Text
                    Lorina REPINA
"NEW HISTORY"
AND
SOCIAL HISTORY
URSS
MOSCOW
2009


Л. П. РЕПИНА «НОВАЯ ИСТОРИЧЕСКАЯ НАУКА» И СОЦИАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ Издание второе, исправленное и дополненное URSS МОСКВА 2009
ББК 63.3 Репина Лорина Петровна «Новая историческая наука» и социальная история. Изд. 2-е, испр. и доп. — М: Издательство ЛКИ, 2009. — 320 с. Книга посвящена анализу изменений в проблематике и структуре исторической науки второй половины XX и рубежа XX-XXI вв., научных традиций и новых подхо- дов в социальной истории и других направлениях современной историографии. В ней комплексно рассматриваются познавательные приоритеты, методы и концепции, тео- ретические модели и технические приемы, результаты и перспективы исследований в истории социальных движений и революций, компаративной истории, истории жен- щин и тендерной истории, новой культурной и интеллектуальной истории, истории частной жизни и исторической биографии. Книга предназначена для историков, а также преподавателей, аспирантов и сту- дентов социально-гуманитарных специальностей. Repina Lorina Petrovna "New History" and Social History. 2 ed. — Moscow: LK1 Publishers, 2009. — 320 p. The book conlains the analysis of changing cognitive orientations, methodology and structure of historiography, and particularly of social history, in the later XX and the bound- ary of the XX-XXI cc. The author considers new perspectives, methods, concepts and theo- retical models in the history of social movements and revolutions, comparative history, women's and gender history, new cultural and intellectual history, history of private life and personal history. The book is addressed to historians and to lecturers and students in social sciences and humanities. Издательство ЛКИ. 117312, Москва, пр-т Шестидесятилетия Октября, 9. Формат 60x90/16. Тираж 1000 экз. Печ. л. 20. Заказ № 929. Отпечатано в ООО «ПК «Зауралье». 640022. Курганская обл.. Курган, ул. К. Маркса, 106. ISBN 978-5-382-00997-1 НАУЧНАЯ И УЧЕБНАЯ ЛИТЕРАТУРА E-mail: URSS@URSS.ru Каталог изданий в Интернете: http://URSS.ru Тел./факс: 7 (499) 135-42-16 URSS Тел./факс: 7 (499) 135-42-^6 © Л. П. Репина, 2009 © Институт всеобщей истории РАН, 2009 © Издательство ЛКИ, 2009 7331 ID 101416 Все права защищены. Никакая часть настоящей книги не может быть воспроизведена или передана в ка- кой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, будь то электронные или механические, включая фотокопирование и запись на магнитный носитель, а также размещение в Интернете, если на то нет письменного разрешения владельцев.
ОГЛАВЛЕНИЕ Предисловие 7 Глава 1. Парадигмы социальной истории в исторической науке второй половины XX века 13 Глава 2. Социальные аспекты в интерпретациях Английской революции 83 Глава 3. Компаративная историография социальных движений и революций XVI-XVII веков 130 Глава 4. История женщин и тендерные исследования: от социальной истории к истории социокультурной.... 165 ГЛАВА 5. "Постмодернистский вызов" и перспективы новой культурной и интеллектуальной истории 240 Глава 6. Индивид, семья, общество: проблема синтеза в истории частной жизни и персональной истории 270 Вместо Заключения: «Время собирать камни...» 305
CONTENTS Introduction 7 Chapter 1. Paradigmes of Social History in Historiography of the Later XX century 13 Chapter 2. Social Aspects in the Interpretations of the English Revolution 83 Chapter 3. Social Movements and Revolutions of the XVI and XVII centuries in Perspectives of Comparative History 130 Chapter 4. Women's History and Gender Studies: Social to Sociocultural History 165 Chapter 5. 'Challenge of Postmodernism' and Perspectives of New Cultural and Intellectual History 240 Chapter 6. Individual, Family, Society: Problems of Synthesis in History of Private Life and New Personal History 270 Conclusion "A Time to Gather Stones Together..." 305
ПРЕДИСЛОВИЕ Сложные и весьма противоречивые процессы специализа- ции, внутренней дифференциации, кооперации и реинтеграции различных научных дисциплин и субдисциплин, которые проис- ходили в течение длительного времени и продолжаются сегодня в современном обществоведении и гуманитаристике, ставят пе- ред профессиональным сознанием новые проблемы. Выбор пу- тей решения этих проблем должен опираться на тотальный кри- тический анализ, систематическое сопоставление и оценку эффективности различных, на первый взгляд исключающих друг друга научных подходов, гипотез, концепций, направлений, а также полученных в их рамках результатов и образовавшихся (явных или неявных) предметных расхождений и методологиче- ских "тупиков" в разных познавательных областях. Размышления над историей какой-либо дисциплины обыч- но активизируются тогда, когда обостряется ощущение "кризи- са". Оно вызывает всплеск интереса не только к новым пробле- мам научного познания, но и к прошлому науки. Мировая историческая наука переживала в конце XX сто- летия и на рубеже XX и XXI веков чрезвычайно противоречивый и болезненный период, связанный как с накопившимися пробле- мами ее внутреннего развития, так и с общими процессами в ин- теллектуальной сфере и шире - с ломкой культурной парадигмы, которая вызвала пересмотр эпистемологических основ социаль- но-гуманитарного знания. Историографическая ситуация по- следних десятилетий неизменно характеризовалась как кризис- ная, а направление социальной истории как практически полностью себя исчерпавшее. Однако критический анализ пред- ставительного корпуса конкретных работ в обширном исследо- вательском пространстве социальной истории, позволяющий глубже понять текущие тенденции исторической науки и сосре- доточить внимание на наиболее плодотворных из них, выявляет не столь однозначную картину.
& Предисловие Движение исторической науки осуществляется в соответ- ствии с присущей ей внутренней логикой развития и с вызовами современности, требующими от нее новых решений. В связи с этим современная историография исследуется в рамках единого системного процесса взаимодействия различных составляющих интеллектуальной сферы с постоянным включением анализа со- циальной и политической переменных, проявляющихся в исто- рии науки, хотя и опосредованно, но весомо: и в классификаци- онной системе, и в категориальном аппарате, и - с наибольшей очевидностью - в выборе самого объекта и ракурса исследова- ния. На этой двусторонней основе корректируются некоторые распространенные оценки разных направлений, прежде всего в области социальной истории. Особое значение приобретают рассмотрение конкретных историографических ситуаций с точки зрений проблемы преем- ственности и изменчивости в исторической науке; определение векторов историографической динамики и сложных процессов дифференциации и интеграции; анализ изменений в структуре исторической науки; конкретизация условий и последствий ме- тодологических поворотов; изучение процесса формирования междисциплинарных подходов и новых исследовательских по- лей; выявление последовательно складывающихся комплексов дискуссионных проблем; характеристика условий и этапов раз- вития социального направления в историографии XX века; ис- следование взаимодействия исторической практики и теоретиче- ской работы в области социальной истории. Смена исследовательских ориентации историографии про- исходит параллельно с интенсивным переосмыслением самого идеала научности и с резким падением престижа не только "со- циально-научной" истории, но и более "мягких" культурно- антропологических версий "новой историографии". Все это обо- стряет потребность в рефлексивном анализе познавательной дея- тельности и, соответственно, усиливает роль историографиче- ской критики, которая выступает как важное средство коррекции и расширения наличного арсенала подходов, методов, концепций и моделей исторического исследования, как инструмент обнов- ления и последующего развития исторической науки в XXI веке.
Предисловие 9 В настоящей книге предпринят анализ социальной истории (как одного из направлений современной историографии и как ведущей исторической дисциплины), ее интеллектуальных тра- диций, внутренних противоречий, последовательных трансфор- маций, нерешенных проблем и открывающихся перспектив. В этой связи ставятся и более общие теоретические и методологи- ческие вопросы, выявляются сущностные черты и различные тенденции историографического процесса, эпистемологические сдвиги, а также изменения в проблематике и структуре истори- ческой науки XX века. Изучение трансформаций социальной истории и ее пер- спектив в контексте смены научных парадигм опирается на вы- явление качественных изменений в самом понятии социального. Предметом анализа стали, с одной стороны, сложившиеся тради- ции, важнейшие тенденции, основные достижения и трудности социального анализа прошлого, а с другой - последовательные изменения, которые происходили в XX веке в предметном поле, ведущей проблематике, концептуальном аппарате, методологи- ческом оснащении, эпистемологической базе, исследовательской технологии - все принципиально и качественно новые явления в той обширной области современного исторического знания, ко- торая в существующей классификации все еще охватывается понятием "социальная история" с различными уточняющими определениями, прямо или косвенно фиксирующими смену ее научно-познавательных ориентации. В книге рассматриваются взаимоотношения социальной истории с социологией и антропологией, дискуссии 1970-х - начала 1980-х годов о ее предмете и методах, о месте социальной истории в структуре "новой исторической науки", прослежива- ются интегративные тенденции, проявившиеся в середине 1980-х годов, анализируются напряженные поиски и альтернативные модели "нового исторического синтеза", обсуждается проблема кризиса и оцениваются перспективы "новых путей" социальной истории в 1990-е годы, программы синтеза макро- и микропод- ходов, обсуждаются возможные решения ключевых вопросов, касающихся настоящего и будущего социальной истории. Спе-
10 Предисловие циальному и всестороннему анализу подвергается уникальный опыт британской социальной истории. В огромном массиве исторических сочинений второй по- ловины XX века выделяются для рассмотрения, во-первых, те работы, которые составили основной фонд социально- исторических исследований, и, во-вторых, теоретические и по- лемические публикации по проблемам социального анализа в историографии. Социальное направление рассматривается как внутренне подвижная совокупность субдисциплин и подходов в контексте современной истории исторической науки, что позволяет уточ- нить ее отдельные этапы. Этот сложный и изменчивый феномен последовательно идентифицируется и интерпретируется на раз- ных стадиях развития. Данный процесс связывается не с линей- ной сменой парадигм, а с характерным историографическим "циклом", при котором каждая новая исследовательская пара- дигма последовательно проходит стадию формирования, консо- лидации, осуществляет экспансию, занимает доминирующее по- ложение, а затем сталкивается с накоплением методологических трудностей, давлением со стороны конкурентных моделей и по- степенно уходит с авансцены, сохраняя, однако, за собой уже более строго ограниченную "зону влияния". Проводится сравнительный анализ ситуаций, сложившихся в конце 1960-х - начале 1970-х гг., в 1970-е - начале 1980-х гг. и в 1990-е годы, а также сопровождавших их трансформацию бур- ных дискуссий о предмете и методах смежных наук, отмечаются расхождения и изменения в самом понимании междисциплинар- ности, в отношениях между отдельными дисциплинами. В книге подробно рассматриваются познавательные приоритеты, методы и концепции, теоретические модели и технические приемы, ре- зультаты и перспективы исследований в исторической урбани- стике, "социальной истории идей", истории народной религии и культуры, истории социальных движений и революций, компа- ративной истории, истории семьи и локальных общностей, "жен- ской" и тендерной истории, новой культурной и интеллектуаль- ной истории, истории частной жизни и исторической биографии.
Предисловие 11 Существенной стороной настоящего исследования наряду с анализом качественных изменений в самом понятии социаль- ного, является изучение методологической составляющей кон- кретно-исторических работ с точки зрения их адаптации к тем изменениям, которые произошли в понимании предмета и при- роды исторического познания, его границ и специфики, оценки эффективности социально-научных методов и проблемы вери- фикации полученных с их помощью результатов. Особое внимание обращено не только на обсуждаемую проблему кризиса исторической науки и "конца социальной ис- тории", но и на новые реальные возможности, открывающиеся в точках пересечения разных исследовательских перспектив: исто- рии структур и деятельности, условий и представлений, личного и вещного, индивидуального и коллективного, частного и пуб- личного, микро- и макросоциальной истории. Социальное направление исторических исследований представлено как подвижная совокупность субдисциплин в кон- тексте истории мировой исторической науки, что позволяет уточнить ее отдельные этапы. Этот сложный и изменчивый ис- ториографический феномен последовательно идентифицируется и интерпретируется на разных стадиях развития, когда та или иная исследовательская парадигма сначала формируется, консо- лидируется, осуществляет экспансию, занимает доминирующее положение, а затем сталкивается с накоплением методологиче- ских трудностей, давлением со стороны конкурентных моделей и постепенно уходит с авансцены, сохраняя, однако, за собой уже более строго ограниченную "зону влияния". Ставится и более широкая задача - проследить развитие историографии второй половины XX века в свете тех трансфор- маций проблематики, которые произошли в методологии исто- рии науки в период кризиса 1960-1970-х годов, в ходе фунда- ментального пересмотра позитивистской методологии науки и ее истории, а также и в последующие годы. Поскольку красной ли- нией через всю историю исторической науки проходит претензия историографии на научный статус, постольку история этой дис- циплины должна, прежде всего, учитывать переопределения по- нятия "наука", которые сопровождали этот процесс. Вводя кон-
12 Предисловие цепцию научного знания в исторический контекст, история нау- ки помогает соотнести изменения в дисциплинарной практике историографии с изменением концепций и нормативных моделей научного знания. Предпринятый анализ историографической динамики про- изводится на основе обновленного подхода, учитывающего ме- тодологические позиции, разработанные в современной теории и истории науки с опорой на принцип взаимодополнительности различных научных парадигм, которые предлагают отличные друг от друга и даже противоположные способы описания одно- го и того же явления, дающие в итоговой комбинации более сложную и полноценную картину прошлого. В основу книги легли результаты многолетних исследова- ний автора по современной структуре, истории и методологии исторической науки, по историографии социальной истории за- падноевропейского Средневековья и начала Нового времени. Во втором издании монографии сделаны некоторые до- полнения, относящиеся к тем направлениям и тенденциям в со- временной историографии, которые отчетливо проявились уже в десятилетие, прошедшее после ее первого издания, а также вне- сены необходимые, но не существенные исправления в первона- чальный текст.
ГЛАВА 1 ПАРАДИГМЫ СОЦИАЛЬНОЙ ИСТОРИИ В ИСТОРИЧЕСКОЙ НАУКЕ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XX ВЕКА Понимание истории как социального взаимодействия лю- дей проявлялось в разные времена в специфических формах, обусловленных особенностями исторического бытия. Понятно, что попытки дать дефиницию социальной истории на все време- на (термин используется с XIX в.) обречены на провал. Этим, однако, трудности не ограничиваются, поскольку и попытки так или иначе определить ее временные модификации обнаружива- ют отсутствие среди специалистов консенсуса по этому вопросу и, как правило, оставляют желать лучшего1. Растущее разнообразие направлений и научных программ социальной истории сводит на нет все усилия тех немногих энту- зиастов, которые еще ставят перед собой задачу четко очертить сферу ее компетенции: установка на демаркацию границ законо- мерно оборачивается констатацией плюрализма возможных пер- спектив2. В этом смысле, говоря о социальной истории, исследо- вательские ориентиры и приоритеты которой неоднократно менялись, следует помнить о том, что мы, по существу, каждый 1 Например, в своем «Словаре исторических понятий» X. Риттер предложил в качестве актуального следующее определение: «Социальная история - это форма исторического исследования, в центре внимания кото- рой находятся социальные группы, их взаимоотношения, их роли в эконо- мических и культурных структурах и процессах; она часто характеризуется использованием теорий общественных наук и количественных методов». Ritter Н. Dictionary of concepts in history. N.Y. etc., 1986. P. 408. 2 Зидер Р. Что такое социальная история? Разрывы и преемствен- ность в освоении "социального" // THESIS. 1993. Т. 1. Вып. 1. С. 163-178.
14 Глава 1 раз подводим под это определение несомненно родственные, но качественно отличные друг от друга научные комплексы. Учи- тывая исторический характер самого понятия социальной исто- рии как отрасли исторической науки, ключевую роль в ее анали- зе приобретает выявление актуальных - на каждом этапе интеллектуальной эволюции - интерпретаций ее предмета, фор- мулировки центральных проблем, особого угла их рассмотрения, методов анализа. Становление и расцвет социальной истории как ведущей исторической дисциплины справедливо связывается с интенсив- ным процессом обновления методологического арсенала истори- ческой науки, развернувшимся в послевоенные десятилетия. Главной и определяющей чертой развития историографии сере- дины прошлого века было движение за аналитическую междис- циплинарную историю, обогащенную теоретическими моделями и исследовательской техникой общественных наук, в противопо- ложность традиционной истории, которая рассматривалась ис- ключительно как область гуманитарного знания3. Значительное воздействие на обновление сложившихся подходов и концепций оказали научно-техническая революция, изменения в социально- политической обстановке и в общественном сознании, а также ускоренное развитие общественных наук, которое стимулирова- лось растущими потребностями общества и государства в науч- ных основаниях для политических решений и привело к разра- ботке конкретно-научных теорий и моделей, познавательных процедур, системы общих понятий, разнообразных технических приемов и методов верификации, то есть всего того, в чем исто- риография испытывала тогда острый дефицит. 3 Юрген Кока назвал новую историческую науку «теоретически ориентированной историей», имея в виду ее стремление опереться на ту или иную социальную теорию. Коска J. Theory and social history: Recent developments in West Germany // Social Research. 1980. Vol. 47. N 3. P. 426- 457. Но ее точнее было бы назвать аналитически ориентированной, по- скольку речь шла об ориентации не на общую теорию истории, которая, напротив, подвергалась уничтожающей критике, а на разработку научных принципов и критериев анализа, на использование в историческом иссле- довании аналитических методов, моделей, понятий общественных наук.
Парадигмы социальной истории Именно в русле этого широкого интеллектуального дви- жения второй половины XX века и родилась новая социальная история, которая выдвинула задачу интерпретации историческо- го прошлого в терминах социальности, описывающих внутрен- нее состояние общества, а также отдельных его групп и отноше- ний между ними. Конечно, "новая социальная история" возникла не на пус- том месте, ей предшествовала длительная стадия кристаллизации "старой", или "классической", социальной истории4 и накопле- 4 Изучение различных моделей социальной истории демонстрирует не только ее необыкновенную подвижность, но и некоторые "вечные про- блемы", которые неизменно концентрировались вокруг поиска адекватного способа соединения "структуры" и "события". Весьма поучительным в методологическом плане может быть анализ социальной истории в режиме longue durée, позволяющем тщательно рассмотреть все многообразие ее моделей. Думается, что такое исследование еще впереди. Лаконичный экс- курс в историю социальной истории как долговременной историографиче- ской традиции проделал Антуан Про, говоря о модели социальной истории, длительное время господствовавшую в историографии Франции: «Понять, как на практике соединяются структура и событие, анализ взаимосвязей и поиск причин, позволяет пример социальной истории... Я имею в виду социальную историю в широком смысле - как долговременную традицию, тянущуюся от Вольтера и Гизо до Лабрусса и Броделя и включающую таких историков, как Мишле, Фюстель, Тэн, Сеньобос, Блок, Лефевр и другие...» (Про, Антуан. Двенадцать уроков по истории. М., 2000. С. 221). Характеризуя социально-экономическую историю Лабрусса, он справедли- во отметил, что политическое в ней «непосредственно увязано с социаль- ным, которое, в свою очередь, увязано с экономическим» (Там же. С. 233). «В результате, хотя, разумеется, ценой некоторых издержек, мы получаем непротиворечивое и глобальное объяснение». Привлекательность этой модели как раз и состояла в том, что она «возводила объяснение до уровня всеобщности», «представляла ход истории в качестве неотвратимого ре- зультата влияния глубинных сил, осуществляющегося через доступные наблюдению опосредования», «описывала силу вещей, неумолимое дейст- вие глобальных объективных процессов», «опиралась на надежные проце- дуры построения доказательства, в которых невозможно было усомниться. Это был, таким образом, в полной мере экспликативный и в полной мере научный синтез. Именно поэтому вся французская историография второй трети века развивалась под знаком социальной истории в описанном выше понимании». (Там же. С. 234).
_16 Глава 1 ния принципиальных расхождений традиционного и сциентист- ского подходов, завершившегося разрывом с историографиче- ской традицией. В целом, "новая социальная история" совершила радикальный переворот в проблематике своей предшественницы, ограниченной изучением борьбы партий, общественных движе- ний и организаций и занимавшей маргинальное положение в традиционной историографии, а вскоре вышла на ведущие пози- ции в структуре "новой исторической науки". Если попытаться кратко сформулировать важнейшие отли- чительные черты социальной истории как области современного исторического знания, то прежде всего следует отметить ее уди- вительную подвижность и способность адаптироваться к ради- кальным изменениям в интеллектуальной среде. На разных эта- пах и крутых поворотах ее драматичной судьбы эта научная дисциплина неоднократно оказывалась перед необходимостью переопределения своего предмета и решительного обновления ставших привычными моделей исследования. Она справлялась с этой задачей, перестраиваясь и сбрасывая старую "кожу". Своей изменчивостью и восприимчивостью, которые определяли внут- реннюю логику развития дисциплины в течение нескольких де- сятилетий и позволили проявить все многообразие возможных форм истории социального, она более всего обязана той пре- дельной открытости другим областям знания - исторического, гуманитарного, социально-научного, которая была заложена в самой природе ее интегрального объекта познания и явственно обнаруживалась уже в ее далеком "донаучном" прошлом. Это ее качество нашло отражение и в концепциях ранних позитивистов, и в историко-материалис-тической концепции Карла Маркса, и в социально-экономической историографии конца XIX - первой половины XX века. Имманентная открытость социальной исто- рии проявлялась в неизменной приверженности к междисципли- нарному диалогу (в разных его конфигурациях), опиравшемуся на неизменное стремление к созданию научной истории. Можно сказать, что историческая наука как таковая и возникла, в из- вестном смысле, на междисциплинарной основе, поскольку она опиралась на достижения ряда специальных дисциплин, извест- ных сегодня под названием вспомогательных или специальных.
Парадигмы социальной истории 17 Принцип междисциплинарности более высокого уровня был явственно различимым мотивом и в XIX в., в период форми- рования общественных наук, когда Эмиль Дюркгейм и его сто- ронники выступали за единые подходы в социальных науках и создание новых научных структур на базе сравнительной социо- логии. Он не переставал звучать и в многоголосии факторного анализа позитивистов. И, наконец, стал ведущим - но уже с про- тивоположной направленностью - в полидисциплинарной науч- ной стратегии «Анналов», основатели которых Марк Блок и Люсьен Февр видели именно в истории средостение всех обще- ственных наук и ставили перед ней задачу их последовательной интеграции5. В этой связи символично и произведенное ими из- менение названия журнала на «Анналы социальной истории». С 1960-х годов, с изменением представления о характере отношений между историей и общественными науками начина- ется "золотой век" междисциплинарного взаимодействия, в ко- тором преобладают установки на равноправное сотрудничество в формировании новой социально-исторической науки на базе ин- тегрального междисциплинарного подхода к изучению общест- ва. «После периода дифференциации и поиска автономии все дисциплины ощущают потребность в единстве. На место "акаде- мической клептомании", которая состоит в том, что у других наук заимствуются их наблюдения, пришло требование междис- циплинарного подхода, соединяющего все добродетели»6. Новизна междисциплинарной ситуации 1960-70-х годов состояла в том, что речь шла уже не только об использовании данных и методик других дисциплин, но и об интеграции на уровне объектов их научных интересов, и более того - о конст- руировании междисциплинарных объектов. Таким образом, но- вая историческая наука, центральным предметом которой стал "человек в обществе" - это уже междисциплинарная история в полном смысле слова, но ее познавательные приоритеты и, соот- 5 Подробнее об этом см.: Лепти Б. Некоторые общие вопросы меж- дисциплинарного подхода// Споры о главном. Дискуссии о настоящем и о будущем исторической науки вокруг французской школы "Анналов". М., 1993. С 71-77. 6 Пэнто Р., Гравипщ М. Методы социальных наук. М., 1972. С. 193. 2 Заказ 929
IS Глава 1 ветственно, основные "контрагенты" в сфере социальных наук, к которым историки обращались в поисках научной методологии, со временем менялись. Как и в новой истории в целом, в развитии новой социаль- ной истории можно выделить последовательные этапы, на кото- рых она испытывала воздействие разных общественных наук. 1960-е годы - ключевые для становления новой социальной ис- тории - проходили под знаменем социологии, социальной ан- тропологии, демографии и количественных методов исследова- ния. При этом интерес к изучению социальных отношений развивался первоначально именно в рамках историко- социологических исследований, а в понимании самой социаль- ной истории превалировал идеал тотальности, ориентирующий на изучение общества как целостности7. История и социология. Дискуссии середины XX века Новое сближение истории и социологии после их долгого взаимного отчуждения начинается с конца 1950-х гг. В 1960-е - начале 1970-х гг. представители эволюционной социологии еще пытались выйти за рамки исследования статического состояния общественных систем, охватив их динамику методом сравни- тельной типологии, без учета генетического развития системы. Но именно в эти годы беспрецедентного бума сравнительных исследований в области общественных наук, их методика стано- вится объектом пристального внимания как историков, так и со- циологов. Возникает и постепенно все глубже осознается по- требность в «исторически информированных социологических Так называемая холистская интерпретация, восходящая к социаль- но-экономической традиции, которая признавала, что «история человече- ства есть история человека в обществе, а потому - социальная история в самом широком смысле слова» (Seligman Е. R. The Economic interpretation of history. N.Y., 1907. P. 2), владела умами ведущих социальных историков 1960-70-х годов. См., например: Stearns P. Some comments on social histo- ry // Jo urnal of Social History. 1967. Vol. 1. N 1. P. 3-6; Conze W. Social histo- ry // Ibid. P. 7-16; Hobsbawm E. From Social history to the history of society // Daedalus. 1971. Vol. 1Ö0. N 1. P. 20-45 etc.
Парадигмы социальной истории 19 работах», возрождается интерес к исторической и сравнительной социологии, а также к наследию Макса Вебера, который столь успешно сочетал конкретно-исторический, сравнительно- типологический и оригинальный идеально-типический методы рассмотрения общественных процессов (т.е. исторический и со- циологический подходы) и рассматривал историю и социологию как два направления научного интереса, а не как две разные дис- циплины8. Для нового поколения сциентистски ориентирован- ных историков научно-познавательный идеал того времени во- площался в социологии, а создание принципиально новой исторической науки так или иначе связывалось с ее "социализа- цией". Будущая история мыслилась как социально-научная, со- циологическая, социально-структурная, наконец, как история общества, или социальной системы. В 1960-е годы на фоне полемики о "старых" и "новых пу- тях", об избавлении от приоритета политической и событийной истории и преодолении методологического кризиса в традици- онной историографии, развернулась широкая дискуссия об от- ношениях между историей и социологией9. В этой и в после- дующих дискуссиях были сформулированы основные принципы социоистории. Именно поэтому представляется целесообразным рассмотреть каждую из сменяющих друг друга историографиче- ских ситуаций подробнее. Анализ позиций представителей раз- ных направлений в их непосредственном противостоянии позво- ляет выявить логику их аргументов и взаимных претензий. Попытаемся также взглянуть на дискуссии середины и послед- ней трети XX века как на нечто целое сквозь призму полемиче- ских выступлений на страницах периодических изданий и специ- альных сборников и на многочисленных научных форумах. Прежде всего в дискуссии об отношениях между историей и социологией выявилась специфическая расстановка сил в раз- 8 Comparative perspectives: Theories and methods / Ed. by A. Etzioni, F. L. Dubow. Boston, 1970; Sociology and history: Methods/ Ed. by R. Hofs- tadter, S. M. Lipset. N.Y., 1968. P. 13-21. 9 Впрочем, этот процесс был лишь частью более широкого движения в общественных науках, представители которых призывали разрушить традиционные барьеры между ними. 2*
^0 Глава 1 ных странах, обусловленная национальными особенностями раз- вития обеих наук. Тенденция к сближению была по сути обоюд- ной, но в разных странах инициатива проявлялась с разных сто- рон: в одних случаях она принадлежала историкам, в других - смежникам. Если во Франции активной стороной в диалоге меж- ду историей и социологией были историки, то в США эта роль безраздельно принадлежала социологам, в то время как историки упорно сопротивлялись призывам к сближению двух наук. Та же ситуация сложилась и в Великобритании, где дискуссия приняла затяжной характер, она продолжалась и в 1970-е годы парал- лельно с развитием начавшегося ранее процесса историзации наук об обществе10. Толчком к оживленной полемике, которая продолжалась целое десятилетие, послужил выход в свет в 1968 г. сборника статей под редакцией Ричарда Хофстедтера и Сеймура Липеета «Социология и история: методы». В предисловии к нему Р. Хоф- стедтер объявил о возникновении «нового мира аналитической истории со сложной концептуальной задачей и расширенной компетенцией», а также отметил взаимообогащение истории и социологии за счет того, что историки заимствовали у социоло- гов концептуальный аппарат и методы исследования и в свою очередь предоставляют последним помощь в преодолении вне- временного подхода11. В том же сборнике С. Липсет подчеркнул, что главной ошибкой социологии было игнорирование истори- ческого развития общественных систем, и призвал к созданию «социологии развития», т.е. к соединению анализа социальных структур с анализом общественных изменений. Развертывая те- зис о взаимообогащении, он сделал акцент на том, что историки могут проверить социологические генерализации по поводу из- менений в общественных структурах12. 10 Барг М. А. Проблемы социальной истории в освещении современ- ной западной медиевистики. М, 1973. С. 13. Процесс «всеобщей историза- ции общественных наук» был рассмотрен Э. Хобсбоумом, который, одна- ко, несколько преувеличил его значение. - Hobsbawm Е. J. From social history to the history of society // Daedalus. 1971. Vol. 100. N 1. P. 23-24. 11 Sociology and history... P. 18. 12 Ibid. P. 20-22/32.
Парадигмы социальной истории 2]_ Иные оценки и подходы к проблеме были продемонстри- рованы при обсуждении материалов сборника на страницах жур- нала "Past & Present" в 1971 г. Американский историк Дэвид Ротман, рассматривая вопрос о соотношении истории и социоло- гии, противопоставил формулировке С. Липсета призыв к пово- роту «от социологической истории к исторической социологии» и к повышению роли истории как науки. Задача историков, по убеждению Д. Ротмана, состоит в том, чтобы не только подтвер- ждать социологические обобщения, но и самим их формулиро- вать: история в рассматриваемом дуэте должна выступать как активная сторона13. С других позиций подошел к освещению тех же проблем известный британский социолог Филип Абраме. Констатировав проникновение принципов социологического мышления в исто- рию, он сделал упор на то, что социология и история не только не являются двумя отдельными науками, но вообще не могут быть разграничены14. Этот тезис, заимствованный у Макса Вебе- ра, проистекал из понимания теоретических обобщений в каче- стве неотъемлемой части (одновременно и как результата, и как предпосылки) исторического исследования. Водоразделы между историей и социологией, по мнению Абрамса, не могут быть обозначены ни в предмете исследования, ни в методологии, ос- таются только приемы, и вполне реальна опасность подчинения теоретических проблем приемам исследования. Говоря о количе- ственных методах и многофакторном анализе, разделяющем ин- тегрированные явления, он отметил, что их объясняющая роль вне теоретических построений иллюзорна: главное для истори- ческой науки - не приемы, а точка зрения, концепция, в конеч- ном счете теория, и «здесь уже не социология должна чему-то учить историков, а философия науки»15. Поворот историографии к теории ограничился в тот мо- мент обращением к позитивистской социологии, которая сама 13 RothmanD.J. Sociology and history// Past & Present. 1971. N52. P. 132. 14 Abrams Ph. Sociology and history// Past & Present. 1971. N52. P. 118. 15 Ibid. P. 122-125.
_22 Глава 1 находилась в состоянии кризиса, а потому вполне логичной была позиция тех историков, которые призывали социологов к со- трудничеству без притязаний в области общей теории16. Поверх- ностный характер обращения историков к другим общественным наукам в поисках новых концепций критиковал и Э. Хобсбоум, который в своей знаменитой статье «От социальной истории к истории общества» высказал опасения по поводу «превращения социальной истории в проекцию социологии» в то время как по- следняя «не имеет дела с долговременными преобразованиями» и «ее теоретические конструкции строятся без учета историче- ских изменений»17. В целом, в ходе дискуссии явственно обнаружилось, с од- ной стороны, стремление социологов к освоению исторического материала ("историзации социологии"), а с другой - поворот части "новой историографии" к теоретической истории, к соци- альной истории как истории общественных систем, к поискам общей модели, которая позволила бы связать отдельные иссле- дования, сравнить и обобщить их, утвердить историю в положе- нии общественной науки. Одновременно участниками обсуждения наряду с пози- тивными моментами были подмечены основные негативные чер- ты имевшего места процесса сближения истории и социологии: его односторонняя направленность и некритический характер. Таким образом, активное противостояние интенсивному разви- тию междисциплинарных связей истории со стороны многих представителей укорененных в традиции школ усугублялось заметными расхождениями в методологических позициях сто- ронников "новых путей". Главный итог продолжительной дискуссии был вполне ясен: влияние социологии на историю свелось лишь к заимство- ванию терминологии, приемов и методик, то есть к обогащению исследовательской техники, в то время как обе науки - и социо- логия, и историография - остро нуждались в коренном пере- смотре своих теоретико-методологических основ. В результате, 16 Stedman Jones G. From historical sociology to theoretic history // Brit- ish Journal of Sociology. 1976. Vol. 27. N 3. P. 295-305. 17 Hobsbawm E. 'J Op. cit. P. 27.
Парадигмы социальной истории 23 однако, стало неоспоримой реальностью определенное взаимо- проникновение истории и социологии, что привело значительное число историков к отказу от традиционного эмпиризма и при- знанию необходимости социологизации истории. Постепенно тезис о взаимосвязи и взаимном притяжении исторической со- циологии и социальной истории стал общим местом в западной научной литературе, но вопрос о характере их связи, о платфор- ме, на которой в действительности происходило их сближение и на которую должна была быть поставлена их кооперация, оста- вался дискуссионным. Исследователи условно выделили два распространенных пути применения социологического инструментария для анализа общественных явлений прошлого. Первый заключался в переос- мыслении исторического материала, предварительно собранного и описанного на языке исторической науки, в социологических понятиях и концепциях. Второй подход состоял в применении социологического инструментария при сборе эмпирического материала, его обработке и интерпретации, то есть в собственно социологическом исследовании исторического объекта, в ре- зультате чего историография все более обрастала частными ис- ториями гибридного характера, аналогичными подразделениям конкретной социологии18. Наиболее ярким примером может служить историческая урбанистика 1960-1970-х годов, которая стала излюбленным местом приложения сил сторонников междисциплинарного под- хода и, вероятно, самым удачным "детищем" междисциплинар- ного взаимодействия истории, социологии и экономики. Город как целое, представляющий собой идеальный объект для ком- плексного междисциплинарного исследования, впервые превра- тился из сценической площадки, места социально-исторического действия в специальный предмет изучения именно в интеллекту- альном контексте "новой городской истории". Исследования в этой области рассматривали свой предмет в фокусе пересечения целого ряда общественных наук: демогра- ^ Миронов Б. H. Историк и социология. Л., 1984. С. 163-164; Ab- bott А. History and sociology: the lost synthesis // Social Science History. 1991. Vol. 15. N2. P. 201-238.
_24 Глава 1 фии, социологии, экономической и исторической географии, этносоциологии и др., каждая из которых имеет свои специфиче- ские методы и подходы к изучению города. Разумеется, нельзя не учитывать сложность междисциплинарных коммуникаций, обусловленную несовпадениями концептуальных основ, но главная трудность состояла в том, чтобы поставить столь разно- образные технические приемы на единую методологическую основу. Эта проблема и стала камнем преткновения в современ- ной исторической урбанистике. Одним из пионеров новой исторической урбанистики был выдающийся британский историк Эйза Бриггс, который в лек- ции, опубликованной в 1960 г., а затем в своей фундаментальной монографии о викторианских городах призвал историков к заим- ствованию концепций так называемой урбан-социологии (социологии города) и к включению междисциплинарного под- хода в свой исследовательский арсенал. Одной из первых работ, посвященных теоретическим вопросам урбан-истории, был из- данный в США сборник статей «Историк и город», большинство авторов которого явно склонялись в сторону социально- контекстуального подхода, рассматривавшего город в его соци- альном окружении, как функцию включавшей его более крупной общественной системы19. Первые конкретно-исторические работы, в которых этот подход обозначился, появились еще в 1950-е годы, однако его теоретическое осмысление было осуществлено и отражено в программных публикациях значительно позднее, уже в результа- те далеко продвинувшейся социологизации западной историче- ской науки и в целях соединения исторического и социологиче- ского методов в изучении городской истории20. 19 The Historian and the city / Ed. by O. Handlin, J. Burchard. N.Y., 1963. 20 Критический анализ предшествующих концепций и обоснование "новой социологии и истории города" предпринял известный британский социолог Ф. Абраме во Введении к изданному им сборнику статей, авторы которых апробировали этот подход в конкретно-исторических исследова- ниях. Towns in societies. Essays in economic history and historical sociology / Ed. by Ph. Abrams, E. A. Wrigley. Cambridge, 1978.
Парадигмы социальной истории 25 В начале 1960-х годов наибольшим успехом пользовалось то направление социологии города, в русле которого рассматри- вался не город как таковой, а процесс урбанизации как одна из сторон исторического процесса, понятого в рамках общесоцио- логических эволюционных теорий. Однако, предложенная этим направлением сверхобобщенная универсалистская концепция, основу которой составляла аналитическая модель, выделявшая по структурным характеристикам два типа городов - доиндуст- риальный и индустриальный (иногда с добавлением третьего - переходного типа), оказалась неприемлемой для исторически мыслящих ученых. Вскоре она была подвергнута обоснованной критике, убедительно доказавшей ее несостоятельность не толь- ко в историческом, но и в сравнительно-типологическом иссле- довании. Но сама эта научная полемика, как и теоретико- методологические разработки урбан-социологии сыграли замет- ную роль в обновлении междисциплинарного поля исторической урбанистики и рождении новой истории и социологии города (термин Ф. Абрамса). Урбан-история противопоставила традиционным - био- графическому, типологическому, автономно-локальному - под- ходам контекстуальный подход (как вариант системного), предполагавший соблюдение принципа детерминации локальных форм социально-экономическим или социально-политическим контекстом. Новая история и социология города опиралась на концепции и классификации М. Вебера и тезис о том, что ре- шающий для развития капитализма на Западе перелом произо- шел в особой категории городов. Главное, что объединяло разнородный контингент сторон- ников контекстуального подхода, - это понимание города как частного выражения более крупных систем (цивилизаций, госу- дарств, обществ, способов производства) в противовес дуалисти- ческим концепциям, отделяющим город от его окружения и про- тивопоставляющим их друг другу. В рамках этого подхода город представал перед исследователем как комплексный объект (или подсистема) в единстве своих многообразных (хозяйственных, административно-политических, военно-стратегических, органи- зационных и других) функций и одновременно как элемент
26 ^^ Глава 1 включающей его целостности, как пространственное воплоще- ние ее социальных связей и культурной специфики. Речь, таким образом, шла о новом понимании места и роли городов и урба- низации в истории человечества. В отличие от сторонников эво- люционистского направления представители новой социологии и истории города, рассматривая его как конкретную социально- пространственную форму существования общественной систе- мы, воспроизводящую и концентрирующую ее основные эле- менты и отношения, отмечали стадиальную специфику урбани- зационных процессов и существенные различия в их культурно- цивилизационном содержании21. Для построения своей аналитической теории "новая со- циология и история города" нуждалась в решении двух ключе- вых методологических проблем: во-первых, в ответе на вопрос, в каком именно контексте следует рассматривать город, и, во- вторых, в создании модели, раскрывающей механизм взаимодей- ствия города и включающей его системы. По первому вопросу были намечены три основных аспекта рассмотрения: социально- экономический, социально-политический и социокультурный, - которые могли быть в перспективе объединены в более плодо- творный комплексный анализ. Его парадигма в исторической науке к этому времени уже практически сложилась. Формальные ее признаки рельефно выступали в самом подзаголовке журнала «Анналы» - «Экономики. Общества. Цивилизации». Синтетические броделевские концепции городских ареа- лов-пространств, в которых город реализовывал свои многооб- разные функции, оказали огромное влияние на урбан-историю, изучавшую город в контекстах самой разной конфигурации и масштаба, пронизанных связями различного характера, плотно- сти и интенсивности. Однако социально-историческая урбани- стика не ограничивалась исследованием региональных город- 21 Подробнее о становлении медиевистической урбанистики как со- циально-исторической дисциплины см.: Яапребицкая А. Л. Европейский город (средние века - раннее новое время). Введение в современную урбанистику. М., 1993. См. также: Репина Л. П. Город, общество, цивили- зация: историческая урбанистика в поисках синтеза // Город как социо- культурное явление исторического процесса. М, 1995. С. 32-38.
Парадигмы социальной истории 27 ских систем: очень скоро ее основные усилия сосредоточились на анализе социальных групп городского населения и связей внутри городского сообщества. В исторических исследованиях этого рода сформировалось два подступа к изучению социальных общностей. Первый под- ходит к этой проблеме со стороны индивидов, составляющих ту или иную общность, и имеет предметом исследования жизнен- ный путь человека от рождения до смерти, описываемый через смену социальных ролей и стереотипов поведения и рассматри- ваемый в контексте занимаемого им на том или ином этапе соци- ального жизненного пространства. Второй отталкивается от рас- крытия внутренней организации и функционирования самой социальной среды, микромира общины, ассоциации, корпорации, всего многообразия городских общностей и малых групп и вы- являет их соотношение между собой. В этих подходах со всей определенностью обнаружилась "пуповина", соединявшая ур- бан-историю 1970-х годов с современной микросоциологией. Впрочем, бурный рост новой истории города и новой со- циальной истории, как и всей "новой исторической науки", ча- стью которой они являлись, происходил на довольно эклектич- ной методологической основе, что проявилось и в конкретных исследованиях, и в многочисленных методологических дискус- сиях 1970-х - 1980-х годов. В целом же, в это время значительно расширилось само понятие социальной истории: наряду с клас- сами, сословиями и иными большими группами людей она сде- лала предметом своего изучения социальные микроструктуры: семью, общину, приход, разного рода другие общности и корпо- рации, которые были столь распространены в доиндустриальную эпоху. Трехчленному средневековому делению и биполярному классовому подходу была противопоставлена более сложная картина социальных структур, промежуточных слоев и страт, позволяющая тоньше нюансировать характер социальных проти- воречий, политики государства, роли религии и церкви, различ- ных форм идеологии. Позитивным моментом в историографии 1970-х годов явился и постепенный отход от "классического" факторного ана- лиза (как в монистическом, так и в плюралистическом его вари-
_28 Глава 1 антах), при котором персонифицируются и противопоставляются друг другу в качестве активной и пассивной сторон историческо- го процесса произвольно вычлененные из него ряды однородных явлений. И это не случайно, поскольку принципиальной исход- ной установкой ведущих направлений современной историогра- фии стал взгляд на общество как на целостный организм, в кото- ром все элементы взаимодействуют в сложной системе прямых и обратных связей, исключающей возможность редукции и нахож- дения какого-либо одного пусть даже относительно независимо- го фактора, способного определять историческое развитие. История и антропология. Место социальной истории в структуре "новой исторической науки" Новое направление поиску придало введение в социаль- ную историю подходов, заимствованных из антропологии и со- циальной психологии, причем в середине 1970-х - начале 1980-х годов на авансцену междисциплинарного взаимодействия выхо- дит культурная антропология. Именно под ее растущим влияни- ем в это время происходит явный сдвиг интересов социальных историков от исследования объективных структур и процессов к культуре в ее антропологической интерпретации, т.е. к реально- му содержанию обыденного сознания людей прошлых эпох, к отличающимся массовым характером и большой устойчивостью ментальным представлениям, символическим системам, обычаям и ценностям, к психологическим установкам, стереотипам вос- приятия и моделям поведения. Предпочтительным становится взгляд на прошлое с точки зрения самих действующих в нем лиц. Смена ориентации определялась объективными методоло- гическими трудностями: социально-научные теории, облегчаю- щие анализ структур и процессов, оказались неспособны связать его с изучением деятельности индивидуальных и коллективных субъектов истории. Один из многообещающих путей преодоле- ния этого разрыва был открыт и уже освоен историей ментально- стей, выдвинувшей на первый план реконструкцию "картины мира" людей разных эпох - изучение специфических черт их мировосприятия, жизненного уклада, массового сознания.
Парадигмы социальной истории 29 Впрочем, критика истории ментальностей на рубеже 1970- 80-х гг. была по существу направлена к превращению ее в соци- альную историю, что проявлялось в признании социальной диф- ференцированности культурного поведения и субординации ментальных комплексов, а также в отрицании их автономной динамики и требовании соединения истории ментальностей с историей структур, посредством нахождения диалектических взаимосвязей между объективными условиями жизни и способа- ми их осознания22. Реконструкция картины мира, характерной для данной че- ловеческой общности, или совокупности образов, представле- ний, ценностей, которыми руководствовались в своем поведении члены той или иной социальной группы, все более воспринима- лась как неотъемлемый компонент анализа социальной системы и как необходимое звено, позволяющее связать исследование социальной среды с анализом деятельности. Особое внимание в объяснении формирующих социальную реальность человеческих действий, исторических событий и явлений, стало уделяться со- держательной стороне сознания действующих субъектов, в пер- вую очередь их представлениям о социальной иерархии и своем месте в ней. В такой интерпретации история ментальностей по существу превращалась в социальную историю ментальностей . Вспомним, однако, что Ж. Дюби, понимая историю мен- тальностей и общественных идеологий (под последними он под- разумевал системы представлений, ценностей, идей и концеп- ций) как неотъемлемый сущностный компонент социальной истории, еще в начале 1970-х годов писал: «Социальные отно- шения и их историческое преобразование осуществляются в кон- тексте той системы ценностей, которая обычно считается детер- 22 Vovelle M. Ideologies et mentalités. P., 1982. 23 A. Я. Гуревич справедливо указал на огромный интерес социаль- но-исторической психологии и "социальной истории идей" в плане изуче- ния поведения разных социальных групп и тоже охарактеризовал историю ментальностей как неотъемлемую сторону социальной истории. Подробнее об этом см.: Гуревич А. Я. Историческая наука и историческая антрополо- гия// Вопросы философии. 1988. N 1. С. 56-70; Его же. Социальная исто- рия и историческая наука // Вопросы философии. 1990. N 4. С. 23-35 и др.
JJO Глава 1 минирующим фактором в истории этих отношений. Действи- тельно, такие ценностные системы управляют поведением каж- дого индивида по отношению к другим членам группы... Именно посредством этих систем люди воспринимают ту общность, слой, или класс, к которым они принадлежат, и дистанцируются от других классов, страт и общностей... Игнорировать это - зна- чит обесценивать любой анализ социальной стратификации и ее динамики. Системы ценностей передаются в процессе социали- зации без заметных изменений от одного поколения к другому, но они не остаются неподвижными, а имеют собственную исто- рию со своими темпами и этапами, которые не совпадают с ис- торией народонаселения или способов производства. И как раз через эти отличия можно наиболее четко определить взаимоза- висимости между материальными структурами и ментально- стями (курсив мой. -Л. Р.)»24. В поисках информации особого рода, содержащей досто- верные, хотя и неизбежно косвенные сведения о неотрефлекти- рованных социокультурных представлениях людей прошлого, социальные историки стали также активно заимствовать специ- фические методы и познавательные приемы антропологов, при- званные "раскодировать" чуждые и непонятные европейцу куль- туры далеких племен (методики истории жизни и семейной истории, или истории рода, анализ эпизода или события и др.)25- 24 Duby G. Histoire sociale et ideologies des societies // Faire de l'histoire. I. Nouvelles Problèmes. Paris, 1974. P. 147-150. Еще раньше по существу в той же плоскости, хотя и в иной терминологии, ставил пробле- му исследования коллективных ментальностей Робер Мандру, который различал некоторый набор общих элементов, характерный для всего обще- ства, и социально-дифференцированные ментальные структуры отдельных классов, профессий или конфессиональных групп, а также связывал инди- видуальные комплексы представлений с культурно-психологическим воз- действием объективных - демографических, экономических, религиозно- институциональных и т.д. - структур исторического существования. - Mandrou R. Introduction a la France moderne. Essais de psychologie historique. 1500-1640. P., 1961. 25 См.: CohnB. S. History and anthropology: The State of play// Com- parative Studies in Society and History. 1980. Vol. 22. N 2. P. 198-221; Tosh J. The Pursuit of history. Aims, methods and new directions in the study of modern
Парадигмы социальной истории 31 Так вслед за социологическим в современной историографии произошел антропологический поворот: главное русло междис- циплинарного взаимодействия было переведено в плоскость ис- торической антропологии, в контексте которой все традиционно сложившиеся отрасли исторического знания подлежали обнов- лению и переосмыслению. 1970-е - 1980-е годы стали периодом бума конкретных со- циально-исторических исследований, совершивших подлинный прорыв в области изучения индивидуального и коллективного поведения и сознания. Радикальное изменение самой проблема- тики исследования, направленного на выявление человеческого измерения исторического процесса, потребовало решительного обновления концептуального аппарата и исследовательских ме- тодов и привело к формированию новой парадигмы социальной истории, включающей в свой предмет сферу человеческого соз- нания как неотъемлемую структуру социальной жизни. Одновременно развивалась ожесточенная полемика между наиболее активными сторонниками и теоретиками социально- структурной истории, с одной стороны, и исторической антропо- логии, с другой. Сторонники и теоретики последней обвиняли представителей социально-структурной истории в игнорирова- нии гуманистической стороны истории и призывали отвернуться от надличностных структур и процессов и повернуться лицом к человеку, прежде всего к "обычному", "простому" человеку. Как и большинство других, эта научная дискуссия велась в полном соответствии с закономерностью, подмеченной еще Де- картом: различие воззрений происходило из различия способов и предмета рассмотрения, а мнения отходили от "золотой середи- ны" тем дальше, чем ярче разгорался спор. Каждая сторона тра- тила огромные усилия в попытках развенчать своих оппонентов, доказать полную несостоятельность их методов и, напротив, ис- history. L.; N.Y., 1984. Р. 86-88. Интересно, что по данным опроса амери- канских медиевистов, уже в 1975 г. большинство из них в ответе на вопрос, методы каких наук нужно использовать историкам, первой из них назвали антропологию. - Lewis A. R. Medieval social and economic history as viewed by North American medievalists// Journal of Economic History. 1975. N3. P. 630-634.
_32 Глава 1 ключительную истинность своего подхода к изучению истории и к самому ее предмету. Таким образом в социально-исторических исследованиях сложилась ситуация отнюдь не мирного сосуществования двух парадигм: социологически ориентированной социально- структурной истории и антропологически ориентированной со- циально-культурной истории. Однако инициативу постепенно захватила антропологическая история, которая, в свою очередь, выступила с претензией на господство в историографии. Антропологическая ориентация выразилась, в частности, в проецировании на социальную историю центральных задач ан- тропологии, сформулированных К. Гиртцем как постижение «субъективных ментальных миров» членов той или иной соци- альной группы и выяснение «системы идей и понятий», лежащей в основе любого человеческого действия26. Еще в 1940-е годы Клод Леви-Строс заявил о том, что история и антропология де- лят между собой один предмет - социальную жизнь, имеют одну цель - лучше понять человека - и фактически один метод, с раз- ницей лишь в пропорции технических приемов. Развитие миро- вой историографии в последней четверти XX века полностью подтвердило эти слова. Начав с народных низов, антропологическая история по- степенно включила в свой предмет поведение, обычаи, ценности, представления, верования всех социальных классов и групп, не- зависимо от их положения в общественной иерархии (включая отражение меры взаимного противостояния в их представлениях друг о друге), превратив историю снизу в историю изнутри и поставив перед собой задачу синтеза всей исторической действи- тельности в фокусе человеческого сознания (в "субъективной реальности"). Несомненным достижением нового подхода к со- циальной истории в этом контексте стало включение в ее иссле- довательскую программу задачи реконструкции глубинной про- граммы всех видов человеческой деятельности, заложенной в культурной традиции их социального универсума. А это особен- 26 См.: GeertzC. The Social history of an Indonesian town. Cambridge, 1965. P. 141.
Парадигмы социальной истории 33 но важно в тех случаях, когда объект исследования представляет собой общество, культурно отдаленное от того, к которому при- надлежит исследователь. Расширение сферы компетенции социальной истории, ос- воение ею столь длительное время игнорируемого культурно- антропологического ракурса исследования, действительно, на- полнило социальную историю живым человеческим содержани- ем. Культура, несомненно, является неотъемлемой характери- стикой человека как социального существа и неразрывно связана с социальным поведением индивидов и составляемых ими групп. Каждый индивид усваивает эту картину мира в зависимости от социальной принадлежности, образования, личных качеств, воз- раста и т.п. Но поскольку фрагменты внешней реальности под- вергаются в сознании индивида переработке и реорганизации в соответствии с его мировидением (а оно представляет реальность в преобразованной, даже неузнаваемой форме), то вполне есте- ственно, что поведение людей соответствует не столько объек- тивным условиям их существования, сколько картине мира, на- вязанной им культурой27. Фронт работ исторической антропологии постоянно по- полнялся новыми аспектами сознания и поведения людей разных эпох и культур, включая представления об окружающей приро- де, образ социального целого и составляющих его групп, формы религиозности, явления коллективной психологии, историю праздников и ритуалов, всю систему идей, понятий, образов, унаследованных данным обществом от предыдущих поколений, которая составляла его основной духовный арсенал и определяла присущий ему тип сознания. Не ограничиваясь наиболее устой- чивыми и всеобщими стереотипами обыденного сознания, инте- ресы исторической антропологии распространялись и на обшир- ный слой более изменчивых социокультурных представлений, во многом специфичных для разных социальных групп28. И хотя 27 Гуревич А. Я. О кризисе современной исторической науки // Во- просы истории. 1991. N 2/3. С. 21-36. 28 Бессмертный Ю. Л. К изучению обыденного сознания западноев- ропейского средневековья// Советская этнография. 1987. N 1. С. 36-44; Идеология феодального общества в Западной Европе. М., 1980. С. 34-41. 3 Заказ 929
_34 Глава 1 центральный для исторического объяснения вопрос о механизме изменений в сфере сознания оставался нерешенным, антрополо- гическая ориентация открыла пути выхода социальной истории на новый уровень познания. В результате становления и развития "новой исторической науки" был сброшен груз многих давно застарелых догм, откры- лись совершенно неожиданные перспективы, значительно рас- ширились предмет, проблематика и методы исторического ис- следования, были разработаны эффективные процедуры анализа исторических источников, введено в оборот множество новых исторических фактов, усовершенствованы системы объяснения. Иными словами, познавательные возможности истории резко возросли. Широкое использование методов социальных наук в конечном счете привело к радикальным переменам в предметной области историографии и в классификации исторических суб- дисциплин. Наряду с такими традиционными направлениями, как политическая и конституционная история, экономическая история и история права, история искусства и история культуры, выдвинулись на авансцену такие направления, как историческая демография, историческая география, историческая экология, этноистория, истори-ческая антропология, историческая психо- логия, историческая социология и др., в каждом из которых вы- делялись особые исследовательские поля и формировались свои внутренние подразделения. Если следовать метафоре, представляющей весь мир науки как систему исследовательских полей, то любой комплекс наук, в том числе и исторических, может быть представлен как об- ширное исследовательское пространство, состоящее из доста- точно крупных территорий, разделенных на отдельные поля, которые в свою очередь разбиты на более мелкие участки и про- сто узкие полосы. Но вот образовалось множество "сиамских близнецов", вызванных к жизни сложными и противоречивыми процессами внутренней дифференциации и междисциплинарно- го сотрудничества, многократными слияниями и новыми демар- кациями субдисциплин и смежных наук. Возникает вопрос: как изменяется исследовательское поле исторических наук под со- вместным воздействием процессов, с одной стороны, специали-
Парадигмы социальной истории 35 зации и дифференциации, а с другой - интеграции дисциплин? В результате междисциплинарного взаимодействия это некогда строго упорядоченное пространство оказалось покрыто плотной сетью коммуникаций, что сделало все предполагаемые разграни- чения более чем условными. Тем более это относится к положе- нию тех субдисциплин, которые были обязаны самим своим происхождением развитию поли дисциплинарных исследований. При этом многие специализировавшиеся субдисциплины имеют общий теоретический, методологический и концептуальный ар- сенал, т.е. общее направление развития, и различаются только по специальной предметной области. Что касается теории, то с середины 1970-х годов наблюда- ется общая тенденция движения от объективистской к субъекти- вистской концепции науки, от позитивизма к герменевтике, от количественных методов к качественным29. И это создает пред- посылки не только для плодотворного сотрудничества между разными историческими специализациями и "гибридными" суб- дисциплинами, но и для их реинтеграции. Однако, несмотря на всю междисциплинарную риторику, скроенные по старым об- разцам академические структуры не потеряли своей прочности. В большинстве случаев междисциплинарное сотрудничество так и продолжает ограничиваться рамками отдельных исследова- тельских проектов, а активность новых направлений - площад- ками международных научных симпозиумов и журналов, кото- рые призваны обеспечить средства научной коммуникации, необходимые для обретения по крайней мере неформальной ав- тономии новых дисциплин. Каждая из этих новых дисциплин проходит в своем ста- новлении три важных последовательных этапа: первоначальную 29 Серьезные затруднения методологического свойства заставляют убедиться, во-первых, в том, что историческая реальность не является и не может быть столь непосредственно наблюдаемой и измеряемой, как счита- ли многие социальные историки, а во вторых, в том, что невозможно уст- ранить креативность исследователя «в процессе изучения того, что только кажется объективным свидетельством». - Fitch N. Statistical fantasies and historical facts: History in crisis and its methodological implications II Historical Methods. 1984. Vol. 17. N 4. P. 239-254. (P. 241). 3*
^36 Глава 1 специализацию в форме новой предметной ориентации отдель- ных исследователей, институционализацию выделившихся об- ластей через создание ассоциаций ученых и последующий этап ее закрепления на более прочной основе, в формальных универ- ситетских структурах. В процессе такой "департаментализации" создаются институциональные возможности фиксации методов, теорий, центральных тем и исследовательских объектов внутри этой самоопределившейся дисциплины, которые воспроизводят- ся в ходе профессиональной подготовки. Процесс глубокой дифференциации, вызванный расшире- нием самого предмета истории, беспрецедентным ростом числа и разнообразия изучаемых объектов и методов их исследования, а также способов обработки источников, привел к выделению все новых и новых субдисциплин и их институционализации и в на- учной сфере, и в системе образования (растущее дробление учебных курсов истории и программ подготовки студентов- историков с обучением специальным методам общественных наук), причем острая конкуренция в преподавательской среде внесла свою лепту в этот процесс30. Появление новых исторических дисциплин преобразовало сложившуюся систему исторической науки с ее привычным на- бором специальных и вспомогательных дисциплин, областей истории, разграниченных по хронологическому, географическо- му и тематическому принципам. Наряду с традиционными поли- тической, экономической и историей идей появились такие дис- циплины как демографическая история (ее предмет постепенно расширялся и неоднократно трансформировался), социально- интеллектуальная история, психоистория, а кроме того много- численные гибриды, родившиеся от альянса истории с отпры- сками прикладной социологии - областями конкретных социаль- но-исторических исследований (история семьи, история города, история преступности, история образования, история досуга, 30 Именно этим путем в 1970-е годы некоторые дисциплины, выде- лилившись из предметного поля истории как академической дисциплины, оказались на факультетах социальных наук, а другие - на исторических (локальной истории, этноистории, урбан-истории и др.).
Парадигмы социальной истории 37 история детства, история сексуальности, социальная история медицины, социальная история религии и т.д.). Постепенно расширяя сферу своего влияния в западной ис- ториографии, новая история осуществляла экспансию в разных ее областях отнюдь не равномерно. В области экономической истории ее развитие привело к появлению новых моделей, заим- ствованных из бурно развивавшейся экономической науки, к усложнению понятийного аппарата, углубленной специализации исследований, широкому применению количественных методов. В области политической истории ее влияние выразилось в сме- щении интереса историков от изучения исторических событий, личностей, отдельных конфликтов к исследованию политических структур, их функционирования и эволюции в социальном кон- тексте. Однако ведущей областью конкретных исследований новой исторической науки стала социальная история: большин- ство новых областей междисциплинарной историографии пере- плетались именно в ее русле. Группа новых дисциплин была обязана своим происхож- дением развитию массовых общественных движений, нуждав- шихся в формировании исторического самосознания и стимули- ровавших интерес к прошлому угнетенных и эксплуатируемых слоев населения, народов "без истории" или "спрятанных от ис- тории". Так, решающую роль в обогащении социальной истории и переопределении ее предмета сыграло движение за "историю снизу", или "народную историю", которое, в частности, привело к выделению таких субдисциплин как "новая рабочая история", "история женщин", "крестьянские исследования" и др.31. Одно- временно организационно оформляются "локальная история" и "устная история" (со своими научными обществами, журналами и школами), которые объединяются по исследовательским мето- дикам32. В процессе становления этих новых субдисциплин рос- Демократический "настрой" социальной истории проявлялся и в ее ранних формах, но своей кульминации он достиг в истории снизу. См.: SamuelR. What is social history? //History Today 1985. Vol. 35. N 3. P. 34-37. В развитии "устной истории", в частности, ярко проявились не- удовлетворенность генерализирующей и квантитативной историей и тен- денция к "гуманизации" социальной истории, к тому, чтобы вновь поста-
_38 Глава 1 ло разнообразие сюжетов и форм исследования, покрываемых "зонтиком" социальной истории. "Тематическая социальная ис- тория" быстро проявила свою центробежную направленность, причем тематический подход не только отражал отсутствие бо- лее широкой и значимой концептуализации, но также препятст- вовал развитию соответствующей социально-исторической пе- риодизации, не говоря уже о том, что в социальной истории хронологические рамки всегда условны, поскольку она имеет дело не с событиями, а с процессами33. Хотя углубление специализации - закономерное явление в развитии любой науки, такая фрагментация исторических иссле- дований грозила привести к растворению предмета истории и, в конечном счете, к ее дезинтеграции. В отсутствие теоретически проработанного основания для обобщения данных, полученных при исследовании бесконечно дробившихся новых междисцип- линарных объектов, которые служили своеобразным полигоном для исследователей, перспективы ожидаемого синтеза станови- лись все более туманными. Как метко выразился Теодор Зелдин, «социальная история, именно потому, что она добилась таких успехов, в определенном смысле заблудилась среди множества своих достижений»34. Ситуация, сложившаяся к концу 1970-х гг., свидетельство- вала о нарастающей фрагментации исторической науки, которая остро ощущалась не только теоретиками, но и практикующими историками. Она получила адекватную оценку в составленном группой ведущих специалистов и опубликованной журналом "Journal of Interdisciplinary History" прогнозе развития истори- ческой науки и отдельных ее отраслей на 1980-е годы, в котором вить в центр исследования специфику человеческого опыта переживания исторических событий и процессов. Подробнее о локальной истории будет сказано ниже. 33 Подробнее об этом см.: Steams Р. N. Social history and history: a progress report I/Journal of Social History. 1985. Vol. 19. P. 319-334. 34 Zeldin T. Social history and total history // Journal of Social History. 1976. Vol. 10. N 2. P. 237-245. См. рус.пер.: Зелдин Т. Социальная история как история всеобъемлющая// THESIS. 1993. Т. 1. Вып. 1. С. 154-162. (Цит нас. 159).
Парадигмы социальной истории 39 было высказано обоснованное опасение, что история может по- степенно разбиться на отдельные субдисциплины, соответст- вующие различным аспектам изучения человеческого мира точ- но так же, как это произошло с расщеплением физического мира в науках о природе35. В течение длительного времени очень оживленно обсуж- далась и проблема всеобъемлющего кризиса, отсутствия общих организующих принципов и фрагментации социальной исто- рии36. На мой взгляд, эту проблему можно и нужно рассматри- вать в контексте взаимосвязанных процессов дифференциации и интеграции в науке, которые нельзя оценивать однозначно. По- вышение интенсивности процесса дифференциации в связи с резким расширением предмета истории и методов исследования, вызвало появление множества новых субдисциплин и значитель- ное услож-нение структуры исторической науки в результате интенсивных междисциплинарных взаимодействий 1960-1970-х гг. Однако большинство новых областей междисциплинарной истории, взаимно перекрывая смежные области, охватили все широкое пространство социальной истории и одновременно пе- рекинули своеобразные "мостки" к смежным гуманитарным и социальным дисциплинам37. 35 Rabb T. New History: The 1980 and beyond. Studies in interdiscipli- nary history. Princeton, 1982. P. 326. 36 Stone L. The Revival of narrative. Reflections on a new old history // Past & Present. 1979. N 85. P. 10-11; HenrettaJ. Social history as lived and written // American Historical Review. 1979. Vol. 84. N 5. P. 1293-1322; Judt T. A Clown in regal purple // History Workshop Journal. 1979. N 7. P. 66-94. Говоря о надлежащем в области истории отграничении референт- ных объектов, Поль Рикер практически идентифицирует исследователь- скоеполе социальной истории с «областью социальных наук»: «...Общей чертой применяющихся в исторической практике объяснительных моделей должно быть соотнесение с человеческой реальностью как социальной данностью. В этом смысле социальная история - не сектор, среди прочих, а угол зрения, под которым история выбирает поле своих исследований, а именно - область социальных наук». И далее: «Человеческая интеракция... возникая между субъектами действия и теми, кто является его объектом, поддается процедурам моделирования (благодаря которым история зани- мает место среди социальных наук)...» Рикер П. Память, история, забвение. М., 2004. С. 255-256.
_40 Глава 1 Таким образом, с одной стороны, не приходится сомне- ваться в том, что чем больше расширяется исследовательское поле истории, тем больше становится угроза дезинтеграции, так как тем сложнее найти способ обобщения полученных данных. С другой стороны, хотелось бы привлечь внимание к тому часто оставляемому в стороне критиками «новой исторической науки» факту, что само расширение этого поля и накопление данных о ранее остававшихся в тени явлениях смежных областей знания создают новые возможности для обобщения в результате рас- крытия многочисленных каузальных, функциональных и моти- вационных связей между многообразными явлениями прошлого. Однако процесс отпочкования новых исторических дисциплин не исключил полностью интеграционных тенденций, поскольку их предметы, выражаясь математическим языком, представляли собой пересекающиеся множества и нередко именно сферы пе- ресечения наиболее интенсивно исследовались представителями смежных дисциплин. Дискуссии о предмете, статусе и методах социальной истории в конце 70-х - начале 80-х годов Очередная смена научных ориентиров не сопровождалась необходимой теоретической работой, которая могла бы способ- ствовать практическому "присвоению" достижений различных исследовательских подходов. Ничто не свидетельствовало не только о согласии относительно возможной будущей программы междисциплинарного синтеза, но и о наличии внутридисципли- нарного консенсуса по самым принципиальным вопросам. Пред- ставители различных направлений, работающие в области соци- альной истории, с самого начала расходились в понимании ее предмета и методов. Теоретико-методологические и идейно-политические раз- ногласия обусловили и различные подходы к содержанию, зада- чам исследования и общественной функции социальной истории. Одни исследователи, рассматривая социальную историю как промежуточную область между экономической и политической историей, ограничивали ее задачу изучением социальной струк-
Парадигмы социальной истории 41 туры в узком смысле слова, то есть социальных ячеек, групп, институтов, движений (так называемая социально-структурная история). Другие стремились постичь человеческое общество в его целостности, исследуя социальные связи между индивидами в духе "тотальной истории" школы "Анналов" или "истории об- щества как системы". Ведущие социальные историки были согласны в том, что эта область исторического знания должна эволюционировать в направлении "тотальной истории" или истории общества, но при этом наполняли ее различным содержанием. Идея превращения социальной истории в "тотальную" была сформулирована еще в начале 1960-х годов известным британским историком и социо- логом Г. Перкиным: «Социальная история не есть часть истории, она представляет собой всю историю с социальной точки зре- ния». Исходя из принципов системно-структурного подхода, он включил в задачу социальной истории исследование комплекса взаимосвязанных аспектов исторической действительности: от- ношение общества к его природному окружению; структура об- щественного целого; закономерности функционирования этой структуры; социальные проблемы и способы их разрешения; общественное сознание. Главный объект социальной истории, по Г. Перкину, наро- донаселение, которое должно изучаться в связи с его географи- ческим и возрастным "распределением", а также социальным и профессиональным разделением, которое опредмечивается в «комплексе ассоциаций - семье, церкви, гильдии, сословии, школе, больнице, мастерской, клубе, профсоюзе, а также на за- воде и в политической партии». Осуществив эту всестороннюю дифференциацию населения, исследователь тотальной социаль- ной истории должен далее изучить, как функционирует структу- ра общества, как она воспроизводит себя, осуществляет социаль- ный контроль и защищает себя от неприемлемых структурных изменений, передает свои познания, опыт и идеалы от поколения к поколению. Он должен проанализировать социальное содер- жание и последствия развития сельского хозяйства, промышлен- ности, торговли и распределения прибыли и капитала, деятель- ности правительства и состояния законодательства, образования,
_42 Глава 1 общественной морали во всех их разнообразных формах - рели- гия, общественная и научная мысль, литература, музыка, искус- ство, спорт, игры, досуг и развлечения. Эта социальная тоталь- ность должна постигаться на основе методов демографии, социологии, социальной антропологии и психологии38. В 1970-е годы в рамках новой историографии сформиро- вались два подхода, которые имели фундаментальные различия в понимании исторического процесса и задач его исследования. В одном из них речь шла о реконструкции процессов в отдельно взятых сферах исторического прошлого с помощью заимство- ванных из социальных наук разнородных теорий среднего уров- ня, иногда с последующим выяснением отношений между этими сферами. В другом - о многоаспектной реконструкции прошло- го, которая более или менее последовательно опиралась на пред- ставление о непрерывно изменяющейся исторической реально- сти и диалектической взаимосвязи объективных условий и субъективного фактора в историческом процессе. В этом контек- сте складывались научные программы, отражающие представле- ние об интегративной природе социальной истории и в то же время по-разному интерпретирующие ее внутреннее содержание и основание синтеза. Целостный подход нашел отражение в двух наиболее про- думанных, широко известных и близких, по своей сути, проектах социальной, а точнее социетальной истории, предложенных Э. Хобсбоумом и Ж. Дюби и представляющих собой варианты холистской парадигмы "новой историографии". Хобсбоум, под- вергнув анализу сложившуюся практику социальных историков различных направлений, выделил следующие основные группы исследований: демографические, городские, история классов и социальных слоев, изучение коллективного сознания, история общественных преобразований, история социального протеста и социальных движений39. Констатировав существенное расшире- ние предмета и проблематики социальной истории, Хобсбоум 38 Perkin H. The Structured crowd: Essays in English social history. Sus- sex, 1981. P. 1-18. 39 Hobsbawm E.J. From Social history to the history of society // Daeda- lus. 1971. Vol. 100. N 1. P. 20-45.
Парадигмы социальной истории 43 поставил на повестку дня вопрос о переходе к изучению целост- ной истории общества как динамично развивающейся системы и предложил рабочую схему такого исследования, в основу кото- рой был положен принцип взаимодополнительности объективно- системного и субъективно-деятельностного подходов с ориента- цией на сочетание структурного и социокультурного анализа в рамках диалектико-материалистической методологии40. Говоря о программе истории ментальностей, Э. Хобсбоум призывал не ограничиваться бессознательным и «рассматривать ментальность не как проблему социальной психологии, а как раскрытие внутренней логической связи разных систем мышле- ния и поведения, соответствующих образу жизни людей»41. Поз- же, в заметках об истории снизу, важнейшим аспектом которой он считал изучение исторической памяти простых людей и спо- собов ее мифологизации42, Э. Хобсбоум особо подчеркивал не- обходимость реконструкции «связной и, желательно, согласо- ванной системы поведения и мышления», гипотетическая модель которой может быть выведена из предварительного анализа ис- торической ситуации. В логике исследования, основанного на принципах соци- ально-антропологического анализа и призванного не только опи- сать, но и объяснить прошлое, выделяются три аналитических процедуры. Первый шаг заключается в установлении того, что можно было бы назвать медицинским термином "синдром", т.е. в описании всей совокупности "симптомов", которые на этом эта- пе исследования предстают как разрозненные фрагменты голо- воломки. Вторая процедура состоит в создании гипотетической рабочей модели, которая придает смысл всем этим формам пове- дения, то есть содержит совокупность предположений о совме- щении этих различных способов поведения, согласующихся друг с другом в соответствии с какой-то рациональной схемой. И на- 40 Ibid. P. 31-32. См. также его более позднюю теоретическую статью: Hobsbawm Е. J. The Contribution of history to social science // Interna- tional Social Science Journal. 1981. Vol. 33. N 4. P. 631-636. 4' Hobsbawm E. J. Comment // Review. 1978. Vol. 1. N 3/4. P. 161-162. 42 Примечательно, что именно эти сюжеты стали центральными в мировой историографии уже на рубеже XX-XXI вв.
44 Глава I конец, на третьем этапе производится ее проверка (подтвержде- ние или отрицание) независимым свидетельством43. Жорж Дюби, признавая историю ментальностей наиболее перспективным направлением исследования проблемы отноше- ний между индивидом и его социальным окружением, видел в ней необходимое и важное, но не исчерпывающее средство исто- рического синтеза. Полная программа такого синтеза должна была базироваться на анализе, с одной стороны, объективных структур прошлого («реальность как таковая»), с другой - обра- зов, представлений, верований, идей, понятий, в которых эта реальность воспринималась людьми прошлого и которые состав- ляли «вторую реальность»44. Соответствующая этому проекту исследовательская программа предполагала выполнение сле- дующих процедур: во-первых, двух задач, которые представля- лись Ж. Дюби всего лишь подготовительными - «реконструкция идейных систем прошлого» и «прослеживание их развития во времени», а во-вторых, «гораздо более деликатной задачи - ана- лиза отношений между идеологиями и живой реальностью соци- альной организации». Эта главная задача осуществлялась в два этапа: первый и основной, на котором следовало измерить тем- поральные расхождения и установить по возможности точную хронологию взаимодействия между «двумя реальностями», и затем - логичный переход к реализации задачи второго этапа («критика и демистификация идейных систем прошлого»), на котором исследователь должен был показать, каким образом в каждый исторический момент материальные условия жизни дан- ного общества в той или иной мере подвергаются фальсифика- ции его ментальными представлениями. «Для этого историк должен как можно точнее установить отношения соответствия и различия, существующие в каждой точке диахронной шкалы 43 Hobsbaxvm E. History from below - some reflections // History from below: Studies in popular protest and popular ideology in honour of George Rude / Ed. by F. Krantz. Montreal, 1985. P. 63-73. 44 DubyG. Les sociétés médiévales: une approche d'ensemble (1972)// Hommes et structures du Moyen Age. Recueil d'articles. Paris, 1973; Idem. Histoire sociale et idéologies des sociétés // Faire de l'histoire. Paris, 1974. P. 147-168; etc.
Парадигмы социальной истории 45 между тремя переменными: с одной стороны, между объектив- ной ситуацией индивидов и групп и тем ее образом, который они создали в свое утешение и оправдание, и с другой - между этим образом и индивидуальным и коллективным поведением»45. Существовали и другие, не менее масштабные, хотя и не столь теоретически обоснованные и недостаточно проработан- ные проекты. П. Берк, рассматривая исторический и социологи- ческий подходы к изучению человеческих общностей как взаи- модополняющие, поставил знак тождества между социальной историей и исторической социологией. Но подчеркнув разнооб- разие существующих определений и наметившихся к концу 1970-х годов подходов он систематизировал их, выделив сле- дующие направления, или составные компоненты социальной истории: 1) история общественных отношений; 2) история соци- альной структуры; 3) история повседневной жизни; 4) история частной жизни; 5) история социальных общностей и социальных конфликтов; 6) история общественных классов; 7) история соци- альных групп, рассмотренных в качестве самостоятельных еди- ниц и в их взаимозависимости46. С весьма схожих позиций определял структуру тотальной социальной истории в своем обобщающем труде «Социальная история Англии» Э. Бриггс. Он подчеркивал следующее: «Соци- альная история есть история общества. Она занимается структу- рами и процессами... Нет ничего, что не имело бы к ней отноше- ния... Социальная история должна быть всеобъемлющей. Хотя освещение жизни людей, которые остались в истории безымян- ными и часто были жертвами властных систем своего времени, составляет ее привлекательную сторону, она все же не может игнорировать власть предержащих... Столь же очевидно ее куль- турное измерение»47. Другой известный британский историк Артур Марвик рас- кладывал социальную историю уже как минимум на десять со- 45 Ditby G. Ideologies in social history // Constructing the past. Essays in historical methodology/ Ed. by J. Le Goff and P.Nora. Cambridge, 1987. P. 158-160. 46 Burke P. Sociology and history. L., 1980. P. 30-31. 47 Briggs A. A Social history of England. L., 1983. P. 8.
£6 Глава 1 ставляющих: «Асоциальная география, включая природное ок- ружение, демографию; народонаселение, развитие городов и пригородов и т.д.; 2) экономико-технологические изменения, включая обновление науки и техники, а также изменение харак- тера труда; 3) социальные классы и социальные структуры; 4) социальная сплоченность (то, в какой степени объединена на- ция, атакже насколько ослабляют ее единство расовые, этниче- ские или половые различия); 5) общественное благосостояние и социальная политика, материальные условия жизни; 6) обычаи и поведение; 7) семья; 8) социальные девиации и поддержание за- конности и порядка; 9) изменения в интеллектуальной сфере (включая науку) и развитие искусства; 10) социально- политические ценности, институты и идеи»48. В целом, в дискуссиях 1970-х - начале 1980-х годов, кото- рые были, как правило, международными, ярко проявились раз- личные тенденции в определении предмета и содержания соци- альной истории49. Столь продолжительные дебаты отразили также и тот примечательный факт, что баланс сил между этими тенденциями с течением времени существенно менялся. Но наи- более существенный для будущего историографии момент за- ключался не в противоречиях двух главных сторон научного конфликта, а в пока еще неявном формировании "третьей" - в смещении исследовательского интереса от общностей и соци- альных групп к историческим индивидам, их составляющим. Следует отметить, что решение вопроса о статусе социаль- ной истории наталкивалось не только на различия в субъектив- ных оценках, но и на объективные трудности, связанные с тем, что абсолютно всё, имеющее отношение к людям, все межчело- 48 Manvick, Arthur. British society since 1945. Harmondsworth, 1982. P. 19-20. 49 Editorial// Social History. 1976. Vol. 1. N 1. P. 1-3; Rinascita. 1978. A. 35. N27. P. 29-30; N29. P. 33-34; NieldK. 'Social history': problemi e prospettivi/ Quaderni Storici. 1979. N42. P. 1126-1134; Eley G. Some recent tendencies in social history // International Handbook of Historical Studies / Ed. by G. G. Iggers and H. T. Parker. Westport (Conn.), 1979. P. 55-56; Social Research. 1980. Vol. £7. N3. P. 401-592; Theory and Society. 1980. Vol.9. N5. P. 667-681; etc.
Парадигмы социальной истории 47_ веческие, межличностные связи социальны. Сфера социального в исторической действительности интегративна по самой своей сути и поэтому плохо поддается вычленению. Вспомним, что разрыв "новой социальной истории" с предшествовавшей исто- риографической традицией прежде всего выразился в трактовке понятия "социальная структура". Если в "старой" социальной истории оно употреблялось в узко ограниченном смысле слова, подразумевая обычно только классовое или имущественное расслоение в обществе, то в "но- вой" социальной истории стало преобладать другое, заимство- ванное из структурно-функциональной социологии понимание этого термина как системы иерархически взаимосвязанных соци- альных позиций, которые фиксируют общественное положение, права и обязанности людей, обладающих различным статусом и престижем, и совокупности ролевых предписаний, предъявляе- мых обществом к лицам, занимающим эти позиции. В этом контексте в принципе оказываются равно возмож- ными два различных подхода к изучению социальной структуры. В одном варианте внимание исследователя сосредоточивается на социально-исторических общностях и социальных ячейках об- щества. Социальная структура в данном случае выступает как один из горизонтальных срезов общественной системы. В дру- гом варианте анализируются общественные отношения как связи между индивидами, опосредованные принадлежностью послед- них к социально-историческим общностям и социальным ячей- кам. В вертикальном разрезе общественной системы фиксируют- ся социальные аспекты всех структур, проявляющиеся в фокусе челове-ческой активности. Однако полученный в таком исследо- вании результат все же заметно отличается от "тотальной исто- рии" или "истории общества", как рентгеновский снимок от фо- топортрета, поскольку социальная структура в этом широком смысле слова, хотя и интегрирует соответствующие стороны различных сфер общественной жизни, не охватывает, тем не ме- нее, всего богатства последних. Принятие того или иного из рассмотренных вариантов анализа социальной структуры лежало в основании сложивших- ся противоречивых представлений о статусе и предмете соци-
48 Глава 1 альной истории, в соответствии с которыми социальная история выступала, с одной стороны, как область исторического знания об определенной сфере исторического прошлого, и прежде всего как область знаний о всевозможных конкретных сферах соци- альных отношений и активности людей, а с другой стороны - как особая, ведущая форма существования современной историче- ской науки, которая строится на междисциплинарной основе. Эти противоречия не могли не распространиться и на сферу практической методологии, обсуждение принципов которой от- личалось особой остротой. Все больше и чаще критиками (как извне, так и в среде са- мих социальных историков) отмечались следующие негативные моменты: механическое заимствование социологических, эконо- мических и других теорий, методов, моделей и концепций, при- вязанных к вполне определенной проблематике той или иной общественной науки и безразличных к специфике исторической темпоральности; неадекватное применение методик структурно- го и количественного анализа, абсолютизация технических приемов исследования (квантификации, методики устной исто- рии, антропологического метода насыщенного, плотного, или максимально детализированного описания и т.д.). В отсутствие специальных теоретических разработок под- мена исторической методологии техническими приемами иссле^ дования, ориентированными на познание явлений современного мира или "неподвижных культур", отказ от создания собствен- ных концепций, учитывающих исторический контекст и динами- ку развития и т.п. - все это служило серьезным тормозом для развития социальной истории и "новой истории" в целом. Пожа- луй, главная методологическая проблема состояла в том, что ис- пользуя структурно-ориентированные методы общественных наук, предназначенные для описания малоподвижных состояний, историки были вынуждены воспроизводить изменения как серию сменяющих друг друга статических картин, в которых само дви- жение и его механизмы оставались "за кадром"50. 50 Подробнее об этом см.: Барг М. А. «Анналы» и междисциплинар- ные методы исторического познания // Споры о главном. Дискуссии о на- стоящем и будущем исторической науки вокруг французской школы "Ан-
Парадигмы социальной истории 49 Критическим атакам подверглись и исследовательский ин- струментарий, и содержательная сторона, и способ изложения новой социальной истории. Особенно это касалось бесконечной фрагментации объекта исследования, сложившейся традиции проблемного изложения материала и отторжения вопросов поли- тической истории. Что касается первого, то такая форма органи- зации материала была вполне логична для специальных моно- графий по социальной истории, посвященных отдельным вопросам или небольшим промежуткам времени, но была явно неприемлемой для обобщающих и - тем более - для научно- популярных работ. Неприятие же политической истории пред- ставляло собой "эдипов комплекс" всей nouvelle histoire. Послед- нее, впрочем, в значительной мере было сглажено усилиями ис- ториков ментальностей, чьи попытки связать политическую историю с социальной посредством концепции "политической культуры", включающей в себя представления о власти в массо- вом сознании и отношение к политической системе и ее институ- там, увенчались успехом51. Социальная история и историческая антропология: поворот к интеграции. Дискуссии 80-х годов В 1980-е годы мировая историческая наука вступила в но- вую стадию своего развития, постепенно подойдя к этому рубе- жу в результате "методологической революции" 1960-х - 1970-х годов, которая модернизировала аналитический арсенал истори- ков и открыла новые кладовые исторического знания. Бурный количественный рост конкретных междисциплинарных исследо- ваний и беспрецедентное расширение предметного поля истории подготовили тот этап, на котором самой насущной стала задача налов". М., 1993. С. 65-70. 51 Неприятие политической истории представляло собой "эдипов комплекс" всей nouvelle histoire. См. обсуждение этой проблемы: Ле Гофф Ж. Является ли все же политическая история становым хребтом истории?// THESIS. 1994. Т. 2. Вып. 4. С. 177-192. Статья была впервые опубликована на английском языке в журнале "Daedalus" (1971. Vol. 100. N l.P.1-19). 4 Заказ 929
50 Глава 1 "вплести" нити частных субдисциплин в единое полотно исто- рии. Речь по существу шла о необходимости преодолеть ту фрагментацию истории, которая возникла в результате пере- смотра как ее традиционной конституционно-политической вер- сии, так и сменившей ее социально-экономической интерпрета- ции, и найти способы реализации общей тенденции современной историографии к синтезу. Для того чтобы дать новые убедитель- ные объяснения с учетом исторического характера предмета ис- следования требовалась самостоятельная теоретическая работа. В это время среди социальных историков все больше росло осознание того, что историческая антропология, несмотря на специфические интегративные характеристики своего предмета, не может сама по себе обеспечить целостное рассмотрение исто- рической действительности, что для исторического объяснения недостаточно выяснить "картину мира", те представления и цен- ности, которыми люди руководствовались в своей деятельности, а нужно также выявить, чем определялось содержание и измене- ние этих представлений, ценностей и т.п., то есть внести исто- ричность в изучение ментальное™. Ведь ментальность эпохи, выступая как одно из объективных условий формирования инди- видуального или группового обыденного сознания, не исчерпы- вает тем не менее всех его предпосылок. Объективные процессы, являющиеся потенциальными причинами деятельности людей столь же нуждаются в специальном исследовании, сколь и факты обыденного сознания, через которые они реализуются. Таким образом, будучи необходимым условием исторического понима- ния, восстановление и описание социокультурных представле- ний, индивидуальной и групповой психологии не являются дос- таточными для исторического объяснения. Исследование механизма трансформации потенциальных причин в "актуальные" мотивы человеческой деятельности, предполагает комплексный анализ обеих ее сторон. В этом кон- тексте изучение взаимосвязи поведения, социокультурных пред- ставлений и экономических, политических, духовных макропро- цессов социальной жизни выступает как эффективное средство научного синтеза. Если же анализ объективной стороны общест- венного развития выводится за скобки исторического исследова-
Парадигмы социальной истории 51 ния, то культурно-психологическая характеристика индивида или группы автоматически превращается в универсальный объ- яснительный принцип. В этом случае развенчание позитивист- ской социально-структурной истории, игнорировавшей челове- ческую субъективность, приводит не к постижению целостной исторической реальности, а к замене ее столь же односторонней феноменологической социально-культурной историей, которая, декларируя включенность объективной реальности в реальность субъективную, ограничивается анализом последней. В конце 1970-х - начале 1980-х годов, несмотря на попу- лярность лозунга "от социальной истории к истории общества" и соответствующие декларации приверженности многих истори- ков "тотальной истории", последствия противопоставления и абсолютизации структурного и антропологического подходов реализовались на практике в полной мере, при этом совершенно закономерно страдала в обоих случаях целостность историческо- го процесса, хотя и по-разному: в первом случае он омертвлялся и расчленялся на структурные срезы, а во втором - растекался по каплям на микропроцессы в локальных общинах и малых груп- пах. Перед многими историками встал вопрос, как соединить разрозненные результаты научного анализа различных явлений, структур и аспектов прошлого в последовательное целостное изложение национальной, региональной, континентальной или всемирной истории, что предполагает, во-первых, стереоскопи- ческое видение исторического процесса в единстве всех его сто- рон (на том или ином уровне), а во-вторых, демонстрацию дина- мики его развертывания во времени и пространстве. Однако сам факт внутридисциплинарной специализации, которая требует ограничения предметного поля конкретных ис- следований той или иной стороной исторического процесса, не- избежно создает почву для переноса именно на нее центра тяже- сти в теоретическом осмыслении и объяснении истории52. Вполне естественно было искать способ комбинации ана- лиза общества и исследования культуры прежде всего в задавав- 52 И здесь неважно, идет ли речь об абсолютизации социологизиро- ванного подхода, с одной стороны, истории ментальностей - с другой, или же событийной истории и истории идей - с третьей. 4*
52 Глава 1 шей познавательные ориентиры антропологической науке, хотя в ней самой не утихали многолетние споры о соотношении пред- метных полей социальной и культурной антропологии, как и между категориями "общество" и "культура". Между тем стано- вилось все более очевидным, что выход мог быть найден лишь в отходе от альтернативных решений. В ходе дискуссии о взаимо- отношении истории и антропологии в журнале «Исторические методы» была, в частности, отмечена дуалистическая природа исторической науки и необходимость преодолеть негативно ска- завшиеся на обеих дисциплинах последствия раскола между со- циальной и культурной антропологией. Воссоединение этих двух перспектив антропологического анализа в контексте историче- ского исследования выглядело чрезвычайно многообещающим. Американский историк Даррет Ратман дал очень удачную, яркую метафору двойственности истории как науки в образе двуликой Клио, которая с одной стороны предстает как сестра милосердия Флоренс Найтингейл, облегчающая человеческую боль, а с другой - как бесстрастный ученый-естествоиспытатель Мария Склодовская-Кюри. В сотрудничестве с социальной и культурной антропологией, подчеркивал Д. Ратман, могут быть реализованы обе стороны Клио, что позволит истории превра- титься в подлинную «гуманитарно-социальную историческую науку», в которой медсестра Найтингейл получит шанс открыть радий53. Однако вопрос о методике "открытия радия" пока сам оставался открытым. Тем не менее, в бурных теоретических дискуссиях середи- ны 1980-х годов социальная история все решительнее заявляет о своих правах на особый статус, все более настойчиво ее предста- вители подчеркивают интегративную функцию социальной ис- тории в системе исторических дисциплин и ставят на повестку дня задачу синтеза исследований различных сторон и процессов исторического прошлого и его объяснения, все громче звучит призыв к преодолению антитезы сциентистской и гуманистиче- ской тенденций, структурного и антропологического подходов, 53 Rutman D. В. History and anthropology: Clio's dalliances // Historical Methods. 1986. Vol. 19. N 3. P. 121.
Парадигмы социальной истории 53 макро- и микроистории, системного и динамического видения исторического процесса54. Питер Берк, систематизируя главные отличия социально- структурной истории и исторической антропологии, не был, од- нако, склонен преувеличивать контрасты, исходя из того, что эти столь разные подходы удачно дополняют друг друга. Он свел их «аргументы противоборства» в «пяти пунктах отличий истори- ческой антропологии от других видов социальной истории»: ка- чественный анализ специфических случаев против общих тен- денций на базе квантификации, глубокое обследование индивидуальных микрообъектов против поверхностной усред- няющей статистики, интерпретация социальных взаимодействий данного общества в терминах его собственных норм и категорий против непонятных современникам причинных объяснений, приоритетное внимание к символическим системам против их полного игнорирования, апелляция к разным авторитетам - Дюркгейм, Гиртц, Тернер и др. против Маркса и Вебера. Место исторической антропологии определяется им очень точно - «на границе социальной и культурной истории»55. Конечно, разнохарактерность объектов и задач историче- ского исследования диктует необходимость применения различ- ных методов, прежде всего тех, которые наиболее адекватны и эффективны в каждом конкретном случае, но само по себе богат- ство исследовательского арсенала, предназначенного для анализа максимально широкого круга явлений, неспособно обеспечить целостное видение предмета. Здесь необходим единый ком- плексный подход, в котором две трактовки социальной структу- ры и две разновидности социального анализа не противопостав- 54 NieldК. 'Social history': problemi е prospettivi// Quaderni Storici. 1979. N42. P. 1126-1134; EleyG. Some recent tendencies in social history// International Handbook of Historical Studies / Ed. by G. G. Iggers and H. T. Parker. Westport (Conn.), 1979. P. 55-56; Burke P. Sociology and history. L., 1980. P. 13, 31; What is social history? The Great debate// History Today. 1985. Vol. 35. N 3. P. 40-43; Essays in social history. Vol. 2 / Ed. by P. Thane and A. Sutcliffe. Oxford, 1986. P. VII-XXX; Rutmcrn D. B. History and anthro- pology: Clio's dalliances H Historical Methods. 1986. Vol. 19. N 3. P. 120-123. 55 Burke P. The Historical anthropology of early modern Italy. Cam- bridge, 1987. P. 3-4.
_54 Глава I лялись бы друг другу и рассматривались бы не как альтернатив- ные, а как друг друга взаимодополняющие. Поэтому историки, склонные подчеркивать интегративную функцию социальной истории в системе исторических дисциплин, поставили на пове- стку дня разработку соответствующего концептуального аппара- та и подлинно комплексного метода социального анализа, спо- собного опереться на последовательную комбинацию системно- структурного и социокультурного (антропологического) подхо- дов. В качестве идеального выступал такой синтетический под- ход, который мог обеспечить рассмотрение социально- исторической реальности в ее целостности и многообразии, в непрерывном изменении и развитии. Именно в это время видный американский историк и со- циолог Чарльз Тилли, вполне обоснованно отрицавший принци- пиальную возможность практической реализации в конкретном исследовании тотальной истории, или истории общества (пони- маемой им как история всех общественных отношений), обратил внимание на синтезирующий заряд «менее амбициозных версий» социальной истории, усилиями которых, несмотря на объектив- ные методологические трудности, предметное поле социально- исторического исследования раздвинулось далеко за рамки изу- чения генезиса, развития и взаимодействия общественных групп. Опираясь на проделанный им анализ ведущих тенденций в методологии конкретных социально-исторических исследований переходного периода от средневековья к новому времени, Ч. Тилли провозгласил главной задачей социальной истории ре- конструкцию человеческого опыта переживания крупных струк- турных изменений, социальной истории реконструкцию челове- ческого опыта переживания крупных структурных изменений56. Решение этой задачи он видел в реализации трехступенчатой программы: 1) исследование крупных структурных изменений; 2) описание жизни простых людей в ходе этих изменений и 3) нахождение связи между первым и вторым. Ключевым момен- том этой связи выступает формирование вследствие крупных 56 Tilly С. Retriçving European lives // Reliving the past. The Worlds of social history / Ed. by O. Zunz. Chapel Hill; L., 1985. P. 11-52.
Парадигмы социальной истории 55 структурных сдвигов противоположных социальных интересов. Результат такого рода синтеза - «инкорпорация повседневной жизни в бурные воды исторического процесса». Ч. Тилли, таким образом, дал формулировку целостного видения процесса общественной динамики, аналогичную пред- ложенной ранее одним из ведущих британских социальных ис- ториков К. Райтсоном, который, в частности, писал: «Общество есть процесс. Оно не бывает статичным. Даже его кажущиеся наиболее неподвижными структуры выражают равновесие меж- ду динамичными силами. Для социального историка главная из всех задач состоит в том, чтобы уловить этот процесс, одновре- менно обнаруживая долговременные сдвиги в социальной орга- низации, в общественных отношениях и в тех понятиях и ценно- стях, в которых эти социальные отношения воплощаются»57. Речь, по существу, идет о социоистории как разновидности тотальной истории, социальной истории в самом широком смыс- ле слова, которая держит в своем фокусе не только так называе- мые объективные структуры или человеческое сознание и пове- дение, а способ взаимодействия тех и других в развивающейся общественной системе и в изменяющейся культурной среде, ко- торая эту систему поддерживает и оправдывает. Именно поэтому предмет социоистории отличается и от истории общественных институтов, и от истории социальных классов и групп, и от ис- тории ментальностей. В социоистории все эти и другие подходы соединяются с целью осуществления ее главной - интегрирую- щей - функции. Комплексный подход, положенный в основу этих и подобных им интерпретаций социоистории, истории об- щества, или "расширенного варианта социальной истории", дол- жен был в перспективе соединить анализ макроструктур и мак- ропроцессов с микроисторией и с постижением так называемой "субъективной реальности". В этом анализе категории "опыта" и "переживания" (инди- видуального, группового/коллективного, исторического), обра- зуют основу внутренней связи субъекта истории с объективными - как материальными, так и духовными - условиями его дея- Wrightson К. English society, 1580- 1680. L., 1982. P. 12.
56 Глава 1 тельности, с природными, социальными и культурными детер- минантами его индивидуального и коллективного поведения. Как показала успешная личная исследовательская практика од- ного из отцов-основателей новой социальной истории Эдварда Томпсона, понимание диалектической двойственности категории "опыта" может уберечь историка от вредной привычки к редук- ции, к абсолютизации одного из измерений исторической реаль- ности за счет других58. Итак, с середины 1980-х годов поиск новых объяснитель- ных моделей расширяет круг интерпретаций исторического прошлого, базирующихся на представлении о внутренней цело- стности исторических явлений, о диалектическом характере взаимодействия социальной структуры, культуры и человече- ской активности. Если на определенном этапе развития "новой исторической науки" обнаруживалась тенденция абсолютизиро- вать значение отдельных вариантов междисциплинарного анали- за, то теперь главным императивом становится поиск объеди- няющего принципа в конструировании исторического целого, поиск такой стратегии исследования, которая соответствовала бы интегративному характеру самого исторического процесса. Но чаще всего целостный, тотальный подход оставался лишь декларацией. То автоматически срабатывал привычный механизм подмены целого частью и, следовательно, выпячива- ние одного из измерений исторической реальности за счет дру- гих, то намеченный в обобщающих работах синтез различных ее аспектов оказывался на поверку лишь суммарным их изложени- ем, что всякий красноречиво свидетельствует о теоретической несостоятельности принятой модели генерализации. Решение центральной познавательной задачи социоисто- рии- синтеза объективных природных, демографических, эко- 58 Пытаясь, в ответ на критику, точнее сформулировать свои мето- дологические принципы и концепции, Э. П. Томпсон вычленил из катего- рии "опыта" два понятия ("опыт I" и "опыт II"), воплощающие диалектиче- ское единство и противоречивость объективных условий деятельности и их субъективного восприятия. - Thompson Е. P. The Poverty of theory and other essays. L., 1979. P. 396; Idem. The Politics of theory// People's history and socialist theory / Ed. by R. Samuel. L., 1981. P. 406.
Парадигмы социальной истории 57 номических, социальных, политических, духовных структур, или, иными словами, объективных условий деятельности - с од- ной стороны, и истории событий, или различных аспектов дея- тельности субъектов истории - с другой, все настоятельнее тре- бовало разработки новых объяснительных теоретических моделей, основанных на комплексной социальной детерминации, в которой каждый исторический объект, явление, отношение, процесс рассматривается в целостном контексте причинных и непричинных связей и выступает одновременно и как условие, и как результат социальных изменений. Вместе с тем необходимо учитывать, что в частных кон- кретно-исторических исследованиях тотальный подход обречен оставаться недостижимым идеалом, к которому тем не менее следует стремиться. Дело в том, что тотальная история обще- ства в принципе не может быть реализована в практике кон- кретного исследования, понятие тотальная история лишь обо- значает целостное видение исторического процесса и принадлежит теоретической, обобщающей истории. Таким обра- зом, предполагается, что тотальная история должна присутство- вать не в самих конкретных исследованиях, а как бы "на гори- зонте", как сверхзадача, как их совокупная генеральная программа. Именно поэтому многие сторонники комплексного многоаспектного подхода к изучению истории общества, как правило, ограничиваются в своих конкретно-исторических рабо- тах соотнесением анализа социальной структуры и отношений, главным образом, с экономическими или демографическими процессами или сужают рамки "тотальности" до границ естест- венно сложившегося социального организма - локальной общно- сти и включенных в нее микрогрупп, которые отличались интен- сивностью контактов между входящими в них индивидами. Речь шла, таким образом, об исследовании социальных общностей в социологическим смысле, в отличие от социальных категорий, таких как класс, сословие, страта и т.п., которые выделяются по объективным социальным критериям. Очевидной установкой было стремление понять человеческие связи и отношения в рам- ках социальной жизни, приближенных к индивиду, на уровне реальных социальных групп и социальных общностей, позво-
_58 Глава 1 ляющем непосредственно зафиксировать воспроизводство и из- менчивость индивидуальных и групповых ситуаций. Одновременно с поисками новых интегральных моделей возрастало осознание взаимодополнительности междисципли- нарных и традиционных исторических методов, сохранивших свое центральное место в исследовательской практике59. Таким образом, в полной мере проявились специфические закономер- ности развития науки, регулирующие последовательную смену этапов прорыва, накопления конкретных исследований и их син- теза. Интегративная тенденция проявлялась во всех субдисцип- линах социальной истории, хотя и не совсем равномерно. Оста- новимся последовательно на некоторых наиболее показательных процессах такого рода. Вот, например, как происходили упомянутые сдвиги в ис- тории семьи. Известный историк Л. Стоун, подводя в 1979 г. итоги исследований в области истории семьи, которая стала од- ной из самых быстроразвивающихся субдисциплин социальной истории и полем многочисленных дискуссий, систематизировал их по пяти следующим направлениям: а) демографическое (объ- екты исследования - основные демографические параметры: фертильность, брачность, смертность и т.п.), б) правовое (законы и обычаи, регулирующие брачные отношения, передачу собст- венности, ее наследование и т.п.), в) экономическое (семья как производственная и потребительская ячейка, женский и детский труд дома и вне его и т.п.), г) социологическое (система родства и половозрастные группы, домохозяйство и семья как общно- сти), д) психологическое (семейные и сексуальные отношения и их восприятие людьми, нормы поведения, представления, ценно- сти, эмоции, чувства). Будучи решительным сторонником мультикаузального объяснения исторических изменений вообще и истории семьи в частности, Л. Стоун подчеркивал автономность каждого из этих 59 ToshJ. Op. cit. P. 193-194; Thompson F. M. L The British approach to social history // Storia délia storiographia. 1986. N 10. P. 162-169; KockaJ. Theory orientation and the new quest for narrative. Some trends and debates in West Germany // Ibid. P. 170-181.
Парадигмы социальной истории 59 подходов. И потому, прогнозируя развитие исследований по ис- тории семьи на 1980-е годы, он решительно объявил возможно- сти демографического и социологического ее анализа исчерпан- ными и выделил как наиболее перспективный социокультурный или социально-психологический подход60. Но действительное развитие этой области исследований в 1980-е годы не подтвердило прогноз Л. Стоуна. Именно в это время большинству специалистов стало ясно, что только сово- купность всех перечисленных подходов может обеспечить цело- стность рассмотрения семьи, одного из идеальных объектов междисциплинарного исследования. Как показали работы по- следних десятилетий, задачи демографического и социологиче- ского анализа истории семьи не ограничиваются, как это пред- ставлялось некогда Стоуну, обеспечением фона или подготовкой холста для живописной картины ментальной истории брачно- семейных отношений, поскольку все выделенные им подходы обретают познавательную полноценность лишь тогда, когда вы- ступают как взаимодополнительные. Исследования второй половины 1980-х - 1990-х годов, как правило, не укладываются в рамки какого-то одного подхода, а лучшие из них, к которым можно отнести, в частности, работы американских медиевистов Барбары Ханавалт, Джудит Беннет, Дэвида Николаса и некоторых других исследователей, история крестьянской и городской семьи рассматривается комплексно, во всех ее аспектах (демографическом, экономическом, правовом, социологическом и психологическом) и, кроме того, в непосред- ственной связи с основными тенденциями экономического и культурного развития общества61. 60 Stone L. Family history in the 1980s. Past achievements and future trends // The New History: the 1980s and beyond. Studies in the interdisciplinary history. Princeton, 1982. P. 51-87. 61 Nicholas D. The Domestic life of a medieval city. Women, children, and the family in fourteenth-century Ghent. Lincoln (Nebr.), 1985; Hana- waltB.A. The Ties that bound: Peasant families in medieval England. N.Y.; Oxford, 1986; Bennett J. M. Women in the medieval English countryside: Gend- er and household in Brigstock before the Plague. N.Y.; Oxford, 1987; etc.
^Ю Глава 1 Ту же тенденцию обнаруживают многочисленные работы, в которых ключевые проблемы городской истории стали все чаще рассматриваться сквозь призму индивидуальных судеб, личного жизненного опыта отдельных горожан и коллективного опыта разных социальных и половозрастных групп городского общества. Новый подход, в свою очередь, поставил перед соци- альными историками ряд методологических проблем, связанных с трудностями обобщения и оценки многообразных и зачастую взаимоисключающих данных, отражающих внутреннюю неод- нородность и изменчивость динамичного городского социума, различия в моделях поведения и ритмах социальной жизни горо- дов разных типов. В наиболее развернутых моделях анализа городское обще- ство выступает как упорядоченная совокупность индивидуаль- ных социальных позиций, взятых в переплетающихся контекстах формальных (домохозяйства, профессиональные корпорации, религиозные объединения, институты местного управления) и неформальных социальных групп (семья, соседства или имуще- ственные страты), а также в динамике индивидуальных жизнен- ных циклов. Таким образом, биологические циклы жизни инди- видов связываются с системой стратификации и социальными процессами в микроструктурах и в городском обществе в целом. При этом также выясняется роль отдельных малых групп в процессе социализации личности и в индивидуальной социаль- ной мобильности. Повседневная жизнь городской общины в свою очередь связывается с макропроцессами в демографиче- ской, экономической, социальной и культурной сферах. В част- ности, сформировалась стройная модель исследований истории локальных общин в раннее новое время, непременными атрибу- тами которых стали анализ структуры семьи и домохозяйства, сравнительный сетевой анализ индивидуальных и коллективных социальных контактов, измерение и типологическая характери- стика индивидуальной и групповой социальной мобильности, анализ функционирования формальных и неформальных средств социального контроля62. 62 Подробно об этом см.: Репина Л. П. Город, общество, цивилиза-
Парадигмы социальной истории 61 Максимально противоречивая ситуация сложилась в исто- рии женщин. История женщин как часть междисциплинарного научного направления - так называемых "исследований жен- щин", сформировалась в конце 1960-х - начале 1970-х гг., когда на высокой волне женского движения феминистское сознание обретало собственную историческую ретроспективу. Сначала исследования, призванные восстановить справедливость в отно- шении "забытых" предшествовавшей историографией женщин, воспринимались научным сообществом скептически, причем не только историками-традиционалистами, но и социальными исто- риками, не признававшими за различиями пола определяющего статуса, аналогичного таким ключевым инструментам социаль- ной детерминации, как класс или раса. Однако активный теоре- тический поиск и процесс "академизации феминизма" постепен- но привели к прочной институционализации нового научного направления, в рамках которого историки анализировали судьбы женщин прошлого и исторический опыт отдельных общностей и социальных групп, соотнося индивидуальные и групповые исто- рии женщин с общественными сдвигами в экономике, политике, идеологии, культуре. На разных стадиях развития в истории женщин выделяют- ся разные направления, принципиальные отличия между кото- рыми выступают в формулировке исследовательской сверхзада- чи. В первом, раньше всех сформировавшемся направлении, цель познавательной деятельности интерпретировалась как «восста- новление исторического существования женщин»: именно эта установка - написать особую женскую историю - господствова- ла до середины 1970-х годов. Приверженцам этого направления удалось раскрыть многие неизвестные страницы истории жен- щин самых разных эпох, но при таком описательном подходе, очень скоро обнаружившем свою ограниченность, возникали новые барьеры, которые лишь усугубляли изолированное поло- жение "женской истории". Представители второго направления, которое выдвинулось на первый план в середине 1970-х годов, стремились объяснить ция: историческая урбанистика в поисках синтеза. С. 32-38.
62 Глава 1 наличие конфликтующих интересов и альтернативного жизнен- ного опыта женщин разных социальных категорий, опираясь на феминистские теории неомарксистского толка, которые вводили в традиционный классовый анализ фактор различия полов и оп- ределяли статус исторического лица как специфическую комби- нацию индивидуальных, половых, семейно-групповых и классо- вых характеристик. Для историков данного направления способ производства и отношения собственности оставались базовой детерминантой неравенства между полами, но они исходили из того, что ее воздействие осуществлялось через определенным образом организованную систему прокреации и социализации поколений в той или иной исторической форме семьи, через сис- тему, которая, в свою очередь, была представлена рядом соци- ально-дифференцированных структурных элементов, отражаю- щих классовые или сословно-групповые различия. Этот подход позволил, в частности, описать сложные конфигурации и пере- плетения классовых и тендерных различий в локальном социаль- ном анализе двух иерархически организованных общностей - семьи и местной деревенской или приходской общины - с харак- терным для каждой из них комплексом социальных взаимодей- ствий, включающим и отношения равноправного обмена, и от- ношения господства и подчинения. На рубеже 1970-х и 1980-х гг. феминистская теория обнов- ляется, расширяется методологическая база междисциплинарных исследований, создаются новые комплексные объяснительные модели, что не замедлило сказаться и на облике "женской исто- рии". Это касалось, в первую очередь, самого переопределения понятий "мужского" и "женского". В 1980-е годы ключевой ка- тегорией анализа становится гендер. Введение этой категории отразило стремление исключить биологический и психологиче- ский детерминизм, который постулировал неизменность условий бинарной оппозиции мужского и женского начал, сводя процесс формирования и воспроизведения половой идентичности к ин- дивидуальному семейному опыту субъекта и абстрагируясь от его структурных ограничителей и исторической специфики. Поскольку тендерный статус, тендерная иерархия и модели поведения задаются не природой, а предписываются института-
Парадигмы социальной истории 63 ми социального контроля и культурными традициями, тендерная принадлежность оказывается встроенной в структуру всех обще- ственных институтов, а воспроизводство тендерного сознания на уровне индивида поддерживает сложившуюся систему социаль- ных отношений во всех сферах. В этом контексте тендерный ста- тус выступает как один из конституирующих элементов соци- альной иерархии и системы распределения власти, престижа и собственности, наряду с этнической и классовой принадлежно- стью. Интегративный потенциал тендерных исследований не мог не привлечь тех, кто стремился не только «вернуть истории оба пола», но и восстановить целостность социальной истории. Тендерный подход быстро завоевал множество активных сторонников и "сочувствующих" в среде социальных историков и историков культуры. Так, в результате пересмотра концепту- ального аппарата и методологических принципов "истории жен- щин" родилась тендерная история, в которой центральным пред- метом исследования становится уже не история женщин, а история тендерных отношений, которая исходит из представле- ния о комплексной социокультурной детерминации различий и иерархии полов и анализирует их функционирование и воспро- изводство в макроисторическом контексте. При этом неизбежно видоизменяется общая концепция со- циально-исторического развития, поскольку она должна вклю- чать в себя и динамику тендерных отношений. В центре внима- ния оказываются важнейшие институты социального контроля, которые регулируют неравное распределение материальных и духовных благ, власти и престижа в масштабе всего общества, класса или этнической группы, обеспечивая таким образом вос- производство социального порядка, основанного на тендерных различиях. Особое место занимает анализ опосредующей роли тендерных представлений в межличностном взаимодействии, выявление их исторического характера и возможной динамики. Трудности выявления динамики тендерной истории усу- губляются наличием внутренней дифференциации, неоднознач- ностью и разновременностью изменений в тендерном статусе отдельных социальных, профессиональных, возрастных, этниче- ских и других групп. Многочисленные исследования продемон-
64 Глава 1 стрировали несостоятельность упрощенных схем, в которых та или иная система различий избирается в качестве универсальной объяснительной категории. Неадекватность автономного соци- ально-классового или тендерного анализа красноречиво свиде- тельствует в пользу последовательной комбинации этих двух подходов, имеющей в своей перспективе создание социальной истории тендерных отношений, требующей разработки таких концепций и методов, которые позволили бы совместить тендер- ный и социальный подходы в конкретно-историческом анализе. Сторонники комплексных подходов учитывают, помимо психических и культурных составляющих тендерной идентично- сти и структуры тендерной иерархии, положение субъекта в со- циальной иерархии и конфигурацию последней. Но решение стоящих перед тендерной историей проблем требует еще значи- тельных усилий, направленных на соединение всех методологи- ческих ресурсов и реализацию продуктивного сотрудничества социальных историков и историков культуры63. Опыт британской социальной истории Развитие социальной истории в разных странах имело спе- цифические черты, которые, с одной стороны, отражали особен- ности сложившегося соотношения сил различных традиций в национальных историографиях, а с другой - особенности влияв- ших на ее развитие внешних факторов. В британской историографии становление социальной ис- тории как самостоятельной области исторического знания нача- лось в 1920-1930-е годы и проходило параллельно с выделением специфического предмета экономической истории из "двугла- вой" академической дисциплины - "экономической и социаль- 63 Подробно о взаимоотношениях "женской", тендерной и социаль- ной истории см.: Репина Л. П. История женщин сегодня: историографиче- ские заметки // Человек в кругу семьи. Очерки по истории частной жизни в Европе до начала нового времени. М., 1996. С.35-73; Репина Л.П. Гендер- ная история: проблемы и методы исследования // Новая и новейшая исто- рия. 1997. N 6; Репина Л. П. Женщины и мужчины в истории: новая карти- на европейского прошлого. М., 2002.
Парадигмы социальной истории 65 ной истории", но еще очень долгое время большинство исследо- вателей отводило социальной истории роль "младшей сестры", подчиняя рассмотрение социально-исторических сюжетов собст- венно экономической проблематике. "Социально-экономические" историки видели свою задачу в анализе социальных групп, критерием для определения кото- рых служили их место в процессе разделения труда и роль в производственном процессе. С другой стороны, в это же время была сформулирована "тотальная" концепция социальной исто- рии, включающая в ее исследовательское поле все аспекты об- щественной жизни и связи между ними64. В 1940-1950-е годы понятие "социальная история" обычно употреблялось применительно к тем работам, которые освещали все разнообразие повседневной жизни и деятельности людей - условия труда и быта, особенности образа жизни, элементы ма- териальной и духовной культуры. Наиболее яркое воплощение эта концепция социальной ис- тории нашла в обобщающих трудах выдающегося английского историка Дж. М. Тревельяна65. В его представлении структура исторического знания складывалась из трех главных компонен- тов - экономической, социальной и политической истории, изу- чающих три пласта исторического прошлого, которые соотноси- лись таким образом, что экономические условия лежали в основе социальной действительности, а последняя, в свою очередь, оп- ределяла политические события. «Без социальной истории, - писал Дж. Тревельян, - эконо- мическая история бесплодна, а политическая история непонят- на». Критики очень любят ссылаться на вырванную из контекста фразу Тревельяна о социальной истории как «истории без поли- тики». Между тем сам он понимал социальную историю пре- дельно широко и называл это определение «отрицательным», навязанным засильем «политических анналов» в современной ему историографии, придавая гораздо больший вес другому, 64 Power Е. On Medieval history as a social study // Economica. N. S. 1934. N l.P. 13-29. 65 Trevelyan G. M. The Social history of England. L., 1944. См. рус.пер.: Тревельян Дж. M. Социальная история Англии. М., 1959. 5 Заказ 929
66 Глава 1 «позитивному» определению, подчеркивающему «самостоятель- ную ценность и особое значение социальной истории», которые он видел в том, что «она охватывает как человеческие связи, так и экономические отношения между различными классами, образ жизни в семье и домохозяйстве, условия труда и досуга, отноше- ние человека к природе, культуру каждой эпохи, возникавшую из этих общих условий жизни и принимающую непрестанно ме- няющиеся формы в религии, литературе и музыке, архитектуре, знании и мышлении»66. В послевоенный период в условиях господства традицион- ной консервативной историографии в области политической и административной истории и самоизоляции экономической ис- тории позитивистского толка, марксистское направление англий- ской историографии, сформировавшееся в 1940-1950-е годы, создавало так называемую новую социальную историю практи- чески "на целине", в то время как во Франции, например, эта историографическая ниша уже была занята так называемой шко- лой «Анналов». Если во Франции между марксистами и немарксистами длительное время существовало "неписаное джентльменское соглашение", по которому первые ограничивали себя преимуще- ственно социально-экономической историей и историей классо- вой борьбы, отдавая вторым в безраздельное обладание пробле- мы истории ментальностей67, то в Англии именно историки- марксисты, не забывая о социально-экономической истории и истории классовой борьбы, явились пионерами и в исследовании массового сознания и поведения людей прошедших эпох. Признанным отцом "новой социальной истории" в Англии считается Э. П. Томпсон, и само ее рождение обычно связывает- ся с публикацией в 1963 г. его быстро ставшей знаменитой книги «Становление английского рабочего класса»68. Огромное влия- ние на формирование новой социальной истории в Англии ока- зали также работы Дж. Рюде, Э. Хобсбоума, Р. Хилтона, 66 Ibid. P. VII-VIII. 67 Гуревич А. Я. Историческая наука... С. 62. 68 См.: Thompson Е. P. The Making of the English working class. Har- mondsworth, 1968.
Парадигмы социальной истории 67 К. Хилла, и не только их конкретные исследования, но и теоре- тико-методологические статьи, а также критические обзоры и огромное число рецензий на работы социальных историков69. Стоит вспомнить, что именно они привлекли к активному со- трудничеству в созданном в 1952 г. журнале "Past & Present", наряду с либеральными историками, известных английских со- циологов и антропологов, которые внесли большой вклад в ис- следование коллективного опыта как центрального измерения социальной жизни70. Впрочем, нельзя отрицать и то, что влияние марксизма распространялось на всю европейскую историографию того вре- мени. Столь многое из марксистского социального анализа было воспринято немарксистами и даже враждебными критиками и нашло свое выражение в развитии целого ряда теорий среднего уровня, способных иметь дело с эмпирическими данными и с конкретными ситуациями в анализе индивидуальной и группо- вой деятельности, сочетая анализ структур с изучением общест- венного сознания, что в некотором смысле (если оставить за скобками концепцию центрального ядра) всю социальную исто- рию второй половины XX века можно было бы назвать в той или иной мере "марксистской". Парадоксально, но в условиях острого кризиса традицион- ного либерального историзма именно британским марксистам пришлось в 1950-х - начале 1960-х гг. в борьбе с экономическим детерминизмом и социологизмом школы Л. Нэмира отстаивать 69 Подробнее см.: Репина Л. П. Современная демократическая исто- риография в Великобритании: организация, проблематика, методология // Проблемы британской истории. М., 1987. С. 228-238. Интересно, что пер- вым профессором социальной истории в Великобритании стал историк- марксист: Родни Хилтон занял в 1963 г. кафедру профессора средневеко- вой социальной истории в Бирмингемском университете. В 1967 г. были созданы новые кафедры социальной истории в Эдинбурге (М. Флинн) и в Ланкастере (Г. Перкин). До этого в британских университетах социальная история не имела самостоятельного статуса. 70 См. об этом: Репина Л. П. Проблемы социально-экономической истории средневековой Европы в журнале «Past & Present» II Проблемы истории Западной Европы на страницах зарубежных исторических журна- лов. М., 1983. С. 21-65.
68 Глава 1 значение идей в историческом процессе. Они, по утверждению А. Л. Мортона, успешно продвинулись «от общего утверждения, что люди являются созидательной силой истории, к точному и детальному представлению о том, кто были эти "люди" на каж- дом этапе и что они в действительности делали и думали...»71. Лишь позднее, в середине 1960-х годов, стали появляться работы, написанные под влиянием социологии Макса Вебера и непосредственным воздействием французской школы «Анна- лов», которое вначале ограничивалось областью исторической демографии (работы скоро завоевавшей международное призна- ние Кембриджской группы по истории народонаселения и соци- альной структуры), а в 1970-е гг. проявилось в так называемой истории народной культуры, представители которой, кстати, критиковали историков ментальностеи за отсутствие внимания к социальной дифференциации последних, отдавая явное предпоч- тение многоуровневым концепциям "идеологий" и "идейных систем" Жоржа Дюби, Робера Мандру, Мишеля Вовеля72. Из других факторов, придавших характерные черты соци- альной истории в Англии, следует назвать сильные, можно ска- зать многовековые, традиции различных школ локальной исто- рии и исторической географии, внесших немалый вклад в исследование динамики взаимодействия человека и его природ- но-социальной среды. Здесь проявилась и активная позиция бри- танской исторической социологии, и мощное влияние англий- ской школы социальной антропологии, обладавшей богатейшим практическим опытом, и, наконец, соединение непреходящей популярности истории семьи, родной деревни, прихода, города у многочисленных энтузиастов-непрофессионалов с развернутым историками-социалистами движением за включение любитель- 71 Morton A. L The People in history// Marxism Today. 1962. Vol.6. N6. P. 181-182. 72 Burke P. Reflections on the historical revolution in France: The An- nales school and the British social history // Review. 1978. Vol. 1. N 3/4. P. 147- 156; Hobsbawm E. J. Comment// Ibid. P. 160-161. В американской историо- графии, и особенно в медиевистике, наоборот, влияние французской nou- velle histoire было определяющим. - HenrettaJ. Social history as lived and written /I American Historical Review. 1979. Vol. 84. N 5. P. 1293-1333.
Парадигмы социальной истории 69 ского краеведения в контекст большой "народной истории", сде- лавшее "социальную историю снизу" важным элементом массо- вого исторического сознания73. Заимствование проблематики и методов социальной ан- тропологии сыграло особенно важную роль в развитии новой социальной истории в Великобритании. Смычка историографии и социальной антропологии произошла в значительной степени благодаря усилиям ведущих социальных антропологов, которые активно выступали в пользу взаимодействия двух дисциплин, а точнее - за оснащение "теоретически отсталой" историографии концепциями и методами, отработанными в полевых исследова- ниях различных этнических общностей на окраинах современно- го мира74. Комплексный анализ локально ограниченных сооб- ществ традиционного типа, моделирование и типологизация внутригрупповых и межгрупповых социальных взаимосвязей и другие методы социальной антропологии использовались исто- риками применительно к собственному объекту исследования - локальным общностям прошлого. Теоретические трудности формировавшегося междисцип- линарного подхода, которые были предопределены различиями в самой природе предметов истории и антропологии прекрасно осознавались многими социальными историками. Э. П. Томпсон очень точно подметил: «Иногда думают, что антропология мо- жет предложить готовые выводы не только об отдельных сооб- ществах, но и об обществе в целом, поскольку базовые функции и структуры, обнаруженные антропологами - какими бы слож- ными или скрытыми они ни были в современных обществах - все еще продолжают лежать в основе современных форм. Но история - это дисциплина контекста и процесса: всякое значение есть значение в контексте, а структуры изменяются, в то время как старые формы могут выражать новые функции или старые 73 People's history and socialist theory/ Ed. by R.Samuel. L., 1981; Tosh J. The Pursuit of history: Aims, methods and new directions in the modern history. L.; N.Y., 1984. P. 6-7, 82-86; Essays in social history / Ed. by P. Thane, A. Sutcliffe. Oxford, 1986. Vol. 2. Introduction; etc. 74 ThomasK. History and anthropology// Past & Present. 1963. N 24. P. 3-23; Evans-PritchardE. E. Anthropology and history. Manchester, 1970; etc.
_70 Глава I функции могут находить выражение в новых формах... В исто- рии нет никаких постоянных актов с неизменными характери- стиками, которые могли бы быть изолированы от специфических социальных контекстов»75. Именно благодаря плодотворному диалогу между соци- альными антропологами и социальными историками, которые группировались вокруг журналов "Past & Present" и "Social History ", сложилась британская социально-антропологическая история, вобравшая в себя лучшие интеллектуальные традиции национальных научных школ. Основные направления изучения "народной культуры" были заложены работами К. Томаса, А. Макфарлейна, П. Берка и др., которые ввели в научный оборот новые исторические фак- ты, характеризующие особенности духовной жизни простых лю- дей, уровень их грамотности, язык, знание окружающей приро- ды, многообразные проявления социальной активности76. "Народная культура" трактовалась ими очень широко, как система разделяемых абсолютным большинством общества по- нятий, представлений, ценностей, верований, символов, ритуа- лов, но имеющих и множество региональных вариантов и разли- чий в соответствии с социальным статусом, профессиональным занятием, общим образовательным уровнем ее носителей. Неотъемлемой частью истории "народной культуры" стали исследования по истории народной религии и народной рефор- мации77. При этом историки марксистской и радикальной ориен- тации связывали изучение проблем "народной культуры" с ис- следованием особенностей идеологии различных социальных 75 Thompson Е. P. Folklore, anthropology, and social history // Indian Historical Review. 1977. Vol. 3. N 2. P. 247-266. (P. 256-258). 76 Thomas K. Religion and the decline of magic. L., 1971; Idem. Man and the natural world. L., 1983; Macfarlane A. Witchcraft in Tudor and Stuart Eng- land. L., 1970; Burke P. Popular culture in early modern Europe. L., 1975; Cres- sy D. Literacy and the social order: Reading and writing in Tudor and Stuart England. Cambridge, 1980; etc. 77 См.: FinucaneR. C. Miracles and pilgrims: Popular beliefs in medieval England. Totowa (N.J.), 1977; Religion and society in early modern Europe, 1500-1800/ Ed. by IÇ von Greyerz. L., 1984; Bossy J. Christianity in the West 1400-1700. Oxford, 1985; etc.
Парадигмы социальной истории 7j_ слоев и интеллектуальной гегемонии господствующих классов78. Модель культурной гегемонии Антонио Грамши рассматрива- лась как средство преодоления методологических трудностей, заложенных как в теоретических установках истории ментально- стей, так и в концепции "классового сознания". Проблематика истории народной культуры обогатила исследование массовых движений, осветила ценностные системы, умонастроения, моде- ли поведения, политическую культуру их участников79. История народной культуры, ставшая своеобразным анг- лийским эквивалентом французской истории ментальностей, исследовала проблемы обыденного сознания на основе социаль- но-антропологического подхода и использования фольклорных и локально-исторических источников. Она ввела в научный оборот огромный источниковый материал, характеризующий особенно- сти духовной жизни и поведения людей, с учетом локально- региональной и социально-групповой специфики. Социально-исторические сюжеты разрабатывались как на макро-, так и на микроуровнях, сверху и снизу, сквозь призму структурного анализа социальных слоев и статус-групп и через быт, поведение и сознание "простых людей" в местных город- ских и сельских сообществах. Так создавалась коллективная био- графия локальной общности или «биография социального клас- са» (по выражению Э. П. Томпсона). Этот главный общий метод истории снизу объединил различные субдисциплины социальной истории: его реализация предполагала комбинирование демо- графического и локального анализа, с включением социокуль- турного аспекта. Ситуация, сложившаяся в британской "новой социальной истории", может быть проиллюстрирована на примере локальной истории, в которой в свою очередь выделяются различные на- 78 Fox Genovese Е. and Genovese Е. D. The Political crisis of social his- tory I/Journal of Social History. 1976. Vol. 10. N 2. P. 205-221; Hill C. What is social history? II History Today. 1984. Vol. 34. N 5. P. 10-11; etc. 79 Radical religion in the English Revolution / Ed. by J. F. McGregor and B. Reay. Oxford, 1984; Popular culture in seventeenth-century England/ Ed. by B. Reay; Order and disorder in early modern England / Ed. by A. Fletcher and J. Stevenson. Cambridge, 1985; etc.
12 Глава I правления. Новые возможности для локально-исторического синтеза были открыты и в той или иной мере реализованы в двух перспективах: как в сфере пересечения демографической исто- рии с экономической и с историей социальных структур, так и в сфере пересечения демографической истории с историей мен- тальностей, или с так называемой историей народной культуры. Еще в 1964 г. возросший интерес британских историков к междисциплинарным исследованиям и, в частности, к возможно- стям использования данных демографии и количественных ме- тодов для исследования социальных связей в малых группах, привел к созданию Кембриджской группы по истории населения и социальной структуры. В 1960-1970-е годы членами группы был опубликован ряд работ, в которых рассматривалась динами- ка народонаселения Великобритании в новое время в связи с экономическим развитием страны и социальными сдвигами. Хронологические рамки основных исследований Кем- бриджской группы были определены тем, что для периода XVI- XVIII вв. резко расширяется источниковая база демографической истории, появляются необходимые условия для детального изу- чения основных демографических характеристик (рождаемости, брачности, смертности), демографических последствий голодо- вок, болезней, эпидемий и таких социальных последствий демо- гра-фических и экономических сдвигов, как миграция населения, бродяжничество, нищенство, географическая и социальная мо- бильность и многие другие. Деятельность Кембриджской группы стимулировала разработку демографической истории и в миро- вой историографии. Уже в конце 1960-х годов историки-демографы поставили вопрос о необходимости разработки теории, которая могла бы объяснить изучаемые ими процессы в более широком контексте. Тогда же была поставлена задача включить в будущую модель социальной регуляции процесса воспроизводства и демографи- ческого поведения не только элементы хозяйственной деятель- ности, социальной структуры и обыденного сознания, но и изме- нения в политической и идеологической сферах. В 1970-е годы явственно обозначилась тенденция к пере- ходу от исторической демографии к демографической истории,
Парадигмы социальной истории 73_ комплексной исторической дисциплине, рассматривающей демо- графические структуры и процессы в непрерывной связи и взаи- модействии с экономическими, социальными, культурными. Ве- дущие специалисты видели решение проблемы связи процессов воспроизводства человека с социальным контекстом во всесто- роннем анализе институтов брака и семьи, брачно-семейных от- ношений, демографического поведения и сознания и становле- ния на этой основе так называемой демосоциальнои истории как неотъемлемой части новой социальной истории80. Ключевое положение в интерпретации взаимодействия де- мографических, экономических и социальных процессов заняла модель брака - события, влекущего за собой создание новой ячейки общества. Именно различные модели брака стали теми теоретическими конструкциями, в которых абстрактные схемы, формирующие наши представления об общих тенденциях демо- графического развития, были наполнены многообразием кон- кретных вариантов демографического поведения, стереотипного или отклоняющегося, направленного на воспроизведение или изменение этой сферы общественных отношений. Комплексные исследования по истории семьи, несомненно давшие весомые результаты, осуществлялись главным образом в рамках локального социального анализа, позволяющего наблю- дать все общественные связи и процессы в их естественной суб- стратной среде. И это естественно, поскольку семья, в рамках которой происходит воспроизводство человека и самообеспече- ние его средствами существования, являясь микроединицей су- ществующей общественной связи (социальных отношений), вос- производит эту связь в рамках той общины (группы, устойчивой корпорации), в которую она входит совместно с другими анало- гичными ей единицами. Семья подвергается контролю более широких групп и призвана решать задачи, "заданные" ей ими. Наиболее перспективный путь к осуществлению проекта социоистории, включающей в свой предмет социальные аспекты 80 Подробнее об этом см.: Репина Л. П. Исследование демографиче- ских процессов и проблема синтеза в современной историографии западно- европейского феодализма // Женщина, брак, семья до начала нового време- ни: демографические и социокультурные аспекты. М., 1993. С. 120-130.
_74 Глава 1 всех сторон исторического бытия человека, открылся в новой локальной истории. Эта дисциплина, имеющая богатейшие веко- вые традиции, пережила свое второе рождение в процессе ста- новления "новой истории". Особенно важную роль сыграла в этом процессе Лестер- ская школа локальной истории, основанная У. Хоскинсом и Г. Финбергом, которые поставили во главу угла не локально- территориальный принцип, а описание и анализ реально сущест- вовавших социальных организмов локального уровня, создание коллективных портретов и биографий конкретных локальных общностей, иными словами воплощая на локальном уровне по- знавательный идеал социальной истории - историю общества как целостности. Аналогичное направление развивалось и в Цен- тре городской истории Лестерского университета, основанном Г. Дайосом. В 1960-е годы новая локальная история вела интен- сивную "колонизацию" городской территории. В конце 1960-х - начале 1970-х годов распространилась социологическая теория обмена, а в середине 1970-х годов в ис- торическом анализе локальных общностей начал активно приме- няться сетевой анализ, который был особенно многообещающим в решении проблемы возвращения индивида после реальной уг- розы его выпадения из поля зрения исследователя в поисках ста- тистических переменных. Локальные исследования 1960-1970-х гг. не были простым продолжением или возрождением традиций, они обозначили радикальный поворот к изучению общественной жизни людей прошлого в ее реальных пространственно-временных рамках. В многочисленных конкретных исследованиях на материа- ле локальной истории, главным образом по истории отдельных деревень и приходов в средние века и в начале нового времени, анализировались не только основные демографические характе- ристики (фертильность, брачность, смертность) и демографиче- ская ситуация в целом, структура семьи и домохозяйства, поря- док, обычаи и правила наследования собственности, системы родственных и соседских связей, но и социальная и географиче- ская мобильность, социальные функции полов, локальные поли- тические структуры и социально-культурные представления.
Парадигмы социальной истории 75 Описанный выше комплекс вопросов выведен суммарно, в полном объеме он встречается сравнительно редко. Хотя локаль- ные рамки исследования дают историку возможность овладеть всей совокупностью источников и всесторонне исследовать объ- ект, имеются большие сложности с установлением общих связей между всеми описанными явлениями, а без этого и проблема соотношения с более широким контекстом, с социальным целым, остается, как правило, нерешенной. В 1970-1980-е годы появляется все больше исторических работ, нацеленных на всестороннее изучение той или иной ло- кальной общности как развивающегося социального организма, на создание ее полноценной коллективной биографии. Новейшие исследования обнаруживают два главных сложившихся в совре- менной локальной истории подступа к изучению человеческих общностей. Первый подходит к этой проблеме со стороны инди- видов, составляющих ту или иную общность, и имеет предметом исследования жизненный путь человека от рождения до смерти, описываемый через смену социальных ролей и стереотипов по- ведения и рассматриваемый в контексте занимаемого им на том или ином этапе социального жизненного пространства. Второй подход отталкивается от раскрытия внутренней ор- ганизации и функционирования самой социальной среды в са- мом широком смысле этого слова, включая исторический ланд- шафт, отражающий "физическую реальность локального мира", и социальную экологию человека, весь микрокосм общины, все многообразие человеческих общностей, неформальных и фор- мальных групп, различных ассоциаций и корпораций, и выявляет их соотношение между собой, а также с социальными стратами, сословными группами, классами. При этом используется вся со- вокупность местных источников, фиксирующих различные ас- пекты деятельности индивидов. Речь идет о соотношении между организацией жизни в локальной общине, которая функциониру- ет главным образом как форма личной, естественной связи лю- дей, и социально-классовой структурой, фиксирующей качест- венно иной - вещный характер социальных отношений. В своей книге о Ковентри XV - начала XVI века известный британский историк Лестерской школы локальной истории
^6 Глава 1 Чарльз Фитьян-Адамс использовал оба эти подхода и усовер- шенствованные методики демографического, социологического и антропологического анализа. Городское общество предстало перед исследователем как упорядоченная совокупность индиви- дуальных социаль-ных позиций, взятых в переплетающихся сег- ментах включающих их формальных и неформальных социаль- ных групп (домохозяйства, профессиональные корпорации, религиозные гильдии, институты городского управления, семьи, соседства, имущественные страты), а также в динамике индиви- дуальных жизненных циклов горожан с характерной чередой социальных ролей. Так биологические циклы жизни индивидов оказались связаны с системой стратификации и социальными процессами в микроструктурах и в городском обществе в целом. История города была рассмотрена сквозь призму смены поколе- ний, ритмов повседневной жизни, социально-культурных кон- текстов, включая городской фольклор и традиционные ежегод- ные ритуалы, в результате чего, по меткому выражению самого исследователя, «социальные скелеты обрастают индивидуально- стью, жизнью, культурой»81. Таким образом, на смену традиционной локальной истории пришла локальная антропологически ориентированная социаль- ная история, включившая в свой арсенал все наиболее эффек- тивные методические разработки британской социальной антро- пологии. А. Макфарлейн, в своей статье о кооперации истории и антропологии в изучении локальных общностей, назвал этот тип интенсивного исторического анализа микросоциальной истори- ей*1. Многочисленные локальные исследования по отдельным периодам истории подготовили обновленную, гораздо более со- вершенную базу для обобщений на национальном уровне. 81 Phythian-Adams Ch. Desolation of a city: Coventry and the urban cri- sis of the late Middle Ages. Cambridge, 1979. 82 Macfarlane 4. History, anthropology and the study of communities// Social History. 1977. N 5. P. 631-652 (P. 642).
Парадигмы социальной истории 11 Программы синтеза на фоне дуализма макро- и микроистории Безусловно, локально-исторические исследования нового типа значительно расширили возможности комплексного подхо- да в историческом исследовании, вне зависимости от конкретно- го аспекта исторической действительности, фокуса ее отражения или от масштаба социального объекта, которые были избраны для анализа в той или иной отдельно взятой работе. Ведь синте- зирующий потенциал конкретно-исторического исследования определяется в конечном счете не его пространственными и вре- менными рамками, а наличием у исследователя внутреннего им- ператива к постижению исторического процесса в его целостно- сти и пониманию места изучаемого объекта в этом процессе. Локальная община выступает как первичное сообщество, самостоятельный социальный организм, который, обеспечивая непрерывное воспроизводство общественного человека, вклю- ченного в социальную структуру, образует субстратную основу общественного развития. Способ существования устанавливает отношения всех членов общины друг к другу и образует саму общину. Локальные общности (и семейные структуры) входят в различные контуры-подсистемы социального управления и иг- рают важную роль в социокультурной детерминации демогра- фического, экономического, социального и всех других видов поведения людей. Именно здесь находится узел связи, в котором эти структуры обнаруживают свою нерасчлененность. Необходимо признать и специально отметить, что многие британские социальные историки прекрасно осознают условный характер той "географической демаркации границ", которая предшествует локально-историческому анализу, и искусствен- ность вычленения изучаемого объекта из окружающего его более обширного социального и культурного пространства. Локальные исследования такого рода, которые Майкл По- стан справедливо называл микрокосмическими, имеют все же надежный выход в макроисторическое пространство и вполне способны выполнять роль первичных блоков в более амбициоз- ных проектах социоистории.
_78 ^_^^ Глава 1 Одна из удачных попыток нового синтеза была предприня- та на хорошо освоенном материале социальной истории Англии XVI-XVII вв. В обобщающем труде «Английское общество в 1580-1680 гг.» К. Райтсон, опираясь на десятки локально- исторических исследований, в том числе на собственные изы- скания, показал, как крупные социальные сдвиги, вызванные совокупным эффектом демографических, экономических, куль- турных и административных изменений в национальном мас- штабе, с одной стороны, привели к усложнению и углублению социальной стратификации (социальная стратификация в раз- личных формах предшествует действительному классообразова- нию) на местах, перестройку в локальных социальных отноше- ниях, а с другой - к интенсификации взаимодействия между локальными сообществами и более тесной интеграции последних в национальную общность83. Институты брака и семьи, внутрисемейные отношения, со- циальные группы и вертикальные связи локального уровня рас- сматриваются в контексте макропроцессов - движения населе- ния, сдвигов в социально-экономической и духовной сферах, в функционировании институтов поддержания общественного порядка и механизмов разрешения социальных конфликтов. Именно в поляризации социальных интересов и углублении со- циальной стратификации в местных структурах тысяч провинци- альных общин автор находит ключевой момент связи между макроструктурными сдвигами и повседневной жизнью людей84. Границы разномасштабных социальных общностей накла- дываются друг на друга, пересекаясь в локальном микрокосме и даже в одном индивиде. Реальность человеческих связей и отно- шений может быть понята лишь в рамках социальной жизни, приближенных к индивиду, на уровне реальных социальных групп и социальных общностей, непосредственно фиксирующем воспроизводство и изменчивость индивидуальных и групповых ситуаций в образе жизни. Но в этом пространстве его контакты не замыкаются. 83 WrightsonK. English society. 1580- 1680. L., 1982. 84 84 Ibid. P. 222-223.
Парадигмы социальной истории 79 Локально-социальный анализ переходного периода выяв- ляет сосуществование сословно-иерархических и протоклассо- вых представлений (как альтернативных, в зависимости от об- стоятельств - в родном приходе или вне его, при относительной стабильности или во время конфликта) и ставит вертикальные патерналистские связи в контекст социально-экономического неравенства и реального распределения власти в обществе. При этом их соотношение определялось местной спецификой: ло- кальные модели социальных отношений возникали из согласова- ния между силами социальной идентификации (в качестве род- ственников, друзей, соседей, патрона и клиента и т.п.) и силами социальной дифференциации (в качестве лендлорда и держателя, хозяина и слуги, богатого и бедного и т.д.). Оба измерения соци- альных отношений постоянно присутствовали как повседневная реальность, однако баланс между ними менялся. Наличие двух моделей социальной классификации опреде- ляло и наличие двух соответствующих моделей политического поведения. Проведенное К. Райтсоном специальное исследова- ние сложного долговременного процесса трансформации тради- ционного восприятия социального мира, средневековых пред- ставлений об общественной иерархии - через трехчастную модель концептуализации социальной дифференциации в терми- нах "сортов", или "разрядов" - в социологию классов нового времени, позволяет глубже понять социальный динамизм пере- ломной эпохи XVI-XVII вв.85. Центральное место в его теоретической конструкции, ох- ватывающей три элемента - семью, локальную общность и сис- тему социальной дифференциации национального масштаба, - занимает локальная община, которая, включая и семьи, и эле- менты социально-классовой структуры, и другие фрагменты со- циального целого, представляет собой пространственно иденти- фицируемое выражение общественных отношений. В своем заключении Райтсон как бы набрасывает интегральную модель будущей новой социальной истории Британии, ориентированной 85 Райтсон К. "Разряды людей" в Англии при Тюдорах и Стюар- тах // Средние века. Вып. 57. 1994. С. 46-61.
SO Глава 1 не на выведение "среднего" или "типичного", а на максимальный учет всех региональных вариаций в их специфической связи с национальным целым. Дальнейшая разработка этого подхода была осуществлена в работе Ч. Фитьян-Адамса со знаменательным названием «Пе- реосмысливая английскую локальную историю». Им была пред- ложена модель, учитывающая социально-пространственные структуры разного уровня и различной степени интеграции: "яд- ро общины"; община как целое (сельская или городская); группа соседских общин; более широкая область с общей социокуль- турной характеристикой; графство; провинция, или регион. В основе этой модели лежит концепция социального пространст- ва, охватывающего различным образом ограниченные и частич- но перекрывающие друг друга сферы социальных контактов86. Само понятие локальное общество обретает в этой пер- спективе чрезвычайную подвижность, а во главу угла ставится проблема последовательной исторической реконструкции каж- дого из звеньев этой цепочки с обоих ее противоположных кон- цов, на которые обычно расходятся специфические исследова- тельские интересы "локального" и "национального" историков. Тем не менее последний должен, не ограничиваясь анализом об- щественного строя и государственных структур, иметь дело и с менее очевидными явлениями, такими как территориально- консолидирующая функция различных аспектов национальной культуры (от права и религии до образования), ожидаемые нор- мы поведения, центростремительные силы двора и капитала, провинциальные сферы аристократического влияния, соедини- тельная "ткань" коммуникаций, торговли и идей, или вся сово- купность тех категорий людей - от коммерсантов до бродяг и мигрантов, чьи передвижения способствовали смешению попу- ляций различных регионов друг с другом. Ниже этого "возвышающегося" уровня национальных нормативов и активных посредников национального масштаба, но связанное с ним - через провинциальных лидеров, игравших 86 Phythian-Adams С. Re-thinking English local history. Leicester, 1987. P. 18-19.
Парадигмы социальной истории 81 какую-то роль на национальной сцене, через органы местного управления, через тех, кто базируясь на местах занимался меж- региональными контактами, - лежит «то, что можно рассматри- вать как дополнительный домен локального историка, в чью за- дачу поэтому входит идентификация и раскрытие структур и судеб множества региональных и локальных обществ, из кото- рых и состоит нация»87. И хотя в целом проблему включения локально- исторических сюжетов в более широкий региональный или на- циональный контекст все еще нельзя считать в теоретическом плане основательно разработанной, тем не менее перспектива методологической стыковки социальной макроистории и соци- альной микроистории в "космосе" промежуточных социально- пространственных структур представляется вполне реальной. Попытки решения проблемы синтеза макро- и микросоци- альной истории, осложненные очевидной несовместимостью их понятийных сеток и аналитического инструментария, разумеет- ся, вовсе не ограничиваются рассмотренными выше поисками способов интеграции локальных социально-исторических иссле- дований. Безусловно, проследить воздействие макропроцессов на жизни индивидов, идентифицировать не случайные отклонения, а иные, не обнаруживаемые на уровне макроанализа тенденции, можно лишь посредством анализа изменений в микросреде. Но синтез макро- и микросоциальной истории, как прави- ло, наиболее ярко проявляется именно на промежуточном уров- не, в локально-территориальных структурах среднего звена, про- водящих прямую и обратную связь между ними. Социальная среда, в которой действует исторический субъект, представляет- ся в обновленной социальной истории гораздо более сложной, многослойной. Вместо автономного субъекта, отдельных классов или страт и интегральной категории "общества" мы наблюдаем сложное переплетение разноуровневых человеческих общностей, семейно-родственных, социально-профессиональных, локально- территориальных, конфессиональных, этнополитических групп, 87 Phythian-Adams С. Local history and national history: The Quest for the peoples of England //Rural History. 1991. Vol. 2. N 1. P. 1-23. (P. 3). 6 Заказ 929
_82 Глава 1 различных общинно-корпоративных структур, вне которых че- ловек традиционного общества не мог существовать. С позиций исторической антропологии, которую нередко объявляли самодостаточным подходом к изучению прошлого, социальность исторического субъекта понималась как атрибут и следствие непосредственного межличностного общения в микро- группах. В такой интерпретации задачи истории ограничивались изучением социокультурных стереотипов человеческого поведе- ния, а анализ макропроцессов выводился за рамки исторического исследования (надо полагать в область исторической социоло- гии). Но совершенно ясно, что не ставя перед собой задачу изу- чения всех измерений социальной среды, которая задает объек- тивные условия человеческой деятельности и определяет всю организацию общественной жизни, историк практически отказы- вается от самостоятельного решения важнейших вопросов, свя- занных с пониманием исторического процесса. В 1990-е годы, в результате трансформаций внутри каждо- го из рассмотренных направлений (и антропологической, и со- циологической версий социальной истории), появилось новое представление о том, что такое историческая социальность, представление, включающее сам процесс формирования соци- ального в деятельности культурных субъектов. Новейшая соци- альная история успешно "присвоила" социокультурный аспект изучения прошлого, соответственно переосмыслив свое собст- венное содержание.
ГЛАВА 2 СОЦИАЛЬНЫЕ АСПЕКТЫ В ИНТЕРПРЕТАЦИЯХ АНГЛИЙСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ Стаж ожесточенной научной и идейной полемики о приро- де и причинах Английской революции середины XVII века давно уже измеряется не десятилетиями, а веками. Об этих многолет- них дискуссиях и даже о дебатах вокруг этих дискуссий написа- но очень много, в том числе и автором этой книги1. В настоящий момент представляется важным привлечь внимание к спорам вокруг ключевых вопросов, в конкурентных вариантах решения которых не только просматривается расстановка сил в историо- графии революции на разных этапах ее изучения, но ярко прояв- ляются и последовательные качественные изменения в самом понимании социального, и соответственно - в акцентировке ее различных социальных аспектов. Речь пойдет не столько о содержательной стороне обсуж- дений, сколько об их концептуальном и методологическом изме- рениях. Не претендуя на то, чтобы предложить готовые ответы на многочисленные проблемы, я постараюсь рассмотреть сквозь призму собственного видения общих тенденций развития миро- вой историографии несколько довольно четко выраженных под- ходов к объяснению Английской революции, которые прояви- лись в исследованиях последней трети XX века. В специальных обзорных работах, вышедших в свет в кон- це 1970-х - начале 1980-х годов, были условно выделены три этапа в изучении Английской революции в историографии XX века. Это, во-первых, 1920-1940-е годы - период острой критики 1 Подробную библиографию см. в книге: Английская революция се- редины XVII века. М., 1991. 6*
_84 Глава 2 и кризиса традиционной вигской концепции революции и фор- мирования социально-экономического (марксистского) направ- ления в ее изучении. Второй этап - 1950-е годы, отмеченные резкой активизацией консервативного направления. И наконец, третий этап - 1960-е - середина 1970-х гг., период становления неолиберального направления, постепенно занявшего ведущие позиции в британской историографии революции2. Конец же 1970-х вполне закономерно стал в западной историографии вре- менем подведения итогов и определения перспектив. Попытки самоанализа стимулировали появление обобщающего труда, раскрывающего последовательное развитие историографии Анг- лийской революции - речь идет о монографии английского исто- рика Р. Ричардсона «Споры об Английской революции»3. Расстановка сил в историографии Английской революции, сложившаяся к середине XX века, характеризовалась, с одной стороны, господствовавшей в течение полувека либеральной концепции Пуританской революции как крупного религиозно- конституционного конфликта, а с другой - укреплением позиций сторонников социально-экономического объяснения причин по- литического кризиса первой половины XVII столетия. Интерпретация Английской революции как социального конфликта, приведшего к установлению нового общественного строя, была предложена британскими историками-марксистами еще в 1930-1940-е годы. Но в начале 1950-х усиливается критика в адрес последних, сначала с платформы "прямого экономиче- ского детерминизма" X. Тревор-Роупера и "прямого социоло- гизма" школы Л. Нэмира4, и происходит возрождение на этой основе восходящей к Кларендону консервативной традиции. 2 Английская буржуазная революция XVII века в современной зару- бежной историографии. Реферативный сборник. М, 1978. 4.1. С. 5-28; Павлова Т. А. Английская буржуазная революция в освоении современной англо-американской историографии// Новая и новейшая история. 1979. N 5. С. 57-76; Шарифжанов И. Я.Современная английская историография буржуазной революции XVII века: Основные идейно-методологические тенденции и направления: Учеб. пособие. М., 1982. 3 Richardson R. С. The Debate on the English Revolution. L., 1977. 4 Trevor-Roper H. R. The Gentry, 1540-1640. L.; N.Y., 1951; Brun- ton D., Pennington D. H. Members of the Long Parliament. L., 1954.
Социальные аспекты в интерпретациях Английской революции 85 Ярче всего позиции этих направлений и нарастание проти- воречий между ними проявились в знаменитом споре о джентри - беспрецедентной по остроте, продолжительности и последст- виям научной дискуссии, занимавшей центральное место в исто- риографии Английской революции на протяжении тридцати лет (1940-1960-е гг.). В этой полемике приняли участие X. Тревор- Роупер, Л. Стоун, Дж. Хекстер, П. Загорин, Д. Пеннингтон, К. Хилл, Б. Мэннинг и многие другие видные специалисты по истории Англии первой половины XVII века. Среди прямых позитивных последствий дискуссии, суть которой состояла в определении причин и сущности Английской революции, необходимо отметить импульс, который был придан развитию локально-исторических исследований. Сначала эти исследования сосредоточивались главным образом на проверке на конкретном локальном материале тезисов главных антагони- стов - тезиса P. Toy ни о "возвышении джентри" и антитезисе X. Тревор-Роупера об "упадке джентри"5, но в дальнейшем диа- пазон поднимаемых ими вопросов существенно расширился. Полемика не ограничилась рассмотрением предпосылок революции: критика предложенной X. Тревор-Роупером интер- претации индепендентства как «партии простого джентри» при- влекла внимание историков к нерешенным проблемам в иссле- довании политической борьбы в середине XVII века, а отсюда к ее истокам и мотивам. Важнейшим итогом "спора о джентри" явилось осознание всеми его участниками неприемлемости уп- рощенных, односторонних подходов к социально-историческим реалиям XVII века и необходимости совершенствования теоре- тических моделей и методики исследований. 5 Finch M. E. The Wealth of five Northamptonshire families, 1540-1640. Lamport, 1956; Simpson A. The Wealth of the gentry, 1540-1660: East Anglian studies. Chicago, 1961; Hoskins W. Provincial England: Essays in social and economic history. L.; N.Y., 1963; Dore R. N. The Civil Wars in Cheshire. Ches- ter, 1966; Lloyd H.A. The Gentry of South-West Wales, 1540-1640. Cardiff, 1968; CliffeH. T. The Yorkshire gentry from the Reformation to the Civil War. L., 1969; Ketton-Cremer R. W. Norfolk in the Civil War: A Portrait of a society in conflict. L., 1969; Sterling J. The Civil War in Lancashire. Clapham, 1971; Blackwood B. G. The Lancashire gentry and the Great Rebellion 1640-1660. Manchester, 1978; etc.
J56 Глава 2 Одним из выражений этого осознания стало обновление концепции буржуазной революции Кристофера Хилла, которая в это время значительно усложняется и теряет свою первоначаль- ную одномерность. В работах этого периода Хилл стал уделять все больше внимания выяснению, наряду с социально- экономическими, политических и особенно идеологических предпосылок и последствий революции, роли идейно- религиозного фактора в размежевании сил в предреволюцион- ную и революционную эпохи6. Неотъемлемым элементом его концепции стал анализ движущих сил революции и роли в ней народных масс - центральный в изучении Английской револю- ции с позиций демократической истории снизу. В эти же 1960-е годы в полемике на два фронта - против марксистского и против консервативного направлений - отстаи- вает свое "жизненное пространство" в историографии Англий- ской революции неолиберальное направление, представители которого модернизировали вигскую интерпретацию революции, подведя под нее фундамент "социально-научной истории". Первые попытки ввести по-новому понятые социальные факторы в объяснение Английской революции принадлежали американским историкам Дж. Хекстеру и П. Загорину7. Загорин сформулировал и развил ставшие впоследствии общепринятыми положения расширенного (в плане социального обоснования) варианта вигской концепции идейно-конституционного револю- ционного конфликта. Во-первых, это тезис о великой конститу- ционной и политической революции, которая готовилась в 6 Hill С. Protestantism and the rise of capitalism // Essays in the econom- ic and social history of Tudor and Stuart England in honour of R. H. Tawney / Ed. by F. J. Fisher. Cambridge, 1961; Idem. Society and Puritanism in pre- revolutionary England. L., 1964; Idem. Intellectual origins of the English Revo- lution. Oxford, 1965; Idem. Reformation to Industrial Revolution. A Social and economic history of Britain, 1530-1780. L., 1968. Подробности творческой биографии К. Хилла см. в статье: George С. Н. Christopher Hill: A Profile // Reviving the English Revolution. Reflections and elaborations on the work of Christopher Hill / Ed. by G. Eley, W. Hunt. L.; N.Y., 1988. HexterJ. H. A New framework for social history // Idem. Reappraisals in history. Aberdeen, 1962; Zagorin P. The Social interpretation of the English Revolution // Journal of Economic History. 1959. Vol. 19. N 3. P. 376-401.
Социальные аспекты в интерпретациях Английской революции 87 предшествовавшие десятилетия и была совершена в 1640-41 гг. представителями правящего класса Англии8; во-вторых, иденти- фикация главного противоречия с конфликтом внутри одного, господствующего класса между его различными группировками (короной и ее противниками - "страной"), социальных барьеров между которыми не существовало9. В-третьих, была подчеркнута не только глубокая консервативность мировоззрения лидеров оппозиции, но и революционно-мобилизующая роль религиоз- ной (пуританизм) и формировавшейся новой политической идеологии, согласно которой решение парламента получало при- оритет над волей монарха10. Если первый этап революции характеризовался расколом внутри господствующего класса (сначала на "Двор" и "Страну", затем на "Партию короля" и "Партию парламента"), то на втором этапе, к концу Гражданской войны, происходит расширение ра- мок конфликта за счет временного захвата инициативы предста- вителями классов, исключенных из "политической нации" (или игравших ранее второстепенную роль) и предпринявших попыт- ку демократического переворота и разрушения всей существую- щей сословно-иерархической социальной системы11. Наконец, если социальные последствия революции оценены как незначи- тельные, не затронувшие общественных отношений (их структу- ра была перестроена задолго до 1640 года) и положения различ- ных классов, то с точки зрения их вклада в становление нового политического устройства бурные события 1640-1660 годов, несмотря на последовавшую Реставрацию династии Стюартов, рассматриваются как поворотный пункт истории12. Аналогичные взгляды составляют идейный базис объясне- ния "борьбы за конституцию в Англии XVII века", которое на- шло отражение в обобщающей работе Дж. Эйлмера13. Но, будучи 9 * Zagorin P. The Social interpretation... P. 395. Ibid. P. 391-392; Zagorin P. The Court and the Country: The Beginning of the English Revolution. L., 1969. 10 Zagorin P. The Court... P. 86, 187. 11 Zagorin P. The Social interpretation... P. 398. 12 Ibid. P. 339-401. 13 Aylmer G. E. The Struggle for the Constitution, 1603-1689: England in
JS8 Глава 2 сторонником применения социологических подходов (в первую очередь, просопографического метода) к изучению политиче- ской и административной истории14, Эйлмер, не ограничившись выявлением расхождений сторон по конституционным и религи- озным вопросам, подчеркнул значение экономических и соци- альных различий в поляризации политических сил в ходе Граж- данской войны. Эта гипотеза получила у него преимущественно "пространственно-географическое" выражение: социально- экономическое размежевание сводилось им к противопоставле- нию более населенных и экономически развитых восточных и юго-восточных "парламентских" графств и менее населенных и развитых - "роялистских", а внутри этих районов - с одной сто- роны, крупных городов, с другой - сельской "глубинки"15. По- скольку экономические различия в значительной мере определя- ли социальную структуру населения указанных районов, постольку они, считает Эйлмер, обусловили и пропорциональное соотношение различных слоев в каждой из враждующих группи- ровок: преобладание средних классов (купцов, йоменов и др.) на стороне парламента, а пэров и джентри - на стороне короля. Учитывалось и расхождение в морально-психологических уста- новках. В то же время, по крайней мере для джентри и других представителей правящих классов, различия в политических и конституционных вопросах были, по его оценке, решающими. Эйлмер, в отличие от Загорина, обратил внимание на кон- структивный характер социальных последствий революции, ука- зав на то, что после Реставрации прежняя структура землевладе- ния была восстановлена отнюдь не в полном объеме, а в социально-политической сфере произошел сдвиг в пользу пред- ставителей деловых и коммерческих интересов. Вместе с тем, он отказался признать события 1640-1660 гг. «буржуазной револю- цией, в том смысле как ее понимают марксистские историки»16. the 17th century. L., 1963. 14 Aylmer G. E. The King's servants: The Civil service of Charles I, 1625-1642. L., 1961; Idem. The State's servants: The Civil service of the Eng- lish Republic, 1649-1660. L.; Boston, 1973. 15 Aylmer G. E. The Struggle... P. 118. 16 Ibid. P. 167-168.
Социальные аспекты в интерпретациях Английской революции 89 Среднее положение между концепциями Загорина и Эйл- мера заняла трактовка причин и характера революции англий- ским историком А. Рутсом, который, отметив наличие социаль- но-экономического раскола джентри в Гражданской войне, отвел решающую роль в выборе позиции социально-психологическим моментам. Последствия "Великого мятежа" в политической сфе- ре он оценил как «чрезвычайно глубокие и далеко идущие» с точки зрения решающего изменения - «прочного смещения» конституционного равновесия в пользу парламента17. Ведущую роль в становлении нового направления сыграл ученик Р. Тоуни Лоренс Стоун, принимавший участие в "споре о джентри" с конца 1940-х гг.18 В середине 1960-х он характеризо- вал подъем джентри как «оптический обман», вызванный вре- менным ослаблением аристократии. Понятие кризис аристокра- тии стало ключевым в предложенной им интерпретации социально-политического конфликта XVII века как следствия глубоких сдвигов в иерархической общественной структуре19. Л. Стоун был одним из ревностных приверженцев соци- ально-научной истории, обогащенной методами политологии, экономики, социологии, антропологии. Он обратился к анализу различных социологических теорий революции (во второй поло- вине 1960-х годов формирование междисциплинарных подходов происходило на базе структурно-функциональной социологии, в которой революция рассматривалась как одна из форм социаль- ных изменений). Именно социологическая модель структурно- функционального равновесия и дисфункции была использована Стоуном в работах начала 1970-х, которые содержат наиболее развернутое изложение его концепции Английской революции20. 17 Roots I. Commonwealth and Protectorate: The English Civil War and its aftermath. N.Y., 1966. P. 51, 62, 278. 18 Stone L The Anatomy of Elizabethan aristocracy // Economic History Review. 1948. Vol. 18. N 1. P. 3-40. 19 Stone L The Crisis of aristocracy, 1558-1641. L, 1967. 20 Stone L. The English Revolution // Preconditions of revolution in early modern Europe / Ed. by R. Forster, J. P. Greene. Baltimore; L., 1970. P. 55-108; Idem. The Causes of the English Revolution, 1529 - 1642. L., 1972.
JK) Глава 2 Главными свидетельствами революционного характера со- бытий середины XVII века для Стоуна оставались радикальные изменения в политическом строе Англии в годы Республики и возникновение в результате политической борьбы новых ради- кальных идей. Сам по себе тот факт, что идеалы всех участников событий были почерпнуты из прошлого, не может служить дока- зательством их консерватизма. Решающим в определении харак- тера идеологии является степень отличия провозглашенных идеалов от существующей реальности и степень радикализма действий, направленных на воплощение последних21. Отрицая как применимость марксистской теории буржуаз- ной революции к истории Англии XVII века, так и роль народ- ных масс в революционных событиях 1640-60 гг., Л. Стоун все же признавал возможность размежевания правящего класса в революции, которое шло по линии противостояния буржуазных джентри-предпринимателей и феодальных джентри-рантье. Но поиски им доказательств, которые могли бы подтвердить «бур- жуазно-феодальную дихотомию» джентри, не заходили дальше уже обнаружившего свои очевидные слабости «географического, или экологического аргумента»22. Между тем главная трудность заключалась в переходе от географической идентификации к социальному (или социально- классовому) обоснованию индивидуального и коллективного выбора. Стоун отдал предпочтение социологической модели ре- волюции, представляющей ее как борьбу сословий и внутрисо- словных групп (главным образом правящих элит) по конститу- ционным, религиозным и культурным вопросам. Существо кризиса, который был, прежде всего, кризисом политического режима, определяется им как отчуждение от последнего крупных отрядов правящего класса. Само же отчуждение возникает, по мнению Стоуна, в результате неспособности системы адаптиро- ваться к резким экономическим и социальным сдвигам23. Сторонник мультикаузального объяснения исторических явлений, Стоун искал причины революции во всех сферах обще- 21 Stone L The Causes... P. 50-51. 22 Ibid. P. 54-56. 23 Ibid. p. 57.
Социальные аспекты в интерпретациях Английской революции 91 ственной жизни, в слабостях традиционных и общественных институтов, в идеологических противоречиях, в долговременных социально-экономических изменениях. Он последовательно рас- смотрел отдаленные глубинные причины, подготовившие необ- ходимые условия для назревания кризиса (1529-1629 гг.), более близкие предпосылки, сделавшие этот кризис не только возмож- ным, но и вероятным (1630-е гг.), и, наконец, цепь политических событий 1640-^42 гг., непосредственно предшествовавших Граж- данской войне и создавших ситуацию, в которой она стала неиз- бежной. Высоко оценив краткосрочные последствия революции, Стоун подчеркнул незначительность (за исключением идейно- интеллектуальной сферы), ее долговременных результатов24. Взгляды Л. Стоуна, предложившего социологизированную версию неолиберальной интерпретации Английской революции, коренным образом отличались от ее истолкования другим вид- ным представителем британской "новой исторической науки" и столь же решительным поборником междисциплинарного мето- да П. Ласлетом, который, следуя в русле консервативной тради- ции, считал революцию «плодом воображения историков», явле- нием «невозможным» в «одноклассовом» доиндустриальном обществе. Поскольку события 1640-60-х гг. оставили в непри- косновенности «одноклассовую» социальную структуру англий- ского общества, а революционные изменения в ней были произ- ведены лишь спустя полтора века, в ходе промышленного переворота, то не может быть и речи, считал историк и социолог Ласлет, о какой-либо революции в середине XVII века25. Итак, в результате интенсификации исследований на осно- ве новых подходов и методик, уточнения в научных дискуссиях основных понятий, развития системы доказательств, изживания старых исторических мифов историография революции стала в 1970-е годы и сложнее, и разнообразнее. Наряду с традиционны- ми вигским и консервативным вариантами истолкования собы- тий 1640-60 гг. (такими как "Пуританская революция" и "Вели- кий мятеж"), а также марксистской интерпретацией "первой 24 Ibid. Р. 146-147. 25 LaslettP. The World we have lost. L., 1971.
91 Глава 2 буржуазной революции европейского масштаба", получает рас- пространение широкий спектр социально-научных концепций, которые оказались в центре исследовательской практики и науч- ной полемики в 1970-е - первой половины 1980-х гг. В историо- графии 1970-х видное место занимали и другие направления, которые в ряде проблемных полей оказывались преобладающи- ми. Но даже те из них, которые оставались в своих старых "ни- шах", так или иначе воспринимали и "присваивали" - пусть в измененном виде - те новации, которые выдерживали апроба- цию в научной и критической практике. Изменениям подверга- лись все исследовательские программы, а в истории революции раскрывались все новые ракурсы и перспективы. Именно в это время в связи с поворотом интересов от изу- чения структур к исследованию человека и духовной сферы прошлого, а также с развитием демократической "истории сни- зу" началась интенсивная разработка проблем народной религии и культуры. Среди пионеров этого подхода видное место заняли историки-марксисты А. Л. Мортон и К. Хилл, обратившиеся в 1970-е годы к изучению радикальных течений в Английской ре- волюции, в том числе и тех, которые проявлялись в форме рели- гиозного сектантства26. Им удалось убедительно показать симби- оз религиозного, политического и социального радикализма в народных выступлениях революционной эпохи, раскрыть преж- де неизвестные страницы истории демократического крыла Анг- лийской революции. Не менее важным было определение левел- леров как партии, защищавшей интересы мелких собственников, выяснение социального состава народных сект, основную массу которых составляли "люди без хозяина", деклассированные эле- менты, городская и деревенская беднота. Была также выявлена революционизирующая роль народ- ного милленаризма (веры в скорое наступление "тысячелетнего 26 Morton A. L The World of Ranters: Religious radicalism in the Eng- lish Revolution. L., 1970; Hill С The World turned upside down: Radical ideas during the English Revolution. N.Y., 1972; Freedom in arms. A Selection of Leveller writings // Ed. and with introd. by A. L. Morton. Forew. by C. Hill. L., 1975; Hill C. Milton and the English Revolution. L., 1977; Idem. Some intel- lectual consequences of the English Revolution. Madison, 1980; etc.
Социальные аспекты в интерпретациях Английской революции 93 царства"). Мортон предложил интересную и стройную гипотезу, которая позволила вписать эволюцию форм народной идеологии в принятую периодизацию Английской революции. По его мне- нию, на восходящем этапе революции происходила постепенная секуляризация радикальной религии, демократические идеи ко- торой переносились а область политической идеологии, а на нисходящем этапе (после поражения левеллеров в 1649 г.) имел место обратный процесс, выразивший смену настроений масс - от надежды к отчаянию - всплеском мистицизма27. В монографии «Мир, перевернутый вверх дном», заслу- женно и единодушно признанной лучшей книгой К. Хилла, была выдвинута идея о «двух революциях середины XVII века»: одна из них знаменовала собой победу собственников и их идеологии, а вторая - радикальная, демократическая, плебейская революция, «которая так и не состоялась»28. Хилл также предложил новое объяснение социальной географии сектантских движений: со- гласно его гипотезе, радикальные нонконформистские течения получили больше шансов для распространения в районах севера и запада Англии, где умеренный пуританизм средних классов не успел до революции завоевать прочные позиции29. В этой новаторской книге Хилл блестяще продемонстри- ровал возможности социокультурного подхода. Исследование воздействия радикальных идей на сферу обыденного сознания позволило сделать вывод о существовании условий для возник- новения народной контркультуры, которая противостояла ари- стократической и новой буржуазной культуре, хотя поражение радикального крыла революции эту альтернативу исключило30. Выделив то общее, что было характерно для всех народных ре- лигиозных сект (несмотря на их разнообразие), Хилл получил некую квинтэссенцию плебейского радикализма, которая состав- ляла его социальный смысл: отрицание государственной церкви, неприятие традиционной общественной иерархии \ В после- 27 Morton A. L The World of Ranters... P. 15-16. 28 Hill C. The World turned... P. 12-13. 29 Ibid. P. 67. 30 Ibid. P. 275. 31 Ibid. P. 58.
94 Глава 2 дующих исследованиях по истории оппозиционных религиозных движений и сект эпохи революции, самому Хиллу, его ученикам и последователям удалось показать значение религиозного ради- кализма как одной из форм социального протеста32. На волне радикализации общественного сознания и разви- тия аналогичной тенденции в интеллектуальной сфере в начале 1970-х гг. историки демократической ориентации укрепили свои позиции в британской историографии, "застолбив" важный уча- сток. Свой оригинальный вклад в исследование народных вы- ступлений эпохи Английской революции внес Брайан Мэннинг, книга которого «Английский народ и Английская революция», несмотря на довольно суровую и часто заслуженную критику в ее адрес33, стала заметным событием в национальной и мировой историографии Английской революции34. Б. Мэннинг отверг элитарную трактовку Английской рево- люции как конфликта внутри правящего класса и интерпретиро- вал ее как борьбу между различными социальными классами: "средним сортом" людей и правящей дворянской элитой. Только враждебность "среднего сорта" по отношению к аристократии и джентри превратила, по мнению автора, конституционные, поли- тические и религиозные разногласия в классовый конфликт35. Большая часть монографии посвящена описанию подъема на- родных выступлений в 1640-1643 гг., когда, по Мэннингу, рас- кол внутри правящей элиты позволил "среднему сорту" захва- тить инициативу и начать революционное наступление против аристократии, джентри, крупного купечества. Пафос популизма пронизывает всю книгу. Понятие "народ" трактуется в соответ- ствии с тем, какое содержание в него вкладывалось в XVII в. - 32 Hill С. The Experience of defeat: Milton and some contemporaries. L., 1984; Radical religion in the English Revolution/ Ed. by J. F. McGregor, B. Reay. Oxford etc., 1984; ReayB. The Quakers and the English Revolution/ Forew. by С Hill. L, 1985; etc. 33 Критический разбор книги Мэннинга с позиций "неоревизионизма" см.: MorrillJ. S. Provincial squires and "middling sorts" in the Great Rebellion II Historical Journal. 1977. Vol. 20. N 4. P. 229-236. 34 Manning B. The English people and the English Revolution, 1640 - 1649. L., 1976. 35 Ibid. P. VI.
Социальные аспекты в интерпретациях Английской революции 95 это мелкие независимые производители, крестьяне и ремеслен- ники, средние слои города и деревни. Неимущие низшие слои населения, городская и сельская беднота исключаются из этого понятия и выступают только как пассивные орудия и жертвы. Вообще представление Мэннинга о социальной структуре английского общества, как впоследствии доказали многочислен- ные исследования социальных историков, было весьма упро- щенным, поскольку в нем не учитывались промежуточные соци- альные группы и противоречия, возникающие в результате трансформации традиционной социально-иерархической струк- туры новыми процессами классообразования. Причем речь идет не только о решающих для определения расстановки контррево- люционных и революционных сил изменениях в социальной природе нового джентри, но и о процессе раскрестьянивания в деревне. Картина дифференциации внутри крестьянства, кото- рую Мэннинг набрасывает в начале книги, в дальнейшем пови- сает в воздухе, так как оценивая различия интересов новых соци- альных групп автор исходит из того они нивелировались перед лицом общей угрозы со стороны враждебных сил - короля, лор- дов и епископов36. Приняв тезис о внутренней сплоченности «людей среднего сорта» в этом конфликте, Мэннинг, в отличие от Хилла, не дал дифференцированного анализа социального состава участников народных выступлений в деревне и «лондон- ской толпы», большинство которых принадлежали отнюдь не к средним, а к низшим слоям, выступавшим иногда с самостоя- тельными требованиями. Все же, несмотря на отмеченные недостатки, нельзя не признать заслуги Б. Мэннинга в раскрытии той решающей роли, которую сыграла активность народных масс в углублении соци- ального содержания революции. В этом труде не только впервые был собран огромный фактический материал о народных высту- плениях первой половины XVII века, но - что наиболее ценно - они были показаны как весьма существенная часть революцион- ного процесса, автору также удалось дать развернутое и обога- щенное новыми идеями социальное обоснование идеологии ле- 36 Ibid. Р. 153.
% Глава 2 веллеров. Однако книга Мэннинга появилась уже на исходе "ра- дикальной волны", в середине 1970-х годов, в обстановке нарас- тания консервативных тенденций в политической жизни и в об- щественном сознании. Истоки второй консервативной волны в историографии Английской революции восходят к рубежу 1960-70-х гг., когда у историков новой, послевоенной генерации формируются пред- ставления о событиях середины XVII века как о «цепи случайно- стей», «непредсказуемом результате» кратковременного раскола внутри правящей элиты, не имевшем долгосрочных последствий. Образ Английской революции все больше бледнел перед призра- ком Великого мятежа. Эти "неоревизионистские" идеи, направ- ленные против концепции социальной революции, находили во- площение в исследованиях, относящихся и к новой локальной истории, и к "чистой" политической истории, отказавшейся от поисков глубинных причин политических конфликтов. Выше уже говорилось о том, что дискуссия о джентри в большой мере способствовала распространению локальных и региональных исследований по истории Англии XVI - первой половины XVII века. Развитие этого направления исследований по истории Английской революции совпало со "вторым рожде- нием" локально-региональной истории как одной из наиболее интенсивно развивавшихся областей "новой исторической нау- ки". Если раньше работы локальных историков были непосред- ственно связаны с перипетиями "спора о джентри" и, как прави- ло, ограничивались решением задач, связанных с поисками фундаментального обоснования выдвинутых гипотез конкрет- ным историческим материалом, касающимся социально- экономического положения джентри в различных областях Анг- лии, то уже очень скоро обозначилась и другая линия, которая отразила стремление к комплексному, целостному анализу анг- лийского провинциального общества. Признанным родоначальником этого направления является глава Лестерской школы локальной истории А. Эверит. Именно в его публикациях 1960-х гг. была сформулирована концепция революции, которую условно можно назвать "концепцией ло- кальной автономии". Разумеется, работы, посвященные изуче-
Социальные аспекты в интерпретациях Английской революции 97 нию политико-административной истории на уровне системы местного самоуправления XVI-XVII вв. и роли джентри в ней, выходили и раньше37. Но интенсификация изучения локальных сообществ в 1960-е годы создала мощную фактологическую базу для разработки новых аспектов вопроса о предпосылках и при- роде Гражданской войны. На основании исследования социальной и политической структуры "провинциальных обществ" (под понятием "провин- циальное общество" подразумевались исключительно предста- вители джентри, правящая элита в каждом графстве) Суффолка, Кента, Лестершира, Нортгемптоншира А. Эверит пришел к вы- воду об их полуавтономном характере, внутренней сплоченности и упорном противостоянии вмешательству извне38. «Одним из важнейших аспектов Великого мятежа, - писал Эверит, - опре- деленно является постепенное слияние или поглощение этих обществ (под давлением революции) национальным обществом Новой модели и Протектората»39. Одной из исходных посылок концепции локальной авто- номии было представление о том, что каждое графство имело собственную иерархическую социальную структуру и особую политическую культуру, которая сложилась вследствие провин- циальной централизации, ускоренной по сравнению с тем же процессом на национальном уровне40. По мнению Эверита, со- противление в графствах централизаторской политике Долгого 37Coaîe M. Cornwall in the Great Civil War and Interregnum 1642 - 1660: A Social and political studies. Oxford, 1933; Willcox W. B. Gloucester- shire: A Study in local government, 1590-1640. New Haven, 1940; HurstfieldJ. County government, 1530-1660// Victoria County History of Wiltshire. Vol. 5. L., 1957; EverittA. A Suffolk and the Great Rebellion, 1640-1660. Ipswich, 1960; Barnes T. G. Somerset, 1625-1640: A County's government during the "Personal Rule". Cambridge, 1961; Wood A. C. Nottinghamshire in the Civil War. Oxford, 1973. 38EverittA. The Community of Kent and the Great Rebellion, 1600 - 1660. Leicester, 1966; Idem. The County community// The English Revolution 1600 - 1660 / Ed. by E. W. Ives. L., 1968; Idem. The Local community and the Great Rebellion. L., 1969. 39 EverittA. The Community of Kent... P. 13. 40Idem. Suffolk... P. 33-34. 7 Заказ 929
9S Глава 2 парламента было столь же сильным, как оппозиция Карлу I, и имело те же глубинные истоки - местный консервативный про- винциализм, а рост провинциального самосознания следует рас- сматривать не как пережиток прошлого, а как новое явление, возникшее в XVII веке в результате укрепления экономического благосостояния провинций и «подъема джентри». А. Эверит заметно принижал значение событий Граждан- ской войны, подчеркивая преемственность процессов повседнев- ной жизни на местах, а также «скрытую непреклонность провин- циального мира, которая в конечном счете была одним из главных факторов провала и Карла I, и Кромвеля»41. Концепция Эверита была очевидно направлена не столько против модерни- зации политического сознания джентри в традиционной вигской концепции революции, сколько против той модели классового конфликта, которая получила в то время новое оформление в британской историографии марксистской ориентации. Критери- ем размежеваний в Гражданской войне стали для Эверита уже не религиозные убеждения, не социальный статус, не имуществен- ное положение, не конституционные принципы и, тем более, не классовые интересы, а личные и групповые амбиции представи- телей местного дворянства. Именно эти интересы определяли, в конечном счете, исход внутреннего для каждого индивида «кон- фликта между лояльностью по отношению к провинциальному обществу и лояльностью по отношению к государству»42. Между тем критики концепции "локальной автономии" справедливо заметили, что чрезмерная акцентировка "локализ- ма" и элитарной монолитности провинциального общества (в лице представителей "политической нации") не находит под- тверждения в источниках и ведет к пренебрежению идеологиче- скими различиями внутри этого общества, а также к игнорирова- нию широкого пласта народных идей и устремлений43. Вопрос о расстановке сил в социальных слоях ниже статуса джентри А. Эверит вообще не ставил: предполагалось, что в "сословном 41 EverittA. The Local Community.., P. 27. 42 Ever in A. The Local community... P. 5. 43 Holmes C. The County community in Stuart historiography // Journal of British Studies. 1980. Vol. 19. N 2. P. 55.
Социальные аспекты в интерпретациях Английской революции 99 обществе" (по модели, сформулированной Р. Мунье), в котором вертикальные связи внутри территориальной общности реши- тельно преобладают над горизонтальными социальными связя- ми, не было места для проявления самостоятельных интересов и действий низших сословий. Представления Эверита о социаль- ной структуре и политических процессах в графствах практиче- ски совпадали с выше уже упоминавшейся концепцией "одно- классового общества" П. Ласлета. Концепция локальной автономии, разработанная и пред- ложенная Эверитом, нашла в конце 1960-х - 1970-е годы много- численных последователей. Ее влияние прослеживается в рабо- тах многих историков (Р. Хауэл, А. Руте, А. Джонсон, А. Хассел- Смит и др.), на материале различных графств и городов Анг- лии44. Это монографии и статьи, в которых авторы старались использовать ранее неизвестные документы местных и частных архивов для анализа воздействия Гражданской войны на отдель- ные провинциальные общества (главным образом в политико- административной сфере), и реакции на нее последних. Важнейший общий момент - вывод о немногочисленности последовательных приверженцев обеих противоборствующих сторон в каждом графстве и о нежелании подавляющего боль- шинства джентри быть вовлеченными в этот конфликт. В сово- купности эти и аналогичные исследования создали широкую и сложную панораму общественно-политической жизни провин- циальной Англии в первой половине XVII века, панораму, кото- рая характеризовалась исключительным многообразием отдель- ных ее элементов, как в отношении локальных социальных и политических структур, так и с точки зрения развития политиче- ской борьбы на местах в ходе Гражданской войны. 44 Howell R. Newcastle-upon-Tyne and the Puritan Revolution: A Study of the Civil War in North England. Oxford, 1967; Roots I. The Central govern- ment and the local community // The English Revolution, 1600 - 1660 / Ed. by E. W. Ives. L., 1968; Andriette E. A. Devon and Exeter in the Civil War. Newton Abbot, 1971; Johnson A. M. Politics in Chester during the Civil Wars and Inter- regnum // Crisis and order in English towns, 1500 - 1700 / Ed. by P. Clark and P. Slack. L., 1972; Hassell-Smith A. County and Court: Government and politics in Norfolk, 1558 - 1603. Oxford, 1974. 7*
100 Глава 2 В зависимости от специфики конкретной ситуации в том или ином графстве подверглась модификации и рабочая модель провинциального общества. Так, например, американский исто- рик К. Холмс ввел в нее такой важный для ряда графств фактор, как влияние, которое оказывали через свою клиентелу на расста- новку политических сил в провинции представители аристокра- тии. К. Холмс и другой американский историк Д. Андердаун первыми переместили центр тяжести в изучении Гражданской войны в провинции с проблемы локальной автономии на выяс- нение соотношения и взаимодействия региональной и нацио- нальной политики как в определении позиций членов Долгого парламента, так и в решении военных и административных во- просов на провинциальном уровне45. Некоторые работы британских историков, которые иссле- довали предреволюционную ситуацию и события Гражданской войны в разных графствах, заслуживают особого внимания. Это, во-первых, книга Мервина Джеймса, посвященная графству Да- рем, отмеченному особой стремительностью сдвигов в социаль- ной структуре в конце XVI - начале XVII века46. Именно в это время происходит, по мнению М. Джеймса, переход от патриар- хально-авторитарного к гражданскому обществу. Придерживаясь принципов тотального подхода в изучении локальной истории, автор последовательно проанализировал произошедшие измене- ния в семейных отношениях, в общественной структуре, в рели- гиозно-идеологической сфере и в обыденном сознании, в струк- туре управления и в политической ситуации. Несомненной заслугой М. Джеймса явилось и то, что он не ограничился образцово исполненной "социальной историей джентри", а показал провинциальное общество накануне рево- люции как бы в его вертикальном разрезе, снизу доверху: земле- владельцы и держатели, купцы и горнорабочие, старожилы и пришлый люд. Его центральный вывод состоит в том, что в 45 Holmes С. The Eastern Association in the English Civil War. Cam- bridge, 1974; Underdown D. Somerset in the Civil War and Interregnum. New- ton Abbot, 1973. 46 James M. Family, lineage and civil society: A Study of society, politics and mentality in the Durham region, 1500 - 1640. Oxford, 1974.
Социальные аспекты в интерпретациях Английской революции 101 1570-1640 годы происходила вызванная комплексом социальных изменений революция в мировоззрении, религии и культуре, ко- торая поставила под вопрос существование сложившейся в неза- памятные времена идеальной картины общественного устройст- ва, основанной на иерархии личностных связей, и заменила ее новыми представлениями о безличных правовых отношениях и о разделяемых идеологических позициях (религиозных убеждени- ях)47. М. Джеймсу удалось практически осуществить на регио- нальном уровне синтез социально-структурной истории и исто- рии ментальностей и создать одно из наиболее ярких и полнокровных исследований английского провинциального об- щества накануне революции. Другой английский историк А. Флетчер, как и М. Джеймс, подошел к изучению "своего" графства Сассекс прежде всего с позиций социальной истории и тоже уделил много внимания проблеме религиозного размежевания и сдвигам в социокуль- турной сфере48. Оговорив, что большинство представителей джентри просто не имели никаких внутренних мотивов, которые могли бы вовлечь их в политическую борьбу в период Граждан- ской войны, Флетчер считает, что индивидуальный выбор ос- тальных базировался на сочетании политических и религиозных мотивов, а также на личных социальных, в том числе и семей- ных, связях49. Он, в отличие от А. Эверита и других его последо- вателей, придает наибольший вес в определении политических позиций той или иной группы джентри конфессиональному фак- тору , а также подчеркивает приоритет вопросов национальной политики и второстепенность локальных проблем в содержании сассекских петиций51. Принципиальным изменениям концепция "локальной ав- тономии" подверглась в фундаментальной монографии видного социального историка Питера Кларка «Английское провинци- 47 Ibid., Р. 179-181. 48 Fletcher A. A County community in peace and war: Sussex, 1600 - 1660. L.; N.Y., 1975. 49 Ibid. P. 276 50 Ibid. P. 93, 51 Ibid., P. 253. 49 Ibid. P. 276, 285, 289. 50 Ibid. P. 93, 105, 124.
102 Глава 2 альное общество от Реформации до Революции: религия, поли- тика и общество в Кенте в 1500-1640 гг.»52. На большом хроно- логическом отрезке автор проследил эволюцию того самого кентского общества, изучение которого в более поздний период - в революционную эпоху - дало А. Эвериту эмпирическую ос- нову для создания его концепции. Но Кларк, в отличие от Эвери- та, придает гораздо больше значения религии как одному из ключевых факторов, которые определяли политические симпа- тии участников событий. П. Кларк не менее последовательно, чем М. Джеймс, осу- ществил принцип тотальной истории применительно к изуче- нию провинциальной жизни: на разных этапах истории провин- циального общества он исследовал его экономику, социальную структуру и отношения, административно-правовые институты, расстановку политических сил, сдвиги в области идеологии и культуры, а также взаимодействия процессов во всех названных сферах и их влияние на нарастание конфликта между короной и провинциями в 1603-1640 гг. Кентское общество предреволюци- онной поры предстает разделенным многими противоречиями, которые сохранились и в революционные десятилетия. Одним из важнейших проявлений внутренней напряженности в графстве автор справедливо считает распространение радикального пури- танизма в сельских и городских центрах. В гораздо большей степени, чем ранее А. Эверит, П. Кларк акцентировал наличие тесных контактов провинциального джен- три в Лондоне и по стране в целом53. Особое внимание он обра- тил на консолидацию «приходской олигархии», «новой деревен- ской элиты», ущемление интересов которой явилось базовым источником многих локальных конфликтов, и проследил форми- рование в 1629-1640 годы оппозиции короне на всех уровнях провинциального общества, включая джентри и приходскую верхушку в деревне, купечество, мелких торговцев и ремеслен- ников в городах54. 52 Clark P. English provincial society from the Reformation to the Revo- lution: Religion, politics and society in Kent, 1500- 1640. Hassocks, 1977. 53 i 54 , 53 Ibid. P. 107, 132, 138. 1 Ibid. P. 177, 250-251, 254, 267, 348-371.
Социальные аспекты в интерпретациях Английской революции 103 В книге Джона Моррил а о графстве Чешир в 1630-1660 гг. провинциальное общество, как и в трактовке Флетчера, предста- ет уже не монолитным, а разделенным на политические группи- ровки (радикальную и умеренную) в зависимости от привержен- ности принципам национальной политики или ценностям провинциального общества, а также по религиозному признаку55. Этим, однако, картина размежеваний в графстве не исчерпывает- ся: Моррил значительно углубляет ее, включив в исследование не только представителей местной элиты, но и низшие слои. Та- ким образом, признается наличие внутри провинциального об- щества комплекса социальных и идеологических противоречий. Вместе с тем социальный аспект, в трактовке автора, представля- ется как подчиненный, а роль йоменри определяется лишь сквозь призму их участия в приходских органах управления. Одним из импульсов для политических действий правящей элиты Моррил считает «страх перед социальной революцией снизу»56. Первый синтез локальных исследований по истории Граж- данской войны был также осуществлен Дж. Моррилом в свете его расширенной и углубленной (по сравнению с первоначаль- ной моделью А. Эверита) концепции провинциального общест- ва57. Моррил внес в понимание "провинциализма" существенную оговорку: он признал, что последний не исключал интереса джентри к общим национальным политическим и конституцион- ным проблемам, а выражался в том, что «эти проблемы прини- мали локальный колорит и формулировались в локальных кон- текстах»58. Так, например, отметив, что на выборах в парламент в 1640 г. фактически стоял вопрос об отношении "политической нации" к "корабельным деньгам" и религиозным нововведениям арминианского толка, Моррил подчеркнул, что речь все же шла не о конституционном выступлении лидеров оппозиции против этих действий короны, а о протесте против их последствий для 55 MorrillJ. S. Cheshire, 1630-1660: County government and society during the English Revolution. Oxford, 1974. 56 Ibid. P. 22, 78-79, 82-84, 132-134. 57 MorrillJ. S. The Revolt of the provinces: Conservatives and radicals in the English Civil War, 1630-1650. L.; N.Y., 1976. 58 Ibid. P. 14, 115.
104 Глава 2 жизни местных общин59. Он обратил внимание на то, что если в Вестминстере события 1640-1641 гг. способствовали поляриза- ции политических группировок, то в графствах все усиливав- шиеся "признаки разрушения общественного порядка" в форме народных волнений "на открыто классовой основе" заставляли правящую элиту теснее сплотиться в поисках путей урегулиро- вания конфликта60. Таким образом, Дж. Моррил еще раз под- твердил свой вывод о негативном характере воздействия массо- вых движений на развитие революционного конфликта на местах. В соглашениях о нейтралитете, подписанных в двадцати двух графствах и многих городах Англии и в 1642 г., он видел триумф консервативного провинциализма. Принятие определен- ной группой джентри той или иной стороны в конфликте было, по его мнению, для большинства участников делом случая. Од- нако сами контуры этих группировок определялись, как правило, локальными связями. Для активистов решающим моментом в их политическом самоопределении была религия61. Одним из важнейших аспектов Гражданской войны Дж. Моррил считает «борьбу между национальными и локаль- ными приоритетами», покушение «парламентской тирании» на систему местного самоуправления, «разрушение старого общин- ного мира», которое вызвало ответную реакцию «радикального консерватизма» в форме движений клобменов62. Именно Морри- лу принадлежит первое в британской историографии последова- тельное изложение и обобщение истории этих массовых локаль- ных движений. Концепция "радикального консерватизма" была выдвинута Моррилом в противовес сложившемуся в историче- ской литературе представлению об аполитичности нейтралов63. Последние были, по его мнению, «радикальными консерватора- ми» и имели свою позитивную политическую программу, кото- рая заключалась в защите традиционных ценностей и прав, кото- рые две противоборствующие стороны «упустили из виду в 59 Ibid. P. 30. 60 Ibid. P. 34-36. 61 Ibid. P. 46-50. 62 Ibid. P. 53, 72, 80, 88. 63 Underdown D. Op. cit. P. 117.
Социальные аспекты в интерпретациях Английской революции 105 братоубийственной войне. Клобмены проявили себя как истин- ные защитники в полной мере развитого провинциализма...»64. Учитывая формирование политического сознания соци- альных групп ниже статуса джентри, Моррил по существу создал более сложную и принципиально отличающуюся от предшество- вавшей концепцию провинциализма. Модель Моррила имеет как бы два центра: элитарный (джентри и его сознание провинци- альной общности) и популистский (йоменри и крестьянство с их особой политической культурой, с «деревенской демократией», «с новым самосознанием на уровне сельской общины»). Но эти центры неравноправны: на втором уровне специфические ло- кальные проблемы формулируются «внутри единого контекста традиционных ценностей провинциального общества»65. Итак, к середине 1970-х можно говорить уже о существо- вании в историографии нескольких модификаций "локалистско- го" подхода к истории Английской революции, которые весьма далеко отошли от первоначальной, довольно примитивной моде- ли "локальной автономии". Несмотря на значительные расхож- дения как в понимании самого провинциального общества, так и в оценке глубины кризиса, который оно переживало, для локаль- ных и региональных исследований 1970-х годов характерна об- щая детерминанта: тон задавали те из них, которые интерпрети- ровали события середины XVII века в консервативном духе. Но главное наступление новой консервативной волны по- шло в это время по иному направлению, хотя и связанному с предыдущим. В работах историков-неоревизионистов 1970-80-х гг. основное внимание уделялось функционированию политиче- ской и государственной системы перед Гражданской войной. Эти исследования стимулировались не только наступлением консерватизма на политической арене и негативной реакцией на социальные интерпретации революции, но и позитивными, непо- средственными задачами исторической науки: необходимостью разобраться в тех вопросах, которые оставались в тени на преды- дущих этапах ее развития, и пересмотреть некоторые оценки и 64 MorrillJ. S. The Revolt... P. 98. 65 Ibid. P. 99, 107.
106 Глава 2 концепции, не получившие подтверждения в конкретных иссле- дованиях. Однако восстановление в правах политической исто- рии имело более далеко идущие цели и с самого начала обнару- жило свои деструктивные потенции, которые вылились во всеобъемлющую ревизию самого представления о событиях се- редины XVII века в Англии как о революции. Несмотря на определенные различия в концепциях "неоре- визионистов", можно выделить общее ядро их аргументов, кото- рые практически разделяются всеми представителями данного направления. Главные из этих тезисов: ограниченность роли парламента (и особенно Палаты общин) в первой половине XVII века; неистребимый консерватизм политической идеологии его лидеров, противостоявших «революционным новациям» короны в области политики и религии; «случайный» характер Граждан- ской войны; установление в ее результате «парламентской тира- нии», более жесткой, чем королевский абсолютизм. Для тех историков, чьи интересы лежали в сфере нацио- нальной политики, было характерно предпочтение истории госу- дарственных институтов: парламента, королевского совета, госу- дарственной церкви. Подвергнув ревизии установившиеся представления о роли парламента и его месте в английской по- литической системе, они утверждали, что собиравшийся от слу- чая к случаю парламент не был подлинно национальным инсти- тутом, а его члены ставили на первое место не решение важных конституционных вопросов, а улаживание своих местных дел, и, сверх того, стремились не к конфликту, а к согласию66. Как об- щий момент отметим акцентировку борьбы придворных клик между собой, а также абсолютной подвижности границ между "Двором" и "Страной" и несостоятельности представления о них как о сколько-нибудь стабильных политических группировках. Инициатива в ревизии политической истории первой поло- вины XVII века принадлежала североамериканским историкам67. 66 Russell С. The Crisis of Parliament: English history 1509-1660. Ox- ford, 1971; Idem. Parliaments and English politics, 1621-1629. Oxford, 1979. 67 Некоторые итоги их исследований были подведены уже в начале 70-х годов: FarnellJ. E. The aristocracy and leadership of Parliament in the English Civil Wars // Journal of Modern History. 1972. Vol. 44. N 1. P. 79-86.
Социальные аспекты в интерпретациях Английской революции 107 Первую попытку теоретически осмыслить и обосновать эту но- вую парадигму исследования событий 1640-50-х годов сделал канадец Пол Кристиансон, который предложил модель англий- ского общества изучаемого периода в виде взаимодействующих друг с другом четырех иерархических структур («деревенское», или «локальное общество», «провинциальное общество», «лон- донское общество», «двор с институтами центральной власти») и выдвинул тезис об усилении господства аристократии в полити- ческой жизни страны между 1560 и 1640 гг.68 Между тем, во второй половине 1970-х новое направление все больше укрепляет свои позиции и в британской историогра- фии Английской революции, а на рубеже 1970-х и 1980-х годов "неоревизионисты" значительно расширили поле своих исследо- ваний. От интенсивного изучения проблемы происхождения Гражданской войны они со временем перешли к анализу и объ- яснению, в рамках новой парадигмы, последующих событий. Ревизия быстро вышла за пределы политической истории и за- хватила область истории английского протестантизма и контр- реформационных течений, поскольку пересмотру подлежало не только «возвышение парламента» в первой половине XVII века, но и роль пуританизма как революционной идеологии. Ревизионистская историография Английской революции дала огромное число эмпирических исследований, которые за- ставили по-новому посмотреть на события той эпохи. В методо- логическом плане она сместила акценты с поисков глубинных причин и долгосрочных предпосылок революционного конфлик- та на констатацию непосредственно ведущих к нему событий из области высокой политики, а также на выяснение вопроса о том, каковы были и почему столь резко отличались друг от друга ре- акции на эти события и последствия политического противо- стояния на местах, в различных регионах и графствах69. Локальные исследования окончательно доказали несостоя- тельность схематизированных представлений о взаимоотноше- 68 Christianson P. The Causes of the English Revolution: A Reapprais- al HJoumal of British Studies. 1976. Vol. 15. N 2. P. 40-75. 69 См. библиографию в книге: Английская революция середины XVII века. С. 74-83.
108 Глава 2 ниях между экономикой и политикой как между причиной и следствием, отвергнув присущий некоторым устоявшимся ин- терпретациям экономический детерминизм, а исследования по истории парламента и общенациональной политики накануне Гражданской войны вернули историков к необходимости всесто- роннего учета действия привходящих, случайных факторов и отказа от однолинейных представлений о развитии событий. Если исключить крайности в оценках, то в результате этих исследований научные знания об исторической ситуации 1620- 1640-х гг., несомненно, возросли, многие ключевые понятия бы- ли уточнены. Когда негативный заряд тотальной ревизии тради- ционных концепций был в значительной мере исчерпан, возник- ла естественная потребность в конструктивных решениях. Но на этом пути стояли серьезные трудности, одна из которых заклю- чалась в ограниченности политического анализа и невозможно- сти, оставаясь в его рамках, объяснить сложные перипетии и по- следствия событий 1642-49 гг. Особую проблему создавал и разрыв в изучении политической борьбы на национальном и ре- гиональном уровне. Накопление исследований, смело разрушав- ших многие сложившиеся в науке стереотипы, не могло само по себе привести к построению новой общей интерпретации, кото- рая бы связала воедино вопросы национальной и локальной по- литики, ход событий в центре и на местах, проблемы индивиду- ального выбора и крутых поворотов в истории страны. Вопрос о соотношении национальной и локальной полити- ки в период Гражданской войны вполне закономерно выдвинул- ся на первый план в конкретно-исторических исследованиях 80-х годов. Но уже в 1970-е годы наметилось, по крайней мере, три подхода к решению этого вопроса. Во-первых, "ревизионистская" постановка проблемы: в ча- стности, К. Рассел, отказавшись от дихотомии "двора" и "стра- ны", продемонстрировал прочные личные связи членов придвор- ных и провинциальных политических группировок70. Американский историк Д. Херст, напротив, доказывал, что перед Гражданской войной система патроната разрушилась, свя- 70 Russell С. Parliaments... Р. 11.
Социальные аспекты в интерпретациях Английской революции 109 зи между "двором" и страной" ослабли и одновременно-устано- вились более тесные связи между "провинциальными общества- ми" и Палатой общин71. В монографии «Представитель народа? Избиратели и выборы в Англии при ранних Стюартах» Д. Херст впервые с позиции "истории снизу" попытался дать ответ на ко- ренной вопрос: о составе электората, процедуре выборов и взаи- моотношениях между парламентариями и их избирателями. Выход в свет этой книги обозначил поворотный пункт в изучении социально-политической истории Англии первой по- ловины XVII в. Автору удалось на огромном фактическом мате- риале из локальных архивов доказать, что еще до Гражданской войны достаточно широкие слои непривилегированных сосло- вий, могли участвовать в политической борьбе на легальной ос- нове. Он значительно расширил понятия политическая нация и провинциальное общество, по сравнению с тем, как его понима- ли сторонники элитарного подхода, проявившегося и в первона- чальном варианте концепции локальной автономии, и в той ее модификации, которая учитывала "народную политику" исклю- чительно в форме насильственных действий, и в неолиберальной социально-научной концепции Л. Стоуна, и в "сверхдемократи- ческой" концепции Б. Мэннинга. Как показал Херст, ряд объек- тивных (инфляция, резко изменившая социально-экономический смысл электоральной квалификации "сорокашиллинговый фри- гольд", и нестрогое формальное различение фригольда и наслед- ственного копигольда) и субъективных обстоятельств (обостре- ние соперничества в среде джентри, вызвавшее стремление новых претендентов к искусственному расширению электората в графствах и городах)72 способствовали тому, что возможность оказывать воздействие на исход голосования получили не только джентри и средние слои, но и более широкие массы "простых людей"73. Он также опроверг центральный тезис "неоревизиони- 71 Hirst D. The Representative of the people? Voters and voting in Eng- land under the early Stuarts. Cambridge, 1975. P. 4, 157-158, 176-179, 188; Idem. Court, country and politics // Faction and Parliament: Essays on early Stuart history / Ed. by K. Sharpe. Oxford, 1978. P. 105-137. 72 Hirst D. The Representative... P. 30-103. 73 По подсчетам Херста, к 1640 г. электорат сильно расширился и
ПО Глава 2 стов": притязания парламента на представительство народа в 1640-е гг. не были абсолютно безосновательными74. Третий подход к проблеме соотношения социально- политической борьбы на национальном и провинциальном уров- нях предложил Д. Ан дер даун75. Поставив задачу уточнить рас- становку политических сил на разных этапах революции, он вы- двинул ее трехчастную модель: 1) «умеренная конституционная революция 1640-1642 гг.» - конфликт внутри правящей элиты; 2) «более насильственная революция 1648-1649 гг.» и 3) «нереа- лизованная демократическая революция, к которой стремились левеллеры и сектанты» (по К. Хиллу). В конце 1970-х гг. историкам всех направлений стало ясно, что наименее изученной и наиболее сложной для интерпретации кризиса 1640-60-х гг. является «вторая революция». Однако ло- кальные историки консервативного толка придерживались тра- диционного взгляда, исходящего из полного отрыва локальной и национальной политики: события в центре в 1643-49 гг. рас- сматривались ими как результат действий «горстки политиков», которые испытывали давление со стороны армии, но не имели опоры в организованном революционном движении. Считалось, что сторонники революции в провинции действовали исключи- тельно из корыстно-карьеристских побуждений, а Д. Андердаун выдвинул гипотезу о существовании в провинции до 1648-49 гг. достаточно широкой революционной партии, имевшей поддерж- ку во всех слоях провинциального общества, партии, которая включала в себя не только «индепендентское джентри», но и «пролевеллерски настроенную часть рядовых членов»7 . В 1980-е годы проблема соотношения локального и нацио- нального во «второй революции» заняла центральное место в конкретно-исторических исследованиях и научных дискуссиях. Американский ученый К. Холмс выступил с острой критикой стал включать от 27 до 40% взрослого мужского населения. Ibid. P. 105. 74 Ibid. р. 192-193. 75 Underdown D. "Honest" radicals in the counties, 1642-1649 // Puritans and revolutionaries: Essays in XVIIth-century history presented to C. Hill. Ox- ford, 1978.P. 186-205. 76 Ibid. P. 194-195,204-205.
Социальные аспекты в интерпретациях Английской революции 111 "локалистских" концепций Эверита, Моррила и других, с пози- ций, близких к Херсту. Он показал тесную связь событий 1630-х годов в центре и на местах и невозможность объяснить их, учи- тывая только местнические интересы, поскольку во всех случаях сопротивления произвольному налогообложению в провинции в 1630-е годы и в провинциальных петициях в парламент в 1620-е годы поднимались вопросы более широкого политического зву- чания, вопросы национальной государственной политики77. Кроме того, он отверг и тезис об идейном единстве "провинци- ального общества" и его исключительно гомогенном, элитарном социальном составе, а также отметил интенсивность местных связей других уровней (помимо графств): в деревнях, приходах, сотнях, городах, религиозных ассоциациях. Акцентировка этих вопросов далеко не случайна: ведь именно они составляли логический стержень "локалистской" концепции, ее основу, которая была к началу 1980-х годов осно- вательно размыта в связи с накоплением многочисленных новых и свидетельствующих об обратном исторических фактов. Восхождение к новому этапу развития историографии ре- волюции настоятельно требовало избавления "локалистской" и "ревизионистской" концепций от чрезмерных крайностей и схе- матизма. Одна из попыток частичной оптимизации этих концеп- ций с учетом нового комплекса исторических данных принадле- жит А. Флетчеру, автору монографии «Начало Английской гражданской войны», в которой проделан детальный анализ сложных взаимосвязей политики Долгого парламента и полити- ческой борьбы на местах в 1640-42 гг.78 Наряду с повторением некоторых общих мест (тезис о том, что «это была война, кото- рой никто не хотел», и она явилась «результатом серии недора- зумений» между королем, аристократией и джентри)79, Флетчер констатировал наличие раскола в среде провинциального джен- три и подчеркнул значение народных выступлений в поддержку 77 Holmes С. The County community in Stuart historiography // Journal of British Studies. 1980. Vol. 19. N 2. P. 54-73. 78 Fletcher A. The Outbreak of the English Civil War. L., 1981. 79 Ibid. P. XXV, XXX.
112 Глава 2 парламента, признав ее решающей в начале войны80. В другой своей книге «Реформа в провинциях: управление Англией при Стюартах» он впрямую обратился к проблеме эволюции «парт- нерства между короной и провинциальным джентри, осуществ- лявшим администрацию и правосудие на местах». Не оспаривая критических замечаний Холмса и необходимость учета внесен- ных им коррективов, Флетчер, тем не менее, вновь подчеркнул свою приверженность концепции провинциального общества^. Исследованием позиций различных группировок в про- винциальных городах во время Гражданской войны занимался Р. Хауэл. Он опроверг универсальность тезиса об их однознач- ной обусловленности местными интересами и продемонстриро- вал разнообразие форм реагирования различных городских кор- пораций на проблемы, вставшие перед ними в ходе войны, и отметил наличие размежеваний внутри городских общин. При- чем, если в одних городах это размежевание проявляло признаки социального конфликта, то в других - фракционной борьбы внутри городской верхушки, а в третьих - идейно-религиозного противостояния. Однако в целом, за небольшим исключением, реакция провинциальных городов была консервативной и оборо- нительной82. В качестве главной задачи на перспективу Хауэл выдвинул выяснение механизма генерализации местных проблем и конфликтов в общенациональные и установление обратной связи между ними в конкретно-исторических ситуациях . Р. Хаттон, изучая реакцию общества на мобилизационные усилия роялистов, пришел к выводу о том, что «нейтрализм» в Гражданской войне покрывал широкий спектр политических позиций: от подчинения приказам, исходящим из обоих лагерей, до отказа выполнять чьи-либо распоряжения и даже до воору- 80 Ibid. P. 302, 410, 417. 81 Fletcher A. Reform in the provinces: The Government of Stuart Eng- land. New Haven; L., 1986. P. 365-366. 82 Howell R. Neutralism, conservatism and political alignment in the Eng- lish Revolution: The Case of towns, 1642-1649 // Reactions to the English Civil War, 1642-1649 / Ed. by J. Morrill. L., 1982. P. 67-87. 83 Howell R. Puritans and radicals in North England: Essays on the Eng- lish Revolution. Lanham etc., 1984.
Социальные аспекты в интерпретациях Английской революции 113 женного противостояния обеим воюющим сторонам («воинст- вующий нейтрализм»). Он также уделил большое место движе- ниям клобменов и влиянию самостоятельных выступлений кре- стьянства на ход военных действий и политической борьбы. Но общие контуры концепции остались неизменными: причины Гражданской войны в провинциях не могут быть объяснены «ни социальным, ни экономическим, ни религиозным, ни политиче- ским расколом внутри провинциального общества. Насилие бы- ло внедрено в него извне»84. Между тем интенсивные исследования в области локаль- ной социальной истории, вскрыв значительную степень имуще- ственной и социальной дифференциации в английской деревне XVI-XVII вв. и сдвиги в религиозной и культурной сферах, по- степенно расшатали главные опоры "локалистской" концепции Гражданской войны в провинции. Эта концепция нуждалась уже не в отдельных поправках, а в основательном пересмотре. 1980-е годы, казалось, стали временем подведения итогов: одна за другой выходят новые обобщающие работы и публика- ции научно-популярного характера85. Но фактически в это время историография Английской революции вышла на новый рубеж - стала очевидной необходимость переосмысления казавшихся незыблемыми истин и наметилось сближение некогда противо- положных точек зрения. Возросло не только понимание много- мерности изучаемого исторического явления, но и стремление охватить его целостность, комбинируя различные ракурсы ис- следования, что чаще оборачивалось всего лишь эклектическим соединением противоположных аргументов и оценок, но иногда приближало историков революции к признанию принципа взаи- модополнительности исследовательских перспектив. 84 Ibid. Р. 10,201. 85 Three British revolutions: 1641, 1688, 1776/ Ed. by J.G.A. Pocock. Princeton, 1980; Reactions to the English Civil War 1642-1649/ Ed. by J. Morrill. L.; Basingstoke, 1982; Smith A.G.R. The Emergence of a nation state: The Commonwealth of England, 1529 - 1660. L.; N.Y., 1984; What was the English Revolution? Debate: J. Morrill, B. Manning, D. Underdown // History Today. 1984. Vol.34. N3. P. 11-25; HirstD. Authority and conflict. England 1603-1658. L., 1986; etc. 8 Заказ 929
114 Глава 2 Особенно ярко эта тенденция проявилась в обобщающих работах Дж. Эйлмера и Б. Кауарда. Развертывая свою религиоз- но-политическую (религия играла преобладающую роль в пар- ламентском лагере, а политика - в роялистском) интерпретацию революции, Эйлмер практически по каждому пункту попытался найти компромиссное решение, учесть все возможные факторы. Так, например, считая недостаточно обоснованными какие-либо обобщения относительно социального характера размежеваний в Гражданской войне, он, тем не менее, признал преобладание представителей аристократии и верхушки джентри среди рояли- стов, а среднего и мелкого джентри и "средних классов" - среди сторонников парламента86. Расчленение событий 1640-50-х годов на четыре последо- вательных «состояния» - «реформа» (1640-41 гг.), «мятеж» (1641—42 гг.), «война» (1642-46 гг.), «революция» (1647-49 гг.) - позволило Эйлмеру отдать должное на соответственно ограни- ченном хронологическом отрезке почти каждой из существую- щих интерпретаций этих событий: и мятежу дворянства, и вос- станию провинций, и революции среднего класса, и пуританской революции. Оценивая последствия революции, Эйлмер, с одной стороны, подчеркнул, что после нее не произошло серьезных сдвигов в экономике и социальной структуре, а с другой сторо- ны, счел необходимым отметить, что Англия после 1640-50-х годов стала обществом с более благоприятными для развития предпринимательства условиями, чем до 1640 года87. Барри Кауард в статье «Была ли в середине XVII века Анг- лийская революция?» также пытался найти "золотую середину" в трактовке событий 1640-50-х годов. С одной стороны, он стре- мился доказать, что эти события и их последствия не укладыва- ются ни в одну модель революции, и оправдание использования термина "Английская революция" видел лишь в том, что он рас- пространен в научно-исторической литературе. С другой сторо- ны, сознавая, что акцентирование политического и религиозного консерватизма создает огромные трудности для объяснения «ра- 86 Aylmer G. Е. Rebellion or Revolution? England, 1640 - 1660. Oxford; N.Y., 1986. P. 41-42. 87 Ibid., P. 116-118.
Социальные аспекты в интерпретациях Английской революции 115 дикальной эскалации от конституционного кризиса 1640-41 гг. к Гражданской войне в 1642 г. и далее через бунт армии к казни Карла I и уничтожению монархии в 1649 г.»88, Кауард попытался сбалансировать различные оценки и учесть в объяснении при- чин, хода и последствий этих событий сосуществование и пере- плетение консервативных и радикальных, негативных и пози- тивных тенденций. «Непредвиденное» развитие событий во всех трех фазах революции он объясняет в рамках «теории функцио- нального радикализма»: складывавшиеся обстоятельства вынуж- дали оппонентов короны предпринимать радикальные меры во- преки их желаниям и планам. Таким образом, революционный поворот событий в 1640-е годы произошел, несмотря на консер- вативные настроения руководителей оппозиции. Главным в оп- ределении характера Английской революции, как и идеологии ее лидеров, выступает противоречие между политическим консер- ватизмом и религиозным радикализмом. Решение же этой ди- леммы было, в свою очередь, обусловлено «социальным консер- ватизмом» - страхом перед вероятной социальной революцией. Итак, Английская революция была остановлена в результате своих собственных внутренних противоречий89. И все же попытки создания новых интерпретаций наталки- вались на ряд трудных вопросов, без решения которых нельзя было двигаться дальше. В 1980-е годы перед историками рево- люции встала проблема осмысления и обобщения не только ло- кальных исследований, но и огромного накопившегося материа- ла по политической истории, впервые введенного в научный оборот исследователями "неоревизионистского" направления. Эта задача настоятельно требовала выработки новых моделей взаимодействия центра и периферии в событиях революции. Такие модели были предложены социальными историками демократической ориентации и историками народной культуры, которые сформулировали ряд гипотез о соотношении локального и общенационального в социально-политической сфере, позво- ливших по-новому интерпретировать взаимодействие и взаимо- 88 Coward B. Was there an English Revolution in the middle of the XVII- th century? // Politics and people in revolutionary England. Oxford, 1986. P. 10. 89 Ibid. P. 23-26, 30-32.
116 Глава 2 отношения между местным управлением и центральной властью накануне и во время Гражданской войны. Своеобразно подошел к рассмотрению этих проблем Б. Мэннинг в специальной статье, посвященной взаимодействию парламента и провинциальных сообществ в 1642-1646 гг.90 Под- вергнув резкой критике основные модификации локалистской концепции (модели А. Эверита и Дж. Моррила), он предложил третью модель, в которой устанавливается связь между локаль- ными и национальными вопросами, причем вводится объяснение происхождения последних из первых. В качестве примера Мэн- нинг рассмотрел религиозный вопрос: религиозные конфликты были обрисованы одновременно как локальные и как националь- ные, а общенациональное пуританское движение - как возник- шее из разногласий и конфликтов в приходских общинах. Опираясь на локальные исследования социальных истори- ков, которые обнаружили рост имущественной поляризации в среде английского крестьянства в первой половине XVII века и присвоение его верхушкой особых функций в общине91, Мэн- нинг выявил социальные основы религиозных размежеваний на местах, а затем проследил их параллели на национальном уров- не. Социальную базу пресвитерианства и индепендентства он увидел в «новой политической элите». И сделал следующее за- ключение: «Конфликт по поводу национального религиозного урегулирования и о форме национальной церкви явился отраже- нием борьбы за контроль над приходами, а в этой борьбе вопрос стоял так: будут ли богатые фермеры и торговцы продолжать богатеть, повышать свой статус и усиливать свое влияние за счет менее состоятельных людей или этим последним удастся создать институты, посредством которых они смогут утвердить свой ста- тус, возвратить себе часть власти и таким образом остановить размывание их экономической независимости» ". 90 Ibid. P. 23-26, 30-32. 91 Wrightson К., Levine D. Poverty and piety in an English village: Terl- ing, 1525 - 1700. N.Y.; L., 1979. P. 14-18, 103-109, 140, 156-162, 174-179; Sharp B. In Contempt of all authority: Rural artisans and riot in the West of England, 1586 - 1660. Berkeley etc., 1980. P. 7-8, 36-40, 264. 92 Manning B. Parliament, "party" and "community"... P. 114.
Социальные аспекты в интерпретациях Английской революции 117 Б. Мэннинг противопоставил модели одноюшссового про- винциального общества, которая была построена вокруг аргу- мента об отсутствии коллективного самосознания (в националь- ном масштабе) у всех социальных групп доиндустриального общества, за исключением аристократии и джентри, такую мо- дель, которая учитывала формирование социальной идентично- сти (хоть и в локальных границах) у «новой элиты» и у бедноты деревни и города, а также различия в нормах и ценностях между ними и локальные классовые конфликты. Кроме того, согласно этой модели, независимые крестьяне и ремесленники, которые оказываются между этими полюсами, обретают классовое само- сознание, не ограниченное локальными рамками. Именно этот слой стал, по мнению Мэннинга, социальной базой радикальных сект и левеллеров. То, что отдельные локальные общины оказа- лись разделенными на «антагонистические классы местного масштаба», не оставляет твердой почвы для моделей, связанных с представлением о единой сплоченной территориальной общно- сти. «Это объясняет, почему проблемы, которые привели к Гра- жданской войне, не могли быть решены голосованием в Вест- минстере, а потребовали множества локальных столкновений. Такая локализация классового конфликта имела своим конечным результатом ограничение и снижение воздействия революции на существующий социально-экономический строй»93. Выше уже говорилось о недостатках социального анализа Б. Мэннинга. К ним можно добавить, что его попытка уточнить свою концепцию среднего сорта, используя новые данные, по- лученные социальными историками, не увенчалась успехом. Де- ло в том, что, во-первых, принцип определения среднего сорта остался тем же - негативным и остаточным, а тезис о единстве интересов самостоятельного крестьянства и независимых город- ских ремесленников - априорным, не подтверждаемым свиде- тельствами источников, прежде всего теми, которые отражают содержание социальных конфликтов на локальном уровне. Со- средоточившись на проблеме социального контроля в местной общине, Мэннинг упустил из виду единственный вопрос, в кото- 93 Ibid. Р. 116.
118 Глава 2 ром мог быть воплощен позитивный интерес, по крайней мере, части его «среднего класса» - аграрный вопрос. Вообще отсутствие в современной историографии кон- кретных исследований отношений между землевладельцами и их держателями во время самой революции (в условиях военных действий, массовых конфискаций, отмены прерогативных судов, то есть в обстановке, способной оказать серьезное воздействие на эту сферу) в огромной степени затрудняет решение проблемы участия английского крестьянства в революции. В этом плане активно обследуются только два региона, которые характеризо- вались наибольшей интенсивностью аграрных конфликтов в 40- 50-х годах XVII века: болотистые местности в Кембриджшире и Линкольншире и лесные районы на западе Англии. В локально-региональных исследованиях британского ис- торика К. Линдли и двух американских историков Б. Шарпа и К. Холмса были выдвинуты три различные модели движений против огораживании в этих районах . В интерпретации Б. Шарпа, это был главным образом аполитичный классовый протест деревенской бедноты, безземельных коттеров, сельских ремесленников и наемных рабочих. К. Линдли отводит решаю- щую роль инициаторов и руководителей движений против ого- раживаний местному джентри и отрицает наличие не только по- литической, но и какой-либо социальной их мотивации. И наконец, К. Холмс отбрасывает эти две противоположные трак- товки как «отголоски дискуссии между Поршневым и Мунье»95. В модели Холмса главную роль играют йомены и зажи- точные земледельцы - средний сорт (но не тождественный сред- нему сорту Мэннинга), носитель локально сформированного политического сознания, которое имело своим источником опыт участия в работе органов местного самоуправления. Если Шарп 94LindleyK. Fenland riots and the English Revolution. L., 1982; Sharp B. Popular protest in XVIIth-century England // Popular culture in XVIIth-century England/ Ed. by B. Reay. N.Y., 1985. P. 271-308; Holmes С Drainers and fenmen: the problem of popular political consciousness in the XVIIth century // Order and disorder in early modern England / Ed. by A. Fletcher, J. Stevenson. Cambridge, 1985. P. 166-195. 95 Holmes C. Drainers and fenmen... P. 179.
Социальные аспекты в интерпретациях Английской революции 119 и Линдли полностью разделяют тезис об отсутствии у этих дви- жений политической направленности и идеологической окраски, то Холмс считает неслучайным известный эпизод, свидетельст- вующий о поддержке Лильберном фенменов манора Эпуорт, поскольку идеи левеллеров перекликались с целями их движения - защитой прав свободного держания96. Одной из главных примет историографии Английской ре- волюции последних десятилетий XX века стало активное обсуж- дение вопроса о том, какое участие принимало в революционном конфликте большинство англичан - те, кого определяли как «простых людей», как «народ». С этими дискуссиями напрямую было связано и уточнение самого этого базового для истории снизу понятия, углубление его понимания в контексте изучаемой эпохи, а соответственно и более дифференцированный подход к изучению политического поведения и сознания различных соци- альных групп «простых людей». К. Хилл в специально посвященной изучению этого вопро- са статье «Беднота и народ в Англии XVII века»97 опроверг ут- верждение Дж. Моррила об отсутствии у современников собы- тий такого понятия, которое объединяло бы те группы йоменов, ремесленников и купцов, которые переживали в первой полови- не XVII в. экономический подъем98. К. Хилл проделал детальный семантический анализ поня- тия «народ», фигурировавшего в различных текстах XVII века, и нашел истоки его специфики в критериях традиционной избира- тельной системы, в протестантской теологии, в патриархальном устройстве семьи и домохозяйства, в последствиях экономиче- ских кризисов 1590-х, 1620-х и 1640-х годов. Эти факторы вне- сли свою лепту в формирование такого понятия «народ», кото- рое, отделяя непривилегированные сословия от джентри, одновременно исключало неимущие слои города и деревни. Как 96 Ibid. Р. 195. 97 Hill С. The Poor and the people in XVIIth-century England // History from below: Studies in popular protest and popular ideology in honour of George Rude / Ed. by F. Krantz. Montreal, 1985. P. 75-93. 98 MorrillJ. S. Seventeenth-century Britain, 1603-1714. Folkstone; Hamden (Conn.), 1980. P. 108-109.
120 Глава 2 «народ» идентифицировались те имущие, состоятельные слои населения городских и сельских приходов, о которых как о соци- ально разобщенных писал Дж. Моррил. Именно такое ограни- ченное социальное содержание понятия «народ» лежало в основе концепции «народного суверенитета» левеллеров. По утвержде- нию К. Хилла, «только Уинстенли подразумевал под "народом" действительно весь народ»99. Концепция Английской революции К. Хилла, которая складывалась постепенно за полстолетия активной научной дея- тельности, в большой мере учитывала все то позитивное новое, что способствовало движению истории исторической науки вто- рой половины XX века. В результате совершенствования средств и методов исторического познания первоначальная концепция К. Хилла претерпела значительные изменения, стала более слож- ной и многомерной, полнее отражающей различные стороны исторической действительности, включающей в себя как пони- мание развития отдельных общественных структур, так и роли человеческой субъективности в истории. В наиболее завершенной и концентрированной форме эта концепция была изложена в статье «Буржуазная революция?»100. В самом общем виде Хилл формулирует ее следующим образом: «Причиной Английской революции, как и всех революций, яви- лось разложение старого общества, она не была вызвана жела- ниями буржуазии или лидеров Долгого парламента. Но ее ре- зультатом стало создание значительно более благоприятных условий для развития капитализма, чем те, которые преобладали до 1640 года... Этот результат не был осознанным желанием ко- го-либо из активных ее участников. Как только старые препоны рухнули, или были разрушены, очертания нового строя, в конеч- ном счете, были определены потребностями общества...»101. Са- мым тщательным образом "взвешиваются" последствия револю- ции в экономической, социальной, политической, религиозной, интеллектуальной, культурной сферах. Новые тенденции и новое 99 Hill С. The Poor and the people in XVIIth-century England. P. 89. m Hill С A Bourgeois revolution?// Three British revolutions: 1641, 1688, 1776 / Ed. by J.G.A. Pocock. Princeton, 1980. P. 109-139. 101 Ibid. P. 111-112.
Социальные аспекты в интерпретациях Английской революции 121 содержание обнаруживаются под старыми, внешне не изменив- шимися, "реставрированными" структурами и институтами102. Если бурное развитие "ревизионистских" тенденций в ло- кальных и административно-политических исторических иссле- дованиях явилось закономерной реакцией на неспособность тра- диционной конституционной и социально-экономических интерпрета-ций революции объяснить ее, то в середине 1980-х стала ощутимой новая реакция - теперь уже на узость неореви- зионистских концепций и ограниченность акцидентального под- хода к событиям революции. Эта конструктивная тенденция вы- разилась в усилиях целого ряда историков, направленных на создание новых синтезирующих подходов к интерпретации Анг- лийской революции с учетом как ревизионистской критики, так и существенно пополнившегося фонда конкретно-исторических разработок. Условно в русле "постревизионистского синтеза" можно выделить следующие направления. 1. Во-первых, это исследователи, работающие в излюблен- ной неоревизионистами области политической истории и пы- тающиеся снять крайности заведшей в тупик всеобъемлющей ревизии на самом прочном ее бастионе. Их внимание сосредото- чено на анализе механизмов развертывания кризиса и изменений его политического и идеологического контекстов. В результате были опубликованы десятки статей и ряд монографических раз- работок по политической истории до 1640 года, в том числе те, в которых выясняется повседневное течение политических про- цессов, например деятельности в парламентах ранних Стюартов, а также инструментов осуществления так называемого беспар- ламентского личного правления Карла!103. Отходя от традици- 102 Модифицированная концепция буржуазной революции К. Хилла была положительно воспринята и одним из его многолетних оппонентов Л. Стоуном. Stone L. The Bourgeois revolution of XVIIth-century England revisited // Past & Present. 1985. N 109. P. 44-54. 103 Thompson С Parliamentary History in the 1620s: in or out of perspec- tive. Wivenhoe, 1986; Cust R. The forced Loan and English Politics 1626-1628. Oxford, 1987; Cope E. S. Politics Without Parliaments 1629-1640. L., 1987; Cogswell T. The Blessed Revolution. English Politics and the Coming of War, 1621-1624. Cambridge etc., 1989; Reeve L J. Charles I and the Road to Person- al Rule. Cambridge etc., 1989.
122 Глава 2 онного взгляда на события и их последствия, который принимал в расчет только факторы национальной политической системы, они исследуют также ее провинциальные институты, систему управления и политическую жизнь на местах. Центральной про- блемой остается перераспределение политической власти. Как таковое оно не может быть объяснено предшествовавшей цепью событий в стране, хотя именно этот тип объяснения обычно применяется в политической истории. 2. Во-вторых, это работы, в которых фокус анализа смещен в локальном направлении. Локальные исследования предшест- вующего этапа многое дали для понимания локальных обществ и конфликтов, но столкнулись с реальными трудностями в уста- новлении соотношения между деятельностью и позициями мест- ных элит и политическим процессом в Вестминстере. Наиболее разработанную и плодотворную концепцию со- отношения локального и общенационального в социально- политической сфере предложила Энн Хьюз, которая исследовала проблему на материале Уорикшира. Ей удалось, опираясь на красноречивые свидетельства местных архивных источников, доказать несостоятельность механического отождествления ло- кализма с консерватизмом и ошибочность объяснения всего конфликта в рамках локально-национальной дихотомии. Пони- мая локализм не как негативную реакцию, а как активную поли- тику, преследующую вполне определенные цели, Э. Хьюз при- звала следовать регионально дифференцированному подходу к изучению взаимодействия локальной и национальной политики. Так, например, в Уорикшире, в отличие от некоторых дру- гих районов, вовсе не умеренное джентри, но как раз наиболее воинствующие сторонники парламента придерживались локали- стских позиций, а умеренное джентри проявляло более широкий подход к ведению войны, причем все это было обусловлено кон- кретными военными и политическими задачами. Провинциаль- ные же разногласия почти автоматически включались в нацио- нальные, так как соперники искали союзников в Вестминстере, и наоборот. К концу войны было достигнуто большое соответствие между политическими и идеологическими размежеваниями в парламенте и в локальных сообществах разных графств. Схватки
Социальные аспекты в интерпретациях Английской революции 123 на арене провинциальной политики рассматриваются исследова- тельницей как часть общенациональной политической кампании, w « 104 проводимой в парламенте и центральной прессе . Э. Хьюз привлекла внимание к процессу политизации мно- гих аспектов общественной жизни в провинции, к возникнове- нию публичной, политической сферы там, где прежде преобла- дали личные противоречия и конфликты, причем речь шла о вовлечении в обсуждение политических вопросов представите- лей непривилегированных сословий. Опираясь на собственные исследования и на работы К. Холмса, Д. Херста, Д. Андердауна и других историков, Энн Хьюз высказала обоснованное предполо- жение о том, что благодаря наличию в Англии единой правовой системы, ключевое положение в которой занимала структура местных судебно-административных институтов, а также благо- даря существованию парламента имелись необходимые условия «для комплексной интеграции центральных и локальных интере- сов в единой национальной культуре и национальной админист- ративно-политической системе»1 °5. Так локалистскому подходу был противопоставлен инте- грационистский, но дело этим не ограничилось. Хьюз принадле- жит гипотеза о том, что причины победы парламента в Граждан- ской войне во многом объяснялись тем, что именно эта сторона смогла более гибко сочетать локальные и национальные интере- сы в сложившейся системе управления. Плюрализм и подвиж- ность политических позиций внутри парламентского лагеря сде- лали воз1#ожной победу его сторонников в провинции в 1648 г. С другой стороны, слабости роялистов были заложены в самой природе личного управления, в скрытом противоречии между личной преданностью монарху и земскими связями. Парламент же являл собой естественное соединение локальных элит в на- 104 Hughes A. Militance and localism: Warwickshire politics and West- minster politics, 1643-1647// Transactions of Royal Historical Society. 1981. Vol.31. P. 51-68; Eadem. Politics, society, and Civil War in Warwickshire 1620-1660. Cambridge, 1987. 105 Hughes A. The King, the Parliament and the localities during the Eng- lish Civil War// Journal of British Studies. 1985. Vol.24. N2. P. 236-263. (P. 238).
124 Глава 2 циональный институт. Таким образом, «парламент победил, так как его программа представляла более логичное развитие идео- логических и институционных аспектов сформировавшейся в середине XVI века английской политической системы»106. И все же центральным для всех локальных исследований по-прежнему остается вопрос о методах включения материалов локального анализа в более широкие обобщающие построения на макроуровне. Очень существенную роль в интеграции локальной и национальной истории играет понимание политической сферы осуществления властных функций на всех уровнях общества. Властная структура выполняет роль арматуры, скрепляющей общественный организм. Система распределения власти охваты- вала иерархию местных самоуправляющихся общин, которая пронизывала всю жизнь английского общества и в которой реа- лизовывалась обратная связь между государством и обществом (между макро- и микроструктурами разного уровня). Важной ступенью восхождения от синтеза на локальном уровне к общенациональному должно было стать изучение про- межуточных сообществ более крупного масштаба, чем сельские и городские приходские общины, территориальных общностей второго порядка - многочисленных общин сотен и графств. Од- нако до сих пор неизученной остается их роль в формировании политической культуры (в ее региональных вариантах) и в опо- средовании активного воздействия общегосударственных струк- тур на ситуацию в локальных сообществах. Хотя именно через них осуществлялась обратная связь между центральной властью и деревенскими и городскими общинами (участие в управлении территориальных общин, включая и формирование на базе по- следних низшей палаты парламента). 3. Наконец, существенно расширился диапазон и усовер- шенствовались методы социально-исторических исследований. Среди них выделяются успешные попытки синтеза изучения вы- сокой политики и традиционной народной культуры в фокусе механизма формирования новой политической культуры. В спе- циальных монографических исследованиях американским исто- 106 Ibid. Р. 259, 261, 263.
Социальные аспекты в интерпретациях Английской революции 125 рикам Джойс Малколм и Дэвиду Андердауну удалось убеди- тельно доказать несостоятельность широко распространенного представления о «почти полной пассивности сельских масс» как характерной черте Английской революции107 и создать на основе синтеза методов политической и социально-антропологической истории свои оригинальные социокультурные интерпретации самого конфликта и поведения народных масс в революции108. В книге «Пирушка, бунт и восстание. Народная политика и культура в Англии в 1603-1660 гг.» Д. Андердаун предложил оригинальный подход к изучению размежевания сил в Англий- ской революции на основе детализированной локальной типоло- гии народной культуры с учетом специфики местных обычаев и социальных микроструктур как результата дифференцированной инкорпорации локальных общин в процессы экономических, социальных и культурных изменений. Автор выступил как нова- тор в реализации синтеза социальной истории и исторической антропологии в изучении истории Гражданской войны в трех западных графствах Англии. Корни конфликта он обнаружил в социокультурной дифференциации, и показал, что локальные различия в позиции народных масс в Гражданской войне совпа- дали с контрастами в социально-экономических характеристиках регионов и в местных культурных традициях. Главное измерение революции для Андердауна заключает- ся в «социальном, политическом и культурном опыте английско- го народа»109. Он не принял однозначных объяснений револю- ции: ни как конфронтации внутри правящего класса, ни как классовой борьбы среднего сорта против дискредитировавшей себя аристократии. Аналогичным образом Андердаун отверг и альтернативность гипотез о детерминации позиции простого лю- да в Гражданской войне (либо слепое следование выбору джен- три, либо «нейтрализм» и «локализм», либо «классовая солидар- ность» с парламентом). Эти три гипотезы, отметил историк, не 107 Stone L The Causes... P. 54. 108 Malcolm! L Caesar's due. Loyalty and King Charles, 1642-1646. L., 1983; Underdown D. Revel, riot and rebellion: Popular politics and culture in England, 1603-1660. Oxford, 1985. 109 Underdown D. Revel, riot... P. X.
126 Глава 2 исключают друг друга, каждая из них справедлива для опреде- ленного времени и места, в зависимости от типологических ло- кальных различий в социальной структуре, экономическом раз- витии и народной культуре. И дело здесь не в склонности к эклектизму. Речь в данном случае идет о подходе, который пыта- ется адекватно выразить переходный характер общества, под- вергнутого анализу: «Англия еще была очень далека от того, чтобы быть классовым обществом, но его линии уже начинали проявляться, соединяя горизонтальными связями "респектабель- ных" и отделяя их от бедноты, с тем чтобы окончательно разо- рвать вертикальные связи локальной общности»110. Неравномер- ность социального и экономического развития отдельных областей предполагает наличие разных моделей для объяснения политического поведения их обитателей. Показав региональную специфику социокультурной диф- ференциации, Андердаун отметил, что при активном вмешатель- стве центральной власти в провинциальную жизнь локальные противоречия немедленно фокусировались в сфере националь- ной политики. Признавая локализм сильнейшим фактором в мо- тивации коллективного поведения всех социальных групп на местах, он учитывает и воздействие на них политических разно- гласий более крупного масштаба, которые хотя и воспринима- лись сквозь призму локальных интересов, но определяли, в ко- нечном счете, возможности оптимальной реализации последних. Исследования социальных историков конца XX века суще- ственно расширили представления о реальных властных отно- шениях в традиционном обществе раннего нового времени. На- родная культура рассматривается ими либо как независимая и оппозиционная элитарной политической культуре, либо как на- ходящаяся с ней в постоянном диалоге одна из сторон формиро- вания властных отношений и традиционной политической куль- туры. Крушение и последующая трансформация английской политической системы отчетливо обнаружили пределы мирного сосуществования двух политических культур (и соответствую- щих типов политического поведения), противостояние которых 110 Ibid. Р. 20.
Социальные аспекты в интерпретациях Английской революции 127 стало определяющим фактором политического процесса. Народ- ные массы вовсе не были абсолютно пассивны и аполитичны. Они нередко выступали и как субъекты коллективных действий, являвшихся неотъемлемой частью политического процесса. Как только ни называли то, что случилось в Англии в се- редине XVII века: и «Великий мятеж», и «Пуританская револю- ция», и «Английская революция», и даже «Великая Британская революция». Оперируя этими терминами, нельзя, однако, упус- кать из виду, что в каждом случае речь идет не о единичном со- бытии или факте, а о концепции, о теоретической конструкции, построенной в результате анализа внушительного массива из- влеченных из источников данных и соответствующим образом используемая для их осмысления и обобщения. Это тысячи крупных, мелких и совсем, казалось бы, незначительных собы- тий, происходивших на самых разных уровнях: в жизни индиви- дов, общностей или в рамках государственных институтов. Именно из-за их разномасштабности далеко не все они могут быть выстроены в последовательную цепь событий, но, соединяя историю событий с историей структур, их можно представить в более сложной и разветвленной цепи исторических ситуаций. При этом решающее значение, возможно, приобретут факты, которые ранее казались второстепенными и имеющими лишь самое косвенное отношение к делу. Результаты одного из самых интересных исследований этого плана, были опубликованы в статье У. Ханта, в центре ко- торой находится кризис традиционной политической культуры между 1612 и 1629 гг.111 Его анализ политической культуры ин- тегрирует социальные, экономические и политические измере- ния конфликта, решающим моментом которого он считает собы- тия 1640 года, когда англичане отказались сражаться за своего короля. Этот момент коллективного неповиновения, своеобраз- ный вотум недоверия режиму, открыл путь всему тому, что по- следовало дальше: религиозным и конституционным реформам 111 Hunt W. Spectral Origins of the English Revolution: Legitimation Cri- sis in Early Stuart England // Reviving the English Revolution. Reflections and Elaborations on the Work of Christopher Hill / Ed. by G. Eley and W. Hunt. L.; N.Y., 1988. P. 305-332.
128 Глава 2 Долгого парламента, постепенному втягиванию общества в Гра- жданскую войну, которой никто не хотел, казни Карла, установ- лению республики и т.д. Какие бы более отдаленные предпосыл- ки ни открывались, ближайшей причиной Английской революции был отказ политической нации защитить режим, а значит полная утрата им легитимности в глазах своих подданных (и англичан, и шотландцев). Итак, задано направление на поиск объяснения в терминах культуры в ее широком антропологиче- ском значении, как совокупности коллективных представлений и поведенческих стереотипов. В данном случае речь идет о крушении общенационально- го мифа - культурного комплекса, консолидировавшего общест- во. Англичане не хотели сражаться за своего короля, так как они считали его режим - не только его политику, но и его личную этику и способы управления - абсолютно несовместимыми с тем, что было самым важным - гораздо более важным, чем про- сто политика, даже более фундаментальным, чем основные зако- ны страны - с той конечной целью, которую полагала перед со- бой нация, с ее самыми главными ожиданиями. Обманутые ожидания как исторический фактор огромной потенциальной силы были способны оказать решающее влияние и в последую- щих ситуациях альтернативного выбора. Культ принца Генри отражал особый тип национального самосознания, артикулированный ревностными протестантами, которые составляли влиятельное меньшинство. Он был построен на убежденности в возложенной богом на английскую нацию особой миссии - утвердить истинную веру в своей стране и за ее пределами. Осознание этой миссии требовало внутренней нрав- ственно-культурной реформации и международной солидарно- сти протестантов. Если кальвинистская теология задавала цель сознательному меньшинству, то более прозаические светские мотивы расширяли аудиторию, внимавшую ревностным протес- тантам и признававшую их лидерство. Этот миф был способен оправдать критику и даже радикальную оппозицию режиму в том случае, если бы последний отошел от своего божественного предназначения: ведь тогда перед подданными встала бы задача призвать корону к его исполнению. Смерть принца Генри (на
Социальные аспекты в интерпретациях Английской революции 129 него возлагались надежды на осуществление миссии), правление Якова и начало культурной контрреформации, воцарение Карла - все это породило целую цепь обманутых ожиданий. Многие простые англичане оставались довольно безраз- личны и к пуританам, и к арминианам, но протестантизм, какой бы он ни был условный и неотрефлексированный, уже стал к этому времени интегральной частью коллективного сознания большинства англичан. В этих условиях режим, потерявший зна- чение символического центра объединяющего нацию коллектив- ного мифа и, соответственно, свое идеологическое оправдание, был обречен. Его катастрофа лишь выглядит более случайной, чем она есть на самом деле. Однако, все те предпосылки, кото- рые выдвигаются как причины революции вполне могли бы стать предпосылками установления в Англии сильной абсолют- ной монархии, если бы на месте Карла оказался компетентный и агрессивный монарх, способный в полной мере использовать мифологию протестантского империализма и получить мощную идеологическую поддержку ревностных протестантских пропо- ведников. Но смерть принца Генри и неспособность Карла ли- шили Англию такой возможности. Именно отсечение этой аль- тернативы явилось той случайностью, в результате которой осуществилась другая возможность, ставшая таким образом ис- торической реальностью. Спад "неоревизионистской" волны, попытки дать новую общую интерпретацию событий середины XVII века, опираясь на комплексные подходы и развитую междисциплинарную ме- тодологию, свидетельствуют о том, что наметилась действитель- но новая многообещающая перспектива в изучении Английской революции. Рассмотрев движение постревизионистской истори- ческой мысли по отдельным направлениям и в целом, мы вправе сделать вывод о наличии важного творческого момента - теоре- тического осмысления новых знаний. Отталкиваясь от критики ревизионизма, "постревизионисты" вывели дискуссию на новый теоретический уровень и сделали реальные шаги к новой синте- тической интерпретации Английской революции, учитывающей объективные условия и субъективную деятельность, события и структуры, необходимое и случайное. 9 Заказ 929
ГЛАВА 3 КОМПАРАТИВНАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ СОЦИАЛЬНЫХ ДВИЖЕНИЙ И РЕВОЛЮЦИЙ XVI-XVII ВЕКОВ Проблема революций и их роли в развитии общества тра- диционно находится в центре идейной борьбы в мировой исто- рической науке. Во второй половине XX века одним из наиболее интенсивно разрабатываемых направлений в русле этой пробле- матики стало изучение революций и массовых социальных дви- жений XVI-XVII вв. как в конкретно-исторических работах, вы- полненных на локальном или национальном материале, так и в более масштабных исследованиях, изучающих эти явления на региональном и континентальном уровнях. Советская историография 1970-80-х гг. значительно про- двинулась в разработке методики сравнительно-исторического изучения революций раннего Нового времени1. В теоретико- методологических работах отечественных историков была, прав- да в самом сжатом виде, охарактеризована и ситуация, сложив- шаяся в результате изучения этих проблем в зарубежной исто- 1 Барг М. А. Сравнительно-историческое изучение буржуазных ре- волюций XVI-XVII вв.// Вопросы истории. 1975. №9. С. 69-88; Его же. Место XVII века в истории Европы: (К вопросу о "начале нового време- ни") // Вопросы истории. 1985. №3. С. 58-74; Барг М. А., Черняк Е. Б. Рево- люции европейского масштаба в процессе перехода от феодализма к капи- тализму (XVI-XIX вв.)// Новая и новейшая история. 1988. №5. С. 56-77; Рутенбург В. И. Ранние буржуазные революции: (К вопросу о начале капи- талистической эры в Западной Европе)// Вопросы истории. 1984. №3. С. 72-81; Чистозвонов А. Н. О стадиально-региональном изучении буржу- азных революций XVI-XVIII вв. в Европе // Новая и новейшая история. 1973. №2. С. 86-99; Адо А. В. Крестьянство в европейских буржуазных ре- волюциях XVI-XVIII вв. // Новая и новейшая история. 1983. №1. С. 48-68.
Компаративная историография социальных движений 131 риографии в 1960-е - начале 1970-х годов2. Однако современная историография социальных движений и революций XVI- XVII вв. заслуживает более обстоятельного анализа как в русле проблемной истории, так и в плане исследования историографи- ческого процесса в целом. В связи с этим и ставится задача вы- явить состояние изучения социальных революций и движений XVI-XVII вв., проводимого в рамках компаративной историо- графии, которая получила в ряде западных стран статус само- стоятельной исторической дисциплины и заняла особое место в структуре современной исторической науки. Такой выбор поля исследования не является случайным, он объясняется двумя обстоятельствами. Во-первых, поскольку сравнительно-исторический анализ использует результаты кон- кретно-исторических исследований, выполненных на локальном и национальном уровнях, в компаративной историографии как в фокусе отражаются основные характеристики состояния страно- ведческих исследований. Во-вторых, в компаративной историо- графии, которая отличается особым вниманием к обоснованию своих аналитических моделей и обобщений, наиболее отчетливо проявляются теоретические и методологические принципы раз- ных историографических направлений и школ. Особое место в компаративной историографии революци- онных движений переходной эпохи заняла Английская револю- ция середины XVII века. Конечно, историческая компаративи- стика покоится на фундаменте конкретных исследований, но несомненно и то, что концепции, выработанные на их материале, не просто копируются, а специфическим образом преломляются, интерпретируются и перепроверяются в результате сравнитель- но-исторического анализа, которые требует достаточно высокого уровня научной абстракции и генерализации3. 2 См., например: Барг М. А. Сравнительно-историческое изучение буржуазных революций XVI-XVHI вв. С. 71. 3 Компаративный подход также позволяет уточнить отдельные во- просы, которые раскрываются только в этом ракурсе. Вспомним положи- тельную оценку возможностей сравнительно-исторического метода вы- дающимся историком Английской революции К. Хиллом. Hill С. Introduction // Crisis in Europe 1560-1660 / Ed. by T. S. Aston. L., 1965. P. 3. 9*
132 Глава 3 В 1970-1980-е годы диапазон компаративных исследова- ний значительно расширился, появились новые методы, концеп- ции, теории. Хотя сравнительный метод издавна применялся в исследованиях и являлся одним из методов традиционной исто- риографии, выделение на его основе особой отрасли историче- ского знания - компаративной истории - было непосредствен- ным образом связано со становлением новой исторической науки и особенно зримо проявилось в обновлении теоретической базы сравнительно-истори-ческих исследований. Развитие компаративной историографии европейских ре- волюций и социальных движений XVI-XVIII вв. получило мощ- ный импульс от воздействия общей тенденции социологизации исторической науки, выразившейся в заимствовании историками теорий и методов социального анализа, разработанных различ- ными социологическими школами (в первую очередь - амери- канской) и проявилось в создании новых интерпретаций и моде- лей социально-политических конфликтов этой эпохи. Нельзя не отметить, что общей "родовой" чертой всех этих концепций бы- ла полемическая направленность против марксистской теории классовой борьбы и общественных формаций. Крупнейшим представителем традиционного направления в компаративной историографии революций был английский ис- торик X. Кенигсбергер. В многочисленных книгах, статьях, ре- цензиях, написанных им в течение нескольких десятилетий, не только нашла воплощение его собственная интерпретация рево- люционных кризисов XVI-XVII вв., но отразились все перипе- тии дискуссий о методах и моделях компаративной историогра- фии ранних революций, и о "кризисе XVII века". В получивших широкий резонанс статьях 1950-60-х годов, Кенигсбергер сформулировал и развил концепцию религиозных конфликтов эпохи Реформации как революционных движений различных социальных слоев, имевших противоречивые эконо- мические интересы, но связанных общей религией, которая на определенное время обеспечивала им относительное организа- ционное и идейное единство. Неразрывное переплетение соци- альных и религиозных мотивов Кенигсбергер справедливо счи- тал естественным при абсолютном господстве религиозной
Компаративная историография социальных движений 133 формы сознания, когда все вопросы социального и политическо- го характера осмысливались в религиозных терминах. В более поздней статье «Реформация и социальная революция» (впервые опубликована в 1965 г.) он прямо заявил: «Начиная с великих крестьянских восстаний XIV века социальная революция стала неотъемлемой частью европейской жизни». Примечательно, что это утверждение не обосновывается и не получает теоретическо- го осмысления, а принимается как само собой разумеющееся и не требующее доказательств. Таким образом, вопрос о содержа- нии понятия "социальная революция" вообще не ставится4. Под "революцией" Кенигсбергер понимал такие народные движения, которые благодаря широкому распространению рево- люционного религиозного учения превращались из локальных в национальные и даже межнациональные, как, например, гусит- ские войны в Центральной Европе. Если возникновение револю- ционных движений XVI века связывалось им с соединением ре- лигиозно-политической оппозиции высших социальных групп и народного восстания, то их поражение представало как следст- вие распада этого временного союза, разложения революцион- ных партий, как неизбежный результат проявления внутренних социальных противоречий по мере развития событий. Степень революционности того или иного движения определялась широ- той его социально-религиозной программы и охватом различных общественных групп. Движениям второй половины XVI века во Франции, Нидерландах, Шотландии Кенигсбергер приписывал более высокую степень революционности по сравнению с на- родной реформацией в Германии на том основании, что эгали- тарная программа Мюнцера и анабаптистов способствовала изо- ляции крестьян и ремесленников от потенциальных союзников и лидеров из высших слоев общества, в то время как относительно респектабельный кальвинизм более поздних реформационных движений обеспечил образование широких и хорошо организо- ванных «революционных партий». Именно поэтому, утверждал Кенигсбергер, последние и смогли осуществить «политические и 4 Аналогичным образом "решается" автором и вопрос о революци- онной природе движений середины XVII века. См.: Koenigsberger H. G. The Habsburgs and Europe 1516-1660. Ithaca; L., 1971.
134 Глава 3 религиозные революции», хотя последние и оставили в непри- косновенности социальную структуру в этих странах5. В 1971 г. Кенигсбергер, уже в свете дискуссий 1960-х гг., выступил против обвинения представителей социально- политических движений XVI-XVII вв. в консерватизме и даже реакционности. Он указал на то, что провозглашение в качестве цели движения возвращения к старым порядкам, измененным властями, было психологически важно, поскольку придавало ви- димость законности самым далеко идущим требованиям. Но, по сути, эти движения были подлинно революционными, так как вели к установлению «нового государственного и общественного строя». Именно поэтому, независимо от того, как осознавались цели движений их участниками, историк все же вправе все те из них, которые добивались по крайней мере временного успеха в ниспровержении существующего политического режима и зна- чительно изменяли структуру государства, характеризовать как революции, а те движения, которым, несмотря на попытки, это не удавалось, как революционные движения6. Предложенная Кенигсбергером концепция революцион- ных движений XVI века не получила распространения в компа- ративной историографии, в которой Реформация продолжала рассматриваться только как революция в религиозной жизни Ев- ропы, не связанная с изменениями в социальной и политической сфере7. Что же касается его понимания некоторых восстаний XVII века как политических революций, то оно сделалось прак- тически общепринятым. Многие идеи, впервые высказанные Ке- нигсбергером, составили своеобразный "общий фонд" западной историографии ранних революций: они стали широко и, как пра- вило, анонимно использоваться, в том числе и теми, кто обвинял труды Кенигсбергера в описательное™, эмпиризме и других смертных грехах традиционной историографии. 5 См.: Koenigsberger H. G. Estates and Revolutions. Essays in Early Modern European History. Ithaca; L., 1971. P. 211-252. 6 Ibid. P. 16-18. 7 Elton G.R. Reformation Europe, 1517-1559. L.; Glasgow, 1963. P. 274, 283; Mullett M. A. Radical Religious Movements in Early Modern Eu- rope. L., 1980. P. 98; etc.
Компаративная историография социальных движений 135 Начало интенсивному изучению революционных потрясе- ний XVII века было положено известной статьей английского историка X. Тревор-Роупера, впервые опубликованной в журна- ле "Past & Present" в 1959 г. в рамках развернувшейся оживлен- ной дискуссии о "всеобщем кризисе XVII века"8. В отличие от Ролана Мунье, находившего этот кризис во всех аспектах чело- веческой жизни, а главным образом в психологической сфере9, и от Э. Хобсбоума, который понимал его как последнюю фазу межформационного перехода от феодализма к капитализму10, Тревор-Роупер предложил его интерпретацию как кризиса преж- де всего политического, как «всеобщую революцию», проявив- шуюся в одновременных восстаниях и гражданских войнах в це- лом ряде европейских стран. Так, через двадцать лет после первой попытки американского историка Р. Мерримена найти общие исторические корни «одновременных революций» сере- дины XVII века11, эта проблема вновь и уже на долгие годы по- пала в фокус научных споров историков-компаративистов. В обойму «синхронных революций» Тревор-Роупер вклю- чил, наряду с Английской революцией, французскую Фронду, дворцовый переворот 1650 г. в Нидерландах, восстания 1640 г. в Каталонии, Португалии и Андалузии, восстание Мазаньелло в Неаполе в 1647 г. В отличие от «религиозных революций Ре- формации и Контрреформации», революционные события XVII в. привели, по словам Тревор-Роупера, к «решающему раз- рыву в нити исторической преемственности». Основанием для компаративного анализа этих конфликтов выступает не простое совпадение на временной шкале, а определенная общность в их природе и причинах. Их политический характер проявился в 8 Trevor-Roper H. T. The General Crisis of the Seventeenth Century // Crisis in Europe 1560-1660... P. 59-94. (1st ed. -Past & Present. 1959. N 16). 9 Mousnier R. Les XVIe et XVIIe siècles. Histoire Generale des Civilisa- tions. T. IV. P., 1954. 10 Hobsbawm E. The Crisis of the Seventeenth Century // Past & Present. 1954. N 5. P. 33-53; N 6. P. 44-65. (Reprint, in: Crisis in Europe... P. 5-59). 11 Merriman R. B. Six Contemporaneous Revolutions. Oxford, 1938. Шесть революций середины XVII века были, в интерпретации Мерримана, объединены благодаря их относительной синхронности, международным связям и определенным идеологическим взаимовлияниям.
136 Глава 3 форме борьбы за власть между двумя традиционными институ- тами смешанной монархии - короной и сословиями. Причину «всеобщей революции XVII века» Тревор-Роупер видел в кризи- се отношений между обществом и государством, который возник вследствие непомерного роста расходов на содержание расши- рявшегося бюрократического аппарата и усиления централиза- ции, а также в вызванном этими обстоятельствами росте напря- женности между "двором" и "страной". Возникшая в 1620-30-е годы революционная ситуация, в результате целого ряда полити- ческих событий и ошибок привела к революции. Главное место в определении специфики развития рево- люционной ситуации в той или иной стране отводится конкрет- ным политическим реформам, которые были направлены на со- кращение церковных и государственных синекур или на возврат к протекционистской политике средневековых городов и позво- ляли укрепить существующий режим в преддверии приближав- шейся революции. Как экстремальные оцениваются ситуации в Северных Нидерландах, где в результате революции XVI века были осуществлены все упомянутые преобразования, и в Испа- нии, где никакие реформы не были проведены. Средняя позиция отводится Франции, где продуманная экономическая политика обеспечила усиление монархии "старого режима". Особое место занимает Англия. Как же понимал Тревор-Роупер специфику Английской революции в рамках своей общей модели? Экономическая политика английского правительства спо- собствовала, по его мнению, развитию национальной промыш- ленности и торговли, и лидерам Долгого парламента не было необходимости эту политику менять. Оставалась нерешенной задача реформирования административной системы: от англий- ской монархии требовалось лишь согласиться на то, что Кольбер сделал во Франции, продлив существование французского абсо- лютизма на 150 лет. Подобное благоприятное развитие событий в Англии было вполне возможным, но оно натолкнулось на слу- чайное препятствие - личные человеческие качества Карла I, лишенного интеллекта Елизаветы или уступчивости Людови- ка XIII. Если бы не упрямство Карла, английский "старый ре- жим" мог бы мирно адаптироваться к новым условиям. Его не-
Компаративная историография социальных движений 137 желание провести необходимые административные реформы привело к падению "самой хрупкой" из абсолютных монархий Европы перед разнородной, не имевшей общих политических задач и неспособной управлять страной группировкой людей, которые взбунтовались не против монархии как таковой, а про- тив ее разросшегося бюрократического аппарата. Итак, приведение старой государственной системы, пред- полагавшей огромное бремя расходов на бюрократию, в соответ- ствие с новыми условиями, вызванными сменой в конце XVI в. периода бума в экономическом развитии периодом кризиса, по- требовало во всех европейских странах революционных измене- ний - посредством политических революций или радикальных политических реформ. Во Франции решающую роль в осуществ- лении политической реформы сыграла «маленькая революция» - Фронда, в Нидерландах успешное выполнение этой задачи было уже подготовлено ранее, революцией XVI века. Своеобразие этого момента в Англии, обусловившее особую остроту кон- фликта, состояло, по словам Тревор-Роупера, в том, что к сере- дине XVII века она не испытала «ни такой упреждающей рево- люции, ни такой политической реформы»12. Нетрудно заметить, что главный пафос концепции Тревор- Роупера был прямо направлен против марксистской теории бур- жуазной революции в целом и, в частности, против сложившейся в британской историографии марксистской интерпретации Анг- лийской революции. «Чтобы назвать Английскую революцию буржуазной, - писал он, - нужно доказать либо то, что люди, которые совершили революцию, ставили себе такую цель, либо то, что именно те, кто стремился к такой цели, двигали вперед революцию, либо то, что такой результат не мог быть достигнут без этой революции»13. Но, как верно подметил Хобсбоум, имен- но приведенный Тревор-Роупером конкретно-исторический ма- териал показывает неспособность дореволюционного политиче- ского режима приспособиться к новым условиям и открыть путь свободному капиталистическому развитию14. 12 Ibid. P. 95. 13 Ibid. P. 65. 14 Hobsbawm Е. J. The Seventeenth Century in the Development of Capi-
138 Глава 3 Политическая интерпретация "кризиса XVII века" и кон- цепция "всеобщей революции середины XVII века", выдвинутая Тревор-Роупером, вызвала много критических замечаний, но она, несомненно, дала стимул для новых локально-исторических исследований и оказала большое влияние на дальнейшую разра- ботку этой проблематики в сравнительно-историческом контек- сте. Многие историки, в частности, выразили согласие с тем, что "универсальность" революций XVII века свидетельствовала о серьезных структурных слабостях европейских монархий и о складывании революционной ситуации в Западной Европе15. Во второй половине 1960-х гг. процессы, определявшие магистральное направление развития мировой историографии, привели к обновлению концептуально-методологического арсе- нала компаративных исследований. В период, когда формирова- ние междисциплинарных подходов происходило главным обра- зом на базе структурно-функциональной социологии, большим влиянием пользовались теории американских социологов, преж- де всего К. Бринтона и Ч. Джонсона, рассматривавших револю- цию как одну из форм социальных изменений16. Пионером в проведении этого подхода при изучении революций раннего но- вого времени был Л. Стоун. Он выступил со статьей, посвящен- ной анализу социологических теорий революции, и впоследст- вии разработал на междисциплинарной основе собственную концепцию Английской революции середины XVII века17. С этим изменением историографической ситуации на ру- беже 1960-70-х гг. происходят значительные перемены как в формулировании центральных вопросов дискуссии, так и в рас- становке противоборствующих сил. На первый план выдвигают- ся проблемы типологии восстаний и революций XVI-XVII вв., ведется полемика по поводу содержания понятия "революция", активно обсуждается вопрос о возможности построения общей talism // Science & Society. 1960. Vol. 24. N 2. P. 97-112. 15 Symposium II Past & Present. 1960. N 18. P. 8-42. 16 Brinton С The Anatomy of Revolution. N.Y., 1938; Johnson Ch. Rev- olution and Social System. Stanford, 1964; Idem. Revolutionary Change. Stan- ford, 1966. 17 Stone L. The Causes of the English Revolution, 1529-1642. L., 1972.
Компаративная историография социальных движений 139 модели революции и об адекватности социологических моделей и концепций задачам и методологии исторических исследований. Вместе с тем в ходе дискуссий складывался и некий общий фонд идей, разделяемых представителями различных направле- ний. Все больше приверженцев находило принцип рассмотрения массовых движений XVI-XVII вв. в их целостности и взаимосвя- зи. Параллельно с этим, все более заметным становился отход от господствовавших в 1950-60-е годы экономических моделей обществен-ного развития, которые учитывали прерывность ис- торического процесса. Произошел своеобразный "возврат" к идее континуитета, акцентировался замедленный и ограничен- ный характер социальных изменений в доиндустриальную эпоху вообще и в начале Нового времени, в частности. Так, обратившийся к сравнительному изучению восстаний в европейских странах в 1560-е и в 1640-е годы английский ис- торик Дж. Эллиот, в отличие от предшественников, уже не оце- нивал их как разрыв с предшествовавшей эпохой, а наоборот, подчеркивал сохранение преемственности исторического разви- тия в эту эпоху18. Рассмотрев вопрос о содержании общего поня- тия "революция" и его применимости к истории Европы XVI- XVII вв., он пришел к выводу, что при изучении массовых дви- жений и восстаний XVI-XVII вв. нельзя оперировать понятием социальной революции, сложившимся по образу революций конца XVIII-XIX вв.19, поскольку оно подразумевает непремен- ное наличие таких составных элементов (например, классового конфликта, революционных организаций и идеологий), которые не соответствуют историческим реалиям XVI-XVII вв. Эллиот объявил анахронизмом проведение каких-либо аналогий между обществом с сословно-корпоративной структу- рой, связанным вертикальными узами родства и патроната, и обществом, разделенным на классы; между обществом, идеалы которого устремлены в прошлое, и обществом, в котором доми- нирует идея прогресса. Этот тезис, признающий революционны- ми только те движения, которые характеризовались наличием 18 Elliott J. Revolution and Continuity in Early Modern Europe // Past & Present. 1969. N42. P. 35-56. 19 См.: Ashley M The Golden Century 1598-1715. L., 1969. P. 119.
140 Глава 3 идеологии, основанной на представлении о прогрессивной на- правленности исторических изменений, сформировавшемся лишь в эпоху Просвещения, был заимствован из политологии20 и впоследствии поддержан многими историками, как впрочем и высказанная им мысль о консервативном и даже реакционном характере идеологии участников восстаний XVI-XVII веков21. Не признавая социальной обусловленности массовых дви- жений XVI-XVII вв., Эллиот свел их к чисто политическим кон- фликтам, к борьбе за власть. Взяв за основу построенную на про- тивостоянии центральной власти и сословных корпораций модель политической революции Тревор-Роупера, он, во-первых, поменял в ней полюса противостояния, провозгласив действи- тельно революционной политику абсолютистского государства, а реакционным - сопротивление ей различных общественных слоев, и во-вторых, включил в эту модель проблему мотивации. Между синхронными циклами 60-х годов XVI века и 40-х годов XVII века не проводится никакого качественного разли- чия, и их природа определяется как тождественная - ответ на фискальные требования и религиозную политику правительства. Побудительными мотивами движений XVI-XVII вв. были, по Эллиоту, так называемый народный национализм и «корпора- тивный конституционализм» верхних слоев общества (аристо- кратии, джентри, городской верхушки, духовенства и т.п.), кото- рый выражался в сложном идеализированном представлении об общине или корпорации как реально существующем организме, наделенном специфическими обязательствами, правами, приви- легиями. Инстинкт правящих классов, направленный на сохра- нение своего исторического наследия - идеализированной общ- ности локального, регионального или национального масштаба - перевешивал, по мнению автора, любые другие мотивы, включая религиозные, особенно в тех случаях, когда угроза исходила от иноземных правителей или их чиновников. Подойдя вплотную к проблеме взаимодействия движений протеста со стороны высших слоев с движениями народных 20 См., в частности: Arendt Н. On Revolution. N.Y., 1963. 21 Introduction // The General Crisis of the Seventeenth Century / Ed. by G. Parker and L. M. Smith. L., 1985. (1st ed. - 1978).
Компаративная историография социальных движений 141 масс, вызванными религиозными, фискальными или социальны- ми притеснениями, Эллиот отказался от построения общей мо- дели на этой основе и ограничился разбором отдельных случаев, которые характеризуются различным соотношением между чув- ством отчужденности правящего класса по отношению к короне и его страхом перед социальным переворотом. Каждый из этих случаев представляет вариант такого взаимодействия. Один из них рассмотрен на примере Нидерландов, где в 1560 г. аристо- кратическое и религиозно-патриотическое движения возникли одновременно, но первое было остановлено, напуганное мощ- ным народным выступлением 1566 года. В Каталонии, напротив, народное восстание заставило движение "сверху" взять инициа- тиву в свои руки. В Англии 1640-х гг. демократическое движе- ние возникло только в результате политической инициативы правящих классов. Наконец, в Неаполе в 1647 г. народное дви- жение не нашло отклика в господствующих классах и было та- ким образом обречено на провал. Различия в моделях взаимодействия были обусловлены ба- лансом между отчуждением правящих классов от центральной власти и его страхом перед угрозой социальных беспорядков. Однако никакой методики определения конкретного выражения этого баланса он не предлагает. Роль народных движений им подчеркнуто принижается, опора на поддержку извне рассмат- ривается как неотъемлемый элемент всех сколько-нибудь про- должительных восстаний. Те изменения в жизни Европы XVI- XVII вв., которые все же имели место в рамках традиционных государственных структур, были реализованы, по мнению Эл- лиота, благодаря движениям протеста правящих классов. Эллиот рассматривал Английскую революцию как рядовой случай описанной им категории движений, имевший лишь не- сколько более успешное развитие благодаря тому, что времен- ный альянс оппозиции внутри правящего класса и сил народного протеста был укреплен общими религиозными узами. Эллиот полностью солидаризируется с заявившей о себе в начале 1970-х годов "неоревизионистской" концепцией Английской револю- ции. Рассмотренная здесь его статья, опубликованная в своеоб- разном манифесте представителей этого направления - сборнике
142 Глава 3 статей «Происхождение английской Гражданской войны» под редакцией Конрада Рассела, впервые вывела эту концепцию в пространство компаративной историографии22. Сравнив Английскую революцию с движениями 1640-х годов во Франции, Испании и Италии, Эллиот сделал вывод, что революция середины XVII века представляла собой запоздалую английскую версию реформационных движений, прошедших на континенте в XVI в. Сама эта задержка, по мнению Эллиота, бы- ла случайной, ибо нетрудно представить, что если бы Мария Тюдор прожила чуть дольше, то в Англии в XVI в. произошли бы такие же события, как в Нидерландах23. Заслуга в их предот- вращении принадлежит Елизавете, которая сумела использовать внешнюю угрозу для укрепления национального единства. Эллиот горячо поддержал тот акцент на инициативную роль правительства в возникновении конфликта, который звучал камертоном во всех работах "неоревизионистов". Если в сущест- вовавших ранее интерпретациях Английской революции речь шла о конфликте революционного общества с консервативным или реакционным режимом, то теперь создавалась картина про- тивостояния консервативного общества революционному пра- вящему режиму. Достоинство такого понимания Английской революции состоит, по Эллиоту, в том, что оно сближает ее с одновременными событиями на континенте, в отличие от мар- ксистской концепции буржуазной революции, которая якобы не дает возможности их сопоставить2 . Однако, в результате собст- венного сопоставления он практически возвратился к давно ап- робированному набору идей о личных качествах Карла I, о роли 22 Elliott J. H. England and Europe: A Common Malady? // The Origin of the English Civil War/ Ed. by С Russell. L., 1973. P. 246-257. 23 Ср. предположение X. Кенигсбергера о вероятности в этом случае гражданской войны в Англии, подобной французским религиозным войнам XVI века. См.: Early Modern Revolutions. An Exchange // Journal of Modern History. 1974. V. 46. N 1. P. 101. 24 Такое сопоставление было последовательно проведено в виде концепции синхронных циклов революций как воплощения диалектики всемирно-исторического и локально-исторического в межформационном переходе от феодализма к капитализму. См.: БаргМ.А., Черняк Е. Б. Указ. соч. С. 66-77.
Компаративная историография социальных движений 143 внешнего фактора, о конфликте поколений, о слабостях англий- ского абсолютизма, об отчуждении "двора" и "страны" и т.д.25. Роль налоговой политики правительства в создании рево- люционной ситуации отмечалась и раньше, но на рубеже 1960- 70-х годов она получила полярно противоположную оценку в историографии. Если Тревор-Роупер подчеркивал бюрократиче- ский паразитизм государства начала Нового времени, то теперь речь зашла о «динамичном абсолютизме», игравшем революци- онную роль. Датский историк Н. Стеенсгорд (а вслед за ним и Эллиот) использовал одну из принятых в политологии моделей государства - модель Лейна - ван Кларена, в которой государст- во рассматривается как защитник не всей нации или какого-либо общественного класса, а прежде всего собственных интересов тех, кто им управляет26. Итак, действия правительства не поро- дили революционную ситуацию, они сами были революцией, а те движения, которые называются синхронными революциями XVII века, являются, по существу, «синхронными реакциями»27. Естественно, что при таком подходе не может быть и речи о по- исках общих социальных предпосылок этих движений. Иную позицию заняли американские историки Р. Форстер и Дж. Грин, которые попытались создать типологию политиче- ских и социальных движений XVI-XVII вв. на основании мак- симально полного изучения их предпосылок, использовав в сравнительно-историческом анализе материалы, подготовленные крупнейшими специалистами по истории каждого из этих дви- жений: Л. Стоуна - по Английской революции, Я. Смита - по Нидерландской революции, Р. Мунье - по Фронде, Дж. Эллиота - по восстаниям в Испании и др.28. Опираясь на одну из социоло- гических концепций, Форстер и Грин дали очень широкое опре- деление политической революции, включающее в это понятие любое насильственное изменение - и даже только попытку тако- 25 Elliott J. H. England and Europe... P.249-257. 26 Steemgaard N. The Seventeenth-century Crisis / The General Crisis of the Seventeenth Century... P. 42-48; Elliott J. H. England and Europe... P. 250. 27 Steemgaard N. Op. cit. P. 44. 28 Preconditions of Revolution in Early Modern Europe / Ed. by R. Forsterand J. P. Grene. Baltimore-L., 1970. P. 1-17.
144 Глава 3 го изменения - в распределении политической власти29. Они вы- делили пять основных категорий революционных движений, различающихся по предпосылкам, и расположили их в нисходя- щем порядке следующим образом: 1) великая национальная ре- волюция (в Нидерландах во второй половине XVI века и в Анг- лии в середине XVII века); 2) национальное восстание с революционным потенциалом (Фронда и Каталонское восста- ние); 3) крупномасштабное региональное восстание с ограни- ченным революционным потенциалом (другого примера, кроме пугачевского восстания, не нашлось); 4) сепаратистский госу- дарственный переворот (восстание в Португалии); 5) городская жакерия (восстания в Сицилии и Неаполе в середине XVII века). Обобщив наблюдения Я. Смита и Л. Стоуна30, Форстер и Грин отметили такие предпосылки «великих национальных ре- волюций»: серьезные структурные нарушения в социально- политической системе, возникшие в результате фундаменталь- ных сдвигов в экономике и соответствующих изменений в рас- пределении доходов, темпах экономического роста и социальной мобильности; раскол внутри правящего класса; широко распро- странившаяся враждебность к государственной церкви; массовое недовольство правящим режимом и потеря доверия к нему; рас- тущее сопротивление фискальным требованиям; наличие аль- тернативного политического института, способного организо- вать оппозицию; крушение надежд различных социальных групп, вызванное внезапным ухудшением их материального по- ложения; неуступчивость режима. Подчеркнув, что эти общие характеристики присутствова- ли в двух революциях в разных комбинациях, авторы выделили их специфические черты по контрасту. Для Нидерландской ре- волюции - националистические тенденции, провинциальный партикуляризм, отсутствие общей политической идеологии. Для Английской революции - интегрированная в национальном масштабе политическая система, наличие революционной идео- логии, которая постепенно (в течение полувека) сформировалась 29KamenkaE. The Concept of a Political Revolution// Revolution/ Ed. by С J. Friedrich. N.Y., 1966. P. 124. 30 Preconditions.., P. 19-54, 55-108.
Компаративная историография социальных движений 145 из таких разнородных элементов, как различные течения пури- танства, традиции общего права, социально-политические цен- ности и интеллектуальные приобретения оппозиционных кругов правящего класса. Но несмотря на эти разительные расхождения, типологическое единство «великих национальных революций» нашло подтверждение в их наиболее значимых последствиях - замене старого политического режима новым и победе новой концепции общественно-политического устройства. Главное же типологическое отличие предпосылок таких «национальных вос- станий», как Фронда, которая приближалась по революционному потенциалу к Английской революции, и близкое к Нидерланд- ской революции Каталонское восстание, виделось в отсутствии серьезных нарушений (дисфункций) в социальной системе и в том, что эти конфликты были лишены религиозного содержания. Именно религиозно-нравственный компонент, особенно ярко проявившийся в "Пуританской революции", явился тем катали- затором, который оказался способным придать консервативной по своей природе идеологии мощный заряд революционной энергии, преобразовавшей (в ходе продолжительных дебатов) лозунги возврата к традициям в требования фундаментальных изменений политической системы31. Типология, предложенная Форстером и Грином, имела в своей основе существенные логические и методологические про- счеты и справедливо подверглась острой критике со стороны представителей разных историографических направлений32. Из- начальной и главной ошибкой был совершенно произвольный отбор номенклатуры восстаний. Можно обвинить авторов и в отсутствии продуманной стратегии исследования. Это вырази- лось, в частности, в том, что не было проверено наличие отме- ченных ими предпосылок в тех странах, которые не знали круп- ных восстаний или так называемых потенциальных революций в этот период, а ведь такой контрольный прием позволил бы более уверенно отделить необходимые предпосылки от достаточных. 31 Preconditions... P. 15-16. 32 KoenigsbergerH. G. Revolutionary Conclusions// History. 1972. V. 57. N 191. P. 394-398; Moote A. L The Preconditions of Revolution in Early Modern Europe: Did They Really Exist? // The General Crisis... P. 134-164. 10 Заказ 929
146 Глава 3 Как и в типологии социолога Ч. Джонсона, связь с которой вид- на, как говорится, невооруженным глазом, критерии выделения типов у Форстера-Грина и принципиальные различия в предпо- сылках революций и восстаний остаются неясными. Такие различия попытался провести американский историк А. Л. Мут тоже на основе мультифакторного анализа и обобще- ния некоторых результатов сравнительно-исторических исследо- ваний, полученных к началу 1970-х годов33. Необходимыми предпосылками крупных восстаний, целью которых было изме- нение персонала и политики правительства, либо восстановление местных и групповых привилегий, Мут считает лишь часть из отмеченных Форстером и Грином: 1) дискредитацию сущест- вующего режима, 2) отчуждение от него отдельных групп внут- ри правящей элиты, 3) наличие средств выражения протеста. Восстание начинается при появлении, наряду с этими необходи- мыми условиями, краткосрочных побудительных мотивов. Но для превращения восстания в революцию, которая радикально трансформирует государственную и/или общественную структу- ры, нужны дополнительные предпосылки. Политические рево- люции стали возможными в Англии и Нидерландах, так как су- ществовавшие там режимы были в большей или меньшей степени лишены жизнеспособности: в Англии это проявлялось практически во всех сферах государственной деятельности, в Нидерландах - в непопулярности государственной церкви и не- способности Габсбургов создать эффективные органы централь- ной власти. Другой необходимой предпосылкой революции яв- ляется определенный сдвиг в социально-экономической сфере, изменение социальной природы некоторых групп внутри правя- щей элиты, ее разделение на "новую" и "старую". А. Л. Мут в целом принял модель революционизации но- вой элиты, выдвинутую социальными психологами и использо- ванную Л. Стоуном: экономическое процветание и рост могуще- ства новой элиты, затем спад в экономике, страх потерять свои приобретения и, наконец, чувство разочарования и безысходно- сти перед лицом соперничества старой элиты и неразрешимых 33 MooteA. L Op. cit. P. 144-159.
Компаративная историография социальных движений 147 политических проблем. Однако, Мут специально указал на то, что взрыву революционной психологии должна предшествовать долговременная идеологическая подготовка, полный переворот в представлениях об обществе, формирование подлинно револю- ционной идеологии34. Такая ситуация, вызванная крупными со- циальными сдвигами и подготовленная идеологами Просвеще- ния, сложилась во Франции к 1789 году, но ее предвосхищение исследователь обнаруживает и в Англии накануне "Пуританской революции". Поэтому Английская революция, заключает Мут, была более великой политической революцией, чем Нидерланд- ская, и к тому же приближалась по интенсивности к начальным этапам Великой Французской революции, которая, будучи пер- вой по-настоящему зрелой социальной революцией, продвину- лась в своем развитии гораздо дальше35. Так были подведены наиболее важные итоги более чем де- сятилетнего обсуждения проблем революций XVII века в запад- ной историографии. А. Л. Мут постарался объединить все ка- завшиеся ему наиболее плодотворными идеи представителей различных направлений и подготовить почву для последующих дискуссий. Естественно отпали некоторые крайние положения: тезисы о "всеобщей революции" X. Тревор-Роупера и о непре- рывности развития Европы в XVI-XVII вв. Дж. Эллиота. Однако в том, что касается целого ряда узловых моментов в интерпретации социально-политических конфликтов XVII ве- ка, большинство историков, несмотря на многочисленные до- полнения и некоторые опровержения, следовали парадигме, соз- данной Тревор-Роупером. Как это ни удивительно, главные расхождения (в понимании термина "революция" и в исследова- тельских методах) и бурная полемика вокруг них не смогли кар- динально изменить ни основные выводы об общих причинах и характерных особенностях изучаемых движений, к которым пришел Тревор-Роупер, ни ракурс постановки этой проблемы. Сформировавшийся "джентльменский" набор идей был в очередной раз пущен в ход в дискуссии вокруг книги Л. Стоуна 34 Ср.: DurrnJ. Modern Revolutions. An Introduction to the Analysis of a Political Phenomenon. Cambridge, 1972. 35 MooteA. L Op. cit. P. 136-137, 153-158. 10*
148 Глава 3 «Причины Английской революции»36. Автор многочисленных сравнительно-исторических исследований по истории Европы XVI века X. Кенигсбергер37, взялся проверить выводы Стоуна в компаративной перспективе. Представитель традиционной исто- риографии Кенигсбергер, естественно, с порога отверг структур- но-функциональную модель общественной системы, использо- ванную Стоуном. Главный аргумент - перманентное отсутствие стабильности, хронический конфликт между различными груп- пами и корпорациями в европейском обществе XVI-XVII вв. Общество с корпоративно-иерархической организацией и отсут- ствием монополии монархии на политическую власть не нужда- лось в особых предпосылках для возникновения революционных движений - вполне достаточно было случайного стечения об- стоятельств, вроде вспышки религиозного фанатизма. Однако, для полномасштабной революции необходимо было соединение народных социально-религиозных движений с реакцией протеста привилегированных сословий против дина- мично развивавшегося абсолютизма. Такая ситуация сложилась в Нидерландах в 1560-е годы и, конечно, в Англии в 1640 году. Если Стоун пытался найти глубинные истоки Английской революции в структурных нарушениях общественной системы, то предложенные Кенигсбергером объяснения ограничивались политической сферой. Он указал на два аспекта политической жизни Англии в XVII веке и - mutatis mutandis - Нидерландов в XVI веке, которые отсутствовали во Франции в XVII веке и обу- словили самые существенные различия между двумя револю- циями, с одной стороны, и Фрондой - с другой. Это, во-первых, роль парламента как альтернативного монархии политического института и отражение ее в прочно укоренившейся традиции ви- деть в нем орган, представляющий «общину королевства» и ее подлинные интересы, и, во-вторых, наличие особого уровня по- литического взаимодействия - между «центральной монархией» 36 Stone L The Causes of the English Revolution, 1529-1642. L., 1972. 37 Koenigsberger H. Estates and Revolutions. Essays in Early Modern European History. Ithaca; L., 1971; Idem. The Habsburgs and Europe 1516— 1660. Ithaca; L., 1971; Koenigsberger H. and Mosse G. L Europe in the Six- teenth Century. L., 1971; etc.
Компаративная историография социальных движений 149 и «отдаленными королевствами», присущего сложным по соста- ву государствам, какими были все крупные европейские монар- хии XVI-XVII вв., исключая Францию38. Вообще, сопоставление Английской революции и Фронды - излюбленный сюжет компаративной историографии, что свя- зано. Его популярность связана не только с моментами, сбли- жающими эти два события (синхронностью, географической близостью, свидетельствами взаимовлияния и др.)39, но и с не менее привлекательными для историков-компаративистов рази- тельными контрастами в характере, развитии, масштабах и по- следствиях конфликта. Несомненный интерес представляет сравнительно-истори- ческий анализ Английской революции и Фронды, проделанный немецким историком С. Скалвайтом, и, прежде всего, сопостав- ление конституционного устройства и социальной структуры двух стран в середине XVII века. В его представлении француз- ская и английская государственные системы почти отождеств- ляются: подтвержденное юристами «чрезвычайное право» анг- лийского короля было не менее далеко идущим, чем абсолютная власть короля французского. Как королевская прерогатива в Англии, так и суверенитет французского короля имели некото- рые ограничители в виде "традиционной конституции", обычаев и установлений, защищавших права подданных и охраняемых, в свою очередь, "органами контроля". В соответствии с этим, как и конституционный конфликт в Англии, Фронда началась с про- теста против нарушения государством прав собственности под- данных. И если в Англии инициатором оппозиции королевской власти являлась нижняя палата парламента, то во Франции во главе оппозиции королю стояли высшие суды. Не смущали Скалвайта и различия в административной системе - более раз- ветвленный аппарат соответствовал большим территориальным размерам Франции и замедленности процесса ее централизации. По его мнению, особенности социальной структуры каждой из стран, лишь выглядят значительными, так как на практике более 38 Early Modern Revolutions... P. 99-106. 39 См., в частности: Knachel P. England and the Fronde: The Impact of the English Civil War on France. Ithaca, 1969.
150 Глава 3 жесткая сословная структура во Франции оставляла немало мес- та для действия специфической социальной мобильности по раз- ветвленной иерархии должностей, а представление о необычайно высоком уровне социальной мобильности в Англии не подтвер- ждается достоверными статистическими данными40. Сближение социальных последствий событий середины XVII века в двух странах идет в первую очередь за счет прини- жения исторических результатов Английской революции. Отме- чаются и принципиальные различия, которые сводятся к тому, что Фронда была исключительно политическим явлением и име- ла целью только административно-правовое переустройство мо- нархии, а конституционный конфликт в Англии с самого начала был связан с церковной борьбой, и главный импульс Английской революции исходил из религиозной среды41. Тезисы С. Скалвайта не нашли поддержки в сравнительно- исторической литературе. Даже те ученые, которые специализи- ровались на истории Фронды и в общем не склонны были пре- уменьшать ее значение (как, например, А. Л. Мут), не заходили столь далеко в ее сближении с Английской революцией. Мут также отметил известные совпадения в ходе событий во Фран- ции и в Англии на начальных этапах42 и подчеркнул, что парла- ментская Фронда добилась реформ, аналогичных английским реформам 1640-1641 гг., но была остановлена в своем развитии. Английская же революция получила дополнительный импульс в результате радикализации армии, и именно военное, а не парла- ментское крыло революции одержало впоследствии победу43. С середины 1970-х годов в связи со смещением интересов историков от структурных изменений к ценностям, обычаям, мо- 40 Stone L Social Mobility in England, 1500-1700 // Past & Present. 1966. N33. P. 51. 41 Скалвапт С. Франция и конституционный конфликт в Англии в XVII веке. (XIII Международный конгресс исторических наук.) М., 1970. Аг Подробнейшим образом параллели в развитии этих событий рас- смотрены в: BonneyR. The English and French Civil Wars// History. 1980. Vol. 65. N215. P. 365-382. 43 MooteA. L The Revolt of the Judges: The Parlement of Paris and the Fronde, 1643-1652. Princeton (N.J.), 1971. P. 368-375.
Компаративная историография социальных движений 151 делям поведения, проблемам соотношения массового и элитар- ного сознания, наблюдаются новые явления как в изучении от- дельных движений XVI и XVII веков, так и в их сравнительном анализе. Эти новации проявились и в интерпретации "всеобщего кризиса XVII века". Для американского историка Т. Рабба суть кризиса заклю- чена уже не в самих изменениях во всех сферах жизни общества, а в их субъективном восприятии, в психологической реакции современников на крушение традиционных авторитетов, ценно- стей, представлений44. Французский историк И.-М. Берсе, в русле теории полити- ческого насилия, не делая качественных различий между рево- люциями и восстаниями XVI-XVH вв., сосредоточил внимание на их общих чертах, прежде всего на ментальности участников. Политическое насилие он счел преимущественно культурным явлением, праздничным антрактом в тяжком повседневном тру- де, торжеством народного понимания справедливости45. Рене Пиллорже подчеркивал роль психологического фак- тора, мощного эмоционального заряда, необходимого для того, чтобы привести в движение массы людей. Возможные пути вы- хода психологической напряженности, спонтанно возникающей на почве сложившихся экономических, политических, социаль- ных и культурных условий или в результате искусной пропаган- ды, прослежены им на четырех моделях коллективного поведе- ния46, каждая из которых способна действовать изолированно, но чаще две, три и даже все четыре соединяются в один общий про- цесс, развертывающийся стадиально: 1) паника, 2) «взрыв враж- дебности», 3) «движение к нормам» - за восстановление нару- шенного статус-кво, 4) «движение в защиту ценностей» - религии, привилегий, социально-политических идеалов47. 44 Rabb Т. The Struggle for Stability in Early Modern Europe. N.Y., 1975. 45 Bercé, Yves-M. Révoltes et revolutions dans l'Europe moderne (XVIe- XVIIe siècles). P., 1980. 46 Эти модели заимствованы из социологии. См.: Smelser N. The Theory of Collective Behaviour. L., 1962. 47 Pillorget R. Les mouvements insurrectionels de Provence entre 1596 et
152 Глава 3 Однако и во второй половине 1970-х годов, и в 1980-е годы проблема дефиниций и типологических отличий не сходит с по- вестки дня. Известный американский историк П. Загорин посвя- тил этому вопросу специальную статью48, а позднее в своей двухтомной монографии предпринял развернутый сравнительно- исторический анализ западноевропейских восстаний и револю- ций XVI-XVH вв., самый подробный на сегодняшний день49. Что же нового он внес в постановку проблемы и ее решение? Загорин отверг все имеющиеся общие социологические теории революции. Под понятие "революция" он подвел любые попытки насильственного изменения состава правительства или его политики, политического режима или общественного строя. Революционная природа таких насильственных действий не ста- вится в зависимость от того, чем они оправдываются - ссылкой на прошедшие времена или на «столь же недостижимый идеал в будущем»50 В этом определении прослеживается связь с концеп- цией революции американского социолога Ч. Джонсона, сфор- мулированной в середине 1960-х годов. Насилие выступает как определяющая характеристика революции, причем речь идет не только о реальном, но и о так называемом символическом наси- лии, которое включает всякого рода поношения, подрывающие престиж правящих особ и властных институтов. Придерживаясь широкого толкования термина "револю- ция", который охватывает практически все формы и случаи кол- лективного насилия против политического режима51, он класси- фицировал их на основе различий в масштабе решаемых ими задач. Ощущая необходимость как-то ограничить поле исследо- вания, П. Загорин проводит различие между революцией и мя- 1715. Р., 1975; Idem. The European Tradition in Movements of Insurrection// Europe and the Rise of Capitalism / Ed. by J. Baechler, J. A. Hall and M. Mann. Oxford; N.Y., 1988. P. 204-219. 48 Zagorin P. Prolegomena to the Comparative History of Revolution in Early Modern Europe// Cnomparative Studies in Society and History. 1976. Vol. 18. N2. P. 151-174. 49 Zagorin P. Rebels and Rulers 1500-1600. Vol. 1-2. Cambridge etc., 1982. 50 Ibid. Vol. l.P. 17. 51 Ср.: Gurr T. R. Why Men Rebel. Princeton (N.J.), 1970. P. 3-4.
Компаративная историография социальных движении 153 тежом, выделяя в качестве главных признаков последнего спон- танность, экспрессивность, скоротечность, ограниченность це- лей. И наконец, он выступает против различения революции и восстания даже в том виде, как оно проводится Р. Мунье, Дж. Эллиотом, А. Л. Мутом, Р. Форстером и Дж. Грином. Кроме того, Загорин отрицает целесообразность выделения в особую категорию "великих революций", поскольку их отличия носят исключительно количественный характер52. Важное место Загорин отвел выяснению особенностей со- циального, политического, идеологического контекстов револю- ционных выступлений XVI-XVII вв. В соответствии со сложив- шейся в компаративной историографии традицией, он видел их специфику в сословно-корпоративном характере общественной организации, в особенной уязвимости политической системы развивающегося абсолютизма, распространении религиозных идей и церковных организаций, рожденных Реформацией53. Для конструирования различных идеальных типов рево- люций Загорин использует комплекс критериев, в который включает социальный состав участников революций, масштабы театра их действий, цели и задачи восстания и объекты насилия, формы и степень организованности повстанцев, их ментальность или идеологию. В результате, "революции" XVI-XVII вв. под- разделяются на пять типов: I) заговор и переворот, ограничен- ный действиями аристократических групп (этот тип в работе не анализируется), 2) городское восстание в двух вариантах - вос- стание низших слоев городского населения против городской верхушки и восстание городской общины против королевской власти (в качестве конкретных примеров выступают многочис- ленные городские восстания во Франции, а также восстание коммунерос и восстание в Неаполе в 1647 г.), 3) аграрное вос- стание крестьянства или других групп населения против земле- владельцев и/или государственной власти (специально рассмат- ривается Крестьянская война в Германии, восстание Кета в Англии, а также крестьянские восстания во Франции), 4) провинциальное или региональное восстание, направленное 52 Zagorin P. Rebels and Rulers... Vol. 1. P. 17-27. 53 Ibid. P. 61-171.
154 Глава 3 против фискального или религиозного притеснения со стороны центральной власти, или сепаратистское движение за нацио- нальную независимость (иллюстрациями служат восстание в Лангедоке в 1632 г., движение "босоногих" в Нормандии, вос- стание морисков в Гранаде, гугенотские восстания 1620-х гг. во Франции, восстания в различных графствах Англии в XVI в., восстание в Арагоне в 1591 г., восстания в Ирландии в XVI-XVII вв., восстания в Каталонии, Португалии и Шотландии в середине XVII века, 5) революционная гражданская война, захватывающая всю страну и все слои общества и характеризующаяся особой масштабностью целей, наиболее высокой степенью организо- ванности и наиболее развитой идеологией. Рисуя последнюю категорию как реакцию общества на притязания абсолютной монархии в духе Тревор-Роупера, Заго- рин конкретизировал ее характерные особенности на историче- ском материале гражданских войн во Франции XVII века, Ни- дерландской революции, Английской революции, а также Фронды. Типологические черты этой последней категории рево- люций XVI-XVII вв. Загорин формулирует в соответствии с принятыми им же критериями следующим образом. Во-первых, они имели самый широкий социальный состав участников и включали в той или иной степени все сословия, социальные слои и группы, причем размежевание шло не по го- ризонтальной (массы против элиты), а по вертикальной линии, пронизывая всю общественную структуру снизу доверху, и мно- гочисленные представители господствующего класса выступали на стороне революционного движения. Во-вторых, они превосходили все другие типы революций по своему «политико-территориальному пространству», пере- ступая через локальные и провинциальные границы и охватывая практически всю страну. В-третьих, цели и объекты революционных гражданских войн отражали массовую реакцию общества на развитие монар- хического государственного устройства, которая проявлялась в стремлении остановить, ограничить или обратить вспять усиле- ние центральной власти, проводящей абсолютистскую политику в административной, фискальной и религиозной сферах.
Компаративная историография социальных движений 155 В-четвертых, они мобилизовали силы в национальном масштабе, формировали широкие партии или движения, созда- вали политические и военные органы и использовали для своих целей традиционные институты. И, наконец, в-пятых, гражданские войны сопровождались наиболее полным раскрытием идеологии сопротивления, идей- ная полемика была их существенной составной частью54. К этим типологическим характеристикам добавляются еще несколько общих черт, отличающих четыре "революционные гражданские войны": они стали возможными только в результате потери правящим режимом поддержки политической элиты; они смогли создать двоевластие и даже «продвинуться к установле- нию нового политического строя»; они вызвали проявления на- родного и плебейского радикализма; и, наконец, все они сказа- лись на состоянии международных отношений. Работа Загорина представляет собой единственное компа- ративное исследование социально-политических конфликтов XVI-XVII вв., выполненное в полном объеме, в том смысле, что автор предпочел собственный анализ каждого из них - в соот- ветствии с поставленными задачами и с принятыми им теорети- ческими и методологическими установками - использованию готовых, зачастую несопоставимых друг с другом результатов, выводов, наблюдений, сделанных специалистами на локально- историческом материале. Именно это обстоятельство позволило ему избежать многих упрощений, свойственных "взгляду с вы- соты птичьего полета", обеспечить необходимую глубину анали- за и дать более широкий спектр сравнимых характеристик. Это в максимальной мере относится к Английской рево- люции, признанным знатоком которой он был. В рамках своего метода Загорин дал, пожалуй, самый интересный, объемный портрет Английской революции в сравнительно-исторической перспективе55. Английская революция разделяет общие типоло- гические черты с тремя другими движениями, но она и превос- ходит их во многих отношениях: в масштабе политических из- 54 Ibid. Vol. 2. P. 53. 55 Ibid. Ch. 12 ("Revolutionary Civil War: The English Revolution"), P. 130-186.
156 Глава 3 менений, в остроте церковно-религиозного конфликта, в широте и значении идеологических разногласий, в раскрытии демокра- тических потенций, в конституционном творчестве и развитии принципов республиканизма, в радикализации низших слоев общества. Существенное отличие автор видел и в том, что ре- жим, рожденный революцией, занял важное место на междуна- родной арене: расширил границы завоеванием Шотландии и Ир- ландии, вел войну с Нидерландами, его союза искали Франция и Испания. Революционное государство не было покорено ино- земными врагами: оно, в отличие от других, погибло из-за собст- венной неспособности достичь внутреннего урегулирования56. Генезис революционной ситуации также, наряду с общими чертами, обнаруживает несколько характерных особенностей, которые наложили впоследствии отпечаток и на развитие рево- люции 1640-1660 гг. Одна из них состояла в специфике полити- ческих условий самого централизованного государства Западной Европы, в формировании у наиболее политизированной части господствующего класса более широкого понимания своих инте- ресов, выходящего на «национальный горизонт»57. Другой отли- чительной чертой было уникальное положение и роль парламен- та в английской политической системе58. Не считая возможным интерпретировать события 1640— 1660 гг. как социальную революцию, Загорин определил ее вполне традиционно как нарастающий политический конфликт между "Двором" и "Страной". Одной из особенностей развития 56 Ibid. Р. 130. 57 Загорин аргументированно критикует и не приемлет "локалист- скую" концепцию, представляющую Англию первой половины XVII века как объединение полунезависимых графств, а саму революцию - как вспышку местного сопротивления центральному правительству. См.: Eve- ritt Л. The Community of Kent and the Great Rebellion 1640-1660. Leicester, 1966. P. 13; MorrillJ. S. The Revolt of the Provinces. L., 1976. P. 28-30. 58 Столь же остро Загорин полемизировал с "ревизионистами", при- нижающими роль парламента (и особенно Палаты общин) в политической жизни. См.: Russell С. Parliamentary History in Perspective 1604-1629// History. 1976. V. 61. N 1. P. 20; Sharpe K. Parliamentary History 1603-1629: In or out of Perspective? // Faction and Parliament / Ed. by K. Sharpe. Ox- ford, 1978; KenyonJ. P. Stuart England. L, 1978. P. 32-36; etc.
Компаративная историография социальных движений 157 этого конфликта явилось отсутствие вооруженного сопротивле- ния абсолютистскому режиму на начальном этапе революции, поскольку эту задачу выполнили за английскую оппозицию вос- ставшие в 1638 г. шотландцы59. На последующих этапах прояви- лись такие специфические черты Английской революции, как политизация армии, появление первого «левого» движения в ис- тории (левеллеры), отсутствие крупных крестьянских восстаний, мощный взрыв революционного сектантства. Говоря о последствиях Английской революции, Загорин подчеркнул, что несмотря на ее размах, она не только не привела к смене господствующего класса или к перераспределению зе- мельной собственности, но не дала и твердых конституционных гарантий против королевского абсолютизма (против Реставра- ции). Главным историческим достижением Английской револю- ции он считал изменения в представлениях и ценностях, в разви- тии политической и общественной мысли, которому она дала могучий толчок. «Английская революция, - по словам Загорина, - подошла ближе, чем другие европейские революции начала нового времени, к провозглашению всеобщих принципов поли- тической и религиозной свободы»60. Однако, следуя формально- му принципу, который ставит на первый план конституционные гарантии, он не нашел для Английской революции середины XVII века места в череде так называемых фундаментальных ре- волюций - Нидерландской революции XVI века, "Славной рево- люции" 1688 г., американской Войны за независимость и Вели- кой французской революции XVIII века, которая привела к открытию новой эры в истории Европы61. П. Загорин решительно отрицал эффективность любых со- циальных интерпретаций революций XVI-XVII вв. и общих со- циологических теорий революции, предпочитая им теории сред- него уровня. Он частично использовал одну из социологических теорий среднего уровня, разработанную американскими социо- логами, так называемую теорию относительной депривации, ко- 59 Zagorin P. Op. cit. Vol. 2. P. 145. 60 Ibid. P. 186. 61 Ibid. P. 224.
158 Глава 3 торая придает решающее значение психологическому фактору62. Загорин взял за основу интерпретацию этой теории, предложен- ную Т. Гуром, который применил к анализу революций наблю- дения экспериментальной психологии о предрасположенности разочарованных в жизни людей к насилию. Трактуя относительную депривацию как расхождение в оценках индивида между тем, на что он считает себя вправе рас- считывать, и тем, чего он считает возможным добиться63, Гур различает три ее модели, которые учитывают различные комби- нации этих двух оценок: 1) виды на будущее остаются неизмен- ными, а возможности их реализации убывают; 2) ожидания рас- тут, а возможности остаются неизменными; 3) и те, и другие вначале одновременно растут, а затем расходятся в противопо- ложных направлениях: ожидания продолжают расти, а возмож- ности резко падают. Во всех трех случаях возникают психологи- ческие реакции - разочарование, досада, гнев и т.п., которые могут при определенных условиях создать ситуацию, ведущую к насилию и революции64. Загорин считал теорию относительной депривации доста- точно эффективной как для объяснения того, почему революции и массовые движения протеста нередко происходят при благо- приятных объективных условиях жизни (модели 2 и 3), так и для понимания роли обращенной в прошлое идеологии, характерной для движений XVI-XVII вв. (модель 1). Причем, он вполне уме- стно подчеркивал, что эта теория объясняет лишь одно из необ- ходимых условий начала революции, в то время как в объясне- нии нуждаются все элементы революционного процесса. Призывая использовать частные теории общественных наук (со- циологии, политологии, социальной психологии) для мульти- факторного анализа, Загорин, тем не менее, считал, что истори- 62 Davies J. С. Toward a Theory of Revolution // American Sociological Review. 1962. Vol. 27. N 1; Runciman W. G. Relative Deprivation and Social Justice. Berkeley, 1966; UrryJ. Reference Group and the Theory of Revolution. L., 1973. 63 Имеется в виду не только материальное благополучие, но и соци- альный статус, участие в политической жизни, развитие личности. 64 Gurr Т. Why Men Rebel. Princeton (N.J.), 1970.
Компаративная историография социальных движений 159 кам следует отказаться от причинного объяснения революции. Задачи компаративной истории он сводил к выявлению анало- гий: «Компаративная история просто предполагает, что между событиями, процессами и структурами, которые она отбирает для исследования, имеются некоторые соответствия, или некото- рые общие и сходные черты, выяснение которых будет способ- ствовать пониманию изучаемого явления»65. В этой формулировке задач компаративной истории как бы подводится итог ее развития к началу 1980-х годов, и этот итог тоже можно было бы выразить словом революция, но не в совре- менном его смысле , а в том значении «кругового движения с возвращением в исходную точку», в котором оно применялось в XVII веке. В компаративной истории, как и в западной историче- ской науке в целом, после резкого размежевания позиций "но- вой" и традиционной историографии в 1960-х - начале 1970-х гг., на рубеже 1970-х и 1980-х гг. происходит их сближение под влиянием постепенного раскрытия несостоятельности социоло- гических теорий как подлинно научного фундамента для "нового исторического синтеза". В компаративной историографии 1980-х годов все также игнорируются стадиальные различия отдельных революций и массовых народных движений XVI-XVII вв. Раз- нохарактерные, разнотипные социально-политические движения зачастую группируются на основе простого совпадения на вре- менной шкале без учета их качественной определенности, а кон- статация формальных аналогий подменяет анализ сущностных признаков исторических явлений. Вместе с тем, наряду с общими моментами, существует не только множество частных оттенков в трактовке тех или иных движений и их отдельных элементов, но и ряд принципиальных отличий, вытекающих из специфики методологических позиций представителей традиционной и междисциплинарной историо- графии, а также из различия в подходах внутри последней. Если "традиционные" историки-компаративисты использовали глав- ным образом описание и простое рядоположение изучаемых движений, сопоставление их отдельных внешних признаков, то 65 Zagorin P. Rebels and Rulers... Vol. 1. P. 57.
160 Глава 3 "новые' историки стали уделять первостепенное внимание кон- цептуально-методологическим вопросам: правомерности приме- нения тех или иных понятий и категорий, проблемам типологи- зации и моделирования повторяющихся исторических явлений, адаптации к последним теорий и методов социологии, политоло- гии, психологии и других наук. Но уже к началу 1980-х годов стало ясно, что ориентация на прямое заимствование теорий, методов, концепций общест- венных наук себя не оправдала, а попытки создать новую исто- рическую модель успеха не имели. И дело даже не в том, что ни одна из вновь сконструированных моделей не получила сколько- нибудь широкого признания. Несмотря на отмеченные различия в методологии, новые модели (за вычетом незначительных до- полнений и оценочных моментов) повторяли в своей основе концепцию политической революции традиционной историо- графии 1950-х годов. Очень показательно в этой связи выступ- ление X. Кенигсбергера в 1986 г. со статьей, в которой были подведены неутешительные - в теоретическом плане - итоги об- суждения проблемы "кризиса XVII века" и в очередной раз предложена концепция, которая была впервые сформулирована им в дискуссии с Л. Стоуном еще в начале 1970-х годов66. Открывая очередной тур дискуссий, Кенигсбергер вновь призвал историков отказаться от жестких всеобъемлющих со- циологических схем и создать динамичные модели, способные учесть специфику различных исторических эпох. Он предложил специальную концепцию революции XVII века, которая включа- ет основные характеристики государственной и общественной структур, а именно корпоративно-иерархический характер соци- альной организации и наличие политических сил и институтов, конкурирующих с монархической властью на государственном, провинциальном и локальном уровнях. Отвергнув все модели, исходящие из того, что нормаль- ным состоянием общественной системы является равновесие, Кенигсбергер особо подчеркнул, что как раз нестабильность, 66 Koenigsberger H. G. The Crisis of the Seventeenth Century. A Fare- well? // Idem. Politicians and Virtuosi. Essays in Early Modern History. L. etc., 1986. P. 149-168.
Компаративная историография социальных движений 161 конфликтное взаимодействие соперничающих политических сил, которое самым естественным образом проявляется в восстаниях и революциях, выступает как норма социально-политической жизни в XVII веке. Это положение изменяется, по его мнению, в течение второй половины XVII - первой половины XVIII в., ко- гда реализация государственной монополии на политическую власть создала почву для "великих национальных социальных революций". Нетрудно заметить, что эта концепция повторяет некоторые положения из обрисованного выше общего идейного фонда компаративной историографии. На этом фоне привлекают особое внимание отдельные по- пытки найти действительно новые пути. Эти поиски, однако, не связаны с типологизацией революций, они направлены на более детальное изучение динамического аспекта социальных движе- ний начала нового времени. Так, ученик Р. Мунье, Э. Барнави, заимствовав определение революционных движений и идею о революционных партиях и их развитии из ранних работ X. Кс- нигсбергера, перевел вопрос в совершенно иную плоскость. Ог- раничившись рассмотрением одного типа массовых движений, он сосредоточил свое внимание не на предпосылках революций, а на логике из развертывания. Барнави считает революциями такие крупные и гетероген- ные по своему составу восстания, которые несли угрозу сущест- вовавшей общественной структуре, оказывались способными временно установить новый политический и конституционный порядок и располагали соответствующими этим целям средства- ми: программой или идеологией, организацией, вооруженными силами. По его мнению, общая логика развития революционных движений конца XV-XVII вв. была обусловлена сходством со циальной структуры, однотипностью государственного устрой ства и коллективной ментальное™. Сопоставив сходные черты в социально-политическом и идеологическом развитии пяти таких движений (гуситских войн, мюнетерской коммуны, Нидерланд- ской революции, парижской Лиги и Английской революции). Барнави выделил четыре фазы в их эволюции, которые различа- ются по социальному составу руководства и движения в целом, а также по степени радикализма выдвигавшихся программ. 11 Заказ 929
162 Глава 3 Итак, первая фаза - «время зачинщиков», когда небольшая социально однородная группа берет на себя инициативу, рекру- тирует новых сторонников, определяет общие цели. Вторая фаза - «время сосредоточения сил», когда движе- ние нарастает как снежный ком, отчасти вследствие оплошно- стей в ответных действиях властей. Умеренная, достаточно ши- рокая на этом этапе программа способствует вовлечению в движение представителей всех социальных слоев. Третья фаза - «время разногласий», когда происходит ра- дикализация основного ядра движения (оно не всегда совпадает с первоначальным) и оформление его революционной идеоло- гии. На первый план выступает социальный вопрос, представи- тели высших социальных слоев отходят от движения, которое начинает их пугать, а низы, почувствовав измену, все чаще при- бегают к насилию. Четвертая фаза - «время раскола», когда представители высших слоев окончательно порывают с движением, развивается новый острый конфликт внутри революционного лагеря - между радикалами и умеренными, причем последние, стремясь сохра- нить существующий социально-политический строй, присоеди- няются к бывшему противнику, обрекая движение на поражение. Причины неспособности революционных движений этой эпохи одержать победу Барнави видит как в особенностях обществен- ной структуры, которая характеризовалась преобладанием вер- тикальных связей, так и в ментальное™, обращенной в прошлое. Другие типы движений, имевшие иную логику развития, он во- обще не рассматривает67. В концепции Э. Барнави можно легко проследить пере- кличку с идеей революционных партий X. Кенигсбергера и ус- лышать отголоски дискуссий между Р. Мунье, Р. Мандру и со- ветскими историками Б. Ф. Поршневым и А. Д. Люблинской о социальных отношениях и народных движениях во Франции в эпоху абсолютизма. Однако, в отличие от Кенигсбергера, Барна- ви выделяет революционные движения, используя не единичные внешние признаки, а целый комплекс критериев (характеристик 67 Barnavi E. Mouvements révolutionnaires dans l'Europe moderne: un modele // Revue Historique. 1984. T. 271. N 549. P. 47-61.
Компаративная историография социальных движений 163 контекста, как у П. Загорина), дающий им качественную опреде- ленность. В отличие же от своего учителя Р. Мунье, он считает, что корпоративно-иерархическая структура общества XV-XVII вв. не исключала возникновения революций и революционных движений, а только лишала их шансов на победу. Четыре фазы развития революционного движения коррес- пондируют с различными этапами назревания революционной ситуации в Англии и дальнейшего хода революции следующим образом: первая фаза - годы правления Якова I и Карла I (до на- чала "личного", беспарламентского правления), т.е. с 1603 г. до марта 1629 г.; вторая фаза - с 1629 г. до конца Первой граждан- ской войны в 1646 г.; третья фаза - с 1647 по 1649 г. (казнь коро- ля и ликвидация монархии) и, наконец, четвертая фаза - до 1653 г., когда в результате поражения демократического крыла движения его революционные потенции были исчерпаны. К сожалению, несмотря на всю свою стройность и привле- кательность, оригинальный подход к изучению социально- политических конфликтов XVI-XVII вв., продемонстрирован- ный Э. Барнави, не получил достойного продолжения. Между тем, такой опыт мог бы быть использован для осуществления полномасштабной типологизации революционных движений по траектории изменений в их социальной базе и идеологии. Все же в компаративной историографии революций и вос- станий раннего нового времени наряду с нереализованными воз- можностями имеются и важные приобретения. В рассмотренных работах, в частности, обнаруживается постепенный отход от уп- рощенного понимания принципа синхронности, стремление рас- сматривать двухвековой перирод в общем контексте, определив его историческую специфику. В числе позитивных моментов от- метим попытки соединения структурно-функционального и со- циально-психологического подходов к анализу революций, а также довольно робкое, но все же имеющее место в некоторых исследованиях распространение на XVI-XVII вв. понятия "соци- альная революция", хотя и с существенными ограничениями. Все же большинство историков-компаративистов придер- живалось концепции политической революции, как единственно адекватной историческим реалиям доиндустриального общества. л*
164 Глава 3 В этой сравнительно-исторической перспективе Английская ре- волюция представляется политической революцией высшего класса, которая, однако, не заслуживает статуса социальной ре- волюции. Она "не дотягивает" до него, и/или потому что про- изошла в "одноклассовом" обществе, структура которого имела исключительно сословно-корпоративный характер, и/или потому что не сопровождалась переворотом в социальной структуре и в распределении собственности, и/или потому что в ней не играли решающую роль крупные выступления социальных низов68. Эти аргументы, включая отсутствие «динамичной концеп- ции социальной революции» в общественно-политической мыс- ли XVI-XVII вв.69, в разных вариациях встречаются во всех рас- смотренных выше работах. Привычная для "новой исторической науки" историко-социологическая схема: доиндустриальное, или традиционное общество - общество эпохи промышленной рево- люции - индустриальное общество, разделила две эпохи - XVI - начало XVIII в. и конец XVIII-XIX в. - "железным занавесом". Особенно непроницаемым он оказался для компаративной исто- риографии, в которой революции раннего нового времени и соб- ственно "нового времени" рассматриваются только как противо- положности. Непреодоленная дихотомичность мышления нередко лишает компаративную историю той глубины диахрон- ной перспективы, которая считается важнейшим признаком, от- личающим ее от всех других областей и направлений современ- ной компаративистики, включая и историческую социологию. 68 Американский социолог Теда Скокпол считала главным аргумен- том в этом вопросе отсутствие крупных крестьянских восстаний. Skocpol, Theda. States and Social Revolutions. A Comparative Analysis of France, Rus- sia, and China. Cambridge etc., 1979. P. 140-144. Впрочем, историко- социологические концепции революций раннего Нового времени нужда- ются в самостоятельном и специальном анализе. 69 Zagorin P. Op. cit. Vol. 2. P. 224-225.
ГЛАВА 4 ИСТОРИЯ ЖЕНЩИН И ТЕНДЕРНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ: ОТ СОЦИАЛЬНОЙ ИСТОРИИ К ИСТОРИИ СОЦИОКУЛЬТУРНОЙ I История женщин как часть нового междисциплинарного научного направления - так называемых женских исследований, а вернее исследований женщин, сформировалась на Западе в конце 1960-х - начале 1970-х годов. Тендерная же история, крепко связанная нитями преемственности со своей "старшей сестрой", родилась в 1980-е годы и приобрела новое качество в результате теоретического переосмысления предмета исследова- ния, пересмотра концептуального аппарата и методологических принципов "женской истории". Разумеется, "женская тема" в историографии заявила о се- бе гораздо раньше - уже в работах конца XIX - начала XX в. в связи с первой волной феминизма и активным общественным интересом к женскому вопросу, истоки которого некоторые ис- торики обнаружили как во второй половине XVIII в., так и в весьма отдаленных эпохах1. Но долгое время книги и статьи по истории женщин, как правило, ограничивались жизнеописания- ми узкого круга представительниц "слабого пола", сыгравших выдающуюся роль в политических событиях или внесших замет- ный вклад в историю культуры. Первые обобщающие работы, появившиеся в 1930-1950-е годы, не имели под собой солидного 1 Бюхер К. Женский вопрос в средние века / Пер. с нем. Л. С. Зака. Одесса, 1896; Hill G. Women in English life from medieval to modern times. Vol. I—11. L., 1896; Clark A. Working life of women in the seventeenth century. L., 1982 (1-е изд. - 1919); Abensour L La femme et le féminisme en France avant la Revolution. P., 1923.
166 Глава 4 фундамента специальных исследований и носили откровенно популярный или публицистический характер. Новый всплеск интереса к "женской проблематике" был связан не только с изменениями в социально-политической об- становке и ростом женского движения, но и с некоторыми науч- ными новациями. "Женская тема" приобретала совершенно иную окраску по мере того, как многие историки стали смещать свое внимание с традиционных объектов исторического исследо- вания, таких как политические события и институты, межгосу- дарственные отношения, крупные военные конфликты и интел- лектуальные движения, на изучение жизни простых людей, что в конечном счете привело к становлению в 1960-е годы, в рамках "nouvelle histoire", направления "новой социальной истории", принципиально отличавшейся в методологическом и идеологи- ческом отношении от старых национальных школ социальной истории. В отличие от последних, новая социальная история за- имствовала методы и приемы исследования у смежных социаль- ных наук, а идейную ориентацию - в массовых общественных движениях конца 1960-х годов (движение за гражданские права меньшинств, антивоенное, студенческое, национально- освободительное и др.). Новая социальная история с самого на- чала была открыто и сознательно политизированной, целена- правленно используя историческое изучение проявлений расово- го, классового или религиозного гнета в прошлом для поддержки требований изменения современных институтов господства и властных структур. Бурные общественно-политические процессы 1960-х гг. не только оживили феминистское движение, но и придали ему не- бывалую силу. Взлет феминизма произвел решительные переме- ны и в интеллектуальной сфере, в результате чего многие гума- нитарии и обществоведы избрали объектом научных изысканий женщину - в семье и на производстве, в системах права и обра- зования, в науке и политике, в литературе и искусстве. В рамках этого широкого движения получило новый импульс и стремле- ние глубже понять особенности жизни женщин прошлого. В это время многие молодые историки стали заниматься историей женщин, обоснованно полагая, что изучение прошлого, как и
История женщин и гендерные исследования 167 анализ современности, должно опираться на информацию, ка- сающуюся обоих полов. Сначала их исследования, призванные переписать многовековую историю патриархата, придать нео- феминистскому сознанию собственную историческую ретро- спективу, восстановить справедливость в отношении "забытых" или "замалчиваемых" предшествовавшей историографией жен- щин, воспринимались научным сообществом с большой долей скепсиса не только историками-традиционалистами, но и многи- ми социальными историками, не признававшими за различиями пола определяющего статуса, аналогичного таким ключевым инструментам социально-исторической детерминации, как класс или раса. Тем не менее, это гиперкритическое отношение не только не охладило энтузиазма "первопроходцев", но, напротив, подливая масло в огонь разгоревшейся борьбы против "мужско- го шовинизма", стимулировало развитие "женской истории", причем особенно в ее радикально-феминистской форме. Однако параллельно с этим шел активный теоретический поиск и процесс "академизации феминизма", который постепен- но привел к институционализации нового направления в общест- венных и гуманитарных науках. Важную роль в этом сыграли мероприятия, связанные с провозглашенным ЮНЕСКО Между- народным годом женщины (1975 г.) и отмечавшимся в рамках ООН Десятилетием женщины в 1976-85 гг. Они активизировали уже наметившиеся процессы и закрепили тот поворот в общест- венном и профессиональном сознании, который снял множество преград субъективного толка. К концу 1970-х - началу 1980-х годов высшие учебные заведения США, Канады, стран Западной Европы, включившие в свои программы курсы женской истории, насчитывались уже сотнями, а многие десятки из них предостав- ляли студентам возможность специализироваться в этой области. Обстоятельства рождения "истории женщин" на волне сек- суальной революции, неослабевающее идейное влияние на нее феминистского и леворадикального движений, длительный пе- риод непризнания и маргинального существования во многом определили сплоченный характер складывавшегося внутринауч- ного сообщества. Ярко выраженный феминистский акцент не только способствовал его самоопределению, но и создал тот дух
168 Глава 4 изоляционизма и кастовости, преодоление которого столкнулось с серьезными трудностями и до сих пор еще не завершено. Вме- сте с тем он способствовал созданию питательной среды для своеобразной субкультуры «женского братства историков», со свойственными такому союзу тесным сотрудничеством и взаим- ной поддержкой, постоянным обменом идеями, оживленной пе- репиской, частыми личными контактами и бурными научными дискуссиями, множеством успешно реализованных коллектив- ных проектов, которые обеспечили быстрый рост новых научных центров и школ. Тем не менее, по-видимому, неискоренимой оборотной стороной медали осталась позиция круговой обороны, с присущей ей болезненной реакцией на критику и повышенной агрессивностью по отношению к чужакам. С самого начала сфера интересов "женской истории" включала практически все вопросы, имеющие отношение к жиз- ни женщин прошедших эпох. Историки-энтузиасты буквально охотились за новыми источниками, которые могли бы пролить свет на исторический опыт женщин, и соревновались в поисках методик, дающих возможность извлекать новую информацию из традиционных источников. Они анализировали судьбы женщин прошлого и исторический опыт отдельных общностей и соци- альных групп, соотнося эти индивидуальные и групповые исто- рии женщин с общественными сдвигами в экономике, политике, идеологии, культуре. Со временем ставились все новые и новые проблемы, разрабатывались специфические категории и понятия. Разработка теоретических проблем, методологии и концептуаль- ного аппарата истории женщин осуществлялась благодаря широ- кому междисциплинарному сотрудничеству в рамках women's studies представителей всех социально-гуманитарных наук, тео- ретиков и практиков феминистского движения2. 2 Boserup Е. Women's role in economic development. N.Y., 1970; Beard M. R. Woman as a force in history. N.Y., 1971; Mitchell J. Woman's estate. N.Y., 1972; Oakley A. Sex, gender, and society. N.Y., 1972; Woman: An issue / Ed. by L. R. Edwards et al. Boston, 1972; Rowbotham S. Women, resis- tance, and revolution. N.Y., 1972; Eadem. Woman's consciousness, man's world. Baltimore, 1973; Clio's consciousness raised: New perspectives on the history of women / Ed. by M. S. Hartman, L. W. Banner. N.Y., 1974; Liberating
История женщин и гендерные исследования 169 В последние десятилетия XX века ежегодно под рубрикой "история женщин" выходило в свет множество монографических исследований по всем хронологическим периодам и регионам Европы, а также обобщающие работы разного уровня. Все это, конечно, свидетельствовало об успехах "истории женщин", но одновременно создавало особые трудности для обозревателя. Неимоверно расширившееся предметное поле исследований не позволяет аналитику чувствовать себя компетентным экспертом по всем разрабатываемым в его рамках проблемам. Представля- ется целесообразным сосредоточить внимание на теоретико- методологическом и содержательном аспектах научных разрабо- ток в наиболее динамично и плодотворно развивающейся облас- ти гендерно-исторических исследований, охватывающей все ас- пекты истории женщин и тендерных представлений в Западной Европе, главным образом в раннее Новое время3. В целом, в "истории женщин" можно условно выделить четыре направления, каждое из которых отражает и одну из по- следовательных стадий ее развития, и одну из сторон ее много- ликого образа. Принципиальные отличия между ними ярче всего выступают в формулировке исследовательской сверхзадачи. Так, например, в первом, раньше всех сформировавшемся направле- нии, цель научно-познавательной деятельности интерпретирова- лась как «восстановление исторического существования жен- щин», «забытых» или «вычеркнутых» из официальной «мужской women's history: Theoretical and critical essays / Ed. by B. A. Carroll. Urba- na, 1976; Becoming visible: Women in European history/ Ed. by R. Bridenthal et al. Boston, 1977; Whyte M. K. The Status of women in preindustrial societies. Princeton, 1978; Lerner G. The Majority finds its past. Placing women in histo- ry. N.Y., 1979; Men's studies modified: The impact of feminism on the academ- ic disciplines/ Ed. by D. Spendler. Oxford, 1981; Woman's nature. Rationaliza- tions of inequality / Ed. by M. Lowe, R. Hubbard. N.Y., 1983; Kelly J. Women, history, and theory. Chicago, 1984; FlaxJ. Post-modernism and gender relations in feminist theory// Signs. 1987. Vol. 12. N4. P. 621-643; RileyD. Am I that name? Feminism and the category of 'women' in history. L, 1988 etc. 3 Подробнее об истории женщин средневековой Европы см.: Репи- на Л. Л. История женщин сегодня: Историографические заметки // Человек в кругу семьи. Очерки по истории частной жизни в Европе до начала ново- го времени / Под ред. Ю. Л. Бессмертного. М., 1996. С. 35-73.
170 Глава 4 историографии» (именно эта установка - «вернуть истории женщин», написать особую «женскую историю» - господствова- ла до середины 1970-х годов). Но несмотря на то, что привер- женцам этого направления удалось достичь несомненного успеха в освещении многих неизвестных страниц истории женщин са- мых разных эпох и регионов, все же такой описательный подход очень скоро обнаружил свою ограниченность. Открытие мира женщины прошлых поколений могло привести к созданию так называемой "her-story" ("ее истории"), обреченной в лучшем случае на параллельное существование с универсальной, всеоб- щей, по форме безразличной к полу, а по существу дискримини- ровавшей женщин историографией, которую феминисты небез- основательно называли "his-story" ("его-историей"). Но в отсутствие последовательной ориентации на совмещение двух версий истории в единую интерпретацию, а также необходимых для этого теоретических разработок и специальной исследова- тельской программы, возникали новые барьеры, которые лишь усугубляли изолированное положение "женской истории". Представители второго направления, которое выдвинулось на первый план во второй половине 1970-х гг., видели свою за- дачу в изучении исторически сложившихся отношений господ- ства и подчинения между мужчинами и женщинами в патриар- хальных структурах классовых обществ. Они стремились связать "женскую историю" с историей общества и объяснить наличие конфликтующих интересов и альтернативного жизненного опыта женщин разных социальных категорий, опираясь на феминист- ские теории неомарксистского толка, которые ввели в социаль- но-классовый анализ фактор различия полов и определяли статус исторического лица как специфическую комбинацию индивиду- альных, половых, семейно-групповых и классовых характери- стик. Для представителей этого направления способ производст- ва и отношения собственности оставались базовой детерминантой неравенства между полами, однако предполага- лось, что реализуется она опосредованно - через определенным образом организованную систему прокреации и социализации последующих поколений в той или иной исторической форме семьи, которая, в свою очередь, может быть представлена рядом
История женщин и гендерные исследования 171 социально-дифференцированных структурных элементов, отра- жающих классовые или сословно-групповые различия4. На рубеже 1970-80-х гг. феминистская теория обновляет- ся, существенно расширяется методологическая база междисци- плинарных женских исследований, предпринимаются усилия для создания комплексных объяснительных моделей, что естествен- но не замедлило сказаться и на облике "женской истории". Качественный сдвиг произошел не только в понимании диалектического характера связей между неравенством полов и социально-классовой иерархией, но, в первую очередь, в самом переопределении понятий мужского и женского. В 1980-е годы ключевой специфической категорией анали- за в исследованиях женщин становится гендер, или пол-род, ко- торый называют социокультурным полом. Этот концепт, альтер- нативный понятию пола-секса был призван подчеркнуть социальный характер, неравенства между полами и исключить биологический детерминизм, имплицитно присутствующий в понятии пола-секса. В отличие от последнего, тендерный статус, тендерная иерархия и гендерно-дифференцированные модели поведения не детерминируются однозначно природой (естест- венные сексуальные и репродуктивные различия служат лишь основой, канвой, по которой каждое общество и культура "вы- шивает" свой собственный рисунок), а задаются всей сложив- шейся в обществе системой отношений, в которую попадает только что родившийся человек. Иначе говоря, представления о том, что такое мужчина и что такое женщина, какое поведение приличествует каждому из них, каковы должны быть отношения между ними, являются не простым отражением или прямым продолжением их биологиче- ских свойств, а продуктом культурно-исторического развития общественного человека. Но сами по себе гендерные различия, во-первых, не указывают на то, почему отношения между муж- чинами и женщинами столь постоянно предполагают господство 4 Liberating women's history... P. 385-399; Kelly J. Op. cit. P. 1-18, 51- 64; Sex and class in women's history/ Ed. by J. L. Newtown et al. L., 1983; Walby S. Women and social theory. Oxford, 1989.
172 Глава 4 и подчинение, а во-вторых, не объясняют динамику этих отно- шений, т.е. не отвечают на вопрос, каким образом они склады- ваются, воспроизводятся и трансформируются в разных контек- стах повседневности. Следовательно, будучи фундаментальным организующим принципом для описания и анализа различий в историческом опыте женщин и мужчин, их социальных позици- ях и поведенческих стереотипах и т.д., категория тендера должна была, тем не менее, методологически ориентироваться на под- ключение к более генеральной объяснительной схеме. Итак, тендерные модели "конструируются" обществом, предписываются институтами социального контроля и культур- ными традициями. Но одновременно тендерная принадлежность оказывается встроенной в структуру всех общественных инсти- тутов, и воспроизводство тендерного сознания на уровне инди- вида поддерживает, таким образом, сложившуюся систему от- ношений господства и подчинения, а также разделение труда по тендерному признаку. Понятно, что в этом контексте тендерный статус выступает как один из конституирующих элементов соци- альной иерархии и системы распределения власти, престижа и собственности, наряду с расовой, этнической и классовой при- надлежностью5. Таким образом, смещение "нервного центра" тендерной асимметрии от природных характеристик к социаль- ным взаимосвязям открывает путь к включению отношений ме- жду полами во всеобъемлющий комплекс социально конструи- руемых отношений господства и подчинения. Из всего сказанного отчетливо вырисовываются преиму- щества тендерного анализа. Интегративный потенциал гендерно- ориентированных исследований, конечно, не мог не привлечь тех представителей "женской истории", которые стремились не только «вернуть истории оба пола»6, но и восстановить целост- 5 Epstein С. F. Deceptive distinctions: Sex, gender, and the social order. New Haven; N.Y., 1988; The social construction of gender/ Ed. by J. Lorber, S. A. Farrell. Newbury Park, 1991; The Gender of power/ Ed. by K. Davis et al. L., 1991. См. также весьма информативную подборку материалов в альма- нахе "THESIS" (Вып. 6. М., 1994). 6 Davis N. Z 'Women's history* in transition: The European case// Fe- minist Studies. 1976. N 3. P. 83-103; Perrot M. Une histoire des femmes est-elle
История женщин и гендерные исследования 173 ность новой социальной истории. Тендерный подход быстро за- воевал множество активных сторонников и "сочувствующих" в среде социальных историков и историков культуры. Центральным предметом исследований тендерных истори- ков становится уже не история женщин, а история тендерных отношений, тех самых отношений между мужчинами и женщи- нами, которые, будучи одним из важнейших аспектов социаль- ной организации, особым образом выражают ее системные ха- рактеристики и структурируют отношения между индивидами (в том числе и внутригрупповые), осознающими свою тендерную принадлежность в специфическом культурно-историческом кон- тексте ("тендерная идентичность"). В новом понятии "тендера" сторонники одноименного подхода вполне обоснованно увидели более адекватное средство исторического анализа и эффективное "противоядие" от крайностей постструктуралистских психоана- литических интерпретаций, которые подчеркивали неизменность условий бинарной оппозиции мужского и женского начал, опи- рающуюся на преемственность ее глубинных психологических оснований, и сводили объяснение процесса формирования и вос- произведения половой идентичности к индивидуальному семей- ному опыту субъекта, абстрагируясь от структурных ограничи- телей и исторической специфики. Гендерные историки исходят из представления о комплексной социокультурной детерминации различий и иерархии полов и анализируют их функционирова- ние и воспроизводство в макроисторическом контексте. При та- ком подходе неизбежно видоизменяется общая концепция соци- ально-исторического развития, поскольку она должна включать в себя и динамику тендерных отношений. Реализация тех возможностей, которые открывал гендер- ный анализ, была немыслима без его адаптации с учетом специ- фики исторических методов исследования и генерализации, без тонкой "притирки" нового инструментария к неподатливому материалу исторических источников. Все это потребовало от историков самостоятельной теоретической работы и вызвало бурные дискуссии. Особенно остро встал вопрос о соотношении possible? Р., 1984. Р. 9-15.
174 Глава 4 между понятиями класса и пола, между социальной и тендерной иерархией, между социальной и тендерной мифологией и, соот- ветственно, между социальной и тендерной историей7. Основные теоретико-методологические положения тен- дерной истории в обновленном варианте были сформулированы Джоан Скотт в программной статье «Гендер - полезная катего- рия исторического анализа»8. Емкое понятие гендер было опре- делено как «первичный способ означения властных отношений», который характеризовался специфическим сочетанием четырех неразрывно взаимосвязанных и принципиально несводимых друг к другу подсистем. Это, во-первых, комплекс культурных сим- волов, которые вызывают в членах сообщества, принадлежащих к определенной культурной традиции, множественные и зачас- тую противоречивые образы. Вторая составляющая - норматив- ные утверждения, которые определяют спектр возможных ин- терпретаций смысловых значений имеющихся символов и находят выражение в религиозных, педагогических, научных, правовых и политических доктринах. В-третьих, социальные институты и организации - не только система родства, семья и домохозяйство, но и такие сексуально-дифференцированные институты, как рынок рабочей силы, система образования и го- сударственное устройство. И наконец, четвертый конституи- рующий элемент - самоидентификация личности. В центре внимания оказываются важнейшие институты социального контроля, регулирующие неравное распределение материальных и духовных благ, власти и престижа в масштабе всего общества, класса или этнической группы и обеспечиваю- щие воспроизводство социального порядка, основанного на ген- дерных различиях, которые в отличие от природных качеств по- ла варьируются от одного культурного пространства к другому. 7 Nicholson L J. Gender and history. The Limits of the social theory in the age of the family. N.Y., 1986; Tilly L. A. Gender, women's history and social history// Social Science History. 1989. Vol.13. N4. P. 439-462; Gullick- son G. L. Women's history, social history and deconstruction // Ibid. P. 463-469; Bennett J. M. Who asks the questions for women's history? // Ibid. P. 471-477. 8 Scott J. W. Gender: A Useful category of historical analysis // American Historical Review. 1986. Vol. 91. N 5. P. 1053-1075.
История женщин и гендерные исследования 175 В русле этой проблематики особое место занимает анализ опо- средующей роли тендерных представлений в межличностном взаимодействии, выявление их исторического характера и воз- можной динамики. Специфический ракурс и категориальный аппарат исследований определяется соответствующим понима- нием природы того объекта, с которым приходится иметь дело историку, и глубины познания исторической реальности. Иными словами, выстраивается уникальная синтетическая модель, в фундамент которой закладываются характеристики всех возможных измерений социума: системно-структурное, со- циокультурное, индивидуально-личностное. Развертывание этой модели во временной длительности, как предполагалось, позво- лит реконструировать историческую динамику в тендерной пер- спективе. Именно с этим плодотворным подходом связывались надежды на "светлое будущее" тендерной истории. Но от созда- ния модели до эффективного осуществления ее интегративного потенциала в практике конкретно-исторического исследования - долгий и трудный путь. II Решения базовых теоретико-методологических проблем гендерно-исторического анализа требовали, прежде всего, прак- тические потребности уже далеко продвинувшихся конкретных исследований по истории раннего нового времени, которые по- казали, с одной стороны, многообразную роль женщин в эконо- мических, политических, интеллектуальных процессах, с другой - противоречивое воздействие этих процессов на их жизнь, на реальные и символические гендерные отношения, а также вы- явили существенную дифференцированность индивидуального и коллективного опыта, проистекающую из взаимопересечения классовых и тендерных перегородок, социальных, этнических, конфессиональных и половых размежеваний. В исследованиях по новоевропейской истории ярче всего проявился эвристический потенциал нового подхода, который не просто добавил новое измерение и позволил преодолеть некото- рые ограничения классического социального анализа, но по су- ществу внес неоценимый вклад в то преобразование целостной
176 Глава 4 картины прошлого, которое составляет сегодня сверхзадачу об- новленной социокультурной истории. В тематике тендерной истории выделяются ключевые для ее объяснительной стратегии сюжетные узлы. Каждый из них соответствует определенной сфере жизнедеятельности, роль ин- дивидов в которой зависит от их тендерной принадлежности: "секс" и "семья", "домашнее хозяйство" и "рынок", "право" и "политика", "религия", "образование", "культура". Гендерная асимметрия в браке и семье Самая представительная группа тендерных исследований по истории раннего нового времени посвящена институтам се- мьи и брака, которым, несомненно, принадлежит решающая роль в определении индивидуальных судеб и мужчин, и женщин. При наличии достаточно широкого спектра брачных моделей и обы- чаев в Европе, повсюду неизменными оставались ряд ключевых характеристик брака: во все времена большинство женщин и мужчин вступали в брак хотя бы однажды и само общество по- нималось как совокупность домохозяйств, которые преимущест- венно формировались вокруг брачной пары или ее овдовевшей половины. Сами же западноевропейские брачные модели варьи- ровались в зависимости от региона (северо-западная и южная модели), социального слоя и, в меньшей степени, от конфессио- нальной принадлежности. Как известно, в Северо-Западной Ев- ропе историки зафиксировали уникальную, единственную в мире модель, отличающуюся тем, что пары откладывают вступление в брак до 25-30 лет (т.е. далеко за возраст половой зрелости) и сра- зу же обзаводятся собственным домохозяйством. При этом (речь идет о первом браке) мужья оказываются всего лишь на два-три года старше своих жен, и несмотря на наличие в домохозяйстве слуг в нем редко живет более одного родственника, не являюще- гося частью нуклеарной семьи. Напротив, в Южной Европе обычным был брак между мужчиной от 25 до 40 лет и девушкой, намного младше него, а в состав домохозяйства, как правило, входили представители нескольких поколений. Северо-западная модель создавалась на основе представлений о том, что молодо-
История женщин и гендерные исследования 177 женам следует до вступления в брак стать экономически само- стоятельными, и следовательно оба супруга должны были долгое время накапливать необходимые средства, работая по найму в других домохозяйствах, или откладывать вступление в брак до смерти своих родителей и распределения семейной собственно- сти. Пожалуй, наиболее необычным выглядит в этой модели столь поздний брачный возраст женщин, которые в результате вступали в брак уже вполне взрослыми людьми и немедленно брали на себя управление домашним хозяйством. Таким образом, они не были так зависимы от своих мужей, как, например, жены в купеческих семьях итальянских городов, где средний возраст первого брака для женщин ограничивался пятнадцатью годами, а для мужчин заходил за тридцать лет. Означал ли более поздний возраст вступления в брак более вероятную свободу выбора? Этот вопрос вызвал жаркие споры среди тендерных историков и историков семьи, прежде всего англоведов, поскольку именно по этой стране введено в научный оборот подавляющее большинство таких источников, как семей- ная переписка, дневники, брачная статистика Нового времени. Мириам Слейтер и Джон Гиллис утверждали, что родственники, прежде всего семья невесты, продолжали играть важную роль в организации брака9. При этом они опирались на материалы, ка- сающиеся разных социальных групп: Слейтер обнаружила слож- ные брачные стратегии, осуществляемые с целью укрепления семейных и родовых союзов в высших слоях, а наблюдения Гил- лиса касались низших классов, в которых на решение о заключе- нии предполагаемого брака, оказывали значительное влияние отношение соседей и позиция властей, которые могли просто наложить на него запрет, если кандидаты считались неимущими. Те же историки, которые оперировали свидетельствами, относя- щимися к положению средних слоев, доказывали, что хотя пары могли прислушиваться и к советам, и к угрозам, они все же были большей частью свободны в своем выборе10. 9 Slater M. Family life in the seventeenth century: The Verneys of Clay- don House. L., 1984; Gillis J. For better, for worse: British marriages 1600 to the present. Oxford, 1985. 10 Macfarlane A. Marriage and love in England. Modes of reproduction 12 Заказ 929
178 Глава 4 Но выводы участников дискуссии только кажутся проти- воречивыми. И дело даже не в том, что их расхождение можно объяснить как проявление социальной дифференциации, - сама полемика происходит из того, что исследователи, следуя за неиз- бежным "пристрастием" источников, сосредоточили свое внима- ние на конфликтных ситуациях. Действительно, речь идет о та- ких случаях, в которых имел место открытый и соответственно засвидетельствованный источниками конфликт между главными действующими лицами и их семьями или общиной. В огромном же большинстве браков цели и стремления невесты и ее родите- лей, родственников и общины совпадали: в глазах всех сторон лучшим мужем считался тот, кто мог обеспечить надежную за- щиту, доброе имя, положение в обществе. Вот почему даже те женщины, которые обладали самой большой свободой в выборе своих мужей, а именно вдовы и си- роты, предпочитали руководствоваться в этом важнейшем реше- нии своей жизни не романтическими чувствами, а теми практи- ческими соображениями здравого смысла, которые мы назвали бы расчетом. Однако в том, что касается противопоставления объявленного «бесчувственным» брака по расчету и «эмоцио- нального союза», который якобы был несвойствен рассматри- ваемой эпохе, нельзя не согласиться с М. Уиснер, которая счита- ет его необоснованным: «Стремление к материальному благополучию, жажда социального престижа, упование на буду- щих детей были не менее важными эмоциями, чем сексуальное пристрастие. Любовь и влечение, которые женщина испытывала по отношению к мужчине, могли опираться на любую комбина- цию из всех этих чувств»11. Одной из ключевых идей Реформации было отрицание ценности безбрачия и прославление семейной жизни в качестве состояния, наиболее предпочтительного для духовного развития 1300 - 1840. L., 1986. См. также: Pollock L Forgotten children: Parent-child relations from 1500 to 1900. Cambridge, 1983; Houlbrooke R. The English fami- ly 1450 - 1700. L., 1984; Mendelson S. The Mental world of Stuart women: Three studies. Brighton, 1987. 1 ' Wiesner M. E. Women and gender in early modern Europe. Cambridge, 1993. P. 57-58.
История женщин и гендерные исследования 179 человека. Историки отметили следующие различия в вопросах брака: протестантские брачные правила больше значения, чем католические, придавали согласию родителей и оставляли от- крытой возможность развода с последующим вступлением в но- вый брак, в тех случаях, когда имели место адюльтер или импо- тенция, а в некоторых странах и при отказе в сексуальных отношениях, при жестоком обращении, неизлечимой болезни (например, проказе). Невозможность развода для католиков не- сколько компенсировалась наличием институтов, которые дава- ли приют покинутым женам и жертвам жестокого обращения (в протестантских странах подобных институтов не было). Это, однако, не внесло сколько-нибудь существенных изменений в брачные модели, поскольку все протестантские страны оказались в ареале распространения северо-западного варианта. Более значительную роль в дифференциации брачных мо- делей играл социальный фактор. Повсюду в Европе крестьяне заключали браки в более раннем возрасте, чем горожане, и чаще формировали такие домохозяйства, в которых проживали вместе родственники разных поколений или женатые братья со своими семьями. Овдовев, они также чаще и через более короткий срок вступали в повторные браки. Женщины из высших слоев обще- ства выходили замуж в более раннем возрасте, чем из низших, и разница в возрасте между супругами у них была больше. Те женщины, которые были вынуждены мигрировать в поисках ра- боты, как правило, вступали в брак позже и с близкими по воз- расту партнерами. В повторных браках12, которые составляли в среднем около одной пятой браков в странах Европы этого вре- мени, отчетливо проявляется тендерная дифференциация: вдов- цы заключали такие браки гораздо чаще и с более коротким ин- тервалом, чем вдовы. Это отчасти объясняется, с одной стороны, нежеланием богатых вдов вновь терять обретенную было свобо- ду, а с другой - непривлекательностью бедных вдов, в особенно- сти немолодых, в качестве брачных партнеров13. 12 Речь идет о тех случаях, в которых брак являлся повторным хотя бы для одного из партнеров. 13 Todd В. The remarrying widow: a stereotype reconsidered // Women in English society 1500 - 1800 / Ed. by M. Prior. L., 1985. P. 54-92. 12*
180 Глава 4 От женщин всех социальных групп требовалось принести в новую семью приданое, которое могло состоять из одежды и домашней утвари - для бедных, или из крупных денежных сумм, дорогих товаров и предметов роскоши или недвижимого имуще- ства - для богатых. В большинстве стран Европы приданое заме- няло для дочери долю полагавшегося ей семейного наследства, земля же все более жестко передавалась по мужской линии. При жизни супруги контроль над использованием имущества, полу- ченного в качестве приданого, осуществлял муж, но право соб- ственности оставалось за женой, которая в принципе могла в случае злостного расточительства лишить своего мужа права распоряжения этим имуществом по решению суда, и многие го- родские суды удовлетворяли подобные иски. Но к этой мере прибегали только в крайности, поскольку она требовала от жен- щины публично признать своего мужа мотом и расточителем. Со временем подвергалось эрозии и право женщин по- смертно распорядиться своей собственностью: если в средние века они могли свободно завещать свое приданое кому угодно, то в течение XVI столетия во многих европейских странах их выбор в отношении передачи недвижимости был законодательно ограничен прямыми наследниками мужского пола. Это правовое укрепление мужского линьяжа осуществлялось параллельно с усилением внимания к авторитету и роли патриархального главы семейства в религиозной и политической мысли эпохи. Но одно- временно пуритане и другие протестантские писатели подчерки- вали власть жены над детьми и слугами, а также значение взаим- ной любви и привязанности между супругами. В связи с этим исследователи ставят вопрос о действительном характере супру- жеских отношений, который нередко формулируется следую- щим образом: какому же из двух наставлений в семейной жизни - тому, что предписывало беспрекословное подчинение жены мужу, или тому, что рекомендовало строить семью на взаимном уважении и любви - больше следовали на практике? После целого ряда продолжительных дискуссий историки, которые пытались найти однозначный ответ на этот вопрос в конкретно-историческом материале разных стран и регионов, так и не пришли к консенсусу. Они извлекли из источников огром-
История женщин и гендерные исследования 181 ный объем интереснейшей, но чрезвычайно противоречивой ин- формации, в которой в изобилии представлены примеры и си- туации, свидетельствующие как о тирании мужей, так и о неж- ном взаимопонимании супругов. Самое достоверное обобщение оказалось и наиболее очевидным: равные отношения обычно складывались в тех матримониальных союзах, в которых супру- ги были близки по возрасту и социальному положению, а жена приносила в семью достаточно весомое приданое и могла опе- реться на поддержку своей родни в семейных конфликтах14. Некоторые исследования позволяют получить более раз- вернутое представление о внутрисемейных тендерных отноше- ниях в отдельных странах и социальных группах. Ш. Маршал в своей книге, посвященной истории нидерландского дворянства раннего нового времени, перейдя от тщательно проработанной статистической информации к выявлению брачно-семейных мо- делей и отношений внутри семьи и линьяжа, показала, что реа- лии семейной жизни не всегда укладывались в прокрустово ложе нормативов: «Жены и мужья часто были партнерами в семейных делах. И матери, и отцы участвовали в воспитании детей, под- держивая друг друга и внушая ценность взаимных отношений своим детям»15. Естественная теплота и эмоциональность внут- рисемейных связей выражалась явственно и открыто на всех пе- ревалах жизненного пути и запечатлелась в дневниках, перепис- ке между супругами и с детьми (в том числе с дочерьми), завещательных распоряжениях. На шкале ценностей индивидов любого пола сохранение единства семьи ставилось даже выше общности конфессий. Эта взаимность в межличностных отноше- ниях опиралась на целый ряд оснований. Конечно, большое зна- 14 TraerJ. Marriage and family in eighteenth-century France. Ithaca, ^980; Interest and emotion: Essays on the study of family and kinship / Ed. by H. Medick, D. Sabean. Cambridge, 1984; Klapisch-Zuber C. Women, family, and ritual in Renaissance Italy. Chicago, 1985; Mertes K. The English noble household, 1250 - 1600. L., 1988; Stone L Road to divorce: England 1530 - 1987. Oxford, 1990; Pardaithe-Galabrim A. The Birth of intimacy: Private and domestic life in early modern Paris. Philadelphia, 1991; The Family in Italy from antiquity to the present / Ed. D. I. Kertzer, R. P. Sailer. New Heaven, 1991; etc. 15 Marshall S. The Dutch gentry, 1500 - 1650: Family, faith and fortune. N.Y. etc., 1987. P. 164.
182 Глава 4 чение имели финансовая независимость и узаконенные права женщины в дворянской семье, но важную роль играли и другие факторы: относительно узкий возрастной интервал между супру- гами создавал изначально благоприятные условия для их взаим- ного сближения и установления партнерских отношений, а высо- кая детская смертность и реальная угроза угасания рода в условиях войны и революции повышали ценность каждого из выживших, в глазах родителей и домочадцев16. Исследовательский поиск специалистов по истории семьи начала нового времени, как и по более ранним периодам, до- вольно долго наталкивался на труднопреодолимое препятствие - отсутствие прямых и скупость косвенных данных о внутрисе- мейных отношениях в средних и низших общественных слоях. Прорыв в этом направлении оказался возможным благодаря ис- пользованию литературных и окололитературных текстов разно- го уровня. Так, британский историк Дж. Шарп ввел в источнико- вую базу истории тендерных отношений XVII века массовый материал дешевых и популярных английских печатных изданий для простонародья, который содержит неоднозначные, косвен- ные, но ничем другим невосполнимые свидетельства о матримо- ниальных и тендерных представлениях в этой среде17. Изучив тексты многочисленных народных баллад, а также имевших ши- рокое хождение сборников шуток, пословиц и поговорок, Шарп обратил особое внимание на то, как в них преломились три ас- пекта брачного поведения: выбор партнера, распределение прав и обязанностей по хозяйству, отношения между супругами. Соблюдая исключительную осторожность, необходимую при анализе такого рода источников, Шарпу удалось доказать, что именно браки по любви считались нормальными и желатель- 16 Об отношении к детству и об отношениях между родителями и детьми с учетом тендерных различий, см. также: Cunningham H. The Child- ren of the poor: Representations of childhood since the seventeenth century. Oxford, 1981; Pollock L Forgotten children: Parent-child relations from 1500 to 1900. Cambridge, 1983; Sommerville C. J. The Discovery of childhood in Puri- tan England. Athens, 1991; Mitterauer M. A History of youth. Oxford, 1992. 17 SharpeJ.A. Plebeian marriage in Stuart England: Some evidence from popular literature // Transactions of Royal Historical Society. 1986. V. 36. P. 69-90.
История женщин и гендерные исследования 183 ными, свобода в выборе партнера воспринималась как должное, браки по расчету считались предосудительными и заведомо не- счастливыми. Несмотря на строгое разграничение ролевых функций между мужем и женой, определяющим было представ- ление о теплых, любовных отношениях между ними. Вместе с тем в балладах нашли свое место идеология мужского превос- ходства и одобрение патриархальной системы. Отношения меж- ду супругами располагались в очень широком спектре, соответ- ствующем жанровым различиям: от сатирически изображаемых бурных конфликтов до трогательных любовных сцен и равно- правного партнерского участия в совместном принятии решений. Важно отметить, что это были не нормативные предписания и не высказывания конкретных исторических лиц или описания бы- товых реалий, но речи и действия вымышленных персонажей, которые по замыслу должны были оправдывать ожидания чита- телей, а следовательно так или иначе соответствовать представ- лениям, чувствам, мыслям, убеждениям, надеждам и даже фанта- зиям многих простых людей - мелких собственников, слуг, подмастерьев, представителей тех общественных слоев, которые составляли ядро потребителей произведений массовой культуры. Можно говорить о самостоятельном значении некоторых литера- турных реминисценций, но было бы нелепо отрицать роль ре- ального и претворенного жизненного опыта в формировании этих текстов, как и всей культурной среды. Гендер в экономике: разделение труда и контроль над собственностью Обширный комплекс статей и монографий, большая часть которых сосредоточена на переломной эпохе начала нового вре- мени, посвящен исследованию роли женщин в хозяйственной сфере18. В основе многих из них лежит тезис о трансформации 18 Tilly L.% Scott J. W. Women, work, and family. N.Y.; L., 1978 (repr. 1987); Roberts M. Sickles and scythes: women's work and men's work at harv- est time // History Workshop Journal 1979. N 7. P. 3-29; Jacobsen G. Women's work and women's role: Ideology and reality in Danish urban society // Scandi- navian Economic History Review. 1983. Vol. 31. N 1. P. 3-20; Prior M. Women
184 Глава 4 гендерных отношений в связи с генезисом капитализма, разрабо- танный теоретиками гендерных исследований19. Историки кон- статировали двойственный характер этих изменений, отмечая как позитивные (создание рабочих мест, возможности увеличить семейный доход или самостоятельно заработать на жизнь), так и негативные. Здесь главный упор делается на изменение статуса женщин в результате "диалектического взаимодействия" новых процессов в идеологии и экономике, которое привело к еще большему ограничению доступного женщинам пространства хозяйственной деятельности. В результате потери домохозяйст- вом производственных функций женский труд утратил свою ценность, что не могло и не было полностью компенсировано в сложившихся общественных представлениях, несмотря на одно- временное возрастание роли и значения материнства20. Особое внимание было обращено на то, как изменяется са- мо понимание трудовой деятельности: на смену средневековому, сконцентрированному на домохозяйстве и включавшему выпол- нение любых задач по содержанию семьи, приходит ограничен- ное представление, которое связывает с понятием работа только участие в рыночной экономике и, в особенности, в сфере произ- водства и, таким образом, полностью исключает не только ре- продуктивную деятельность женщин (в широком смысле слова - and the urban economy: Oxford 1500-1800// Idem. Women in English society 1500 - 1800. L, 1985; Women and work in pre-industrial capitalism/ Ed. by L. Charles, L. Duffin. L, 1985; Howell M. Women, production and patriarchy in late medieval cities. Chicago, 1986; Wiesner M. E. Working women in Renais- sance Germany. New Brunswick, 1986; Gullickson G. L Spinners and weavers of Auffay: Rural industries and the sexual division of labor in a French village, 1750-1850. Cambridge, 1986; MiddletonC. The familiar fate of the famulae: gender divisions in the history of wage labour// On Work/ Ed. by R. E. Pahl. Oxford, 1988; Hill B. Women, work and sexual politics in eighteenth-century England. Oxford, 1989; La Donna nell'economia secc. XHI-XVIII. Prato, 1990; Wiesner M. E. Gender and the worlds of work // Germany: A Social and eco- nomic history / Ed. by S. Ogilvie, R. Scribner. L., 1993. 19 Hamilton R. The Liberation of women: A Study of patriarchy and capi- talism. L., 1978; Wich I. Gender. N.Y., 1982. 20 Cahn S. Industry of devotion: The Transformation of women's work in England, 1500-1660. N.Y., 1987.
История женщин и гендерные исследования 185 вынашивание и воспитание детей, забота о членах семьи), но и ведение домашнего хозяйства. Одновременно, последовательная профессионализация многих занятий, требующая формального обучения и предварительного лицензирования, закрывала доступ к ним для подавляющего большинства женщин. Все эти измене- ния закреплялись в религиозных представлениях. Так, протес- тантские авторы, стремясь снять деление на духовенство и ми- рян, описывали любое занятие как призвание для мужчин, как деятельность, к которой мужчина мог быть призван Богом и по- лучить своим трудом его благословение, в то время как для женщины они считали единственно возможным призванием быть хорошей женой и матерью. В наставлениях и проповедях протестантского и католического духовенства, производитель- ный труд женщин рассматривался только как часть ее домашних функций в качестве помощницы мужу и примера для детей. Тем не менее, спектр занятости молодых незамужних женщин и вдов был достаточно широк: от проституции до цехо- вого ремесла. В средневековом цехе жена и дочери мастера ра- ботали рядом с ним в его мастерской, с его подмастерьями и учениками, а в некоторых городах девушки могли проходить и формальное ученичество. При большом спросе на продукцию мастера могли использовать наемных работниц и привлекать к некоторым производственным операциям служанок. Таким обра- зом, женщины играли роль трудового резерва, который мобили- зовался в случае необходимости. Однако за исключением вдов ремесленников, которые вели дела мастерской после смерти му- жей, а также немногих учениц, способность женщин к самостоя- тельной работе никогда официально не признавалась, а доступ к труду зависел не от их профессиональной подготовки, а от род- ственных отношений с мастером. Но даже это неформальное участие в производственной деятельности было поставлено под вопрос с началом введения жестких ограничений и запретов на использование труда жен- щин в XV веке. Сначала было лимитировано время, в течение которого вдовы могли управлять мастерской, и им запретили нанимать подмастерьев. Затем настал черед отстранения служа- нок от выполнения каких-либо производственных задач, а также
186 , Глава 4 было ограничено число дочерей мастера, на помощь которых в своем деле он мог рассчитывать. В некоторых крайних случаях, как например в производстве часов в Женеве, мастерам катего- рически запрещалось раскрывать дочерям и даже женам секреты своего ремесла. Хронология этих ограничений в разных цехах, городах, странах сильно варьируется. Например, в Скандинавии они начались только в XVI в., а в Англии еще и в XVIII в. де- вушки проходили стадию ученичества и потом работали в целом ряде ремесел. Но независимо от этих временных расхождений, везде и всегда женщины были отстранены от участия в цеховом управлении, а их статус не был гарантирован цеховыми устава- ми, и именно потому они были не в состоянии защитить свое право на труд. Нередко власти шли навстречу просьбам отдель- ных женщин, прежде всего вдов, сделать для них исключение ввиду крайней нужды, многодетности, преклонного возраста и т п., поскольку это была альтернатива общественному призрению бедных. Но в принципе отношение к работе было четко диффе- ренцировано по тендерному признаку: для мужчины это было право, для женщины - замена милостыни. Кроме всего прочего, тендерная принадлежность стала играть решающую роль в раз- личении квалифицированного и неквалифицированного наемно- го труда и, соответственно, в дифференциации их оплаты. Так женский труд, продолжая оставаться незаменимым, все более превращался в маргинальный: в целом, и в городе, и в деревне работа женщин была непостоянной, зависела от семейных об- стоятельств, имела ущербный статус и плохо оплачивалась21. В целом тендерные историки объясняют вытеснение жен- щин из цехового производства совокупностью экономических, политических и других причин. Наряду с такими явлениями, как усиление конкуренции со стороны внецеховых сельских и город- ских промыслов, опасения за качество продукции и др., они под- черкивают значение идеологического фактора, которое связыва- ется с развитием комплекса идей, основанных на понятиях "цеховой чести", "мужской солидарности" и, наконец, "буржуаз- ной респектабельности". 21 Подробнее см.: Wiesner M. Е. Women and gender... P. 82-104.
История женщин и гендерные исследования 187 В условиях возникшей угрозы цеховой монополии со сто- роны рыночной продукции домашних промыслов цеховая идео- логия была направлена на девальвацию всякой производствен- ной деятельности за пределами мастерской, хотя установить границу между мастерской и домашним хозяйством иногда было очень нелегко. В отсутствие точных критериев тем большее зна- чение приобретала ставшая привычной идентификация женщин с домохозяйством и домашними промыслами: мастерские, в ко- торых применялся женский труд, подвергались позору и бойко- тировались22. Усиление тендерной ориентации цеховой идеоло- гии выразилось также в символике общих праздников и церемоний, в самом языке цеховых статутов, подчеркивающем ценность «мужского союза» и «благородного мужского этикета». Знаменательно, что отстаивание «мужского единства» в ремес- ленных цехах активизировалось именно в тот исторический мо- мент, когда они все более раскалываются и подмастерья форми- руют собственные союзы для защиты своих специфических интересов, обычно противоположных интересам мастеров. В Средние века подмастерья, составляя часть цеха, могли рассчитывать на то, что со временем смогут жениться и открыть собственную мастерскую. Лишь в немногих ремеслах существо- вали отдельные организации подмастерьев, которые к тому же имели только социальные и религиозные цели. Положение стало меняться во второй половине XV в., когда происходит замыка- ние цехов, членство в них становится доступным лишь для сы- новей мастеров или тех, кто женится на вдове или дочери масте- ра, и многие подмастерья сохраняют свой приниженный статус на всю жизнь, становясь по существу наемными работниками. Вот тогда их старые объединения начинают выдвигать экономи- ческие требования, и возникают новые, зачастую тайные, союзы подмастерьев, которые городские и цеховые власти запрещали, видя в них угрозу социальных беспорядков. Встречи в тавернах и на постоялых дворах, церемонии посвящения новичков и более сложные ритуалы, бойкоты мастеров и даже целых городов и 22 QuataertJ. H. The Shaping of women's work in manufacturing: guilds, households, and the state in central Europe, 1648-1870 /I American His- tory Review. 1985. Vol. 90. N 1. P. 122-148.
188 Глава 4 другие совместные акции отражали и закрепляли новую соли- дарность, построенную на исключительно мужском членстве и еще более мужской ориентации, чем старые цехи. Союзы под- мастерьев стали самыми ярыми противниками использования женского труда в цеховых мастерских, их члены отказывались работать не только в тех из них, которые все еще допускали женщин, но и рядом с каким-либо подмастерьем, который неко- гда работал в такой мастерской. Они также выступали против работы женщин в новых мануфактурах, вплоть до порчи их станков и насильственного выдворения женщин из помещений. Такие государства, как Пруссия и Австрия делали в XVIII в. по- пытки подорвать влияние этих союзов и обеспечить свободное движение рабочей силы, но их усилия часто приводили к бунтам и забастовкам, или просто к полному неповиновению23. Наряду с понятиями цеховой чести и мужской солидарно- сти, постепенно важную роль в отстранении женщин от произ- водства стало играть другое соображение статусного характера, а именно то, которое тендерные историки понимают под термином буржуазная респектабельность. Его появление и распростране- ние в XVII-XVIII вв. связывается с быстрым ростом в большин- стве городов численности чиновников и лиц так называемых свободных профессий, мужчин, чьи жены не принимали никако- го участия в их занятиях и выполняли только домашние функ- ции. В сознании преуспевающих цеховых мастеров и владельцев мануфактур, которые часто подражали образу жизни этих "про- фессионалов", невовлеченность в производительный труд жены и дочери стала восприниматься как один из атрибутов буржуаз- ного статуса. В любом случае, повседневные заботы о более за- мысловатой и изысканной пище, одежде, убранстве дома, кото- рые считались составными элементами буржуазности, оставляли женщинам мало времени на производственную деятельность. Менее состоятельные семьи не могли позволить себе такую рос- кошь, но К. Снелл, в частности, обнаружил, что в Англии XVIII века даже бедные родители старались обучать дочерей только тем ремеслам, которые слыли благородными, например выделке Wiesner М. Е. Women and gender... P. 104-106.
История женщин и гендерные исследования 189 манто и дамских шляпок24. И хотя положение полноправного члена цеха обязывало мастера иметь семью, это требование от- ражало уже не ту важную роль, которую прежде играла жена мастера в его мастерской, а представление о том, что женатые мужчины являются более устойчивыми и надежными членами профессионального сообщества и местной общины. Специалисты не обходят вниманием и другие аспекты ген- дерной асимметрии в хозяйственной сфере. Ключевой вопрос состоит в том, расширились или сократились в связи с развитием капитализма возможности женщин в коммерческой деятельности и в управлении собственностью? Особенно тщательно этот во- прос изучен на материале крупных итальянских и немецких ку- печеских компаний, которые были, по сути, семейными фирма- ми, и женщины часто вкладывали в них собственные деньги. Что касается самостоятельных инвестиций, то в этом наиболее ак- тивны были вдовы, старавшиеся увеличить или хотя бы сохра- нить тот капитал, который им предстояло передать своим детям. В первой половине XVI века женщины составляли до 10% вкладчиков в Равенсбургской компании, они были также акцио- нерами многих крупных торговых компаний Северной Европы в XVI-XVIII вв., включая такие, как Голландская и Британская Ост-Индские компании. Некоторые из этих женщин всего лишь наследовали свои доли и вероятно не принимали решений по управлению ими, но другие на свой страх и риск активно поку- пали и продавали акции, перемещая свои капиталовложения. Однако женщины не могли выступать как представители этих фирм или непосредственно вести торговлю на дальние расстоя- ния, поскольку их свобода передвижения была в общем ограни- чена семейными обязанностями. Но помимо этого, к женщинам, которые путешествовали без сопровождения, практически все относились с большим подозрением, и некоторые города особы- ми постановлениями запрещали принимать их в гостиных дво- рах. И все же кое-где находились женщины, которые сами управляли торговыми компаниями, а некоторые из них сколоти- 24 Snell К. Annals of the labouring poor. Cambridge, 1987; Women and work in pre-industrial England / Ed. by L. Charles, L. Duffin. L., 1985.
190 Глава 4 ли огромные состояния (почти все они были вдовами, не имев- шими взрослых сыновей, которые могли бы с ними конкуриро- вать). В Англии раннего нового времени вдовы управляли уголь- ными копями, вели оптовую торговлю и заключали контракты на снабжение армии и флота25. Постепенно во многих странах Европы вводились допол- нительные ограничения для женщин на крупные заемные опера- ции и рискованные (а потому - самые доходные) капиталовло- жения. Но, несомненно, более всего имущественные права женщин были ущемлены в распоряжении землей и другой не- движимостью. Уже начиная с XIII века в большинстве регионов были приняты законы, которые либо устанавливали право пер- вородства (в соответствии с ним все земельные владения безраз- дельно переходили к старшему сыну, а младшим сыновьям и дочерям выделялись небольшие доли наследства в виде движи- мого имущества или денежных средств), либо отдавали преиму- щество при наследовании сыновьям перед дочерьми. Наиболее вероятная возможность получить доступ к управлению земельной собственностью открывалась перед вдо- вами с несовершеннолетними сыновьями. В отсутствие сыновей, дочери могли получить специальные разрешения наследовать земли, но такие случаи часто влекли за собой бесконечные су- дебные тяжбы, и преуспеть в них без поддержки кого-либо из влиятельных родственников было просто невозможно26. Самую важную свою функцию в передаче собственности и наибольшую свободу распоряжения ею женщины могли реали- зовать, распределяя движимое имущество посредством завеща- ний, брачных контрактов, составленных для своих детей, при- жизненных дарений в пользу церкви или другим лицам. Во многих странах Европы законы ограничивали свободу завещательных распоряжений как мужчин, так и женщин требо- 25 В наиболее концентрированном виде результаты этих работ пред- ставлены в докладах и материалах дискуссий, опубликованных в сборнике: La Donna nell'economia secc. XIII-XVIII. Prato, 1990. 26 Holderness B. A. Widows in pre-industrial society: an essay upon their social function // Land, kinship and life-cycle / Ed. by R. M. Smith. Cambridge, 1984. P. 412-456.
История женщин и гендерные исследования 191 ванием выделения обязательного минимума прямым наследни- кам. В отношении жен большинство правовых систем вводило дополнительное условие - прямо выраженное одобрение мужа, но вдовы и незамужние женщины самостоятельно распоряжа- лись своей движимостью. Тендерная дифференциация коснулась и содержания завещаний: у женщин оно чаще исчерпывается одеждой и домашней утварью, хотя могут упоминаться, напри- мер, книги или предметы искусства; женщины гораздо чаще, чем мужчины, одаривали других женщин и были склонны включать в завещание более широкий круг родных (в том числе и родст- венников мужа) и друзей; женщины чаще и больше мужчин жертвовали на нужды церкви27. Несмотря на коренные сдвиги в экономике рассматривае- мого периода, оценивая роль женщин в этой сфере, историки все же обнаружили больше преемственности, чем изменений. Ре- зультаты исследований выразительно резюмировала М. Уиснер: «Женщины все больше выталкиваются из ремесленных цехов, но они и до этого очень редко были их полноправными членами. Они выполняют новые виды сельскохозяйственных работ, но продолжают получать лишь половину того, что получают муж- чины за равный труд любого типа. Они преобладают на город- ском рынке, но им, тем не менее, редко удается разбогатеть. Хо- зяйственная деятельность женщин в течение раннего нового времени все более ограничивается, но их правовая зависимость от отца или мужа, неравный доступ к семейным ресурсам и не- возможность получить формально признанное образование по- стоянно оказывали негативное воздействие на их экономическое положение в средневековье и будут продолжать так же влиять на него вплоть до XX века. В подавляющем большинстве занятий женский труд веками сохранял свой приниженный статус, очень плохо оплачивался, часто замещался и воспринимался как мар- гинальный, хотя и необходимый для функционирования сель- ской и городской экономики. Те же характеристики можно ис- пользовать для описания труда многих мужчин в раннее новое время, но они находили утешение, зная, что сколь бы тяжкими 27 Wiesner M. Е. Women and gender... P. 107-109.
192 Глава 4 ни были их реальные условия труда, все же он ценился выше, чем труд женщин, работающих рядом с ними»28. Гендерные отношения и гендерная идеология В многочисленных статьях и книгах по истории раннего Нового времени исследуются нормативные предписания, ген- дерная идеология и расхожие представления о женщинах, кото- рые обычно фиксируют сугубо мужской взгляд на этот предмет и, несмотря на наличие некоторых внутренних противоречий, рисуют в целом негативные стереотипы мужского восприятия, а также навязываемые социумом модели женского поведения, же- стко ограничивавшие свободу выражения. Мыслители всех исторических эпох писали о женщинах, определяя, что отличает их от мужчин, и создавая идеалы жен- ского поведения и репрезентации. Их идеи были зафиксированы в религиозной литературе, научных и философских трактатах, поэтических и других произведениях, которые сохранялись и читались последующими поколениями, а потому оказывали влияние на сознание людей в последующие эпохи. В особенно- сти это касается идей тех авторов религиозных, научных и фило- софских трудов, которые считались непререкаемыми авторите- тами: так идеи этих отдельных образованных мужчин, с одной стороны, отпечатывались в умах огромного большинства муж- чин и женщин, не способных сформулировать и увековечить свои собственные мысли, и с другой, служили основой для юри- дических норм, имевших целью регламентировать поведение. На деле, эти "авторские" мнения и идеи уже больше не считались таковыми, а рассматривались в качестве религиозной истины или научного факта, в особенности тогда, когда извле- каемые из них правила поведения вводили действия женщин в те границы, которые соответствовали расхожим понятиям мужчин. Многие из этих представлений, составлявших неотъемле- мый элемент общественного сознания европейцев в раннее Но- вое время, были унаследованы им от античных и средневековых 28 Ibid. Р. ПО.
История женщин и гендерные исследования 193 писателей и от религиозных мыслителей. И хотя по многим дру- гим вопросам мнения и суждения этих авторов существенно раз- нились, в том, что касалось женщин, они были на редкость еди- нодушны: они рассматривали женщин как определенно низшие, по сравнению с мужчинами, существа и обеспечили последую- щие поколения бесчисленными примерами отрицательных свойств женского характера. Эти идеи все же претерпели некоторые изменения в XVI- XVIII вв. в результате интеллектуальных сдвигов, произведен- ных Возрождением, реформационными течениями XVI века и научной революцией XVII века, которая подвергла сомнению непререкаемость всех и всяческих авторитетов. В это время ста- ли слышны голоса тех, кто отстаивал более позитивный взгляд на женщин, но еще громче зазвучали негативные оценки новых мизогинистов, которые теперь предпочитали апеллировать не к Аристотелю или Библии, а к естественным наукам и к сравнению юридических систем. На этой тендерной идеологии и были осно- ваны те введенные в практику нормативные акты, которые не только не увеличили, но еще более ограничили права женщины и ее способность действовать независимо во всех сферах жизни. Множество публикаций текстов, их переводов и каталогов, сотни специальных статей, эссе, рецензий, книг и диссертаций, посвященных ренессансным спорам о женском характере (и их визуальному преломлению) свидетельствуют об огромном инте- ресе историков, литературоведов, искусствоведов к этой темати- ке тендерных исследований. Их популярность во многом объяс- няется тем, что в 1990-е годы специалисты по интеллектуальной истории не только блестяще продемонстрировали интересней- шие повороты ожесточенной идейной борьбы и показали актив- ность женщин в развернувшейся в Европе XVI-XVII вв. полеми- ке о "природе женщин", но и предложили оригинальные ее интерпретации, давшие старт дискуссии о возникновении идео- логии феминизма в XVII веке29. И, несмотря на привычное от- 29 Angenot M. Les Champions des femmes: Examen du discours sur la supériorité des femmes 1400-1800. Montreal, 1977; Maclean/. Woman trium- phant. Feminism in French literature, 1610-1652. Oxford, 1977; Idem. The Re- naissance notion of woman. Cambridge, 1980; Smith H. L. Reason's disciples: 13 Заказ 929
194 Глава 4 сутствие единодушия, которое проявилось и в этом вопросе, не- кий компромисс выразился в признании того, что «хотя защит- ницы женщин и не требовали реформ, которые могли бы улуч- шить их социально-политическое положение, они помогли заложить основание для более активного феминизма, воспитывая в женщинах уверенность в своих интеллектуальных и нравст- венных достоинствах»30. Еще большее расхождение точек зрения, чем в оценках ли- тературной «памфлетной войны», наблюдается в трактовке взглядов религиозных лидеров XVI-XVII вв. Спорность толко- ваний является естественным следствием не только конфессио- нальных пристрастий интерпретаторов, но и внутренней проти- воречивости самого идейного наследия реформаторов: многие из них были непоследовательны и по некоторым вопросам выража- ли жестко негативные мнения о женщинах, в то время как по Seventeenth-century English feminists. Urbana; L., 1982; Darmon P. Mytholo- gie de la femme dans l'Ancien France. P., 1983; Kelly J. Early feminist theory and the Querelle des Femmes, 1400-1789// Eadem. Women, history, and theory. Chicago, 1984. P. 65-109; Woodbridge L Women and the English Re- naissance: Literature and the nature of womankind, 1540-1620. Urbana; Chica- go, 1984; G or eau A. The Whole duty of a woman: Female writers in seven- teenth-century England. Garden City; N.Y., 1985; Lazard M. Images littéraires de la femme a la Renaissance. P., 1985; Women's sharp revenge: Five women's pamphlets from the Renaissance/ Ed. by S. Shepard. N. Y., 1985; First femin- ists: British women writers, 1578-1799/ Ed. by M.Ferguson. Blooming- ton, 1985; Davies S. The Idea of woman in Renaissance literature: The Feminine reclaimed. Brighton, 1986; Rewriting the Renaissance: The Discourses of sexual difference in early modern Europe / Ed. by M. W. Ferguson et al. Chicago, 1986; Women in the Middle Ages and Renaissance: Literary and historical perspec- tives / Ed. by M. B. Rose. Syracuse, 1986; Perry R. The Celebrated Mary Astell: An Early English feminist. Chicago, 1986; Jones A. R. Surprising fame: Renais- sance gender ideologies and women's lyric// The Poetics of gender/ Ed. by N. Miller. N.Y., 1986. P. 74-95; Hobby E. Virtue of necessity: English women's writing, 1649-1688. L., 1988; Haselcorn A. M, Travitsky B. S. Renaissance Englishwomen in print: Counterbalancing the canon. Amherst, 1989; Jordan C. Renaissance feminism: Literary texts and political models. Ithaca, 1990; Daugh- ters, wives and widows: Writings by men about women and marriage in Eng- land, 1500-1640. Urbana (111.), 1992; etc. 30 Henderson K. U., McManus B. F. Half-humankind. Contexts and texts of the controversy about women in England, 1540-1650. Urbana, 1985. P. 31.
История женщин и гендерные исследования 195 другим - весьма позитивные (особенно это характерно для Мар- тина Лютера)31. Но, несмотря на двусмысленность высказываний религиозных мыслителей и на отсутствие согласия среди иссле- дователей, все же можно, по всей видимости, сделать некоторые обобщения о воздействии религиозных перемен на представле- ния о женщинах в общественном сознании эпохи. Многие из этих представлений оставались неизменными и восходили к идеям средневековых схоластов. В глазах Лютера, Кальвина, Цвингли и вождей английских пуритан женщины - создания Господа и могут получить спасение через веру, в рели- гиозной духовности они равны с мужчинами, но во всех других отношениях должны быть им подчинены. Большинство рефор- маторов признавало принципиальную ответственность Евы за грехопадение и считали, что именно это усугубляет природную неполноценность женщин и необходимость их подчинения муж- чинам. Протестанты порвали с католическим учением о высшей ценности целибата и написали множество трактатов, убеждаю- щих мужчин (в особенности бывших священников и монахов) и женщин вступать в брак, и наставлений по управлению семьей и домохозяйством. Вполне понятно, что именно в литературе этого рода, при- званной убедить сомневающихся в богоугодности семейной жизни и обнаруживаются наиболее положительные утверждения о женщинах: их авторы приводят списки прославившихся свои- ми добродетелями женщин и образцовых жен, они также исполь- зуют историю о сотворении Евы из адамова ребра как доказа- тельство желания Господа видеть женщину стоящей рядом с мужчиной в качестве его доброй помощницы, а не попираемой и растоптанной (ибо в этом случае Ева была бы создана из ноги Адама). Интересно, что аналогичное соображение выдвигалось и в доказательство того, что женщине никогда не следует претен- довать на власть над мужчиной, так как если бы Господь хотел этого, он сотворил бы Еву из головы Адама32. 31 См., в частности: Wiesner M.E. Luther and women: the death of two Marys //Feminist theology: A Reader / Ed. by A. Loades. L., 1990. P. 123-137. 32 Ozment S. When fathers ruled: Family life in Reformation Europe. Cambridge, 1983; Douglass J. D. Women, freedom and Calvin. Philadelphia, 13*
196 Глава 4 Протестанты, как и католики, указывали на три цели брака и перечисляли их по значению в том же порядке: деторождение, уклонение от греха и, наконец, взаимопомощь и партнерство. Но Кальвин считал самой важной как раз последнюю цель. Некото- рые реформаторы включали в толкование «взаимной помощи и партнерского общения» романтическую и чувственную стороны, и следовательно, в том что касается брака, протестанты были склонны менее, чем католики, отвергать сексуальность. Однако из идеала взаимности в браке отнюдь не следовал идеал равенст- ва, и протестантские семейные наставления, руководства по до- машнему хозяйству и брачные проповеди непременно подчерки- вают значение мужской власти и женской покорности. И почти во всех течениях протестантизма эта покорность воспринималась как главный приоритет в семейной жизни: религиозные убежде- ния женщины никогда не рассматривались как оправдание не только для развода, но и просто для открытых споров с мужем, хотя признавалось ее право молиться о его обращении. Исклю- чение составляли некоторые радикальные секты, которые разре- шали женщинам покидать своих заблудших в вере супругов, но требовали, чтобы они быстро вступали в новый брак и таким образом оказывались под должным мужским контролем. Протестантские реформаторы не выражали свои взгляды на брак и женщин не только в печатных трудах, но сообщали их посредством проповедей и пастырских поучений слушающей аудитории в церковных собраниях, а поскольку посещение церк- ви было фактически обязательным, мало кто не испытал их про- пагандистское воздействие. Тендерная идеология имела также эффективные визуальные средства распространения: на гравю- рах, которыми иллюстрировалась религиозная литература, изо- бражалась идеальная женщина, скромно одетая и с покрытой головой, в окружении детей, слушающая проповедь или читаю- щая Библию. Но встречаются и негативные образы: проституток или экстравагантно одетых женщин, покупающих индульгенции, непослушных жен, наказываемых своими мужьями и т.п.33. 1985; Roper L The Holy Household: Women and morals in Reformation Augs- burg. Oxford, 1989. 33 Grieco S.F.M. "Querelle des femmes" or "guerre des sexes"? Visual
История женщин и гендерные исследования 197 Деятели католической реформации, реагируя на вызов протестантизма в вопросе о браке, настаивали на том, что без- брачие и целомудрие являются высшими ценностями жизни хри- стианина, и считали любое проявление сексуальности, в том числе и в супружестве, греховным и разлагающим. С середины XVI века католическая церковь гораздо строже требовала со- блюдения целибата духовенством, но более важным средством этой политики становится не традиционное обличение женщин как источника всех зол, а ужесточение воспитания в семинариях и своевременное избавление от неподходящих кандидатов на священнический сан. С этого же времени многие католические лидеры, осознавая роль женщин-правительниц как могуществен- ных союзников в борьбе за возвращение или удержание их стран в лоне католицизма, предпочитают воздерживаться от открытой пропаганды грубых мизогинистских идей в духе раннехристиан- ских мыслителей или средневековых теологов. Кроме того, прекрасно понимая, что, несмотря на всяче- ское превознесение безбрачия, все же большинство женщин го- товятся к браку, дальновидные католические авторы публикуют, в пику протестантским коллегам, собственные руководства по организации семейной жизни. Идеал жены в них не отличается от предлагаемого протестантами - покорная, сдержанная, на- божная. Доминируют и укрепляются идеи о неполноценности женщин и другие традиционные негативные представления, хотя самая резкая критика не имеет огульного характера, а более точ- но направляется на тех женщин, которые бросают вызов муж- скому господству, любые проявления тендерной инверсии суро- во осуждаются и преследуются. Научная революция XVII века, которая преобразила кар- тину мира образованных европейцев, открыв им новый взгляд на вселенную, мало что изменила в давно сложившемся представ- лении о женской неполноценности. Более того, некоторые исто- рики считают, что она его усугубила, отстаивая ассоциируемые с representations of women in Renaissance Europe. Florence, 1989; Moxey K. Peasants, warriors, and wives: Popular imagery in the Reformation. Chica- go, 1989; The Crannied wall: Women, religion and the arts in early modern Europe / Ed. by С Monson. Ann Arbor, 1992.
198 Глава 4 мужчинами или определяемые как мужские понятия разума, по- рядка, контроля, механических законов, и продолжая олицетво- рять женский характер с иррациональностью, неупорядоченно- стью и необузданной природой. Признание галеновской идеи о комплементарности полов было далеко от понимания их равно- правия, а к концу XVIII века оно привело к распространению представлений о том, что половые различия пронизывают все виды человеческого опыта: даже форма скелета доказывала большинству наблюдателей, что женщине самой природой пред- назначено сидеть дома и выхаживать детей34. Постепенное замещение религии наукой в качестве главно- го авторитета для образованной элиты потребовало от защитни- ков прав женщин поиска новых аргументов, поскольку духовное равенство, признаваемое христианскими учениями, не могло более служить для них достаточно прочным основанием. Но на самом деле вплоть до XX века наука давала больше "доказа- тельств" сущностного неравенства полов, чем аргументов в пользу их равноправия. Другой аспект тендерной идеологии - юридический - не подвергся столь же интенсивной разработке и не нашел себе дос- тойного места в обобщающих работах по истории тендерных отношений в Западной Европе раннего Нового времени, в отли- чие, например, от тендерной истории периода средних веков и XIX века35. Исследователи преимущественно ограничиваются изучением влияния, которое оказывало введение новых норма- тивных актов и кодексов изменений, прежде всего распростране- ние римского права, на юридический статус женщин. Среди важнейших концепций, определявших правовую ситуацию жен- щин, справедливо выделяется понятие чести, которое имело вы- сокую степень тендерной дифференцированности, а для мужчин 34 Merchant С. The Death of Nature: Women, ecology and the Scientific Revolution. N.Y., 1980; Smith H. Gynecology and ideology in seventeenth- century England // Liberating women's history: Theoretical and critical essays / Ed. by B. A. Carroll. Urbana, 1986; Schiebinger L The Mind has no sex? Wom- en in the origins of modern science. Cambridge (Mass.), 1989; etc. 35 См. критику в статье: Pomata G. Histoire des femmes et 'gender his- tory' (note critique) //Annales E.S.C 1993. A. 48. N 4. P. 1019-1026.
История женщин и гендерные исследования 199 - еще и социально-классовую определенность: для мужчин из высших слоев оно все еще определялось, как и в средние века, физической храбростью и верностью (в этом, кстати, с ними сближались подмастерья и такие маргинальные группы, как профессиональные уголовники), а для буржуа и большинства работающих - честностью, профессиональным мастерством и добросовестностью. Что касается женщин, то для них, независи- мо от социальной принадлежности, понятие чести имело всецело тендерное содержание. Во многих странах Европы женщины любого ранга имели право предъявлять в судах иски о дефамации в случае словесно- го оскорбления их чести и делали это достаточно часто. Из про- токолов судов выясняется, что самым оскорбительным для муж- чины было безразличное к полу слово вор, а вот для женщины - шлюха36. В то же время согласно традиционным представлениям о женской греховности, иррациональности и слабости женщина считалась неспособной защитить свою честь совершенно само- стоятельно, без мужской помощи. Представительницам средних и высших социальных слоев, руководствуясь интериоризованными понятиями чести и позора, следовало предоставить публичную защиту своего достоинства родственникам-мужчинам. Мужская защита женской чести не- редко принимала форму законов, которые, на первый взгляд, охраняя женщину, в действительности ограждали интересы мужчин ее семьи. Например, в Испании, женщина, чей жених умер после помолвки, но до бракосочетания, получала половину имущества, обещанного в качестве свадебного дара, поскольку поцелуй как неотъемлемая часть церемонии обручения делал ничтожными ее шансы найти впоследствии другого жениха. Подразумевалось, что полученное имущество должно обеспе- чить ее одинокое существование или же позволит найти партне- ра, которого бы не остановило то, что она "осталась опозорен- ной", но одновременно эта мера фактически освобождала отца и 36 Cioni M.L. Women and law in Elizabethan England with particular ref- erence to the Court of Chancery. N.Y., 1985; Ingram M. Church courts, sex and marriage in England 1570 - 1640. Cambridge, 1987; Kuehn T. Law, family, and women: Toward a legal anthropology of Renaissance Italy. Chicago, 1991.
200 Глава 4 братьев от затрат на ее содержание в незамужнем состоянии. Схожие мотивы стояли и за обнаруживаемыми по всей Европе законами, которые требовали от насильника имущественной компенсации жертве или ее отцу37. Вся тендерная идеология строилась на взаимосоотнесен- ных и взаимоопределяющих концепциях, одним своим полюсом обращенных к женщинам, а другим - к мужчинам, но видимая ее сторона имела "женский образ", поскольку ее творцы предпочи- тали рассуждать о противоположном поле. Однако в основе всех их идей относительно женщин и в законах, которые следовали из этих идей, лежали понятия, в которых эти мужчины осознавали свои собственные тендерные характеристики. Гендерные представления и гендерная идентичность Одно из наиболее активно разрабатываемых направлений тендерной истории сосредоточено на изучении «мира вообра- жаемого», представлений о тендерных ролях и различиях, при- чем с особой остротой поднимается вопрос о соотношении тен- дерного сознания, форм дискурса и общественной практики. Существенный прогресс в этом направлении тесно связан с но- выми тенденциями в историографии, с расширением ее эписте- мологических основ на фоне общего крутого поворота в разви- тии современного гуманитарного знания и нового сближения истории и литературы. Однако, анализ литературных текстов ставит перед историей тендерных представлений дополнитель- ные и серьезные методологические проблемы. По меткому выражению американской исследовательницы Линды Вудбридж, «соотношение между литературой и жизнью - самый скользкий предмет»38. Некоторые исследователи, призна- вая условность всех литературных жанров, предпочитают искать «золотую середину» между «чисто литературным» и социально- интеллектуальным подходом, считая одинаково непродуктивным как отрицать всякую связь между художественными образами и 37 Wiesner M.E. Women and gender... P. 30-35. 38 Woodbridge L. Women and the English Renaissance: Literature and the nature of womankind, 1540-1620. Urbana; Chicago, 1984. P. 3.
История женщин и гендерные исследования 201 действительностью, так и видеть в литературных произведениях прямое отражение реальных тендерных отношений или массо- вых представлений. В качестве компромисса между этими двумя крайностями механизм взаимодействия литературы и жизни по- нимается следующим образом: имея очень слабые корни в обще- ственных взглядах, условные литературные персонажи могли играть активную роль в их формировании и оказывать опреде- ленное влияние на поведение современников и даже представи- телей последующих поколений. Компромиссное решение при- звано, таким образом, примирить два противоположных тезиса: о дискурсивном конструировании социального и социальном кон- струировании дискурса. Концепции других тендерных исследований гораздо ярче обнаруживают свои постмодернистские истоки: представление о непрозрачности любого, тем более литературного текста (как и самого языка) и его нереференциальности относительно объек- тивной действительности, подчеркивание роли знаковых систем в конструировании реальности - вплоть до сведения всей ген- дерной истории к истории тендерных представлений. Однако особый интерес представляют попытки соединить литературо- ведческий анализ с подходами и достижениями социальной ис- тории. Инициатива в этом направлении принадлежит представи- телям нового поколения литературоведов, стремящимся уйти от расхожего дуализма представлений и реальности, литературы и социального фона, индивида и общества, культуры элиты и на- родной культуры, творчества и восприятия, или производства и потребления культурных текстов. Убедительно демонстрируя, наряду с узкопрофессиональными навыками, глубокое знание социально-исторического контекста, в котором были созданы литературные произведения, они рассматривают социальные отношения и представления, структурирующие этот контекст отнюдь не как необязательный общий фон, без которого можно было бы обойтись при прочтении литературного текста, если понимать последний как "вещь в себе". Напротив, именно им отводится определяющая роль в отношении всех видов коллек- тивной деятельности (в том числе и языковой) и - опосредован- но - в формировании тендерного сознания.
202 Глава 4 В этом контексте происходит обращение от постструкту- ралистских теорий интерпретации смысловой деятельности ин- дивида к диалогической концепции М. Бахтина и социально- ориентированному подходу в изучении культурной практики. Идеальная модель взаимодействия и столкновения сложившихся в прошлом нормативных категорий культуры и реалий текущего момента позволяет связать в единый узел анализ лингвистиче- ских, социальных и психологических процессов. Особенно пло- дотворной она оказывается для изучения литературных памятни- ков переходной эпохи, в которых проявился кризис сознания, порождаемый попыткой осмыслить и "обустроить" качественно изменившуюся ситуацию на языке и с точки зрения прошлого39. Наиболее многообещающими, с точки зрения истории тендерных представлений и тендерной идентичности, представляются те исследования, которые максимально используют не только вы- дающиеся памятники литературы, но и произведения второго- третьего ряда, а также внелитературные тексты, с перекрестным выявлением их интертекстуальных связей и социально- исторических условий возникновения и функционирования. Так, авторы книги «Половина человечества» показали со- существование двух противоречивых комплексов представлений о женщинах в переходную эпоху, проведя обстоятельный анализ литературного и социального контекстов знаменитой "памфлет- ной войны" по поводу женских качеств, о которой уже говори- лось выше40. Позиции сторон распределились следующим обра- зом: "мизогинисты" вменяли женщинам в вину полный перечень всех возможных пороков, а "феминисты" доказывали несостоя- тельность бытовавших в общественном сознании негативных женских стереотипов, которыми оперировали их противники. Перенося эти отрицательные характеристики на мужчин, "феми- нисты" пытались разрушить устоявшиеся образы коварной со- блазнительницы, сварливой мегеры и заядлой расточительницы, 39 См.: AersD. Community, gender, and individual identity: English writing, 1360 - 1430. L.; N.Y., 1988. См. также: Culture and history 1350 - 1699: Essays on English communities, identities and writing. L., 1992. 40 Henderson K. U., McManus B. F. Half-humankind. Contexts and texts of the controversy about women in England, 1540 - 1650. Urbana, 1985.
История женщин и гендерные исследования 203 приводя многочисленные примеры добродетельных женщин и создавая столь же стереотипные позитивные образы обманутой невинности, покорной жены и благочестивой матроны. Объясняя особый накал и общественную значимость ре- нессансных дискуссий вокруг не отличающихся новизной мизо- гинистских представлений, К. Хендерсон и Б. Макманус конста- тировали взаимосвязь между актуализацией негативных женских стереотипов и коллективным психологическим переживанием крупных структурных сдвигов (в том числе демографических процессов и перестройки в системе ценностей). Лишь немногие женщины решались открыто выйти за рамки общепринятых норм, однако их нетривиальные поступки всегда привлекали повышенное внимание и воспринимались охранительным созна- нием с особым подозрением. В ситуациях экономической неста- бильности и общественного напряжения негативные женские образы подпитывались вовсе не массовостью девиантного пове- дения женщин, которое могло бы создать реальную угрозу пат- риархальным структурам, а безотчетными кошмарами мужчин. Недаром говорят, что у страха глаза велики. Стрессовые состоя- ния порождали обостренное ощущение вызова, многократно усиливали опасения "сильной половины" в отношении своей сексуальности (поздние браки - стереотип соблазнительницы), в отношении возможных покушений на свое доминирующее по- ложение в семье (отсюда - образ агрессивной склочницы), страх перед разорением домохозяйства в условиях экономической не- стабильности (жупел женской расточительности). Все это приве- ло к тому, что эпоха Возрождения стала поворотным пунктом в истории западноевропейского тендерного сознания. Сходные психологические объяснения (наряду с религиоз- но-политическими, социально-экономическими, демографиче- скими и другими) даются и так называемым ведовским процес- сам. Разумеется, уже давно никто не сомневался в том, что «великая охота на ведьм» имела не одну, а множество предпосы- лок, и объяснить ее происхождение и конкретное содержание можно лишь с учетом всего комплекса перечисленных факторов, а точнее - той уникальной исторической ситуацией, которая сложилась в Европе раннего Нового времени под их совокупным
204 Глава 4 воздействием41. Тем не менее, сам факт, что огромное большин- ство лиц обвиненных в ведовстве, составляли именно женщины, требовал от тендерных историков нового осмысления. Кроме того, они не могли пройти мимо одного из центральных вопро- сов, который мало занимал других специалистов: как последст- вия «Великой охоты» сказались на жизни основной массы жен- щин, переживших ее или вовсе оставшихся в стороне? Представление о связи женщин с колдовством имело прочные корни в европейской культуре. Широко распространен- ное мнение о физической, экономической, политической несо- стоятельности женщин влекло за собой незамысловатый вывод о том, что они больше, чем мужчина, нуждались в помощи маги- ческих сил для достижения желаемых целей. В то время как мужчина имел возможность прибегнуть к поединку или к судеб- ному разбирательству, женщине оставались только ругань, про- клятия или чары. Так физическая и правовая незащищенность женщин откладывалась в массовых представлениях о колдовст- ве, причем незамужние женщины и вдовы, естественно, оказыва- лись наиболее уязвимыми. На эти малоподвижные ментальные структуры накладывался более изменчивый пласт сознания, под- верженный воздействию интеллектуальных и идеологических новаций. Опираясь на то разностороннее знание об общеевро- пейском и региональных исторических контекстах охоты на ведьм, которое сложилось в современной историографии, ген- дерные историки рассматривают ее специфическое для своего предмета содержание сквозь призму имевшихся в наличии со- циокультурных моделей тендерных отношений, представлений о женской сексуальности и идеологии мужского превосходства. 41 Clark S. Inversion, misrule and the meaning of witchcraft// Past and Present. 1980. N97. P. 98-127; Easlea B. Witchhunting, magic and the new philosophy. Sussex, 1980; Henningsen G. The Witch's advocate: Basque witch- craft and the Spanish inquisition. Reno (Nev.), 1980; Larner C. Enemies of God: The Witch hunt in Scotland. Baltimore, 1981; Eadem. Witchcraft and religion: The Politics of popular belief. L., 1984; Klaits J. Servants of Satan: The Age of the witch hunts. Bloomington, 1985; LevackB. P. The Witch-hunt in early mod- ern Europe. L., 1987; Early modern European witchcraft: Centers and periphe- ries/ B. Ankarloo, G. Henningsen. Oxford, 1989; Martin R. Witchcraft and the inquisition in Venice 1559-1650. L., 1989.
История женщин и гендерные исследования 205 Охота на ведьм не стала в их глазах просто охотой на женщин: ведь преследования были главным образом направлены против женщин определенного типа, характера, образа жизни. В свете концепций "радикального феминизма" охота на ведьм выступает как репрессивное средство социального кон- троля, массированное применение прямого насилия для обузда- ния потенциальной женской активности и сохранения мужского господства в условиях резких перемен. Размах преследований, которым подверглись многие женщины (прежде всего из наибо- лее уязвимых возрастных и социальных групп) создавал такую атмосферу, в которой дамоклов меч обвинения в ведовстве был способен стать весомым аргументом в пользу конформизма для всех представительниц "слабого пола", повседневное поведение которых он был призван регулировать42. Как уже говорилось, позитивные и негативные образцы женского поведения устанав- ливались мужчинами, но они внедрялись и в сознание женщин, усваивались ими наравне с другими культурными ценностями в процессе социализации, чем, в частности, и объясняют, почему женщины вместе с мужчинами участвовали в преследовании ведьм. Наряду с моральными стимулами конформизма важную роль играло и то обстоятельство, что материальное и социальное благополучие женщины во многом зависело от ее соответствия эталону добропорядочной жены и матери и от противодействия тем, кто уклонялся от этого стандарта. Важным средством поддержания тендерной асимметрии, помимо прямого насилия являлся контроль над женской сексу- альностью во всех ее действительных и мнимых проявлениях. Общество контролировало сексуальное поведение своих членов 42 Women, violence and social control / Ed. by J. Hanmer, M. Maynard. L, 1987. P. 13-29; Karben С. The Devil in the shape of a woman. N.Y., 1987; Burghartz S. The equation of women and witches: a case study of witchcraft trials in Lucerne and Lausanne in the fifteenth and sixteenth centuries // The German underworld: Deviants and outcasts in German history/ Ed. by R. Evans. L., 1988. P. 57-74; Barstow A. On studying witchcraft as women's history: a historiography of the European witch persecutions // Journal of Feminist Studies in Religion. 1988. Vol. 4. N 1. P. 7-19; RoperL Witchcraft and fantasy in early modern Germany// History Workshop Journal. 1991. N32. P. 19-43; Hester M. Lewd women and wicked witches: A Study of the dynamics of male domination. L., 1992; etc.
206 Глава 4 с помощью богатого набора инструментов: от светских и цер- ковных судов до народных обрядов, карающих нарушителей моральных норм публичным унижением43. И если суды действо- вали на основе законов или канонов, то добровольные блюстите- ли общественной нравственности исходили из групповых пред- ставлений и местных обычаев. Стандарты приемлемого сексуального поведения варьировались по странам и социальным группам, но каковы бы они ни были, преступившая их женщина рисковала прежде всего своей репутацией. Забота о своей чести в сочетании с ясным осознанием неминуемых последствий доб- рачной беременности вводила в действие самый эффективный регулятор сексуального поведения - самоконтроль. Но, как уже отмечалось, многие женщины имели более прагматичный взгляд на свою честь, чем суды и церковь, зачастую предпочитая полу- чить за нее материальную компенсацию на приданое. Массовые представления о сексуальности, в отличие от официальных, являются очень трудно уловимым предметом изу- чения для историков. Многие специалисты характеризуют тра- диционную народную культуру как необузданную, прославляв- шую мужскую сексуальность в непотребных байках, похабных куплетах и - после изобретения книгопечатания - в дешевых изданиях порнографической литературы. Они рассматривают XVI и XVII века как тот период, когда государство и церковные власти попытались - с некоторым успехом - обуздать эту сти- хию, навязав свои идеи низам. Невозможно, однако, утверждать, что это народное восприятие сексуальности разделялось основ- ной массой женщин. Многие популярные сюжеты и песенки, превозносившие любовные подвиги мужчин, имели откровенно мизогинистский характер, и выражали тот же страх перед якобы безудержной и заведомо порочной женской сексуальностью, который мы обнаруживаем в ученых трактатах. Женщин, прояв- ляющих чрезмерную независимость и активность, в популярной 43 Quaife G. R. Wanton wenches and wayward wives: Peasants and illicit sex in early seventeenth-century England. L., 1979; Family and sexuality in French history/ Ed. by R. Wheaton, T. K. Hareven. Philadelphia, 1980; SharpeJ. A. De- famation and sexual slander in early modern England. York, 1980; Ingram M. Church courts, sex and marriage in England 1570-1640. Cambridge, 1987.
История женщин и гендерные исследования 207 литературе обычно ждет наказание, а иногда и смерть. Положи- тельные женские образы распадаются на два типа: праведные девственницы, которые защищают свою непорочность всеми средствами, или преданные жены и возлюбленные, которые со- храняют верность своему единственному избраннику44. За последние десятилетия были опубликованы буквально сотни научных статей и книг по истории сексуальности, которые рассматривают ее в материальном, социальном и символическом контекстах, сквозь призму тендерных отношений и представле- ний, совокупности властных позиций и репрессивных механиз- мов, сложного комплекса социальных размежеваний, множест- венности конкурирующих дискурсов, способов выражения и умолчания45. Их авторами, в отличие от предшествовавшего пе- риода, стали отнюдь не ученые-медики, а историки, литературо- веды и специалисты по другим социальным и гуманитарным дисциплинам, изучающие тендер и секс с совершенно иных то- чек зрения, главным образом в свете теоретических установок М. Фуко и других постструктуралистов, оказавших самое силь- ное влияние именно в этой области исследований. Феминистская критика теории М. Фуко внесла в эти исследования соответст- вующие коррективы. Внимание сторонников новой парадигмы было в большей степени привлечено к материальным условиям 44 Wiltenburg J. Disorderly women and female power in the street litera- ture of early modern England and Germany. Charlottesville, 1992. 45 Sexual meanings: The Cultural construction of gender and sexuality / Ed. by S. B. Ortner, H. Whitehead. Cambridge (Mass.), 1981; Sexuality in eigh- teenth-century England/ Ed. by P.-G. Bouce. Manchester, 1982; McLaren A. Reproductive rituals: The Perception of fertility in England from the sixteenth to the nineteenth century. L.; N.Y., 1984; Roper L The Holy Household: Women and morals in Reformation Augsburg. Oxford, 1985; Clark A. Women's silence, men's violence: Sexual assault in England, 1770-1845. L., 1987; Mitchison R., Leneman L Sexuality and social control: Scotland 1660-1780. L., 1989; Daven- port-Hines R.P.T. Sex, death and punishment: Attitudes to sex and sexuality in Britain since the Renaissance. L., 1990; Laqueur T. Making sex: Body and gend- er from the Greeks to Freud. Cambridge (Mass.); L., 1990; Forbidden history: The State, society, and the regulation of sexuality in modern Europe / Ed. by J. C. Fout. Chicago; L., 1992; WalkowitzJ. R. City of dreadful delight: Narra- tives of sexual danger in late-Victorian London. Chicago, 1992.
208 Глава 4 контекста, в котором происходила "борьба дискурсов", к специ- фичности женского опыта и к тому, что культурная детермини- рованность субъектов деятельности "не делает роль человека в изменяющемся мире преимущественно иллюзорной . Старая народная мудрость, которая присутствовала (с не- значительными нюансами) в фольклоре всех европейских этно- сов и утверждала, что "внешний мир" принадлежит мужчине, а место женщины дома, задавала индивиду целостную культурную модель, всеобъемлющий образ, который, как и все ему подоб- ные, помогал как-то упорядочивать жизнь, придавая смысл хао- тичной и запутанной действительности, воспринимать и толко- вать переживаемые события, выстраивать свою линию поведения. Женщины и сегодня, как правило, хорошо знают "свое место" в "мужском мире", поскольку эта фраза лишь ре- зюмирует некую совокупность ожидаемых от них характерных черт, эмоций и отношений, а также предписываемых моделей поведения, которые неизбежно подразумевают соответствующие обязательства, ограничения и запреты. Свою действительную плоть и кровь самая долговечная и прочная из всех иерархиче- ских систем - столетиями воспроизводившаяся тендерная иерар- хия - всегда обретала в процессе интериоризации мужчинами и женщинами хранимых в арсенале культуры тендерных моделей и формирования своей индивидуальной тендерной идентичности. Гендер, власть и "теорияразделенных сфер" Во многих публикациях последних десятилетий вводится различение между обладанием, с одной стороны, легитимной политической властью, формально признанным авторитетом, дающим санкционированное обществом право принимать обяза- тельные для других решения, и с другой - возможностью оказы- вать на людей и события неформальное влияние, воздействуя на 46Newton J. History as usual?// Cultural Critique. 1988. N 1. P. 99. См. также: Schor N. Dreaming dyssymmetry: Barthes, Foucault, and sexual difference// Men in Feminism/ Ed. by A. Jardine, P. Smith. N.Y., 1987. P. 98- 110; Feminism and Foucault: Reflections on resistance/ Ed. by 1. Diamond, L. Quinby. Boston, 1988.
История женщин и гендерные исследования 209 них для достижения своих целей. Соответственно расширяется и понимание политической истории, в предмет которой включает- ся не только официальная политика, но и все, что так или иначе касается властных отношений в обществе. Политический аспект стал усматриваться в отношениях не только между королем и подданным, монархом и парламентом, но также и между хозяи- ном и слугой, землевладельцем и держателем, отцом и сыном, мужем и женой. С этой же концептуальной платформы ставится вопрос о роли тендера в распределении властных полномочий. Сегодня расширенная и обогащенная концепция власти занимает очень заметное место в тендерной истории, поскольку одной из ее центральных задач является изучение возможностей и способ- ности женщин, лишенных доступа к формальным институтам политической власти, оказывать опосредованное влияние на принятие решений в публичной сфере и на действия других лю- дей или групп в условиях патриархального господства47. Понятие women's power применяется во множестве работ, рассматривающих воздействие женщин на политические реше- ния и политические события, их роль в экономике и обществен- ной жизни, влияние на формирование и передачу культурных стереотипов (в том числе посредством собственной творческой работы), а также особенности так называемых женских социаль- ных сетей, или сетей влияния, под которыми понимаются ме- жиндивидные связи между женщинами или формирующиеся вокруг одной женщины. Очень редко обладая формальным авто- ритетом, женщины располагали эффективными каналами не- формального влияния. Устраивая браки, они устанавливали но- вые семейные связи; обмениваясь информацией и распространяя слухи, формировали общественное мнение; оказывая покрови- тельство, помогали или препятствовали мужчинам делать поли- 47 Многое здесь было заимствовано историками у социальных ан- тропологов, занимавшихся изучением того, как изменялся статус женщины в публичной сфере. Одной из интереснейших работ этого направления является монография Пэгги Сэнди «Женское влияние и мужское господ- ство: о происхождении неравенства полов». Sanday P. R. Female power and male dominance: On the origins of sexual inequality. Cambridge, 1981. Под- робнее об этой работе см. ниже, гл. 6. 14 Заказ 929
210 Глава 4 тическую карьеру; принимая участие в волнениях и восстаниях, проверяли на прочность официальные структуры власти и т.д. Инструменты и формы этого влияния рассматриваются тендер- ными историками в рамках различных моделей соотношения приватного и публичного, отражающих распределение власти, престижа и собственности через систему политических, куль- турных, экономических институтов, которая в каждом обществе определяла конкретно-историческое смысловое наполнение по- нятий мужского и женского*1\ Иначе говоря, именно историче- ские изменения в конфигурации частной и публичной сфер об- щественной жизни выступают как необходимое опосредующее звено в социальной детерминации гендерно-исторической дина- мики, то есть в определении траектории и темпов изменений в тендерных отношениях и представлениях. Причем степень жест- кости и интенсивности этих связей также менялась. Историки, антропологи и социологи фиксируют частичное или полное совмещение дихотомии мужского/женского и дихо- томии публичного/приватного в разных культурах и обществах. Некоторые теоретики, такие, например, как Мэри О'Брайен, ут- верждают, что мужчины создали публичные общественные ин- ституты для контроля над поведением и деятельностью людей в первую очередь потому, что чувствовали себя отстраненными от самого важного естественного процесса человеческой жизни - рождения. Таким образом, согласно этой гипотезе, расщепление частного и публичного имело в своей основе желание мужчин контролировать биологическое воспроизводство рода человече- ского49. Но каковы бы ни были действительные первопричины разделения публичного и приватного - а установить их неимо- верно трудно именно потому, что это произошло так давно, за пределами письменной истории - с течением времени оно несо- мненно претерпело существенные изменения. Антропологи уже на заре исторического развития, во всех обществах, где имело место выделение публичной власти из ча- 48 Эта концепция стала базовой для целого ряда коллективных про- ектов. См., например: Women and power in the Middle Ages / Ed. by M. Erler and M. Kowaleski. Athens; L., 1988. 49 O'Brien M. The Politics of reproduction. L., 1981.
История женщин и гендерные исследования 211 стной, фиксируют тенденцию к отстранению женщин от пуб- личной власти50. Роль женщин в частной жизни и их отношение к публичной сфере стояли в центре проблематики упоминавших- ся исследований по истории женщин, которые пытались выяс- нить механизм действия патриархальной системы, сохранявшей в течение многих столетий и в самых разных условиях подчи- ненное положение женщин в сексуально-репродуктивной ("част- ной") и в социально-экономической и политико-правовой ("пуб- личной") сфере51. Согласно этим теориям, и "приватизация женщин" в семье, и рост их активности вне дома описывались в терминах оппозиции частного и публичного, индивида и госу- дарства, домашнего хозяйства и общественного производства52. В классической Греции, где производственная деятель- ность сосредоточивалась в домохозяйстве, сфера публичного, или полис, была чисто политической, и ею заправляла небольшая группа взрослых граждан мужского пола. В Древнем Риме, с его четкой концепцией публичной власти, женщины были исключе- ны из нее со всей определенностью. Но уже в каролингский пе- риод, когда действительным центром отправления власти стала курия крупного феодала, а не государство, это различение почти исчезло, что практически свело на нет ограничения властных полномочий женщин-наследниц. С постепенным развитием го- сударственного аппарата и усилением контроля с его стороны влияние женщин снижалось53. В целом ряде работ по истории нового времени приводятся очень убедительные доказательства того, что так называемое освобождение индивида, которое у большинства историков ассоциируется со временем и с воздей- ствием Реформации, подъемом национальных государств и раз- рушением традиционных общинных структур, не было последо- вательным и отличалось тендерной исключительностью: через 50 Stacey M., Price M Women, power, and politics. L., 1981. 51 Kelly J. Women, history, and theory. Chicago, 1984. P. 61-62. 52 Nicholson L J. Gender and history. The limits of the social theory in the age of the family. N.Y., 1986. P. 201-208. 53 McNamaraJ. A., Wemple S. The Power of women through the family in medieval Europe: 500-1100// Clio's consciousness raised/ Ed. by M. Hartman, L. W. Banner. N.Y., 1974. 14*
212 Глава 4 определенный промежуток времени, в XIX в., происходит "вто- рое закрепощение" женщины семейными структурами: создается культ семьи и домашнего очага, который как раз индивидуаль- ной свободе женщины отнюдь не способствовал. Уже в раннее Новое время маскулинизация публичной сферы усиливается и в теории, и на практике. Тендерные роли и отношения необыкновенно часто становятся предметом общест- венного обсуждения. Начало XIX в. отмечено чрезвычайно вы- соким уровнем демаркации частного и публичного. Именно пуб- личная сфера, включающая мир политики, юридические права и обязанности, рыночные институты, признавалась сферой "реаль- ной власти", престижа и могущества. Метафора разделенных сфер, которая зримо выражала и подспудно оправдывала расхо- ждение тендерных статусов, стала - наряду с культом домашнего очага и "кодексом чистоты" - своеобразной ортодоксией обще- ственного сознания, и совсем не случайно именно основанная на это метафоре теоретическая модель заняла впоследствии веду- щее место в концептуальных построениях и риторике "женской истории". И это несмотря на обоснованные сомнения в ее адек- ватности и размах экспериментов по деконструкции абсолюти- зированной дихотомии приватного и публичного как элемента тендерной идеологии викторианской эпохи54. 54 Gendered domains: Rethinking public and private in women's history / Ed. by D. O. Helly, S. M. Reverby. Ithaca; N.Y., 1992; History and feminist theory/ Ed. by Shapiro A.-L. Middletown (Conn.), 1992. См. также: Elsh- tain J. B. Public man, private woman. Oxford, 1981; The Public and the private / Ed. by E. Gamarnikow. L., 1983; Landes J. Women and the public sphere: A Modern perspective// Social Analysis. 1984. Vol. 15. N4. P. 20-31; Yeat- man A. Gender and the differentiation of life into public and domestic domains // Ibid. P. 32-49; Hall C. Private persons versus public someones: Class, gender and politics in England, 1780-1850// Language, gender and childhood / Ed. by C. Steedman et al. L., 1985. P. 10-33; Gender, ideology, and action: Historical perspectives on women's public lives/ Ed. by J. Sharistanian. N.Y., 1986; La- bour and love: Women's experience of home and family, 1850-1940/ Ed. by J. Lewis. Oxford, 1986; Wiesner M E. Women's defense of their public role// Women in the Middle Ages and the Renaissance: Literary and historical perspec- tives / Ed. by M. B. Rose. Syracuse, 1986. P. 1-27; Davidoff L, Hall C. Family fortunes: Men and women of the English middle class, 1780-1850. L., 1987;
История женщин и гендерные исследования 213 Появление нового взгляда на проблему соотношения сфе- ры частного и публичного было связано именно с развитием тео- ретических и исторических тендерных исследований. При этом гендерные историки, в значительной степени опираясь на антро- пологические исследования, которые связывают доминирующее положение мужчин и неравенство полов непосредственно с функциональным разделением человеческой деятельности на частную (домашнюю) и публичную сферы и с вытеснением женщин из последней, вносили в эту схему свои коррективы. Например, во многих работах вопрос о так называемой автоно- мизации частной сферы уходит на задний план. Исходным мо- ментом является понимание зависимости и даже возможности функционирования публичной сферы, в которой почти безраз- дельно доминировали мужчины, от созидательной деятельности женщин в домашней частной жизни. Семья становится фокусом исследования не только из-за того, что в ней реализуется взаи- модействие полов, а потому что именно она является тем ме- стом, где перекрещиваются и воздействуют друг на друга при- ватная и публичная сферы жизни, местом координации и взаимного регулирования репродуктивной и всех других форм человеческой деятельности. Новый подход позволил, в частности, описать сложные конфигурации и переплетения классовых и тендерных различий в локальном социальном анализе двух иерархически организо- ванных общностей - семьи и местной деревенской или приход- ской общины- с характерным для каждой из них комплексом социальных взаимодействий, включающим как отношения рав- ноправного обмена, так и отношения господства и подчинения. При этом выяснилось, что тендерная иерархия, действующая на обоих уровнях, лишь на первый взгляд кажется проще, чем клас- Kerber L К. Separate spheres, female worlds, woman's place: The Rhetoric of women's history// Journal of American History. 1988. Vol. 75. N 1. P. 9-39; Poovey M. Uneven developments: The Ideological work of gender in mid- Victorian England. Chicago, 1988; Peterson M. J. Family, love, and work in the lives of Victorian gentlewomen. Bloomington; Indianapolis, 1989; Steedman C. 'Public' and 'private' in women's lives // Journal of Historical Sociology. 1990. Vol. 3. N 4. P. 294-304.
214 Глава 4 совая. Ее сложность и противоречивость раскрывается только в микроанализе. Как жены были подвластны мужьям в семье, так и женщины в общине подчинялись мужчинам, чьи властные пози- ции в локальном сообществе поддерживались формально - пра- вом - и неформально - общепринятыми правилами повседнев- ной жизни, обычаями и культурными традициями. Однако далеко не все взаимоотношения мужчин и женщин укладывались в эту модель: в некоторых жизненных ситуациях (например, в качестве матери, хозяйки, богатой соседки) женщина могла иметь власть над мужчинами55. Один из аспектов участия женщин во всепроникающей системе властных отношений и их неформального влияния в публичной сфере затрагивает тему женской религиозности56. В течение всего Средневековья, хотя и в разной степени, служение господу давало многим женщинам-настоятельницам (чаще всего из аристократических родов) доступ к властным по- зициям, пусть и за толстыми монастырскими стенами. В эпоху Реформации религия была одной из немногих сфер, открытых для проявления индивидуальных предпочтений и реализации невостребованных способностей женщин, для их самостоятель- ных решений и действий. Хотя женщины формально не участво- вали в разработке религиозной политики и в публичных спорах по вопросам религии, тем не менее это была главная сфера жиз- ни, где они отвечали за себя сами. У них всегда предполагалось наличие религиозных убеждений, которые могли повлечь за со- бой ситуацию конфликта между двумя авторитетами - людскими суждениями и божьими заповедями. Женщина должна была вы- 55 Amussen S. D. An Ordered society: Gender and class in early modern England. Oxford; N.Y., 1988. P. 1-33. 56 См.: Davis N. Z. City women and religious change// Eadem. Society and culture in early modern France. Stanford, 1975. P. 65-96; Collinson P. The Role of women in the English Reformation // Studies in Church History / Ed. by G. J. Cuming. Vol.11. L., 1975. P. 258-272; Renaissance, Reformation, Resur- gence/ Ed. by P. de Klerk. Grand Rapids, 1976; Bainton R. H. Women of the Reformation. Minneapolis, 1977; Marshall S. W. Women in the Reformation era // Becoming visible: Women in European history / Ed. by R. Bridenthal, С Koontz. Boston, 1977. P. 165-191; Womanhood in Radical Protestantism 1525-1675 / Ed. by J. L. Irvin. N.Y.; Toronto, 1979.
История женщин и гендерные исследования 215 бирать между тем, что требует от нее принадлежащая мужчинам политическая и церковная власть, и тем, что - как подсказывал внутренний голос - было ей предназначено Богом57. В произведениях женщин этой эпохи часто утверждается, что их религиозная деятельность - частное дело, и только Бог может быть им в этом истинным судьей. Тем не менее, религи- озные убеждения, вступая в противоречие с идеалом покорности и пассивности, иногда являлись побудительным мотивом и внут- ренним оправданием публичных акций. Вполне естественно, что самые заметные последствия имел религиозный выбор тех жен- щин-правительниц, которые, оказавшись волею династических судеб на вершине власти, принимали решения за всех своих под- данных. Но та же возможность религиозного оправдания незави- симых действий обеспечила массовое участие женщин в ради- кальных сектах и в религиозно-политических конфликтах эпохи SX ранних европейских революции в целом . Возможность высказываться в диспутах по религиозным вопросам (в том числе и в печатной форме, рассчитанной на ши- рокую аудиторию) неизмеримо расширила зону женского влия- ния в публичной сфере59. Тот факт, что большинство публика- 57 Причем, как это ни парадоксально, именно к библейским приме- рам благочестивых жен чаще всего обращались ослушницы, стараясь обос- новать свои поступки, идущие вразрез с мужскими директивами. 58 См.: Parish D. L. The Power of female pietism: Women as spiritual authorities and religious role models in seventeenth-century England // Journal of Religious History. 1992. Vol. 17. N 1. P. 33-46; Mack P. Visionary women: Ecstatic prophecy in seventeenth-century England. Berkeley etc., 1992; Harri- son W. The Role of women in Anabaptist thought and practice: the Hutterite experience of the sixteenth and seventeenth centuries // Sixteenth Century Jour- nal. 1992. Vol.23. N 1. P. 49-70; Crawford P. Public duty, conscience, and women in early modern England // Public duty and private conscience in seven- teenth-century England / Ed. by J. Morrill et al. Oxford, 1993. P. 57-76. 59 Warnicke R. M. Women of the English Renaissance and Reformation. Westport (Conn.), 1983; Silent but for the word: Tudor women as patrons, trans- lators, and writers of religious works / Ed. by M. P. Hannay. Kent (Ohio), 1985; Triumph over silence: Women in Protestant history / Ed. by L. R. Greaves. Westport (Conn.), 1985; WiesnerM. E. Women's response to the Reformation// The German people and the Reformation / Ed. by R. Po-Chia Hsia. Ithaca, 1988; Women in Reformation and Counter-Reformation Europe: Public and private
216 Глава 4 ций, авторами которых были женщины, касались религиозных сюжетов, неслучаен. Вероятно, благочестие являлось одним из наиболее социально приемлемых оправданий вмешательства «второго пола» в мужскую область деятельности, поскольку 60 «перо - как меч - считалось мужской прерогативой» . Важное место в обсуждении проблемы гендер и власть за- нимает анализ политического аспекта тендерной дифференциа- ции в европейской истории раннего Нового времени, который предельно рельефно выявляется именно в эту переломную эпоху. Историческая ситуация и события XVI века, в том числе появле- ние в результате династических инцидентов во многих странах Европы государей женского пола и регентствующих матерей при несовершеннолетних монархах (Изабелла в Кастилии, Мария и Елизавета Тюдор - в Англии, Мария Стюарт - в Шотландии, Екатерина Медичи и Анна Австрийская - во Франции и др.), оставили яркий след в политической мысли этого времени. Так характерной приметой многих произведений ее выдающихся представителей и дебатов между ними стало пристальное внима- ние к неожиданно выдвинувшейся на первый план проблеме, напрямую связанной с тем, что сегодня понимают под понятием социальное конструирование гендера: может ли женщина, рож- денная в королевской семье и обученная «монаршему делу», преодолеть ограничения своего пола? Или иными словами: что было (или что следует считать) главной детерминантой в опре- делении социальной роли индивида - гендер или ранг! Самыми резкими оппонентами женского правления были английские пуритане и шотландские кальвинисты, эмигриро- вавшие на континент из-за репрессий «Кровавой Мэри» и Марии де Гиз. В сочинениях, опубликованных в изгнании, Кристофер Гудман, Джон Нокс и другие сравнивали Марию Тюдор с Иеза- велью и доказывали, что правление женщин противоречит при- роде, закону и Святому Писанию. Разящие инвективы своего трактата «Первый трубный глас против правления женщин», worlds / Ed. by S. Marshal. Bloomington, 1989; Rapley E. The Devotes: Women and Church in seventeenth-century France. Montreal, 1990 etc. 60 Mendelson S. The mental world of Stuart women: Three studies. Brigh- ton, 1987. P. 4.
История женщин и гендерные исследования 217 изданного в Женеве в 1558 г., Джон Нокс направлял в адрес и Марии Тюдор, и Марии Стюарт. Его непримиримая позиция бы- ла решительно и ясно сформулирована уже в первой фразе: «До- пустить женщину к управлению или к власти над каким-либо королевством, народом или городом противно природе, оскорби- тельно для Бога, это деяние, наиболее противоречащее его воле и установленному им порядку...»61. В сочинениях Нокса и его со- ратников определяющей в оценке правления женщины как «чу- довищного» выступала сама принадлежность к женскому полу, и ее подданные в дополнительном оправдании для восстания про- тив такого «монстра» не нуждались. Ирония судьбы состояла в том, что именно в год публика- ции этого и аналогичных памфлетов пуританских критиков жен- ского правления, на английский трон, после смерти ревностной католички Марии Тюдор, взошла защитница реформированной церкви Елизавета, что сделало их негативную позицию по отно- шению к законности прав женщины занимать престол довольно уязвимой. И тогда стало ясно, насколько в действительности ма- ло что определяющим был в этом случае для реформаторов во- прос пола, или то, что сейчас называют тендерным фактором. «Ваше Величество напрасно гневается на меня из-за моей книги, которая была написана в другие времена и касалась правления других особ, - оправдывается Джон Нокс в письме к королеве Елизавете от 20 июля 1559 года. «Господь... вознес Вас на вер- шину власти, чтобы Вы правили его людьми для славы церкви Господа. Поэтому в своем правлении Вы должны уповать только на вечное провидение Божие, а не на законы, которые из года в год могут меняться. Только в этом случае Ваше правление будет долгим и счастливым, а я, с моей стороны, буду благословлять и укреплять Вашу власть языком и пером»62. Ряд придворных авторов елизаветинского времени выдви- нули совершенно новые аргументы против автоматического ис- ключения женщин из порядка престолонаследия. Так, Джон 61 Цит. по пер. в сб.: Английская Реформация. (Документы и мате- риалы). М., 1990. С. 55. 62 Цит. по пер. в сб.: Англия в эпоху абсолютизма. (Статьи и источ- ники). М., 1984. С. 57.
218 Глава 4 Эйлмер утверждал, что даже замужняя королева может править легитимно, потому что ее подчинение мужу ограничивается ча- стной жизнью и не распространяется на публичную сферу, в ко- торой она и для мужа, как для всех своих подданных, является законным монархом. Эту концепцию расщепленной идентично- сти Эйлмер и другие политические мыслители описывали мета- форой «двух тел государя», которая позволяла различать короле- ву как персону и как воплощение власти, отделяя ее телесную женственность от обнаруживаемых в ней мужских качеств, кото- рые считались необходимыми для управления и которые она могла получить по династическому рождению и воспитанию. Как показала К. Джордан, Эйлмер и другие защитники «женско- го правления» отчетливо разделяли пол-секс и пол-род (или ген- дер)63. И сама Елизавета прекрасно осознавала преимущества этой метафоры и использовала сочетание женских и мужских тендерных стереотипов в своих целях, выразив это ярко и лако- нично в знаменитой фразе: «Я знаю, что имею тело хрупкой и слабой женщины, но у меня ум и мужество короля»64. Напротив, Жан Боден в своей оппозиции женскому прав- лению вернулся к постулатам Писания и естественного права и, помимо того, выдвинул тезис, на который затем чаще всего ссы- лались его единомышленники: государство подобно домохозяй- ству, и как в домохозяйстве мужу/отцу принадлежит власть над всеми другими, так и в государстве всегда должен править муж- чина/монарх. Идея патриархального авторитета и образ Отца использовались монархами для обоснования своих притязаний на власть над подданными, как, например, в утверждении Яко- ва I: «Я - муж, а весь остров - это моя законная жена»65. Аналогия между королевской и отцовской властью могла "работать" и в обратном направлении - на укрепление авторите- та мужского главы домохозяйства. Точно так же как подданные не имели никакого или строго ограниченное право на восстание 63 Jordan С. Renaissance feminism: Literary texts and political models. Ithaca, 1990. 64 Teague F. Elizabeth I: Queen of England // Women writers of the Re- naissance and Reformation. Athens, 1987. P. 542. 65 Цит. по: Wiesner M. E. Women and gender... P. 243.
История женщин и гендерные исследования 219 против своего государя, так и в семье жена и дети не могли оспа- ривать авторитет мужа и отца, поскольку считалось, что и мо- нархи, и отцы получили свою патриархальную власть от Бога, а домохозяйство в этом контексте рассматривалось не как частная, а как мельчайшая политическая ячейка и, соответственно, как часть публичной сферы. Как это сформулировал Боден: «Оста- вив рассуждения о морали философам и теологам, займемся тем, что относится к политической жизни, и поговорим о власти мужа над женой, которая является источником и основой всякого че- ловеческого общества»66. Как показали историки, Реформация способствовала упро- чению авторитета глав семейств, придав им еще более важные религиозные и надзирательные функции. Многие представители протестантского духовенства отводили матерям некоторую роль в религиозном и нравственном воспитании, хотя и непременно второстепенную, по сравнению с отцовской. В католических странах власть отца в семье в этот период усиливается в резуль- тате проводимой абсолютизмом политики централизации. Например, во Франции между 1556 и 1789 гг. была приня- та целая серия законов, которые одновременно усиливали и мужской авторитет в семье и власть государства за счет компе- тенции церкви, которая для признания брака действительным требовала по меньшей мере номинального согласия обеих сто- рон. Новые законодательные акты вводили тюремное заключе- ние для детей, которые не подчинялись решениям своих отцов, причем сроки наказания для дочерей были значительно дольше, чем для сыновей. Этот двойной пресс семьи и государства нанес существенный ущерб правам женщин распоряжаться своими личными судьбами и собственностью67. В XVI-XVII вв. власть мужей над женами редко оспарива- лась, и следствием этого было исключение женщин из дискуссии о политических правах: поскольку замужние женщины в право- вом плане находились под опекой супруга, они не могли быть 66 Faiire С. Democracy without women: Feminism and the rise of liberal individualism in France. Bloomington, 1991. P. 40. 67 Hanley S. Engendering the state: family formation and state building in early modern France // French Historical Studies. 1989. Vol. 16. N 1. P. 4-27.
220 Глава 4 причислены к политически независимым лицам на тех же осно- ваниях, что и слуги, ученики или держатели. Именно зависи- мость женщин от своих мужей была использована как повод не прислушаться к их требованиям в тех немногих случаях, когда они открыто предприняли самостоятельные политические акции. Самым ярким примером являются парламентские петиции женщин в эпоху Английской революции. Несколько раз во время Гражданской войны большие группы женщин обращались к пар- ламенту с петициями по важным вопросам экономики и полити- ки, и неизменно сталкивались с пренебрежением и насмешка- ми68. Если они и получали какой-то ответ, то сопровождавший его комментарий сводился к тому, что подобные вопросы нахо- дятся выше женского понимания и что женщины должны пойти домой и спросить своих мужей, ведь поскольку муж представля- ет свою жену в публичных делах за пределами домохозяйства, то женщины не имеют права обращаться в парламент. В некоторых женских петициях специально отмечалось, что «не все мы являемся женами», а в петиции 1649 года были использованы самые сильные аргументы, когда-либо звучавшие вплоть до XIX века в пользу политических прав женщин: «Так как мы убеждены в нашем сотворении по подобию Божьему и в нашем стремлении к Христу, равном с мужчинами, как и в про- порциональной доле свобод этой Республики, нас просто не мо- жет не удивлять и не огорчать, что мы кажемся вам настолько презренными, что недостойны подавать петиции или представ- лять наши жалобы этой достопочтенной Палате... Разве мы не заинтересованы равным образом с мужчинами нашей страны в тех вольностях и гарантиях, которые содержатся в Петиции о правах и других добрых законах..?». Язык этого уникального исторического документа совершенно недвусмысленно свиде- тельствует о том, что его авторы чувствовали себя вправе дейст- вовать на политической сцене. Однако никто серьезно не обсуж- дал эти аргументы, а авторы газетных заметок настоятельно рекомендовали мужьям осуществлять более строгий контроль за 68 Например, в 1649 г. сотни женщин подали прошение об освобож- дении лидера левеллеров Джона Лильберна, а в 1659 г. семь тысяч квакер- ских жен подписали петицию в парламент об отмене десятин.
История женщин и гендерные исследования 221 своими женами и так загрузить их домашними обязанностями, чтобы у них не было времени беспокоиться о политике69. То, что правовая ответственность за действия жен возлага- лась на их мужей, имело и другое, можно сказать, обратное по- следствие, так как это снимало некоторые психологические пре- грады и стимулировало участие женщин в таких специфических типах политической активности, как бунты, восстания и другие движения народного протеста. Особенно велика была роль жен- щин в голодных бунтах, где они часто выступали в качестве за- чинщиц, а также в антиналоговых движениях в Голландии и Франции XVI-XVII вв. Лидерство женщин в таких чрезвычай- ных обстоятельствах, видимо, не воспринималось как нарушение тендерной иерархии, учитывая их кратковременность. Но когда дело касалось более широких и продолжительных восстаний политического характера массовое вовлечение в них женщин вызывало обостренное внимание и дополнительное беспокойство властей, а в конечном счете - особенно ожесточенную реакцию. Из всех возможных способов иерархической организации обще- ства - в соответствии с классом, возрастом, рангом, занятием и т.д. - тендер воспринимался как самый естественный, а покуше- ния на его незыблемость как самые опасные. В целом, порвав со многими традиционными взглядами, европейские реформаторы сохранили устойчивые предубежде- ния относительно того, что подобает мужчинам, а что женщи- нам. Даже самые радикально-революционные группы в период Гражданской войны и Английской Республики не призывали распространить политические права на женщин и были далеки от того, чтобы предположить, будто за концом власти монарха над его подданными мог бы последовать конец власти мужей над их женами. Ведь в их представлении первая была неправедной и богопротивной, а вторая естественной. Предоставив возмож- ность активного участия в политической жизни более широкой группе мужчин, парламентские реформы раннего нового време- ни фактически повысили значение половой принадлежности как 69 Smith H. L. Reason's disciples: Seventeenth-century English feminists. Urbana, 1982. P. 55.
222 Глава 4 детерминанты политического статуса. Образцы поведения, кото- рым общество побуждало следовать мужчин, все более наполня- лись светским содержанием и включали в себя политическую ответственность, в то время как женские добродетели оставались всецело домашними и христианскими. Говоря словами Бодена, «быть хорошим мужчиной значит также быть добропорядочным гражданином (курсив мой. - Л. Р. )», а быть хорошей женщиной все еще значило быть истинной христианкой70. Но хотя в XVI веке христианские добродетели (набож- ность, милосердие, смирение) ценились наравне или даже выше, чем светские, к XVIII в. такие светские качества как разум, здра- вомыслие и товарищество, приобрели больший вес. Эти характе- ристики коллективное сознание приписывало исключительно мужчинам, и то, что они становились самыми важными в обще- ственной жизни, еще более ограничивало возможности женщин играть в ней активную роль. Маскулинизация также отразилась в вербальных предпочтениях, достаточно вспомнить, что во вто- рой половине XVIII в. главные социальные и политические цели формулировались в категориях братства и товарищества. Совершенно очевидно, что интенсивное изучение пробле- мы "гендер и власть" во многом изменило устоявшиеся интер- претации европейской истории раннего Нового времени, что в равной мере относится и к пониманию связи тендерной дихото- мии с асимметрией политической власти (в широком смысле слова), и с регуляцией общественной жизни в целом. Этот пери- од оказывается временем ужесточения тендерной иерархии, что прослеживается в самых разных по характеру источниках и во всех аспектах жизни социума, но причины этого явления все еще не до конца выяснены. Возможно, экономические, политические и интеллектуальные сдвиги, такие как рост капитализма, подъем национальных государств, научная революция, привели к тому, что старые тендерные модели устарели и перестали эффективно "работать" еще до того, как были созданы новые образцы, спо- собные прийти им на смену? Возможно, скоро специалисты предложат убедительный ответ на этот вопрос. Но на текущий 70 Faure С. Democracy without women... P. 39.
История женщин и гендерные исследования 223 момент открытия тендерных историков обернулись тем, что обо- гатили и еще более усложнили противоречивую панораму «Ве- ликого Перехода», внеся в нее новую, тендерную, перспективу71. Гендерный статус и историческая периодизация Проблема периодизации была унаследована и некритиче- ски воспринята тендерной историей от истории женщин "перво- го поколения", выдвинувшей в качестве одной из своих основ- ных задач пересмотр общепринятых схем периодизации, построенных исключительно на историческом опыте мужчин. Наиболее генерализованная схема периодизации истории жен- щин была предложена еще в 1974 г. в обзорной книге Моник Пьеттр «Положение женщин сквозь века»72. Она разделила всю историю на три очень продолжительных фазы в соответствии с превалировавшим в то время образом женщины: на заре истории человечества это был образ Матери-Прародительницы, на вто- ром этапе, в некоторых древних обществах (Египет, Рим) и осо- бенно с упрочением христианства и моногамии - образ Жены- Супруги, и, наконец, на третьем - начиная с эпохи Возрождения - возникает образ Женщины-Личности. При этом «повышение статуса женщины в XX веке не было результатом какого-то ли- нейного подъема, медленного и поступательного продвижения к свободе»73. Напротив, этот путь был чрезвычайно извилист. Сложность выявления динамики тендерной истории усу- губляется наличием существенных различий, неоднозначности и разновременности изменений в тендерном статусе отдельных социальных, профессиональных и возрастных групп. Многочис- ленные исследования продемонстрировали несостоятельность упрощенных схем, в которых та или иная система различий из- бирается в качестве универсальной объяснительной категории. Неадекватность автономного социально-классового или тендер- ного анализа красноречиво свидетельствовала в пользу последо- вательной комбинации этих двух подходов, имеющей в перспек- 71 Подробнее см.: Wiesner M. Е. Women and gender... P. 241-255. 72 Piettre M. La condition feminine a travers les ages. P., 1974. 73 Ibid. P. 309.
224 Глава 4 тиве создание социальной истории тендерных отношений. Тем не менее попытки ввести новую периодизацию всемирной исто- рии женщин продолжались. Одна из наиболее интересных была сделана в обобщающем труде Бонни Андерсон и Джудит Цин- ссер «Их собственная история: женщины в Европе от предысто- рии до настоящего времени», опубликованном в 1988 г.74. Опре- деляющей категорией интерпретации исторического материала выступил тендерный фактор: сходство тендерного статуса пере- вешивало, по мнению авторов, эпохальные, классовые и этниче- ские различия, несмотря на всю их значимость. К тендерным константам были отнесены следующие об- щие черты: место женщины в европейском обществе устанавли- валось по мужчине, от которого она зависела; основные обязан- ности женщин в семье и по дому не исключали их из других форм труда; труд женщин в домохозяйстве и вне его всегда счи- тался менее важным, чем мужская работа; лишь немногие евро- пейские женщины (из тех, что обладали богатством, высоким положением или талантом) преодолевали ограничения, наклады- ваемые на их жизни обществом, но даже они сталкивались с за- даваемыми культурой преимущественно негативными представ- лениями о женщинах и с убеждением в том, что они должны подчиняться мужчинам. Несмотря на это у женщин была своя история, траекторию которой авторы прослеживают, фокусируя внимание на изменениях ролевых функций женщин в обществе и выделяя группы женщин «в полях», в церковных учреждениях, в замках и поместьях, в средневековых городах, а также аналогич- ные категории для новоевропейской истории. Они замечают, что «одно и то же историческое событие можно увидеть по-разному с разных точек зрения различных групп женщин. Например, ин- дустриализация воздействовала на женщин, принадлежащих к рабочему классу, и женщин среднего класса совершенно различ- ным образом... То же самое справедливо и для Ренессанса, Про- свещения, Французской революции и для двух мировых войн»75. 74 См., например: Anderson В. S., ZinsserJ. P. A History of their own: Women in Europe from prehistory to the present. N.Y. etc., 1988. 75 Ibid. Vol. 1. Introduction. P. XV-XIX.
История женщин и гендерные исследования 225 Что касается характеристики отдельных периодов истории, то здесь непревзойденным образцом остается замечательная ста- тья видного историка, теоретика и практика американского фе- минизма 1970-х годов Джоан Келли, с красноречивым названи- ем: «Было ли у женщин Возрождение?». Для анализа воздействия общественно-политических условий перехода от средневековья к раннему новому времени на положение женщин разных социальных групп Дж. Келли разработала собственную теоретическую модель - комплексный индикатор уровня и каче- ства «женской свободы». Она учитывала четыре взаимосвязан- ных критерия: общественную регламентацию женской сексуаль- ности, в сравнении с мужской; предписываемые женщинам роли в хозяйственной и политической сферах, включая их доступ к собственности, власти, образованию, профессиональному обуче- нию и т.д.; роль женщин в культурной жизни общества, в фор- мировании его мировоззрения; и наконец, систему представле- ний о роли женщин и вообще о ролевых функциях полов в общественном сознании, в искусстве, литературе и философии. Проведенный по этим основаниям анализ привел Дж. Келли к выводу об усилении зависимости и снижении тендерного статуса итальянок XV-XVI вв. и позволил дать довольно категоричный ответ на титульный вопрос: «У женщин не было никакого воз- рождения, по крайней мере, его не было в эпоху Ренессанса»76. Таким образом, включение "женской" точки обзора поста- вило на повестку дня вопрос о коррекции общего видения исто- рического процесса. Выбор новой перспективы изменил всю 76 Kelly J. Women, history and theory. Chicago, 1984. P. 19-50. Следуя во многом в том же русле, американская исследовательница Джоан Ландес, опровергла представление о раскрепощающем воздействии Великой фран- цузской революции на историю женщин. Landes J. Women and the public sphere in the age of the French Revolution. Ithaca; N.Y., 1988. Правда, некоторые критики обвиняют Ландес в недооценке той роли, которую женщины эпохи революции, принадлежавшие к интеллектуальной элите, пользуясь определенной свободой дискурса, играли в формировании тех самых институтов новой публичной сферы (от салонов до прессы), которые бросили вызов авторитету монархии. - Goodman D. Public sphere and private life: Toward a synthesis of current historiographical approaches to the Old Re- gime // History and Theory. 1992. Vol. 31. N 1. P. 14-20. 15 Заказ 929
226 Глава 4 картину "прогрессивного развития" и общепринятые оценки ис- торических периодов. «Для женщин "прогресс" в Афинах озна- чал конкубинат и затворничество жен в гинекеях», - писала Кел- ли в другой статье «Социальные отношения полов и методологическое значение истории женщин»77. «В Европе эпо- хи Возрождения он означал привязывание жены буржуа к дому и эскалацию охоты на ведьм...», а Французская революция «откры- то исключила женщин из своей свободы, равенства и братства»78. В поисках корреляции между статусом женщин и характе- ром общественной организации историки идут вслед за антропо- логами, которые подчеркивают ее непрямой характер и указы- вают на то, что усложнение общественных структур влекло за собой снижение авторитета женщины в семье, сокращение ее имущественных прав, установление двойного стандарта норм поведения и морали и, вместе с тем, усиление неформального влияния женщин через более широкую сеть социальных связей за пределами семьи и домохозяйства79. Вот почему, сохраняя в целом периодизацию, фиксирующую структурные трансформа- ции в обществе, тендерная история делает акцент на различных последствиях этих перемен для мужчин и для женщин, на долю которых достались не дивиденды, а издержки "прогресса". Переиздавая получивший широкую известность коллек- тивный труд «Становясь видимыми: женщины в европейской истории», его редакторы объяснили принятое ими традиционное деление пройденного Европой исторического пути тем, что «та- кие крупные катаклизмы как войны и эпидемии оставляют глу- бокий разлом в жизни всех членов общества, и мужчин, и жен- щин, а такие долговременные процессы как индустриализация, политическое развитие и повышение жизненного уровня изме- няют жизнь каждого. Однако наш особый ракурс показывает, что женщины переживали эти массовые сдвиги иначе, чем мужчи- 11 Kelly J. Op. cit., p. 1-18. 78 Ibid. P. 3. 79 Women, culture and society / Ed. by M. Z. Rosaldo, L. Kamphere. Stanford, 1975; Toward an anthropology of women/ Ed. by R.R.Reiter. N.Y., 1975. Подробно о концепциях зарубежных антропологов в 1970- 1980-е гг. см. в сб.: Женщина в обществе и культуре. М., 1987.
История женщин и гендерные исследования 227 ны»80. Были отмечены две ведущие тенденции, которые опреде- ляют траекторию женской истории. Одна из них - ускорение темпов дифференциации задач в экономике и управлении, что влечет за собой необходимость их централизованной координа- ции: «по мере того, как общества становятся более сложными, власть стекается наверх и, в общем, в руки немногих мужчин, а большинство женщин остается внизу. Вторая историческая тен- денция состоит в попытках оправдать лишение женщин власти и авторитета сведением тендерных различий в систему оппозиций, снабженных ярлыками "мужское" и "женское". Качества, якобы присущие женщинам, противопоставляются "мужским": женщи- ны определяются как пассивные, мужчины - как активные, жен- щины описываются как эмоциональные, мужчины - как интел- лектуальные, женщины полагаются "по природе" заботливыми, мужчины - "по природе" честолюбивыми»81. В целом же анализ экономической дифференциации и тендерной поляризации про- изводится в общепринятой долгосрочной перспективе. Оказывается, что в более отдаленное время асимметрия тендерной системы была гораздо слабее, чем в более поздние, что в эпохи, которые традиционно считаются периодами упадка, статус женщин отнюдь не снижался, а в так называемые эры прогресса плоды последнего распределялись между ними далеко не равномерно. Однако при такой постановке проблемы, несмот- ря на несовпадение фаз исторического опыта мужчин и женщин, задача периодизации исторического развития отходит на второй план, речь уже идет главным образом о его оценке и реинтерпре- тации. И хотя XVI-XVII столетия почти единодушно оценива- ются тендерными историками как эпоха крупных сдвигов, кото- рые в основном негативно отразились на статусе женщин в патриархальной семье и общественном производстве, именно к этому времени они относят важнейший позитивный момент в избранной ими картине исторической динамики - рождение "женского вопроса" и традиции феминизма82. 80 Becoming visible: Women in European history / Ed. by R. Bridenthal etal. Boston etc., 1987. P. XI. d.,p. 1-2. 82 См., в частности: Connecting spheres. Women in the Western world, 15*
228 Глава 4 В этой связи особый интерес вызывает дискуссия о преем- ственности и изменчивости в истории женщин при переходе от средневековья к новому времени. Эта полемика была вызвана распространенным в феминистских исследованиях представле- нием о неизменности и непрерывности «патриархального угне- тения», которое нашло наиболее яркое отражение в статье одно- го из лидеров "женской истории", американской медиевистки Джудит Беннет. Название этой статьи - «Неподвижная история», заимствованное из известной работы Э. Леруа Лядюри, намерен- но эпатировало читателя83. Впрочем, речь шла, конечно, не о полной статичности патриархии, которая существовала в разных исторических формах и вариациях84, а о том, что имевшиеся из- менения в отдельных аспектах, не преобразовали основ патриар- хальной системы на рубеже нового времени. Как бы то ни было, нельзя не признать справедливости замечаний тех критиков, ко- торые увидели в этом «пафосе неподвижности» и в призывах к пересмотру традиционной периодизации не только рецидив «ра- дикального феминизма», но и опасность отрыва истории женщин от общеисторического контекста85. Характерно, что в ответе на критику Дж. Беннет сочла не- обходимым подчеркнуть: «Я вовсе не утверждаю, что в жизни женщин не произошло никаких перемен, но я полагаю, что для женщин и для мужчин ход и реалии этих изменений, а также их движущие силы, были различными... В конце концов, история изучает не только изменения, но и преемственность. И если по- следняя больше проявляется в истории женщин, чем в истории некоторых других групп, то это требует разгадки, но, разумеется, не влечет за собой де-историзацию... Никто не станет отрицать, что история женщин должна быть лучше интегрирована в единое целое с более старыми областями исторических исследований, 1500 to the present / Ed. by M. J. Boxer, J. H. Quataert. N.Y.; Oxford, 1987. 83 Bennett J. M. "History that stands still": Women's work in the Euro- pean past // Feminist Studies. 1988. Vol. 14. N 2. P. 269-283. 84 Bennett J. Feminism and history// Gender and History. 1989. Vol. 1. N2. P. 251-272. 85 Hill, Bridget. Women's history: A Study in change, continuity or standing still? // Women's History Review. 1993. Vol. 2. N 1. P. 5-22.
История женщин и гендерные исследования 229 но существует много способов достичь этой цели... Я считаю, что мы должны развивать наши собственные историографиче- ские традиции с тем, чтобы соединиться с другими историче- скими дисциплинами на равных условиях»86. Пока можно говорить лишь о создании реальных предпо- сылок для становления новой исторической субдисциплины с исключительно амбициозной задачей - переписать всю историю как историю тендерных отношений, покончив разом и с вековым "мужским шовинизмом" всеобщей истории, и с затянувшимся сектантством "женской истории". Но признаки продвижения к позитивному решению этого вопроса заметны и, в частности, проявляются в том, что главные узлы проблематики тендерной истории возникают именно в точках пересечения возможных путей интеграции истории женщин в пространство всеобщей истории. Обнадеживающие перспективы просматриваются в ис- тории повседневности и в истории частной жизни. Внимание историков привлекают гендерно-дифференцированные про- странственные характеристики и ритмы жизнедеятельности, вещный мир и социальная среда, специфика женских коммуни- кативных сетей, магические черты "женской субкультуры". Гендерные исследования, проблема синтеза и новая социокультурная история Итак, критический момент, определяющий будущее ген- дерной истории, состоит в решении проблемы ее сближения и "воссоединения" с другими историческими дисциплинами, а го- воря иначе - в определении ее места в новом историческом син- тезе. Но ее движение к интеграции упирается в ту самую челове- ческую субъективность, изучению которой в тендерной истории уделяется немало сил и времени: "женский вопрос" столь явно доминирует в сознании практикующих ее историков, что слиш- ком часто история тендерных отношений оказывается вновь рас- колотой на ту самую "женскую историю" с родимыми пятнами 86 Bennett J. Women's history: A Study in continuity and change // Wom- en's History Review. 1993. Vol. 2. N 2. P. 173-184. (P. 176).
230 Глава 4 радикального феминизма, которую теперь предпочитают назы- вать гендерной историей женщин, и историю мужчин. Парадоксально, но историки, впервые проявившие серьез- ный интерес к исследованию гендерной идентичности "сильной половины человечества", как и первые "историки женщин", столкнулись со скептическим отношением многих собратьев по профессии, которые видели в "истории мужчин" лишь очеред- ную дань идеологической моде и, в подавляющем большинстве, не признавали эвристического потенциала этого нового направ- ления, хотя, именно изучая историю мужчин, можно убедитель- нее всего показать как тендерные представления пронизывают практически все аспекты социальной жизни, вне зависимости от присутствия или отсутствия женщин. Некоторые историки впол- не обоснованно связывают такое прохладное отношение с тем, что при чтении источников создается впечатление будто мужчин в них вовсе нет, хотя они и упоминаются повсюду. И именно поэтому исследователи гендерной истории мужчин, трактующей маскулинность (мужественность) как несводимую к биологиче- ской данности категорию культуры, предпочитают заниматься главным образом ясно выраженной мужской идеологией . Кро- ме того, большая часть работ, анализирующих наследие мысли- телей прошлого, вводит тендерную проблематику в контекст интеллектуальной истории88. Сторонники более теоретически продуманных комплекс- ных подходов к истории мужчин и истории патриархальной сис- темы, учитывают, помимо психических и культурных состав- ляющих гендерной идентичности и структуры гендерной 87 Nye R. A. Masculinity and male codes of honor in modern France. N.Y., 1993. 88 Nature, culture and gender/ Ed. by С MacCormack, M. Strathern. Cambridge, 1980; Pitkin H. F. Fortune is a woman. Gender and politics in the thought of Niccolo Machiavelli. Berkeley, 1984; Men's ideas/women's realities: Popular science, 1870-1915/ Ed. by L.M.Newman. N.Y., 1985; Keller E. F. Reflections on gender and science. New Haven, 1985; ElshtainJ. B. Meditations on modern political thought: Masculine/feminine themes from Luther to Arendt. N.Y., 1986; Nicholson L Gender and history. The Limits of social theory in the age of the family. N.Y., 1986; Fausto-Sterling A. Myths of gender. Biological theories about women and men. N.Y., 1986.
История женщин и гендерные исследования 231 иерархии, положение субъекта в социальной иерархии и конфи- гурацию последней. Например, речь идет о том, что степень уча- стия мужчин в отправлении политических функций в раннее но- вое время определялась, в отличие от женщин, не тендерным, а набором социальных и других факторов - классом, возрастом, положением, занятием, местом проживания и т.д. Проведенные исследования показали, что концепции мас- кулинности были важными признаками, определяющими доступ к политической власти: например, понятие истинный мужчина подразумевало статус женатого главы домохозяйства, а те неже- натые мужчины, чей класс и возраст давал им в принципе граж- данские права, не могли участвовать в политической жизни в той же мере, что и их женатые братья. На холостяков смотрели с по- дозрением, потому что они, как и незамужние женщины, вели образ жизни, который не соответствовал подобающему им месту в гендерно-дифференцированной социальной упорядоченности. Некоторые из этих мужчин, такие как подмастерья в Германии, Англии, Франции, осознавая, что им никогда не суждено стать главами домохозяйства, создали альтернативные концепции му- жественности и мужской чести, которые резко отличались от господствующей. Они стали рассматривать свое холостяцкое состояние, принудительно навязанное им цеховыми мастерами, как нечто позитивное и предпочитали подчеркивать свою свобо- ду от политических обязанностей, а не отсутствие политических прав. Верность исключительно мужской организации подмас- терьев считалась в их среде крайне важной, она была ключевой в их понятии истинного мужчины. Еще более заметное место занимает проблема переплете- ния социальных и тендерных различий в исследованиях по исто- рии мужчин нового времени. Британский историк Дж. Тош, раз- мышляя о том, что значило быть мужчиной в XIX веке, предложил исходить из того, что формирование мужской иден- тичности было детерминировано балансом между тремя ее ком- понентами, связанными с домом, работой и кругом общения: достойная работа, единоличное содержание семьи и свободное общение на равных с другими мужчинами. Все эти компоненты, в свою очередь социально обусловлены. Дж. Тош справедливо
232 Глава 4 считает концепцию разделенных частной и публичной сфер не- адекватной еще и потому, что как раз возможность свободного перехода между ними, которая являлась мужской привилегией, была неотъемлемой частью социального устройства89. Речь должна, следовательно, идти о разработке таких кон- цепций и методов, которые позволили бы совместить тендерный и социальный подходы в историческом анализе. Но нынешнее положение вещей вынуждает констатировать, что решение мно- гих стоящих перед тендерной историей проблем еще потребует значительных усилий, направленных на соединение всех мето- дологических ресурсов и реализацию продуктивного сотрудни- чества социальных историков и историков культуры. Еще одно перспективное направление тендерной истории тесно связано с оригинальным подходом, который можно услов- но назвать персональной, или новой биографической историей. Он, разумеется, имеет очень жесткие ограничения в источнико- вой базе для ранних периодов истории. Даже исследователи за- падноевропейской истории раннего нового времени, несмотря на наличие довольно богатых частных архивов и обширного корпу- са литературных памятников, сталкиваются с серьезными труд- ностями и прежде всего в своих попытках реконструировать ис- торическую индивидуальность представителей средних и низших социальных слоев. В частности, стремясь восстановить внутренний мир женщины этого времени, ученые вынуждены обращаться к немногочисленным представительницам элиты, потомкам которых к тому же удалось сберечь и пронести свои фамильные архивы сквозь все исторические катаклизмы. Но и в таких счастливых случаях неизбежно встает вопрос, можно ли наблюдения, сделанные на основании исследования отдельных судеб в сколь угодно щедрых на подробности казусах экстраполировать в область коллективного и тем более социаль- но-дифференцированного тендерного опыта? Для такого перено- са требуются дополнительные обоснования. Иногда историк 89 Tosh J. What should historians do with masculinity? Reflections on ni- neteenth-century Britain// History Workshop Journal. 1994. N 38. P. 179-202. См. также: Manful assertions: Masculinities in Britain since 1800/ Ed. by M. Roper, J. Tosh. L, 1991.
История женщин и гендерные исследования 233 опирается на гипотезу о двойственности женского мировосприя- тия, предполагающую, что если в одних ситуациях представле- ния женщины в той или иной мере отражали ее социальную при- надлежность, которая определялась, в зависимости от ее семейного положения, по мужу или по отцу, то в других - клас- совые различия вытеснялись более фундаментальными тендер- ными характеристиками. Констатация существенной общности "женского опыта" конкретной эпохи, таким образом, не элими- нирует расхождений, создаваемых социальным неравенством, и соответствует тем свидетельствам источников, которые под- тверждают, что противоречия этого "двойного статуса" женщин осознавались мыслящими современниками и озадачивали их так же, как и нынешних историков, пытающихся уложить женскую ментальность в классово-гендерную систему координат. В новой персональной истории индивидуальные биогра- фии как форма микроанализа используются для прояснения со- циального контекста, а не наоборот, как в традиционных истори- ческих биографиях90. Несмотря на эпистемологические трудности, обновленный и обогащенный принципами микроис- тории биографический метод, при всех своих естественных ог- раничениях, позволил исследователям основательно разработать многие проблемы тендерной дифференциации, включая роль матримониального статуса и психологические особенности раз- личных стадий жизненного цикла, ролевые предписания и огра- ничения, реакции общества на девиантное поведение. В то время как семейный статус определял каждую фазу женского жизненного цикла, отношение к женской сексуально- сти в широком смысле слова детерминировало поведенческий стереотип, предписываемый обществом женщинам, независимо от возраста, семейного или социального положения. Этот норма- тивный код, выражавшийся, в частности, в понятиях чести и позора, в идеале женской скромности как внешнего выражения целомудрия, был призван контролировать не только сексуальное 90LeviG. Les usages de la biographie// Annales. E.S.C. 1989. A. 44. N6. P. 1331-1332.
234 Глава 4 поведение женщин, но практически все стороны их бытия: он задавал строгости воспитания и скудость образования, стиль одежды и манеру говорить, ограничения в выборе партнера, рам- ки приемлемой деятельности и многое другое. Конечно, не все женщины следовали модели поведения, предписываемой им тра- диционным обществом, но обнаружившееся в целом ряде иссле- дований разнообразие возможностей, в целом очерчивает их пределы, выход за которые был трагическим уделом единиц. Наибольшие ожидания от тендерной истории в области методологии связаны именно с поисками решения проблемы взаимодействия индивидуального, группового, социального и универсального в историческом процессе. В то же время, работы историков, которые - в зависимости от избранного ракурса ис- следования - описывают отдельные женские судьбы, либо выяс- няют роль женщин в семье и домохозяйстве или же ее место в общественно-публичной сфере (в заданных пространственно- временных границах), все еще нуждаются в переосмыслении с точки зрения возможного синтеза всех этих трех аспектов изуче- ния истории женщин. Тем не менее, в практике конкретно- исторических исследований с более широким охватом, опреде- ленное продвижение в решении этой проблемы уже намечено. Как показали в своих эталонных по исполнению историко- биографических исследованиях Сара Мендельсон и Натали Земон Дэвис, даже редкие женщины XVII века, искавшие более широкое поле приложения своих недюжинных сил и таланта, не оспаривали всего комплекса тендерной асимметрии, вовсе не претендовали на привилегии мужчин в политике, праве, образо- вании, сексуальных отношениях, а своему проникновению в за- поведные сферы деятельности тщательно искали оправдания92. Но хотя никто из них не ставил открыто под сомнение гендер- ную полярность, как она понималась современниками, реализа- ция такими женщинами своих властных амбиций, социальных притязаний, интеллектуальных потенций и творческой энергии в 91 Mendehon S. The Mental world of Stuart women: Three studies. Brighton, 1987. 92 Davis N. Z. Women on the margins. Three seventeenth-century lives. Cambridge (Mass.); L., 1995.
История женщин и гендерные исследования 235 скрытом виде была явлением достаточно распространенным. Из представленных двумя исследовательницами своеобразных триптихов, «тройных портретов», ярко выступают спектр и пре- делы возможностей, которыми располагает индивид в рамках данного исторического контекста с характерной комбинацией социальной и тендерной иерархий. Н. Дэвис предельно четко формулирует свою программу в Прологе, построенном в виде воображаемого обмена мнений автора с героинями написанной ею книги: «Позвольте мне объ- яснить... Я собрала вас вместе для того, чтобы больше узнать о ваших сходствах и различиях. В наши дни иногда говорят, что женщины прошлого похожи друг на друга... Я хотела показать, в чем вы были близки друг другу, а в чем нет, в чем вы отличались от мужчин своего мира и в чем были такими же.., как разные религии влияли на женские судьбы, какие двери они перед вами открывали, а какие закрывали, какие слова и дела они позволяли вам выбирать... Я хотела узнать, как вы трое боролись с гендер- ным неравенством... Но я не изобразила вас просто многостра- дальными. Я также показала, как женщины в вашем положении извлекали из него максимум возможного. Я интересовалась тем, какие преимущества давала вам маргинальное^...»93. В тендерных исследованиях такого рода привлекает ис- ключительно взвешенное сочетание двух познавательных стра- тегий: с одной стороны, пристального внимания к «принужде- нию культурой» и к «сложному способу конструирования смыслов и организации культурных практик», к риторическим лингвистическим средствам, с помощью которых «люди пред- ставляют и постигают свой мир»94, а с другой - выявления ак- тивной роли действующих лиц истории, наделенных, согласно удачной формуле Габриэлы Спигел, «исторически обусловлен- ным авторским сознанием»95, и способа, которым исторический индивид - в заданных и не полностью контролируемых им об- 93 Davis N. Z. Op. cit. P. 2-4. 94 Scott J. W. Deconstructing equality-versus-difference: Or the uses of poststructuralist theory of feminism H Feminist Studies. 1988. Vol. 14. N 1. P. 34. 95 Spiegel G. M History, historicism and the social logic of the text in the middle ages II Speculum. 1990. Vol. 65. N 1. P. 59-86.
236 Глава 4 стоятельствах - использует наличествующие инструменты куль- туры, «творя историю», даже если результаты этой деятельности не всегда и не во всем соответствуют его намерениям. Переход от монологической истории женщин к диалогиче- ской96 тендерной истории и появление обобщающих историче- ских трудов в теоретическом контексте тендерных исследований дали мощный импульс научной полемике о путях интеграции новой дисциплины в историю всеобщую97. Жорж Дюби и Ми- шель Перро во Введении к пятитомной «Истории женщин на Западе» совершенно справедливо отметили, что «стало возмож- ным говорить о "новой истории женщин", поскольку ее предмет, методы и подходы в конце 1980-х - начале 1990-х годов претер- пели существенные изменения... Это уже собственно не история 98 женщин, а история отношении между полами» . Между тем проблема периодизации не была переосмысле- на с учетом новых концепций и задач. Она не сходит с повестки дня и оживленно обсуждается, а ее значение постоянно подчер- кивается, но все попытки ее решить по-видимому обречены на неудачу. И не в последнюю очередь потому, что с учетом карди- нального сдвига в общей направленности от истории женщин к истории взаимоотношений между полами сама постановка зада- чи дать специальную периодизацию истории с позиции одного - но только другого - пола, выглядит анахронизмом. Гораздо более привлекательно в этом плане предложение признанного авторитета новой культурной истории Роже Шар- тье, который ставит периодизацию женской истории в зависи- мость от выявления исторически изменчивого и специфического для каждой из социальных систем "способа артикуляции различ- ных возможностей женского влияния", поскольку, только их конкретное соотношение в данный исторический период, может 96 О диалогической природе нового видения истории см.: Ястребиц- кая А. Л. Проблема взаимоотношения полов как диалогических структур средневекового общества в свете современного историографического про- цесса // Средние века. 1994. Вып. 57. С. 126-136. 97 Social Science History. 1989. Vol. 13. N 4. P. 439-477. 98 A History of women in the West/ Ed. G. Duby, M. Perrot. Vol. 1. P. XIX.
История женщин и гендерные исследования 237 прояснить, каким образом в условиях тендерной асимметрии создается женская субкультура. Главным объектом истории женщин становится изучение различных дискурсов и практик, «регистрируемых многими ис- точниками механизмов, которые гарантируют (или призваны гарантировать) признание женщинами господствующих пред- ставлений о различиях между полами, как то правовая прини- женность, взгляд на роли полов, навязываемый школой, разделе- ние труда и пространства, исключение из сферы публичного и т.д.». Реализуемое таким образом символическое насилие, оп- ределяемое в духе П. Бурдье, всегда утверждает и закрепляет патриархальные отношения господства и подчинения, которые сложились культурно-исторически как «различия природные, коренные, неустранимые и всеобщие. Поэтому суть проблемы состоит не в том, чтобы противо- поставлять историческое и биологическое определения оппози- ции женщина/мужчина, а скорее в том, чтобы для каждой исто- рической конфигурации идентифицировать те механизмы, которые формулируют и представляют как "естественное" (а значит - биологическое) это социальное (а значит - историче- ское) разделение ролей и функций». Систематически воспроизводимые представления о жен- ской неполноценности не исключают отклонений и манипуля- ций. «Через присвоение женщинами мужских моделей и норм представления, имеющие в виду обеспечить господство и подчи- нение, превращаются в инструмент сопротивления и утвержде- ния своей идентичности... Не все трещины, раскалывающие мо- нолит мужского господства, принимают форму эффектных разрывов и непременно находят яркое выражение в идеологии отказа и мятежа. Часто эти трещины возникают внутри самого согласия, и для изъявления непокорности используется язык гос- подства. Именно проблема согласия - самая что ни на есть цен- тральная в функционировании системы власти, идет ли речь о социальном или же о половом делении»99 99 } ChartierR. Differences entre les sexes et domination symbolique (note critique)// Annales E. S. С 1993. A. 48. N4. P. 1005-1008. См. также: Шар- тье Р. История сегодня: сомнения, вызовы, предложения // Одиссей. Чело-
238 Глава 4 Так на первый план выводится общее основание, способст- вующее интеграции тендерных исследований в новую социо- культурную историю. Тендерные исследования пронизали собой, хотя и нерав- номерно, почти все области исторической науки, достигнув пре- делов своей экспансии. Тендерная история в ее широком истол- ковании представляет собой огромное междисциплинарное поле, которое охватывает социально-экономическое, демографическое, социологическое, культурно-антропологическое, психологиче- ское, интеллектуальное измерения, и имеет объективные основа- ния стать весьма важным стратегическим плацдармом для реали- зации проекта новой всеобщей истории, способной переосмыслить и интегрировать результаты исследований мик- ро- и макропроцессов, полученные в рамках персональной, ло- кальной, структурной и социокультурной истории. Ориентация на преодоление гендерно-исторической авто- номии и пристрастие к комплексным исследованиям характери- зуют новое качество того направления, которое можно было бы условно назвать моделью женской истории четвертого поколе- ния, если бы в этой версии она не перестала быть просто истори- ей женщин. На самом деле траектория движения фиксирует иные вехи: от якобы бесполой, всеобщей по форме, но, по существу, игнорирующей женщин истории, к ее зеркальному отражению в лице "однополой" женской истории и от последней - к действи- тельно общей истории тендерных отношений и представлений, а еще точнее к обновленной и обогащенной социальной истории, которая, в отличие от так называемой новой социальной исто- рии, стремится расширить понимание социального, включив в него все сферы межличностных отношений, как публичную, так и приватную, и все социокультурные (в том числе и тендерные) характеристики исторического индивида. Элизабет Джейнуэй так сформулировала свою задачу в на- писанной под впечатлением сексуальной революции книге: «Мир принадлежит мужчине, место женщины дома - это разде- ление так старо и так прочно укоренилось в наших умах и куль- век в истории. 1995. М., 1995. С. 201-202.
История женщин и гендерные исследования 239 туре, что производит иллюзию неизбежности и богооткровенной истины... Как это произошло и каково воздействие этого деления на устройство нашего общества - вот предмет этой книги, по- скольку я ставлю своей задачей рассмотреть наши представления о женщинах и об их роли не для того, чтобы изучить женщин и определить приличествующее им место, а для того, чтобы иссле- довать наше общество, его представления и его динамику...»100. Исторической наукой такая масштабная исследовательская зада- ча - изучить исторический социум сквозь суперструктуру мифа, взращенного культурой на почве объективных (физических и психологических) различий между полами - была поставлена в полном объеме только спустя четверть века, уже в интеллекту- альном контексте тендерной истории. 100 Janeway Е. Man's world, woman's place: a study in social mythology. N.Y., 1971. P. 7.
ГЛАВА 5 «ПОСТМОДЕРНИСТСКИЙ ВЫЗОВ» И ПЕРСПЕКТИВЫ НОВОЙ КУЛЬТУРНОЙ И ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЙ ИСТОРИИ В конце XX века историческая наука переживала глубокую внутреннюю трансформацию, которая ярко проявлялась и на поверхности академической жизни - в трудной смене поколений, интеллектуальных ориентации и исследовательских парадигм, языка истории. Складывавшуюся историографическую ситуацию нередко характеризовали как постмодернистскую1. Если сравнить некоторые аспекты историографической си- туации конца 1960-х - начала 1970-х гг. с ситуацией конца XX века, то контрасты бросаются в глаза. Это, прежде всего, прин- ципиальные различия в понимании характера взаимоотношений историка с источником, предмета и способов исторического по- знания, содержания и природы исторического знания, а также формы его изложения и последующих интерпретаций историче- ского текста. Одним из наиболее заметных знаков перемен стало интенсивное использование в исторических работах источников литературного происхождения с помощью теорий и методов, заимствованных из современного литературоведения. 1 Обстоятельный анализ центральных идей и основных проявлений "постмодерна" в исторической эпистемологии и методологии истории, а также обсуждение проблем исторического нарратива см. в книге: К новому пониманию человека в истории. Очерки развития современной западной исторической мысли. Томск, 1994 (Глава 1. От классики к постмодерну). См. также: Зверева Г. И. Историческое знание в контексте культуры конца XX века: проблема преодоления власти модернистской парадигмы // Гума- нитарные науки и новые информационные технологии. Вып. 2. М., 1994. С. 127-1424; и мн. др.
"Постмодернистский вызов "... 241 Наряду со словом "кризис", которое практически не схо- дило со страниц научно-исторической периодики последнего десятилетия XX века, на них замелькали ставшие не менее попу- лярными фразы "лингвистический поворот" и "семиотический вызов". В периодике появилось множество публикаций, обзоров, полемических выступлений, зачастую весьма эмоциональных, а иногда просто панических. На рубеже 1980-х и 1990-х годов прошли серьезные теоретические дискуссии в журналах "History and Theory", "American Historical Review", "Speculum", "Past and Present", "The Monist" и многих других2. В бурных научных дебатах, в которых принимали активное участие и философы истории, и сами историки, в том числе признанные лидеры ми- рового научно-исторического сообщества, оттачивались обсуж- 2 См.: Ankersmit F. R. The Dilemma of Contemporary Anglo-Saxon Phi- losophy of History// History and Theory. 1986. Vol. 25. N 1. P. 1-28; Part- ner N. F. Making up lost time: writing on the writing of history // Speculum. 1986. Vol. 61. N 1. P. 90-117; Carr D. Narrative and the real world: an for con- tinuity // History and Theory. 1986. Vol. 25. N 2. P. 117-131; ToewsJ. E. Intel- lectual history after the linguistic turn: the autonomy of meaning and the irre- ducibility of experience// American Historical Review. 1987. Vol.92. N4. P. 879-907; Brown R. H. Positivism, relativism and narrative in the logic of the historical sciences// American Historical Review. 1987. Vol.92. N4. P. 908- 920; Hobart M. E. The paradox of historical constructionism // History and The- ory. 1989. Vol. 28. N 1. P. 43-58; Ankersmit F. R. Historiography and Postmod- ernism// History and Theory. 1989. Vol. 28. N 2. P. 137-153; Forum. Intellec- tual History and the Return of Literature// American Historical Review. 1989. Vol. 94. N 3. P. 581-626; Spiegel G. M. History, historicism and the social logic of the text in the Middle Ages// Speculum. 1990. Vol.65. N 1. P. 59-86; Krausz M. History and its objects // The Monist. 1991. Vol. 74. N 2. P. 217-229; Reisch G. A. Chaos, history, and narrative // History and Theory. 1991. Vol. 30. N 1. P. 1-20; Norman A. P. Telling it like it was: historical narratives on their own terms// History and Theory. 1991. Vol.30. N2. P. 119-135; McCul- lagh C. B. Can our understanding of old texts be objective? // History and The- ory. 1991. Vol. 30. N 3. P. 302-323; Mazlich В., Strout C, Jurist E. History and Fiction// History and Theory. 1992. Vol.31. N2. P. 143-181; BevirM. The errors of linguistic contextualism// History and Theory. 1992. Vol.31. N3. P. 276-298; Martin R. Objectivity and meaning in historical studies // History and Theory. 1993. Vol. 32. N 1. P. 25-50; Zammito J. H. Are we theoretical yet? The new historicism, the new philosophy of history and "practising historians" // Journal of Modern History. 1993. Vol. 65. N 4. P. 783-814; etc. 16 Заказ 929
242 Глава 5 даемые новые концепции, совершенствовались формулировки, создавалась платформа для будущего консенсуса. Многочислен- ные монографические исследования и коллективные сборники статей отразили не только вызовы времени, с которыми столкну- лись историки на рубеже двух веков и эпох, но и весь спектр реакций на эти вызовы. Главный "постмодернистский вызов" истории был направ- лен против ее представления об исторической реальности и, сле- довательно, об объекте исторического познания, которые высту- пали в новом толковании не как нечто внешнее познающему субъекту, а как то, что конструируется языковой и дискурсивной практикой. Язык стал рассматриваться не как простое средство отражения и коммуникации, а как главный смыслообразующий фактор, детерминирующий мышление и поведение. Вслед за семиотическим отрицанием "невинности" малых лингвистических форм по отношению к описываемой ими вне- языковой действительности, была подвергнуто сомнению и уничтожающей критике представление о "естественности" исто- рического дискурса как такового, проблематизировано само по- нятие и предполагаемая специфика исторического нарратива как формы адекватной реконструкции прошлого, был акцентирован креативный, искусственный характер исторического повествова- ния, выстраивающего неравномерно сохранившиеся, отрывоч- ные и нередко произвольно отобранные сведения источников в последовательный временной ряд. По-новому был поставлен вопрос не только о возможной глубине исторического понимания, но и о критериях объектив- ности и способах контроля со стороны исследователя над собст- венной творческой деятельностью. От историка потребовалось пристальнее вчитываться в тексты, использовать новые средства для того, чтобы раскрыть то, что скрывается за прямыми выска- зываниями, и расшифровать смысл на первый взгляд едва разли- чимых изменений в языке источника, анализировать правила и способы прочтения исторического текста той аудиторией, кото- рой он предназначался, и многое другое. Серьезные изменения в связи с формированием постмодернистской парадигмы в исто- риографии произошли в сфере профессионального сознания и
"Постмодернистский вызов"... 243 самосознания историков: они заставили пересмотреть сложив- шиеся представления о собственной профессии, о месте истории в системе научного знания, о ее внутренней структуре и статусе ее субдисциплин, о своих исследовательских задачах. Итак, постмодернистская парадигма, которая прежде за- хватила господствующие позиции в современном литературове- дении, распространив свое влияние на все сферы гуманитарного знания, поставила под сомнейие "священных коров" историо- графии: 1) само понятие об исторической реальности, а с ним и собственную идентичность историка, его профессиональный суверенитет (стерев казавшуюся нерушимой грань между исто- рией и литературой), 2) критерии достоверности источника (раз- мыв границу между фактом и вымыслом) и, наконец, 3) веру в возможности исторического познания и стремление к объектив- ной истине («божественной истине западного сознания», по вы- ражению Анны Вежбицкой). В этом смысле, пожалуй, наиболее выразительно название книги П. Новика «Та благородная мечта», в которой обсуждается вопрос об объективности истории3. Вот почему многие историки встретили «наступление по- стмодернистов» в штыки. Психологический аспект переживания смены парадигм сыграл в этом решающую роль. Именно угроза социальному престижу исторического образования, статусу ис- тории как науки обусловила остроту реакции и довольно быст- рую перестройку рядов внутри профессионального сообщества, в результате которой смешалась прежняя фронтовая полоса меж- ду "новой" и "старой" историей, и некоторые враги стали союз- никами, а бывшие друзья и соратники - врагами. Эмоциональное предупреждение вечного стража профес- сиональной исключительности Дж. Элтона («любое принятие этих [постмодернистских - Л. Р.] теорий - даже самый слабый и сдержанный поклон в их сторону - может стать фатальным»4), отражало широко распространенное среди историков старшего поколения состояние. То поколение историков, которое завоева- lNovickP. That Noble Dream: The 'Objectivity Question1 and the American Historical Profession. Cambridge, 1988. 4 Elton G. R. Return to Essentials: Some Reflections on the present State of historical Study. Cambridge, 1991. P. 41. 16»
244 Глава 5 ло ведущее положение в "невидимом колледже" на рубеже 1960- 70-х гг. (и ранее), тяжело переживало крушение привычного ми- ра, устоявшихся корпоративных норм. При этом "железная поступь" постмодернизма звучала и воспринималась по-разному, например, в США и во Франции, в Германии и в Великобритании, в зависимости от динамики пе- ремен и конкретной ситуации, сложившейся в той или иной на- циональной историографии. Тем не менее, везде на виду, как всегда, оказались крайности: с одной стороны, заявления о том, что «не существует ничего вне текста», «никакой внеязыковой реальности», которую историки способны понять и описать, с другой - полное неприятие и отрицание новых тенденций. В американской академической среде дискуссия шла на повышенных тонах. Но подспудно здесь велась и серьезная ра- бота, которая, долго оставалась незаметной под пеной модных увлечений и бряцания оружием с обеих сторон. В американском литературоведении, предельно открытом и весьма чувствитель- ном к влиянию последних достижений западноевропейской тео- ретической мысли, идеи французских постструктуралистов и немецких неогерменевтиков получили благодатную почву. В свою очередь, распространение новых теорий и приемов критики за пределы того, что мы называем художественной ли- тературой, на анализ собственно исторических произведений было связано с концептуальными разработками американских гуманитариев, прежде всего с так называемой тропологической теорией истории5. Поэтому вполне закономерным выглядит тот факт, что в основном усилиями американских историков во главе с ее автором, признанным лидером постмодернистского теорети- ческого и методологического обновления историографической критики Хейденом Уайтом, было создано одно из наиболее пер- спективных направлений интеллектуальной истории. 5 White H. Metahistory: The Historical Imagination in Nineteenth- Century Europe. Baltimore; L., 1973; Idem. Tropics of Discourse. Essays in Cultural Criticism. Baltimore; L., 1978; Idem. The Content of the Form: Narra- tive Discourse and Historical Representation. Baltimore; L., 1987. См. рус. пер.: Уайт X. Метаистория: историческое воображение в Европе XIX века. Ека- теринбург, 2002.
"Постмодернистский вызов"... 245 По мере усвоения поначалу казавшихся сумасбродными идей, все больше стали звучать голоса "умеренных", призываю- щие к взаимопониманию и примирению. Сначала среди желаю- щих найти компромисс ведущую роль играли философы, зани- мающиеся проблемами эпистемологии6. Несколько позднее на страницах исторической периодики появился ряд статей, в кото- рых были не только тщательно проанализированы очень важные, центральные моменты полемики, в которых выразился внутрен- ний протест историков против крайностей "лингвистического поворота", но и предложены весомые аргументы в пользу так называемой средней позиции, выстроенной вокруг ставшей в настоящее время центральной концепции опыта, несводимого полностью к дискурсу. Постепенно расширился круг историков, разделяющих эту "среднюю позицию". Они исходят, с одной стороны, из сущест- вования реальности вне дискурса, независимой от наших пред- ставлений о ней и воздействующей на эти представления, однако переосмысливают свою практику в свете новых перспектив и признают благотворное влияние "лингвистического поворота" в истории постольку, поскольку он не доходит крайнего предела, за которым факт и вымысел становятся неразличимыми и отри- цается само понятие истории, отличное от понятия литературы7. Стало выглядеть более обоснованным резюме Л. Стоуна, которое 6 Приоритет здесь нужно отдать известному голландскому филосо- фу Франку Анкерсмиту. См. в частности: AnkersmitF. R. Narrative Logic. A Semantic Analysis of the Historian's Language. The Hague, 1983; Idem. The Reality Effect in the Writing of History; The Dynamics of Historiographical Topology. Amsterdam etc., 1989; Idem. History and Tropology. The Rise and Fall of Metaphor. Berkeley, 1994; Idem. Sublime historical experience. Stan- ford, 2005; etc. См. также переводы его книг на русский язык: Лнкерсмит Ф. Нарративная логика: семантический анализ языка историков. М., 2003; Его же. История и тропология: взлет и падение метафоры. М., 2003; Его же. Возвышенный исторический опыт. М., 2007. 7 Chartier R. Intellectual History or Sociocultural History? The French Trajectories //Modern European Intellectual History: Reappraisals and New Perspectives/ Ed. by D. LaCapra, S. L. Kaplan. Ithaca, 1982. P. 41; Spiegel G. History, Historicism... P. 59-78; Darnton R. An Enlightened Revolution? // New York Review of Books. 1991. October 14. P. 33-36; etc.
246 Глава 5 в свое время могло показаться чересчур оптимистичным: «Я ве- рю, что возможно найти общую платформу, на которой сойдутся большинство историков моего поколения и наиболее осмотри- тельные из постмодернистов. Мое возражение в отношении ра- бот историков, ослепленных соблазнами "дискурса", возникает только тогда, когда они доводят свое утверждение автономии "дискурса" до признания его совершенно независимым истори- ческим фактором, что делает невозможным объяснение измене- ний на основе более сложного взаимодействия материальных условий, идеологии и власти»8. Сменившиеся междисциплинарные пристрастия вновь по- ставили болезненную проблему: с одной стороны, история полу- чила эффективное и столь необходимое ей, по мнению многих, противоядие от редукционизма социологического и психологи- ческого, с другой недвусмысленно заявила о себе его новая фор- ма - сведение опыта к тексту, реальности к языку, истории к ли- тературе. "Средняя линия" все ближе придвигалась к той черте, за которую историкам отступать уже было просто некуда. На 18-м Международном конгрессе исторических наук "третья позиция", отличная и от научно-объективистской, и от сугубо лингвистической, была уже выражена в полной мере. Именно в ее конструктивном духе были выдержаны все основ- ные доклады по тематической секции «Фиктивность, нарратив- ность, объективность (история и литература, историческая объ- ективность)», специально посвященной обсуждению жгучих эпистемологических проблем. "Средняя позиция" прямо декла- рировалась в названиях некоторых сообщений: «История между нарративом и знанием» (Р. Шартье), «Между фиктивностью и объективностью: в поисках средней позиции» (Дж. Иггерс), «На- встречу теории миддлграунда» (Г. Спигел). В представленных докладах подчеркивалось, что невозможность «прямого воспри- ятия реальности» вовсе не означает, что никакого реального прошлого вообще не существовало, и поэтому конструирование этой реальности историком не может быть произвольным, а так- 8 Stone L History and Postmodernism// Past and Present. 1992. N 135. P. 191.
"Постмодернистский вызов"... 247 же обращалось внимание на обнадеживающие перспективы но- вого сближения истории и литературы и необходимость развер- нутого анализа их конкретного взаимодействия по всей про- странственно-временной шкале9. Тем не менее, у многих историков преобладало ощущение насильственной ломки, которое не дает возможности "выйти из- за баррикад" и вплотную заняться пересмотром некоторых об- ветшавших теоретических постулатов. На необходимость реви- зии старого багажа и вдумчивого, дифференцированного подхо- да к тому, что содержится в новых предложениях, указывают неразрешимые в рамках сложившейся парадигмы эпистемологи- ческие трудности, которые обнаружились в историографической практике и о которых уже много было сказано не только крити- ками, но и ведущими представителями nouvelle histoire10. Рассматривая проявление новых тенденций в историопи- сании, будет нелишним еще раз констатировать неразрывность интеллектуальных процессов в сфере гуманитарного знания. Нельзя не согласиться с авторами коллективной монографии «К новому пониманию человека в истории», которым историогра- фическая революция виделась «одной из важнейших составляю- щих постмодернистской трансформации западной культуры»11. В то же время, особенно в связи с жаркими баталиями, которые сопровождались созданием образа покушающегося на суверени- тет истории внешнего врага, представляется существенно важ- ным подчеркнуть, что в своей основе новые тенденции вовсе не были навязаны извне. Будучи одним из проявлений всеобщего культурного сдвига, "лингвистический поворот" воплотил в себе все то, что длительное время оставалось невостребованным и казалось утраченным, но постепенно вызревало в самой историо- 9 18-th International Congress of Historical Sciences. 27 August- 3 Sep- tember 1995. Proceedings. Montreal, 1995. P. 159-181. 10 См., в частности, редакционные и методологические статьи на страницах журнала «Анналы» в 1980-1990-е годы и публикацию материа- лов международного коллоквиума, состоявшегося в Москве по поводу юбилея «Анналов»: Споры о главном: дискуссии о настоящем и будущем исторической науки вокруг французской школы «Анналов». М., 1993. 11 К новому пониманию человека в истории... С. 44.
248 Глава 5 графии, и то, что было переработано ею в лоне междисципли- нарной "новой истории". Следует признать, что, по меньшей мере, один "пророк", британский историк Артур Марвик, в совершенно не распола- гающих к этому обстоятельствах, уже в 1971 г. отметил начало поворота «к такому типу истории, который характеризуется тес- ной близостью с литературой»12. Между тем, энтузиазм нового поколения историков 1960-х - 1970-х годов по отношению к социально-научной, социологи- зированной истории (продукт "социологического поворота", воспринимавшегося традиционалистами не менее апокалиптиче- ски), сменился неуклонно нараставшим разочарованием. Задолго до "лингвистического поворота" стала очевидной и необходи- мость структурной перестройки всех исторических дисциплин: старое деление на экономическую, политическую, социальную историю и историю идей изжило себя основательно. До поры эта перестройка проходила латентно на постоянно разбухавшем ис- следовательском поле, колонизованном в свое время новой соци- альной историей с ее переплетающимися и перетекающими одна в другую субдисциплинами. Наконец, на рубеже 1970-х и 1980-х годов в социальной истории происходит решающий сдвиг от социально-структурной к социально-культурной истории, свя- занный с распространением методов культурной антропологии, социальной психологии, лингвистики (прежде всего в истории ментальностей и истории народной культуры), с формированием устойчивого интереса к микроистории, с возвращением от вне- личностных структур к индивиду, к анализу конкретных жиз- ненных ситуаций. Особенно это стало заметным в 1980-е годы, когда под влиянием символической антропологии сложилось и обрело множество сторонников соответствующее направление в антропологически-ориентированной социальной истории. Пожалуй, наиболее отчетливо ощущение континуитета в историографии второй половины XX века сквозь призму личных воспоминаний выразил Л. Стоун, выступивший в дискуссии «История и постмодернизм», которая прошла на страницах жур- 12 MarwickA. The Nature of History. N.Y., 1971. P. 266.
11 Постмодернистский вызов"... 249 нала "Past and Present" в 1992 г.: «Когда я был еще очень мо- лод.., меня учили следующим вещам...: тому, что надо писать ясно и понятно; что историческая истина недостижима, а любые выводы предварительны и гипотетичны и всегда могут быть оп- ровергнуты новыми данными..; что все мы подвержены пристра- стиям и предрассудкам - национальным, классовым и культур- ным..; что документы - мы не называли их в те дни текстами - написаны людьми, которым свойственно ошибаться, делать лож- ные утверждения и иметь свои собственные идеологические по- зиции.., а потому следует принимать в расчет намерения авторов, характер документа и контекст, в котором он был создан; что восприятия и представления о реальности часто весьма отличны от этой реальности и иногда имеют не меньшее историческое значение, чем она сама; что ритуал играет важную роль и как выражение религиозных представлений, и как демонстрация вла- сти; вот почему мы восхищались "Королями-чудотворцами", а позднее "Двумя телами короля" Эрнста Канторовича. Ввиду все- го этого, я полагаю, что, за некоторыми примечательными ис- ключениями, мы вовсе не напоминали тех позитивистских трог- лодитов, которыми нас теперь часто представляют»13. Совершенно не похожие на «позитивистских троглодитов» историки среднего поколения, позитивно восприняли «семиоти- ческий вызов» и «реванш литературы»14, можно сказать, переко- вав мечи на орала, результате чего в историографии сформиро- валось два перспективных широких течения, с оригинальными подходами, в которых проявилось мощное стимулирующее воз- действие постмодернистских тенденций: новая культурная и новая интеллектуальная история. Эти родственные многослой- ные образования в одних трактовках напоминают сиамских близнецов, а в других обладают, кажется, способностью расхо- диться между собой и вновь смыкаться, как Сцилла и Харибда, и время от времени менять обличья, выставляя на первый план то одну, то другую из своих разнородных составляющих. Попытки 13 Debate. History and Postmodernism. III. (L. Stone). // Past and Pre- sent. 1992. N 135. P. 189-190. 14 См.: Orr L. The Revenge of Literature: A History of History// New Literary History. 1986. Vol. 18. N 1. P. 1-22.
250 Глава 5 разобраться в каждом из них в отдельности и в их непростых взаимоотношениях предпринимаются с завидной регулярностью целым рядом ученых-практиков15. Признание активной роли языка, текста и нарративных структур в созидании и описании исторической реальности стало одной из базовых характеристик культурологического подхода к истории, под которым обычно понимают совокупность некото- рых наиболее общих теоретических и методологических прин- ципов, разделяемых новой культурной и новой интеллектуаль- ной историей. Некоторые исследователи предпочитают не проводить между последними сколько-нибудь отчетливого водо- раздела, и эту позицию можно принять, если учесть, что нередко сами представители новой культурной и новой интеллектуаль- ной истории дают им всеобъемлющее толкование. Но все же не- которые обстоятельства происхождения и специфические задачи, поставленные перед этими направлениями их "отцами- основателями" позволяют говорить о каждом из них отдельно. Новая культурная история формируется, если можно так выразиться, в болевых точках новой социальной истории, став- ших в процессе переопределения самой категории социального и мобилизации всего наиболее жизнеспособного в арсенале социо- 15 WhiteH. The Tasks of Intellectual History// The Monist. 1969. Vol.53. N4. P. 606-630; Krieger L. The Autonomy of Intellectual History// International Handbook of Historical Studies: Contemporary Research and The- ory/ Ed. by G. G. Iggers, H.T.Parker. Westport (Conn.), 1979. P. 109-125; New Directions in American Intellectual History / Ed. by J. Higham, P. K. Conkin. Baltimore, 1979; Damton R. Intellectual and Cultural History// The Past Before Us/ Ed. by M. Kämmen. Ithaca, 1980. P. 327-354; Bowsma W. J. Intellectual History in the 1980s: From History of Ideas о History of Meaning// Journal of Interdisciplinary History. 1981. Vol. 12. N 3. P. 279- 290; Modern European Intellectual History...; LaCapra D. Rethinking Intellec- tual History: Texts, Contexts, Language. Ithaca, 1983; Dialogue a propos de l'histoire culturelle// Actes de la recherche in sciences socials. 1985. Vol. 59. P. 86-93; ChartierR. Intellectuelle (Histoire)// Dictionnaire des sciences his- toriques/ Sous la dir. de A. Burguiere. Paris, 1986. P. 372-377; Toews J. Op. cit.; The New Cultural History/ Ed. by L.Hunt. Berkeley etc., 1989; Harlan D. Intellectual History and the Return of Literature // American Histori- cal Review. 1989. V. 94. P.581-609; Interpretation and Cultural History / Ed. by G. H. Pittock, A. Wear. Basingstoke; L., 1991.
"Постмодернистский вызов"... 251 культурной истории точками роста. Большие надежды возлага- ются на переориентацию социокультурной истории «от социаль- ной истории культуры к культурной истории социального», или «к культурной истории общества», предполагающей конструи- рование социального бытия посредством культурной практики, возможности которой, в свою очередь, определяются и ограни- чиваются практикой повседневных отношений. Главная задача исследователя состоит в том, чтобы пока- зать, каким именно образом субъективные представления, мыс- ли, способности, интенции индивидов действуют в пространстве возможностей, ограниченном объективными, созданными пред- шествовавшей культурной практикой коллективными структу- рами, испытывая на себе их постоянное воздействие. По версии Р. Шартье, это сложное соподчинение описыва- ется аналогичным по составу понятием репрезентации, позво- ляющим артикулировать «три регистра реальностей»: с одной стороны, коллективные представления - ментальное™, которые организуют схемы восприятия индивидами социального мира; с другой стороны, символические представления - формы предъ- явления, демонстрации, навязывания обществу своего социаль- ного положения или политического могущества, и, наконец, «за- крепление за представителем-"репрезентантом" (конкретным или абстрактным, индивидуальным или коллективным)» утвер- жденного в конкурентной борьбе и признанного обществом со- циального статуса и властных полномочий16. В такой интерпретации социально-классовые конфликты превращаются в «борьбу репрезентаций». Аналитический потен- циал концепции постоянно конкурирующих «репрезентативных стратегий» открывает новые перспективы в описании, объясне- нии и интерпретации динамики социальных процессов разных уровней. Новая культурная история отвергает жесткое противо- поставление народной и элитарной культуры, производства и потребления, создания и присвоения культурных смыслов и цен- ностей, подчеркивая активный и продуктивный характер послед- 16 Charrier R. Le monde comme representation // Annales E.S.C. 1989. N 6. P. 1505-1520; Idem. Luttes de representations et identités socials // XVIIIe Congres International des Sciences Historiques. Actes. Montreal, 1995. P. 455-456.
252 Глава 5 него17. Именно в этом варианте новая культурная и новая интел- лектуальная история как бы сливаются воедино. И все же по- следняя сохраняет свою специфику в том, что касается ее особо- го внимания к выдающимся текстам «высокой культуры»18. Интеллектуальная история вышла на авансцену во второй половине 1980-х - начале 1990-х годов, что нашло отражение и в расширении ее места в учебных программах университетов, и в росте числа периодических изданий, специально посвященных ее сюжетам или имеющих соответствующие постоянные рубрики, и в тематике международных и национальных научных форумов, и в институциональном оформлении нового научного сообщест- ва19, перед которым была поставлена задача наладить взаимодей- ствие между учеными, занимающимися историей идей, и спе- циалистами из таких субдисциплин, как история естественных, социальных и гуманитарных наук, история книги и история ре- лигии, история философии и история политической мысли, ис- тория историографии и история литературы, история искусства и музыки. Требовалось объединить усилия профессионалов, чьи интересы связаны с исследованием исторических аспектов всех видов творческой деятельности человека (включая ее условия, формы и результаты) в общем интеллектуальном пространстве и 20 в долгосрочной исторической перспективе . Чтобы понять глубину изменений, произошедших в иссле- довательском пространстве интеллектуальной истории, нужно обратиться к истории предмета. Очень долгое время (начиная с XIX века) два понятия - "интеллектуальная история" и "история идей" - фактически означали то же самое и связывались главным 17 Idem. Text, Printing, Readings // The New Cultural History. P. 154-175. 18 LaCapra D. Op.cit. P. 23-69. 19 В 1994 г. было создано Международное общество интеллектуаль- ной истории (International Society for International History - 1S1H), в руково- дящий комитет которого вошли ведущие ученые из разных стран мира. 20 Аналогичной интерпретации интеллектуальной истории придер- живаются также авторы и редакция журнала "Диалог со временем", изда- ваемого Российским Обществом интеллектуальной истории и Центром интеллектуальной истории Института всеобщей истории РАН с 1999 года. См.: Диалог со временем: альманах интеллектуальной истории. Вып. 1-27. M.: URSS, 1999-2009.
"Постмодернистский вызов"... 253 образом с историей философии и историей политической мысли, воплощенной в трудах их выдающихся представителей. В начале XX века американский философ и историк А. О. Лавджой, автор знаменитой книги «Великая цепь бытия»21, впервые, можно ска- зать, попытался вывести интеллектуальную историю в «обще- культурное пространство». Лавджой, в частности, включал в нее историю литературы, распространяя сферу компетенции послед- ней на изучение идей и чувств, двигавших людьми прошлых эпох, а также процессов формирования общественного мнения. Он подчеркивал необходимость обратить внимание исследовате- ля на писателей второго и третьего ряда, произведения которых, хотя и не представляют ценности с точки зрения современных эстетических и интеллектуальных стандартов, но могут быть не менее важными для понимания разноуровневого интеллектуаль- ного ландшафта эпохи, а с точки зрения его специфики - даже еще более важными, чем шедевры признанных сегодня велики- ми авторов. Ведь они отражали набор идей, которыми, как пра- вило, оперировали просто образованные люди, за пределами круга "избранных", или же, не блистая собственной оригиналь- ностью, популяризировали (в адаптированном виде) новые идеи. К тому же, вообще понять историческое место великих писате- лей невозможно без знакомства с их интеллектуальным окруже- нием и общими моральными и эстетическими ценностями эпохи, а сам характер этого окружения должен быть установлен в ре- зультате исследования природы и взаимосвязей тех идей, кото- рые тогда преобладали в обществе в целом. Лавджой разработал и предложил, по существу, культур- но-антропологически ориентированную типологию факторов, действующих в различных областях интеллектуальной жизни общества. Среди них необходимо отметить, во-первых, «скрытые или неявно выраженные допущения, более или менее бессозна- тельные ментальные привычки», убеждения, которые «скорее молчаливо подразумеваются, чем формально выражаются или отстаиваются», «такие способы мышления, которые кажутся на- 21 Lovejoy A. О. The Great Chain of Being. A Study of the History of an Idea. Cambridge (Mass.), 1936.
254 Глава 5 столько естественными и неизменными, что они не подвергаются критическому рассмотрению», и, во-вторых, - сложившийся вследствие влияния этих «мыслительных привычек» некий «ло- гический лейтмотив», привычный ход рассуждений, характерные логические приемы, методологические допущения, которые до- минируют в мышлении индивида, философской школы, целого поколения или эпохи. Вообще, в заявленной Артуром Лавджоем программе, ко- торая была гораздо более сложной, чем ее обычно представляют, имелись необходимые предпосылки для всеобъемлющего преоб- разования интеллектуальной истории в культурно- интеллектуальную. Однако, во многом предвосхитив те поворо- ты в интеллектуальной истории, которые стали особенно замет- ными на рубеже XX и XXI вв., она так и не была реализована ни самим автором, ни его последователями. Более того, именно ра- боты последних послужили основанием к тому, что под интел- лектуальной историей стали все чаще понимать изучение идей как неких автономных абстракций, имеющих собственную логи- ку развития, безотносительно к другим видам человеческой ак- тивности или к социальному контексту. Между тем, благодаря многочисленным ученикам и осно- ванному Лавджоем журналу "Journal of the History of Ideas ", такой подход к истории идей доминировал несколько десятиле- тий, в результате чего в 1960-1970-е годы интеллектуальная ис- тория оказалась на "задворках" историографии, провозгласив- шей своей целью изучение общества в его тотальности. Интеллектуальную историю вполне обоснованно критиковали за "интернализм" и "интеллектуализм", за сосредоточенность на теориях и доктринах и игнорирование социального контекста идей и социальных функций науки, за отсутствие внимания к народной культуре. В результате на следующем этапе маятник качнулся в противоположную сторону - к истории интеллек- туалов и социальной истории идей, в которых акцентировалась роль социального контекста. Интеллектуальная история, наконец, обрела опору на со- циальную реальность, чего ей так долго недоставало. История ментальностей и социальная история идей в разных ее формах
"Постмодернистский вызов"... 255 сыграли решающую роль в радикальном расширении предметно- го поля интеллектуальной истории. Они закрепили одну из ис- ходных предпосылок современной интеллектуальной истории - осознание неразрывной связи между историей самих идей и идейных комплексов, с одной стороны, и историей условий и форм интеллектуальной деятельности, с другой. Сегодня интеллектуальная история, отнюдь не порывая с историей идей, занимает гораздо более обширное исследователь- ское пространство и не является направлением, опирающимся на какую-то одну научную парадигму. Современная интеллекту- альная история включила в себя весьма разнородные составляю- щие: с одной стороны, традиционную философски ориентиро- ванную историю идей и идейных систем, историю естествознания и техники, историю общественной, политиче- ской, философской, исторической мысли (все они, по большей части, сводились к "внутренней истории", отвлекаясь от изуче- ния общеисторического контекста), а с другой стороны, соци- ально-интеллектуальную историю 1970-80-х годов, сосредото- ченную на социологическом и организационном аспектах познавательной деятельности. Для реализации новой программы было необходимо ре- шить чрезвычайно трудную задачу - преодолеть разнонаправ- ленность субдисциплинарных векторов и выбрать некую общую новую перспективу, способную их переориентировать и упоря- дочить, но не игнорировать. Этот процесс оказался непосредст- венно связан с переосмыслением самого предмета исследования на эпистемологических и методологических принципах совре- менного социокультурного подхода. В домене интеллектуальной истории все больше террито- рий попадает под суверенитет новой культурной истории, что я и называю культурным поворотом в интеллектуальной истории. Этот поворот неразрывно связан с культурологическим пафосом, который обрела вся историография в конце XX века. Когда но- вейшая историография подхватила вызов, брошенный интер- претативным поворотом символической антропологии и лин- гвистическим поворотом постструктурализма, которые сделали приоритетным анализ опосредовании между исследователем и
256 Глава 5 изучаемой им исторической реальностью, эта проблема стала центральной и в культурной, и в интеллектуальной истории. Новая культурная история заменяет сложившуюся в исто- риографии 1970-80-х годов бинарную модель культурных форм более сложной и подвижной моделью, отвергает вводящие в за- блуждение дихотомии "идеи - чувства", "рациональное - рели- гиозное", "аналитическое - символическое", "интеллектуальная элита - профанная масса", а с ними - жесткое противопоставле- ние народной и ученой культуры, производства и потребления, создания и присвоения культурных смыслов и ценностей, под- черкивая активный и продуктивный характер последнего. Таким образом, с точки зрения нового подхода, человеческая субъек- тивность выступает в ее истинной целостности, неразрывно со- единяющей категории сознания и категории мышления. В этом варианте культурная и интеллектуальная история - под объединяющим влиянием культурной антропологии, "лин- гвистического поворота" и теоретического литературоведения - сливаются воедино. Первая фокусирует внимание на мифах, символах и языках, в которых люди осмысляют свою жизнь или отдельные ее аспекты, на культуре в ее антропологическом по- нимании. Вторая - накладывает на эту основу творческое мыш- ление интеллектуалов, "вышивая" по канве динамический рису- нок. В перспективе речь может идти о реализации проекта новой культурно-интеллектуальной истории (термин Р. Шартье22), которая видит свою основную задачу в исследовании интеллек- туальной деятельности и интеллектуальных процессов (в сфере гуманитарного, социального и естественно-научного знания) в их конкретно-историческом социокультурном контексте. Теоретическая модель новой культурно-интеллектуальной истории мне представляется весьма перспективной, но с некото- рым уточнением. Это уточнение касается преимущественного интереса собственно интеллектуальной истории к историческим категориям мышления, интеллектуальной деятельности и про- дуктам человеческого интеллекта, а также к историческому 22 ChartierR. Intellectual or Sociocultural History? The French Trajecto- ries// Modern European Intellectual History: Reappraisals and New Perspec- tives / Ed. by D. LaCapra, S. L. Kaplan. Ithaca, 1982.
"Постмодернистский вызов"... 257 развитию интеллектуальной сферы (включая ее художествен- ные, гуманитарно-социальные, натуралистические, философские компоненты) в рамках общекультурной парадигмы. В такой интерпретации, в исследовательское поле интел- лектуальной истории может быть включен и анализ разнообраз- ного мыслительного инструментария, конкретных способов кон- цептуализации окружающей природы и социума (т.е. субъективности "интеллектуалов" разных уровней), и изучение всех форм, средств, институтов (формальных и неформальных) интеллектуального общения, а также их все усложняющихся взаимоотношений с "внешним" миром культуры. Углубленное чтение текстов всегда было условием sine qua поп для специалистов в области интеллектуальной истории, а потому "лингвистический поворот" и "возвращение литературы" встретили здесь подготовленную почву. Но существуют разли- чия в подходах, направлении исследовательского интереса и рас- становке акцентов. Проблемно-ориентированная интеллектуаль- ная история, изучая дискурсивные стратегии, сохраняет собственное лицо. Она стремится преодолеть оппозицию между "внешней" и "внутренней" историей идей и текстов, между их формой, содержанием и контекстом. Например, особое внимание отводится, с одной стороны, выяснению того, что из более ран- них идейных комплексов воспринималось и удерживалось (пусть избирательно и непоследовательно) не претендующим на ориги- нальность массовым сознанием, а с другой стороны, исследуют- ся пути и способы распространения новых идей, в частности че- рез популярную литературу, прежде всего в переломные периоды. Историки политической мысли сконцентрировали свое внимание не на идеях, текстах и традициях, а на изучении поли- тического "языка" или "языков" (то есть полного политического словаря того или иного периода, а особенно переходных эпох) с целью выявить тот интеллектуальный контекст, на почве которо- го выросли "великие тексты" и в трансформацию которого они внесли свой вклад. Аналогичный подход к интеллектуальной истории состоит в анализе политических дискурсов. На примере религиозной истории, которая в настоящее время выступает как одна из ветвей культурно-интеллектуальной 17 Заказ 929
258 Глава 5 истории, хорошо видно, как решается проблема раздела "сфер влияния" со смежными дисциплинами во всех направлениях ин- теллектуальной истории. "Религиозная история" - это не история церкви как института, с одной стороны, и не история официаль- ной церковной доктрины - с другой, и даже не история ересей и религиозных сект как некая оппозиция последней, а история ре- лигиозного сознания и мышления - история разделяемых духо- венством и мирянами верований и идеалов, задающих интерпре- тационные модели и выступающих как один из решающих факторов ориентации личностной и групповой интеллектуальной или квази-интеллектуальной деятельности. Неотъемлемая территория интеллектуальной истории - история знания, история науки и так называемая дисциплинар- ная история. В отличие от традиционной истории науки, которая была историей открытий, воплощающих движение к познанию истины, сегодня она отказывается от интерпретации знаний прошлого исключительно с точки зрения современной научной ортодоксии. Существуют разные подходы к истории науки, но ведущая тенденция состоит в смене "интерналистского" (скон- центрированного на самой науке) подхода широким контексту- альным подходом, который соотносит науку с современным ей обществом. Новая история науки рассматривает ее и другие об- ласти знания как одну из форм общественной деятельности и часть культуры, которая не может исследоваться в изоляции от социального, политического и других аспектов интеллектуаль- ной истории. Произошла легитимизация не только "социальной", но и "культурной истории" науки, важнейшей предпосылкой которой является признание культурно-исторической детерми- нированности представления о "науке" и "псевдонауке", о том, чем отличается знание "естественное", или "научное" от "соци- ального" и "культурного". Итак, если новая культурная история акцентирует внима- ние на дискурсивном аспекте социального опыта в самом широ- ком его понимании, то домен новой интеллектуальной истории - произведения "высоколобых", история общественной, политиче- ской, философской, научной, и - par excellence - исторической
"Постмодернистский вызов"... 259 мысли23. Вполне естественно, что эти направления по-разному представлены в отдельных исторических субдисциплинах. Подходы и проблематика новой культурной истории как истории представлений проявились в самых разных сферах со- временного исторического знания. Так, например, само формирование тендерной истории бы- ло непосредственно связано с рассмотренными выше общими процессами, а последующие изменения отличались еще большей интенсивностью24. Согласно тендерной теории, отношения полов и соответствующие модели поведения не задаются напрямую природой, а являются культурно-обусловленными, предписыва- ются институтами социального контроля и культурными тради- циями25. Большинство сторонников тендерного подхода ставило задачу исследовать функционирование и репродуцирование раз- личий и иерархии полов на основе их комплексной социокуль- турной детерминации, причем содержание базовой концепции тендера становилось со временем все более емким, нацеленным на решении проблемы взаимосвязи индивидуального и коллек- тивного опыта. На этой основе, например, удалось предложить оригинальные интерпретации развернувшейся в Европе XVI- XVII вв. литературной и религиозной полемики о характере женщин, существенно обогатив сложившуюся в историографии картину нормативных предписаний и расхожих представлений26. 23 Уникальным образцом успешной комбинации двух подходов в монографическом исследовании представляется книга Р. Шартье о куль- турных истоках Французской революции. Chartier R. Les origines culturelles de la Revolution Française. P., 1991. 24 См. выше, гл. 4. 25 Epstein С. F. Deceptive Distinctions: Sex, Gender, and the Social Or- der. New Haven, 1988. 26 Angenot M. Les champions des femmes: examen du discours sur la su- périorité des femmes 1400-1800. Monreal, 1977; Irvin J. L Womanhood in Radical Protestantism 1525-1675. N.Y.; Toronto, 1979; ElshtainJ.B. Public Man, Private Woman: Women in Social and Political Thought. Princeton, 1981; Rewriting the Renaissance: The Discourses of Sexual Difference in Early Mod- ern Europe / Ed. by M. V. Ferguson et al. Chicago, 1986; Smith H. L. Reason's Disciples: Seventeenth-Century English Feminists. Urbana; L., 1982; DarmonP. Mythologie de la femme dans l'Ancien France. P., 1983; Woodbridge L. Women 17*
260 Глава 5 История гендерных представлений постоянно сталкивается с серьезными эпистемологическими проблемами, связанными со специфическими свойствами литературных памятников. Поиски решения этих проблем ведутся, как правило, с учетом постмо- дернистских перспектив, в довольно узком альтернативном про- странстве. Считается одинаково непродуктивным как отрицать всякую связь между условными художественными образами и женщинами "во плоти", так и видеть в литературных произведе- ниях прямое отражение реальных отношений между полами. Образцом такого взвешенного решения, признающего опреде- ляющую роль социального контекста в отношении всех видов коллективной деятельности, включая и языковую, может послу- жить книга британского филолога Д. Эрса «Общность, тендер и самоидентификация индивида: английская литература 1360-1430 гг.» (по Марджери Кемп, Ленгленду, Чосеру и «Сэру Гавей- ну»)27. Стремясь уйти от дихотомии "литературы" и "жизни", "индивида" и "общества", автор опирается на диалогическую концепцию М. Бахтина. Индивидуальный опыт и смысловая деятельность понима- ются в контексте межличностных и межгрупповых отношений внутри изучаемого социума, в данном случае позднесредневеко- вого общества, с характерным для него сосуществованием мно- жества так называемых "конкурентных общностей", каждая из которых могла задавать индивиду свою программу поведения в тех или иных обстоятельствах. С одной стороны, прочтение каж- дого текста включает его "погружение" в контексты дискурсив- ных и социальных практик, которые определяют его горизонты, а с другой стороны, в каждом тексте раскрываются различные and the English Renaissance: Literature and the Nature of Womanhood, 1540— 1620. Urbana; Chicago, 1984; Medieval Women Writers/ Ed. by K.Wilson. Athens (Ga.), 1984; G or eau A. The Whole Duty of a Woman: Female Writers in Seventeenth-Century England. Garden City (N.Y.), 1985; Henderson K. U., McManus B. F. Half-Humankind. Contexts and Texts of the Controversy About Women in England, 1540-1650. Urbana, 1985. P. 31; Lazard M. Images lit- téraires de la femme a la Renaissance. P., 1985; Davies S. The Idea of Woman in Renaissance Literature: The Feminine Reclaimed. Brighton, 1986 etc. 27 Aers D. Community, Gender, and Individual Identity: English Writing, 1360-1430. L.;N.Y., 1988.
"Постмодернистский вызов"... 261 аспекты этих контекстов и обнаруживаются присущие им проти- воречия и конфликты. В результате проведенного Д. Эрсом анализа главных про- изведений английской литературы XIV-XV вв., в которых про- блема самоидентификации (в т.ч. роль тендерного фактора) не- редко становится предметом рефлексии, ему удалось привести убедительные доказательства того, что процесс индивидуализа- ции берет свое начало значительно раньше Нового времени и достаточно отчетливо проявляется уже в позднее Средневековье. Большое практическое значение имеет история историче- ских представлений и исторического сознания, в предметном поле которой раскрываются многообещающие перспективы пло- дотворного синтеза новой культурной и интеллектуальной исто- рии. "Воссоединение" истории с литературой пробудило повы- шенный интерес к способам производства, сохранения, передачи исторической информации и манипулирования ею, превращения исторической памяти в мощный фактор не только групповой консолидации, но также общественно-политического размежева- ния и идеологической борьбы. Речь идет, в первую очередь, об изучении проблем исторической памяти. Отмеченная тенденция, в частности, проявилась и в докла- дах, представленных на уже упоминавшейся секции 18-го Меж- дународного конгресса исторических наук. Проблемы историче- ской памяти были центральными в докладе испанского ученого Игнасио Олабарри, в том числе ключевой вопрос о соотношении индивидуального и коллективного исторического сознания и их роли в формировании персональной и групповой идентичности. Сходное направление исследовательского поиска нашло отраже- ние в докладе канадского историка Марка Филлипса, построен- ного на анализе качественного сдвига, который произошел в по- нимании задач истории и в историографической практике на рубеже XVHI-XIX вв. и выразился в смещении целевых устано- вок от простого описания прошлого к его «воскрешению в памя- ти»28. Эти наблюдения прекрасно накладываются на соответст- 28 18-th International Congress of Historical Sciences. 27 August - Sep- tember 1995. Proceedings. Montreal, 1995. P. 177-179.
262 Глава 5 вующий историко-литературный материал, в частности по исто- рической новеллистике. Сложная динамика состояний историче- ского сознания проявляется на обоих его уровнях: и на профес- сионально-элитарном, и на обыденно-массовом. Траекторией движения историографии в намагниченном полюсами научной аргументации и литературной репрезентации поле может быть записана одна из интерпретаций ее непростой истории. Центральное место в изучении представлений о прошлом людей разных культур и эпох должна занять концепция базового уровня исторического сознания, формирующегося в процессе социализации индивида как в первичных общностях, так и на- циональными системами школьного образования29. Ведь в отли- чие от литературных рассказов о жизни людей в прошлом, на которых стоит клеймо вымышленное™, рассказы на уроках ис- тории как бы несут на себе бремя подлинности. Та информация, которую ребенка приучают упорядочивать, записывать, воспро- изводить на уроках истории как бы заверена "ответственными лицами" и печатью - "все это действительно происходило". На основе закладываемых в сознание информационных блоков впо- следствии создаются социально-дифференцированные и полити- зированные интерпретации30. Переосмысление процессов исторического познания и пе- редачи исторического знания в духе культурной парадигмы еще далеко от завершения и сулит немало неожиданных следствий. Нельзя не согласиться с И. Олабарри в том, что «историк не мо- жет выполнять мифическую функцию памяти или отказаться от контроля за результатами [своей профессиональной деятельно- сти - Л. Р.]. Перед историком стоит задача не изобретать тради- ции, а скорее изучать как и почему они создаются. Мы должны сформулировать некую историческую антропологию нашего 29 Ферро М. Как рассказывают историю детям в разных странах ми- ра. М., 1992. 30 К. Стедман, в частности, подчеркивает, что претензия истории на правдивость и достоверность сообщает историческому нарративу особую функцию в формировании исторического сознания детей и взрослых. С. Steedman. La théorie qui n'en est pas une, or why Clio doesn't care // History and Feminist Theory. History and Theory. Beiheft 31. 1992. P. 36-37.
''Постмодернистский вызов"... 263 собственного племени. Но одно дело, когда антропологи симпа- тизируют тому племенному сообществу, которое они изучают, и совсем другое - когда они становятся его шаманам»31. Наряду с отмеченными направлениями исследований в об- ласти истории исторической культуры представляется весьма перспективным новый взгляд на историю исторической науки со "средней позиции", о которой уже говорилось выше. Под влия- нием лингвистического поворота и конкретных работ большой группы "новых интеллектуальных историков" радикальным об- разом преобразилась история историографии, которая неизмери- мо расширила свою проблематику и отвела центральное место изучению дискурсивной практики историка. Научная историческая критика все дальше отходит от тра- диционного историографического подхода и стремится от опи- сания и "инвентаризации" исторических идей, направлений и школ к более тонкому анализу, основанному на принципах куль- турно-исторической антропологии и новой культурной истории. Главным предметом такого анализа могут стать качественные перемены в области исследовательского сознания историков. При этом в центре внимания исторической критики окажутся не только результаты профессиональной деятельности историка, но вся его творческая лаборатория, исследовательская психология и практика, и в целом - культура творчества историка. Историк погружен не только в современную ему обще- культурную среду, но и в более узкую профессиональную куль- туру, которая имеет собственную традицию, несмотря на извеч- но педалируемую так называемую "терминологию новизны" (регулярно повторяющиеся в историографии самоназвания на- правлений, в конструировании которых главным является слово "новая"). Именно в связи с этим постоянно возникает необходи- мость всестороннего анализа и четкого определения всего ком- плекса установок, который собственно и создает новое качество. И это касается не только задач и методов исторического позна- ния, но и самого способа историописания. 31 Olabarri I. History and Science/Memory and Myth: Towards New Re- lations between Historical Science and Literature// 18-th International Congress of Historical Sciences. Proceedings. Montreal, 1995. P. 178.
264 Глава 5 Такой целостный подход к изучению сложного историче- ского явления может быть направлен на последовательный и систематический анализ конкретных форм существования исто- рии как социогуманитарного знания, как определенной интел- лектуальной системы, которая переживает со временем неизбеж- ную трансформацию. В качестве примера можно привести те метаморфозы, которые претерпело содержание понятия междис- циплинарности32, составляющей одну из опорных установок "новой исторической науки", наряду с проблематизацией исто- рии, признанием активной роли историка в диалоге с источни- ком, отказом от одностороннего факторного анализа и др. Переживаемая сегодня историографическая революция, являющаяся составной частью более общего процесса в интел- лектуальной сфере, не первая и, очевидно, не последняя транс- формация в истории исторической науки. В такие моменты уси- ливается потребность не только разобраться в текущей ситуации и открывающихся горизонтах, но также оглянуться и оценить пройденное, впрочем первое без второго попросту невозможно. Это состояние интенсивной рефлексии даже породило ориги- нальный жанр историописания, который можно обозначить как автоисториографический, или вернее автобиоисториографиче- ский. Несомненно самым весомым вкладом в его разработку ста- ли автобиографические эссе крупнейших современных француз- ских историков, объединенные в сборник и представленные его редактором Пьером Нора как «Очерки по эго-истории»33. 32 См. об этом: Репина Л. П. Интердисциплинарная история вчера, сегодня, завтра// Междисциплинарные подходы к изучению прошлого / Под ред. Л. П. Репиной. М., 2003. С. 5-17. 33 Essais d'ego-histoire (Maurice Agulhon, Pierre Chaunu, Georges Duby, Raoul Girardet, Jacques Le Goff, Michelle Perrot, René Rémond) / Ré-unis et présentés par Pierre Nora. P., 1987. Пьер Нора подчеркнул: «Это не деланно литературная автобиография, не излишне интимные откровения, не абст- рактный символ веры, не попытка кустарного психоанализа. Задача состо- ит в том, чтобы прояснить свою собственную историю, как пишут историю других, попытаться применить к самим себе - каждый в своей манере и с помощью своих излюбленных методов - тот бесстрастный, всеобъемлю- щий, объясняющий подход, какой столь часто мы обращаем на других. Выявить историку в самом себе связь между той историей, которую сотво-
"Постмодернистский вызов"... 265 Видный британский историк Макс Белофф менее экстрава- гантно, но, как мне представляется, более точно обозначил этот новый жанр в подзаголовке своей интереснейшей книги - «очер- ки интеллектуальной автобиографии»34. В том же модусе напи- сана статья «Лоренс Стоун - как он видится себе самому», кото- рая была опубликована в качестве пространного эпилога к сборнику, посвященному семидесятилетнему юбилею этого вы- дающегося ученого, крупнейшего специалиста по социальной истории Англии раннего Нового времени. С присущей ему тонкой самоиронией Л. Стоун очерчивает свою профессиональную "одиссею", представляя на суд читате- лей нечто вроде интеллектуальной исповеди. Это в высшей сте- пени авторитетное и яркое свидетельство направляющего влия- ния проблем и конфликтов современности на исследовательский поиск историка заслуживает того, чтобы воспроизвести здесь хотя бы один его наиболее красноречивый фрагмент: «Пусть это не было для меня очевидно в то время, но по размышлении становится все более понятным, что предмет моего исследовательского интереса в историческом прошлом изменялся в ответ на текущие события и существующие приоритеты. Моя первая статья, о жизни моряков в елизаветинском флоте, была на- писана в 1942 г. на борту эсминца в Южной Атлантике. Мое сле- дующее "предприятие" - книга об одном бесчестном междуна- родном финансисте, написанная в атмосфере социалистической эйфории начала деятельности первого лейбористского правитель- ства в послевоенной Британии. Третье исследование, об аристо- кратии конца XVI - начала XVII в., осуществлено в то время, ко- гда этот класс переживал глубокий финансовый кризис... Работу об университетах я начал в 1960-е годы, в период самой обшир- ной экспансии и величайшего оптимизма в отношении высшего образования. В то время я особенно увлекся выяснением причин подобного образовательного бума между 1560 и 1680 гг. Я не ут- рил он, и той историей, которая сотворила его». (Ibid. P. 7). Столь же не- двусмысленно выразился Ж. Дюби: «Здесь - и это главное - я не рассказы- ваю о всей моей жизни. Было заранее условлено, что в этой "эго-истории" будет выставлена напоказ только часть моего "Я". Если угодно, это ego- laborator, или лучше ego-faben>. Ibid. P. 109. 34 Beloff, Max. An Historian in the Twentieth Century: Chapters in Intel- lectual Autobiography. New Haven; L., 1992.
266 Глава 5 ратил своего интереса - но уже с пессимистическим настроем - и после студенческих волнений, когда период бурного развития внезапно завершился. С этого времени мое внимание было сосре- доточено на причинах резкого упадка школ латинской граммати- ки, университетов и юридических корпораций между 1680 и 1770 гг. Моя книга о семье, сексуальности и браке была задумана и написана в 1970-е, в условиях обостренной озабоченности эти- ми проблемами, вызванной стремительным ростом числа разво- дов, резким падением фертильности в браке, небывалой неразбор- чивостью в сексуальных отношениях, серьезными изменениями в ролевых функциях полов под воздействием движения за женскую эмансипацию... Книга "Открытая элита" была написана, когда общественный интерес к краху крупных землевладельческих ро- дов и к той роли, которую они сыграли как в подъеме, так и в па- дении британского величия достиг своего крещендо... Представляется, что именно текущие события, хоть я каж- дый раз и не осознавал этого, побуждали меня погружаться в прошлое, чтобы выяснить встречались ли прежде похожие явле- ния и проблемы и, если да, то как с ними справлялись. Становится ли от этого лучше или хуже для изучения истории? Я не знаю. В такой склонности к презентизму, пусть непроизвольному, есть серьезная, опасность: прошлое рассматривается через призму бу- дущего, а не с его собственной точки зрения. Существует явный риск телеологического искажения, если в умах историков станет преобладать вопрос о том, каким образом мы попали оттуда сюда. Но, с другой стороны, именно это объяснение настоящего являет- ся главным оправданием интереса к истории...»35. Признавая особую ценность этого свидетельства и анало- гичных ему авторских показаний, нельзя, однако, не прислу- шаться к скептическим замечаниям Ж. Дюби, которыми он за- ключает свою "автоисториографию": «Я не удовлетворен тем, что здесь написал. В самом деле, я не уверен, что историк может лучше, чем кто-либо другой, трактовать воспоминания, которые 35 Stone L Epilogue. Lawrence Stone - as seen by himself// The First Modern Society: Essays in English History in Honour of Lawrence Stone/ Ed. by A. L. Beier et al. Cambridge etc., 1989. P. 594-595. В отличие от Сто- уна, известный французский историк Рене Ремон делает акцент на оборот- ной стороне осознанного презентизма, добавляя к поискам истоков «на- стоящего в прошлом» интерес к выявлению «присутствия прошлого в настоящем, новизна которого все же не перестает нас привлекать». RèmondR. Le contemporain du contemporain // Essais d'ego-histoire... P. 305.
"Постмодернистский вызов"... 267 касаются его самого. Я склонен думать, что историк способен на это меньше, а не больше остальных. Ибо если история других получается у него, на мой взгляд, тем лучше, чем он более при- страстен, то история самого себя, напротив, требует строжайшей объективности. Тут ему нужно всеми силами стараться выправ- лять то, что самолюбие непреодолимо деформирует...»36. Важно, что свои профессиональные автобиографии веду- щие современные историки, прожившие долгую жизнь в науке и испытавшие немало поворотов на своем жизненном и творче- ском пути, вписывают в динамичный социокультурный кон- текст, в котором аккумулируются все вызовы времени и ответы на них. Здесь происходит совмещение традиций социально- интеллектуальной и личностной истории в особом предметном поле, для характеристики которого как нельзя более подойдет понятие история историографии в человеческом измерении. Во всяком обществе и при любом политическом устройст- ве глубокая и тесная зависимость историков от современной эпохи и ее перипетий, их укорененность в окружающей действи- тельности ("у времени в плену"!) проявляются в полной мере. Под воздействием внешних импульсов и в результате осмысле- ния событий, проблем и тяжких уроков бурного новейшего вре- мени им неизбежно приходится пересматривать взрастившую их историографическую традицию, опыт и знания, накопленные предшествовавшими поколениями историков, менять перспекти- ву своего видения прошлого, искать новые пути его познания. Необходимо рассматривать изменения в проблематике ис- торических исследований, развитие и смену научных концепций, подходов и интерпретаций в контексте личных судеб и общест- венных процессов, сквозь призму индивидуального восприятия социально-политических и идеологических коллизий, интеллек- туальных вызовов эпохи. В связи с этим встает вечный и в то же время как никогда актуальный вопрос о соотношении в историо- графии научной объективности и идеологических пристрастий, с которым неразрывно связана проблема оценочных критериев в истории исторической мысли и исторического знания. 36 Duby G. Le plaisir de l'historien // Essais d'ego-histoire... P. 137-138.
268 Глава 5 Разобраться в том, где кончается суверенитет науки и на- чинается диктат политики и идеологии - непростая задача. Сего- дня часто можно услышать голоса решительных оппонентов на- учной, или "объективной истории". Историки, утверждают критики, претендуют на то, что они занимаются описанием про- шлого, в то время как в действительности они всегда пишут только историю своего времени - или автобиографию. И это в известной степени верно, поскольку те новые вопросы которые каждое поколение историков ставит перед прошлым, неизбежно отражают интересы и тревоги этого поколения. Вместе с тем оптимисты, отнюдь не опровергая скептиков, не видят непреодо- лимого препятствия для исторического познания в такой зависи- мости исследователя от своей ситуации, от своего общества и культуры, от всего того, что происходит вокруг него, но лишь до тех пор, пока ответы на эти новые вопросы он ищет именно в прошлом, а не извлекает их из настоящего37. Конечно, абсолютная объективность недостижима: в исто- риографии всегда отражаются политические ориентации, соци- альные позиции, иерархии ценностей, но существует корпора- тивный "кодекс чести", профессиональные нормы и критерии, которые позволяют отделить зерна от плевел и выявить фальси- фикацию, используя критический аппарат традиционной и со- временной историографии против нового мифостроительства. Как отметил Дж. Иггерс: «Плюрализм исторических перспектив не исключает интеллектуальной честности. Различающиеся ин- терпретации часто скорее дополняют, а не противоречат друг другу... Надо признать, что никогда не достигая того конечного идеала, который имел в виду Ранке, когда он собирался показать wie es eigentlich gewesen (как было на самом деле), историческое исследование, тем не менее, может - в определенных границах - показать wie es eigentlich nicht gewesen (как на самом деле не бы- ло). Мы довольно хорошо знаем мир, в котором живем, и имеем достаточно здравого смысла, чтобы поставить под сомнение то, что нам кажется ошибочным. Я согласен с Карлом Поппером: редко удается доказать, что является истинным, зато иногда воз- 37 См., например: Hill С. History and the Present. L., 1989. P. 11-12.
"Постмодернистский вызов "... 269 можно установить, что является ложным... Развенчание истори- ческих мифов - вот одна из главных задач историка»38. Выступая активным медиатором в нескончаемом диалоге настоящего с голосами, доносящимися из отдаленного и близко- го прошлого, историк одновременно вплетает собственные нити в полотно будущей историографической традиции. Мир, в кото- рый "помещен" современный исследователь, беспрестанно и быстро меняется, изменяя условия и содержание этого диалога. Для того чтобы распутать ставшие весьма замысловатыми и мес- тами прерывающиеся узоры, нужно найти решающее звено, ко- торое кроется все же не в общих закономерностях, а в уникаль- ности моментальной ситуации (с учетом всей совокупности обстоятельств), и в творческой индивидуальности ученого, пре- одолевающего мифы и изжившие себя стереотипы историческо- го сознания (как обыденного, так и профессионального). Новые направления современной историографии, усвоив- шие уроки "постмодернистского вызова", могут доказать свою состоятельность, дав нам, в частности, реальную возможность глубже понять те процессы, которые определяли развитие самого исторического знания и исторической науки в тот или иной пе- риод ее истории, выявить их новые измерения в более широких интеллектуальных и культурных контекстах. 38 Iggers G. G. Historiography and Politics in the Twentieth Century // Societies made up of history. Essays in historiography, intellectual history, pro- fessionalisation, historical social theory and protoindustrialisation / Ed. by R. Björk, К. Molin. Edsbruk, 1996. P. 15-16.
ГЛАВА 6 ИНДИВИД, СЕМЬЯ, ОБЩЕСТВО: ПРОБЛЕМА СИНТЕЗА В ИСТОРИИ ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ И ПЕРСОНАЛЬНОЙ ИСТОРИИ Наряду с эпистемологическими проблемами, выдвинув- шимися на первый план в конце XX столетия, центральное место в многочисленных методологических дискуссиях современной историографии неизменно занимает проблема нового историче- ского синтеза, который был бы способен на достигнутом уровне научного знания восстановить разорванную аналитическими процедурами целостность ткани исторического прошлого, осу- ществить реинтеграцию системно-структурного, социокультур- ного и психологически-личностного подходов, обособившихся в практических исследованиях. Важная исследовательская установка, которую выдающий- ся польский методолог Ежи Топольский назвал в свое время «директивой интегрального объяснения», сложилась уже в сере- дине 1980-х годов. В конце XX столетия активные поиски иссле- дователями путей к новому историческому и междисциплинар- ному синтезу сосредоточились главным образом вокруг осмысления роли и взаимодействия индивидуального и группо- вого, национального и универсального в историческом процессе, серьезные усилия были направлены на теоретическое преодоле- ние устойчивых дихотомий индивидуального/коллективного, единичного/массового, уникального/всеобщего. На ведущую роль в решении этой вечно актуальной про- блемы претендовали сторонники разных подходов, ставя в центр нового синтеза свой собственный предмет: мир социальных от- ношений, мир повседневности, мир воображаемого и т.д. Доста-
Индивид, семья, общество... 271 точно долго инициатива принадлежала социальным историкам. Однако, оперируя на национальном и региональном уровнях в рамках процессов большой длительности, они оставались в цар- стве массовости и обезличенности, а в локальных исследованиях преобладала установка на усредненность и типизацию. Историки ментальностей пытались зафиксировать целостность историче- ской действительности в фокусе человеческой субъективности, но сосредоточившись на внеличностной малоподвижной струк- туре коллективного сознания, оставили "за кадром" не только историю событий, но и проблему самоидентификации личности, личного интереса, целеполагания, рационального выбора. Между тем, ответ на вопрос, каким именно образом унас- ледованные культурные традиции, обычаи, представления опре- деляют поведение людей в специфических исторических обстоя- тельствах (а, следовательно, сам ход событий и их последствия), не говоря уже о проблеме творческого начала в истории, требует выхода на уровень анализа индивидуальной деятельности. В свя- зи с этим одной из наиболее сложных задач становится решение проблемы определения сферы частной жизни. I Словосочетание частная жизнь в его обыденном значении употребляется давно и часто и даже фигурирует в названиях ис- торических работ по крайней мере с начала XIX века1. Однако, если оставить в стороне традиционное для истории государства и права разграничение частного и публичного права, публичной и частной власти, а также принятое в источниковедении выделение особого типа документального материала - частных актов, то приходится признать что взаимосвязанные понятия обществен- ное/публичное и частное/приватное стали научными терминами лишь в последнее десятилетие. Тем не менее, они уже имеют свою, пусть небольшую, научную биографию, поскольку очень активно обсуждались и постоянно оттачивались в конкретно- исторических исследованиях и научных дискуссиях. 1 См., например: Гюллъман К Д. Общественная и частная жизнь в европейских городах средних веков. Спб., 1839.
272 Глава 6 В настоящее время в исторической литературе имеют хож- дение самые разные концепции частной сферы, но в них все-таки присутствует какой-то общий субстрат, который позволяет исто- рикам оперировать этим понятием, не давая к нему развернутых пояснений. Ниже будут специально рассмотрены только те на- учные публикации, в которых понятия частная жизнь и частная и публичная сфера проблематизируются и выступают в качестве эффективного инструмента исторического анализа или теорети- ческого обобщения. Это, с одной стороны, наиболее важные, фундаментальные работы, которые можно назвать пионерскими в плане постановки именно данной проблемы, а с другой - те исследования (в разных областях исторической науки), в кото- рых понятие частной, или приватной, жизни, является одним из ключевых, хотя и служит для освещения иных, непосредственно соприкасающихся с этой проблематикой вопросов. Наиболее интегративный характер имели понятия частной жизни, которыми пользовались авторы и редакторы грандиозно- го пятитомного проекта «История частной жизни»2. Речь идет, тем не менее, именно о понятиях - во множественном числе, поскольку они оказались не тождественны ни для различных эпох (каждой из которых был посвящен отдельный том), ни даже у разных авторов в пределах одного тома. В этом массивном труде была впервые поставлена задача глобального исследования частной жизни (главным образом в Европе) на протяжении двух тысячелетий. Существование фун- даментальных региональных и стадиальных различий и стремле- ние авторов охватить как можно больше вопросов, имеющих отношение к этой сфере, обусловили необходимость неодно- кратно объяснять возникающие расхождения в определении со- держания базовой концепции. Вот почему, помимо общего вве- дения ко всему изданию, понадобились предисловия к каждому тому, замечания к отдельным главам, а также заключения, эпи- логи, дополнительные теоретические разделы, в которых авторы и редакторы каждого тома вновь и вновь возвращаются к тому, 2 Histoire de la vie privée / Dir. par Ph. Aries, G. Guby. T. 1-5. Paris, 1985-1987.
Индивид, семья, общество... 273 что они понимают под частной жизнью, частной сферой в том или ином пространственно-временном контексте. Концептуальные затруднения были связаны прежде всего с имплицитно присутствующей в базовом понятии установкой на обособление, разграничение сущностно неделимого пространст- ва социальных отношений. Поэтому в тех разделах, где все же сознательно делался акцент на выделение пространства частной жизни - либо в самом конкретном исследовании, либо в некото- рых теоретических отступлениях, это противоречие так или ина- че оговаривалось. Например, в главе о домашней архитектуре римской Африки, необходимость вернуться к это проблеме вы- разилась в создании специалього раздела, озаглавленного «Неко- торые теоретические размышления», где было убедительно пока- зано, что даже частный дом в период поздней Республики и до конца Римской империи имел публичные функции, и его нельзя считать исключительно пространством частной жизни3. Сам Ж. Дюби, написавший в качестве генерального редак- тора предисловие ко всему изданию, а также введение ко второ- му тому, работу над которым он непосредственно возглавлял, даже там, где он фиксировал пространственное разграничение приватной и публичной сфер, все равно делал оговорки относи- тельно того, что это разделение нельзя абсолютизировать. Пуб- личное - государственные институты, а также то, что открыто и доступно всем; приватное - это дом и семья, то, что сокрыто от посторонних, принадлежит частному лицу. Однако Ж. Дюби устанавливает не один, а сразу два фокуса исследования: транс- формацию домашнего пространства, которое и определяется как «зона частной жизни», и «расцвет индивидуальности»4. В некоторых разделах внимание сконцентрировано на вто- ром аспекте и на взаимодействии между душевным миром инди- вида и внешней средой, как это сделала, например, Эвелин Пат- лажан на византийском материале, подчеркнув: «Все сколько- нибудь сложные общества различают между публичным и част- ным, но определение и структура частной жизни варьируются от 3 Ibid. Vol. I. P. 322, 407. 4 Ibid. Vol. I. P. XIII, 3-6. 18 Заказ 929
274 Глава 6 одного общества к другому, в зависимости от таких факторов как власть, религия, дом и семья. Что есть частное, а что - публич- ное, определяется, прежде всего, культурным дискурсом»5. Филипп Арьес предпочел перенести акценты на возникно- вение частной сферы в ходе модернизации средневекового об- щества и высвобождение индивидуального сознания из скорлу- пок корпоративизма к концу XVII в.: в это время «общественная ниша, освобожденная в результате подъема государства и упадка коммунальных форм общения, была занята индивидом», и толь- ко в XIX столетии семья, действительно, заняла его место в фо- кусе частной жизни. В этом промежутке было выработано поня- тие социабильности, которое отражало новую культуру общения и подразумевало отношения с домочадцами, сексуальную жизнь, а также практику бесед и все виды клубной деятельности. Оперируя понятиями частного/приватного и лично- го/персонального в удвоенной системе координат, авторы стара- ются добиться стереоскопичности изображения, чему как раз и способствует отсутствие жестких дефиниций. Чрезвычайная пластичность и подвижность самого объекта познания, который выглядит как довольно размытое, меняющее свои очертания пятно в плотно сплетенной ткани межиндивидных отношений, диктует необходимость разработки не менее гибких теоретиче- ских моделей, способных ему соответствовать. Различные варианты концепций частной жизни и частной сферы были выдвинуты и апробированы в трех разных историо- графических контекстах: 1) в истории семьи и домохозяйства и в охватывающем ее широком поле социальной истории; 2) в исто- рии женщин и в так называемой тендерной истории; 3) в новой культурно-интеллектуальной истории. Отличия этих вариантов друг от друга были обусловлены как спецификой предмета и ракурса исследования в соответственных областях исторической науки, так и спецификой их концептуальных прототипов, заим- ствованных из социологии, социальной и культурной антрополо- гии, лингвистики и литературоведения. Различия в содержании этих концепций в общественных и гуманитарных дисциплинах, с 5 Ibid. P. 641.
Индивид, семья, общество... 275 которыми историография активно сотрудничала и продолжает сотрудничать (в разное время с разной интенсивностью), нало- жили отпечаток и на аналогичные научные понятия, которые употребляются уже в собственно исторической литературе. Если обратиться к работам по истории семьи, то, пожалуй, самая авторитетная из них - книга Ж.-Л. Фландрена, в которой наряду с другими проблемами был поставлен вопрос об исто- ричности современной формы семьи, составляющей базовую структуру частной жизни, об отсутствии понятия privacy и раз- граничения частного и публичного в домашней жизни доиндуст- риальной эпохи, а также о «прогрессе индивидуализма в лоне семьи». В замечательном разнообразии сторон и сюжетов семей- ной жизни, рассмотренных Фландреном, выделяется сфера эмо- ционально окрашенных родственных отношений, главным обра- зом между мужем и женой, родителями и детьми6. Эмоциональный, или как его еще иногда называют, сенти- ментальный подход к исследованию внутрисемейных и других межличностных отношений, привлекает особое внимание с точ- ки зрения задач изучения частной жизни, но именно на этом пу- ти неизбежно возникают дополнительные сложности и трудно- сти источниковедческого характера. Надо сказать, что до последнего времени сторонники сентиментального подхода ис- пользовали преимущественно специфические источники: днев- ники, мемуары, литературные произведения и другие документы личного характера. Но в последние десятилетия XX века (осо- бенно это касается английской и американской историографии) появились работы, в которых эта сфера была исследована по со- вершенно, казалось бы, не приспособленным для такой задачи массовым юридическим источникам: по судебным протоколам, различного рода криминальным расследованиям и т.п. докумен- там. В этом плане следует выделить монографии американских историков Барбары Ханавалт и Джудит Беннетт7 о крестьянской 6 Flandrin J.-L Families in Former Times: Kinship, Household and Sex- uality. Cambridge, 1979 (1 изд. - 1976). 7 Hanawalt B. The Ties That Bound. Peasant Families in Medieval Eng- land. N.Y., 1986; Bennett J. M. Women in the Medieval English Countryside: Gender and Household in Brigstock before the Plague. N.Y., 1987. 18*
276 Глава 6 средневековой семье до и после Черной смерти. В указанных работах авторы не ограничиваются постановкой и решением традиционных проблем, связанных со структурой и составом семьи, статусом домохозяйства и др. Б. Ханавалт через исследо- вание эмоциональной сферы, а Дж. Беннетт через особый инте- рес к положению женщины в семье и в домохозяйстве на раз- личных стадиях их жизненного цикла вышли на проблему частной жизни женщин и их отношения к публичной сфере. Эта проблема являлась одной из центральных в исследова- ниях по истории женщин, ориентированных на структурно- функциональный подход и ставящих своей задачей выяснение механизма действия патриархальной системы, которая в течение многих столетий в самых разных исторических условиях сохра- няла подчиненное положение женщин в частной сексуально- репродуктивной и публичной социально-экономической сферах8. Согласно этим теориям, как «приватизация женщин» в семье, так и рост их активности вне дома описывались в терминах оппози- ции частного и публичного, индивида и государства, домашнего хозяйства и капиталистического производства9. Новый взгляд на проблему соотношения сферы частного и публичного был связан с развитием теоретических и историче- ских исследований в области тендерной истории. Этот взгляд нашел, в частности, свое выражение в обобщающей монографии Стефании Кунц, с весьма знаменательным названием «Социаль- ные начала частной жизни»10. Таким образом уже в самом заго- ловке звучит проблема, поскольку речь идет не об автономиза- ции частной сферы, а, как подчеркивает автор, о взаимодействии частной сферы с общим пространством социальной жизни. Цен- тральным моментом выступает именно это взаимодействие: вся работа строится на демонстрации того, как частная сфера, се- мейная жизнь определялась охватывающим ее комплексом соци- альных отношений, более широким пространством социальной 8 Kelly J. Women, History, and Theory. Chicago, 1984. P. 61-62. 9 Nicholson L J. Gender and History. The Limits of the Social Theory in the Age of the Family. N.Y., 1986. P. 201-208. 10 Coontz S. The Social Origins of Private Life: A History of American Families, 1600-1900. L.; N.Y., 1988.
Индивид, семья, общество... 277 жизни, а с другой стороны, какое влияние на развитие общест- венной жизни оказывали изменения в семейной структуре. Надо сказать, что работа С. Кунц вообще любопытна тем, что, оказавшись под очень большим влиянием многочисленных исследований американских антропологов, она обобщила их ре- зультаты и применила разработанные ими понятия частной и публичной сферы на историческом материале. Причем обраща- лась она непосредственно (речь в книге идет о семье в Америке, об истории американских семей с 1600 до 1900 гг.), к тем иссле- дованиям американских антропологов, которые так или иначе описывали функционирование семейных структур, соотношение частной и публичной сфер в индейских племенах Америки. Соб- ранный антропологами контрастный материал как нельзя лучше подтверждал культурно-историческую обусловленность сфор- мировавшейся в Новое время дихотомии частного и публичного: в некоторых сообществах (например, у ирокезов) именно частная сфера контролировала публичную, а в целом ряде других подоб- ное различение и вовсе не наблюдалось. Кунц также исследовала «колониальное наследие в семей- ной сфере», то есть те структуры, которые появились на терри- тории континента в результате колонизации, а также и те, кото- рые так или иначе сформировались в результате массового ввоза рабов (т.е. структуру отношений в семьях рабов). Начав со столь отдаленной эпохи, она проследила развитие семейной и частной жизни в более поздние периоды, вплоть до современности. В этой работе были приведены очень убедительные дока- зательства того, что так называемое освобождение индивида, которое у большинства историков ассоциируется со временем и с воздействием Реформации, подъемом государства, разрушени- ем традиционных структур (общинных, или коммунальных), не было исключительно поступательным: через определенный про- межуток времени (в разных странах хронология этого процесса различается, но если говорить об Англии и Северной Америке, то речь идет о середине XIX века) возникает культ семьи и до- машнего хозяйства, или «кульминация семьи», когда происходит как бы новое закрепощение индивида - женщины в семье. В этот период семейные структуры усиливаются и создается тот до-
278 Глава 6 машний культ, который как раз свободе индивида, и прежде все- го, конечно, женщин и детей, отнюдь не способствовал. В целом исследования в области женской и тендерной ис- тории формируют очень большой блок работ, в которых пробле- ме соотношения частной и публичной сфер оказывается самое пристальное внимание. Они сосредоточены главным образом вокруг четырех узловых тем: «женщина и семья», о чем уже от- части говорилось выше; «женщина и труд», «женщина и власть», «женщина и религия». Иными словами, речь идет о четырех важнейших общественных институтах, взаимодействие которых и структурирует тендерные отношения. Исследованию роли женщин в хозяйственной сфере по- священ обширный комплекс работ, большая часть которых со- средоточена на переломной эпохе начала нового времени. В ос- нове многих из них лежит тезис о трансформации тендерных отношений в связи с генезисом капитализма, разработанный тео- ретиками тендерных исследований11. С точки зрения постановки вопроса, среди публикаций такого рода выделяется монография Сьюзен Кан, в центре внимания которой находится «диалектиче- ское взаимодействие идеологии и материальных условий» в из- менении статуса женщин в Англии XVI-XVII вв. Одновремен- ные и параллельные процессы в области экономики и в идейной сфере, эффективность которых особенно усилилась в результате «обоюдного резонирования», привели, по мнению автора, к еще большему ограничению доступного женщинам пространства хозяйственной деятельности и к более резкому разделению пуб- личного и приватного. В результате потери домохозяйством производственных функций женский труд утратил свою цен- ность, что не могло и не было полностью компенсировано в сло- жившихся общественных представлениях, несмотря на одновре- менное возрастание роли и значения материнства12. Заметное место в тендерной истории занимает проблема господства и власти, которая рассматривается с точки зрения возможности и способности женщин оказывать влияние на при- 11 См., например: Illich /. Gender. N.Y., 1982. 12 Cahn S. Industry of Devotion: The Transformation! of Women's Work in England, 1500-1660. N.Y., 1987.
Индивид, семья, общество... 279 нятие решений и действия других людей или групп в условиях мужского господства. При этом историки в значительной степе- ни опираются на антропологические исследования, связывающие доминирующее положение мужчин и неравенство полов непо- средственно с функциональным разделением человеческой дея- тельности на частную (домашнюю) и публичную (обществен- ную) сферы и с вытеснением женщин из последней. Именно в этом теоретическом контексте в антропологиче- ской литературе получил чрезвычайно широкое распространение термин power. Интересна в этом плане монография Пэгги Сэнди «Женское влияние и мужское господство: о происхождении по- лового неравенства»13. Это кросскультурное исследование опи- рается на антропологический анализ 150-ти племенных сооб- ществ. В центре внимания автора - изменения статуса женщины в публичной сфере. Анализ, проделанный П. Сэнди, показал, что процесс вытеснения женщины из сферы публичной жизни не был эволюционным и непрерывным, и что женщины во многих обществах сохраняли огромное влияние на сферу публичной жизни. Особый интерес вызывает попытка как-то "измерить" это влияние. С этой целью были введены специальные индикаторы, позволявшие определить степень участия женщин в экономике и в политической сфере (в публичных ритуалах и собраниях, в от- правлении жреческих функций и т.п.). Всего было предложено пять параметров. Во-первых, дос- таточная гибкость правил брачных обычаев и отношений. Во- вторых, участие женщин в производстве продуктов, потребляе- мых вне сферы домашнего хозяйства. Далее, спрос на продукты женского труда. В-четвертых, экономический контроль женщин (возможность или право, там, где оно признается) за распределе- нием продуктов своего труда вне домохозяйства. И наконец, в- пятых, участие женщин в политической жизни, под которым подразумевается по меньшей мере непрямое, неформальное влияние на принятие публичных решений, или - по максимуму - доступ женщин к исполнению некоторых политических функ- 13 Sanday P. R. Female Power and Male Dominance: On the Origins of Sexual Inequality. Cambridge, 1981.
280 Глава 6 ций. Некоторые из предлагаемых антропологами индикаторов так или иначе используются исторических исследованиях. Во многих исторических публикациях конца XX века ме- ханизмы и формы влияния женщин на принятие решений рас- сматриваются в рамках разных моделей соотношения приватно- го и публичного, отражающих распределение власти, престижа и собственности. Власть трактуется в широком смысле, как спо- собность воздействовать на людей для достижения своих целей. Понятие women's power широко применяется в почти од- ноименном сборнике «Женщины и власть в Средние века»14. Его авторы исследовали историю женщин Средневековья на самом разном материале, включая и их участие в экономической дея- тельности, и влияние на принятие политических решений, и осо- бенности так называемых женских социальных сетей, или сетей влияния. Проблема проникновения влияния женщин в публич- ную сферу затрагивает и тему женской религиозности15. Религия оставалась для женщин одной из немногих сфер, открытых для проявления индивидуальных интенций, для самостоятельных решений и действий, для реализации невостребованных способ- ностей16. Хотя женщины формально не участвовали в разработке вопросов религиозной политики, тем не менее, у них всегда предполагалось наличие религиозных убеждений, которые могли иногда служить побудительным мотивом и внутренним оправда- нием публичных акций. В частности, этот фактор обеспечил мас- совое участие женщин в религиозно-политических конфликтах эпохи ранних европейских революций17. 14 Women and Power in the Middle Ages / Ed. by M.Erler, M.Kowaleski. Athens; L., 1988. 15 Atkinson C. W. Mystic and Pilgrim: The Book and the World of Mar- gery Kempe. Ithaca; N.Y., 1983; Beer F. Women and Mystical Experience in the Middle Ages. Woodbridge, 1992; Silent but for the Word: Tudor Women as Patrons, Translators, and Writers of Religious Works / Ed. by M.P.Hannay. Kent (Ohio), 1985; Parish D. L The Power of Female Pietism: Women as Spiritual Authorities and Religious Role Models in Seventeenth-Century England // Jour- nal of Religious History. 1992. Vol. 17. N 1. P. 33-46. 16 См. подробнее выше, гл. 4. 17 См.: Public Duty and Private Conscience in Seventeenth-Century Eng- land / Ed. by J. Morrill et al. Oxford, 1993. P. 57-76 ; Mack P. Visionary Worn-
Индивид, семья, общество... 281 Третье направление исследований, интересующих нас в связи с рассматриваемой в настоящей главе проблемой, сосредо- точено на относительно небольшом промежутке времени. Речь идет о работах в контексте новой культурной и интеллектуаль- ной истории, связанных с так называемой теорией публичной сферы, относящей формирование последней к концу Старого режима и эпохе Великой Французской революции. Обсуждение взаимодействия частной и публичной сфер опирается на анализ двух известных работ: монографии Рейнхардта Козеллека «Кри- тика и кризис. Просвещение и патогенез современного общест- ва», которая была впервые издана в 1959 г., и книги Юргена Ха- бермаса «Структурное преобразование публичной сферы» (первое издание вышло в свет в 1962 г.)18. Несмотря на то, что обе эти работы были опубликованы довольно давно, оживленные научные дебаты, прежде всего во- круг книги Ю. Хабермаса и по тем исследованиям, которые, на- ходясь под его влиянием, воспроизводят соответствующие кон- цепции и интерпретации, разгорелись в конце 1980-х годов, когда вышли английские переводы, и когда постмодернистские тенденции в американской историографии набрали полную силу. Именно активный интерес к этой проблематике, - а связан он с мощным давлением со стороны других гуманитарных дисциплин и восприятием историей теорий, имеющих к ним непосредствен- ное отношение, - выдвинул на первый план вопрос о разделении сфер общественной жизни. Здесь следует, пожалуй, подчеркнуть два важных момента. Если до сих пор речь шла именно об истории частной жизни, то в данном контексте на первый план выступает вопрос о транс- формации публичной сферы, о формировании и разграничении частной и публичной сфер, о процессе их артикуляции из общего пространства социальной жизни. Этот процесс представляется как складывание гражданского общества и новых форм интел- лектуального социального общения. В эпоху Просвещения люди, en: Ecstatic Prophesy in Seventeenth-Century England. Berkeley etc., 1992. 18 Koselleck R. Critique and Crisis. Enlightenment and the Pathogenesis of Modern Society. Cambridge (Mass.), 1988; Habermas J. The Structural Transformation of the Public Sphere. Cambridge, 1989.
282 Глава 6 критикующие государство и политический режим, как бы выхо- дят из внутреннего пространства частной жизни и, образовав определенную общественную группировку - то, что мы теперь называем интеллектуальной публикой, - противопоставляют властному могуществу абсолютистского государства силу своего неформального влияния, свою волю19. В отличие от Р. Козеллека, Ю. Хабермас рассматривал не только частную сферу, но и публичную, то есть обе сферы соци- альной жизни, как находящиеся в процессе взаимоопределения: одна из сторон частной сферы становится публичной, артикули- руя общественное {публичное) мнение, обращаясь к государст- венным структурам и вступая с ними в публичные диалогические отношения. Хабермас называет ее аутентичной, т.е. подлинной, публичной сферой, в то время как государственные институты представляют собой ложную публичную сферу: ведь первая дей- ствительно открыта, а вторая скрыта от глаз публики. В про- странстве аутентичной публичной сферы смыкаются частная жизнь индивида как производителя - с его публичной ролью подданного, а позднее - гражданина. Публичная оппозиция середины XVIII века вырастает из публичного обсуждения индивидами сначала своих частных дел, а затем все больше и больше дел публичных. «Она возникает из собрания прежде разрозненных "субъективностей" частных лиц, все сильнее осознающих свои общие интересы, и из совместного противостояния абсолютистскому государству»20. Итак, сущностной характеристикой придворной культуры является отсутствие дифференциации между частной и публич- ной жизнью. Политическое значение частной жизни монарха происходило из природы двора как домохозяйства, истинно же публичное - это то, что обращено из сферы частной жизни в публичную сферу, это, по своей природе, гибрид, так как имеет корни в частной сфере гражданского общества, где дискурсив- ный процесс конструирования новой идеологии, описываемый интеллектуальной историей, и новая политическая культура об- 19 Koselleck R. Op. cit. P. 53, 59, 80; Forum. The Public Sphere in the Eighteenth Century //French Historical Studies. 1992. Vol. 17. N 4. P. 898-899. 20 Habermas J. Op. cit. P. 27-31.
Индивид, семья, общество... 283 ретают свою социальную базу в так называемых институтах со- циабильности: клубах, салонах, кафе, академиях и т.д.21. Здесь представляется существенным и многообещающим отсутствие дихотомии частной и публичной сфер. И в самой ав- торской трактовке и в дебатах вокруг нее, так или иначе, подчер- кивается то, что можно назвать переплетением, симбиозом, не- разделенностью двух сфер. Частная жизнь и публичная сфера как ключевые концепции анализа политической культуры Старого режима получили почти всеобщее признание, но приходится констатировать, что в их толковании сохраняются разногласия, восходящие к первоначальным предложениям, в которых каждая из них рассматривалась и формулировалась отдельно. Как же следует подходить к решению поставленной про- блемы? Если не возвращаться вновь к малопродуктивному спору о применимости современных научных понятий к явлениям прошлой жизни и не останавливаться на неоднократно провоз- глашенном тезисе о разнонаправленной изменчивости границ между сферами частной и публичной жизни в истории, то можно начать с того, что взаимосвязанные и даже взаимообусловленные процессы обособления индивида и выделения частной сферы его деятельности ни на одной из своих исторических стадий не син- хронизируются. Происходит это, вероятно, потому, что не всегда и не во всех своих проявлениях совпадают векторы изменений в развитии внутренней жизни индивида, в относительной интен- сивности межличностных связей в его ближних кругах общения (родственных и неформальных группах) и в механизмах контро- ля со стороны коллективных структур (общностей самого разно- го уровня), социальных институтов и государства. Для современной историографической ситуации характер- но довольно заметное последовательное движение, направленное к тому, чтобы избавиться от автоматической абсолютизации языковых дуализмов, которые отражают различные иерархиче- ские оппозиции: центральное/маргинальное индивидуаль- ное/коллективное, частное/публичное, личное/вещное, как и мно- гих других. Поэтому вполне понятно, что вопрос о полном 21 Ibid. P. 31-43.
284 Глава 6 обособлении частной и публичной сфер социальной жизни ни- кем в настоящее время и не ставится, особенно если учесть уже прочно сложившиеся представления о природе последней. Частное и публичное рассматриваются либо как переме- щающиеся в едином континууме сферы, либо как обращенные друг к другу, взаимно-ориентированные стороны социальной жизни. Образование некоторой видимой полосы их отчуждения относится не к началу Нового времени, когда возникает понятие частного как находящегося вне сферы публичного, а к середине XIX столетия, и связывается с распространением так называемо- го культа семьи и домашнего очага. Ряд исследователей подчеркивает, что частная сфера не только существовала задолго до того, как появилось соответст- вующее понятие в новых языках, но и - так или иначе - призна- валась и называлась современниками. Если ставится задача очер- тить поле исследования, которое можно с большей степенью определенности назвать пространством частной жизни, то в первую очередь, естественно, предлагается ограничить его до- машним/семейным кругом, что более всего соответствует реали- ям античной эпохи с ее противопоставлением ойкоса и полиса, но и здесь этим пространством личные, частные отношения, ес- тественно не исчерпываются. С более сложной задачей сталкивается медиевист и исто- рик раннего Нового времени, который должен решить, к какой сфере отнести межличностные отношения вне семьи и домохо- зяйства, лежащие в основе довольно густой сети горизонтальных и вертикальных связей (в том числе сеньор - вассал, патрон - клиент). Личностные элементы всех этих отношений никакой сепарации из сферы частной жизни индивидов, на мой взгляд, подлежать не могут и в совокупности с родственными, друже- скими и соседскими связями составляют ее канву. Такие характерные для средневековья черты, как «неот- члененность индивида» и переплетение частного и публичного начал в сфере феодального владения, несмотря на наличие неко- торых общих моментов в их подоснове, все же существуют в разных проекциях. И если в раннее Новое время в результате подъема государства происходит постепенное высвобождение
Индивид, семья, общество... 285 индивида от контроля традиционных коллективных структур, то в XIX веке усиливается и доминирует семейная структура, а XX столетие отмечено не только кризисом семьи, но и развитием государственных социальных программ. II Включение механизмов личного выбора является необхо- димым условием построения новой интегральной модели, при- званной соответствовать интеллектуальной ситуации дня сего- дняшнего. Именно трудности решения этой задачи, которые становятся все более очевидными, стоят на пути создания ком- плексной объяснительной модели, которая должна учитывать наряду с социально-структурной и культурной детерминацией детерминацию личностную и акцидентальную. В связи с этим представляется вполне закономерным но- вый поворот интереса историков от "человека типичного" или "среднего" к конкретному индивиду, и здесь, как правило, на авансцену вновь выходит индивид неординарный или, по мень- шей мере, способный принимать в сложных обстоятельствах нестандартные решения. В результате этого поворота историче- ская биография, представляющая собой один из древнейших жанров историописания и пользующаяся непреходящей попу- лярностью у самой широкой публики, получает как бы "второе рождение". В настоящее время некоторые проявившиеся в этой области тенденции дают определенные основания говорить о перспективе складывания нового направления со своими специ- фическими исследовательскими задачами и процедурами. Представляется целесообразным более пристально рас- смотреть методологические установки, имеющиеся достижения, а также выявившиеся противоречия и различия в подходах меж- ду отдельными течениями, сходящимися в русле направления, которое можно условно назвать новой биографической историей, поскольку базовой задачей для всей совокупности сближающих- ся подходов является восстановление истории одной жизни. В качестве самоназвания используются также понятия "индивиду- альная" и "персональная история".
286 Глава 6 Если общий импульс к возрождению такого персонального подхода дала неудовлетворенность многих историков тенденци- ей к дегуманизации и деперсонализации исторических субъектов не только в социологизированной, но и в антропологизирован- ной истории22, то в своей позитивной стратегии его сторонники ориентируются на принципиально различные образцы - от мик- роистории до психоистории, от моделей рационального выбора до теорий культурной и тендерной идентичности. Тем не менее, все эти теоретические модели имеют не только общий объект исследования - человеческую личность, но и существенно важ- ную общую характеристику. Отличие персонального подхода в новой биографической истории от привычного жанра историй из «жизни замечательных людей» и традиционных исторических портретов состоит в том, что в персональной истории личная жизнь и судьбы отдельных исторических индивидов, формиро- вание и развитие их внутреннего мира, следы их деятельности в разномасштабных промежутках пространства и времени высту- пают одновременно как стратегическая цель исследования и как адекватное средство познания включающего их и творимого ими исторического социума и таким образом используются для про- яснения социального контекста, а не наоборот, как это практику- ется в традиционных исторических биографиях. Ставшие заметными в конце 1980-х годов увлечение исто- риков биографиями и обновление проблематики и методологии биографических исследований получили теоретическое обосно- вание в программной статье известного итальянского историка Джованни Леви23, где он, в частности, предложил свою развер- нутую типологию исторических биографий. 22 Например, в социально-конструктивистской концепции половой идентичности, выплеснувшей вместе с крайностями биодетерминизма и вполне здорового младенца индивидуальной психологии. Аргументиро- ванная критика в адрес последователей этой теории содержится в статье канадского историка Нэнси Партнер: Partner N. F. No sex, no gender // Spe- culum. 1993. Vol. 68. N 2. P. 419-443. 23 Levi G. Les usages de la biographie // Annales E.S.C. 1989. A. 44. N 6. P. 1325-1336. Русский перевод статьи Дж.Леви см. в сборнике "Современ- ные методы преподавания новейшей истории" (М., 1996).
Индивид, семья, общество... 287 Один из рассмотренных в статье вариантов был обозначен как модальная биография, которая выполняет служебную роль и в которой задача исследователя сводится к иллюстрации типич- ных форм поведения, присущих наиболее многочисленным со- циальным группам. Однако речь в данном случае, естественно, идет не о собственно биографии, не об изучении жизненного пути индивида, а лишь об использовании биографических дан- ных в статистических целях. Концентрируя свое внимание на групповых характеристиках, эта просопографическая версия яв- ляется, по существу, историей анонимов и, на мой взгляд, явно выбивается из типологии биографий. Повышенное внимание к контексту характеризует второй подход, который объясняет своеобразие судьбы героя атмосфе- рой его эпохи, среды, ближайшего окружения. Этому направле- нию, которое можно было бы назвать контекстуальным, по мнению Леви, большей частью удается, используя общий куль- турно-исторический контекст для реконструкции по имеющимся параллелям утраченных фрагментов биографии своего героя, не растворить в нем индивидуальные черты, «сохранить равновесие между специфичностью частной судьбы и совокупностью обще- ственных условий»24. В основном все же этот метод применяется в историко-антропологических исследованиях, в которых вос- создание так называемых биографий простых людей занимает некоторое промежуточное положение между целью и средством. Третий подход, который описывает атипичные и, как пра- вило, экстремальные случаи, ставит перед собой задачу именно исследование самого контекста, проявляя границы его возмож- ностей25. Несомненным его преимуществом мне представляется 24 В статье приводятся ссылки на ставшую хрестоматийной книгу Натали Земон Дэвис о Мартене Герре (Davis N. Z. The return of Martin Guerre. Harmondsworth, 1985) и работу Даниэля Роша о стекольщике Ме- нетра (Roche D., ed. Journal de ma vie. Jacques-Louis Menetra, compagnon vitrier au 18e siècle. P., 1982). Сюда же можно добавить и изданную задолго до них книгу английского историка и антрополога Алана Макфарлейна: Macfarlane A. The family life of Ralph Josselin, a seventeenth-century clergy- man. An essay in historical anthropology. Cambridge, 1970. ь Автор делает ссылку на известную работу Карло Гинзбурга о мельнике Меноккио. Ginzburg С. Le fromage et le vers: l'univers d'un meunier
288 Глава 6 способность продемонстрировать гетерогенность данной соци- альной и культурной среды, однако, по справедливому замеча- нию Дж. Леви, познавательный потенциал этого метода, как и предыдущего, оказывается недостаточным для учета и объясне- ния ее внутренней динамики, происходящих с нею изменений. Не исчерпывая, разумеется, всех направлений биографиче- ского жанра, Леви упоминает в этом ряду четвертый, герменев- тический подход, в котором подчеркивается роль диалога, ком- муникации между индивидами и культурами, и завершает на этом перечень «подлинно крупных направлений», «представ- ляющих собой новые пути, которыми идут те, кто пытается сде- лать биографию инструментом исторического познания». Таким образом традиционные виды исторических биографий, впрочем, вполне оправданно, выводятся за рамки обсуждения. Джованни Леви сформулировал и круг важнейших нере- шенных вопросов, в который включил проблемы соотношения между нормой и реальной практикой и между различающимися нормами внутри данной социальной системы, между группой и составляющими ее индивидами, между детерминацией и свобо- дой, а также вопрос о типе рациональности героя биографии. Особое внимание он уделил выяснению реального диапазона свободы выбора, которым могли располагать действующие лица истории в конкретном нормативном пространстве, используя его неполную структурированность, внутреннюю противоречивость и возможность неоднозначного истолкования правил и реализуя таким образом свою индивидуальную избирательную рацио- нальность «в разъемах социальных границ». Констатация воз- можностей осознанного выбора в ограниченном пространстве свободы «по отношению к жестким структурам господства и подчинения» призвана сбалансировать акцентирование Пьером Бурдье и Роже Шартье элементов неосознанной культурной или групповой детерминации (к этому мы еще вернемся). Согласно концепции Дж. Леви, «между биографией и кон- текстом существует постоянная обратная связь, а всякое измене- ние является результатом множества их взаимодействий». По du XVIe siècle. P., 1988.
Индивид, семья, общество... 289 существу ту же мысль ранее конкретизировала Натали Дэвис, показав непрерывный процесс переопределения индивидуальной идентичности относительно существовавших во Франции XVI века коллективных институтов26. Однако выведенная Леви из этого основополагающего и достаточно широко разделяемого методологического принципа задача биографического исследо- вания - специфическим (прежде всего, относительно социальной истории) способом «описать нормы и их реальное функциониро- вание», определяя «границы свободы и принуждения, внутри которых складываются и действуют формы социальной солидар- ности», - оказывается существенно суженной. Подобное "усекновение головы" биографического жанра представляется мне неоправданным, так же как и сомнительный тезис о том, что исследовательский поиск, подчиняясь этому императиву, должен быть направлен на косвенные источники, содержание которых в наименьшей степени носит следы контро- ля со стороны культурной среды27. Выделенный Дж. Леви в 1989 г. комплекс проблем и пред- ложенные способы их решения по-прежнему остаются в центре внимания и профессиональных дискуссий историков, главным образом сторонников того подхода, пропагандистом и ведущим практиком которого он, без сомнения, является28. Однако его классификация биографической историографии, намеренно ли- митированная «новыми путями», тем не менее не учитывает все- го их предметного и методического многообразия. Новая биографическая история находится в стадии ста- новления, о школах и направлениях в полном смысле слова го- ворить рано, и наибольший интерес, безусловно, представляют те действительно "штучные" работы, в которых яркие достоин- 26 Davis N. Z. Boundaries and the sense of self in sixteeenth-century France // Reconstructing individualism: autonomy, individuality, and the self in western thought / Ed. by Th .Heller et al. Stanford, 1986. P. 53-63. 27 Об используемых в персональной истории источниках см. ниже. 28 "Вписывание" индивидуальной биографии в серию разнородных контекстов выступает в качестве эффективной познавательной процедуры в его книге: Levi G. L'eredita immateriale. Camera di un esorcista nel Piemonte del Seicento. Torino, 1985. 19 Заказ 929
290 Глава 6 ства исторической биографии не бледнеют или даже растворя- ются, а оказываются адекватными новым задачам, и поэтому поставленные цели достигаются не вопреки или помимо, а имен- но в результате мобилизации жанровой специфики. Максималь- ное приближение к этому идеальному типу мне видится в так называемой персональной истории. Понятие "personal history" имеет достаточно широкое хо- ждение и далеко не однозначное употребление в англоязычной историографии29 (и, с известными отличиями, в других языковых традициях). Чаще всего оно относится к четырем вариантам био- графий, отличия которых можно лишь весьма приблизительно выразить в переводе. Во-первых, это полнокровная персонифи- цированная история, или история персоны - более или менее традиционная биография исторического лица (как правило, то история жизни общественно-политического деятеля или творче- ской личности крупного масштаба), иногда с применением пси- хоаналитических теории . Нередко тот же термин указывает на «личную историю», на исследование жизни индивида сквозь призму его личных, приватных отношений, обычно эмоциональ- но окрашенных. В качестве третьей составляющей персональной истории выступает собственно история личности (ее еще назы- вают внутренней биографией, в противовес «внешней», или «карьерной»). В фокусе исследования оказывается процесс ста- новления личности, ее душевная работа, развитие внутреннего мира человека31. И наконец, изредка под таким подзаголовком или помимо него фигурируют "собственноручно написанные 29 Я не рассматриваю здесь распространенное в психотерапии поня- тие персональной истории, связанное с автобиографической памятью. Об этом см. подробно: Ross В. М. Remembering the personal past: descriptions of autobiographical memory. Oxford, 1991. Личные воспоминания в форме "персональной истории" служат исходным материалом для так называемой устной истории, активно заимствующей методы психологов. 30 Отметим, в частности замечательные исторические биографии К. Хибберта: Hibbert С. The Virgin Queen. The personal history of Elizabeth I. Harmondsworth, 1992; Idem. Nelson: a personal history. L., 1994; etc. 31 См., например: Aers D. The making of Margery Kempe// Idem. Community, gender, and individual identity. English writing 1360-1430. L.; N.Y., 1988. P. 73-116.
Индивид, семья, общество... 291 личные истории", а по существу, экспериментальные интеллек- туальные автобиографии историков (эти произведения можно назвать автобиоисториографическими)32. Разумеется, предпринятая мною в аналитических целях ви- висекция имеет смысл лишь в том, чтобы выделить наличест- вующие ракурсы исследования и вовсе не исключает их комби- нирования. Тем не менее, оставив за скобками «классические биографии», пусть и в самом блестящем их исполнении, сосре- доточим свое внимание на двух последних аспектах или их раз- нообразных сочетаниях, которые и договоримся в дальнейшем, невзирая на самоназвания, величать персональной историей. Начнем с истории личных отношений, а точнее с одного из ее пограничных вариантов, разделяющих тенденцию к некванти- тативной формализации в изучении взаимодействий индивидов, близкую Дж. Леви и другим представителям микроистории. Вспомним, что одним из эффективных инструментов микроис- торических исследований в рамках контекстуальной биографии является применение социологических и антропологических мо- делей сетевого анализа межличностных взаимодействий. Этот метод опирается на так называемую сетевую концеп- цию социальной структуры, объясняющую поведение индивида или группы морфологией, плотностью и интенсивностью меж- личностных контактов. Биография же выстраивается как верти- кальная темпоральная последовательность горизонтальных сре- зов, на каждом из которых пространственно фиксируется конфигурация социальных связей индивида в соответствующий отрезок его жизненного пути. Конечно, конструируя графиче- ский образ последнего, сетевой анализ ориентируется на сравне- ние по сути анонимных биографий. Но он может послужить и фундаментом для настоящей биографии, здание которой дост- раивается уже с помощью иных познавательных инструментов33. 32 См. выше, гл. 5. Подробнее об этом: Репина Л. П. Историк в два- дцатом веке: вместо предисловия // Диалог со временем: историки в ме- няющемся мире. М., 1996. С. 3-9. Автобиографии как таковой мой обзор не касается, поскольку она не является результатом исследовательской проце- дуры, но выступает как ее объект. 33 Эвристический потенциал сетевого метода ярко раскрывается при 19*
292 Глава 6 Персональная история в широком смысле слова использует в качестве источников самые разные материалы, содержащие как прямые высказывания личного характера (письма, дневники, мемуары, автобиографии), так и косвенные свидетельства, фик- сирующие взгляд со стороны или так называемую объективную информацию. Конечно, сетевой анализ возможен и в отсутствии документов личного характера, чего, однако, не скажешь о пол- ноценной персональной истории. На биографические работы, посвященные Средневековью, за исключением тех, которые касаются немногих представителей элиты, это накладывает существенные ограничения. Физическая недостача подобных текстов создает для исследователей не ме- нее солидные препятствия, чем те, которые связаны с активно обсуждаемыми ныне трудностями герменевтического понима- ния. Часто средневековый персонаж, лишенный своего голоса (и визуального образа) выступает как силуэт на фоне эпохи, больше проявляя ее характер, чем свой собственный. Жорж Дюби в своей замечательной книге о дамах XII века дал имеющимся в наличии источникам столь же точную, сколь и лаконичную характеристику: «всецело официальные, обращен- ные к публике, никогда не сосредоточенные на интимном»34. сравнении двух биографических исследований, которые посвящены одно- му человеку и базируются на том же комплексе источников. Ср.: Rowse A. L Honor Grenville, Lady Lisle, and her circle // Idem. Court and Country. Brighton, 1987. P. 1-60; Hanawalt B.A. Lady Honor Lisle's networks of influence // Women and power in the Middle Ages/ Ed. by M. Erler, M. Kowaleski. Athens; L., 1988. P. 118-212. Введение в биографию качест- венного сетевого анализа при сохранении интереса к ее индивидуально- психологическим аспектам, как это блестяще реализуется в работе Б. Ханавалт, раскрывает перед ней новые перспективы. Живое содержание родственных, соседских, дружеских связей влиятельной дамы, домашние проблемы и заботы о близких, ее вкусы и симпатии, незаурядные личные качества и талант общения, насущные интересы, взгляд на события и мно- гое другое - все это присутствует в обеих биографиях, но организуется совершенно по-разному, в зависимости от поставленных задач и избранно- го горизонта исследования. 34 Duby G. Dames du XHe siècle. 1. Heloise, Alienor, Iseut et quelques autres. Paris, 1995. P. 9.
Индивид, семья, общество... 293 Поэтому вполне понятен и правомерен особый практический интерес историков-биографов к более разнообразным материа- лам личных архивов и многочисленным литературным памятни- кам Возрождения и Просвещения. И все же в своих попытках восстановить внутренний мир индивида этого времени ученые вынуждены главным образом обращаться к немногочисленным представителям культурной элиты. Хотя шансы реконструировать историческую индивиду- альность в раннее новое время и последующие эпохи неизмери- мо возрастают, всё, в конечном счете, зависит от принятого ра- курса исследования, ведь и автобиографии можно исследовать серийно, как это сделала, например, Илана Бен-Амос, использо- вав более семидесяти автобиографий для изучения процесса взросления горожан в начале Нового времени35 и как бы совер- шив "предначертанное" Мишелем Вовелем возвратное движение от казусов к по-новому конституированной серийности36. Лишь в действительно исключительных случаях в резуль- тате открытия новых источников исследователю удается выйти из за пределы круга аристократической элиты и создать полно- масштабную биографию "рядового" человека, реконструировав историю личности, внутренний мир на основании его собствен- ных высказываний, сколь бы трудным и извилистым не был путь к их "расшифровке". Здесь уместно более детально рассмотреть две замечательные книги о не выдающихся по своему социаль- ному статусу, но, безусловно, неординарных людях, живших в разные эпохи и в разных странах37. Герой монографии американского историка Пола Сивера, лондонский ремесленник Уоллингтон жил в XVII веке и был пуританином. Торговец шелком Марко Паренти, жизнь которого 35 Ben-Amos I. К. Adolescence and youth in early modern England. New Haven; L., 1994. 36 Vovelle M. De la biographie a Г etude de cas // Problèmes et méthodes de la biographie. P., 1985; Idem. Histoire serielle ou "case studies"/ Histoire sociale, sensibilité collectives et mentalités. P., 1985. 37 Seaver P. S. Wallington's world. A Puritan artisan in seventeenth- century London. Stanford, 1985; Phillips M. The Memoir of Marco Parenti. A life of Medici Florence. L., 1989 (1st publ. - 1987).
294 Глава 6 описана его тезкой, канадским историком Марком Филлипсом, был горожанином Флоренции при Медичи. Кроме общей город- ской "прописки", этих людей объединяет принадлежность к письменной культуре, потребность выразить свои мысли и чув- ства на бумаге. Скромный токарь Уоллингтон, о котором хранят молчание документы государственных архивов, за свою доволь- но продолжительную, шестидесятилетнюю, жизнь написал пять- десят томов дневников, писем, наставлений детям, памятных записей об исторических событиях и о своих религиозных озаре- ниях. Частная корреспонденция, дневники и мемуары Марко Паренти насчитывают многие сотни страниц. Нельзя не при- знать: далеко не каждый из их "высоколобых" современников оставил такое солидное наследие. Пол Сивер встретился со своим героем на перекрестке со- циальной и религиозной истории, в проблемном пространстве истории народной культуры. Два Марка - специалист по исто- риографии и интеллектуальной истории Филлипс и незамечен- ный за спинами своих великих сограждан «историк флорентий- ской свободы» Паренти - "нашли друг друга" у пьедестала Клио. Оба исследователя оказались достойными своих неповторимых героев и уникальных по своему богатству источников. Оба вы- шли далеко за рамки "чистой" биографии и убедительно проде- монстрировали диапазон возможностей персональной истории. И П. Сивер, и М. Филлипс вписывают своих персонажей в различные круги социального взаимодействия, не теряя из виду, а напротив - подчеркивая их личное эмоциональное отношение к окружающим, к родственникам и домочадцам, к друзьям, сосе- дям, знакомым, даже к Богу, а также индивидуальную специфи- ку восприятия политических событий и реакции на них. Нюансы авторских подходов проявляются в некоторых ключевых высказываниях. Записи Уоллингтона, резюмирует Сивер, «больше всего рассказывают нам о его духовной жизни... Его жизнеописание важно не потому, что он был типичным лон- донским ремесленником-пуританином - уже сам объем им напи- санного неизбежно делает его исключением, по меньшей мере в этом отношении, но так как все, что мы знаем о ремесленниках первой половины XVII века является сплошной статистикой, в то
Индивид, семья, общество... 295 время как бумаги Уоллингтона предлагают уникальный шанс проникнуть в мысли и отношение одного из таких ремесленни- ков к самому себе и своему миру, к своей семье и друзьям, к приобретениям и утратам, а также к революции в Англии, кото- рую он считал величайшим проявлением воли Божией...»38. Стремление преодолеть обезличенность подталкивало и М. Филлипса, установившего имя автора обнаруженного им ру- кописного фрагмента воспоминаний о патрицианском мятеже против Медичи и скрупулезно воссоздавшего его жизнь по со- хранившимся дневникам и письмам. Так фигура главы домохо- зяйства и представителя многочисленного, хотя и второсортного, патрицианского клана, приобрела третье измерение через его восприятие публичной политики (поскольку он был в ней не действующим лицом, а наблюдателем). «Обязательства Марко Паренти как частного и публичного лица, - пишет Филлипс, - не укладываются в единую, простую схему, нелегко одномоментно уловить в фокусе все их разнообразие. Но продвигаясь посте- пенно по письменным следам его жизни и наслаивая их друг на друга, мы выносим некоторое ощущение упорядоченности и глубины его жизненного опыта»39. Категория "индивидуального прошлого", всего непосред- ственно "пережитого" индивидом и так или иначе отложившего- ся в его сознании, играет интегративную роль, компенсируя по- следствия аналитических процедур, разлагающих человеческую деятельность, а следовательно и личность, на отдельные состав- ляющие. Но прирастая "новым прошлым", меняется вся структу- ра индивидуального опыта - дальнейший синтез невозможен без включения темпорального измерения личности. Однако именно этот барьер остается пока не взятым. Благодаря наличию уни- кального по своему охвату и разнообразию комплекса историче- ских памятников, гораздо ближе к решению этой проблемы су- мел подойти Жак Ле Гофф в своей грандиозной монографии о Людовике Святом, которая еще долго будет служить эталоном новой биографической истории40. ^SeaverP. Op. cit. P. 13. 39 Phillips M. Op. cit. P. IX. 40 Le GoffJ. Saint Louis. P., 1995. См. перевод на русский язык:
296 Глава 6 С персональной, или новой биографической историей, са- мым тесным образом связано и одно из перспективных направ- лений тендерной истории. Здесь общие проблемы индивидуаль- ной истории осложняются тендерной спецификой, которой обусловлена двойственность женского мировосприятия: в одних ситуациях представления женщины в той или иной мере отража- ли ее социальную принадлежность, которая определялась, в за- висимости от ее семейного положения, по мужу или по отцу, то в других - классовые различия вытеснялись более фундамен- тальными тендерными характеристиками41. Сара Мендельсон в книге «Духовный мир женщин эпохи Стюартов»42, посвященной выдающимся женщинам XVII века, оставившим заметный след в истории английской литературы (Маргарет Кавендиш, герцогиня Ньюкаслская; Мэри Рич, графи- ня Уорикская; первая женщина - профессиональный драматург и поэтесса Афра Бен), ставила задачу не просто написать их инди- видуальные истории жизни, но основательно разработать про- блемы тендерной дифференциации, включая роль матримони- ального статуса и психологические особенности различных стадий жизненного цикла, ролевые предписания и ограничения, реакции общества на девиантное поведение. Блестяще реализо- ванных биографический метод позволил исследовательнице сде- лать выводы более общего характера. Одной из центральных задач "персональной истории" бес- спорно является раскрытие конкретного содержания процесса индивидуализации сознания и поведения человека, выражающе- гося в усилении личностных ориентации за счет ослабления групповых. Это предполагает проработку имеющихся текстов самого разного свойства с точки зрения содержания и характера запечатленных в них комплексов межличностных отношений, стратегий поведения, индивидуальных идентичностей. Поскольку возможности изучения проблемы персонализа- ции индивида как она проявляется в отдельных судьбах рядовых ЛеГофф Ж. Людовик IX Святой. М. 2001. 4 Подробно об этом см. выше, гл. 4. 42 Mendelson S. The Mental world of Stuart women: Three studies. Brighton, 1987.
Индивид, семья, общество... 297 людей отдаленных эпох весьма невелики, возникает необходи- мость компенсировать это весьма серьезное объективное ограни- чение исследовательских возможностей максимально интенсив- ным и эффективным анализом более доступного материала для полноценной реконструкции (и для последующего сопоставле- ния) индивидуального сознания и поведения отдельных предста- вителей элитных групп, которые имели гораздо больше шансов высказаться в источниках. Вполне понятно, что в фокусе биографического исследо- вания оказывается внутренний мир человека, его эмоциально- духовная жизнь, отношения с родными и близкими в семье и вне ее. При этом индивид выступает и как субъект деятельности и как объект контроля со стороны семейно-родственной группы, формальных и неформальных сообществ, социальных институ- тов и властных структур разного уровня. В центр внимания мно- гих исследователей, как правило, попадает нестандартное, от- клоняющееся поведение, выходящее за пределы освященных традицией норм и социально признанных альтернативных моде- лей, действия, предполагающие волевое усилие субъекта в си- туации осознанного выбора. В связи с этим, например, в биогра- фических исследованиях в рамках гендерной истории активно разрабатывается проблема женского девиантного поведения, отличающегося повышенным жизненным драматизмом и остро- той общественных реакций. Говоря о состоянии биографической истории, нельзя не признать, что биографический метод доказал свою продуктив- ность и для изучения явлений социально-исторического характе- ра, хотя на уровне обобщения методологические проблемы пере- хода между полюсами индивидуальности и коллективности остаются актуальными. Социологами предлагаются разные типологии социальных опосредовании - микрогрупп и общностей прямого контакта, в практической жизнедеятельности которых осуществляется сты- ковка психологического измерения конституирующих их членов и структурного измерения общественной системы. Первичные группы, выступающие основными посредниками между соци- альным и индивидуальным, определяются как пространство
298 Глава 6 «обоюдной артикуляции и взаимопоглощения публичного и при- ватного». При этом подразумевается, что замещение биографии индивида биографией первичной группы и использование ин- терпретативной модели позволят избежать опасностей как пси- хологического, так и реляционного редукционизма43. III Репертуар методологических проблем, волнующих тех ис- ториков, которые хотят видеть в индивидуальной биографии эффективное средство исторического познания распадается на два сложных узла. В одном из них сплетаются те, что касаются процедуры генерализации, связанной с использованием наблю- дений и выводов, сделанных на материале, касающемся жизни индивида или отдельных казусов, на характеристику социальных групп и даже общества как целого44. Конечно, социокультурный контекст фиксирует в ментальных и поведенческих стереотипах лишь ту часть реализованного жизненного опыта индивидов, которая получила общественную санкцию. Нельзя, однако, не отметить, что отвергнутые модели поведения продолжают жить в коллективной памяти, пусть в форме негативных образцов, а некоторые решения - и как запасные варианты. Второй узел проблем касается ситуации и самого механиз- ма принятия решений индивидом. Механизм принятия индиви- дуальных решений несомненно является ключевым в изучении деятельности индивидов и в их частной жизни. Чем обуславли- вался, ограничивался, направлялся выбор решений, каковы были его внутренние мотивы и обоснования, как соотносились массо- вые стереотипы и реальные действия индивида, как воспринима- лось расхождение между ними, насколько сильны и устойчивы были внешние факторы и внутренние импульсы? При сопоставлении конкретных случаев осознанного вы- бора надо исходить из того, имеем ли мы дело с различным по- ведением в сходных ситуациях или с различным поведением в 43 См.: Ferrarotti F. On the autonomy of the biographical method// Bio- graphy and society. Beverly Hills, 1981. P. 19-45. 44 Подробнее об этом см. выше, гл. 4.
Индивид, семья, общество... 299 существенно различающихся или даже противоположных ситуа- циях. Важно также знать, наличествовала ли в данном общест- ве/общности одна поведенческая традиция, предполагавшая ав- томатическое ей следование, или две-три равным (или же не равным, но сравнимым) образом возможные и, так или иначе, принятые массовым сознанием модели и, соответственно, реали- зация одной из них (то есть принятие индивидом того или иного решения), определялась такой совокупностью внешних условий, которая позволяла выбрать соответствующую его интенциям и учитывающую обстоятельства стратегию действий. В последнем случае можно говорить о конкурентных ситуационных поведен- ческих моделях, относительной свободе выбора. В тех жизнен- ных ситуациях, когда действующий субъект, за неимением об- разца, вынужден самостоятельно находить решение и определять способ действия, реализуется его творческое начало, социальная эффективность которого зависит от наличия конкретных усло- вий, которые могли бы благоприятствовать последующему удержанию индивидуальных новаторских решений в коллектив- ном опыте, т.е. их освоению и присвоению социумом. Как все же инкорпорировать избирательную и инноваци- онную индивидуальную деятельность в анализ коллективных действий, исторических событий и макропроцессов? В этом и состоит критическая проблема синтеза микроисторических и макроисторических исследований, которая не может быть реше- на простым сложением эпизодов и судеб. Длительный процесс изменения традиции содержит и та- кой этап, на котором некогда нестандартный выбор (каждая мо- дель в начале своего становления нестандартна) в результате сознательного подражания или автоматического закрепления при частом повторении удачного решения (сходная нестандартная реакция в сходной нестандартной ситуации) становится основой для конкурентного поведенческого стереотипа, а затем, возмож- но, и для новой традиции, пройдя, таким образом, весь путь от уникального к особенному и, наконец, к общепринятому. Этот процесс идет в противодействующем поле существующих норм и традиций, а его динамическими моментами являются возрас- тающая частота повторения измененной констелляции обстоя-
300 Глава 6 тельств и многократно подтвержденная коллективным опытом адекватность нестандартных индивидуальных решений. В подавляющем большинстве источники, которыми распо- лагают историки отдаленных эпох, ничего не говорят о том, ка- ким образом принималось то или иное решение: в лучшем слу- чае, они сообщают лишь конечный результат предпринятых на его основе действий. Подобные невосполнимые лакуны побуж- дают историков к упрощенным объяснениям, и тем более на- стоятельна потребность получить образцы этой сложной много- ходовой операции в насыщенных такой информацией дневниках, письмах, воспоминаниях представителей высших слоев общест- ва, сохранявших до определенного времени монополию на запе- чатленную в самом источнике актуальную ситуацию выбора и ее переживание субъектом. Важным инструментом ее изучения является многосторон- ний ситуационный анализ, позволяющий реконструировать ин- дивидуальное событие в его целостности (включая механизм принятия решения), то есть раскрыть конкретную совокупность условий, мотивов, действий, переживаний, восприятий и реак- ций, а также последствий человеческих поступков. Установление же всех вариантов практических решений, оказавшихся возмож- ными в данном социальном контексте, в перспективе может по- зволить перейти от индивидуального опыта к коллективному и к характеристике самого социума, хотя этого и недостаточно для понимания механизмов его внутреннего развития и трансформа- ции. Очевидно, что для этого потребуется новая интегральная парадигма исторического анализа. Попробуем представить себе такую модель, которая была бы способна учесть, наряду с мате- риальными и духовными условиями жизнедеятельности, творче- скую роль личности и механизмы личного выбора, и процесс трансформации деятельности индивидов, включенных в социум и испытывающих его принуждения, в социальное действие кол- лективных субъектов истории. Взаимодействие индивида с социумом, его функциониро- вание в общественном контексте может быть раскрыто только посредством сложной и многоступенчатой иерархии исследова- тельских процедур, необходимыми моментами которой являют-
Индивид, семья, общество... 301 ся: 1) анализ ординарной или неординарной ситуации, задающей условия и ограничивающей возможные направления деятельно- сти (в т.ч. набор альтернативных моделей поведения и их отно- сительную общественную ценность), 2) реконструкция истории самого индивида - его предшествовавшего жизненного опыта, который и определяет индивидуальное восприятие социокуль- турной традиции, сложившейся на основе унаследованного ис- торического опыта и доминирующей в общественном сознании. Далее следует: 3) выяснение его психологической пред- расположенности к тому или иному образу действий, степени здравомыслия и практической интуиции, эмоционального на- строя (то есть всего того, чем обусловливался личный выбор в соответствии или в отличие от доминирующей коллективной модели или от нормы), 4) описание его индивидуальной деятель- ности, включая ее мотивацию, конкретный процесс принятия решения и реализацию последнего, а также 5) позитивные или негативные последствия реализованного решения. Затем 6) переход от единичного к массовому с демонстрацией наличия совокупности аналогичных или альтернативных нестандартных индивидуальных решений, прошедших проверку жизненной практикой, закрепленных в новом поведенческом стереотипе и инкорпорированных таким образом в групповую и массовую деятельность. И, наконец, 7) анализ произведенных ею структур- ных социальных изменений. Итак, подойдя к новой ситуации и мысленно вернувшись к началу процесса, мы обнаружим, что тот творческий заряд, кото- рый стал, в конечном счете (в результате преднамеренных или непреднамеренных действий, обусловленных предшествовавши- ми событиями, культурно-историческими традициями, системно- структурными отношениями и целевыми установками), причи- ной последовавших структурных сдвигов и смены исторических ситуаций, был запущен благодаря случайному стечению обстоя- тельств, которое дало импульс и почву для выбора нестандарт- ного решения, альтернативной поведенческой модели. П. Бурдье подчеркивал, что «структурные эффекты, вос- создаваемые аналитиком с помощью операций, аналогичных переходу от почти бесконечного числа тропинок к карте как мо-
302 Глава 6 дели всех дорог, охватываемой одним взглядом, осуществляются на практике только через контингентные на вид события, еди- ничные по виду действия, тысячи бесконечно малых происшест- вий, интеграция которых порождает "объективное" чувство, вос- принимаемое объективным аналитиком. Если невозможно, чтобы аналитик реконструировал и восстановил бесчисленные действия и взаимодействия, в которые бесчисленные агенты ин- вестировали свои специфические интересы, не имеющие по за- мыслу ничего общего с результатом, которому они все же спо- собствовали.., то он [аналитик] должен по крайней мере знать и помнить, что самые глобальные тенденции, наиболее общие же- сткие правила выполняются лишь с помощью наиболее специ- фического и наиболее случайного, в связи с приключениями, встречами, связями и отношениями, казалось бы, неожиданны- ми, которые очерчивают особенности биографий»45. Каждое крупное историческое событие - это тысячи круп- ных, мелких и совсем, казалось бы, незначительных, элементар- ных ("атомарных") событий, происходивших на разных уровнях: в жизни индивидов, общностей, или в рамках государственных институтов. Из-за разномасштабности далеко не все эти события, называемые историческими фактами, могут быть выстроены в последовательную цепь, но все они могут быть представлены в более сложной и разветвленной цепи исторических ситуаций. Умозаключения историков обычно идут от результата со- бытия, от следствия к причинам, а не наоборот, что создает впе- чатление неизбежности, жесткой детерминированности, запро- граммированности этого результата. Но можно мысленно двигаться сквозь череду исторических ситуаций вперед, от той "случайной причины", которая кроется в потенциальной измен- чивости-вариативности индивидуального поведения. В индивидуальном и общественном сознании на каждом данном временном отрезке обнаруживается обширный субстрат идей, этических ценностей и основанных на них поведенческих моделей, унаследованных от прошлых поколений и/или зафик- сированных личным опытом. Встает вопрос, как можно перейти 45 БурдьеП. Начала. М., 1994. С. 136-137.
Индивид, семья, общество... 303 из сферы представлений, коллективного сознания и даже под- сознания к анализу исторических событий, который исследует саму деятельность, а не то, что уже стало ее результатом? Приспособление к новым условиям всегда начинается с изменения поведения, которым апробируются модели, отличные от доминирующей, затем происходят функциональные измене- ния, связанные с перестройкой отношений между индивидами, и наконец, процесс завершается морфологической перестройкой с изменениями в ментальной структуре самого субъекта и в обще- ственной системе. Социальные структуры (материальные и ду- ховные), сложившиеся в результате предшествовавшей деятель- ности, выступают в каждой новой ситуации как условия, в которых и развертываются события, осознанные или неосознан- ные, преднамеренные или непреднамеренные, скоординирован- ные, некоординированные или противоположным образом на- правленные действия людей, которые могут выступать и как личности, и как социальные субъекты, и как корпорации, и как толпа. Что касается политических событий национального мас- штаба, то они разворачиваются на авансцене истории, представ- ляя собой лишь верхушку этого айсберга человеческих мотивов , интенций, легких и трудных решений, волевых усилий, свер- шившихся надежд и обманутых ожиданий. Эта национальная историческая драма вовлекает в свою орбиту сотни имеющих собственные сюжеты провинциальных и локальных драм, транс- формируя идущее от них напряжение в своей кульминации. В каждой исторической ситуации имеется некоторый спектр возможных вариантов поведения, актуализирующихся в зависимости от многочисленных и разнообразных условий и факторов, которые выступают на поверхности событий как слу- чайности. И целенаправленные действия человека в ситуации свободного выбора определяются не столько мерой его познания социальной реальности прошлого и настоящего (осознания не- обходимости), сколько пониманием или интуитивным предчув- ствованием возможных случайностей и стремлением исключить нежелательные вмешательства. Из ряда альтернативных линий человек должен сделать выбор, действие же (или бездействие) превращает потенциальное множество в реальное единство.
304 Глава 6 В традиционной политической истории вся цепь событий вполне удовлетворительно объяснялась указанием на интенции действующих лиц и на события, непосредственно предшество- вавшие тем, которые подлежат объяснению. В последовательном анализе исторических ситуаций был бы уместен многовариант- ный ретропрогноз с различными сценариями развития событий, рассчитанными на тот случай, если бы в заданных условиях дей- ствующим лицом исторической драмы были приняты и реализо- ваны возможные альтернативные решения.
ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ: «ВРЕМЯ СОБИРАТЬ КАМНИ...» Со времен Геродота и Фукидида историки используют разные объяснительные модели. Несмотря на то, что во второй половине XX века, богатой на «познавательные повороты», было предпринято немало попыток коренным образом преобразовать практику историописания, оно продолжало существовать между «полюсами» двух базовых типов объяснения - через мотивы че- ловеческой деятельности или через природные факторы или со- циальные структуры, ее обусловливающие. Специализация исторической науки, требующая ограниче- ния предметного поля конкретных исследований той или иной стороной исторического процесса, постоянно создает почву для переноса именно на нее центра тяжести в теоретическом осмыс- лении и объяснении истории. Однако при подобном «перекосе» целостное видение истории оказывается проблематичным. В двух различающихся по своим познавательным задачам подходах, которые условно могут быть обозначены как социоло- гический, направленный на выявление объективных условий, и антропологический, разрабатывающий сферу сознания дейст- вующих субъектов, сформировались две проекции социальной жизни, отображающие различные аспекты реальности. Сложившись как метод осмысления социокультурных сте- реотипов, во второй половине 1970-х - 1980-е годы историческая антропология стала нередко рассматриваться как особый, само- стоятельный подход, обеспечивающий полную реконструкцию всего здания истории. С позиций исторической антропологии, ориентирующейся на методологические установки культурной антропологии, перспектива осуществления полидисциплинарно- го синтеза виделась в предмете ее исследования - в культурно детерминированном человеке, взятом во всех его жизненных 20 Заказ 929
306 Вместо Заключения проявлениях. Социальность этого исторического субъекта пони- малась как само собой разумеющееся свойство и почти исключи- тельно как следствие межличностного общения. В такой интер- претации задачи истории ограничивались изучением собственно человеческой субъективности, а анализ макропроцессов выво- дился за рамки исторического исследования (надо полагать в область исторической социологии). Между тем обыденное сознание опирается на традицию, но при этом включает в себя совокупность восприятий, пред- ставлений, понятий, возникающих под действием непосредст- венных условий жизни людей. Ясно также, что реальность чело- веческих связей и отношений может быть понята лишь в рамках социальной жизни, приближенных к индивиду, на уровне реаль- ных социальных групп, непосредственно фиксирующем воспро- изводство и изменчивость индивидуальных и групповых ситуа- ций в образе жизни. Отсюда - то значение, которое приобрели в новейшей историографии микроисторические исследования. Приверженцы микроистории, при всех различиях методо- логического и методического порядка, разделяют целый ряд об- щих позиций. Это, прежде всего, критический настрой в отно- шении генеральных схем и макроподходов, которые долгое время доминировали в социально-исторических исследованиях; акцентировка роли опыта и деятельности людей в самом конст- руировании социального; приоритетное внимание к исключи- тельному и уникальному - к необычным казусам, индивидуаль- ным стратегиям, перипетиям биографий. В то же время, уже с середины 1980-х годов стало расти осознание того, что для полноценного исторического объяснения недостаточно выяснить «картину мира», те представления и цен- ности, которыми люди руководствовались в своей деятельности: важно понять, чем определялось содержание и изменение этих представлений и ценностей; и, следовательно, социальные про- цессы, являющиеся потенциальными причинами деятельности людей столь же нуждаются в специальном исследовании, сколь и факты обыденного сознания, через которые они реализуются. Ясно, что, не ставя перед собой задачу изучения всех измерений
«Время собирать камни...» 307 социальной среды, которая задает объективные условия челове- ческой деятельности и определяет всю организацию обществен- ной жизни, историк практически отказывается от самостоятель- ного решения важнейших вопросов, связанных с пониманием исторического процесса. Образ целого обновляется на каждом этапе развития исто- риографии, когда приходит "время собирать камни" и проясня- ется перспектива нового исторического синтеза, способного ин- тегрировать накопленные знания. Расширение проблематики, новое понимание предмета и переопределение всей структуры истории в рамках "новой исто- рической науки" подтвердило двойственную природу и особое положение истории на пересечении сфер социального и гумани- тарного знания. Однако постепенно расширяется круг интерпре- таций исторического прошлого, базирующихся на представлении о внутренней целостности исторических явлений, о диалектиче- ском характере взаимодействия социальной структуры, культуры и человеческой активности. Уже на рубеже 1980-х и 1990-х го- дов проявляются тенденции, свидетельствующие о том, что складывается новая парадигма социальной истории, предпола- гающая исследование всех сфер жизни людей прошлого в их структурном единстве и в фокусе пересечения социальных свя- зей и культурно-исторических традиций. Это, в свою очередь, предполагает воспроизведение исторического общества как ди- намической системы, которая, сложившись в результате дея- тельности многих предшествовавших поколений, задает условия жизни и модели поведения действующему субъекту истории и изменяется в процессе его жизнедеятельности. Подразумевается, что в обновленной социальной истории в центре этой системы должен стоять «деятель», «агент», субъект исторического действия - человек или коллектив (социальная группа), выступающий в неискоренимом дуализме своей соци- альности: с одной стороны, как итог культурной истории, всего прошлого развития (культурно-исторический субъект), а с дру- гой - как персонификация общественных отношений данной эпохи и данного социума (социально-исторический субъект). 20*
308 Вместо Заключения Именно в деятельности индивида синтезируется объектив- ная реальность исторической среды, с которой он взаимодейст- вует, и «субъективная реальность», складывающаяся из совокуп- ности социокультурных представлений. Индивидуальный или коллективный субъект истории действует в изменчивой соци- альной среде, образуемой сложным переплетением различных общностей (семейно-родственных, социально-профессиональ- ных, локально-территориальных, конфессиональных, этнополи- тических и других групп), в исторической ситуации, которая сама слагается из предшествовавшей социально-исторической практики и из желаний, стремлений, действий других индивидов и групп. Исследование механизма трансформации потенциаль- ных причин в актуальные мотивы человеческой деятельности предполагает комплексный анализ обеих ее сторон, а следова- тельно - обращение как к макроистории, которая выявляет влия- ние общества на поведение личности, так и к микроистории, ко- торая позволяет исследовать способ включения индивидуальной деятельности в коллективную и, таким образом, фиксирует ин- дивидуальное в социальном и социальное в индивидуальном на уровне конкретной исторической практики. Исследование механизма трансформации потенциальных причин в актуальные мотивы человеческой деятельности пред- полагает обращение как к макроистории, которая выявляет влия- ние общества (экономических, политических, духовных макро- процессов социальной жизни) на поведение личности, так и к микроистории, способной раскрыть способы включения индиви- дуальной деятельности в коллективную. Попытка представить интегративную «операциональную модель» исторического объяснения, работающую на уровне «ин- туитивных теоретических допущений историков», была пред- принята известным польским методологом Ежи Топольским, который сам оценивал ее как «довольно простую»1. В его интер- претации история складывается из действий людей {агентов), с присущими им личностными структурами, психологическими 1 Topolski, Jerzy. Towards an Integrated Model of Historical Explana- tion // History and Theory. 1991. Vol. XXX. N 3. P. 324-338.
«Время собирать камни...» 309 статусами и мотивациями. «Некоторые из этих действий проак- тивные, то есть осуществляются по воле самих агентов, а неко- торые - реактивные, реагирующие на внешние события разного рода, включая действия других людей. Акции и реакции неиз- бежно влияют друг на друга и образуют последовательности причин и следствий (назовем их генетическими) и структурно- функциональные системы, а также системы, которые являются одновременно функциональными и генетическими»2. Это озна- чает, что в исторических повествованиях человеческие действия, объясняемые мотивационно, переплетаются с «объективными» факторами (с природными условиями жизни и с созданным про- шлыми действиями социально-историческим контекстом), кото- рые в терминах человеческих действий (на языке мотиваций, решений, эмоций) интерпретации не поддаются. Топольский предполагал, что два типа объяснений (мотивационное и струк- турное) могут быть интегрированы. Ключевым моментом выхо- да за пределы мотивационной модели навстречу модели струк- турной виделась постановка вопроса «почему у агента, действия которого мы объяснили определенными мотивами, были именно эти мотивы, а не какие-то другие»3. Разумеется, далеко не все проблемы решены. Использова- ние теорий и методов смежных общественных и гуманитарных наук помогло выявить слабые места традиционных исторических объяснений и определить направления новых поисков, сыграв важную ориентирующую роль, но они обнаружили неспособ- ность обеспечить новые убедительные объяснения с учетом ис- торического характера предмета исследования. Для этого требо- валась самостоятельная теоретическая работа. Особенно остро эта потребность проявилась в поисках способов интеграции мик- ро- и макроаналитических подходов к изучению прошлого, ко- торые являются сегодня главной заботой историков во многих странах. Методологические поиски 1990-х - начала 2000-х годов велись в разных исторических традициях, по разным интеллек- туальным «каналам», но практически «параллельным курсом». 2 Ibid. Р. 333. 3 Ibid. P. 335.
310 Вместо Заключения Именно в это время стало совершенно очевидно, что мно- гие выделившиеся было субдисциплины имеют общий теорети- ческий, методологический и концептуальный арсенал, демонст- рируют общее направление развития, и различаются лишь по специальной предметной области, что в принципе создает пред- посылки не только для плодотворного сотрудничества между разными внутридисциплинарными специализациями, но и для их последующей реинтеграции. Происходившее в историографии конца XX - начала XXI столетия движение в направлении новой концептуализации со- циально-исторической реальности, опиралось на методологиче- ские разработки социологических теорий 1980-х годов, которые были созданы в противовес концепциям постмодерна и анализи- ровали организацию социальной жизни в комплексе взаимодей- ствий ее локальных и интегральных составляющих, в первую очередь на «теорию структурации» ведущего британского со- циолога Энтони Гидденса. Концепция структурации сформиро- валась на основе понятия «дуальности структуры», согласно ко- торой структурные свойства социальных систем являются одновременно и средством, и результатом практики, которую они организуют, поскольку структура предстает как совокуп- ность «правил», «ресурсов» и «процедур» и реализуется только в процессе их применения - в повседневной социальной практике исторических акторов. В данном контексте культура выступает не как детерминирующая система символов и знаков, а как набор компетенций, инструментов или стратегий, посредством которых индивид использует эти символы и знаки в своей практической деятельности. Иначе говоря, знаковые системы задают опреде- ленные условия, но не могут управлять этим процессом. Именно практики, а не структуры, стали отправным пунк- том социально-исторического подхода, обогащенного «субъек- тивной перспективой» действующих индивидов - анализом их ментальных актов и интерпретационных схем, акцентирующим расхождения между культурно заданными значениями и инди- видуальным, исторически обусловленным их употреблением. В диалектическом понимании культуры как непрерывного взаи-
«Время собирать камни...» 311 модействия между общественной системой и практикой соци- альной жизни происходит - на основе переопределения и услож- нения самого понятия социального - реабилитация социальной истории, которая обрела новую форму, пройдя горнило лингвис- тического и культурного поворотов. Подобным образом формулируется и концепция культур- ной истории социального, центральным вопросом которой явля- ется соотношение между нормами, представлениями (репрезен- тациями) и практиками. Ключевым стал тезис о культурном многообразии, который указывает на существование в культуре «разломов», или «разрывов», возникающих вследствие половоз- растных, социальных, экономических, этнических, политических различий. Эти различия обуславливают специфическое воспри- ятие и усвоение общекультурного фонда в процессе социализа- ции и, соответственно, дифференциацию принимаемых индиви- дами или группами «культурных моделей»4. Таким образом, в фокусе исследования оказывается не но- менклатура существующих в обществе социальных групп или категорий, а непрерывный процесс их становления. «Другая со- циальная история» ориентируется на анализ межиндивидных и групповых взаимодействий (в ходе которых и возникают соци- альные общности), а также локальных интерпретаций социаль- ной структуры и государственной системы. В этой связи стано- вится очевидным, что изучение индивидуального поведения действующих лиц истории в «микроисторическом масштабе» позволяет лучше понять и макросоциальные процессы. Главные проблемы исследования состоят в определении процедур согласования между собой, с одной стороны, социаль- ных институтов и норм, а с другой - действий индивидов; в идентификации процессов формирования и трансформации со- циальных организаций и групп; в совмещении анализа социаль- ных институтов с анализом поведения конкретных индивидов. Взаимозависимость между двумя уровнями исследования - ин- дивидуального поведения и институциональных отношений - 4 См.: Jeux d'échelles. La micro-analyse a l'expérience / Textes rassem- bles et présentes par J. Revel. Paris, 1996.
312 Вместо Заключения проявляется и в использовании общего концептуального инст- рументария, независимо от масштаба анализа. Общество создается и воспроизводится не механически, а в результате деятельности его членов, которые «творят историю», исходя из исторических условий, в которых они находятся. Фор- мируя поведение человека, структура может быть изменена в результате его действий, последствия которых не могут быть полностью предвидены. Структура не препятствует действию, а вовлечена в его осуществление - даже в процессе самых ради- кальных изменений. С учетом сказанного выстраивается и ис- следовательская стратегия. На первом этапе реконструируются отдельные аспекты по- ведения индивида, которые формировали его предположительно нормативную, санкционированную обществом модель, включая широкий репертуар символических действий. Отталкиваясь от этой модели, на втором этапе исследова- тель обращается от идеала к реальности, к детализированному описанию и анализу (достичь желаемого уровня детализации позволяет казуальный подход) конкретного межличностного взаимодействия в изменчивых и всегда непредвиденных обстоя- тельствах, с целью выяснить наличие или отсутствие каких-либо сдерживающих, заданных обществом правил. Важной предпо- сылкой этого шага является кажущийся парадоксальным тезис о том, что сущностные характеристики социальной организации общества рельефнее всего проявляются в тех пунктах, где она, по меньшей мере на первый взгляд, кажется наиболее уязвимой и, таким образом, теоретически наименее эффективной. Рассмотрение казуса или эпизода во всех его живописных деталях, обнаруживает логику определенного поведенческого кода, его эффективные приемы и границы допустимого. Затем, возвратившись к обобщающим процедурам и опираясь на срав- нительный анализ серии казусов аналогичного типа, исследова- тель приходит к выводу о характере зафиксированных взаимо- действий, скрытых мотивов, ожиданий и интенций. Таким образом, отталкиваясь от микросоциального анализа атипичных, зачастую экстремальных случаев, историк ставит
«Время собирать камни...» 313 перед собой более масштабную задачу исследования социокуль- турного контекста, проявляя границы его возможностей. При этом он постоянно меняет ракурс, в котором рассматривает свой объект: последний то разбухает, занимая все видимое поле (и даже не вмещаясь в него целиком), то «теряет лицо» в длинном строю «фактов» поглотившей его совокупности. Индивиды и группы действуют в условиях асимметрично- го распределения ресурсов и относительно свободного выбора моделей поведения. Комплексный анализ призван выявить как структурообразующий эффект действий индивидов и групп, так и обратное воздействие социальных структур на поведение лю- дей. Важно при этом, наряду с устойчивыми вариантами, не упускать из виду выбираемые и изменяющиеся (в течение жизни или в зависимости от ситуации) стратегии и формы поведения, которые, оказывая обратное действие на реальные изменения в распределении экономических и политических ресурсов в обще- стве, нередко выступают «как отправные точки последующих исторических перемен»5. Применение новых категорий и мето- дов анализа позволяет обнаружить и механизмы социокультур- ной репродукции, и процессы структурных изменений. Концептуально-аналитический инструментарий социоло- гических теорий дает возможность исследовать роль индивиду- ального начала в повседневных социальных практиках. Однако, обращаясь к индивидуальному поведению, «другая социальная история» не отказывается и от изучения макропроцессов. Линия раздела, по существу, пролегает сегодня уже в иной плоскости - между двумя принципами осмысления исторического процесса: с одной стороны, посредством «наложения» априорных, универ- сальных концепций, и, с другой - вероятностными методами, позволяющими моделировать индивидуальные поведенческие практики и коллективные социальные действия, исходя из эмпи- рических данных. В последнем случае только и могут позитивно реализоваться эпистемологические ожидания, связанные с «дру- 5 Диигес М. Историческая антропология и социальная история: через теорию «стиля жизни» к «культурной истории повседневности» // Одиссей. Человек в истории. 2000. М., 2000. С. 107.
314 Вместо Заключения гой социальной историей», которая предполагает обращение к изучению структурных сдвигов на новой теоретической основе. С этой теоретической платформы ведется сокрушительная критика социального и культурного детерминизма, который ри- сует индивидов как полностью формируемых социальными или культурными факторами. Во всем подчеркивается активность действующих лиц: индивиды не только естественно сопротив- ляются властям, которые обучают их правилам, ролям, ценно- стям, символам и интерпретивным схемам, они имеют тенден- цию обучаться не тому, чему их учат, поскольку индивиды интепретируют и преобразуют то, чему их научили, в соответст- вии со своими собственными нуждами и желаниями, а также с принуждением обстоятельств. Возведя в эвристический принцип непрерывную смену уровней и масштабов, переходя от людей к структурам и обратно, «другая социальная история» во всех предлагаемых версиях дает возможность реализовать в конкрет- но-историческом исследовании интегративный потенциал со- временного социокультурного анализа. Итак, в 1990-е годы в результате трансформаций внутри каждого из рассмотренных выше направлений (и антропологиче- ской, и социологической версий социальной истории), появилось новое представление об исторической социальности, включаю- щее процесс формирования социального в деятельности культур- ных субъектов. Став другой, социальная история успешно "при- своила" социокультурный аспект изучения прошлого, соответственно переосмыслив свое собственное содержание. На рубеже XX-XXI веков постепенно складывается чет- вертая парадигма социальной истории, ставящая своей целью познание человека в неискоренимом дуализме его социальности (с одной стороны, как итог культурной истории, всего прошлого развития, а с другой - как персонификацию общественных от- ношений данной эпохи и данного социума) и в движении исто- рических форм его общественной интеграции, что предполагает исследование всех сфер жизни людей прошлого в их структур- ном единстве и в фокусе пересечения социальных связей и куль- турно-исторических традиций. Это, в свою очередь, подразуме-
«Время собирать камни...» 315 вает воспроизведение исторического общества как целостной динамической системы, которая, сложившись в результате дея- тельности многих предшествовавших поколений, задает условия реальной жизни и модели поведения действующему субъекту истории и изменяется в процессе его жизнедеятельности. Индивидуальный или коллективный субъект истории дей- ствует мотивированно, на основании собственных представле- ний об окружающем мире, в конкретной исторической ситуации, которая сама слагается из предшествовавшей социально- исторической практики и из желаний, стремлений, действий дру- гих индивидов и групп, и, соответственно, социальные отноше- ния между людьми являются выражением их идей о реальности и вне этих идей поняты быть не могут. Исследование механизма трансформации потенциальных причин-условий в "актуальные" мотивы человеческой деятельности, предполагает комплексный анализ обеих ее сторон, а, следовательно, обращение как к мак- роисторическому анализу, который выявляет влияние общества на поведение действующих лиц и групп, так и к микроистории, которая позволяет исследовать способ включения индивидуаль- ной деятельности в коллективную, фиксируя индивидуальное в социальном и социальное в индивидуальном на уровне конкрет- ной исторической практики. Различные аспекты социальной жизни не просто где-то "пересекаются", тем более "в конечном счете": они внутренне связаны таким образом, что ни один из них нельзя постичь в изо- ляции от других. Теоретическая стыковка "обеих реальностей" (человеческой деятельности и ее условий) в модели последова- тельного ситуационного взаимодействия создает возможности для социокультурного исторического синтеза. За последние полвека кардинальные сдвиги в самом толко- вании понятия "социального" вновь и вновь перекраивали кон- цептуальное пространство социальной истории, сводя воедино некоторые ее формы и размежевывая другие. На пороге XXI сто- летия взаимопроницаемость разделов и специализаций историо- графии подошла к самой высокой отметке, и историки, анализи- руя сложные переплетения экономических, политических,
316 Вместо Заключения культурных процессов стали все чаще ставить перед собой стра- тегические задачи всеобщей истории. Иными словами, новей- шая, или другая социальная история, как ее стали называть на рубеже веков, фактически превращается во "всю историю" (если вспомнить выражение Ж. Дюби) и формирует перспективную научную парадигму исторического исследования. Старая новая социальная история, с ее ограниченным по- ниманием социальности, угасла. Но - «король умер, да здравст- вует король!». Новейшая, ориентированная на комплексный ана- лиз субъективного и объективного, микро- и макроструктур в человеческой истории, предельно широко понимаемая социаль- ная история превращается в своей основе в социокультурную, а в той мере, в какой реализуется ее синтетический потенциал, она перерастает субдисциплинарные одежды и перестает нуждаться в уточняющем определении. Рождающаяся в этой интегративной практике очередная стадиальная форма развития исторической науки станет, возможно, "новой историей" XXI века.