Николай Ульянов
Исторический
опыт
РОССИИ
и
УКРАИНСКИМ
СЕПАРАТИЗМ


Николай Ульянов
Исторический
опыт
РОССИИ
и
Л/КОДИНСКИИ
СЕПАРАТИЗМ
РУССКИЙ ОСТРОВ Санкт-Петербург 2015


УДК (08)94(47+477)” 15/19” ББК 63.3(2)64-36 У 51
Ульянов Н.И.
Исторический опыт России и украинский сепаратизм / составление, предисловие, примечания В.С. Гончарова. — СПб.: Издательский Дом «РУССКИЙ ОСТРОВ», 2015. - 720 с.
ISBN 978-5-902565-78-9
В книге выдающегося историка (последнего ученика академика С.Ф. Платонова), писателя, публициста, беженца-эмигранта «второй волны», русского патриота-государственника Николая Ивановича Ульянова (1904—1985) публикуются его сочинения о ключевых особенностях исторического опыта России, решении национального вопроса, происхождении и сути украинского сепаратизма, в приложении размещена та часть его наследия, которая свидетельствует о таланте литературного критика и историка-романиста.
Его работы не раз становились предметом полемического обсуждения («Басманный философ» — о взглядах П.Я. Чаадаева на Россию; «Замолчанный Маркс» — обзор забытых статей К. Маркса и др.). В 1966 г. вышла монография «Происхождение украинского сепаратизма», до сих пор пока единственное фундаментальное исследование по данному вопросу.
Книга адресована думающим читателям, не теряющим надежды на духовное процветание России и реально желающим участвовать в ее возрождении.
УДК (08)94(47+477)” 15/19” ББК 63.3(2)64-36
Издано
при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной целевой программы «Культура России (2012—2018 годы)»
ISBN 978-5-902565-78-9
© Издательский Дом «РУССКИЙ ОСТРОВ», 2015 © Н.И. Ульянов, 2015 © В.С. Гончаров, 2015


ПРЕДИСЛОВИЕ
И Россия, как белая лира,
Над засыпанной снегом судьбой Георгий Иванов
Николай Иванович Ульянов — человек необычной судьбы, прожил долгую, полную испытаний жизнь и оставил обширное наследие.
Родился он 23 декабря (по старому стилю) 1904 г. в С.-Петербурге (по другой версии — в крестьянской семье села Ганежа Осминской волости Гдовского уезда Петербургской губернии, а в 1914 г. переехал в столицу, где поступил во 2-й класс начальной городской школы). С осени 1916 г. Николай — ученик четырехгодичного народного училища, которое после Октябрьской революции было преобразовано в Трудовую школу II ступени с добавлением двух дополнительных лет обучения.
В 1922 г. Н.И. Ульянов становится студентом общественно-педагогического отделения факультета общественных наук Петроградского университета. Он много читает, посещает литературные вечера. Но главным его увлечением был театр. В то время Николай мечтал о театральной карьере, учился в Институте ритма совершенного движения, а затем на Курсах мастерства сценических постановок (которые рекламировались как первые в мире режиссерские курсы), практиковался даже в Мариинском театре. Но режиссерская карьера не состоялась. Его оттолкнула прежде всего закулисная атмосфера театра.
В связи с реорганизацией в университете в 1925 г. он перевелся на 4-й курс историко-архивного цикла факуль¬
5


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
тета языкознания и материальной культуры. Научное руководство его работой осуществлял выдающийся русский историк, академик С.Ф. Платонов. Ульянов был, по-видимому, последним его учеником, взятым им из университета для дальнейшей учебы. Академик предложил одаренному студенту дипломную работу на тему «Влияние иностранного капитала на колонизацию Русского Севера в XVI—XVII вв.» и по ее завершении настаивал на публикации.
Несмотря на то, что работа осталась ненапечатанной, она была оценена С.Ф. Платоновым как выдающееся историческое сочинение и удостоена его лестного отзыва в докладе на «Неделе русских историков» в Берлине (1928).
По мнению Н.И. Ульянова, С.Ф. Платонов был главой целой школы в русской историографии, которая стремилась освободиться от предвзятых точек зрения на русский исторический процесс. В ученом ценились не политические настроения, а исследовательская острота, открытие новых фактов и искусство восстановления исторической картины на их основе, а не на отвлеченных умозрительных спекуляциях.
После окончания Н.И. Ульяновым университета (в 1927 г.) С.Ф. Платонов предполагал оставить его на кафедре. Однако вынужденный уход академика и цен- трализаторская политика Наркомпроса предопределили поступление выпускника в Москву, в аспирантуру РАНИОН (Российская ассоциация научно-исследовательских институтов общественных наук), куда Николай Иванович и был зачислен 14 октября 1927 г., где его руководителями стали С.В. Бахрушин и А.Е. Пресняков. Здесь впоследствии Н.И. Ульянов состоял секретарем секции русской истории и секретарем комиссии по изучению эпохи торгового капитализма в России.
В связи с ликвидацией РАНИОН Н.И. Ульянов был переведен в Коммунистическую академию под непосредственное наблюдение М.Н. Покровского и его ученика С.А. Пионтковского («гнусной личности, сексота и доносчика», одного из организаторов травли С.Ф. Платонова, который- взял и его ученика под свое персональное наблюдение).
6


ПРВДИСЛОВИЕ
За годы аспирантуры Н.И. Ульяновым были написаны (и частично опубликованы в последующие годы) самые различные работы: «Исторические материалы о Кольском полуострове, хранящиеся в московском древлехранилище» (Ленинград, 1930), статья «Краткая история г. Москвы» (в справочнике «Вся Москва» за 1930 год); «Борис Николаевич Чичерин. Опыт классовой характеристики» (рукопись пропала впоследствии при аресте историка); популярный очерк «Разинщина» (Харьков, 1931); «Торговая книга конца XVI в.», «Колонизация Мурмана в XVII в.» и др.
В 1930 г. Н.И. Ульянов был направлен в Архангельск (из-за нехватки преподавательских кадров в провинции), где преподавал до 1933 г. в Северном краевом комвузе им. В.М. Молотова. Здесь он написал и издал книгу «Очерки по истории народа коми-зырян» (1932), за которую без защиты диссертации ему была присуждена ученая степень кандидата исторических наук.
С 1933 г. Н.И. Ульянов — доцент Ленинградского историко-лингвистического института, одновременно и старший научный сотрудник Постоянной историко-археологической комиссии при Академии наук в Ленинграде. По совместительству он сотрудничал и в Военно-политической академии им. Н.Г. Толмачева (после перевода в Москву — 1938 г. — она стала называться им. В.И. Ленина).
В качестве пособия для студентов он написал ряд работ, которые пытался издать на собственные средства («Феодализм в Древней Руси», «Московское государство в XVI веке», «Феодальная Русь и усиление Москвы», «Самодержавие XVII века и петровские реформы»).
В методической работе он одним из первых стал возвращаться к семинарской системе, замененной ранее упрощенной проработкой лекционного курса.
В 1935 г. была издана составленная им хрестоматия «Крестьянская война в Московском государстве начала XVII в.». В том же году в журнале «Борьба классов» вышла еще одна работа Н.И. Ульянова — «Основание С. -Петербурга».
7


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Помимо указанных публикаций Ульяновым был написан ряд работ, так и не увидевших свет и пропавших после ареста, в их числе: «Сборник материалов по истории Тульской оружейной слободы», «Карелия в эпоху Великого Новгорода» (прочитанная на кафедре в виде доклада), «Национально-освободительное и панфинское движение в Карелии» (эта последняя работа была уже принята к печати в «Исторический сборник» Академии наук и даже набрана, но затем изъята).
Н.И. Ульянову, по некоторым свидетельствам, предназначалось возглавить одну из ведущих кафедр Ленинградского института истории, философии и лингвистики (ЛИФЛИ) — истории народов СССР. В печати о нем отзывались как об ударнике исторического и педагогического фронта, как о коммунисте, хотя он был к моменту ареста только кандидатом ВКП(б).
Однако вскоре его жизнь резко изменилась. Серьезная борьба развернулась между ним и М.М. Цвибаком (бывшим, по сути, главным обвинителем от лица «исторического фронта» С.Ф. Платонова как контрреволюционера), а также первым деканом исторического факультета ЛГУ Г.С. Зайделем.
За достаточно умеренную критику тезиса об усилении классовой борьбы по мере строительства социализма в статье «Советский исторический фронт» в студенческой газете ЛИФЛИ (7 ноября 1935) Н.И. Ульянов в связи с обвинениями в «троцкизме» был уволен из института, но смог устроиться на работу в архив АН СССР. Злополучная статья стала причиной его ареста 2 июня 1936 г. Ему как «участнику к.-р. организации троцкистко-зиновьев- ской организации» было предъявлено обвинение на основании статьи 58-10 и отягчающей — 58-11 и последовало осуждение за «контрреволюционную деятельность, пропаганду и протаскивание антипартийных взглядов в печати». На следствии Н.И. Ульянов держался достойно, виновным себя не признавал и никого не оговорил.
Незадолго до ареста он женился на Надежде Николаевне Калнишь, выпускнице Московского I-го медицинского института, с которой он познакомился годом рань¬
8


ПРЕДИСЛОВИЕ
ше в бытность ее студенткой во время одной из своих командировок в столицу.
Н.И. Ульянов был приговорен к 5 годам исправительно-трудовых лагерей, для отбытия которых направлялся в распоряжение Бел. Балтлага, куда прибыл 12 ноября 1936 г. До 1939 г. он находился на Соловецких островах, а затем в Норильске и освобождён лишь 2 июня 1941 г.
Из-за начала Великой Отечественной войны Н.И. Ульянов смог добраться только до Ульяновска, где до осени работал ломовым извозчиком. Направляясь в Ленинград, в сентябре под Вязьмой он был мобилизован на окопные работы, где попал в плен. Однако ему удалось бежать из Дорогобужского лагеря (в феврале 1942 г. Дорогобуж был освобожден партизанами). Пройдя сотни километров по немецким тылам, он проник в прифронтовой город Пушкин, разыскал там супругу и затем с ней перебрался в свои родные места, под Гдов.
Здесь Николай Иванович принимается за составление местного народного словаря, собирает старинные песни, записывает по памяти стихи поэтов «серебряного века», которые он помнил до последних своих дней.
Здесь же он начинает работать и над историческим романом «Атосса». Ульянов вспомнил о вторжении на территорию будущей России описанный Геродотом поход персидского царя Дария на Скифию в VI в. до Р.Х. Тогда выявился особый метод ведения войны, получивший название «Скифского». Он состоял в завлечении врага вглубь необъятной территории со всеми вытекающими отсюда невыгодными для вторгнувшихся последствиями: распылением сил, растяжением путей снабжения и т. д.
Осенью 1943 г. Ульяновы были направлены оккупационными властями на работы как «остарбайтеры» в Durchganglager в Дахау, а затем в лагерь Карлсфельд под Мюнхеном, где они оставались до окончания войны (Николай Иванович работал сварщиком на заводе BMW).
Впоследствии оказавшимся в лагере для перемещенных лиц американской зоны оккупации Ульяновым в 1947 г. удалось выехать в Касабланку (Марокко), где Николай Иванович устраивается сварщиком на завод металлических конструкций Schwartz Haumont («Шварц
9


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Омон»). В последующие годы ряд его статей и один из отрывков будущей книги «Происхождение украинского сепаратизма» вышли под псевдонимом «Н. Шварц- Омонский».
Несмотря на отсутствие необходимых условий, Николай Иванович неустанно стремится к творческой умственной деятельности. Первой публикацией его за рубежом была статья под псевдонимом «К национальному вопросу», которая вышла в «Социалистическом вестнике» (Нью-Йорк. 1948. № 6). Ульянов вступил в полемику с ведущими авторами этого издания, подвергнув исторической критике тезис о правах наций на государственное самоопределение и план федеративного устройства России.
Развитию тех же идей посвящалось и следующее его сочинение — «Об одном учении в национальном вопросе» (опять под псевдонимом), увидевшее свет в парижском «Возрождении» (1949. № б). Он обращал внимание на то, что в случае федеративного решения вопроса поел еболыиевистским правительством, на чем настаивала эмигрантская социал-демократия, в конечном итоге «вместо обширной страны она будет иметь всего лишь великое княжество московское в окружении стран, малоблагоприятных для социал-демократического движения».
В течение следующих четырех лет Н.И. Ульянов опубликуется в «Возрождении» около двадцати раз и три раза в парижском «Русском демократе» (ред. С.П. Мельгунов). По национальному вопросу в связи с историей российской государственности им в марокканский период были написаны также «Геноцид или усердие не по разуму?» (из истории крымских татар и русского освоения Крыма), «Большевизм и национальный вопрос» (начатое им исследование явления русофобии и объяснения через него характера советского режима), «История и утопия» (где проводилась мысль об исторической неизбежности единого надэтнического государственного образования, объединяющего российское пространство). Началось и изучение Ульяновым украинского вопроса, отданного до сих пор на откуп сепаратистской националистической литературе.
Широкую известность Ульянову принесла его речь «Культура и эмиграция», расцененная некоторыми как
10


ПРЕДИСЛОВИЕ
«скандал» на Дне русской культуры в Касабланке 5 августа 1951 г., где он впервые публично выступил под своей настоящей фамилией. Ульянов подчеркивал, что «наша культура не местная, а всемирная».
Через год ее опубликовал в нью-йоркском «Новом журнале» (1952. № 28) известный историк М.М. Карпович, снабдив своими редакторскими комментариями. Его мнение, несмотря на критику отдельных положений доклада, было чрезвычайно положительным. Это была первая работа Н.И. Ульянова, опубликованная в «Новом журнале», постоянным автором которого он станет в последующие три десятилетия.
Поднятый шум не испугал Николая Ивановича, скорей наоборот — вдохновил его на дальнейшее углубление «опасной» темы. И возможно, что его эссе «Патриотизм требует рассуждениия» уходит корнями в касабланкский дебют.
Проживая в Марокко, где отсутствовали какие-либо русскоязычные издательства и необходимая литература, Ульянов стремился побывать в Париже. И это осуществилось. Благодаря наладившимся поездкам в Париж, его положение улучшается: ему удается приобрести нужные книги, а в архивах библиотек найти недостающие для исторических работ материалы. Тут он познакомился с Б.К. Зайцевым, Н.О. Лосским, И.В. Одоевцевой, Г.В. Ивановым, профессором Андре Мазоном, В.В. Вейдле, М.А. Алдановым, П.Е. и С.П. Мельгуно- выми. Последний, будучи редактором «Возрождения» и «Российского демократа», очень много сделал для Ульянова, дал ему возможность публиковаться и сделать научное имя, что в условиях эмигрантской борьбы за сферы политического влияния независимому историку сделать было проблематично.
Вот что писал Николай Иванович о своих впечатлениях жене в Марокко: «Очень доволен тем, что впервые за свою эмиграцию увидел настоящую культурную Россию. Это было глотком свежей воды. Буквально отдохнул душой».
Партийность науки и литературы была характерна не только для СССР; за всеми крупными эмигрантскими деятелями и учеными стояла та или иная политическая
11


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
организация. Ульянов по этому поводу писал: «В своем падении мы зашли так далеко, что научились на саму культуру смотреть, подобно большевикам, сквозь призму партийности: делим ее на “правую” и “левую” и травим, либо поощряем (чаще, конечно, травим), в зависимости от нашей принадлежности к тому или иному лагерю. Надпартийное, общенациональное восприятие русской культуры угасает в эмиграции. Печать уже почти сплошь узко партийна <...> Свободному творчеству и росту талантов наглухо закрывается дверь».
Такая ситуация заставила его самого, видевшего в политике главное зло эмигрантской жизни, также искать «политическую нишу», которую он и нашел в лице созданного С.П. Мельгуновым в 1947 г. «Союза борьбы за свободу России» (СБСР). Оставаясь членом этой организации вплоть до ее закрытия в 1961 г., он при этом ни в чем не разделял ее программных установок, энэсовских увлечений С.П. Мельгунова и пришел туда только в силу личных симпатий к последнему.
В своем «Возрождении» с 1950 г. С.П. Мельгунов начал публиковать первый исторический роман Н.И. Ульянова — «Атосса» (в 1952 г. в «Чеховском издательстве» (Нью-Йорк) он выйдет отдельным изданием и после кончины автора еще не раз будет переиздан). С художественной стороны его высоко оценивали Н.Н. Берберова, Г.П. Струве и др.
Благодаря покровительству С.П. Мельгунова, на работы Ульянова обратили внимание и иностранные советологи.
В марте 1953 г. по приглашению Американского комитета по борьбе с большевизмом Н.И. Ульянов как представитель СБСР стал первым главным редактором русской программы радиостанции «Освобождение» (ныне «Свобода») в Мюнхене. С самого начала его деятельности в качестве редактора обнаружились резкие противоречия между русской редакцией и американским советником М. Вильямсом. Последний требовал изменения содержания, оформления и общего тона русских передач; сменить антикоммунистическую пропаганду на откровенно русофобскую.
12


ПРЕДИСЛОВИЕ
Н.И. Ульянов был сугубо принципиальным человеком и не мог исполнять роль марионетки — делать то, что расходилось с его убеждениями. Уже через месяц он демонстративно вышел в отставку. Этот эпизод из его биографии позволил его другу М.М. Корякову написать в статье к семидесятилетию историка: «Конечно, значительны и научные и литературные заслуги Н.И. Ульянова, но, на мой взгляд, пожалуй, значительнее всего вот тот урок, который он преподал нам всем — урок внутренней свободы!»
В мае 1953 г. Николай Иванович с супругой переселился да Канаду, в Монреаль, где жил на небольшую субсидию профессора Гарвардского университета М.М. Карповича. Здесь были условия, гораздо лучшие для исследовательской работы. К тому же Канада как давнишний центр украинской эмиграции позволяла Ульянову получить необходимый материал для будущей монографии «Происхождение украинского сепаратизма».
В Монреальском университете в 1955 г. он прочитал курс лекций по истории русской революции, а кроме этого устраивал на общественных началах бесплатные чтения в молодежном кружке, организованном на квартире эмигрантов Сливицких, именуемом как Свободный университет. Но из-за противодействия ОУНовских группировок, чьи исторические построения Н.И. Ульянов подвергал резкой критике, он вынужден был покинуть Канаду и 4 октября 1955 г. перебрался в Нью-Йорк.
Здесь Николай Иванович много работает, печатается в газетах и журналах, выступает с докладами в «Обществе друзей русской культуры», где сразу завоевывает себе прочную аудиторию. Деятельность теперь значительно облегчена наличием прекрасной городской библиотеки. Этот период можно рассматривать как начало расцвета научной и литературной деятельности Н.И. Ульянова в эмиграции.
В 1956 г. в Йельском университете (Нью-Хейвен, штат Коннектикут) ушел в отставку с преподавательской работы известный историк Г.В. Вернадский. По его рекомендации на освобождающееся место пригласили Н.Й. Ульянова, которому и была предложена должность лектора по русской истории и литературе. Здесь он преподавал в те¬
13


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
чение 17 лет, до отставки в 1973 г. По воспоминаниям бывшего студента, «Ульянов всегда говорил по памяти, только изредка поглядывая на небольшого формата карточки, на которых были записаны цитаты и основные пункты полуторачасовых лекций. Его поразительно чистая русская речь лилась плавно и крепко врезалась в умы слушателей». Здесь им читались и спецкурсы: «Театр и драматургия в России» и «История русской культуры».
Углублению дружбы с Г.В. Вернадским способствовало и то, что жили они в одном доме на Оранж стрит (Ульяновы — на четвертом этаже, Вернадские — на шестом). Близко, практически наискосок от них, жил с семьей историк С.Г. Пушкарев. Образовался дружеский треугольник с «русскими чаями», беседами и т. д. К ним в отпуск специально приезжал из Гарварда М.М. Карпович и снимал там же квартиру или отдельный дом рядом. Так продолжалось до 1959 г. — года смерти М.М. Карповича.
По общим отзывам Н.И. Ульянов охотнее сближался с представителями первой «волны», чем со второй.
Одним из первых трудов Ульянова этого периода явилась опубликованная в «Новом Журнале» (1956. № 45) работа «Комплекс Филофея», посвященная генезису концепции «Москва — третий Рим», высоко оцененная специально занимавшимся этим вопросом М.М. Карповичем. К тому времени в эмиграции утвердилось мнение о русском мессианстве, трансформировавшемся посредством указанной доктрины в политическую идеологию, а отсюда позднее даже в большевистский империализм. «Формула» Филофея была, по мнению Ульянова, чисто религиозной, а не политической, да и официальным курсом она тоже никогда не являлась.
Не менее важной получилась работа, увидевшая свет в том же году, где он излагал свое понимание природы национального в контексте мирового исторического процесса, — «Патриотизм требует рассуждения» («Новый журнал». 1957. № 47).
Критики этой статьи в основном группировались вокруг «Социалистического вестника», главное недовольство которого вызвала не столько историческая часть, сколько упоминаемые политические фигуры.
14


ПРЕДИСЛОВИЕ
Но особенно в штыки была встречена серия работ Ульянова по истории русской интеллигенции, таких как «Ignorantia est» (I960), «Интеллигенция» (1960), «Необъяснимое» (1960) и некоторых др., где он рассматривал антинациональный характер интеллигенции как особого «духовного ордена».
Через «Социалистический вестник» (вплоть до его закрытия в 1963 г.) М. Вишняком, Б. Николаевским, Р. Абрамовичем была организована настоящая травля Ульянова, к научным вопросам не имеющая никакого отношения. Было заведено даже так называемое «дело Ульянова», стали собираться сведения о его советской биографии. Историк Б.И. Николаевский даже написал специальный очерк, где посредством некоторой подтасовки фактов представил из него видного коммунистического ответственного работника.
В эти же годы Н.И. Ульянов пишет и целый ряд других резонансных работ, вызвавших вал критики, таких как «Мысли о Чаадаеве» (1957), «Шевченко легендарный» (1961) и «Еще о шевченковских легендах» (1961), где обращает внимание на русофобию и антидемократическую направленность творчества Чаадаева (апологета католической инквизиции) и Т. Шевченко.
Всё свободное от университета время Николай Иванович по-прежнему посвящает научной и писательской работе, чтению докладов в Нью-Йорке и других городах, а также подготовке к изданию окончательно созревших трудов. Его статьи увидели свет во многих изданиях: в газетах «Новое русское слово» и «Русская мысль», в журналах — «Новый журнал», «Возрождение», «Воздушные пути», «Опыты», а также на английском в «Encyclopedia of Russia and the Soviet Union», «Review of National Literatures», «Canadian Slavic Studies» и «Russian Review».
В 1962 г. русская эмиграция отмечала 1100 лет Государства Российского. 13 мая Н.И. Ульянов выступил с докладом «Исторический опыт России» в зале Нью-Йорк Сити-Колледж перед аудиторией более чем в 800 человек, Петр Муравьев, присутствовавший на докладе, впоследствии вспоминал: «...по эрудиции, художественной
15


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
форме, и, наконец, по страстному внутреннему убеждению это выступление стало подлинным истинным триумфом, подлинным манифестом, разбивающим на голову накопленные в веках ложь, хулы клеветников России. Зал пребывал в трансе, захваченный правдивой проповедью и гневом докладчика <...> Таких выступлений колония в Нью-Йорке еще не помнила».
Другой свидетель, журналист, основатель (с М.М. Карповичем) «Общества по изучению русской эмиграции в Америке» Г.Н. Раковский так охарактеризовал доклад: «Блестящий по форме, местами парадоксальный по содержанию». Известный социолог Н.С. Тимашев подчеркивал, что Н.И. Ульянов показал в своей речи, что для русских эмигрантов «...Россия — не пустой звук, а символ великого прошлого и светлого будущего».
Сразу же силами русской общественности и, прежде всего, меценатом, князем С.С. Белосельским-Белозер- ским, социологом Н.С. Тимашевым, летчиком-испытате- лем Б.С. Сергиевским, «Исторический опыт России» был издан в Нью-Йорке в русской типографии «Rausen Bros».
7 июня 1962 г. Н.И. Ульянов повторил свой доклад перед эмигрантской аудиторией в Париже.
Несмотря на такую неутомимую разнообразную деятельность, пожалуй, центральное место в его исторических изысканиях занимает «Происхождение украинского сепаратизма». Работа над этим исследованием заняла более 15 лет. Отдельные его части публиковались в различных изданиях задолго до появления монографии в целом: «Зеркало украинского национализма» (1950), «Казакиада» (1950), «Русь-Малороссия-Украина» (1953), «Лжепророк», «Богдан Хмельницкий» (1953), «Один из забытых» (1963) и др. Они сразу же привлекли к себе внимание.
Н.И. Ульянов подчеркивал: «В XX веке мировой трагедией закончились фарсы, разыгранные Б. Муссолини и
А. 	Гитлером, когда современные буржуа, лавочники и пролетарии задумали, напялив тоги древних сенаторов и, украсив себя рунами и свастиками древних германцев и ариев, поиграть в “римскую империю” или “третий рейх” <..,> Столь же недостойный фарс разыгрывают самостийники, модернизируя Киевскую Русь, зачисляя кня¬
16


ПРЕДИСЛОВИЕ
зей в запорожцы, изображая св. Владимира с моржовыми усами, с чубом, в широченных шароварах, и объявляя всю древнерусскую украинской культурой».
По мере прояснения масштаба замысла и мастерства исполнения росло не только внимание, но и противодействие. Журнальный вариант книги был опубликован в «Возрождении» (1965. №№ 159—168). А вот с отдельным изданием оказалось всё сложнее. Книга, не имеющая себе равных в освещении избранного предмета исследования, не смогла быть опубликована в США, хотя на титульном листе и было обозначено: «Нью-Йорк, 1966».
На самом деле книга была набрана и отпечатана в Испании, в Мадриде. Она довольно быстро разошлась. Лишь впоследствии обнаружилось, что большая часть тиража попала не к читателям, а была скуплена заинтересованными лицами и уничтожена. Монография вскоре стала библиографической редкостью. Тем не менее, второго, издания не последовало. Научный труд дохода не приносил, издан он был на личные средства автора, а спонсоров, видимо, не нашлось...
Известный писатель и публицист второй волны русской эмиграции В.Д. Самарин так отозвался об идеях этого труда: «Они нужны именно в наше время, когда по страницам книг, журналов, газет растекается мутная волна руссофобства, когда понятие интернационального коммунизма подменяется понятием “русского империализма”, когда Запад осуществляет политику, направленную не против коммунизма, а против исторической России — политику, грозящую всемирной катастрофой».
После выхода этого труда имя Ульянова становится достаточно популярным. Он считается главным экспертом по решению украинского вопроса, его призывают в качестве высшего научного авторитета подписывать различные обращения. Украинская сепаратистская эмиграция не сумела ничего ответить по существу вопроса и прибегла к излюбленному политическому приему — написанию доносов.
Наиболее скандальным было «Донесение Ярослава Туркало», отправленное в виде письма ректору Йельского университета К. Брюстеру с требованием принять
17


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
меры против проводника «русской пропаганды» и «наступления» Н.И. Ульянова. Ректор передал письмо Ульянову, а тот вызвал через «Новое русское слово» своих оппонентов на открытую дискуссию (1967. 18 мая), которой, конечно, не последовало.
Г.А. Рар, один из лидеров НТС, писал в своих мемуарах, что через много лет после выхода «Происхождения украинского сепаратизма», работая на радио «Свобода», он дал эту монографию «прочесть одному из наиболее образованных членов украинской редакции, галичанину, и попросил отметить в книге Н. Ульянова любые ошибки и неточности. Через несколько недель он вернул мне книгу и сказал, что нашел только одну ошибку: не старший брат униатского митрополита Шептицкого был начальником польской разведки, а младший (или наоборот, сейчас не вспомню)...»
В последующие годы выходят другие книги Н.И. Ульянова: «Диптих» (Нью-Йорк, 1967), сборник рассказов «Под каменным нёбом» (Нью-Хейвен, 1970), «Свиток» (Нью-Хейвен, 1972).
И эти труды Николая Ивановича получают «большую прессу», многие вызывали горячую полемику. Помимо вышеназванных следует упомянуть и еще одно его сочинение, принадлежащее к самым резонансным: «Замолчанный Маркс» (1968) — обзор забытых статей К. Маркса, наполненных ненавистью к славянским народам.
Со временем материальная сторона жизни Ульяновых благоустраивается; открываются возможности поездок в Европу с целью осмотра старинных городов, знакомства с историческими памятниками, посещение библиотек, музеев. Несмотря на то, что Италии было отведено первое место, бывал Николай Иванович и в Испании, Париже, Вене...
Впечатления и открытия отливались в очерки, поражавшие как эрудицией автора, так и его наблюдательностью: «Орвието», «Мертвые города», «Восставшие из мертвых», «Алжезирас», «Севилья» и многие другие.
Если исторические труды Ульянова были написаны со знанием дела и добросовестностью ученого, то и в жанре эссе он выявил себя непревзойденным мастером, чье имя, не страшась преувеличений, современники ставили рядом
18


ПРЕДИСЛОВИЕ
с крупнейшим эссеистом русской диаспоры — М. Алда- новым.
Отклики на творчество Николая Ивановича со стороны многих видных деятелей культуры были всегда лестными. Высоко ценили его работы Б. Зайцев, М. Алданов, А. Ремизов, Г. Вернадский, В. Вейдле, М. Карпович, И. Одоевцева, Л. Ржевский, С. Мельгунов...
С начала 1970-х гг. ситуация в русской эмиграции резко меняется: хлынула «третья волна», и неудобные западным службам во всех отношениях «второволновики» стали повсеместно вытесняться новой генерацией. Расхождение в системе ценностных предпочтений было принципиально.
Если многие историки ди-пи («второй волны») отделяли идею антикоммунизма от антирусских, антигосударственных концепций, то на смену им спешили явные русофобы.
В докладе на открытии литературного симпозиума в Норвичском университете 13 июля 1973 г. «О зарубежной литературе», напечатанном в «Новом журнале» (1974. № 115), Н.И. Ульянов говорил об угасании русской эмигрантской литературы и нерусскости третьей «волны».
В этом году он был отправлен в отставку из Йельского университета. Число новых публикаций работ Ульянова резко сократилось. Изредка его имя появлялось лишь в «Новом журнале» и «Новом русском слове».
Он сосредоточивается на подготовке к отдельной публикации большого исторического романа, охватывающего предреволюционные годы и Февральскую революцию в России — «Сириус» (Нью-Хейвен, 1977). Автор не был монархистом, но он был кровно связан с Россией.
Истории Николай Иванович не ставил никаких условий, а от историка требовал лишь знания и честности. Одинаково чужды ему были и тщеславие, и стяжательство. Г.В. Вернадский так охарактеризовал Н.И. Ульянова в своем дневнике: «Хороший человек, но не приспособленный для Америки».
В последующие годы он издаёт за свой счёт итоговые книги: «Спуск флага» (Нью-Хейвен, 1979) и «Скрипты» (Michigan, 1981).
19


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
В печати не раз раздавались упреки по адресу Ульянова — не слишком ли сумрачно живописует он современность? Да, действительно, ни веселья, ни того оптимизма, который Шопенгауэр назвал «нечестивым», в публицистике Ульянова не найти. Скорее найдем в них боль и прежде всего — боль за Россию. Другая боль — за культуру; ощущение надвигающейся гибели величайших ценностей, умственных, эстетических и моральных, созданных тысячелетними усилиями европейской цивилизации,
Не приходится поэтому удивляться, что эпиграфом к эссе «Шестая печать» Николай Иванович взял строки О. Мандельштама: «В ком сердце есть — тот должен слышать, время, как твой корабль ко дну идет».
В последние годы жизни Н.И. Ульянов долго болел. Восьмидесятилетнюю годовщину уже умиравшего ученого, писателя, публицйста, критика не посчитали нужным заметить ни в одном эмигрантском издании. Только наступившая двумя месяцами позже — 7 марта 1985 г. — смерть вызвала общественный резонанс и привлекла на некоторое время внимание.
Похоронен он в Нью-Хейвене, на старинном кладбище Йельского университета. Неподалеку от другого русского памятника — археологу с мировым именем М.И. Ростовцеву — установлен обелиск светлорозового гранита с выгравированным православным крестом. На могильной плите указана профессия: историк. Николай Иванович не любил титулов, званий. На левой стороне обелиска помещено четверостишие Георгия Иванова, часть которого приведена нами в эпиграфе.
Спустя год была издана книга «Отклики», где приведены и биографические сведения о русском историке. Одна из рецензентов выразила надежду, что «память о Николае Ивановиче не ограничится только этой замечательной книгой “Отклики”, но когда СССР будет Россией, труды ученого изгнанника войдут в сокровищницу русской истории и литературы».
Время это пришло.


РАЗДЕЛ 1


ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ РОССИИ
Для юбилейных торжеств существуют какие-то непреложные числа. Никто не сомневался в законности празднования тысячелетия России. Но тысяча и сто лет уже нуждаются в оправдании, по крайней мере, в объяснении. Неужели потом праздновать тысяча двухсот и тысяча трехсотлетие? Сарказм этих вопросов был бы законен, если бы между 1862 и 1962 годами не произошло величайшего события, стершего с лица земли самое имя России.
Вот уж сколько лет обсуждается вопрос: жива она или погибла. Многие давно простились с нею, полагая, что у теперешнего государства никакой преемственности, кроме территориальной, со старой Россией не существует. Не будем отрицать ни правильности, ни ошибочности такого суждения. Самые глубокомысленные наши заключения и прогнозы не больше как гадания, необязательные для истории. Последнее слово останется за нею, и мы не знаем какое это будет слово.
При таких обстоятельствах законно и человечно, чтобы родившиеся в России, видевшие ее воочию, связанные с нею сыновними узами могли не ждать второго тысячелетия, но воспользоваться новой протекшей сотней лет, чтобы пережить, собравшись вместе, свою к ней близость.
Если она в самом деле умерла, то как не вспомнить слов, сказанных более пятидесяти лет назад: «Счастливую великую родину любить не велика вещь. Мы ее должны любить именно, когда она слаба, мала, унижена, наконец, глупа, наконец, даже порочна. Именно, когда
23


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
наша мать пьяна, лжет и вся запуталась в грехе, мы и не должны отходить от нее. Но и это еще не последнее: когда она наконец умрет и будет являть одне кости — тот будет “русский”, кто будет плакать около этого остова, никому ненужного и всеми плюнутого».
Пришло ли время для такого плача — не знаем. Знаем только, что Россия — исторический факт. Как барельеф, как древняя надпись врезана она в скалу мировой истории, и далеко не все старшие по возрасту страны могут похвастать такой глубиной оттиска, оставленного в веках. За последние 250 лет ее участия в европейской жизни не было ни одного мирового события, в котором бы она не играла видной, иногда решающей роли. Какова была бы судьба Европы при Наполеоне, не будь России? Чем бы кончились обе мировые войны без ее участия? И не живем ли мы в эпоху, когда участь земного шара определяется событием, происшедшим в России 45 лет тому назад?
Ее мировая роль пробудила интерес к ее далекому прошлому, на которое раньше никто не обращал внимания. Теперь всем хочется знать, какова была колыбель гиганта.
От территории и численности народонаселения до проявлений духовной жизни — она действительно гигант. Даже свой вклад в мировую культуру внесла рукой великана. У нее, в сущности, и было одно только столетие культурного цветения; всё, что сделано значительного в литературе, в музыке, в театре, в науке, в философии — падает на девятнадцатый век. Это отмечено Полем Валери как одно из трех чудес мировой истории. Русское девятнадцатое столетие он ставит в один ряд с такими явлениями, как древняя Греция и европейский Ренессанс. Этот век в самом деле похож на чудо. С ним Россия не только стала вровень с просвещенными странами, но и сделать успела столько, сколько за целые века. Да не упрекнут меня за избитое сравнение русской истории с Ильей Муромцем, сиднем сидевшим тридцать лет, прежде чем начать совершать подвиги. Но чем, как не ответом на многовековое сидение России явился девятнадцатый век?
24


ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ РОССИИ
* * *
Нам не открыт смысл истории и у нас нет критерия для оценки пути отдельных народов. Но если просто спросить, что прежде всего бросается в глаза при обозрении русской истории, ответ нетрудно предвидеть: ее парадоксальность, непохожесть на историю других стран. Хотя советской историографии поставлено требование унифицировать ее с западноевропейской историей, но без насилия над фактическим материалом эта задача невыполнима.
Россия первая свергла капитализм, но капитализма в ней почти не существовало. В ней не было пролетариата, но произошла пролетарская революция. Европейские социалисты глубоко ее презирали, но именно в ней победил социализм и величайшему русофобу К. Марксу поставлен недавно памятник в Москве. Часть ее населения до сих пор живет в полуразвалившихся избах и мазанках, но она первая завоевала космос. У нее есть Пушкин, Лобачевский, Лев Толстой, Менделеев, Павлов, Глинка, Мусоргский, но она слывет варварской. У нее было многочисленное дворянство, но западно-европейские дворяне не считали его себе ровней. Не ровня был и русский крепостной крестьянин западному. Тамошнее крепостничество выросло естественным путем из старого римского рабства и из завоеваний; в России оно создано сверху актом государственной воли. Существовала в России сильная монархическая власть, но европейский абсолютизм подчеркивал свою отличную от нее природу. Западные монархии были сословными, выросли из феодализма и в борьбе с ним; русская монархия возникла в стране, где феодализма не было, да и сословий никаких в момент ее появления не существовало. В России не сословия создавали власть, а власть создавала сословия. Когда Сталин в 1912 г. приспосабливал австро-марксистскую схему для разрешения национальной проблемы в России, он так и не смог подогнать русское многонациональное государство под соответствующие европейские образцы. Там многонациональному государству предшествовало государство одной национальности, подчинявшее себе другие
25


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
народы. Русское государство возникло сразу как многонародное, и в нем не было господствующей нации.
Похоже, что все теории социального, государственно-политического развития, созданные на основе изучения западно-европейского исторического процесса, неприложимы к истории русской. Как тут не вспомнить тютчевское «умом Россию не понять»? Во всяком случае, она до сих пор загадочная, наименее понятая страна.
* * *
Главным предметом интереса историков при изучении русского прошлого была история государства. По словам
В.О. Ключевского, «вековыми усилиями и жертвами Россия образовала государство, подобного которому по составу, размерам и мировому положению не видим со времен падения Римской империи». Про него еще в XII веке краковский епископ Матвей писал, что оно «как бы другой мир земной».
В XIX и XX столетиях русская государственность подверглась величайшему поношению и поруганию со стороны европейской и русской революционной публицистики. Но объективной исторической науке ясно, что без нее не было бы ни русского девятнадцатого века, ни самой России. Все, кто вопреки анархизму продолжают видеть в государстве высшую из известных форм человеческого общежития, не могут не усматривать величайшего культурного события в факте возникновения на востоке Европы самой крупной и самой ранней средневековой империи, если не считать эфемерной империи Карла Великого. Это тем более, что в отличие от европейских государств Россия возникла не на почве, удобренной римской культурой, а в лесах и болотах. То была поистине «поднятая целина». Ни у Олега, ни у Владимира не было, как у Теодориха остготского, советников вроде ученого римского сенатора Кассиодора. До всего доходили собственным разумом, каждый опыт оплачивался кровью. России дорого обошлось ее окраинное положение. И если вопреки всему произошло включение огромного первобытного пространства в сферу цивилизации, если
26


ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ РОССИИ
возникшее государство оказалось все-таки государством европейским, то не злобы и насмешек невежественных журналистов достойно оно.
* * *
Прежде чем назваться русским, оно носило много других названий. Этому дорусскому периоду отводили в прежних курсах истории не больше двух-трех страниц и говорили о нем, как о чем-то, мало касавшемся России. Только ранние русские историки — Татищев, Байер, Ломоносов — связывали его с отечественной историей. Новейшая историография обнаруживает много склонности идти по их стопам и начинать нашу историю не с Рюрика, а с VI—VII веков до н. э. Мы всё чаще раскрываем IV книгу Геродота и всё больше видим в нем первого русского историка. В скифах, сарматах, готах, гуннах таится наше прошлое.
Невозможно не задуматься над тем, что все дорусские государственные образования занимали приблизительно ту же территорию, на которой утвердилась империя Рюриковичей. Очертания ее сложились задолго до Олега, Святослава, Владимира. Стояли ли во главе его скифские и сарматские цари или готские и гуннские владыки, власть их неизменно простиралась на земли, раскинувшиеся от Черного до Белого морей и от Прибалтики до Поволжья. Нам не трудно понять такое очертание границ. На всем этом пространстве не было сгустков населения, способных дать отпор вражескому нашествию. Необъятная лесостепная равнина, лишенная путей сообщения, с поселками и городами, отстоящими на сотни верст друг от друга, была легкой добычей для всех собирателей дани. Всю ее могла покорить небольшая, хорошо слаженная дружина.
И покоряла. Ее предистория являет картину рассыпанного беспомощного населения, тысячелетиями не выходившего из-под даннического ярма сарматов, готов, аваров, хозар. Какая бы новая сила ни становилась во главе страны, она неизменно стремилась дойти до ее естественных пределов, каковыми являлись первоначально пределы собирания дани. Если существуют законы истории, то
27


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
один из них надо усматривать в географических очертаниях Государства Российского.
В наши дни широкого распространения мифа об извечном русском империализме и захватничестве небезинтерес- но отметить факт образования русского Lebens-Raum задолго до появления Руси. Она велика от рождения, а не в силу завоевания. Создание империи Рюриковичей, как оно изложено в летописи, похоже не на завоевание, а на государственный переворот. Князья покоряли не свободные народы, а перенимали власть над ними от прежних державцев. «Не дайте хозарам, дайте мне», — говорил им Олег. Самим народам, видимо, безразлично было, платить ли хозарскому кагану или новгородскому конунгу.
С тех пор, как продукция земледельческого и охотничьего труда стала предметом экспроприации, на территории России не переводились хищные ватаги, вроде «царственных скифов», считавших, по словам Геродота, всех остальных своими рабами.
В литературе не раз высказывалась мысль, что рассматривать их надлежит не с этнографической, а с социально-политической точки зрения. В них видят больше военные организации, чем национальности. Похоже, что между ними существовала преемственность. Сарматы, например, безусловно вошли в состав готской дружины. Тоже и хозары. Полагают, что значительная часть их примкнула к своим победителям руссам и под новым именем продолжала нападать на Византию, грабить Персию и хозяйничать среди подвластных племен. Высказано мнение, согласно которому никакими пришельцами все эти собиратели дани не являлись, но возникали поочередно из гигантского этнического котла, каким была во все времена великая русская равнина. Это необходимо иметь в виду при рассуждениях о чужеземном начале в образовании русского государства.
* * *
Вот уже двести лет идет спор о первых князьях: скандинавы они или славяне? Спор вызван национальным высокомерием немецких историков и оскорбленным патриотизмом русских. Но уже к XX веку он утратил науч¬
28


ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ РОССИИ
ный интерес. Возобновление его после второй мировой войны в СССР объясняется вмешательством в науку партийных коммунистических учреждений. До войны ни один серьезный историк вопросом призвания князей не занимался, хотя бы потому, что давно никаких новых источников в научный оборот не поступало, при наличии же имеющихся он неразрешим. До сих пор не установлено — факт это или легенда. Не установлена личность Рюрика, не говоря о его братьях Синеусе и Труворе. И уж, конечно, год их «призвания», указанный в летописи, принимается условно.
Рассказ летописца о начале Руси В.О. Ключевский назвал «схематической притчей о происхождении русского государства, приспособленной к пониманию детей младшего возраста». Академик Куник давно обратил внимание на существование легенд и песен у различных народов о призвании князей, очень похожих на наше летописное сказание. Даже слова: «Земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет, да пойдете княжить и воло- деть нами», — кажутся заимствованными из рассказа Виду хинда о призвании англо саксов, до того похожи они на то, что сказали бритты Генгисту и Хорее. Роль бродячих сюжетов в историческом повествовании столь же велика, как и в народной поэзии.
Несомненный бродячий сюжет надлежит видеть в легенде об основании Киева. Армянская рукопись VIII века, обнаруженная Н.Я. Марром, повествует о построении в Закавказье города того же почти названия с участием неизменных трех братьев, из которых двое — Куяр и Хо- реан — почти аутентичны с нашими Кием и Хоривом. Имя же сестры их в переводе с армянского означает лебедь (наша Лыбедь).
Важнейшим результатом спора норманистов с ан- ти-норманистами было признание его несерьезности. Выяснилось, что если первые князья в самом деле были варягами, а не славянами, как утверждали Ломоносов, Забелин, Гедеонов, то вряд ли им надо было переплывать Балтийское море, чтобы прийти на Русь. Варяжские поселения в нашей стране существовали с давних пор — в Приладожье, под Полоцком, под Смоленском, под Чер¬
29


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
ниговом. Проф. П. Смирнов собрал обильный материал, позволивший ему утверждать факт существования в VIII веке варяжского каганата на средней Волге. Проф. Г.В. Вернадский высказал мысль о таком же каганате на Дону и в Приазовье. Пора усматривать в варягах свой отечественный элемент.
К тому же версию о германском гении как учителе и устроителе земель диких славян стало трудно отстаивать; в новейшей литературе считается установленным, что всё превосходство варягов заключалось в их боевых качествах, культурно они стояли ниже многих племен тогдашней России и быстро растворялись в их среде. Известно, наконец, что государственность в России существовала задолго до Рюрика. Житие Стефана Сурожского упоминает о каком-то русском князе Брав лине, жившем чуть ли не за сотню лет до новой династии. Летопись называет имя Гостомысла. Из договоров Олега и Игоря с греками можем заключить, что еще в X веке во всех племенных центрах сидели свои князья «под Ольгой сущи». Эти родо-племенные правители вроде древлянского Мала, вроде вятического Ходоты были истреблены с течением времени и заменены Рюриковичами, но это нисколько не колеблет факта, что новая династия пришла на готовое.
Не будучи создательницей родоплеменной государственности, она не была и создательницей имперской формы. Та и другая выкристаллизовались до нее. Вопрос же о том, были эти новые князья славянами или норманами, не имеет значения. Важно, что они наши предки. Расовая точка зрения — наименее русская из всех.
Историков больше занимает вопрос о характере их власти, совершенно исключительной, приближающейся к власти позднейших абсолютных монархов. Недаром в некоторых летописных сводах они именуются самодержцами. Никакого самодержавия ни в киевские, ни в удельные времена наука не признает, но она издавна обращала внимание на отсутствие общественных сил, оспаривавших у князей власть или инициативу. На протяжении всей тысячи лет не видим ничего похожего на общественность в том смысле, в каком она существовала на Западе — ни феодальных сеймов, ни городских общин, ни даже дво¬
30


ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ РОССИИ
рянской фронды. Дворянство, городское сословие, самые города — суть создания государственной власти. По словам П.Н. Милюкова, русский город «не был естественным продуктом внутреннего экономического развития страны». «Раньше, чем город стал нужен населению, он понадобился правительству». Даже в XIX веке крупная капиталистическая промышленность «искусственно создана была государством». Городское самоуправление возникло не в силу активности соответствующих социальных групп, а «даровано» — установлено сверху.
Исследование А.Е. Преснякова о княжем праве в древней Руси обнаружило в нем источник всех институций — военных, административных, экономических и социальных. Даже знаменитые вечевые порядки представляются результатом княжеской политики. Всё, что было «общественного», вроде крестьянского самоуправления, земских соборов, пореформенных земств — обязано своим бытием государственному законодательству. Политические же партии у нас, по меткому замечанию П.Я. Рысса, были не столько партиями, сколько литературными течениями. Вот почему в русской истории не найти фигур, подобных Этьену Марселю или принцу Кондэ. Русские оказались самым необщественным народом. Дьяк Иван Тимофеев еще в XVII веке писал: «Такой недуг укрепился в нас от слабости страха и от нашего разногласия и небратолюбивого расхождения: как отстоит город от города или какие-нибудь местности, разделенные между собой верстами, так и мы друг от друга отстоим в любовном союзе, и каждый из нас обращается к другому хребтом — одни глядят к востоку, другие к западу». «Русский человек лучше русского общества», — сказал Ключевский.
Эта особенность русской жизни давно занимает политические умы. В наши дни она служит предметом усиленной работы теоретической мысли, выражаясь в учениях о влиянии способа пеленания детей на характер народа, о врожденной инертности и рабской натуре русского человека, о «чингизхановском социализме», якобы усвоенном русскими на заре своей истории, о происхождении русской государственности из восточных деспотий. Разроз-
31


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
ненные и несогласованные друг с другом, эти учения укладываются постепенно в привычное русло расовой теории и русофобии Альфреда Розенберга. Объявить русских унтерменшами куда как приятнее и легче, чем доискиваться исторических причин слабости в России общественного начала и силы государственной власти. Около семидесяти лет тому назад П.Н. Милюков высказал взгляд, по которому раннее возникновение сильной власти и раннее собирание Руси вызваны слабостью страны и потребностью самозащиты. «На востоке Европы, — утверждал он, — государственная организация сложилась раньше, чем мог ее создать процесс внутреннего экономического развития. Напротив, в западной Европе государственный строй явился результатом внутреннего процесса. Европейское общество и государство строились, так сказать, снизу вверх. Централизованная государственная власть там действительно явилась как высшая надстройка над предварительно сложившимся средним слоем феодальных землевладельцев, который в свою очередь вырос на плотно сложившемся низшем слое оседлого крестьянского населения. У нас же, особенно в Северо-восточной Руси, общество строилось сверху вниз».
На слабое, не начавшее еще жить общественное тело российских племен надеты были железные доспехи необозримого по размерам государства. Они служили как бы формой для его роста. Как непохоже это на германские племенные государства, возникшие на захваченной римской территории! Масштабы их соответствовали величине и силе племен, и никакой надплеменной схемы над ними не было. В России с незапамятных времен образовалась полярность между племенным и имперским началом, между провинциальным и централизованным управлением, между ограниченностью местных интересов и широким имперским кругозором. Не только в общественном, но в культурном, в экономическом, во всех других планах русская история похожа на проект грандиозного здания, рассчитанного на многовековое строительство. В то время,, как германо-романская Европа давно построила свои уютные домики и наслаждается жизнью,
32


ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ РОССИИ
российская храмина созидалась медленно, как циклопическое сооружение.
Можно, конечно, вступать в спор с историей, доказывать нелепость, «непрогрессивность» такого строительства, можно возмущаться насилиями хозар, варягов, князей, бояр, но одного нельзя сделать: доказать, что русская история шла не тем путем, каким следовало. Пушкин — величайшее порождение и оправдание этой истории — понимал нелепость отказа от нее.
Не будем требовать такого же понимания от современных партийных доктринеров, не придумавших для выдающихся ученых, видевших в государстве демиурга русской истории иного определения, как «реакционеры». Трудам этих исследователей мы обязаны уяснением сокровенных черт русского исторического процесса. Даже руководители советского научного «фронта» вынуждены с давних пор соглашаться с тем, что централизованное государство у нас «складывалось ускоренно, опережая экономическое развитие и образование нации».
Стоило ли так долго бранить Милюкова, чтобы втихомолку принять его идею? Это ли не капитуляция перед « буржуазно-дворянской » историографией ?
России выпала доля — идти путем подчинения частного общему, личного государственному. Казалось бы, это и есть тот путь рабства, о котором твердят ее хулители. Он и был бы таким, яви она пример тысячелетней неподвижности, затвердения принципов власти и покорности. Но Россию не случайно сравнивали всегда с военным лагерем, ведшим отчаянную борьбу на все стороны. С каких пор «господство и подчинение» на войне обозначается словом «рабство»? Высшее в человеке не убивается борьбой. Сохранил свою внутреннюю свободу и русский народ. Устремлением к вершинам духа и творчества отмечено всё его прошлое.
География, экономика, этнографическое окружение, удаленность от очагов культуры обрекали его на вековечную отсталость, на исключительно медленное развитие. Но он спасен историей — волевым преодолением хаоса. Некий всадник «уздой железной» стремил коня к высокой цели. Не с одним петровым именем связано вздерги¬
33


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
вание России на дыбы. Его мы видим уже при Владимире, при Ярославе, при обоих Иванах. Воистину, монумент на Сенатской площади — символ нашей истории. Так воспринят он всеми, способными к алгебре исторических обобщений. Только для тех, что не пошли дальше цифири политической арифметики, он аллегория насилия и рабства.
Что русский народ терпел немало насилий, это верно, но рабское ли то было терпение?
Не права ли русская поэзия, почувствовавшая в нем возвышенное начало? Не угадывал ли народный инстинкт, что другого пути, кроме того, которым она шла, нет для России? Даже Плеханов признал, что «полное подчинение личности интересам государства не было вызвано какими-нибудь особыми свойствами русского “народного духа”. Оно явилось вынужденным следствием тех условий, при которых пришлось вести борьбу за свое историческое существование русским людям».
Сохранение национальной независимости, обретение культуры — вот ценности, покрывавшие «вековые усилия и жертвы». Один девятнадцатый век способен оправдать издержки всех предыдущих столетйй. Такое же оправдание явлено стремлением к воссоединению с русским народом тех его частей, что пробыли долгое время под польским и под мадьярским игом.
* * *
И только ли насилие и деспотизм отличают русское государство?- В какой другой истории встречается образ царя, едущего в чужие края за наукой, за просвещением для своего народа? Еще в Скифии, где предвосхищены главные мотивы русской истории, встречаем его. Геродот сохранил нам имя царя Анахарсиса, отправившегося в Элладу посмотреть ее города, храмы, богов и героев, чтобы перенести греческое великолепие в родные степи. Это совсем как Петр. Но были еще княгиня Ольга и Владимир.
Владимир ходил войной, но целью были христианизация и просвещение. Возникшая при нем православная церковь, будучи тоже созданием государственным, яви¬
34


ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ РОССИИ
лась единственным учреждением, чью роль можно сравнить с ролью самого государства. Начать с того, что вместе с христианством она принесла на Русь культуру, неотделимую в средние века от церкви. После татарского погрома она очутилась в положении единственной всероссийской власти. Разрозненное нашествием население смотрело на митрополита всея Руси, как на символ прежнего единства. В самую мрачную пору России церковь спасла это единство. Она же верно угадала и освятила своим авторитетом тот новый центр, вокруг которого началось объединение. Трения, бывшие у нее иногда с царями и великими князьями, означали не столкновения власти с церковью как с институтом, но с отдельными неудачными ее представителями, вроде строптивого патриарха Никона, либо митрополита Исидора, принявшего флорентийскую унию. Следует признать величайшим недоразумением распространенное мнение о порабощении ее государством. Она была слишком слаба в языческой варварской стране, чтобы успешно выполнять свою миссию без помощи государственной власти, она сама искала ее покровительства. Даже догматические и канонические вопросы выносила на ее суд и утверждение. Это имело место как в «царской» Москве, так и в «вечевом» Пскове. Именно из вечевого Пскова изошло учение о «Третьем Риме», по каковому учению, московскому царю приписывалась миссия защитника и устроителя правой веры. Церковь не только не противопоставляла себя государству, но мыслила себя монистически слитой с ним. Правительству не было необходимости «порабощать» ее.
* * *
Одна черта русского государства заслуживает специального упоминания — это его многонациональность. В вульгарном представлении она результат «русской экспансии» с целью колониальной эксплуатации. Но мы знаем, что она досталась Руси в наследство от сарматско-гот- ско-хозарского прошлого.
Народы русской равнины тысячелетиями привыкли жить под одной властью, под общей государственной крышей. У Иордана находим упоминание о мордве,
35


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
мери, веси, эстах и обонежской чуди, которые уже в IV веке входили в состав державы Германриха, простиравшейся на всю эту равнину. Вряд ли можно сомневаться, что готская держава, как все предыдущие и последующие, являлась не государством определенной народности, но возглавлялась вооруженной кликой. В киевском государстве, во всяком случае, трудно указать властвующую народность. Славяне? С них брали такую же дань, как с прочих земель, а с древлян однажды хотели взять двойную. Даже первая столица государства — Новгород — платила, как прочие города. Никаких специально славянских привилегий не существовало. Не было их и в Литовско-Русском государстве, возникшем после падения Киевского. Ни одна из составлявших его национальностей не являлась ни господствующей, ни подчиненной. В великом княжестве Московском, представлявшем с самого начала русско-татарско-финскую землю, наблюдался при Василии Темном такой наплыв татар на московскую службу, что русские чувствовали себя отодвинутыми на второй план. Татарский царь Симеон Бекбулатович посажен был Иваном Грозным в качестве царя для «земщины», а во время династического кризиса 1598 г. имел шансы выступить кандидатом на всероссийский трон, по каковой причине навлек на себя гонения со стороны Бориса Годунова.
Национальный характер власти сохранился и в Российской Империи. Достаточно спросить, какое дворянство стояло - ближе к трону, русское или прибалтийское? Анекдот про какого-то генерала, будто бы просившего, чтобы его произвели в немцы — характерен. Когда Ю.Ф. Самарин написал книгу, разъяснявшую русскому обществу, что Прибалтика лишь номинально числится за Россией, а фактически принадлежит немцам, он не мог издать ее на родине, она вышла в Праге и подверглась запрещению в России, автору же сделан строгий выговор.
Власть открыто стала на немецкую точку зрения, по которой Прибалтика принадлежит не России, а императорской короне.
36


ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ РОССИИ
На таких же основах покоилась привязанность прочих нерусских земель.
Кн. А.М. Горчаков рассказывал: «Знаете одну из особенностей моей деятельности как дипломата? Я первый в своих депешах стал употреблять выражение “Государь и Россия”. До меня не существовало для Европы другого понятия, по отношению к нашему отечеству, как только: “император”. Граф Нессельроде даже прямо мне говорил с укоризной, для чего я это так делаю? “Мы знаем только одного царя, — говорил мой предместник, — нам нет дела до России”».
Граф Нессельроде, занимая самый высокий пост канцлера российской империи, ни слова не знал по-русски и знать не хотел. Не знали также Поццо ди Борго, русский представитель на Венском конгрессе, и многие другие высокие чиновники русской службы. Кн. Адам Чарторый- ский, ненавидевший Россию, по его собственным словам, настолько, что отворачивал лицо при встрече с русскими, сделан был руководителем внешней политики России.
В какой другой стране возможно такое?
При Александре I одного русского выслали из Петербурга за проявление русского патриотизма. При Александре II по такому же поводу выслан был И.С. Аксаков.
Русский национализм находился под одинаковым подозрением, что и национализмы других народов. Он никогда не совпадал с идеологией «официальной народности» с ее трехчленной формулой «самодержавие, православие, народность». «Народность» там понималась туманно, отнюдь не в этнографическом смысле, а больше как умонастроение. К ней относилось всё преданное престолу, независимо от национального обличил и веры. Не лишне отметить, что столпами этой идеологии явились преимущественно лица не русского происхождения — Бенкендорф, Булгарин, Сенковский, Греч. Славянофилы относились к ней столь же отрицательно, что и западники.
Русская государственность никогда не связывала себя с национальными интересами какой-нибудь подвластной народности. Конечно, все три ветви русского народа вместе взятые, составлявшие больше 80% населения, не мог¬
37


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
ли не производить впечатления национальной опоры трона и предмета наибольших забот со стороны власти. Но такое впечатление ошибочно. Власть усматривала свой долг не в удовлетворении национальных претензий, а в попечении о «благоденствии».
Когда в доказательство национального угнетения малых народов приводят случаи репрессий против выступлений националистических партий, то обычно поддаются соблазну модернизации. Природу этих репрессий лучше всех понял В.А. Маклаков, полагавший, что царизм «угнетал национальности не потому, что они были иноплеменны, а потому, что они были “общество”, которое должно было иметь один только долг — повиноваться». Такого же долга требовал он от русской народности. «Чистое самодержавие», по словам Маклакова, не понимало смысла национальной проблемы по причине равенства в его глазах всех национальностей. Этим объясняется широкое допущение их в состав русской знати и служилого люда, состоявших чуть не на три четверти из неславянских элементов. Если же принять во внимание ассимиляцию мери, веси, чуди, мещеры, муромы, татар, половцев, печенегов, торков, берендеев и других тюркских и финских племен, то русский народ лишь условно можно причислить к славянству. Этого народа не было в момент образования государства. Среди полян, древлян, северян, вятичей невозможно найти племени по имени Русь.
* * *
Подобно варяжской проблеме, вопрос о значении и происхождении слова «Русь» принадлежит к числу неразрешимых при существующем состоянии источников и существующих методах исследования. Одно ясно, оно не может быть связано с так называемым призванием князей. Оно встречается задолго до 862 года.
В летописные времена Русью называлось не племя, а государственная верхушка — князья, княжи-мужи, дружинники. Все это были выходцы из различных семейств, родов, племен и народов, порвавшие с первобытным укладом, с местной ограниченностью, положившие начало
38


ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ РОССИИ
новым формам жизни и культуры. Никто не возьмет смелости утверждать, будто славянский элемент преобладал в этой среде. Скорей наоборот. Там видим в большом количестве варягов, финнов, венгров и всяких степных выходцев. В 979 г. «прииде печенежский князь Ильдея и би челом Ярополку в службу; Ярополк же прият его и даде ему и грады и власти и имяше его в чести велицей». Под другим годом: «прииде в Киев печенежский князь Кучюг и восприя веру християнскую и крестися... и со всяцем повиновением праведно служиша благочестивому самодержцу». Через Тьму тороканское княжество к нам шло множество хозарских, кавказских, греческих элементов. Мстислав Владимирович в 1024 г. вывел оттуда свой двор и дружину, состоявшую из аланов, ясов и касогов. Всё это, оседая в Поднепровье, становилось не славянами, а Русью.
На всем пространстве киевской империи имя Руси означало государственность и культуру. Выработавшийся под его знаменем народ сделался государственным народом, носителем надплеменного, надрасового начала. Культура его не могла быть местной, связанной с отдельным племенем. В нее вошло всё значительное, что обреталось на великой русской равнине, но вошел также опыт Запада и Востока. Даже церковно-славянский язык, послуживший основой для развития русского литературного языка, был не местный, но принесен извне.
* * *
Нам, русским, всегда стараются внушить отвращение к своему прошлому. Когда говорят о своеобразии нашего исторического процесса, то называют татарское иго, самодержавную власть, нищету и темноту народа. Более просвещенные не забывают щегольнуть цитатой из летописи о великости и обильности нашей страны и об отсутствии в ней порядка.
Только в поэзии живет сознание ее необыкновенного трагизма. «О, Русская земля!» Этому горестному восклицанию первого великого нашего поэта XII столетия прозвучали в ответ через семь веков с такой же проникно¬
39


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
венностью стихи Блока о России: «Роковая родная страна!..»
Для гордого взора иноплеменного, для «просвещенного» русского шестидесятничества никакого «рока», конечно, не существует. Кнут, дыба, воеводские поборы, барщина, Шемякин суд — вот и весь рок. С приходом к власти большевиков эта версия сделалась официальной.
Но ложь и оскорбительный для русского интеллекта характер такого объяснения слишком очевидны. Существовало ли когда государство без взяточничества, без коррупции, без злоупотребления властью, без жандармов, притеснений и несправедливости? И впрямь ли далеко ушла Россия, в этом смысле, от Европы? Одних рисунков и эстампов Домье, посвященных французскому правосудию, достаточно, чтобы стушевать и сделать ничтожной фигуру нашего примитивного Шемяки. Никогда в старой России не было таких кошмарных застенков и тюрем, как в просвещенных странах Запада. Были «Грозные Иваны, Темные Василии», но разве не было Христиана II датского, «северного Нерона»? Разве не было Эрика XIV шведского, Филиппа II испанского, «белокурого зверя» Цезаря Борджиа? В русском прошлом не найти ничего похожего на холодную жестокость венецианской Сеньерии, на испанские аутодафе, на альбигойскую резню, костры ведьм, Варфоломеевскую ночь. Про Россию никогда нельзя сказать того, что сказал Вольтер про Англию: «ее историю должен писать палач». И никогда русских крестьян не сгоняли с земли, обрекая на гибель, как в той же Англии, в эпоху первоначального накопления. Никогда эксплуатация крепостных не была более безжалостной, чем в Польше, во Франции, в Германии. Даже при подавлении бунтов и восстаний русская власть не проявляла такой беспощадности, какую видим на Западе. Расстрел 9 января и карательные экспедиции 1905 г. не идут в сравнение с парижскими расстрелами Кавеньяка и Галифэ. Если же обратиться к колониальным зверствам европейцев, то у самого К. Маркса, описавшего их в I томе «Капитала», не повернется язык сравнивать с ними русское освоение Сибири или Кавказа.
40


ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ РОССИИ
Грязи и крови налипло на европейскую государственность несравненно больше, но никаким трагическим фоном для тамошней истории они не служат. Не злоупотреблением властью создан и трагизм русской истории. Россия — страна великих нашествий. Это не войны маркграфов саксонских с курфюрстами бранденбургскими, это периодически повторяющиеся приходы Аттилы и Чингизхана под знаком полного порабощения и уничтожения. Это нечеловеческое напряжение сил и без того бедной от природы страны для отражения в десять раз сильнейшего врага.
Когда кончилась вторая мировая война, во всех театрах показывался документальный фильм: запруженные народом улицы Лондона, Парижа, Нью Йорка, ликующие толпы, радостные лица. Но — вот Москва. Там плачут. Как после Куликовской битвы, люди слезами встречали победу. Если США потеряли в войне немногим больше двухсот, французы — четырехсот, англичане — четырехсот пятидесяти тысяч, то русских погибло, по самым скромным подсчетам, шестнадцать миллионов. Что ни Батый, что ни Мамай, что ни Наполеон, то гекатомбы жертв, то призрак конечной гибели, длительное залечивание ран.
А ведь были и другие вторжения. По русским масштабам, они — «второстепенные», но Запад и таких не знал. Чего, например, стоил набег Девлет Гирея в 1571 году? Вся Москва за исключением Кремля сожжена, жители перебиты либо уведены в плен, а край на сотни верст обращен в пустыню. До миллиона человек сделались жертвами нападения. Это в то время, когда всё Московское государство, дай Бог, если насчитывало пять миллионов жителей. Через тридцать лет «Смута» — дымящиеся развалины, опустошенные города, вырезанные селения, шайки иноземных грабителей, гуляющие по всей стране, захваченные врагом Москва и Новгород. Ни один из западных народов не жил под такой угрозой вечного нашествия. Духовные и физические силы столетиями поглощались борьбой со смертельной опасностью, шедшей со всех сторон. Уже киевской Руси, не знавшей с начала
41


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
X века покоя от печенегов, половцев, торков, черных клобуков, всякой степной сарыни, пришлось предпринять сооружение линии городов-крепостей по Суле, по Стугне, по Трубежу, переводить для их заселения массу народа с новгородского севера. В Московском Государстве, изнуренном военными налогами и тяглами, силы уходили на выкуп полонянников, на возведение многочисленных каменных кремлей, гигантских городских стен вроде смоленских, на поддержание «засечной черты» — бревенчатого вала протяжением свыше двух тысяч верст.
До XVIII века продолжались степные набеги, наполнявшие миллионами русских пленников невольничьи рынки Ближнего Востока. Только с сокрушением крымских и кавказских вассалов Турции угроза с этой стороны миновала. Зато черной тучей поднялась опасность с Запада.
И вечный бой. Покой нам только снится.
Сквозь кровь и пыль...
По словам Арнольда Тойнби, постоянные, начиная с XIII века, угрозы Запада приобрели особенно серьезный для России характер в связи с промышленным переворотом и ростом техники в Европе, когда создалась опасность порабощения ею всего мира.
Тойнби в противоположность большинству своих собратьев оказался способным признать, что в продолжение четырех с половиной столетий, вплоть до 1945 г., «Запад был агрессором в полном смысле слова», что Россия только в этом 1945 г. могла вернуть последние части своей территории, отнятые у нее западными державами в XIII—XIV столетиях. Многовековое давление Запада на Русь он считает первостепенным фактором, определившим ее внутреннюю жизнь, в частности, создание самодержавия, без которого невозможно было противостоять завоевательным стремлениям соседей.
Крупнейшие русские историки — Соловьёв, Чичерин, Милюков, придавали военному фактору определяющее значение в русском историческом процессе. Это был тот таинственный перст, что пожаром и кровью вычерчивал
42


ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ РОССИИ
наш путь в веках. Он же диктовал суровые законы внутренней жизни — крепостное право для защиты страны, сильную централизованную власть.
* * *
Трагедия России не в одних физических муках и материальных лишениях, она имеет другой аспект, похожий на душевную боль. Ее можно было бы назвать драмой культуры. Есть засушливые страны, где существует постоянная забота о воде. В России на протяжении всей тысячи лет ощущался недостаток культуры. Она всегда была заморским импортным товаром и всегда представляла тонкий хрупкий слой, прикрывавший нетронутую еще просвещением стихию. Германским варварам, поселившимся на территории Римской империи, она досталась, как дар судьбы; даже камень для постройки городов и храмов им не пришлось добывать — брали из римских руин. Застали еще цивилизованное население, с которым слились и от которого восприняли древнее наследие. Косматые предки Бодлера и Верлена, от которых пахло чесноком и луком, учились стихосложению у Сидония Аполлинария. У кого было учиться русским боянам? Или вкуса к стихам и просвещению у них было меньше, чем у германцев?
Дион Хризостом, посетивший Ольвию в первом веке н. э., нашел культ Гомера на берегах Днепра и Буга. Люди в скифском одеянии, почти все скифы по крови, собирались на площади, чтобы послушать стихи или речь приезжего ритора. Наше Причерноморье раньше других стран Европы, если не считать Италии и юга Франции, подверглось воздействию греческой культуры. Корни, пущенные ею с VII века до н. э., оказались здесь глубже, чем в той же Франции. Скифские стоянки наполнились шедеврами греческого ремесла и искусства. Целые племена вроде каллипидов, алазонов, тавров эллинизировались, восприняли язык, обычаи, религию греков и под конец слились с ними. Но культура не удержалась на берегах Понта. Общий упадок Эллады погубил и ее заморские колонии. Отрезанные от метрополии, они не в силах были противостоять степной стихии. С ними погибло и цивилизованное скифское население — плод многовеко¬
43


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
вого просветительства. Эллинистический период не удался в истории России.
Печальна участь другого расцвета. В X веке вместе с христианством воспринята была самая высокая культура в Европе. За короткое время Киев стал первым после Константинополя городом. До XIII века вряд ли было много на Западе зданий, равных по размерам и роскоши Десятинной церкви, св. Софиям, киевской и новгородской, владимирским соборам, Золотым воротам в Киеве и во Владимире. Возникло множество культурных центров, процветали ремесла, иконопись, книжное дело, деревянное и каменное зодчество. Открытые недавно берестяные письмена в Новгороде обнаружили широкое распространение грамотности в народе — явление исключительно редкое в средние века.
И всё сметено татарским нашествием.
Очередная катастрофа последовала в XX веке. В костре революции погибли невосстановимые ценности. Уничтожен и без того тонкий слой умственной элиты, оборвана нить преемственности. Россия отброшена к допушкинским временам.
Слов нет, русскому прошлому не выдержать сравнения с сытой, нарядной, комфортабельной историей Запада. Но если Дездемона мавра «за муки полюбила», то нам ли смотреть чужими холодными глазами на многострадальный путь своей родины?
* * *
Восток много грабил, убивал, облагал данью, уводил в плен, но делал это по корыстным, хищническим побуждениям. Яда ненависти в нем не было. Фатальнее всех катастроф, набегов и разрушений — тысячелетняя вражда Запада. Она едва ли не унаследована от Рима, рассматривавшего всё не включенное в границы империи как враждебное римскому миру. В V веке Галлию наводнили франки и бургунды, ничуть не менее дикие, чем скифы, но с ними сравнительно быстро примирились. Тот же Си- доний морщился, делал брезгливую мину, подсмеивался над их варварством, но не отзывался так беспощадно, как о жителях нашей страны, которых он в глаза не ви¬
44


ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ РОССИИ
дал. Из его восклицаний о «затверделых сердцах этих зверских и суровых народов», об их «ледяных нервах», о «безумных вспышках их зверского и дикого невежества» можно заключить о существовании на заре средневековья пугающей легенды относительно востока Европы.
Через таких, как Сидоний, вражда и презрение Рима к народам русской равнины передались романо-германскому миру. В XIII в. ее уже не в силах была смягчить величайшая катастрофа, разразившаяся над Русью. Именно в роковые 1240—1242 годы, когда татары, разгромив северо-восток, опустошали киевский юг — с запада последовали удары шведов и ливонцев. Что шведы и ливонцы действовали с ведома, согласия, а по некоторым сведениям, и по наущению Европы, это известно.
Еще Фр. Энгельс отметил, что «Римская церковь в средние века объединяла всю феодальную западную Европу, несмотря на внутренние войны, в одно огромное политическое целое, стоявшее в противоречии как с греко-православным, так и с магометанским миром». Это единство не нарушилось и после реформации. «Россия и Европа», как два разных мира, обозначились очень давно. С самого начала повелось так, что Русь противопоставляли не Австрии, не Франции, не какой-нибудь другой отдельной стране, а целой Европе. Выработалось единое для всех частей Запада враждебное отношение к России. В разные времена оно имело разное обоснование — религиозное, политическое, расовое, даже историософское. Создалась обширная литература памфлетов и исторических сочинений, направленных на всяческое посрамление России. Появились поддельные документы вроде «Завещания Петра Великого», заведомо сочиненные анекдоты («потемкинские деревни»), тенденциозные описания Московии. Наконец, проекты ее военного уничтожения.
* * *
Более 400 лет тому назад возникла идея недопущения России к благам цивилизации. Хорошо известно дело Ганса Шлитте, завербовавшего в 1547 г. по поручению Ивана Грозного свыше 120 специалистов на русскую
45


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
службу — врачей, инженеров, художников, каковые не были пропущены в Россию, а сам Шлитте посажен в любекскую тюрьму. Известно также письмо польского короля Елизавете английской, упрекавшее королеву за позволение своим подданным торговать с московитом — врагом всей Европы. В письме выражалась боязнь, что если к своей природной силе он приложит знание и технику, он станет непобедимым.
Россия являет единственный в своем роде пример страны, которой пришлось брать культуру вооруженной рукой. Так было при Петре, так было при Владимире. Владимиру, захотевшему ввести у себя православие, пришлось идти походом и как бы отвоевать его у Византии. Известно, что Царьград рассматривал христианизацию варваров как средство включения их в свою государственную систему.
Бой, данный Владимиром Царьграду, был боем не за свою «варварскую старину», как выразился проф. А.В. Карташев, а за свободу и государственную независимость Руси. И не христианству давал он бой, а византийскому властолюбию и надменности.. То был бой во имя христианства, которого он хотел, но которое ему предоставляли только вместе с рабством. Существуют сведения, что уже перед княгиней Ольгой возникал вопрос о сближении с Римом. К внуку ее Владимиру приходили папские послы. Если бы речь шла только о крещении, оно легко могло быть получено от Рима. Но русские не всякого крещения хотели. На примере чехов и моравы они знали, что латинство представлено на востоке свирепым, беспощадным тевтонством — могильщиком славян. Латынь изгоняла кириллицу из этих стран с помощью германского меча. Самое же главное, латинство было в их глазах провинциальным явлением в сравнении с греческим православием, так же как вся тогдашняя западная культура была провинциальной в сравнении с византийской. Борьба за греческий обряд была борьбой за высшую и сознательно облюбованную христианскую культуру.
Но цивилизованный мир в лице Византии уже тогда предстал нам в образе такой гордыни, что Владимиру,
46


ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ РОССИИ
несмотря на взятие Корсуня и на собственное крещение, так и не удалось, по-видимому, получить христианство для Руси из Константинополя. После труда М.Д. При- селкова, историческая наука всё больше склоняется к мысли, что православие пришло к нам не от греков, а от болгар, из Охридской патриархии. Только позднее греки приняли русскую церковь в свою юрисдикцию. Высокомерие византийцев задолго до Владимира испытала на себе его бабка Ольга, ездившая креститься в Константинополь. Она там натерпелась столько унижений, что, вернувшись в Киев, нагрубила императору.
* * *
Если так встретила Русь православная Европа, чего же было ждать от Европы неправославной? Она до сего дня продолжает оставаться неизменно враждебной. Трагичен для нас не факт ненависти самой по себе, а то, что она исходит от предмета нашей любви. Мы успели полюбить Запад упорной, неизлечимой любовью — его «острый галльский смысл», его «сумрачный германский гений». После Петра вся физиология нашей умственной жизни неразрывно связана с физиологией Запада. У нас нет иного пути, кроме западного. Но какие тернии растут на этом пути! Мы — единственный народ, обложенный высокой духовной пошлиной при въезде в Европу. Цена нашего европеизма определяется умением с легким сердцем отряхать прах своей родины или «сладостью отчизну ненавидеть», как Печорин и Чаадаев. Тип подлинно русского европейца не принимается Европой.
Гитлеровские войска, старательно уничтожавшие русские культурные ценности в петербургских пригородах, в Новгороде, в Париже и в Праге, выдали факт живучести на Западе давнишней неприязни к сочетанию слов: «культура» и «Россия». За двести лет наше западническое лицо ничего, кроме плевков или снисходительных усмешек, не получало от Европы. Но мы стали пользоваться бешеным успехом, как только обернулись к ней «своею азиатской рожей». Оказалось, что это-то и есть истинный европеизм. Теперь уже не одни миллионные толпы распропагандированного темного люда, но добрая
47


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
половина ученого, литературного, артистического Запада сделала Москву своей Меккой. Презиравшаяся и ненавидимая столица национальной России поднята ныне на щит как столица мирового коммунизма. Запад любит советский коммунизм — создание своего духа, но ненавидит Россию историческую. От его первоначальной антисоветской идеологии ничего не осталось, она вся подменена идеологией антирусской. Ошеломляющая эпопея космических полетов приписывается не русскому гению, а победам коммунизма. Когда заграницей гастролирует русский балет, в газетах можно прочесть выражения восторженной благодарности: «Spasibo Nikita
Sergeevich!»; но все коммунистические перевороты в Китае, в Индокитае, в Лаосе, в Индонезии единодушно относятся за счет «извечного русского империализма». Политические лозунги Запада зовут не к свержению большевизма, а к расчленению России. Нам приходится быть свидетелями триумфального шествия советского имени по всему свету и небывалого поношения имени русского. Ни в СССР, ни за границей нет ему заступников.
* * *
Но не убоимся своего одиночества, своей малочисленности! Отмечая 1100-летие Руси, мы призваны заявить о нашей любви к той России, чей образ связан с ее именем и запечатлен историей. Сколь бы горестен ни был ее путь — он наш путь, и мы не смеем, как говорил В. Розанов, бежать от своей биографии и подставлять на место мотивов из нее, мотивы чужих биографий.
Вместе с Пушкиным скажем, что другой истории, кроме той, которая у нас была — не хотим. История, родина, как отец и мать — не выбираются, не ищутся, а даются судьбой. За это таинственное веление судьбы, за титаническую борьбу с драконом, за устремление к свету чтим мы старую Россию — родину всех великих ценностей, созданных нашим народом.
Уж сорок пять лет, как ее естественное национальное развитие прервано, страна поставлена на службу интернациональным коммунистическим целям, превращена в
48


ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ РОССИИ
робота мировой революции. Еще немного — и не станет помнящих ее дореволюционного прошлого. Но останется история. Истина, лежащая в основе ее как науки и как явления, не погибнет. Это только для Мефистофеля, служителя «вечного Ничто», «прошло и не было — равны между собой»; для Того, кому он проиграл бессмертную часть Фауста, «прошло» отмечено той же ценностью, что «есть» и «будет».
День, посвящаемый отечественной истории, подобен дню поминовения родителей. В старину верили в заступничество предков. Надо верить и нам. Верить в непостижимые законы России, в ее иррациональное начало, во всё, что подметил Блок и что вылилось у него в стихе: «И невозможное возможно...»
Если правда, что умершие поколения управляют судьбами народов в неменьшей мере, чем живые, то есть еще у нас заступники.
Поверим же в чудо русской истории! Поверим в возможность невозможного!


ИСТОРИЯ И УТОПИЯ
Жизнью народов управляют не столько живые, сколько мертвые.
Огюст Конт
Давно известна популярность призывов к расчленению России. Ее многонародность считается чем-то вроде «утопии», существующей вопреки историческим законам. Развалилась Британская империя, рассыпались империи Австрийская, Турецкая, а русская «утопия» — значительно старше их по возрасту — стоит.
В этом, по-видимому, и усматривают противозаконность ее существования. Более чем тысячелетняя давность ее отмечена русскими летописями. Когда князь Олег начал свое движение с новгородского севера на киевский юг, он у попадавшихся по пути племен спрашивал: «Кому дань даете?» — «Хозарам даем по щлягу от рала». — «Не дайте хозарам, дайте мне», — говорил Олег и включал племена в число своих подданных.
Исследователями давно обращено внимание на характер вопроса Олега. Он не спрашивал: «Даете ли кому дань?» То само собой разумелось. Народы Восточно-Европейской равнины уже тогда, в IX веке, не могли не быть чьими-то подданными, не могли не входить в какую-то государственную систему. Науке давно ясна древность этой государственной традиции, насчитывавшей ко времени Олега сотни лет своего существования.
Киевской державе предшествовали многочисленные государства, охватывавшие неизменно одни и те же земли с сидевшим на них населением.
50


ИСТОРИЯ И УТОПИЯ
Новейшая историография обнаруживает много склонности начинать нашу историю не с Рюрика, а несколькими веками раньше. Мы все чаще раскрываем четвертую книгу Геродота и все больше видим в нем первого русского историка. В скифах, сарматах, готах, гуннах таится наше прошлое.
Мы мало знаем о киммерийцах — самом древнем народе, упоминаемом у Геродота, но имеем много оснований заключать о его широкой культурно-этнической роли, которую без преувеличения можно назвать «всероссийской» в территориальном смысле. Об этом свидетельствует не только топонимика, сохранившая до наших дней основу слова «кимер», «сумер» в названиях различных мест вроде озера Самро под Петербургом или местечка Кимры. Звучит оно и в названиях таких племен, как «меря». Заключая в себе понятие мрака, тьмы, черноты (тотем киммерийцев), слово «кимер» — по изысканиям академика Н.Я. Марра — вошло в русский язык в значении «сумерки», «смерть», «север», «смерд» и т. д.
Что же касается более поздних скифских времен, то тут Геродот прямо говорит о государстве, простиравшемся от Дуная до Дона и Волги.
В науке нет полного единодушия относительно факта существования обширной скифской монархии; некоторые ее отрицают. Но есть и сторонники в лице хотя бы такого авторитета, как М.И. Ростовцев.
Начальная русская летопись в согласии с Геродотом называет сидевших «по Днепру оли до моря» уличей и тиверцев скифами («Великая Скуфь»). «И суть грады их и до сегодне». Имея своей южной границей берега Черного и Азовского морей, «Великая Скифия» терялась в лесах Севера.
В.А. Городцов вскрыл скифские корни древнего русского искусства. В лице того же В.А. Городцова, Л. Дин- неса, Н. Кондакова, А. Бобринского, А. Рыбакова археология установила генетическую связь древних славянских культов со скифскими верованиями. Богиня Берегиня приднепровских славян пришла к ним от «скифов-паха- рей». Имя ее чисто славянского корня — «беречь», «обе¬
51


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
регать». И не она ли с зарождением христианства сделалась у древних славян «заступницей»?
Если прав Н.Я. Марр, усматривающий в геродотовых Аримаспах современных зырян, а в Аргипаях — вогулов, сидевших еще в XVII веке по эту сторону Урала, в Архангельской и Пермской губерниях, то придется признать, что скифский элемент простирался до беломорских пределов. Но какие стимулы приводили скифов так далеко на север? В древности это могло быть только собирание дани. А дань — эмбрион государственной власти. Родилась и формировалась наша страна под знаком не национальным, а государственным. В этом ее отличительный признак. Уже во II—IV веках нашей эры, в период готского владычества, видим ясно выраженное государство, охватывавшее пространство не только от Дуная до Волги, не только Крым, но и земли русского Севера до олонецких и беломорских дебрей.
Византийский историк Иордан называет в числе готских владений, обложенных данью, земли — Mordens, Merens, Vasyna и Thiudos in Aunxis. Среди исследователей нет разногласий относительно толкования этих терминов. Под Mordens разумеется Мордва, под Merens и Vasyna — Мерия и Весь наших летописей; что же касается Thiudos in Aunxis, то в ней усматривают Обонежскую Чудь. Онежское озеро у финнов до сих пор называется Aunxis.
Готская империя Германариха охватывала всю теперешнюю Европейскую Россию. Не меньшая территория, надо думать', была подвластна и гуннам, утвердившимся на развалинах готской державы и ставшим наследниками ее владений. Потом следует держава антов, о которой сведений сохранилось очень мало. Известно лишь, что возникла она на землях «Великой Скифии».
В IX веке народы Русской равнины составляют население двух больших государственных систем — хозарской, охватывавшей весь Юг вплоть до Смоленска, и варяжской, распространившейся на весь Север. Такая раздвоенность длилась недолго. В конце IX — начале X века варяги объединяют под своей властью весь комплекс земель, входивших некогда в скифскую, готскую, гуннскую
52


ИСТОРИЯ И УТОПИЯ
империи, и основывают Киевское государство. Таким образом, не Олегом-Святославом-Владимиром создана впервые основная территория России — от Черного моря до Белого и от Балтики до Поволжья. Над нею трудились задолго до них хозарские каганы, антские князья, Аттила, Германарих и неизвестные скифо-сарматские цари. Много было случаев ее распада и раздробления, но каждый раз отторгнутые куски, как лоскутья гоголевской заколдованной свитки, сползались и срастались друг с другом, образуя прежнее целое. С незапамятных времен на территории России видим только крупные государственно-политические образования. Не успевает сойти со сцены одно, как на смену идет другое, зачастую более обширное. Образование русского Lebens-Raum — явление древнее. Россия велика от рождения.
Пало Киевское государство. По старой схеме русской истории, наступило так называемое удельное время или, как его теперь именуют, «период государственной раздробленности». О нем всегда говорят как об эпохе, когда единой «всероссийской» власти не существовало. Но это неверно. Весь «удельный» период населявшие ее народы пробыли в недрах Золотой Орды, ставшей наследницей киевских владений. С падением Киева империя не пала, но необычайно расширилась. Сменились столицы и династии — не Рюриковичи, а Чингизиды, не. Новгород, Киев, Владимир, а Сарай-Бату, Сарай-Берке. Многое изменилось в культуре, но ее древние земли с их населением остались неизменными.
Смены столиц и правящих групп производились, как правило, силой оружия, но не всегда это было «завоеванием». Олег и Святослав, говорившие всюду: «Не дайте хозарам, дайте мне», — были не столько завоевателями, сколько организаторами государственного переворота. Они явились не с тем, чтобы присоединить Русь к другому, вне ее лежащему государству, но чтобы захватить власть в самой Руси.
Такой же характер носило задолго до них готское пришествие. Готы не явились распространителями на скифо-сарматскую державу своей государственной системы (как это делал Рим, например), они сами вошли в уже
53


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
готовую систему и стали ее движущей и преобразовательной силой. Только Батыево нашествие по своим внешним признакам было завоеванием и присоединением. Но стоило татарам утвердиться на Руси, как выяснилось, что не она является дополнением к улусу Джучи, а сам улус выглядит привеском к ней. Территориально он был очень велик, охватывал закаспийские степи и всю западную и северо-западную Сибирь, но эти пустыни ни в какое сравнение не шли с густо населенными и богатыми землями Поволжья, Ильменского бассейна, Поднепровья, Карпат, Половецких степей, Дона и Северного Кавказа. Сармато-Готско-Хазарско-Русская империя становится опорой и метрополией Золотой Орды. Сарайские ханы уже через какое-нибудь десятилетие после ее покорения почувствовали, что она является центром их улуса. Опираясь на нее, хан Берке становится могущественнейшим государем Европы и Азии и в 1262 г. при Дербенте сокрушает своего соперника, персидского Кулагу-Хана. Эта битва считается одной из самых жестоких в мировой военной истории.
Прошло сто лет, началась «замятия» в Орде, ослабление ханской власти, и стало ясно, что недалек день, когда победители пойдут на службу к побежденным и на слияние с ними. Так и случилось. Не завоеватели присоединили Русь, но Русь присоединила к себе завоевателей.
В Европе и на Ближнем Востоке нашу страну до самого XVIII века называли различными именами. Византийские писатели именовали ее Тавро-Скифией, польские хронисты — Сарматией, на старинных европейских картах она фигурировала иногда под именем Татарии. И это не простое невежество. Народы России в самом деле составляли когда-то и Татарию, и Сарматию, и Тавро-Ски- фию. И не только в чужих краях, но и у нас самих постоянно жило сознание нашей преемственности с этими древними формациями. Присвоил же себе запорожский гетман Юрий Хмельницкий во второй половине XVII века титул «Князя Сарматского». А в науке от первых наших историков — Байера, В.Н. Татищева, М.В. Ломоносова, через Забелина, Самоквасова, Грушевского — вплоть до наших дней — не умирала идея пря¬
54


ИСТОРИЯ И УТОПИЯ
мой генетической связи России с ее далекими предшественниками. Как ежегодные разливы реки, образующие пойму, накладывают печать на всю местность, которую они заливают, так многочисленные смены империй, захватывающих неизменно одно и то же пространство, образовали на востоке Европы своего рода имперскую пойму.
* * *
В период между двумя мировыми войнами над популяризацией этой идеи потрудились немало евразийцы. Но они находились в плену у старой индо-европеистики с ее теорией миграций, объяснявшей, как встарь, смену государственных образований переселениями народов, выходивших из древней прародины, пришествием одних, вытеснением или истреблением других. Киммерийцев вытесняют скифы, скифов — сарматы, сарматов — готы, и так вплоть до пришествия славян. Народы менялись; неизменной оставалась лишь территория. Евразийцы были глухи к голосу археологии, палеоэтнографии (а ныне и лингвистики), с давних пор объединявших «доисторический» период совсем по-иному и накопивших обширный материал для полного переворота в представлениях о древнейших судьбах России. Уже Геродот не мог должным образом объяснить исчезновение киммерийцев, сочинив легенду о самоубийстве, которым они якобы покончили при приближении скифов. В свою очередь, никто не знает, куда делись скифы, на месте которых ко II столетию до н. э. видим сарматов. Эти последние через четыре столетия исчезают, уступив место готам, и т. д.
После применения атомных бомб и гибели библиотек и архивов историки будущего тысячелетия, несомненно, установят факт исчезновения в первой четверти XX века русского племени, вытесненного «советским народом», вышедшим неизвестно из какой прародины. Установлено будет исчезновение многочисленных малороссов, вытесненных таинственными украинцами. Уже сейчас в соответствующих залах парижского Musee d’homme можно видеть надписи, согласно которым Россию населяют великороссы, белорусы, малорусы и украинцы.
55


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Историческая наука все больше склоняется к тому, что народы Великой русской равнины являются автохтонами; ниоткуда не приходили и никуда не уходили, а живут тут с незапамятных времен, меняя свои названия, культурный, этнографический облик, государственно-политические образования. О тех же скифах накоплено немало материала как о наших предках. Народ, называвший свое главное божество чисто славянским именем «Папай», а себя самих «сколотами» (скифами их именовали греки), вряд ли далеко стоял от тех «склавов», «славян», что образовали Киевское государство. Были, разумеется, передвижения населения, были нашествия и завоевания, но то были волны на поверхности устойчивого народного моря.
* * *
Две главные особенности Российского государства — его исполинские размеры и его многонародность, являющиеся как бы конституциональными признаками, сложились в незапамятные времена. Россия огромна от рождения. «Руссия велика, как бы другой мир земной, а народ русский по несчетному количеству подобен созвездиям», — писал в 1153 году краковский епископ Матвей Бернарду Клервосскому. Под русским народом епископ разумел, конечно, всю совокупность народов, входивших в этот «другой мир земной».
И эта многонародность дана ему искони. Согласно «Повести Временных лет», первыми организаторами русского государства были не одни славянские племена — новгородцы, кривичи, но также и финны — чудь, меря, весь. Это они, собравшись вместе, послали за море к знаменитым варягам с предложением прийти «княжити и во- лодети» ими. Пусть история с призванием князей — легенда, как это давно утверждают, но тот факт, что древняя новгородская земля от самого своего зарождения была славяно-финской, остается незыблемым до сего дня. И была она таковой не в силу «империализма» одного из племен. Какая-то сила объединила их для длительного совместного проживания.
56


ИСТОРИЯ И УТОПИЯ
Но зато уж Москва, скажут нам, сложилась как типично великорусское государство, прежде чем начала забирать под себя «инородческие» земли. Такое утверждение было бы недоразумением. К сожалению, оно существует. Суздальско-московская Русь до своего превращения в Московское царство была русско-татарско-финской землей. Еще ни Рязань, ни Тверь, ни Новгород со Псковом, не говоря о смоленских, черниговских и полоцких пределах, ей не принадлежали, а уже в составе ее находилось Касимовское царство на Оке, образовавшееся из осколков Золотой Орды, состоявших на службе у московского Великого князя. Входили в ее состав древние меря, весь, мурома, мещера, часть мордвы, а также обширные земли коми-зырян. Вместе с Новгородом и Вяткой к ней отошли их северные владения — Корела, Лопь, Заволодская Чудь, вотяки и Пермь Великая.
Москва росла не как великорусское, но как многонародное государство. России чисто русской никогда не существовало.
В первые века Киевского государства термин «Русь» означал не народ, не расу, а правящее сословие. Все русское понималось как государственное. У нас, вопреки марксистскому учению, не столько экономика и классы создавали государство, сколько государство создавало и поныне создает нужную ему экономику и классы.
Такая точка зрения получила развитие в трудах так называемой «историко-юридической школы», представленной такими столпами русской исторической науки, как С.М. Соловьев, Б.Н. Чичерин, К.Д. Кавелин и тяготевший к ним П.Н. Милюков.
Исторический процесс воспитал в населении России большой слой сознательных сторонников ее единства. Воспитание это довлеет даже над теми, кто ставит своей задачей разрушение России. Начав с призыва отторжения от нее земель и народов, они приходят каким-то заколдованным путем к тому же универсальному многонациональному государству. Полезно присмотреться с этой точки зрения к так называемым национально-освободительным движениям.
57


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Ими руководит тенденция не столько отделения части от целого, сколько обладания самим целым.
В первые полтора десятилетия XX века в Финляндии наблюдалось явление, оставшееся незамеченным ни русской, ни мировой общественностью. Эта небольшая тихая страна, входившая в то время в состав России, устремилась вдруг на завоевание Российской империи. Архангельская и Олонецкая Карелии оказались внезапно наводненными множеством финских студентов, пасторов, лесоводов, учителей, которые развили энергичную деятельность по финизации русских карелов, по обращению их из православия в протестантизм. В Серд оболе была для этой цели основана учительская семинария, стала издаваться специальная газета «Карьялайштен Пакинойта» и, наконец, основан политический «Союз беломорских карел», руководство которым находилось в Финляндии. Сопровождалось это широкой кампанией финской печати, призывавшей отторгнуть Карелию от России.
Постепенно выяснилось, что Карелия — только первый опыт, за которым должны последовать новые «завоевания». На все лады стала развиваться- идея «Великой Финляндии», возникшая еще в XIX веке после историко-лингвистических и археологических изысканий Щег- рена, Кастрена, Аснелина. Оказалось, что Панфинская держава мыслилась на пространстве ни больше ни меньше, как от Ботнического залива до Тихого океана и от Белого моря до Черного. Популярный писатель Юхани Ахо мечтал об отечественном Александре Македонском, который когда-нибудь обратит в прах мощь новой Персии, сиречь России, и создаст на ее территории Великую Финляндию.
Примерно в таких же масштабах фигурирует в современной эстонской поэзии «Великая Эстония». Восточная ее граница тоже доходит до Китайской стены.
Национализм зырян, вотяков, мордвы, черемисов и прочих финских народностей спал первобытным сном до «Великого Октября». Разбуженный большевистской пропагандой и марксистско-ленинским учением, он дал слабые и бледные ростки. Но ошибочно думать, будто это были ростки сепаратистские.
58


ИСТОРИЯ И УТОПИЯ
Зырянский, вотяцкий, мордовский национализмы мечтают вовсе не о создании независимых мелких республик, как подсказывала австро-марксистская схема. Достаточно бегло пройтись по их местным журналам вроде «Коми Му», издававшимся в 20-х гг., чтобы убедиться, что думают они не о мордовской или зырянской республике, а об обширной панфинской империи.
Около пятидесяти лет тому назад раскрыт был военный заговор Султан Голиева. Главными действующими лицами в нем выступали казанские татары. Но оказалось, что заговор имел целью не возрождение древнего Казанского царства, а создание грандиозной державы в границах Золотой Орды. Доминировал не этнографический, а геополитический принцип.
То же наблюдаем в бредовых проектах «Казакии» и «Незалежной Украины», намеренной простираться от Карпат до Каспия, до Волги, до Урала и за Урал.
Государственно-политическая мысль, как только <она> соприкасается с российской почвой, не в состоянии бывает удержаться от гигантомании. Ею фатально завладевает тысячелетний образ необъятного многонационального государства.


РУССКОЕ И ВЕЛИКОРУССКОЕ
Лет семнадцать тому назад в Париже в Musee de Г Homme мне довелось видеть карту России с надписью: «Россию населяют русские, великоруссы, белоруссы, ма- лоруссы и украинцы».
Невежество Европы во всем, что касается России — не новость, но в данном терминологическом букете сами русские не всегда разбираются. Если недоразумение с малороссами и украинцами легко устраняется, то совсем не легко уладить вопрос с русскими и великоруссами. За внешней его простотой кроется большая историко-культурная проблема и острое государственно-политическое содержание. Загляните в прежние труды по этнографии России и вы мало что узнаете о «русском» народе; речь там идет о великоруссах, малоруссах, белоруссах. Слово «русский» понималось как некий субстрат этих вели- ко-мало-бело-русских ветвей, составлявших вместе около 80 процентов населения России.
Но вот, после большевистского переворота имя России оказывается снятым с фасада страны и заменено буквами СССР. Каждая из русских ветвей объявлена самостоятельным народом. Малороссия названа Украиной, Белоруссия осталась Белоруссией, но та часть страны, которую этнографы считали заселенной великоруссами, не получила названия «Великороссии», она стала РСФСР, то есть «Российской Социалистической Федеративной Советской Республикой». На практике всю славянскую часть ее жителей именуют не великоруссами, а русскими.
Причина такой терминологической неупорядоченности кроется в традиционном невежестве по части отечествен¬
60


РУССКОЕ И ВЕЛИКОРУССКОЕ
ной истории не одних большевиков, но всех русских революционеров, взявших на себя миссию преобразования России.
До татарского нашествия ни Великой, ни Малой, ни Белой России не существовало. Ни письменные источники, ни народная память не сохранили о них упоминания. Выражения «Малая» и «Великая» Русь начинают появляться лишь в XIV веке, но ни этнографического, ни национального значения не имеют. Зарождаются они не на русской территории, а за ее пределами и долгое время неизвестны были народу. Возникли в Константинополе, откуда управлялась русская церковь, подчиненная константинопольскому патриарху. Пока татары не разрушили киевского государства, вся его территория значилась в Константинополе под словом «Русь» или «Россиа». Назначавшиеся оттуда митрополиты именовались митрополитами «всея Руси» и резиденцией имели Киев, столицу русского государства. Так продолжалось три с половиной столетия. Но вот, разоренное татарами государство начало становиться легкой добычей чужеземных государей. Кусок за куском русская территория попадала в руки поляков и литовцев. Раньше всех захвачена была Галиция. Тогда в Константинополе установилась практика именовать эту отошедшую под польскую власть русскую территорию Малой Русью или Малой Россией. Когда вслед за поляками литовские князья стали забирать одну за другой земли юго-западной Руси, эти земли в Константинополе подобно Галиции получали наименование Малой Руси. Термин этот, так не понравившийся в наши дни украинским сепаратистам, приписывающим его происхождение «кацапам», сочинен не русскими, а греками и порожден не бытом страны, не государством, а церковью. Но и в политическом плане стал он употребляться впервые не в московских, а в украинских пределах. В XIV веке галицкий князь Юрий II в своих латинских грамотах именовал себя «князем всей Малой Руси» (dux totius Rutenia minorum). Под «великой» Русью патриаршая константинопольская канцелярия разумела все то, что осталось подвластно митрополиту киевскому. Сам Киев, пока его не захватили литовцы, относился к «великой»
61


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Руси, но с 1362 года, будучи взят Ольгердом, великим князем литовским, становится «Малой Русью».
Таким образом, «Великая Россия» первоначально не означала отдельного народа или племени, относилась не к одному какому-нибудь княжеству вроде московского, но ко всем северо-восточным землям, не подпавшим под власть иноверных государей. Жильберт Ланнуа, французский путешественник, посетивший Новгород в 1413 году, называет его «Великой Русью». На итальянской карте Андрео Бьянки 1436 г. вся северо-восточная Русь обозначен как «Impreio Rosi Magno».
Но если в западноевропейских источниках «Великая Россия» упоминается еще в XV веке, то в Москве этот термин встречается не раньше XVI века. Впервые мы его видим в «Апостоле» — первой книге, напечатанной Иваном Федоровым в 1556 г. Встречается он и под 1584 г. в чине венчания царя Федора Ивановича.
Из этой краткой справки видно, какое расплывчатое, неопределенное и совсем неофициальное значение имело выражение «Великая Русь» или «Великая Россия». Если оно более или менее отчетливо определяло территорию, то совсем неясно выглядело по отношению к народу. Единственно, что оно могло в этом случае означать, — это православный народ, живущий в той части Руси, церковь которой подчиняется митрополиту Киевскому (потом Владимирскому и Московскому). Когда после присоединения Малороссии и Белоруссии царь Алексей Михайлович стал писаться «всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцем», это опять-таки ничего не выражало, кроме объединения под его властью земель, принадлежавших когда-то киевскому государству и получивших разные наименования после его распада.
Что касается слова «великорусе», то его вообще не было в ходу чуть не до самого XIX века. Неправильно утверждает Большая Советская Энциклопедия, будто наименование «великоруссы» или «великороссы» стало употребляться с начала XVII века. Случаев, когда бы они употреблялись как имена существительные либо не было совсем, либо было очень мало. Встречаются они как прилагательные: «великороссийские пределы», «велико¬
62


РУССКОЕ И ВЕЛИКОРУССКОЕ
российские войска». Чаще всего находим их в малорусских источниках. Существовал в Москве «Великороссийский приказ» — административное учреждение, ведавшее с 1688 г. управлением так называемой «Слободской ук- райны» — казацкими поселениями, не вошедшими в состав левобережной Малороссии и составлявшими особые полки: Ахтырский, Сумский, Харьковский и Изюмский. Назван этот приказ «великороссийским», конечно, в противоположность «малороссийскому», в компетенцию которого входила та территория, что присоединена к России после Переяславской рады. Причина такого разделения администрации заключалась, видимо, в том, что перечисленные полки осели в великороссийских землях, выйдя из польской Малороссии еще до присоединения ее к Москве.
Такие летописные своды, как Никоновский, составленный в середине XVII века, упоминают иногда о «Великой Руси», но слов «великорусе» и «великорусский» там нет. Весьма возможно, что в письменности того времени их можно иной раз обнаружить, но для этого требуются специальные розыскания. Народ назывался русским (как он назывался и в Литве), а государство либо «российским», либо «московским», но никогда «великорусским». Сущей модернизацией надо признать заглавие книги А.Е. Преснякова «Образование великорусского государства». Ни в XIV, ни в XV, ни в XVI веках оно себя так не называло. Любопытно, что вышедший в 1960 г. труд Л.В. Черепнина озаглавлен: «Образование русского централизованного государства». И хронологические рамки, и география здесь те же, что у Преснякова, но Черепнин, во многом расходящийся с Пресняковым, ни разу не касается терминологического вопроса и не объясняет, почему одно и то же государство называется у него «русским», а у его предшественника «великорусским».
Порой кажется, что бифуркация эта — результат простой неосмысленное™ и закоренелой традиции. С таким объяснением можно было бы считаться, если бы мы не знали, что в старину ее не было и что она — явление, сравнительно, новое.
63


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
«Великорусом» — порождение умонастроений XIX— XX вв. — развития этнографии, повального увлечения фольклором, собиранием народных песен, изучением плясок, обрядов и обычаев деревни, а также «пробуждения» национализмов, шедших рука об руку с ростом либерального и революционного движения. Едва ли не главную роль тут сыграло появление украинского сепаратизма с его отталкиванием от общерусского имени и делавшего все, чтобы объявить это имя достоянием одной «Великой России». В этом он нашел себе поддержку со стороны радикальной русской интеллигенции. Обе эти силы дружно начали насаждать в печати XIX века термин «великорусе». В учебниках географии появился «тип великорусса» — бородатого, в лаптях, в самодельном армяке и тулупе, а женщины в пестрядинных сарафанах, кокошниках, повойниках. С самого начала с этим словом, так же как со словами «малоросс» и «белорусе», связано было представление о простом народе славяно-русского корня, преимущественно крестьянском. Некоторое различие в быте, в обычаях, в диалектах покрывалось одинаковым уровнем их культурного развития. То были потомки древних вятичей, радимичей, полян, древлян, северян и прочих племен, составлявших население киевского государства и не слишком далеко ушедших от своих предков по пути цивилизации. Но примечательно, что города, помещичьи усадьбы, все вообще культурные центры России оказались вне поля зрения этнографов. Ни Тургенев, ни Чайковский, ни один из деятелей русской культуры или государственности не подводились под рубрику «великорусе». Даже олонецкий мужик Клюев и рязанский мужик Есенин в отличие от прочих рязанских и олонецких великоруссов значились «русскими».
* * *
За обоими этими терминами явственно видны два разных понятия и явления. В самом деле, почему хороводные пляски, «Трепак», «Барыня», «Комаринская» суть «великорусские» танцы, а балет «Лебединое озеро» — образец «русского» искусства? «Великорусскими» называются и крестьянские песни, тогда как оперы Даргомыж¬
64


РУССКОЕ И ВЕЛИКОРУССКОЕ
ского, Глинки, Мусоргского, Римского-Корсакова, даже при наличии в них народных мотивов — «русскими». Да и всей русской музыке, ставшей величайшим мировым явлением, никто не пытался дать великорусское имя. То же с литературой. В самые жестокие времена гонений на все русское советская власть не решалась на переименование русской литературы в великорусскую. Одно время настойчиво противопоставлялась ей «советская», с явным намерением задавить и приглушить национальный термин, но за последние годы наблюдается некоторое ослабление в этом смысле; приезжающие сюда советские поэты вроде Евтушенко клянутся русским именем, и в Москве решено, по-видимому, дать ход этому движению.
Русскую литературу знает весь мир, но никто не знает литературы великорусской. Есть крестьянские песни, сказки, былины, пословицы, поговорки на различных великорусских диалектах, но литературы нет. Не слышно было, чтобы «Евгения Онегина» или «Мертвые души» называли произведениями «великорусской» литературы. Не решилась советская власть и на переименование русского литературного языка в язык «великорусский». Письменный русский язык, на котором пишет наука, поэзия, беллетристика, ведется делопроизводство, которым пользуется повременная печать — древнее существующих наречий великорусских, малорусских, белорусских. Ведет он свое начало от начала Руси и занесен к нам извне, с византийских Балкан. Это язык договоров Олега с греками, язык начальной русской летописи, язык митрополита Иллариона, «Слова о полку Игореве» и всех литературных произведений киевской эпохи. Он продолжал существовать и эволюционировать после татарской катастрофы. На нем писали все части Киевского государства, как отошедшие к Литве и Польше, так и оставшиеся в Великой России. Назвать его языком одной из этих частей невозможно хотя бы потому, что его создание — плод тысячелетних усилий не одних жителей Великой России, но в такой же степени России Малой и Белой. Особенно ярко проявилось это в середине XVII века, в царствование Алексея Михайловича, когда к исправлению церковных книг приглашены были киевские ученые
65


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
монахи — Епифаний Славинецкий, Арсений Сатанов- ский и другие. Исправление вылилось в целую языковую реформу, в упорядочение письменности вообще. Сухой приказный язык Москвы и южно-русская проза, испытавшая на себе польско-латинское влияние, подверглись сближению и унификации. Приводились в порядок лексикон и грамматика, вырабатывались литературные каноны, ставшие общими для всех частей православной Руси.
В XVII и в первой половине XVIII века главная роль в формировании литературного русского языка принадлежала южанам, а не северянам. В это же время подвизался в Москве белорусе Симеон Полоцкий — поэт, драматург, ученый и богослов, воспитатель царских детей. При Петре Великом видим абсолютную культурную гегемонию юго-западной интеллигенции в создании канцелярского и книжного языка XVIII века. Для развития литературной речи «малорусе» Григорий Сковорода сделал не меньше «великоросса» Михаила Ломоносова. А потом следуют поэты — Богданович, Капнист, Гнедич, вписавшие вместе с Державиным, Херасковым, Карамзиным новую страницу в русскую литературу. И так вплоть до Гоголя. В итоге получился, по словам Проспера Меримэ, «самый богатый из языков Европы. Он создан для выражения наитончайших оттенков. Одаренный удивительной силой и сжатостью, которая соединяется с ясностью, он сочетает в одном слове несколько мыслей, которые в другом языке потребовали бы целой фразы». Создан он всеми тремя ветвями русского народа, а не одной московской его частью, и называть его «великорусским» — антинаучно и несправедливо.
Настало время заявить открытый протест против отождествления слов «русский» и «великорусский», тем более что советская власть решила, видимо, устранить терминологическую невнятицу путем объявления этих двух слов равнозначными.
В 1960 г. в Малой Советской Энциклопедии сказано: «Ростово-Суздальская земля, а впоследствии Москва, становятся политическим и культурным центром великорусской (русской) народности. В течение XIV—XV веков складывается великорусская (русская) народность, и Мо¬
66


РУССКОЕ И ВЕЛИКОРУССКОЕ
сковское государство объединяет все территории с населением, говорящим по великорусски» (т. 8, стр. 55). Пятью годами ранее в 37 томе Большой Советской Энциклопедии на стр. 45 писали о XVI веке как о времени, когда «завершилось складывание русской (великорусской) народности». Там же сказано, что «русская народность образовалась на территории, в древности заселенной племенами кривичей, вятичей, северян и новгородских словен».
Перед нами несомненное установление знака равенства между «русским» и «великорусским». Нельзя не видеть в этом такого же бедствия для нашей страны и народа, как в злонамеренном отторжении от русского корня украинцев и белоруссов. Долг каждого русского — поднять голос в защиту своего имени и прежде всего восстановить истинное его значение.
* * *
Почему это имя живет тысячу лет и, несмотря на все старания вычеркнуть его из официального лексикона, неизменно возрождается как явление первого плана? Ровесник русского государства и русской истории, оно имеет право на то, чтобы над ним серьезно задумались. Оно всегда означало нечто более широкое, чем та территория, с которой его ныне связывают.
Мы не знаем ни его значения, ни времени его возникновения и не имеем надежды узнать при теперешнем состоянии источников; все написанное на этот предмет — ряд гипотез — не более. Самой вымученной (да и не новой) из таких гипотез представляется сочиненная по велению свыше, после второй мировой войны. «Как показали новейшие работы советских историков, — гласит тот же 37 том Б.С.Э., — ... древние русы или росы, были одним из восточно-славянских племен. Племя это, обитавшее первоначально, вероятно, в бассейне реки Рось, став ядром племенного союза, который уже в VI—VIII веках охватывал значительную территорию в Среднем По- днепровье, где позже возникли города Киев, Переяславль русский, Курск, Стародуб, Чернигов».
67


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Не касаясь вопроса о том, насколько убедительно «показали» советские историки, нельзя не заметить, что их версия не способствует упрощению терминологической проблемы, к чему стремится правительственная мысль СССР, но запутывает и осложняет ее. Если племя «Русь» действительно существовало и если население обширной территории приняло его имя, то не знак ли это существования русского народа в долетописные времена? Нам, ведь, в данном случае безразлично, откуда пришло это имя; важно, что оно уже тогда существовало, и что народ считал себя русским. Б.С.Э. так и говорит: «слово “русские” было самоназванием древнерусского народа еще в период Киевской Руси (XI—XII вв.)». Но в таком случае и «великоруссы» как синоним «русских» не могли не существовать тогда же. О каком же «складывании русской (великорусской) народности» в XIV—XVI вв. говорит Малая Советская Энциклопедия? И сколько раз эта народность «складывалась»?
Нам так и не объяснено, почему первое складывание связано с Поднепровьем, с землями полян, древлян, волынян, а второе перенесено в волжско-окские и ильменские пределы — к кривичам, вятичам, новгородским сло- венам?
Достаточно поставить эти вопросы, чтобы надуманный и наскоро сколоченный характер концепции обнаружился в полной мере. Бедные советские историки, как это всегда бывало, поставлены в трагическую необходимость изворачиваться и расплачиваться своей научной совестью за нелепую, лживую конституцию СССР, составленную не на учете условий собственной страны и ее истории, а теоретически, отвлеченно, путем механического приложения схемы, разработанной для другого европейского государства.
Однако если происхождение и первоначальное значение слов «Русь» и «русские» продолжает оставаться закрытым для нас, то имеются определенные свидетельства того, что понималось под ними во времена исторические — в эпоху Киевского государства. У таких видных историков, как Ключевский, находим интерпретацию слова «Русь» не как этнической группы, а как государствен¬
68


РУССКОЕ И ВЕЛИКОРУССКОЕ
ной верхушки. Такой она выступает уже в IX—X веках. «И седе Олег княжа в Киеве и беша у него варязи и сло- вене и прочи прозвашася русью». Возвращаясь из победного похода под Царьград в 907 г., он велел: «Исшийте парусы паволочиты Руси, а словеном кропиньныя».
Император Константин Багрянородный особенно подчеркивает разницу между славянами и русью, рисуя славян данниками руси. Он красочно описывает ежегодные сборы дани со славян. В ноябре месяце князья «выходят со всеми руссами из Киева и отправляются в полюдье, то есть в круговой объезд, и именно в славянские земли вер- вианов, друговитов, кривичей, северян и остальных славян, платящих дань руссам. Прокармливаясь там в течение целой зимы, они в апреле месяце, когда растает лед на реке Днепре, снова возвращаются в Киев».
Собирая дань, русы выступали в то же время судьями местного населения, создателями администрации, строителями городов-крепостей, организаторами военных походов, и они же были купцами-воинами, торговавшими с Византией и с Востоком. То была группа, стоявшая над всеми полянами, древлянами, северянами, радимичами и вятичами. Никакие родо-племенные отношения их не связывали; чаще всего это были выходцы из неславянских народов — варяги, венгры, осетины, греки, хозары, финны, печенеги, торки, половцы.
«Русь» — это князья, бояре, княжи мужи, огнищане, мечники, тиуны, дружинники — все, составлявшие военный, церковный, административный аппарат власти — «господствующий слой». Но в отличие от таких же «слоев» в западных странах, русскому приходилось много работать для удержания своего господства. Надо было следить, чтобы дань с подчиненной ему необъятной территории не собиралась кем-нибудь другим. «Не дайте хазарам, дайте мне». Отсюда постоянная забота о защите своих земель от иноземцев, защите сложной и трудной вследствие особых географических условий. И защита, и успешность собирания дани зависели во многом от администрирования, от устроения земли и приобщения ее к культуре. В России в отличие от западных стран нельзя было «господствовать» и «эксплуатировать», не устроив
69


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
предварительно объекта господства и эксплуатации. По мере развития господствующий слой сделался центром притяжения всего выдающегося, деятельного, развитого и культурного. Русские — это та группа населения, чья историческая судьба связана с государственностью и с культурой.
Давно замечено, что государство в России шло впереди народа. Не поляне, древляне, вятичи и не великоруссы, малоруссы и белоруссы, а русские учредили православную церковь в России — первую носительницу культуры. Не великоруссы, не малоруссы, а русские собирали землю и восстанавливали разрушенное татарами государство. Это русские повернули Россию лицом к Европе, русские выработали образованный слой населения, это они создали литературный язык, литературу, музыку, театр, науку.
Школы, университеты, интеллигентные профессии в Европе возникали независимо от светской власти, они создавались церковью, обществом, народом. Средневековый европейский город сложился в мощную силу очень рано и сделался одним из важных факторов истории. В России, напротив, городская жизнь стимулировалась и развивалась благодаря государству, да и города, мало не все, построены князьями.
Государство в Европе в полном смысле слова было надстройкой над обществом; в России, само общество — создание государства. Иначе и быть не могло в стране первобытной-с населением редким, состоявшим из звероловов и примитивных хлебопашцев, рассеянных по необъятному пространству. Государству самым фактом его существования уготована была здесь роль двигателя всяческого успеха — хозяйственного, культурного, военного и политического. Надплеменной, наднациональный его характер сохранялся во все времена и при всех трансформациях. Инициатива насаждения культуры исходила всегда от него.
Кто этого не понимает, тот не поймет и группы народонаселения, именуемой русскими. И тот не поймет, почему орловского мужика называют великоруссом, а Тургенева
70


РУССКОЕ И ВЕЛИКОРУССКОЕ
и Бунина, уроженцев той же орловской губернии — русскими.
Ни в Англии, ни в Германии ничего подобного не наблюдается. Там простой народ давно вышел из стадии этнографического существования, созрел национально, и между ним и интеллигентным слоем населения нет той разницы, которая существовала и существует в России. Да и сам этот интеллигентный слой не имел там такой исторической миссии, которая выпала ему в России.
Вот почему «русский» и «великорусе» — понятия не- слиянные. Один означает аморфную этнографическую группу, стоящую на низком культурном уровне, другой — категорию историческую, активный, творческий слой народа, не связанный с какой бы то ни было «этнографией» — носитель души и пламени нашей истории. Это тот слой, что порождал некогда людей вроде декабриста Пестеля, немца по рождению и лютеранина по вере, требовавшего в своей «Русской Правде», чтобы официальным языком в проектируемой им республике был русский, а церковный примат принадлежал православной церкви.
Советская власть до того запуталась в терминологии, что часто переносит русские черты и особенности на великороссов, характеризуя их как столп и утверждение всего СССР. Русская (великорусская) народность все в той же Б.С.Э. [т. 37, стр. 45] объявлена «носительницей наиболее совершенных форм хозяйственной и общественно-политической жизни, государственного строя, высокой культуры, наиболее многочисленной и развитой из народностей Восточной Европы и севера Азии». Она «была единственной народностью, которая могла взять на себя инициативу в объединении многих нерусских народностей в одно многонациональное государство, способное сдержать напор иноземных захватчиков».
Читая это, глазам не веришь: куда же делись «страна рабов», «вшивая Россия», «господствующая нация»? Ве- ликоруссы преподнесены нам не полудиким, неграмотным народом, погрязшим, по словам Ленина, в «идиотизме деревенской жизни», и даже созданный ими государственный строй — не «тюрьма народов», а поч¬
71


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
тенное «многонациональное государство». Зачем же было разрушать это государство? Неужели для того, чтобы теперь «посмертно реабилитировать»? Превознося велико- руссов, как соль советской земли, большевики грешат против духа ими же созданной конституции — несправедливо унижают мужиков полтавских и витебских, ничуть не менее развитых, чем их костромские и пензенские собратья.
После второй мировой войны Сталин, как известно, счел нужным в специальном обращении выразить благодарность русскому народу, открыто признав, что гигантская битва выиграна благодаря его исключительной стойкости и самоотверженности. «Спасибо ему, русскому народу!»
Документ этот примечателен и своей необычностью, и загадочностью. Неужели Сталин под русскими разумел великоруссов, не назвав их ни разу по имени? Неужели он сознательно унижал малоруссов и белоруссов, дравшихся не хуже москалей? Не верится. Но если это так, то более откровенного обнажения цинизма и фальши национальной политики КПСС трудно представить.
Позволительно допустить, однако, что автор нелепого догматического разрешения национального вопроса, вредного для самой советской власти, понял каким-то чутьем слово «русский» в его историческом смысле и воздал должное его духовному образу, возникавшему каждый раз в грозные минуты истории.
Не ему ли выражал он благодарность за свое спасение?
* * *
Русский народ почти неуловим при статистическом методе изучения. Каждый русский может быть отнесен либо к великоруссам, либо к украинцам, либо к полякам, немцам, грузинам, армянам. Гоголь — хохол, Пушкин — из арапов, Фонвизин — немец, Жуковский — турок, Багратион — грузин, Лорис-Меликов, Вахтангов, Хача- турьян — армяне, Куприн — татарин, братья Рубинштейны, Левитан и Пастернак — евреи, добрая треть генералитета и чиновничества была из немцев. Можно без
72


РУССКОЕ И ВЕЛИКОРУССКОЕ
труда рассортировать эту группу. Так сейчас и делают; каждая национальность старательно выискивает «своих» среди знаменитых русских и зачисляет их в свой национальный депозит. Мы можем с улыбкой следить за этой шовинистической игрой. Печать русского духа, русской культуры слишком глубоко оттиснута на каждом ее деятеле, на каждом произведении, чтобы можно было стереть ее или заменить другой печатью. Отмеченное ею никогда не будет носить ни великорусского, ни украинского, ни какого бы то ни было другого имени. И если при статистическом подходе «русских» можно растащить как избу по бревнышку, то есть, в то же время, что-то подобное цементу, что сплачивает эту группу в другом плане и делает прочнее железобетонного сооружения. Не оттого ли, что она не великорусская, а совсем другая по замыслу?
Достоевский полагал, что «русское отношение к всемирной литературе есть явление почти неповторяющееся в других народах в такой степени во всю всемирную историю... Всякий поэт — новатор Европы, всякий пришедший там с новой мыслью и с новою силою, не может миновать русской мысли, не стать почти русской силой».
Способность приветствовать все великое, где бы оно ни появилось, и принимать в свой духовный организм — одна из черт русской культуры. И этим она давно определила себя как мировое, а не как местное явление.
Какой контраст с советской политикой!
Русские, по словам одного известного публициста, — живое воплощение самого великого завоевания русской истории — культуры. Преступление революции, ударившей со всей силы по русским, было преступлением против культуры.
Еще до октябрьского переворота революционные партии сбросили Россию со счетов, уже тогда ей противопоставлено было новое божество — революция. После же захвата власти большевиками Россия и русское имя попали в число запретных слов. Запрет продолжался, как известно, до середины 30-х годов. Первые семнадцать-восемнадцать лет были годами беспощадного истребления русской культурной элиты, уничтожения ис¬
73


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
торических памятников и памятников искусства, искоренения научных дисциплин вроде философии, психологии, византиноведения, изъятия из университетского и школьного преподавания русской истории, замененной историей революционного движения. Не было в нашей стране дотоле таких издевательств надо всем, носившим русское имя. Если потом, перед второй мировой войной его реабилитировали, то с нескрываемой целью советизации. «Национальное по форме, социалистическое по содержанию» — таков был лозунг, обнажавший хитроумный замысел.
Приспособляя к России всеми силами австро-марксистскую схему, большевики «постигли» все национальные вопросы, за исключением русского. Точка зрения некоторых публицистов вроде П.Б. Струве, видевших в «русских» «творимую нацию», nation in the making, как называли себя американцы, была им чужда и непонятна. Руководствуясь этнографическим принципом формирования СССР и сочинив украинскую и белорусскую нации, им ничего не оставалось, как сочинить и великорусскую. Они игнорировали тот факт, что великорусы, белорусы, украинцы — это еще не нации и, во всяком случае, не культуры, они лишь обещают стать культурами в неопределенном будущем. Тем не менее, с легким сердцем приносится им в жертву развитая, исторически сложившаяся русская культура. Картина ее гибели — одна из самых драматических страниц нашей истории. Это победа полян, древлян, вятичей и радимичей над Русью. Своим вандализмом' большевики разбудили эту стихию. Мы ясно видим, как культурная русская речь опускается до великорусских говоров и матерной брани. Все эти «авоськи», «забегаловки», «насыпучки», «раскладушки», «показухи», «смефуечки» — показатели направления, в котором эволюционирует «великий могучий» русский язык. Мы давно уже задыхаемся от вони портянок в советской литературе, с тревогой следим за превращением оперы в собрание песен по образцу «Тихого Дона», с тревогой видим, как эстрадный жанр так называемых «народных» песен и плясок все больше противопоставляется классическому балету, которому уже грозила однажды опасность
74


РУССКОЕ И ВЕЛИКОРУССКОЕ
уничтожения, как «придворному» аристократическому искусству, и которого спасла только его мировая слава. Теперь над ним висит угроза «реформы» путем превращения в пантомиму с политической фабулой.
Трудно преувеличить опасность возведения этнографии в ранг высших ценностей. Это прямая победа пензенского, полтавского, витебского над киевским, московским, петербургским. Это изоляция от мировой культуры, отказ от своего тысячелетнего прошлого, конец русской истории, ликвидация России. Это — крах надежд на национальное русское возрождение.


КОМПЛЕКС ФИЛОФЕЯ
В «Социалистическом Вестнике» в 1951 году напечатано открытое письмо редактору «Нью-Йорк Таймс» за подписями видных русских общественно-политических деятелей, в том числе самого редактора «Социалистического Вестника» Р.А. Абрамовича и таких крупных его сотрудников, как Б.И. Николаевский и С.М. Шварц. Письмо протестует против распространенной версии, согласно которой Сталин и большевики являются только продолжателями той политики завоеваний и экспансии, которую Русское государство вело на • протяжении последних 500 лет. Письмо объявляет такие утверждения ошибочными с исторической точки зрения и еще более опасными с точки зрения политической. «Русский народ и русская политика не были ни более воинственны, ни менее миролюбивы, чем политики других государств». Авторы письма полагают, что «так называемые исторические традиции России в смысле завоевательной внешней политики и угнетения национальностей отнюдь не являлись традицией самого русского народа». Охарактеризована соответствующим образом и большевистская власть, «ни по своим собственным воззрениям, ни объективно не являющаяся национальным правительством России; она интернациональна по самой своей сути».
Но вот не прошло и трех лет со времени опубликования письма, как читатели «Социалистического Вестника» могли заметить появление на его страницах статей, развивающих ту самую точку зрения, против которой письмо протестовало. И даже почин этому был сделан Б.И. Николаевским, чья подпись стоит под письмом. Его статья
76


КОМПЛЕКС ФИЛОФЕЯ
«О корнях советского империализма» развивает мысль, что хотя «внешняя политика Сталина-Маленкова, конечно, далеко не тождественна с политикой царской России», тем не менее «эти элементы несомненного различия отнюдь не устраняют тот факт, что во внешней политике советской диктатуры имеется нечто, что сближает ее с политикой старой России и что заставляет некоторых вполне добросовестных и внимательных западных наблюдателей ставить вопрос: не является ли внешняя политика советской диктатуры простым продолжением старой русской империалистической политики?»
Автор избегает сравнений, он открыто признает, что таким путем сходства не отыщешь. Ключ к отысканию сходства усматривается в сопоставлении фактов советской внешней политики, оторванных от своего идейного корня, с идеологией позднего славянофильства, оторванной от каких бы то ни было реальных фактов. В исторических идеях Н.Я. Данилевского, Константина Леонтьева, в поэзии Тютчева таятся, по мнению Б.И. Николаевского, корни советского империализма: «Если мы хотим найти материал для действительно убедительных сопоставлений, мы должны из этого прошлого брать не материалы об официальной политике правительства старой России, а данные из литературных выступлений и даже личной переписки наиболее крупных представителей империалистического лагеря».
За выступлением Б.И. Николаевского последовал ряд статей П. Берлина. В них вопрос ставится шире: не одна внешняя политика, но вся практика и вся природа большевизма вытекают из природы и истории старой России, из ее традиций. Коммунизм не только не интернационален по своей сущности, но имеет ярко выраженную национальную окраску, и эта окраска русская, точнее — великорусская. Истоки большевистского империализма и большевистской деспотии лежат в древней Руси, сформировавшейся под влиянием татарского ига.
Совсем недавно появилась в том же журнале темпераментная статья Е. Юрьевского «От Филофея в наши дни», где с предельной отчетливостью и категоричностью формулируется тезис: «в тоталитарной России в царство¬
77


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
вание Сталина воскрешается Московская Русь XVI—XVII веков со всем ее тягловым вкладом». Из Московской Руси и пришла к нам идея мировой революции — как известного стремления Москвы к всемирному господству. Творца этой идеи в форме учения о третьем Риме Е. Юрьевский усматривает в старце псковского Елеазарова монастыря Филофее, жившем в конце XV и в первой половине XVI века. Формулой «два Рима пали, третий Рим (Москва) стоит, а четвертому не бывать» Фи- лофей будто бы создал комплекс идей и чувств, ставших сущностью русской натуры и питавших на протяжении веков русский империализм, а ныне питающий большевистскую экспансию. Подлинное торжество псковского монаха автор видит как раз в наши дни: «Музыка Филофея играет, гремит на весь мир, особенно после второй мировой войны». Какую бы политическую оценку ни давать подобной точке зрения, она нуждается, прежде всего, в рассмотрении ее в плане соответствия исторической истине. Предлагаем свои соображения.
В наши дни мало кто знает, что в старину идея всемирной империи означала не столько светское, политическое, сколько религиозное мировоззрение. Христиане первых веков даже в пору жестоких гонений считали необходимым молиться за языческую Римскую империю и своими молитвами поддерживать ее бытие, потому что с существованием ее связана была продолжительность существования мира. Когда эта империя в 410 году погибла под нашествием Алариха вестготского, то наибольшим ужасом охвачены были самые верующие христиане. Плач блаженного Иеронима — лучший памятник тогдашнего смятения душ. Полагали, что гибель Рима означает пришествие конца Вселенной, и понадобилось все напряжение богословской мысли, чтобы рассеять ужас и внушить людям надежду на продление жизни. Для западного христианства эту работу выполнил блаженный Августин, епископ Гиппонский, своим сочинением «О Граде Божием», а на Востоке обнаружился ряд толкователей видений Даниила вроде Андрея Кесарийского, Козьмы Инди- коплова и . Мефодия Патарского, связавших идею всемирности, а следовательно и продолжительности этого
78


КОМПЛЕКС ФИЛОФЕЯ
мира с существованием Византии — второго Рима. «И как владычество Израиля длилось до пришествия Христа, так и от нас, греков, мы веруем, не отнимется царство до второго пришествия Господа нашего Иисуса Христа».
В основе своей сочинения о всемирном царстве заключают идею не торжества и превосходства, а спасения; они проникнуты страхом Божиим и должны быть отнесены к разряду эсхатологической литературы. Зерном этой богословской концепции служит библейское пророчество Даниила о смене всемирных монархий — вавилонской, ассирийской, мидо-персидской и каких-то других, в которых позднейшие толкователи усматривали македонскую и римскую. Всем им придет на смену новое царство, долженствующее быть вечным: «Восставит Бог небесный царство еже во веки не рассыплется, и царство его людем инем не останется». В христианские времена продолжительность этого царства ограничили появлением антихриста и последующим вторым пришествием Спасителя. Вот почему всякий раз, когда гибла империя, с которой связывалось представление о «последнем царстве», наступало тревожное ожидание конца мира. Так было после 410 года, так было на Руси и после 1453 года, когда пал «второй Рим — Царьград».
Тревога на этот раз усиливалась другим учением, по которому продолжительность существования мира определялась в семь тысяч лет со дня его сотворения, и эти семь тысяч лет были на исходе. Называли точно 1492 год как дату всеобщего конца. Пасхалия митрополита Зоси- мы на 1492 год заключала в себе слова: «Смиренный Зо- сима митрополит всея Руси, трудолюбно потщився напи- сати пасхалию на осьмую тысячу лет, в ней же чаем всемирного пришествия Христова». О том, как глубоко и всерьез переживали на Руси грядущую гибель Вселенной, свидетельствуют иронические замечания, раздававшиеся по адресу Стефана Пермского, изобретшего азбуку для зырян. Зыряне, по словам критиков Стефана, тысячи лет жили без письменности, а ныне какой смысл вводить ее «в скончания лет, в последние дни на исход числа седьмыя тысящи... за 120 лет до скончания веку»?
79


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
В такой психологической атмосфере зарождалось на Руси учение о третьем Риме. Надобно перенестись в нее, чтобы понять, как далеки были тогдашние умы от какого бы то ни было империализма и национальной гордыни. Объявление Москвы третьим Римом означало такое же избавление от апокалиптического страха, как учение Августина о граде Божием, грядущем на смену Риму, как высказывания византийских авторов о священной миссии Царьграда. «Музыка Филофея» меньше всего походила на марш Буденного.
После того как нашего старца объявили злым гением русского исторического развития, читателю трудно будет поверить, что все написанное им о третьем Риме умещается в десяти-пятнадцати строках: «Тебе пресветлейшему и высокостольнейшему государю великому князю, православному христианскому царю и всех владыце, браздо- держателю святых божиих престол Святыя Вселенския Соборныя Апостольския Церкви пречистая Богородицы честного и славного ея Успения, иже вместо Римския и Константинопольския просиявшу. Старого убо Рима церкви падеся неверием аполинариевы ереси, второго Рима Константинова града церкви агаряне внуцы секирами и оскордами рассекоша двери, сия же ныне третьего нового Рима державного твоего царствия Святые Соборные Апостольския Церкви, иже в концых вселенный в православной христианской веры во всей поднебесной паче солнца светится. И да весть твоя держава благочестивый царю, яко все царства православныя христианския веры снидошася в твое едино царство. Един ты во всей поднебесной христианам царь».
Вот и все «учение». В послании к Мисюрю Мунехину оно повторяется с небольшой разницей в выражениях, и ничего больше о третьем Риме от Филофея не сохранилось. Полагают, что и не было. Но где здесь мысль о «мировой гегемонии», об «экспансии», где приписанная ему Е. Юрьевским гордыня: «Нас ожидает великое будущее, мы призваны к главенству, наш исторический путь не может и не должен совпадать с европейской судьбой»? Единственная гордыня Филофея — это праведность православной веры, поставленной у него выше всех других


КОМПЛЕКС ФИЛОФЕЯ
исповеданий. Но можно ли вообще найти религию, не считающую себя единственно правильной и не пророчащей ада и душевной погибели всем инаковерующим? Религиозный мессианизм только тогда одиозен, когда сопровождается проповедью насильственного подчинения чужих верований. Этого у Филофея нет, и этим он выгодно отличается от тех же католиков, проповедовавших и практиковавших в XVI веке «Drang nach Osten». Когда он пишет Василию III: «Вся царства православныя хри- стианския веры снидошася в твое едино царство», то это означает последнее прибежище православия, а вовсе не всемирную империю.
Словно предвидя обвинения в «империализме», старец предостерегает великого князя от увлечения земной славой и земными стяжаниями: «Не уповай на злато и богатство и славу, вся 6о сия зде собрана и на земли зде останутся». Вообще по мере движения идеи на северо-восток акцент на всемирность империи слабеет и гаснет. Первый Рим, включавший в свои границы все тогдашнее человечество, был не только в церковном, но и в светском сознании государством всемирным. У византийских авторов геополитический мотив едва слышен, он заглушен темой богоизбранности и духовной миссии второго Рима. У псковского идеолога третьего Рима не находим даже намека на идею всемирного территориального расширения Москвы. Сущей несправедливостью надо признать анафематствования кроткого Филофея при полном умолчании о наличии на Западе подлинно «агрессивных» писателей того же типа.
Как только Карл Великий увенчан был императорской короной, воскресли надежды на возрождение империи цезарей. В 954 году монах Ад со написал книгу об антихристе, поднесенную королеве Герберге, где старый Рим объявлен был никогда не умиравшим, вечным. Только в вопросе избранничества сделаны были изменения: избранным народом и избранными государями стали считаться теперь франки и франкские короли. В отличие от Филофея, Ад со имел в виду не одну духовную миссию, но и политическое возрождение империи в старых границах. Франкскому государству, таким образом, ставилась
81


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
обширная завоевательная задача. Почему же ни о каком «адсизме» во Франции не говорят, а вот «филофейство» у нас обнаружили?
Каково бы ни было само по себе учение Филофея, существует сильное сомнение в его широком распространении на Руси. Если, как говорит Е. Юрьевский, комплекс его идей, «прокламируемый церковью, всем государством, глубоко запал на дно национального сознания, стал важнейшей частью национальной идеологии», то надо предположить факт длительной, упорной, всеобъемлющей пропаганды, на манер той, что практикуют в наши дни большевики. Ничего подобного с учением Филофея не наблюдаем. При безграмотности тогдашнего духовенства, при ничтожном количестве образованных людей на Руси трудно допустить возможность широкого внедрения в умы книжной идеологии, требующей от самих ее распространителей, по крайней мере, элементарной интеллигентности. У нас нет свидетельств широкого ее «прокламирования». Напротив, имеем все основания думать, что идея Москвы — третьего Рима не выходила за предел узкого круга ученых монахов и книжников.
Памятников письменности с упоминанием о третьем Риме насчитывается ничтожное количество, и среди них нет ни одного, посвященного специально этой теме. Государство, во всяком случае, не прокламировало ничего такого. Ни в официальных актах, ни в летописных сводах вроде Воскресенского и Никоновского, игравших роль тогдашних официозов, ни в Степенной Книге упоминания о Москве — третьем Риме не находим. Его нет в цикле документов и текстов, связанных с венчанием Дмитрия Ивановича и Ивана Грозного.
Только в «утвержденной грамоте» константинопольского патриарха Иеремии, приехавшего в 1589 году на Русь и давшего согласие на учреждение патриаршества в Москве, находим почти дословную формулу Филофея. Но в этом как раз и приходится видеть подтверждение давно высказанной мысли, что лозунг «Третий Рим» надо рассматривать как чисто церковную идеологию. И если подсчитать памятники, в которых он фигурирует, то за ничтожным исключением это будут сплошь памятники
82


КОМПЛЕКС ФИЛОФЕЯ
церковной письменности... Можно думать, что в самой церкви идея третьего Рима выродилась в XVI веке в чисто практическую идею — возведение московского митрополита в сан вселенского патриарха. Как только эта цель была достигнута, о третьем Риме замолчали. В XVII веке почти не находим произведений с упоминанием о нем.
Что же касается старца Филофея, приобретшего ныне такую неожиданную славу, то вряд ли за пределами Пскова он был известен. В Москве на него, кажется, не обратили внимания или не вняли его поучениям. По крайней мере, первое его послание к Василию III, по мнению В. Малинина, не возымело действия, и понадобилось второе, об успехе которого тоже ничего не знаем — Филофей был забыт после смерти и только изредка упоминался писателями-раскольниками — Аввакумом, иноком Авраамием. Но и они упоминали его не как автора третьего Рима, а в связи с выпадами против латынян и звездочетов, со спорами о крестном знамении. В XVIII и в первой половине XIX века память о нем совершенно изгладилась. Ни Карамзин, ни митрополит Евгений Болховитинов, автор «Исторического словаря о бывших писателях духовного чина греко-российской церкви», ничего о нем не знают. Впервые его имя появляется на страницах печати в 1846 году в I томе «Дополнений к Актам Историческим», где напечатано его послание к дьяку Мунехи- ну-Мисюрю. Остальные его послания то в выдержках, то полностью стали появляться в конце 50-х и в 60-х годах прошлого столетия в «Православном Собеседнике».
Только после этих публикаций на псковского старца обратили внимание А.Н. Пыпин, С.М. Соловьев, Е.Е. Голубинский, О. Николаевский, П. Пирлинг, В.О. Ключевский и другие. Именно под пером этих профессоров имя Филофея и обнаруженное у него «учение» приобрело широкую известность. Мотив третьего Рима подхватили поэты, публицисты, религиозные мыслители, и в результате несколько строчек из послания Филофея обросли пышной легендой, корни которой уходят не в эпоху Василия III, а в идейный и политический климат царствования Александра II. В наши дни, когда говорят о третьем Риме, то имеют в виду обычно образ, создан¬
83


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
ный в XIX веке, приписывая его Филофею. При этом не дают себе труда даже обратить внимание на заголовок, под которым во всех почти дошедших до нас списках встречаем послание к Василию Ивановичу: «Послание к великому князю Василию, в нем же об исправлении крестного знамения и о содомском блуде». Оказывается, прямой целью обращения к великому князю был призыв не к мировому господству, а к устроению внутрицерков- ных дел (крестное знамение) и к поддержанию нравственности. Послание убеждает Василия искоренить пороки и взять на себя заботу об охране благочестия на Руси.
Кто читал послание полностью, тот знает, что борьба с мужеложством занимает автора больше, чем учение о третьем Риме. Тирада о третьем Риме приведена только для того, чтобы обратиться к Василию со словами: «Сего ради подобает тебе о царю содержати царство твое со страхом божиим». Другими словами, обязанность поддержания благочестия выводится из положения царя как главы нового Царьграда. Рассуждения о третьем Риме занимают подчиненное место в писаниях Филофея. Этим и объясняется их краткость. В послании к Мисюрю, наговорившись вдоволь о латинской-ереси и о звездочетах, Филофей лишь в самом конце уделяет несколько строчек третьему Риму, открывая их словами: «Малая некая словеса изречем о нынешнем православном царствии». Неужели так «прокламируются» идеи, предназначенные стать национальным евангелием?
Но Филофей был краток и ограничен «малыми слове- сы» еще и потому, что предполагал идею третьего Рима известной своим корреспондентам. Не он был ее автором.
Все желающие видеть в идеологии «третьего Рима» исчадие русского национального духа должны были бы знать, что учение это не русского, а иностранного происхождения и занесено к нам извне. В ученой литературе этот вопрос давно выяснен. О «новеем Царьграде» стали поговаривать за полтораста лет до Филофея. Одна болгарская рукопись середины XIV века заключает такие строки: «Все это приключилось со старым Римом, наш же Царьград стоит и растет, крепится и омлажается. Пусть он и до конца растет, — о царь, всеми царству го-
84


КОМПЛЕКС ФИЛОФЕЯ
щий, — принявши в себя такого светлого и светоносного царя, великого владыку и изрядного победоносца, происходящего из кореня Асеня, преизрядного царя болгар, — я разумею Александра прекроткого и милостивого, мнихолюбивого, нищих кормильца, великого царя болгар, чью державу да исчислять неисчислимые солнца». Под «новым Царьградом» здесь разумеется болгарская столица Тырнов — резиденция царя Иоанна Александра, именовавшегося «царем и самодержцем». Это по его приказанию приведенные только что строки вставлены в старую византийскую хронику. Тырнов здесь только буквально не назван третьим Римом, по смыслу же разумеется таковым.
Появившись впервые на Балканском полуострове у южных славян, занимающая нас идея возникла не как тенденция к всемирной экспансии, а как средство самозащиты и национального самоутверждения. Болгары и сербы, издавна христианизированные, включенные в состав империи, хотя и восприняли византийскую культуру, но в то же время остро ненавидели все греческое и самих греков, презиравших их и угнетавших. Они не раз восставали против своей метрополии и наконец добились политической независимости. В X веке болгары учреждают в Охриде свою патриархию, а в XIV веке царский и патриарший престолы переносятся в Тырнов. Глядя на это, Стефан Душан заводит такую же независимую патриархию для Сербии. Освободившись от «ромеев», югославя- не перенесли на своих царей все учение об императорской власти. Александра, владетеля Тырнова, «нового Царьграда», украсили теми же цветами византийского красноречия, какими украшают обычно особу императора: «благоверный», «великодержавный», «божественный поспешник истины».
Но вот пришли турки, взяли старый Царьград, а вместе с ним и «новый». Не поняв всех размеров обрушившегося бедствия, югославяне долго надеялись на помощь ближайших соседей — венгров и поляков. Когда выяснилась бесплодность этих упований, взоры устремились на далекую малоизвестную Москву. И тогда весь комплекс идей и красноречия о «новом Царьграде» и националь¬
85


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
ном «царе самодержце» перенесен был на русскую столицу и ее князя. После падения Константинополя в царствование Ивана III наблюдается наплыв югославянской интеллигенции в Москву, куда она принесла свои политические идеи. По мнению П.Н. Милюкова, политическая литература на Руси создана югославами. Такое утверждение, может быть, чересчур смело, но, без сомнения, роль болгар и сербов в возникновении церковно-политических теорий у нас очень велика.
Почва для них подготовлена была трудами таких выходцев с Балкан, как митрополит Киприян, посланный к нам еще при Дмитрии Донском. С Дмитрием он не ладил, но с сыном его Василием сошелся и немало сделал в смысле литературного возвеличения великокняжеской власти на Руси. Это его опытная рука отредактировала житие митрополита Петра, написанное старцем Прохором. Скромный москвич не решался писать о своей столице иначе как о «граде честном кротостию»; у Киприяна она становится «град славный зовомый Москвой». Это Киприян сочинил знаменитую речь митрополита Петра, якобы обращенную к Ивану Калите: «Если ты успокоишь мою старость, если воздвигнешь здесь храм достойный Богородице, то будешь славнее всех прочих князей на род твой возвеличится; кости мои останутся в сем граде, святители захотят обитать в нем и руки его взыдут на плещи врагов наших».
Пришедшие на Русь югославы были людьми византийской выучки и гибкости; сочинить пышную генеалогию правителя или оправдать самые фантастические притязания и права не представляло для них труда. Особенно выдающуюся роль сыграл серб Пахомий, достойный ученик тырновского книжника Ефимия. Он начал внедрять мысли о «высшем христианстве» на Руси, о «большем православии». Великого князя московского расписал на манер своих болгарских «самодержавцев». Московский князь, по его словам, не зовется царем единственно «смирения ради и по величеству разума», тогда как имеет все права на этот титул. Признание за ним таких прав Пахомий влагает в уста самому греческому императору Иоанну Палео логу. Существовало у греков предание, по ко¬


КОМПЛЕКС ФИЛОФЕЯ
торому «русый род» должен победить исламитов и утвердиться на семи холмах Царьграда. Под пером Пахо- мия «русый род» превращается в «русский род». «Если все преждереченные Мефодием Патарским и Львом Премудрым знамения о граде сем сбылись, то и последняя не минуют, но тоже сбудутся; ибо написано: русский род всего Измаила победит и Седмихолмый возьмет и в нем воцарится».
Произведения югославян начали помаленьку заражать москвичей. Уже в 1492 году в пасхалии митрополита Зо- симы Москва называется «новым Константиноградом», а Иван III — «новым царем Константином». Что москвичи в данном случае выступали учениками болгар и сербов, видно по рабскому копированию приемов. Они в тех же самых словах и выражениях делают вставки в хроники и повествования. Так в сказании о падении Царьграда после сожалений о гибели балканских православных царств читаем: «Наше же российское Божею милостью Пречис- тыя Богородицы и всех святых чудотворец молитвами ростет и молодеет и возвышается. Ей же Христе милостивый даждь рости и младети и расширятися и до скончания века». Как это похоже на тырновскую вставку XIV века; «наш же новый царьград стоит, и растет, крепится и омлаждается. Пусть он и до конца ростет!»
Нетрудно заметить, что югославянская версия значительно отличается от версии Филофея; она насквозь политична и проникнута не церковными, а государственными устремлениями. Это вполне понятно: возникла она на почве национально-освободительной борьбы, а не на основе святоотеческой литературы о конце мира. Но несмотря на весь эффект, произведенный Пахомием, Русь не приняла ее в таком виде, в каком она выступает у сербов и болгар. На примере того же Филофея видно, что русские книжники восприняли ее более углубленно и в чисто религиозном плане. Мотив же государственной мощи и патриотического бахвальства не привился. Сравнение Москвы с Римом многим резало ухо. Вот что читаем, например, в «Казанской истории», составленной в середине 60-х годов XVI века: «И возсия ныне стольный и преславный град Москва, яко вторый Киев, не усрамлю-
87


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
жеся и не буду виновен нарещи того — и третий новый великий Рим, превозсиявший в последняя лета, яко великое солнце в великой нашей русской земли». Здесь явственно звучит нота смущения при сравнении Москвы с Римом. Автор должен сделать оговорку («не усрамлюже- ся и не буду виновен»), прежде чем решиться на такое сравнение; он как бы с опаской оглядывается на кого-то, кто не одобряет такие сравнения.
Не одни, впрочем, югославы подсказывали русским идею преемственности от Византии, это делал и западный мир в лице папы и императора Священной Римской Империи. Их сношения с Москвой в XV—XVI веках представляются сплошной цепью искушений королевской, царской, даже императорской короной, и упорных убеждений завладеть Константинополем и сесть на троне цезарей. Уже Ивана III пытались соблазнить этим, а к сыну его, Василию Ивановичу, слали посольство за посольством. Продолжалось это и при Грозном и при Федоре Ивановиче. Когда к этому последнему отправляли из Рима в 1594 году посланника гр. Ангвишиоли, ему дана была инструкция, предписывавшая всячески уговаривать москвичей на захват молдавских и фракийских земель как первого шага к завоеванию Балканского полуострова. Русская «империя», по словам инструкции, «могла бы укрепиться там и основать надежду на распространение славы и власти в этом более мягком и счастливом климате и открыть себе дорогу к завоеванию самого Константинополя». «Скажите, — продолжала инструкция, — что угнетенные йации (то есть балканские народы) говорят тем же или мало отличным от московитов языком, и все они умоляют небо о помощи через своих соплеменников и ничего так пламенно не желают, как иметь в них защитников и патронов. Присоедините, что христиане всех этих стран соблюдают греческий обряд и имеют таким образом больше прав на поддержку со стороны их; что московиты могут надеяться на самый широкий и блистательный успех, после которого божественное милосердие благоволит соединить всех в общении истинной веры».
Такие указания давались послам в течение целого столетия. Особенно соблазнительные речи произносил зна¬
88


КОМПЛЕКС ФИЛОФЕЯ
менитый Антоний Поссевин, приезжавший к Грозному в 1580 году. Он обещал ему от имени папы, что будет «венчан более славными титулами и регалиями, чем какими венчался», что после такого венчания провозглашен будет «императором Востока». «Ты возьмешь не только Киев, древнюю собственность России, но и всю империю Византийскую, отнятую Богом у греков за их раскол и неповиновение Христу Спасителю». Соблазняла Грозного императорским титулом и Вена: «По воле цесаря, папы, короля испанского, эрцгерцога Эрнеста, князей имперских и всех орденов, — говорили австрийские послы, — все царство греческое восточное будет уступлено твоему величеству, и ваша пресветлость будете провозглашены восточным царем».
Москве, следовательно, не только преподносили в готовом виде учение об ее великом предназначении как новой Византии, но поощряли всеми мерами практическое вступление во владение византийским наследством. При некоторой склонности к поверхностности и вульгарным историческим обобщениям можно было бы сказать, что вся балканская политика России XIX века вплоть до «Константинополя и проливов» сочинена и подсказана ей Западом четыреста лет тому назад. Никому в Европе в то время это не казалось «агрессией», «империализмом».
Причины, по которым папа и император ухаживали за московитом, всем известны. Первая и явная заключалась в стремлении вовлечь Москву в антитурецкую коалицию. Турки после взятия Константинополя черной тучей нависли над Европой, угрожая не только Вене, но и самому Риму. Идея крестового похода против них обсуждалась при всех европейских дворах. Поход, однако, не клеился. Ощущалась необходимость привлечения новых мощных союзников. За участие в антитурецкой коалиции Москве обещали и Византийскую империю и скипетр Ближнего Востока. Но как у Рима, так и у Вены существовали другие, тайные цели. Папа имел намерение окатоличить Русь, а император — распространить на нее свое политическое влияние. В той же инструкции Ангвишиоли находим предписание «внедрить в умы тех, с кем придется рассуждать мысль об авторитете святого престола и
89


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
указать на достоинство, безопасность и честь тех, которые зависят от него и живут в союзе с ним, как милые дети в недрах матери». Особенно тонко надлежало внушить мысль о папе как об единственном источнике дарования титулов и достоинств. Только то звание и тот титул действительны, которые получены от апостольского престола. Маня царя императорским титулом и балканскими землями, надеялись заманить все московское государство в унию с католической церковью. Венская дипломатия подчеркивала, напротив, что титулы и звания раздает не папа, а император, и что если царь будет дружить с ним, во всем его слушаться, то получит в обладание и Константинополь, и венец “восточного цезаря”».
Для русской церкви в этом таилась грозная опасность. Люди, подобные Филофею, имели полное основание беспокоиться, как бы Василий, соблазнившись титулами и посулами, не сделал шага в смысле отступления от православия. Москва, которую они хотели видеть заступницей и средоточием правой веры, в глубине души вызывала у них сомнения в своей стойкости. У всех было свежо в памяти потрясающее событие конца царствования Ивана III, когда зародившаяся в Новгороде и изгнанная оттуда архиепископом Геннадием страшная ересь «жидовствую- щих» перекинулась в «царствующий град» и свила там гнездо при дворе самого великого князя. Виднейшая знать, члены великокняжеского семейства, даже митрополит Зосима — «жидовствовали», а по словам «Степенной Книги» «сия же безумных гнилая мудрствования внидо- ша во уши и Самому великому князю Ивану Васильевичу всея Руси самодержцу».
Архиепископу Геннадию пришлось выдержать «аки льву» ожесточенную борьбу, прежде чем добиться искоренения язвы в самом сердце православия. На хранителей благочестия этот случай произвел тем более мрачное впечатление, что показался одним из признаков приближения конца мира. Иосиф Волоцкий, ссылаясь на апостола Павла, писал: «В последняя дни настанут времена люта, приидет прежде отступление. И тогда явится сын погибельный. Се ныне уже прииде отступление». Чем угодно, только не национальной гордостью и не все¬
90


КОМПЛЕКС ФИЛОФЕЯ
мирным господством веет от этих высказываний и настроений.
Нам могут возразить: не все ли равно, сами русские сочинили «третий Рим» или заимствовали от кого-нибудь; важно, что они воспитались на этой идее и что цари следовали ей в своей политике. Такое рассуждение могло бы быть принято во внимание, если бы цари действительно ей следовали, и если бы стремились, по крайней мере, к овладению наследством «второго Рима». Но трудно согласовать с данными историков утверждение Е. Юрьевского, будто «Иван III, женясь на племяннице последнего византийского царя, уже видел в себе носителя прав исчезнувших базилевсов Царьграда». Когда-то в общих курсах истории эта точка зрения была популярна, но специальные исследования разрушили ее совершенно.
Начать с того, что Иван не стремился к браку с Софией и не был его инициатором. В гораздо большей степени инициатива исходила от папы, при дворе которого воспитывалась София Палеолог. Брак этот был состряпан двумя пронырливыми левантинцами — греком Юрием Тра- ханиотом и итальянцем Джан Батистом де ла Вольпе. Они обоюдно ввели в заблуждение и папу, и великого князя, вследствие чего для обеих сторон после заключения брака обнаружилось много неожиданностей и обид. Папа огорчен был крахом надежд на продвижение католичества на Русь, а Иван III — тем, что вместо православной принцессы получил в жены католичку.
Ни о какой пышности, ни о каком царьградском ритуале, якобы утвердившихся при дворе после женитьбы на Софье, источники не упоминают. Итальянец Контари- ни, посетивший Москву через четыре года после прибытия туда Софьи, не только не заметил византийского церемониала и пышности, но был приятно удивлен скромностью и простотой великого князя. На приеме он сам подошел к Контарини и непринужденно с ним разговаривал. Даже вопрос о двуглавом орле, принесенном к нам, по всеобщему мнению, Софьей, сейчас не кажется таким простым, как раньше. Герб этот тоже начинает фигурировать значительно позднее свадьбы Иоанна с
91


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Софьей, и история его появления в Москве достаточно темна.
Уже эти штрихи рисуют в Иване плохого «носителя прав исчезнувших базилевсов». И он действительно ни о каких таких правах не думал. Когда на следующий год после брака сенат Венецианской республики написал ему, что власть над восточной империей, захваченной турками, в случае прекращения мужского потомства Палеоло- гов принадлежит ему теперь по брачному праву, — великий князь отнесся к этому совершенно равнодушно. И еще большее равнодушие проявил позднее, когда шурин его Андрей, брат Софьи, выразил намерение продать по сходной пене свои права на византийский престол. Иван не пожелал истратить на это дело ни гроша, так что Андрею пришлось продать эти права католику — французскому королю Карлу VIII, а потом завещать их еще раз Фердинанду и Изабелле Испанским. После его смерти и после перехода брата его Мануила в ислам и исчезновения всего потомства Палеологов, у Ивана не возникло ни малейшего соблазна напомнить о своей жене Софье как единственной наследнице царьградской короны.
Не больше интереса к этой короне наблюдаем и у его сына Василия III. Папа Лев X стремился всячески соблазнить Василия перспективой воцарения в Константинополе. В 1518—1519 годах он с помощью Албрехта Бранденбургского снаряжает в Москву посольство Дитриха Шомберга, призывая великого князя к борьбе против турок и обещая за то короновать его и признать за ним право на византийские владения. Ответное посольство Василия III благодарило папу, не отказываясь в принципе от союза с ним, но совершенно уклонилось от- конкретных переговоров об этом союзе. Что же касается вопроса о царском титуле и о константинопольском наследии, то о них москвичи не проронили ни слова. Так же вело себя посольство Дмитрия Герасимова, отправленное в Рим в 1524 году в ответ на новое папское посольство.
Но едва ли не ярче всех определил свое отношение к идее восточной империи Иван Грозный. Когда папский легат Антоний Поссевин начал расписывать ему все ту же
92


КОМПЛЕКС ФИЛОФЕЯ
картину изгнания турок из Царьграда и воцарения на троне восточных цезарей, Грозный пресек эти разговоры, отказавшись «на большее государство хотети». «Мы в будущем восприятия малого хотим, — сказал он, — а здешнего государства всее вселенные не хотим, что будет ко греху поползновение». Решать участь бывших византийских земель он вообще не считал возможным: «Земля Господня, которую он даст, кому ему угодно будет».
Для людей, составивших себе представление о доктрине «Москва-Рим» не по первоисточникам, а по популярным курсам русской истории и по переживаниям этой темы в общественной мысли XIX века, такая позиция московского самодержавия будет неожиданностью. Но факт полного равнодушия московских царей к византийскому наследству не подлежит сомнению. Ни папе, ни императору так и не удалось на этой почве вовлечь их в крестовый поход против турок. С турецкой армией у нас до 1676 года не было никаких столкновений, да и в этом году оно произошло вследствие нападения самих турок.
Историкам давно известна причина такого поведения Москвы. «Третий Рим» ни о чем не думал, хроме как о том, чтобы стать столицей русского национального государства. Надобно быть слишком низкого мнения об умственных способностях тогдашних политиков, чтобы допустить у них всемирно-исторические планы в такое время, когда ни территория их собственного государства, ни абсолютная самодержавная власть еще не сложились. Призванием своим они считали восстановление «империи Рюриковичей», как называл Карл Маркс Киевскую Русь. Равнодушные к Царьграду и к балканским землям, они весьма неравнодушны были к Витебску и Смоленску, к Киеву и Полоцку, находившимся в польско-литовских руках. «Князь великий хочет вотчины свои — земли русские», — сказали бояре Шомбергу в 1519 году. Здесь разгадка московского «империализма». Пожелай великий князь турецкие земли, он бы снискал почет и благословение папы, но так как он захотел не чужих земель, а своих, русских, он прослыл империалистом за несколько столетий до появления слова «империализм». Причина
93


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
заключалась в том, что добрая половина этих русских земель находилась в чужих руках.
В I486 году имперский посланник Николай Поппель проболтался в Москве: «Королю польскому очень не хочется, чтобы римский папа сделал великого князя королем; он посылал к папе великие дары, чтобы папа этого не делал... Ляхи очень боятся того, что если твоя милость будет королем, то тогда вся русская земля, которая под королем польским, отступит от него и твоей милости будет послушна». Ни от папы, ни от императора Иван III никакого титула не хотел, усматривая в нем опасность для своего суверенитета, но он в 1493 году формально принял гораздо более опасный для поляков титул «государя всея Руси», превосходно выражавший как внутреннюю его, так и внешнеполитическую программу. С этого и началось поношение Москвы как «агрессора». Ни одного столкновения, ни одной тяжбы из-за русских земель не обходилось без того, чтобы поляки так или иначе не втягивали в эти споры папу, императора, европейских монархов. Беспрерывно сыпались жалобы и страшные рассказы о захватничестве московитов. А ведь шел всею лишь процесс образования национального государства!
Во Франции, в Англии, в Испании, в Италии он протекал с гораздо большими насилиями, жестокостями и гораздо более кроваво, но ни одна из этих стран не снискала репутации «империалиста». Поляки уже тогда начали запугивать западный мир чудовищной якобы мощью России, ее широкими завоевательными планами, ее антихристианством. Не успел Ричард Ченслер в 1552 году открыть морской путь к устью Северной Двины, не успела в Лондоне организоваться Компания для торговли с Москвой, как уже польский король писал Елизавете Английской укоризны, обвиняя ее в преступлении перед Европой за то, что своей торговлей с врагом человеческого рода она укрепляет его военную технику. Так же примерно вела себя Ливония. Как только орден пришел в упадок и былая воинственность «божьих дворян» сменилась диким страхом перед Россией, они, по примеру поляков, стали «просвещать» Европу по части московского «империализма».
94


КОМПЛЕКС ФИЛОФЕЯ
Если в истории нашей общественной мысли когда-нибудь и звучал мотив «über alles» то искать его надо не в XVI—XVII столетиях. Почему Е. Юрьевский не ограничился, по примеру Б.И. Николаевского, шестидесятыми-семидесятыми годами XIX века, а устремился к Грозным Иванам, Темным Василиям в «тягловую» Московскую Русь? Кто читал его статьи, тому ясно, что задачу он преследует совсем иную, чем Б.И. Николаевский; речь у него идет не о том, чтобы доказать тождество большевистской политики с политикой царизма, а чтобы и царизм и большевизм свести к одному знаменателю. Таится он, по мысли Е. Юрьевского, во всей нашей истории, в нашем народе, в некой «субстанции», которая «живет и неизменно звучит на протяжении веков». Книга монаха Адсо не вошла «в самую душу» французов и не сделалась их национальным евангелием, а десять строчек монаха Филофея сделали русских «империалистами». Произошло это, конечно, потому, что «филофейство» сидело у них в крови и существовало задолго до Филофея. Читая Юрьевского, чувствуешь, что русские — большевики от сотворения мира и цари, и народные комиссары, и опричники, и чекисты, и Филофей, и Герцен, и Тютчев, и Стенька Разин, и народники, и марксисты (кроме меньшевиков), и революционеры, и черносотенцы.
Может быть, это только в Западной Европе тоталитарные режимы порождаются общественно-политическими условиями, а в России они имеют какую-то другую основу? Мы говорим «они» и «имеют» потому, что у Е. Юрьевского и П. Берлина речь идет не об одной пролетарской диктатуре. Вся наша история — сплошной тоталитаризм. Из их исторической схемы прямо следует, что абсолютная монархия известна только Западу, у нас вместо нее процветал некий сталинский режим, а если углубиться в эпоху татарского владычества, то можно обнаружить строй, как две капли воды похожий на большевистскую власть. П. Берлин прямо называет его «коммунизмом». «Чингиз-хан ввел коммунизм, идущий дальше советского. Законодательство Чингиз-хана, — по его словам, — перешагнув европейский период развития России, густо вошло в строй советских и хозяйственных, и госу-
95


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
дарственных, и военных отношений, и дипломатических приемов».
Точка зрения П. Берлина не от «Третьего Рима», а от духинщины — самой популярной в Европе русофобской доктрины. Автором ее был Францишек Духинский, прославившийся в конце 40-х годов прошлого столетия своими лекциями в Париже по польской истории. Они были выпущены в 1858—1861 годах трехтомным изданием под заглавием «Zasady dziejow Polski i innych krajow slowian- skich». В 1864 году вышла в Париже другая его книжка «Peoples Aryans et Tourans». Общий смысл их такой, что русские — не арийцы, не славяне, а народ туранской ветви, родные братья финнов, калмыков, киргизов, монголов со всеми их качествами. Туранская Московщина всегда отмечена была знаком неволи и коммунизма, в то время как арийская Польша и европейские страны — свободой и индивидуальностью.
Таким образом, для объяснения извечного русского империализма представители нашей социал-демократии объединили два несовместимых учения — расистское и церковное. На этой почве никакого разногласия между ними не замечено. Очевидно, для очернёния русского исторического процесса все теории хороши.


РОКОВЫЕ ВОЙНЫ РОССИИ
В знаменитом сочинении «О праве войны и мира» Гуго Гроций делит войны на справедливые и несправедливые.
Это едва ли не первая попытка разобраться в природе страшного явления. Сейчас она забыта и оставлена.
Война признана «уделом человечества», его вечной спутницей, и в ней усмотрено нечто мистическое. В древности эту мистику чувствовали острее, чем в наши дни. Китайский трактат Сун-Цзы, написанный две с половиной тысячи лет тому назад, начинается словами: «Война — это великое дело для государства, это путь жизни и смерти, это путь существования и гибели».
Девятнадцатый и двадцатый века с их неслыханными катастрофами обострили внимание к роковому явлению и «путь существования и гибели» приходится ныне усматривать не в справедливости и несправедливости войн, а в их разумности и неразумности.
В истории новой Европы наблюдается две великих страны, противоположные друг другу по характеру их войн: Англия, редко начинавшая войны без соображения их целесообразности и надобности для государства, и Россия, вступавшая в войны без особых размышлений.
Ни в киевские, ни в московские времена Русь не страдала таким легкомыслием. Не видим его и в войнах Петра Великого. Были у него просчеты и неудачи чисто военного характера. На Пруте он в 1711 году чуть не попал в плен к туркам, но в замыслах своих походов руководствовался целями, продиктованными нуждами государства.
97


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Совсем другой стиль начался после его смерти.
В царствование его племянницы Анны Ивановны в Крыму и под турецкими крепостями уложено до 100 тысяч русских солдат, истрачены миллионы рублей, а мирный договор был таков, что согласно ему России запрещалось иметь военные и торговые суда на Черном море. Азов хоть и уступлен был России, но без укреплений. Они должны были быть срыты. Даже императорский титул русской царицы не был признан Турцией.
«Россия не раз заключала тяжелые мирные договоры, — говорит В.О. Ключевский, — но такого постыдно-смешного договора, как белградский 1739 года, ей заключать еще не доводилось». Оно и не удивительно. Мир заключали не русские дипломаты, даже не состоявшие на русской службе, а поручено это было Вильнёву — французскому послу в Константинополе — явному врагу России. За оказанные им услуги он получил вексель в 15 тысяч таллеров и Андреевский орден, а его сожительница — бриллиантовый перстень.
Не лучше была внешняя политика императрицы Елизаветы Петровны — дочери Петра Великого. Стараниями французской и австрийской дипломатии ее втянули в Семилетнюю войну, совершенно нам не нужную и не касавшуюся России. Русские войска под Кунерсдорфом нанесли Фридриху Второму сокрушительное поражение, но, кроме потери нескольких тысяч солдат и огромных расходов, никакой выгоды для России не было. Да никаких выгод и не искали. То был как бы русский подарок Австрии.
По словам графа Кауница, тогдашнего канцлера австрийской империи, «политика России истекает не из действительных ее интересов, а зависит от индивидуального расположения отдельных лиц». В этом и заключался новый стиль русской внешней политики и войн в послепетровские времена. Сегодня приходило на ум послать армию в Пруссию против Фридриха Второго, завтра в Италию для изгнания оттуда французов, а послезавтра приказ: «Донскому и Уральскому казачьим войскам собираться в полки, идти в Индию и завоевать оную». На что нам Индия, никто не знал. Знал только Первый консул
98


РОКОВЫЕ ВОЙНЫ РОССИИ
Франции Наполеон Бонапарт — вдохновитель Павла Первого. Чем-то покорил он сердце русского царя и нашел в нем поклонника своего плана сокрушения Англии, с которой боролся и которую никак не мог уязвить по причине ее островного положения. Уязвимое место усмотрел в английских колониях — в Индии. На нее и убедил Павла направить своих казаков. Сам Павел чуть не на другой же день задушен был собственными приближенными. Индия не пострадала. Но приказ его навсегда останется свидетельством одной из роковых болезней старой русской государственности.
Огромная страна шла на поводу у чужой дипломатии, становилась жертвой родственных и дружеских связей царской фамилии с иностранными дворами и навеянных извне политических фантасмагорий.
В своем положении неофита Россия не имела никаких специальных интересов на Западе, и до наступления культурной и экономической зрелости ей надлежало не вмешиваться в ненужные европейские распри. Но вопреки всему она как раз усердствовала в этом направлении.
Похоже, что весь одиум безумного приказа о завоевании Индии Павел Первый передал своим старшим сыновьям, царствовавшим после него — Александру и Николаю. Оба вошли в историю кровопролитными, но ненужными для страны войнами.
Вместо накапливания хозяйственных и культурных сил, совершенствования армии, ослабления внутренних противоречий, проведения давно назревших реформ — они безрассудно расходовали энергию империи на разорительные, ничем не оправданные войны.
Безусловно спросят: «Как?.. И Александр Первый, с именем которого связана эпопея борьбы с Наполеоном?» Да, и он. Эпитет «благословенный» и столетняя патриотическая легенда, окружавшая его имя, затруднили исторической науке работу по реставрации подлинного облика этого царя.
Самая ненужная, самая кровопролитная, самая разорительная для России из войн XIX века была именно война его с Наполеоном. Ее называли отечественной, «народной». Это верно лишь в том смысле, что народ вы¬
99


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
нес ее на своих плечах и освятил своей кровью в боях и походах. Но по замыслу, по ненужности, по пренебрежению к национальным интересам, эта война — одна из самых неоправданных.
Говорю «война», хотя это были две, если не три войны, но до того тесно связанных между собой и разделенных такими короткими интервалами, что их можно считать за одну.
Все мыслящие русские люди были охвачены тревогой, когда в 1805 году она началась. «Никогда не забуду своих горестных предчувствий, — писал впоследствии Н.М. Карамзин, — когда я, страдая в тяжелой болезни, услышал о походе нашего войска...
Россия привела в движение все свои силы, чтобы помогать Англии и Вене, то есть служить им орудием в их злобе на Францию, без всякой особенной для себя выгоды».
Россия в начале XIX века стояла в стороне от потрясавших Европу страстей и событий. Они ее не касались. При наличии ясной политической линии ей не трудно было бы уклониться от всякого вмешательства в тогдашние распри. Конечно, антинаполеоновская коалиция, особенно англичане, всячески обхаживали ее в своих целях, но никто не в силах был бы принудить ее вступить в эту коалицию, не будь у нее самой такого желания. Оставшись зрительницей всего происходящего, она сэкономила бы силы для внутреннего своего развития. Это тем более, что волнения тогдашней Европы не имели к ней никакого касательства. Тем не менее оказалось, что Император Александр I не только жаждал такого вмешательства, но горел желанием сыграть роль в Европе.
Ужасные войны, наполняющие его царствование, коренились в личности этого самодержца, в завладевшей им страсти. В жертву ей принесены были сотни тысяч жизней, восемь разоренных губерний и сожженная столица государства.
* * *
Наполеон в это время был императором, готовился ко вторжению в,Англию'через Ла-Манш и ни о каком походе в Россию не думал. Россия сама по себе не нужна
100


РОКОВЫЕ ВОЙНЫ РОССИИ
была ему. Сиди она смирно — никто бы ее пальцем не тронул. Но русскому императору не сиделось смирно. Он ищет предлога к открытому разрыву мирных отношений с Францией.
В 1804 году происходит расстрел во рву Венсенского замка одного из членов низложенной династии Бурбонов — герцога Энгиенского, схваченного на территории Бадена. Монархическая Европа возмущена. Но больше всех возмущался и громче всех протестовал Александр. Он выслал из Петербурга французского посла Эдувиля и отправил ноту Наполеону, обвиняя его в нарушении неприкосновенности баденской территории. Какое ему было дело до баденской территории и почему именно он счел себя вправе выступить защитником ее чести?
Искал предлога для ссоры?
Сейчас, больше чем через полтораста лет, не всякому понятно это желание. Не ничтожный же герцог Энгиен- ский был тому причиной и не русские помещики, заинтересованные будто бы в сбыте на английском рынке продуктов сельского хозяйства, как об этом ныне думают марксисты.
Вражда его к Наполеону — явление исключительное, почти единственное в истории. Она встречается разве что в шекспировских драмах. Это нечто вроде соперничества Тулла Ауфидия с Кориоланом или принца Генриха с сэром Перси Хотспер.
Двум звездам не блистать в одной орбите,
И принц Уэльский вместе с Гарри Перси Не могут властвовать в одной стране.
Александр Павлович был человеком непомерного тщеславия. Смолоду завидовал славе Наполеона и втайне мечтал затмить ее своей собственной славой. «Надолеон или я, я или он, но вместе мы не можем царствовать».
Сестре своей Марии Павловне говорил: «Рано или поздно один из нас должен уйти».
Всем известно, чем кончилась война 1804 года. Русско-австрийские войска потерпели полный разгром под Аустерлицем. Русские разбиты были также под Фрид-
101


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
ландом. Австрия и Пруссия капитулировали. Александр остался один и должен был мириться с соперником на условиях достаточно унизительных. Наполеон стал владыкой Европы. Проучив Александра, он превратил его союзников Пруссию и Австрию в своих покорных вассалов, дрожавших перед грозным победителем, как куры перед ястребом.
Александру пришлось смирить свой воинский пыл. Но и после этого он дал столько доказательств вражды к Наполеону и зародил в нем столько сомнений в своей лояльности, что французский император решил предупредить опасность с этой стороны путем сокрушения раз навсегда северного колосса. Началось знаменитое нашествие его на Москву.
Могло ли оно быть предотвращено? Всё ли было сделано для этого императором Александром? Вторжения, конечно, могло не быть, не восстанавливай Александр корсиканца своим поведением и не вызывай у него подозрений.
Здесь нет необходимости описывать эту войну, столь хорошо всем известную. Гораздо больший интерес для нашей темы представляет ее финал.
В старых учебниках истории гибель Великой Армии рассматривалась обычно как сигнал для восстания всей покоренной Наполеоном Европы. Пруссия, Австрия, все многочисленные княжества и земли будто бы поднялись против своего поработителя. Это сплошная легенда.
Ни Пруссия, ни Австрия пальцем не пошевелили. Гипноз имени Наполеона был таков, что никто не дерзнул поднять оружие на корсиканского льва, даже смертельно раненого. Три месяца понадобилось императору Александру, чтобы уговорить прусского короля подняться ради собственного освобождения. Хитрую же Австрию удалось привлечь к союзу только через семь с половиной месяцев. Уламывая тех и других, Александр вынужден был приносить им всевозможные жертвы. Европа не решалась на освободительную войну. Даже Англия — заклятый враг Наполеона — настаивала на мире. Но царь, изгнав врага из российских пределов, призывал всех к свержению ига и к походу на Париж. Против этого решительно выска¬
102


РОКОВЫЕ ВОЙНЫ РОССИИ
зывался сам фельдмаршал Кутузов — главнокомандующий русской армии. «Наша территория освобождена, а другие пусть сами себя освобождают». Вместе со многими видными соотечественниками он убежден был в том, что окончательное уничтожение Наполеона невыгодно для России.
Поход на Париж 1813—14 годов был ей так же не нужен, как не нужен был поход 1805 года. Но он нужен был Александру. С исключительным талантом и энергией сколачивал он новую коалицию против Наполеона. На этот раз он был ее душой и руководителем и, буквально, за волосы тянул союзников в Париж.
* * *
Император Николай I — второй сын Павла Петровича — был человеком такого же темперамента. Все его войны, как и войны брата его Александра, имели единственным источником своего возникновения волю самодержца. Вместо великой задачи внутреннего устроения своей еще не окрепшей империи он всей душой пристрастился к внешней политике. «Упоенный силой и величьем», как о нем выразился В. Брюсов, он усвоил агрессивный тон, бряцал оружием, ввязывался в ненужные конфликты и сложные дипломатические положения, приведшие в середине 50-х годов к знаменитой Крымской войне, кончившейся позорным поражением. Существует версия, будто император не вынес этого позора и отравился. При нем вмешательство в чужие войны (кому-то помогать, кого-то освобождать) вошло в систему. Зачем-то послали в 1827 году русский флот к Наварину в помощь английскому и французскому, поддерживавшим греков в их борьбе с Махмудом II. Англичане и французы делали это в своих торговых целях, тогда как у России таких целей не было.
Столь же мало объяснимой была операция 1833 года, когда опять послан был на Босфор русский флот и десять тысяч русских войск в помощь турецкому султану против восставшего на него египетского паши — его вассала. Сам по себе этот демарш не сопровождался военным столкновением и пролитием крови, закончился удач¬
103


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
ным Ункиар-Искелесским миром, но с какой стати было затевать рискованное предприятие, ничего не обещавшее России, но грозившее ей серьезным конфликтом с Англией и Францией?
Подлинным шедевром николаевской политики было знаменитое подавление венгерского восстания в 1849 году. Венгерцы населяли чуть не половину Австрийской империи. Отделение их от Австрии наносило ей непоправимый удар и превращало во второстепенное государство. Имперская роль Австрии была бы кончена навсегда, и Россия избавилась бы от этого коварного союзника, бывшего всегда ее тайным врагом. И не стоило бы ей это ни одного рубля, ни одного солдата. Надо было только спокойно сидеть и ждать. У венгерцев нашлось достаточно собственных сил, чтобы свергнуть австрийское иго. В их лице Россия обрела бы хороших друзей.
Но в Фельдмаршальском зале Зимнего дворца в Петербурге давно повешена и до сих пор, может быть, висит громадная картина в золоченой раме, изображающая капитуляцию венгерской национальной армии и сдачу ее русскому фельдмаршалу Паскевичу при Виллагоше. Разбив австрийцев и уже почувствовав себя свободными, венгерцы сокрушены были стотысячной армией Паскеви- ча и вынуждены вернуться в прежнюю зависимость от Австрии.
Никогда столь откровенно и столь недостойно русские национальные интересы не приносились в жертву отвлеченному монархическому принципу, понятому самым нелепым образом. Враги России не преминули объявить ее «европейским жандармом», и смыть это клеймо было уже невозможно.
Николай Павлович позднее понял ошибку своей услужливости. Лет через пять в разговоре с графом Ржеву сским сказал: «Самым глупым польским королем был Ян Собесский, потому что освободил Вену от турок, а самый глупый из русских государей — я, потому что помог австрийцам подавить венгерский мятеж».
Признанная здесь «глупость» была не единственной и не последней. Ее превзошла своими масштабами Крымская война, затеянная с предельным легкомыслием.
104


РОКОВЫЕ ВОЙНЫ РОССИИ
У Николая Павловича была навязчивая идея: раздел Турции. При этом он никогда не задавался вопросом: зачем это и по силам ли это ему? Ни для кого этот вопрос не был более обязательным, чем для русского императора.
Его военный флот был несравненно слабее флотов Англии и Франции, а армия могла производить впечатление только своей численностью, превосходной муштрой и природной храбростью русского солдата. Вооружение же ее было скудное и отсталое. Еще более отсталым было военное искусство и образованность генералов, в чем убедились французы в битве при Альме.
Всякому прозорливому дипломату того времени ясно было, что «разделить» Турцию без участия, по крайней мере, без согласия великих держав — невозможно.
Николай знал, что Англия, Франция будут противиться разделу, им незачем расчленять Турцию. Но на протяжении всего своего царствования он старался навязать им эту идею.
В 1833 году в Мюнхенгреце спросил князя Меттерни- ха: «Что вы думаете о турке? Это больной человек, не так ли?» В 1844 году при посещении Англии высказался в беседе с лордом Эбердином прямее: «Турция — умирающий человек. Мы можем стремиться сохранить ей жизнь, но это нам не удастся. Она должна умереть и она умрет».
Наконец, вечером 9 января в 1853 году, незадолго до войны, появившись на рауте во дворце великой княгини Елены Павловны, император, подойдя к английскому послу лорду Сеймуру, завел в присутствии всего дипломатического корпуса разговор на любимую тему: «Турция — больной человек... Надо заблаговременно сговориться...» И тут же предложил план раздела.
Беседа эта сразу стала известной в Лондоне и в Париже.
А в Париже к тому времени сложился климат, неблагоприятный для русского императора. К раздражению, вызванному «турецкой» темой, прибавилась обида, нанесенная Луи Бонапарту. Он совершил 2 декабря 1851 года государственный переворот и учредился у власти под именем императора Наполеона III.
105


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
При монархических дворах Европы возникли дебаты: именовать ли его отныне «дорогим братом», как это повелось среди государей, или только «добрым другом», как называли еще недавно, когда он был президентом?
Все монархи сошлись на «дорогом брате». Один русский царь отказал в «братстве», чем и нажил себе врага.
Пруссия и Австрия, сыгравшие провокационную роль в обострении этого конфликта, тайно подогревали его. Особенную остроту приобрел он с возникновением нового мотива: с «ключей от гроба Господня». Кому быть их хранителем?
Несмотря на то, что иерархи христианских церквей (папа Пий XI, московский митрополит Филарет) не видели тут никакой причины для соперничества и проявили полное спокойствие, Наполеон III сделал из этого способ ущемления международного престижа Николая. По его представлению, султан отобрал ключи Вифлеемского храма от православных греков и передал латинянам. То был явный вызов русскому царю, покровителю православия. Николай Павлович потребовал от султана восстановления прав православных, но получил отказ. Тогда он ввел войска в Молдавию и Валахию, находившиеся под властью султана.
Турция объявила ему войну, в которую вступили вскоре Франция, Англия и Австрия. Так началась знаменитая «Крымская» война — такая же нелепая, такая же роковая для русского народа, для русского будущего, как все войны конца .XVIII и начала XIX века.
Со смертью Николая I утихла на некоторое время страсть затевать войны необдуманно, наобум. Новый царь, Александр II, занялся наконец внутренними, давно назревшими реформами. Но даже в его царствование не могли обойтись вовсе без войн, хотя и не таких грандиозных, как Крымская.
Совершенное затишье наступило при Александре III, убежденном противнике войны. В его царствование Россия ни с кем не воевала. И тут оказалось, что достаточно ей не хотеть войны и не провоцировать ее, чтобы войны и не было.
106


РОКОВЫЕ ВОЙНЫ РОССИИ
Пагубные страсти вновь открылись в царствование последнего царя — Николая II, его сына. <...>
Встает самый важный вопрос: могла ли Россия не вступать в Мировую войну, принесшую ей гибель?
В какой-то мере — это область гаданий. И всё же несмотря на феноменальное легкомыслие вершителей русской внешней политики, у нее имелась возможность остаться в стороне от армагеддонской битвы народов. Надо было только сбросить со своего корабля балласт, могущий его потопить. Надо было отказаться от давнишней роли покровительницы славян.
Южные славяне веками жили вдали от России — в неметчине, в туретчине, никакой особой близости с Россией у них не было. Объединить их с нею территориально и государственно даже мысли не возникало. Когда их насильно исламизировали или католицизировали — православная церковь и царское правительство ничего поделать не могли. История и география сделали южно-славянский вопрос неразрешимым для России. Попытки разрешить его сулили ей всегда тяжелую войну с западными державами, а то и конфуз вроде того, что испытали русские в результате заступничества за болгар.
В 1877 году турки учинили невиданную резню в этой части своей империи, не щадя ни женщин, ни детей. Гладстон написал свою знаменитую книгу об этих зверствах в надежде пробудить совесть цивилизованной Европы, спокойно взиравшей на бесчеловечное истребление болгар. Ни книги, ни речи не помогли. Помогло оружие, поднятое против турок императором Александром II.
Но спасенные русскими войсками от гибели болгары чуть не на другой же день превратились во врагов России.
Факт этот, хорошо известный деятелям эпохи Николая II, не послужил предостережением и не предотвратил в 1914 году русского заступничества за Сербию, которую Австрия намеревалась аннексировать. Это из-за нее Россия объявила мобилизацию, послужившую предлогом для выступления Германии и начала Мировой войны.
Это был тот «путь смерти», о котором гласил трактат Сун-Цзы. Не прошло года, как в Ставке Русского вер¬
107


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
ховного главнокомандующего стало известно, что Сербия, из-за которой успели погибнуть сотни тысяч русских солдат, готова заключить мир и перейти на сторону врагов.
Этого не случилось, но духом балканских измен повеяло ясно.
В СССР и за границей много написано на тему гибели России. Чаще всего это поиски «виновников»: бездарный царь, тупые министры, недалекая либеральная общественность, техническая и культурная отсталость...
Лишь об одном органическом пороке никогда не упоминается — о нелепых безрассудных войнах, истощавших нашу родину на протяжении двух столетий. Их роль в российской катастрофе до сих пор не принимается во внимание.


РАЗДЕЛ 2


«ПАТРИОТИЗМ ТРЕБУЕТ РАССУЖДЕНИЯ»
То, что зовется национальной сущностью — такая же тайна, как душа, как талант, как индивидуальность. У нее нет ни имени, ни определения, ни описания, она выражается в характере, в подвигах, в творениях и другого способа выражения не имеет. «Кто мог бы облечь в понятия или в слова, что есть немецкое?» — спрашивал Леопольд Ранке. Was ist deutsch? Каутский, обративший внимание на этот вопрос, совершенно законно сближает его с тем, что Фауст говорил Маргарите о Боге: «Чувство — всё; имя ж — дым и звук пустой». Нация есть величайшая определенность и величайшая неопределенность. Подобно божеству, она не терпит вложения перстов и эмпирического изучения. Испытующая рука хватает пустоту, как при попытке обнять бесплотный призрак. Блок это понимал:
Ты и во сне необычайна,
Твоей одежды не коснусь.
Дремлю — и за дремотой тайна,
И в тайне — ты почиешь, Русь.
Создание величайших ценностей европейской культуры падает на те времена, когда почитали эту тайну, не гнались за «пустым звуком», не впадали в соблазн ответить на вопрос «Was ist deutsch или Was ist französisch?», но умели немецкое и французское выражать так, как в наше время уже не умеют. Этим объясняется уро¬
111


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
жай на Шиллеров, Гёте, Кантов, Декартов, Мольеров, Расинов.
Если искать причины творческого горения европейского человечества на протяжении больше чем пяти столетий, то не национальную ли стихию надлежит прежде всего иметь в виду? Ведь мы и узнаем-то нацию по музыке, по картинам, по архитектуре и поэзии, по государственным и общественным формам, по быту, костюму, по языку. Национальность раскрывается в творчестве. Значит, и творчество народа без нее трудно представить. Какое бы сходство ни наблюдалось между культурами различных стран, оно не способно устранить их местного своеобразия. И давно замечено, что не будь этого своеобразия, не было бы и европейской культуры.
Старая Европа умела ценить источник своего творчества и свято хранила заповедь невкушения от древа познания собственной национальности. Это грехопадение совершила Европа новая. Она забыла, что «мысль изреченная есть ложь», и во сто раз большая ложь — «изреченное» чувство. Таинственное, иррациональное, не поддающееся определению она захотела перевести на язык логических норм мышления и закрепить в документах и декларациях. Она забыла, что, по словам Вл. Соловьева, «идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности».
* * *
Целая эпоха связана с «национальным пробуждением», с «национальным самосознанием». Их отождествляли с прогрессом, с развитием духовных сил нации, а когда «пробуждение» сопровождалось образованием независимого государства, в этом видели залог наибольшего выявления национальных способностей и национальной самобытности. Утопическое представление о социализме как всеобщем благополучии ассимилировалось у Отто Бауэра с национальным государством. «Вовлечение всего народа в национально-культурную общность, завоевание нацией полного самоопределения, растущая диференциация наций — вот что означает социализм». Никто теперь не сомневается, что «растущая дифференциация наций» ниче¬
112


«ПАТРИОТИЗМ ТРЕБУЕТ РАССУЖДЕНИЯ.
го общего с прогрессом и материальным благополучием не имеет. Парнель и Фении, заставлявшие когда-то восторженно биться сотни тысяч сердец, несомненно обманули мир. Учредившееся благодаря их борьбе ирландское независимое государство своим сереньким никчемным существованием лишило подвиг Парнелля всякого обаяния. Стоило из-за этого безумствовать и бороться? Ни народное благосостояние не повысилось больше, чем оно могло повыситься под англичанами, ни культура не поднялась, а самое главное — вместо ожидавшегося расцвета национального творчества, выявления лучших сторон национального духа наблюдается повсюду как раз обратное. Из всех познавших себя и самоопределившихся национальностей исходит такая обыденщина и пустота, что вряд ли они сами могут назвать это высшим выражением своей сущности. Разве можно сравнивать Италию эпохи Возрождения, даже Италию XVIII века с Италией после ее национального освобождения? Кавур и Гарибальди словно убили итальянский гений. Сделавшись великой державой, она перестала быть страной великих людей. Эта духовная бесплодность народов после их «пробуждения» — одна из самых загадочных черт истории нового времени. На нее сто лет тому назад указывал Герцен: «Всё мельчает и вянет на истощенной почве — нету талантов, нету творчества, нету силы мысли, нету силы воли; мир этот пережил эпоху своей славы, время Шиллера и Гёте прошло так же, как времена Рафаэля и Бона- ротти, как время Вольтера и Руссо, как время Мирабо и Дантона...»
Объяснял это Герцен явлением социализма, выступлением на арену пролетариата и начавшейся классовой борьбой. Преувеличенную роль классовой борьбы находим впоследствии и у Ленина в его ответе авторам сборника «Вехи». «Среди вопросов европейской жизни социализм стоит на первом месте, а национальная борьба на девятом... Смешно даже сопоставлять борьбу пролетариата за социализм, явление мировое, с борьбой одной из угнетенных наций».
Шантеклеры социализма внушали, будто солнце той эпохи всходило благодаря их пению. Нам, дожившим до
113


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
времен, когда все связи и все страсти обнаружили свою призрачность перед страстями национальными, так что социализм пользуется успехом лишь в той мере, в какой способен выступать в национальном обличьи, ясно глубокое их заблуждение. Осью событий XIX века были не трескучие парижские баррикады и революции, а мощные национальные восстания вроде польского, греческого, венгерского, вроде борьбы за Гомруль в Ирландии, объединения Италии, объединения Германии и связанных с ними кровавых войн.
Осень европейской культуры пришла вместе с «весной народов». Сколько неверного накопилось вокруг этой «весны», вокруг «самосознания»! Самое слово это выдает рациональную, головную природу современного национализма, далекого от природы истинной национальности, которая — не столько разум, сколько чувство, не самосознание, а самоощущение, самочувствовавание. Национальное чувство слагалось веками, росло как дерево, без шума. Национальное сознание, напротив, всегда сопровождалось манифестациями, декларациями, митингами, пропагандой, экзальтацией. Оно как две капли воды похоже на деятельность политических партий. Оно и в самом деле — партийно, программно, демагогично. Национальное движение — это прежде всего идеология. Внедрение ее в умы и есть то, что принято называть «самосознанием». Оно никогда не бывает внезапным и всеобщим прозрением. Часто это длительный процесс, сопровождающийся большим умственным движением и политической борьбой. Национализм, как религия, начинается с пророка и горсти его учеников. Проповедями и анафемами, мирными увещаниями и силою власть имущих, мученичеством и террором распространяется он на широкие слои народа. Превосходно выразил это Муссолини, считавший, что национальная идея «осуществляется в народе через сознание и волю немногих, даже одного, и как идеал стремится осуществиться в сознании и воле всех». Нацию он понимает как «множество, объединенное одной идеей». Национализм нового времени — не от народной^ толщи,- а от политической элиты. «Национальное самосознание» никогда не возникает само по
114


«ПАТРИОТИЗМ ТРЕБУЕТ РАССУЖДЕНИЯ.
себе, из «духа народа», его этнографии, языка или расы. Оно создается и, раз возникнув, само создает и «дух народа», и язык, и этнографию.
«Национальное самосознание» — это перелом в жизни нации, а вовсе не рождение ее, как иногда полагают. Имею в виду распространенную манеру проводить разницу между «народом» и «нацией». Был, дескать, период, когда народ не являлся национальностью; сделался он ею под влиянием социально-экономических причин (капиталистические отношения), и лишь с тех пор как осознал свою общность — как общность немцев или французов, — можно говорить о нем как о нации. Суждение это не вклад в выяснение проблемы, а ее затемнение. Да и трудно его обосновать исторически.
Не говорю уже о еврействе, ясно обозначившемся как нация в древности, задолго до появления капитализма, но правильно и то, что говорят о Ломбардской Лиге середины XII века как о национальном итальянском явлении.
Кто осмелится сказать, что эпоха Возрождения не есть величайшее выражение итальянского национального духа? Прочие европейские нации, сколько-нибудь ярко выразившие свою индивидуальность, сделали это тоже в более или менее отдаленные времена, до капитализма, до весны народов, до самосознаний и самоопределений. Народы с пеленок знали, что они немцы, французы, русские. Наша «Повесть временных лет» обнаруживает изумительное знание не только этнографической карты Восточной Европы X века, но и национальной природы ее племен. Другое дело, что в те времена не существовало идеи государственного объединения по национальному признаку. Но любовь к родине, чувство родства с собственным народом и с землей были, пожалуй, выше, чем в наши дни. Времена до и после «самосознания» можно было бы определить как истинно-национальное и псев- до-национальное. В первом случае нация не являлась знаменем, ее редко упоминали, зато глубже чувствовали и выражали. Ее прославляли великими делами и творениями. После же самосознания самым великим делом считалось — прославлять нацию.
115


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Тот же Каутский заметил, что если Ранке не мог определить словами, «что такое немецкое», то Зомбарт уже отлично мог это сделать. В книге, вышедшей в годы Первой мировой войны, он определял «немецкое» двумя безошибочными признаками: «единодушным отклонением всего того, что хотя бы отдаленно напоминает английское или вообще западноевропейское мышление и чувствование», и — милитаризмом. «Милитаризм — это обнаружение немецкого геройства... Милитаризм — это геройский дух, возведенный в степень воинского духа, он — Потст- дам и Веймар в их высшем объединении. Он — “Фауст” и “Заратустра”, и партитура Бетховена в окопах».
Из этих основных свойств выводилось целое мировоззрение: «Самое лучезарное своебразие нашего мышления состоит в том, что мы уже на сей грешной земле воссоединяемся с божеством. Так мы, немцы, в наше время и должны пройти по всему свету с гордо поднятой головой и с непоколебимым чувством, что мы — божий народ. Подобно тому, как немецкая птица — орел — летает выше всякой твари земной, так и немец должен чувствовать себя превыше всяких народов, окружающих его и взирать на них с безграничной высоты».
* * *
То, что принято называть «узким национализмом», осуждается обычно за неприязнь к другим народам. Найдись смирный, благовоспитанный народ, научившийся никакой такой неприязни не выражать, его бы и не осуждали, даже если бы он замкнулся в самолюбовании, в упоении самим собой. Его объявили бы образцом добродетели, идеальным случаем разрешения национальной проблемы. И все же самолюбование и самоупоение, хотя и не приносящие никому вреда, есть зло. «Только для абсолютного существа, для Бога самосознание есть самодовольство, и неизменность есть жизнь. Для всякого же ограниченного бытия, следовательно и для народа, самосознание есть необходимо самоосуждение, и жизнь есть изменение. Поэтому истинная религия начинается с проповеди покаяния и внутренней перемены» (Вл. Соловьев). Единственным путем развития всех положительных
116


«ПАТРИОТИЗМ ТРЕБУЕТ РАССУЖДЕНИЯ)
сил русской нации, проявлением подлинной самобытности и залогом самостоятельного деятельного участия во всемирном ходе истории Соловьев считает прежде всего постоянное критическое отношение к своей общественной действительности. Петровские реформы представляются ему великим событием уже потому, что основаны «на нравственно-религиозном акте национального самоосуждения».
Нетрудно заметить разницу между таким самосознанием и тем, что принято разуметь под самосознанием национальным. Это последнее утверждается на чем угодно, только не на признании своего несовершенства. Зло национализма не в одной его агрессивности и вражде к другим народам, но прежде всего — в духовном убийстве своего собственного народа, живую национальную душу которого он подменяет формулой. Что бы ни говорил Отто Бауэр об «эволюционно-национальной политике», чуждой якобы стремлению сохранить в неприкосновенности некое установившееся своеобразие нации, единственный смысл всякой национальной политики и всякого национального самосознания заключается в том, чтобы закрепить какие-то черты в виде постоянных признаков и определить ими лицо нации. Для одних это милитаризм, для других религиозная идея, для третьих — просто расовое превосходство. Милитаризм — несомненно немецкая страсть, но вряд ли она доминирует над всеми другими немецкими страстями. Всем так хочется канонизировать Обломова как русский тип. Но куда деть его современников — Базаровых, Верховенских, Шигале- вых? У Милюкова в «Воспоминаниях» есть любопытный эпизод: в университетские годы он путешествовал по Италии и однажды возле Рима поднялся на Monte Cavo, где стоял монастырь. Там его ласково встретил и приютил на ночь монах, с которым завязалась приятная беседа. Но вот монах спросил, откуда он, и услышав, что русский — отпрянул. Нигилист?!
Почему в самом деле нигилист имеет меньше прав представлять Россию, чем Обломов? Почему при Александре III решили, что широкие офицерские штаны лучше выражают русский дух, чем изящная форма предыду¬
117


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
щего царствования? Кто сочинил эти «национальные устои»? «Нация — не что иное, как духовное тело народа, созданное в ходе его истории. Оно меняет форму, но при всех изменениях остается верным самому себе».
* * *
В тот день, когда появляется перечень национальных примет и особенностей, нации выдается своего рода паспорт с приложением фотографической карточки. Отныне каждый полицейский может посадить ее в тюрьму, как только обнаружит несходство ее облика с паспортными данными. Некоторым народностям пришлось уже сидеть по этому случаю в тюрьме; другим это предстоит в будущем. «Национальное самосознание» — эмбрион тоталитаризма.
Национальное чувство лишено принудительного характера, оно естественно вытекало из всего потока народной жизни: национальная же идея означает тиранию и всеобщее подчинение. Она поднимает вопрос о национальном воспитании. «Национальной политикой, — по Отто Бауэру, — можно назвать планомерное сотрудничество с целью вовлечь весь народ в национальную культурную общность, определить его при помощи национальной культуры и тем превратить его в общность национального характера». Какое обилие глаголов императивного оттенка — «вовлечь», «определить», «превратить», выдающих страдательную роль масс и активность инициаторов «планомерного сотрудничества»! Картина «духовной перековки» народа — совершенно ясная. Муссолини и термин этот знает: «Фашизм перековал характер итальянцев, сорвав с наших душ все нечистые наросты, закалил его для всяких жертв и придал итальянскому лицу настоящую силу и красоту». Для него, как для Отто Бауэра, «без государства нет нации». Этим откровенно выдается связь национальной идеи с властью, необходимой для ее ограждения и распространения на широкие слои народа.
Сейчас предпринимаются попытки определения природы тоталитарных государств. Ее видят в простом властвовании, в беспрекословном повиновении народа, в произволе государственного аппарата и в подчинении всех
118


■ПАТРИОТИЗМ ТРЕБУЕТ РАССУЖДЕНИЯ)
сторон жизни его контролю. Под эти признаки, однако, подойдет и старое прусское полицейское государство, и государства рыцарских религиозных орденов Прибалтики, и тирания властителей эпохи Возрождения, и восточные деспотии. Ни с одним из них нельзя сравнить современные тоталитарные режимы. Они действительно особенные. Их особенность не во всепроникающей, всеобъемлющей роли государства, не во властвовании ради власти, что, в сущности, не ново, а в наличии идеи, руководящей государством. Тоталитарный режим — это прежде всего идеократия. Так он и определен у того же Муссолини: «Фашизм, будучи системой правительства, также и прежде всего есть система мысли». В другом месте он называет его «действием, которому присуща доктрина и доктриной, которая, возникнув на основе данной системы исторических сил, включается в последнюю и затем действует в качестве внутренней силы».
Подобно государствам Гитлера и Муссолини, все фашистообразные режимы — Пилсудского, Антонеску Хор- ти, Ульманиса — порождения национальной идеи. Логика всякого национального государства есть логика тоталитарная. Где «национальная идея» — там ложь, где ложь — там принудительное ее распространение (ибо лжи добровольно не принимают), а где принуждение — там и соответствующий аппарат власти.
У одного нашего видного публициста есть интересное высказывание: «Национализм, возведенный в ранг главенствующего и определяющего начала, представленный сам по себе, действует как огонь прерий: он выжигает кругом всю растительность, искажает и уродует все взаимоотношения между народами». В наши дни, по его словам, «национальные эмоции и интересы более чем когда-либо владеют душами народов и увлекают их на путь, который ведет в историческую пропасть».
Это очень верно и это постоянно надо помнить, читая знаменитое выражение Карамзина — «патриотизм требует рассуждения». Именно рассуждения возвели его «в ранг главенствующего и определяющего начала» и подняли до зомбартовских высот: «зная, что мы храбрее многих, не знаем еще, кто нас храбрее».
119


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Рассуждение — столь же губительно для национального чувства, как для любви, например.
«Большая часть людей, — по уверению Лескова, — любит, не зная за что: и это — слава Богу, потому что если начать разбираться, то поистине некого было бы любить». Чем глубже и основательнее разбирательство причин любви к родине, тем родина дальше уходит от нас, и тем настоятельнее потребность замены ее кумиром. Современный патриотизм, как правило, — идолопоклонство.
Но исторической пропастью грозит нам не один национализм. Вместе с ним выползло на сцену другое чудовище из того же рода, вида и семейства, только иной окраски. Они враждебны друг другу, но выражают две стороны одной и той же сущности. В старой Европе чувство национальное и чувство космополитическое не были разделены между собой, пребывали в гармоническом единстве. В Европе современной национальное и интернациональное отделились друг от друга и сделались врагами; каждое живет независимой жизнью, у каждого растет горб его уродства — идет саморазвитие заложенной в нем ограниченной идеи. Все сказанное о национализме как убийце народной души и подлинной национальности относится в той же мере к интернационализму. Он такого же рассудочного происхождения и такой же носитель бацилл тоталитаризма. Хотя, в противоположность современному национализму, он облекается в ризы международного единства, но подлинному единению наносит едва ли не больший удар, чем национализм. Он выступает открытым врагом той духовной основы, что питает настоящее братство народов.
Идея всечеловеческого единства очень древняя. Она существовала в библейские, ассиро-вавилонские времена и в эпоху римской империи, представлявшей как бы всемирное государство; его написало на своей хоругви христианство, а начиная с эпохи Возрождения рос и креп самый прочный из всех интернационалов — интернационал наук и искусств. Это были опять те времена, когда между народность не прокламировали, но служили ей. И служили не чем иным, как высшим напряжением
120


«ПАТРИОТИЗМ ТРЕБУЕТ РАССУЖДЕНИЯ»
творческих сил нации. Между народность вырастала из национальной жизни. Здоровое национальное чувство и творчество порождали также чувство космополитическое.
Шекспир, Бэкон, Ньютон — англичане, но они близки и всей Европе. Через них английское национальное становится всемирным. Общечеловеческое значение Англии тем больше, чем ярче выражает она свое самобытное. То же Франция, Италия, Германия, всякая другая страна. Даже полководческие подвиги, неотделимые по своей природе от вражды народов, не только разъединяют, но и сплачивают людей в преклонении перед военным гением. Наиболее ярки и самобытны те национальности, что дали больше других ценностей мирового значения. А мировая культура и общечеловеческое единство растут тем быстрее, чем напряженнее творчество отдельных национальностей. Никакого другого органического пути для возникновения и укрепления интернациональных связей и любви между народами не существует. «Кто не принадлежит своему отечеству, тот не принадлежит человечеству», — сказал Гельвеций. Знаменитые капиталистические отношения с их обменом и универсальной техникой, на которые столько надежд возложили социалисты, ни мало не сблизили национальности, скорее сделали их внутренне более отчужденными. Космополитизм — духовная, а не экономическая проблема, он рождается из национальной, а не из классовой стихии. Для него недостаточно «солидарности», нужна любовь. Только возлюбив чужую культуру и чужой народ как свои собственные, можно стать истинным космополитом. Мне кажется, слова «космополитизм» и «интернационализм» прекрасно выражают разницу двух явлений между народности. Первое означает приятие всего мира как родины, как своего «полиса». Всеобщее, мировое не противопоставляется здесь частному, национальному: родина расширяется до мира, мир принимается в отечество. Совсем другое звучит в «интернационале». Тут частица «inter» исключает какую бы то ни было близость с национальным началом. Всемирность понимается как нечто стерилизованное, очищенное от патриотической скверны, возникшее где-то «между» на¬
121


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
циями. Ее идейное рациональное происхождение еще яснее, чем у «национального сознания». В ней нетерпеливое желание создать мировое единство во что бы то ни стало, вопреки медленности его естественного созревания. Интернационализм очень похож на искусственный язык, эсперанто — безличный, бездушный, способный обслуживать техническую сторону связи между иностранцами, но никак не сближающий их духовно. Существо интернационализма — в его органической враждебности всему национальному. Ленин потому только возражал против национально-культурной автономии, что боялся заражения пролетариата националистической идеологией. «С точки зрения социал-демократа, недопустимо ни прямо, ни косвенно бросать лозунг национальной (подчеркнуто Лениным) культуры». Всякая любовь к родине, самая невинная и чистая, берется под подозрение и отожествляется с шовинизмом. Если у пролетария нет отечества, то его подавно не должно быть у сознательного интернационалиста. Атрофия всяких теплых чувств к отечеству — предмет его гордости. Он «выше» подобных привязанностей.
Но спросят: а что же значит требование полного самоопределения наций, вплоть до самостоятельного государственного существования, исходящее от интернационалистов? Что значат их декларации и «платформы», провозглашающие принципы свободного, ничем не стесняемого национального развития?
Это их «национальная политика». Существует убеждение, что чем меньше внешних стеснений для данной нации, тем скорее победит в ней интернациональное начало в лице пролетариата. Это не симпатия к национальному, а путь его изживания. Торжество же интернационала мыслится не иначе, как в результате исчезновения национального чувства. Полагают, что уже сейчас можно дышать иным воздухом, чем отечественный. Ленин и Каутский утверждали, будто благодаря обмену и капитализму, духовная жизнь человечества уже сейчас достаточно интернационализирована, а при социализме станет целиком международной. Но в противоположность космополитизму рост этой международности мыслится не
122


«ПАТРИОТИЗМ ТРЕБУЕТ РАССУЖДЕНИЯ»
путем национального творчества, а благодаря его приглушению и полному исчезновению. Лучше всего это выражено опять-таки у Ленина. Еще в 1913 году он писал: «Интернациональная культура, уже теперь создаваемая систематически пролетариатом всех стран, воспринимает в себя не “национальную культуру” в целом, а берет из каждой национальной культуры исключительно ее последовательно демократические и социалистические элементы». Убийственный для народного творчества характер интернационализма выражен здесь с предельной откровенностью. Из многовекового, исторически сложившегося национально-культурного организма выжимаются лишь специальные соки — «социалистические элементы». Остальное бросается собакам. «Интернациональная культура» возносится не на цветах, а на трупах национальных культур. Ленин с полным основанием мог назвать ее особой, «иной». В подготовительных его набросках к «Тезисам по национальному вопросу» есть запись: «Соединение, сближение, перемешивание наций и выражение принципов иной (подчеркнуто Лениным) интернациональной культуры».
* * *
Что интернационализм — война национальному чувству, лучше всего показали большевики. У них сразу после их прихода к власти возникла важная отрасль деятельности, носящая название «интернационального воспитания». Всякий, кто жил в Советском Союзе, знает, что это было планомерное, систематическое искоренение всякой привязанности к родине. Это она подверглась осмеянию и поношению во имя более «высшего» и «единственного достойного нашей эры» чувства. Только этим объясняется варварское уничтожение национальных святынь и памятников, оплевывание всего прошлого народа, его истории. Когда вздумали взрывать стены и башни Симонова монастыря под Москвой, и академик Щусев на коленях умолял пощадить этот исключительный памятник итальяно-русского зодчества XVI века, известный журналист Мих. Кольцов нагло насмехался над ним со страниц «Правды». Симонов мона¬
123


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
стырь, заявлял он, будет взорван, невзирая на заступничество тысячи академиков, как символ старой Руси, как напоминание о «проклятом прошлом».
Можно не сомневаться, что приди вместо большевиков к власти другие циммервальдисты, они вели бы ту же политику интернационального воспитания. Она была бы, может быть, более мягкой, но в существе своем заключала бы все ту же борьбу с национальным чувством.
Между тем, история трех Интернационалов показала искусственный характер движения. Под ним не только не найдено никакого народного начала, но и составлявшие его активные интернационалисты оказались на поверку в большинстве своем вовсе не интернационалистами. Две мировые войны до такой степени развенчали этот миф, что охотников возрождать его открыто не находится. Тем не менее, ни от интернациональных задач, ни от интернационального воспитания большевики до сих пор не отказались, несмотря на вынужденную во время последней войны уступку патриотическому чувству народа. Они облекли этот патриотизм в черносотенные формы и сделали ненавистным всем сколько-нибудь культурным русским людям. Но для подозрения их самих в истинном или черносотенном патриотизме нет никаких оснований, так же как нет оснований думать будто они перестали быть врагами религии, позволив открыть церкви и разрешив отправление богослужений. Кто захочет вторить модной сейчас пропаганде, внушающей, будто большевизм из международного превратился в национально-русское явление, тот обязан представить более солидные тому доказательства, чем вульгарная болтовня в духе брошюры Карла Лойтнера «Russische Volksimperialismus», выпущенной еще в годы первой мировой войны или высказываний Альфреда Розенберга. Коммунисты как были, так и остаются проводниками интернациональной идеи. И никто иной как Ленин, основатель советского государства, может считаться воплощением такого фанатизма. «Наплевать на Россию», принести ее с легким сердцем в жертву безумному эксперименту, воспользоваться помощью воевавшего с Россией государства — ничего ему не стоило. Он еще в детстве, играя в солдатики, любил
124


«ПАТРИОТИЗМ ТРЕБУЕТ РАССУЖДЕНИЯ)
представлять эту игру как битву русских с англичанами; всегда стоял на стороне «англичан» и с удовольствием бил «русских».
Такой интернационализм стоит нацизма.
Прав Иван Аксаков: «Лжет, нагло лжет или совсем бездушен тот, кто предъявляет притязание перескочить прямо во “всемирное братство” через голову своих ближайших братьев — семьи или народа — или же служить всему человечеству, не исполнив долга службы во всем его объеме своим ближайшим ближним». Такие упреки немыслимы были бы в отношении здорового космополитизма, не отрекшегося от своего отечественного и полагающего служение родине, народу в качестве основания для всемирного служения. Только такая всемирность не порывает с таинственным родником культурного творчества.
Интернационализм в большей степени, чем его антипод, представляет отвлеченную и ограниченную идею. В этом смысле не случайно, что и первое насильническое тоталитарное государство было основано под его знамением.
1956


«БАСМАННЫЙ ФИЛОСОФ» (Мысли о Чаадаеве)
Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес.
Пушкин
По безмерному честолюбию он, говорят, не спешил рассеивать заблуждения современников и не без наслаждения вдыхал фимиам, курившийся не ему, но имени брутову. Он молча принимал поклонения молодых западников, видевших в нем пророка свободы и смелого протестанта против реакции.
Нет большего самозванства в истории русской мысли.
Смягчающим вину обстоятельством может служить только поведение общества. Всем так хотелось ревизора «а подать сюда Ляпкина Тяпкина!» — и явился гениальный Хлестаков, в которого поверили не один городничий и Амос Федорович, но также приехавший по именному повелению из. Петербурга чиновник. Виной всему, конечно, Надеждин, напечатавший его «философическое письмо» в «Телескопе». Это он возвестил о появлении загадочной фигуры в партикулярном платье, — «ходит эдак по комнате и в лице эдакое рассуждение». И общество, и правительство сразу догадались, что это и есть тот, приехавший ревизовать Россию. Правительство поспешило официально объявить его сумасшедшим, славянофилы стали точить ножи, а в салонах и в аглицком клубе началось языческое ему поклонение. Развязка была непохожей на гоголевскую. Не нашлось почтмейстера, который распечатал бы семь остальных, неизвестных тогда «фило¬
126


«БАСМАННЫЙ ФИЛОСОФ»
софических писем» и обнаружил, что это вовсе не Брут и не Периклес, а так просто... «ни то ни се».
Он не уехал на тройке, по совету осторожного Осипа, но долго крутил головы московским Анне Андреевне и Марье Антоновне. «Десять лет стоял он сложа руки где-нибудь у колонны, у дерева на бульваре, в залах и театрах, в клубе и — воплощенным veto, живой протес- тацией смотрел на вихрь лиц, бессмысленно вертевшихся около него».
Россию он ревизовал строго. Не то что там, «в судах черна неправдой черной», но весь ее исторический путь объявлялся неправдой. «Мы никогда не шли об руку с прочими народами, мы не принадлежали ни к одному из великих семейств человеческого рода», «у нас совершенно нет внутреннего развития, естественного прогресса», «мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества». «Мы хоть и носили имя христиан, не двигались с места... плод христианства для нас не созревал». Не только идей долга, справедливости и порядка не выработалось у нас, но и простой благоустроенной жизни; «в своих домах мы как будто на постое, в семье имеем вид чужестранцев, в городах кажемся кочевниками». В прошлом у нас — «дикое варварство, потом грубое невежество, затем свирепое и унизительное чужеземное владычество, дух которого позднее унаследовала наша национальная власть». Мы равнодушны к добру и злу, к истине и ко лжи, «ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины», «мы составляем пробел в нравственном миропорядке».
Строки эти «потрясли всю мыслящую Россию».
Целое столетие не прекращался восторженный шепот Добчинских и Бобчинских: — Вот это, Петр Иваныч, человек! С Пушкиным на дружеской ноге, с декабристами компанию водил, «Телескоп» из-за него закрыли и Надеждина сослали, а Россию-то как аттестовал!
Этот шепот сделал ему карьеру и при большевиках. Он у них стал ходить в «дворянских просветителях», в борцах с самодержавием и крепостным правом. Свидетельство такой роли нашли в одном из неизвестных дотоле пяти «философических писем», опубликованных в
127


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
1935 г. «Эти рабы, которые вам прислуживают, разве не они составляют окружающий вас воздух? Эти борозды, которые в поте лица взрыли другие рабы, разве это не та почва, которая вас носит? И сколько различных сторон, сколько ужасов заключает в себе одно слово: раб! Вот заколдованный круг, в нем мы все гибнем, бессильные выйти из него. Вот проклятая действительность, о нее мы все разбиваемся. Вот что превращает у нас в ничто самые благородные усилия, самые великодушные порывы. Вот что парализует волю всех нас, вот что пятнает все наши добродетели...»
Смысл этого высказывания оказался удобным для оправдания самого факта издания чаадаевского наследства. То ведь было время перенесения в пантеон социалистической культуры останков всех мало-мальски «созвучных» знаменитостей прошлого. Фраза о рабстве послужила доказательством заслуг. Найдя ее, можно было не обращать внимания на все остальные рассуждения «Периклеса». Так он и остался воплощением добродетелей Афин и Рима, воссиявших в Москве на Новой Басманной.
* * *
Его приняли таким, каким преподнес Герцен — основоположник житий революционных святых. Герцен был в вятской ссылке, когда появилось первое «философическое письмо». Он его прочел несколько раз сряду и впал в состояние, близкое к истерии. «Я боялся, не сошел ли я с ума. Потом я перечитывал “письмо” Видбергу, потом Скворцову, молодому учителю вятской гимназии, потом опять себе». Попав через некоторое время в Москву и встретившись с автором поразившего его произведения, Герцен уже не мог смотреть на него иначе, как взором влюбленной барышни. Отсюда эти замечательные открытия: «эдак пишут только люди долго думавшие, много думавшие и много испытавшие».
Из критиков так никто и не задался вопросом, что же особенного испытал обитатель тихого флигеля в доме Левашовой? В наши дни можно только позавидовать благодати полного отсутствия житейских потрясений, излившейся на философа. Не считать же потрясением про¬
128


БАСМАННЫЙ ФИЛОСОФ’
смотр бумаг и допрос на границе по возвращении из поездки в Европу. Даже знаменитая отставка, в которой усматривали что-то вроде «испытания», оказалась без всякой драматической подкладки. Ушел с военной службы как раз для того, чтобы иметь возможность думать и ничего не испытывать. Никакими бурями не ознаменовано и знакомство с декабристами. «Все это были разговоры между лафитом и клико»... Ни масоны, ни тайные общества не оставили на этой душе зарубок, способных превратиться в раны.
Единственным крупным событием был домашний обыск и вынужденное затворничество в течение года, когда приходилось терпеть ежедневные визиты полицейского врача, обязанного являться к «сумасшедшему». Но это было уже после написания «философических писем», и это не шло в сравнение со ссылкой Надеждина в далекий Устьсысольск. За свое «сумасшествие» Чаадаев был, надо думать, по гроб благодарен Бенкендорфу и, может быть, ставил за него свечки у Николы на Арбате. Всей славой у современников и у потомков обязан он этому году попечения властей. Вот, разве, денег Бруту всегда не хватало; карета и лошади стоили дорого. Но не это определяло его историософию, и не то имел в виду Герцен, когда утверждал: «жизнью, а не теорией доходят до такого взгляда». Если жизнью барчука, перешедшего из-под крыла заботливой тетки в университет, в гусарский полк, в адъютанты кн. Васильчикова с возможностью сделаться адъютантом самого Государя, можно было дойти «до такого взгляда», то как Россия не наполнилась страшными вольнодумцами еще со времен Екатерины?
Никогда никакой жизни этот рано облысевший бесполый юноша не знал и, видимо, гордился «царственным презрением к эмпирической действительности».
Жил он в «истинном» мире идей, и если до чего-нибудь «дошел», то только умозрительным путем.
«Мыслящую Россию», падкую до всякого обличитель- ства, не трудно было купить популярной в те времена декламацией о рабстве, но трезвый иностранец Шарль Кене, написавший обстоятельную книгу о Чаадаеве, никак не может понять необходимости разбиваться о про¬
129


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
клятую действительность и дышать воздухом, «составляемым» рабами, в такое время, когда сама императорская власть ждала от дворян освобождения крепостных. Кене спокойно добрался до соответствующих материалов и установил, что «dvorovoi, obrok, tiaglo», то есть «toutes les formes du servage russe» — составляли основу финансового благополучия Петра Яковлевича до конца его дней. Еще в 1823 г. он ездил в «Лихачи» — свою наследственную деревню — и, наблюдая там крепостных, нашел, что «этим добрым людям» совсем не так уж плохо живется под заботливым управлением Михаила Яковлевича — его брата. Ни тогда, ни в 1855 г., за год до смерти, когда составлялось духовное завещание, он не пожелал освободить их и избавить себя от «стольких ужасов», заключенных в слове «раб».
Он пользовался самой жестокой статьей помещичьего права — сдачей крестьян в солдаты. Таким путем он поправил однажды свои денежные дела, выручив 9.000 рублей от продажи новобранцев.
В наши дни, впрочем, легче понять поведение самого Чаадаева, чем слова Герцена о «выстраданном проклятии», которым Брут «мстил русской жизни». За кем только не признавалось у нас это право на месть!
* * *
Что принимали его не за того, кем он был, начали догадываться в начале нашего века. Особенно опасной для революционной репутации Чаадаева оказалась книга М.О. Гершензона. Но и Гершензон не решился посягнуть на вековую традицию, на «светоча», «соратника декабристов». Гершензону, впрочем, известно было только три из восьми «философических писем». Теперь, когда опубликованы пять недостающих, и произведение, бывшее делом жизни Петра Яковлевича, предстало в цельном виде, — всякие сомнения относительно природы его философии отпадают. Невозможно возражать проф. В.В. Зеньковскому, увидевшему ключ ко всем его взглядам в его религиозных переживаниях. Неоригинальная, эклектическая философия его представляет в наши дни чисто исторический интерес. Она выглядит маленькой
130


БАСМАННЫЙ ФИЛОСОФ’
струйкой, теряющейся в мощном потоке европейской религиозной литературы того времени.
Судьба спасла ее творца от жалкого жребия выступить со своим произведением на Западе. Это позволило ему до конца дней красоваться в нимбе пророка, непризнанного в своем отечестве. Жаль только, что он сам и русские его современники лишены были случая убедиться в глубоком провинциализме концепции, с высот которой выносились такие сокрушительные приговоры.
Из писем его видно, что Баланш, один из кумиров Петра Яковлевича, читал как будто его рукопись, но отнесся к ней без всякого восторга.
Опубликованием литературного наследства большевики сорвали с Чаадаева гарольдов плащ, накинутый на него Герценом. Ироническая улыбка, загадочное молчание, скрещенные на груди руки и язвительные реплики воспринимаются ныне тоже не без улыбки. Читая «философические письма», испытываешь чувство чего-то своего, «родного». Объяснение находишь при взгляде на портрет, на тихо сияющие глаза, такие знакомые. Свидетельство Герцена устраняет сомнение в их цвете: они, конечно, серо-голубые.
«Серо-голубые глаза были печальны и с тем вместе имели что-то доброе, тонкие губы, напротив, улыбались иронически».
Такие глаза водились только в Москве, между Пречистенкой и Большой Никитской, — глаза, познавшие истину и с лаской и всепрощением глядевшие на мир. Таким взором благословлял нас Андрей Белый. Кому было догадаться, что за этой умудренной, скорбящей голубизной кроется откровение всего лишь во Рудольфе Штейнере? Могли ли и москвичи тридцатых-сороковых годов в лучистом взоре пророка аглицкого клуба видеть не мировое и вечное, а только мудрость, обретенную за чтением Жозефа де Местра, Бональда, Балланша, Ламетри и Юнга Штиллинга?
Чаадаев — предтеча тех наших философов, что вызывают подозрение в панибратских отношениях с Господом Богом, так много они знают о нем и так смело говорят от его имени. «Он так восхотел»... Петр Яковлевич всегда в
131


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
курсе идей и намерений Бога; он знает, например, почему Господь не выметет из пространства «этот мир возмутившихся тварей», или зачем Он наделил их страшной силой, именуемой свободой.
Нет уверенности, что он не считал себя избранным сосудом высшего Промысла. В послесловии к письму седьмому он ясно дает понять, что «имеет сообщить человечеству нечто важное». Этим и объясняет он французский язык своих «писем», полагая, что обращаться к человечеству можно только на общераспространенном языке. О каком-то новом слове миру говорится и в письме к Пушкину. Там выражено намерение напечатать свое произведение заграницей. Пушкин вряд ли догадывался, что речь тут шла не о простом философском открытии, а о новом Евангелии.
Новый Завет Чаадаев считал устаревшим. Нельзя уже, по его мнению, искать наследие Христово в этих страницах, «которые столько раз искажены были различными толкователями, столько раз сгибались по произволу». Возникши как книга своего времени, Евангелие не может быть ею для всех времен. «Когда Сын .Божий говорил, что он пошлет людям духа или что он сам пребудет среди них вечно, неужели он помышлял об этой книге?..» «Его божественный разум живет в людях, таких, каковы мы и каков Он сам, а вовсе не в составленной церковью книге». Если в «таких, каковы мы», то отчего бы не гнездиться божественному разуму под голым черепом гусарского офицера в отставке? Как бы для того, чтобы устранить сомнения, он в конце своего произведения восклицает: «Не должен ли раздаться в мире новый голос, связанный с ходом истории!» Голос, связанный с ходом истории, — это и есть его «философические письма». Все вместе они составляют историософскую систему, возвещающую предвечный замысел, лежащий в основе мирового исторического процесса. Они — новое священное писание.
Начав с утверждения никчемности России, ее неспособности родить хоть одну полезную мысль, кончил он тем, что превратил свой флигель на Новой Басманной в Назарет, несущий благовест всему миру.
132


«БАСМАННЫЙ ФИЛОСОФ»
* * *
В советской России легче было объявить его «дворянским просветителем», чем примирить идею просвещения с упорным желанием доказать тщету научных дерзаний, не осененных благодатью господней, или с провозглашением христианских ученых единственными носителями этой благодати. Ученый мир давно привык проходить мимо инквизиторского отношения к свободе исследования. Но как пройти мимо отрицания ценнейшего опыта современной исторической науки! После того, как Ренан потребовал, чтобы история имела свой собственный, независимый от какой бы то ни было философии метод, возраст ее приходится вести не от Вико, как делали одно время, а с XV столетия, от Лоренцо Валла, доказавшего подложность так называемого Константинова Дара — грамоты, удостоверявшей светскую власть папы. В этом открытии восторжествовала идея утверждения факта как носителя исторической истины. Именно в этом надо видеть выделение истории из сонма изящных искусств и философских упражнений. Не на этом ли пути открыты целые миры — Египет, Ассирия, ахеменидская Персия, Хеттская культура? Да и весь исключительный расцвет исторического знания в XIX веке не этим ли обусловлен?
Чаадаеву невыносимо засилье исследовательского начала — ненужного, вредного, отвлекающего разум от «истинных поучений». Сколько бы ни накоплять фактов, они, по его мнению, никогда не приведут к полной достоверности. Достоверность «может дать нам лишь способ их группировки, понимания и распределения».
Только людям, занимавшимся когда-нибудь историей в советских научных учреждениях, понятно зловещее значение этих слов. Они хорошо знают, что такое «группировка, понимание и распределение». Знакомы им и «истинные поучения», до которых умеют низводить историческую науку. Им так часто говорили, совсем чаадаев- ским языком: «к чему эти сопоставления веков и народов, которые нагромождает тщеславная ученость?., ни отыскивать связь времен, ни вечно работать над фактическим материалом — ни к чему не ведет». «Истории в наше время нечего делать, кроме как размышлять».
133


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Это говорилось накануне появления Ранке, Моммзена, Фюстель де Куланжа, накануне открытий Шамполлиона, Раулинсона, Ботта и Лейарда. Как забавно было читать это в их великое время и как страшно перечитывать сейчас! Ведь уже государственным путем подготовляются кадры историков, в задачу которых входит не изучение истории, а только «размышление» над нею. Для них, как для Чаадаева, история не загадка, не тайна, а нечто познанное в своей сущности. Все непреложные законы открыты Марксом и неизбежно ведут к коммунизму. У Чаадаева человечество идет к царству Божию, и задача историка — в созерцании божественной воли «властвующей в веках и ведущей человеческий род к его конечным целям». История — не наука о прошлом, но провозглашение будущих пришествий и устилание одеждами пути грядущего.
Совершенно непонятно, как после опубликования кн. Гагариным в 1862 г. шестого и седьмого «философических писем» наша прогрессивная общественность не рассмотрела в них силуэт незабвенного попечителя Казанского учебного округа? Только вместо казенного мундира предстал он в инквизиторской хламиде, сотканной из импозантной философской прозы.
Это посерьезнее щедринского генерала, что въехал на белом коне, сжег гимназию и упразднил науки. Сожженная гимназия становится бессмертной. Но какая бездна погибели уготована ей светом знания, возвещенным нашим философом! Он требует взирать на исторические события «не с хладным научным интересом, но с глубоким чувством нравственной правды».
За гладкостью языка, пожалуй, не сразу и приметишь дикий смысл этой фразы. Взирать на минувшее «с чувством нравственной правды» — все равно, что ввязаться в борьбу Юлия Цезаря с Помпеем, взявши сторону одного из них. Это значит, что историк обязан участвовать в распрях прошлого. Ему, видимо, позволено, дойдя до Александра Македонского, и стулом об пол хватить. Пришел он, чтобы судить и выносить приговоры. И уж, конечно, судебный кодекс его основан не на равнодушии к правой вере. Это только немец Миллер, затесавшийся
134


БАСМАННЫЙ ФИЛОСОФ»
при Екатерине II в историографы, мог позволить себе святотатство, сказавши: историк должен казаться без родины, без веры, без государя.
Чаадаев достаточно тонок, чтобы не восставать открыто против секуляризации науки, но вся цепь его заключений провозглашает полное возвращение системы знаний в лоно церкви. Что же касается истории, то для нее термин «наука» просто недостаточен. Она больше, чем наука, она — теургия. Потому и одиозен образ трудолюбивого историка-исследователя. Вместо него должна возвышаться фигура жреца. История, по Чаадаеву, развитие идей; всякий интерес, вплоть до грубо материального, порождается идеями; чем же, как не их созерцанием, должно быть изучение истории? И можно ли, занимаясь историей, не служить Творцу, если воплощенные в человеческом обществе идеи суть дуновения божественной воли? Надо только отрешиться от распространенного ее понимания как конгломерата событий и деятелей. Помпеи, Цезари, Карлы Великие и их подвиги не стоят никакого внимания. Незачем распылять его также на всякие фео- дализмы, абсолютизмы, на революции, войны, государственные преобразования; они суть следствие религиозных идей. История — воплощение христианства. И что же это за историк, что не будет вести себя христианином в веках, не осудит ни язычества, ни схизмы, ни ереси?
* * *
«Мыслящая Россия» дала важные против себя улики, обойдя молчанием содержание шестого «философического письма». Это самый страшный Jüngste Gericht, какой только известен. В геенну сбрасывается ни больше, ни меньше, как весь античный мир. Греция объявлена «страной обольщения и ошибок, откуда гений обмана так долго распространял по всей земле соблазны и ложь. Искусство ее — это извращение естественного и законного порядка — обожествление и возвеличение всего, что есть материального в человеке, всего, что должно занимать низшую сферу духовного его бытия. Оно апеллирует к самой низменной стороне нашей природы; нравственное чувство гибнет без остатка при его восприятии. «Перик-
135


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
лес» призывает наложить «клеймо неизгладимого позора» на чело Гомера. Во всей древности нет более ненавистного имени, чем имя этого «Тифона или Аримана». Это от него заимствован наш «грязный идеал красоты», гибельные героические страсти, необузданная приверженность к земле. Его поэзия, снисходительная к порочности нашей природы, сильнее всех оспаривает почву у христианской мысли. «Должен наступить день, когда имя преступного обольстителя, столь ужасным образом способствовавшего развращению человеческой природы, будет вспоминаться не иначе, как с краской стыда». С затаенным дыханием ждет современный читатель приговора над последней, самой дорогой ему грешницей, однажды осужденной Савонаролой. И конечно, не питает надежды на ее помилование. На Ново Басманной твердо знают, что придут времена, «когда своего рода возврат к язычеству, происшедший в пятнадцатом веке и очень неправильно названный возрождением науки, будет возбуждать в новых народах лишь такое воспоминание, какое сохраняет человек, вернувшийся на путь добра, о каком-нибудь сумасбродном и преступном увлечении своей юности».
Только после этих высказываний можно оценить эпиграф к первому «философическому письму»: Adveniat regnum tuum.
Без Гомера, без Фидия, без Платона и Марка Аврелия, без Ботичелли, Леонардо, Микеланджело, Данте, Петрарки, без всей европейской поэзии, живописи и музыки будет это «царствие твое».
Чье-то старинное благочестие почиет на «философических письмах». Не ясная ли душа того монаха, что соскоблил эллинские тексты с двух тысяч пергаментов, чтобы написать на них две тысячи Евангелий?
Какие же эпохи вознесены будут перед осужденными, опороченными временами? Ответ не трудно предвидеть. Конечно, — средние века.
Их история — это и есть история «общества, основанного на истине, непосредственно исходящей от высшего разума». Мы дожили, кажется, до дней, когда такого рода открытия многим уже не режут уха, но лет пятьдесят тому назад было еще иначе. Нужно, действительно,
136


«БАСМАННЫЙ ФИЛОСОФ»
пришествие нового средневековья, чтобы люди могли спокойно слушать, как восторг, вызываемый античным искусством и искусством ренессанса, предается проклятию и причисляется к низменным движениям души.
* * *
Но нас сражают еще одним открытием. В эту христианнейшую из всех эпох Провидению угодно было выдвинуть человека, «наиболее способствовавшего выполнению плана, предначертанного божественной мудростью для спасения рода человеческого». Таким человеком оказался... Магомет.
Надобно знать узко сектантское восприятие христианства Чаадаевым, чтобы понять наше удивление выбором героя. Но в симпатиях к Магомету кроется такая черта его облика, пройдя мимо которой, мы рискуем ничего в этом облике не понять.
Не магометанством самим по себе он покорен, а его экспансией «на огромной части земного шара». Своим победным шествием оно сделало больше для торжества божественного Промысла, чем христианские мудрецы, «бесполезные», неспособные «ни одно из своих измышлений облечь в плоть и кровь и ни в одно человеческое сердце вселить твердое убеждение». Наш философ заворожен разящим мечом ислама. Такое же восхищение внушает ему Библия «зрелищем необычайных средств» для сохранения идеи единого Бога.
Он называет «более непонятливой, чем безбожной» всякую философию, приходящую в ужас от массовых избиений. Величие Моисея не в том, что он вывел народ из Египта и дал ему закон, а в том, что у него не дрогнуло сердце убить несколько тысяч человек за отступничество. Это — наиболее совершенное средство, «чтобы внести в человеческий ум необъятную идею, которая не могла родиться в нем самостоятельно».
Упрек «христианским мудрецам» — это упрек неумению проливать кровь и быть беспощадными.
Узнав о петербургском наводнении 1824 г., Петр Яковлевич в письмах к брату мог по христиански сокрушаться о душах несчастных, погибших без покаяния. Но он
137


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
тверд, как камень, когда речь идет об истреблении людей во имя высшей идеи, о внедрении ее в массы железом и кровью. С грустью наблюдая удаление человечества от пути, указанного Богом, он способен мечтать о грандиозной физической катастрофе, которая бы, прокатившись по всей земной поверхности, помогла нам «переродиться в духе откровения». Какой великолепный Торквемада пропадал на Новой Басманной!
«Глашатай свободы», «смелый обличитель реакции» был учеником величайшего реакционера своего времени Жозефа де Местра. Это его философия эшафота проступает в писаниях пророка Тверского бульвара. Как не узнать в них знаменитого похвального слова палачу и беспощадным расправам, причисленным де Местром к образцам высшего благочестия и служения Господу!
Мир полон праведных наказаний и заслуженных смертных приговоров. Нет кары, которая бы не очищала. Смертная казнь подобна божественному правосудию, она благоговейное ему подражание. Злодеев нельзя предоставлять одному только загробному возмездию, — здесь, на земле, им должна быть благочестивая,, но лютая месть.
Казнь свята, ибо является расплатой за грехи. И это ничего, что неповинные дети терпят часто за преступления родителей; их наказание — искупление вины отцов.
Все живущее — один одушевленный мир, связанный органической солидарностью; в нем отдельная биологическая особь или целая группа может нести кару за содеянное другой особью или другой группой. Нет необходимости в тщательном судебном разбирательстве. Важно, чтобы преступление было наказано. Скорые беспощадные приговоры — столь же праведны, как те, что основаны на полном доказательстве вины. Инквизиция — самое святое правосудие. Она вместе со всей средневековой католической церковью, властной носительницей христианских вселенских начал, поставлена де Местром выше всего на свете.
Люди нашего времени, знакомые с ролью свинца, проходящего через затылок, в качестве проводника «необъятной идеи» лучше, чем современники Чаадаева, способны понять его историософию. В эпоху предельного
138


«БАСМАННЫЙ ФИЛОСОФ’
обострения чуткости ко всяким проповедям массового истребления трудно смотреть без возмущения на продолжающееся возжигание курений «Периклесу» и на упорное нежелание замечать у него топора и веревки за плечами.
О 	чем же грустили серо-голубые глаза? О печальном ли значении слов «dvorovoi», «obrok», «tiaglo» или о том, что в мире растет количество «возмутившихся тварей» и нет посланцев, способных помочь человечеству в восприятии божественной идеи?
* * *
«Мыслящая Россия» сразу «заметила» и определила как реакционера Конст. Леонтьева, но оказалась необычайно милостивой к Чаадаеву. На его реакционность не обратили внимания.
Один Р.В. Иванов-Разумник ощутил смутное беспокойство. В первое издание своей «Истории русской общественной мысли» он не включил Чаадаева, полагая, что ему «не могло быть места» в этой истории. Смутила его и борьба Чаадаева с позитивными теориями прогресса в то время, как собственно-чаадаевское решение вопроса о прогрессе представлялось Иванову-Разумнику «типично шигалевским». Но опасения со временем прошли, и во втором издании книги наш герой был приобщен к истории русской общественности.
А между тем, что такое леонтьевское «подмораживание» в сравнении с царством Великого Инквизитора с беспощадной идеократией, со стремлением к слиянию «всех существующих на свете нравственных сил в одну мысль, в одно чувство и к постепенному установлению такой социальной системы или “церкви”, которая должна водворить царство истины среди людей»!
За что прощено ему такое ультрамонтанство? Уж не за то ли, что реакционность его «западная», католическая, без малейшего упоминания о православии и самодержавии? Как ни странно, но именно это предположение многое объясняет. Уже Герцен, подыскивая извинение католическим симпатиям Чаадаева, поговаривал о большей «тягучести» католичества в сравнении с православием, о
139


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
«революционном католицизме». А когда лет через пятьдесят Гершензон употребил выражение «социальный мистицизм» и подметил в «философическом письме» мысль, согласно которой Запад в поисках Царства Божия попутно обрел свободу и благосостояние, прогрессивная галерка, привыкшая падать ниц перед «социальным» и «революционным», окончательно была сражена. У нас всегда полагали, что на Западе и цари либеральнее, и полиция добрее, и реакция — не реакция. Там и церковь может сделаться «революционной».
Не отзвук ли это того же учения Жозефа де Местра, утверждавшего, что римские папы в скором времени будут провозглашены верховными вождями цивилизации, охранителями наук и искусств, прирожденными покровителями гражданских свобод и благодетелями человечества?
Допусти Чаадаев хоть слово о какой-нибудь прогрессивной роли православия, он бы погиб безвозвратно, но о католичестве мог безнаказанно говорить дикие вещи, несовместимые с элементарным знанием истории. Откуда он, например, вычитал, будто «рабство» в Европе (он разумел крепостное право) обязано своим исчезновением западной церкви? Или с какой стати приписываются ей все успехи цивилизации? Как будто вовсе не был затравлен Абеляр и не был сожжен Джордано Бруно, как будто Лютер не называл Коперника дураком, а Галилей не стоял перед трибуналом инквизиции!
Не только западничество семинаристов, пришедшее на смену западничеству Грановского и Герцена, но и сами Герцен с Грановским не в состоянии оказались понять, что в писаниях Чаадаева явлено не католичество Франциска и Бернарда, а полицейское католичество эпохи реставрации, так ненавидимое Стендалем и Виктором Гюго. Прельщенная «обличениями» революционная и либеральная общественность не поняла также, что «мстил» Чаадаев русской жизни не как человек европейского просвещения, а как католик. Ни наук, ни искусств, ни политических учений, ни декларации прав человека и гражданина, ничего, кроме католичества, для него не существовало на Западе. В многовековой вражде империи св. Петра с империями Павла и Андрея Первозванного —
140


«БАСМАННЫЙ ФИЛОСОФ)
корень его высказываний о России. Только этим и можно объяснить странный оборот мысли, возлагающий вину за крепостное право не на самодержавие и дворянство, а на церковь. «Пусть православная церковь объяснит это явление. Пусть скажет, почему она не возвысила материнского голоса против этого отвратительного насилия одной части народа над другой». Все началось с несчастного момента, когда, «повинуясь нашей злой судьбе, мы обратились к жалкой, глубоко презираемой этими (западными — Н.У.) народами Византии за тем нравственным уставом, который должен был лечь в основу нашего воспитания». Если история наша жалка и ничтожна, если мы — последний из народов, если даже на лицах у нас печать примитивизма и умственной незрелости, причина этому одна — наше религиозное отступничество. Аракчеев, Бенкендорф, крепостное право — все оттого, что мы не католики.
* * *
Увлечение Западом началось у нас давно. В XVII веке молодой Ордин-Нащокин совершил побег в «страну святых чудес», но, попутешествовав, вернулся обратно. Не променяли Москвы на Париж и декабристы. «Обогащать Россию сокровищами гражданственности», — таков был их патриотический порыв. Совсем иную реакцию вызывало западничество религиозное.
Как только доходило до обращения в католичество, либо до преклонения перед ним, так явственно звучал мотив: «Как сладостно отчизну ненавидеть!»
Тысячелетний комплекс вражды латинства к православному миру не допускал компромисса. Едва ли не первым образцом в этом роде был кн. И.А. Хворости- нин — современник и наперсник первого Лжедмитрия. В противоположность тем из людей XVII века, что понимали превосходство западного просвещения и хотели соответствующих реформ в России, он ни о каких реформах не думал, просто проникся брезгливостью к стране и народу, швырял в навоз православные иконы, смеялся над обрядами и обычаями и жаловался, что на Москве «жить не с кем». А человек он был больше наглый и вы¬
141


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
сокомерный, чем просвещенный. С поразительной легкостью усвоил он «гордый взор иноплеменный», которым после него стали смотреть на Россию все неофиты латинства.
Когда начались католические симпатии его духовного потомка Чаадаева — трудно сказать. Может быть, в ранней юности при запойном чтении философской литературы, может быть, в 1816—18 гг. в ложе «Соединенных Друзей», управлявшейся ген. Прево де Люминаром и полк. Оде де Сионом, где состояло также несколько лиц из польской аристократии, или в ложе «Северных Друзей» (1818—19 гг.), связанной с польскими ложами в Вильно. Окрепли эти симпатии, безусловно, в 1823—26 гг. во время путешествия по Европе. Утвердившись окончательно в мысли о римской церкви как единственном обиталище божием, а о народах Запада как избранниках, составляющих то «общество», где идея, которую Бог открыл людям, должна созреть и достигнуть всей своей полноты, он уже не мог не видеть божественной печати на каждом камне мира освещенного католическим солнцем. «Все создано им и только им: и жизнь земная, и жизнь общественная, и семейство, и отечество, и наука, и поэзия, и ум, и воображение, и воспитание, и надежды, и восторги, и горести». Именно тогда наблюдавший его в Берне Свербеев отметил его презрение ко всему русскому. Но и в этом презрении он не был оригинален.
Кто даст себе труд сравнить чаадаевское «j’accuse» со всей суммой накопившихся в Европе веками суждений о России, тот поразится их необычайному сходству. Это как бы экстракт из политических памфлетов, подложных документов, записок авантюристов вроде Штадена, Таубе и Крузе, донесений Шлихтинга, реляций Поссевина, бо- гословски-полемических споров времен католического наступления на Русь в XVI—XVII вв. Протограф западного происхождения проступает отчетливо во всех суждениях автора «Философических писем» о России.
С давних пор отшлифовался взгляд на сомнительность русского христианства, на варварство и богопротивность его обрядов, на отступничество русских, подлость их на¬
142


«БАСМАННЫЙ ФИЛОСОФ»
туры, их раболепие и деспотизм, татарщину, азиатчину и на последнее место, которое занимает в человеческом роде презренный народ московитов. На начало 30-х гг. XIX в. падает небывалый взрыв русофобии в Европе, растущей с тех пор крещендо до самой эпохи франко-русского союза.
Немногие из попадавших за границу сумели, подобно Герцену, понять, что «они нас ненавидят от страха». Ненависть эта подавляла до того, что вызывала порой душевный кризис. В наиболее отчетливом и, так сказать, классическом виде он пережит был В.С. Печериным — самым чистым и самым экзальтированным из людей 30-х годов. Европейское «общественное мнение» просто сломило его.
Чаадаев не сделался перебежчиком и не перешел в католичество, как Печерин, но проклятие изрек.
В «Апологии сумасшедшего», написанной после «Философических писем», видим что-то похожее на раскаяние, на отход от первоначального взгляда на Россию; но это уже другой Чаадаев, не вполне, может быть, искренний.
* * *
Философствующее юношество того времени представляло редкий психологический тип людей, усвоивших исключительно высокий взгляд на свою персону. Каждый сознавал себя сосудом избранным, приносящим в мир откровение, каждый мнил себя в числе гениев человечества. Чаадаев больше всех.
Печаль серо-голубых глаз означала печаль апостола, принесшего миру небывалое слово, но увидевшего себя в варварской стране. Это чисто русская драма, особый жанр, возникший из превращения шиллеровской высокой трагедии в комедию Гоголя: «Я не могу погубить свою жизнь с мужиками! Душа моя жаждет просвещения!» В восемнадцатом веке ее переживал фонвизинский Иванушка из комедии «Бригадир», родившийся телом в России, в то время как душа его принадлежала короне французской.
143


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Чаадаев, безусловно, ощутил родную землю как недостойную его гения. Как крепостной мальчишка, научившийся в помещичьем дому болтать по-французски с барчатами, он устыдился своего происхождения и своих родителей — презрел и возненавидел самую душу России, выраженную в ее прошлом. С бойкостью и хлесткостью вынес приговор одной из самых многострадальных историй. Не трагическую судьбу, а род преступления увидел он в ней. Как тут не вспомнить Пушкина, принимавшего всю русскую историю такой, какова она есть! А ведь Пушкин знал, что многое из того, что говорили про нас в Европе — сущая правда. Но за этой частичной правдой поэт угадывал величайшую неправду, — старинное зло, отравлявшее истину и несовместимое с ней. Он и сам был человеком большого гнева во всем, что касалось грехов России, но твердо знал границы такого гнева; они определялись границами любви. Там, где начиналась Ненависть или равнодушие, кончался русский и начинался иностранец. Честный Печерин так и понял свои чувства. Чаадаев, хоть и опомнился, и не перестал быть русским, — в писаниях своих перешел роковую границу. Те девяносто девять процентов читателей, что произведений Чаадаева в руках не держали, а судят о них по скудным цитатам в курсах истории литературы, где им преподнесен образ благородного страдальца, распятого на кресте русского варварства, реакции и отсталости, должны, наконец, знать, что страдания его ничего общего с болью за родину не имеют. Самая мишень его обличительных стрел совсем не та, что у прочих «обличителей». К позорному столбу пригвождалась не власть, бюрократия, произвол, не временное и изменчивое, а вечное и неизменное — наша национальная субстанция.
В. Богучарский, один из историков революционного движения, уверяет, будто «своим философическим письмом Чаадаев говорил русским людям: если вы хотите быть народом историческим, то оставьте всякую надежду на возможность идти каким бы то ни было иным путем, кроме того, которым идет Европа». Ничего такого в «философическом письме» нет. Там совсем другое: вступите
144


«БАСМАННЫЙ ФИЛОСОФ»
вы на европейский путь или не вступите — оставьте надежду стать историческим народом, эта роль не ваша; вместе с абиссинцами и готтентотами вы лишены божественной благодати, излитой на народы избранные. В крови у русских он подметил вражду ко всякому истинному прогрессу. Великий человек, захотев просветить, кинул им плащ цивилизации; «мы подняли плащ, но не дотронулись до просвещения». Само Провидение «исключило нас из своего благодетельного действия на человеческий разум... не пожелало ничему нас научить». «Именно это лишает нас всех могущественных стимулов, которые толкают людей по пути совершенствования».
Историософия Чаадаева — не от великого гнева, порожденного великой любовью, а от великого презрения. Не об исцелении прокаженного тут речь, а об изгнании его в пустыню.
Россия ублюдочна от рождения, она — унтерменш среди народов. Кто не заметил этих высказываний, тот ничего не понял в русской теме «философических писем».
Русское национальное самосознание в процессе самосовершенствования проходило и впредь, вероятно, будет проходить через величайшие самоотрицания, но пройти через это — не значит ли лишиться всякого самосознания?
Надо быть воистину унтерменшем, чтобы в истерично покаянном порыве упасть перед чаадаевским евангелием. На нем печать и дыхание враждебного мира. Это духовная пятая колонна в истории русской мысли.
Если прав Бердяев, что ответственность за себя и ответственность за отечество имеют один и тот же моральный корень, то этого корня у Чаадаева не было.
Достоевский полагал, что его не было у всего русского либерализма, чьим кумиром сделался Чаадаев. Русский либерализм, по его словам, нападал «не на русские порядки, а на самую Россию». «Эту ненависть к России еще не так давно иные либералы наши принимали чуть не за истинную любовь к отечеству и хвалились тем, что видят лучше других, в чем она должна состоять!»
145


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
* * *
И вот опять тот же вопрос: как могло произойти «чудовищное», по выражению Гершензона, заблуждение русской радикальной интеллигенции, продолжающей по сей день — видеть в нем декабриста по духу и обличителя самодержавия? Каким образом остались незамеченными панегирики его царизму, столько сделавшему для успеха просвещения и для блага народа? «Всей нашей цивилизацией, всем, что мы есть, мы обязаны нашим монархам; везде правительства следовали импульсу, который им давали народы и поныне следуют оному, между тем, как у нас правительство всегда шло впереди нации, и всякое движение вперед было его делом».
Как можно было не заметить отрицательной, презрительной оценки декабризма в первом «философическом письме», где прямо сказано: «вернувшись из триумфального шествия через просвещеннейшие страны мира, мы принесли с собой лишь идеи и стремления, плодом которых было громадное несчастье, отбросившее нас на полвека назад»? И, конечно, декабристы имеются в виду, когда говорится: «если мы иногда волнуемся, то отнюдь не в надежде или в расчете на какое-нибудь общее благо, а из детского легкомыслия, с каким ребенок силится встать и протягивает руки к погремушке, которую показывает ему няня».
Конечно, всех попутал Герцен, написавший вместо портрета Чаадаева свой собственный идеальный портрет. Конечно, Бердяев в наши дни подновил его, выхватив мессианистические фразы из «Апологии сумасшедшего» и наклеив их на трафаретное изображение московского Брута. История же с «Телескопом» с объявлением Петра Яковлевича сумасшедшим отнесла его автоматически в разряд мучеников самодержавного произвола, «борцов с реакцией».
Но все-таки, сто лет — срок не маленький, можно было кое в чем разобраться. Особенно после публикаций кн. Гагарина в 1862 г. Но разбираться как раз никто и не думал. Не хотели расставаться с образом печального рыцаря свободы, с иронической улыбкой, со скрещенными на груди руками, с колонной, с деревом на Тверском
146


«БАСМАННЫЙ ФИЛОСОФ»
бульваре. Русская революция прочно зачислила его в сонм своих предтеч и страстотерпцев. И это не по одной только ошибке и недоразумению.
Ошибка обнаружена и исправлена еще в начале нашего века. Милюков и Гершензон прекрасно показали зависимость «басманного философа» от идей французских клерикальных кругов эпохи реставрации. В 1911 году в сборнике в честь С.Ф. Платонова появилась статья С.А. Адрианова, проследившая знакомства, связи и переписку его с иностранцами. Среди них не нашлось ни одного «прогрессиста», все оказались роялистами-легитими- стами, боровшимися пером и шпагой с якобинством, бонапартизмом и либеральным орлеанистским режимом. Мы совсем не располагаем данными, позволяющими думать об интересе или знакомстве Чаадаева с теми французскими писателями, на изучении которых воспитывалось русское радикальное западничество. Приведенные Адриановым свидетельства рисуют прямо противоположный круг связей и интересов.
Несмотря на это, репутация Брута и Периклеса осталась непоколебленной. В СССР и в эмиграции продолжают воспринимать его по Герцену, по Богучарскому.
Можно быть уверенным, что появись все восемь «философических писем» при жизни автора, это не изменило бы отношения к нему, как не изменилось оно. у большевиков после публикации 1935 г. Не философией же его увлекались. Ее никто не знал и знать не хотел, кроме разве специалистов. Популярность его зиждется на чем- то другом, на каком-то волшебном слове, которым он зачаровал «общественность». Теперь знаем, что то было слово ненависти к отчизне. Только это слово и вычитали у Чаадаева, только одним своим первым «философическим письмом» он и вошел в русскую литературу. Да и в этом письме читали не всякое лыко. Видели, либо догадывались, что половина сказанного о России — вздор и невежество, а другая половина имеет условную ценность. Привлекательный момент заключался не в истине его суждений, а в том что стояло над суждениями — в страсти, в музыке отрицания и «гнева», в небывалой особенности этого гнева, направленного не на традиционных тиранов
147


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
и угнетателей, а на Россию. Он первый вознес на нее хулу и только за это сам был вознесен.
Тут можно согласиться, что какая-то «мистическая» связь с русской революцией у него существует. Это только на Западе «любовь к отечеству святая» написана на революционных знаменах; там слово «Франция» могло означать республику. Русские революционеры никогда Россию во фригийском колпаке не представляли. Республика не могла быть «Россией». В глубине души они соглашались с Уваровым и Победоносцевым в том, что тогдашняя правительственная система — это и есть Россия. Существовал неписаный догмат о несовместимости понятия «Россия» с понятиями «прогресс» и «революция». В отличие от западных, наша революция еще в раннем подполье была не национальной! Она замешана на грехе матереубийства. «Пальнем-ка пулей в святую Русь!» Этот лозунг звучал задолго до Октября. В орестейе русской революции Чаадаеву принадлежит роль пролога.
mi


IGNORANTIA EST
От начала «освободительного» движения народ у нас был предметом почитания и презрения одновременно. Уже у декабристов можно это заметить.
— Что есть свобода?
— Жизнь по воле.
— А все ли люди свободны?
— Нет. Малое число людей поработило большее.
— Почему же малое число поработило большее?
— Одним пришла несправедливая мысль господствовать, а другим подлая мысль отказаться от природных прав человеческих, дарованных самим Богом.
Это — из «Любопытного разговора» Никиты Муравьева.
Говоря о «подлом» отказе от свободы большего числа людей, Муравьев вряд ли заблуждался относительно группы народонаселения, которую надлежало разуметь под этим. Бичевание рабских черт народа росло вместе с революционным движением и вошло в его практику. Русского мужика начали сечь перед лицом всей Европы с таким азартом, что Мишлэ, написавший в «Легенде о Кос- цюшко» злобный памфлет на русское крестьянство, мог с полным правом считать свои выпады мягкими в сравнении с тем, что говорили о простонародьи сами русские эмигранты-революционеры.
Спохватившийся Герцен выступил с беспомощной и наивной защитой своего народа, но факт самооплевыва- ния должен был признать. Друг его Н.П. Огарев написал поэму, полную жалоб на привычку к ярму и на косность мужика, у которого, по его словам, «нет стремления жить
149


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
лучше». О мужицкие предрассудки и недоверие разбилась мечта Николая Платоновича об освобождении крестьян его вотчины села Белоомут. Освобождение мыслилось не безвозмездное, а посредством выкупа земель и угодий.
Я думал — барщины постыдной Взамен введу я вольный труд,
И мужики легко поймут Расчет условий безобидный.
Мужики отнеслись к затее с подозрением, усмотрев в ней барскую прихоть. И не без основания. Неумелое интеллигентское освобождение принесло им новую, горшую неволю — зависимость от богачей и кулаков. Но своим непониманием высоких побуждений поэта они ранили его в самое сердце.
О если так, то прочь терпенье!
Да будет проклят этот край,
Где я родился невзначай!
Уйду, чтоб в каждое мгновенье В стране чужой я мог казнить Мою страну, где больно жить.
Всякий раз, когда утопические грезы интеллигенции встречались с несочувствием или непониманием народа, раздавалась эта жалоба на невозможность жить на родине, оплакивавшая героев, родившихся в «безвременье», в «глухую ночь», и всегда заканчивавшаяся: «да будет проклят этот край!» Чеканную аттестацию «краю» дал Чернышевский: «Рабы! Все, все рабы сверху до низу!» А уж он ли не служил народу молебнов с акафистами? В 1875 г., во время знаменитого хождения в народ, группа революционеров не остановилась перед тем, чтобы крестьян Чигиринского уезда на Украине, верных царю и глухих ко всем революционным призывам, вовлечь провокационным способом в антиправительственную организацию путем подложного царского манифеста, призывавшего к созданию тайных дружин для борьбы с помещи¬
150


IGNORANTIA EST
ками. Многие мужики поплатились за это ссылкой в Сибирь.
За «критически мыслящей личностью» признавалось право водительства, учительства, суда и «казни».
Право это усилилось и нашло теоретическое обоснование в марксистский период, когда слово «народ» уступило место слову «пролетариат». Ленин решительно разошелся с Адлером, Бернштейном, Вандервельде, видевшими в рабочем движении создателя социалистической идеи и носителя ее развития. В брошюре «Что делать?» он с презрением отозвался о способности рабочего класса выработать собственными силами что-либо большее, чем «сознание трэд-юнионистское», то есть нечто жалкое, с точки зрения Ленина. Дальше объединения в союзы, дальше борьбы с хозяевами за улучшение своего экономического положения рабочий не способен пойти. Пролетариат для Ленина, как выразился его оппонент на II съезде, означает «пассивную среду, в которой может развиваться бацилла социализма, внесенная туда извне». Социалистическое движение, по Ленину, возникло «совершенно независимо от стихийного рабочего движения, как естественный и неизбежный результат развития мысли революционной социалистической интеллигенции». Ей, а не пролетариату править кораблем революции. Себя самого он, конечно, зачислил в кормчие и призывал русский народ смыть позор обвинения, брошенного Чернышевским, путем энергичного участия в революции под его, Ленина, руководством.
Когда произошел большевистский переворот, и часть радикальной интеллигенции ушла в эмиграцию, она унесла туда свое столетнее презрение к русскому народу. Если большевики раскулачивали и ссылали его в тайгу за нежелание строить коммунизм, то в эмиграции его осуждали за то, что он этот коммунизм строит. «В России коммунизм строят внуки крепостных рабов и дети отцов, которые сами пороли себя в волостных судах». Высокомерный кюстиновский тон этот принадлежит не иноземцу, а старому русскому социал-демократу, клявшемуся когда-то именем народа — покойному Г.П. Федотову.
151


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
«Какой пролетарий во Франции добровольно вернется в крепостной серваж?» — спрашивал он. Русский же, по его мнению, идет в крепостное рабство охотно.
* * *
Интеллигенция всегда была непоколебимо уверена в своем праве «казнить» родную страну и бичевать жесто- ковыйный народ, неспособный понять ее высоких идеалов. Это было не фальшиво, не наигранно, а вполне искренне, от нутра. Чувствовали себя чем-то вроде библейских пророков, назначенных не только глаголом жечь сердца, не только указывать путь в пустыне, но и насылать меч на отстающих и непокорных. Громили и порицали, как посланные свыше, как облеченные властью. В этом сказалась давно подмеченная черта — одержимость русской интеллигенции чувством ответственности за исторический процесс или, как выражаются религиозные философы, — «теургическим беспокойством». Но откуда оно, это сознание призванности и вытекающей из него духовной власти?
Сама радикальная интеллигенция объясняла это словами Радищева: «Я взглянул окрест меня — и душа моя страданиями человечества уязвлена стала». Бремя исторической ответственности, по этой версии, принято будто бы под напором чувств сострадания и любви «к сим несчастным». Ныне эту ложь повторяют все реже и с величайшей опаской. Поза печальников горя народного давно уже не вводит никого в заблуждение. Слишком ясен книжный, надуманный, отвлеченный характер революционных увлечений в России. Из каждой строчки того же Радищева выглядывает Мабли, Руссо или Рейналь. Подлинными народными страданиями не только не «уязвлялись», но их не знали, потому что не знали самого народа.
О каком народе думал Петрашевский, когда, сидя уже в крепости, предлагал русскому правительству дать два миллиона рублей на устройство фаланстера под Парижем и хотел для этой же цели завещать треть суммы, вырученной от продажи своего имущества, главе фурьеристов Консидерану? И что понимал в народном горе Чернышевский, призывавший умереть за общинное начало?
152


IGNORANTIA EST
Герцен, вспоминавший за границей о днях своей молодости, говорил неправду о «господствующей оси», вокруг которой шла будто бы жизнь его поколения. Он определяет ее как «наше отношение к русскому народу, веру в него, любовь к нему». Мы знаем, что Герцен и его круг возлюбили русский народ после выхода в свет книги барона Гакстгаузена, открывшего у нас поземельную самоуправляющуюся общину, понятую ими как тот самый социализм, во имя которого тщетно бурлила и истекала кровью западная Европа. Книга открыла, что социализм — не на родине прославленных Вейтлингов, Прудонов, Луи Бланов, а в стране Бакуниных, Чернышевских; не красочные герои парижских баррикад, а серые пермские мужики оказались тем коленом левитовым, которое сохранит и принесет миру правую социалистическую веру. Мужик русский неожиданно выступил в роли носителя мировой «бациллы социализма». Только за это, а вовсе не самого по себе его полюбили.
Со времен Мережковского, если не раньше, «теургическое беспокойство» объясняли у нас подспудной религиозностью интеллигенции. Полагали, что Нечаевы, Желябовы, Плехановы сохранили старинное допетровское благочестие. В эмиграции до сих пор убеждены, будто в XIX веке произошла трансформация московского православия в страсть общественно политическую t христианская вера заменилась верой в абсолютную истинность и спасительную силу западных социальных учений.
Трудно представить что-нибудь более надуманное и менее доказуемое. Каким бы евангельским воспитанием ни проникнуто было детство таких фанатических натур, как Вера Фигнер, их фанатизм пробуждался только после вступления в «орден» воинствующей интеллигенции. Там пылал свой собственный огонь и не христовым миром там мазали.
Интеллигентский мессианизм возник не под вифлеемской звездой, а под той, что светила в окно комнаты безумного Печерина. «Лучи ее ласкали мое лицо. Я вскоре догадался, что это та самая звезда, под которой я родился». Нам в наш век трудно поверить в факт существования целого экзальтированного поколения. Душевная его
153


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
приподнятость вряд ли может быть выражена словом «неуравновешенность», она доходила до экстаза, до галлюцинаций. Аналогию ей Овсянико-Куликовский находит в атмосфере самовозбуждения мистических сект. Вспомните двух юношей на Воробьевых горах, бросившихся друг другу в объятия, клявшихся в вечной дружбе и еще в чем-то. Вспомните их же с молодыми женами во Владимире, опустившихся все вчетвером на колени перед образом и опять клявшихся. «Дружба наша — лестница к совершенству и ею мы дойдем до него», — писала Н.А. Герцен Огареву после этого свидания. Где это бывало, чтобы простой факт женитьбы рассматривался, как событие мирового значения? А в Москве 30-х годов — бывало. Невесте писали: «Наша любовь, Мария, заключает в себе зерно освобождения человечества». Были еще «алтари всемирного чувства», мечты о нерасторжимой связи, соединяющей человека с космосом, о божественном достоинстве человеческой личности. Бредовый романтический мир, возникший между Моховой и Маросейкой, был создан не религией, не христианством, а философией. «Как религия была таинством, к которому в обычные времена приступали со страхом и верою, так в наше время философия», — признавался Огарев.
«Слово философия, — уверял Киреевский, — имело в себе что-то магическое. Слухи о любомудрии немецком распространили повсюду известия о какой-то новооткрытой Америке в глубине человеческого разума». Не было человека, который бы, по его словам, не употреблял философских терминов. «Десятилетние мальчики говорят о конкретной объективности». В.И. Оболенский пришел в такой философский восторг после издания «Платоновых разговоров», что, по словам М. Максимовича, «целую неделю играл на флейте без сапогов». Ни в одной стране не было, вероятно, такой «трансцендентальной молодости философского духа».
В России она сыграла роль создательницы «ордена» русской интеллигенции. В бродильном чане 30-х годов возникли все отличительные признаки и родимые пятна этой группы. Трудно, казалось бы, допустить, чтобы такая далекая от немецкой идеалистической закваски идео¬
154


IGN0RAN71A EST
логия, как оправдание массового террора, вышла отсюда. Между тем, именно в это время сложилось то презрение к частному, к конкретному и то преклонение перед универсальным, всеобщим, из которых, как из зерна, выросла идея любви к человечеству и полное отсутствие любви, если не ненависть, к отдельным людям и к собственному народу. Д.И. Чижевским хорошо показано, как занесенная к нам с сочинениями Шиллера идея Канта, полагавшего, что любовь к ближнему не может высоко расцениваться с моральной точки зрения — превратилась у нас в экстатическое служение человечеству. Ни Радищев, ни декабристы не поклонялись еще этому божеству и не приносили своего народа на алтарь всемирности, это стали делать люди тридцатых-сороковых годов, от которых ново открытый культ восприняли позднейшие поколения. Для тех уже величайшим грехом звучало рассуждение вроде того, что встречаем у В.В. Розанова: «может быть наш народ и плох, но он наш народ, и это решает все. От “своего” куда уйти? Вне своего — чужое». Для нас никогда не существовало «своего», которое бы не принесли с легким сердцем в жертву всеобщему. Вот почему неверно, будто интернационализм пошел у нас от Плеханова, Аксельрода и Ленина. Задолго до марксизма многие подобно М.В. Петрашевскому с гордостью говорили, что «обрекли себя на служение человечеству». Русский интеллигент от исторического своего рождения — сначала всечеловек, а потом только русский. И не Маркс, а другой немец — Ф. Шиллер обратил нас в эту веру. Воздействие его на юношество начала XIX века было просто магическим. Если Достоевский считал его «русским поэтом», таким, который «в душу русскую всосался, клеймо на ней оставил, почти период в истории нашего развития обозначил», то что сказать о Герцене и Огареве, живших с действующими лицами шиллеровских драм, как с живыми людьми? «Мой идеал был Карл Моор, но я вскоре изменил ему и перешел в маркиза Позу», — признавался Герцен. У бедного Белинского автор «Дон Карлоса» и «Фиэско» зажег такой абстрактный героизм и такое стремление к абстрактному идеалу общества, оторванного от всяких исторических и географических усло¬
155


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
вий, вне которого он, по собственному признанию, все стал презирать и ненавидеть. Особенно ненавидел отступления от возвещенной Шиллером любви к человечеству. В сороковых годах, когда он начал «любить человечество по маратовски» (ибо видел в Марате «кровавую ненависть ко всему, что хотело отделиться от братства с человечеством») — эта его любовь запылала зловещим светом. «Чтобы сделать счастливой малейшую часть его (то есть человечества) я, кажется, огнем и мечом истребил бы остальную».
Неистовый Виссарион может считаться первым шига- левцем на Руси, пророком массового красного террора, в то время как другой философ, его современник Чаадаев — таким же пророком террора «белого», инквизиционного.
* * *
Но не один Шиллер «всосался» в русскую душу. Ею столь же прочно владели Шеллинг, Фихте и особенно Гегель. «В начале XIX века Шеллинг был тем, чем Христофор Колумб в XV, — писал кн. В.Ф. Одоевский, — он открыл человеку неизвестную часть его мира, о которой существовали какие-то баснословные предания — его душу... Все бросились в эту чудную роскошную страну». Об исключительном влиянии Шеллинга в России можно судить хотя бы по отзыву Погодина, натуры вовсе не экзальтированной; он полагал, что люди, подобные Шеллингу, «призваны свыше».
Секрет его потрясающего влияния заключался в вознесении душ на такую высоту, от которой голова кружилась. Шутка ли узнать вдруг, что в тебе повторена вселенная и что ты есть «неделимое», в котором мировая жизнь сознает самое себя! И еще пленял он возможностью обрести философский камень, отверзающий темницы всех тайн и загадок, дающий универсальное знание. «Мы верили в возможность такой абсолютной теории, посредством которой можно было бы построить все явления природы», — признается тот же Одоевский. У Станкевича оковы спали с его души, когда он увидел, «что вне одной всеобъемлющей идеи нет знания».
156


IGNORANTIAEST
Таких признаний много.
Увидев себя просвещенными по части «начал, на которых должны быть основаны все человеческие знания», отождествив себя с мировым разумом, молодой мечтатель осмыслял собственную жизнь, как священный подвиг. Поколение 30-х годов сознавало себя не иначе, как орудием высших сил, избранниками Промысла. Тургенев писал настоящую историю, когда вкладывал в уста Рудина воспоминания о днях его молодости — о тридцатых годах: «Каждое отдельное явление жизни звучало аккордом; и мы сами с каким-то священным ужасом благоговения, с сладким сердечным трепетом чувствовали себя как бы живыми сосудами вечной истины, орудиями ее, призванными к чему-то великому». Это почти то же, что писал Герцену Огарев: «Мы вошли в жизнь с энергичным сердцем и с ужасным самолюбием и нагородили планы огромные и хотели какого-то мирового значения; право, мы тогда чуть не воображали, что мы исторические люди».
Вот откуда пошло «теургическое беспокойство», и вот разгадка нездешней гордости таких восклицаний, как: «мой фатум начертан рукою Бога на пути вселенной!» Здесь же объяснение и печеринского бреда: «ношу в сердце моем глубокое предчувствие великих судеб. Верю в свою будущность, верю в нее твердо и слепо».
Печерин и Герцен бежали на Запад не потому, что им тошна была «русская действительность», а потому, что в ней не было поля для исполинских подвигов. «Теория малых дел» проповедовавшая терпеливую работу над преобразованием действительности, казалась обидной для их гения. Герцен считал себя ни на что кроме витийства неспособным, ему нужна была трибуна, форум, громовые речи, ответный гул толпы. А какой же форум в России?
* * *
Окончательная полировка духовного аристократизма мечтателей произошла благодаря Фихте. Никто больше его не способствовал выработке презрения ко всякого рода плебсу. Популярность Фихте никогда не равнялась у нас с популярностью Шеллинга и Гегеля, но одна сторона его
157


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
философии пришлась ко двору не хуже шеллингианства. Это учение о «внутренней жизни», о «жизни в духе» или, как ее еще называли, — «прекрасной жизни». Оно уводило умы из реального мира — низменного, ложного, оскверненного книжной моралью, прописными истинами. В нем нет абсолютных этических принципов и свободной деятельности духа, творящего свой мир из себя.
Белинский благодарил Бакунина за то, что тот, приобщив его к философии Фихте и уничтожив в его понятии цену опыта и действительности, убедил, что «идеаль- ная-то жизнь есть именно жизнь действительная... а так называемая действительная жизнь есть отрицание, призрак, ничтожество, пустота». Не трудно представить уничтожающий взгляд на окружающее и ту гордыню, которая зажжена была этим учением.
* * *
По удачному выражению одного исследователя, общее философское горение создало своего рода «философскую общину». Без проникновения в атмосферу кружков и сборищ, без пылающих щек и глаз, биения сердец, бесконечных речей о будущности человечества, о правде и поэзии, без «умственных беснований» нельзя понять исторического значения эпохи Станкевича—Белинского. Не философия сама по себе, а вызванный ею душевный климат создал ту породу людей, которой ни в одной стране кроме России не было. Эмигрантские колонии в Лондоне и в Швейцарии, шестидесятничество, студенческие забастовки, хождение в народ, народовольческое, потом эсеровское подполье, нечаевщина, ленинское сектанство, все сколько-нибудь значительные проявления интеллигентской активности, все они отличались той взвинченностью, одержимостью, беснованием, которое впервые появилось в русском обществе в 30-х годах. Могут быть возражения против такого перенесения черт одного десятилетия на целую сотню лет. Но сами интеллигентские историки настаивают на единстве процесса, на генетической связи позднейших поколений с ранними. Для Иванова-Разум- ника «интеллигенция есть группа преемственная или, говоря математически, она есть функция непрерывная». И это верно. Когда 60-е годы, например, считают ка¬
158


IGNORANTIA EST
ким-то феноменом в истории русской общественности, стоящим обособленно от других эпох, то забывают, что в подмене идеи освобождения крестьян социализмом ничего специально шестидесятнического нет, это было уже в 30—40-х годах. В эти годы, а вовсе не во дни Чернышевского, идея государственно-политической реформы подменена была анархией и «социальной республикой». Вся история радикальной русской интеллигенции есть сплошное принесение реально данных вопросов своего времени в жертву вопросам нереальным. Н.А. Котляревским удачно показано, как твердость характера и убеждений, гордо поднятая голова и сознание исторической важности своего дела появились у юных шестидесятников еще на школьной скамье под влиянием Белинского, Герцена, петрашевцев и всех живых распространителей духа 30— 40-х годов. Именно дух, а не идеи надо иметь в виду, когда речь идет об этих десятилетиях. К Шеллингу могли охладеть, рассуждения его забыть, но оставленный им оттиск в душах не изглаживался вовек и передавался новым поколениям. Передавалось волнующее чувство причастности к мировому разуму. Отныне, какие бы истины человек ни познавал, они могли быть только абсолютными. И слишком отравлен был организм ядом сознания своей высокой миссии. Понимать ее могли в разное время по разному, но не видеть в себе существ исключительных уже не могли. Не было иного взгляда на народ, на окружающую среду, кроме как на глину, из которой надлежало лепить статую свободы.
Когда Шеллинга сменил Гегель, ему стали отдаваться с неменьшим упоением. Раз зажженное пламя любомудрия не угасало от перемены предмета увлечения. И как только пришло время, что философией перестали заниматься, бросившись в социализм, весь душевный жар, накопленный в горниле философских исступлений, перенесен был на поклонение новому Корану.
* * *
Нашим дням непонятен факт таких исступлений. Студенты и сейчас изучают немецкую философию, но делают это без романтической бледности чела. И во времена Станкевича на Западе занимались ею не меньше, чем на
159


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
берегах Неглинной, но там время тратилось на упорный труд, на чтение и обдумывание, а не на душевные излияния и восторженные речи, мало касающиеся собственно философии. Что могли означать у нас экстатичность и выспренность? Эквивалент религиозного чувства? Нет. Многие были религиозны, но это не имело отношения к их «умственным беснованиям». Скорее, тут что-то от гоголевского учителя истории, ломавшего стулья на уроках. «Как хотите, для науки я жизни не пощажу»! Это одно из проявлений хаоса русской натуры, но хаоса не с большой, а с малой буквы — признак отсутствия умственной дисциплины. Перед нами психология неофитов культуры; шуму больше, чем подлинного знания и изучения. Из всего Шеллинга читали только ранние его произведения и то не все, а что читали, то понимали по своему, а не по шеллинговски, усваивали, что нравилось и что хотели, остальное оставляли без внимания. Даже Н.В. Станкевич, пристальнее и глубже других занимавшийся философией, не стеснялся вносить собственные поправки к концепции Шеллинга. Из почтенных немецких трудов приготовляли свою замоскворецкую и но- во-басманную философию. И так было всегда. Лет шестьдесят тому назад Бердяев писал, что если бы Мах и Авенариус читали по русски и могли знать, какое употребление сделали наши социал-демократы из их эмпириокритицизма, они бы за голову схватились.
Есть люди, усматривающие в этом особую форму творчества интеллигенции, ее оригинальный вклад в историю мысли. Если когда-нибудь и докажут, что это «вклад», то вряд ли смогут доказать, что это «европеизм», «культура», «прогресс». И вряд ли сторонники такой точки зрения сохранят право смеяться над Николаем I, предложившим Пушкину переделать «Бориса Годунова» в роман.
Если не считать двух-трех имен, то «философская община» 30—40-х годов не породила не только знатоков философии, но сколько-нибудь прилично знающих. Подавляющее число бесновавшихся осталось дилетантами и невеждами. Присмотревшись ближе, можно установить, что как раз они-то и бесновались больше всех. Один Белинский чего стоит. О его невежестве писалось столько,
160


IGNORANTIA EST
что нет нужды повторять это, но до сих пор оно не поставлено в связь с его неистовством. Специальными исследованиями установлено не просто плохое знакомство его с философами, о которых он писал и говорил с таким пылом, но самое настоящее незнакомство. Между тем, кто как не он готов был спалить народы, царства и царей за единый аз непонятого учения? И сколько восторженной декламации! Не успел почувствовать себя на сияющих вершинах духа, презрев в согласии с Фихте и Шеллингом (в интерпретации Бакунина) призрачную действительность, и отряхнуть прах реального мира, как тот же змей-искуситель Бакунин начинает шептать про Гегеля, про «разумную действительность». И вот, вершины духа преданы анафеме, совершается торжественное схождение в новый открывшийся мир, а Бакунину выдается похвальная грамота: «Ты первый уничтожил в моем понятии цену опыта и действительности, втащив меня в фихтеанскую отвлеченность и ты же первый был для меня благовестником этих двух великих слов». «Слово действительность, — писал он Станкевичу, — сделалось для меня равнозначительно слову Бог». В этот период пишутся знаменитые статьи о Менцеле, о бородинской годовщине, так ужаснувшие Герцена.
Но кто-то растолковывает Белинскому его ошибку в понимании «двух великих слов», и тогда действительность объявляется неразумной, Гегель — «Егором Федоровичем», а философия его такой, что «ни к черту не годится».
«Я теперь в новой крайности, — читаем в его письме к Боткину в 1841 г., — это идея социализма, которая стала для меня идеею идей, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания. Все из нее, для нее и к ней. Она вопрос и решение вопроса. Она для меня поглотила и историю, и религию, и философию. И потому ею я объясняю теперь жизнь мою, твою и всех, с кем встречался я на пути к жизни». «Социальность, социальность или смерть! Вот девиз мой».
Есть исследователи вроде Иванова-Разумника, склонные рассматривать это поочередное увлечение различными учениями как последовательное восхождение от философских полу истин к абсолютной истине — социализму.
161


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Для Европы, где идея развивалась логично и закономерно, такая фигура движения могла бы быть признана. Но в России, жившей отраженным светом Запада, пример Белинского означает бег с высунутым языком за колесницей чужой мысли. Все «самостоятельное творчество» основано было на ученических ошибках, а не на истине.
Невежество Белинского символично для всей русской интеллигенции. Читая его полные огня и гелертерской уверенности страницы, посвященные философской материи, трудно бывает поверить, что человек этот знает об оной материи лишь кое-что и то понаслышке. Как тут не вспомнить замечательного места из книги Н. Валентинова «Встречи с Лениным», где рассказывается об ожесточенном споре автора с будущим диктатором по поводу сочинений Маха и Авенариуса! Это было в Женеве в 1904 году. Пикантность спора заключалась в том, что Ильич ухитрился вести его, не прочитавши ни строчки ни из Маха, ни из Авенариуса. Года через четыре, когда он с ними познакомился и выпустил известную книгу об эмпириокритицизме, она поразила всех, вплоть до Плеханова, своей дубовостью и отсутствием необходимых для такой работы специальных знаний. Н. Валейтинов прекрасно показал, как неистовство Ленина утихает и сменяется некоторой терпимостью только после революции, когда он пополнил свое философское образование.
Драма русской интеллигенции не религиозная и не социальная. Это драма культуры и просвещения. Обвиняя своего антипода — самодержавие — в обскурантизме, в азиатчине, интеллигенция сама являла особый вид обскурантизма, В какой-то мере она напоминает героя романа М. Булгакова «Роковые яйца». Полуграмотный выскочка, вздумавший услужить социалистическому отечеству, решил воспользоваться изобретением профессора Перси- кова, чтобы разрешить проблему птицеводства в СССР. Но он не в состоянии был разобраться в выписанных из-за границы яйцах, оказавшихся вовсе не куриными. Положив их в чудесный инкубатор Персикова, он вывел гигантских змей, чуть не погубивших всю страну.
Варварское восприятие европейской цивилизации часто мстит за- себя. Россия дорого заплатила за это при Петре и еще дороже при Белинском—Чернышевском, Ле¬
162


IGNORANTIA EST
нине—Сталине. Петр хватал ее наспех, «рвачески», и таким же рвачеством отмечен путь той части образованного общества, что подобно Люциферу отпало от породившего ее петровского самодержавия и захотело взять бремя русской истории на свои плечи. Единственно достойный путь преображения страны, которым шли подлинные посланники западной культуры на Руси — Ломоносовы, Пушкины, Лобачевские, Чайковские, Толстые, Менделеевы, — путь упорного труда и творчества, был ей не по нутру. Она мечтала об архимедовом рычаге, чтобы разом перевернуть землю, искала готовых рецептов радикального преобразования России. Но как раз это стремление к овладению утилитарными благами культуры без усвоения самой культуры и есть варварство, азиатчина. Влечение русского революционного подполья к западной мысли вызывалось не умственной жаждой, не интеллектуальными стимулами. Подобно тому, как Лейбниц интересовал Петра больше с точки зрения кораблестроения и административного устройства, так у Шеллинга, Фихте, Гегеля, Спенсера, Бокля, Вундта, вплоть до Маха и Авенариуса, искали практически приложимых идей, ясных и точных ответов на конкретные вопросы и сомнения. Все философские увлечения носили направленческий характер, отмечены знаком сектанства, доморощенности и всегда представляли смесь поверхностного усвоения европейских идей с явным их извращением.
Таков же был и социализм в России.
Что касается самого рокового для нас — марксизма, то не здесь ли видим чудовищный финал вылупления змея из яйца, принятого всеми за куриное? Надобно было целыми поколениями долбить «Капитал», надобно было Плеханову сиднем сидеть в Женеве над проблемами «научного социализма», чтобы, в конце концов, «наука» пошла на смарку и социалистическая революция совершилась вопреки теории, по чисто ребяческому утопическому наитию. Тот же Н. Валентинов в «Социалистическом Вестнике» привел забытые, вернее замолчанные, но потрясающие по своей жути признания Ленина. Оказывается уже в 1920—21 гг., то есть через три года после «великой октябрьской революции», Ленин говорил об отсутствии у нас какого бы то ни было «социалистического
163


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
фундамента». «Социализм немыслим без крупнокапиталистической техники, а ее нет». Ленин об этом знал задолго до переворота и писал, и возмущался теми, которые этого не знали и думали сразу ввести в России социализм. Но в 1921 году он признался в одной речи, что «наша политика безрасчетно предполагала, что произойдет непосредственный переход старой русской экономики к государственному производству и распределению на коммунистических началах». То же повторил он через несколько дней в другой речи. Переход к НЭП’у тем и мотивировался, что «жизнь показала нашу ошибку». Цинизм этих высказываний не в том только, что ошибку признали после того, как уничтожили миллионы людей, разрушили огромное государство, погубили невосстановимые культурные ценности, но в факте совершения ошибки. Зачем было доводить до того, чтобы «сама жизнь» убеждала в ошибочности затеи? И почему в решительный момент хваленая «научная» политика велась «безрасчетно»? Плеханов знал, что «нельзя», Ленин знал, что «нельзя», вся подпольная армия начетчиков знала, что «нельзя», и все-таки революцию совершили с прямой целью сделать то, что всеми признавалось недопустимым.
Quid est? — спрашивает Н. Валентинов и дает ответ в том смысле, что тут сказалась народническая закваска Ленина — склонность перепрыгивать через непройден- ные этапы, — нечаевские, ткачевские, Желябовские замашки. В социал-демократической литературе, стремящейся всеми мерами выгородить имя Маркса из скандального русского эксперимента, сделалась модной с некоторых пор пропаганда нечаевско-ткачевских черт в облике Ленина. Забывают при этом, что до Нечаева были и Пестель, и Спешнев, и Бакунин. Приписываемое Ленину «народничество» на самом деле — не народничество, а извечные черты русской радикальной интеллигенции. Перепрыгивание через непройденные этапы — ее конституциональная особенность. Утопичность мышления, оторванность от реальной действительности, самообожеств- ление и самовнушаемость одинаковы для любомудров начала XIX века и для Ленина в канун октября. Могло
164


IGNORANTIA EST
ли быть иначе, если «интеллигенция есть функция непрерывная»?
Главное в этой непрерывности — не мистические или религиозные корни русской души и не полагание ее за народ, за люд хрестьянский, а «умственные беснования», умственная взлохмаченность, безответственность мысли. Чем иначе объяснить победу утопической стихии в октябре? Здесь не место вдаваться в рассуждения о том, что марксизм такая же утопия, как фурьеризм, что неутопического социализма мы не знаем. Как бы там ни было, на Западе эта утопия не воплотилась в жизнь, а в России она уже полсотни лет пьет кровь и пожирает плоть народа. Не оттого ли, что наши предки в экстазе неделями играли на флейте без сапогов, что они по пошехонски воспринимали Шеллинга и Гегеля вроде того приятеля Бакунина, который, явившись к нему однажды в полночь со свечей, взмолился: «научи, что мне делать — я погибшее существо, потому что как ни думал, не чувствую в себе никакой способности к страданию»?
Если западный ум породил утопию, то породил и средства ее преодоления. Они — в нем самом, в его дисциплине, в утонченности, гибкости, в способности корректироваться опытом. У нас такой культуры ума, созданной столетиями, не было. Мы могли, забывши всякие «Критики политической экономии», совершить любой недозволенный ими поступок и «поднятые волной энтузиазма», как выразился Ленин, пуститься в отчаянный эксперимент с одним русским «авось».
«Золотые сердца, глиняные головы», — выразился как-то Мережковский об интеллигенции. Он же высказал другое верное замечание: интеллигенция была всегда слишком русской и слишком мало европейской. Величайшим из ее заблуждений было заблуждение на свой собственный счет. Никогда она не представляла у нас европейского начала, разве что в своем воображении. В противоположность литературе, искусству, науке, она была выражением тысячелетней русской беды — отсталости. Ей меньше всех дано права «казнить» народ.
1960


ЗАМОЛЧАННЫЙ МАРКС
В личности и в учении апостола коммунизма есть глава, про которую нельзя сказать, что ее скрывают. Относящиеся к ней материалы опубликованы, но широкий читатель их не знает. Если «Капитал», «Коммунистический манифест», «Анти-Дюринг» и прочие «богослужебные» книги выпускаются огромными тиражами и прямо-таки навязываются публике, то для ознакомления со статьями из «Новой Рейнской Газеты» надо обращаться к малораспространенным и редко встречающимся-изданиям вроде штутгартского «Aus dem literarischen Nachlass von К. Marx, F. Engels und F. Lassal». Так же трудно доступны письма, касающиеся темы, о которой собираемся говорить здесь. Нужен особый исследовательский интерес, чтобы из нескольких томов «Briefwechsel», изданных трудами Ф. Меринга, Бебеля, Каутского, Бернштейна, извлечь необходимые тексты. Такой труд, конечно, не для массового читателя. Последователи же Маркса и марксоведы отнюдь не ставят задачей облегчение знакомства с ними. Если им и приходится порой касаться пикантного материала, они почти всегда сглаживают его одиозность, дают ему толкование, благоприятное для Маркса. Даже Эдуард Бернштейн, «ревизионист», первый посягнувший на культ непогрешимости учителя, старается оправдывать самые дикие его высказывания.
Только политические противники Маркса вроде Джемса Гийома давно отметили их «дикость», но их одинокие голоса заглушены дружным хором марксистов. Из русских «полумарксистов» едва ли не единственным, обра¬
166


ЗАМОЛЧАННЫЙ МАРКС
тившим внимание на ересь вождей, был В.М. Чернов — лидер партии эсеров. В парижской газете «Жизнь» он напечатал в 1915 году серию статей под псевдонимом Гарде- нина, которая появилась через год в Петрограде на страницах «Русского Богатства», озаглавленная «Марксизм и славянство», а летом 1917 года под тем же заглавием вышла в Петрограде отдельной брошюрой. В буре тех дней она вряд ли привлекла к себе внимание; с приходом же к власти большевиков поднятая в ней тема попала в разряд запретных и пребывает таковой до сего дня.
Между тем, никогда за все 150 лет, протекших со дня рождения создателя «научного социализма», не было более удачного момента, чем сейчас, чтобы припомнить такие его высказывания, о которых ортодоксальные марксисты стараются не говорить, как о секретной болезни. Именно сейчас, когда мировая революция делает ставку на национальные противоречия, когда ни «пролетариат», ни «революционное крестьянство», ни даже «трудящиеся» не фигурируют в революционном словаре, уступив место «народам», «сегрегациям», «расовым дискриминациям», полезно открыть запечатанную книгу и посмотреть, что писал о «расах» тот, кто призывал пролетариев всех стран соединяться и кто считается создателем современного учения о политическом расширении национальной проблемы. Говорю «считается», потому что на самом деле это учение создано не им, а его эпигонами в эпоху П-го Интернационала. Когда покойный Р.А. Абрамович лет 20 тому назад поместил в «Социалистическом Вестнике» три больших статьи с изложением социал-демократической точки зрения на национальный вопрос, там совсем не оказалось ссылок на основоположников марксизма. Перечислялись труды Карла Реннера, Бруно Бауэра, Каутского, Медема, всех представителей так называемой австро-марксистской школы, но ни Маркса и Энгельса, ни лиц из ближайшего их окружения не упоминалось. И это не случайно. Между теоретиками Н-го Интернационала и Марксом — глубокая пропасть в воззрениях на национальный вопрос.
Чтобы не перечислять всех противоречий, коснемся знаменитого права наций на самоопределение, сделавше¬
167


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
гося важнейшим лозунгом II Интернационала. Его нет у Маркса. Самое слово «самоопределение» берется часто в иронические кавычки. Если он и требовал иногда свободы и независимого государственного существования для какого-нибудь народа (ирландцев, поляков, итальянцев), то не в силу права и справедливости, а по сугубо утилитарным соображениям. Независимости Ирландии хотел не для самой Ирландии, а для ускорения государственного переворота в Англии. Потребовал на международном конгрессе в Женеве (1866 г.) самоопределения национальностей Российской Империи, но слышать не хотел о таком же самоопределении австрийских и турецких славян. Скорейшая гибель и уничтожение — вот что желал он этим наиболее угнетенным народам Европы. Внимание же его к российским народам он откровенно объяснял намерением разрушить Империю.
Он никогда не понимал «самоценности» права на самоопределение.
В революционном 1848 году поднялись венгры и чехи. Оба восстания имели одну и ту же цель — вырвать свою страну и народ из-под австрийской власти. Но все симпатии Маркса-Энгельса принадлежали только одному из них — венгерскому; другое, чешское, упоминается не иначе, как с величайшей злобой, оно объявлено «реакционным» и чехам грозят за него местью.
Современному читателю трудно примирить такие высказывания с укоренившимся представлением о Марксе — глашатае интернационализма и руководителе 1-го Интернационала. Исторические факты не дают ни малейшего права делать различия в природе венгерского и чешского восстаний. Но Маркс не исходил из фактов. Он руководствовался отвлеченной исторической доктриной. В молодости оба они с Энгельсом были гегельянцами, и многое из гегелевского учения довлело над ними всю жизнь, особенно популярное в те времена деление народов на исторические и неисторические.
У Гегеля оно основывалось на идее саморазвития мирового духа, Маркс и Энгельс подвели под него свой собственный базис в виде учения об экономическом прогрессе. Историческими народами были для них те, которые
168


ЗАМОЛЧАННЫЙ МАРКС
преуспевали в смысле материального процветания и на его основе создали крепкую государственность и культуру. Они — носители прогресса, хозяева истории. Им позволено устранять со своего пути народы отсталые, забирать их земли, богатства и самих уничтожать. «Народы, никогда не имевшие собственной истории, подпавшие с момента достижения ими первой грубой ступени цивилизации под чужое господство, такие народы не имеют никакой жизнеспособности и никогда не достигнут никакой самостоятельности». Американцам не ставят в вину захват Техаса и Калифорнии, вырванных «из рук ленивых мексиканцев». Мексиканцы не знали, что с этими землями делать, а вот янки за короткий срок развили там кипучую деятельность, насадили промышленность, построили города, принесли цивилизацию на берега Тихого океана. «Быть может, — пишет Маркс, — “независимость” некоторого числа испанских калифорнийцев и техасцев потерпела от этого; быть может, “справедливость” и другие моральные принципы были нарушены там и сям при этом случае, но что значат эти нарушения против таких всемирно-исторических фактов?» Надо ли говорить, что оправданием захвата Техаса и Калифорнии оправдывался и захват Египта, Конго, южной и северной Африки и все колониальные захваты времен Дизраэли, Жюля Ферри, Бисмарка, Бюлова, Леопольда II... Что сказал бы Маркс своим теперешним последователям, выбросившим лозунг «антиколониализма»?
В одной из корреспонденций в «Нью-Йорк Дэйли Три- бюн» он описывал хозяйничанье англичан в Индии. Ему прекрасно были известны их хищнические приемы, беспощадный грабеж, следствием чего были систематические голодовки и неслыханное по размерам вымирание индусов. Но всё прощается англичанам за их роль разрушителей патриархального хозяйственного уклада и быта туземцев, за внедрение в индусскую экономику капиталистических начал. Он уподобляет это социальной революции. «Совершая эту социальную революцию в Индостане, Англия, конечно, руководилась исключительно низменными интересами и действовала грубо, желая добиться своего. Но дело не в этом. Весь вопрос в следу го-
169


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
щем: может ли человечество выполнить свое назначение без коренной социальной революции в Азии? Если оно этого не может, то Англия, каковы бы ни были ее преступления при совершении этой революции, была лишь невольным орудием истории».
Как примирить всё это с социалистическим учением?
Автор «Капитала» вышел из положения гениально. Он объявил неисторические народы реакционными — врагами прогресса и революции. «Нет такой страны в Европе, которая не обладала бы в том или другом уголке обломками одной или нескольких народностей, представляющих остатки прежнего населения, затесненного и угнетенного тою народностью, которая стала потом носительницей исторического развития. Эти остатки племен, безжалостно растоптанных ходом истории, как выражался где-то Гегель, становятся и остаются вплоть до их полного угасания или денационализации фанатическими приверженцами и слугами контрреволюции, так как уже всё их существование представляет вообще протест против великой исторической революции». Напротив, история экономически и государственно сильных национальностей священна как история избранных народов.
В Австрии существуют, по мнению Маркса, только три таких носителя прогресса, принимавших деятельное участие в истории и сохранивших свою жизнеспособность, это — немцы, венгры и поляки. И потому они революционны. «Миссия всех других крупных и мелких племен заключается, -прежде всего, в том, чтобы погибнуть в революционной мировой буре. И потому-то они теперь контрреволюционны»... «Все эти маленькие тупо-упрямые (stierkoepfigen) национальности будут сброшены, устранены революцией с исторической дороги».
Нет нужды распространятся о том, как звучат подобные речи для современного уха, воспитанного на идее национальной терпимости и на осуждении расовой ненависти. Но нельзя не удивляться, что это изуверство вот уже сто лет не встречает слова осуждения со стороны последователей коммунистического пророка и не наложило на ореол его святости ни малейшего пятна. И это в то вре¬
170


ЗАМОЛЧАННЫЙ МАРКС
мя, когда его именем разрушаются колониальные империи и создаются государства среди людоедских племен.
Сколько раз и в статьях, и в переписке Маркса—Энгельса мы встречаемся с утверждением, будто реакционность славян объясняется не одним их участием как солдат в подавлении немецких и венгерских восстаний; она им присуща «от природы». Славяне и тысячу лет тому назад были контрреволюционны подобно тому, как немцы и мадьяры были революционерами еще при Карлах Великих, при Фридрихах Барбароссах. Энгельс так и говорит: «В Австрии, за исключением Польши и Италии, немцы и мадьяры в 1848 году, как и вообще в продолжение последнего тысячелетия, взяли историческую инициативу в свои руки. Они — представители революции. Южные славяне, уже тысячу лет тому назад взятые на буксир немцами и мадьярами, только для того поднялись в 1848 году на борьбу за восстановление своей национальной независимости, чтобы тем самым одновременно подавить немецко-венгерскую революцию. Они — представители контрреволюции». Их с одинаковым возмущением упрекали в двух взаимно исключающих друг друга грехах: в том, что они стоят не за революцию, а за Габсбургов, и в том, что устраивают восстания против Австрийской империи. Читателям так и не объясняют, каким образом можно соединить верность Габсбургам со стремлением выйти из-под их власти. Не объясняют и другое: почему венгры, захотевшие отделиться от Австрии, сохранили репутацию революционеров, а славяне за такое же точно намерение предаются анафеме. С ними обещают свести счеты после революции. «Кровавой местью отплатят славянским варварам, — грозит Энгельс, имея в виду победу революционной стихии, — всеобщая война, которая тогда вспыхнет, рассеет этот славянский Зондербунд и сотрет с лица земли даже имя этих упрямых маленьких наций».
Когда Чернов-Гарденин в 1915 году с возмущением говорил об идее деления народов на революционные и контрреволюционные, Ленин горячо вступился за своего учителя. «Мы, марксисты, всегда стояли и стоим за революционную войну против контрреволюционных народов.
171


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Например, если социализм победит в Америке или в Европе в 1920 году, а Япония с Китаем, допустим, двинут тогда против нас, сначала хотя бы дипломатически, своих Бисмарков, мы будем за наступательную революционную войну с ними».
Правда, по Ленину, Китай и Япония контрреволюционны лишь в том случае, если двинут своих Бисмарков; по Марксу же, они будут контрреволюционны и в том случае, если не двинут их.
Англичане беспощадно подавляли все ирландские восстания, пруссаки подавили дрезденское восстание, австрийцы задушили освободительные восстания чехов, итальянцев, венгров, тем не менее, ни англичане, ни обожаемые немцы не отнесены к нациям реакционным. Маркс—Энгельс могли поругивать Виндишгреца, Радец- кого, но состоявших под их командой немцев ни в одном контрреволюционном грехе не заподозрили. Чехи же, хотя и подняли восстание и героически сражались на баррикадах, — реакционны. Реакционны как раз потому, что восстали, ибо восстали против немцев — избранного революционного народа. В те самые дни, когда на улицах Праги лилась кровь, оба друга писали в «Новой Рейнской Газете», что хотя им по-человечески и жаль чехов, но «победят они или потерпят поражение, их национальная гибель, во всяком случае, неизбежна». По их словам, в той великой борьбе между реакционным Востоком и революционным Западом Европы, что должна разразиться всего, может быть, через несколько недель, восстание чехов против немцев ставит их на сторону русских — на сторону деспотизма против революции. «Но революция победит, — угрожали они, — и чехи окажутся первыми жертвами угнетения с ее стороны». Чехам, таким образом, нет спасения: если их не добьет и не достреляет князь Виндишгрец, то добьет и достреляет Карл Маркс на другой день после победы революции. Они обязаны исчезнуть как национальность, потому что имели несчастье попасть в разряд народов «неисторических».
172


ЗАМОЛЧАННЫЙ МАРКС
* * *
Марксу не принято приписывать националистических страстей. Даже Чернов, квалифицировавший образ его мыслей как шовинизм, дал этому шовинизму эпитет «революционный», что в достаточной степени бессмысленно, так как шовинизм категория национальная и в другой план непереносима. Но как объяснить несомненную и ярко выраженную неприязнь к целому ряду народов? Допустим, что авторы «Коммунистического Манифеста» в самом деле ничем, кроме социализма, не горели, это не спасает их от упрека. Горение на манер вышеописанного не делает чести ни им, ни социализму. Неужели надо предположить не «революционный», а самый настоящий шовинизм? В таком случае, чьим шовинистом Мог быть Маркс? Еврейским, поскольку он еврей? Но он и о евреях писал столь неласково, что существуют печатные работы, обвиняющие его в антисемитизме. Значит, немецким? Как ни странно звучит сейчас такой вопрос, отбросить его не так просто. То, что почти не встречается в наши дни, было сравнительно частым явлением во дни Маркса. Стоит вспомнить Дизраэли — вдохновителя английского джингоизма. В той же Германии до самого прихода Гитлера было немало евреев, называвших себя немцами иудейского вероисповедания. А Маркс, несмотря на большое количество предков-раввинов, не принадлежал к иудейству. Уже отец его был протестант; сам же он, хоть и сделался в юношеском возрасте атеистом, воспитан с детства в протестантизме, а мать и старшая сестра Софи являли типы настоящих протестантских фанатичек. Всё это — не в пользу его еврейства. Если прибавить женитьбу на Женни фон Вестфален и постоянное вращение в немецких кругах и семьях, то не трудно понять его германизацию. К тому же, как это рисует в своей книге Б. Николаевский, нигде, может быть, не существовало более удачных условий для ассимиляции евреев, чем в Германии. Особенно ухаживали за интеллигенцией. На Маркса, как на в высшей степени одаренного человека, не могла не оказать влияния и культура страны, особенно великая немецкая философия. Едва ли не Гегель, чьим поклонником он был в молодости, привел его к гер¬
173


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
манизму. Ведь конечным пунктом всемирного развития и наивысшим воплощением мирового духа, по Гегелю, было прусское государство Фридриха-Вильгельма III. Раз сам мировой дух был пруссаком, то почему бы не идти по его стопам Карлу Марксу? От еврейства он мог усвоить темперамент, психический склад, но по умонастроению был совершенным немцем. После войны 1870 года, когда в «Интернационале» его пангерманизм стал вызывать толки, он с гордостью отвечал — да, я немец и хороший немец (von Haus aus ein Deutscher). Что марксизм вылупился из немецкого гегельянства, это знают все, но что «революционная нетерпимость» Маркса родилась из немецкой национальной нетерпимости и высокомерия, этого знать не хочет ни один марксист. Гегель был, по-видимому, главным виновником того, что немецкий народ для Маркса имел все права на первенство. Достаточно беглого просмотра его сочинений и переписки, чтобы заметить особый тон всякий раз, когда речь заходит о немцах. Это ничего, что он и Энгельс частенько поругивают Бисмарка, Фридриха-Вильгельма, Вильгельма I, прусских юнкеров. Однажды они цохвастались тем, что неоднократно выступали против всяких проявлений национальной ограниченности немцев, но тут же оговорились: «В отличие от некоторых других лиц, мы не ругали всё немецкое зря и с чужих слов». Критика была семейная. Но во всех высказываниях, касавшихся общего взгляда на германский мир, у них неизменно звучали фанфары. Они ведь родились и выросли в эпоху шумного превознесения германского гения и сознания превосходства всего германского. Порой они давали образцы настоящего юнкерского патриотизма, как это было во время франко-прусской войны 1870 года. Победы пруссаков они называли в своей интимной переписке «нашими блестящими победами». Тут они не далеко ушли от Лас- саля, мечтавшего «дожить до времени, когда турецкое наследство достанется Германии и когда немецкие полки солдат или работников будут стоять на Босфоре».
Но патриотизм Маркса сказался в специальной области. Его национальная гордость состояла в том, чтобы не где-нибудь, а именно в Германии восторжествовало то
174


ЗАМОЛЧАННЫЙ МАРКС
дело, которому он посвятил жизнь. Честь открытия новой эры в истории должна принадлежать умнейшей и образованнейшей стране, породившей его — Маркса. В первое же десятилетие своей политической деятельности он до такой степени выявил эту тенденцию, что один из наблюдательных испанских парламентариев, Донозо Кортез, в 1850 году заметил: «У социализма существуют три великие арены: во Франции находятся ученики и только ученики, в Италии — исполнители чужих преступных замыслов и только исполнители; в Германии же — жрецы и учители». Ex Germaniae lux! Статьи Маркса-Энгельса в «Новой Рейнской газете» свидетельствуют, что для этих людей всё совершившееся в 1848 году в Европе вершится вокруг одного стержня, одного имени, и это имя — Германия. Ожидая решающих для Европы событий, они и в мыслях не держат, будто разыграются они где-то во Франции, Англии, в любой другой развитой промышленной стране. Где бы они ни начались, главной ареной будет Германия и триумфальный парад победных революционных армий состоится не в Париже и Лондоне, а в Берлине. Позднее, когда образовался Интернационал и Маркс добился в нем руководящей роли, всякие сомнения в великом провиденциальном назначении Германии отпали.
Ради этих национальных страстей он уже в 1848 году пошел на компромисс со своей теоретической совестью. Объявив немцев в противоположность славянам народом революционным, он погрешил против собственной теории прогресса, согласно которой никакая страна не может мечтать о революции, не имея к тому предпосылок в виде развитой промышленности и особого «радикального класса, связанного радикальными целями» — пролетариата. Его еще не было тогда в Германии, Энгельс в письме Вейдемейеру от 12 апреля 1853 года с грустью писал, что «в такой отсталой стране, как Германия, в которой имеется передовая партия, втянутая в передовую революцию, вместе с такой передовой страной, как Франция», — эта партия оказывается в трагическом положении. В случае серьезного конфликта она не имеет шансов очутиться у власти, как это полагалось бы; стремление к власти для
175


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
нее было бы преждевременным по причине общей отсталости страны и немногочисленности пролетариата. Маркс настойчиво вменял в обязанность Германии создание собственного пролетариата. В 1865 году он жаловался Энгельсу на невозможность «далеко уехать» по пути революции на немногочисленном немецком рабочем классе.
Значит, по сравнению с англичанами и французами, немцы имели столько же прав на звание передового революционного народа, сколько и презираемые Марксом «неисторические» славянские народы. Но славян он заклинает сгинуть с лица земли, а немцев всячески выводит в люди. Придумывает для них любопытный прием: «В Германии всё дело будет зависеть от возможности поддержать пролетарскую революцию каким-либо вторым изданием крестьянской войны». На простом языке это значит: если пролетариат в Германии слаб и ничтожен, так это ничего — сделаем пролетарскую революцию крестьянскими руками; если наша передовая партия висит в воздухе, не имея социального базиса, не важно! — лишь бы добраться до власти. Подхватывая тему захвата власти, Энгельс предлагает уже заранее подготовить в нашей партийной литературе «историческое оправдание нашей партии на тот случай, если это действительно произойдет».
Не звучит ли в этих рассуждениях что-то до ужаса нам знакомое? Не ленинская ли это постановка вопроса о пролетарской революции в России, где не обязательны ни развитая индустрия, ни многочисленный пролетариат, но обязательна и необходима «передовая партия» для совершения переворота любыми средствами? В 1848 году в Германии и в 1917 году в России революция готовилась не по марксистской теории, а вопреки ей.
Германия до самой смерти Маркса оставалась наименее индустриальной из всех великих стран Запада, но, невзирая на это, Маркс считал ее очагом прогресса и гегемоном пролетарского международного движения. Вся деятельность его направлена была на перенесение центра этого движения в Германию.
Сохранилось замечательное письмо его Энгельсу от 20 июля 1870 года — перед самым началом франко-прус¬
176


ЗАМОЛЧАННЫЙ МАРКС
ской войны. Пересылая своему другу выпуск «Reveil» со статьей старика Делеклюза, будущего героя Парижской Коммуны, Маркс рвет и мечет по поводу одной фразы в этой статье: «Франция единственная страна идей». «Это чистейший шовинизм! — восклицает он. — Французов надо вздуть (die Franzosen brauchen Pruegel.) Если пруссаки победят, то централизация государственной мощи будет использована для централизации германского рабочего класса. Кроме того, преобладание немцев перенесет центр тяжести европейского рабочего движения из Франции в Германию. Достаточно сравнить движение в этих двух странах с 1866 года до настоящего времени, чтобы видеть, что германский рабочий класс выше французского, как с точки зрения теоретической, так и организационно. Преобладание на мировой арене немецкого пролетариата над французским будет в то же время преобладанием нашей теории над теорией Прудона».
В этой «нешовинистической» тираде что ни слово, то смертный приговор революционно-интернационалистической репутации Маркса. До более тесной зависимости германский социал-демократии от успехов германского оружия не доходил и Лассаль, пытавшийся одно время заключить союз социализма с пруссачеством. Надобно знать негодование Маркса, с которым он отнесся к попытке Лассаля договориться с Бисмарком, чтобы в полной мере оценить приведенный здесь отрывок его письма. Напустить Мольтке и Бисмарка на французов, возомнивших себя носителями революционной идеи, выколотить из них такое высокомерие и под пушками заставить признать превосходство марксизма над прудонизмом — это ли не образ мыслей, достойный руководителя «Международного Товарищества рабочих»! Таков он был и во время войны. Соблюдая социал-демократическое лицо в воззваниях Генерального совета Интернационала, он в частной переписке — совершенный пруссак. «Французов надо вздуть!». Он и Энгельс решительно одергивают простака Либкнехта, когда тот честно, по социал-демократическому уставу вздумал обличать свое правительство и чинить неприятности Бисмарку. В одном письме Энгельс протестует против того, чтобы «какая-либо немецкая по¬
177


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
литическая партия проповедовала на манер Вильгельма (Либкнехта) полную обструкцию и выдвигала всякого рода побочные соображения взамен главного». Главное, конечно, — победа над Францией. Так явствует из этого и из других писем. Энгельс в восторге от мощного патриотического подъема всех слоев немецкого населения, единодушно поддерживающего свое правительство, и освящает этот порыв как здоровое национальное чувство, потому что Германия, по его мнению, боролась за свое национальное существование. Французы же — отпетые шовинисты, как буржуа, так и пролетарии, как бонапартисты, так и социалисты; «до тех пор, пока этому шовинизму не будет нанесен удар, и крепкий удар, мир между Германией и Францией невозможен». «Я думаю, — заявляет он, — что наши (т. е. немецкие социал-демократы — Н.У.) могут примкнуть к национальному движению». Маркс вторит ему: «Война сделалась национальной». Он вполне разделяет восторг Энгельса по поводу первых побед пруссаков, и фраза в письме его друга — «Это мы выиграли первую серьезную битву» — не встречает с его стороны никакой отповеди. Напротив, случай с Кугельманом позволил проявиться его пруссачеству с не меньшей откровенностью. Дело в том, что в воззвании Генерального совета Интернационала, редактированном Марксом, было сказано, что хотя эта война со стороны немцев носит оборонительный характер, но лишь до тех пор, пока германский рабочий класс не почувствует, что она из защиты превращается в нападение. Теперь, после блестящих успехов пруссаков, Кугельман решил, что такой переход от защиты к нападению совершился. Маркс строго отчитал Кугельмана, заявив, что вторжение немцев во Францию — чисто оборонительный акт, не имеющий ничего общего с агрессией. Кугельману при всей его дружественности к Марксу пришлось признаться, что он ничего больше не понимает в гегельяно-марксистской диалектике.
Но вот Наполеон III взят в плен, низложен, и в Париже объявлена республика. Немецкая социал-демократия в речах и воззваниях восторженно ее приветствует. Не могли не принять в этом участия и оба друга. Стоило, одна¬
178


ЗАМОЛЧАННЫЙ МАРКС
ко, французской секции Интернационала обратиться к немецкому народу с призывом прекратить братоубийственную войну и вывести войска из пределов Франции, как в переписке двух Аяксов начинает звучать прежняя нота. «Прокламация парижского Интернационала, — по словам Энгельса, — определенно свидетельствует о том, что эти люди вполне во власти фразы. Эти субъекты, поддерживающие Баденэ (Наполеона III) 20 лет, и шесть месяцев тому назад не сумевшие помешать ему получить шесть миллионов голосов против полутора миллионов, и которых они бессмысленно и без всякого повода возбуждали против Германии, — эти люди вообразили теперь, когда победоносные немцы подарили им республику (и какую!), будто Германия должна немедленно оставить священную землю Франции, иначе — война до конца! Это старинное увлечение: превосходство Франции, неприкосновенность ее почвы, освященной 1793 годом, которое с некоторых пор служит средством прикрывать все французские свинства святостью слова республика». Неделю спустя после этого письма у Энгельса звучит нота сожаления, что французов не удалось вздуть так, как это бы хотелось ему. «Продолжающаяся война начинает принимать неприятный оборот. Французы еще недостаточно побиты (die Franzosen haben noch nicht Pruegel genug), но, с другой стороны, — Германия слишком уж торжествует».
Будь всё приведенное здесь сказано обычным немецким патриотом, оно не представляло бы ни малейшего интереса, но в устах проповедников единения человечества (или хотя бы только пролетариата), апостолов братства народов, борцов против национальной ограниченности — это образец редкого лицемерия. Прорвавшийся у них матерый германизм не остался незамеченным. Не одни французы, но социалисты многих стран возмущены были Марксом как руководителем той части Интернационала, что избрала в качестве своей штаб-квартиры крошечный городок Брауншвейг. Сразу же после войны началось против него восстание романских секций Интернационала. В марксоведческой литературе оно расценивается как борьба двух идейных течений, как борьба бакунизма с марксизмом, но немарксистские авторы осве¬
179


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
щают это совсем иначе. Сам Бакунин на страницах брюссельской газеты «Liberte» представляет смысл событий в Интернационале в виде реакции на пангерманистскую социалистическую мечту, родившуюся в голове Маркса и означавшую германское всемогущество, сначала интеллектуальное и моральное, а потом материальное. То же самое утверждал Джемс Гийом. Кропоткин рассматривал борьбу бакунистов с марксистами как «конфликт между латинским и германским духом». Позднейшие исследователи, не принимавшие участия в борьбе и не связанные ни с одним из антагонистов, усматривали корень распри не в столкновении социалистических доктрин, а в национальных страстях и противоречиях. На социалистические доктрины и учения у Маркса существовал такой же взгляд, как и на «неисторические» народы. Все они должны исчезнуть, уступив место его, Маркса, гениальному открытию. Между тем, стоявшая на нем печать «made in Germany» слишком ясно бросалась в глаза современникам.
Недовольны были и тем, что Интернационал, фундамент которого заложен был не социалистами, .а рабочими, первоначально носивший характер цехового пролетарского содружества, превращен был Марксом в заговорщицкую организацию. Пробравшись к руководству и получив возможность оказывать влияние на дела Международного Товарищества рабочих, Маркс проявил абсолютную политическую нетерпимость. Он не только начал учить уму-разуму французов, англичан, швейцарцев, но и пускать в ход грубые способы давления, вовлекать их в ненужные и несимпатичные им политические акции, а всех сопротивляющихся поносить и обличать их «оппортунистические», «мелкобуржуазные», «мещанские» заблуждения.
Гибель I-го, так же, как распад И-го Интернационала, совершились на почве национальных противоречий.
* * *
Но вернемся к самой яркой, к самой расистской теме высказываний Маркса—Энгельса о славянах. Ни о ком не отзывались они с большей ненавистью и презрением. Славяне не только варвары, не только «неисторические»
180


ЗАМОЛЧАННЫЙ МАРКС
народы, но — величайшие носители реакции в Европе. По словам Энгельса, они — «особенные враги демократии», главные орудия подавления всех революций. Это ничего, что выступали они простыми подневольными солдатами в армиях Елачича, Паскевича, Радецкого, Вин- дишгреца; ответственность за подавление венгерского, венского и итальянского восстаний возлагается не на этих генералов и не на имперское габсбургское правительство, а на бессловесных хорватов, словенцев, русских. У Радецкого добрая половина армии состояла из немцев, но помянуты ли они хоть одним худым словом? Контрреволюционный дух исходил, оказывается, не от них и не от генералов, а от солдат славянского происхождения. Мало того, в тех случаях, когда душителями чьей-либо революции откровенно выступали немцы, наши друзья призывали не верить этому. «До сих пор, — пишет Энгельс, — всегда говорилось, что немцы были ландскнехтами деспотизма в Европе. Мы отнюдь не намерены отрицать позорную роль немцев в позорных войнах 1792—1815 годов против Французской революции, в угнетении Италии после 1815 г. и Польши после 1772 г. Но кто стоял за спиной немцев, кто пользовался ими в качестве своих наемников или авангарда? Англия и Россия. Ведь русские и поныне еще похваляются тем, что они своими бесчисленными войсками решили падение Наполеона, и это, конечно, в значительной степени правильно. Во всяком случае, не подлежит сомнению, что среди тех армий, которые своими превосходящими силами оттеснили Наполеона от Одера до Парижа, три четверти составляли русские или австрийские славяне. А угнетение немцами итальянцев и поляков! При разделе Польши конкурировали между собою одно славянское и одно полу славянское государство». Австрия у Маркса и Энгельса часто обозначается как полуславянская держава, а кое-где говорится, что она и управляется славянами. Есть в одной статье совершенно исключительное место, трактующее хорватов вершителями судеб и гегемонами Австрийской Империи. Описывая движение правительственных войск в 1849 году, окруживших со всех сторон Венгрию, Энгельс трактует это так, будто не габс¬
181


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
бургское правительство, не австрийские генералы, а хорваты, которым «дана в помощь сильная австрийская армия со всеми ресурсами», руководят войной.
Писать комментарий к этой строке вряд ли нужно.
Вообще статьи в «Новой Рейнской газете», да и большинство обзоров текущей политики двух друзей представляют такую бездну безответственных обобщений и выводов, личных, партийных и национальных пристрастий и самого простого невежества, что хочется внимательно посмотреть в лицо тем, которые до сих пор видят в этом образцы «научного социализма».
* * *
Напрасно, однако, думать, будто славян считают врагами демократии только за их службу в австрийской армии и за участие в карательных экспедициях. Эта вина — так себе, небольшая; главная причина — в их стремлении к национальной независимости. Бакунинское «Воззвание к славянам» вызвало пароксизм бешенства у обоих авторов «Коммунистического Манифеста». Не довольствуясь ссылками на объективную невозможность независимых славянских государств, не располагающих для этого ни географическими условиями, ни экономическими ресурсами, они усматривают главное зло в ущербе, который будет нанесен немцам. «Поистине положение немцев и мадьяр было бы весьма приятным, — писал Энгельс, — если бы австрийским славянам помогли добиться своих так называемых “прав”! Между Силезией и Австрией вклинилось бы независимое богемо-моравское государство; Австрия и Штирия были бы отрезаны “южнославянской республикой” от своего естественного выхода к Адриатическому и Средиземному морям; восточная часть Германии была бы искромсана, как обглоданный крысами хлеб! И всё это в благодарность за то, что немцы дали себе труд цивилизовать упрямых чехов и словенцев, ввести у них торговлю и промышленность, более или менее сносное земледелие и культуру!» С негодованием цитируются те места из «Воззвания к славянам», где говорится о «проклятой немецкой полити¬
182


ЗАМОЛЧАННЫЙ МАРКС
ке, которая думала только о вашей гибели, которая веками держала вас в рабстве», о «мадьярах, ярых врагах нашей расы, едва насчитывающих четыре миллиона человек, похваляющихся, что возложили свое ярмо на восемь миллионов славян». Энгельс пышет с возмущением: как! Упрекать немцев и мадьяр за их великую цивилизаторскую миссию? Ведь без них бы австрийские славяне остались глубокими варварами. Да и самое слово «угнетение» вовсе не подходит для выражения характера взаимоотношений немцев со славянами. Слово «это» Энгельс берет в кавычки. «Славяне угнетались немцами не больше, чем сама масса немецкого населения». Что же до насильственной германизации, так ее попросту не было. «Немецкая промышленность, немецкая торговля и немецкая культура сами собой ввели в стране немецкий язык». Насильственную германизацию он признает только в отношении польских славян, но считает, что их завоевание было в интересах цивилизации. Энгельс бесконечно благодарен средневековым Генрихам Львам и Альбрехтам Медведям, приобщившим железным мечом славян к германской культуре. С высот просвещенного девятнадцатого века, централизовавшего всё, что еще не было централизовано, он поет дифирамбы подвигам старинных завоевателей. Централизация — это прогресс. «И вот теперь являются панслависты и требуют, чтобы мы уничтожили централизацию, которая навязывается этим славянам всеми их материальными интересами! Словом, оказывается, что эти “преступления” немцев и мадьяр против упомянутых славян принадлежат к самым лучшим и заслуживающим признания деяниям, которыми только могут похвалиться в своей истории наш и венгерский народы».
Во второй половине XIX века вышло трехтомное историко-географическое исследование чешского ученого Пер- вольфа, посвященное кровавой эпопее захвата и ассимиляции немцами славянских земель. С приходом к власти Гитлера эта книга стала предметом особенной ненависти немцев. Их возражения на этот труд поражают сходством с только что приведенными строками Энгельса.
183


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
В ответ на призыв Бакунина «бороться не на жизнь, а на смерть, пока, наконец, славянство не станет великим, свободным и независимым», Маркс и Энгельс писали: «если революционный панславизм принимает эти слова всерьез и будет отрекаться от революции всюду, где дело коснется фантастической славянской национальности, то и мы будем знать, что нам делать. Тогда “беспощадная борьба не на жизнь, а на смерть” со славянством, предающим революцию на уничтожение и беспощадный терроризм». Напрасно оба друга спешат добавить, будто провозглашаемая ими борьба будет не в интересах Германии, а в интересах революции; ничем другим, кроме старинной расовой ненависти, язык этот не мог быть продиктован. На нем говорила вся Германия с каролингских времен и говорит по сей день. Ненависть к славянству — отличительная черта немецкой государственности и немецкого духа. «Я ненавижу славян. Я знаю, что это нехорошо, нельзя ненавидеть кого бы то ни было, но я ничего не могу поделать с собой», — признавался Вильгельм II. Не обладая честностью Вильгельма, Маркс и Энгельс вуалировали свой поистине нацистский шовинизм соображениями «революционной стратегии». Но они дали слишком много доказательств того, что не в революции и не в стратегии тут дело. Для людей, объявивших классовую борьбу движущей силой истории, по меньшей мере непоследовательно подменять ее борьбой между нациями. Сущим лицемерием была фраза в «Учредительном манифесте» Интернационала, призывавшая добиваться того, чтобы «простые законы нравственности и справедливости, которыми должны руководствоваться в своих взаимоотношениях частные лица, стали господствующими нормами и в международных отношениях. Писал это тот редактор «Новой Рейнской газеты», который в 1849 году печатал в ней свои прогнозы о скором наступлении мировой революционной войны, долженствующей стереть с лица земли «не только реакционные классы и династии, но и целые реакционные народы. И это тоже будет прогрессом».
184


ЗАМОЛЧАННЫЙ МАРКС
* * *
Напрасной была бы попытка представить эти настроения как временные или как заблуждение молодости. Они сопровождали Маркса до могилы. В 1877—78 годах, во время Балканской войны, когда турки начали беспощадную резню болгар и когда даже «колониалист» Гладстон выпустил книгу с протестом против таких зверств, Маркс, живший в то время в Лондоне, объявил Гладстона русским агентом, а турецкие зверства — русской выдумкой. Друг его и оруженосец Вильгельм Либкнехт в Германии цинично заявил, что брожение на Балканах ничего общего с освободительной борьбой не имеет; он, Либкнехт, не знает славян, стремящихся к свободе. Этот господин выпустил книгу — «Zur orientalischen Frage oder: soll Europa kasakisch werden? Mahnwort an das deutsche Volk», — где развивал обычный марксистский взгляд на славян как на удобрение истории и на оплот русского деспотизма. Он сожалел, что Австрия в результате политики Бисмарка исключена из Германии. Вследствие этого «прорван вал, который шел через славянский мир от Балтийского моря до Адриатики» и теперь «Австрия предана почти беспомощной славянскому наводнению». Вся германская социал-демократия, марксистская и немарксистская, отличалась такими же настроениями. Признавал же Лассаль славян «за расы, которые имеют одно право: быть ассимилированными великими культурными нациями».
От современников не укрылась такая славянофобия.
«Есть ограниченные умы и узкие народные ненависти, которых убедить я не берусь, — писал Герцен в 1859 году, — они ненавидят, не рассуждая. Возьмите, чтобы не говорить о своих (Герцен пишет поляку), статьи немецких демократов, кичащихся своим космополитизмом, и вглядитесь в их злую ненависть ко всему русскому, ко всему славянскому... Если б эта ненависть была сопряжена с каким-нибудь желанием, чтобы Россия, Польша были свободны, порвали бы свои цепи, я бы понял это. Совсем не то. Так, как средневековые люди, ненавидя евреев, не хотели вовсе их совершенствования,
185


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
так всякий успех наш в гражданственности только удваивает ненависть этих ограниченных, заклепанных умов».
Но все-таки была одна славянская страна, не только не ввергнутая марксистами в Тартар вместе с «неисторическими» народами, но вознесенная в революционное лоно Авраамово. Это Польша. Постоянно подчеркивалось: Польша — это не то, что прочие славяне, это гордый лебедь революции среди гадких утят славянства. Маркс и Энгельс в 1848 году были самыми горячими ее поклонниками. Либерально-революционная ее репутация сложилась еще до них: особенно утвердилась она после 1831 года. Причина, по которой Европа так возлюбила Польшу, лучше всего видна из манифеста польского «Демократического общества» 1836 года:
«Польша в прошлом всегда защищала Запад от варварских вторжений татар, турок и москалей. Польша погибла потому, что когда на Западе освободительная человеческая мысль объявила войну старому порядку, на защиту которого ополчился русский деспотизм, Польша, исполняя свою историческую миссию, вступила в борьбу с этой силой, но была побеждена. Спасение Европы было отложено. Отсюда вытекал тот вывод, что дело спасения Польши есть дело спасения не одной только Польши, но всего человечества».
Из этой декларации видно, что сами поляки «историческую миссию» свою усматривали в сторожевой роли на Востоке. Турецко-татарская опасность миновала, значит, спасать Европу приходилось от москалей. За эту роль извечного врага' России Европа и ценила Польшу. Больше всех ценили авторы «Коммунистического Манифеста». Энгельс в неоднократно цитированной статье в «Новой Рейнской газете» писал в 1849 году, что «ненависть к русским была поныне и останется у немцев их первою революционною страстью». Поляки были им милы прежде всего как враги России, а вовсе не за то, что они слыли прирожденными революционерами. Обывательская и политическая Европа, разбиравшаяся в польском вопросе столько же, сколько в русском, — понятия не имела о шляхетском характере польских восстаний, целью которых было национальное освобождение, и только. Ру ково-
186


ЗАМОЛЧАННЫЙ МАРКС
дители этих восстаний готовы были приветствовать революцию в любой стране, за исключением своей собственной. Подвиги их на парижских баррикадах и в армии Гарибальди были выслуживанием перед революцией с целью воспользоваться ее милостью для восстановления Польши. Только немногие вроде Прудона, порицавшего Герцена за альянс с поляками, понимали это. Но понимали ли Маркс и Энгельс? Знали ли, что Польшу можно любить и ценить за что угодно, только не за революционность? Безусловно знали.
В письмах к Энгельсу от 2 декабря 1856 года Маркс рассказывает эпизод из истории 1794 года, когда «Комитет общественного спасения» подверг сомнению революционность поляков и отказал им в содействии. Он вызвал к себе уполномоченного польских повстанцев и задал этому «гражданину» несколько вопросов: «Как объяснить, что ваш Костюшко, народный диктатор, терпит рядом с собой короля, который к тому же, как это Костюшко должно быть известно, посажен на трон Россией? Как объяснить, что ваш диктатор не осмеливается произвести массовую мобилизацию крестьян из страха перед аристократами, которые не желают поступаться “рабочими руками”? Как объяснить, что его прокламации теряют свою революционную окраску по мере его удаления от Кракова? Как объяснить, что он немедленно покарал' виселицами народное восстание в Варшаве?.. Отвечайте!» Польскому «гражданину» пришлось молчать.
Дальше увидим, что оба друга прекрасно разбирались во внутренних социально-политических делах Польши, знали, что в роли революционеров выступали крепостники-помещики, не стремившиеся к социальному освобождению. Но презирая польских патриотов, они постоянно поддерживали идею восстановления Польши, преимущественно Царства Польского, то есть русской ее части, умалчивая о Познани, а потом и откровенно признавая ее не подлежащей освобождению. Государственное восстановление Польши прокламировалось не для блага польского народа, а как средство разрушения Российской империи.
187


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Никто никогда не говорил о России с такой проникновенной ненавистью, как Маркс; разве что его русские ученики, считавшие эту ненависть одной из самых святых и правых. «Оплот мировой реакции», «угроза свободному человечеству», «единственная причина существования милитаризма в Европе», «последний резерв и становой хребет объединенного деспотизма в Европе» — вот излюбленные его выражения. Список причин, по которым он возненавидел нашу страну, столь велик, что занял бы несколько страниц, но весь он сводится к обвинению России в тиранической политике по отношению к Германии. Россия будто бы стояла всегда на страже германской раздробленности; еще на Венском конгрессе узаконила разделение Германии на 36 мелких государств, и в дальнейшем всякое самостоятельное изменение государственного строя ей было запрещено Николаем I. Россия виновата в восстановлении крепостного права в Германии после гибели Наполеона. Россия заставила Пруссию подчиниться Австрии. Пруссия превращена была в русского вассала и прикована к России. Встречаются строки совершенно бесподобные: «Россия приказывала Пруссии и Австрии оставаться абсолютными монархиями — Пруссия и Австрия должны были повиноваться». Курьезность и противоречивость обвинений, видимо, не замечались Марксом. То он упрекает Россию, что она выдала Германию с головой Наполеону, то винит в победе над Наполеоном, вследствие которой Германия лишилась свобод, принесенных ей этим завоевателем. То он возмущается, что Россия подчинила Пруссию Австрии, то, наоборот, негодует, что Австрия отброшена Пруссией от всей Германии при поддержке России. Смешно подходить к этому маниакальному бреду с реальной исторической оценкой и критикой. Приведенный букет высказываний интересен как психологический документ. Россия должна провалиться в Тартар, либо быть раздроблена на множество осколков путем самоопределения ее национальностей. Против нее надо поднять европейскую войну, либо, если это не выйдет, — отгородить ее от Европы независимым польским государством. Эта политграмота сделалась важнейшим пунктом марксистского катехизиса, аттеста¬
188


ЗАМОЛЧАННЫЙ МАРКС
том на зрелость. Когда в 80-х и 90-х годах начали возникать в различных странах марксистские партии по образцу германской социал-демократической, они получали помазание в Берлине не раньше, чем давали доказательства своей русофобии. Прошли через это и русские марксисты. Уже народовольцы считали нужным в целях снискания популярности и симпатий на Западе «знакомить Европу со всем пагубным значением русского абсолютизма для самой европейской цивилизации». Лицам, проживавшим за границей, предписывалось выступать в этом духе на митингах, общественных собраниях, читать лекции о России ит. п. А потом в программах наших крупнейших партий, эс-деков и эс-эров появился пункт о необходимости свержения самодержавия в интересах международной революции. Ни Габсбурги, ни Гогенцол- лерны не удостоились столь лестной оценки; их подданные-социалисты собирались свергать своих государей для блага Австрии и Германии. Только подданные Романовых приносили царей на алтарь прежде всего мировой революции. Без укоренившегося влияния Маркса и немецких марксистов трудно объяснить включение этого пункта в программные документы.
После сказанного нет надобности объяснять вполне утилитарный характер любви Маркса к Польше. Разрабатывал ли Энгельс план похода революционных армий на Россию, он прежде всего взвешивал роль Польши как союзника; говорил ли Маркс о каком-нибудь из польских восстаний, он неизменно рассматривал его с точки зрения ущерба для России. Потому-то Марксу и безразлично было, кто двигает это национальное возрождение — социал-демократы или аристократы-помещики. Он всех брал под плащ революции. Самая скорбь его и Энгельса по поводу неудачи польского восстания 1863 года выглядит скорбью расчетливых людей. «Пройдет много времени, прежде чем Польша снова сможет подняться даже при посторонней помощи, а между тем, Польша нам совершенно необходима».
«Необходима». В этом весь цинизм в отношении их к Польше. А что оно было беспредельно циничным, можно видеть из одного письма Маркса: «Один французский ис¬
189


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
торик сказал: “il est des peuples necessaires” — есть необходимые народы. К числу таких необходимых народов относится в XIX столетии, безусловно, народ польский». Зачисление его в ряд исторических и революционных произошло, следовательно, не в силу его природных качеств, а по соображениям' чисто служебным. «Ни для кого иного национальное существование Польши не необходимо более, чем именно для нас, немцев».
В 1864 году в предварительном комитете по созыву конгресса будущего Интернационала Марксу удалось наряду с вопросами общего характера (о труде, о капитале, о рабочем дне, о женском труде) включить в план работ конгресса совершенно частный вопрос о «необходимости уничтожить влияние русского деспотизма в Европе посредством приложения права народов располагать самими собою и посредством восстановления Польши на началах демократических и социальных». На конгрессе произошла по этому поводу дискуссия. Протокол гласит:
«Делегация французская высказывает мнение, что по этому вопросу не должно быть никакого голосования и что конгресс ограничится заявлением о том, что он противник всякого деспотизма во всякой стране и что он не входит в разбор столь сложных вопросов, как национальные. Нужно желать и требовать свободы в России, как и в Польше, и отвергнуть старую политику, которая противополагает народы одни другим. Мнение большинства конгресса склонялось явственно к предложению французов. Тогда попросил слово г. Беккер. Он выразил сожаление, что конгресс не решает ничего по этому вопросу. Русская Империя служит постоянно угрозой против цивилизованных обществ Европы; Польша служила бы для нее преградой... Он прибавляет, что польский вопрос есть вопрос европейский, но который интересует Германию специально, так что его можно назвать в известном отношении немецким вопросом».
Казалось бы, какие более откровенные свидетельства макиавеллистического отношения к полякам могут быть? Но они есть. Энгельс подарил нас еще одним документом такой красочности, что мимо него пройти никак невозможно. Известно, какие гимны пелись Польше в
190


ЗАМОЛЧАННЫЙ МАРКС
1848 году, как бредили польским восстанием в «Новой Рейнской газете». Ждали «чуда на Висле». Но по прошествии одного-двух лет, когда чудо не появилось, гимны кончились, поляков перестали носить на руках. В 1851 году (31 мая) Энгельс пишет длинное письмо Марксу по польскому вопросу и тут обнажает с полным бесстыдством моральную подкладку своей «революционной мысли».
Он сообщает, что чем больше он размышляет об истории, тем яснее ему становится, что поляки — разложившаяся нация (nation fondue). «Ими приходится пользоваться лишь как средством, и лишь до тех пор, пока сама Россия не переживет аграрной революции. С этого момента Польша теряет всякое право на существование». Выходит, что как только в самой России найдена будет разрушительная сила — гордого лебедя революции можно будет загнать в общеславянский курятник. Поражает в этом письме чисто национальное презрение, возникшее не под влиянием минуты, а выношенное, отстоявшееся. «Никогда поляки не делали в истории ничего иного, кроме как играли в храбрую и задорную глупость». «Бессмертна у поляков наклонность к распрям без всякого повода». И, наконец, «нельзя найти ни одного момента, когда бы Польша, хотя бы против России, с успехом явилась представительницей прогресса или вообще сделала бы что-либо, имеющее историческое значение. В противоположность ей Россия, действительно, олицетворяет прогресс по отношению к Востоку». Энгельс находит в России гораздо больше образовательных и индустриальных элементов, чем в «рыцарственно-бездельнической Польше». «Никогда Польша не умела ассимилировать в национальном смысле чужеродные элементы. Немцы в польских городах есть и остаются немцами. А как умеет Россия русифицировать немцев и евреев, тому свидетельство — каждый русский немец уже во втором поколении». Он отмечает лоскутный характер бывшего польского государства. «Четверть Польши говорит по- литовски, четверть по-русински, небольшая часть на полурусском диалекте, что же касается собственно польской части, то она на добрую треть германизирована». Энгельс благода-
191


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
рит судьбу, что в «Новой Рейнской газете» они с Марксом не взяли на себя в отношении поляков никаких обязательств, «кроме неизбежного восстановления Польши с соответствующими границами». Но тут же добавляет: «лишь под условием аграрной революции в ней. А я уверен, что такая революция скорее вполне осуществится в России, чем в Польше».
Нет сомнения, что меньше чем за три года Маркс и Энгельс утратили надежду на антирусское восстание поляков и потеряли к ним всякий интерес. Это не значит, что отказались «посылать их в огонь», то есть подбивать на дальнейшие бунты против России, но радикального средства в этих бунтах уже не видели. Энгельс убежден, что «при ближайшей общей завирухе вся польская инссу- рекция ограничится познанцами и галицийской шляхтой плюс немногие выходцы из Царства Польского, и что все претензии этих рыцарей, если они не будут поддержаны французами, итальянцами, скандинавами и т. п. и не будут усилены чехословенским мятежом, — потерпят крушение от ничтожества собственных усилий. Нация, которая в лучшем случае может выставить, два-три десятка тысяч человек, не имеет права голоса наравне с другими. А много больше этого Польша, конечно, не выставит».
Маркс, хотя и не в столь ярких выражениях, соглашался с Энгельсом. Он поспешил отказаться от своей прежней готовности восстановления Польши в границах 1772 года, ибо рассудил, что немецкую Польшу с городами, населенными немцами, «не следует отдавать народу, который доселе еще не дал доказательства своей способности выбраться из полуфеодального быта, основанного на несвободе сельского населения». Он и от Лассаля получил заверение в полном согласии с такой точкой зрения: «прусскую Польшу следует рассматривать как германизированную и относиться к ней соответственно».
В случае войны с Россией Маркс готов компенсировать полякам потерю Познани щедрым присоединением земель на Востоке, обещает им Митаву, Ригу и надеется на их согласие «выслушать разумное слово по отношению к западной границе», после чего они поймут важность для них Риги и Митавы в сравнении с Данцигом и Эль-
192


ЗАМОЛЧАННЫЙ МАРКС
бингом. Самые восстания польские мыслимы только против России. «У меня был один польский эмиссар, — пишет он Энгельсу в 1861 году, — вторичного визита он мне не сделал, так как ему, конечно, не по вкусу пришлась та неприкрашенная правда, которую я преподнес относительно плохих шансов всякого революционного заговора в настоящий момент на прусской территории».
Прекрасное резюме этому комплексу настроений дал Энгельс в цитированном выше письме, сделав набросок марксистской тактики в польском вопросе. «На Западе отбирать у поляков всё, что можно, оккупировать немецкими силами их крепости под предлогом защиты, в особенности Познань, оставить им занятие хозяйством, посылать их в огонь, слопать (ausfressen) их земли, кормя их видами на Ригу и Одессу, а в случае, если можно будет вовлечь в движение русских, — соединиться с этими последними и заставить поляков примириться с этим». Под «русскими» разумеется в данном случае не царская, а революционная Россия.
* * *
Итак, поляки лишь «сгоряча» и по тактическим соображениям причислены были к «историческим» народам. Под конец жизни интерес Маркса к полякам пропал, уступив место восторгу перед народовольцами-террористами.
Именно перед народовольцами, а не перед чернопере- дельцами, из которых вышли потом последователи Маркса в России. Их он не жаловал за то, что «эти господа стоят против всякой революционно-политической деятельности», тогда как он приветствовал и всячески ласкал террористов. Вот что рассказывает Эдуард Бернштейн о приеме, оказанном Марксом народовольцу Гартману. Молодой в то время Бернштейн был уже почитателем Маркса и тоже был им принят довольно ласково. «Однако же, — говорит он, — при наших беседах всегда сохранялось между нами известное “расстояние”. Совсем иначе стояло дело между Марксом и Львом Гартманом, явившимся в Лондон летом 1880 года. Я был просто поражен, видя, как этот великий мыслитель, а также Энгельс обращаются совсем по-братски, на ты, с молодым
193


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
человеком, который производил на меня впечатление умственной посредственности и бесцветности». «По-видимо- му, — заключает Бернштейн, — их дружеское расположение к нему вызывалось исключительно его участием в террористическом предприятии».
Известно, что Маркс презрительно отзывался о возможности революции в России. В ней «может быть только тот или иной бунт, причем достанется немецким платьям, а революции никакой и никогда не будет». Так говорил он в 1863 году. Он искренне удивлялся своей популярности в этой стране; нигде его так не чтут и не издают, как в России, которую он усердно оплевывал, революционных деятелей которой глубоко презирал и чуть не поголовно считал царскими агентами. И вот этот человек в конце 1881 года провозглашает: «Россия представляет собой передовой отряд революционного движения в Европе». Совершенно очевидно — не рост промышленности, не рост пролетариата, не «идейная зрелость», которых еще не было, даже не крестьянские волнения подвигли его на такое заявление, а убийство Александра II, шумная деятельность кучки террористов. Он приходил в восторг от того, что им удалось превратить нового царя в гатчинского военнопленного революции.
Разумеется, не благо русского народа, даже не судьбы русской революции занимали его, а уничтожение самодержавия, представлявшегося ему тормозом европейской революции. Не сумели его уничтожить поляки — прочь поляков, да здравствуют Желябовы и Перовские!
Но после всего сказанного о поляках ни минуты не верится в искреннюю «революционную» симпатию его к Желябовым и Перовским. Он их ценил как роботов революции, но ненавидел как русских.
Рискуя загромоздить изложение иллюстрациями, не могу не привести рассказ Герцена. В Лондоне, в Сент- Мартинс Холле, 27 февраля 1855 года состоялся митинг в воспоминание о 24 февраля 1848 года, на который приглашен был в качестве оратора и Герцен. Избран он был также членом международного комитета. После этого получено было письмо от какого-то немца, протестовавшего против его избрания. Немец писал, что Герцен известный
194


ЗАМОЛЧАННЫЙ МАРКС
панславист и требовал завоевания Вены, которую называл славянской столицей. «Это письмо, — говорит Герцен, — было только авангардным рекогносцированием. В следующее заседание комитета Маркс объявил, что он считает мой выбор несовместным с целью комитета и предлагал выбор уничтожить. Джонс заметил, что это не так легко, как он думает; что комитет, избравши лицо, которое вовсе не заявляло желания быть членом, и сообщивши ему официальное избрание, не может изменить решение по желанию одного члена; что пусть Маркс формулирует свои обвинения, и он их предложит теперь же на обсуждение комитета. На это Маркс сказал, что он меня лично не знает, что он не имеет никакого частного обвинения, но находит достаточным, что я русский и притом русский, который во всем, что писал, поддерживает Россию; что, наконец, если комитет не исключит меня, то он, Маркс, со всеми своими будет принужден выйти». Большинство высказалось за Герцена, Маркс остался в ничтожном меньшинстве — встал и покинул комитет. Это была одна из многих выходок против русских, предпринятых единственно на том основании, что они русские. Бакунина, Герцена и многих других рево- люционеров-эмигрантов Маркс считал платными агентами царского правительства. Народническое движение в России рассматривал как «панславистскую партию, состоящую на службе у царизма».
Пусть найдутся люди, способные доказать, что выраженная здесь русофобия объясняется революционной психологией, а не расовой ненавистью.
В наши дни, когда «расовая дискриминация» — почти уголовное преступление, любой коммунист, сказавший на эту тему хоть сотую долю того, что сказали авторы «Коммунистического Манифеста», не мог бы оставаться в партии ни минуты, они же — худым словом не помянуты и пребывают по сей день в роли вождей и учителей.
Одиум всего здесь отмеченного — не в нацистском облике коммунистических апостолов, а во «всемирном молчании», созданном вокруг этого облика. Никого почему-то не коробило и не коробит их рассуждение в «Новой Рейнской газете» о «братстве европейских наро¬
195


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
дов», которое «достигается не посредством фраз и благочестивых пожеланий, а путем решительных революций и кровавой борьбы; дело идет тут не о братстве всех европейских народов под сенью одного республиканского знамени, но о союзе революционных народов против контрреволюционеров, о союзе, который осуществится не на бумаге, а на поле битвы».
Не напоминает ли эта бредовая мысль о Священной Социалистической Империи Германской Нации, в которую не внидет ни один народ-унтерменш, знакомый нам образ Третьего Рейха?
За несколько последних десятилетий корабль марксизма подвергся жестокому обстрелу и зияет пробоинами; самые заветные его скрижали ставятся, одна за другой, на одну полку с сочинениями утопистов. Позорная же шовинистическая страница, о которой идет речь в этой статье, — все еще остается неведомой подавляющему числу последователей и противников Маркса. Начинают, однако, появляться разоблачительные работы вроде книги Бертрама Вульфа. Не далек день, когда последние лоскутья тоги сорваны будут с проповедников зла и великая ложь марксизма обнажена будет в полной мере.


РАЗДЕЛ 3


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
Особенность украинского самостийничества в том, что оно ни под какие из существующих учений о национальных движениях не подходит и никакими «железными» законами не объяснимо. Даже национального угнетения как первого и самого необходимого оправдания для своего возникновения у него нет. Единственный образец «угнетения» — указы 1863 и 1876 гг., ограничивавшие свободу печати на новом, искусственно создававшемся литературном языке, не воспринимались населением как национальное преследование. Не только простой народ, не имевший касательства к созданию этого языка, но и девяносто девять процентов просвещенного малороссийского общества состояло из противников его легализации. Только ничтожная кучка интеллигентов, не выражавшая никогда чаяний большинства народа, сделала его своим политическим знаменем. За все 300 лет пребывания в составе Российского Государства, Малороссия-Ук- раина не была ни колонией, ни «порабощенной народностью».
Когда-то считалось само собой разумеющимся, что национальная сущность народа лучше всего выражается той партией, что стоит во главе националистического движения. Ныне украинское самостийничество дает образец величайшей ненависти ко всем наиболее чтимым и наиболее древним традициям и культурным ценностям мало- российского народа: оно подвергло гонению церковно¬
199


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
славянский язык, утвердившийся на Руси со времен принятия христианства, и еще более жестокое гонение воздвигнуто на общерусский литературный язык, лежавший в течение тысячи лет в основе письменности всех частей Киевского Государства во время и после его существования. Самостийники меняют культурно-историческую терминологию, меняют традиционные оценки героев и событий прошлого. Все это означает не понимание и не утверждение, а искоренение национальной души. Истинно национальное чувство приносится в жертву сочиненному партийному национализму.
Схема развития всякого сепаратизма такова: сначала, якобы, пробуждается «национальное чувство», потом оно растет и крепнет, пока не приводит к мысли об отделении от прежнего государства и создании нового. На Украине этот цикл совершался в обратном направлении. Там сначала обнаружилось стремление к отделению, и лишь потом стала создаваться идейная основа как оправдание такого стремления.
В заглавии настоящей работы не случайно употреблено слово «сепаратизм» вместо «национализма». Именно национальной базы не хватало украинскому самостийниче- ству во все времена. Оно всегда выглядело движением не народным, не национальным, вследствие чего страдало комплексом неполноценности и до сих пор не может выйти из стадии самоутверждения. Если для грузин, армян, узбеков этой проблемы не существует по причине ярко выраженного их национального облика, то для украинских самостийников главной заботой все еще остается доказать отличие украинца от русского. Сепаратистская мысль до сих пор работает над созданием антропологических, этнографических и лингвистических теорий, долженствующих лишить русских и украинцев какой бы то ни было степени родства между собой. Сначала их объявили «двумя русскими народностями» (Костомаров), потом — двумя разными славянскими народами, а позже возникли теории, по которым славянское происхождение оставлено только за украинцами, русские же отнесены к монголам, к* туркам, к азиатам. Ю. Щербакивскому и Ф. Вовку доподлинно стало известно, что русские пред¬
200


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
ставляют собою потомков людей ледникового периода, родственных лопарям, самоедам и вогулам, тогда как украинцы — представители переднеазийской круглоголовой расы, пришедшей из-за Черного моря и осевшей на местах, освобожденных русскими, ушедшими на север вслед за отступающим ледником и мамонтом. Высказано предположение, усматривающее в украинцах остаток населения утонувшей Атлантиды.
И это обилие теорий, и лихорадочное культурное обособление от России, и выработка нового литературного языка не могут не бросаться в глаза и не зарождать подозрения в искусственности национальной доктрины.
* * *
В русской, особенно эмигрантской, литературе существует давнишняя тенденция объяснять украинский национализм исключительно воздействием внешних сил. Особенное распространение получила она после первой мировой войны, когда вскрылась картина широкой деятельности австро-германцев по финансированию организаций вроде «Союза Вызволения Украины», по организации боевых дружин («Сичевые стрельцы»), воевавших на стороне немцев, по устройству лагерей-школ для пленных украинцев. Д.А. Одинец, погрузившийся в эту тему и собравший обильный материал, был подавлен грандиозностью немецких планов, настойчивостью и размахом пропаганды в целях насаждения самостийничества. Вторая мировая война явила еще более широкое полотно в этом смысле.
Но с давних пор историки, и среди них такой авторитетный, как проф. И.И. Лаппо, обратили внимание на поляков, приписывая им главную роль в создании автономистского движения.
Поляки, в самом деле, по праву могут считаться отцами украинской доктрины. Она заложена ими еще в эпоху гетманщины. Но и в новые времена их творчество очень велико. Так самое употребление слов «Украина» и «украинцы» впервые в литературе стало насаждаться ими. Оно встречается уже в сочинениях графа Яна Потоцкого. Другой поляк, гр. Фаддей Чацкий, тогда же
201


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
вступает на путь расового толкования термина «украинец». Если старинные польские анналисты вроде Самуила Грондского еще в XVII веке выводили этот термин из географического положения Малой Руси, расположенной на краю польских владений («Margo enim polonice kraj; inde Ukraina quasi provincial ad fines Regni posita»), to Чацкий производил его от какой-то никому, кроме него, не известной орды «укров», вышедшей якобы из-за Волги в VII веке.
Поляков не устраивала ни «Малороссия», ни «Малая Русь». Примириться с ними они могли бы в том случае, если бы слово «Русь» не распространялось на «москалей». Внедрение «Украины» началось еще при Александре I, когда, ополячив Киев, покрывши весь правобережный юго-запад России густой сетью своих поветовых школ, основав польский университет в Вильно и прибрав к рукам открывшийся в 1804 году Харьковский университет, поляки почувствовали себя хозяевами умственной жизни малороссийского края.
Хорошо известна роль польского кружка в Харьковском университете в смысле пропаганды малороссийского наречия как литературного языка. Украинскому юношеству внушалась мысль о чуждости общерусского литературного языка, общерусской культуры и, конечно, не забыта была идея нерусского происхождения украинцев.
Гулак и Костомаров, бывшие в 30-х годах студентами Харьковского университета, подверглись в полной мере действию этой пропаганды. Ею же подсказана и идея всеславянского федеративного государства, провозглашенная ими в конце 40-х годов. Знаменитый «панславизм», вызывавший во всей Европе яростную брань по адресу России, был на самом деле не русского, а польского происхождения. Кн. Адам Чарторыйский на посту руководителя русской иностранной политики открыто провозгласил панславизм одним из средств возрождения Польши.
Польская заинтересованность в украинском сепаратизме лучше всего изложена историком Валерианом Калинкой, понявшим бессмысленность мечтаний о возвращении юга России под польское владычество. Край этот потерян для Польши, но надо сделать так, чтобы он был
202


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
потерян и для России. Для этого нет лучшего средства, чем поселение розни между южной и северной Русью и пропаганда идеи их национальной обособленности. В этом же духе составлена и программа Людвига Меро- славского накануне польского восстания 1863 года.
«Вся агитация малороссианизма — пусть перенесется за Днепр; там обширное пугачевское поле для нашей запоздавшей числом Хмельничины. Вот в чем состоит вся наша панславистическая и коммунистическая школа!.. Вот весь польский герценизм!»
Не менее интересный документ опубликован В.Л. Бурцевым 27 сентября 1917 г. в газете «Общее Дело» в Петрограде. Он представляет записку, найденную среди бумаг секретного архива примаса униатской Церкви А. Шептиц- кого после занятия Львова русскими войсками.
Записка составлена в начале Первой мировой войны в предвидении победоносного вступления австро-венгерской армии на территорию русской Украины. Она содержала несколько предложений австрийскому правительству на предмет освоения и отторжения от России этого края. Намечалась широкая программа мероприятий военного, правового, церковного порядка, давались советы по части учреждения гетманства, формирования сепаратистски настроенных элементов среди украинцев, придания местному национализму казацкой формы и «возможно полного отделения украинской Церкви от русской».
Пикантность записки заключается в ее авторстве. Андрей Шептицкий, чьим именем она подписана, был польский граф, младший брат будущего военного министра в правительстве Пилсудского. Начав свою карьеру австрийским кавалерийским офицером, он впоследствии принял монашество, сделался иезуитом и с 1901 по 1944 г. занимал кафедру львовского митрополита. Все время своего пребывания на этом посту он неустанно служил делу отторжения Украины от России под видом ее национальной автономии. Деятельность его в этом смысле — один из образцов воплощения польской программы на востоке.
Программа эта начала складываться сразу же после разделов. Поляки взяли на себя роль акушерки при родах украинского национализма и няньки при его воспи¬
203


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
тании. Они достигли того, что малороссийские националисты, несмотря на застарелые антипатии к Польше, сделались усердными их учениками. Польский национализм стал образцом для самого мелочного подражания, вплоть до того, что сочиненный П.П. Чубинским гимн «Ще не вмерла Украина» был неприкрытым подражанием польскому: «Еще Польска не сгинела».
Картина этих более чем столетних усилий полна такого упорства в энергии, что не приходится удивляться соблазну некоторых историков и публицистов объяснить украинский сепаратизм одним только влиянием поляков.
Но вряд ли это будет правильно. Поляки могли питать и взращивать эмбрион сепаратизма, самый же эмбрион существовал в недрах украинского общества. Обнаружить и проследить его превращение в видное политическое явление — задача настоящей работы.
Запорожское казачество
Когда говорят о «национальном угнетении» как о причине возникновения украинского сепаратизма, то либо забывают, либо вовсе не знают, что появился он в такое время, когда не только москальского гнета, но самих москалей на Украине не было.
Он <сепаратизм> существовал уже в момент присоединения Малороссии к Московскому Государству, и едва ли не первым сепаратистом был сам гетман Богдан Хмельницкий, с именем которого связано воссоединение двух половин древнего русского государства. Не прошло и двух лет со дня присяги на подданство царю Алексею Михайловичу, как в Москву стали поступать сведения о нелояльном поведении Хмельницкого, о нарушении им присяги. Проверив слухи и убедившись в их правильности, правительство вынуждено было послать в Чигирин окольничего Федора Бутурлина и думного дьяка Михайлова, дабы поставить на вид гетману неблаговидность его поведения. «Обещал ты, гетман Богдан Хмельницкий, со всем войском запорожским в святой Божией церкви по непорочной Христовой заповеди перед святым Евангели¬
204


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
ем, служить и быть в подданстве и послушании под высокой рукой его Царского Величества и во всем ему Великому Государю добра хотеть, а ныне слышим мы, что ты желаешь добра не его Царскому Величеству, а Ракочию и еще хуже, соединились вы с неприятелем Великого Государя Карлом Густавом, королем шведским, который с помощью войска запорожского Его Царского Величества отторгнул многие города польские. И ты, гетман, оказал пособие шведскому королю без соизволения Великого Государя, забыл страх Божий и свою присягу перед святым Евангелием».
Хмельницкого упрекали в своеволии, в недисциплинированности, но не допускали еще мысли об отложении его от Московского Государства. А между тем, ни Бутурлин, ни бояре, ни Алексей Михайлович не знали, что имели дело с двоеданником, признававшим над собой власть двух государей, факт этот стал известен в XIX веке, когда историком Н.И. Костомаровым найдены были две турецкие грамоты Мехмет-Султана к Хмельницкому, из которых видно, что гетман, отдавшись под руку царя московского, состоял в то же время подданным султана турецкого. Турецкое подданство он принял еще в 1650 году, когда ему послали из Константинополя «штуку златоглаву» и кафтан, «чтобы вы с уверенностью возложили на себя этот кафтан, в том смысле, -что вы теперь стали нашим верным данником».
Знали об этом событии, видимо, лишь немногие приближенные Богдана, в то время, как от казаков и от всего народа малороссийского оно скрывалось. Отправляясь в 1654 году в Переяславль на раду, Хмельницкий не отказался от прежнего подданства и не снял турецкого кафтана, надев поверх него московскую шубу.
Через полтора с лишним года после присяги Москве, султан шлет новую грамоту, из которой видно, что Богдан и не думал порывать с Портой, но всячески старался представить ей в неверном свете свое соединение с Москвой. Факт нового подданства он скрыл от Константинополя, объяснив все дело как временный союз, вызванный трудными обстоятельствами. Он по-прежнему просил султана считать его своим верным вассалом, за
205


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
что удостоился милостивого слова и заверение в высоком покровительстве.
Двоедушие Хмельницкого не представляло чего-нибудь исключительного; вся казачья старшина настроена была таким же образом. Не успела она принести присягу Москве, как многие дали понять, что не желают оставаться ей верными. Во главе нарушивших клятву оказались такие видные люди, как Богун и Серко. Серко ушел в Запорожье, где стал кошевым атаманом, Богун, уманский полковник и герой Хмельничины, сложив присягу, начал мутить все Побужье.
Были случаи прямого уклонения от присяги. Это касается, прежде всего, высшего духовенства, враждебно относившегося к идее соединения с Москвой. Но и запорожцы, вовсе не высказывавшие такой вражды, вели себя не лучше. Когда Богдан окончательно решился отдаться царю, он запросил мнение Сечи, этой метрополии казачества. Сечевики ответили письмом, выражавшим их полное согласие на переход «всего малороссийского народа, по обеим сторонам Днепра живущего, под протекцию великодержавнейшего и пресветлейшего монарха Российского». И после того, как присоединение состоялось, и Богдан прислал им в Сечь списки с жалованных царских грамот, запорожцы выражали радость по поводу «закрепления и подтверждения превысоким монархом стародавних прав и вольностей войска малороссийского народа»; они воздавали «хвалу и благодарность Пресвятой Троице и поклоняемому Богу и нижайшее челобитст- вие пресветлейшему Государю». Когда же дошло до присяги этому государю, запорожцы притихли и замолчали. Покрывая их, гетман всячески успокаивал московское правительство, уверяя, что «запорожские казаки, люди малые, и то из войска переменные, и тех в дело почитать нечего». Только с течением времени Москве удалось настоять на их присяге.
Когда началась война с Польшей, и соединенное русско-малороссийское войско осаждало Львов, генеральный писарь Выговский уговаривал львовских мещан не сдавать города на царское имя. Представителю этих мещан Кушевичу, отказавшемуся от сдачи, переяславский
206


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
полковник Тетеря шепнул по латыни: «вы постоянны и благородны».
Сам Хмельницкий к концу войны сделался крайне неприветлив со своими коллегами — царскими воеводами; духовник его во время молитвы, когда садились за стол, перестал поминать царское имя, тогда как полякам, с которыми воевали, старшина и гетман оказывал знаки приязни. После войны они решились на открытое государственное преступление, нарушив заключенный царем Виленский договор с Польшей и вступивши в тайное соглашение с шведским королем и седмиградским князем Ракочи о разделе Польши. Двенадцать тысяч казаков было послано на помощь Ракочи. Все три года, что Хмельницкий находился под московской властью, он вел себя как человек, готовый со дня на день сложить присягу и отпасть от России.
Приведенные факты имели место в такое время, когда царской администрации на Украине не существовало, и никакими насилиями она не могла восстановить против себя малороссов. Объяснение может быть одно: в
1654 году существовали отдельные лица и группы, шедшие в московское подданство неохотно и думавшие о том, как бы скорей из него выйти.
* * *
Объяснение столь любопытного явления надлежит искать не в малороссийской истории, а в истории днепровского казачества, игравшего руководящую роль в событиях 1654 года. Вообще истоки украинского само- стийничества невозможно понять без обстоятельного экскурса в казачье прошлое. Даже новое имя страны «Украина» пошло от казачества. На старинных картах, территории с надписью «Украина» появляются впервые в XVII веке, и если не считать карты Боплана, надпись эта всегда относится к области поселения запорожских казаков. На карте Корнетти 1657 г. между «Bassa Volinia» и «Podolia» значится по течению Днепра «Ukraine passa de Cosacchi». На голландской карте конца XVII века то же
207


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
самое место обозначено: «Ukraine of t. Land der Со- sacken».
Отсюда оно стало распространяться на всю Малороссию. Отсюда же распространились и настроения, положившие начало современному самостийничеству. Далеко не все понимают роль казачества в создании украинской националистической идеологии. Происходит это в значительной степени из-за неверного представления о его природе. Большинство почерпает свои сведения о нем из исторических романов, песен, преданий и всевозможных произведений искусства. Между тем, облик казака в поэзии мало сходен с его реальным историческим обликом.
Он выступает там в ореоле беззаветной отваги, воинского искусства, рыцарской чести, высоких моральных качеств, а главное — крупной исторической миссии: он — борец за православие и за национальные южно-русские интересы. Обычно, как только речь заходит о запорожском казаке, встает неотразимый образ Тараса Бульбы и надобно глубокое погружение в документальный материал, в исторические источники, чтобы освободиться от волшебства гоголевской романтики.
* * *
На запорожское казачество с давних пор установилось два прямо противоположных взгляда. Одни усматривают в нем явление дворянско-аристократическое — «лыцарское». Покойный Дм. Дорошенко в своей популярной «Истории Украины з малюнками» сравнивает запорожскую Сечь со средневековыми рыцарскими орденами. «Тут постепенно выработалась, — говорит он, — особая воинская организация на подобие рыцарских братств, что существовали в Западной Европе». Но существует другой, едва ли не более распространенный взгляд, по которому казачество воплощало чаяния плебейских масс и было живым носителем идеи народовластия с его началами всеобщего равенства, выборности должностей и абсолютной свободы.
Эти два взгляда, не примиренные, не согласованные между собой, продолжают жить по сей день в самостий- нической литературе. Оба они не казачьи и даже не ук¬
208


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
раинские. Польское происхождение первого из них не подлежит сомнению. Он восходит к XVI веку и встречается впервые у польского поэта Папроцкого. Наблюдая панские междоусобия, грызню магнатов, забвение государственных интересов и весь политический разврат тогдашней Польши, Папроцкий противопоставляет им свежую, здоровую, как ему казалось, среду, возникшую на окраинах Речи Посполитой. Это — среда русская, казацкая. Погрязшие во внутренних распрях поляки, по его словам, и не подозревали, что много раз были спасены от гибели этим окраинным русским рыцарством, отражавшим, подобно крепостному валу, напор турецко-татарской силы. Папроцкий восхищается его доблестью, его простыми крепкими нравами, готовностью постоять за веру, за весь христианский мир. Произведения Папроцкого были не реалистическим описанием, а поэмами, вернее памфлетами. В них заложена та же тенденция, что и в «Германии» Тацита, где деморализованному, вырождающемуся Риму противопоставляется молодой, здоровый организм варварского народа.
В той же Польше начинают появляться сочинения, описывающие блестящие воинские подвиги казаков, сравнить с которыми можно только подвиги Гектора, Диомеда или самого Ахилла. В 1572 году вышло сочинение панов Фредро, Ласицкого и Горецкого, описывающее похождения казаков в Молдавии под начальством гетмана Ивана Свирговского. Каких только чудес храбрости там не показано! Сами турки говорили взятым в плен казакам: «В целом королевстве польском нет подобных вам воинственных мужей!» Те скромно возражали: «Напротив, мы самые последние, нет нам места между своими и потому мы пришли сюда, чтобы или пасть со славою, или воротиться с военною добычею». Все попавшие к туркам казаки носят польские фамилии: Свирговский, Козловский, Сидорский, Янчик, Копытский, Решковский. Из текста повествования видно, что все они шляхтичи, но с каким-то темным прошлым; для одних разорение, для других провинности и преступления были причиной ухода в казаки. Казачьи подвиги рассматриваются ими как средство восстановления чести: «или пасть со славою,
209


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
или воротиться с военною добычею». Потому они и расписаны так авторами, которые сами могли быть соратниками Свирговского. Еще П. Кулиш заметил, что сочинение их продиктовано менее высокими мотивами, чем поэмы Папроцкого. Они преследовали цель реабилитации провинившихся шляхтичей и их амнистии. Подобные сочинения, наполненные превознесением храбрости дворян, ушедших в казаки, наделяли рыцарскими чертами и все казачество. Литература эта, без сомнения, рано стала известна запорожцам, способствуя распространению среди них высокого взгляда на свое общество. Когда же «Реестровые» начали в XVII веке захватывать земли, превращаться в помещиков и добиваться дворянских прав, популяризация версии об их рыцарском происхождении приобрела особенную настойчивость. «Летопись Грабян- ки», «Краткое описание о казацком малоросийском народе» П. Симоновского, труды Н. Маркевича и Д. Бан- тыш-Каменского, а также знаменитая «История Русое» — наиболее яркие выражения взгляда на шляхетскую природу казачества.
* * *
Несостоятельность этой точки зрения вряд ли нуждается в доказательстве. Она попросту выдумана и никакими источниками, кроме фальшивых, не подтверждается. Мы не знаем ни одного проверенного документа, свидетельствующего о раннем запорожском казачестве как о самобытной военной организации малороссийской шляхты. Простая логика отрицает эту версию. Будь казаки шляхтичами с незапамятных времен, зачем бы им было в XVII и XVIII веках добиваться шляхетского звания? К тому же Литовская Метрика, русские летописи, польские хроники и прочие источники дают в достаточной мере ясную картину происхождения подлинного литовско-русского дворянства, чтобы у исследователей мог возникнуть соблазн вести его генезис от запорожцев.
Еще труднее сравнивать запорожскую Сечь с рыцарским орденом. Ордена хоть и возникли первоначально за пределами Европы, но всем своим существом связаны с нею. Они были порождением ее общественно-политиче¬
210


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
ской и религиозной жизни, тогда как казачество рекрутировалось из элементов, вытесненных организованным обществом государств европейского востока. Возникло оно не в гармонии, а в борьбе с ними. Ни светская, ни церковная власть, ни общественный почин не причастны к образованию таких колоний, как Запорожье. Всякая попытка приписать им миссию защитников православия против ислама и католичества разбивается об исторические источники. Наличие в Сечи большого количества поляков, татар, турок, армян, черкесов, мадьяр и прочих выходцев из не православных стран не свидетельствует о запорожцах как ревнителях православия.
Данные, приведенные П. Кулишем, исключают всякие сомнения на этот счет. Оба Хмельницких, отец и сын, а после них Петр Дорошенко, признавали себя подданными султана турецкого — главы ислама. С крымскими же татарами, этими «врагами креста Христова», казаки не столько воевали, сколько сотрудничали и вкупе ходили на польские и на московские окраины.
Современники отзывались о религиозной жизни днепровского казачества с отвращением, усматривая в ней больше безбожия, чем веры. Адам Кисель, православный шляхтич, писал, что у запорожских казаков «нет никакой веры», и то же повторял униатский митрополит Рутский. Православный митрополит и основатель Киевской духовной академии — Петр Могила — относился к казакам с нескрываемой враждой и презрением, называя их в печати «ребелизантами». Сравнивать сечевую старшину с капитулом, а кошевого атамана с магистром ордена — величайшая пародия на европейское средневековье. Да и по внешнему виду казак походил на рыцаря столько же, сколько питомец любой восточной орды.
Тут имеются в виду не столько баранья шапка, оселедец и широкие шаровары, сколько всякое отсутствие шаровар. П. Кулиш собрал на этот счет яркий букет показаний современников вроде оршанского старосты Филиппа Кмиты, изображавшего в 1514 году черкасских казаков жалкими оборванцами, а французский военный эксперт Дальрак, сопровождавший Яна Собесского в знаменитом
211


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
походе под Вену, упоминает о «дикой милиции» казацкой, поразившей его своим невзрачным видом.
Уже от начала XVIII века сохранилось любопытное описание одного из казачьих гнезд, своего рода филиала Сечи, составленное московским попом Лукьяновым. Ему пришлось посетить Хвастов — стоянку знаменитого Семена Палея и его вольницы: «Вал земляной, по виду не крепок добре, да сидельцами крепок, а люди в нем, что звери. По земляному валу ворота частые, а во всяких воротах копаны ямы, да солома постлана в ямы. Там пале- евшина лежит человек по двадцати, по тридцати; голы, что бубны, без рубах, нагие, страшны зело. А когда мы приехали и стали на площади, а того дня у них случило- ся много свадеб, так нас обступили, как есть около медведя; все казаки палеевщина, и свадьбы покинули; а все голудьба безпорточная, а на ином и клочка рубахи нет; страшны зело, черны, что арапы и лихи, что собаки: из рук рвут. Они на нас стоя дивятся, а мы им и втрое, что таких уродов мы отроду не видали. У нас на Москве и в Петровском кружале не скоро сыщешь такого хочь одного». Сохранился отзыв о палеевцах и самого гетмана Мазепы. По его словам, Палей «не только сам, повседневным пьянством помрачаясь, без страха Божия и без разума живет, но и гультяйство также единонравное себе держит, которое ни о чем больше не мыслит, только о грабительстве и о крови невинной».
Запорожская Сечь по всем дошедшим до нас сведениям, не далеко ушла от палеевского табора — этого подобия «лицарских орденив, що иснували в захидной Европи».
* * *
Что касается легенды демократической, то она — плод усилий русско-украинских поэтов, публицистов, историков XIX века, таких как Рылеев, Герцен, Чернышевский, Шевченко, Костомаров, Антонович, Драгоманов, Мордовцев. Воспитанные на западно-европейских демократических идеалах, они хотели видеть в казачестве простой народ, ушедший на «низ» от панской неволи и унесший туда свои вековечные начала и традиции. Не случайно,
212


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
что такой взгляд определился в эпоху народничества и наиболее яркое выражение получил в статье «О казачестве» («Современник» 1860 г.), где автор ее, Костомаров, восставал против распространенного взгляда на казаков как на разбойников и объяснял казачье явление «последствием идей чисто демократических».
Костомаровская точка зрения живет до сих пор в СССР. В книге В.А. Голобуцкого «Запорожское казачество» (Киев, 1957) казаки представлены пионерами земледелия, распахивателями целины в Диком поле. Автор видит в них не воинское, а хлебопашеское по преимуществу явление. Но его аргументация, рассчитанная на непосвященную читательскую массу, лишена какой-либо ценности для исследователей. Он часто прибегает к недостойным приемам вроде того, что хозяйство реестровых казаков XVII века выдает за дореестровый период казачьего быта и не стесняется зачислять в казаки не казачьи группы населения, мещан, например. Кроме того, он совершенно уклонился от возражения на труды и публикации, несогласные с его точкой зрения.
Когда Костомаров вместе с Белозерским, Гулаком, Шевченко, основал в Киеве в 1847 году «Кирилло-Мефо- диевское братство», он написал «Книги бытия украинского народу» — что-то вроде политической платформы, где казацкое устройство противопоставлялось аристократическому строю Польши и самодержавному укладу Москвы.
«Не любила Украина ни царя, ни пана, скомпонувала соби козацтво, есть то истее братство, куды кожный при- стаючи був братом других, чи вин був преж того паном, чи невольником, аби християнин, и були козаки миж собою вси ривни, и старшины выбирались на ради, и по- винни були слугувати всим по слову Христовому, и жадной помпи панской и титула не було миж козаками». Костомаров приписывал казакам высокую миссию. «Постановило козацтво виру святую обороняти и визво- ляти ближних своих з неволи. Тим то гетман Свиргов- ский ходив обороняти Волощину, и не взяли козаки миси з червонцами, як им давали за услуги, не взяли тим, що кровь проливали за виру та за ближних и служили Богу, а не идолу золотому». Костомаров в тот период был
213


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
достаточно невежественен в украинской истории. Впоследствии он хорошо узнал, кто такой был Свирговский и зачем ходил в Валахию. Но в эпоху Кирилло-Мефоди- евского братства авантюрная грабительская экспедиция польских шляхтичей легко сошла у него за крестовый поход и за служение «Богу, а не идолу золотому».
По Костомарову, казаки несли Украине такое подлинно демократическое устройство, что могли осчастливить не одну эту страну, но и соседние с нею.
Приблизительно так же смотрел на запорожскую Сечь М.П. Драгоманов. В казачьем быту он видел общинное начало и даже склонен был называть Сечь «коммуной». Он не мог простить П. Лаврову, что тот в своей речи на банкете, посвященном 50-летию польского восстания 1830 г., перечислив наиболее яркие примеры революционно-демократического движения (Жакерия, Крестьянская война в Германии, Богумильство в Болгарии, Табо- риты в Чехии), не упомянул «Товариства (коммуны) Запорожского». Драгоманов полагал, что Запорожье «самый строй таборами заимствовало от чешских таборитов, которым ходили помогать наши волынцы и подоляне XV века». Одной из прямых задач участников украинофильского движения Драгоманов считал обязанность «отыскивать в разных местах и классах населения Украины воспоминания о прежней свободе и равноправности». Он включил это в качестве особого пункта в «Опыт украинской политико-социальной программы», выпущенной им в 1884 г. в Женеве. Там популяризации казачьего самоуправления' в эпоху Гетманщины и особенно «Сечи и вольностей товариства запорожскаго» — придается исключительное значение. «Программа» требует от поборников украинской идеи всемерно их пропагандировать и подводить их к теперешним понятиям о свободе и равенстве у образованных народов».
Это вполне объясняет широкое распространение подобного взгляда на запорожское казачество, особенно среди «прогрессивной» интеллигенции. Она его усвоила в результате энергичной пропаганды деятелей типа Драгома- нова. Без всякой проверки и критики он был принят всем русским революционным движением. В наши дни он на¬
214


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
шел выражение в тезисах ЦК КПСС по случаю 300-летия воссоединения Украины с Россией. «В ходе борьбы украинских народных масс против феодально-крепостнического и национального гнета, — говорится там, — а также против турецко-татарских набегов была создана военная сила в лице казачества, центром которого в XVI веке стала Запорожская Сечь, сыгравшая прогрессивную роль в истории украинского народа».
Составители тезисов проявили значительную осторожность, ни о коммунизме казачьем, ни о свободе и равенстве не упоминают — оценивают казачество исключительно как военную силу, но «прогрессивную роль» его отмечают в соответствии с традиционной украинофильской точкой зрения.
Между тем, историческая наука давно признала неуместность поисков «прогресса» и «демократии» в таких явлениях прошлого, как Новгородская и Псковская Республики или Земские Соборы Московского Государства. Их своеобразная средневековая природа мало имеет общего с учреждениями нового времени. Тоже старое казачество. Объективное его изучение разрушило как аристократическую, так и демократическую легенды. Сам Костомаров, по мере углубления в источники, значительно изменил свой взгляд, а П. Кулиш, развернув широкое историческое полотно, представил казачество в таком свете, что оно ни под какие сравнения с европейскими институтами и общественными явлениями не подходит. На Кулиша сердились за такое развенчание, но опорочить его аргументацию и собранный им документальный материал не могли. Обращение к нему и по сей день обязательно для всякого, кто хочет понять истинную сущность казачества.
Демократия в наш век расценивается не по формальным признакам, а по ее общественно-культурной и моральной ценности. Равенство и выборность должностей в общине, живущей грабежом и разбоем, никого не восхищают. Не считаем мы также достаточным для демократического строя одного только участия народа в решении общих дел и выборности должностей. Ни древняя, античная, ни новейшая демократия не мыслили этих начал вне строгой государственной организации и твердой власти.
215


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Господства толпы никто сейчас с понятием народовластия не сближает. А запорожским казакам именно государственного начала и недоставало. Они воспитаны были в духе отрицания государства. К своему собственному войсковому устройству, которое могло бы рассматриваться как прообраз государства, у них существовало мало почтительное отношение, вызывавшее всеобщее удивление иностранцев. Популярнейший и сильнейший из казачьих гетманов — Богдан Хмельницкий — немало терпел от своевольства и необузданности казаков. Все, кто бывал при дворе Хмельницкого, поражались грубому и панибратскому обхождению полковников со своим гетманом. По словам одного польского дворянина, московский посол, человек почтенный и обходительный, часто принужден был опускать в землю глаза. Еще большее возмущение вызвало это у венгерского посла. Тот, несмотря на радушный прием, оказанный ему, не мог не вымолвить по-латыни: «Занесло меня к этим диким зверям!». Казаки не только гетманский престиж ни во что не ставили, но и самих гетманов убивали с легким сердцем. В 1668 г. под Диканькой они убили левобережного гетмана Брюховецкого. Правда, это убийство было совершено по приказу его соперника Дорошенка, но когда тот выкатил несколько бочек горилки, казаки, подвыпив, надумали убить к вечеру и самого Дорошенка. Преемник Брюховецкого, Демьян Многогрешный, признавался: «Желаю прежде смерти сдать гетманство. Если мне смерть приключится, то у казаков такой обычай — гетманские пожитки все разнесут, жену, детей и родственников моих нищими сделают; да и то у казаков бывает, что гетманы своею смертью не умирают; когда я лежал болен, то казаки собирались все пожитки мои рознести по себе». К «розносу» гетманских пожитков казаки готовы были в любую минуту. Сохранилось описание банкета, данного Мазепой в шведском стану в честь прибывших к нему запорожцев. Подвыпив, запорожцы начали тянуть со стола золотую и серебряную посуду, а когда кто-то осмелился указать на неблаговидность такого поведения, то был тут же прирезан. Если такой стиль царил в эпоху Гетманщины, когда казачество пыталось создать что-то похожее на государст¬
216


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
венное управление, то что было в сравнительно ранние времена, особенно в знаменитой Сечи? Кошевых атаманов и старшину поднимали на щит или свергали по капризу, либо под пьяную руку, не предъявляя даже обвинения. Рада — верховный орган управления — представляла собой горластое неорганизованное собрание всех членов «братства». Боярин В.В. Шереметев, взятый татарами в плен и проживший в Крыму много лет, описывал в одном письме к царю Алексею Михайловичу свое впечатление от татарского Курултая или, как он его называет, «Думы». «А дума басурманская похожа была на раду казацкую; на что хан и ближние люди приговорят, а черные юртовые люди не захотят, и то дело никакими мерами сделано не будет». На необычайное засилье самовольной толпы жалуются все гетманы. Казачество, по словам Мазепы, «никогда никакой власти и начальства над собой иметь не хочет». Казачья «демократия» была на самом деле охлократией.
Не здесь ли таится разгадка того, почему Украина не сделалась в свое время самостоятельным государством? Могли ли его создать люди, воспитанные в антигосударственных традициях? Захватившие Малороссию «каза- ченки» превратили ее как бы в огромное Запорожье, подчинив весь край своей дикой системе управления. Отсюда частые перевороты, свержения гетманов, интриги, подкопы, борьба друг с другом многочисленных группировок, измены, предательства и невероятный политический хаос, царивший всю вторую половину XVII века. Не создав своего государства, казаки явились самым неуживчивым элементом и в тех государствах, с которыми связывала их историческая судьба.
* * *
Объяснения природы казачества надо искать не на Западе и не Востоке, не на почве, удобренной римской культурой, а в «диком поле», среди тюрко-монгольских орд. Запорожское казачество давно поставлено в прямую генетическую связь с хищными печенегами, половцами и татарами, бушевавшими в южных степях на протяжении чуть не всей русской истории. Осевшие в Приднепровьи
217


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
и известные чаще всего под именем Черных клобуков, они со временем христианизировались, русифицировались и положили начало, по мнению Костомарова, южно-русскому казачеству. Эта точка зрения получила сильное подкрепление в ряде позднейших изысканий, среди которых особенным интересом отличается исследование П. Голубовского. Согласно ему, между степным кочевым миром и русской стихией не было в старину той резкой границы, какую мы себе обычно представляем. На всем пространстве от Дуная до Волги, «лес и степь» взаимно проникали друг друга, и в то время как печенеги, тюрки и половцы оседали в русских владениях, сами русские многочисленными островками жили в глубине тюркских кочевий. Происходило сильное смешение кровей и культур. И в этой среде, по мнению Голубовского, уже в Киевскую эпоху стали создаваться особые воинственные общины, в составе которых наблюдались как русские, так и кочевые инородческие элементы. Основываясь на известном «Codex Camanicus» конца XIII века, Голубовский самое слово «казак» считает половецким, в смысле стража передового, дневного и ночного. •
Толкований этого слова много и выводилось оно всегда из восточных языков, но прежде исследователи сопровождали свои утверждения аргументацией и соответствующими лингвистическими выкладками. Только В.А. Голо- буцкий, автор недавно вышедшей работы о запорожском казачестве, отступил от этой хорошей академической традиции. Отметив тюркское его происхождение и истолковав как «вбльного человека», он ничем не подкрепил своего открытия. Не трудно заметить руководившее им желание — закрепить филологически за словом «казак» то значение, которое придавалось ему в националистической публицистике и поэзии XIX века.
Некоторые исследователи идут дальше Голубовского и ищут следов казачества в скифских и в сарматских временах, когда на нашем юге подвизались многочисленные ватаги, добывавшие пропитание грабежами и набегами. Степь искони дышала разбоем, хищничеством и той особой вольностью, которую так трудно отождествить с современным понятием свободы. Наиболее яркую печать
218


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
наложила на казачество самая близкая к нему по времени татарская эпоха степной истории. Давно обращено внимание на тюркско-татарское происхождение казачьей терминологии. Слово «чабан», например, означающее пастуха овец, заимствовано от татар. От них же заимствовано и слово «атаман», производное от «одаман», означающее начальника чабанов сводного стада. Сводное же стадо составляли десять соединенных стад, по тысяче овец в каждом. Такое стадо называлось «кхош». Казацкое «кош» — становище, лагерь, сборное место и «кошевой атаман» вышли из этого степного лексикона. Оттуда же «курень» и «куренный атаман». «Значение куреня, — по словам Рашидед-Дина, — таково: когда в поле кибитки во множестве стоят кругом в виде кольца, то называют это курень».
Объяснить проникновение в среду днепровских казаков тюрко-монгольской кочевой терминологии не так уж трудно в виду близости Крыма. Но наиболее вероятным ее источником были казаки же, только не свои русские, а татарские. Представление о казачестве как специально русском явлении до такой степени распространено у нас и в Европе, что о существовании иноплеменных казачьих скопищ редко кому известно. Между тем, Дон и Запорожье были, надо думать, младшими братьями и учениками казаков татарских.
На существование татарских казаков имеется множество указаний. Оставляя в стороне вопрос о большой Казахской орде за Каспием, которую некоторые историки, как Быкадоров и Эварницкий, ставят в родственную связь со всем казацким миром, мы ограничимся более близкой нам территорией — Причерноморьем.
В 1492 г. хан Менгли Гирей писал Ивану III, что войско его, возвращаясь из под Киева с добычею, было ограблено в степи «ордынским казаками». Об этих ордынских или «азовских» казаках-татарах неоднократно пишут русские летописцы со времен Ивана III, характеризуя их как самых ужасных разбойников, нападавших на пограничные города и чинивших необычайные препятствия при сношениях Московского Государства с Крымом. «Поле нечисто от азовских казаков», — читаем мы
219


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
постоянно в донесениях послов и пограничных воевод государю. Татарские казаки, так же как русские, не признавали над собой власти ни одного из соседних государей, хотя часто поступали к ним на службу. Так, отряды татарских казаков состояли на службе у Москвы, не гнушалась ими и Польша. Известно, по крайней мере, что король Сигизмунд-Август призывал к себе белгородских (аккерманских) и перекопских казаков и посылал им сукно на жалованье. Но чаще всех привлекал их себе на помощь крымский хан, имевший постоянно в составе своих войск крупные казачьи отряды. Разбойничая на пространстве между Крымом и московской окраиной, татарские казаки были в военном, бытовом и экономическом отношении самостоятельной организацией, так что польские летописцы, зная четыре татарские орды (заволжскую, астраханскую, казанскую, перекопскую), причисляли к ним иногда пятую — казацкую.
Надо ли после этого ходить далеко на Запад в поисках образца для запорожской Сечи? Истинной школой днепровской вольницы была татарская степь, давшая ей все от воинских приемов, лексикона, внешнего вида (усы, чуб, шаровары), до обычаев, нравов и всего стиля поведения.
Прославленные морские походы в Туреччину выглядят совсем не патриотическим и не благочестивым делом. Сами украинофилы прошлого века знали, что казаки «розбивали по Черному море християнске купецтво заодно с бесурменским, а дома плиндрували руськи свои городи татарским робом».
«Были в Швеции казаки запорожские, числом 4.000, — пишет одна польская летопись, — над ними был гетманом Самуил Кошка, там этого Самуила и убили. Казаки в Швеции ничего доброго не сделали, ни гетману, ни королю не пособили, только на Руси Полоцку великий вред сделали и город славный Витебск опустошили, золота и серебра множество набрали, мещан знатных рубили и такую содомию чинили, что хуже злых неприятелей или татар». Под 1603 годом повествуется о похождении - казаков под начальством некоего Ивана Куцки в Боркулабовской и Шупенской волостях, где они
220


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
обложили население данью в деньгах и натуре. «В том же году в городе Могилеве Иван Куцка сдал гетманство, потому что в войске было великое своевольство: что кто хочет, то делает. Приехал посланец от короля и панов радных, напоминал, грозил казакам, чтоб они никакого насилия в городе и по селам не делали. К этому посланцу приносил один мещанин на руках девочку шести лет, прибитую и изнасилованную, едва живую; горько, страшно было глядеть: все люди плакали. Богу Создателю молились, чтобы таких своевольников истребил навеки. А когда казаки назад на Низ поехали, то великие убытки селам и городам делали, женщин, девиц, детей и лошадей с собою брали; один казак вел лошадей 8, 10, 12, детей 3, 4, женщин или девиц 4 или 3».
Чем эта картина отличается от вида крымской орды, возвращающейся с ясырем из удачного набега? Разница может быть та, что татары своих единоверцев и единоплеменников не брали и не продавали в рабство, тогда как для запорожских «лыцарей» подобных тонкостей не существовало.
Школа Запорожья была не рыцарская и не трудовая крестьянская. Правда, много крепостных мужиков бежало туда и много было поборников идеи освобождения селянства от крепостного права. Но принесенные извне, эти идеи замирали в Запорожье и подменялись другими. Не они определяли образ Сечи и общий тонус ее жизни. Здесь существовали свои вековечные традиции, нравы и свой взгляд на мир. Попадавший сюда человек переваривался и перетапливался, как в котле, из малоросса становился казаком, менял этнографию, менял душу. В глазах современников, как отдельные казаки, так и целые их объединения, носили характер «добычников». «Жен не держат, землю не пашут, питаются от скотоводства, звериной ловли и рыбного промысла, а в старину больше в добычах, от соседственных народов получаемых, упражнялись». Казакование было особым методом добывания средств к жизни, и тот же Папроцкий, воспевавший казаков как рыцарей, признается в одном месте, что в низовьях Днепра «сабля приносила больше барышей, чем хозяйство». Именно поэтому в казачество шли не одни
221


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
простолюдины, но и шляхта, подчас из очень знатных родов. Насколько возвышенными были их цели и устремления, видно из случая с знаменитым Самуилом Заборов- ским. Отправляясь в Запорожье, он мечтал о походе с казаками на московские пределы, но явившись в Сечь и ознакомившись с обстановкой, меняет намерение и предлагает поход в Молдавию. Когда же татары приходят с дружеским предложением идти совместно грабить Персию, он охотно соглашается и на это. Запорожские мораль и нравы хорошо были известны в Польше: коронный гетман Ян Замойский, обращаясь к провинившимся шляхтичам, выставлявшим в оправдание прежних проступков свои заслуги в запорожском войске, говорил: «Не на Низу ищут славной смерти, не там возвращаются утраченные права. Каждому рассудительному человеку понятно, что туда идут не из любви к отчеству, а для добычи».
Даже в поздние времена, в начале XVIII века, казаки не стеснялись называть свое ремесло его собственным именем. Когда Булавин поднял на Дону восстание против Петра Великого, он отправился в Запорожье с целью прибрать там себе помощников. Сечь заволновалась. Одни стояли за немедленное соединение с донским атаманом, другие боялись порывать с Москвой. Дошло до смены кошевого и старшины. Умеренная группа одержала верх и порешили всей Сечью не выступать, а разрешить желающим присоединиться к Булавину на свой риск. Булавин встал в Самарских городках и обратился к запорожцам с призывом: «Атаманы молодцы, дорожные охотники, вольные всяких чинов люди, воры и разбойники! Кто похочет с военным походным атаманом Кондратьем Афанасьевичем Булавиным, кто похочет с ним погулять по чисту полю, красно походить, сладко попить да поесть, на добрых конях поездить, то приезжайте в черны вершины самарские!»
До учреждения оседлого реестрового казачества в середине XVI века термином «казак» определялся особый образ жизни. «Ходить в казаки» означало удаляться в степь за линию пограничной охраны и жить там на подобие татарских казаков, т. е., в зависимости от обстоятельств, ловить рыбу, пасти овец или грабить.
222


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
Фигура запорожца не тождественна с типом коренного малороссиянина, они представляют два разных мира. Один — оседлый, земледельческий, с культурой, бытом, навыками и традициями, унаследованными от Киевских времен. Другой — гулящий, нетрудовой, ведущий разбойную жизнь, выработавший совершенно иной темперамент и характер под влиянием образа жизни и смешения со степными выходцами. Казачество порождено не южно-русской культурой, а стихией враждебной, пребывавшей столетиями в состоянии войны с нею.
Высказанная многими русскими историками мысль эта поддержана ныне немецким исследователем Гюнтером Штеклем, полагающим, что первыми русскими казаками были русифицировавшиеся крещеные татары. В них он видит отцов восточно-славянского казачества.
Что касается легенды, приписывающей запорожцам миссию защиты славянского востока Европы от татар и турок, то она ныне достаточно развенчана накопившимся документальным материалом и трудами исследователей. Казацкая служба на краю Дикого поля создана инициативой и усилиями польского государства, а не самого казачества. Вопрос этот давно ясен для исторической науки.
Захват Малороссии казаками
Кто не понял хищной природы казачества, кто смешивает его с беглым крестьянством, тот никогда не поймет ни происхождения украинского сепаратизма, ни смысла события ему предшествовавшего в середине XVII века. А событие это означало не что иное, как захват небольшой кучкой степной вольницы огромной по территории и по народонаселению страны. У казаков с давних пор жила мечта получить в кормление какое-нибудь небольшое государство. Судя по частым набегам на Молда- во-Валахию, эта земля была раньше всех ими облюбована. Они ею чуть было не овладели в 1563 г., когда ходили туда под начальством Байды-Вишневецкого. Уже тогда шла речь о возведении этого предводителя на господарский престол. Через 14 лет, в 1577 г., им удает-
223


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
ся взять Яссы и посадить на трон своего атамана Подкову, но и на этот раз успех оказался непродолжительным, Подкова не удержался на господарстве. Не взирая на неудачи, казаки чуть не целое столетие продолжали попытки завоевания и захвата власти в дунайских княжествах. Прибрать их к рукам, учредиться там в качестве чиновничества, завладеть урядами — таков был смысл их усилий.
Судьба к ним оказалась благосклоннее, чем они могли предполагать, она отдала им гораздо более богатую и обширную, чем Молдавия, землю — Украину. Выпало такое счастье в значительной мере неожиданно для них самих благодаря крестьянской войне, приведшей к падению крепостного права и польского владычества в крае.
Но прежде чем говорить об этом, необходимо отметить одну важную перемену, совершившуюся в середине XVI века. Речь идет о введении так называемого «реестра», под каковым разумелся список тех казаков, что польское правительство приняло к себе на службу для охраны окраинных земель от татарских набегов. Строго ограниченные числом, доведенным с течением времени до б.000, подчиненные польскому коронному гетману и получившие свой войсковой и административный центр в городе Терехтемирове над Днепром, реестровые казаки наделены были известными правами и льготами: избавлялись от налогов, получали жалованье, имели свой суд, свое выборное управление. Но поставив эту избранную группу в привилегированное положение, польское правительство наложило запрет на всякое другое казакование, видя в нем развитие вредного, гулящего, антиправительственного элемента.
В ученой литературе эта реформа рассматривается обычно как первое юридическое и экономическое разделение внутри казачества. В реестровых видят избранную касту, получившую возможность обзаводиться домом, землей, хозяйством и применять, нередко в больших размерах, труд работников и всевозможных слуг. Советским историкам это дает материал для бесконечных рассуждений о «расслоении», об «антагонизме».
224


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
Но антагонизм существовал не в казачьей среде, а между казаками и хлопами. В Запорожье, как и в самой Речи Посполитой, хлопов презрительно называли «чернью». Это те, кто, убежав от панского ярма, не в силах оказались преодолеть своей хлеборобной мужицкой природы и усвоить казачьи замашки, казачью мораль и психологию. Им не отказывали в убежище, но с ними никогда не сливались; запорожцы знали случайность их появления на низу и сомнительные казачьи качества. Лишь небольшая часть, пройдя степную школу, бесповоротно меняла крестьянскую долю на профессию лихого добытчика. В большинстве же своем холопский элемент распылялся: кто погибал, кто шел работниками на хутора к реестровым, а когда наплыв такого люда был большим, образовывал скопища, служившие пушечным мясом для ловких предводителей из старых казаков, вроде Лободы или Наливайки, и натравливался на пристепные имения польских магнатов.
Взаимоотношения же между реестровыми и не реестровыми, несмотря на некоторые размолвки, никогда не выражались в форме классовых или сословных распрей. Сечь для тех и других была колыбелью и символом единства. Реестровые навещают ее, бегут туда в случае невзгод или ссор с польским правительством, часто объединяются с сечевиками для совместных грабительских экспедиций.
Реестровая реформа не только не встречена враждебно на низу, но окрылила все степное гультяйство, попасть в реестр и быть причисленным к «лыцарству» стало мечтой каждого запорожского молодца. Реестр явился не разлагающим, а скорей объединяющим началом и сыграл видную роль в развитии «самосознания».
Вчерашняя разбойная вольница, сделавшись королевским войском, призванным оберегать окраины Речи По- сполитой, возгорелась мечтой о некоем почетном месте в панской Республике; зародилась та идеология, которая сыграла потом столь важную роль в истории Малороссии. Она заключалась в сближении понятия «казак» с понятием «шляхтич». Сколь смешной ни выглядела эта пре¬
225


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
тензия в глазах тогдашнего польского общества, казаки упорно держались ее.
Шляхтич владеет землями и крестьянами по причине своей воинской службы в пользу государства; но казак тоже воин и тоже служит Речи Посполитой, почему же ему не быть помещиком, тем более, что бок о бок с ним в Запорожье жили нередко природные шляхтичи из знатных родов, шедшие в казаки? Свои вожделения реестровое войско начало выражать в петициях и обращениях к королю и сейму. На конвокационном сейме 1632 года его представители заявили: «Мы убеждены, что дождемся когда-нибудь того счастливого времени, когда получим исправление наших прав рыцарских и ревностно просим, чтобы сейм изволил доложить королю, чтобы нам были дарованы те вольности, которые принадлежат людям рыцарским».
Скапливая богатства, обзаводясь землей и слугами, верхушка казачества, в самом деле, стала приближаться экономически к образу и подобию шляхты. Известно, что у того же Богдана Хмельницкого было земельное владение в Субботове, дом и несколько десятков челяди. К средине XVII века казачья аристократия по материальному достатку не уступала мелкому и среднему дворянству. Отлично понимая важность образования для дворянской карьеры, она обучает своих детей панским премудростям. Меньше, чем чрез сто лет после введения реестра среди казацкой старшины можно было встретить людей, употреблявших латынь в разговоре. Имея возможность по характеру службы часто общаться со знатью, старшина заводит с нею знакомства, связи, стремится усвоить ее лоск и замашки. Степной выходец, печенег, готов вот-вот появиться в светской гостиной. Ему не хватает только шляхетских прав.
Но тут и начинается драма, обращающая ни во что и латынь, и богатства, и земли. Польское панство, замкнувшись в своем кастовом высокомерии, слышать не хотело о казачьих претензиях. Легче завоевать Молдавию, чем стать членом благородного сословия в Речи Посполитой. Не помогают ни лояльность, ни верная служба. При таком положении многие издавна начали подумывать о приобретении шляхетства вооруженной рукой.
226


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
* * *
Украинская националистическая и советская марксистская историография до того затуманили и замутили картину казачьих бунтов конца XVI и первой половины XVII века, что простому читателю трудно бывает понять их подлинный смысл. Меньше всего подходят они под категорию «национально-освободительных» движений. Национальной украинской идеи в то время в помине не было. Но и «антифеодальными» их можно назвать лишь в той степени, в какой принимали в них участие крестьяне, бежавшие на Низ в поисках избавления от нестерпимой крепостной неволи. Эти крестьяне были величайшими мучениками Речи Посполитой. Иезуит Скарга — яростный гонитель и ненавистник православия и русской народности — признавал, что нигде в мире помещики не обходятся более бесчеловечно со своими крестьянами, чем в Польше. «Владелец или королевский староста не только отнимает у бедного хлопа все, что он зарабатывает, но и убивает его самого, когда захочет и как захочет, и никто не скажет ему за это дурного слова».
Крестьянство изнемогало под бременем налогов и барщины; никаких трудов не хватало оплачивать непомерное мотовство и роскошь панов. Удивительно ли, что оно готово было на любую форму борьбы со своими угнетателями? Но нашедши такую готовую форму в казачьих бунтах, громя панские замки и фольварки, мужики делали не свое дело, а служили орудием достижения чужих выгод. Холопская ярость в борьбе с поляками всегда нравилась казачеству и входила в его расчеты. Численно казаки представляли ничтожную группу; в самые хорошие времена она не превышала 10.000 человек, считая реестровых и сечевиков вместе. Они никогда почти не выдерживали столкновений с коронными войсками Речи Посполитой. Уже в самых ранних казачьих восстаниях наблюдается стремление напустить прибежавших за пороги мужиков на замки магнатов. Но механизм и управление восстаниями находились неизменно в казачьих руках, и казаки добивались не уничтожения крепостного порядка, но старались правдами и неправдами втереться в феодальное сословие. Не о свободе шла тут речь, а о
227


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
привилегиях. То был союз крестьянства со своими потенциальными поработителями, которым удалось с течением времени прибрать его к рукам, заступив место польских панов.
Конечно, запорожцам предстояло рано или поздно — либо быть раздавленными польской государственностью, либо примириться с положением особого воинского сословия, наподобие позднейших донцов, черноморцев, терцев, если бы не грандиозное всенародное восстание 1648 г., открывшее казачеству возможности, о которых оно могло лишь мечтать. «Мне удалось совершить то, о чем я никогда и не мыслил», — признавался впоследствии Хмельницкий.
Выступления мужиков поляки боялись гораздо больше, чем казаков. «Число его сообщников простирается теперь до 3.000, — писал королю гетман Потоцкий по поводу выступления Хмельницкого. — Сохрани Бог, если он войдет с ними в Украйну, тогда эти три тысячи возрастут до ста тысяч». Уже первая битва при Желтых Водах выиграна была благодаря тому, что служившие у Стефана Потоцкого русские жолнеры перешли на сторону Богдана. В битве под Корсунем содействие и помощь русского населения выразились в еще большей степени. К Хмельницкому шли со всех сторон, так что войско его росло с необыкновенной быстротой. Под Пилявой оно было столь велико, что первоначальное ядро его, вышедшее из Запорожья, потонуло в толпе новых ополченцев. Когда в самый разгар восстания была собрана рада в Белой Церкви, йа нее явилось свыше 70.000 человек. Никогда доселе казацкое войско не достигало подобной цифры. Но она далеко не выражает всего числа восставших. Большая часть шла не с Богданом, а рассыпалась в виде так называемых «загонов» по всему краю, внося ужас и опустошение в панские поместья. Загоны представляли собою громадные орды под начальством какого-нибудь Харченко Гайчуры иди Лисенко Вовгуры. Поляки так их боялись, что один крик «вовгуровцы идут» повергал их в величайшее смятение.
На Подоле свирепствовали загоны Ганжи, Остапа Пав- люка, Половьяна, Морозенко. Каждый из этих отрядов
228


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
представлял солидное войско, а некоторые могли по тем временам почитаться громадными армиями. «Вся эта сволочь, — по выражению польского современника, — состояла из презренного мужичья, стекавшегося на погибель панов и народа польского».
«Было время, — говорил гетман Сапега, — когда мы, словно на медведя, ходили укрощать украинские мятежи; тогда они были в зародыше, под предводительством какого-нибудь Павлюка; теперь иное дело! Мы ополчаемся за веру, отдаем жизнь нашу за семейства и достояние наше. Против нас не шайка своевольников, а великая сила целой Руси. Весь народ русский из сел, деревень, местечек, городов, связанный узами веры и крови с казаками, грозит искоренить шляхетское племя и снести с лица земли Речь Посполитую».
Чего в течении полустолетия не могло добиться ни одно казачье восстание, было в несколько недель сделано «презренным мужичьем» — панская власть на Украине сметена точно ураганом. Мало того, всему польскому государству нанесен удар, повергший его в состояние беспомощности. Казалось, еще одно усилие и оно рухнет. Не успела Речь Посполитая опомниться от оглушительных ударов при Желтых Водах и под Корсунем, как последовала ужасающая катастрофа под Пилявой, где цвет польского рыцарства обращен в бегство, как стадо овец, и был бы безусловно истреблен, если бы не богатейший лагерь, грабежом которого увлеклись победители, прекратив преследование. Это поражение вместе с повсеместной резней панов, ксендзов и евреев вызвало всеобщий ужас и оцепенение. Польша лежала у ног Хмельницкого. Вздумай он двинуться со своими полчищами вглубь страны, он до самой Варшавы не встретил бы сопротивления. Если бывают в жизни народов минуты, от которых зависит все их будущее, то такой минутой для украинцев было время после пилявской победы. Избавление от рабства, уничтожение напора воинствующего католичества, полное национальное освобождение — все было возможно и достижимо в тот миг. Народ это инстинктивно чувствовал и горел желанием довести до конца дело свобо¬
229


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
ды. К Хмельницкому со всех сторон неслись крики: «Пане Хмельницкий, веди на ляхив, кинчай ляхив!»
Но тут и выяснилась разница между чаяниями народа и устремлениями казачества. Повторилось то, что наблюдалось во всех предыдущих восстаниях, руководимых казаками: циничное предательство мужиков во имя специально казачьих интересов.
Возглавивший волею случая ожесточенную крестьянскую войну, Хмельницкий явно принял сторону иноземцев и иноверцев помещиков против русских православных крестьян. Он не только не пошел на Варшаву и не разрушил Польши, но придумал обманный для своего войска маневр, двинувшись на Львов и потом долго осаждая без всякой надобности Замостье, не позволяя его в то же время взять. Он вступил в переговоры с поляками насчет избрания короля, послал на сейм своих представителей, дал торжественное обещание повиноваться приказам нового главы государства и в самом деле прекратил войну, и отступил к Киеву по первому требованию Яна Казимира.
Для хлопов это было полной неожиданностью. Но их ждал другой удар: еще не достигнув Киева, где он должен был дожидаться посланников короля, гетман сделал важное политическое заявление, санкционировавшее существование крепостного права в Малой России. В обращенном к дворянству универсале он выражал пожелание «чтобы, сообразно воле и приказанию его королевского величества, вы не замышляли ничего дурного против нашей греческой религии и против ваших подданных, но жили с ними в мире и содержали их в своей милости». Мужиков возвращали опять в то состояние, из которого они только что вырвались.
Измена продолжалась и при новом столкновении с Польшей в 1649 г. Когда крестьянская армия под Зборо- вом наголову разбила королевское войско, Хмельницкий не только не допустил пленения короля, но преклонил перед ним колени и заключил договор, который был вопиющим предательством малороссийского народа. По этому договору, Украина оставалась по прежнему под
230


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
польской владой, а об отмене крепостного права не было сказано ни слова. Зато казачество возносилось на небывалую высоту. Состав его увеличивался до 40.000 человек, которые наделялись землей, получали право иметь двух подпомощников и становились на заветный путь постепенного превращения в «лыцарей». Старшина казачья приобретала право владеть «ранговыми маетностями» — особым фондом земель, предназначенным для пользования чинов казачьего войска на то время, пока человек занимал соответствующую должность. Самое войско казачье могло теперь смотреть на себя как на войско короля и Речи Посполитой в русских землях; недаром Богданов посланный сказал однажды гетману Потоцкому: «Речь Поспо литая может положиться на казаков; мы защищаем отечество». Гетман казацкий получал все чиги- ринское староство с городом Чигирином «на булаву», да к этому прихватил еще богатое местечко Млиев, доставлявшее своему прежнему владельцу, Конецпольскому, до 200.000 талеров дохода.
Но Зборовским условиям так и не пришлось стать действительностью. Крестьянство не мирилось с положением, при котором лишь 40.000 счастливцев получат землю и права свободных людей, а вся остальная масса должна оставаться в подневольном состоянии. Крестьяне вилами и дубинами встречали панов, возвращавшихся в свои имения, чем вызвали шумные протесты поляков. Гетману пришлось во исполнение договора карать ослушников смертью, рубить головы, вешать, сажать на кол, но огонь от этого не утихал. Казни раскрыли народу глаза на роль Богдана, и ему, чтобы не лишиться окончательно престижа, ничего не оставалось, как снова возглавить народное ополчение, собравшееся в 1652 г. для отражения очередного польского нашествия на Украину.
В исторической литературе давно отмечено, что страшное поражение, постигшее на этот раз русских под Бере- стечком, было прямым результатом антагонизма между казаками и крестьянством.
231


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
* * *
Здесь не место давать подробный рассказ о восстании Хмельницкого, оно описано во многих трудах и монографиях. Наша цель — обратить внимание на нерв событий, ясный для современников, но необычайно затемненный историками XIX—XX вв. Это важно как для того, чтобы понять причину присоединения Украины к Московскому Государству, так и для того, чтобы понять, почему на другой же день после присоединения там началось «сепаратистское» движение.
Москва, как известно, не горела особенным желанием присоединить к себе Украину. Она отказала в этом Киевскому митрополиту Иову Борецкому, отправившему в 1625 г. посольство в Москву, не спешила отвечать согласием и на слезные челобитья Хмельницкого, просившего неоднократно о подданстве. Это важно иметь в виду, когда читаешь жалобы самостийнических историков на «лихих соседей», не позволивших будто бы учредиться независимой Украине в 1648—1654 гг. Ни один из этих соседей — Москва, Крым, Турция — не имели на нее видов и никаких препятствий ее независимости не собирались чинить. Что же касается Польши, то после одержанных над нею блестящих побед, ей можно было продиктовать любые условия. Не в соседях было дело, а в самой Украине. Там попросту не существовало в те дни идеи «незалежности», а была лишь идея перехода из одного подданства в другое. Но жила она в простом народе — темном, неграмотном, непричастном ни к государственной, ни к общественной жизни, не имевшем никакого опыта политической организации. Представленный крестьянством, городскими жителями — ремесленниками и мелкими торговцами, он составлял самую многочисленную часть населения, но вследствие темноты и неопытности роль его в событиях тех дней заключалась только в ярости, с которой он жег панские замки и дрался на полях сражений. Все руководство сосредотачивалось в руках казачьей аристократии. А эта не думала ни о независимости, ни об отделении от Польши. Ее усилия направлялись как раз на то, чтобы удержать Украину под Польшей, а крестьян под панами любой ценой. Себе
232


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
самой она мечтала получить панство, какового некоторые добились уже в 1649 г., после Зборовского мира.
Политика казачества, его постоянные предательства были причиной того, что победоносная вначале борьба стала оборачиваться под конец неудачами для Украины. Богдан и его приспешники постоянно твердили одно и то же: «Нехай кождый з своего тишится, нехай кождый своего глядит — казак своих вольностей, а те, которые не приняты в реестр, должны возвращаться к своим панам и платить им десятую копу». Между тем, по донесениям московских осведомителей, «те де казаки по-прежнему у пашни быть не хотят, а говорят, что они вместе все за христианскую веру стояли, кровь проливали».
Удивительно ли, что измученный изменами, изверившийся в своих вождях народ усматривал единственный выход в московском подданстве? Многие, не дожидаясь политического разрешения вопроса, снимались целыми селами и поветами и двигались в московские пределы. За каких-нибудь полгода выросла Харьковщина — пустынная прежде область, заселенная теперь сплошь переселенцами из польского государства.
Такое стихийное тяготение народной толщи к Москве сбило планы и расстроило всю игру казаков. Противостоять ему открыто они не в силах были. Стало ясно, что народ пойдет на что угодно, лишь бы не остаться под Польшей. Надо было либо удерживать его по-прежнему в составе Речи Посполитой и сделаться его откровенным врагом, либо решиться на рискованный маневр — последовать за ним в другое государство и, пользуясь обстоятельствами, постараться удержать над ним свое господство. Избрали последнее.
Произошло это не без внутренней борьбы. Часть матерых казаков во главе с Богуном откровенно высказалась на Тарнопольской раде 1653 г. против Москвы, но большая часть, видя как «чернь» разразилась восторженными криками при упоминании о «царе восточном», приняла сторону хитрого Богдана. Насчет истинных симпатий Хмельницкого и его окружения двух мнений быть не может — это были полонофилы; в московское подданство шли с величайшей неохотой и страхом. Пугала неизвест¬
233


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
ность казачьих судеб при новой власти. Захочет ли Москва держать казачество как особое сословие, не воспользуется ли стихийной приязнью к себе южно-русского народа и не произведет ли всеобщего уравнения в правах, не делая разницы между казаком и вчерашним хлопом? Свидетельством такого тревожного настроения явилась идея крымского и турецкого подданства, сделавшаяся вдруг популярной среди старшины в самый момент переговоров с Москвой. Казачьей элите она сулила полное бесконтрольное хозяйничанье в крае под покровительством такой власти, которая ее совсем бы не ограничивала, но от которой можно всегда получить защиту.
В середине 1653 года Иван Выговский рассказывал царским послам о тайной раде, на которой присутствовали одни полковники, да высшие войсковые чины. Там обсуждался вопрос о турецком подданстве. Все полковники на него согласились, за исключением киевского Антона Ждановича, да самого Выговского. Подчеркивая свое мо- сквофильство, Выговский нарисовал довольно бурную сцену: «Ия гетману и полковником говорил: хто хочет, тот поддавайся турку, а мы едем служить великому государю христианскому и всем черкасом вашу раду скажем, как вы забыли Бога, так делаете. И гетман де меня за то хотел казнить. И я де увидя над собою такое дело, почал давать приятелем своим ведомость, чтоб они до всего войска доносили тою ведомость. И войско де, сведав про то, почали говорить: все помрем за Выговского, кроме ево нихто татарам не смеет молыть». Так ли на самом деле вел себя Выговский — неизвестно; вернее всего, рисовался перед московскими послами, но факт описанного им сборища вполне вероятен.
Турецкий проект — свидетельство смятения казацких душ, но вряд ли кто из его авторов серьезно верил в возможность его осуществления по причине одиозности для народа турецко-татарского имени, а также потому, что народ уже сделал свой выбор. Роман Ракушка-Романовский, известный под именем Самовидца, описывая в своей летописи переяславское присоединение, с особым ста-
234


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
раннем подчеркнул его всенародный характер: «По усией Украине увесь народ с охотой тое учинил».
То был критический момент в жизни казачьей старшины, и можно понять нервозность, с которой она старалась всеми способами получить от царских послов документы, гарантирующие казачьи вольности. Явившись к присяге, старшина и гетман потребовали вдруг, чтобы царь в лице своих послов присягнул им с своей стороны и выдал обнадеживающие грамоты. «Николи не бывало и впредь не будет, — сказал стольник Бутурлин, — и ему и говорить о том было непристойно, потому что всякий подданный повинен веру дати своему государю». Он тут же, в церкви, объяснил Хмельницкому недопустимость такой присяги с точки зрения самодержавного принципа. Столь же категорический ответ был дан через несколько дней после присяги, когда войсковой писарь И. Выгов- ский с полковниками явился к Бутурлину с требованием «дать им письмо за своими руками, чтобы вольностям и маетностям быть по прежнему». При этом послам было сказано, что если они «такова письма не дадут и стольником де и дворяном в городы ехать не для чево, для того что всем людей в городех будет сумление». Это означало угрозу срыва кампании по приведению к присяге населения Малороссии. Послов пугали опасностью передвижения по стране вследствие разгула татарских шаек. Послы не испугались и ни на какие домогательства не поддались, назвав их «непристойными». «Мы вам и преж сего сказывали, что Царское Величество вольностей у вас не отнимает и в город ех у вас указал Государь до своего государева указу быть попрежнему вашим урядником и су- дитца по своим правам и маетностей ваших отнять Государь не велит». Бутурлин настаивал лишь на том, чтобы казаки вместо требования гарантийного документа обратились к царю с челобитьем. Просимые блага могут быть получены только путем пожалования со стороны монарха.
Не будем здесь вдаваться в рассмотрение самостийни- ческой легенды о так называемой «переяславской конституции», о «переяславском договоре»; она давно разоблачена. Всякого рода препирательства на этот счет могут
235


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
сколько угодно тянуться в газетных статьях и в памфлетах — для науки этот вопрос ясен. Источники не сохранили ни малейшего указания на документ, похожий хоть в какой-то степени на «договор». В Переяславле в 1654 г. происходило не заключение трактата между двумя странами, а безоговорочная присяга малороссийского народа и казачества царю московскому, своему новому суверену.
Не обещавший ничего в момент принятия присяги, царь оказался потом необычайно щедрым и милостивым к своим новым подданным. Ни одна почти их просьба не осталась без удовлетворения. Сущей неправдой должно быть объявлено утверждение М.С. Грушевского, будто «далеко не все эти желания были приняты московским правительством». Москва дала уклончивый ответ только на просьбу о жаловании запорожскому войску. Бояре при этом ссылались на частный разговор Хмельницкого с Бутурлиным в Переяславле, в котором гетман сказал, что на жаловании не настаивает. Москва, однако, вовсе не отказалась платить казакам, она лишь хотела, чтобы жалованье шло из тех сумм, что будут собираться с Украины в царскую казну, и потому откладывала этот вопрос до упорядочения общих фискальных дел.
Городам, хлопотавшим перед царем об оставлении за ними магдебургского права, оно было предоставлено, духовенство, просившее о земельных пожалованиях и о сохранении за собою прежних владений и прав, — получило их, остатки уцелевшей шляхты получили подтверждение своих старинных привилегий. Казачеству предоставлено было все, о чем оно «било челом». Реестр казачий сохранен и увеличен до небывалой цифры — 60.000 человек, весь старый уряд сохранен полностью, оставлено право выбирать себе старшину и гетмана, кого захотят, только с последующим доведением до сведения Москвы. Разрешено было принимать и иностранные посольства.
Царское правительство предоставило широкую возможность каждому из сословий ходатайствовать об установлении наилучших для себя условий и порядков. Такие ходатайства поступили от городов (через гетмана), от духовенства, от казачества. Только голос крестьянства —
236


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
самого многочисленного, но в то же время самого темного и неорганизованного класса — не раздался ни разу и не был услышан в Москве.
Произошло это в значительной мере оттого, что казачество заслонило от нее крестьянство. Это было тем легче сделать, что само крестьянство ничего так не хотело, как называться казаками. Как до Хмельницкого, так и при нем, оно шло в казачьи бунты с единственной целью избавиться от панской неволи. Попасть в казачье сословие — значит стать свободным человеком. Оттого все сотни тысяч мужиков, поднявшихся в 1648—1649 гг., так охотно именовали себя казаками, брили головы и надевали татарские шаровары, и оттого подняли они возмущенный вопль, когда узнали, что Зборовский трактат возвращает их в прежнее мужицкое состояние, взявши в казачий парадиз всего 40.000 счастливцев. По донесениям московских пограничных воевод, расспрашивавших украинских беженцев, можно составить себе представление о необычайной давке, создавшейся вокруг реестрова- ния. Каждый хотел попасть в список и ничего не жалел для этого. Гетман сделал из этого источник собственного обогащения, «имал с тех людей, которых писал в реестр, золотых червонных по 30-ти и по 40-ку и больше. Хто ково больше мог дать, того и в рейстр писал, для того, что никто в холопстве быть по прежнему не хотел».
Крестьяне в момент присоединения к Москве не выступили как сословие и не сформулировали своих пожеланий потому, что отождествили себя с казаками, наивно полагая, что этого достаточно, чтобы не числиться мужиками. Московскому же правительству трудно было разобраться в тогдашней обстановке.
Подводя итог челобитьям и выданным в ответ на них царским грамотам, исследователи приходят к заключению, что внутреннее устройство и социальные отношения на Украине после переяславского присоединения установились такие, каких хотели сами малороссы. Царское правительство формировало это устройство в соответствии с их просьбами и пожеланиями. Казаки хотели оставить все так, «как при королях польских было». Лично Б. Хмельницкий в разговоре с Бутурлиным выразил по¬
237


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
желание, чтобы «кто в каком чину был по ся места и ныне бы государь пожаловал, велел быть по тому, чтоб шляхтич был шляхтичем, а казак казаком, а мещанин мещанином; а казаком бы не судитца у полковников и сотников». То же было выражено и письменно в челобитной царю; «права, уставы, привилеи и всякие свободы... елико кто имяше от веков от князей и панов благочестивых и от королей польских... изволь твое царское величество утвердить и своими грамотами государскими укрепити навеки». В подтверждение этих своих пожеланий и чело- битий гетман прислал в Москву копии жалованных грамот польских королей. И эти грамоты, и собственные просьбы казаков выражали взгляд на них как на сословие, а весь их «устрий» мыслился как внутренняя сословная организация. Соответствующим образом и гетманская власть понималась как власть военная, распространявшаяся только на войско запорожское, но не имевшая никакого касательства к другим сословиям и вовсе не призванная управлять целым краем.
* * *
До 1648 года казачество было явлением, посторонним для Украины, жило в «диком поле», на степной окраине, вся же остальная Малороссия управлялась польской администрацией. Но в дни восстания польская власть была изгнана, край оказался во власти анархии, и для казаков появилась возможность насаждать в нем свои запорожские обычаи и свое господство. Картина их внедрения темна как по недостатку источников, так и по неуловимости самого явления. За шесть ужасных лет, когда непрестанно горели села и города, татарские шайки охотились за людьми и тысячами уводили в Крым, когда гайдамаки — с одной стороны, польские карательные отряды — с другой, превращали в пустыни целые местности, когда огромные территории переходили из рук в руки — трудно было установиться какой-либо администрации. Историческое исследование до сих пор не касалось этого вопроса. Если искать в тогдашней Малороссии подобия управления, то это было, вернее всего, то, что принято называть «законами военного времени», т. е. воля на¬
238


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
чальника армии или воинского отряда, занимавшего ту или иную территорию.
В силу своего военного опыта и организованности, казаки завладели всеми важными постами в народном ополчении, придав ему свое запорожское устройство, подразделения, обозначения, свою субординацию. Потому казацкие чины — полковники, сотники — явились властью также для малороссийского населения тех мест, которые были заняты их отрядами. И над всеми стоял гетман войска запорожского с войсковой канцелярией, генеральным писарем, обозным, войсковым судьей и прочей запорожской старшиной. Выработанная и сложившаяся в степи для небольшой самоуправляющейся военно-разбойничьей общины система эта переносилась теперь на огромную страну с трудовым оседлым населением, с городами, знавшими магдебургское право.
Как действовала она на практике, мы не знаем, но можно догадываться, что «практика» меньше всего руководилась правовым сознанием, каковое не было привито степному «лыцарству», воспитанному в антигосударственных традициях.
Пока существовала надежда удержать Малую Русь под польским владычеством, гетман и его окружение рассматривали свою власть в ней как временную. Зборовский и Белоцерковский трактаты не оставляют места ни для какой гетманской власти на Украине после ее замирения и возвращения под королевскую руку. Положение казачества и его предводителей, согласно этим трактатам, значительно улучшается, оно увеличивается в числе, ему предоставляется больше прав и материальных средств, но оно по прежнему не мыслится ничем, кроме особого вида войска Речи Посполитой. Гетман — его предводитель, но отнюдь не правитель области, он лицо военное, а не государственно-административное. Такой же взгляд внушала старшина и царским послам в Переяславле в дни присоединения к Московскому государству. Верховной властью в крае считалась отныне власть царская. Это было до такой степени всем понятно, что ни Богдану, ни старшине, ни кому бы то ни было из тогдашних малороссиян в голову не приходило ходатайствовать перед царем о со¬
239


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
здании краевого правительства или какой ни будь автономной, местной по своему происхождению административной власти. Такой мысли не высказывалось даже в устных разговорах с Бутурлиным. По словам Д.М. Одинца, очень авторитетного историка, «кроме московского государя, акты 1654 г. не предусматривали существования на территории Украины никакого другого общегосударственного органа власти».
* * *
Но в ученой литературе поднят с некоторых пор вопрос: неужели казаки, пришедшие в московское подданство в качестве фактических хозяев Малороссии так таки ни разу и не пожалели об утрате своего первенствующего положения? Почему ни в одной челобитной, ни в одном разговоре нет намека на желание продолжать управление страной? Некоторые исследователи (В. А. Мякотин, Д.М. Одинец) объясняют это консерватизмом старшины и гетмана, не сумевших за шесть бурных лет осознать перемены, происшедшей в их положении, и продолжавших держаться за старую форму казачьих выгод. Вряд ли можно согласиться с таким соображением. Хмельницкому, сказавшему однажды в подпитии: «Я теперь единовлад- ный самодержец русский» (это было еще в первый период восстания, в конце 1648 г.) — конечно ясна была его общекраевая роль. Понимала ее и старшина. Если, тем не менее, в Переяславле о ней не было сказано ни слова, то в этом надо видеть не близорукость, а как раз наоборот — необычайную дальновидность и тонкое знание политической обстановки. Хмельницкий знал, что ни на какое умаление своих суверенных прав Москва не пойдет; а выдвигать идею гетманской власти значило покушаться на ее верховные права. Всякая заминка в деле воссоединения могла дорого обойтись Богдану и казачьей верхушке в виду категорического требования народа, не желавшего ни о чем слышать, кроме присоединения к Москве. Гетман и без того замаран был своей крепостнической полонофиль- ской политикой. Он мог разом лишиться всего, что с таким трудом завоевал в течение шести лет. Нам сейчас ясно, что если бы московское правительство лучше разби¬
240


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
рал ось в социальной обстановке тех дней, оно могло бы совершенно игнорировать и гетмана, и старшину, и все вообще казачество, опираясь на одну народную толщу. Старшина это отлично понимала, и этим объясняется ее скромность и сговорчивость в Переяславле. Она не оспаривала царского права собирать налоги с Малороссии. Напротив, Хмельницкий сам внушал Бутурлину, «чтобы великий государь, его царское величество указал с городов и мест, которые поборы наперед сего бираны на короля и на римские кляшторы и на панов, собирать на себя». То же говорил генеральный писарь Выговский, предлагая скорей прислать налоговых чиновников для производства переписи. Единственно, о чем просил Хмельницкий, это чтобы сбор податей в царскую казну предоставить местным людям, дабы избежать недоразумений между населением и московскими чиновниками, непривычными к малороссийским порядкам и малороссийской психологии. Москве эта просьба показалась вполне резонной и была удовлетворена без возражений.
Боярам, конечно, в голову не приходило, какое употребление сделают из нее казаки. Оставаясь верными своей степной природе добытчиков, они никогда не приносили реальных, практических выгод в жертву отвлеченным принципам. «Суверенные права», «национальная независимость» не имели никакой цены в сравнении с фактической возможностью управлять страной, распоряжаться ее богатствами, расхищать земли, закабалять крестьян. О национальной независимости они даже не думали как потому, что в то время никто не знал, что с нею делать, так и по причине крайней опасности этой материи для казачьего благополучия. В независимой Украине казаки никогда бы не смогли превратиться в правящее сословие, тем более — сделаться помещиками. Революционное крестьянство, только что вырвавшееся из панского ярма и не собиравшееся идти ни в какое другое, хлынуло бы целиком в казаки и навсегда разрушило привилегированное положение этого сословия. Но казачество не для того наполнило половину столетия бунтами во имя приобретения шляхетских прав, не для того прошло через кровавую эпопею хмельничины, чтобы так просто отказаться от ве¬
241


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
ковой мечты. Оно избрало самый верный метод — как можно меньше говорить о ней. Хлопоча о сословных казачьих правах и выговаривая привилегии, Богдан с товарищами думал о гораздо большем — об удержании захваченной ими реальной власти. Хитрость их в предупреждении подозрений сказалась в безоговорочном признании установившегося во время восстания порядка на Украине как временного. На самом деле это был тот порядок, о котором они мечтали и который намерены были удерживать всеми средствами. Стремились только выиграть время, получше изучить московских политиков, проникнуть в их замыслы и узнать их слабые места.
Когда это было сделано, когда царское правительство допустило несколько ошибок, способствовавших укреплению положения Богдана, обстановка для него стала складываться благоприятно. С этих пор он и мысли не допускал о временности гетманского режима, но учинился таким неограниченным властителем в Малороссии, каким никогда не был польский король. Из предводителя войска он сделался правителем страны. Что же до русского царя, то его административный аппарат попросту не был допущен в Малороссию до самого XVIII века. Власть на Украине оказалась узурпированной казаками.
Борьба казачества
против установления государственной администрации Малороссии
Считалось само собой разумеющимся, что после присяги и прочих формальностей, связанных с присоединением Малороссии, московские воеводы должны заступить место польских воевод и урядников. Так думал простой народ, так говорили казаки и старшина, Выговский и Хмельницкий. Два года спустя, после Переяславской рады, Павел Тетеря, посланный Хмельницкого, уверял в Москве думных людей, будто войско запорожское желает, «чтобы всеми городами и месты, которые в запорожском войске, владеть одному царскому величеству».
242


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
Но московское правительство до самой смерти Хмельницкого не удосужилось этого сделать. Все его внимание и силы устремлялись на войну с Польшей, возгоревшуюся из-за Малороссии. Оно поддалось на уговоры Богдана, просившего повременить как с описью на предмет обложения, так и с присылкой воевод, ссылаясь на военное время, на постоянное пребывание казачества в походах, на незаконченность реестрования. В течение трех лет Москва воздерживалась от реализации своих прав. А за это время гетман и старшина, распоряжаясь, как полные хозяева, приобрели необычайный вкус к власти и к обогащению — собирали налоги со всех слоев населения в свою пользу, судили, издавали общеобязательные приказы. Казачьи учреждения присвоили себе характер ведомств верховной власти. Появись московские воеводы в Малороссии сразу же после переяславской присяги, у казаков не было бы повода для такого эксперимента. Теперь они проделали его удачно и окрыленные успехом сделались смелыми и наглыми. Когда правительство в 1657 г. решительно подняло вопрос о введении воевод и взимании налогов, Хмельницкий отказался от собственных слов в Переяславле и от речей своих посланных в Москве. Оказалось, что «ив мысли у него не было, чтоб царское величество в больших городах, в Чернигове, в Переяславле, в Нежине, велел быти своего царского величества воеводам, а доходы бы сбирая, отдавати царского величества воеводам. Будучи он, гетман, на трактатех царского величества с ближним боярином В.В. Бутурлиным с товарищи только то молвили, что быти воеводам в одном г. Киеве...»
Смерть Богдана помешала разгореться острому конфликту, но он вспыхнул при преемнике Хмельницкого Иване Выговском, начавшем длинную цепь гетманских измен и клятвопреступлений. В его лице старшина встала на путь открытого противодействия введению царской администрации и тем самым на путь нарушения суверенных прав Москвы. «Воеводский» вопрос приобрел исключительное политическое значение. Строго говоря, он был причиной всех смут, заполнивших вторую половину XVII века. Воеводы сделались страшилищем, кошмаром,
243


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
преследовавшим казачью старшину во сне и наяву. Малейший намек на их появление повергал ее в лихорадочное состояние. Воеводами старались запугать весь народ, представляя их людьми жестокими, алчными, бессердечными; говорили, будто они запретят малороссам ношение сапог и введут лапти, что все население погонят в Сибирь, местные обычаи и церковные обряды заменят своими москальскими — крестить младенцев прикажут посредством погружения в воду, а не обливанием... Такими росказнями москвичам создали репутацию задолго до их появления в крае.
Характерно для всей второй половины XVII века обилие жалоб на всевозможные москальские насилия. Но тщетно было бы добираться до реальных основ этих жалоб. Всегда они выражались в общей форме, без ссылок на конкретные факты и всегда исходили от старшины. Делалось это чаще в устной, а не в письменной форме на шумных радах при избрании гетманов или при объяснениях по поводу каких-нибудь казачьих измен. Ни в московских, ни в малороссийских архивах не найдено делопроиз- водств и расследований по поводу обид или притеснений, учиненных над малороссами царскими чиновниками, нет указаний на самое возникновение таких документов. Зато много оснований думать, что их и не было.
Вот эпизод, относящийся к 1662 году. Наказной гетман Самко жаловался царю на московских ратных людей, которые, якобы, били, грабили переяславцев и называли их изменниками. По его уверениями, даже воевода кн. Волконский принимал в этом участие и мирволил буянам вместо того, чтобы карать их. Но когда царь отправил в Переяславль стольника Петра Бунакова для сыска виновных — Самко отказался от расследования и приложил все усилия, чтобы замять дело. Он заявил, что иные обиженные пали на войне, другие в плену, третьим некого привлекать к ответственности, потому что обидчики исчезли. Бунаков прожил в Переяславле месяц — с 29 мая по 28 июня — и за все это время привели к нему одного только драгуна, пойманного в краже. Его били кнутом на козле и провели сквозь строй. Призвав казачьих начальников, Бунаков спросил: будут ли, наконец, че¬
244


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
лобитные от переяславцев на московских ратных людей? Те отвечали, что многие переяславцы уже помирились со своими обидчиками, а новых челобитий, по их мнению, скоро не будет и потому они полагают, что ему, Бунакову, нет смысла проживать здесь долее. На Глуховской раде при избрании в гетманы Д. Многогрешного в 1668 году царский посланный кн. Ромодановский в ответ на заявления старшины о том, что служилые люди устраивают пожары с целью грабежа, говорил: «О том Великому Государю не бывало ни от кого челобитья ни прежде сего, ни в последнее время; если же бы челобитье такое было, против челобитья был бы сыск, а по сыску, смотря по вине, тем вором за их воровство и казнь учинена была бы. Знатно то дело ныне затеяли вы, чтоб воеводам в городах не быть». Гетман и старшина не нашлись, что на это возразить. Не получив отражения в актовом, документальном материале, злоупотребления царских властей расписаны, зато необычайно пышно во всякого рода памфлетах, воззваниях, анонимных письмах, в легендарных историях Украины. Этого рода материал настолько обилен, что соблазнил некоторых историков XIX века вроде Костомарова, принимавшего его без критики и повторявшего в своих ученых сочинениях версию о злоупотреблениях московских властей.
Что московская бюрократия XVII века не может служить образцом добродетели, хорошо известно. Но какова бы она ни была у себя дома, она обладала редким политическим тактом в деле присоединения и колонизации чужих земель. В противоположность англичанам, португальцам, испанцам, голландцам, истреблявшим целые народы и цивилизации, заливавшим кровью острова и материки, Москва владела тайной удержания покоренных народов не одним только принуждением. Меньше всего у нее было склонности применять жестокие методы в отношении многочисленного, единокровного, единоверного народа мало- российского, добровольно к ней присоединившегося. Правительство царя Алексея Михайловича и все последующие превосходно знали, что такой народ, если он захочет отойти, никакой силой удержать невозможно. Пример его недавнего отхода от Польши у всех был в памяти. В Москве
245


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
поэтому ревниво следили, чтобы чиновники, попадавшие в Малороссию, не давали своим поведением повода к недовольству. От единичных, мелких злоупотреблений уберечься было трудно, но борьба с ними велась энергичная. Когда стольник Кикин в середине 60-х годов обнаружил, что в списках податного населения попадаются казаки, занесенные туда по небрежности или по злой воле царских писцов — оным писцам учинено было строгое наказание. Такому же сыску и наказанию подверглись все переписчики, замеченные в лихоимстве, по каковому поводу гетман со всеми полтавскими казаками приносили царю благодарность. В Москве следили за тем, чтобы малороссиян даже худым словом не обижали. После измен гетманов — Вы- говского, Юрия Хмельницкого, Брюховецкого, после бесчисленных переходов казаков от Москвы к Польше, от Польши к Москве, когда самые корректные люди не в силах были сдерживать своего раздражения на такое непостоянство, некоторые русские воеводы в прилегающих к Украине городах взяли привычку называть приезжавших к ним для торга малороссов изменниками. Когда в Москве об этом стало известно, воеводам был послан указ с предупреждением, что «если впредь от них такие неподобные и поносные речи пронесутся, то будет им жестокое наказанье безо всякой пощады». Даже самых знатных особ резко одергивали за малейшее нарушение малороссийских «вольностей». До нас дошла отписка из Москвы на имя кн. М. Волконского — воеводы Каневского. В 1676 году этому воеводе попался в руки лазутчик с правого берега Днепра, признавшийся, что ходил от враждебного гетмана Дорошенко с «воровским листом» к полковнику Турскому. Это же подтвердил и слуга полковника. Волконский, не предупредив левобережного гетмана Самойловича, которому подчинен был Турский, начал дело о его измене. Самойлович обиделся и пожаловался в Москву. Оттуда Волконский получил отставку и выговор: «То ты дуростию своею делаешь негораздо, вступаешься в их права и вольности, забыв наш указ; и мы указали тебя за то посадить в тюрьму на день, а как будешь на- Москве, и тогда наш указ сверх того учинен тебе будет». Запрещал и Петр попрекать украинцев изме¬
246


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
ной Мазепы. В некоторых важных случаях он грозил даже смертной казнью за это.
При таких строгостях и при таком уважении к дарованным им правам казаки имели возможность мирным, лояльным путем добиваться устранения воеводских злоупотреблений, если бы такие были. Но злоупотреблений было меньше, чем разговоров о них. Московская администрация на Украине, не успев появиться и пустить корни, была форменным образов вытеснена оттуда. Не она нарушала дарованные украинцам права и привилегии, а казачество постоянно нарушало верховные права Москвы, принятые и скрепленные присягой в Переяславле.
* * *
Впервые о введении войск в Малороссию заявлено было гетману Выговскому в конце 1657 г. Для этой цели отправлен в Малороссию стольник Кикин с известием, что идут туда войска под начальством кн. Г. Г. Ромодановского и В.Б. Шереметева. Кроме того, для участия в раде едут царские посланные — кн. А.Н. Трубецкой и Б.М. Хитрово. Войска посылались в города в качестве обыкновенных гарнизонов, и воеводам не было дано административных прав — ни суд, ни сбор податей, ни какие бы то ни было отрасли управления их не касались. Рассматривались они как простая воинская сила для удержания царских владений. Кикину приказано было разъяснить городским жителям, что их вольностям опасности не грозит и что войска присылаются для оберегания края от ляхов и от татар. Поляки в свое время не допускали возведения крепостей на Украине, вследствие чего она оставалась беззащитной в случае внешнего нападения. Об укреплении ее и о защите с помощью царских войск просили Хмельницкий и старшина в 1654 г., включив в свою мартовскую челобитную специальный пункт по этому поводу. И позднее как Хмельницкий, так и Вы- говский настаивали на удовлетворении этой просьбы. О присылке войск ходатайствовал в 1656 г. Павел Тетеря, — в бытность свою послом в Москве. Со стороны казачества Москва меньше всего могла ожидать какой-нибудь оппозиции. Но тут и выяснилось, как плохо знала
247


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
она своих врагов и своих друзей на Украине. Получилось так, что в городах и селах весть о приходе московских войск встречена была с одобрением, даже с восторгом, тогда как враждебная реакция последовала со стороны гетмана и казаков. Мещане, мужики и простые казаки выражали царскому стряпчему Рагозину, когда он ехал к Выговскому, желание полной замены казачьей администрации администрацией царской. Котляр — наказной войт в Лубнах — говорил: «Мы все были рады, когда нам сказали, что будут царские воеводы, бояре и ратные люди; мы, мещане, с казаками и чернью заодно. Будет у нас в Николин день ярмарка, и мы станем советоваться, чтоб послать к Великому Государю бить челом, чтоб у нас были воеводы». То же говорили бедные казаки: «Мы все рады быть под государевою рукою, да лихо наши старшие не станут на мере, мятутся, только вся чернь рада быть за Великим Государем». Нежинский протопоп Максим Филимонов прямо писал боярину Ртищеву: «Изволь, милостивый пан, советовать царю, чтоб, не откладывая, взял здешние края и города черкасские на себя и своих воевод поставил, потому что все желают, вся чернь рада иметь одного подлинного Государя, чтоб было на кого надеяться; двух вещей только боятся: чтоб их отсюда в Москву не гнали, да чтоб обычаев здешних церковных и мирских не переменяли... Мы все желаем и просим, чтоб был у нас один Господь на небе и один царь на земле. Противятся этому некоторые старшие для своей прибыли: возлюбивши власть не хотят от нее отступиться». Примерно то же говорили запорожцы, отправившие в Москву свое посольство тайно от Выговского.
В июне 1658 г., когда воевода В.Б. Шереметев шел в Киев, жители на всем пути приветствовали его, выходили навстречу с иконами, просили прислать царских воевод в остальные города. Зато у гетмана и старшины весть о приходе царских войск вызвала панику и злобную настороженность. Она усилилась, когда стало известно, что стольник Кикин по дороге делал казакам разъяснения касательно неплатежа им жалованья. Царское правительство не требовало с Малороссии в течении четырех лет никаких податей. Оно и теперь не настаивало на немед¬
248


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
ленной их уплате, но его тревожили слухи о недовольстве простого казачества, систематически не получавшего жалованья. Боясь, как бы это недовольство не обратилось на Москву, оно приказало Кикину ставить народ в известность, что все поборы с Украины идут не в царскую, а в гетманскую казну, собираются и расходуются казацкими властями.
Выговский почуял немалую для себя опасность в таких разъяснениях. Мы уже знаем, что Москва, согласившись на просьбу Богдана платить жалованье казакам, связывала этот вопрос с податным обложением, она хотела, чтобы жалованье шло из сумм малороссийских сборов.
Ни Хмельницкий, ни его посланные Самойло Богданов и Павел Тетеря никаких возражений по этому поводу не делали, да и трудно представить себе какие-либо возражения, но содержавшая пункт о жаловании челобитная Богдана, которую он посылал в Москву в марте 1654 г., оказалась утаенной от всего казачества, даже от старшины. Лишь несколько лиц, в том числе войсковой писарь Выговский, знали об изложенных там просьбах. Старый гетман, видимо, не хотел привлекать чье бы то ни было внимание к вопросу о сборе податей и к финансовому вопросу в целом. В «бюджет» Малороссии никто, кроме гетманского уряда, не должен был посвящаться. Нельзя не видеть в этом нового доказательства низменности целей, с которыми захвачена власть над Южной Русью. Впервые статьи Хмельницкого оглашены в 1659 г. во время избрания в гетманы его сына Юрия, но в 1657 г. Выговский столь же мало заинтересован был в их огласке, как и Богдан. Разъяснения Кикина ускорили разрыв его с Москвой. Он приехал в Корсунь, созвал там полковников и положил булаву. «Не хочу быть у вас гетманом; царь прежния вольности у нас отнимает, и я в неволе быть не хочу». Полковники вернули ему булаву и обещали за вольности стоять вместе. Затем гетман произнес фразу, означавшую форменную измену: «Вы, полковники, должны мне присягать, а я государю не присягал, присягал Хмельницкий». Это, по-видимому, даже для казачьей старшины было не вполне пристойное заявление, так что полтавский полковник Мартын Пушкарь отозвал¬
249


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
ся: «Все войско запорожское присягало Великому Государю, а ты чему присягал, сабле или пищали?» В Крыму московскому посланнику Якушкину удалось проведать, что Выговский щупает почву на случай перехода в подданство к хану Мегмет Гирею. Известна и причина: «царь присылает к ним в черкасские города воевод, а он, гетман, не хочет быть у них под началом, а хочет владеть городами сам, как владел ими Хмельницкий».
Между тем, кн. Г. Г. Ромодановский с войском семь недель дожидался гетмана в Переяславле, и когда Выговский явился — упрекал его за медлительность. Он ставил на вид, что пришел по просьбе Хмельницкого, да и самого же Выговского, тогда как теперь ему не дают кормов в Переяславле, отчего он поморил лошадей, и люди от бескормицы начинают разбегаться. Если и впредь кормов не дадут, то он, князь, отступит назад в Белгород. Гетман извинился за неполадки, но решительно просил не отступать, ссылаясь на шаткость в Запорожье и в других местах. Весьма возможно, что он был искренен в данном случае. Выговский пользовался чрезвычайной непопулярностью среди «черни»; в нем справедливо усматривали проводника идеи полного главенства старшины в ущерб простому казачеству. Запорожцы тоже его не любили за то, что он запрещал им рыбу ловить и вино держать на продажу. Они готовы были при первом удобном случае восстать на него. Гетман это знал и боялся. Присутствие московских войск на Украине было ему в этом смысле на руку. Ромодановскому он прямо говорил: «После Богдана Хмельницкого во многих черкасских городах мятежи и шатости, и бунты были, а как ты с войском пришел, и все утихло. А в Запорожьи и теперь мятеж великий...». Но, видимо, опасность пребывания царских войск в крае перевешивала в его глазах ту выгоду, которую они ему приносили. Именно в этот момент, т. е. с приходом Ромодановского, у него окончательно созрело решение об измене.
Между тем, на гетмана восстал Мартын Пушкарь — полтавский полковник. Среди других начальных людей замечена была тоже шаткость, так что Выговский казнил в Гадяче некоторых из них, а на Пушкаря отправился походом, призвав на помощь себе крымских татар. В Моск¬
250


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
ве встревожились. К гетману послали Ивана Апухтина с приказом не расправляться самовольно со своими противниками и не приводить татар, но ждать царского войска. Апухтин хотел ехать к Пушкарю, чтобы уговорить его, но Выговский не пустил. Он в это время уже был груб и бесцеремонен с царскими посланниками. Он осадил Полтаву, взял Пушкаря вероломством и отдал город на ужасающий погром татарам. Москва, тем временем, успела вполне узнать о его намерениях. Со слов митрополита киевского, духовных лиц, родни покойного Хмельницкого, киевских мещан и всяких чинов людей стало известно о сношениях Выговского с поляками на предмет перехода к ним. 16 августа 1658 года прибежали в Киев работники из лесов с известием, что казаки и татары идут под город, а 23 августа Данило Выговский — брат гетмана — явился к Киеву с двадцатитысячным казацко-татарским войском. Воевода Шереметев не дал застигнуть себя врасплох и отбил нападение с большим для Выговского уроном. Казаки, таким образом, объявили Москве настоящую войну. 6 сентября 1658 г. гетман Выговский заключил в Гадяче договор с польским послом Беневским, согласно которому запорожское войско отказывалось от царского подданства и заложилось за короля. По этому договору, Украина соединялась с Речью Посполитой на правах, якобы, самобытного государства под названием «Великого Княжества Русского». Гетман избирался казаками и утверждался королем пожизненно. Ему принадлежала верховная исполнительная власть. Казачий реестр определялся в 30.000 человек. Из них гетман имел право ежегодно представлять королю несколько человек для возведения в шляхетское достоинство с таким расчетом, чтобы число их из каждого полка не превышало 100. Договор был составлен так, что многие жизненные для Украины вопросы оставлялись неразрешенными и туманными. Такова была проблема Унии. Малороссы видеть ее у себя не хотели, но фанатизм польских католиков был не меньший. Они приходили в ярость при одной мысли о возможных уступках схизматикам. Польскому комиссару Беневскому, заключавшему договор с Выговским, пришлось долго уламывать депутатов сейма в Варшаве. «Мы
251


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
теперь должны согласиться для вида на уничтожение Унии, чтобы их приманить этим, — говорил он, — а потом... мы создадим закон, что каждый может верить, как ему угодно, — вот и Уния останется в целости. Отделение Руси в виде особого княжества будет тоже не долго: казаки, которые теперь думают об этом, — перемрут, а наследники их не так горячо будут дорожить этим, и мало по малу все примет прежний вид». Такой же коварный замысел у поляков существовал относительно реставрации крепостного права. Ни полномочия земельных владельцев, ни права крестьян, что будут жить на их землях, совершенно не оговаривались в трактате. Выгов- ский и старшина молчаливо продавали простой народ в рабство, из которого он с такими мучениями вышел во время Хмельничины. Несмотря на то, что рада состояла из избранной части казачества, договор вызвал у нее так много сомнений, что едва не был отвергнут. Спас положение Тетеря, крикнув: «Эй! згодимоса панове-молодцы, з ляхами — билыпо будемо мати, покирливо телятко дви матери ссет!» На последовавшем после этого пиру Выгов- ский уверял казаков, будто все они по этому договору будут произведены в шляхетство.
* * *
Выяснилось, однако, что далеко не все войско запорожское последовало за Выговским, многие остались верны Москве и, выбрав себе нового гетмана Безпа- лого, начали войну с Выговским. 15 января 1659 г. кн. А.Н. Трубецкой с большим войском выступил на помощь Безпалому. Но в конце июня это войско постиг жестокий разгром под Конотопом. Туда пришли татарский хан и Выговский со своими приверженцами. Один из русских предводителей, кн. С.Р. Пожарский, увлекшись преследованием казаков, попал в ловушку, был смят татарами и очутился со своим войском в плену. Самого его за буйное поведение (он плюнул хану в лицо) казнили; остальных русских пленных в количестве 5.000 человек казаки вывели на поле и перерезали, как баранов. Узнав о гибели отряда Пожарского, Трубецкой в страшном беспорядке отступил в Путивль. Если бы тата¬
252


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
ры захотели, они могли бы в этот момент беспрепятственно дойти до самой Москвы. Но хан, поссорившись с Вы- говским, увел свои войска в Крым, а Выговский должен был вернуться в Чигирин. Он пробовал оттуда действовать против москвичей, выслав на них своего брата Данилу с войском, но 22 августа Данило был наголову разбит.
30 августа воевода Шереметев писал из Киева царю, что полковники переяславский, нежинский, черниговский, киевский и лубенский — снова присягнули царю. Услышав об этом, западная сторона Днепра тоже стала волноваться и почти вся отошла от Выговского. Казаки собрались вокруг Юрия Хмельницкого — сына Богдана, который 5 сентября писал Шереметеву, что он и все войско запорожское хочет служить Государю. В тот же день воевода Трубецкой двинулся из Путивля на Украину и везде был встречаем с триумфом, при громе пушек. Особенно торжественную встречу устроил Переяславль. Население повсеместно присягало царю.
Получилось так, как предсказывал Андрей Потоцкий, прикомандированный поляками к Выговскому и командовавший при нем польским вспомогательным отрядом. Наблюдая события, он писал королю: «Не изволь, ваша королевская милость, ожидать для себя ничего доброго от здешнего края. Все здешние жители (Потоцкий имел ввиду обитателей правого берега) скоро будут московскими, ибо перетянет их к себе Заднепровье (восточная сторона), а они того и хотят и только ищут случая, чтоб благовиднее достигнуть желаемого». Измена Выговского показала, как трудно оторвать Украину от Московского Государства. Каких-нибудь четыре года прошло со дня присоединения, а народ уже сжился с новым подданством так, что ни о каком другом слышать не хотел. Больше того, он ни о чем так не мечтал, как об усилении этого подданства. Ему явно не нравились те широкие права и привилегии, что казачество выхлопотало себе в ущерб простому народу. Некоторые из писем, направленных в Москву, содержали угрозу: если царь не пресечет казачий произвол и не утвердит своих воевод и ратных людей, то мужики и горожане разбегутся со своих мест и уйдут, либо в великорусские пределы, либо за Днепр. Этот голос крестьянского и
253


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
городского люда слышится на протяжении всех казачьих смут второй половины XVII столетия. Протопоп Симеон Адамович писал в 1669 г.: «Воля ваша; если прикажете из Нежина, Переяславля, Чернигова и Остра вывести своих ратных людей, то не думайте, чтоб было добро. Весь народ кричит, плачет: как израильтяне под египетскою, так они под казацкою работою жить не хотят; воздев руки, молят Бога, чтоб по прежнему под вашею Государскою державою и властию жить; говорят все: за светом Государем живучи, в десять лет того бы не видели, что теперь в один год за казаками».
10 октября 1659 г. Юрий Хмельницкий со старшиной прибыл в Переяславль к Трубецкому. Старшина извинялась за измену и жаловалась, что принудил ее к этому «Ивашко Выговский».
* * *
Измена Выговского раскрыла московскому правительству глаза на страшный антагонизм между казачеством и крестьянством. Начали в Москве понимать также, что десятки тысяч казаков только называются казаками, а на самом деле — те же крестьяне, которых матерые казаки и притесняют, как мужиков. После Зборова и Переяславля им удалось правдами и неправдами попасть в реестр и получить формальное наименование казака, но не воспользоваться ни одной из казачьих привилегий. Старое казачество их знать не хотело. Их устраняли от участия в казацких радах, пускали туда в незначительных количествах, а то й вовсе не пускали. При избрании Выговского, в Чигирине, рада сплошь состояла из старшины, полковников, сотников; когда «чернь» захотела проникнуть во двор, в котором происходила рада, перед нею захлопнули ворота. Во всех петициях, предъявленных старшиною московскому правительству после измены Выговского, неизменно значился пункт о недопущении «черни» к разрешению войсковых дел. Борьба с нею приняла столь острый характер, что, начиная с конца шестидесятых годов XVII века, полковники начинают заводить себе «компании» — наемные отряды — помимо тех казаков, над которыми начальствовали и как раз для удержания в
254


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
повиновении этих самых казаков. Гетманы точно так же создают при себе гвардию, составленную чаще всего из иноземцев. Еще при Хмельницком состояло 3.000 татар, правобережные гетманы нанимали поляков, а Мазепа выпросил у московского правительства стрельцов для охраны своей особы, так что один иностранный наблюдатель заметил: «Гетман стрельцами крепок. Без них хохлы давно бы его уходили, да стрельцов боятся». Постепенно Мазепа заменил их польскими сердюцкими полками. В 1696 году киевский воевода кн. Борятинский получил от стародубского жителя Суслова письмо, в котором тот пишет: «Начальные люди теперь в войске малороссийском все поляки. При Обидовском, племяннике Мазепы, нет ни одного слуги казака. У казаков жалоба великая на гетманов, полковников и сотников, что для искоренения старых казаков прежняя вольности их все отняли, обратили их себе в подданство, земли все по себе разобрали. Из которого села прежде на службу выходило казаков по полтораста, теперь выходит только человек по пяти или по шести. Гетман держит у себя в милости и призрении только полки охотницкие, компанейские и сердюцкие, надеясь на их верность, и в этих полках нет ни одного человека природного казака, все поляки... Гетман в нынешнем походе стоял полками порознь, опасаясь бунту; а если 6 все полки были в одном месте, то у казаков было совершенное намерение старшину всю побить».
Бунт полтавского полковника Пушкаря против Выгов- ского был бунтом этой демократической части казачества против значных. Когда старшина, бросив Выговского и собравшись вокруг Юрия Хмельницкого, искала путей возвращения под царскую руку, она прежде всего домогалась устранения простого народа от участия в политической жизни и добивалась полной его зависимости от «значных». В предъявленных кн. Трубецкому 14 статьях значился пункт и о воеводах, которых казачество нигде, кроме Киева, не хотело видеть.
Но события 1657—1659 гг. укрепили Москву в сознании необходимости внимательнее прислушиваться к голосу низового населения и по возможности ограждать его от хищных поползновений старшины. Это отнюдь не вы-
255


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
ражалось в потакании «черни», в натравливании ее на «значных», как утверждает Грушевский. Будучи государством помещичьим, монархическим, пережившим в XVII веке ряд страшных бунтов и народных волнений, Москва боялась играть с таким огнем, от которого сама могла сгореть. Не установлено ни одного случая, когда бы царское правительство применяло подобные методы в Малороссии. Но оно прекрасно поняло, что не казаки удерживают страну под царской властью, а простой народ. В ответ на 14 статей Трубецкой выдвинул свои пункты: Гетману без совета всей черни в полковники и в начальные люди никого не выбирать и не увольнять. Самого гетмана без царского указа не сменять. Начальных людей гетман не может казнить смертью, как это делал Выговский, без участия царского представителя. Запрещается распространять казачьи порядки на Белоруссию. Воеводам царским быть в Переяславле, Нежине, Чернигове, Браславле, Умани, но в войсковые казачьи права и вольности не вступаться, у реестровых казаков на дворах не ставиться и подвод у них не брать. Без царского указу войн не начинать и на войну не ходить: За самовольное ведение войны — смертная казнь.
Сопоставление этих условий и контр-условий ясно обнаруживает стремление старшины изменить дух и букву переяславского присоединения, в то время как Москва упорно стоит на их сохранении.
Хотя новый гетман и руководившие им казацкие воротилы приняли требования Трубецкого и подписали их — не прошло и года, как Юрий Хмельницкий изменил.
* * *
Необычайный переплет событий на Украине, вызванный изменой Выговского, сорвал фактически и отстрочил еще на несколько лет намеченное Москвой введение воевод. Только в Киеве им удалось удержаться; в большинстве же других городов вследствие поднявшейся сумятицы воеводы не утвердились. Возобновление переговоров о введении воеводского управления началось лишь в 1665 году по инициативе гетмана Брюховецкого. Но чтобы
256


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
понятной стала самая его инициатива, необходимо сказать несколько слов о приходе к власти этого человека.
Иван Мартынович Брюховецкий начал свою карьеру как кошевой атаман в Сечи. Отсюда он стал вмешиваться в события левого берега, заявив себя ревностным сторонником Москвы, но в отличие от Самка и Золотаренка, представлявших значное казачество, Брюховецкий держал сторону «черни». Его соперничество носило, таким образом, социальный характер. Когда 18 июня 1663 г. собралась в Нежине «черневая» рада, т. е. такая, в которой участвовали наряду со значными также простые казаки, ни в каких реестрах не состоявшие, то царскому посланнику кн. Гагину не дали даже прочитать царского указа об избрании гетмана — толпа начала выкрикивать имена кандидатов, главным образом, Самка и Брюховецкого. Запорожцы кинулись на сторонников Самка, столкнули кн. Гагина с его места и провозгласили гетманом Брюховецкого. В свалке убито было несколько человек, а Самко едва спасся бегством в воеводский шатер. Он жаловался на незаконность выборов. Гагин созвал новую раду, но она оказалась для Самко еще более печальной по своим результатам. Те, что стояли вначале за него, — перешли теперь на сторону Брюховецкого.
«Чернь», не довольствуясь «избирательной» победой, кинулась грабить возы старшины, а потом резать и саму старшину. Три дня продолжались убийства. Самко и Зо- лотаренко выволокли на войсковой суд, обвинили в измене и казнили вместе с толпой их сторонников.
Перед нами — первый случай прихода к власти «черни», сумевшей выдвинуть на гетманство своего ставленника. Этим объясняется успех Брюховецкого в первые годы его гетманства. Ему удается довольно быстро навести порядок на левой стороне Днепра, а потом перекинуться и на правый, где его влияние стало расти так быстро, что встревожило П. Тетерю, заставив его искать путей Для перехода на сторону Москвы. Сам Иван Вы- говский, всеми оставленный, но носивший титул «гетмана русского и сенатора польского», стал подумывать об измене королю.
257


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
В 1664 г. он снесся с полковником Сулимою, дабы поднять восстание в пользу царя, перебить польских старост и отнять имения у шляхты. Он был расстрелян поляками. «Чернь» по обеим сторонам Днепра тяготела, как прежде, к Москве. Почувствовав за собой мощь низового казачества, крестьянства и горожан, Брюховецкий сразу понял, какую позицию должен занять в отношении Москвы. В 1665 г. выражает он желание «видеть пресветлыя очи Государевы» и 11 сентября является в Москву во главе пышной свиты в 535 человек. Поведение его в Москве столь необычно, что заслуживает особого внимания. Он сам просит царя о присылке воевод и ратных людей в украинские города и сам выражает пожелание, чтобы сборы с мещан и с поселян, все поборы с мельниц, кабаков, а также таможенные сборы шли в пользу Государя. Просит он и о том, чтобы митрополит Киевский зависел от Москвы, а не от Константинополя. Казалось, появился наконец гетман, захотевший всерьез уважать суверенные права Москвы и понимающий свое подданство не формально, а по настоящему. Желая дать как можно больше доказательств благих намерений, Брюховецкий выражает пожелание жениться на девушке из почтенного русского семейства. За него сватают княжну Долгорукую и самому ему жалуют боярское звание.
Враги Брюховецкого, знатные казаки, находившиеся в лагере П. Тетери и П. Дорошенко, объявили его изменником и предателем казачества, но совершенно очевидно, поведение Брюховецкого объясняется желанием быть популярным в народе. От гетмана, выбранного «чернью», народ ждал политики, согласной с его чаяниями. Известно, что когда воеводы стали прибывать в малороссийские города, жители говорили казацким старшинам в лицо: «Вот, наконец, Бог избавляет нас; впредь грабить нас и домов наших разорять не будете».
Тем не менее, по прошествии известного времени «боярин-гетман», по примеру Выговского и Хмельницкого, изменил Москве. Причины были те же самые. Почувствовав себя прочно, завязав крепкие связи в Москве, заверив ее в своей преданности и в то же время снискав расположение простого украинского народа, гетман вступил
258


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
на путь своих предшественников — на путь беззастенчивого обогащения и обирания населения.
Окружавшая его старшина, вышедшая из «черни», очень скоро забыла о своем происхождении и начала притеснять вчерашнюю братию с таким усердием, что превзошла прежнюю «значную» старшину. Результат не замедлил сказаться. Прелесть добычи породила ревность и боязнь лишиться хотя бы части ее. В московской администрации, которую сами же пригласили, стали усматривать соперницу. И это несмотря на то, что воеводы лично никаких податей не собирали, собирали по прежнему «полковники с бурмистрами и войтами по их обычаям». Собранные суммы передавались воеводам. Местная казачья администрация не упразднялась и не подменялась москалями. Тем не менее, не успели воеводы с ратными людьми прибыть в города, а им уже стали говорить: «Вот казаки заведут гиль, и вас всех отсюда погонят». Русских стали называть злодеями и жидами. Особенно заволновалось Запорожье. Запорожцы, в отличие от реестровой старшины, боялись воевод не по фискальным, а по военным соображениям. Они заботились, чтобы не было пресечено их привольное разбойничье житье в Сечи. Малейший намек на покушение в этом смысле вызывал у них реакцию. Когда Москва, по совету Брюховецкого, решила послать свой гарнизон в крепость Кодак, расположенную близко к Сечи и служившую как бы ключом к Запорожью, это послужило причиной антимосковских выпадов сечевиков. В мае 1667 г. ими было зверски перебито московское посольство во главе со стольником Ло- дыженским, ехавшее по Днепру в Крым. Кроме того, они стали сноситься с правобережным гетманом Дорошенко, с Крымом, с поляками, со всеми врагами Москвы. К казачьему недовольству присоединилось открытое раздражение высшего духовенства, перепуганного просьбой Брюховецкого о поставлении в Киев митрополита московской юрисдикции. Сам царь отклонил это ходатайство, заявив, что без согласия константинопольского патриарха не может этого сделать, но малороссийское духовенство насторожилось и повело интригу для отпадения Украины. Совокупность этих причин, к которым
259


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
примешалось множество личных дел и обстоятельств вроде того, что Дорошенко поманил Брюховецкого перспективой распространения его власти на оба берега, обещав поступиться ему своей булавой при условии измены Москве — привели к тому, что Брюховецкий в конце 1667 г. собрал раду из полковников и старшины, где выработан был план изгнания московских войск и воевод из Малороссии. Сначала запретили платить подати царю. Крестьяне, чуя недоброе, неохотно повиновались, а кое- где и совсем противились приказам старшины, как это имело место в Батуринском и Ватманском уездах. За это их мучили и грабили до того, что им нечем стало платить. Сборщиков податей жестоко преследовали, особенно ме- щан-откупщиков; им резали бороды и грозили: «будьте с нами, а не будете, то вам, воеводе и русским людям жить всего до масленицы».
В Москве, узнав о начавшихся шатаниях, решили сделать последнее усилие, чтобы удержать старшину от измены — послали 6 февраля 1668 г. увещательную грамоту гетману: «А если малодушные волнуются за то, что нашим воеводам хлебных и денежных сборов не ведать, хотят взять эти сборы на себя, то пусть будет явное челобитье от всех малороссийских жителей к нам, мы его примем милостиво и рассудим, как народу легче и Богу угоднее». Но, быть может, именно эта грамота и ускорила взрыв. Из нее видно, что царь не прочь был пересмотреть вопрос о воеводских функциях при условии челобитья от всех малороссиян. Ему хотелось слышать голос всей земли, а не одной старшины, не одного казачества. Этого старшина больше всего и боялась.
Разрыв с Москвой произошел 8 февраля. Воевода и начальники московского войска в Гадяче, явившись в этот день к гетману, чтобы ударить челом, — не были приняты. Потом гетман призвал немца — полковника Ягана Гульца, командовавшего московским отрядом, и потребовал, чтобы тот немедленно уходил из города. Гульц взял с него клятву, что при выходе ничего худого ему сделано не будет. Воеводе Огареву с криком и бранью сказали: «Если вы из города не пойдете, то казаки вас побьют всех». Московских людей в Гадяче стояло
260


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
всего 200 человек, крепости в городе не было, воеводе ничего не оставалось, как отдать приказ о выступлении. Но когда подошли к воротам, они оказались запертыми. Гульца с начальными людьми выпустили, но стрельцов, солдат и воеводу остановили. На них бросились казаки. Только немногим удалось вырваться из города, но и их настигли и убили. Догнали и убили немца Гульца с товарищами. Огарев, раненый в голову, был взят местным протопопом и положен у себя, а жену его с позором водили по городу, учинив величайшее зверство. Ей отрезали грудь. После этого гетман разослал листы во все концы с призывом очищать остальные города от московских ратных людей.
Через четыре месяца, 7 июня 1668 г., Брюховецкий был убит казаками. Он весьма просчитался в своих сношениях с Дорошенко; тот не только не был намерен отдавать ему булаву, но потребовал, чтобы Брюховецкий сложил свою. Выяснилось также, что приближенные Брюховецкого не любят его и ждут случая перейти на сторону Дорошенко. В таком положении гетман решил поддаться турецкому султану и отправил послов в Константинополь. Но дни его были сочтены. Под Диканькой он узнал о приближении Дорошенко, и когда тот явился, свои же собственные казаки совместно с дорошенковцами убили «боярина-гетмана».
В результате его измены турецкий подданный Дорошенко захватил 48 городов и местечек. Москва потеряла, кроме фуража и продовольствия, 183 пушки, 254 пищали, 32 тысячи ядер, всякого имущества на 74 тысячи рублей да деньгами 141.000 руб. По тем временам это были крупные суммы.
Как только Дорошенко ушел на правую сторону Днепра, вся левобережная Украина снова стала переходить к Москве.
Здесь нельзя не сказать несколько слов о Дорошенке, который по сей день остается одним из кумиров само- стийнического движения и поминается в качестве борца за «незалежность». Этот человек причинил украинскому народу едва ли не больше несчастий, чем все остальные гетманы, вместе взятые. История его такова. После изме¬
261


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
ны Выговского только Киев продолжал оставаться в московских руках, вся остальная правобережная Украина отдана была полякам. С избранием Юрия Хмельницкого она на короткое время вернулась к царю с тем, чтобы с его изменой опять попасть в польские руки. Тетеря в продолжении своего короткого гетманства удерживал ее в королевском подданстве, а когда на смену ему, в 1665 году, пришел Петр Дорошенко, тот заложи лея за турецкого султана — главу обширной рабовладельческой империи. У турок существовал взгляд на юго-восток Европы как на резервуар рабской силы, почерпаемой с помощью крымских, азовских и белгородских (аккерман- ских) татар. Их набеги на Русь и Польшу представляли собой экспедиции за живым товаром. Десятки и сотни тысяч славян поступали на невольничьи рынки в Константинополе и в Малой Азии. Но до сих пор этот ясырь добывался путем войн и набегов; теперь, с утверждением на гетманстве Дорошенко, татары получили возможность административно хозяйничать в крае. Период с 1665 по 1676 г., в продолжении которого Дорошенко оставался у власти, был для правобережной Украины временем такого опустошения, с которым могут сравниться только набеги Девлет Гирея в середине XVI века. Татары, приходившие по зову Дорошенка и без оного, хватали людей направо и налево. Правый берег превратился в сплошной невольничий рынок. Торговля в Чигирине шла чуть не под самыми окнами гетманского дома. Жители начали «брести розно», одни бежали в Польшу, другие на левый берег, третьикуда глаза глядели. В 1672 г. Дорошенко привел в Малороссию трехсоттысячное турецкое войско и разрушил Каменец-Подольский, в котором все церкви обращены были в мечети. «Здесь все люди видят утеснение от турок, Дорошенко и нас проклинают и всякое зло мыслят», — писал про правый берег каневский полковник Лизогуб. Под конец там начался голод, так как люди годами ничего не сеяли из-за татарского хищничества. По словам гетмана Самойловича, Дорошенко и сам, в конце концов, увидел, что ему «не над кем гетма- нить, потому что от Днестра до Днепра нигде духа человеческого нет, разве где стоит крепость польская». Лави¬
262


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
руя между Польшей, Москвой и Крымом, Дорошенко нажил себе множество врагов среди даже значного казачества. Против него действовали не только левобережные гетманы, но поднялись также избранные запорожцами Суховей, Ханенко и другие. Залавировавшись и заинтри- говавшись, он кончил тем, что сдался на милость гетману Самойловичу, обещавшему ему от имени Москвы приют и безопасность. Переехав в Москву, Дорошенко назначен был вятским воеводой, в каковой должности и умер. Сбылось, таким образом, слово, сказанное как-то раз Демьяном Многогрешным — преемником Брюховецкого: «А сколько своевольникам ни крутиться, кроме Великого Государя деться им негде». Многогрешный, видимо, понимал, что пока вся толща украинского народа стихийно тяготеет к Москве, казачья крамола обречена на неудачу.
* * *
Знаменитая украинская исследовательница и патриотка А.Я. Ефименко, которую трудно заподозрить в симпатии к самодержавию, писала: «Как союз Малороссии с Россией возник в силу тяготения к нему массы, так и дальнейшая политика русского правительства, вплоть до второй половины XVIII столетия, имела демократический характер, не допускавший никакой решительной меры, направленной в интересах привилегированного сословия против непривилегированного».
Кончилось, однако, тем, что «привилегированным» удалось восторжествовать и над этой политикой, и над непривилегированным населением Украины. Соблюдая все дарованные ею права и вольности, но постоянно терпя нарушение своих собственных прав, Москва вынуждена была, в сущности, капитулировать перед половецкой ордой, зубами и когтями вцепившейся в ниспосланную ей судьбой добычу.
В течение полу столетия, протекшего со смерти Богдана Хмельницкого до измены Мазепы, Москва была измотана непрерывными гетманскими интригами, «замятиями», переходами на польскую сторону. Не успевала вводить воевод, как через некоторое время приходилось выводить их снова. В этом и заключался метод казачьей борьбы
263


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
против царской администрации. Существенной его частью была антимосковская агитация, жалобы на воеводские притеснения и неустанные требования полного упразднения воевод. Бывали случаи, когда Москва сурово вычитывала казакам их измены; особенно сильную речь произнес в 1668 г. на глуховской раде кн. Г.Г. Ромодановский. В ответ на просьбу старшины о выводе государевых ратных людей из малороссийских городов, он прямо спросил: «Какую вы дадите поруку, что впредь измены никакой не будет?» Гетман и старшина на это промолчали. «И прежде были договоры, — сказал Ромодановский, — перед святым Евангелием душами своими их крепили, и что ж? Соблюли их Ивашка Выговский, Юраська Хмельницкий, Ивашка Брюховецкий? Видя с вашей стороны такия измены, чему верить? Вы беретесь все города оборонять своими людьми, но это дело несбыточное. Сперва отберите от Дорошенки Полтаву, Миргород и другие; а если бы в остальных городах царских людей не было, то и они были бы за Дорошенком».
Несмотря на столь категорические заявления, Москва не выдержала бесконечной гетманской -крамолы и сдалась. Как только удалось заключить более или менее прочный мир с поляками и объединить всю оставшуюся Украину под одним гетманом Самойловичем — она свела свою администрацию на нет и фактически отдала край в гетманское, старшинское управление.
До учреждения «Малороссийской коллегии» в 1722 г. правительство довольствовалось номинальным пребыванием Малороссии в составе Российского Государства. Оно содержало в некоторых городах воинские гарнизоны, но от управления краем фактически устранилось. Все доходы с городов и сел Малороссии остались в гетманской казне. Пропагандные измышления самостийников о грабеже Украины царским правительством рассчитаны на невежественных людей и не выдерживают соприкосновения с серьезным исследованием этого вопроса. Даже за короткое пребывание воевод в некоторых украинских городах правительство не поживилось ни одним рублем из местных сборов — все шло на военные нужды Малороссии. Приходилось нередко посылать туда кое-что из мос¬
264


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
ковских сумм, потому что казачье начальство совершенно не заботилось о состоянии крепостей.
Старшина дошла до того, что и этими присылками воспользовалась как прецедентом, чтобы выпрашивать у царя денежные подачки. Когда Мазепа своим хищничеством довел край до финансового истощения, генеральная канцелярия обратилась в Москву за деньгами на жалованье охотницкому войску. Там были немало удивлены и ответили, что если раньше и были дотации, то объяснялось это военным временем, а теперь никакой войны нет. Москва напоминала, что «всякие доходы в Малороссии за гетманом, старшиною и полковниками, и бить еще челом о деньгах стыдна». Петр Великий позднее говорил: «Можем непостыдно рещи, что никоторый народ под солнцем такими свободами и привилегиями и легкостью похвалиться не может, как по нашей Царского Величества милости, малороссийский, ибо ни единого пенязя в казну нашу во всем малороссийском краю с них брать мы не повелеваем». Это была правда.
Полвека спустя, в 1764 г., было разработано секретное наставление Н.А. Румянцеву при назначении его малороссийским генерал-губернатором, где между прочим говорилось: «От сей толь обширной, многолюдной и многими полезными произращениями преизобильной провинции в казну государственную (чему едва кто поверить может) доходов никаких нет. Сие однако ж так подлинно, что напротив того еще отсюда отпускается туда по сороку по восьми тысяч рублей».
М.С. Грушевский, возмущавшийся тем, что Москва в Переяславле не удовлетворила, якобы, казачью просьбу о том, «чтобы все доходы с Украины поступали в местную казну и выдавались на местные нужды», — мог бы совершенно успокоиться при виде практики, фактически установившейся в Малороссии. Из страны, действительно, не уходило «ни единого пенязя», все оставалось в руках местных властей. Другой вопрос, действительно ли собиравшиеся деньги «выдавались на местные нужды?» Если бы выдавались, не было бы такого вопиющего неустройства во всех делах, не было бы народного ропота и недовольства, и не было бы волшебного превращения за
265


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
ничтожно-короткий срок запорожских голодранцев в обладателей огромных состояний. Уже в XVIII веке мало- российские помещики оказываются гораздо богаче великорусских как землями, так и деньгами. Когда у Пушкина читаем: «Богат и славен Кочубей, его поля необозримы», — это не поэтический вымысел. Петр Великий глубоко ошибался, полагая, будто «свободами», «привилегиями» и «легкостью» пользуется весь малороссийский народ. Народ чувствовал себя не лучше, чем при поляках, тогда как «свободы» и «легкости» выпали на долю одному значному казачеству, налегшему тяжелым прессом на все остальное население и обдиравшему и грабившему его так, как не грабила ни одна иноземная власть. Только абсолютно бездарные, ни на что не способные урядники не скопили себе богатств. Все остальные быстро пошли в гору. Мечтая издавна о шляхетстве и стараясь всячески походить на него, казаки лишены были характерной шляхетской брезгливости к ростовщичеству, к торговле, ко всем видам мелкой наживы. Особенно крупный доход приносили мельницы и винокурни. Все они оказываются в руках старшины. Но главным источником обогащения служил, конечно, уряд. Злоупотребление властью, взяточничество, вымогательство и казнокрадство лежат в основе образования всех крупных частных богатств на Украине.
Величайшими стяжателями были гетманы. Нежинский протопоп Симеон Адамович писал про гетмана Брюховецкого, что тот «безмерно побрал на себя во всей Северской стране дани в'еликия медовыя, из винного котла у мужиков по рублю, а с казака по полтине, и с священников (чего и при польской власти не бывало) с котла по полтине; с казаков и с мужиков поровну от сохи по две гривны с лошади, и с вола по две же гривны, с мельницы по пяти и по шести рублев же брал, а кроме того от колеса по червоному золотому, а на ярмарках, чего никогда не бывало, с малороссиян и с великороссиян брал с воза по десять алтын и по две гривны; если не верите, велите допросить путивльцев, севчан и рылян...». Сохранилось много жалоб -на хищничество гетмана Самойловича. Но всех превзошел Мазепа. Он еще за время своей службы
266


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
при Дорошенко и Самойловиче скопил столько, что смог, согласно молве, проложить золотом путь к булаве. А за то время, что владел этой булавой, собрал несметные богатства. Часть из них хранилась в Киево-Печерском монастыре, другая — в Белой Церкви и после бегства Мазепы в Турцию досталась царю. Но Петру сообщили, что это далеко не все — много было зарыто и запрятано. С собой Мазепа успел захватить такие богатства, что имел возможность в изгнании дать взаймы 240.000 талеров Карлу XII, а после смерти гетмана при нем найдено было 100.000 червонцев, не считая серебряной утвари и всяких драгоценностей. Петру, как известно, очень хотелось добиться выдачи Мазепы, для этой цели он готов был пожертвовать крупными суммами на подкуп турецких властей. Но гетман оказался богаче и перекупил турок на свою сторону.
Сам собой возникает вопрос, почему царское правительство допустило такое закабаление Малороссии кучкой «своевольников», почему не вмешалось и не пресекло хозяйничанья самочинно установившегося, никем не уполномоченного, никем не избранного казачьего уряда? Ответ прост: в правление Алексея Михайловича Московское царство, не успевшее еще оправиться от последствий Смуты, было очень слабо в военном и экономическом отношении. Потому и не хотело принимать долгое время в свой состав Малой России. Приняв ее, обрекло себя на изнурительную тринадцатилетнюю войну с Польшей. Оно само постоянно содрогалось от внутренних бунтов и потрясений. С восьмидесятых годов начались дворцовые перевороты, правление малолетних царей и временщиков. До самого XVIII века оно пребывает в состоянии слабости. А там начинается Великая Северная война, поглотившая на целую четверть столетия его внимание и энергию.
Удерживать при таких обстоятельствах обширный, многолюдный край с помощью простой военной силы не было никакой возможности. Только с ее же собственной помощью можно было удержать Малороссию — завоевать ее симпатии или, по крайней мере, лояльность.
Казачье буйство само по себе ничего страшного не представляло, с ним легко было справиться; опасным де¬
267


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
лала его близость Польши и Крыма. Каждый раз, когда казаки приводили татар или поляков, москвичи терпели неудачу. Так было под Конотопом, так было под Чудно- вым. Казаки знали, что они страшны возможностью своего сотрудничества с внешними врагами и играли на этом.
Надо было уступать их прихотям, не раздражать без особой нужды, смотреть сквозь пальцы на многие проступки и строго следить за соблюдением дарованных им прав. Все первые пятьдесят лет после присоединения Малороссии представляются старательным приручением степного зверя. Многие государственные люди в Москве теряли терпение в этой игре и приходили к мысли отказаться от Украины. Таков был знаменитый А.Л. Ор- дин-Нащокин, вершитель внешней политики при Алексее Михайловиче. Своими непрестанными изменами и путчами казаки до того ему опротивели, что он открыто высказывался за лишение Украины русского подданства. Только глубокая религиозность царя Алексея Михайловича, приходившего в ужас при мысли об отдаче православного народа католикам или магометанам, не позволяла распространения подобных тенденций при дворе.
Начало «идеологии»
Решающие перемены в судьбах народов, вроде тех, что пережила Малороссия в середине XVII века, проходят обычно под знаком каких-нибудь популярных лозунгов, чаще всего религиозных или национальных. С 1648 по 1654 г., когда шла борьба с Польшей, простой народ знал, за что он борется, но у него не было своего Томаса Мюнцера, способного сформулировать идею и программу движения. Те же, которые руководили восстанием, преследовали не народные, а свои узко-кастовые цели. Они беззастенчиво предавали народные и национальные интересы, а к религиозным были достаточно равнодушны. Ни ярких речей или проповедей, ни литературных произведений, никаких вообще значительных документов, отражающих дух., и умонастроения той эпохи, Хмельничина не оставила. Зато много устных и письменных «отложе¬
268


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
ний» оставила по себе вторая половина XVII века, отмеченная знаком господства казачества в крае. В эту эпоху выработалось все то, что потом стало навязываться мало- российскому народу как форма национального сознания. Идеологией это назвать трудно по причине полного отсутствия всего, что подходило бы под такое понятие; скорей, это была «психология» — комплекс настроений, созданный пропагандой. Складывался он постепенно, в практике борьбы за власть и за богатства страны. Практика была низменная, требовавшая сокрытия истинных целей и вожделений; надо было маскировать их и добиваться своего под другими, ложными предлогами, мутить воду, распускать слухи. Клевета, измышления, подделки — вот арсенал средств, пущенных в ход казачьей старшиной.
В психологическом климате, созданном таким путем, первое место занимала ненависть к государству и к народу, с которыми Южная Русь соединилась добровольно и «с радостью», но которые стояли на пути осуществления хищных замыслов казачества.
Семидесятилетие, протекшее от Хмельницкого до Полу ботка, может считаться настоящей лабораторией анти- московской пропаганды. Началась она при жизни Богдана, и едва ли не сам он положил ей начало.
Первым поводом послужил инцидент 1656 года, разыгравшийся в Вильне во время мирной конференции с поляками. Хмельницкий послал туда своих представителей, давши повод думать, что рассматривает себя не царским подданным, а главой независимого государства. Весьма возможно, что то была не простая бестактность, а провокационный шаг, предпринятый с целью проследить реакцию, которая последует с разных сторон и прежде всего со стороны Москвы. На царских дипломатов он произвел тягостное впечатление. Они вынуждены были напомнить казакам об их присяге и о неуместности их поступка. Те уехали, но пустили по Украине слух, будто московский царь снова хочет отдать ее ляхам за согласие после смерти Яна Казимира избрать его на польский престол. Особенно усердно прибегали к этому приему после Андру- совского перемирия 1667 г., по которому русские
269


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
вынуждены были уступить полякам всю правую сторону Днепра, за исключением Киева. Но и Киеву по истечении двух лет надлежало отойти к той же Польше. Всем воочию было видно, что русские это делают по горькой необходимости в силу несчастного оборота войны, принудившего их помириться на формуле: «кто чем владеет». Известно было, что и исход войны определился в значительной мере изменами Выговского, Ю. Хмельницкого, Тетери и Дорошенко. «Ведомо вам самим, — говорил в 1668 г. кн. Ромодановский на Глуховской раде, — что той стороны Днепра казаки и всякие жители от царского величества отлучились и польскому королю поддались сами своею охотою прежде Андрусовских договоров, а не царское величество их отдал; по тому их отлученью и в Андрусове договор учинен». Гетман Демьян Многогрешный перед всей радой должен был признать правильность этих слов. «Нам ведомо подлинно, — заявил он, — что тамошние казаки поддались польскому королю сами; от царского величества отдачи им не бывало». Тем не менее, по всей стране разнесена была клеветническая молва.
Другим излюбленным мотивом антирусской пропаганды служили пресловутые воеводы, их мнимые зверства и притеснения. Легенда о притеснениях складывалась не из одних слухов и нашептываний, но имела и другой источник — гетманские универсалы. Редкий гетман не изменял царю, и каждый вынужден был оправдывать свою измену перед народом и казаками.
Выговский,. задумав отпадение от Москвы, тайно поручил миргородскому полковнику Лесницкому послать в Константинов воззвание и, созвав у себя раду из сотников и атаманов, обратиться к ней с Речью: «Присылает царь московский к нам воеводу Трубецкого, чтоб войска запорожского было только 10.000, да и те должны жить в Запорожьи. Пишет царь крымский очень ласково к нам, чтоб ему поддались; лучше поддаться крымскому царю: Московский царь всех вас драгунами и невольниками вечными сделает, жен и детей ваших в лаптях лычных водить станет, а царь крымский в атласе, аксамите и сапогах турецких водить будет».
270


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
Измена Ю. Хмельницкого сопровождалась выступлением П. Тетери перед народом. Казачий златоуст порассказал таких страхов о замыслах Москвы против Украины, которые он якобы разузнал во время своего посольства, что казаки пришли в неописуемый ужас.
Но самые яркие универсалы вышли из под пера Брюховецкого: «Послы московские с польскими комиссарами присягою утвердились с обеих сторон: разорять Украину отчизну нашу милую, истребив в ней всех жителей больших и малых. Для этого Москва дала ляхам на наем чужеземного войска четырнадцать миллионов денег. О таком злом намерении неприятельском и ляцком узнали мы через Духа Святаго. Спасаясь от погибели, мы возобновили союз с своею братьею. Мы не хотели выгонять саблею Москву из городов украинских, хотели в целости проводить до рубежа, но москали сами закрытую в себе злобу объявили, не пошли мирно дозволенною им дорогою, но почали было войну. Тогда народ встал и сделал над ними то, что они готовили нам; мало их ушло живых».
На Дон отправлено было более красочное послание. В нем москали обвинялись в том, что «постановили православных христиан на Украине живущих всякого возраста и малых отрочат, мечем выгубить, слобожан захватив, как скот в Сибирь загнать, славное Запорожье и Дон разорить и в конец истребить, чтобы на тех местах, где православные христиане от кровавых трудов питаются, стали дикия поля, зверям обиталище, да чтобы здесь можно было селить иноземцев из оскуделой Польши». Для большей убедительности, Брюховецкий приводит и конкретные примеры московской жестокости: «В недавнее время под Киевом в городах: Броворах, Гоголеве и других всех жителей вырубили, не пощадив и малых деток». В заключение донцов призывают подняться против Москвы: «Будьте в братском единении с господином Стенькою, как мы находимся в неразрывном союзе с за- днепровскою братьею нашею».
Неразборчивостью лжи поражают все гетманские универсалы такого рода. Вот что писал Мазепа в объяснение причин, побудивших его перейти к Карлу XII: «Московская потенция уже давно имеет всезлобныя намерения
271


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
против нас, а в последнее время начала отбирать в свою область малороссийские города выгонять из них ограбленных и доведенных до нищеты жителей и заселять своими войсками. Я имел от приятелей тайное предостережение, да и сам вижу ясно, что враг хочет нас, гетмана, всю старшину, полковников и все войсковое начальство прибрать к рукам в свою тиранскую неволю, искоренить имя запорожское к обратить всех в драгуны и солдаты, а весь малороссийский народ подвергнуть вечному рабству». По словам Мазепы, трусливые москали, всегда удиравшие от непобедимого шведского войска, явились теперь в Малороссию не для борьбы с Карлом, «не ради того, чтобы нас защищать от шведов, а чтобы огнем, грабежом и убийством истреблять нас». Чем менее благовидны и менее народны были мотивы измены, тем большим количеством «тиранств» московских надо было ее оправдать. Измена Мазепы породила наибольшее количество агитационного материала и антимосковских легенд. Особенно старались мазепинцы-эмигранты, вроде Орлика, войскового писаря — самого доверенного человека Мазепы. Читая его письма, прокламации, меморандумы можно подумать, что москали в царствование Петра учредили какое-то египетское рабство на Украине, — били казаков палками по голове, обрубали шпагами уши, жен их и дочерей непременно насиловали, скот, лошадей, имущество забирали, даже старшину били «смертным боем».
* * *
Мятежных гетманов поддерживала высшая церковная иерархия на Украине. Несмотря на жестокое польское гонение, малороссийский епископат проникнут был польскими феодальными замашками и традициями. Свою роль в православной Церкви он привык мыслить на католический образец. «Князь Церкви» — таков был идеал украинского архиерея. Именно на почве ущемления этого «Княжества» со стороны братств многие вроде Кирилла Терлецкого, Ипатия Потея, Михаила Рагозы, ударились в Унию. Оставшимся верными православию, хоть и пришлось пережить эпоху преследований, но как только по¬
272


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
ляки, проученные Хмельничиной, заговорили ласковым голосом, пообещав распространить на них права и привилегии католических бискупов, верхушка украинской Церкви колебнулась в их сторону. Пугал ее переход в московскую юрисдикцию. Числясь в ведении Константинополя, она фактически оставалась независимой. Подчиненность тамошнему патриарху была номинальная и ничем ее не стесняла, особенно в экономической области. Грек Паисий Лигарид указывал, что суммы на Церковь собираются большие, а Св. София и прочие соборы приходят в ветхость, попы и меньшая церковная братия живут бедно, куда идут деньги — неизвестно.
Боязнь контроля и ограничения сделала малороссийских архиереев противниками царского подданства. Они уклонились от присяги после Переяславской Рады. Когда в Киев явился воевода кн. Куракин, митрополит Сильвестр Коссов мешал ему строить там крепость, пуская в ход угрозы и проклятия. Дионисий Балабан, ставший митрополитом после Сильвестра, был неприкрытым сторонником польской ориентации и состоял в сговоре с Выгов- ским. Таким же полонофилом, связанным с интригами гетмана Дорошенко, был епископ Иосиф Тукальский, а другой епископ, Мефодий Филимонов, произносил открыто в Киеве проповеди против Москвы.
Но все это не шло в сравнение с активностью Львовского епископа Иосифа Шумлянского — униата, тайного католика. В случае отторжения Украины от Москвы поляки метили сделать его митрополитом Киевским. Шум- лянский создал целый агитационный аппарат и когда при царевне Софье в Кремле начались смуты, он при поддержке поляков отправил на Украину армию монахов, снабженных письменной инструкцией, дававшей указания, как сеять порочащие Москву слухи. Инструкция предписывала запугивать казаков готовящимся искоренением их со стороны Москвы и обнадеживать королевской милостью. Духовенство приказано было манить обещанием полной церковной автономии. Туча прокламаций занесена была на Украину.
Заслуживает внимания одна нота, звучащая в «прелестных листах» и в речах: обвинение москвичей в отступ¬
273


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
лении от православного благочестия. Сначала это выражалось в сдержанной форме, Москве приписывалось намерение изменить малороссийские религиозные обряды, ввести погружение младенцев в воду при крещении вместо обливания. Не успели это высказать, как пошел слух, будто украинские попы, непривычные к такому способу крещения, потопили множество младенцев. Во время конфликта царя с патриархом Никоном гетман Брюховецкий писал в своем универсале: «Святейший отец наставлял их (москвичей), чтобы не присовокуплялись к латинской ереси, но теперь они приняли Унию ересь латинскую; ксендзам служить в церквах позволили. Москва уже не русским, но латинским письмом писать начала». .Легенда об отступничестве получила столь широкое распространение, что ее счел нужным повторить в своих воззваниях к малороссийскому народу Карл XII. Он тоже уверял, будто Петр давно задумал искоренить в своем государстве греческую веру, по каковому случаю вел переговоры с Папой Римским. Инспирированы были эти курьезные манифесты Мазепой, открывшим Карлу главную причину единения малороссов с великорусами — православную веру. Идея представлять москалей не православными принадлежит не Мазепе и не казакам; она родилась в Польше. На Гадячской раде 6 сентября 1658 г. польский посол Беневский говорил казакам: «Что приманило народ русский под ярмо московское? Вера? Неправда: у вас вера греческая, а у москале вера московская! Правду сказать, москали так верят, как царь им прикажет. Четырех патриархов святые отцы установили, а царь сделал пятаго и сам над ним старшинствует; чего соборы вселенские не смели сделать, то сделал царь!»
Нам уже приходилось говорить, что Польша издавна была фабрикой памфлетов, книг, речей, направленных против России.
В XVI столетии это были богословско-полемические сочинения по преимуществу. После Ливонской войны и Смуты к ним начали примешиваться политические памфлеты, полные хвастовства о том, как «мы их часто одолевали, побивали и лучшую часть их земли покорили своей власти». Литература эта вызвала в XVII веке ди¬
274


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
пломатические конфликты и требования со стороны Москвы уничтожения «безчестных» книг и наказания их авторов и издателей.
Но с особенной энергией заработала польская агитация после присоединения Малороссии к Московскому Государству. Боярин А.С. Матвеев, управлявши одно время Малороссийским приказом, писал впоследствии, как он затребовал к себе в Москву образцы этой агитации. «И из черкасских городов привезли многие прописные листы, которые объявились противны Андрусовским договорам и московскому постановлению, и книгу Паш- квиль речением славенским: подсмеяние или укоризна, печатную, которая печатана в Польше. В этой книге положен совет лукавствия их: время доходит поступать с Москвою таким образом, и время ковать цепь и Троян- скаго коня, а прочее явственнее в той книге».
Весь фонд анекдотов, сарказмов, шуточек, легенд, ан- тимосковских выдумок, которыми самостийничество пользуется по сей день, — создан поляками. Знаменитая «История Ру сов» представляет богатейшее собрание этого агитационного материала, наводнившего Украину после ее присоединения к России. Часто речи, вложенные авторами этого произведения в уста казачьим деятелям и татарам, не требуют даже анализа для выявления своего польского происхождения. Такова, например, речь крымского хана о России: «В ней все чины и народ почти безграмотны и множеством разноверств и странных мольбищ сходствуют с язычеством, а свирепостью превосходят диких... между собою они безпрестанно дерутся и тиранствуют, находя в книгах своих и крестах что-то неладное и не по нраву ка- ждаго». Казачьему предводителю Богуну приписаны тоже слова, выражающие распространенный польский взгляд на Россию: «В народе московском владычествует самое не- ключимое рабство и невольничество в высочайшей степени, и что у них кроме Божьяго да царского, ничего собственного нет и быть не может и человеки, по их мыслям, произведены в свет будто для того, чтобы в нем не иметь ничего, а только рабствовать. Самые вельможи и бояре московские титулуются обыкновенно рабами царскими и в просьбах своих всегда пишут они, что бьют ему челом; ка¬
275


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
сательно же посполитова народа, то все они почитаются крепостными».
Когда Выговский изменил царю и собрал раду в Гадя- че, туда приехал польский посланный Беневский. Речь его к казакам — великолепный образец красноречия, рассчитанного на слушателей, знающих, что каждое слово оратора — ложь, но принимающих ее как откровение.
«Все доходы с Украины царь берет на себя, установили новые пошлины, учредили кабаки, бедному казаку нельзя уже водки, меда или пива выпить, а про вино уже и не вспоминают. Но до чего, паны-молодцы, дошла московская жадность? Велят вам носить московские зипуны и обуваться в московские лапти! Вот неслыханное тиранство!.. Прежде вы сами старшин себе выбирали, а теперь москаль дает вам кого хочет; а кто вам угоден, а ему не нравится, того прикажет извести. И теперь вы уже живете у них в презрении; они вас чуть за людей считают, готовы у вас языки отрезать, чтоб вы не говорили и глаза вам выколоть, чтоб не смотрели... да и держат вас здесь только до тех пор, пока нас, поляков, вашею же кровью завоюют, а после переселят вас за Белоозеро, а Украину заселят своими московскими холопами».
Казакам, конечно, лучше было знать, приказано ли им носить зипуны и обуваться в лапти, но какой-то «идейный базис» надо было подвести под измену. Потому, когда их спросили: «А що! Чи сподибалась вам, панове- молодцы, рацея его милости пана комиссара?» — после-“ довал восторженный крик: «Горазд говорить!»
Пасквилями, наветами, подметными письмами, слухами полна вся вторая половина XVII века. Поколения вырастали в атмосфере вражды и кошмарных рассказов о московских ужасах.
Зная по опыту могущество пропаганды, мы только чуду можем приписать, что малороссийский народ в массе своей не сделался русофобом.
Сочинение антирусских памфлетов продолжалось до самого упразднения гетманства в 1780 г. Теперь достаточно хорошо выяснено, что рассадником этого творчества на Украине была войсковая канцелярия — бюрократический центр казачьего уряда. Чинов этого учреждения помянул
276


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
в XX веке Грушевский как беззаветных патриотов, трудившихся «в честь, славу и в защиту всей Малороссии».
Установлено, что стараниями этих «патриотов» размножались и долгое время ходили по рукам фальшивые речи Мазепы к казакам в 1708 году и столь же фальшивая Речь Полуботка. Кроме школы войсковых канцеляристов, существовал Новгород-Северский кружок, возглавлявшийся сначала Г. А. Полетикой, а после его смерти О. Лобысевичем. Недавно одним самостийниче- ским историком высказано предположение, что именно членами этого кружка инспирирована книга Бенуа Шерера «Anales de la Petite Russie ou Histoire des cosaques saporogues», вышедшая в 1788 г. в Париже. Книга эта, написанная вполне в казацком духе, полна извращений истины. По мнению упомянутого историка, новгород-се- верцы не только снабдили Шерера материалами, но и впоследствии через своих заграничных агентов представляли ему новые сведения, «спонукаючи його до новой публикации».
Как им, так, в особенности, чинам войсковой канцелярии принадлежит честь обобщения и оформления казачьего творчества, заложившего основу современной самостийнической «платформы». Их стараниями стал меняться взгляд и на гетманскую власть. До Хмельницкого гетманы были простыми военными предводителями; недаром слово «гетман» произошло от «Hauptmann». В лучшем случае это был глава казачьего сословия. Но после того, как Богдан усвоил тон народного вождя, после того, как царь Алексей Михайлович предельно ослабил свою власть в Малороссии, к военному характеру гетманских функций стали прибавляться черты гражданского правителя. Этого оказалось достаточно, чтобы пылкие головы забыли о подданстве и стали смотреть на булаву, как на скипетр. Следствием этого явилось некое освящение личности самих держателей булавы.
После смерти Богдана мы не видим на его месте ни одного сколько нибудь значительного человека. Все это простые властолюбцы типа Выговского и Самойловича, авантюристы вроде Тетери и Дорошенко, алчные печенеги вроде Брюховецкого или законченные карьеристы и
277


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
себялюбцы, как Мазепа. Тем не менее, уже в XVII веке началась их идеализация. Когда заинтриговавшийся Вы- говский, отвергнутый казачеством, брошенный старшиной, был расстрелян поляками, — левобережный гетман Брюховецкий оповестил народ, что Выговский пострадал «за правду». Сам Брюховецкий, убитый собственными казаками, удостоился впоследствии тоже доброго слова. Гетмана Д. Многогрешного, как известно, схватила и обвинила в измене сама генеральная старшина, потребовав от Москвы его наказания, но когда Москва, плохо верившая в действительную измену гетмана, сослала его в Сибирь в угоду казачеству, та же самая старшина стала распространять слух о невинном заточении Многогрешного. То же было с Самойловичем. Московские бояре ни минуты не верили в его виновность и даже жалели, но они не могли не считаться с категорическим требованием старшины убрать неугодного предводителя. Этот гетман снискал себе в народе всеобщую ненависть. Тем не менее, и из него сделали страдальца за Украину. Но самого неожиданного ореола удостоился Мазепа. Сомнительный малоросс, человек польского склада, задумавший под конец жизни присоединить Украину снова к Речи Посполитой на условиях Гадячского протокола, крепостник и притеснитель крестьянства, стяжатель, он сам знал, что его ненавидят в народе и в старшине, и потому шагу не делал без своих сердюков, игравших при нем роль яны-' чаров. Это был самый, может быть, непопулярный из всех гетманов. Когда он изменил, за ним никто не пошел, за исключением двухтысячной банды запорожцев, да нескольких человек генеральной старшины. Тем не менее, ни один гетман не превознесен так в качестве национального героя, как Мазепа.
Похоже, что «патриоты», трудившиеся «в честь, славу и в защиту всей Малороссии», поставили задачей создать ей пышную галерею «отцов отечества» и всевозможных героев. В уста им вложено не мало выражений любви к родине. Но старания патриотов пропадают при соприкосновении с документальным материалом и при сколько ни- будь критическом подходе к летописям, вышедшим из
278


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
кругов войсковой канцелярии. На практике мы видим переходы из одного подданства в другое, но ни разу не видим намерения создать «незалежную» Украину. Это не значит, что все речи гетманов сочинены позднейшими их почитателями. Об Украине-матери, «отчизне» читаем иногда в гетманских универсалах. Но мы уже не заблуждаемся насчет этих патриотических излияний. Они — простое порождение логики казачьего путчизма. Затевая бунты для удержания узурпированной власти и материальных выгод, старшина не могла приводить этих мотивов в оправдание своего поведения, надо было аргументировать ad populum, пускаться в декламацию о любви к родине, о благе народа. Вот почему поляк Мазепа, затеяв свою измену исключительно по личным побуждениям, счел нужным клясться перед распятием, что начинает дело для блага всей Украины.
Чем беспутнее, чем аморальнее гетманы, чем больше вреда народу приносили своими похождениями, тем с большей слезой в голосе произносили слово «отчизна».
Национальная нота казачьей «публицистики» тех дней — один из видов демагогии и маскировки. Это почувствовали в XIX веке многие украинофилы. Даже Тарас Шевченко, заунывный певец казатчины, срывался иногда с тона и начинал совсем не в лад:
Рабы пидножки, грязь Москвы,
Варшавы смиття ваши паны,
Ясновельможные гетманы.
Установление крепостного права в Малороссии
В антирусской пропаганде есть особо-острый пункт, требующий специального рассмотрения. До сих пор он остается «действующим» по причине крайнего невежества русского общества в украинской истории. Речь идет об установлении крепостного права в Малороссии, которое приписывается москалям. Они, по словам Петрика, «позволили нашему гетману раздавать старшинам маетности,
279


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
старшины позаписовали себе и детем своим в вечное владение нашу братью, и только что в плуги их не запрягают, а уж как хотят, так и ворочают ими, точно невольниками своими».
Сообщение это очень авторитетное. Принадлежа к казачьей аристократии и занимая — до своего бегства в Запорожье — видный пост в войсковой канцелярии, Петрик превосходно знал картину закрепощения простого народа. Конечно, он и сам «запрягал в плуги» крестьянскую братью, ибо трудно поверить, чтобы будучи правой рукой генерального писаря Кочубея — тогдашнего друга Мазепы, он остался чистым агнцем, не запятнанным всеобщей крепостнической практикой. Не соверши он какого-то преступления по службе, после чего вынужден был бежать, он безусловно не порицал бы москалей за то, что те «позволили» ему сделаться крупным помещиком. Только попав в Сечь, в вынужденную оппозицию к гетману, обрушился он на это «позволение», забывши, что Москва «позволила» и многое другое — сбор податей, администрирование и полное управление краем. Петрик великолепно знал, это и тем не менее остался верным казачьей традиции — переносить ответственность за свои грехи на Москву.
Позднее введение крепостного права в Малороссии приписано было императрице Екатерине Второй. Кому не известна «Русская история» гр. А.К. Толстого?
Messieurs, — им возразила Она: — vous me comblez.
И тотчас прикрепила Украинцев к земле.
Событие это связывают с указом 3 мая 1783 г., положившим, по всеобщему мнению, конец свободе в мало- российском крае.
Унылый томный звук пролью От струн, рекой омытых слезной:
Отчизны моея любезной Порабощенье воспою.
280


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
Так начинается «Ода на рабство» В.В. Капниста, появившаяся вскоре после указа 1783 года. По всем правилам ложноклассической пиитики, сильно тронутой сентиментализмом, поэт удаляется сначала «на холм древами осененный», потом «уклоняется» в густую рощу, где, севши «под мрачным мшистым дубом», предается горестному созерцанию несчастья, обрушившегося на Малороссию.
Куда ни обращу зеницу,
Омытую потоком слез,
Везде, как скорбную вдовицу,
Я зрю мою отчизну днесь.
Из ламентаций его видно, что роковой указ рассматривается, как грань между двумя эпохами малороссийской жизни. Одна — светлая, счастливая, свободная, другая — отмеченная знаком рабства, слез и стенаний.
Везде, где кущи, села, грады Хранил от бед свободы щит.
Там твердо зиждет власть ограды И вольность узами теснит.
Где благо, счастие народно Со всех сторон текли свободно,
Там рабство их отгонит прочь.
Одно чтоб слово превратило Наш ясный день во мрачну ночь.
«Одно» только слово, один законодательный акт. Так представляли и представляют себе введение крепостного права на Украине девяносто девять процентов образованных людей в России. Для полуобразованных и совсем необразованных пущена с давних пор еще более грубая версия, согласно которой украинский народ, освободившись от польских помещиков, попал в другое рабство, к помещикам русским, которым царица раздала земли и крестьян в Малороссии.
Катерина вража баба,
Що ты натворила!
Степ широкий, край богатый Панам роздарила.
281


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Вирши эти приобрели всероссийскую известность, цитировались в тысячах речей и журнальных статей, раздавались с трибуны Государственной Думы, даже здесь, в эмиграции, приведены А.В. Карташевым в «Очерках по истории русской Церкви», вышедших в 1959 году в Париже (Том II, стр. 469). В полном согласии с либеральной версией, он упрекает Екатерину за «введение в обширных пределах Украины не бывшего там крепостного права».
В Советском Союзе таких образцов — не меньше. Раскрыв «Историю русской литературы XVIII века» проф. Д.Д. Благого 75, можно прочесть об указе 1783 г. как о «закрепощении крестьян, до того бывших лично свободными».
Что после этого требовать от публицистики и всяких безответственных видов печатного слова?
Весь этот ворох бранных стихов, слезливых и высокопарных од, возмущенных речей и проклятий — превосходный образец невежества, обывательского восприятия истории и сознательно распускаемых с политическими целями легенд.
Новое рабство, действительно, установилось на Украине и было, по словам народа, «хуже лядскаго». Но зака- балителями выступили не великороссы, а свои доморощенные паны, вышедшие из среды казачества. И произошло это не по указу Екатерины, а задолго до него. В положение украинского крестьянства указ 3 мая 1783 г. не внес никаких изменений и, по мнению исследователей, не был даже замечен крестьянством. Земли были расхищены и мужики закреплены задолго до воцарения Екатерины.
Вот пункт 8-й указа, наиболее нас занимающий: «Для известнаго и вернаго получения казенных доходов в на- местничествах Киевском, Черниговском и Новгородско-Северском и в отвращение всяких побегов к отягощению помещиков и остающихся в селениях обитателей, каждому из поселян остаться в своем месте и звании, где он по нынешней последней ревизии написан, кроме отлучившихся до состояния сего Нашего указа; в случае же
282


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
побегов после издания сего указа поступать по общим государственным установлениям».
Пункт этот дополняется соответствующими штрихами, разбросанными в других частях указа: — распоряжением оставлять на усмотрение помещиков раскладку податей с крестьян в частновладельческих деревнях и запрещением принимать беглых малороссийских поселян.
Даже если бы мы не располагали никакими другими документами, кроме этого пункта, его достаточно было бы для установления факта существования крепостничества в Малороссии до 1783 года. Мы видим здесь весь характерный крепостной ландшафт — «помещиков», «частновладельческий деревни», «поселян», «побеги», доставляющие помещикам «отягощения». То обстоятельство, что поселяне не просто уходят, а бегут, свидетельствует о невозможности легального ухода с места. Это и есть главный признак зависимости. Целью Екатерининского указа было не введение крепостничества, уже существовавшего в крае, а распространение на Малороссию административных мер, связанных с фиском и действовавших во всех прочих российских губерниях. Такая унификация была бы невозможна при различии экономически-право- вых отношений.
* * *
Процесс установления нового крепостного права ныне представляется довольно ясным. Он достаточно изучен благодаря трудам самих же украинских историков XIX века, таких как Лазаревский, Ефименко, Рома- нович-Словатинский. К ним присоединилось исключительно ценное исследование В.А. Мякотина, изданное в эмиграции.
В общих чертах он рисуется так: Хмельничина уничтожила в крае все дворянские вотчины, а заодно уничтожила чуть не все дворянство. Речь идет не об одних только ополяченных и окатоличенных шляхтичах, но также о панах, сохранивших православие: те из них, что, подобно Адаму Киселю, боролись с народом в польских рядах, разделили судьбу поляков и были физически истреблены либо изгнаны. Уцелели только примкнувшие к Хмельниц¬
283


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
кому. Жизнь, дворянское звание и усадьбы они сохранили, но ни земель, населенных крестьянами, ни тем более самих крестьян как феодально-зависимых вернуть не могли. Численно они представляли горсточку. Во время присяги царю Алексею Михайловичу их насчитали не более двухсот. Хотя царское правительство относилось к ним с наибольшим уважением, выделяя из всех прочих слоев украинского населения (первая милостивая грамота после Переяславской рады адресована была малороссийскому дворянству), тем не менее, эти потомки старой южнорусской знати оказались нежизнеспособными и быстро сошли на нет, растворившись в массе казачества. Не они были заводчиками нового крепостничества, его ввели казаки.
Еще раз: когда говорим «казаки», имеем в виду не те 360 тысяч, бывших с Хмельницким под Зборовом в 1649 году, даже не тех, которых записывали в реестр, а людей запорожской школы — численно небольшую, но сплоченную группу, составлявшую окружение Богдана, а потом образовавшую неписанное старшинское сословие. Рекрутировалось оно путем «естественного отбора». Если про казачий реестр один современник выразился: «Мож- нейшие пописались казаками, а подлейшие остались в мужиках», то в старшину выбивались можнейшие из мож- нейших — самые хищные и пронырливые. Уже в момент присоединения к Московскому государству они обнаружили в полной мере свою столетнюю мечту учредиться помещиками и занять место изгнанных польских панов. Первые же посланники к Алексею Михайловичу — войсковой судья Самойло Богданов и переяславский полковник Тетеря били челом в Москве о «привилеях на хартиях золотыми словами писаных: мне, судье, на местечко Имглеев Старый, с подданными там будучими и со всеми землями издавна до Имглеева нал ежащими, а мне, полковнику, на местечко Смелую, также с подданными, в ней будучими, и со всеми землями, к ней належавщими». Такие же грамоты выданы были генеральному писарю Ивану Выговскому, проявившему особенную жадность к маетностям. Он не только просил о подтверждении тех грамот на землю, что выхлопотал от польского короля, но бил членом о новых. Царь ни в чем не отказывал.
284


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
Почти каждый видный урядник с течением времени обзавелся желанным документом на имение.
Мы указывали, что московское правительство плохо разбиралось во внутренних малороссийских делах; милостями осыпало прежде всего тех, через кого рассчитывало привязать к себе новый край, а таковыми сумели представить себя казаки. Внушая высокое мнение о своей роли, они соответствующим образом умаляли, вернее, — замалчивали роль крестьянства. Сделать это было тем легче, что времена были крепостнические, во всем мире мужик ставился ни во что, о нем часто забывали, а на Украине, вдобавок, он сделался жертвой собственных иллюзий. Надевши в дни Хмельничины баранью шапку и объявив себя казаком, он счел это достаточной гарантией от крепостной неволи. Если же ему и в реестр удавалось попасть, то свобода казалась навеки обеспеченной. Удивительно ли, что эти люди ни разу не подали голоса? Ни просьб, ни челобитий московскому правительству от них не поступало и держались они так, чтобы в них никто не заподозрил крестьян. А матерое казачество все делало с своей стороны, чтобы затемнить в глазах Москвы казацко-крестьянские отношения. Оно добилось передачи этого вопроса на свое собственное разрешение. Уже в мартовской челобитной 1654 г. Хмельницкий писал: «Мы сами смотр меж себя иметь будем и кто казак, тот будет вольность казацкую иметь, а кто пашенный крестьянин, тот будет должность обвыклую его царскому величеству отдавать как и прежде сего».
Выдавая жалованные грамоты старшине и не возражая против помещичьего землевладения на Украине, Москва сама его не вводила, считая это делом внутренне мало- российским. Впрочем, судьба грамот, выданных после Переяславской рады, была незадачливая, они остались лежать в шкатулках, в тайных кладовых, даже в земле закопанные, и не принесли своим владельцам никакой пользы. Московским приказным людям казаки говорили, что народ непременно убьет их, если узнает о существовании у них таких документов.
Таким образом, самый простой, легальный способ завладения землями посредством царского пожалования
285


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
оказался самым трудным. Гораздо большего успеха достигли окольным путем. Начали с «ранговых маетностей» — населенных земель, назначенных для содержания казачьего уряда. Каждому крупному воинскому чину положено было жалованье в виде такого имения, жители которого обязывались различными повинностями в пользу владельца-урядника. По существу это была та же панская вотчина, только не частновладельческая, а войсковая, находившаяся во временном пользовании. Владели ею до тех пор, пока занимали соответствующий пост; лишившись чина, лишались и маетности. Помещичий характер такого имения не бросался в глаза и не будил на первых порах призрака крепостной эксплуатации.
Доставались ранговые маетности прежде всего «бунчуковому товариству», состоявшему при генеральном уряде, при гетмане, «под бунчуком». Из его числа выходили генеральные писаря, судьи, обозные — все важные чины. Одновременно наделялось значковое или полковое това- риство, состоявшее при полковом значке.
Кроме ранговых маетностей, придуман был и другой вид войсковых вотчин. Значные казаки, дав своим детям образование «с латынью» и даже без оной, приписывала их затем к генеральной войсковой канцелярии, как это практиковалось в Польше. На содержание таких приписанных молодых людей определили не меньшие маетности, чем на ранги. Порабощение мужика началось под видом служения войску Запорожскому. Но очень рано у старшины зародилось намерение превратить войсковые экономии в частную и в наследственную собственность. С течение времени это и было сделано.
Существовало не мало земель «к диспозиции гетманской надлежащих», из которых выделялись часто куски, передававшиеся в личное владение тому или иному казаку. Вместе с ними и население, зависевшее прежде от «войска», переходило в частную зависимость.
Хотя верховным распорядителем всего земельного фонда Малороссии считался московский царь, и самыми законными документами на право владения были царские жалованные грамоты, но уже Хмельницкий, помимо Москвы, начал раздавать маетности своею властью. Эта
286


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
практика приобрела широкие размеры после того, как старшина добилась ее легализации. Обращаться каждый раз в Москву за пожалованием с некоторых пор перестали, все раздачи сосредоточились в руках гетмана, а Москва утверждала их постфактум. Роль царского правительства свелась, под конец, исключительно к такой санкции. Генеральная войсковая канцелярия сделалась с этого момента источником земельных приобретений, и у всех, кто имел туда доступ, вошло в обычай выпрашивать себе земли.
Но расхищение шло также другим, нелегальным порядком. Более или менее богатые казаки начали округлять владения путем скупки за бесценок «грунтов» у обнищавших крестьян. Царское правительство решительно запрещало такую практику, так как она вела к уменьшению тягловых единиц и к сокращению доходов казны, но казаки при попустительстве гетманов и старшины продолжали скупать грунты потихоньку. Для отторжения крестьянской земли не брезговали ни приемами ростовщичества, ни игрой на народных бедствиях. Отец гетмана Данилы Апостола давал в неурожайный год деньги нуждавшимся, прибегавшим к займу, «чтоб деток своих голодною смертью не поморити», а потом за эти деньги отнимал у них землю. Полковник Лизогуб содержал шинок, с помощью которого оплетал долгами мужиков и тоже за эти долги отбирал землю.
О подвигах его сохранился красочный документ — жалоба некоего Шкуренка, взявшего у Лизогуба 50 злотых взаймы. «Дай мне в арешт грунта свои, а я буду ждать долг, пока спроможешься с деньгами», — сказал полковник. «Я и отдал свой грунтик, но не во владенье, а в застановку (в заклад). А как пришел срок уплаты, стал я просить Лизогуба подождать, пока продам свой скот, который нарочно выготовил для продажи. А Лизогуб задержал меня в своем дворе и держал две недели, требуя отдачи долга. Со слезами просил я отпустить меня домой, так как жена моя лежала на смертной постели. Но Лизогуб тогда же со своим господарем (управляющим) оценил мой грунтик и насильно послал меня к конотоп- скому попу, говоря: иди к попу и как поп будет писать,
287


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
будь при том. Поп написал купчую, но без свидетелей с моей стороны и без объявления в Ратуше. Так пан Лизогуб и завладел моим грунтом, хотя я и деньги ему потом носил». На своем «грунту» крестьянин нигде не чувствовал себя прочно, потому что всякому более или менее «модному» казаку позволено было посягать на него правдами и неправдами. Уже вскоре после Хмельничины наблюдаются случаи, когда старшина «силомоцью посидает людские грунта». В гетманство Мазепы подобная практика приобретает характер народного бедствия. Особенно свирепствовал любимец Мазепы, полковник Горленко. «Где было какое годное к пользе людской место, все он своими хуторами позанимал, а делал это так, что одному заплатит,- а сотни людей должны неволею свое имущество оставлять. Куда ни глянешь — все его хутора, и все будто купленные, а купчия берет, хотя и не рад продавать».
Что касается пространств пустых, незаселенных, которых в то время много было на Украине, то и они очень быстро оказались расхватанными путем «займования» по праву первого владения. Дохода с них не было, но его предвидели в будущем. Очень скоро главная масса земель сосредоточилась в руках казачьей аристократии.
Эй дуки вы, дуки!
За вами вси дуги и луки!
Нигде нашому брату нетеязи стати
И коня попасти!
Параллельно с мобилизацией земель идет процесс превращения крестьянства в крепостное состояние. Никакого права на такое обращение казачество не имело, и никто не давал ему этого права. Совершено было все путем грубого произвола и насилия. А.Я. Ефименко резюмирует это так: «Вместе с г. Лазаревским, который посвятил десятки лет добросовестного труда детальному выяснению фактической стороны происхождения большей части малорусских крупных дворянских родов, мы должны признать, что малорусское панство выросло на всяческих злоупотреблениях своею властью и положением. Насилие, захват, обман, вымогательство, взяточничество —
288


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
вот содержание того волшебного котла, в котором перекипала более удачливая часть казачества, превращаясь в благородное дворянство».
Первоначально, после освобождения края от польской власти, крестьянин имел право свободного передвижения и перехода с одной земли на другую. Казакам это было даже выгодно до поры до времени; техника закрепощения требовала, чтобы возможно больше народа согнано было с насиженных мест и заменено новым. Но когда этот процесс кончился, свобода передвижения стала величайшим неудобством для новых помещиков, и ее всеми мерами стали пресекать.
Так в 1707 году, по приказу Мазепы, полтавский полковник всех уходящих на слободы «не только переймал, грабил, забурал, вязеннем мордовал, киями бил, леч без пощадення вешати рассказовал». В 1739 г. генеральная войсковая канцелярия запрещает переходы под угрозой смертной казни. Мотивировалось это желанием пресечь, якобы, побеги заграницу. Узнав об этом, русское имперское правительство отменяет свирепое запрещение, но на практике полковые канцелярии продолжают действовать в духе постановления 1739 г., ссылаясь на Литовский статут. Через 18 лет гетман Разумовский своею властью издает распоряжение, равносильное запрету переходов. По этому распоряжению, крестьянин, собирающийся оставить владельца, должен оставить ему и все свое имущество да, кроме того, обязан взять от владельца письменное свидетельство об отходе. После этого крестьянину ничего, кроме бегства, не оставалось. По словам все той же компетентной исследовательницы А.Я. Ефименко, весь процесс закрепощения крестьян «совершился чисто фактическим, а не юридическим путем, без всякого, по крайней мере, непосредственного вмешательства государственной власти».
Стоило какому нибудь казаку сделаться «державцею», т. е. получить административную власть над известным округом, как он уже претендовал на «послушенство» крестьян этого округа. Сначала это выражалось в сравнительно скромных требованиях, потом требования росли, увеличивались, пока не завершались полным порабоще¬
289


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
нием. Если казак располагал незаселенной землей, он приманивал на нее крестьян обещанием всевозможных льгот, а когда те поселялись, они оказывались через некоторое время в тяжелой зависимости от владельца. Обычно поселявшиеся слободами на таких землях крестьяне получали право не нести никаких повинностей в пользу землевладельца в течении первых десяти лет. По отбытии этого срока они обязаны были платить владельцу по сто талеров в год, осматривать местный млинок (мельницу) и возить из него размол. И это все. Никаких других повинностей не полагалось. Новые паны, однако, начали повсеместно нарушать это обычное право, — требовать годовой чинш раньше положенного срока и облагать слобожан различными работами. Гетман Мазепа узаконивает этот произвол и издает в первые годы XVIII века универсалы, согласно которым крестьяне два дня в неделю обязаны работать в пользу соседних панов, да еще платить овсяную дань. Видимо, в это время начала складываться известная народная песня:
Ой горе нам — не гетманщина —
Надокучила вража панщина Що ходячи поиси, сидячи выспится!
Як на панщину йду — торбу хлиба несу,
А з панщины иду — ани кришечки Обливают мене дрибни слизочки!
Сечевики, постоянно враждовавшие с Мазепой, нередко пользовались в своей агитации крепостнической политикой гетмана как мотивом для разжигания недовольства в народе. Из Запорожья шли обличительные листы: «Мы думали, что после Богдана Хмельницкого народ христианский не будет уже в подданстве; видим, что, напротив, теперь бедным людям хуже стало, чем при ляхах было. Прежде подданных держала у себя только старшина, а теперь и такие, у которых отцы не держали подданных, а ели свой трудовой хлеб, принуждают людей возить себе сено и дрова, топить печи да чистить конюшни».
В 1727 году некая Даровская в Стародубском полку потребовала от своих слобожан явиться на панщину в то
290


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
село, где она жила. «Мы не поехали, — рассказывают слобожане, — помня договор, чтобы платить только годовой чинш по сту талеров и быть уже свободными от всякой панщины. Поноровивши некоторое время, Даров- ская снова прислала нам приказ, чтобы ехали мы на ту панщину неотмовно, и мы, исполняя тот приказ Даров- ской, яко комендерки своей, выслали на панщину тридцать пять своих парубков, которых Даровская приказала всех без исключения тирански батожьем бить, причитаючи вину его, что за первым разом не поехали на панщину. А потом позваны были во владельческое село и все мы, хозяева, где зазвавши нас во двор, приказала Даровская, по одному оттуда выводя, нещадно киями бить, от которого бою недель по шесть и побольше многие из нас пролежали». Закабалению подверглась значительная часть тех простых казаков, что вели свое хозяйство на крестьянский манер и ничем фактически от крестьян не отличались. Сыграв роль пушечного мяса в дни Хмельни- чины, они теперь стали «мясом» закрепощения. Через каких-нибудь десять лет после смерти Хмельницкого стольнику Кикину довелось слышать речи полкового судьи Клима Чернушенко про полтавского полковника Витя- зенко: «Нас, казаков, полковник Витязенко многим зне- важает и бьет напрасно, а жена его жен наших напрасно же бьет и безчестит; и кто казак или мужик упадет хоть в малую вину, и полковник его имение все, лошадей и скот берет на себя. Со всего полтавского полка согнал мельников и заставил их на себя работать, а мужики из сел возили ему на дворовое строение лес, и устроил он себе дом такой, что у самого гетмана такого дома и строения нет; а город наш Полтава весь опал и огнил, и о том у полковника радения нет; станем мы ему об этом говорить — не слушает». Таковы были светлые времена, когда все «кущи, села, грады хранил от бед свободы щит» и когда «благо, счастие народно со всех сторон текло свободно». Не будь Капнист сыном миргородского полковника, ложь, лежащая в основе его оды, не так бы бросалась в глаза. Она могла быть объяснена невежеством, незнанием прошлого. Но человек, у которого еще отцы и деды закабаляли крестьян по методу Даровской, меньше
291


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
всего имел право проливать «унылый томный звук» по поводу екатерининского указа.
Указ был одним из серии узаконений, порожденных другой, более важной и общей реформой, объявленной в 1780 году. Реформа эта — упразднение гетманства и всех казачьих порядков в Малороссии. В 1781 году упразднены Малороссийская Коллегия, Генеральный суд, центральные войсковые и полковые учреждения, территория гетманщины разделена на наместничества Киевское, Черниговское и Новгород-Северское, где вся администрация, суд и управление должны были отправляться с тех пор по общероссийскому образцу. То был полный конец казачьего уряда, существовавшего около 130 лет. Жалели о нем немногие, больше те, что кормились от него; «моц- ные» же казаки в массе своей давно превратились в «благородное российское дворянство», ничем от великорос- ских собратьев не отличавшееся. Состоя на службе в столицах, заседая в Сенате и Синоде, сделавшись генералами, министрами, канцлерами империи, добившись всего, о чем мечтали их предки, они не имели уже причин жалеть о казачьих привилегиях. Из рассадника смут превратились в опору порядка к трона.
Только небольшая горсточка продолжала скорбеть о бунчуках и жупанах. К ней, без сомнения, принадлежал В.В. Капнист. В его роду, по-видимому, долго жили казачьи предания и антимосковские настроения. Многие само- стийнические историки Украины ссылаются на визит ка- * кого-то Капниста в 1791 году к прусскому министру Герцбергу. Грушевский излагает этот эпизод так: «Недавно из секретных бумаг прусского государственного архива стало известным, что в 1791 году, когда испортились отношения между Россией и Пруссией, к тогдашнему прусскому министру Герцбергу явился украинец Капнист, потомок известного украинского рода, сын заслуженного миргородского полковника. Он объяснил Герцбергу, что его прислали земляки, пришедшие в отчаяние от «тирании российскаго правительства и князя Потемкина». «Казацкое войско — говорил он, — очень огорчено тем, что у него отобрали старые права и вольности и обратили его в регулярные полки; оно мечтает возвратить себе эти старые
292


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
порядки и вольности, старое казацкое устройство (ancienne constitution des Cosaques)». По поручению земляков Капнист спрашивал министра, могут ли они надеяться на помощь Пруссии, если восстанут против «русского ига». Но министр дал уклончивый ответ, не предполагая, чтобы у Пруссии действительно могла возникнуть война с Россией. Поэтому Капнист уехал, сказав, что «на будущее время, если прусское правительство того пожелает, оно может войти в сношения с украинцами через его брата, путешествовавшего тогда по.Европе».
Ни Грушевский, ни другие самостийнические авторы не дают нам подробностей столь интересной архивной находки, вследствие чего личность посланного остается неясной. Грушевский не называет его имени, прилагая молчаливо к своему тексту портрет поэта Василия Васильевича Капниста, но «Велика История Украины» прямо называет его «графом Василием Капнистом». Можно простить авторам анахронизм, связанный с титулом (в графском достоинстве Капнисты значатся только с 1876—1877 г.), но гораздо труднее примирить с их утверждением факт поездки поэта за границу в 1791 г. Ни биографы, ни историки литературы ничего такого не сообщают, напротив, дружно уверяют, что с 1783 по 1796 г. он проживал почти безвыездно в своем имении «Обуховка» на Полтавщине. А второго Василия в числе его братьев, кажется, не обреталось. Но пусть это был не автор «Ябеды» и «Оды на рабство», даже не брат его, а, скажем, племянник — все равно, эпизод этот — свидетельство политического климата, в котором создавалась «Ода».
Плач ее был плачем о гетманстве, а вовсе не об утрате крестьянской свободы. На крестьян и на крепостное право там даже намека нет, «свобода» упоминается абстрактно, и ее можно понимать как угодно. Будь наш поэт печальником горя народного, ему бы надо было быть им не в 1783 году, а гораздо раньше, когда Витязенки, Лизогубы, Горленки закрепощали народ и «вязеннем мордовали».
Не назвав крепостничества как предмета своей печали, Капнист умолчал и об отмене гетманского режима, скорбеть о котором было непристойно, да и в обществе это не встретило бы сочувствия. Гетманство уже при Даниле
293


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Апостоле было тенью прежнего уряда, а при Разумовском носило чисто декоративный характер. Его отмена в 1780 г. не вызвала ни возражений, ни сколько ни будь значительных разговоров и толков. Оно пало, как перезрелый плод с дерева. Ни у кого из последних казакома- нов не хватило духа выступить с его защитой. Зато удалось отмстить самодержавию и извлечь агитационный эффект из указа 1783 года. Представить его как введение крепостного права и пролить по этому поводу «потоки слез» — сулило верный успех в либеральном столичном обществе, в радищевских и новиковских кругах.
Антимосковская пропаганда здесь, как встарь, не могла обойтись без маскировки и должна была скрывать истинные причины озлобления, подменяя их ложными, более благовидными.
Катехизис
Все, что казачество за сто лет гетманского режима наговорило, накричало на радах, написало в «листах» и универсалах — не пропало даром. Уже про ближайших сподвижников Мазепы, убежавших с ним в Турцию, самостийнические писатели говорят как о людях, «перековавших» свои казачьи вожделения «в гранитну идеологию».
Впоследствии все это попало в летописи Грабянки, Величко, Лукомского, Симановского и получило значение «исторических фактов». Казачьи летописи и основанные из них тенденциозные «истории Украины», вроде труда Н. Маркевича, продолжают оставаться распространителями неверных сведений вплоть до наших дней.
Но уже давно выделился среди этих апокрифов один, совершенно исключительный по значению, сыгравший роль Корана в истории сепаратистского движения. В 1946 году, в сотую годовщину его опубликования, состоялось под председательством Дм. Дорошенко заседание самостийнической академии в Америке, на каковом оный апокриф охарактеризован был как «шедевр украинской историографии».
Речь идет об известной «Истории Русов».
294


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
Точной даты ее появления мы не знаем, но высказана мысль, что составлена она около 1810 г. в связи с тогдашними конституционными мечтаниями Александра I и Сперанского. Распространяться начала, во всяком случае, до 1825 г. Написана чрезвычайно живо и увлекательно, превосходным русским языком карамзинской эпохи, что в значительной степени обусловило ее успех. Расходясь в большом количестве списков по всей России, она известна была Пушкину, Гоголю, Рылееву, Максимовичу, а впоследствии — Шевченко, Костомарову, Кулишу, многим другим и оказала влияние на их творчество.
Первое и единственное ее издание появилось в 1846 г. в «Чтениях Общества Истории и Древностей Российских» в Москве. Издатель О.М. Бодянский сообщает в предисловии такие сведения о ее происхождении: Г. Полетика, депутат малороссийского шляхетства, отправляясь в Комиссию по составлению нового уложения, «имел надобность необходимую отыскать отечественную историю», по каковой причине обратился к Георгию Конисскому, архиепископу Белорусскому, природному малороссу, который и дал ему летопись, «уверяя архипастырски, что она ведена с давних лет в кафедральном Могилевском монастыре искусными людьми, сносившимися о нужных сведениях с учеными мужами Киевской Академии и разных знатнейших малороссийских монастырей, а паче тех, в коих проживал монахом Юрий Хмельницкий, прежде бывший гетман малороссийский, оставивший в них многия бумаги и записки отца своего гетмана Зиновия Хмельницкого и самые журналы достопамятностей и деяний национальных, и что при том она вновь им пересмотрена и исправлена». Полетика, по словам Бодянского, сличив полученную им летопись с другими известными ему малороссийскими летописями «и нашед от тех превосходнейшею», всюду руководствовался ею в своих работах как член комиссии. Заключает Бодянский свое предисловие словами: «Итак, история сия, прошедши столько отличных умов, кажется, должна быть достоверною».
Давно, однако, замечено, что из всех казачьих историй она — самая недостоверная. Слово «недостоверная» явно недостаточно для выражения степени извращения фактов
295


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
и хода событий, изложенных в ней. Если про летопись Самой л а Величко часто говорят, что она составлена неразборчивым компилятором, собиравшим без критики все, что попало, то у автора «Истории Ру сов» виден ясно выраженный замысел. Его извращения — результат не невежества, а умышленной фальсификации. Это нашло выражение, прежде всего, в обилии поддельных документов, внесенных в «Историю». Взять хоть бы Зборовский договор:
«Народ русский со всеми его областями, городами, селениями и всякою к ним народною и национальною принадлежностью увольняется, освобождается и изъемлется от всех притязаний и долегливостей польских и литовских на вечные времена, яко из веков вольный, самобытный и незавоеванный, а по одним добровольным договорам и пактам в едность польскую и литовскую принадлежащий».
Тщетно было бы искать что-нибудь подобное в дошедшем до нас подлинном тексте Зборовского трактата 1649 г. Никакого «народа русскаго» да еще «со всеми его областями, городами, селениями» там в помине нет; речь идет лишь о «войске запорожском», и самый трактат носит форму «Объявления милости его королевскаго величества войску запорожскому на пункты, предложенные в их челобитной». Там можно прочесть: «Его королевское величество оставляет войско свое запорожское при всех старинных правах по силе прежних привилегий и выдает для этого тотчас новую привилегию». Столь же трудно найти там обозначение «границ русской земли», которое есть в трактате поддельном. И уж, конечно, совсем невозможно обнаружить фразу: «Народ русский от сего часу есть и ма буть ни от кого, кроме самого себя и правительства своего, независимым».
Грубой подделкой надо считать и грамоту царя Алексея Михайловича, выданную будто бы 16 сентября 1665 г. казакам, участвовавшим в осаде Смоленска. «Жалуем отныне на будущия времена онаго военного мало- российскаго народа от высшей до низшей старшины с их потомством, которые были только в сем с нами походе под Смоленском честию и достоинством наших россий¬
296


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
ских дворян. И по сей жалованной нашей грамоте никто не должен из наших российских дворян во всяких случаях против себя их понижать». Таких ложных документов попало в «Историю Ру сов» много, а еще больше легенд и фантастических рассказов.
Не этим, впрочем, определяется ее исключительное место в русской, даже в мировой литературе. Мы знаем не мало подделок, сыгравших политическую роль — «Константинов дар», «Завещание Любуши», «Завещание Петра Великаго» и проч., но сочинения, в котором бы история целого народа представляла сплошную легенду и измышление, — кажется, не бывало. Появиться оно могло только в эпоху полной неразработанности украинской истории. До самой середины прошлого столетия не начиналось сколько ни будь серьезного ее изучения.
В то время, как по общей русской истории появились в XVIII веке обширные труды Татищева, Шлецера, Миллера, Болтина, кн. Щербатова и других, завершенные двенадцатитомной «Историей Государства Российского» Карамзина, — историей Украины занимались случайные любители вроде Рубана, Бантыша-Каменского или какого-нибудь Анастасевича и Алексея Мартоса.
Конечно, и русские историки XVIII века не имели еще опыта, которым располагала современная им западно-европейская наука, но они старались идти в ногу с нею, понимали ее задачи и методы, применяя их по мере сил к изучению своего исторического процесса. Уже у Татищева высоко развито чувство документа, первоисточника и критическое к ним отношение. Миллер и Шлецер создали в этом смысле школу западно-европейского образца. Ничего подобного не наблюдалось в украинской историографии. Она еще не вышла из стадии увлечения занятными эпизодами, анекдотами, либо декламацией на патриотические темы. В оправдание украинских историков можно сказать, что писать более или менее объективную историю Украины было гораздо труднее, чем историю любой другой страны. Нужен был добрый десяток Миллеров и Шлецеров, чтобы отделить в казачьих летописях правду от выдумки и из порожденных эпохой гетманщины документов отобрать подлинные. Но и то правда, что


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
образованные малороссы, бравшиеся в XVIII и в начале XIX века за историю своего края, горели любовью больше к нему, чем к истине. Они весьма неохотно расставались с легендами и с подделками, предпочитая их «тьме низких истин».
В такое-то незрелое время появилась цельная, законченная, прекрасно написанная «История Русов». Читатели, самые образованные, оказались беззащитными против нее. Осмыслить факт столь грандиозной фальсификации никто не был в состоянии. Она без всякого сопротивления завладела умами, перенося в них яд казачьего само- стийничества.
Не только простая публика, но и ученые историки XIX века пользовались ею как источником и как авторитетным сочинением.
Едва ли не самая ранняя критика ее предпринята была в 1870 году харьковским профессором Г. Карповым, назвавшим «Историю Русов» «памфлетом» и решительно предостерегавшим доверять хотя бы одному приведенному в ней факту. Костомаров, всю жизнь занимавшийся историей Украины, только на склоне лет пришел к ясному заключению, что в «Истории Русов» «много неверности, и потому она, в оное время переписываясь много раз и переходя из рук в руки по разным спискам, производила вредное в научном отношении влияние, потому что распространяла ложные воззрения на прошлое Малороссии». В свои ранние годы Костомаров принимал «Историю Русов» за полноценный источник.
Автор памфлета явно строил свой успех на читательской неосведомленности и нисколько не заботился о приведении повествования хотя бы в некоторое соответствие с такими важными источниками, как русские и польские летописи, или с общеизвестными и бесспорными фактами, как завоевание юго-западной Руси литовскими князьями. Он это завоевание попросту отрицает. Можно пройти мимо его рассуждений о скифах, сарматах, печенегах, хазарах, половцах, которые все зачисляются в славяне; можно доставить себе веселую минуту, читая производство имени печенегов от «печеной пищи», которой они питались, а имен полян и половцев от «степей безлесных»,
298


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
хазар и казаков — «по легкости их коней, уподобляющихся козьему скоку», но анекдотичность метода сразу же зарождает подозрение, как только дело доходит до «мосхов». Тут за филологической наивностью обнаруживается скрытая политика. Оказывается, народ этот, в отличие от других перечисленных, произошел не от князя Руса, внука Афетова, а от другого потомка Афета — от князя Мосоха, «кочевавшего при реке Москве и давшего ей сие название». Московиты или мосхи ничего не имеют общего с русами и история их государства,, получившего название Московского, совершенно отлична от истории государства русов. Умысел, скрытый под доморощенной лингвистикой, выступает здесь вполне очевидно.
«История Русов» не только не признает единого общерусского государства X—XIII веков, но и населявшего его единого русского народа. Те, что назывались русами, хоть и объединялись вокруг Киева как своего центра, но власть этого центра не распространялась, вопреки русской начальной летописи и нашим теперешним научным представлениям, на необъятную равнину от Черного до Белаго морей и от Прибалтики до Поволожья, а охватывала гораздо более скромную территорию. В нее входили, кроме Киевского княжества, — Галицкое, Переяславское, Черниговское, Северское, Древлянское. Только эти земли и назывались Русью. Впоследствии, при Иване Грозном, когда Московское царство стало именоваться Великой Россиею, обозначенным выше землям пришлось называться Малой Россией.
Напрасно приписывают М.С. Грушевскому авторство самостийнической схемы украинской истории: главные ее положения — изначальная обособленность украинцев от великороссов, раздельность их государств — предвосхищены чуть не за сто лет до Грушевского. Киевская Русь объявлена Русью исключительно малороссийской.
Удивляет только полнейшее равнодушие к этому периоду. Когда пишется общая история страны, то акцент падает, естественно, на самый блестящие и славные времена. У Малороссии же нет более яркой эпохи, чем эпоха Киевского государства. Казалось бы, великие дела, знаменитые герои, национальная гордость — все оттуда. Но история
299


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Киевского государства, хотя бы в самом сжатом изложении, отсутствует в «Истории Русов». Всему, что как ни будь относится к тем временам, отведено не более 5— 6 страниц, тогда как чуть не 300 страниц посвящено казачеству и казачьему периоду. Не Киев, а Запорожье, не Олег, Святослав, Владимир, а Кошка, Подкова, Наливай- ко определяют дух и колорит «Истории Русов».
Экскурс в древние времена понадобился единственно ради генеалогии казачества; оно, по словам автора, существовало уже тогда, только называлось «казарами». Каза- ры не племя, а воинское сословие; так называли «всех таковых, которые езживали верхом на конях и верблюдах и чинили набеги; а сие название получили наконец и все воины славянские, избранные из их же пород для войны и обороны отечества, коему служили в собственном вооружении, комплектуясь и переменяясь так же своими семействами. Но когда во время военное выходили они вне своих пределов, то другие гражданского состояния жители делали им подмогу и для сего положена у них складка общественная или подать, прозвавшаяся наконец с негодованием Дань Казарам. Воины сии, вспомоществуя часто союзникам своим, а паче грекам, в войнах с их неприятелями, переименованы от царя греческого Константина Мономаха из Казар Казаками и таковое название навсегда уже у них осталось».
Автор с негодованием отвергает версию, по которой казачество как сословие учреждено польскими королями. Малороссия — казачья страна от колыбели; но казаки — не простые гультяи, а люди благородного дворянско-рыцарского сословия. Их государство, Малая Русь, никогда никем не было покорено, только добровольно соединялось с другим, как «равное с равными». Никакого захвата Литвой и Польшей не было. Уния 1386 года — ни позорна, ни обидна. Именно тогда будто бы учреждено «три гетмана с правом наместников королевских и верховных военачальников и с названием одного коронным Польским, другого Литовским, а третьяго Русским». Здесь «русские», т. е. казачьи гетманы объявлены, как и само казачество, очень древним институтом, а главное — им приписано не то значение предводителей казачьих
3Q0


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
скопищ, какими они были в XVI—XVII вв., до Богдана Хмельницкого, но правителей края, представителей верховной власти. Их приближают к образу и подобно монархов. «По соединении Малой России с державою польскою, первыми в ней гетманами оставлены потомки природных князей русских Светольдов, Ольговичей или Олельковичей и Острожских, кои по праву наследства... правительствовали своим народом уже в качестве гетманов и воевод». В списке этих выдуманных гетманов- аристократов встречается, впрочем, один, в самом деле имевший отношение к казачеству — кн. Дмитрий Вишневецкий.
Источники сохранили нам кое что об этом человеке. Он действительно принадлежал к старой русской княжеской фамилии и сделался казачьим предводителем, под именем Байды. Ему приписывается создание знаменитой запорожской Сечи на острове Хортице в 1557 г. Это был типичный атаман понизовой вольницы, вся деятельность которого связана была с Запорожьем. Его даже гетманом никогда не называли. Но «Истории Русов» угодно было расписать его как правителя всей Малороссии. По ее словам, он «наблюдал за правосудием и правлением земских и городских урядников, возбуждая народ к трудолюбию, торговле и хозяйственным заведениям и всякими образами помогал ему оправиться после разорительных войн, и за то все почтен отцем народа».
Расписав польско-литовский период как идиллическое сожительство с соседними народами и как времена полной национальной свободы, автор совсем иными красками изображает присоединение Малороссии к Москве. Это черный день в ее истории, а Богдан Хмельницкий — изменник. Сказано это, правда, не от собственного лица, а посредством цитат из поддельных документов, где описывается ропот казаков в дни Переяславской рады и нарекания на гетмана, которого называют «зрадцею», предателем, подкупленным московскими послами и попрекают «пожертвованием премногих тысяч братии положившей живот свой за вольность отечества» и которые «опять продаются в неволю самопроизвольно». «Лучше бы нам, — говорят казаки, — быть во всегдашних бранях за
301


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
вольность, чем налагать на себя новыя оковы рабства и неволи».
Но чувствуя, что объяснить факт присоединения одной изменой Хмельницкого невозможно, автор измышляет какой-то «ультиматум» Польши, Турции и Крыма, потребовавший от Хмельницкого войны с Москвой для отнятия Астрахани и побудивший гетмана к переговорам с Россией. «По обстоятельствам настоящим, надобно быть нам на чьей ни на есть стороне, когда нейтралитета не приемлется».
* * *
Объявив казачество и гетманов солью земли, приписав им рыцарское и княжеское достоинство, утвердив за ними право на угодья и на труд крестьян «по правам и рангам», автор видит в них главных деятелей малороссийской истории. Нет таких добродетелей и высоких качеств, которыми они не были бы украшены. Любовь их к отчизне и готовность жертвовать за нее своею кровью может сравниться с образцами древнеримского патриотизма, по доблести же и воинскому искусству они не имеют себе равных в мире. Победы их неисчислимы. Даже находясь в составе чужих войск, казаки играют всегда первенствующую роль, а их предводители затмевают своим гением союзнических полководцев. Михайло Вишневецкий, явившийся якобы на помощь москвичам при взятии Астрахани, оттесняет на второй план царских воевод и берет в свои руки командование. Только благодаря ему Астрахань оказывается завоеванной. Успехи русских под Смоленском в 1664 г. объясняются не чем иным, как участием на их стороне полковника Золотаренко. Документальные источники свидетельствуют, что Золотаренко явился под Смоленск во главе не более чем тысячи казаков и, пробыв под осажденным городом пять дней, ушел, ничем себя не проявив. Это не помешало автору «Истории Ру сов» сделать его героем смоленского взятия, приписать ему план и выполнение осады и даже вложить в уста длинные наставления по части военного искусства, которые он читал царю Алексею Михайловичу. Любопытно также описание битвы при Лесном, где, как из¬
302


ПРОИСХОВДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
вестно, Петром Великим разбит был корпус генерала Ле- венгаупта, шедший на соединение с Карлом XII. Оказывается, в этой битве трусливые москали, как всегда, не выдержали шведского натиска и побежали. Битва была бы неминуемо проиграна, если бы Петр не догадался прибегнуть к помощи малороссийских казаков, бывших при нем. Он употребил их как заградительный отряд, приказав беспощадно рубить и колоть бегущих. Казаки повернули москалей снова против неприятеля и тем закончили бой полной победной. Исход сражения под Полтавой точно так же решен не москалями, а казаками под начальством Палея. Чтобы не бросить тени на воинскую честь тех, что находились с Мазепой в шведском стане, автор отрицает их участие в Полтавском сражении. По его словам, Мазепа, перейдя к Карлу, держался... «строгаго нейтралитета». Он все время околачивался в обозе и всеми мерами уклонялся от пролития православной крови.
Казачьи подвиги спасали не одну Россию, но всю Европу. Принцу Евгению Савойскому не взять бы было Белграда, если бы Мазепа не отвлек крымские силы созданием военной базы на Самаре (о которой мы, кстати, ничего не знаем), а Салониками завладели цесарские войска единственно благодаря Палею, запершему татар в Бессарабии.
Намеренное выпячивание воинских доблестей казачества объясняется, по-видимому, не простым сословным или национальным чванством. Если правы исследователи, относящие время написания «Истории Русов» к первой четверти XIX века, то в ней надлежит искать отражение толков в среде малороссийского дворянства, вызванных проектом восстановления украинского казачества. Малороссийский генерал-губернатор кн. Н. Репнин, утвержденный в этой должности с 1816 г., представлял, как известно, Александру I и Николаю I меморандумы на этот предмет. Самым серьезным возражением против такого проекта могло быть укоренившееся со времен Петра Великого убеждение в военной несостоятельности казаков. Они не умели вести регулярных войн с европейски обученными войсками. «И понеже можете знать, — пи¬
303


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
сал Петр Мазепе, — что войско малороссийское нерегулярное и в поле против неприятеля стать не может». Казацкий способ сражаться служил для Петра образцом того, как не следует воевать. Всякое отступление от регулярного боя он именовал «казачеством». После неудачной Головчинской битвы он сердился: «а которые бились и те казацким, а не солдатским боем, и про то злое поведение генералу князю Меньшикову накрепко разузнать». Известно было неумение казаков осаждать города. Вообще, там, где нельзя было взять неприятеля врасплох лихим налетом или обманом, там казаки долго не трудились; тяготы и жертвы войны были не в их вкусе. Шведы за полугодовое сотрудничество с ними прекрасно разгадали эти качества. До нас дошел разговор короля Карла XII со своим генерал-квартирмейстером Гилленкроком под Полтавой во время ее осады. «Я думаю, — заявил Гилленкрок, — что русские будут защищаться до последней крайности и пехоте вашего величества сильно достанется от осадных работ».
Карл: «Я вовсе не намерен употреблять на это мою пехоту; а запорожцы Мазепины на что?»
Гилленкрок: «Но разве можно употреблять на осадныя работы людей, которые не имеют о них никакого понятия, с которыми надобно объясняться через толмачей и которые разбегутся, как скоро работа покажется им тяжелой и товарищи их начнут падать от русских пуль».
Степной половецкий характер военного искусства обрекал казаков на мелкую служебную роль во всех армиях, в составе которых им приходилось участвовать — в польской, русской, турецкой, крымской, шведской. Везде они фигурировали в качестве легкого вспомогательного войска.
Составители «Истории Ру сов» это знали и всеми силами старались представить военную историю своих предков в ином виде. Это было важно и с точки зрения восстановления казачества.
Но как объяснить слишком общеизвестные факты поражений? В этих случаях непременно на помощь приходят всевозможные «измены» и «предательства». Молниеносное взятие Меньшиковым Батурина, базы мазепинцев.
304


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
пришлось объяснить именно такой изменой. Приступ Меньшикова, оказывается, был отбит и сердюки наполнили ров трупами россиян; русские бежали и покрыли бы себя вечным позором, если бы не прилуцкий полковник Нос. Он убедил Меньшикова через старшину своего Сельмаху остановиться, вернуться и войти в город через тот участок укреплений, который находился под защитой самого Носа. Меньшиков послушался, вошел на рассвете тихонько в город, когда сердюки, отпраздновав вчерашнюю победу, крепко спали, и напал на них сонных.
Канадская газета «Наш Вик» в сто сороковую годовщину Полтавской битвы писала: «Коли Батурин героично, по конотопському, змагався з москалями, знайшився сотник Иван Нис, раньше пидкуплений московськими воеводами, який передав ворогови плян оборони миста, вказавши на таемний вхид». Таких образцов распространенности и живучести в самостийнической среде легенд «Истории Русоц» можно найти немало.
Эпизод со взятием Батурина, где Меньшиков велел будто бы перебить всех поголовно, вплоть до младенцев, — заслуживает особого внимания. Жестокости тут описанные встречаются только в историях ассирийских царей или в походах Тамерлана. Перевязанных «сердюц- ких старшин и гражданских урядников» он колесовал, четвертовал, сажал на кол, «а дальше выдуманы новые роды мучения, самое воображение в ужас приводящие». Тела казненных Меньшиков бросал на съедение зверям и птицам и, покинув сожженный Батурин, жег и разорял по пути все малороссийские селения, «обращая жилища народные в пустыню». Меныниковский погром в совокупности с бесчинствами остальных русских войск, якобы грабивших Украину, превращается под пером автора «История Ру сов» в картину грандиозного бедствия вроде татарского нашествия. «Малороссия долго тогда еще курилась после пожиравшего ее пламени».
* * *
Настойчивое подчеркивание одиозности Меньшикова, за которым историки не находят ни приписываемой ему украинофобии, ни перечисленных жестокостей, заставля¬
305


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
ет предполагать скрытую причину ненависти. Вряд ли она вызвана одним взятием Батурина. Никаких особенных жестокостей, кроме неизбежных при всяком штурме, там не было. Сожжен и разрушен только замок, в котором засели сердюки. Но штурм был действительно сокрушительный, потому что засевшие ждали себе шведов на помощь, и для Меньшикова промедление было смерти подобно. Начальствовавший над сердюками полковник Чечел, успевший бежать, но пойманный казаками и приведенный к Меньшикову, вовсе не был им казнен, но вместе с есаулом Кенигсеком и некоторыми другими взятыми в плен мазепинцами — отправлен в Глухов, где вскоре собралась казачья рада, низложившая Мазепу, избравшая на его место Скоропадского и казнившая публично взятых в Батурине изменников. Не знаем мы за Меньшиковым и всех прочих приписываемых ему зверств. Зато сохранилось известие, дающее основание думать, что агитация против него вызвана личной ненавистью Мазепы и его ближайшего окружения. Началась она года за три до взятия Батурина и связана с самым зародышем мазепиной измены. Измена эта фабриковалась, как известно, в Польше, при дворе Станислава Лещинского. Поляки давно обхаживали Мазепу посредством его кумы — княгини Дольской, но без заметного успеха; хитрый гетман не поддавался ни на какие соблазны. Только одно письмо княгини из Львова укололо его в самое сердце. Дольская писала, что где-то ей однажды при-- шлось крестить ребенка вместе с фельдмаршалом Б.П. Шереметевым, и за обедом, когда княгиня упомянула про Мазепу, генерал Ренне, присутствовавший там, будто бы сказал: «Умилосердись Господь над этим добрым и разумным господином; он бедный и не знает, что князь Александр Данилович яму под ним роет и хочет, отставя его, сам в Украине быть гетманом». Шереметев якобы подтвердил слова Ренне, а на вопрос Дольской: «Для чего же никто из добрых приятелей не предостережет гетмана?» — ответил: «Нельзя, мы и сами много терпим, но молчать принуждены». Именно после этого письма воцаряется при гетманском дворе атмосфера недовольства и ропота против Москвы, усугубляемая
306


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
ростом расходов на войну и на постройку Киево-Печерской крепости, которую Петр потребовал возвести. Имя Меньшикова занимало особое место и в той агитации мазепинцев, что развернулась широко, главным образом заграницей, после бегства и смерти Мазепы. Ему приписывалось угнетение украинцев даже при помощи «всемогущей астролябии, которой дотоле во всей Руси не бывало и перед которою все было безмолвно, почитая направление и действие ея магнита божественным или мистическим произведением».
Зверства царского любимца не ограничились, по уверению «Истории Русов», батуринскими избиениями, но распространились на тех чиновников и знатных казаков, что не явились «в общее собрание» для выборов нового гетмана. Они, по подозрению в сочувствии Мазепе, «отыскиваемы были из домов их и преданы различным казням в местечке Лебедине, что около города Ахтырки». Казни были, разумеется, самые нечеловеческие, а казням предшествовали пытки «батажьем, кнутом и шиною, т. е. разженым железом водимым с тихостию или медленностью по телам человеческим, которые от того кипели, шкварились и воздымались».
Жертвами таких истязаний сделалось якобы до 900 человек. Сейчас можно только удивляться фантазии автора, но на его современников картина меныииковских зверств производила, надо думать, сильное впечатление. Им неизвестно было, что число единомышленников Мазепы ограничивалось ничтожной горстью приближенных, что не только не было необходимости казнить людей по подозрению в сочувствии гетману, но и те из заговорщиков вроде Данилы Апостола и Галагана, которые, побыв с Мазепой в шведском стане, вновь перебежали к Петру, — не были ни казнены, ни лишены своих урядов. Дани л о Апостол сделался впоследствии гетманом. Дано было согласие сохранить жизнь и булаву самому Мазепе после того, как он, пробыв некоторое время в шведском стану, дважды присылал к Петру с предложением перейти снова на его сторону да привести заодно с собой короля Карла и его генералов. От Мазепы перебежали в 1709 г. — генеральный есаул Дмитр Максимович, лубен-
307


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
ский полковник Зеленский, Кожуховский, Андриан, По- котило, Гамалия, Невинчаный, Лизогуб, Григорович, Сулима. Несмотря на то, что все они вернулись после срока, назначенного Петром для амнистии, и явным образом отвернулись от гетмана в силу того, что безнадежность его дела стала очевидной — Петр их не казнил, ограничившись ссылкой в Сибирь. Можно ли поверить, чтобы, милуя таких «китов», он занимался избиением плотвы?
Известно, что «плотва» не только не пострадала, но благоденствовала. Лет через 5—6 после мазепиной измены сами малороссы доносили царским властям, что «многие, которые оказались в явной измене, живут свободно, а иным уряды и маетности даны, генеральная старшина и полковники к таким особливый респект имеют: писарь генеральный Григорий Шаргородский был в явной измене, но когда пришел из Бендер от Орлика, то поставлен в местечке Городище урядником». Нежинский полковник Жураховский открыто покровительствовал мазепинцам, «выбрал в полковые судьи Романа Лазаренка, в полковые есаулы — Тарасенка, в сотники — Пыроцкого — все людей подозрительной верности». «Много сел роздано людям, замешанным в измену мазепину; много сел роздано изменничьим сродникам, попам и челядникам, которые служат в дворах».
Генеральная и полковая старшина спешила как бы награждать людей за их измену.
Злостный пасквиль на Петра и Меньшикова, выведенных палачами украинского народа, — только одна из глав великой эпопеи московских жестокостей, развернутой на страницах «Истории Русов». Чего только не написано про кн. Ромодановского, разграбившего якобы и сжегшего Конотоп за то, что московские войска в 1659 г. потерпели поражение недалеко от этого города! Чего только не написано про лихоимство, жадность, бесчеловечность московских воевод! Самое их появление на Украине изображено на манер Батыева нашествия: «Они тянулись сюда разными дорогами и путями и в три месяца наполнили Малороссию, и заняли все города и местечки до последнего. Штат каждого из них довольно был мно¬
308


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
гочисленный; они имели при себе разных степеней подьячих и с приписью подьячих, меровщиков, весовщиков, приставов и пятидесятских с командами. Должность им предписана в Думном Приказе и подписана самим думным дьяком Алмазовым; а состояла она в том, чтобы пересмотреть и переписать все имение жителей до последнего животного и всякой мелочи и обложить все податьми. Для сего открыты им были кладовыя, амбары, сундуки и вся сокровенность, не исключая погребов, пасек, хлебных ям и самых хлевов и голубятень. По городам и местечкам проезжия на базар дороги и улицы заперты были и обняты караулами и приставами. Со всего привозимаго на базар и вывозимаго с него взимаема была дань по расписанию воевод, а от них всякая утайка и флитировка истязаема была с примерною жестокостию, а обыкновенный в таких случаях прицепки и придирки надсмотрщиков оканчивались сдирствами и побоями. Новость сия сколько, может быть, ни обыкновенна была в других сторонах, но в здешней она показалась жестокою, пагубною и самою несносною. Народ от нея восстонал, изумился и считал себя погибшим». Воеводам приписывается грубое обращение с самими гетманами. Юрия Хмельницкого Шереметев вытолкал якобы из своей ставки «с крайним безчестием от пьяных чиновников».
Пересказать все приписанные москалям притеснения — невозможно. Тут и тягости постоя царских войск после Прутского похода, и насильственные захваты земель русскими вельможами, бесчеловечное их обращение с крепостными вроде того, что позволял себе какой-то брат Бирона в Стародубеком уезде, заставлявший женщин кормить щенят своей грудью. Автор проявляет необыкновенную находчивость, чтобы изобразить «несносное презрение в земле своей от народа, ничем их (малороссов) не лучшего, но нахального и готового на все обиды, грабления и язвительные укоризны».
Изощряясь в подыскании красок для очернения русских, автор с чрезвычайной симпатией отзывается о шведах, пришедших с Карлом XII на Украину. Хорошо известно, что вели они себя там далеко не по-джентельменски. Карл был воинствующим протестантом и еще в
309


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Саксонии и в Польше успел насильственно обратить около 80 костелов в лютеранские кирхи. К православной вере испытывал еще меньшее уважение. Церкви православные занимал для постоя и устраивал там конюшни. Известны многочисленные случаи жестокостей по отношению к местному населению — сожжение деревень и истребление жителей. Отправляясь в Малороссию, король рассчитывал найти там богатые склады хлеба и всяческих припасов, заготовленных Мазепой, но, придя, не нашел ничего. Мазепа оказался ничтожным союзником. Тогда начался грабеж украинского населения. «История Ру сов» не упоминает о нем ни одним словом, приход Карла описывает так: «Вступление шведов в Малороссию нимало не похоже было на нашествие неприятельское и ничего оно в себе враждебного не имело, а проходили они селения обывательские и пашни их, как друзья и скромные путешественники, не касаясь ничьей собственности и не делал вовсе тех озорничеств, своевольств и всех родов безчинств, каковы своими войсками обыкновенно в деревнях делаются под титулом: “Я слуга царский! Я служу Богу и государю за весь мир христианский! Куры, гуси, молодицы и девки нам принадлежат по праву войны и по приказу его благородия!” Шведы, напротив, ничего у обывателей не вымогали и насильно не брали, но где их находили, покупали у них добровольным торгом и за наличные деньги. Каждый швед выучен был от начальства говорить по-русски сии слова к народу: “Не бойтесь! Мы ваши, а вы наши!”»
Мало было, однако, сочинить подобную идиллию, надо было еще объяснить широко известный факт ожесточенной борьбы малороссийского населения со «скромными путешественниками». И тут автор «Истории Ру сов» не остановился перед сочинением гнусного пасквиля на свой народ. Этот народ он уподобляет «диким американцам или своенравным азиатцам». Он находит, что убивая шведов целыми партиями и по одиночке, украинцы делали это единственно по своей глупости; шведы де вызывали их ярость тем, что не умели говорить по-русски и не крестились. Приводя в русский лагерь пленного шведа, малоросс получал за это «сначала деньгами по нескольку
310


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
рублей, а напоследок по чарке горелки с приветствием: “ Спасибо, хохленок! ” »
Автор злорадно уверяет, что за свое усердие украинцы не были даже награждены. Награды и производства сыпались на великоруссов, а они остались «притчею в людях». «И хотя они в истреблении армии шведской более всех показали ревности и усердия, хотя они около года губили шведов... остались без вознаграждения и уважения». Автор с большим удовольствием описывает, как запорожцы, ушедшие с Мазепой в Турцию, мстили потом малороссийскому народу за его верность России, совершая набега вкупе с татарами и бессарабцами.
* * *
Мазепинская легенда преподнесена чрезвычайно искусно. Хитрого, вкрадчивого карьериста, каким был Мазепа, нет и в помине. Перед нами — «отец отечества», ставящий благоденствие Украины выше собственной жизни. Боясь цензуры, автор не решается превозносить его добродетели от собственного имени, он прибегает к излюбленному приему — введения в текст фальшивых документов, сочиненных либо им самим, либо какими-нибудь «патриотами» из войсковой канцелярии. Одним из таких документов, рисующих Мазепу великим государственным мужем, служит его воззвание, якобы выпущенное в связи с приходом Карла XII в Малороссию. Поставив гетмана в позу человека, снедаемого заботами за свой край, он приписывает ему рассуждение о возможном исходе борьбы между Петром и Карлом. Если победит царь, малороссам по-прежнему суждено испытывать известное им уже бремя московского деспотизма — истребление многочисленных семейств, предание казни невинных людей, клевету и поношения. Если же Петр будет сокрушен доблестным шведским королем, то Малороссия неминуемо будет присоединена к Польше. Судьба страны определится в значительной степени поведением самих украинцев в этот важный для них час. Что они изберут, к которой стороне присоединятся? Современный читатель, хорошо знающий, что весь «патриотический» план Мазепы заключался в присоединении Украины к Польше
311


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
на условиях Гадячского договора, не без любопытства прочтет о мудром намерении гетмана не приставать ни к одной из сторон. Ссылаясь на свой продолжительный политический опыт, он считает за благо не воевать ни со шведами, ни с поляками, ни с русскими, но собрав собственное войско, быть готовыми отстаивать свою землю от всякого, кто на нее посягнет. Согласно «Истории Русов», такое войско у Мазепы существовало в момент вторжения Карла XII. Он будто бы стоял с ним на Десне, а свою главную квартиру учредил где то между Староду- бом и Новгород-Северским. Отсюда он и обратился будто бы к малороссам с воззванием.
Только полное незнакомство широкой читающей публики с событиями того времени вынуждает нас вкратце восстановить их истинную картину, необходимую для понимания степени ее искажения в «Истории Русов».
Поведение Мазепы накануне измены хорошо известно. Окончательное решение предать Петра созрело у него до вторжения Карла в Россию. Оно ускорено было письмом княгини Дольской и приложенным к нему письмом самого короля Станислава Лещинского, полученными 16 сентября 1707 г. Гетман уже тогда открыл свой замысел Орлику. Когда же Орлик обратил его внимание на возможность победы Петра, Мазепа воскликнул: «Или я дурак прежде времени отступать, пока не увижу крайней нужды, когда царь не будет в состоянии не только Украины, но и государства своего от потенции шведской' оборонить!» Верность царю он намерен был хранить до исхода поединка между Петром и Карлом. Выжидать результатов войны в бездействии — такова была тактика гетмана. Он меньше всего рассчитывал, что Украина станет театром военных действий и был ошеломлен известием о движении короля не на Москву по Смоленской дороге, как подсказывала военная логика, а на юг — в Малороссию. «Дьявол его сюда несет! Все мои интересы превратит и войска великороссийские за собою внутрь Украины впровадит». Мазепа, видимо, не знал, что марш короля, поставивший его в столь трудное положение, подсказан Карлу поляками, обнадежившими шведов казачьей помощью, т. е. в конечном счете вызван был изме¬
312


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
ной самого Мазепы. Совершить роковой шаг надлежало не в конце, а в самом начале кампании и в полной неизвестности ее исхода. А не совершить было невозможно: поляки успели многое разболтать, да могли и выдать тайну сношений с ними гетмана из чувства мести. Мазепе поэтому остался единственный путь — обманывать Петра до тех пор, пока не подойдут шведы, дабы открыто перейти к ним.
Когда царские генералы к осени 1708 г. сосредоточили свои войска у Стародуба, они послали приглашение и гетману явиться туда же с казаками. Мазепа притворился больным, жалуясь на «педокгричную и хирокгричную» болезнь, не позволявшую ему даже на коне сидеть. Притворство так хорошо удалось, что сам Меньшиков стал уговаривать Петра не настаивать на приезде старика, потому что «от педокгричной и хирокгричной приключилась ему апелепция». Меньшиков хотел только выяснить какие-то частные вопросы в беседе с гетманом для каковой цели: отправился к нему в Батурин.
У Мазепы тем временем шли совещания с его приближенными о посылке гонца к Карлу XII. Гетман пребывал в состоянии крайней нерешительности, чем вызывал немалое раздражение заговорщиков. После дебатов, даже ссор послан был с письмом к королю Быстрицкий — правитель Шептаковской волости. От встречи с Меньшиковым решено было всячески уклоняться. Послали к нему племянника Мазепы Войнаровского с уведомлением об отъезде гетмана в Борзну, где его ждет киевский архиерей для соборования, «понеже конечно при кончине своей жизни обретается». Меньшиков опечалился: «жаль такого хорошего человека». Но вместо того, чтобы вернуться назад, решил как можно скорее ехать в Борзну, чтобы застать гетмана в живых. Это повергло в ужас Войнаровского. Ночью он бежал, чтобы предупредить Мазепу. Тем временем в Борзну прискакал Быстрицкий с известием о приближении Карла. Король обещал быть у Мокшанской пристани 22 октября, но в этот день не явился, а 23-го прибежал Войнаровский, объявивший, что завтра к обеду приедет в Борзну Меньшиков для свидания с умирающим гетманом. Мазепа «порвался, как
313


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
вихрь», и немедленно помчался в Батурин, а ночью 24 октября был уже у шведов. Никакой штаб-квартиры «между Стародубом и Новгород-Северским» и никакой многочисленной армии на Десне не существовало. Боясь казаков и не доверяя им, Мазепа их попросту не собрал, предпочитая опираться на польских сердюков. Казачье войско пришлось собирать новому гетману — Скоропад- скому. «В здешней старшине, — доносил Петру Меньшиков, — кроме самых вышних, також и в подлом (простом) народе с нынешнего гетманского злого учинку никакого худа ни в ком не видать».
«Вооруженный нейтралитет» был позой, придуманной для Мазепы автором «Истории Русов». Еще большей фантастикой может считаться приписанное Мазепе утверждение, будто шведский и польский короли, по его настоянию, обещали не разорять Украины, а покровительствовать ей во время своего нашествия. Удалось, якобы, гетману добиться согласия на нейтралитет Украины в предстоящей войне и от единоверной православной России. При заключении мира Малороссия могла выступить как самостоятельное государство, каким она была до польского владычества — со своими князьями, с древними правами и привилегиями. По словам «воззвания», великие европейские державы — Франция и Германия — согласны гарантировать такой порядок вещей.
Самостийнические историки видят в этом воззвании свой идеал национальной независимости. «История Русов» была, по-видимому, главной виновницей того, что с этим идеалом связано имя Мазепы — самого непопулярного и самого не национального из гетманов. Однако, возложив на него столь важную историческую миссию, автор «Истории Русов» вынужден был и всю личность Мазепы представить в исключительно выгодном свете. Прежде всего он рисует его человеком религиозным, богобоязненным, создателем многих церквей. Мазепа и в самом деле выстроил их не мало, но, по словам Костомарова, дальше этих внешних знаков благочестия его религиозная жизнь не пошла. Во всяком случае, не из нее вытекало его поведение после измены, когда он, перебежав к Карлу, продолжал якобы соблюдать «нейтралитет», бо¬
314


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
ясь пролития крови единоверцев. В прошлом он этой крови не жалел, особенно крови своих разоблачителей, таких, как Кочубей и Искра, таких, как Палей, которого он упек в Сибирь, да и таких, как его прежний начальник и благодетель — гетман Самойлович. Есть основание думать, что служа при Дорошенке генеральным писарем, он не чужд был работорговли. По крайней мере, кошевой Серко перехватил его однажды по дороге в Константинополь, куда он вез в подарок султану от Дорошенко 14 левобережных казаков. Подметное письмо, найденное в Киеве в 1670 году, прямо утверждает, что Мазепа людей русских, православных продавал татарам и туркам. «История Ру сов» об всем этом, конечно, не упоминает. Только уклониться от объяснения хорошо всем известной казни Искры и Кочубея, открывших измену Мазепы, — не сочла возможным. Но тут она, нисколько не задумываясь, приписала эту казнь не Мазепе, а царю Петру. Гетман до самой смерти остался кротким, добродетельным господином, умирая, сжег даже ларец, в котором хранились списки его единомышленников, дабы не ввергнуть их в беду. Что никаких таких списков не могло существовать, ясно было не только историкам, но и современникам. Петр писал Апраксину: «Он не токмо с совету всех, но из пяти персон сие зло учинил». «История Русов», между тем, не прочь повернуть дело так, что он этого зла и не собирался учинять, что переход его на сторону Карла был вынужденным по причине поведения все того же глупого народа и казаков, не пожелавших соблюдать «нейтралитета» и видеть в шведах своих лучших друзей и освободителей, к чему призывал поддельный манифест Мазепы.
Чтобы покончить с темой Мазепы и с ее трактовкой в «Истории Русов», приведем выдержку из Костомарова, посвятившего Мазепе под конец своей жизни обширную монографию. Вот каким представляется ему это божество самостийников: «Гетман Мазепа как историческая личность не был представителем никакой национальной идеи. Это был эгоист в полном смысле этого слова. Поляк по воспитанию и приемам жизни, он перешел в Малороссию и там сделал себе карьеру, подделываясь к мос¬
315


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
ковским властям и отнюдь не останавливаясь ни перед какими безнравственными путями. Самое верное определение этой личности будет сказать, что это была воплощенная ложь. Он лгал перед всеми, всех обманывал — и поляков, и малороссиян, и царя, и Карла, всем готов был делать зло, как только представлялась ему возможность получить себе выгоду или вывернуться из опасности».
* * *
Не менее ярко и столь же неверно представлен в «Истории Ру сов» эпизод с полковником Полуботком — героем последней вспышки казачьего путчизма. Предательство Мазепы поставило перед Петром вопрос о реформе управления на Украине, которая служила бы гарантией не повторения измен и бунтов. Получив наглядный пример шатости старшины и полной преданности простого народа, Петр решился на то, на что не могли решиться предыдущие цари — смелее опираться на народ и лишить старшину захваченных ею прав бесконтрольного хозяйничанья в крае. Первым шагом к такому преобразованию было учреждение Малороссийской Коллегий — особого ведомства по управлению Малороссией, созданного в 1722 г. Состояла она из шести штаб-офицеров под председательством бригадира Вельяминова. Официально это был как бы совет при гетмане Скоропадском, но он имел право надзора за судьями и приема жалоб от населения на казачьи власти, даже на верховный войсковой' суд и войсковую канцелярию. Коллегия следила за всей входящей и исходящей перепиской канцелярии и осуществляла наблюдение за финансами.
В именном указе по поводу ее учреждения сказано, что «оная учинена не для чего иного, токмо для того, дабы малороссийский народ ни от кого, как неправедными судами, так и от старейшины налогами утесняем не был».
После измены и бегства Мазепы притеснение мелкого казачества и крестьян не только не ослабло, но приняло еще большие размеры. «Полковники обращали себе в подданство многих старинных казаков. Нежинский полковник в одной Верклеевской сотне поневолил более 50 человек, полтавский полковник Черняк закабалил це¬
316


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
лую Нехворощенскую сотню... переяславского полка бе- резинской сотни, баба Алексеиха Забеловна Дмитрящиха больше 70 человек казаков поневолила». Жалобы и челобитья простого народа рисуют знакомую по предыдущей главе картину беззастенчивого закабаления: «полковники казаков соседей своих по маетностям принуждают за дешевую цену продавать свои грунты, мельницы, леса и покосы». По жалобе казаков на нежинского полковника Журковского, гетман Скоропадский дал им универсалы, ограждавшие от дальнейших обид, но когда они с этими универсалами явились к полковнику, тот обобрал их, бил, посадил в тюрьму и держал до тех пор, пока они не дали письменного обязательства быть у него навеки в подданстве.
После рассылки по всей Украине печатного указа, объяснявшего задачи новой коллегии, старшина почувствовала, что ее управлению приходит конец, а когда увидела, что Петр не на шутку начинает выводить на чистую воду все ее дела о неправильно захваченных землях и несправедливо закрепощенных людях, она пришла в ужас. Но ее ждал еще один удар. Петр замыслил полное упразднение гетманства. Когда умер Скоропадский, новые гетманские выборы не были назначены. Царь велел исполнять обязанности гетмана черниговскому полковнику Павлу Полуботку, советуясь во всех делах с генеральной старшиной и с Малороссийской Коллегией. Не подлежит сомнению, что не умри Петр так рано, Скоропадский вошел бы в историю как последний украинский гетман. Но наступившая после смерти императора реакция и гибель многих его начинаний вызвали в числе прочих мероприятий реставрацию малороссийского гетманства. В 1727 году, по предложению того же Меньшикова, состоялись гетманские выборы и булава, лежавшая праздно пять лет, вручена была Данилу Апостолу — бывшему ма- зепинцу, ушедшему к Карлу XII, а потом снова перебежавшему к царю.
Эпизод с Полуботком разыгрался, согласно «Истории Русов», на почве введения малороссийской коллегией налогов. Сообщается об этих налогах таким тоном, будто они введены впервые. Автор, видимо, забыл, как он не¬
317


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
сколькими десятками страниц ранее поносил и проклинал Москву за взимание непосильных податей и поборов в Малороссии. Теперь оказалось, что до учреждения Мало- российской Коллегии, т. е. до 1722 г., никаких таких поборов и не было. Москва, действительно, ничего в свою пользу не получала, но Малороссийский народ платил очень тяжелые подати в гетманскую казну. В 1722 году все было оставлено по-прежнему: финансы Украины, как и прежде, оставались отделенными от общероссийских финансов, но произошло нечто небывалое дотоле — Малороссийская Коллегия обложила налогом привилегированный слой казачества — старшину. Это и дало повод к жалобам на податное бремя. Вина Полуботка заключалась якобы в том, что он вместе со старшиной выступил перед Сенатом с просьбой об избавлении казачьих чинов от обложения. Сенат, по словам «Истории Русов», внял и освободил, но Петр, вернувшись из персидского похода, восстановил налоги, а самого Полуботка с его приспешниками вызвал в Петербург.
Когда они предстали перед царем и снова просили об избавлении от тягот и о возвращении старых привилегий, Петр, по внушению Меньшикова, назвал их будто бы изменниками и «повелел истязать и судить Тайной Канцелярии». Тайная Канцелярия после пыток раскаленным железом осудила всех на пожизненное тюремное заключение с конфискацией всего имущества. Услышав такой приговор, Полуботок, по словам «Истории Русов», произнес перед царем смелую речь, обличая беззаконность его поступка и несправедливость кары, постигшей старшину. Он не только напомнил царю о невыносимых податях, покорно выплачиваемых населением, но о строительстве крепостей, о рытье каналов и осушении болот, где гибнут тысячи малороссов от голода и усталости, напомнил о нарушении царскими чиновниками стародавних прав и обычаев малороссийских, о ненависти царских фаворитов, безжалостных врагов Украины, правящих ею на манер азиатских тиранов. «Я знаю, что нас ожидают цепи и мрак тюрьмы, где нас уморят голодом и лишениями, по московскому обычаю, но пока я жив, я скажу тебе всю правду, государь».
318


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
После столь эффектной речи дается мелодраматическое описание смерти Полуботка в Петропавловской крепости, куда к нему якобы пришел Петр Великий, чтобы попросить прощения. Полуботок не простил его и, умирая, произнес еще одну блестящую речь: «За неповинные страдания мои и моих земляков будем судиться у нелице- приятнаго судьи, Бога нашего: скоро станем перед ним и он разсудит Петра и Павла».
Эти Речи Полуботка, сохраненные нам «Историей Ру- сов», пользовались необычайным успехом среди фрондирующей казачьей старшины, расходясь по рукам во множестве списков. Кроме «Истории Ру сов» они попали в «Les annales de la Petite Russie» Бенуа Шерера, вышедшие в Париже в 1788 г. Кроме того, портрет Полуботка с выгравированной под ним цитатой из его Речи висел чуть не в каждом полковничьем и сотницком доме. По мнению позднейших исследователей, изображен был на нем не Павел, а его отец Леонтий Полуботок, но это нисколько не мешало почитанию черниговского полковника, причисленного к лику национальных героев.
Надо ли говорить о том, что история Полуботка, как все аналогичные эпизоды, изложена «Историей Ру сов» в самом превратном виде, а Речи его сочинены?
Подложность их давно не вызывала сомнений, даже у самостийников. Один из них, Александр Оглоблин, признал это недавно совершенно открыто.
* * *
При спокойном рассмотрении в свете документального материала, какой мы находим у таких историков, как
С.М. Соловьев, Н.И. Костомаров, А.М. Лазаревский, дело Полуботка и самая личность его выступают в совсем ином виде. Не бескорыстный патриотизм, а печать все того же казачьего хищничества лежит на них.
Конфликт «местоблюстителя» гетманских клейнодов с Малороссийской Коллегией был вызван не одним лишь обложением податями правящего сословия, но рассылкой по полкам универсалов, предоставлявших право простым казакам подавать в коллегию жалобы на притеснения со стороны старшины.
319


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Мы уже видели, как в течение полустолетия старшина ожесточенно боролась против такого права. Она старалась всеми силами изолировать простое казачество от царской администрации, она хотела быть его высшим и последним начальством. А теперь позволено было не только казакам жаловаться на своих полковников и сотников, но и крестьянам на помещиков. Крестьяне воспрянули духом, стали вести себя более независимо, а кое-где и побили помещиков. Жертвой таких расправ сделался один из казачьих магнатов, известный Забела. Тогда По- луботок с своими товарищами решился на открытое нарушение царского приказа. А приказ запрещал кому бы то ни было издавать универсалы без согласия Малороссийской Коллегии. Превысив власть, Полуботок вкупе со старшиной выпустил универсал, направленный против Малороссийской Коллегии и требовавший от крестьян повиновения своим помещикам. Петр усмотрел в этом рецидив старой казачьей крамолы и вызвал Полуботка с его приближенными в Петербург для объяснения. Прослышав об этом, стародубские и любецкие поселенцы послали туда своих челобитчиков с жалобами на старшину и с просьбой заменить казачий суд имперским. Полуботок с товарищами объявили это посольство фальшивым, подстроенным Малороссийской Коллегией. Петру, видимо, давно надоело положение, при котором обо всяком нестроении в Малой России невозможно было иметь яс-„ ного представления. Обнаруживался ли факт растущей безлошадности среди казаков, гетман объяснял это поставкой подвод проезжим великороссам, а сами казаки — работами, которыми утесняют их полковники; оказывалось ли, что в некоторых городах ратуши «стали пусты», гетман винил в этом генералов и офицеров, расквартированные в данных городах и требовавших себе на кухни всяких запасов, а жители доносили, что хотя ратуши, действительно, снабжают войска продовольствием, но для этой цели с народа идут поборы на ратуши, а беда лишь в том, что поборы значительно превышают то, что требуется для прокорма гарнизонов, потому что «тем корыстуются полковники, сотники, атаманы и войты».
320


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
В случае с Полуботком царь решил добиться более объективной информации о положении на Украине, он отправил туда Румянцева — доверенное лицо — с целью опроса населения. Полуботок с товарищами, крайне заинтригованные наказом, данным царскому посланному, решились на подкуп подьячих сенатской канцелярии с целью выведать содержание секретной инструкции. Когда это удалось, они отправили в нужные места ходоков, снабженных тоже инструкцией, предупреждавшей и указывавшей что делать, как отвечать на вопросы Румянцева, какие сведения давать, а каких не давать. Посланы были распоряжения о сожжении документов. У самого Полуботка в доме служанка Марья сожгла какие то бумаги, а палачу, состоявшему в ведении гетмана, приказано было эту Марью убить, да и еще кое-кого, чьих доносов и показаний опасались. Полковникам и сотникам приказывалось спешно помириться с обиженными ими людьми и даже ублажить их, чем можно. Сыну Полуботка Андрею приказывалось призвать сотника любецкого и заверить его в полном удовлетворении, которое будет дано людям его сотни, лишь бы они, да и сам сотник, не жаловались Румянцеву на Полуботка. Велено писать жалобы на россиян, на их бесчинства, на тяготы от постоя войск. От своих людей, находившихся в казачьих отрядах, стоявших при границе на реке Коломаке, удалось добиться составления петиции на царское имя с жалобами на притеснения великорусского начальства, его несправедливости и незаконные поборы. Все было сделано, чтобы парализовать работу Румянцева и сбить его планы. Тем не менее, многое ему удалось узнать, а главное — убедиться в страшном недовольстве народа казачьим режимом. Еще до получения от него донесений, Петр узнал о проделках Полуботка, о подкупе подьячих и приказал учинить следствие. Все бумаги арестованных попали в руки властей, благодаря чему вскрылась не только картина их происков, но и многие беззакония на Украине, которые хотели скрыть.
Ни одному из перечисленных выше авторов, просматривавших исторический материл, связанный с этим эпизодом, не попадалось сведений о пытках каленым желе¬
321


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
зом, да и вообще о каких-либо пытках. Не найдено намека и на знаменитые речи Полуботка. Странно было бы и предполагать, чтобы крепостник, ненавидимый собственным народом, мог морально торжествовать над царем, державшим в руках многочисленные свидетельства народного недовольства старшиной и всеобщего требования упразднить ненавистные старшинские порядки. Судя по сохранившимся известиям о том, что Полуботку были показаны все эти материалы, можно заключить об обратной картине: не он укорял царя, а царь обличал его самого. Власти располагали документальными данными о его личных злоупотреблениях — скупке казацких земель, незаконном закрепощении во время управления черниговским полком.
Сам Полуботок, не дождавшись конца следствия, умер в крепости осенью 1724 года. Единомышленники его, Са- вич и Черныш, просидели еще около 2 лет и освобождены при Екатерине I по ходатайству «врага Украины» кн. Меньшикова.
Дело Полуботка означает переломный момент в судьбе казачьей старшины. Она ясно стала понимать, что эпоха ее хозяйничанья в Малороссии кончилась, что царь, раздраженный бесконечными путчами и изменами, решился прибегнуть к вернейшему средству ее обуздания — поднять на нее постоянно кипевшую ярость народа. Боязнь все потерять была, по-видимому, настолько сильна, что украинская аристократия перестает держаться за старинные казачьи права и все силы употребляет на удержание накопленных реальных выгод и ценностей. Она вступает на путь быстрого превращения в российское дворянство. История полна метаморфоз и перевоплощений; и это не первый случай, что насильническая буйная стихия становится с течением времени своей полной противоположностью. Отбросив прежние казачьи иллюзии, степная вольница вступила на путь имперского строительства Малороссии и всей России. Из нее вышли великолепные государственные, военные и церковные деятели, множество ученых, писателей, да едва ли не вся та интеллигенция, которая вместе с петербургской и московской создала культуру мирового значения.
322


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
Такое превращение облегчено было смертью Петра. Петр не шибко жаловал и великорусское дворянство. Бывали минуты, когда он задумывался над его упразднением. Безусловно, между великорусским и малорусским шляхетством образовалась некая общность судьбы и общность интересов. Поэтому восстановление гетманства в 1727 г. и упразднение Малороссийской Коллегии надо рассматривать не иначе, как в связи с приходом к власти дворянства, открывшего после кончины Петра эру своего процветания. Характерно, что бригадира Вельяминова, главу Малороссийской Коллегии, привлекли к ответственности за какие то «злоупотребления». Не в злоупотреблениях было дело, а в том, чтобы уничтожить петровскую политику, потворствовавшую крестьянину в ущерб помещику. Российское дворянство помогло малороссийскому избавиться от этой грозной опасности, а малороссийское, в свою очередь, поняв ее, совершило быстрый «спуск на тормозах», отказавшись от прежнего казачьего обличья и казачьего самоуправления. Гетманство Данилы Апостола, а потом Кирилла Разумовского создано было как бы для того, чтобы облегчить эту эволюцию. Но и тут украинских помещиков не покидала строгая расчетливость. Они до самого воцарения Петра III туго шли на «превращение». Причина заключалась в неравенстве прав. Как ни прибеднялось, ни хныкало малороссийское шляхетство, постоянно твердившее о каких-то «оковах», оно пользовалось гораздо большими вольностями и льготами в смысле государственной службы, чем его великорусские собратья. В этом отношении оно стояло ближе к польскому панству. Сливаться с великорусским благородным сословием на основе его строгой и неукоснительной службы государству ему не очень хотелось. Только когда Петр III и Екатерина своими знаменитыми грамотами освободили российское дворянство от обязанности служить, сохранив за ним в то же время все права и блага помещичьего сословия — у малороссов отпали всякие причины к обособлению. С этих пор они идут быстро на полную ассимиляцию. Впоследствии А. Чепа — один из приятелей В. Полетики и, по-ви- димому, инспиратор «Истории Русов», снабжавший ее автора необходимыми материалами и точками зрения, —
323


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
писал своему другу: пока «права дворян русских были ограничены до 1762 г., то малороссийское шляхетство почло за лучшее быть в оковах, чем согласиться на новые законы. Но когда поступили с ними по разуму и издан указ государя императора Петра III о вольностях дворян (1762 г.) и высочайшая грамота о дворянстве (1787), когда эти две эпохи поровняли русских дворян в преимуществах с малороссийским шляхетством, тогда малороссийские начали смело вступать в российскую службу, скинули татарские и польские платья, начали говорить, петь и плясать по-русски».
* * *
«История Ру сов» известна была сначала под именем «Летописи Конисскаго», но уже в середине XIX века начали приходить к заключению о неправдоподобности участия Могилевского архиепископа в ее составлении. Автора стали усматривать в том самом Григории Полетике, которому, по утверждению Бодянского, Конисский вручил летопись. Григорий Полетика родился в 1725 году, в семье одного из казацких старшин, следовательно, хорошо помнил время усиленного закрепощения крестьянства и, одновременно, неприязнь к Петру за ущемление им старшинского произвола. Человек суровый, холодный, беспощадный в обращении с подчиненными, как его характеризует один из самостийнических историков, он был ревностным сторонником насаждения крепостного права на Украине и глашатаем исключительного господствующего положения казачьего дворянства. Его перу принадлежат две записки, развивающие эту идею.
Естественно, он стал центром притяжения ему подобных; вокруг него собрался тот кружок, из которого вышла «История Русов». Сын его Василий, подобно отцу, принимал близко к сердцу интересы своего сословия и составил «Записку о начале, происхождении и достоинстве малороссийского дворянства». Высказано мнение, что он, а не отец его — истинный автор «Истории Русов».
Вопрос об авторстве занимает нас меньше, чем другой; почему в конце XVIII — в начале XIX веков все еще существовали люди, недовольные имперским правительст¬
324


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
вом и облекавшие свое недовольство в старинные казачьи формы? Казалось бы, запорожская вольница добилась всего, о чем мечтала — богатства, власти, земель, крепостных крестьян. Чем могли питаться теперь ее антирусские настроения? Для подавляющего большинства прежней старшины — ничем.
Мы знаем, что оно прекратило всякую фронду и стало оплотом самодержавия наряду с великорусским дворянством. Но осталась кучка не до конца «устроенных». Чтобы понять ее недовольство, надо пристальнее присмотреться к «Истории Ру сов» с ее навязчивой идеей шляхетства-казачества. Это главная тема и политический нерв произведения.
«Шляхетство, по примеру всех народов и держав, естественным образом составлялось из заслуженных и отличных в земле пород и всегда оно в Руси именовалось рыцарством, заключающим в себе бояр, происшедших из княжеских фамилий, урядников по выборам и простых воинов, называемых казаками по породе, кои производят из себя все чины выборами и их по прошествии урядов возвращая в прежнее звание, составляли одно рыцарское сословие, искони тако самым их статутовым правом утверждаемое, и они имели вечистою собственностью своею од не земли с угодьями, а поспольством владели по правам и рангам и повинность посполитых была установлена правами. А владевшие ими в отношении власти их над поспольством считались и назывались отчичами или вотчинниками, от слова и власти взятых по древним патрициям, то есть отцам народным, управлявшим первоначальными семействами и обществами народными, с кротостью и характером отеческими. Духовенство, выходя из рыцарства по избрании достойных, отделялось только на службу Божию, а по земству имело одно с ними право». Автор с возмущением отвергает мнение, будто казаки судились по каким-то собственным специально для них изданным законам, а не по обычному шляхетскому праву, «по статутовым артикулам для шляхетства узаконенным».
Судя по тому, как часто, кстати и некстати, подчеркивается их рыцарское достоинство, к каким изощренным
325


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
приемам фальши прибегает автор, чтобы утвердить за ними шляхетские права, можно заключить о болезненной чувствительности этого пункта. Весь тон повествования похож на страстный ответ кому-то, кто оспаривает казачье дворянство. Перед нами драма той части потомков Кошек, Подков, Гамалиев, которая успела добиться всего, кроме прав благородного сословия.
Не было, кажется, случая, чтобы имперское правительство лишало малороссийского помещика земель и крестьянских душ только за то, что он не дворянин; помещики продолжали владеть де факто теми и другими, но сами отлично знали, что это противозаконно. Страдало их самолюбие и от таких «мелочей», как недопущение, на первых порах, в Шляхетный кадетский корпус (открытый в 1731 г.) детей малороссов, «поелику-де в Малой России нет дворян». Казачество так быстро сделало помещичью карьеру, что не успело еще изгладиться из памяти его происхождение. Граф Румянцев в письмах к Екатерине II рассказывает, что при выборах в Комиссию по составлению Нового Уложения редкое собрание обходилось без саморазоблачений; всегда кого-нибудь собственные же соседи публично уличали в отсутствии у него дворянского звания. Тогда обиженный вставал и начинал перечислять всех крупных вельмож — своих земляков, ведущих род либо «от мещан», либо «от жидов». Царское правительство смотрело на это сквозь пальцы, оно неуклонно вело политику превращения мутных самочинных «аграриев» в российских дворян. Те же выборы в екатерининскую комиссию 1767 г., проводившиеся в Малороссии по сословному принципу, как во всей России, означали фактическое признание тамошних помещиков за дворян. Со времен царя Алексея Михайловича началась практика выдачи всевозможных грамот, закреплявших за панами в вечное потомственное владение земель и угодий. Совершенно ясное узаконение малорусского дворянства произведено распространением на Малороссию (в 1782 г.) закона о губерниях и уравнением крестьян и помещиков обеих частей государства по указу 1783 г. Наконец, через два года явилась Жалованная Грамота Рос¬
326


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
сийскому Дворянству, относившаяся в одинаковой мере как к великоруссам, так и малоруссам.
Но одно дело — общее законодательство, а другое — бюрократическая практика. В скрипучей машине необъятной империи колеса вертелись не всегда гладко. На Украине оказалось столько оттенков и категорий панства, что их трудно было перевести на всероссийскую скалу.
Продолжал также действовать род государственного преступления, учиненного Богданом Хмельницким, который, получив согласие царя на небывало высокую цифру казачьего реестра в 60.000 человек, так и не составил этого реестра. Когда заходила речь о жаловании казаками, и московское правительство требовало списки, их не оказывалось. Никто не знал, сколько в Малороссии казаков, и неизвестно было, кто казак, а кто мужик. Вопрос этот решался обычно по личному усмотрению старшины.
Дворянское звание закрепляли сначала за чинами войскового уряда, что было довольно просто, тем более, что большинству этих тузов шляхетство давно было пожаловано либо польским королями, либо царями московскими. Сравнительно легко справились с полковой аристократией, приравняв полковников к бригадирам, полковых есаулов, хорунжих и писарей — к ротмистрам, сотников — к поручикам и т. д. Но оставалось много званий, которых табель о рангах не предвидела и не вмещала. С ними были вечные недоразумения, усугубленные деятельностью малороссийских депутатских дворянских собраний. Призванные разбирать права своей страждущей братии, они, по словам А.Я. Ефименко, «завели чуть что не открытую торговлю дворянскими правами и дипломами».
Все это способствовало недовольству и популярности того «учения», согласно которому казацким потомкам вовсе не нужно доказывать свое шляхетство, поскольку казачество извеку было шляхетским сословием.
До какой степени проблема «прав» тревожила умы и какой климат создавала она на Украине, можно судить по тому, что еще в шестидесятых годах XVIII века южное дворянство в массе своей не могло предъявить никаких документов в подтверждение своего «благородного»
327


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
происхождения: объясняли это гибелью семейных архивов во время смут и войн. Однако лет через пятнадцать-двадцать, ко времени возникновения комиссии о разборе дворянских прав в Малороссии до ста тысяч дворян явилось с превосходными документами и с пышными родословными.
Оказалось, что Скоропадские, например, происходят от некоего «референдария над тогобочной Украиной», Раславцы — от польских магнатов Ходкевичей, Карнови- чи — от венгерских дворян, Кочубеи — от татарского мурзы, Афендики — от молдавского бурколаба, Капнисты — от мифического венецианского графа Капниссы, жившего на острове Занте. Появились самые фантастические гербы. Весь Бердичев трудился над изготовлением бумаг и грамот для потомков сечевых молодцов. Поддельность их гербов и генеалогий была настолько общеизвестна, что появились сатирические поэмы вроде: «Доказательства Хама Данилея Куксы потомственны».
Да вже ж наши дворяне гербы посилають,
А що я був дворянин, то-того й не знають.
Этот дворянин, еще недавно косивший, молотивший, жавший и лишь в последнее время «трохи як роз- живсь» — сочинил себе тоже герб:
Вон у мене герб який В деревянем цвити Ще ни в кого не було В Остерском повити.
Лопата написана Держал ом у гору,
Побачивши скаже всяк,
Що воно без спору.
У середини грабли,
Выла и сокира,
Якими було роблю,
Хоть якая сквира.
В таком же духе написано прошение пана депутата Плещинского, который просит его уволить от обязанностей выборной своей службы по той причине, что он «посвятил всю свою жизнь шинковому промыслу».
328


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
Когда до Герольдии дошли сведения о злоупотреблениях на почве «посилания» гербов, она стала придирчивой и затруднила доступ в дворянство тем, кто еще не успел попасть туда. Особенные строгости начались с 1790 года.
В этот трудный для известной части малороссийского шляхетства период, когда оно втайне раздражено было против имперского правительства, возник рецидив казачьих настроений, вылившийся в сочинении фантастической «Истории Русов».
Все, чем казачество оправдывало свои измены и «замятии», свою ненависть к Москве, оказалось собранным здесь в назидание потомству. И мы знаем, что «потомство» возвело эту запорожскую политическую мудрость в символ веры. Стоит разговориться с любым самостийником, как сразу обнаруживается, что багаж его «национальной» идеологии состоит из басен «Истории Русов», из возмущений «проклятой» Екатериной II, которая «за- чипала крюками за ребра и вишала на шибеници наших украинських казакив». Казачья идеология сделана национальной украинской идеологией. В противоположность европейским и американским сепаратизмам, развивавшимся чаще всего под знаком религиозных и расовых отличий либо социально-экономических противоречий, украинский не может основываться ни на одном из этих принципов. Казачество подсказало ему аргумент от истории, сочинив самостийническую схему украинского прошлого, построенного сплошь на лжи, подделках, на противоречиях с фактами и документами. И это объявлено ныне «шедевром украинской историографии».
«Возрождение»
Для первой половины XIX века констатировано полное затухание казачьего автономизма, что вполне понятно, если принять во внимание исчезновение самого казачества. Помимо горсти фрондеров типа Полетики, державшихся трусливо и ворчавших ничуть не грознее членов московского Аглицкаго клуба, никакого политического национализма на Украине в то время не существовало.
329


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
По словам Грушевского, уже со времен Петра Великого началось стирание граней в культурном облике малорус- сов и великоруссов. Образованные украинские силы, особенно духовенство, широко были привлечены к строительству Российской Империи. «Великорусский язык входит в широкое употребление не только в сношениях с российскими властями, но влияет и на язык внутреннего украинского делопроизводства, входит и в частную жизнь, и в литературу Украины».
Этот «великорусский» язык был, разумеется, тем общероссийским языком, в выработке которого малоруссы приняли одинаковое, если не большее, участие вместе с великоруссами. Именуя его великорусским, Грушевский делает вид, будто он, как нечто чуждое, принесен извне государственным порядком, хотя ни фактов насильственного его внедрения не приводит, ни открытого утверждения в этом смысле не позволяет себе. «По мере того, — говорит он, — как культурная жизнь обновленной России понемногу растет, с середины XVIII века великорусский язык и культура овладевают все сильнее и глубже украинским обществом. Украинцы пишут по великорусски, принимают участие в великорусской литературе, и много их становится даже в первые ряды нового великорусского литературного движения, занимают в нем выдающееся и почетное положение».
Процесс слияния малороссийского шляхетства с великорусским шел так быстро, что окончательное упразднение гетманства при Екатерине не вызвало никакого сожаления. Все прочие перемены встречены столь же легко, даже с сочувствием. Если небольшая кучка продолжала твердить о прежних «правах», то очень скоро «желание к чинам, а особливо к жалованию» взяло верх над «умона- чертаниями старых времен». Как только разрешился в благоприятную сторону вопрос о проверке дворянского звания, южнорусское шляхетство окончательно сливается с северным и становится фактором общероссийской жизни. Забвение недавнего автономистского прошлого было так велико, что, по словам того же Грушевского, «созидание национальной жизни» пришлось начинать «заново на пустом месте».
330


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
Все, что подходило под понятие национальной жизни на Украине в первой половине XIX столетия, представлено было любителями народной поэзии и собирателями фольклора, добрая половина которых состояла из «кацапов» вроде Вадима Пассека, И. И. Срезневского, А. Павловского. Даже Н.И. Костомаров до двадцатилетнего возраста не знал, великорусе он или малорусе.
Что же до природных украинцев — М.А. Максимовича, А.Л. Метелинского, И.П. Котляревского, Е.П. Гребенки, то они не только не противопоставляли украинизма руссизму, но всячески подчеркивали свою общероссийскую природу, нисколько не мешавшую им быть украинцами. «Скажу вам, что я сам не знаю, какова у меня душа, хохлацкая или русская. Знаю только то, что никак бы не дал преимущества ни малороссиянину перед русским, ни русскому перед малороссиянином. Обе природы щедро одарены Богом и, как нарочно, каждая из них порознь заключает в себе то, чего нет в другой».
Эти слова Гоголя могут считаться выражающими настроения подавляющего числа тогдашних малороссийских патриотов. Весь их патриотизм заключался в простой, естественной, лишенной какой бы то ни было политической окраски любви к своему краю, к его природе, этнографии, к народной поэзии, к песням и танцам. Сама деятельность их заключалась в собирании этих песен и сказок, в изучении языка и быта, в сочинении собственных стихов и повестей на этом языке. «Наступило, кажется, то время, когда познают истинную цену народности, — писал Максимович в предисловии к своему сборнику малороссийских песен, — начинает уже сбываться желание: да создастся поэзия истинно русская».
Этот человек, любивший Украину, никогда не забывал, что она — русская земля. «Уроженец южной Киевской Руси, где земля и небо моих предков, я преимущественно ей принадлежал и принадлежу доныне, посвящая преимущественно ей и мою умственную деятельность. Но с тем вместе, возмужавший в Москве, я также любил, изучал и северную московскую Русь, как родную сестру нашей киевской Руси, как вторую половину одной и той же святой Владимировой Руси, чувствуя и сознавая, что
331


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
как их бытие, так и уразумение их одной без другой, недостаточны, односторонни».
Слова эти, сказанные в ответ на приветствия по случаю 50-летия его литературной деятельности в 1871 г., как нельзя лучше характеризуют всю жизнь Максимовича и все его ученые труды. Его филологические и исторические работы, журналы «Киевлянин» и «Украинец», издававшиеся им в 40—60 годах, встречались всегда одинаково благожелательно как русским, так и малороссийским обществом. Когда основался киевский университет св. Владимира, Максимович, в то время совсем еще молодой профессор ботаники в Москве, назначается его ректором.
Пост был чрезвычайно ответственный. Правительство Николая I ставило задачей киевскому университету противодействие польскому влиянию в крае. Это были те времена, когда среди поляков господствовала точка зрения, выраженная Владиславом Мицкевичем — сыном поэта, согласно которой спрашивать киевлян, хотят ли они жить с Польшей, все равно, что «demander aux habitans de Moscou et de Tver, s’ils sont Russes». К тому же и профессура нового университета состояла на первых порах преимущественно из поляков.
Максимович блестяще справился со своей задачей. Установив наилучшие отношения со своими коллегами поляками, он в то же время противопоставил их культурному влиянию свое собственное — русское. Сам гр. С.С. Уваров — министр народного просвещения — был в восторге. Однажды в 1837 г. он совершенно неожиданно приехал в Киев и сразу отправился в Университет. Там в это время происходил акт, на котором Максимович читал речь «Об участии и значении Киева в общей жизни России». Уваров так был захвачен этой речью, что едва дал оратору закончить ее, бросившись к нему с горячим рукопожатием. Эпизод этот — лучшее свидетельство того, какой национальной жизнью жил этот выдающийся украинец того времени.
Таков же примерно был Амвросий Метелинский (1814—1869) — профессор харьковского и киевского университетов, восторженный романтик и идеалист, страст¬
332


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
ный собиратель народной поэзии. В предисловии к своему сборнику южно-русских песен, выпущенному в Киеве в 1854 г., он писал все в том же духе единства русского народа и русской культуры: «Я утешился и одушевился мыслью, что всякое наречие или отрасль языка русского, всякое слово и памятник слова есть необходимая часть великого целого, законное достояние всего русского народа, и что изучение и разъяснение их есть начало его общего самопознания, источник его словесного богатства, основание славы и самоуважения, несомненный признак кровного единства и залог святой братской любви между его единоверными и единокровными сынами и племенами».
Русское столичное общество не только не враждебно относилось к малороссийскому языку и произведениям на этом языке, но любило их и поощряло как интересное культурное явление. Центрами новой украинской словесности в XIX веке были не столько Киев и Полтава, сколько Петербург и Москва. Первая «Грамматика мало- российского наречия», составленная великоруссом А. Павловским, вышла в СПб в 1818 году. В предисловии автор объясняет предпринятый им труд желанием «положить на бумагу одну слабую тень исчезающего наречия сего близкого по соседству со мною народа, сих любезных моих соотчичей, сих от единые со мною отрасли происходящих моих собратьев».
Первый сборник старинных малороссийских песен, составленный кн. М.А. Цертелевым, издан в 1812 году в Петербурге. Следующие за ним «Малороссийския песни», собранные М.А. Максимовичем, напечатаны в Москве в 1827 г. В 1834 году там же вышло второе их издание. В Петербурге печатались Котляревский, Гребенка, Шевченко. Когда Н.В. Гоголь прибыл в Петербург, он и в мыслях не держал каких бы то ни было украинских сюжетов — сидел над «Гансом Кюхельгартеном» и намеревался идти дорогой тогдашней литературной моды. Но вот, через несколько времени пишет он матери, чтобы та прислала ему пьесы отца. «Здесь всех так занимает все малороссийское, что я постараюсь попробовать поставить их на театре». Живя в Нежине, он не интересовался Ма¬
333


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
лороссией, а попав в москальский Петербург стал засыпать родных письмами с просьбой прислать подробное описание малороссийского быта. В Петербурге поэтов, писавших по-украински, пригревали, печатали, выводили в люди и создавали им популярность. Личная и литературная судьба Шевченко — лучший тому пример. «Пока польское восстание не встревожило умов и сердец на Руси, — писал Н.И. Костомаров, — идея двух русских народностей не представлялась в зловещем виде, и самое стремление к развитию малороссийского языка и литературы не только никого не пугало призраком разложения государства, но и самими великороссами принималось с братской любовью».
* * *
Говоря о «национальной жизни», Грушевский имел в виду не таких людей, как Метелинский и Максимович, и не любовь к народу и к народной поэзии. Национальные его устои связаны с радами, бунчуками, с враждой к Московщине. Но если этот национализм пришлось создавать «заново, на пустом месте», то каким чудотворным словом поднят был из гроба Лазарь казачьего сепаратизма? Штампованная марксистская теория без труда отвечает на этот вопрос: развитие капитализма, нарождение буржуазии, борьба за рынки.
Кого сейчас способно удовлетворить такое объяснение? Не говоря уже о внутреннем банкротстве самой” теории, не существует, сколько нам известно, ни одной серьезной попытки приложения ее к изучению капиталистического развития на Украине в XIX в. Капитализма собственно-украинского, отличного от общероссийского, невозможно обнаружить, до такой степени они слиты друг с другом. А о борьбе за «внутренний рынок», смешно говорить при виде украинских богачей, сидевших в Москве и в Петербурге, как у себя дома.
Не экономикой, не хозяйственными интересами и потребностями объясняется возрождение казачьего автоно- мизма после полувекового мертвого периода. Пошел он не от цифр ярмарочной торговли, а от книги, от литературного наследства.
334


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
Существует марокканская легенда, согласно которой все мужское еврейское население было истреблено однажды арабами. Тогда жены убитых попросили позволения посетить могилы мужей. Им это было разрешено. Посидев на кладбище, они забеременели от покойников и таким путем продолжили еврейскую народность в Марокко.
Украинский национализм XIX века также получил жизнь не от живого, а от мертвого — от кобзарских «дум», легенд, летописей и, прежде всего, — от «Истории Русов».
Это не единственный случай. Существовало лет сто тому назад новокельтское движение, поставившее целью возродить кельтский мир в составе Ирландии, Шотландии, Уэльса и французской Бретани. Стимулом были древняя поэзия и предания. Но рожденное не жизнью, а воображением движение это дальше некоторого литературного оживления, филологических и археологических изысканий не пошло.
Не получилось бы никаких всходов и на почве увлечения казачьей словесностью, если бы садовник-история не совершила прививку этой, отрезанной от павшего дерева ветки, к растению, имевшему корни в почве XIX века.
Казачья идеология привилась к древу российской революции и только от него получила истинную жизнь.
То, что самостийники называют своим «национальным возрождением», было не чем иным, как революционным движением, одетым в казацкие шаровары. Это замечено современниками. М.Н. Катков в 1863 г. писал: «Года два или три тому назад вдруг почему-то разыгралось украи- нофильство. Оно пошло параллельно со всеми другими отрицательными направлениями, которые вдруг овладели нашей литературой, нашей молодежью, нашим прогрессивным чиновничеством и разными бродячими элементами нашего общества». Украинофильство XIX века, действительно, представляет причудливую амальгаму настроений и чаяний эпохи гетманщины с революционными программами тогдашней интеллигенции.
Ни Гоголь, ни Максимович, ни один из прочих малороссов, чуждых революционной закваски, не прельстился
335


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
«Историей Русов», тогда как в сердцах революционеров и либералов она нашла отклик. И еще любопытнее: самый горячий и самый ранний отклик последовал со стороны не украинцев, а великороссов. М.П. Драгоманов впоследствии с некоторой горечью отмечал, что «первая попытка в поэзии связать европейский либерализм с украинскими историческими традициями была предпринята не украинцами, а великоруссом Рылеевым».
* * *
Кондратий Федорович Рылеев — «неистовый Виссарион» декабристского движения — был из тех одержимых, которые пьянели от слов «свобода» и «подвиг». Они их чтили независимо от контекста. Отсюда пестрота воспетых Рылеевым героев: Владимир Святой, Михаил Тверской, Ермак, Сусанин, Петр Великий, Волынский, Арта- мон Матвеев, Царевич Алексей. Всех деятелей русской истории, которых летопись или молва объявили пострадавшими за «правду», за родину, за высокий идеал, он награждал поэмами и «думами».
Берясь за исторические сюжеты, он никогда с ними не знакомился сколько-нибудь обстоятельно, доверял первой попавшейся книге или просто басне. Не трудно представить, каким кладом оказались для него «История Русов» и казачьи летописи, где что ни имя, то герой, что ни измена, то непременно борьба за вольность, за «права».
Пусть гремящей, быстрой славой Разнесет везде молва,
Что мечом в битве кровавой Приобрел казак права!
Едва ли не большее число его «дум» посвящено украинскому казачеству: Наливайко, Богдан Хмельницкий, Мазепа, Войнаровский — все они борцы за свой край, готовые жертвовать за него кровью.
Чтоб Малороссии родной,
Чтоб только русскому народу Вновь возвратить его свободу.
336


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
Грехи татар, грехи жидов,
Отступничество униатов,
Все преступления сарматов Я на душу принять готов.
Так говорит Наливайко в «Исповеди». Ему же вложены в уста ставшие знаменитыми стихи:
Известно мне: погибель ждет Того, кто первый восстает На притеснителей народа.
Судьба меня уж обрекла,
Но где скажи, когда была Без жертв искуплена свобода?
Не менее благородные и возвышенные чувства звучат в «Войнаровском», где измена Мазепы рассматривается, как «борьба свободы с самовластьем».
Войнаровский, такой же карьерист и стяжатель, как его дядюшка Мазепа, представлен пылким энтузиастом свободы, ринувшимся на ее защиту.
Так мы, свои разрушив цепи,
На глас свободы и вождей,
Ниспровергая все препоны,
Помчались защищать законы Среди отеческих степей.
Нигде больше, ни в русской, ни в украинской литературе образ Малороссии и казачьих предводителей не овеян такой романтикой высокого подвига, как в поэмах и «думах» Рылеева. «Думы и поэмы великорусса Рылеева, — замечает Драгоманов, — сеяли в целой России и в Украине не одни либеральные идеи, но, бесспорно, поднимали на Украине и национальное чувство. Еще в 50-х годах, я помню, “Войнаровский” и “Исповедь Наливайки” переписывались в наших тайных тетрадях рядом с произведениями Шевченко и читались с одинаковым жаром».
Шевченко шел по тропе, проложенной Рылеевым, и был его прямым учеником. Даже русофобия, которой насыщена его поэзия, — не оригинальна, она встречается у
337


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Рылеева. Это те стихи в «Войнаровском», что посвящены жене его, казачке, стоически переносящей выпавшие на ее долю невзгоды.
Ея тоски не зрел москаль,
Она ни разу и случайно Врага страны своей родной Порадовать не захотела Ни тихим вздохом, ни слезой.
Она могла, она умела Гражданкой и супругой быть.
Если не считать небольшой группы казакоманов типа Полетики, то не только в простом народе, но и в образованном малороссийском обществе времен Рылеева редко встречались люди, способные назвать москаля «врагом страны своей родной». Не трудно отсюда заключить о роли поэм «великорусса Рылеева». Облаченный им в римскую тогу казачий автономизм приобретал новизну и привлекательность, роднился с европейским освободительным движением, льстил местному самолюбию. Алчные казачьи страсти прикрывались ризой гражданских добродетелей, сословные путчи гетманской эпохи возводились в ранг жертвенных подвигов во имя свободы, а добычники и разбойники выступали в обличив Брутов и Кассиев. Какой живительной водой вспрыскивала такая поэзия чахлые остатки поборников казачьих идеалов!
«Примите выражения признательности моей и моих соотечественников, которых я знаю», — писал Рылееву Н. Маркевич, автор одной из «Историй Малороссии», — «Исповедь Наливайко глубоко запала в наши сердца... Мы не забыли еще высокия дела великих людей Малороссии... Вы еще найдете у нас дух Полуботка». Не один дух Полуботка, но и дух Мазепы разбужен Рылеевым. Силуэт гетмана, виднеющийся на заднем плане поэмы «Войнаровский» и в других думах, очерчен с несомненной симпатией. Это человек высоких помыслов, могучих сил. Можно сказать, что не Войнаровский, а он истинный герой поэмы. Войнаровский готов жертвовать Украине всем, что у него есть:
338


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
... стране родимой
Отдам детей с женой любимой;
Себе одну оставлю честь.
Мазепа же готов ей и честью жертвовать. Образ его овеян трагизмом и жестокой, но благородной драмой. Поэт не судит его за измену; лежала ли в основе ее правда или ложь — все равно; важно, что он весь предан Украине.
И Петр, и я — мы оба правы;
Как он, и я живу для славы,
Для пользы родины моей.
* * *
Сколько известно, никто из литературоведов, занимавшихся творчеством Рылеева, не придавал национального значения казачьим сюжетам его поэм. В них видели только образцы «гражданской лиры». Попадись что-нибудь похожее из татарской либо турецкой истории, оно было бы воспето с одинаковым пылом. Действительно, украинофильство нашего поэта до того книжное, начитанное, что в какое-нибудь политическое его значение не верится. И все же, есть основание думать, что оно не случайно.
Не надо забывать, что Рылеев — декабрист, а декабристский заговор в значительной мере и, может быть, в большей, чем мы предполагаем, был заговором украинско-польским. Эта его сторона наименее изучена, но игнорировать ее нельзя.
Что в Польше задолго до декабристов существовали тайные патриотические организации и что эти организации готовились к восстанию против русского правительства — хорошо известно. Граф Солтык и полковник Крыжановский засвидетельствовали на следствии, что мысль о необходимости войти в контакт с русскими тайными обществами возникла у них в 1820 году. Из показаний М.П. Бестужева-Рюмина перед следственной комиссией видно, что между Директорией южного декабристского общества и обществом польским заключено было в
339


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
1824 г. формальное соглашение, по которому поляки обязывались «возстать в то же самое время, как и мы» и координировать свои действия с русскими повстанцами. Но в этом сказалась только одна из сторон польской заинтересованности в русском бунте. Поляки много работали над разжиганием едва тлевшего под золой уголька казачьей крамолы и над объединением ее с декабристским путчем. Делалась ставка на возвращение Польше, если не всей Малороссии, то на первый случай значительной ее части. По договору 1824 г., Южное общество обнадежило их получением Волынской, Минской, Гродненской и части Виленской губерний. Но главные польские чаяния связывались с украинским автономистским движением. По словам С.Г. Волконского, поляки питали «большую надежду на содействие малороссийских дворян, предлагая им отделение «Малороссии от России». От союза с малороссийским дворянством ожидали большего, чем от офицерского восстания, но в массе своей южные помещики оказались вполне лояльными по отношению к самодержавию. Только очень небольшая кучка встала на путь декабризма и связанного с ним украинского сепаратизма.
Здесь не приходится придавать значения наличию среди главарей «Союза Благоденствия» Муравьевых-Апосто- лов, потомков гетмана Данилы, но пройти мимо Общества Соединенных Славян вряд ли возможно. И это не потому, что в числе его членов был большой процент малороссийской шляхты. Ни М.В. Нечкина, ни новейший исследователь Соединенных Славян Жорж Луциани не находят у них ни малейшего намека на «украинофильст- во». Но незаметно для самих себя они вовлечены были в русло националистической идеологии, желательной полякам. Своим если не возникновением, то направлением обязаны они поляку Ю.К. Люблинскому, связанному с патриотическими польскими организациями. Это он подсказал им название и идею «Соединенных Славян».
Идея, хоть и старинная, мало общего имела с балканским панславизмом XVII века, представленным Гундули- чем, Крижаничем. Не было у поляков сколько-нибудь крепких связей и с чехами, за исключением разве литературных. Практически ни Сербия, ни Далмация, ни Чехия
340


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
их не интересовали. Зато Малая Русь, входившая иногда в состав Речи Посполитой, была предметом страстных вожделений. Нигде пропаганда общности славян и федеративного всеславянского государства не велась так настойчиво, как здесь. Можно думать, что лозунг «соединенных славян», провозглашавший независимость каждой страны, сочинен был специально для пробуждения казачьего автономизма. Нигде в других краях он не насаждается с таким старанием.
В 1818 г. основывается в Киеве масонская ложа «Соединенных Славян», а через четверть века в Киеве же — «Кирилло-Мефодиевское Братство», поставившее во главу угла своей программы, все то же общеславянское федеративное государство. Даже во второй половине XIX века идеей всеславянской федерации увлекался Драгоманов. И нигде, кроме Малороссии, не видим столь ясно выраженного польского влияния и польской опеки в отношении подобных организаций. Так надпись «Jednosc Slowianska», украшавшая знак ложи «Соединенных Славян», не оставляет сомнений в польском ее происхождении. Основателем и первым ее правителем был поляк Валентин Росцишевский, управляющим мастером другой поляк Франц Харлинский, а в числе членов — Иосиф Проскура, Шимановский, Феликс Росцишевский и многие другие местные помещики-поляки. А.Н. Пыпин и последующие историки считают эту ложу идейной матерью одноименного декабристского общества, хотя прямой связи между ними не установлено.
Существовали в Малороссии другие масонские организации, инспирированные или прямо созданные поляками. Была в Житомире ложа «Рассеяннаго мрака» и ложа «Тамплиеров»; в Полтаве — ложа «Любовь к истине», в Киеве — «Польское патриотическое общество», возникшее в 1822 г. и тотчас же, как эхо, появившееся вслед за ним «Общество малороссов», состоявшее из поборников автономизма. «Где восходит солнце?» — гласил его пароль, и ответ: «В Чигирине».
Из дел следственной комиссии о декабристах видно, что резиденцией «Общества Малороссов» был Борисполь, а «большая часть членов онаго находятся в Черниговской
341


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
губернии, а некоторые в самом Чернигове. М.П. Бестужев-Рюмин не очень выгодно о них отзывается: руководитель общества В.Л. Лукашевич «нравственности весьма дурной, в губернии презираем и я слышал, что общество его составлено из людей его свойства». Это тот самый Лукашевич, что поднимал когда-то бокал за победу Наполеона над Россией. Он был одной из самых деятельных фигур в декабристско-малороссийско-польских взаимоотношениях. Кроме «Союза Благоденствия» и «Малороссийского общества», мы его видим в ложе «Соединенных Славян», в полтавской ложе «Любовь к истине» и говорили также о его членстве в польских ложах.
Масонские ложи признаны были, по-видимому, наиболее удобной формой встреч и единения двух российских фронд — декабристской и украинствующей.
Особенный интерес в этом смысле представляет полтавская ложа, где наряду с членами «Союза Благоденствия» М.Н. Новиковым, Владимиром Глинкой и М. Му- равьевым-Алостолом представлены были малороссы вроде губернского судьи Тарновского екатеринославского дворянского предводителя Алексеева, С.М. Кочубея, И. Котляревского и многих других. Был там, конечно, и Лукашевич. Первым ее руководителем значился Новиков, начальник канцелярии кн. Репнина. По словам Му- равьева-Апостола, «он в оную принимал дворянство малороссийское, из числа коих способнейших помещал в общество, называемое Союз Благоденствия». Полтавскую ложу Муравьев прямо именует «рассадником тайного общества». После Новикова руководство перешло к Лукашевичу, про которого Бестужев-Рюмин сказал, что «цель онаго (сколь она мне известна) — присоединение Малороссии к Польше». На одном из допросов Бестужев показал, будто Лукашевич «адресовался к Ходкевичу, полагая его значущим членом польского общества, предлагая присоединиться к оному и соединить Малороссию с Польшею».
Основой и направляющей силой южного масонства являлись поляки, которым принадлежала в те дни культурная гегемония во всем малороссийском крае, а в некото¬
342


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
рых губерниях (Киевской, например) — большая часть земельных владений.
На следствии Рылееву был задан вопрос о связях декабристов с польскими тайными обществами. Он отговорился своей слабой осведомленностью на этот счет, но признался, что слышал о них от Трубецкого и от Корни- ловича, который дня за два до 14 декабря приносил Трубецкому копию какого-то договора между поляками и южным обществом декабристов касательно будущих русско-польских границ. От Трубецкого он слышал, будто «Южное общество через одного из своих членов имеет с оными (поляками) постоянные сношения, что южными директорами положено признать независимость Польши и возвратить ей от России завоеванные провинции Литву, Подолию и Волынь».
Согласно С.Н. Щеголеву, в 1824 г. кн. Яблоновский, представитель «Польского патриотического общества», начал особенно' энергичные переговоры с декабристами. Результатом его усилий явился съезд польских и русских заговорщиков в Житомире в начале 1825 года. На этом «славянском собрании» присутствовал будто бы и К.Ф. Рылеев. На съезде поставлен был и одобрен вопрос о независимости Малороссии, каковую поляки считали необходимой «для дела общей свободы».
Фома Падурра, главный оратор на эту тему, не придумал для украинского национализма никакого другого обличья, кроме старого казачьего. По его мнению, верным средством поднять народ было — напомнить ему «казацкую славу». В этом плане он и начал потом вкупе с другим помещиком Ржевусским («атаман Ревуха») пропаганду среди украинского населения. В Саврани они основали «школу лирников», обучая собранных «народных» певцов игре на инструменте и текстам патриотических казачьих песен, сочиненных Падуррой и положенных на музыку Ржевусским. Подготовив целую партию таких певцов, они пустили их по кабакам, вечерницам и прочим сборищам простого люда.
К сожалению, Щеголев, описавший этот эпизод, пользовался источниками, недоступными нам здесь, за грани¬
343


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
цей, в силу чего мы лишены возможности проверить степень основательности всего им рассказанного.
Как бы то ни было, можем не сомневаться в одном: Рылеев был давнишним полонофилом, состоявшим в литературных и идейных связях с польскими националистами и вряд ли будет ошибкой сказать, что своими казачьими сюжетами он обязан больше полякам, чем украинцам. Несомненно также, что в декабристской среде был усвоен взгляд на Малороссию как на жертву царской тирании, а на казачьих главарей как на борцов и мучеников за свободу. Имена Дорошенок, Мазеп, Полуботков ассоциировались с делом народного освобождения. Фигуры их окутывались флером романтики и в таком виде подносились интеллигентной публике и позднейшим поколениям. «Я не знаю, как в моих руках очутилась “Исповедь На- ливайки” Рылеева, — пишет в своих воспоминаниях Вера Засулич, — она стала для меня самой священной вещью». Мог ли в представлении этой женщины, ничего кроме социалистической литературы не читавшей, выдержать соперничество с романтическим героем исторический Наливайко — грубый разбойник и кондотьер, бунтовавший во имя расширения привилегий реестровых казаков, требовавший земель под Брацлавом и готовый резать носы и уши хлопам, которые захотели бы втереться в казачье сословие и уйти от своих панов?
* * *
Казакомания декабристов была не простым литературным явлением, и ею отличался не один Рылеев. Декабристы, можно сказать, стояли у власти на Украине. Генерал-губернатором малороссийским был в то время кн. Н.Г. Репнин — брат видного декабриста С.Г. Волконского и сам большой либерал. Его дед, фельдмаршал Репнин, подозревал его в причастности к убийству Павла I. Стремясь быть «отцом» вверенного ему края и в то же время человеком «новых веяний», он собирал вокруг себя все выдающееся, что было на Украине, — привлек И.П. Кот- ляревского, первого поэта, начавшего писать по-украински, учредил малороссийский театр в Полтаве, приглашал к себе в дом людей свободомыслящих, среди которых пер¬
344


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
вое место занимали члены декабристских южных обществ. У него можно было встретить и Пестеля, и Орлова, и Бестужева-Рюмина. Но к числу свободомыслящих он относил также людей типа Василия Полетики, «свободомыслие» которых вызывалось не закончившейся к тому времени проверкой дворянских прав. Эти стародубские и лубен- ские маркизы Позы постоянно вертелись при генерал-губернаторском дворе, который до известной степени может рассматриваться как один из центров «возрождения» украинского сепаратизма.
Дочь кн. Репнина, Варвара Николаевна, благоговевшая перед подвигом своего дяди С.Г. Волконского и насквозь проникнутая духом декабризма, была в то же время почитательницей и покровительницей Тараса Шевченко. Тот и другой были для нее явлениями одного порядка. Существует предположение, что Репнин был одним из вдохновителей «Истории Русов». Такое подозрение высказал М.А. Максимович, человек очень осведомленный.
На этом примере видно, как российский космополитический либерализм преображался на украинской почве в местный автономизм. Декабристы первые отожествили свое дело с украинизмом и создали традицию для всего последующего русского революционного движения. Герцен и Огарев подражали им, Бакунин на весь мир провозгласил требование независимой Польши, Финляндии и Малороссии, а петрашевцы при всей неясности и неопределенности их плана преобразования России тоже успели подчеркнуть свой союз с сепаратизмами, в том числе с малороссийским. Это одна из закономерностей всякого революционного движения. В.А. Маклаков, один из лидеров демократического лагеря, находясь уже в эмиграции, выразил это так: «Если освободительное движение в войне против самодержавия искало всюду союзников, если его тактикой было раздувать всякое недовольство, как бы оно ни могло стать опасным для государства, то можем ли мы удивляться, что для этой цели и по этим мотивам оно привлекло к общему делу и недовольство “национальных меньшинств”?»
345


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Только немногим удалось устоять против этой логики, и первым среди них надо назвать Пушкина. Он тоже был «декабристом» и лишь случайно не попал на Сенатскую площадь. «История Русов» была ему отлично знакома. Он напечатал отрывок из нее в своем «Современнике», но он не поставил дела Мазепы выше дела Петра и не воспел ни одного запорожца как борца за свободу. Произошло это не в силу отступничества от увлечений своей молодости и от перемены взглядов, а оттого, что Пушкин с самого начала оказался проницательнее Рылеева и всего своего поколения. Он почувствовал истинный дух «Истории Русов», ее не национальную украинскую, а сословно-помещичью сущность. Думая, что автором ее, действительно, был архиепископ Г. Конисский, Пушкин заметил: «Видно, что сердце дворянина еще бьется под иноческой рясою».
На языке либерализма «сердце дворянина» звучало как «сердце крепостника». Теперь, когда нам известны вполне корыстные интересы, вызвавшие рецидив казачьих страстей, породивших «Историю Русов», можно только удивляться прозорливости Пушкина.
Революционная русская интеллигенция в своем отношении к сепаратизму пошла путем не Пушкина, а Рылеева. «Украинофильство», под которым разумелась любовь не к народу малороссийскому, а к казацкой фронде, сделалось обязательным признаком русского освободительного движения. В развитии украинского сепаратизма оно было заинтересовано больше самих сепаратистов. Шевченко у великорусских революционеров почитался больше, чем на Украине. Его озлобленная казакомания приходилась русскому «подполью» больше по сердцу, чем европейский социализм Драгоманова.
* * *
При всем обилии легенд, облепивших имя и исказивших истинный его облик, Шевченко может считаться наиболее ярким воплощением всех характерных черт того явления, которое именуется «украинским национальным возрождением». Два лагеря, внешне враждебные друг другу, до сих пор считают его «своим». Для одних он — «национальный пророк», причисленный чуть не к лику
346


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
святых; дни его рождения и смерти (25 и 26 февраля) объявлены украинским духовенством церковными праздниками. Даже в эмиграции ему воздвигаются памятники при содействии партий и правительств Канады и США. Для других он предмет такого же идолопоклонства, и этот другой лагерь гораздо раньше начал ставить ему памятники. Как только большевики пришли к власти и учредили культ своих предтеч и героев — статуя Шевченко в числе первых появилась в Петербурге. Позднее в Харькове и над Днепром возникли гигантские монументы, величиной уступающие разве только статуям Сталина. Ни в России, ни за границей ни один поэт не удостоился такого увековечения памяти. «Великий украинский поэт, революционер и мыслитель, идейный соратник русских революционных демократов, основоположник революционно-демократического направления в истории украинской общественной мысли», — такова его официальная аттестация в советских словарях, справочниках и энциклопедиях. Она унаследована еще от подпольного периода революции, когда у всех интеллигентских партий и направлений он считался певцом «народного гнева».
Даже произведения его толкуются в каждом лагере по-своему. «Заповит», например, расценивался в свое время в русском подполье как некий революционный гимн. Призыв поэта к потомкам — восстать, порвать цепи и «вражою злою кровью вольность окропити» понимался там как социальная революция, а под злой кровью — кровь помещиков и классовых угнетателей.
Совсем иную трактовку дает самостийнический лагерь. В 1945 г., в столетнюю годовщину со дня написания «За- повита», он отметил его появление как величайшую веху в развитии национальной идеи, как призыв к национальной резне, ибо «кровь ворожа», которую Днепр «понесе з Украины у синее море», ничьей как москальской, великорусской быть не может.
Приводим этот пример не для оценки правильности или неправильности обоих толкований, а как характерный случай переплетения у «великого кобзаря» черт русской революционности с украинским национализмом.
347


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Правда, и та, и другая были поставлены лет 80 тому назад под большое сомните таким видным социалистом и украинофильским деятелем, как М.П. Драгоманов. Шевченко ему казался величиной, дутой в литературном и в политическом смысле. Революционность его он не высоко ставил и никогда бы не подписался под сочетанием слов «революционер и мыслитель». Он полагал, что с мыслью-то как раз и обстояло хуже всего у Тараса Григорьевича.
Из Академии Художеств Шевченко вынес только поверхностное знакомство с античной мифологией, необходимой для живописца, да с некоторыми знаменитыми эпизодами из римской истории. Никакими систематическими знаниями не обладал, никакого цельного взгляда на жизнь не выработал. Он не стремился даже в противоположность многим выходцам из простого народа восполнять отсутствие школы самообразованием. По словам близко знавшего его скульптора Микешина, Тарас Григорьевич не шибко жаловал кнйгу. «Читать он, кажется, никогда не читал, при мне книг, как и вообще ничего, не собирал. Валялись у него на полу и по столу растерзанные книжки «Современника», да Мицкевича на польском языке». Такая отрасль знания, как история, к которой ему часто приходилось обращаться в выборе сюжетов — что дало основание Кулишу в 50-х годах объявить его «первым историком» Украины — оставляла желать много лучшего в смысле усвоения. «Российскую общую историю, — пишет тот же Микешин, — Тарас Григорьевич знал очень поверхностно, общих выводов из нее делать не мог; многие ясные и общеизвестные факты или отрицал или не желал принимать во внимание; этим оберегалась его исключительность и непосредственность отношений ко всему малорусскому». Некоторых авторов, о которых писал, он и в руки не брал, как например, Ша- фарика и Ганку. Главный способ приобретения знаний заключался очень часто в прислушивании к тому, о чем говорили в гостиных более сведущие люди. Подхватывая на лету обрывки сведений, поэт «мотав соби на уса, та перероблював соби своим умом».
348


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
Не верил Драгоманов и в его хождение в народ, в пропаганду на Подоле, в Кириловке и под Каневом, о которой сейчас пишут в каждой биографии поэта советские историки литературы, но которая сплошь основана на домыслах. Кроме кабацких речей о Божией Матери, никаких образцов его пропаганды не знаем. Достойна развенчания и легенда о его антикрепостничестве. Дворовый человек, чье детство и молодость прошли в унизительной роли казачка в барском доме, не мог, конечно, питать теплых чувств к крепостному строю. Страдал и за родных, которых смог выкупить из неволи лишь незадолго до смерти. Но совершенно ошибочно делать из него на основании этих биографических фактов певца горя народного, сознательного борца против крепостного права. Крепостной крестьянин никогда не был ни героем его произведений, ни главным предметом помыслов. Ничего похожего на некрасовскую «Забытую деревню» или на «Размышления у парадного подъезда» невозможно у него найти. Слово «панщина» встречается чрезвычайно редко, фигуры барина-угнетателя совсем не видно, и вся его деревня выглядит не крепостной. Люди там страдают не от рабства, а от нечастной любви, злобы, зависти, от общечеловеческих пороков и бедствий. Тарасу Григорьевичу суждено было дожить до освобождения крестьян. Начиная с 1856 года, вся Россия только и говорила, что об этом освобождении, друзья Шевченко, кирилло-мефодиевцы, ликовали; один он, бывший «крипак», не оставил нам ни в стихах, ни в прозе выражения своей радости.
Не было у него и связей с русскими революционными демократами; он попросту ни с кем из них не был знаком, если не считать петрашевца Момбелли, виденного им как-то раз на квартире у Гребенки. Да и что представляли собой революционные демократы того времени? Мечтатели, утописты, последователи Фурье и Сэн-Симо- на, либо только что нарождавшиеся поборники общинного социализма. Найдите в литературном наследии Шевченко хоть какой-нибудь след этих идей. Даже причастность его к Кирилло-Мефодиевскому братству, послужившая причиной ареста и ссылки, была более слу¬
349


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
чайной, чем причастность Достоевского к кружку Петрашевцев.
Но если не социалист и не «революционный демократ», то гайдамак и пугачевец глубоко сидели в Шевченко. В нем было много злобы, которую поэт, казалось, не знал, на кого и на что излить. Он воспитался на декабристской традиции, называл декабристов не иначе, как «святыми мучениками», но воспринял их якобинизм не в идейном, а в эмоциональном плане. Ни об их конституциях, ни о преобразовательных планах ничего, конечно, не знал; не знал и о вдохновлявшей их западно-европейской идеологии. Знал только, что это были люди, дерзнувшие восстать против власти, и этого было достаточно для его симпатий к ним. Не в трактатах Пестеля и Никиты Муравьева, а в «цареубийственных» стихах Рылеева и Бестужева увидел он свой декабризм.
Уж как первый-то нож На бояр, на вельмож,
А второй-то нож На попов, на святош,
И молитву сотворя,
Третий нож на царя!
В этом плане и воздавал он дань своим предшественникам.
... а щоб збудить Хиренну волю, треба миро Громадою обух сталить,
Та добро выгострить сокиру Та й заходиться вже будить.
Особенно сильно звучит у него нота «на царя!» Царив, кровавих шинкарив У пута кутии окуй,
В склипу глибоком замуруй!
Здесь мы вряд ли согласимся с оценкой Драгоманова, не высоко ставившего такую продукцию поэта. С литературной точки зрения она в самом деле не заслуживает внимания, но как документ политического настроения — очень интересна.
350


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
Драгоманов судил о Шевченко с теоретических высот европейского социализма, ему нужны были не обличения «неправд» царей на манер библейских пророков, а протест против политической системы самодержавия. Шевченко не мог, конечно, подняться до этого, но духовный его «якобинизм» от этого не умаляется.
На русскую шестидесятническую интеллигенцию стихи его действовали гораздо сильнее, чем методические поучения Драгоманова. Он — образец революционера не по разуму, а по темпераменту.
* * *
Кроме «царей», однако, никаких других предметов его бунтарских устремлений не находим. Есть один-два выпада против своих украинских помещиков, но это не бунт, а что-то вроде общественно-политической элегии.
И доси нудно, як згадаю Готический с часами дом;
Село обидране кругом,
И шапочку мужик знимае,
Як флаг побачить. Значит пан У себе з причетом гуляе О цей годованый кабан,
Оце лядащо-щирый пан Потомок гетмана дурного,
При всей нелюбви Тарас Григорьевич не призывает ни резать, ни «у пута кутии» ковать этих панов, ни жечь их усадьбы, как это делали великорусские его учителя — «революционные демократы». На кого же, кроме царей, направлялась его ненависть?
Для всякого, кто дал себе труд прочесть «Кобзарь», всякие сомнения отпадают: на москалей.
Напрасно Кулиш и Костомаров силились внушить русской публике, будто шевченковские «понятия и чувства не были никогда, даже в самые тяжелые минуты жизни осквернены ни узкою грубою неприязнью к великорос- ской народности, ни донкихотскими мечтаниями о местной политической независимости, ни малейшей тени чего
351


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
ни будь подобного не проявилось в его поэтических произведениях». Они оспаривали совершенно очевидный факт. Нет числа неприязненным и злобным выпадам в его стихах против москалей. И невозможно истолковать это как ненависть к одной только правящей царской России. Все москали, весь русский народ ему ненавистны. Даже в чисто любовных сюжетах, где украинская девушка страдает, будучи обманута, обманщиком всегда выступает москаль.
Кохайтеся чернобривы,
Та не з москалями,
Бо москали чужи люди Роблять лихо з вами.
Жалуясь Основьяненку на свое петербургское житье («кругом чужи люди»), он вздыхает: «тяжко, батько, жити з ворогами». Это про Петербург, выкупивший его из неволи, давший образование, приобщивший к культурной среде и вызволивший его впоследствии из ссылки.
Друзья давно пытались смягчить эту его черту в глазах русского общества. Первый его биограф М. Чалый объяснял все влиянием польской швеи — юношеской любви Шевченко, но вряд ли такое объяснение можно принять. Антируссизм автора «Заповита» не от жизни и личных переживаний, а от книги, от национально-политической проповеди. Образ москаля, лихого человека взят целиком со страниц старой казацкой письменности.
В 1858 г., возмущаясь Иваном Аксаковым, забывшим упомянуть в числе славянских народов — украинцев, он не находит других выражений, кроме как: «Мы же им такие близкие родичи: как наш батько горел, то их батько руки грел!» Даже археологические раскопки на юге России представлялись ему грабежом Украины — поисками казацких кладов.
Могили вже розривають,
Та грошей шукають!
Сданный в солдаты и отправленный за Урал, Тарас Григорьевич, по словам Драгоманова, «живучи среди
352


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
москалей солдатиков, таких же мужиков, таких же невольников, как сам он, — не дал нам ни одной картины доброго сердца этого “москаля”, какие мы видим у других ссыльных... Москаль для него и в 1860 г. — только “пройдисвит”, как в 1840 г. был только “чужой чо- ловик”».
* * *
Откуда такая русофобия? Личной судьбой Шевченко она, во всяком случае, не объяснима. Объяснение в его поэзии.
Поэтом он был не «гениальным» и не крупным; три четверти стихов и поэм подражательны, безвкусны, провинциальны; все их значение в том, что это дань мало- российскому языку. Но и в оставшейся четверти значительная доля ценилась не любителями поэзии, а революционной интеллигенцией. П. Кулиш когда-то писал: если «само общество явилось бы на току критики с лопатою в руках, оно собрало бы небольшое, весьма небольшое количество стихов Шевченко в житницу свою; остальное бы было в его глазах не лучше сору, его же возметает ветер от лица земли». Ни одна из его поэм не может быть взята целиком в «житницу», лишь из отдельных кусков и отрывков можно набрать скромный, но душистый букет, который имеет шансы не увянуть.
Что бы ни говорили советские литературоведы, лира Шевченко не «гражданская» в том смысле, в каком это принято у нас. Она глубоко ностальгична и безутешна в своей скорби.
Украино, Украино!
Сирце мое, ненько!
Як згадаю твою долю,
Заплаче серденько!
Называя ее «сиромахой», «сиротиной», вопрошая «защо тебе сплюндровано, защо, мамо, гинешь?» — поэт имеет в виду не современную ему живую Украину, которая «сплюндрована» ничуть не больше всей остальной


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
России. Это не оплакивание страданий закрепощенного люда, это скорбь о ее невозвратном прошлом.
Де подилось казачество,
Червоны жупаны,
Де подалась доля-воля,
Бунчуки, гетманы?
Вот истинная причина «недоли». Исчез золотой век Украины, ее идеальный государственный строй, уничтожена казачья сила. «А що то за люди були тии запорож- ци! Не було й не буде таких людей!». Полжизни готов он отдать, лишь бы забыть их «незабутни» дела. Волшебные времена Палиев, Гамалиев, Сагайдачных владеют его душой и воображением. Истинная поэзия Шевченко — в этом фантастическом, никогда не бывшем мире, в котором нет исторической правды, но создана правда художественная. Все его остальные стихи и поэмы вместе взятые не стоят тех строк, где он бредит старинными степями, Днепром, морем, бесчисленным запорожским войском, проходящим, как видение.
О будущем своего края Тарас Григорьевич почти не думал. Раз как-то, следуя шестидесятнической моде, упомянул о Вашингтоне, которого «дождемся таки колись», но втайне никакого устройства, кроме прежнего казачьего, не хотел.
Оживут гетманы в золотом жупани,
Прокинеться воля, казак заспива Ни жида, ни ляха, а в степях Украины Дай то Боже милый, блисне булава.
Перед нами певец отошедшей казачьей эпохи, влюбленный в нее, как Дон Кихот в рыцарские времена. До самой смерти героем и предметом поклонения его был казак.
Верзется гришному усатый 3 своею волею мени На черном вороном кони.
354


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
Надо ли после этого искать причин русофобии? Всякое пролитие слез над руинами Чигирина, Батурина и прочих гетманских резиденций неотделимо от ненависти к тем, кто обратил их в развалины. Любовь к казачеству — оборотная сторона вражды к Москве.
Но и любовь и ненависть эти — не от жизни, не от современности. Еще Кулишем и Драгомановым установлено, что поэт очень рано, в самом начале своего творчества попал в плен к старой казачьей идеологии. По словам Кулиша, он пострадал от той первоначальной школы, «в которой получил то, что в нем можно было назвать faute de mieux образованием», он долго сидел «на седалище губителей и злоязычников».
По-видимому уже в Петербурге в конце 30-х годов нашлись люди, просветившие его по части Мазеп, Полу бот- ков и подсунувшие ему «Историю Русов». Без влияния этого произведения трудно вообразить то прихотливое сплетение революционных и космополитических настроений с местным национализмом, которое наблюдаем в творчестве Шевченко. По словам Драгоманова, ни одна книга, кроме Библии, не производила на Тараса Григорьевича такого впечатления, как «История Русов». Он брал из нее целые картины и сюжеты. Такие произведения, как «Подкова», «Гамалия», «Тарасова Нич», «Выбир На- ливайка», «Невольник», «Великий лях», «Чернец» — целиком навеяны ею.
Прошлое Малороссии открылось ему под углом зрения «Летописи Конисского»; он воспитался на ней, воспринял ее как откровение, объяснявшее причины невзгод и бедствий родного народа. Даже на самый чувствительный для него вопрос о крепостном праве на Украине, «летопись» давала свой ответ — она приписывала введение его москалям. Не один Шевченко, а все кирилло-мефодиев- цы вынесли из нее твердое убеждение в москальском происхождении крепостничества. В «Книгах Бытия Украинского Народу» Костомаров писал: «А нимка царица Катерина, курва всевитная, безбожниця, убийниця мужа своего, востанне доканала казацтво и волю, бо одибрав- ши тих, котри були в У крайни старшими, надилила их панством и землями, понадовала им вильну братию в
355


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
ярмо и поробила одних панами, а других невольниками». Если будущий ученый историк позволял себя такие речи, то что можно требовать от необразованного Шевченко? Москали для него стали источником всех бедствий.
Ляхи були — усе взяли,
Кровь повыпивали,
А москали и свит Божий В путо закували.
По канве «Истории Ру сов» он рассыпается удивительными узорами, особенно на тему о Екатерине II.
Есть у Шевченки повесть «Близнецы», написанная по-русски. Она может служить автобиографическим документом, объясняющим степень воздействия на него «Истории Русов». Там рассказывается о некоем Никифоре Федоровиче Сокире — мелком украинском помещике, большом почитателе этого произведения.
«Я сам, будучи его хорошим приятелем, часто гостил у него по нескольку дней и кроме летописи Конисского не видал даже бердичевского календаря в доме. Видел только дубовый шкаф в комнате и больше ничего. Летопись же Конисского в роскошном переплете постоянно лежала на столе и всегда заставал я ее раскрытою. Никифор Федорович несколько раз прочитывал ее, но до самого конца ни разу. Все, все мерзости, все бесчеловечья польские, шведскую войну, Биронова брата, который у стародуб-* ских матерей отнимал детей грудных и давал им щенят кормить грудью для свой псарни — и это прочитывал, но как дойдет до голштинского полковника Крыжановского, плюнет, закроет книгу и еще раз плюнет».
Переживания героя этого отрывка были, несомненно, переживаниями самого Шевченко. «История Русов» с ее собранием «мерзостей» трансформировала его мужицкую ненависть в ненависть национальную или, по крайней мере, тесно их переплела между собой. Кроме «Истории Русов», сделавшейся его настольной книгой, поэт познакомился и со средой, из которой вышло это евангелие национализма. Приехав в середине 40-х годов в Киев, он не столько вращался там в университетских кругах среди
356


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
будущих членов Кирилло-Мефодиевского Братства, сколько гостил у хлебосольных помещиков Черниговщины и Полтавщины, где его имя было известно и пользовалось популярностью, особенно среди дам. Некоторые из них сами пописывали в «Отечественных Записках».
Мужское общество чаще всего собиралось на почве «мочемордия», как именовалось пьянство. А. Афанасьев-Чу жбинский, сам происходивший из лубенских помещиков, красочно описывает тамошние празднества в честь Бахуса. По его словам, пьянство процветало, главным образом, на почве скуки и безделья, сами же по себе помещики представляли «тесный кружок умных и благородных людей, преимущественно гуманных и пользовавшихся всеобщим расположением». В этом обществе можно было встретить и тех оставшихся в живых сподвижников и друзей В.Г. Полетики, из чьей среды вышла «История Русов». Встречи с ними происходили также при дворе генерал-губернатора кн. Репнина, с которым Шевченко познакомился через А. В. Капниста, сына поэта. О Мазепе, о Полуботке, о Петре и Екатерине, а также о присоединении Малороссии как печальной дате в истории края он мог наслушаться здесь вдоволь. Недаром именно на эти годы близости с черниговскими и полтавскими помещиками падают самые неприязненные его высказывания о Богдане Хмельницком.
Во всей эпопее Хмельничины он видел только печальный, по его мнению, факт присоединения к Москве, но ни страданий крестьянского люда под «лядским игом», ни ожесточенной борьбы его с Польшей, ни всенародного требования воссоединения с Россией знать не хотел. Величайшая освободительная война украинского крестьянства осталась вовсе незамеченной вчерашним крепостным.
В московском периоде истории его опять печалит судьба не крестьянства, а казачества. Он плачет о разгоне Сечи, а не о введении нового крепостного права. Возмущаясь тем, что «над дитьми казацкими поганци пануют», он ни разу не возмутился пануваньем детей казацких над его мужицкими отцами и дедами, да и над ним самим. Период после присоединения к России представляется
357


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
ему сплошным обдиранием Украины. «Москалики що за- здрили, то все очухрали».
Драгоманов не без основания полагал, что черниговские и полтавские знакомства оказали на Шевченко гораздо более сильное влияние, чем разговоры с Гулаком, Костомаровым и Кулишем. Патриотизм его сложился, главным образом, в левобережных усадьбах «потомков гетмана дурного», где его носили на руках, где он был объявлен надеждой Украины, национальным поэтом, где нашлась даже почитательница, готовая на собственный счет отправить его на три года в Италию.
«Национальным поэтом» объявлен он не потому, что писал по-малороссийски и не потому, что выражал глубины народного духа. Этого как раз и не видим. Многие до и после Шевченко писали по-украински часто, лучше его, но только он признан «пророком». Причина: он первый воскресил казачью ненависть к Москве и первый воспел казачьи времена как национальные. Костомарову не удается убедить нас, будто «Шевченко сказал то, что каждый народный человек сказал бы, если б его народное чувство могло возвыситься до способности выразить то, что хранилось на дне его души». Поэзия его интеллигентская, городская и направленческая. Белинский сразу же по выходе в свет «Кобзаря» отметил фальшь его народности: «Если господа Кобзари думают своими поэмами принести пользу низшему классу своих соотчичей, то в этом они очень ошибаются; их поэмы, несмотря на оби-' лие самых вульгарных и площадных слов и выражений, лишены простоты вымысла и рассказа, наполнены вычурами и замашками, свойственными всем плохим пиитам, часто нисколько не народны, хотя и подкрепляются ссылками на историю, песни и предания, следовательно, по всем этим признакам — оне непонятны простому народу и не имеют в себе ничего с ним симпатизирующего».
Лет через сорок, то же самое повторил Драгоманов, полагавший, что «Кобзарь» «не может стать книгою ни вполне народною, ни такой, которая бы вполне служила проповеди “новой правды” среди народа».
Тот же Драгоманов свидетельствует о полном провале попыток довести Шевченко до народных низов. Все опы¬
358


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
ты чтения его стихов мужикам кончались неудачей. Мужики оставались холодны.
Подобно тому, как казачество, захватившее Украину, не было народным явлением, так и всякая попытка его воскрешения, будь то политика или поэзия, — не народна в такой же степени.
Несмотря на все пропагандистские усилия самостийни- ческой клики вкупе с советской властью, Шевченко был и останется не национальным украинским поэтом, а поэтом националистического движения.
Первые организации
Слово «организация» плохо вяжется с маленьким кружком, известным под именем «Кирилло-Мефодиев- ского Братства», возникшим в Киеве при университете Св. Владимира в 1846—1847 г. Он не успел ни организоваться, ни начать действовать, как был ликвидирован полицией, усмотревшей в нем революционное общество вроде декабристского. Идеи насильственного ниспровержения государственного строя у его членов не было, но успели выработаться кое-какие взгляды на будущее устройство России и всех славянских стран. Это устройство представлялось на манер древних вечевых княжеств — Новгорода и Пскова. В бумагах Н.И. Костомарова, самого восторженного из членов братства, сохранилась запись: «Славянские народы воспрянут от дремоты своей, соединятся, соберутся со всех концов земель своих в Киев, столицу славянского племени, и представители всех племен, воскресших из настоящего унижения, освободятся от чужих цепей, воссядут на горах (киевских), и загремит вечевой колокол у Св. Софии, суд, правда и равенство воцарятся. Вот судьба нашего племени, его будущая история, связанная тесно с Киевом».
«Матери городов русских» предстояла роль матери всех славянских городов.
Не трудно в этом отрывке уловить все тот же мотив «Соединенных славян», звучащий в названиях одного из декабристских обществ и киевской масонской ложи. При
359


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
этом не обязательно предполагать, как это часто делают, идейную преемственность между декабристами и кирил- ло-мефодиевцами. Гораздо вернее допустить, что те и другие имели общего учителя панславизма в лице поляков. Недаром «Книги бытия украинского народа», написанные Костомаровым как некое подобие «платформы» братства, хранят на себе ясный след влияния «Книг польского народа и польского пилигримства» Мицкевича. Кроме того, во время их написания в 1846 г. Костомаров часто встречался с поляком Зеновичем — бывшим профессором Кременецкого лицея, рассадника польского национализма. Зенович был ревностным поборником идеи всеславянского государства.
Главные принципы Кирилло-Мефодиевского кружка давно выяснены и сформулированы. А.Н. Пыпин дает краткую их сводку в таком виде: освобождение славянских народностей из под власти иноплеменников, организация их в самобытные политические общества, федеративно связанные между собою, уничтожение всех видов рабства, упразднение сословных привилегий и преимуществ, религиозная свобода мысли, печати, слова и научных изысканий, преподавание всех славянских наречий и литератур в учебных заведениях. К этому надо прибавить, что такая всеславянская федерация мыслилась не монархической, а республиканской, демократической4 Про царя говорили, что он «хочь який буде розумний, а як стане самодержавно панувати, то одуриэ». Всеми общими делами должен заведовать «общий славянский собор из представителей всех славянских племен».
Малороссия мыслилась в числе независимых славянских стран «как равная с равными» и даже чем-то вроде лидера федерации.
Независимая украинская государственность основывалась, таким образом, на европейском демократическом мировоззрении. На этом же строилась «внутренняя» политика, в частности, преподавание в школах на простонародном разговорном языке. Оправдывалась эта мера соображениями культурного прогресса. Главной целью был не язык сам по себе, а мужицкая грамотность. Поднять образовательный уровень простого народа считали воз¬
360


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
можным только путем преподавания на том наречии, на котором народ говорит.
Идея эта — западного происхождения; там она горячо обсуждалась и породила обширную литературу. Отголоском ее в России были учебники на тульском наречии, которые писал впоследствии Л.Н. Толстой для своей яснополянской школы. То же собиралось делать вятское земство. Члены братства не связывали с этим намерения отделиться от общерусского литературного языка; напротив, преподавание на своем наречии способствовало бы, по их мнению, скорейшему приобщению малорусса к литературному языку и к сокровищам общерусской культуры.
В 1847 г., по доносу одного студента, подслушавшего разговоры братчиков, они были арестованы и разосланы по более или менее отдаленным местам. Только к концу 50-х годов выходят из ссылки и съезжаются в Петербург. Общества своего не возобновляют, но образ их мыслей по-прежнему — «прогрессивный». Это и дало основание Каткову не делать различия между украинофильством и всеми другими «бродячими» элементами русского общества.
Если не считать довольно бледных Гулака и Белозерского, то самыми видными фигурами Кирилло-Мефоди- евского братства были Шевченко, Кулиш и Костомаров. Шевченко «видным» был больше как поэт, чем как член братства, с которым был очень слабо связан. Вдохновителем, «теоретиком» и душой всей группы был Н.И. Костомаров — молодой в то время профессор истории Киевского университета.
Из «Автобиографии» его можно заключить, что любовь к малороссийскому народу явилась у него в значительной степени случайно и объяснялась тем, что никакого другого поблизости не было. До 18 лет будущий украинский патриот не знал даже малороссийского языка. По крови он был полувеликорусс-полумалорусс. Отец его, воронежский помещик, был русским, но мать — украинка и происходила из крепостных. Костомаров сам рассказывает, как отец его, будучи уже пожилым человеком, облюбовал себе из числа своей дворни жену, бывшую в то время маленькой девочкой, отправил ее в Петербург учиться, поместил в институт для благородных
361


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
девиц и когда она по окончании его вернулась образованной, воспитанной барышней — женился на ней. Будущий историк, таким образом, родился и вырос в семье совершенно русской по духу и по культуре. Малороссийские симпатии появились у него в Харькове по окончании университета в 1836-1837 г. и внушены были главным образом И.И. Срезневским — тоже великоруссом, увлекшимся собиранием украинской народной поэзии и выпустившим в 30-х годах свои знаменитые «Запорожские древности». «Мною овладела какая-то страсть ко всему малороссийскому, — признавался Костомаров. — Я вздумал писать по-малорусски, но как писать? Нужно учиться у народа, сблизиться с ним. И вот я стал заговаривать с хохлами, ходил на вечерници и стал собирать песни». Однажды на такой вечерници хлопцы чуть не побили молодого народолюбца, приревновав его к девицам.
Ко времени своего хождения в народ Костомаров был уже демократом и поборником прав крестьянства. Демократические страсти наложили печать и на его занятия историей, которую он полюбил больше всех других наук. Он рано задался вопросом: «отчего это во всех историях толкуют о выдающихся государственных деятелях, иногда о законах и учреждениях, но как будто пренебрегают жизнью народной массы? Бедный мужик, земледелец, труженик, как будто не существует для истории».
«Скоро я пришел к убеждению, что историю нужно изучать не только по мертвым летописям и запискам, а и' в живом народе. Не может быть, чтобы века прошедшей жизни не отпечатывались в жизни и воспоминаниях потомков; нужно только приняться, поискать, и верно найдется многое, что до сих пор упущено наукой. Но с чего начать? Конечно с изучения своего русского народа, а так как я жил тогда в Малороссии, то и начать с мало- русской ветви. Эта мысль обратила меня к чтению народных памятников. Первый раз в жизни добыл я малорусские песни издания Максимовича 1827 г., великорусские песни Сахарова и принялся читать их. Меня поразила и увлекла неподдельная прелесть малорусской народной поэзии, я никак и не подозревал, чтобы такое изящество, такая глубина и свежесть чувства были в произведениях
362


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
народа, столь близкого ко мне, и о котором я, как увидел, ничего не знал». Костомаров признается, что была еще одна причина любви его к малороссийскому народу — старинное его общественное устройство, совпадавшее с демократически-республиканскими идеалами историка. Казачество с его «радами» — общими сходками, на которых решались важнейшие вопросы, с его выборным начальством, со своим судоустройством, с полным отсутствием какой бы то ни было аристократии или автократии, представлялось той республикой, к которой так лежало сердце будущего кирилло-мефодиевца. Мы уже приводили в одной из первых глав цитату из его «Книг бытия украинского народу», восхвалявшую казаков за их порядки и обычаи. Распространение их на всю Украину представлялось ему величайшим прогрессом и благодеянием для народа. «Незабаром були б на Вкраине уси казаки, уси вильни и ривни, и не мала б Украина над собою ни царя, ни пана, оприч Бога единого, и дивлячись на Украину так бы зробилось и в Польши, а там и в других словянских краях». «Республиканское» казачье устройство в большей мере, чем народные песни привязало Костомарова к Украине. Сильного соперника имела она только в лице Господина Великого Новгорода. Перед этой древнерусской республикой Костомаров благоговел настолько, что когда его после следствия по делу кирил- ло-мефодиевцев отправляли из Петербурга в ссылку, он, проезжая мимо Новгорода и завидев издали купола св. Софии, встал в коляске, снял шляпу и разразился такими шумными приветствиями древней колыбели народоправства, что сидевший с ним рядом жандарм пригрозил вернуть его снова в Третье Отделение, если он не сядет и не перестанет витийствовать. Севернорусским народо- правствам, во главе которых стоял Новгород, посвящена была впоследствии одна из лучших его монографий.
Костомаров разрывался в своей любви между Новгородом и Украиной, и трудно сказать, кого из них любил больше. В сочинениях его ясно проступает тенденция сблизить между собою обе эти симпатичный ему земли и найти между ними национальное сходство. «В натуре южно-русской, — по его словам, — не было ничего наси¬
363


Ульянов Н.Й. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
лующего, нивелирующего, не было политики, не было холодной рассчитанности, твердости на пути к предназначенной цели. То же самое является на отдаленном севере в Новгороде». Найдя в словаре Даля несколько слов, записанных в Новгородской губернии, бытовавших также на Украине, он заключил об общей языковой основе у ильменских и днепровских славян. Прибавив к этому несколько других наблюдений, построил теорию, по которой «между древними ильменскими славянами и юж- норуссами было гораздо большее сходство, чем между южно-руссами и другими славянскими племенами русского материка». По его мнению, «часть южно-русского племени, оторванная силою неизвестных нам теперь обстоятельств, удалилась на север и там водворилась со своим наречием и с зачатками своей общественной жизни, выработанными еще на прежней родине». Этот опыт удачного присоединения Новгорода к Украине, а вслед за Новгородом — Пскова и Вятки как филиалов древней республики лучше всяких рассуждений уясняет нам стимулы политической мысли и деятельности Костомарова.
Причиной, по которой его республиканско-демократические мечтания вылились в украинофильские формы, были все те же легенды и летописи казачества, «открывший глаза» историку на запорожский республиканизм, на старинную тягу украинцев к свободе и независимости и на душителя этой свободы — московского царя, того самого, что некогда уничтожил «Речь Посполиту Новгород- ску вильну и ривну». «Побачила Украина, що попалась у неволю, бо вона по своей простоте не пизнала, що такое було царь московский, а царь московский усе ривно було, що идол и мучитель».
Еще раз надо вспомнить и юный возраст кирилло-мефо- диевцев, и романтизм, породивший повальное увлечение этнографией, филологией, историей, — вспомнить полную неизученность украинской истории, чтобы понять, почему даже такие люди, как Костомаров, составившие себе впоследствии ученое имя, попали в плен к фальсифицированной истории. Человек пылкий, увлекающийся, он всей душой принялся служить тому евангелию, в которое уверовал. Здесь мы не собираемся давать очерка его трудов,
364


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
отметим лишь, что в них можно найти все основные положения «Истории Русов», начиная с тезиса об Украине как издревле обособленной стране. Он пишет статью «О двух русских народностях», усматривая национальную разницу между ними с незапамятных времен. Он считает, что русское имя принадлежало первоначально югу, Киевщине, и только потом перенесено на северо-восточные области, представлявшие собой как бы колонии Киева. Украина представляется рассадником «федеративного начала», которое она несомненно распространила бы на всю древнюю Русь, если бы не монгольское нашествие. Национальный дуализм Литовско-Русского государства и последующая инкорпорация его в состав короны польской рассматриваются как природное влечение украинцев к федеративным формам государственного устройства. Таким же влечением отмечена и политика гетманского периода, «когда казаки, освободившись от господства панов, думали сохранить свою самостоятельность, вступивши в союз с какой-нибудь из соседних стран, то с Польшей, с которой так недавно резались, то с Турцией, полагаясь на ее обещание хранить неприкосновенность их веры и народности, несмотря на то, что судьба христианских народов, находившихся уже под турецкой властью, должна была заставлять их ожидать себе иной участи, — то с Московским Государством, с которым сознательно связывались узами единоверия и с которым действительно соединились, только на началах полного подчинения». Демократические идеи Костомаро- ва-федералиста нашли здесь удачное сочетание с известной нам тезой «Истории Русов» о том, что малороссы никогда никем не завоевывались, но всегда соединялись с другими народами по своей воле, «как равные с равными».
Не менее удачное сочетание наблюдается и в вопросе о народоправстве. По «Истории Русов», на Украине от самой древности «князья или верховные начальники выбираемы были от народа в одной особе, но на всю династию, и потомство выбранного владело по наследию». Костомаров подхватил этот мотив, связав его с деятельностью веча как органа верховной народной власти и с выборностью должностных лиц у казаков. Казачья рада
365


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
представилась ему продолжением традиций древнего веча, прообраза исконных демократических порядков.
Все эти ранние статьи Костомарова написаны без достаточного знакомства с предметом и совершенно не аргументированы. Порой кажется, что их писал не историк. Первое глубокое погружение его в исторические источники произошло в 50-х годах, когда он начал работать над историей Богдана Хмельницкого. Знакомство с документальным материалом не могло не обратить его внимания на легендарный характер соответствующих страниц «Истории Русов», но это еще не послужило стимулом к критике тенденциозного памятника. Во множестве последующих работ он продолжал рассматривать присоединение Малороссии к Москве как печальный факт, а пятидесятилетний период гетманщины — самым светлым временем. В этом смысле он долго оставался верен своему ки- рилло-мефодиевскому манифесту — «Книгам Бытия Украинского Народу». А там про эту эпоху измен и междоусобий сказано: «и есть то найсвятийша и найславний- ша война за свободу». Даже в «Руине», где приводимый им яркий материал говорит сам за себя и рисует гетманский период как черную страницу в истории края, — Костомаров ретуширует картину в духе «Истории Русов». Он медленно освобождался от духовного плена этого произведения. Окончательно освободился только под конец жизни. Демократом и народолюбцем остался навсегда, но занятия малороссийской историей произвели в его украинско-националистических воззрениях целый переворот. Хищные крепостнические устремления казачества открылись ему в полной мере, и мы уже не слышим под конец жизни историка восторженных гимнов запорожскому лыцарству. Ясна стала несправедливость и нападок на Екатерину II как главную виновницу закрепощения украинского крестьянства. Под конец Костомаров вынужден был назвать «Историю Русов» «вредным» произведением. Вытаскивая из своего ученого мышления одну за другой занозы, вонзившиеся туда в молодости, Костомаров незаметно для себя ощипал все свое национально-украинское оперение. Оставшись украинцем до самой смерти, он, тем не менее, подверг очень многое строгой ревизии. Даже
366


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
царь московский перестает быть «идолом и мучителем». В 1882 г. в статье «Задачи украинофильства» он упоминает о царе в совсем ином тоне: «Малорусе верен своему царю, всей душой предан государству; его патриотическое чувство отзывчиво и радостью и скорбью к славе и к потерям русской державы ни на волос не менее велико- русса, но в своей домашней жизни, в своем селе или хуторе он свято хранит заветы предковской жизни, все ее обычаи и приемы, и всякое посягательство на эту домашнюю святыню будет для него тяжелым незаслуженным оскорблением». Здесь историк как бы возвращается к юношескому, к харьковскому периоду своей жизни и, отбросив все политическое, что было привнесено «Историей Русов», оставляет одни романтические элементы любви к малороссийскому народу. Под старость он перестает приписывать малороссам не существовавшую у них враждебность к единому российскому государству, перестает возбуждать и натравливать их на него. Политический национализм представляется ему отныне делом антинародным, разрушающим и коверкающим духовный облик народа. Таковы, например, его высказывания против упорного стремления некоторых кругов искусственно создать новый литературный язык на Украине.
* * *
Сходную с Костомаровым эволюцию совершил Пантелеймон Александрович Кулиш. Правда, взгляды его излагать очень трудно по причине непостоянства. Он часто и круто менял свои точки зрения на украинский вопрос. Зато в государственно-политических воззрениях оставался более или мене тверд: подобно прочим Кирилло-мефо- диевцам, никогда не отрекался от республиканско-феде- ралистических убеждений.
Так же, как Костомаров, он начал с этнографии, с увлечения народной поэзией и первоначально его украинст- во мало чем отличалось от украинства Метелинского или Максимовича. Недаром Максимович оказывал ему всяческую поддержку и покровительство. Годам к 20-ти Кулиш начал печататься у него в «Киевлянине», писал по-русски исторические романы из украинской жизни.
367


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Кирилло-мефодиевская идеология отразилась впервые в его «Повести об украинском народе», напечатанной в 1846 г. Это «вольный» очерк истории Украины с ясно проступающей мыслью, что она могла бы быть в прошлом самостоятельной, если бы не измена малороссийского дворянства и не московское владычество. С симпатией говорится в этом сочинении о казачестве как лучшей части малороссийского народа.
Видно, что не одни поэмы Рылеева или поддельные кобзарские «думы», но и летопись Грабянки и «История о презельной брани» и «История Ру сов» в то время известны были ему. Лет через 10 — он уже законченный националист казачьего толка. Двухтомные «Записки о южной Руси», вышедшие в 1856—1857 г., — памятник этого второго периода его писательства. Казакам в нем воскуряется фимиам как вождям южно-русского народа.
Это они привили ему чувство собственного достоинства и раскрыли глаза на нелепые притязания и спесь польской шляхты. Случилось это потому, что «нося оружие и служа отечеству наравне со шляхтою, казаки создавали себе тем же путем, что и она, понятие о своем благородстве и потому оскорблялись до глубины души надменностью старой или польской шляхты». Будучи «двигателями народных восстаний», они передали эти чувства народу. Хмельничина представлялась в то время Кулишу не борьбой крестьянства с помещиками, а «едва ли не“ единственным примером войны из за оскорбленного чувства человеческого достоинства».
Превращение Кулиша из романтического Савла в апостола казачьего евангелия ярче всего проявилось в разнице оценок повестей Гоголя. Первоначально они вызывали у него шумное восхищение.
«Надобно быть жителем Малороссии или, лучше сказать, малороссийских захолустий лет тридцать назад, чтобы постигнуть до какой степени общий тон этих картин верен действительности. Читая эти предисловия, не только чуешь знакомый склад речей, слышишь родную интонацию разговоров, но видишь лица собеседников и обоняешь напитанную запахом пирогов со сметаною или
368


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
благоуханием сотов атмосферу, в которой жили эти прототипы гоголевской фантазии».
Но уже в 1861 г. в «Основе» можно прочесть: «Мы все те, кто в настоящее время имеет драгоценное право называться украинцем, объявляем всем, кому о том ведать надлежит, что разобранные и упомянутые мною типы Гоголевых повестей — не наши народные типы, что хотя в них кое что и взято с натуры и угадано великим талантом, но в главнейших своих чертах они чувствуют, судят и действуют не по украински, и что поэтому при всем уважении нашем к таланту Гоголя мы признать их земляками не можем».
К этому же времени относятся антирусские выпады в духе «Истории Русов», обвинение имперского правительства во введении «неслыханного в Малороссии закрепощения свободных поселян», в бесчисленных притеснениях простого народа, в грабеже земель, во «введении в малороссийский. трибунал великорусских членов», следствием чего явились «сцены насилия и ужасов, от которых становится волос дыбом у историка».
По словам Костомарова, в 60-х годах КулиШа «считали фанатиком Малороссии, поклонником казаччины; имя его неотцепно прилипало к так называемому украино- фильству». После этого происходит метаморфоза. Лет на десять он умолкает, сходит со страниц печати и только в 1874 г. снова появляется. В этом году вышла первая книга его трехтомного сочинения «История воссоединения Руси».
Продолжительное молчание объяснялось занятиями по истории Малороссии. Кулиш подверг рассмотрению важнейшее событие в ее судьбе — восстание Хмельницкого и присоединение к Москве. Он поднял гору материала, перебрал и передумал прошлое своего края и, по словам того же Костомарова, «совершенно изменил свои воззрения на все малоруское, и на прошедшее, и на современное». Широкое знакомство с источниками, критическое отношение к фальсификациям представили ему казачество в неожиданном свете. Рыцарские доспехи, демократические тоги были совлечены с этого разбойного антигосударственного сборища. Друзья, в том
369


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
числе и Костомаров, были недовольны таким слишком открытым сокрушением кумиров, которым служили всю свою жизнь, но серьезных возражений против приведенных Кулишем данных — не сделали. Развенчав казачество, он по иному оценил и поэзию своего друга Шевченко.
В украинофильских домах портреты Кулиша и Шевченко всегда висели вместе, как двух апостолов «национального возрождения». Теперь один из них называет музу своего покойного друга — «полупьяною и распущенною». Тень поэта, по его словам, «должна скорбеть на берегах Ахерона о былом умоисступлении своем». Под умоисступлением разумелась национальная ненависть, главным образом русофобия, разлитая в стихах Шевченко. Тут и поношение имен Петра, Екатерины и все выпады против москалей.
Только освободившись сам от обольщений казачьей лжи и фальши, Кулиш понял, как портит эта ложь поэзию «кобзаря», которого он сравнивал некогда с Шекспиром и Вальтер Скоттом. По его словам, отвержение многого, что написано Шевченко в его худшее время, было бы со стороны общества «актом милосердия к тени поэта».
Появился стихотворный отпор ему по поводу славы Украины. Творец «Заповита» считал ее казацкой славой, которая никогда не «поляже». Кулиш уверял, что она «поляже», что казаки не украшение, а позор украинской истории.
Не герои правды и воли. В камыши ховались Та з татарином дружили, 3 турчином еднались.
Павлюкивци й Хмельничане, Хижаки — пьяници,
Дер л и шкуру з Украины Як жиды з телици,
А зидравши шкуру, мясом 3 турчином делились,
Поки вси поля кистками Билими покрылись.
370


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
Осудил Кулиш и свою прежнюю литературную деятельность. Про «Повесть об украинском народе», где впервые ярко проявились его националистические взгляды, он выразился сурово, назвав ее «компиляцией тех шкодливых для нашего разума выдумок, которые наши летописцы выдумывали про ляхов, да тих, что наши кобзари сочиняли про жидов для возбуждения или для забавы казакам пьяницам, да тех, которые разобраны по апокрифам старинных будто бы сказаний и по подделанным еще при наших прадедах историческим документам. Это было одно из тех утопических и фантастических сочинений без критики, из каких сшита у нас вся история борьбы Польши с Москвою». Надобно знать благоговение, с которым Кулиш в ранние свои годы произносил слова «кобзарь» и «думы», чтобы понять глубину происшедшего в нем переворота.
Вызван он не одними собственными его изысканиями, но и появлением трудов вроде «Критического обзора разработки главных русских источников до истории Малороссии относящихся» проф. Г. Карпова. Сами украино- филы немало сделали для разоблачения подделок. Стало известно, например, что «Дума о дарах Батория», «Дума о Чигиринской победе, одержанной Наливайкой над Жолкевским», «Песня о сожжении Могилева», «Песня о Лободе», «Песня о Чу рае» и многие другие — подделаны в XVIII и в XIX вв. По заключению Костомарова, специально занимавшегося этим вопросом, нет ни одной малороссийской «думы» или песни, относящейся к борьбе казаков с Польшей до Богдана Хмельницкого, в подлинности которой можно быть уверенным.
Замечено, что украинские подделки порождены не любовью к поэзии и не страстью к стилизации. Это не то, что «Оссиан» Макферсона или «Песни западных славян» Мериме. Они преследуют политические цели. Сфабрикованы они теми же кругами, которые фабриковали фальшивые документы из истории казачества, сочиняли исторические легенды, включали их в летописи казацкие и создали «Историю Русов». Весьма возможно, что некоторые песни были подделаны в оправдание и подкрепление соответствующих страниц «Истории Русов».
371


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Узнав все это, Кулиш начал с таким же пылом ополчаться на прежних своих идолов, с каким некогда служил им. Недостаток образования, недостаток научных знаний в области отечественной истории стал в его глазах величайшим пороком и преступлением, которого он не прощал националистически настроенной интеллигенции своего времени. Тон его высказываний об этой интеллигенции становится язвительным и раздраженным. Попав в начале 80-х годов в Галицию, он приходит в ужас от тамошних украинофилов, увидев тот же ложный патриотизм, основанный на псевдо науке, на фальсифицированной истории еще в большей степени, чем в самой Украине. Деятели галицийского национального движения потрясли его своим духовным и интеллектуальным обликом. В книге «Крашанка», выпущенной в 1882 г. во Львове, он откровенно пишет об этих людях, не способных «подняться до самоосуждения, будучи народом, систематически подавленным убожеством, народом — последним в цивилизации между славянскими народами». Он обращается к местной польской интеллигенции с призывом «спасать темных людей от легковерия и псев- до-просвещенных от гайдамацкой философии».
Окончательно порвать с украинизмом, которому они посвятили всю жизнь, ни Кулиш, ни Костомаров не нашли в себе сил, но во всей их поздней деятельности чувствуется стремление исправить грехи молодости, направить поднятое ими движение в русло пристойности и’ благоразумия.
До 1861 г., когда в Петербурге начал выходить журнал «Основа», никакой групповой деятельности, украинофилов не наблюдается. Но и «Основа» просуществовала лишь до 1862 года. По словам И. Франко, она закрылась «не от злоключений, а от истощения сил». Хотя она посвящена была украинской теме, печаталась не только по-русски, но и по-украински, тем не менее, политики там не было.
В литературе часто можно встретить утверждения, будто журнал этот дал толчок к возникновению националистического кружка в Киеве, под именем «Громада». Какое-то оживление украинской мысли он мог вызвать,
372


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
но у «Громады» были, по-видимому, другие вдохновители в лице неизменных польских патриотов. Недаром она появилась накануне польского восстания и вместе с его подавлением замерла до 1868 года. Этот ранний период «Громады» очень темен. К концу же 60-х годов она выглядела собранием университетской молодежи, увлеченной этнографией, статистикой, археологией и всяческим изучением своего края. В 1873—1874 г. ей удается открыть в Киеве «Юго-Западный Отдел Русского Географического Общества», в котором и сосредоточилась ее деятельность.
Но под академической внешностью таился все тот же дух европейских либерально-демократических мечтаний и вкусов.
Надо, впрочем, сказать, что дух этот сидел непрочно и не глубоко в большинстве, если не во всех членах «Громады». Только один был вполне и до конца им захвачен, по каковой причине и приобрел руководящее положение в кружке. Это был молодой профессор древней истории в Киевском университете, Михаил Петрович Драгоманов. Не исключена возможность, что он приходился родственником тому декабристу Драгоманову, что упоминается в числе членов «Общества Соединенных Славян». Семейные ли предания или влияния среды были тому причиной, но тяготение к политике и к революционно-социалистическим идеалам появилось у него чуть не на школьной скамье. К концу 60-х годов он был уже человеком, не только овладевшим европейской литературой в этой области, но и успевшим выработать свои собственные убеждения. Они до того своеобразны, что многие до сих пор не знают, к какому из существовавших в XIX веке социалистических направлений следует его относить. Отсутствие направлен- чества, столь выгодно отличавшее его от всех русских революционеров того времени, как раз и было его первой характерной чертой. Нелюбовь к догмам, к застывшим схемам, трезвость в оценках и суждениях, врожденная неприязнь к утопиям и политическим фантазиям, все это в соединении с глубокими знаниями, широким теоретическим горизонтом делало фигуру Драгоманова редким явлением среди российской интеллигенции. П.Б. Струве
373


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
называл его «подлинно научным социалистом». Будучи убежденным противником абсолютизма, он не только не одобрял цареубийств и прочих видов революционного террора, но и насильственного ниспровержения самодержавия путем восстания никогда не проповедовал. Социалистическое преобразование мира связывалось у него не с кровавой революцией, а с рядом постепенных реформ. Национальный вопрос точно так же имел не доминирующее, а подчиненное значение. Оставаясь всю жизнь патриотом родного края, он ничего не ставил выше социализма, космополитизма и всего того, что по его словам не разъединяет, а связывает людей. Он и землякам своим предлагал называться «европейцами украинской нации». Национальный украинский вопрос мыслился им как вопрос либерально-социалистического переустройства общества. Прежде всего он был средством вовлечения в политическую жизнь широких слоев населения. Национальные движения представлялись Драгоманову движениями массовыми, в которых принимают участие трудящиеся классы населения, «хранители духовного типа каждой национальности». «Рабочее сословие уже вошло в сферу международной жизни... выступление на политическую сцену просвещенного крестьянства только усилит движение, начатое рабочим классом».
Раз сдвинутая с мертвой точки посредством «национального пробуждения» народная толща неминуемо должна будет подойти к разрешению социальных проблем и" к преобразованию государственно-политического строя. «Космополитизм в идеях и целях, национальность в основе и форме культурной работы», — так выразил Драгоманов свою украинскую «платформу». Сущим обскурантизмом и кустарщиной, с его точки зрения, было бы выведение общественно-политических и государственных форм «з почуття национального, з души этнографичной». Подобно тому, как космография Коперника и Ньютона не могла вырасти из национального чувства, так и в области социально-политических идей все значительное могло возникнуть и возникло не на узко-национальной, а на широкой международной основе. Ничем не ограниченное народное волеизъявление, свобода и неприкосновенность
374


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
личности, свобода совести, слова, печати, собраний, которые он хотел видеть у себя на родине, — столь же украинские, сколь и французские, английские, американские. Против сепаратизма как такового он ничего не имел. В принципе, признавал право на свободное государственное существование не только за каждой нацией или племенем, но «за каждым селом». Понимая столь широко начало самоопределения, он в то же время требовал не меньшей широты ума в его применении. Он был упорным противником бессмысленного, никакими реальными потребностями не вызванного отделения одного народа от другого. Прогрессивное значение исторически сложившихся великих европейских государств было ему ясно в полной мере; раздробление их он считал великим политическим и культурным бедствием. В существовании таких государств заинтересованы, по его мнению, все населяющие их народы; надо только, чтобы ни один народ не чувствовал себя там чужим, и чтобы все имели полную возможность ничем не стесненного национального развития.
Такая постановка вопроса предполагала не столько отделение того или иного народа от общего государства, сколько преобразование его на началах, приемлемых для каждого живущего в нем племени. Разрешение национальной проблемы мыслилось в плоскости общественно-политической. Для Украины в особенности. Драгоманов отрицал наличие в ней сепаратизма или каких бы то ни было тенденций к отделению от России. Вся масса народа об этом не помышляет, если же какая-то кучка и питает подобное намерение, то это до того ничтожное меньшинство, что его и во внимание принимать не приходится. То же самое он внушал позднее галицийским ук- раинофилам. Да если бы сепаратизм и существовал, это нисколько не изменило бы его отношения к вопросу об отделении. «Отделение украинского населения от других областей России в особое государство (политический сепаратизм) есть вещь не только во всяком случае очень трудная, если не невозможная, но при известных условиях вовсе ненужная для каких бы то ни было интересов украинского народа». Он указывает на тысячу нитей, духовно и материально связывающих Украину с Россией,
375


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
порывать которые без особой нужды было бы безумием и величайшим ущербом для народа. Своих национальных свобод Украина может полнее и успешнее добиться не на путях сепаратизма, а в недрах Российского Государства и эти свободы суть те же самые, за которые борется революционная русская интеллигенция. Российская Империя представлялась Драгоманову обветшалым зданием, неспособным существовать далее в прежнем виде. Ее централизация при необъятной территории превращается в тормоз для культурного, экономического и всякого иного развития народа. Таким же тормозом представлялось ему неограниченное самодержавие, противодействовавшее росту народного самоуправления. Не победив этих двух препятствий,- Украина не может мечтать ни о каких национальных задачах, а победить их можно только вкупе со всеми российскими народами и прежде всего с великорус- сами, Драгоманов поэтому от своего имени и от имени своих последователей заявлял: «Люди, посвятившие себя освобождению украинского народа, будут самыми горячими сторонниками преобразования всей России на началах, наиболее благоприятных для свободы развития всех ее народов».
«Политическая свобода есть замена национальной независимости». Достаточно добиться в полной мере прав человека и гражданина, чтобы тем самым оказалась приобретенной и большая часть прав национальных, а если к этому прибавить широкое самоуправление, общинное/ уездное и губернское, то никакого другого ограждения неприкосновенности местных обычаев, языка, школьного обучения и всей национальной культуры искать не приходится. Децентрализация управления Российской Империей — вот то, над чем упорно работает мысль Драгома- нова. В своем «Опыте украинской политико-социальной программы» он делит всю Россию на 20 областей по принципу экономическому, географическому и социальному. Малороссийская народность по этой схеме оказывается разделенной между областями Полтавской, Киевской, Одесской, Харьковской. Области делятся на уезды и волости, представляющие собой самоуправляющиеся общины. Все хозяйственные, культурные и бытовые дела
376


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
решаются самим народом; к компетенции общероссийского правительства относятся лишь дела, общие всем областям. При таком строе украинцам никто абсолютно не помешает создавать собственную литературу, театр и музыку, ни сохранять старинные обычаи, ни устраиваться экономически с наибольшей для себя выгодой.
* * *
Значение Драгоманова не в том, что он был социалист, а в том, что среди социалистов являл редкий пример трезвого, уравновешенного и широко образованного человека. При его направляющей роли украинское движение имело шанс приобрести характер разумного и привлекательного движения. Сделавшись вождем, он имел возможность сдерживать гайдамацкие проявления украинизма в стиле Шевченко и давать ему культурное направление. Двторитет его среди громадян был бесспорный, и его воззрения безмолвно принимались всей группой. Но эта безмолвность означала не столько единомыслие, сколько отсутствие политической мысли. То были хорошие этнографы и статистики, вроде Чубинского и Рудченко, хорошие филологи и литературоведы, вроде Житецкого, Михальчука, Антоновича; они наполнили «Записки» киевского отдела Русского Географического Общества ценными трудами, но в политическом отношении были людьми малоразвитыми. Драгомановский социализм принимали потому, что ничего ни изобрести, ни противопоставить ему не могли.
Но было очевидно, что такой политический облик кружка мог удерживаться до тех пор, пока сам «мэтр» оставался во главе его. Стоило ему в 1877 г. уехать за границу, как этнографы, филологи, любители народных песен остались без политического компаса.
Отъезд Драгоманова в какой-то степени — знаменательное событие, веха, означающая новый этап в истории украинизма. Но событие это получило превратное толкование в самостийнической литературе. Его связывают с притеснениями украинофильства в России, особенно с гонениями на малороссийский язык.
377


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Тому, кто когда-нибудь перелистывал самостийниче- ские брошюры и книги, хорошо известно, какое место уделяется в них теме «знищення вкраинськой мовы».
Сам Драгоманов по выезде из России опубликовал письмо писательскому конгрессу в Париже с жалобой на запрещение украинской литературы русским правительством. Повод к такой демонстрации дан двумя правительственными указами 1863 и 1876 гг.
Современный русский читатель так мало осведомлен об этом важном эпизоде, что многое, связанное с ним, будет ему непонятно без некоторых необходимых справок.
Из предыдущих глав видно, что не только вражды правящей России к малороссийскому языку не существовало, но была определенная благожелательность. Петербургские и московские издания на украинском языке — лучшее тому свидетельство. Благожелательность эта усилилась в царствование императора Александра II.
В 1861 г. возникла идея печатания официальных государственных документов по малороссийски, и первым таким опытом должен был быть манифест 19 февраля об освобождении крестьян. Инициатива исходила от П. Кулиша и была положительно встречена на верхах. 15 марта 1861 г. последовало Высочайшее разрешение на перевод. Но когда перевод был сделан и через месяц представлен на утверждение Государственного Совета, его не сочли возможным принять. Кулиш еще до этого имел скандальный случай перевода Библии с его знаменитым «Хай дуфае Сруль на Пана» (Да уповает Израиль на Господа). Теперь, при переводе манифеста, сказалось полное отсутствие в малороссийском языке государственно-политической терминологии. Украинофильской элите пришлось спешно ее сочинять. Сочиняли путем введения полонизмов или коверканья русских слов. В результате получилось не только языковое уродство, но и совсем непонятный малороссийскому крестьянину текст, по крайней мере, менее понятный, чем обычный русский. Напечатанный впоследствии в «Киевской Старине», он служил материалом для юмористики.
Но когда в 1862 г. Петербургский Комитет Грамотности возбуждает ходатайство о введении в Народных шко¬
378


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
лах Малороссии преподавания на местном наречии, оно принимается к рассмотрению и сам министр народного просвещения А.В. Головнин поддерживает его. По всей вероятности, проект этот был бы утвержден, если бы не начавшееся польское восстание, встревожившее правительство и общественные круги.
Выяснилось, что повстанцы делали ставку на малороссийский сепаратизм и на разжигание крестьянских аграрных волнений на юге России посредством агитационных брошюр и прокламаций на простонародном наречии. И тут замечено было, что некоторые украинофилы охотно сотрудничали с поляками на почве распространения таких брошюр. Найденные при обысках у польских главарей бумаги обнаружили прямые связи украинских националистов с восстанием. Известен случай с Потебней, двоюродным братом знаменитого языковеда, присоединившимся к повстанцам. Едва ли не главными информаторами, раскрывшими правительству глаза на связь украинского национализма с восстанием, были сами же поляки, только не те, что готовили восстание, а другие — помещики правого берега Днепра. Сочувствуя восстанию и налаживая связи его вожаков с украинофилами (с учителями воскресных школ, со слушателями «Временной педагогической школы»), они пришли в величайшее смятение, когда узнали, что повстанцы берут курс на разжигание крестьянских бунтов на Украине. Лозунг генерала Марославского о пробуждении «нашей запоздавшей числом Хмельничины» был для них настоящим ударом. Пришлось выбирать между освобождением Польши и целостью своих усадеб. Они выбрали последнее.
Собрав таким путем сведения о характере украино- фильства, в Петербурге решили «пресечь» крамолу. Будь это в какой-нибудь богатой политическим опытом европейской стране, вроде Франции, администрация уладила бы дело без шума, не дав повода для разговоров и не вызывая ненужного недовольства. Но русская правящая среда такой тонкостью приемов не отличалась. Кроме циркуляров, приказов, грозных окриков, полицейских репрессий, в ее инструментарии не значилось никаких других средств. Проекту преподавания на малороссий¬
379


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
ском языке не дали ходу, а печатание малороссийских книг решили ограничить.
18 июля 1863 года министр внутренних дел П.А. Валуев обратился с «отношением» к министру народного просвещения А.В. Головнину, уведомляя его, что с монаршего одобрения он признал необходимым временно, «впредь до соглашения с министром народного просвещения, обер-прокурором Святейшего Синода и шефом жандармов» — дозволять к печати только такие произведения на малороссийском языке, «которые принадлежат к области изящной литературы», но ни книг духовного содержания, ни учебников, ни «вообще назначаемых для первоначального чтения народа» — не допускать. Это первое ограничение самим министром названо было «временным» и никаких серьезных последствий не имело — отпало на другой же год. Но оно приобрело большую славу по причине слов: «малороссийского языка не было, нет и быть не может», употребленных Валуевым. Слова эти, выхваченные из текста документа и разнесенные пропагандой по всему служили как бы доказательством презрения и ненависти официальной России к украинскому языку как таковому. Большинство не только читателей, но и писавших об этом эпизоде ничего о нем, кроме этой одиозной фразы, не знало, текста документа не читало. Между тем, у Валуева не только не видно презрения к малороссийскому языку, но он признает ряд мало- российских писателей на этом языке, «отличившихся' более или менее замечательным талантом». Он хорошо осведомлен о спорах, ведущихся в печати относительно возможности существования самостоятельной малороссийской литературы, но сразу же заявляет, что его интересует не эта сторона проблемы, а исключительно соображения государственной безопасности.
«В последнее время вопрос о малороссийской литературе получил иной характер вследствие обстоятельств чисто политических, не имеющих никакого отношения к интересам собственно литературным». Прежняя малороссийская письменность была достоянием одного лишь образованного слоя, «ныне же приверженцы малороссийской народности обратили свои виды на массу непро-
380


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
свешенную, и те из них, которые стремятся к осуществлению своих политических замыслов, принялись под предлогом распространения грамотности и просвещения за издание книг для первоначального чтения, букварей, грамматик, географий и т. п. В числе подобных деятелей находилось множество лиц, о преступных действиях которых производилось следственное дело в особой комиссии». Министра беспокоит не распространение малороссийского слова как такового, а боязнь антиправительственной пропаганды на этом языке среди крестьян. Не следует забывать, что выступление Валуева предпринято было в самый разгар крестьянских волнений по всей России и польского восстания. Его и пугает больше всего активность поляков: «Явление это тем более прискорбно и заслуживает внимания, что оно совпадает с политическими замыслами поляков и едва ли не им обязано своим происхождением, судя по рукописям, поступившим в цензуру, и потому, что большая часть малороссийских сочинений действительно поступает от поляков».
Ни в «отношении» Валуева, ни в каких других высказываниях членов правительства невозможно найти враждебных чувств к малороссийскому языку. А.В. Головнин, министр народного просвещения, открыто возражал против валуевского запрета. Впоследствии, в эпоху второго указа, министерство земледелия печатало аграрные брошюры по малороссийски, не считаясь с запретами.
Что же касается знаменитых слов о судьбах малороссийского языка, то необходимо привести полностью всю ту часть документа, в которой они фигурируют. Тогда окажется, что принадлежат они не столько Валуеву, сколько самим малороссам. Министр ссылается на затруднения, испытываемые петербургским и киевским цензурными комитетами, в которые поступает большинство перечисленных им книг «для народа» и учебников. Комитеты боятся их пропускать по той причине, что все обучение в малороссийских школах ведется на общерусском языке, и нет еще разрешения о допущении в училищах преподавания на местном наречии. «Самый вопрос о пользе и возможности употребления в школах этого наречия не только не решен, но даже возбуждение этого во¬
381


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
проса принято большинством малороссиян с негодованием, часто высказывающимся в печати. Они весьма основательно доказывают, что никакого особенного мало- российского языка не было, нет и быть не может и что наречие их, употребляемое простонародьем, есть тот же русский язык, только испорченный влиянием на него Польши; что общерусский язык так же понятен для малороссов, как и для великороссиян и даже гораздо понятнее, чем теперь сочиняемый для них некоторыми малороссами и в особенности поляками, так называемый украинский язык. Лиц того кружка, который усиливается доказать противное, большинство самих малороссов упрекает в сепаратистских замыслах, враждебных России и гибельных для Малороссии».
Из этого отрывка видно, что выраженное в нем суждение о малороссийском языке принадлежит не самому Валуеву, а представляет резюме соответствующих высказываний «большинства малороссиян». Очевидно, это «большинство» не воспринимало правительственные запреты, как «национальное угнетение».
Валуевский запрет продолжался недолго, но через тринадцать лет, в 1876 году, снова издан указ, запрещавший появление газет, духовной, общественно-политической литературы, а также концертов и театральных представлений на украинском языке. Только исторические памятники и беллетристику можно было, по-прежнему, печатать невозбранно. Этому предшествовало закрытие киевского отдела Русского Географического Общества, считавшегося центром украинофильства.
Опять, как в случае с Валуевым, русское общество ответило на правительственное мероприятие протестами и демонстрациями. Петербургский профессор Орест Миллер плакал однажды на публичном собрании по поводу того, что «нашим южным братьям не дают Божьяго слова читать на родном языке». Но как и при Валуеве указ 1876 г. преследовал все ту же цель государственной безопасности. На этот раз паника перед призраком развала государства началась среди самих украинцев.
Появление указа связано с именем М.В. Юзефовича — большого патриота своего края и любителя народ¬
382


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
ного слова. Никаким противником родного языка его нельзя представить. Он был причастен к литературным начинаниям «Громады» и под его редакцией вышло несколько томов Актов по истории южной России. В 1840 г. он занимал должность помощника попечителя киевского учебного округа, но к началу 70-х гг. жил на покое, в отставке. Подозревать его в карьеризме, в желании выслужиться вряд ли возможно, он просто досмерти боялся революции и расчленения России. Это он автор ставшего знаменитым выражения «Единая неделимая Россия», написанного по его предложению на памятнике Богдану Хмельницкому. Нападая с такой злобой на этот лозунг, самостийники, видимо, не подозревают о его украинском происхождении. Усмотрев за невинной, по внешности «культурнической» деятельностью «Громады» призрак отделения Малороссии от России, а в Драгома- нове почувствовав противника существующего строя, он поднимает тревогу и не успокаивается до тех пор, пока власти не учреждают в 1875 г. особой комиссии по расследованию этого дела. Приглашенный в комиссию, он представляет сведения о связях громадян с галицийскими «диячами» и об участии их в польско-австрийской интриге, направленной к отторжению Малороссии.
Мы сейчас полагаем, что никакого серьезного участия в этой интриге они не принимали, но человеку того времени не так просто было в этом разобраться. Даже Драгоманов, писавший в 1873 г. разъяснительные статьи в «Правде» с целью убедить галичан в полном отсутствии на Украине сепаратизма, тем более австрофильской партии, должен был признать наличие «двух-трех масок, размахивающих картонными мечами». Какие-то, пусть ничтожные по численности, элементы, связанные с Галицкими деятелями, существовали среди громадян. Знал, быть может, Юзефович об их деятельности такое, чего мы еще не знаем. В особенности же напуган он был тем, что галицкая народовская печать запестрела с некоторых пор статьями и заметками о народном недовольстве в Малороссии и о желании ее присоединиться к Австрии. Дошло до того, что, по словам Драгоманова, начали примеривать к Украине корону св. Стефана Угорского, заво-
383


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
дили речи о «Киевском Королевстве»; Сичинский в заседаниях сейма говорил «про можливость Ukrainiam convertere политично до Австрии, як религийно до Риму».
Результатом расследования выло закрытие Киевского отдела Географического Общества, лишение Драгоманова кафедры в университете и ограничение малороссийской печати.
* * *
Как ни убедительно звучит версия, объясняющая эмиграцию Драгоманова этими репрессиями, она не имеет под собой оснований. Несмотря на шум, поднятый вокруг Указа 1876 г., никаким ударом для украинского движения он не был. На практике он почти не соблюдался. Спектакли устраивались под носом у полиции без всякого разрешения, листки и брошюры печатались при полном попустительстве властей. Некий Тарас Новак имел случай беседовать в 1941 г. с престарелой вдовой драматурга Карпенко Караго — Софьей Витальевной Тоби л евич, вспоминавшей с восторгом о гастролях театра Кропивницкого как раз в годы «реакции». Театр встречал «великолепный прием по всей России, особенно в Москве и в Петербурге. Его пригласили ко двору в Царское Село, где сам император Александр III наговорил актерам всяческих комплиментов. Когда же Кропивницкий- Пожаловался одному из великих князей на киевского генерал-губернатора, не допускавшего (во исполнение указа) спектаклей театра в Киеве, то великий князь успокоил: об “этом старом дураке” он поговорит с министром внутренних дел. После этого препятствий не чинилось нигде».
Хотя формально и официально все ограничения украинской печати отпали только в 1905 году, фактически они не соблюдались с самого начала.
Не успели опубликовать указ, как началось постепенное его аннулирование. Сама киевская и харьковская администрация подняла перед правительством вопрос о ненужности и нецелесообразности запретов.
384


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
Вскоре вместо закрытых «Записок» Географического Общества стал выходить журнал «Киевская Старина», вокруг которого собрались те же силы, что работали в Географическом Обществе.
Указ 1876 г. никому кроме самодержавия вреда не принес. Для украинского движения он оказался манной небесной. Не причиняя никакого реального ущерба, давал ему долгожданный венец мученичества. Надобно послушать рассказы старых украинцев, помнящих девяностые и девятисотые годы, чтобы понять всю жажду гонений, которую испытывало самостийничество того времени. Собравшись в праздник в городском саду, либо на базарной площади, разряженные в национальные костюмы «суспильники» с заговорщицким видом затягивали «Ой на горе та жнеци жнуть»; потом с деланным страхом оглядывались по сторонам в ожидании полиции. Полиция не являлась. Тогда чей-нибудь зоркий глаз различал вдали фигуру скучающего городового на посту — такого же хохла и, может быть, большого любителя народных песен. «Полиция! Полиция!» Синие шаровары и пестрые плахты устремлялись в бегство «никем же гонимы». Эта игра в преследования означала неудовлетворенную потребность в преследованиях реальных. Благодаря правительственным указам она была удовлетворена.
Мотивы, по которым Драгоманов покинул Россию, ничего общего с преследованиями не имели. Как ни странно, его пугали земские реформы Александра II, которые он приветствовал вместе со всей интеллигенцией. Лет через 10 после их осуществления они ему показались опасными для социалистического дела. «Практическая будущность на ближайшее время, — писал он, — принадлежит в России тем своего рода политическо-социальным оппортунистам, которые не замедлят в ней появиться среди земств и для которых теперешние социалисты-революционеры только расчищают дорогу». Он предложил всем «чистым» социалистам теперь же перенести свою деятельность в страны, где предстоящий России политический вопрос, так или иначе, уже решен.
385


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Но был еще один мотив. О нем обычно не говорится, но он подразумевается во всех речах и действиях Драго- манова.
Дело в том, что украинофильство в лучшие свои времена насчитывало до того ничтожное количество последователей и представляло столь малозаметное явление, что приводило порой в отчаяние своих вожаков. Простой народ абсолютно не имел к нему касательства, а 99 процентов интеллигенции относилось отрицательно; в нем видели «моду» — внешнее подражание провансальскому, ирландскому, норвежскому сепаратизмам, либо глупость, либо своеобразную форму либерально-революционного движения. Но в этом последнем случае монархически-ох- ранительная часть типа Юзофовича обнаруживала нескрываемую вражду к нему, а другая, не чуждая сама революции и либерализма, шла не в «громады» и «спилки», а в лавризм, в нечаевщину, в народовольчество, в черные переделы. Общероссийское революционное движение, как магнит, втягивало в свое поле все частицы металла, оставляя украинофильским группировкам шлак и аморфные породы. Никакой украинской редакции освободительного движения малороссийская интеллигенция не признавала. За это и снискала лютую ненависть. Можно сказать, что у самостийников не было большего врага, чем своя украинская интеллигенция. Даже у Драгомано- ва, чуждого проявлений всяких недостойных чувств, прорывались порой горькие сетования по ее адресу. Это она’ сделала украинофилов «иностранцами у себя дома». Но когда он попробовал однажды упрекнуть в чем-то подобном земляка Желябова, то получил отповедь в виде саркастического вопроса: «Где же ваши фении? Парнелль?»
Незадолго до отъезда Драгоманова произошло событие, явившееся для него настоящим ударом. Подобно кирил- ло-мефодиевцам, он был последователем идеи славянской федерации. И вот пришло время послужить этой идее по настоящему. На Балканах вспыхнуло восстание славян против турок. Известно, как реагировало на это русское общество. Со всех концов России, в том числе из Малороссии, устремились тысячи добровольцев на помощь восставшим. Громада заволновалась. На квартире у Драгома-
386


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
нова устроено было собрание, где решено послать на Балканы отряд, который бы не смешиваясь с прочими волонтерами, явился туда под украинским флагом.
Принялись за организацию. Дебагорий-Мокриевич поехал для этой цели в Одессу, остальные занялись вербовкой охотников в Киеве. Результат был таков: Дебагорию удалось «захватить» всего одного добровольца, а в Киеве под украинский флаг встало шесть человек, да и то это были люди «нелегальные», искавшие способа сбежать за границу.
Знать, что дело, которому посвятил жизнь, непопулярно в своей собственной стране — одно из самых тяжелых переживаний. Отъезд Драгоманова означал не невозможность работы на родине, а молчаливое признание неудачи украинофильства в России и попытку добиться его успеха в Австрии.
Но если для Драгоманова этот мотив был не единственный и, может быть, не главный, то для остальных ук- раинофилов, ездивших в Галицию, он был главным. Поездки туда начались задолго до указа 1876 г., даже до валуевского запрета 1863 г. И печататься там начали до этих запретов. Печаталась прежде всего та категория авторов, которая ни под один из запретительных указов не подпадала, — беллетристы. Это лучшее свидетельство несправедливости мнения, будто перенесение центра деятельности «за кордон» было результатом преследований царского правительства.
Поведение беллетристов Драгоманов объясняет их бездарностью. Ни Чайченко, ни Конисского, ни Панаса Мирного, ни Левицкого-Нечуя никто на Украине не читал. Некоторые из них, как Конисский, испробовали все способы в погоне за популярностью — сотрудничали со всеми русскими политическими лагерями, от крайних монархистов до социалистов, но нигде не добились похвал своим талантам. В Галиции, где они решили попробовать счастья, их тоже не читали, но галицийская пресса, по дипломатическим соображениям, встретила их ласково. Они-то и стали на Украине глашатаями лозунга о Галиции как втором отечестве.
387


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
В то время, как Герцен, с которым Драгоманова часто сравнивают, покинув Россию, обрел в ней свою читательскую аудиторию и сделался на родине не просто силой, но «властью», — Драгоманова на Украине забыли. Произошло это отчасти из-за ложного шага, выразившегося в избрании полем деятельности Галицию, но главным образом потому, что лишив днепровскую группу своего «социалистического» руководства, он оставил ее один на один с «Историей Русов», с кобзарскими «думами», с казачьими легендами. Казакомания заступила место социализма. Все реже стали говорить о «федерально-демокра- тическом панславизме» и все чаще — спивать про Сагайдачного. Кирилло-мефодиевская фразеология понемногу вышла из употребления. То была расплата за страстное желание видеть в Запорожской Сечи «коммуну», а в гетманском уряде — образец европейской демократии. Продолжительное воспевание Наливаек, Доро- шенок, Мазеп и Полуботков как рыцарей свободы, внедрявшаяся десятилетиями ненависть к Москве не прошли бесследно. Драгоманову не на кого было пенять, он сам вырос казакоманом. Наряду с высококультурными учеными страницами в его сочинениях встречаются вульгарные возмущения по поводу раздачи панам пустых степных пространств, «принадлежавших» Запорожской Сечи, а также жалобы на обрусение малороссов, вызванное будто бы «грубым давлением государственной власти». Ни одного примера давления не приводится, но ут-‘ верждение высказывается категоричное.
С поразительной для ученого человека слепотой он полагал, что светлая память о гетманщине до сих пор живет в народе и что нет лучшего средства восстановить украинского крестьянина против самодержавия, как напомнить ему эту эпоху свобод и процветания. Он даже набросал проект прокламации к крестьянам: «У нас были вольные люди казаки, которые владели своею землею и управлялись громадами и выборными старшинами; все украинцы хотели быть такими казаками и восстали из-за того против польских панов и их короля; на беду только старшина казацкая и многие казаки не сумели удержаться в согласии с простыми селянами, а потому казакам пришлось искать
388


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
себе помощи против польской державы у московских царей и поступили под московскую державу, впрочем, не как рабы, а как союзники с тем, чтоб управляться у себя дома по своей воле и обычаям. Цари же московские начали с того, что поставили у нас своих чиновников, не уважавших наших вольностей, ни казацких, ни мещанских, а потом поделили Украину с Польшей, уничтожили все вольности украинские казацкие, мещанские и крестьянские, затем цари московские роздали украинскую землю своим слугам украинским и чужим, закрепостили крестьян, ввели подати и рекрутчину, уничтожили почти все школы, а в оставшихся запретили учить на нашем языке, завели нам казенных, невыборных попов, пустили к нам вновь еврейских арендаторов, шинкарей и ростовщиков, которых было выгнали казаки, — да еще отдали на корм этим евреям только нашу землю, запретив им жить в земле московской... Теперь... хотим мы быть все вновь равными и вольными казаками».
Если принять во внимание, что писано это в 1880 г., двадцать лет спустя после освобождения крестьян, когда, чтобы быть вольным, вовсе не обязательно было становиться казаком, то курьезность исторического маскарада станет особенно ясна.
Сам Драгоманов так и остался дуалистом в своем политическом мировоззрении, но киевские его приятели быстро обрели полную «цельность», выбросив из своего умственного багажа все несозвучное с так называемым «формальным национализмом». Термин этот — связан с ростом числа не рассуждающих патриотов, для которых утверждение «национальных форм» стало главной заботой. Национальный костюм, национальный тип, национальная поэзия, «национальне почуття» заступили всякие идеи о народном благе, о «найкращем» общественно-политическом устройстве. Происходит быстрое отделение казачьего украинизма от либерально-революционной российской общественности.
Но если, как уже говорилось, идеология умершего сословия могла существовать в XIX веке благодаря лишь прививке к порожденному этим столетием общественному явлению, то что могло ее ожидать в 80-х и 90-х годах?
389


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Оторвавшись от русской революции, она привилась к австро-польской реакции. Теперь уже не Костомаровы и Драгомановы, а галицийское «народовство» берет на буксир лишившуюся руля днепровскую ладью. Украино- фильство попадает в чужие, неукраинские руки; Киев склоняется перед Львовом.
С отъездом Драгоманова кончается собственно украинский период движения и начинается галицийский, означающий не продолжение того, что зародилось на русской почве, а нечто иное по духу и целям.
Галицийская школа
Уже к концу прошлого столетия Галицию стали называть «украинским Пьемонтом», уподобляя ее роль той, которую Сардинское королевство сыграло в объединении Италии. Несмотря на претенциозность, это сравнение оказалось в какой-то степени верным. С конца 70-х годов Львов становится штаб-квартирой движения, а характер украинизма определяется галичанами. Здесь выдаются патенты на истинное украинофильство и здесь вырабатывается кодекс поведения всякого, кто хочет трудиться на ниве национального освобождения. Широко пропагандируется идея национального тождества между галичанами и украинцами; Галицию начинают именовать не иначе, как Украиной. Сейчас, благодаря советской власти, это’ имя столь прочно вошло в употребление, что только историки знают о незаконности такого присвоения. Если на самой Украине оно возникло лишь в конце XVI, в начале XVII века и до самого 1917 г. жило на положении прозвища, не имея надежды вытеснить историческое имя Малороссии, то в Галиции ни народ, ни власти слыхом не слыхали про Украину. Именовать ее так начала кучка интеллигентов в конце XIX века.
Несмотря на все ее усилия, «Украина» и «Украинец» дальше страниц партийной прессы не распространялись. Было ясно, что без чьей-то мощной поддержки чужое имя не привьется. Возникла мысль ввести его государственным путем. У кого она возникла раньше, у галицких
390


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
украинофилов или у австрийских чиновников — трудно сказать. Впервые термин «украинский» употреблен был в письме императора Франца Иосифа от 5 июня 1912 г. парламентскому русинскому клубу в Вене. Но поднявшиеся толки, особенно в польских кругах, вынудили барона Гейнольда, министра внутренних дел, выступить с разъяснением, согласно которому термин этот употреблен случайно, в результате редакционного недосмотра. После этого официальные венские круги воздерживались от повторения подобного опыта. Только в глухой Буковине, откуда вести не проникали в широкий мир, завели примерно с 1911 г. обычай требовать от русских богословов, кончавших семинарию, письменного обязательства: «Заявляю, что отрекаюсь от русской народности, что отныне не буду называть себя русским, лишь украинцем и только украинцем». Священникам, не подписавшим такого документа, не давали прихода.
В 1915 г. членам австрийского правительства представлена была записка, отпечатанная в Вене в небольшом количестве экземпляров под заглавием «Denkschrift über die Notwendigkeit ausschliesslichen Gebrauches des Nationalnamen “Ukrainer”».
Австрийцев соблазняли крупными политическим выгодами, могущими последовать в результате переименования русинов в украинцев. Но имперский кабинет не прельстился такими доводами. Весьма возможно, что на его позицию повлияло выступление знаменитого венского слависта академика Ягича. «В Галиции, Буковине, Прикарпатской Руси, — заявил Ягич, — эта терминология, а равно все украинское движение, является чужим растением, извне занесенным продуктом подражания... О всеобщем употреблении имени “Украинец” в заселенных русинами краях Австрии не может быть и речи; даже господа, подписавшие меморандум, едва ли были бы в состоянии утверждать это, если бы они не хотели быть обвиненными в злостном преувеличении».
Другая подобная же попытка относится к 1923 году, когда Галиция находилась в составе возродившегося польского государства. Исходила она от Наукового Това- риства им. Шевченко во Львове, которое особым мемо¬
391


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
рандумом просило отменить запрет, наложенный курато- рией львовского учебного округа на название «Украина» и «украинец» в отношении Галиции и русинов. Демарш этот так же, как в 1915 г., никакого успеха не имел. Утвердили и узаконили за Галицией название Украины большевики в 1939 г. после раздела Польши между Сталиным и Гитлером. Они еще задолго до захвата Галиции начали именовать ее «Западной Украиной», что оказалось чрезвычайно удобным с точки зрения последовавшего «воссоединения».
Но не только по именам, а и по крови, по вере, по культуре Галиция и Украина менее близки между собой, чем Украина и Белоруссия, чем Украина и Великорус- сия. Из всех частей старого Киевского государства Га- лицкое княжество раньше и прочнее других подпало под иноземную власть и добрых 500 лет пребывало под Польшей. За эти 500 лет ее русская природа подверглась величайшим насилиям и испытаниям. Ее колонизовали немецкими, мадьярскими, польскими и иными нерусскими выходцами. Особенно жестоким был их наплыв при Людовике Венгерском, когда Галиция (Червонная Русь) отдана была в управление силезскому князю Владиславу Опольскому, человеку совершенно онемеченному. Он роздал немцам и венграм множество урядов, земельных владений, населил ими русские города, развил широкую сельскую колонизацию, посадив на галицийские земли немецких крестьян, дав им важные льготы по сравнению * с коренным населением. Пусть не этим «привилегированным» удалось онемечить галицийцев, а сами они русифицировались, но с тех пор в жилах галичан течет не мало чужой крови.
К расовым отличиям надлежит прибавить отличия религиозные. Галиция первая из древних русских земель отступила от православия и приняла Унию.
Наконец, язык ее совсем не тот, что в Надднепрянщи- не. Даже наспех созданная «литерацка мова», объявленная общеукраинской, не способна скрыть существования двух языков, объединенных только орфографией.
Это не трудно установить, положив книжки Квитки-Основяненко, Шевченко, Марко Вовчка рядом с про¬
392


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
изведениями Вагулевича, Гушалевича, Ивана Франко и других галицийских писателей. До последней четверти XIX века ни галицийская литература на Украине, ни украинская в Галиции — не были известны. Взаимное ознакомление началось после того, как возникло панукраинское движение. Только тогда в Галиции стали популяризировать Шевченко, а на Украине русинских авторов.
Известный историк литературы А.Н. Пыпин в свое время писал: «Галицийской литературе не принадлежат произведения той нашей литературы малорусской, которая развивалась уже в периоде разделения западного и восточного края южной Руси под влиянием жизни и образованности общерусской. Начиная с Котляревского и даже еще раньше, условия нашей малорусской литературы были уже иные, чем условия книжности галицко-рус- ской, и произведения малорусские усваиваются галичанами опять с известной долей искусственности». То же утверждает и Драгоманов, полагающий, что галицкую и украинскую литературы «треба вважати, коли не за зов- сим окремы, то же дуже одминны одна вид другой».
Нельзя забывать и о школе. Украина училась в общерусских школах, читала русские книги и впитывала русскую образованность, Галиция училась по-польски, а потом, в XIX веке, по-немецки. Несмотря на сильное развитие русофильства, во второй половине XIX века каждый образованный галичанин гораздо меньше имел понятия о Пушкине, Гоголе, Лермонтове, Гончарове, Толстом, Достоевском, чем о Мицкевиче, Словацком, Выспянском, Сенкевиче. Замечено, что даже сведения о России и Украине почерпались галичанами чаще всего из немецкой печати. Удивительно ли, что ко многим вопросам кардинальной важности украинцы и галичане относились и относятся по разному? Трудно, например, найти образованного украинца, который бы порицал кн. Владимира Святого за насаждение на Руси византийской культуры. Для галичан — это одиозная личность. Он для них, прежде всего, не «святой», а только «великий», а историческая его миссия всячески осуждается: он дал Руси не ту веру и не ту культуру, которую следовало бы...
393


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
«Лихий вплив (влияние) православного Царьгороду не дав нашим силам сконсулидуватися, выкликував революции, деморализував тим самым населения». Так писал, о. Степан С. Щавель в канадской газете «Украинськи Виста». Царьград и Москва — два злых гения. «Москва вчи- ла нас, як бунтуватися проти гетманив, Царьгород бунту - вав одного князя проти другого. Ни вид Москви, ни вид Царьгороду ничого доброго ми не навчилися, 6о сами вони ничого доброго не посидали. Ни Царьгород, ни Москва не посидали принципив, на яких могла б була развинути украинська культура». Галичане не любят культурного прошлого южной Руси. Нелюбовь эту можно встретить не только в писаниях простого униатского священника, до на страницах ученых произведений галицийских профессоров вроде Омельяна Огоновского.
* * *
С тех пор, как после раздела Польши Галиция перешла под власть Австро-Венгрии, она представляла глубокую провинцию, где племя русинов или рутенов, как его называли австрийцы, насчитывавшее в XIX в. меньше двух миллионов душ, жило вперемежку с поляками. Преобладающее, попросту говоря, господствующее положение принадлежало полякам. Они были и наиболее богатыми, и наиболее образованными; представлены преимущественно помещиками, тогда как русины почти сплошь крестьяне и мещане. Драматический момент во взаимоотношениях между Русью и Польшей заключается в том, что там, где эти две народности тесно сожительствовали друг с другом, первая всегда находилась в порабощении и в подчинении у второй. Русинская народность стояла накануне полной потери своего национального обличья. Все, что было сколько-нибудь интеллигентного и просвещенного (а это было преимущественно духовенство), говорило и писало по-польски.
Для богослужебных целей имелись книги церковно-славянской печати, а все запросы светского образования удовлетворялись исключительно польской литературой. Путешественники, посещавшие Галицию в 60-х годах, отмечают, что беседа в доме русинского духовенства во
394


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
Львове велась не иначе, как на польском языке. И это в то время, когда в Галиции появились признаки «пробуждения» и начали говорить о создании собственного языка и литературы. Что же было в первой половине столетия, когда ни о каких национальных идеях помину не было? Лучше всего об этом рассказывают сами галичане. Перед нами воспоминания Якова Головацкого — одного из авторов знаменитой «Русалки Днестровой». Он происходил из семьи униатского священника и признается, что отец с матерью всегда говорили по-польски и только с детьми по-русски. Отец его читал иногда проповеди в церкви «из тетрадок, писанных польскими буквами». «В то время, — говорит Головацкий, — почти никто из священников не знал русской скорописи. Когда же отец служил в Перня- ках, и в церкви бывала графиня с дворскими паннами, или кто-нибудь из подпанков, то отец говорил проповедь по-польски». Самого Головацкого отец учил грамоте «по печатному букварю церковнославянской азбуке — то называлось читати по-русски, но писати по-русски я не научился, так як ни отец, ни дьяк не умели писати русскою скорописью». Тот же Головацкий рассказывает эпизод из времени своего пребывания во львовской семинарии. Власть польского языка и польской культуры выступает в этом рассказе с предельной выразительностью. «Пастора- листы дали себе слово не говорить проповедей, даже во львовских церквах иначе, только по-русски. Плешкевич первый приготовил русскую проповедь для городской церкви — но подумайте, какова была сила предубеждения и обычая! Проповедник вышел на амвон, перекрестился, сказал славянский текст и, посмотрев на интеллигентную публику, он не мог произнести русского слова. Смущенный до крайности, он взял тетрадку и, заикаясь, переводил свою проповедь и с трудом кончил оную. В семинарии решили, что во Львове нельзя говорить русских проповедей, разве в деревнях».
Таких случаев робости было не мало. Когда Добрян- ский составил для своих слушателей грамматику старославянского языка, он издал ее (в 1837 г.) по-польски, и только в 1851 г. вышла она в русском переводе по просьбе «собора ученых русских», собравшегося во Львове в
395


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
1848 г. Статья его о введении христианской веры на Руси тоже напечатана была по-польски (1840 г.) и потом уже по-русски (1846).
Ни о каком знакомстве с русской литературой говорить не приходится. Русские книги знакомы были немногим, находившим их лишь в больших библиотеках, либо получавших по знакомству из России от Погодина и Бодянского. То же и с малороссийской книгой. Несмотря на то, что нарождавшаяся украинская литература имела к тому времени, кроме Котляревского, Гребенки, Гулака, также — Квитку, Кулиша и Шевченко, она не была известна в Галиции. Знакомство с нею состоялось значительно позднее, в результате долгих усилий панукраинских деятелей. Русинское самосознание спало глубоким сном и народ медленно, но неуклонно вростал в польскую народность.
Здесь не место рассказывать, как произошло его национальное пробуждение. Тут и неизменные собиратели народных песен — Вацлав Залесский, Лука Голембиев- ский, Жегота Паули (все сплошь поляки); тут же и знаменитая «Русалка Днестрова» — первый литературный Сборник на русинском наречии, вышедший в 1837 году.
Важно: — что это было за пробуждение? Ответ дан давно, о нем можно прочесть даже у Грушевского.
Пробуждение было русское.
Во всех австро-венгерских владениях, населенных осколками русского племени — в Галиции, в Буковине, в Угорской Руси — национальное возрождение понималось как возвращение к общерусскому языку и к общерусской культуре.
Затираемое поляками, венграми, румынами, немцами, население этих земель стихийно тяготело к России как к Своей метрополии. Совершенно гипнотизирующее действие Произвело на него движение стотысячной армии Паскеви- ча в 1849 г., шедшей на подавление венгерского восстания. Она не только ослепила его своей мощью и окружила образ России нимбом непобедимости, но простой народ, живший в деревнях и местечках, был глубоко взволнован тем, что вся эта армада говорила на совершенно понятном,
396


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
почти местном языке. Для угорских русин пришествие русских было величайшим торжеством.
Придавленные мадьярским засильем, они видели в Пас- кевиче своего освободителя. Среди них давно уже началось брожение против мадьяр, и один из деятелей этого движения — Адольф Добрянский — вынужден был даже бежать в Галицию, где его застал приход русской армии. Добрянскому удалось добиться назначения его императорским австрийским комиссаром при русской армии, в каковом звании он и прибыл к себе на родину. По его инициативе была послана в Вену депутация с изложением национальных нужд угорских русинов — с просьбой о выделении их земель в особые «столицы», с учреждением в них местной русинской администрации и русского языка в управлении и в школе. Просили даже основать в Унгва- ре русскую академию. Император, напуганный венгерским восстанием и видевший в тот момент в русинах своих естественных союзников, на все отвечал согласием. Добрянский был назначен «наджупаном» (наместником) четырех столиц, учредил русскую гимназию, завел делопроизводство на русском языке и широко повел распространение в крае русской культуры. Ни малейших колебаний в выборе между неразвитым местным наречием и русским литературным языком не существовало. Закарпатская Русь с самого начала встала на путь общерусской культуры. То же наблюдалось в более глухой, неразвитой Буковине, совсем лишенной собственной интеллигенции.
Но продолжался этот ренессанс недолго. Как только венгерское восстание кончилось, как только австрийское правительство помирилось с мадьярами, и венгерская аристократия снова приобрела влияние в государственных делах, началось преследование всего русского. Сам Добрянский был устранен, а местная интеллигенция подверглась гонению.
Что же касается Галиции, то там произошло подлинное чудо. Несмотря на многовековое вытравливание всякой памяти о ее русском прошлом, несмотря на усиленную иноземную колонизацию, в ней восторжествовало русофильство. Хотя там сделана была попытка разработки
397


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
местного наречия, но никто иной, как сам Яков Головац- кий, инициатор этого дела, пришел к заключению о ненужности таких опытов при наличии развитого русского языка.
Для него, как и для подавляющего большинства культурных галичан, выбор предстоял не между местным русинским наречием и русским языком, а между польским и русским. Галичанин должен быть либо поляком, либо русским — среднего нет. Стали издаваться газеты на русском языке. Одной из них, «Слову», выпала роль столпа, вокруг которого стали собираться все «москвофилы». Редактировал ее Яков Головацкий. Разумеется, язык как этой, так и других газет оставлял многого желать с точки зрения русской грамотности, но редактора и писатели старательно работали над овладением ею. В. Дзедзицкий выпустил брошюру: «Как малороссу в один час научиться говорить по-русски». Еще в 1866 г. в «Слове» появилась статья, рассматривавшая русинов и русских как один народ и доказывавшая, что между украинцами и великороссами нет никакой разницы. Вся Русь, по словам газеты, должна употреблять единый литературный русский язык. Статья эта сделалась как бы манифестом «мо- сквофилов». Кроме Якова Головацкого, к ним примыкало не мало видных людей, из коих необходимо особо упомянуть Наумовича, бывшего сначала польским патриотом, а потом прошедшего тот же путь, что и Я. Головацкий — через увлечение галицийским народничеством к москвофильству.
Причины подобного тяготения к России в стране, где польское просвещение, польский язык сделали такие успехи, и где интеллигентный слой людей представлен исключительно униатским духовенством, были бы необъяснимы, если бы не церковно-славянский язык. Униатская Церковь служила на этом языке, и он-то спас галичан от окончательной полонизации. Он постоянно напоминал о едином русском корне, о прямой преемственности русского литературного языка с языком Киевской Руси. Вот почему вожаки украинства так ненавидели и ненавидят « церковно-славянщину ».
398


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
Москвофилы не ограничились пропагандой русского языка и культуры, но начали проповедь полного объединения Галиции с Россией, по каковой причине их прозвали также «объединителями». Они заводили связи с русским образованным обществом, главным образом через М.П. Погодина, выпускали русские книги, издали сочинения Пушкина, а в конце 90-х годов во Львове образовалось литературное общество имени А. С. Пушкина. Инициаторы движения, вроде Головацкого, ПЛещинского, Наумовича, до такой степени прониклись сознанием необходимости слияния русин с русскими, что сами впоследствии переселились на жительство в Россию, где продолжали заниматься научно-литературной деятельностью.
Сколь велико было русофильство галичан во второй половине XIX века, свидетельствует «сам» Грушевский. «Москвофильство, — по его словам, — охватило почти всю тогдашнюю интеллигенцию Галиции, Буковины и закарпатской Украины». Другим свидетельством может служить деятельность Драгоманова. Сам он хоть и не проживал в Галиции (за исключением короткого времени), но следил за нею внимательно, и когда убедился во всеобщих симпатиях к России, стал через своих друзей и единомышленников учреждать в Галиции русские библиотеки и распространять русскую книгу. «Смело могу сказать, — говорил он впоследствии, — ни один московский славянофил не распространил в Австрии столько московских книг, как я, “украинский сепаратист”». Преследуя, в первую голову, задачу социалистической пропаганды и просвещения и не будучи узким националистом, он понял, на каком языке можно успешнее всего добиться результатов в этом направлении. В 1893 г. он обращал внимание своих надднепрянских читателей на факт неизменного перевеса москвофилов на всех выборах в Сейм и в Рейхстаг. До самой войны 1914 г. москвофильство пользовалось симпатиями большинства галичан, и если бы не эта мировая катастрофа, неизвестно, до каких бы размеров разрослось оно. Но аресты и избиения в начале войны, а особенно после кратковременного пребывания в Галиции русских войск, нанесли ему тяжелый удар. Ру¬
399


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
софильская интеллигенция оказалась уничтоженной. Морально ее доконала болыыевицкая революция в России, открыто принявшая сторону самостийнического антирусского меньшинства.
* * *
Это антирусское меньшинство называлось «народовст- вом», но, как часто бывает в политике, название не только не выражало его сущности, а было маской, скрывавшей истинный характер и цели объединения. Ни по происхождению, ни по духу, ни по роду деятельности оно не было народным и самое бытие свое получило не от народа, а от его национальных поработителей.
Поляки, истинные хозяева Галиции, были чрезвычайно напуганы ростом москвофильства. Пользуясь своим первенствующим положением и связями с австрийской бюрократией, они сумели внушить венским кругам боязнь опасности, могущей произойти для Австрии от москво- фильского движения и требовали его пресечения. Австрийцы вняли.
Какого-нибудь твердого взгляда на галичан в Вене до тех пор не было; до середины 30-х годов их просто не замечали. Когда вышла «Русалка Днестровая», директор австрийской полиции Пейман воскликнул: «Нам поляки создают хлопот по горло, а эти глиняные головы хотят еще похоренную рутенскую народность возрождать»! Но вскоре «рутенская» народность пришлась кстати.
В 1848 г., когда польское движение приняло угрожающий для австрийцев характер, галичане были натравлены на поляков. Такое же натравливание едва не произошло в 1863 г., когда галичанам было сказано, что пора «den Herrn Polen einbeizen». Каждый раз такое обращение к русинам сопровождалось ласками и предоставлением различных привилегий. В 1848 г., по инициативе австрийцев, была создана «Головна Руска Рада» — некое подобие русинского парламента. Рада издавала «Зорю Галицкую» и основала Народный Дом в Львове, но будучи искусственно порожденной, просуществовала недолго. В 1851 г. полякам удалось сговориться с австрийцами, и те перестают поддерживать русин. Рада распадается. Эта
400


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
слабость и беспомощность перед поляками усиливала мо- сквофильское движение.
Особенный подъем русских симпатий начался с 1859 г., когда полякам удалось захватить управление Галицией полностью в свои руки и встать в качестве средостения между русинами и австрийским правительством.
Назначенный наместником Галиции польский граф Го- луховский повел систематическое преследование всего, что мешало полонизации края. Жертвами его стали прежде всего деятели русофильской партии, в частности Я.Ф. Головацкий, занимавший с 1848 г. кафедру русского языка и литературы во Львовском университете. Голу- ховский вытеснил его не только из университета, но удалил также из двух львовских гимназий и запретил к употреблению составленные им учебники. В значительной мере под влиянием этих преследований, Головацкий переселился в 1867 г. в Россию, где сделался председателем комиссии для разбора и издания древних актов в Вильне. Такова же судьба некоторых других видных русофилов, вроде Наумовича. Но наибольшее впечатление на русин произвел выдвинутый Голуховским проект введения в галицкой письменности латинского алфавита, так называемого «абецадла», грозившего им окончательной полонизацией. Все русское с этих пор стало пользоваться особенной популярностью, а русская азбука и церковно-славянский язык стали знаменем в борьбе с воинствующим полонизмом.
Поляки, впрочем, скоро поняли, что полонизация галичан в условиях Австрийской Империи — дело нелегкое. Нашлись люди, доказавшие, что оно и ненужное. Украинизация сулила больше выгод; она не столь одиозна, как ополячивание, народ легче на нее подастся, а сделавшись украинцем — уже не будет русским.
В этом духе началась обработка венского правительства, которому идея украинизации нравилась тем, что позволяла перейти из оборонительного положения в наступательное.
Обрусение галичан чревато было опасностью отделения края, украинизация не только не несла такой опасности, но сама могла послужить орудием отторжения
401


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Украины от России и присоединения ее к Галиции. Полагали, что хорошей приманкой в этом отношении станет конституция 1868 г., по которой все населявшие Австрийскую Империю национальности получили равноправие и культурную автономию. Галичанам ставилась задача: прельстить Украину этой конституцией. «Русско-украинское слово, — писал львовский профессор О. Огонов- ский, — замолкло в южной России и пользуется мирным приютом только в монархии австро-венгерской, где конституция дает отдельным народностям свободу оберегать исконные народные права».
Австрийцы, по видимому, до такой степени увлеклись мечтами об отторжении Украины, что с течением времени возникла идея подыскать для будущего украинского королевства достойного кандидата на трон, какового нашли в лице принца Вильгельма Габсбургского, названного Василем Вышиванным. В Вене и в Львове заинтересованные круги убедили «Василя» перейти из латинского обряда в Унию. Сам наследник австрийского престола Франц-Фердинанд принял горячее участие в этой авантюре.
Как только польский план в Вене получил санкцию, в Галиции тотчас возникла «народная» партия в противовес «объединителям» (москвофилы) и целый вспомогательный аппарат в лице О-ва «Просвита», газет «Правда», «Дило», «Зоря», «Батькивщина» и многих других.
Ядро и основу «народной» партии составило униатское духовенство. Уния в свое время задумана была в целях' денационализации подвластного Польше русского населения, но цели своей не достигла. Через несколько поколений после насильственного обращения галицкое население стало рассматривать свою новую Церковь как «национальную», отличную от польской. Но то обстоятельство, что униаты находились в юрисдикции Ватикана, испытывая постоянное влияние иезуитов, венских и краковских папских миссий, не могло не наложить печати на галицкое духовенство. Оно не могло выйти из русла общественно-политических идей католицизма и сделалось распространителем ультрамонтанства в крае. Особенно ревностно служил этим целям «Русский Сион» — орган львовских церковников. Он же стал од¬
402


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
ним из органов «народовства» и даже начал с некоторых пор печататься в типографии «Наунового Товариства им. Шевченка»; А.О. Качали, политический руководитель униатского духовенства, сделался председателем этого «товариства» — любимого детища народовской организации. «Правда», главный орган народовцев, не только оказывала всяческое почтение «Русскому Сиону», но в 1873 году распространяла предвыборный манифест клерикалов. Немало молодых людей из духовенства вступило в ряды народовцев.
Светская народовская интеллигенция чрезвычайно довольна была таким союзом. Драгоманову приходилось неоднократно слышать от львовских украинофилов, что Уния — «саме украинська вира, бо вкупи и православна и не москивська». Эта светская интеллигенция представлена была большею частью поэтами, литераторами, учителями, чиновниками. Среди них встречалось не мало поляков, умело прикидывавшихся друзьями галицийского народа и рьяно поддерживавших украинизацию.
Уже из этих кратких сведений можно заключить об общественно-политическом и культурном лице народовства. Оно задумано как строго охранительное, с точки зрения австрийской государственности и польских аграриев. Униатское ультрамонтанство придало ему колорит, явившийся полной неожиданностью для Драгоманова, стремившегося изо всех сил в Галицию — обетованную землю свободы. Как раз в тот год, когда ему удалось вырваться из фараонской России, в Галиции разыгрался любопытный эпизод. Туда пришло из Праги новое двухтомное издание «Кобзаря», в которое попали стихи и поэмы, дотоле не издававшиеся. Это было в пятнадцатую годовщину смерти Шевченко. Нынешний читатель, знающий, каким ореолом святости окружен у галичан «пророк и мученик Украины-Руси», подумает, что «Кобзарь» был встречен с колокольным звоном. Встреча, однако, вышла совсем иной. Весь клерикальный Львов кипел возмущением. Требовали отмены вечеров и празднеств, назначенных по случаю траурной годовщины. Профессор Омельян Ого- новский написал в «Русском Сионе»: «Заявляю публично, що если бы я був знав, що в Станиславови у стронется
403


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
вечер в память Шевченко, то бувбим учеником моим таки из кафедри заказав удил в том брати».
Причина такой реакции заключалась в стихах «апостола», совершенно неприлично звучавших для церковного уха: «Все брехня: попи й цари».
Или:
... будем, брате,
3 багряниць онучи драти,
Люльки з кадил закуряти,
«Явленными» печь топити,
Кропилами будем, брате,
Нову хату вымитати.
Атеизм' Тараса Григорьевича был замечен еще в России, где на него составили однажды протокол по поводу богохульных речей. Максимович сам рассказывал Костомарову, что под Каневым Шевченко держал речь в шинке про Божью Матерь, называя ее «покрыткой» и отрицая непорочное зачатие. Поэма его «Мария», написанная, видимо, под впечатлением пушкинской Гаврилиады, вполне подтверждает наличие у него таких взглядов. Особенно возмутила Огоновского сцена с Архангелом Гавриилом, когда он «у ярочку догнав Марию...» Едва ли, однако, не самыми одиозными были стихи о Папе Римском:
На апостольском престоле Чернец годованый сидить.
«Одно еще було отрадою нашою, — писал Огонов- ский, — що у нас не було до сих пор контррелегийных (антирелигиозных) писем в языци руським. Теперь, однако, и тии появились, а то в роди поэзий шевченковских». Обнаружив в этих «поэзиях» «много такого, що вири, й моральности есть шкодливе» — клерикалы обрушились на общество «Просвиту» — главного виновника пражского издания «Кобзаря» и распространителя его в Галиции. И тут воочию стало ясно, кто хозяин народовского движения. «Просвита» вела себя, как провинившийся школьник, и робко оправдывалась, ссылаясь на то, что Шев¬
404


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
ченко не католик и не знает хорошо догматов. Ссылались на его душевную неуравновешенность как результат перенесенных в ссылке страданий, но «поэзий» своего пророка никто и не думал защищать. В умаление своей вины «Просвита» указала на то, что вредное влияние шевченковских стихов на юношество сведено к минимуму, благодаря разделению «Кобзаря» на два тома. В первом собрано все, что народ может читать без вреда для своего умственного и нравственного здоровья, и только во второй том попали «опасные» произведения. Но второй том выпущен в меньшем количестве экземпляров, стоит гораздо дороже и продавать его будут не всякому, а, так сказать, «смотря по человеку». Шевченко оказался поделенным на две части — одну для профанов, другую для посвященных.
Опасен он был и такими поэмами, как «Гайдамаки», где воспевается резня польских панов украинскими мужиками. Мотив' ненависти крестьян к барам совершенно был неприемлем для Галиции, и Шевченко стали причесывать в местном вкусе. Когда львовское народовство не определилось еще и не сформировалось, галицкие газеты вроде «Меты», «Вечерныци», помещая статьи о певце «казацко-украинской республики» и рисуя его пророком восстания против Москвы, не забывали всегда прибавлять — «и Польши». Но уже к концу 60-х годов, особенно после образования общества «Просвита», Польша изымается из подобных контекстов. В книжке Ом. Пет- рицкого «Провидни идеи в письмах Т. Шевченко», выпущенной в 1872 г., поэт представлен только как враг Москвы. В 1877 г. в «Газете Школьной» тот же Петрицкий писал: «Шевченко був отвертим противником России и ии панування над Украиной». Но ни о Польше, ни об Австрии, владевшей изрядным куском территории, которую Петрицкий именовал тоже Украиной, не сказано ни слова.
По свидетельству Драгоманова, на всех вечерах и концертах, где декламировались стихи Шевченко, на всех чтениях для народа можно было заметить строгий отбор: все антипольское, антиклерикальное, антипомещичье устранялось. Допускалось только антимосковское.
405


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Случай с «Кобзарем» был полной неожиданностью для Драгоманова, и уже тогда раскрылись у него глаза на на- родовство, названное им впоследствии «австро-польской победоносцевщиной». Вместо свободы мысли, слова, совести и всех демократических благ, ради которых покинул родину, он увидел в конституционной стране такой вид нетерпимости и зажима, который хуже цензуры и административных запретов. Церковный контроль над умственной жизнью был ему особенно тягостен, он полагал, что религия и общественно-политическая жизнь — две сферы, которые не должны соприкасаться. В украинском вопросе он особенно стремился к исключению каких бы то ни было религиозных тем и мотивов. Но не так думали львовс'кие «диячи».
Церковное влияние им представлялось важнейшим политическим рычагом. В продолжении второй половины XIX века в Галиции шла деятельная работа по перестройке Унии на латинское католичество. Возникшая в XVI веке как ступень к переходу от православия в католицизм она теперь, через 300 лет, собиралась как бы завершить предназначенную ей миссию. Инициатива исходила, конечно, от польско-австрийских католических кругов и от Ватикана. Само собой разумеется, что государственно-краевая польская власть всемерно этому содействовала. Дошло до открытой передачи одного униатского монастыря в ведение иезуитов. П. Кулиш выпустил по этому поводу брошюру в Вене с протестом против возобновления католического Drang nach Osten в Галиции; энергично восстали и «москвофилы». Но среди народов- цев началось брожение. Сначала большинство было явно против церковной реформы и посылало совместно с моск- вофилами специальную депутацию в Вену для выражения протеста, однако под натиском реакционного крыла, возглавлявшегося «Моисеем львовских народовцев» Во- лодимером Барвинским, оппозиция большинства была сломлена и к концу 80-х годов отказалась от противодействия реформе. Только небольшая группа, собравшаяся вокруг газеты «Дело» — «щось бормоче проти ней та не зважуется на ришучу оппозицию». Но и эта группа была яростной противницей каких бы то ни было симпатий к
406


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
православию, проявлявшихся среди москвофилов. Малейшее выступление в пользу православия вызывало у всех народовцев, без исключения, крики об измене нации и государству и немедленное обращение за помощью к панско-польско-католической полиции.
Не меньше, чем веротерпимость, раздражала народовцев «хлопомания» Драгоманова, его превознесение мужика, простого народа и постоянное напоминание о его интересах. На этой почве у них и произошло первое столкновение с ним в 1876—1877 г.г. Защищать мужика против барина и натравливать его на барина можно и желательно в русской Украине, но в польской Галиции это означало «нигилизм», «космополитизм» и государственную измену.
Надднепрянские деятели сильно просчитались, надеясь найти в Галиции тихую заводь, где бы они спокойно писали антимосковские книги, прокламации, воспитывали кадры для работы на Украине и создали бы себе надежную штаб-квартиру. Гостеприимство им было оказано с полного одобрения австрийцев и поляков, но в то же время дано понять, что тон украинскому движению будут задавать не они, а галичане. Чтобы уяснить, что это означало для самочувствия «схидняков», надо помнить, что люди, устремившиеся в Галицию, вроде Кулиша, Драгоманова, — по уму, по образованию, по талантам, стояли неизмеримо выше своих галицких собратьев. Самые выдающиеся среди галичан, вроде Омеляна Огоновского, выглядели провинциалами в сравнении с ними. «Для ро- сиян галицка наука — схолястика, галицка публицистика — реакцийна, галицка беллетристика, псевдоклясична мертвечина», — писал Драгоманов. Тем не менее, на него и на всех малороссов во Львове смотрели сверху вниз, полагая, что оные малороссы «ни мовы ридной, ни истории не знали», но кичливо посягали на западную образованность, на немецкую философию и науку. «До принятия мудрости нимецкой паны-украинци не були еще приспособлени, а опроче культура чужа могла б таких недолюдкив зробити каликами моральними». Так писала в 1873 году львовская самостийническая «Правда». По словам этой газеты, «таки недоуки, полизавши дешто ни-
407


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
мецкой философии, всяку виру в Бога мусили втратити. От и жерело ужасного нигилизму».
Им отвели роль учеников и подручников, кормило же правления осталось в руках местных украинофилов — цесарских подданных и союзников польской шляхты. Поляки и австрийцы не для того начинали игру, чтобы доверить ее неизвестным и чужим людям. Контроль должен находиться в руках местных сил. Пришельцам надлежало, выражаясь современным советским языком, подвергнуться «перековке»; надо было вытряхнуть из них мос- кальский дух. А под москальским духом разумелись, прежде всего, революция и социализм. Ведь то была эпоха цареубийств, террора, хождения в народ и самого широкого разлива революционных страстей.
Поляки, сами прослывшие на Руси страшными революционерами, относились к русскому революционному движению брезгливо. Им очень нравилось, когда П. Лавров на банкете или Вера Засулич на митинге в Женеве по случаю 50-летия со дня польского восстания 1830 г. произносили горячие речи, причисляя это восстание к лику мирового освободительного движения. Нравилась им постоянная защита польского дела. Газета «Dzennik Polski» в 1877 г. писала: «Московские революционеры нуждаются в поляках, как поляки в московских революционерах». Но этот альянс с террористами и нигилистами терпим был лишь в той мере, в какой его находили полезным национальным видам Польши. Самый же нигилизм и социализм представлялся ничуть не симпатичнее самодержавия и считался явлением одного с ним порядка — порождением духа варварской нации. В воспоминаниях старых революционеров можно прочесть о неприязненном отношении польских эмигрантов, проживавших в Швейцарии, к русской революционной молодежи — студентам и студенткам цюрихского университета. В том же Цюрихе, в польском музее, основанном графом Платте- ром, где директором состоял Духинский, висела карта Европы с надписью, пояснявшею, что «туранская Московщина» всегда была отмечена знаком неволи и коммунизма, тогда как «арийская Польша и Русь» — свободой и индивидуальностью.
408


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
Галицийские поляки и выпестованные ими «народовцы» иными взглядами на москалей, разумеется, не отличались. «Русский Сион» — орган униатского духовенства писал в 1877 г.: «Социализм и нигилизм распространены только в северной России, которая переполнена тайными организациями и завалена агитационными листками и брошюрами». Газета полагала, что ни в Малой Руси, ни в Галиции подобное невозможно. Это не мешало им в каждом «дияче», прибывавшем из Малороссии, видеть возможного носителя революционной бациллы. Схидняки подвергались своего рода карантину. И вот оказалось, что у самого крупного украинского лидера — Драгомано- ва — оная бацилла обнаружена. Драгоманова встретили жестоким огнем. В печати начали высказывать предположения о нем как об агенте царского правительства. Пришли к заключению, что царизм в своих происках дошел до идеи разложения Галиции изнутри путем посылки туда украинских социалистов. «Сотки рублив видають на вигодне житье по метрополиях чужих, сотками оплачу- ють далеки дороги, сотки видають на публикации...», — писала «Правда». Драгоманова форменным образом затравили так, что он вынужден был бежать в Женеву. Против друзей его возбудили судебное преследование. В 1877—1878 гг. во Львове состоялось несколько процессов «социалистов». На процессах выяснилось, что галичанам и их хозяевам полякам страшен был не социализм как таковой. Поляки привыкли делить социализм и социалистов на плохих и хороших. Хорошими были те, что поддерживали помещичьи польские восстания, ратовали за возрождение старопанской Польши и не вели агитации среди крестьян. В этом смысле больше всего привлекала их немецкая социал-демократия, высказывавшаяся наиболее горячо за восстановление польского государства. Но стоило кому-то из немцев подать идею об издании листка на польском языке для пропаганды социализма среди по- знанских поляков, как польская печать злобно ощерилась на вчерашних друзей.
Так и социализм Драгоманова не вызвал бы столь острой реакции, если бы отличался более или менее безразличной для поляков окраской. Но он был как раз анти¬
409


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
польский, антипомещичий. Драгоманову как историку и как малоруссу был хорошо известен ложный характер польской шумихи в Европе. Он много возражал Марксу и марксистам, отожествлявшим национальное возрождение Польши с успехами мировой революции, и столь же энергично боролся против механического усвоения этого взгляда русскими марксистами и революционерами, близкими к Первому Интернационалу. Польские восстания и вся национально-освободительная борьба поляков представлялись ему реакционными старопанскими бунтами с целью возродить осужденную историей феодальную Речь Посполиту, считавшуюся всегда «адом для крестьян», особенно инонациональных. Запад, по его словам, знал только обращенное к нему лицо национально угнетенной Польши, но не замечал ее угнетательского лица на Востоке, где она выступала поработителем чужих национальностей. Лозунг «за нашу и вашу свободу!» останется ложью, по мнению Драгоманова, до тех пор, пока поляки не откажутся считать «своими» литовские, латышские, белорусские и украинские земли. В таком смысле он и развивал свои взгляды в Галиции. Дело национального освобождения украинцев в областях распространения польского землевладения понималось им как борьба украинского крестьянства с панами. На львовском процессе 1877 г. оглашено было его письмо к Павлику, найденное при обыске у польского социалиста Котурницкого. В нем Драгоманов писал: «Польские социалисты должны с первого же раза заявить, что их целью никоим образом не может быть восстановление польского государства 1772 г., даже социалистического, но организация польского народа на польской земле в связи с украинскими социалистами, которые организуют свой народ на его земле».
Не трудно представить впечатление, произведенное такими высказываниями на галицких поляков. Никакие самые злостные террористы и коммунисты не могли вызвать большего беспокойства. Народовству предстояло показать, в какой степени оно заслуживает доверия и способно ли выполнить возложенную на него миссию? Справилось оно со своей задачей превосходно: в статье «Прояви социалистични миж украинцями и их значинье»
410


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
«Правда» заявила вполне определенно, что если приднеп- рянская интеллигенция успела подпасть под влияние таких «лжепророков», то галицкие ее друзья должны будут «з пекучим болем в сердцу... взяти розбрат» с своими закордонными коллегами, а вину за такой печальный конец возложить на самих лжепророков.
Сделавшись дважды эмигрантом, Драгоманов из Женевы следил за Львовскими делами, вел через друзей «просветительскую» деятельность, вербовал сторонников и тратил много усилий, чтобы создать свою фракцию в народовском лагере. Под конец ему удалось образовать радикальную группу, но этот успех вряд ли стоил понесенных затрат. Группа так бледна была во всех своих проявлениях, состояла из такого негодного материала, что не пережила своего творца и была сведена на нет оппортунистом Грушевским. Драгоманов долго не терял надежды поладить с народовцами и полностью отдаться той работе, ради которой уехал из России. В 1889 году наступило что-то вроде амнистии. Он снова едет во Львов и принимает редактирование крупного народовского органа « Батькивщина».
Сотрудничество и на этот раз оказывается коротким. Через несколько месяцев он бросает работу и уезжает из Галиции, чтобы никогда в нее не возвращаться. По собственному его признанию, он старался избегать всего, что могло бы вызвать недовольство местных самостийников, но это оказалось не простым делом. Ему предложили либо отказаться от своих принципов и вести журнал так, как этого требовала народовская элита, либо сложить редакторские обязанности. Он избрал последнее. «Мне пришлось претерпеть ужасные муки в борьбе с народовцами», — признавался он впоследствии.
Драгоманов был не единственным, испытавшим галицийское гостеприимство. Кулиш, уехавший туда в начале 80-х годов и проживший в Галиции около 3-х лет, тоже не мог сойтись с народовцами. В 1882 г. вышла во Львове его книга «Крашанка» — сплошной вопль отчаяния: «О ribaldi flagitiosi! Я приехал в вашу подгорную Украину оттого, что на днепровской Украине не дают свободно проговорить человеческого слова; а тут мне пришлось тол¬
411


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
ковать с телятами. Надеюсь, что, констатируя факты способом широкой исторической критики, я увижу вокруг себя аудиторию получше. С вами же, кажется, и сам Бог ничего не сделает, такие уж вам забиты гвозди в голову».
* * *
Народовцы не только социализма не принимали, но ни о какой славянской федерации слышать не хотели. По словам Драгоманова, они не желали следовать даже «казацко-украинскому народ овстви и республиканстви». Иными словами, на идеи и лозунги, под которыми развивалось русское украинство, в Австрии был наложен интердикт. Патриотизму киевскому противопоставлен патриотизм львовский, и он считался истинным. Народовцы объявляли себя выразителями не одних галицийских чаяний, но буковинских, карпаторосских и надднепрянских.
Если в Киеве носились с идеей объединения всех славян, в том числе и русских, то во Львове это означало государственное преступление, грозившее развалом цесарской империи. Вместо славянской федерации здесь говорили о всеукраинском объединении. Практически это означало соединение Украины с Галицией. Мыслилось оно не на республиканской основе; народовцы были добрые подданные своего императора и никакой другой власти не хотели. Полагая, что конституция 1868 года открыла для них эру благоденствия, они хотели распространения его и на своих «закордонных» братьев украинцев.
Называться украинцами, а Галицию именовать Украиной народовцы начали во утверждение своего права заботиться и болеть сердцем за этих братьев, стонавших под сапогом царизма. Галичан и малороссов объявили единым народом, говорящим на одном языке, имеющим общую этнографию. Стали популяризировать неизвестных дотоле в Галиции малорусских поэтов и писателей — Котляревского, Квитку, Марко Вовчка, Шевченко. Эпизод 1876 года лишь на время поколебал треножник «Великого Кобзаря». Как только удалось принарядить его на польский манер и спрятать куда-то «несозвучные» с наро-
412


ПРОИСХОВДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
довством стихи, он был восстановлен в своем пророчестве и апостольстве.
Приняв казачье имя Украины и украинцев, народ овцы не могли не признать своим родным и казачьего прошлого. Его «республиканством» и «демократизмом» не восхищались, но его русофобия, его песни и «думы», в которых поносилась Москва, пришлись вполне по душе. Стали создавать моду на все казачье. Как всякая мода, она выражалась во внешности. По львовским улицам начали вдруг разгуливать молодые люди, одетые то ли кучерами, то ли гайдуками, вызывая любопытство и недоумение галичан, никогда не знавших казачества. Позднее в сельских местностях стали возникать «Сечи». Так именовались добровольные пожарные дружины. Каждая такая Сечь имела своего «кошевого атамана», «есаула», «писаря», «скарбника», «хорунжего» и т. д. Тушение пожаров было делом второстепенным; главное занятие состояло в церемониях, в маршировках, когда во главе отряда таких молодцов в синих шароварах шел «атаман» с булавой, трубил «сурмач», а «хорунжий» нес знамя. Этим достигалось воспитание в соборно-украинском духе.
Никому, однако, в голову не приходило идти в своих казачьих увлечениях дальше костюма, особенно во всем, что касалось запорожского отношения к государственной власти и к Польше. По словам Драгоманова, народовская партия «не только мирилась с австро-польской правительственной системой, но сама превращалась в правительственную». Всякая тень агитации либо выпадов против Австро-Венгрии и Польши устранялась из ее деятельности.
Австрийским министрам никогда не писали таких «открытых писем», как адресованное русскому министру внутренних дел Сипягину и напечатанное во Львове в 1900 году: «Украинська нация му сит добути соби свободу, хоч бы захиталась цила Росия. Мусить добути свое визволення з рабства национального и политичного, хоч бы полилися рики крови». По всем высказываниям «народ овцев» выходило, что Россия — единственный угнетатель племен «соборной Украины». Напечатав в том же 1900 году брошюру Н. Михновского «Самостийна У край-
413


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
на», провозглашавшего ее «вид гир Карпатьских аж по Кавказки», они ни словом не обмолвились о том, что для образования столь пространной державы препятствием служит не одна Россия. Элементарный политический такт требовал, чтобы для той части ее, что помещалась возле «гир Карпатських», указан был другой национальный враг. Между тем, ни австрийцы, ни венгры, ни поляки в таких случаях не назывались.
Достойно внимания, что и в наши дни галицийские пан-украинцы, отзывающиеся с такой злобой о старой России, совершенно не упоминают Австрию в числе исторических врагов украинской культуры и незалежности. В популярных историях своего края, вроде «Истории У крайни "з иллюстрациями», цесарское правительство даже превозносится за учреждение школ «з нимецкою мовою навчення». Благодаря этим школам, просвещение в крае сделало такие большие успехи, что «все те вплива- ло (влияло) на культуру нашого народу, и так почалося наше национальне видрождення». И на той же странице — яростная брань по адресу русских царей, которые «завели московский устрий, московски школы, та намага- лись завести российску мову замисть украиньской». Нет числа возмущенным возгласам по поводу указа Валуева об украинском языке, но ни один галичанин не отозвался соответствующим образом о заключении правительственной австрийской комиссии, высказавшейся в 1816 г. о галицийском наречии как совершенно непригодном для преподавания на нем в школах, «где должно подготовлять людей образованных».
Получалась картина: люди боролись не за свое собственное национальное освобождение и не с государством их угнетавшим, а с чужим государством угнетавших «закордонных братьев». «Пропала славна Украина — клятый москаль орудуе».
Гей москалю бисыв сыну,
Чортова дытыно,
Погубивесь ты свит цилый,
, Цилу Украину.
414


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
Ничего, что стихи эти принадлежат не русину, а поляку Паулину Свенцицкому, они были «в самый раз» и задавали тон народовской прессе. Подхватывая их, журнал «Вечерница» писал: «Москали топчут на Украине правду и свободу, но пусть боятся малороссов: придет Божий суд и когда-нибудь малороссы от Карпат до Кавказа сотворят такие поминки, что будет памятно внукам и правнукам». Это переклад стихов Ксенофонта Климковича. Столь же агрессивен этот писатель и в прозе. «Малорусский народ имеет на востоке Европы свою особую миссию: западные славяне вместе с малороссами начнут борьбу против северного опекуна и отбросят его на восток... к Пекину». Владимир Шашкевич призывал «славянскую Австрию» отбросить Москву на север, «ибо Москва — опаснейший и грознейший враг прочих славян: она хуже Турции гнетет братние славянские народы».
Программный характер таких высказываний засвидетельствован впоследствии обществом «Просвита», поставившим Климковичу и Шашкевичу в заслугу приготовление «грунта до далыной, успишнийшой роботы на народном поли».
* * *
Из всех ненавистников России и русского народа галицийские панукраинцы заслужили в настоящее время пальму первенства. Нет той брани, грязи и клеветы, которую они постеснялись бы бросить по адресу России и русских. Они точно задались целью все скверное, что было сказано во все времена о России ее врагами, сконцентрировать и возвести в квадрат. Что русские не славяне и не арийцы, а представители монголо-финского племени, среди которого составляют самую отсталую звероподобную группу, что они грязны, вшивы, ленивы, трусливы и обладают самыми низменными душевными качествами — это знает каждый галицийский самостийник с детского возраста. Какой-то профессор Г. Ващенко в журнале «Ридне Слово» (№ 9—10 за 1946 г.), размышляя о «Психологичних причинах недоли украинського народу», усмотрел эту «недолю» в соседстве с русскими, от которых украинцы, отличавшиеся всегда «духовным
415


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
аристократизмом», невольно набрались рабских плебейских замашек, потому что русские с их преклонением перед жестокой и сильной властью — «прирожденные рабы». «Низкопоклонство, подхалимство, неискренность — вот свойства типичного русского». В мюнхенском журнале «Slowo Polskie» от 18 мая 1946 г. появилось открытое письмо в редакции галичанина, не пожелавшего поставить под ним своей подписи.
Письмо начинается с того, что автора чуть не хватил удар, когда он прочел в одном из предыдущих номеров того же журнала сочувственный строки о взаимной симпатии и приязни между польским и русским народами. «Неужели еще в Польше никто не догадался, что этот восточный империалист, в котором так мало славянского и столь много азиатского — враг польский № 1? Неужели действительно существует кто-либо в Польше, кто еще верит в дружбу или испытывает потребность дружбы с этим народом славяно-финско-монгольских бастардов?» По словам безымянного автора, лучше бы думать не о дружбе, а о том, как совместно с другими народами, пострадавшими от русских, «загнать их куда-нибудь за Урал и вообще в Азию, откуда эти приятели прибыли на несчастье человеческого рода»... Автор советует полякам дружить не с русскими, а с украинцами, потому что «можно пройти весь свет и не найти двух народов более похожих друг на друга, чем польский и украинский». «Этнографическая граница между ними проходит — посередине их брачного ложа». Объединяет их и общеславянская миссия как «самых чистых и самых старших представителей древней славянской культуры». К своему высокому обществу они могли бы привлечь разве только чехов. Вкупе с чехами они составили бы ядро «той чудесной коалиции, которая образуется между Балтийским морем, Адриатикой и Черным морем и которая будет достаточно мощной, чтобы держать на поводу бастардов славяно-германских (пруссаков) на западе и бастардов славяно-финско-монгольских, пруссаков востока». Чтобы не быть превратно истолкованным и не дать повода думать об антибольшевистском крестовом походе, автор поясняет: «Когда говорят антибольшевистский блок угне¬
416


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
тенных народов, то мыслят блок анти-русский. Не в большевизме суть, она лежит в другом, а именно — в опасном русском империализме, который извечно угрожал обоим нашим народам. И поэтому наша борьба должна направляться не только против большевизма, но против всякой империалистической России, России большевистской и царской, России фашистской и демократической, России панрусистской и панславистской, России буржуазной и пролетарской, России верующей и неверующей... России Милюкова и России Власова, вообще против России, которая уже сама по себе синоним империализма». Интересна здесь не злоба, пышащая из каждой строчки, а причина злобы. Откуда она? Быть может, это результат занятия Галиции советскими войсками или короткой оккупации ее русской армией в 1914 году? Но если допустить такую версию, то чем объяснить, что вся теперешняя русофобия t галичан — простое повторение того, что они писали еще в XIX веке и до первой мировой войны, когда никакой русской власти в глаза не видели и, следовательно, не имели оснований быть ею недовольными? Расовые теории и яростная брань по адресу России насчитывают добрую сотню лет своего существования. Они, безусловно, не местного русинского, а иноземного корня. Перед нами — любопытный случай пересадки идеологии с одной национальной почвы на другую. Русофобия в том виде, в каком ее исповедуют сейчас галицийские шовинисты, была получена в законченном виде от поляков. Насадив панукраинское движение в Галиции, поляки снабдили его и готовой идеологией. К восприятию ее галичане подготовлены еще со времен Унии, когда им внушали, будто не они отступники от греко-православной Церкви, а эта последняя представляет собой схизму, тогда как истинными сынами православного греческого вероисповедания могут считаться только униаты.
Нам приходилось уже обращать внимание на исключительную по энергии пропаганду, развитую поляками в Малороссии после ее присоединения к России и на старание поссорить малороссов с царским правительством. В горниле этой кипучей деятельности выработалась постепенно вся сумма воззрений на русских и на украин¬
417


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
цев, которая в XIX веке была систематизирована, получила наукообразную форму и вручена была галичанам как евангелие украинского национального движения. Выработка этой теории связана с именем польского профессора Духинского.
Франциск Духинский родился в 1817 г. и по происхождению был малоросс, хотя уже родители его оказались захвачены польским патриотизмом и польскими устремлениями. Выросший настоящим поляком, он с молодых лет интересовался русско-польскими отношениями в древности и писал в конце 30-х годов какие-то сочинения на эту тему. Эмигрировав, он поселился в Париже, потом в Швейцарии, жил в Италии, в Константинополе, потом опять в Париже, где стал профессором местной польской школы. Известность приобрел своими парижскими публичными лекциями по польской истории, в которых и развил знаменитую теорию о взаимных отношениях славянских племен. Успех его чтений среди французов был исключительный и объяснялся, кроме обычного для них невежества в вопросах славистики, также и русофобией, широко распространенной в тогдашней Франции. Исторические опусы свои Духинский напечатал в 1847— 1848 гг. в одном из польских изданий в Париже, а в 1858—1861 гг. выпустил в виде трехтомного труда под заглавием «Zasady dzejow Polski I innich krajow Slowian- skich».
Труд этот давно забыт, и ни одним ученым всерьез не' принимается. Интересен он только как документ общественно-политической мысли своего времени. Излагая взаимоотношения поляков с прочими славянскими народами в прошлом, автор наибольшее внимание уделяет Руси. Русь, по его словам, представляет простую отрасль, разновидность народа польского; у них одна душа, одна плоть, а язык русский — только диалект, провинциальное наречие польского языка. Конечно, под Русью надлежит разуметь не тот народ, который себя называл этим именем в XIX веке — не московитов. Русь — это галиц- кие русины и малороссы, которые только и достойны называться русским именем, тогда как современные русские присвоили это имя незаконно и в старину называ¬
418


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
лись московитами и москалями. Произошло это присвоение сравнительно недавно, с тех пор, как московиты захватили часть «русских» (украинских) территорий с их населением.
Екатерина Вторая высочайшим повелением даровала московскому народу имя русского и запретила называться древним именем «москвитян». В этом сказался как бы стыд варвара, вступившего в высшее культурное общество и захотевшего украсить себя именем благородного народа, спрятав свое хамское дикое имя подальше. В то время, как русские, т. е. русины — чистые славяне, москали ничего общего со славянством не имеют. Это народ азиатский, принадлежащий к финско-монгольскому племени и только слегка ославянившийся под влиянием русских (украинцев). Духинский категорически отрицает за москалями арийское происхождение, относя их к ту райской ветви народов. Отсюда выводятся все низкие умственные и нравственные качества москалей и все ничтожество их культуры.
Большая часть польских образованных кругов приняла теорию Духинского с восторгом и повторяла ее на все лады. Во Львове в 1882 г. вышла книга некоего Бестрон- наго «Przestroga Historji» (предостережение истории), где автор рассыпается изумительными вариациями на тему Духинского. По его словам, из 90 миллионов жителей Российской Империи только четвертая часть говорит языком российским, и притом начала говорить им «не дальше, как сто лет тому назад». По словам автора, этот язык, происходящий от славянского языка, распространялся вместе с религией среди народов Московского государства еще тогда, когда в них не было ни капли славянской крови. «Жители империи особой московской народности не имели мужества называться тем, чем они были в действительности, не имели мужества называться москалями, им казалось, что это оторвет их от Европы... В удивительном смешном ослеплении они думали, что имя москаля тождественно с варваром и что название их россиянами защитит их от укоров в варварстве. Им казалось, что Европа не знает о том, что делается в этой России, а хотя бы и знала — они лучше хотели быть варва¬
419


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
рами европейскими, чем достойным свободным народом московским, хотели лучше угнетать и быть угнетаемыми, чем принять название москалей и признать себя финско-монгольским племенем, они назвались славянами».
Произведений подобных этому появилось множество, благодаря чему теория Духинского приобрела широкую известность не только в польских землях, но и за границей. Она была воспринята французским историком Анри Мартеном и по причине полной неосведомленности европейцев о России долго процветала во Франции как «научная». Понадобился авторитет Рамбо, чтобы вывести французскую науку из недостойного положения.
Русские украинофилы встретили учение Духинского отрицательно. В 1861 году, в ответ на появившуюся в сентябрьском выпуске «Revue Contemporaine» статью «La verite sur 1’esprit russe», Костомаров напечатал в «Основе» отповедь «Правда полякам о Руси» с возражениями на исторические рассуждения Духинского.
Совсем иначе отнеслись к духинщине галицийские панукраинцы. Для них она явилась той идейной манной, на которой они возросли и которой питаются до сих пор. Они пошли на выучку к польскому шовинизму. Наибольшим успехом он пользовался именно во Львове — столице Галиции. Здесь собралась наиболее рьяно, наиболее гонорово настроенная часть польских националистов, главным образом, участников неудавшегося восстания 1863 г.
Кичливая заносчивость при жалком положении, позерство, самовосхваление, путчизм, страсть к заговорам и баррикадам, непрестанный барабанный бой в речах и в печатных выступлениях снискали им даже у самих поляков прозвание «трумтадратов». Эта группа никогда не ломала головы над размышлениями об излечении вековых болезней своей страны, дабы подготовить ее организм к возрождению. Она и слышать не хотела об этом, но бранила Россию на чем свет стоит, считая ее главной виновницей польских разделов. Чем крепче обругать, чем глубже унизить ее в своих речах, тем ближе казался день возрождения Польши. Духинский стал их кумиром, а Львов — местом пышного цветения его теории. К ней
420


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
присоединили и «Историю Русов». Сам Духинский высоко ценил это произведение. В своей книге «Peuples Ary as et Tourans», вышедшей в Париже в 1867 г., он назвал его «обвинительным документом против Москвы».
* * *
Национальная доктрина «Украинского Пьемонта» ясна: быть украинцем, значит быть антирусским. «Если у нас идет речь об Украине, то мы должны оперировать одним словом — ненависть к ее врагам... Возрождение Украины — синоним ненависти к своей жене московке, к своим детям кацапчатам, к своим братьям и сестрам кацапам, к своим отцу и матери кацапам. Любить Украину значит пожертвовать кацапской родней». О том, к каким страстям и настроениям апеллировал этот лозунг в самой Украине и как это отразилось на днепровском национализме, скажем в следующей главе. Здесь же упомянем, хоть вкратце, 6 заключительном этапе галицкого наро- довства.
С началом первой мировой войны оно проявило свое лицо созданием отрядов австрийских янычар под именем Сичевых Стрельцов, а также всевозможных шпионско-диверсантских организаций типа «Союза Вызволения Украины», работавших в пользу Австрии против России. Но мировая война кончилась крахом Австрийской Империи и полным переворотом в судьбе Галиции. Она оказалась, как полтораста лет тому назад, в составе возродившейся Речи Посполитой. Поляки сделались теперь не краевой, а государственной властью для русин; все их поведение резко изменилось. Возродились религиозные и национальные притеснения в формах, напоминающих XVIII век. Изменилось, разумеется, и отношение к наро- довской партии. Она им стала не нужна. Кое-что в ее практике допускалось как приманка для подсоветских украинцев, но во всем остальном она было стеснена и ограничена. Два былых союзника превратились постепенно во врагов.
Но тут и сказалась сила инерции. Несмотря на то, что Польша стала отныне врагом номер 1 и яростным угнетателем галичан, национальная идеология «Украинского
421


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Пьемонта» осталась, как прежде, заостренной не против нее, а против Москвы. Переменить или преобразовать ее галичане оказались неспособны. Они пронизали ею всю свою печать, труды и учебники по украинской истории и подчинили ей систему воспитания молодого поколения. Детям самого нежного возраста внушали расово-ненавистнические взгляды на москалей, целые поколения оказались воспитанными в принципах духинщины и трумтад- ратства.
Не изменила их и Вторая мировая война, уничтожившая снова независимую Польшу. Уйдя в эмиграцию, на- родовство осталось верным до сего дня духовному наследию 70-х и 80-х годов.
«Формальный национализм»
Мы здесь не пишем истории самостийничества. Наша задача проследить, как создалось его «идейное» лицо. На Украине к концу 70-х и в 80-х годов оно совсем было утрачено. Перестав быть частью революционного или, по крайней мере, «прогрессивнаго» движения, украинство не знало, чем ему быть дальше. Лучшая часть «Громады» продолжала заниматься учеными трудами, писала стихи и романы, но огня, оживлявшего деятельность первых украинофилов от Рылеева и кирилло-мефодиевцев до Драгоманова, не было. Зато возник угарный чад, какой" исходит от тлеющих углей после того, как пламя потухнет. Начался безыдейный украинизм, не ищущий себе смысла и оправдания. В отличие от своего предшественника он не задавался вопросом: зачем надо было внушать малороссийскому крестьянину, что он — «окрема» национальность, зачем надо было обучать его в школе не на общерусском письменном языке, а на разговорной мове? Костомаров и Драгоманов имели на этот счет обоснованное суждение, исходившее из соображений социального и политического прогресса. Никаких таких соображений у последующих украинофилов не было. Их логика проста: раз нас «пробудили» и назвали украинцами, особой национальностью, так надо и быть ею, надо, как все поря¬
422


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
дочные нации, обладать своей территорией, своими государством, языком, национальным флагом и своими послами при иностранных дворах.
Народился тип националиста, готового мириться с любым положением вещей, с любым режимом, лишь бы он был «свой», национальный. От 70-х и 80-х годов тянется нить к тому эпизоду 1919 г., когда один из членов Директории на заседании Украинской Рады заявил: «Мы готовы й на совитьску владу, аби вона была украинська». Никто тогда оратору «не заперечил» и впоследствии многие видные деятели самостийничества во главе с М. Грушевским перешли к большевикам, удовлетворившись внешней национальной формой советской власти на Украине.
Проф. Корсаков рассказывает в своих воспоминаниях о киевской молодежи, которая в 70-х годах группировалась вокруг Костомарова. Молодые люди любили и почитали его, называли «дидом», но в их обращении с ним заметна была ласковая снисходительность, какая бывает иногда к милым, но выжившим из ума старичкам. Чувствовалось, что его чтят за прежние заслуги, но всерьез не принимают. Он высказался против искусственного создания нового литературного языка — ему на это не возразили, но язык продолжали сочинять с удвоенной энергией. Он предостерег от увлечения распространенным в Галиции учением Духинского, насыщенным ненавистью к москалям, — ему опять ничего не возразили, но национальная доктрина все более проникалась идеями Духинского. Он пользовался каждым случаем, чтобы заявить об отсутствии у украинского движения намерения отделить свой край от России или даже посеять семена розни между двумя братскими ветвями русского племени — а украинское движение в это время делало все, чтобы заложить основу такой розни. Напрасно он уверял весь мир, будто украинофильство ничего не ищет, кроме умственного, духовного и экономического развития своего народа, — он говорил только за самого себя. Воспитанному им юношеству уже тогда грезилась возрожденная рада, гетманы, бунчуки, червоные жупаны и весь реквизит казачьей эпохи.
423


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Драгоманов, строго осуждавший такой образ мыслей, прозвал его «формальным национализмом». Его насаждение шло параллельно с ростом нового поколения и с превращением украинского самостийничества в провинциальный отголосок галицкого народовства. Кто не принял запрета, наложенного на антиавстрийскую и антиполь- скую пропаганду, не дал ясных доказательств своей русофобии, кто не поцеловал туфли львовского ультрамонтанства, тот как бы отчислялся от самостийничества.
Люди нового склада, не державшиеся ни за социализм, ни за космополитизм, полуобразованные, не чувствовавшие уз, что связывали прежних украинофилов с русской культурой, начали целовать эту туфлю и говорить о России языком Духинского.
Это они были теми «масками, размахивавшими картонными мечами», о которых писал Драгоманов. Еще в 70-х годах они развили подозрительную деятельность по ввозу галицийской литературы в Малороссию. Они же поставляли ложную информацию галичанам, внушая миф о существовании проавстрийской партии на Украине. Впоследствии, к началу 90-х годов, когда эти люди вышли на передний план, в них уже трудно было распознать малороссов. Многие отреклись от своих учителей, осудили их, назвав «поколением белых горлиц» — прекраснодушных, но абсолютно недейственных. Они преисполнялись боевого пыла, требовали рек русской крови, беспощадной борьбы С МОСКОВЩИНОЙ.
Вождем этого поколения и наиболее последовательным выразителем формального национализма стал Михаил Сергеевич Грушевский — питомец Киевского университета, ученик проф. В.Б. Антоновича. Он сделался тем идеологом безыдейности, которого недоставало формальному национализму. Он же блестяще выполнил задачу слияния днепровского украинства с львовским народовством, будучи одинаково своим и на Украине, и в Галиции. Человек он был, безусловно, талантливый, хотя вождем самостийничества его сделали не идея, не новые оригинальные лозунги, а большие тактические и маневренные способности. Только этими способностями и можно объяснить, что он, прошедший киевскую громадянскую (почти драгоманов-
424


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
скую) школу, переселившись в 1894 году в Галицию, не только был там хорошо принят, но занял руководящее положение, стал председателем Наукового Товариства им. Шевченко и в течение 20 лет оставался признанным вождем панукраинского движения. Выполняя программу и начертания народовцев, он сумел сохранить себя чистым от налета «австро-польской Победоносцевщины» и не оттолкнуть группы радикалов — последователей Драгоманова, численно незначительных, но пользовавшихся симпатиями заграницей. Он решился даже на союз с ними при выборах в Рейхстаг в 1897 г., и это не отразилось на благоволении к нему матерых народовцев.
Через два Года он основал вместе с Романчуком партию, которая хоть и состояла из элементов, мало чем отличавшихся от последователей Барвинского, но носила название «Народно-Демократической». И опять это название прикрыло его от нареканий слева, а в то же время практика партии, особенно «дух» ее, вполне удовлетворяли барвинчиков.
Новая партия пошла, по выражению Грушевского, «по равнодействующей между консервативным и радикальным направлениями». Это была наиболее удобная для самого Грушевского позиция. Она и на Украине, и среди русской революционной интеллигенции не создала ему репутации реакционера, а в Галиции избавила от обвинений в нигилизме и социализме.
Конечно, он дал все доказательства лояльности в отношении Польши и Австрии и соответствующей ненависти к России. Она ясно видна в его статье «Украинсько-руське литературне видрожденне», появившейся в 1898 г., где он мечтает о «прекрасном дне, когда на украинской земле не будет врага супостата», но особенно много клеветы и поношений России содержится в его статье «Die Kleinrussen», напечатанной в сборнике «Russen über Russland», вышедшем во Франкфурте в 1906 г.
Если враждебных выпадов его против России можно насчитать сколько угодно, то трудно привести хоть один, направленный против Австро-Венгрии. Особого внимания заслуживает отсутствие малейшего осуждения Ду- хинщины. Прежнее «поколение белых горлиц» не по одним научно-теоретическим, но и по моральным сообра¬
425


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
жениям отвергло это расово-ненавистническое учение. Грушевский ни разу о нем не высказался и молчаливо принимал, тесно сотрудничая с людьми, взошедшими на дрожжах теории, которой так удачно воспользовался в наши дни Альфред Розенберг.
По отношению к России Грушевский был сепаратистом с самого начала. Сам он был настолько тонок, что ни разу не произнес этого слова, благодаря чему сумел прослыть в России федералистом типа Драгоманова. Даже летом 1917 года, когда образовалась Центральная Украинская Рада, и тенденция ее основателей ясна была ребенку, многие русские интеллигенты продолжали верить в отсутствие сепаратистских намерений у Грушевского. Кое-кто и сейчас думает, что будь Временное Правительство более сговорчиво и не захвати большевики власть, Грушевский никогда бы не встал на путь отделения Украины от России. И это несмотря на то, что он летом 1917 г. выдвинул требование выделения в особые полки и части всех украинцев в действующей армии. Еще в 1899 г. в Галиции при создании «Национально-Демократической партии», он включил в ее программу тезис: «Нашим идеалом должна быть независимая Русь-Украина, в которой бы все части нашей нации соединились в одну современную культурную державу». Отлично понимая невозможность немедленного воплощения такой идеи, он обусловил его рядом последовательных этапов. В статье «Украинский Пьемонт», написанной в 1906 году, он рассматривает национально-территориальную автономию «как минимум, необходимый для обеспечения ее свободного национального и общественного развития».
Все, что происходило на Украине в годы революции, имело своим источником львовскую выучку Грушевского. Он больше, чем кто-либо, оказался подготовленным к руководству событиями 1917 г. в Малороссии.
* * *
Главным делом жизни этого человека, над которым он неустанно работал, был культурный и духовный раскол между малороссийским и русским народами. То было выполнение завещаний Духинского и «Истории Русов».
426


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
Началось с «правописа». Это было еще до Грушевского. В течение тысячи лет малороссы и все славяне, за исключением католицизированных поляков и чехов, пользовались кириллицей. Лингвистами давно признано, что это лучшая из азбук мира, наиболее совершенно передающая фонетику славянской речи. Ни одному малороссу в голову не приходило жаловаться на несоответствие ее букв звукам малороссийского говора. Не было жалоб и на типографский «гражданский» шрифт, вошедший в обиход со времени Петра Великого. Но вот с середины XIX века начинается отказ от этой азбуки. Зачинателем был Кулиш в период своего неистового украинофильства. «Кулешовка», названная его именем, представляла ту же старую русскую азбуку, из которой изгнали только букву «ы», заменив ее знаком «и», а для восполнения образовавшейся пустоты расширили функцию «i» и ввели неизвестный прежнему алфавиту знак «Г». Это та азбука, которая узаконена сейчас в СССР. Но в старой России ее запретили в 90-х годах, а для Галиции она с самого начала была неприемлема по причине слишком робкого отхода от русского алфавита.
Русское правительство и русская общественность, не понимавшие национального вопроса и никогда им не занимавшиеся, не вникали в такие «мелочи», как алфавит; но в более искушенной Австрии давно оценили политическое значение правописания у подчиненных и неподчиненных ей славян. Ни одна письменная реформа на Балканах не проходила без ее внимательного наблюдения и участия. Считалось большим достижением добиться видоизменения хоть одной-двух букв и сделать их непохожими на буквы русского алфавита. Для этого прибегали ко всем видам воздействия, начиная с подкупа и кончая дипломатическим давлением. Варфоломей Копитар, дворцовый библиотекарь в Вене, еще в 40-х годах XIX века работал над планом мирной агрессии в отношении России. Он ставил задачей, чтобы каждая деревня там писала по-своему. Вот почему в своей собственной Галиции не могли довольствоваться ничтожной «кулешовкой». Возникла мысль заменить русскую азбуку фонетической
427


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
транскрипцией. Уже в 70-х годах ряд книг и журналов печатались таким образом.
Фонетическая транскрипция употребляется обычно либо в научно-исследовательской работе, либо в преподавании языков, но ни один народ в Европе не заменял ею своего исторически сложившегося алфавита.
В 1895 г. Науковое Товариство им. Шевченко при поддержке народовских лидеров Гард ера и Смаль-Стоцкого ходатайствует в Вене о введении фонетической орфографии в печати и в школьном преподавании. Мотивировка ходатайства была такова, что заранее обеспечивала успех: Галиции «и лучше, и безопаснее не пользоваться тем самым правописанием, какое принято в России».
Москвофильская партия, представлявшая большинство галицийского населения, подняла шумный протест, требуя сохранения прежней орфографии. Но венское правительство знало, что ему выгоднее. Победило народовское меньшинство, и с 1895 г. в Галиции и Буковине министерство народного просвещения официально ввело «фонетику». Даже поляк Воринский (далеко не русофил) назвал это «чудовищным покушением на законы лингвистики».
В недавно появившемся очерке жизни и деятельности доктора А.Ю. Геровского рассказано, какими грубыми полицейско-административными мерами насаждалось фонетическое правописание в Буковине и в Закарпатской Руси.
Что же до галицийской читающей публики, то она, как рассказывает И. Франко, часто возвращала газеты и журналы с надписями: «Не смийте мени присылати такой огидной макулатуры». Или: «Возвращается обратным шагом к умалишенным».
* * *
Правописание, впрочем, не главная из реформ, задуманных Науковым Товариством. Вопрос стоял о создании заново всего языка. Он был камнем преткновения самых пылких националистических страстей и устремлений. Как в России, так и в Австрии самостийническая интеллигенция воспитана была на образованности рус¬
428


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
ской, польской, немецкой и на их языках. Единого украинского языка, даже разговорного, не существовало. Были говоры, порой очень сильно отличавшиеся друг от друга, так что жители отдельных частей соборной Украины не понимали один другого.
Предметом самых неустанных забот, впрочем, был не разговорный, а литературный язык. Малороссия располагала великолепным разработанным языком, занявшим в семье европейских языков одно из первых мест. Это русский язык. Самостийники злонамеренно, а иностранцы и некоторые русские по невежеству, называют его «великорусским».
Великорусского литературного языка не существует, если не считать народных песен, сказок и пословиц, записанных в XVIII—XIX веке. Тот, который утвердился в канцеляриях Российской империи, на котором писала наука, основывалась пресса и создавалась художественная литература,- был так же далек от разговорного великорусского языка, как и от малороссийского. И выработан он не одними великоруссами, в его создании принимали не меньшее, а, может быть, большее участие малороссы. Еще при царе Алексее Михайловиче в Москве работали киевские ученые монахи Епифаний Слави- нецкий, Арсений Сатановский и другие, которым вручен был жезл литературного правления. Они много сделали для реформы и совершенствования русской письменности. Велики заслуги и белоруса Симеона Полоцкого. Чем дальше, тем больше юго-западные книжники принимают участие в формировании общерусского литературного языка — Дмитрий Ростовский, Стефан Яворский, Феофан Прокопович. При Петре наплыв малороссов мог навести на мысль об украинизации москалей, но никак не о русификации украинцев, на что часто жалуются самостийники.
Южно-русская письменность в XVII веке подверглась сильному влиянию Запада и восприняла много польских и латинских элементов. Все это было принесено в Москву. В свою очередь, киевские книжники не мало заимствовали от приказного московского языка, послужившего некоторым противоядием против латинизмов и полониз¬
429


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
мов. Получившееся в результате языковое явление дало повод львовскому профессору Омеляну Огоновскому утверждать, будто реформаторская деятельность малороссийских книжников привела к тому, что уже «можно было не замечать никакой разницы между рутенским (украинским) и московским языками».
Еще в 1619 г. вышла в Евью та грамматика этого языка, написанная украинским ученым Мелетием Смотриц- ким, по которой свыше полутора столетий училось и малороссийское, и московское юношество, по которой учились Григорий Сковорода и Михайло Ломоносов. Ни тому, ни другому не приходило в голову, что они обучались не своему, а чужому литературному языку. Оба сделали крупный вклад в его развитие. В Московщине и на Украине это развитие представляло один общий процесс. Когда стала зарождаться светская поэзия и проза, у писателей тут и там не существовало иной литературной традиции, кроме той, что начинается с Нестора, с митрополита Иллариона, Владимира Мономаха, Слова о Полку Игореве, «житий», «посланий», той традиции, к которой относятся Максим Грек, Курбский и Грозный, Иоанн Ви- шенский и Исаия Ковинский, Мелетий Смотрицкий и Петр Могила, Епифаний Славинецкий и Симеон Полоцкий, Ин. Гизель с его «Синопсисом», Сильвестр Медведев и Дмитрий Ростовский. Когда Богданович писал «Душеньку», Капнист «Ябеду» и «Оду на рабство», когда Гнедич переводил Илиаду — они создавали «российскую», но отнюдь не москальскую словесность. Ни Пушкин, ни Гоголь не считали свои произведения достоянием «великорусской» литературы. Как до, так и после Гоголя, все наиболее выдающееся, что было на Украине, писало на общерусском литературном языке. Отказ от него означает духовное ограбление украинского народа.
В самом деле, если уже в XVII и XVIII веках не было разницы между украинским и московским, как утверждает О. Огоновский, то не означает ли это существования языкового единства? Выбрасывая за борт московский, можно ли было не выбросить украинского? Полонофиль- ствующее народовство готово было выбросить что угодно, лишь бы не пользоваться тем же языком, что Россия,
430


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
а украинцы «со всхода» слишком страдали комплексом национальной неполноценности, чтобы не поддаться этому соблазну. Их не отрезвил даже пример Германии и Австрии, Франции и Бельгии, Испании и Южной Америки, чьи независимые государства существовали и существуют несмотря на общность языков.
Началось лихорадочное создание нового «письменства» на основе простонародной разговорной речи, почти сплошь сельской. Введение ее в литературу — не новость. Оно наблюдалось еще в XVII веке у киевского монаха Оксенича-Старушича, переходившего иногда в своих устных и письменных проповедях на простонародную мову. Так делал в XI веке и новгородский епископ Лука Жидята. Практиковалось это в расчете на большую понятность проповедей. «Энеида» Котляревского написана как литературный курьез, Квитка-Основьяненко, Гулак, Марко Вовчек — не более как «опыты», не претендовавшие на большую литературу и не отменявшие ее. Они были экзотикой и лишь в этой мере популярны. Не для отмены общерусской письменности упражнялись в сочинениях на «мове» и столпы украинского возрождения — Костомаров, Кулиш, Драгоманов. У первых двух это объяснялось романтизмом и к старости прошло. У Костомарова не только прошло, но превратилось в род страха перед призраком намеренно сочиненного языка. Такой язык не только задержит, по его мнению, культурное развитие народа, но и души народной выражать не будет. «Наша малорусская литература есть исключительно мужицкая», — замечает Костомаров, имея ввиду Квитку, Гулака-Артемовского, Марко Вовчка. И «чем по языку ближе малороссийские писатели будут к простому народу, тем менее станут от него отдаляться, тем успех их в будущем будет вернее». Когда же на язык Квитки и Шевченко начинают переводить Шекспиров, Байронов, Мицкевичей — это «гордыня» и бесполезное занятие. Интеллигентному слою в Малороссии такие переводы не нужны, «потому что со всем этим он может познакомиться или в подлинниках или в переводах на общерусский язык, который ему так же хорошо знаком, как и родное малорусское наречие». Простому мужику это еще меньше
431


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
нужно; он вообще не дорос до чтения Шекспира и Байрона, а для перевода этих авторов не хватает в его языке ни слов, ни оборотов речи. Их нужно заново создавать. К такому же обильному сочинительству слов должны прибегать и те авторы, что желают писать по малороссийски для высокоразвитого образованного читателя. В этом случае отступление от народного языка, его искажение и умерщвление неизбежно. «Любя малорусское слово и сочувствуя его развитию, — заявляет Костомаров, — мы не можем, однако, не выразить нашего несогласия со взглядом, господствующим, как видно, у некоторых малорусских писателей. Они думают, что при недостаточности способов для выражения высших понятий и предметов культурного мира надлежит для успеха родной словесности вымышлять слова и обороты и тем обогащать язык и литературу. У пишущего на простонародном наречии такой взгляд обличает гордыню, часто суетную и неуместную. Создавать новые слова и обороты — вовсе не безделица, если только их создавать с надеждою, что народ введет их в употребление. Такое создание всегда почти было достоянием великих дарований, как это можно проследить на ходе русской литературы. Много новых слов и оборотов вошли во всеобщее употребление, но они почти всегда появлялись вначале на страницах наших лучших писателей, которых произведения и по своему содержанию оставили по себе бессмертную память. Так много слов и оборотов созданы Ломоносовым, Карамзиным/ Жуковским, Пушкиным, Гоголем... Но что сталось с такими на живую нитку измышленными словами, как “мокроступы”, “шарокаталище”, “краткоодежие”, “четверо- плясие” ит. п.? Ничего, кроме позорного бессмертия как образчика неудачных попыток бездарностей! С сожалением должны мы признаться, что современное малорусское писательство стало страдать именно этой болезнью, и это тем прискорбнее, что в прежние годы малорусская литература была чиста от такой укоризны. По крайней мере, у Квитки, Гребенки, Гулака-Артемовского, Шевченко, Стороженко, Марко Вовчка едва ли найдется что-нибудь такое, о чем бы можно было с первого раза сказать, что малорусе так не выразится».
432


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
Неодобрительно относился к искусственному созданию «литерацкой мовы» и Драгоманов, несмотря на то, что был одним из самых горячих протестантов запретительного указа 1876 года. Никто, кроме него же самого, не представил эти протестующие жесты в более невыгодном свете. В своих «Листах до надднипрянской Украини», писанных в 1893 г., за два года до смерти, он делает такие признания, обойти которые здесь невозможно. Он рассказывает, что еще в 1874—1875 г. в Киеве задумано было издание серии популярных брошюр энциклопедического характера на украинском языке. За дело принялись горячо и на квартире у Драгоманова каждую неделю происходили совещания участников предприятия. Но тут и выяснилось, что никто почти не умеет писать по-украински. На этом языке печатались до тех пор только стихи и беллетристика, но ни научной, ни публицистической прозы не существовало. Первые опыты ее предприняты были лишь тремя годами позднее в Женеве, где Драгоманов в условиях полной свободы, не стесняемый никакими правительственными ограничениями, стал издавать журнал «Громаду». По его собственному признанию, он совсем не собирался выпускать его по-украински и должен был сделать это только под давлением кружков «дуже горячих украинцев», среди которых была не одна зеленая молодежь, но люди солидные и ученые.
«И что ж? Как только дошло до распределения статей для первых книг “Громады”, сразу же послышались голоса, чтобы допустить не только украинский, но и русский язык». Драгоманов опять признается, что печатание журнала по-русски было бы самым разумным делом, но он захотел поставить вопрос «принципиально». Одной из причин такого его упорства было якобы желание «спро- бувати силу щирости и энергии украинских прихильни- кив» «Громады». И вот, как только удалось настоять на печатании по-украински, началось остывание «дуже горячих». Десять из двенадцати главных сотрудников журнала «не написали в нем ни одного слова и даже заметки против моего “космополитизма” были мне присланы одним украинофилом по-русски. Из двух десятков людей, обещавших сотрудничать в “Громаде” и кричавших, что
433


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
надо “отомстить” правительству за запрещение украинской печати в России, осталось при “Громаде” только 4. Двум из них пришлось импровизированным способом превратиться в украинских писателей».
Шум по поводу запрета украинского языка был поднят людьми, не знавшими его и не пользовавшимися им. «Нас не читали даже ближайшие друзья, — говорит Драгоманов. — За все время существования женевского издательства я получал от самых горячих украинофилов советы писать по-украински только про специальные краевые дела (домашний обиход!), а все общие вопросы освещать по-русски». Эти друзья, читавшие русские журналы «Вперед» и «Набат», не читали в «Громаде» даже таких статей, которые, по мнению Драгоманова, стояли значительно выше того, что печаталось в «Набате» и «Вперед», — статей Подолинского, например. «Для них просто тяжело было прочесть по-украински целую книжку, да еще написанную прозой, и они не печатали своих статей по-украински ни в “Громаде”, ни где бы то ни было, тогда как часто печатались по-русски». Такое положение характерно не для одних только 60-х и 70-х годов, но наблюдалось в продолжении всего XIX века. По свидетельству Драгоманова, ни один из украинских ученых, избранных в 80-х, 90-х годах почетными членами Галицких «народовских» обществ, не писал ни строчки по-украински. В 1893 г. он констатирует, что научного языка на Украине и до сих пор не существует, «украинская' письменность и до сих пор, как 30 лет назад, остается достоянием одной беллетристики и поэзии».
Нельзя не дополнить этих признаний Драгоманова воспоминаниями другого очень почтенного малоросса профессора С.П. Тимошенко. Застрявший случайно в 1918 г. в Киеве в короткое правление гетмана Скоропадского он был близок к только что созданной «Украинской Академии наук». «По статуту, — пишет он, — научные труды этой академии должны были печататься на украинском языке. Но на этом языке не существует ни науки, ни научной терминологии. Чтобы помочь делу, при академии была образована терминологическая комиссия и были выписаны из Галиции специалисты украинского языка, ко¬
434


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
торые и занялись изготовлением научной терминологии. Брались термины из любого языка, кроме родственного русского, имевшего значительную научную литературу».
Положение, описанное Драгомановым для 90-х годов, продолжало существовать и в 1918 году. Эти высказывания — великолепный комментарий к указу 1863 г. «Малороссийского языка», на котором можно было бы строить школьное преподавание; действительно не существовало и Валуев не выдумал «большинства малороссов», которые протестовали против его легализации. Гегемония русского литературного языка меньше всего объясняется поддержкой царской полиции. Истинную ее причину Драгоманов усматривает в том, что «для украинской интеллигенции, так же как и для украинофилов, русский язык еще и теперь является родным и природным». Он благодарит за это судьбу, потому что «укра- инська публика, як бы зисталась без письменства российского, то була б глуха и слипа». Общий его вывод таков: «Российская письменность, какова бы она ни была, является до сих пор своей, родной для всех просвещенных украинцев, тогда как украинская существует у них для узкого круга, для “домашнего обихода”, как сказали Ив. Аксаков и Костомаров».
* * *
Вместе с вопросом о языке поднимался вопрос о литературе. Разделить их невозможно. Раздельность существовала лишь в точках зрения на этот предмет между малороссийским украинофильством и галицким народов- ством. У первого назначение книг на «ридной мове» заключалось в просвещении простого народа либо в революционной пропаганде среди крестьян. Поколение же, выпестованное народ овцами, усматривает его не в плоскости культуры, а в затруднении общения между русскими и малороссами.
Костомаров и Драгоманов требовали предоставить язык и литературу самим себе; найдутся писатели и читатели на «мове» — она сама завоюет себе место, но никакая регламентация и давление извне не допустимы. Драгоманов часто говорил, что пока украинская литература будет пред¬
435


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
ставлена бездарными Конисскими или Левицкими, она неспособна будет вырвать из рук малороссийского читателя не только Тургенева и Достоевского, но даже Боборыкина и Михайлова. Культурное отмежевание от России как самоцель представлялось ему варварством.
Но уже в начале 90-х годов появляются публицисты типа Вартового, который, обозвав русскую литературу «шматом гнилой ковбасы», требовал полной изоляции Украины от русской культуры. Всех, считавших Пушкина, Гоголя, Достоевского «своими» писателями, он объявил врагами: «Кождый хто принесе хочь крихту обмоскаленья у наш наряд (чи словом з уст, чи книжкою) — робит йому шкоду, бо видбивае його вид национального грунту».
Уже тогда обнаружился один из приемов ограждения национального грунта, приобретший впоследствии широкое распространение. Проф. С.П. Тимошенко, очутившись в эмиграции, захотел в 1922 г. навестить двух своих братьев, проживавших в Чехии в Пади-Брадах. Пади- Брады были в то время крупным центром украинской са- мостийнической эмиграции. Там он встретил немало старых знакомых по Киеву. И вот оказалось, что «люди, которых я давно знал и с которыми прежде общался по-русски, теперь отказывались понимать русский язык». Школа Вартового принесла несомненные плоды.
Напрасно думать, будто этот бандеровец того времени выражал одни свои личные чувства. То же самое, только гладко и благовоспитанно, выражено Грушевским в про-' возглашенном им лозунге «полноты украинской культуры», что означало политику культурной автаркии и наступление литературной эры, представленной Конисским и Левицким-Нечуем. Именно этим двум писателям, пользовавшимся у своих товарищей-громадян репутацией самых бездарных, приписывается идея «окремой» литературы. Писать по-украински с тех пор значило — не просто предаваться творчеству, а выполнять национальную миссию. Человеку нашего времени не нужно объяснять, какой вред наносится таким путем истинному творчеству. Всюду, где литературе помимо ее прямой задачи навязывается какая-то посторонняя, она чахнет и гибнет. Этим, по-видимому, и объясняется, почему после Шевченко не
436


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
наблюдаем в украинской письменности ни одного значительного явления. Под опекой галичан она стала, по выражению Драгоманова, «украинофильской, а не украинской», т. е. литературой не народа, не нации, а только самостийнического движения. Поощрение оказывалось не подлинным талантам, а литературных дел мастерам, наиболее успешно выполнявшим «миссию». Писательская слава Нечуя, Конисского, Чайченко — создается галичанами; без них этим авторам никогда бы не завоевать тех лавров, что совершенно незаслуженно выпали на их долю. Про Конисского сами современники говорили, что его известность — «плод непоразуминня в галицо-укра- инских видносинах».
Но именно галицкая наука возвестила о существовании многовековой украинской литературы. В конце 80-х годов появился двухтомный труд, посвященный этому предмету. Автор его, Омелян Огоновский, может считаться создателем схемы истории украинской литературы. Ею до сих пор руководствуются самостийнические литературоведы, по ней строятся курсы, учебники, хрестоматии.
Затруднение Огоновского, как и всех прочих ученых его типа, заключается в полном разрыве между новой украинской литературой и литературой киевских времен, объявленной самостийниками тоже украинской. Эти две разные письменности ни по духу, ни по мотивам, ни по традициям ничего общего между собою не имеют. Объединить их, установить между ними преемственность, провести какую-нибудь нить от «Слова о Полку Игореве» к Квитке Основяненку, к Марко Вовчку или от Игумена Даниила, от митрополита Иллариона и Кирилла Туровского к Тарасу Шевченко — совершенно невозможно. Нельзя в то же время не заметить доступную даже неученому глазу прямую генетическую связь между письменностью киевского государства и позднейшей общерусской литературой. Как уладить эти две крупные неприятности? Отказаться совсем от древне-киевского литературного наследства — значит отдать его окончательно москалям. Это значило бы отказаться и от пышной родословной, от великодержавия. Владимира, Ярослава,
437


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Мономаха пришлось бы вычеркнуть из числа своих предков и остаться с одними Подковами, Кошками и Нали- вайками. Но принять киевское наследство и превознести его — тоже опасно. Тогда непременно возник бы вопрос — откуда взялся украинский литературный язык XIX века и почему он находится в таком противоречии с эволюцией древнего языка?
Огоновский разрешил эти трудности таким образом, что от древнего наследия не отказался, признал киевскую литературу «украинской», но объявил ее неполноценной, «мертвой», ненародной и потому ненужной украинскому народу. Он так и говорит: «До Ивана Котляревского письменная литература не была народною, потому что развитию - ее препятствовали три элемента: во-первых, церковно-славянская византийщина, затем польская культура с средневековой схоластической наукой и, наконец, образовательное иго московского царства».
Мы уже имели случай указывать на нелюбовь Огонов- ского к православному византийскому влиянию на Руси, ко всей древнерусской культуре, развившейся на его основе. От нее «веяло только холодом на молодой ум родного народа». Ценит он в киевском наследстве лишь народную поэзию — былины, песни, сказания; что же касается письменности, то всю ее, за исключением разве «Слова о Полку Игореве», считает ненужным хламом. Она развивалась, как он выразился, «наперекор культурным стремлениям неграмотного люда». «Не оживляясь" тою живою речью, которою говорила вся живая Русь», древняя литература, по его словам, не выражала духовной сущности народа. Здесь добираемся до истинной причины неприязни к ней самостийнического профессора: она была основана не на простонародном разговорном языке. Допустить, чтобы Огоновский не знал элементарной научной истины о нетождественности всех мировых литературных языков с языками разговорными и о значительном различии между ними — невозможно. Перед нами, несомненно, риторический трюк, с помощью которого стремятся наукообразно совершить подмену одного понятия другим в политически спекулятивных целях. Душа народа будто бы жила в одной только устной сло¬
438


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
весности. «Книжники писали “Сборники”, “Слова”, “Послания” и иные вещи князьям, иерархам и панам на потеху, а неграмотный народ пел себе колядки, песни и думы и рассказывал старыя сказки». Совершенно ясно, под народом здесь разумеется лишь простонародье, крестьяне. Такое мужиковство человека, взошедшего на старопанских дрожжах, никого в наше время обмануть не может; оно вызвано не симпатиями к простому народу, а исключительно необходимостью оправдать возведение простонародной «мовы» в ранг литературного языка. Так он и говорит: письменная литература снова сделалась «душою народной жизни только в новейшем периоде, когда писатели стали действительно пользоваться языком и мировоззрением народа».
Таким путем удалось объявить недостойной, не выражающей украинского духа литературу не одного только киевского, но также и литовско-русского и польско-ли- товского периодов и, наконец, — литературу XVII— XVIII веков. Оказалось, что 900 лет письменность южно-русская шла ложным путем и только с появлением И. Котляревского вступила на истинную дорогу.
Но все же она не объявлена чужим достоянием; О. Огоновский сохраняет за Украиной все права на нее и когда доходит до ее подробного разбора — проявляет исключительную придирчивость в смысле отнесения того или иного произведения к украинской литературе. Он, сколько нам известно, первый применил тот оригинальный метод для составления портфеля украинской письменности, который поразил даже его благожелателей вроде Пыпина. Он попросту начал механически перебирать произведения древней словесности и изымать оттуда все «украинское». Критерием служил преимущественно географический признак: где написано произведение? Остромирово Евангелие, предназначавшееся для новгородского посадника, отнесено к памятникам украинским потому, что выполнено в Киеве. «Хождение Игумена Даниила» признано украинским потому, что в авторе можно предполагать человека из черниговской земли. Даже Даниил Заточник — «был типом украинца». Современники не мало приложили стараний для согласования этого ут¬
439


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
верждения с последующими словами Огоновского: «Жаль только, что о жизни этого мужа мы ничего почти не знаем — неизвестно нам, кто был Даниил, где родился, где и когда жил и т. д.»
Огоновского нисколько не смущало ни то обстоятельство, что «Слово о Полку Игореве» сохранилось в псковском списке XIV века, ни то, что «Повесть Временных Лет» дошла до нас в суздальской редакции (Лаврентьевская Летопись), ни происхождение «Патерика Печерска- го», возникшего из переписки между суздальским и киевским иноками, следовательно могущего рассматриваться как порождение обеих частей Руси.
Проделав хирургическую операцию по отделению украинской части от москальской, Огоновский принимается за прямо противоположное дело, как только доходит до XIX века с его чисто уже «народной» литературой. Тут его задача не менее тонка и ответственна. Надо было показать, что галицкая и украинская литературы, возникшие и развившийся независимо одна от другой, — не две, а одна. И опять, как в первом случае, выступает механический метод на этот раз не разделения, а складывания.
Собрав в кучу всех украинских и галицких писателей, Огоновский располагает их в хронологическом порядке, так что после какого-нибудь Шашкевича и Устиновича идут Метелинский, Шевченко, Афанасьев-Чужбинский, а потом опять Гушалевич, Климкович и т. д.
Историко-литературный метод Огоновского имел большой успех и перенесен был на изучение всех других отраслей украинской культуры. Начались поиски сколько-нибудь выдающихся живописцев, граверов, музыкантов среди поляков, немцев или русских малороссийского происхождения. Всех их, даже тех, что родились и выросли в Вене, Кракове или Москве, заносили в реестр деятелей украинской культуры. Делалось это на том основании, что, как недавно выразилась одна самостийни- ческая газета в Канаде, — «други народи выдбили, вид- перли, перекуплювали, перемовляли, а то по их смерти крали украинских великих людей для збагачення своей культури». Теперь этих «видбитых» и «видпертых» стали возвращать в украинское лоно. У русских довольно ус¬
440


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
пешно отобрали Левицкого, Боровиковского, Бортнян- ского, Богдановича, Гнедича, и существует опасность, что отберут Гоголя.
Таким же образом возникли украинские математика, физика, естествознание. Ставши во главе Наукового То- вариства им. Шевченко и реорганизовав его с 1898 г. по образцу академии, Грушевский поставил задачей создать украинскую науку. Через несколько лет он заявил на весь мир, что она создана. Товариство разыскало труды, написанные в разное время по-польски, по-русски, по-немецки людьми, у которых предполагали украинское или галицийское происхождение, все это переведено было на украинский язык, напечатано в «Записках» Товариства и объявлено украинским национальным достоянием. Одновременно с этим Товариство поощряло всевозможные измерения черепов с целью открытия антропологического «типа украинца».
Появилась, наконец, «Коротка география Украины» — труд львовского профессора С. Рудницкого, благодаря которому мир познакомился с землями и водами соборной Украины. Книга произвела фурор очертаниями границ нового государства. Оказалось, что оно обширнее всех европейских стран, за исключением разве России; в нее вошли, кроме русской Украины, Галиции, Карпатской Руси и Буковины, также Крым, Кубань, часть Кавказа. Черное и Азовское моря объявлены «украинскими», и такое же название распространено на добрый кусок западного побережья Каспия. На иллюстрациях, изображающих «украинские» пейзажи, можно видеть Аю-Даг, Ай-Петри в Крыму, Военно-Грузинскую дорогу и Эльбрус на Кавказе. Автору удалось установить даже отличительные особенности украинского климата, независимого и самостоятельного. Судя по тому, что редактором книги был сам Грушевский, она шла в русле проводимой им политики создания украинской науки.
Большая забота проявлена в создании и закреплении национальной терминологии. Земли соборной Украины дотоле именовались то Русью, то Малороссией, то Украиной. Были еще Новороссия, Буковина, Карпатская Русь, Холмщина. Все это надлежало унифицировать и
441


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
подвести под одно имя. Раньше из этого не делали большой политики, и все перечисленные термины были в ходу. Но примерно с 1900 года термины «Русь» и «Малороссия» подверглись явному гонению; их еще трудно было вытравить окончательно, но все усилия направляются на то, чтобы заменить их «Украиной». Выпустив первый том «Истории Украины-Руси», Грушевский вынужден был сохранять это название и для последующих томов, но во всех новых работах имя Руси опускалось и фигурировала одна «Украина».
Изменили календарную терминологию. Римские названия месяцев «январь», «февраль» и т. д., которые сейчас употребляет весь культурный мир, пришли в Киев вместе с христианством. В продолжении 900 лет их употребляла Киевская, литовско-русская, московская и петербургская письменность. Они вошли в быт всего православного востока Европы. Самостийникам понадобилось заменить их доморощенными «грудень» «серпень», «жовтень», отдалив себя на этот раз не только от России, но и от Европы.
То, что в 80-х годах сделано Огоновским в области литературоведения, то позднее, в начале XX века, выполнено доморощенными «груденъ» «серпень», «жовтень», отделив современному самостийничеству схему истории Украины.
Излагать ее здесь сколько-нибудь подробно мы не можем; она достаточно широко известна. Скажем только, что если ее охватить общим взглядом, то получим приблизительно схему «Истории Русов», развернутую в виде большого исторического полотна, приобретшую вид современного научного труда, отмеченную знаком эрудиции, смелого привлечения первоисточников, но преследующего все ту же цель — под легенды подвести научный фундамент.
У Грушевского не было, подобно Костомарову, заблуждения относительно «Летописи Конисского». Поддельный и злонамеренный ее характер выяснен был к тому времени в полной мере, но у него мы видим ту же изначальную обособленность Малороссии от прочих русских земель — не только территориальную, но этнографическую. Уже среди племен, упомянутых Геродотом в
442


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
VI веке до нашей эры, он готов отличать волынян от черниговцев. Никто до сих пор не решался говорить об украинцах, белорусах и великороссах в эпоху так называемого расселения славян, все считали эти деления позднейшими, возникшими через тысячу лет после «расселения», но Грушевский всех славян, живших по Днестру, по Днепру и дальше на восток до Азовского моря, прозванных Антами, — именует «украинцами». Надо сказать, что такая смелость появилась у него не сразу. Еще в 1906 году он признавался: «Конечно, в IX—X веках не существовало украинской народности в ее вполне сформировавшемся виде, как не существовало и в XII—XIV вв. великоросской или украинской народности в том виде, как мы ее теперь себе представляем». Но уже в 1913 г. в «Иллюстрированной Истории Украины» он широко пользуется терминами «Украина» и «украинский» для самых отдаленных эпох. Киевское Государство X—III вв. для • него, конечно, государство украинское. В полном согласии со схемой «Истории Ру сов» и учением Духинского, он резко отделяет и киевские земли, и сидящий на них «украинский» народ от северной и северо-восточной Руси. Хотя власть киевских князей распространялась на теперешние белорусские и великорусские земли, говорившие и писавшие одним языком, исповедовавшие одну общую с киевлянами религию, а следовательно подверженные и общему культурному влиянию, он не относит их к киевскому государству, а рассматривает, скорей, как колонии этого государства. Он решительно ополчается против рассказа Начальной Летописи о призвании князей и о перенесении княжеской резиденции из Новгорода в Киев. Все это объявляется выдумкой. И Аскольд, и Дир, и Олег были природными киевскими князьями, а легенда о зарождении государственности на новгородском севере — позднейшая вставка в летопись.
Непрестанно подчеркивается более низкая в сравнении с Киевом культура северных и северо-восточных земель, но объясняется это не провинциальным их положением в отношении Киева, а какими-то гораздо большими отличиями. Из всей суммы высказываний видно, что эти от-
443


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
линия — расовые. В полном согласии с точкой зрения Духинского, будущие великорусские области считались заселенными не славянами, а только славянизированными инородцами, главным образом, финно-угорскими племенами — низшими в расовом отношении. Ни циклопических сдвигов в судьбах народов под влиянием нашествий вроде гуннского или татарского, ни перемены имен, ни смешение кровей и культур, ни переселений естественных и насильственных, ни культурной эволюции, ни новых этнических образований не существует для него. Украинская нация прошла через все бури и потопы, не замочив ног, сохранив свою расовую девственность чуть не от каменного века. Как известно, татарское нашествие было особенно опустошительным для русского юга. Плано Карпини, лет через пять проезжавший по территории теперешней Украины, живой души там не видел, одни кости. Грушевский посвятил обширный том, около 600 страниц, в доказательство неправильности версии о запустении Украины при Батые. Историческая наука не высоко ценит это исследование, но в данном случае интересует не его правота или неправота, а породившая его тенденция, продиктованная сепаратистскими схемами и теориями. Грушевский не может считаться их творцом, они создались до него в казачьей Украине и в пораздель- ной Польше.
Потратив столько усилий, чтобы объявить Киевское Государство украинским, Грушевский оставляет его ничем почти не связанным с последующей историей Украины. В этом смысле он уступает даже «Истории Русов». Там хоть литовско-русская знать и уряд выводятся из Киевских времен, даже гетманы казацкие и старшина связываются генеалогически с древней аристократией. У Грушевского нет и этого. Он не приемлет версии шляхетского происхождения казачества, оно у него — мужицкая сила; он взял в этом вопросе сторону Костомарова и Драгоманова.
Дойдя до казачьей «добы» (эпохи), забывает и про Киев, и про князей, и про древнюю культуру. Все это остается ненужным привеском к той истории, что наиболее мила его сердцу; взор его приковывается теперь к Запо¬
444


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
рожью — подлинной духовной и культурной родине «самостийной Украины».
Подобно О. Огоновскому, он ненавидит язык киевской эпохи, дошедший до нас в памятниках письменности и в церковно-славянской грамотности, но подобно Огоновскому же, записывает их в депозит Украины единственно ради помпезности и пышной генеалогии. Он подделал культурную и государственную родословную казачества на тот же манер, на который в XVIII веке казаки подделывали свои фамильные гербы.
О том, как излагается у Грушевского история Малороссии в казачьи времена, тоже говорить много не приходится. Это — задолго до него сложившаяся точка зрения: переяславское присоединение к Москве не подданство, а «протекторат», Хмельницкий и старшина обмануты москалями, царские воеводы и чиновники всячески помыкали украинцами и угнетали их как только могли, а глупый украинский народ, не в силах будучи разобраться, кто его угнетает, винил во всем своих неповинных гетманов и старшину. И непосильные поборы, и введение крепостного права — все дело рук москалей.
Единственно новое, что внес Грушевский в казачью «историографию» — это дух самостийнической программы XX века, в свете которой он интерпретирует переяславское присоединение. «Московское правительство не хотело предоставить полного самоуправления украинскому населению, не хотело позволить, чтобы воеводы и прочие должностные лица избирались самим населением, чтобы все доходы с Украины собирались ее выборными чиновниками, поступали в местную казну и выдавались на местные нужды».
Нам известно, что просьба Хмельницкого об избрании самими малороссами сборщиков податей была удовлетворена правительством; известно, что ни копейки из мало- российских сборов не шло в Москву, но если и на «местный нужды» тоже ничего не шло, то причиной тому казацкое хищничество. Что же касается «непозволения» выбирать воевод и прочих должностных лиц, то этот упрек особенно странен. Мы не знаем таких «должностных лиц» на Украине, которые не выбирались бы самим насе¬
445


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
лением. Воеводы же, особенно в той роли простых начальников гарнизонов, которая за ними сохранилась на практике, были представителями царя и никем другим не могли избираться. Их невмешательство в украинские дела никакого ущерба местному сословному самоуправлению не наносило. Да и не было ни одной просьбы ни в 1654 году, ни позднее об избрании воевод местным населением, так же как ни в одной челобитной не видим просьбы о «полном самоуправлении».
Курьезнее всего, что сам Грушевский, попенявши вдоволь на москалей, заявляет вдруг: «Правда, у самого украинского общества мысли о последовательном проведении принципа автономии только лишь нарастали и определялись, и резко ставить их оно не решалось». На самом деле эти мысли не «нарастали» и не «определялись», а их просто не было. Появились они через 250 лет в голове председателя Наукового Товариства им. Шевченко.
Грушевский как историк ответствен не только за свои собственные писания, но и за высказывания своих приспешников и единомышленников, в частности, за появление легенды о «переяславской конституции». В брошюре Н. Михновского «Самостийна Украина» о ней не только сообщается как о факте, но приводятся статьи «переяславского контракта». Оказывается: «1. Власть законодательная и административная принадлежит гетманскому правительству без участия и вмешательства царского правительства. 2. Украинская держава имеет свое отдельное независимое войско. 4. Лица неукраинской национальности не могут занимать должностей в украинском государстве. Исключение представляют контролеры, следящие за правильностью сборов дани в пользу царя московского. 6. Украинская держава имеет право выбирать главу государства по собственному усмотрению и только ставить царское правительство в известность об этом избрании. 13. Нерушимость стародавних прав светских и духовных лиц и невмешательство царского правительства во внутреннюю жизнь украинской республики. 14. Право гетманского правительства свободных международных сношений с иностранными державами».
446


ПРОИСХОВДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
Трудно допустить, чтобы эта фантастика была сочинена вне какого бы то ни было влияния автора «Истории Украины-Руси», бывшего в то время первым авторитетом в области истории. Но если он действительно тут не при чем, то как мог человек в звании профессора равнодушно пройти мимо столь грубой фальсификации? Ученая совесть Костомарова всегда толкала его на протестующие выступления в подобных случаях. Эрудиция же и талант Грушевского поставлены были на службу не науке, а политике. Он и созданная им «школа» отличались от прежних историков-украинофилов тем, что фальсифицировали историю не в силу заблуждений, а вполне сознательно, всячески усугубляя «вредное», по выражению Костомарова, влияние «Истории Русов», пользуясь ее анекдотами, цитируя ее фальшивые документы и описывая в ее духе целые эпохи.
* * *
Каждый пастух, по словам Ницше, должен иметь в стаде еще и передового барана, чтобы самому при случае не сделаться бараном. В движении, возглавлявшемся Грушевским, таким «передовым» был Н. Михновский. Он громко высказывал то, о чем сам Грушевский предпочитал молчать, но что полезно было высказать. То был экстремист «формального национализма». Когда вбивание клиньев в культурное и общественное единство русско-малороссийского народа приняло характер настоящей мании, Н. Михновский оказался самым неистовым ук- раинофилом, доходившим в своей страсти до диких проявлений. Созданная им в 1897 г. «Студентська громада» в Харькове имела главной задачей борьбу с увлечениями студентов русской культурой. Он питал лютую ненависть к украинцам вроде Короленко, глухим и равнодушным к самостийническому движению и столь же безучастным к украинской культуре. Весьма возможно, что это его приспешники занимались в Киеве нападениями на «общерос- сов» и избиениями их в переулках и темных углах. Старые киевляне до сих пор это помнят.
Любопытнее всего, что этот нацист девятисотых годов стал отцом украинской социал-демократии. Та «Укра-
447


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
инська Революцийна партия» (РУП), что образовалась в начале 1900 года и на III съезде в 1905 году сменила свое название на «Украинську Социал-Демократичну Робит- ничью Партию», — вдохновлена была Михновским. Его брошюра «Самостийна Украина» явилась своего рода манифестом партии. Появилась она с эпиграфом: «Украина для украинцев».
Сам Михновский, впрочем, членом этой партии не состоял, ограничившись ролью идейного руководителя. В его лице мы имеем редкий образец социал-демократа не только чуждого, но прямо враждебного известному лозунгу: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Он противопоставил ему другой: «Пролетариат господствующей и порабощенной наций — два класса с противоположными интересами». Украинскому пролетариату он ставит две задачи — бороться с капиталом и одновременно с русским рабочим классом, который в поисках «липшого життя» лезет на Украину и здесь отбивает работу у местного рабочего.
Как известно, большая часть Украинской Революционной Партии (РУП) выделилась в так называемую «Спилку», руководимую О. Скоропис-Иолтуховским, и в 1905 г. слилась с РСДРП, полагая, что нет необходимости проявлять особенную заботу об украинском характере партии в стране, где подавляющая масса пролетариата состоит из украинцев: она никакой другой, кроме украинской, и быть не может; главное внимание надлежит сосредоточить не на этом, а на политическом и социальном развитии масс, к чему стремится вся российская социал-демократия. Но другая часть, переименовавшая себя в «Украинскую Социал-Демократическую Робитничю Партию» (УСДРП), осталась на позициях Н. Михновского. Она исходила из его тезиса, согласно которому никакая борьба труда с капиталом и освобождение рабочего класса невозможны, пока не будет достигнуто революционным порядком, посредством вооруженной борьбы государственное отделение Украины от России. Существует любопытное признание одного из членов УСДПР, В. Садовского, написавшего в эмиграции свои воспоминания об этой партии. Он называет не мало людей, таких как
448


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
В. Степаньковский, М. Троцкий, М. Порш, Д. Дорошенко, Д. Донцов, которые, будучи в свое время членами и РУП и УСДРП, оказались потом стоящими весьма далеко и от социализма, и от рабочего движения. Никакими социалистами, по мнению Садовского, они никогда не были, да не далеко ушли от них в изображении автора и все остальные члены УСДРП. Он откровенно заявляет, что «в тогдашнем нашем подчинении лозунгам марксистской ортодоксии заключался в значительной мере момент использования политической конъюнктуры»!
Это чрезвычайно ценно. РУП и УСДРП возникли как политический маскарад. Только в свете таких признаний можно ясно себе представить, каким малозаметным и непопулярным растением был украинский сепаратизм, если ему для уловления душ приходилось рядиться в социал-демократическую тогу. Массы украинского народа шли в русле общероссийского политического движения, и все искусство Михновского сводилось к тому, чтобы подделаться под этот «шаг миллионов» и незаметно отвести народ от всероссийских страстей и устремлений на путь сепаратизма. Только для этой единственной цели он и пошел в социал-демократию. Увлекаться социализмом всерьез членам РУ Па не полагалось. Если для Драгоманова социальные и политические свободы, поднятие экономического и культурного уровня жизни масс превышали по значению национальные соображения, если борьбу за них он мыслил одновременно как путь разрешения национальной проблемы, то у Михновского все перевернуто навыворот: путь к политическим преобразованиям и экономическим реформам лежит через достижение национальной «незалежности». Вот почему, когда члены РУП впали в драгомановский «уклон», начали всерьез заниматься социализмом и даже потянулись на слияние с Российской СДРП, Михновский порвал с ними и организовал новую «Украинську Народну партию» (УНП), которая выпустила в 1905 г. несколько сугубо самостийнических документов вроде 10 заповедей и проекта украинской конституции. Несмотря на то, что проект предусматривал широкие социальные реформы, списанные с программ русских эсеров и социал-демократов, вплоть до социализации земли,
449


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
его движущие мотивы ничего общего с социализмом не имели. По словам украинского социал-демократа Бориса Мартоса, Михновский занят был одновременно мыслью «творити украинську буржуазию» и распространять национальную идею среди богатых малороссов. У богатых успех его был такой же, как у бедных. Группа Михневского и порожденных им «социал-демократов» продолжала оставаться столь ничтожным и малозаметным явлением, что ни имя вождя, ни имена организованных им партий не известны подавляющему большинству самостийников. Их знают только историки, да небольшая кучка оставшихся в живых членов этих организаций. Уделили мы им внимание с единственной целью обрисовать метод са- мостийничества — диссимуляцию и «использование политической конъюнктуры». После европейского опыта последних трех десятилетий мы знаем, что это метод реакции и тоталитаризма, но в первой четверти XX столетия русские революционеры и социалисты охотно видели в членах РУП и УСДРП «своих» людей. А ведь из РУП-а вышли едва ли не все столпы эфемерной украинской государственности 1917—1919 гг. — Симон Петлюра, Андрей Левицкий, председатель Директории Винниченко, министр иностранных дел при гетмане Дм. Дорошенко и многие другие. Ослепленные их «демократизмом» и социалистической фразеологией, многие и сейчас склонны отрицать какую бы то ни было генетическую связь их с реакционным галицким народовством.
Возникновение РУП и вся деятельность Михновского без инспирации, по крайней мере, без одобрения Львовского ареопага — немыслимы. На тесные связи РУП с на- родовцами указывает не только печатание в Галиции ее брошюр и статей, не только львовский «трумтадратский» стиль поведения и высказываний, но также то обстоятельство, что в войне 1914—1918 гг. украинские социал-демократы выступили на стороне Австро-Венгрии, основав там «Союз Вызволения Украины». В 1917 г. они переиздали в Вене главное произведение своего вождя «Самостийну Украину», подчеркнув в предисловии преемственную связь между своим «Союзом» и прежней РУП. Они писали: «Нужны ли кому более ясные доказательства того, что са¬
450


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
мостийная Украина есть наш старый лозунг, чем тот факт, что все четыре члена президиума «Союза Вызволения Украины» были деятельными членами «Революционной Украинской Партии» (РУП), первая брошюра которой носит название «Самостийна Украина».
* * *
Невозможно не сказать здесь хоть в двух словах еще об одном проявлении «формального национализма». Относится оно к области педагогики и связано с именем народного учителя Бориса Гринченко. В 1912 году, после его смерти, Х.Д. Алчевская, известная школьная деятельница Харьковской губернии, рассказала на страницах «Украинской жизни» о любопытном случае из его практики. Он работал когда-то сельским учителем в имении Алчевской. Возвратясь однажды из-за границы, Алчевская не увидела в школе ни одной девочки, тогда как раньше их было много. Оказалось, что Гринченко попросту разогнал их и не принимал новых. Доискиваясь причины, Алчевская установила сугубо «национальный» ее характер: «не следует калечить украинскую женщину обучением на чуждом ей великорусском языке».
На бедного учителя произвело впечатление распространявшееся в те дни учение о женщине как хранительнице национального типа. Вычитал он это, конечно, из галицийской литературы, которую приобретал всеми способами. Был и сам сотрудником львовской «Правды». Он внимательно следил за появлением новых неологизмов, вводя их сразу же в лексикон своих учеников.
Школу свою он рассматривал как рассадник будущих педагогов-самостийников. Наиболее способных ее питомцев всячески продвигал в учительскую семинарию.
Ему принадлежит изобретение конспиративной системы преподавания сразу на двух языках. Официально оно велось по-русски, а тайно — по-украински. Введено было правило, по которому ученики обязаны отвечать на том языке, на котором их спрашивали. Благодаря этому, инспекторские посещения класса не были страшны. Из учебников Гринченко вырезал неугодные ему страницы и вклеивал вместо них текст собственного сочинения, пи¬
451


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
санный печатными буквами. Такую же работу проделывал над хрестоматиями. Заводил при каждой школе отдельную малорусскую библиотеку. Найдя секрет успеха в деле культурного раскола русского племени, он стяжал лавры Михновского в самостийнической педагогике.
* * *
Украинизация языка, науки, быта, всех сторон жизни неизбежно должна была привести к мысли и об украинизации Церкви. Это и было сделано, хотя с большим запозданием, как едва ли не последний по времени акт национального творчества сепаратистов. Причина тому, надо думать, — в большой внутренней трудности реформы.
Церковь и без того была «украинской» от рождения. Она возникла в Киеве, учреждена киевскими князьями, служила 900 лет на языке, введенном теми же князьями и всем киевским обществом Х-го столетия. То был живой осколок Киевского Государства. Объявив это государство «украинским», самостийники автоматически переносили новое имя на православную Церковь. Теперь приходилось украинизировать украинское.
Кроме того, Грушевскому как историку лучше всех было известно, какую самоотверженную борьбу с католичеством выдержал южно-русский народ, защищая церковно-славянский язык. Достаточно почитать Иоанна Ви- шенского, чтобы видеть, какой поход учинен был против него и какой мощный отпор дан малороссийским народом в XVI—XVII вв. Язык этот был буквально выстрадан и освящен кровью народа. Очевидно по этой причине, а также в целях единения всех славян Кирилло-Мефодиевское братство уделило в своем уставе особое внимание церковно-славянскому языку. Провозглашая свободу всякого вероучения, оно требовало «единаго славянского языка в публичных богослужениях всех существующих церквей». Но вот Грушевский, провозгласив «долой славянщину», воздвиг на него гонение. Объяснял он свою ненависть, подобно Огоновскому, «демократическими» соображениями: язык-де мертвый, непонятный народу и полный архаизмов. Но истинная причина заключалась, конечно, не в этом. Церковно-славянский язык служил основой обще¬
452


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
русского литературного языка и общерусской литературной традиции, и пока украинский народ чтит его, он не отступит и от общерусской литературной речи. Идея са- мостийнической Церкви, где бы богослужение производилось на «мове», предопределена львовской политикой Грушевского. Но она, как все начинания сепаратистов, отмечена знаком ничтожного количества последователей.
Летом 1918 г. созван был Всеукраинский Церковный Собор, на котором о. Вас. Липковский поднял вопрос о богослужебном языке. Поставленный на голосование вопрос этот решен был подавляющим большинством голосов в пользу церковно-славянского. Тогда попы-само- стийники без всякого согласия своих прихожан учинили Всеукраинську Церковну Раду и объявили прежнее православие «панским», солидаризировавшись с точкой зрения униатского катехита Омеляна Огоновского на язык своей Церкви как «реакционный». «Пора нам, народе украинский, и свою ридну мову принести в дар Богови и цим найкраще им и себе самих освятити и пиднести и свою ридну Церкву збудовати». Самостийники, видимо, не замечали, какой удар наносили своему движению, объявляя 900-летнее церковное прошлое Малороссии не своим, не «ридным».
Никаких чисто конфессиональных реформ Церковна Рада не произвела, если не считать включения в число церковных праздников «шевченковских дней» 25 и 26 февраля по старому стилю, — причислявшего по- эта-атеиста как бы к лику святых угодников. Затем последовала украинизация святцев. Перед нами «Молитов- ник для вжитку украинской православной людности», выпущенный вторым изданием в Маннгейме в 1945 г. Там греко-римские и библейские имена святых, ставшие за тысячу лет своими на Руси, заменены обыденными простонародными кличками — Тимошь, Василь, Гнат, Горпина, Наталка, Полинарка. В последнем имени лишь с трудом можно опознать св. Аполлинарию. Женские имена в «молитовнике» звучат особенно жутко для православного уха, тем более когда перед ними значится «мученица» или «преподобная»: «Святыя мученицы Па- раська, Тодоська, Явдоха». Не успевает православный
453


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
человек подавить содрогание, вызванное такой украинизацией, как его сражают «святыми Яриной и Гайкой». Потом идут «мученицы Палажка и Юлька» и так до... «преподобной Хиври».
* * *
Не подлежит сомнению, что в нормальных условиях при свободной, ничем не стесняемой воле народа, все са- мостийнические ухищрения и выдумки остались бы цирковыми трюками. Ни среди интеллигенции, ни среди простонародья не было почвы для их воплощения. Это превосходно знали сепаратисты. Один из них, Сриблян- ский, писал в 1911 году: «Украинское движение не может основываться на соотношении общественных сил, а лишь на своем моральном праве: если оно будет прислушиваться к большинству голосов, то должно будет закрыть лавочку, — большинство против него».
Формальный украинский национализм победил при поддержке внешних сил и обстоятельств, лежавших за пределами самостийнического движения и за пределами украинской жизни вообще. Первая мировая война и болыневицкая революция — вот волшебные слоны, на которых ему удалось въехать в историю. Все самые смелые желания сбылись, как в сказке: национально-государственная территория, национальное правительство, национальные школы, университеты, академии, своя пе-, чать, а тот литературный язык, против которого было столько возражений на Украине, сделан не только книжным и школьным, но государственным.
Вторая мировая война завершила здание соборной Украины. Галиция, Буковина, Карпатская Русь, не присоединенные дотоле, оказались включенными в ее состав. При Хрущеве ей отдан Крым. Если при Брежневе отдадут Кавказ, то географический сон Рудницкого сбудется наяву.
Все сделано путем сплошного насилия и интриг. Жителей огромных территорий даже не спрашивали об их желании или нежелании пребывать в соборной Украине. Участь карпатороссов, например, просто трагична. Этот народ, веками томившийся под мадьярским игом, выдержавший героическую борьбу за сохранение своей русско¬
454


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
сти и ни о чем, кроме воссоединения с Россией и возвращении в лоно русской культуры, не мечтавший, лишен даже прав национального меньшинства в украинской республике — он объявлен народом украинским. Русская и мировая демократия, поднимающая шум в случае малейшего ущемления какого ни будь людоедского племени в Африке, обошла полным молчанием факт насильственной украинизации карпатороссов.
Впрочем, не при таком же ли молчании прошла лет сорок пять тому назад принудительная украинизация малороссийского народа? Этот факт затерт и замолчан в публицистике и в истории. Ни простой народ, ни интеллигенция не были спрошены, на каком языке они желают учиться и писать. Он был предписан верховной властью.
Интеллигенция, привыкшая говорить, писать и думать по-русски и вынужденная в короткий срок переучиваться и перейти на сколоченный наскоро новый язык, — испытала немало мучений. Тысячи людей лишились работы из-за неспособности усвоить «державну мову».
Оправдались ли ожидания марксистских теоретиков насчет бурного культурного роста малороссийского населения, покажут будущие специальные исследования. Пока что никакого переворота в этой области не наблюдаем. Образованность после введения «ридной мовы» повысилась ничуть не больше, чем была при господстве общерусского языка. Но самостийнические главари об этом меньше всего заботились. Предметом их вожделений была национальная форма, и как только большевики им предоставили ее, они сочли себя вполне удовлетворенными. Грушевский, Винниченко и другие столпы самостий- ничества прекратили борьбу с советской властью и вернулись в СССР. Формальнейший из формальных украинцев — Н. Михновский, скрывавшийся до 1923 г. где-то на Кавказе, вернулся на Украину, как только услышал, что там начинается «украинизация по настоящему». Но тут и открылась, видимо, цена формализма; Михновский вскоре повесился. Большевики могли не производить ни украинизации, ни белоруссизации. Предоставление формы национального самоуправления гру¬
455


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
зинам, армянам, узбекам и др. имело смысл по причине подлинно национального обличья этих народов. Там национальная политика могла пробудить симпатии к большевизму. Но на Украину, где национализм высасывался из пальца, где он составлял всегда малозаметное явление — австромарксистская реформа явилась сущим подарком маньякам и фанатикам. Апелляция к русской Украине дала бы больше выгод.
Впрочем, украинская политика большевиков до падения Германской Империи определялась не одной только австромарксистской программой, но и указаниями из Берлина. В Берлине же, кроме болыпевицких заслуг, ценили также заслуги самостийников. Теперь, когда факт субсидирования большевиков немцами в 1917 г. не подлежит сомнению, уместно напомнить и об украинских сепаратистах.
Во время войны они сотрудничали с большевиками в пользу общего хозяина — германского генерального штаба.
Когда началось это сотрудничество, точно не знаем, но весьма возможно, что уже в 1913 году они делали одно дело. В Австрии в это время действовал «Союз Вызволения Украины», представленный Д. Донцовым, В. Дорошенко, А. Жуком, Мельневским, А. Скоропис-Иолтухов- ским. И для этого же времени отмечен факт получения Лениным денег от австрийцев.
По словам П.Н. Милюкова, в 1913 г. «Ленин в Кракове получил на издание своих сочинений австрийские деньги». Узнал об этом Милюков «от одного представителя отделившихся национальностей, получившего там же и в то же время предложение австрийских субсидий». Быть может, уже тогда самостийники объединены были совместной работой с Лениным. По крайней мере, в листовке «Союза Вызволения Украины», выпущенной в 1914 г. в Константинополе, Парвус и Ленин превозносятся как «найкращи марксистськи головы». По-видимому, уже тогда Парвус был общим хозяином для тех и других, а в ходе войны он окончательно связал их через свое копенгагенское ведомство.
Австрийское правительство, кажется, охладело к своим агентам, и они очутились в сфере германской диверсион¬
456


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
ной акции. Архивы до сих пор хранят тайну подробностей этого сотрудничества, но уже в 1917 г. из рассказа прапорщика Ермоленко, заброшенного немцами в русский тыл, и секретаря швейцарского украинского бюро Степаньковского, арестованного контрразведкой Временного Правительства при переходе границы, выяснен факт одновременного сотрудничества большевиков и украинского Союза Вызволения с Парвусом и его копенгагенским и стокгольмским центрами. Степаньковский указал Меленевского и Скоропись-Иолтуховского,. находившихся в тесной связи с Ганецким — болыпевицким агентом, осуществлявшим посредничество между Лениным и Парвусом. Можно ли было с приходом к власти забыть таких союзников?
* * *
Русское «общество» никогда не осуждало, а власть не карала самостийников за сотрудничество с внешними врагами. Грушевский, уехавший во Львов и в продолжении двадцати лет ковавший там заговор против России, ведший открытую пропаганду ее разрушения, — спокойно приезжал, когда ему надо было, и в Киев, и в Петербург, печатал там свои книги и пользовался необыкновенным фавором во всех общественных кругах. В те самые годы, когда он на весь мир поносил Россию за зажим «украинского слова», статьи его, писанные по-украински, печатались в святая святых русской славистики — во втором отделении Императорской Академии Наук, да еще не как-нибудь, а в фонетической транскрипции.
Когда он, наконец, в 1914 году попал на австрийской территории в руки русских военных властей и как явный изменник должен был быть сослан в Сибирь, — в Москве и в Петербурге начались усиленные хлопоты по облегчению его участи. Устроили так, что Сибирь заменена была Нижним-Новгородом, а потом нашли и это слишком «жестоким» — добились ссылки его в Москву.
Оказывать украинофильству поддержку и покровительство считалось прямым общественным долгом с давних пор.
457


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
И это несмотря на вопиющее невежество русской интеллигенции в украинском вопросе. Образцом может считаться Н.Г. Чернышевский. Ничего не знавший о Малороссии кроме того, что можно вычитать у Шевченко, а о Галиции ровно ничего не знавший, он выносит безапелляционные и очень резкие суждения по поводу галицийских дел. Статьи его «Национальная бестактность» и «Народная бестолковость», появившиеся в «Современнике» за 1861 г., обнаруживают полное его незнакомство с местной обстановкой. Упрекая галичан за подмену социального вопроса национальным, он, видимо, и в мыслях не держал, что оба эти вопроса в Галиции слиты воедино, что никаких других крестьян там, кроме русинов, нет, так же как никаких других помещиков, кроме польских, за единичными исключениями, тоже нет.
Призыв его бороться не с поляками, а с австрийским правительством, сделанный в то время, когда австрийцы отдали край во власть гр. Голуховского, яростного поло- низатора — смешон и выдает явственно голос польских друзей — его информаторов в галицийских делах. Этими информаторами, надо думать, инспирированы указанные выше статьи Николая Гавриловича. Нападая на газету «Слово», он даже не разобрался в ее направлении, считая его проавстрийским, тогда как газета была органом «москвофилов». Зато те, что подбивали его на выступление, отлично знали, на кого натравливали.
Получив в 1861 г. первые номера Львовского «Слова», он пришел в ярость при виде языка, которым оно напечатано. «Разве это малорусский язык? Это язык, которым говорят в Москве и Нижнем-Новгороде, а не в Киеве или Львове». По его мнению, днепровские малороссы уже выработали себе литературный язык и галичанам незачем от них отделяться. Стремление большинства галицийской интеллигенции овладеть как раз тем языком, «которым говорят в Москве и Нижнем-Новгороде», было сущей «реакцией» в глазах автора «Что делать?». Русская революция, таким образом, больше ста лет тому назад взяла сторону народовцев и больше чем за полсотню лет до учреждения украинского государства решила, каким языком оно должно писать и говорить. Либералы, такие как
458


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
Мордовцев в «С.-Пбургских Ведомостях», Пыпин в «Вестнике Европы», защищали этот язык и все самостий- ничество больше, чем сами сепаратисты. «Вестник Европы» выглядел украинофильским журналом.
Господствующим тоном как в этом, так и в других подобных ему изданиях были ирония и возмущение по поводу мнимой опасности для целости государства, которую выдумывают враги украинофильства. Упорно внедрялась мысль о необоснованности таких страхов. По мнению Пыпина, если бы украинофильство заключало какую-нибудь угрозу отечеству, то неизбежно были бы тому фактические доказательства, а так как таковых не существует, то все выпады против него — плод не в меру усердствующих защитников правительственного режима. Украинофильство представлялось не только совершенно невинным, но и почтенным явлением, помышлявшим единственно о культурном и экономическом развитии южно-русского народа. Если же допускали какое-то разрушительное начало, то полагали его опасным исключительно для самодержавия, а не для России.
Когда открылась Государственная Дума, все ее левое крыло сделалось горячим заступником и предстателем за самостийнические интересы. Посредством связей с думскими депутатами и фракциями украинские националисты имели возможность выносить с пропагандными целями обсуждение своих вопросов на думскую трибуну. Члены петербургского «Товариства Украинских прогрессистов» проложили дорогу к Милюкову, к Керенскому, к Кокошкину.
Александр Шульгин в своей книге «L’Ukraine contre Moscou» пишет, что только февральский переворот помешал внесению запроса в Думу относительно высылки из Галиции в Сибирь прелата униатской Церкви графа Андрея Шептицкого — заклятого врага России. Генерал Брусилов во время занятия русскими войсками Галиции арестовал его за антирусские интриги, но выпустил, взяв обещание прекратить агитационную деятельность. Однако стоило Шептицкому очутиться на свободе, как он снова с церковной кафедры начал проповеди против русских. После этого он был удален из Галиции. За этого-то
459


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
человека думцы обещали заступиться в самый разгар ожесточенной войны. Заслуги левых думских кругов перед украинскими самостийниками таковы, что тот же А. Шульгин считает нужным выразить на страницах своей книги благодарность П.Н. Милюкову: «Мы ему всегда будем признательны за его выступления в Думе».
Говорить о личных связях между самостийниками и членами русских революционных и либеральных партий вряд ли нужно по причине их широкой известности. В эмиграции до сих пор живут москвичи, тепло вспоминающие «Симона Васильевича» (Петлюру), издававшего в Москве перед первой мировой войной самостийниче- скую газету. Главными ее читателями и почитателями были русские интеллигенты. Особыми симпатиями ук- раинофилы пользовались у партии Народников-Социали- стов. Когда в мае 1917 г. украинская делегация в составе Стебницкого, Лотацкого, Волкова, Шульгина и других приехала в Петроград, она прежде всего вошла в контакт с Мякотиным и Пешехоновым — лидерами Народных Социалистов. Делегация предъявила своим друзьям, сделавшимся столпами февральского режима, политический вексель, подписанный ими до революции, потребовав немедленного предоставления автономии Украине. Когда же те попросили потерпеть до Учредительного Собрания, самостийники поставили их на одну доску с реакционерами, напомнив слова Столыпина «Сперва успокоение, потом реформы».
Академический мир тоже относился к украинской пропаганде абсолютно терпимо. Он делал вид, что не замечает ее. В обеих столицах, под боком у академий и университетов издавались книги, развивавшие фантастические казачьи теории, не встречая возражений со стороны ученых мужей. Одного слова таких, например, гигантов, как М.А. Дьяконов, С.Ф. Платонов, А.С. Лаппо-Данилев- ский достаточно было, чтобы обратить в прах все хитросплетения Грушевского. Вместо этого Грушевский спокойно печатал в Петербурге свои политические памфлеты под именем историй Украины. Критика такого знатока казачьей Украины, как В.А. Мякотин, могла бы до гола обнажить фальсификацию, лежавшую в их основе, но
460


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
Мякотин поднял голос только после российской катастрофы, попав в эмиграцию. До тех пор он был лучший друг самостийников.
Допустить, чтобы ученые не замечали их лжи, невозможно. Существовал неписанный закон, по которому за самостийниками признавалось право на ложь. Разоблачать их считалось признаком плохого тона, делом «реакционным», за которое человек рисковал получить звание «ученого жандарма» или «генерала от истории». Такого» звания удостоился, например, крупнейший славист, профессор киевского университета, природный украинец Т.Д. Флоринский. По-видимому, он и жизнью заплатил за свои антисамостийнические высказывания. В самом начале революции он был убит по одной версии большевиками, по другой — самостийниками.
Но если были терроризованные и запуганные, то не было недостатка и в убежденных украинофилах. По словам Драгоманова, Скабичевский хвалил Шевченко и всю новейшую украинофильскую литературу, не читавши ее.
К столь же «убежденным» принадлежал академик А.А. Шахматов. Александр Шульгин восторженно о нем отзывается как о большом друге сепаратистов. Это он устроил самостийнической делегации в 1917 году встречу с лидерами групп и партий, близких к Временному Правительству. Он же, надо думать, играл главную роль в 1906 г. при составлении академической «Записки» в пользу украинского языка.
Появилась в 1909 г. в Праге работа знаменитого слависта проф. Нидерле «Обозрение современного славянства» и сразу же переведена на русский язык, а через два года вышла в Париже по-французски. В ней уделено соответствующее внимание малороссам и великороссам, у которых, по словам Нидерле, «столь много общих черт в истории, традиции, вере, языке и культуре, не говоря уже об общем происхождении, что с точки зрения стороннего и беспристрастного наблюдателя это — только две части одного великого русского народа».
Приводим эту выдержку не столько ради нее самой, сколько по причине отсутствия ее в русском издании. Ее можно найти во французском переводе Леже, но в рус¬
461


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
ском, вышедшем под маркой Академии Наук, она выпущена вместе с изрядной частью других рассуждений Ни- дерле.
Украинский национализм — порождение не одних самостийников, большевиков, поляков и немцев, но в такой же степени русских. Чего стоила полонофильская политика имп. Александра I, намеревавшегося вернуть Польше малороссийские и белорусские губернии, взятые Екатериной и Павлом при польских разделах! Когда это не удалось вследствие недовольства правящих кругов, заявивших устами Карамзина: «Мы охладели бы душой к отечеству, видя оное игралищем самовластного произвола», царь отдал этот край в полное распоряжение польскому помещичьему землевладению и старопанской колонизаторской политике. Николай Павлович не имел склонности дарить русские земли, но не очень в них и разбирался. Во время польского мятежа 1830—1831 г. он с легким сердцем отнес жителей западных губерний, т. е. малороссов и белорусов, к «соотечественникам» восставших. В учебнике географии Арсеньева, принятом в школах с 1820 по 1850 г., население этих губерний именуется «поляками». Какие еще нужны доказательства полной беспризорности Малороссии? Она в продолжении всего XIX столетия отдана была на растление самостийничест- ву и только чудом сохранила свою общность с Россией.
Едва ли не единственный случай подлинной тревоги и подлинного понимания смысла украинского национализма видим в статьях П.Б. Струве в «Русской Мысли». Это первый призыв, исходящий из «прогрессивного» лагеря к русскому общественному мнению, «энергично, без всяких двусмысленностей и поблажек вступить в идейную борьбу с “украинством” как с тенденцией ослабить и даже упразднить великое приобретение нашей истории — общерусскую культуру».
Струве усмотрел в нем величайшего врага этой культуры — ему представляется вражеским, злонамеренным самое перенесение разговоров об украинизме в этнографическую плоскость как один из способов подмены понятия «русский» понятием «великорусский». Такая подмена — плод политической тенденции скрыть «огромный истори¬
462


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНСКОГО СЕПАРАТИЗМА
ческий факт: существование русской нации и русской культуры», «именно русской, а не великорусской». «Русский», по его словам, «не есть какая-то отвлеченная “средняя” из всех трех терминов (с прибавками “велико”, “мало”, “бело”), а живая культурная сила, великая развивающаяся и растущая национальная стихия, творимая нация (nation in the making, как говорят о себе американцы)».
Только после большевицкого эксперимента, сделавшего так много для превращения русской культуры в «великорусскую», можно в полной мере оценить такую постановку вопроса. Русская культура — «неразрывно связана с государством и его историей, но она есть факт в настоящее время даже более важный и основной, чем самое государство».
Низведение до местной, «великорусской» дает основание ставить рядом с нею как равной — малорусскую и белорусскую. Но ни одна из этих «культур» — еще не культура. «Их еще нет, — заявляет Струве, — об этом можно жалеть, этому можно радоваться, но во всяком случае это факт». Недаром евреи в черте оседлости, жившие по большей части среди белорусов и малорусов, приобщались не к малорусской и белорусской, а к русской культуре. На всем пространстве Российской Империи, за исключением Польши и Финляндии, Струве не видит ни одной другой культуры, возвышающейся над всеми местными, всех объединяющей. «Гегемония русской культуры в России есть плод всего исторического развития нашей страны и факт совершено естественный». Работа по ее разрушению и постановка в один ряд с нею других как равноценных представляется ему колоссальной растратой исторической энергии населения, которая могла бы пойти на дальнейший рост культуры вообще.
Сколь ни были статьи П.Б. Струве необычными для русского «прогрессивного» лагеря, они не указали на самую «интимную» тайну украинского сепаратизма, отличающую его от всех других подобных явлений, — на его искусственность, выдуманность.
Гораздо лучше это было видно людям «со стороны», вроде чехов. Крамарж называл его противоестественным,
463


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
а Parlamentär, орган чешских националистов, писал об «искусственном взращивании» украинского национализма. До прихода к власти большевиков он только драпировался в национальную тогу, а на самом деле был авантюрой, заговором кучки маньяков. Не имея за собой й одного процента населения и интеллигенции страны, он выдвигал программу отмежевания от русской культуры вразрез со всеобщим желанием. Не будучи народен, шел не на гребне волны массового движения, а путем интриг и союза со всеми антидемократическими силами, будь то русский большевизм или австро-польский либо германский нацизмы. Радикальная русская интеллигенция никогда не желала замечать этой его реакционности. Она автоматически Подводила его под категорию «прогрессивных» явлений, позволив красоваться в числе «национально-освободительных» движений.
Сейчас он держится исключительно, благодаря утопической политике большевиков и тех стран, которые видят в нем средство для расчленения России.


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНЦЕВ И ВЕЛИКОРУСОВ В СВЕТЕ СЕПАРАТИСТСКОЙ «НАУКИ»
1
Краеугольным камнем современной «украинской» доктрины является тезис о полной обособленности малороссов от великорусов. Малороссы объявлены народом, отличным от «москалей» с самого сотворения мира. Если такие украинофилы прошлого столетия, как Максимович, Мете- линский да тот же Драгоманов никогда не проводили национальной разницы между северной и южной ветвями русской народности, отмечая между ними наличие лишь областных этнографических особенностей, если Костомаров рассматривал малорусов и великорусов как «две русские народности» (русские!), если сам Грушевский признает, что, «конечно, в IX—X вв. не существовало украинской народности в ее вполне сформировавшемся виде, как не существовало в XII—XIV т. н. великорусской и украинской народности как мы ее сейчас представляем», то современные жрецы «украинской» исторической «науки» объявляют малороссов не только в национальном, но и в расовом отношении отличными от русских.
Грешил этим и Грушевский, любивший распространяться о великорусах как неполноценных представителях славянского начала ввиду своего сильного смешения с финнами. Приняв в себя множество финской крови, они
465


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
приобрели ряд отрицательных качеств — дикость, вялость, отсутствие инициативы, покорность насилию и другие особенности «низшей» породы людей, тогда как носителями чистоты и благородных черт славянства остались южнорусы, сиречь украинцы.
Но несмотря на задор и петушиный гонор, старая школа не решалась отрицать первоначальную единую русско-славянскую основу как для юга, так и для севера России. Совсем иначе теперь. Речь идет уже не о презренных финских примесях, а о первозданном расовом отличии великороссов и малороссов, выражающемся в форме черепа, состава крови, психических и умственных качествах.
Если «москали» — потомки тех звероподобных племен, что, охотясь на мамонтов, медленно подвигались к северу вслед за отступающим ледником, то украинцы пришли на освободившиеся места из передней Азии, принеся с собой развитую культуру, усовершенствованное земледелие и, в частности, — сошник, волов и сто долю, как специфические признаки украинского земледельческого быта.
Эти выходцы из передней Азии принадлежали к прогрессивной и развитой круглоголовой расе. Они заселили всё Причерноморье, охватив территорию ни больше ни меньше, как в границах, на которые претендуют современные «украинские» сепаратисты, т. е. не только Галичину, Волынь, Подолье, Киевщину, Полтавщину и прочие старые малороссийские губернии, но также Херсонщину, Крым, Кубань и Таманский полуостров. От них повела свое начало культура в этих местах, особенно земледелие. Круглоголовая раса превратила бы юг России в цветущую область, если бы не свирепые кочевники киммерийцы, потом скифы, потом сарматы, потом все прочие степняки вплоть до гуннов, половцев и татар, мешавших на протяжении тысячелетий прекрасным намерениям круглоголовых и загнавших этих культуртрегеров в лесистые области теперешней северной Украины, где их в VI столетии до Р.Х. с трудом различает глаз Геродота.
Эта точка зрения, встречающаяся во множестве произведений, наиболее полно выражена в брошюре проф.
466


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНЦЕВ И ВЕЛИКОРУСОВ В СВЕТЕ СЕПАРАТИСТСКОЙ «НАУКИ»
Щербакивского «Формации украинской нации», изданной в Праге в 1940 г. Тут совершается окончательная расправа с «москалями», которых лишают отныне всякого права считаться славянами. Сделано это следующим образом. Во времена Грушевского великорусов, как известно, считали происшедшими от смешения финнов с древнерусским племенем вятичей. Но вот Щербакивско- му стало доподлинно известно, что вятичи отнюдь не русское, не славянское, а тоже финское племя, только подвергшееся когда-то и где-то славянизации. Другое племя, кривичей, принявшее участие в образовании великорусской народности и тоже считавшееся со времен начального летописца славянским племенем, оказывается не славянским, а литовским. Оно также когда-то и кем-то славянизировано.
С финнами слились, таким образом, вовсе не славяне, а финны же или литовцы, только слегка амальгамированные. Уничтожив «кацапов» и решительно втолкнув их в финский мир, Щербакивский с тем большей легкостью сочиняет блистательную родословную украинцам. Происходя от круглоголовой культурной расы, они и впредь на всём протяжении истории остаются безупречными в смысле представительства высших и благородных черт арийства. В этом отношении чрезвычайно интересна предпринятая Щербакивским интерпретация этнографической картины, которую дает для юга Россия «отец истории» Геродот. Известно, что в то время, как запад Европы оставался еще покрытым густым мраком, в котором исследователь вынужден руководствоваться лишь археологическими данными, — территория нашей родины оказалась в довольно ярком свете письменных источников, среди которых первое место принадлежит Геродоту, посвятившему Скифии (юг России) целую книгу. Он приводит обильный, полный глубокого интереса материал о скифах — древних насельниках нашего юга. Данные его о них признаны правдивыми и заслуживающими доверия, за исключением некоторых, явно сказочных эпизодов. Современная наука всё более склоняется к тому, чтобы видеть в геродотовых скифах этническую праосно- ву не только русской народности (как южной, так и се¬
467


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
верной), но и всех прочих народов, населяющих европейскую, а частью и азиатскую Россию. 9-ую книгу Геродота мы ныне рассматриваем как древнейший источник по истории России. Совсем иной подход к Геродоту у Щерба- кивского. В скифах он не желает видеть ничего общего с позднейшими малорусами; они, по его мнению, — кочевники, скотоводы, разбойники и, видимо, в силу этих качеств, не могут считаться предками культурных земле- дельцев-украинцев. Этих предков автор ищет среди других племен, помещенных Геродотом к северу от скифов и не относящихся, по словам галикарнасца, к скифскому миру.
Каждый, кто читал Геродота, знает, что его представления об этих племенах самые смутные. Насколько он хорошо знал географию, быт, нравы и племенные деления скифов, настолько всё, лежащее к северу от них, подернуто туманом неизвестности и фантастики. В большинстве случаев, кроме названий обитавших там народов, он ничего не сможет о них сказать, за исключением небылиц вроде того, что невры раз в году превращаются в волков, ари- маспы имеют всего один глаз, а аргипаи родятся плешивыми. Сделать какое-нибудь заключение о культуре, тем более о расовых особенностях этих племен, по Геродоту, совершенно невозможно, и ни один строгий исследователь не решался на это. Но Щербакивскому туман геродотова повествования пришелся вполне по вкусу; он так свободно * в нем разбирается, что среди всех этих исседонов, гело- нов, меланхленов, агифирсов — легко и безошибочно отыскивает любезных своих земляков — украинцев. Осведомленность его на предмет того, кто из них предки малороссов — поразительна.
Не всем выпадает столь высокая честь. Плешивые аргипаи и одноглазые аримасы, разумеется, деликатно устранены. Андрофаги как людоеды, способные испортить биографию безупречно культурного народа, тоже обойдены молчанием. Будины почему-то (видимо, из чувства такта) объявлены литовцами. Зато все остальные не вызывают сомнения ни в переднеазийском происхождении, ни в круглоголовости, ни, следовательно, в украинстве.
468


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНЦЕВ И ВЕЛИКОРУСОВ В СВЕТЕ СЕПАРАТИСТСКОЙ «НАУКИ»
Острый глаз Щербакивского способен отличать среди них полтавчан от черниговцев и винницких от каме- нец-подольских. Относительно агафирсов он клянется всеми богами, что это волыняне. Только деления на повиты (уезды) пока еще не дается нашему автору, но зато компенсируется другим крупным успехом:
Щербакивскому удалось найти высших носителей украинизма, народ, явившийся как бы душой «древнеукраинских» племен и источавший, подобно афинянам, лучи культуры на всю землю. Это — гипербореи-. Наивный читатель, безусловно, всплеснет руками, ибо всё, что ему известно из Геродота о гипербореях, абсолютно не мирится с такой их трактовкой. У Геродота читатель вычитал только то, что гипербореи — самое счастливое племя на свете, что жизнь их — сплошной праздник и протекает в полном довольствии и веселии. Смерть над ними не властна и наступает лишь в результате самоубийства: утомленные продолжительной жизнью и непрерывным счастьем, гипербореи во время танца бросаются со скалы в воду и блаженно умирают.
Ничего другого старый галикарнасец Геродот не пишет о гипербореях: ни об их круглой голове, ни об их высокой культуре, ни о волах, ни о земледелии. К тому же у Геродота и у прочих древних авторов местоположение гипербореев определяется вне Европы — за Рифейскими горами, т. е. за Уралом, и все досужие толкователи Геродота относили их обычно к Алтаю. Но это нимало не смущает Щербакивского, как не смущает его явно поэтический вымысел этой части повествования Геродота, писавшего о гипербореях по не дошедшим до нас поэмам Аристея.
Собственно говоря, геродотовские гипербореи глубоко безразличны и не нужны Щербакивскому; он создает своих собственных гипербореев, наделяя их качествами, которых у Геродота и в помине нет. Он выдумывает какую-то гиперборейскую культуру и гиперборейскую группу народов, являя, таким образом, изумлённому миру апофеоз украинизма в середине первого тысячелетия до Р.Х. Впрочем, это еще не апофеоз. Для апофеоза
469


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
припасено другое — культурное единение ни больше ни меньше, как с самой Элладой.
Мы и раньше кое-что знали о греческом влиянии на юге России, о существовании там многочисленных колоний вроде Ольвии, Херсонеса, Пантикопеи, Танаиса и т. п., о находках роскошных античных ваз, оружия и ювелирных изделий в скифских курганах, знаем о существовании во времена Геродота целых скифских племен, подвергшихся эллинизации. Но Щербакивскому этого не достаточно. Сведения эти относятся к скифам — дикому кочевому народу, который поэтому не может иметь ничего общего с гиперборейской группой, а, кроме того, подобного рода культурные связи напоминают взаимоотношения между белыми и краснокожими в первые века колонизации Америки. Щербакивский доискивается более достойных взаимоотношений.
У Геродота есть рассказ, как две девушки Гипероха и Лаодика из племени скифов-земледельцев совершили паломничество под охраной пяти мужчин на о. Делос к святилищу Артемиды. Есть упоминание и о другой паре Арге и Опиге, ходивщей на Гелос. Если это известие правдиво и не представляет чего-нибудь сказочно-поэтического, как это часто бывает у Геродота, то лучшего свидетельства о религиозных культовых связях древнего Приднепровья с Грецией трудно представить. Надо только устранить сомнение о правдивости рассказа. Но сомнение — удел жалких москальских душ — для ГЦерба- кивского не существует.
Только одну поправку к Геродоту вносит он; она касается племени, из которого происходили девушки. Профессор не может согласиться с их скифским происхождением, но он прощает Геродоту его заблуждение: старик мог и не знать, что скифы-земледельцы вовсе не скифы, а те же гипербореи, и девушки были гиперборейские, да и хлопцы — гарни козаки...
Щербакивскому, видимо, не без жестокой внутренней борьбы удалось отказаться от описания картины прибытия на Гелос украинских красавиц в ярких плахтах, в сопровождении пятерых Грыцей с бандурами, под восторженные крики эллинов: «Хай живе незалежна Украина!»
470


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНЦЕВ И ВЕЛИКОРУСОВ В СВЕТЕ СЕПАРАТИСТСКОЙ «НАУКИ»
И так в то время, как москали вкупе с самоедами добивали последнего мамонта на берегах Неглинной, украинцы водили компанию с греками, купались в лучах эллинской культуры и сами источали культуру на все окрестные племена. Кто же посмеет назвать их единым народом с великороссами?
Труды, подобные книжке Щербакивского, могут выходить только за границей, в странах, где научная корпорация глубоко равнодушна к русской истории и вполне невежественна в ней, а власти всячески поощряют антирусские сепаратистские выступления, и где, следовательно, к подобным трудам не предъявляется никаких элементарных академических требований. Только при таких условиях человек, носящий звание профессора, может заламывать шарлатанские теории, мыслимые в каком-нибудь 17-м веке, но совершенно невозможные в эру господства научных методов исследования. Полемизировать с Щербакивским, возражать ему нет ни малейшей возможности по той причине, что ни одно из его положений не аргументировано и не подкреплено ссылкой на источники и труды. Кем и когда доказано тождество «украинцев» с круглоголовой переднеазиатской расой?
Спрашивать об этом нашего автора бесполезно. Почему из всех фантастических и полуфантастических народов Геродота предками «украинцев» избраны именно гипербореи, а не кто иной? Почему, вопреки Геродоту, устранено деление скифов на кочевников и оседлых земледельцев, и этому самому многочисленному и развитому народу древности оставлена только роль диких номадов?
На всё это вы не найдете ответа. Точно так же напрасно будете добиваться оснований, по которым кривичи и вятичи зачислены в разряд финских и литовских племён. Заключения о литовском происхождении кривичей основаны, по-видимому, на сходстве их имени с Криве-Кри- вейто, легендарным жрецом и блюстителем святынь у древних литовцев. Если бы такое лицо действительно существовало, то и тогда заключать на основании созвучия имен об этнической природе кривичей — больше, чем смело. Но современные исследователи не находят у литовцев в древности ни малейшего следа существования
471


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
жреца Криве-Кривейто. Легенда о нем развенчана и признана плодом сравнительно недавнего времени.
Мысль о неславянской природе вятичей пришла на ум Щербакивскому, кажется, на основании трудов знаменитого русского археолога А.А. Спицына. Изучая курганы вятичей, Спицын нашел в них присутствие предметов финского происхождения — факт, сам по себе вовсе не означающий финского происхождения вятичей, как не означает присутствие древнегреческих предметов в скифских погребениях принадлежности скифов к эллинам. Спицын и не делает на этом основании таких выводов, как Щербакивский. Но то, что недопустимо для осторожного и добросовестного исследователя, вполне приемлемо для ученого, подобного нашему автору. Не говорим уже о том, что археология в наши дни не настолько еще совершенна, чтобы на ее основе можно было делать столь смелые выводы. Несмотря на постоянное усовершенствование методов исследования, на обилие накопленного материала, она всё еще пребывает в такой стадии развития, когда всякого рода обобщения допустимы лишь в минимальной степени и когда попытка строить на основании археологических данных широкие полотна и картины напоминают нередко ученые заключения археолога из комедии Лабиша. Когда этот археолог раскопал яму с черепками посуды, разбитой незадачливым лакеем г-на Кабусса, — он принимает это за остатки римского лагеря Фабия Кунктатора.
Чем дальше в глубь веков, чем скуднее материал, тем осторожнее обобщения. Этот принцип, являющийся аксиомой для всякого подлинного ученого, — абсолютно не существует для Щербакивского. Его утверждения относительно вятичей и кривичей означают целый переворот в науке и требуют, казалось бы, солидных обоснований. Читатель вправе ждать большой и тонко разработанной аргументации, груды материала, сотен разрытых курганов, тщательного пересмотра лингвистических данных и т. п. Ничего этого нет. Просто голые постулаты.
Поэтому ни один учёный не может всерьёз принимать книжки Щербакивского, и если мы здесь уделили ей известное внимание, то исключительно как документу, ха¬
472


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНЦЕВ И ВЕЛИКОРУСОВ В СВЕТЕ СЕПАРАТИСТСКОЙ «НАУКИ»
рактеризующему приемы и методы украинской сепаратистской «науки».
«Формации украинской нации» еще раз блестяще подтверждают мнение, согласно которому главнейшие положения украинской националистической доктрины созданы не самими украинцами, а их заботливыми опекунами. В 19-м веке это были поляки во главе с Духинским, в наше время это немецкие национал-социалисты. Щерба- кивский не может отрицать, что задолго до появления его столь замечательного труда идея расового отличия малороссов от великороссов пропагандировалась в немецких учебниках истории, в исследовательских статьях, популярных брошюрах и речах. Взяв под свое крыло украинский сепаратизм, немцы позаботились создать ему и теорию. Рабская зависимость от чужой мысли — исконное явление среди украинских националистов. Еще Шевченко иронизировал:
Добре, брате!
Що ж ти такее?
Нехай скаже шмец,
Мы не знаем!
От немца всегда ждали откровения и просветительного слова.
Колись будем I по своему глаголать,
Як шмец покаже,
А до того й ieropiio Нашу нам роскаже,
Отод1 ми заходимось!
Национал-социалистический расизм с его учением о высших и низших народах, о неизменных и постоянных национальных особенностях пришелся до того по вкусу нашим гипербореям, что пылкостью фантазии и оригинальностью построений в этом отношении они превзошли самих немцев, удивив их к тому же неслыханной, поистине рабской угодливостью. Сколько восторгов выражено по поводу того, что предкам украинцев в далёком прошлом сподобилось неоднократно побывать под властью германцев! Готское государство рисуется как самый свет¬
473


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
лый период в истории Украины. А чего стоит знаменитое пришествие варягов? Варяги выглядят отнюдь не горсточкой, быстро растворившейся в покоренном славянском населении и уже во втором-третьем поколении утратившей свою этническую особенность; они не являют собою также начала более грубого и варварского по сравнению с славянами, как это теперь выясняется. Нет, сепаратистские историки отводят им высшую организаторскую и культуртрегерскую роль. Всё тот же автор «Исторш Украши з глюстращями» очень красноречиво распространяется на тему, как древние варяги, подобно теперешним немцам, любили порядок, твердую власть и приучали славян к этим добродетелям. Они завели на Украине войско, строили города, брали с собой славян в далекие походы, учили их плавать, строить корабли, «учили вийсковой оправи, дисциплинованности, притяга- ли до боротьбы и небеспек». Для славян, погрязших в обломовщине, «це була тяжка школа», но «шд проводом варяпв, наши предки багато чого навчилися».
Щербакивскому, однако, и этой картины германского влияния на Украине мало; он хочет подготовить тезис, согласно которому германцы как раса главенствующая, созданная для управления всякого рода круглоголовыми с незапамятных времен присутствовала на Украине. Об этом свидетельствует с несомненностью какое-то, кажется, сидячее погребение в Полтавщине, какие-то продолговатые черепа, сохранившиеся в других частях Украины. Это не гиперборейские отложения, это остатки господствовавшего при гипербореях слоя чуждой расы завоевателей, по-видимому, фраков. Фраки, казалось бы, не немцы, но что-то вроде немцев; они, конечно, не такие откровенные германцы, как готы и варяги, но они тоже индо-германской расы и где-то, в чём-то смыкаются с германцами. В глухой геродотовский период они могут сойти, если не за чисто-кровных германцев, то за Ersatz германизма. Без германизма никак невозможно.
Пронизав свою историю расизмом, сепаратисты довели ее до абсурда, до горячечного бреда, образцом чего может служить творчество проф. Юрия Русова. По его мнению, вся история Украины представляет борьбу благородных
474


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНЦЕВ И ВЕЛИКОРУСОВ В СВЕТЕ СЕПАРАТИСТСКОЙ «НАУКИ»
расовых элементов со всякого рода «остийскими», т. е. восточными примесями, оказывавшими роковое влияние на судьбы страны. Светлые расовые начала представлены «нордийцами», «динарцами» и «медитерианцами». «Нордийщ воюють, динарщ орють, медитерианщ творять ту “буржуазию”, яка, не хапаючи з1рок з неба, доробля- эться маэтшв i тим збагачуе не лише себе, але i держка- ву». Пока господствуют эти расовые начала, Украина процветает. «Коли панують pacoBi ознаки: нордийска
войовничисть, динарска конструктившсть i медитерансь- кий хист, коли Украиною кермують оабняки, що мають у co6i nepBHi цих рас — держава посилюется, просперуе, прикрашаеться i мае княз1в мудрих и мужних, бояр благо- родних i чесних, народ працьовитий i богобоязливий. Але ми мусимо не забувати, ще про первень остийск-алтайской раси з yciMH його ознаками». Как только эти «ознаки» берут верх, наблюдается упадок Украины и т. д.
Можно было бы привести не мало других перлов гитлеровской идеологии в применении к истории Украины. И везде ученики оказались ревностнее своих учителей. Положение со времен Шевченко, если и изменилось, то только в сторону сгущения красок.
Добре заходились,
По шмецькому показу I заговорили,
Так що и шмець не второпа Учитель великий,
А не то щоб проси люди,
А гвалту! А крику!
2
Это верно, что мы, великорусы, несем в себе известную примесь финской крови. Исчезнувшие племена Чудь, Мери, Веси, Муромы, упоминаемые нашей начальной летописью, были, видимо, поглощены и ассимилированы нами. Процесс ассимиляции с инородцами наблюдался на всём протяжении существования России,
475


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
наблюдается и сейчас. Мы это хорошо знаем и, тем не менее, не собираемся кончать самоубийством по той же причине, по какой не кончают самоубийством пруссаки, например. Больше половины славянской и литовской Крови, текущей в их жилах, не мешает им считать себя германцами и даже высшими представителями германизма. Мы не кончаем самоубийствам, т. к. знаем, что в Европе нет чистых в расовом отношении народов, равно как высших и низших народов. В частности, нам очень хотелось бы знать причину, по которой «украинцы» усвоили себе право свысока смотреть на финнов. Уж не забыли ли они о существовании Финляндии, создавшей у себя такую культуру, до которой далеко не только нашим бандуристам,' но и многим более цивилизованным европейским народам? Не забыли ли они о существовании эстонцев, стоящих по развитию тоже выше «круглоголовых гипербореев»?
Итак, нам не приходится стыдиться, если бы мы оказались вовсе финнами, как это хочется украинским историкам. Национальная гордость и национальный позор заключаются не в плоскости их расовой чистоты. Мы уже видели, что расовый момент не имеет значения в понятии национальности, да его не так легко и установить. Этнология накопила богатый материал о скрещении племен, родов, целых народов на самых ранних ступенях развития, исключающий всякую возможность разобраться в их первоначальной антропологической основе. Первобытные народы относились чрезвычайно просто к восприятию чуждой крови. Даже родовое объединение, основанное на кровном родстве, принимало в свой состав пришельцев. В состав же племени принимался всякий, кто соглашался чтить его святыни, обряды и участвовал в его военной и экономической жизни. Североамериканские индейцы охотно принимали к себе белолицых. Очень часто принимали врагов, взятых в плен на войне. Человек ценился не по составу крови, а за свои качества члена общества, главным образом, как охотник и воин. Нехарактерный для низших общественных образований (рода и племени) расовый принцип тем менее пригоден в качестве крите¬
476


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНЦЕВ И ВЕЛИКОРУСОВ В СВЕТЕ СЕПАРАТИСТСКОЙ «НАУКИ»
рия при рассмотрении такого сложного явления, как народ, нация.
Пусть кто-нибудь разберется в расовом составе древних римлян, этого величайшего сплава кровей, какой только знает европейская история, и, вместе с тем, пусть найдется человек, способный отрицать ярко выраженное своеобразие и громадную всемирно историческую роль римского народа. То же с определением народности отдельных лиц. Франция вряд ли имела лучшего француза, чем Наполеон, а Польша лучшего поляка, чем Шопен; между тем, они были иноземного происхождения. И, как знать, не в этой ли способности ассимиляции заключается одно из достоинств и прогрессивных качеств того или иного народа?
Мы, русские, обладаем этой способностью в высокой мере; у нас богатый опыт ассимиляции не только первобытных племен, но и цивилизованных европейцев. Всем известно, какие прекрасные русские выходили из обрусевших немцев, французов, поляков, шведов, и как они, эмигрировав и попав на родину своих предков, продолжали гордо носить русское имя, не приняв даже подданства приютившей их страны. Не вправе ли мы гордиться такими сынами больше, чем «чистокровными» русскими?
Не заботясь о чистоте крови, мы зато всегда заботились о чистоте языка, религии, обычаев, культуры, нравов и всего того, что создает лицо нации. Находясь триста лет под татарским игом, мы не татаризировались не в пример некоторым «гипербореям», пожившим под поляками и утратившим свой древний язык, свою культуру, веру, набравшихся всего чужого и превратившихся в каких-то национальных гибридов.
Вернемся, однако, к нашему смешению с финнами. Так ли уж оно было велико, как об этом пишут украинские ученые?
Большинство финских племен, притом самых многочисленных, осталось неассимилированными, и до сих пор здравствует на своих территориях — мордва, чуваши, черемисы, вотяки, пермяки, зыряне, самоеды, лопари, ко- релы, а также прибалтийские финны. Из известных нам в древности племен поглощенными оказались только
477


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Весь, Меря, Мурома, Мещера и частично Чудь. Не исключена возможность, что эта участь постигла и тех, чьи имена не дошли до нас.
Как многочисленны были исчезнувшие племена? Об этом ничего не известно, но, принимая во внимание редкость населения современных финнов и их численную ничтожность в сравнении с русскими, трудно допустить, чтобы в древности было иное соотношение. Кроме того, надо помнить, что освоение нами финских территорий не всегда происходило мирным путем: летопись полна указаний на войны с Чудью, мы занимали эти земли огнем и мечом, и трудно сказать чего было больше — ассимиляции или простого истребления?
Славянская основа великорусов разжижена посторонними примесями ничуть не больше, чем у всех других народов.
Обратимся теперь к малороссам. В какой степени они могут считаться носителями чистоты и незапятнанности славянского расового начала?
Юг России с незапамятных времен служил большой дорогой народов и величайшим тиглем человеческих сплавов. Трудно допустить, чтобы, живя здесь, можно было сохранить расовую невинность, тем более, что подвизались тут необузданные насильники, создававшие громадные империи, простиравшиеся на всю русскую равнину. Таковы готы, гунны, авары, хозары. Времена их господства отмечены перетасовками и передвижениями ‘ народов. Особенно сильный вихрь произвел Аттила. Но судьбы наших народов в те времена покрыты густым мраком. Не желая следовать методу Щербакивского, возводящего в пустом пространстве фантастические построения, мы займемся более поздними временами, достаточно освещенными многочисленными источниками.
И вот оказывается, что если «москали», упорные в своей привязанности, сожительствовали, главным образом, с финнами, то украинская красавица рассыпала ласки всем прохожим. И ныне мы должны огорчить ее сынов, начав амурный список мамаши с тех же самых презренных финнов. Финнские племена занимали в древности не только северную, но и южную Россию — тепе¬
478


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНЦЕВ И ВЕЛИКОРУСОВ В СВЕТЕ СЕПАРАТИСТСКОЙ «НАУКИ»
решнюю Украину. Обильный материал об их поселениях там собран такими всемирно известными финнологами, как Кастрен, Шёгрен, Аспелин, Европеус, Альквист, Вихман и другие. Не только археология, топонимика, но даже фольклор свидетельствуют о пребывании финского элемента на юге. Так, по общему признанию, в нашей былине о Соловье-Разбойнике, засевшем дорогу прямоезжую от Мурома на Киев, нашел отражение факт существования незамирённого финского племени к северо-востоку от Киева.
Слово «соловей» в данном случае происходит не от названия птицы, а от финского «solowejo», что значит «разбойник».
Давно обращено также внимание на тождество имени былинного героя Самсона Колывановича с героем финского эпоса — Сампсой Коливайненом. Вообще, финского влияния в наших древних былинах очень много. Гораздо более значительный факт сообщает нам начальная летопись, из которого видно, что племя древлян («украинское» — по словам сепаратистов) носило следы изрядной финнизации. В рассказе об Ольгиной мести древлянские мужи требуют, чтобы их вместе с лодкой подняли из воды и внесли во двор к княгине. «Они же седяще в великих сустугех гордящеся». Исследователи долго не могли понять слова «сустуг». Было высказано множество догадок, подчас очень оригинальных, вроде Карамзина, полагавшего, что «сустуги» означали кривляния. Раскрыли смысл «сустуга» этнографы второй половины Х1Х-го века. Оказалось — это металлическое нагрудное украшение, которое до последнего времени носили финские племена, в частности — мордва. Как могли финский предмет обихода и его финское название войти в быт древлян? Только в результате тесного общения и, вероятно, смешения с финнами.
Даже на религии древних южнорусов чувствуется печать финского элемента. Когда Владимир поставил в Киеве своих знаменитых идолов во главе с Перуном, в числе их находилась Мокошь — божество явно финское, по мнению многих исследователей. В литературе неоднократно высказывалась мысль, что Киев в незапамятные
479


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
времена был финским городом и носил другое имя. Это его древнее имя сохранил нам Константин Багрянородный: Киев назывался «Самбатас».
Глоттогоническая природа этого слова давно стала предметом изучения и поисков, но наибольший вес приобрела версия финно-угорская, производящая «Самбатас» от Sampoteso, что значит пограничный камень или межевой камень. Полагают, что это название соответствует положению Киева, стоявшего на границе леса и степи. Финно-угорский элемент на юге России был гораздо значительнее, чем это думали раньше. Загадочные орды утургуров, кутургуров, сабаяогуров, упоминаемые у Прокопия Кесарийского и у Иордана, признаются ныне финно-угорскими, и имена их, доселе необъяснимые, легко объясняются из финских языков: Черная Югра, Собачья Югра, Шубная Югра и т. д. Печенеги или Пацинаки (сосновые люди) тоже, по мнению некоторых финнологов (Европеус), — угрофинны, а не тюрки, как их обычно трактуют. Что же касается угров (мадьяров), то о крупной роли их в Причерноморье свидетельствует как наша начальная летопись, так и византийские писатели. Тот же Константин Багрянородный утверждает, что около 830 года по Р.Х. они занимали территорию от среднего Донца до реки Ингула, и страна эта называлась Лебедней по имени предводителя их Лебедя.
По мнению проф. Дорошенко, бродячие угорские орды прошли мимо, не оставив заметного следа в населении* Киевской Руси. Это неверно. Смешение имело место, и очень значительное. Если правильно предположение М.С. Грушевского, то в 9-м веке Киев находился известное время в угорских руках, и знаменитые Аскольд и Дир были не варягами, а предводителями угорских дружин. Один из пригородов Киева носил название «Угорское». Следы оседания угров на Юге встречаются еще в 11-м веке. Так, отрок Георгий, служивший св. кн. Борису и пострадавший с ним вместе, был «родом угрин», «окаянный Горасер», зарезавший св. Глеба, тоже был нерусского происхождения, судя по имени.
Оседание кочевников шло иной раз большими группами. Сохранилось указание, как при Владимире Святом
480


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНЦЕВ И ВЕЛИКОРУСОВ В СВЕТЕ СЕПАРАТИСТСКОЙ «НАУКИ»
печенежский князь Кучюг пришел со своим народом в Киев и, крестившись, остался служить Владимиру. Еще раньше, в 979 году, «прийде печенежский князь Ильдея и бил челом Ярополку в службу; Ярополк же прият его и даде ему и грады и власти и имеше его в чести велицей».
Но поразительно, как это украинские историки забыли о присущей им значительной дозе той самой чудской крови, за которую они так презирают «москалей». Имеем в виду не участие Чуди в походах Олега, Игоря, Святослава, Владимира, сопровождавшееся, безусловно, оседанием многих из них на юге; даже не факт пребывания в среде киевской знати таких людей, как боярин Чудин и брат его Тукы, — речь идет о массовом переселении чудского племени на территорию нынешней Украины. Летопись сохранила известие о крупном мероприятии св. Владимира по укреплению южных границ своего государства. Им была выстроена, начиная с 988 года, цепь городов-крепостей, для заселения которых выведено большое количество людей с севера. «И нача ставити го- роды, — сообщает летописец, — по Десне, и по Востри, и по Трубежови, и по Суле, и по Сгугне, и нача нарубати мужи лучшие от Словен, и от Кривич, и от Чуди, и от Вятичь, и от сих насели городы».
Таким образом, благородная круглоголовая раса еще тысячу лет тому назад осквернена была москальскими и чудскими примесями.
Но опустим завесу милосердия на ее финно-угорское грехопадение и обратимся к смешению с народами, именуемыми обычно тюркскими. Известно, какое море кочевников и полукочевников бурлило на южных окраинах Киевского государства, как это море часто захлёстывало большие куски нашей территории, как нередко мы сами вдавались в степь, шаг за шагом усмиряя буйную стихию, и как в итоге поглотили ее и ассимилировали. Кровь добрых двух десятков этих народов течет в жилах современных южнорусов. Известен факт переселения в Поднепро- вье огромного числа ясов и косогов, принятого кн. Святославом после разгрома хозарского царства. Некоторые исследователи полагают, будто и до Святослава значитель¬
481


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
ная часть ясов осела на Днепре, будучи вытесненной с реки Берды печенегами. В летописи часто упоминается народ берендеев, живший в непосредственном соседстве, а потом в границах Киевского государства, сотрудничавший с его князьями и под конец слившийся с русскими. Город Бердичев (Берендичев), по-видимому, ведет свое название от них. Берендеи имели города по р. Роси и в 1156 г. просили у Мстислава Изяславича еще один город, обещая за это оставить сторону его соперника Изяслава Давидовича. Под 1177 годом опять упоминаются их города, взятые половцами. Аналогичную роль играли «черные клобуки», тоже часто упоминаемые в летописях. Находясь в вассальных отношениях к киевским князьям, участвуя с ними в походах,' они представляли настолько крупную силу, что однажды, в 1192 году, поход кн. Святослава не состоялся из-за того, что «черные клобуки не восхотели ехати на Днепр». Близко к ним стоят торки.
«С начала 11-го века, — говорит Н.И. Костомаров, — торки, берендеи, печенеги начали входить в русскую жизнь и составили часть южнорусского населения. В 1054 и 1060 гг. они являются во враждебном отношении к русским. Под последним годом говорится об их изгнании, но через 20 лет они являются на правой стороне города, называемого их именем — Торческ, стоявшем у устья р. Роси. Новый прилив этого населения совершился в 1116 г., при Владимире Мономахе, когда жившие на- Дону соплеменники торков, прежде пришедшие на Русь, были разбиты и изгнаны половцами. Торки тогда вместе с печенегами явились на Русь. С тех пор эти три народности, разделенные на три отрасли — тюрки, печенеги и берендеи составляли народонаселение р. Роси и участвовали в междуусобиях князей».
Существует упоминание о ковуях, каепичах, тур леях — тюркских народах, также вошедших в состав южнорусского населения. Наши князья привлекали их целыми племенами и охотно набирали себе отряды из этих степных головорезов. Яркую картину в этом смысле дает «Слово о полку Игореве», описывая боевую мощь кн. Ярослава, «с черниговскими былями, с могуты и с татраны, и с шельби-
482


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНЦЕВ И ВЕЛИКОРУСОВ В СВЕТЕ СЕПАРАТИСТСКОЙ «НАУКИ»
ры, и с топчакы, и с ревуны, и с ольбиры. Тыи бо без щитов, с засапожникы кликом полки побеждают».
Всё это — профессионалы войны, грабежа, налётов и хищничества. В серьёзных битвах, решающих участь народов, эта легкая кавалерия с одними засапожными ножами едва ли представляла весомую силу, но для усобиц, для внезапных воровских нападений, для кунстштюков войны степная выучка ее была чрезвычайно кстати. И не от них ли повело свое начало запорожское и донское казачество, как о том неоднократно высказывалось мнение в литературе?
Едва ли не самую большую волну тюркской крови принесли с собой половцы (куманы). Еще в период ожесточенной борьбы с ними русские охотно принимали выходцев из Орды; летопись часто упоминает о крещении половцев. Об обращении в православие больших масс пленников половецких. Нередко были и браки между русскими и половцами. Женат же был кн. Святослав Киевский на дочери хана Тугоркана, женат Мстислав Галицкий на дочери хана Котяна, и таких княжеских браков было очень много. Не отставали, надо думать, от князей бояре и простые дружинники. Во всяком случае, если не жен, то наложниц из числа пленных половчанок было достаточно в древней Руси. Когда же Субутай, полководец Чингизхана, нанес половцам свой знаменитый удар в степях Северного Кавказа, они саранчой устремились на Русь. Котян со всем своим народом и богатством прибежал к зятю — Мстиславу Мстиславичу, прося у него приюта и защиты. Испытав общее с русскими поражение на Калке, половцы кончают свое историческое существование и сливаются с соседними народами. Множество их оседает на Руси, другие в количестве до 40 тысяч семейств устремляются в Венгрию, откуда позднее значительная часть их переселяется в Поднепровье.
Не чужды украинцы и откровенных монгольских примесей. На территории юга России после Батыева завоевания расположились крупные татарские гнезда с темниками во главе, назначением которых было удержание края под ханской властью. Постепенно эти чисто военные по¬
483


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
селения пустили корни, вросли в местную среду и в XIV веке представляли своего рода княжества среди южнорусской стихии. Особенно значительны были такого рода поселения на Подолии.
Но вот в 1362 г. Ольгерд разбил подольских татарских князей и прекратил их независимое существование. Часть татар после погрома ушла в Крым и за Дунай, но очень значительная масса признала над собой власть литовско-русского князя и осталась служить ему на прежних территориях. С этих пор начинаются служилые татары в литовско-русском государстве, которые с течением времени настолько сливаются с местным населением, что растворяются в нём совершенно.
Можно было бы значительно увеличить количество материала в подкрепление развиваемого здесь положения, но в этом, к счастью, нет необходимости. Всем серьёзным и добросовестным людям он давно известен. Сошлемся на лицо, безусловно авторитетное для каждого украинца, на известного М.А. Максимовича, одного из первых ревнителей и собирателей украинской старины. Вот что пишет он в предисловии к своему сборнику малороссийских песен: «Массу ее (Малороссии) составляли не одни племена славянские, но и другие европейцы, а еще более, кажется, азиатцы». Они, по его словам, наложили печать на самый характер и облик украинца. «Отвага в набегах, буйная забывчивость в весельи и беспечная лень в мире; это черты диких азиатцев — жителей Кавказа, которых невольно вспомните и теперь, глядя на малороссиянина в его костюме, с его привычками».
Если всё приведенное здесь означает «стопроцентную» чистоту благородной славянской крови, дающую право спесиво задирать нос перед великоросами, то что же называется смешением, сболтнем и т. д.?
Уж лучше бы господам Щербакивским не касаться этой темы. Затеянное при явно безнадёжной для них ситуации расовое словоблудие привело к тому, что мы теперь, если бы вздумали следовать их собственному методу, имели бы полное основание кое-какие качества их степных прародителей — нелюбовь к труду, анархизм,
484


ПРОИСХОЖДЕНИЕ УКРАИНЦЕВ И ВЕЛИКОРУСОВ В СВЕТЕ СЕПАРАТИСТСКОЙ «НАУКИ»
алчность, вороватость, назойливость — перенести на них самих. Мы далеки, однако, от подобных приемов, и если вынуждены были слегка коснуться генеалогического древа южной части нашей народности, то только для того, чтобы павлиньи перья совлечь с сепаратистских ворон, напомнив им слова всё того же Шевченка:
Чого ж вы чванитеся, вы —
Сини сердешней Украйни?
Какой контраст с нашей древней письменностью, для которой единство северной и южной частей русской народности не подлежало сомнению не только в эпоху цельного Киевского государства, но и в эпоху раздробленности! У южнорусов, живших под литовской и польской властью, постоянно теплилось сознание их общности с северо-восточными братьями, обитавшими в Московском государстве.
Захария Копыстенский, прославляя в 1621 г. в своей «Палинодии» «мужество народу российского», северная часть которого покорила Казань и Астрахань, а другая часть, яфето-росского поколения, в Малой России, «вы- ходячи... татары и места турецкие на море полном воюют». Даже для такого врага Москвы, как Павел Тетеря, будущего правобережного гетмана, единство обеих ветвей народа не подлежит сомнению. Отправленный в 1656 году послом в Москву, он в торжественной речи говорил Алексею Михайловичу: «От Господа бысть се и есть дивно во очию нашею воистинно соединение Малые России и прицепление оноя к великодержавному пресветлейшего вашего царского величества скипетру, яко естественной ветви к приличному корени...» — «Ваше царское величество вящшия сподобися благодати, егда отгорженную ветвь — Малую Россию приобрете».
Другой не менее упорный враг Москвы Иннокентий Гизель издал в 1672 году в Киеве свой «Синопсис», где окончательно утвердил понятие о едином народе российском и о частях его государства — Великой и Малой России.
485


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Но если в прежние времена считали возможным вражду к политическому единству соединять с уважением к истине, с признанием единства этнического, национального, то зачем современным сепаратистам понадобилось грубое искажение истины, вопиющая антинаучная теория о расовой разобщенности двух частей русского племени?


ОДИН ИЗ ЗАБЫТЫХ
Насколько могу судить, очерк «Жизнь и деятельность Мих. Драгоманова», напечатанный в 71 книге «Нового журнала», — едва ли не единственный за последние двадцать пять лет посвященный памяти человека, которого П.Б. Струве назвал когда-то «подлинно научным социалистом». Самостийничество давно наложило на него опалу, а в социалистическом лагере имя его не положено упоминать. И это не потому только, что он не марксист, а скорей лассальянец, но потому, что уравновешенная, высококультурная личность руководителя «Громады» представляла контраст с господствовавшим на Руси психологическим типом социалиста и революционера.
Ни «фанатик», ни «маньяк», ни «доктринер» решительно не подходят к нему. Среди тогдашней политической интеллигенции вряд ли можно найти человека, отличавшегося большей умственной и духовной свободой. Все фальшивое, «злоумышленное», в каком бы лагере ни обнаруживалось, находило в нем своего врага.
Мне уже приходилось писать, как он счистил грубую позолоту с иконы, именуемой «Шевченко». Он же первый из русских социалистов разоблачил ложный характер революционной польской шумихи в Европе. Запад, по его словам, знал лишь одно обращенное к нему скорбное лицо угнетенной Польши, но не видел и не хотел видеть другого, угнетательского, обращенного на Восток, где она столетиями душила четыре народности и, уже расчлененная, думала только о том, как бы не выпустить
487


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
их из когтей. Заигрывая с русскими террористами, с германскими социал-демократами, строя глазки социалистам всего мира, она у себя дома грозила смертью каждому ненациональному социалисту.
Надобно вспомнить всеевропейское покровительство полякам, восторженную герценовскую любовь к ним, парижскую речь Бакунина и традиционный союз с Польшей русской революции, чтобы понять, какой силой и независимостью надо было обладать, чтобы восстать против этого божка.
Не меньшее мужество требовалось для защиты России от расчленительских призывов К. Маркса. Это почти фантастический случай. Можно ли представить сейчас самостийника, не приветствующего идеи раздела России, откуда бы она ни исходила? Между тем, из всех социалистов того времени один Драгоманов, «украинский националист», выразил возмущение выходкой Маркса, потребовавшего в 1864 г. включения в число задач Международного товарищества рабочих наряду с вопросами о труде и капитале, о рабочем дне, о женском труде и проч. — частной политико-национальной задачи: «о необходимости уничтожить влияние русского деспотизма в Европе посредством приложения права народов располагать самими собою и посредством восстановления Польши».
Даже французы (прудонисты), доказывавшие, что дело рабочего интернационала — одинаково добиваться* свободы во всех странах, а не объявлять войны одному какому-нибудь государству — были шокированы низведением идеи самоопределения народов до простого практического средства разрушения неугодного государства.
Что касается русских социалистов, следивших за женевскими дебатами, то их симпатии были, конечно, на стороне Маркса. Да они и без Маркса ни о чем так не думали, как о всемерном уничтожении России. Группа студентов и курсисток (к ним принадлежала и Вера Фигнер) писала в начале 70-х годов в своем женевском листке: «нужно приняться за дело великое — разрушить государство русское и устроить свой вольный союз рабочих общин».
488


ОДИН ИЗ ЗАБЫТЫХ
* * *
Автор очерка В. Дорошенко, рисуя Драгоманова исключительно деятелем украинского националистического движения, почти забывает о его социализме. Между тем, Драгоманов больше всего ценил в себе именно социалиста и был противником выведения общественных и государственных идей «з почуття национального, з души этно- графичной». Потому украинские националистические круги и отшатнулись от него, а в Галиции откровенно преследовали как опасную москальскую заразу.
В самом деле, в социалистической своей ипостаси он принадлежит истории русской интеллигенции: сложился и воспитался на декабристах, на Герцене, на шестидесятниках. Учителей своих не особенно любил и не уважал, больше отталкивался от них в своей деятельности, чем брал за образец, но генетически связан с ними, и в этом смысле имеет все права считаться «русским».
Но это был не тот русский бунтарь, напичканный чужой мудростью, проникнутый бессмысленной страстью к разрушению во что бы то ни стало, противопоставивший либеральным реформам Александра Второго кровавый кошмар террора и революций. «Революция», «ниспровержение», «уничтожение» отсутствуют в его словаре; всегда — «реформа» и «преобразование». Нет у него и роковой черты русской интеллигенции — «перепрыгивания через непройденные этапы». Не по этой ли причине он так мало говорит о своем социализме? Он как бы держит его про себя, не торопясь с пропагандой. Трезвый, не затуманенный утопиями и политическими фантазиями ум его ясно видел, что мечтать о социализме в России можно после того, как там появится соответствующая гражданственность, экономика и просвещение, а до тех пор надо работать над скорейшим появлением этих условий. В этом случае он сильно напоминает Н.И. Тургенева, единственного декабриста, возражавшего против бредовых проектов военного переворота и настаивавшего на освобождении крестьян как первой и главной задачи деятельности тайных обществ.
489


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
* * *
«Подлинно научным социалистом» назвал его П.Б. Струве, конечно, в пику марксистам, претендующим на отождествление своей доктрины с научной истиной. Научность Драгоманова не в партийной талмудической учености людей типа Плеханова, а в дисциплине мышления, в умственной культуре, в широте взглядов, в эрудиции и разумном пользовании плодами науки. Этими чисто интеллектуальными свойствами определялось и отношение его к русскому государству.
В. Дорошенко скрыл от читателя, что Драгоманов не только не проповедовал ниспровержения государственного строя революционным путем, но и сепаратистом никогда не был. Право на отделение он признавал в принципе за каждым племенем, «за каждым селом», но был противником бессмысленного, никакими реальными потребностями не вызванного отделения одного народа от другого. Прогрессивное значение исторически сложившихся великих европейских государств было ясно ему в полной мере; раздробление их он считал культурным и политическим бедствием. В малороссийском крае, по его словам, и не было тенденций к отделению от России; народ об этом не помышлял, если же какая-то кучка питала подобные намерения, то это до того ничтожное меньшинство, что его и во внимание принимать не приходится.
«Отделение украинского населения от других областей России в особое государство, — по мнению Драгоманова, — есть вещь не только, во всяком случае, очень трудная, если не невозможная, но при известных условиях вовсе ненужная для каких бы то ни было интересов украинского народа». Национальных свобод полнее и успешнее можно добиться не на путях сепаратизма, а в недрах российского государства. Под «освобождением украинского народа» он разумеет общероссийские реформы и преобразования. Достаточно добиться прав человека и гражданина, чтобы тем самым оказалась приобретенной большая часть прав национальных. Если же к этому прибавить широкое самоуправление — общинное, уездное и губернское, то никакого другого ограждения неприкосновенности местных обычаев, языка, школьного обучения и
490


ОДИН ИЗ ЗАБЫТЫХ
всей национальной культуры не приходится искать. «Политическая свобода есть замена национальной независимости». Этим лозунгом проникнут весь его «Опыт украинской политико-социальной программы».
* * *
В. Дорошенко поднес нам не портрет Драгоманова, а чью-то тусклую, бесцветную и донельзя замазанную физиономию. Тема, которая могла бы быть озаглавлена как «драма жизни» М.П. Драгоманова, обойдена совершенно. Нам ни одним намеком не постарались объяснить, почему этот человек, именовавший себя социалистом, не сошелся ни с одной тогдашней социалистической группой, был украинским националистом, но едва ли не больше всех воевал как раз с украинскими националистами? При всем том ничего «тяжелого» в его характере не было, человек был обаятельный. Трагизм его заключался в непривычном для того врёмени понимании национального вопроса. В какой-то мере он может считаться предшественником Отто Бауэра. Правда, никогда он не считал национальность высшей категорией и не шел далеко, подобно Бауэру, в отождествлении социализма с национальным развитием, но это национальное развитие представлялось ему залогом успеха социалистического движения. Хранителем духовного типа каждой нации он считал простой народ — крестьян и рабочих; они же представлялись необходимым условием и социалистического движения.
Пробуждение национальных чувств казалось прекрасным средством для вовлечения широких масс в политическую активность, а участие трудящихся в политике всюду означало одно и то же — требование обеспечения труда и пользования его результатами. Особенно важно всколыхнуть крестьян. «Рабочее сословие уже вошло в сферу международной жизни, — писал он, — выступление на политическую сцену просвещенного крестьянства только усилит движение, начатое рабочим классом».
Украинский национализм, в его представлении, должен начинаться не с воспевания галушек, а с «просвещения» мужика и с привлечения его к общественной деятельности.
491


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
На каком языке просвещать, это в значительной степени безразлично; если существует тяготение к русскому или к польскому, то можно и на них. Драгоманов все же убежден был, что для просвещения малороссийского крестьянина наиболее подходящ местный разговорный язык. Работа в деревне представлялась не националистической, а политической пропагандой, и главной темой разговора на «ридной мове» должно быть правовое и экономическое положение мужика. Конечная цель — превращение крестьян в «европейцев украинской национальности».
Царское правительство лучше всех поняло смысл такого учения. Когда говорят, будто оно боялось украинского сепаратизма, это неверно, оно боялось мужицких бунтов. Хуже обстояло по части понимания в самой «Громаде». Там были хорошие филологи и историки вроде Житецко- го, Лазаревского, Антоновича, этнографы и статистики вроде Чубинского, писатели, музыканты, собиратели народных песен, но там не было политически образованных и политически мыслящих людей. Если они шли за Драгомановым, слепо подчиняясь его авторитету, то вряд ли разбирались в его воззрениях. Стоило ему уехать, и весь социалистический флер как ветром сдуло. Под ним обнаружился самый вульгарный «формальный» национализм. Но если в Киеве, в приятельской среде, Драгоманов не чувствовал себя окончательно одиноким, то с переездом в Галицию начались подлинно трагические испытания.
Не знаю, на чем основывается Дорошенко, утверждая, будто «участие в жизни Галиции сделалось душевной потребностью Драгоманова», будто «Галиция стала для него второй родиной, не менее дорогой, чем его родная Полтавщина». Если это не насмешка, то явное искажение фактов. Не успел он появиться в Галиции, как был до того дружно взят в штыки тамошними националистами, что в том же 1877 г. бежал в Женеву, чтобы не попасть под арест. По прошествии 13 лет, в 1889 г., снова едет во Львов редактировать «Батькивщину» и снова его сотрудничество с народовцами длится всего несколько месяцев, после чего он окончательно покидает Галицию. Когда это она успела сделаться для него «второй родиной»? «Мне
492


ОДИН ИЗ ЗАБЫТЫХ
пришлось претерпеть ужасные муки в борьбе с народов- цами», — признавался впоследствии Драгоманов.
Это не первый случай сотрудничества с «закордонными братьями». В начале 80-х годов П.А. Кулиш, проживший в Галиции несколько лет, с отчаянием восклицал: «О рибалди флагитиоси! Я приехал в вашу подгорную Украину оттого, что на днепровской Украине не дают свободно проговорить человеческого слова, а тут мне пришлось толковать с телятами. Надеюсь, что, констатируя факты способом широкой исторической критики, я увижу перед собой аудиторию получше. С вами же, кажется, и сам Бог ничего не сделает, такие уж вам забиты гвозди в голову».
Гвозди были крепко забиты, но в роли «телят» выступали сам Кулиш и ему подобные. Это они не знали, что делали, а народ овцы свое дело знали. Днепровским мечтателям в голову не приходило, что во Львове их встречали не «братья», а хорошо подобранная и хорошо вытренированная группа прямых предшественников современных бандеровцев, на которую возложена была важная задача — охранять край от москвофильства и социализма. Не трудно представить реакцию этого детища польских аграриев и австрийского чиновничества на дра- гомановский «национализм», понимаемый как борьба галицийского крестьянства с польскими помещиками. Он был немедленно объявлен агентом царского правительства, задумавшего отторжение Галиции от Австрии с помощью революционной пропаганды.
Непонятно, как мог пройти мимо драгомановской характеристики народовства как «австро-польской победо- носцевщины». Эта замечательная характеристика, подтвержденная всей последующей историей, — замята, замолчана и до сего дня скрывается от широкой публики.
Ни Пыпин, ни Чернышевский, просвещавшийся по части галицийских дел своими друзьями-поляками, ни, тем более, днепровские громадяне, вся услада которых была — «спивать про Сагайдачного», понятия не имели об истинном лице народ овства. Только Драгоманову сразу стало ясно, что порождена эта группа не естественным развитием местного общества, а сфабрикована врагами
493


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
галицийского народа, и убеждать ее «способом широкой исторической критики» — дело безнадежное. Он первый в русской и украинской публицистике разоблачил реакционную природу галицийского национализма.
* * *
Но почему он, враждебный с самого начала русской победоносцевщине, прилагал так много усилий и доброй воли для сотрудничества с победоносцевщиной австропольской? Почему, убежав от нее в Женеву, продолжает следить за львовскими делами, поддерживает переписку, вербует сторонников и тратит усилия, чтобы создать свою фракцию в народовском лагере? Виктор Шкловский как-то сравнил генерала Корнилова, принявшего командование над развалившейся русской армией, с шофером, у которого вышел весь бензин, и он увлекся идеей пустить машину на скипидаре.
Что-то похожее было в поведении Драгоманова. Заведомо зная, с кем имеет дело, он упрямо старался высечь из реакционного народовского кремня социалистическую искру. Под конец ему и удалось кое-что; во Львове образовалась радикальная группа. Но что за успех?! Группа состояла из такого негодного материала, так бледна была во всех своих проявлениях, что после смерти Драгоманова легко сведена на нет оппортунистом Грушевским. Никаким серьезным вкладом в галицийскую общественную- жизнь ее нельзя признать. Не стоило родиться Драгомано- вым, чтобы украсить свою биографию таким достижением.
По уму и по дарованиям он имел все права стать деятелем всероссийского масштаба; вместо этого громадный талант, ученость и силы растрачены были на ниве провинциальной, с почвой, на которой ни одно из брошенных им семян не дало всходов.
Но почву эту он избрал сознательно и сознательно отказался от всероссийской роли. В этом объяснение всей его судьбы.
Что представлял собой украинизм до 1917 г.? Простой народ его не понимал. Интеллигенция же на 99 процентов состояла из людей, не отделявших себя от обще¬
494


ОДИН ИЗ ЗАБЫТЫХ
русской интеллигенции. Та ее часть, что увлеклась революционными настроениями, шла не в «громады» и «спилки», а в тот же лавризм, в нечаевщину, в земле- вольчество, народовольчество, в черные переделы. Общероссийское революционное движение, как магнит, втягивало в свое поле все частицы металла, оставляя украинским группировкам шлак и аморфные породы. Об этих людях, шедших в русскую революцию, но не удостаивавших вниманием украинофильские кружки, Драгоманов с горечью писал: «Они-то сделали украинскую интеллигенцию иностранцами дома, они-то и лишают социалистов и даже народников из украинцев всех необходимых знаний и вообще способов к тому, как подойти к украинскому населению. Небольшое же количество специализировавшихся социалистов-украинцев бессильно в практическом отношении».
Драма этого человека заключалась прежде всего в сознании непопулярности и неуспеха украинского движения «у себя дома». Украинцы типа Желябова и Кибальчича, не обладавшие и четвертой долей ума и дарований Драго- манова, давили своей популярностью на Украине все «громады» вместе взятые. И это благодаря общероссийскому характеру своей деятельности. Крестьяне не хотели «хлопского» образования на украинской мове, требуя себе такого же «панского», какое получали помещики и горожане — по-русски. Казалось бы, сама история подсказывала кратчайший путь к формированию «европейцев украинской национальности». Но Драгоманов упорно не вступал на него, желая остаться «специализировавшимся социалистом-украинцем».
То же продолжалось по отъезде в Галицию.
* * *
Со словом «галичанин» у нас в эмиграции связывается нечто до того русофобское, что многие, вероятно, с недоверием отнесутся к рассказу о прорусских симпатиях в Галиции, неизменно возраставших вплоть до 1914 г. Но ими был захвачен как простой народ, так и
495


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
большинство галицийской интеллигенции. После «Русалки Днестровой» — первого опыта национального пробуждения на местном русинском наречии — многие поняли тщетность и ненужность таких попыток. Особенно проникся этими убеждениями главный составитель сборника — Яков Головацкий. Пришли к заключению, что при наличии развитых польского и русского языков, галичанам нет необходимости создавать свой особый литературный язык. Надо выбирать между этими двумя. Вспомнили, что Галиция — коренная область древнего русского государства, и что галицкая культура была культурой общерусской. Началась тяга к русскому языку и к русской литературе, возникли русские журналы и газеты. Сам Головацкий редактировал «Слово», сделавшееся главным органом русофильского движения. Конечно, русский язык этих изданий оставлял желать лучшего, но важна была сама тенденция. Здесь не место давать очерк галицкого москвофильства; абсолютное его преобладание над австро-польским народовством неоднократно отмечалось в писаниях Драгоманова. «Сам» Грушевский не мог замолчать этого факта и вынужден был признать, что «москвофильство охватило почти всю тогдашнюю интеллигенцию Галиции, Буковины и Закарпатской Украины», что «в руках москвофилов находились все национальные организации и в Галиции, и на Буковине, не говоря уже о Закарпатской Украине, а. “народовство” конца 1860 и затем 1870 годов представлено было небольшими лишь кружками». Позднее, как при выборах в Райхстаг, так и на местных выборах, мо- сквофильский лагерь имел постоянное преобладание над народ овцами.
Неизвестно, чем бы кончилась эта борьба партий, если бы не Первая мировая война. Москвофильство подверглось уничтожению в первые же дни августа 1914 г. Что не было расстреляно в это время и не умерло в лагерях — было добито в 1915 г., после отступления из Галиции русской армии. Окончательный удар нанесен ему приходом к власти большевиков в России — давнишних союзников народовства, а потом арестами и ссылками в
496


ОДИН ИЗ ЗАБЫТЫХ
Сибирь в 1939—1941 гг. Постепенно выясняется, что первыми жертвами НКВД в эти годы сделались остатки Мо- сквофилов.
Невозможно допустить, чтобы Драгоманов не понимал, на каком языке успешнее могло пойти пробуждение галичан к гражданской, политической жизни. Он и писал об этом откровенно; впоследствии признавался: «ни один московский славянофил не распространил в Галиции столько русских книг, сколько я, “украинский сепаратист”».
И все-таки связей искал и политику делать хотел не в лагере, желавшем говорить по-русски, а среди народов- цев. Как на Украине, так и здесь он шел к своей социалистической, «космополитической» цели не простым и кратчайшим путем, а наиболее затрудненным, наименее успешным. Это был неудачник в политике и, конечно, больно переживал свое неудачничество.
Биографы, конечно, выяснят сокровенные причины его драмы.
В статье В. Дорошенко много умолчаний, но много и неточностей. Говорится, будто журнал «Громада», выходивший в Женеве, печатался наполовину по-русски, тогда как он полностью издавался по-украински. Неверно и о постановлении комиссии 1876 г., якобы «запретившей печатание каких бы то ни было произведений на украинском языке». На самом деле запрет не распространялся ни на стихи, ни на беллетристику, ни на исторические памятники. Все это могло печататься по-украински, как прежде. Преувеличивается и влияние постановлений комиссии 1876 г. на отъезд Драгоманова. «Громада», по словам Дорошенко, «решила послать Драгоманова за границу, чтобы защищать украинское дело», которому в России чинили препятствия.
Сам Драгоманов дает иное объяснение. Конечно, украинское дело он продолжал и за границей, но сокровенные мотивы эмиграции вытекали из «космополитических» побуждений. Как ни странно, угрозу для социалистического дела он видел в либеральных реформах Александра II. «Практическая будущность на ближайшее время, — писал он, — принадлежит в России тем
497


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
своего рода политическо-социальным оппортунистам, которые не замедлят в ней появиться среди земств и для которых теперешние социалисты-революционеры только расчищают дорогу». Он предлагал всем «чистым» социалистам «теперь же перенести свою деятельность в страны, где предстоящий России политический вопрос так или иначе уже решен».
В национальном плане его отъезд может рассматриваться как констатация неудачи украинофильского движения, оказавшегося неспособным увлечь ни народ, ни интеллигенцию. Безучастной осталась Украина и к новому «письменству», — читала Гоголя, Тургенева, Достоевского, но в руки не брала Чайченко, Конисского, Левиц- кого-Нечуя. При таком положении единственной надеждой оставалась Галиция. Быть может, там удастся возжечь священный огонь украинизма. Запреты 1876 г. послужили хорошим предлогом для перенесения деятельности «за кордон», но они вовсе не были ее истинной причиной. Поездки в Галицию и сотрудничество в тамошней печати начались задолго до 1876 г., даже до валуевского запрета 1863 г. И начала печататься там как раз та категория «письменников», которая никаким запретам в России не подвергалась, — беллетристы. Драгоманов объясняет этот факт единственно бесталанностью оных беллетристов. Потерпев фиаско у себя дома, они захотели блеснуть в Галиции. Сам он, человек серьезный и" скромный, ехал туда не для «блеска», но у него, как у писателей, главной задачей было обретение аудитории и благодарного поля деятельности.
* * *
Что же до комиссии 1876 г., то инициативу ее Дорошенко напрасно приписывает Александру II и правительственным верхам. Верхи действовали вяло, медленно и согласились на образование комиссии, главным образом, под влиянием тревоги, поднятой в Киеве. Инициатива исходила от самих украинцев. В самостийнической печати обычно представляют их если не откровенными москаля¬
498


ОДИН ИЗ ЗАБЫТЫХ
ми, то «карьеристами», «реакционерами». Между тем, любовь их к малороссийскому краю, к его старине слишком хорошо известна. М.В. Юзефович, главный заводчик всему делу, был даже причастен к «Громаде», к ученым и литературным начинаниям киевского отдела Географического общества. Под его редакцией вышло несколько томов Актов Южной и Юго-Западной России. И в карьеризм его плохо верится. Когда-то, в 1840 г., он занимал должность помощника попечителя учебного округа, но к началу 70-х годов жил на покое в отставке и вряд ли искал чинов и служеб.
Причина аларма, поднятого им в Киеве в 1875 г., заключалась в том, что он до смерти боялся расчленения России. Он принадлежал к числу тех, которые не отделяли малороссийского патриотизма от патриотизма общерусского.
Это он автор.знаменитого выражения «Единая Неделимая Россия», написанного по его предложению на памятнике Богдану Хмельницкому. Нападая с такой злобой на этот лозунг, самостийники, видимо, не подозревают о его украинском происхождении, так же как их противникам часто невдомек, что «реакционер» Юзефович заимствовал его у французских якобинцев: «La republique est une et indivisee».
В изображении Грушевского дело выглядит так: Юзефович, рассорившись со своими коллегами громадянами, побежал к властям с доносом и не успокаивался до тех пор, пока те не учредили комиссию. Ссора, действительно, имела место, но прежде чем бежать к властям, Юзефович долго полемизировал с друзьями, писал статьи, разоблачая неблаговидные приемы их пропаганды. Это благодаря ему обнаружился скандал с переводом «Тараса Бульбы» на украинский язык, где переводчик Лобода позволил себе вставить в текст слова и фразы политического характера, не принадлежащие Гоголю. За внешне невинной культурнической деятельностью «Громады» Юзефович усмотрел призрак отделения Малороссии от России. Страхи его вряд ли имели серьезные основания,
499


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
но верно и то, что тогдашняя обстановка способна была перепугать не одного Юзефовича.
В Вене, по словам Драгоманова, начали примеривать к Украине корону св. Стефана Угорского, заводили речь о «Киевском королевстве». В заседаниях галицийского Сейма открыто говорили «про можливисть Ukrainian соп- ventere политычно до Австрии, як религийно до Рыму». Народовская, польская и австрийская печать запестрела сообщениями о народном недовольстве и о тайной австро-фильской партии на Украине. Хоть мы теперь знаем, что такой партии не существовало, но какие-то политические авантюристы в «Громаде» были. Намек на это находим у того же Драгоманова, признававшего наличие «двух-трех масок, размахивавших картонными мечами». Если прибавить к этому установленный факт ввоза из Галиции литературы, призывавшей к отделению от России, то причин для страхов было достаточно.
За Юзефовичем и Ригельманом стоял целый слой таких же, как они, украинских охранителей целостности России. Разбирая представленный им материал и вынося запретительный указ, комиссия считалась с господствовавшим на Украине общественным мнением, которое не только не воспринимало этот указ как «национальное угнетение», но желало его и одобряло.
* * *
Указ 1876 г. никому, кроме самодержавия, вреда не принес. Для украинского движения он был манной небесной, так как, не причиняя никакого реального ущерба, давал ему долгожданный венец мученичества.
Чуть не на другой день началось постепенное аннулирование указа по ходатайству харьковской и киевской администрации. На практике он почти не соблюдался; спектакли устраивались под носом у полиции без всякого разрешения, листки и брошюры печатались и распространялись открыто, власти на все смотрели сквозь пальцы.
Столь же мало вреда принес украинскому печатному слову знаменитый указ Валуева 1863 года. Сейчас, в сто¬
500


ОДИН ИЗ ЗАБЫТЫХ
летнюю годовщину, уместно было бы поговорить о нем. Скорей можно встретить людей, не знающих, что такое Украина, чем таких, которые бы не слыхали про циркуляр Валуева, «знищившего украиньску мову». Без ссылок на него не обходится ни один самостийнический либо советский учебник истории. При этом не только читателям, но и авторам не всегда бывает известно, кто такой Валуев. Не знает, кажется, и В. Дорошенко, называющий его министром народного просвещения, тогда как он был министром внутренних дел. В силу этого Дорошенко вряд ли знает, что подлинный министр народного просвещения А.В. Головин был противником валуевского мероприятия и возражал против ограничений украинской печати.
Именно к этому Головину обратился П.А. Валуев с «отношением» 18 июля 1863 г., уведомляя своего коллегу, что он признал необходимым временно дозволять к печати только те произведения на малороссийском языке, «которые принадлежат к области изящной литературы», но ни книг духовного содержания, ни учебников, ни «вообще назначаемых для первоначального чтения народа» — не допускать.
Действие его распоряжений было кратковременно, да вряд ли они и соблюдались строго. Но «отношение» приобрело необычайную популярность по причине слов: «малороссийского языка не было, нет и быть не может», употребленных Валуевым. Выхваченные из контекста и разнесенные пропагандой по всему свету, слова эти послужили доказательством презрения и ненависти правящей России к украинскому языку. На людей, никогда не читавших самого документа, подобный прием мог бы произвести впечатление, между тем как простое знакомство с ним устраняет всякие домыслы. У Валуева не только не видно презрения к малороссийскому языку, но он признает ряд писателей на этом языке, «отличившихся более или менее замечательным талантом». Он хорошо осведомлен о спорах, ведущихся в печати относительно возможности существования самостоятельной малороссийской литературы, но сразу же предупреждает, что его интересует не эта сторона проблемы, а исключительно
501


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
соображения государственной безопасности. «В последнее время, — по его словам, — вопрос о малороссийской литературе получил иной характер вследствие обстоятельств чисто политических, не имеющих никакого отношения к интересам собственно литературным». Министра беспокоило не малороссийское слово само по себе, а боязнь антиправительственной пропаганды среди крестьян. «Приверженцы малороссийской народности обратили свои виды на массу непросвещенную, и те из них, которые стремятся к осуществлению своих политических замыслов, принялись под предлогом распространения грамотности и просвещения за издание книг для первоначального чтения, букварей, грамматик, географий и т. п. В числе подобных деятелей находилось множество лиц, о преступных действиях которых производилось следственное дело в особой комиссии».
Не надо забывать, что выступление Валуева предпринято было под впечатлением волны крестьянских бунтов на юге России и в разгар польского восстания. Его и пугает активность поляков, которым он приписывает идею и практику революционной пропаганды среди малороссийских крестьян. «Большая часть малороссийских сочинений, — по его уверению, — действительно поступает от поляков».
* * *
Будь петербургская бюрократия не столь ленивой и малоподвижной, ей бы известно было, что не составленные поляками малороссийские книжицы, а русский язык представлял гораздо большую опасность на Украине. Чи- гиринское дело состряпано было по-русски, рабочее и социал-демократическое движение тоже шло на русском языке, да и для пробуждения украинского национализма поэмы Рылеева сыграли большую роль, чем стихи Шевченко.
Специальное исследование выяснит когда-нибудь, чего стоили эти «книжки для народа» и «учебники». Вероятно, это было нечто весьма убогое по той причине, что в
502


ОДИН ИЗ ЗАБЫТЫХ
XIX веке украинского языка, на котором можно было бы учить в школах, основывать прессу и писать что-либо кроме стихов, действительно не существовало. Он представлял простонародное наречие «патуа», словарный состав которого не превышал мужицкого лексикона. Не кто иной, как Драгоманов дал устрашающий образец применения его в научной речи, переведя известное выражение Аристотеля «человек — животное общественное» как «людина есть звир Громадский».
Ни орфография, ни морфология, ни • синтаксис не были разработаны, имелся всего один опыт составления малороссийской грамматики, предпринятый в 1819 г. ве- ликоруссом Павловским, по его собственному признанию, для того, чтобы спасти кое-что из этого языка, клонившегося к полному исчезновению. Не следует забывать, что и галицийское наречие, объявленное тоже «украинским», было отвергнуто австрийской правительственной комиссией в 1816 г. как непригодное для преподавания в школах, «где должно подготовлять людей образованных». Ни народ овцы, ни громадяне, ни теперешние самостийники с их друзьями ни одного худого слова не сказали об этом австрийском запрете, даже не вспоминают о нем, тогда как валуевский запрет и запрет 1876 г. сделаны притчей во языцех.
Их встретила протестами не столько украинофильская, сколько русская интеллигенция, протестовавшая не из любви к малороссийскому языку, а для поддержки «прогрессивного фактора», каковым считала всякое националистическое движение (кроме русского). Текстологический анализ документа, конечно, не входил в ее планы. Но пора бы широкой публике познакомиться хоть с той частью «отношения», где приведены знаменитые слова о судьбах малороссийского языка. Принадлежат они, оказывается, не столько Валуеву, сколько самим малороссам. Ссылаясь на затруднения цензурных комитетов, боящихся пропускать книги «для народа» и учебники, поскольку нет еще разрешения преподавать в училищах на местном наречии, министр отмечает: «Самый вопрос о пользе и возможности употребления в школах этого наре¬
503


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
чия не только не решен, но даже возбуждание этого вопроса принято большинством малороссиян с негодованием, часто высказывающимся в печати. Они весьма основательно доказывают, что никакого особенного малороссийского языка не было, нет. и быть не может, и то наречие их, употребляемое простонародьем, есть тот же русский язык, только испорченный влиянием на него Польши; что общерусский язык так же понятен для малороссов, как и для великороссиян, и даже гораздо понятнее, чем теперь сочиняемый для них некоторыми малороссами и в особенности поляками так называемый украинский язык. Лиц того кружка, который усиливается доказывать противное, большинство самых малороссов упрекает в сепаратистиче- ских замыслах, враждебных России и гибельных для Малороссии».
* * *
В самостийнической печати принято не упоминать об этом «большинстве малороссиян» либо объявлять его «прихильниками» царского правительства. Но еще старательнее затемняется то обстоятельство, что противниками выработки нового литературного языка заявили себя многие украинофилы. Знаменитый историк Н.И. Костомаров, посвятивший украинскому движению всю жизнь, отбывавший некогда ссылку за свои республиканско-фе- дералистические убеждения, пробовавший в молодости писать по-украински, занял весьма критическую позицию в отношении искусственно создавшегося нового литературного языка. Он боялся, что такой язык задержит культурное развитие народа и души народной выражать не будет.
Он писал: «Наша малорусская литература есть исключительно мужицкая. Чем по языку ближе малороссийские писатели будут к простому народу, чем менее станут от него отдаляться, тем успех их в будущем будет вернее». ■ По его мнению, языком этим определен успех Квитки, Марко Вовчка, но на нем невозможны ни Шек¬
504


ОДИН ИЗ ЗАБЫТЫХ
спир, ни Байрон. Переводы их на украинский язык он считает недостойной претензией. Интеллигентному слою такие переводы не нужны, «потому что со всем этим он может познакомиться или в подлинниках или в переводах на общерусский язык, который ему так же хорошо знаком, как и родное малорусское наречие», простой же мужик не дорос до чтения Шекспира и Байрона. Для перевода таких авторов, да и вообще для литературы, рассчитанной на высокообразованного читателя, необходимо прибегать к обильному сочинительству новых слов, а в этом случае неизбежен отход от народного языка, его искажение и умерщвление. «Любя малороссийское слово и сочувствуя его развитию, — говорил Костомаров, — мы не можем, однако, не выразить нашего несогласия со взглядом, господствующим, как видно, у некоторых малорусских писателей. Они думают, что при недостаточности способов выражения высших понятий и предметов культурного мира надлежит для успеха родной словесности вымышлять слова и обороты и тем обогащать язык и литературу. У пишущего на простонародном наречии такой взгляд обличает гордыню, часто суетную и неуместную. Создавать новые слова и обороты — вовсе не безделица, если только их создавать с надеждой, что народ введет их в употребление. Такое создание всегда почти было достоянием великих дарований, как это можно проследить на ходе русской литературы. Много слов и оборотов вошли во всеобщее употребление, но они почти всегда появлялись вначале на страницах наших лучших писателей, которых произведения и по своему содержанию оставили по себе бессмертную память. Так много слов и оборотов созданы Ломоносовым, Карамзиным, Жуковским, Пушкиным, Гоголем... Но что сталось с такими на живую нитку измышленными словами, как ‘‘мокроступы”, “шарокаталище”, “краткоодежие”, “четверо- плясие” ит. п.? Ничего, кроме позорного бессмертия как образчика неудачных попыток бездарностей! С сожалением должны мы признаться, что современное малорусское писательство стало страдать именно этой болезнью». Нельзя, по мнению Костомарова, закрывать народу путь


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
к развитию во имя отвлеченной национальной идеи; тяготение к более высокой культуре и образованности он считал законным, неотъемлемым правом человека и общества. Если украинское наречие останется мужицким и не успеет нормальным гармоническим путем развиться до уровня других литературных языков, то никто не смеет упрекать малоросса за обращение к развитым и родственным культурным языкам вроде польского или русского. Такое обращение представляется нашему историку более достойным, чем путь создания кабинетным порядком доморощенного языка. «Если малорусскому наречию суждено испариться и исчезнуть, то пусть так будет, лишь бы это произошло по истинному влечению народа, без всякого внешнего давления и принудительных способов». Высокий смысл протестов против указов 1863 и 1876 гг. мог бы заключаться как раз в этом ограждении «истинного влечения народа» от принудительных способов. Но русской интеллигенции чуждо было такое понятие свободы; своими протестами она ограждала происки кучки националистов против влечений народа. По этой же причине она не проронила ни одного протестующего слова, когда советская власть в начале 20-х годов учинила величайшее насилие над народом в виде принудительной украинизации.
* * *
Суждения Костомарова вполне разделялись М.П. Дра- гомановым. Оба горячо протестовали против запретов и ограничений, но оба могли бы подписаться и фактически подписались под словами Валуева: «общерусский язык так же понятен для малоросов, как и для великоросси- ян». Превосходно рассказал об этом Драгоманов в «Листах до надднепрянской Украины».
В Киеве в середине 70-х годов задумано было издание серии популярных брошюр энциклопедического характера на украинском языке. За дело принялись горячо, и на квартире у Драгоманова происходили каждую неделю совещания участников предприятия. Затея, однако, прова¬
506


ОДИН ИЗ ЗАБЫТЫХ
лилась самым комичным образом, — никто почти из собиравшихся не умел писать по-украински. Первые опыты публицистической прозы предприняты были Драгомано- вым только через три года, в Женеве, где он стал издавать журнал «Громаду».
По его собственному признанию, он совсем не собирался выпускать его по-украински и должен был переменить намерение лишь под давлением «дуже горячих украинцев». «И что же? Как только дошло до распределения статей для первых книг “Громады”, сразу'же послышались голоса, чтоб допустить не только украинский, но и русский язык». Драгоманов опять признается, что издание журнала по-русски было бы самым разумным делом, но захотел поставить вопрос «принципиально». Одной из причин его упорства было желание «спробувати силу щи- рости и энергии украинских прихильникив “Громады”». И вот как только удалось настоять на печатании по-украински, началось остывание «дуже горячих». Десять из двенадцати главных сотрудников журнала «не написали в нем ни одного слова, и даже заметки против космополитизма были мне присланы одним украинофилом по-русски. Из двух десятков людей, обещавших сотрудничать в “Громаде” и кричащих, что надо отомстить правительству за запрещение украинской печати в России, осталось при “Громаде” только четыре. Двум из них пришлось импровизированным способом превратиться в украинских писателей».
Шум в защиту украинского языка поднят был людьми, не знавшими его, не пользовавшимися и, по-видимому, не собиравшимися пользоваться им. «Нас не читали даже ближайшие друзья, — признается Драгоманов. — За все время существования женевского издательства я получил от самых горячих украинофилов советы писать по-украински только про специальные краевые дела, а все вообще вопросы освещать по-русски». Эти друзья, читавшие русские журналы «Вперед» и «Набат», не читали в «Громаде» даже таких статей, которые, по мнению Драгома- нова, стояли значительно выше того, что печаталось в «Набате» и «Вперед» — статей Подолинского, например.
507


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
«Для них просто тяжело было прочесть по-украински целую книжку, да еще написанную прозой, и они не печатали своих статей по-украински ни в “Громаде”, ни где бы то ни было, тогда как часто печатались по-русски». Такое положение характерно не для одних только 60— 70-х гг., но для всего XIX века. По свидетельству Драго- манова, ни один из украинских ученых, избранных в почетные члены галицких народовских обществ в 80—90 годах, не писал ни строчки по-украински. В 1893 году он констатировал, что научного и публицистического языка на Украине до сих пор не существует, «украинская письменность и до сих пор, как тридцать лет назад, остается достоянием одной беллетристики и поэзии».
Значит, преобладание русского литературного языка на Украине меньше всего объяснимо действием правительственных указов. Истинную его причину Драгоманов усматривает в том, что «для украинской интеллигенции, как и для украинофилов, русский язык еще и теперь является родным и природным».
От себя мы можем прибавить, что он и не мог не быть таковым, поскольку на протяжении тысячи лет создавался и совершенствовался малороссами и великороссами вместе. Бывали времена, когда роль украинцев в его формировании оказывалась значительнее, чем великороссов.
Самостийнический отказ от него означает духовное ограбление своего народа. «Украинская публика, — замечает Драгоманов, — як бы зисталась без письменства российского, то була б глуха и слипа».
Несмотря на протесты левого русского и украинофильского лагерей, указы 1863 и 1876 годов не только не вызвали недовольства на Украине, но не были даже замечены сколько-нибудь значительным числом народа. Валуев, безусловно, не выдумал того «большинства малороссиян», что возражали против украинизации школы и печати. В своих пусть грубых и неумных запретных действиях правительство имело на своей стороне сочувствие подавляющего количества украинского населения.


ПРИЛОЖЕНИЕ


С.Ф. ПЛАТОНОВ
В двадцатых годах студентам Петроградского университета приходилось слушать лекции в холодных, неотапливаемых аудиториях. Сидели в пальто. Профессора тоже. Как сейчас помню: вошел в четвертую аудиторию и прошел к кафедре седой подстриженный бобриком старичок лет шестидесяти. Лицо суховатое, растительности никакой, только на подбородке белый клочок. И это Платонов! Какой контраст с популярностью, окружавшей его имя! А популярность была такова, что даже В.И. Невский, старый большевик, один из видных руководителей Наркомпроса, назвал Платонова в своей речи «драгоценным фарфором», подлежащим бережному хранению.
Но вот он начал речь, и к концу лекции наружность его, голос, вся манера говорить слились в один образ. Стало ясно, что другого облика у Платонова не могло и быть. Лекторская его манера была особенной — простая разговорно-повествовательная речь, но необычайно плавная, покорявшая своим изяществом. Про Ключевского рассказывали, что он на кафедре разыгрывал русскую историю в лицах, что, цитируя документы XVI—XVII вв., подражал дьяческой гнусавости. У Платонова всякий элемент актерства исключен был. Доминировал артистизм. Цитат было немного, но подобранные с таким вкусом и поднесенные так, что врезывались в память на всю жизнь. Ничего «вещающего», «вдалбливающего», поучающего в тоне его лекций не было. Все вело к тому, чтобы исторический материал сам собой захватывал слушателя и укладывался в стройную картину. Каждая лекция была художественным произведением и держала аудиторию в течение часа в неослабном внимании.
Столь же исключительным предстал Сергей Федорович в роли руководителя семинара. Уже тогда, в 20-х годах, началось искажение в советских университетах идеи семинарских
511


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
занятий, превратившихся в школярство, в подобие классной «учебы». Платоновский семинар оставался особенным, был своего рода оазисом, где студент посвящался в тайны научного исследования. «Тайн», собственно, никаких не было, но не было манеры некоторых профессоров «кормить С ложки», — давать советы, наставления, как писать доклад. Просто предлагался список тем в пределах общей темы семинара, и каждый выбирал, что ему нравилось. С.Ф. не любил, когда приходили к нему «на консультацию».
Студент должен справляться с докладом своими силами. Кто не умел ни литературы, ни источников подобрать по своей теме, ни обдумать концепцию реферата, рассматривался как недостойный внимания. Из такого все равно ничего не выйдет. Похоже это было на ту школу плавания, когда человека прямо бросают в воду, не обучая никаким приемам. Зато в заседании семинара доклад подвергался тщательному разбору. Тут и была истинная «школа». Заключалась она, конечно, не в выискивании промахов и недостатков. Следил Платонов за степенью «вчувствования» в избранную тему, за степенью мобилизации материала, за тонкостью аргументации, за композиционным построением. Мы долго помнили похвалу Сергея Федоровича первому же «докладчику», имя которого я не могу здесь назвать, как человека, живущего в СССР. Оставленный одновременно со мной при кафедре, принятый в аспирантуру РАНИОНА и сделавший потом хорошую педагогическую карьеру в одном из высших учебных заведений, он ограничился чтением лекций, но ни строчки не. опубликовал в печати.
Воздержанность этого талантливого человека можно объяснить только травмой, полученной многими молодыми людьми 30-х годов,' в эпоху беспощадных чисток, арестов и ссылок. Его доклад в нашем семинаре был образцовым.
Когда появились воспоминания Сергея Федоровича о его студенческих годах, стало ясно, что такой метод руководства семинаром вынесен им из Петербургского университета 70—80-х годов от К.Н. Бестужева-Рюмина, чьим учеником он был и кто оставил его при кафедре для подготовки к профессуре. У Бестужева и у Платонова это был метод обнаружения талантов. «Эрудиция — дело наживное», — часто слышали мы от нашего руководителя и понимали, что творчество историка не в ее накоплении, а в чем-то высшем. Так воспитаны были все его зна¬
512


ПРИЛОЖЕНИЕ
менитые ученики — А.Е. Пресняков, С.В. Рождественский, П.Г. Васенко, П.О. Любомиров, Б.А. Романов, С.Н. Чернов и др. Педагогический метод Платонова — прообраз его ученого облика. Долгое время он сам его не замечал и не знал, что сделался главой новой школы в русской историографии. После разрушения схемы историко-юридической школы Соловьева-Чичерина русская историческая наука в его лице вступила на путь монографического изучения отдельных сюжетов и на освобождение от предвзятых точек зрения на русский исторический процесс. А.Е. Пресняков характеризовал это как «научный реализм, сказывающийся, прежде всего, в конкретном непосредственном отношении к источнику и факту вне зависимости от историографических традиций». В ученом стали ценить не историософские, не политические его построения, а исследовательскую остроту, открытие новых фактов и искусство восстановления исторической картины на их основе, а не на отвлеченных умозрительных спекуляциях. Платонов сделался как бы вождем и знаменем нового поколения. «Я старый техник», — говорил он не раз на заседаниях своего семинара. Но дело было не в одной исследовательской технике. Платонов явился создателем нового духовного климата в научном творчестве. Эту его роль никто не определил лучше, чем П.Б. Струве. Он уподобил ее роли... Чехова. Портретное сходство тут, конечно, не имелось в виду. Петр Бернгардович видел в обоих представителей 80-х годов — «эпохи реакции», как их принято называть. Часто всех, кто в те годы не заявил себя либералом или радикалом — объявляли «махровыми реакционерами». Но в эти же годы появились и предтечи русского культурного ренессанса. «Не забудем, — говорит П.Б. Струве, — что это поколение дало России Чехова и Платонова — людей духовной свободы и душевной несвязанности, свободных от всякого рода предвзятостей идейных и политических». «Им были чужды споры их отцов и дедов».
За эту «душевную несвязанность», за «свободу от всякого рода предвзятостей идейных и политических» ненавидим был Платонов советской властью и марксистской школой, погубившими русскую историческую науку. Больше всех ненавидел его М.Н. Покровский, бывший едва ли не главным вдохновителем идеи уничтожения старой профессуры. Не написавший ни одной исследовательской работы, всю жизнь «социологизировавший», политизировавший, выбросивший лозунг: «история — самая политическая из всех наук», По¬
513


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
кровский сознавал свою низкопробность как историка и с ожесточением гнал подлинную науку, вплоть до физического истребления ее представителей. Торжеством его закулисной политики был 1930 год, когда мало не все русские историки оказались в тюрьме, в лагере, в ссылке. Тогда-то семидесятилетнему Платонову и было приписано намерение свергнуть советскую власть и посадить на трон одного из оставшихся в живых великих князей. Глупость обвинения была столь очевидна, что весь мир недоумевал, как оно могло возникнуть? Альбер Матьез, профессор Сорбонны, бывший член французской коммунистической партии, написал возмущенную статью, осуждавшую варварский акт советского правительства. П.Б. Струве писал тогда: «В трагической личной судьбе С.Ф. Платонова, первого по смерти Ключевского русского историка, по глупейшему и подлейшему политическому обвинению посаженного большевиками в тюрьму, отражается великая трагедия нашей поруганной и растоптанной родины».
* * *
Работа Сергея Федоровича в университете продолжалась до 1927 года. Из университета его не уволили, он сам ушел, будучи оскорблен обидными условиями, в которые был поставлен. Деятельность его с этих пор сосредоточилась в Академии Наук, в «Постоянной Историко-Археографической Комиссии», учрежденной П. Строевым в 1834 г.
Он уже задолго до революции был фактическим руководителем этого учреждения, а с 1917 г. сделался официальным председателем. Там под его редакцией и наблюдением опубликовано множество ценных материалов по истории России.
Уход Сергея Федоровича был для меня особенно тяжел. Встречи с ним приобретали теперь характер «нелегальный», да и разговоры не всегда касались академических тем. Но они всегда были увлекательны. Уже в эмиграции профессор Эльяшевич, один из старых питерских профессоров, писал мне из Парижа: «По счастливой случайности в течение многих лет часы моих лекций совпадали с часами лекций С.Ф., и в антрактах мы всегда беседовали. Я не знал не только более приятного, но и более поучительного собеседника, нежели С.Ф. Из его бесед я извлекал более, нежели из любых лекций. Многое до сих пор засело у меня в голове, хотя с тех
514


ПРИЛОЖЕНИЕ
пор прошло уже 35—40 лет». Таково было обаяние этого человека.
Незадолго до его ухода я представил ему работу «Влияние иностранного капитала на колонизацию русского Севера в XVI—XVII вв.» и будучи предназначен им для оставления при кафедре, рисовал себе перспективу дальнейших занятий в университете под его руководством. Это не сбылось. Политика централизации, проводимая Наркомпросом, потребовала всех оставляемых при университете для подготовки к профессуре отправить в Москву в РАНИОН.
С этих пор встречи с С.Ф. сделались редки. Приезжая в Ленинград, я видел его либо в Археографической Комиссии (преобразованной впоследствии в Институт Истории Академии Наук), либо «ловил» в кулуарах академической библиотеки, директором которой он в то время был. Бывал иногда и на квартире у него на Каменноостровском проспекте. В разговорах он редко выходил за пределы академических тем. Однако зашла как-то речь о его участии в качестве эксперта при заключении Рижского мирного договора с Польшей в 1920 г.
В Риге ему удалось совершить важное для русской культуры дело. Оно касалось судьбы Российской Публичной Библиотеки — самого крупного книгохранилища в России. В основу его положены были фонды, вывезенные в свое время из Польши в эпоху ее раздела. Поляки в 1920 году потребовали их назад. Это грозило большим ущербом Публичной Библиотеке. Но Сергею Федоровичу удалось найти какую-то «зацепку», благодаря которой книги не были взяты. «Они до сих пор благополучно пребывают у нас», — говорил он с довольным видом. Но ему не удалось спасти ценнейшей коллекции латинских манускриптов, хранившихся в той же Публичной Библиотеке. Она возвращена была Польше. Погибла там при нашествии на Варшаву гитлеровских войск.
В одной из бесед довелось услышать любопытный рассказ о дружбе его с Д.Б. Рязановым. Возникла она в первый год революции, когда тот был назначен заведующим Центрархи- вом, а Платонов — его помощником. Темпераментный Рязанов, слывший «огнедышащим» большевиком, был всего лишь огнедышащим марксистом. С большевизмом у него обстояло не вполне благополучно, что и сказалось потом на его судьбе. Но и как марксист он создал себе уйму врагов. Рассказывали, что когда какой-нибудь красный профессор рас¬
515


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
пинался перед аудиторией, Рязанов трогал его за локоть: «Послушайте! Послушайте! Ведь вы же ни черта не понимаете в марксизме!» Сам он был ученый марксовед, исследователь, и не этот ли ученый темперамент сблизил его с Платоновым? Когда-нибудь будут отмечены заслуги этих двух мужей в деле спасения архивных ценностей России.
В революционном Питере шел разгром дворцов и правительственных учреждений. В здании Сената, где помещался Центрархив, постоянно звонил телефон, извещавший об опасности, грозившей тому или иному учреждению. Надо было спешить на выручку. Приходили иной раз в последнюю минуту, когда драгоценный материал оказывался уже выброшенным на мостовую, полит керосином и только спички не хватало, чтобы запылал. Толпа обычно была глубоко убеждена в своих погромных правах и кричала: «Царские бумаги спасаете?!» Но натиска Рязанова, его грозного голоса не выдерживала и отступала.
«Кипяток!» — восхищался им Платонов. Поведал однажды о таком эпизоде. Явилась к нему со слезами вдова расстрелянного царского министра юстиции Щегловитова. Ее нигде не принимали на работу. Просилась на службу в Центрархив. Платонов колебался. Как доложить большевику и еврею Рязанову просьбу вдовы создателя дела Бейлиса? К величайшему удивлению последовало распоряжение — «взять!». И вдова была устроена. Начавшаяся в Центрархи- ве дружба продолжалась весь остаток жизни Сергея Федоровича. В 1930 году он был арестован и сослан в Самару, куда, вскоре же сослан был и Рязанов. По доходившим оттуда слухам, оба ходили в гости друг к другу.
Покойный М.А. Алданов назвал ученых в СССР самыми несчастными людьми в мире. Лагеря, ссылки, изгнание из университета, «проработки», оскорбления, насилия над ученой совестью — вот муки, через которые прошло большинство из них. Самая горькая чаша выпала на долю служителей исторического знания. Физики, химики, математики оказались счастливее. Ни монархической ереси в химии, ни эсеро-меньшевистской заразы в математике быть не может. Историкам же прямо сказано: «Кто не с революцией, тот против нас».
Согласно М. Цвибаку, получившему задание «проработать» Платонова — «всякое историческое исследование, о чем бы, о ком бы ни писалось, ведет и должно вести к тому,
516


ПРИЛОЖЕНИЕ
чтобы объяснить существующее сегодня... Когда историческая школа, в силу своего классового положения, создает историческую концепцию, в которой нет места для пролетарской революции, для пролетариата вообще... мы говорим, что такая историческая школа превращается в пустое место».
Вина ученых типа Платонова в том, что они не объясняли «существующее сегодня» и в поле их зрения не было «диктатуры пролетариата». Они не превращали историю в политику, в пропаганду. За это и накладывалось на них клеймо вроде: «прямой агент антантовского империализма», каковым отмечен был Е.В. Тарле, или «монархист-германофил» — Платонов. Клеймо «монархиста» так прочно срослось с его именем, что почти через сорок лет после его смерти в новом издании «Большой Советской Энциклопедии» он назван «монархистом» и сказано, что «после 1917 года его политические взгляды изменились мало»! Такая гнусная личность, как С. Пионтковский — сексот и доносчик, погубивший в 30-х годах немало ученых и сам расстрелянный в конце-кон- цов, называл Платонова даже «царедворцем». Подозрительность свою он переносил и на людей сколько-нибудь близких к Сергею Федоровичу. В бытность мою аспирантом Института Истории РАНИОН, где он после милейшего Е.А. Моро- ховца сделался ученым секретарем, он взял меня под свое неослабное наблюдение как «ученика Платонова». Его раздражала каждая моя поездка в Ленинград.
— Ну, что? На консультацию ездили к «учителю»?
Никто толком не мог объяснить, в чем заключался монархизм Платонова, ни в одной партии не состоявшего, никакой политической деятельностью или публицистикой не занимавшегося, ни на каких правительственных постах при старом режиме не значившегося. Ни в книгах, ни в речах, ни в декларациях, ни в каких бы то ни было документах не выражался его «монархизм». Были у него только личные добрые отношения с былым президентом Академии Наук — великим князем Константином (поэтом К.Р.), высоко ценившим Сергея Федоровича и посвятившим ему сонет, напечатанный в сборнике «С.Ф. Платонову. Ученики, друзья и почитатели 1911». Монархическая легенда о нем создалась до революции. Еще будучи школьником я слышал от одного из своих учителей поносные речи о Платонове: «генерал от истории», «махровый реакционер».
517


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Учитель этот в свои дореволюционные студенческие годы был отчаянным бунтарем, устроителем сходок и забастовок. Тогдашние университетские беспорядки были его светлым воспоминанием, поэзией. Теперь мы знаем, что ярлык «реакционера» уже в те годы приклеивался профессорам, неодобрительно относившимся к беснованиям тогдашней университетской молодежи и напоминавшим ей, что университет существует для науки и просвещения, а не для политических демонстраций.
Слово «академизм» приравнивалось к «монархизму» и к «реакционности», а Платонов еще в студенческие свои годы держался академического лагеря. «Сходки мне не нравились, представлялись беспорядочными сборищами, рассчитанными на обработку грубой массы», — писал он уже в советские годы. Так же примерно отзывался о забастовщиках другой видный историк, профессор И.М. Гревс, считавший их «мелкими себялюбцами и фразерами, далеко не всегда чистыми и искренними». «На сходках я никогда не выступал», — пишет в своих воспоминаниях С.П. Мельгунов (в то время — студент, и весьма «левый») — «нелюбовь к толпе, органическая ненависть ко всякого рода демагогическим приемам у меня осталась на всю жизнь».
История студенческих беспорядков еще не изучена, и какую роль играли тут «профессиональные революционеры», может выяснить только тщательное исследование, которого еще не было. Одно ясно: деление профессоров на прогрессистов и реакционеров пошло от крамольного студенчества. Советская власть подхватила и продолжила эту готовую версию. Когда Г. Зайделю и М. Цвибаку положено было в 1931 г. выступить на открытом заседании Комакадемии в Ленинграде с обличительными речами против Платонова и Тарле, они обратились к этой уже готовой легенде и к логике революционного студенчества: кто не открытый враг царизма — тот друг его. Нельзя не привести здесь интереснейших строк Петра Бернгардовича Струве, описывающих встречу его с С.Ф. Платоновым в Петербурге в конце 1913 г.
«Меня поразил, — пишет он, — глубокий фаталистический пессимизм в оценке того чисто “психологического”? кризиса, который переживала Россия и который к тому времени как бы воплотился в бессмысленно-роковую и фатально-бессмысленную фигуру Распутина. Я знал, что Платонов
518


ПРИЛОЖЕНИЕ
был всегда “правым”, что оппозиция императорскому правительству и даже фрондерство против него были С.Ф. совершенно чужды. Но именно потому меня поразил его глубокий, прямо безотрадный пессимизм в оценке того, куда идет Россия. Платонову чуялся — таков был смысл его резко откровенных рассуждений и характеристик, — кровавый дворцовый переворот в стиле XVIII, но в атмосфере XX века, с уже разбуженными, но отнюдь еще не дисциплинированными массами, с государственным отщепенством интеллигенции, не видевшей той пучины, к которой она неслась с каким-то страстным упоением отчаяния. Не я начал разговор. Его завел сам Платонов, точно у него, как у историка, была потребность высказаться передо мной как недавним редактором “Освобождения” и еще более недавним участником сборника “Вехи”. Он говорил отрывисто, неровно, ничуть, однако, не стесняясь обстановки трамвая, в котором кроме нас было много пассажиров».
Погиб Сергей Федорович вместе с Академией. Когда-нибудь это трагическое событие будет полно и достойно освещено. Нас, современников, оно поразило своей неожиданностью. Разгрома Академии никто не предвидел. Власть была в это время на редкость ласкова с нею, перестала резко противопоставлять ей Комакадемию. По-видимому, уже в то время возникла идея слияния этих двух учреждений. Добились того, что несколько видных большевиков — Луначарский, Покровский, Рязанов, Деборин, Волгин — оказались избранными в число членов Академии Наук. Все предвещало мир и сотрудничество. Вышло постановление об учреждении аспирантуры при Академии Наук. Когда я приехал в Ленинград и встретился с Сергеем Федоровичем, он первым делом объявил мне об этом. Предложил перейти из аспирантуры РАНИОН в аспирантуру Академии и переехать в Ленинград, нарисовав соблазнительную перспективу остаться при Академии и после окончания аспирантуры. Надо было подать прошение в особую комиссию по приему, возглавлявшуюся В.П. Волгиным. Вернувшись в Москву, я не преминул это сделать и вскоре получил благоприятный ответ. Но сущим ударом была встреча с одним осведомленным лицом. «Вы с ума сошли!.. Академия — это осажденная крепость. Не сегодня-завтра она падет». Предостережение исходило от человека, которому нельзя было не верить.
519


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Теперь, когда я узнал о его смерти, я могу назвать его имя. Это был С.Н. Валк — один из учеников покойного академика А. С. Лаппо-Данилевского, специализировавшийся в области дипломатики — науки о документе — вспомогательной исторической дисциплине. Как единственный знаток в этой области, он приглашен был в Институт Ленина, где почувствовалась надобность в таком специалисте.
Мы с ним были близки, и уже будучи в Америке я получал от него дружеские приветы.
Зная по своей службе в Институте Ленина то, чего остальной мир еще не знал, он счел нужным предостеречь меня.
— Скорее берите назад свое прошение.
Опять — в Ленинград. Сергей Федорович встретил меня хмуро. «Что такое? Почему берете назад бумаги?»
Связанный словом, данным моему информатору, я не мог сказать правды, тем более, что сама эта правда выглядела вымыслом. Видя мое замешательство и смущение, Сергей Федорович прошел со мной вместе в секретариат, попросил достать и возвратить мне мои документы. Это был последний раз, что я его видел.
Разгром Академии начался по прибытии в Ленинград комиссии Фигатнера, учинившей жестокую чистку ученого состава, завершившуюся, как известно, арестами ряда академиков. Первым из них был С.Ф. Платонов.
ПОСЛЕ БУНИНА
Бывают смерти, когда оплакивать приходится не покойника, а остающихся в живых. Покойник прожил долгую творческую жизнь и совершил всё ему положенное. Он никогда не принадлежал к «властителям дум», не был писателем, «создавшим эпоху», не возглавлял «направления», не имел шумной толпы поклонников, которых удерживал на расстоянии исходивший от него аристократический холодок; его не столько любили, сколько чтили. Но он был «последний русский классик», как сказано в одном объявлении о его смерти. Про него можно сказать то же самое, что Андрей Белый писал когда-то про Брюсова: «Он — поэт, рукоположенный лучшим прошлым. Только такие поэты имеют в поэзии законодательное право».
520


ПРИЛОЖЕНИЕ
Очень хорошо это слово «рукоположенный». Оно выражает исконную, мистериальную черту русской литературы.
Старик Державин нас заметил
И в гроб сходя благословил.
Пушкин дорожил этим благословением, как родительским. Еще больше дорожил благословением самого Пушкина Гоголь. А Достоевский, признававшийся, что «все мы вышли из Шинели Гоголя», — указывает на продолжавшуюся из поколения в поколение хиротонию. Литературная благодать дошла до наших дней в лице Бунина и пресеклась. Кончается династия помазанников, начинается безблагодатный период. Русская литература чувствует себя сейчас так, как, вероятно, будет чувствовать последний человек на земле, когда останется совершенно одиноким перед лицом наступающих ледников. Говоря «русская литература», разумеем, конечно, литературу эмигрантскую. Что бы ни писали журналисты, — в СССР ее не существует. Там уже ледники. Большевики редко говорят о.себе правду. Только когда меняется политический курс или низлагается крупный сановник, деятельность которого подвергается полному разоблачению, — их как бы прорывает. Тогда срываются завесы, обнажаются тайны, и «в порядке самокритики» сыплются ужасные признания и откровения. Совсем недавно в журнале «Знамя» появилась статья И. Эренбурга «О работе писателя», где среди обязательных славословий и превознесений советской литературы разбросаны пространные высказывания о ней, дающие образ такой деградации, такой пародии на искусство, нарисовать который мог позволить себе только крупный вельможа и то с благословения высшей власти. Статья Эренбурга — ценнейшее свидетельское показание, вернее, — признание убийцей совершенного им преступления. Смысл его саморазоблачений ясен: большевики ищут способ гальванизировать труп ими же зарезанной русской литературы. Попутно выдается свидетельство в том, что она действительно зарезана.
Всё, что сохранилось от исторического древа российской словесности, о чем еще можно пещись и что можно спасать — находится здесь, за границей. Мы не случайно употребили слово «спасать». Спасенное в свое время уходом от большевистского режима нуждается ныне снова в спасении. Смерть Бунина обнаружила это с полной очевидностью.
521


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Умирая, скиптроносцы литературы оставляют ее один на один со стоглавым, стозевным, давно, казалось, исчезнувшим чудовищем, грозящим ей полной гибелью. Как в американском фильме: от атомного взрыва на далеком севере пробуждается исполинский ящер, пролежавший во льдах десятки тысячелетий в состоянии анабиоза. Оживленный, он начинает топить корабли, опрокидывать маяки и, добравшись до Нью-Йорка, давит людей и разрушает дома. Год от года всё отчетливее проявляет свои очертания в нашей литературе такой дракон. Из всех Сцилл и Харибд, подстерегающих российскую словесность, — это самое страшное. Кто хочет понять, о чем идет речь, должен перечитать знаменитую сцену в «Отцах и детях», где Аркадий Кирсанов, ласково отнимая у отца книгу Пушкина, подсовывает ему «Stoff und Kraft» Бюхнера. Этому предшествовал разговор с Аркадием Базарова: «Твой отец — добрый малый; но он человек отставной, его песенка спета. Он читает Пушкина. Растолкуй ему, что это никуда не годится. Ведь он не мальчик. Дай ему что-нибудь дельное». В этой, казавшейся когда-то курьезной, а ныне очень страшной сцене — завязка драмы русской литературы.
Тургенев ничего в ней не выдумал. Призыв вышвырнуть Пушкина за окно как вздорное, ребяческое чтение раздавался в его время со страниц толстых журналов. От печатного слова требовали «дельности». Нечесаные студенты на своих вечеринках в накуренной комнате произносили яростные речи против Фета, Пушкина, Гёте, именуя их не иначе, как «тунеядцами», «паразитами», даже «негодяями». Ставилась задача всемерного их развенчания и осмеяния. Писарев требовал «сделать так, чтобы русский человек, собирающийся вздремнуть или помечтать, постоянно слышал в ушах своих звуки резкого смеха, сделать так, чтобы русский человек сам принужден был смеяться над своими возвеличенными пигмеями — это одна из самых важных задач современного реализма. Уснуть, в понимании Писарева, значит увлечься Пушкиным и Лермонтовым. Вальтер Скотта и Ф. Купера он прямо называет «усыпителями человечества», а исторический роман «одним из самых бесполезных проявлений поэтического творчества», потому что «в наше время, когда надо смотреть в оба глаза и работать обеими руками, стыдно и предосудительно уходить мыслью в мертвое прошедшее, с
522


ПРИЛОЖЕНИЕ
которым всем порядочным людям давно пора разорвать всякие связи».
Сколько знакомого в этой тираде! И подчеркивание какого-то особого значения «нашего времени», на котором исключительно следует сосредотачивать внимание, и «мертвое прошедшее», с которым необходимо порвать связи, и постоянная забота — не дать читателю уснуть, уйти в «чистую поэзию». Кто прожил два или три десятка лет под Советами, тому это знакомо, как «кошмар минувшей ночи». Фразеология шестидесятников отделена от нас почти столетней давностью, но получила в наши дни небывалое распространение. Она означает цельный, законченный взгляд на искусство и на литературу. Она — не специфически русское явление. Начали его пропо- ведывать, кажется, французские рационалисты типа Дидро, от которых он был воспринят идеологами революционного движения и социализма. Нечто подобное нашему шестидесятничеству наблюдалось почти во всех странах. В Германии Людвиг Бёрне поносил Гёте примерно в тех же выражениях, в каких у нас поносили Пушкина. Но нигде, кроме России, не доведено это было до своих логических пределов и не породило такого числа фанатических последователей. Европа пережила это, как сравнительно легкую болезнь, тогда как в России оно просуществовало до большевистской революции, сделавшей его своим знаменем.
У нас сейчас всё более ширится взгляд на 60-е годы, как на реторту, в которой зарождался Гомункулюс большевизма. Читателям «Нового Журнала» известна интересная статья Н. Валентинова «Ленин и Чернышевский», где прекрасно показано, как эстетические воззрения 60-х годов впитаны были Лениным вместе с политическими и философскими учениями того времени. Они сделались таким же обязательным признаком большевистского мировоззрения, как экономическая и социалистическая доктрина Маркса. Хотя у большевистских руководителей искусства чаще всего наблюдается превознесение трудов Чернышевского и Добролюбова, но тайной их любовью является самый крайний из шестидесятников — Писарев. В этом убеждает анализ их политики и все высказывания об искусстве. Чего стоит один термин «социалистический реализм»! Рассказывают, что когда И. Эренбург приезжал (до «измены» Тито) в Югославию для собеседования с тамошними литераторами, зашел разго¬
523


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
вор о социалистическом реализме. «Вы знаете, что такое социалистический реализм?» — спросил кого-то высокий гость. Тот смиренно сознался, что не знает. «И я не знаю», — признался, в свою очередь, Эренбург. В СССР нет и не существовало человека, включая самого автора лозунга — Сталина, который бы мог толком объяснить, что это такое.
Тот же Эренбург свидетельствует, что «социалистический реализм не литературная школа, он допускает множество различных художественных приемов». Социализму, как известно, служат вчерашние футуристы, имажинисты, сохраняя все особенности старой своей формы. Это не мешает именоваться им социалистическими реалистами. Постичь загадочный термин, исходя из обычного понимания слова «реализм» как всем известного направления в искусстве, невозможно. Есть только один путь: попытаться установить, не употреблялось ли когда-нибудь это слово в ином смысле? Стоит задать такой вопрос, как положительный ответ сразу последует. Употреблялось. Писарев в 60-х годах вкладывал в него такой смысл, без которого разгадка пифического бреда Сталина невозможна. Под реализмом он разумел не литературное направление, а, скорее, неотъемлемый признак всякого искусства вообще. «Кто не реалист, тот не поэт, а просто даровитый неуч или ловкий шарлатан, или мелкая, но самолюбивая козявка». Искусство не может не быть реалистичным, если хочет, чтобы его признавали как ценность. Этот тезис прочно воспринят большевизмом. Возьмите любую советскую энциклопедию, любой терминологический, словарь, тот же устав союза советских писателей, и везде под словом «реализм» прочтете: «основной метод искусства и литературы».
Основной. Это значит — вне реализма не может быть ни искусства, ни литературы. Большевики с молоком матери всосали эту идею еще в дореволюционный период своего существования и пришли к власти убежденными «реалистами». В первый год своего владычества, когда им было не до искусства, они терпели бросившихся к ним на шею «левых» — Альтмана, Татлина, Пуни, Маяковского, Асеева и всех эпигонов футуризма, но потом твердо и решительно дали им отставку. Кто не реалист, тот не художник.
Но что такое реализм и реалисты? На это у Писарева можно найти такие ответы: «Вполне последовательное стремление к
524


ПРИЛОЖЕНИЕ
пользе называется реализмом и непременно обусловливает собою строгую экономию умственных сил, т. е. постоянное отрицание всех умственных занятий, не приносящих никому пользы». «Реализм, сознательность, анализ, критика и умственный прогресс — это равносильные понятия». Об искусстве, как видим, здесь даже не говорится. Широта писаревских определений такова, что обнимает не одно искусство, но все «умственные занятия». Эпитет «умственный» особенно подчеркивается. «Реалистами могут быть в настоящее время только представители умственного труда». Отсюда, совершенно очевидно, реализм означает господство ума, мысли. Произведения, в которых не обнаружено рационального начала, признаются пустыми, ненужными побрякушками. Так, басни Крылова забракованы Писаревым как «робкие намеки на сильный ум, который никогда не может и не осмелится развернуться во всю свою ширину». За Шекспиром, Байроном, Шиллером, Гейне и Мольером признаны кое-какие достоинства единственно потому, что у них можно найти «несколько, дельных и умных мыслей». «Мысль и только мысль может переделать и обновить весь строй человеческой жизни». Художнику-реалисту и задачи ставятся своеобразные: «реалист должен думать только о тех людях, которые могут проснуться и превратиться в реалистов». Реалистами, значит, могут быть не только пишущие. Писарев мечтает о таких временах, «когда реализм войдет в действительную жизнь», т. е. когда подавляющее количество населения станет реалистами. К этому «светлому будущему» (тоже писаревское выражение) должны вести человечество современные реалисты. Не будем увеличивать количество цитат; смысл их ясен: реализм — не течение в искусстве, не школа, а умонастроение, мировоззрение, политическая доктрина, преследующая «идею общей пользы или общечеловеческой солидарности». Скажем сразу: реализм Писарева как две капли воды похож на социализм. Конечно, этот социализм по всем признакам — утопический, но ведь и мы постепенно приходим к мысли, что иного социализма, кроме утопического, пожалуй, и не существовало. Писарев не мог, по цензурным условиям, открыто заниматься его пропагандой, не мог даже называть его по имени; он дал ему псевдоним популярного в то время литературного течения. Вот почему большевики и все наши революционеры очарованы были словом «реализм». Присовокупив к нему эпитет «социалистический», они превратили всё выражение, с точки зрения Писарева, в тавтоло¬
525


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
гию, а простого смертного заставили ломать голову над его загадочностью. Сталин вряд ли читал самого Писарева и вряд ли знал шестидесятнический смысл «реализма», но он усвоил это слово в социал-демократическом подпольи в том туманном, но сакраментальном смысле, в каком оно дошло до начала XX века от 60-х годов. Он успел усвоить идею близости этого термина к политическому движению, которому посвятил жизнь, и когда провозгласил реализм «основным методом искусства и литературы» — снабдил его для большей прочности эпитетом «социалистический».
* * *
И вот, в СССР происходит воскрешение идеологического монстра шестидесятых годов со всем его глубоким презрением к искусству как таковому, с подчиненностью его практическому знанию и политической мысли, с признанием за ним чисто служебной роли. Усваивается мысль Писарева, выраженная в свое время в откровенно циничной форме, — воспитывать народ с помощью искусства, как малых ребят. Ведь дети «читают только то, что их забавляет». Надо забавное чтение использовать для преподнесения им серьезных идей: «увидело дитя малое червонец — давай его сюда! Цаца! Увидело золоченый орех и к ореху потянулось. Тоже цаца! Ну, вот и надо, чтобы научные идеи всегда были размалеваны, как цацы. Пускай дитя малое играет этими цацами. Они помогут ему расти». И есть у него еще одно высказывание, глубоко запавшее в душу нашим преобразователям общественного строя: «Капля долбит камень non vi, sed saepe cadendo (не силой, но часто повторяющимся падением), и романы незаметно произведут в нравах общества и в убеждениях каждого отдельного лица такой радикальный переворот, какого не произвели бы без их содействия никакие философские трактаты и никакие ученые исследования». Не заключен ли в этих отрывках весь смысл литературной политики советской власти?
Что литература обязана служить задаче преобразования общества, сделалось аксиомой не у одних большевиков. В пореформенной России вся прогрессивная интеллигенция ревностно ее преследовала. Издательство «Посредник» в 80-х годах печатало специальное обращение «ко всем лицам, стоящим близко к народу», в котором, между прочим, проси¬
526


ПРИЛОЖЕНИЕ
ло ответа на вопрос: «В окружающей вас местности — какие из самых грубых предрассудков или суеверий требуют настоятельного и немедленного разъяснения и возможно ли разъяснение их или, по крайней мере, помощь в разъяснении их путем литературы»? Здесь «литературное обслуживание» населения близко к своему административному воплощению на манер земского школьного дела или организации медицинской помощи.
Всякий, вступающий на такой путь понимания задач литературы, попадает в полный и неизбывный плен к писаревщи- не и к большевизму — ее логическому завершению. Он уже не имеет права протестовать против того, что Ленин писал в 1905 году в «Новой жизни»: «Литературное дело не может быть индивидуальным делом, независимым от общего пролетарского дела. Долой литераторов беспартийных! Долой литераторов сверх-человеков! Литературное дело должно стать колесиком и винтиком одного единого великого социал-демократического механизма». В чем угодно, но в логике этому рассуждению отказать нельзя. Раз искусство призвано служить обществу и преобразовывать его, то оно и должно находиться под контролем и руководством преобразователей. В этом залог наиболее целесообразного его использования.
Нельзя возражать и против требования Маяковского — «разбить вдребезги сказку об аполитичном искусстве», против его же утверждения: «поэзия начинается там, где есть тенденция». Как известно, это привело к взгляду на искусство, как на агитацию. Стихи: «Выхожу один я на дорогу...» представляются Маяковскому «агитацией за то, чтобы девушки гуляли с поэтами. Одному, видите ли, скушно». Лермонтов, по мнению Маяковского, прекрасно справился со своей агитационной задачей, и мастерству его следует поучиться. Пролетарское дело сразу бы подвинулось, если бы дать такой же силы стих, но «зовущий объединяться в кооперативы».
Усвоивший идею служебного назначения искусства не может не согласиться с большевистским учением о его классовой природе, о том, что оно всегда кому-нибудь служило: в дворянском обществе — дворянству, в капиталистическом — буржуазии, а в наши дни должно служить пролетариату. По Ленину, «свобода буржуазного писателя, художника, актрисы, есть лишь замаскированная зависимость от денежного
527


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
мешка. Мы, социалисты, разоблачаем это лицемерие, срываем фальшивые вывески не для того, чтобы получить неклассовую литературу и искусство (это будет возможно лишь в социалистическом внеклассовом обществе), а для того, чтобы лицемерно свободной, а на деле связанной с буржуазией литературе противопоставить действительно свободную, открыто связанную с пролетариатом литературу».
* * *
Утилитаризм не обязательно приводит к большевизму. Любая другая доктрина, в том числе антибольшевистская, может его исповедывать и может разработать такую же стройную, законченную систему применения искусства в своей политической борьбе. Все небольшевистские тоталитарные режимы обнаружили к этому склонность. Присущ утилитарный взгляд на искусство и некоторым очень почтенным институтам в демократических странах. Только степень культурности и особые общественно-политические условия были причиной того, что нигде, кроме СССР, искусство не претерпело такого жестокого ущемления. Но, несомненно, всякий поддавшийся бесу утилитаризма теряет душу; он — потенциальный убийца искусства. Он — «большевик навыворот».
Эта опасность и грозит сейчас последнему очагу российской словесности здесь, за рубежом. На эмиграцию ползет тот самый ящер, что погубил литературу в советской России. Пушкина у нас еще не вырывают из рук и не подсовывают вместо него Бюхнера и Либиха, но проповедь применения литературы для политической борьбы уже раздается настойчиво, с напором, с темпераментом, с употреблением характерной фразеологии. Примеров тому немало, на них указывалось в печати. Были конкретные предложения поэтам — вдохновиться тем-то и тем-то. Когда появился протест против таких чисто РАПП-овских замашек, покойный И.Л. Со- лоневич выступил с громыхающей передовицей в их защиту. Со свойственной ему «широтой» и «прямотой» он отказался от какого бы то ни было деликатного обращения с литературой, заявив, что если в эмиграции есть смысл ею заниматься, то только в связи с политическими задачами. Эмиграция, по его мнению, такая дыра, что в ней ничего вообще быть не может. Существует здесь не более двух-трех писателей, кое-как
528


ПРИЛОЖЕНИЕ
«доедающих свою дореволюционную славу», всё остальное
— дрянь, не стоящая внимания. В среде новой эмиграции «писателей нет и быть не может». Чтобы писать, надо иметь «Ясную Поляну» либо «Село Михайловское». Свой собственный «настоящий» роман, начатый им лет двадцать тому назад где-то под Москвой, Солоневич считал возможным закончить только в будущей монархической России. Сейчас «для чистой литературы нет ни времени, ни пространства, ни денег». Какая там литература, когда люди проходят через ужаснейшие испытания, через войны, тюрьмы, пытки, расстрелы! Когда царит такой ужас, то гораздо охотнее, по его словам, читают «Беспризорников» Н. Воинова, чем воспоминания А.В. Тырковой.
Солоневич, конечно, не одинок, он и выступил, как было сказано, в защиту своих единомышленников. А единомышленников у него много. Нам, по крайней мере, известно, что молодые писатели, так же, как и он, кипели и бурлили: «нам не позволяют бороться с большевизмом!» Это были по преимуществу так называемые новые эмигранты, Писарева, может быть, в руках не державшие, ругающие, вероятно, его как предтечу большевизма, но воспринявшие его учение через советскую школу, через советское искусствоведение, через самую советскую литературу. Большинство из них не только не знают дореволюционной литературной среды, но и нэповский период с его значительными остатками прежней российской культуры им неизвестен. Они взошли на статьях Лелевича, Зонина, Ермилова, Киршона, Кирпотина, на искусствоведческих трудах Маца и Зивельчинской. Иной взгляд на искусство, кроме сугубо утилитарного, им не известен. Они воспитаны на расписывании «цац».
Было бы, однако, несправедливо приписывать этот грех одной только новой эмиграции. Людей с шестидесятниче- ским складом немало и среди «старых». Причину надо искать в той школе, которую они прошли в молодости — либо как земские деятели и журналисты, либо как члены либеральных групп и партий, либо как участники революционного подполья. Все они пили когда-то из одного и того же источника. Литературное credo Чернышевского, Добролюбова, Писарева дошло до них если не в подлиннике, то в переводе
— в критических статьях Н.К. Михайловского, в трудах А. Пыпина, даже в лекциях по литературе С.А. Венгерова,
529


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
не говоря о тысячах других источников. Когда Ленин в 1905 году написал в «Новой жизни» цитированную выше статью о партийности в литературе, никто из левого стана ему не возражал и от него не отмежевался. Ему позволили говорить от имени всей социал-демократии. Даже из кадетского лагеря, к которому тяготели некоторые деятели «Мира Искусства», — не последовало отпора. Ответ ему дан был на страницах «Весов», где некто, писавший под псевдонимом «Аврелий», назвал Ленина и ему подобных «врагами прогресса». Обращаясь к ним от имени всего писательского и артистического мира, он высказал настоящее пророчество: «Если бы осуществилась жизнь социального, “внеклассового”, будто бы “истинно свободного” общества, мы оказались бы в ней такими же отверженцами, такими же poetes maudits, каковы мы в обществе буржуазном». Многие из теперешней эмиграции были в то время врагами того журнала и той литературы, к которым принадлежал автор отповеди Ленину. Эта литература, дерзнувшая заявить о своих правах, сбросить ярмо политики и «общественности», действие которых, по всеобщему признанию, ощущалось сильнее действия цензуры, — прозвана была в отместку «декадентской». С нее начался ренессанс нашей поэзии. Ни Брюсов, ни Блок, ни Иннокентий Анненский, ни Ахматова, ни Гумилёв, ни Георгий Иванов, ни Мандельштам, ни Клюев, ни Есенин, ни Маяковский и Пастернак невозможны были бы без «декадентства». Все эти имена, однако, не пользовались и сейчас не пользуются симпатиями того поколения интеллигенции, чьи вкусы сложились на все-' возможных «Песнях о буревестнике», на Гарине-Михайловском, Шеллере-Михайлове, Якубовиче-Мелыпине и всей унылой плеяде писателей с двойными фамилиями, которых давно кто-то назвал «недоразумениями в прозе». Шестиде- сятническая эстетика породила не только писателей, стра- тельно вытравлявших и заглушавших в себе художника, но и соответствующего читателя, равнодушного к культуре слова, к сделанности литературного произведения и чуждого какого бы то ни было понимания символичности искусства. Наш брат «новый эмигрант», прошедший РАПП-овскую школу и очутившийся за границей, оказался здесь не одиноким, он нашел много родственных душ, склонных похваливать за общественную полезность такие его рассказы и романы, кото¬
530


ПРИЛОЖЕНИЕ
рые в более требовательные литературные времена не имели бы шансов попасть ни в один журнал.
Но это пассивное, так сказать, поощрение — ничто в сравнении с активными попытками некоторых эмигрантских политических групп «использовать» литературу как якобы мощное орудие борьбы с большевиками.
* * *
Не переоценивается ли, однако, роль искусства в политической борьбе?
Пока оружия не сложит Раздутый спесью швабский гном,
Пусть каждый бьется тем, чем может —
Солдат штыком, поэт — пером!
Такое разделение труда, предложенное Н. Агнивцевым в 1914 году, как мы теперь знаем, не оправдало себя. Настоящие поэты вроде Гумилёва предпочли, попросту, пойти на войну и биться штыком. Оставшиеся в тылу бойцы пера, несмотря на груды патриотических стихов, ни в какой мере победе не способствовали. До тех, кто бился штыком, их стихи попросту не доходили; они не дали русской армии даже достойной песни. Солдаты шли на войну и умирали под «Соловей, соловей, пташечка!» и «Цыганочка черноока». Столь же мало способствовали победам Красной Армии — пролетарские поэты. В дни гражданской войны красноармейцы пели песни старой царской армии, в которых лишь несколько неподходящих слов были заменены или переставлены. Песни со сколько-нибудь новым содержанием стали появляться в самом конце гражданской войны, да и то виной тому были не поэты, а само красноармейское творчество, вернее, творчество безвестных политруков и комиссаров.
Ты, конек вороной,
Расскажи дорогой,
Что я честно погиб за рабочих.
Песня, написанная профессиональными поэтами и музыкантами, появилась в советской армии не раньше 30-х годов. Для второй мировой войны она была уже устаревшей. В этом есть своя закономерность. Не только искусство, но сама во¬
531


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
енная мысль не в силах поспевать за темпами борьбы. «Мы узнаем стратегические правила, когда война уже окончена», — заметил Гёте. В войнах, революциях, переворотах, во всех крупных событиях искусство физически неспособно участвовать. Только несколько случаев можно отметить, когда нужные для борьбы слова и музыка появлялись вовремя и играли какую-то действенную роль. Но это случалось раз в несколько столетий. В новое время мы вряд ли можем назвать что-нибудь, кроме хорала Мартина Лютера и «Марсельезы» Ру же де Лиля. Все другие войны и революции сопровождались случайными произведениями искусств, возникшими не для данной цели и не выражавшими сущности события, либо настолько примитивными, что мерка искусства к .ним совсем неприложима. Нам известна, например, огромная роль боевой песни в войнах древних германцев; римские писатели свидетельствуют, что трудно было устоять против этих варваров, когда они ее затягивали. Но эта песня состояла всего из одного слова, по-видимому, совершенно случайного, которое повторялось без конца в такт напева. Его выкрикивал сначала один человек, к нему присоединялись другие голоса, потом, подхваченное всем войском, оно росло, усиливалось, превращалось в рев бури. Видимо, песня в борьбе не столько воспламеняет, сколько сама является результатом воспламенения. Отсюда ее неприхотливость. Если вспомнить, чем вдохновлялось русское революционное подполье — все эти «Рабочие марсельезы», «Варшавянки», «Смело, товарищи, в ногу», которые по сво- „ ему художественному достоинству не многим выше прежних солдатских песен, то возникает вопрос: так ли уж важно искусство для целей политической борьбы? За немногими исключениями, она всегда обходилась без него. Товарищи Кржижановские или запевалы первой роты, кропавшие стишки и клавшие их на популярные опереточные мотивы, либо на мотивы народной песни, делали ненужным участие в борьбе Брюсовых, Блоков, Мандельштамов и Маяковских. Что-то жалкое и трагическое чувствовалось в судьбе тех больших художников, которые, подобно Брюсову и Маяковскому, пытались участвовать в борьбе как поэты. Те, кого они собирались осчастливить своим гением, в глаза им говорили о бесполезности усилий, о недоходчивости их стихов до рабочего и крестьянина. Всем соловьям, желавшим петь для
532


ПРИЛОЖЕНИЕ
социализма и революции, Троцкий предлагал познакомиться «с нашим петухом» — Демьяном Бедным и поучиться у него. Брюсов и Маяковский так и умерли, не сравнявшись с этим бесподобным поэтом.
Их постигла судьба соловья из Щедринской сказки «Орел меценат», не выдержавшего состязания со скворцом Василием Кирилловичем Тредьяковским. Тематика у соловья была «правильная». «Пел он про радость холопа, узнавшего, что Бог послал ему помещика; пел про великодушие орлов, которые холопам на водку не жалеючи дают... Однако, как он ни выбивался из сил, чтобы в холопскую ногу попасть, но с “искусством”, которое в нем жило, никак совладать не мог. Сам-то он сверху донизу холоп был, да “искусство” в холопских рамках усидеть не могло, беспрестанно на волю выпирало. Сколько он ни пел — не понимает орел, да и шабаш! “Что этот дуралей бормочет, — крикнул он наконец, — позвать Тредьяковского!” А Василий Кирилыч тут как тут. Те же холопские сюжеты взял, да так их явственно изложил, что орел только и дело, что повторял: имянно! имянно! имянно! И в заключение надел на Тредьяковского ожерелье из муравьиных яиц, а на соловья сверкнул очами, воскликнув: убрать негодяя!»
Некрасов, бывший у нас всегда образцом поэта-борца, поэта гражданина, сделал перед смертью характерное признание:
Мне борьба мешала быть поэтом,
Песни мне мешали быть борцом.
Шеренге эмигрантских писателей, оскорбленных в своем святом порыве служить делу свержения большевизма, небесполезно было бы заняться судьбой тех прославленных произведений, которым приписывается исключительное влияние на политические события своего времени — хотя бы «Записок охотника». До сих пор не существует ни одного монографического исследования, посвященного вопросу о практическом воздействии этой книги на падение крепостного права в России, и загадкой остается по сей день — на каком основании решили, что она такое воздействие оказала?
«Героический» характер русской литературы, столь превознесенный С.А. Венгеровым, в значительной степени — легенда, созданная публицистикой 60—70-х годов, носившей
533


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
в те времена скромное название «критики». В упомянутой статье Н. Валентинова приводятся исключительно любопытные признания Ленина о том, как он читал Тургенева и Добролюбова. Роман «Накануне» прочел он еще до знакомства со статьей Добролюбова об этом произведении и отнесся к нему «по-ребячески». В устах Ленина это означает, что ничего особенного с точки зрения общественной, революционной в этом романе он не усмотрел. Но вот ему попадаются статьи Добролюбова — одна, посвященная «Накануне», другая — «Обломову». Они его «ударили, как молния». «Из разбора “Обломова” (Добролюбов. — Н.У.) сделал клич, призыв к воле, активности, революционной борьбе, а из анализа “Накануне” настоящую революционную прокламацию, так написанную, что она и по сей день не забывается». Ленин, по его признанию, и «Обломова», и «Накануне» «вновь перечитал, можно сказать, с подстрочными замечаниями Добролюбова». То был настоящий переворот. «Добролюбов выбил из меня такой подход», — говорит он о своем прежнем аполитичном, «ребяческом» восприятии Тургенева.
Перед нами ключ к пониманию происхождения легенды. Читая в наши дни то же «Накануне», диву даешься, что когда-то оно воспламеняло сердца жаждой общественного подвига. Какой материал находили в нем для столь высокого горения? Разгадка простая: никто и не горел при чтении Тургенева, — горели при чтении Добролюбова о Тургеневе. Публицистика наделяла литературу тем, чего в ней не было. Триста лет освещение на групповом портрете амстердамских стрелков Рембрандта считалось, по чьему-то почину, — ночным, и только недавно пришли к заключению, что оно дневное, солнечное. Десяток Добролюбовых могли так «осветить» всю нашу беллетристику, до такой степени «выбить» из читателя нормальный «ребяческий» подход к ней, что целыми поколениями солнечный свет ее принимается за свет фонаря.
Публицистика второй половины XIX века, как клещ, как микроб, въелась в нашу литературу, превратив ее в питательную среду для себя. Когда открылась Государственная Дума, К. Чуковский облегченно вздохнул: наконец-то «критики» уйдут в парламент и избавят литературу от своего присутствия. «До сих пор им некуда было идти, и они поневоле все свои парламентские дебаты о лошадных и безлошадных вели под видом критики Фета и Достоевского».
534


ПРИЛОЖЕНИЕ
* * *
Если уж говорить о героическом характере, так его надо отнести не к литературе, а к этой самой «критике», т. е. к публицистике. Она действительно оказывала на общественное мнение колоссальное влияние. Один герценовский «Колокол» сделал неизмеримо больше, чем все «Антоны Горемыки» и «Записки охотника». Б.Н. Чичерин, политический противник Герцена, писал ему в 1858 году: «Вы — сила, вы — власть в русском государстве». «Искандер теперь властитель наших дум, предмет разговоров, — писала в своем дневнике Е.А. Штакеншнейдер, дочь известного архитектора. — “Колокол” прячут, но читают все... его боятся и им восхищаются... И имеем мы теперь две цензуры и как бы два правительства, и которое строже — трудно сказать».
Можно ли что-нибудь подобное сказать хоть про одного беллетриста?
Фактом своей деятельности Герцен наглядно опроверг пи- саревскую теорию. Никакое расписывание «цац» не способно заменить талантливой статьи, памфлета, фельетона или другой чисто пропагандной формы. Если бы было иначе, то И. Эренбург, поставленный советским правительством во главе пропаганды в самый трудный для большевизма момент, не избрал бы этих форм, а продолжал писать романы. Герцен, может быть, первый показал, чего стоит хороший публицист. Но он показал также, что хорошим публицистом не менее трудно сделаться, чем хорошим поэтом или прозаиком. Не потому ли так мало полноценных публицистов, но очень много плохих романистов, помешанных на «живых вопросах современности»?
Наши эмигрантские газеты и журналы, за небольшим исключением, столь убоги, что их читать невозможно; потребность не только в талантливой, но попросту грамотной статье — самая настоятельная. Между тем, мужи, посвятившие свои перья делу борьбы с большевизмом, не обнаруживают ни малейшего желания улучшать нашу публицистику. Когда им случается снисходить до этого жанра, получается нечто более дубовое, чем их беллетристические опыты. Трудно бывает отделаться от подозрения, что беллетристическая форма для очень многих служит средством маскировки их неспособности к публицистической деятельности. Плохой рассказ или роман «с тенденцией» написать гораздо легче, чем хоро¬
535


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
шую статью. Для статьи нужен острый ум, острое перо, прекрасное образование, эрудиция, глубина и дисциплина мысли, убеждение, темперамент. Для рассказа или романа на «животрепещущую» тему ничего этого не надо, надо только облюбовать какой-нибудь затасканный литературный штамп и набить в нем руку. Считается, что для невзыскательного читателя этого достаточно, а на взыскательного можно прикрикнуть как на человека политически отсталого.
У выходцев из советской России существует благодарнейшее поле деятельности в смысле общественно-политического служения — рассказ о лично пережитом и наблюденном в СССР. И западный мир, и русская эмиграция жаждут таких рассказов. Трудно переоценить их значение с точки зрения антибольшевистской борьбы. Обстоятельные, хорошо написанные очерки и мемуары способны были бы сыграть такую роль, на которую никакие романы не в состоянии претендовать. Как же воспользовались этой возможностью наши литераторы-борцы? Задача им оказалась явно не по плечу, да они ее и не поняли. Свой драгоценнейший опыт, свои ни с чем несравнимые переживания и знание загадочного для Запада мира они начали облекать в плохую беллетристическую форму, в форму вымысла. Написать «роман о пережитом» — таков был порыв каждого «борца». Прочно привившаяся пи- саревская идея о неотразимости «художественного» рассказа совлекла наших людей с пути честных и искренних повествователей на путь расписывания «цац». Если они иногда отказывались от формы романа, то никогда не могли отказаться от «художественности», вследствие чего появлялись произведения, ни на роман, ни на мемуары, ни на автобиографию не похожие, но и репортерским очерком их назвать нельзя.
Лучшие книги об СССР, появившиеся после войны, — книги Кравченко и Марголина. Всё остальное — исключительно слабо, и слабо как раз по причине своей «художественности». Обнаружилось полное неумение обращаться с фактом, делать его самым выигрышным моментом своего произведения. В этом, надо думать, сказалась школа советского фельетониста-корреспондента. В советской России факт — вещь очень опасная, он никогда не может быть подан в чистом виде, но подлежит сложной обработке, а то и прямой замене вымыслом. К сожалению, даже эта последняя традиция занесена сюда. В нашей печати подвизается не¬
536


ПРИЛОЖЕНИЕ
сколько неразоблаченных еще Остапов Бендеров, сочиняющих фальшивки с вымышленными фактами и событиями. Но и у более честных правдивость и документальность понимаются весьма своеобразно. Существует, по-видимому, убеждение, что подать голый факт может всякий, а мне, литератору Божией милостью, не к лицу скрывать от мира свое дарование. Уж я его принаряжу так, что все ахнут! И принаряжают. И убивают.
Писательское-то мастерство заключалось как раз в том, чтобы не принаряжать. Когда человек уверяет, что видел лицо Горгоны, он не имеет права впадать в вульгарную декламацию и блистать какими бы то ни было литературными приемами. Ему никто не поверит. Рассказ должен быть воплем неподдельного ужаса и отчаяния. Между тем, редкое воспоминание о Соловках и Колыме свободно от литератур- ничанья. Некоторые прямо подражают какому-нибудь известному образцу, например, «России в концлагере» Солоневича, имевшей в свое время большой успех как первая книга в этом роде. И какое это бывает унылое и скучное чтение! Надобно было столько пережить и перестрадать, чтобы сделать из своих мук серенькое, неоригинальное произведение! Воспоминания пишут не кровью сердца, не переживая заново свои страдания, но становятся в литературную позу, рассчитанную на эффект. Тут и увлечение «блатным» жаргоном, и характерная для некоторых советских писателей «уркомания», и предельный натурализм в описаниях. А самое главное — подача собственной персоны как героя лагерной эпопеи. Один автор даже пострадал на этом деле — расписал свою особу столь ярко, что она выступила в не совсем выгодном свете. Пришлось писать «письмо в редакцию»: я — не я. Вот уже к кому пристали слова: «Друг Аркадий, не говори так красиво!» Есть воспоминания, смахивающие на беллетристику очень древней формации, сплошь наполненные лирическими отступлениями и ламентациями. Человек, побывавший в святом святых НКВД — в Смерше, имел возможность преподнести читателю захватывающую книгу. Вместо этого появилась поэма в прозе о личных переживаниях автора-энкаведиста. Факты описываются из рук вон плохо. Все лица, события, самую обстановку Смерша мы видим как бы сквозь кисейную занавеску — расплывающимися, с неясными очертаниями, точно описаны они с чужих слов, да еще не от непосредственных наблюдателей.
537


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Couleur locale страшного учреждения невозможно почувствовать. Книга воспринимается с недоверием и сразу по прочтении забывается.
О чем бы ни писали — стараемся непременно романсиро- вать. Манеру берем у самых провинциальных школ и авторов, нередко у тех, которых сами же браним за их «отрыв от жизни», за пристрастие к «калашным рядам далекого прошлого». В результате Апокалипсис нашего времени превращается в развязный фельетон или в стилизованный анекдотиче- ски-бытовой рассказ. Своими хождениями по мукам нам так и не удалось тронуть сердца читателей. Сотни наших страниц не стоют коротенького отрывка из Протопопа Аввакума: «Привезли в Брацкий острог и в тюрьму кинули, соломки дали. И сидел до Филиппова поста в студеной башне; там зима в те поры живет, да Бог грел и без платья! Что собачка в соломке лежу: коли накормят, коли нет. Мышей много было, я их скуфьей бил — и батожка не дадут дурачки! Всё на брюхе лежал, спина гнила. Блох да вшей было много».
Где у нас эта искренность, простота и сила? Они съедены писательскими замашками, тем, что мы горим не страстным желанием поведать миру о неслыханных ужасах, а жаждой литературного успеха, восхищения, аплодисментов. Лавры плохого прозаика нам дороже подвига честного публициста. Благодаря нашей манерности, скверному литературному вкусу, мир так и не узнал правды ни о большевистском аде, ни о безмерных страданиях народа во времена гитлеровского пленения.
* * *
У Чехова есть рассказ, в котором бабы плачут за обедней при словах «аще» и «дондеже», не понимая их значения. Примерно такой же магией обладают у нас слова: «наше время» и «современность». Произнося их, писатели вырастают на целую голову, в голосе появляется не то набат, не то благовест, а лицо приобретает высокую мину, как на известном портрете Козьмы Пруткова. Современность! Недавно один роман подвергся критике за свои слабые литературные качества. Это вызвало нападки на рецензента; как мог он так отзываться о произведении, в котором отражена современность. Там, где она «отражена» — всякий роман хорош, даже если он плох. Это ничего, что еще Маяковский заме¬
538


ПРИЛОЖЕНИЕ
тил: «Описание современности действующими лицами сегодняшних боев всегда будет неполно, даже неверно, во всяком случае, — однобоко». Текущие политические события (а ведь о них идет речь, когда говорят «современность») — редко поддаются сколько-нибудь глубокому осмыслению; для этого надо почти всегда отойти от них на некоторое расстояние. Нужен исключительно большой ум и большое сердце, чтобы совершающееся на наших глазах воспринять эстетически и сделать предметом художественного произведения. До сих пор это удавалось только гениям. Остальные даровитые, но менее сильные люди не решались на это покушаться. Не потому ли текущая политика так редко фигурирует в произведениях крупных писателей? Они брали современность уже отстоявшуюся. Те же, что набрасывались на каждое новое политическое событие, как на свежую редиску, всегда были отмечены знаком литературного казачества и вызывали брезгливое к себе отношение.
Просили мы тогда, чтоб помолчали Поэты о войне,
Чтоб пережить хоть первые печали Могли мы в тишине.
Куда тебе! Набросились зверями:
Война, войне, войны!
И шум и крик и хлопанье дверями.
Не стало тишины.
Эта жалоба 3. Гиппиус на поведение литературной братии в 1914 году — не единственный случай протеста. После второй мировой войны известный литературовед Б.М. Эйхенбаум (ныне «проработанный» и куда-то задвинутый) — писал о таком же, примерно, поведении советских поэтов. Великие испытания, подобные только что пережитому, повергают людей либо в молчание, либо в чрезмерную болтливость. Всё глубокое молчит, всё мелкое, пустое — скачет и играет.
А после вдруг — таков у них обычай —
Военный жар исчез.
Изнемогли они от всяких кличей,
От собственных словес.
И, юное безвременно состарив,
Бегут, текут назад,
Чтобы запеть в тумане прежних марев —
На прежний лад.
539


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Здесь верно отмечена не только оскорбительная для человеческой души суета вокруг великого события, но и вред ее для литературы. Она несет опасность «юное безвременно состарить» — захватить, залапать неискусными руками народившееся явление и затруднить обращение к нему как к сюжету более крупным людям. Исступленное требование «отражать» во что бы то ни стало современность служит безошибочным признаком «социального заказа». Исходит оно не от литературы, а от политики. Это вовсе не означает недостатка поэтов и романистов, выступающих с подобными декларациями. Курьезны их выступления.
Казалось бы, задача романиста — поменьше требовать романов от других и побольше писать их самому. Если человеку удастся написать хорошее произведение о «нашем времени», так это и будет лучшей агитацией за данный род литературы. Но у нас предпочитают писать очень плохие романы и рассказы, зато грозно требовать чего-то от других. Не трудно рассмотреть за подобными требованиями простой призыв к литературе второго сорта. У Горького в «Достигае- ве» спрашивают монаха: «Коньяка хочешь?» «Где уж там коньяка! — отвечает тот. — Самогону бы!» Когда среди литераторов появляются люди, подхватывающие клич и лозунги политиков, в этом надо усматривать не общественно-политическое горение, а брожение самогона — бунт низкопробной литературы против ее высокого образца.
Такой бунт начинается у нас в эмиграции. Шеренга борзо настроенных графоманов всеми силами стремится снизить зарубежную литературу до своего уровня, совлечь ее с тех высот, на которых она стояла благодаря сохранившейся здесь свободе творчества и наличию крупных имен, выросших в эпоху расцвета российской словесности. Эти имена, в том числе покойный И.А. Бунин, были предметом их постоянного раздражения и насмешек. Весь лагерь И.Л. Солоне- вича «лягал» их чуть не в каждом номере «Нашей Страны». Они для него были скучны, неинтересны, затхлы, пахли нафталином и не отвечали тому, что требовало от них «наше время». Некоторые враждебные этому лагерю течения проявляли полное с ним единодушие в оценке старых зарубежных писателей. Между ними наблюдалось нечто вроде разделения труда. Если Бунин отдан был на съедение Солоневичу, то враждебный политически, но дружественный
540


ПРИЛОЖЕНИЕ
литературно лагерь занимался поношением последнего нашего большого поэта Георгия Иванова. Делается это дерзко, вызывающе, с сознанием своей силы или, по крайней мере, безнаказанности. Чувствуется присутствие руки, готовой всегда поддержать и заступиться. И эта рука появляется всякий раз, когда «наших бьют». Объективная литературная критика и оценка произведений стала невозможной. Попробуйте сказать про какого-нибудь автора, что он плохо пишет, — сразу же вступается его партийный патрон. Этот уже разговаривает по-своему, «вручную». Он вам сразу докажет, что сами вы — порядочная дрянь, что если вы и смыслите сколько-нибудь в писательском ремесле, то никаким ощущением действительности не отличаетесь, оторвались от «живой жизни», исповедуете упадочную теорию искусства для искусства, и не таким мелким козявкам, как вы, судить о произведениях людей, чувствующих наше время, несущих в себе «социальный момент». Зарождается традиция террора против литературной критики.
Отдельные люди и целые партии, ведущие такую литературную политику, должны отдавать себе ясный отчет в последствиях своей деятельности. Они губят остатки высших ценностей, сохранившихся от старой России. Если это делается во имя спасения и освобождения родины, то ни один подлинно русский человек не примет России из рук таких освободителей. Н. Клюев когда-то писал: «Не хочу Коммуны без лежанки!» И мы тоже не хотим России без ее культуры, без «возвышенного чела», которым она отличалась, без того, что делало ее Россией. Такие «освободители» — наши величайшие враги. Мы можем сказать им то же самое, что полстолетия тому назад Аврелий говорил по адресу Ленина: если совершится такое освобождение, и если в новой России они придут к власти — литература будет так же порабощена и упразднена, как упразднена она сейчас в Советском Союзе.
* * *
Эмигрантской литературе предстоит, по-видимому, скорая гибель под соединенным напором партийно-политических дельцов и вульгарного писательства, драпирующегося в тогу гражданственности. Вот когда по-настоящему ощущается утрата таких людей, как Бунин. Лет пятьдесят с лишним тому назад Чехов писал: «Когда в литературе есть Толстой, то лег¬
541


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
ко и приятно быть литератором». Бунин, конечно, не Толстой, но его фигура, после смерти всех наших корифеев, приобрела огромное символическое значение. К ней вполне приложимы слова А. Блока о том же Толстом: «Гений одним бытием своим как бы указывает, что есть какие-то твердые гранитные устои». Пусть Бунин последние годы жил не в ладах с общественностью и с некоторыми литературными кругами, всё же, пока он жив был — «легко и приятно было быть литератором». Существовала верховная литературная власть, возможность обращения на высочайшее имя. Не страшен был никакой напор враждебной стихии. Можно опять словами Чехова о Толстом сказать: «Пока он жив, дурные вкусы в литературе, всякое пошлячество, наглое и слезливое, всякие шершавые, озлобленные самолюбия будут далеко и глубоко в тени». Теперь всё это выползет из своих углов с торжеством, со своими знаменами, вождями, декларациями. И ничего нельзя будет сделать; литература превращается в беспастушное стадо. Истинных ее друзей осталось уже немного, зато перебежчиков во вражеский лагерь — сколько угодно. То немногое, что уцелело от бунинского поколения, от людей, «рукоположенных лучшим прошлым», — либо доживает свой век на положении изгоев, либо само удалилось в тишину, чтобы успеть досказать задуманное. Должно произойти обратное призвание этих князей на свои уделы. Необходимо вернуть им право княжити и володети нами. Надо, чтобы они чаще выносили приговоры, чтобы в писательский сан посвящали они, а не редакторы шумливых газет и не косноязычные публицисты. Это — тяжкий крест, но ” это — достойное завершение их служения русской литературе. Всем остальным ее друзьям и ревнителям надлежит тесно сплотиться вокруг стариков, образуя защиту от хаоса.
Не будем обольщаться; сопротивление вряд ли обещает быть длительным. Слишком сильна напирающая стихия, слишком незначительны ряды защитников. Темным силам повсюду в наши дни облегчена победа.
Будет некогда день и погибнет высокая Троя,
Древний погибнет Приам и народ копьеносца Приама.
Умрут последние «из стаи славных», порвется последняя связь с лучшим прошлым, цитадель литературы останется под защитой простых средних людей. Тем ответственнее их
542


ПРИЛОЖЕНИЕ
задача. В безнадежных условиях, обреченные на поражение, они обязаны дать врагу такую битву, от которой остался бы яркий след.
У Клаузевица в книге «О природе войны» есть замечательное место: когда армия разбита и ей ничего кроме капитуляции не остается, у нее блестящий выход — героическая гибель. Такая гибель равняется победе, потому что несет в себе семена возрождения армии в будущем. Русская литература должна дорого продать свою жизнь, знамя ее до тех пор должно развеваться, пока не падет последний защитник. В э- том — залог возрождения. Это борьба за будущее России.
ОБ ИСТОРИЧЕСКОМ РОМАНЕ
Вкус к истории — самый аристократический из всех вкусов
Э. Реши
М.М. Карпович в своих «Комментариях» предложил мне высказаться по вопросу о судьбе исторического романа в наши дни, в частности, ответить: «можно ли обнаружить наличие таких тенденций в современной культуре, которые делали бы вероятным восстановление исторического романа в прежнем его значении». Ответ на такой вопрос представляет немалую трудность. Мысль людей нашего времени занята не заменой одних видов литературы другими, не эволюцией или воскрешением стилей, а полным исчезновением всяких стилей и всякой литературы.
«Комментарии» М.М. Карповича отделены всего сотней страниц от «Выдержек из писем» Н.А. Бердяева, напечатанных в том же выпуске «Нового Журнала». А там есть строки, полные тревоги за судьбу искусства. Бердяев обеспокоен не «кризисом искусства», а возможностью полного его конца. Такие предчувствия тревожат с некоторых пор весь европейский артистический мир. Семнадцать лет тому назад в Париже вышла замечательная и, кажется, недостаточно еще оцененная книга В.В. Вейдле «Умирание искусства», ставящая диагноз и дающая клиническую картину болезни, приведшей к «умиранию» лучшего, может быть, растения европейской культуры. Погибнет ли оно в самом деле или
543


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
зловещие пророчества останутся памятниками нашего душевного смятения — мы не знаем, но несомненно, на все рассуждения об искусстве ложится отныне надвигающаяся на него смертная сень.
То же в области исторического романа. Сейчас уже трудно гадать, способен ли он после векового господства реализма, натурализма, бытового и психологического романа возродиться как явление первого плана. Слишком значительную и «серьезную» литературу породил XIX век и слишком заслонила эта литература прежние образцы исторического романа времен Вальтер Скотта. По справедливому замечанию М.М. Карповича, они попали в категорию «книг для юношества».
С каким презрением относился к историческому роману Чехов, например! Для него, как и для М.М. Карповича, самыми ценными страницами «Войны и мира» были те, что посвящены «неисторическим» героям. «Не люблю тех мест, где Наполеон! Как Наполеон, так сейчас и натяжка, и всякие фокусы, чтобы доказать, что он глупее, чем был на самом деле. Всё, что делают и говорят Пьер, князь Андрей или совершенно ничтожный Николай Ростов, — всё это хорошо, умно, естественно и трогательно; всё же, что думает и делает Наполеон, — это не естественно, не умно, надуто и ничтожно по значению».
Здесь говорит, конечно, не один только автор «Степи» и «Каштанки», создатель импрессионизма в русской литературе, но также человек, стоящий на вершине горы произведений «серьезной» литературы, накопленных девятнадцатым^ веком. Они как бы наглухо закрыли дверь для исторического рассказа. Правда, М. Цетлин лет тридцать тому назад полагал, что от Вальтер Скотта к Мережковскому исторический роман прошел длинный путь углубления и утончения, тем не менее трудно возражать М.М. Карповичу, когда он констатирует: «Признаков подлинного возрождения исторического романа пока еще не заметно».
Этим и исчерпывался бы весь вопрос. Но речь идет не о «возрождении» жанра, а о путях спасения литературы. Не то ли самое творчество XIX века, что отодвинуло исторический роман в глубокую тень, привело литературу на край гибели? Не на его ли «серьезность» и «зрелость» указывают как на причину катастрофы? Литература сделалась слишком умна, слишком утонченна и слишком совершенна по технике. Ав¬
544


ПРИЛОЖЕНИЕ
торов стали ценить за ум, за философские откровения, за поставленные в их произведениях «проблемы». Писатели от науки, от философии вроде Ницше отодвинули постепенно на второй план романистов. Книга В.В. Вейдле открывается как раз главой об ущербе вымысла — «самой неоспоримой, наглядной и едва ли не самой древней формы литературного творчества». Вымысел в наши дни — дело несерьезное, всё построенное на нем отходит постепенно к той же категории «книг для юношества». В русской литературе особенно не любят «вымышлять». Не любят и повествовать. В солидных наших романах редко что случается, отмирает самое чувство события. Роман перестает быть эпосом.
Но в высшей степени примечательно, что тот же В.В. Вейдле в конце книги с упованием обращает взор именно на детскую и юношескую книгу — на Андерсена, на Жюль Верна. Спасения ждут от «несерьезной» литературы. Пушкинское замечание о том, что искусство должно быть слегка глуповатым, начинает привлекать к себе внимание не на шутку. Мысль искусствоведов и художников занята с некоторых пор изысканием способа впасть в детство. Изобразительное искусство давно вступило на этот путь, обратившись к детскому рисунку, к примитивам дикарской живописи и скульптуры. Но именно опыт изобразительных искусств показал, что когда организм начинает выделять фермент старости, всякие усилия помолодеть и поглупеть становятся недостойными. Литературе, где смысловое начало занимает такое видное место, это особенно трудно сделать. Вряд ли Жюль Верн и Андерсен спасут ее.
Я взял смелость обратить внимание на исторический роман как на такой вид творчества, где художнику не надо искусственно глупеть, но где таятся возможности юношеской свежести повествования и вымысла. Приходилось уже говорить о роли вымысла в этом жанре, но вопрос о нем надлежит понимать шире. Историю мы воспринимаем как эквивалент вымысла. Рассказ и история в некоторых языках до сих пор, кажется, обозначаются одним словом. Г-жа Простакова, уверявшая, что ее Митрофанушка был «сызмальства к историям охотник», — не так уж сильно погрешила, смешав историю с побасенкой. Исторический материал, лежащий в основе повествования, можно уподобить радиоактивной урановой руде. Он сам по себе обладает эстетическими свойствами. Не
545


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
потому ли Флобер «до безумия» любил историю? Он был, конечно, неправ, думая, что «эта любовь — нечто новое в человечестве», что историческое чувство существует со вчерашнего дня и, может быть, это лучшее, что принес XIX век». Историческое чувство существует с незапамятной древности, только в ранние времена его трудно бывает отделить от легенды и мифа. О XIX веке, напротив, можно сказать, что это чувство у него притупилось, несмотря на блестящее развитие исторической науки. Восторжествовало чувство «современности», «живой действительности». Можно ли, например, Чехова представить автором исторического романа? Б.К. Зайцев опубликовал интересный фрагмент своей работы о Чехове. Антон Павлович за границей. В первый раз после грачей, чернозема, почтовых чиновников, извозчиков и Каштанок увидел готику, Сан Марко, дворец Дожей, Флоренцию, Рим, словом, историю. И оказалось, что «Рим похож, в общем, на Харьков». Правда, по словам Б.К. Зайцева, Италия произвела на Чехова сильное впечатление, но куда делись острые чеховские штрихи и мазки, меткие словечки и определения, что так поражают в его рассказах и письмах, когда речь идет о России, о родной жизни и природе? В приведенных отрывках из заграничных писем чувствуются либо робкие и неудачные попытки подсмеять хваленую красоту исторических мест («А вечер! Боже ты мой Господи! Вечером можно с непривычки умереть»), либо искренняя, но совсем простецкая восторженность: «Здесь собор св. Марка — нечто такое, что описать нельзя, дворец дожей и здания/ по которым я чувствую, подобно тому, как по нотам поют, чувствую изумительную красоту и наслаждаюсь». Разве этот плоский жеваный язык — Чеховский? Перед историей вежливо раскланялись, но слов для нее не нашли. Кому Рим, а кому — Харьков. Потому-то Антон Павлович и не любил «тех мест, где Наполеон». «Историческое чувство» у него, как у большинства писателей XIX века, атрофировано. Только немногие, вроде Флобера, которого еще Э. Золя определил как романтика среди реалистов, — хранили его и теплили, как священный огонь.
Когда М.М. Карпович утверждает, что «в начале XIX века расцвет исторического романа был связан с подъемом национализма и с романтизмом», в этом слышится не
546


ПРИЛОЖЕНИЕ
столько констатация факта, сколько похоронный звон по историческому повествованию. Ему, де, так же трудно воскреснуть, как питавшему его романтизму. Но ведь именно романтизм-то и неистребим в литературе; исчезновение его равносильно исчезновению самой поэзии. Он постоянно воскресает в виде мощных литературных движений вроде символизма и постепенно обновляет поэзию. Сомнения в оправданности исторического романа как особого рода литературы порождены реалистическим девятнадцатым веком, захотевшим видеть в реализме «основной метод искусства и литературы».
У М.М. Карповича чувствуется слегка снисходительное отношение ко второй четверти XIX века, когда Вальтер Скоттом «мог интересоваться и восхищаться Пушкин». Выходит, что Пушкину такое увлечение как будто не к лицу. «Серьезная» литература второй половины XIX столетия, действительно, так думала и даже бранила поэта. Но в наше время позволительно отнестись к нему иначе. Имя, все-таки, не маленькое — Пушкин. А ведь к нему надо присоединить и имя Гоголя, и имя Жуковского, да едва ли не все дорогие нам имена первой половины прошлого века. Писал же Белинский, что Гоголь «вышел из Вальтер Скотта, из того Вальтер Скотта, который мог явиться сам собою, независимо от Гоголя, но без которого Гоголь никак не мог бы явиться». Нас сейчас коробит, когда тот же Белинский ставит Гоголя «не ниже» Вальтер Скотта, но сам Гоголь принимал это за великую честь. Что это означает литературную незрелость эпохи или особое чувствование искусства, отличное от чувствования его во второй половине того же XIX века? Не будем впадать в соблазн разрешать этот вопрос. Если это в самом деле незрелость — она мила нам, как пора цветения, как детство, к которому обращают взор тем чаще, чем ближе к старости. По-видимому, пушкинская эпоха и соответствующие ей эпохи на Западе стояли ближе к источникам поэзии, чем наше «серьезное» и «зрелое» время. И не остался ли единственным мостиком, соединяющим нас с этой эпохой — исторический роман, заключающий в себе «серьезность», без которой мы уже не можем обходиться, и в то же время — прелесть сочинений для юношества?
547


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
* * *
Не могу принять упрека в тенденции ограничить писательский размах в области исторического повествования путем устранения всего будничного и повседневного. Писатель не волен тут устранять или не устранять что бы то ни было; оно устранено самим жанром. В истории нет будней. Будни прошлого — праздник для нас. Когда мы стаптываем свои ботинки и выбрасываем в мусорный ящик — они ничьего внимания не привлекают. Это — наши будни. Но перед такими же стоптанными, полуистлевшими сандалиями галло-римской эпохи, выставленными в витрине музея Клюни или в шато Сэн Жермен — мы стоим, как зачарованные. Будни третьего или десятого столетий полны поэзии. Это, как у Блока:
Случайно на ноже карманном
Найдешь пылинку дальних стран,
И снова мир предстанет странным,
Закутанным в цветной туман.
На том же карманном ноже немало пыли, окружавшей поэта, но только пылинка дальних стран обладает способностью преображать мир. Таким же волшебством наделен всякий предмет, дошедший до нас от далекого прошлого — шпага Фридриха Великого, глиняный светильник из хижины римского колона.
Сколько бы ни открывала нам материала история, занимающаяся «повседневной жизнью обыкновенных людей, рассказывающая о том, в каких домах они жили, как одевались, лечились, развлекались», — она не способна воскресить будничности ушедших времен. Каждый исторический факт, большой или малый, — новость для нас, неповторяемость, иной мир. Не для сюжетных ограничений говорю об «избранном мире полководцев, героев, королей, знаменитых битв и значительных событий», но беру его как наиболее яркое проявление «инобытия», постигаемого через историю.
548


ПРИЛОЖЕНИЕ
АТОССА
(роман)
На Босфоре
Надежде Николаевне Ульяновой
В трюме стало темно. Фигуры гребцов едва виднелись. Проступали части тел, освещенных лиловым светом окон, в которые уходили древки весел, сделанных из цельных бревен. Под резкие звуки флейты и барабана сто восемьдесят человек, как один, нагибались и откидывались назад, наполняя трюм громом, скрежетом и чем-то, похожим на хохот гиены. Гребцы не знали ни цели путешествия, ни мест, мимо которых проходили, но когда надсмотрщик, указывая хлыстом, крикнул что-то другому, молодой раб припал к расщелине окна, и только удар бича заставил его откинуться и погрузиться во мрак. По скамьям пошла весть, что близок византийский порт и продолжительный отдых. Только теперь почувствовалась вся острота боли, накопившейся в руках и спинах: последние сутки гребцы работали без перерыва и с трудом двигали веслами. Зажгли светильники. Дощатое чрево триэры озарилось грязным коричневым светом. Проступило длинное ущелье, образованное тремя ярусами скамей с гребцами, сидевшими там, как павианы в клетках. Тела их лоснились от пота и космы волос ниспадали на зверские лица. Рабы не любили час зажигания огня: недра триэры становились похожими на склеп, а мрак в окнах таинственным и грозным.
Старший надсмотрщик всматривался в лица гребцов. Близость гавани оживила их, они гребли из последних сил, но делали это охотно.
В полночь в окнах левого борта блеснули огни Византии.
Некоторые рабы знали этот белый город на вершине холма, пропахший рыбой и кожами, с вздымающимся из-за стен портиком храма Диоскуров и головой огромного коня. Судно
549


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
подходило к Босфору и скоро вошло в него, что почувствовалось по замедлению хода триэры.
Флейта и барабан неожиданно смолкли и рабы с наслаждением опустили вздувшиеся от напряжения руки. Многие сразу же заснули, упав на весла. Триэра остановилась. Слышно было, как к ней подходило судно. Оттуда раздался звонкий голос, говоривший долго и певуче. С триэры его о чем-то спросили и он снова запел, как жрец перед закланием жертвы. Потом послышался удаляющийся плеск весел, а на палубе триэры засуетились. Рабы спали и громко стонали во сне. Удар гонга не в состоянии был разбудить их. Тогда засвистели бичи. Люди поднимались с проклятиями, поводя налитыми кровью глазами.
На бройзовом треножнике вспыхнуло яркое пламя, осветившее высокую фигуру Никодема в шлеме и с копьем. Стало так тихо, что слышно было, как вода лизала бока триэры. Никодем долго осматривал гребцов, впиваясь в каждое изможденное лицо.
— Все вы получите свободу в тот день, когда кончится плаванье. Но если завтра на рассвете триэра не будет за шестьдесят стадий отсюда, я прикую вас к скамьям двойными цепями и потоплю судно вместе с вами! Так я сказал.
Послышались вопли:
— Милосердия! Пощады! Мы умираем! Никодем исчез.
Надсмотрщики вкатили глиняные амфоры и стали раздавать пресную воду. Потом внесли ящик с землистыми лепешками и с тухлой рыбой, нарезанной кусками. При виде такой ‘ щедрости некоторые стали громко прославлять господина. Они ловили пищу налету, выхватывали друг у друга, ревели и дрались, звеня цепями. Когда кончилась кормежка, зазвучал гонг. Рабы положили руки на весла. Барабан и флейта начали свою мелодию, под которую рабы, как зачарованные, качнулись вперед, откинулись назад, и трюм снова наполнился грохотом. Триэра тихо тронулась. Музыка, медленная вначале, стала ускорять темп, заставляя толстые древки весел летать быстрее. Мелодия гребли завладела рабами, барабан стал владыкой триэры. Ни удары бичей из буйволовой кожи, которые размякли от крови в эту ночь, ни скрежет весел не доходили до сознания. Только треск барабана сверлил мозг и заставлял ускорять движения.
550


ПРИЛОЖЕНИЕ
Достигли небывалой скорости. Лица рабов стали масками, в них не осталось ни отчаяния, ни злобы. По спинам текла кровь, смешиваясь с потом. Пар застилал огни светильников, садился на потолок, падал крупным редким дождем. Гребцам нехватало воздуха, и рты их широко открылись, как у мимов во время Дионисий. У кого-то хлынула кровь и он упал на древко. Подбежавший надсмотрщик исполосовал ему спину бичом, но раб оставался лежать. Двое других, продолжая грести, волочили взад-вперед его тело, повисшее на весле. Стали падать и на других скамьях. Надсмотрщики охрипли от крика. С тонкой пеной, стекавшей с губ, они метались, как рыси в клетке, свистя бичами.
Когда Никодем снова спустился в чад трюма, рабы не стонали и не просили пощады. Резкие звуки барабана и флейты цепко держали их в своей власти, не позволяя ни остановиться, ни замедлить темп. У флейтиста выкатились глаза и налились жилы на лбу, а барабанщик превратился в статую, у которой двигались одни руки. В трюме стоял лай Цербера и звон его цепи.
Никодем не спал в эту ночь. Палубная прислуга со страхом смотрела, как он, звеня доспехами, бегал от кормы к носу, вглядывался в темному и скрипел зубами. Ему пришла мысль поднять парус. Никто не осмелился напомнить, что ветра нет; парус был поднят, но тотчас бессильно повис. Выхватив меч, Никодем стал его полосовать.
— С вами будет тоже, если мы не придем вовремя! — крикнул он дрожащим людям.
Приближался рассвет. Предметы на палубе стали серыми, но прошло много времени, прежде чем открылась гладь Босфора и края берегов. Волнение Никодема усилилось. Он снял браслет и бросил в воду. Следя за блеском тонущего золота, чуть слышно шептал молитву тому, которого с детских лет почитал больше других:
«Если ты ускоришь бег судна и не погубишь дела всей моей жизни, я принесу тебе царскую жертву и до смерти буду отличать перед всеми богами. Если же раб твой тебе не угоден, и ты не дашь ему достигнуть цели, то приношу в дар тебе это судно. Но клянусь, оно пойдет ко дну со всеми людьми, чьи лень и коварство губят меня!»
Он ушел в шатер и устало повалился на ложе.
551


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Из трюма доносился мерный стук весел. Босфор суживался, его берега, точно покрытые овчинами, грозили раздавить одинокую триэру. Местами они казались исцарапанными когтями льва и красное мясо их выступало наружу.
В воде розовыми устрицами всплыли облака, а на фракийском берегу вспыхнули верхушки буков и пиний, когда в шатер к Никодему вбежал кормчий.
— Господин, мы погибли! Путь прегражден!
В нескольких стадиях от триэры пролив пересекала темная цепь. Это было сооружение в виде точек, соединенных линией. По мере приближения оно становилось отчетливее и на нем заметили людей, крошечными песчинками бегавших взад и вперед. Ни один из рабов Никодема, проплывавших прежде Босфор, не видал этого. Знали, что всё побережье от Понта до Нила взволновано каким-то событием, но, постоянно пребывая в плаваниях, редко выходя на берег, ревниво оберегаемые от соприкосновения с людьми, они не имели ясного представления о том, что было известно уже всему миру. Старались прочесть что-нибудь на лице господина, но Никодем, бледный, недвижимый, был похож на надгробное изваяние.
Слава богам! Мы пройдем!
Он велел трубить сигнал и зажечь курильницу. Повалил густой дым. Навстречу поднялись такие же столбы дыма и послышался комариный писк рожков. Люди Никодема только теперь заметили, что черная цепь, преграждавшая пролив, в одном месте разорвана и там виднелись темные массы кораблей. Прорвавшаяся глыба света залила Босфор. Открылась щетина мачт, снеговые массивы палаток по берегам и густой человеческий муравейник, сверкавший копьями и шлемами. С триэры теперь ясно видели, что заграждение представляло гигантский мост, повергавший в ужас своими размерами. Даже старый кормчий был подавлен. Сколько раз проходил он в этих местах, сопровождая господина, сначала отрока на небольшом судне, провозившем кратеры, вино и стутуэтки богов, потом юношу, гордившегося доверием отца, отпускавшего с ним лимонно-желтые и оранжевые милетские ткани, наконец, бородатого мужа на гордой три- эре, полной скифского зерна. И всегда Босфор был глухим, пустынным и опасным из-за разбойников. Теперь он кишел людьми и являл невиданное чудо.
552


ПРИЛОЖЕНИЕ
С моста трубили и махали полотнищем, чтобы триэра ускорила ход. Но бег ее замедлялся. Гребцы выбивались из сил. Тогда, ворвавшись в трюм, Никодем проколол мечом первого попавшегося надсмотрщика и раскроил голову сидевшему поблизости рабу. Он пообещал всем верную гибель, если они не напрягут последних сил.
С моста летела яростная брань; судно грозили не пропустить, если оно не поспеет во-время. В течение четверти часа на триэре воцарились ад и остервенение. Меч Никодема блестел в смрадном тумане трюма, и надсмотрщики сжились с мыслью достигнуть моста обезображенными трупами.
Когда Никодем поднимался наверх, триэра уже вступала в пролет. Мелькнула линия кормовых частей судов, поддерживавших мост, бесконечные перила, груды досок и пестрые лохмотья рабов, глазевших сверху.
Мост был пройден.
Никодем пал перед жертвенником. Дым от благовонных курений разнесся по палубе, а из трюма выносили лоснящиеся тела рабов. Изо рта и из ушей у них лилась кровь.
II
Пройдя мост, Никодем долго не мог найти места для причала: на протяжении нескольких стадий вдоль берегов стояли густые ряды кораблей. Триэра бросила якорь почти посередине пролива. К ней подошла лодка, и на палубу поднялись длинноволосые персы в тяжелых одеждах с кистями. Они спрашивали: куда идет триэра и зачем? То были царские распорядители.
Никодем провел их в шатер на корму, посадил в кресла из душистого дерева и велел умастить руки и бороды благовониями. Потом поднес каждому по красивому браслету, а на шеи возложил посеребренные цепи. Он объяснил, что плывет из Библоса в Синоп с грузом благовоний и египетских тканей. Персы благосклонно выпили вино, нубийские финики им очень понравились и, съев их целое блюдо, попросили еще. Развеселившись, стали смеяться и обнимать Никодема. Перед уходом старший хорошо отозвался о подарках, но выразил сожаление, что его ничем не отличили перед подчиненными. Никодем поднес ему слоновый клык и ларец с ладаном.
553


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Когда персы уехали, на триэру прибыл маленький юркий лидиец. Он был долгое время рабом-номенклатором у родовитого афинянина и знал всех известных людей в Аттике и на Истме. Теперь он получил свободу и сам имел много рабов, доставлявших ему всевозможные сведения. Этими сведениями он торговал и составил большое богатство. Его знали от Коринфа до Суз, и на всем этом пространстве не существовало ни одной тайны, которая не была бы ему известна. Он знал содержимое караванов, пересекавших сирийскую пустыню, вел счет золота и слоновой кости в подземных кладовых финикийских купцов; механизмы всех заговоров при больших и малых дворах — были открыты ему в полной мере. Лукавый взор его проникал в сумрак ге- никея, за тонкий полог кровати. Это он был причиной гибели Алкинои, открыв ее мужу, самофракийскому архонту, любовную связь ее с собственным братом. Он был вхож во дворцы всех тиранов и получал от царя щедрое жалованье за то, что сообщал о намерениях греков. Зная секреты царского двора, он продавал их за высокую цену сатрапам далеких провинций и тиранам греческих городов. Сейчас он разбил шатер на Босфоре и рыскал, как крыса.
Никодем хорошо знал этого человека и рад был услышать от него новости, но ему было известно страстное желание лидийца узнать нечто о нем самом и о содержимом его триэры, поэтому он сразу отвел его на корму и велел задернуть шатер.
— Поздно же ты прибыл, Никодем; опоздай твоя триэра еще на час, ей бы никогда больше не бороздить Понта. Впрочем, неизвестно, что лучше: остаться по ту сторону моста и иметь возможность плавать по всем морям или проникнуть в дикий Понт и потерять надежду на возвращение? Тебе теперь надо продать судно в каком-нибудь порту и обратно идти сушей. А судно у тебя чудесное, это сам божественный Арго. Надобно ожидать неслыханных барышей от поездки, чтобы решиться потерять такой корабль. Для кого ты копишь богатства, Никодем? Ведь у тебя ни детей, ни наследников, а сам ты мог бы до конца дней мирно жить в Милете в довольстве и славе. Что заставляет тебя в такое грозное время совершать рискованное путешествие на край света?
Никодем улыбнулся.
— Мощью царя царей и милостью Агура-Мазды края света скоро будут расширены.
554


ПРИЛОЖЕНИЕ
Лидиец вдруг надулся и принял важный вид. Он еще в Афинах беседовал с мудрецами и всегда полагал, что усвоил много знаний.
— Ты не знаком с философией, Никодем, иначе бы не говорил таких смешных вещей. Кто из смертных может расширить края света, очерченные великими богами? Да будет тебе известно, что достигнуть края света можно, но изменить его никому не дано. Ведь для этого надо было бы огромное множество воздуха сгустить до плотности земли, а от этого нарушилось бы соотношение частей материи, установленное богами. Воздуха и без того становится мало, это давно заметили те, кто поднимались на высокие горы. Если же совершить его превращение в землю, он совсем исчезнет и всё живущее погибнет.
— Но почему же, Ардис, воздуха становится мало и куда он пропадает?
— Он улетучивается в пустоту, окружающую землю.
— О, Ардис, — усмехнулся Никодем, — когда это успели тебя одурачить наши милетские ослы? Они всем прожужжали уши своей пустотой и своим воздухом. Ведь не пустота, а вода окружает землю: мы живем на гигантском острове и то, что называем морями — не более как озера и лужи на нем. И сам воздух не более как особое состояние воды. Разве не поднимается он целыми облаками с морей и рек и разве не падает сверху дождем, когда сгущается?
Лидиец горячо возражал. Он утверждал, что те, кто так думают, сами наполнены водой и мысли их не более как болотные испарения.
Никодем сдержался.
— Хорошо, Ардис, если ты прав, то на краю земли, надо думать, воздух очень редкий и мало воды; между тем, там густой и ароматный воздух, льют сплошные дожди, и все реки текут оттуда. Не знак ли это, что не пустота, а океан окружает землю.
Лидиец побледнел от злости.
— Скоро увидим, кто прав. Когда любимые тобой варвары будут загнаны на край вселенной, посмотрим, куда они будут падать, в море или в бездну?
— Любимые мной варвары?..
Схватив лидийца за горло, Никодем чуть не всадил ему нож, но тот сделал предостерегающий знак.
— Не спеши. Мне не суждено погибнуть от твоей руки.
555


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
— Ты в этом уверен?
— Так же, как и ты. Я всегда знал, что ты честный торговец и платишь аккуратно. Ты не прибегнешь к недостойному убийству, чтобы уклониться от платы. А заплатить ты мне должен дважды: один раз за сохранение твоей тайны, а другой раз за тайны чужие, которые тебе необходимо узнать.
— Будь проклят, подлый шпион! Я не нуждаюсь в твоих сведениях, а тайны у меня никакой нет.
— Верно ли это, Никодем? Неужели я ошибся, следя за тобой последний год и рассчитывая получить целое состояние? Нет, Ардис никогда не ошибался. Те три золотых таланта, что я должен получить с тебя, уже предназначены в качестве ссуды финикийцу Сихею. Он поплывет на Закат в страну Таршиш, где серебро вытекает прямо из расщелин гор, он привезет его полный корабль и половина будет мне по договору. Я непременно должен получить с тебя три таланта. Сихей обещал привезти камень прозрачный, как вода. Если в него смотреть, можно видеть морскую глубь до самого дна. Он дает власть над нереидами и позволяет каждое новолуние вызывать их к себе на ложе. Я непременно должен получить три таланта.
Никодем с трудом заставил себя усмехнуться.
— Долго пришлось бы ждать твоему Сихею. Три таланта могли бы быть получены только при моем возвращении в Милет.
Лидиец от восторга подпрыгнул на своем сиденьи, а потом, вскочив, стал приплясывать, напевая веселую песенку. Еще миг и Никодем раскроил бы ему голову мечом, но тот, словно читая его мысли, остановился.
— Это самая веселая минута в моей жизни, Никодем, и ты мне ее доставил. Я бы охотно продлил свое веселье, если бы не считал святотатством смеяться над таким разумным мужем, как ты. Зачем ты себя унижаешь, прибегая к детским хитростям? Или ты не знаешь, кто я? Мне ли не известно, что в Милет ты больше не вернешься, что все свои оливковые рощи, виноградники, ткацкие мастерские, рабов и самый дом свой ты продал, превратил свое богатство в золото и драгоценные вещи и всё это хранится теперь в недрах твоей три- эры? Мне ли не известно, что ты плывешь на...
Рот его широко открылся, а глаза стали выползать из орбит. Железные пальцы Никодема сжимали ему горло так,
556


ПРИЛОЖЕНИЕ
что оно начинало хрустеть. Лидиец перестал мотать руками и лицо его посинело, когда испугавшись, Никодем бросил свою жертву на пол. Сначала он молча смотрел на неподвижную фигуру маленького человечка, потом, опустившись на колени, стал ощупывать и подносить ладонь к оскаленному рту. Убедившись, что лидиец дышит, он поднял его на ложе и влил в глотку вина. Придя в себя, Ардис долго молчал. Потом заговорил, не открывая глаз.
— Благо тебе, Никодем, что твой рассудок одержал верх. Не вернись я отсюда до полудня, всё было бы известно Гис- тиэю.
При имени Гистиэя Никодем смутился.
— Но я знал, — продолжал лидиец, — что ты мудр и не захочешь кончить своего дела здесь на Босфоре, не достигнув желанной варварской земли. Ты велик, Никодем, тебе предстоят большие дела, поэтому ты заплатишь мне три таланта за свою тайну, а за обиду дашь в придачу алавастр, полный пурпура. Для твоего золота приготовлены уже ларцы из мертвого дерева самшита, они так тяжелы, что пустые тонут в воде, медная секира отскакивает от них, как от камня. В них буду я хранить твое золото, Никодем. Дай мне еще вина.
— Собака ты, Ардис! Тебя не женщина родила, а сам Цербер изрыгнул, как блевотину! Я устал от болтовни с тобой. Бери свой талант серебра и убирайся в Тартар!
Лидиец хихикнул.
— Серебра, сказал ты? Ты ошибся, Никодем, не серебра, а золота, и не талант, а три таланта. Талант серебра потрачен был на то, чтобы следить за тобой. Твои гетеры и рабыни дорого продавали твои тайны. Моему человеку понадобилось двести драхм, чтобы нарядиться вавилонским купцом и вступить в связь с Коринной, с той самой, что ты отпустил на свободу перед отъездом. Не хватайся за меч, Никодем, ты ее больше не увидишь... А сколько потрачено, чтобы завлекать в притоны на Самосе твоих афинских друзей, когда они, побыв у тебя, возвращались домой? Твои друзья прекрасные люди и полны возвышенных мыслей, но они слепнут при виде девки, поднимающей подол, и уже не видят вертепа, в который ведут их грешные ноги... Нет, Никодем, жидкий звук серебра пусть не омрачает нашей беседы, да будет она полна торжественного звона золота!
— Не два же таланта я должен дать тебе, проклятая гиена?
557


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
— Ты прав, Никодем, не два, а три. За два таланта я мог бы тебя без особых хлопот продать Гистиэю, но так как я этого не сделал, я хочу, следовательно, получить три. И ты, как разумный человек, должен признать, что это не дорого. Это всего лишь десятая часть твоих богатств. Остальное ты можешь употребить на свое дело. Я знаю, как много у тебя расходов впереди и беру скромную плату. А теперь, Никодем, открой шатер. Видишь там, на самой высокой террасе, палатки с зелеными верхами? Это шатры Гистиэя — лучшего слуги царя и твоего врага. Он и здесь, как перед троном, занял самое видное место. Твоя триэра кажется ему скорлупкой, он не спускает с нее глаз и рвет барсову шкуру на своем ложе, стараясь придумать средство погубить тебя. Посмотри теперь на эти суда, что стоят сбоку. Это корабли Гистиэя. Взгляни на стоящие спереди: это флот хиосцев, верных друзей Гистиэя. Ты в западне, Никодем, и должен принести жертву богам, что я беру у тебя только три таланта, а не половину содержимого твоей триэры. Никодем молчал. Глаза его в бешенстве обращались то на береговые высоты, где белели шатры, то на маленького лидийца, удобно развалившегося на ложе.
— Хорошо, Ардис, я дам тебе всё, что ты просишь, я дам тебе больше, если ты будешь доставлять мне нужные сведения, но да хранят тебя боги, если вздумаешь обмануть и предать меня. Тогда лучше бы тебе не родиться!
— Вот это речь почтенного человека и испытанного торговца. Будь спокоен, Никодем, я знаю, что ты лев и способен даже в момент агонии задушить в когтях такого пигмея, как я. Я не рискну играть с тобой. Будь здоров и готовь три таланта золота.
Слух о прибытии Никодема, первого богача Милета, облетел оба берега. Все знали, что тканями, которыми он снабжал Аттику и Пелопоннес, можно было устлать Босфор, а зерном, вывозимым из Скифии, накормить целое войско. Многие давно добивались его благосклонности и теперь, надев чистые одежды, спешили к нему на корабль. Тираны, лично знавшие Никодема, отправили посланцев, чтобы при¬
558


ПРИЛОЖЕНИЕ
ветствовать его, поднести дары и получить в ответ еще более ценные подарки. Корма триэры наполнилась оливковыми и пальмовыми ветками, присланными в знак мира и дружбы.
Прибыл посланный от Мильтиада, владетеля Херсонеса Фракийского. Он привез серебряную рыбу с глазами из изумруда и с перламутровым хвостом. Простершись на палубе, посланный молил почтить своего господина и посетить шатер его на фракийском берегу.
С наступлением сумерек Никодем отправился.
Красивый Мильтиад уже стоял, окруженный свитой рабов, и, взяв гостя за руку, провел в палатку. Там, возлегши за столом, они вспоминали дружбу отцов, собственную юность, как еще совсем недавно, радостные и гордые шагали в афинских рядах, готовые отразить ненавистного Гиппия.
— Мы не были афинянами, Мильтиад, и Гиппий не угнетал нас, но мы боролись с ним потому, что ненавидели всякую тиранию. Не мечтали ли мы, изгоняя его из Афин, изгнать когда-нибудь из Ионии и его варварского покровителя? А теперь?.. Не одна Иония, но вся Эллада станет завтра добычей деспота и ты, Мильтиад, устилаешь его путь своими одеждами.
Мильтиад опустил голову.
— Я уже думал об этом... Увы! Что могу сделать я для Эллады? Выступить с горстью людей? Сжечь мост и обречь на варварское разорение всё побережье и твой родной Милет?
— Наша отчизна погибнет из-за безукоризненно правильного умения мыслить, — воскликнул Никодем. — Надо выступить, а потом раздумывать. У меня нет войска и нет кораблей, — одна триэра, — но я выступил, я иду на врага. Милет мой для меня не существует, там не осталось ни моего дома, ни моих богатств; всё, чем я владел, находится здесь на триэре. Ее палуба — площадь первого в мире государства, объявившего войну деспоту. Ты назовешь мое предприятие безумием, быть может, это так, но когда я услышал о невероятном замысле нашего владыки, я счел это еще большим безумием и, не колеблясь, противопоставил ему свое собственное. Которое победит? Одно знаю: нет случая более удобного, чтобы избавить мир от деспота. Знаю также, что если его поход увенчается успехом, Эллада погибнет.
Никодем задумался. Вино его из чаши тихо лилось на ложе. Мильтиад позвал флейтистов и танцовщиц, но гость
559


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
продолжал оставаться рассеянным. Тогда он велел принести серебряный лекиф искусной работы и поднес в дар Никоде- му. Тот безучастно рассматривал его, слегка повернув голову. Лицо его внезапно оживилось, он схватил блестящий сосуд и любуясь воскликнул:
— Лучшего подарка ты не мог мне сделать, Мильтиад.
Из гладких стенок лекифа выступали округлости женщины, ноги которой сливались в змеинный хвост, крутившийся упругими кольцами. За спиной стояла четверка лошадей, а лицом она обращалась к могучей мужской фигуре с луком и стрелами в руках. То был приход Геракла в пещеру Ехидны в поисках украденных кобыл. Прищурив глаза, Никодем всматривался в косматую злобную голову женщины-змеи.
— Она достойная праматерь этих варваров! Волосы у нее были желтые, как солома, а глаза цвета озерной воды. Но какие молнии могут метать эти глаза! Мы, эллины, никогда на это не способны, черные глаза ассирийцев просто жестоки, а вращающий белками эфиогт смешон. Только эти бездонные водяные глаза способны рождать первобытный гнев. Наполни сосуд лучшим вином, Мильтиад, и выпьем за великое потомство Геракла и Ехидны. Не ему ли ныне надлежит спасти мир?
Мильтиад покачал головой.
— Ты скоро излечишься от своей болезни. Твои белоглазые варвары обречены, и мне грустно, что ты стремишься разделить их судьбу. Останься, пока не поздно.
Ты, Мильтиад, преувеличиваешь силы царя и преуменьшаешь доблесть варваров. Не от них ли пал всемогущий Кир?
Мильтиад стал уверять, что теперешние скифы не те, которые некогда уничтожили Кира. Те жили на другом конце света, в стране кассиев, они были смуглые, с раскосыми глазами. То были знаменитые Енареи, которых оскорбленная Афродита Целестинская поразила ужасной болезнью. Тот народ был могущественный, он опустошил Сирию, сокрушил Ниневию, но боги рассеяли его, и ныне о нем ничего не слышно.
— Тот народ существует, Мильтиад, и я его скоро увижу. Это те же скифы. Они многочисленны, как степная трава, и обитают во всех концах земли. Киру пришлось иметь дело с одной их частью. Ныне они встанут, как небесная гроза, и
560


ПРИЛОЖЕНИЕ
новому Киру суждено испытать судьбу своего предка. Я верю, что его длинноволосая голова тоже будет брошена в кожаный мешок, наполненный собственной кровью.
Беседа друзей затянулась далеко за полночь. Расстались, когда в шатер через треугольное отверстие потянуло утренней сыростью с Босфора. Суда, загромоздившие пролив, походили на спящих крокодилов. Лагеря тиранов, окруженные земляными валами, тоже спали, когда Никодем в сопровождении легкой охраны стал спускаться с берега. Только царские рабы были подняты на ноги. Они помещались в лагере, обнесенном частоколом, и жили без палаток под открытым небом. Страшное зловоние неслось из их логова. Чуть свет их выгоняли на работу, и сейчас они выходили из ворот ограды, подхлестываемые бичами. Сонные, с искаженными лицами, шли густым стадом, прижавшись друг к другу. Многие были совсем голые, другие едва прикрыты лохмотьями. Три месяца назад их пригнали на заросшие берега Босфора, где обитали только медведи и кабаны. Рабы рубили лес, прокладывали дороги, носили бревна из глубины фракийских гор, выравнивали площадки для лагерей. Но не успел придти флот, не успела начаться постройка моста, как половины их не стало. Они десятками тонули в Босфоре, падали в лесу и по дорогам, оставались по утрам лежать в лагере, откуда их выволакивали за ноги и бросали в воду. Убыль пополнялась новыми тысячами. Сейчас у них пробудилась надежда остаться в живых: мост закончен и очищался от хлама.
Никодем отвернулся, чтобы не смотреть в сторону моста, и хотел ускорить шаги, когда услышал голос, порицавший его за гордость и высокомерие. Он обернулся и почтительно склонил голову.
— Щит города! Надежда Милета! Достопочтенный Гисти- эй! То, что ты считаешь гордостью, простая рассеянность. Я не предполагал в столь ранний час тебя встретить здесь. К тому же мысли мои отвлечены были заботами.
— Охотно верю, у Никодема всегда свои заботы, отличные от забот Милета. Не так ли и теперь? Весь город напрягает силы, чтобы достойно снарядить флот по приказу царя, один ты печешься об умножении своих богатств, которых у тебя и без того больше всех.
Никодем горячо возражал. Он ли не радел общему делу и он ли пожалел что-нибудь для Милета?
561


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
— Слов нет, ты не жалел жертв, преследуя свои безумные планы, направленные к погибели отчизны.
— К погибели ее врагов, Гистиэй!
— Не хочешь ли сказать, что и я враг? Ведь предметом твоих козней был прежде всего я.
Никодем понизил голос и почти шопотом произнес:
— Когда-то мы были друзьями, Гистиэй, и ныне я готов снова стать твоим другом; устрани только препятствие... Ты знаешь, о чем я говорю. Гистиэй вскипел.
— Ты безумец, Никодем, но ты хитер и опасен в своем безумии! Знай, что я не малое дитя, неспособное заметить пропасти, в которую его завлекают. Гистиэй сумеет сделать эту пропасть могилой своих врагов.
IV
С кормы триэры Никодем рассматривал широкие, с куполообразными верхами палатки самосцев. Глядя на них, он каждый раз приходил в волнение. Однажды отплыл на азий- ский берег и извилистой тропинкой поднялся к самосскому лагерю. Перед большим шатром стояло воткнутое в землю крылатое знамя на золоченом древке. В шатре было сумрачно и сыро. Посередине стоял каменный стол, заваленный папирусами. Никодем долго озирался, пока не заметил человека в массивном мраморном кресле. Он казался усталым.
— Не знаменитого ли Мандрокла я вижу перед собой? .
Сидевший ответил не сразу.
— Если, назвав меня знаменитым, ты вложил в это насмешку, то ты не более, как франт, подкрашивающий щеки и брови, чтобы нравиться распутным девкам. Если же ты сделал это потому, что услышал мое имя из двух-трех случайных уст, то ты вполне достоин той суетной толпы, что видит славу в частом повторении имени, а не в великом деянии, которого не может понять.
Теперь я не сомневаюсь, что ты Мандрокл. Кому, как не рабу всемирного деспота, пристала такая гордыня? Но не думай, Мандрокл, что слава, которую ты создал, послужит к украшению твоего имени. Трижды лучше умереть безвестным, но любимым согражданами, чем жить в веках проклинаемым потомством! Подумай, с чьими лаврами переплетется
562


ПРИЛОЖЕНИЕ
твой лавр? Для чьей статуи строишь ты пьедестал? И неужели не пугает тебя клеймо врага отчизны? Ведь с той минуты, как варварские полчища ступят на твой мост, ты будешь проклят вовеки. Сожги его, Мандрокл, пока не поздно, и ты прославишься этим больше, чем строительством! Ты явил миру свой гений в создании невиданного сооружения, теперь яви величие гражданина уничтожением своего детища. К тебе взываю я — Никодем из Милета. Я весь свой дом, всё богатство и самую жизнь приношу в жертву отчизне. И вот я требую от тебя жертвы во имя ее.
Мандрокл молчал, потом поднявшись, взял за руку Нико- дема.
— Пойдем со мной.
Выйдя из шатра, они блуждали запутанными тропинками среди земляных валов, бревен и куч мусора.
Когда кончился этот лабиринт грязи и хлама, открылась ровная дорога. Она выходила из-за холмов прямо к Босфору. Мандрокл вывел спутника на ее середину и, повернув к проливу, сказал:
— Иди.
Гладко вымощенная, посыпанная блестящим песком, она украшена была разноцветными копьями, воткнутыми по краям. В простоте, строгости и благородстве ее очертаний было нечто, поднимавшее дух. «Только колесницам богов ходить по этой дороге!» — подумал Никодем. Могучий разбег ее вынес на мост.
Двести больших кораблей, соединенных попарно, держали его на своих спинах. Укрепленные якорями, каменными глыбами на толстых канатах, они стояли недвижимо, как скалы, и для защиты от напора волн перед ними вытянулась линия мелких судов, грудью встречавших течение.
Посмотрев на вьющиеся кольца и воронки, уходившие в пролеты, Никодем почти осязательно ощутил страшную толщу воды, шедшей из Понта, и мощь противопоставленного ей сопротивления. Он не видел толстых бревен и железных скреп, положенных на борта кораблей, но чувствовал их во всем прочном и уверенном облике моста. Когда ступил на его гладкую поверхность, устланную досками из кедра, он испытал ощущение затерянности среди этой шири. Его тотчас схватили нескончаемые линии дубовых перил, сверкавших скрещенными секирами и золочеными
563


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
щитами с парящими над ними серебряными крыльями знамен. Они увлекали вдаль к победному, шумящему. Ноздри его раздулись, как у боевого коня. Он ловил себя на желании вихрем промчаться по кедровому настилу и чувствовать за собой грохот многих тысяч подков. Рванувшись в простор моста, далеко оставил Мандрокла и остановился только на середине Босфора. Великая гордость захлестнула его при виде царственной высоты моста, взнесенного над водами и над стадом кораблей как торжество необъяснимого, нездешнего, что есть в человеке.
— Что ты мне скажешь теперь, Никодем из Милета?
Никодем смущенно отошел к перилам, уставился на воду,
а потом, быстро обернувшись, воскликнул:
— Живи многие лета, Мандрокл! Пусть народы воюют, тираны угнетают — художник, посланец богов, он делает одно прекрасное. Благословенно имя твое! Прости и будь мне другом.
V
Сорок восемь народов, носивших ярмо Великого Царя, были встревожены его намерением потрясти вселенную своими подвигами. Уж много лет колесницы его стояли, покрываясь пылью и ржавчиной, а боевые кони мирно паслись в долинах Элама. Теперь он требовал со всех земель новых коней и тысячи колесниц. Из каждой сатрапии, из каждого подвластного царства в Сузы стекалось золото, верблюды, кони и воины. Народы бросали нивы и пастбища, брали мечи и, простившись с родными хижинами и богами, шли умирать во имя того, кто правил ими милостью Агура-Мазды. От Армении до Нубии — женщины, деты и старцы плакали, надрывая сердца уходившим. Воины не надеялись вернуться назад. Поход, задуманный царем, носил признаки безумия. Он хотел их вести против неизвестного народа, места обитания которого никто не знал. Одни думали, что оно за океаном, другие — на берегу океана, но все знали, что там — конец света и чаша небес касается краями земли.
Со всех концов царства поднялись босоногие оборванные пророки, предрекавшие гибель. Они взбирались на город¬
564


ПРИЛОЖЕНИЕ
ские стены, выходили на площади, становились на перекрестках дорог и со страшным воплем и кривля-ниями выкрикивали предсказания, от которых кровь останавливалась в жилах. Особенно страшный провидец явился в Сирии. Он спускался с Ливана и, встав на голой скале близ дороги, рвал длинную бороду, крича на всю пустыню:
— Горе сосущим и кормящим грудью! Горе покоющимся под сенью сильных! Вот встали сильные и пошли и ветер развеял прах их! Вижу, встает орел от Востока, поднимается конь от Запада; зубы его, как мечи, и грива тьмой обнимает вселенную. Берегитесь зубов его, ибо стонать вам под копытами его!
В Гиркании из пещеры вышел прокаженный и потребовал, чтобы царю рассказали его сон. Он видел, будто царское войско, выстроенное на необозримой равнине, превратилось в мышей.
Даже Атраваны были мрачны. У некоторых из них погас вечный огонь вд атеш-гахе.
Царь приказал гнать прорицателей, но сатрапы, напуганные знамениями, неохотно выполняли повеление. Они высылали пророков из одной области в другую, способствуя распространению их страшных предсказаний. Народ роптал. В Сузах на улицах с плачем простирали руки к царю с просьбой не трогать сыновей, мужей, отцов. Недовольство проникло во дворец, им оказались захвачены высшие сановники. Сам брат царя Артабан был против похода и отговаривал Дария.
Царь остался непреклонным. Пророков он велел схватить и распять на щитах, расставив их по дорогам и на улицах. Трех сатрапов, покровительствовавших пророкам и сеявших смуту, привезли в Сузы, прикованными к колесницам. Их вместе с семью другими царедворцами бросили в львиный ров. Царь заставил весь двор и брата своего Артабана смотреть, как звери терзали противников его воли. В народе тоже произведены были избиения. Каждый день проносили по улицам воткнутые на копья руки, ноги, головы тех, кто осмеливался плакать и просить царя избавить от похода своих близких.
Между тем, шли войска от Египта, Ливии и Сирии, тянулись отряды от хорезмийцев и согдийцев, от арменийцев и каспиев. Медленными потоками вливались они, как в широкую реку, в царскую дорогу, тянувшуюся от Суз на Сарды.
565


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
В Сузы каждый день вступали войска и с шумом проходили через город. По мере их прибытия ропот стихал, головы поникали и вскоре над столицей веяла, подобно горячему ветру пустыни, одна сила, одна воля — железная воля царя.
Но Дарий хотел слышать суждение умнейших, хотя и коварнейших из своих слуг — тиранов эллинских городов, расположенных по азиатскому побережью. Они были вызваны в Сузы.
Советы их были различны. Одни, тяготившиеся властью царя, втайне радовались его безумному предприятию и горячо советовали продолжать задуманное. Они надеялись на гибель его в походе. Но милетский тиран Гистиэй задал вопрос: известно ли царю, чтобы он, Гистиэй, подавал когда-нибудь совет, клонившийся не ко благу царя? Дарий признал, что этого еще не было. Тогда Гистиэй предложил немедленно отказаться от похода.
— Ты идешь, царь, в страну, о которой мир до сих пор ничего не знает. Известно лишь, что она необъятна, как море, и такая же пустынная. Какие богатства хочешь ты почерпать там? Завоевав ее, ты не украсишь своего венца и не приобретешь новых слуг. Народ, населяющий ее, нищий и дикий, он не строит жилищ и не приумножает богатств неустанным трудом, но, подобно сухому листу, гонимому ветром, бродит по своей земле и питается грабежом чужих стран. Его ли ты хочешь покорить? Знай, что страна та отделена от твоих владений бурным Понтом и трудно доступна. Вошедшее туда войско подвергнется многим случайностям и тяготам. Неразумно заводить его так далеко от родных селений.
Дарий долго молчал, потом проговорил в раздумьи:
— Ты мудр, Гистиэй, но в тебе говорит грек. Я не уверен, твой ли собственный голос слышу или голос надменных афинян, опутывающих мое имя сетью лжи и боящихся, как бы я не стал твердой ногой на фракийском берегу? Но этот день придет и очень скоро.
С этими словами царь отпустил тиранов, приказав им вернуться на Босфор, где собирался флот и строился самый большой мост, когда-либо виденный человечеством. Царская дорога, продолженная от Сард до Босфора, подведена была к самому мосту. По ней день и ночь шли войска, скапливавшиеся на азийском побережье.
566


ПРИЛОЖЕНИЕ
VI
Однажды по кораблям самумом прошла весть о прибытии царя. Копья и шлемы засветились заискивающим блеском, тысячи глаз обратились на береговые холмы, за которыми в течение дня и ночи отдыхал Дарий от пути. Рано утром его носилки, подобные большому шатру, появились над Босфором.
Никодем, дремавший на шкуре, был разбужен ревом труб, звоном щитов и взрывом десятков тысяч голосов, нараставших с каждым мгновением. Стройные греки, закинув в небо косматые гребни шлемов, потрясали оружием, махали разноцветными тканями. Все были обращены в ту сторону, где из расщелины холмов медленно вытекал сверкающий поток и колыхался яркий, как пламя, балдахин. Остановившись короткое время на возвышении, он грузно поплыл вдоль берега. Столбы синеватого дыма поднялись с кораблей, наполняя Босфор ароматом курений.
В этот день Дарий хотел видеть море.
Его балдахин внесли на большой финикийский корабль, поднявший красные и желтые паруса. Босфору — сыну Понта — приказано было бережно нести триэру царя царей под страхом гнева и кар повелителя вселенной. Царь отплыл в сопровождении множества кораблей.
Там, где высокая скала с белеющим храмом на вершине стережет вход в Босфор, где открывается вечный Понт, он сошел с корабля и поднялся на гору.
Море встало перед ним стеной расплавленного олова. Царь впервые видел Понт. Захваченный его мощью и блеском, он хотел назвать его своим братом, но ощутив равнодушное дыхание, был обижен и обратился к Азуферну с вопросом — достоин ли Понт считаться равным царю? Ответ Азуферна потонул в возмущенных возгласах придворных:
— Ничто не может быть равным тебе, владыка. Даже океан. Море твой раб — такой же, как мы. Не милостивого слова, но бича достойно оно.
Царю подвинули высокое кресло из слоновой кости и хором умоляли не стоять перед Понтом.
Сев на трон, Дарий долго раздумывал — сделать ли Понт сатрапом или оставить в числе подвластных владык? Он уже нашел его скучным и хотел уйти. Тогда взор его, блуждав¬
567


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
ший по горизонту, обратился под ноги и на скатерти моря заметил пролетавшую белоснежную птицу. Он подался вперед и остался неподвижным. Обольстительная бездна Понта открылась ему в этот миг. Она была подобна то плесени бронзы, то играла переливами перламутра, принимала фиолетовый, почти черный оттенок. В белых точках, вспыхивавших на поверхности, царь угадывал бакланов и альбатросов, взлетавших и вновь садившихся на волны. Самый шум волн долетал, как пение мухи.
Так сидел Дарий, пока солнце не склонилось и море не потемнело.
Свита молчала. Только Азуферн, счастливый недавним вниманием царя, решился заговорить, но при первых же словах Дарий знаком велел сбросить его со скалы.
Распластавшись одеждами, сатрап тихо поплыл в темнеющую лазурь.
Дарий встал, когда солнца не было. Море свинцовой стеной упиралось в бледное небо, и царь ощутил его, как дорогу в неизвестное. Подозвав Гистиэя, он указал на горизонт.
— Что там?
— Там мрак и скифы.
Когда он спустился со скалы, горели звезды, черные валы несли шумные вести из неведомых стран.
Взойдя на корабль, царь милостиво принял Понт в число своих слуг, бросив в волны золотую диадему.
VII
Ардис часто бывал на триэре, пил кипрское вино, ел дорогие яства и много болтал. Он описал расположение флота. Впереди, ближе к Понту, поставлены тяжеловесные финикийские пентэры, укрепленные множеством якорей и каменных глыб. Они поставлены так, чтобы своими корпусами защищать остальной флот от вод, идущих с моря. На них много воинов, но они так громоздки, что им нужно не меньше часа, чтобы сняться с якоря. Остальные корабли в состоянии будут развернуться после того, как двинутся передние ряды. Флот заперт между мостом и финикийскими гигантами. Лишь несколько небольших судов могут свободно двигаться по открытой середине пролива.
568


ПРИЛОЖЕНИЕ
Никодем после ухода лидийца велел поднять все якоря и держаться на одном носовом. Весла, убранные внутрь, снова выдвинули наполовину из окон, а гребцов, отдыхавших в отдельном помещении, приковали к веслам. Их хорошо кормили, давали мясо, рыбу, вино, но они должны были спать, сидя на скамьях, и быть готовыми в любой момент начать работу. Палубной прислуге роздали метательное оружие, а на носу и на корме поставили снаряды, выбрасывавшие густые пучки стрел и копий.
Однажды Ардис, едва успев вскочить на палубу, стал, захлебываясь, рассказывать о царской трубе, привезенной на азиатский берег и поставленной у входа на мост. Это — золотое чудовище, тридцати локтей в длину. В ее отверстие в виде разверстой пасти льва проходила колесница, запряженная четверкой. Гладко отполированные недра загорались от малейшего луча темным пламенем. На одном ее боку изображалось взятие царем Вавилона, на другом — убийство Лже- смердиса. Трубил в нее один человек, но звук, вылетавший из львиной пасти, сотрясал горы и повергал на землю людей. Прибытие трубы означало приближение дня переправы войск. О том же свидетельствовало воздвижение на фракийском берегу у входа на мост двух каменных стэлл, изрезанных греческими и ассирийскими письменами с описанием события, в честь которого воздвигнут мост, а также с обозначением имен царя и строителя моста Мандрокла. На мосту, возле перил, поставили высокий постамент для Ариа- рамна, назначенного следить за переправой. Другой, против него, предназначался для Мандрокла.
И день настал.
Как только вершины фракийских скал вспыхнули красным светом, раздался громоподобный рев царской трубы, отчего рабы в триэрах подняли плач, а ионийские кони, сорвавшись с привязи, побежали по берегу. Когда кончился ее сокрушительный гром, десять пар белых волов, запряженных в платформу, на которой она стояла, тронулись. На азиатском берегу показались голубые ряды одежд, вышитых золотом. Это шли пятнадцать тысяч бессмертных с блестящими обручами на головах. Они выходили, подобно сверкающей чешуе дракона — за голубыми шли зеленые, за зелеными — розовые. Босфор звенел от ликующих возгласов. Вступая на фракийский берег, бессмертные горстями
569


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
хватали землю и клали себе за пазуху. После них на мост вступила раззолоченная толпа, а над нею, утопая в сугробах белых опахал, горой вздымался балдахин, покрывавший шестерку коней, запряженных в колесницу. Там, высоко, с копьем в руке сидел царь, но из-за множества знамен и опахал его едва можно было видеть. Рабам, глазевшим в узкие окна триэр, казалось, что по мосту движется храм с суровым божеством внутри. За ним шла колесница с вечным огнем и обоз, заключавший двенадцать тысяч коровьих кож с записанной на них священной Авестой. Потом опять разноцветные ряды бессмертных. Когда потянулись клетки на скрипучих повозках, по Босфору прокатился гул страха и восхищения — за железными прутьями вздымались могучие спины и морды зверей. Ни один царь не возил в поход такого количества львов. Везли бочки с водой из Заба, потому что другой воды персидские цари не пили; амфоры с солью из рудников Аммониума, потому что другой соли они не вкушали; колесницы с царским вооружением, одеждою, утварью и припасами, клетки с птицами и обезьянами. Потом везли живых серн и кабанов для царской кухни, вина, плоды, благовония, масла для натираний. Последними шли повозки с наложницами царя.
Когда мост опустел, на одной из вершин фракийского берега звездой засветился золотой трон Дария. Покатости холма, густо уставленные царедворцами и бессмертными в дорогих одеждах, переливались, как ризы. И когда Дарий сел на свое место, Босфор опять содрогнулся от звука царской трубы. С азиатского берега хлынул поток конницы. Это были лидийцы. Дарий не доверял лидийцам, но любил их конницу. Петушиные гребни шлемов, золото застежек и браслетов, крупные кольца в ушах — делали лидийских всадников самыми нарядными во всем войске. Благоволение Дария к ним было так велико, что он не рассердился, когда они, вопреки приказанию идти шагом по мосту, понеслись во весь опор, наклонив цветистые древки копий. Он ясно слышал гулкую дробь их копыт по кедровому настилу, видел, как Мандрокл в ужасе замахал руками, а Ариарамн потрясал навстречу всадникам обнаженным мечом. Только когда на смену им выступили более сдержанные киликийцы, их удалось остановить и заставить идти шагом. Лишенные возможности блеснуть удалью, они выставляли напоказ отделанное ору¬
570


ПРИЛОЖЕНИЕ
жие и сбрую, гарцовали, поднимали коней на дыбы, отчего на середине моста возникло замешательство и несколько человек были проколоты копьями.
За киликийцами валила белоснежная глыба аравитян, угрюмо сидевших на прекрасных конях. Они шли до полудня и после полудня. За ними бактрийцы, за бактрийцами сагар- ды, сарангийцы, парфы и, наконец, персы. Закутанные в темно-красные одежды со множеством складок, в пышности которых терялись мечи, колчаны, даже щиты, они тянулись особенно долго. Солнце склонилось к закату, а на мост вступали новые массы всадников. Босфор погружался в сумрак.
Дарию хотелось остановить на ночь шествие, дабы с наступлением утра им опять любоваться, не пропустив ни одного отряда, но его убедили, что это затянуло бы переправу на пятнадцать дней. Переход продолжался. Всадники зажгли пучки сухой травы, ярко и долго горевшие. Через Босфор устремилась огненная река. Расплавленной медью текла она с азиатского берега и терялась в ущельях противоположной стороны.
VIII
Никодем всю ночь не спал от шума и топота. Поднимаясь с ложа, видел движущиеся огни, густые массы конников и слышал гул, подобный грому. А утром, когда снова взошел на корму, перед ним тянулась всё та же вереница конного войска. Теперь по мосту шли черные всадники в коронах из стрел. Лбы и гривы коней также были украшены торчащими стрелами.
Никодем был захвачен блеском шествия, но не хотел в этом сознаться. Он всеми силами возбуждал в себе гнев, проклиная варварское величие царя, призывая позор на головы народов, допустивших торжество грубой силы. Чем больше обнаруживалась мощь Дария, тем яростнее выкрикивал он проклятия. Втайне он не мог не сознаться, что афинские всадники, виденные им однажды в походе и так понравившиеся ему — жалкая горсть в сравнении с лавиной персидской конницы.
За конным войском следовали воины на верблюдах, с длинными копьями. Перед мостом верблюды подняли рев,
571


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
пятились и ложились на землю. Некоторые побежали прочь, но эфесские копьеносцы встретили их ощетинившимися рядами и снова оттеснили к мосту. Дарий не любил верблюдов; он хорошо помнил, как в битве с Саками упал с верблюжьего горба и через него перескочили, едва не растоптав, четыре дромадера. Вскочив на ноги, он должен был в тучах пыли бежать вместе с безобразными животными, пока не поймал вражескую лошадь. Будучи принят за неприятельского всадника, чудом спасся от длинных копий собственных воинов. Он приказал, чтобы верблюды шли быстрее, но его упросили не ускорять движения. Верблюды и без того шли густой массой, тесня крайних к перилам настолько, что всадники с высоты горбов боязливо посматривали на волны Босфора. Царю пришлось терпеливо слушать верблюжий рев и звон колокольчиков.
Когда последний дромадер ступил на фракийский берег, показались великолепные слоны с башнями, полными воинов и оружия. Владыка Патталлы одел их дорогими покрывалами, вызолотил клыки и прислал Дарию в знак любви. Их приветствовали ревом царской трубы. Звери испугались. Передовой слон долго не решался ступить на кедровый пол. Понукаемый водителем, он затрубил и пустился, что было силы. За ним помчались все пятьдесят слонов. Туника на Мандрокле взмокла. Вчерашний галоп лидийцев, дикая необузданность верблюдов — доставили ему не мало опасений. Когда же глыбы слонов, подобно землетрясению, загремели по настилу, строителю показалось, будто балки, скреплен-, ные железом, расходятся и мост расползается на части. Чудовища проносились молниями, с башен сыпались стрелы и дротики, и клочьями летела дорогая бахрома попон.
На смену слонам шло колесничное войско. Кони, выкра- шеные в огненно-красный, лиловый, синий и зеленый цвета, поднимались на дыбы. Пена страусовых перьев захлестнула мост. Колесницы были давнишней любовью Дария. Громыхание мидийских и персидских, плавный бег египетских, серебро ассирийских, красное дерево иудейских, золото и слоновая кость вавилонских поднимали его дух и зажигали неукротимым огнем войны. Они шли весь день, и весь день взор царя не отрывался от сладостного зрелища. Он не омрачился даже, когда на мосту возникла давка. Буйволовы хвосты, украшавшие перила, бросило ветром в морды горячим
572


ПРИЛОЖЕНИЕ
коням. Кони шарахнулись, волоча запутавшегося возницу. Оба берега дрогнули от восклицаний, когда роскошно убранная четверка, с экипажем и людьми, опрокинув несколько колесниц и разломав перила моста, шумно упала в Босфор.
К вечеру на смену колесницам выступили пешие войска. Они вытекали из ущелья лентой густой черной крови, со звуками, похожими на плач и грубый хохот. Когда они очутились на мосту, греки, стоявшие на кораблях, заткнули уши от нестерпимого скрежета волынок, свирелей и барабанов. То были персы — победители вселенной. С пышными бородами и волосами, спадавшими до плеч, они казались собранием царей. Они шли всю ночь и весь следующий день, а потом по мосту застучали деревянные котурны фригийцев и писсидийцев. Следовавшие за ними ликийцы вооружены были только кинжалами и кривыми мечами.
Не спавший третью ночь Никодем ежеминутно вставал с ложа. Выкрики на непонятных языках, гул, похожий на шум горной реки, множество огней и страшная толща людей, валившая по мосту, сливались в бредовый сон. Утром он — изнеможденный, с позеленевшим лицом — смотрел шествие стройных арменийцев в шлемах из прутьев и в красных сапогах с высокими каблуками.
Три дня и три ночи шли пешие войска. Косматые бактры в бараньих шапках, черные нубийцы с упругими, как пружина, волосами, дарийцы и пакты с профилями хищных птиц. Племя гирканов вооружено было одними дубинами. Обитатели Инда несли бамбуковые палки, заряженные крошечными стрелами, напитанными смертоносным ядом; они выбрасывались на далекое расстояние сжатым воздухом и поражали на смерть.
Никодем увидел народы, о которых прежде не подозревал. Однажды на мост вступило племя в плащах и шлемах из ярких перьев, вооруженное деревянными мечами. В другой раз, выйдя на корму, он увидел косматых гигантов, наполнявших Босфор гулким топотом. Рабы в триэрах закричали при виде их налитых кровью лиц с кабаньими клыками и выпученными глазами, белевшими из-под черных грив. То было одно из индийских племен, военная мудрость которого заключалась в устрашении врага своим внешним видом. На высоких ходулях, скрываемых длинным платьем, в свирепых масках и мохнатых накидках оно обращало неприятеля в бегство одним появлением. Даже прони-
573


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
дательные греки, быстро понявшие хитрость, испытывали невольный страх. За ними шел низенький народец, приплюснутый к земле и вместо шлемов носивший широкие зеленые зонтики. Шли саттагиты, гандарии, табареньены, шли париканы и ортокорибанты, макроны и моссинеки, фаманейцы и саспиры: шли племена гор, обитатели пустынь — полуголые и плотно одетые в ватные брони, спаленные ливийским солнцем и застуженные ветрами Ирана; шли с бычьими рогами на шлемах, с подвязанными волчьими хвостами; шли красивые белокурые народы с печатью божества на челе и звероподобные, вышедшие из недр Тартара: шли без конца, лились неиссякаемым потоком.
IX
Никодем был подавлен. Гнев, который он старался поддерживать, подобно священному огню, давно пропал. Все проклятия истощены, все слова негодования сказаны. А персы шли, и каждый новый отряд молотом обрушивался ему на голову. Была минута, что он, упав на ложе, хотел выпить серебряный алавастр с ядом, всегда висевший на груди. Ободрился немного, когда войска кончились и потянулись тысячи ослов, мулов и верблюдов с мехами вина, корзинами фиников, тюками сушеного мяса и хлеба. Занятый их созерцанием, Никодем долго не замечал раба, пришедшего доложить о прибытии незнакомца. Закутанного в плащ пришельца привели в шатер. Там он, открыв лицо, воскликнул:
— Достойнейшему Никодему, благородному и доблестному, привет! Господин мой Мильтиад желает тебе много лет жизни и тихой кончины в старости. Он просит внимательно отнестись к предостережению, которое я сделаю. Ему известно, что тайна твоя продана коварным лидийцем за два таланта, и Гистиэй уже отдал приказ о задержании твоего судна. Либо беги немедленно, либо доверься моему господину: он твой друг, как всегда, и сумеет укрыть от преследователей.
Посланный произнес свою речь с низким поклоном и не заметил, как побледнел Никодем. Но тотчас услышал его твердый голос:
— Скажи Мильтиаду, что, если умирая, я буду в состоянии произнести чье-либо имя, то это будет его имя. Но ска¬
574


ПРИЛОЖЕНИЕ
жи также, что Никодем до конца хочет изведать пути борьбы разума с силами тьмы.
Он передал статуэтку Афины Паллады в дар Мильтиаду, а посланному за добрую услугу — серебряную цепь.
Не успела лодка посла отойти от триэры, как все три ряда весел были спущены. Люди заняли места, согласно ранее полученным указаниям, а один из рабов поставлен наблюдать за милетскими и хиосскими кораблями. На них поднимали якоря и отвязывали причалы, в трюмах слышался лязг цепей, но весел в окнах еще не было. Никодем понял свое преимущество и приказал рубить канат единственного якоря, на котором держалась триэра. Судно вздрогнуло, как от толчка, и стало отходить к мосту. Это длилось несколько мгновений. Последовал удар весел, другой, третий. Отдохнувшие, хорошо поевшие рабы гребли усердно. Триэра, точно пробуя силу напора вод, слегка колебалась, потом быстро пошла посередине Босфора. Где-то закричали, затрубили в рожки. Гул тревоги прокатился по всему флоту. Триэра плыла между двух стен кораблей, палубы которых чернели народом. Никто не понимал смысла происходящего. Только когда милетские корабли, снявшись с якорей, начали погоню, пуская дымовые столбы, наполняя Босфор трелями рожков, греки поняли требование — задержать триэру. Но они не могли быстро сняться с якорей и ограничились тем, что сыпали тысячи стрел, отчего судно приняло вид колючего чудовища.
Никодем заранее обдумал подробности бегства и теперь уверенно шел сквозь строй врагов. Милетян он оставил далеко позади, а финикийские корабли, по его расчетам, не могли успеть преградить дорогу по причине тяжеловесности. Всё же, ему показалось, что корабельная стоянка тянется бесконечно долго.
Ярко расписанная стрела вонзилась в палубу у самых ног Никодема. Вокруг древка обвивался папирус. Это было письмо.
«Мудрому и доблестному Никодему из Милета, Ардис — недостойный слуга — шлет привет! Душа моя преисполнена любви к твоему мужеству и благоразумию, позволившим мне заработать пять талантов. Ты добрый торговец и не осудишь за то, что я не захотел довольствоваться тремя талантами там, где можно получить пять. Но я продал тебя Гистиэю не раньше, чем убедился, что ты наготове и можешь в любую
575


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
минуту избегнуть опасности. Мильтиада известил я. Да сделает Посейдон путь твой глаже простыни и покойнее ложа!»
Триэра приближалась к тому месту, где кончалась стоянка флота и сквозь узкий проход уже виднелась гладь Босфора. Еще сто ударов весел. В это время неизвестно откуда появившийся корабль выплыл навстречу. За ним — видно было — разворачивалась огромная финикийская пентэра. Опасность мелькнула в сузившихся глазах Никодема. Настал момент смелых решений. Он велел грести изо всей силы навстречу судну и, когда оно, приблизившись, дало знак остановиться, направил триэру прямо на него. Враг явно не понимал его намерений. Только когда корабли были носом к носу, и триэра, подобно черепахе, вобрала в себя весла правого борта, на вражеском судне догадались и с криком засуетились. Но было поздно. Корабль Никодема, пройдя вдоль борта противника, с треском поломал его весла. В то же время неприятель был закидан дротиками и усеял палубу убитыми и ранеными. Мгновенность маневра и дерзость, с которой он был предпринят на глазах у всего флота, — поразили греков. Они перестали обстреливать триэру и ждали, что произойдет при встрече с финикийским гигантом, пять рядов весел которого уже сверкали в воздухе, как щупальцы фаланги.
При виде участи, постигшей первое судно, пентэра изготовилась к бою, выстроив на палубе воинов с метательным оружием и со щитами. Плывя посередине водного пространства, она оставляла Никодему лишь узкую дорогу между одним из своих бортов и линией стоявших на якоре кораблей. Вступив' туда, триэра неминуемо была бы засыпана дротиками с обеих сторон.
Тогда, по знаку Никодема, стали поднимать из трюма узкие глиняные сосуды и устанавливать приспособления с торчащими вверх упругими стрежнями наподобие слоновых хоботов. Оба судна мчались навстречу друг Другу со страшной скоростью. Когда были на расстоянии полета стрелы, с три- эры полетели глиняные амфоры.
Большими желтыми яйцами падали они на пентэру и на корабли, стоявшие на якорях, заливая палубы пахучей черной жидкостью. Следом взвились стрелы с горящими пучками на концах. Вражеские суда вспыхнули. Забыв про битву, люди бросились тушить пожар, но черная жидкость пылала
576


ПРИЛОЖЕНИЕ
даже на воде. А с триэры сыпались новые сосуды, выбрасываемые упругими хоботами.
В поднявшейся сумятице судно Никодема благополучно прошло опасное место. Выставив на носу длинный шест с пылавшей жаровней, оно грозило поджечь каждого, кто посмеет преградить дорогу. Теперь уже никто не дерзал это сделать. Триэре позволили выйти за линию стоянки флота, где она подняла паруса и быстро устремилась к морю. Позади пылали корабли, суетились лодки, а над хаосом мачт блестела позолота моста и слышался ослиный рев.
К вечеру триэра разрезала первую волну Понта.
В Пафосе
I
Мандрокл построил не один, но два моста. Другой, разобранный на части и погруженный на корабли, надлежало переправить через Понт, поднять по Истру до назначенного места и собрать ко времени прихода туда войск. Теперь кораблям пришло время покидать Босфор. Путь их лежал вдоль фракийского побережья. От храма Зевса-Уриоза, стоящего при самом выходе в Понт, они пойдут на закат к Кианейским скалам, которые впервые прошел Язон на своем Арго. Когда-то эти скалы двигались и сокрушали всякий корабль, попадавший в те воды. Потом они поплывут мимо Сальмидессоса, где племена живут остатками от кораблекрушений и воюют друг с другом за обладание ими. Они пройдут Аполлонию, пройдут Мезембрию, достигнут отрогов Ге- моса, подходящих к самому Понту, и двинутся на Север мимо Одессополя, Карона и Каллатиса. И когда исполнится три дня и три ночи, они, минуя маленький, еле видный с моря городок Истр, — достигнут дельты великой реки.
Шум, вызванный бегством Никодема, казалось, разбудил флот. Застучали топоры, в трюмы стали загонять кучи ободранных рабов, потом начали поднимать якоря. На рассвете финикийские пентэры одна за другой отделились от неподвижного массива флота. За ними тронулись греки. Флот стал дробиться, как материк, крошащийся на множество островов. Только одна самая большая пентэра оставалась на
577


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
месте. На нее постоянно прибывали люди в дорогих одеждах и поднимались диковинные грузы. А к вечеру под охраной бессмертных подошли сверкавшие золотом и страусовыми перьями носилки. Их торжественно внесли на корабль, после чего он отплыл в сопровождении флотилии мелких судов.
II
Море шумело по-древнему, по-старинному, как в дни Код- ра, как в дни Мермнадов, как в дни Аргонавтов. Пентэра шла в полном мраке. Только тонкие иголки звездных отражений играли на невидимых волнах. Берега тоже не было видно, но близость его угадывалась кормчими. Слева мигали желтые светлячки. Это неведомые обитатели берегов Понта жгли костры в горах. Такие же светлячки мерцали впереди. В них угадывали огни персидского флота.
Но на пентэре царила тьма. Люди пробирались ощупью среди снастей и парусов, боясь чем-нибудь нарушить тишину. Все озирались в ту сторону, где темными изваяниями застыла стража. Там всю ночь до рассвета чья-то тень скользила по коврам, устилавшим корму. Она. то исчезала в складках материй, закрывавших огромные, как дом, носилки, то снова появлялась.
Как только первые лучи брызнули из глубины Понта и заиграли на золоте леопардовых шкур, украшавших палубу,, корабль ожил. Из клетки выпустили розовых голубей, зеленых павлинов. Крошечный седобородый карлик вбежал на корму и позвонил в серебряный колокольчик; за ним вышли высоченный великан и черный, как мумия, эфиоп. Но голос, раздавшийся из-за драпировки, заставил их поспешно удалиться. Утешение мира, услада живущих — великая царица спит.
Но она не спала, хотя была истомлена ночным бдением. Склонившись на строгом ложе, она всё думала о дне откровения, в который положено было чему-то сбыться, о дне, с которого начиналась ее истинная жизнь, та жизнь, что замышляется в неисповедимых глубинах вселенной и предназначается еще до рождения.
Море шумело по-древнему, по-старинному.
578


ПРИЛОЖЕНИЕ
III
Она была дочерью великого Кира.
Родившись в дни славы и небывалых побед, росла под шум падающих царств, в грохоте разрушаемых городов. Первым ее детским видением был звук трубы. Потом на всю жизнь запомнилась рычащая голова льва на голубой стене дворца. Львы стали ее любимой забавой. Часто тайком ходила ко рву и, нагнувшись, смотрела, как они когтили камень стены, улыбаясь голодной пастью. Еще девочкой проведала, что отец в минуты отдыха приказывал ставить кресло в длинном коридоре, выходившем в яму со львами, и, оставшись один, смотрел, как звери друг за другом входили в коридор, нюхали воздух и, увидев сидящего царя, хищно крались, припадая к земле. Подпустив их на расстояние прыжка, царь дергал золотой шнур и железная решётка с шумом падала, ограждая его от разъяренных зверей. Атосса восхищалась это- забавой. Однажды она исчезла из своих покоев и ее нашли в коридоре, лежащей без чувств, а в двух шагах львы сотрясали железные прутья решётки.
С десяти лет была заперта в пышный Эндерун, где жила отягченная парчей и золотом и видела мир только сквозь случайно открытую дверь или край приподнятой занавески. Зато ночью ей разрешалось подолгу просиживать на крыше. И она полюбила ночь.
Когда гасли огни и замирали людские шумы, она поднималась наверх, под горящий купол неба. Звездное великолепие наполняло окрестность торжественностью храма. Но манили не звезды. Запрокинув лицо, смотрела в черные провалы между звездами, в вечный мрак, из которого веяло холодом. В такие минуты чувствовала себя несущейся в мировом пространстве. Бездна вселенной зияла так страшно, что она вздрагивала и хваталась за тигровые шкуры, чтобы убедиться, что лежит на террасе дворца. Еще больше любила глухие, беззвездные ночи с завыванием гиен, с резкими криками совы. Мировая тьма подступала тогда совсем близко со своей тишиной. В минуты сосредоточенности душевных сил она улавливала ее голос и потом долго носила отзвук того, чему не находила названия. Так звучит безмолвие морского дна, где в непроглядной тьме плавают зубастые чудовища.
579


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Казалось, и здесь, на крыше дворца, ее внезапно схватит огромная пасть.
Однажды ей позволили обойти громадный, как город, дворец. Он строился много лет и всё еще не был закончен. То было в знойный летний день. Множеством лестниц и переходов достигла подножия высокой башни и вошла в ее сырые, пахнущие илом и известью недра. Там было темно, как на дне колодца, только высоко над головой синел квадрат неба. Атосса подняла лицо и увидела звезды.
Звезды днем!..
Это было волнующее открытие. Из бесед с астрологами узнала, что эта тайна им давно известна: звезды бывают видимы днем со дна глубоких ущелий и колодцев. Значит, страшный ночной мир не уходит с наступлением утра, он остается висеть над нами, объемлет нас и стережет. Мы всегда в его власти. День — только короткая вспышка света во мраке, он не прогоняет тьмы, а лишь застилает ее от нас, и горе тому, кто, обольщенный им, забывает о своей истинной владычице ночи, бездонной, бесконечной, от века сущей. Атосса прониклась сознанием ее безраздельной власти и ни на минуту не забывала о черной пропасти, окружающей мир. Все страхи и все ужасы земли — ничто в сравнении с веющим оттуда холодом.
Она росла молчаливым ребенком. Проникновенный взор и печать особой значительности на лице привлекли к ней внимание жрецов и магов. В ней видели существо, познавшее тайну. Ее учили откровениям Агура-Мазды, его вечной благости и конечной победе над Ариманом, халдеи посвятили ее во все заклятия, в таинства амулетов, примет, гаданий, движения светил. Греческие мудрецы говорили об атоме, о зиждущей силе огня, воздуха, воды. Одни утверждали, что земля совершенно плоская, другие, что она похожа на слегка вогнутый диск с приподнятыми краями. Атосса слушала внимательно, но улыбка сомнения постоянно играла в уголках губ. Для нее не существовало чудес и богов после того, как узнала всеобъемлющую силу вечной ночи, царствующей надо всем и всё поглощающей. Там всему конец — и богам, и людям, и земле, и времени.
И однажды она забыла об этом.
Ей было тринадцать лет. Откуда-то доносился запах цветущего шафрана, далекий голос пел во мраке, и тогда непо¬
580


ПРИЛОЖЕНИЕ
нятное волнение охватило ее до самых глубин. Тело стало легким, точно растворилось в пространстве. В ней родилась другая, светлая бездна, над которой ночь была не властна.
Как часто там же, на крыше дворца, когда вселенная зияла своей пустотой и когда, вскрикнув, она зарывалась в подушки, — навстречу пронизывающему ее страху поднималась такая ликующая волна, перед которой всё отступало. В такие минуты она не боялась мрака. Простирая во тьму руки, точно стремясь кого-то обнять, она думала, уж не оттуда ли снизошла таинственная благодать?
IV
Первым мужем ее сделался старший брат Камбиз, ставший царем после гибели отца.
Печальная взошла она на ложе сумасшедшего брата и долго умоляла не трогать ее. Камбиз не имел к ней влечения, он хотел только сына, в котором бы к крови Кира не примешивалось ни капли чужой крови. Но сына не было, и он забросил ее, ударившись в неистовства с толпой наложниц.
Прошло семь лет.
Тишина и холод бездны стали проникать в ее жизнь. Всё окутывалось непроглядным мраком, и не было спасения от ужаса. Только красным угольком теплилось таинственное чувство, шептавшее о некоем блаженстве, ради которого она пришла в мир.
Что такое блаженство? — спрашивала она черного халдея, обучавшего ее мудрости.
Халдей закрывал глаза, затвердевал, как каменное изваяние, и изрекал, роняя слова: «Есть три круга блаженства, но они открываются только жаждущим его».
«Неужели я недостаточно жажду?» — думала Атосса.
Но годы ожидания положили глубокие тени возле глаз. В ней пробудился неукротимый гнев. Нередко превращала свои покои в хаос — рвала дорогие ткани, разбивала нефритовые столы и креслы из слоновой кости, колола обнаженных рабынь длинными булавками и бросала в них кинжалы. Каждый раз после такой бури приближенные воздавали ей особенные почести, видя в ней достойную дочь Кира.
581


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Со смертью Камбиза она стала женой второго брата — Бардин. Он приходил ночью при потушенных огнях и никогда не показывал лица. Когда же узнали, что это был не Бар- дия, а ловкий хитрец, завладевший под чужим именем царством и женами Камбиза, — она испытала такое чувство, будто ее напоили грязью.
Наконец, явился Дарий.
Она встретила его негодующей речью:
— Доколе, царь, служить мне забавой проходимцев, оказывающихся игрою случая на троне моего отца? Если мне отказано в сожалении как женщине, то неужели отказано и в почтении как дочери Кира? Ты хочешь упрочить трон браком со мной? Да будет так! Перед всем миром — я твоя жена, но не переступай моего порога!
Гнев ее больше, чем красота, покорил Дария. Из всех жен он полюбил ее одну и раскрывался перед нею до конца. Ей известны были самые сокровенные его замыслы, и она могла бы управлять царством, если бы захотела. Но вид властителя, сидевшего у ее ног, не порождал гордости. Собственный сокровенный мир казался дороже; она боялась растратить его в буднях царского правления. К тому же время великих дел прошло; ее отец и брат своими победами исчерпали все воинские подвиги. Не оставалось стран, неподвластных царю царей. Ничтожная, но гордая Эллада избегла общей участи только благодаря морю, служившему ей защитой. Она часто говорила Дарию:
— Твоего имени, царь, не озарит блеск венца победителя. Потомство о тебе будет говорить как об усмирителе бунтов и стяжателе богатства, но подлинно царской славы, связанной с великими завоеваниями, тебе не суждено снискать.
Дарий был ревнив к славе, и речи Атоссы приводили его в волнение. Он стал думать о сокрушительных походах, о покорении ненавистной высокомерной Эллады. Трезвый и рассудительный в гражданском управлении, Дарий был в военном деле мечтателем.
Атоссе доставляло удовольствие видеть, как он в честолюбивых планах доходил до крайнего возбуждения и внезапно остывал от небрежно брошенного ею меткого слова. Так она доказала невозможность покорить Элладу, доколе он не утвердится на фракийском берегу.
582


ПРИЛОЖЕНИЕ
Беседы с царем развлекали, но не заглушали томительного ожидания чего-то. К Дарию у нее не было отвращения, как к Камбизу или Лжебардии, но не было и любви. О любви она по-прежнему мечтала, лежа в черные ночи на крыше дворца. Неужели она обманута, и ей отказано в том, что дано последней твари на земле?
Однажды молнией пронзила мысль о старости. Скоро конец. Жизнь прошла в бесплодных ожиданиях...
Атосса заперлась в темном покое и просидела несколько дней без сна и пищи. В лице появилась суровая решимость. Она стала резче и ядовитее высмеивать Дария, но пыла его не охлаждала.
— Настал день, когда и ты должен, по примеру великих царей, изрезать скалу надписями о своих победах, — говорила она. — Если твои предшественники завоевали все известные миру народы, то на твою долю остались таинственные страны с неведомыми обитателями. Тебе суждено достигнуть края земли и утвердить свое владычество там, где не был еще ни один завоеватель.
И она, как вином, напаивала его рассказами о странах, лежащих за Понтом, где белые перья падают с неба, вода превращается в прозрачный кристалл и где находится вход в Тартар. Там царствует вечный мрак и живут люди, порожденные мраком. Некоторые так счастливы, что кончают жизнь самоубийством, у других много золота, которое они крадут у хищных гриффонов. Там есть люди, превращающиеся раз в году в волков. Но чтобы достигнуть этих стран, надо пройти через скифов — воинственный народ, происшедший от женщины-змеи.
Что-то волнующее, чудесное, всегда ее увлекавшее звучало в имени скифов. Азия до сих пор с содроганием вспоминает их нашествие, а смерть великого Кира, чью голову они бросили в мешок с кровью, — у всех еще в памяти.
— Ты ли, царь, оставишь неотмщенной смерть родича и не восстановишь чести подвластных народов, оскорбленных некогда дерзким набегом? Знай, что гордая Эллада до тех пор будет смеяться над твоим могуществом, пока ты не сокрушишь буйных скифов. Греки держат их, как цепных псов, против тебя и открыто грозят новым скифским нашествием, если ты дерзнешь высадиться во Фракии. Скифы стоят на страже Эллады. Уничтожь их — и завтра она у твоих ног.
583


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Царь хмелел от ее речей. Отправившись на охоту и сидя на горбу дромадера, он предавался мечтам о завоевании пределов вселенной. Страстный охотник, он теперь рассеянно смотрел на серн, выбегавших навстречу, и не поднимал своего чудесно украшенного лука. Видя в нем внутреннее борение, Атосса искусно поддерживала огонь.
— Достигнув предела земли, ты узнаешь загадку вселенной, ты станешь богом, царь!
V
День ее торжества наступил внезапно. Ничего не сказав о принятом решении, Дарий приказал собирать коней, верблюдов и колесницы. Узнав об этом, Атосса устроила ему торжественную встречу в своих покоях. От порога до ложа протянулась дорожка из дорогих тканей, усыпанная лепестками шафрана и розы, обрамленная мечами, торчавшими острием вверх. Рабыни в ярко красных одеждах держали светильники и звонили в колокольчики. Дарий прошел на ложе, как на трон, и царица сама умастила ему ноги. Предстояло самое трудное, почти невозможное — добиться участия в походе. Еще ни одна из жен ахеменидов не выходила за пределы дворца и не показывала своего лица смертным. Дерзость просьбы до того поразила Дария, что он пролил кубок с вином на ложе и долго не мог вымолвить слова. Но он уже был во власти Атоссы. Она давно ввела его в мир смелого и не-. обычного, пробудила прелесть хождения по неизведанным путям, остроту небывалых положений. И она победила. Объявлением похода в неизвестные страны Дарий бросал вызов богам и людям. Это было больше, чем нарушение древнего обычая — укрывать жену от посторонних взоров. Стоило ли после этого держаться за ветхий закон? Он захотел быть выше закона. Атоссе было позволено следовать на Босфор тем путем, который она сама изберет. Задолго до выступления царя и войска отправилась она с пышной свитой в Галикарнас, чтобы оттуда пройти по всему побережью. Она еще в детстве слышала о чудесной Ионии. Ей показывали белые стены городов, колоннады храмов, хрупкие портики и пышные гробницы, высеченные в скалах. Ездила и в Ликию на Мыс Огня, где стоит храм Гефеста и где вылетает из земли
584


ПРИЛОЖЕНИЕ
неугасимое пламя. Но греки скоро узнали, что особым вниманием царицы пользуется Афродита. В храмы ее она приносила богатые дары и подолгу слушала жрецов, посвящавших ее в таинства богини любви. Однако после посещения каждого храма царица становилась печальной и спешила в новый. Всюду видела одно и тоже — утопающие в цветах алтари, небесное пение дев и юношей и статую богини, синевшую в дыму курений.
Однажды, после посещения роскошного храма на Родосе, она объявила, что больше не будет заходить в святилища Афродиты. Тогда явился старец и голосом, почему-то взволновавшим ее, просил посетить Пафосский храм на Кипре. Туда, где он стоял и где в береговых пещерах с шумом движется вода, принесена была волнами богиня, рожденная пеной морской. Только в Пафосе познаешь истинную Афродиту!
До Кипра было больше двух дней пути, и плаванье туда могло вызвать опоздание к началу переправы войск через Босфор, но Атосса, сама не зная почему, отказалась от принятого решения и захотела посмотреть еще одну святыню.
Всё, случившееся потом, было сном.
VI
Царица послала в Пафос спросить: дозволено ли ей посетить храм и быть посвященной в тайны Афродиты? Ответ получила уже на Кипре, когда находилась в расстоянии дня ходьбы от храма.
— Если ты чужда любопытства и сердце твое исходит кровью — приходи!
Дорога была каменистая. По мере приближения к святилищу, деревья и кусты исчезали, потом исчезла трава. Царство желтых глыб и крупного щебня простерлось до самого моря. Часто попадались женщины, шедшие босиком по острому камню. Богиня благосклонна была к тем, кто приходил с окровавленными ногами.
Храм стоял в расщелине черных утесов, окруженный толпой кипарисов. Одной стороной он упирался в скалу, закрывавшую от него море. Море было внизу, и гул его сюда не доносился. Молчание каменной пустыни нарушали только голуби, вившиеся над розовым храмом. Приказав оста¬
585


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
новиться, царица сошла с носилок и в сопровождении одной наперсницы приблизилась к святилищу. Храм из громадных дубовых бревен выстроен был древним царем Аэрием. Стены во многих местах поросли мхом и крошились, но могучие колонны, державшие фронтон, стояли несокрушимо. Каннелюры, расписанные красной краской, казались струйками крови, стекавшей с капителей. Фронтон тоже заливала кровь, и на ее пылающем фоне бушевали белые мраморные волны, из которых поднималась черная базальтовая голова без лица.
В храме было темно и пусто. Посредине чернел кипарис, уходивший вершиной в отверстие, проделанное в крыше. Оттуда в храм залетали голуби, звонко хлопая крыльями. Из недр кипариса выглядывал свирепый коршун, позванивая цепью. Тщетно искала царица статую богини — ее не было. Не было алтарей и сосудов с благовониями. Только светильники звездами мерцали в глубине и стройный пэан звучал из мрака. Но Атоссу поразил странный гул, время от времени наполнявший храм, как отдаленная буря или рычание чудовища. Было в нем страшное, завораживающее: весть о том, что было до дней творения и что будет после всеобщей гибели. Царица вслушивалась, как в воспоминание давно забытого, и когда он смолкал — хотела его вновь. Скоро для нее ничего не существовало, кроме жуткого, но сладостного гула.
Она не видела, как склонилась перед нею жрица в хитоне наполовину розовом, наполовину черном, как, сняв дорожную одежду и распустив волосы, возложила на нее венок смирения из сухих колючих трав и опоясала тугим железным поясом. Исступленный голос где-то запел:
Во имя Афродиты целящей и карающей!.. Если помыслы не осквернили душ ваших, если сердца ваши переполнены и ждут откровения — придите!..
И снова далекие раскаты грома и вой зверей, и плач теней умерших.
На другом конце храма вместо стены вздымалась скала, и в скале чернело отверстие, закрытое решёткой из электрона. Горели светильники, курились благовония, и несколько женских фигур лежало ниц. Тьма, сгустившаяся за решёткой, дышала сыростью. Решётка открылась в ту минуту, когда от¬
586


ПРИЛОЖЕНИЕ
туда вырывался гул, так взволновавший Атоссу. Неведомый голос позвал царицу:
— Готова ли ты познать тайны Афродиты?
С трудом передвигая ноги, она пошла в зияющую пасть пещеры и едва не лишилась чувств, когда в темноте кто-то схватил ее за руку и повлек вниз по ступеням в ревущую пропасть. Спускались в непроглядной тьме. Невидимый спутник уверенно вел по извивам лестницы.
Хлынул свет, открылась просторная пещера. Стены были увешены изображениями женских детородных частей, отлитых из золота, серебра, вырезанных из агата. На ложе, окруженном бронзовыми светильниками, замерли в любовной истоме две женщины, обнявшиеся так крепко, что руки врезались в пышные тела. Перед ложем на коленях кто-то громко стонал и царапал лицо ногтями.
Царица бросилась вон. Во тьме она снова оказалась во власти таинственной руки и снова устремилась вниз. Через несколько десятков ступеней — новая пещера, где предстало страшное изображение повесившейся Иокасты, а стоявший подле Эдип выкалывал себе глаза. Перед ними заламывали руки и били себя в грудь мужчины и женщины. В отчаянии они кричали:
— Я прелюбодействовал с матерью!.. Я хочу любви своего сына!.. Не дай, владычица, смеситься с собственными дочерьми! ..
Чем ниже спускалась царица с невидимым спутником, тем острее ощущалась близость тайны по усиливающемуся реву. Он становился настолько страшен, что она боялась не выдержать и упасть. Каменные ступени привели еще в одну пещеру. Атосса вскрикнула. Громадный медный бык громоздился на деревянную телку. Хор женщин, одетых в красное и черное, покачивался из стороны в сторону, в такт напева. Одна, совершенно обнаженная, с плачем и воплем подползала под деревянную корову — скрываясь в ее пустом чреве. Согнувшись, касалась детородной частью медного фаллуса. А хор пел:
— Избави нас от быка! Владычица, избави нас от быка!
Потрясенная, спускалась Атосса в самую пасть зверя. Теперь не отдаленный гул, но ураган бушевал совсем близко.
587


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
И еще одно подземелье предстало ей. Оно пылало огнями, курилось ароматами. Хор женщин пел печальную песню, от которой многие плакали навзрыд и громко причитали:
— Ты умер! Ты умер! О горе! Зачем ты покинул рожденную пеной морской?
Посреди пещеры, на ложе, убранном цветами, лежало тело убитого Адониса. Мраморная статуя была так хорошо раскрашена, что Атосса приняла ее сначала за человеческое тело. На бедре зияла рана, а от виска к подбородку стекала широкая лента крови.
Атосса приблизилась к ложу. Адонис лежал, точно живой. Губы не то улыбались, не то хранили печать строгости, и оттого всё лицо менялось каждое мгновенье. Это был то нежный мальчик с сочными губами, расцветавший в улыбке, то существо, заглянувшее в бездну и стремящееся скрыть то, что узнало. Атосса заметила, что этим другим обликом он обращался к ней каждый раз, когда снаружи долетал грозный звук. Из пробитого виска, казалось, выступала тогда новая кровь. Царица загляделась на божественный овал лица, озаренного странной улыбкой, и сладкие слезы потекли у ней по щекам. С плачем припала к ногам Адониса. Как сквозь сон, слышала печальный напев:
— Ты умер! Ты умер! Ты не придешь, сладостный!
Потом резкий голос ворвался в ее блаженное забытье:
— Благодать Афродиты почиет на тебе. Готова ли ты видеть богиню?
— Да! Да!
— Встань и укрепи дух свой, ибо страшна тайна ее и образ ее, как молния из туч!
Перед Атоссой стояла высокая фигура в маске, на котурнах; в руках светильник, покрытый глиняным сосудом.
— Дай мне руку, — воскликнула маска.
Царица покорно протянула пылавшую браслетами и кольцами руку и снова пошла в ревущую тьму. Замирая блаженством и страхом, спускалась по ступеням и видела край одежды своего спутника, высокие котурны, на которые падал свет из-под глиняного сосуда. От этого тьма кругом сгущалась еще более.
Атосса не мучилась больше вопросом — кто так страшно трубил в трубу подземелья? Она верила в божественность
588


ПРИЛОЖЕНИЕ
голоса, идущего снизу, и старалась постигнуть по нему самое божество.
И вот бездна ревет у ее ног.
Атосса выхватывает руку из жесткой ладони человека в белом. Тот останавливается и разбивает глиняный сосуд. Факел освещает черный грот, на дне которого бурлит и клокочет пена. Она буйным хмелем поднимается вверх, заполняет выемки и углубления в стенах, подступает к ступеням, где стоит Атосса. Потом с воплем и скрежетом вода опускается. Из углублений брызжут потоки, крутящиеся воронки воют зловещими сиренами. Грот поет и гудит. Тогда из бушующей пены показывается черный бэтил — большой конусообразный камень. Когда он весь вышел, бездна взревела особенно страшно, и человек, державший факел, воскликнул:
— Поклонись, ибо это богиня. Ты теперь видишь ту, что рождена пеной морской.
Атосса слабо взмахнула руками и упала на ступени.
Очнулась во мраке. Ее вели под руки узким извилистым ходом. Он уперся в тесное пространство, сжатое со всех сторон камнем. Там стояла беспросветная тьма, и дул снизу вверх пронзительный ветер. Знакомый голос возвестил:
— Узнай последнюю и самую сокровенную тайну богини. Она открывается только тебе. Для всех смертных — богиня рождена пеной морской, но тебе да будет известно, что она пришла оттуда.
Он велел поднять голову, и царица увидела высоко, как в детстве, синий кружок неба и звезды.
VII
Весь путь до Босфора просидела в шатре, в кормовой части судна. Шатер был синий, затканный звездами. Ей не хотелось видеть переправу войск, и она рада была, что пришла к концу шествия. Знала, что Дарий будет недоволен, но не хотела думать ни о чем, кроме события, всколыхнувшего душу до дна.
Дарий был удивлен происшедшей переменой. Возбуждавшая его когда-то на подвиги царица предстала холодной и безучастной к задуманному походу. Она потухла, погрузилась в себя. Царь расстался с нею в тревоге. Не посмеялась
589


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
ли над ним мудрая дочь Кира, толкнув на безумную войну с неизвестным народом?
А она, вступив на финикийский корабль и выйдя в море, почувствовала себя несущейся в долгожданное, в неизвестное. Когда под полог врывался шум волн, Атоссе вспоминался страшный образ богини любви.
Только в Пафосе познаешь истинную Афродиту!
Усталость повергла ее на ложе, сон молотом ударил в темя. Тогда полог раздвинулся, открылась гладь кормы и из-за борта стала подниматься белая голова, загадочно улыбаясь и сверкая алой лентой крови. Атосса заметалась и заплакала во сне.
— Ты умер! Ты умер! Ты не придешь, сладостный!
Море шумело по-древнему, по-старинному.
VIII
На третий день подул ветер, покрывший бока пентэры ледяной коркой. Гребцы с трудом двигали веслами, так много наросло на них льда. Когда Атосса, закутанная в шкуры и ткани, выглянула из шатра, черная, как смоль, глыба нависла над палубой и должна была неминуемо раздавить пентэ- ру. Воины стояли бледные, ухватившись за мачты и выступы помоста. Глыба медленно опустилась за борт, а Атосса на мгновенье увидела кипящую даль Понта. Потом стала расти новая глыба и поднялась выше первой. Царица в страхе за-, дернула занавеску. В тот же миг что-то упало и накрыло ее вместе с ложем. Шатра ее больше не было; над нею неслись брызги, и крутились дымные тучи. Толпа рабов, скользя и падая, бежала по обледеневшей палубе. Завернутую в остатки звездной ткани, ее снесли вниз, в темную каюту, где она слушала скрип корабельных бревен, гул моря, подобный землетрясению, и плач ветра.
Финикийцы смело боролись с бурей, но пронзительный непривычный холод надламывал их дух. Они кутались в тряпье, забивались в щели, откуда их палками выгоняли наверх. Порой во мгле призраками вырастали очертания кораблей. Это носился по морю рассеянный флот.
Два дня, две ночи стояли мрак, ветер и холод. У пентэры сорвало руль, и она прыгала по волнам, лишенная у прав л е-
590


ПРИЛОЖЕНИЕ
ния. Потом тучи разогнало, забрезжило больное желтое солнце, и тогда корабельщики стали плакать и бить себя в грудь. В море обозначилась извилистая полоса пены. Корабль несло на гряду камней.
Когда царице объявили, что приближается гибель, она облачилась в дорогие одежды и велела поднять себя на палубу. Ей не хотелось быть залитой водой в тесной каюте и гнить с кораблем на каменистой отмели. Готовая умереть, она не верила в смерть. Если сейчас смерть, то зачем было откровение в Пафосе?
Подняли парус, чтобы попытаться повернуть в открытое море, но его разорвало в клочья. Слышался страшный вой водоворота. Люди падали на колени, катались по палубе, и только немногие стыдились предаваться отчаянию в присутствии царицы.
Спасение пришло неожиданно. Оказалось, что пена лизала отлогий берег, вовсе лишенный камней, а то, что темнело и серело за белой полосой, было не море, а ровное, уходящее вдаль поле. Волны надвигались на него горными цепями, с громом обрушивая отягченные хребты.
Корабль повернуло несколько раз и выбросило кормой на песок. От сильного толчка все упали, но, вскочив, обнимались и плакали.
Озябшая царица заснула в шалаше, построенном для нее в поле из копий, щитов и плащей, а когда проснулась — шалаш был полон птиц, похожих на молодых кур. Они тихо посвистывали, кроткие глаза замирали от ужаса и смертельной усталости. Всё поле шевелилось и дыбилось от птиц. Спрятав головы, прижавшись друг к другу, они лежали, спасаясь от ветра, но он отрывал их от земли пластами и гнал, и крутил, ломая крылья. Иногда сильным порывом взметал кверху и ударял оземь. Те, что раскрывали крылья — гибли, более приспособившиеся, плотно прижимая их к телу, бежали на тонких, как прутья, ножках. Десятки тысяч птичьего народа густой лавой пронесло мимо шалаша.
Потом ветер стал стихать, но море бушевало. Атоссе казалось, что оно выше суши и что темные волны неминуемо зальют равнину. К вечеру потеплело, в разных концах моря зажглись огоньки. Финикийцы развели костер и всю ночь махали горящими пучками сухой травы. А утром Атосса — не то в море, не то в небе — увидела стройные корабли с
591


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
цветными парусами. Множество лодок шло к берегу. Царица узнала, что находится на Белом Острове, который греки называли также Островом Ахилла. Богиня Фетида отдала его своему сыну, и моряки, проходившие здесь в пасмурную погоду, нередко видели тень героя. Чаще всего она появлялась на корабельных реях.
В глубине острова стояли жертвенник и древняя статуя Ахилла. Статуя поросла мхом и лишайником, впившимся в мрамор и разъедавшим его поверхность. Черты лица трудно было разобрать, но в еле заметных очертаниях губ и щек Атосса с волнением уловила намек на улыбку — на ту, что открылась ей так недавно и легла печатью на ее жизнь.
Греки были веселы. Остров Ахилла лежал недалеко от дельты Истра, и корабельщики надеялись в тот же день достигнуть ее. Плыли всё же очень долго. Уж скрылся Белый Остров с кружащимися над ним чайками, а материка не было видно. Гистиэй приказал нескольким рабам лечь на палубу и свесить головы за борт, чтобы следить за предметами, плывшими по волнам. Когда заметили надутый бараний мех, украшенный белыми, синими и красными лентами, на передних кораблях раздались возгласы. Бывавшие в этих местах знали, что только Истр выносит в море эти знаки поклонения ему диких номадов. Потом увидели качавшийся на волнах остров, поросший желтым камышом.
Вечером Гистиэю поднесли зачерпнутой из-за борта воды, и он, отведав ее, приказал трубить в рог: вода была пресная. Но среди корабельщиков начался жестокий спор. Дельта Истра раскинулась в ширину до трехсот стадий, и никто не знал, к которому из ее пяти рукавов подошел флот. Одни думали, что он находится возле самого северного из них — Псилона, другие высказывались за Гиерон — священное устье, расположенное на юге. Ни в одно из них нельзя было вступать по причине их недостаточной ширины, а также из-за опасности нападений. Суда легко могли быть подожжены с берега. Только после долгих споров и наблюдений установили, что флот находится возле средних выходов дельты и ближе всех к Калону-Стомиону. Но при приближении опознали На-ракон — самый большой рукав Истра.
Сердце Атоссы почему-то сжалось и замерло при вести, что флот находится в виду устья великой скифской реки. Ей хотелось видеть, как будут вступать в гирло, но спустились
592


ПРИЛОЖЕНИЕ
сумерки и закрыли даль. Привидениями поползли острова и отмели, поросшие тростником. Гнилой запах болот и едва уловимый шорох наполняли воздух. Потом стал расти звук, похожий на говор толпы. Он усиливался по мере продвижения и, под конец, заглушил стук весел в трюме. Когда царица спросила, что означает этот скребущий звук, она не услышала голос Эобаза. Скрип, треск, урчание сверлили ухо. Корабли бросили якоря и простояли всю ночь среди адского скрежета. Чужие берега встречали загадочным криком. Только к утру затих их ужасный голос и, когда взошло солнце, открылись по обе стороны бесконечные болота, образованные весенним разливом реки. С кораблей ясно видели, как вода в них кипела. То копошились миллионы лягушек, наполнявших мир своим кваканьем.
Суда тронулись по извивам реки. Пустынные берега веяли тоской, холодом и страхом неведомых стран. Атосса сидела в каюте, завернувшись в звериные шкуры. По временам призывала Эобаза и спрашивала, когда будет Скифия?
Мы уже вступили в нее, великая царица. По правую руку всё время тянутся скифские степи, но они не достойны твоего взгляда. Сам Ариман не смог бы отыскать более безотрадного места для своего пребывания.
Наутро весла в трюме не работали. Мы прибыли, — возвестил Эобаз.
Пентэра царицы стояла в самой гуще стада кораблей, толпившихся, как слоны в загоне. Над ними с унылым криком кружилась белая птица. Задумчивая река, вившаяся по бескрайней равнине, низкие небеса и чужой, незнакомый ветер возвестил Атоссе, что она в преддверии Скифии, на рубеже незнаемой земли.
В Ольвии
I
Приезд Никодема всегда был событием для Ольвии, но сейчас он свел с ума весь город. Необыкновенная цель путешествия служила предметом споров на всех перекрестках. Простой народ полагал, что поездка имеет целью проникновение в страну янтаря и золота. На стенах появились рисун¬
593


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
ки, изображавшие Никодема в борьбе с гриффонами, либо похищающим у них золото. Вдова, которой он простил долг, принесла ему амулет в виде гриффона с золотыми крыльями и клювом. Уличные мальчишки пели:
«Куда идешь, улитка, Куда ползешь, рогатая? Я спешу за Никодемом. В страну мрака, в страну золота».
Но знатные ольвиополиты не сомневались в искренности его слов, хотя и не могли объяснить столь странного поступка. Кто мог бы предположить, что мирный торговец, стремившийся только к стяжанию, станет сегодня мужем войны и ополчится, как равный, на кого же? На владыку мира. Непостижимо. Пусть боги покровительствуют ему. Каково бы ни было движущее начало его замысла, безумие или искра божественного огня — не нам судить его поступки. Если это безумие — оно величественно и достойно преклонения. Они только вздыхали о гибели его несметных богатств.
Отцов города смущало оружие, привезенное Никодемом, которое он, нагрузив на ослов, хотел везти к скифам. Продавать и дарить оружие степнякам запрещалось. Город много терпел от их набегов и не раз сидел в осаде. Один владелец оружейной мастерской приговорен был к смерти за тайную продажу своих изделий скифам. Но Никодему никто не решался сказать слово упрека. Все в городе, от архонта до последнего ремесленника, испытывали на себе власть его денег. Громадная толпа торговцев и содержателей мастерских кормилась благодаря ему. Каждый год к его приезду они отправлялись на больших речных судах вверх по Гипанису и Борисфену, чтобы скупать зерно у. скифов-земледельцев и сбывать им глиняную и бронзовую посуду, вина, ткани, украшения, привозимые из Эллады или выработанные здесь по заказу Никодема. Некоторые богачи обязаны были ему состоянием. Его не только чтили, но любили: бедные — за щедрость и великодушие, богатые — за любезность, снисходительность и постоянную готовность помогать в приумножении богатств. Он никого не разорил, никого не заковал в цепи за долги. Слава его была такова, что, пожелай он поселиться в Ольвии, он мог бы стать ее Пизистратом.
Не малую роль в снисходительности ольвиополитов сыграли слухи о готовящемся персидском нашествии. Оно казалось бредовым вымыслом, но они не могли не верить Никодему, видевшему собственными глазами чудовищные орды, перешедшие Босфор. Скифская опасность бледнела перед
594


ПРИЛОЖЕНИЕ
этой угрозой. Вот почему самые строгие благосклонно относились к затее Никодема и помогали в его приготовлениях. Ему подобрали артель каллипидов для сопровождения и охраны каравана. Каллипиды были скифами, но занимались земледелием, жили в непосредственной близости к Ольвии и усвоили эллинский язык и обычаи. Греки считали их своими союзниками, позволяли селиться под самыми стенами города, а наиболее богатые и знатные каллипиды имели собственные дома в Ольвии. Путешествие без них было бы невозможно. Предстояло идти на север через лесистую местность, через необозримые степи, по которым лишь немногие греки решались ездить. Такие поездки бывали раз в десятилетие, и о них долго говорили во всех колониях Понта как о величайшем событии. Несколько лет назад подобное путешествие совершил Перигор из Ольвии. Его указаниями пользовался теперь Никодем. В свиту к нему попало несколько каллипидов, ездивших с Перигором и знавших дорогу. Никодем должен был проникнуть в расположение орд Скопаси- са, повелителя царственных скифов, самых многочисленных и самых суровых, считавших всех остальных своими рабами. Торговлю с ними греки вели через земледельческие племена и упоминали о них не иначе, как с содроганием.
— Лучше тебе вступить в союз с волками, чем стать другом этих разбойников и душегубов, — говорили Никодему. Но он упрямо твердил:
— Когда начинается битва, не овец пускают на врага, но львов и тигров. Если злые победят деспота и разбойные избавят мир от порабощения, то благословенно варварство! Чем неукротимее зверь, тем лучше.
Занимаясь приготовлениями к отъезду, Никодем посещал друзей, устраивал пиры, заходил в храмы, поднимался на городские стены, бродил по тесным закоулкам, угощая босоногих ребятишек сладкими финиками. Бывало, не успев приехать в Ольвию, он уже мечтал о возвращении в Милет. Он ласково презирал ее за грубость, за вонь узких улиц, скрип жерновов, подобный ослиному реву, несшийся из наглухо закрытых домов. Теперь ее шумы и запахи были дороги как последний отзвук Эллады.
С тихой грустью посещал он некрополь. Там еще стояли столетние стеллы основателей Ольвии и первых поселенцев в этом диком краю. Читая их имена, Никодем проникался теп¬
595


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
лым чувством родственности и единоплеменности. Все они были выходцами из Милета, и камень сохранил их предсмертные приветы своей заморской родине. Поздние поколения реже упоминали Милет в надгробных надписях, но в них Никодем тоже чувствовал своих земляков. Глубоко печальное и услаждающее было в белых мраморах, в поминальных анафорах, в эпитафиях и в коротких надписях: «Гастион, жена Ираклида и дочь Басила, прощайте!», «Зиновий, сын Зиновия, прощай!»
Никодем завидовал этому тихому пристанищу в земле родного города, под боком у друзей, и отгонял мысль о собственной могиле, которую не будет украшать белая стелла с такой же простой и задушевной надписью. Скифские дожди, снега вымоют и выбелят его кости...
В день отъезда горожане стеклись к храму Ахилла, покровителя моря. Там собралась вся богатая и знатная Ольвия. Город пришел проводить Никодема в его необыкновенное путешествие. Скифы-каллипиды, взятые для сопровождения каравана, молились с ним вместе Фаргимасаде, как они называли Посейдона. Они чтили в нем бога нижнего неба. Одеты они были, по обычаю царственных скифов, в длинные кожаные штаны и куртки.
Когда кончился обряд освящения доспехов, Никодем тут же в храме облачился в латы, взял копье, щит и надел шлем с пышным гребнем из конских волос.
— Это сам божественный Ахилл! — воскликнул восхищенный голос. Его поддержали льстивые возгласы со всех' сторон. Сравнивали с Гераклом, с Язоном, Одиссеем, даже с Арасом.
Наступил самый значительный момент. Все знали, что Никодем хочет принести богатые дары в честь Посейдона, своего покровителя, чей трезубец водил его по морям и чье благоволение сопутствовало в задуманном деле. Каждый хотел видеть, чем обогатит их храм безумный милетянин. Ждали щедрой жертвы, но то, что увидели, превзошло самое жадное воображение. К подножию жертвенника поставили серебряный котел, на стенках которого изображалась борьба Тезея с Минотавром. Потом принесли яшмовый щит с головой медузы из чистого золота. Ее змеиные космы лучами распустились по темной зелени диска. За ними следовал меч,
596


ПРИЛОЖЕНИЕ
вывезенный из Египта, украшенный топазами, золотые и серебряные цепи, слоновые клыки, страусовые опахала, блестящие материи с вышитыми картинами и узорами. Гул восхищения пронесся по храму, взоры светились умилением, и когда Никодем обратился к ольвийцам с прощальным приветом, он увидел лес поднятых рук, лица, светящиеся любовью и уста, источавшие задушевные признания. Ольвия еще ни разу не видела столь пышной процессии, когда Никодем, выйдя из храма, сопровождаемый вооруженной свитой, двинулся к городским воротам. Там он сошел с коня, поклонился городу, бурно прижал к груди друзей. Народ с плачем махал шапками, плащами, повязками и долго слышалось:
— Прощай, Никодем.
II
Гипакирис протекал через лесистую местность, лежавшую к северу от Ольвии. Полная болот и стоячих вод, она дышала лихорадками, вредными испарениями и насылала на город болезни. Пройти ее можно было только рекой. Гнилые пни, поросшие мхом ивы, скрюченные стволы деревьев, выросших уродами из-за обилия влаги, торчали по сторонам. Берега порой исчезали, и тогда деревья выходили прямо из воды. Открывалось болото, зеленевшее листьями кувшинок, наростами лягушачьей икры, звеневшее от птичьего гомона. Восхищенные цапли замирали на одной ноге, созерцая громаду триэры. Временами река суживалась настолько, что весла упирались в берега. Тогда каллипиды с тревогой всматривались в только что начинавшую распускаться листву, нависшую над водой: они боялись диких племен, населявших лес. Одетые в звериные шкуры, вооруженные копьями и луками, жители лесов ревниво охраняли свои дебри от чуждого вторжения. За каждым кустом, на каждом повороте реки могла притаиться смерть. Никодем часто видел зловещее дрожание ветвей в прибережных зарослях и слышал стук барабана в чаще. Он звучал, как глухие удары в дверь.
Гипакирис — тихий, спокойный — то змеился по лесу, то тянулся прямой линией.
597


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Никодем настоял, чтобы триэра шла не только днем, но и ночью. Это было опасно из-за незнания реки и ее поворотов, но он велел освещать путь огнем, разведенным в железной клетке, подвешенной на длинном шесте к носу триэры. Стволы и сучья вставали тогда костлявыми привидениями, черными чудовищами поднимались из пылавшей воды коряги, а две лодьи с конями и ослами, шедшие на прицепе, как горы, и громоздившиеся на них кучи сена угрожающе чернели. Рулевые на лодьях и на триэре постоянно перекликались. Рабам страшно было от этих криков, будивших заснувший лес и долго не смолкавших в его недрах. Иногда реку заволакивало туманом, и тогда суда останавливались и прислушивались в темноте к шорохам и вздохам леса.
Три дня шли по Гипакирису. На четвертый — подошли к месту, где река суживалась и была завалена большими деревьями. Отсюда начинался пеший тракт в глубь Скифии.
В лесу гудел барабан, точно били палкой в выдолбленную колоду. Никодем сошел на берег в сопровождении десятка человек и углубился в заросли. Тропинка вилась между кустов корявых ольх, выступающих из земли корней и не позволяла видеть дальше, чем на несколько шагов. Каллипиды предупредили, что всякий, вступающий на тропинку, отдает себя на милость лесного народа. Никодем в этом убедился, когда на одном из поворотов каллипиды, повалившись на землю, змеями расползлись по кустам, а возле правого глаза Никодема задрожала стрела, вонзившаяся в древесный сук. Из чащи раздалось воркование голубя. Каллипиды ответили чем-то, похожим на собачий лай, и позвонили в бронзовую посуду. В ответ опять заворковали.
Когда углубились в лес на добрую стадию, открылась поляна. Там расставили посуду, разложили топоры и всё, взятое с триэры. Монисто и ножи положили на высокий пень. Это означало, что они приносились в дар. Потом каллипиды срезали два высоких шеста и вбили концами в землю, положив на них перекладину, наподобие ворот. На ней сделали столько зарубок, сколько было людей, коней и ослов у Никодема. Вернувшись на корабль и выждав время, Никодем снова послал людей в лес. Они принесли бобровые шкуры, кабаньи клыки и выдолбленный деревянный лоток с дикими сотами. Каллипиды были веселы, потому что перекладину с
598


ПРИЛОЖЕНИЕ
зарубками нашли снятой. Лесной народ не препятствовал прохождению в степь.
Когда ослы были нагружены, кони оседланы и люди готовы, Никодем спустился в трюм.
— Я обещал вам свободу, — сказал он гребцам, — и я сдержу свое слово. Отныне вы больше не рабы. Каждому я написал отпускную и, когда вернетесь в Ольвию, вы получите их вот у него. — Он указал на кормчего. — Кроме того, в награду за службу и в воспоминание о вашем господине, вы получите по двадцать драхм серебра. Это даст возможность вам вернуться на родину и обзавестись собственным домом. Триэру со всем, что на ней осталось, дарю вам. Припасов на ней столько, что хватит для возвращения в Ольвию и даже для плавания в Милет.
Он приказал надсмотрщикам снять цепи с гребцов. Кормчий и палубная прислуга плакали, но гребцы хранили мертвое молчание.
Никодем сошел на берег и сел на коня. В окна было видно, как он тронулся с караваном и исчез за деревьями. А гребцы продолжали сидеть изваяниями. Обрушившаяся свобода придавила их тяжелым камнем. Потом трюм дрогнул от звериного рева. Люди вскакивали с мест, махали руками, плясали и выли. Они вырвались на палубу, перевернули всё вверх дном и стали ломать корабельное имущество. Кто-то крикнул:
— Бей надсмотрщиков!
Надсмотрщики были предметом годами накапливавшейся ненависти; их свистящие бичи снились гребцам в коротких кошмарных снах. Мысль о том, что эти люди, пившие их кровь, находятся в их руках — поразила гребцов. На миг они притихли. Потом с невиданной яростью начали истребление вчерашних палачей. Палуба окрасилась кровью, и на снастях повисли дымящиеся внутренности. Приступили к кормчему, требуя выдать отпускные грамоты. Он вынес ларец с папирусами и отдал каждому его документ. Рабы беспомощно держали их в руках, не зная, куда положить и что с ними делать. У многих они скоро были смяты и разорваны. Но кормчего не отпустили, от него потребовали немедленной выдачи двадцати драхм серебра.
— Серебра здесь нет, вы его получите в Ольвии.
599


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
— Он хочет украсть наше серебро! В воду его!
Ворвались в каюту, обыскали все углы и, не найдя денег, убили кормчего. После этого, как мыши, рассыпались по триэре, проникали во все щели и вытаскивали всякую мелочь. Добрались до вина и пищи, открыли безудержное пиршество. Никогда не евшие досыта, истребляли теперь огромное количество припасов. Перепившись, заводили ссоры и драки. Вспомнили, что надо возвращаться в Ольвию, но никто не хотел садиться за весла. Их начали рубить, ломать и из обломков разводить костер на берегу. Образовались враждующие группы, вступавшие в кровавые стычки друг с другом. К ночи большая часть рабов мертвецки спала на триэре и в лодьях с сеном, а остальные либо галдели, сидя у костра, либо носились с горящими головнями по берегу.
В полночь сено и солома на лодьях вспыхнули гигантским пламенем; пожар перекинулся на триэру. Она факелом пылала до утра, похоронив в своих недрах пьяных гребцов. Спаслись немногие. Дрожащие, беспомощные топтались они на берегу и один за другим пали от стрел и копий невидимого врага.
А Никодем, пройдя сумерки леса, вышел под яркое небо, показавшееся ему новым и невиданным. То было небо степей — высокое, кристально прозрачное — Божественный купол, соответствующий широте мира.
— Друг мой, — сказал Никодем каллипиду, указывая на степь, — мы входим в пустынный храм, но не кажется ли тебе, что он торжественнее всех украшенных святилищ и ближе сердцам богов? Эта необозримая орхестра создана самим Зевсом и предназначена для великих действ, для священных мистерий. Ничто мелкое и пошлое не может произойти на такой земле. Блаженно всё живущее в этой обители пространства, оно ближе стоит к тайнам мироздания, чем мы.
— Да, — ответил каллипид, — мы вступаем в расположение счастливого племени: оно никогда не сеет хлеба и имеет сотни тысяч кобыл.
600


ПРИЛОЖЕНИЕ
На краю света
I
Атосса велела разбить свой шатер в степи недалеко от Истра. Там пахло непросохшей землей, тленом прошлогодних трав и чуть заметной свежестью пробивающейся зелени. Степь расстилалась пустынная и унылая. Ничего, кроме туч, грузно плывших из туманной дали.
Уставши от созерцания голой равнины, царица обращала взор к реке, где стоял город кораблей. Там, на берегу, с невиданной быстротой вырастали две бревенчатые башни. Они уперлись в небо, как столбы гигантских ворот, и на них втащили громоздкие снаряды для стрельбы дротиками и стрелами. Атосса поднялась туда, чтобы лучше видеть степные дали. Степь раздвинулась, стала шире, но оставалась такой же безмолвной, бесприютной. Только синяя полоса горизонта выглядела мглистой завесой, за которой склубилось недоброе, подстерегающее. Впиваясь глазами в эту засасывающую синь, Атосса прозревала такое, отчего ей становилось страшно. Тогда она отворачивалась и смотрела на Истр.
У подножья башен громоздились корабли, суетились тысячи рабов: Мандрокл творил свое второе чудо. Части моста, заготовленные, помеченные краской, укладывались быстро в соответствии с замыслом. Крепкие бревна вцеплялись в борта, повисая над водой правильными рядами.
Гармония строительства покорила Атоссу, и она подолгу смотрела, как деревянные ребра смело схватывали дикую, от века свободную реку.
Однажды утром ее разбудил шум. Семерых воинов, стоявших ночью на страже, нашли зарезанными. Волосы их были содраны с головы вместе с кожей. Тираны заволновались. По требованию Гистиэя, шатер царицы перенесли с берега на корабль. Но в следующую ночь якоря четырех судов, поддерживавших мост, оказались обрезанными. Балки заскрипели и затрещали, сорванные течением корабли глухо ударялись о нижестоящие. Пентэра Атоссы получила столь сильный толчок, что царица упала с своего ложа. В поднявшейся тревоге долго не могли открыть причины смятения. Когда же она выяснилась, Гистиэй пришел в ярость.
601


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
— Измена! Здесь скрывается враг, тайно вредящий делу царя царей. Пусть я не увижу Милета, если утром же не найду его и не разрублю голову мечом!
Но поиски оказались безуспешными.
Греки насторожились, стали держаться плотными кучками и постоянно озирались. Подозревая рабов, они не пускали их в трюмы ночевать, но каждый вечер сгоняли на берег. По утрам многих находили убитыми. Рабы плакали, умоляя не лишать их защиты и не отдавать в жертву таинственному врагу.
— Это духи степей, — говорили они, — пьют по ночам нашу кровь.
Когда вечером надвигалась синяя мгла, в ее сгустках и космах чудились степные страхи, подкрадывавшиеся из диких стран.
Как-то раз увидели копье, вонзившееся в бревенчатый сруб предмостной башни. Оно было загадочно расписано белой, синей, красной красками. Рабов это повергло в отчаяние, они бросили постройку и стали готовиться к смерти. С трудом заставили их возобновить работу.
С этих пор глубокая складка заботы не сходила со лба Гистиэя. Он то появлялся на мосту, то всходил на башню, всматриваясь в ту сторону, откуда ждали появления царских войск. Тиран ждал их, как пловец спасительного берега.
И вот они появились. Сначала несколько белых снежинок, потом пятна плесени, менявшие форму, наконец, большая лужа, медленно растекавшаяся по равнине. Великое воинство Дария, прошедшее фракийские горы, сокрушившее по пути племена, враждовавшие с самим небом, достигло скифских степей. Его заметили в полдень, а к вечеру первые всадники подошли к Истру. Они поили коней, сновали по берегу и с каждой минутой увеличивались в числе. В сумерках с шумом горного обвала надвинулись колесницы. Всю ночь скрипели телеги, ревели верблюды, гудела несметная толпа, а утром правый берег Истра, насколько хватал глаз, кишел людьми, конскими табунами, стадами мулов, буйволов, среди которых прямыми и ломаными линиями чернели ряды выпряженных колесниц, сверкали белые города палаток.
С приходом войск греки ободрились. Степные страхи отступили, но зато, как звери, облегли равнину, притаившись в синей мгле горизонта.
602


ПРИЛОЖЕНИЕ
Войска принесли воспоминания о родине, о далеких Сузах. Атосса не радовалась. Там у нее ничего не осталось, кроме большого печального дворца и горьких раздумий. Она полна была далеким, неизвестным и чувствовала: далекое близко.
Степь оживала после холодных ветров, темнела и поглощала новой зеленью старые, сухие стебли. Прорвалось долго сдерживаемое буйство жизни: земля распалялась похотью, шло всеобщее набухание, жадное движение соков, и до Атос- сы долетала порой такая волнующая струя, от которой всё тело ее свежело и напрягалось.
Однажды раздались ужасные крики:
— Великий Фамуз умер! Умер владыка Фамуз! Адон! Адонаи!..
Значительная часть войска плакала, рвала на себе одежды, бегала по лагерю, заламывая руки. Безумием охвачены были ассирийцы, халдеи и все обитатели долин Тигра и Еф- рата. С ними вместе бесновались сирийцы, часть финикиян и жителей азиатского побережья.
— Даму похищен, увы, владыка жестоко похищен! Да- гал-ушумгал-анна похищен, владыка жестоко похищен!
Атосса тайно прислушивалась к плачу.
— Умер, тур ревущий умер, тур ревущий, Фамуз, тур ревущий умер, тур ревущий умер! Умер супруг мой, тур ревущий умер, Я — владычица! Супруг мой умер!
Она велела узнать о причине смятения и была взволнована известием, что наступили дни плача об убитом возлюбленном богини Иштар.
О лучезарном друге Иштар плачет храм Эанны; О муже степей, который не возвращается, О лучезарном друге Иштар плачет град Цабелам...
Атосса поняла, что плачут о том, к чьим ногам она припадала в Пафосе и о ком ей самой хотелось плакать.
«Где герой, мой муж?» — стану говорить; «Я пищи не вкушаю!» — стану говорить; «Я воды не пью!» — стану говорить; «О благостный супруг мой!» — стану говорить.
603


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Ее пронзило самое большое горе на земле — горе жены, утратившей мужа. Персы хмурились при виде поющих и неистово кричащих людей, греки отворачивались от варварского зрелища, некоторые смеялись, но никто не мешал печальному празднеству. Шесть дней оплакивали Фамуза, и всё это время Атосса переживала страсти богини как свои собственные. А на седьмой день, когда плакавшие оделись в светлые одежды и запели о воскресшем боге, Атоссе сообщили, что в степи показались скифы. Легкая дрожь пробежала по спине при упоминании страшного имени. Но Атосса потребовала, чтобы к ней привели людей, видевших скифов.
Тогда пришли тираны. Гистиэй преклонил колено и произнес речь, вознося достоинства царицы и сокрушаясь, что греки до сих пор не могли почтить ее должным образом. Что они принесли бы? Золото? Но они рисковали оказаться смешными. Царица, если бы захотела, весь путь от Суз до Босфора могла совершить по золоту. Самоцветы? Но остались ли камни, достойные ее? Всё, что добыл Египет, накопил Вавилон, собрала Ассирия — стеклось в сокровищницу царя царей. Иония не располагает камнями, которые могли бы равняться самым скромным из тех, что украшают пояс царицы. Греки привели ей живого скифа. Гистиэй знал, что сад ее в Сузах был полон пятнистых жирафов, полосатых зебр, серебристых гануманов. Финикийцы продали ей за большие деньги одноглазого циклопа, цари Пенджаба прислали великана, Дарий подарил эфиопа и карлика, а в горах Армении нашли для нее человека с львиным хвостом. К этим существам Гистиэй присоединял теперь скифа.
Толпа расступилась и открыла лежащего на траве юношу с золотистой копной окровавленных волос. Его, как неукротимого быка, держали на двух длинных веревках, привязанных к поясу. Атосса в детстве видела коршуна, которому за разбой сломали ноги, обрезали крылья и бросили умирать близ дороги. Свирепый и гордый клюв ни разу не открылся для жалобного крика, большие янтарные глаза безучастно глядели в пространство, покрываясь время от времени беловатыми плёнками век. Так же лежал скиф, уставившись в землю и не удостаивая взглядом своих мучителей.
Когда царица подошла ближе, его пинком ноги опрокинули на спину. Мелькнули васильки глаз и сочные губы, сло¬
604


ПРИЛОЖЕНИЕ
женные не то в улыбку, не то готовые изречь страшную истину, склубившуюся на дне души.
— Уберите его! — закричал Гистиэй, — он испугал царицу! Царица падает!..
Рабыни унесли в шатер лишившуюся чувств Атоссу. Очнувшись, она спросила:
— Где он?
— Ждут твоего слова, великая царица, чтобы убить.
— Пусть живет, но не показывайте его мне больше.
Потрясение оставило заметные следы. Приближенные шептались друг с другом о болезни царицы. Лекарю Антили- ду из Галикарнаса приказано было несколько раз в день посещать Атоссу. Он говорил:
— В основе всего огонь. Это его мельчайшие частицы в бесконечных соединениях, тайна которых скрыта от нас, образуют мир. Человек, как все предметы, — порождение огня. Скопления его не одинаковы для всех людей; они не одинаковы так же для всех частей тела: густота огненных частиц всегда больше бывает в голове и в груди. Недуги наши происходят от нарушения этих скоплений. Великая дочь Кира унаследовала от царственного родителя настоящее пламя, составляющее сущность ее благородного тела. Но вдыхаемая сырость реки вступает в противоречие с сильным скоплением частиц огня. Бледность и подавленность духа царицы есть результат борьбы огня и воды, которая тоже является особым состоянием огня, но состоянием слабым, разреженным. Как только уйдем с сырых берегов Истра, действие паров ослабнет и царица обретет прежнюю бодрость и силу.
IV
Когда трава достигла высоты локтя и зацвели кроваво красные цветы с узкими лепестками, Дарий велел выступать. Он созвал тиранов эллинских городов и приказал им оставаться на Истре — стеречь мост и корабли. Он дал им ре¬
605


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
мень с шестьюдесятью узлами с тем, чтобы каждый день развязывать по одному узлу.
— Когда развяжете последний и меня не будет, — плывите домой.
Гистиэй выступил вперед и положил перед царем большой нож.
— Это зачем?
— Чтобы перерезать мне горло, если я посоветую что-нибудь недостойное.
— Говори.
— Царь, ты идешь в страну, о которой ни ты, никто из окружающих тебя ничего не знают. Яви милость, возьми с собой человека, которого я укажу. Это Агелай, чья верность мне, а следовательно, тебе — тверда, как меч. Он не обременит тебя и не будет назойливо вертеться у твоего шатра, но он подаст не один добрый совет, когда ты окажешься в затруднении. Этот человек бывал в степи и знает скифов.
Агелай предстал сухой, горбатый, с чахлыми волосами на подбородке. Свита взялась за бороды в знак изумления. Она готова была засмеяться и ждала соответствующего проявления на лице царя. Дарий тоже был удивлен, рассержен, но, подавив гнев, чуть заметным движением дал согласие на просьбу Гистиэя.
Начался переход.
Дарий хотел снова, как на Босфоре, насладиться видом своего могущества. Ему соорудили пирамиду с троном на вершине, а все уступы заполнила сверкающая свита. Но солнца не было в этот день, из-за Истра тяжелыми кораблями плыли тучи, под их пологом кружилось синее воронье. Что-то неуловимое пробежало по лицу царя. Он долгим взглядом обвел приближенных, заглядывая каждому в глаза. Ответные взоры, как всегда, ничего не выражали, кроме подобострастия. Только милетский тиран встретил его таким же долгим испытующим взглядом. Дарий вспомнил его недавние слова: «Истр — река раздумий. Всякий, вступающий в Скифию, должен долго думать над нею».
Ариарамн с обнаженным мечом стоял на мосту, дожидаясь мановения царской руки. Рука не поднималась. Дарий сидел молчаливый, непроницаемый, и только Гистиэй догадывался, какие вихри закружились в душе царя. Он еще раз
606


ПРИЛОЖЕНИЕ
обратился к трону, но Дарий, бросив на него украдкой последний короткий взгляд, гордо выпрямился и подал знак.
Когда затрубила царская труба, Дарий не узнал ее звука: он походил на мычанье коровы и затерялся в степных далях. За мостом начиналась плоская, неохватываемая глазом равнина, поросшая сочной травой. Как только конница, прогремев по мосту сверкавшими подковами, ступила на скифский берег, она точно провалилась в землю по колено. Кони и люди становились маленькими, а слоны выглядели навозными жуками. Сдвинув брови, царь следил за уходящими вдаль черными потоками, похожими на паучьи лапы. Степь травой и просторами пожирала величие его воинства. Особенно поражала тишина того берега. Дарий привык, чтобы от его войска исходил гул, наполнявший окрестность и заставлявший смолкать всё другое. В нем он слышал свою грозу, величие и шелест крыльев победы. Здесь этого не было. До него долетали — топот ног, стук колес по деревянному настилу, но как- только кони, люди, колесницы касались скифской земли, они точно проглатывались тишиной. Бряцающий, шумящий поток, только что громыхавший по мосту, продолжал двигаться на том берегу беззвучным видением. Казалось, всё войско — полк за полком — переходит в иной мир, в иную жизнь.
А вдали сгущалась мгла и угрожающе синела полоса горизонта.
Просидев до полдня, Дарий ушел.
В степях
I
Три дня шел Никодем со своим караваном. Серая цепочка всадников, коней и ослов так сливалась с равниной, что едва различалась издали. Не потому ли их ни разу не заметили из стоянок, мимо которых они проходили? Один раз — это было вечером — люди указали Никодему на что-то, красневшее в лучах заката, похожее на кучу камней. Еле уловимый лай и выкрики доносились оттуда. Потом всё подернулось синью и пропало. В другой раз ничего не было видно, только
607


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
слышалась песня, похожая на крик, рассчитанный быть услышанным на краю света.
Никодему казалось, что он умер и теперь вновь родился в неизвестном мире. Эллада, Милет, даже недавняя Ольвия вспоминались как отголоски той первой жизни. Степь расстилалась пустынная, немая, но полная скрытых сил и неуловимого звучания. Всё великое в природе одарено звучанием. Он знал тонкое, как волос, пение Ливийской пустыни, глухие, чуть слышные удары в медь, исходящие от гор Ливана, и теперь всем сердцем слушал голос степей.
Земля еще пахла сыростью и гниением прошлогодней травы, но уже сквозь рыжий покров проступала бодрая щетина новой зелени. Оттого равнина подернулась мреющим светом, похожим,на тихое горение. Это была та первая зелень, что приносит в мир радость обновления. В каменистых, песчаных странах, где протекала жизнь Никодема и где не бывало полного умирания природы, он никогда не знал свежести возрождения. Только раз в Египте, в сыром склепе храма Озириса, видел щит, покрытый слоем земли, поросший густой щеткой овса. Узкое отверстие в потолке освещало зеленую поросль, и Никодем содрогнулся от ощущения тайны возникающей жизни. Он вспомнил об этом теперь, глядя на зелень скифских степей.
Равнина лежала обнаженная. Большие птицы, как купальщицы, которым нечем прикрыть наготу, стыдливо бежали прочь. Трава была так низка, что не закрывала гнезд с пестрыми яйцами, встречавшимися на каждом шагу. Самки часто оставались в гнездах, несмотря на приближение каравана, и Никодем каждый раз бранил афинских и милетских болтунов, уверявших, будто скифские птицы не садятся на яйца, а покидают их в гнезде, заворачивая в заячьи и лисьи шкуры. Лисиц было много, они, как собаки, бежали возле каравана, с любопытством рассматривая людей.
А из степной дали неслись вопли глубокой тоски и отчаяния. Там хлопьями взлетала и падала пена, выбрасываемая невидимым кратером. Крики, чем ближе, тем жалобней, пронзительней. Блеснул осколок воды, обрамленный желтой осокой, и Никодем скорей ощутил, чем увидел вьющуюся по полям речку. Над заводью стонала толпа чаек, полоскались утки, проносились стрижи и ласточки, лилиями белели лебеди. Увидев на другой стороне кабана, пробиравшегося к
608


ПРИЛОЖЕНИЕ
воде, показавшуюся из осоки голову козули, он велел каравану далеко обойти это место.
Здесь обитает Агра.
На ночь остановились у небольшого озерка, откуда лежал путь на львиный камень. На озере шла немолчная возня и кряканье уток. Ночью слышались всплески рыб, блеяние водяного барана, писк пичуг, похищаемых совами.
Никодем заснул ясным сном ребенка и пробудился перед рассветом от непонятного беспокойства. Земля дрожала. Люди переносили поклажу с места на место.
Из нее воздвигли полукруглый вал, высотой с человека. Взобравшись на него, каллипиды размахивали палками, тряпьем, снятыми с себя одеждами. С глухим гулом что-то ползло со всех сторон; храп и фырканье наполняли серую мглу.
Это шли кони. Десятки тысяч коней. Неизвестная сила гнала их в этот час к неведомым полям и травам. Жеребята пугливо жались к кобылам, пытаясь на ходу схватить набухшие сосцы, но матери отталкивали их, и молоко синеватыми каплями проливалось на землю. Лагерь оказался в середине гигантского табуна. Люди выбивались из сил, борясь с напором животных. Когда рассвело, Никодем ясно увидел у коней черную полосу вдоль хребта. Короткая грива, отсутствие чолки и бодрая маленькая голова придавали им задорный, неукротимый вид.
— Привет вам, мужественные кони Скифии! — воскликнул Никодем. — Да вселят боги новый огонь в ваши храбрые сердца и да помогут сокрушить надменных коней всемирной тирании!
Солнце взошло. Кони продолжали напирать на стену из поклажи и расходились в стороны, как волны, разрезанные корабельным носом. Они шли до полудня и за всё это время люди не переставали махать палками и одеждами. Никодем был в восторге.
— Радуйтесь, друзья! Это боги послали нам первый знак скифской мощи. То ли увидим еще?
К вечеру караван достиг львиного камня. Он издали чернел, вызывая страх. Это был громадный блок, грубо обтеса- ный наподобие обелиска. Верхушка его, изрытая впадинами, смутно напоминала голову льва. Отсюда начиналась земля царственных скифов.
609


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
По словам каллипида, настоящая степь раскидывалась только в этих местах. Чтобы пройти ее всю, нужен год, но кто достигает предела, тот не возвращается. Там начинается непроглядный мрак, в сгустках которого зарождаются звери и чудовища. Раз в несколько столетий оттуда выходят многочисленные народы, потрясающие вселенную. Некогда оттуда вышли киммерийцы, а потом скифы. Эти народы — бичи богов, они посылаются в наказание человечеству.
— Ты восхищаешь меня! — воскликнул Никодем. — Возьми этот браслет и пусть он напоминает тебе сегодняшний день. Но в твоих суждениях о скифах есть неправда: не в наказание, а во спасение человечеству послал их Зевс и, если мы счастливо закончим наш путь, — ты будешь свидетелем чуда.
II
На другой день увидели запряженные волами повозки с войлочными верхами, стада овец, табуны коней и тучу всадников. Всё это со скрипом, плачем, гамом двигалось наперерез каравану.
— Скифы! Скифы! — шептал восхищенный Никодем.
Пока каллипиды с тревожными лицами сгоняли караван в кучу, он весь предался созерцанию приближавшихся наездников. Те двигались медленно и галдели, как птичья стая. От них долетало страшное зловоние, смешанное с запахом^ конского пота. Никодема поразили волосы скифов, длинные, как у женщин, свисавшие слипшимися прядями из-под острых шапочек. Они долго спорили между собой, махали руками, кричали. Наконец, к Никодему подъехал осанистый всадник и молча уставился на его доспехи. Меховую куртку его схватывал пояс с массивной золотой пряжкой, изображавшей двух борющихся людей. Он ощупал украшения на панцыре, а потом грязными ногтями позвонил по шлему. Никодем дружелюбно улыбнулся и хотел начать речь, но серый конек скифа так больно укусил за бок его лошадь, что та шарахнулась и Никодем едва усидел в седле. Успокоив жеребца и оглядевшись, он увидел, что скифы бьют каллипидов древками копий и отгоняют от вьючных коней. Они перерезывали подпруги и быстро стаскивали поклажу. Половина ее
610


ПРИЛОЖЕНИЕ
уже находилась в их руках. Еще мгновенье и богатства Ни- кодема были бы разграблены. В это время скифы увидели ослов, кротко стоявших с огромными вьюками на спинах.
Раздался хохот на всю степь. Варвары соскакивали с коней и, присев на корточки, разглядывали добрые ослиные морды. Катались от смеха по земле, приставляли к вискам пальцы, изображая ослиные уши, а какой-то краснобородый, усевшись перед самым маленьким осликом, затянул скрипучую песню, от которой смех поднялся еще больше. Бросили грабеж и столпились возле странных животнщх. Тогда Нико- дем приблизился к всаднику с золотой пряжкой на поясе. Тот встретил его грозной речью и, ударяя себя в грудь, произносил:
— Скунка.
Никодем пространно описал цель своего приезда в степи. Он сказал, что возлюбил скифов еще у себя за морем и ныне хочет разделить с ними грозящую им опасность. Он охотно повергнет свои богатства к ногам Скопасиса, пусть только позволят ему спокойно дойти до стоянки царя. Скиф его не понял, но при имени Скопасиса оскалил зубы и схватился за нож, висевший у пояса. Стоявшие подле скифы тоже нахмурились.
— Скопасис! Скопасис!
В это время приблизился один из каллипидов, и Никодем приказал передать свою речь по-скифски. Узнав, что кладь предназначается Скопасису, варвары прекратили ее грабеж, зато лица их засветились звериной злобой.
— Ты счастлив, — услышал Никодем, — ты прибыл удачно: десять дней скифы не могут никого убивать. Если бы не это, кожа твоя была бы содрана, а мясо склевали бы птицы.
На вопрос о причине такой неприязни, скиф взялся за свою золотую пряжку на поясе.
— Разве ты не знаешь, что я Скунка? Я такой же царь, как Скопасис, но ты меня не почтил.
Никодем велел развязать большой тюк и высыпал груду сверкающих мечей и наконечников для стрел и копий.
— Все скифы одинаково близки моему сердцу. Тебе, царь, я воздаю такую же хвалу, как Скопасису. Близок день, когда все мы устремимся против общего врага.
611


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Оружие было мгновенно расхвачено. Любовались его блеском, проводили пальцем по лезвию, пробовали на зуб и на язык. Но злоба не утихала.
Помахивая превосходным мечом, Скунка бросал исподлобья недобрые взгляды на Никодема. В лице его мелькнуло вдруг лукавство и веселье.
— Я пропущу тебя. Но ты должен передать мой привет Скопасису. Скажи, что Скунка ему низко кланяется. Вот так. — Он повернулся, приподнялся в седле и, скинув кожаные штаны, показал Никодему свой грязный зад.
Никодем оглушен был взрывом хохота. Всюду виднелись трясущиеся бороды и суженные щели глаз.
— Кланяйся Скопасису! — кричали варвары и каждый, подобно вождю, обнажал перед Никодем свой зад.
В степи еще долго гремел их смех, когда они тронулись вслед удалявшимся стадам и повозкам. А потом притихли, затянули песню и до Никодема долетели звуки такой тоски и безысходной грусти, от которых всё лицо его преобразилось, и он не двинулся, пока скифы не скрылись в бесконечной дали.
Приближение к царскому становью почувствовалось по оскудению птиц и зверей. Зато всадники стали попадаться чаще. Возникали, как из земли, и так же внезапно пропадали. Степь уже знала о приходе Никодема и следила за ним тысячью глаз.
К полудню прошел свежий весенний дождик, зелень заблестела ярче, показалось солнце и в громадной радуге, вставшей, как врата иной, неведомой жизни, возникло несметное множество войлочных шатров и кибиток. Никодем в молитвенном молчании возблагодарил богов за великую милость.
— Мы пришли, — сказал он людям и роздал богатые подарки. — Теперь всякий, кто чувствует ко мне расположение, пусть помолится и пожелает совершить мой путь служения отчизне так же успешно, как мы совершили свой путь сюда.
612


ПРИЛОЖЕНИЕ
Подъезжая к становью, увидели толпу косматых, грязных людей. Вытянув шеи, в полном молчании они жадно разглядывали караван, но метнулись прочь, как только Никодем направил к ним своего коня. Ноги у всех были спутаны ремнями, как у лошадей, выпущенных на пастбище. Сзади у каждого болтался конский хвост. Такой же табун попался совсем близко от становья. На этот раз Никодем заметил пастуха с длинным бичом, погонявшим хвостатое стадо.
Из становья неслось многоголосое конское ржанье.
Теперь стало ясно, что это не сплошное селение, но множество лагерей. Каждый опоясывался плотным кольцом повозок и над этими колесничными валами белели конские черепа.
Народ метался, как при приближении врага. Женщины, голые дети, собаки и бараны бежали под защиту повозок. Когда караван подошел, лагеря походили на крепости, севшие в осаду. Продвигаясь между ними, Никодем зашел в самую середину их расположения и всюду видел куполообразные войлочные палатки, сбитые в кучу и окруженные телегами, а из-за телег — по-волчьи уставленные глаза цвета речной воды, холщевые хитоны, одежды из грубой овечьей шерсти и детские головы, белые, как лен.
Никодем приказал говорить каллипиду, но скифское слово не вызвало движения на лицах у женщин. С ними объяснялись знаками, показывали блестящие предметы, ткани. Не выдержав, Никодем стал обзывать их худыми словами. Тогда прямо перед ним, на повозке, возникла тощая фигура с темными впадинами глаз. Воздав руки, она воскликнула:
— Благословен этот день, что я слышу эллинскую речь, впервые за столько лет! Кто бы ты ни был, господин, пусть тебе сопутствуют боги и да помогут они выйти из звериного логова, в которое ты зашел.
— Кто ты? — спросил Никодем.
— Я Феогнид из Херсонеса. Я был богат и славен, но рок поразил меня за жадность к золоту и за святотатственное углубление в неведомые земли. Уж двадцать лет, как я ослеплен варварами и занимаюсь доением кобыл. Если ты угоден богам, попроси мне у них скорую безболезненную кончину.
— Кому ты служишь и кто твой господин?
— Мой господин?.. Ты слышишь его ржанье. Сегодня все скифские рабы служат коням, я же — самому неукротимому
613


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
из них — жеребцу Бозию, владеющему женой, детьми, палаткой и всеми богатствами своего хозяина.
Никодем нахмурился.
— Либо боги помрачили твой разум, слепец, либо ты вздумал смеяться надо мной.
— Нет, добрый господин, всё, что я говорю — правда. Ты прибыл в тот день, когда кони становятся господами, а скифы превращаются в коней и уходят в поля пастись.
Никодем теперь ясно различил, что свирепое ржанье неслось из закрытых наглухо палаток. Он был в великом смущении, узнав, что и царь Скопасис, покинув жилище, пасется в степи в подвязанным конским хвостом, а в царской палатке неистовствует его конь. Слепец сказал, что ни в одно из закрытых становий не следует стремиться.
Никодем расположил свой стан на открытой поляне. С колесничных валов за ним следили тысячи глаз, но никто не вышел и не приблизился.
Спустился вечер. От палаток понесло едким дымом, слышались крики, лай, беспокойное ржание. К полуночи всё стихло.
Тогда из степи стали доноситься не то голоса зверей и птиц, не то скрипы повозок. Чуть заметный ветерок обдавал запахами прелой земли, сырости и зелени, от которых Никодем впадал в мечтательную дремоту. Ему снилось далекое пение, видел себя у большой реки, на другом берегу которой стлался синий дым и возникали неясные лица.
— Там — свершение обетов, — сказал кто-то над самым ухом.
Никодем обернулся. Это был конь.
— Кто ты?
— Я — царь Скопасис.
Он затряс головой и белыми, как пена, зубами вцепился в плечо Никодему. Кусал не больно, но дергал из стороны в сторону.
— Вставай, господин!
Было светло. Никодему показалось, что рабы дрожат от утренней сырости. Он и сам испытал нечто вроде трепета, когда оглянулся по сторонам. Плотным кольцом их окружало большое конное войско.
614


ПРИЛОЖЕНИЕ
С лицом, смятым от сна, со спутанными волосами и бородой, он стал приветствовать скифов, превознося их царственную осанку и грозное воинское обличье.
— Если каждый из вас достоин быть царем, то каков же царь, что правит вами? Я пришел сказать ему великое слово и возвестить всему народу наступление времен славы. Приближается день, когда каждому из вас суждено стать бессмертным в веках!
Воодушевившись, он стал употреблять красивые жесты, заученные у знаменитых ораторов, и речь его потекла плавно и стройно. Но когда опустил руки, чтобы, сделав шаг назад, воздеть их к небу, он оказался не в состоянии ими пошевелить. В следующий миг почувствовал себя поверженным, всё завертелось и от страшных толчков в плечи, в голову, в ноги он лишился чувств.
IV
— О господин! Неужели ты должен погибнуть ужасной смертью? Мы согласимся еще раз быть протащенными на аркане через всё становье, лишь бы не видеть тебя таким, как сейчас.
Окровавленный, в изодранной одежде, привязанный к столбу, Никодем был страшен своим рабам, привыкшим видеть его сверкающим и грозным. Сами они, истерзанные и спеленутые ремнями, валялись у его ног, но о себе не думали. Их слух терзали ликующие крики варваров, грабивших караван. Пленников забыли.
Они пробыли на пустыре весь день, мучаясь от жажды и голода. Ремни жестоко врезывались в тело. А вечером, когда степь окуталась сыростью, у рабов застучали зубы. Один Никодем не замечал ни боли, ни холода. Он терзался более страшной мукой. Неужели все, говорившие о безумии его замысла, правы, и он напрасно погубил свои сокровища и самого себя? Мысль эта приводила в исступление и, когда в становьи потухли огни и замолкли голоса, он бессильно повис на поддерживавших его ремнях и стал просить у богов скорой кончины. Впав в забытье, он долго носился в мире неясных призраков, пока не очнулся от чьего-то близкого присутствия.
— Жив ли ты, господин?
615


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Это был Феогнид из Херсонеса.
— Зачем ты пришел, слепец? Или чуешь во мне скорого твоего товарища по доению кобыл?
— Нет, добрый господин, тебя ждет другая участь, ты будешь закопан в землю по самую шею и потом тебе отрубят голову.
— Ну, значит я счастливее тебя.
Слепец умолк. Никодем долго слушал его старческое дыхание.
— Скажи, господин, если мы здесь умрем, попадем ли мы в свой эллинский Аид или нам суждено пребывать в скифском Тартаре? Эта мысль меня постоянно смущает, иначе я не стал бы гневить богов цеплянием за недостойную жизнь.
Никодем усмехнулся.
— Я слышал, что Тартар мы проходим при жизни, а после смерти от нас ничего не остается, и мы сливаемся с космосом. Впрочем, успокойся, говорят также, будто боги принимают нас в свое лоно и мы становимся частицами божества... Но уйди, слепец, и не мешай мне думать.
Феогнид вздохнул.
— Я пришел, господин, чтобы освободить тебя. Беги, если можешь, а я пожил и вряд ли найду более достойный случай пожертвовать жизнью.
Привыкший встречать зло и бороться с ним, Никодем пережил от этих слов непривычное душевное состояние, похожее на болезнь. Поборов его, он сказал:
— Тому, кто так неистово стремился к скифам, нельзя бе-‘ жать от них. Я сам избрал свою долю. Иди.
Слепец удалился.
Утром галдящая конная орава надвинулась на Никодема. Кто-то пустил копье, и оно со свистом вонзилось в столб над самой его головой. Стреляли из луков, но стрелы, задевая волосы, пробивая одежду, свистя мимо ушей, не причинили ему ни одной царапины. Когда же рыжебородый, громче всех кричавший, подъехав, ударил Никодема с размаху копьем в лицо, лежавшие на земле рабы испустили громкий вопль. Но не успело жало копья коснуться щеки, как скиф молниеносно отдернул его назад. Это произошло так мгновенно, что Никодему не было времени испугаться.
Его отвязали и поволокли.
616


ПРИЛОЖЕНИЕ
В обширном пространстве, окруженном повозками, стояло всего четыре палатки, но они были большие и пышно украшены. Никодему запомнились громадные туры, бежавшие по круглым стенам одной из них.
Перед нею на белом, грубо отесанном камне сидел человек, молча уставившийся на Никодема. Пока он его рассматривал, можно было успеть объехать верхом вокруг всего становья.
Когда силы начали покидать Никодема, к нему подвели двух каллипидов и заставили держать господина под руки.
Конная толпа сгрудилась около сидящего на камне и один, с лицом филина, ткнув копьем в сторону Никодема, спросил замогильным голосом:
— Что ты замышлял против царя скифов?
Когда каллипиды передали это Никодему, он не знал, что ответить. Потом, с лицом, загоревшимся надеждой, стал горячо объяснять цель своего приезда. Он сказал, что еще у себя в отчизне узнал про могущество и славу Скопасиса. Он избрал его из всех царей и захотел принести к его ногам свои богатства, дабы послужить делу борьбы со всемирным врагом Дарием.
— Ты дал оружие врагу царя! Ты друг Скунки!
— Ты друг Скунки! — заревела толпа, и когда Никодем пытался говорить, его не было слышно.
Тогда, оттолкнув поддерживавших его каллипидов, он рванулся навстречу скифам, испустив такой яростный вопль, от которого сразу воцарилось молчание.
— Вы заплатите кровью за свое ослепление! Палатки ваши сожгут и разграбят, с коней сдерут кожу, жен и детей угонят в рабство, а сами вы истлеете в полях и станете серыми костями.
По толпе прошел шепот.
— Докажи, — сказал человек с лицом филина.
— Это докажет скоро плач скифской земли, тысячи убитых и тьмы закованных в цепи. Близки уже полчища царя царей. Колесницами он может окружить всю Скифию, как этот лагерь. Горе вам, не внемлющим моему слову! Вы еще живете, но я уже смотрю на вас, как на мертвых!
Он упал на колени и был подхвачен каллипидами. Скифы молчали. Потом разом загудели и, начав жаркий спор, забыли про Никодема.
617


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Он очнулся в пустой полутемной палатке. По круглым полотняным стенам бежали угловатые кони, крылатые собаки, львы, барсы, гриффоны, а из вихря завитков проступали не то человечьи, не то звериные глаза и осклабленные рты. Порой слабый ветерок колебал ткани. Тогда чудовища оживали, и Никодему на миг открывалась душа чужого мира. Он был без небес, без земли, без солнца, он состоял из полумрака, и в нем звучала широкая бескрайняя песня, хватавшая за душу. Все травы, цветы, люди и кони были хищны, кровожадны, но печальны и таили глубокое горе.
Пока он так лежал связанный, в лагере началось волнение. Скифы выбегали из палаток и, вскочив на коней, мчались в поле. За ними плачущие женщины, дети. В становьи остались только те, что не могли ездить на конях. Старики, сходясь в кружок, сокрушенно качали головами. Что-то будет? Что-то будет?
С запада двигались стада сусликов. Робкие зверьки шли в яростном исступлении. Степь затихала и расступалась перед ними. Голод, мор, гибель кормов, падеж коней и баранов, запустение скифской земли возвещали орды грызунов. Последнее передвижение сусликов было двадцать весен тому назад, перед засухой, погубившей травы, и перед страшной болезнью, унесшей всех младенцев до трехлетнего возраста. Теперь зверьки шли в числе, которого никто не запомнил на своем веку.
Что-то будет? Что-то будет?
Скифы возвращались угрюмые.
Утром к Никодему вошли косматые воины и поволокли с собой. Он очутился в обширном круге, образованном страшным скоплением народа, и только по палатке с бегущими турами узнал место своего первого допроса. На белом камне опять сидел человек, но теперь он держал каменный топор с золотой рукояткой, украшенной клеймами искусной работы. На голове сиял золотой купол, отороченный бобровой опушкой. Никодем понял, что перед ним Скопасис — повелитель царственных скифов.
Большой костер пылал в середине круга.
— Можешь ли дать клятву, что всё, сказанное тобой о нашествии царя царей, — правда?
618


ПРИЛОЖЕНИЕ
Не будучи в состоянии говорить, Никодем сделал утвердительный знак. Тогда ему поднесли нагретое железо, начинавшее краснеть.
— Возьми и докажи свою правоту.
Стало тихо. Все взоры устремились на милетянина. Он еще пребывал в оцепенении. Потом, как бы стряхнув огромную тяжесть, выпрямился и сильным жестом схватил железо. Рука задымилась, распространяя острый запах. Всё время, пока каллипид произносил за него слова клятвы, Никодем держал раскаленное железо. Когда сказали «довольно», он уже не мог разжать ладонь и железо с приставшей к нему дымящейся кожей, выбили ударом древка.
— Никто не смеет трогать этого человека! — воскликнул царь.
Упавшего без чувств Никодема отнесли в палатку, рабов его развязали и позволили ухаживать за господином. Ему принесли в дар барана и мех кобыльего молока. К нему приходили теперь приближенные Скопасиса, подолгу расспрашивали обо всем виденном на Босфоре. Раз от разу лица их мрачнели, но в них немало было и сомнения. Они всё еще боялись давать полную веру его словам.
— Скажи, чем питались царские кони, совершая такой далекий путь? Ведь ты говоришь, что они шли по дорогам, лишенным травы.
— Их снабжали кормом живущие там народы. Царь разорил их земли, приказав вынести ему навстречу все запасы зерна и соломы.
Скифы лукаво прищуривали глаза.
— Какой же конь станет есть солому? Когда нашим коням случается бывать в землях Борисфенитов и забираться в их нивы, они срывают только колосья, но ни один не притрагивается к соломе. И даже зимой, когда они не находят под снеговой корой достаточно полевых трав, они предпочитают сдыхать от голода, чем есть солому.
Потом расспрашивали о колесницах и были удивлены, узнав, что в них впрягают коней, а не волов, что колесницы быстры, как ветер, и колеса у них не из сплошных досок, а легкие, со спицами.
— Мы подумаем об этом, — говорили они Никодему.
Так прошло несколько дней.
619


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Однажды ввалилась орава скифов и повела Никодема к царю. По дороге приставало много пешего и конного люда, так что к царскому шатру он подошел во главе толпы.
Царь поставил его рядом с собой. По его знаку перед Ни- кодемом разостлали войлок, на который скифы, проходя мимо, складывали браслеты, кольца, гребни, чаши, украшенные пояса, монеты и седла, похищенные из его каравана. Навалили груду оружия, привели его коней и ослов.
— Мы ничего не утаили и возвращаем всё до последней серьги.
Тогда Никодем сказал:
— Я знал, царь, что ты поверишь правде моих слов. Но это оружие я привез для твоих воинов. Что же до этих богатств, то они твои, и я согласен быть только их хранителем. Они даны тебе для победы.
Никодем забыл о страшной боли в руке, о пережитых мучениях и только думал: неужели сбываются его мечты и наступает час служения отчизне, которого он столько ждал?
Он узнал, что царю пришла стрела с зарубками, крестиками и крючками. Острие ее было окрашено ярко красным. Она пришла с берегов далекого Истра и находилась в пути два дня и две ночи. Ее вихрем несли по степям от становья к становью, не задерживая ни минуты. Навстречу мчавшемуся гонцу выводили свежего коня, и лучший наездник выхватывал у прибывшего стрелу, чтобы нести до следующей стоянки. Ночью вестники скакали с пучками пылавших трав, издали будили селения пронзительным криком. Стрела' возвещала приход врага.
Во все концы поскакали всадники с красными лоскутьями на копьях. По ночам пылали снопы сухой травы. Не успевал догорать один, как вдали желтой звездой вспыхивал другой, потом третий, и огненная весть в несколько мгновений проходила необозримые пространства.
Но Скопасису хотелось, чтобы каждый знал, что эта война не такая, как все. Он велел принести котел Дангаза и пустить по становьям. Десять человеческих жизней тому назад при нашествии полюлюдей, полурыб Дангаз звоном этого котла собрал скифскую землю и истребил врага. Никодем поцеловал священный котел из позеленевшей бронзы с трудно различимыми узорами по краям и вдел в его короткое ушко золотое
620


ПРИЛОЖЕНИЕ
кольцо. С табунами, кибитками, с воинами, женами и детьми шли к Скопасису вожди подвластных кочевий.
— Скоро ты не увидишь травы вокруг становья, — сказали Никодему, — всё покроется людьми, и тогда ты узнаешь, какова мощь нашего царя.
V
Ему велели показать свою руку. Она представляла гноящуюся слизистую рану. Знахари и заговорщики каждый день колдовали над нею — шептали, поплевывали, присыпали золой, но боль не проходила. Рука стала испускать зловоние и загнивать. Тогда пришел человек с безбородым красным лицом, на котором, как два гусиных пера, белели брови, скрывавшие оловянные, ко всему безучастные глаза. Это был Сибера.
Они сели на коней и выехали из становья. Никодем не узнал степи. Всё рыжее и черное пропало; яркая ликующая зелень захлестнула равнину от края до края. Никогда он не видел такого обилия травы. Сибера чему-то усмехался, бормотал, кричал коростелем, свистел, как суслик. Из травы ему отвечали. Он звонко тявкнул, когда впереди мелькнуло что-то желтое. Поднялась острая мордочка.
— Ты не лисица, — сказал ей Сибера, — ты дочь шмеля и серой рыси, ты мне не скажешь про овечий корень!
Потом он остановился перед беленьким цветочком, объехал три раза и, свесившись с седла, завязал узлом верхушки стеблей, стоявших подле. Он спрашивал про овечий корень у земляного зайца, у жаворонков, у летучей коровки, севшей на гриву коня. Нагнувшись к траве, поднял за уши маленького зверька и пока тот пищал и мотал лапками, напевал песенку. И у него спросил про овечий корень, а потом пустил в траву.
Неизвестно откуда взялись могучие быки с белыми полосами вдоль хребтов. Когда Сибера фыркнул и быки повернули головы, Никодем замер от восхищения при виде необъятной ширины рогов, стремившихся охватить весь мир. Он провожал их взглядом, пока быки не превратились в неразличимые точки. Мелькнуло стадо пасущихся белых овец. То были камни. Сибера сошел с коня и начал срывать стебельки
621


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
и листья. Он их нюхал, озирался по сторонам, ползал по земле, искал так долго, что Никодем, забыв про него, предался своим размышлениям. Очнулся, когда Сибера предстал перед ним, держа желтый, как зуб, корень. Он разрезал его и положил Никодему на гноящуюся ладонь. В первое мгновение Никодем чуть не вскрикнул от боли, но потом почувствовал облегчение и на обратном пути впал в сладкую дремоту. Он спал всю ночь, весь следующий день и еще одну ночь, а когда проснулся, его позвали на пир к царю.
VI
В бронзовых котлах по всему становью варилось мясо, залитое молоком или ягодным соком с прибавлением душистых трав. Жарились туши кабанов, быков, сайгаков. Жирные дрофы завертывались в сырую глину, клались в огонь, откуда их доставали потом в виде больших желтых камней. Когда разбивали глиняную скорлупу и отдирали вместе с приставшими к ней перьями, разливался сладкий аромат птицы, зажаренной в собственном жиру. Везде громоздились меха с кобыльим молоком.
На поляне выстроились ровным кольцом наездники с копьями, щитами. Они торжественно пили из большой чаши, шедшей по кругу. Молодые скифы, не успевшие убить ни одного врага, стоя поодаль, с завистью смотрели на почетную чашу. Когда она обошла весь круг, воины сошли с коней и уселись на разостланные бараньи и конские шкуры. Внесли яства. Толпа женщин, детей, калек, глазевшая на пирующих, как на богов, громко запела:
— О, кобылы! О, матери кобылы! Что было бы, если бы вы не стали давать молока!
Но самые почетные гости пировали с царем в палатке. То были воины, чьи имена знала вся Скифия. А также вожди подвластных племен. Они прибыли в сопровождении легких дружин, опередив на несколько дней свои медленно движущиеся орды.
Среди прибывших многие не любили Скопасиса, боялись и втайне мечтали о переходе к Иданфирсу. В прошлом они вступали со своим властителем не в одну кровавую битву, но всегда бывали побеждаемы и смирялись. Были и такие, что
622


ПРИЛОЖЕНИЕ
не желали признавать ни Скопасиса, ни Иданфирса. На той части степей, где изначала кочевали их племена, они считали себя царями и за Скопасисом признавали только первенство и старейшинство. В этот приезд они согласились не носить в его присутствии золотых шапок и золотых чаш у пояса. Впервые в их собрании он один выступал с этими знаками царского достоинства.
Торжество омрачалось отказом трех вождей, среди которых был Скунка. Они сказали:
— Лучше посетить логовище змеи и принять угощение от волка, чем пользоваться гостеприимством Скопасиса.
Но царь был в хорошем расположении духа. Его успели убедить, что опасность, грозящая от персов, сильно преувеличена Никодемом. Каждый день приходили вести с Истра: стало известно про множество кораблей, про высокие башни, но о несметном войске ничего не было. Народ, прибывший на кораблях, не устрашал численностью. Утверждали, что никакого другого войска не будет и жалели о возвращении Никодему его богатств. Приближенные отвергали мысль об обращении за помощью к Агафирсам, Таврам, Исседонам, Гелонам и Неврам. Тем более не стоило мириться и вступать в союз с Иданфирсом. Скопасису сказали многозначительно:
— Тебе, царь, надлежит еще более возвыситься в этой войне.
Скопасис бросал понимающие взгляды на говоривших и хищно приподнимал верхнюю губу. Сегодняшний пир сделает его предводителем всех скифов.
Когда Никодем ступил под купол палатки, он понял, что и в степи возможны грандиозные сооружения. Но всё было голо, как в пустом сарае. Единственным украшением служили бронзовые изображения зверей, свешивавшиеся с потолка. Даже вожди и герои, сидевшие у подножья стен, выглядели серыми, малозаметными. Только золотые чаши, блестевшие по кругу, придавали значительность скопищу. И Никодем благословил золото, преображающее войлочную палатку во дворец, делающее царственным и великим одетого в шкуры варвара.
Скопасис сидел в окружении двух десятков витязей, чья верность скреплена была смешением крови в общей чаше и клятвой последовать за царем в могилу. Справа от него сидел Кена, убивший шестьдесят воинов, двадцать семь зуб¬
623


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
ров, десять вепрей и шесть туров. За ним — рыжебородый Нихарс, убивший пятьдесят пять воинов, восемнадцать зубров и пятнадцать вепрей. Слева — Липоксаикс, убивший пятьдесят воинов, тридцать зубров, двух туров и задушивший голой рукой рысь. Потом Аба — сорок восемь воинов, пятнадцать зубров, три вепря, десять сайгаков.
Никодем приветствовал повелителя скифов поднятием своей изуродованной руки, и ему указали место неподалеку от Скопасиса.
В лимонно-желтом гиматии с бегущим по краям меандром, в красных с золотыми застежками сандалиях, с бородой, лоснящейся от благовоний и с красиво уложенными прядями волос он был вымыслом, сказкой в этой палатке номадов. Степные вожди поднимались с мест и подходили, чтобы подышать исходившими от него ароматами. Дотрагивались до одежд и волос. Когда он пообещал одному подарить такую же одежду, варвар презрительно усмехнулся, с гордостью посмотрев на свой плащ, сшитый из пучков, похожих на бычьи хвосты. То были волосы убитых врагов, содранные с головы вместе с кожей. Черные, рыжие, желтые, иногда седые. И среди них — золотистые, в два локтя длиной, содранные явно не с мужской головы.
Пока Никодем очарованно смотрел на прекрасный скальп неизвестной воительницы — внесли громадного жареного тура и тут же разъяли на части. Гости заняли места и приняли важный вид. Когда рабы обносили пирующих заветным мясом, каждый впивался в тушу зубами и потом быстро от-' резал ножом захваченный кусок. Стали вносить дымящиеся бараньи хребты и конские лопатки, жирных дроф, коз. Чаши наполнились синеватым кобыльим молоком. В нем плавали волосы, грязь, оно пахло прелым бараньим мехом. Но скифы пили с наслаждением и быстро хмелели. Никодем заметил, что некоторые чаши сделаны из черепов, обложенных золотом. Из них пил сам царь и наиболее почетные гости. То были черепа врагов Скопасиса.
Скоро палатка наполнилась пьяными голосами, раздались сверлящие звуки костяных дудок, глухие удары в барабан. Завязались споры и похвальба подвигами.
Тогда Скопасис велел Никодему выйти на середину. Никодем ждал этого и с жаром стал рассказывать вождям о на¬
624


ПРИЛОЖЕНИЕ
шествии царя царей. Он рассказал о великом числе войска, коней и колесниц, описал несчетное количество ослов, быков и мулов, но когда упомянул про мост такой длинный, что с одного его конца едва можно различить человека, стоящего на другом, среди вождей начался смех.
Скопасис нахмурился.
— Подними свою руку, — сказал он Никодему, — пусть видят все, что ты был на царском суде и выдержал испытание огнем и железом.
Никодем поведал, что другой такой же длинный мост перевезен на кораблях через море и поставлен на Истре. Через него войско Дария вторгнется в скифскую землю.
Смех усилился. Особенно смеялся вождь траспиев, самый заносчивый и непочтительный в обращении с царем. Он развалился на волчьей шкуре, запрокинув лицо в войлочный купол палатки, борода его прыгала от смеха. Тогда Скопасис, бледный, поднялся, и прежде чем гости опомнились — копье его, сделав большую дугу под сводом, с хрустом вонзилось в грудь траспию. Люди вскочили, хватаясь за оружие, а в палатку ввалилась толпа воинов царя. С минуту все стояли, как барсы перед прыжком, ища глазами противника и оскалив зубы. Опомнившись, Скопасис воскликнул:
— Он заплатил за свою дерзость, а вы пируйте и не жалейте об этой собаке.
Он велел принести кратеру, расписанную черным лаком, завезенную в Скифию, может быть, самим Никодемом, и приказал наполнить из нее свой кубок.
— Вот я поднимаю чашу с заморским вином. Кто думает одинаково со мной и не таит на меня зла — отопьет из нее.
Отхлебнув душистого, захватывающего дух вина, он пустил чашу в круговую. Но один из приезжих вождей поперхнулся. За ним другой. Красный от гнева царь обратился к воинам:
— Вы видите их двоедушие? С сердцами, полными черных замыслов, они пытаются пить из чаши дружбы!
Воины закричали, замахали оружием. Никодема грубо толкнули так, что он отлетел к ногам царя и, поднявшись, увидел спины людей, кольцом окружавших Скопасиса. В шатре стоял вой, лязг железа, треск ломающихся копий. Гости оказались прижатыми к стене. Их беспощадно избивали. А в палатку валили новые толпы.
625


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Вожди карабкались по деревянным ребрам остова под самый купол и падали оттуда, как перепела, пронзенные стрелами. Другие разрезали войлочные стены, пытаясь выскочить наружу, но там их побивали каменными палицами. К Скопасису неслись клятвенные уверения, обещания богатого выкупа, простирались руки, умолявшие о пощаде.
С остановившимся взором, ничего не понимая, Никодем шатался, как пьяный. Он застыл в ужасном сне, а когда очнулся, палатка пустела. Открылись забрызганные кровью стены, яства, смешавшиеся с мозгами, полуотрубленные головы, торчащие из ребер копья. Два рыжих скифа добивали раненых.
Не успели убитых привязать к конским хвостам и выволочь в степь, как пришла весть, что на Истр прибыло столько врагов, сколько скифский ум не в силах сосчитать.
В походе
I
Персы всю жизнь воевали в странах с твердой почвой. Ступая по мощеным дорогам Вавилона, по каменистым ущельям Кавказа и Тавра, по затвердевшим пескам Сирии. Они привыкли слышать дрожание земли от своей поступи. В степях их топот поглощался травой и мягким, как ложе, грунтом. Колесницы чуть возвышались над ласкавшимися головками стеблей; бронзовые колеса, врезываясь в почву,” не издавали ничего, кроме скрипа.
Дарий хмурился. Особенно невыносим был вид коней, когда-то рвавшихся из упряжи, а теперь умиротворенно шедших по брюхо в цветах. Он велел вытянуть войско в колонну. Впереди пошли конница и верблюды, а по примятой ими траве двинулись колесницы, оставляя за собою полосу взрытой земли. Пешее войско месило ее, растаптывало в пух, обращало в пыль, поднимало в воздух и окутывалось тяжелым дымным облаком. Сотни тысяч ног вытаптывали и выбивали жирную землю до тех пор, пока под нею не открылись бурые пески. Задние полки шли по песку. Он вырывался в степь при каждом дуновении, засыпая ненавистные травы. Аравийская пустыня вставала из-под скифского чернозема.
626


ПРИЛОЖЕНИЕ
— Это первая борозда, проведенная плугом твоего могущества, — сказал царю Ариарамн. — Скоро вся Скифия будет вспахана и там, где ты пройдешь, не вырастет ни одна былинка.
Но победив траву, Дарий не вернул величия своему войску. Справа и слева подстерегали степные пространства, десять китов заходили с края небес, собираясь пожрать вселенную, а с другого края, белее пены, поднимались шлемы несметного воинства. Оно встало горной грядой, охватившей весь восток. Плыли синие глыбы, величиной е Олимп. Жрец Диауса, молчаливый индус, был взволнован всем совершавшимся над головами. Дарий приказал ему внимательно следить за скифским небом. Напор туч, шедших с непреодолимой мощью, был неприятен царю.
Но особенную тревогу испытывал он в те дни, когда небо было чистым и только на самом горизонте стояла маленькая круглая точка. Она всегда возникала на одном месте, точно ее ставили для Наблюдения за Дарием.
Однажды, после захода солнца, там, где она стояла, вспыхнул свет, как от зажженного костра. Край неба густо залило кровью.
— Если бы зажечь Вавилон, — говорили люди, — то и тогда зарево было бы меньше.
Индусы шопотом передавали, что горят жилища богов. Ненавидевшие Дария и его поход стали сеять смуту, запугивать трусливых, уверять, будто на войско надвигается кара, ниспосланная за дерзкое намерение царя достигнуть края вселенной.
Когда зарево разрослось до ужасающих размеров, показался кусок раскаленного железа. Он принял форму диска, медленно выталкиваемого снизу. Громадный, кровью налитый шар отделился от земли и поднялся в воздух. Тогда в наступившей тишине раздалось пение, сопровождаемое звуками систра и барабана.
— Яуху! Яуху! — кричали египтяне. Индусы тоже узнали Сомму. Все, поклонявшиеся луне, славили ее восход.
Когда песнопения раздались на множестве языков, Дарий приказал запретить молебствия. Вестники поскакали по всему лагерю и от них узнали, что эта луна не та, которая восходит в Персиполе, светит в Саисе и озаряет Сарды, а другая, скифская луна, враждебная царю и его народам.
627


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
II
Молодой скиф шел, прикованный длинной цепью к колеснице. На ночь ее ставили подле звездного шатра Атоссы, и царица, ворочаясь на бессонном ложе, слышала лязг оков своего пленника, ощущала его присутствие, как близость льва или леопарда. Подходить к нему боялись. Он пинком ноги чуть не убил карлика, приблизившемуся воину выдрал бороду и свернул лицо на сторону. Не притрагивался к пище, и когда ее ставили поблизости, отбрасывал прочь. Ждали, что умрет с голоду.
Атосса пригрозила прогнать Эобаза, если со скифом произойдет недоброе.
— Лучше бы тебе, великая царица, дать мне на воспитание свирепую змею, чем это порождение Аримана. Скоро раб твой совсем лишится рассудка через это чудовище, — вопил Эобаз, простершись у ее ног.
Но однажды скиф сломал клетку с фазанами и, схватив птицу, пожрал ее, разорвав на части. Когда об этом сказали Эобазу, он велел ставить клетку с дичью возле пленника. Потом вместо нее явилась телега со снедью, плотно укрытая и завязанная ремнями. Выбрав минуту, скиф разрывал ремни, оттягивал тяжелые воловьи кожи и похищал с воза куски вяленого мяса.
Железное кольцо натерло ему шею до крови. Атосса велела снять цепь и приставила к пленнику пятерых воинов. Но. скиф не пытался бежать, он также покорно шагал за колесницей, как будто продолжал оставаться прикованным к ней.
Так шли дни за днями. Персы углублялись в степь.
Сначала тянулась неровная местность, чувствовалась близость Понта по долетевшим струям соленого ветра и белым чайкам. Потом пошла плоская необозримая гладь. Открывалась подлинная Скифия с дремотным колыханием трав, жужжанием шмелей, криками коростеля, стадами зубров, сайгаков и кабанов, с тучными дрофами и с серебряными трубами лебедей в речных заводях. В степях стояла знойная весна: зацвел ковыль, жеребились дикие кобылицы и, предводительствуемые вожаками, повели жеребят на заветные пастбища. Иногда совсем близко, из высокой травы поднималась задорная морда степного коня.
628


ПРИЛОЖЕНИЕ
Атосса шла в самой гуще пешего войска, в клубах пыли, в потных испарениях. Большую часть пути сидела в закрытых носилках, пропитанных благовониями. Но она хотела видеть степь и потребовала, чтобы ей позволили идти в передовой линии. К удивлению Эобаза, представшего перед царем с этой просьбой, Дарий не стал противиться. При имени Атос- сы он испытывал теперь глубокую горечь и редко посещал ее. Непроницаемое лицо, взгляд, полный затаенных чуждых мыслей — вот, что осталось от прежней царицы — его вдохновительницы. Дарий рассказывал ей, как скифы день и ночь бегут перед ним, не смея оглянуться й посмотреть на стальную поросль мечей и копий, заменивших траву в их степях, как он настигнет их у Гипаниса или у Борисфена, истребит воинов и поведет закованных жен и детей в рабство. Он не остановится после этого, но пойдет в загадочные земли Гелонов, одноглазых Аримаспов, дойдет до самых гриффо- нов, охраняющих золото, и посетит земли счастливых гипербореев. Потом он достигнет края земли.
Атосса слабо улыбалась. Царь оскорблялся, сердился и уходил недовольный. Всю нежность он стал изливать на Сан- дану — черную кобылицу с белым лучем во лбу. В ней не было ничего от простых коней, подверженных рабскому уделу напрягать мышцы и уставать. Она не храпела при самой бешеной скачке, легкое дыхание едва улавливалось ухом, а на ровном точеном теле не выдавался ни один мускул. Самые сильные ее движения были легки, как полет чайки.
Странное чувство испытывал царь, слыша восторженное ржание и встречаясь с полным обожания взглядом. Трепет ее огня заглушал у него тревогу, вызванную непонятным недугом Атоссы.
Когда ему передали просьбу царицы, он не выразил ни удивления, ни гнева. Велел сделать, как она хочет.
Атосса знала все наслаждения, доступные людям царского рождения, — роскошь яств и одежд, убранство чертогов, но никогда не знала радости стоять по пояс в траве, чувствовать себя вросшей в мягкую землю и колыхаться, как эти цветы, полные света и воздуха. Когда ее двор очутился впереди вой¬
629


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
ска, перед шелестящим зеленым океаном, она сошла с носилок и весь день шла через травяные заросли, осыпаемая пыльцой, обвеянная вином и медом. Проходила через большие пышные цветы, заткавшие окрестность ярким ковром. Среди этих евпатридов степи скромным демосом белели наполненные солнцем крокусы, распускались зонтики ромашек, звездами светились фиалки. Но музыку запахов создавали не они, то были совсем незаметные цветики, притаившиеся в гуще зелени. Особенную струю испускала маленькая травка с синими огоньками, с резким горьковатым ароматом, до того бодрящим, что Атоссе казалось, будто до этих пор она не знала истинной свежести. Порой она ложилась в траву и смотрела, как качаются над нею стебли и венчики, беззаботные, не знающие о приближении лютой смерти под копытами полчищ Дария. Они шептали про радость бездумного бытия, про сумрак своих зарослей, где живут с золотым отливом жучки и кузнечики, ходят древними чудовищами дрофы, подстерегаемые волками, свистят суслики, вьют гнезда степные орлы и где всем телом ощущается материнская близость земли. И еще шептали о чем-то таком, от чего Атосса замирала, бледнела и исполнялась сладкого ожидания.
Она заменила свои большие, как дворец, носилки легкими, убранными пучками чебреца и юмшаня. Лежа в них, можно было доставать головки пионов и срывать ромашки. В полураздвинутые занавески несло теплом, цветами, простором полей. Однажды носилки шли медленно, обгоняемые то колесницами, везшими нарядные клетки с павлинами и обезьянами, то роскошно убранным верблюдом, колыхавшим на горбу ларцы с драгоценностями царицы. Показались воины, сопровождавшие пленника. У царицы захватило дух. Как в минуту смертельной опасности, зароились пестрые мысли и ни одна не была приведена в исполнение. Ни отвернуть лица, ни задернуть занавеску не успела. Скиф показался.
Точно завороженная змеиным взглядом, глядела она в точеное, как из камня, лицо и снова, как в первый раз, не видела ничего, кроме бездонных глаз и улыбки — загадочной, но такой знакомой и тайно близкой. Чуть живая упала на подушки и когда пришла в себя, прошептала:
— Это он!
630


ПРИЛОЖЕНИЕ
IV
В войске опять заговорили о тяжелом недуге царицы.
Она часто останавливала носилки, прекращала кругом движение и спрашивала рабынь и воинов — слышат ли они что-нибудь? Ей говорили про скрип колес, лязг оружия, конское ржанье, но она нетерпеливо повторяла: «Нет! Нет!»
— и указывала в степные дали. Люди напрягали слух, но в степи стояло безмолвие. Тогда царица, гневная удалялась в носилки. В ушах у нее стоял гул пафосского храма.
Антилид объяснял всё борьбой огня и воды. Воды не встречали уже четвертый день. С тех пор, как перешли Истр, она сделалась главной заботой военачальников. Если первое время попадались болота и ручейки, то чем дальше, тем безводнее становилась степь. Воду стали запасать и везти на далекие расстояния. Каждый всадник ехал с двумя перекинутыми через седло бараньими мехами.
Аравийские кони, возросшие в пустыне, легко переносили жажду. Тоже и египетские. Но изнеженные сочными лугами и обильными водопоями кони Азии, Мессопотамии, Ирана
— хрипло дышали, колени их начинали дрожать.
Атосса не страдала от жажды; в ее обозе были большие
глиняные амфоры с водой из Заба. Но Антилиду казалось, что эта вода утратила свои свойства и не способна поддерживать равновесие с частицами огня в теле Атоссы. Только чистая свежая вода может восстановить правильное соотношение элементов.
В войске последние капли воды иссякли день тому назад. Кони и люди шли с пересохшими глотками. Делали глубокие заезды в стороны в поисках водопоя, но ничего, кроме бесконечного волнующегося ковыля, не встречали. Только к полудню заметили темное пятно, как тень от облака. Посланные вернулись с вестью: вода.
Анти лид настоял, чтобы Атосса первая испила свежей влаги и искупалась в ней. Он отправил ее в сопровождении египтян к тому месту, где расстилалась огромная тень. То была лощина, поросшая ольхой, орешником, лозняком. Туда вела змеистая тропа, протоптанная кабанами и дикими лошадьми. Спустившись по ней, Атосса очутилась перед хрустальным озером, дышавшим такой свежестью, что ей захотелось разбить шатер и прожить здесь всю жизнь.
631


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Лотос! Лотос!
Египтяне молитвенно уставились на кувшинки. Сходство с нильскими зарослями придавали также висевшие на тростниках гнезда пичужек.
Атосса не стала купаться. Ее испугало мохнатое темное дно с извивающимися змеями корней и шевелящимися паучьими лапами. Она выпила чистой, как слеза, воды и следила за хороводом рыб. Между тем, войско толпилось в ожидании, когда царица кончит обряд. Лощину окружили, как вражескую крепость, и когда Атосса со свитой покинула ее, конница стала спускаться к воде, повалив кусты, обрубая ветки деревьев, опрокидывая самые деревья. Следом теснились верблюды и колесницы. Зелень оказалась растоптанной, вдавленной в землю. Над оголенной лощиною с криком закружились нырки, гоголи, водяные ласточки и какие-то птицы, похожие на ибисов. Лошади забирались в воду по брюхо и, напившись, тут же испражнялись. Берега превратились в жидкое месиво. Пили кони, люди, наполнялись водой тяжелые бурдюки. Каждую минуту прибывали новые войска и напирали на передних, не давая отойти от берега. Кто падал, сразу же втаптывался в землю, от него оставалась кровавая слизь. Кони, сталкиваясь мордой к морде, кусались и кричали тем страшным конским криком, от которого кровь стыла в жилах. Когда подошли слоны, озеро оказалось окруженным непроницаемой толщей конницы. От них, как от большого корабля, в обе стороны пошли волны давки и замешательства.
Заметив опасность, приближенные царя с бранью накину-. лись на войско, стараясь отогнать от озера. Ариарамн зарубил несколько человек. Но конники, у которых от жажды звенело в зилах и прыгали красные языки перед глазами, не слышали угроз; они были во сне и не пробуждались, когда ощущали под копытами своего коня человечью или конскую тушу.
Тогда Ариарамн стал собирать тех, что успели напиться и выбраться из давки. Одежда на них висела клочьями, на лицах — кровь и следы ударов. Из них спешили создать заслон от пехоты. Едва державшаяся на ногах, она подходила густыми массами. Ее заставили расположиться на ночлег. Но с рассветом люди узнали, что от них загораживают воду. Они потрясли степь криком и двинулись на всадников. Испуганные сатрапы старались теперь отвлечь царя от того, что происходило в лощине. Царя веселили разговорами и никого не
632


ПРИЛОЖЕНИЕ
допускали к нему извне. На вопрос Дария о причине шума, Ариарамн спокойно ответил:
— Нашли озеро и запасаются водой.
Сам он знал, что пешее войско оружием проложило путь к берегу и теперь там царствует хаос.
Весь день и всю ночь над степью стоял шум, как в береговых пещерах во время прибоя.
Утром напор войск усилился. Приближались обозы. Ариарамн спешно отправлял напившихся и напоивших коней. Он уговорил Дария двинуться в путь и старался отправить следом Атоссу со своим двором. Но царица не пожелала. В закрытых носилках, бледная, с преображенным лицом она слушала гул, несшийся из лощины, и, когда он на третий день затих, захотела отправиться к озеру. Пошла, не взирая на мольбы Эобаза, упавшего перед нею на колени. Когда подошли совсем близко, рабыни, сопровождавшие ее, повалились на землю, закрыв лица плащами. Лощина глянула пастью гноящейся раны, усеянная тысячами растоптанных людей и конских туш. На липком дне выпитого озера, где трупы громоздились горами, стояла лужа. Обозные ослы и волы допивали смесь из грязи, крови и навозной жижи.
V
Переходя Истр, персы рассчитывали встретить несметные полчища скифов. Но шли дни, войско углублялось в степь на сотни фарсангов, а врага не было. Васильки, фиалки, цикории задумчиво кивали головками, факелами пылал чертополох, синими звездочками мерцал пырей, пахли заросли мяты и змеиного лука. Кругом стояло такое цветенье и щебетанье, что воины начали забывать о битвах и о пролитии крови.
Дарий мрачнел и каждый раз спрашивал, когда же будут настигнуты скифы? «Я пришел сражаться, а не гулять по степям». Сатрапы и караносы шли хмурые, с озабоченными лицами, стараясь реже попадаться ему на глаза. Кто-то посоветовал позвать Агелая. О горбатом греке, приведенном к царю Гистиэем, вельможи успели забыть и теперь снова испытали
633


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
раздражение при виде сухонькой фигуры урода. Гнев их усилился, когда грек на поставленный вопрос ответил:
— Скифов вы увидите не скоро, но стрелы их узнаете раньше.
На другой же день стало известно, что в глубоком тылу в двух днях пути от передового отряда в сумерки убито много пеших воинов неизвестным врагом. Потом пришло известие о нападении на аллародов. Они оказались наполовину истребленными, а другая половина бежала в степь и рассеялась. Враг пропал прежде, чем шедшие впереди мардии успели придти на помощь аллародам.
Стали опасаться за обоз. Он совсем отстал от войска. Дощатые колеса повозок тонули в рыхлом песке. Повозка, которую раньше тянула пара, — теперь требовала четырех или шести волов. Повозки разделили на две части и волов всем скопом заставляли везти сначала одну их половину, а потом выпрягали и возвращались за другой.
Скоту не стало хватать корма. Трава по обе стороны пути вытаптывалась шедшей впереди конницей и, чтобы накормить волов, надо было отгонять их далеко от дороги. Агелай высказал мысль, что если враг до сих пор не уничтожил обоза, то только потому, что принимал его благодаря множеству мулов и верблюдов, шедших в клубах пыли, за большое конное войско, на которое не решался нападать.
Когда царь созвал приближенных на совет, Ариарамн в пространной речи доказал необходимость остановить движение, дабы дать время обозу подойти. Он считал нужным поставить его под охрану пеших и конных войск и впредь идти медленнее.
Его сокрушил своим красноречием Фариасп.
— Не думаешь ли, Ариарамн, что нашей главной заботой в этой войне будет охрана мешков с сырыми и сухими финиками? Или скорость похода мы поставим в зависимость от скорости вьючного скота? Нет, трижды мудр царь, приказавший неустанно стремиться вперед, к сердцу Скифии, ошеломить врага быстротой, не дать стянуть всех сил. Разве это не значит — кончить войну раньше, чем возникнет необходимость питаться сушеным мясом? Да и понадобится ли оно, если у нас будет вдоволь свежего? Ведь собратья этого горбатого грека твердили о несметных скифских стадах. Не так ли, горбун?
634


ПРИЛОЖЕНИЕ
— О, господин, — вздохнул Агелай, — если нам придется есть скифских баранов, то не раньше, чем съедим ремни на собственных щитах и сандалиях.
— Будь ты проклят, костлявый ворон, — зарычал Ариа- рамн. — Осмелься еще раз высказать свое змеиное пророчество, и я сделаю так, что горб твой поднимется выше темени!
Агелая прогнали, но слова его зародили у царя огонек тревоги. Как ни противен был вид горбатого грека, он после долгих раздумий велел тайно позвать его. И когда Агелай от него вышел, царь приказал остановить головные отряды, подтянуть войска и обоз. Он приказал также не двигаться больше колонной, но образовать широкий фронт.
— Ого! — воскликнул Фариасп. — Эта ионийская жаба прыгнула нам прямо на шею! Берегись, Ариарамн, покрыться бородавками и подобно паршивому борову быть прогнанным с глаз царя!
VI
Чем дальше проникали в глубь Скифии, тем тревожнее впивались глазами в загадочный окоем.
Страх поддерживался отсутствием врага. Никто не запомнил такого похода, когда бы двадцать дней шли по вражеской земле, не встречая ни одного воина, ни одного поселения. Теперь персы шли широкой лавой, так, что с одного ее конца не видно было другого. Они сокрушали и вытаптывали степь на пространстве многих фарсангов, оставляя за собой черную равнину, на которую страшно было оглянуться.
— Куда мы идем? — спрашивали люди. Полководцы молчали, делая вид, будто не слышат ропота. Сам Дарий каждый день всматривался в степную даль, стараясь заметить врага. Одна Атосса верила, что войско идет назначенным путем, что всё происходящее полно глубокого смысла. Верила потому, что ей вручена была одна из тайн Скифии.
Она никого не спрашивала про пленника, но свита по заведенному порядку рассказывала о нем каждый день. Он изменился. От прежней неукротимости остались порывистые движения да звуки, похожие на птичий крик. Пищи больше не отвергал, не набрасывался на окружающих и
635


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
даже ложился по ночам на войлочное ложе возле шатра. Атосса давно поняла, что в самом темном углу души, за всеми ее мыслями притаился этот гранитный образ с непонятной улыбкой. Поняла, что самым сильным желанием было — видеть его. Несколько раз пыталась это сделать, но кровь в ушах начинала шуметь с таким подобием пафосской бездны, что каждый раз отступала. Понадобились три бессонные ночи и три дня, проведенные без пищи, вся жажда ужаса и откровений, чтобы она решилась выйти к нему бесстрастной сверкающей царицей.
Скиф стоял среди высоких цветов и всё время, пока подойдя вплотную, она рассматривала пряди волос, высокий лоб и сводящую с ума складку губ, оставался застывшим, как изваяние.
— Кто ты?
Он улыбался каменной, неподвижной улыбкой.
— Адонис! — прошептала она и потом повторила. — Адонис!
С того дня свита перестала для нее существовать. Карлик ходил печальный, заброшенный, а эфиоп похудел и стал еще страшнее. Он не спускал с царицы горящего взора и крался за нею издали, как тень.
Враг
I
В тот день, когда Дарий перешел Истр, по всей Скифии завыли собаки. Из полей вторили волки. Никто не помнил, чтобы волки среди лета собирались в стаи, но теперь их видели недалеко от ставки Скопасиса. Стало известно, что вся степь тронулась и идет к Борисфену. Вокруг царского становища появились козы и антилопы, дикие лошади подходили к скифским табунам, а лисицы забирались в палатки. Совсем близко прошли кабаны с маленькими поросятами.
Скопасис послал к Иданфирсу гонца со словами:
— Дарий в степях.
Он послал гонцов с тем же к агафирсам, таврам, сарматам и к народам севера. Иданфирс заверял в дружбе, но сам не
636


ПРИЛОЖЕНИЕ
шел и войск не присылал. Из окрестных народов только сарматы, будины и гелоны выразили желание помочь. Остальные ответили:
— Нам кажется, что персы идут не против нас. Скопасис захотел узнать будущее.
Из пещер Таврии, из лесов Гилей пришли чародеи в масках, в загадочно расписанных одеждах, увешанные оловянными и бронзовыми подвесками. Скифы целыми днями простаивали возле наглухо закрытых палаток, где волхвовали колдуны, но прорицания их были туманны и двусмысленны. Один Сибера не вникал в них и молчал, когда его спрашивали. Он перекликался в степи со зверями, рассматривал следы, чуть видные тропы, протоптанные копытами, наблюдал полеты птиц, пчел и шмелей.
Однажды он сказал, что персы перешли Тирас — другую большую реку Скифии. Ему не поверили, но через день Ско- пасису пришла весть об этом. Дарий перешел ее по бревенчатым плотам, приготовленным жителями Тираса и Никониу- ма, двух небольших колоний, стоявших близ устья реки. Гистиэй отправил к ним послание с угрозой разорить и сжечь, если не возведут моста для царского войска. Тирасяне выбрали место, где река пестрела островками и отмелями, и согнали туда множество бревен с верховьев. Они создали путь для колесниц и пешего войска, а конница и верблюды пошли вброд.
Скопасис узнал, что и Гипанис не будет препятствием для персов. Гистиэй запугал ольвийцев так же, как запугал тира- сян и теперь они все свои корабли и лодки отправили вверх по Гипанису, чтобы содействовать переправе персидских полчищ.
Дарий на Гипанисе!
Когда это разнеслось по степям, колдуны стали сеять уныние среди скифов, предрекая несчастья. Напрасно Никодем ободрял людей, уверяя, будто дариево войско составлено из народов, ненавидящих персидского владыку и недовольных походом в степь, будто оно само ждет смелого натиска, чтобы обратиться в бегство. Напрасно высказывал подозрение, будто колдуны изрекают зловещие предсказания по тайному сговору с агафирсами, неврами и таврами. Народ оставался угрюмым.
637


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Тогда пришел Сибера и что-то сказал царю. Оба сели на коней скакали весь день и только к вечеру прибыли на место, поросшее белой, стелившейся по земле, повителью.
— Знаешь ли, где мы?
Скопасис смотрел на горбившийся вдали курган, на большие камни, белевшие в сумерках, как черепа, и не понимал.
— Это место твоего рождения. Здесь, вывалившись из утробы, ты ударился головой об землю и заплакал. Сегодня надо также плакать и биться головой.
Они сошли с коней, расстелили войлоки и, когда Скопасис лег, Сибера засыпал его охапками маков, жабрея и бело- головника.
Небо потухло. С разных сторон закурились туманы, слышалось мычание тура, всплески, хлопанье крыльев, далекие свисты, выкрики. Скопасису показалось, что он впервые слышит эти шумы и впервые вдыхает запах полей. Ему стало тепло, как в колыбели. Сквозь тонкий войлок чувствовал родившую и вскормившую его землю и прижимался к ней, как к матери, как к жене.
— Слышишь ли что-нибудь? — шопотом спросил Сибера.
Скопасис различал глухие удары, будто конь бил копытом, бормотал ручей, а потом тяжелые вздохи, зародившиеся то ли в степных далях, то ли идущие из земных недр. Закрыв ухо рукой, он другим приник к земле, и когда Сибера вновь спросил, царь ничего не слышал, он спал, завороженный ароматом трав и криками коростелей.
В полночь Сибера разбудил его. Было темно так, что они . друг друга не видели. Где-то в недосягаемой дали готовилась гроза и раздавался стук повозок.
— Теперь ты узнаешь свою судьбу.
Сибера залился страшным волчьим воем, от которого степь притихла и замерла. Прошло бесконечное мгновение. Слышно было, как бились сердца у обоих. Тогда где-то, на краю земли, завыл волк, потом другой, и совсем близко раздался дружный вой большой стаи. Сибера упал.
— Плачь, царь! Поклонись скифской земле! Она дарует тебе победу великую, небывалую...
— Победу? — чуть слышно прохрипел Скопасис.
— Она придет не скоро. Будет много трудов, много горя!..
Край неба вспыхнул, и степь наполнилась ударом грома.
638


ПРИЛОЖЕНИЕ
II
Скопасис велел схватить предсказателей и привязать к повозкам. Приказал также всем воинам отделиться от семейств, жить без палаток, спать на голой земле, положив седло под голову. Воины вышли в степь, а женщины и девушки седлали коней, вплетали в короткие гривы оловянные и бронзовые подвески, а потом, обняв конские шеи, со слезами причитали, прося коней хранить своих всадников. После этого они вывели их к мужьям и братьям.
В тот же день пришла весть, что враг надвигается.
Прискакавший с известием воин сам видел его. Это было на закате, когда солнце краем коснулось земли и степную даль заволокло паутиной из золота и пурпура. Тогда предстало шествие зверей, живших в блаженные времена. То, как горы, с торчащими к низу рогами, с головами, заканчивавшимися тонким хвостом, то, как змеи с высоко поднятыми головами. За ними — черепахи, драконы, ежи, упершиеся иглами в небо. Бесчисленное множество существ, принимавших диковинные очертания, прошло в золоте заката.
Чтобы видеть приближение персов, Никодем выехал далеко в степь. Навстречу неслись табуны коней, стада коз и кабанов. Всё пребывало в смятении, только полынь, как всегда, пахла свежо и бодро.
Вдали возникла золотая полоска, быстро увеличивавшаяся в размерах. Она потемнела и к полудню разрослась в тучу. Гребень ее высоко в небе продолжал золотиться, но по земле она стлалась чернее морской волны. Всё, что не успело уйти, бежало перед нею. Крупные дрофы, коростели проносились под самыми ногами лошадей, а у корней травы текли стада мышей и гадов. Под клубящейся волной обозначилась белая нить, в которой различили людей, ехавших на конях. Дарий надвигался грозовой тучей, наполняя степь шумом, подобным шуму прибоя.
И опять, как на Босфоре, Никодем испытал тягостное чувство бессилия и злобы.
«Долго ли тебе суждено давить меня видом своего могущества, подлый властитель?»
Вернувшись в стан, он сказал Скопасису:
— Завтра, царь, твое имя станет выше имен всех царей мира. Забудут Саргона и Кира, но имя Скопасиса, освободи-
639


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
теля вселенной, не умрет в сердцах поколений. Я счастлив, что буду сражаться в первых рядах твоих войск за Скифию и за Элладу.
Войско Дария тоже почувствовало близость скифов. Встречали следы недавних стоянок, огнища, мелкие предметы, передаваемые из рук в руки и жадно рассматриваемые, как свидетельства чужого, загадочного мира. Иной раз верхушки трав оказывались собранными в пучки и завязанными узлами. Встречались группы по нескольку узлов. Агелай усмотрел в.них скифские письмена с обозначением направления и скорости движения персов. В одном месте видели совсем свежий помет скифских коней. Враг недалеко. Об этом возвестил прямой, как труба, столб дыма, поднявшийся вдали. Стали рости новые густые столбы. Они протянулись по горизонту колоннадой, поддерживающей небесный свод.
— Радуйтесь! — кричали войску предводители. — Там ваша победа и скорое возвращение домой! Быть может, сегодня настигнем и поразим врага!
Но тьма успела спуститься раньше.
В этот вечер заметили движущиеся огни. Вспыхнув искрами в потемневшей дали, они быстро разрослись до больших клубов пламени. Кто-то неудержимо гнал их на персидское полчище.
Воины взбирались на повозки, на кучи клади, на плечи друг другу, чтобы лучше видеть. Стали вырисовываться очертания быков, мчавшихся во весь опор. Было ясно видно, что они запряжены попарно в повозки, полные огня.
Сумерки дрогнули от возгласов: в пламени заметили мотавшиеся человеческие фигуры, стоявшие во весь рост.
Палимые огнем быки неслись, как бешеные.
У двух повозок перегорели дышла, и они остались факелами пылать в степи. Несколько быков грохнулось, не добежав до лагеря, остальные молниями врезались в толщу войск. Повозки пылали, как жертвенники, и на каждой стоял столб с привязанным человеком. Иные успели обуглиться, другие еще жили и глядели на персов большими белыми глазами.
640


ПРИЛОЖЕНИЕ
— Кто вы?
Они запрокидывали лица в потемневшее небо, глотали воздух и, свесив головы, умирали. На некоторых сохранились остатки расписанных одежд и масок.
. IV
Утром возле царского шатра звонко запела гесорера, подхваченная разноголосым хором труб по всему, стану. Войска знали, что сегодня битва, и выступали с молчаливой поспешностью. Взошедшее солнце било в глаза, заволакивало степь блестящей кисеей. Сквозь эту ткань шедшей впереди коннице мерещились неясные очертания, сверкание мечей и шлемов. Но когда даль очистилась, ничего, кроме безграничной пустой равнины, не оказалось.
Все поняли, что в степях страшно отсутствие врага. Предводители торопили:
— Скифы близко!
На горизонте возникло черное пятно, разраставшееся по мере приближения.
— Скифы! Скифы! — закричали передовые разъезды.
Чтобы видеть вражескую рать, полководцы выехали вперед. Сам Дарий захотел измерить взглядом противника и был удивлен размерами его темного скопища. Ариарамн уже делал распоряжения к битве и приказал полкам перестраиваться на ходу. Его смущала только неподвижность врага. Усмотрев в этом опасный замысел, он посоветовал царю остановиться.
— Они хотят, чтобы мы как можно дольше шли и утомлялись, а потом напасть на нас усталых.
Но царь велел ускорить движение, опасаясь, как бы противник не пропал снова.
Между тем, гранитная неподвижность вражеского стана стала казаться загадочной. И вдруг поняли, что это не войско. Одним оно показалось полем, усеянным трупами, другим — зарослями тальника и полевой верболозы. Когда подошли, открылась громадная равнина, изрытая колесами телег, копытами коней и волов. Запахом свежего чернозема и соком загубленных трав несло оттуда.
641


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Неприятель ушел. Но никто не осмелился сравнить царя с рыкающим львом, при приближении которого враги бегут, как робкие серны. Слово лести не в силах было сорваться с побледневших губ.
Дарий застыл, уставившись в черноту вспаханной степи, и от его окаменевшего лица повеяло мертвенным холодом. Вопль нечеловеческой ярости заставил повалиться всю свиту на землю.
Увидев простертые тела, Дарий стал бешено топтать их копытами своей прекрасной кобылы. Сандана сладострастно прошлась по раболепным спинам и покорным затылкам. Царь обещал содрать кожу с предводителей, если они не настигнут неприятеля.
Тогда Аброкомаз с отборной конницей отделился от войска, чтобы налегке догнать скифов. Вначале он держался прямого пути, двигаясь вдоль взрытой телегами полосы, но, остановившись на мгновение, заметил на другом краю степи движение и слабый, едва уловимый гомон. Всмотревшись, убедился, что это движется орда, и поскакал туда со всем войском.
Когда утомленные кони достигли желанной меты, они остановились перед серебристым морем ковыля, по которому ходили могучие волны, и только парусов вдали не хватало для полного сходства с Понтом.
— Господин, — сказали Аброкомазу, — ты ошибся: скифы дальше, чем ты думал, но они не так далеко, чтобы уйти от твоей руки. Вслушайся в этот шум.
Теперь явственно слышны были голоса большого скопища, лай собак, мычание волов.
Вперед!
И снова поскакали на шум в надежде открыть врага за высокой травой или в невидимом овраге. Ковыль грозно устремился навстречу, цепляясь шелковистыми перьями за стремена, за конскую сбрую, за копыта тяжеловесных азийских скакунов.
Бешеная езда опьянила Аброкомаза, он не знал, в каком направлении скачет и как далеко отъехал от царского войска. Остановившись на минуту, снова скакал, потому что совсем близко слышал шумы скифского полчища.
К вечеру кони тяжко храпели и роняли шапки пены с удил. Солнце село в безбрежный ковыль и в наступившей
642


ПРИЛОЖЕНИЕ
предсумеречной тишине персы почувствовали, что скачут не туда. Скифы были близко, но их крики раздавались теперь слева, с той стороны, где догорали желтые облака. Остановившись для роздыха, Аброкомаз велел связать из пучков копий высокую мачту, на вершину которой взобрался молодой ликиец.
Заря еще пенилась и ночь не спустилась, но уже дальше, чем на три полета стрелы, нельзя было видеть. Синеватая дымка соединила небо с землей. Скифы кричали, как стадо галок. Различались отдельные голоса и детский плач.
Далеко ли они?
Ликийцу виделись какие-то предметы, сгустки мглы.
Тогда Аброкомаз, сойдя с коня, зашел далеко в травы, чтобы лучше слышать, и убедившись, что это не обман, что шум слышен ясно, — решил засветло достигнуть скифской стоянки.
Кони мчались из последних сил. Скакали до тех пор, пока не показалось, что цель близка. Прислушались. Слабый, едва различимый шум раздавался на краю степи. Он удалялся с быстротой птичьего полета и скоро замер. Перед персами стояла высокая черная трава, и когда ветерок качнул ее мертвое море, она зашумела глухим подземным шумом.
— Спаси нас Всевышний от Аримана! — закричал в ужасе Аброкомаз.
Всю ночь его люди спали бредовым сном, а наутро он призвал их умереть или настигнуть врага.
Степь по-прежнему колдовала и насылала чары. Простор увлекал, в ушах свистело от быстрой езды. Бешеным наскоком Аброкомаз хотел сорвать синюю завесу горизонта, скрывавшую неуловимого противника. Она зашевелилась. Обозначилось что-то, похожее на тучу саранчи, и персы возгласами приветствовали появление врага.
Воспаленным взором Аброкомаз следил, как, отделившись от далекой синевы, противник смолой растекался по равнине. Волны травы несли о нем доносы и вести. Видно было сверкавшее железо, развевавшиеся хвосты и гривы.
Оба войска с ужасающей скоростью неслись друг другу навстречу.
Колокольчики и голубые лилии били в набат, одуванчик рассылал по равнине известия о предстоящей битве, ожиданием скорой крови зарделись маки. Но мстители степей, ма¬
643


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
ленькие цветки, притаившиеся в траве, вливались в грудь губительным ядом курений. Они сулили упоительное сражение как награду за весь позор бесплодного, бессмысленного похода.
Слышен был топот вражеского войска.
Потрясая мечом, Аброкомаз нечеловеческим голосом подбодрял наездников. Взглянув на их исступленные лица и морды коней, летевших во весь опор, он порадовался силе удара, который собирался обрушить на врага.
Прямо на него скакал черный жеребец. Длинное копье угрожающе торчало из-за его правого глаза. Аброкомаз приготовился увернуться от копья и нанести удар своим кривым мечом. Взор его скользнул по необозримой линии мчавшегося войска.- Это было за мгновение до ошибки. Он закричал от ужаса и хотел остановить столкновение, но две гигантских волны схлестнулись с ревом и грохотом.
Перед ним стоял воин, силившийся что-то сказать, но не могший удержать прыгавшую челюсть. Стонали раненые. Лошади волочили по полю убитых, застрявших ногою в стремени. Он посмотрел на убегавший извивами вал из трупов людей и коней и чувство страшной вины сдавило грудь.
— Скажите царю царей, что Аброкомаз напал на его войско и Аброкомаз наказан.
Потом он лежал, уткнувшись лицом в землю, а из спины торчало острие меча.
V
Но счастливее был Фарнасп.
Когда горбатого грека, трясшегося на быстроходной колеснице, доставили к его войску, он увидел перед широким полукругом персидских конников скифскую орду. Фарнасп являл образ нечеловеческой гордыни. Надменно поднятое лицо, опущенные веки, ни на кого не глядящие глаза, не глядящие даже на скифов, что держали перед ним на концах копий свои острые шапочки в знак мира.
Агелаю приказали узнать, что им надо.
Скифы говорили много и с великим криком. Поднимали руки к небу, били себя в грудь, а некоторые раздирали одеж¬
644


ПРИЛОЖЕНИЕ
ды и обнажали грудь. Когда они кончили, Агелай обратился к Фарнаспу:
— Радуйся, вождь! Силы царя царей умножились присоединением нового войска. Царь Скунка со своим народом хочет видеть в нем своего повелителя. Он клянется, что не пройдет пяти дней, как Скопасис, живой или мертвый, будет доставлен царю царей.
— Ты, грек, позволяешь себе больше, чем от тебя требуют, — процедил Фарнасп. — Твое дело передать слова этих презренных, а радоваться их приходу — не твое дело. У царя царей и своего войска достаточно. Скажи этому конскому помету, что я до тех пор не поверю их словам, пока сам их ничтожный царек не явится ко мне.
Посланные уехали, и вскоре от скифской орды к Фарнаспу направилась большая свита. В бобровой мантии, с золотым куполом на голове и с золотой чашей у пояса ехал Скунка.
— Ты должен пасть к ногам царя царей и объявить себя его подданным, заявил Фарнасп. — А твои люди пусть докажут миролюбие — едят и пьют с нашими.
Скунка на всё отвечал согласием.
Он радовался при виде множества персов, двинувшихся с ним к царскому стану, усматривая в этом почет, оказанный ему сатрапом. Но не доходя царской ставки, его и его приближенных стащили с коней и связали, а тех, что пытались сопротивляться, закололи копьями.
Дарий уже ждал. От накопившейся злобы у него задрожали пальцы, когда гонец принес счастливую весть. Он хотел достойно насладиться первым торжеством над неуловимым противником.
Трон его поставили на высокий помост, покрытый роскошной материей, и когда царь сел, толпа эфиопов подняла помост на плечи. Связанного Скунку бросили перед ним на землю. Он пытался что-то говорить, но Фарнасп ударил его ногой.
— Как смеешь ты, поганый репейник, говорить перед царем, прежде чем тебе это позволят?
Дарий долго рассматривал жертву, а потом спросил — о чем говорил Скунка? Фарнасп этого не знал, но думал, что просил о сохранении жизни. Тогда по знаку царя принесли раскаленное железо и, как только Скунка под натиском
645


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
эфиопов перестал метаться и делать движения, погрузили ему железо в глаза.
У Дария просветлело лицо от звериного вопля, который испустил скиф, и от дымящихся впадин глаз. А потом на боевой колеснице он двинулся к месту скифского пленения.
Скифы уже лежали в ряд связанные, а женщины, старики, дети — разбиты на кучи и плотно обтянуты веревками.
Дарий велел разогнать колесницу и промчаться по лежащим. Но когда конские копыта готовы были опуститься на тела кочевников, царь, наклонившись к вознице, сильным движением натянул вожжи. Он медленно проехал вдоль линии поверженных врагов и остался доволен их численностью.
— Они должны возвестить обо мне степному народу. Пусть степь содрогнется и падет к моим ногам! Пусть узнают мою мощь и боятся моего гнева.
Зажгли костры и стали греть железо.
До вечера раздавались нечеловеческие вопли и стоны, а утром в степь потянулась длинная вереница скифов. Впереди в золотом шлеме, с золотой чашей у пояса — закованный в железо Скунка, уставившийся в родные просторы окровавленными провалами глаз. За ним, держась друг за друга, его ослепленные воины. На каждую сотню Дарий оставил по одному одноглазому, которые могли бы вести остальных.
VI
Звон цепей ослепленного царя разнесся по всей Скифии. Раньше всех его услышали земледельческие скифы, жившие между Гипанисом и Борисфеном. Дойдя до первого их холма с белевшими на вершине стенами из грубо сложенных камней, он остановился и запел, как нищий, просящий милостыню. Пение его перешло в плач, в надрывный крик. Он рассказал, как владел Лисьими Травами и пас там свои стада и свой народ, как из ненависти к Скопасису перешел на сторону врагов и встретил в лице Дария — само зло.
Его слепые подданные стонали и оплакивали гибель скифской земли.
— Бегите к Скопасису! Бегите к Иданфирсу! Бегите на край света!
646


ПРИЛОЖЕНИЕ
Земледельцы ненавидели Скопасиса, взимавшего с них непомерную дань и совершавшего частые наезды на их поля. Когда стало известно о нашествии персов, они этому обрадовались и на призыв Скопасиса — придти на помощь, чтобы вместе встретить врага, — отвечали уклончиво и тянули переговоры.
Потом последовал смелый ответ агафирсов, невров и тавров:
— Нам кажется, что персы идут не против нас.
С тех пор в необъятной Скифии все, ненавидевшие Скопасиса, затаили надежду на его скорую гибель. Теперь же пахари почувствовали себя так, будто проиграли свою жизнь в кости. Шествие Скунки наполняло души холодом.
— Бегите! Бегите!
Люди смотрели со стен на извивы речки, огибавшей их холм и ограждавшей его с двух сторон, на поросшее осокой болото, защищавшее его с третьей стороны, на свои колосившиеся нивы и пастбища, огражденные глиняными посудинами с прахом предков, и поняли, что им некуда бежать. Они родились и выросли на небольшой площадке холма, где жили со своим скотом в прижимавшихся друг к другу лачугах, наполовину врытых в землю.
Но их водяные глаза широко раскрылись, когда всю степь со стороны заката облегла черная туча дариева воинства. Оно приближалось с никогда неслыханным гулом и когда достигло холма, земледельцы увидели себя на крошечном островке среди шумного моря. Проплывали возы, двигались леса копий, темными глыбами ползла пехота.
В тенистом дне речки завязла телега и возле нее собралась кричащая толпа. В другом месте пала лошадь, запрокинув в небо вздрагивавшие копыта, а под самым холмом положили больного и отпаивали водой. Персы поглощены были тяготами похода. Казалось, всё пройдет мимо.
Но по тропинке, с той единственной стороны холма, которая оставалась незащищенной, уже поднимались люди, сверкая оружием.
К ним вышел белый старец, неся на вытянутых руках круглый хлеб. Передний воин остановился и с недоумением взял хлеб. Потом он ударил им старца по голове, схватив за
647


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
волосы, швырнул вниз, где кто-то мимоходом приколол его копьем.
Со стен послышались крики ужаса и полетели камни.
Когда подъехал Фарнасп, на холме дымились развалины. Последнего обитателя, оставшегося в живых, привели к нему. Перс велел наложить на него царское клеймо, потом выколоть глаз и пустить в степь, дабы возвестил о грозе и мощи царя царей.
VII
Громадной глыбой, брошенной рукой великана, катилась по степи скифская лавина. Скопасис шел со всеми подвластными племенами, с табунами и стадами. Он старался раскинуть свои орды так, чтобы вытоптать траву на возможно большем пространстве. Он вел врага в земли скифов-пахарей и сам всё сметал на пути — засыпал водные источники, уничтожал посевы, угонял скот, забирал людей.
Пахари высылали ему навстречу хлеб и мед, упрашивая не разорять нив и угодий.
— Вы хотите сберечь это для перса?! — кричал Скопасис. — Вы забыли, что я еще ваш царь?!
Там, где он проходил, чернела широкая полоса в сотни стадий, лишенная всего живого.
С потухшим взором, с осунувшимся лицом ехал Никодем. среди галдящей толпы. Он чувствовал себя, как в тот день, когда стоял среди поля, привязанный к столбу. Жестокие сомнения мучили его снова. Он не мог забыть той ночи, когда его, заснувшего с мечтой о предстоящей битве, разбудили в глухую темень и как он восхищен был мыслью о ночном нападении. Помнил свое удивление, слыша пронзительный скрип колес и плач детей. А когда рассвело, увидел войлочные покрытия повозок, белые, как лен, головы, торчавшие оттуда, и печальные водяные глаза. Увидел хмурые лица воинов.
Пробравшись сквозь хаос телег и всадников к тому месту, где ехал царь, он поражен был его изменившимся лицом — злым, настороженным, с недоверчивым взглядом.
— Ужели, царь, мы идем не на битву, а бежим от врага?
648


ПРИЛОЖЕНИЕ
— Кто смеет так говорить?! — заревел Скопасис. Он выхватил меч и поднес к самому лицу Никодема. — Видишь это железо? Так знай, что медный шлем не защитит от него твоей головы, если ты окажешься не в состоянии понять, что я не отступаю, а кочую по своей земле! Я презираю твоего царя царей!.. Мои табуны съели кругом всю траву... Я должен переходить на другое место...
Он не стал пускать к себе Никодема и тот двигался в зловонной толпе свидетелем бегства и бессмысленного разорения скифской земли. Черные крылья тоски и отчаяния виделись ему над отступавшей ордой. Люди чувствовали, что гибнут, но хотели успеть сделать как можно больше зла.
Неужели скифы не те, за кого он их принимал? Быть может, этот народ храбр только в грабеже и разбоях?
Он думал о лихорадочном, подозрительном взгляде царя, о постоянно возраставшей тревоге в лице, выдававшей больную, до конца смятенную душу. Скопасис постоянно держал при себе ближайших друзей, превратившихся в его телохранителей. Были случаи, когда простые воины, подъехав по старому обычаю слишком близко к нему, падали от рук Кэны и Нихарса. Он завел небывалый в Скифии порядок пробы пищи: не съедал ни одного куска, от которого перед тем не отведывал один из его приближенных. Никогда не снимал кольчуги.
А потом всё войско потрясено было гибелью трех предводителей. Их ночью позвали к царю и там убили. Народу объявили, что они замышляли измену и составили заговор на жизнь царя. Произвели избиения среди их родичей и друзей.
Особенное удовольствие доставляли Скопасису вести о том, что бежавшие к Дарию пахари встречали там смерть и оковы. Истинным торжеством было для него ослепление Скунки. Он хохотал, хлопал себя по бедрам и приседал к земле.
Только один раз Никодем, подъехавший к нему совсем близко, увидел Скопасиса усталого, слабого, опустившего голову на грудь. Заметив Никодема, он глухо пробормотал:
— Я делаю так, как надо, иноземец. Не смотри на меня вопрошающе и не приставай со своими советами.
На другой день опять убили несколько человек, подозреваемых в измене. Оказалось, что эти люди хотели перейти к
649


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Иданфирсу. Имя Иданфирса стало произноситься с опаской. Знали, что он стоит на Черных Водах и с любовью принимает всех, кто хочет с ним вместе защищать скифскую землю. Про Скопасиса же говорили, что ему не будет счастья в этой войне, потому что он не совершил моления над священным золотом.
Через несколько дней много воинов тайно покинули Скопасиса.
Великая ночь
I
Однажды к царице спешно позвали Агелая. Скиф, дотоле молчаливый, стоял, обернувшись на восток и, закинув лицо, страстно говорил о чем-то. Никто его не видел таким. Греку приказали доносить о каждом его слове.
Прислушиваясь к степняку, Агелай узнал, что он приветствует приближение Борисфена и царских могил, там находящихся. Он перестал смотреть на окружающих, не замечал Агелая, не замечал неотступно следовавшего за ним эфиопа, пожиравшего его взглядом, полным звериной ненависти.
Царице, наконец, сообщили, что варвар бредит наступлением Великой Ночи. Она побледнела и поклялась убить Агелая, если тот не узнает, что такое Великая Ночь?
Агелай узнал. Это ночь истинной жизни, давнишних же-. ланий сердца. В эту ночь земля распаляется и выпускает все скрытые в ней силы. Травы переполняются соками и достигают предела цветения. Скифы чтут в эту ночь Великую Матерь, дарующую бесплодным женам благодать зачатия, склоняющую жеребца к кобыле и отверзающую глухие, черствые сердца.
Атосса долго не могла усмирить поднявшейся душевной бури. От Агелая узнала, что скифская Великая Матерь — та же эллинская Афродита — пришла к скифам с Босфора Киммерийского, где ее познали благодаря теосцам. Полное ее имя — Афродита Урания, владычица Апатура. Но говорят, что она лжива, о чем свидетельствует самое имя ее — Апатура.
650


ПРИЛОЖЕНИЕ
Между тем, персы подошли к Борисфену. Он издали обозначился редкими кущами тополей, шедших по равнине, как великаны, друг за другом.
Дарий захотел явиться над священной скифской рекой в царском венце. Его опять, сидящего на троне, несла толпа эфиопов.
Борисфен протекал под высоким обрывом, в кружеве склонившихся ветвей и от него исходило напряжение, как от туго натянутого лука. В широкой глади, под которой угадывалась глубина и стремительность, Дарий почувствовал больше мощи, чем в шумных горных реках. Изначальную силу, спокойствие узрел он, глядя с высоты на это обилие красивой воды и на переполненность ею берегов. А за рекой, насколько хватал глаз — необъятная ширь без единого бугра и возвышения — более ровная, чем та, что осталась позади. Оттуда веяло могучим простором, пропастью, которая притягивает. Пьяный ветер налетал от гипербореев, от исседонов, ге- лонов, от черных меланхленов. Дарий до того заворожен был его пением, что забыл объявить Борисфен своим пленником и заключить в оковы, как хотел перед тем.
Войско поникло. Оно шло сюда с тайной надеждой на окончание похода. Вместо этого — новые просторы и новый путь без конца.
Одна Атосса была, как в тумане, и верила, что ей самой богиней навеян сон из голубой реки, синего неба и гнущихся под ветром до самой земли тополей.
II
Ариарамн приказал лидийцам первыми войти в реку. Нарядные всадники весело, как в праздник купания коней, устремились в воду. Задор их был так велик, что казалось, они переплывут Борисфен. Но ближе к середине кони стали погружаться глубже, так что над водой торчали только уши да ноздри. Достигнув самого стремительного места, головы коней — одна за другой — начали скрываться. Несколько сот конников унесло течением, остальные повернули назад, громко ропща на Ариарамна.
Царь разгневался. Он потребовал в тот же день найти способ переправы, угрожая перевести войско по мосту из
651


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
трупов неумелых военачальников. Тогда Ариарамн послал за Агелаем.
— Настало время, грек, проверить — не посмеялся ли над царем твой господин, предложив взять тебя в поход? Если ты, действительно, так мудр, как он говорил, то докажешь это сегодня, придумав, как переправить войско через Борисфен.
И был удивлен согласием Агелая.
Грек велел собрать все меха из-под вина, фиников, из-под сыра и, призвав ассирийцев, халдеян, всех обитателей Тигра и Ефрата, приказал надуть меха. Потом он заставил сделать плоты — такие, на которых они плавали по родным рекам. Люди связали из шестов огромные рамы, заполнив их плотными рядами надутых мехов. Сделали настил из камышей, лозы и прибережной осоки. Плоты вышли легкие, хорошо держались на воде и, несмотря на толщину и громоздкость, быстро ходили. На них стали переправлять колесницы, грузы, а также коней, ослов и верблюдов. Тем временем тысячи воинов, по-женски усевшись на земле, работали бронзовыми и костяными иглами. Другие варили смолу. Сшили толстую, крепкую холстину в двадцать локтей ширины. Когда ее растянули в длину — стоявшие на одном конце с трудом могли расслышать, что им кричали с другого. Края обшили канатом. Потом котлы со смолой опрокинули на белую холщевую дорогу. Пятьсот человек поднесли ее к Борисфену и, когда она протянулась поперек реки, от одного берега до другого, концы ее привязали к толстым бревнам, стоймя врытым в землю, наподо-. бие гигантских ворот. Насыпали земли, навалили камней. Волы, с копытами, обмотанными тряпьем, медленно поволокли повозки через Борисфен по просмоленной дороге. Всю конницу двинули к узкому месту, найденному вверх по реке, где большую часть расстояния можно было идти по дну и лишь небольшой отрезок пути плыть.
После этого приступили к самому опасному — к перевозке слонов. Плоты покрыли слоем земли и соединили с берегом широкими земляными насыпями. Слоны всходили спокойно, считая плоты продолжением суши. Но когда оторвались от берега и поплыли, чудовища пришли в страшное волнение и, подняв хоботы, затрубили. Толпа на берегу затаила дыхание. Плоты сильно колебались. Однако разум, присущий слонам, оказался сильнее страха, и беспокойные движения
652


ПРИЛОЖЕНИЕ
их не перешли границ осторожности. Только один упал в воду, но это было на неглубоком месте, у берега, и зверь, трубя и пуская фонтаны, благополучно выбрался на сушу.
Агелай переправил слонов, чтобы употребить для работы. На них надели сбрую и заставили с помощью длинных канатов перетаскивать через Борисфен тяжело нагруженные плоты.
Наибольшую заботу доставляло пешее войско. Всех, умевших плавать, Агелай заставил перебираться на тот берег без посторонней помощи. Для отдыха им в пути он укрепил на каменных якорях бревна, связки камыша, надутые бараньи меха. Добравшись до них и ухватившись руками, пловец мог перевести дух и плыть дальше. Тем, кто носил штаны, приказано было смочить их, плотно завязать концы и с размаху опустить на воду так, чтобы они надулись, как пузыри. Даже не умевший плавать мог перебраться на них через реку. Остальных пришлось перетаскивать канатами. Раздевшись и привязав одежду и оружие на спину, воины ухватывались за конец каната, колесница на другой стороне трогалась, и горячие кони, уносясь в степь, вытаскивали на свой берег, как гигантскую гроздь винограда, кучу полуживых людей.
Созерцая переправу, Дарий раздумывал о мудрости Аге- лая. От Аримана она или от всеблагого и милостивого Агу- ра-Мазды? Он с удивлением посматривал на тщедушную фигуру грека, не находя в себе того презрения, которое испытывал прежде.
Река, сколько хватал глаз, чернела народом, плотами, конскими мордами, лодками из кожи, связками осоки. Рев ослов и верблюдов, слова команды, вопли погибающих наполняли Борисфен шумом великого события. Река вздулась от множества погруженных тел.
Десять тысяч воинов, тысяча коней, сотни ослов и верблюдов погибли при переправе.
Подлинное царство степей, по словам Агелая, открывалось только за Борисфеном. Земли здесь обширнее, ровнее, богаче травами и зверями. Стебли достигали толщины пальца и скрывали всадника с конем, а обилие цветов, их пышность —
653


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
наводили на мысль о колдовстве. Те, что благоухали днем, закрывали к вечеру свои кадильницы, но на смену им открывали чашечки другие цветы, распространяя еще более тонкий аромат, проникавший в самое сердце. Дух, надломленный за день юмшанем, фиалками, левкоями и гвоздикой, порабощался к вечеру укропом, резедой, матиолой и белым табаком. В грудях, остывших и зачерствевших, пробуждались воспоминания о лучших днях, об ушедшей любви. Сжившиеся с мыслью о смерти начинали мечтать о счастии. Всё чаще по вечерам в персидском стане стала раздаваться музыка. Бряцали египетские тебуни и систры, греческие тригононы, пели авлосы, мемы и индийские алгоа, а под стонущие звуки неитамбу- на и халдейского угабга люди хором выплакивали песни Еф- рата и далекого Элама. В такие часы останавливалось всякое движение и даже животные переставали жевать.
И стало казаться персам, что кто-то подслушивает их в густой траве. Увидели однажды растрепанные желтоволосые головы с бездонными глазами цвета озерной воды, восхищенно глядевшими на персов.
— Мы погибли! — говорили воины. — Нас завели в завороженное царство.
Звери и птицы теперь не бежали от Дария. Их видели в изобилии. Особенно бесстрашными были волки. Они чаще всего подходили к верблюдам, когда те паслись во время отдыха. Привлекал соблазн перекусить длинную шею верблюжью. Но шеи были заносчиво подняты. Тогда скифский' зверь ложился на землю и игриво катался по траве, пока не вызывал жгучего любопытства горбатого животного. Дойдя до крайней степени удивления, верблюд протягивал змеиную голову к катающемуся клубку и погибал.
Ночью приходили дикие кони и уводили с собой лошадей Дария.
«Еще немного и люди начнут уходить», — подумал царь. Собственная его неукротимость постепенно остывала. Медвяное марево расслабляло, затуманивало голову. Всё чаще ловил себя на суетных мыслях, не относившихся к войне, впадал в обольстительные грезы — видел странные существа, белые города, храмы, пышные гробницы. Боялся, что воинский дух совсем покинет его.
654


ПРИЛОЖЕНИЕ
IV
Как-то рано утром он вышел из шатра и прошел к тому месту, где паслась его чудесная кобылица. Ей отведен был обширный луг, куда не смел ступать ни один конь. Царю хотелось услышать тихое ржанье в ответ на свой зов и погладить влажную, пропахшую цветочной пыльцой гриву. Было светло, но лагерь спал крепким утренним сном. Освеженный и бодрый, он подошел к росистой поляне.
Кобылица не щипала травы и не поднимала навстречу стройную, как стрела, шею — она игриво бегала по лугу, извиваясь змеей, и пружинистая походка ее показалась Дарию грациознее, чем всегда.
Он вздрогнул от гнева. Следом за нею бегал серый степной жеребец, покусывая ее то с того бока, то с другого. Жеребец был низенький, лохматый. Колючие травы густо вплелись в его хвост, но проворство и ярость, с которой он вертелся перед нею — то описывая круги, то поднимаясь на дыбы и шествуя на задних ногах — видимо, нравились ей. Дерзость его была выше всякой меры. Царь ждал, когда она размозжит его своими копытами, но она лишь слегка закидывала их, чтобы сделать движение соблазнительным крупом. У Дария потемнело в глазах. Он видел, как жеребец терся об нее своим крепким телом, как она дрожала от прикосновений и нервно взвизгивала. Она отбегала на несколько шагов и ждала его приближения.
И вот свершилось... Она стала добычей степняка на глазах у своего повелителя.
— Копье! Копье!
Выхватив дротик у подбежавшего воина, царь бросил его изо всей силы. Кобылица только теперь повернула голову на его крик. В это время в шею ей вонзилось железо. Она взвилась на дыбы и грохнулась.
— Поймать! — крикнул царь, указывая на жеребца.
Парфяне и пафлагонцы со всех сторон бежали к нему.
Полный недавнего счастья, степняк стоял, расставя ноги, и, казалось, не понимал происходящего. Большие глаза спокойно осматривали бегущих людей. Но подпустив их близко, он рванулся с такой быстротой, что никто не успел бросить ни копья, ни аркана. Царь приставил нож к горлу предводителя пафлагонской сотни и прохрипел ему в побледневшее лицо,
655


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
что он не увидит восхода солнца, если не доставит дерзкого коня.
Началась погоня по сонному лагерю. Поверженные люди, сорванные палатки отмечали ее путь. Вырвавшись из лабиринта шатров, жеребец нырнул в гущу персидского табуна. Табун был большой и, когда на него с криком устремились пафлагонцы, — шарахнулся на спавшее по соседству войско. Немало людей осталось в это утро лежать навсегда. Жеребец скрылся из глаз. Снова его увидели, когда он был далеко и выходил в открытую степь. С отчаянием гибнущих, пафлагонцы устремились туда, но степной конь мчался, как ветер, и скоро пропал из виду. Дарий ждал у шатра. Он велел убить всех стоявших на страже в эту ночь и теперь нетерпеливо посматривал в ту сторону, откуда должны были привести степняка. Показались всадники. Это был Мегабаз с царской охраной. Подъехав, он распахнул плащ и бросил к ногам Дария голову начальника пафлагонской сотни.
V
Приближалась Великая Ночь. Атосса чувствовала это не по одному только безумию скифа, возраставшему с каждым днем. Сама степь, курившаяся по вечерам то ли туманами, то ли облаками цветочной пыли, возвещала ее близость.
Наступление ее отмечено было небывалым безмолвием.
Не успело стемнеться, а уже птицы и звери умолкли,, стройные мальвы застыли, устремив ввысь свои чашечки. За ними поднял опущенную голову подсолнечник, вытянулась конопель, расправила четырехгранные стебли дремука. Всё зеленое царство замерло в летаргии. От заката солнца до наступления темноты степь превратилась в храм, где возносились миллионы молитв о ниспослании благодати. Стояла хрустальная тишина. И покоряясь ее силе, персидский стан также притих и уснул.
Как только пропали последние отсветы зари, мир погрузился в такую тьму, какой не бывало от начала вселенной. Одинокие голоса звучали робко, неуверенно. Потом и они затихли.
Тогда царица ясно почувствовала зов степей. Он начался мелкой дрожью, как от озноба, и перешел в гулкое сердце¬
656


ПРИЛОЖЕНИЕ
биение. Чем тише становилось в полях, тем ярче пламя тревоги. Щеки то горели, то застывали, как мраморные. Она поняла, отчего иной раз конь, всю жизнь верно служивший хозяину, переставал есть пшено, разламывал стойло и с беспокойным ржаньем убегал в поле.
Древняя родина призывала и манила.
Атосса бесшумной тенью вышла из шатра. На каждом шагу натыкалась на спящие тела, выпряженные колесницы, груды поклажи. Прошло много времени, прежде чем храпа и сонного дыхания не стало слышно. Раздавалось только фырканье пасущихся коней. Она выходила в степь.
Глаза не хотели привыкать в темноте. Мерещился свет, неясные предметы, синие, зеленые отблески, белесоватые сгустки тумана.
Когда пасущиеся табуны остались позади и царица шла по несмятой траве, до нее долетели жующие звуки. Как в свете костра, возникла пара коней с ниспадавшими долу гривами. К ним кто-то приближался голый, с черной, как ночь, бородой. А кругом перезрелые шапки пионов цвета зари. Свет исходил, казалось, от них. Царица пошла прочь и видение пропало. Теперь ни туманов, ни шорохов, только запахи резеды, чабреца да юмшаня. В эту ночь пахла каждая былинка и каждый венчик раскрывал алавастр с духами. То был язык цветов, созревших для любовных сплетений. В эту ночь они взывали о страсти и томились последней негой. Атосса чувствовала их прикосновения сквозь мокрое прилипшее платье и слышала безмолвную речь, торопливую повесть о жизни, прожитой в ожидании единственного краткого мига и только ради него.
Не цветам ли открыта тайна трех кругов блаженства?
Пробираясь во тьме, она, как в рощу, зашла в заросли бурьяна, походившие на озаренный изнутри лес. Мириады светлячков освещали их зелеными фонариками. Эти призывные, полные страсти огни любви, зажженные серыми червячками, влекли неотвратимо; в каждой искорке светилось бездонное. Царица поняла, что если в дебрях жизни, таких же глухих и непроходимых, люди не сходят с ума, то только потому, что, как эти переплетающиеся стебли озарены светом счастья, струящимся из неведомого мира.
Пока она стояла, завороженная видением, кого-то с шумом проволокли совсем близко, так что слышен был хруст
657


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
бурьяна. И следом крадущаяся поступь, осторожное раздвигание травы.
Как только шорохи удалились, царица пошла, продираясь, сквозь чащу. На поляне, куда она выбралась, светлячки пропали, перед нею снова зияла ночь и мировое пространство.
— Ууу! Гу-гу-гу-уу! — раздалось над самой головой так громко, что царица присела. Удаляясь, крик повторился дважды. Она поняла, что это филин, но долго не могла подавить страха, разбуженного отчаянным воплем. Сердце забилось еще сильнее, когда через некоторое время услышала могучее ржанье. Далеко, на краю степи, заговорила толпа. Царица остановилась, и всё смолкло. Она тронулась, и толпа снова заговорила в другой стороне. Потом послышались отдаленные удары молота по железу и совсем близко вкрадчивый шепот. Какими голосами, выкриками, трепетанием парусов, свистом ветра наполнилась степь, когда Атосса бросилась бежать! Чем быстрее бежала, тем сильнее шумела степь. Цветы цеплялись за ноги, за руки, рвали одежду. Бежала, пока не упала без сил.
И опять непроницаемая тишина.
Где-то звездой вспыхнул огонек. Принимая его за обман, царица закрыла глаза и ждала, но когда открыла снова, огонек продолжал гореть.
Она нашла в себе силы пойти прямо на него. Представилось, будто летит сквозь мрак на далекую планету. Тяжелый” массив, невидимый, но угадываемый, возник перед ней. Она стояла у подножья кургана. Свет теплился на самой его вершине; горел воск в каменной чаше ровным, немигающим пламенем. Чаша стояла перед черной статуей, освещая огромный круглый живот, мешки грудей и расплывшееся каменное лицо без подбородка. Младенческие плечи и руки, приросшие к телу, по-лягушечьи согнутые короткие ноги.
Царица зашла с другой стороны и силуэт обозначился черной конусообразной массой.
Богиня!
Голос ее нашел отзвук, возгласы ярости, стоны и шум борьбы. Потом торопливые шаги, порывистое дыхание. Кто-то грубо схватил ее за плечи, и она лишилась чувств.
658


ПРИЛОЖЕНИЕ
VI
Не было человека в войске, который бы не побледнел при вести об исчезновении царицы. Только потеря знамени, сдача крепости, потухание священного огня могли сравняться с этим бедствием.
— Обречены! Все, все обречены! — шептались между собой испуганные люди.
Обыскали окрестность, но нашли только труп эфиопа. Он лежал со вспоротым животом у подножья кургана, с вершины которого таращилось лицо темного идола. Тогда Эобаз воткнул в землю меч и ринулся на него. Но ударом ноги его успели отбросить в сторону. Связанного привели перед лицо Дария.
У царя при страшном известии не дрогнул ни один мускул, только пальцы так сжали рукоятку кинжала, что кровь брызнула из-под ногтей.
— Ты ее потерял, ты ее и найдешь, — сказал он Эобазу.
Ему дали две тысячи всадников. Другой отряд составили
из памфилийцев и ликийцев с Сарпедоном во главе. Третий, персидский отряд, поручили Гобриасу.
Им велели разъехаться в разные стороны и обыскать всю степь.
Вернуться можете только с царицей!
Путем Афродиты
I
Пошедшие с Сарпедоном принадлежали к числу зараженных духом неповиновения. Утомленные походом, они теперь излили затаенную злобу в открытом поношении имени даря. Сарпедон слышал насмешки и над собой. Действительно ли он сын Главка, геройски павшего в борьбе с персами? Нет, он был подменен в детстве. Кровь Главка не может течь в жилах царского раба. Тень отца отвергнет его, когда он явится к ней в царстве мертвых.
Сарпедон знал, что от него постоянно ждали смелого шага к свержению иноземного ига, и не будь он так осторожен,
659


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
был бы втянут в заговор против царя. Но и сам он, выслуживаясь перед Дарием, втайне ненавидел его. Когда начался скифский поход, он загорелся великой надеждой. Тайный голос подсказывал, что царь сделал ложный шаг и должен погибнуть. Пугала только опасность погибнуть вместе с ним. Но ответ оракула в Бранхидах, которого он запросил, успокоил его:
«Ты умрешь в тот день, когда не в состоянии будешь надеть щит на руку». Толкователи усматривали в этом указание на продолжительную жизнь и мирную кончину.
Он ехал молча, погруженный в свои мысли. Проходили суровой местностью, усеянной крупными камнями, белевшими, как черепа, в траве. На них сидели большие черные птицы. В одном месте наткнулись на скелеты людей и коней с проросшей между ребрами жесткой травой.
— Мы не пойдем дальше! — закричали воины. — Ты хочешь, чтобы наши кости завтра так же забелели в полях!
Сарпедон почувствовал, что это еще не бунт, и властно заставил идти.
Вечером открылась поляна, уставленная рядами массивных каменных столбов, изображавших рыб и змей с улыбающимися пастями и удивленными глазами. Наступало время ночлега, но войско не хотело располагаться возле скифских богов. Прошли, несмотря на тьму, еще несколько стадий. Костров не разводили, спали на голой земле.
Утром Сарпедон проснулся от крика. Ликийцы шумели и бегали по полю. Подозревая несчастье, он вскочил и стал надевать оружие, но ремня, на котором подвешивался меч, не оказалось: от него остались мелкие кусочки. Схватив щит, он и на нем не обнаружил кожаных поручней. Зубы его застучали. Неужели это и есть тот день, когда он не в состоянии надеть щит на руку? Тут он заметил, что воины с остервенением давят мышей. Низенькая трава, покрывавшая поляну, кишела зверьками. Ночью они сгрызли все кожаные части доспехов и у многих сгрызли сандалии.
Сарпедона с криком окружили.
— Ты ведешь нас в пасть смерти! Ты более жесток, чем Дарий! Не думай, что, пролив нашу кровь, сбережешь свою собственную! Назад! Назад!
Сарпедон усмехнулся: назад — это и есть в пасть смерти.
660


ПРИЛОЖЕНИЕ
Но они разумели не возвращение в царский лагерь, а домой — к женам и детям.
— Безумцы! Тысячи стадий, десятки рек, горы и море отделяют нас от родных обиталищ. Эти ли препятствия надеетесь вы одолеть? И не боитесь вы голода, диких племен и зверей?
Люди предпочитали умереть на пути к дому, чем в нелепых поисках царицы. Возбуждение на этот раз было так велико, что Сарпедон почувствовал невозможность сопротивления. Мрачные предчувствия охватили и его самого. Тронувшись в путь, он отклонился в угоду войску от указанного ему направления и свернул в сторону с целью обогнуть персидский лагерь.
Как только ликийцы узнали, что идут назад к дому, они стали петь, смеяться и весь день были счастливы, как дети. На пути им попадались закрытые глиняные сосуды с обгоревшими костями, стоявшие на высоких каменных глыбах, бревна, воткнутйе в землю с насаженными на них конскими тушами, бычьи черепа на шестах. Подъехав к высокой куче хвороста, увидели обезглавленное тело. Перед ним торчал меч острием вверх, покрытый, как ржавчиной, запекшейся кровью. Но это не вызывало страха. С тех пор, как решились уйти домой, тайны и ужасы степей — отошли в прошлое. Казалось, уже сегодня обнимут родных и близких.
Но не успело солнце склониться к земле, как неизвестно откуда появилась конница.
Скифы!
Робкие памфилийцы сбежались к Сарпедону, как цыплята к наседке, а он, смущенный, всматривался в коней и в одежды наездников. Они были не скифские. Приблизилась небольшая кучка. В ней узнали персов.
Сарпедон принял вид человека, обрадовавшегося неожиданной встрече. Он объяснил подъехавшим конникам, что сбился с пути, и спросил, как они сюда попали. То были люди Гобриаза, ехавшего на поиски Атоссы. Гобриаз требовал его к себе. Сарпедон пространно и многоречиво рассказал ему, как заблудился в степи, как незаметно для себя отклонился от своего направления. Перс слушал, нахмурив брови. В голосе памфилийца уловил фальшь. Не пропуская ни одного слова, он следил глазами за приближением своих
661


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
всадников, ездивших к войску Сарпедона. Один из них, подлетев, нагнулся к самому уху сатрапа.
— Измена! — закричал Гобриаз.
Он разрубил Сарпедону голову мечом и, ринувшись вперед, увлек за собой всё войско.
За один день ликийцы и памфилийцы превратились в толпу бродяг. Как листья по ветру, закружились они при первом ударе персов. Высокая трава поглотила их тела.
II
Войско Эобаза третий день блуждало по степи. Ковыль сменялся полынью, полынь — широкими полями бурьяна. Войско мрачнело, и Эобазу приходилось обнажать меч и хватать за горло строптивых. Он чувствовал, что скоро не в состоянии будет удержать их, и молил небо о ниспослании честной битвы, в которой мог бы пасть.
Угрюмо глядя на начинавшие увядать цветы, бежавшие под копыта коня, он незаметно приблизился к холмистой гряде. Взлетев на гребень, персы остановились в изумлении: море!
Это был лес. Бесконечный, как степь, он рос в громадной лощине, и темные волны его верхушек катились до самого горизонта. Это был первый лес с тех пор, как они спустились с фракийских гор. Вид его навеял на Эобаза тоску безнадежности, точно это был край земли. Он уже хотел поворачивать коня, когда ему указали на косматых людей, застывших в позах оленей, заслышавших врага. Они мгновенно исчезли, как только почувствовали, что их заметили. Тогда войско вихрем спустилось в лесную долину. Ветви били по глазам, цеплялись за одежду, застилали путь. Сошли с коней.
Лес начинался веселой дубовой порослью, такой густой, что сквозь нее надо было продираться. Но чем дальше — тем деревья крупнее и выше шатер листвы. Стучали дятлы, с хохотом взлетали тетерева, а над головой пышнобородого Эобаза стрекотала пичуга, перелетая с сучка на сучок. Ни людских, ни звериных троп, только кружевной ковер папоротников, доходивших до колен. Лес густо, неумолчно гудел.
662


ПРИЛОЖЕНИЕ
Эобаз упивался мыслью, как рыбу в сети, поймать врага в широкий охват, которым шло по лесу его войско. Он разрубил голову непокорному воину, как только тот выразил желание повернуть назад.
— Всякий, кто это сделает, наткнется на мой меч! Но таинственных людей не было.
Сумрак леса тяготил после степных просторов. Когда же лиственные деревья сменились дремучим бором с бронзовыми стволами сосен и пирамидами елей — персы совсем притихли.
Далеко послышался крик и ему ответил другой, еще дальше. Кричал не зверь, не птица, не человек.
Из складок потрепанных одежд стали извлекать пузырьки со священной коровьей мочой и окропляли себя ею. Верившие в халдейские заклинания, привешивали к древкам копий медного идола с выпученными глазами. Крик повторился совсем близко. Персы почувствовали себя во власти Аримана. Они давали обет убить две тысячи лягушек и жаб, тысячу змей, две тысячи пауков и тараканов. Кроме того, они обратились к запрещенному Дарием ритуалу магов: обрезывали клочья волос и пускали по ветру, обводили глаза, ноздри, уши и рот белой краской, отрекались от своего имени, выдавая себя за благочестивых отшельников.
Эобаз ревел, как разъяренный бык.
— Вы не воины, но куры, боящиеся крика ястреба! Поистине, царь окажет величайшую милость, если велит отрубить вам головы. Вы достойны быть распятыми на этих деревьях!
Он двинул вперед войско, как сдвигают тяжелый корабль с мели. Открылась поляна с густой пшеницей и с торчащими из нее обгорелыми пнями. Высохшее от старости дерево простирало над нивой костлявые сучья, а на них, как спелые плоды, висели бычьи и оленьи черепа вместе с полуистлевшими шкурами зверей.
Вид посева осенил Эобаза величайшей догадкой о близости скифских поселений. Он понял тайну неуловимости номадов и бесполезность блуждания царя по степи. Враг укрывается в лесной глуши. Ему, Эобазу, выпало на долю найти ключ к победе и к быстрому окончанию воины. Сладкий хмель предстоящей славы ударил в голову, и он погнал свое войско дальше. Теперь лес пошел необыкновенный, невиданный, с белыми стволами деревьев, точно облитыми молоком.
663


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Листва пахла свежо, опьяняюще. Хруст валежника, испуганные возгласы и толпа, сбежавшаяся к нему, прервали грезы Эобаза. Из отрывочных восклицаний он понял, что люди только что видели ужасных духов. Поклявшись, в случае неправды, покарать беглецов, он приказал вести к тому месту.
Его привели к озеру с топкими берегами и чахлыми деревцами по краям. Местами росла осока, колыхались желтые кувшинки и водяные лилии. Остальная поверхность утыкана была редким камышом. Подозревая ложь, Эобаз захотел приблизиться к самой воде. Озеро словно кипело, подогреваемое снизу. Камыши издавали чуть слышный свист и беспорядочно колебались. Но не от ветра. Он уставился на ближайшую камышину и едва не уронил меч, а длинные волосы впервые за всю жизнь зашевелились под шлемом.
Кто-то, поросший шерстью, сидел под водой, держа во рту конец Камышевой тростинки. Волосы водорослями колыхались над дремучим лицом, и из-под них на Эобаза глядели белые водяные глаза. Неподалеку таращилась такая же пара глаз, еще и еще... Всё озеро населено чудовищами, и у каждого рос тростник изо рта.
Эобаз не помнил, как выбрался из прибрежной топи, как вернулась способность говорить и стоять на ногах. Хотя он мог уже грозно прикрикнуть и разбранить людей за трусость и ложную тревогу, но его бледность и неуверенность в голосе не укрылись от войска. Страшные белые глаза ледянили кровь, как глаза горгоны. Он приказал всем собраться и двигаться густой массой.
Путь преграждало болото. Огибая его, вошли в стройную рощу, сквозь которую поблескивало новое озеро. Роща стояла между болотом и озером. У корней одного дерева Эобаз заметил опилки и щепки. Ствол был подрублен, и место пору ба искусно закрыто травой. Его снова молнией осенила мысль о близости врага. Где-то совсем недалеко его хижины его дети и жены... Забыв недавний страх, он выпрямился, собираясь громовым голосом подбодрить персов, но загадочный крик, слышанный в отдалении, раздался теперь над самым ухом.
Проклятия, угрозы возвестили Эобазу, что власть его над войском кончилась. Оно начинало ощетиниваться копьями.
— Смерть ему! Смерть!
664


ПРИЛОЖЕНИЕ
Уже поднимались дроты, натягивались тетивы луков, когда лес огласился пением падающего дерева. С гулом, похожим на подземный удар, оно грохнулось в самую гущу персов. Со всех сторон стали клониться верхушки, зацепляя сучьями соседние стволы, увлекая их в своем падении. Голоса людей потонули в свисте и грохоте падающих деревьев. Лес рушился на головы персов.
Эобаз с бесстрастием астролога следил, как дерево, приближаясь к земле, ускоряло движение, как оно, точно сетью, накрывало ветвями копошащихся людей и как земля вздрагивала после каждого падения.
Упавшие стволы преграждали путь к бегству. Персы гибли десятками. Они путались в листве и придавливались новыми стволами. Те, кому удалось выбраться из страшного нагромождения, забежали в трясину, где их стало засасывать.
Эобаз стоял, как во сне. И вдруг схватился: бежать! Помчался, перепрыгивая через пни и павшие стволы. Открылось озеро... берег...
И снова волосы силятся приподнять шлем, ноги подгибаются, деревянеют... Озеро поросло таким же тростником, как то, другое, и тростник начинает, подобно лесу, валиться в разные стороны. Из-под воды, одна за другой, вздымаются головы с прилипшими волосами и бородами. Их много, всё озеро покрывается ими и они идут, идут к берегу...
Ноги Эобаза начинают сами плясать, из широко раскрытого рта вылетает конское ржанье. Он кривлялся и хохотал, пока брошенный с озера топор не раскроил ему черепа.
Не успело отгреметь последнее дерево, как со всех сторон устремились люди в мокрых звериных шкурах, потрясая топорами и копьями с костяными наконечниками.
Персы были уничтожены все до одного.
Царица чувствовала, что лежит на спине и стянута суровыми ремнями, но долго не могла понять, где она и что за светлая, ровная, как эмаль, синева стоит перед глазами? Только когда на ней затрепетали крылья бабочки, проплыл степной орел и качнулись маки, ей стало ясно, что это небо.
В памяти встали события минувшей ночи.
665


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Атосса всю жизнь томилась страхом только перед непонятным и необъяснимым, но никогда не боялась ни людей, ни зверей. Мысль, что унизительное положение, в котором она находится, создано чьей то дерзкой человеческой волей — вызвала гнев. Она уже готова была грозно позвать слуг и рабов. В это время могучая рука отстранила цветы, и вслед за нею всплыло лицо, при виде которого Атосса вскрикнула. Всё то же лицо с неподвижной улыбкой и с прядями желтых волос.
Мир осветился радостью. Стало ясно, что над всеми дорогами и тропинками ее жизни простерта длань Афродиты. Но скиф грубо схватил ее и поднял. Закачалась степь, фигура коня, густая волна травы ударила в лицо. Царица почувствовала себя лежащей поперек седла и погрузилась в беспамятство.
Очнулась от яростного топота. Она опять лежала на земле связанная, а в нескольких шагах бесновался конь, стараясь вырваться из рук Адониса. Скиф предвидел каждое его движение, и рука, вцепившаяся в узду, искусно поворачивала конскую морду то вправо, то влево. Иногда он, ломая челюсть железными удилами, пригибал ее к самой груди коня. Тогда из осклабленной пасти вырывались резкие хрипы. Конь изнемогал, в глазах его горел такой ужас, точно он вырывался из когтей льва. В последнем отчаянии рванулся на своего врага, но тот, вовремя отступив, так перегнул ему голову, что аравиец грохнулся. Вскочив, хотел повторить движение, но снова упал, на этот раз головой в землю. Он исступленно забил ногами, захрапел и затих.
Чуть живая, Атосса следила за каждым жестом Адониса, и когда он застыл изваянием среди помятой травы, подняв к небу озаренное лицо, она поняла, что это не скиф, не смертный, а Он — божественный спутник Афродиты, ниспосланный ей пафосской богиней.
Он снял с нее врезавшиеся в тело ремни, но зато скрутил руки и на конском поводу повлек по степи, как рабыню. Царица была тиха, покорна.
Она до вечера шла сквозь высокие травы за своим похитителем. Ей давно казалось, что счастья нельзя испытать, не перейдя в другой мир, не похожий на тот, в котором жила. Теперь это сбылось. Где-то остался персидский стан, царский шатер, золото, власть и поклонение. Она — невольница дикого номада, должна спать на сырой земле, питаться стран¬
666


ПРИЛОЖЕНИЕ
ными кореньями и ягодами, положенными перед нею рукой ее владельца.
Ей не хотелось есть, но она вкусила от степной трапезы в знак причащения к новой жизни.
Счастье близко. Оно должно придти.
Скиф на ночь связал ей руки и ноги и конец ремня привязал себе к локтю. Это наполнило ее блаженством. Теперь не одной таинственной, незримой связью соединена она с ним, но телесно, вещественно. По грубому ремню из конской кожи от него исходил волнующий ток, благодатная сила, которую она впитывала, как сухой песок Египта впитывает воду Нила.
Долго не смыкала глаз, а когда заснула, сон был без видений, но блаженный, сладостный сон. Оживала, как земля после зимнего оцепенения. Оттаивали замерзшие пласты, пробуждались потаенные источники, тело набухало, преисполняясь свежестью и цветением.
Царица содрогнулась. Скиф спал, а она, прижавшись, крепко обнимала его освободившейся от пут рукой. Пламя стыда опалило щеки, и она весь остаток ночи мучилась уязвленной гордостью дочери Кира и царицы Персии.
Но только утро пробудило улыбку Адониса — она забыла обо всём и приготовилась следовать за ним на край света.
IV
В безбрежном море травы можно ли найти дорогу и не сбиться с пути?
Но скиф шел уверенно. Он часто останавливался, рассматривал следы, поднимал на ветер пушинки, следя за их колебаниями, нюхал воздух, как волк. Нередко оставлял царицу одну, а сам уходил на поиски троп.
В такие минуты она погружалась в созерцание цветущей, сверкающей степи и чувствовала, что степь уже не та, в ней что-то переменилось, как в девушке после брачной ночи. От цветов веяло пресыщенностью, избытком жизни. Они ничего больше не желали — клонились к покою, к смерти, и смерть не была им страшна.
Мы счастливы, мы блаженны, мы ничего не боимся!
667


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Атосса до забвения всего окружающего задумывалась над счастьем цветов. Неужели это один только миг? Что же означают три круга блаженства?
Мысли кружились, сплетались, создавали непроходимые дебри.
А к вечеру она с молитвенным страхом смотрела, как Адонис, весь бронзовый от лучей заката, следил за пылающим диском, опускавшимся в бездну. Она впервые видела, с какой страшной скоростью уходило солнце. В мире оставалось еще много света, еще полнебосклона горело чистым сиянием, но на другом конце степи кто-то уже сдвинул брови и нахмурил лицо. Когда скиф обернулся в ту сторону, он взволнованно заговорил, указывая в темнеющую даль, и пошел так быстро, что царица едва поспевала за ним. Мелькнула желтая звезда. Сердце у Атоссы сильно забилось, когда поняла, что это пламя большого костра. Скиф почти бежал, не сводя с него завороженного взгляда. Долетало потрескивание хвороста. Огонь горел на вершине крутого кургана, у подножья которого обозначились всадники. Они окружили курган кольцом, точно защищая от нападения. Заря играла на копьях, угрожающе поднятых навстречу врагу, и на больших красных щитах, выставленных, как перед боем.
В воздухе стоял скрип воронья. Черные птицы садились на конские гривы, на плечи воинов, на косматые головы, глядевшие впадинами. Глаза были выклеваны.
Царица схватилась за руку скифа, но под его кожаной одеждой почувствовала не тело, а твердый мрамор. Адонис окаменел и двигался, как статуя. Он медленно обходил неподвижную стражу кургана. Кони не стояли, а висели в воздухе, едва касаясь ногами земли. Они были насажены на толстые копья, врытые в землю. Копье прокалывало насквозь коня и всадника, пригвождая навек к темной насыпи холма. Множество кольев со струйками запекшейся крови подпирало их со всех сторон. Глянула свесившаяся голова с жалобно осклабленным ртом.
Атосса не знала, от чего больше цепенеет — от страшного ли молчания мертвого воинства или от мраморной неподвижности Адониса? Но когда заря залила бледное лицо скифа, ужас царицы сменился величайшей скорбью. Сама не зная отчего, она заломила руки и с плачем повалилась на увядшую траву.
668


ПРИЛОЖЕНИЕ
V
Скифский стан притих от ошеломляющей вести. Царица Персии, жена Дария приведена, как пленница, и поставлена перед Скопасисом. Возле нее сгрудилась вся широкоротая многоглазая орда, пришедшая взглянуть хоть на край одежды чудесной пленницы. Никогда Атосса не испытывала такой тупой, давящей силы, исходившей от молчаливого созерцания, от заросших лиц и десятков тысяч белых глаз. Ей стало трудно дышать, голова закружилась и это помогло пережить страшную минуту унижения, когда варвар с осунувшимся лицом и блуждающим взором осматривал ее, как товар на невольничьем рынке. Не будь ее руки связаны, она убила бы себя в этот миг.
И еще спасло ее лицо Скопасиса. Видела его, как сквозь сон, но ясно чувствовала, что, глядя в упор, варвар не замечал ее. В этом лице, снедаемом заботами и страхом, застыло безумие. Он так и ушел, не сказав ни слова. Продадут ее теперь или сделается она наложницей кочевника? — ей было всё равно. Она думала о другом — о чарах Великой Ночи, которые оказались обманом. Нестерпимее всякого позора, что ее принес в дар царю тот, чьей рабой и добычей ей так хотелось стать.
VI
Начиналась жара. Лепестки обгорали, цветы чернели и опускали головки. Пьянящие ароматы сменились запахом сохнущих стеблей. Шло умирание трав, такое же беспечальное, мудрое, как пора цветения. Время созревания плодов, знойный полдень жизни вставали над степью.
Какое счастье умирать, свершив положенное, и как горько увядать и сохнуть бесплодной, не исполнившей долга на земле, не вкусившей самой светлой радости!
Атосса ощущала это, как вину. Теперь стало ясно, что путь, которым ее вели, не был путем блаженства. Всё завершилось грязной повозкой, к которой она прикована, и мерным шагом скифских волов. На них можно кричать, их можно бить, но они всегда будут идти одинаково.
669


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Медленнее волов тянется время в степи. Атосса не знала, сколько его протекло с того дня, как она прибыла в скифский стан? Целая вечность!
Уныло качается фигура старика, шагающего за повозкой, так же мерно, как волы. Глядя на его опущенные плечи и голову, Атосса начинает понимать, что он шагает тысячи лет и что удел его народа — идти за своей громоздкой телегой в неизвестное, в бесконечное.
В минуту раздумья предстал Адонис. Он был с мечом, со щитом, сплетенным из ивовых прутьев, а волосы покрывала скифская шапочка, похожая на фригийский колпак.
Приблизившись, он натянул цепь, которой она была прикована к телеге, и убедившись в прочности — ушел.
Неужели царь не принял ее в дар, и она по-прежнему пленница Адониса?
Однажды вместе со скифом пришел человек в медных латах. По чистоте одеяния, по благородству осанки, по разумному открытому лицу она узнала эллина. Он преклонил колено и приветствовал ее как царицу.
— Я знаю, — сказал он, — что ты не взята в плен, но избрала скифский стан по влечению сердца. Таков и я. — Он рассказал, как стремился в степи, презрев советы друзей, голос разума и как теперь страдает, подобно ей. — Ужасна степь, но я еще не утратил веры в эту роковую страну. Не теряй ее и ты.
Никодем говорил неправду. Он был уже не тот. Даже внешне изменился. Между бровями залегла складка, а из-под шлема выбивалась белая прядь волос. Он давно понял, что борьба проиграна, что скифская мощь, в которую так верил, оказалась призраком. Войско за время отступления превратилось в толпу сброда и растаяло наполовину. Мысль о сокрушении персов с помощью этой силы была смешна. Скифы могли спастись бегством, утомив Дария бесконечной погоней, но победа, ради которой он всем пожертвовал, но мечты его о разгроме персидских полчищ, об избавлении Эллады — где они? Понял, что жизнь прожита неудачно. И снова жалел сокровища. Часто вспоминал тот день после кровавого пира в палатке, когда ему сказали, что только дарами и подкупами можно предотвратить бунт племен, чьи вожди оказались избиты Скопасисом. Вспоминал, как он устремился навстречу кочевникам, шедшим к цар¬
670


ПРИЛОЖЕНИЕ
ской ставке со всеми своими стадами, раздавал кольца, монеты, ножи с украшенными рукоятками, а наиболее знатным — браслеты и ожерелья, как от авхатов спешил к катиарам, от катиаров к трасниям и везде примирял народ со Скопасисом. Он всюду произносил речи о великой грозе, надвигавшейся на Скифию, и был смущен, когда, рассказав о сотнях тысяч бойцов, узнал, что слушавшие его не умеют считать больше пяти. Помнил также, как племена, которых он не успел повстречать в пути, приходили к нему потом за подарками.
Не лучше ли было не усмирять их гнева, но позволить убить Скопасиса?
Злоба против него достигла у Никодема силы ненависти к Дарию. Варвар боялся не столько преследовавших его персов, сколько своих людей. Ни одной ночи не спал спокойно и, хотя вокруг него плотным кольцом ложились те, чья клятва последовать за ним в могилу, заставляла оберегать его жизнь, как свою собственную — пробуждался при каждом шорохе. Убивал всякого, кто осмеливался спрашивать о причине бегства.
— Мы окружены сообщниками Иданфирса! — твердил он.
Мало ел, мало пил и всегда обдумывал, кого бы тайно убить либо предать казни перед лицом войска. Подозрению стали подвергаться прославленные воины. Никодем знал, что этот страх — возмездие за собственную тиранию и не осуждал людей, убегавших каждый день по одиночке и целыми толпами. Пойманных закапывали в землю по самую шею и потом отрубали им головы. С других сдирали кожу.
Казнями и разорением своей земли Скопасис словно хотел устрашить врага. Последним его злодейством было уничтожение Гелона. Никодем часто слышал это имя, но не вникал в него. Узнал, что такое Гелон, ранним утром, когда вдали засиял город, похожий на пышный царский венец. Он не белел, как эллинские города, не сверкал, подобно городам египетским и вавилонским, он светился мягким, неотразимым для глаза внутренним светом. Это происходило оттого, что весь он был выстроен из дерева. Даже стены. Скифские цари следили, чтобы каменных построек не воздвигалось. Цари здесь не жили, проводя круглый год в кибитках, зато часто наезжали за данью. Брали медом, воском, зерном, глиняною посудой, оружием, льняными тканями и бобровыми шкура-
671


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
ми. Гелон стоял на границе леса, и степи и ворота его украшались снопами пшеницы, полынью, турьими рогами, глухариными крыльями, шкурами зубров и бобров. Золотые поля пшеницы окружали город, а ближе к стенам, как дым, синели сады. В Никодеме проснулся торговец и ценитель скифского зерна. Он с грустью смотрел, как орда, навалившись на колосившееся море, побеждала его пядь за пядью. Но он забыл об этом при виде множества жителей, высыпавших на стены, на остроконечные, изогнутые крыши и башни. Его озарила мысль, что Скопасис шел сюда, чтобы дать битву Дарию под стенами скифской столицы. С волнением, которого давно в себе не замечал, Никодем стал рассматривать невиданные бревенчатые своды, брусчатые ступени, резные столбы, острые, как стрелы, покрытия башен. Только теперь открыл тайну зодчества. Оно родилось из дерева. Камень пришел позднее и во всем подражал дереву. Обращение к нему было отступлением от воли богов, давших дерево как единственный подлинно строительный материал.
Скопасис объявил жителям, что если они не выйдут и не присоединятся к нему, то будут сожжены вместе с городом. Весь день стоял плач. Из ворот тянулись повозки, выходили люди, гнали скот, а к вечеру Гелон вспыхнул со всех сторон, осветив степь невиданным заревом.
В нем сгорела последняя надежда Никодема.
VII
— Ты должен бежать. Завтра тебя казнят.
Никодем давно чувствовал на себе взгляд Скопасиса, такой острый, что вздрагивал и оборачивался.
Бежать. Только сейчас открылся ужас этого слова. К персам бежать? В Ольвию? В Милет? Он усмехнулся безвыходности своего положения и своей обреченности. Но еще больше угнетала самая мысль о бегстве. Таскаясь со скифами по степи, он сохранял видимость участия в великом деле и хоть знал, что дело не удалось, но присутствие в войске спасало от последнего отчаяния, от сознания совершенных ошибок и гибели всех надежд. Бегство было бы величайшей насмешкой и поражением. Никодем всегда презирал позорное жизнелюбие. Зачем оттягивать конец, рискуя умереть недостой¬
672


ПРИЛОЖЕНИЕ
но? Но ему сказали, что в бегстве не только спасение, но обретение того, зачем он прибыл в степи. Сказали, что Скифия давно отвергла Скопасиса, что где-то собираются силы всей земли. В отдаленных кочевьях, в глухих оврагах, что скрыли жен и детей, в уцелевших селениях пахарей произносится имя Иданфирса и поются песни про Черные Воды. Туда стекается всё, что спаслось от Дария и от Скопасиса. Там червонеют сарматские щиты и копья, сверкают решётчатые шлемы, белеют длинноволосые головы будинов и льняные одежды агафиров: там черными привидениями движутся долгополые халаты меланхленов. С берега Меотиды пришли керкеты, аорсы, гениохи, тореты, псессии, синдии, данда- рии; пришли макрокефалы, вооруженные каменными топорами. Даже тавры, долго отсиживавшиеся за Истмом, пришли после того, как Иданфирс послал к ним свою конскую плеть. Все, кто в начале войны старался остаться в стороне, кто отказал в помощи Скопасису или бежал в лесные дебри севера — пришли теперь к Иданфирсу. Они пили перед ним воду из Вечного Родника и вступали в его войско. Ночью, с толпой всадников, Никодем покинул стан Скопасиса и скакал, сам не зная куда. Было печальное утешение в том, что он бежит не один, а с целым войском.
Гнали всю ночь без роздыха, а на заре остановились, чтобы прислушаться. Погони не было. Скопасис, видимо, не мог уже бороться с повальным бегством. Но впереди угадывалась опасность. Скифские лошадки уставили туда свои волчьи уши. В наступившей тишине Никодем уловил звук, похожий на пробуждение пчелиного улья весной.
Стараясь понять, что это такое, он заметил возле себя уродливый силуэт. На коне сидело чудовище. С трудом различил в предрассветном сумраке две головы и две разные одежды. Один, сидевший в седле, держал другого на руках, как младенца, и этот, другой, вытянул бледное лицо в ту сторону, откуда доносился загадочный звук. Забыв обо всем, Никодем стал присматриваться и вздрогнул, узнав персидскую царицу. Куда теперь мчали ее от Скопасиса, не принявшего и не оценившего царственного дара?
Вглядываясь в полутьму, она понимала, что еле слышное гуденье исходит от персидского стана. С самого дня своего похищения не думала о нем, как о потонувшем мире, но теперь этот далекий шум безвозвратно ушедшей жизни ото¬
673


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
звался в груди острой болью. Там был ее звездный шатер, царское великолепие и ожидание чуда. Там был и он — ее пленник, позванивавший по ночам цепью возле палатки. Не лучше ли было, как тогда, жить одним только ожиданием счастья, не пытаясь к нему приблизиться?
VIII
После трех дней бешеной скачки открылась с высоты холма рыжая равнина, напомнившая Никодему виденный когда-то в Сирии клочок шевелящейся, полной мелких букашек, земли. Она походила на море спелого зерна, где двигалась- каждая крупинка.
То были Черные Воды.
Многотысячная орава конных и пеших высыпала навстречу. Тут были те, что раньше бежали от Скопасиса, и те, что наслышались от них о необыкновенном эллине, пришедшем спасать скифскую землю. Его чтили, его ждали. Он должен был, сидя на коне, выпить чашу кобыльего молока в честь Иданфирса. Потом под восторженные крики двинулся через весь лагерь. Радоваться ли было такому приему и позволять ли сердцу снова проникаться надеждами? Не заставят ли его здесь опять держать раскаленное железо?
Но, помимо собственной воли, Никодем почувствовал себя таким же бодрым, полным устремлений, как тогда, ранней весной.
— Я знал, что ты придешь, — сказал ему Иданфирс и, не дав произнести приветственной речи, повел его в палатку так стремительно, что Никодем едва поспевал.
— Ты мне всё это откроешь и всему дашь имя, — сказал он страстным шопотом, обводя рукою пространство.
Палатка полна была золотых, серебряных, глиняных, расписанных черным и красным лаками — ваз. Стены покрывали милетские ткани с изображениями гигантомахии, странствий Вакха и мук Тантала. Нигде у себя за морем Никодем не видел такого собрания прекрасных эллинских изделий. Как часто он сам привозил в Скифию эти роскошные гидрии с тонкими шеями, гигантские пифосы, широкие, как колокола, кратеры, изящные лекифы и диносы, и как мало он замечал тогда их красоту! Собранные в большом числе здесь, в вар¬
674


ПРИЛОЖЕНИЕ
варской палатке, они стройным хором возносили хвалу Элладе. Никодем узнал, что ни один из благородных сосудов не украшал пира и не наполнялся вином на потеху толпе. Царь хранил их для услаждения взоров и подолгу просиживал в палатке, любуясь ими. Он жаждал погружения в незнакомый мир, но не находил путей и томился окружавшей его тайной. Эти голые, недобрые люди со странной улыбкой, с большими, как у ястребов, глазами. Кто объяснит их ему? Кто расскажет о женщине в шлеме и в длинной до пят хламиде со щитом и с копьем? О людях с козлиными ногами, о человеке с бычьей головой, о полулюдях, полуконях? И что за могучий муж, что держит на плечах конец большой дуги, а перед ним столь же могучая фигура, протягивающая три яблока?
— Я мучаюсь этой загадкой, — сказал Иданфирс, — и не могу разгадать. Я чувствую в этом изображении много мудрости и всякий раз смотрю на него.
— Сами боги направляют твой ум, царь! Это один из подвигов Геракла — твоего предка, от которого пошли скифские цари и весь народ скифский.
Иданфирс нахмурился:
— Мне известны все мои предки, но такого среди них нет.
Он показал Никодему царский топор из отшлифованного
кремня с рукояткой, обложенной золотом. Во всю длину ее тянулись клейма, и в каждом клейме — знак одного из царей, правивших до Иданфирса. Первым был бог, чье изображение в роду Иданфирса и среди подвластных ему племен носят на щитах, на чепраках, вышивают на стенах палаток. Это — Великий Бобр, правивший Скифией сто человеческих, двадцать конских и четыре лисьих жизни тому назад. Он истинный отец царей, а не змей, от которого ведет свой род Скопасис. Клеймо с изображением змея на его топоре сделано дедом Скопасиса. Это знают все, и никто не верит в его происхождение от змея. Род его пошел неизвестно откуда. Только бобр мог дать жизнь царскому поколению, доказательством чему служит его благоуханная, не встречающаяся ни у одного зверя, струя. После него правили полубобры, полулюди. Рассказывают, что еще в четвертом поколении у прадеда Иданфирса заметен был бобровый хвост. Таким он изображен и на одном из золотых клейм священного топора.
675


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
— Но своим рассказом о Геракле ты взволновал меня. Если эллины считают его нашим предком, об этом надо подумать. Эллины мудры. А ты расскажи мне еще о нем.
Никодем объяснил все подвиги Геракла, изображения которых находил на вазах; борьбу с Антеем, битву с Лерней- ской гидрой, с Немейским львом, убийство Какуса.
Иданфирс слушал с задумчивым видом. Потом, взяв грека за плечи и заглядывая в самую душу, спросил:
— А что, если это ложь?
— Нет, царь! Эллинам известно происхождение всех народов. Они и про персов знают. Этот народ — тоже божественного происхождения, ведет начало от другого сына Зевса. Но ты можешь гордиться перед всеми: ни один из отпрысков вседержителя, рожденных от смертных женщин, не совершил столько подвигов и не был так возвеличен людьми и богами, как Геракл, твой предок.
Бледный Иданфирс воскликнул:
— Я знаю, что эллины мудры и люблю их за это, но знаю, что они хитры и коварны. Нашу честность и доверчивость объясняют слабостью нашего ума и гордятся, когда обманывают нас. Вот почему я готов каждого эллина увенчать царским венцом за его ум, а потом отрубить голову за неправду.
— Знаешь ли кто я? Я сын Солия и племянник Анахарси- са. Вам ли, эллинам не знать Анахарсиса?
Но Никодем не знал. Тогда Иданфирс опять спросил:
— Известно ли тебе, чтобы цари ездили учиться мудрости в чужие страны?
Никодем покачал головой. Воевать и грабить ездили, но за мудростью — никогда. Царь мудр от рождения. Так во всех странах.
— Но у нас были цари, чья мудрость заключалась в том, чтобы не считать себя мудрым от рождения. Таков мой дядя, великий Анахарсис, смиривший царскую гордость и поехавший к вам за море. Он знал нашу любовь к мудрости и хотел привезти ее от вас. Я плачу о нем, когда вспоминаю. Он многое видел в Элладе и многое узнал. Но он стал жертвой вашего коварства — привез в Скифию вместе с разумным и полезным — навязанные вами обычаи и обряды, с помощью которых вы хотели распространить свою власть на наши земли. Отец мой Солий не стерпел измены и пустил в него стрелу... Отец мой тоже был прав. И вот я, Иданфирс — одина¬
676


ПРИЛОЖЕНИЕ
ково чту отца и дядю — люблю эллинов и ненавижу их в то же время. Я часто прозреваю в моих думах, что не вечно им возноситься умом над нами. Будет день, когда оскудеют им хитрые и недобрые, и приложится он к правдивым и доблестным. И тогда — горе вам! Но ты не печалься. Когда скифский меч блеснет над твоей отчизной, пусть ваши люди выйдут вот с этими вазами на головах, и меч опустится...
Потом они стояли у Вечного Родника. Иданфирс протянул Никодему свою золотую чашу, наполненную чистой, как кристалл, струей, и Никодем пил святую воду в знак готовности служить Иданфирсу, доколе не будет сокрушен Дарий — враг Скифии и Эллады.
IX
Пришло время и Атоссе предстать перед Иданфирсом.
Ее вели с еще' большей торжественностью, чем Никодема. Вся Скифия знала о пленной царице. О ней пели песни, складывали сказки, и теперь сама степь не вмещала желавших взглянуть на нее.
Скиф привел ее связанную к царской палатке и, как только Иданфирс вышел — разрезал веревки и толкнул так, что Атосса упала в ноги царю. Ошеломленная, она увидела величественное, ласковое лицо Иданфирса, грубый золотой браслет, который надевали ей на правую руку, услышала рев толпы, приветствовавшей ее, как невесту царя. Тогда обернувшись, чтобы найти глазами Адониса, сделала к нему несколько шагов и упала без чувств.
Я — Дарий Ахеменид
I
Совершилось погребение и успокоение в земле семян, созрели коренья и клубни, подземные кладовые грызунов наполнились запасами, обучились летать птенцы и собирались в большие стаи для отлета. Степь, завершая великое дело, клонилась ко сну. Но всю ее от Истра до Танаиса прорезала
677


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
глубокая морщина заботы и гнева. Каждый высохший стебель шелестел о мести, о воздаянии врагу. Филины по ночам призывали к изгнанию чужеземцев, лисицы лаяли на серебряные знамена и на пышно убранных слонов, а галки составляли заговоры против Дария и громко совещались на заре. Степь желтая, выжженная задыхалась в пыли, в горячем воздухе, варилась в красном вареве закатов и грозно сверкала зарницами по ночам.
Упорный враг продолжал, как железом, проводить суровую борозду по ее лицу. Никто еще не заходил так далеко и не бросал вызова скифским просторам. И кому открывались их глубины, кто умел читать в их тайнах, стало известно, что Дарий осужден и приговорен к гибели. Его предостерегали свежие ветры с Меотиды, ему кричали стаи воронов, следовавших за войском. Еще он гнал перед собой скифов, рассчитывая настигнуть и разбить, но уже вся степь знала, что он гонится за призраком. Безумец преследовал безумца.
Бедствие, горчайшее из всех, что были до сих пор, посетило его. Скифы подожгли степь. Весь день тянуло гарью, слезились глаза, скребло под черепом, а к ночи надвинулся огненный ураган. Когда он, дойдя до персов, разорвался надвое и яркими лентами стал обходить лагерь, перед Дари- ем открылась черная, непроницаемая бездна.
— Через четыре дня ослы и кони падут, колесницы и грузы будут брошены, а потом войско ляжет костьми, — услышал он чью-то взволнованную речь.
Царь потребовал совета у приближенных. Они молчали. Только двое предложили немедленное отступление. Это походило на удар молотом.
Дарий мог вернуться в Сузы только победителем. Мысль о том, что, растеряв половину войска и ни разу не повстречав врага, он возвратится под брань и проклятия черни, под колкие насмешки знати — душила его больше, чем дым пожарища. Он колебался: отрубить ли безумцам носы, уши, вырезать языки или сделать вид, что не слышал их слов?
Тогда заговорил Агелай.
— Нет, царь, отступать можно было до пожара. Теперь поздно. Степь позади нас выгорит на большем пространстве, чем спереди. Скифы пустили огонь в нашу сторону, но того, что лежит у них на пути, они жечь не станут. Продолжая преследовать их, мы скорее достигнем травы, чем обратив¬
678


ПРИЛОЖЕНИЕ
шись вспять. Ведь враг находится от нас на расстоянии одного-двух дней пути.
— Клянусь, Агелай, если сегодня ты окажешься прав, милость моя пребудет на тебе вечно!
По совету горбуна, выступили, несмотря на ночь. Конница и верблюды сразу же утонули во мраке. Им велено было идти налегке и как можно скорее достигнуть травы. Чтобы ослов и мулов сделать быстроходными, часть ноши с них переложили на боевые колесницы. Полководцы ворчали. Они боялись попасть в засаду. Но, по мнению грека, скифы были далеко в эту ночь и коварства их можно было не опасаться.
Шли в такой тьме, что нельзя было увидеть собственной руки. Люди падали в овраги и ранили себя собственным оружием. Их оставляли умирать. Был случай, когда две толпы, надвинувшись друг на друга и не будучи в силах разойтись, подняли такой шум, что шедший поблизости отряд персов напал на них, приняв за неприятеля. Битву остановили, но раненых опять не подбирали. К утру персы, усталые, ропщущие, брели нестройной ордой и требовали отдыха. Агелай сказал:
— Пусть падают больные и усталые, пусть повозки и мулы остаются в степи — наше спасение в неустанном движении.
После полудня ропот усилился и начальники с трудом погоняли готовых заснуть на ходу людей. Ариарамн приступил к Агелаю с грубой бранью.
— Сумеешь ли, господин, разбудить через два часа уснувшее войско? — спросил его горбун. К вечеру он согласился на отдых.
Новая ночь наступила страшнее первой. Местность пересекало множество оврагов, дно которых персы устлали своими трупами, сломанными повозками, колесницами и издыхающими животными. В ту ночь кони сильно похудели. Увидев наутро их ввалившиеся потные бока, Агелай велел облегчить их ношу. Их часто останавливали для отдыха, но кони выбивались из сил и под конец стали храпеть.
Царская свита робко, невзначай роняла замечания, клонившиеся к погибели Агелая. Царю донесли, что уже половина его колесниц осталась в степи со сломанными дышлами и разбитыми колесами. Потом он услышал, что войско бредет в беспорядке, бросает щиты и при встрече с врагом не в
679


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
силах будет сопротивляться. Пришло известие о падеже коней. Прекрасные питомцы Элама оставались лежать с оскаленными зубами на обгорелой земле. Когда царь размышлял над этими слухами — в войске началось смятение. Навстречу двигалась серая пелена пыли.
— Измена! Проклятый грек отдал нас в руки врага! Аге- лая схватили, заковали, и Дарий поставил за спиной у него черного нубийца с мечом, чтобы снести голову, как только скифы приблизятся на полет стрелы. Вожди пытались привести войско в порядок, но оно перемешалось настолько, что сделалось кричащим, толкающимся сбродом, от него ничего нельзя было ожидать, кроме бегства при первом же натиске.
Ариарамн разорвал на себе одежды.
Но в приближающейся пыли заметили очертания горбов, пестроту знакомых плащей, позывные сигналы. Это возвращались верблюды, посланные вперед Агелаем. Они сложили свою поклажу и пришли взять новую. Принесли весть, что трава найдена и находится на расстоянии полудня пути.
— Нет, грек, тебе не суждено умереть позорною смертью, — сказал Дарий, — ты кончишь дни на золоте и пурпуре!
Давно было замечено, что полоса вытоптанной земли, которую оставляли за собой отступавшие скифы, постепенно суживалась. Вначале она была необозрима, потом немногим превосходила ширину Босфора, а незадолго до пожара уменьшилась до ширины Борисфена. Ариарамн объяснял это тем, что скифы перестроились и идут длинной колонной, но Агелай думал другое:
— Мы преследуем не войско, а кучу бродяг.
Теперь, когда прошли полосу смерти, нигде не находили признаков скифского войска. Оно растаяло, растворилось в пространстве, ушло в землю. Некого стало преследовать. Персы были в смущении. Бесцельность продолжения похода, по словам Фарнаспа, стала ясной даже ослам и мулам. Казалось, и сам Дарий ждет достойного повода, чтобы остановить дальнейшее продвижение. Но никто не решался сказать слова. Войско по-прежнему шаг за шагом покоряло унылую бесконечную степь.
680


ПРИЛОЖЕНИЕ
Ослепительно сверкнула меловая гора, к которой Дария потянуло, как к солнцу. Он приблизился к ней во главе всего двора, окруженный бессмертными. Тогда оказалось, что гора стоит на берегу большой реки, протекавшей внизу, под крутыми склонами. Никто этого не ожидал, даже Агелай. Простершись перед Дарием, он воскликнул:
— Владыка, ты превзошел славою всех царей! Ты сам не знаешь величия своего подвига. Перед тобой Танаис — последняя из скифских рек. Здесь кончаются Скифия и Европа — начинается Азия. Кто достигал этих пределов? Чьи дерзания сравнятся с твоими? Ты победил. Ты прошел Скифию из конца в конец и исполнил всё, что боги вложили в сердце тебе.
Царь благосклонно выслушал горбуна и долго стоял над Танаисом.
С высоты четырех человеческих ростов на него зияла пасть пещеры. К ней прорубили ступени, и царь поднялся по меловому склону. Пещеру наполняли кости. Чудовищные ребра и черепа выступали из мрака вперемежку с позвонками, похожими на мельничные жернова. Из невиданных челюстей торчали зубы, как у бороны.
— Что это?
Дария поразили бивни, поднимавшиеся из хаоса остовов. Они напоминали согнутые древесные стволы, истощая мысль в догадках о звере, которому могли принадлежать.
— Это кости чудовищ, выходящих из мрака, окружающего Скифию, — сказал Агелай.
Дарий был бледен. На лбу проступил пот. Он уединился в носилках, а утром приказал начать сооружение стены. Ее строили из глины, песка и извести. Глину месили в больших ямах и из нее делали кирпичи, похожие на громадные блоки. Стена вырастала в несколько сот шагов длиной и в пять человеческих ростов. Когда ее закончили, Дарий велел высечь на ней свое изображение и надпись:
«Милостью Агура-Мазды, Я, Дарий Ахеменид, царь царей, сын Гистаспа, опустил стопы своих ног в пределы солнца и тьмы, в рубежи Европы и Азии. Я смирил Истр, Тирас и Гипанис, покорил Борисфен и попрал все малые скифские реки. Скунку, царя скифов, пленил и заковал в железо. Скифы бежали от моего гнева и ни разу не смели оглянуться и увидеть грозу моего лица. Я прошел все земли царственных
681


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
скифов, разорил, пленил и сжег земли агафирсов, невров, гелонов, алазонов, борисфенитов. Я обратил в добычу их стада, жен и детей. Я забрал от аримаспов всё золото, похищенное у гриффонов. Я видел счастливых гипербореев и познал их тайны. Путь янтаря и путь золота открылись передо мной. Вся Скифия вытоптана копытами моих коней и наполнена звоном моего оружия. И вот передо мной не стало бегущих врагов. Я дошел до рубежа тьмы и загнал во мрак свирепых чудовищ. Я совершил недоступное смертным. Я утвердил свое могущество на концах вселенной».
Войско ликовало. Никто не объявлял, что оно идет назад, но все об этом знали. Знали, что в своем движении обойдут выжженное пространство и вытоптанную полосу, лишенную всего живого. Находившиеся в постоянном страхе и тяжелых предчувствиях люди сбрасывали давивший их гнет и поднимали опущенные головы. Воздвижением стены и надписью на ней Дарий заканчивал войну.
Местность пошла неровная, часто попадались холмы и овраги, поросшие кустарником и мелким лесом. Идти стало труднее, но всё преодолевалось с легкостью и воодушевлением. Даже пустынность степи и отсутствие врага, угнетавшие прежде, теперь не пугали. Все уверовали в благополучное возвращение.
Кончалось лето. Тучи, вначале белые, стали свинцоветь. По полю покатились, подпрыгивая, шарообразные веники сухой травы. Их гнало и крутило, как морские волны.
В один из таких ветреных дней увидели всадника, несшего на конце копья что-то темное, похожее на голову. Подлетев к передним рядам, он опустил ношу на землю и поскакал назад, что было силы. Дарию принесли предмет, брошенный скифом. Это был кожаный мешок. В нем лежали мертвые мышь, лягушка и птица, а также пять стрел с зеленоватыми наконечниками, напитанными змеиным ядом. Царь был оскорблен, рассержен и хотел покарать слуг, принесших скифский подарок, но Гобриаз, его тесть, высказал догадку: не послание ли это, заключающее в себе тайный смысл? Тогда
682


ПРИЛОЖЕНИЕ
Дарий бросил ему мешок и приказал разгадать. Гобриаз смутился, но дал свое толкование.
— Это признание скифами твоей власти над ними, — сказал он. — Они дают тебе землю и воду, свидетельством чему служат мышь и лягушка; они дают своих коней, образ которых представлен птицей, а присоединением стрел полагают на службу тебе свое оружие.
Дарий был доволен.
Воистину, это так!
Но его одолели сомнения. Зачем посланный убежал? И почему такое дело поручено простому гонцу, а не пышному посольству?..
Взгляд его пробежал по окружающим и заметил хмурое лицо Агелая.
— А ты?
Агелай просил не допрашивать, потому что, по его мнению, это послание дерзкое и заключает оскорбительный для царя смысл.
Дарий настаивал. Тогда горбун сказал:
— Тебя предупреждают, что если персы не смогут быть, как мыши, и не спрячутся в землю, если они, как лягушки, не уйдут в воду или, как птицы, не поднимутся в воздух — то все падут от скифских стрел.
Крики негодования заглушили конец речи. Агелая хотели побить на глазах у царя, так что Дарию с трудом удалось восстановить порядок. Он и сам был в страшном гневе, но грек своим умом успел приобрести над ним необычайную власть. Он отпустил его, не сделав ничего худого.
IV
Через три дня войско расположилось на ночь перед холмистой грядой, похожей на ящера, уснувшего в степи. В то время, как долина уже подернулась сумраком, возвышенность продолжала светиться медным блеском, разливая тихую торжественность. Гребень холмистой цепи внезапно зашевелился. На нем, как на хребте дракона, выросли клиновидные отростки.
683


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Утомленный дневным переходом, Дарий покоился в закрытых носилках. Чья-то рука дерзко отдернула занавес. Царь обернулся и остался недвижим. По склону возвышенности, как тесто из квашни, густо стекала лава конного войска. Несмотря на дальность расстояния, Дарий различал отдельных всадников, похожих на игрушки из обожженной глины. Видел, как их маленькие лошадки бодро перебирали ногами.
Спускаясь к подножию склона, всадники точно уходили в землю, а сверху, выпираемые неведомой силой, валили новые массы.
Как перед смертью, Дарию припомнилась вся его жизнь. Зачем он тут, в этой глуши? И как это случилось? Страшные молнии прозрения осветили мозг.
Черная рать текла с вершины холмов, не прерываясь ни на минуту, пока с последним лучом заката не потонула в сумерках.
На персидский стан навалилась глыба молчания. Шаги судьбы глухо отдавались в сердцах.
— Не вы ли жаловались на неуловимость врага, на то, что потеряли надежду его увидеть? — говорили предводители, — что же смутились теперь, когда он, наконец, появился? Ликуйте! Теперь он наш! Одна битва — и ваши скитания кончатся. Скоро увидите жен и детей.
Полагали, что скифы сразу же покажутся в долине, поэтому все взялись за оружие. Но никто не появлялся.
В шатре Дария толпились полководцы. Когда вошел Аге- лай, его стали толкать и не допустили до царя.
— В твоей хитрости теперь нет нужды, костлявая лягушка, здесь речь идет о битве и ты не должен оскорблять своим присутствием совета мужей войны.
Наутро, чуть забрезжил рассвет, войско начало строиться с шумом и толкотней. Численность персов, несмотря на потери, была еще столь значительна, что когда Ариарамн выехал перед фронтом, он удивился его протяжению. С правого крыла с трудом можно было различить людей, стоявших на левом. Он особенно порадовался блестящему виду колесниц, столь близких сердцу царя. Сильно уменьшившиеся в числе, они всё еще представляли грозное зрелище. Прикрепленные к колесам стальные косы делали их похожими на птиц, раскинувших сверкающие крылья. Такие же косы, направлен¬
684


ПРИЛОЖЕНИЕ
ные остриями книзу, приделаны были к задним частям колесниц. Что могло устоять против этих изрезывающих в куски и брызжущих стрелами телег? Но и конница выглядела бодро, а за нею вздымалась густая поросль копий воинов, сидевших на верблюдах.
Ариарамн думал увидеть сонмы оборванцев, лишенных воинского обличья, а перед ним стояла рать не хуже той, с которой Кир сокрушал народы, с которой Камбиз завоевал страну пирамид, и с которой Дарий уничтожил многочисленных врагов. Он явился к царю со светлым лицом и распространил на всех веру в победу. Волна бодрости, зародившаяся в царском шатре, прокатилась по всему войску.
Полководцы не сомневались, что полчища врага находятся близко, скрытые складками местности. Но время шло. Стоя перед пустынным полем, персы раздумывали: не ложное ли видение послал Ариман, чтобы всколебать их дух? Разгорался простой степной день, не предвещавший никакого события. Тогда, взбешенный молчанием скифов, Дарий велел Мифробарзану с тысячей всадников двинуться к подножию склонов, с которых вчера спустился враг. Мифробар- зан не успел исполнить повеления. Гул восклицаний возвестил о появлении скифов.
Припав к гривам лошадок и помахивая чем-то вроде бичей, они мчались, как ветер. Только это было не войско, а кучка в сотню человек. Персы с удивлением следили за их приближением. Не верилось, чтобы ничтожная горсть осмелилась напасть на царское войско. Дальнозоркие парфяне заметили черные точки, прыгавшие перед скифами.
— Зайцы! Зайцы!
Услышав шум, зайцы присели на расстоянии двух полетов стрелы от персов, потом сорвались и поскакали в сторону. Скифы с гиком и свистом полетели за ними вдоль персидского строя. Ни щитов, ни копий, только арканы у пояса да в руках длинные ремни с темными шариками на концах, которыми они помахивали в воздухе.
— Это самое диковинное, что мне пришлось видеть за все мои походы, — сказал Мифробарзан. Он хотел начать преследование, но Ариарамн остановил:
— Пускать воинов против этой своры?.. Собак на них натравить! Рабов заставить побить их палками!..
685


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Из рядов долетели насмешки и хохот. Какого достойного противника нашел себе царь царей! Теперь понятно, почему мы не видим в глаза неприятеля, ему некогда воевать с нами, он должен охотиться! Поднялось негодование, брань.
Будь проклят этот безумный поход! Ни одно войско в мире не испытало столько унижений. Сегодняшнее — самое горшее.
Тогда совсем близко, как из-под земли, возникло бесчисленное воинство на конях. Персы узнали в нем вчерашнюю лавину и, как вчера, притихли и затаили дыхание.
Старые воины Дария, бывавшие во многих походах, умели по первому виду врага догадываться об исходе битвы. Неторопливость скифов поселила в них тревогу. Она возросла и охватила всё войско, когда выяснилось, что скифская громада идет против одного только правого крыла персов. Варвары сумели так замаскировать свое движение, что смысл его открылся, когда они были уже у цели и когда большая часть персов почувствовала себя праздными зрителями того, что совершалось на правом крыле.
Там стояли колесницы, готовые предупредить удар встречным нападением, и Ариарамну стоило большого труда сдерживать их порыв. Он хотел подпустить противника на расстояние, удобное для внезапного удара. Но произошло неожиданное. Из скифских рядов вылетели наездники, наводившие трепет своим видом. Усатые, рогатые кони с глазами, обведенными белой, синей и красной красками, походили на драконов. Конники, одетые в бараньи шубы, вывернутые мехом наружу, с огромными башнями на головах, дули в костяные трубочки, производившие сверлящий звук, били в медные котлы, раздирали слух звуком трещоток. На концах длинных шестов и копий пылали пучки травы и тряпок. Лошади, запряженные в колесницы, поднялись на дыбы, потом, повернувшись назад, устремились на свою пехоту. Боясь быть смятым, пешее войско выставило копья, и колесницы шумным роем помчались вдоль фронта. Ариа- рамн бросился наперерез, пытаясь остановить, но был опрокинут, и над ним пронеслась вся бряцающая и гремящая армада. Когда она схлынула, от полководца не осталось следа. Гроза сражений, бесстрашный Ариарамн был изрезан на части, растоптан и вдавлен в землю колесами, носившими его когда-то к победе. Выведенные из строя до начала сражения
686


ПРИЛОЖЕНИЕ
колесницы обнажили пешее войско. На него бешено ринулись скифы. Они мчались с пронзительным визгом, напоминающим вой ветра в трубе. Чтобы выдержать натиск, персы втыкали древки копий в землю® стараясь направить острие в грудь коням. Но скифы, не доходя до линии, круто повернули и поскакали вдоль персидского строя, поливая его дождем стрел. Стреляли с невиданной ловкостью и быстротой. В то время, как четыре стрелы еще висели в воздухе, пятая уже срывалась с тетивы. Персы захлебывались кровью от смертоносного ливня.
За первой волной катилась другая, всё с тем же зловещим воем. Эти потрясали красными древками копий и дротиков, сверкали бронзовыми и золотыми бляхами с изображением зверей, украшавшими седла, уздечки и самую одежду скифов. Персы дрогнули, попятились, и щетина их копий, страшная для скифских коней, заколебалась. В следующее мгновенье всё смешалось в водовороте человеческих и конских тел. Навалившись горой, скифы ломали правое крыло царской рати. Полководцев теперь занимала мысль: удастся ли Дарию повернуть свой необозримый строй и ввести в сражение бездействовавшие войска прежде, чем решится участь правого крыла. Приказы царя шли медленно из-за необычайной длины фронта. Не дожидаясь их, отдельные полки стали поступать по собственному усмотрению. Видя катящийся справа скифский вал, пафлагонская конница, сверкая медными пластинами, прикрывавшими грудь, голову и шею коней, сорвалась с места. За ней последовали ассирийцы, парфяне, потом в бой ввязались верблюды. Остальные, кто как мог, спешили к месту сечи.
Персы никогда не знали военного строя, их отряды были просто вооруженными толпами, но у каждой толпы были знамена и предводители, сплачивавшие бойцов во время сражения. Это позволяло хоть немного управлять битвой. Теперь всё смешалось. Валили густой ордой и, сбившись на небольшом пространстве, кричали и толкались, не будучи в состоянии развернуться. Слонов отвели в тыл, боясь, как бы они не потоптали собственное войско. Долгое время нельзя было понять смысла происходящего.
Хотя персы, не выдержав скифского натиска, отступали, но не могли убежать из-за давки и страшного скопления народа. Степнякам не прорубиться было сквозь их толщу. Тог¬
687


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
да они отхлынули, как море от берега, и обнажили построившихся в тылу сарматов, одетых в кольчуги и в спущенные на лица железные шлемы с решётками.
Тем временем, с левого крыла шли на помощь персам густые ряды пешего войска, подгоняемого биченосцами. Дарий неистовствовал, требуя, чтобы оно шло быстрее, но ему уже трудно было управлять сражением; лучшие его полководцы погибли. Пали Мифробарзан, Абрак и Адромелах, растоптаны своими же конями Патиагиас и Артапат. Пехота была еще далеко, когда персы, едва успевшие перевести дух от скифского натиска, увидели надвигающуюся стену красных сарматских щитов. За сарматами шли тавры, тореты, генио- хи, пешие меланхлены, андрофаги, аорсы и невры. Дарию не видно было сражения, хотя он стоял на высокой колеснице. Он различал только ряды охранявших его бессмертных, похожих на молящихся в огромном храме, глубина которого тонула в жертвенном дыму. Там, как заросли камыша, качались копья. Дарию виделась клубящаяся пылью дорога перед Вавилоном, пестрый базар, давка возле колодца в пустыне. Когда в бой вступили верблюды, это походило на замешательство у городских ворот, неспособных пропустить сразу огромного каравана. Центр битвы угадывался по самому черному клубу пыли. Там о чем-то настойчиво твердили глиняные барабаны, разрывались трубы и воплем ужаса заливались костяные рожки.
Победа не давалась персам. Ее, как каменный колосс, влекомый на постройку храма, не могли сдвинуть с места, не-, смотря на усилия многих тысяч рабов. Чутьем опытного полководца царь понял, что настал момент казнить несколько военачальников. Но пока он раздумывал, произошло что-то значительное — точно рухнул большой дом, покрыв всё кругом облаком пыли. Царь потребовал узнать, что случилось, но к нему уже бежал Фарнасп с рассеченным лицом.
— Спасайся, великий царь! Всё погибло!
Четыре телохранителя, по знаку царя, тотчас прокололи его копьями. Дарий велел высоко поднять себя, чтобы быть видным войску. Но войска бежали, опрокинутые и распыленные сарматским тараном.
Скифы приближались к месту пребывания царя. Путь им преградила цепь мардиев, моссинеков и фаманейцев, изрубленная в одно мгновение. Тогда открылось свободное про¬
688


ПРИЛОЖЕНИЕ
странство, и скифы остановились в восхищении. Там, в разноцветных, богато расшитых одеждах, с золотыми обручами на головах и с золотыми яблоками на копьях стояли бессмертные. От них исходил нежный звон. То бряцали маленькие колокольчики, подвешенные к краям щитов. Варвары загляделись на красивое войско и боевой их пыл пропал. Они только постреляли в бессмертных из луков, не причинив им вреда. Тем временем подошла пехота левого крыла.
Но вспыхнувшая с новой силой битва продолжалась не долго. Персы вдруг начали бросать оружие и с искаженными от ужаса лицами бежали, куда попало. На нйх, зияя запекшимися впадинами глаз, неслась слепая рать Скунки. Равнина покрылась бегущими. Даже те, что не успели вступить в бой и находились далеко в стороне, побежали. Степняками овладела радость истребления. Они наступали плотной массой, и прошло много времени, прежде чем смогли развернуться и взять врага в уничтожающий полукруг. Когда это произошло, персидские трупы стали громоздиться горами.
Тогда над долиной пронесся скребущий за душу крик, заглушивший шум битвы. Скифские кони взвились и шарахнулись назад. Шерсть на них поднялась дыбом. Их с трудом обуздали и заставили возобновить погоню. Но только успели настигнуть добычу, кони опять на всем скаку повернули обратно, заслышав ужасный крик.
Ревели ослы. Агелай собрал их вместе и велел нещадно бить палками. Об их рев, как о невидимые скалы, разбивались скифские волны. Тем временем персы достигли обоза и образовали защитный вал из повозок. Сюда, как овцы в загородку, сбегались обезумевшие войска. Натиск степняков прекратился.
V
Весь остаток дня и всю ночь в персидском стане копали землю и что-то сооружали. Скифы полагали, что воздвигается земляной вал, и были очень веселы, предвкушая легкий конец войны — смерть врага от голода в собственном укреплении. Но когда они наутро саранчей двинулись на вражеский стан, перед ними возникли гигантские башни, насчитывавшие каждая добрую сотню шагов в поперечнике. Их
689


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
остовы, сколоченные из ломаных копий, оглобель, обломков колесниц, перевитых возжами, обрывками ремней и тряпок, облеплены были землей, глиной, обложены дерном. Над ними кружились птицы, а на одной сидел коршун, пожирая черный кусок печени. Персы ушли и, казалось, унесли с собой убитых. Ни одного трупа, напоминающего о вчерашнем побоище.
Скифы кружились вокруг башен на расстоянии полета стрелы, боясь подойти ближе. Показался Никодем, встреченный громкими криками. Он сверкал копьем, латами, шлемом, и взор его светился счастьем вчерашней победы. Многие видели, как он в самый разгар преследования персов сошел с коня и, встав на колени, воздел руки к небу. Знали также, что накануне битвы не спал всю ночь, склоненный перед маленькой белой статуей — единственной, оставшейся от всех его богатств. Варвары суеверно чтили его, видя в нем чудесного посланца и вестника побед. Но особенно полюбили за склонность к скифским обычаям. Он научился пить кобылье молоко, ездить по-скифски, припав к луке, даже есть вяленое конское мясо, размягченное под седлом во время езды. Он долго не мог привыкнуть к нему, выплевывая смрадные от пота и грязи куски, но преодолел и это.
Он смело устремился к одной из башен и вошел в тесное, едва заметное отверстие. Темный проход вывел на маленькую площадку в самой середине цирка. От нее горой поднимались трупы, громоздясь вровень с верхом стены. Никодем* увидел себя на дне кратера, образованного из мертвых тел. Еще в бытность свою в Сузах видел такие башни молчания, куда персы сносили покойников. Их нельзя было предавать ни земле, ни воде, ни огню, ни воздуху, их пожирали голодные грифы. Никодем с содроганием вспомнил этих больших белоголовых птиц, сотнями сидевших по круглым стенам и умевших в несколько минут оставлять от покойника одни кости. Скифские вороны ограничивались тем, что выклевывали у мертвецов глаза.
В башне стоял запах тлена, туманивший мозг и сжимавший сердце.
Открыв скифам тайну башен, Никодем уговаривал Идан- фирса как можно скорее покинуть их и начать преследова¬
690


ПРИЛОЖЕНИЕ
ние неприятеля, но степных воителей не легко было оторвать от диковинного зрелища, каждый хотел побывать внутри.
Полдня прошло, прежде чем двинулись вслед врагу.
Не успел Никодем добиться выступления последних остатков степняков, как пришло известие о новом препятствии. Наткнулись на большие клетки, расставленные в поле. Из них выходили громадные рыжие собаки с дремучими мордами, с гривами. Они зевали, щурились, лениво разбредались по полю. Скифы пришли в восторг, когда одна из них, самая большая, легши на землю, величественно подняла голову. Думая, что их снова загоняют в клетки, звери ворчливо, но покорно вернулись, легли, и только когда скифы подошли совсем близко, стремительно выскочили вон. За долгое странствие они привыкли к своим клеткам и теперь, оттесненные вражеским напором, почувствовали себя бездомными и гонимыми. Нагнув морды до земли, они потрясли степь рычанием.
Никодем помчался, что было силы, но приехав, застал страшную свалку. Навстречу бежали окровавленные, изуродованные люди, лошади с волочившимися по земле внутренностями. Над равниной стоял остервенелый вой. Когда улеглось смятение, открылись мертвые туши львов со множеством вонзившихся в них стрел и копий, а в пыли извивались и стонали скифы.
Только на другой день увидели персидскую громаду. Она оставляла широкий след из сломанных повозок, сдохших коней, мулов и сотен раненых. Персы шли со скоростью, поразившей Никодема и Иданфирса. Они отвезли далеко от дороги царскую трубу и оставили сверкать в степи. Иданфирс не в силах был удержать варваров, устремившихся на блестящий предмет, как бабочки на огонь. Он и сам был очарован чудесным сооружением, рассматривая каждый завиток, каждую выпуклость на трубе. Когда же научились в нее дуть и исторгать громоподобный рокочущий звук — варвары пришли в шумный восторг. Сам царь с наслаждением дул, повергая в смятение своих серых лошадок. Только когда Никодем упал перед ним на колени, умоляя начать преследование, Иданфирс опомнился.
Персов вел Агелай. Дарий, узнав, что его рать спасена от истребления хитроумной выдумкой грека, призвал его и ве¬
691


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
лел всем исполнять его приказания. Горбун уничтожил прежде всего обоз. Медлительных волов зарезал на мясо, большую часть грузов роздал воинам, а из повозок оставил только самые быстроходные. В них запрягли коней.
Агелай знал, что царское войско не годится для битвы, но хотел сохранить за ним способность обороняться на ходу от наседавшего противника.
После случая со львами, скифы стали осторожнее в своих нападениях и в своей стремительности. Когда они снова настигли персов и учинили жестокий нажим, Агелай выпустил слонов, вида которых не выносили степные лошади. В другой раз отпугнул ослиным ревом. В то же время он со страшной скоростью гнал свое войско, не считаясь с потерями. Больные бросались без сожаления, грузы и отбившиеся животные оставлялись в добычу скифам. От его рати, как от камня, пущенного с вершины горы, отлетали осколки, он крошился, но скорость его возрастала с каждым днем. Искусно лавируя и пользуясь всеми средствами, Агелай постоянно держал скифов позади себя, не давая зайти спереди и отрезать путь.
Никодем начал опасаться за успех преследования. Он часто мрачнел при мысли, что враг уйдет от заслуженной кары. Самым сильным препятствием к уничтожению персидского войска были слоны. Против этих движущихся храмин скифы ничего не могли поделать и каждый раз отступали, давая время персам уйти. Их кони боялись одного только трубного звука слонов, похожего на дребезжание костяного рога. Иданфирс" пробовал, по совету Никодема, выставлять против слонов пеших копейщиков и медленным отступлением заманивать чудовищ к заранее приготовленным и укрытым ямам. Но Агелай каждый раз проникал в их замыслы и умел вовремя уклониться от западни. Тогда Никодем вспомнил про Сиберу.
VI
Была глухая ночь, когда слоны, прикованные каждый за правую переднюю и левую заднюю ногу к толстым железным крюкам, вбитым в землю, спокойно поводили огромными ушами, улавливавшими тончайшие звуки на несколько фар-
692


ПРИЛОЖЕНИЕ
сангов в окружности. Тьма этой ночи напоминала им лесистую родину. Тот же влажный воздух, ласкавший полости хоботов, те же вздохи и шорохи, доносившиеся издалека.
Тонкий, как писк комара, звук: Тут! Тут! — прорезал темноту.
Звери встрепенулись. Уши задвигались, как паруса.
Далеко в степи трубил призывно и сладко неведомый слон.
Звук повторился. Чудовища стали с шумом втягивать и выпускать воздух. Цепи на ногах беспокойно зазвенели. Спавшие мертвым сном водители не слышали, как тяжелые крюки один за другим вырывались из земли.
Тут! Тут!
Слоны ответили дружным хором. Они с громом устремились в степь, давя по дороге спящих персов. Волочившееся по земле железо сбивало ноги до крови, но звери ничего не замечали, упоенные призывом, доносившимся с полей.
Когда прибыл Агелай, он услышал удаляющийся топот и ликующие трубные звуки. Уходила последняя надежда персов.
Утром хлынули скифы и, хотя горбун по обыкновению обманул их, подняв свое войско задолго до их появления, тем не менее персы потеряли в этот день больше, чем в битве у роковых холмов. Многие из них сами избрали жребий. Когда их разбудили чуть свет, они скрипели зубами, проклинали ненавистного грека и, завернувшись в плащи, снова ложились, невзирая на брань и побои. Они блаженно проспали до солнца, когда были разбужены криками врага, приближавшегося необозримым полукругом. Всё усталое и медлительное было уничтожено в этот день. Кто отставал от войска или оказывался в стороне — становился добычей скифской ярости. Агелай почти не сопротивлялся. Его искусство сводилось к отбору и пожертвованию в своем войске самого худшего. Он отводил опасность тем, что выбрасывал на съедение степнякам то одну, то другую кучу измотанных людей. И он выиграл. Скифы утомились избиением раньше, чем у него иссякли запасы бесполезных оборванцев. Натиск прекратился задолго до захода солнца и несколько часов персы шли в полном спокойствии.
693


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
VII
На привалах грек запрещал зажигать огни, но в эту ночь велел разложить множество костров, охватив ими громадное пространство. Потом облекся в чистую одежду, надел петлю на шею и, придя к царю, простерся в прахе.
Дарий понял.
После длительного молчания он спросил:
— Когда?
— Сегодня, — простонал грек.
Позвали военачальников и сказали, что надо делать.
Пока пешее войско разводило костры и укладывалось спать, коней, верблюдов, мулов выводили на окраину лагеря. Туда же отправили бессмертных. В полночь Дарий бросил свое войско и бежал с тем количеством людей, которое можно было посадить на коней и верблюдов.
Скифы привыкли видеть по утрам опустевшие персидские стоянки и следы поспешного бегства. Но на этот раз за стелющимся дымом встал, как видение, причудливый город палаток — тряпичный Вавилон, сверкавший золотом и материями. По мере их приближения, точно корабль из моря, вырастала и проясняла свои очертания Ападана — царский шатер, горевший на солнце драгоценной чешуей. Слышались плач и вопли. Пестрое скопище народа стояло на коленях, с мольбой простирая руки навстречу скифам.
Никодем, предвидевший в это утро последний уничто-' жающий штурм, был в недоумении и растерянно смотрел, как скифы муравьями рассыпались по лагерю.
Воинов Дария ободрали догола. Серьги из ушей выдирались с мясом, а блестящие браслеты, если их трудно было снять, отрубались вместе с руками. С особенной жадностью набросились на оружие, вступая из-за него в драку друг с другом. Мечи часто пробовали на пленниках, срубая с деловым видом их длинноволосые головы. Из палаток вытаскивали всё, вплоть до мелкого скарба, а потом раздирали в лоскутья и самые палатки. Слух о сушеных плодах и финиках вызвал волнение. Каждый хотел получить хоть кусочек чудесного лакомства и те, которым ничего не досталось, были в отчаянии.
694


ПРИЛОЖЕНИЕ
Настоящая давка стояла возле шатров вельмож. Они казались приготовленными к принятию гостей. Мягкие тахты, опахала из павлиньих перьев с золотыми ручками, амфоры с вином, дорогие чаши, яства, разложенные на серебряных блюдах. Но всех превосходил роскошью царский шатер. Он держался на столбах из черного дерева, украшенных слоновой костью, с широкими подножиями, отлитыми из серебра. Из серебра же были крючки, державшие шесты, обложенные золотом, на которых висели завесы и покрывала из виссона, богато украшенные шитьем. На это покрытие возлагалось другое, сшитое из мягких овечьих шкур. Самое верхнее, наружное, состояло из плотной, темно красной ткани, расшитой зверями и крылатыми чудовищами. Ее, как сетью, оплетали золотые шнуры с пышными кистями.
В шатре на золоченых кольцах и жердочках красовались одежды, прыгали обезьяны, кричали павлины и попугаи. Снедь и вина сверкали в сосудах, которых не бывает и на пиру богов. У Черных столбов, прикованные, стояли обнаженные наложницы Дария. Одну из них варвар тихонько кольнул мечом в грудь. До каждого предмета скифы дотрагивались робко, со страхом. Но осмотрев всё, — побывав в самых сокровенных уголках Ападаны, они сделались смелее, стали сдирать ткани, подушки, тигровые шкуры и расстилать по полу. Яства со столов сняли, а самые столы выбросили вон. Потом, рассевшись в порядке старшинства и доблести, открыли долгое пиршество.
— Подложи скорей огонь под шатер, сожги этот обман! — умолял Никодем. — Неужели ты не видишь лукавства? Враг бросил эти погремушки, чтобы ты, как ребенок, увлекся и забыл о преследовании.
Иданфирс знал, что эллин говорит правду, но знал также скифов и не решался нарушить их торжество. Уже раздались песни, грохот барабанов и свирели. Стреляли в попугаев и обезьян, потом мишенью стали служить голые рабыни и пленники. Пленников приводили толпами, бросали в них копья. Уцелевшим скручивали руки назад, надевали веревки на шею и длинными вереницами отправляли в глубь степей. Оттуда надвигались кибитки, стада, женщины, старики, дети. Они потрясали кулаками, осыпали персов камнями и бранью.
695


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
VIII
Оврагами, звериными тропами, пугливо озираясь по сторонам, бежал повелитель мира. Каждая река, через которую переправлялся, брала с него тяжелую дань людьми и конями. Кони от непрерывной езды худели и падали. Вместе с конем обрекался всадник. Даже более выносливые верблюды изнемогали. Их гнали без отдыха, без кормежки. Горбы, вначале упругие и крепкие, стали быстро увядать, повисли тряпками. Худые, как ощипанные птицы, они вызывали содрогание страшными ранами, открывшимися на хребтах. Во время коротких остановок вороны расклевывали раны до костей, и когда верблюд поворачивал шею, норовили выклевать ему глаза.
Волки, лисицы, степные орлы бежали следом за Дарием, холодный ветер рвал его царскую одежду, а он мчался, поглощенный мыслью — достигнуть Истра прежде, чем покажутся скифы.
Курган
I
С того дня, как последние повозки царского войска скрылись в степи, греки и финикийцы остались одни со своими кораблями. Оба берега Истра, вытоптанные и превращенные в черное месиво, зловеще зияли, как после пожара, а за рекой уходила вдаль широкая лощина песков, похожая на рану от удара мечом. Ветры долго устилали палубы слоем песка и чернозема. Потом прошел дождик, прибил пыль, вымыл и освежил просторы. Оголенный чернозем покрылся понемногу новой зеленью, но она взошла поздно и наступившая жара сожгла ее вместе со всей степью. Пески же так и остались обнаженными. Только в самый разгар летнего зноя на них показались уродливыми скелетами редкие сухие колючки — пришельцы жарких стран, занесенные с обозной кладью и одеждами воинов.
Каждый день Гистиэй развязывал по узлу на ремне, оставленном Дарием, и когда узлов осталось немного, тиран стал
696


ПРИЛОЖЕНИЕ
впадать в глубокую задумчивость. Начались разговоры о гибели царя. Гистиэю доносили, что многие этому радуются. Пришло время развязать последний узел. Гистиэй созвал тиранов и спросил, что делать дальше?
Мильтиад посоветовал исполнить царский приказ — плыть домой; и некоторые с ним согласились. Но большинство захотело ждать вестей о судьбе Дария.
Потянулись дни, полные тревоги. Каждый думал свое, но все знали, что там, за синеющими далями, решается судьба мира.
Небо нахмурилось, начались ветры, тихо струившийся Истр стал холодным и зашумел.
Однажды с предмостных башен заметили темный предмет вдали. Он приближался по бурой песчаной дороге, привлекши к себе внимание всего флота. Различили торчащие уши, осклабленную пасть. Это был волк. Не доходя до башен, он сел и, подняв морду, залился ужасным воем.
— Это весть! Недобрая весть! — заговорили на кораблях.
Теперь все были уверены, что с царем произошло несчастье.
Воины стали оказывать неповиновение триерархам и кричали в лицо тиранам:
— Свобода! Свобода! Трусливые властители! Доколе вы будете не верить собственному счастью?
Требовали немедленного возвращения домой.
Так прошло еще несколько хмурых бессолнечных дней. Тучи густо заволокли небо, а равнина покрылась катящимися волнами сухой травы.
Показалась толпа наездников. Она надвигалась так быстро, что едва успела отгреметь тревога, едва людей изготовили к бою, как скифы подошли к предмостным башням. Один из них выехал вперед, распахнул плащ и из-под него блеснули медные латы. Приблизившись, он громко спросил стражу — здесь ли Мильтиад? Но Мильтиад сам уже спешил навстречу, и они обнялись на виду у обоих войск. Среди греков, еще на Босфоре, ходило много толков о Никодеме. Имя его обросло легендой, но никто не знал ни тогдашних его намерений, ни дальнейшей судьбы. Появление его здесь, в степях, во главе скифского отряда вызвало смятение умов. Каждый спешил хоть мельком взглянуть на чудесного миле- тянина. Когда же узнали, что он привез известие о судьбе
697


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Дария, это сопровождалось возгласами и рукоплесканиями. Не успел Мильтиад переправить его к себе на триэру, как уже весь флот знал, что царского войска больше не существует, а сам Дарий едва ли успеет избежать плена.
Греки обнимались, поздравляли друг друга с освобождением от варварского гнета. Стали сбивать с моста крылатые царские знамена и бросать в воду. Известие, что Никодем, пожертвовав своими богатствами, проник в степи и там боролся в скифских рядах против угнетателя отчизны, сделалось поводом для новых ликований. Крикам «Слава великому Никодему!» — не было конца. Корабль Мильтиада не мог вместить всех желавших посмотреть на него. Туда прибыли тираны, триэрархи, видные люди. Один Гистиэй не пошел.
— И ты не побоялся с горстью скифов приблизиться к нам — верным слугам царя царей — твоим врагам? — спросил Мильтиад.
— Верных слуг имеют только сильные цари. Ваш же повелитель ныне — ничтожнейшая из тварей, обитающих в степи. Он еще жив, но уже обречен и не сегодня-завтра, преследуемый скифами, прибежит сюда с кучкой своих приспешников. Тогда выяснится, удалось ли ему окончательно превратить вас в рабов или в вас живет еще гордость и достоинство эллинов? От вас зависит, успеет ли вчерашний повелитель перейти Истр или останется добычей скифов? Хотите ли, тираны; стать независимыми властителями ваших городов и земель? Ваш жребий в ваших руках! Будьте достойны великого мига, ниспосланного богами! Снимите мост!..
В войске шли возбужденные толки. Люди собирались кучками и готовы были начать разборку моста. Но тираны пребывали в смущении. Ошеломляющее известие застало их врасплох. Один Мильтиад всей душой откликнулся на призыв к освобождению, он превозносил труды, доблесть, благородное сердце Никодема, его святое горение за Элладу и уговаривал тиранов согласиться на предложение своего великого друга.
Но Гистиэй, неослабно следивший за всем, что происходило, тайно, по одному, собрал к себе тиранов, за исключением Мильтиада и тех, что ему сочувствовали. Он удалил с три- эры рабов и стражу, завел тиранов в самый глухой угол трюма и там, в полутьме, почти шопотом произнес свою речь:
698


ПРИЛОЖЕНИЕ
— Скажите мне, вожди, кто из разумных людей прорубает дно лодки, на которой плывет? Кто у колесницы, на которой он едет, сокрушает колеса, засыпает колодец, из которого пьет? Или вы думаете, что ваша власть зиждется на подлой бессмысленной черни, умеющей только реветь, подобно стаду ослов? Не думаете ли также, что опорой вашей являются евпатриды, взнузданные вами, ненавидящие вас и ждущие случая, чтобы вонзить нож из-за угла либо изгнать вас из родного города, как они изгнали Гиппия из Афин? Нет, вожди, кто знает цену власти, кто ее выстрадал, .добыл потом и кровью, бессонными ночами, кто рисковал собственной жизнью и жизнью своих близких, тот не может не понять, что, кроме царя, у нас нет опоры. Жизнь Дария в наших руках, но если мы дадим ему погибнуть, нам незачем возвращаться в свои города: там с нами сделают то же, что мы сделаем здесь с царем. Итак, выбирайте: поддадитесь ли на уговоры демагога, сеявшего всю жизнь смуту и достойного быть убитым, как собака, или внемлете голосу разума и упрочите вашу власть, сохранив ее для потомства?
Тираны были подавлены.
— Что нам делать, Гистиэй? Весь флот, от триэрархов до последнего стрелка, приветствует Никодема. Люди ждут от нас смелого шага и, если мы не решимся, они, помимо нас, разберут мост. У нас нет выхода.
— Да, — согласился Гистиэй, — нам трудно противиться этому, но мы и не будем, мы сами начнем разбирать мост... Только бы удалить скифов и усыпить бдительность трижды проклятого Никодема.
Лицо Гистиэя исказилось при упоминании ненавистного имени, и он не мог продолжать речь от охватившей его злобы.
II
Над Истром долго не смолкали восторженные крики, когда милетский тиран отдал приказ начать уничтожение моста. Он приказал также всё имущество и оружие снести на корабли, загнать рабов в трюмы и готовиться к отплытию. Весть о предстоящем возвращении домой встречена была еще более шумно.
699


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
К Гистиэю пришел Мильтиад и приветствовал за принятое решение. Он сказал, что Никодем восхищен его поступком и хочет примириться и возобновить дружбу.
— Теперь не время, — хмуро отвечал Гистиэй. — Никодем слишком долго враждовал со мной, чтобы мы могли так легко подать друг другу руки. Пусть сначала совершится задуманное... Если он хочет, чтобы всё шло хорошо, он должен отослать своих скифов к их царю с известием о нашем отъезде и о снятии моста. Он должен также сказать, что, решившись на такой поступок, мы ждем от скифов быстроты. Нам теперь нельзя, чтобы Дарий вернулся...
Никодем поспешил исполнить. Отослав скифов, он возвратился на триэру к Мильтиаду и предался беседе и мечтам об отчизне. Мильтиад смотрел на него, как на чудо. Ему казалось невозможным, чтобы одному человеку выпало на долю совершить так много и так благополучно. Он знал, что боги завистливы и не прощают смертным громких дел. За всякий великий подвиг неизбежна расплата. Никодему же удалось невозможное. Сверх того, богам угодно, чтобы он вернулся в Элладу и увидел родной Милет. Что помешает ему отплыть на любом из кораблей после того, как здесь, на берегу Истра, он увидит пленение того, кто именовал себя царем царей?
Но Никодем отклонил все похвалы.
— Из всего необыкновенного, что ты видишь в моем приключении, я готов признать только одно: жребий быть свидетелем крушения невиданной тирании, выпавший мне — единственному из эллинов. В остальном нет ни тени моей заслуги. Я был дитя, когда, отправляясь к скифам, думал осчастливить их своим эллинским разумом и принести им победу. В этой стране всё совершается не разумно, не по-нашему, зато всё отмечено высшим разумом. Воля отдельных людей там бессильна, там хаос, но в нем же начало непонятного нам и неведомого порядка. Я был умнее каждого отдельного скифа, но вся скифская земля явила образ такой мудрости и духа, которых в нашем эллинском мире нет. Я счастлив, что моей поездкой туда руководила не эллинская рассудительность, а скифское безумие. Даром потерял богатства, потерпел неудачу в стремлении руководить варварами, но возвращаюсь счастливый и довольный. Я видел единственное и
700


ПРИЛОЖЕНИЕ
незабываемое — искусство побеждать, не сражаясь. И еще счастлив тем, что мое присутствие вселяло у скифов веру в свое дело.
До позднего вечера стучали молотки, скрипели блоки, суда отходили на середину реки и там со спущенными веслами ждали сигнала к отплытию. Возле моста остались только триэры Гистиэя. Рабы его суетились над разборкой.
Когда густая тьма спустилась на Истр, Гистиэй послал за Никодемом, чтобы поместить его на одном из своих судов, стоявших у самого моста. Оттуда он сможет видеть всё, что произойдет.
Огни потушили, так что на палубе, куда доставили Нико- дема, едва можно было различать людей и ближайшие предметы. Ни моста, ни берега, ни башен, ни даже самой воды не было видно. Никодем спросил про Гистиэя, и ему сказали, что тиран находится на одном из судов поблизости.
— Я много виноват перед вашим господином. Я был слеп, заблуждался и только теперь увидел всё его величие. Но скажите ему, что в дружбе Никодем более постоянен, чем во вражде.
Дул ветер, шумел Истр.
Никодема вдруг охватило страстное желание, чтобы то, что должно произойти, совершилось сейчас. Боялся, что ненависть его иссякнет. Неужели он останется спокойным и не найдет силы для долгожданного торжества, когда на берегу появится тот, со следами страха и отчаяния на лице при виде крушения своей последней надежды?
Он остановился, стараясь услышать что-нибудь в степи, но ветер и волны заглушали все звуки. Уносился мыслью в непроглядную тьму, где шли скифские орды, настигая надменного беглеца. Никодем тревожился: он знал, что скифы идут тем же окольным путем, которым шел он сам. Они не допускают мысли, будто Дарий сможет отступить по лишенной растительности дороге, вытоптанной его полчищами в дни своего гордого нашествия на степь. Между тем, Никодем догадывался, что он бежит именно этой голой песчаной дорогой.
— Но всё равно ты не уйдешь от кары!
Потом пришла мысль, что погоня еще далеко и что этой ночью ничего не произойдет. Он сел, завернулся в плащ, и
701


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
всё возбуждение улеглось, сменившись усталостью. Под плеск воды, под неуловимый голос тьмы впал в то дремотное состояние, при котором собственные мысли трудно отличить от чужой речи. Кто-то долго говорил на непонятном языке, потом раздались всхлипывания, плач, и он узнал, что плачет глинистый берег реки, потом надо всем простерлась безмолвная, всеобъемлющая пустота. Не помнил, как долго просидел, только внезапно охватившая тревога заставила вскочить с места. По-прежнему стояла тьма, свистел ветер, но Никоде- му показалось, что во тьме что-то происходит. Слух, как прежде, ничего не улавливал. Только шумел Истр. Надрывно, тоскливо шумел... Это всё моя мятущаяся душа — подумал он, заворачиваясь снова в плащ.
В это время ясно долетел голос с берега. Он крикнул раз и другой. Никодем застыл, как статуя. Прошло несколько томительных мгновений, и снова крик, на этот раз нескольких голосов. С кораблей им что-то ответили. Тогда донеслось несколько звонких слов, от которых у Никодема задрожали руки. На берегу стоял Дарий.
Прежде чем он смог овладеть собой, раздался звук трубы, подававшей сигнал к отплытию. На кораблях застучали барабаны, загремели цепями и веслами. Каждое судно теперь было занято самим собой. А на мосту забегали факелы, прикрытые глиняными сосудами, и в их скудном свете, падавшем вниз на настил, Никодем увидел, что мост весь цел, разобрана лишь небольшая часть его у самого берега. Сюда с топотом бежала толпа рабов, на которую сыпались яростные бичи надсмотрщиков.
Никодем задохся от гнева. Эти бездельники обманули Гистиэя и, воспользовавшись наступлением вечера, прекратили разборку!
— Так их! Так их! — кричал он в такт ударам бичей.
Рабы засуетились с такой муравьиной поспешностью, так
учащенно застучали молотками, что Никодем не разобрал сначала, что они делают. Был уверен, что продолжают разборку моста. Но скоро увидел переброшенные на берег бревна и поспешно настилаемые доски.
— Измена! Гистиэя обманули! Гистиэй! Гистиэй! Сквозь свист ветра долетел голос самого Гистиэя:
— Да живет царь царей!
702


ПРИЛОЖЕНИЕ
Грубые руки схватили Никодема за плечи, и над ухом кто-то прохрипел:
— Ты пойман! Ты пленник Гистиэя!
Он оттолкнул невидимого врага, схватился за меч, но множество других рук вцепились со всех сторон.
Кружась в отчаянной схватке, слышал торопливый топот по мосту, видел там время от времени скудные пятна света, мелькавшие в них верблюжьи и конские ноги, края одежд.
Дарий переходил Истр.
Как только мрак фракийского берега поглотил жалкую кучку людей, пугливо сидевших на верблюжьих горбах, — взвились высокие столбы огня. Мост и деревянные башни на берегу запылали, озаряя степь, волнующийся Истр и отходящие суда.
— Свобода! Свобода! — кричали на кораблях.
— Да живет царь царей! Да сгинут его враги! — отвечал Гистиэй, заглушаемый ревом пожара и ветра.
В красном зареве выступили бесчисленные полчища скифов. Передовые всадники летучими мышами устремились на огонь. Не доходя до предмостных башен, дико разбросавших космы пламени, они сбились в кучу вокруг воткнутых в землю копий.
На их торчащих остриях висело распятое тело Никодема.
Пока совершались события, гибла слава Дария и возносилась скифская звезда, Атосса пребывала между жизнью и смертью. Она лежала в бреду и редко приходила в сознание. Большая телега, убранная войлоком, овчинами и рысьими шкурами, влекла ее следом за удалявшейся войной. Гул победы докатывался издали, как волны прибоя. Степь ликовала. Иданфирс гнал Дария постыдно, как зайца, травимого собаками. Навстречу шли пленные. Когда Атосса пришла в себя, ей показали вереницу персов со связанными руками, с тяжелой поклажей на спине. Они громко плакали при виде своей царицы и роптали на судьбу.
Атосса смотрела на мир, как будто видела его впервые. Жизнь возвращалась медленно. Казалось, бледность, не-
703


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
мощь и вялость останутся навсегда и этому телу уже не быть упругим, а глазам не загораться страстью. Но она не знала целительной силы степей, их густого, пьяного даже под осень воздуха, их бараньего и конского мяса. Она не знала великой силы кобыльего молока, от которого происходит скифская мощь и крепость. И она вернулась к жизни обновленная, не чувствующая своего тела.
Жила первое время, как трава, как дерево, ни о чем не думая, радуясь жизни, следя за ускорением тока крови в жилах.
Свита радовалась выздоровлению царицы, развлекала ее рассказами о предстоящей свадьбе с Иданфирсом. Это будет всенародное торжество — великий пир победы над Дарием! Ей показывали ее свадебные одежды, меха, украшения. Рассказывали о подвигах Иданфирса, о его доблести.
Но ничего не знали об Адонисе...
Он тоже сражался и совершал подвиги. Только раз прошла молва, что он смешал в чаше свою кровь с кровью Иданфирса и сделался другом царя.
Так прибыли на берег Борисфена. Он встретил плеском волны, седой, как железо. Шумевшие некогда тополя зябко дрожали, роняя желтые листья.
Война подходила к концу. На далеком Истре скифский аркан уже закинут над Дарием и, когда дерзкий завоеватель будет пойман и привязан к седлу, скифы возвратятся на Бо- рисфен для великих торжеств. К ним готовились: разбивали палатки, сгоняли стада, собирали бурдюки с кобыльим молоком.
Поставили брачную палатку и показали ее Атоссе. В ней ничего не было, кроме ложа, но стены, покрытые материей, привезенной из Ольвии, пестрели вышитыми цветами, поднимавшимися от земли до самого купола. Глядя на эту могилу своего счастья, она раздумывала: затем ли склоняла Дария на святотатственный поход? Это ли предвидела в Пафосе?
Глубокая горечь жгла ее всякий раз при воспоминании о Пафосе. Так обманывать могут только боги... А это ложе — безрадостное, мучительное, в который раз перед нею? Где же оно, сладкое ложе настоящей любви, никогда не испытанной, ни разу не открывшейся? Молилась, сама не зная кому, чтобы дано было еще раз увидеть того, чей образ впервые предстал ей в пещере пафосского храма.
704


ПРИЛОЖЕНИЕ
IV
В одно пасмурное утро с Истра пришла весть о гибели чудесного эллина, принесшего скифам весть о персидском нашествии и разделившего с ними все тягости похода. Народ полюбил его за благородное сердце, за необыкновенный подвиг. Хотели воздать ему небывалые почести и похоронить на Борисфене среди царских могил. Но не успел кончиться день, как по всему становью поднялся плач. На скифов обрушилось новое, еще более тяжкое горе — умер Иданфирс. Смерть ему принесли приближенные в ларце из эбенового дерева, найденного на берегу Истра среди вещей, брошенных Дарием. Царь долго любовался резьбой и украшениями, но когда снял крышку, черная змея подняла голову и укусила его в руку.
«Он упал, как дуб, и от падения его содрогнулась степь», — пели о нем слепые певцы.
Забыты были — радость победы, упоение местью. Люди отказывались до дня похорон пить кобылье молоко и есть мясо. Разговаривали мало, никто не смеялся, а маленьких детей били, чтобы они наполняли становища плачем.
Такого царя еще никогда не хоронила скифская земля. Мы ему воздвигнем холм до небес, чтобы он виден был со всех концов степи.
Приготовления к свадебному торжеству сменились на похоронные. От самых отдаленных становий тянулись скрипучие повозки, а с Истра возвращалось войско, везя с собой тела Иданфирса и Никодема. И пока они, спеленутые, подобно младенцам, качались между двумя скакунами и мчались на берега Борисфена — здесь им готовили могилу.
Вбили в землю кол, привязали аркан и очертили ровный круг. Круг выложили большими белыми камнями. Когда он костяным ожерельем забелел среди равнины, к нему стал стекаться народ и стоял и пел всё время, пока внутри круга копали могилу. Сначала сняли слой черной, жирной земли, от которой рождается вся жизнь и всё счастье степей, потом пошел песок, бурая глина и, наконец, глина белая. В белой глине покоились все скифские цари и в ней же будет спать Иданфирс со своими конями, женами и рабынями. Рабыни
705


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
лежали уже в палатках связанные, с заткнутыми ртами, а жены — бледные, вдохновенные — наряжались в лучшие одежды в ожидании торжественного часа.
К Атоссе пришла толпа старейшин и лучших людей. Ее просили почтить скифский народ и лечь с царем в могилу.
— Ты еще не успела стать женой Иданфирса и закон не принуждает тебя умереть с ним вместе, но бывали примеры благочестия и со стороны невест, когда они следовали за умершими женихами. Это еще более почетно. Таких царей, как Иданфирс, не бывало, и тебя ждет великая слава. Ты будешь вечно жить в сердцах скифов.
— Мне нельзя умирать, — сказала Атосса.
Она затворилась в своей полутемной брачной палатке и следила, как колебалась степь, вышитая на матерчатых стенах.
Нежной грустью первой влюбленности и первым предчувствием счастья мерцали васильки и колокольчики. Ковыль монотонными колебаниями твердил о суетности всякой любви. Он призывал к долгу, к подвигу, к суровому служению матери-степи. Но всеми лепестками тянулся к солнцу гелиотроп, готовый отдать жизнь за одну улыбку. И так победно было его влечение, что всё обыденное, с мелкой душой — пошлые кашки, сурепки и купавы, жабреи, куколи, кануперы, лютики — весь плебс степной притих и притаился в траве, уступив место алой любви гвоздик и маков, торжеству всепоглощающей страсти пионов.
А за стенами палатки громоздились тучи, придавливая отвислыми животами маленьких серых людей и лошадок к серой оскудевшей земле.
По страшному дрожанью почвы, лязгу железа, крикам и ржанью Атосса узнала о прибытии войска. Оно саранчей село на всю окрестность, и старейшины стали торопиться с похоронами, боясь, как бы трава кругом не оказалась съеденной сразу и не начался падеж скота.
Поставили большую черную палатку, отнесли туда священный кремневый нож, каменный топор и веревку. Все знали, что в ней произойдет завтра, но молчали и не показывали вида. Становье притихло. Только из одного шатра неслись крики, песни, завывание костяных дудок. Это пировали верные друзья царя. Завтра им предстояло встать на вечную
706


ПРИЛОЖЕНИЕ
стражу вокруг могильного холма. Им было всё позволено в их последний день, и ни одна скифская женщина или девушка не смела отказать в исполнении их желаний.
V
В тот день, когда стало известно о смерти Иданфирса, Атосса почувствовала, как в груди у нее дрогнуло. Точно глухой, еле слышный удар в туго натянутый барабан. Приближалась разгадка ее жизни. Скоро откроется смысл путей, которыми шла, и станет ясно — заключался ли в них обман или божественное откровение? Чем ближе день похорон, тем неотвязнее роковой звук.
Кто будет тот новый скифский царь, что возьмет ее, дочь Кира, как украшение своего венца? Сколько раз уже бывала она принадлежностью трона, и кто только не обладал ею? Но всё забывалось, всё прощалось ради великой минуты, которая должна настать. Царица играла в кости с судьбой. Знала, что выигрыш будет чудом, что костей, меченных ее счастьем, нет. И всё же хотела играть до последнего.
Когда пришли войска, ее охватило беспокойство. Он пришел с ними. Это она знала, и его близость сделалась для нее мучением. Зубы стучали, то ли от внутренней дрожи, то ли от холода. Над притихшим становьем загнанным конем храпел и крутил ветер; в его неистовом фырканьи был смех над ее заброшенностью, над тем, что она — царица мира — попала к диким номадам и томится от любви к грязному, звероподобному скифу.
Весь день было холодно, но к вечеру потеплело, и наступило такое затишье, что можно было слышать плач ребенка в далеком становьи. Палатка озарилась. Это раздвинулись тучи на краю степи и в образовавшуюся трещину хлынула желтая, как вино, заря. Где-то щелкал бич, скрипела телега.
Тогда матерчатые стены вздрогнули. Но не от ветра.
Перед нею стоял Адонис.
Понадобилось собрать все силы, чтобы не закричать и не упасть. Сначала подумала, что ее хотят отдать новому властителю, и сделала оборонительное движение рукой, но скиф стоял неподвижно. Та же улыбка и то же лицо, ожившее, преображенное.
707


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
К ней приближался возлюбленный Афродиты. Не камень, но горячее тело встретили ее руки, протянутые не то для защиты, не то для жадного уловления счастья. Падением в бездну были прикосновения. Нет, не обманута она в Пафосе и не ложью была Великая ночь! Благоуханный миг настал. Шла рокочущая гроза. В ее огне, в улыбке бога растаяло, растворилось тело Атоссы, и она познала великую тайну соединения мужа с женой.
VI
Лежала в сладостном забытьи, ни о чем не думая, но зная, что совершилось ее рождение в новую жизнь, в жизнь истинную, вечную, над которой не властны ни смерть, ни холод вселенной.
Уже давно рассвет просочился в палатку, становье наполнилось голосами, долетело варварское пение похорон. Царица ничего не замечала. Ей казалось, что она не в палатке, а в поле, степь не сожжена, но вся в цветении и над нею, как прежде, качаются колокольчики, лепечут что-то об оправдании, о том, что она жила не напрасно.
Царице чудится заглушённый крик и стон. Она знает, что это удавливают веревкой наложниц и жен царя, но ей не страшно и не жаль. Она вспоминает оттаявший мрамор, ожившую улыбку, в бездне которой так сладко было утонуть, и ей ясно, что без Него не цветут цветы и не голубеет небо. Где Он? Зачем он ее покинул? Улыбнулась себе, как ребенку, боящемуся потерять только что подаренную игрушку. Это великая неправда, что его нет! Он неразлучен с нею, иначе — всё обман, всё ложь!
Поднялась в тревоге.
Становье опустело. Народ ушел в поле. Там хоронили того, кто славой превзошел всех царей и чье имя не забудется вовеки. Хоронили и того, кто в неведомых землях за далеким Понтом родился скифом в душе, провидел великое предназначение степного народа и пришел к своим братьям в час беды.
Никодем уже лежал в могиле, но царя не было. Он совершал на похоронной колеснице последний прощальный круг по степи. А из черной палатки приносили последних рабынь
708


ПРИЛОЖЕНИЕ
и наложниц. От груды их тел по белому дну могилы паучьими лапами выступили струйки крови.
Ждали прибытия царя. Но волнение началось не с той стороны, откуда он должен был появиться. Толпа с шепотом расступилась перед Атоссой, удивленная ее устремленными в пространство торжествующими глазами.
В них трепетали отсветы костра и меди, лучились кристаллы, переливалась поверхность озер. Она прошла через сонм варваров до самой могилы и, глядя на человеческие тела и конские туши, силилась что-то понять. Поняла, вспомнила, но в лице произошло только легкое движение, как тень от облака. Что ей смерть этих чужих людей? Разве она не ограждена от страха улыбкой Того, Кто предназначен ей от века?
Отвернувшись от могилы, сделала несколько шагов по широкому кругу всадников со свесившимися головами, подпертых копьями и дубинами. Вспомнился тот вечер в степи, когда они вдвоем обходили такой же круг мертвых наездников. Припомнился тогдашний ужас. Но теперь она не боялась бледных лиц и осклабленных ртов, свежей крови, стекавшей по копьям. Сама не зная, зачем, как тогда, пошла по кругу и хотела, чтобы Он был тут, рядом с нею, пусть такой же непонятный, застывший, мраморный.
И случилось непоправимое.
Ноги ее приросли к земле, а тело сковала немота. Одна половина души стала бесстрастной зрительницей и спокойно наблюдала, как другая сжалась, застонала, словно от удара ножом. С мертвого коня ей улыбался Адонис и кровь алой лентой стекала у него от виска к подбородку.
— Она улетает душою в тот мир, — шептались скифы при виде охватившего Атоссу оцепенения. Они хранили тишину до того мгновения, когда жизнь снова вернулась к ней и она двинулась прочь от могилы.
Теперь глаза ее, погасившие свои огни, походили на исступленные глаза халдеев, что совершали на Истре плач о Фамузе.
Плачут травы полей окрест, плачут каробы, плачет вокруг них чаща лесная. О муже решений, который не возвращается, о лучезарном друге Иштар печалится степной шалаш. О жестоком, который не возвращается.
709


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Показалась похоронная колесница. Ей предшествовали конские табуны, стада быков и баранов, принадлежавших Иданфирсу, а также его рабы. Надрывный плач смешивался со звоном металла. Звонили колокола, терявшиеся в золотой бахроме и жолудях, окаймлявших яркий балдахин, простертый над повозкой. Колокола висели также на резных столбах, поддерживавших балдахин, и на сверкавших золотом попонах и сбруе восьми коней, запряженных в колесницу. Когда гремящая храмина приблизилась к могиле, увидели шедших за гробом окровавленных людей с растрепанными волосами и дико блуждавшим взором. От ножевых ран, нанесенных себе в пути, некоторые истекали кровью. Их приходилось вести под руки. Другие испускали вопли такого отчаяния, что молодым скифам, впервые видевшим похороны, не верилось, будто это наемные плакальщики. Только родственники Иданфирса были печально молчаливы. Они несли его заморские вазы, наполненные вином, кумысом, оливковым маслом. Несли медные котлы с пищей для покойника, предметы вооружения и домашней утвари. Ни один царь не уносил с собою столько в загробную жизнь. Лежавшему в гробу Иданфирсу сказали:
— Аказий, конь твой, с тобой! Никодем, друг твой, с тобой. Матраха, жена твоя, с тобой! Айна, жена твоя, и Гипе- роха, жена твоя, — тоже с тобой!
Назвали по имени всех друзей, вставших на стражу вокруг кургана, перечислили рабов и коней, положенных в могилу.
Когда гроб с вырезанными на нем крылатыми, когтистыми зверями стали спускать в землю на веревках из конского волоса, несколько человек зарезалось на краю ямы.
Потом стенания разом смолкли, толпа отодвинулась, и старейший из скифов, выйдя на середину круга, заявил, что царь не умер. Все стоявшие поблизости подходили к яме и, заглянув в нее, подтверждали, что царь в самом деле не умер: он спит под своим сверкающим пологом. Одни уверяли, будто грудь его вздымается от дыхания, другие замечали румянец на щеках. Хотя от Никодема и от Иданфирса исходил сильный запах тления, скифы изощрялись во лжи, приводя новые доказательства того, что Иданфирс жив.
Он не умер, он живой уходит от нас! Прощай, Иданфирс!
710


ПРИЛОЖЕНИЕ
Колесницу, на которой привезено было тело, разломали на мелкие куски и разбросали вокруг могилы. Знатных стали угощать вином, а простой народ кобыльим молоком. Люди пили и громко хвалили Иданфирса и Никодема.
Когда настало время закрывать яму, в толпе произошло замешательство. Кто-то с шумом продирался сквозь толщу и кричал, нарушая торжественность похорон. Перед могилой очутился красный от волнения и поспешной ходьбы человек. Он, захлебываясь, проговорил несколько слов, от которых по толпе пошел громкий говор и радостные возгласы.
Царица почтила скифский народ. Она согласилась лечь в могилу с Иданфирсом.
VII
В ее честь сделали на рукоятке царского топора новое золотое клеймо, увековечившее ее имя. Принесли лучших бобров, самые дорогие ожерелья, браслеты, и в то время, как знатнейшие жены облачали ее в меха и в золото, девушки пели свадебные песни. Потом всем народом свели на ближайший курган перед лицо Великой Матери. Там, на самой вершине, над страшным скифским простором чернел врезанный в небе бесформенный идол с едва обозначенной головой. Только большие груди да тяжелый, отвисший до земли живот выпирали и блестели от прикосновений скифских женщин.
Атоссе знакома была эта расползающаяся к основанию масса, эта черная глыба без лица — изначальный, предвечный, благой и карающий конус. Она простерлась ниц и облобызала холодный камень.
Оттуда начался последний путь к палатке смерти.
Не доходя сотни шагов, народ остановился, простился с царицей и послал с нею последний привет Иданфирсу.
Одинокая, подошла она к тяжелой занавеси, закрывавшей вход. Там было молчание подземелья, ночь без звезд, пространство без предела, время без конца и начала, вечность... Всю жизнь думала о вечности и с детства знала, что это бездна, ничто. Теперь всей душой хотелось верить, что НИЧТО это КТО-ТО. Не оттуда ли пришла владычица Пафоса? Не
711


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
туда ли ушел ее возлюбленный? Туда же идет она, причастившаяся высшей радости и утратившая вкус к земным плодам.
В предвечную тишину, во всемирное молчание.
Ей казалось, что кругом уже всё замерло в этом молчании, так что слышно было, как далеко в степи заржал жеребенок. Когда этот звук долетел до Атоссы, рука ее, поднятая, чтобы откинуть завесу, опустилась. Она крепко сжала себе горло и ни дрожанием плеч, ни наклоном головы не выдала закрутившегося внутри смерча.
Стояла перед палаткой так долго, что вся бесчисленная толпа затаила дыхание. Каждый осязал непомерную тяжесть, навалившуюся на царицу.
Но вот она взялась за край завесы, перешагнула порог палатки, скрылась в ее тьме. Скрылась от веселого дня, от света, от жизни.
И это был первый круг ее блаженства.
Никто из стоявших снаружи не видел, как поклонилась ей в ноги костлявая, безобразная старуха, как обвила вокруг шеи веревку, пропитанную потом и кровью, и как, прокричав страшное заклятье, ударила ее кремневым ножом в ребра, в то время как два скифа тянули за концы веревки. Не видели жалобно раскрывшегося рта, рук, спохватившихся сделать что-то последнее и самое нужное, глаз, узревших в коротком, как вспышка, мгновеньи всю свою прежнюю жизнь. И некому было поведать истину, что открылась ей в тот миг. К ней приближалось что-то в грозе и молниях. Возник гул пафосской бездны...
И это был второй круг ее блаженства.
Путь к могиле был короток и великолепен. Варвары воздавали ей царские почести, но хоронили, как невесту: положили на отдельное ложе, огражденное мечами, дали в правую руку мак, чтобы она забыла об этом мире, чтобы он не снился ей. А в левую положили тонкую ветку лозы, чтобы из всего, что есть на земле, вспоминала только любовь.
Ее опустили в белую глину, положили головой к сидящему на коне Адонису.
И это был третий круг ее блаженства.
А потом яму закрыли бревнами, завалили глиной и стали насыпать холм. Каждый воин должен был на щите принести черной степной земли во славу погребенных героев. Десятки тысяч людей устремились со всех сторон с торжественными
712


ПРИЛОЖЕНИЕ
ношами. Несли все, от самых знатных до самых простых. Даже дети спешили хоть горсть бросить на великую могилу.
Земля сыпалась каскадами и скоро к небесам вознесся памятником вечной славы черный, конусообразный, как пафосский бэтил, курган, схоронив под собой Атоссу, дочь Кира, супругу Дария, царицу персидскую.


ПРИМЕЧАНИЯ
Раздел 1
Исторический опыт России
Речь, произнесенная 13 мая 1962 г. на собрании, посвященном 1100-летию .Государства Российского в зале New York City College, и повторенная в Париже 7 июня 1962 г. в зале Русской Консерватории.
Впервые опубликовано: Ульянов Н. Исторический опыт России. — Нью-Йорк: Printed By Rausen Bros, 1962. — 32 с.
Публикуется по: Ульянов Н. Скрипты. Сб. статей. — Мичиган: Изд-во «Эрмитаж», 1981. — С. 200—227.
История и утопия
Впервые опубликовано: Шварц-Омонский [Ульянов Н.И.] История и утопия // Русский демократ (Париж). — 1951. — № 1.
Публикуется по: Ульянов Н. Спуск флага. — Нью-Хэйвен: Изд. автора, 1979. — С.61—71.
Русское и великорусское
Впервые опубликовано: Возрождение (Париж). — 1967. — № 185.
Публикуется по: Ульянов Н. Диптих. — Нью-Йорк,
I. Basdikirzew Buchdruckerei, 1967. — С. 209—226.
Комплекс Филофея
Впервые опубликовано: Новый журнал (Нью- Йорк). — 1956. - № 45.
Сверено по: Ульянов Н. Комплекс Филофея // Вопросы истории. - 1994. - № 4. - С. 152-162.
Роковые войны России
Впервые опубликовано: Новый журнал (Нью- Йорк). — 1976. - № 125.
Публикуется (в сокращении) по: Ульянов Н. Скрипты. Сб. статей. — Мичиган: Изд-во «Эрмитаж», 1981. — С. 163—175.
714


ПРИМЕЧАНИЯ
Раздел 2
«Патриотизм требует рассуждениям
Впервые опубликовано: Новый журнал (Нью-Йорк). —
1957. - К° 47.
Публикуется по: Ульянов Н. Диптих. Нью-Йорк, I. Basdikirzew Buchdruckerei, 1967. — С. 145—161.
«Басманный философ»
Впервые опубликовано: Мысли о П. Чаадаеве // Опыты. — 1957. - № 8.
Публикуется по: Ульянов Н. Диптих. — Нью-Йорк,
I. Basdikirzew Buchdruckerei, 1967. — С. 162—188.
Ignorantia est
Впервые опубликовано: Воздушные пути. — 1960. — № 1.
Публикуется по: Ульянов Н. Диптих. — Нью-Йорк,
I. Basdikirzew Buchdruckerei, 1967. — С. 189—208.
Замолчанный Маркс
Впервые опубликовано: Возрождение (Париж). — 1968. — К? 201.
Публикуется (в сокращении) по: Ульянов Н. Скрипты. С6. статей. — Мичиган: Изд-во «Эрмитаж», 1981. — С. 119—147.
Раздел 3
Происхождение украинского сепаратизма
Впервые опубликовано: Ульянов Н.И. Происхождение украинского сепаратизма // Возрождение (Париж). — 1965. — К°К° 159-168.
Публикуется по первому отдельному изданию: Ульянов Н.И. Происхождение украинского сепаратизма — Нью-Йорк, 1966 (Мадрид, 1966).
Сверено по: Ульянов Н.И. Происхождение украинского сепаратизма. — М.: Индрик, 1996. —
’’http://chronickg. appspot.com/www.debryansk.ru/~mirl7/ ukrsep-l.htm”
”http://chronickg. appspot.com/www.debryansk.ru/ ~mirl7/ ukrsep-l.htm”, 287 с. (репринт).
Происхождение украинцев и великорусов в свете сепаратистской «науки»
Публикуется по изданию: Единая Русь. — 2005. — 14 марта.
715


Ульянов Н.И. Исторический опыт России и украинский сепаратизм
Один из забытых
Впервые опубликовано: Новое русское слово (Нью-Йорк). — 1963. — 26 мая.
Публикуется по изданию: Ульянов Н. Спуск флага. — Нью-Хэйвен: Изд. автора, 1979. — С. 99—121.
Приложение
С.Ф. Платонов
Впервые опубликовано: Новый журнал (Нью-Йорк). — 1977. — № 126.
Публикуется по изданию: Ульянов Н. Спуск флага. — Нью-Хэйвен: Изд. автора, 1979. — С. 125—136.
После Бунина
Впервые опубликовано: Новый журнал (Нью-Йорк). — 1954. — № 36.
Публикуется по: Ульянов Н. Скрипты. Сб. статей. — Мичиган: Изд-во «Эрмитаж», 1981. — С. 25—48.
Об историческом романе
Впервые опубликовано: Новый журнал (Нью-Йорк). — 1953. — № 34.
Публикуется по: Ульянов Н. Скрипты. Сб. статей. — Мичиган: Изд-во «Эрмитаж», 1981. — С. 59—64.
Атосса (роман)
Впервые опубликовано: Возрождение (Париж). — 1950. — №Хо 10, 12; 1951. -№№ 14, 16, 17, 18; 1952. -№№ 20, 21, 22.
Первое отдельное издание: Ульянов Н. Атосса. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1952. — 204 с.
Печатавшийся первоначально в журнале «Возрождение» роман был подвергнут автором значительной переработке и в 1952 году вышел в исправленной редакции.
Идея романа возникла у автора в годы Великой Отечественной войны. Поход персидского царя Дария в Скифию, в конце шестого века до нашей эры был понят им как прообраз всех последующих великих походов завоевателей в глубь России.
Две с половиной тысячи лет тому назад территория будущей России служила ареной грандиозных событий. Разросшаяся империя Дария, включавшая пространство от Инда до Босфора и от Кавказа и Туркестана до Судана, нависла тяжелой угрозой над всем Средиземноморьем и, прежде всего, над Грецией — очагом и средоточием тогдашней культуры. С ее падением владычество Да¬
716


ПРИМЕЧАНИЯ
рия могло бы считаться по тем временам — всемирным. Но тут выступила скифская сила в лице полудикого, но воинственного степного народа, не сокрушив которого, нельзя было рассчитывать на покорение Эллады. Северо-восточные варвары сыграли роль защитников мировой цивилизации. Они приняли на себя всю силу удара армии Дария.
В этой войне обнаружился особый способ ее ведения (заманивание врага вглубь своих территорий), который получил впоследствии название «скифского».
В историческом романе Н.И. Ульянова все важнейшие факты й общие контуры событий даны в соответствии с источниками и с литературой по этому вопросу. Но есть и сознательные отступления от исторических толкований, особенно в отношении героини романа — Атоссы и всей любовной линии повествования.


СОДЕРЖАНИЕ
Предисловие 5
РАЗДЕЛ 1
Исторический опыт России 23
История и утопия 50
Русское и великорусское 60
Комплекс Филофея 76
Роковые войны России 97
РАЗДЕЛ 2
«Патриотизм требует рассуждения» 111
«Басманный философ» (Мысли о Чаадаеве) 126
Ignorantia est 149
Замолчанный Маркс 166
РАЗДЕЛ 3
Происхождение украинского сепаратизма 199
Запорожское казачество 204
Захват Малороссии казаками 223
Борьба казачества против установления государственной
администрации в Малороссии 242
Начало «идеологии» 268
Установление крепостного права в Малороссии 279
Катехизис 294
«Возрождение» 329
Первые организации 359
Галицийская школа 390
«Формальный национализм» 422
Происхождение украинцев и великорусов в свете
сепаратистской «науки» 465
Один из забытых 487
718


ПРИЛОЖЕНИЕ
С.Ф. Платонов 511
После Бунина 520
Об историческом романе 543
Атосса (роман) 549
На Босфоре 549
В Пафосе 577
В Ольвии 593
На краю света 601
В степях 607
В походе ' 626
Враг 636
Великая Ночь 650
Путем Афродиты 659
Я — Дарий Ахеменид 677
Курган 696
Примечания
714


Ульянов Николай Иванович
ИСТОРИЧЕСКИЙ ОПЫТ РОССИИ И УКРАИНСКИЙ СЕПАРАТИЗМ
Ответственный редактор П.М. Кожемяко Корректор Т.Ф. Попов Технический редактор В.Е. Селянинова Компьютерная верстка С. В. Арефьев Художественное оформление С. В. Алексеев
Издательский Дом «РУССКИЙ ОСТРОВ
Подписано в печать 19.10.2015. Формат 60x90 У16. 45,0 печ. л.. Тираж 2000 экз.
Заказ N° 525
Отпечатано в ООО «Контраст» Санкт-Петербург, проспект Обуховской Обороны, д. 38.


В книге выдающегося историка (последнего ученика академика С.Ф. Платонова), писателя, публициста, беженца-эмигранта «второй волны», русского патриота-государственника Николая Ивановича Ульянова (1904-1985) публикуются его сочинения о ключевых особенностях исторического опыта России, решении национального вопроса, происхождении и сути украинского сепаратизма.
Его работы не раз становились предметом полемического обсуждения («Басманный философ» - о взглядах П.Я. Чаадаева на Россию; «Замолчанный Маркс» - обзор забытых статей К. Маркса и др.). В 1966 г. вышла монография «Происхождение украинского сепаратизма», до сих пор пока единственное фундаментальное исследование по данному вопросу.
Книга адресована думающим читателям, не теряющим надежды на духовное процветание России и реально желающим участвовать в ее возрождении.
■>
S
S -
и §
и СО
og
С
ш
и
н
нн
i-Q
К
о
S«
и 8 «к
X
S
Он
О
н
и
S
S
£
со
о
X
с*
А
£
сЗ
О
S
X