A.L. Morton
The
Matter
of
Britain
Essays
in a Living Culture
1966
Lawrence
& Wishart
London

А.Л. Мортон
От
Мэлори
до
Элиота
Перевод
с английского
Издательство
«Прогресс»
Москва
1970

Перевод с английского
А. ЗВЕРЕВА и Г. ПРОХОРОВОЙ
Предисловие
Д. УРНОВА
Комментарий
А. ЗВЕРЕВА
Редакция литературоведения и искусствознания
9-2-2
91—69

Предисловие
Эта книга возникла без пред-
варительного плана: высту-
пая со статьями на различные темы из истории англий-
ской литературы, А. Л. Мортон в итоге обнаружил, что
писал, в сущности, на одну тему. Она обозначена в кни-
ге заголовком и подзаголовком, которые не без труда
поддаются Переводу1. Но как бы ни переводить — «Дело
Британии» или «Суть Британии»,— речь идет о корен-
ных особенностях национального самосознания. Мортон
намеревался, видимо, показать саму фактуру англий-
ского духовного склада через литературное творчест-
во. Подзаголовок говорит о культуре «развивающейся»
или «живущей». И это в свою очередь существенный от-
1 В русском издании книге А. Мортона дается другое назва-
ние.— Прим. ред.
5

тенок. Мортон, литератор-марксист, ищет в творческой
жизни нации жизнеспособное, рассуждает о поступатель-
ном движении и развитии.
От средневековья к современности — таков хроноло-
гический спектр очерков Мортона. Автор обращается к
основному памятнику английской средневековой прозы —
к эпопее Томаса Мэлори «Смерть Артура», рассматри-
вает исторические воззрения Шекспира, дает портрет
его выдающегося современника — Фрэнсиса Бэкона, пи-
шет на свою «коронную», так сказать, тему — об англий-
ской утопии !, предлагает обзор демократической публи-
цистики в эпоху английской буржуазной революции
XVII столетия, далее — этюды об Уильяме Блейке, се-
страх Бронте, Чарлзе Кингсли и рабочей теме в англий-
ской литературе середины прошлого века, Э. М. Форсте-
ре и Т. С. Элиоте.
Шекспир неизменно приходит на память при мысли
об английской литературе, остальные же имена, взятые
Мортоном, для нас гораздо менее привычны. Некоторые
не известны вовсе, а другие хотя и знакомы, но бегло,
отдаленно. Им у нас обычно отводится эпизодическое,
второстепенное место. Между тем английский исследова-
тель видит в их творчестве существенные и непременные
звенья национальной традиции.
Первая же фигура в ряду, выстроенном Мортоном,
представляет в этом смысле принципиальный интерес.
Сэр Томас Мэлори, автор «Смерти Артура»,— рыцарь,
уроженец графства Уорикшир и, таким образом, земляк
Шекспира. Сами англичане осознали значение творчест-
ва Мэлори сравнительно недавно: до конца XIX и даже
до 20—30-х годов нашего века создатель «Смерти Арту-
ра» оставался личностью легендарной, а потому и весь
памятник выглядел величественной загадкой. Только по-
сле того, как биография автора несколько прояснилась,
после того, как была найдена рукопись эпопеи и «мэло-
риевский вопрос», обсуждавшийся наряду с преслову-
тым «шекспировским вопросом», получил существенное
разрешение,— только после этого вышли фундаменталь-
ные научные издания «Смерти Артура», а вместе с этим
и роль ее в истории английской литературы была осмы-
1 А. Мор тон, Английская утопия, Издательство иностранной
литературы, 1956
0

слона полнее. Причем, если «шекспировский вопрос» —
затянувшееся недоразумение, то Мэлори в самом деле
долгое время был одним лишь именем. Природа эпиче-
ского повествования, составленного неким «Сэром Тома-
сом Мэлори, рыцарем», была для новейших читателей в
большой мере темна, хотя о популярности «Смерти Ар-
тура» с давних времен накопилось множество свиде-
тельств: переработки от Спенсера и Шекспира до Аль-
фреда Теннисона и пародии, принадлежащие Марку
Твену, Льюису Кэрроллу и Джеймсу Джойсу, не говоря
уж о том, что с детских лет образованный англичанин
усваивает отрывки из эпопеи in о хрестоматиям.
Однако популярность — известность коварная, по-
верхностная. Пересмешник Льюис Кэррол, сам, впрочем,
мо углублявшийся в Мэлори (равно как Твен и Джойс),
потому и пародировал дух рыцарских сказаний, что это
лишь хрестоматийно-механически действовало в памяти.
Основной новейший издатель и комментатор Мэлориевой
эпопеи, работами которого постоянно пользуется Мор-
гон, высказал на этот счет авторитетное наблюдение:
«Смерть Артура» сэра Томаса Мэлори прославлена без
того, чтобы быть по-настоящему известной, и сам Мэло-
ри для многих более легенда, чем реальная личность»
(Юджин Винавер, 1929).
Мортон определенно указывает, как понимается зна-
чение Мэлори теперь: в «Смерти Артура» окончательно
сформировалось то, что англичане вкладывают в поня-
тие «британский дух».
«Смерть Артура» и ее автор—это само прошлое, ста-
рый порядок, феодализм, рыцарство, «золотой век» ры-
царства — «если таковой был», как оговаривается Мор-
тон. Вообще — если «было», то каким было? — мысль о
значении исторически реальных картин, способных со-
держаться в памяти и принципиально помогать ей, когда
речь идет о соотношении прошлого и настоящего, о чер-
тах прогресса или консерватизма,— эта мысль и связы-
вает в единую книгу очерки, собранные Мор гоном.
«Человек, а не тень», если взять в этом смысле стро-
ку Блейка, приведенную Мортоном, иными словами,
плоть жизненных представлений в противовес пустой, из
века в век кочующий молве; цельный мир, а не схема —
вот мерило суждений о достояниях национальной куль-
туры, и этой мерой пользуется Мортон.
7

Он точен и чуток как ценитель литературы, а потому
малейшее нарушение точности с его стороны сразу бро-
сается в глаза. Так, он пишет о Мэлори: «В век преда-
тельства, насилий и стяжательства Мэлори во всеуслы-
шание заявил о 'простодушной вере в храбрость, вооду-
шевление и преданность, в которых видел фундамент
общественного порядка». О нет! Либералом своего вре-
мени сэр Томас Мэлори не был. В его огромном эпиче-
ском повествовании нет ни одного простодушного слова
или жеста. Не говоря уже о том, что «в век предатель-
ства, насилий и стяжательства» он сам был насильни-
ком и стяжателем и перенес в общей сложности восемь
тюремных заключений.
Шекспировский рыцарь сэр Джон Фальстаф хваст-
ливо подтверждает выдвинутые против него обвинения
в том, что он «избил слугу, застрелил оленя, выломал
дверь в охотничьем домике», а также «целовал дочь сто-
рожа». Шекспир рисует рыцаря с его буйством типиче-
ски и если проделки Фальстафа из комедии перевести в
план более суровый и реальный, то «избил... застрелил...
выломал... целовал» как раз и явят образ действий сэра
Томаса Мэлори. И Мэлори, подобно Фальстафу (как
истинный рыцарь), не скрывает своей зверской удали.
Прославление рыцарства как оно есть, или, вернее, ка-
ково оно было, ведь и составляет откровенный пафос
«Смерти Артура». Здесь, кстати, можно почерпнуть ре-
альный ответ на вопрос, существовал ли золотой
век рыцарства? Существовал, но вот он каков! Уж
действительно- плоть и кровь его проступают в эпопее
Мэлори.
«Смерть Артура» — образцовый пример к известному
положению, выдвинутому Гегелем и развитому марксиз-
мом: «Гибель прежних классов, например рыцарства,
могла дать материал для грандиозных произведений
трагического искусства»1. Мэлори живописует уходящий
мир. Но как бы далек от него ни был древний Артуров
век, он, сэр Томас Мэлори, рыцарь, еще знает с ним
кровную связь. Он воскрешает всего лишь предания, од-
нако то живые предания. Корни, уходящие далеко под
почву уже расшатанных феодальных основ, там где-то
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. VIiI, стр. 213.
8

еще цепляясь, позволяют ему говорить с сознанием ав-
торитета и права. Он как бы вторит зову далеких под-
почвенньих голосов, и этим оправдывается органическая
убедительность его речи, его повествования.
«Мы до сих пор сгораем от любви, говорим об
ослепительной красоте, действуем в п ы л у гнева
и страсти. Все это для нас обобщилось, вещественность
символа притуплена»,— писал А. Н. Веселовский, под-
черкивая далее, что на самом деле то не одни слова или
стертые символы: когда-то было «это сознание еще све-
жо, продуктивно, образы не застыли в своей одиноко-
сти, а движутся, вызывая новые»...1. И Мэлори уже
слишком отдален от истинно эпического времени, когда
реально-рыцарские представления были живы, когда они
существовали, по словам Веселовского, в своей «само-
родности». И для него переживания и вообще бытовые
нормы подобной соразмерности в значительной мере
только символы. Но все же не одни символы. Он обла-
дает еще не застывшим, не ритуальным чувством подоб-
ной символики. «Героический» Артуров мир далеко от-
ступил под натиском «прозаического распорядка», а Мэ-
лори, последний из последних, сопричастных этому миру,
но уже стискиваемый «прозаическим образом жизни»
(терминология Гегеля) составляет свидетельство о
том, что живет в {коренной, наследственной связи с
ушедшим.
«Это как бы последнее прощание с миром легенд и
вымысла куртуазной поры»,— прекрасно сказано о
«Смерти Артура» 2. Следует лишь добавить: эти легенды
и вымысел необычайно тесно сплетены с реальностью,
даже неотделимы от нее. Вот почему книга Мэлори го-
раздо вещественнее передает век рыцарства, чем многие
другие произведения, авторы которых либо уснащали
этот мир легендарностью, либо развенчивали его. Мэло-
ри не менее тенденциозен и пристрастен, чем кто-либо
из них, но у него «прежнее» сохраняет цельность. Соз-
дается впечатление, будто Мэлори даже не сглаживает
шероховатостей прошлого — повествует «простодушно»,
1 А. Н. Веселовский, Избранные статьи, Л., ГИХЛ, 1939,
стр. 241.
2 М. П. Алексеев, Том-аю 'Мэлори, в: «История английской
литературы», М.—Л., АН СССР, 1943, т. I, ч. I, стр. 31.
9

хотя на самом деле у него характер того времени пред-
ставлен очень определенным и, конечно, идеализирован-
ным образом. Благодаря внутренней цельности, сочле-
ненности этого мира все выглядит достаточно жутким,
кровавым, отталкивающим и вместе с тем властным, ве-
личественным и жизнеспособным.
Судьба Мэлори приходится на две трагически бурные
и жестокие полосы в английской истории XV века: Сто-
летняя война с Францией (1337—1453), а затем междо-
усобное столкновение Алой и Белой розы (1455—1485).
Исследователи сомневаются относительно того, мог ли
быть Мэлори участником или по крайней мере свидете-
лем прославленной битвы при Азенкуре (1415) —верши-
ны успехов англичан в ходе Столетней войны. Однако
восторг и подъем, вызванные этой победой, были непо-
средственно восприняты Мэлори, стоявшим близко к по-
литическим верхам. Торжествующие клики, раскатив-
шиеся широко среди англичан после этой исторической
удачи и переданные впоследствии потомству, главным
образом через шекспировскую хронику «Генрих V», по-
своему отозвались в душе Мэлори.
Впрочем, ему было суждено оказаться еще более не-
посредственным свидетелем постепенного спада в успехе
англичан и, наконец, бесславного завершения этой вой-
ны и британских притязаний. Затем по возвращении на
родину Мэлори опять же весьма активно был втянут в
раздоры властвующей знати. В фундаментальной «Кем-
бриджской истории английской литературы» о Мэлори
сказано, что «ему довелось увидеть великолепие послед-
них порывов феодализма». Это великолепие отливало
зловещим отблеском. То было время, которое у шекспи-
ровских персонажей из хроники «Генрих VI» вызвало
лаконически мрачное восклицание: «О дни кровавые!»
Как раз тогда старая английская феодальная знать раз-
дробилась, распалась по лагерям и с пагубным упор-
ством уничтожала друг друга, освобождая место для
бесконечного числа «выскочек», что займут ловя-
щие позиции столетие спустя, уже в шекспировский
век.
Когда исследователи стараются нарисовать фон, на
котором развернулась судьба Мэлори и была создана
его эпопея, то чаще всего ссылаются на слова современ-
ника Мэлори— священника Пастона, произнесенные как
10

раз в ту пору: «Мир просто одичал». На этом фоне не-
померного зверства «избил», «застрелил» Томаса Мэлори
выглядят если не вполне простительными, то достаточно
заурядными. Весь этот ужас, эта дикость по меньшей
мере нормальны, если не привлекательны для Мэлори,
пока он видит в них атрибут рыцарственности. Однако
до каких пор? В какой мере? Есть ли у него вообще эта
мера?
Мортон отвечает на этот вопрос утвердительно. Он
заключен в эпизоде, им процитированном,— последнее
сражение Артура: «Затем они услышали крики людей
на поле битвы. «Теперь ступай ты, сэр Лукан,— сказал
король.— И дай мне знать, что означает сей шум в
поле». Этот шум, эти крики и возвещали конец Кругло-
го стола, распад содружества рыцарей, гибель царства
Артура. Посланный увидел, что мертвых и недобитых в
междоусобном бою рыцарей грабят какие-то вовсе неве-
домые люди. Рыцари погубили друг друга, нарушив ос-
нову своего содружества, но все же в пределах норм,
ими же самими поставленных.
Накануне роковой битвы читатель имел возможность
наблюдать границы этих норм, они раскрылись во враж-
де двух главных рыцарей — Ланселота и Гавейна. Преж-
де наилучшие друзья, великие бойцы сталкиваются, об-
наруживая какую-то косность благородства: рыцарский
кодекс ими свято соблюдается, однако, по существу, он
уже не действует. И все же трагически прекрасно завер-
шение этой борьбы: письмо умирающего Гавейна к
своему другу-сопернику Ланселоту.
Гавейн извещает могучего собрата, что умирает от
ран, полученных с ним же в бою. В свое время эти раны
зажили, однако в новых боях они опять раскрылись:
«Шлю приветствие и оповещаю тебя о том, что десятого
дня мая месяца мне был нанесен удар по старой ране,
полученной мной от тебя под стенами города Бенквика,
и через эту рану настал теперь мой смертный час». Не-
обычайно важно чувство, которое водит пером доблест-
ного рыцаря: он говорит с противником, но на одном с
ним языке. И Гавейн не сокрушается о своей гибели, он
лишь просто и прекрасно пишет о старых ранах Лансе-
лоту. Ведь Ланселот знает, как эти раны ужасны, он
сам их наносил. «Рану эту,— говорится в письме Гавей-
на,— еще прежде нанес мне ты, сэр Ланселот, и я не
II

мог бы принять смерть от руки благороднее той, что
убила меня» 1.
Как ни слабо, на наш взгляд, это утешение, оно че-
ловечно. О нем закрепляется особенно светлая память в
момент, когда откуда-то из-под земли выползает крово-
сосное пожирательство, хищничество, оказывающееся
ниже всяких норм, чуждое каких бы то ни было сдержи-
вающих понятий. Ночное поле боя, покрытое окровав-
ленными телами, и вурдалаки, бродящие по нему в по-
исках даровой добычи,— живая картина. Мортон верно
подмечает это. Но тут и аллегория. Так представлял
себе автор «Смерти Артура» распад прежнего мира и
судьбы отечества, столь устрашающий облик имели в
его глазах силы, шедшие на смену феодальному устрой-
ству. Однако, говоря о «простодушии», вере в храбрость
и т. п. у Мэлори, Мортон допустил промах принципиаль-
ный, во всяком случае, это штрих, чуждый реальному
Мэлори. Таким способом Мэлори можно только модер-
низировать, как и делали прежде, пользуясь старинной
книгой, чтобы былым великолепием принизить убожест-
во своей эпохи. Но если мы хотим реконструиро-
вать, воскресить, представить себе давно отжившую
норму, следует, насколько возможно, всякий оттенок
Мэлориевой стихии (представить в его действительном
виде.
Остановиться довольно подробно на Мэлори казалось
существенно потому, что очерк о нем не просто хроно-
логически или композиционно первый в книге Мортона.
Он программно открывает сборник. Исследователь ста-
вит задачу исторически реального анализа литератур-
ных явлений.
Такая позиция позволяет Мортону дать ряд конкрет-
ных и картинных портретов, характеристик, обзоров.
Скажем, занимаясь .постоянной своей темой — об уто-
пии, исследователь очень наглядно ориентирует различ-
ные утопические построения во времени и пространстве.
Он различает парадоксальный консерватизм чисто про-
грессивных, казалось бы, проектов образцового государ-
ственного устройства. «Мор ищет образцы в идеализи-
рованном прошлом»,— говорит автор о первом и круп-
1 Эпизод цитируется здесь в переводе И. М. Бернштейн, подго-
товляемом к печати издательством «Наука».
\\2

нейшем из утопистов. И это так по временным и про-
странственным признакам, ибо «Золотая книга» Томаса
Мора написана в жанре путешествий — после действи-
тельных путешествий, показавших европейцам в заоке-
анских землях историческое «детство» человечества, его
прошлое. И это прошлое некоторыми сторонами выгля-
дело привлекательно. А главное, такова природа утопиз-
ма, что искать живых понятий о праведном и простом
жизнеустройстве ему негде, кроме как в прошлом, ко-
нечно, идеализированном прошлом. «Старая добрая
Англия» — созданный патриархальными пристрастия-
ми миф, проглядывает весьма конкретными быто-
выми приметами и в собственно Утопии Томаса Мора,
и в Беуле Уильяма Блейке, и в Ниоткуда Уильяма
Морриса.
Мортон разграничивает утопии по местонахождению
в «нигде» и в «никогда», в неведомом краю или в буду-
щем. Это разграничение интересно не только само по
себе как повествовательный прием, но и как путь соци-
ального поиска на фоне определенной исторической си-
туации.
В самом деле, Мортон очерчивает живую историче-
скую картину, рассказывая об активности утопической
мысли в шекспировскую пору — в эпоху, когда англий-
ская нация как бы разрешилась от бремени вековых на-
коплений, разрешилась гигантами, великими творениями
и всесторонним расцветом. Во время необычайного ре-
ального национального богатства английская мысль
ищет еще лучшего, идеального. Поиски земли обетован-
ной становятся практическими, будь то неистощимо зо-
лотое Эльдорадо, которое вот-вот отыщет отважный
сэр Уолтер Рэли где-нибудь в Новой Гвинее, или же
Новая Атлантида, то есть государство, преобразованное
по ученым рецептам великого Бэкона. Мортон доби-
вается действительно физического ощущения близости
социального идеала, каким тогда рисовалась утопия, го-
товая открыться за морским горизонтом или за новым
историческим рубежом.
Для шекспировской эпохи, величайшей из эпох ан-
глийской истории, этим рубежом оказалась буржуазная
революция XVII столетия. «В атмосфере революции,—
пишет Мортон,— Утопия казалась уже не далеким ост-
ровом или волшебной мечтой, а вполне реальной воз-
13

можностью,которая в любую минуту могла принятыкон-
кретные формы в самой Англии». Автору требуется не-
много слов, чтобы показать нам опять-таки во плоти ре-
шительных провидцев: «Хартлиб в начале революции, а
на последующем ее этапе и — правда, уже в меньшей
степени — Харрингтон были уверены, что идут прямой
дорогой в утопию». Суждения Мортона столь же на-
глядны, когда раскрывает он трагическое разочарование
ранних утопистов, а вместе с этим новые дерзания — на
новой почве, во Франции, где опыт революции был де-
лом будущего, и самые поиски идеального государства
были перенесены в иную плоскость, во время: «...Утопия
Луи Мерсье «Год 2440-й» (1770) заслуживает особого
внимания как первая, очевидно, картина утопии, отне-
сенной в будущее, а не располагающейся уже сейчас в
каком-то отдаленном уголке света».
Мортон так определенно ориентирует своего читателя
в материале, что достаточно намека, и внимание устрем-
ляется в нужную сторону. Мы до конца следим за
мыолью автора по мере того, как со временем утопия
становится антиутопией, не призывом в будущее, а пре-
достережением против него.
В книге Мортона есть свойственная всякой настоящей
творческой работе «органика», та самая, что позволяет,
например, актерам с полной непринужденностью дер-
жаться на сцене; у литераторов она проявляется через
умение «умно болтать» (Толстой), иначе говоря, вести
изложение все с той же непринужденностью, которая,
однако, вовсе не идет в ущерб глубине мысли. Извест-
но, что определяется «органика» во всех творчеоких
сферах одним принципом, по театральной терминоло-
гии— «само-чувствием», в смысле — отчетливым и гиб-
ким самоконтролем. Благодаря ему при любых внешних
перемещениях соблюдена внутренняя цельность образа,
характера, идеи. Все, что ни делает актер, выглядит
оправданным, все убеждает. Зритель следит за мелоча-
ми поведения актера не отрываясь, ему все кажет-
ся нужным и логически связанным. Для литератора,
беллетриста или критика такой контакт с читателем
в равной степени служит надежным свидетельством
удачи.
Мортон владеет «органикой». Он заставляет всматри-
ваться в оттенки своей мысли, он, переходя от предмета
14

к предмету, заставляет помнить об этих оттенках во имя
единого стержня книги, ее «сквозного действия», если
опять-таки прибегнуть к языку сцены. Вот обрисовал он
тип писателя, который выдвинулся в пору буржуазной
революции в Англии («Дух левеллеров»). Это сделано
столь точными, хотя и немногочисленными словами, что
мы держим в памяти обобщенный портрет до тех пор,
пока немало страниц спустя в книге Мортона будет по-
казан совсем иной тип литератора — Э. М. Форстера,
крупнейшего, как считает Мортон, английского прозаика
современности («Англичанин открывает Индию»). Автор
сам отнюдь не подсказывает сравнений, он не понуждает
делать сопоставления, но читатель все-таки делает их,
ибо он подчинен авторской идее, прямо, кажется, нигде
не высказанной, однако внутренне последовательно вы-
держанной— «посмотреть да посравнить век нынешний
и век минувший», понаблюдать за сменой литературных
«времен и нравов».
Еще одна тема у Мортона переходит от статьи к
статье, и вновь без прямых авторских подсказок она
цельно воспринимается читателем. Это положение писа-
теля по отношению к своей эпохе, к современникам.
Здесь опять-таки намечается типология. Шекспир, Бэ-
кон— один ряд. Блейк, сестры Бронте — другой. Ко-
нечно, масштаб другой. Но в том и проблема: сколь
разными писателями вершится «дело Британии».
«Шекспир оказался в состоянии отразить позицию не
какого-то одного класса, а конфликты и противоречия,
надежды и отчаяние, свойственные целой эпохе»,— пи-
шет, например, Мортон, полемизируя с мнениями, объ-
являющими великого драматурга «представителем то
исключительно буржуазии, то уходящего со сцены фео-
дального класса, то части дворянства, превращающейся
в буржуазию, то еще какой-нибудь одной социальной
группы».
В самом деле, масштаб гения позволяет Шекспиру
воспринять и показать свое время с такой полнотой, что
само это время потом стало называться шекспировским.
Точно так же гигант Мильтон возникает при мысли об
эпохе английской революции XVII столетия, как гово-
рится у Мортона. Гения, безусловно, отличает способ-
ность установить многообразные, разносторонние связи
со своим временем. Он как бы пропитывается «духом
16

эпохи», он затем воплощает этот «дух», эту эпоху. При-
чем воплощает с точки зрения столь исключительной,
уникальной, что кажется, он один,/ Шекспир или Миль-
тон, только и жил тогда. Однако Мортон подчеркивает:
«Думать, что Мильтон был один, столь же неверно, как
представлять его типичной фигурой; да, его творчество,
может быть, и вершина, но это вершина лишь одного
горного хребта, а были и другие». «Горный хребет» и
«вершины » — очень подходящая в данном случае мета-
фора, ибо великая вершина вырастает из хребта и в то
же время возвышается над ним, уходит от него далеко
ввысь. Таково и положение гения: он совершенно один
и в то же время вместе со всеми; при всей несоизмери-
мости и любых конфликтах связь гения со своим време-
нем— связь, в сущности, гармоническая.
Напротив, ущербный разрыв с эпохой, с окружением
оказывается уделом писателя иного типа и соответствен-
но иного масштаба. Собственно, разрывом и определяет-
ся масштаб. «Она не принимала всех бытовавших тогда
нравственных и общественных норм, не следовала эта-
лонам эпохи,— говорится у Мортона об Эмилии Брон-
те.— Она не только не примыкала к каким-либо литера-
турным группировкам, но даже и не знала об их суще-
ствовании. В результате талант ее развивался своим
собственным путем и не был обеднен современными ей
взглядами на искусство».
«Не следовала», «не примыкала», «не знала», а в
итоге — «талант не был обеднен», все начинается с от-
рицания, подчинено отрицанию. Шекспир, скажем, пол-
ная противоположность такому типу по всем пунктам.
Он как раз следовал принятым эталонам, был членом
литературных кружков, хорошо знал литературную борь-
бу своего времени и активно участвовал в ней, он вооб-
ще все знал, все понимал, всем проникался. Он до такой
степени был «как все», что недальновидным ценителям
казался только подражателем. Был ли, однако, ущемлен
или, как выражается Мортон, «обеднен» его гений пол-
ным участием в жизни своего времени? Великой индиви-
дуальности ничто не угрожало. Благодаря невероятной
творческой силе Шекспир, соприкасаясь с чем угодно,
ничем не мог быть «обеднен», опошлен, он все преобра-
жал, всему давал новую жизнь. «Тоску и грусть, стра-
данья, самый ад—все в красоту она преобразила»,—
16

сказано Шекспиром об Офелии и может быть сказано
об его творческой силе.
Конечно, то сила уникальная. Дарование меньшего
масштаба поневоле приходит в столкновение со своим
временем, ибо только гигант способен выдержать всесто-
роннее давление «духа века» подобно тому, как Гулли-
вер мог тянуть за собой целый флот лилипутских ко-
раблей.
Мортон вместе с тем прекрасно показывает, что для
национальной литературной традиции ценны такие «от-
щепенцы» своего времени, как Блейк или сестры
Бронте.
«Чувство перемен» придает, по мнению Мортона, осо-
бое значение поэзии Блейка. Блейк полон этим чувством,
он живет им, только им, у него «чувство перемен» раз-
вито в ущерб другим контактам с современностью, но
этим-то и важен он для последующих времен: поэт с
особенной остротой предчувствовал их.
«Писательница смотрела на мир как бы изнутри и
«снизу»,— пишет Мортон о Шарлотте Бронте, определяя
особенности ее творческой позиции, которая в свое вре-
мя обособила писательницу от окружения, а «сейчас,
когда прошло сто с лишним лет со дня смерти Шарлот-
ты Бронте, она далеко превзошла славой большинство
писателей ее эпохи. Сестру Шарлотты — Эмилию,— про-
должает Мортон,— почти неизвестную при жизни, те-
перь единодушно считают необычайно одаренной поэтес-
сой и автором одного из десятка романов, которые, со-
вершенно бесспорно, относятся к числу первоклассных.
Даже младшая сестра Анна, хотя ее талант был более
скромным, оставила два романа, которые благодаря
своей простоте и искренности до сих пор заслуженно
пользуются вниманием читателей».
В принципе эти суждения не содержат ничего чрезвы-
чайно нового или особенного, за исключением одного
существенного качества: точности представлений о том,
как, почему и какой писатель был признан или не при-
знан в свое время или теперь. Мортон смотрит как исто-
рик-знаток, вот почему удается ему рельефно обрисо-
вать позицию гиганта, заметную настолько, что он, ка-
жется, не только воплощает, но и заслоняет собой
эпоху; остается определить, в чем он «как все» и где он
«против всех», словом, помимо очевидной исключитель-
17

ности его положения, надо уловить истинную уникаль-
ность его позиции. Мортон показывает это, разбирая ис-
торические взгляды Шекспира.
Мода, популярность, самая широкая известность еще
не гарантируют истинного величия и часто даже мешают
ему. Эту разницу отчетливо знает Мортон и следит лишь
за действительным раскрытием великих, выдающихся,
второстепенных, но все же важных фигур-звеньев нацио-
нальной традиции. Он, например, характерно ставит во-
прос, говоря о посмертной судьбе того же Уильяма
Блейка: «Годы полного забвения сменились эпохой, ко-
гда Блейк стал моден и среди литераторов и среди
художников... Остается надеяться,— продолжает Мор-
тон,— что теперь мы близки к эпохе истинного 'понима-
ния его творчества. Но может быть, это преждевремен-
ные надежды?» Он понимает, в частности: это раскры-
тие— процесс настолько сложный, многообъемлющий,
как сама история, что его и поторопить трудно, одно
лишь время исподволь движет им, и наблюдателю доро-
го уловить хотя бы направленность движения.
Сохранение давних традиций в нас самих, историче-
ская память — еще одна сквозная тема, связующая
сборник Мортона. Автор завершает книгу образцовым
эссе, написанным в духе воспоминания,— «Т. С. Элиот з
моей жизни». Думается, Мортон не случайно пользуется
личной памятью как аргументом. Он очевидец, между
тем Т. С. Элиот, хотя и наш современник, успел превра-
титься в некую легенду, что чаще случается с явлениями
далекого прошлого. Хотя он современник, о нем не мно-
гие судят, исходя из непосредственного восприятия его
стихов, а больше опираются на известную норму, проч-
но установленную; его получают, так сказать, из вторых,
третьих и т. п. рук. «Роль Элиота сложна,— пишет Мор-
тон,— перед нами один из случаев, когда едва ли можно
дать точно выверенную оценку воздействия писателя на
литературу и мысль». Эту оценку дать нелегко еще и по-
тому, что сложна не только роль, но и репутация Элио-
та, зерно которой прощупать теперь уже не так-то
просто.
Очерк Мортона об Элиоте является, в сущности, не-
крологом-мемуаром, эссе-элегией. «Кончина Элиота в
январе 1965 года,—пишет критик,— заставила многих
18

50—60-летних людей обратиться к давним воспомина-
ниям...»
Для Мортона очевидна формула, определяющая ме-
сто Элиота в английской поэзии XX века: если не самый
значительный поэт (были Гарди, Иейте), то, безусловно,
наиболее влиятельный. Влиятельный — вширь, массово-
влиятельный, ибо, если брать глубже, то не надо
забывать силу, судьбу и роль «подземных течений»
(Блок).
Мортон очень хорошо восстанавливает более или ме-
нее общие (особенно среди молодежи) поэтические на-
строения того времени в атмосфере, которую политики
называли «европейским хаосом»: Гарди связан пол-
ностью с веком минувшим — так казалось тогда (вспо-
минают теперь, насколько он был современен'), Йейтс
слишком далек от запросов дня.
Характеризуя же значение Элиота, Мортон воспроиз-
водит высказывание рецензента 1925 года: «Если бы со-
брался конгресс молодых поэтов и на нем было бы ре-
шено выразить дань уважения поэту, который с особен-
ным успехом продвинул дело истинного искусства в
эпоху дурацкого виршеплетства, то трудно было бы для
этого найти серьезного соперника Т. С. Элиоту». Ана-
лизируя это высказывание в исторической перспективе,
Мортон со своей стороны свидетельствует: «Мы находи-
ли в поэзии Элиота не то, что там действительно содер-
жалось, но скорее то, что нам хотелось найти, а обнару-
жить это где-либо еще мы не могли».
Свидетельство существенное, оно-то и намечает на-
дежную точку отсчета в репутации Т. С. Элиота, слава
которого нагнеталась клубком с 20-х годов и достигла к
настоящему времени невероятных размеров. Для Мор-
тона Элиот — художник реакционных взглядов, и в то
же время крупный талант, одним из первых 1в нашем
веке указавший на «бесплодность» и вырождение буржу-
азной цивилизации и в какой-то мере ознаменовавший
их своим творчеством. Сейчас в Англии все громче и
громче стали говорить о глубоком поэтическом кризисе,
связанном именно с «правоверным» отношением к Эли-
оту и его последователям. «Поэзия превратилась в
производство сырья для критической промышленно-
сти»,— вот один из упреков «школе» Элиота. Иными
словами, идет писание стихов в расчете на упражнения
10

критиков-интеллектуалов по поводу этих стихов. В
таких стихах имеются всевозможные признака—«слож-
ность», «поиски новых форм» и т.-п., однако при наличии
этих внешних примет творческое существо поэзии от-
сутствует. «С помощью конструктивных усложнений
создается видимость содержания»,— определил эту поэ-
зию английский литератор Рой Фуллер. Механистиче-
ский взгляд на «культуру», интерес к так называемой
«культуре» больший, чем к людям, — таковы установки
Элиота-теоретика, которые некогда восторженно при-
нимались иа веру, а теперь пересматриваются. И статья
А. Л. Мортона показывает, что само время выносит
справедливую оценку Элиоту...
Такова книга Мортона, содержательный «собесед-
ник» для специалиста — историка литературы и для
всякого интересующегося классическим наследием и его
современным, вдумчивым, прогрессивным истолкованием
Д. Урнов

Дело Британии
Артуровский цикл и развитие
феодального общества
1. Источники
Когда многие знатные и
благородные джентльме-
ны сего королевства Английского приступили с требова-
нием к Кэкстону*, чтобы тот издал историю «Славнейше-
го из христианских королей, первого и достойнейшего
среди трех величайших христиан, а также замечатель-
ных людей, историю короля Артура, коего чтить и пом-
нить должно прежде всех других христианских коро-
лей», первая реакция Кэкстона была сдержанной. Он
ответил, что немало людей того мнения держатся, будто
означенного Артура вовсе не существовало и все книги,
о нем написанные, не более как басни и выдумки. Од-
нако почтенные клиенты Кэкстона были настойчивы и
напомнили ему некоторые доказательства исторического
существования Артура.
«Во-первых, можно видеть его усыпальницу в Гла-
стонберийском монастыре... а также во многих местах
Англии память о нем еще жива, как и о рыцарях его;
в Вестминстерском аббатстве в раке св. Эдуарда можно
еще разобрать оттиск его печати красным воском: «РА-
TRICIUS ARTHURUS BRITANNIE GALLIE GERMA-
NIE DACIE IMPERATOR»1, также и в Дуврском замке
можно увидеть череп Гавейна и плащ Кредока; в Вин-
честере же — Круглый Стол, а в других местах — меч
Ланселота и многое иное»2.
1 «Патриций Артур, император Британии, Галлии, Германии и
Дакии» (лат.).
2 С а х t о п, Le Morte Darthur,. Preface.
21

Конечно, мы не можем быть уверены в том, что эти
«свидетельства» убедили трезвою и практичного типо-
графщика больше, чем они убеждают нас сегодня. Од-
нако они свидетельствуют о существовании в XV веке
распространенного предания об Артуре-герое, возбуж-
дающем настолько всеобщий интерес, что книга о нем
непременно будет доходной. Нам уже не объяснить, как
это случилось, но у Кэкстона оказалась под рукой ру-
копись сэра Томаса Мэлори, несколько списков которой,
видимо, имелось уже к 1488 году; отсюда можно сделать
вывод о ее известной популярности 1. Кэкстон подгото-
вил эту рукопись к печати и издал ее, оговорившись, что
«всякий волен верить или не верить всему здесь напи-
санному» 2.
К этому произведению, к «Смерти Артура», нам еще
придется вернуться: в нем окончательно сформирова-
лось то, что англичане вкладывают в понятие «британ-
ский дух». Но произведение явилось завершением дли-
тельного процесса, в ходе которого полулегендарный
персонаж далеких и темных времен оказался в центре
большого цикла рыцарских романов, преданий и легенд.
Мы будем здесь говорить не об Артуре как исторической
личности, ибо в действительности о нем известно очень
мало, но проследим сам ход этого процесса. Мы попы-
таемся дать ему объяснение, связав его с подъемом и
упадком феодального общества, рассмотрим, как скла-
дывался артуровский цикл, и покажем, почему на раз-
1 Изучение этого труда Мэлори приняло принципиально новый
характер с открытием в 1934 г. в Винчестере дотоле неизвестной
рукописи его произведения. Эта рукопись была подготовлена к печати
профессором Юджином Винавером; изданный им текст превосходит
все прежние публикации. Трехтомное критическое издание было
опубликовано в 1947 г. «Кларендон пресс», а в 1954 г. появился его
однотомный вариант. Я цитирую повсюду это последнее издание,
обозначив его для краткости «Сочинения». Для удобства тех, кто
располагает другими изданиями этой книги, я указываю также со-
ответствующую главу и страницу в издании Кэкстона. Стиль во
всех цитатах несколько приближен к современному. Ссылаясь на
трехтомное издание профессора Винавера, я называю ее «Сочинения
1947 г.». Я называю роман Мэлори по традиции «Смерть Артура»,
но следует помнить, что это название дал книге не Мэлори, а Кэк-
стон. Цитируя иные источники, я стремился, насколько возможно,
отсылать читателя к доступным изданиям типа серии «Эвримен лай-
брэри».
2 Там же.
22

ных этапах легенды об Артуре он принимал именно ту,
а не иную форму.
О самом же Артуре история может добавить весьма
немногое к тому, что сказано в «Хронике» Уильяма
Молмсберийского, составленной около 1125 года. А там
сказано следующее:
«Амброзии *, коий из римлян был единственный,
оставшийся в живых и воцарившийся по смерти Ворти-
герна *, сокрушил гнусных варваров при славной подмо-
ге воинственного Артура. Вот о сем Артуре бри-
танцы сложили многие легенды и с любовью расска-
зывают про него и поныне. Истинно, был он достоин,
чтобы подвигам его было воздано должное не в досу-
жих вымыслах, но в подлинной истории. Долгие годы
десница его хранила державу, ему вверенную, от поги-
бели, одушевляя соотечественников его на битвы. Когда
же осадили Маунт Бадон *, сей герой с верой в святую
Деву, которой образ был прикреплен им к доспехам,
один, без всякой помощи вступил в сражение с девятью
сотнями недругов и в бегство их обратил после неслы-
ханной сечи» 1.
Среди составителей ранних хроник Уильям больше
других держался истины, и его рассказ соответствует
взглядам современных историков, которые в большин-
стве своем считают, что Артур был не королем, а пред-
водителем отряда вольных стрелков, легкого на подъем
войска, которое находилось на службе у тогдашних
бриттских королей и отражало нашествия завоевателей.
Если мы не ошибаемся, упоминая Артура в связи с бит-
вой у Маунт Бадон, у нас достаточно оснований отнести
время его подвигов на конец пятого — начало шестого
столетия. Совершенно очевидно, что Уильям Молмсбе-
рийский был знаком не только с хрониками Гильдаса*
и Ненния *, но и со всевозможными устными легендами,
которые рассказывались в Уэльсе и юго-западной Ан-
глии. Отзвуки этих преданий еще можно различить в со-
хранившихся фрагментах ранней поэзии Уэльса, и мож-
но полагать, что аналогичные предания, правда, не за-
свидетельствованные в каких-либо литературных источ-
никах, были распространены и в Бретани и в Корнуолле.
Именно на такое предание и ссылается Уильям, когда
1 Wiilliam of Malmesbury, Bohn Library, p. 11.
23

упоминает Артура в другом случае. Рассказывая об от-
крытии в конце одиннадцатого столетия предполагаемой
могилы Уолвина (Гавейна), он добавляет: «Могила же
Артура нигде не обнаружена; поэтому древние баллады
предсказывают, что он еще объявится» 1.
Сведения об Артуре бытовали лишь как народные
сказания да в виде отдельных упоминаний в «Хрони-
ках», вплоть до появления написанной Гальфридом Мон-
маутским * «Истории бриттов», которая последовала
примерно лет через десять после произведения Уильяма;
но затем положение меняется. У Гальфрида Артур изоб-
ражен во весь рост как завоевывающий мир монарх,
окруживший себя самым изысканным двором и храбрей-
шими рыцарями.
Фигуры Гавейна, Кея и Бедивера, которые в гноми-
ческой поэзии Уэльса * существовали всего лишь как
тени, ныне представлены во всем своем рыцарском ве-
личии. Гиневра здесь уже становится олицетворением
женского коварства. Появляется Мерлин, очевидно впер-
вые. Как рождение, так и все деяния Артура как бы об-
ретают свою окончательную форму.
«История» Гальфрида немедленно завоевала проч-
ную популярность, о чем свидетельствует количество до-
шедших до нас списков. Артур стал самым модным ге-
роем, и уже сыновья первых читателей Гальфрида могли
наслаждаться целым циклом романов, оттеснившим на
задний план предания о Шарлемане *. Однако книга
Гальфрида не снискала бы популярности, не будь на то
вполне определенных причин исторического, обществен-
ного и литературного характера.
В течение примерно пятидесяти лет, предшествовав-
ших появлению «Истории бриттов», норманны одну за
другой захватывали земли Уэльса и Бретани. Для рас-
сматриваемого нами вопроса это важно по двум причи-
нам. С одной стороны, легенды об Артуре и его рыцарях
распространялись среди побежденных все шире, ибо они
пробуждали у валийцев патриотические чувства, напо-
миная им о героическом прошлом. Нет почти никаких
оснований предполагать, что до завоевания Англии нор-
маннами существовал миф о том, будто Артур не умер
и лишь выжидает момента, чтобы прийти на помощь
1 Там же, стр. 315.
24

своему народу. С другой стороны, покорение Уэльса и
Бретани впервые познакомило норманскую знать из
Франции с легендами об Артуре, которые, должным об-
разом изложенные, могли быть использованы в интере-
сах завоевателей.
Династия норманнов была монархией выскочек, и на
их престоле сменилось лишь два короля. Уильям I был
всего только герцогом, еще не освободившимся от клей-
ма внебрачного сына дочери бочара. И все же эта без-
родная династия теперь правила не только Англией, но
и большей частью Франции, а также всеми землями
Уэльса, куда можно было как-нибудь проникнуть. Ей
нужен был миф, подобный тому, чем были «Энеида»
Виргилия для вновь созданной Римской империи или же
предания о Шарлемане для французских королей. Такой
миф и был найден в книге Гальфрида с ее сказочными
историями о Новой Трое и норманизированным Артуром.
Гальфрид жил на границе Уэльса, и его непосред-
ственными покровителями были марчерские бароны, ко-
торые устанавливали в этом районе новые формы фео-
дальной власти. Его «История» была посвящена самым
могущественным из них — графу Роберту Глостерскому,
а для политической перестраховки и его врагу Стефану
Блуа. Нет сомнений в том, что он имел хорошую воз-
можность ознакомиться с преданиями Уэльса. Возможно
даже, в его распоряжении была, как он утверждал,
«одна очень древняя книга на языке бриттов» *, хотя ни-
каких следов такой книги или чего-нибудь подобного не
сохранилось, да и в любом случае она могла бы дать
ему лишь скудный материал. Возможно также, что он
знал некоторые легенды, ходившие в Корнуолле и Бре-
тани, хотя они полностью забыты. Надо полагать, одна-
ко, что такие предания существовали и Гальфрид нема-
ло из них почерпнул для своей книги. Во всяком случае,
он, как никто другой, мог изучить все эти предания,
преобразовать их и норманизировать. В этой связи важ-
но, что, хотя Гальфрид и не может совсем не сказать о
вере народа в чудесное спасение Артура, он, насколько
это в его силах, опровергает легенду. Поистине замеча-
1 «Histories of the Kings of Britain», Everyman Edition, p. 1,
Книга, которой пользовался Гальфрид, если она действительно су-
ществовала, могла быть скорее бретонской, нежели валлийской.
25

тельно, с каким упорством эта вера вновь и вновь утвер-
ждалась в исторических произведениях и романах во-
преки суждениям и желаниям их просвещенных авто-
ров. В ней запечатлелись надежды угнетенных классов
и покоренных народов, и они особенно полно воплоти-
лись именно в тех произведениях, которые, подобно
«Бруту» Лайамона *, более всего близки к фольклору
и по форме своей и по выразившимся в них настрое-
ниям. В этом отношении особенно заметен контраст
между Лайамоном, писавшим по-английски, и Васом,
который несколько ранее писал на норманском диалек-
те. Спящий Артур — один из целой плеяды тех уснувших
долгам сном героев, от Шарлеманя и Барбароссы до
герцога Монмаута и лорда Эдуарда Фицджеральда *,
чьего пробуждения ждет народ1. В конечном счете вы-
является связь этой идеи с иудейско-христианскими
представлениями о тысячелетнем царстве божием на
земле* и мифами первобытной эпохи о смерти и воз-
рождении бога плодородия. Любопытным образчиком
этих мифов является и легенда о Бране Благословен-
ном *, чья голова охраняла Лондон и с которым имя
Артура связывается в одной из ранних валлийских
триад*.
Артур был привлекателен для норманнов также и
тем, что он был героем досаксонской эпохи и во всех
легендах изображался борцом против саксонских завое-
вателей. В XII веке среди населения Англии еще далеко
не воцарились мир и согласие. Поэтому подвергшийся
надлежащей обработке, трансформированный Артур для
норманнов был вполне пригодным для популяризации
героем, каким не мог, например, стать Альфред*. По-
этому-то, когда позднее стал распространяться миф об
Альфреде, он принял вполне ощутимую буржуазную и
антифеодальную окраску.
Положение в Бретани было во многом таким же.
В X веке она подверглась вторжению норманнов, однако
1 «Раз в семь лет граф Джеральд выезжает на скаковое поле
в Кильдаре. У его лошади, так же как и у лошади Артура в Кэд-
бери, серебряные копыта. В тот год, что Джеральд впал в сон, ко-
пыта его коня были толщиной в полдюйма. Когда они станут не
толще кошачьего уха, сын мельника, шестипалый на каждой руке,
протгрубиг в рог и Джеральд даст сражение англам». Е. К. С h а т-
b ег s, Arthur of Britain, 1927, p. 225.
26

ей удавалось сохранять независимость, а ее герцогу —
власть до 1148 года, когда плантагенет Жоффруа Ан-
жуйский начал новый приступ. Следующий Жоффруа,
сын английского короля Генриха II, женился на Кон-
станции Бретанской, и ему пришлось долго бороться,
прежде чем он сумел утвердить свои права на бретанское
герцогство. Именно в это время с необычайной быстро-
той распространяется легенда об Артуре. Прошло сов-
сем немного времени, и Ален де Лиль писал:
«Ступайте в Арморику *, являющуюся наименее ис-
конной частью Британии; отважитесь ли вы возгласить
на рынках и в деревнях ее, что Артур, бритт, умер, как
и все смертные? Узрите сами, сколь верными были слова
Мерлина, что в кончину Артура не уверуют. Воистину
остерегайтесь, ибо едва ли избежать вам побоев, равно
как града камней и потока проклятий, что извергнут на
вас те, к кому обратитесь с подобными речами»1.
Но как бы популярна ни была «История» Гальфрида
Монмаутского, было бы абсурдом полагать, что только
этой книге подобные чувства обязаны своим пробужде-
нием, хотя, конечно, запись Алена сделана уже некото-
рое время спустя после гальфридовского сочинения.
В 1187 году у Жоффруа и Констанции родился сын,
которого крестили Артуром с явным намерением растро-
гать бретонцев, точно так же как поступил позже Эду-
ард I, провозгласив своего новорожденного сына прин-
цем Уэльским. Буквально через два года после рожде-
ния Артура Бретонского была очень кстати «обнаруже-
на» могила Артура в Гластонберийском монастыре, ко-
торый с тех пор стали выдавать за остров Авалон *,
куда, согласно рассказу Гальфрида Монмаутского, был
перенесен Артур для исцеления ран. Таким образом, пе-
ред нами очередная попытка нормано-французского
правящего класса подорвать веру народа в чудесное
спасение Артура, сохранив в то же время те черты
этого культа, которые отвечали его интересам;
впрочем, такие попытки никогда не приносили полного
успеха.
В народных представлениях могло совмещаться по-
истине несовместимое: верили и в то, что Артур умер и
1 Там же, стр. 109.
77

погребен, и в его спасение. Вот как об этом говорит стих
начала XV столетия:
В Гластонбери, где хор поет,
Артуру памятник воздвигли
И начертали по-латыни:
«Hie jaoit Arthurus, rex
quondam, tesque futurus» *.
Нетрудно догадаться, что монахи из Гластонбери,
куда к тому времени уже и так съехалась масса палом-
ников к знаменитой раке Иосифа Аримафейского *, не
особенно старались искоренить поверье, вероятно, при-
носившее им немалый дополнительный доход. Должно
быть, это случайное соседство Артура с Иосифом впо-
следствии способствовало включению в артуровский
цикл легенды о Граале, вначале существовавшей само-
стоятельно.
Ясно, что такие исторические условия способствова-
ли быстрому распространению легенды: в силу совсем
разных причин она устраивала как норманнов, так вал-
лийцев и бретонцев. Но эти условия, объясняющие при-
чины популярности легенды, все же недостаточно полно
раскрывают те особенные и заметно отличающиеся фор-
мы, которые она приобрела во Франции и в Англии.
2. Героика и рыцарский роман
Двенадцатое столетие знаменовало собой поворотный
момент в социальном развитии Северной и Западной
Европы. Век развитого феодального общества шел на
смену мрачному средневековью, которое, по словам
У. П. Керра, «приличествовало бы почтительно имено-
вать «Героическим веком Севера», хотя это и не вполне
верно». Завершилась эпоха переселений и завоеваний, и
жизнь, по крайней мере правящего класса, стала более
спокойной, безопасной и изысканной. Этот новый, более
аристократический правящий класс уже не довольство-
вался идеями и представлениями, которые содержала в
себе героическая поэзия прошлого — «Беовулф», «Сага
о Волсунгах» *, «Сражение при Мэлдоне» *. Он нуждал-
1 Там же, стр. 125. «Здесь покоится Артур, король прошлого и
король будущего».
28

ся в новой этике, новом кодексе манер и норм поведе-
ния, а также в новой идее, которая подчеркнула бы его
резкий отход от народных масс, чья жизнь изменилась
в значительно меньшей степени.
В Англии, где норманское завоевание лишь стиму-
лировало классовое разграничение, происходившее по-
всеместно, эти изменения видны уже по рассказу Беды *
о певце Кэдмоне. Кэдмон служил конюхом в аббатстве
Уитби. По вечерам там все собирались в большом зале
и пели по очереди, передавая по кругу а|рфу, аккомпа-
нируя себе. Кэдмон же этого не умел, и поэтому «он,
увидев, что арфа уже близко, встал из-за стола и по-
шел домой. Стало быть, он (Кэдмон) среди веселых пе-
сен вышел из дому и вернулся на конюшню, где надо
ему было в ту ночь стеречь коней, и рано лег спать»1.
Далее Беда рассказывает, как Кэдмона посетил ангел
и ниспослал ему дар божественной поэзии. Интересно,
однако, что Кэдмон, занимавший столь скромное поло-
жение— ему приходилось спать на конюшне,— тем не
менее имел право сидеть в зале и мог участвовать в об-
щих развлечениях. Это было в 680 году. Едва ли можно
представить себе что-нибудь подобное в послеальфредов-
окой Англии и уж совершенно невозможно—после нор-
манского завоевания, когда классовое разграничение еще
усугублялось языковым барьером. Такой же контраст
выявится, если сравнить низкие деревянные, беспорядоч-
но разбросанные, открытые для всех дома саксонской
знати с устрашающими каменными башнями, которые в
XI и XII веках распространились не только в Англии, но
и во всей северо-западной Европе.
Вот в среде этого правящего феодального класса, все
более возвышающегося и отдаляющегося от народных
масс, идеи рыцарства становились как бы цементом,
скрепляющим всю постройку. Воин превращался в ры-
царя, войну, которой не требовалось никаких оправда-
ний в Героический век, теперь стало нужно объяснять
какими-то нравственными соображениями. Таким обра-
зом, родственная группа 'племенного общества превра-
тилась в военный отряд, державшийся на личной пре-
данности военачальнику. И сам этот отряд можно рас-
сматривать как переходную форму; он был связным зве-
1 В е d е, Ecclesiastical History, Everyman Edition, p. 206.
29

ном между родовой группой и феодалом с его вассала-
ми. По мере развития феодального общества война утра-
чивала свое значение как источник наживы по сравне-
нию с постоянной эксплуатацией крепостных. Можно
проследить и соответствующую перемену в отношении к
самой войне. Воин сражался из-за добычи, и ему не
приходилось оправдываться. Рыцарь же должен, хотя
бы для вида, прикрывать свою воинственность христиа-
нолюбием. Он не просто сражается, но бьется за спра-
ведливость, честь, за свою возлюбленную или христиан-
ский мир. Во всяком случае, так гласила теория. Как
писал Дж. С. Ф. Хирншоу, «в золотой век рыцарства
отличительными качествами настоящего рыцаря были из
самых положительных — тесть, набожность и способ-
ность любить, а из самых худших — жестокость, суеверие
и жажда наслаждений; добродетелями рыцарства счи-
тались храбрость, вера и преданность, пороками — кро-
вожадность, нетерпимость, прелюбодеяние».
Однако он добавляет: «В действительности же золо-
того века рыцарства не было» 1.
То был период крестовых походов и основания пер-
вых религиозно-военных рыцарских орденов. Самым
первым из них был орден святого Иоанна Иерусалим-
ского, ставший военным союзом около 1118 года; тогда
же возник и орден бедных рыцарей Христовых. Около
1128 года был основан Тевтонский орден, который в на-
чале XIV века начал свои завоевания в Прибалтике, ведя
захваты феодальных владений под удобным предлогом
борьбы с язычниками. Такие же ордена были учрежде-
ны к концу XII столетия и в Испании.
Именно в эти столетия артуровский цикл претерпе-
вал многочисленные переработки и изменения, отражая
изменяющееся и сложное соотношение старых и новых
сил. Ибо, хотя феодализм и был новой эрой, он вел свое
происхождение от близкой исторической эпохи и в те-
чение длительного времени сохранял ее черты.
Расцвет артуровского цикла пришелся на период, по-
следовавший вслед за Героическим веком — сразу же по
его окончании. Прежние темы, древние представления
Севера устарели, но полностью забыты не были. И Ар-
1 «Chivalry, A Series of Studies», Ed. Edgiar Presitage, 1928.
p. 18, 20
30

гур, путешественник в неведомое, ниспровергатель ве-
ликанов и драконов, сохраняет отдельные свои черты и
в новое время — в конце концов, он оставался героем
VI века, хотя несколько трансформированным в духе
идей XII-го. Но артуровскому циклу еще предстояло пре-
терпеть дальнейшие трансформации. К XII столетию Ге-
роический век завершился, феодальное общество с его
четким классовым разграничением стирало последние
следы родового строя. Вместе с этим пришло и разгра-
ничение культуры, и эпическую поэму, которая обраща-
лась ко всем без различия, сменили рыцарский роман,
сочинения придворных поэтов и духовных лиц, предна-
значавшиеся для праздного господствующего класса. Вы-
двигалось предположение, что если эпические поэмы со-
здавались для мужчин, то романы писались главным
образом для дам1. Контрасты в любовных отношениях
между Сигурдом и Брунгильдой, с одной стороны, и
Ланселотом и Гиневрой—с другой, отражают именно
эти изменения.
Тем не менее рыцарский роман черпал материал из
сказаний Героического века. Как раз в то время, когда
нормано-французский мир окончательно и бесповоротно
прощался с этим веком, он открыл для себя сокровищни-
цу преданий Уэльса и Бретани и грабил ее точно так
же, как эксплуатировал валлийские и бретонские земли.
По словам У. П. Керра, французские поэты XII сто-
летия, писавшие рыцарские романы, обдуманно и со зна-
нием дела разрабатывали эту золотую жилу согласно
требованиям времени2. При этом многое погибало — о
рыцарском романе, пожалуй, можно было бы сказать,
что это героическая поэзия, пришедшая в упадок. Но
сказать это — еще не значит сказать все: поэты, сочи-
нявшие романы, обогащали и развивали традицию в той
же мере, в какой обкрадывали и вульгаризировали ее.
Как бы то ни было, но это явление наиболее харак-
терно и для романов, написанных по-французски, начи-
ная от Васа* и Кретьена де Труа и кончая авторами
произведений артуровского цикла в прозе. В их сочине-
ниях стиль достиг такой изысканности, что от героиче-
1 Например, Alfred Hutt, Celtic and Medieval Romance,
I МП p. 16—17.
2 «Epic and Romance», 1697, p. 371—372.
91

ского эпоса остались лишь едва различимые черты. В Ан-
глии дело обстояло совершенно иначе. Героическая ли-
тература расцвела там, где никогда не было господства
римлян или же где латинская традиция оказалась наи-
более слабой и непрочной; она и развивалась именно на
западе и на севере, где, естественно, в наибольшей пол-
ноте сохранился древний уклад и богатый материал для
рыцарских романов. Поэтому в Англии артуровские пре-
дания хотя и претерпели глубокую модернизацию, тем
не менее не утратили полностью своего характера. Здесь
сохранялась и развитая народная культура, о чем сви-
детельствует подъем устной аллитеративной поэзии от
Лайамона до «Сэра Гавейна и Зеленого рыцаря» и
Лэнгленда *. Влияние этой поэзии сильно сказалось на
особенностях артуровского цикла в Англии.
Таким образом, с самого начала существовало резкое
различие между обработками артуровских преданий в
Англии и во Франции. Французские авторы рыцарских
романов в стихах и прозе интересовались личностью ге-
роя, всячески расписывая его приключения, а также со-
бытия его личной жизни и перипетии утонченной и ис-
кусственной, куртуазной любви. В Англии же всегда со-
хранялся тот псевдоисторический фон, который привнес
в предания об Артуре Гальфрид Монмаутский, хотя этот
фон постоянно видоизменялся и развивался под воздей-
ствием французских обработок тех же сюжетов. Кроме
того, в английском варианте всегда чувствуется эпиче-
ский размах, совершенно отсутствующий во француз-
ском. Эти различия выявляются очень рано — уже при
сравнении обработок Васа, писавшего на нормано-фран-
цузском диалекте, и Лайамона, который писал по-ан-
глийски. Оба непосредственно заимствуют у Гальфрида
Монмаутского, но изысканность Васа отличается от про-
стого народного и эпического стиля Лайамона совершен-
но очевидно.
Лайамон, например, постоянно помнит, что Артур
был бриттским, а не французским королем; для Васа
же это не имеет почти никакого значения. И хотя мы,
разумеется, не можем говорить о бриттской или об ан-
глийской нации в период средневековья, в Британии до-
статочно рано, гораздо раньше, чем в большинстве дру-
гих европейских стран, уже наблюдаются черты того со-
знания, которое можно назвать преднациональным. По
32

мере развития внутри феодального общества буржуаз-
ных производственных отношений это сознание крепло
и ко времени Мэлори и Кэкстона оказывало уже боль-
шое влияние на жизнь и мысль британцев. Все связан-
ное с Артуром в Англии способствовало укреплению
этого растущего национального духа и само пита-
лось им.
Мы уже упоминали об одном примере — о разли-
чиях между Васом и Лайамоном, о той симпатии, с ко-
торой последний относился к вере в возвращение Артура.
Не меньший интерес представляет разработка Лайамо-
ном сюжета об учреждавший Круглого Стела. Несомнен-
но, этот сюжет, хотя он и встречается уже в валлий-
ских преданиях, был многим обязан созданию в XII веке
рыцарских орденов. Однако в других отношениях дан-
ный сюжет во многом ассоциируется с легендами о во-
енных отрядах короля или предводителя в дофеодаль-
ном Героическом веке. Во французских преданиях веду-
щим является рыцарское начало, которое было неотъ-
емлемой частью утонченной атмосферы королевских дво-
ров, повсеместно появлявшихся в ту эпоху, и служило
отправным моментом всяких фантастических приключе-
ний. В противоположность этому Лайамоном подчерки-
ваются изначальные мотивы, звучавшие еще в валлий-
ских преданиях. Как подлинно эпический поэт, он свя-
зывает эту легенду с кровопролитными битвами из-за
съестных припасов.
«И люди высокого происхождения открыто делили
мясо поровну между собой, остатки же отдавали рыца-
рям, потом был черед простого воина, а уж потом и
холопа, оруженосца и прочих в самом конце стола. И гне-
вен стал народ, и драки участились; поначалу бросали
друг в друга ломти хлеба, пока были еще они, потом
швыряли чаши из серебра, полные зелья, наконец, под-
ступали с кулаками и били в кровь. И не было другой
битвы, столь лютой; всяк тузил соседа, кровь лилась по-
током, и злоба обуяла людей»1.
Идея Круглого Стола, по существу, воплотила иду-
щую от Героического века традицию личной преданности
вассала своему сюзерену, которую феодализм унаследо-
1 Layaman's Brut, Everyman Edition, p. 210.
2 А. Морток 33

вал от прошлого, от времен родового строя, и которая
была скрепляющим звеном всего феодального общества.
В ней воплощалось также и одно из противоречий этого
общества — король постоянно сталкивался с проблемой,
как найти способ вознаградить своих воинов и тем са-
мым сохранить их преданность, не превращая их в фео-
дальных лордов, чьи владения внушали бы им иллю-
зию независимости и диктовали интересы, расходившие-
ся с его собственными. Вот почему одна из важных тем
средневековой литературы — постоянный конфликт меж-
ду интересами правящего класса феодалов в целом и
частными интересами отдельного феодала, бесконечный
конфликт, ведущий к сложному переплетению предан-
ности и предательства, чести и клятвопреступления, не-
разрешимый конфликт, в конце концов явившийся одной
из причин распада феодального общества. Идея Круг-
лого Стола была неосуществимой мечтой, в действи-
тельности же были призваны разрешить это противо-
речие рыцарские ордена. Что Круглый Стол так и
остался только грезой, свидетельствует и неизменная
расплывчатость рассказов, когда речь заходит о мате-
риальной основе двора короля Артура. Ко времени Мэ-
лори отмеченный конфликт стал свойственным уже всей
эпохе и достаточно разрушительным, и именно потому,
что Мэлори коснулся его, «Смерть Артура» исполнена
такой жизненности и трагической силы.
Книга Мэлори завершает трехсотлетнюю эволюцию, в
ходе которой было достаточно времени, чтобы англий-
ские и французские предания об Артуре взаимно пере-
плелись. Худшие образцы английских романов об Арту-
ре грешили скучной банальностью псевдоистории и были
простым перечнем имен и сражений; но лучшие из них
обладали выразительностью и драматизмом, полностью
отсутствовавшими во французских обработках этих пре-
даний. Обогащенный отдельными элементами француз-
ской традиции и сказаний Уэльса и Бретани, английский
роман смог достичь высот «Сэра Гавейна и Зеленого
рыцаря». Написанная перемежающимся аллитеративным
и рифмованным стихом, эта поистине великая поэма,
стоящая где-то на полпути от Лайамона к Мэлори, яв-
ляется прекрасным связующим звеном между ними. Мэ-
лори, в чьей книге наиболее полно слились английские
и французские мотивы, использовал преимущественно
34

французские источники т, но на английский лад. И при-
мечательно, что последняя часть его произведения «The
Morte Arthur Saunz Guerdon» (книги XX и XXI в изда-
нии Кэкстона), где Мэлори пользуется одновременно
как французскими, так и английскими источниками 2, по-
лучила всеобщее признание как выдающийся образец ли-
тературы артуровского цикла.
3. Гавейн и Ланселот
Ничто, видимо, не проливает больше света на разви-
тие артуровской темы, чем история Гавейна. Под име-
нем Вальвейн или Гуолчмай он становится одним из са-
мых ранних персонажей артуровского цикла. Валлиец
по происхождению, он наделен такими первобытными и
грубыми чертами, которые трудно принять англо'нор-
маннам. Многие из этих черт Гавейн проносит через весь
цикл. Они сохранены даже в тексте Мэлори, относящем-
ся к концу XV века: сила его растет от рассвета к по-
лудню и исчезает с заходом солнца; его отношения по
материнской линии гораздо важнее, чем по отцовской; на
всем с ним связанном лежит печать волшебства, и в
целом его приключениям присущ особый элемент фан-
тастики и даже гротеска. С самого начала он являлся
одним из виднейших сподвижников Артура и б'ыл слиш-
ком выдающейся фигурой, чтобы исчезнуть впоследст-
вии. Этого и не случилось, но по мере появления новых
персонажей, которые «узурпируют» многие черты и при-
ключения Гавейна, мы наблюдаем, как он постепенно
отходит в тень3.
Одним из самых ранних и замечательных приключе-
ний Гавейна является посещение им потустороннего ми-
ра. Рассказы о таких визитах носят ярко выраженный
мифологический характер и делятся на два вида. Одни
посещения предпринимаются по приглашению королевы
потустороннего мира, на которой герой зачастую же-
нится, как это случилось с Браном или Томасом Стихо-
1 Eugene Vinaver, Malory, 1929, passim.
2 V i n a ve г, The Tale of the Death of King Arthur, 1(955, p. XII.
3 Для общего представления о той роли, которую играли в
цикле Гавейн и Ланселот, см.: Jessie L. Weston, The Legend
of Sir Gawain, 1897, The Three Days Tournament, 1902.
2*
35

плетом *, другие совершаются вопреки воле короля, чьи
сокровища похищаются, а пленники освобождаются.
В различных легендах о Гавейне оба эти вида палом-
ничества в потусторонний мир переплетаются и смеши-
ваются, но особый интерес представляют именно при-
ключения второго типа.
С одной стороны, эти приключения связываются с
ранними валлийскими упоминаниями в старинной, почти
архаичной поэме «Preidu Annwfyn», которая рассказы-
вает о каких-то трагических походах в поисках волшеб-
ных и животворящих сокровищ в потусторонний мир,
куда «въезжали с тремя поклажами, а возвращались с
семью».
С другой стороны, эти посещения потустороннего ми-
ра связаны с широко распространенной в средние века
темой страстей в аду. Довольно известная притча
о том, что Христос между своим распятием и воскресе-
нием уничтожил ад, избавив души умерших от мук \ не
нашла себе места в канонических книгах Библии, но вос-
ходит к подробному рассказу об этом в апокрифе «Еван-
гелие от Никодима».
Вера в это чудо была в воображении народа исклю-
чительно сильной. Она в чрезвычайно детализированном
виде отразилась в англосаксонской поэзии, в мираклях,
например, относящихся к честерскому и вейкфилдскому
циклам *, и самым выразительным образом выступает в
«Петре Пахаре» 2 Лэнгленда, равно как и во многих дру-
гих отрывочных и случайных упоминаниях. В этих со-
чинениях Христос выступает как защитник угнетенных,
побеждающий смерть и спасающий души попавших в
плен, а также олицетворяет победу здравого смысла и
порядка над хаосом. Христос выступает с оружием Пет-
ра, этого народного героя, и низвергает врата ада, при-
чем ад изображается как типичный феодальный замок,
охраняемый могущественными лордами.
«Некто, напоминающий самаритянина и отчасти Пет-
ра Пахаря, приехал верхом на осле, без башмаков, сов-
сем босой, без шпор и без копья.
1 В некоторых вариантах Христос избавляет от мук усопших
праведников, в других—все души в аду. См.: W. Hone, The
Apocryphal New Testament, 1821, p. 44—71, and Ancienit Mysteries
Described, n. d„ p. 120—.137,
2 Passus XVIII, В Text.
36

Но взор его сиял, как сияет взор рыцаря, ожидаю-
щего посвящения, получающего позолоченные шпоры и
узорчатые башмаки.
И тут стоявшая у окна Вера воскликнула: «Ах! Сын
Давида!»
Как восклицает герольд состязания, когда его участ-
ники выходят на бой.
И вопросил я Иисуса: «Кто будет биться с тобой —
евреи или книжники?»
«Нет,— был ответ.— Злой демон, и ложь, и смерть».
Смерть сказала, что она сокрушит и уничтожит все
живое на суше и в воде.
Но Жизнь возразила, что это неправда и что она от-
дает на заклад себя за то, чтобы Смерть только в те-
чение трех дней смогла мучить Петра и терзать его дья-
вольскими муками, а затем Петр Пахарь сделает все,
что захочет, и усмирит Люцифера и сокрушит зло и
смерть на веки веков».
Тема перепахивания и уничтожения ада !, потенци-
ально столь революционная, мне кажется, проявляется
исключительно в литературе, отражавшей чувства низов,
и, видимо, было бы странно обнаружить ее связь с изы-
сканным артуровским циклом. И тем не менее приходит-
ся констатировать, что эта связь имела место, поскольку
и Артур и Гавейн поддерживали некоторые отношения
с потусторонним миром. Я не знаю ни одного автора,
который обратил бы внимание и прокомментировал близ-
кую созвучность произведений на тему о перепахивании
ада и отдельных частей из «Ланселота» Кретьена де
Труа, но близость между ними слишком бросается в гла-
за, чтобы быть случайной. Ланселот отправляется в по-
ход на выручку супруги Артура и намеревается освобо-
дить всех пленников, заточенных Мелигантом (Меллья-
гонт у Мэлори) в его потустороннем мире. В эпизоде с
поездкой на телеге, на которой возят преступников, он
повторяет путь Христа на Голгофу. Он откатывает ка-
мень с могилы:
«...Чтобы водрузить его, нет сомнения, нужны семь
мужчин, каждый из которых сильнее меня или вас. На
1 Последующее развитие этой темы можно найти в новейших
исследованиях: А. Е. Housman, Hell Gate in Last Poems, 1922;
E. M. Forsier, The Point of It lin The Eternal Moment, 1928, напи-
санию ошло 1912 г.
37

этом камне начертано, что тот, кто один, без помощи со
стороны сможет поднять его, освободит всех мужчин и
женщин, томящихся в плену в стране, откуда нет исхода
ни рабу, ни дворянину, если только он не родился в той
стране. Никто и никогда не возвращался оттуда, все,
кто попал туда, стали пленниками, томящимися в темни-
цах для чужеземцев; а обитатели этой страны свободно
покидают ее и возвращаются назад. Рыцарь без колеба-
ний взялся за камень и поднял его легче, чем подняли
бы десятеро, употребив на то всю свою силу» 1. И почти
теми же словами, какими «Евангелие от Никодима» и
Лэнгленд описывают смятение дьявола, когда он заслы-
шал шаги Христа, один из подданных Мелиганта взы-
вает к своему господину:
«Сир, сир, поспешите! Ведь народ Логреса обрушил-
ся на нас, жителей этой страны, и война и смерть уже
бушуют на земле нашей. Говорят, что в нашу страну
вошел рыцарь, бившийся во многих битвах, и никто, как
бы ни старался, не в силах помешать ему ступить туда,
куда он хочет. И еще говорят, что он освободит всех, кто
томится здесь, а народ нашей страны будет держать в
заточении».
А затем освобожденные Ланселотом воздают ему
хвалу, подобно тому как воздавали хвалу Христу души,
освобожденные им из ада.
«Джентльмены! Вот он, кто избавляет нас от плена
и страданий, на которые мы столь долго были обречены,
и наш долг воздать ему высшие почести, ибо ради наше-
го спасения он подверг себя неисчислимым опасностям
и готов пройти через еще большие»2.
Надо заметить, что к этому времени Ланселот занял
место главного героя, принадлежавшее до этого Гавей-
ну. Гавейну же, хотя он по-прежнему еще достаточно
видная фигура, чтобы его можно было не упоминать, от-
водятся уже вторые роли. Но ко времени Мзлори Га-
вейн уже полностью исчез из этого эпизода, а вместе с
1 «Eric and Enid», Everyman Edition, p. 294.
2 Там же, стр. 299, 300. У. П. Керр приводит еще более вырази-
тельный отрывок из безыменного романа: «Гавейн обернулся и по-
глядел назад; и видит он, что там, через реку, все улицы полны
mvjk4hh и женщин, ликующих и распевающих наподобие гимна:
«Люди, пребывавшие во мраке, узрели великий свет>. «The Dark
Ages», p. 50, Mentor Books Edition.
38

ним и все, что было связано с потусторонним миром. Ме-
лигант превращается в обыкновенного похитителя, а Ги-
невра обязана своим спасением исключительно личной
храбрости Ланселота. Телега, игравшая такую символи-
ческую роль в поэме Кретьена, теперь становится обык-
новенным приемом: она нужна Ланселоту только затем,
чтобы добраться до замка Мелиганта после того, как его
лошадь была ранена1. Все это, конечно, объясняется
стремлением Мэлори, насколько возможно, истолковать
легенду в рационалистическом духе.
Тема перепахивания и уничтожения ада исчезает из
цикла, а на смену ей приходит тема Грааля, несомнен-
но имевшая какое-то отношение к первой; ведь Грааль
в известном смысле есть не что иное, как христианская
версия легенды о волшебном котле Анвена, ради овла-
дения которым традиционный валлийский Артур отправ-
ляется в загробный мир. Вероятно, это еще одно про-
явление уже отмеченной выше тенденции придать ар-
туровским сказаниям характер, который устраивал бы
правящий класс и церковь. В XIII столетии тема Грааля,
хотя и являвшаяся позднейшим дополнением к преда-
ниям об Артуре, стараниями редакторов-монахов цистер-
цианского ордена * стала центральной во всем цикле2.
Скоро Грааль превратился в критерий, согласно которо-
му оценивались мирские добродетели и подвиги лиц, со-
ставлявших двор короля Артура. Во французских ро-
манах поиски чаши Грааля занимают центральное ме-
сто, и их неудача становится непосредственной причиной
окончательного краха героев 3.
В ходе этого процесса образ Гавейна продолжает
меркнуть. Первоначально герой поисков Грааля Гавейн
уступает свое место Ланселоту, затем Парсивалю (как
предполагает Дж. Л. Уэстон, Персиваль, возможно,
1 Works, р. 797 (XIX, 4).
2 Как раз в то время, когда Робер де Боро и другие обрабаты-
вали тему Грааля, в церковных кругах шли бурные дебаты в связи
с евхаристией. Толкование доктрины евхаристии было дано Лате-
ранским собором* (1215). Авторы романов стремились поэтому вы-
жать побольше из темы, на которую в то время был исключитель-
ный спрос. Charles Williams, Arthurian Torso, p. 16—61.
Для общего ознакомления с темой Грааля см.: Jessie L. Wes-
t о п, From Ritual to Romance, 1920.
3 Vinaver, Malory, p. 70—73.
39

когда-то считался сыном Гавейна; точно так же и Лан-
селот со временем был вытеснен своим сыном Галаха-
дом) и, наконец, Галахаду. Профессор Винавер пишет:
«История Гавейна особенно интересна. Он один из са-
мых известных рыцарей Круглого Стола, уступающий
лишь Ланселоту. Беспредельно преданный своему коро-
лю, он щедр и благороден, храбр и могуч. Он наделен
всеми земными человеческими добродетелями, его чтят и
любят как «соотечественники, так и чужеземцы...» Но
поскольку Господь не имеет отношения к его подвигам,
никакие достоинства не (помогают ему, и кончает он,
как последний преступник. Вероятно, было опасно де-
лать грешника столь привлекательным, и считалось не-
обходимым показать, что достоинства и успехи Гавейна
все 'же не приносят ему вознаграждения»1. Ему не уда-
ется сохранить даже свои человеческие достоинства.
Оказание о «Гавейне и Зеленом рыцаре» больше всего
представляет его как совершенный образец рыцаря, уже
столь редкий в конце XIII столетия; это еще один при-
мер влияния английских традиций, которые поддава-
лись новым веяниям гораздо медленнее, чем француз-
ские. Вообще же к этому времени Гавейна превзошли в
доблести многие герои, вышедшие на сцену позже его,
так что Мэлори в полном соответствии с общеприняты-
ми взглядами заставляет в своей книге сэра Тристрама
при перечислении лучших рыцарей своего .времени поста-
вить Гавейна на одно из последних .мест.
«—Сэр,— сказал он,— вчера вечером здесь останав-
ливался сэр Эктор де Мари. С ним была девица, кото-
рая сказала мне, что он один из лучших рыцарей в ми-*
ре.
— Это не так,—ответил сэр Тристрам,—ибо мне из-
вестны четыре лучших, чем он, рыцаря, в чьих жилах
течет та же кровь, и из них первый — сэр Ланселот дю
Лейк, кого и следует считать самым лучшим из рыца-
рей, затем идут сэр Боре де Ганис, сэр Блебер де Га-
н:ис, сэр Бламур де Ганис, а также сэр Гахер.
— Нет,— возразил его хозяин,— рыцарские достоин-
ства сэра Гавейна выше.
— Неправда, — ответствовал сэр Тристрам, — потому
что я встречал их обоих и совершенно понял, что сэр
1 Там же, стр. 73.
40

Гахер как рыцарь стоит выше. И сэр Ламорак, по-мое-
му, не хуже всех тех, кого я назвал, исключая опять-та-
ки сэра Ланселота.
Сэр, а почему Вы не называете среди этих рыцарей
и сэра Тристрама?—спросил его хозяин.— Я считаю
его столь же достойным рыцарем, как и любой из на-
званных здесь.
— Я не знаю сэра Тристрама,— ответил сэр Три-
страм» 1. И в других легендах Персиваль, Пелеас и
Мархаус — вюе ставятся выше Гавейна.
Но и это не все. Гавейн как натура .простая и грубо-
ватая, в которой еще сильно сказываются черты, ха-
рактерные для дофеодальной эпохи, с точки зрения цер-
кви и феодальных норм был нравственно (неприемлемым.
Первоначально он, видимо, выступал возлюбленным ко-
ролевы, 1избав.ившим ее из заточения в потустороннем
мире2. Характер Гиневры как неверной жены был, не-
сомненно, заимствован из валлийских преданий; да и во-
обще треугольник: дядя — жена — племянник был до-
вольно частым, мы встречаем его, например, в истории
о Тристраме, Мордреде и ирландской девушке Диарм:и-
де. По всей видимости, эта история была предана забве-
нию, когда она оказалась в противоречии с идеалом ге-
роя-рыцаря, каким стал Гавейн, и лишь гораздо позже
вновь получила широкое распространение в связи с
культам придворной любви и супружеских измен. Вот
тогда тема неверности Гиневры возродилась опять, и
уже на современный, романтический лад, только любов-
ником Гиневры стал не Гавейн, а Ланселот. И конечно,
именно Ланселот унаследовал многие первоначальные
качества Гавейна.
Тем временем Гавейну, который уже не считался
исключительно образцовым персонажем, было позволено
вернуть себе свои старые «безнравственные» черты. Это
и породило все те коллизии, которые достаточно четко
прослеживаются в «Смерти Артура» Мэлори. С одной
стороны, Гавейн слишком известная фигура, чтобы его
можно было игнорировать: как племяннику Артура и
главе могущественною клана, ему было отведено в по-
вествовании достаточно видное место; и все же роль его
1 Works, р. 415 (IX, 43).
2 W е si о in, Legend of Sir Gawain, p. 73—78.
41

довольно двусмысленна. Убийство Ламорака, открытое
нарушение слова, когда Гавейн «совращает Этарду пос-
ле того, как он поклялся отвоевать ее для Пелеаса !,
надо полагать, никак не совмещалось с кодексом рыцар-
ской чести, и Гавейн выведен настолько опрометчивым,
чувственным и жестоким, что даже собственный брат
осуждает его: «Как только сэр Гарет познакомился бли-
же с характером сэра Гавейна, он навеки отказался под-
держивать со своим братом, сэром Гавейном, товарище-
ские узы, ибо последний всегда был мстителен, и если
он ненавидел, то это чувство вымещал в убийстве, а все
это претило сэру Гарету»2.
С другой стороны, в книге V, в которой рассказано
о войне Артура против императора Люция, Гавейну от-
ведена героическая роль, и .в последних книгах, несмотря
на то что его ненависть к Ланселоту и решимость отом-
стить за смерть родственников влекут за собой трагиче-
ские последствия, его образ приобретает подлинно эпи-
ческое величие, чему, кажется, способствуют даже его
недостатки. Вероятно, тут необходимо прежде всего при-
нять во внимание, что Мэлори в обеих частях пользовал-
ся как французскими, так и английскими источниками.
Некоторые из этих противоречий Мэлори объясняются
методом его работы. В результате глубокого исследова-
ния винчестерской рукописи профессор Винавер пока-
зал, что создаваемое текстом Кэкстона впечатление еди-
ного целого обманчиво. То, что представлялось единым
и законченным трудом, в действительности составлялось
Мэлори как восемь самостоятельных произведений, ос-
нованных на разных источникахэ. Каждая книга пред-
ставляет собой вполне законченное произведение с осо-
бой трактовкой событий и персонажей, и Мэлори почти
и не пытался придать этим книгам единство. Мэлори до-
вольствовался тем, что шел по следам своих источников,
попросту опуская в них то, что казалось ему излишним,
а подчас и кое-что присочиняя соответственно своему
пониманию общего характера этого произведения.
Тем не менее его произведение действительно создает
впечатление единого целого. Чем внимательнее мы вчи-
1 Works, р. 124 (IV, 23).
2 Works, р. 270 (VII, 04).
» Works, 1947, I, XXX—XLL
АЛ

тываемся в «Смерть Артура», тем сильнее поражает нас
роль, которую играет в ней часто скрытый, но никогда,
по сути дела, не прекращающийся конфликт между дву-
мя большими соперничающими группами при дворе Ар-
тура — родственниками и приверженцами Гавейна, с од-
ной стороны, и Ланселота—с другой. Сама действи-
тельность, окружавшая Мэлори, особенно обостряла
его восприимчивость как раз к теме такой междоусоби-
цы, ибо он жил в эпоху войн Алой и Белой розы * и
сам принимал в них участие. Из всех вариантов арту-
ровской легенды его версия наиболее последовательно
носит политический характер; можно даже сказать, что
только в ней и проявилось политическое истолкование
этого предания. В этом одна из причин близости к дей-
ствительной жизни и почти актуальности его книги, к
чему так никогда и не удавалось приблизиться ни соста-
вителям псевдохроник, таким, как Гальфрид Монмаут-
ский, ни авторам собственно романов.
Конфликт у Мэлори является не просто столкновени-
ем между отдельными личностями или группами людей,
преследующими различные интересы; это борьба двух
противоположных идей, двух цивилизаций, двух миров.
Гавейн представляет в ней старый мир. Он родственник
Артура, все его наиболее глубокие чувства — это чувст-
ва кровного родства, сама его верность — это верность
старинной эпохе, .порожденная родственными узами. Его
дружба — л:ишь иное проявление давней родовой связи,
и, если чувства родства придут с ней в противоречие, она
должна уступить. Любовь для него — просто эпизод, и
не случайно, что он всегда выступает .неверным возлюб-
ленным.
Ланселот символизирует собой новое, хотя, возмож-
но, в аилу архаичности исторического материала, поло-
женного в основу артуровского цикла, и в этом герое
идет борьба старого с новым. Его верность — это совер-
шенно новый род верности вассала своему сюзерену, и
ей, как мы уже видели, придано феодальное истолкова-
ние, хотя сущность ее все еще зачастую содержит черты
дофеодального периода и выражается в героике. Но эта
идея верности, в которой старое борется с новым, стал-
кивается с другим обязательством. Выбор Ланселота
между верностью долгу и любовью — а в то время и то
и другое рассматривалось как высшая обязанность —
43

есть одновременно и выбор между старым и новым. По-
требность в любви представляется сугубо индивидуаль-
ной и заключает в себе целый мир абсолютно новых че-
ловеческих ценностей. После глубокой внутренней борь-
бы Ланселот выбирает .новое, и тем самым еще более
очевидно подчеркивается вся глубина различия между
ним ;и Гавейном, который всем существом своим цели-
ком связан с родовым прошлым.
Кульминация повествования наступает — ,и это надо
упомянуть, говоря о творческом вкладе самого Мэлори
в раавитие легенды,— когда Ланселот, спасающий Ги-
невру из пламени пожара, невольно вынужден убить
Гарета, того Гарета, который, по словам Гавейна, «лю-
бил Ланселота больше, чем меня и всех своих братьев
вместе с самим королем. И я смею сказать, что, поже-
лай сэр Лаиселот, чтобы мой брат, сэр Гарет, был ря-
дом с ним, мой брат был бы вместе с ним и против ко-
роля и против всех нас. И поэтому я никогда не в силах
буду поверить, что сэр Ланселот убил моего брата»1.
Гарет был посвящен Ланселотом .в .рыцари и являлся
его нареченным братом в полном смысле этого слова:
его смерть вызвала длительную вражду, в которой не-
возможен никакой компромисс: «Мой король, мой лорд
и мой дядя,— сказал сэр Гавейн,— запомните хорошень-
ко, сейчас я даю Вам обещание, сдержать которое кля-
нусь всей моей рыцарской честью. Отныне и впредь я
никогда не упущу ни одной возможности сразиться с
сэром Ланселотом, и так и будет, пока один из нас не
убьет другого. И поэтому я прошу Вас, мой лорд и ко-
роль, готовьте доспехи, ибо знайте, что я буду мстить
сэру Ланселоту; и раз всю мою любовь и все силы мои
Вам посвящаю я, то поспешите убедиться, кто Вам друг,
а кто недруг, ибо я клянусь перед богом,— сказал сэр
Гавейн,— что, решившись отомстить за смерть брата,
сэра Гарета, я разыщу сэра Ланселота, хотя бы мне
пришлось пройти семь царств, и убью его, если не убьет
меня он»2.
И в этой схватке неустойчивое равновесие между
двумя мирами, поддерживаемое Круглым Столом, рух-
нуло. Здесь, как и в других отношениях, Мэлори следует
1 Works, р. 834 (XX, 9).
2 Works, р. 835 (XX, 10).
44

английским преданиям. Для французских авторов суть
дела заключалась в поисках Грааля; для Мэлори — в
Круглом Столе, королевской власти и в трагедии челове-
ка, раздираемого противоречиями верности.
4. Мэлори и упадок феодализма
Артуровский цикл, равно как и идея рыцарства, об-
рел свою окончательную форму в период становления и
укрепления феодального общества, в то время, когда
требовалось найти какой-то предлог, оправдывавший
нормы поведения, которые оставались еще, в сущности,
варварскими. Рыцарство (и его идеи) и явились как раз
таким «предлогом, а также и организующей силой как в
общественной жизни, так ;и в военной области. «Смысл
организованного рыцарства,— писал Винсент де Бовэ,—
состоит в том, чтобы защищать церковь, пресекать нару-
шения феодального долга, чтить духовенство, мстить за
обиды бедных и поддерживать спокойствие в стране».
Хотя Винсент, будучи каноником, выделяет прежде все-
го то, что близко ему самому, каждому легко убедить-
ся, что среди им .названного большое практическое зна-
чение имели два момента: поддержание идеи феодально-
го долга и .наведение порядка в государстве.
Рыцарские ордена, создававшиеся именно в тот пе-
риод, когда идея Круглого Стола распространялась
особенно широко, имели существенное военное и обще-
ственное значение. Но к началу XIV столетия положение
изменилось. Ордена все больше шли по пути обогащения
и разложения.
В 1312 году орден храмовников был распущен в ре-
зультате охватившего всю Европу скандала, детали ко-
торого до конца так и остались неясными *. В основе
этих перемен лежали изменения в военной стратегии и
организации, которые начали подрывать господствую-
щее положение рыцарства.
Профессиональные армии стали вытеснять отдельные
отряды рыцарей и их личных оруженосцев и воинов,
среди которых какой-либо порядок и дисциплина были
невозможны. В этих армиях рыцарь еще занимал свое
место, но он уже не был боеспособнее тяжеловооружен-
ного профессионального солдата, который на коне ера-
45

жался рядом с ним. С возрастанием роли лучника/ ры-
царю в его громоздких доспехах пришлось сходи/ть с
коня и вести бой пешим; его значение еще более упало.
Победы, одержанные фламандскими мастеровыми над
французскими рыцарями, были для последних еще бо-
лее губительными, чем их поражения в войне с англича-
нами при Кресси и Пуатье, где превосходство новой так-
тики и вооружения было убедительно доказано. Разви-
тие в XV веке артиллерии означало конец личной безо-
пасности феодальной знати, ибо она сделала феодаль-
ные замки абсолютно устаревшими.
По мере того как практическое значение рыцарства
уменьшалось, оно во все большей степени тяготело к
внешней, орнаментальной пышности: надо было как-то
компенсировать свой закат. В течение XV столетия бы-
ли созданы новые рыцарские ордена: в 1349 году — ор-
ден Подвязки, в 1392 году — орден Благовещения, в
1429 году — орден Золотого руна. В отличие от более
ранних эти рыцарские ордена с самого своего основа-
ния были в большой мере парадными. Подлинной зада-
чей ордена Подвязки являлась, по словам профессора
Винавара, «демонстрация великолепия придворных
празднеств... В ходе праздничных шествий действовал
строго регламентированный порядок костюмирования:
чем больше людей, одетых в гражданское темное платье,
ставилось между теми, кто был одет богато и нарядно,
тем восхитительнее была картина, услаждавшая взор
зрителей. Вероятно, в этой внешней стороне и находил
самое яркое выражение характер рыцарства конца сред-
них веков. Идеала рыцаря, сочетающего в себе храб-
рость, великодушие и преданность, уже более не суще-
ствовало ,в реальной жизни, и вместо меча и молитвы
на первый план выдвинулись красочные парады»1.
Форма, не наполненная содержанием, поддержива-
лась и развивалась до такой степени, что начинала ка-
заться почти фарсом. Блестящим примером этого яв-
лялись, как указывает Дж. Хузинга, и «дуэли между
принцами, о которых всегда так торжественно объявля-
лось, но до которых так никогда и не доходило... Читая
сообщения о самых тщательных приготовлениях к этим
царственным поединкам, мы задаем себе вопрос, не
1 cMalory», р. 57—58.
46

были ли эти приготовления лишь намеренным маскара-
дом, имевшим целью либо оказать психологическое дав-
ление на врага, либо утолить свои собственные обиды.
Не выглядят ли эти приготовления необъяснимым соче-
танием притворства и химерического, но в конце концов
искреннего стремления подтвердить свою способность к
героическим делам, представив себя перед всем мирам
поборником справедливости, готовым без колебаний
пожертвовать собой за своих подданных»1.
В то же время рыцарство становилось все более зам-
кнутым, и внутри его самого наблюдается все большее
расслоение, поскольку прежние рыцари, лишаясь воен-
ных функций, должны были искать для себя новое поле
деятельности и новые возможности для существования.
«Своим манерно-изысканным и утонченным характе-
ром средневековое рыцарство во многом обязано тому,
что его ряды значительно сузились к концу XIII столе-
тия. Королевская фамилия претендовала на то, что ры-
царство может представлять лишь она сама; да и цере-
мония посвящения в рыцари становилась чрезвычайно
дорогостоящим делом, и отпрыски знатных фамилий все
больше и больше тянулись друг к другу, чтобы поста-
вить себя выше массы военных наемников, число ко-
торых увеличивалось в ходе быстрого дробления фео-
дальных земель»2.
Таким образом, и это особенно характерно для Анг-
лии, в то время как дворянская знать и наиболее бога-
тые джентри превращались в придворных, мелкопоме-
стные дворяне все чаще оставались жить в своих по-
местьях. И если раньше они существовали преимущест-
венно за счет натурального хозяйства и искали допол-
нительного дохода на войне с ее грабежом и выкупа-
ми за пленных, то теперь начали производить шерсть и
продукты на рынок, нередко заменяя принудительный
труд, характерный для более раннего средневековья, на-
емным. Эти изменения были ускорены затяжным эко-
номическим кризисом, разразившимся в XIV веке. Мел-
копоместные дворяне начали служить в качестве миро-
вых судей и проявлять интерес к местным органам вла-
сти; а в тот период почти все управление было местным.
1 «The Waning of the Middle Ages», Pelican Books, p. 96—97.
8 P г e si a g e, op. cit., p. 52.
47

Если они покидали свои владения и отправлялись в
Лондон, то чаще всего для участия в парламенте или в
каком-нибудь судебном деле. У них развивалась страсть
к всевозможным тяжбам, что не мешало им, впрочем,
при случае вступать в воруженные конфликты и совер-
шать набеги на своих соседей. Для таких дел они обыч-
но искали поддержки и покровительства у кого-нибудь
из высшей знати, как поступил и сам Мэлори, отдав
себя под покровительством графа Уорика.
В эту эпоху разложения феодализма развитие арту-
ровского цикла вступило в свою новую фазу. Поиски
чаши Грааля заняли в нем центральное место, в то
время как мирские подвиги и могущество рыцарства все
более обесценивались в эпоху, когда они теряли свое
реальное, жизненное значение, вполне естественно воз-
никало и чувство, что эти подвиги отныне уже не благо-
словляются свыше. По мере того как понятие рыцарства
становилось пустым звуком, артуровский цикл и рыцар-
ский роман в цело:м утрачивали связь с действитель-
ностью и приобретали все более религиозный и фанта-
стический характер с преобладанием во всех этих про-
изведениях темы Грааля. Произведения этого жанра
становились все более изысканными, отражая искусст-
венность поведения и манер самих рыцарей; они дела-
лись все более фантастическими, гротескно неправдопо-
добными по мере того, как бесконечные приключения
героев излагались все изощреннее. Конечное положение,
в котором оказался рыцарский роман, изображено свя-
щенником у Сервантеса * лишь с небольшими преуве-
личениями. А еще задолго до Сервантеса примерно то
же говорил в «Рассказе о сэре Топасе» Чосер; об отно-
шении Чосера к рыцарским романам косвенно свиде-
тельствует и то, что он игнорировал артуровскую
тему.
Изысканные, но скучнейшие описания, возможно,
наиболее часты в книге о сэре Тристраме. В ней разли-
чимы остатки предания о безыскусственном героизме,
постоянно привлекавшем к себе внимание поэтов1 и ве-
дущем начало, несомненно, от кельтского предания, ко-
торое не имеет никакого отношения к артуровскому
циклу. Но, слившись с другими преданиями, эта легенда
Например, Арнольда, Суинберна и Гарди.
48

разрослась до гигантских размеров, вобрав в /себя сюже-
ты самых различных побочных приключений, хотя сле-
дует признать, что часть, относящаяся собственно ,к Три-
страму,' обогатилась некоторыми великолепными новел-
лами, например историей о Ланселоте и Элейн. Посвя-
тив теме Тристрама более трети своего сочинения и так
и не доведя ее до конца, Мэлори наконец вышел из
себя и отказался от ее продолжения, даже не попытав-
шись извиниться за это, как он сделал, объясняя, поче-
му несколько сократил главу о Ланселоте: «И поскольку
я уже совершенно отошел в своем рассказе от судьбы
шевалье де Шарион, на этом я кончаю повествование о
сэре Ланселоте и перехожу .к рассказу о смерти Артура,
а случилось это от руки сэра Агревейна» 1.
Мэлори лишь пишет: «На этом заканчивается 2-я
книга о сэре Тристраме де Лионес, которую с божьей
помощью пересказал с французского сэр Томас Мэлори,
рыцарь. Аминь.
Пересказа следующей, третьей книги здесь не дает-
ся» 2.
Недовольство Мэлори тем направлением, которое
приобрел рассказ, было, я думаю, вполне осознанным и
понятным и говорит нам многое о том, какие цели он
перед собой ставил и какие методы для этого использо-
вал. Об этом свидетельствует не только характер про-
изведенных им сокращений тристрамовской темы, о чем
уже говорилось, но и безжалостное обращение с темой
Грааля, из которой он выбрасывал, насколько только
это было возможно, все мистическое и теологическое,
всячески преуменьшая ее значение для артуровского
цикла в целом. Не менее отчетливо позиция Мэлори
видна и в том, что он заново вводит героические и эпи-
ческие мотивы, а также в том сильном национальном
чувстве, которым пронизано его произведение. Похоже,
что он направлял все свои усилия к тому, чтобы восста-
новить в артуровском цикле ощущение реальности
1 Works, р. 816 (XIX, 1(3). Трудно поверить этому объяснению.
По всей вероятности, Мэлори имел возможность пользоваться вели-
колепной библиотекой францисканцев в Лондоне и ему нетрудно
было бы разыскать рукопись, если бы он к этому стремился. См.:
Edward Hicks, Sir Thomas Malory His Turbulent Career,
1928, p. 65—66.
2 Works, p. 623 (XII, 14).
49

происходящего, еще раз придать ему современное
звучание.
Ибо Мэлори, будучи очень во многом человеком сво-
его времени, тем не менее считал, что рыцарство и его
идеалы все еще сохраняют значение. Но, принадлежа
своей эпохе, о,н чувствовал, что эти идеалы нуждаются
в новой форме, и именно это он пытался сделать, воз-
рождая и перерабатывая артуровский цикл. Сейчас нам
нетрудно понять, что его попытка была обречена на про-
вал, что рыцарство, сколь много оно ни значило когда-
то, окончательно отошло в прошлое и возврат к нему
был невозможен; представлять дело иначе Мэлори мог,
лишь закрывая глаза на реальность, которая его окру-
жала. Это можно продемонстрировать одним примером
из области военной техники, где Мэлори, несомненно,
считал себя большим знатоком. Во времена Мэлори в
военной технике уже был произведен настоящий пере-
ворот внедрением стрельбы из лука, а затем в этой об-
ласти произошла революция, вызванная появлением
артиллерии. Однако, несмотря на присущий ему здравый
смысл, Мэлори не проявил никакого понимания этих
событий. Лучники упоминаются им лишь раз, когда Ме-
лигант «устроил против сэра Ланселота засаду, посадив
там тридцать самых лучших стрелков из лука, каких он
смог собрать в своей стране»1. Артиллерия также упо-
минается им лишь однажды, и то так, что это должно
было выглядеть совершенным анахронизмом,— когда
Гиневра нашла убежище в Тауэре, Мордред «обложил
замок могучим войском и много раз пытался взять его
приступом, сокрушая стены машинами и стреляя из
больших пушек»2.
Таким образом, два новшества, коренным образом
изменившие во времена Мэлори всю военную страте-
гию, в его книге выступают как недостойные средства,
к которым прибегают презренные люди, и нигде нет
даже намека на то, что они уже сделали закованного в
доспехи рыцаря безнадежно устаревшей фигурой.
Но Мэлори, который в жизни был воином, не мог не по-
нимать этого. Подобные противоречия весьма свойствен-
ны его произведению.
1 Works, р. 795 (XIX, 3).
«Там же, стр. 860 (XXI, 1).
50

Итак, перед нами эпическое повествование, проник-
нутое, однако, присущим XV столетию новым духом
практицизма. Это противоречие .соответствует тому, что
нам из;вестно о жизни Мэлори1. Его несомненный кри-
минальный «послужной список», изобилующий упоми-
наниями о пребывании в тюрьме за участие в бунтах,
набегах и пр., озадачивает и смущает некоторых совре-
менных исследователей. На поверхностный взгляд, это
плохо вяжется и с высказываниями самого Мэлори:
«'Что? — воскликнул сэр Ланселот —■ Рыцарь — и вор,
рыцарь — и соблазнитель женщин! Да это позор рыцар-
ского ордена; он преступает присягу. Жаль, что он еще
живет!»2.
Возможно, вышеупомянутые гуманные критики на-
прасно мучаются этими сомнениями. XV век в Англии
был периодом насилия над личностью и вечных стычек
между соседствующими мелкопоместными дворянами, и
Мэлори, без сомнения, испытал воздействие всех стра-
стей своего времени. Однако при тщательном рассмотре-
нии его поступки можно объяснить иначе. Похоже, что
главными недругами Мэлори были определенные мона-
стыри, которые уже в течение длительного времени кон-
фликтовали с окружающими их селениями. По своим
действиям Мэлори больше похож на руководителя, сто-
явшего во главе широкого движения, чем на заурядного
правонарушителя. Быть может, он считал себя не бан-
дитом, а странствующим рыцарем, пресекающим обще-
ственное зло. По предположениям его биографа Эдуарда
Хикса, Мэлори, подобно многим мелкопоместным дворя-
нам районов средней Англии, склонялся к ереси Лол-
лардов» *3.
В «Смерти Артура» прямых указаний на это нет, но
это совсем не противоречит намеренному принижению
божественного в описании им поисков чаши Грааля.
Не менее правдоподобным выглядит предположение
Дж. Л. Китериджа о том, что выдвинутое против Мэло-
1 Мы не располагаем бесспорными доказательствами тождества
этого автора с сэром Томасом Мэлори из Ныоболд Ривел, графства
Уорикшир, но практически их можно с достаточной вероятностью
считать одним и тем же лицом.
2 Works, р. 193 (VI, 10). Отрывок написан, очевидно, самим
Мэлори. В источниках, которыми он пользовался, этого нет.
3 Н i с k s, op. cit., pp. 40—47.
51

ри обвинение в насилии над женщиной являлось всего-
навсего «юридическим казусом»1.
Что до всего остального, то сохранились данные о
том, что Мэлори принимал участие в войнах против
Франции и Шотландии2, а также в войнах Алой и Бе-
лой розы. Будучи приспешником графа Уорика, он,
по-видимому, сперва выступал на стороне Йоркской ди-
настии, а затем династии Ланкастерской и, как ее сто-
ронник, попал в свое последнее тюремное заключение,
которое, возможно, окончилось лишь с его смертью в
1471 году.
Когда в 1934 году обнаружилась винчестерская ру-
копись, подтвердилось .сделанное на основании послед-
него раздела текста Кэкстона предположение, что книга
Мэлори была написана в тюрьме. Будучи -в заключении,
он много размышлял о жизни и современной ему эпохе,
о трагических последствиях насилий, предательств и об-
щественного беспорядка, которых он так много насмот-
релся, и «Смерть Артура» явилась плодом всех этих
раздумий. Именно это прежде всего и придало книге
характер серьезного политического произведения. Бук-
вально во всем, начиная от упрека в адрес своих сооте-
чественников англичан в том, что у них опять «новые
зубы гнилые» 3, и вплоть до мрачного, в высшей степени
выразительного описания последнего сражения Артура,
везде мы чувствуем руку автора, писавшего не об отда-
1 G. L. Kitte.ridge, Sir Thomas Malory, 1925. Приводится по
кн.: Hicks, op. ci'L, p. 52—53. Мэлори было предъявлено обвинение
в «преступном маюилиш «ад Джоан, женой Хью Смита». Китеридж
пишет по этому поводу: «Тщетно Мэлори и его слуга обыскивали дом
Смита. Возможно, жена последнего, которая мешала обыску, под-
верглась грубому обращению; может быть, ее насильно удалили из
помещения во время розысков. Это могло бы быть по отношению
к ней насильственными действиями. Затем 1 августа обыск, сопро-
вождавшийся аналогичным насилием, был повторен, на этот раз с
полным успехом. Ни в том, ни в другом случае ничто не свидетель-
ствует о том, что супруга Смита действительно была изнасилована.
Уже само повторение этого необычного обвинения дает достаточно
оснований, чтобы отвергнуть как смехотворное само предположение
о том, что Мэлори действительно дважды изнасиловал эту жен-
щину».
2 Винавер предполагает (Works, 1947, I, XXV), что Мэлори пи-
сал Артура с Генриха V. Во всяком случае, это звучит более убе-
дительно, чем принадлежащее Теннисону сравнение Артура с цар-
ствующим супругом королевы Виктории!
3 Works, р. 862 (XXI, I).
52

ленном прошлом, а о том, что ему хорошо известно: «За-
тем они услышали крики людей на поле битвы. «Теперь
ступай ты, сэр Лукам, — сказал король, — и дай мне
знать, что означает сей шум ib тюле». И сэр Лукан по-
шел, хотя и страдал от жестоких ран во многих местах;
и при лунном свете он видел и слышал, как разбойни-
ки и грабители кинулись на иоле отнимать у множест-
ва самых знатных рыцарей броши и браслеты и
драгоценные камни и грабить их. И тех, кто еще был
жив, сни предавали смерти, дабы завладеть доспехами
их и драгоценностями»1.
Вот эта-то взаимосвязь духа старинных времен с тем,
что пережил сам автор, и делает «Смерть Артура» кни-
гой, живущей и сегодня; нужно только научиться ви-
деть, что скрывается за романтическими покровами, в
которые она облечена.
Мэлори воспринимал идеи рыцарства как цементи-
рующую силу, способную предотвратить крушение мира,
как некогда они были силой, помогавшей построить
этот молодой тогда мир. Он рассматривал эти идеи как
нечто, способное спасти его класс и все, что ему было
дорого, от угрожавшей им гибели. Попытка его была
тщетной, но ее диктовали отнюдь не низменные побуж-
дения: в век предательств, насилий и стяжательства
Мэлори во всеуслышание заявил о простодушной вере
в храбрость, воодушевление и преданность, в которых
видел фундамент общественного порядка. Однако он был
слишком реалистом и человеком своей эпохи, чтобы
оставаться вне влияния тех новых, основанных на здра-
вом смысле экономических отношений, которые все бо-
лее укреплялись в XV столетии. Так, последним дока-
зательством любви Гиневры к Ланселоту, которое при-
водит Эктор, служит то, что, «разыскивая тебя, моя гос-
пожа, королева, истратила 20 тысяч фунтов»2. И ни
Ланселот, этот образец рыцарских достоинств, ни сам
Мэлори не видят ничего противоестественного в том,
чтобы отвергнуть любовь Элейн следующим образом:
«Но за то, что Вы так любите меня, прекрасная дама,
я отплачу Вам добром. Когда сердце Ваше обратится
к какому-либо достойному рыцарю, который сделает
1 Works, р. 869 (XXI, 4).
2 Works, р. 616 (XII, 9).
53

Вас своей супругой, Вы и будущие наследники Ваши
будете получать от меня каждый год тысячу фунтов» 1.
Мэлори знает, что брак — это серьезное дело, связан-,
ное.с дележом феодальных поместий и приданым, и да-
же в самых романтических эпизодах вполне осознает,
что в том классе, к которому он принадлежит, при суще-
ствующих условиях дело не может обстоять по-другому.
И уж если любовь и брак ни в коем случае не были,цля
него синонимами, то и сама любовь в представлении
Мэлори неотделима от здравого смысла и стараний уп-
рочить свое положение, она даже отдаленно не походит
на ту искусственно усложненную, полную измен курту-
азную любовь, о которой ранее писалось в романах.
Ланселот Мэлори не имеет с Ланселотом Кретьена де
Труа ничего общего, кроме имени и некоторых незначи-
тельных деталей. Герой Кретьена — это кукла, которой
автор сообщил чувства и манеры придворного любовни-
ка: он говорит и поступает, как по книге — и какой!
Ланселот Мэлори — живой человек, оказавшийся в са-
мом центре яростного конфликта долга и чувства, кон-
фликта, который он не может разрешить, не погубив и
себя и самых дорогих ему людей — Гиневру и Артура.
Возможно, во всей новой европейской литературе Лан-
селот Мэлори — первый подлинный герой, характер ко-
торого раскрыт изнутри Л
Его верность и преданность возлюбленной так же не-
рушимы, как и у героев любого более раннего романа,
однако его отношение к ней оказывается, в сущности,
столь же практичным, как было это и у самого Мэлори.
В ответ на упрек одной леди в том, что «вам не дано
полюбить достойную девушку или благородную даму»,
он отвечает: «Прелестная госпожа, я не могу запретить
людям говорить обо мне то, что им нравится. Что до то-
го, чтобы стать супругом, не думаю я, что это произой-
дет, ибо что тогда? Уделом моим станет лишь разделять
1 Works, р. 777 (XVIII, 19).
2 В своем новейшем исследовании об артуровском цикле—«Быв-
ший и будущий Артур» — Т. X. Уайт великолепно исследует линию
Гиневра — Ланселот и характер последнего. Хотя в большинстве
случаев он только развивает то, что уже заложено у Мэлори, я счи-
таю его книгу единственным подлинным и ценным вкладом новей-
шей литературы в поддержание понятия «британский дух», за ис-
ключением, может быть, некоторых коротких поэм Морриса.
54

супружеское ложе, и я должен буду расстаться с до-
спехами и турнирами, сражениями и приключениями.
Что же до утех любви, то я их решительно отвергаю из
страха перед Господом, ибо рыцарь создан для приклю-
чений, но не для любовных измен, не для распутства,
иначе ему не будет ни счастья, ни удачи в битвах; и ли-
бо над ним одержит верх рыцарь менее достойный, чем
он, либо злой рок и проклятье будут водить рукой его,
и он будет нести гибель людям, которые его достойнее.
И потому любой, вступивший на стезю греха, испытает
несчастье, и все, что его окружает, несчастьем будет
поражено»г. А под конец Ланселот и Гиневра раскаи-
ваются, но не потому, что боятся морального или гос-
поднего осуждения их греховной любовной связи, а
ввиду фатальных практических и политических послед-
ствий, которые она на!влекла: «Да, из-за меня и из-за
этого самого человека идет вся война; и смерть столь-
ких самых благородных рыцарей в мире — из-за нас; на-
ша любовь и то, что вам она известна,— вот причина,
почему пал мой рыцарь, которого благороднее не было
никогда. Поэтому знай, сэр Ланселот, и запомни креп-
ко, что я вознамерилась излечить душу свою от этого
чувства. И я уповаю на то, что милосердие Господа, ко-
торый вытерпел крестные муки, дарует мне счастье в
день смерти моей предстать перед благословенным ли-
ком Иисуса и что в день Страшного суда я стану по
правую его руку; ибо такие же грешные, как я была не-
когда, ныне стали святыми на небесах» 2.
Мэлори сам подчеркивает этот момент в знаменитом
отрывке, который почти не связан ни с одним из ис-
пользованных им источников: «Ибо как зеленое лето
всегда отступает и уходит, услышав шаги зимы, так и
непрочная любовь в мужчине и женщине увядает, по-
тому что столь часто люди непостоянны; и что ни день
видим мы — едва задует ветер зимы, губим мы истин-
ную любовь, и вянет она по пустякам иль без всякой
на то причины, а она так драгоценна. И в том нет
следа мудрости, как и желания покоя житейского; нет,
это не что иное, как слабость натуры, и величайший
/позор всякому, кто пользуется слабостью этой.
1 Works, р. 194—195 (VI, 10).
2 Works, р. 876 (XXI, 9).
65

И стало быть, как май цветами и радостью прихо-
дит во всякий сад, точно так же дадим всякому до-
стойному человеку раскрыть сердце свое в этом ми-
ре— но прежде всего прочего для Бога, а потом для
тех радостей, которые ему отпущены на земле, ибо ни-
когда не было и нет почтенных мужчин и почтенных
женщин, но есть только люди, любящие одного силь-
нее, нежели другого; и быть может, почитание оружия
останется в людях навсегда. Но сперва — уважение к
Богу, а затем свои силы положи, чтобы добыть себе
даму, тобой возлюбленную. И такую любовь я назьиваю
достойной уважения любовью» г.
Короче, любовь оправданна в том случае, если она
помогает рыцарю исправнее делать свое дело. Бой
Тристрама и Паломидеса на рыцарском турнире дале-
ко выходит за рамки обычного поединка, когда за ним
вместе с другими наблюдает и Изойда. Достойно вся-
кого сожаления, если любовь нарушает общественный
порядок. Артур старается возможно дольше не заме-
чать любви Ланселота и Гиневры, и, когда он вынуж-
ден обратить на нее внимание, его огорчение происте-
кает из причин скорее практических, нежели сердеч-
ных: «Знай же, что на сердце у меня никогда не было
так тяжело, как ныне. И о потере добрых моих рыца-
рей горюю я неизмеримо более, нежели об утрате пре-
красной моей королевы; ибо королева может быть у
меня еще не одна, а такой дружины славных рыцарей
никогда уж больше не соберется. И я дерзну сказать,
что никогда еще ни у одного христианского короля не
было такой дружины. О горе! Как случилось, что сэру
Ланселоту и мне довелось сойтись в ссоре! Ах, Агре-
вейн, Агревейн! Да простит Христос твою душу за
злую волю твою, ибо она двигала рукою сэра Мордре-
да, брата твоего, и рукою сэра Ланселота, что причи-
нило нам всем такое несчастье!»2 Потерпевший пора-
жение, заключенный в тюрьму, возможно больной, Мэ-
лори сообщил своему эпическому произведению дух
неудачи и упадка, которые он испытывал, оглядываясь
на собственную жизнь и свое дело. Его сердце разорва-
лось вместе с сердцем Ланселота; он чувствовал, что
1 Works, р. 790—791 (XVIII, 25).
2 Works, р. 833 (XX, 9).
Kfi

рыцарский дух уходит вместе с Артуром. И именно в
этом, я думаю, величие его произведения, которого он
сам не предвидел. Он стремился воспеть рыцарство,
вдохнуть в него новую жизнь и показать, что «рыцар-
ство является полезным инструментом, с помощью ко-
торого, если правильно им пользоваться, можно пре-
вратить своих приверженцев в доблестных воинов, су-
ровых по отношению к врагам»1. Если бы он преуспел,
то стало бы больше еще одним устаревшим трактатом
о средневековых нравах. Однако Мэлори не преуспел,
ибо сердцем он чувствовал, что мир, который он так
высоко ставил и возрождения которого так страстно
желал, безвозвратно уходит в прошлое. Феодальному
обществу еще предстоял долгий путь распада и умира-
ния даже в самой Англии, где этот процесс уже шел
особенно заметно. Это общество было обречено, на его
челе лежала уже печать смерти, и стилем мрачным,
возвышенньм, не сознавая этого, Мэлори сам сложил
свою погребальную речь и произнес ее над ним.
1 Works, 1927, I, р. 26.

Исторические
взгляды Шекспира
1. Дилемма гуманизма
Гекспир жил в эпоху, когда
феодальные обычаи и кор-
поративное общество распадались, уступая место раз-
вевающимся буржуазным отношениям. Бывшие дотоле
незыблемыми феодальные нормы впервые в истории
стали подвергаться сомнениям и само их существо-
вание оказалось под угрозой, над ними начали более глу-
боко задумываться. Каково же было отношение к ним
Шекспира? Приветствовал ли он новое? Сожалел ли об
уходящем старом? «Тимон Афинский», во всяком случаэ,
наводит на мысль, что Шекспир о нем сожалел или, воз-
можно, его просто ставили в тупик вопросы, на которые
не находилось ответа. Подобно Сервантесу, Шекспир
принадлежал одновременно двум мирам, но -необходи-
мо добавить, что как раз в его время впервые два мира
стали увлекать людей в прямо противоположных на-
правлениях. Обостренным восприятием великого поэта
Шекспир особенно чутко ощутил проблемы своего вре-
мени, но поэту отнюдь не обязательно быть социологом
или историком, и мы не вправе задавать поэту те же
вопросы, что им, и требовать от него ответов, кото-
рые должны давать они. Как говорит профессор
Л. К. Найтс: «Шекспир, разумеется, не принадлежал к
политическим писателям в том смысле, в каком ими
иногда становились Мильтон и Драйден... Но его глу-
боко интересовала природа королевской и всяческой
власти, а также взаимоотношения людей в обществен-
ной жизни; и если не существует какой-то особой шек-
спировской системы политических взглядов, то, несом-
58

ненно, есть присущая только Шекспиру манера драма-
тической интерпретации политических проблем и поли-
тической обстановки» г.
Что же в таком случае можем мы извлечь из твор-
чества Шекспира для уяснения его социальной позиции
и его отношения к истории в самом широком смысле?
Избитой истиной стало положение, что любая полити-
ческая позиция обязательно должна иметь под собой
классовую основу; однако из этого отнюдь не следует,
что любой индивид с необходимостью выражает взгля-
ды какого-то одного определенного класса. И я не ду-
маю, что взгляды Шекспира отражали настроения ка-
кого-то одного класса или одной социальной группы —
мелкопоместного дворянства, членов купеческих гиль-
дий, нарождавшейся буржуазии или, что еще менее
вероятно, мелких хозяев и ремесленников. Его место в
мире было рядом со всеми этими людьми, и он разде-
лял некоторые предрассудки, надежды и антипатии,
присущие им всем.
Подобная позиция особенно понятна, когда перед
нами такой человек конца XVI столетия, как Шекспир;
(вспомним о его происхождении, образовании и заняти-
ях. Он родился в благоденствующем средней величины
провинциальном городке, где его отец был видным го-
рожанином. (Впоследствии положение его пошатну-
лось, и, возможно, поэтому Шекспиру пришлось отпра-
виться на поиски счастья в Лондон.) Такие семьи ча-
сто занимали двойственное положение: не столь уж глу-
бокая пропасть отделяла их от мелких независимых
ремесленников, однако Шекспир имел достаточные свя-
зи, чтобы геральдическая палата пожаловала ему герб,
который по крайней мере придавал семье солидность.
Система образования того времени еще более усу-
губляла неопределенность общественного положения
семьи Шекспира. То была великая эпоха появления и
расцвета средней классической школы. Нанесла ли
Реформация ущерб системе образования и в какой сте-
пени— этот вопрос все еще остается предметом оже-
сточенных споров2. С уверенностью (можно лишь уг-
1 «Party Politics and the English Tradition». 1954, p. 8.
2 J о a n A s л m о n. A. F. Leach on the Reformation, «British
Journal of Educational Studies», Vol. 3, N1 2: Vol. 4, № 1.
59

в.ерждать, что ко времени Шекспира все издержки в
области образования, если они и имели место, были
уже с лихвой компенсированы *. Действительно, вид-
ный просветитель елизаветинской эпохи Ричард Мал-
«астер уже в 1581 году жаловался на то, что школ
стало слишком много г. Аналогичное миеиие высказы-
вал и Бэкон, человек следующего шокюлшия2. Именно
в эти школы отдавали, и во все возрастающем числе,
сыновей сельского нетитулованного дворянства, кото-
рых раньше, вероятнее всего, определили бы пажами
в семьи аристократов. Они обучались вместе с сыновья-
ми торговцев и йоменов и с детьми духовенства —
представителями совершенно новой социальной грулсты.
Классическое образование фактически стало общим до-
стоянием всего грамотного населения и создало куль-
турные предпосылки для театра того времени. «За на-
циональной драмой века Шекспира и Якова I стоят
школьный курс обучения и метод преподавания лите-
ратуры, принятый в частных и клаосичеоких средних
школах, а также и учителяминрепетиторами. С этим
курсом и с таким методом преподавания литературы
были хорошо знакомы почти все драматурги и большая
часть зрителей их пьес»-.
. А поскольку Шекспира и его зрителей, каково бы
ни было их социальное происхождение, связывала общ-
ность образования и воспитания, это помогало ему как
актеру и драматургу перешагивать классовые границы.
Поэт и актер в XVI веке занимал промежуточное место
в тогдашней классовой организации; он стоял чуть ни-
же либо сразу же вслед за буржуа, к среде которых
он чаще всего принадлежал. Театр и в смысле соци-
альном и географически располагался между феодаль-
ным Вестминстером и торговым Лондоном, сосущест-
вуя с публичными домами и зверинцами, где показыва-
ли медведей, он был составной частью скандально про-
славившейся богемы. Актеры были одновременно бро-
дягами, которые могли считать большой удачей, если
им удалось «удрать из-под кнута», и в то же время
1 «Positions», Ch. 37.
2 S р е d d i n g. Life of Bacon, Vol. IV, p. 252—253.
8 L. C. Knights, Education and Drama in the Age of Shakes-
peare, «The Criterion», July U932.
60

слугами, часто любимыми и приближенными, самого
знатного дворянства. Отношения Шекспира с графом
Саутгем!птоном носили, без сомнения, как раз такой
характер *.
То был век не только создания школы нового типа,
но и введения новой школьной программы, в которой
хотя и опосредствованно, но несомненно сказалось гу-
манистическое мировоззрение. В результате явилось
•новое поколение, в умах которого средневековые пред-
ставления о регламентации сословий, субординации,
неизменности общественной иерархии оказались в кон-
фликте с новыми идеями перемен и прогресса, соци-
альной справедливости и с открытыми гуманизмом но-
выми возможностями. Именно такого рода гуманистом
был и Шекспир, не получивший университетского обра-
зования, но воспитанный на курсе классической школы.
Он был не кабинетным ученым, ушедшим с головой в
классиков, а неустанно трудившимся актером-драма-
тургом, хорошо знакомым с произведения-ми, создан-
ными на его родном языке, на который в то время в
невиданном объеме переводились произведения как
классиков, так и современных Шекспиру французских
и итальянских авторов, восприимчивый ко всему ново-
му и жадно его усваивавший. Как подчеркивает
А. А. Смирнов, великий драматург был не «кабинетным
гуманистом», но человеком, которому приходилось от-
стаивать свой гуманизм в испытаниях повседневной
жизни. «Он сильно и остро реагировал на окружавшую
его действительность, на происходившие вокруг него
события и смены социально-политических течений, но
реакции его были сложны и глубоки, и выражались
они не в непосредственных откликах и намеках на зло-
бодневность, а в глубоких внутренних надломах, в из-
менении им оценок жизненного процесса и людей, взя-
тых в целом» 1.
Таким образом, Шекспир оказался в состоянии от-
разить позицию не какого-то одного класса, а конф-
ликты и противоречия, надежды и отчаяние, свойствен-
ные целой эпохе, стоявшей на пороге революционных
1 А. А. Смирнов, Творчество Шекспира, Л., 1934, стр. 52—53.
В действительности в его пьесах нередки явные намеки на социаль-
ные язвы его эпохи.
6Г

изменений. По этой причине я считаю несостоятельны-
ми время от времени наблюдающиеся попытки отдель-
ных критиков-марксистов объявить Шекспира предста-
вителем то исключительно буржуазии, то уходящего со
сцены феодального класса, то части дворянства, пре-
вращающейся в буржуазию, то еще какой-нибудь од-
ной социальной группы. Уже сам факт, что все эти
взгляды имеют под собой более или менее убедитель-
ные обоснования, вероятно, достаточен для того, чтобы
подвергнуть сомнению правоту таких теорий. Не более
убедительной выглядела и попытка М. Левидова пред-
ставить Шекспира неким стоявшим выше всех своих
современников новым Макиавелли1*.
В основе всех конфликтов его пьес лежит трагедия,
как она виделась Шекспиру. В «Лире», «Тимоне»,
«Кориолане» и во всех других произведениях Шекспир
отдает себе полный отчет во всех пороках своего
времени, видит ужасы бедности, эксплуатации, неспра-
ведливости, войны. Но хотя Шекспир все это видит, он
не в состоянии найти выход. Старое феодальное обще-
сиво обречено, и его не спасти. Во ©сяком случае, драма-
тург знал это слишком хорошо, чтобы полагать, будто
данное общество еще может создать нечто действитель-
но ценное: Хотспер, Гектор, Кориолан и другие пред-
ставители прошлого — фигуры величественные, но со-
вершенно бесполезные. Новые же буржуазные силы са-
ми во многом являются причиной зла. Революционное
движение угнетенных не началось и не начнется еще
в течение столетий. Конвульсивные выступления угне-
тенных масс Шекспир способен воспринимать лишь как
нечто отрицательное и разрушительное. Тем не менее
со временем Шекспир от открытой враждебности, с ко-
торой он писал в 1590 году о восстании Кэда *, прихо-
дит к явному сочувствию страданиям римского плебса
в «Кориолане», хотя и настроен к нему критически.
Человеку XVI столетия, наделенному острым вос-
приятием, такому, как, например, Мор, утверждение
нового способа производства представляется катастро-
фой. Это было неизбежным. Всюду виднелись следы
разрушения старого, разорения древнейших фамилий,
1 М. Лев и до в, Три Шекспира, «Театр и драматургия», 1953.
№ 7, стр. 31—38.
62

краха былых обычаев, все возрастающей власти денег
и беззастенчивости, с которой эта власть утверждалась.
Пришло время, когда ростовщичество перестало быть
смертным грехом и превратилось в обычное средство
добывания имущественных благ. Мор и Шекспир вос-
принимали эту ситуацию трагически: лишь чернь, нуво-
риши, торговцы, монопольные поставщики товаров,
ростовщики могли приветствовать такую перемену.
В то время еще нельзя было разглядеть, что скрывает-
ся за всеми этими переменами, которые в конечном
счете стали новым шагом вперед. Думать, что Шекспир
был .в состоянии понять это, — значит требовать
от него невозможного.
Поэтому так же, как и ранее Мор, Шекспир был
принужден искать решений нравственного характера, и
его критика тогдашнего общества была в основном
критикой с моральных позиций.
Но насколько радикальной была эта критика, видно
хотя бы из «Короля Лира», в котором Шекспир, вы-
ражая одни и те же чувства устами Лира и Глостера,
совершенно недвусмысленно дает нам понять, что
эти чувства являются его собственными. Так, Лир
говорит:
Несчастные и голые созданья,
Гонимые суровой непогодой,
Что впроголодь блуждаете без крова,
Как защитят дырявые лохмотья
Вас от такой вот бури? Слишком мало
О вас радел я! Исцелися, роскошь,
Изведай то, что чувствуют они,
И беднякам излишек свой отдай,
Чтоб оправдать тем небо !.
А Глостер вторит ему:
Всегда бы небо так распределяло!
Пускай же люди, что в избытке тонут,
Поработив закон твой, и не видят
В бесчувствии, пусть власть твою узнают.
Тогда с распределеньем без избытка
У всех бы было вдоволь2.
1 «Король Лир», акт 3, сц. 4. Перевод М. А. Кузмина, изд.
Academia, 1936.
2 Там же, акт 4, сц. 1.
63

Можно оценить, насколько действительно радикаль-
ной являлась эта критика, сопоставив ее с тем явным
ужасом, который вызывают подобные мысли у Спенсе-
ра; он вложил их в уста своего великана Левеллинга:
Не видишь разве ты, как плохо все вокруг?
В имении любом порядок — вон из рук...
Как был прекрасен век, покончивший с недолей!
Делился с бедняком богач по доброй воле.
Я в гневе сокрушу отныне и навеки
Тиранов, что раба лишь видят в человеке.
И лордов злая власть лишится сил бесследно,
А деньги богачей перекочуют к бедным! ]
Нетрудно видеть, кто из них двоих был народным
поэтом, а кто поэтом аристократии.
Но Шекспир мог уповать лишь на воспитание чувств,
особенно чувств сильных мира сего, на могущество со-
страдания, справедливости, преданности и веры в доб-
ро. Триста пятьдесят лет спустя мы, конечно, понима-
ем, что это была несбыточная мечта, что будущее тогда
было за буржуазными эксплуататорами. Однако сами
по себе мечты Шекспира были высокими: возможно, на
первый взгляд покажется, что вера в силу и возмож-
ности доброты ни на чем не основана, но в конечном
счете это тот фундамент, на котором зиждятся наши
надежды на подлинно человеческое общество. Именно
в этом смысле Шекспир, как и другие гуманисты его
времени, волнует нас и будет волновать будущие поко-
ления.
Трагический и поэтический накал, которым отмече-
но творчество Шекспира,— это отражение напряжен-
ности во взаимоотношениях двух форм общества, двух
противоположных миров в тот самый момент, когда эта
напряженность достигла своего апогея и была на грани
того, чтобы вылиться в открытый революционный кон-
фликт. Конфликт их не разрешить было Шекспиру, это
могла сделать лишь история, сама жизнь. Однако Шек-
спир с необыкновенной остротой почувствовал его и
выразил с таким несравненным художественным ма-
стерством, что мы читаем его с волнением. Возможно,
именно поэтому сегодня, в еще более острый, перелом-
1 «Faerie Queene», Book V, Canto 2. Отрывок дается в переводе
Г. Прохоровой.
64

ный момент истории, мы лучше можем понять и оце-
нить Шекспира, чем это в состоянии были сделать все
предшествующие поколения.
2. Власть монарха и рождение нации
Выход на историческую авансцену буржуазии в
XVI веке создал английскую нацию. Реформация, ко-
торая заменила ранее существовавшую в Англии над-
национальную католическую церковь сугубо нацио-
нальной, англика.нской, и превращение Англии в глав-
ную опору протестантских сил Европы; принявшая об-
щенациональный характер борьба с Испанией, заро-
дившая у ашлшчан чувства (национального созна-
ния,— все это был процесс становления английской на-
ции. Одним из результатов этого процесса стало углуб-
ление интереса к истории не как к простому перечню
событий, а как предмету, имеющему важное значение
и преподающему ценные практические уроки. Новое от-
ношение к истории нашло свое воплощение в хрониках
времени Шекспира, из которых он так свободно чер-
пал материал для своих пьес; лучше всего новое отно-
шение к истории передано в следующем отрывке из
2-й части «Генриха IV».
Мы видим жизни постепенный ход,
И это сходство будущего с прошлым
С успехом позволяет говорить
О вероятьи будущих событий.
Их и в помине нет еще пока,
Но -аемена и карий их в наличьи 1.
Не удивительно поэтому, что, когда около 1590 года
Шекспир начал работать в театре, он прежде всего об-
ратился к пьесам-хроникам, посвященным истории Анг-
лии.
Начать цикл хроник с Генриха VI и закончить Ри-
чардом III Шекспир, возможно, думал под влиянием
любых, почти случайных причин; он либо стремился
удовлетворить непосредственный общественный интерес
к этой теме, либо желал использовать старый матери-
ал. Но в эти произведения Шекспир вложил свои са-
1 «Генрих IV», ч. II, акт 3, сц. 1. Перевод Б. Пастернака.
Л А. Мортон 65

мые сокровенные мысли об английской историй; в НИХ
дана интерпретация того, как начиналась династия Тю-
доров и как складывалось английское национальное
государство. Когда позже, в 1595—1599 годах, будучи
уже зрелым, получившим признание драматургом, он
приступил к своей второй исторической тетралогии
(«Ричард III», «Генрих IV», «Генрих V»), у него не
было, как мне кажется, другого побуждения к этому,
кроме желания закончить свое историческое полотно.
Бели рассматривать обе эти серии как целое (а
можно не сомневаться, что они и были задуманы как
единое целое), они раскроют перед нами, насколько это
позволяли Шекспиру источники, которыми он пользо-
вался, и его драматургические средства, всю панораму
современной ему истории, то есть исторические факты
и их принципиальную основу, их последовательность и
причинную связь между ними; они изображают коро-
левскую власть и взаимосвязь людских судеб с силами
небесными или божественными и т. д., а также выво-
дят перед нами целую галерею типических фигур, ил-
люстрирующих процессы социальных перемен, как их
понимал Шекспир.
Что Шекспир выбрал именно этот период истории
и обрисовал его именно в такой последовательности,
отнюдь не было случайным. В цикле пьес, открываю-
щемся «Ричардом II», он охватывает те события, кото-
рые для него и его поколения составляли суть новой
истории. Более ранний период истории представлялся
им варварским и смутным, с Босуорта для них начи-
налась уже современная история *, тема рискованная
для историка или драматурга. В свержении же с пре-
стола и трагедии Ричарда II Шекспир мог видеть на-
чало того, что было для него «современным миром»,
началом тех событий, которые привели к новой, нацио-
нальной монархии Тюдоров и к новому образу жизни.
Он представлял прошлое в свете политического меха-
низма, созданного Тюдорами, и соответствующие взгля-
ды Шекспира определялись тем, что ему было извест-
но— или было им домышлено — о событиях XV столе-
тия.
В «Ричарде II» Шекспир ограничился формальной
картиной старого средневекового мира, пышной, как
красочный гобелен или фейерверк. Шекспировское срав-
66

нение Ричарда,с «благоухающей, прелестной розой» пе-
редает и оттененное грустью восхищение автора Ри-
чардом, и его критическое к нему отношение, ибо он
был негодным королем. После его свержения с престо-
ла старый, установившийся порядок разлетается вдре-
безги и начинается новый век, в котором доминирую-
щее положение занимают люди совсем иного склада —
практичные, жестокие и беспринципные реалисты,
то есть тот тип людей, которых Шекспир немало пере-
видал на своем веку. В «Генрихе IV» от формального
описания Шекспир переходит к калейдоскопу зарисо-
вок английской жизни, и, по мере того как сбывается
проклятие Болинбрука, присвоившего себе трон, перед
нами предстает картина распрей, поражений в столк-
новениях с другими странами, бесконечной граждан-
ской войны, наконец, чудовищной тирании Ричарда III
и решительной битвы при Босуорте, после чего вновь
устанавливаются нормальная жизнь и порядок. Нам
нет нужды задумываться над тем, насколько точно все
это описание соответствует подлинной истории. Глав-
ное то, что так представлял дело Шекспир и делал это
художественно убедительно для своей аудитории.
Если нам будет трудно согласиться с шекспиров-
ской интерпретацией истории, то следует помнить, что
и все прочие толкования этого периода теперь выгля-
дят наивно морализаторскими. Шекспир принимает за
образец то описание преступления, ответного преступ-
ления и искупления, которое дают Холл и Полидор
Виргилий *. Он действительно верил, что проклятие мо-
жет передаваться из рода в род и что сыновьям прихо-
дится расплачиваться за грехи отцов. Его зрители раз-
деляли эти представления. Однако его пьесам присущ
дуализм и даже противоречие между божественным и
сверхчеловеческим началом, от которого исходят про-
клятие и возмездие, и силами человеческими, вполне
рациональными, посредством которых они осуществля-
ются. Временами кажется, что Шекспир не совсем уве-
рен, какое же из этих двух начал является главной
движущей силой, но довольно показательно, что сверх-
человеческое начало представлено широко лишь в ран-
них его пьесах. С ростом мастерства Шекспира чело-
веческое и рациональное приобретает все более проч-
ную основу, и в лучших своих пьесах в конечном счете
3е
67

Шекспир делает главным героем вполне мирского и ре-
ального человека, натравляющего ход событий и тво-
рящего свою собственную судьбу.
Точно так же у нас нет оснований сомневаться в
искренности шекспировских восторгов по адресу монар-
хии Тюдоров, как, например, в нижеприведенном от-
рывке.
■С ней (Елизаветой) расцветет добро, и будет каж-
дый
В тени своих садов и без боязни
Вкушать плоды того, что он посеял,
И петь своим соседям гимны мира,
И Господа все истинно познают.
Она научит подданных своих
Всем подлинным понятиям о чести,
Чтоб в них — не знатности — обресть величье 1.
Для XVI века монархия означала сильную центра-
лизованную власть, противоборствующую хаосу и анар-
хии, а войны Алой и Белой розы были еще свежи в
памяти. В условиях разлагающегося феодализма граж-
данские распри означают возобновление бесплодных
войн между бандитскими отрядами, состоящими на
службе у соперничающих группировок знати. Этого не
мог желать ни один разумный человек, и, уж конечно,
меньше всех Шекспир, нарисовавший столь яркую кар-
тину последствий подобных распрей. Здесь си определен-
но отражает точку зрения, утвердившуюся с ростом
буржуазии. Взгляды Шекспира по сути своей были чи-
сто национальными, а в условиях того времени нацио-
нальное чувство могло выразиться лишь в поддержке
монархии при всех ее пороках. Поэтому монархия в
конце XVI века стала уже популярна в народе и оли-
цетворяла собой ту прогрессивную роль, которую Анг-
лия играла в мировой политике.
Вот почему совершенно закономерно, что монархия
и концепция королевской власти занимают в пьесах-
хрониках Шекспира такое большое место. Перед нами
проходит целая галерея типичных носителей королев-
ской власти, чьи качества персонифицировались в тра-
1 «Генрих VIII», акт V, сц. 5, перевод с английского Б. Тома-
шевского. Любопытно отметить, что Шекспир писал это без малого
через десять лет после смерти Елизаветы.
68

диционном символическом стиле и легко распознава-
лись зрителями. Так, мы видим Ричарда II, эту «розу»;
в его образе подчеркнуты присущие носителям королев-
ской власти аристократизм манер и хорошее воспита-
ние. Он наделен только внешними чертами монарха,
но лишен реальной власти, и его несоответствие пред-
ставлениям о настоящем короле определяет трагизм хо-
да событий. Захвативший его трон Болинбрук (Ген-
рих IV) изображен хитрой лисой; в нем хитроумие и
политический нюх превосходят все другие качества.
Как правитель он сильнее Ричарда II, то и 'преступле-
ния его более тяжки и порождают еще более ужасные
последствия. Генрих V и Эдуард VI — это два короля-
солнца: у них преобладающей чертой является власт-
ность. Между ними стоит безгрешный Генрих VI по
прозвищу Пеликан, самый добродетельный и самый
злосчастный из всех. Его знаменитый пастушеский мо-
нолог 1 краснореч.иво свидетельствует, что он столь же
не подходит для роли короля, сколь очаровывает про-
сто как человек. И наконец, галерею завершает Ри-
чард III, узурпатор и тиран, настолько лишенный ка-
ких бы то ни было королевских качеств, что любое со-
противление и изгнание его с престола могут быть
только оправданными и справедливыми.
Конечно, для писателя XVI века здесь крылась це-
лая .проблема. Шекспир воспитывался в духе тюдоров-
ской ортодоксальности, ему внушали идею о необходи-
мости порядка и безусловной греховности всяких мя-
тежей, которую он, по-моему, в целом принимал; одна-
ко сама династия Тюдоров взошла на престол в ре-
зультате бунта, и это надо было как-то оправдать. Сде-
лать это можно было, лишь показав, что Ричард III
был чудовищем, узурпатором, а не настоящим королем.
В наши дни эта точка зрения сильно оспаривается
многими историками, но если подобные сомнения и
могли возникнуть во времена Шекспира, их вслух не
высказывали. У нас нет оснований относить Шекспира
к числу людей, которые могли усомниться. Однако
представления о королевской власти в XVI и начале
XVII века претерпели весьма странные и непонятные
изменения.
1 «Генрих VI», ч. III, акт II, сц. 5.
69

Феодальное общество, хотя бы теоретически, при-
знавало за вассалом, если у него нет иного выбора,
право отрекаться от приверженности своему сюзерену;
иными словами, за господствующей знатью закрепля-
лись права на мятежи, что, разумеется, не распростра-
нялось на менее знатных. Выдвинутая в XVI столетии
доктрина о том, что нельзя выступать даже против
(правителя-злодея, отражала до известной степени при-
знание буржуазией реальных феодальных условий, при
которых власть даже плохого или бесчестного прави-
теля была для масс все же предпочтительнее, чем ос-
лабление центральной власти: в последнем случае они
были беззащитны перед феодальными войнами и мас-
совыми поборами. Шекспир изображает колебания шот-
ландской знати, не решающейся начать войну даже с
Макбетом, которого, как и Ричарда III, приходилось
выводить буквально монстром и тираном, чтобы как-то
оправдать выступление против него. В XVI веке идея ло-
кальной верности соперничающим друг с другом сюзере-
нам, которая была характерна для раннего феодализма,
был а отб решен а, р ож д а ется гоюуд арств о- Леей а ф ан.
Одним из парадоксальных последствий роста буржуа-
зии и подъема национальной идеи явилась окончатель-
ная победа доктрины строго наследуемой королевской
власти над принципом выбора короля. На ранней стадии
феодализма эти две доктрины королевской власти су-
ществовали параллельно, поскольку король почитался
первым, но не единственным сюзереном. Однако глава
нового национального государства должен был быть sui
generis 1. Нация, развивавшаяся с ростом буржуазии,
требовала большей стабильности власти, чем мог обес-
печить избираемый монарх. Примерно начиная с XIV
века принцип наследуемости монархической власти бе-
рет верх над порядком выборов короля, и «о времени
Шекспипа идея избираемости монарха не только умер-
ла, но была уже полностью забыта. По Шекспиру,
Иоанн узурпировал трон, по праву принадлежавший
его племяннику; во (времена Иоанна, однако, сама воз-
можность этого была исключена. Теперь король приоб-
рел черты божественности, которой, для того чтобы вы-
ступать в таком качестве, требовалось представляться
1 Зд.: бДИНЮЛИЧИЫМ (ЛйТ.)и
70

вечной. Йидимо, слабый отголосок старого порядка Мож-
но усмотреть в праве знати в случае необходимости го-
ворить правду монарху в лицо со всей прямотой и резко-
стью, как это делает Кент, разговаривая с Лиром: него-
дование последнего по поводу откровенности Кента —
одно из свидетельств его безумия.
Однако новый статус, который приобрел монарх в
XVI веке, был с самого начала непрочным. Наблюдае-
мый нами новый (подход к истории, при котором народ
рассматривался как 'позитивная сила, имеющая свои
права и обязанности, прямо ведет к революционному
кризису. То, что это случилось как раз тогда, когда сло-
жилась новая концепция монархии, лишь затруднило до-
стижение каких-либо соглашений и компромиссов и при-
дало конфликту, когда он назрел, еще более острый и
масштабный характер. С распадом феодализма все
большее развитие получали два новых и несовместимых
друг с другом взгляда на мир. Но тогда этого еще не
понимали: обе стороны апеллировали к ошибочно ими
понимаемым древним законам и традициям государства,
выступая на деле за революционные нововведения.
У Шекспира мы можем не только до некоторой сте-
пени (проследить это 'Противоречие, но, возможно, уви-
деть и изменение самих его взглядов; это особенно про-
является в шьесах, созданных им около 1600 года и
позднее. Ранее Шекспир /придерживался конформист-
ского взгляда о безусловной необходимости сильной за-
конной власти и о том, что восстание есть зло; наиболее
отчетливо эта мысль (проявляется в приписываемом поч-
ти всеми исследователями его леру отрывке из пьесы
«Сэр Томас Мор» *, написанной, видимо, около 1595
года.
Несчастных гонишь... Но их вопли, стоны —
То море, где страны величье тонет!
Представь же обездоленных, бредущих —
В узлах — скарб жалкий, за спиной — младенцы —
В те города приморские, откуда
Покинуть им велят края родные.
Вообрази, что ты король всевластный,
Словам которого послушны все законы.
Вот ты кичишься мудростью, как глупый
Павлин, в наряд свой собственный влюбленный.
Как учишь жить ты? Хочешь, я отвечу?
Лишь наглость с силой правят в мире этом,
И никакой порядок тут не нужен.
71

Но если следовать таким твоим советам,
Никто преклонных лет своих не встретит.
Тогда ведь вор любой, любой насильник
Свои нападки на тебя обрушит.
Воспользовавшись наглостью и силой,
Он в правоте своей не усомнится,
И люди, хищным рыбам уподобясь,
Свирепо станут пожирать друг друга 1.
Даже здесь можно заметить любопытное разделение.
3-я и 5-я строки этого отрывка являются, по-моему, со-
знательным и очень точным повторением мысли извест-
ного отрывка из «Утопии» Мора, который содержит
описание тяжелого положения жертш огораживания:
«...происходит переселение несчастных: мужчин, жен-
щин, мужей, жен, сирот, вдов, родителей с малыми деть-
ми и более многочисленными, чем богатыми, домочадца-
ми». Если это так, то, значит, Шекспир здесь пользуется
случаем внушить иам, что он полностью отда-
ет себе отчет в социальной несправедливости, так же
как и в необходимости сильной власти.
Однако начиная примерно с 1600 года его убежден-
ность в первостепенной важности порядка и власти как
будто ослабевает. Заметно то большое сочувствие, с ко-
торым автор относится к народному бунту в «Кориола-
не» *, а также кштрают между гуманистическим радика-
ЛИ31М0М Гамлета и традиционными чертами царедаорцев
Клавдия и Полония. И хотя .в «Короле Лире» смута еще
представлена источником всяческих зол, злоупотребле-
ние властью здесь тоже выведено злом, которое само по
себе разрушает всякое благосостояние, как таковое:
Ты можешь видеть в этом изображение власти:
Собаке повинуются как должностному лицу...
Позолоти порок —
И сломится оружье строгих судей;
Одень в тряпье — пигмей былинкой свалит2.
Центральная тема «Короля Лира» — это тема короля,
чьи тлаза открываются на действительное .положение
дел лишь после того, как он сам познал глубины стра-
даний и нищеты.
Шекспир был сторонником королевской власти: чело-
век своего времени, он, собственно, и не мог относиться
1 Перевод Г. Прохоровой.
2 «Король Лир», акт IV, сц. 6, перевод М. А. Кузмина.
72

к ней по-иному; однако, поддерживая королевскую
власть, он отнюдь не отказывался от ее критики. Если
внимательно проследить, как решает для себя Шекспир
вопрос об отношении к королевской власти, возникаю-
щий во всех его исторических пьесах и подчас совсем
неожиданно в других произведениях, мы убедимся, что
поддержка принципов 'монархии, как она существовала
тогда, не мешала Шекспиру отчетливо понимать, что
представляет собой королевская власть на практике.
Генрих V не без оснований обычно рассматривается как
олицетворение идеального короля-героя, как представ-
лял его Шекспир; однако целые поколения читателей
находят этого короля человеком, далеким от совершен-
ства и определенно неприятным; политика, им прово-
дившаяся, оказалась гибельной *. Есть основания пола-
гать, что Шекспир сознавал это. Он также видел необ-
ходимость установления между королем и народом по-
зитивных отношений, а не слепого повиновения. По ме-
ре того как зрело мастерство Шекспира и углублялся
кризис его эпохи, его критика абсолютной власти стано-
вилась резче, а ощущение социальной несправедливо-
сти — острее.
3. Шекспир и война
'К тому времени, когда Шекспир приехал в Лондон,
Англия уже в течение нескольких лет вела войну, кото-
рую ей 'предстояло продолжать еще очень долго. Поэто-
му не удивительно, что войне отводится такое большое
место как в его пьесах-хрониках, так и в ряде других
произведений. Мы увидим, что и его отношение к вой-
не было сложным и претерпело заметную трансформа-
цию в движении от ранних пьес к более поздним.
Относительно внутренних войн нет необходимости
говорить много. Шекспир безоговорочно 'считал их злом,
возможно самым большим .несчастьем, для народа. На
примерах Ричарда III и Макбета показано, что сопро-
тивление законной власти Шекспир может оправдать
лишь исключительными обстоятельствами. Но войны с
Европой —совсем другое дело.
В самой первой пьесе Шекспира («Генрих VI», ч. 1)
центральная тема — утрата Англией Франции на пос-
73

ледних этапах Столетней войны. Шекспир порицает от-
сутствие единства и промахи англичан, которые приве-
ли к поражению; -прямодушные солдаты, Сэлисбери и
Талльот, обрисованы слегка наивными героями, и автор
не выражает ни малейших сомнений в справедливости
борьбы. Здесь Шекспир скорее всего отражает общее
мнение того времени. Нельзя забывать, что для совре-
менников Шекспира эта война была событием еще сов-
сем недавнего прошлого, -примерно тем же, чем Крым-
ская война для нас или 'битва при Ватерлоо для поко-
ления 1914 года. Можно сказать, что, хотя Столетняя
война и не осталась в памяти поколения той эпохи, мно-
гие из живших тогда еще слышали рассказы о ней от
ее участников. Во времена, когда люди не в пример нам
черпали свои сведения больше из устных рассказов, чем
из книг, эта война, вероятно, более живо сохранялась в
их памяти, да и Англия до 1588 года, гада Великой
Армады, не участвовала больше ни в одной европейской
войне, достаточно крупной, чтобы затмить это событие.
В нарисованной Шекспиром картине Столетней вой-
ны есть один необычный штрих, который породил не-
сколько иное, чем бытовавшее дотоле, о ней представ-
ление. Разыскивая в XV веке причины, приведшие к
событиям его собственного времени, он обрисовал Сто-
летнюю -войну скорее как общенародную, а не феодаль-
ную, возможно, примерно так же, как Эйзенштейн воссо-
здал эпос Александра Невского в свете событий своего
времени. Это придает пьесе эффект, но делает сомни-
тельной ее историческую достоверность. Всего яснее не-
правомерность такого подхода выявляется в «Генрихе V»
с изображенными здесь четырьмя «типичными» сол-
датами: англичанином Гауэром, валлийцем Флюэлле-
ном, шотландцем Джеми и ирландцем Мак-Моррисом.
Говорить о «британской» нации было совершенно неле-
по не только в XV столетии, но почти в равной степени
и в эпоху Шекспира, ибо даже сегодня .вопрос о нацио-
нальной принадлежности жителей Уэльса и Шотландии
продолжает оставаться спорным, и никто не стал бы от-
рицать, что ирландцы всегда были и остаются совершен-
но отличной от англичан нацией.
Точно так же Шекспир искажает и историческое по-
ложение Гонта и Йорка в «Ричарде II». Они выведены
Шекспиром как представители старой феодальной зна-
74

ги — степенные, важные, величественные,— пол-ная прб-
тивоположность Ричарду, типу придворного аристокра-
та, поверхностного, циничного, с итальянскими манера-
ми, типу, появившемуся в позднее средневековье, в эпо-
ху просвещенной -монархии Возрождения. Шекспир не
только идеализирует старую знать, которая в действи-
тельности -состояла да людей жеаташх и кровожадных,
но и впадает в историческую ошибку, приписывая им
чувство национального сознания. Исторический Гонт,
наполовину англичанин, наполовину испанец, никогда
не мог произнести тех слов, которые Шекспир вклады-
вает в его уста:
Страна величия, обитель Марса,
Трон королевский, сей второй Эдем,
Противу зол и ужасов войны
Самой природой сложенная крепость '.
Эти слова отражают .настроения людей уже конца
XVI- столетия, только что ставших свидетелями провала
попытки интервенции с моря, а не феодальных магнатов
XIV столетия, стремившихся к захвату новых земель во
Франции и Испании. Таким образом, Шекспир пока от-
носится к войне с одобрением и настроен патриотически.
В первой части «Генриха IV» звучит новая нота.
Здесь война (предстает перед нами уже не как нечто во-
ображаемое и героическое, а как суровая реальность, от-
ражающаяся на жизни простых людей. Фальстаф так
описывает свой военный отряд: «...отряд мой состоит из
прапорщиков, капралов, лейтенантов и ефрейторов,
оборванных, как Лазарь на обоях, у которого псы бога-
ча лижут струпья. Все они отроду не были солдатами;
это проворовавшиеся служащие, младшие сыновья
младших братьев, беглые трактирные слуги да разорив-
шиеся трактирщики — ржавчина долгих лет мира»2.
И добавляет: «Они достаточно хороши, чтобы исты-
кать их копьями. Пушечное мясо, пушечное мясо! Они
заполнят могилу .не хуже других. Смертные люди, бра-
тец ты мой, смертные люди!» А несколько позже он го-
ворит: «Я поставил своих оборванцев на такое место,
где их живо искрошили; из полутораста остались в жи-
1 «Ричард II», акт II, сц. 1, перевод Мих. Донского.
2 «Генрих IV», ч. 1, акт. IV, оц. 2, перевод Е. Бидоуюов-ой.
78

вых лишь трое, да и te годны теперь лишь на то, что*
бы остаток дней просить милостыню у городских во-
рот» К
Когда Шекспир противоставляет Тальботов оборван-
ному (воинству Фальстафа с его низкими методами вер-
бовки, он тем оамьим лрО!Т1ИВОпоста1вляет иеизвесшое
и идеализируемое феодальное прошлое хорошо известно-
му настоящему. 0.н не знал, как собирали свои армии
феодалы, но ему и его зрителям было хорошо известно,
как создавались и разбегались армии в XVI веке. Все
они видели искалеченных солдат, просивших милостыню
у городских ворот. В «Генрихе IV» мы постоянно ощу-
щаем этот контраст между воображаемым прошлым и
лишенным всякой героики настоящим. Однако Шекспир
жил как раз в период, когда боялись вторжения Ар-
мады, то есть в эпоху, которая сегодня представляется
нам героической. Должны ли мы из этого делать вывод,
что все эпохи являются героическими, хотя современни-
ки и не находят в них ничего подобного? Или же все
они, напротив, лишены героизма, но представляются нам
в героическом свете лишь с расстояния времени? Или
же, наконец, героическое и негероическое настолько
переплетено, что зачастую они неразделимы не только
применительно к одной эпохе, но и к одному человеку?
В «Генрихе V» нам поначалу кажется, что нас воз-
вращают к героическому. Всем известны знаменитые ме-
ста из этой пьесы, восхваляющие войну и ремесло сол-
дата. Нет нужды сомневаться, что они были написаны
совершенно искренне и вызывали горячее одобрение
шекспировских зрителей. Однако, если прочитать пьесу
внимательнее, такое о ней представление окажется не-
четким и противоречивым.
Так, здесь впервые появляется вопрос о справедливо-
сти войны, которую вела Англия против Франции. Ведь
в самом конце еще «Генриха IV», когда умирающий ко-
роль наставляет своего наследника, содержится намек,
1 Там же, акт V, сц. 3. Это описание шстолько близко к харак-
теристике, дайной Кромвелем «солдатам армии Первого парламента:
«большинство из них старые, измочаленные служилые люди, кабат-
чики и тому подобный сброд»,— что "невольно возникает мысль, а не
видел ли Кромвель ib прежние свои дни ib гостином дворе представ-
ления «Генриха IV». Во всяком случае, это свидетельствует о том,
что картина, иариошанная Фальстафом, не была простой карика-
турой.
76

что справедливость —это не единственное, что нужно
принимать в расчет:
Поставь себе за правило, мой Гарри:
Наполни беспокойные умы
Походами, делами за границей,
Отправь подальше шумных непосед
И на чужбине дай им развернуться,
Чтоб прошлое забвеньем поросло1.
«Генрих V» начинается беседой архиепископа Кентер-
берийского и епископа Илийского, обсуждающих угрозу
конфискации церковных владений и то, как ее предот-
вратить. В следующей сцене архиепископ читает королю
целую проповедь, имеющую целью обосновать претензии
короля на французский трон, и дает ему совет добивать-
ся этого трона, совет, который Генрих охотно готов при-
нять.
Теперь мы видим во всем этом откровенный цинизм,
но мы не можем быть уверены в том, что таким же было
отношение Шекспира -и особенно его зрителей. Несом-
ненно, церковников-папистов можно было изобразить в
пьесе как людей, прибегающих к бесчестным уловкам, а
лондонские зрители XVI столетия, настроенные весьма
антиклерикально, с удовольствием встречали .всякий вы-
лад в адрес церкви. Но тот факт, что Генрих возобно-
вил войну по наущению бесчестных людей, не объясняя
•побудивших его ,к этому причин, совсем не означает,
что его претензии не могли быть признаны справедливы-
ми. Кроме того, взгляд на войну в XVI веке был совсем
иным, чем в наши дни. Хотя в некотором смысле войну
и считали злом, это не мешало .видеть в ней вполне при-
годное и обычное средство осуществления национальной
политики. А если еще убедить себя, что воюют за спра-
ведливость, то война уже могла быть изображена не
трагической необходимостью, а славным подвигом. Хот-
спер в «Генрихе IV» и Бастард в «'Короле Джоне» еще
придерживаются старой и по-прежнему широко распро-
страненной идеи, что война — занятие, достойное
джентльмена. Однако нет оснований считать, что эту
идею принимал и сам Шекспир; что касается справедли-
1 «Генрих IV», ч. II, акт IV, сц. 5, перевод Б. Пастернака.
77

вости английских захватов во Франции, то в ней он, ве-
роятно, тоже сомневался.
После Азенкура Генрих видит в одержанной и;м побе-
де волю всевышнего, благословившего его дело,— точно
так же, как считал Кромвель столетием позже. Но это
опасная, чреватая зловещими последствиями иллюзия,
что понимал Мильтон, когда писал своего «Самсона
Борца», да и зрители Шекспира вряд ли нуждались в
напоминаниях о быстротечности подобных успехов, о
которых вспоминает автор, заканчивая свою пьесу:
И стал младенец Генрих королем
И Англии и Франции владыкой.
За власть боролись многие при нем —
Отпала Франция в разрухе дикой.
Все это представляли мы не раз !.
Ведь поражения были свежее в памяти подданных Ели-
заветы, нежели победы.
Тема справедливой войны вновь звучит, когда Генрих,
скрывающийся под маской, весьма, надо признать, са-
монадеянно говорит своим солдатам накануне сраже-
ния: «Мне думается, нигде смерть не была бы мне так
желанна, как возле короля; ведь дело его правое и при-
тязания вполне законны» 2. На что солдат Уильяме воз-
ражает: «Ну, этюопо /нам не надо зшть... Да, но если
дело короля неправое, с него за это взыщется, да еще
как! Ведь в судный день все ноги, руки, головы, отруб-
ленные в сражении, соберутся вместе и возопиют: «Мы
погибли там-то!» — и одни будут проклинать судьбу, дру-
гие— призывать врача, третьи—своих жен, что оста-
лись дома в нищете, четвертые горевать о невыплачен-
ных долгах, пятые — о своих осиротевших маленьких де-
тях. Боюсь, что мало солдат, умирающих в бою со спо-
койной душой; да и как солдату умирать с благочести-
выми мыслями, когда у него одно лишь кровопролитие
на уме? И вот, если эти люди умрут не так, как подо-
бает, тяжелая ответственность падет на короля, который
довел их до этого; ведь ослушаться короля — значит на-
рушить законы и долг верности» 3.
1 «Генрих V», эпилог, перевод Е. Бируковой.
2 «Генрих V», акт IV, сц. 1, перевод Е. Бируковой.
3 Там же.
78

И вновь вопрос остается открытым. Конечно, ответ
Генриха звучит явно неубедительно и совсем не опро-
вергает возражений Уильямса. Нетрудно увидеть, что в
пьесе всюду подчеркиваются подлость и корысть, неиз-
бежно сопутствующие войне, особенно в сценах, показы-
вающих трусливого грабителя Пистоля и его друзей, а
также в той нарисованной графом Бургундским выра-
зительной картине пагубности войны, которой заканчи-
вается «Генрих V» К
Если высказанное в «Генрихе V» отношение к войне
гораздо сложнее, чем это кажется -на первый взгляд, го
контраст между пьесами «Генрих V» и «Троил и Крес-
сида», написанной всего тремя годами позже, поистине
поразителен. Мы должны помнить, что с 1588 года, года
Армады, Англия вела против Испании непрерывную вой-
ну. Она началась взрывом величайшего энтузиазма и
грандиозной победой; многие англичане видели в этой
войне крестовый поход против папства и реакции. Но
к концу века война привела Англию в безнадежный ту-
пик, откуда никакого выхода не предвиделось. Разлад
среди военачальников и их полная неспособность вести
кампанию навлекали поражение за поражением. Приня-
тое в 1604 тоду решение добиться миршюго договора яви-
лось в целом и мудрым и отвечающим желаниям народа2.
Нетрудно понять, насколько актуальной в 1602 году
была пьеса, изображающая окончание длительной осады
Трои; я думаю, что «Троил и Крессида» — самая живо-
трепещущая и актуальная пьеса Шекспира. Возможно,
в этом одна из причин ее художественной, драматурги-
ческой слабости. Может быть, Шекспира слишком сильно
волновала его тема, чтобы в пьесе оказалась должная
перспектива; как бы то ни было, произведение это пред-
ставляет собой довольно смутную, хотя и масштабную,
картину несчастий и ужасов войны. В лагере греков мы
наблюдаем вражду и зависть среди вождей, что явля-
лось точным отражением обстановки при английском
дворе и в армии конца XVI столетия: хладнокровный
цинизм в управлении государством, бессмысленное и па-
1 Акт V, сц. 2.
2 Я не хочу этим сказать, что последовавшая затем политика
союза с Испанией и заискивания перед ней была мудрой или выра-
жала волю англичан.
79

губное фанфаронство, сражение больше в салонах, чем
на полях битвы, отношения между людьми, утратившие
под действием войны свою тонкость и возвышенность.
А конец пьесы, когда Гектор, этот великолепный ры-
царь, чья надменность обрекла его город на разруше-
ние, безоружным попадает в руки врагов и его звер-
ское умерщвление по приказу Ахилла М И для этого не-
удачного, сугубо негативного изображения войны Шек-
спир умышленно выбирает одно из величайших героиче-
ских событий в мировой истории и традиционно идеаль-
ный конфликт. Словно бы он специально искал наибо-
лее романтичный сюжет о войне для того, чтобы дис-
кредитировать овеянное романтикой представление о ней.
Вся пьеса отмечена ужасающей, но тем не менее
трезвой и понятной горечью; голоса Пандара и Терсита
сливаются в издевательском дуэте. Они представляют
собой антипод героического, подобно Фальстафу, однако
лишены внутренней здоровой жизненности, которая удер-
живала его от полного падения. Однако Шекспир не из-
девается вместе с ними и не осуждает людей, как та-
ковых. Скорее он осуждает бедственные обстоятельст-
ва, которые ставят честных, почтенных людей в подобное
положение. Они — жертвы войны, жертвы «века», о ко-
тором с такой горечью говорит Гамлет в пьесе, написан-
ной лишь за год до «Троила и Крессиды».
С «Троилом и Крессидой» Шекспир вступает в тре-
тий период своего творчества, период великих траге-
дий *. В некоторых из них вновь содержится критика
войны. Похвальные слова Гамлета о военных приклю-
чениях Фортинбраса не должны помешать нам расслы-
шать иронию, с которой Шекспир пишет, как:
...смерть вот-вот поглотит двадцать тысяч,
Что ради прихоти и вздорной славы
Идут в могилу, как в постель, сражаться
За место, где не развернуться всем,
Где даже негде схоронить убитых?2
1 За 4 года до этого, в 159в г., Чэпмен посвятил свой перевод
«Илиады» Гомера графу Эссексу, «высочайшему образцу живого
олицетворения достоинств Ахилла». В 1602 г. граф Эссекс был уже
мертв, и Шекспир наверняка отождествляет его трагедию с трагиче-
ской судьбой Гектора. Создается впечатление, что включать в эту
пьесу эпшод сю смертью Гектора было необязательно *.
2 «Гамлет», акт. IV, .сц. 4, перевод М. Лозинскога
60

И он с явной симпатией описывает нежелание римского
плебса соорудить из трупов холм, для того чтобы Корио-
лан мог величественно предстать на нем победителем.
Нам ничего не известно об этих изменениях во взглядах
Шекспира, кроме того, что мы можем извлечь из самих
его пьес, читая их в контексте того времени. Мы не зна-
ем, конечно, ни о каких событиях личного характера,
которые могли повлиять на Шекспира в этом направле-
нии. Вполне можно предположить, принимая во внима-
ние общую тенденцию драматурга в первые годы XVII
века к созданию пьес с мрачным фоном и насыщенных
социальной критикой, что этот резкий переход от жиз-
нерадостного патриотизма в «Генрихе IV» и «Генри-
хе V», от сравнительной беззаботности его тогдашних
комедий к более мрачным взглядам, нарастающему ощу-
щению социальной несправедливости объясняется глав-
ным образом изменившимся соотношением сил в клас-
совой борьбе тех лет. Сейчас это общепризнанно, но, мне
кажется, при этом следует иметь в виду и опыт войны,
начавшейся великими надеждами, но приведшей к бес-
смысленной трате сил К Опыт, почерпнутый Шекспиром
в этой войне, видимо, способствовал изменению его
взглядов вплоть до прямого осуждения войны, как та-
ковой, и общества, которое видит в ней средство разре-
шения своих проблем.
1 Не следует забывать и той беспощадной, бесполезной и погло-
щавшей значительные средства войны, которая велась в Ирлан-
дии на протяжении большей части правления Елизаветы. Именно
эта война косвенно привела к падению графа Эссекса.

Фрэнсис Бэкон —
философ природы
Фрэнсис Бэкон * принадле-
жал к одной из новых се-
мей, которые были типичны для Англии XVI столе-
тия. Его дед был благоденствующим земледельцем в
Саффолке, разбогатевшим на ловких спекуляциях цер-
ковными землями после Реформации. У него достало де-
нег послать одного из сыновей в университет и сделать
его законоведом. Юриспруденция в те времена была, по
существу, единственной областью, в которой человек, не
принадлежавший к аристократическому кругу, мог до-
стичь видного положения и разбогатеть. И действитель-
но, этот сын, сэр Николас Бэкон, достиг самой вершины
в судейской иерархии, благодаря чему Фрэнсис в свою
очередь оказался при дворе Елизаветы I и получил воз-
можность сделать карьеру на королевской службе.
Однако Фрэнсис Бэкон никогда не был простым при-
дворным и чиновником, и противоречия, которыми отме-
чены и характер его и весь его жизненный путь и бла-
годаря которым он стал столь блестящей и выдающей-
ся личностью, обнаружились с самого начала. В Кем-
бриджском университете, который был выбран для
Фрэнсиса отцом как наиболее передовое и современное
учебное заведение той эпохи, Бэкон сделал для себя
один замечательный вывод, которому не изменял всю
свою жизнь. Его секретарь доктор Уильям Раули рас-
сказывает: «Его светлости было угодно посвящать меня
в свои воспоминания, и он говаривал, что шестнадцати
лет, едва приступив к обучению в университете, невзлю-
бил философию Аристотеля, но отнюдь не за отсутствие
82

высоких AoctottticfB последнего, которого, напротив, ой
всегда ставил очень высоко, но ввиду отсутствия в ней,
философии, практического смысла. Как говаривал его
светлость, Аристотель был силен лишь в отвлеченных
спорах и дискуссиях, но не был способен создать труды,
могущие послужить на пользу жизни человеческой. Он
сохранил это убеждение до конца своих дней».
Отрицая Аристотеля, Бэкон выступал не столько про-
тив него самого, сколько против той догматической ка-
зуистики, в которую облекла идеология средневековья
учение Аристотеля, и, иными словами, против этого уче-
ния как философии феодального общества. Бэкон был
человеком новой эпохи — эпохи поднимающейся буржуа-
зии, которая требовала от философии, от науки, как ее
теперь стали называть, не метафизических рассуждений,
а «трудов, могущих послужить на пользу жизни челове-
ческой». Знания должны были стать общественным ору-
дием. Как пишет профессор Фаррингтон, основная идея
Бэкона была «очень проста и состояла в том, что зна-
ния должны приносить практические выгоды, наука дол-
жна служить повседневной деятельности, а люди дол-
жны использовать свои силы, исходя из того, что их свя-
щенный долг — улучшение и преобразование условий
жизни». Бэкон никогда не отступал от этого своего
убеждения, и оно лежит в основе всех его главных со-
чинений.
Человек новой эпохи, Бэкон полностью отражал ее
трудности и противоречия, а в его время они, может
быть, выступали с наибольшей силой. Капитализм в про-
мышленности и сельском хозяйстве складывался еще в
недрах феодального общества, однако первоначально он
развивался под эгидой монархической власти, ибо бур-
жуазия пока была не в состоянии требовать, чтобы ей
передали политическую власть. А жил Бэкон как раз
в тот период, когда в этом отношении происходил реша-
ющий поворот, и к концу его жизни союз короны и бур-
жуазии уже рушился. Политическое падение Бэкона
было, собственно, одним из следствий распада данного
союза. Думается, что до самого своего конца он не за-
мечал этих изменений и вполне удовлетворялся ролью
придворного, добиваясь постов и доходов, и без каких-
нибудь угрызений совести преуспевал в атмосфере поро-
ка и низости, неизбежно сопутствующей образу жизни,
83

им избранному. Возможно, зй at6 его нельзя упрекать:
так Бэкон был воспитан и другой жизни себе не пред-
ставлял, но все же такое положение часто заставляло
его совершать поступки, шедшие явно вразрез с высо-
ким звучанием его философского кредо.
За этим лежало другое, еще более глубокое противо-
речие, присущее самой сути гуманизма. Целью гуманиз-
ма было избавить человека от предрассудков и невеже-
ства, но вместе с тем освободить производство от тесных
рамок и ограничений феодальной экономики. Буржуаз-
ная революция совершалась ради конечного прогресса
всего человечества и в то же время ради того, чтобы
обеспечить новому классу возможность эксплуатировать
и богатеть. В такой революции неразрывно переплета-
лись мотивы низкие и возвышенные, жестокое подавле-
ние и великодушие. Характер Бэкона, казалось, тоже
вобрал все эти черты.
И мы видим, как Бэкон заискивает перед сильными
мира сего и свой талант ставит на службу политике угне-
тения, а в то же время в своей книге «Истинное вели-
чие Англии» выражает надежды на всеобщее благосо-
стояние, при котором «все богатства находятся в руках
купцов, горожан, ремесленников, владельцев земельных
участков, фермеров и подобных им людей. И соседние
с нами Нидерланды являют нам пример ясЛый и нраво-
учительный: при всей своей бережливости и развитых
механических ремеслах эта страна никогда не смогла
бы выстоять и постоянно преодолевать без всякой по-
мощи извне неисчислимые трудности, если бы ее богат-
ства находились в руках небольшой кучки людей, а не
были бы распределены между многими лицами, и не
столько между знатными, сколько в большинстве своем
между людьми, в общем, довольно низкого положения».
Если конечной целью Бэкона было создание новой
философии, то его непосредственные усилия были на-
правлены на то, чтобы самому как можно выше под-
няться по политической лестнице. Смерть отца оставила
еще совсем юному Бэкону лишь причитавшуюся ему, как
младшему сыну, долю наследства, но у него не было ни-
какого положения. Его могущественные родственники Се-
сили по какой-то причине не оказали ему помощи, и в
поисках покровителя Бэкон обратился к графу Эссексу.
Когда же граф сам впал в немилость, Бэкон отступился
34

от него, настолько не разбираясь при этом в средствах,
что даже его почитателям всегда было трудно оправдать
такое поведение. Он стал по-настоящему выдвигаться
после смерти Елизаветы I и с вступлением на престол
Якова I. Его блестящая карьера началась в 1607 году,
и уже к 1618 году он достиг положения лорда-канцлера,
а вскоре после этого стал пэром, виконтом Сент-Олбэн.
Но падение Бэкона было еще более стремительным.
Как человек, всегда искавший покровителя, Бэкон к это-
му времени стал приверженцем герцога Бекингемского,
и, когда в 1621 году палата общин избрала последнего
своей мишенью, она, не осмелившись нанести удар прямо
по герцогу, обрушилась на Бэкона. Обвиненный в зло-
употреблениях, покинутый своим патроном, Бэкон был
смещен, подвергнут штрафу и брошен в тюрьму. И хотя
вскоре Бэкона освободили, его политическая карьера
была окончена: до самой смерти в 1626 году он жил в
уединении, посвятив себя исключительно литературным
и философским занятиям. К этому, наверно, следует до-
бавить, что, хотя выдвинутые против него обвинения ока-
зались полностью справедливыми, Бэкон был виновен
не более, чем другие видные деятели его времени, и, уж
конечно, не больше, чем все те, кто осуждал его.
Эти подробности политической карьеры Бэкона совер-
шенно необходимы, чтобы понять и самого философа и
его эпоху. Разумеется, они не могут обрадовать почита-
телей Бэкона, и не они заставляют нас помнить о нем
сегодня. Если даже теперь, спустя четыре столетия, мы
чтим его, то не как просвещенного канцлера и полити-
ческого деятеля, а как философа, заявившего: «Целью
нашей стало познание причин и скрытых пружин, двига-
ющих событиями, и расширение границ власти человека
вплоть до подчинения ему всего возможного». Он про-
извел в философии переворот, направив мысль на иссле-
дование объективного мира вокруг нас. Только познавая
природу, люди могут углубить свои знания и усилить
свою власть над окружающим миром. «Дух и мысль че-
ловека, если они направлены на созерцание вещей ма-
териальных, созерцание творений Господа, сими творе-
ниями ограничены и пытаются понять лишь их, но если
мысль и дух направлены на созерцание самих себя, если
человек, подобно пауку, ткет бесконечную паутину из
собственных философских рассуждений, то им нет пре-
65

ДеЛй, и йолученная из знаний картина восхищает кра-
сотой нити, но не имеет ни цели, ни веса».
Весь его спор с предшествовавшими ему философами,
греками и средневековыми схоластами шел из-за того,
что их внимание было направлено внутрь, в то время
как Бэкон считал, что все подлинные знания рождают-
ся из наблюдения и опыта. Идеализм Платона Бэкон
подвергал еще большему осуждению, чем метафизику
Аристотеля. «Когда вы утверждаете, что истина, какой
бы она ни была, обитает в голове человека, а не лежит
вне человека и лишь находит пристанище в его разуме;
когда вы отвлекаете наш разум от наблюдения и от ве-
щей, которые, сколь бы тщательно ни наблюдались нами,
все же не получат к себе достойного от нас внимания;
когда вы зовете нас к погружению в самосозерцание и
к падению ниц пред нами же самими созданными и по-
читаемыми под именем созерцательной философии сле-
пыми и безжизненными идолами, когда вы поступаете
так, вы наносите нам неисцелимую рану».
Поэтому Бэкон в большой серии произведений, на-
писанных как по латыни, так и на английском, поставил
себе задачу найти метод, с помощью которого можно
было бы подчинить природу, познав ее естественные за-
коны. Он наметил для себя обширные планы, которые
так и не 'были осуществлены, да и не могли быть осу-
ществлены одним человеком. Труды Бэкона напоминают
руины изумительных зданий, под грудами мусора в них
можно различить фундамент задуманного им дворца че-
ловечества. Уровень научных знаний во времена Бэкона
был еще слишком низок для того, чтобы построить со-
оружение, рисовавшееся философу в мечтах. Да и сам
он не всегда был наилучшим образом информирован о
новейших открытиях своего века. Однако Бэкон по край-
ней мере выдвинул некоторые принципы, плодотворные
во все времена и позволяющие считать его отцом совре-
менного материализма.
Первый из этих принципов заключается, видимо, в
том, что приобретение знаний — это не пассивный, а ак-
тивный процесс. Природа не раскрывает своих тайн то-
му, кто ограничивается простым созерцанием ее; эти
тайны должны быть вырваны у нее. Над природой надо
размышлять или, по выражению Бэкона, «поспорить» с
ней, и подъем материальной культуры на новый, болер
86

высокий уровень всякий раз требует от человека осу-
ществления новых, соответствующих этому этапу экспе-
риментов. Человек углубляет свои познания не путем
абстрактных размышлений, а обдумывая то, что раскры-
лось перед ним в ходе его творческой деятельности.
Из этого Б-эишн вывел заключение, что философ обя-
зан глубоко понимать процесс производства, механиче-
ские ремесла. До него этими вещами пренебрегали, счи-
тали их слишком низменными и не заслуживающими
внимания просвещенных; и если удавалось добиться
здесь прогресса, то он достигался чисто эмпирическим
путем, усилиями самих ремесленников, занятых таким
трудом. Так сумели узнать немало, но углубление знаний
шло все-таки медленно и неровно. Быстрый прогресс мог
быть достигнут лишь в том случае, если бы ремесла, на-
выки и сама техника производства изучались системати-
чески. Одной из задач, которые поставил перед собой Бэ-
кон, было составление общей энциклопедии природы. Эта
задача, разумеется, превышала возможности даже Бэко-
на, хотя по описанию Дома Соломона в «Новой Атланти-
де» мы знаем, что он разумел под такой энциклопедией *.
Другим намерением Бэкона было создать громадную
библиотеку, ботанический и зоологический сад, музей
естественных наук и лабораторию, оборудованную всем
необходимым для проведения любого опыта.
С выдвинутым Бэконом положением о познании как
активной деятельности тесно связана и его концепция
практики как критерия истины. «Все, что наиболее по-
лезно на практике, является наиболее верным в тео-
рии,— писал он и пояснял свою мысль: — В философии
природы практические результаты есть не только средст-
во способствовать благосостоянию человека. Они есть
также зарок истины. Религиозное сознание следует хо-
рошему правилу, что человек должен доказать свою ве-
ру деяниями своими. Это правило применимо и к на-
турфилософии. Наука тоже должна познаваться через
ее практические достижения. Истина обнаруживается и
утверждается гораздо более самим трудом, нежели ло-
гикой или даже наблюдением».
Вполне естественно, что мысль и метод Бэкона были
по-своему ограниченны. Он сильно недооценивал много-
образие и сложность Вселенной и не понимал, какие
усилия потребуются для ее познания, даже допуская, что
87

все самые существенные знания могут быть с успехом
изложены в единственной, пусть и большой, книге. Он
жил в начальный период материализма, когда самона-
деянно полагали, что вся Вселенная, начиная от сол-
нечной системы и кончая человеческим сознанием, пред-
ставляет собой просто большой и сложный механизм,
которым можно полностью овладеть, если правильно
сформулировать законы механики. Бэкону и его поколе-
нию все представлялось и грандиознее и в то же время
проще, чем в жизни.
Однако он избежал ошибочного мнения, по которому
механический прогресс уже сам по себе есть добро или
даже конечная цель и что он автоматически ведет к
благосостоянию людей. Человеку нужно еще научиться
пожинать плоды этого прогресса. В «Мудрости древ-
них» * Бэкон пишет, что тот же источник, который обо-
гащает жизнь, «порождает низменные страсти и орудия
смерти. Ибо... самые утонченные яды, так же как и огне-
стрельное оружие и другие подобные орудия уничтоже-
ния, являются плодом изобретений в механике, и нам хо-
рошо известно, сколь превосходят они своей разруши-
тельной силою и жестокостью самого Минотавра». В вер-
ности этих слов мы, живущие в век атомной энергии,
убедились гораздо больше, чем сам Бэкон.
При жизни Бэкона его смелые мысли не получили
большого отклика. Потребовалась революция, которая у
самого него вызвала бы ужас, чтобы мысли Бэкона дали
практический эффект, да и то в очень ограниченных мас-
штабах. Фактически лишь в 1645 году в годы Долгого
парламента усилиями Сэмюела Хартлиба *, чешского
ученого Коменского и других ученых, черпавших, по их
собственному признанию, вдохновение в «Новой Атлан-
тиде», был основан Философский колледж. После ре-
ставрации 1660 года Философский колледж был при-
соединен к Королевскому обществу, и С парт, Бой ль и
другие ученые вновь при этом говорили, что пытались
воплотить в жизнь бэконовскую идею Дома Соломона.
И если Королевское общество во многих отношениях
было лишь бледной тенью бэконовского оригинала,
все же нужно признать, что члены его, по крайней
мере в первые годы, действительно уделяли большое
внимание практическим ремеслам и промышленным
нуждам.
88

В XVIII веке, когда Европа была накануне нового
революционного переворота, Дидро и д'Аламбер присту-
пили к осуществлению своего проекта «Энциклопедиче-
ского словаря». И этим замыслом они были обязаны
Бэкону, что и признал сам Дидро. «Если мы успешно
справимся со своей задачей, то этим мы будем более
всего обязаны канцлеру Бэкону, который выдвинул идею
создания всеобщего словаря наук и искусств еще во
времена, когда, говоря по правде, ни того ни другого не
существовало. Когда не было возможности написать
историю уже познанного человеком, этот необыкновен-
ный гений писал историю того, что было необходимо по-
знать».
С тех пор наука добилась такого прогресса, предста-
вить который не могло и воображение Бэкона, и услож-
нилась настолько, что он и думать не мог о чем-нибудь
подобном. Мы теперь перестали обращаться к Бэкону
как к учителю и вдохновителю в прямом смысле слова.
Написанное им превратилось в исторический памятник.
Это неизбежно, но нам не следовало бы забывать, что
произошло это лишь потому, что мы далеко ушли по
пути, который он первый указал нам.

Утопия вчера
и сегодня
Утопия, по самому смыслу
слова, означает вообража-
емую и совсем не обязательно идеальную страну. Одна-
ко идея такой страны вряд ли могла возникнуть рань-
ше, чем стало возможным представить себе общество со-
вершенно идеальное или хотя бы приближающе-
еся в представлении к идеальному в большей степени,
чем любое из существующих на Земле. В феодальные
времена представление о таком обществе было невоз-
можным, ибо, хотя изменение существовавшего тогда об-
щества и было фактически неизбежным, мысль о таком
изменении казалась все же маловероятной. Идеалом
феодализма была застывшая иерархическая система, где
каждому было отведено строго определенное место, на-
лагавшее на него соответствующие права и обязанности.
Любые изменения считались опасными, и их следовало
избегать, пока это было возможно. Все усилия направ-
лялись к тому, чтобы избежать возвращения вспять, к
полному хаосу, и это порождало ощущение необходимо-
сти строжайшей дисциплины, с помощью которой фео-
дал и феодальная церковь соединенными усилиями дер-
жали крепостного крестьянина и горожанина в отведен-
ном им раз и навсегда подчиненном положении. В этих
условиях больше всего приближались к утопическим
представлениям в той форме, как мы их понимаем, са-
мые простые сказки, смутные мечты о мире, в котором
отпала бы необходимость в тяжелом труде и где каж-
дый обладал бы сказочными богатствами. В Европе по-
всеместно можно найти следы подобных фантастических
90

сказок, принимавших множество форм и имен: все они
могли бы быть сведены к единому мифу о стране Ко-
кейн *. Подобные фантазии, естественно, не предназна-
чались для привилегированных и образованных слоев и
ими едва замечались.
Поэтому отнюдь не случайно, что появление утопий
совпадает по времени с зарождением внутри разлагаю-
щегося феодального общества буржуазии — силы, оппо-
зиционной этому обществу. И естественно, что утопия ве-
дет свое начало от гуманизма, идеологии этого нового
класса. Гуманисты того времени отвергали реакционные
и пессимистические взгляды феодального католицизма,
взгляды, согласно которым этот мир является лишь под-
готовкой к вступлению человека в иной; человек — это
несчастное создание, которое влачит бремя своих грехов,
а существующее общество — лишь жалкое подобие бо-
лее светлого, счастливого прошлого, следы которого еще
сохранились вокруг. Гуманисты фактически отвергали,
даже если они не говорили об этом со всей определен-
ностью, доктрину первородного греха. В огромных успе-
хах техники производства и в способности человека под-
чинять себе окружающий его мир и свою собственную
судьбу гуманисты черпали уверенность в будущем про-
грессе человечества. Идея прогресса получила призна-
ние, поскольку впервые неоспоримым стал сам факт про-
гресса. Гуманисты верили в то, что человек в состоянии
собственными руками и разумом добыть счастье в этом
мире. Человека и природу они рассматривали не в про-
тивопоставлении друг другу, а в их единстве.
Именно тогда впервые человек стал мерилом всех
ценностей. Лучшие из гуманистов считали, что развитие
буржуазного общества, в котором они были весьма
склонны видеть триумф определенной идеологии, знаме-
нует прогресс всего человечества, освобождающегося ог
оков прошлого и вступающего в новое, свободное бытие,
где каждый сможет пользоваться свободой. И конечно,
в определенном смысле гуманисты были правы. Но здесь
мы сталкиваемся с основным противоречием гуманизма:
хотя буржуазия действительно выступала прогрессив-
ным классом, это не мешало ей оставаться классом экс-
плуататорским; поэтому и буржуазное общество, явля-
ясь шагом вперед по сравнению с обществом феодаль-
ным, в то же время несло массам новое бремя.
91

Гуманисты мечтали об эпохе мира и прогресса. На
деле же XV столетие положило начало целой серии
войн, более разрушительных, чем в прошлом, начало эпо-
хе потопленных в крови крестьянских восстаний, мас-
сового ограбления людей и появления трущоб, в кото-
рых громадные массы людей жили на грани голодной
смерти, эпохе всемирного грабежа и истребления коло-
ниальных народов. Буржуазия, конечно, воспользова-
лась поддержкой масс для того, чтобы разрушить фео-
дальный строй, но трудящиеся массы неизбежно должны
были испытать разочарование от несбывшихся чаяний.
Итак, эта эпоха была одновременно веком и новых на-
дежд и нового отчаяния, ибо раз за разом мечты рас-
сыпались прахом.
Такова была обстановка, в которой создавались пер-
вые классические утопии, и нагляднее всего этот слож-
ный, противоречивый процесс проступает в жизни и твор-
честве сэра Томаса Мора, создателя первой и, во мно-
гих отношениях, величайшей утопии. Он прозревал на-
дежды и отчаяния своего времени честным, далеко ви-
дящим оком и чувствовал, что безжалостное разрушение
старого общества может иметь моральное оправдание
лишь в том случае, если оно расчищает путь для на-
стоящего общества всеобщего благосостояния, которое
обязательно должно быть бесклассовым и коммунисти-
ческим. И, объясняя, почему это так, Мор писал: «Где
только есть частная собственность, где все мерят на
деньги, там вряд ли когда-либо возможно правильное и
успешное течение государственных дел; иначе придется
считать правильным то, что все лучшее достается самым
дурным, или считать удачным то, что все разделено меж-
ду очень немногими».
Разумеется, коммунизм Мора далек от коммунизма
наших дней; ©о многих (отношениях Мор ищет образны
в идеализированном прошлом. Тем не менее Мор бла-
годаря силе своего необыкновенного воображения смог
понять, что все лучшее из прошлого опыта может быть
соединено с современными достижениями его эпохи, и
это проторит дорогу новому миру. Возможно, самая
справедливая оценка заслуг Мора в этом отношении
была дана другим великим утопистом Уильямом Морри-
сом * в его предисловии к келмскоттскому изданию
«Утопии»: «Мор объединял в себе одновременно несколь-
92

ко людей: один из них — инстинктивно симпатизировав-
ший коммунистическим чертам средневекового общества;
другой — гневно протестовавший против отвратительной
жестокости раннего периода первоначального накопле-
ния капитала; третий — горячий сторонник Ренессанса, но
все еще обращавшийся к идеализируемому им древнему
обществу как к типу и образцу общества подлинно ра-
зумной жизни человека и, наконец, аскет, в котором
объединялись философ и монах, который считал аске-
тизм не столько долгом людей, сколько суровым укра-
шением жизни...
Мы, социалисты, не можем забыть, что эти качества
и выдающееся мастерство соединились, чтобы ясно вы-
разить стремление к обществу с равными для всех ус-
ловиями, обществу, в котором каждый отдельный чело-
век едва сможет представить себе существование вне
государства, часть которого он составляет. В этом сущ-
ность его (Мора) книги, точно так же как и той борьбы,
в которую мы вовлечены. Хотя несомненно, что именно
давление обстоятельств его времени сделало Мора тем,
кем он стал, не менее очевидно и то, что это давление
заставило его нарисовать не торжество новорожденного
капиталистического общества, то есть тех элементов, ко-
торыми вдохновлялись новая таука и новая свобода мыс-
ли его эпохи, а картину (принадлежащую именно ему, а
не нам) подлинного Нового Рождения, которого ждали
многие люди, но на наступление которого стало возмож-
но надеяться только теперь, когда миновало бесконечное
множество событий, в свое время заставлявших думать,
что картина, которую нарисовал нам Мор, утратила вер-
ность навсегда».
Конечно, Мор удивительно ясно представлял себе это
«Новое Рождение», но у него не было ответа на вопрос,
как оно совершится. И действительно, в то время не вид-
но было силы, способной подобным образом преобразо-
вать общество. Ответа на этот вопрос нельзя было най-
ти, даже предположив, что буржуазное общество может
прямо привести к Утопии, ибо буржуазия была еще сли-
шком слаба и незрела, чтобы действовать самостоятель-
но. Ни Мор, ни любой другой гуманист и не помышляли
о том, чтобы обратиться к массам, которые в те време-
на не составляли революционный класс. Оставался
Принц, просвещенный деспот, и почти все классические
93

утопии представляли собой результат деятельности та-
кого Принца. Однако гуманисты были слишком прони-
цательны, чтобы заблуждаться относительно подлинных
интересов и то длинного смысла деятельное га тех прин-
цев, которых они наблюдали вокруг себя. Это и было той
неразрешимой дилеммой, что придает такую силу и вы-
разительность диалогу в первой книге «Утопии» Мора,
где высказано пожелание, чтобы на службе у монарха
обязательно состоял философ. В своей книге, как и в
жизни, Мор в конце концов высказывается в пользу
именно такого сочетания, в то же время вполне созна-
вая, какие скромные плоды такое сочетание способно
принести. Философ должен использовать все свои спо-
собности с тем, чтобы «то, что он сможет обратить к
добру, было бы хоть не слишком большим злом». В ито-
ге Мор был вынужден закончить свою книгу печальным
выводом: «Я охотно признаю, что в утопической респуб-
лике имеется очень много такого, чего я более желаю в
наших государствах, нежели ожидаю».
Не удивительно, что, столкнувшись с этой проблемой,
все ранние утописты начиная с Мора — Кампанелла
(«Город солнца», 1602), Валентин Андреа («Христиано-
поль», 1619), Фрэнсис Бэкон («Новая Атлантида»,
1627)—отводили особенно важное место просвещению.
Они верили в силу разума, в то, что для осуществления
утопических идей нужно лишь убедить людей в их пра-
вильности. Такое внимание к просвещению, думается, в
любом случае вполне объяснимо, особенно если учесть,
какое образование получали сами гуманисты и в каких
условиях они жили. Однако здесь сказывалось также
непонимание утопическими гуманистами роли классовой
борьбы в развитии общества; конечно, упрекать гумани-
стов за это было бы просто глупо. Поскольку они не
могли апеллировать к эксплуатируемым, они неизбежно
должны были обращаться к просвещенным. Целые сто-
летия отделяли их от того времени, когда будет сформу-
лировано положение, что просвещенные не представляют
собой класса.
Не будь «Утопии», не было бы «Христианополя» и
«Новой Атлантиды». Андреа и Бэкону далеко до про-
явленного Мором глубокого понимания основных прин-
ципов общества всеобщего благоденствия. Зато в свою
очередь их утопиям присущ практический дух, отража-
94

ющий возросшие к началу XVll века силу и уверен-
ность в себе буржуазии. Андреа был человеком дела, ко-
торый, как свидетельствует профессор Фелф в предисло-
вии к «Христианополю», создал в своем родном городе
Ассоциацию взаимопомощи, членами которой были ра-
бочие текстильных и красильных фабрик, и черпал сред-
ства для этой ассоциации из добровольных взносов сво-
их прихожан и друзей. «Его Утопия имеет почти ужаса-
ющее сходство с Женевой Кальвина, где он побывал и
которая произвела на него глубокое впечатление. Он
писал о ней: «Женева не только страна абсолютной сво-
боды, но также — и это предмет особой гордости —
страна строгого наблюдения за нравами, для чего каж-
дую неделю проводят обследования морального состоя-
ния жителей, и даже самое мелкое нарушение нравст-
венности делается предметом внимания властей: внача-
ле специального инспектора округа, затем — членов го-
родского магистрата и, наконец, ежели возникнет в том
необходимость, судьи. И что же? Всякая хула, азартные
игры, излишества, ссоры, ненависть, тщеславие, обман,
сумасбродства и пр., не говоря уж о более тяжких гре-
хах, здешним жителям неведомы. Нам остается лишь
горько пожалеть, что у нас нет ничего подобного и что
мы едва ли чему-нибудь научились на этом достойном
примере» К
Бэкона же изменения в структуре общества или во-
просы морали интересовали гораздо меньше, чем техни-
ческий прогресс и наука, помогающие человеку все бо-
лее подчинять себе окружающий мир. Он писал: «Целью
нашей деятельности является познание причин и скры-
тых движений вещей и расширение пределов власти че-
ловека, чтобы все стало возможным».
Оба они творили в то время, когда буржуазия Ни-
дерландов уже освободилась от гнета феодальной ис-
панской империи, а Англия стояла на пороге революции.
Бэкон ни в коей мере не сочувствовал этой революции,
однако его книга, так же как и книги Мора и Андреа,
оказала глубокое влияние на порожденную этой револю-
цией новую школу мыслителей-утопистов, среди которых
были Сэмюел Хартлиб, Джеймс Харрингтон, Сэмюел
1 М. L. В е г п е г i, Journey through Utopia, p. 105.
95

Готт и, возможно, хотя этого нельзя сказать с уверен-
ностью, Джерард Уинстенли *.
В атмосфере революции Утопия казалась уже не да-
леким островом или волшебной мечтой, а вполне ре-
альной возможностью, которая в любую минуту могла
принять конкретные формы в самой Англии. В Утопии
видели теперь не какой-то в философском смысле ко-
нечный, а самый непосредственный и закономерный итог
развития буржуазного общества. Все, за исключением
Уинстенли, рассматривают это утопическое общество как
естественный продукт контролируемого на общее благо
развития капитализма; таким образом, бесклассовое
коммунистическое общество Мора уступает место рай-
скому саду, выросшему на почве свободного предприни-
мательства, раю, IB шторам (собственность (распреде-
ляется между членами общества и поощряется развитие
науки и образования. Хартлиб возлагал большие надеж-
ды на парламент, состоящий из представителей мелко-
поместного дворянства и торговцев, и в 1641 году он по-
святил Долгому парламенту свой утопический очерк
«Описание сказочного королевства Макария», где писал:
«Будучи уверенным, что это уважаемое собрание еще до
первого перерыва в своей работе заложит фундамент
всемирного счастья, я взял на себя смелость внести и
свою скромную лепту в это благородное дело. Я изло-
жил свои соображения в виде сказки как наиболее
изящном способе выр.ажатия мысли отнюдь не в каче-
стве советника или наставника столь высокого собрания,
а лишь имея перед собой пример сэра Томаса Мора и
сэра Фрэнсиса Бэкона — в свое время лорда-канцлера
Англии». «Океания» Харрингтона *, хотя и обладала не-
которыми особенностями, в то же время напоминала
«Макарию» в том отношении, что представляла собой
скорее конституционную схему, чем утопию в традици-
онном смысле этого слова. И в том и в другом сочине-
нии элемент вымысла был сокращен почти до полного
исчезновения.
С Уинстенли начинается новый этап. Хартлиб в на-
чале революции, а на последующем ее этапе и — прав-
да, уже в меньшей степени — Харрингтон были уверены,
что идут прямой дорогой в Утопию. И правда, раз был
положен конец монархии, никаких препятствий для без-
граничного совершенствования общества не осталось. Но
96

Уинстенли даже в 1650 году оценивал положение вещей
совсем иначе: «С дерева тирании срублен самый большой
и верхний сук, и вместе с ним отброшена прочь и коро-
левская власть. Но увы! Огромное дерево все еще цело,
и оно загораживает солнце свободы от бедных людей;
у него многочисленные ветви и глубокие корни, которые
должны быть вырваны, прежде чем можно будет возно-
сить песнопения Сиону, пожиная плоды мира» К
Если обещания, данные в ходе революции, еще пред-
стояло выполнить, то для этого нужно было обратиться
к дополнительным и совершенно иным силам. Уинстенли
в своей книге пытался уже не столько создать утопию,
сколько обратиться к неимущим с призывом занимать и
возделывать коммуной пустыри и незаселенные земли:
«А посему если богачи будут продолжать держать в сво-
их руках то, что принадлежит нам всем, то пусть они
сами и возделывают эти земли, а простые люди, спло-
тившись .подобно сьинам Израиля iboдай, когда всему на-
роду грозит вековечное рабство, 'пусть онажут, что зем-
ля не моя, не твоя, но наша, и пусть разделяют и труд и
хлеб, ведя жизнь на пустырях, в горах и на холмах»2.
Только так можно избавиться от проклятия алчности, в
котором Уинстенли видел причину нравственного паде-
ния человека, и «земля станет общим богатством, как
это и было первоначально». Какими бы наивными ни
были предложенные Уинстенли средства, он впервые
представил творцом Утопии народ, а не принцев или фи-
лософа. Попытка Уинстенли создать утопическое обще-
ство была не более успешной, чем многие последующие,
и после своей неудачи Уинстенли сделал набросок более
схематической и формальной Утопии в своем «Законе
свободы», Утопии, которая весьма походила на модель
общества, предложенную Мором, но имела политически
более широкую демократическую основу.
С реставрацией в Англии в 1660 году монархии пре-
кратились и утопические порывы. С середины XVI и до
начала XIX столетия в Англии не появлялось сколько-
нибудь серьезных утопических сочинений, исключая раз-
ве что «Путешествия Гулливера» Свифта (1726) — уто-
1 Gerard Winstanley, Selections, Ed. L. Hamilton,
p. 83.
2 Там же, стр. 22.
4 А. Мортон 97

пии отчаяния, в которой автор продемонстрировал такую
художественную силу и тонкость мысли, что было бы
бесполезно пытаться здесь ее анализировать. С другой
стороны, во Франции на протяжении XVIII столетия уто-
пии появляются во все возрастающем количестве по ме-
ре приближения революции. Многие из них принимают
форму воображаемых путешествий, что 'кажется 'специ-
фическим именно для французской утопической литера-
туры. Но одна из этих книг, утопия Луи Мерсье * «Год
2440-й» (1770), заслуживает особого внимания как пер-
вая, очевидно, картина Утопии, отнесенной в будущее, а
не располагающейся уже сейчас в каком-то отдаленном
уголке света. Этот прием становится образцом, за кото-
рым последуют многочисленные подражания, по мере
того как таких далеких уголков будет оставаться все
меньше и они будут становиться все менее отдаленны-
ми, а также в ходе замены представлений о каких-то
воображаемых странах идеей общественной эволюции.
И наконец, почти одно за другим произошли два ве-
ликих события, которые, как тогда казалось, еще раз
продемонстрировали наступление Утопии на земле:
французская революция и создание в США фактически
чисто буржуазной республики, избавленной от феодаль-
ных пережитков, которые не могла полностью уничто-
жить ни одна из революций в Европе. Оба эти события
создали почву для самых невероятных ожиданий. Если
попытаться выразить все надежды и чаяния того вре-
мени в одоном слове, этим словом будет «<|разум». Кри-
терием разумности мерилось все — королевская власть,
религия, закон, обычаи и вера; и все, что не могло до-
казать свою разумность, без колебаний осуждалось. Ра-
зум стал ключом к Утопии, ибо, если бы только удалось
открыть идеальное общество и убедительно доказать его
рациональность, никто не смог бы противиться его со-
зданию. «В истину,— писал Блейк,— нельзя не поверить,
если о ней рассказать так, чтобы она дошла до созна-
ния». Взгляды, которых полтора столетия назад придер-
живались лишь несколько передовых людей, таких, как
Хартлиб, теперь превратились в общепринятую догму.
Предстояло еще немало пройти, чтобы понять, что ра-
зумность в свою очередь должна быть игодверпнупа
тщательному рассмотрению. Кажущийся, например, ка-
питалисту разумным порядок эксплуатировать других
98

или подвергаться эксплуатации отнюдь не представ-
ляется разумным рабочему. Потребовалось еще целых
150 лет, чтобы понять, что сам принцип разумности
имеет под собой классовый -баэи'С.
В тот момент все, что казалось необходимым,— это
покончить со всякими отрицательными факторами: мо-
нархией, духовенством, невежеством, которые силой
или обманом принуждали людей отвергать разумное на-
чало. Как только это будет сделано, остальное придег
само собой. Некоторые формы, которые принимало по-
ложение о совершенстве человеческой натуры, возможно,
были довольно абсурдными. Однако это положение со-
держало фундаментальную истину, заключающуюся в
том, (что 'человеческая натура есть продукт самой жиз-
ни человека и определенных условий его существования.
Это открывало безграничные перспективы, в этом, по-
моему, заключалось то новое, чем характеризовалась
утопическая мысль той эпохи. Ранние мыслители-утопи-
сты питались иллюзиями о совершенном обществе, за-
конченном во всех своих чертах и неизменном на все
времена. Теперь же прогресс был не только дорогой в
Утопию, он существовал как часть ее самой, и Утопия
наряду с собственной географией теперь обзавелась и
историей.
Сама несбыточность всех этих надежд вела к быст-
рому и полному разочарованию в них. Как писал Эн-
гельс в «Анти-Дюринге»: «Одним словом, установленные
«победой разума» общественные и политические учреж-
дения оказались злой, вызывающей горькое разочарова-
ние карикатурой на блестящие обещания просветителей.
Недоставало еще только людей, способных констатиро-
вать это разочарование, и эти люди явились на рубеже
нового столетия»1. Мы можем проследить весь этот про-
цесс перехода от надежд к разочарованию, наиболее ти-
пически отразившийся в произведениях великого утопи-
ческого поэта Уильяма Блейка,— именно в том контра-
сте между великими надеждами, вдохновившими его на
такие ранние поэмы, как «Европа», «Америка», «Фран-
цузская революция», и более мрачным тоном его более
поздних произведений — «Мильтон» и «Иерусалим» — с
1 Ф. Энгельс, Анти-Дюринг, ОГИЗ, Госполитиздат, 1945,
стр. 241.
4* 99

нарисованными в них перспективами чрезвычайно труд-
ной и долгой борьбы. Еще более систематически о зада-
чах, решить которые необходимо для завершения рево-
люции, остановившейся на полпути, писали в своих
работах социалисты-утописты Сен-Симон, Фурье
и Оуэн. Революция устранила некоторые из пре-
пятствий, стоявших на пути нового, но, как и положено
буржуазной революции, она даже и не поставила, как
таковую, задачу покончить с основным злом существую-
щего общества — эксплуатацией человека человеком. По-
зитивным достижением социалистов-утопистов явилась
сама постановка этой задачи перед человечеством и ана-
лиз пороков существующего общества; их слабость за-
ключалась в неспособности увидеть, что дальнейший про-
гресс может быть осуществлен лишь руками самих экс-
плуатируемых.
Тем не менее идея социализма уже вышла на простор,
и, по мере того как она все глубже проникала в массы,
она стала преображаться, переставая быть утопической
и становясь научной. Поворотным моментом в этом про-
цессе, так же как и во многих других отношениях, стала
революция 1848 года. Глубоко и подробно изложить
историю утопической мысли невозможно, не представляя
себе, что, по сути дела, это история развития одного из
элементов буржуазной революции. Расцвет и упадок уто-
пической мысли неотделимы от подъема и заката бур-
жуазии как прогрессивного класса, поскольку на каж-
дом этапе своего развития утопическая мысль отражала
надежды, взгляды и опасения наиболее просвещенных
представителей этого класса. И именно к середине XIX
столетия четко выявилась решительная перемена. Основ-
ные цели буржуазии в наиболее развитых странах к это-
му времени были достигнуты, появился и пролетариат,
идущий на смену буржуазии и берущийся за осущесГ*
вление тех целей, достигнуть которых, как показал опыт,
буржуазии не под силу. Чартистское движение в Англии
и роль рабочего класса Европы в революции 1848 года
явились красноречивым свидетельством этой перемены, и
с опубликованием «Коммунистического манифеста» мис-
сия классической утопии была завершена.
В 1877 году Маркс писал Зорге: «Но вот утопиче-
ский социализм снова завладевает их умами, и притом
в форме, гораздо более жалкой по сравнению не только
100

с великими французскими и английскими утопистами, но
и с социализмом Вейтлинга. Само собой разумеется, что
утопизм, который до появления материалистически-кри-
тического социализма носил в себе этот последний в за-
родыше, теперь, выступая на сцену с опозданием, может
быть только нелепым, пошлым и в самой основе своей
реакционным...» 1 Утопические воззрения можно сравнить
с мостом, который нужен, чтобы переправиться через
реку, тому, кто находится на другом ее берегу; но для
того, кто перешел реку, этот мост ведет уже только
назад. Конечно, Маркс в этом письме имеет в виду осо-
бенно положение в Германии, но показательно, что само
письмо адресовано Зорге в США, ибо в течение 60—70-х
годов XIX века в этой стране утопические воззрения рас-
цвели особенно пышно *. Возможно, это было вполне
закономерным, ибо в США буржуазное общество носило
самый законченный и типический характер по сравнению
со всеми известными буржуазными обществами. Тому,
кто наблюдал за США начала XIX века через Атлан-
гичесюий океан, ©ашршюшая на 'расстоянии существовав-
шие там рабство и принудительный труд не столь бо-
лезненно, нетрудно было идеализировать эту революци-
онную демократию. Как раз в США Саути и Кольридж
планировали создать свой Пантисокраси на берегах Сус-
кеханы *, в то время как Блейк не связывал Утопию с
поисками рая на географической карте, а видел в ней
символ наступающего освобождения человечества. США
неудержимо влекли к себе последователей утопистов для
создания общин то рецептам Оуэна, Фурье, Кабе, Уор-
рена *: здесь, казалось им, можно воплотить их мечты.
Многие утопии того времени — «Спенсония» (1793),
«Литкония» (1802), «Новая Англия» (1820)—представ-
ляются едва ли не просто логическим завершением прин-
ципов свободной жизни на американском фронтире *,
жизни, в которой после преодоления всех трудностей и
варварства воцарилась «свобода. -Поток эмигрантов не-
прерывно устремлялся через Атлантический океан в по-
исках свободы и обеспеченности.
Однако вера в то, что буржуазное общество, разви-
вающееся с самого начала как общество буржуазное, мо-
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Избранные письма, М-, 1953,
стр. 313.
101

жет стать Утопией, держалась недолго. Общины, создан-
ные по рецептам утопистов, разваливались одна за дру-
гой, развитие капитализма, еще более быстрое ввиду
того, что на его пути не было феодальных помех, порож-
дало те же формы коррупции и эксплуатации, что и в
Старом Свете, и часто в еще более отвратительном виде.
Диккенс, посетивший США в 1842 году, быстро изба-
вился от иллюзий, а Литтсхн в своей утопической фан-
тазии «Грядущая раса» * вкладывает в уста своего героя
почти столь же иронические слова, что звучат и у Свиф-
та: «Я лишь слегка, хотя и охотно, коснулся устаревших
и обветшалых установлений Европы, для того чтобы под-
робно рассказать о нынешнем величии и будущем пре-
восходстве той славной Американской республики, в ко-
торой Европа завистливо ищет себе образец и, трепеща,
видит свою гибель... Пользуясь тем, что мне посчастли-
вилось запомнить заключительный пассаж спича об очи-
стительном влиянии американской демократии, произне-
сенного одним красноречивым сенатором (за избрание
которого в сенат одна железнодорожная компания, в
которой сотрудничают два моих брата, только что запла-
тила 20 тысяч долларов), я с замиранием сердца повто-
рял его блистательные пророчества великолепного буду-
щего, ожидающего человечество, когда флаг свободы бу-
дет реять над целым континентом, а 200 миллионов про-
свещенных граждан, приученных с детства к ежеднев-
ному употреблению револьверов, будут применять к
трусливой вселенной доктрину патриота Монро» *.
Вот в этой обстановке рухнувшей мечты о свободном
мелкобуржуазном обществе и начался необыкновенный
расцвет утопии; из творцов этих утопий сейчас помнят
лишь Эдуарда Беллами .*, изредка оговариваясь, что он
был только одним из утопистов той школы. Утопии Джо-
на Макни («Диотерас», 1883), Чанси Томаса («Хрусталь-
ная пуговица», 1891) или Альберта Чаваннеса («Буду-
щее содружество», 1892), возможно, сами по себе не
представляют большой ценности, но они напоминают, что
книга «Через сто лет» обязана популярностью не столь-
ко своим достоинствам, сколько той достоверности, с
которой в ней отражен страх американского среднего
класса, оказавшегося где-то посредине между растущи-
ми монополиями и все более наступательным рабочим
классом. Все эти утопии в большей или меньшей стецеци,
102

носят социалистический характер, но их социализм имеет
очень уж большое фамильное сходство со старонемец-
ким «истинным» социализмом, о котором Огюст Корню
писал: «В действительности, говорил Маркс, этот социа-
лизм не отражал прогресса пролетариата, а лишь свиде-
тельствовал о настроениях германской мелкой буржуа-
зии, бессильной на деле, но могучей на словах, буржуа-
зии, которая страшилась развития крупного капитала и
утешала себя идеями беспомощного гуманизма, в образе
которого она находила свой собственный идеал» К
Или, как писал Моррис, критически оценивая «Через
сто лет»: «Взгляды (Беллами) можио ишзвать чмсто со-
временными, неисторическими и нехудожественными;
придерживающийся их (если он социалист) может быть
совершенно доволен современной цивилизацией, при ус-
ловии что будут устранены несправедливость, бедность
и ущерб, который ей наносит 'классовое общество, а это
кажется ему вполне возможным. Единственным идеалом
жизни для такого человека может стать жизнь совре-
менного прилежного труженика-специалиста из средних
классов, очищенная, правда, от преступного пособниче-
ства такого рода людей монополистам и приобретшая
черты независимости вместо ныне присущих ей черт па-
разитизма» 2.
Вслед за этой статьей Морриса, опубликованной в
еженедельнике «Коммонвил», с его стороны последовала
новая, более позитивная критика Беллами. Хотя мы
имеем прямые указания, что в «Вестях ниоткуда» Мор-
рис только усовершенствовал свои давние идеи, этот
роман был также написан для того, чтобы дать подлин-
но социалистический прогноз будущего, противопоста-
вив его обманчивой картине, нарисованной Беллами.
Во всех отношениях «Вести ниоткуда» явились самой
значительной современной утопией, и прежде всего по-
тому, что это была отнюдь не утопия в обычном смысле
этого слова. Морриса волновала задача не просто со-
здать восхитительную и трогательную картину коммуни-
стической Англии, хотя эта картина ему и удалась вели-
колепно; он первый показал, как бесклассовое общество
будущего может вырасти из классовых конфликтов на-
1 «Science and Society», Vol. XII, № ;1, p. 112.
2 «Commonweal», 22—6—89.
103

стоящего. В этом отношении, как и во многих других,
Моррис резко отличается от Беллами, рассматривавшего
социализм как строй, непосредственно вырастающий из
победы монополистического капитализма: «Нация пре-
вратилась в одну огромную деловую корпорацию, ко-
торая растворила в себе все другие корпорации; она ста-
ла единственным капиталистом, занявшим место всех
других, единственным нанимателем, конечной монополи-
ей, в которую влились все прежние и менее крупные
монополии, монополией, в прибылях и выгодах которой
участвовали все граждане.,. Это изменение предвидели
заранее. Общественное мнение было вполне подготовле-
но к нему, и его одобрял весь народ. Противиться пе-
ремене нельзя было ни силой, ни доводами».
Будучи марксистом в общем подходе к проблемам,
хотя и не всегда в деталях, Моррис абсолютно свободен
от догматики, которой грешили большинство утопистов.
Его интересовали не механические и формальные ново-
введения, которыми так увлекался Беллами, но ход исто-
рического развития от настоящего к будущему и осо-
бенности человеческого существования в будущем бес-
классовом обществе.
«Вести ниоткуда» — поистине выдающееся классиче-
ское произведение социализма, и поэтому его воздейст-
вие было очень широким, хотя и не столь широким, как
оно того заслуживало,— у этой книги было мало подра-
жаний, и, уж конечно, ни одно из них нив коей .Meipe да-
же не ттриближалосык оригиналу. Такие социалистиче-
ские утопии, (созданные уже после Морриса, как «На бе-
лом камне» Аматола Франса (1905) или «Волшебная
лавка» Роберта Блечфорда (1907), обязаны своим до-
стоинством идеям Морриса; они ib этих произведениях
•всего лишь пересказываются, причем в очень уж p-aic-*
плывчатой и туманной форме. Гораздо более значитель-
ным, чем обе книги, был роман Джека Лондона «Желез-
ная пята» (1907). Последнего занимала, и в еще боль-
шей, чем Морриса, степени, прежде всего проблема пе-
рехода от капитализма к социализму, и Лондон нарисо-
вал ужасающую картину развития монополистического
капитализма в направлении того, что мы сегодня назы-
ваем фашизмом. Слабость Джека Лондона, бывшая,
возможно, результатом его знакомства с вульгарным
марксизмом де Леона, наиболее распространенным в то
104

время в США *, заключалась в неспособности писателя
правильно понять характер и роль революционной пар-
тии или революционного класса.
Утопии Беллами и его школы все без исключения
были плоскими, филистерскими и провинциальными. Од-
нако даже в своем беспомощном гуманизме они отстаи-
вали определенные человеческие ценности, и прежде все-
го веру в неотъемлемое достоинство человека и в воз-
можность счастья людей. То же самое может быть ска-
зано и о многочисленных утопических произведениях
Герберта Уэллса, начиная от его «Современной Утопии»
(1905) и кончая книгой «Люди как боги» (1922). Уэллс,
которого можно рассматривать как последнего и самого
крупного из представителей школы Беллами, завершал в
своем творчестве долгую традицию буржуазного гума-
низма в тот период, когда он уже утратил свое револю-
ционное значение преобразователя мира и выродился в
самодовольную ортодоксию. На склоне жизни, в течение
которой Уэллс вечно выступал с различными, иногда
весьма противоречивыми, рецептами переустройства об-
щества, писатель, похоже, осознал всю их никчемность,
и его трагедия была в том, что ему нечем было их за-
менить. «Человек должен круто подниматься вверх или
идти вниз, и все шансы как будто за то, что он пойдет
вниз, к гибели. Если же он поднимется, то ему нужно
будет приспосабливаться до такой степени, что он дол-
жен потерять облик человека. Обыкновенный человек
находится у предела своих сил»,— писал он в книге
«Разум у своего предела» (1945).
После Беллами и Уэллса утопизму предстоял еще
долгий период застоя и упадка, поскольку буржуазия
утратила последние остатки веры в свою миссию про-
грессивного класса. Классические утопии с некоторым
основанием еще могут рассматриваться как рисующие
в определенном смысле общество, идущее на смену бур-
жуазному. Современные утопические произведения вы-
ражают лишь страх класса, не имеющего будущего.
Это вырождение буржуазной утопии имеет две ста-
дии, которые, естественно, переходят одна в другую. На
первой стадии опасности будущего общества представ-
ляются в виде мира машин, являющегося в своей сущ-
ности миром капитализма, освобожденным от капитали-
стических противоречий и затем доведенным до своего
105

логического завершения. В этом мире машина погло-
щает человека. Наиболее известный пример подобной
утопии — это, вероятно, «Прекрасный новый мир» Олдо-
са Хаксли, однако первые признаки подобных опасений
чувствуются гораздо раньше — уже в романе Перси Гре-
та «Через Зодиак» или в «Колонне Цезаря» Игнатиуса
Донелли (1890). Знаменательно: в обоих произведениях
высказано опасение, что необузданное развитие капита-
лизма порождает высшее несчастье — социалистическую
революцию, которая грозит уничтожением цивилизации.
Однако в обеих этих книгах, а также — в несколько иной
и более гуманистической форме — в сочинении
Э. М. Форстера «Машина останавливается» непосредст-
венным врагом человека все еще выступает суперкапи-
тализм с его крайностями.
После 1917 и особенно (после 1945 годов, ко«гда со
всей убедительностью было доказано, чго социализм не
просто мечта, а вполне действенная (реальность, буржу-
азный утопизм обнаруживает дальнейший регресс. Страх
теперь внушает уже не катастрофа в развитии социализ-
ма, ведущая к хаосу, но, напротив, его триумф, и типи-
ческой утопией, а вернее «Антиутопией», становится на
этой стадии леденящий «кошмар» бесклассового обще-
ства. Разумеется, Утопия наших дней — это либо бес-
классовое общество, либо бессмыслица. Вот что ужа-
сает прежде всего и что так недвусмысленно передано
Николаем Бердяевым в отрывке, процитированном
Хаксли в предисловии к «Прекрасному новому миру»:
«Утопии оказываются гораздо более выполнимыми, чем
мы предполагали раньше. Теперь мы находимся лицом
к лицу с вопросом также жгучим, но в совершенно ином
плше: как мы можем ш'бешугь их фактического осу-
ществления?»
Действительно, весьма больной вопрос, да такой, ко-
торый требует для своего решения гораздо больше спо-
собностей, чем ими, по-видимому, располагают наши со-
временные «антиутописты». Метод, к которому прибе-
гают Евгений Замятин в романе «Мы» (1924) или позд-
нее Олдос Хаксли в книге «Обезьяна и сущность» (1948)
и Джордж Оруэлл в опубликованном в 1949 году рома-
не «1984», призван посеять в душе читателя иррацио-
нальный страх, отражающий, без сомнения, чувство, ко-
торое испытывает сам автор, опасающийся, что любое
106

значительное преобразование общества должно неизбеж-
но вылиться в создание мира коррупции, нищеты и ти-
рании. Кредо этих авторов: лучше нам навечно ми-
риться с эксплуатацией и несправедливостью, чем под-
вергнуться чему-то худшему. В подобных «утопиях» мы
становимся свидетелями последней стадии вырождения
утопизма, когда он уже больше не стремится создать
воображаемый мир абстракции, а поворачивается к
тому, чтобы клеветать на действительное преобразова-
ние мира, совершающееся на наших глазах, преобразо-
вание, навсегда снимающее с повестки дня сами тради-
ционные задачи утопического жанра.
Очевидно, классическая утопия уже завершила свое
существование, и ее возрождение уже невозможно, по-
скольку от класса, не имеющего будущего, нельзя ожи-
дать создания позитивных утопий. А как обстоит дело с
теми, кто действительно занят строительством социализ-
ма или борется за него? Очень похоже, что большая
часть мыслей и энергии, которые раньше уходили на
создание бумажных утопий, сейчас идет на цели, более
практические и дающие больше человеческого удовлетво-
рения. Тем не менее проблемы будущего всегда волнуют
человека, и, возможно, приверженца социализма в боль-
шей степени, чем всех других. И я думаю, что мы смо-
жем увидеть появление социалистических утопий, в ко-
торых будут прослеживаться направления возможного
развития общества, будет предсказываться, какие ступе-
ни этого развития могут быть достигнуты, и наметятся
пути перехода от одного этапа к другому; наконец, эти
утопии, быть может, займутся проблемой изменения че-
ловека в меняющемся мире. Но самым главным объек-
том утопических произведений, видимо, останется, как
это было всегда, не столько развитие вещей и общест-
венных порядков, сколько развитие самого человека.

Дух левеллеров
Многие из нас, задумываясь
о памфлетах времен ан-
глийской революции, вспоминают прежде всего, а подчас
и исключительно, Джона Мильтона. Это естественно:
ведь значение Мильтона не только как поэта, но и как
мастера полемической публицистики давно уже никем
не оспаривается. И все-таки, сосредоточиваясь на Миль-
тоне, мы можем недооценить разнообразное и богатое
публицистическое наследие той эпохи. Думать, что
Мильтон был один, столь же неверно, как представлять
его типичной фигурой; да, его творчество, быть может, и
вершина, но это вершина лишь одного горного хребта,
а были и другие. Можно даже сказать, что Мильтон
стоит несколько в стороне от главной линии, по которой
развивалась английская проза. Он был эрудитом, кото-
рому латынь так же привычна, как родной язык; да и
произведения, написанные Мильтоном по-английски,
чаще всего напоминают великолепные переводы, выпол-
ненные с не менее великолепного подлинника. Если он и
типичен, то лишь как образец высокопросвещенного ав-
тора, обращающегося к узкому кругу таких же, как он,
образованных читателей и создающего книги, густо пере-
сыпанные изречениями на латыни, греческом, даже древ-
нееврейском и до предела нагруженные ссылками и ци-
татами из всех литератур Европы.
А между тем в то время формировался новый чита-
тель и с ним новый тип литератора, отличавшегося сла-
бым знанием либо полным незнанием всех прочих язы-
ков, кроме родного. В двадцатилетие, протекшее между
108

1640 и 1660 годами, такие Писатели выдвинулись на Пер-
вый план, и началось форменное нашествие написанных
ими книг, памфлетов, прокламаций. Фонд Томасона * в
Британском музее, хотя это прекрасное собрание и нель-
зя назвать совершенно полным, насчитывает все же по-
чти пятнадцать тысяч памфлетов, относящихся к тому
времени, и большинство из них, несомненно, принадле-
жат перу авторов, изъяснявшихся простонародным сти-
лем. Среди же народных памфлетов произведения, соз-
данные от имени левеллеров, относятся к числу самых
замечательных и самых значительных по содержанию..
Левеллеры были партией наиболее передовых и рево-
люционных кругов мелкой буржуазии, кресть ян-индепен-
дентов *, небогатых торговцев, ремесленникиб; возмож-
но, к ним примыкали и рабочие-поденщики, жившие в
больших городах. Главной же их опорной силой были
народные массы Лондона, в те времена по меньшей мере
вдесятеро превосходившего по размерам любой другой
город Англии, а также армия, кромвелевская «Новая
модель», чьи рядовые хорошо знали, за что они сража-
ются, и были горячо преданы этой своей цели1. После
поражения сторонников короля в гражданской войне ле-
веллеры выступили с требованием радикального преоб-
разования английской политической и социальной систе-
мы в «Народном соглашении» *2. Они выдвинули пер-
вую отчетливую программу буржуазной демократии,
включавшую такие положения, как избирательное право
для всех взрослых мужчин, ежегодный созыв парламен-
та, твердые гарантии гражданской и религиозной свобо-
ды, отмена всех феодальных привилегий, а также рефор-
ма и упрощение процессуального кодекса. В тогдашних
условиях эта программа была неосуществима; левелле-
ры к середине 1649 года потерпели поражение и быстро
утратили свое влияние.
Но в течение нескольких лет левеллеры были в са-
мом центре революционной борьбы; поэтому верная
оценка их значения, а также переиздание многих отлич-
1 С а г 1 у 1 е, Letters and Speeches of Oliver Cromwell, ed. Lo-
max, I, p. 154.
2 Под этим названием существовало четыре значительно раз-
нящихся документа. Два из них опубликованы в ин.: Gardiner,
Constitutional Documents of the Puritan Revolution, все четыре доку-
мента воспроизведены в: D о n М. W о 1 f е, Leveller Manifestoes.
109

йЫх памфлетов из того бесконечного множества, которое
левеллеры выпустили в свет во время своих политиче-
ских кампаний, являются одной из самых больших за-
слуг прогрессивных английских и американских истори-
ков за последние десятилетия1. Случилось так, что но
меньшей мере три выдающихся деятеля левеллеров —
Джон Лильберн, Ричард Овертон и Уильям Уолвин2 —
были также и первоклассными памфлетистами; каждый
из них обладал сугубо индивидуальной и совершенно са-
мостоятельной манерой изложения. Вот одно из их про-
изведений: «Манифест подполковника Джона Лильбер-
на, мистера Уильяма Уолвина, мистера Томаса Принса и
мистера Ричарда Овертона, заключенных в лондонском
Тауэре, а также и других, обычно (хотя и несправедли-
во) именуемых левеллерами», «чьи благочестивые, сми-
ренные, самоотверженные, вкрадчивые, сладкозвучные
речи,— продолжает некий враждебный комментатор,—
много способствуют лицемерным, коварным, злодейским
ухищрениям... мистера Уильяма Уолвина, явившегося
(подобно тому, как Змий, обольстивший наших прароди-
телей, был искусней всякой иной твари в саду Господа
нашего) без меры более других своих собратьев в речах
бойким и коего занятному витийству мы немало причин
имеем присудить сей перл, ибо в нем нет следа ни без-
нравственной докучливой дерзости, столь свойственной
перу подполковника Лильберна, ни всем известного бо-
гохульства, отличающего перо мистера Ричарда Оверто-
на»3. Оставив IB 'сгароне ягаую предвзятость автора,
проводимое им сопоставление следует признать весьма
1 Памфлеты левеллеров являются исключительной редкостью; со-
хранились лишь считанные экземпляры, иногда и единственные эк-
земпляры, в крупных библиотеках. В силу этого до последнего вре-
мени они оставались практически недоступными. В 1933 г. часть пам-
флетов была опубликовала в ин.: Prof. W. Н а 1 1 е г, Tracts on Li-
berty in the Puritan Revolution, 1638-^1647. 3 v.v. Columbia Uniiver-
sity Press. Prof. A. S. P. W о о d h о u s e, Puritanism and Liberty
Dent, London, '1938. В 1944 г. были опубликованы «The Leveller
Tracts 1647—1653», ed. by W. ttaller iand Godfrey, Davies, Columbia
University Press; «Leveller Manifestoes», ed. Don M. Wolfe, Nelson.
Взятые вместе, эти работы дают достаточно полную подборку про-
изведений наиболее значительных памфлетистов-левеллеров.
2 Мы не имеем возможности коснуться здесь и других писате-
лей левеллеров, среди которых нужно назвать Джона Уайлдмена,
Томаса Принса и Сэмюела Чайдли.
3 «Walwins Wiles», p. 2.
ПО

справедливым и точным; со своей точки зрения, оппо-
нент левеллеров верно определил их отличительные чер-
ты. Роднил их, помимо сходных социальных и политиче-
ских взглядов, свойственный им плебейский гуманизм.
Все трое были достаточно образованными, начитанными
людьми; правда, они не изучали традиционных классиче-
ских предметов в университетах, но каждый овладел ка-
ким-нибудь ремеслом, когда ему было лет пятнадцать-
семнадцать, а затем продолжал образование соответ-
ственно собственным интересам и потребностям. В этом,
несомненно, крылась одна из причин их близости со
своей аудиторией и умения непосредственно на нее воз-
действовать; ведь и сама эта аудитория состояла из лю-
дей, которые прошли почти такой же путь.
Из них трех Лильберн был по своему значению на
голову выше других как политик, но всего менее одарен
как писатель. Этот «мученик, народный герой и дема-
гог», так назвал его .профессор Холл-ер *, облекал свои
борения и обиды в драматические формы, извергая на
слушателей поток слов, лившихся без малейшей останов-
ки, а иногда, кажется, и без малейшего размышления.
Враги Лильберна, как свидетельствует он сам, твердили,
что он «бунтовщик по духу своему, всегда недовольный,
противу всякой власти возмущенный, беспорядок и непо-
кой сеющий, никогда не удовлетворенный, кто бы верх
ни брал... и посему немедленно надлежит принять меры
к моему совершенному уничтожению, в противном же
случае вотще Англия предвкушала бы долгий мир и
спокойствие; истинно, столь я бунтовщик, что ежели и
не осталось бы в целом мире человека, кроме Джона
Лильберна, он и тогда приложил бы силы свои не к
тому, чтоб сохранить жизнь, но напротив того, Джон
непремешю швздорил бы-с Лильберном» \ Во всем этом
есть доля правды, но бунтовщиком Лильберн был пото-
му, что ощущал себя неким символом, да со временем и
стал им на деле. Памфлет, написанный им в защиту его
друга Уильяма Ларнера, он назвал «Дело каждого».
Лильберн считал, что дело каждого человека — это его,
Лильберна, дело, а собственное дело Лильберна — это
1 Н а 11 е г, Liberty and Reformation in the Puritan Revolution,
p. 262.
2 Jv i 1 b u r n e, The Just Defense о-f John Lilburne, p, 1—2.
Ш

дело всех; он выступал представителем всех угнетенных,
требовавших справедливости и возвращения отнятых у
них прав, которые принадлежали им от рождения.
Вот почему его писания дышали силой и достоин-
ством; в лучшие свои минуты он умел говорить просто и
непринужденно; взять хотя бы его ничуть ке хвастли-
вую, но и лишенную ложной скромности подпись под
памфлетом: «ДЖОН ЛИЛЬБЕРН, который никогда еще
не менял своих принципов от хорошего к плохому, а так-
же и не отказывался от них, внимая лести, который не
питал страха ни перед богатыми, ни перед власть иму-
щими, а также и не презирал ни бедных, ни нуждаю-
щихся, но который всегда был и молит Господа о том,
чтобы и впредь оставаться semper idem» К Иногда он
прибегает к бытовым, всем хорошо известным рассужде-
ниям и образам, чтобы донести свою мысль, иногда же
впадает в риторичность, трогательную, поскольку у него
она идет от сердца: «И как в Квин-хайв перевозчики на
реке подчас восклицают: «На Запад, эй, эй, на За-
пад!»— так и ныне с течением времени люди истинно
честные большею частью имеют куда как довольно при-
чин вскричать, уподобившись перевозчику: «В Египет, эй,
эй, в Египет» *. О цепи бремени нашего, о цепи рабства,
гонений, поборов, тяжкие, страшные цепи, нет у нас сил
нести вас дольше, нет, нет у нас сил нести вас дольше,
ибо столь же вынуждены мы и жаждем сбросить ярмо
с нашей шеи и крест с наших плеч (и препятствием тому
лишь несомый нами крест Кары), сколь и всякий иной
народ и всякая иная страна, хотя и нет в божьем мире
такого народа и такой страны, что были бы доверчивее,
и добрее, и участливее к тем, кому доверили мы власть,
дабы высвободить нас из тенет Гнета, к МУДРОМУ ЧЕ-
ЛОВЕКУ *, коего одно имя упомянуть достанет, и под-
линно мудрые люди впадают в безумие» *2.
Наконец, описывая превратности собственной своей
судьбы или текущие политические события, он умеет
сказать о них простым разговорным языком, и читатель
видит все, о чем идет речь, ясно и четко. Частично бла-
годаря этим их достоинствам, главное же благодаря
1 Неизменным (лат.), Lii lburne and others, The Picture of the
Cooincel of State, p. 23.
2 Li lburne, England's Birth-Right Justified, p. 43—44.
112

тому, что автор всегда сознает лежащую на нем ответ-
ственность за руководство движением и свою власть,
памфлеты Лильберна охотно покупали и читали солдаты
кромвелевской армии и обычные жители Лондона, и эти
сочинения расходились в тысячах, а то и в десятках ты-
сяч экземпляров.
К сожалению, однако, большинство памфлетов Лиль-
берна разительно уступает лучшим образцам его твор-
чества. В них преобладают утомительные законоведче-
ские дебаты, они перегружены цитатами и ссылками на
труды авторитетов в области юриспруденции и теологии,
на Священное писание. В таких пассажах Лильберн за-
нят суровым расчетом с противниками; нередко одно
предложение растягивается на целые страницы, и, преж-
де чем читатель доберется до его конца, он успевает по-
терять из виду начало. Но как бы плохо или хорошо он
ни писал, всегда можно безошибочно угадать, кто имен-
но пишет. Подобно душевному складу Лильберна, по-
всюду его стиль, в котором сочетаются величие и неко-
торая претенциозность, напоминает некий национальный
монумент.
Если Лильберн был прирожденный вождь, народный
трибун, то Ричард Овертон скорее походил на вольного
стрелка, хотя и горячо преданного делу; это был не при-
знающий стеснений индивидуалист, нашедший и свободу
и счастье в служении великой цели. Как и большинство
руководителей левеллеров, он начинал с защиты религи-
озной свободы и, миновав несколько неизбежных стадий,
пришел к политическому радикализму. Среди ранних
его произведений следует отметить блестящий полемиче-
ский памфлет в оправдание веротерпимости «Судебный
иск его светлости Карающему Бичу»; есть основания по-
лагать, что Беньян заимствовал из этого памфлета кое-
что для сцены суда в «Пути паломника».
Стиль Овертона почти не уступал лильберновскому
по многословности, но он был совершенно иного харак-
тера и порождался совсем другими причинами. Если
Лильберн в своих сочинениях спотыкается, не выдержи-
вая тяжести собственных идей, то Овертон мечется и
воспаряет, то достигая фантастических высот, то скаты-
ваясь в бездну. Овертону знакомо упоение дракой, и его
вечно бросает от защиты к нападению; он счастлив, при-
метив в линии обороны противника брешь, сквозь кото-
113

рую можно прорваться. Даже заглавия, которые давал
Овертон своим памфлетам, запечатлели свойственную
их автору агрессивность: «Вызов всякой самовольной
узурпации», «Стрела, пущенная во всех тиранов и в ти-
ранию, а также пронзающая чрево, в коем вынашива-
ются привилегии палаты лордов», «Охота на лис... пяти
маленьких гончих (недавно уволенных из армии)»1,
«О том, как затравить могучего васанского быка»2*.
Когда Овертона арестовали в 1649 году, вместе с
ним отбывал срок солдат, живший на дому, он был
осужден за то, что его застали в постели с собственной
женой — солдату сказали, что он «должен взять у своего
капитана свидетельство, что действительно состоит с ней
в браке». Этого было достаточно, чтобы Овертон очу-
тился на своем любимом коньке: «Друзья мои и сооте-
чественники, где вы ныне? Что делать тем из вас, у кого
нет капитанов, дабы они выдали вам свидетельства?
Верно, не миновать вам просить у Молельни протестант-
ских кавалеров ib Уайт-холле новой порции сей отравы,
супружеством именуемой; на худой же конец следовало
бы вам запастись дарственной на супругу от индепен-
дентов (не обидев, заметьте, высокой церкви), не то как
же жены ваши сохранят добродетель, а дети — закон-
ность? Ныне ведут дознание над вашими женами и по-
стелями, что же завтра судить станут? Правосудие вер-
шат святые, оружием ярость избравшие. Памятуйте же,
господа мои, что творите, как на жен своих смотрите,
ибо новые святые-рыцари посильнее выходят всех зако-
нов, короля, парламента, мужей, жен, постелей и про-
чая»3.
Это не просто жизнелюбие — у левеллеров революци-
онные устремления впервые пробивались сквозь религи-
озную оболочку, ранее мешавшую им проявиться во
всей силе. Кальвинисты стояли за сосредоточение власти
1 «Лисы» — это Кромвель, Айртон и другие. «Гончие» — пять
солдат, уволенных из армии за неповиновение им.
2 Сатирики того времени любили изображать Кромвеля быком.
Так, опубликованный через неделю после овертоновского памфлет
«Кромвель, ату, ату!» гласит: «Он вырос на острове Эйли, где за
райю наступившую фшичеоюую зрелость лрозши был городским бы-
ком, потому родители его считали сына за племенного быка, а в
упряжи ходить он не привычен».
3 «The Picture of the Counsel of State», p. 31,
a 14

й руках богом избранного меньшинства, что на деле
означало власть процветающей буржуазии. Левеллеры
отстаивали права человека и видели в политике живое
творчество всего народа. «Беднейший среди англичан
так же должен жизнь прожить, как и богатейший среди
них»1,— утверждал левеллер полковник Рейнборо*, а
стало быть, «и величайший грешник, как и величайший
святой». А это значило, что политика должна быть от-
делена от церкви; наиболее последовательно и открыто
говорил об этом Овертон, вот потому-то овраги и находи-
ли, что его перо отличается «всем известным богохуль-
ством», и осыпали его нападками. Он ответил им в сле-
дующем отрывке, где стиль Оверггана 'блистает, как в
лучших его произведениях:
«Как один я виновен в собственных моих пороках и
греховных деяниях, так же точно я один в чувстве моем
к Всевышнему, и один я буду держать перед Ним от-
вет; коли чувствуешь себя справедливым, держись своей
веры; однако ж я такой же, как все, в чувстве моем к
Республике, ибо жизни каждого из нас она не чужда...
И потому не в том суть, великий ли я грешник, но в
том, сколь предан я и нужен Республике; вот дело, что
касается и меня и соседа моего, и в споре нашем его
лишь разуметь должен бы сосед мой; а что до прегреше-
ний, мною совершенных, то власти светской они не под-
судны и не затрагивают ее вовсе, но предоставлены дол-
жны быть взору Всевышнего, коего суд высок и спра-
ведлив» 2.
И в последнем дошедшем до нас памфлете, состав-
ленном в самых простых выражениях в июле 1649 года,
когда Овертон томился в тюрьме, он совершенно сокру-
шает своих противников, отказываясь как гуманист при-
нять доктрину первородного греха, без чего невозможна
подлинно передовая политическая философия:
«Радость столь же вам известна, сколь привычна жа-
реная баранина старой кляче... Ответствуйте, дражайшие
друзья мои, что за дух пронизал ваши рассуждения?
смрадный дух, да устыдимся его, исцелимся, исцелимся
же! Ибо «Народное соглашение» ценою в пенни да слав-
ное упорство от зари до зари пресекут сию заразу...
1 Woodhouse, Puritanism and Liberty, p. 53.
2 «The Picture of the Counsel of State», p. 44.
115

Радость есть непременно Божественное Чувство;
дерзну без колебания утверждать, что она более свой-
ственна природе, нежели меланхолия, и менее влечет за
собой проклятие. Творец создал природу в добре и чи-
стоте, и изгнал заразу, и пресек все зловредное и пагуб-
ное; горести же наши и печали пришли с Грехопаде-
нием... а не истинно ли, что и меланхолия есть горесть?
И owa есть главный корень, из коего произросло все дре-
во зла, равно как и алчность, ибо случалось ли вам ви-
деть человека, охваченного меланхолией, чтобы он не
был тоже <и .алчностью юявачш? а много ли алчных
оказались добрыми гражданами Республики? и при
всем том сей злодейский побег столь высоко религией
чтится, что и вся наша религия обратилась меланхо-
лией» К
Удивительно ли, что Овертона (его подозревали еще
ив атеизме) дружно ненавидели «новые воинствующие
святые»? Удивительнее на первый взгляд другое: его
товарища Уильяма Уолвина ненавидели и беззастенчиво
поносили еще больше. В то время как Лильберн высту-
пал народным вождем, а Овертон — страстным памфле-
тистом, Уолвин в какой-то мере сочетал качества орга-
низатора и философа. Он старался по возможности не
привлекать к себе внимания, был деятельным участни-
ком различных комитетов, понаторел в составлении и
продвижении всяческих петиций и манифестов, но почти
все его многочисленные памфлеты выходили анонимно;
правда, во многих случаях большинству читателей, ду-
мается, не составляло труда угадать, кто их автор. За-
главия этих сочинений не менее характерны, чем оверто-
новские, и уже по ним одним можно получить представ-
ление о различиях между этими двумя писателями:
«Сила любви», «Благой самаритянин», «Спокойный доб-
рый голос, что донесся из Священного писания», «Спра-
ведливая защита Уолвина»,— кажется, может ли быть
что-нибудь менее агрессивное и воинственное? А тем не
менее и эти и другие его памфлеты вызывали и у пре-
свитериан и у индепендентов приступы неистовой ярости
как своими политическими и теологическими идеями, так
и продуманностью аргументации, почти не оставлявшей
ошгоншгу «возможности iK чему-нибудь горидратыся.
1 «The Baiting of the Great Bull of Bashan», p. 3-4.
116

Подобно Лильберну и Овертону, Уолвин отдавал весь
жар души защите веротерпимости. Однако настойчивые
призывы Уолвина к искоренению религиозной вражды в
отличие от большинства его тогдашних единомышлен-
ников проистекали не из желания добиться терпимости
по отношению к собственной его секте, но из редкого в
то время умения подняться над своими личными при-
страстиями. Нередко ощущается, как Уолвин молчаливо
переходит от идеи оправдания всех форм религии к мы-
сли о том, что в конечном счете все эти формы не так
уж безусловно хороши. Вот, например, он пишет:
«Убоюсь ли сознаться? Я издавна привык углуб-
ляться в Монтеневы «Опыты»... И в рассуждении под
номером 20 на 102-й странице он говорит касательно
каннибалов, что и самих слов, означающих ложь, веро-
ломство, измену, лицемерие, алоднюють, зависть, зло-
словие, прощение, отродясь не слыхали они в своем
кругу*.
Сии, а также им подобные цветы сообразным пола-
гаю пересадить с пустоши, им изображенной, в собствен-
ный мой сад, где для них отыщется место; и, однако, сей
достойный Монтень был всего лишь римским католиком,
не более того; однако ж, удостоверившись, сколь велико
удовлетворение его и радость, едва начнет он излагать
такие мысли, как не задаться вопросом: «Что же я в
ответ скажу? Ступайте, о индепенденты, к оному честно-
му паписту, также и к поименованным простодушным
каннибалам, дабы поучиться обходительности, доброте и
простоте сердечной; да, поучиться милосердию и духу
христианскому» !.
Похоже, что он не принадлежал ни к одной секте;
если же у него и были в этом отношении определенные
привязанности, то склонялся он скорее всего к таким
квиетистским, не признававшим строгой организации
группам, как фамилисты или искатели*; сам он, прав-
да, отрицает свою принадлежность к ним2. В памфлете
«Сила любви» он не ограничивается обьичнъим утвержде-
нием, что каждый может спастись, если захочет, но из-
лагает особенно опасную с точки зрения кальвинизма
1 «Walwyns Just Defence», p. 10—11.
2 Thomas Edwards, The Second Part of Gangraena, p. 25;
W a 1 w у n, A. Whisiper is the Eare of Mr. Thomas Edwards, p. 6—7.
117

идею, что вообще никого не ждет проклятие; в смысЛё
политическом эта доктрина была начинена порохом.
Видимо, Уолвин и его друзья обходили церковь за
церковью, выслушивая проповеди и затем подвергая их
критическому разбору. Уже сам такой образ действий
был на взгляд священнослужителей неслыханной дер-
зостью, учитьшая, что Ушгаин «е получил; сеотаелспвую-
щего университетского образования. Вина Уолвина усу-
гублялась тем, что под свой метод он подвел теоретиче-
ское обоснование, советуя простым людям полагаться на
собственный разум:
«Тот, кто назидал нам испытать все земное и крепко
держаться за все, что есть добро, разве не полагал Он
за людьми качества и способностей, которых посред-
ством люди и могут испытать все земное? или же совет
Его изречен был всуе? А посему сколь бы священнослу-
житель ни тщился, указуя на навык проповедей произ-
несения, в постоянном упражнении им приобретенный, а
также и на свое искусство в языках и знаниях, а также
и на тщеславие его ласкающие суждения многих приво-
димых им в восторг прихожан... с легкостью доказать
нам, будто он есть лицо более божественное, нежели
прочие люди (а так именно он себя именует), все-таки
довольно было бы людям в самих себя заглянуть, а так-
же и довериться собственным их суждениям, и весьма
скоро открыли бы они, что вся разница заключена в на-
выке и упражнении и что все, что знать надобно, легко
они могут приобрести и сами» К
Он чувствовал себя в атмосфере полемики как рыба
в воде и мог привести ортодоксального церковника в
неистовство вопросами, вроде: «Откуда сие известно, что
Священное писание есть слово Божие?»2 И в политике
он пользовался таким же методом: любая программа
проверялась с точки зрения ее разумности и пользы, лю-
бой аргумент строился на основе этих первичных прин-
ципов:
«Во всякое место несу я с собой пробный камень, ис-
пытанию подвергающий все вещи, не трудясь, однако,
удержать никакую вещь, коль скоро просто и ясно не
выступит она как добрая и полезная; я чураюсь всех
1 «The Compassionate Samaritaine», p. 25—26.
2 «Walwins Wiles», p. 5.
118

безделиц и предметов, пользы принести не могущих; я
взял себе обычаем во всяком споре, беседе или же рас-
суждении вопрошать, какова польза, ими приносимая; и
ежели, по мнению моему, польза эта не есть польза ве-
щественная, я чураюсь такого рассуждения, ибо в до-
статке отыщется -простых ;и полезных наставлений,
кои успокоят разум мой, а мою жизнь выведут на
верный .путь и даруют мне -покой; и обратить взоры
Bicex людей на предметы несомненно полезные стало
основным моим занятием, с каковой целью и с друже-
ским участием я и приложил свои силы к всеобщему
просвещению» 1.
В то время как Лильберн постоянно обращался к
полумифическим древним законам Англии, к Великой
хартии вольностей и окутанному легендами саксонскому
прошлому страны, а Овертон ставил во главу угла проч-
ные основания здравого смысла, Уолвин клал в фунда-
мент своих рассуждений некие абсолютные законы при-
роды, как он их понимал. И свои призывы он облекал в
формы сугубо личные, говорил чуть ли не в интимном
тоне, писал легкой, изящной, просвещенной прозой,
остающейся почти уникальным явлением в английской
литературе XVII века. Многое в его облике остается и,
видимо, навсегда останется неясным, поскольку наибо-
лее полные свидетельства об Уолвине приводятся его
противниками; их же многочисленные упреки в его ад-
рес, например обвинение Уолвина в том, что он был
коммунистом, нельзя ни признать основательными, ни
опровергнуть. Своим врагам Уолвин ответил в следую-
щем отрывке, который показывает, что ремесло охоты
за ведьмами при всех усовершенствованиях вроде отпе-
чатков пальцев или признания подсудимого виновным
уже потому, что он подсудимый, мало в чем шагнуло
вперед с семнадцатого столетия: «Коль скоро повстре-
чается вам человек деятельного склада, а также об об-
ществе радеющий (хотя бы он и не был ни индепенден-
том, ни сепаратистом, пусть так), то, значит, никогда
не может он стать помощником вашим в труде, а стало
быть, нужно бы вам сказать о нем где следует, потому-
как есть уже причина сильно подозревать такого чело-
века в безнравственности, или пьянстве, или святотат-
1 «A Whisper», р. 6.
W

€тве, или неверии... или же, к примеру, можете вы запо-
дозрить, что -се — аюофордокий лазутчик1, или же что
другое, а именно что — вам дела нет, ибо и без того
чему-нибудь да иоверят...»
«Ежели вы приметите такого человека, пусть и еди-
ножды, беседующим с папистом... можете утверждать,
чго люди весьма достойные полагают его иезуиггом, а
ежели кто-нибудь только и спросит у вас или еще у
кого-нибудь, откуда же известно, что Священное писание
есть слово Божие, без колебания утверждайте, что такой
человек в писание не верит; ежели же станут вопрошать
касательно Бога-отца, или Христа, или Троицы, того с
избытком довольно, чтобы обвинить этих людей в таких
вещах, что до смертного их часа ваши обвинения от них
не отстанут»2.
Мы можем лишь констатировать, что сохранившихся
памфлетов Уолвина достаточно, чтобы признать его пи-
сателем и мыслителем исключительной смелости и само-
бытности; это был необыкновенно зрелый и просвещен-
ный ум.
Более того, относительно левеллеров в целом и осо-
бенно тех трех, о которых я говорил, можно сказать, что
они были просвещенны на новый лад. При всей своей
ограниченности они пришли к такому пониманию чело-
века и его места в обществе, а также роли убеждения и
силы изреченного или записанного слова, которое отра-
жало тогдашнюю объективную действительность более
точно и тонко, чем концепции любой другой политиче-
ской группы того времени, какую бы страну мы ни взя-
ли. Писали они отлично, и не потому лишь, что были на
удивление талантливы и хорошо владели своим ремес-
лом, хотя и это справедливо, во всяком случае, в отно-
шении Овертона и Уолвина, но прежде всего потому, что
их писания вдохновлялись четко понятой и глубоко про-
чувствованной целью и адресовались публике, кото-
рая—они это знали — стояла за них и реагировала на
их призывы незамедлительно. Сегодня эти плохо набран-
ные, часто печатавшиеся нелегально в маленьких типо-
графиях на задворках памфлеты будоражат мысль так
1 Оксфорд того времени был цитаделью роялистов.
2 W а 1 w у n, An Antidote to Master Edwards His Old and New
Poyson, p. 8—9.
120

же, как они делали это три столетия тому назад, так
как они проникнуты душевной щедростью, искренностью,
высоким чувством, так как авторы их отлично сознава-
ли, что они хотят сказать, и садились писать без каких-
либо колебаний и сомнений, не заботясь об изощренно-
сти стиля. Эти памфлеты стоят у самых истоков одной
из великих рек английской прозы, той реки, на волнах
которой поднялись могучие фигуры Беньяна, Дефо, Пей-
на, Коббета, Шоу. Левеллеры могут с полным основа-
нием считать себя отцами замечательной английской
традиции безыскусной простой литературы, поставившей
себя на службу простым людям.

„Вечносущее евангелие"*
Об истоках творчества Уильяма Блейка
1. Поэт и его мир
Блейк родился 28 ноября
1757 года на Брод-стрит
в Сохо, в самом центре тесного, обшарпанного Лондона
середины восемнадцатого века. Черты болезни избороз-
дили чело этого порочного города с его кричащими кон-
трастами роскоши и нищеты; в те времена, однако, Лон-
дон был так невелик, что и малому ребенку не состав-
ляло труда пешком добраться до самых его окраин. Ран-
няя лирика Блейка, да и многие его последующие стихи
написаны человеком, который рос в городе, но с детства
узнал и полюбил поля за его предместьями. Вот он
пишет:
По вольным улицам брожу,
У вольной издавна реки.
На всех я лицах нахожу
Печать бессилья и тоски...1
(Перевод С. Я. Маршака)
Но в другом месте мы читаем:
И в Ислингтоне, и в Мэрибоне,
И в Примроз-хилл, и в Сейнт Джон-вуд
Поля обнесены столпами золотыми,
Стоят столпы Иерусалима тут...
Там, где «Рожок еврейский» и «Лесник»,
Пруды — мальчишек рай— и роз кусты,
Поля за фермою соседа моего
Иерусалима светом залиты *.
1 Повсюду цитируется подготовленное проф. Джефри Кинсом
полное издание «Poetry and Prose of William Blake», 1946. Огрызки
из стихотворений Блейка всюду, кроме особо указанных случаев,
даются в переводе А. Зверева.
122

3a всю чыою жизнь Блейк лишь однажды, правда в
силу /существенных причин, надолго отлучился из Лон-
дона; он никогда не чувствовал себя спокойно вдали от
него. Самый воздух Хэмпстеда, как творится в одном
его письме, «всегда делал меня физически совершенно
разбитым, и боюсь, что так (будет и в дальнейшем».
В биографии Блейка есть два обстоятельства, кото-
рые имеют исключительное значение. Прежде всего он
воспитывался в кругу радикально настроенных лондон-
ских сектантов. Отец ©го, Джеймс Блейк, был чулочник
и держал небольшую лавочку; по-видимому, он собст-
венноручно изготовлял (большинство товаров, которые в
ней продавались. Традиция утверждает, что .Блейк-отец
был последователем Сведенборга *; возможно, и так,
однако свидетельств в пользу такой версии почти нет;
во всяком случае, сведенборгаанская церковь в Лондоне
официально ведет свое су шествование с 1788 года, когда
Джеймса Блейка уже четыре года не было на свате. Из-
вестно лишь, что Уильям Блейк и его жена числились
среди членов-основателей этой конгрегации, хотя и со-
стояли в ней не так уж долго. Несомненно, (Однако, что
Джеймс Блейк принадлежал к какой-то секте, но к ка-
кой именно, можно лишь догадываться. Да и вообще
мы знаем о нам очень мало. У него хватило проница-
тельности разглядеть в сыне нечто такое, что было вы-
ше его понимания, но он не только не возненавидел
мальчика за это и не преследовал его, а, наоборот, по-
мог ему выйти на избранный им путь. Блейка щадили:
никто не (принуждал его ходить в школу, никто не на-
вязывал семейное ремесло, вместо этого юношу по соб-
ственному его желанию отдали в обучение к граверу.
Тут мы подходим к другому важнейшему моменту в
жизни Блейка: он единственный из всех великих поэтов
Англии, кто до последнего своего дня зарабатывал на
хлеб физическим трудом; он был из числа тех высоко-
искусных ремесленников, которые составляли в его вре-
мя значительную часть лондонского населения. Продол-
жая гравировать собственные рисунки и стихи, многие
из которых при жизни поэта были опубликованы только
в этих гравированных изданиях *, Блейк потом занялся
и живописью, но в то же время оставался мастером-
гравером, хватавшимся за всякий заказ, от кого бы он
ни доходил. Но работа давала ему только самые скуд-
123

ные средства, достаточные лишь для полунищенского
существования. И быстрое развитие английского про-
мышленого капитализма Блейк воспринимал именно
так, как должен был воспринимать его обычный ремес-
ленник:
И все искусства жизни ты подменил искусствами небытия,
о Альбион!
Песочные часы разбили, ведь работа их простая
Была сродни работе пахаря, а колесо,
Которое накачивало воду, сожгли и поломали, ведь оно
Работой безыскусною труд пастуха напоминало.
И вместо них придумали другое — колеса, у которых нет
колес,
Гнетущие овоей бесплодной мощью и путами сковаавшие твой труд,
о Альбион!
Труд мириадов, вечный труд, за часом час
И день за днем вращать колеса, гнуть железо, плавить медь,
Не различая в том ни мудрости, ни пользы,
И в тяжкой муке обрести свой ломоть хлеба,
И в ослетигенш полагать в нем цель людскую,
И звать то Назначением, позабыв
О простоте насущной жизни оснований.
Сама по себе машина не становится большим злом,
оттого что делается сложнее, однако ремесленник по-
прежнему в состоянии приобрести только простой, де-
шевый станок. Сложная, дорогостоящая машина ему не
по карману. И Блейк был свидетелем того, как разви-
тие капитализма превращало человека целостного в че-
лю|века ущербного, в с п е ц и а л и з и р ю ванного ра-
ботника. Вся символика Блейка вырастает из этой те-
мы отчуждения человека от самого себя и его борьбы
за то, чтобы вернуть себе утраченную целостность. Он
писал об этом без мудрствования, с гневом человека
бедного, зарабатывающего хлеб свой собственными ру-
ками; и самые горькие упреки он бросал тем, кто по-
родил бедность и осмеливался защищать ее, хотя она
не могла (быть оправдана необходимостью.
Некто епископ Уотсон* написал книжку, в которой
нападал на Тома Пейна; Блейк исчеркал ее гневными
комментариями. На полях листка библиографии против
упоминания другой книжки епископа, озаглавленной
«Мудрость и благость 'Господня в том, что существуют
124

бедные и богатые», Блейк написал: «Господь сотворил
человека счастливым и 'богатым, но хитроумие распоря-
дилось так, что необразованные бедны. Должно быть,
это омерзительная и кощунственная книга»;
Такие замечания помогают нам 'выявить в поэзии
Блейк а острое чувство актуальности, которого недоста-
вало .его выдающимся современникам. В так называе-
мьих «пророческих книгах» символ громоздится на сим-
вол, развертывается борьба мифических персонажей,
которые объединяются и расходятся так адавто, что в
конце -концов перестаешь понимать их развитие; но, как
мы убедимся в дальнейшем, даже в самых отвлеченных
пассажах автор этих книг «сохраняет крепкую связь со
всем земным, ибо окружавшую его жизнь Блейк знал,
пожалуй, даже слишком хорошо.
Главным же в этой жизни были /происходивший тогда
промышленный переворот, а также французская рево-
люция, начавшаяся, когда Блейк едва переступил за
тридцать и был автором всего лишь немногих лириче-
ских стихотворений. Нет нужды доказывать, что рево-
люция высвободила в Блейке какую-то до тех пор ско-
ванную еилу. Именно под ее воздействием написал он
почти все иной лучшие произведения, не только «Песни
Опыта» и множество сходных стихотворений, пылив-
шимся в рукописях еще долго после его смерти, но и
большие поэмы—как раз в них-то это влияние наибо-
лее очевидно. «Книга Тэль» была написана в 1789 году;
в 1790 году З'а ней последовали «Бракосочетание Неба
и Ада» и «Песнь свободы», в 1791 году — «Французская
революция», в 1793 поду—«Видение дочерей Альбио-
на» и «Америка», в 1794 году — «Европа» и «Первая
мнила Юрайзен».
Из них «Французская революция» в том виде, как
она до нас .дошла,— лишь фрагмент какой-то более
крупной поэмы *. Издатель, очевидно, был напуган ее
суровой прямотой и поспешил отказаться от юамой мыс-
ли о «публикации; сохранился только экземпляр коррек-
турных листав первой песни, все остальное, почти не-
сомненно написанное, бесследно исчезло. Другие же
произведения вообще не попаши в типографию; Блейк
сам гравировал их и выпускал с 'чудесными, раскрашен-
ными от руки иллюстрациями на полях; эти оттиски
чем-то напоминают расцвеченные красочными миниатю-
125

рами средневековые рукописи. Вюе эти блейковские со-
чинения объединяет простодушная радость по поводу
ниспршержшия тирании и уверенность ib там, что и для
Франции и дл:я всего мира началась iHioiBiajn эпоха. Блей к
выразил в -них своим особым, насыщенным символами
языком адаяния, (питаемые кружком радикальных мысли-
телей, (активными участниками которого были Лейн и
сам юн *. Поражает же ib них диалектачеагое мышление
Блейка, которому не найдется другого примерна 'во всей
Европе того времени.
История с «Французской революцией» была первым
з1на(ком начинавшихся репрессий, обхвативших вскоре всю
Англию. Начиная ю 1793 тода ino стрдое катилась волна
арестов, судебных процессов, ссылок (на каторжные ра-
боты, 1был1и введены карательные законы. Открытое вы-
ражение революционных настроений стало почти не-
возможным; было разгромлено «Лондонское корреепон-
дентское общество»*, а Пейну пришлось стать изгнан-
никам. На титульном листе книжки епископа Уотсоиа
против Пейна Блейк начертал: «Защита Библии в на-
стоящем 1798 году стоила бы человеку жизни. Зверь и
Блудница правят безгранично».
На его символическом языке «Зверем» именовалось
государство — каратель, а «Блудницей»—'государствен-
ная церковь. Французская революция шла своим ходом:
крупная буржуазия, покрываемая военной диктатурой
вое больше з,абирала власть в свои руки. Последовал
Термидор; Республика выродилась в Директорию, <аДи-
ректория — в Империю. Европа была ввергнута в вой-
ну, конец которой не предвиделся. Стало не так-то
просто с четкостью определить, где кончается свобода и
начинается тиранил; пылким надеждам 1789 года явно
не суждено было сбыться. От политики в узком смысле
слов(а Блейк постепенно отходил: он понял, что борьба
носила иной, более сложный характер, чем ему некогда
казалось. Вот почему он писал ib 18Э9 поду: '«Мне горь-
ко видеть, что мои соотечественники так пекутся о поли-
тике... Монархи кажутся мне шутами; шутами же кажут-
ся мне палата лордов и палата общин; все они, на мой
взгляд, нечто чуждое жизни человеческой».
Бели бы тем дело и ограничивалось, Блейка следо-
вало бы причислить к сонму революциюнерав-ром&нти-
•К'0£ 'вроде Вордоворта, Саути и прочих, едропнувших
126

перед жестокостью революции. Но этим делю не ограни-
чивалось. (Блейк был рабочий, и он никогда не отказы-
вался :Н1И ОТ ЮВОИХ 1КЛНОСОВЫХ ПрИСТр аСТИ Й, НИ от iBeipbi
в революционный путь. Он по-прежнему воспринимал
жизнь как человек, 'Стоящий на нижних ступенях шци-
альной лестницы, и до самого конца его произведения
изобиловали начиненными пороком сентенциями против
корюлей, консерваторов, шященнослужителей, против
угнетения бедных богатыми. Блейк был настоящим поэ-
том, обладавшим способностью глубоко проникнуть в
самую -суть происходящего ib его одране. А в те годы
менялась не только Франция — менялась «и Англия.
Под стимулирующим воздействием «войны капита-
лизм раэвивалюя невиданными темпами. Ощраживани-
ем юлонялись ic земли остатки крестьянства, начиналось
мучительное вымирание ручных ткачей, повсюду pioonn
стены «сатанинских фабрик». Появились иные (методы
подавления, и Блейк одним из первых узрел этого ново-
го врага. Рядом ic привычной властью «короля и (священ-
нослужителя он -увидел новую власть — денежнего меш-
ка, а в писаниях пастора Мальтуса с его книгой «О
принципе народонаселения», (чья ублюдочная наукооб-
разность, казалось, обрекала огромное большинство (че-
ловечества на вековечную и все возрастающую нищету,
он распознал новый вариант «сатанинского Евангелия».
Может показаться, что Блейк поносит огулом всю науку;
зто неверно, он разумеет в таких случаях лишь ту нау-
ку, которая поставила своей задачей оправдание гнета
и нищеты.
Вот это-то чувство перемен и делает позднюю поэ-
зию .Б л емка 'совершенно уникальным явлением. Его об-
разы становятся как будто все более расплывчатыми и
запутанными; но, о другой стороны, в них все больше
мрачности и горечи, в ни(х прямо (отражаются отврати-
тельные следствия промышленного переворота. Несколь-
ко общие, отдающие Оссианом образы ранних сборни-
ков сменяются образами кузнечного горна, ткацкого
станка, доменной печи. Глядя на печи для обжига кир-
пича, Вала, жена Альбиона, возносит небу жалобы:
Господь! Ужель не бросишь взор на наши муки
Средь сих печей, горящих день-деньской?
Жестокосердны наши господа.
И над печалью нашею смеются,
127

И заставляют колесо вращать, чтоб шла вода,
И на плечах сожженных тяжкие таскать корзины,
Просейв.'ать -пешк и пепел, пляшу
Замешивать слезами и тоской...
Рубцы покрыли наше тело, в синяках
Оно от тяжести корзин...
По выражению д-ра Броновского, «хотя Блейк рас-
'плыш-arro предатшлял юебе фабричный "груд, его изо-
бражение этого труда те было расплывчатым. Это /по-
разительное изображение. Достаточно просто :полистать
страницы последних оророчеюких книг, и читатель всюду
встретит словно покрывшиеся копотью ойразы, как 'бы
вдохнет продымленный ф-абричными трубами (воздух.
Профессиональные литературоведы, руки которых не
покрывались грязью от «соприкосновения со «станком,
ищут «в этой огнедышащей риторике следы влияния фи-
лософов, чьи имена неизменно фигурируют в мистиче-
ских сочинениях. Эти следы действительно имеются, и
их стоит помакать. Но ведь мистик Сведен/борг был
смотрителем (рудников; деист Пейн составлял проекты
железных мостов *; поэт Блейк ©ланит жшкое сущест-
вование в -эпоху пр0|Мышле1НН01Г0 переворота и видел,
как приходит в упадок его ремесло -npiaraqpia. '«Вала, или
четьвре Зоа», «Мильтон», «Иерусалим» наполнены скре-
жетом машин, грохотом войн, патетикой новых зако-
нов, криками людей, охотящихся на других людей, мя-
тежным ропотом рабочей массы»1.
Годы, когда Блейк писал и гравировал «Мильтона»
и «Иерусалим», были для него подами страшных лише-
ний и нищеты. Хотя сегодня он получил всеобщее при-
знание как один из величайших английских художни-
ков., при жизни Блейка стиль его нередко 'называли ста-
ромодным и слишком эксцентричным; заказов станови-
лось все меньше, а старые друзья и покровители, гото-
вые приобретать, правда эа скромные суммы, его ори-
гинальные гравюры, умирали, либо судьба разбрасыва-
ла их по свету. Жуликоватые перекупщиш не раз и не
1 A Bronowski, A Man Without a Mask, p. 85—86. Рэй
Уоткинсон в статье «Блейк как художник и человек» («World
News», IV, 1947) оспаривает, что ремесло гравера вымирало. Это,
быть может и справедливое, возражение не -снижает цешшети труда
д-ра Броновского. У читателя не должно быть сомнений в том, что
я весьма многим обязан его книге.
128

У. Блейк. Ричард III и призраки

У. Блснк. Юрайзеп за сотворением мира

два о&крадьивали Блейка; «я раздавлен,— записывает
он примерно в 1808 тоду, а за этим следует:—В Англии
первый вопрос не о toim, имеются ли у человека талант
.или гений, «о является ли он благодушным, знающим
OBoie -место, добродетельным <смс1люм и /послушен ли он
суждениям дворянства об искусствах и науках. Бели да,
его нарекут славным .-малым, если 'нет — (пусть умирает
с голоду».
И наверное, Блейк действительно! умер бы с голоду,
не пошли ему в 1818 тоду судьба знакомство с молодым
художником Джоном Линнелюм, 'С чьей помощью он су-
мел (продержаться, пока работал над своими выдающи-
мися циклами иллюстраций к «сКдаге Иова» и к Дан-
те *. Приблизительно в это же щемя он пишет свой по-
следний значительный стихотворный цикл — «.Вечнооу-
щее Евангелие».
Для него это была совсем новая поэзия; он оставляет
сложную символику и успешно осваивает матод ничем
не завуалированного прямого высказывания. Он созда-
ет образ Христа, последнего из героев, подобно* Проме-
тею, сражающихся прошив сатанинских сил угнетения.
Знаменательно, что /цикл был закончен именно в это
время. Нередко можно услышать, что в старости Блейк
пересмотрел свои убеждения и подошел (ближе к докт-
рине ортодоксального христианства; однако факт оста-
ется фактом—как раз в позднем творчестве Блейк а
прежние его убеждения выражены с предельной четко-
стью и недвусмысленностью. Если же изучить дошед-
шую до нас рукопись «Вечносущего евангелия», стано-
вится очевидным, что выраженные в этой книге идеи
были предметом постоянных его размышлений; он все
время возвращался к ним, не уставая их совершенст-
вовать.
Через Линнела Блейк познакомился ос многими мо-
лодыми художниками, которые признали в нем своего
учителя и окрестили занимаемые им две комнатушки по
улочке вбок от Стрэнда ксДомом Толкователя» К Не бы-
ло среди знавших Б лейка людей человека, который не
испытал бы его воздействия; особенно это относится к
Сэмюелу Палмеру^ ныне Bice чаще признаваемому од-
1 А 1 е х a n d е г Gilchrist, The Life of William Blake, 1863,
in «Everyman Library», 1942, p. 300.
5 А. Мортон
129

ним ив крупнейших английских живописцев. В письме к
первому биографу Блейка Александру Гилкристу * Пал-
мер набросал «портрет Блейка, несколько высокопар-
ный— -автор вдохновлялся особо теплыми чувствами к
■Блей'Ку,—однако вполне соответствующий другим свиде-
тельствам современников о поэте: «Он 'был сама энер-
гия и излучал какую-то необыкновенно притягательную
силу; в его присутствии создавалась атмосфера жизни,
одухотворенная идеалом. Когда мы гуляли за городом,
душа красоты всюду проступала сквозь -материальные
формы; и сами мрачноватые высокие здания, в просвете
между «которыми из окна его рабочего (кабинета можно
было увидеть далекое поблескивание Темзы или моря
у Сэрри, приобретали какое-то величие просто потому,
что этот человек жил неподалеку ют них. Кто не знал
Блейка, может поднять меня на смех, но знавшие его
подтвердят, что это святая правда.
Это был человек без маски, шедший к единой цели
прямым путем, не требовавший многого, он был свобо-
ден, благороден и счастлив...
Я никогда не видел таисик глаз, как у него,— вдохно-
венных, но и сосредоточенный:, пронзительных и ясных
и в то же время кротких, в тних блистал тений и таилась
нежность. Но они могли быть и гневными. Перед их взо-
ром трепетали ложь и коварство, но эти глаза никогда
не останавливались на hhix — пронзали их единым взо-
ром и отворачивались в сторону»1.
Эта молодежь, окружавшая Блейка в старости, до-
несла живую память о нем до Гилкриста, Россетти *,
Суинберна. Гилкристовское «Жизнеописание», (изданное
в 1863 году, побудило издателей опубликовать некото-
рые блейковские произведения, а ныне выросла уже це-
лая литература, занимающаяся комментированием и
объяснением творчества Блейка; она состоит из очень
неравноценных работ. Годы полного забвения смени-
лись эпохой, когда Блейк стал моден и среди литера-
торов и среди художников. Остается надеяться, что
теперь мы близки и к эпохе истинного понимания
его творчества. Но быть может, это преждевременные
надежды?
1 Там же, стр. 301—302.
130

2. Диалектическое видение Мира
В молодости Блейк наряду с Пейном и Пристли,
деистами * и свободомыслящими радикалами выступил
'последоваггельным и убежденным защитником француз-
ской революции. И до конца своих дней он не отказался
от веры в революцию и понпрежнему относился к сгга-
рьш 'своим единомышленникам с глубоким уважением;
а все-таки он не разделял самых сокровенных их идей.
Он мог бы по многим поводам резко .возразить деи-
стам, как и мыслителям Просвещения, с которыми те
были в близком родстве; однако же, защищая Пейна
от епископа Уотсона, он мог написать и такое: «Хри-
стос казнен был как безбожник, и если епископы наде-
лены .властью, то наделен ею и Пейн... Однако кто
скажет слово на Сына человеческого, простится ему.
Только пусть епископ докажет, что он не сказал и на
Духа Святого, ибо в лице Пейна он поносит истинное
христианство как в лице Христа поносили Израиль» *.
Если же верить Крэббу Робинсону, много лет спустя
Блейк «убежденно говорил, что все, им знаемое, заклю-
чено в Библии, но только он разумеет под Библией чув-
ство духовного. Что же до чувства материального, его
был уполномочен Господом явить Вольтер»!.
Блейк признавал заслугу Вольтера и Пейна в их вы-
ступлениях против ортодоксального христианства, этой
в его глазах «синагога Сатаны». Однако он предавал
их резкой критике, как и Бэкона, Ньютона, Локюа, не
столько за рационализм, сколько за то, что их материа-
лизм был механистическим. А этот механистиче-
ский материализм стал философией бурно развивавше-
гося капитализма и почти без (исключений принимался
как людьми передовыми, так и реакционерами. Да и в
самом нем, как и в развивающемся капитализме, соче-
таются моменты прогрессивные и отрицательные. Так,
Уильям Годвин, идеолог наиболее передовых радикалов
того времени, строил свою доктрину, исходя из понятия
независимого индивида, живущего вне своего окружения
и связей о обществом -и направляемого чистым разумом;
это было своего рода социальное воплощение принци-
пов атомистики, гооподствовавниих в науке XVIII века.
1 Arthur Symonds, William Blake, 1907, p. 267.
5е 131

Блейк же был яростным (Противником аякхмшма, кото-
рый изолировал человека от общества, отъединял его от
других людей. Он считал, что мышление человека долж-
но направляться .миропониманием того класса, к кото-
рому он принадлежит.
Да разве тот, кто бедных презирает, и тот,
кто с содроганием бежит
Ростовщика, единым чувством движимы? И разве
знакомо упоение торговца дарующему безвозмездно хлеб?
Знакома ль горожанину усталость, какую пахарь
чувствует к закату?
Да общее найдется ль меж голодным
И торгашом, скупающим поля, чтоб их сгноить?
Как разны взгляды их, как разны их миры!
Юрайзен, этот Юпитер блейковокий мифологии, тво-
рит (мир путем разделения и точного' измерения; он ча-
сто отождествляется с Ньютоном и Лотком, с которыми
его роднит символика стиюантских двигательных рычагов
и математически направляемого движения звезд:
О Сатана, последнее из чад моих, не царь ли ты светил
небесных,
И звездных рычагов, что день и ночь приводят в ход
Вселенской фабрики колеса?
Не ньютонов ли Пантократор ты, ткань локковскую
ткущий?
И ч смертным фабрики твои последним видятся пределом *.
Тем не менее относить Блейка к иррационалистам
неверно. Он порицал не сам ipai&yiM, а изоляцию и обо-
жествление разума: «Сокровища неба не есть фикции
страстей, но реальности интеллекта, которые и излуча-
ют вольные страсти в их вечном величии», — писал он.
В другом месте накюдиод:
Ступай же, Святости взамен несешь ты Интеллект.
Под интеллектом Блейк разумел всю совокупность
человеческих способностей, включая сюда как разум,
так и воображение в их верном соотношении. Не под-
дающийся контролю разум, человеческий «спектр»*,
Блейк расценивал как поработительную силу, отдаю-
щую общество во власть богатых и превращающую
принцип laissez faire 1 в некую общественную религию,
1 Невмешательство (франц.).— Прим. ред.
132

Локк, Ньютон, Вольтер, все мыслители Просвещения
износились Б лейком за то, что они подготовили фило-
софию капиталистической эксплуатации.
Однако, с другой стороны, Блейк, будучи от природы
мыслителш-диалектиком, видел, что тот же механисти-
ческий материализм используемый для порабощения
человечества, (Потенциально содержал в (себе и освободи-
тельную силу:
Дразни, дразни, Руссо, Вольтера!
Дразни, дразни, не будешь рад,
Швыряй песок навстречу ветру,
Он полетит в тебя назад.
В лучах божественных алмазом
Песок играет и блестит,
Как встарь, сверкает в Галилее,
Твои ж глаза он ослепит.
Весь Демокрита и Ньютона
Частиц и атомов набор —
Песок у моря, где Израиль
Свои палаты распростер.
Диалектический метод Блейка ирюявляегга во всем
его творчестве, в ело мифологии, -в его понимании чело-
века и общества, ib его толковании истории как непре-
рывного процесса борьбы и слияния противоположных
начал. Но наиболее последовательно он осуществлен в
«Бракосочетании Неб а и Ада» — книге, в которой Блейк
воздал должное оказавшему на него -влияние Сведен-
боргу: «Без противоположностей нет прогресса*. Притя-
жение и отталкивание, Разум и Энергия, Любовь и Не-
нависть есть вещи, необходимые для существования че-
ловеческого.
Ив этих противоположностей рождается то, что ве-
рующие именуют Добром и Злом. Добро пассивно' и
подчиняется Разуму. Зло активно, оно порождено Энер-
гией..
Энергия — вот Вечное Блаженство».
Блейк понимал, что мы живем ib утратившем цело-
стность мире, и это разделение не излечить, делая вид,
будто его не существует вовсе. Он верил в бр»атство лю-
дей, но не в то, что все ныне живущие люди—'братья, а
ею братство, которое надо было завоевать, выкорчевав
заблуждения, пойдя на открытое столкновение, проя-
вив твердость. «Храни Господь вас и меня от обрже-
198

отвления еда» и «нет», от представления о худосочном
Христе, изрекающем «истинно» и «не... но»,— читаем в
одном из последних его писем,— от допущения, что нет
разницы между верхом и низом, как с необходимостью
допускают вое экспериментаторы». Если на одном -полю-
се его философии находится прощение (прегрешений, то
на другом —необходимость выкорчевать заблуждения.
К одному ив «Афоризмов» Лаватера он сделал сноску:
«Суровость суждений есть великая добродетель».
Диалектическое, обладающее несколькими измере-
ниями блейковское миропонимание, противостоящее «од-
номерному «видению и сонной (ньютоновой философии»,
оридает новое социальное качество основному его ми-
фу о том, как человечество утратило Невинность и века-
ми боролось за то, чтобы достигнуть нового синтеза Не-
винности и Опыта. Невинность у Блейка означает цело-
стность человека, в котором органично сочетаются ра-
зум и воображение, а также символизирует бесклассо-
вое первобытное общество. Э-io общество фигурирует у
него под названием Беула *; подразумевается некое
доисторическое, хотя и существовавшее во времени сос-
тояние социальной, половой и интеллектуальной просто-
ты; когда не было ни закона, ни морали; Беула — нечто
вроде одухотворенной страны Кокейн. Если хотите, в
образе Беулы идеализировано крестьянское прошлое, к
которому уже нет возврата, хотя даже и павший, утра-
тивший целсюгаость человек вечно тревожим в своих ви-
дениях дочерьми Беулы. Это Сион, вспоминаемый на
реках вавилонских*. С разделением общества на клас-
сы произошло разделение и внутри человека, породив-
шее конфликты, запечатленные историей и психологией.
Блейк понимал, чтс пугь вперед лежит только через
опыт. Человек принимает знание, конфликты, страда-
ние, -зло и, сохраняя ©се это, стремится трудом своим
достигнуть некоего нового состояния. Иерусалима, где
невинность получает иное воплощение на более высо-
ком уровне.
Иерусалим — это полностью утопический символ,
•пронизывающий последние 'Пророческие книга. В них
возникает образ лиганта Альбиона, который в трехмер-
ной блейковокой системе означает одновременно Анг-
лию, мир и человечество. Дети Альбиона тредалда о год
своего, предпочтя Вавилон Иерусалиму;
134

И стал месить он глину с сыновьями,
Чтоб строить Вавилон, Иерусалим покинув,
Ограду крепости из душ людских сложили,
Поставили врата из слез народа горьких,
А башни .ив несчастий тех, кто ведал счастье прежде...
И вымостили улицы бедою,
И выстроили здания из тленья,
И синагоги из страданий и отчаянья,
Дворцы из плит могильных, в ад ведущих,
Жестокою рукой отделанных искусно.
Во власти Альбиона и детей его было избрать Иеру-
салим, однако они выбрали Вавилон, город нищеты и
гнета, ^подобный доведенной своими отравителями до
опустошения Англии времен Блсйна. Но выбор этот не
был окончательным, и пророческие книги изображают
не только мир, 'В котором что-то строят, но и мир, в ко-
тором идет нескончаема/я война.
Признав блейковский Иерусалим утопией, нужно
признать и другое: это утопия нового рода, не оюгров,
ждущий первооткрывателей, и не страна, нуждающаяся
в оправедливык законах, а город, который предстоит
построить. И не какой-то один город, а звено в целой
последовательности возвышающихся и гибнущих горо-
дов. Едва (город отстроен, в нем начинается процесс
нового разрушения и дальнейшего разделения, ведущий
к 'строительству нов/ото города. Ибо Блейк не умеет мы-
слить иначе, как диалектически, а поэтому история у не-
го не меже г прийти к какому-то завершению.
Итак, (впервые нам предлагают достичь желанной
республики не путем умозрительных выкладок, но пре-
образовав в борьбе тот мир, в котором мы живем. Что
дело обстоит именно гак, с несомненностью подтверж-
дается «расстановкой персонажей в блейковской фанта-
стической мифологии. Конфликт, развертывающийся
внутри человека и вокруг него, символизирован в борь-
бе, возникающей между блейковским Иеговой—Юрай-
зеном, божеством-угнетателем, творцом вещей, как они
есть, и подобными Прометею героями Лосом, Орком и
Фузоном *. Эти герои вместе со своими сыновьями, до-
черьми, женами, друзьями, врагами, «спектрами» и
«зманациями» образуют никем еще до конца не понятый
причудливый мир, и всякая попытка кратко описать его
с неизбежностью будет грубым упрощением. Трудность,
а частности, объясняется и тем, что если для Блейка его
135

тгерюонажи обозначали вполне определенные вещи, то
мы нередко можем строить лишь самые приблизитель-
ные догадки о значении, которое он вложил в эти обра-
зы. Но основная сложность ib том, что это неподдельно
мифологические образы, а не аллегорические манекены,
к каждому из которых привязана эпикепка с надписью.
Часто создается впечатление, что эти образы проти-
воречат один другому, да они и правда -противоречи-
вы—но именно потому, что это ж»и1вые персонажи, и их
действия, взаимоотношения, самые их характеры изме-
няются с обстоятельствами. И вот Юрайзен, бесстраст-
ный, холодный творец, опутывающий им творимое кан-
далами законов и моральных ограничений, выступает
одновременно отцом Лоса, этого !кузнеца, веками пере-
ковывающего хаос на порядок. Лос — осуществленное
пророчество: он вкладывает в шое творение любовь и
гнев; вот почему он «божественную мудрость сохранял в
эпохи смутные». Но опять же, Лос еще и отец Орка, ко-
торый символизирует дух революционного террора и
воодушевления «и крушит твердыни гнета и лжи. В Ло-
се сочетаются качества и отца его и чада, он нечто
среднее между ними; однако это не меиаиичеюкюе соеди-
нение, а живой, развивающийся по законам диалектики
символ, и поэтому Лос никогда не становится просто
компромиссом, некой вехой на полпути от Юрайзена к
Орку. Напротив того, в одних ситуациям он уподобля-
ется Юрайзену, в иных — своему сыну, а подчас ведет
себя так, как не могли бы себя вести ни тот ни другой.
Точно так же и Юрайзен не просто средоточие зла:
он не только жестокий прародитель людей, но и «знаме-
ние дней, когда начертан бът земной орбигы круг», как
гласит подпись к одной из самьгх впечатляющих гравюр
Блейка*; Юрайзен на ней изображен искусным реме-
сленником, работающим Вселенную. Подобно блейков-
оким Вольтеру и Ньютону он иярает сразу и положи-
тельную и негативную роль; в (конечном счете оказыва-
ется, что он даже способен к переделке самого 1себя:
Так говорил Юрайзен, и стряхнул снега седые с плеч
своих широких, и выпрямился — в одеянье белом подобен
пирамиде он воздушной.
Он молод вновь, В огонь он бросил старую свою одежду
И легким облаком в величьи первозданном
Он ввысь стремится, радости исполнен,
И юность светится в глазах его лучистых.
136

Великая битва разеоротиваатюя у Блейка .аразу на
MiHoiraix боевых полях: это и конфликт (коюмичеоник сил,
но точно так же и конфликт в обществе и в душах от-
дельных людей. Но это отнюдь не мехаштешое прогги-
востоямие Добра и Зла. Сталкивая (ггротввоположности,
Блейк делает это как доиалектак; у него идет война же-
леза (Юрайзен олицетворяет «железный закон оплаты»,
мальтузианский «принцип народонаселения», новые
железные машины ф^б^ричного и13лото1Влени1я)и ошя.
Орк сжигает, но также и освобождает, круша как зло,
так и добро, чтобы создать лучший мир, а Лос, который
в ранних книгах воплощает Время и Пророчество, к кон-
цу все чаще и чаще символизирует новую созидатель-
ную силу той эпохи — плавильную печь, в которой пло-
дотворно соединяются железо и огонь. Образ Лоса сло-
жен, ибо это подлинно революционный символ:
И праведный суд вершит его молот, и каждый удар его —
милость,
И сила удара — как сила прощенья навеки.
Его женское воплощение, Энисармон, вначале олице-
творяет Воображение, однако затем и этот образ пре-
ображается в навеянный индустриализацией символ:
Энисармон владеет ткацким станком и, подобно Лосу,
временами оказывается во власти порока и делается си-
лой угнетения.
Из останков гибнущего в мучениях Альбиона Лос и
Энисармон строят Голгонузу, великий город искусств и
наук, поднимающийся средь опустошенной земли:
И тут, на Темзы берегах, построен Лосом был град Голгонуза.
Он за вратами сердца человеческого лег, у нюг Беулы,
Средь Альбиона алтарей, в горах воздвигнутых.
Go страхом он строил город свой и в ярости, и в гневе,
И стал тот город Лондоном четырехмерным,
И рушащимся, и творимым вечно,
Голгонуза не Иерусалим, но из этого не следует, что
к ней можно относиться к пренебрежением. В ней вопло-
щена положительная сторона буржуазной цивилизации
и культуры; в ней исход битвы за порядок против хаоса,
против Зверя и Блудницы. Но в конце концов и Гол-
гонуза должна быть разрушена, чтобы открылся пут^ к
137

Иерусалиму. Сегодня нетрудно дать точные обозначения
вложенной в этот образ исторической символики; остает-
ся лишь решить, насколько четко сам Блейк осознавал
смысл своего символа. Быть может, он осознавал его не
до конца, но, несомненно, какие-то стороны образа были
ему вполне ясны, и именно потому, что его мифы на-
полнены истиной, они сохраняют действенность и при-
годность.
Иерусалим есть ьенец усилий подобных Прометею ге-
роев, всего боговдохновенного человечества *, точнее —
венец их усилий в борьбе за преображение Юрайзена,
который символизирует не только творца материального
мира, но и сам этот мир: железо не перестает быть же-
лезом в расплаве, но только так его можно использовать
н?. благо людское. Но как раз, подойдя к описанию это-
го Иерусалима, Блейк утрачивает свои поэтические до-
стоинства. Поэт посвящает Иерусалиму сотни страниц,
но образ этот все равно остается абстракцией, окутан-
ной туманом пышных слов:
О славный Иерусалим! О Силом у горы Ефраима!*
Твои врата жемчужные сверкают, и стены золотые манят взор.
Тобою грезит человек, заснувший
Средь Альбиона скал, средь двадцати восьми
Его столиц, к которым снизошла Беула
По зелени его долин, по пастбищам холмов.
Средь городов, не ведавших еще ни времени, ни протяженья,
Средь городов, как семя, в чреве их растущих
И тянущихся к Иерусалиму, в коем
Прекрасный образ свой заснувший Альбион узнал.
Блейк стоял перед проблемой, которую ему было не
решить. Рождался новый мир; это был мир дыма, ма-
шин и нищеты, но также и мир новых надежд, новых
возможностей, и великая заслуга Блейка в том, что он
в своем воображении первым постиг этот мир как целое;
но этот мир повергал Блейка в недоумение и делал бес-
помощным. В этом, как и во многом ином, сказались и
положительные и негативные стороны социального по-
ложения Блейка, искусного ремесленника, жившего в век
зарождающегося массового производства. Он чувствовал,
что какое-то решение есть, но га задаче «дано» ему было
слишком мало, чтобы его найти; и поэтому пророческие
книги полны схваток, так и не достигающих апогея, и
картин строительства сказочных городов — лишь для то-
138

го, чтобы их разрушить. В известном смысле и здесь
проявляется диалектическое мышление Блейка; он знает,
что у истории не может быть конца; но, с другой сторо-
ны, Блейк, типичный утопист, не способен был понять,
каким будет следующий шаг.
Абстрагированность, рассудочность, ощутимые в блей-
ковской идее Иерусалима, отчасти объяснимы и художе-
ственной бесформенностью — главным недостатком всех
его крупных произведений. Блейк, умевший в двух стро-
ках сказать больше, чем иной поэт в целой книге, не-
редко терял чувство ориентира в своем массивом эпосе,
где он пытался изложить — с огромным количеством не-
нужных подробностей и повторов — свое понимание всего
миропорядка. Когда он удовлетворяется тем, что пишет
просто:
Иерусалим свободою зовется средь Альбиона сыновей —
мы сразу же чувствуем, что идея построения Иерусали-
ма прямо соотносится Блейком с положением в тогдаш-
ней Англии. Он и сам подчеркивает это, неоднократно
акцентируя тождественность Иерусалима Лондону. Ведь
Иерусалим располагается не в дальних пределах, а там,
где ныне Лэмбет, Пэддингтон, Ислингтон, и построить
его ередстоит не в туманном будущем, нет, эта работа
уже идет, как явствует из тех паооажей, тде Блейк сни-
сходит до объяснения своего замысла обычной прозой;
мысль же его та, что человек уже держит в руках ко-
нец золотой веревочки, вьющейся в будущее.
«Я не знаю иного христианства и иного евангелия,
кроме тех, что угверждают свободу тела и духа прибе-
гать к божественным дарам воображения. Признайте же
правоту сего и гоните прочь от себя тех, кто третирует
презрительно свершения искусств и наук, ибо только они
есть подлинно свершения евангелические. Не ясно ли,
не очевидно ли это по размышлении? Заключив же так,
удержимся ли от утверждения: трудясь для знания, тру-
жусь для Иерусалима, тот же, кто презирает знание,
презирает Иерусалим и строителей его... Так пусть вся-
кий христианин по мере сил своих обратится открыто
и перед лицом всего мира к занятиям мыслительным,
чтоб строить Иерусалим».
Видений, пророчеств, откровений у Блейка так много,
ЧТО мысль его часто не понимали. Он и не притязал ни-
139

когда на то, что картины, которые рисовало ему вдох-
новение, объективно реальны: они реальны лишь потому,
что сам он видел их. Он категорически отрицал, что по-
добные картины могли быть внушены какой-то иной ре-
альностью, кроме мира, который он знал; Блейк не при-
нимал ортодоксальной религии не потому лишь, что она
отрицала дар воображения, но и потому, что она требо-
вала признать свидетельства воображения наитием свы-
ше, обманывая народ «аллегорическими» посулами воз-
даяния в некой будущей жизни. Ложное видение —
это сон путника, который у холма уснул, е дороги
сбившись.
Для Блейка же видение означало лишь честный
взгляд на мир. Поистине: «На дерево одно глупец и ум-
ный смотрят и разные деревья видят» — так и Блейк ви-
дел многое, что большинству из нас кажется странным.
«Я вижу всякую вещь в этом мире, которую я рисую,
но каждый видит по-своему. На взгляд скупца, гинея
несравненно прекраснее солнца, а кошелек, потертый мо-
нетами, пропорциями своими изящнее, нежели лоза, гну-
щаяся под тяжестью гроздьев»,—отвечал он некоему до-
стопочтенному д-ру Траслеру, который в письме Блейку
сомневался в верности его видения. Та же идея нашла
потом у Блейка следующее воплощение:
«Спросят: «Когда вы смотрите на восход солнца, не
кажется ли вам, что круглый огненный диск его чем-то
напоминает гинею?» О нет, нет! Не гинею вижу (я, но
неисчислимый сонм ангелов небесных, гласящих: «Свят
Господь Бог наш Всемогущий». Ибо не вещественному,
не телесному моему глазу я доверяю, как не окну до-
веряю, когда разглядываю происходящее за ним, ибо я
смотрю сквозь него, а не его посредством».
Легко истолковать такие высказывания ошибочно, и
так много раз и случалось. Однако, поняв, что Блейк
разумел под богом, и вспомнив, как презирал он культ
денег, столь же нетрудно убедиться, что на самом деле
Блейк высказывает здесь мысль о солнце как истинном
источнике жизни и всех ее богатств, от которого и за-
висит существование человека. Да, идея эта выражена,
быть может, причудливо, но ее нельзя назвать ни ирра-
циональной, ни безумной. То, что говорит Блейк,— чи-
стая правда, которой современники его пренебрегали,
увы, слишком часто.
140

3. «Вечносущее Евангелие»
Символика пророческих книг нередко выглядит и гро-
тескной и непонятной, потому что Блейк не уме,л соот-
носить изображаемую им реальность с повседневной
жизнью. Но немало и таких случаев, когда поэт наме-
ренно делал эту символику непонятной; Блейк стремился
к зашифрованности и не хотел, чтобы его мысль была
с первого взгляда доступна всем и каждому. Мы уже
видели, что эпоха гонений, в которую он жил, вынужда-
ла его окрыеать ювои мысли, уходить © ih-их ©ое глубже
и глубже. Но такое объяснение недостаточно. Действи-
тельно, шла волна репрессий, и открыто высказываться
было очень опасно; но тенденция к зашифрованности
присутствовала у Блейка с самого начала. Может быть,
и прав д-р Броновский, утверждая, что в этом прояви-
лась особенность личности поэта; мне, однако, кажется,
что скрытность была в большей мере особенностью жиз-
ни тайных, часто подвергавшихся преследованиям объ-
единений сектантов, в кругу которых воспитывался
Блейк. Сектанты обычно видели в себе носителей и хра-
нителей тайного учения, которое они едва ли открыли
бы непосвященным.
Христос, которого я чту,
Враждебен твоему Христу,
С горбатым носом твой Христос,
А мой, как я, слегка курнос.
Твой —друг всем людям без различья,
А мой слепым читает притчи.
Что ты считаешь райским садом,
Я назову кромешным адом...
Мы смотрим в Библию весь день:
Я вижу свет, ты видишь тень.
(Перевод С. Я. Маршака)
В чем же была суть учения, которое можно было
изложить лишь иносказательно? И как пришел к нему
Блейк?
Если необычная мифология Блейка — его собственное
изобретение, то многие содержащиеся в ней идеи могут
быть прослежены к их источникам, относительно которых
выдвигались самые разнообразные предположения. Их
вшводили и к учению Оведшбодога,' и к Якобу Беме, и
141

к еврейской каббале *, и к ереси ранних гностиков *.
Вполне возможно, что отдельные из только что назван-
ных доктрин, а может быть и все они, повлияли на Блей-
ка прямо или косвенно, каким-нибудь окольным путем;
во всяком случае, следы Сведенборга и Беме в его твор-
честве различимы отчетливо. Дело, как мне кажется,
объясняется тем, что Сведенборг и Беме, подобно мно-
гим другим, составляют единую традицию, к которой
приобщился и Блейк. Однако, прежде чем отправляться
в дальние странствия, приглядимся получше к нашему
собственному кварталу, иными словами, посмотрим, не
отыщется ли кое-что из того, что нам нужно, в учениях
антиномианских сект *, которых было великое множест-
во в Англии, и особенно в Лондоне, в эпоху английской
революции XVII века.
Хотя в XVII веке антиномианами назывались привер-
женцы только одной секты, название это можно исполь-
зовать и шире, обозначив им целую совокупность раз-
личных сект и групп, не связанных друг с другом по
ритуалу или организации, однако придерживавшихся
настолько сходных религиозных доктрин, что порой труд-
но отличить одну секту от другой. Вот что пишет в 1646
году о родственности этих сект их чрезвычайно суровый
противник Томас Эдуарде: «Секта искателей увеличилась
необычайно, и все прочие сектанты обратились искателя-
ми (вскоре), и все иные секты — индепенденты, броуни-
сты, антиномиане, анабаптисты — поглощены будут ис-
кателями или же либертинами... означенные же секты
и вся схизма к тому ведут, что воцарится вольнодумство
и жить в грехе будем» *.
Но после 1646 года схизма не только не пошла на
убыль, а, наоборот, усилилась с появлением новых сект
вроде «бешеных», квакеров и магглтонианцев *, причем
все они до известной степени носили антиномианский ха-
рактер.
Нет возможности доказать, что Блейк прямо позаим-
ствовал что-то из учений этих сект; мы не можем, на-
пример, утверждать, что он читал какие-нибудь сочине-
ния Магглтона или лидера «бешеных» Эбизера Коппа.
Но можно доказать, что он разделял многие их воззре-
ния и выразил их идеи всем доступным языком. Можно
1 Thomas Edwards, Gangraena, II, 1646, 14.
142

доказать и другое —что многие секты XVII века, хоти
бы квакеры, магглтонианцы или траскиты *, существо-
вали и в Лондоне блейковских времен. И уж совсем
уверенно мы можем утверждать, что наиболее глубокие
корни у этих сект с самого их появления были в среде
ремесленников и мелких торговцев, в густонаселенных
рабочих кварталах Лондона. А как раз в этих кварта-
лах, в этой социальной среде родился и провел всю свою
жизнь Блейк. Поэтому, когда мы обнаруживаем — не в
виде случайных совпадений, а на протяжении всего его
творчества — самые полные соответствия между мысля-
ми Блейка и идеями, зародившимися в сектантских кру-
жках столетием прежде, я усматриваю в этом неопро-
вержимое доказательство в пользу того, что Блейк вы-
ступил наследником известной традиции, а стало быть,
поняв эту традицию, мы лучше поймем самого Блейка.
До сих пор не предпринималось попыток в этом на-
правлении, если не считать исследований об отношении
Блейка к Мильтону. Последний вопрос получил деталь-
ное освещение в работе профессора Дениса Сорэта \ и
я не собираюсь поднимать его вновь. Замечу лишь, что
Блейк воспринимал Мильтона подчас восторженно, под-
час враждебно. Но традицию антиномианства, несрав-
ненно более укоренившуюся в широких кругах народа,
Блейк принимал полностью, и именно она определила
общую идейную направленность его творчества.
А традиция эта была прежде всего традицией рево-
люционной. Искатели, «бешеные» и другие секты подня-
лись как раз в то время, когда Англия сбросила в гра-
жданской войне ярмо феодализма и тысячам людей ка-
залось, что не сегодня-завтра начнется новая эпоха.
Идеи сектантов, какими бы дикими они нам ни каза-
лись, отражали надежды народных масс; по сути дела,
это были политические идеи, облаченные в религиозную
форму. И действительно, новая эпоха началась, только
не та эпоха, которой они ждали. Даже в период респуб-
лики сектантов неоднократно преследовали, а после ре-
ставрации 1660 гада секгам пришлось уйти <в шд'пюлье,
и они лелеяли свою веру в крохотных тайных молель-
нях, сберегали, как сокровище, подрывные трактаты в
ящиках старых шкафов, до времени затаив и сохранив
1 D. S а и т a t, Blake and Milton, 1920.
143

нерушимо мечты о революции, пока в конце XVIII века
не создалось впечатление, что мир вновь готов их вос-
принять. Подобно Лосу, они «божественную мудрость
берегли в эпоху смутную».
Но на деле язык революции менялся, и старые идеи
мало что говорили людям, наслушавшимся Пейна и Те-
луола *, а уж более утонченным последователям Бента-
ма казались вовсе бредом сумасшедших. И все же эти
старые идеи послужили великому поэту средством обще-
ния с миром. Трагедия Блейка заключалась в том, что
oiH (изъяснялся стилем, уже 'выходившим из употребле-
ния. Он был величайшим, но также и последним из ан-
глийских антиномиан.
Прежде чем пытаться определить, в какой мере
Блейк обязан идеям XVII века, нужно выделить основ-
ные группы учений, характерных для понимаемого в
широком смысле антиномианства. Учения эти тесно свя-
заны, но для удобства подразделим их на четыре кате-
гории.
Прежде (всего выделим rpyininy учений, трактующих
о природе бога и его взаимоотношениях с человеком.
Все антиномиане утверждали, что бог обитает внутри
человека; большинство сект шло дальше и проповедо-
вало, что бог также во всем творении, а многие секты
стояли на том, что иначе он существовать и не может.
Последней идеи придерживался и Блейк. 1
Во-вторых, широко распространена была мысль о
том, что моральные ограничения и церковный церемони-
ал менее обязательны для детей божьих, что все это
появилось как проклятие, которое ныне снято, и что
ортодоксальная религия, пытающаяся вновь все это на-
вязать, является поэтому антихристианской.
С этим связан, далее, целый комплекс идей, извест-
ных под именем Вечносущего евангелия; так называет-
ся и последнее большое произведение Блейка.
И наконец, все эти идеи сводятся воедино в символи-
ке разрушения Вавилона и построения Иерусалима, про-
низывающей также все творчество Блейка и связанной с
веком революции настолько тесно, что здесь едва ли
нужны какие-нибудь комментарии.
Выделенные группы сектантских 'воззрений перепле-
тены так тесно, что едва ли возможно исследовать ка-
кую-нибудь из них отдельно от другой. Целесообразно
144

У. B.ieiiK. Сотворение Евы

У. Блепк. Ньютон

все же начать с идеи Вечносущего евангелия, к которой,
по-видимому, примыкают все прочие и которая находит-
ся в самом центре блейковской философии. Понятие Веч-
носущего евангелия зародилось еще ib XII веке у ита-
льянского мистика Иоахима Флорского *. По его уче-
нию, мировая история распадается на три эпохи — Отца,
Сьша и Духа Святого. Первая была эпохой страха и
покорности и завершилась распятием Христа; вторая —
эпохой веры и сыновнего повиновения; третья, которая
должна вскоре начаться, станет эпохой любви и духов-
ной свободы среди детей божьих. Священным писани
ем первой эпохи был Ветхий завет, второй — Новый за-
вет. В грядущую же эпоху Духа откроется до конца
истина Вечносущего евангелия: это будет не какая-то
новая священная книга, но Библия, духовное содержа-
ние которой будет открыто наново; вот этим новым со-
держанием господь и просветит сердца людские. В эту
третью эпоху бог будет внутри человека; следовательно,
все ныне существующие формы культа, обряды, церкви,
юридические и моральные ограничения отпадут как не-
нужные. Если прежде бог являлся как внешняя по от-
ношению к человеку сила, то теперь он будет силой, за-
ключенной внутри человека; тем самым будет достиг-
нуто полное единение бога с человеком.
Именно это учение подразумевает Блейк, когда он
пишет:
Тем, чья душа во тьме живет,
Господь высокий свет несет.
Но человек Он, а не тень
Для тех, в душе которых день.
Не менее ясно та же мысль проводится в идеях, ко-
торые Сэмюел Фишер приписывает «бешеным»: «Пока
же Христос не придет (понимай — к «бешеным»), он яв-
ляется людям как Дух или же столь ясно наполняет
свидетельствами присутствия Духа своего сердца люд-
ские, что могут они жить как бы пообок с Ним в духе,
и, стало быть, нет им более нужды в трудах властей ду-
ховных... в молении церковном, в хлеба преломлении, &
также и в воспитании друг друга согласно вере, в тол-
ковании писания и прочем, ибо сами они все это могут,
и Господь так наставлял паству свою, покуда Христос,
подобно звезде утренней, не воссиял, и к свету Его, как
6 А. Мортон
145

-К Лучу, уроненному в teMriyio пещеру, люди tie обрати-
лись; ныне же полдень воссиял, и звезда полуденная
зажглась в ice/рдцах лгоддеих; да вотеиял день -и тени от-
ступили; и Христос грядет шагом быстрым, как лань, и
движется по горам Галилейским» \
От Италии XII века до блейковской Англии путь не-
малый, и все же мы в состоянии весьма подробно восста-
новить его. Идеи иоахимитов были подхвачены в конце
XII века во Франции сторонниками Амальрика из Бе-
ны *, а в XIII веке проникли в Германию, где образова-
лась секта братьев во Свободном Духе *2. В XVI столе-
тии в Германии и Голландии распространяются секты
фамилистов и близко родственных иоахимитам «спири-
туалов» *. Роберт Баркли относительно последних пи-
шет, что они «утверждали, будто Бог призвал их, дабы
совершить последнее искупление. За искуплениями Мои-
сея и Христа должно последовать искупление Духа Свя-
того или пророка Илии, и ныне пришло время этого по-
следнего искупления. Апостолы же и вслед за ними цер-
ковь знали Бога только «по внешности». Ныне же на-
ступило такое время, когда христианину непосредственно
является новый, живой, спиритуальный Христос, мисти-
ческим образом утаенный от верующих со времени его
пребывания и учительства на земле» 3.
Эфраим Пэджит пишет о проповеднике фамилистов
Генри Николасе: «Сей плут толкует про восемь откро-
вений истины и света (как он выражается), кои восемь
раз в истории даны были, от Адама до нынешнего вре-
мени, и кои, по словам его, были одно другого всякий
раз важнее. Седьмое откровение отдает он Господу на-
шему Иисусу Христу; при сем допускает он, что Его
свет самый сильный был из всех, до самого означенного
плута исходивших; плут же сей ящбы дал свое откро-
вение, самое важное и последнее; дескать, словом его
всяк делается совершенным, подобно тому как Христос
словом и благостью даровать мог совершенство, сиречь
1 Samuel Fisher, Baby Baptism meer Babyism, 1653. Цит.
no: Rufus M. Jones, .Studies in Mystical Religion, 1909, p. 470—
471.
2William Hepworth Dixon, Spiritual Wives, 1868, I,
p. 148—149.
3 Robert Barclay, The Inner Life of the Reldgion Societies
of Commonwealth, 1876, p. 415.
146

Свйтость; и Он ёсякого, Kfo вступи в его Семейство tic»
любви, делает Христом; да, и не только Сыном Божьим,
но и самим Господом; сей плуг и сам, дескать, есть Бог,
а также и Христос, к тому же более Христа благостный;
толкует он, что Бог признал его равным Себе, так что
ныне он также Бог, как Всевышний; Отец же иаш .не-
бесный, деокать, такой же игроютолюдин, как он сам.
И сии ужасные кощунства, как и многие прочие, озна-
ченный Г. Н. и его Семейство проповедуют под именем
Вечносущего евангелия» !.
Томас Мюнцер, вождь знаменитого крестьянского вос-
стания в Германии в 1525 году, тоже испытал на себе
влияние идей Иоахима. «Доктрина Вечносущего еван-
гелия жила в Мюнцере, как огонь в чреве вулкана»,—
пишет Ричард Хит2. Томас Мюнцер воспринял все ана-
баптистское движение в Германии.
Другим каналом, по которому распространялись идеи
иоахимитов, были сочинения Якоба Беме, выходившие
в английских переводах с 40-х годов XVII века. Некото-
рые его книги издал Джайлс Калверт, вначале участник
секты «бешеных», а затем квакер. Блейк упоминает о
Беме несколько раз; возможно, он был знаком с от-
дельными его писаниями из первых рук.
К концу XVI века фамилисты были уже широко рас-
пространенной в Англии сектой; тогда же они начали
объединяться с искателями и прочими антином панскими
группами. Идеи иоахимитов в различных формах стали
очень популярными в эпоху английской революции. То-
мас Эдуарде, чья «Гангрена» является подлинной энци-
клопедией «Заблуждений, ересей, кощунств и пагубных
деяний сектантов» того времени, упоминает о сектантах,
считающих, что, «раз Христос был распят, все грехи че-
ловеческие во всем мире, грехи турок, и язычников, и до-
брых христиан, преступивших закон морали и первую
заповедь, уже были прощены и отпущены; и это назы-
вают Вечносущим евангелием» 3, и что «нас ждет спасе-
ние, которого сами апостолы не знали и которое будет
открыто иам ныне»4.
1Ephraim Pagitt, Heresiography, 1645, p. 77.
2 Richard Heath, The English Peasant, 1893, p. 371.
3 «Gaugraena», I, 22.
4 Там же, 1, 28.
6*
147

Особенно любопытно, что Эдуарде сЁЯзывает понятие
Вечносущего евангелия с доктриной отпущения грехов,
так же как делает это Блейк столетие с лишним спустя.
В моем кратком очерке творчества памфлетистов вре-
мен английской революции я отметил шесть источников,
в которых присутствует понятие «Вечносущее еванге-
лие» \ Более подробное исследование, несомненно, рас-
ширило бы перечень. Во всяком случае, учение, подра-
зумеваемое под Вечносущим евангелием, в более или ме-
нее законченном виде излагается в сочинениях таких
людей, как Джон Солтмарш, Уильям Эрбери, Томас
Колльер, Тобиас Крисп, Джон Итон и многих других;
стало быть, оно было распространено очень широко.
С появлением около 1649 года секты «бешеных» англий-
ское антиномианство приняло наиболее революционный
характер.
4. Блейк и секта «бешеных»
Секта «бешеных» с первых же дней ювоего оущеютво-
©амия подверталаюь жестоким преследованиям, была
быстро сокрушена и больше никогда не привлекала к
себе того внимания, (которого она заслуживает. Конечно,
«бешеные» нередко вели себя весьма странно, >а свои
взплвды выражали в таких формах, которые шокирова-
ли их современников; но в лучших своих проявлениях,
в сочинениях Коппа, Джозефа Сэлмона или близкого к
ним Ричарда Коппина, «бешеные» вымазывали страст-
ность и какую-то дикую поэзию, доходчивую и трога-
тельную.
Учение «бешеных», пожалуй, лучше всего изложено
Джоном Холландом в его «Дыме из безданной ямы»
(1651). Хотя из заглавия книжки видно, что автор ее
настроен к «бешеным» враждебно, в ней нет почти ни-
чего, что не подтверждалось бы прямо писаниями самих
«бешеньих»; видимо, Холланд был искренен, заявляя в
своем предисловии, что он не собирается «каким бы то
ни было образом выставлять их на посмешище, а еще
1 «Gangraena», I, 22 и 34; Р a g ft t, Heresiography, 77; Gerard
Win Stanley, Truth Lifting uits Head above Scandals, 1648;
Coppe, A Fiery Flying Roll, 1650; Preface; Richard Huber-
t h о г n e etc., The Testimony of Everlasting Gospel witnessed
through Suffering, 1654.
148

того менее побуждать «кого-нибудь к гонениям за то, что
они рекут, ибо, читая писание, я нахожу, что Господь
избегал смирять тех, исто был против Него, муками те-
лесными» 1.
Позиция умеренности, однако, мало 'свойственна дру-
гим (сочинениям против «бешеных», появл/явшимея в то
ерем1я; большей частью это была литература самого ни-
зменного характера.
В большинстве памфлетов учение «бешеных» изла-
гается по нескольким главным его компонентам; инте-
ресно сопоставить некоторые основные идеи «'бешеных»
со взглядами Блейка но этим же вопросам.
«.Внамале о 'том, как смотрят они на Бога. Они гово-
рят, что, ню сути, Бог есть во всяком существе и во вся-
ком существе столько же Бога, сколько и во всяком
другом существе; тому не помеха, что Бог в одном су-
ществе виден больше, а в другом меньше; в одной кни-
ге их читал я, что Бога столько в листике плюща, сколь
и в славнейшем из аигелов Его»2.
Это можно сопоставить с замечанием Б лейка в «Бра-
косочетании Неба и Ада»: «Бог (проявляется и сущест-
вует лишь во всем гаущем и в людях»,— а также со сле-
дующей его мыслью: «Поклоняться Богу — это значит
почитать дары Его в других людях, в каждом в соответ-
ствии с его гением, и больше всего любить тех, кто са-
мые великие среди людей; те же, кто (питает зависть к
великим людям и клевещет на них, иге любят Бота, ибо
иного Бога нег».
Разделяемое Блейком с «бешеными» убеждение,
что бог существует только «во всем юущем и в людях»,
можно 1ПО логике вещей истолковать так, что действи-
тельно существует только бог; одон-ако столь же логич-
ным будет и другое толкование: то, что мы называем
богом, есть не что иное, как форма движения материи.
И «бешеные» и Блейк на деле соединяли оба эти толко-
ваниями трудно предполагать, чтобы Блейк, говоря о бо-
ге, или, как он предпочитал выражаться, о боговдояно-
венном человечестве, подразумевал нечто большее, чем
те качества человека, которые отличают его от живот-
ного,— ум, воображение, способность к милосердию.
1 Holland, р. !1.
2 Н о 1 Ьа п d, р. 2.
Т40

Находя из того, что бог существует в человеке и
есть только добро, «бешеные» заключали, что все по-
ступки человека «а деле есть деяния бога, а стало быть,
не могут быть греховными. Поэтому моральные ограни-
чения ие .имеют власти над людьми.
«Касаясь заповедей Господа, они говорят, что все
заповеди Господа в BierxoiM, равно как и в Новом заве-
Taix, суть плоды проклятия и что 1В1ся1Ний свободный от
проклятия свободен также и от заповедей... Касаясь
греха, утверждают они, что ие существует такой вещи,
которую люди называют грехом, что Господь не разли-
чает греха от святости и что славя Господня как в свя-
тости, так и 1в грехе» 1.
Точно так же и блейковский Христос в «Вечносу-
щем евангелии» (не 'следует забывать, что это не исто-
рический Христос второй -эпохи в учении иоахимитов, но
духовный Христос третьей эпохи) отменяет законы
морали:
И смело возвещает Он,
Что заповеди — не закон.
Проклятье сброшено навек.
Родился новый человек.
И вместе с тем он утверждает:
Добра и зла исчез разрыв!
Синайских труб умолк призыв!
Нам перст Господень не грозит!
Нам небо новый свет явит.
Ищи в себе добра мерил.
Один Господь безгрешен был.
Кто видит в святости пример —
Не бог, а просто лицемер.
Даже у «'бешеных», «излагавших это учение еще в
грубой форме, (не говоря уже о Блейке, «придавшем ему
более -совершенное выражение, главной является мысль
о высоком достоинстве человека.
«И стал Господь таким, как мы, чтоб стали мы такими,
как Он»,— читаем мы у Блейка. Холланд же пишет про
«-бешеных»: «Касаясь человека, говорят они, что человек
может знать Бога, либо верить в Бота, либо молиться
Богу; однако ж это Бог, в человеке обитающий, кото-
рый сам себя узнает, и верит в себя, и молится себе» 2.
1 Н о 11 а п d, р. 4.
2 Там же.
1150

Этот пассаж Блейк воспроизводит почти буквально в
«Вечносущем e©aiHгелии»:
Себя унизив самого,
Ты унижаешь Божество.
Ведь ты и сам—частица вечности,
Молись своей же человечности.
(Перевод С. Я. Маршака)
А «в «Иерусалиме» Блейк пишет:
Лос © ярости воскликнул: «Почему (бездействуем,
чеш страшим-ся мы?»
Зачем зовем на помощь Бога? В нас самих
Он заключен, и сами мы должны
Спасти от гибели людей.
Антиномианотво может выступать тормозящей, от-
рицательной силой; однако в других обстоятельствах
оно способно пробудить в человеке сознание своего до-
стоинства, которое является подлинно революционным
чувством.
Точно так же, как божественность человека являет-
ся героическим символом, все будущие воз даяния, упро-
З'Ы и кары, ожидающие человека за пределами его зем-
ной жизни, у «бешеных» являются просто символами, не
имеющими реального основания: «Толкуют они, что нет
ни неба, ни ада, а есть только то, что заключено в че-
ловеке» х.
В таком же духе Блейк заявляет, что сокровища не-
ба есть всего лишь «изобретения и выкладки рассудка»,
а относительно ада пишет: «Я не варю, что .ад сущест-
вует буквально; ад—это когда человек замыкается в
плотских желаниях, осуществление которых в скором
времени изнуряет его: ибо СВЯЩЕННА ВСЯ ЖИЗНЬ».
Именно свобода от страхов перед миром иным поз-
волила Блейку так легко, жизнерадостно шюать об аде
и дьяволе в «Бракосочетании Неба и Ада». И когда
Блейк воздает хвалу Мильтону за то, что тот был «ис-
тинным поэтом и принадлежал к партии Дьявола, сам
'того не сознжвая» *, лишь утонченность изложения от-
личает его от некоего «бешеного», который, по поверью,
говорил, что «хотелось бы ему видеть несчастного Дья-
1 Там >же, стр. 6.
3 Там же.
151

вола очищенным от мнопоей клеветы, на него возво-
димой» К
Ближе друшк Блейку был Збизар Копи, человек
«атранный, но талантливый; сейчас его если и помнят,
то лишь по небольшой биографии, написанной в язви-
тельных TOHaix Энтони Вудом2. Не в гоример Блейку
Koimn юледов'ал логи1ке антиномианства ic (последова-
тельностью, (принимавшей гротескные формы; в этом за-
ключалась одна из опасностей янтаномианстщ.а, о што-
рой Блейк был осведомлен. Вечносущее евангелие — не
руководство для глуппов. «Злые обратят его во зло,
чтраведные—©о (праведность»,— писал Блейк, во многом
повторяя 1мысши, высказанные по тому же поводу Тобиа-
сом Критом. «Столь ©ледка трава на мастбище, где он,
Бог, положил тгас'тиоь верующим, что, ежели бы и не
было совсем в душе верующего слабостей человеческих,
и тогда верующий ни в каком 'случае не оставил бы
столь тучное пастбище это, чтобы (пастись на голом
нустьире» 3.
Тем не менее Блейк знал и другое:
К мудрости дворцу пути самозабвения ведут, —
и именно этими 1путями, iKoe в чем напоминающими
блейкооакие, шел к мудрости в двух главных своих
сочинениях — «Летучий огненный свиток» (1650) и пре-
дисловии к «Божественным учениям» (1649)—Эбизер
Кош.
«Летучий огненный свиток» с его символическими,
подчас совершенно фантастическими картинами неба и
ада, вдохновения и путей воссоединения бога с челове-
ком, с его продиктованным неподдельной страстностью
причудливым стилем и (насыщенной пафосом атмосфе-
рой духовной борибы все в(рем:я возвращает нашу мысль
к поороческим книгам и «Брокосочетанию Неба и Ада» *.
Копп настойчиво утверждает, что новый мир Вечно-
сущего евангелия может осуществиться лишь через аго-
нию старого мира и борьбу: «Оглянись, о! оглянись —
'Holland, р. 6.
2 «Athenae Oxontensis». 1692, II. 367.
3 Tobias Crisp, Christ Alone Exalted, (1633, проповедь II, 39.
В 1691 году эта книга была переиздана, так как она привлекла к
себе большое внимание диссентеров.
152

ввдишь, встает он и свидетель дел его, чтобы спасти
Сион отмщеньем; и пришествие его повсюду сеет раз-
рушение и мор; гряде г тот, кто голосами грозных анге-
лов своих изрек ©о всеуслышание, что последний конец
наступил греху и злодеянию; и что вечносущая правед-
ность воплотилась; и Вечносущее евангелие проповедо-
вать (настал вдас; и Вечносущее евангелие это восторже-
ствует, только затрясется земля ужаюнс, и вздрогнет не-
бо, и будут знамения и чудеса»!.
Подобно этому и Блейк пишет, что строительство
Иерусалима, который свободою зовется, начинается с
разрушения ада:
Господь впал в гнев не понапрасну.
Он с сатаной вел бой ужасный.
Гнев направлял его десницу,
Гнев огненной стал колесницей.
По всей земле проехал он,
Дух зла был всюду поражен.
Казнил Господь всех фарисеев
И проклял лживых грамотеев.
Где колесница проезжала,
Везде пустыня возникала.
И не осталось ни стены
Во дни суровой той войны,
А у подножья колесницы
Побитый сатана влачится.
Чем колесницы бег быстрее,
Тем .голос Гюопода слышнее.
В этой войне разрушается сама (природа человече-
ская, 'чтобы человек родился вновь:
Кто смертной матерью оожден,
Не жил и будет погребен,
Чтоб вновь рожденье испытать
И вновь свободы вкус узнать.
Кош описывает сходный эпизод «га собственного
опыта и /делает это с необычайной живостью: «И вот
все силы мои, все, чем держался я, сломлено было;
дом, IB (котором обитал я, сгорел, и отступились от меня
отец мой и мать, «и прокляла меня жей.а моя, (которую
Abiezer Qoppe, «Fiery Flying .Roll», Preface,-1.
153

пригрел я на груди; самое им1Я, носимое мною прежде,
осквернено было -и погибло; многие муки и терзания
принял я, и чах, и внимал поношениям, и был оплеван,
и стал ничто, точно бы вновь погрузился в недвижимую
вечность и в чрево матери, откуда нагим я вышел, опять
нагим и возвратился. И в вечности сей пребывая, воз-
нося в тишине молитву, наконец уюлышаш я (ибо тело,
тленная оболочка моя, бодрствовало все это время),
услышал я олухом, вовне обращенным, и постиг пони-
маньем своим ужасающий удар грома, а потом и дру-
гой удоар. После же второго удара, столь ужасного, что
передать невозможно, узрел я могучий луч света, подоб-
ного свету солнца, красного, точно пламя, а формою
словно бы барабан напоминавшего; и тогда тело мое от
'изумления страшной дрожью забилось, и дух проникся
радостью несказанной, и ударил и в ладони, и В'скри-
чал: «Аминь! Аллилуйя, аминь!» И до получаса иро-
сгерт ниц оставался, дрожа, и в йоту, и в пару, а затем
•в душе вскричал я громко: «'Господь, что творишь ты
надо мною?» И услышал я голос самой высокой власти
и вечной славы, голос Господа, во мне пребывающего,
•который ответил мне: «Оставь страх, ибо я вознесу тебя
в вечное мое царствие. Но прежде того попьешь ты
горькую чашу, о горькую, горькую чашу». При сих сло-
вах и не "в силах выносить изумление долее был я бро-
шен iBo чрево Аща и увидел вокруг себя дьяволов ад-
ских и того более, самое мерзкое отродье адово; пове-
рите же ли вы словам моим или (нет, не знаю, ибо са-
мый случай тот, со мной приключившийся, описать ни-
какими словами невозможно.
Но сколь ни велики были страх мой и изумление,
и в преисподней виделась мне искра высокой воли и
славы неизъяснимой, которая блистала и разгоралась
и не угасала, (возносясь и торжествуя надо всеми демо-
нами во образе человеческом»1.
Как видим, повсюду Копи искореняет не грех, а свя-
тость, «напыщенное чванство фарисеев», выражаясь
языком Блейка. Ибо Иисус начертал «пером железным»
на языке «абогачя-фарисея ученого» олова: «Переродить-
ся должен ты». А вот что пишет Копп: «Каковая рели-
1 cFiery Flying Roll», Preface, p. 2—3.
364

пня -фарисейская среди людей есть матерь распутства;
а раз сама она великая блудница, то и слов-а ее
говорят о бл'уде; а раз кощунствует она, то и ре-
чения ее есть одно кощунство, коим полно и всякое
деяние ее...
Но час на/станет, да, настанет час, когда вся эта
плотская, души не трогающая обрядовая религия (от
писания столь же далекая, сколь покорная плоти, и об-
ряду), и вся эта олотсжая святость, и весь ныл этот, и
вся страсть будут .почитаться как то и должно быть,
сродни пьянству, и воровству, и убийству, и прелюбо-
деянию...
Да, грядет это время, копда рьяные, святые, набож-
ные, самонадеянные люди, чго в своей праведности, по-
церковному верят, умрут за свою святость и религию
овою точно так же, как умрут воры и убийцы за убийст-
во и воровство» *.
Блейк, как и Копп и все антиномияме, не признавал
формального христианства, потому что оно основыва-
лось на этой фарисейской святости и выдвигало не от
бога, а от людей идущие установления, карая и пресле-
дуя тех, кто их не соблюдал. Ортодоксальная церковь
выступает у Блейка под двумя именами — точно теми
же, «которыми пользовались в XVII веке антиномиане.
Инопда он называет ортодоксальную церковь Ралв *,
подобно тому как Копп называл ее «погрязшей в роско-
ши блудницей»2, а Роджер Крэб «домом, где торгуют
собой»3. Вот почему, по сообщению Эдуардса, «один
проповедник из антиномиан в день -великого поста тол-
ковал, будто христианам более пристало пить эль в та-
верне или же тешиться с блудницами, нежели блюсти
пост, как то положено»4. А Блейк в одном из стихотво-
рений писал:
Ах, маменька, в церкви и холод и мрак.
Куда веселей придорожный кабак.
(Перевод С. Я. Маршака)
1 С о р р е, Preface to Richard Coppin, Divine Teachings, 1649.
2 «Fiery Flying Roll», II, 8.
3 «Dagon's Downfall», 1657, p. 4
4 «Gangraena», II, 1646.
155

А (В другом стихотворении Блейк пишет о церкви, оск-
верненной змием:
Тогда пошел я в грязный хлев
И лег там спать среди свиней.
(Перевод С. Я. Маршака)
Другое имя, под 'которым фигурирует у Блейка ор-
тодоксальная церковь,— синагога Сатаны. Сатана же—
это «обвинитель, почитаемый богом в нашем мире...
увенчиваемый божественными именами Иисуса и Иего-
вы», то есть на деле Сатана — это и есть бог, каким
чтят его приверженцы ортодоксального христианства
(ни 1в коем случае не следует путать его с сочувственно
изображенными дьяволами из «Бракосочетания Неба и
Ада»). Точно так же Ричард Кошпин, когда его судили
в Уорчестере за многочисленные кощунственные выска-
зывания, говорил, согласно обвинению: «Прежде всего
решусь юказать, что те, кто толковал людям о проклятии
(разумея священников, которые проповедовали еванге-
лие Христово), были злые демоны, и самое слово их
нельзя слушать, ни верить в него»1.
Ортодоксальная церковь была не только извращени-
ем истинного христианства, как понимал его Блейк, но
просто злой пародией на него; и коша он писал: «Ныне
церковь распяла Христа вниз головой»,— в этом не
было риторики.
С другой стороны, Сатана-Иегова представлял собой
иное воплощение Юрайзена, творца с ледяным "сердцем;
в этом ювете можно провести любопытные параллели
между Блейком и маатлтонианцами, еще одной сектой
иоахимитов, которая, несомненно, оставалась довольно
сильной в Лондоне времен Блейка 2. По их учению, было
три эпохи, или три «откровения»,— Моисея, Иисуоа и,
наконец, Ривоа с Матглтоном и соответственно это были
«откровения» воды, крови и духа: «Откровение Моисея
на Земле есть откровение воды; оно же суть разрешение
1- С о р pd п, Truths Testimony, 1653, p. 31.
2 Магглтонианцы еще в 1820 г. оказались достаточно сильной
группой, чтобы осуществить дорогостоящее трехтомное издание со-
чинений Магглтона и Ривса.
156

'И доказательство, что есть ощш Бог, Отец и Творец Bicert
вещей как на небесах, так и на земле» К
Вода была также и элементом Юрайзена, и во второй
из своих «Песен Опыта» Блейк шгоал:
На берегу реки кабак —
Темница ревности моей.
Хлад и мрак
Пронизывают так,
Словно голос древнего отца людей.
Быть может, это просто совпадение; однако :в высшей
степени вероятно, что Блейк был знаком с /м агг л тоннам-
цами, тем более что их учение кое в чем совпадает с
идеями Сведенборга, которыми вдохновлялся поэт в
юности. Да и в самом деле, Сведенбор/г и магглтониаи-
цы (замыкают живую цепь, протянувшуюся от эпохи
Иоахима Флорского ко временам Блейка2.
Свое отвращение к накладывающей ограничения свя-
тости Блейк выразил во многих «Пословицах Ада»:
Тот, кто желает, но не действует, плодит чуму.
Тюрьмы построены из камней закона, публичные дома — из
кирпичей религии.
Как гусеница кладет яйца на лучшие листья, так священник
налагает проклятия на лучшие радости жизни.
Прюклятие бодрит, благословение расслабляет.
(Перевод С. Я. Маршака)
И опять-таки наиболее полные соответствия мы на-
ходим у Коппа: «Да скорее буду внимать (я) трубному
гласу ангела в человеке, выкрикивающему заклятие...
проклинающее*/ так, что всякий дадет ниц, хуля Бога,
нежели стану слушать рьяного пресвитерианина, инде-
пендента или же теолога, когда тот творит молитву,
читает проповедь или же упражняется в риторике.
1 L u d о w i с k Maiggleton, The Acts of the Witnesses of
the Spirit, Part III, ch. II. Посмертное издание.
2 Сведенберг объявил, что третья эпоха духа должна начаться
в 1757 г. * Это и подразумевает Блейк, когда полуюмористически пи-
шет в «Бракосочетании Неба и Ада»: «С тех пор как начался новый
рай, которому теперь уже тридцать три года от роду, ожил и веч-
ный ад. И взгляните-ка! Да это Сведенборг сидит ангелом у его
могилы!» Блейка, несомненно, занимала мысль, что 1757 год был и
годом его рождения. Относительно Блейка и Сведенборга см.:
J. G. D a vii е s, The Theology of William Blake, 1948.
157

й еще скажу: есть хула по нейёжёстёу, й бйа тем-
ная, пустая хула; есть, однако, и такая хула, которая
светла и ко славе Божией служит» *.
А также: «Поцелуй грехом почитают и подлостью,
что ж! подлыми адскими проклятьями и бранью... а так-
же подлыми развратными поцелуями... покончил я со
святостью, плодящей чуму, и выбросил ее в озеро, от-
куда пары серы исходят зловонные»2.
Последний пассаж напоминает, что Блейк, писавший:
О Спектр человеческий, разума сила святая,
писал также и другое:
Во власти спектра всяк живет,
Покуда время не придет.
Но час пробьет — он сон отбросит
И в озеро свой спектр швырнет.
Примеров сходства между Блейком и Коппом так
много и они настолько поразительны, что, хотя эго и
бесперспективное занятие, невольно спрашиваешь себя
вновь и вновь: уж не перелистывал ли Блейк какой ни-
будь старый экземпляр «Летучего огненного свитка»?
Едва ли это когда-нибудь можно будет с убедительно-
стью доказать; сожженный по парламентскому акту
1650 года, «Свиток» был, надо думать, не слишком рас-
пространенным изданием. С другой стороны, самый акт
его сожжения должен был побудить тех, кто ценил эту
книгу, тщательно оберегать ее; поэтому совершенно не
исключено, особенно если учесть, в каких кругах вра-
щался Блейк в Лондоне, что поэт мог наткнуться на
эту книгу в доме кого-нибудь из своих друзей, принад-
лежавших к старым сектантским семьям. И уже тем
более вероятно, что он был знаком с людьми, все еще
разделявшими взгляды Коппа и «бешеных».
В этой связи стоит вспомнить рассказ о том, как
Томас Баттс будто бы застал Блейка и его жену, ко-
торые сидели обнаженными в их саду в Лэмбете3. О
1 «Fiery Flying Roll», I, 2.
2 Там же, II, 2.
'Gilchrist, 97. Истинность этого рассказа, озадачившего и
даже шокировавшего почитателей Блейка в прошлом веке, оспари-
валась. Мне, однако, кажется, что свидетельства в пользу его истин-
ности гораздо убедительнее, чем против нее. Баттс был одним из
158

Коппе говорили, что он имел обыкновение «днем соЁсеМ
нагим выкрикивать бесчисленные свои кощунства и не-
слыханную ересь проповедовать, ночью же предаваться
пьянству и блуду с девкой из числа слушавших его, ко-
торая девка тоже совсем обнажалась» 1.
Сам Копп это опровергал, а памфлеты, содержав-
шие подобные про него россказни, именовал «гнусной
клеветой, наветом, ложью, ибо в них толкуют про такие
дела, которых отродясь я не совершал и которые самой
душе моей противны, которых никогда не видели глаза
мои и которых уши мои не слышали и язык мой никог-
да не повернулся бы оказать»2.
Нет оснований сомневаться в искренности этой само-
защиты Коппа; конечно, многие обвинения в таком ду-
хе, выдвигавшиеся против «бешеных», были грубой
ложью. И все-таки, отбросив преувеличения, идущие от
злого умысла, я думаю, есть достаточно причин пола-
гать, что «бешеные» действительно практиковали своего
рода ритуальный нудизм, в котором их уличали против-
ники Когопа3.
Да этот нудизм и находится в полном соответствии с
учением «бешеных» вообще. Одеяния были знаком ут-
раченной невинности, пришедшего после грехопадения
осознания, что есть добро и зло, и, стало быть, знаком
самых близких и давних друзей Блейка, и уж он меньше всего мог
бы сочинить подобную историю и рассказывать ее публично, если
бы она действительно не произошла. Конечно, и отрицавшие свиде-
тельство Баттса Линнелл и Палмер были близкими Блейку людьми;
однако они познакомились с ним лишь через двадцать лет после
описанного Баттсом эпизода, и их опровержения, похоже, основаны
лишь на том, что рассказ Баттса не укладывается в их собственное
представление о характере Блейка.
1 Wood, op. cit., II, 367.
2 «A Remonstrance... of Abiezer Coppe», 1651, 6.
3 Cm. «The Ranters Declaration», 1650; «The Routing of the
Ranters», 1650; Laurence Clarkson, The Lost Sheep Found,
1660, 28. Ср. высказывание Энгельса: «Любопытный факт: в каждом
крупном революционном движении вопрос о «свободной любви» вы-
ступает на передний план. Для одних это — революционный прогресс,
освобождение от старых традиционных уз, переставших быть необ-
ходимыми; для других — охотно принимаемое учение, удобно при-
крывающее всякого рода свободные и легкие отношения между муж-
чиной и женщиной» (К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., изд. 2-е,
т. 21, стр. 8). Блейк, несомненно, подходил под первую из этих двух
категорий, представленных и у «бешеных».
159

проклятия, которым сопровождалось само это осозна-
ние. Возвращение к наготе символизировало, что про-
клятие снято, а моральные ограничения отменены. Иные
из «бешеных» даже утверждали, что проклятия вообще
не было, как и не могли быть оправданы моральные ог-
раничения, ибо грех Адама касался его одного, а не
всех людей *. Они, а вслед за ними и Елейк считали, что
первородный грех — выдумка церквей или же «сатанин-
ское евангелие».
Так или иначе, Адам во времена невинности (Блейк
сказал бы — Адам в Беуле) был нагим и не стыдился
своей наготы; лишь падшего Адама господь облек в
одеяния; духовному же, возродившемуся Адаму нового
времени одежды больше не нужны, разве только для
того, чтобы чувствовать себя в них уютнее. Вот почему
по меньшей мере небезынтересно, что Блейк, сидевший
нагим в саду (а сам этот сад, в котором владелец ни-
когда не подрезал ветви, был по-своему символичен),
приветствовал Томаса Баттса словами:
Входи же! Перед тобой — Адам и Ееа только2.
Может быть, и прав Гилкрист, полагающий, что суп-
руги в это время «представляли ib лицах сиены из «Поте-
рянного рая»; однако ассоциация с Адамом слишком ти-
пична для Блейка (И для ранних амтшюмиан, чтобы это
простое объяснение было достаточным. Рождение «тре-
тьего Адама» составляло один из существенных момен-
тов мифологии «бешеных». У Джона Робинса, «бога
шейкеров», на допросе выпытывали: «Почему ученики
называют тебя третьим Адамом?» «На что отвечу
я,— сказал он,— но отвечу за себя только. Я есть тре-
тий Адам по вере нашей. Господь сотворил первого Ада-
ма живой душой; второй же Адам был оживающим ду-
хом; и в таком порядке открывал ему заветы свои Отец
наш небесный. Первый Адам был наречен подданным
смерти, второй же предопределен отныне и вовеки быть
сыном жизни. Я же есть третий Адам и должен вернуть
то, что потерял Адам первый»3.
Насколько бы истинным или ложным ни был рассказ
1 «cGangraena», I, 24.
2 Glilchrist, op. oit., p. 97.
8 G. H., The Declaration of John Robbins, U651, 5.
160

Баттса, он вполне отвечает духу всего творчества ълеи-
ка — и как поэта, и как художника. Нагое человеческое
тело было у Блейка высшим символом освобождения
духа и вообще божественного в человеке, и даже в тех
случаях, когда изобр'аженмые Блейком фигуры «есут
какой-то покров, он стремится обнажать тело насколько
возможно. В этом отношении он испытал известное воз-
действие вкусов той эпохи. Напомним, что годы, прове-
денные Блейком в Лэмбете (1793—1800), более или ме-
нее совпадают со временем наиболее радикального вли-
яния французской революции на. стиль одежды, особен-
но женской. В то время вошли в моду легкие, плотно
облегающие фигуру, иногда почти прозрачные платья;
похоже, никогда с тех пор не выдавалось периода, когда
дамы выглядели бы в своих одеяниях настолько обна-
женными. Невзирая на войну и на политические репрес-
сии английского правительства, дух освобождения про-
ник из Франции на другой берег Ла-Манша; у Блейка
он запечатлелся, например, на полотне «Мудрые и глу-
пые девы», выполненном около 1810 года. Девы здесь
одеты так, что достаточно внести крошечные поправки,
и их платья будут совершенно неотличимы от модных в
обществе всего за несколько лет до этого костюмов. Его
иллюстрации к «Повестям из обыденной жизни» Мери
Уолстонкрафт (1791), едва ли не единственная его ра-
бота в области рисунка на современную тему, также
свидетельствуют о том, что стиль Блейка в точности
вопроизводил моду того времени, а возможно, был под-
вержен ее влиянию.
Наконец, вспоминая рассказ о Блейке в саду, нужно
учитывать и присущие поэту причудливость его внеш-
него вида и юмор Блейка в его совершенно специфиче-
ских проявлениях. Он любил озадачивать окружающих,
приводить их в недоумение, излагая подчас самые глу-
бокие свои мысли и убеждения в полушутовской мане-
ре. Быть может, ему просто доставляло удовольствие
смущение достопочтенного мистера Баттса. В этом то-
же сказываются связи Блейка с «бешеными»: они вечно
насмехались над условностью и выражали свое учение
в самых шутовских формах. И Блейк, написавший «Как
Клопшток англичанам бросил вызов», имеет чрезвы-
чайно много общего с неким «бешеным», который, по
преданию, «сидя на ягодицах, подобно другим своим
7 А. Мортон
161

приятелям, оскьернял воздух, кощунстЁуя при этом:
пусть-де все дышащее воздает славу Господу»1.
5. «Иерусалим свободою зовется»
Мы уже видели, какими предстали под пером Блей-
ка символические образы Иерусалима и Вавилона; эти
образы почти неизбежно оживают в годину революций
и наполняются особым смыслом для людей, чье основ-
ное чтение — Библия. Значит, и в этом отношении Блейк
следовал давней традиции.
«Искатель» Уильям Эрбери связывает построение
Иерусалима с началом третьей эпохи Вечносущего еван-
гелия: «И слышу я звук—то новый Иерусалим от Гос-
пода нашего с неба спускается и средь вас будет; и дру-
гой звук — то голоса ваши, кричащие, что один град
должен побивать другой, пока не придет Христос, и
многое, .миогое другое. А я прихожу, проникнут духом
любви, и в робости и страхе говорю о надежде, кото-
рая во мне, для собствшной страны (моей надежде; и не
нужно мне в стране той ничего, только новый Иеруса-
лим, в котором прежде других соберет Господь всех свя-
тых, даже тех, кто ждет Его пришествия; и в который
придет Он в славе и силе, и станет среди святых Своих,
и многие народы встанут в тот день обок с Господом; и
среди них северные народы, в коггорьпх вижу я лучшие
плоды сего мира; да, встанут они обок с Господом, ибо
те народы, что спасутся, будут идти под лучами нового
Иерусалима, и будут люди жить в тех лучах, и не будет
больше руин, но воссияет Иерусалим, в котором будет
жить спокойно... и станет тот новый Иерусалим третьим
освобождением, каким не были ни церковь евангель-
ская, ни Закон, но Иерусалим обнимет и то и другое и
превзойдет их, ибо слава Евангелия выше славы Зако-
на, и меркнет свет Закона в сих лучах, как меркнет
свет луны, даже во всю силу сияющей, едва солнце
всходить начинает»2.
Особенно интересно наблюдать, как под воздейст-
вием революции Иерусалим и Вавилон из сугубо рели-
1 «The Ranters Reliigion», 1650, 8.
2 «A Call to the Churches», 1653, 36^37.
162

гиозных символов, какими они всегда были, становятся
символами социальными и политическими. Это уже яс-
но видно из проповеди, приписываемой баптисту Хан-
серду Ноллису: «Падение Вавилона есть возвышение
Сиона. Руины Вавилона есть спасение Иерусалима...
И всем нам ныне надобно молитвой своей сокрушать
Вавилон, дабы рушился он более и более; ныне надобно
нам не отступаться от Господа, пока не ниспошлет Он
нам Иерусалим, славу всего мира. Благословен тот, кто
размозжит отродью вавилонскому голову о камни. Бла-
гословен тот, кто какую-то лепту внесет, чтоб сокру-
шить Вавилон...
Мы, обычные люди, коих больше всех других, мы —
знак того, что великий Господь бог правит миром. Ибо
когда пришел в первый раз Христос, бедным дано было
Евангелие — не мудрецам, не знатным и богатым, коих
множество, но нам, бедным. Так и в реформацию ре-
лигии, когда явился взору Антихрист, бедные первыми
пришли, чтобы постоять за Христа» К
Позднее Ричард Блом обвинит анабаптистов, именуя
так участников всех значительных сект, в том, что «они
вознамерились свергнуть Вавилон, а вместе с Вавило-
ном и весь суд, и всю власть светскую, и все богатство
и знатность; а всего больше бунтуют они против вави-
лонского золота»2.
Точно так же и Эдуарде ранее порицал сектантов за
то, что они утверждали, «будто Христос отнимет власть
не у незаконных правителей только, но также и у за-
конных правителей; Он судить будет не за употреблен-
ную во зло власть, но и вообще за употребленную вла-
сть; он положит конец монархии и дворянству»3.
А анонимное стихотворение на юмерть баптистского
проповедника Вавасура Пауэлла (как выяснилось, оно
было написано (преждевременно) начиналось гак:
Прохожий! Вслушайся в Злонравья речь.
Оно, как Фаэтон, хотело мир поджечь.
Против порядков много бунтовало
1 «A Glimpse of Sions Glory», 1641. Цит. по кн.: A. S. Wood-
house, Puritanism and Liberty, 1938, p. 233—234.
2 «The Fanalick History», 1660, 19.
3 «Gangraena», I, 9.
7*
16Э

И власть законную отвергнуть призывало.
Хотело всех мужей достойных посрамить,
Чтоб стадом им беспомощным отныне быть1.
Теперь мы подошли уже очень близко к блейковско-
му образу Христа-революционера; именно таким увидел
его Каиафа *:
Смеялся над субботой он,
Им демон злой освобожден.
По мановению руки
Святыми стали рыбаки.
Не чтил земного он родства,
Не чтил земного божества.
И посылал учеников,
Чтоб свергнуть власть временщиков.
Меч правый все же их смирил,
А в нем убийцу обличил.
Политический смысл антиномианства, -думается, дос-
таточно ясен. Бог существует в человеке, во всех людях,
а по настойчиво проводимой Ричардом Коппином идее,
он целиком и полностью растворен во всех людях: «Го-
сподь весь в человеке, стало быть, в каждом человеке;
и он столько же весь во мне, сколько в тебе; и тот же
Господь, который обитает в одном, обитает и в другом;
и столь же полностью заключен Он в одном, сколь и в
другом»2.
Если это так, помыслы божьи столь же доступны
беднейшим и самым невежественным, как и просвещен-
ным и богатым. Или, говоря словами Блейка: «Христос
и Его апостолы были неграмотны; Каиафа, Пилат и
Ирод были просвещенны».
Вот почему антиномианские секты XVII века боро-
лись за то, чтобы каждый получил право проповедовать,
и не признавали решительных притязаний пресвитериан
и прочих на то, чтобы монопольное владение кафедрой
было предоставлено формально принявшим сан и имев-
шим университетское образование священникам. В
эпоху, когда революционные идеи обычно выступали в
религиозной оболочке, требование свободы проповеди
было открыто политическим требованием.
1 Цит. по кн.: William York Tindall, John Bunyan Me-
chanic Preadier, ,1334, 110. Эпитафия отноюигпся к 1654 г., Пауэлл,
однако, умер в Ламбетской тюрьме в 1670 г.
2 «Divine Teachings», 8.
164

Но дело этим не ограничивалось. Поскольку бог за-
ключен во всех людях, или, по утверждению других
сект, Христос пошел на крест не за избранных, а за
всех людей, с очевидностью следовало признать, что
все имеют право голоса и полноценного участия в поли-
тической жизни страны. Не случайно, что Уолвин и
Овертон были среди первых и наиболее решительных
защитников прав механицистов и что антиномианские
секты в первую очередь были колыбелью левеллеров.
Солдаты кромвелевской «Новой модели», распевавшие:
Господь с улыбкою глядит,
Святых нисходит сонм,
Наш меч остер, стрела верна,
И рухнет Вавилон, —
были теми же людьми, в чьих шапках хранился текст
«Народного соглашения», а в сердцах жил его дух.
Интерес к Иерусалиму питался не только символи-
ческим значением этого образа. Подобно тому как впо-
следствии под (пером ранних соци ал истов возникали
утопии, поборники Иерусалима пытались приблизить
день торжества 'всевышнего, помогая ему на земле...
Совсем другое политическое истолкование доктрины
Вечносущего евангелия содержится в сочинениях «бе-
шеного» Джозефа Сэлмона.
Изложив эту доктрину в целом и объяснив, что каж-
дый образ господа впоследствии сменяется другим,
более высоким образом, он пытается приложить такую
последовательность и к английской политической ситуа-
ции 1649 года. Всевышний, уничтожив монархию, вна-
чале принимает образ парламента. Затем: «Мы зрим
вскоре после того, как Он откладывает в сторону слав-
ную свою маску и предает забвению самого Идола (т. е.
парламент), но принимает образ Армии»1.
Теперь же высокая воля состоит в том, чтобы Армия
вложила мечи в ножны и предалась Всевышнему, ко-
торый и дарует победу страждущим и униженным: «гря-
дет Он, чтобы сделать вас вольными, вкусить благосло-
венной свободы, славной вольности, коя с лихвой воз-
наградит за все мирские блага, вами утраченные... став-
ши детьми, заново рожденными, будете вы без опаски
1 A Rout, A Rout, Or some part -of the Armies Quarters Beaten
up», 1649, ЩР
166

ступать по гнездам гадюк и заглядывать в нору васи-
лиска *, ибо на глазах ваших сгинут навек гнет и ти-
рания» г.
И для Сэлмона «Иерусалим свободою зовется».
Нужно обратить внимание и еще на одну черту, об-
щую мировосприятию Блейка и взглядам «бешеных».
Подобно ему, они жили в революционную эпоху, но
большинство их сочинений относится к тому времени,
когда революция шла на убыль. Это чувствуется и в
приведенном выше пассаже из Сэлмона, датируемом
февралем 1649 года, когда левеллеры уже начинали
понимать, что Кромвель их перехитрил. «Бешеные»
же были наиболее 'активны ib конце 1649 и в 1650
годах.
К этому времени левеллеры были разгромлены бер-
фордской кампаний Кромвеля. Сходно сложилась и
судьба Блейка: творчество его большей частью пришлось
на эпоху, последовавшую за поражением английских
якобинцев и переменой ситуации во Франции после каз-
ни Робеспьера. И ib том и в другом случае перед нами
неподдельный революционный пыл, однако его несколь-
ко умеряет сознание того, что победа запоздала и ждать
ее, быть может, придется долго. Мы видели уже, как ре-
агировал на эту ситуацию Блейк: он отступил в лаби-
ринты ювоей мифологии. А все 1же, что 'бы другое ни оз-
начал для Блейка Иерусалим, этот образ остался для
него символом демократической республики, покоящей-
ся на принципе человеческого братства; это подтвержда-
ется многочисленными упоминаниями о республиканской
организации общества и о французской революции, рас-
сыпанными по поздним произведениям Блейка. Только
ему все труднее и труднее становилось связать построе-
ние Иерусалима с действительной реальностью Англии,
опутанной ложью и попавшей под пяту тори.
Так и Копп, защищая левеллеров и открыто сочувст-
вуя их политическим целям, он не видит никаких реаль-
ных путей к осуществлению этих целей. И тем не менее
в предисловии к «Летучему огненному свитку» он гово-
рит о создании нового Иерусалима как о чем-то очень
близком; только создан он будет путем прямого участия
всевышнего, и осуществления его можно добиться не
I Там же, 16, 49, И.
№

мечбм и не лопатой (это скйзайо в адрес последовате-
лей соответственно Лшшберна и Уинстенли), но совсем
иначе: «Я, Ветхий днями Господь всего сонма людско-
го и великий уравнитель, «гряду (и уже ступаю на поро/г
ваш), чтобы уравнять всех отныне и навеки, уравнять
для мели высокой, уравнять оред свидетелем дел
моих, уравнять холмы с низинами, а горы сделать
буграми.
Зрите же! Гряду Я,— речет Господь,— и несу отм-
щение, ибо сравняю я со всеми другими ваших богатых
и знатных и прочих и позором покрою все, чем тешите
вы свою гордыню, и станете плевать на всех и на все,
в ком и в чем видите достоинство на земле этой. Ибо
достоинство, знатность, благородство, собственность, из-
лишество и прочее были... причиной всей крови, какая
когда-нибудь лилась, и крови праведного Авеля, и кро-
ви последних левеллеров, которые погибли от пули.
И теперь, пока Я жив,— речет Господь,— я
пришел, чтобы воздать пролившим чужую
кровь»1.
Но тот факт, что «Летучий огненный свиток» адресо-
ван самым низшим слоям общества и говорит от их име-
ни, от имени обитателей лондонских трущоб, среди ко-
торых были преступники, нищие, проститутки, карман-
ные воры и прочие опустившиеся на дно люди,— этот
факт свидетельствует о безнадежности Коппа. Этого не
сказать ни об одном другом документе той эпохи. Копп
рисует великолепный образ всевышнего — атамана раз-
бойников с большой дороги (наиболее почитаемая в пре-
ступном мире личность), который, словно городской Ро-
бин Гуд, требует у богатых отдать их богатства народу:
«У тебя много мешков с золотом; смотри же, я, Всевыш-
ний, пришел к тебе, как ночной вор, и в руке моей меч;
и подобно вору Я требую — отдавай кошелек, слышишь,
ты, толстопузый! отдавай, не то Я полосну тебя по гор-
лу» 2.
Копп знал, что деклассированные элементы никогда
не станут революционной силой, и все же он обращался
именно к ним, ибо инстинктивно чувствовал, что сред-
ние классы и мелкая буржуазия, эти ханжи, никогда не
1 «Fdery Flying Roll», I, 4.
2 Там же, II, 2.
167

сумеют нести революцию дальше. Достаточно было
вспомнить, с какой легкостью Кромвель расправился с
левеллерами в берфордскую кампанию, чтобы убедиться
в правоте Коппа. В подобной ситуации революция могла
победить только чудом, и если люди способны были по-
могать этому чуду осуществиться, вызвать чудо было
выше их сил. Вот почему при всех своих прекрасных на-
мерениях «бешеные» в политическом отношении «е
представляли никакой силы, и вся их энергия растрати-
лась на 'полусумасшедшие экстравагантные выходки, на-
влекшие на них гнев властей и оттолкнувшие многих,
кто мог бы их поддержать К
Блейк был человеком более дальновидным и здраво-
мыслящим, чем Копп, но и перед ним возникла сходная
дилемма. Хотя горше всего он ненавидел правящие клас-
сы, многое наводит на мысль, что его отталкивали до-
бропорядочность и юредорщшмательство -мелких ремес-
ленников и торговцев; а ведь во времена Блейка ра-
дикально настроенные люди выходили именно из этого
круга. Живя только в Лондоне, он едва ли мог постиг-
нуть, что на промышленном севере идет процесс форми-
рования нового, рабочего класса. Да и в любом случае
этот новый класс политически заявил о себе лишь после
смерти Блейка. И Блейк, не более чем Копт, был cino-
собен различить какой-нибудь новый класс, готовый
взяться за строительство Иерусалима. Поэтому он оста-
вался утопистом и ограничивался типично утопическими
призывами к людям здравого ума и доброй воли:
«Пусть всякий христианин по мере сил своих обратится
открыто и перед лицом всего мира к занятиям мысли-
тельным, чтоб строить Иерусалим».
Уже то, что Блейк не отказался от надежды, .никог-
да не давал взять верх горечи, ни разу не поступился
своей творческой самостоятельностью, стойко вынося
безвестность и нищету, говорит о многом. В этом вели-
чие Блейка как человека. Величие Блейка-поэта, с моей
точки зрения, в том, что он выступил как раз в нужный
момент, чтобы дать старой традиции английского анти-
1 Утрата «бешеными» доверия к мим была, видимо, одной из
причин успеха квакеров, к которым перешло немало «бешеных» и
которые вначале напоминали «бешеных» гораздо больше, чем они
ныне готовы признать.
168

номианства наиболее совершенное выражение. Ушло со
сцены еще одно поколение людей, и сама эта традиция,
по сути дела, забылась; в этом одна из основных причин
малой доступности поэзии Блейка для нас.
Как я уже говорил, Блейк—трудный поэт, и незачем
делать вид, что это не так. Но мне кажется, что частич-
но эту трудность создали мы сами, предав забвению
традицию, которой принадлежит и его творчество. Зано-
во открыв эту традицию и связав с ней поэзию Блейка,
мы не снимем трудности восприятия этой поэзии, но у
нас уже будет орудие, при помощи которого мы сможем
в ней разобраться.

Талант на границе
двух миров
Шарлотта Бронте (1816—1855)
Эмилия Бронте (1818—1848)
Анна Бронте (1820—1849)
1
Чейчас, когда прошло сто
с лишним лет со дня смер-
ти Шарлотты Бронте, она далеко превзошла славой
большинство писателей ее эпохи. Сестру Шарлотты —
Эмилию,— почти неизвестную при жизни, теперь едино-
душно считают необычайно одаренной поэтессой и авто-
ром одного из десятка английских романов, которые, со-
вершенно бесспорно, относятся к числу первоклассных.
Даже младшая сестра Анна, хотя талант ее был более
скромным, оставила два романа, которые благодаря
своей простоте и искренности до сих пор заслуженно
пользуются вниманием читателей. Попробуем же опре-
делить, что за семья были Бронте, попытаемся связать
творчество сестер с их эпохой и определить их место в
тогдашнем обществе. Если таким образом и невозмож-
но дать объяснение самому их таланту, то, во всяком
случае, представив его склад и направленность, мы то-
гда лучше поймем, что известная женщина, рожденная
в известное время и в известной стране и принадлежав-
шая к известному классу, должна была создать именно
«Грозовой перевал» или «Джейн Эйр», а не «Миддл-
марч» или «Жены и дочери» *.
О Бронте писалось немало, но задача при этом ста-
вилась не самая благодарная — проникнуть в загадку
этой семьи. Однако, если уж говорить о чуде, так оно
в том, что сестры Бронте выросли в семье обычного
приходского священника, в Западном Йоркшире. Но об
этом они всячески старались не вспоминать: никогда и
170

ни при каких обстоятельствах не упоминалось о тоет,
что его преподобие стец Пэтрик Бронте, пожизненный
настоятель «собора .в Хауорте, 'был в свое время просто
Пэтом Бранти, босоногим крестьянским пареньком, оби-
тавшим в (бедной лачуге в графстве Даун. Есте-
ственно, преподобный Бронге .не любил распро-
страняться о том, что касалось его отрочества, но
нам совершенно точно известно, что он был на стороне
англичан во время крупного ирландского восстания
1798 года, а несколько лет спустя, в возрасте 25 лет, он
приехал в Англию, сумел поступить в колледж святого
Иоанна в Кембридже и там подготовился к посвящению
в духовный сан. Не лишено оснований предположение,
что Бронте чувствовал себя весьма неудобно в своей
родной стране и что помощь, оказанная ему при по-
ступлении в колледж; была,' по существу, наградой за
его позицию во время событий 1798 года.
Как бы там ни было, в Англии Бронте повел себя
как ярый тори и протестант и таким оставался всю
жизнь. В своей известной книге «Жизнь Шарлотты
Бронте» миссис Гаскелл приводит факт, который объяс-
няет многое: мистер Бронте не пользовался популяр-
ностью среди рабочих ввиду его открытой враждебности
луддитам *; по этой причине он на всю жизнь усвоил
привычку постоянно носить с собой заряженный писто-
лет. Но конечно, этим отнюдь не исчерпываются наши
сведения об общественной жизни мистера Бронте; рас-
пространенное представление о нем нуждается в сущест-
венных поправках. Так, касаясь эпизода с луддитами,
миссис Гаскелл пишет: «Много лет спустя, когда Брон-
те был уже в Хауорте, там произошла забастовка. В
соседнем приходе народ, обиженный хозяевами, отка-
зался работать. По мнению мистера Бронте, с рабочими
и правда поступали несправедливо и дурно, и он по-
сильно помогал беднякам выкарабкаться из трудностей,
избавиться от проклятых долгов и «накрепко закрыть
двери от воров». Среди наиболее влиятельных жителей
Хауорта и его окрестностей были владельцы мельниц.
Они пытались грубо воздействовать на Бронте, но пос-
ледний считал, что поступает правильно и твердо стоял
на своем».
Мы не ошибемся, если скажем, что столетие назад
священников англиканской церкви, имевших смелость
171

иоддержибать забастовщиков, тем самым навлекая на
себя немилость богатых прихожан, было гораздо мень-
ше, чем сегодня.
Миссис Гаскелл рассказывает нам дальше, как мис-
тер Бронте требовал улучшить водоснабжение Хауорта,
чтобы измученным тяжелым трудом женщинам не при-
ходилось тащить ведра добрый километр вверх по кру-
той улице. Но все его усилия разбивались о сопротивле-
ние налогоплательщиков. Мы знаем, что это за налого-
плательщики; это распространенный эвфемизм, которым
обозначают самых богатых людей в округе. Наконец, из
другого источника нам известно, что, будучи священни-
ком в Дьюсбери, Бронте горячо защищал одного моло-
дого парня, которого ложно обвинили в дезертирстве из
армии.
Дочери Бронте, возможно, унаследовали этот то-
ризм, но, кроме того, они определенно переняли и его
обостренное чувство справедливости и смелость, побуж-
давшую Бронте неуклонно идти тем путем, который под-
сказывало ему чувство справедливости. При существо-
вавших в начале XIX столетия сложных классовых от-
ношениях торизм мог проявляться во многих формах —
начиная от жестоких репрессий Элдона и Кэстерли до
патернализ1ма Шэфтсбери и даже вплоть до ярого ради-
кализма Сэдлера, Оустера и Дж. Р. Стивенса. Действи-
тельно, Стивене в своем стремлении к обществу, опи-
рающемуся на алтарь, трон и хижину, прибегал к та-
ким резким критическим нападкам на современную
Англию, что в этом ему не было равных и среди под-
линных революционеров того времени.
У нас нет доказательств, что торизм мистера Бронте
был именно такой разновидности. Ясно, однако, сле-
дующее: хотя его отношение к луддитам и свидетельст-
вовало об убеждении, что рабочие должны знать свое
место, он отнюдь не считал их обязанными жить имен-
но так, как этого требуют хозяева, тем более если эти
последние были, по всей вероятности, вигами. Дальше
этого мистер Бронте не шел, но для Шарлотты и Эми-
лии его взгляды стали отправным пунктом: вероятно,
они были сродни взглядам, изложенным впоследствии
Шарлогтой в «Шерли»: «Каждый человек имеет свою
долю прав. Я полагаю, что всеобщее благоденствие и
счастье много выиграло бы, если бы каждый из нас
172

зйал, что ему причитается йа этом свете, и стоял за
права, ему данные, так же твердо, как мученик — за
свои убеждения».
Мы довольно хорошо знакомы с социальными и по-
литическими взглядами Шарлотты Бронте по «Шерли»
и ее многочисленным письмам. Но нам почти ничего
не известно об убеждениях Эмилии, хотя кое-что о них
смутно говорилось, например, в письме Шарлотты к
У. С. Уильямсу: «В некоторых вопросах Эллис * пред-
ставляется мне теоретиком; время от времени он выска-
зывает мысли, поражающие своей смелостью и ориги-
нальностью гораздо больше, чем их практической при-
годностью. Возможно, он смотрит дальше меня; во вся-
ком случае, в своих рассуждениях он идет совершенно
иным путем».
Самое замечательное — звучащая в этих словах нот-
ка предостережения, почти тревоги: ведь Уильяме был
радикалом и республиканцем, которому вряд ли могли
показаться опасными «идущие дальше» взгляды.
Ясно одно — с ранних лет дети преподобного Брон-
те были исключительно восприимчивы к окружающему
их миру. Они рано начали читать и рассуждать обо
всем на свете и в том числе — отнюдь не в последнюю
очередь — о политике. Так, например, нам известно, что
в 1830 году приходский священник в Хауорте выписывал
«Лидс мэркьюри», которая опубликовала большое пись-
мо Ричарда Оустлера, положившее начало его кампа-
нии против ужасов эксплуатации детского труда на
ткацких фабриках. Хауорт был расположен как раз
в районе ткацких фабрик, и, по всей вероятности, Шар-
лотта, которой было тогда четырнадцать, читала и об-
суждала это письмо. В своей статье «Эмилия Бронте —
первая из современных писателей» 1 Дэвид Уилсон спра-
ведливо подчеркивает тот факт, что Хауорт был не
«глухой провинцией», а индустриальным городом, быст-
ро растущим и расположенным в одном из главных
промышленных районов Англии.
1 Блестящая статья, появившаяся в «Модерн куортерли миселе-
ни» и дающая более подробное, чем мог дать я, описание обстанов-
ки, в которой жила семья Бронте в Западном Йоркшире. Для меня
эта статья оказалась исключительно ценной, хотя довольно часто я
позволяю себе не согласиться с выводами мистера Уилсона.
17.4

Шарлотта, старшая из оставшихся в живых детей,
родилась в 1816 году; Анна, младшая,— в 1820 году.
Они выросли, таким образом, в то время, когда про-
мышленная революция находилась на своем втором и
во многих отношениях наиболее важном этапе. Это уже
было не то время, когда совершаются первые открытия,
впервые применяются машины, работающие на элект-
ричестве, и внедряется фабрично-заводская система.
Нет, то была уже эпоха упрочения и победы этой систе-
мы, всестороннего развития капитализма с сопутствую-
щей ему циклической сменой периодов подъема и спа-
да, эпоха ожесточенных и длительных классовых столк-
новений. В начале XIX столетия произошли выступления
луддитов, затем последовало Питерлоо, вызвавшие
оживление в радикальных кругах, после этого — борьба
вокруг билля о реформе 1832 года*, рост тред-юнио-
низма в начале 30-х годов, борьба за улучшение усло-
вий труда на фабриках и против закона о бедных
1834 года и, наконец, чартистское движение 1838—
1848 годов*. Западный Йоркшир был эпицентром всех
этих бурных событий.
Итак, перед нами четверо в высшей степени воспри-
имчивых детей — Шарлотта, Бренуэлл, Эмилия и Анна,
подрастающие в быстро изменяющемся полнокровном
мире. Их ранние годы почти точно совпадают с перио-
дом наиболее быстрого роста населения Хауорта: в
1811 году —3971 житель, в 1831 году —уже 5835. Боль-
шую часть этого времени они провели дома, учась кое-
чему у отца и тетки (мать их умерла), а большей ча-
стью друг у друга. Со временем они создали для себя
совершенно необычный, фантастический мир, вернее два
мира, поскольку Шарлотта и Бренуэлл уже очень рано
объявили, что они живут в стране Ангрия, и по их при-
меру Эмилия, а вслед за ней и Анна создали свой соб-
ственный мир, называвшийся Гондал. Оба эти мира,
полные войн, интриг, диких страстей и преступлений, не-
смотря на внешнее сходство, по сути своей резко отли-
чались друг от друга. Ангрия представляла собой мир в
духе Байрона, рай для эскейпистов, Гондал — мир ге-
роический, ка.к в балладах. Жизнь Шарлотты в фанта-
стической стране непосредственно сказывалась на всем
ее творчестве, часто в ущерб ему; почти все лучшие сти-
хотворения Эмилии были навеяны воспоминаниями о
174

Гондале, и можно думать, что «Грозовой перевал», не-
смотря на весь свой йоркширский фон, является, по су-
ти, притчей о Гондале.
Мы должны обратить особое внимание на это сочета-
ние чрезвычайно острого интереса к полному событий
реальному миру со способностью чрезвычайно увлекать-
ся вымыслом; это одно из противоречий, сказавшихся
на формировании таланта Бронте. Но были и другие.
Я уже говорил о промышленном характере Хауорта.
Однако, начиная с миссис Гаскелл, многие из писавших
о Бронте подчеркивают, что они жили в местах пустын-
ных и заброшенных. Что ж, доля истины есть и в том
и в другом утверждении. Хотя Хауорт и является частью
текстильного района Западного Йоркшира, он в то же
время расположен на самой его окраине. К востоку и
южнее от Хауорта лежат Бредфорд и Галифакс, а на
западе протянулись поросшие вереском топи, бесплод-
ные и пустынные даже в наши дни. Пасторский домик
стоит в самой верхней части городка, на самой его гра-
нице, и, выйдя из дому, маленькие Бронте, в зависимо-
сти от того, куда — направо или налево—они повернут,
немедленно оказывались в одном из двух абсолютно
разных миров.
Стало быть, они жили на границе географической и
временной, ибо их родной край распадался как раз в
это время на два мира. К ним они и взывали — старый
мир поросшего вереском легендарного севера и новый
мир капиталистического развития и борьбы пролета-
риата на уже густо населенной к этому времени равни-
не. И наверное, очень важно, что каждый из этих ми-
ров был по-своему героическим, способным поразить
живое и богатое воображение. Их отклик на противоре-
чия и столкновение этих двух миров и явился одним
из тех факторов, которые придали творчеству писатель-
ниц такой особый, специфический характер. В «Грозо-
вом перевале» самая большая удача Эмилии в том, что
она добилась совершенной гармоничности, изображая
полный борьбы индустриальный мир и одновременно
мир легенд. То же противоречие сказалось и на куль-
турном воспитании сестер Бронте. Они выросли в семье,
где сочинения доктора Джонсона считались неподражае-
мым образцом английской прозы, однако их век был ве-
ком байронизма, веком красочного романтизма и qeQ-
175

быкновенного расцвета поэзии. Не случайно поэтому,
что на смену герцогу Веллингтону, этому выдаю-
щемуся «символу» эпохи здравого смысла, в романе
приходит байронический герой в лице его литературно-
го сына Заморны.
И наконец, Бронте находились на границе двух ми-
ров в силу своего неопределенного классового положе-
ния. Я уже упоминал об ирландском происхождении
мистера Бронте. Положим, это было в прошлом, ну а в
настоящем? Конечно, будучи приходским священником
англиканской церкви, формально мистер Бронте, разу-
меется, считался джентльменом, но обремененный боль-
шой семьей священник с крохотным доходом и без вся-
кого влияния лишь с натяжкой мог быть отнесен к
сквайрам. Даже то немногое, что было у семьи Бронте,
зависело от его жизни и здоровья (редкое письмо Шар-
лотты обходилось без хотя бы маленького сообщения о
«здоровье папы»); поэтому Бренуэллу пришлось искать
должность мелкого железнодорожного служащего с
очень зависимым положением, а сестрам — стать гувер-
нантками; их всячески третировали грубые промышлен-
ники-нувориши и безграмотные помещики, которых де-
вушки, наделенные интеллектом и культурой, в свою оче-
редь презирали. В те дни гувернантка — единственное
лицо в доме, которое не было ни слугой, ни членом
семьи,— была ближе всех других к границе, разделяю-
щей два противоположных мира. Главное же, гувер-
нантка была совершенно одинока.
Но слишком часто пограничная полоса становится
полем сражения. Живущие у границы должны быть го-
товы бороться или идти ко дну. Бренуэлл не смог бо-
роться. Шарлотта, Эмилия и Анна непримиримо воева-
ли всю жизнь, и их творчество служило как бы отчетом
об этих сражениях.
2
Первым произведением Шарлотты, после того как
она покинула свою вымышленную страну Ангрию, стал
роман «Учитель» — довольно новая для Англии книга,
написанная, с точки зрения низов, разумеется, не с про-
летарских позиций (это было просто невозможно), но с
позиций человека, вынужденного бороться за само пра-
т

во на существование. Как писала Шарлотта в предисло-
вии к «Учителю»: «Я сказала себе, что мой герой дол-
жен пробиваться в жизни точно так же, как это делают
реальные, живые люди, которых я вижу вокруг; что у
него не должно быть ни шиллинга, если он его не зара-
ботал, и что никакая внезапная перемена не должна по
мановению руки вознести его к богатству и высокому
положению».
Так как писательница смотрела на мир словно из-
нутри и снизу, ее роман подчас носил беспорядочный ха-
рактер; должно быть, таким (представляется 'сливовый
пирог сливам, пошедшим на его начинку. Но она умеет
тоже изобразить весь широг целиком так верно, что мы
не смогли бы его увидеть иначе. Вот образчик ее ма-
неры — описание воскресенья в ловудской школе: «По
окончании дневной службы мы возвращаемся открытой
холмистой дорогой, где яростный зимний ветер, обруши-
вавшийся с севера, с заснеженных вершин, едва не сди-
рал кожу с лица... И как же мы тянулись к огню, к теп-
лу топящейся печи по возвращении! Но это блаженство
было недоступно, во всяком случае малышам: тотчас же
каждую печь в два ряда окружала толпа больших дево-
чек, позади которых жались кучки малышей, кутавших
в передники исхудавшие ручонки».
Во всех своих книгах Шарлотта поднимает тему от-
дельной личности, противостоящей целому миру, тему
бедняка, не имеющего друзей и лишенного жизненных
благ. В «Учителе» она пишет об этом сдержанно и объ-
ективно, в «Джейн Эйр» и «Вильет» — страстно. Все ее
героини вынуждены бороться за право на существова-
ние. Поскольку сестры Бронте, как бы попавшие в изо-
ляцию, ведя свое «существование на границе двух ми-
ров», не были ни рабочими, ни, по сути дела, джентри,
эта борьба всегда носит у них характер борьбы отдель-
ного человека во имя личных целей, за свое место в об-
ществе, за сохранение своей личности, за право глубоко
и трепетно чувствовать. В подобных обстоятельствах это
было неизбежно. Отъединенность от людей и страдания
порождали в сестрах Бронте чувство бессилия перед
судьбой, они чувствовали себя обреченными. Вот почему
стихотворение Каупера «Потерпевшие кораблекруше-
ние» стало для них как бы символом их собственной
судьбы;
177

По одному мы гибли в бездне черной,
Что с каждой жертвой глубже и страшней.
Но небеса не повелели шторму
Утихнуть, не зажгли для нас огней;
Лишь тот был жадно поглощен волною...
Как моря пасть разверзлась подо мною*.
Характеры сестер нашли свое выражение в мужестве,
с которым они встретили свою судьбу, в их нескончае-
мой борьбе и откровенности, с которой они о ней по-
ведали.
Романы Шарлотты строятся с расчетом вызвать у
читателя потрясение; они увлекают вопреки рассудку и
здравому смыслу. Возможно, именно это и вызывало
протесты современных ей критиков, усматривавших в ее
сугубо женском творчестве протест против той пассив-
ной роли, которую их эпоха отводила женщине. Впер-
вые в Англии эти романы с замечательной силой ут-
верждают, что жизнь женщины имеет назначение и са-
ма по себе, а не оз качестве привеска к жизни муж-
чин— отцов, братьев, мужей и сыновей. Однако Шар-
лотта так и не набралась смелости довести эту мысль
до логического конца. Бели бы она это сделала, крити-
ки, возможно, не осмелились бы так нападать на нее.
Именно эта боязнь Шарлотты сделать последний шаг
заставила Мери Тэйлор, которая лучше всех других дру-
зей понимала Шарлотту, назвать ее однажды «трусихой и
предательницей». Шарлотте недоставало решительности
и бесстрашия утверждать, подобно Мери, что ни убеж-
дения, ни раса, ни пол не имеют никакого значения для
конечной ценности человека. И все же Шарлотта не бы-
ла ни предательницей, ни трусихой. Просто она достига-
ла своей правды иным, чем Мери, путем, и само чув-
ство, выраженное в ее книгах, позволяет сказать, что
она пошла гораздо дальше, чем это позволяло ей ее вик-
торианское, полное условностей сознание. Хотя не
лишенная снобизма, Шарлотта была горячей сто-
ронницей равенства. Поэтому нельзя в какой-то мере не
согласиться с журналом «Куотерли ревью», который,
почувствовав в «Джейн Эйр» привкус чартизма, так
писал об этом: «Автобиографический роман «Джейн
Эйр» в целом противоречит духу христианского учения.
} Церевод Г. Прохорова.
178

Всюду в нем автор сердится на роскошь богачей и ли-
шения бедняков. Такое недовольство всеобщим положе-
нием есть не что иное, как ропот против предопределе-
ния Господа. В книге чувствуется гордыня и настойчиво
утверждаются права человека, для которых мы не нахо-
дим оснований ни в слове Вседержителя, ни в его про-
изволении. Книга пронизана чудовищным духом недо-
вольства— самого большого и коварного зла нашего
времени, с которым приходится сегодня бороться и за-
кону, и церкви, и всему цивилизованному обществу.
Мы не колеблясь заявляем, что в «Джейн Эйр» выра-
жены те же самые взгляды и мысли, которые отвер-
гают существующую власть и нарушают все человече-
ские и божеские законы за границей и питают чартизм
и смуту в нашей стране».
При этом «Куотерли ревью» деликатно добавляет,
что «автор, должно быть, принадлежит к числу дам,
которые в силу некоторых достойных понимания причин
были длительное время лишены общества лиц своего
пола» *.
Эти нападки вызвали негодование Шарлотты, но воз-
мущалась она скорее обвинением в том, что так не при-
стало писать женщине, нежели в приверженности к
чартизму. Примечательно, что она пришла в восхище-
ние от статьи Сидни Добелла, писавшего о «юношеской
расплывчатости ее политических убеждений» и о ее «не-
поддельной ненависти к угнетению и о решимости до-
биться свободы». Шарлотта была не из радикалов, еще в
меньшей степени она была революционеркой; ничто не
свидетельствует в пользу того, что она симпатизировала
луддитам или чартистам, но она не только сочувствова-
ла страданиям масс — страдания эти вызывали гнев пи-
сательницы, так как она видела, что они дело рук че-
ловека и их можно избежать.
Надо сказать, Шарлотта как в вопросах религии, так
и в политике была гораздо более непредубежденной,
чем принято думать. Для сторонницы тори и набожной
христианки она располагала удивительно пестрым кру-
гом друзей: здесь были республиканцы Тэйлоры, с ко-
торых Шарлотта писала семью Иорков в «Шерли», и
У. С. Уильяме, старый радикал того круга, в который
входили Ли Гент и Ките *, унитаристка миссис Гаскелл
и известная своим свободомыслием мисс Мартино. Мно-
179

Гйе ййсьма писательницы обнаружийакуг octpoe чув-
ство реальности, присущее ей в обсуждении политиче-
ских проблем. Так, в письме к Уильямсу, датированном
мартом 1848 года, Шарлотта писала: «Неужели пыл
лондонских республиканцев, ваш в том числе, уже ос-
тыл? Думаю, что нет, ведь продолжают же ваши фран-
цузские братья свои благородные действия. Уничтоже-
ние рабства и отмена смертной казни за политические
преступления — свершения великие, но как собираются
решить вопрос организации труда? Вот где, без сомне-
ния, мель, на которую они непременно сядут, если не
проявят достаточной осмотрительности».
Однако Шарлотте трудно было сочувствовать рево-
люции во Франции, поскольку писательница твердо ве-
рила, что французы по натуре только ловкачи, безнрав-
ственные и неглубокие: «Я не симпатизирую французам
и ирландцам. Мне кажется, что к немцам и итальянцам
я отношусь совершенно иначе — точно так же, как лю-
бовь к свободе есть нечто совершенно иное, нежели оп-
равдание порока».
3
Социальные убеждения писательницы, то, что она
защищала >и что отвергала, пожалуй, лучше всего про-
слеживаются в «Шерли». В «Джейн Эйр» и «Вильет»
Шарлотта рассказывает о себе и своей жизни, конечно,
в достаточно завуалированной форме1. В «Шерли» она
описывает остальных членов семьи Бронте и окружаю-
щий их мир настолько объективно, насколько это в ее
силах. «Шерли» — самое интересное, хотя и пользую-
щееся, видимо, наименьшим успехом произведение писа-
тельницы: создавая этот роман, она ставила перед со-
бой необычайно широкую задачу, но справилась с нею
лишь отчасти. Мне кажется, начиная роман, Шарлотта
намеревалась просто описать жизнь в йоркшире, как
она есть, жизнь, «столь же будничную, как утро в по-
недельник», но смерть Эмилии (в декабре 1848 года)
1 Следует специально отметить, что только в «Джейн Эйр» и
«Вильет» Шарлотта выступает от лица женщины. «Шерли» написан
от третьего лица, а ранние романы, хотя и от первого, но писа-
тельница рассказывает о себе как о мужчине.
180

прервала работу Шарлотты. С этого Момента образ
умершей сестры занимает в книге все более заметное
место, поскольку писательница старалась воздать Эми-
лии все, в чем ей было отказано при жизни. При этом
характерно, что и здесь, в книге, Шарлотта еще меньше,
чем в жизни, задавалась вопросом, воздает ли она Эми-
лии то, чего последняя хочет. Точно так же, хотя в
меньшей степени, Каролина Хелстон наделялась черта-
ми Анны, а его преподобие Хелстон — этот «казак в
рясе» — списан с мистера Бронте в гораздо большей
степени, чем думают. Что до остальных действующих
лиц, то книга переполнена почти скрупулезно точными
портретами друзей и соседей Шарлотты.
В результате на свет родилось лоскутное произведе-
ние с неуклюжим, громоздким сюжетом, что, надо по-
лагать, отчасти объясняется стремлением Шарлотты всем
доставить удовольствие и в то же время сделать свой
роман значительным и ценнъпм. В «Шерли» нагляднее
всего проявляется наибольшая слабость писательницы.
Из ее заметок о Джейн Остин и из предисловия к
«Грозовому перевалу» видно, что она обитала в некоем
полумире, в каком-то промежуточном пространстве
между прозой и поэзией, и, живя одновременно и там
и здесь, за редким исключением, нигде не чувствовала
себя в своей стихии. Поэтому ей так и не удалось до-
стичь высот неподражаемого мастерства, до которых
каждая в своем мире поднялись Джейн Остин и Эми-
лия. В худших же своих сочинениях Шарлотта попадала
в сущую трясину, оказываясь во власти голой риторич-
ности, которая не является ни прозой, ни поэзией.
В «Шерли», там, где Шарлотта не достигает силы и
глубины чувств, выраженных в «Джейн Эйр» и «Виль-
ет», слишком преобладает риторика, тщетно притязаю-
щая на поэтичность.
Однако такая неопределенность положения в какой-
то степени явилась и источником силы: писательнице,
жившей и работавшей на границе двух миров, удава-
лось по временам перекидывать мостик между ними
обоими, и в «Шерли» это удалось ей больше, чем где бы
то ни было, что компенсировало все многочисленные про-
махи этого произведения. И сила его прежде всего в том,
что Шарлотта глубоко поняла и последовательно описа-
ла классовые отношения тогдашнего общества.
.181

На первый взгляд «Шерли»—исторический роман, по-
вествующий о восстаниях луддитов, происходивших, ког-
да еще Шарлотты не было на свете. Но это лишь часть
правды. Доктор X. Хитон в статье «Экономическая по-
доплека «Шерли» пишет: «Мне известно, что Шарлотта
хотела использовать в качестве фона для своего романа
чартистское движение, но ее убедили, что эти события
еще слишком кровоточат, чтобы их касаться. Поэтому
она обратилась к луддитским восстаниям и смогла ис-
пользовать как материал воспоминания своего отца и
других, кто имел близкое отношение к темным событиям
1811—1812 годов»*.
Когда шли волнения из-за билля о реформе и борьба
против закона о бедных, когда начиналось чартистское
движение, Шарлотта большую часть времени проводила
в школе — сначала в Галифаксе, а затем в Дьюсбери.
Галифакс, цитадель чартистского движения, явился так-
же свидетелем одного из наиболее бурных выступлений
против закона о бедных. Хартшед Мур — второй приход
мистера Бронте, расположенный всего лишь в несколь-
ких милях от Галифакса,— стал в 1838 году местом од-
ной из самых значительных факельных манифестаций
чартистов. Должно быть, именно эти события и напом-
нили Шарлотте и ее друзьями о временах луддитов.
И наконец, к непосредственной работе над «Шерли» она
приступила как раз в начале 1848 года, то есть во время
последнего крупного выступления чартистов. Ясно, что
если детали, использованные в этой книге, могли быть
взяты из истории, то переданные в ней чувства и атмос-
фера были во всяком случае ничуть не меньше навея-
ны личными наблюдениями Шарлотты в те самые бога-
тые впечатлениями годы.
Точно так же, когда она описывала жизнь фабрич-
ных детей, у нее, должно быть, стояли пред глазами ра-
зоблачения «йоркширского рабства» на ткацких фабри-
ках, сделанные именно в то время Оустлером: «Окна
фабрики были освещены, громко звонил колокол, и ма-
ленькие дети вбегали в здание — будем надеяться, в
слишком большой спешке,— чтобы почувствовать неми-
лосердный холод... Мистер Мур стоял у двери и наблю-
дал, как они пробегали мимо него; тем, кто чуть опоз-
дывал, он делал замечания, которые затем, в гораздо
более резкой форме, повторял Джо Скотт, когда прови-
182

нившиеся достигали рабочих помещений. Ни хозяин, ни
надсмотрщик не грубили, нет, оба они не были грубыми
людьми, хотя оказывались неумолимыми, когда штрафо-
вали опоздавших на более значительное время.
Мучителей детей, рабовладельцев, надсмотрищи-
ков — их отдаю я в руки правосудия. Писателя можно
извинить, если он не желает пятнать свои страницы опи-
саниями их дел... Я счастлив сообщить моим читателям,
что ни мистер Мур, ни его надсмотрщик ни разу не уда-
рили ни единого ребенка на своей фабрике.
Было 8 часов... Прозвенел «сигнал к завтраку; дети,
на полчаса освобожденные от тяжелой и утомительной
работы, принялись за маленькие корзиночки, где лежали
порции их хлеба. Будем надеяться, что им его хватило;
очень горько, если мы ошибаемся».
Вся эта картина написана с обманчивой сдержанно-
стью, но нельзя ошибиться в том чувстве горечи, кото-
рое здесь присутствует. Шарлотта знала, что тысячи де-
тей по соседству с ней выполняют непосильную для них
работу, недоедают и часто страдают от жестокого обра-
щения; своим читателям она и хотела сказать, что все
это ей известно. Она ясно показывает, что гуманность
Мура — исключение из правил и что даже в этом исклю-
чительном случае положение дел далеко не благополуч-
но. Она слишком тонко разбиралась в характере буржу-
азии: «Торговцы, выступая против войны, всегда объяс-
няют, что они ненавидят ее, ибо она — кровавое, варвар-
ское деяние. Слушая их, можно подумать, что это в выс-
шей степени цивилизованные люди, исключительно мяг-
кие и добрые по отношению к своим соотечественникам.
Но это не так. Многие из них чрезвычайно ограниченны
и черствы; они не испытывают никаких добрых чувств
ни к кому, кроме самих себя и своего класса. Это люди,
очень далекие и даже враждебные ко вюем остальным,
кого они называют бесполезными, ставят под сомнение
их право на существование, само право дышать одним
с ними воздухом и считают совершенно неоправданным
даже то, что они едят и пьют и живут в приличных до-
мах».
Может быть, язык Шарлотты не столь резок, как
язык Кингсли или даже миссис Гаскелл, но ее осужде-
ние, если уж сравнивать со всеми остальными, без сом-
нения, более категорично.
163

4
В сотнях сохранившихся писем Шарлотты она выска-
зывается чуть ли не по любому вопросу. Взгляды же
Эмилии нужно угадывать только из стихотворений и по
«Грозовому перевалу», а это, говоря откровенно, нелег-
кая задача. Ее единственное известное нам прямое вы-
сказывание содержится в письме Мери Тэйлор к миссис
Гаскелл, да и это, по существу, не более чем характер-
ный для Эмилии отказ связать себя каким-либо обяза-
тельством: «Я рассказывала однажды, как меня кто-то
спросил, какой религии я придерживаюсь (имея в виду
найти во мне приверженца своих религиозных убежде-
ний). Мой ответ был, что я верю в прямую связь между
Богом и мной. Эмилия, которая лежала на коврике воз-
ле камина, воскликнула: «Вот это правильно!»
Другая трудность заключается в том, что почти все
ее стихотворения носят драматический характер, други-
ми словами, посвящены тому или иному из персонажей
великой гондаловской эпопеи. Многие впечатлительные
дети создают вымышленные миры, продумывая иногда
все .вплоть до мельчайших деталей, но Эмилия, ino мое-
му мнению, была единственной из больших писателей,
кто так никогда и не отказался от своего вымысла, но,
напротив, навсегда сохранил его как побудительный сти-
мул для зрелых произведений. Фантастический мир был
для Эмилии не уходом от действительности, а тропин-
кой в гуще реальности.
Гондал был огромный остров, расположенный где-то
в северной части Тихого океана, остров суровый, горис-
тый, обдуваемый холодными ветрами, очень напоминаю-
щий по своему климату и пейзажу районы Пеннинского
массива*, каким его знала Эмилия. Остров был поделен
между несколькими враждующими друг с другом госу-
дарствами. Позже жители Гондала завоевали и колони-
зировали Гаальдин, богатую тропическую страну, рас-
положенную далеко к югу. Обитателей Гаальдина разде-
ляла с Гондалом жестокая вражда и эксплуатация, ко-
торой подвергались гаальдинцы, вела к бесконечным
войнам и конфликтам, оборачивавшимся против самого
же Гондал а. Накрашивается мысль, что в этой фантазии
Эмилии как-то заключалась мысль о неизбежном воз-
мездии, которое постигнет колонизаторов. По мере tqtq
184

как Эмилия взрослела, эти конфликты все больше при-
нимали социальный характер: похоже, что ею овладела
идея «король против народа», внутреннее столкновение
между требованиями (верности и свободы, которое вполне
отражало конфликт между ее семейным консерватизмом
и растущим пониманием угнетения, существовавшего в
окружающем мире. Две большие поэмы, созданные поэ-
тессой уже к концу жизни, в 1845—1846 годах, расска-
зывают о войнах республиканцев с роялистами в Гонда-
ле. Стоит задуматься, не рождена ли эта тема сочувст-
вием к чартистскому движению, даже если у нас и нет
данных для точного ответа на сей вопрос. Мисс
Ф. Е. Рэчфорд пишет по этому поводу: «Литературный
путь, начавшийся с неудовлетворенности бессмысленны-
ми сражениями, выдуманными Бренуэллом (в вымыш-
ленной стране Ангрия, которую он разделял с Шарлот-
той), окончился для Эмилии осуждением всех войн во-
обще как бессмысленных и опустошительных».
В|месте с тем эти поэмы часто озадачивают авоей
глубоко личной и страстной выразительностью. Несмот-
ря на весь драматизм, их едва ли можно рассматривать
иначе, чем непосредственное выражение в некотором
смысле лишь личных переживаний самой Эмилии. Воз-
можно, фантастический мир Гондала служил Эмилии
как бы укрытием, чем-то вроде маски, которую однаж-
ды надел мистер Бронте на лица своих детей, задавая
им вопросы, на которые иначе им было бы трудно отве-
тить. Фантастические образы придавали Эмилии муже-
ство выразить себя, делали ее как бы анонимом. Это
было, несомненно, проявлением еще одного присущего
всем Бронте противоречия между стремлением к славе
и желанием остаться незамеченными; и псевдонимы Кер-
рер, Эллис и Эктон Белл, под которыми они публикова-
ли свои произведения, были именно такими масками.
Вирджиния Мур указывает, что люди вымышленной
страны Гондал были героями и что это помогло Эмилии
найти путь в героическое. «Эмилия вновь прибегает к
своему старому волшебному трюку — фантастическому
преувеличению мира». Это справедливо, но в ««Грозовом
перевале» писательница находит новый «трюк»: видит
мир таким, как он есть, без преувеличений, и все же на-
деляет его явными героическими чертами. В этом и со-
стоит разница (между фантастическим миром Гондала и
185

миром легейд, хотя тандалские поамы и имеют большое
сходство с легендами. При этом они, однако, несколько
стилизованы /под Скотта, и контуры их расплываются,
как на чересчур увеличенной фотографии или как, на-
пример, в «Оссиане». В «Грозовом перевале» рисунок
остается четким, и резко очерченным, и поэтому герои-
ческая тема этого произведения носит вполне реаль-
ный характер. По стилю оно, возможно, ближе всего к
работам Кларка Сандерса *.
Темой этого романа служит конфликт между двумя
социальными группами—обреченными на борьбу и ли-
шения жителями сурового отдаленного Грозового пере-
вала, в число которых входят Хитклиф и Кэтрин, с одной
стороны, и богатыми, пользующимися всеми благами
жизни Линтонами, живущими в плодородной долине на
Мызе Скворцов. Этот конфликт носит вполне реальный
характер, однако он разрешим: коль скоро через про-
пасть перекидывается мост, то, видимо, можно создать и
какое-то новое общество, в котором обеим враждующим
группам будет отведено свое место. Эта идея выражена
символически в образах и взаимоотношениях младшей
Кэтрин и Хертона, но она не может осуществиться до
тех пор, пока мир, воплощенный в лице Хитклифа, не
приобретет достаточно сил, чтобы сломить сопротивле-
ние другого мира. Как только Хитклиф оказывается в со-
стоянии это сделать, стремление к разрушению исчезает
и на смену ему может прийти тяга к созиданию. Я ду-
маю, что «Грозовой перевал», так же, как и все творче-
ство Эмилии в целом, может быть лучше всего понят пу-
тем сопоставления его с произведениями Блейка — писа-
теля, самого близкого к Эмилии во всей английской ли-
тературе. В том, что многие находят мистическим в
творчестве этих двух писателей, на самом деле прояв-
ляется диалектический склад их мышления. Оба они ви-
дят мир через конфликт противоположностей, разреша-
ющийся в результате столкновения. Именно такова те-
ма «Грозового перевала».
«Грозовой перевал» не может быть правильно понят,
если читать его как поучительную историю с традицион-
ными героем и злодеем, в которой добродетельным пер-
сонажам воздается хвала, а порочным—хула. Во мне-
нии общества Хитклиф и Кэти впадают в грех; Эмилия,
по крайней мере умом, принимает это мнение как обос-
186

нованное. Но в то же время она видит и защищает и
другое мерило нравственности, по которому поступок
Кэтрин и Хитклифа не только неизбежен, но и вполне
правилен. Как и Блейк, Эмилия Бронте способна жить
одновременно в двух мирах (или на двух планетах!).
Она не осуждает жизненных норм Нелли Дин или Шар-
лотты, точно так же как и нормы Хитклифа: она лишь
настаивает на том, что эти нормы отличаются друг от
друга и что они могут быть примирены после того, как
между ними будет достигнута внутренняя гармония. Эта
гармония качественно соответствует социальному синте-
зу в бесклассовом обществе. Путь к этому не в подчи-
нении чувств любви и верности сердца выкладкам рассуд-
ка, но в следовании зову этих чувств до конца, пока они
сами не станут оправданными как акт разума. Так,
Блейк писал: «Если глупец будет упорствовать в своих
заблуждениях, он превратится в умного»,— и Эмилия
вторила ему: «Пойду лишь по пути, что мне укажет
сердце, другой дороги не приемлю я».
Дэвид Уилсон выдвигает соображение, что в «Грозо-
вом перевале» Хитклиф и до некоторой степени Кэтрин
представляют собой изображение рабочего класса, и в
каком-то смысле это, может быть, и так. Но мне кажет-
ся несомненным, что в этом романе личные взаимоотно-
шения изображены с такой недосягаемой силой и так
насыщенны, что утрачивают свой индивидуальный ха-
рактер. Эмилия не подменяет личные отношения соци-
альными, но она поднимает все человеческие взаимоот-
ношения на такую высоту, где они обретают социаль-
ную и всеобщую значимость. Для нее в отличие от боль-
шинства романистов любовь является не сугубо личным
чувством, но чем-то родственным чувству солидарности,
подобно силе, объединяющей людей в какой-то клан или
класс. Иными словами, она отнюдь не смотрит на чело-
веческие отношения под буржуазным углом зрения. Вот
как героиня ее романа, Кэтрин, говорит о Хитклифе:
«Для меня не дело выходить за Эдгара Линтона, как не
дело для меня блаженствовать в раю; и если бы этот
злой человек так не принизил Хитклифа, я бы и не по-
мышляла о подобном браке. А теперь выйти за Хиткли-
фа значило бы опуститься до него. Он никогда и не уз-
нает, как я его люблю! И люблю не потому, что он кра-
сив, Нелли, а потому, что он больше я, чем я сама. Из
187

чего бы ни были сотворены наши души, его душа и
моя — одно; а душа Линтона так отлична от наших, как
лунный луч от молнии или иней от огоня...
Моими большими горестями были горести Хитклифа:
я их все наблюдала, все переживала с самого начала!..
Любовь моя к Хитклифу похожа на извечные камен-
ные пласты в недрах земли. Она—источник, не дающий
явного наслаждения, однако же необходимый» *.
Предав Хитклифа, Кэтрин предает саму себя, в
этом и состоит источник трагедии, разворачивающейся в
«Грозовом перевале».
5
В «Грозовом перевале» Эмилия отходит от основного
литературного направления своего времени. Творчество
Шарлотты даже в высшей его точке ослаблялось огра-
ничивающим влиянием традиций романтизма, течения,
которое к середине XIX столетия уже исчерпало себя,
становилось напыщенным и далеким от реальности и в
современном смысле готическим *. Упадок романтизма
сопровождался распадом его литературной формы, и для
романов Шарлотты характерна неудачная, рыхлая ком-
позиция. Спасают ее произведения глубина и правди-
вость переданных в них чувств, берущих верх над всеми
слабостями, навязанными писательнице ложными услов-
ностями, а также сила непосредственного воздействия на
читателя.
Эмилия избежала многих из этих трудностей потому,
что, подобно Блейку, она не принимала всех бытовав-
ших тогда нравственных и общественных норм, не сле-
довала эталонам эпохи. Она не только не примыкала к
каким-либо литературным группировкам, но даже и не
знала об их существовании. В результате талант ее раз-
вивался своим собственным путем и не был обеднен со-
временными ей взглядами на искусство. «Грозовой пе-
ревал» является прежде всего триумфом писательского
мастерства, исключительно редким в Англии того време-
ни романом, написанным в необычной, но почти безуп-
1 Эмилия Бронте, Грозовой перевал, Гослитиздат, 1956,
стр. 92—94.
188

речной манере. Более того, в этом произведении Эмилии
удалось полностью избежать влияния того вырождающе-
гося романтизма, в духе которого она была воспитана
и которым еще окрашены многие из ее стихотворений.
«Грозовой перевал» стал триумфом писательницы пото-
му, что она оказалась в состоянии представить себе и
принять мир как целое. Однако ее приятие мира не име-
ло ничего общего с пассивностью и покорностью. Скорее
наоборот, она сумела так использовать, усовершенство-
вать и трансформировать свой опыт, что это приятие ми-
ра превратилось в оружие его критики. Отталкиваясь в
своем романе от простого, доиндустриального мира се-
верных легенд, она использует его нравственные мерила,
чтобы выразить свое глубочайшее осуждение тому обра-
зу жизни, который утверждался в ее время.
А теперь, после того как все было сказано о необы-
чайной одаренности Эмилии и в особенности отмечено
различие между талантом Эмилии и Шарлотты, необхо-
димо остановиться и на том, что их роднит. Некоторые
поклонники творчества Эмилии в своем стремлении пре-
вознести писательницу, чего она, несомненно, заслужи-
вает, считают необходимым походя отделаться от осталь-
ных членов этого семейства, что, безусловно, недопусти-
мо в отношении Шарлотты. Творческое родство между
двумя сестрами легко показать следующим небольшим
примером.
После смерти Эмилии Шарлотта издала сборник ее
стихотворений, куда под названием «Мир мечты» вклю-
чила три строфы из одной более длинной поэмы. Чтобы
сделать этот отрывок самостоятельным стихотворением,
она добавила к ним две строфы собственного сочинения.
И до тех пор, пока исследование оставленной Шарлот-
той рукописи не подтвердило, что эти дополнительные
строфы принадлежат ее перу, никто не усомнился в том,
что они написаны рукой Эмилии; более того, те крити-
ки, которые всегда подчеркивали различия в творческом
почерке двух сестер, неоднократно приводили их в ка-
честве примера несравненной индивидуальности Эми-
лии 1.
Сейчас, через сто с лишним лет после смерти Шар-
лотты, мы, кажется, начинаем отдавать себе полный от-
Особенно это относится к Чарлзу Моргану.
189

чет в том, как взаимосвязаны эти две писательницы.
Остались в прошлом недооценка творчества Эмилии и
имевшее место несколько позже принижение таланта
Шарлотты. Теперь мы рассматриваем их (и Анну вместе
с ее сестрами) как ветви одного могучего дерева, вырос-
шие на одном стволе и противостоявшие одним и тем же
бурям и враждебным силам; в неустанной борьбе с ни-
ми сестры Бронте стали, возможно, без всякого намере-
ния с их стороны, писательницами, говорившими от име-
ни многих тысяч несчастных и угнетенных. Неодинаковы
были их силы, и они пользовались разным оружием, но
с одинаковым мужеством сражались они против общего
врага. Именно за это мужество их до сих пор любят и
ценят бесчисленные почитатели, мужчины и женщины,
которые видят в них не только писательниц, а прежде
всего близкие, родственные души, которые идут со свои-
ми читателями общим путем.

Пастор Лот*
12 апреля 1848 года, через
два дня после чартист-
ской демонстрации на Кеннингтон-коммон *, на лондон-
ских афишных тумбах была расклеена любопытная про-
кламация.
«Рабочие Англии! — стояло в ней. —Вы говорите, что
с вами поступают несправедливо. Это правильно. Со мно-
гими из вас поступают несправедливо; и многие, помимо
вас, знают об этом. Почти всякий, чье сердце не утра-
тило способности чувствовать, а мозг — мыслить, знает
об этом. И прежде всего об этом знает трудящееся духо-
венство».
Далее в прокламации говорилось о том, что требова-
ние свободы, с которым выступают рабочие, законно;
автор вопрошал, уверены ли они, что свободу принесет
им Хартия, а кончалось воззвание довольно беспомощ-
ным призывом:
«Рабочие Англии, будьте разумны, и вы будете осво-
бождены, ибо тогда вы будете готовы вкусить свободы».
Этот манифест вышел из-под пера Чарлза Кингсли,
священника, поэта и романиста. Им открывается первая
глава любопытной истории движения христианского со-
циализма в Англии. Этим движением слишком пренебре-
гают, видя в нем лишь сочетание типичного феодально-
го социализма, который Маркс всего за несколько меся-
цев до описанных событий характеризовал как «напо-
ловину похоронную песнь — наполовину пасквиль, напо-
ловину отголосок прошлого — наполовину угрозу буду-
щего, подчас поражающий буржуазию в самое сердце
своим горьким, остроумным, язвительным приговором, но
191

всегда производящий комическое впечатление полной не-
способностью понять ход современной истории», и ти-
пичного мелкобуржуазного социализма, который «стре-
мится или восстановить старые средства производства и
обмена, а вместе с ними старые отношения собственно-
сти и старое общество, или — вновь насильственно втис-
нуть современные средства производства и обмена в рам-
ки старых отношений собственности» 1.
Едва ли кто-нибудь подвергнет сомнению справедли-
вость и ценность объективного анализа Маркса. Но ис-
черпываем ли мы суть дела, сославшись на эти его вы-
сказывания? И есть ли у нас основания заключать отсю-
да, как это делает Теодор Ротстейн, что деятельность
Кингсли и его круга была далеко рассчитанным, хитрым
тактическим ходом, что они «поносили богатых с целью
завоевать доверие бедных» и увести рабочих с пути по-
литической борьбы? Мне кажется, что их у нас нет; мне
кажется далее, что изучение Кингсли, его жизни и про-
изведений, и не может принести каких-нибудь свиде-
тельств в пользу такой концепции.
Да, недостатков у него было великое множество. Он
был индивидуалистом и снобом, отличался предвзято-
стью суждений и нередко впадал в истерию, но все это
не говорит о нем как о сознательном лжеце. Был он и
страшным путаником, вечно противоречил сам себе и
выказывал полнейшую неспособность понять ход совре-
менной истории, хотя под конец жизни и читал о ней лек-
ции в качестве королевского профессора Кембриджского
университета. И все-таки он остается человеком редко-
го мужества и неподкупной честности, и я не согласен с
тем, что воздействие, оказанное им и сложившейся во-
круг него группой на рабочий класс и его движение, бы-
ло целиком или преимущественно отрицательным.
Сын священника англиканской церкви, Кингсли со-
стоял в 1848 году приходским пастором в гемпширском
местечке Эверсли; увлечение общественными вопросами
привело его к знакомству с кружком молодежи, которым
руководил достопочтенный Ф. Д. Морис* и в который
входили Дж. М. Ладлоу, Томас Хыоз и Э. Вэнситар
Нил; все они со временем внесли немалый вклад в тред-
юнионистское и кооперативное движение. Среди людей
К. Maip'Kc и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 4, .стр. 448, 450.
192

to**
у
Ч. Кингсли

ЯНН
Д. PeciviHi. Автопортрет

своего класса и своей эпохи они выделялись страстным
желанием наполнить идею бога реальным значением,ис-
пользуя религию в борьбе за социальную справедли-
вость. Они собственными глазами увидели, чго всюду
преобладает потогонная система труда, что рабочий тру-
дится долгие часы и получает мизерную оплату, что он
живет в трущобах и ест тухлую пищу; все это внушало
им отвращение, но они были достаточно проницательны,
чтобы разглядеть в этом последствия радикальных по-
роков общества, которые не исправить усилиями одино-
чек. Когда Кингсли несколько позже утверждал в одной
своей пользовавшейся известностью проповеди: «Чего
ожидает Господь от христианского священника в христи-
анской стране? Он ожидает, что тот будет проповедовать
свободу, равенство и братство в самом полном, самом
глубоком, самом истинном значении этих великих поня-
тий; и лишь тогда слово его будет словом подлинного
служителя Божия, ибо он вершит волю Господа, и Гос-
подне благословение лежит на нем; если же не возмо-
лится он о равенстве, братстве и свободе, то и не служи-
тель он Господа, но Иуда, предавший и Господа, и Че-
ловека»,— он говорил от имени их всех.
Сейчас уже нелегко постичь, как много смелости тре-
бовалось, чтобы говорить так в 1851 году, как много сме-
лости требовалось, чтобы писать в появившемся за год
до того «Олтоне Локке»: «Вы говорите, что жизнь ста-
новится лучше; но на девять десятых мы обязаны этим
не господам, а простым людям; и среди этих последних,
мои просвещенные читатели, кто бы, вы думали, громче
всех взывал к умеренности, милосердию, к общему бла-
гу, просвещению и уважению человеческого в людях?..
Чартисты, да-да, проповедовавшие коммунизм чартисты,
те самые, на 'которых вы и ваша отравленная ядом лжи
пресса изливаете грязный поток трусливых поношений и
гнусной клеветы».
Увы! В политике недостаточно лишь личного мужест-
ва и благих порывов, и нам не уйти от вопроса: как вы-
ражалось, как могло выразиться искреннее желание
Кингсли оказать помощь рабочим на практике? Какой
политики придерживались, за какие цели сражались
участники кружка, когда он заговорил о себе и начал
издавать журналы «Политика для народа» и «Христиан-
ский социалист», в которых основные статьи принадле-
8 А. Мортон
193

жали Кингсли и публиковались за подписью «Пастор
Лот»?
Поначалу программа была расплывчатой. Лозунг
«Будьте разумны, и вы будете свободными» повторялся
с различными вариациями, и хотя в общем и целом вы-
ражалась солидарность с Хартией, и хотя Пастор Лот
утверждал в одной из статей: «Мое единственное разно-
гласие с Хартией то, что предлагаемые ею реформы не-
достаточны»,— то чуть ли не на следующий день он по-
носил Хартию, называя ее «моррисоновской припаркой
для мертвых *, шарлатанским снадобьем, которое не спо-
собно искоренить подлинные пороки времени. И так все
время: то Кингсли как будто признает, что рабочие под-
готовлены к участию в выборах не меньше, чем их «бла-
годетели», то пишет, что стоит подождать со всенарод-
ным голосованием, пока они не наберутся разума, а то
и вообще утверждает, что глупо бороться за избиратель-
ные права для пролетариата, ибо все это «пустая бол-
товня, ни на йоту не меняющая положение дела».
Когда движению христианских социалистов начала
угрожать смерть от бездействия, из Парижа вернулся
Ладлоу, полный энтузиазма относительно открытых там
кооперативных мастерских, и с тех пор только и разго-
воров было, что про общину. Было организовано Обще-
ство содействия рабочим общинам, положившее устра-
ивать производственные артели, которые в конечном сче-
те должны были выиграть соревнование с капиталисти-
ческой системой, раздираемой конкурентной борьбой. Все
это представляло собой старую утопию в новом одеянии;
однако немало общин было действительно открыто; в
конце концов движение за общины разделилось на два
рукава — движение за кооперативные общества и тред-
юнионизм; и в том и в другом начиналась новая фаза
развития. Производственные артели и объединения, как
и следовало ожидать, прожили жизнь краткую и не-
счастливую; по вопросу о профсоюзах мнения расходи-
лись, и колебаний было больше. Кое-кто из кружка, осо-
бенно Ладлоу, Хьюз и Нил, отдались этой идее со всей
страстью и послужили ей немало, взять хотя бы их дея-
тельность во время мощной забастовки механиков в
1852 году. Кингсли же в который раз не мог решить, что
ему следует делать. В целом он относился к профсою-
зам сочувственно, но стачки, а уж тем паче насилия лю-
194

бого рода всегда вызывали у него сомнение. «Лучше эми-
грировать, чем бастовать» — было одним из его девизов.
Много лет спустя он написал брошюрку «Так что же
все-таки такое доктор Ньюмен?» *, в которой забрался
в топи дикие и опасные. И, читая ее, нередко хочется в
свою очередь спросить: так что же все-таки такое мистер
Кингсли? — ибо немного сыщется людей, столь честных
и в то же время так глубоко увязнувших в противоре-
чиях. И все же, да не покажется парадоксом, но сами
противоречия Кингсли были порождены его честностью.
Он хотел поступать по совести и говорить правду; но,
учитывая среду, его воспитавшую, и его ограниченность,
что мог он считать истинным, в чем видеть правду? Он
просто не в состоянии был ответить на такой вопрос; лю-
бую проблему, перед ним возникавшую, он решал эмпи-
рически, на месте. То, что видится невооруженным гла-
зом, он видел вполне четко и мнения свои высказывал
подчас с удивительной силой; но редко он додумывал
что-нибудь до конца, обычно же принимал за оформив-
шуюся мысль просто эмоцию, принявшую вид идеи. Вот
почему ему не составляло никакой трудности проникать-
ся сразу двумя чувствами и с равной убежденностью от-
стаивать взгляды, по логике вещей несовместимые. Мно-
гие историки, хотя бы Гай Кендэл в своей книге «Идеи
Чарлза Кингсли», сочли это противоречие настолько не-
разрешимым, что были вынуждены придумать эволюцию
взглядов Кингсли: сначала у него был период «ради-
кальный», а затем «торийский».
Томас Хьюз, быть может, знавший Кингсли лучше
всех прочих его современников, не соглашался с таким
подходом и, я думаю, был прав. Об этом говорят и
факты — шел уже 1865 год, а он писал: «Я пророк гря-
дущей схватки; я не могу взывать о мире, блаженном
мире, если его нет. Все в христианском мире ждет ура-
гана, и я вижу молнии ярости Божией и бури очисти-
тельные».
Вспомним еще раз слова Маркса: «...наполовину по-
хоронная песнь — наполовину пасквиль, наполовину от-
голосок прошлого — наполовину угроза будущего...» Вот
где, на мой взгляд, ключ к решению проблемы.
v Как многие его современники, принадлежавшие к то-
му же классу, что и он, Кингсли был сразу и радика-
лом и тори. Он верил в рабочего, верил и в аристократа;
8*
195

не признавал он и не любил лишь промежуточные про-
слойки. Забавное свидетельство тому — его отзыв о Бро-
унинге: «Нет, он никогда не станет поэтом. Он родился
и вырос человеком третьего сословия, и, хотя он слав-
ный малый, как он ни старайся, от него за километр не-
сет прогорклым маслом и лежалым рафинадом... А ведь
он мог бы быть прекрасным поэтом, только для этого
нужно было родиться джентльменом... или же рабочим
с руками, задубелыми от молота, кующего железо».
Кингсли оказался ближе к истине, когда, как и
Маркс, писал о манчестерской школе*, что ее привер-
женцы, «ратуя за снижение цен на хлеб, притворяются
друзьями рабочих, хотя все, чего они хотят этим добить-
ся,— это снизить зарплату самим рабочим».
Однако отсюда он сделал вывод, которого, конечно,
никогда бы не сделал Маркс: «...подлинный конфликт
нашего времени не есть конфликт радикалов с привер-
женцами Пила или вигов с тори —пусть мертвые хоро-
нят своих мертвецов; это конфликт Церкви, джентльме-
нов и рабочих с манчестерской школой и лавочниками».
Потребовался Уильям Моррис и XVIII глава «Вестей
ниоткуда», чтобы из этого невероятного предположения
извлечь крупицу смысла и выразить его в социалистиче-
ском духе. При подобных взглядах нет ничего удиви-
тельного в том, что в 1850 году, когда Кингсли по всем
статьям переживал высшую точку своего «радикально-
го» периода, он писал следующее: «Я убежден, что ко-
роне принадлежит сейчас не то что слишком сильная, но,
наоборот, слишком недостаточная власть» — а почему?
Да потому, что в его глазах корона и палата лордов
оказывали необходимое противодействие давлению ка-
питала на парламент. Ничего удивительного нет и в том,
что, нисколько не меняя взглядов и не поступаясь чест-
ностью, он стал в 1859 году капелланом Ее Величества
и личным другом царственного супруга — принца Аль-
берта.
При всем том Пастор Лот к этому времени если и не
почил в бозе, то, во всяком случае, несколько отошел на
второй план. Кингсли был уже уставшим, пожалуй, да-
же больным человеком. Обильные запасы умственной
энергии растрачивались им столь щедро, что он переуто-
мился и, подобно многим другим обремененным больши-
ми семействами пасторам, с трудом нес бремя бедности,
196

которая в итоге вынудила его посвятить себя ремеслу
сочинителя романов. Однако главное не это. Кингсли
был уже человеком разочарованным. Он шел на битву
1848 года с великими надеждами, но теперь оказалось,
что усилия его ни к чему не привели. Общины, похоже
было, не удались; но, вместо того чтобы увидеть в этом
свою собственную вину и задаться вопросом, не было
ли допущено ошибки в самом методе, им избранном,
Кингсли утратил веру в рабочий класс и заключил, что
пролетарии еще не готовы к своему избавлению,— вся-
ческие спасители человечества весьма, склонны кончать
именно такими выводами. Нельзя сказать, чтобы он сов-
сем отказался от своих взглядов; нет^но он спрятал их
до времени подальше, а время так и не пришло. Как
сам он писал Хьюзу, «мы словно бы целимся в фонарь,
но не видим не то что свечи, а и самого стекла, а уж о
полисмене, который несет этот фонарь, обходя свой
участок, мы даже не подозреваем; за что же нас благо-
дарить?»
Занимался он теперь писанием романов, которые в
свое время не по заслугам превозносились, а цыне не-
заслуженно забыты. Сам Кинпсли, как множество поэ-
тов, ставил свою поэзию выше прозы: «В поэзии я чув-
ствую себя, .как выдра в воде, а в прозе — как выдра на
суше». Едва ли стихи Кингсли оправдывают предпочте-
ние, которое он им оказывал; но в известном смысле он
был прав. Как романист в обычном смысле этого слова
он наделен почти воеми мыслимыми недостатками: он
совсем не чувствовал в диалогах разговорного стиля, его
романы и безжизненны и тенденциозны, его сюжеты не-
уклюжи, а общий смысл событий вплоть до мельчайших
деталей исходит от автора в такой мере, что все уга-
дываешь едва ли не .с первой страницы. Но когда он
забывает, что пишет роман, и удовлетворяется тем, что
просто рассказывает какую-нибудь историю, его проза
приобретает качества, не чуждые эпической поэзии. Он
умеет расчищать наносы тысячелетней давности и про-
рываться к источнику простых чувств. В сочинительстве
он являл те же пороки и достоинства, что и в политике.
И поэтому мне кажется, что лучшие его вещи в про-
зе как раз те, которые всего дальше отстоят от романов,
как мы их обычно понимаем. В его книге «Герои» грече-
ские мифы изложены на уровне лучших английских пе-
197

ресказов как до, так и после Кингсли. В «Детях воды»
он не заботится о характеристике времени и места дей-
ствия рассказа, уходя в царство фантазии, где все его
любимее идеи оказываются как раз уместны. Но в этой
книге мы найдем и удивительно тонкие картины англий-
ской природы, которые надо бы отметить: я хочу этим
воздать должное книге, которую считаю лучшей среди
его романов, хотя она никогда не привлекала к себе
серьезного внимания. Эпичность доминирует и в «Хиру-
орде пробуждающем», где изображена эпоха, когда на
краткий миг исторический Север был и вправду Севе-
ром, овеянным преданиями, и смешались границы, от-
деляющие реальность от сказки. В Кингсли сохранялось
достаточно от варвара, чтобы подчас сообщить своим
страницам подлинное ощущение того многоликого, как
Протей, века, а также с такой силой выразить чувство
рока, что, хотя нам с самого начала ясна развязка дей-
ствия, это заботит нас не больше, чем при чтении «Саги
о Волсунгах» или какой-нибудь из великих баллад. И
пусть у Кингсли рок соединен с христианством — ведь в
конце концов он был христианским священником и, как
всякий писатель, не мог творить иначе, чем согласно ис-
поведуемой им доктрине.
Нечто созвучное обнаруживается и в тех случаях,
когда пером Кингсли движет .возмущение окружающим,
как в «Олтон-e Локке», истории поэта-портного, участни-
ка чартистского движения; возможно, он использовал
в этой книге историю Томаса Купера, написавшего в
стаффордской тюрьме «Чистилище самоубийц». «Олтон
Локк» завершает замечательную серию романов, ста-
вящих важнейшие проблемы классовых взаимоотношений
в Англии; сюда входят «Сибилла» (1844—1847), «Мэри
Бартон» (1848) и «Шерли» (1849) *. Как роман «Олтон
Локк» едва ли может быть сопоставлен с любой из этих
книг. Он сбивчив и непоследователен и содержит «раз-
решение конфликта», которое абсолютно ничего не раз-
решает, а также немало персонажей и сцен, нелепее
которых трудно себе что-нибудь представить. Но кое-где
попадаются в нем эпизоды, точно бы увиденные Кингсли
в секунды озарения, при вспышке раздваивающейся мол-
нии; они-то и запечатлеваются в памяти навеки: встреча
героев на замёрзших болотах, смерть Джемми Даунса,
описание лавки Сэнди Маккея и той прогулки по кругу
198

ада, которую oih предпринимает вместе с (Элтоном, чтобы
дать ему почувствовать его обязанности как гражданина
и назначение как поэта.
И еще в одном отношении «Олтон Локк» стоит вцше
всех своих предшественников: в этой книге чувствуется
гораздо более глубокое понимание взглядов рабочих,
которые в высокой мере наделены классовым сознанием.
Хотя в конце книги чартизм предается осуждению, здесь
он впервые в английской литературе показан серьезно
и с сочувствием. На протяжении всего романа классовая
солидарность пролетариата признается справедливой,
чего тщетно было бы искать в любом другом произведе-
нии того времени, вышедшем из-под пера писателя, при-
надлежащего к средним классам. Кдагсли пишет: «Я счи-
таю, что лозунг «пробивайся наверх» подсказан голосом
дьявола. Смысл моей книги в том, что человек из рабо-
чего класса, пытающийся пробиться наверх, отколоться
от своего класса и возвыситься над ним, отдается во
власть лжи; он сворачивает с тропы, указанной Госпо-
дом, с истинного своего пути и понесет возмездие».
Выше подобного пассажа уже не в силах был под-
няться социалист торийской окраски. По сравнению,
например, с Ладлоу или Хьюзом, которые довольствова-
лись тем, что делали полезное дело, хотя и в очень ог-
раниченных масштабах, Кингсли замахивался на боль-
шее и достиг меньшего. Трагедия его заключалась в том,
что он никогда не мог пойти дальше торийского социа-
лизма, окончательно избавиться от старых феодальных
гербов; в итоге все его социальные начинания оканчива-
лись провалом и разочарованием при зрелище народа,
который «разбегался с громким и непочтительным хо-
хотом» 1. Его община удалась не больше, чем рески-
новская гильдия св. Георгия, и причины этому были
одни и те же; но в своих писаниях он, как и Рескин,
был одним из тех, кто подготовил почву для появления
через несколько десятилетий настоящего социалистиче-
ского движения в Англии.
К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 4, стр. 448.

Совесть
Джона Рескина
Цуть ли не в любой книжной
'лавчонке, сохранившейся от
старых времен, вы непременно найдете где-нибудь под са-
мым потолком покрытую густым слоем пыли полку, на
которой стоят отлично подобранные томики сочинений
Джона Рескина. Не часто касается их рука посетителя;
заглавия на обложках — то по-латыни, а то из Библии —
не столько помогают понять, о чем говорится в книге,
сколько скрывают се содержание. Если владелец еще
помнит времена, когда его лавка только открывалась,
он, увидел, что вас заинтересовал Рескин, сочувственно
кивнет и прибавит: «Что и говорить, прекрасный был
писатель, только сегодня его не очень-то спрашивают».
' В общем, теперь Рескина не читают. А лет восемь-
десят, даже лет сорок назад трудно было отыскать
мало-мальски образованного юношу, который не покло-
нялся бы ему как своему учителю. С чтения Рескина
начинали и Уильям Моррис, и Том Манн *, и сотни дру-
гих социалистов той эпохи. И пусть лучшие из них ско-
ро перешли к книгам Маркса, превзойдя своего первого
наставника, Рескин навсегда сохранил их любовь и ува-
жение.
В наши дни Рескина не читают, и, быть может, мы
делаемся от этого беднее. Нет, мы не собираемся, подобно
множеству его современников, взирать на Рескина с не-
критическим обожанием; но нам следовало бы по край-
ней мере вспомнить с благодарностью, сколь многим
обязано ему английское социалистическое движение.
200

Рескин был единственным ребенком состоятельных
и чрезмерно сентиментальных (хотя и отнюдь не чрез-
мерно снисходительных) родителей, которые еще в ран-
нем его детстве решили, что их сын гений, а стало быть,
сделается епископом. Поступив в Оксфорд, он, однако,
положил сделаться искусствоведом. Отец Рескина * при-
мирился ,с такой метаморфозой лишь после стремитель-
ного успеха «Современных художников». Рескиновская
критика искусства с самого начала приняла характер
-необычный и, по сути дела, опасный. Вместо того чтобы
разглядывать картину как оправленную рамой вещь
в себе, Рескин видел в произведении 'искусства итог
определенного человеческого труда, а очень скоро и про-
дукт человеческого труда в определенном обществе. Об
этом хорошо сказал Моррис: «Главное, чему научил
нас Рескин... это обязательно видеть в искусстве любой
эпохи выражение ее социальной жизни». Когда Рескин
наряду с живописью занялся архитектурой, его точка
зрения получила могучее подтверждение.
Отсюда по логике вещей должен был вскоре после-
довать вывод, что истинно великое искусство, то есть
великая национальная художественная школа или тради-
ция, могут сложиться лишь в обществе, построенном на
принципах справедливости м правозаконности^ Со все
усиливающимся ужасом и отчаянием Рескин иачал по-
стигать, что такое искусство невозможно в Англии XIX
века да и во всей Европе его времени. Следовательно,
английское общество основывается на принципах, не яв-
ляющихся ,ни справедливыми, ии правозаконными; и Рес-
кин принялся выяснять, в каких именно отношениях это
общество наиболее порочно.
\Ему было уже под сорок, и в своей области он по-
всюду считался высочайшим авторитетом. Все, что он
говорил, принималась с благоговением, которое нам те-
перь кажется несколько чрезмерным. Но положение из-
менилось, когда от критики искусства он перешел к кри-
тике общества. Увлекшись политической экономией,
Рескин быстро обнаружил, что доктрины, выдававшиеся
за беспристрастную науку, на деле являлись лишь хит-
роумной системой особых методов оправдания капита-
лизма, ибо осо;бый тип отношений, своим существовани-
ем обязанный буржуазному обществу, они изображали
как вечный закон.
201

В 1860 году в выходившем тогда под редакцией Тек-
керея «Корнхилл мэгэзин» он начал печатать серию ста-
тей, которые, хотя они и не лишены были налета диле-
тантства, не оставляли от этой квазинауки камня на
кам.»е. Он явственно склонялся к выводу, что общество,
основывающееся на конкуретной борьбе, есть общество,
основывающееся на ограблении народа; главная вина
современного общества — превращение труженика в без-
душный аппарат: «его рабочая сила рассматривается в
качестве товара, цена которого определяется конкурен-
цией. Таким образом, Рескин нападал на всю священную
систему утвердившихся классовых отношений.
Едва были напечатаны первые статьи, как во всех
ортодоксальных органах был поднят истошный вопль;
на издателя и редактора журнала оказывали всяческий
нажим, и, после того как была помещена четвертая
статья, дальнейшая публикация прекратилась без каких-
нибудь объяснений *, позднее Рескин собрал эти статьи
в книге «Последнему, что и первому». Он готовился к
новому, более планомерному наступлению. Через два
года Фруд предоставил Реокину страницы «Фрэзерз
мэгэзин», и вновь разразилась буря негодования, и вновь
Рескина заставили умолкнуть.
Он всей душой верил <в значительность этой своей
работы; но всякий раз, когда Рескин пытался прямо
сказать капиталистическому обществу, что его торга-
шеская этика есть лишь новое обличье .старого духа
ростовщичества, выяснялось, что нет никакой возможно-
сти добиться, чтобы его услышали. Он был вынужден
носить свой гнев и отвращение в себе самом, и они
все больше обостряли его болезненную совестливость.
Сам принадлежавший к правящему классу, Рескин
не мог уйти от чувства личной ответственности за все его
грехи, за его гнет и жестокость, за его преступления,
оправдываемые ложной необходимостью. Вот в каком
положении и душевном состоянии принялся Рескин в
1871 году за «Fors Clavigera»*, серию ежемесячных
«писем к рабочим и труженикам Великобритании», ко-
торые он печатал в периодике, а затем выпускал сериями
на собственные средства.
Богатые не хотели его слушать — что ж, может быть,
услышат бедные. В некотором смысле «Fors Clavigera»—
лучшее из всего написанного Рескином. Эта книга не
202

очень последовательна, в ней немало ошибочного, й й£ё
же немного найдется «а английском языке произведений,
равных ей по своему размаху и силе воздействия. Во
всяком случае, из всех своих писаний именно с этой
книгой Рескин связывал .самые большие надежды.
Однако с первой же страницы он фатально ограничил
свои возможности. Он обращался к народу вюегда с из-
вестного возвышения, нигде не обмолвившись, что как
раз от народа-то и должно явиться спасение. И поэтому,
как ни точен был его диагноз пороков общества, лекар-
ства, им предлагаемые, неизменно выглядели либо оши-
бочными, либо вообще непригодными — ив тайная тай-
ных души он знал об этом. Годы спустя он писал одному
из друзей: «Вам ли не знать, что я полностью с Вами
в этом несчастном ирландском вокросе и был целиком
на Вашей стороне все эти тридцать лет! Но вот беда:
как сказать об этом открыто и ясно, но так, чтобы
не превратиться в законченного вождя революции?
Я знаю, что революция должна наступить во в.оем
мире, и все же я не могу действовать подобно Дантону
и Робеспьеру, подобно нынешним республиканцам во
Франции или в Италии. Да, я мог бы быть tc Вами и с
Вашими ирландцами — но не к тому же ли концу при-
ведет Вас дорога, на которую Вы только ступили? А я
говорил об этом и говорил ясно: имеющий уши да
слышит».
И поэтому он писал «Fors Clavigera» со все разра-
ставшимся чувством собственной вины, которое дальше
и дальше толкало его к отчаянию и безумию. Тон, в ко-
тором выдержана вся книга, задан уже в самом первом
письме: «Я просто не в состоянии ни рисовать, ни читать,
ни разглядывать камни, я не могу заниматься тем, что
я люблю; и даже когда утреннее небо озаряется лучом
солнца, столь редким в эти дни под Лондоном, зрелище
его невыносимо, ибо все отравлено мыслью о горе, при-
чины которого мне известны и знаки которого я вижу,
когда не знаю причин,— мыслью о горе, всей глубины
которого не постичь никаким воображением».
Это написано в январе 1871 года; франко-прусская
война, осада Парижа удручали Рескина далеко не в пос-
леднюю очередь. Его болезненная совестливость стала
просто манией к весне, когда начались дни Коммуны.
Последнее обстоятельство чрезвычайно важно, ибо
203

для поколения Рескина, да и долго после того, как оно
сошло со сцены, отношение к Парижской Коммуне было
пробным камнем, как стало им в наши дни отношение
к Октябрьской революции и к СССР; недаром проведение
праздника Дня Коммуны так долго было делом чести для
социалистов старого времени. Остановимся подробнее на
том, как выдержал это испытание Рескин; это интерес-
но, ибо он был чуть ли не единственым видным обще-
ственным деятелем Англии, который писал о Коммуне
в дни ее существования с сочувствием и известным по-
ниманием дела.
Впервые он упоминает о Коммуне в письме VI, отно-
сящемся к концу мая 1871 года; в нем Рескин еще явно
не (способен постичь, зачем пытались обезоружить На-
циональную гвардию^: «Сейчас всюду не без оснований
поносят этих коммунистов из Парижа, поскольку они
Добиваются, чтобы им платили за разгуливацие по ули-
цам и размахивание знаменами. Однако чего в таком
случае добиваются высшие классы? Чего они добивались
с тех самых пор, как мир раскололся на высших и низ-
ших? Не того ли, чтобы и им платили за размахивание
знаменами и разгуливание по улицам, да к тому же со
злокозненными намерениями?»
Дальше Рескин пишет о появившихся в Англии сооб-
щениях, что парижские коммунары сжигают сокровища
музеев. Рескин не мог тогда знать, что эти слухи ложны,
и, естественно, они вызывали у него содрогание. И тем
не менее он не колеблясь утверждает, что и в таком слу-
чае народ лишь действует соответственно тому, как он
был научен своими «благожелателями».
К этой теме он возвращается и в следующем письме.
Он пишет, что не вполне уяснил себе «суть нового париж-
ского коммунизма; сам он «коммунист старой школы —
и к тому же самой красной разновидности» *. Тут легко
впасть в заблуждение: ведь Рескин всегда отрицал, что
является социалистом; в том же «Fors Clavigera», бук-
вально через несколько писем, он ничуть не менее ис-
кренне объявляет себя «неискоренимым тори старой
школы — школы сэра Вальтера Скотта, гомеровской шко-
лы, если хотите».
Рескиновский коммунизм принадлежал к той разно-
видности, которую без труда опознают все читавшие
третий раздел «Манифеста Коммунистической партии»:
204

подобно утопическим воззрениям Мора, у которого Рес-
кин, по (собственному признанию, позаимствовал боль-
шую часть подобных идей, этот коммунизм может быть
кратко выражен лозунгом: «Все для народа, ничего за
счет народа». Но в то время требовало немалой смело-
сти вообще назвать себя коммунистом: а в том же самом
письме Рескин отзывается о войне вообще и о войне
классов в частности следующим образом: «Главная при-
чина, по которой ведутся войны и укрепляется военное
могущество держав, состоит в том, что большинство
подданных во всех европейских странах, какой бы боль-
шой или малый пост они ни занимали, воры, в чьем
сердце горит алчное вожделение соседского добра, со-
седской земли и славы... А первые воры в Европе, на
которых ложится вина за то, что из-за них ведут все
кровавые войны,— это капиталисты, то есть люди, живу-
щие на проценты от труда других людей, а не на зара-
ботанное собственным трудом. Настоящая война
в Европе, прелюдией к которой является парижская рез-
ня, будет войной между капиталистами и рабочим, каким
они его сделали. Его держали в нищете, невежестве,
погрязшим в грехе, чтобы иметь возможность водить
его за нос и отбирать сделанное трудами рук его. Но
пришел день, когда он начал смутно догадываться об
обмане; и вот им пришлось встретиться с рабочим, ка-
ким его сделали они сами, лицом к лицу и придется
встретиться еще не раз».
И хотя нарисованная Рескином картина более при-
стала Жакерии XIV столетия, чем современным клас-
совым боям, у нас нет сомнений, на чьей стороне ее
автор.
Свою позицию Рескин изложил еще отчетливее в
(VIII) письме, написанном в конце июля; к этому вре-
мени стало ясно, как искажали деятельность Коммуны
сообщения газет, ибо и в Англию дошли новости о пра-
вительственном терроре, принявшем такие масштабы,
что скрыть его было невозможно. Сообщалось также,
что произведенный правительством заем оказался успеш-
ным: «Во Франции всякий, у кого есть деньги, жаждет
ссудить их г-ну Тьеру* под 5 процентов... Итак, банки-
ры рукоплещут и устраивают триумфальные шествия!
Договоренность достигнута: все бедные, трудящиеся
французы до специального уведомления обязаны упла-
205

Чивать богатым бездельникам ежегодно 5 процентов от
общей суммы в восемь миллионов фунтов стерлингов».
Рескин замечает, что немалая часть займа пойдет на
нужды армии, чья основная задача — держать «бедного
Вилли» в узде крепче, чем раньше: «И они убеждены,
что уж теперь-то прижали бедного Вилли как следует
и с ним не приключится больше припадка, вроде того,
когда он в безумии стал поливать дома керосином; те-
перь можно много лет но старинке жать из него деньги».
И далее, используя прием контрастного противопоста-
вления газетных сообщений, в чем он всегда был мастер,
Рескин достигает кульминационного звучания своей мыс-
ли: «А не случилось ли кому-нибудь из вас, друзья мои,
полистать на днях 83-й номер «График» с картинками,
изображающими концерт у Ее Величества? Мы видим
там всех наших достойных дам в позах, олицетворяю-
щих Скромность и Долг женщины; не правда ли, какое
милое зрелище!.. Как не порадоваться, что вновь во-
царились мир и спокойствие, и вновь мы созерцаем на-
ших добродетельных особ в атласных башмачках и ги-
пюровых пелеринках; и благословенная монархия наша
пребывает с нами, и ритуал неприкосновенен, и блеск
алмазов на короне ослепителен... сброд же и чернь уда-
лились, как встарь, в преисподнюю. Вам хочется взгля-
нуть на сию обитель порока? Извольте, на странице 17
в назидание легковерным изображена горькая чаша, из
коей испьет злонравие: ouvrier и petroleuse1 наконец-то,
хвала всевышнему, преданные закону, в бессильной зло-
бе оскаливают зубы, отправляясь умирать.
Увы! Сравните два разделенных стеной мира, из кото-
рых одному назначено было наставлять и направлять
другой, и скажите по совести, какой из них грешил
больше: тот, который не учил, или тот, что не был нау-
чен? И кто ныне более виновен? Тот ли, кто гибнет?
А может быть, тот, кто спешит забыть?
Ouvrier и petroleuse. Они прошли свой путь, их уже
нет. Но Святая Дева, покровительница Франции, еще
склонит хоругвь над их могилами и белыми лилиями
увенчает их оскверненный прах. Да! И в отмщенье за
них великий Карл еще поднимет ото сна своего Роланда
и велит ему трубить в рог, возглашая начало войны;
1 Рабочий и поджигательница (франц.).
206

и закованная в латы Орлеанская Дева откликнется на
призыв, заслышав его под Волшебным Деревом Домре-
ми * . Да! И за них Людовик, над которым они смеялись,
подобно высшему своему сюзерену, возведет руки горе
и будет молить Господа о мире.
«Не дарами мирскими...» Ибо что дарует мир? Лишь
вековечный позор и нечистую совесть; и свиньи, нажива-
ющие свои 5 процентов, вкусят этих даров в полной
мере».
У нас неизбежно возникает ассоциация с Марксом:
«карлик-чудовище» и «штурм неба». А то обстоятельст-
во, что Маркс был революционером и понимал смысл
Коммуны, а Рескин им не был и смысла Коммуны не
понимал, делает .проницательность последнего еще более
замечательной.
Мне кажется, он начал писать о ней с намерением
ее осудить. Но осудить Коммуну он не мог, так как ви-
дел с ее стороны героизм и самопожертвование, а со
стороны ее противников — лишь животную алчность и
животную разнузданность, подстрекаемую страхом от
сознания своей вины. И осудить коммунаров Рескин
не мог, наоборот, он не мог сдержать идущих от глуби-
ны его щедрого сердца и глубокой человечности слов
благословения.
Если бы Рескин вырос в другой среде, и он мог бы
принять участие в этом штурме неба. Но случилось так,
что он не сумел ясно разглядеть дорогу. Скорее он был
похож на упомянутого им в XXXIII письме «Fors Clavi-
gera» Тесея; долг свой он видел в том, чтобы проникнуть
в лабиринт, убить Минотавра — торгашеский дух— и
найти по собственным следам путь назад. Только у Рес-
кина не было клубка нитей, и он погиб в извилистом
лабиринте; но самой смертью своей он помог тысячам
других отыскать верный путь.

Англичанин
познает Индию
Дух унылой посредственно-
сти витает над городам,
который Эдуард Морган Форстер описал в своей книге
«Поездка в Индию».
«Не считая Марабарских пещер — впрочем, до них
отсюда еще миль двадцать,— в городе Чандрапоре нет
ничего замечательного. Пожалуй, о нем и не скажешь,
что он стоит на Ганге; скорее, он в него упирается и ми-
ли две тянется вдоль берега, еле различимого под гру-
дами мусора, который беззаботно сваливают из года в
год. Улицы являют жалкое зрелище, храмы запущены;
и хотя есть в городе несколько приличных домов, они
скрываются в глубине разросшихся садиков да к тому
же расположены в переулках настолько грязных, что
едва ли найдутся охотники пройтись по ним, разве что
по делу. На базарах не встретить художников, да и рез-
чики по дереву попадаются нечасто. Даже лес словно
бы весь слеплен из грязи, а его обитатели похожи на
комки грязи одушевленной... Что до резиденции (англий-
ского квартала), то и она не вызывает никаких чувств —
не влечет, но и не отталкивает. Планировка недурна:
в центре, на холме, красуется здание клуба из красного
кирпича, а за ним бакалейная лавка и кладбище; бун-
гало выстроились вдоль проезжих улиц, пересекающихся
под правильным углом. Ничего уродливого, но и ника-
кого разнообразия, лишь пейзаж великолепен. У рези-
денции нет с городом ничего общего, кроме раскинув-
шегося над ними небесного свода».
Так выглядит место действия; что касается действу-
ющих лиц и описанных событий, то и они едва ли более
208

примечательны. Герои — англичане, принадлежащие к
средним .классам, и индийцы. Среди них нет ни особенно
бедных, ни особенно богатых, «и чрезмерно злокознен-
ных, ни чрезмерно добродетельных, ни чересчур умных,
.пи слишком уж глупых — обычные люди, каких и ждешь
увидеть в городе вроде Чандрапора. Никто из них не
отличается непомерной жестокостью или свирепостью, не
совершает каких-либо несправедливостей или героиче-
ских поступков, да и вообще сюжет строится вокруг
преступления, которого, как выясняется в конце, и не
было. И однако в этом самом Чандрапоре, в этой доста-
точно заурядной обстановке герои Форстера переживают
самые глубокие человеческие чувства — жалости, страха,
любви, нервного (напряжения, ужаса, дружеского участия
и, наконец, полного духовного одиночества на опусто-
шенной земле. И все вместе позволяет Форстеру создать
один из очень немногочисленных современных романов,
относящихся, вне всякого сомнения, к явлениям боль-
шого искусства.
Благодаря чему это происходит? Во всяком случае,
не благодаря сюжету, столь же заурядному, как и об-
становка действия. В маленьком, отнюдь не блестящем
английском обществе Чандрапора появляются два све-
жих человека — Адела Куестед и миссис Мур. Адела
собирается замуж за Ронни Хэзлопа, сына миссис Мур
от первого брака. Ронни и Адела не разделяют общего
мнения о том, что Индия и индийцы не заслуживают
какогочнибудь интереса и симпатии, они полны смутных
порывов «понять Индию». И действительно, они знако-
мятся с несколькими индийцами, в том числе с молодым
врачом Азизом; в этом им оказывает содействие дирек-
тор колледжа англичанин Сирил Филдинг, единствен-
ный из героев романа, кто твердо решил обращаться
с индийцами, как с равными себе. Подружившись с Ази-
зом, Ронни и Адела решают предпринять прогулку к
Марабарским пещерам, единственной достопримечатель-
ности во всей округе.
У этих пещер есть одно зловещее свойство, которого
пока никто не объяснил и в силу которого экспедиция
героев занимает в книге основное место,— странное эхо:
«Звук этот по бедности алфавита трудно было пере-
дать— что-то вроде буум, или, скорее, бу-уум. Доста-
точно было сказать два слова пожелания или извинения,
209

высморкаться, скрипнуть подошвой, и сразу же разда-
валось это бу-уум. Довольно даже чиркнуть спичкой,
и «сразу же звук начинает извиваться, слови о дождевой
червь, еще слишком слабый, чтобы замкнуться кругом,
но всегда напряженный и чуткий. А если в разговор
вступало сразу несколько человек, поднимался оглуши-
тельный грохот, эхо множилось, и пещера как бы вся
была забита телом громадной змеи, в чреве которой
гнездились сотни других змей и корчились — сами по
себе».
В одной из этих пещер миссис Мур настигает виде-
ние, подобное кошмару; ей открывается негативная сто-
рона той Индии, которую она стремится познать, и ви-
дение это не отступает, преследуя ее и сокрушая, пока
она не гибнет. А затем в другой пещере, но в тот же
самый день Адела переживает истерический припадок и,
не владея собой, публично обвиняет Азиза в том, что
он пытался ее изнасиловать.
Ее истеричность передается всему английскому об-
ществу, и Азизу приходится предстать перед судом в
накаленной атмосфере, которая закономерно вызывает
такое же возбуждение и среди индийцев. Лишь Филдинг,
чья дружба с Азизом является одной из главных тем
книги, сохраняет способность противостоять экзальтации
и не колеблясь утверждает, что его друг невиновен. Во
время суда Адела несколько неожиданно прозревает и,
поняв, что ошиблась, берет назад выдвинутые ею обвине-
ния; Азиз оправдан и выходит из суда под шумные
восторги собравшихся. Тем, кто пытался его опорочить,
делают замечание. Филдинг получает повышение по слу-
жбе, Адела возвращается в Англию, а миссис Мур
умирает по дороге. Таков в общих чертах сюжет романа;
он не дает, однако, ни малейшего представления о сущ-
ности и значительности книги Форстера.
Ее достаточно традиционный, яоный, четкий сюжет,
по сути дела, лишь повод к написанию романа; он вы-
полняет роль камня, брошенного в пруд и быстро исчез-
нувшего из поля зрения, а сама книга — это вызванные
им концентрические круги, которые расходятся от центра
и захватывают мало-помалу всю жизнь, взволновав ее
гладь. Действие у Форстера — лишь двигатель глубоко-
го познания мира личности и ее взаимоотношений с
обществом, исследования не только специфической дей-
210

ствительностй колониальной страны, какой в довоенное
время оставалась Индия, но и проблем вечных и всеоб-
щих. Форстер словно бы хочет подчеркнуть, что его
сюжет — лишь малая доля целого: нелегкая для чтения,
(но великолепная третья часть его романа выглядит чем-
то вроде коды, она ничего не прибавляет к развитию дей-
ствия, но содержит дальнейшую разработку и решение
поднятых в книге вопросов.
Что же это за вопросы? Чтобы ответить, нам придется
несколько отступить от темы и попробовать понять, что
за человек сам Форстер и каковы его взгляды на об-
щество и на жизнь. Как и в Чандрапоре, в нем с первого
взгляда нет ничего замечательного. Сейчас ему девяно-
сто лет 1; он происходит из интеллигентной, либерально
настроенной семьи, принадлежащей к сливкам средних
классов. Он отлично зарекомендовал себя в Кембридже,
а за пять лет (1905—1910) написал четыре прекрасных
романа, из которых наиболее значителен четвертый —
«Хауэрдс-энд» *. Следующий его, и по сей день послед-
ний, роман «Поездка в Индию» вышел лишь в 1924 году.
Кроме романов, Форстер писал рассказы, критические
статьи, составил биографию своего друга Г. Лоуэза Ди-
кинсона, пробовал и другие жанры. Для человека, кото-
рый всю жизнь был профессиональным литератором,
это не так много; однако не будет преувеличением ска-
зать, что Форстер, безусловно, ведущий современный
писатель Англии; более того, из всех ныне здравствую-
щих английских писателей только его можно без коле-
баний назвать первоклассным.
В какой-то мере это объясняется самим мастерством
Форстера: его стиль изящен и свидетельствует о высокой
культуре, его характеристики отточены, он в совершен-
стве владеет материалом и превосходно знает описывае-
мую им среду. Все это отличает в нем романиста много-
опытного и зрелого. Но значительность Форстера, по-мо-
ему, проистекает в первую очередь из его особого отно-
шения к жизни. Он утверждает, что жизнь не сумма
прописей, а настоящая реальность; она не поучает нас,
а изменяет. И это-то чувство настоящей реальности жиз-
ни является главной примечательной чертой его романов.
Персонажи Форстера — это доподлинные люди, с кото-
рыми происходят доподлинные события; это люди, кото-
рые страдают, выдерживают испытания, а также и гиб-
211

нут. В форстеровской реальности есть свой утраты,
несоразмерности и игра случая, но все это обнимается
и возводится на высшую ступень чувством единства, це-
лесообразности и прочной связи всего живого, чувством
«гущи жиз1ни», внутри которой вечно борются добро
и зло.
Люди же существуют в «гуще жизни» не только как
индивиды, но и как социальные организмы. Главный во-
прос для Форстера состоит в том, каким образом человек
может установить -надежные связи с другими людьми,
не поступившись <в то же время своей индивидуально-
стью. Эта проблема в той или иной форме возникает чуть
ли не во всех его книгах; человек живет в обществе, ра-
сколотом по признакам классовым, национальным, куль-
турным (Индия, где должны уживаться два народа, из
которых один поработил другой, выступает у Форстера
лишь специфическим проявлением вселенской расколо-
тое™); каким же путем, при каких общественных усло-
виях люди способны установить друг с другом отноше-
ния, которые удовлетворяли бы их самих и были надеж-
ны? Ибо, не установив их, они не могут считать, что
в полной мере обрели человеческое достоинство. И Форс-
тер, всю жизнь стоявший за свободу и справедливость,
отвечает не колеблясь: «Это возможно только в свобод-
ном, демократическом обществе». Однако надо пойти
и дальше, надо уяснить, каким видится ему такое обще-
ство. В 1939 году, когда Форстеру казалось, что он стоит
на грани катастрофы *, он писал в брошюре «Во что
я верю»: «Итак, дважды славься демократия: во-первых,
она способствует многообразию, а во-вторых, не возбра-
няет критику. И этого «дважды» вполне достаточно; что
делать, у нас нет возможности восславить ее троекрат-
ным гип-гип-гип-ура! Ибо такого клича заслуживают
только любовь и возлюбленная Республика».
Как видим, весь вопрос упирается в терминологию.
Существует демократия формальная, институт, обладаю-
щий известными ценностями; за нее стоит бороться, и
Форстер не уставал защищать эту демократию от откры-
тых ее врагов и двуличных друзей. Но важна она не
столько сама по себе, сколько в качестве единственной
возможности подготовить расцвет настоящей демократии,
форстеровской «возлюбленной Республики». В этом смы-
сле демократия для Форстера состоит в том, что человек
212

признает жизнь других людей такой же реальной, как
свою жизнь. В «Поездке в Индию» Форстер порицает
своих персонажей-англичан не потому, что они угнетают
индийцев или поступают :не по справедливости, но как
раз потому, что они выказывают явную неспособность
понять этот закон. Ронни Хэзлоп, например, совсем не
плохой человек. Он способен проявить великодушие, да-
же благородство в отношениях со своими соотечествен-
никами, и все же «его ждет крах по причинам, относитель-
но которых мы ничуть не заблуждаемся: «Каждый день
он до изнеможения трудился в суде, пытаясь определить,
какие из двух неверных показаний менее неверны, пыта-
ясь бесстрашно стоять за справедливость, пытаясь за-
щитить слабых от менее слабых, косноязычных от крас-
нобаев... И не хватало только крошечной искорки сочув-
ствия— не вымученной рассудочной жалости, а жи-
вого, от сердца сочувствия,— и он стал бы другим че-
ловеком, а Британская империя — другой империей».
,Вот эта-то нечувствительность сердца, или, как всюду
говорил Форстер, это «недоразвившееся сердце», и сос-
тавляет самую трудную преграду на пути к «возлюблен-
ной Республике», невозможной до тех пор, пока остаются
невозможными подлинно человеческие отношения между
людьми. Драма, изображенная в «Поездке в Индию»,
от начала и до конца разыгрывается при жестоком, гне-
тущем, неотступном свете солнца, все усиливающемся по
мере приближения жаркого сезона. Солнце в книге Фор-
стера— .и персонаж, и одновременно символ могущества,
лишенного красоты, интеллекта, не одушевленного лю-
бовью, царь, из чьих владений нет исхода. В такой ат-
мосфере даже отношения между людьми, принадлежа-
щими к замкнутому кругу господствующей расы, слабе-
ют и становятся формальными, а настоящая дружба
между индийцами и англичанами делается почти невоз-
можной. Как ни значительна, как ни ценна сама по себе
дружеская привязанность между Филдингом и Азизом,
и она поддерживается лишь постоянными усилиями с
обеих сторон и в конце концов так и не достигает на-
стоящей полноты.
Предельная честность, с какой анализирует Форстер
психологию людей, живущих в колониальном обществе,
их опустошенность, душевный надлом, озлобление — пло-
ды неравенства, пожинаемые и той и другой стороной,—
213

бее это составляет одно из !с£мых больших ДостбийстЁ
его романа. Ибо у Форстера от извращенности челове-
ческих взаимоотношений урон несут не только англичане.
Если согласиться с Эктоном, что сила портит, нужно
признать, что точно также портит и бессилие; и Форстер
не идеализирует персонажей-индийцев ради поверхно-
стного и неглубокого контраста между угнетателями и
угнетенными. Напротив, его индийцы нередко выглядят
озлобленными, подозрительными, неуравновешенными,
лишенными моральной стойкости. И те их качества, ко-
торые, кажется, оправдывают холодное, отнюдь не сочув-
ственное авторское к «им отношение, проистекают из их
бессилия. Но все-таки это живые люди, «гуща жизни»,
в то время как англичане, возможно действующие более
умело, не имеют никаких корней в индийской жизии,
и поэтому их удел — бесплодная целесообразность суще-
ствования.
На этом последнем моменте Форстер задерживается
особо. Если пользоваться обычной терминологией, «По-
ездку в Индию», несмотря на то что затронутые в ней
вопросы имеют, конечно, большую политическую важ-
ность, нельзя назвать книгой на политическую тему. От-
части это происходит потому, что роман создавался в
1924 году, когда движение за независимость делало в
Индии лишь первые шаги, а материал Форстер собрал
еще раньше, во время своих путешествий по стране в
1910 и 1922 года, описанных 'позже в книге «Холм Дэ-
ви». Но пожалуй, главная причина та, что Форстер
стремится представить поднятую им проблему скорее
как сугубо личную, нежели как .политическую; не будем
спорить, прав ли он в этом отношении. Отметим только,
что в конце книги, когда четко обозначается политиче-
ская проблематика, ей придано личное звучание, и вме-
сте с Форстером мы переходим из царства беспощадного
солнца в благостную тень «возлюбленной Республики».
После суда Азиз, озлобленный пережитым, укрывает-
ся в недоступном колонизаторам глухом индийском шта-
те и начинает поносить англичан и все английское. Здесь
происходят последняя его встреча с Филдингом и их
спор о будущем. И вот что говорит Азиз:
«Долой англичан во всяком случае. Это ясно. Пусть
ваши парни убираются, и побыстрей... а тогда...— Он
наезжал на него, не в силах удержать лошадь.— А тог-
214

да,— заключил он, чуть .не касаясь Филдинга губами,—
мы с вами будем друзья.
— Но почему мы не можем стать ими сейчас?— ска-
зал Филдинг, в горячем порыве обнимая его.—Ведь
я хочу этого. И вы этого хотите.
Но лошади не хотели этого — каждая тянула в свою
сторону. И этого 1не хотела земля, воздвигавшая на пути
всадников ущелья, в которых один должен был пропу-
скать вперед другого; и храмы, и водоемы, и птицы, и
падаль... все они не хотели этого, «на сотни голосов пов-
торяя: «Нет, еще не время», — а небо ответствовало:
«Нет, здесь не место».

Т. С. Элиот
в моей жизни
1
Уход Т. С. Элиота, должно
быть, побудил многих, кому
сейчас под шестьдесят и больше, вернуться памятью ко
дням своей молодости. Из трех, несомненно, круп-
нейших поэтов XX века, писавших на английском язы-
ке — Гарди, Иейтса * и Элиота, — последний был, воз-
можно, наименее маститым, но зато более других значи-
тельным по своему воздействию. И я думаю, что всего
полнее его воздействие ощутили мы, молодежь 20-х го-
дов, поколение, возмужавшее не в годы войны, а сразу
же по ее окончании. Вот почему, говоря в дальнейшем
о себе, я делаю это не из самолюбования, а потому, что,
мне кажется, мое восприятие Элиота было характерным
для молодежи той поры; и кто знает, вспоминая, какую
роль сыграл Элиот в моей жизни и пытаясь оценить его
влияние на меня, я, быть может, сумею сказать что-ни-
будь небесполезное и о нем самом.
Когда в 1923 году двацатилетним юношей я впервые
открыл для себя «Бесплодную землю», я был уже социа-
листом, вернее сказать, при всех моих колебаниях на-
щупывал путь к социализму. Исключая окончательно
сформировавшихся, сознательных революционеров, все
мы видели в тогдашней Англии да и Европе лишь безыс-
ходный хаос; правда, мы сочувствовали Октябрьской
революции, ,но понять ее значение— до этого нам было
еще далеко. Всюду, кроме России, революционная волна
спадала. Всюду мы видели голод, безработицу, нищету.
В те годы я пытался сочинять стихи, и все имевшее отно-
шение к поэзии весьма меня занимало. Но у английских
стихотворцев того времени учиться было, в общем, нече-
216

му. Ощущение уютной жизни, столь свойственное поэзии
предшествовавшей эпохи, никак не соответствовало мра-
чной действительности послевоенных лет. Гарди казал-
ся уже поэтом ушедшего века, а Иейтс, при всем моем
преклонении перед его стихами, все-таки был не вполне
созвучен вопросам, которые нас волновали. Оуэн и Ро-
зенберг, лучшие из поэтов военного времени *, могли бы
сказать мне немало, но случилось так, что я познакомил-
ся с их книгами лишь позже.
А в те дни мне в руки попала «Бесплодная земля»,
и подействовала она тем сильнее, что отличалась от
всего, тогда писавшегося. Как говорил в своей замеча-
тельной статье об этой поэме Эджелл Рикуорд, «если
бы созвали съезд молодых поэтов и просили бы их воз-
дать должное поэту, больше других сделавшему для
сохранения истинного искусства в наш век ничтожного
стихотворства, то не может быть сомнений, кого бы они
назвали: нет ни одного сколько-нибудь достойного со-
перника Т. С. Элиоту» 1.
Прочитав «Бесплодную землю», я, как и множество
других, набросился на критические статьи Элиота, соб-
ранные в книге «Лес священный», и меня постигло разо-
чарование: они были слишком изысканны, рациональны,
а иногда даже немного чопорны по тону. И лишь еще
через какое-то время мы открыли ранние стихи Элиота,
хотя они издавались в 1917 и 1920 годах*. Впечатление,
произведенное на нас «Бесплодной землей», укрепилось,
но не усилилось. Больше всего нас приводил в восторг
чуть ли не вызывающий юмор, в них встречающийся:
Весь в спячке день гиппопотама,
А ночь в охоте голодна;
Бог бодрствует всегда над нами,
Питает церковь и средь сна.
(Перевод М. Зенкевича)
Или вот:
Мне капитал в небесном царствии не нужен,
К чему? Там повстречаю сэра Монда *,
И нам лежать с ним рядом суждено,
Укрывшись акцией пятипроцентной.
1 «The Calendar», Vol. II, № 10, Dec. 1925.
217

Думаю, так воспринимало поэзию Элиота большин-
ство моих современников. Мы знакомились с Элиотом
по его наиболее радикальным и, по-моему, наиболее уда-
чным вещам.
В «Бесплодной земле» мы тогда постигали для себя
далеко не все в нее вложенное, но большей частью мыс-
ли, в которых особенно нуждались и которых не нахо-
дили нигде больше. Самое главное, мы нашли в поэме
необыкновенно сильное выражение всего, что наиболее
ужасало нас в современном мире: с одной стороны, ощу-
щение его убожества, а с другой — его непрочности и ца-
рящей в нем анархии, которую мы чувствовали, быть мо-
жет, даже слишком сильно. Самая невнятность поэмы,
ее странные, ничем не подготовленные ассоциативные
связи, поражавшие в начале двадцатых годов куда силь-
нее, чем теперь, в точности соответствовали собствен-
ным нашим чувствам.
И сам ведущий, объединяющий образ поэмы — миф
о бесплодной земле, гибнущей от нехватки животворя-
щей воды,— казалось, необыкновенно точно передавал
характер тогдашнего мира с его унылыми городами,
битком набитыми людьми, которые дали поработить се-
бя вещам и жили высушенной жизнью, ибо их труд
утратил всякий смысл, подвергшись губительному воз-
действию капиталистической трудовой дисциплины. Об-
раз бесплодной земли приобретал особую жизненность,
когда оказывалось, что эта земля лежит в центре совре-
менного Лондона:
Толпа текла по Лондонскому мосту;
Их было столько — я не думал,
Чтоб стольких смерть могла сломить.
Короткие не часто раздавались вздохи,
И каждый под ноги себе смотрел.
Текла на холм и вдоль Кинг-Вильям-стрит,
Туда, где паперть и над ней святая
Мария Вулнот на часах стоит *,
С мертвящим звуком отбивая девять.
(Перевод И. Романовича)
После первозданной невинности, которой вдохновля-
лись неисчислимые рифмоплеты начала века, эта новая
поэзия города выглядела откровением: смотрите, вот
как можно писать стихи.
И мы чувствовали — наконец-то пришел поэт, разде-
218

лявший нашу тревогу об условиях существования в ны-
нешнем мире, не желавший изображать дело так, что
все прекрасно, не собиравшийся бежать от правды в
какой-нибудь 'самодельный игрушечный мир. Быть мо-
жет, это чувство укреплялось в нас как раз теми осо-
бенностями элиотовского миросозерцания, которые те-
перь мы с полным основанием считаем отрицательными.
Об этом точно сказал Элик Уэст: «В конечном счете
поэма ни на шаг не двигает нас вперед. В этом отноше-
нии она находится в поразительном противоречии со сво-
ими источниками. Как мы уже указывали, идея бесплод-
ной земли позаимствована Элиотом из бытовавших в
первобытном обществе ритуальных молений о плодоро-
дии... Этот древний ритуал, одна-ко, преследовал опреде-
ленную цель — сделать землю плодородной; и в древних
сказаниях с этим сюжетом плодородие всегда оказыва-
ется восстановленным. Но у Элиота земля остается бес-
плодной. Король-рыбак, также пришедший в поэму из
старых преданий *, в конце «Бесплодной земли» нахо-
дится в столь же беспомощном состоянии, что и в ее
начале» 1.
Очень может быть, что Уэст прав; но как раз эта-то
сторона и привлекала нас в поэме больше всего тогда,
в 1923 году. Европа по-прежнему была бесплодной зем-
лей, и любого рода искусственное решение, создававшее
видимость выхода из кризиса, мы воспринимали как над-
ругательство над нашими чувствами. Мы сами нащупы-
вали выход из кризиса, во всяком случае, многие из
нас. И мы не желали, чтобы нам навязывали готовый,
придуманный без нас выход. Вот почему безнадежная
горечь Элиота не могла не вызывать у нас уважения к
этому поэту.
«Бесплодная земля» воспринималась нашим поколе-
нием как освобождение и в силу этих и других, собствен-
но художественных причин. Она расширяла наше пред-
ставление о поэтическом искусстве. К концу XIX века
английская поэзия обеднела чрезвычайно. Предполага-
лось, что поэзия должна браться лишь за «поэтичные»
темы, число которых было строго ограниченно; в свою
очередь эти темы воплощались языком и стилем, харак-
терными для романтизма эпохи его самого полного упад-
1 «Crisis and Criticism», p. 32.
219

ка. Романтизм, который некогда был силой освобожда-
ющей и революционной, стал к тому времени ортодок-
сальной догмой, .сковывающей развитие. Конечно, не
один Элиот понимал это и ,стремился вернуть поэзии ут-
раченное ощущение трепетности жизни. Другими путями
к тому же шли, например, Гарди или Оуэн. Но реши-
тельный поворот осуществлен был только с появлением
«Бесплодной земли», а потом в книге «Дань уважения
Джону Драйдену». Элиот предложил теоретическое обо-
снование своих нововведений. Теперь стало уже все
труднее ограничивать тематическое многообразие поэзии,
а та.кже требовать, чтобы поэты изъяснялись языком,
который в силу традиции считался подобающим поэзии.
Темой стихотворения ныне могло .стать все, что сам
поэт способен был выразить; широко говоря, о степени
•искусства поэта судили уже по разнообразию его тем.
И Элиот неповинен в том, что некоторые его почитатели
взяли обыкновение поднимать в своих стихах темы, вы-
разить которые они были не в состоянии. Самая лучшая
поэтика может быть использована для изготовления
скверных стихов, и есть доля истины в том, что воздей-
ствие Элиота на поэзию выглядит наименее плодотвор-
ным, если проиллюстрировать его творчеством наиболее
безоговорочных приверженцев Элиота.
Конечно, предпринятое Элио1ом обновление поэзии,
как и другие его новации, заключали в себе не только по-
ложительные черты, и в 20-е годы мы это, видимо, пони-
мали еще не столь ясно, как следовало бы. Хотя в то
время искания Элиота помогали поэзии .сбросить ярмо
косного, выродившегося романтизма, и в этом была их
ценность, Элиот, сознательно или нет, подвергал напад-
кам всю романтическую традицию, и не потому лишь,
что она сковывала поэзию, но, как показал Элик Уэст1,
именно потому, что романтизм имел также и революцион-
ную направленность и потенциально оставался револю-
ционной силой. Вот почему позднее поэтика Элиота весь-
ма быстро превратилась в догму, а его воздействие ста-
ло столь же связывающим и еще более реакционным, чем
традиция, от которой он помог освободиться. И между
Элиотом, несущим обновление, и Элиотом, превратив-
«Crisis and Criticism», ch. IV.
220

шимся в опору существующего порядка *, есть не только
противоречие, но и преемственность.
Но в то время наше внимание было приковано не к
этому; мы были потрясены блестящим успехом пред-
ложенных им новых поэтических концепций. Какими бы
иными причинами ни объяснять его успех, он все-таки
был бы невозможен, если бы Элиот .не обладал в поэзии
профессиональным мастерством, доведенным до высшей
степени, и не подходил с такой ответственностью к свое-
му ремеслу поэта. «Бесплодная земля» стала событием
прежде всего потому, что это великолепная поэзия, гово-
рящая точным языком, образами живыми и единственно
верными, часто поражающими своей отточенностью еще
сильнее на фоне неясности мысли. Когда знакомишься с
ранними стихотворениями Элиота, окончательно убежда-
ешься, что все это могло прийти только как результат
длительной и сосредоточенной работы над техникой сти-
ха. Как говорит Рикуорд, «именно через овладение стихо-
творной техникой Элиот сумел подойти ближе всех дру-
гих поэтов к психологии своих читателей (а поэт никог-
да не говорит только от себя), сумел исследовать и сде-
лать ощутимым для всех глубоко затаенный душевный
надлом людей того поколения, для которого уже не
существовало никаких романтических иллюзий» 1.
Но в «Бесплодной земле» было и другое противоречие,
которое большинству из нас стало ясно лишь много лег
спустя. Нельзя не увидеть, сколь болезненно пережи-
вал Элиот послевоенный хаос в Европе, как нельзя не
увидеть, и насколько неверными были некоторые нарисо-
ванные поэтом картины его. «Мост Лондонский», который
«рухнул вниз», для Элиота был не метафорой, а истиной.
Но в конечном счете для Элиота «мост Лондонский» сос-
редоточил в себе всю буржуазную культуру, всю сово-
купность буржуазных ценностей, а они, как ни критически
мог он воспринимать многие стороны жизни буржуазно-
го общества, были для Элиота единственными ценностя-
ми, которые он знал и в состоянии был себе представить.
И поэтому он способен был видеть лишь негативные мо-
менты изменений, происходивших тогда в его мире. Со
временем это стало совершенно ясно, но, быть может,
нам следовало понять это уже из «Бесплодной земли»,
1 «The Calendar», loc. cit.
221

понять раньше, чем сумело большинство из нас. И здесь,
как и в столь многом другом, пробным камнем было
отношение к Октябрьской революции. Для Элиота же
она означала только еще один вид разрушения, ставя-
щий под угрозу все, что он разумел под цивилизацией.
Такое восприятие особенно наглядно выступает в пятой
главе поэмы — «О чем грохотал гром»; одной из тем этой
главы, как говорится в элиотовском пояснении к ней,
является «нынешнее запустение в Восточной Европе»...
И он вопрошает:
Кто эти, спрятавшие лица, ордами
Кишащие в степи, в земли провалах .
До плоских горизонтов протянувшись?
И что за город там, за горной цепью?
Он рушится, меняется, пылает
В лиловом воздухе.
А сама земля — она бесплодна, потому что король
(который как бы предвещает ход дальнешей эволюции
Элиота, выступает уже как священный король*) стал
импотентом и не способен отправлять свои функции; зем-
ля никем не управляется * . Поэт иадеется, хотя и не
дерзает прямо ожидать, что когда-нибудь традиционный
порядок сможет восстановиться. И в этом тоже прямо
проявляется его консерватизм, желание положиться на
авторитет, которые потом стали полностью доминиро-
вать во всем мышлении Элиота. Различие между пози-
цией позднего Элиота и взглядами, изложенными в «Бес-
плодной земле»,— в том, что в этой поэме Элиот,
ищущий убежища, ищущий камня, в тени которого
он мог бы вкусить отдыха \ не видит, где его можно
найти.
Вследствие этого возникает и все усиливается страш-
ное духовное напряжение. В следующей его поэме —
«Полые люди» (1925)—это напряжение достигает край-
ней точки, за которой должен последовать взрыв. Нет
человека, способного жить все время в этом напоми-
нающем ночной кошмар мире, в «царстве смерти-сна».
Смерти страна
Агав-страна.
Каменные изваянья
Здесь принимают
1 «Бесплодная земля», строки 24—26.
222

Мольбу от руки мертвеца
Под миганье угасающих звезд.
(Перевод И. А. Кашкина)
Это была крайняя точка, поворотный пункт, и для
•нас в то время будущее Элиота рисовалось как выбор
между двумя несхожими путями. Сумеет ли он выбрать-
ся из этой «долины угасающих звезд» и заключить союз
с прогрессивными силами своего времени, повернуть к
поискам решения, достойного человека, даже к марк-
сизму, или попытается искать решение на иных доро-
гах? Теперь представляется очевидным, что все его
прошлое, вся культурная среда бостонских интеллектуа-
лов-англиканцев, его взрастившая, делала для Элиота
невозможным избрать позитивный путь, но в ту пору мы
ждали его выбора не без надежды. «Страстная среда»
(1930) разрешила наше ожидание.
Духовное напряжение нашло исход, а точнее сказать,
было снято уходом Элиота от реальности в мистическую
религиозность. И все же «а этот уход он решился против
собственного желания. Поднимаясь по этой крутой лест-
нице, он, точно через оконце на площадке, рассматрива-
ет покидаемую им реальность, и меня всегда поражала
невыносимая пронзительность, с какой он об этом
пишет:
...окошко узкое, набухшее орехом,
А за стеклом боярышник в цвету и кромка поля,
Пастух в наряде голубо-зеленом
Играет на рожке, весною зачарован.
Растрепанная ветром голова, прядь русая над ртом
румяным,
Растрепанная, как сирени ветка.
Раскованность, и звук рожка, и мысли шаг нетвердый,
Неспешный пред ступенью третьей.
Исчезло, все исчезло; сила выше
Надежды и отчаянья,
Когда 1на третью 'ступень взбираюсь.
Из всех произведений Элиота «Страстная среда» —
самое трогательное, самое личное. Во всех других сти-
хах тоже слышен голос Элиота, но говорит он устами
какого-нибудь драматического персонажа, чей голос сра-
зу и голос поэта, и не только поэта, — устами Пруфрока,
устами старого матроса в «Джероншене», устами Тире-
сия *, даже устами пугала в «Полых людях». И только
223

в «Страстной среде» Элиот говорит полностью от себя
самого. Больше он нигде этого не делал. После «Стра-
стной среды» в отдельных стихотворениях, в «Четырех
квартетах» (при всей их технической виртуозности), и уж
тем более в цикле драматических произведений, которым
Элиот посвятил последние годы жизни, добившись столь
(скудных плодов, он полностью отдается сухому, бесстра-
стному изложению:
Пыль на рукаве старика —
Все, что осталось от сгоревших роз.
Пыль, висящая в воздухе, —
Это здесь оборвался пассказ.
Пыль в легких — дом
Со стенами, и мышь живет в нем.
Смерть надежд и страх —
Это воздуха прах 1.
История угасания большого поэта трагична, она тра-
гична тем более, что виновен в этом Элиот был сам, и он
не мог .не отдавать себе в этом отчета. В 1940 году в
статье о Иейтсе он писал: «Но действительно, лишь очень
(немногие поэты выказывали эту способность примерять-
ся к ходу времени. Нужны поистине исключительные
честность и смелость, чтобы взглянуть в лицо переменам.
Большинство людей либо тя.нутся к пережитому в юно-
сти, так что их писания превращаются в не одухотворен-
ную искренностью стилизацию под первые их вещи, либо
отбрасывают все идущее из глубины души и пишут,
подчиняясь лишь голосу рассудка, добиваясь толь-
ко пустой и бесплодной виртуозности. Есть и еще
одно, даже худшее искушение — превратиться в досто-
почтенность, в известную в обществе фигуру, ведущую
существование только на миру, в разукрашенный награ-
дами и знаками отличия манекен, действующий, говоря-
щий, более того, чувствующий и думающий лишь то,
чего, по мнению такого автора, ждет от него публика.
Иейтс не принадлежал к поэтам этой разновидности»2.
Да разве трудно представить, что, написав это, Элиот
задал и себе молчаливый вопрос: а к какой категории
принадлежит в таком случае он сам?! И тем ее менее
даже в годы угасания в Элиоте что-то сохранялось, была
1 «Little Gidddng», 1942.
2 Т. S. Е 1 i о t, Selected Prose, p. 203.
224

какая-то поэтическая цельность, которой он по-прежнему
был верен и в служении которой, как сам он сказал
однажды по другому поводу, поэт «в то же время дела-
ет лучшее из того, что в его силах, и для народа своего,
и для всего мира» 1.
2
В 1927 году, еще до того как сочинение критических
статей об Элиоте стало крупной отраслью литературной
индустрии, я напечатал небольшое эссе, посвященное его
поэзии; сегодня я ие могу вопринимать эту работу иначе,
как некритическую и совершенно не соответствующую
истине2. Элиот, однако, прислал мне в связи с ней бла-
годарственное письмо, в котором говорилось, что я от-
метил в его поэзии некоторые особенности, иа которые
не обратили внимания другие критики. Вскоре мы встре-
тились, и следующие десять лет я регулярно печатался
в издававшемся им журнале «Критерион». Получилось
так, что Элиот и я все больше оказывались в разных
мирах, и личные контакты между нами были невелики,
iHo я не могу не упомянуть здесь, что с его стороны я не-
изменно встречал к себе доброту и слова ободрения,
а это много значило для меня, в то время еще зеленого
юнца, никому не известного и едва начинавшего писать.
Эта бескорыстная готовность прийти на помощь чело-
веку, чьи идеи во всех отношениях противостояли его
собственным, была характерна для Элиота, и ею он за-
служил к себе личное уважение многих людей, самым
радикальным образом не принимавших все взгляды, к
которым он пришел. Должен добавить, что в течение
всех лет, что я был связан с «Критерион», я располагал
полной свободой излагать на его страницах идеи, кото-
рые должны были казаться Элиоту совершенно непри-
емлемыми.
Итак, перед нами еще одно противоречие Элиота.
Позиция редакции «Критерион» была последовательно
реакционной. Высоколобый консерватизм Элиота разде-
ляли многие авторы журнала; особенно усердствовали
1 Там же, стр. 205.
2 «The Decachord», Vol. II, № 12, March 1927.
9 А. Мортон 225

его зарубежные корреспонденты, привлекавшиеся из
крайне правых французских и немецких кругов и фор-
менным образом губившие многие номера своими пре-
тенциозными, длинными и нудными статьями на культур-
ные и политические темы. Позиция «Критерион» заклю-
чалась в защите ценностей Запада и идей христианства;
мы слишком хорошо осведомлены ныне, куда зовут тако-
го рода лозунги, чтобы была необходимость подробно на
них останавливаться. И тем не менее /наряду со всеми
материалами «Критерион» удивительно часто публико-
вал произведения более позитивного и даже открыто
прогрессивного содержания; взять хотя бы опубликован-
ный в этом журнале «Второй гимн Ленину» Хью Мак-
дайармида 1.
Ливис идет так далеко, что даже объявляет «Крите-
рион» «органом... юных поэтов-коммунистов, их друзей
и попутчиков»2. Это чепуха. Возьмите наугад несколько
номеров журнала за любой год его существования, и вы
убедитесь, что, как широко ни трактовать понятие «марк-
сист», авторы «Критерион», которых можно включить в
эту категорию, составляли во все времена лишь незна-
чительное меньшинство. Думаю, что не ошибусь, если
скажу, что я был единственным коммунистом, регулярно
печатавшимся в «Критерион»; были и другие, но они
появлялись там лишь время от времени. И все-таки
«Критерион» действительно стал платформой, на которой
объединились тогда многие молодые писатели, симпати-
зировавшие коммунизму и по своим взглядам радикаль-
но не соглашавшиеся с общим направлением журнала.
Мне кажется, что Элиот ничуть не покривил душой, ког-
да, вспоминая в 1948 году период, проведенный за ре-
дакторским столом «Критерион», писал: «Идеи, с кото-
рыми невозможно было согласиться, мнения, которые
невозможно было принять, считались столь же важными,
как и те, которые принимались сразу же. Они рассматри-
вались без предвзятости и с твердой уверенностью, что
из них можно кое-что почерпнуть. Другими словами,
1 «The Criterion», № XLV, July 1932. Быть иможет, в этом собы-
тии косвенно виноват и я. Помнится, в 1927 году я с энтузиазмом
рассказывал Элиоту о только что вышедшей книжке Макдайармида;
судя по всему, в то время Элиот оовершешо не знал о Маюдайар-
миде.
2 «New Bearings in English Poetry», Pereprine Books Ed, p. 187.
226

всегда были интерес и удовольствие от знакомства с
идеями просто потому, что это были идеи, свободная
игра интеллекта... Наша цель была не столько добивать-
ся преобладания каких-то определенных идей, сколько
поддерживать интеллектуальную жизнь на наивозмож-
но высоком уровне» 1.
И мне кажется, что дело не сводилось к терпимости
Элиота. Характерное «не столько» в приведенном пасса-
же достаточно ясно .напоминает, что Элиот не относился
к числу либералов, лелеющих абстрактные идеи насчет
свободы слова. А к марксизму он во все времена был
настроен вполне враждебно. И все же уйти от него
он, во всяком случае в те годы, полностью никак ,не мог.
То и дело, особенно в своих редакционных статьях, ко-
торые в отличие от других журналов «Критерион» по-
мещал регулярно, Элиот возвращается к марксизму,
рассматривает его идеи и завязывает полемику. И необ-
ходимо отметить, что при всех своих критических заме-
чаниях Элиот неизменно относится к марксизму с уваже-
нием как к единственно нерелигиозной политической
философии, требующей серьезного интеллектуального ос-
мысления. Как не заметить, насколько контрастирует
такой подход с отношением Элиота к либерализму, или,
говоря его словами, к «меньшевикам из лондонской эко-
номической школы» *. Ну вот хотя бы такое место:
«Есть чрезвычайно серьезные вещи, относительно кото-
рых не может быть никаких расхождений. Современная
система работает неудовлетворительно, и все больше и
больше людей склонно полагать, что удовлетворительно
она не работала никогда и никогда не сможет работать;
очевидно, ее нельзя назвать ни научной, ни одухотво-
ренной. Она не подходит ни для одной цели, исключая
наживание богатств; да и в этом последнем отношении
она не совершенна, ибо вознаграждает так, что не толь-
ко не способствует социальной справедливости, но даже
и не соответствует затратам интеллектуального труда...
Далее, всякий, кого это серьезно волнует, не может не
проникнуться серьезным уважением к трудам Карла
Маркса. Разумеется, цитируют их куда больше, чем чи-
тают; и все-таки сила Маркса столь значительна, а его
анализ столь глубок, что любому его читателю, если он
1 «Selected Prose», p. 244.
9*
227

iHe наделен, с одной стороны, предвзятостью, а с дру-
гой— стойкой религиозностью, должно быть очень труд-
но не разделить его выводов» !.
Нужно ли добавлять, что следующий абзац открыва-
ется словом «однако». Но вот опять Элиот пишет: «Опас-
ность, которая перед нами возникла, состоит в том, что
в обществе люди разделяются на людей с принципами
и приспособленцев; и люди с принципами, которые отка-
зываются внимать гласу сирены, вещающему, что истин-
но британский дух есть дух компромисса, не могут не
превратиться либо в крайних тори, либо в крайних ком-
мунистов, весьма естественно сохранив при этом по от-
ношению друг к другу то уважение, которого они не
могут питать к приспособленцам; даже напротив, они
почувствуют своего рода облегчение от мысли, что перед
ними есть конкретный враг. С чисто практической точки
зрения допустимо, что можно «любить врагов своих»;
и, быть может, завтрашние тори и завтрашние коммуни-
сты будут любить друг друга куда больше, чем они
смогут любить профессиональных политиков»2.
Можно было бы привести много других высказыва-
ний Элиота в том же духе. В те годы похоже было, что
коммунизм, точнее сказать, марксизм, ибо Элиота инте-
ресовали идеи, на которые опирались коммунисты, стал
его манией. Касаясь самых разных вещей, он вновь и
вновь возвращается к нему, и всегда в его словах про-
тив воли самого Элиота чувствуется уважение. Я не
могу не заключить поэтому, что где-то в глубине души
он признавал марксизм тем вторым путем, который он
оказался не в силах избрать, когда переживал в конце
20-х годов критическую полосу своего развития. И я свя-
зываю невольное уважение Элиота к марксизму с тем
его против воли совершенным уходом от реальности, о
котором я говорил.
Заявление Элиота, что он стоит за католицизм, клас-
сицизм и монархизм3, быть может, цитировалось чаще,
чем следовало бы; нет, я не сомневаюсь, что оно было
искренним; но я точно так же уверен, что оно было
сделано с намеренным вызовом. Через несколько лет он
1 «The Criterion», JSfe XLIV, April 1932.
2 «The Criterion», № XXXVII, July 1930.
s Предисловие к эссе «For Lancelot Andrewes», 1928.
228

обронил фразу, по которой можно догадаться, что и сам
Элиот чувствовал свой полный успех в этом предприя-
тии: «Католиков, особенно католиков-англиканцев... ре-
комендуют либо как фанатичных реакционеров, либо
как неуемных социалистов; все зависит от расположения
враждебно к ним настроенного критика, а также от
ориентации собственно тех католиков, которых он имеет
в виду. Мне кажется, что добродетель, именуемая тер-
пимостью, сильно переоценена; нисколько не возражаю,
чтобы и меня называли фанатиком, это, в конце концов,
касается только меня. Однако сам я склоней проявлять
в таких делах большую осторожность, так как несколько
лет тому назад я, к добру или во вред, подвел краткое
резюме своих взглядов, религиозных, политических и ху-
дожественных, и его стали слишком легко цитировать» К
Быть может, это заявление Элиота явилось следствием
необдуманной попытки в трех слбйах выразить свою
позицию, которая, как я пытался показать, была чрезвы-
чайно сложной.
Социально-этические взгляды Элиота, его идея, что
сохранение культуры, которую он склонен был понимать
весьма ограниченно, зависит от наличия узкого круга
элиты, все большее значение, которое он придавал суж-
дениям авторитетов и традиции, оказались пагубными и
для самого него и для тех читателей, которые были сби-
ты с толку настолько, что принимали целиком все им
высказываемое. Но суждения Элиота по отдельным во-
просам часто были блестящими и доказали свою плодо-
творность. Важно, кроме того, проводить различие между
некоторыми его исходными позициями и взглядами, к ко-
торым он пришел в дальнейшем.
Так, его эссе «Писатель и традиция» во многих от-
ношениях было весьма полезной критикой эпигонски-ро-
мантических представлений о художнике как особом
существенна которое не распространяются социальные
взаимоотношения и социальная ответственность. Вместо
концепции художника как чуждого обществу индивида,
дело которого состоит лишь в том, чтобы выражать
свою личность, Элиот говорил о художнике как члене
общества, играющем в нем важную роль, несущем об-
1 «Essays Ancient and Modern», 1936, p. :W9.
229

щую ответственность и сформированном историей, в ко-
торой прошлое неразрывно связано с изменяющимся
настоящим. Художник, помогая изменить настоящее, из-
менял одновременно и прошлое: «Необходимость, кото-
рую он призван подтвердить, которой он призван спо-
собствовать, не является односторонней; то, что проис-
ходит, когда Создается новое произведение искусства,
есть и то, что одновременно происходит со всеми произ-
ведениями искусства, ему предшествовавшими. Памят-
ники, которые имеются к сегодняшнему дню, образуют
внутри себя идеальный порядок, который, однако, изме-
няется с появлением среди них нового (подлинно нового)
произведения искусства. Существующий порядок завер-
шен до тех пор, пока не является новая работа; но, чтобы
завершенность порядка сохранилась при появлении ново-
го, необходимо, чтобы существующий порядок, пусть
и очень неприметно, -но целиком изменился; таким
образом, взаимосвязи, соотношения, сама ценность каж-
дого произведения искусства в ряду других произведе-
ний искусства также претерпевают изменение; и так до-
стигается согласие между старым и новым»1.
Нетрудно увидеть, что такая концепция, учитываю-
щая движение истории и позитивные взаимоотношения
между художником и обществом, а также подразуме-
вающая, что человек собственными делами определяет
характер окружения, в котором он живет, может быть
развита в.направлении, никакие противоположном марк-
систскому; но столь же очевидно, почему Элиоту было
трудно, если не невозможно вообще, развить свою мысль
именно в этом направлении. Даже в относящемся к ран-
нему периоду его творчества положении, которое я при-
вел, акцент ощутимо ставится на согласии и порядке, а
не на изменении. Как заметил в своей рецензии на эссе
«Поклоняясь чужим богам» Д. М. Гарман, «в элиотов-
ской сосредоточенности на традициях, даже когда она
помогала ему оказать подлинно значительную услугу
литературной критике, всегда таилось нечто болезнен-
ное»2. На протяжении последующего творчества Элиота
его первоначально плодотворная идея сохранения тра-
1 «The Sacred Wood», 1920, p. 44—45.
* cThe left Reyietf»,'Vol I, № 1, Oct. 1934.
230

Дйцйй МаЛо-йоМаЛу утрачивала свое значение, поскольку
традиция отождествлялась с авторитетом, с ортодоксией
англиканства и защитой «христианских ценностей», ока-
завшихся в конечном счете не более чем ценностями
буржуазными. В такой интерпретации традиция оказыва-
ется столь же плодотворной, как засохшая ветка.
Воздействие Элиота на литературу претерпело стран-
ные трансформации. Пользуясь по другому случаю вы-
сказанным афоризмом Иейтса, Элиот в течение долгих
лет «пожинал хвалу молодых и хулу старых». Одни
видели в нем средоточие всего нездорового и опасного
в английской поэзии, певца уродств ради них самих,
другие считали, что он вдохнул в литературу новые силы
и серьезность. К концу жизни Элиот превратился в вели-
кого патриарха английской поэзии, в высоколобого тори
и опору официозной словесности. Но в известном смысле
такой финал был предсказан уже дебютом Элиота, по-
жалуй, особенно в области не поэзии, а критики. Строго
говоря, он «а деле никогда и не был вожаком бунта;
скорее он являлся той авторитетной фигурой, вокруг
которой объединялись некоторые стремившиеся к бунту
силы. Его влияние в 20-е годы было, возможно, более
широким, более высвобождающим, чем хотел этого он
сам.
И наоборот, даже в старости воздействие Элиота ни-
когда не было только реакционным. Сделанное им нель-
зя было переделать. Из его поэзии в большой мере уле-
тучился огонь, она становилась все более сухой и бес-
страстной, но все же в ней сохранялись известная
цельность и неподдельное достоинство. Его критические
статьи утратили силу и ясность, его комментарии к соци-
альным проблемам измельчали до того, что, по выраже-
нию Гармана, стали соответствовать «методу восхвале-
ний и самоопровержений, обычно полностью негативного
характера» {. И однако даже в самых обскурантистских
его суждениях виден неотступный интерес к социальной
жизни, искренность которого нельзя не признать, хотя
бы и отбрасывая целиком и полностью элиотовский ди-
агноз ее заболеваний и предлагаемые им снадобья. Роль
Элиота сложна: перед нами один из случаев, когда едва
1 Loc. oit.
231

ли можно дать точно выверенную оценку воздействия
нисателя на литературу и мысль. Но лично от себя я
должен сказать, что Элиот занимает одно из ведущих
мест среди людей моего времени, которые помогли мне
лучше понять современный мир. Многое в нем я должен
отбросить, и мне не составляет трудности обнаружить у
Элиота то, что я считаю бесполезным, и отказаться от
этого за ненадобностью. Но и тогда останется еще мно-
гое, без чего я был бы беднее и смотрел бы на жизнь
более узко и за что я могу быть ему только благодарен.

Комментарий
Дело Британии
К стр. 20
Кэкстон, Уильям (1421—1491)—английский издатель и пере-
водчик французских рыцарских романов.
К стр. 23
Амброзии Орелиан — вождь бриттов в период их борьбы с
саксами в V в. Согласно преданиям, был выходцем из Рима. В хро-
нике Неения Амброзии представлен защитником римских завоеваний
в Британии.
Вортигерн — полулегендарный король бриттов в V в. Поздней-
шие хроники (Гильдаса, Беды и др.) изображали его тираном.
Битва у Маунт-Бадона (Mons Badonicus) — решающее сраже-
в борьбе бриттов и саксов, происшедшее вскоре после 500 г. при
горе Бадон, местоположение которой до сих пор не выяснено.
Гильдас — один из первых английских историков; его хроника
запечатлела события VI в.
Ненний (конец VIII в.) — автор исторической хроники Брита-
нии, доведенной до VIII в.
К стр. 24
Гальфрид Монмаутский (ум. 1154) — автор исторических хроник
«История бриттов».
Гномическая поэзия (от греч. «гнома* — .афоризм, тйолоеица)
была распространена в древней валлийской и английской литера-
туре; краткие сентенции, поясняющие то или иное этическое настав-
ление, собирались в гномологии, являющиеся до известной степени
также и историческими свидетельствами.
Предания о Шарлемане — французские предания о Карле Ве-
ликом, большинство из которых связано с «Песнью о Роланде» и
поэмами граальского цикла.
233

К стр. 26
Лайамон — английский поэт начала XIII в.; в его творчестве
соединились традиции англосаксонского героического эпоса и фран-
цузской куртуазной литературы.
Герцог Джеймс Монмаут (1649—1685) —побочный сын Якова II,
первого из английских королей по реставрации Стюартов в 1660 г.
Объявив себя законным претендентом на английский престол, в
1685 г. вторгся из Голландии, где он скрывался, в Англию с войском
сторонников-протестантов. Однако народные массы не поддержали
Моим аута, он был разбит и казнен; после его смерти родилась
легенда, что на самом деле казнили другого, а Монмаут жив и
придет вновь, неся избавление от нищеты <и гнета.
Лорд Эдуард Фицджеральд (1763—1798) —ирландский рево-
люционер, участник французской революции; готовил заговор, целью
которого было отделение Ирландии и установление в ней республики
при помощи Франции; однако помощи Фицджеральду оказано не
было, заговор был раскрыт; Фицджеральд бежал, был ранен и умер
в тюрьме. О нем оставил мемуары Томас Мур.
Имеется в виду хилиастическая доктрина, поддерживавшаяся
рядом сект Европы; подробнее см. гл. «Вечносущее евангелие».
Б ран Благословенный — в кельтской мифологии сын Л лир а, бога
моря; вначале изображался царем подземного царства, позднее —
крестителем бриттов и кельтов.
Валлийские триады — в древневаллийской поэзии особый жанр
стихотворений, написанных на сюжеты популярных преданий и ком-
позиционно распадавшихся на триптихи.
Альфред — уэссекский король (IX в.), вел успешную борьбу с
датскими завоевателями и создал сильное английское государство;
известен также своей просветительской деятельностью; Н. П. Чер-
нышевский характеризовал Альфреда как «распространителя просве-
щения и устроителя государственных дел, смиряющего внешних и
внутренних врагов», сопоставлял его с Петром I.
К стр. 27
Арморика — кельтское название Бретани до ее завоевания рим-
лянами в середине I в. до н. э.
Авалон — чудесный остров бессмертия, куда якобы отбыл
Артур, чтобы вернуться и -вновь занять королевский престол Бри-
тании.
К стр. 28
Иосиф Аримафейский — согласно английским преданиям, свя-
занным с циклом о Граале, св. Филипп послал к бриттам 12 апосто-
лов, во главе которых стоял Иосиф из Рамы (Аримафеи); он и
основал первый христианский храм на территории Британии — в
Гластонбери, там же он был погребен, а его посох, поставленный
на могиле, цветет в день рождества. Иосиф выступает главным
героем первых английских поэм на тему о св. Граале: «Иосиф
Аримафейский» (XIV в.) и «История о св. Граале», написанной g
начале XV в. Генри Лавличем.
234

*Сага о Волсунгах» — скандинавская обработка сюжета о
Зигфриде из «Овони о Вибелуягак», относящиеся к середине
XIII в.; «Сражение при Мэлдоне» — условное название фрагмента
поэмы на древнеанглийском языке, рассказывающей о нашествии
викингов в 991 г. в Эссекс и о их битве с войском саксов; рукопись
(325 строк) была обнаружена в 1731 г.
К стр. 29
Беда Достопочтенный (673—735) — английский историк, автор
многочисленных хроник и трактатов на латинском языке.
Л' стр. 31
Вас (ум. после 1174) —норманский шэт, автор ранних рыцар-
ских романов «Брут» и «Деяния норманнов».
Лэнгленд, Уильям (ок. 1322—(1376) — английский дидактический
поэт, 'автор «Видения о Петре Пахаре».
К стр. 36
Томас Стихоплет (настоящее имя — Томас Эрселдун, ок. 1200?—
1297?)—поэт, почитавшийся также провидцем; ряд авторитетов, в
том числе Вальтер Скотт, приписывают ему одну из поэм о Три-
страме.
Тексты средневековых английских драм, мираклей и моралите
сохранились лишь в отрывках; они сосредоточены в рукописях,
условно разделяемых на четыре цикла согласно предполагаемому
месту исполнения пьес: Йоркский, вейкфилдский, честерский и ко-
вентрийский.
К стр. 39
Цистерцианский орден — одно «а объединений францисканцев
с особенно строгим уставом.
Латеранский собор — IV собор католической церкви, собрав-
шийся в период ее могущества при папе Иннокентии III в Лате-
ранской церкви Рима в 1215 г., принял ряд суровых мер против
начавших распространяться в это время ересей.
К стр. 43
Война Алой и Белой розы (1455—1485)—борьба двух дина-
стий Плантагенетав за английоюий преоюл. В 1471 г. Эдуард IV
Йорк разбил армию Генриха VI Ланкастера и -владел короной до
1483 г.; в это время Мэлори среди других приверженцев Генри-
ха VI подвергся заточению. После смерти Эдуарда IV и лднкастер-
цы и йоркисты объединились против нового короля Ричарда III
и в ,1485 г. возвели на престол Генриха VII, положившего начато
династии Тюдоров.
К стр. 45
Орден храмовников (тамплиеров) был основан в 1118 г. для
охраны паломников, странствовавших к святым местам; поддержи-
235

§ал ефеби и по решению папы в \Ий г. был рйспуЩен. Этим собы-
тиям посвящена поэма Р. Броунинга «Трагедия еретика».
К стр. 48
Имеется в виду эпизод осмотра книгохранилища Дон Кихота
священником и цирюльником («Дон Кихот», ч. I, гл. VI).
К стр. 51
Лолларды — в XIV в. так назывались в Нидерландах еретиче-
ские секты. В Англии лоллардами стали называть сектантов —
последователей Джона Уиклифа (1300—1384), одного из предше-
ственников Реформации. Лолларды сыграли большую роль в под-
готовке восстания Уота Тайлера (1381). После прихода к власти
Ланкастеров (1399) лолларды подверглись гонениям и казням как
еретики.
Исторические взгляды Шекспира
К стр. во
В Англии и Германии Реформация сопровождалась разгромом
старых университетов, в которых видели цитадель папизма; при
этом погибли многие культурные ценности и пострадал ряд видных
ученых средневековья. В Англии при Тюдорах стали появляться
школы нового типа; большим шагом вперед явилось начавшееся
со времени Реформации изучение Библии на родном языке.
Малкастер, Ричард (1530—>1611)—английский педагог, автор
педагогических трактатов, обосновывавших необходимость обучения
в школе практическим ремеслам.
К стр. 61
Встреча Шекспира с графом Саутгемптоном, любителем искусств
и меценатом, произошла в начале 90-х гг. XVI в. Шекспир стал
часто бывать в его доме, где собирался кружок блестящей моло-
дежи. Не без воздействия принятой в кружке эвфуистической манеры
речи, весьма замысловатой и высокопарной, были написаны отно-
сящиеся к этому времени поэмы Шекспира '«Венера и Адонис»
(1593) и «Лукреция» (1594). Однако изысканность Саутгемптона
и его кружка недолго привлекала Шекспира; уже к 1594 г. в от-
ношениях между ними наступило охлаждение, а вскоре Шекспир
вообще прекратил это знакомство.
К стр. 62
Левидов Михаил Юльевич (1891—11942) — советский литерату-
ровед. Его статья «Три Шекспира» была первоначально опублико-
вана в журнале «Театр и драматургия», 1934, № 7. Хотя в ней
содержались отдельные интересные наблюдения, общая концепция
автора была тогда же подвергнута критике. Так, A. A. Gmihipmob,
касаясь статьи М. Ю. Левидова, указывал, что «основная идея
автора — об отсутствии единства творческой личности у Шекспира,
выступающего иногда то политическим приспособленцем, то чистым
236

«формалистом», — совершенно неприемлема (см.: А. А. Смирной,
Творчество Шекспира, Л., 1934, стр. 200). В целом критика
А. Мортоном тех исследователей-марксистов, которые отождествляют
идейное содержание творчества Шекспира с проповедью идеологии
какого-то одного класса, едва ли актуальна. А. Мортон разумеет
здесь, видимо, указанное сочинение А. А. Смирнова, в котором дей-
ствительно Шекспир подчас толковался как «гуманистический
идеолог буржуазии своей эпохи» (op. cit, стр. 52). Однако эта
ранняя работа выдающегося исследователя Шекспира не выражает
целиком взглядов А. А. Смирнова по рассматриваемому вопросу.
В последующих своих исследованиях, особенно в монографии
«Шекспир» (Л. — М., 1963), А. А. Смирнов полностью отошел от
социологических крайностей в интерпретации идейного содержания
творчества Шекспира.
Восстание Джона (Джека) Кэда вспыхнуло в 1450 г. в граф-
стве Кент, где солдаты и крестьяне взбунтовались против офицеров
королевской армии, притеснявших народ. Кэд объявил себя закон-
ным наследником Ричарда II, разбил посланные против него войска,
занял Лондон и объявил себя лордом-протектором города, но вско-
ре погиб о бою. У Шекспира он фигурирует в «Генрихе VI»; в
частности, шекспировский Кэд обещает, став королем, снизить цену
на ковриги хлеба с семи полупенсов до одного пенни.
К стр. 66
Вблизи городка Босуорт 22 августа 1485 г. Генрих Тюдор на-
нес сокрушительное поражение узурпировавшему престол Ричар-
ду III; этой битвой закончилась война Алой <и Белой 1розы <и начал-
ся период правления династии Тюдоров.
К стр. 67
Основным источником «Ричарда III», как и всех других пьес
Шекспира на сюжеты из английской истории, по мнению большин-
ства исследователей, была книга Рафаэля Голиншеда «Хроники
Англии, Шотландии и Ирландии», вышедшая в 1587 г. вторым изда-
нием в Лондоне. Кроме того, Шекспир пользовался при работе над
«Ричардом III» хроникой историка Эдуарда Холла «Союз двух
благородных и достойных семейств^ Ланкастеров и Иорков» (1548);
в свою очередь, Холл использовал материал из жизнеописания Ри-
чарда III, принадлежащего перу Томаса Мора (1513), и из попу-
лярной «Historia Anglica» (1534) Полидора Виргилия.
К стр. 71
«Сэр Томас Мор»—анонимная пьеса, единственный список с ко-
торой был обнаружен в XVIII в. известным собирателем книжных
редкостей Джоном Мэрреем. В этой рукописи экспертами установ-
лен почерк семи лиц; три страницы рукописи, по мнению большого
числа исследователей, написаны рукой Шекспира. Единство замысла,
разработки характеров и стиля говорят, однако, в пользу того, что
автором пьесы был один человек. Принадлежность этой пьесы
Шекспиру окончательно не установлена; она оспаривается целым
рядом исследователей (см., например: S. A. Tannebaum, Sha-
kespeare and Sir Thomas Moore, 1929 и др.).
237

К стр. 72
В «Кориоланё» (1607) изображен мятеж римского плебса
против военачальника римлян Кориолана, беззаветно преданного
Рему, но не желающего подчиниться власти народа. Бежав из
Рима, он переходит на сторону врагов — вольсков. Смысл этой тра-
гедии Шекспира раскрывается в славах вождя вольсков Авфидия
о том, что «наша слава лишь мнением народным создается».
К стр. 80
Граф Эссекс был одним из фаворитов Елизаветы и снискал
вебе популярность в народе благодаря победам, которые под его
командой английский флот одержал над испанским. В 1599 г. был
назначен правителем Ирландии, в которой разгорался мятеж про-
шв английской короны. Эссекс не сумел подавить мятеж; ib августе
1600 г. он был смещен со всех занимаемых им должностей; вернув-
шись в Лондон, Эсоекс начал готовить восстание против Елизаветы.
8 февраля 1601 г. вместе с Саутгемптоном и другими аристократами
Эссекс вышел на улицу, призывая народ к бунту. Однако жители
Лондона, все еще опасавшиеся испанской интервенции, не поддер-
жали мятежников. Эсоекс был схвачен и казнен, Саутгемптон бро-
шен в Тауэр. Заговор Эссекса .вызвал отрицательную реакцию
Шекспира; хотя предположение Мортона о связи образа Гектора
в «Троиле и Крессиде» с Эссексом требует доказательств, многие
исследователи, и среди них выдающийся советский шекспировед
М. М. Морозов (см.: «Шекспир», М., 1947, стр. 160—162), полагают,
что апология монархии в этой пьесе действительно навеяна недав-
ними событиями на улицах Лондона. В шекспировской литературе
долгое время бытовало мнение, что чертами Эссекса Шекспир на-
делил Гамлета; однако такое предположение едва ли доказуемо.
В советском литературоведении (см. работы А. А. Аникста,
М. М. Морозова, Р. М. Самарина, А. А. Смирнова) установилась
иная, чем у Мортона, точка зрения на периодизацию творчества
Шекспира. Если А. Мортон присоединяется к мнению большинства
английских исследователей, обнаруживающих в творчестве великого
драматурга четыре периода, то советские исследователи выделяют
три этапа в творческом пути Шекспира; трагедии («Гамлет», «Ко-
роль Лир», «Отелло», «Макбет») вместе с «Антонием и Клеопатрой»,
«Кориоланом» и «Мерой за меру» относятся ко второму периоду
(1601—1608), когда Шекспир обращается к масштабным трагическим
проблемам. К этому периоду относится и «Троил и Крессида» (1602),
однако в советском литературоведении эта пьеса никогда не счи-
талась переломной для Шекспира; второй период открывается
«Гамлетом» (1601).
Фрэнсис Бэкон — философ природы
К стр. 82
Бэкон, Фрэнсис (1561—1626), философ-гуманист и государствен-
ный деятель, которого К. Маркс называл «настоящим родоначаль-
ником английского материализма и ©сей современной эксперименти-
рующей науки» (Соч., изд. 2, т. 2, стр. 142). Основные сочинения
Бэкона «Опыты и наставления» (1597—,1625) и «Новый Органон»
(1620), написанные по-латыни, посвящены обоснованию традицион-
238

ных для писателей и философов Возрождения гуманистических
идеалов. В незаконченном утопическом романе «Новая Атлантида»
(1627) Бэкон нарисовал картину будущего царства справедливости
и счастья; эта эпоха, по Бэкону, будет достигнута не путем ради-
кального социального переустройства общества явится следствием
неостановимого научного и технического прогресса.
К стр. 87
В государстве, изображенном в «Новой Атлантиде» («алиса-на
около 1623 г.), которое местные жители именуют Бенсалем, Дом
Соломона, стоящий вне государственной и церковной иерархии,
является особой -организацией, .сосредоточившей ©сю «научную дея-
лельность в стране и всю ее интеллектуальную жизнь. Дом Соломона
олицетворяет утопические мечты Бэкона.
К стр. 83
«Мудрость древних» — сборник комментариев Бэкона к антич-
ным мифам; является одним из блестящих образцов английской
прозы эпохи Возрождения.
Сэмюел Хартлиб (около 1599—1670), автор многочисленных
трактатов по .педагогике и актуальным политическим проблемам
(ряд из них высоко ценил Мильтон), а также утопического «Опи-
сания сказочного королевства Макария» (см, гл. «Утопия вчера и
сегодня»), был выходцем из Польши; он первым познакомил анг-
лийскую публику с идеями великого чешского педагога Яна Амоса
Коменского, которые вскоре получили широкое распространение в
Англии.
Утопия вчера и сегодня
К стр. 91
Страна Кокейн — утопическое царство будущего в пользовав-
шейся известностью средневековой народной английской балладе;
подробнее см.: А. Мор тон, Английская утопия, М. 1956.
К стр. 92
Моррис, Уильям (1834—^1896) —писатель и общественный дея-
тель, социалист. В наиболее известном своем произведении, утопиче-
ском романе «Вести ниоткуда» (1891), Моррис нарисовал расцвет
личности в условиях нового общества, где уничтожено право собст-
венности и покончено с угнетением человека человеком. В романе
сказались и слабые стороны мировоззрения Морриса, в частности
идеализация докапиталистических форм жизни, средневековья.
К стр. 96
В «Океании» Джеймса Харрингтона (1611—1677), вышедшей в
1656 г., изображена Англия под властью идеальных, по мнению ав-
тора, правителей: во главе государства стоит, избранный народом
принц Аркон, право собственности ограничено, войны считаются выс-
239

шим преступлением. Ряд исследователей видит в этом произведении
полемику с вышедшим за несколько лет до того «Левиафаном»
Гоббса. Сходные идеи высказывал в «Макария» Сэмюел Хартлиб
(см. комментарий к стр. 87). Главный оддеолюг движееия «диггеров».
Джерард Уинстенли (1609—1652) в своем трактате «Закон сво-
боды» (1652) отстаивал идею равноправия в пользовании землей и
организации экономической жизни на началах мелкого крестьянского
хозяйства и натурального обмена. В этом сочинении нарисована кар-
тина великого будущего, когда исчезнет нищета, воцарится респуб-
лика, будет введено всеобщее избирательное право и люди будут
свободны в своих религиозных убеждениях.
К стр. 93
Мерсье, Луи Себастьян (1740—1814) — французский писатель,
автор драм на исторические сюжеты и утопического романа «Год
2440», рисующего неизбежный приход революции.
К стр. 101
После поражения революции 1848 г. в США эмигрировали мно-
гие .видные марксисты (Вандемейер, Зорге и другие). Благодаря их
усилиям в стране начало быстро распространяться марксистское уче-
ние; в 50-е гг. К. Маркс и Ф. Энгельс сотрудничали в различных
американских периодических изданиях; в 1857 г. в Нью-Йорке был
открыт «Коммунистический клуб»; все это способствовало расцвету
утопической литературы в США 60—70-х гг.
В конце 90-х гг. юные Кольридж и Саути сначала приветствова-
ли революцию во Франции, составили план организации колонии в
Пенсильвании, вблизи местечка Пантисокраси. Однако воздействие
французской революции на Кольриджа и особенно на Саути, который
стал впоследствии придворным поэтом и злейшим врагом Байрона,
было неглубоким. Вскоре умер один из составителей проекта пен-
сильванской коммуны Джон Ловелл, Саути отошел от этого замысла,
а вскоре его оставил и Кольридж.
Уоррениты — последователи Джосайи Уоррена (1792—1874), аме-
риканского социального реформатора, который утверждал, что умст-
венный и физический труд должны оплачиваться одинаково, ибо
важно не качество труда, а время, на него потраченное. Уоррен ор-
ганизовал в Цинциннати коммуну, трудившуюся на таких основа-
ниях; отдельные идеи Уоррена высоко ценил Джон Стюарт Милль.
Фронтир (граница) — термин, которым в США обозначают ме-
сто жительства переселенцев, шедших в XIX в. на дикий тогда За-
пад, а также литературу, интенсивно развивавшую «пограничную»
тематику борьбы с индейцами и быта пионеров.
К стр. 102
«Грядущая раса» (1871)—фантастическая повесть Э. Булвер-
Литтона о подземном мире, в котором восторжествовал принцип
социальной (справедливости; придет время, (когда обитатели этого
мира выйдут на поверхность и уничтожат современную цивилизацию.
Книга проникнута страхом автора перед Парижской коммуной,
240

Доктриной Монро обычно называют политику США в отноше-
нии стран Латинской Америки, направленную на эксплуатацию этих
земель и вытеснение в них испанского влияния.
Беллами, Эдуард (1850—1898)—американский писатель и со-
циальный реформатор. Известность принес ему роман «Через igto
лет» (1888), .в котором изображалось общество будущего — 2000 год,
век социализма, трактуемого автором как абсолютное правовое, ма-
териальное и социальное равенство. Роман пользовался фантастиче-
ской популярностью, за первые десять лет общий его тираж ib Аме-
рике составил около миллиона экземпляров. Книга была переведена
на все европейские языки (на русский — ib 1869 г.) и вызвала мно-
жество подражаний.
К стр. 105
Дэниел Де Леон был лидером 'социалистической партии США,
в которую долгое время входил и Джек Лондон; 'анархо-синдикали-
стские ошибки Де Леона привели партию к кризису и расколу; не-
задолго до смерти Джек Лондон порвал с партией. Идейное воздей-
ствие Де Леона обнаруживается в «Железной пяте» и в ряде поли-
тических статей Лондона.
Дух левеллеров
К стр. 109
Фонд Томасона называется так по имени лондонского книго-
торговца Джорджа Томасона (ум. в 1666 г.), собравшего огромную
коллекцию различных изданий (книги, памфлеты, воззвания и т. п.),
выходивших в Англии .в период Гражданской войны и Республики
(до 23 000 номеров, переплетенных владельцем в 1983 тома). На-
следники Томаоона презентовали в 1761 г. это собрание Георгу III,
от которого оно перешло в Британский музей.
Индепенденты — вначале свободные религиозные искатели, при-
верженцы различных сектантских общин, не признававших государ-
ственной церкви (англиканской, а в Шотландии — пресвитериан-
ской); в 40-е гг. XVII «в. образовали релшшюш-политичеюкую
партию, поддерживавшую Кромвеля; к левеллерам примыкало
их левое крыло, которое вело борьбу за (Организацию как
церкви, так и государства на началах «авободного соглашения
нерода.
«Народное соглашение» — политическая программа левеллеров,
выработанная в 1647 г. при ближайшем участии Лильберна и став-
шая декларацией самых широких кругов народа. Кромвель и воз-
главляемая им парламентская верхушка, справедливо усматривая в
левеллерах противников новой олигархии, готовили разгром движе-
ния вооруженной силой. В 1649 г. левеллеры потерпели поражение;
их лидеры были заключены в Тауэр по обвинению в государствен-
ной измене, к этому времени относится и их упоминаемый ниже
«Манифест».
241

К стр. 112
«В Египет!..» — подразумевается бегство Марии с младенцем
Иисусом в Египет от жестокостей Ирода.
Мудрый человек — титул Кромвеля в официальной пропаганде
того времени.
К стр. 114
Васанский бык — Кромвель, родился в Хангтингтоне, городке,
расположенном в центре так называемого «острова Эйли», ското-
водческого района в низовьях реки Уз. Васан — в Библии одна из
провинций восточной Палестины, знаменитая овоими тучными
пастбищами и могучими дубами. (Исайя, II, 13).
К стр. 115
Рейнборо, Томас (ум. 1648)—полковник армии парламента во
время английской революции; .выступал против Кромвеля и за «На-
родное соглашение».
К стр. 117
Уолвин не вполне точно цитирует опыт Монтеня «О канниба-
лах» (кн. I, гл. XXXI); соответствующее место находится (М и -
шель Монтень, Опыты, М., 1960, т. I) на стр. 262.
Фамилисты — секта, основанная в Англии выходцем из Вестфа-
лии Генри Николасом (около 1502—11580) и называвшаяся так по
основному его сочинению «Family of Love» («Семейство любви»).
Николас утверждал, что Христос не был ни богом, ни человеком,
но состоянием святости, которое знакомо всем участникам секты.
В учении фамилистов были революционные для того времени урав-
нительные моменты. Искатели (сикеры) — секта, первое упоминание
о которой относится к 1617 г.; объявляли себя свободными от всех
форм церковного культа, поскольку бог, по их учению, пребывает
в самом верующем и кульминацией религиозного чувства является
непосредственное откровение.
„Вечносущее евангелие"
К стр. 122
Блейк, Уильям (1757—11827) —великий английский поэт и ху-
дожник. В поэзии Блейка, открытой и по-настоящему оцененной
только в конце XIX в., был осуществлен переход от Просвещения
к романтизму. Блейк был одним из сложнейших английских поэтов,
вокруг его творчества, в особенности так называемых «Пророческих
книг», создававшихся на протяжении 1789—'1820 -гг., дю оих пор
не утихают споры. Блейк болезненно пережил крах французской
революции, которую он горячо приветствовал, и наступление реакции
в Англии и Европе в первые десятилетия XIX в. Его творческое
развитие отмечено нарастанием трагизма и все усиливающимся
тяготением к космическим символам и аллегориям, в которых поэт
стремился запечатлеть драматические конфликты истории. Работа
Д. Мортона представляет тем больший интерес, что она посвящена
242

истолкованию религиозных взглядов Блейка, которые реакционная
критика использовала для того, чтобы затемнить демократическую1
сущность творчества этого поэта.
Вечносущее евангелие — религиозная доктрина, которую А. Мор-
тон подробно характеризует в своем эссе; кроме того, так назы-
вался сборник стихотворных афоризмов Блейка, .вышедший
в \Ш т.
Ислингтон, Мэрибон, Примоз-хилл — принчэрюды Лоодоиа. «Ев-
рейский 1рюжюк», «Лесник» — популярные кафе натаяла XIX в., рас-
полагались по дороге 'из Ислингтона в Пэддингтон.
К стр. 123
В 70-е и 30-е гг. XVIII века Сведенборг подолгу жил© Лондоне;
это способствовало появлению здесь первого объединения его сто-
ронников, так называемой «Церкви Нового Иерусалима», учреж-
денной в 1788 г.; в XIX в. секта оведенборгианцев получила широ-
кое распространение в Англии и США.
Поскольку издатели отказывались печатать стихотворения Блей-
ка, он с помощью изобретенной им особой техники, так называемого
«выпуклого офорта», гравировал их текст на меди и раскрашивал
немногочисленные оттиски от руки. Эти собственноручно изготовлен-
ные Блейком сборники стихов и иллюстраций к ним являются ныне
величайшей библиолрафичвомой редкостью. Начиная с научного из-
дания сочинений Блейка, осуществленного в 1925 г. Джефри Кинсом
(«Poetry and Prose of William Blake»), поэзия Блейка подразделяет-
ся на три группы произведений: лирика, афоризмы и «Пророческие
книги». Последняя группа состоит из десяти книг: «Книга Тэль»
(1789), «Тириэль» (1789), «Видение дочерей Альбиона» (1793),
«Бракосочетание Неба и Ада» (1793), «Французская революция»
(1791), «Америка» (1793), «Европа» (1794), «Вала» (1797), «Миль-
тон» (1804—'1808) и «Иерусалим» (1804—1820). К трем последним
произведениям примыкают также «Книга Юрайзен» (1794), «Книга
Лоса» (1795) и «Книга Ахании» (1795). В целом «Пророческие
книги» представляют собой, по характеристике академика В. М. Жир-
мунского, «грандиозную по своему объему мифологическую эпопею,
охватывающую по замыслу автора как новый библейский эпос,
судьбы мира ;и человечества от их сотворения через грехопадение
и тысячелетия страданий до грядущего .восстановления и освобож-
дения, рисующегося воображению поэта как социальная уто-пия
«Нового Иерусалима» (см.: В. Жирмунский, Вильям Блейк, в
кн. «Вильям Блейк в переводах С. Маршаки. 'Избранное», М.,
ГИХЛ, 1965, стр. 24).
К стр. 124
Уотсон, Ричард (1737—1816) —настоятель ообора в Эйли и пуб-
лицист, полемизировавший с Томасом Пейном и поддерживавший
военную политику Питта, направленную на удушение французской
революции.
246

A: ctp. 125
По мнению исследователей, рукопись «Французской революции»
насчитывала 7 песен; книготорговец и издатель Джозеф Джонсон,
очевидно, напуганный правительственными репрессиями против
английских якобинцев, рассыпал набор; сохранились только фраг-
менты первой песни.
К стр. 126
Пейн, Томас (1737—I18G9)—выдающийся американюиий обще-
ственный деятель и писатель, один из организаторов «Корреспон-
дентского общества», участник французской революции.
Радикальный кружок — «Лондонское корреспондентское обще-
ство» — демократическая организация, образовавшаяся в 1792 г. под
воздействием французской революции и пропагандировавшая ее
идеи; была разогнана в 1798 г.
К стр. 128
В младости Сведенборг состоял асессорам горной юаллеши три
шведском правительстве и издал ряд сочинений по минералогии;
Пейн много способствовал техническому прогрессу своего времени.
К стр. 129
Для этих работ Блейк уже в преклонном возрасте овладел
древнееврейским и итальянским языками, чтобы ознакомиться с тек-
стами в подлинниках.
«Толкователем» называли Блейка и открывшие его в 60-е гг.
XIX в. «.прерафаэлиты» — Россетти, Суинберн, Гилкрист; оди возво-
дили в абсолют мистические аспекты художественной философии
Блейка.
К стр. 130
Гилкрист, Александр (1828—1881)—английский литературовед,
участник кружка «прерафаэлитов», автор первой подробной биогра-
фии Блейка, вышедшей в 1863 г.
Россетти, Данте Габриэль (1828—1882)—английский поэт и
художник, глава кружка «прерафаэлитов», один из первых пропаган-
дистов Блейка.
К стр. 131
Деизм — направление в английской философии XVIII в., форма
религиозного свободомыслия. Крупнейшие его представители Джон
Эсгил, Мэтью Тиндал, Джон Голанд, Уильям Кауард и др. при-
знавали бога безличной первопричиной мира, давшей ему пер-
вотолчок, однако отрицали дальнейшее вмешательство божества в
жизнь природы и общества. Классики марксизма оценивали деизм
как «удобную и легкую форму избавления от религии» (К. Маркс
и Ф. Энгельс, Избранные произведения, 1948, т. II, стр. 88).
Блейк iB духе современного ему деизма отрицал божествен-
ность Христа, считая его сыном земного отца; поскольку же Мария
родила его не от мужа, Христос самим фактом своего появления
на свет поставил себя вне закона. Точно так же Блейк вслед за
244

деист&мм отрицал осе чудеса, сотворенные Христом, если ойи не мог-
ли быть объяснены известными в эпоху Блейка естественными за-
конами; с этой точки зрения Блейк вел полемику с еиископем Уот-
соном. Блейк утверждал, что появление Христа в Иерусалиме яви-
лось следствием не свободного волеизъявления, но необходимости
воплотить пророчество Даниила («Видел я в ночных .видениях, вот,
с облаками небесными шел как бы Сын человеческий, дошел до
Ветхого днями и подведен был к Нему. И Ему дана власть, слава
и царство, чтобы все народы, племена <и языки служили Ему; влады-
чество Его — владычество вечное, которое не прейдет, и царство
Его не разрушится». Даниил, VII, 13—14). Христос, по Блейку, вы-
ступал против владычества римлян, намереваясь взойти на трон
Давида и принять на себя власть над Иерусалимом. О том, что
Христос сознательно готовил мятеж против римлян, свидетельствуют,
по мнению Блейка, два факта: Христос выслал вперед нескольких
учеников (Лука, X, 1) и велел всем своим сторонникам вооружиться
мечами (Лука, XXII, 36). Однако попытка эта была обречена на
провал; убедившись в этом, Христос молился в Гефсиманском са-
ду о прощении и затем предался в руки властей. Крэбб Робинсон
записал в дневнике следующее высказывание Блейка: «Христос по-
ступил неверно, пойдя на крест. Он не должен был поднимать
мятеж против мирской власти. Он просто не имел права этого де-
лать» (Arthur Symonds, William Blake, Lnd., 1907, pp. 255,
271). С другой стороны, в «Бракосочетании Неба и Ада» Блейк го-
ворит, что «Иисус был средоточие добродетели и поступал под влия-
нием порыва, а не правила». Говоря о том, что тот, кто скажет
слово против Христа, будет прощен, Блейк подразумевает соответ-
ствующие места из Нового завета (Матфей XII, 32; Марк, IV, 29;
Лука, XII, 10).
Робинсон Генри Крэбб (1775—1867)—английский публицист; в
его «Дневнике» (1829) есть ценные воспоминания о Блейке.
К стр. 132
В «Мильтоне», к которому относится приведенный Мортоном
отрывок, Бэкон, Ньютон и Локк символизируют «сатанинскую трои-
цу»; Мильтон призван сбросить ярмо этой троицы, освободив Аль-
бион. В «Иерусалиме» есть образ европейского университета, изобра-
женного резко отрицательно через уподобление его «локковскому
ткацкому станку, который Ньютоновы водяные колеса в ход при-
водят». Пантократор — верховное божество.
Согласно Блейку и другим романтикам, воображение есть ве-
личайшая творческая способность человека. В этом романтики рас-
ходились с просветителями. Так, Сэмюел Джонсон в «Расселасе»
утверждал, что «всякое преобладание фантазии над разумом есть
свидетельство безумия».
Термин «излучение» («emanation») имеет в символике Блейка
особый смысл. В блейкювекой Вселенной четьцре первоэлемента («че-
тыре Зоа»): Лос, Юрайзен, Лува >и Тармас. Они, в сущности,
двуполы; их «излучениями» (эманациями) выступают Энисармон,
Ахания, Вала и Энион. Блейковский Духовный человек также на-
делен четырьмя составными характеристиками: человечностью,
«спектром» (разумом), «тенью» (смертностью) и «излучением», ко-
торое выступает как важнейшее, необходимое, связующее звено
между человеком и богом.
245

А: стр. 134
По мнению ряда исследователей (см., например: Р i 1 о о N а -
n a v u 11 у, William Blake and Hindu Creation Myths® сб.: «A Divine
Vision. Studies in the Poetry and Art of William Blake», Lnd., 1957,
pp. 157—182) слово «прогресс» («progression») в этом высказывании
Блейка тождественно понятию «саморазвитие» («self-motion»),
обосновываемому в одной из книг «Бхагават Гиты» — «Беданг
Шастре». Ряд фактов указывает на то, что Блейк был хорошо зна-
ком с индийской философией; в частности, он изучал капитальный
труд Александра Доу «История Индостана», вышедший в Лондоне
в 1768 г. У Блейка Индостан — двенадцатая из тридцати двух на-
ций, которые будут охранять Иерусалим и править остальным
миром.
iB символике Блейка Вселенная представлена в /процессе про-
хождения через четыре духовных состояния: Рай, Порождение,
Беула, Ульро (ад). Каждому оосшянию присущи свои доминирую-
щие «эмоции». Раю — страсть, Порождению — интеллект, Беуле —
милосердие -и любовь, Ульро —■ желание и инстинкт.
А. Мортон имеет в виду эпизод так называемого «плена вави-
лонского», в котором народ Израиля томился сорок лет: «на реках
вавилонских сидели мы и плакали, вспоминая о Сионе» (Пс. 136, 1).
в 1818 г.
К стр. 135
Лос (анаграмма латинского sol «солнце»), Орк (анаграмма сог
«сердце») и Фузон в блейковской мифологии символизируют стихий-
ные оилы огня, света и свободы.
К стр. 136
Подразумевается гравюра Блейка на обложке поэмы «Евро-
па», где Юрайзен, или творец Вселенной, изображен наклонившим-
ся из красного солнечного диска в черное мировое пространство и
описывающим орбиту земли при помощи циркуля.
К стр. 138
«Боговдохновенное человечество» («Divine Humanity») — блей-
ковокое обозначение бога; в «Иерусалиме» и отчасти в «Мильтоне»
б|ог отождествляется с милосердием (Mercy), в одной из глав
«Мильтона» — с художественным гением (Poetic Genius).
Силом в «Иерусалиме» у Блейка означает революционную,
Францию.
К стр. 142
Каббала—. древнееврейское мистическое учение, близкое к тео-
софии; каббала интерпретирует мир как эманацию божества и пред-
лагает символическое истолкование священных книг; по этому уче-
нию человеческая душа способна к совершенствованию и очищению
путем перевоплощения двух родов: «круговорота» (.пильгуль), то
есть прохождения всех сфер бытия в новых телах до полного очи-
246

щения, и «прививки» (иббур) — особого соединения отжившей души
о живым человеком; ори этом осуществляется 'провиденциальная
цель.
Гностики — последователи религиозно-философских взглядов,
появившихся на заре христианства; .признавая его догматику, гнос-
тики интерпретировали христианство в языческом духе, отрица-
тельно относясь к историческим корням христианства в еврейской
религии.
Антиномианские секты проповедовали ненужность законов и
письменных кодексов прав и обязанностей, отрицали .грех, вину и
наказание; основной тезис антиномиан состоял в утверждении, что
человек и есть бог. Антинамиане стояли в крайней оппозиции к
Кромвелю и подверглись жестоким преследованиям.
Искатели, а также фамилисты и «бешеные» принадлежали к
числу наиболее революционных по своим устремлениям анабаптист-
ских сект, жаждавших торжества христианской этики в повседнев-
ной жизни; броунисты, либертины, траокиты и т. д.—.мистические
секты, отвергавшие «бумажное евангелие» и искавшие нового, «ду-
ховного» евангелия. От мистических сект XVII в. ведет свое начало
деизм последующей эпоха
Квакеры, или «друзья внутреннего света», появились в эпоху
протектората Кромвеля; репрессии вынудили их одними из первых
отправиться в Америку. Магглтонианцы—мистическая секта, осно-
ванная в 1652 г. Людовиком Магглтоном (1609—il 698), который
объявил себя и своего кузена Уильяма Ривса провозвестниками
третьей, высшей стадии религиозного развития человечества (пер-
вая стадия—Моисей, вторая — Христос). По учению Магглтона,
имеющему некоторую общность с теософией Сведенборга, эпоха
Моисея была веком воды, эпоха Христа—-веком крови, эпоха са-
мого Магглтона — торжеством духа.
К стр. 144
Толуол, Джон (1765-^1834)—английский поэт и историк ан-
тичнюсти, активный участник «Корреспондентского общества».
К стр. 145
Иоахим Флорский (ИЗО—<1202) — аббат монастыря во Флоре
(Калабрия), автор мистических сочинений, в которых наряду с изло-
женной Мортоном религиозной доктриной содержалось требование
нравственного очищения церкви. Идеи Иоахима, осужденные цер-
ковью как еретические, были подхвачены сектами «иоахимитов» и
оказали (глубокое воздействие на народную идеологию Италии, Гол-
ландии, Германии эпохи средневековья и Реформации. Данте гово-
рит об Иоахиме в XII песне «Рая» (ст. 104—>141); среди привер-
женцев Иоахима был Томас Мюнцер; в России идеи Иоахима Флор-
сюого имели хождение в кружке «московских аргонавтов».
К стр. 146
Альмарик из Бены (другое имя —Аморе Шартрокий) — фран-
цузский теолог и философ, основатель секты альмариканцев, про-
поведовавший пантеизм в духе Аристотеля. Братья во свободном
духе—секта, сложившаяся в Вестфалии в начале XIII в.; «братья»
Я47

утверждали, что всякий человек, предавшийся созерцанию, упо-
добляется Христу и -потому свободен от всех законов божеских и
человеческих; они ссылались при этом на послание апостола Павла
к римлянам, .где сказано (VIII, 2): «Потому что закон духа жизни
во Христе Иисусе освободил меня от закона греха и смерти». Под
именем адамитов секта упоминается еще в XV в.
К стр. 146
Спириту алы, или строгие францисканцы,— наиболее радикаль-
ные последователи Иоахима Флорского, которые понимали под
«Евангелием Святого Духа> уже не дуковное содержание Ветхого
и Нового заветов, как Иоахим, а писания самого Иоажима.
К стр. 152
В предисловии к «Бракосочетанию Неба и Ада» Блейк говорит:
«Причина того, что Мильтон писал в оковах, когда писал об анге-
лах и боге, и свободно о дьяволах и аде, заключалась в том, что
он был истинным поэтам и принадлежал к партии дьявола, сам то-
го не сознавая»; иными словами, Блейк выделял у- Мильтона пафос
сопротивления официальной религиозной доктрине и установлениям
существующего .государства.
К стр. 155
Раав—в книгах Исайи и Иова под таким именем выступает
морское чудовище, называемое в более поздних книгах Библии Ле-
виафаном. Блейк, однако, имеет в виду Раав, упоминаемую в кни-
ге Иисуса Навина (II и VI); иерихонскую блудницу, укрывшую в
своем доме двух лазутчиков израильтян от преследования. За это
И31раильтяне, взяв Иерихон, сохранили Раав жизнь; все другие оби-
тели города были преданы смерти.
К стр. 164
Каиафа—первосвященник в Иерусалиме, перед которым пред-
стал Христос после пленения в Гефсиманском саду; Каиафа подал
иудеям совет умертвить одного человека, но спасти народ от «сквер-
ны» нового, более демократического вероучения.
К стр. 166
Василиск —- крупная ящерица; у древних (см. Плиний Стар-
ший, О земледелии) считался злым чудовищем, обладающим
страшной силой.
Талант на границе двух миров
К стр. 170
Сестры Бронте, Шарлотта (1816—*1в55), Эмилия (1818—1848) я
Анна (1820—*1849) —английские писательницы. Принадлежат к плея-
де мастеров английского реалистического романа середины XIX в.,
248

который так высоко был оценен К. Марксом и Ф. Энгельсом. Наи-
более известные произведения сестер Бронте навеяны жизнью
средней Англии, где они выросли. Шарлотта Бронте прославилась
своим романом «Джен Эйр», вышедшим в 1$47 г. В^лед за нмм
появились «Грозовой перевал» Эмилии Бронте и «Эгнес Грей»
Анны Бронте. Незаурядное дарование сестер Бронте не получило
должиаго развития. Тяжелые условия жизни, нищета,
необходимость зарабатывать на жизнь помимо литер атургаой
деятельности—«все это привело к тому, что Анна и Эмилия погиб-
ли от туберкулеза, успев создать только по одной книге. Ненадолго
пережила их и Шарлотта, перу которой принадлежат также рома-
ны «Шерли» (1849) и «Вильет» (1853). Приятельница семьи Брон-
те, известная 'писательница Элизабет Гаскелл, после смерти Шар-
лотты опубликовала ее биографию, положившую начало интересу к
творчеству сестер, не угасающему .и поныне, причем не только в
Англии, но и ©о всем мире.
«Миддлмарч»—роман (1871) английской писательницы Джордж
Элиот, изображающий жизнь в провинциальном городке середины
прошлого века. «Жены и дочери» — последнее произведение Элиза-
бет Гаскелл, которое писательница не успела закончить, публикова-
лось посмертно в журнале «Корнхилл мэгэзин» в 1864—1866 гг.
К стр. 171
Луддиты — движение «разрушителей машин», выразившее сти-
хийный протест масс рабочих Англии против индустриализации, вы-
брасывавшей тысячи рабочих на улицу. Выступления луддитов окаг
зали глубокое воздействие на творчество Шелли, Байрона, Томаса
Гуда и других передовых писателей.
К стр. 173
Эллис (полностью Эллис Белл) —псевдоним Эмилии Бронте,
избранный ею в сборнике стихотворений, который сестры Бронте
совместно опубликовали в 1646 г.; Шарлотта взяла для этого сбор-
ника псевдоним Керрер Белл, а Анна подписывалась — Эктон Белл.
К стр. 174
Билль о реформе был принят в 1832 г. после длительной поли-
тической дискуссии; им были уничтожены привилегии так назы-
ваемых «гнилых местечек», имевших до этого времени равное
представительство в парламенте с крупными городами. Закон о
бедных был принят 'правительством вигов в 1834 г.; по нему была
учреждена система работных домов, и 'правительственные субсидии
нуждающимся выплачивались теперь только через эти учреждения.
Условия жизни в работных домах были невыносимо тяжелыми, их
обитатели неоднократно восставали и сжигали эти дома. Питер-
лоо — горькое, ироническое (по аналопии с Ватерлоо) название кро-
вавой бойни на поле св. Петра в Манчестере 16 августа 1819 г.,
когда войска разогнали силой митинг в поддержку петиции о все-
общем избирательном праве. Чартистское движение А. Мортон под-
робно характеризует в статье «Пастор Лот».
249

К стр. 179
Цитируемая рецензия, написанная некой мисс Ригбн, положила
начало травле Шарлотты Бронгге сю стороны ортодоксальной крити-
ки, не принимавшей в «Джен Эйр» мысль о независим ости женщи-
ны и ее равноправии.
Радикальный «круг», упоминаемый А. Мартоном, образовался в
1816 т., во главе ©по был Ли Гент, в то время считавшийся «муче-
ником за свободу», так как за дерзость в адрес принца-регента, бу-
дущего короля Георга IV, он подвергся кратковременному тюремно-
му заключению. Помимо молодого Китса, в этот кружок, просуще-
ствовавший очень надолго, входили поэт Джон Рейнолдс (1796—
1852), У. С. Уильяме, художник Бенджаднин Хэйдон (1786—1846);
бывал у Ли Гангга и Шелли. Ките, вначале относившийся к Ли Гей-
ту с благоговением и .посвятивший ему несколько восторженных
стихотворений, (вскоре разочаровался в половинчатом и непоследова-
тельном радикализме своего кумира и отошел от него. Диккенс са-
тирически изобразил Ли Гента в «Холодном доме» (в лице Ским-
пола).
К стр. 182
Под «темными событиями» 1811—1812 гг. подразумеваются вы-
ступления луддитов (см. комментарий к стр. 1711).
К стр. 184
Пеининокий массив — цепи холмов, охватывающие ряд графств
средней Англии.
К стр. 186
А. Мортон имеет в виду черты (гротесковой манеры в творчест-
ве Э. Бронте; этим и вызвано ее сопоставление с карикатуристом
К. Сондерсом.
К стр. 188
Термины «готическая литература», «готический роман» употреб-
ляются обычно применительно к явлениям литературы предромаю-
тизма, получившего особо интенсивное развитие в Англии и Фран-
ции конца XVIII в. Крупнейшие представители этого направле-
ния — Гораций Уолотол, Анна Редклифф, Уильям Бекфорд в Англии,
Жак Казот во Франции и др. создали так называемый «роман
тайны и ужаса», типичным образцом которого является известный
советскому читателю «Замок Оглранто» Уолпола. В современном ли-
тературоведении Запада термин «готический» используется иногда
при характеристике (произведений, изображающих область подсо-
знательного и выделяющихся нагнетенной в них атмосферой стра-
ха, таинственности, нередко получающей гротеошо-комическое раз-
решение (например, в ряде произведений современных американ-
ских писателей — Ф. О'Коннор, Дж. Хоукса и других). В таком
смысле употребляет этот термин и А. Мортон; в советском литера-
туроведении (см. «История английской литературы», т. II, вып. 2,
М., 1955) установилась несколько иная точка зрения и на специфи-
ческий стиль Эмилии Бронте, и на соотношение романтического и
реалистического в ее творчестве.
250

Пастор Лот
К стр. 191
Пастор Лот — псевдоним английского романиста и обществен-
ного деятеля Чарлза Кингсли (1819—1875).
10 апреля 1848 г. на Кеннингтон-иоммон в Лондоне состоялась
демонстрация, в которой приняло участие окюлю 100 000 рабочих -
чартистов; она проходила под лозунгом: «Республика для Фран-
ции, Хартия для Англии!» Однако лидер чартистов Ферлчос О'Кон-
нор, напуганный размахом движения, уговорил собравшихся разой-
тись, обещая им добиться утверждения основных требований чарти-
стов, изложенных в Ва/родной харггаи, в качестве закона страны че-
рез палату общин. Готовившееся революционное выступление анг-
лийского пролетариата было таким образом сорвано. К. Маркс
отозвался на эти события следующим образом: «10 апрели воздвиг-
ло плотину на лупи революционного потока, волны которого достиг-
ли наибольшей высоты» (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения,
т. 6, стр. 83).
К стр. 192
Фредерик Денисон Морис (1805—1872) — священник и публи-
цист, "стоял во главе движения христианских социалистов \в Англии.
Кружок, которым он руководил, воспринял и развивал утопические
идеи Роберта Оуэна и немало способствовал различным коопера-
тивным начинаниям, осуществлявшимся его сторонниками. Идеи
Оуэна и его кооперативные начинания неоднократно анализирова-
лись « критиковались К. Марксом и Ф. Энгельсом.
К, стр. 194
Джеймс Морржон —■ публицист, приверженец Оуэна, активно
поддерживавший идею организации Великого национального объе-
диненного профессионального союза. Такой союз был создан, но
распался в 1834 -г. Моррисон отстаивал эту идею и в чартистских
изданиях 40-х лг., отсюда ирония .КинПсли.
К стр, 195
Доктор Джон Ньюмен (1801—1890) —кардинал, руководитель
Оксфордского движения в англиканской церкви, участники которого
(в основном преподаватели ОксЗ^рдсшпо университета) настаивали
на упрощении религиозною обряда и большей свободе теологиче-
ских исследований; в упомянутой работе Кингсли оспаривается ряд
положений Ньюмена, в которых Кингсли увидел угрозу самим ос-
новам религиозного чувства.
К стр. 196
Манчестерская школа, или фритредерство,— направление в анг-
лийской экономической .политике XIX в., получившее свое название
в (силу того, что его активно поддерживали мноше фабриканты
Манчестера. Оперируя идеями А. Смита и Д. Риккардо, Манчестер -
251

ды выступали за отмену аграрных пошлин и снижение цен на сель-
скохозяйственные продукты, так как это подрывало могущество зе-
мельной аристократии, а с другой стороны, удешевляло • рабочую
силу. Реакционная сущность этого направления была разоблачена
К. Марксом и Ф. Энгельсом. Обманутые демагогией манчёстерцев,
их одно 1В1рем1Я .поддерживали чартисты.
К стр. 198
«Сибилла или две нации»—произведение Бенджамина Дизраели;
в этом романе в качестве «двух наций» выступают мир бедных и
мир богатьих; автор широко ишользовал факты биографии и пе-
реписку лидера чартистов Фергюса О'Комнора. «Мери Бартон»—■
лучший роман Элизабет Гаскелл; о «Шерли» см. гл. «Талант на
границе двух миров».
«Совесть Джона Рескина»
К стр. 200
Реокин, Джон (1819—1900) —английский писатель, искусство-
вед, социолог и политэконом. Известность ему принес .пятитомный
труд «Современные художники» ('первый том вышел в 1842 г.), в
мотором Реокин полемизировал с эстетикой классицизма и отстаи-
вал в целом реалистическое понимание искусства. Рескин известен
также своими выступлениями прошв теорий, оправдывавших соци-
альную несправедливость, обличениями эксплуатации и социального
гнета. Эти выступления Рескина очень высоко ценил Л. Н. Толстой.
Несмотря на утопическую идею о возможности преодоления классо-
вого антагонизма, которой .придерживался Рескин, его работы сы-
грали швеетную роль в развитии социалистического движения в Ве-
ликобритании.
Манн, Том (1856—1941)—английский публицист и обществен-
ный деятель, участник социалистического движения, основатель
Коммунистической партии Великобритании.
К стр. 202
Теккерей редактировал «Кюряхилл мэгэзин» в 1860—1862 .гг., пы-
таясь сделать это «здание м.аюсовьгм журналом, публикующим серь-
езную литературу. Однако буржуазная публика препятствовала по-
явлению на страницах журнала .произведений социально-критическо-
го характера. Теккерей оказался не в состоянии противоборство-
вать гневу буржуазии в связи с публикацией статей Рескина —
публикация была оборвана; в марте 1862 г. Теккерей покинул ре-
дакторское кресло.
«Fors Clavigera» — заглавие этого крупнейшего произведения
позднего Рескина, писавшегося на протяжении 13 лет (1871—1884),
произведено от многозначных латинских слов fors (сила, мужество,
судьба), elavus (гвоздь, руль), clevis (ключ), clava (палица) в соче-
тании в глагольной формой gero (веду, направляю). Таким образом,
оно может быть расшифровано двояко: «Направляющий руль судь-
бы» или «Сила, пригвождающая к кресту». ; .:■■■■■■ 7
252

К стр. 204
В начале сентября 1870 г. после капитуляции большой группы
французских войск под Седаном Тьер, -опасаясь 'выступления париж-
ского пролетариата, отдал приказ о возвращении артиллерии па-
рижской Национальной гвардии в собственность государства. Суть
этого маневра была вскрыта Марксом, писавшим: «Вооружен-
ный Париж являлся единственным серьезным препятствием на пу-
ти контрреволюционного заговора. Стало быть, Париж надо было
обезоружить... Тьер не имел ни малейшего повода качать войну
против Парижа, и потому орн должен был прибегнуть к /наглой лжи,
будто артиллерия Национальной гвардии являлась -государственной
собственностью» (К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., изд. 2-е,
т. 17, стр. 331-^-332). В ответ на демарши Тьер а пролетариат Пари-
жа поднял восстание; 4 сентября 1870 .г. Вторая империя была
'низвергнута и провозглашена Республика.
Под «коммунизмом старой школы» Реск-ин разумел некото-
рые общедемократические принципы, насчитывающие многовековую
историю: труд каждого на благо общества, равное распределение
•национальных богатств, передачу земли тем, кто на ней работает,
и т. д.; вместе с тем Рескин выступал с реакционной идеей ликви-
дации городов и создания чисто земледельческого государства, в ко-
тором каждый крестьянин станет «м.ашеньким помещиком» и т. п.
Утопическая программа Рескин а носила, таким образом, весьма
противоречивый характер.
К стр. 205
Тьер, Адольф (1797—1877)—адвокат, по характеристике
К. Маркса, «карлик-чудовище»; палач Парижской коммуны.
К стр. 207
Согласно преданию, возле Домреми, родного селения Жанны
д'Арк, рос Волшебный Бук, куда Жанна* девочкой приходила иг-
рать и где ей было пророческое видение о возложенной на нее мис-
сии; это предание попользовал, в частности, Марк Твен в повести
«Личные воспоминания о Жа-ние д'Арк».
Англичанин познает Индию
К стр. 208
Форстер, Эдуард Морган (род. 1879) —едим из крупных ма-
стеров а1нглий1ско(го критического реа^лизма XX в.
К стр. 210
«Хауэрдс-Энд»-^фомж Форстера (1910), в котором описана
борьба за право наследования поместья. Судьба Хауэрдс-Энда, по
Форстеру, сикюолична для судьбы всей Англии, в которой силам
буржуазно-деляческим противостоит мир просвещенный и гуманный,
воплощенный в образе главной героини.
253

К стр. 212
А. Мортон имеет в «аду статьи Форстера, опубликованные в
•начальные месяцы второй мировой войны. Форотар был .вынужден
признать в них края идеалов либерального гуманизма, которые он
защищал, и, опасаясь гибели демократии, заявить: «Я утратил вся-
кую веру в позитивные боевые идеи».
Г. С. Элиот в моей жизни
К стр. 216
Элиот, Томас Стирнс (1888—11965) —поэт и эссеист, выходец
из Америки, которую он покинул в середине 10-х годов, приняв в
1927 г. английское подданство. Творчество Элиота отмечено реак-
ционными чертами, чему способствовал многолетний альянс поэта
с идеологией англокатолицизма.. Однако Элиюту принадлежат и
определенные заслуги в поэзии и в эстетике. К ним относятся, в
частности, его смелое введение в английскую поэзию новых средств
стиха, а также осуществленное во многом его усилиями возрожде-
ние ряда крупных, но полузабытых поэтов XVI—XVII вв. (так на-
зываемая «метафизическая школа» и т. д.). Ряд произведений
Элиота («Бесплодная земля», «Полые люди» и др.) -принадлежит к
чишу значительных достижений англоязычной поэзии XX в.
Иейтс, Уильям Батлер (1865—1939) —ирландский поэт и дра-
матург. Начинал под влиянием Блейка и открывших Б лейка прера-
фаэлитов; Иейтс был одним из соредакторов предпринятого
в 1893 г. трехтомеото издания сочинений Блейка, считавшегося по
тем временам безупречным. В дальнейшем Иейтс испытал сильное
воздействие идеологии ирландского национализма, организовал и
возглавлял движение литераторов и художников «Ирландское воз-
рождение», выступил одним из самых горячих лриварженцев и про-
пагандистов мифологии К. Юнга, основывающейся на так называе-
мых «архетипах» (устойчивых и не изменяющихся с течением исто-
рии стереотипах) человеческого сознания. С этим был связан и ин-
терес Иейтса к древним ирландским 'сказаниям и мифам; его услож-
ненное поэтическое и драматическое творчество получило неоправ-
данно высокую оценку модернистской критики; вместе с тем нель-
зя отрицать значительность наследия Иейтса в деле обновления
поэтической образности и языка в Англии XX века, а также в фор-
мировании национальной ирландскюй культуры.
К стр. 217
Имеется в виду группа так .называемых «окопных поэтов», при-
несших в английскую литературу темы и настроения, подсказанные
первой мировой войной. Помимо Уилфрида Оуэна и Айзека Розен-
берга, к 'их числу принадлежали Руперт Брук, Чарлз Сор ли, Зиг-
фрид Саасун, Ричард Олдингтон и другие. Многие из них погибли
на фронте и стали "известны лишь посмертно.
Подразумеваются ранние сборники Элиота «Ируфрок и другие
наблюдения» (1917) и «Стихотворения» (1920).
254

Сэр Альфред Монд — .известный богач, составивший состояние
«а войне.
К стр. 218
Святая Мария Вулнот — церковь в лондонском Сити, поблизо-
сти ОТ уЛИЦЫ КИН!Г-1В|ИЛЪЯ1М.
К стр. 219
Король-рыбак — в «Персивале» Кретьена де Тру а и в поздних
произведениях гр а ал веского цикла под таким именем выступает хо-
зяин замка Грааля. Тяжелая рана делает его импотентом, земли во-
круг его замка также поражены бесплодием; исцелить его и вос-
становить плодородие земель может только рыцарь, овладевший
Граалем. Элиот использовал этот миф в своей поэме, придав ему
символическое значение.
К стр. 222
А. Мортон имеет в виду позднейший пфеход Элиота в лоно
аиглокатолицивма и его многочисленные произведения, обосновы-
вающие разные аспекты доктрины, проповедуемой этой церковью.
В интерпретации граалевокой легенды', положенной в основу
«Бесплодной земли», Элиот выделяет мотив насилия 'Короля над
хранительницами чаши св. Граали, вследствие чело короля и пора-
жает проклятие. Ведущий формальный момент поэмы—тщетные
поиски избавления от недуга.
К стр. 223
Тиресий— в греческой мифологии слепой прорицатель из Фив,
открывший Эдипу его происхождение; у Элиота в «Беоплодной зем-
ле»—- наблюдатель событий, связующее лицо, изображен гермафро-
дитом.
К стр. 227
Т. С. Элиот подразумевает классическую английскую политиче-
скую экономию.

Содержание
ПРЕДИСЛОВИЕ Д. УРНОВА .... 5
ДЕЛО БРИТАНИИ 21
ИСТОРИЧЕСКИЕ ВЗГЛЯДЫ ШЕКСПИРА ... 58
ФРЭНСИС БЭКОН — ФИЛОСОФ ПРИРОДЫ 82
УТОПИЯ ВЧЕРА И СЕГОДНЯ 90
ДУХ ЛЕВЕЛЛЕРОВ 108
«ВЕЧНОСУЩЕЕ ЕВАНГЕЛИЕ» 122
ТАЛАНТ НА ГРАНИЦЕ ДВУХ МИРОВ ... 170
ПАСТОР ЛОТ 191
СОВЕСТЬ ДЖОНА РЕСКИНА 200
АНГЛИЧАНИН ПОЗНАЕТ ИНДИЮ 208
Т. С. ЭЛИОТ В МОЕЙ ЖИЗНИ 216
КОММЕНТАРИЙ А. ЗВЕРЕВА 233
А. Л. Мортон
ОТ МЭЛОРИ ДО ЭЛИОТА
Редактор М. Тугушева
Художник Ю. А. Марков
Художественный редактор Л. Ф. Шканоё
Технический редактор В. П. Шиц
Сдано в производство 3/ХН 1969 г.
Подписано к печати 4/IV 1970 г.
Бумага 84X108V»2. 4 бум. л. 13,44 печ. л. Уч.-изд. л. 14,12
Изд. № 13/9587. Заказ 397
Издательство «Прогресс»
Комитета по печати при Совете Министров СССР
Москва, Г-21, Зубовский бульвар, 21
Московская типография № 20 Главполиграфпрома Комитета
по печати при Совете Министров СССР
Москва, 1-й Рижский пер., 2