JPfffKZ
СУДА И V
И У С И И
ГСМ И АРУ
РОСС1P€CV
И
КОРДОФ4НV
yicuaaficmвенное ^^аате^ьаи&о
*f*eozna€pHtec9$ou Дите/гяти/нц

Научная редакция,
вступительная статья и комментарии
И. И. ПУЗАНОВ А
Знаменитый немецкий зоолог, автор переведенной на многие
языки книги «Жизнь животных» А. Брем (1829—1884) мало
известен как путешественник. Переиздаваемое его сочинение
было опубликовано в русском переводе уже около 90 лет
назад. В нем описывается экспедиционная поездка молодого
ученого по странам Северо-Восточной Африки — Египту,
Судану, Нубии, Сеннару, Россересу и Кордофану в конце 40-х и
в начале 50-х годов прошлого столетия. Написанная с
блеском литературного таланта, полная интереснейших фактов,
ярких описаний природы и населения, тонких наблюдений над
животным миром, эта книга положила начало широкой
известности автора как выдающегося популяризатора науки.
Оформление художника
С. М. ПОЖАРСКОГО

АЛЬФРЕД ЭДМУНД БРЕМ
И ЕГО ПУТЕШЕСТВИЯ
Альфред Брем известен всему свету как автор «Жизни
животных», переведенной на большинство языков. Гораздо
менее известен у нас Брем как путешественник, хотя
некоторые книги и статьи его, посвященные путешествиям, и были
переведены на русский язык — в том числе предлагаемая
читателю книга. Несомненно, путешествия Брема сыграли
большую роль в накоплении им зоологического опыта,
широко использованного впоследствии при составлении его
знаменитой «Жизни животных». Поэтому в нашем
биографическом очерке Брема мы обратили особое внимание на его
путешествия.
Альфред Эдмунд Брем родился 2 февраля 1829 г. в
живописном местечке Рентендорф *, в лесистой и холмистой
Тюрингии, в семье пастора Христиана Людвига Брема. Усадьба,
в которой жил пастор с семьей, напоминала помещичий дом
средней руки, да и сам пастор, добросовестно выполнявший
свои обязанности по отношению к опекаемой им «пастве»,
вел жизнь скорее помещика, проводя гораздо больше времени
на лоне природы, чем в церкви. И немудрено: он был не
только завзятым охотником, но и знаменитым орнитологом,
одним из основоположников этой науки в Германии, да, по-
* Вверху на фотоснимке: церковная усадьба в Рентендорфе, где
родился и умер Брем. Справа — домик пастора; слева — особняк Альфреда
Брема.
3

жалуй, и не в одной Германии! Недаром окрестное население
называло его «der Vogelpastor» *. Его личная коллекция
птичьих тушек и чучел достигала 9000 экз., из них одних
хищных 700! Ученому миру Людвиг Брем был хорошо
известен как автор ряда ценных трудов по орнитологии, в первую
очередь замечательных «Материалов к познанию птиц»
(Beitrage zur VogelKimde), вышедших в трех томах в годы
1820—1822, «Монографии попугаев» и др. Сельский пастор
был также основателем первого немецкого орнитологического
журнала «Ornis».
Будучи сам энтузиастом природы и особенно птичьего
мира, Людвиг Брем обладал замечательной способностью
зажигать этим энтузиазмом сердца молодых исследователей
природы. Немудрено, что в число таких «прозелитов»
орнитологии попали и сыновья пастора — младший сын от
первого брака Оскар и сыновья от второго брака — Альфред
Эдмунд и Рейнгольд. Несомненно, для формирования
незаурядной личности Альфреда определяющую роль сыграло то,
что он вырос на воле, среди раздолья тюрингских лесов, и с
малых лет имел такого наставника, как отец, которого он
часто сопровождал на экскурсиях. Уже когда ему
исполнилось 8 лет, он получил от отца в подарок охотничье ружье,
причем, как он рассказывает в своих воспоминаниях, в
первый же день застрелил из него желтую овсянку.
Отец передал также сыновьям совершенное знание
повадок и голосов пернатых. Итак, все условия для того, чтобы
из братьев получились хорошие натуралисты, были налицо.
Но этого мало: если Альфред Брем по линии отца стал,
можно сказать, «наследственным» орнитологом, то по линии
матери он сделался писателем — больше: подлинным
художником слова! Берта Рейц, вторая жена «птичьего пастора»,
была незаурядной женщиной. Хорошо образованная, она
обладала богатым воображением, даром выразительного
чтения и любовью к литературе. Вечерами она собирала вокруг
себя детей и читала им вслух произведения классической
немецкой литературы, в первую очередь, конечно,
властителей дум — Шиллера и Гёте. Несомненно, Альфред Брем очень
многое получил от своей матери — богатое воображение,
прекрасный голос, блестящую память и дар выразительного
чтения.
В этом отошенни можно сказать, что его личность была
вылеплена природой по тому же образцу, как личность его
великого соотечественника — Гёте, который сам резюмировал
происхождение определяющих черт своего характера
известным четверостишием:
* Птичий пастор (нем.).
4

Я от отца имею стан,
И нрав сурово честный.
А матушкой в наследство дан
Мне песен дар чудесный *.
Уже в зрелые годы Брем мог цитировать на память целые
страницы из произведений Шиллера и Гёте, не говоря о
стихотворениях поэтов-современников: последнего немецкого
романтика Иозефа Эйхендорфа, этого певца германских
лесов, и увлекавшегося экзотикой Фердинанда Фрейлиграта,
который был положительно влюблен во все экзотическое.
Начав писать стихи, он сюжетами их избирал обычно бурю
на море, кораблекрушения, самум и миражи, пустыни,
эпизоды из жизни арабских шейхов, негритянских вождей,
корсаров, даже такие сюжеты, как «Негр, катающийся на
коньках!» Хотя поэт-энтузиаст сам никогда за пределы Европы
не выезжал, он силой художественной интуиции создавал в
своих звучных стихах яркие картины тропической природы —
охота льва в саванне и т. д. Несомненно, экзотические стихи
Фрейлиграта оказали большое влияние на воображение
молодого любителя природы и литературы, и лучшие из них он
знал на память. Впоследствии он часто пользуется
отрывками из Фрейлиграта в качестве эпиграфов. Казалось бы, что
прямой путь для молодого Брема должен был вести к
занятиям наукой и путешествиям в далекие страны, воспетые
Фрейлигратом. В конце концов он и привел его туда, но
только окольными тропами.
Первоначальное образование Альфред получил,
разумеется, в Рентендорфской сельской школе. Характерно, что
когда однажды школу посетил строгий ревизор, он обратил
внимание на замечательные познания ясноглазого мальчика
Альфреда Брема и, не подозревая, чей он сын, рекомендовал
родителям обратить внимание на его способности и по
окончании школы дать ему высшее образование. Однако, как это
ни странно, окончив в 1843 г. начальную школу, 14-летний
Альфред поступил не в гимназию, которая открыла бы ему
двери в университет, а в строительный техникум, ибо он
пожелал стать архитектором, а не ученым и путешественником.
Быть может здесь сыграли свою роль артистические
наклонности, переданные ему матерью. Как бы то ни было, годы
1843—1847 Альфред проучился в Альтенбурге, в
художественно-ремесленном училище (Kunst-und Handwerks-Schule),
в качестве Mauerlehrling, ученика-каменщика, причем, как
сказано в его аттестате, «прилежание его было хорошим,
успехи — отличными, а поведение — безупречным».
* Vom Fater hab ich die Statur,
Des Lebens ernstes Fuhren,
Vom Mutterchen die froh Natur
Und Lust zum Fabuliren.
5

Вьючение верблюдов
Надо думать, что четыре года изучения архитектуры не
прошли для молодого Брема даром, так как впоследствии,
при описании своих путешествий, он обращал особое
внимание на архитектурные памятники и высказывал по поводу
их правильные суждения (так было, например, при
посещении Афинского Акрополя). И вот, получив в училище
аттестат, молодой Брем вышел в жизнь; высокий, статный
молодец, шатен с серо-голубыми глазами, орлиным носом, звучным
голосом баритонального тембра — при желании он мог бы
стать певцом! Привычка зачесывать длинные волосы назад
открывала высокий белый лоб красивого юноши. Для этого
возраста он был хорошо образован — обладал прекрасным
знанием зоологии, литературы, архитектуры, латинского и
французского языков. В эту пору жизни он, воспитанный
отцом-священнослужителем, несомненно, сам был верующим
христианином; по общественным взглядам он вряд ли
поднимался над уровнем благомыслящего бюргерства и разделял
националистические предрассудки многих своих
соотечественников— по крайней мере в его книгах нет и следа
свободолюбивых идей, все больше и больше захватывавших Европу *.
Неизвестно, как сложилась бы в дальнейшем карьера
юного «каменщика», если бы жизненный путь его не
скрестился с нашумевшей карьерой некоего барона Джона фон
* Даже любимый поэт Брема Фрейлиграт перестроил свою
романтически-экзотическую лиру на революционный лад, став политическим
писателем и трибуном, и в конце концов был вынужден на целых 20 лет
эмигрировать в Англию.
6

Мюллера — капиталиста, орнитолога, афериста и
авантюриста.
Род «баронов фон Мюллеров» отнюдь не мог похвалиться
древностью: дед Джона Мюллера, Иоганн Мюллер, в
молодости эмигрировал в Южную Африку, где занимался
торговыми спекуляциями, поставившими его во главе банка и
давшими ему в конце концов в руки значительное состояние.
Это позволило ему в 1824 г. по возвращении на родину
купить под Вюртембергом старинный рыцарский замок Кохер-
штейнсфельд, а заодно и баронский титул. В этом замке в
1824 г. родился его внук Иоганн Вильгельм, впоследствии
почему-то переименовавший себя на английский лад в
«Джона».
Еще на школьной скамье юный барон увлекся
путешествиями в далекие страны и орнитологией. Увлечения эти
разделял, между прочим, и школьный товарищ барона — его
ровесник Теодор Гейглин, впоследствии действительно
сделавшийся известным зоологом-путешественником.
Окончив в 1845 г. университет, молодой Мюллер принялся
осуществлять свои мечты, совершив для начала путешествие
в Алжир и Марокко. Вернувшись на родину, он стал
разрабатывать планы более широкой «экспедиции» в страны
Ближнего Востока — Грецию, Египет, Малую Азию, Валахию. Ему
нужен был хороший препаратор-чучельщик, поэтому, когда
он узнал, что у рентендорфского сельского пастора
(одновременно и орнитолога) Людвига Брема есть 18-летний сын,
хорошо подготовленный орнитолог и препаратор, пока еще
нигде не пристроившийся, энергичный барон предложил
юноше сопровождать его в качестве... секретаря. Мигом было
забыто трезвое намерение стать строителем, оно было
оттеснено с новой силой вспыхнувшими мечтами — посетить
далекие, сказочные края, воспетые Фрейлигратом! И вот
Альфред заключает контракт с бароном и 31 мая 1847 г.
покидает родной кров. Отец проводил его до деревни Таутендорф
и трогательно простился с сыном.
«Иди с богом, мой сын!»,— напутствовал он его, заставив
юношу прослезиться. Брат Рейнгольд провожал его до Аль-
тенбургского вокзала.
Миновав Лейпциг, молодой путешественник встретился со
своим принципалом в Вене. Довольно много времени ушло
на сборы, необходимые для столь дальней «экспедиции».
С некоторым удивлением молодой секретарь «начальника
экспедиции» должен был заказать себе в Вене... форму егеря,
так как барон намеревался выдавать его на Востоке за
своего «главного лесничего» (Forstmeister).
Лишь 5 июля оба члена «экспедиции» прибыли в Триест,
где Альфред первый раз в жизни увидел море. Впрочем, к
этой коварной стихии он в дальнейшей своей жизни всегда
7

Образец этикетки коллекций африканской экспедиции Брема
(1850 г.)
был довольно холоден. 6 июля путешественники погрузились
на пароход «Мамудие», который 9 июля доставил их в
Корфу. В Афинах путешественники не только основательно
ознакомились с археологическими достопримечательностями
древней столицы Аттики, но успели даже совершить
орнитологическую экскурсию в Кератские горы. 29 июля пароход
«Imperatrice» доставил их в Александрию.
Не имеет смысла подробно излагать дальнейший маршрут
путешествия, описанию которого посвящена предлагаемая
книга, мы только отметим его главнейшие этапы и
проанализируем самый «стиль» путешествия барона фон Мюллера
и его юного «форстмейстера», ибо это во многих отношениях
предопределило не особенно блестящие результаты
путешествия. Прежде всего барон оказался отчаянным забиякой и
в стычках с туземцами без всякой надобности пускал в ход
оружие, чем восстанавливал их против себя. Так было,
например, во время переезда водным путем от Александрии до
Каира.
Далее, оба путешественника с трудом переносили знойный
климат Египта и на первых же порах пострадали от тепло-
яых ударов, сильно задержавших их отъезд. В Каире барон
решил расширить маршрут своей «экспедиции» и, не
ограничиваясь Египтом, сделать попытку проникнуть хотя бы до
Хартума. Случай помог обоим путешественникам проделать
большую часть этого пути на нильской барке (дахабие) в
обществе членов католической духовной миссии, людей во
всяком случае более уравновешенных и опытных. Однако и здесь
барон ухитрился сцепиться с одним матросом барки и чуть
не заколол его кинжалом. Члены духовной миссии сошли в
Донголе, и остающийся отрезок маршрута — через
полупустыню Бахиуду — путешественники проделали на верблюдах,
причем по дороге много охотились.
8

6 января 1848 г. они
прибыли в столицу
Судана — Хартум и прожили
здесь до 25 февраля,
охотясь в окрестностях
города и знакомясь с бытом
населения как местного,
так и пришлого: хозяев
положения — турок, а
также египтян и
европейцев. Нельзя сказать, что
оба члена экспедиции
серьезно занимались
научным изучением фауны;
главной заботой барона
было настрелять
возможно большее количество
птиц и отпрепарировать
их в виде шкурок, и он
сделал серьезный нагоняй
своему «форстмейстеру»,
приготовившему их только
130 к 8 февраля.
Большего он при всем желании
не мог сделать, так как,
прибыв в Хартум, тотчас
же заболел малярией, к
которой оказался очень
предрасположенным.
В Хартуме
путешественникам представился
второй благоприятный
случай — они смогли
присоединиться к опытному
путешественнику
английскому геологу Петерику,
и проехать частью водой,
частью на верблюдах в
малоизвестную страну
Кордофан, лежащую уже
в зоне саванн.
Поездку эту надо
считать во всех отношениях
неудачной: и барон Мюл-
Районы, посещенные Бремом в
Северо-Восточной Африке
(обратные маршруты не указаны)

Газели
лер и Брем большую часть времени страдали от приступов
малярии и дизентерии. Хотя и на Ниле и в саваннах
они впервые ознакомились с крупными млекопитающими
суданской фауны — гиппопотамами, газелями и др., однако
по-настоящему на них не охотились, ограничиваясь
птицами. Грубость барона по отношению к местному
населению привела и в Кордофане к новой стычке, которая
могла кончиться плохо. Впрочем, барон ухитрился
поссориться и с мистером Петериком. Его неумение ладить
с людьми, излишняя доверчивость в одних случаях и
необоснованная подозрительность — в других не позволили
ему и его спутнику совершить интереснейшую экскурсию
в горную страну Такхале, ограничивающую Кордофан с юга
и населенную негроидным земледельческим племенем Нуба.
По дороге туда они встретили несколько погоншиков
верблюдов, которые напугали их, рассказав, что негры только
что разгромили и ограбили их караван. При таких
обстоятельствах барон счел за лучшее не рисковать и вернуться в
Хартум.
По словам кордофанцев, жители Нубии были какие-то
изверги, с которыми невозможно иметь дело. Между тем, по
отзывам позднейших путешественников, это миролюбивый и
'безобидный народ; их враждебность по отношению к туркам
и арабоязычным суданцам объяснялась притеснениями со
стороны пришельцев, грабивших и часто уводивших
нубийцев в рабство.
Барон и его спутник сделали большую ошибку,
путешествуя всюду в турецкой одежде, почему простодушные жи-
10

тели часто принимали их за турок, в которых видели своих
угнетателей.
В сущности неудачной экскурсией в Кордофан вторая
африканская экспедиция была закончена. Вернувшись
28 июня в Хартум, Мюллер и Брем прожили здесь до 28
августа, а затем пустились в обратный путь, который
проделали целиком по воде, не без риска спустившись по опасным
катарактам, или порогам, у Вади-Хальфы. 24 октября они
прибыли в Каир, 28 ноября выехали в южные районы
Дельты — главным образом на остров Мензале — где удачно
охотились до 29 января 1849 г., когда прибыли в
Александрию. Здесь Брем распростился со своим принципалом,
который, забрав все добытые довольно значительные коллекции,
вернулся в Германию подготовлять третью, гораздо более
обширную африканскую экспедицию. Его секретарь и
препаратор должен был дожидаться в Египте. Ожидание это
очень затянулось. Почти год находился Брем то в
Александрии, то в Каире, дожидаясь барона или хотя бы денег от него
на прожитье и предварительные работы по организации
третьей ученой экспедиции.
Впрочем, любознательный юноша не терял времени даром.
Обладая уже сносным знанием арабского языка, он, облачив-
Гиппопотам

шись в турецкий костюм, охотился в Дельте Нила, бродил
по Каиру, знакомился с его памятниками древности и бытом
пестрого городского населения. Больше того, пригласив
опытного учителя Хаджи Мосселема, он систематически изучал
под его руководством арабский язык и переводил священную
книгу мусульман — коран. Многие европейцы считали уже
его отступником, переменившим религию Христа на религию
Магомета.
Третья африканская экспедиция барона фон Мюллера
была задумана в грандиозных масштабах: предполагалось,
добравшись Красным морем до Суакина, доехать на
верблюдах до Хартума, а оттуда подняться по Нилу до области
негров бари, т. е. до 4° с. ш. После более или менее
продолжительного пребывания среди них и приобщения их к
европейской культуре экспедиция должна была повернуть на
Запад, «достигнуть Атлантического океана в районе
Фернандо-По».
Одним словом, легкомысленный барон взял на себя
задачу, которую позднее с большим трудом смогли по частям
выполнить такие исследователи, как Сэмюэль Бэкер и Стэнли.
Одновременно он добился в Вене, чтобы его назначили
«генеральным консулом центральной Африки». Но когда дело
дошло до материальной базы для экспедиции, барон спасовал:
вместо 5600 прусских талеров, в которых выражалась
составленная Бремом весьма скромная смета экспедиции, барон
прислал только 2000 талеров (потом дополнительно 500
талеров), что было явно недостаточно, так как число участников
экспедиции сильно выросло: правда, сам барон пока не
приехал, обещая быть в Хартуме к июлю, но он пригласил для
участия в экспедиции орнитолога (одновременно медика)
доктора Фирталера и Оскара Брема, брата Альфреда,
которые прибыли в Александрию в ноябре 1849 г., привезя деньги
и крайне недостаточное снаряжение. Оскар Брем, хороший
энтомолог, должен был обеспечить сборы насекомых и
других беспозвоночных, которыми явно пренебрегал его брат.
В качестве технических помощников были наняты два
немца, обязанности толмача исполнял турок Али-ара.
Альфред Брем был начальником экспедиции. 24 февраля 1850 г.
экспедиция под начальством А. Брема тронулась вверх по
Нилу на быстроходной дахабие.
Неудачи и несчастья начали преследовать
путешественников почти с первых шагов. Оскар Брем схватил лихорадку,
что сильно сказалось на его работоспособности. 8 мая во
время купания в Ниле недалеко от Донголы Оскар, не
умевший плавать, утонул буквально на глазах брата! Это был
страшный удар для Альфреда и непоправимая потеря для
экспедиции. Оправившись от тяжелого удара, Брем все же
нашел в себе силы доставить своих спутников до Хартума.
12

Начало страницы из дневника Брема, написанной в день
трагической гибели его брата
Положение участников экспедиции, истративших всю
денежную наличность, было поистине плачевно! Не только не
прибыл сам хозяин — барон, но от него не было ни денег, ни
даже писем! В конце концов через консульские круги
распространилось известие, что барон фон Мюллер... обанкротился.
Что было делать? Юный заместитель начальника оказался
совершенно без средств, в окружении подозрительных
авантюристов, составлявших европейскую колонию Хартума.
«Экспедиция» распалась, так как д-р Фирталер отделился
от Брема, оставшегося в нанятом им доме с шестью
туземцами-служителями. Брем попробовал было обратиться за
денежной помощью к итальянцу Никола Уливи, йо тот
потребовал с него 5 процентов в месяц. Разъяренный юноша
схватил его за бороду и избил плеткой из шкуры
гиппопотама. Теперь Брем вовсе уже не был тем неопытным юнцом,
почти слугой взбалмошного барона, каким он оставался в
первый приезд, год назад. Хотя и лишенный средств, он был
совершенно самостоятелен, и властность его натуры могла
проявляться свободно. К сожалению, он уже усвоил
некоторые варварские приемы колониалистов и слишком часто
злоупотреблял плеткой из кожи гиппопотама. Не следует,
впрочем, особенно удивляться этому — ведь сто лет назад в
армиях, флотах и школах всей Европы царили телесные
наказания, а в крепостной России рукоприкладство считалось
естественной формой обращения с крепостными!
К счастью, Брема выручил новый губернатор Судана,
Лятиф-паша, родом черкес, давший ему заимообразно из
средств казначейства 10 000 пиастров (666 талеров). Это
позволило молодому человеку совершить в сопровождении Фир-
талера две поездки вверх по Голубому Нилу на парусной
дахабие — первый раз в районе Волед-Мединэ, второй раз до
13

Двурогий носорог
устья реки Диндер в районе Россереса. Здесь Брем
ознакомился с фауной прибрежных лесков Голубого Нила, которые
он неосновательно величает «девственными лесами
внутренней Африки». Во время этих поездок он собрал значительную
коллекцию птичьих тушек; хотя ему неоднократно
приходилось иметь дело с гиппопотамами, видеть буйволов, слышать
трубные звуки слонов и почти каждую ночь — рыканье льва,
на крупных млекопитающих он не охотился: он был
убежденным охотником «по перу», но никак не «по пуху». Даже когда
туземцы приглашали его принять участие в охоте на льва,
он наотрез отказался. Как и два года назад в Кордофане,
его работе сильно мешали постоянные мучительные приступы
малярии.
Возвратившись в Хартум и лишний раз убедившись, что
помощи от барона Мюллера ждать нечего, Брем решил
вернуться в Европу — что оставалось ему более? Осуществить
это намерение помогла ему дружба с петербургским купцом
Бауэргорстом, который, закончив выгодные торговые
операции в Хартуме, тоже возвращался домой.
Простившись с Лятиф-пашой и доктором Фирталером и
погрузив на дахабие свои коллекции и зверинец, оба друга
пустились в обратный путь, уже до тонкостей изученный Бре-
14

мом, так как он проделывал его четвертый раз. Прибыв
26 октября в Каир, Брем познакомился здесь с уже
упомянутым путешественником Теодором Гейглином (см. выше),
в компании с которым оба друга — Брем и Бауергорст —
совершили весьма интересную поездку на Красное море и
гору Сербаль (почитаемую за библейский Синай).
Целую зиму отдыхал Брем в Египте. Вскоре выяснилось,
что финансовые дела барона Мюллера поправились, и он
официально через австрийского консула предложил Брему
оплатить все его долги... в обмен на собранные коллекции.
Подсчитав, что коллекции эти стоят много больше, чем сумма
сделанных долгов, Брем отказался К
16 июля 1852 г. он прибыл в родной Рентендорф. Так
закончилась столь широко задуманная третья африканская
экспедиция барона фон Мюллера. Научные результаты ее
были невелики и сводились к описанию (самим Бремом и его
отцом) нескольких видов птиц, зато жизненный опыт,
приобретенный любознательным юношей, богатые впечатления
своеобразной природы, пестрого населения Египта и Судана
были исключительно велики.
Конечно, по возвращении на родину Брем больше уже не
думал о карьере архитектора. Прекрасно сознавая пробелы
полученного им естественнонаучного образования, он
немедленно поступил в университет — сначала в Йенский, где его
отец изучал когда-то теологию, а потом в Венский.
Велика была популярность среди товарищей и граждан
патриархальной Йены «веселого студента», как прозвали
молодого Брема. Впрочем, товарищи чаще величали его
«фараоном» и любили посещать его квартиру, которая была
настоящим зверинцем, ибо вместе с «веселым студентом»
проживали обезьяны, попугаи и прочие питомцы юга. Брем очень
любил животных и обладал необыкновенным умением
приучать и дрессировать их, укрощая даже наиболее диких.
В Хартуме за эту способность некоторые даже считали его
колдуном.
Еще будучи студентом, Брем сотрудничал в различных
орнитологических журналах. Ко времени окончания обучения
в университете (1855 г.) вышло в свет первое трехтомное
издание «Путешествия по Северо-Восточной Африке».
Написанная с блеском литературного таланта, полная
интереснейших фактов о нравах местного населения Египта и Судана,
ярких описаний природы и метких характеристик животных,
эта книга положила начало широкой популярности Брема.
Гонорар, полученный за книгу, позволил Брему совершить
в 1856 г. со старшим братом Рейнгольдом поездку в Испанию.
Эта поездка тоже была богата приключениями, но даже
встречи с бандитами не помешали молодому ученому
деятельно коллектировать птиц. К сожалению, эта поездка так
15

и осталась не описанной Бремом. По возвращении Брем
поселился в Лейпциге и занялся литературным трудом, став
постоянным сотрудником распространенного тогда научно-
популярного журнала «Die Gartenlaube».
В значительной мере на основании наблюдений,
сделанных обоими братьями в Испании, они в соавторстве с отцом
опубликовали в 1858 г. ценную статью «Орлы-ягнятники и их
жизнь» (Die Geieradler und ihr Leben) *.
Конечно, яркие поэтические описания царственной птицы
и ее окружения принадлежат в этой книге Альфреду.
«Ягнятник,— пишет он,— также неотделим от высокогорья, как
крутой обрыв скал, бурлящий горный поток, альпийская роза
(рододендрон), вечные снега».
Полученный за эту работу гонорар опять позволил Брему
расширить свой кругозор, совершив поездку на далекий
Север— в Норвегию и Лапландию. Суровая, величественная
природа норвежских фиордов и шхер произвела на Брема
сильнейшее впечатление, особенно ее шумные птичьи базары.
С энтузиазмом отдался он орнитологическим наблюдениям,
уделяя больше всего времени и внимания гаге и гагачьему
промыслу. Вернувшись в Лейпциг, он описал свои
впечатления в ярком очерке: «Lapplands Vogelberge» (птичьи горы
Лапландии).
С юных лет наблюдая и коллектируя птиц, он хорошо
изучил птиц всех широт, от тропиков до полярного круга.
Потребность в доступной форме передать свои знания
широким кругам любителей природы побудила Брема написать
большую популярную книгу «Жизнь птиц». В первой части
книги излагается биология птиц, вторую составляют
написанные в виде художественных очерков характеристики
наиболее интересных представителей, преимущественно
среднеевропейской орнитофауны (из экзотических птиц описаны
лишь альбатрос, фламинго и бескрылый чистик).
Книга вышла в свет в Лейпциге в 1861 г., в день 74-летия
отца и учителя автора — Христиана Людвига Брема, с
соответствующим трогательным посвящением: «Кому, как не тебе,
мой возлюбленный отец, я должен посвятить эту книгу? ...Вот
уж много лет, как ты открыл мне богатую сокровищницу
твоего знания, много лет, как ты щедро наделил меня из нее:
теперь я могу возвратить тебе часть твоей же собственности.
Это ведь наилучший дар, который может тебе предложить
сыновнее почтение, благодарность и любовь!»
Не довольствуясь неверным литературным заработком,
Брем хотел упрочить свое материальное и общественное
положение. Он поступил преподавателем географии в частную
мужскую гимназию д-ра Цилля, одновременно давая уроки
* Mitteilungen aus der Werkstatte der Natur, S. 31.
16

и в женской гимназии. Это дало ему возможность
обзавестись семьей: в 1861 г. молодой ученый женился на своей
родственнице Матильде Рейц, сделавшейся до конца дней
верной спутницей его жизни, отчасти и путешествий.
«Медовый месяц» молодые провели весьма экзотично:
в Африке на подступах к Абиссинии. Герцог Эрнст Саксен-
Кобург-Готский, большой любитель охоты, решил
организовать грандиозную охотничью экспедицию в предгорьях
Абиссинии и пригласил участвовать в ней Брема как опытного
путешественника и натуралиста. Он даже командировал его
вместе с молодой женой для выбора подходящего района
охоты и разбивки постоянного лагеря.
Высадившись в Массауа на Красном море, Брем с
супругой поднялся в горы и остановился в стране Богое на плато
Менда средней высотой 2400 м, с отдельными вершинами
свыше 2500 м. Богатая и разнообразная природа этой
местности, ее леса и озера позволили Брему охарактеризовать ее
как африканскую Швейцарию.
27 августа 1861 г. прибыл герцог со своей свитой, в
составе которой были художник Кречмер и писатель Герште-
кер. Для герцогини и прочих дам соорудили токули из
ветвей и соломы, мужчины жили в палатках. Охота была
достаточно добычлива — охотились даже на слонов, приходивших
к озеру на водопой. Здесь Брем мог ознакомиться с жизнью
африканских горных животных. К сожалению, натуралисту
и здесь не повезло: поохотившись всего несколько раз, он,
несмотря на целительный горный климат, снова схватил
малярию и, провалявшись в постели весь апрель 1862 г., вынужден
был покинуть «высокое общество» и вернуться в Лейпциг.
Обработав там свои наблюдения и сборы, Брем уже через год
(1863 г.) опубликовал книгу «Ergebnisse einer Reise nach
Habesch» («Результаты поездки в Абиссинию»),
Книга эта носит гораздо более основательный и
специальный характер, чем юношеские записки о Судане. Описывая
богатую растительность плоскогорья Менда, автор жалеет
о своем ботаническом невежестве. Вторая глава книги
посвящена описанию образа жизни наиболее примечательных
млекопитающих и птиц. Особенно интересны данные о плащенос-
ных павианах-гамадрилах. К сожалению, книга о поездке
в Абиссинию, несомненно, наиболее основательное
произведение Брема географического и фаунистического характера,
так и не появилась в русском переводе. Зато переведена
другая его книга, вышедшая в том же 1863 г.,— «Лесные
животные» (Tiere des Waldes) *, которую он написал вместе
с известным натуралистом Россмеслером, его лейпцигским
другом.
* Русский перевод 1876 г.
17

Работа над этими двумя книгами навела автора на мысль:
почему бы не дать любителям природы большую
научно-популярную сводку, в которой они нашли бы описание образа
жизни представителей всех классов животного царства и всех
стран мира? Ведь знаменитая, многотомная «Естественная
история» Бюффона, написанная на уровне знаний конца
XVIII в., но по которой воспитывались и образованные люди
первых десятилетий XIX в., успела сильно устареть. Конечно,
мысль была заманчивая, но выполнение ее было бы не под
силу даже такому опытному популяризатору и натуралисту,
как Брем, который к тому же, как мы знаем, не очень-то
разбирался в беспозвоночных.
Хорошо понимая это, Брем привлек в качестве соавторов
задуманной «Жизни животных» двух известных зоологов —
Ташенберга, который взялся за обработку насекомых и
паукообразных, и Оскара Шмидта, которому достались прочие
беспозвоночные.
Большая работа трех авторов затянулась на несколько
лет, в течение которых и в личной жизни Брема произошли
немаловажные перемены. В 1863 г. он бросил преподавание,
покинул Лейпциг и взял на себя ответственный пост
директора Гамбургского зоологического сада.
Слов нет, лучшего директора трудно было представить:
обширная зоологическая эрудиция, большой опыт в
содержании и приручении диких животных, наконец, личные связи
в посещенных им странах Европы и Северной Африки — все
это создавало Брему блестящую репутацию в глазах так
называемого «Зоологического общества», бывшего
фактическим хозяином Гамбургского зоопарка. Вместе с тем и для
самого Брема, трудившегося тогда над первыми томами
«Жизни животных», посвященным млекопитающим и
птицам, эта должность была интересна и выгодна. Через его
руки проходили сотни редких экзотических животных,
привозимых кораблями изо всех стран света в такой большой порт,
как Гамбург, и частично оседавших в зоопарке, где ученый
мог вести над ними наблюдения.
Однако властный и импульсивный характер Брема, еще
со времени первых стычек с Мюллером не терпевшего над
собой начальства, не позволил ему ужиться с заправилами
«Зоологического общества».
Брем проработал в зоопарке три года, поставив его на
образцовую высоту. Но затем он поссорился с хозяевами
парка и уехал в Берлин, чтобы организовать там на центральном
бульваре Unter den Linden аквариум с морской и пресной
водой, более обширный, чем был им устроен в Гамбургском
зоопарке.
В 1864 г. он испытал большое горе: умер на 78-м году
жизни обожаемый им отец.
18

В 1869 г. Брем благополучно завершил два своих замысла:
в Хильдбургхаузене вышел последний (шестой) том его
«Жизни животных» и был официально открыт Берлинский
аквариум. «Жизнь животных» прославила имя автора на весь
мир и вскоре была переведена на все европейские языки
(первый полный русский перевод в 1870 г.). Еще при жизни
автора, в 1876 г., понадобилось второе издание. К общей
оценке «Жизни животных» мы еще вернемся, а сейчас должны
несколько остановиться на Берлинском аквариуме.
Это был не только аквариум, притом первоклассный, но
и террариум, поскольку в нем содержались крокодилы,
гигантские черепахи, змеи — больше того, это был виварий:
в обширных, светлых вольерах распевали сотни самых
разнообразных птиц. Большое внимание было уделено обезьянам,
особенно человекообразным, и первые опыты длительного
содержания в неволе гориллы были произведены в
Берлинском аквариуме. Брем вкладывал в свое детище всю душу,
проводя в его помещениях целые дни. Еще бы! Нежные
тропические животные требовали тщательного ухода — каждое
утро надо было «опрыскать» ни более, ни менее, как 100
хамелеонов! Когда Брем входил в большую птичью вольеру,
привыкшие к нему птицы слетались со всех сторон и
буквально его облепляли. Громадный опыт по содержанию в
неволе птиц позволил Брему опубликовать в 1870—1875 гг.
двухтомную сводку «Птицы в неволе» (Gefangene Vogel) —
лучшее, что есть по этому вопросу в мировой литературе.
Однако властный, не терпящий компромиссов характер
Брема проявил себя и здесь: в 1874 г. он поссорился с
городскими властями и покинул место директора аквариума.
В этом же году он заболел опасным воспалением мозга, но
могучий организм поборол болезнь; оправившись, он
отдыхал в живописных Исполиновых горах, на курорте Кунерс-
дорф, а потом до конца жизни уклонялся от какого бы то ни
было служебного поста. Зачем ему было себя связывать?
Успех «Жизни животных» и других книг давал ему солидный
доход, и он жил, как свободный художник, временами
выступая с публичными лекциями — лектор он был
превосходный: речь текла гладко и образно, звучный баритон и
эффектная наружность длинноволосого «пророка» покоряли
аудиторию. Но Брем еще не достиг такого возраста, чтобы долго
«сидеть сиднем». В 1876 г. ему представилась прекрасная
возможность совершить в хорошей компании новое,
интересное путешествие в неизведанные страны — на этот раз в
пределы нашей родины.
Германское географическое общество (первоначально
называвшееся Немецким обществом исследователей Северного
полюса) организовало экспедицию в Западную Сибирь и
Северный Казахстан, пригласив для участия двух известных
19

натуралистов-путешественников — Альфреда Брема и Отто
Финша. К двум зоологам присоединился ботаник граф Карл
фон Вальдбург-Цейль-Траухберг, путешествовавший на свои
личные средства (любопытно, что экспедицию щедро
финансировал иркутский купец А. М. Сибиряков).
Прежде чем описать экспедицию, которая представляет
особый интерес для русского читателя, небесполезно будет
сказать несколько слов о докторе Отто Финше. Несомненно,
этот талантливый человек тоже принадлежал к типу «ученых
авантюристов», но только значительно более высокой марки,
чем бывший принципал юного Брема — барон фон Мюллер.
Родившись в 1838 г. в семье мелкого торговца, Финш не
получил систематического образования и был настоящим
самоучкой. В молодые годы он много бродил по Венгрии и
Болгарии, временами занимал должность домашнего учителя.
Сделанные им орнитологические наблюдения и сборы позволили
юному самоучке уже в 1859 г. опубликовать статью по
орнитофауне Болгарии. Мечтой его жизни было изучение стран
далекого Юга — Новой Гвинеи, островов Тихого океана; но
эту мечту он смог осуществить лишь много лет спустя.
Работая в естественноисторическом музее Лейдена и в зоопарке
Амстердама, Финш написал к 1867 г. двухтомную
монографию о попугаях, которая сразу сделала его известным
орнитологом. В 1873 г. он путешествовал по Лапландии, а в
следующем году был приглашен принять участие в Западно-
Сибирской экспедиции2.
Западно-Сибирская экспедиция была организована по
тому же типу, как ряд таких экспедиций по Сибири в XVIII—
XIX вв., участниками которых были приезжавшие в Россию
«знатные иностранцы» вроде А. Гумбольдта, П. Палласа и др.
Заручившись в Петербурге содействием царского
правительства, путешественники получали в Сибири полную
поддержку, а подчас и гостеприимство со стороны губернаторов
и прочих «властей предержащих», среди которых было
немало русских немцев. Так было и в нашем случае.
Представившись царю Александру II в Петербурге и
генерал-губернатору в Москве и получив от них рекомендации,
путешественники через Нижний-Новгород, по льду Волги, на тройках
прибыли в Казань, где задержались на несколько дней.
Интересный случай произошел с Бремом при посещении
татарской школы (медрессе). «Добряк мулла,— пишет об
этом О. Финш,— знакомый с арабским языком только по
книгам, был немало удивлен, когда д-р Брем заговорил с ним
по-арабски. Студенты медрессе удивились не меньше ученому
иностранцу, который был в состоянии основательно
проэкзаменовать их знание корана». Итак, даже через 30 лет
сведения, почерпнутые в Каире на уроках Хаджи Моссалема, не
изгладились из памяти Брема!
20

Из Казани маршрут привел путешественников в Пермь,
где они пересели из саней в тарантасы, потом через
Екатеринбург и Тюмень в Омск, откуда они по Иртышу поднялись
до Семипалатинска. Любуясь с палубы парохода
развертывающимися видами, Брем наизусть декламировал целые
страницы из Фауста Гёте. В Семипалатинске путники были
радушно приняты губернатором — генер-алом Полторацким.
Последний решил показать «знатным иностранцам» быт
подвластных ему казахов и организовал для гостей в Акатских
холмах охоту на архаров, к которой съехалось множество
казахов в ярких национальных костюмах. На охоте Брему,
одному из всех европейцев, удалось подстрелить архара, что
было высокопарно воспето народным певцом — акыном:
«В горах видели мы охотников, стрелков, загонщиков;
Но лишь одному из них улыбнулось счастье».
«Как вершина высочайшей горы возвышается над всеми,
так и этот единственный возвышался над другими: ибо
он пронзил тело архара двумя меткими пулями и принес
его в юрту». «Все охотники желали добычи, но лишь
желание одного исполнилось — на радость нам, на
радость тебе, высокопоставленная женщина, к которой
я сейчас обращаюсь»
Певец имел в виду губернаторшу, присутствовавшую на
охоте.
Ознакомившись с бытом казахов, путешественники с
восторгом насладились и горными ландшафтами Джунгарского
Алатау, живописными берегами озера Алаколь, а затем,
перевалив Тарбагатай, проникли на территорию Китая, где
в городе Чугучак получили аудиенцию у «его невыразимости»
Джан Дзун-Джуня, губернатора китайской провинции
Тарбагатай. Ознакомившись с китайским Алтаем,
путешественники вернулись на русскую территорию через Бухтарму, и,
побродив по русскому Алтаю, отдохнули в Томске. Отсюда
они пароходом спустились по Оби до Обдорска. Странствуя
здесь по тундрам и водой, и на оленях, они добрались до
самого берега Карского моря, откуда снова вернулись в 06-
дорск. Эта часть пути дала им возможность хорошо узнать
жизнь зверей и птиц за полярным кругом, а также
антропологию и быт ненцев и остяков. Затем путешественники снова
поднялись пароходом вверх по Оби до Тобольска, а оттуда
через Тюмень и Екатеринбург вернулись в Европу.
Все их путешествие длилось шесть месяцев, причем ими
было сделано 12 000 верст на территории одной лишь Сибири.
Привезенные обоими натуралистами коллекции были не так
уж велики, ибо непосредственно коллектированию они могли
посвятить не более 16 дней. Но сделанные ими наблюдения
представляют собою несомненно значительный интерес. Брем
обогатил свой опыт натуралиста близким знакомством с при-
21

родой тундры, тайги, североказахской степи и гор. Всегда
интересуясь человеком, он близко изучил быт казахов,
остяков, ненцев, западных китайцев, каторжников и ссыльных
поселенцев Сибири. С особой симпатией описывает он
характер и быт полюбившихся ему казахов.
К сожалению, Брем не опубликовал полного описания
своего сибирского путешествия, про которое он говорил
друзьям, что он считает его наиболее значительным
событием своей жизни. Он только выпустил ряд сравнительно
небольших, но по обыкновению ярко написанных очерков:
«Путешествие по Сибири», «Тундра и ее животный мир»,
«Азиатская степь и ее жизнь», «Лес, дичь и охотничий
промысел Сибири», «Язычники-остяки», «Номады-пастухи и их
стада в степи», «Общественный и семейный быт киргизов»,
«Ссыльно-поселенцы и заключенные в Сибири». Полное
развернутое описание сибирского путешествия было дано
спутником Брема — Отто Финшем, и его объемистая, чрезвычайно
интересная книга была издана в русском переводе под
заглавием «Путешествие в Западную Сибирь д-ра О. Финша и
А. Брема», М., 1882.
Едва отдохнув от сибирского путешествия, неутомимый
Брем уже в 1878 г. предпринял новое. На этот раз он поехал
недалеко — всего лишь в южную Венгрию, эту обетованную
страну всякого орнитолога. Брем опять примкнул к
охотничьей экспедиции австрийского кронпринца Рудольфа,
пригласившего также известного орнитолога Е. Гомейера.
Прибыв в Вену, путешественники спустились на пароходе по
Дунаю, посетив мимоходом знаменитую колонию цапель на
острове Адони, дремучие леса Кескенде, простирающиеся в
районах населенных шокацами (сербами-католиками,
бежавшими от турецких зверств); необозримые болота Хулло и
живописные Голубые горы, где близ села Черевич охотники
были с подобострастием приняты в имении графа Хотек.
Миновав старинную крепость Петервардейн, экспедиция
достигла большого села Ковиль, лежащего у самой границы
с Сербией, конечной цели экспедиции. Здесь, в необозримых
плавнях, залитых весенними водами, оба орнитолога нашли
обильную добычу. Конечно, по сравнению с сибирским
путешествием поездка по Дунаю была для Брема лишь
увеселительной прогулкой, но он посвятил ей свой очерк «Forscher-
fahrten auf der Donau» («Исследовательские поездки по
Дунаю»).
Дома Брема ждало непоправимое горе: умерла при родах
его жена. От этого удара он до конца своих дней не мог
оправиться!
Как большинство людей, чувствующих глубоко и страстно,
Брем очень тяжело переносил утраты близких. Однако в
1879 г. он нашел в себе силы еще раз посетить Испанию и
22

Португалию, чтобы собрать экземпляры редких орлов;
впоследствии он научно обработал их вместе с известным
орнитологом Гомейером. Потом он почти безвыездно жил в своем
Рентендорфе, занимаясь разведением роз... Временами он
выезжал, чтобы прочесть где-нибудь платную публичную
лекцию.
Уже в 60-х годах Брем был избран членом королевской
Леопольдино-Каролинской академии и ряда ученых обществ.
Коронованные покровители неоднократно награждали Брема
орденами; так, в 1871 г. австрийский император наградил его
орденом «железной короны», вместе с которым присваивается
дворянство, и т. д.
Лишь в 1883 г. рискнул он совершить более далекое
путешествие— в Северную Америку — последнее в жизни!
Американские предприниматели сделали знаменитому
писателю выгодное предложение — совершить по США
лекционное турне и прочесть там 50 публичных лекций — размах
поистине американский! Брем подписал контракт, но поехал
со стесненным сердцем, так как перед самым отъездом
пятеро его детей заболели дифтеритом. Не успел он пересечь
Атлантический океан, как в Нью-Йорке его уже ждала
горестная весть о смерти младшего сына — того самого,
рождение которого четыре года назад было причиной смерти жены.
Но контракт есть контракт, особенно в Америке! Пересилив
себя, несчастный отец почти механически одну за другой
прочел законтрактованные 50 лекций...
В долине Миссисипи он вновь заболел малярией, очевидно,
прочно засевшей в его организме. На родину он вернулся
настоящим стариком и некоторое время вынужден был
отдыхать на курорте «Фридрихстаннек бай Эйзенберг».
Последний год своей жизни он прожил в родном Рентендорфе,
страдая тяжелой формой нефрита (воспаление почек); 11 ноября
1884 г. в возрасте 56 лет он скоропостижно скончался от
кровоизлияния в мозг. Утверждение некоторых биографов
будто в конце своей жизни он ослеп, неверно. Его соколиные
глаза сохраняли свою зоркость вплоть до того момента, как
закрылись навеки...
Нам предстоит теперь дать общую характеристику
Альфреда Эдмунда Брема как человека, ученого,
путешественника, писателя... Несомненно, это была натура исключительно
и всесторонне одаренная, и в то же время исполненная
большого благородства, несмотря на вспыльчивость и властность:
«Каким бы спокойным и благостным ни казался он в своем
счастливом семейном кругу, как бы ни была увлекательна
его беседа с друзьями вечером, за стаканом пива, он мог быть
резким и гневным, когда сталкивался с малодушной
посредственностью»,— так характеризовал его друг, известный зо-
23

олог Р. Блазиус. «Меньше всего был он «придворным».
Собственно говоря, Брем был прирожденным повелителем,
недостаточно гибким в повседневной жизни; он совершенно был
неспособен ни к каким пустым фразам. По отношению к
своим друзьям он был верен, как золото, мягок в обращении,
благожелателен ко всякому и всегда готов помочь в беде».
В характере Брема было много здорового юмора, он
любил веселую шутку и однажды на Лейпцигской ярмарке при
всех проехался, стоя на спине гигантской черепахи.
Выше мы говорили, какое большое влияние оказала на
Брема его мать, с малых лет воспитавшая в нем
художественное чутье и передавшая ему свою артистическую
одаренность. И, конечно, знаменитый натуралист был прежде всего
артистической натурой. Он обладал изумительной
способностью чувствовать красоту в природе и передавать свои
восприятия в ярких, красивых образах. Он глубоко понимал и
чувствовал поэзию, что сказывается, между прочим, и в его
привычке цитировать любимых поэтов, часто начиная новую
главу повествования поэтическим эпиграфом.
Впервые выступив в печати совсем еще молодым
человеком своим «Путешествием по Северо-Восточной Африке»,
написанном ярко и образно, хотя и неровно, Брем постепенно
выработал в себе выдающегося стилиста — настоящего
художника слова, каким он показал себя в многочисленных
очерках, особенно же в знаменитой «Жизни животных».
Вот эта-то яркость и художественность стиля в
соединении с богатым запасом личного опыта и обширной
начитанностью поставили его в ряды лучших популяризаторов науки
всех времен и народов. Но этот же избыток художественного
восприятия природы и богатой фантазии слишком часто
заставлял его видеть вещи такими, какими он хотел их видеть,
а не такими, какими они были на самом деле!
Эта особенность не позволила ему попасть в ряды ученых
первого ранга, таких, как его отец.
Даже немецкие ученые, которые вообще не склонны
недооценивать заслуги своих соотечественников, сплошь да рядом
критикуют Брема. Даже его современник орнитолог Бергард
Альтум вынужден признать, что у Брема «не недостаток
любви к истине, а скорее недостаток специальных знаний,
недостаточные наблюдения, предвзятость, нередко
бессознательное преувеличение или вводящее в заблуждение
приукрашивание наблюдаемых фактов часто их затуманивают».
Современный нам историк орнитологии Эрвин Штреземан
(1946), признавая Брема искусным популяризатором,
подчеркивает его наивный антропоморфизм. «Для Брема,—
пишет он,— птицам свойствен характер; существуют
веселые, печальные, честные, вороватые, благородные и подлые,
прямодушные и лукавые птицы».
24

Конечно, хотя Брем и опубликовал ряд
специально-орнитологических работ — по воробьям, орлам и т. п., как
систематик он далеко уступает своему отцу. Ему присущи
недостаток критического чутья, столь необходимого для ученого,
склонность порой безоговорочно верить разным
фантастическим россказням «очевидцев» и выдавать их за истину.
И, наконец, будучи сыном истинного ученого и как будто
весь свой век занимаясь наукой, Брем все же не обладал
ненасытной жаждой научного исследования, столь
характерной для крупных ученых — иначе он не занимал бы
должностей учителя и директора зоопарков, имея полную
возможность сделаться профессиональным ученым — профессором
университета или академиком, руководителем настоящих
научных экспедиций.
Те же черты характера не позволяют нам причислить
Брема, столь много странствовавшего по белу свету, к
настоящим путешественникам-исследователям типа Ливингстона
или Пржевальского. Будучи прекрасным и любознательным
наблюдателем, он никогда не ставил перед собой задачу по-
настоящему исследовать малоизвестную страну и ее
природу, нанести на карту новые реки и горные хребты,
проникнуть в никем не посещаемые районы. Его роль как
путешественника была всегда пассивная: в молодости он
сопутствовал барону Мюллеру, потом герцогу Кобурскому в
его охотничьей экспедиции в Абиссинию, потом кронпринцу
австрийскому в охотничьей поездке по Дунаю, наконец был
одним из участников головоломного, скорее туристического,
чем исследовательского, пробега по Западной Сибири.
И все же заслуги Брема перед наукой колоссально
велики, но это заслуги больше ее пропагандиста и энтузиаста,
чем строгого исследователя. Как бы ни критиковали главный
труд его жизни «Жизнь животных», это произведение сыграла
огромную роль в популяризации зоологии во всем
образованном мире, недаром оно повсюду выдержало по нескольку
изданий. Последнее из них по времени, редактированное
такими крупными учеными, как Людвиг Гек, Хильцхеймер, Вер-
нер и др., уже свободно от ошибок и преувеличений его
первоначальной редакции и доведено до уровня современной
науки, но все же оно издано под маркой «Жизнь животных
Брема»! Некоторые популярные книги, до сих пор идущие
под этой же маркой, содержат мало что от подлинного
Брема, ибо самое имя Брем стало почти
нарицательным.
В послевоенные годы в Германии появилась даже
популярная серия «Die Kleine Brehm Bucherei» (маленькая
библиотека Брема) под редакцией известного орнитолога Клейн-
шмидта, содержащая книжки не только по зоологии, но и по
ботанике.
25

Итак, Брем в полном смысле слова обессмертил свое
имя, но не как ученый, а как талантливейший пропагандист
и популяризатор науки — т. е., в конечном итоге, как
литератор и художник слова, каким он и был в первую очередь.
Каково было мировоззрение Брема? Выросши в
богобоязненной семье пастора, Брем в юности несомненно был
искренне верующим христианином. Таким он оставался даже
тогда, когда, вкусив в двух университетах от «древа
познания», он опубликовал свое «Путешествие по
Северо-Восточной Африке», где так часто фигурируют «милость и мудрость
господня» и т. д. Впоследствии, по мере расширения своего
кругозора, познакомившись во время путешествий с
представителями самых различных религий, Брем, конечно, далеко
отошел от правоверного лютеранства, но, по-видимому, до
конца своих дней оставался «свободомыслящим» деистом,
как и многие ученые его времени.
Вот что он сам говорил о своем мировоззрении в
застольной речи 24 ноября 1878 г. в Ольмюнце: «Меня называют
материалистом, меня даже ругали атеистом, меня объявили
ожесточенным врагом всех священников. Это верно, что я
исповедую здоровый материализм, что я высказывался в
пользу него и боролся за него. Это правда, что я представляю
себе божество по своему разумению, по собственному
познанию и оценке. Правда, наконец, что я бросил перчатку тем,
которые называют себя священниками. Однако никогда я не
смешивал образа с его каррикатурой, священника с попом,
никогда не приписывал первому то, в чем повинен последний».
К учению Дарвина Брем относился очень осторожно и
никогда полностью не принимал его. «Сколь ни
удовлетворительно, чтобы не сказать — правдоподобно, это учение, оно
еще не поднялось до принятия духовной концепции;
бесспорных доказательств истинности такой концепции оно нам еще
не доставило. Изменчивость разновидностей или рас можно
доказать, можно даже вызвать; превращение же одного вида
в другой не установлено еще ни в едином случае. А раз так,
то мы вправе рассматривать обезьяну и человека как разные
существа и оспаривать происхождение одного из другого» *.
Как мировоззрение, так и общественно-политические
взгляды Брема с годами менялись. В молодости, путешествуя
в качестве секретаря барона фон Мюллера, Брем проявляет
себя узким, нетерпимым националистом. Все нации для него
нехороши, кроме немцев. Итальянцы и греки для него
«трусливые, подлые и низкие народы». По его словам, итальянцев
«всякий немец презирал до глубины души» («Александрия,
как центр европейской жизни», ч. II). В сношениях с
египтянами, нубийцами, суданцами он полностью усвоил методы
* Статья «Обезьяны» в сборнике: «Vom Nordpol zum Aequator».
26

поработителей-турок и европейских эксплуататоров и
постоянно прибегал к кулачной расправе и плетке — не делая,
правда, исключения и для некоторых итальянцев.
Самовластный завоеватель Судана паша Мухаммед Али внушает ему
глубокое уважение, но к работорговле и связанным с ним
истязаниям негров он питает искреннее отвращение.
Совсем другим проявляет себя Брем во время сибирского
путешествия. Не говоря уже о том, что он безукоризненно
корректно отзывается о русских, не исключая крестьян и
ссыльных, он с нескрываемой симпатией относится к
«инородцам» — остякам, ненцам и особенно казахам. Конечно, во
всем этом отчасти нельзя не видеть проявления такта
иностранца, обласканного русскими властями, среди которых
было немало его единоплеменников.
Итак, нельзя не признать, что в идейно-политическом
отношении Брем не поднимался над уровнем породившего его
класса— мелкого немецкого бюргерства. Литературное
наследие Альфреда Брема еще далеко не полностью опубликовано.
Его сын, доктор медицины Horst Brehm, собрал воедино
наиболее интересные статьи и очерки Брема, частично нами
упомянутые, и выпустил в 1890 г. отдельной книгой под
заглавием «Vom Nordpol zum Aequator». Эта книга имеется и в
русском переводе под заглавием «Жизнь на Севере и на
Юге». За последние годы немецкий орнитолог Клейншмидт
начал выпускать в руководимой им научно-популярной серии
«Die Kleine Brehm Bucherai» отрывки из неопубликованных
дневников путешествий Брема. Недавно появился выпуск,
посвященный как раз первому путешествию Брема по Африке;
можно только пожелать успеха почину Клейншмидта!
Переиздаваемая Географгизом книга Брема «Путешествие
по Северо-Восточной Африке», несомненно, самое незрелое,
но зато и самое интимное, непосредственное произведение
Брема, в котором все его достоинства и недостатки как
писателя отразились наиболее ярко. Оценивая эту книгу, надо
всегда помнить, что она написана совсем еще молодым
человеком — Брему было всего 23 года, когда она вышла из
печати. Поэтому трудно требовать от автора особой учености
и выдержанности стиля, не говоря уже о том, что автор, по
собственному признанию, мало разбирается в истории и
археологии, он делает подчас ошибки и в области зоологии.
Наивное самодовольство и ограниченность немецкого бурша
из поповичей сквозят в ней на каждом шагу. И вместе с тем
какая живость и яркость изложения, какое тонкое чувство
природы, какая наблюдательность, особенно по отношению
к нравам населения! Поэтому и получилось, что в качестве
естественноисторического описания Нубии и Судана книга
Брема давно и основательно устарела, но как человеческий
документ, зафиксировавший (хотя бы и в преломлении моло-
27

дого немца той эпохи) взаимоотношения различных групп
населения Египта, Нубии и Судана и его культурный уровень
на переломе XIX в., она сохранила свое значение.
Для ознакомления с нравами египтян и суданцев тога
времени, до сих пор приходится в первую очередь обращаться
к двум источникам: книге французского врача А. Б. Кло,
министра здравоохранения и лейб-медика Мухаммеда Али,
писавшего под именем Клот-бея*, и к предлагаемой книге
А. Брема. Изумительная талантливость и яркость
повествования этой книги с первых же страниц властно захватывают
читателя и производят на него неотразимое впечатление. Это
полностью испытал на себе и автор настоящих строк, причем
книга Брема предопределила даже маршрут его первого
путешествия в тропические страны **.
Совершенно естественно, что книга, написанная более
100 лет назад юным немецким студентом, нуждается в
основательном пересмотре и комментировании, что редактор и
пытался по мере сил осуществить.
В основу настоящего издания взят русский перевод книги,
выпущенный в 1869 г. нашим знаменитым палеонтологом,
одновременно издателем — Владимиром Онуфриевичем
Ковалевским. Перевод этот, сделанный со второго немецкого
издания, не мог быть назван удовлетворительным даже в те
времена, когда иностранные книги переводились очень
неряшливо. Сам слог перевода часто оставляет желать лучшего,
а в передаче научных терминов переводчик, вернее несколько
анонимных переводчиков, обнаруживали большую
неграмотность — незнание немецкого языка, этнографии, археологии и
зоологии (например, немецкое Saaterahe переведено как
«полевая ворона», в то время как следовало — грач, немецкое
Wendehals — вьюн, вместо вертишейка, и т. д.).
Конечно, наиболее шероховатые места перевода и
терминологические ошибки пришлось исправить; столь характерные
для Брема поэтические эпиграфы и цитаты, оставленные в
первом русском издании без перевода или данные в
прозаическом переводе, пришлось перевести стихами, что сделано
редактором настоящего издания. При этом далеко не во всех
случаях удалось найти полный текст того или иного
стихотворения — Брем часто цитировал забытых ныне
второстепенных поэтов. Вероятно, в некоторых случаях автором был
он сам.
Затруднения у редактора вызвали латинские названия.
Как известно, латинская терминология была введена для
того, чтобы навеки зафиксировать название животного или
* «Apergu sur l'Egypte» (в русском переводе 1843 г. «Египет в
прежнем и нынешнем его состоянии»).
** См. И. Пузанов. Между Нилом и Красным морем, Географгиз»
1956.
28

растения единым для всех народов научным термином.
Между тем вследствие допущенных на международных
зоологических и ботанических конгрессах ошибок терминология
эта изменяется во всяком случае быстрей, чем дамские моды,
и большинство терминов, употребляемых Бремом,
заменены теперь как устарелые — другими (в отдельных случаях
по нескольку раз). Заменить безоговорочно употреблявшиеся
Бремом термины новыми было бы неправильно и
неисторично; говорить каждый раз о происшедшей перемене,
конечно, можно было и даже следовало, если бы книга
Брема не предназначалась для широких кругов читателей.
Основываясь на популярном характере книги, редактор счел
себя вправе оговорить произведенную терминологическую
замену только там, где это было абсолютно необходимо,
например, когда речь идет о несуществующем семействе
Loxiadae, или об африканской земляной белке Xerus,
которую Брем называет, как и лесную, Sciurus.
Исходя из тех же соображений, оставлена нетронутой
применяемая Бремом неправильная транскрипция
арабских слов. Как известно, в арабском языке, распространенном
от Индийского до Атлантического океана, есть несколько
говоров, причем сирийский говор отличается мягкостью, а
египетско-суданский — твердостью: в сирийском говоре г перед
мягкими (а порой и перед твердыми) гласными смягчается
в дж, а в египетском никогда не смягчается. Согласно
сирийскому произношению, говорят хаджи, джебель, хеджин;
в Египте и Судане те же слова произносят хаги, гебель, хегин.
Брем, который никогда не был в Сирии, но прожил четыре
года в Египте, неизменно произносит арабские слова мягко,
на сирийский лад. Как это могло произойти? В этом всецело
вина его учителя арабского языка хаджи Мосселема! Дело
в том, что литературный арабский язык, на котором
говорит интеллигенция, опирается на сирийское
произношение, и хаджи Мосселем, очевидно, сумел убедить своего юного
питомца в «неприличии» для определенного круга
вульгарно арабского произношения, да и оборотов речи,
свойственных народным массам Египта и Судана; Брем остался
верен своему учителю, несомненно, в ущерб документальности
книги, что особенно досадно, когда речь идет о
географических названиях. Так, Брем упорно пишет: «пирамиды Джи-
зех», в то время как термин «пирамиды Гизе» прочно вошел
даже в обиход европейских археологов и туристов. Тем не
менее редактор не счел себя вправе менять транскрипцию
Брема, к которой просит читателя относиться критически на
основе сделанного выше разъяснения.
Как это свойственно многим молодым авторам, Брем
местами сильно перегрузил свою книгу второстепенным, ма-
лотипичным материалом. Нами сделаны купюры таких мест;
29

мы свели также к минимуму описания особенно резких
выходок барона фон Мюллера и его юного спутника по
отношению к местному населению. Совсем ликвидировать такие
места было бы неправильно, так как они характеризуют
эпоху и вскрывают нам одну из причин ненависти жителей
Африки к европейским эксплуататорам, а потом и
захватчикам.
Пришлось значительно сократить вторую часть книги за
счет ее начальных глав. Эти главы, содержащие общую
характеристику Египта и не имеющие прямого отношения
к маршруту Брема, написаны в основном не по личным
впечатлениям путешественника, а по литературным источникам
или со слов других лиц. При этом молодой автор не мог
проявить сколько-нибудь критического отношения к
использованным материалам и правильной картины Египта той эпохи
у него не получилось.
Взамен сделанных сокращений редактор считал
целесообразным поместить среди очерков птиц тропических лесов
картинное описание орла-скомороха, опубликованное
Бремом в упомянутом выше журнале его бывшего
принципала «Naumannia» за 1856 г., т. е. вскоре после выхода в свет
первого издания настоящей книги *.
В заключение хотелось бы подчеркнуть, что переиздание
увлекательной книги А. Брема почти что к столетнему
юбилею выхода ее в свет представляется как нельзя более
своевременным именно в наши дни, когда народы Судана, много
лет угнетавшиеся колонизаторами, наконец добились
освобождения и могут самостоятельно строить свою жизнь.
Конечно, современный Судан, прорезанный рельсовыми
путями, Судан с его обширными полями хлопка, дурры,
сахарного тростника и кукурузы, с его гигантским
гидростроительством, чрезвычайно не похож на Судан времен
работорговли, времен правителя Мухаммеда Али. Отчасти
изменилась и первобытная природа Судана — вырублены
прибрежные леса, казавшиеся юному Брему девственными, далеко на
юг отступили могучие хищники и травоядные — слоны,
гиппопотамы, крокодилы, львы... Но знойный климат страны и ее
рельеф остались теми же, подъем и падение нильских вод„
обузданных ныне гигантскими плотинами, происходят в те
же сроки. А самое главное — этнический состав населения»
его язык и сейчас в основном те же, что были и во времена
Брема, поэтому ознакомление с этой книгой во многом будет
интересно для всех, кто с вниманием и симпатией следит за
дальнейшим развитием молодой республики — Судана.
И. Пузанов
* В сокращенном виде этот отрывок приведен в книге М. А. Мензбира
«Птицы», СПб., 1904—1909, стр. 436—438.
30

Предисловие
Предлагаемая книга не что иное, как ряд очерков; в этом
виде я и решаюсь выпустить ее в свет. Здесь в возможно
сжатом виде переданы впечатления, пережитые мною в течение
пятилетнего странствования по Северо-Восточной Африке,
и набросаны заметки о виденных мною странах и их
обитателях. В моем повествовании нет ни полноты, ни
обстоятельности, а потому оно не имеет подобия ученой работы.
Я совсем не намеревался печатно заявлять о своих
путешествиях. Записки, которые я вел в своих дневниках, не
предназначались для печати и делались единственно для
подкрепления воспоминаний, которые вечно будут жить в
моей душе.
Но различные доброжелатели потребовали, а друзья
упросили меня сообщить более широкому кругу читателей те
краткие эпизоды, которые мне случалось прочесть или
рассказать в кругу приятелей. Таким образом составилась эта
книга. Никто яснее меня не сознает ее многих недостатков.
В оправдание свое скажу только, что эти очерки вовсе не
обрабатывались и притом написаны в такое время, когда я
уже упустил все лучшие шансы на подготовку к изданию
настоящего «Путешествия». Все это побуждает меня просить
у читателей снисхождения.
Из моих слов можно заметить, что я отношусь к странам
Северо-Восточной Африки как некоторым образом старожил.
В течение долговременного пребывания там я научился
терпеливо сносить неудобства, которые новичку кажутся часто
невыносимыми, уважать народ, с которым приезжие не
уживаются, и отыскать прелести в таких местах, где турист
ничего не видит, кроме ужасов. Я не скрыл ни тех тягот,
которые мне пришлось испытать, ни тех обстоятельств, которые
возбуждали во мне отвращение или печаль; но зато я
старался верно воспроизвести и то, что встречалось мне истинно
возвышенного и благородного. Упоминая о недостатках и по-
31

роках северо-восточных африканцев, я не умалчиваю и об
их достоинствах. Будучи порядочно знаком с местным
языком, я позволил себе сделать некоторые отступления от
обычного произношения арабских слов и имен. При этом я
старался как можно точнее передать слышанные мною звуки
нашими азбучными знаками.
В изложении своего путешествия я держался
хронологического порядка, в промежутках же, между отдельными
периодами моих странствий поместил особые статьи о странах
и их обитателях. Это сделано ради большей обстоятельности.
Что касается до очерков из жизни животных, которые, смею
надеяться, везде изложены довольно популярно, то я
полагаю, что некоторые из моих читателей найдут в них
что-нибудь для себя новое и, следовательно, не лишнее.
Единственная цель, которую я постоянно преследовал в
предлагаемой книге, состояла в том, чтобы рассказ мой
нигде не уклонялся от строжайшей истины.
Очень может быть, что в некоторых случаях, будучи обманут
своими личными впечатлениями, я впал в заблуждение,
ошибся; но ни разу я заведомо не сказал неправды.
С этим ручательством передаю мой труд на суждение
благосклонных читателей. Рассказ мой непритязателен,
представляя лишь бледный, но верный очерк моих приключений и
впечатлений.
Да будет эта книга принята радушно!
Рентендорф близ Триптиса,
июль 1855 г.
Автор
32

Введение -Г
;го^стё
&
ЕСТОГО июля 1847 г. в Триестской
гавани, у пристани Моло-Гранде, стоял
большой почтовый пароход «Мамудие»,
готовый к отплытию на восток. Был
четвертый час пополудни. Из трубы парохода уже клубился
черный дым, но кишевшая народом палуба все еще была
соединена легкими мостками с твердой землей. По трапу взад и
вперед сновали пассажиры. То являлся неизбежный
англичанин в сопровождении носильщика, согнувшегося под
тяжестью его огромных сундуков, то черноглазая итальянка, то
темнокудрая гречанка, бросающаяся в глаза новичку, то
немец, то болтливый француз. Все были веселы и довольны,
хотя, конечно, всякий с нетерпением ожидал отплытия.
В числе пассажиров находились барон фон Мюллер из
Вюртемберга и я. Оба мы намеревались поохотиться и
позаняться естественными науками и с этой целью проехать через
Грецию в Египет и Малую Азию, оттуда на обратном пути
35

посетить Турцию и Валахию и через Венгрию вернуться
домой. Полагая, что мы вдоволь запаслись всем нужным для
такого путешествия, мы бодро шли навстречу ожидаемым
препятствиям, чувствовали себя отлично и вполне разделяли
общую веселость. Все предвещало нам самое счастливое
плавание: над нами синело итальянское небо, и легкий ветер дул
с итальянских берегов — он был ровно настолько прохладен,
чтобы до некоторой степени противодействовать июльскому
зною, приятно освежал непривычных к такой погоде жителей
севера, и в то же время развевал на носу нашего корабля
красивый флаг австрийского торгового флота, повсюду
радушно встречаемый. Погода стояла превосходная.
Наконец со всех башен города раздался над пристанью
бой часов, возвестивших четыре. Наступила минута отплытия.
Капитан взошел на площадку над кожухом колеса и через
рупор отдал приказания. В одну минуту все посторонние
посетители схлынули с палубы, сходни убрали, и
послышалось однообразное, но всякому особенно милое похлопывание
кабестана *. Тяжелый якорь весь в иле поднялся со дна
морского, матросы и машинисты деятельно засуетились,
последовал новый приказ — и чудовище ожило. Оно сначала
медленно двинулось вдоль гавани, потом все скорее и
скорее забороздило воду и наконец на всех парах понеслось в
открытое море.
Все взоры были устремлены на горделивый Триест,
который лежал перед нами озаренный ярким солнцем,
обрамленный зеленеющими горами. Мы, немцы, прощались с родиной,
с последним немецким городом, который все-таки
принадлежит к Германии, хотя итальянцы и считают его своим на том
основании, что они там угнездились, вытеснили оттуда и язык,
и нравы немецкие и на место их водворили свою льстивую
речь и нравы. Однако же до сих пор мы все еще видели
честные немецкие лица, слышали родную немецкую речь, и
потому имели право только теперь окончательно послать
отчизне прощальный привет.
Все дальше и дальше уходили мы от «Адриатической
царицы», и голубая даль начала уже расстилаться над ее
панорамой, когда внимание наше обратилось на новую картину.
То был приветливый городок Пирано, красиво рисовавшийся
при розовом свете заходящего солнца. В нем еще видна
северная свежесть, в соединении с южной силой: итальянские
оливковые рощи группируются вокруг знакомых черепичных
кровель, и ярко-зеленая липа растет рядом с
темнолиственным каштаном Италии.
Для нас все ново. С детской радостью расхаживаем по
палубе: то заглянем в люк, через который видна мощная ра-
* Якорного шпиля (Ред.).
36

бота паровой машины, то следим глазами за извивающейся
линией далматского берега, но больше всего смотрим на
море: опершись на перила всматриваемся в его глубокую,
спокойную синеву. Чувства наши в сильно возбужденном
состоянии: точно мы переселились в какой-то волшебный мир.
Таково мощное влияние моря. Глядя на эту обширную,
гладкую поверхность — символ чистейшего, невозмутимого мира —
чувствуешь, как этот мир проникает в душу, оживляет и
укрепляет мысль и заставляет вновь переживать
воображением те моменты истинного наслаждения, которые только что
испытал во время короткого, но восхитительного переезда по
Германии. Снова восстает пред мысленным взором красивый
Дрезден, тянется романтическая долина Эльбы и затем
гордая, царственная Прага. Снова расстилаются перед нами
лесистые долины прелестной Германии, внимание
приковывается к Вене, еще так недавно нами покинутой, и затем
устремляется за Альпы, через Иллирию к Триесту, этому уже
получуждому, своеобразному городу. И опять нами
овладевает мощное впечатление красоты впервые увиденного моря.
Это впечатление бесконечно величественно, бесконечно, как
сама морская зыбь, расстилающаяся перед нами. Там, на
горизонте, небо сливается с водой, а в душе человека также
сливаются все ощущения; в них даже не можешь дать себе
отчета, по крайней мере я мог определенно сознавать только
две вещи: с одной стороны, если можно так выразиться, я
осязал бесконечность, с другой — чувствовал ничтожество
человека. Последнее из этих чувств производит такое
угнетающее впечатление, что ищешь за что бы ухватиться для
своего ободрения. И точно, при виде громадного
трехмачтового корабля, нагруженного заморскими сокровищами, душа
ободряется и гордо сознает значение человека: пускается же
этот смельчак в дальние пути, через пространства, которым
не видать конца, вступает же он в борьбу с силами
сильнейшего!
Вот что занимало наши мысли. Мне все казалось, что это
сон, но веселая суетливость наших спутников пробудила меня
к приятной действительности. Уроженцы западной Европы,
смеясь и разговаривая, расхаживали взад и вперед, между
тем как несколько турок в противоположность им неподвижно
лежали на коврах, разостланных на передней палубе, и с
британским равнодушием проносились мимо зеленых берегов
Истрии, ни разу не удостоив их ни единым взглядом. С
свойственным им спокойствием созерцали они и нас, жителей
запада. Лишь изредка обменивались замечаниями на наш счет,
что мы могли угадывать только по выражению их лиц, потому
что не понимали значения тех приятных гортанных звуков,
которыми так богата их полнозвучная мелодическая речь.
Эти важные, красивые люди очень мне нравились, а вели-
37

чавая их осанка внушала невольное уважение. Впоследствии
я заметил, что при первой встрече с европейцами турки
всегда производят на них необыкновенно сильное впечатление,
чему способствует и обычное спокойствие этих восточных
физиономий, обрамленных черными бородами, и их
живописный, оригинальный костюм.
Между тем солнце почти совсем окончило свой дневной
путь и огненным шаром стояло над самым краем зеркальной
поверхности моря; мало-помалу погружалось оно в волны,
золотя последними лучами и воду, и корабль, и горы Истрии, и
небеса; наконец оно совсем закатилось и наступил вечер —
золотистый итальянский вечер. Мусульмане тихо поднялись со
своих мест, сначала совершили предписанные кораном
омовения, потом обратились лицом к пылавшему закату и, павши
ниц, стали молиться. На шканцах раздается веселый смех; этот
великолепный закат солнца едва обратил на себя внимание
франков, которые почтили его лишь мимолетным
восклицанием; матросы с обычным усердием делают свое дело и только
по спущенному флагу знают, что миновал день; а на передней
палубе, на самом неудобном месте, турки лежат распростертые
в ревностной молитве, опускают головы долу и, медленно
подымаясь, восклицают: ля иллаха иль аллах! (Нет бога,
кроме бога!)... Какая противоположность!
Настала ночь. Наше судно стремительно подвигалось
вперед, мощно рассекая пенившиеся волны, которые искрились
бесчисленными огоньками и волшебным светом освещали
темную громаду корабля. Чудная ночь приковала нас к палубе.
То была настоящая южная ночь, о которой мы в Германии
едва можем составить себе понятие. Теплый ветер,
доносившийся с итальянских берегов, придавал ей удивительную
мягкость, но она была в тоже время так прохладна, что вполне
освежала после жаркого дня. Мне казалось, что знакомые,
милые звезды еще приветнее и ярче на нас смотрят, как будто
все здесь прекраснее и мягче, чем у нас. Поздно пошел я в
каюту и улегся на одну из коек, но нескоро привык к треску
корабельных стен, стукотне машины и содроганию всего
парохода, пока наконец глаза мои сомкнулись, и я заснул.
К четырем часам утра большинство пассажиров уже
собралось на палубе. Матросы усердно мыли палубу, что
делается ежедневно на всяком корабле. В половине пятого из-за
далматских гор выглянуло солнце и облило золотом
неизмеримую ширь зеркального моря. Наши мусульмане опять
молились или читали коран. Мы быстро подвигались вдоль
далматского берега; он часто пустынен и бесплоден, но иногда
виднеются премиловидные селения, окруженные масличными
ротами. Последние забираются даже довольно высоко. Между
нами и берегом было много островков. Чайки большими
стаями кружились над пароходом или отдыхали, качаясь на
38

волнах. Мимо нас то и дело мелькали бриги и трехмачтовые
суда, направлявшиеся к Триесту.После полудня на горизонте
показался остров Сант-Андрэ; к вечеру мы проскользнули
между островами Лиссой и Бури. Пароход наш прошел так
близко от первого, что в зрительную трубу мы могли
рассмотреть людей, ходивших по улицам городка Лиссы. Мало-помалу
земля исчезла с нашего горизонта, только на закате солнца мы
еще раз увидели ее гористые очертания.
На третий день плавания мы вовсе не видели земли. Как-то
странно думать, что плывешь по неизмеримым безднам, так
одиноко, далеко от человеческой помощи; эта мысль
возвышает человека в собственном мнении. Наши вчерашние
спутники, крикливые чайки, исчезли; зато появились дельфины, то
поодиночке, то целыми обществами. Они играли вокруг
парохода, и мы приветствовали их радостными криками.
9 июля только что потухли огни на сторожевой башне
острова Корфу, когда пароход «Мамудие» вступил в узкий
пролив, отделяющий этот величайший из Ионических островов от
материка. Бесчисленные виллы, апельсиновые рощи и
виноградники этого прелестного острова еще были погружены в
предрассветный сумрак, а город покоился в ночной тишине,
когда мы бросили якорь в виду Корфу. С одного из фортов,
построенных на мелких островках, раздались два пушечных
выстрела — привет рождающемуся дню. Со всех бастионов
крепости отвечали веселыми звуками сигнальных рожков и
барабанным боем. Багряные облака над вершинами албанских
гор побледнели при первых лучах солнца, шпиль сторожевой
башни над маяком загорелся, словно пламенем, город и море
подернулись золотистым туманом. Вся эта чудная картина так
и горела в блеске солнца. Панорама была восхитительная.
«Морская вода, словно изумруды и сапфиры,
растопленные солнцем из синевы небес и зелени берегов. Всюду такое
мерцание и блеск, в струях электрическая дрожь, в воздухе
волшебство, волны так упоены светом, солнце и эфир льнут к
ним, и в ответ на их ласки они отзываются такою
белоснежною пеной, что упоенная душа замирает от восторга» *.
С моря Корфу представляется красивейшим городом, какой
только можно вообразить себе. На крутых утесах стоят горные
крепостные башни; по их стенам и зубцам, так же как на
неприступных скалах, растут кактусы. Растения,
встречающиеся в наших садах лишь в виде малорослых
представителей, здесь под солнцем Греции разрастаются в кусты и деревья,
а между домами города, построенного уже совершенно на
восточный лад, цветут и зреют в своей темной зелени золотые
апельсины. Греческие церкви с низкими прорезными колоколь-
* Bogumil Goltz. Ein Kleinstadter in Egypten. Богумил Гольц.
Провинциал в Египте.
39

иями стоят рядом с жилищами переселившихся сюда англичан,
и южные террасы перемешиваются с северными черепичными
кровлями. Улицы тянутся по широким уступам, высеченным в
береговых утесах, или вьются по отвесным скалам на такой
крутизне, что издали кажется будто дома верхней улицы стоят
на крышах домов находящейся ниже. Повсюду с величайшим
тщанием разведены садики, и везде, где только выдалась на
скале площадка, заботливо насажены цветы. Зеленеющие сады
и масличные рощи, уютные виллы и виноградники с обеих
сторон обрамляют эту волшебную картину.
Море оживлялось присутствием бесчисленного множества
рыбачьих лодок, которые сновали между целой флотилией
военных и торговых судов. Некоторые подошли к нашему
пароходу и приглашали нас съездить на берег. Эти люди в своих
странных, чуждых европейскому глазу костюмах так же
свободно двигались по волнам, как серебристые серокрылые чайки,
которые сотнями скользили по лазурной поверхности моря. Мы
сошли в одну из лодок и направились к берегу. Английский
солдат в красном мундире отворил узкую калитку в воротах и
впустил нас в город. Проникнув туда, западный житель
тотчас чувствует себя перенесенным в какую-то сказочную страну:
все ему ново, все не по-нашему. Он слышит речи на
неизвестных ему языках, видит одежды и ткани, базары и лавки, храмы
и дома, людей и зверей, цветы и плоды — все новое. Тут
впервые юг расточает ему свои дары. За одну копейку продают вам
две такие громадные фиги, о каких вы и не слыхивали;
лимоны, апельсины, заманчивые абрикосы и персики еще
дешевле.
Мы бродили по городу и всходили на высокие утесы, где
возведены прочные и обширные крепостные укрепления. Они,
как известно, выстроены англичанами и расположены очень
удобно; самый город, напротив того, угловат и местами очень
узок, хотя, впрочем, есть в нем довольно просторные площади.
На самой обширной, лежащей против губернаторского дома,
разведен парк.
С верхнего укрепления, на котором находятся маяк и
сигнальная башня, открывается превосходный вид на остров: он
расстилается под ногами, как сплошной цветущий сад,
ограниченный высокими горами, которые в некотором расстоянии от
города совершенно закрывают перспективу. Всюду заметна
мощная жизненность природы: растительность чисто южная и
по причине перепадающих здесь дождей очень роскошная»
фауна та же, что в живописных горах противолежащей
Албании, или та же, что в соседней Греции. Мы убедились в этом,
осматривая небольшую коллекцию чучел здешних птиц.
В Корфу слышишь английскую, греческую, итальянскую,
французскую и немецкую речь; не менее разнообразно и
население. В толпе живописно драпированных широкими тканями
40

греков и турок попадаются европейцы в узких, обтянутых
платьях; их фраки и французские перчатки неприятно
поражают рядом с торжественной одеждой греческого духовенства
или с пестрым, женственным костюмом албанских воинов;
появление трезвого, прозаического европейца нарушает
пламенный колорит южной картины.
После полудня «Мамудие» отплыл из Корфу в дальнейший
путь. Очаровательный остров еще долго виднелся на горизонте.
К вечеру мы прошли мимо Сан-Маура, потоп мимо Итаки;
Занте остался у нас слева.
Обыкновенно пароходы идут от Корфу до Сиры не больше
30 или 36 часов. Но на этот раз довольно сильный противный
ветер задержал нас долее, так что мы прибыли в Сиру только
утром 11 июля. Большинство пассажиров успело пострадать
от морской болезни, и все были крайне довольны, что достигли
наконец гавани. Волнение было еще сильное.
Ничего не может быть уморительнее тех гримас, которые
выделывают одержимые этой странной болезнью. Я почти
совсем не страдал от качки парохода, а потому был способен
подмечать все комические сцены, свидетелем которых мне
пришлось быть. Те из несчастных, кому приходилось совсем плохо,
с трагическою решимостью платили свою дань морским
божествам. Забавно было смотреть, как один за другим покидали
свою койку и, судорожно сдерживаясь, с платком у рта,
поспешно выбирались из каюты на палубу «подышать свежим
воздухом». Многие вовсе не могли встать с коек и спокойно
переносили на месте все козни, предназначенные судьбой.
Особенно жалки были женщины. Сквозь дверь их каюты
слышались вопли и стенания и так как состояние туалетов при таком
недуге не позволяло им показываться из своей тесной конуры,
то они в самом деле были в жалком положении. Утверждают,
что морская болезнь располагает к абсолютному
равнодушию; я положительно могу засвидетельствовать, что она
причиняет на корабле самый невообразимый беспорядок *.
Мы вознамерились погулять на острове Сире и, съезжая
на берег, захватили с собою ружья. На береговой равнине
заметили виноградники; лозы были отягчены гроздьями,
несмотря на то что ни подставок, ни иных признаков забот человека
вокруг не было видно. Чем ближе к горам, тем было хуже:
почва с каждым шагом становилась тверже, бесплоднее,
каменистее. Растительность ограничивалась несколькими
малорослыми, искривленными смоковницами да немного лучшими
экземплярами цератонии ** все остальное пустынно, голо и
* Вообще думают, что морская болезнь проходит, как только
ступишь на твердую землю. Это совершенно ошибочно: морская болезнь
иногда преследует еще несколько дней спустя; по крайней мере головная
боль и шум в ушах остаются еще довольно долго.
** Ceratonia siliqua, цареградские стручки, сладкие черные стручки.
41

сожжено. Животные тоже как будто вымерли. Кроме ворон,
чеканов и певчих пташек, не видно было никаких птиц; а собаки и
козы были, по-видимому, единственными представителями
млекопитающих на всем острове. Огорченные такой неудачей, мы
направились в город Сиру, который с моря показался нам
очень порядочным. Но и тут готовилось разочарование: улицы
Сиры узки, извилисты, грязны и холмисты, дома — жалкие,
неопрятные балаганы. Путешественик волей-неволей
принужден остановиться в единственной сколько-нибудь сносной
гостинице Hotel d'Angleterre, где ничего хорошего не дадут, но
зато надуют непременно. Таков общий характер Сиры.
12 июля мы покинули это бесприютное место, пересев на
маленький пароход «Барон Кибек», совершающий рейсы
между Сирой и Афинами. Город, разделенный на две половины
и расположенный на крутой горе, был освещен огнями и
представлял очень красивое зрелище. Эти огоньки, как отдаленные
звезды, еще долго светились за нами, один за другим исчезали,
и наконец виднелся только маяк. С нами ехало много греков,
помещавшихся большей частью на палубе. По-видимому, они
уже привыкли к таким переездам, судя по тому, что запаслись
коврами и тюфяками, которыми вскоре заняли всю палубу.
Переезд от Сиры до Афин длится всего несколько часов.
На утро следующего дня мы увидели вершины греческого
материка и через полтора часа достигли Пирея. Отсюда до Афин
еще час пути; это я знал еще с тех пор, когда изучал
Корнелия Непота, т. е. когда, будучи любознательным мальчиком,
зачитывался его рассказом о родине и делах его героев. Пи-
рей с каждым годом разрастается и процветает. Оттуда мы
взяли экипаж и по хорошему шоссе, устроенному на новый
лад, поехали в столицу Греции. С каким нетерпением рвались
мы туда! Дорога шла через оливковую рощу, которая
покрывает всю равнину. Горы с обеих сторон голы и пустынны.
Пыль и жар были томительны.
Пригорок долго заслонял от нас Афины. Объехав его, мы
приблизились к развалинам храма Тезея. Акрополь лежал
перед нами, мы так и впились глазами в это желанное зрелище
и затем въехали в город. Он мне показался похожим на
жалкую деревушку, расположенную вокруг величавых и хорошо
сохранившихся развалин. Дома современных Афин, за
исключением королевского дворца, выстроенного немцами, крайне
плохи, улицы города кривы, узки и неправильны, мостовой или
вовсе нет, или такая дурная, что по ней почти ходить нельзя.
Вот вам и зодчество новейших греков!
Какую противоположность этому представляют священные
храмы Акрополя! Мы посетили их на следующий день,
взобрались на крутую скалу с северной стороны, потом повернули на
запад и прошли на площадь храмов через единственный вход,
охраняемый одиноким сторожем-инвалидом. Варварство и эго-
42

изм соединенными силами тщетно пытались разрушать эти
величавые памятники минувших веков. Большая часть фриза с
Парфенона, этого «прекраснейшего здания в прекраснейшей
местности света», приобретена англичанином, который увез его
в Лондон и там выстроил для него прескверную башню; из
капителей колонн турки жгли известь, а из металлических
стержней лили пушечные ядра. Нынешнее правительство
(1847 г.) заботится о собирании находимых остатков
древности и о реставрации памятников. Я, конечно, не намерен
вдаваться в описание Акрополя, тем больше что скульпторы и
живописцы уже давно вымерили и описали каждый камень
каждого храма; довольно сказать, что как ни велики были
наши ожидания, однако действительность далеко превзошла
все, что рисовало нам воображение.
В расселинах скалы, на которой стоит Акрополь, водятся
небольшие соколки (Cerchneis cenchris), они гнездятся по
стенам крепости и даже в жилищах греков. Мы охотились за
ними и в короткое время убили нескольких. Неподалеку
оттуда в масличной роще попалось нам довольно много нового,
но за недостатком времени нам нельзя было пускаться в
подробнейшее исследование местной фауны.
Пробыв несколько дней в Афинах, мы предприняли
маленькую поездку внутрь страны. Ранним утром мы сели на
верховых лошадей. Ясное звездное небо освещало каменистую
дорогу, когда мы выехали из Афин. Некоторое время мы
пробирались оливковым лесом, потом поднялись в горы. По левую
руку виднелось море — туманная, спокойная водная ширь,
которую отсюда уже можно различить. Нам встречалось много
греков, шедших в город с вьючными ослами; проходя мимо,
они приветствовали нас. На восходе солнца мы достигли
отвесного ущелья, за которым неподалеку находится знаменитая в
истории Саламинская бухта; отсюда мы ехали некоторое время
берегом, потом через триасианскую равнину опять повернули в
горы. В одном селении мы остановились отдохнуть и попросили
воды: но нам с трудом удалось достать несколько глотков
солоноватой и приторной воды из цистерны. Жители этого
селения почти все без исключения были очень дурны собой,
особенно женщины, может быть из-за своей отвратительной
одежды: никакие усилия воображения не помогут отыскать
между этими образинами что-нибудь похожее на греческие
формы.
За селением дорога пролегала через лес из пиний. Мы
вступили в Кератские горы и надеялись хоть тут полюбоваться на
романтически дикие виды; но и здесь встретили ту же
бесплодную сушь, то же однообразие и пустоту, что и на равнине.
Не такой думал я видеть Грецию! Житель северо-западной
Европы так привык к своим лесистым горам с их
романтическими ущельями и сочными лугами в долинах, с возделанными
43

и оживленными равнинами, где повсюду среди фруктовых
садов приветливо краснеют черепичные кровли деревень,
тонущих в зелени, что как-то не верится, чтобы горы, долины, села
и города могли обходиться без этих законных атрибутов наших
стран. В особенности я никак не воображал, чтобы именно
Греция — эта обетованная земля плодородия под южными
небесами — могла быть пустыннее и печальнее Германии. Все
путешественники так красноречиво описывали ее красоту,
изображали ее такими пламенными красками... Я не мог
прийти в себя от изумления, что нашел совсем не то, что
ожидал.
Я мечтал о диких горах, увенчанных снегом, об утесах, на
которых гнездятся орлы-ягнятники, где охотник преследует
южного каменного козла до самой вершины гребня; мечтал о
лесах, в чаще которых пробирается неуклюжий медведь и
хищная выдра подстерегает грациозную козулю; я воображал себе
цветущие, вечнозеленые равнины с приветливыми рощами олив
и группами кипарисов, деревни, окруженные садами, в которых
золотые апельсины и сочные фиги манят чужестранца;
представлял себе пенистые ручьи, быстрые речки и тихие,
обрамленные скалами озера; я увидел обнаженные горы, усыпанные
камнями, между которыми путник, истомленный южным
солнцем, с трудом прокладывает себе дорогу; голые обнаженные
равнины, на которых глазу не на чем отдохнуть, где нет ни
оживляющих картину перелесков, ни уютных деревушек, ни
промышленных городков; словом, я жестоко обманулся и вместо
исполненной жизни поэзии всюду нашел только сухую прозу.
Ко всему этому присоединилось еще утомление от
принятого здесь способа езды; непривычный зной томил нас, солнце
жгло голову, нигде не было капли воды, чтобы освежить
засохший язык. Измученные и раздосадованные, доползли мы до
какого-то сарая, называемого станцией. Это род навеса,
открытого с трех сторон, с пристроенной к нему конурой для его
хозяина. Сей последний, грязнейший грек, именовался
трактирщиком, но ничего съестного у него не нашлось, кроме
скверной водки и плохого вина, в которое были натерты орехи
пинии и еще какие-то смолистые вещества. Мы выпили по чашке
кофе и легли отдохнуть. Часа через два мы с новым рвением
пустились дальше. Дорога шла с горы на гору по пустынным,
большей частью ненаселенным местам. После полудня мы еще
раз останавливались и отдыхали в маленьком доме, вблизи
которого протекала хорошая вода. Сама хижина, однако же,
казалась более приличной для пастухов, нежели для
путешественников, и была ничем не лучше предыдущей.
До сих пор мы все подымались, а с последнего привала
перед нами открылись еще более высокие горы. Местность
начинала принимать более суровый и романтический характер.
На вершине одной из высоких скал показался разрушенный
44

замок, некогда, по всей вероятности, господствовавший над
ущельем, через которое нам пришлось проезжать. По крутей-
шим обрывам во множестве паслись целые стада коз, которые
задумчиво, забавно важной походкой разгуливали по самым
рискованным местам. Они общипывали мелкие кусты, в
которых гнездились черноголовые подорожники (Emberiza mela-
nocephala) и паслись под надзором нескольких пастухов,
составляя, очевидно, их единственное богатство. Наши лошади
очень искусно поднимали нас на горы; наконец мы достигли
вершины и как бы по мановению волшебного жезла увидели
перед собою великолепную картину. Солнце озарило зубчатые
вершины высоких гор, окаймлявших обширную равнину,
лежавшую у нас под ногами. Высоко над остальным гребнем
подымались снеговые вершины Парнаса. Над ними, в
неизмеримой вышине, парили два горных хищника — смелые орлы-
ягнятники (Gypaetos meridionalis), следившие добычу; по
долине взад и вперед сновали аисты; на утесе, сгорбившись,
сидели египетские стервятники (Neophron percnopterus); сотни
славок (Sylvia) приветствовали нас мелодическим пением.
До сих пор нам встречались по дороге места, интересные
только по своему историческому значению, но тут мы были
поражены поэтической прелестью горного пейзажа; этой
чудесной картиной мы долго наслаждались.
Мы спустились в равнину по самому головоломному
ущелью. Равнина была суха и невозделана, хотя видно, что
почва должна быть чрезвычайно плодоносна. В 9 часов
вечера мы прибыли в Фивы. Можно догадаться о прежнем
значении, величии и протяжении этого города только по
количеству громадных развалин, нагроможденных на большом
пространстве: нынешние Фивы не что иное, как бедная деревушка.
Мы были тотчас окружены толпой зевак, которые проводили
нас к живущему здесь немцу-врачу, доктору Гормелю. Он
принял нас очень радушно и вместе с женой своей, прелестной
молодой гречанкой, сделал все возможное, чтобы заставить нас
позабыть об усталости.
Следующее утро мы посвятили охоте. Видели много
больших грифов (Vultur cinereus и fulvus) и целую стаю
великолепных розовых скворцов (Pastor roseus), но ничего не
удалось убить. По случаю такой неудачи мы в тот же вечер
отправились дальше и через три часа достигли озера Анакуль.
лежащего в довольно пустынной местности, окруженной
высокими горами, по которым растет низкий кустарник. Мы
приехали туда уже ночью и остановились в хижине честного
старого пастуха; о честности его сужу лишь по тому, как он
прогнал и избил до крови другого пастуха, хотевшего украсть
наш порох. Здесь мы ходили на охоту и препарировали свою
добычу. Пребывание в этом месте вообще было для нас
довольно интересно. Мы убили нескольких орлов-змееядов, ло-
45

вили зайцев и красноногих куропаток (Perdix graeca) 3,
которых здесь множество; находили в кустах несколько родов
интересных певчих птиц и много змей и на озере увидели в первый
раз пеликанов. В то же время мы имели случай наблюдать
быт греческих пастухов. Каждый день в окрестностях нашей
хижины они собирались в большом числе, пекли себе хлеб
между горячими камнями и поили скот. Однако же я
положительно убедился, что не тут следует искать оригиналов тех
грациозных идиллий, которые у нас читаются с таким
удовольствием; в этой толпе грубых мужиков никакой Гесснер не
отыскал бы ни малейшего луча поэзии. Ночи на озере Анакуль
были менее приятны, нежели дни: тысячи квакающих
лягушек терзали наш слух, а рои москитов наше тело.
Вскоре мы возвратились в Афины, где старались
наблюдать местные нравы и особенности греческой столицы.
Оказывается— совершенное смешение востока с западом! Многие
обычаи и законы у греков чисто восточные, другие
заимствованы с запада. Зато все пороки той и другой стороны греки
совмещают в себе. Днем улицы Афин почти пусты; жизнь
начинается лишь к вечеру, но длится до поздней ночи. Тогда-то
оживляются балконы домов, в течение дня как бы
неприступных: появляются женщины, весь день ревниво содержимые
взаперти; восточные рынки — базары — освещаются, и улицы
наполняются народом.
Вот красиво одетый знатный грек легкой поступью
поспешно пробирается в толпе, а на углу улицы в поразительную
противоположность ему спокойно и мрачно, прислонясь к стене,
стоит оборванный пастух, с ржавыми пистолетами,
засунутыми за грязный кожаный кушак,— первый гладкий и
гибкий, как угорь, олицетворение пронырливого мошенника,
второй с головы до ног разбойник.
С базара слышится крик разносчика, по улицам босоногие
мальтийцы настойчиво навязывают свои услуги иностранцам,
точно голодные собаки, которые тоже во множестве блуждают
по начам и пристают ко всем прохожим.
В кофейнях уже встречается турецкий кальян, но в этих
тесных конурах еще нет того степенного покоя, которым
отличаются восточные кофейни. Молодые люди иногда танцуют
под звуки гитары, или в такт песне, распеваемой одним из
них. Но только боже упаси всякого чужестранца от этих
звуков! Греческая музыка для цивилизованного уха представляет
нечто невыносимое, это просто поругание всякой музыки.
Только после полуночи на улицах настает тишина. Тогда под
ногами попадается множество нищих, которые тут и спят, и
нужно быть очень внимательным, чтобы не наступить на кого-
нибудь, не толкнуть спящего.
25 июля мы покинули Афины и возвратились на остров
Сиру. На следующий день мы сели на пароход «Imperatrice»
46

и вечером отплыли в Египет. После самого благополучного
плавания 29 июля мы уже так приблизились к африканским
берегам, что надеялись в тот же вечер бросить якорь в
Александрийской гавани.
После полудня матросы нашего корабля, с которыми я,
конечно, свел дружбу, указали мне на чуть видневшуюся вдали
землю. Известно, что египетский берег очень плоский и нигде
не представляет выдающихся пунктов. Сначала он нам
представлялся длинной, узкой желтоватой полосой, но мало-помалу
становился явственнее, и через час мы уже могли рассмотреть
в зрительную трубу многие отдельно выступающие места.
Пароход наш стремился туда с быстротой, еще усиленной
попутным ветром. Очертания встававшей перед нами картины
делались все резче. Прямо показалось множество ветряных
мельниц, которые мы приняли сначала за лес, направо в довольно
близком расстоянии виднелась «башня арабов», налево, ярко
освещенная солнцем, ослепительно белая масса домов, с
возвышающимися там и сям стройными башенками и
минаретами — Александрия.
Навстречу нам вышла лодка с искусным лоцманом,
отлично знавшим, как провести корабль у этого опасного места.
Он взошел к нам на корабль и немедленно отдал свои
приказания. То был первый увиденный нами житель интересной
страны, лежавшей впереди, он порядочно говорил
по-итальянски и, по-видимому, твердо знал свое дело. Опытной рукой
взялся он вести пароход, который между тем наполовину
убавил пары, осторожно направил его через страшный проход в
устье, мимо купален Клеопатры и нескольких укреплений,
прямо во внутреннюю гавань. Тут мы бросили якорь возле
громадного военного корабля египетского флота.
Как описать волновавшие нас ощущения! Изумление,
любопытство, удивление, радость — все перемешивалось.
Исполинские постройки вице-короля, своеобразный вид чуждого
города, незнакомый народ в лодках — все поочередно
привлекало наше внимание. Глаза обращались то туда, то сюда,
но чаще всего они невольно останавливались на
раскинувшейся неподалеку пальмовой роще, из-за которой
возвышалась Помпеева колонна. Пальмы — целая роща пальм — это
такое необыкновенное зрелище, что было чему дивиться.
Теперь стало ясно, что мы достигли сказочной страны —
родины «Тысячи и одной ночи».
&

первые
Дни
в ЕГИПТЕ '--'Ш
У
«Это внезапное перемещение из Европы в
Африку, к которому во время переезда как-то мало
подготовляешься; этот совершенно новый мир,
представший перед моим сознанием как бы
волшебством, с целой бездной новых обычаев и
явлений, которые пришлось воспринимать все теми
же старыми моими пятью чувствами; вот что
именно поразило меня и в первые часы
пребывания на улицах Александрии, заставило ощущать
все это как бы сквозь сон».
Богумил Гольц («Провинциал в Египте»)
ЕРЕЗ несколько минут по прибытии
нашем в гавань, бесчисленное множество
лодок окружило пароход. Перевозчики
на трех или четырех языках обращались
к пассажирам, уговаривая сесть в лодку и съехать на берег.
Но мы еще не получали на то дозволения от санитарного
начальства порта. Желанная лодка с желтым карантинным
флагом причалила к нашему судну, но вместо свободного
паспорта, на который мы надеялись, дежурный офицер
строжайше запретил нам сходить с корабля, объявляя его в
карантине. Только на следующий день дело объяснилось. За
несколько дней перед тем другой пароход австрийского
Ллойда провинился против карантинного начальства
несоблюдением каких-то полицейских санитарных правил, а нам
пришлось за это отвечать.
Ворча и досадуя, покорились мы своей участи; нечего и
говорить, с каким страстным нетерпением смотрели мы на
48

близкий берег. Медленно тянулись эти сутки, хотя все наше
общество прибегало ко всевозможным средствам, чтобы как-
нибудь убить время. Довольно долго забавлялись мы тем,
что стреляли в чаек, которые стаями летали вокруг. Жара
египетского июля была нам не под силу; не предвидя еще
опасностей этого нового для меня климата, я вздумал во
время прогулки по палубе для освежения головы снять шляпу.
Через несколько минут я уже понес наказание за такое
невежество: почувствовал жестокую головную боль, которая
все усиливалась и оказалась лишь предвестницей ужасной
болезни, до тех пор знакомой мне лишь понаслышке,—
солнечного удара. Египет оказывал мне плохое
гостеприимство.
Через 24 часа после нашего прибытия, императорско-
королевскому австрийскому консулу удалось-таки
выхлопотать нам пропускной лист — по здешнему называемый
pratica.
С трудом достав себе лодку,— трудности, впрочем, были
вызваны не недостатком их, а чрезмерным обилием, причем
лодочники просто штурмовали нас,— мы высадились на берег.
Тут нас встретила толпа погонщиков ослов, поднялся крик,
руготня, каждый расхваливал свою скотинку и поносил
собратьев по ремеслу; наконец нас схватили, волей-неволей
посадили на ослов и привезли в город.
В первое время в Александрии мне казалось, что я все
вижу как бы сквозь сон, однако впечатление, произведенное
на меня городом, на первых порах было крайне
неблагоприятно. Для новоприезжего в высшей степени любопытно
и занимательно проехаться по оживленному, многолюдному
базару арабского квартала; требуется довольно долгое время,
чтобы удержать в памяти впечатления этой новой картины,
присмотреться к жизни, знакомой нам только из восточных
рассказов; но вся свежесть поэтических впечатлений этого
первого арабского города бледнеет, как только придешь
в столкновение с столь известными формами европейской
жизни.
В Муски, т. е. той части Александрии, которая обитаема
исключительно европейцами, арабский отпечаток совсем
пропал. Не привив Александрии ни красот, ни удобств
европейского города, эта полуцивилизация, или, так сказать,
европеизация, только уничтожила здесь восточный характер, лишив
эти улицы всякой прелести и местного колорита. Для
иностранца это тотчас заметно, от этого Александрия вскоре
приедается и наскучивает.
Наши расторопные погонщики очень скоро доставили нас
на большую площадь Эзбекиэ, прямо к европейской
гостинице. Моя головная боль между тем до того усилилась, что
пришлось посылать за доктором. Явился медик — наш земляк,
49

очень любезный человек,— пустил мне кровь, прописал
лекарство и обещал скорое выздоровление. После кровопускания
мне в самом деле стало лучше. Барон, желавший как можно
скорее продолжать свое путешествие, немедленно по приезде
нанял пополам с одним англичанином и его женой большую
парусную лодку для проезда по Нилу в Каир. Нам сказали,
что на дахабие * так же удобно и спокойно, как и в гостинице,,
поэтому, невзирая на свою головную боль, и я изъявил
готовность пуститься в путь. Сделав все необходимые
приготовления и покупки, мы наняли себе драгомана по имени
Мохаммеда, который должен был служить нам за повара и
лакея, и заказали ослов для проезда до канала,
соединяющего Александрию с Нилом.
31 июля вечером мы покинули гостиницу, выехали из
Александрии через Баб-эт-шерки (восточные ворота) и уже
глубокими сумерками, проехав колоссальные колонны Помпея,
приблизились к каналу Мамудие. Длинная аллея из акаций
привела нас в бедную деревушку, названную по имени
загородной виллы одного знатного турка Мохаррем-бей;
деревушка эта лежит на правом берегу Мамудие, где наша лодка
должна была ожидать нас. Однако ночь наступила до того
быстро, что мы никак не могли отыскать лодку и принуждены
были прибегнуть к гостеприимству местных жителей.
Мохаммед привел нас к одному из наибольших домов.
Навстречу вышел слуга и проводил нас в приемную хозяина.
Выслушав нашу просьбу из уст красноречивого драгомана,
хозяин принял нас очень приветливо, угостил пряным кофе,
чересчур сладким виноградом, превосходным табаком и через
несколько часов дал нам опрятные и хорошие постели. В
прохладной спальне мы очень приятно переночевали, на
следующее утро получили опять то же угощение, что накануне, и с
благодарностью покинули ласкового хозяина и его уютное
жилище.
Наше маленькое судно вскоре было отыскано, нагружено
нашей несложной поклажей и пущено в ход. Попутный ветер
быстро гнал нас по направлению к Нилу. В полдень навстречу
попалась барка вице-короля, влекомая горячими лошадьми;
кроме этого, во весь день мы только и видели, что небо,
воздух, воду, тину, барки да людей, более или менее
обнаженных; канал очень однообразен. К вечеру мы достигли Фум-
эль-Мамудие, устьев канала, и Адфэ — шлюзов,
соединяющих его с Нилом. Мы высадились на берег, прошли
пешком через селение с пристанью и остановились перед
Нилом.
Священная река, окаймленная цветущими берегами,
катила свои серебряные волны, которые в это время находи-
* Дахабие — в переводе золотая, название местных лодок.
50

лись на самом низком уровне. Против нас, на
противоположном берегу, виднелся городок Фуах. Зрелище чисто восточное:
вся дельта в густой зелени, пальмы отягчены плодами; их
легкие вершины, колеблемые ветром, могучие
густолиственные сикоморы и воды священного потока образуют кайму,
в которой группируется живописная масса белых домов с
мавританскими решетками и высоких минаретов, опоясанных
несколькими рядами галерей. Мы остановились глубоко
пораженные бесконечной прелестью этого пейзажа,
позлащенного заходящим солнцем. Глаза наши перешли к реке,
вспомнилась ее история — история целых тысячелетий — мысли
обратились к далекому прошлому... Но вскоре воздух, солнце,
вода, пальмы привели нас к действительности и к
сосредоточенному наслаждению созерцанием. Только новоприезжий
может понять все очарование подобного зрелища; нужно
свежими глазами смотреть на пальмовые рощи, чтобы вполне
оценить красоту этой царицы древесного мира, потому что
привычка отнимает прелесть у самых привлекательных
предметов.
Хотя наш судохозяин — он же и капитан (по-арабски
рейс) — намеревался совершать путешествие с истинно
восточной флегмой, но мы так энергично протестовали и так
положительно изъявили свое желание ехать поскорее, что
он вынужден был повиноваться, и в тот же вечер мы
двинулись далее. После полуночи мы, однако, пристали к берегу,
чтобы заночевать у одной небольшой деревни. На следующее
утро Нил представился нам оживленной дорогой, вдоль
которой деятельно сновали взад и вперед промышленный люд и
легкокрылые птицы. Мы встречали много судов и с
удовольствием наблюдали пестрые стаи пернатых обитателей Нила.
Среди реки, нимало не стесняясь идущими мимо судами,
беззаботно промышляли пеликаны, ловившие рыбу; еще
доверчивее были миловидные, снежно-белые чепуры (Ardeola
bubulca): они целыми дюжинами разгуливали по окрестным
полям и садились на спину антилоп, разыскивая в их шерсти
насекомых.
Я, впрочем, мало был способен заниматься и наслаждаться
всеми новыми зрелищами, какие доставляло нам плавание
по Нилу. Во время переезда болезнь моя значительно
усилилась. Никак не могу описать ее; знаю только что у меня были
жестокие припадки головной боли, отдававшейся
преимущественно внутри черепа, как бы в мозгу; когда же они
становились невыносимыми, то получалось сравнительное облегчение
в том смысле, что я надолго впадал в беспамятство, бредил
и уже вовсе ничего не сознавал и не чувствовал. Только
крепкое телосложение спасло меня от гибели, потому что от
этой болезни не только многие европейцы, но и туземцы
умирают.
51

Короткий переезд до Каира не обошелся без
приключений. 3 августа (1847 г.) рулевой зазевался и наше судно,
шедшее на всех парусах, наскочило на другое, у которого
при этом натиске сломался руль. К несчастью, на нем было
множество женщин и при столкновении они подняли такой
ужасный пронзительный визг, что мы в испуге выскочили из
своей каюты.
Между тем с палубы того корабля четыре обнаженных
матроса бросились в воду, подплыли к нам и влезли на нашу
барку. Один из этих непрошеных гостей овладел рулем и стал
править, остальные вступили с нашими людьми в
ожесточенную драку и подняли при этом страшный крик. Хотя мы тут
ровно ничего не понимали, но, опасаясь, чтобы эти, очевидно,
разъяренные люди не напали на нас, мы вооружились
саблями и пистолетами и с угрожающим видом стали у входа
в каюту. Рейсу, вероятно, показалось, что это отличное
средство избавиться от докучливых посетителей и через
переводчика он стал просить нас помочь ему отбиться от этих
«разбойников и грабителей». Мы немедленно перешли из
оборонительной позиции в наступательную. Барон бросился на
обнаженного штурмана и так хватил его по голове своей
саблей, остро наточенной в Вене, что тот стремглав упал за
борт и насилу мог удержаться на воде. Я с одним кортиком
в руке кинулся на остальных и несколькими ударами
обратил их в бегство; наш спутник, англичанин, только тогда
взялся за оружие, когда его подруга, удалая француженка,
звонкими пощечинами побудила его к деятельности. Впрочем,
мои три противника не дождались его появления на месте
битвы; тотчас после падения своего раненого товарища они
поспешили к нему на помощь и побросались в Нил. Все
четверо благополучно достигли берега, оказавшись около своей
барки, которая причалила туда же.
Тогда там поднялся страшнейший шум. Явилось целое
скопище людей, вооружившихся дубинами, и все они
принялись бежать вдоль берега вслед за нашей лодкой, провожая
нас яростной бранью и угрозами мщения. Они были очень
похожи на американских дикарей: совсем голые, с обритыми
головами, на макушке которых оставлена длинная прядь
волос, а цвет тела до того темен, что их легко можно принять
за краснокожих. Мы зарядили свои пистолеты пулями,
принесли ружья и основательно приготовились на всякий случай
ко вторичному нападению. Казалось, что они и в самом деле
замышляли его: через некоторое время они завладели
небольшой лодкой, сели в нее и поплыли в нашу сторону.
Однако когда переводчик по нашему требованию закричал
им, что в случае приближения мы не на шутку будем
стрелять по ним, они перестали нас преследовать и воротились на
свою барку.
52

Наше поведение в этом случае только тем и
оправдывается, что мы вовсе не знали ни страны, ни ее жителей. Два
года спустя я бы, конечно, не саблей, а просто плеткой
прогнал этих матросов. Бедняки, о которых мы себе составили
такое неправильное мнение, и в мыслях не имели нападать
на нас, а хотели только получить с нашего капитана
вознаграждение за убыток, причиненный им раздроблением руля.
Всякий человек, знакомый с местными нравами, и не подумал
бы беспокоиться, когда эти люди так кричали, ревели и
шумели на всевозможные лады, потому что арабы при всяком
удобном случае шумят и кричат; но все-таки мы тут не очень
были виноваты, так как введены были в заблуждение
ложными представлениями рейса, который побудил нас
защищаться. Бессовестность этого человека чуть не стоила жизни
нескольким людям, да и нас могла вовлечь в беду.
Во время этой свалки у барона слетела с головы шляпа
и ее унесло ветром: не прошло и нескольких минут, как он
также получил солнечный удар и к следующему утру лежал
уже в бреду. Я просто не знал, что делать, и наконец решился
беспрерывно прикладывать холодные компрессы к голове
моего товарища, лежавшего в сильнейшем лихорадочном
жару, а между тем я и сам был так болен, что через силу
держался на ногах. Только на чужбине, в путешествии,
узнаешь, как люди нужны друг другу. Мы были оба больны
и принуждены обоюдно один за другим ухаживать; барону
пришлось самому себе открыть кровь.
Мы находились в самом печальном настроении, когда
наконец 5 августа на горизонте показались памятники давно
прошедшего величия. На плоской равнине высились пирамиды
и «эти вечные чудеса зодчества гигантскими треугольниками
рисовались на ясном небосклоне, в знак того, что и здесь,
среди непрестанных переворотов и течения земной жизни,
среди изменчивых вещей и времен, может и должно быть
нечто такое, что несокрушимо и неизменно» *. При этом
зрелище и мы были глубоко проникнуты почти такими же
размышлениями. То что, будучи ребенком так давно знал
я из детских книжек, а школьником узнал от учителей, теперь
во всем величии действительности стояло перед нами. Мне
опять показалось, будто я это во сне вижу. С тех пор я сто
раз видел пирамиды, много раз стоял перед ними, никогда
не мог постигнуть их величия, но никогда больше не
испытывал того возвышающего чувства, какое овладело мною при
первом взгляде на них. Это впечатление останется во мне
неизгладимо и неизменно, как самые священные памятники
великого, издревле знаменитого народа. Правду сказал
цитированный выше автор: и на нашей планете есть уже нечто
неизменное и несокрушимое.
* Богумил Гольц. Провинциал в Египте.
53

В это время мы находились в «Баттн-эль-бахр» и вскоре
достигли основного русла Нила. В юго-восточной части
горизонта показались стройные минареты цитадели Махерузета.
Прелестные виллы по обоим берегам реки свидетельствуют
о приближении к столице. В 10 часов утра мы прибыли в
Булак, оживленную пристань Каира. Мохаммед достал нам
ослов, на которых мы с трудом могли держаться и медленно
проехали по улицам Булака. Потом мы въехали в тенистую
аллею чинар, которая вместе с многочисленными садами,
окружающими город, еще скрывала от нас знаменитую по
своей красоте, великолепную «Маср-эль-Кахиру» *. Через
полчаса утомительной езды мы с большой радостью достигли
одной из европейских гостиниц Каира.
Наши физические силы до такой степени истощились, что
мы тотчас по приезде должны были лечь в постель. Для
медицинского совета нам привели итальянского врача, а для ухода
за нами наняли арабского слугу. До 11 августа мы лежали
неподвижно. Головные боли становились часто до того сильны,
что у нас обмороки следовали один за другим. Мне помнится,
что немного было дней, когда мы оба были в полной памяти
и могли разговаривать между собою.
В один из таких дней, 7 августа, мы в изнеможении,
обессиленные, лежали в своих кроватях и жаловались на
невыносимую духоту в воздухе. Вдруг мы услышали как бы раскат
грома, вопли и крики на улицах, рев животных и быструю
беготню по коридорам отеля; наши кровати зашатались,
двери захлопали, оконные рамы и разбитые стекла со скрипом
и звоном полетели на пол, штукатурка в нескольких местах
растрескалась и обвалилась, мы не могли понять, что все это
значит. Затем последовал новый, сильнейший удар, мы
услышали, как где-то по соседству обрушились стены и
почувствовали, что наш дом покачнулся на своем фундаменте. Тогда
мы с ужасом поняли в чем дело: в Каире было землетрясение.
А мы, больные и слабые, одиноко и беспомощно лежали на
своих постелях, едва могли шевелиться и не были в
состоянии, подобно другим путешественникам, выбежать вон из
здания; наше положение было ужасно. Вся катастрофа
длилась не более минуты, но нам это время показалось
вечностью. До сих пор я очень хорошо помню мучительные мысли,
овладевшие нашими испуганными умами: опасаясь, что дом
сейчас разрушится, мы в смертельном страхе смотрели на
треснувшие стены и с отчаянной решимостью ожидали своей
участи. Но дом, построенный европейцами, устоял против
ужасного потрясения; через несколько минут слуга, бежавший
мимо нашей комнаты, возвестил нам о спасении. По соседству
* Маср означает главный город, но это наименование почти
исключительно принадлежит Каиру. Кахира значит победительный и в
переносном смысле непобедимый, от этого слова произошло название Каиро.
54

семнадцать человек погибли, раздавленные развалинами
своих жилищ.
На восемнадцатый день моей болезни я мог в первый раз
выйти. Я был еще очень слаб, но не знаю хорошенько от
самого ли недуга или по милости шарлатана, лечившего нас.
В течение моей непродолжительной болезни он три раза
пускал мне кровь и поставил 64 пиявки, словом вытянул из
меня столько крови, что я имел полное право приписать свое
изнеможение этому дьявольскому лечению. Для
окончательного излечения он еще выдумал ставить мне горчичники к
икрам и для этой операции прислал цирюльника-араба: этот
злодей позабыл снять их вовремя и только через 12 часов
вспомнил о больном, порученном его попечениям.
По мере возвращения сил росли в нас также бодрость и
веселость. Желая разом окунуться в самую суть
«несравненного» города, мы поехали к цитадели по наиболее шумным,
оживленным и многолюдным улицам. Я попал в новый мир;
мне стало чудиться, что я владею не прежними своими пятью
чувствами; я был точно пьяный, или накурившийся гашиша *,
который видит во сне разные пестрые, запутанные, чуждые
образы, но не может получить о них ясного представления.
Воздух, небо, солнце, тепло, люди, звери, минареты, купола,
мечети, дома — все, все мне было ново. Эти-то моменты и
•образуют собою одно чудное целое.
Такого движения, криков, тесноты и давки мне никогда
и во сне не грезилось. По улицам, как бы беспрерывно,
катится гигантский клубок, который непрестанно спутывается,
разматывается и опять наматывается. В одно и тоже время
видишь пешеходов и всадников на ослах, на лошадях или
высоко взгромоздившихся на спину верблюда;
полуобнаженные феллахи и купцы в высоких чалмах, солдаты в лохмотьях
и офицеры в расшитых золотом мундирах, европейцы, турки,
греки, бедуины, персы и негры, торговые люди из Индии, из
Дарфура, из Сирии и с Кавказа, восточные дамы, закутанные
в покрывала, в черных шелковых платьях, и феллахские
женщины в простых голубых сорочках и длинных узких вуалях;
верблюды с своими гигантскими вьюками, мулы, нагруженные
товарами, ослы, запряженные в скрипучие тележки, коляски
с великолепной сбруей и дорогими лошадьми и с бегущим
впереди скороходом-невольником, который звонко хлопает
длинным бичом; богато одетые знатные турки верхом на
роскошно оседланных благородных конях в сопровождении
неутомимого конюха с красным платком (знаком его
достоинства) на плече; водонос, звенящий своим кувшином и тащущий
на спине огромный бурдюк или не менее громадный глиня-
* Гашиш — наркотический экстракт из конопли, действующий почти
так же, как опиум.
55

ный сосуд; слепые нищие, разносчики сладкого печенья,
продавцы фруктов, булочники, торговцы сахарным тростником и
т. д. Это такой шум, в котором своего собственного голоса не
расслышишь, такая теснота, в которой насилу продерешься
вперед. «Оаа я сиди тахерак, ридьлак йеминак, джембак,
шмалак, рахсак, оаа эль джеммель, эль Бархеле, эль хумар,
эль хоссан, оаа вишак, оаа я сахтир, тастур я сиди»*,—
раздается со всех сторон. Каждую минуту видишь что-нибудь
новое, и через несколько секунд только что виденное уже
стареет. Ко всему этому прибавьте прохладные, кривые, уютные
улицы, которые кверху все суживаются, иногда вовсе
покрываются сплошным навесом и поэтому почти темны; дома все
отделаны мелкой, искусной резьбой, высокие минареты так
и рвутся к небесам, которые обдают их могучим египетским
солнцем; между строениями там и сям высятся стройные
пальмы, а в перерывах между уличными навесами, вверху,
синеет вечно безоблачное небо, между тем как чистый, чудный
воздух так и нежит грудь; представьте себе все это и
получите слабое понятие об одной из главных улиц Каира, но
не базара — там опять совсем иная жизнь.
Мы не могли насмотреться на эти разнообразные картины,
душа утомилась от созерцания. Тогда мы остановились перед
высоким сводчатым порталом, слезли с мулов и вошли в
мечеть султана Гассана. Нас объял божественный покой;
тишина мечети была так поразительно противоположна кипучей
уличной жизни, что мы невольно почувствовали себя в доме
божием. Нам надели башмаки, и мы вошли внутрь храма.
Мраморный пол устлан циновками и коврами; с куполов
висят на массивных медных цепях бесчисленные лампады,
Каждый выступ испещрен изящнейшими арабесками; самое
смелое воображение начертало план этих высоких куполов,
широко раскинувшихся арок и стройных колонн.
«Все то, что для тех же целей состоит в распоряжении
христианской церкви: картины, образа, блестящие украшения
алтаря, музыка, ладан, цветы — все это воспрещено для
мечети; ей дан один камень, и из него она творит чудеса!»
Стены покрыты надписями, простая кафедра украшена
изречениями из корана. Нет ни хоров, ни галерей, которые бы
пересекали смелое очертание сводов и стрелок, ни одной
молельной скамьи, которая теснила бы внутренность церковного
корабля. Все пространство свободно, все купола, стрелки,
арабески и мраморная мозаика составляют одно целое.
На соломенных циновках лежали распростертые в молитве
правоверные. Другие, благоговейно наклоняя головы, читали
* В переводе: смотри, господин! Твоя спина, твоя нога, твой правый
бок около тебя, твой левый бок, твоя голова (в опасности), смотри>
верблюд, лошак, осел, конь, береги свое лицо, смотри вперед; о ты,
хранитель, (бог), спаси! Осторожнее, господин!
56

коран. Нам показали гробницу строителя и доску, врезанную
в стене и имеющую до трех футов в поперечнике, в память о
золотых временах правления этого строителя, когда хлеб
величиной с эту доску стоил всего один пара или один геллер
(около 2/s коп. серебром). На дворе мечети видели мы
бассейн, окруженный пальмами, в котором правоверные
совершают омовения, предписанные им законом.
Отсюда мы поехали к цитадели. Дорога к ней довольно-
крута, она идет широкой дугой по склону Мокадама, на кото-
ром стоит крепость. Проехав трое ворот, мы проникли во
внутренние укрепления, построенные французами. Нам показали
знаменитый колодезь Иосифа и то место, с которого при
поголовном истреблении мамелюков 1 марта 1811 г. один из
благороднейших предводителей их, теснимый со всех сторон,
махнул на своем арабском коне через стену и упал с высоты
шестидесяти футов. Лошадь при этом скачке разбилась, а сам
всадник спасся; Мохаммед Али наградил «смелого прыгуна»
подарками и назначил ему маленькую пенсию. Он потом долга
еще жил в Каире как последний представитель мамелюков.
С одной из батарей мы полюбовались очаровательным
видом Каира и его окрестностей; перед нами расстилалась
живописнейшая из всех панорам Египта. В южном освещении есть
что-то волшебное: глаз не может вполне схватить всей
прелести пейзажа, освещенного таким образом. У ног наших
лежал сказочный Каир, город имеющий более трехсот тысяч
жителей с тысячью куполов, минаретов и мечетей, с
предместьями, из которых каждое само по себе составляет порядочный
город; кругом ландшафты, утопающие в роскошной
растительности земли фараонов и перерезанные громадной рекой;
непосредственно за ними виднеются сторожевые оплоты против
сыпучих песков пустыни, чудо света — пирамиды; на горизонте
же тянулась пустыня — однообразная, бледно-желтая, как бы
беспредельная и неизмеримая полоса, в которой глаз теряется;
таков был вид, представившийся нашим восхищенным взорам.
На райской картине ложились вечерние тени, Нил золотой
лентой извивался вдаль, через цветущие луга, легкий западный
ветер колыхал вершины пальм. Изумленные, мы без слов
стояли перед этим зрелищем. Как дальний гром, доносился к нам
снизу гул оживленной толпы. Наступил час вечерней молитвы,
солнце опускалось в бесконечный океан песков, тогда высоко
над нами, с вершины стройного минарета мечети, раздался
звучный напев муэдзина, глашатая веры; он взывает к народу:
хаи алл эль саллах! Благочестивый мусульманин спешит на
молитву, да и христианин чувствует, что в его сердце также
отзывается воззвание муэдзина: «Приступи же к молитве!»
Во время нашего пребывания в Египте мы узнали, что в
непродолжительном времени католическая миссия отправляется
из Каира вовнутрь Африки. Нам было чрезвычайно интересно
57

познакомиться с этими смелыми проповедниками евангелия.
Рекомендательное письмо от генерального консула фон Лорена
открыло нам доступ к ним. Обширные планы этих
миссионеров до такой степени расшевелили нашу страсть к
путешествиям, что барон решился обратиться к ним с покорнейшей
просьбой, присоединить нас обоих к миссии. Не только эта
просьба была тотчас уважена, но миссионеры радушно
предложили нам занять несколько комнат обширного дома,
занимаемого ими в Булаке. Мы немедленно с благодарностью
воспользовались их приглашением. Таким образом, нам
представилась возможность проникнуть во внутренность Африки в
сообществе образованных людей, вполне знакомых с местным
языком и условиями. До тех пор пока мы только и мечтали
как-нибудь добраться до Хартума, города, лежащего в
тропической полосе, в одной из стран внутренней Африки,
находящихся в зависимости от Египта.
Миссия состояла из пяти лиц духовного сословия,
посланных из Рима с целью обратить в христианство язычников
Белого Нила. Мне хочется забежать немного вперед и описать
здесь в нескольких чертах наших будущих спутников.
Начальник миссии был известный иезуит, отличившийся
при восстании друзов и маронитов, во время войны
Ибрагима-паши с Портой; Рилло — человек одаренный редкими
способностями и поистине страшной энергиею, но иезуит с
головы до ног. Когда мы с ним познакомились, он уже страдал
дизентерией, которая постоянно усиливалась. Врачи советовали
ему для верного лечения хоть на несколько недель
возвратиться в Европу; но от начальства пришло повеление как
можно скорее отправляться во внутреннюю Африку. Он
повиновался и, наперед зная, что это будет стоить ему жизни,
поспешил к месту своего назначения. Во время переезда он испытал
всевозможные труды и неудобства, добрался до Хартума и там
вскоре умер. Вот мужество, которым часто отличаются
католические монахи и в особенности иезуиты, в
противоположность большинству протестантских миссионеров; не будь Рилло
иезуитом, я бы искренне удивлялся ему.
Душой миссии был знаменитый и прославленный в
Германии патер Игнатий Кноблехер из Лайбаха. Впоследствии я
имел случай ближе узнать этого человека и благоговеть перед
ним. Его любезность равнялась его учености; он был неутомим
в труде, в обращении с своими спутниками, весел, скромен и
отличался высокой степенью нравственности. Он обладал не
только глубокими и обширными познаниями в языках, но
также занимался и другими науками; кроме цели,
предписанной ему его начальством, он постоянно имел в виду извлечь из
своих путешествий еще и научные данные, притом без всяких
корыстных соображений. Пока его товарищи тратили время на
бесполезное или по крайней мере безучастное молитвословие,
58

он не только исправлял все нужные дневные работы, но в то
же время вел превосходный ученый дневник, очень
пространный и подробный. Его настойчивость, подобно остальным
качествам его души, имела в себе что-то величественное.
Третий монах этой миссии был падре Петремонте, который
между нами был прозван Падре Муса. В отношении духа, он —
хотя также иезуит — далеко отстал от вышеописанных,
страстно любил охоту и одержим был самым отчаянным
прозелитизмом *. В особенности мучило его, кажется, желание
присоединить меня к своей церкви, вне которой, как известно, нет
спасения. Аккуратно каждый день угощал он меня длиннейшей
проповедью, которую также неизменно начинал словами:
О figlio mio, la strada della saluta e apperta per voi! и т. д. **,
а затем в самых черных красках изображал мне помрачение,
в котором должна была находиться моя душа, опутанная
сетями еретическими. Несмотря на эти неудачные попытки, мы
с ним все-таки остались большими друзьями.
Остальные духовные лица были Падре дон Анджело Винко
и епископ монсиньор Ди Маурикастер. Первый был человек
недалекий, притом исполненный необъяснимых противоречий.
При каждом порыве ветра дон Анджело, боясь утонуть,
отчаянно льнул к мачте нашей нильской барки, при каждой
воображаемой им опасности наполнял воздухом свой каучуковый
матрац, чтобы в случае кораблекрушения употреблять его
наподобие спасительного плота; а впоследствии, мне известно,
что он прожил многие годы под 4° с. ш., между полудикими
неграми, и ничего не боялся.
Я узнал после, что царь нуэров хотел женить его на своей
дочери и страшно рассердился, когда Падре Винко объявил
ему, что в качестве католического священника он ни под каким
видом не может согласиться на такое недуховное
предложение. Наш патер был иезуит, но очень добродушный, правдивый
и вполне достойный уважения. Разительной
противоположностью ему служил пятый монах — епископ. Он не был членом
миссии, а должен был сопровождать ее только до Хартума и
оттуда тотчас возвратиться. Он отнюдь не сообразовался с
христианским законом, гласящим, что «епископ должен быть
человек безупречный». Он, например, вовсе не соблюдал
правил целомудрия, жил в свое удовольствие и ограничивался тем,
что в присутствии строгого постника падре Рилло ежедневно
читал часослов.
Кроме того, к миссии присоединились еще трое светских.
Один из них, барон С. С, бывший директором плантации в
Батавии, намеревался разводить в Судане кофе и рис в пользу
миссии, однако же оказался пьяницей и по этой причине был
* От греческого proselytos — пришелец, новообращенный (Ред.).
** О сын мой, путь ко спасению открыт для вас! (итал.)
59

отправлен обратно в Египет, двое других — молодой мальтиек
и несносный левантинец — должны были служить при патерах
в качестве закупщиков, прислужников и переводчиков.
Следовательно, причислив сюда и нас, все общество
состояло из восьми европейцев и двух «восточных людей», к
которым позже присоединилось еще несколько слуг из нубийцев.
Отъезд был отложен до конца сентября, из-за чего у нас
осталось довольно времени, чтобы объездить окрестности Каираг
исподволь приготовиться к предстоявшему дальнему
путешествию, и обдумать свои планы. Большая часть времени ушла на
покупки необходимейших вещей. Путешествие во внутреннюю
Африку ведь не то что какая-нибудь другая поездка. Едешь в
такие страны, где нет ни мастеровых, ни художников, ни
купцов, ни трактирщиков; нужно же к этому приготовиться, нужно
запастись всем, что бывает потребно в хозяйстве, начиная от
стола и кончая иголкой; приходится обдумать все свои нуждыг
чтобы потом не подвергаться слишком чувствительным
лишениям. Путешественник должен везти с собой платье, белье,
бумагу и писчий материал, провизию, уксус, масло, водку, спирт,
вино — и всего этого по крайней мере годовые запасы; также
целую аптеку, ланцеты, банки, топоры, сечки, пилы, молотки,
гвозди, оружие, огнестрельные снаряды, книги с описаниями
путешествий, карты, и т. д., словом, приходится тащить за
собою сотни вещей, о которых обыкновенно только тогда и
вспомнишь, когда они понадобятся.
К тому же, если и найдешь что-нибудь порядочное на
одном из базаров Верхнего Египта и Судана, то сейчас заломят
неслыханную цену. Перед отправлением в путь следует всякую
вещь тщательно уложить и закупорить в ящики, нарочно для
того заказанные, и содержать в величайшем порядке.
Особенно затруднительно уложить все таким образом, чтобы, во-
первых, хорошо сохранить, а, во-вторых, чтобы не трудно
было отыскать в случае скорой надобности.
В этих скучных хлопотах господа миссионеры много
помогли нам и советом и делом. Я отнюдь не хочу отвергать тех
выгод, которыми мы пользовались от сообщества с членами
миссии, но впоследствии твердо убедился, что испытатель
природы должен путешествовать сам по себе или по крайней мере
совершенно независимо от своих сотоварищей, если хочет
принести действительную пользу науке, как то и следует. Однажды
потеряв случай завладеть какой-нибудь дельной и ценной
добычей, уже редко нападешь опять на такой же. Мы были вовсе
не знакомы с краем, а под покровительством миссии имели
время и случай познакомиться с нравами и обычаями народов,
между которыми приходилось жить, и настолько
познакомились, что при последующих самостоятельных путешествиях нам
это очень пригодилось; пример миссионеров научил нас также
побеждать те бесчисленные затруднения, которые встречает в
60

этом деле каждый новичок; но тем не менее мы были в
подчинении и зависимости. А это нам много повредило впоследствии.
24 сентября патеры наняли за две тысячи пятьсот пиастров
нильскую барку для проезда Асуана (последнего египетского
города на границе с Нубией). Барку оснастили и нагрузили
поклажей. За несколько дней перед тем до нас дошли
зловещие слухи: во время восстания друзов и маронитов Рилло
своими вдохновенными речами к народу больше наделал вреда
могущественному Ибрагиму, чем все атаманы горных племен
вместе взятые. Паша назначил большую награду за голову
этого опасного возмутителя, а Рилло был настолько дерзок,
что сам приехал в Египет. Оказалось, что Ибрагим-паша
далеко не позабыл, чем он угрожал иезуиту в Сирии; одному
шейху бедуинов отдано было приказание задержать наш
караван и все наши вещи захватить себе в добычу в награду за
усердие. Падре Рилло воспрещалось живому возвращаться в
Египет. Он и в самом деле не воротился.
у

И Р А /И И Д Ы
«В эг^д: постройках есть что-то необъятное;
в них отражается фантазия древнего человечества.
С этих каменных глыб, громоздящихся в небеса,
на новых людей, сынов немощного века, веет
древнейшими верованиями человечества,
первобытными понятиями о природе и о боге, свежими
творческими силами, тираниею власти и гордостью
тиранов».
Богумил Гольц
ТО БЫЛО 16 сентября. Нил был в
полном разливе, все каналы полны, поля
затоплены. Ездить можно было только по
дамбам, возведенным между этими
временными бассейнами; но погода была такая приятная, солнце
так весело золотило громадную поверхность вод, мягкий
западный ветер так хорошо раскачивал душистые вершины
отягченных плодами пальм, что нас так и тянуло вдаль,
к этим ослепительным каменным массивам, которые мы
теперь видели беспрестанно, изо дня в день, но только
издалека. Мы решили сегодня же посетить пирамиды.
Один из наших новых знакомых барон фон Вреде, приятный
собеседник и провожатый, отлично знающий местность,
обязательно взялся сопутствовать нам. Он помог нам купить
необходимую провизию — вина, хлеба, мяса, кофе, свечей и прочее,
заказал четырех крепких ослов и в 3 часа пополудни вместе с
нами выехал из Булака. Путь лежал сначала на Старый Каир
62

(ныне называемый Маср Атика), куда из Булака ведет
широкое шоссе, окруженное цветущими садами и плодоносными
плантациями. У Старого Каира мы со всеми пожитками и с
ослами погрузились на маэдиэ * и переправились к Джизеху.
Животные, кроме одного осла, навьюченного палаткой, так
привыкли к этому способу передвижения, что беспрекословно
вошли в лодку; упрямого осла развъючили, двое сильных
арабов схватили его за голову и за хвост и насильно повалили на
дно барки.
В Джизехе погонщики накупили для себя хлеба и луку, а
для животных бобов. Затем по извилистым и глухим проулкам
они вывели нас в поле. Тут мы увидели невдалеке перед собою
величественные, всемирно известные сооружения; но пути к ним
казались окончательно отрезанными. Разлив превратил в озеро
все пространство, лежавшее между нами и пирамидами, и из
этой сплошной массы воды там и сям только виднелись
селения или возвышенные дороги. Пробираясь окольными путями
от одной деревни до другой, мы наверное проездили втрое-
больше обыкновенного пути, прежде чем добрались до пустыни.
Поверхность воды оживлялась бесчисленными стаями чаек
и уток; в наиболее глубоких местах целые стаи пеликанов
охотились за рыбой, и аисты быстро удалялись, как только
издали замечали приближение людей.
Солнце давно уже закатилось, когда мы достигли
подножия пирамид. При бледном свете луны они казались еще
вдвое больше, чем на самом деле. Мы разбили палатку на
песке пустыни, сгребли песок по сторонам в кучи, наподобие
постелей, накрыли их привезенными коврами, зажгли
веселый костер среди палатки, и ночлег наш принял очень
уютный и приятный вид. Однако барону Вреде показалось, что
не достает чубуков и кофе, он спросил себе трубку и
потребовал, чтобы приготовили кофе. Как вдруг погонщик объявляет
нам бедственное известие, что предмет наших желаний
позабыт, оставлен. Велико было отчаяние, но утешение не долго
заставило себя дожидаться. Нечувствительный к ударам
судьбы, наш практический проводник взял несколько бутылок
привезенного вина и начал приготовлять глинтвейн. Напиток
вполне удался и не замедлил оказать свое благотворное
действие. Вскоре немецкие песни вырвались из палатки в
вольную пустыню, а вслед за песнями и мы потянулись туда же.
Вышедши из палатки, мы насладились всей прелестью этой
* Для переправы с одного берега Нила на другой на всяком сколько-
нибудь бойком месте находятся перевозочные лодки, называемые маэдиэ.
Они принадлежат правительству и сдаются перевозчикам в аренду, с
правом получать с пассажиров известную плату. Такса назначена с одного
человека по 5 пар (пара — около 7в коп. серебром), за осла 10 пар, за
лошака по полупиастру, за лошадь, быка или тюк товаров по пиастру,
за верблюда по 2 пиастра.
63

чудной ночи. Исполинские здания магически освещались
луной и мириадами звезд; свет их изливался на нас в своей
неизменной чистоте, воздух был прозрачен и свеж.
Спокойствие ночи обнимало пустыню; неслышно было никакого
звука, изредка лишь трещал потухающий огонь. Мы не спали
почти всю ночь. Перед отходом ко сну Вреде несколько раз
выстрелил из ружей, чтобы отбить у соседних арабов охоту
к нечаянному нападению на наш лагерь.
На следующее утро наш спутник разбудил нас еще до
рассвета. Кругом все еще спало и покоилось в сумраке ночи.
У нас в палатке опять горел вновь разложенный огонек; один
из погонщиков тут же варил нам кофе — Вреде успел-таки
в течение ночи добыть это необходимое снадобье.
Утренняя заря алела над высотами Джебель эль Мока-
дама *. Вскоре она побледнела в первых лучах восходящего
солнца, которые накинули розовую дымку на мощные
громады пирамид. Солнечная теплота приятно действовала на
нас после ночной прохлады. Позвали партию арабов,
которые должны были поддерживать нас при восхождении на
пирамиды; их начальник, или шейх, прикомандировал к
каждому из нас по паре дюжих людей и передал нас в руки
нетерпеливых провожатых, с которыми мы начали восхождение.
Прежде всего мы влезли на крутую и довольно высокую
гору, состоящую из мусора и обломков; она то и дело
осыпалась под ногами, влезать было трудно и это стоило нам
немало поту. Тут только мы очнулись на нынешнем подножии
пирамид, и только тогда, когда, стоя у одного из углов Хеоп-
совой пирамиды, взглянули вверх, мы могли дать настоящую
оценку величию и громадности этих всемирных чудес.
Можно принять за верное, что Хеопсова пирамида теперь
больше чем на 50 футов засыпана песком, и все-таки, по
измерениям французских инженеров, высота ее равняется
четыремстам шестидесяти французским футам. Каждая ее
сторона имеет в длину 720 футов (парижских). Простейшее
вычисление показывает, что эта пирамида покрывает собою
площадь в 518,400 квадратных футов, и, если принять все здание
за сплошную пирамиду, не исключая пустого пространства,
занимаемого малыми камерами и внутренними ходами, то
кубический объем превосходит 90 миллионов парижских
кубических футов. Могучий дух народа, воздвигшего такие
памятники, возбуждает удивление; но если сообразить, что
огромные глыбы камня, употребленного для постройки,
подняты на высоту по наклонным плоскостям, устройство
которых еще значительно усложняло и затрудняло работы, то
приходится допустить, что труднейшие из наших построек,
* Горная цепь, идущая вдоль правого берега Нила, в переводе
означает: вверх или вперед выдающиеся горы.
64

невзирая на всю помощь, оказываемую нам силой пара и
новейшей механикой, ничто в сравнении с этими
исполинскими зданиями.
Четыре угла пирамид обращены почти точно к четырем
странам света. Мы выбрали для восхождения северную
сторону. Проводники вспрыгнули на нижние ступени или уступы,
футов в 5 вышиной, отсюда до вершины насчитывается
202 уступа, и стали тащить нас под руки. Через пять минут
нужно было уж отдохнуть, а мы прошли не больше половины.
Еще 5 минут и мы очутились на вершине Хеопса, т. е. на
площадке величиной в 400 квадратных футов. Площадка
довольно ровная, только в середине несколько каменных
обломков, исписанных именами, выступают из общего уровня;
разрушитель вершины нашел, вероятно, что они или слишком
велики, или чересчур крепко связаны с остальным зданием.
Я унес на память обломок крупнейшей глыбы.
Утомленные трудным восхождением мы отдохнули, потом
обратили взоры на ландшафт, расстилавшийся вокруг.
Прежде всего внимание обратилось на разлившуюся воду, над
поверхностью которой выделялись, подобно цветущим островам,
феллахские деревни с пальмовыми рощами; затем глаза
следили за серебристой полосой, извивающейся по зеленым
лугам, за священным Нилом с его селениями и тремя
родственными городами: Булаком, Джизехом (Гизе) и Старым
Каиром; направо, вдали, расстилается необозримый пальмовый
лес, и из-за колеблющегося моря его зелени, точно скалистые
острова из зеленых волн, выступают пирамиды Сакары;
налево виднеется миловидная Шубра со своими свежими, ярко-
зелеными садами и выбеленными сельскими домиками. А в
самой середине картины красуется столица халифов,
победоносный Каир. Он прислонился к горной цепи Джебель эль
Мокадам, окружен пустыней, объят садами, нивами,
пальмовыми рощами, селениями и тихим пристанищем мертвых,
а над ним, подобно властителю на престоле, царит цитадель;
минареты сияют в золоте утренней зари, легкий туман
облекает все зрелище нежным покровом. Море жилищ
человеческих раскинулось во все стороны, из среды их выплывают
фантастические формы богато изукрашенных куполов.
Наконец прямо под ногами виден наш маленький лагерь, по
которому движутся люди, отсюда они нам кажутся не больше
муравьев. Все это видно только с одной стороны, обратясь
спиною к этой картине видишь совершенно другое,
поразительно отличное. Тут всего ближе к нам две пирамиды —
Хефрена и Микерина, затем лежащий в песке сфинкс и
засыпанные песком гробницы мумий, а дальше, куда хватает глаз,
сплошная пустыня: только и видишь волнообразные холмы
желтого песка и серые глыбы камня. Здесь начинается
царство «ужасающей, волшебной, ненаполнимои», называемой
05

арабами Сахарой, хотя по нашим географическим
определениям Сахара начинается еще не здесь.
Невозможно найти контраста более поразительного, чем
тот, который представляют с высоты Хеопсовои пирамиды
виды Ливийской пустыни с ее необозримыми песчаными
холмами и зеленеющей долины Нила.
Величественна панорама, открывающаяся с высоты
пирамиды, но еще величественнее мысль, что стоишь на
высочайшем здании в мире.
Много арабов и феллахских женщин последовало за нами
на пирамиду; все они принесли на ладонях по кружке воды,
которой предлагали нам утолить жажду за малое
вознаграждение. Известное проворство здешних грациозных женщин
удивило нас меньше, нежели та ловкость и меткость, с какой
феллахи прыгали с уступа на уступ, чтобы показать нам свое
уменье лазить. Один из них взялся в десять минут перейти
с вершины Хеопса на вершину Хефрена и, действительно, за
два пиастра совершил этот удивительный маневр 4. Для
схождения с пирамиды мы избрали ту же сторону, по которой
поднялись. Сходить несравненно опаснее и труднее, чем
влезать: угол наклонения боков еще настолько крут, что падение
угрожает жизни. Несколько лет назад один англичанин
заупрямился и захотел обойтись решительно без провожатых,
но у него закружилась голова и он расшибся насмерть. С
помощью наших арабов мы благополучно сошли вниз и, желая
посетить внутренность пирамиды, немедленно отправились ко
входу, который находится на 40 футов выше уровня песчаной
равнины; однако первый поход до того утомил нас, что мы
не решались тотчас предпринимать дальнейший осмотр и
должны были предварительно отдохнуть. Несмотря на
тщательные розыски, вход в большую пирамиду только тогда
сделался известен, когда случайно отпала огромная плита
известняка, скрывавшая гранитные глыбы, которыми обложен
внутренний ход. Тогда сняли и отчистили часть стены, футов
в десять толщиной, и дошли наконец до маленького, узкого
отверстия, которое под углом в 25° ведет на 120 футов вниз.
Стены этого прохода состоят из полированного гранита;
в полу или почве для удобства ходьбы поделаны высеченные
в камне углубления. У наружного входа помещена плита с
иероглифической надписью в память прусской экспедиции.
Мы вошли внутрь пирамиды с зажженными свечами.
Острый, противный запах, происходящий от экскрементов
летучих мышей (которыми изобилуют все египетские
памятники), делает эту экскурсию в высшей степени неприятной.
Чем дальше мы шли, тем странствие было затруднительнее.
Совершенное отсутствие вентиляции, постоянно ровная,
средняя годовая температура Египта, которая здесь никогда не
изменяется, и столбы пыли — все вместе стесняет грудь да
66

к тому еще приходится двигаться в этом узком и скользком
проходе с величайшей осторожностью и в согнутом
положении. Таким образом, мы дошли до конца спуска, потом стали
подыматься по такому же круто подымающемуся вверх ходу,
перелезая через несколько огромных каменных обломков,
и вошли в третий ход, который, быстро повышаясь,
становится все просторнее и вводит наконец в «царский покой».
Он имеет 32 фута длины, 16 футов ширины, 18 футов
вышины, по стенам выстлан отвесно поставленными громадными
камнями, а посередине возвышается саркофаг в 7 футов
длиной и 3 фута шириной, который сделан из такого же
полированного гранита, как и стены; когда по нем ударяют,
саркофаг издает гудящий звон, который, многократно повторяясь
под сводами покоя, напоминает собою звон колокола 5.
«Покой царицы» помещается ниже, но во всем остальном
совершенно сходен с первым. Кроме этих двух пустот,
найдены до сих пор еще только две; во-первых, комната, в
которую влезают по ступеням, или, скорее, по деревянным
перекладинам, вбитым в каменную стену; во-вторых, глубокий
колодезь, или шахта, которую успели уже исследовать на
глубину 200 футов. Но пыль и духота до того утомили нас,
что на посещение двух последних диковинок у нас не
хватило любознательности.
Две другие пирамиды не выдерживают сравнения с Хеоп-
совой: они далеко не так тщательно построены, как эта. На
Хефреновой пирамиде заметны еще остатки драгоценных плит
из сиенита, гранита и порфира, которыми она была
облицована. Некоторые полагают, что именно эта пирамида была
отделана всех богаче. Вышина ее не превосходит 400
футов; Микеринова пирамида еще ниже.
Бесчисленное количество разбитых гробниц, разрушенных
стен, оконченных и неоконченных статуй, окаменелые кучи
мусора и другие остатки древности со всех сторон окружают
пирамиды. На юго-восток от Хеопса покоится могучий
сфинкс* названный у древних египтян Хар-эм-ху (Гор на
горизонте). Его колоссальная фигура почти пропадает от
сравнения с исполинскими соседями; песок, наплывающий с
пустыни, угрожает вскоре совсем засыпать его; а от храма,
открытого недавно между его передними ногами, не осталось
никаких следов. Один из ученых, исследовавших сфинкса,
утверждает, что на груди его высечены греческими буквами
два стиха, которые он разобрал и передает так:
«Твое священное чрево, положили здесь бессмертные боги
Для охранения земли, приносящей пшеницу.»
Лицо сфинкса не представляет теперь никаких признаков
красоты, так часто восхваляемой древними летописцами: оно
сохранило нубийский тип, но варварски изуродовано.
67

Отсюда мы возвратились в свою палатку, в которой
между тем образовался целый базар. Феллахи, живущие в
соседних деревнях, натащили маленьких мумий и священных
жуков, вылепленных из глины, а также множество черепов
собственного изделия, которые они выдавали за черепа
мумий и желали нам продать. За несколько пиастров,
получаемых с европейца за подобный товар, эти бедняки роются в
драгоценных художественных гробницах и вытаскивают
оттуда трупы, покоившиеся по нескольку тысяч лет. При этом,
конечно, случается, что феллах разбивает интереснейшие,
драгоценные плиты, покрытые иероглифами; но это ему
нипочем, он знает, что за награбленные сокровища искусства
получит деньги, а до остального ему дела нет. Уж и теперь
становится необыкновенно трудно достать какую-нибудь
настоящую древность, потому что названный промысел побудил
феллахов разорить большую часть гробниц; потому феллахи
нынче сами фабрикуют подобные вещицы; они вытачивают
из камня жуков и изображения мумий, чеканят медные
монетки, обертывают кусочки настоящего папируса простой
бумагой, пропитанной кофе для придания ей приличной
желтизны, и все это сбывают тароватым англичанам. Они и с нас
хотели взять очень дорого за свои товары, но Вреде дал им
ровно в десять раз меньше того, что они запросили, и за эту
цену достал у них все, чего нам хотелось.
В три часа пополудни мы убрали свою палатку, в Джи-
зехе наняли себе лодку и к началу ночи приплыли на ней
прямо в Булак.

ВАДЦАТЬ ВОСЬМОГО сентября после
полудня мы вместе с миссионерами и их
свитой сели в большую удобную
нильскую барку, которая была уже
нагружена всеми нашими запасами и стояла у булакской пристани.
В обычный час отъезда, у арабов называемый аасср, т. е. за
2 часа до захождения солнца, наше судно, подгоняемое
свежим северным ветром, пошло вверх по течению.
При грохоте прощальных салютов покидаем мы Каир. На
душе у нас немного грустно: мы чувствуем, что отрешаемся
от последних признаков цивилизации, как будто навсегда
прощаемся с отечеством. Однако страстное желание повидать
чужие страны превозмогает: мы не без удовольствия
наблюдаем, как один за другим исчезают из наших глаз дома Бу-
лака. С острова Рода повеяло на нас благоуханиями,
минареты цитадели, еще недавно сиявшие перед нами в лучах
солнца, понемногу заволакиваются сумерками; проезжаем
мимо Старого Каира — и вся столица халифов исчезла из
69

виду. С наступлением ночи ветер спадает и лишь слегка
надувает наши распущенные паруса, тихо плещутся струйки
вокруг носа барки, и мелодический говор священного потока
отдается в нашей душе.
У Торры мы причалили. Легкий ночной ветерок
превратился в крепкий восточный ветер, который осыпал нас
песком пустыни, так сказать, из первых рук и притом дул нам
навстречу. Торра — большое селение, в котором живут с
женами и детьми кавалеристы второго вице-королевского полка;
эта деревня имеет несколько правильных улиц, но
относительно чистоплотности придерживается порядков, общих всем
египетским поселениям, т. е. отменно грязна. Осматривать
тут было совсем нечего, поэтому пришлось воротиться на
барку и переждать ветер. Несколько солдат бегали по берегу
и забавлялись тем, что колотили верблюдов и их погонщиков,
которые занимались перевозкой больших каменных плит из
каменоломен Мокадама. У берега стояли большие барки,
предназначенные для камня; прислуга этих судов была занята
нагрузкой и также обратила на себя внимание солдат. Один
из этих тунеядцев скомандовал нашему рейсу немедленно
отчаливать, потому что будто бы наша барка мешает другим
приставать. Его никто не послушался, но когда он самым
грубым образом хотел перерубить веревки, которыми наше
судно было привязано к берегу, тогда патер Кноблехер
спрыгнул на берег и одним предъявлением своего фирмана
мгновенно обратил разъярившегося тирана в нижайшего раба.
В полдень рейс полагал возможным двинуться дальше
или по крайности пристать к противоположному берегу,
чтобы хоть укрыться от налетающего песка. Однако когда мы
достигли середины реки, ветер так сильно накренил барку,
что она легла вовсе набок, волна плеснула через борт, и
перепуганный штурман во все горло закричал о помощи; так
нам показалось по крайней мере, но вышло еще не так худо:
штурман потребовал только нож, который с громким
возгласом «Бе исм лилляхи!» (во имя божие) нужно воткнуть в
переднюю мачту, и тогда ветер непременно разделится или
перережется. Уж не знаю, ножом ли перерезался ветер, или
с ним что другое случилось, но только он внезапно погнал
нашу барку против течения с быстротой парохода.
В самом деле трудно представить себе путешествие более
приятное, чем в нильской барке, особенно если она снабжена
всем нужным и пользуешься при том хорошим обществом.
При продолжительных плаваниях судно и экипаж его
нанимается на неопределенный срок; платишь помесячно и
плывешь себе без заботы и затруднений по мировой реке полным
хозяином; можешь сокращать и удлиннять поездку сколько
угодно, и в каждом египетском городе найдешь все
существенно необходимое по части еды и питья. За тысячу пиа-
70

стров, т. е. на наши деньги 66 талеров в месяц, можно
нанять себе уже отличную дахабие со всем экипажем. Для
прихотливых путешественников есть и очень дорогие суда,
богато отделанные и снабженные всевозможными удобствами.
Дахабие во всяком случае можно предпочесть пароходам,
которые нынче в несколько дней прокатывают
путешественников по фараоновой земле, едва давая мельком взглянуть
на все ее чудеса *. При такой скорой езде впечатления
перепутываются, между тем как поездка по Нилу в дахабие без
сомнения у всякого человека оставит приятное впечатление
и надолго запомнится.
Устройство всех нильских судов одинаково. Больше
половины всей длины бывает занято каютой, остальная часть, на
несколько футов возвышающаяся над уровнем пола каюты,
служит местом хранения поклажи и пристанищем для
матросов. Палуба до средней мачты также предоставляется
пассажирам: она до этого места покрыта навесом, под которым
можно дышать свежим воздухом и любоваться видами. У
передней мачты помещается кухня: очаг, или плита,
защищаемая от ветра дощатым ящиком. Между передней и средней
мачтами скамьи для гребцов.
На носу барки помещается рейс, постоянно
нащупывающий фарватер; на крыше каюты стоит подчиненный рейсу
мустамель, т. е. штурман; между передней и средней мачтами
сидят матросы, состоящие при парусах.
Мачты сравнительно коротки, но снабжены длиннейшими
реями, на которых укреплены треугольные, так называемые
римские паруса. Смотря по направлению ветра и по течению,
паруса приходится часто переставлять, причем и реи всякий
раз переносятся с одной стороны мачты на другую. При
мелководье и при сильном ветре один из матросов постоянно
держит руками шкот, прикрепленный к парусу, и как только
барка садится на мель, что случается довольно часто, он
тотчас отпускает шкот. Тогда все матросы быстро
раздеваются, спрыгивают в воду и с какими-то особыми вздохами
и неподражаемым мерным стенанием втаскивают барку
обратно в фарватер.
Обыкновенно на дахабие бывает два больших паруса и
один малый, называемый трикэта и стоящий на особом
выступе, образуемом на корме удлиненными досками; иногда
на дахабие бывает всего только два паруса: один большой
на носу (называется кумаш), а другой на корме (трикэта).
Узенькие, очень длинные лодки со множеством гребцов,
с большими парусами и маленькой каютой называются сан-
* Пароходы совершают рейс туда и обратно в 20 дней. Перед
каждым храмом останавливаются 3 часа, в Фивах стоят 5 дней. За всю
поездку, с включением пищи, каждый пассажир платит 25 гиней (175
рублей серебром).
71

даль; это самые легкие на ходу. Каюта на дахабие бывает
разделена на три или четыре комнатки; из них первая
служит приемной, вторая жилая горница — вроде кабинета,
третья уборная и наконец четвертая, спальня, по-арабски —
гарем. В эту комнату восточные жители помещают
обыкновенно своих жен. На больших общественных дахабие в
каютах водятся также столы, стулья, шкафы, сундуки и тому
подобные домашние принадлежности и тогда каюты еще
удобнее.
Запасаясь в Каире разной утварью, необходимой по
нашим европейским понятиям на время поездки по Нилу,,
отнюдь не следует забывать кувшинов для охлаждения воды.
В Египте с незапамятных времен изобретены глиняные
кувшины, которые чрез мельчайшие поры своих стенок
постоянно просачивают некоторое количество содержащейся в
них жидкости: она появляется на поверхности кувшинов в
виде крошечных капель, которые постепенно испаряются и тем
постоянно охлаждают и самый сосуд и его содержимое.
Такие кувшины бывают двух родов и называются сир и кхула.
Первый объемистее, в него наливают большое количество
воды прямо из Нила, чтобы дать ей отстояться и очиститься,
а во втором, меньшего размера, такую отстоявшуюся воду
только охлаждают для непосредственного употребления.
Сир — большой сосуд, вмещающий до двух ведер, имеет
форму сахарной головы, ставится на пол острым концом
вниз и наполняется водой. Масса, из которой он сделан,
более пориста, и хотя ее поры довольно мелки, чтобы очищать
пропускаемую через нее воду, просачивание происходит
здесь обильнее и быстрее. Вода, процеженная таким
образом, стекает в муравленую чашу и уже оттуда разливается
в маленькие, изящные и разнообразно вылепленные кху-
лали *, в которых можно охладить ее от + 8° по Реомюру **.
Сосуды обоих родов так дешевы, что самые беднейшие
феллахи себе в них не отказывают.
Из упомянутых мероприятий к очищению и охлаждению
нильской воды само собою явствует, что она далеко не
может назваться «наилучшей водой в мире», как то
провозгласили многие путешественники. Может случиться, что и я в
предлагаемой книге не раз буду отзываться о ней с
восторгом и тем более считаю себя обязанным откровенно
сознаться, что понятие о превосходстве нильской воды не есть
абсолютное, но только относительное. Когда река достигает
своего высшего уровня, вода несет такое множество землистых
частиц, что получает даже цвет светло-коричневый; если дать
ей хорошенько отстояться или подмешать к ней очищенных
* Кхулаль — множественное от кхула.
** По Цельсию 10°.
72

квасцов, горького миндаля, или полевых бобов, то ил
обусловливающий знаменитое плодородие Египта, садится на дно и
образует осадок, равняющийся Vi2 содержимого сосуда. Если
пить эту воду, не процедив ее, то непременно делается понос
и затем сыпь, которую арабы так и зовут нильской сыпью.
Стало быть, нечего и говорить, что эта вода не может
считаться наилучшей для питья.
И однако же путешественники, восхваляющие
драгоценную нильскую влагу, совершенно правы, говоря, что в Египте
нет воды лучше нильской. Я твердо убежден, что вода из
Эльбы ничем не хуже нильской, но между ними та
существенная разница, что в Германии мы сравниваем свою
речную воду с кристально чистой влагой родников и источников,
тогда как в Египте, кроме речной, существует только стоячая,
возбуждающая отрыжку вонючая вода цистерн и прудов.
Кроме того, египетская жажда не чета германской, по
крайней мере той, которую мы чувствуем к воде. Известно, что
жажда — лучшая приправа всякого питья; в жарких странах
бываешь рад чем-нибудь утолить жажду, которая там бывает
поистине мучительна. Спиртные напитки никогда не могут
заменить воды: чем больше пьешь вина, тем сильнее хочется
пить. Поэтому-то нильская вода и есть наилучшая в мире.
Наше путешествие по Верхнему Египту с каждым днем
становилось интереснее. Перед нами в бесконечном
разнообразии проходили чередой то обширные, плодородные нивы,
зеленевшие весенними всходами, то целые леса финиковых
пальм, увешанных плодами, то села и города, то запущенные
полосы отличной земли, заросшей сорными травами; то
песчаные равнины обеих египетских пустынь, обнаженные горы
с отвесными стремнинами, или горные скаты, покрытые
валунами; развалины египетских храмов, развалины бывших
селений. Путешествующий для собственного удовольствия
всегда имеет достаточно времени чтобы осмотреть
достопримечательности; мы же находились в зависимости от миссии
и потому только по утрам могли сходить на берег,
любоваться окружающим, и в то же время еще охотились. Но
часто и охота не удавалась благодаря «нимвродам» —
дилетантам, составляющим часть нашего общества.
Всякий, умевший носить ружье, непременно считал своей
приятной обязанностью подстрелить какую-нибудь
неповинную тварь; эти бестолковые охотники не думали преследовать
ни диких кабанов, пожирающих молодые всходы, ни гиену,
притаившуюся в своем логовище или в расселинах утеса, ни
египетскую лисицу, лукаво пробирающуюся по полям, ни
ихневмона, похитителя яиц и кур, ни кровожадной выдры;
нет, они нападали на безвредных голубей, не разбирая даже
диких от домашних, истребляли добродушных береговых птиц,
73

пискливых пиголиц, нахальных воробьев, пустельгу или сову,
селящихся поближе к городам.
Тогда Мохаммед, нубиец, исправлявший на нашей барке
благородную должность повара, не знал куда деваться от
работы. По нашему примеру, наши спутники вознамерились
составлять орнитологическую коллекцию; но Мохаммед своим
нерадением решительно парализовал эти научные стремления.
Впрочем, я должен оговориться, что один только наш
почтенный соотечественник, патер Кноблехер, возымел мысль
употребить в дело трупы этих бесцельно убитых животных: ему
не хотелось, чтобы они гнили понапрасну, и потому он сделал
все, что от него зависело для того, чтобы организовать при
миссии зоологическую выставку.
Несмотря на вмешательство соперников, наша коллекция
со дня на день обогащалась. Еще до восхода солнца мы
сходили на землю и отправлялись вперед, навстречу течению.
В прохладе утренней зари мы охотились с наслаждением и с
успехом. Тогда Египет был для меня еще новым миром и
каждая новая или мало знакомая птица казалась
драгоценной добычей. Для коллектора, любителя естественных наук,
каждый день приносит новые радости; я только и думал об
охоте. Обыкновенно мы в самое короткое время успевали
запастись таким множеством дичи, что оставалось только
возвратиться на барку, которая между тем тихо подвигалась, по
мере того как начинал задувать ветер.
Во все время плавания ветер был нам постоянно
благоприятен. Уже более месяца сряду дул правильный северный
ветер. Воздушные течения, известные под именем пассатов,
бывают и в Египте. Северные ветры, особенно удобные для
плавания по Нилу против течения, начинаются здесь
обыкновенно около середины октября и продолжаются до конца
марта или начала апреля; но в этом году они наступили
ранее. Другие воздушные течения редко держутся долее
одного дня.
Часов в 9 утра подымается ветер и дует до заката солнца;
тут настает тишина. Часто, однако, через несколько часов
снова подымается тот же ветер и с перемежающеюся силой
дует до зари следующего утра. Иногда северный ветер так
силен, что суда, идущие вниз по течению, хотя бы без мачт
и на одних веслах, вовсе не могут двинуться с места. В
апреле, мае, июне и июле ветер то и дело меняется и задувает
со всех точек горизонта; нередко случается в это время и
хамсин, тот ветер, который арабы считают наиболее вредным
и который срывает листья с деревьев. Тогда судоходство по
Нилу прекращается. Напротив того, часто восточный или
западный ветер ему не мешает: так как Нил течет с севера
на юг суда с латинскими парусами удобно могут двигаться
и вверх и вниз.
74

2 октября мы пристали в гавани Минни, маленького
города в Верхнем Египте. Турецкий офицер, в богатейшей
одежде, пришел к нам на барку и отрекомендовался
французом, уже много лет состоящим на службе в Египте. Вскоре
мы убедились, что вместе с турецким нарядом он принял и
турецкие обычаи: как только он ушел, слуга принес нам от
его имени жирного барана и большую корзинку,
наполненную хлебом, в знак акра'мэ * своего господина.
В полдень мы отправились дальше. Плыли мимо
бесчисленного множества катакомб, высеченных высоко в утесах
правого берега, но ничего не могли осматривать, потому что
наши хозяева хотели воспользоваться превосходнейшим
попутным ветром.
8 деревнях, какие мы до сих пор посещали, встречались
нам почти исключительно старики, женщины и дети: мужчин
и юношей забирает вице-король, формирует из них войско,
заставляет строить, работать на фабриках, на судах или
наконец занимает их различными промыслами. Рекрутские
наборы, производимые пашой, должно быть плохо действуют
на увеличение народонаселения; по крайней мере страх
солдатчины так велик в народе, что 80 процентов арабских
матерей ломают своим грудным младенцам указательные
пальцы правой руки, чтобы сделать их негодными к военной
службе. Хотя правительство издало строжайший приказ
принимать в солдаты именно изуродованных таким образом
юношей, так что этот варварский обычай вовсе не достигает
своей цели, однако феллахские женщины отнюдь от него не
отступают. Нельзя отрицать, что население Египта заметно
редеет. Правительственная система нынешнего паши
отнимает тысячи рабочих рук у самого источника благосостояния
страны — земледелия.
Когда мы входили в какое-нибудь селение, нас
немедленно окружала толпа больных, принимавших нас за медиков
и просивших о помощи. В деревне Коссеир мы нашли двух
больных лихорадкой, из которых один был болен три месяца,
а другой уже тринадцать месяцев. Несчастные, не
надеявшиеся на врачебную помощь, терпеливо ожидали исхода
своих страданий — смерти. Местные лекари и знахари
бессильны против лихорадки — этого египетского злого духа.
Они просили у нас лекарств для своих больных и надеялись
вылечить их через несколько дней.
9 октября мы прибыли в деревню Кхау эль сорхеир, или
Малую Кхау, названную так потому, что она лежит против
* Слово акра'мэ можно перевести словом гостеприимство. На Востоке
понятие о гостеприимстве так же широко, как и распространение самого
гостеприимства. Карама, от которого произошло акра'мэ, означает
«оказать великий почет»; гостепоиимство в нашем смысле приветливости
обозначается у них словом тиа'фэ.
75

городка Кхау. Здесь люди живут совершенными амфибиями.
Разлившийся Нил совсем затопил местечко с его
окрестностями, и вода только потому не залила домов, что они
строятся на несколько дюймов выше максимального уровня
реки. Понятно, что в таких жилищах бывает множество
больных: малейшая простуда развивается в серьезную болезнь.
Даже мы несколько раз заболевали коликами, но
немедленным употреблением разных сильных средств успевали
освободиться от них.
\
12 октября мы пристали вблизи развалин Стовратых
Фив, у селения Луксор. Дрянные феллахские лачужки
помещаются над главным входом одного из храмов и в самом
храме; многие древние памятники скрыты от глаз самой
деревней. Я не намерен повторять здесь описания развалин
Луксора, Карнака, Курну и Мединет-Хабу, которые уже
сто раз описаны прежде; я окидываю их лишь беглым
взглядом и сообщаю тольок то, что сам испытывал во время
осмотра.
Все египетские памятники величавы, но безжизненны и
суровы; греческие храмы и другие образцы зодчества и
ваяния своими живыми формами воспламеняют и возвышают
дух; тот кто видел творения греческого искусства, останется
равнодушен к египетским. На мой взгляд, только три рода
памятников древнеегипетского зодчества производят истинно
возвышающее впечатление: именно — пирамиды, царские
гробницы и пещерные храмы Абу-Симбель. Все остальные
древнеегипетские постройки поражают или громадностью
каменных плит, из которых они сложены, или неподражаемой
отчетливостью и тонкостью резьбы иероглифов, которые в
любопытнейших сочетаниях стоят длинными рядами, без
всякого соблюдения перспективы; дивишься колоссальным
планам всех этих работ, но поражаешься только размерами, а не
красотой форм.
Фигуры священных древнеегипетских письмен пропадают
при сравнении с греческими фресками и даже с арабесками,
суровые колоссы бледнеют перед оживленными, изящными
изваяниями греков. В этих последних отражается вся
цветистая поэзия мифологии, в первых таится мрачная важность
богослужения, посвященного таинственной Изиде. Только
тогда, когда первоначальное назначение того или другого
египетского здания находится в связи с явлениями, которые и
ныне нам сродны и понятны и в нас самих возбуждают
соответственные чувства благоговения и грусти, только тогда они
и на современных людей производят неизгладимое
впечатление.
76

Таково впечатление от царских гробниц. Подобно
большинству храмов древнего Египта, они находятся на левом
берегу Нила, в пустыне.
«Памятник фараонов, всемирный памятник — достояние
пустыни. Только тут возможна полная сосредоточенность
духа, самосознание, благоговение, созерцание божества. Здесь
дух свободен, отрешен от многообразных впечатлений и
развлечений шумного, пестрого света. Голос древнего единого
бога слышится человеку из пустыни, и человек снова
погружается в таинства создания и вечного бытия» *.
Широкая дорога, доныне носящая явные следы
искусственного устройства, ведет в горы. Путь становится все
пустыннее и печальнее, окрестности мертвеннее и угрюмее,
так и чувствуешь, что вступаешь в царство покойников.
Дорога широкими дугами опоясывает все более
возвышающиеся горы. Наконец, проехав около четырех верст, мы
достигли входа в могильный склеп, обозначенный ныне № 1.
Остальные склепы, всего числом более двадцати, находятся
неподалеку отсюда, в глубокой долине, которая со всех
сторон окружена, как стенами, высокими и крутыми скалами.
В выборе этого кладбища таится глубокий смысл. Тут
нет ничего живущего, ничто не растет, не водится ни одна
птица, не заходит никакой зверь. На этой почве властвует
священный покой, которому и прилично властвовать там, где
покоятся цари замечательнейшего народа в мире. Мудрость
жрецов определила успокоивать прах властителей,
отошедших из этого суетного, переменчивого бурного мира, на
священных высотах, в области вечной тишины. Горы налегли на
храмины, в которых стояли саркофаги могущественных
царей, валуны и обломки скал завалили могильные врата;
и все-таки святотатственная рука позднейших поколений
дерзнула проникнуть в крепкие входы, вскрыла гробы,
осквернила святыню вечного покоя.
Все склепы устроены почти совершенно одинаково, с
маловажными изменениями в плане. Каждый состоит из
нескольких залов, тянущихся один за другим анфиладой, и в
последней из них помещается саркофаг. Только один склеп,
обозначенный № 17, расположен иначе: в нем два ряда залов,
один над другим. В тех местах где утес, в котором высечен
склеп, гладкий — иероглифы вырезаны непосредственно на
камне, там же где камень раздробился и был шероховат —
поверхность его замазана штукатуркой и иероглифы
начертаны уже на этом искусственном слое.
Все изображения представляют описание жизни и деяний
царя, тут похороненного: царь изображен то на войне, то на
троне, то на молитве, то в домашней жизни, то в часы забав
* Богумил Гольц.
77

и отдохновения. На некоторых стенах представлены народы,
покоренные египтянами, в виде рабов: на этих изображениях
очень легко отличить курчавого эфиопа от стройного,
тонкокостного индийца, еврея или перса. На оштукатуренных
стенах эти образы минувших тысячелетий блистают еще и
теперь такой неувядаемою яркостью и свежестью красок, как
будто художник только вчера в последний раз расписал их
своею кистью. Некоторые фигуры намечены на стене красной
краской, легким контуром, но не тронуты резцом: это значит,,
что царь скончался и пришлось положить его в
приготовленный мавзолей, тогда замолкал молоток ваятеля под высокими
сводами склепа, толпа рабочих выходила на свет божий,
а хор жрецов приносил мумию и предавал ее покою в темной
могиле.
Очень удачно выбрана для кладбища эта тихая долина,
но еще лучше расположение и план самих склепов.
Описывать их подробнее не стану: для этого на осмотр их
требовалось большее количество месяцев, нежели мне досталось
часов. Шамполлион выполнил эту задачу; Лепсиус 6, как
свидетельствует множество публикаций на всех европейских
языках, якобы больше уничтожил памятников, нежели научна
исследовал их. На многих столпах храмов в Луксоре и Кар-
наке также видны места, из которых просто выломаны
иероглифы. Один феллах, по его уверению состоявший на службе у
Лепсиуса, рассказывал, что этот ученый вырывал
памятники, срисовывал их, потом разбивал срисованное и в
довершение поругания закидывал грязью. В самом деле, нужна
обладать легковерием, свойственным обыкновенному туристу,
чтобы верить таким несообразным рассказам.
Очень понятно, что при своих разысканиях наш почтенный
соотечественник употреблял в дело и долото и молоток;
позднейшие путешественники допытывались от невежественных
феллахов, кто бы мог быть разрушителем тех или других
памятников, а так как имена этих врагов искусства никому не
известны, то феллахи наугад называют Лепсиуса. Хотя
подобные утверждения отнюдь не могут уязвить этого ученога
мужа, но немцу все-таки неприятно было услышать такую
версию, связанную с именем человека, которого мы привыкли
почитать героем науки.
Обратный путь от царских могил идет по тем же
окружающим их высоким горам, с вершин которых открывается
великолепный вид на Нильскую долину. Внизу и впереди
видны Карнак, Луксор, колонны Мемнона, Мединет-Хабу и
другие храмы, а у самой подошвы гор Некрополь — кладбище
древних обитателей Стовратых Фив; торговля мумиями
обратила и это место в изрытое поле. Здесь начинается крутой
спуск и, когда сползешь с горы, очутишься в Мединет-Хабу,
который составлял в древности среднее между храмом и
78

дворцом. Некогда звучавшие колоссы Мемнона теперь тихо
сидят на своих прежних пьедесталах, окруженные
плодоносными полями пшеницы, а во время половодья, когда волны
Нила затопляют все кругом, их священные фигуры также
спокойно смотрят на воду.
«г
После беглого обзора достопримечательностей Луксора
и Карнака мы собрались в дальнейший путь. Тогда появились
в легких одеждах три публичные танцовщицы, рауазиэ
(путешественники часто называют их альмэ*), и при звуках
костаньет, тамбурина и двухструнной скрипки, на которой
пилил какой-то слепой старик, начали исполнять перед нами
свою чувственную мавританскую пляску. Мы, светские,
охотно бы посмотрели на прелестных танцовщиц, но наше
духовенство, за исключением может быть епископа, убоялось
искушения и безжалостно прогнало их прочь.
Нам рассказали, что рауазиэ проживают здесь в
изгнании. Они прежде занимались своим ремеслом в Каире и
Александрии, но как видно очень уж насолили старому Мо-
хаммеду Али: он внезапно прогневался и прервал их веселое
житье строгим повелением отправляться в Верхний Египет;
тех, которые замешкались, немедленно разослали с
солдатами в разные городки. Тут они ведут самую беспорядочную
жизнь и нередко надоедают путешественникам своею
навязчивостью. Некоторые из них удивительно красивы, но чаще
они так истасканы всякими мытарствами, особенно
пьянством, что возбуждают отвращение и жалость. Оргии и
вакханалии, устраиваемые с их помощью, турки называют
«фантазиями» **; о танцах их я буду говорить впоследствии.
Если рауазиэ молода, красива, богато одета и к тому же
искусно исполняет свои страстные танцы, то выходит в
самом деле фантазия в первоначальном значении этого слова.
В самом ее появлении есть уже что-то фантастическое. Но
красота ее скоро меркнет, а как только она теряет свою
* Альмэ — певица, которую нанимают петь при гостях во время
больших собраний; она садится обыкновенно в соседней комнате у
небольшого окошка за частой решеткой, сквозь которую слышен только
ее голос, видеть же самое певицу никто не должен и не может.
** Не лишнее будет пояснить это слово, которое я по привычке часто
буду употреблять. Оно имеет иное значение, нежели «фантазия» у греков,
хотя, очевидно, произошло от него; оно означает всякие праздничные
сборища и забавы восточных жителей, только не религиозные торжества.
Всякое украшение или наряд называется «фантазия»; вышитое платье,
красивое оружие, богато обложенное серебром или золотом, с вырезкой
или насечками; яркий, разноцветный ковер, разубранное седло и т. д.—¦
все это «фантазия» или фантастично. Всякая попойка, танцевальный
вечер, торжественный поезд и т. д. называется «фантазия».
79

власть над мужскими сердцами, так для нее все пропало. На
старости лет она пробавляется гнуснейшим сводничаньем,
которое доставляет ей кое-какие гроши, едва достаточные
для поддержания ее жалкого существования.
Такой переход от прежнего блеска и роскоши к ужасной
нищете до того поразителен, что в самом деле нужно иметь
магометанскую веру в силу неотразимого предопределения,
чтобы переносить такую противоположность.
Одна знаменитая своей красотой танцовщица, по имени
Сафиэ (София), была любовницей Абаса-паши, впоследствии
сделавшегося вице-королем. В юности она была так хороша
собою, что во всем гареме Абаса-паши, тогда бывшего
правителем Каира, не было ей подобной. Он часто посещал
прелестную танцовщицу, осыпал ее подарками, но зато
требовал от танцовщицы верности, на которую нечего было
рассчитывать. Однажды он ее застал в объятиях какого-то
смазливого араба. Его мщение было достойно его грубости и
жестокости: по его повелению несчастную женщину схватили
и били кнутами по спине до тех пор, пока не растерзали спину
в глубокие раны, которые зажили только через несколько
месяцев; ее свежесть поблекла, красота была уничтожена.
Впоследствии я ее видел в Эсне, где у нее был довольно
большой дом. Следы прежней красоты были еще очень заметны,
но ее богатый наряд показался мне тогда красивее ее самой.
Неизлечимая расслабленность — следствие жестокого
наказания — на всю жизнь оставила ей воспоминание о любви и
мстительности Абаса.
Ветер продолжал благоприятствовать нам. 13 октября мы
уже достигли городка Эснэ, 16 октября достигли «Горы
хребта» (Джебель эль Зельзели) — иными называемой
«Горой землетрясения» (Джебель эль Зальсали),— узкого
речного прохода: это последняя плотина, через которую Нил
прорывает себе дорогу, прежде чем выбирается на илистую
равнину Египта, по которой он тихо и спокойно разливает
свои воды. Местность эта замечательна: на правом берегу
виднеются громадные каменоломни, а на противоположном
заметны древние порталы храмов и катакомбы.
По ту сторону Джебель эль Зельзели, горная цепь снова
широкими полукружиями отступает от берега, и египетские
нивы опять являются в роскошном виде. На правом берегу,
на крутом утесе, ныне покрытом песком, стоит Ком-Омбо,
двойной храм времен фараонов.
Мы двигались вверх с быстротой парохода. На многих
песчаных островках видели в первый раз живых крокодилов,
которые, впрочем, не подпускали к себе на ружейный
выстрел, и, завидев нашу барку, медленно сползали в воду. За
несколько дней перед тем мы уже видели одного из этих
громадных животных плавающим в реке, но я тотчас угадал,
80

что он уже мертвый. Тем не менее наши патеры не
преминули послать полдюжины пуль в бронированную шкуру зверя,
для которого каждый заряд был уже ненужной роскошью.
При этом все приходили в изумление от чрезвычайной
неподвижности «спящего чудовища», я же втихомолку дивился
наивности дилетантов, считавших себя охотниками.
К вечеру мы прибыли в Асуан, пограничный город между
Египтом и Нубией, бросив якорь рядом с невольнической
баркой. Еще издали, прежде чем завидишь город, совершенно
скрываемый от глаз пальмами, на высокой горе левого
берега показывается гробница святого Мусса, покровителя
первого нильского порога. Из реки выступают нагроможденные
одна на другую глыбы глянцевито-черного гранита и сиенита,
которые в летнюю пору затрудняют плавание. За ними
открывается, подобно красивому саду, остров Элефантина и с
ним Асуан. При высоком уровне Нила суда подплывают к
самому городу, когда же река на убыли, приходится огибать
остров, держась правого берега, и с величайшей
осторожностью пробираться между крайними утесами через быстрину.
Таким образом достигают маленькой, тихой пристани,
лежащей в чрезвычайно романтической местности, между массами
гранита и иероглифическими изображениями, непосредственно
за городом, куда шум воды, катящейся через пороги,
долетает лишь отдаленным гулом.
Асуан — древняя Сиена греков — лежит под 24°8' с. ш. и
30°34' к востоку от Парижа. В прежние времена, когда
процветали здесь древние каменоломни, город бы и
значительнее и пространнее, чем теперь, о чем можно судить по
развалинам, разбросанным на четырехугольном пространстве
нынешнего жалкого городишки. Каменоломни, откуда произошли
все те колоссы, обелиски и столпы, которые так удивляют
нас своею громадностью, прочностью и красотой в
памятниках Египта,— эти каменоломни находятся под самым
городом, в пустыне.
Повсюду еще видны следы древнего способа добывания
камня: в маленькие, но очень глубокие дыры,
пробуравленные в скале прямыми рядами, вбивались деревянные клинья
и поливались водой, отчего они до того разбухали, что
отторгали от скалы массы камня весом в несколько тысяч
центнеров. Горная порода здесь состоит из соединения кварца,
полевого шпата и слюды, соединения, названного по имени
известного месторождения своего, Сиены, «сиенитом».
Некоторые оторванные глыбы и теперь еще лежат в песке, в
пустыне, другие частью даже обработаны. Выделанные плиты
при помощи катков перетаскивались к реке по выровненным
дорогам, следы которых также еще заметны, нагружались на
плоты или барки и перевозились водой к месту своего
назначения. Более длинная дорога, искусственно проложенная в
81

пустыне к острову Филе, лежащему неподалеку отсюда,
относится быть может ко времени римского владычества,
однако же многие скалы близ нее исписаны иероглифами.
Обширное пространство нынешней пустыни занимают
менее прочные постройки, укрепления, мечети и гробницы
гораздо более позднего периода, происходящие может быть от
мамелюков. Они лежат грудами обломков и имеют очень
красивый вид, соединяясь в нескольких местах с бушующим
за ними водопадом нильского порога. Обширность
пространства, занимаемого этими развалинами, показывает, что Асуан,
это перепутье первого порога, когда-то был значительным
торговым городом.
Нынешний Асуан, пожалуй, вовсе не заслуживает
названия города. В нем очень мало лавок, да и те самые плохие,
в которых иногда не бывает ни продавцов, ни покупателей,
но зато здесь резиденция египетской таможни, где за все
товары, идущие в Судан или из Судана, платят пошлину.
За невольников, которых на востоке повсюду рассматривают
как обыкновенный товар, пошлина очень высокая *. Во время
нашей остановки в Асуане тут было несколько торговцев
невольниками, задержанных, вероятно, в связи с уплатой
пошлины за своих негров и негритянок. Нам предлагали очень
красивую девушку за 1800 пиастров; негритянские мальчики
и девочки гораздо дешевле.
Один из торговцев невольниками приходил к нам на
барку и рассказывал о дальних краях Белого Нила,
которые он будто бы объездил. Он показывал очень оригинальное
и устрашающее оружие, а также разную утварь тамошних
негров; все мы рассматривали эти предметы с живейшим
любопытством.
Все суда, идущие по Нилу из Египта в Нубию, только в
таком случае переходят асуанский порог (хотя он и не
опасен), когда по контракту этот перевал вменяется рейсу в
непременную обязанность. Наша большая дахабие ни в каком
случае не могла бы выполнить этого. Поэтому мы должны
были перевезти свои вещи через порог из Асуана на
верблюдах. Дон Игнацио выбрал близ острова Филе место ночлега,
где мы хотели подождать, пока подойдут другие барки.
18 октября к нашей дахабие подошли нанятые погонщики
с верблюдами, навьючили своих стонущих животных
багажом миссии и к полудню перевезли все к месту нашей
* На наши деньги пошлина эта распределена следующим образом:
за негра или абиссинца по 20 талеров, за негритянку 24 талера, за
абиссинскую женщину 33 талера.
82

стоянки. Мы поехали в асср на ослах и на закате солнца
достигли деревни Сиалэ, лежащей по ту сторону порога.
Окрестности Сиалэ имеют суровый, но романтический
характер. Горы расступаются широкой дугой, и Нил, пенясь, бушует
через их отроги. Блестящие массы черного сиенита и
порфира, то цельными утесами, то будто нагроможденные
гигантской рукой в колоссальные кучи, дробят реку на сотни
маленьких, шумящих потоков, сгоняют ее в котловину,
образовавшуюся между ними, и оттуда снова ее волны с
громовым ревом стремятся дальше через камни. Вдоль самых
берегов тянутся немногие узкие полосы возделанной земли,
остальное все пусто и мертво, но очень красиво.
Посреди этого хаоса камней и скал зеленеет остров Филе
с своими пальмами и развалинами храмов. С первого взгляда
так и кажется, что это какой-то волшебный замок. Этот храм,
строгий по темному цвету камня, но приветно смотрящий
в глубокой тишине своего уединения, оглашаемый лишь
вечным гулом стремительно бегущих волн, обросший
благоуханными мимозами и стройными пальмами, весьма удачно
посвящен одному из божеств древнего Египта, он стоит на
таком месте, которому ничего подобного не найдешь во всем
свете. Здесь дух неофита, воспитанного жрецами, непременно
должен был обращаться к великим и высоким помыслам;
и когда ему объясняли здесь значение птичьего полета — на
который мы смотрим так равнодушно — посвящали в
таинства изречений оракула, учили разбирать иероглифы или
раскрывали перед ним саисскую статую, во всех этих
многозначительно сокрытых догматах он должен был без помощи
учителя угадывать и сознавать аксиому: «существует лишь
единый бог!».
Остров Филе стоит посмотреть. Одна его история, которая
определеннее и яснее всех других историй, связанных с
египетскими храмами, в высшей степени интересна. Филе,
гробница Осириса и Изиды, считался особенно священным
местом. Поклонение Изиде продолжалось здесь еще и тогда,
когда учение Христа уже распространялось в Нижнем
Египте. Нубийцы (в древности блеммийцы) торжественной
процессией приходили сюда за изображениями Изиды; здесь
же они заключили мир с своими соседями-египтянами после
одной из многократных войн с ними. Когда наконец и сюда
проникло христианство, храм Изиды был обращен в
христианскую церковь.
Своды храма построены в чистейшем, совершеннейшем
египетском стиле; каждая отдельная часть здания
свидетельствует об идеальном величии целого. Тяжелая, подавляющая
массивность других египетских зданий здесь исчезает, и
вместо нее видишь смелый, свободный размах. Стройные
колонны увенчаны легкими капителями, которые все между со-
83

бою различны, общее между ними только цветок лотоса. По
некоторым неоконченным капителям видно, что отделка их
производилась уже по окончании всего здания, что и
объясняет необычайное разнообразие и тонкость отделки листьев,
украшающих колонны.
Внутри храма все колонны вполне окончены и сплошь
покрыты иероглифами; краски на них сохранились в своей
первоначальной, неувядаемой яркости. Некоторые капители
представляют прямостоящие пучки зеленых пальмовых
листьев, или скорее целые пальмы; эта идея, прямо
выхваченная из окружающей природы, в своем роде единственно и
чудно хороша. Каменная лестница, вполне сохранившаяся,
ведет на площадку над фронтоном, откуда открывается вид
на нильский порог.
Всюду заметны следы насильственных опустошений. С
наружных и внутренних стен храма сбиты гигантские
изображения богов и царей; весь остров покрыт обломками; в таких
же развалинах селение Барабра, некогда здесь
расположенное. В залах, где прежде раздавалось важное пение жрецов,
нынче лишь воробьи да каменные ласточки вьют себе гнезда,
а в грудах мусора слышится печальный напев здешнего
жаворонка,— так-то изменчиво все земное!7
По тщательно собранным достоверным сведениям
оказалось, что в Короско нельзя добыть достаточного количества
верблюдов для нашего переезда через большую Нубийскую
пустыню; это обстоятельство заставило миссию изменить свой
маршрут. Мы наняли два судна меньших размеров до Вади-
Хальфы; оттуда решили на верблюдах или опять водой
переправиться в Донголу, откуда уже можно было, не опасаясь
задержек, следовать дальше, через пустынные равнины Ба-
хиуды. 21 октября мы с епископом Казолани, патерами
Мусса и дон Анджело разместились на меньшем, но
удобнейшем из двух нанятых судов, остальные члены нашей
компании остались на транспортной барке. Ветер все также нам
благоприятствовал. 22 октября мы приветствовали ружейными
выстрелами переход через тропик и два дня спустя достигли
Короско. Тут мы застали вице-королевскую экспедицию,
состоявшую большей частью из рудокопов, которые
отправлялись на золотые промыслы в Кхассан и уже 18 дней ждали
верблюдов, чтобы перебраться через пустыню. Эти люди со
страхом и трепетом шли в Судан, климат которого пользуется
в Каире самой плохой репутацией.
Короско бедная деревня, состоящая из нескольких хижин,
принадлежащих погонщикам верблюдов, которые
обслуживают почтовое сообщение между Хартумом и Каиром. Однако
же это место в качестве перепутья между Египтом и
восточным Суданом и первого этапа перед вступлением в большую
Нубийскую пустыню имеет важное значение. Отсюда до Абу-
84

Хаммеда в южной Нубии, через пустыню насчитывается
около 400 немецких миль; этот путь совершается от семи до
девяти дней, и далее, следуя вверх по течению Нила, еще
пять дней до Бербер эль Мухэирэф. В пустыне встречается
всего только один колодезь, называемый Бир муррэ, это
означает по-арабски, что вода в нем солоноватая. Поэтому
эта часть пути относится к числу самых тяжелых и дорогих
в своем роде *, не говоря уже о запрашиваниях и всяком
надувательстве со стороны верблюжьего шейха, жертвой
которого непременно становится каждый путешественник, если
только он не снабжен фирманом от правительства.
Различие между Вади-Кенуе, т. е. частью Нубии, которую
мы объехали, и Египтом поразительно: оно замечается не
только в свойствах самой земли, но в людях, их языке и
обычаях. Река с обеих сторон стеснена обнаженными скалами;
берега так высоки, что разлива не бывает. Поэтому вдоль
реки слышится неумолкаемый скрип водочерпальных колес,
которые день и ночь поливают узкие полосы обработанной
земли, тянущейся по берегам. Каменистая почва приносит
скудную жатву бедному нубийцу. Селения здесь еще беднее
феллахских, но на взгляд миловидные и приветливые; самый
народ здесь беднее, но лучше египетского.
С первого взгляда бросается в глаза разница между
египтянином и мирным бербером. Мужчины более или менее
смуглы, тщедушны и более робки, нежели феллахи, и не так
способны переносить громадные физические усилия, чем нас
удивляли египтяне; женщины невелики ростом, не особенно
красивы и ходят без покрывал. Мужчины носят короткие
штаны и длинный, широкий платок вроде плаща,
называемый фэрдах, по праздникам они надевают также синий
колпак из бумажной материи. У женщин сверх широких шаровар
надевается также широчайший фэрдах, который, запахиваясь
спереди, распадается вокруг талии множеством складок,
наподобие римской туники; их короткие, жесткие, курчавые
волосы заплетены в сотни мелких косичек, совершенно так же,
как, по свидетельству статуй, изваянных на египетских
памятниках, носили за несколько тысяч лет назад. Лица их
очень приятны, но смотреть на них следует только издали,
при ближайшем соседстве вся приятность исчезает от
совершенно других причин. Невыносимая вонь поражает обоняние
всякого, кто нечаянно приблизится к нубийской женщине:
* По тарифу, назначенному правительством, верблюд, навьюченный
мехами с водой, так же как и просто верховой верблюд, стоит в этот
конец б талеров; перевозка арабского центнера в 100 ардалей, т. е.
81 фунт (австрийского веса), обходится в 30 пиастров, или 2 прусских
талера. Это цена немалая, потому что при таком трудном переходе на
одного верблюда полагается не больше трех арабских центнеров вьюка,
а воды нужно запасать очень большое количество.
85

они имеют злосчастную привычку сильно намазывать свои
волосы касторовым маслом, которое в жарком климате вскоре
горкнет и заражает атмосферу на тридцать шагов вокруг.
Девочки уже и здесь носят один «рахад», кожаный передник,
очень употребительный во всем Судане; мальчики до
11-летнего возраста ходят почти совсем голые.
Между Дерром и Короско Нил поворачивает на северо-
восток. На этом протяжении господствующий северный ветер
перестает быть благоприятным для плавания судов, и потому
барки здесь тянут бечевой, по-арабски «либбан». По
распоряжению правительства исполнение этой тяжкой работы
возложено на жителей правого берега, левый берег совершенно
пустынен. И мы воспользовались правом, дарованным
знатным особам, и заставили бедняков тащить себя, как можно
скорее. Однако нас взорвало, когда мы увидели, какими
способами нубийцев понуждали к исполнению этой
обязанности. Двое из наших матросов, ловкие и крепкие люди,
бежали вперед, силой отрывали рабочих от их занятий в поле,
у водочерпальных колес или в домах, и побоями сгоняли к
бичеве. Мы хотели положить предел такой грубости, но
увидели, что без этих понудительных мер, освященных местными
нравами, нам невозможно двинуться вперед, и потому
предоставили делу идти своим порядком.
В этот переезд дон Анджело, об опасениях которого
утонуть я уже упоминал прежде, доставил нам забавное
развлечение. Наша дахабие стояла неподвижно, Нил был спокоен
и гладок, как стекло, воздух чрезвычайно приятен. Доброго
патера стали уговаривать хоть один раз испробовать
действительность его спасительного снаряда — резинового
матраца, чтобы знать, насколько он будет полезен в случае
настоящего кораблекрушения. Не было недостатка в резонах,
чтобы представить ему необходимость и своевременность
такого испытания, и он решился на деле совершить опыт.
Матрац, наполненный воздухом, бросили на воду, дон
Анджело разделся и с помощью барона очень осторожно
спустился на матрац. Улегшись на нем как можно спокойнее,
он беззаботно смотрел на воду, приговаривая: «Теперь бушуй
себе, Нил, я вне опасности!» Как вдруг — он повернулся —
предательское ложе перекувырнулось и дон Анджело упал
в воду! Несмотря на то что он тотчас же стал на дно, он
плачевным голосом умолял о помощи. Когда его вытащили
на барку, у него было одной иллюзией меньше. С тех пор
он с величайшим ужасом взирал на мутные волны реки.
Вечером мы пристали у Дерра, большого, но вовсе
незначительного селения, скрытого пальмами и расположенного
вблизи полуразвалившегося храма, высеченного в скале.
Здесь наши духовные призваны были к исправлению дела,
сопряженного с их званием. Один бедняк просил их помочь
86

его больному ребенку, имевшему самый жалкий вид. Чем его
лечить — не знали, так как мать его еще задолго до его
рождения страдала сифилисом. Однако епископ нашелся: под
предлогом, что станут давать ему лекарство, ребенка унесли
от отца и окрестили! О sancta simplicitas! *
За Дерром ветер спал. Поэтому наша корабельная
прислуга медленно тащила барки либбаном. 29 октября мы
плыли мимо разрушенной крепости мамелюков — Ибрима.
Деревня того же имени стоит на берегу под тенью пальм.
Крепость стояла по эту сторону деревни, на утесе, почти
вертикально спускающемся к Нилу. Хотя ее стены выведены из
выветрившегося камня, но в стране, где почти никогда не
бывает дождя, и этот материал оказывается достаточно
прочным. Ибрим одно из укреплений, в котором всего дольше
держались мамелюки, эта энергическая и деятельная
дружина воинов, которой так боялся Мохаммед Али, и которая
покуда держалась была для него опаснее дамоклова меча,
висевшего, как известно, на одном только волоске. Он долго
не мог ничего предпринять против этой крепости, хорошо
защищенной и почти неприступной, между тем как ее
гарнизон — втайне находившийся в союзе с нубийцами —
наносил существенный вред осаждающим, грабя проходящие по
Нилу корабли и производя смелые вылазки. Крепость была
исправно снабжена съестными припасами, а воду получала
из Нила через цистерну, высеченную в скале. Наконец
артиллерия паши решила участь крепости; ее разгромили
пушками, взяли приступом, разрушили башни и
преследовали побитых врагов вплоть до острова Саиса, где они
впоследствии были окончательно истреблены.
1 ноября мы достигли изваянных в скале храмов Абу-
Симбель, или Ибсамболь. Эти два величавых здания
великолепны, и превосходят самые взыскательные ожидания.
Перед главным порталом большого храма, почти засыпанным
песками пустыни, сидят четыре колосса, вышиной равные
Мемноновым (64 парижских фута). Лица их, как у всех
египетских статуй, некрасивы, но поистине внушают страх и
благоговение.
Внутренность храма вся иссечена в скале. Он заключает
в себе четырнадцать залов и камер с иероглифическими
плитами и со статуями вышиной более 30 футов. В задней, самой
меньшей камере, стоят три каменных истукана, очевидно
статуи различных божеств. По вычислению Прокеша **,
внутренность этого громадного храма имеет в длину 130, в ширину
145 венских футов. Второй храм сравнительно с этим
незначителен. Он помещается у самой реки, в нескольких стах
* О, святая простота (лат.).
** Prokesch. «Das Land zwischen den Nilkatarakten:
87

шагах от большего, менее красив и гораздо меньше его8.
Несколько дальше, вниз по течению Нила, в скале, на уровне
поверхности реки, высечена ниша и в ней сидит статуя,
называемая у арабов Эль Кэалэ, т. е. меряющая. Она держит
в поднятых руках хлебную мерку, как бы намереваясь
высыпать из нее зерна. Эль-Кэалэ, очевидно, должна изображать
изобилие, ожидаемое от плодородного нильского ила,
разливающегося весной. Глаза статуи обращены на реку, как будто
она наблюдает степень повышения воды. Если разлив
захватит только ее ноги, то жатва будет скудная и далеко не
достанет до мерки, которую она держит высоко, в ожидании
будущего хлеба; если же половодье поглотит весь ее стан
своими бурными волнами, тогда будущий урожай переполнит
всякую меру и настанет благодатная жатва.
После краткого обзора этих величественных памятников
мы поплыли далее. На следующий день мы увидели опять на
правом берегу, на высоком, отдельно стоящем утесе,
развалины крепости Эль-Эджат. У подножия утеса видно
множество гробниц. По преданию местных жителей, это «Хабур
эль Зааб», могилы святых поборников ислама, павших здесь
в бою против неверных и еретиков.
Путешественникам приходится очень тяжело от вечного
попрошайничества ребятишек, да и взрослых во всех
нубийских деревнях. Сюда еще заезжают туристы, обычные
посетители Египта, и они своими подаяниями до того избаловали
народ, что едва только покажешься в селении, особенно в
европейском платье, как со всех сторон набирается толпа
нагих детей или покрытых лохмотьями взрослых, которые
хором донимают криками «Хаваджэ, ха'т бакшиш!
(Господин, подай денежку!) Даже самые крошечные дети кричат
всякому проезжему: бакшиш! Это, кажется, первое слово,
которое они научаются лепетать. Подобная назойливость
истощит и ангельское терпение, которым я, впрочем, никогда
не отличался; когда же взрослые слишком ко мне приставали,
я обыкновенно отделывался от них несколькими взмахами
своего бесподобного союзника — кнута, вырезанного из кожи
гиппопотама и называемого для краткости нильской плеткой.
В доказательство того, как превосходно и изумительно
быстро действует этот несравненный инструмент, я немедленно
после употребления его в дело слышал часто такие отзывы:
«Замэхуни йа, сиди! (Извини меня, господин!) Я не знал, что
ты так хорошо знаешь тартиб эль беллэд (т. е.
обычаи, местные правила хорошего тона); мне и не надо
никакого бакшиша, я принял тебя за новичка, невежду; малэш
(ладно, пусть так будет!). Роббэна шалик! (Господь да
сохранит тебя!)». Только по ту сторону порога Вади-Хальфа, за
пределы которого туристы уже не проникают,
попрошайничество постепенно исчезает.
88

3 ноября мы прибыли к упомянутому селению. Оно лежит
на правом берегу, и рассеянно по пальмовой роще, которая
на целые мили тянется вдоль реки. Само по себе это местечко
бедно, незначительно и не представляет ничего
замечательного, в нем нет даже рынка и оно обязано своей известностью
единственно водопадам так называемого второго
порога, который начинается тотчас за крайними хижинами
селения Вади-Хальфа. Название его происходит от слова
вади — долина и хальфа—имени одной сухолюбивой степной
травы.
Мы остановились в караван-сарае, который жители важно
величают «эль-Хасср», «замок» — и так как в Вади-Хальфе не
оказалось на ту пору верблюдов, ни каких-либо судов по ту
сторону порога, то мы принуждены были провести тут
13 дней. Наше жилище (четыре года спустя оно
представляло почти одни развалины) состояло из двухэтажного дома
с немногочисленными комнатами и очень обширного двора.
Все здание было выстроено из необожженного кирпича, а
покрыто совершенно к тому непригодными стропилами из
пальмовых стволов. В наружной стене, которой было обнесено
все здание, проделано очень много бойниц, очевидно
предназначенных для обороны на случай нападения. В прежние
времена может быть и в самом деле богатым караванам
угрожала какая-нибудь опасность этого рода; но во время
нашего пребывания в Вади-Хальфа тамошняя торговля
составляла монополию правительства и караван-сарай стоял
без всякого употребления. Во всяком случае, нам он очень
пригодился.
Для путешественника, очутившегося в таком
безынтересном месте, всегда бывает приятно немедленно найти себе
пристанище и не выгонять ради этого какую-нибудь
беззащитную семью туземцев из их бедной хижины. К тому же
жилища барабров *, хотя почище и уютнее феллахских
мазанок, сбитых из нильского ила, но все-таки очень плохи. Они
с виду похожи на четырехсторонние, усеченные сверху
пирамиды, сложены из необоженного кирпича, не имеют световых
отверстий (слово «окно» я не желаю упоминать всуе) и
освещаются внутри посредством единственного входа, кверху
расширенного и прикрываемого на ночь циновкой из плотно
связанных пальмовых листьев, называемых джерид. Пол в
нубийских домиках часто покрыт пестрыми, искусно
сплетенными из соломы ковриками, или просто представляет
утрамбованную землю. Внутри хижины, кроме постели, состоящей
из, такой же плетенки, как и дверь, но только на четырех
ножках, да нескольких деревянных чашек и глиняных
горшков, нет решительно никакой утвари.
* Барабра — множественное от беребри — обозначает все нубийские
племена неарабского происхождения.
89

Жители Вади-Хальфа ни нравами, ни обычаями, ни
телосложением, ни наружностью и духовными способностями,
словом ничем, кроме некоторых особенностей своего наречия,
не отличаются от остальных обитателей Нубии, вплоть до
старой Донголы. Их язык по близкому сходству своему с
эфиопскими наречиями указывает на происхождение бараб-
ров от эфиопов, что, по-видимому, подтверждается также и
телосложением нубийских племен. Нубийцев можно назвать
здоровым народом. Первое что бросается в глаза, когда
вступишь в их области, это совершенное исчезновение глазных
болезней. Как самые страны и народы Северо-Восточной
Африки резко и внезапно отличаются друг от друга, как
природа здесь делает странные скачки, разделяя лишь
несколькими шагами плодоносные нивы от суровых, безжизненных
пустынь, так распределяются здесь и болезни. В Асуане
свирепствует эпидемия, а за милю оттуда, в селении Шеллаль,
о ней знают только по слухам. Можно достоверно сказать, если
встретишь слепого или кривого бербера, что он лишился
зрения не на родине, а в Египте9. Зато в Нубии чрезвычайно
опасны какие бы то ни было раны: малейшая царапина
разбаливается на целые месяцы. Многие из наших спутников по
неделям страдали от последствий самых обыкновенных
порезов.
Мы скучали в Вади-Хальфа до безобразия. В жилье нас
ужасно мучили или по крайности пугали большие скорпионы,
которых было множество; в поле досадовала полнейшая
невозможность удовлетворить наши охотничьи стремления.
Случайно только удалось достать несколько ценных птиц.
Наконец 23 ноября мы могли снова тронуться в путь. Несколько
нубийцев на себе перетащили наш багаж по ту сторону
порога, а мы сами после полудня покинули это однообразное
местечко и на ослах поехали берегом мимо водопадов.
Многие из наших сотоварищей в первый раз в жизни влезли на
верховых верблюдов и употребляли необыкновенные усилия
чтобы удержаться в равновесии на высоких седлах.
Следующий привал назначен был в Акмэ, или Абкэ, мили
за две от Вади-Хальфа. За четверть мили от этого последнего
селения уже не видать больше никакого человеческого жилья.
Тут начинается область второго, или Большого порога, со всех
сторон объятого пустыней. Только и видишь камни, песок,
скалы, небо да Нил, который, будучи раздроблен сотнями
скалистых островков, с пеной и ревом катит свои гневные
волны через обломки утесов, преграждающих ему дорогу;
лишь изредка деревцо мимозы простирает свои нежные ветки
в мягкий воздух; тут на берегу, или даже в расселине между
развороченными камнями оно нашло себе пищу и,
следовательно, возможность жить. Пейзаж приводит и в ужас и в
восхищение: так и кажется, что застаешь природу еще в хао-
90

тическом смятении первого дня творения; так дика эта
панорама, как бы содрогающаяся при громе водопада.
С наступлением ночи мы прибыли в Абкэ. В бухте,
образуемой Нилом, словно в гавани, стояло множество судов и
матросы их сидели на берегу у костров и грелись при
температуре + 14° R. И мы сами уже настолько избаловались, что
с удовольствием погрелись у огня. Ночь была дивная.
Отдаленный гул водопада все еще был слышен, но он уже
послужил только аккомпанементом к довольно приятным
мелодиям нубийской цитры, на которой упражнялась искусная
рука, тогда как молодежь из барочной прислуги вздумала
поплясать. Зоркий глаз мог распознать на реке лес мачт
столпившихся судов; сам Нил походил на тихое море,
мелодично плескавшееся о скалистый берег-и отражавшее в себе
мерцающие звезды. Свежий, чистый воздух был напоен
пряными благоуханиями мимозы. Легкий ветер шелестел в
вершинах пальм; шелест становился все мягче, тише и мы
заснули!
В Абкэ стояло больше пятидесяти мелких судов,
употребляемых обыкновенно для плавания в порогах; они выгружали
здесь свой товар, привезенный из Донгола-эль-Урди и
состоявший почти исключительно из александрийского листа 10.
Эти кораблики сколочены из отдельных сравнительно мелких
планок или досок, без устоев, снабжены мачтой с
ромбовидным парусом, но не имеют каюты, а только очень неудобный
трюм, который редко может вмещать более сорока арабских
центнеров груза. Все особенности и отличия в устройстве этих
судов от других нильских барок обусловлены опасностями,
которыми чреват проходимый ими путь. Шпангоутов нет,
чтобы судно было как можно эластичнее и чтобы, натыкаясь
на подводные скалы (что случается беспрестанно), оно не-
тотчас давало течь; парусу, укрепленному между двумя
реями— одной подвижной, другой неподвижной, придана
ромбовидная форма, чтобы, смотря по направлению ветра,
удобнее было ставить его на все стороны; само судно коротко,
мелко и низко, и все его устройство рассчитано на то, чтобы
оно как можно скорее повертывалось.
Для перевозки нашего и своего багажа миссии
понадобилось восемь таких судов; 18 ноября наши суда и еще больше
двадцати чужих отчалили от берега, чтобы с попутным
ветром продолжать путешествие. Красиво было смотреть, как
пошли по реке разом тридцать с лишком судов, распустивших
свои белые паруса. Наши барки отличались от прочих
флагами, навешанными на реи. Вскоре пропала из виду
живописная круглая скала, черная, как уголь, с расположенной на
ней глинобитною крепостью Абкэ; мы вступили в Баттн-эль-
91

Хаджар, «Чрево камней», т. е. каменную долину; это пустын-
нейшая из нубийских областей и самая печальная страна
какую я когда-либо видел. Высокие, обнаженные, черные,
блестящие утесы отвесно выступают из Нила, который в течение
многих тысячелетий прорывает между ними свое русло, а они
все еще теснят, суживают, противопоставляют его
стремительным волнам свою упрямую мощь и до того их
задерживают, что во время половодья уровень реки здесь на 42 фута
выше, нежели в апреле. Они решительно сокрушают силу
сильного: он стремится уничтожить их, покрывает их пеной
и брызгами своего вечно кипящего потока; но утесы стоят
непоколебимо. Они вытеснили возделанные нивы, но в
непрестанной борьбе с ними Нил и здесь проявляет свое
божественное призвание—производить и плодить благодатную
жатву. Где только найдется укромный уголок, там оставляет
он свой плодоносный ил и сам снабжает его семенами. Среди
реки нередко появляются зеленые островки, первоначально
обнаженные, а теперь густо заросшие ивняком. Ивы глубоко
запустили свои корни в рассевшиеся камни и когда вода в
реке сбывает, они пускают ростки, новые ветки и новые корни,
и тогда пернатые странники находят в их зелени
гостеприимный кров. Веселые пташки населяют тогда этот цветущий сад,
изобилующий насекомыми; египетская гусыня высиживает в
его тени от шести до десяти птенцов; пеликан отдыхает тут
от рыбной ловли и нескладным клювом расправляет свои
красивые перья с алым отливом; здесь же водятся приречные
трясогузки (Motacilla capensis). Но вот подымается мощная
буря, столь свойственная тропическим странам в период
дождей. Положение меняется: теперь эти камни становятся
представителями жизни, а река грозит погубить зеленые чащи
ивняка на островках. Но покорно гнутся гибкие прутья под
гневным напором: они трепетно преклоняются, опускаются в
самые недра мутных волн, но умеют уберечься от погибели,
и когда Нил сбывает, они становятся еще крепче и свежее,
зеленеют и цветут.
Каменная долина едва может прокормить некоторых
мелких птиц; однако есть люди, называющие ее своей родиной.
Там и сям, на расстоянии многих миль, рассеяны хижины,
и обитатели их только тем и живут, что приносит им река.
С опасностью для жизни плывут они к маленькой бухте,
спрятанной между утесами и неприступной с нагорной
стороны берега; там, в затишье, на камнях осел вечный ил, и в
него-то они сеют бобовые семена. В плодах этой жатвы все
их богатство, больше они ничего не имеют; они до того бедны,
что даже египетское правительство не взыскивает с них
никаких податей. Есть в Баттн-эль-Хаджаре несколько
местечек, на которых нубийцы живут целым обществом, поставив
свои соломенные шалаши в кучку, обрабатывают они крохот-
92

ную ниву и могут держать двух коров или четырех коз, но
ведь это оазисы, не принадлежащие к общему типу
поселений этой несчастной области. Каждая одинокая пальма,
какой-нибудь куст, или лачуга приветствуются с восторгом;
бобовой нивы ждешь не дождешься по целым дням, а
черпальное колесо принимаешь уже за признак благосостояния.
Бесконечно, невообразимо бедна эта каменистая долина!
19 ноября. Мусульмане празднуют сегодня память о
жертвоприношении Авраама; наша прислуга в торжественных
одеждах сидит на палубах судов и оставляет без внимания
попутный ветер; только в полдень мы снова пускаемся в путь.
Мы преспокойно сидим себе в трюме, как вдруг вся барка
приходит в ужаснейшее сотрясение и с страшным треском
налетает на подводную скалу. Мы стремительно выскакиваем
вон и приготовляемся спасаться вплавь. Но старый рейс наш,
Беллаль, знающий реку как свои пять пальцев, сидя у руля с
добродушнейшим видом и приятной улыбкой, восклицает
«Малеш!» И мы немедленно успокаиваемся благодаря этому
словечку, которое имеет свойство «равнять горы с долинами,
делать невозможное возможным, невыносимое сносным,
умеряет гнев, прогоняет страх», словом имеет тысячу хороших
значений и равносильно нашему «ничего!» «Барки эти очень
крепки и выдерживают много толчков: я еще и не то видывал
на своем веку»,— говорит этот патриарх нильских
барочников и нильских порогов. «Не беспокойтесь!» И точно, наш
Беллаль знал реку как никто другой, наперечет помнил
всякий камень под водой, но также несомненно, что он с
некоторым наслаждением направлял свое суденышко именно на
этот, знакомый ему камень. Несколько дней спустя после
рассказанного мною случая наша барка, шедшая под крепким
ветром, с размаху налетела так сильно на подводные скалы,
что в один миг образовалась значительная течь и вода
залилась внутрь судна. Но наших лодочников и это не
сконфузило: пакля и тряпки, приготовленные на такой случай, тотчас
пошли в дело; их оказалось недостаточно, один из матросов
немедленно сдернул с себя рубаху и принес ее в жертву
общему благу. Через несколько минут беда была
поправлена.
20 ноября мы пришли к шеллалю * Семне. Вся громадная
масса нильских вод устремляется здесь через три теснины
или ущелья, не больше 40 футов шириной; у верхнего конца
этой быстрины уровень воды на 6 футов выше, чем за три
сажени оттуда, вниз по течению. Мы на всех парусах подплыли
к первому из этих бушующих проливов, наши матросы,
захватив с собой крепкий канат, бросились в пенистые волны,
переплыли быстрину и прикрепили к глыбе камня канат, сле-
* Шеллалями нубийцы называют речные быстрины.
93

довательно и самую барку. Так мы стояли на месте, пока со
всех восьми судов сошла и соединилась наша команда; тогда
каждую из дрожащих барок протащили за веревки через
стремнину, между тем как волны яростно хлестали нам
навстречу и чуть не заливали через нос.
По обеим сторонам этих проходов, на береговых утесах
стоят развалины небольших, но очень изящно построенных
храмов, относящихся к временам фараонов, и украшенных
иероглифами необыкновенно тонкой работы.
Если ветер постоянно благоприятный, то все быстрины
«каменной долины» минуют в шесть-восемь дней плавания.
На этот раз ветер был нам не совсем попутный, поэтому мы
в три дня сделали не больше полутора немецких миль (свыше
11 км). Ни миссионеры, ни наша корабельная прислуга не
ожидали такого неудачного плавания и не приготовились к
нему. Съестные припасы стали приходить к концу, и несмотря
на самую скудную раздачу порций, на всех судах настал
серьезный пост. Пользуясь безветрием, наши матросы тщетно
бегали по окрестностям на целые мили, отыскивая чего-
нибудь съедобного. Вместо овощей они ели дикую траву,
какая им попадалась изредка, и то в очень малом количестве,
и при всем том постоянно были в хорошем настроении духа,
пели и смеялись. Мы, европейцы, гораздо труднее
переносили недостаток пищи и от всей души вздыхали о свежем
мясе и овощах. Утром выпивали по чашке кофе с морским
сухарем, в полдень нам давали пилав, т. е. просто сухой рис,
а вечером прежидкий суп. Все наши кушанья были очень
невкусны, потому что запас топленого сала давно уже
истощился. Я застрелил нильского гуся: мясо его показалось нам
настоящим лакомством, за которое мои европейские
товарищи наградили меня самыми приветливыми взглядами, а
нубийцы немало дивились удачному выстрелу.
На одном из каменных островов, футов за триста впереди,
завидел я двух нильских гусей; это красивые, но очень робкие
птицы; однако, принимая во внимание, что нас отделяло от
них такое широкое пространство бушующих волн, кое-где
образовавших даже водопады, гуси, очевидно, считали себя
в полной безопасности. Однако же мое превосходное ружье
настигло их: я попал самцу пулей в грудь; он еще попытался
взмахнуть крыльями, но упал мертвый на берегу островка.
Прислуга всех судов, которых набралось в этом месте более
двадцати, следила глазами за моей охотой и приветствовала
удачу громким воплем одобрения. Но я все-таки был далеко
от добычи, которая лежала по ту сторону широкого
волнующегося речного рукава. Тогда один из матросов, в надежде на
бакшиш, взялся достать птицу. Он лег на деревянный
обрубок и вместе с ним бросился в воду. Кипящие волны,
казалось, хотели поглотить его, и действительно не раз скрывали
94

его от наших глаз: но он, бодро работая руками,
благополучно добрался до цели и без всяких повреждений
воротился назад с птицею в руке.
Нельзя достаточно надивиться искусству нубийских
пловцов. Египтянин не вдруг идет в воду и пересиливает себя для
того, чтобы пускаться вплавь, между тем как нубиец
чувствует себя в воде совершенно как дома. Несмотря ни на
какую быстрину и волнение, он смело плавает от утеса к утесу,
нередко держа при этом в зубах конец веревки во сто футов
длиной. Он с самого младенчества приучается к этому
искусству. Мальчики и девочки ради забавы гоняются друг за
другом в воде; взрослый человек, надув воздухом толстый
кожаный мешок, ложится на него и плывет себе вниз по течению
целыми днями. Мужчины и женщины с полнейшей
беззаботностью садятся на такие мешки и пускаются в путь в
местах, где река, пожалуй, более 10-00 шагов шириной.
25 ноября мы прибыли к значительному шеллалю «Амбу-
коль» и стали на привязи у одного из каменных обломков.
Волнение в этом месте было так сильно и наши крепко
привязанные барки до того раскачивало, что многие из наших
спутников захворали морской болезнью. Мы предпочли
переночевать на камнях, выбрали ровную песчаную косу,
нанесенную рекой, разложили на ней свои ковры, улеглись и под шум
водопадов отлично спали всю ночь.
К своему величайшему удовольствию, мы заметили, что
местность как будто становится получше. Там и сям то
встретится пальма, то группа мимоз. Вдоль реки целые станицы
различных перелетных птиц тянулись к югу и подавали нам
надежду на добычу. А нужда была великая, нам уже почти
вовсе нечего было есть.
Наконец 28 ноября подул вожделенный северный ветер
и довольно быстро погнал наши суда против течения. Через
два дня мы перевалили за быстрину Тангур. Посреди порога,
на камнях, лежала разбитая барка; она погибла здесь вместе
со своим грузом месяц назад. Сегодня таким же образом чуть
не пропала одна из наших барок; ее спасли соединенные
усилия многих матросов.
Мохаммед, миссионерский повар, хотел вплавь добраться
до своей лодки, стоявшей как раз посреди реки. Силой
течения его унесло в быстрину: он отчаянно боролся с волнами
и непременно утонул бы, если бы двое нубийцев не
поспешили к нему на помощь. Они и сами едва не пошли ко дну,
но притащили его бесчувственного на берег. Мне
рассказывали, что здесь ежегодно гибнет много судов и часто тонут
матросы, несмотря на все свое умение плавать.
Один из наших матросов, по имени Абдалла, везет с собою
на барке жену, очень красивую нубийку из пальмового округа
Сукот. Вчера я случайно приблизился к коричневой краса-
95

вице; как разъяренный тигр, нубиец кинулся на меня с
бешеным криком: «господин, чего тебе надо от моей жены?»
Я ему клялся и божился, что ничего не надо, но с этих пор
он ко мне страшно ревнует и, кажется, от всей души
ненавидит нас обоих.
/ декабря. Мы теперь в гораздо более красивых местах.
Пальмы и мимозы группируются целыми рощами. Впереди,
на правом берегу возвышается высокая горная цепь с
зубчатыми, выдающимися вершинами, это Джебель-эль-Тибшэ.
На левом берегу также подымаются крутые скалы. Перед
нами одна из лучших местностей Баттн-эль-Хаджара.
Раскаленные массы блестящих черных скал придают
картине что-то страшное и дикое, но несколько подальше
виднеется Ака'шэ с своей белой гробницей, поросшей мимозами,
окруженной приветливыми, обработанными нивами, и этот
вид смягчает мертвенную дикость пустыни.
Около полудня мы достигаем горячего источника Окмэ.
Он вытекает из скалы около старой, полуразвалившейся и
занесенной илом башни, которая, вероятно, когда-нибудь
окружала его. Кругом вся почва покрыта соляной накипью.
Температура воды превышает +40° R; струя бьет не обильно,
совершенно прозрачна и на вкус отзывается серой. Хотя этот
ключ по всей Нубии известен как целебный, однако его мало
посещают. Редко искупается в нем какой-нибудь больной и
в большинстве случаев получает облегчение. Это
единственный источник, впадающий в Нил на всем протяжении от
Каира до Хартума.
Не больше полумили отсюда к югу опять быстрина
Ака'шэ; мы прибыли туда после полудня. Из всех судов
флотилии одно только наше изловчилось переплыть этот шел-
лаль. Наш бывший рейс несчетное количество раз пытался
пройти через порог на парусах, каждый раз его отбрасывало
назад, но он опять повторял тот же маневр, до тех пор пока
ему не удалось проскочить вперед. Перейдя порог, мы
пристали к правому берегу.
Наш черно-бурый нубийский слуга Идрис вымылся,
нарядился по-праздничному и отправился к священной гробнице
совершать вечернюю молитву. Шейх, покоящийся под этим
памятником, почитается покровителем и патроном этого
порога, и прах его так высоко чтится, что ни один лодочник не
позволит себе проехать мимо, не зайдя на могилу
помолиться. Прислуга всех судов, пришедших вместе с нами,
последовала примеру Идриса. Один только наш старый
правоверный Беллаль не мог отлучиться. Его подчиненные
принесли ему земли с шейховой гробницы, он рассыпал ее по
палубе своей барки и, став на ней, совершил молитву.
Благочестие Беллаля внушает почтение: перед тем как ему
приходится направлять судно в клокочущие волны, он всякий
96

раз преклоняет колена и молит аллаха благословить его на
•опасное предприятие; а по прошествии опасности непременно
склоняется благодарным челом во прах. Всех своих
подчиненных он постоянно призывает к исполнению их религиозных
ооязанностей; в его благочестии нет ни малейшего
притворства: оно истинно и глубоко прочувствовано.
При слабом ветре, дувшем с вечера до следующего утра,
мы пришли к быстрине Да'лэ. Беллаль опять первый
превозмог трудности пути; остальные рейсы предпочли
переждать, пока ветер покрепчает. Ветер между тем вовсе упал;
•барки, из опасения чтобы течение не унесло их слишком
далеко, мы принуждены были зацепить за камни, где можно
было укрепить канаты, и, таким образом, рассеялись по всему
шеллалю. Мы с иезуитом Рилло (у которого на барке была
наша кухня) пристали к левому берегу, патер Петремонте и
Фатхалла Мадрус укрепились у правого, а барка барона С.
очутилась как раз на середине реки, привязавшись канатом
к каменной глыбе. При таком безветрии не было никакой
возможности собрать суда в одно место, и только благодаря
смелости одного из наших искусных пловцов удалось нам
передать товарищам съестные припасы, закупоренные в
кувшинах.
4 декабря после тридцатичасового разъединения крепкий
северный ветер снова согнал все наше общество. Вскоре он
превратился в бурю и значительно понизил температуру.
Несмотря на то что термометр все еще показывал +12° R, мы
начали просто мерзнуть и повытащили все свои шубы и
одеяла, лишь бы согреться. Буря и на следующий день
продержалась в такой же силе. Парус был развернут только на
одну треть, и все-таки ветер гнал нас против течения с
быстротой парохода. Экипаж страдал морской болезнью и все
люди с жалкими физиономиями сидели в передней части
барки.
Мы вступили в область пальм — Да'р-эль-Магас *. Горные
цепи Баттн-эль-Хаджара исчезли, плоские берега уступают
место плоскодонным нивам, и по окраинам пустыни растут
обширные пальмовые леса, тянущиеся на многие мили. На
этих пальмах зреют драгоценные плоды, известные всему
миру; берега оживлены присутствием тропических птиц,
и между пернатыми жителями этого края орнитологу
является много нового и приятного.
Здесь в первый раз появился великолепный огненный
зяблик (Euplectes ignicolor), который бесчисленными стаями
водится в полях, засеянных дуррою (Sorghum vulgare). Это
маленькая птичка с бархатисто-черной грудью и лбом и с
огненно-пурпуровыми перьями на остальных частях тела; все
* Да'р означает земля, или дом.
97

ее перья имеют особый, оригинальный блеск. Словно
жертвенный огонёк, появляется она на самой верхушке метелки
дурры и щебечет свою незатейливую мелодию. В мимозах
гнездится другой зяблик, еще меньше ростом, одноцветный,
иссера-голубой; на домах еще третий, красногрудый (Frin-
gilla nitens и minima), величиной с обыкновенного
крапивника. Вся мощь тропического климата сказывается на этих
прелестных маленьких тварях, и выражается в такой
роскоши красок, какой мы, северные жители, вовсе не ведаем.
Вследствие страшного ветра и двух бессонных ночей у
меня разболелась голова. Рейс Беллаль непременно захотел
меня вылечить симпатическим средством, которое вообще
в большом почете у арабов. Он подошел ко мне, выделывая
всевозможные жесты, крепко прижал мне висок пальцами
правой руки, потом, бормоча про себя молитвы, накладывал
в известном порядке пальцы своей левой руки в мою ладонь.
Наконец он сжал мою голову в своих руках, поплевал себе
на левую руку и несколько раз похлопал ею по полу. Не
знаю, этому ли удивительному врачеванию или ослаблению
ветра следует приписать это действие, но только после
полудня моя головная боль действительно утихла.
9 декабря. Полный штиль. Барон ушел на охоту; я лежал
в трюме, испытывая первые пароксизмы тамошней
лихорадки; озноб потрясал меня с головы до ног. Как вдруг на
палубе нашей барки поднялись дикие крики, которые вскоре
сделались для меня невыносимы. Наш служитель Идрис
объяснил мне, что люди очень сердиты на барона за то, что он
не возвращается, между тем как уже поднялся попутный
ветер. Чтобы поскорее пуститься в дальнейший путь,
отрядили за бароном в погоню матроса Абд-Лилляхи (или Абд-
Аллу). Это тотчас показалось мне подозрительным: Абд-
Лилляхи всем был отлично известен как самый злой, грубый
и сердитый человек.
Через несколько минут послышался голос барона, звавшего
на помощь, и я увидел его на берегу: он отчаянно боролся
с нубийцем, который отнимал у него охотничье ружье. Если
бы нубийцу удалось овладеть оружием, он наверное убил бы
моего товарища, поэтому я немедля ни мгновения поспешил
по возможности предупредить несчастие. Я схватил свое
ружье и стал целиться в нубийца; но борцы так часто меняли
положение, что я никак не решался спустить курок, опасаясь
задеть барона. Наконец он вырвался, я прицелился, но не
успел выстрелить, как противник упал весь в крови: барон
ударил его кинжалом в грудь.
Тогда он рассказал мне все как было. Абд-Лилляхи
наскочил на него в сильнейшей ярости, осыпал его
ругательствами, насильно потащил к барке и тут же на берегу начал
бить. Барон рассердился, перекинул ружье на руку и хотел
98

ударить нубийца прикладом, но тот бросился на него, как
зверь, схватил его за горло, обозвал христианской собакой и
«неверным» и пригрозил застрелить из ружья, которым
силился овладеть. От такого человека можно было всего этого
ожидать, и потому барон имел полнейшее право защищаться
так, как он защитился.
Невозможно описать, что за шум поднялся у нас
вследствие этого. Прислуга ревела во все горло, клялась отомстить
и гурьбой повалила к патеру Рилло. Этот иезуит был
настолько низок, что не только признал нубийцев правыми, но
даже постарался восстановить их еще больше против нас —
еретиков. Позвали дона Анджело, миссионерского врача
(который, сказать мимоходом, имел самые туманные понятия
насчет возможности прибегать к медицине), и приказали ему
освидетельствовать «бедного раненого» и перевязать его. Само
собою разумеется, что эти христианские меры еще больше
ожесточили народ и придали ему дерзости. Рейсы с зверским
ревом объявили, что нашу барку тут оставят, а с нами сами
расправятся. Дело шло о жизни или смерти; мы привели
оружие в наилучший порядок и на следующее утро, когда
лоцманы возобновили угрозы, мы приказали им исполнять свои
обязанности, обещали прибегнуть к покровительству
правителя Донголы и требовать у него суда и наконец поклялись,
что всякого, кто с недобрым намерением приблизится к
нашей барке, тотчас застрелим. Наша энергия возымела
желаемое действие. Матросы, ворча, повиновались нашим
повелениям и принесли повинную.
Рана Абд-Аллы была не опасна. Удар кинжала был бы,
вероятно, смертелен, но, к счастью, попал на ребро, которое
задержало лезвие. Когда миновала первая сильная
лихорадка — обычное следствие раны,— нубиец вскоре
выздоровел. Так как он потом изъявил готовность отложить всякую
вражду, то барон дал ему за увечье три серебряные монеты
и тем покончил дело к обоюдному удовольствию.
Впоследствии иезуиты постарались представить поступок
моего товарища в очень дурном или по крайней мере в
двусмысленном свете, вменяя ему в преступление защиту своей
личности, что я долгом считаю опровергнуть. Он поступил
так, как всякий поступил бы на его месте. В этих странах
убийство вовсе не такой редкий случай, чтобы человек не
должен был прибегать к самым крутым мерам, когда ему
угрожают смертью.
К вечеру мы пристали к правому берегу близ утесистых
гор Наури. Еще издали виднеются эти две конические скалы,
подымающиеся более чем на 400 футов над уровнем
равнины. Народное предание говорит, что в старину обе эти горы
были соединены. Это окаменевшие великаны: наибольший из
них — Науэр — был муж, а другой — жена его Кисбетта.
99

Они поссорились и Науэр на 500 шагов удалился от Кис-
бетты. Но так как при этом пояс, соединявший обоих
супругов, порвался, то они и не могут больше сойтись. Под поясом
разумеют уступ, равномерно огибающий обе горы. Это
примитивное сказание показывает, насколько нубийская поэзия
отстала от арабской.
В настоящее время в расселинах Джебель-эль-Наури
живут многие сотни пар голубей, которые безнаказанно грабят
жалкие нивы бедных барабров. На этих жадных хищников
только и есть одна управа — это пара соколов, которые
угнездились в трещине на самой вершине скалы.
С этих пор мы стали двигаться гораздо быстрее. В Да'р-
эль-Магассе Нил уже совсем свободен от подводных скал,
и мы без всяких задержек с каждым днем все более
приближались к главному городу Донголы. 12 декабря еще один
случай на короткое время нарушил спокойствие нашего
чрезвычайно приятного плавания по Нилу в пальмовой области
Донголы, которая по сравнению с печальными пейзажами
Батн-эль-Хаджара показалась нам роскошно обработанной.
Наскочив на последние подводные скалы, какие должны были
встретиться на пути, рейс сломал руль нашей лодки. Хотя
эту беду с грехом пополам тотчас поправили, однако потеря
была так чувствительна, что при сильном напоре ветра волны
хлестали через борт и барка едва-едва держалась. 14
декабря рейс Беллаль остановился у своего жилища, угостил
нас пальмовым бином * и распростился с нами. Мы поплыли
дальше и в полдень причалили к большому, хорошо
обработанному и густо заселенному острову Арго, который когда-то
управлялся своим собственным королем. Тут жил владелец
нашей барки. Он посетил нас и принес нам в дар
откормленную овцу и кувшин коровьего масла, которое в здешнем краю
всегда бывает в жидком виде. На следующий день мы
прибыли в Донголу-эль-Урди, пробыв в пути от Вади-Хальфа до
Донголы всего 27 дней.
Город Донгола, в простонародье ошибочно называемый
эль-Урди (т. е. лагерь), выстроен, судя по плану натуралиста
Эренберга, на месте небольшого селения Акромар; вначале
город служил укреплением туркам, которые только недавно
завоевали эту область. Донгола совсем незначительное
местечко, имеющее несколько плохих базаров ** с очень
немногочисленными товарами да несколько кофейных домов и
водочных лавок. Впрочем, здесь резиденция турецкого
мудира, т. е. губернатора области.
* Буроватый, опьяняющий напиток, доведенный до брожения
примесью отборных фиников.
** В 1852 г. эти базары увеличены и улучшены; по повелению Ля-
тифа-паши, тогдашнего генерал-губернатора восточного Судана, построена
также и мечеть.
100

Во время нашего пребывания губернатором был Муса-
Бей *, очень ловкий, начитанный турок; впоследствии мы
встретили его опять в Хартуме, где он под управлением Ля-
тифа-паши играл самую ничтожную роль. Вскоре после
нашего приезда он сделал миссионерам визит, который мы
отдали ему через несколько дней. В Северо-Восточной Африке
вошло в обычай, что городские обыватели делают первый
визит новоприезжим. Такой визит можно отдать или не
отдать— по усмотрению. Для иностранцев этот обычай весьма
приятен.
В первое воскресенье после нашего прибытия, 19 декабря,
патер Рилло отслужил обедню на арабском языке в здешней
коптской капелле. В церковь стеклось огромное множество
народу. Возвращаясь оттуда, Рилло принес с собою булочку
(просфору), употребляемую коптами-христианами во время
их богослужения. Эта булочка была только что испечена из
пшеничной муки, кругла, около дюйма вышиной и до трех
дюймов в поперечнике; на поверхности ее отпечатан
пятикратный иерусалимский крест.
Миссия вознамерилась остаться в Донголе в надежде, что
отдых поправит здоровье их начальника, от самого Каира
непрерывно страдавшего дизентерией и к этому времени
чрезвычайно ослабевшего. Для нас же этот город
представлял так мало интересного, что не было причин заживаться
тут на неопределенное время. Поэтому мы отделились от
миссии, наняли себе барку до Амбуколя — селения, лежащего на
окраине пустынной области Бахиуда, через которую
надлежало нам держать путь. 20 декабря мы выехали из Донголы.
Хотя мы были далеко не в наилучших отношениях с
миссионерами, однако же нам искренне жалко было расставаться
с людьми, с которыми мы прожили больше трех месяцев; мы
чувствовали, что отныне уже вовсе осиротеем. Лукавый
епископ надавал мне наставлений относительно сохранения
здоровья; отец Кноблехер напутствовал искренними
увещеваниями; патер Рилло холодно и сухо пожелал нам счастливого
пути; дон Анджело проводил плохими каламбурами, а патер
Мусса — мой ворчливый, отечески добродушный старик и
дружеский заступник — вместе с бароном С. С. проводил нас
до барки. Итак, мы расстались совершенно мирно.
За Донголой берега Нила представляют мало
замечательного. Гандах и Старая Донгола — «Донгола адъюхс» —
местечки столь не интересные, что о них решительно нечего
сказать. Мы коротали однообразный путь за охотой и препа-
* Это слово первоначально произносилось б е и к: некоторые пишут
бей или бег; значение его равносильно титулу полковника.
101

рированием добычи вплоть до 24 декабря. Рождественский
сочельник пробудил в нас немало воспоминаний. Мы
находились во внутренней Африке, но мысли наши были далеко —
дома. Вечером мы как-то особенно расчувствовались и
порешили праздновать эти часы так же, как и на родине. Так как
друг другу мы ничего не могли подарить, то стали делать
подарки своим слугам. Потом достали из запасов вина и
пили за здоровье далеких, любимых друзей. Когда же настала
ночь, мы сели на палубе, под сводом звездного неба, и молча
прислушивались к мерному грохоту волн, разбивавшихся
о киль нашего судна; и между тем как барка медленно и
торжественно бороздила реку, мы благоговейно и спокойно
встретили праздник Рождества.
25 декабря прибыли в Абдун, неважное селение. Нам
говорили, что здесь можно остановиться и сухим путем
пробираться отсюда через степь; мы слышали даже, что таким
образом мы сократим путешествие на два или три дня. Наш
рейс привел нам 8 верблюдов по 40 пиастров за каждого.
Когда он ушел за вьючными животными, мы понапрасну
прождали его несколько часов. Взбешенные такой проволочкой,
мы вздумали обратиться к каймакану *, чтобы заставить его
наказать обманщика, и послали за этим чиновником, но
узнали, что он не имеет права наказывать Абд-эль-Хамида
(так звали того араба), потому что этот последний
принадлежит не к его округу, а к одному бедуинскому племени>
пользующемуся самой дурной славой. Местный шейх ** не дал
ему верблюдов из опасения, что под предводительством Абд-
эль-Хамида мы, пожалуй, никогда не дойдем до Хартума.
При этом случае каймакан посоветовал нам, когда будем
нуждаться в верблюдах, ни к кому не обращаться, кроме
уполномоченных от правительства, так как таковые
ответственны за безопасность путешественников. Впоследствии я
убедился, что каймакан говорил сущую правду.
Получив такие сведения, мы немедленно воротились на
свою барку и продолжали путь по-прежнему. Дорогой
потревожили послеобеденный сон громадного крокодила, всадив в
него несколько пуль, и благодаря попутному ветру в полдень
следующего дня прибыли в Амбуколь. Кашэф, или окружной
старшина, к которому мы имели рекомендательные письма
от предыдущего начальства, т. е. Мусса-бея, оказался весьма
услужливым турком и обещал сделать для нас все чего не
пожелаем. Вечером он пришел с визитом к нам на барку. Мы
угостили его сначала кофе, потом ромом, потому что
проводник его, тощий и раболепный копт, уверил нас, что его
* Каймаканом называется старшина, представитель селения, который,
впрочем, всегда бывает из отставных солдат.
** Шейх — нечто вроде сельского старосты.
102

владыка по-своему толкует заповеди пророка. Опьяняющий
напиток очень скоро подействовал на нашего простодушного
турка и привел его в самое веселое расположение духа.
Сколько раз он восклицал в порыве восхищения: «О, господа,
сегодня прекраснейший день моей жизни!» Однако же на
этот счет ему суждено было разочароваться. Когда
понадобилось отправляться домой, наш тяжеловесный гость,
который не шел, а парил, свалился с доски (рискалэ),
соединявшей барку с твердой землей, и упал в реку, увлекая за собой
в мутные волны своего услужливого, тщедушного секретаря.
Мы было поспешили к нему на помощь, но он уже успел
вылезть на сушу. Вода текла с него ручьями, но он все-таки
воротился на барку, чтобы уверить нас, что совсем не он
свалился в реку, а только этот ободранный копт. «Не извольте
беспокоиться, милостивые господа, для такой низкой твари
это совершенно ничего не значит. Леилькум саидэ!»
Спокойной ночи!

шими погонщиками и восемью верблюдами. Кашэф доставил
нам вьючных животных по дешевой цене, назначенной
правительством; за каждого верблюда на весь путь от Амбуколя да
Хартума (по меньшей мере 40 немецких миль, т. е. 280 верст),
мы заплатили по 35 пиастров, или на наши деньги по 2112
талера (около 2 р. 50 к.). Треть этой суммы отдали мы тотчас,
вперед, а остальное обязались подпиской доплатить одному из»
погонщиков, как только благополучно приедем в Хартум.
Пока верблюды пользовались остатками своего досуга и
ощипывали листочки с нескольких мимоз, погонщики присту-
* Хабир — производное от хабара, означающее опытный, знающий,,
умелый.
104

пили к необходимым приготовлениям к переезду через пустыню.
Они принесли кожаные бурдюки для воды, расправляли иху
размягчали, чистили, наполняли водой про запас для нашего
питья; отбирали попарно равновесящие тюки багажа для
вьюков, перевязывали их крепкими веревками, свитыми из
лыка финиковых пальм и расположенными вокруг ящиков на
расстоянии полутора футов; перевязи с одной стороны
переплетались между собой, а с другой заканчивались крепкими
петлями так, чтобы можно было в них продеть руку. Как ни
просто все это устройство, но сколько тут всегда бывает
потрачено крику, брани и ругательств! Всякий погонщик, желая
по возможности пощадить своего верблюда, норовит захватить
поклажу, которая полегче, но другой погонщик непременно
его на этом поймает: тогда начинается спор, крик и ни к чему
не ведущие разговоры, которые ужасно надоедают
путешественнику. Когда караван двинется с места, дело идет лучше
потому, что тогда каждый вожак беспрекословно вьючит на
свою скотину назначенный ей однажды груз; но зато вы его
ни за что не заставите прибавить хотя безделицу к
первоначальному грузу среди дороги. Против такого добавления
восстают даже те погонщики, у которых верблюды везут одни
бурдюки с водой, хотя ясно, что у них с каждым днем вьюк
становится легче. Впрочем, при начале пути
верблюду-водовозу именно приходится всех тяжелее: два больших бурдюка,
наполненных водой, очень тяжкая ноша.
В Северо-Восточной Африке бывает два сорта таких
вместилищ для воды. Раи, наибольшие из них, вмещают почти
вчетверо больше, чем кирба, наименьшие. Первые состоят из
бычачьей кожи, вторые из овечьей или козьей шкуры; те и
другие для большей крепости смазывают внутри дегтем,
который арабы извлекают из куклеванца (семян горькой тыквы).
Этот деготь, кхутран, сообщает воде ужаснейший вкус и запах,
да к тому же, мне кажется, передает ей и свойства самого
растения — колоквинта: по крайней мере через несколько
дней пребывания в таком мешке вода делается вовсе не
годной, производит сильнейшую резь в животе и рвоту. В
кувшинах вода сохраняет свой вкус гораздо дольше, но они от
жары трескаются и, кроме того, лопаются почти каждый раз,
как верблюд сбрасывает свою ношу. Мы убедились, что
самые лучшие сосуды для воды на время длинных переездов по
пустыням это — жестяные, хорошо вылуженные кувшины,
тщательно уложенные в деревянные ящики для предохранения их.
от механических повреждений и внешних влияний. Хотя вода
в них всегда тепловатая, но зато ее через 14 дней еще можно-
пить; и притом она не так скоро испаряется от жара и суши,
причиняемых самумом, как в кожаных бурдюках.
Для собственного употребления каждый погонщик везет
еще по маленькому кожаному бурдюку с водой; эти бывают
105

тоже различны: у суданцев неудобный заин, а у обитателей
-счастливой Аравии более совершенный зимземиэ. Первый, из
дубленой овчины молодой козы, сшивается в том месте, где
кончается шея животного и начинаются передние ноги, задняя
часть шкурки не сшита и только стягивается шнурком.
Зимземиэ, напротив того, устроен на тех же основаниях, как и
египетские охладительные сосуды: это жесткий кожаный мешок
с ручкой и двумя затыкающимися отверстиями для рта.
Зимземиэ наполняют с вечера и вешают на сквозном ветру, а к
утру вода в нем на несколько градусов охлаждается. Эти
сосуды, совершенно необходимые во время путешествий по
пустыням, получаются из Йемена; их можно достать во всяком
порядочном египетском городе и стоят они не дорого: на наши
деньги около 1 гульдена за штуку.
Когда окончены все эти приготовления и вся описанная
утварь приведена в надлежащий порядок, начинается
вьючение. Но прежде чем я приступлю к описанию этого процесса,
нужно познакомить читателя с «надежным кораблем
пустыни» — верблюдом. Естественноисторическое описание его
наружности мы пока отложим и займемся лишь
характеристикой пород, их различного использования, способностей и
особенностей; касательно первого пункта может быть довольно
было бы сказать, что белые или соловые (бледно-желтые)
верблюды ценятся дороже темноцветных.
Верблюд так же делится на породы, как и лошадь; между
благородным верблюдом, воспитанным у бишаринов (кочевое
племя в области Беллед-Таки, в Судане) и называемым хед-
жин, и обыкновенным египетским вьючным верблюдом такая
же разница, как между арабским конем и ломовиком. Биша-
ринский хеджин совершеннейший из всех известных мне
верблюдов; он способен в течение одних суток ровной рысью
пройти 5, без особого усилия 10 и с усилием даже до 20
немецких миль*; поэтому его употребляют исключительно для
верховой езды и с ранней молодости приучают к бегу рысью.
Рысь его настолько резва, что лучший конь с трудом за ним
поспевает (рысью же). Египетский вьючный верблюд
громадное животное, с короткими и толстыми ногами, с приземистым
и мощным телом, очень ленив и разогнать его рысью очень
трудно; бишарин, напротив того, высок на ногах, сухощав,
тонкокостен и неутомим, для переезда через обширное
пространство неоценим, притом же его походка ни мало не
утомляет ездока; египетский верблюд, пожалуй, непригоден для
путешествия через пустыню, но зато выносит такие
чудовищные тяжести, что египетское правительство издало закон,
по которому никто не имеет права навьючить более семи
* Немецкая, или географическая, миля равна Vis0 экватора, т. е.
7,420 км. (Прим. ред.)
106

арабских центнеров (около 570 венских фунтов) на одно
животное *.
Обе породы имеют свои преимущества, но бишарин
решительно выше вьючного. Каково было бы мученье, если бы
приходилось ехать по целым дням на верблюде, который ходит
только шагом! Это животное ступает не так, как
млекопитающие, исключая жирафа, т. е. не ставит единовременно правую
переднюю и левую заднюю ногу, а двигается за раз всем
боком, причем поднимает заднюю ногу примерно на четверть
секунды прежде, чем переднюю; от этого происходит такое
раскачивание спины, что ездок поневоле должен выделывать
жесты, наподобие китайского болванчика. Скорость шага
навьюченного верблюда равняется скорой ходьбе привычного
пешехода; таким образом, пришлось бы 12 часов в сутки
раскачиваться и кивать против своей воли. От всего этого
избавляет вас хеджин. Добрый бишарин широко расставляет свои
ноги и идет такой покойной рысью, что рекомендующий его
араб считает себя вправе дать о нем следующий, несколько
преувеличенный отзыв: «Тушруб финджан кха'вэ аалэ та-
херу!» (На его спине можешь выпить чашку турецкого
кофе!) —nota-bene ** — не пролив из нее ни капли, как
подразумевается. Но добрый хеджин имеет еще много других
хороших качеств: он не упрям, не кричит, когда на него
влезаешь или слезаешь с него, и вовсе «не требует плети».
Нужно по нескольку месяцев иметь дело с верблюдами,
чтобы оценить по достоинству все эти качества, потому что
иначе невозможно себе представить, что такое верблюжье
упрямство. Если он чего-нибудь не захочет делать, то какие
адские усилия требуются для его укрощения! Он приходит в
ярость, издает из глубины горла страшное рокотание,
выпучивает из шеи пузырь, надутый воздухом, величиной с детскую
голову, из которого сочится слюна, ревет, кусается, лягает и
* Тогдашний губернатор области Сиут, в Верхнем Египте, а
впоследствии мой благоприятель Лятиф-паша, притянул одного феллаха к ответу
довольно оригинальным образом. Дорога из города к реке пролегает через
двор присутственного места, широкие ворота которого открыты для
всякого челобитчика. Лятиф сидел на своем судейском месте. Как вдруг
в зал суда входит без погонщика исполинский верблюд, отягченный
громадным вьюком. «Что нужно животному? — вопрошает бей,— смотрите,
да он навьючен не по закону! Взвесьте его груз». Оказывается, что
верблюд нес десять центнеров, или 1000 арабских фунтов. Вслед затем
является владелец верблюда и с удивлением видит, что пристава
развьючили его скотину. «Разве ты не знаешь,— загремел на него бей,— что ты
можешь навьючить на своего верблюда только 700 фунтов, а не тысячу?
Если половину этой суммы влепить тебе ударами, то ты авось
образумишься. Хватайте его, кавасы, и отсчитайте ему 500 ударов!»
Повеление исполнено, феллах получает назначенное наказание. «Ступай! —
говорит судья,— но помни, что если твой верблюд еще раз на тебя
пожалуется, то тебе будет хуже!» Раббэна шалик, Эффендина! (Бог да
сохранит тебя, владыка!)—отвечает феллах и удаляется.
** Заметь хорошенько (лат.).
107

закусывает удила. Всадник изо всей силы натягивает поводья,
заворачивает ему голову назад так, чтобы она стояла
вертикально, старается голосом успокоить или же запугать
верблюда — все напрасно, он еще бешенее несется дальше. Но
вот удалось ухватиться за тонкий ремень, продетый в одну из
его ноздрей: начинаешь тихонько тянуть его к себе и зверь
стал как вкопанный. Хочешь принудить его лечь на землю, он
снова ревет; наконец лег, только что подойдешь к нему, чтобы
влезть на спину, яростный рев раздается еще пуще прежнего
и перемежается с жалобным визгом, словно скотина жалуется
на обиду, и потом опять переходит в необузданную ярость.
Едва поставишь ногу в стремя, как животное, точно
одержимое бесом, с невероятной быстротой вскакивает на ноги и
скачет прочь. Нужно ехать рысью, он стоит ни с места, или
вертится кругом, или же бежит к изгороди из мимоз с
намерением сбросить седока в чащу этих кустов, густо усаженных
длинными колючками, острыми, как иглы; ударишь его
плетью — опять начинается по порядку все то же, с теми же
околичностями. Сущее мученье с такой тварью! Хеджин в
сравнении с ней то же, что воспитанный человек в сравнении
с самым грубейшим болваном.
Раз я разговорился о пороках верблюда, перечислю уж и
остальные его дурные качества. Арабы обращаются с
верблюдом со всевозможной заботливостью, однако я только раз.
имел случай подметить в одном из этих скотов некоторую
привязанность к хозяину. Злонравные верблюды бьют и кусают
своих хозяев, в чем я убедился на примере одного
проводника, которому собственный верблюд искалечил левую руку
зубами. При всем том верблюд труслив, он защищается
копытами и зубами только против слабейших животных; вой
гиены наводит на него величайший ужас; а если вблизи
каравана зарычит лев, то верблюды рассыпаются во все стороны.
Что касается умственных способностей, то верблюды в этом
отношении стоят на низшей ступени: единственные признаки
смышленности, которые я в них заметил, ограничиваются
запоминанием местности, знанием путей, по которым они часто
проходят; к этому можно еще присоединить чрезвычайно
развитую любовь к детенышам; об этих забавных животных они
пекутся с величайшей нежностью.
Но у верблюда есть и великие добродетели. Он очень
вынослив, долго может выносить жажду и вследствие этих
свойств справедливо считается полезнейшим из всех
африканских домашних животных. Он питается обыкновенно
жесткими репейниками, грубой иссохшей травой, а в деревнях
соломой дурры; только за время усиленных переездов через-
пустыню ему дают зерен дурры. Он пожирает сочные листочки
мимоз вместе с ветками, на которых сидят жесткие, острые
колючки от 3 до 4 дюймов длиной, но они не причиняют ника-
108

кой раны ни его толстокожему небу, ни бородавчатым губам.
Нередко он с удовольствием съедает какую-нибудь старую
корзину, сплетенную из листовых жилок финиковой пальмы.
В летнее время навьюченные верблюды могут без вреда для
себя четыре или пять дней обходиться без пойла, а в
дождливое время — зимний сезон внутренней Африки,— когда им
достается много зеленого корма, они от 8 до 10 дней легко
остаются без воды. Зато, когда дорвутся, то уж выпивают
сразу по нескольку ведер.
Некоторые путешественники рассказывают басню, будто
бы в пустыне в крайних случаях истомления жаждой
распарывают живот верблюда, чтобы воспользоваться водой,
содержащейся в его желудке. Я расспрашивал на этот счет старых
шейхов, поседевших в переездах по пустыням: никто ничего
такого не слыхивал. Я и сам убедился, присутствуя при
вскрытии только что убитых животных, что совершенно невозможно
пить воду, перемешавшуюся с желудочным соком животного
и со всеми питательным веществами, наполняющими его
желудок. Эта кашица имеет противнейший запах, который не
проходит и тогда, когда для выделения воды ее процеживают
и потом еще эту воду кипятят. Впрочем, и без этого
натянутого доказательства необыкновенной полезности верблюда
драгоценные его качества очевидны.
Верблюды составляют величайшее богатство кочевых
племен, занимающихся их разведением, поддерживают
существование многих людей и, кроме того, обусловливают
возможность торговли и путешествий, а следовательно, и
цивилизации в таких странах, которые без них едва ли были
бы обитаемы *.
Для навьючивания верблюда употребляется рауиэ,
простейший деревянный станок с седелкой, поперек которого
перекидывают оба вьюка. Процесс навьючивания без сомнения
^принадлежит к разряду неприятнейших впечатлений
путешествия по пустыне.
Рано утром, пока утомленный вчерашней ездой
путешественник еще покоится сладчайшим сном, его будит
жалобный, раздирающий вопль верблюдов, уже приходящих в
отчаяние от предстоящей церемонии. Ночью они бродили вокруг
кочевья, отыскивая чего-нибудь съедобного; но вот погонщик
сгоняет их, коротко связанных попарно, и первого ставит
между двумя тюками, предназначенными к нагрузке.
Какими-то неподражаемыми гортанными понуканиями и
постепенным натягиванием узды он побуждает верблюда лечь на
землю, крепко хватает его — если он упрямится — левою
рукой за нос, правой за уздечку у самой морды, а ногой упи-
* Цена хорошего верхового верблюда, по нашим понятиям, 'очень
низка: она колеблется между 600 и 1500 пиастрами; обыкновенный
вьючный верблюд редко стоит дороже 400 пиастров.
109

рается ему в колено. Двое других погонщиков бегут на
подмогу, подымают тюки, зацепляют одну петлю в другую и
через них просовывают еще поперечный кол, чтобы они не
выскользнули и наконец, подхватывая вьюк снизу,
подсобляют верблюду подняться на ноги по приказанию первого
погонщика. При этом скотина издает вопли, выражающие то
ярость, то отчаяние, то жалобу, но зато, став на ноги и
испустив напоследок один невообразимый, короткий крик,
совмещающий в себе все оттенки бешенства, верблюд уже на
весь остальной день умолкает.
Неправду рассказывают, будто верблюды, на которых
навьючивают тяжести, превышающие их силу, уже больше не
встают, даже и тогда, когда лишний груз снимут с них, и с
истинно фаталистическою преданностью судьбе, ожидают
смерти. Чрезмерно нагруженный верблюд потому не встает,
что не может встать; но как только поклажу уменьшат, так
он без дальних околичностей поднимается на ноги, много,
много что потребует для этого еще несколько ударов. Другое
дело когда верблюд, утомленный длинным переходом через
пустыню, действительно падает под тяжестью своей ноши.
Но тогда не из упрямства, а положительно от изнеможения
он ложится навсегда.
Походка у верблюда спокойная и твердая, и пока он в
силе, он никогда не споткнется на ровном и сухом пути; если
же дорога изобиловала приключениями и неудобствами и он
рухнет, тогда это означает полное бессилие, при котором
действительно он больше не сможет переступить ни разу.
Рауиэ вьючного верблюда держится на его спинном горбе
единственно только тяжестью и равновесием обоих вьюков,
висящих по обе стороны, между тем как сердж, т. е. верховое
седло на хеджине, придерживается тремя широкими
подпругами, из которых две проходят под животом, а одна
обматывается вокруг шеи, чтобы седло не съезжало назад. Первое
седло, подвьючное, штука самая нехитрая и плохая, а сердж
в своем роде художественное произведение. Оно покоится на
прочном, чисто выделанном остове и состоит из корытопо-
добного сиденья, возвышенного почти на целый фут над
горбом животного. На переднем и заднем концах серджа
помещаются две головки или пуговицы на подставках в несколько'
дюймов вышиной. На них вешается различная утварь,
потребная для хеджана (так называется всадник, едущий на
хеджине), например его зимземиэ, сумка с огнестрельными
припасами, ягдташ, оружие, пистолетные кобуры и т. д. Сиденье
обкладывается длинношерстой, косматой овчиной,
окрашенной обыкновенно в ярко-красный или голубой цвет, это фар-
рва; такую подстилку никак не следует делать слишком
мягкой, чтобы она не грела, стало быть, отнюдь нельзя
употреблять для этого пуховую подушку. Поводом служит обык-
НО

новенный аркан, несколько раз обвивающийся вокруг головы
хеджина в виде недоуздка и при надевании стягивающий ему
морду; левая возжа состоит из тонкой веревки, свитой из
ремней и продетой сквозь одну из ноздрей. Удил у верховых
верблюдов вовсе нет.
Для всадника всего удобнее следующий костюм: мягкие
сапоги с длинными голенищами, но без шпор, узкие
европейские панталоны, короткая куртка с широкими рукавами, пояс,
тарбуш и платок из плотной хлопчатобумажной ткани, у
бедуинов называемый кхуффиэ, которым в сильные жары
обертывают голову в виде капюшона.
У руки привешена на ремне необходимая нильская плетка.
В таком наряде всадник подходит к верблюду,
преклонившему колена в песок, издает особый гортанный звук «кх» с
глубоким придыханием (этим звуком он приглашает
животное лежать смирно, успокаивает его), потом захватывает
поводья как можно короче левой рукой, правой берется за
переднюю луку, осторожно подымает правую ногу до уровня
серджа и с величайшей быстротой прыгает в седло, причем
нужно как можно крепче держаться обеими руками. Требуется
большой навык, чтобы садиться на хеджина этим способом,
обязательным для хеджана; потому что верблюд не
дожидается того, когда всадник усядется в седло, но как только
почувствует на себе малейшую тяжесть, немедленно встает
раскачиваясь, в три приема, но с чрезвычайной быстротой.
Прежде нежели хеджан успеет сесть, верблюд уже поднялся
на колена передних ног, потом стал на длинные задние ноги
и наконец выпрямил вовсе передние. Эти движения следуют
так быстро одно за другим и для новичка до того
неожиданны, что при втором толчке он непременно вылетает иа
седла вперед и валится или на шею выпрямившегося
животного или на землю. После изрядных упражнений в этом деле
выучиваешься противостоять толчкам встающего верблюда
наклонениями тела то назад, то вперед и таким образом
удерживаться в седле. Английские путешественники употребляют
при этом маленькие лестницы, по которым взбираются на
хеджина, или по обе стороны седла привешивают корзины, в
которые садятся; турецкие дамы ездят в качалках, подвешенных
к двум верблюдам, или в тахтерванах, т. е. более мелких
коробках вроде корзин, которые также попарно пристегиваются
к седлу. Для предохранения наездниц от чужого глаза, тах-
терваны снабжены частой решеткой.
Старожил, привыкший к местным обычаям и ездящий на
хеджине по описанному способу, наслаждается всеми
удовольствиями езды на верблюдах, не испытывая ни одной из-
неприятностей, с нею сопряженных. Впрочем, к езде на этом
быстроногом животном привыкаешь очень скоро, хотя на
сердже сидишь точно на ступе, ужасно высоко над верблюдом,
111

постоянно соблюдаешь равновесие, балансируешь и можешь
крепко держаться не иначе, как скрестив ноги на затылке и
шее животного.
Когда же караван двинется и, проходя лишь по 3 мили в
5 часов, медленно продолжает свой однообразный путь, тогда,
•если не имеешь причин опасаться враждебной встречи с
каким-нибудь бедуинским племенем, можно преспокойно
отдохнуть на дороге или же проскакать на своем хеджине далеко
вперед от вьючных верблюдов и там, раскинув легкую
палатку, переждать в тени, пока минуют полуденные часы.
Около полудня караван медленно пройдет мимо, дашь ему
еще пройти вперед милю или больше и, отдохнув таким
образом часа три-четыре, вскочишь опять в седло и непременно,
даже на посредственном рысаке, нагонишь их у ночлега.
Таким порядком без большого утомления переезжаешь большие
пространства, между тем как если тащишься вместе с
верблюдами, везущими поклажу, то приезжаешь на ночлег совсем
разбитый.
Настало время полдневной молитвы, когда наши
погонщики покончили свои приготовления и начали вьючить скот.
Наши слуги оседлали верховых верблюдов и научили нас, как
с ними обращаться и управлять ими. Затем сняли палатку,
свернули ковры, подпорки и колья в один тюк и все это в
качестве последней поклажи вскинули на спину наименее
навьюченного верблюда. Все готово к отъезду.

V
«Образ пустыни дает понятие о вечности;
освобожденный дух никогда не пугается такого
величия, он рвется к свету и стремится изведать
глубину бесконечного».
«Молчит пустыня, но — о тайна! — в этой
полусонной тишине я, задумавшись, слышу из
глубины души моей громкие отголоски, многогласный
хор»...
«То неизъяснимые аккорды вечного безмолвия!
Каждая песчинка говорит своими словами. В эфире
носятся пестрые мелодии — я слышу, как они
проходят в мою душу»...
Фелисьен Давид («Пустыня»)
АМОЛКЛИ жалобные стоны
нагружаемых верблюдов, всадники благополучно
уселись на седлах, караван стал в
порядок, проводник поехал впереди. Мы
направились к селению Амбуколь, лежащему уже наполовину в
пустыне; там жил кашеф, так внезапно с нами
подружившийся, и надлежало распроститься с ним приличным образом.
Опять пришлось слезать с верблюдов, разместиться в диване
(приемной) и выкурить там по трубке; затем кашеф проводил
нас за дверь своего дома и пожелал счастливого пути.
В половине второго мы оставили за собой крайние домики
Амбуколя и вступили в расстилавшуюся перед нами пустыню.
Еще долго не пропадали у нас из виду два высоких
памятника конической формы, осенявшие, как я слышал, могилы
двух святых ашиах *. Мы углублялись в пустыню по на-
* Ашиах — множественное от слова шейх.
113

правлению на юго-юго-восток. После заката солнца
остановились на ночлег, разложили ковры на мягком песке и легли
отдохнуть.
Ночь. Воздух пустыни, как и всегда, чист и прозрачен, над
нами вечным светом сияют ясные звезды. Кроме шума,
производимого нашим караваном, не слыхать ни одного звука:
глубокая, торжественная тишина объемлет темную равнину.
Маленький костер лишь на несколько шагов освещает землю;
вокруг огня в различных положениях сидят и лежат нубийцы,
варящие свое незатейливое кушанье: зерна дурры в воде.
Вне лагеря, широким полукружием расположились верблюды,
они лежат со спутанными ногами и пережевывают жвачку;
огонек от костра часто отражается в их блестящих глазах.
Таков живописный вид ночующего каравана в пустыне. Кто
бы мог описать бесконечную прелесть этой ночи, кто бы мог
хотя вообразить ее, не испытав сам ее прелести! Как
благодетельна прохлада ночи после трудов и зноя томительного
дня!
Живете вы в плену темницы,
Поблекший городской народ,
Чужды красе, которой полны
Земля и вольный небосвод!
Дни ваши нудны и никчемны,
Заботы будничной полны;
А мы живем в пустынь просторе —
Здесь мы свободны и сильны.
Для нас из светлых бездн эфира
Нисходит яркий солнца луч;
Нас мчит, весь взмылен, конь ретивый,
Для нас гряда высоких туч.
Для нас пески пустынь — перина,
На ней мы дремлем без забот;
Для нас сверкает с небосвода
Созвездий ярких хоровод.
Да, тот кто написал эти строки, наверное, сам побывал в
пустыне, собственными глазами видел сверкающий свет эфира,
любовался великолепием созвездий. Только тот, кто
действительно спал на этих песках и испытал на себе это ощущение
силы и свободы, мог так смело и радостно обратиться со
словами упрека к людям, заключившим свое существование в
глухих стенах.
Горожанин в самом деле не может иметь понятия о той
красоте, в которой представляется ночью звездное небо
глазам человека, отдыхающего в пустыне. Это такая прелесть,
которой не может себе представить житель северной страны,
привыкший между собою и светилами видеть вечные туманы,
114

тогда как там только одно чистое пространство отделяет
созерцающего от тех миров, которые в бесконечной чистоте и в
вечном блистании светят ему ярким сиянием. Глядя на них,
душа человека, рожденного из праха, стремится из своей
земной оболочки, глаза вперяются неотразимо в сияющую высоту
и дух как бы вступает в эти желанные области. Чувство
бесконечности божества проникает душу, на крыльях
благоговения возлетает она к тому, который создал и засветил все эти
миры. Пустыня есть образ бесконечности божией, храм, из
которого нет исхода блуждающим стопам. Нигде так не распола»
гаешься к благоговению; ночь в пустыне — без сомнения, самое
приличное время для богослужения. Кто в пустыне не
почувствует в своем сердце божьего голоса, тот не знает бога и стоит
несравненно ниже араба, на которого мы, гордые христиане,
смотрим с таким пренебрежением, тогда как он, после духоты
знойного дня, после трудного пути, после своей тяжелой
работы, преклоняет колена и с молитвой погружает свое
пылающее лицо в песок пустыни. Он повергается во прах и с
верой возглашает: «Аллах-ху-акбар!» Бог велик — выше
всего земного, только свидетельствующего о его величии.
Но не одна красота и величие пустыни обращают душу
человека к творцу его; ее ужасы не меньше говорят о его
величии и огненными чертами врезываются в память. Когда
чувство собственного ничтожества слишком подавляет человека,
тогда он за помощью и утешением обращается туда же —
к небу.
Багрово-красное солнце встает на безоблачном горизонте
и вскоре начинает палить путника. Беспокойно озирается он
вокруг, ища глазами прохладной тени, и повсюду только и
видит песок. Раскаленный песок отражает пламенные лучи
палящего солнца; ни утеса, никакого приюта, где бы
истомленное тело могло найти малейший покой, одну минуту для
освежения. Давно уж замолкли песни погонщиков. От
чрезмерного зноя трепещет воздух и отуманенному взору
представляются волнующие озера, обманчивые, волшебные призраки.
Небо принимает бледно-серый оттенок, подымается горячий
ветер, зловещее имя которого замирает на устах
перепуганных странников; он вздымает пыль столбами и угрожает
погубить кожаные мехи — мехи, заключающие в себе
последние капли воды, которая еще много дней должна освежать
пересохший язык; бодрость покидает человека, одна лишь
надежда спасает его от отчаяния.
«Хауэн алэина йа рабб, селлем алэина бе барактак!
(Помоги нам, Господи, благослови нас твоею милостью!)
—восклицает правоверный мусульманин в усердной молитве.
И христианин чувствует правду этих слов и подкрепляет
свою унылую душу непоколебимой верой сына Аравии,
жители которой прозваны «народом молитвы».
115

Но вот пламенное солнце переступило зенит, и посылает
изнеможенному путнику лишь слабые лучи. Палящий
южный ветер уступает место освежительному притоку воздуха
с севера, а с ним вместе исчезает и призрак пустыни:
безводное озеро или «море дьявола», как называют его туземцы; и
ободренный странник снова видит предметы в их настоящем
виде.
Наступает вечер, солнце, блистая, опускается в волны
песчаного океана, и путник, голова которого за несколько
часов перед тем сжигалась его лучами, может теперь
восхищенными глазами любоваться на это священное зрелище и
посылает заходящему светилу душевный привет.
С веселым духом и благодарным сердцем погоняет он
своего верблюда, чтобы скорее наверстать время, потерянное
днем. Радость и бодрость возвратились ко всем спутникам.
Погонщикам опять хочется петь, проклятая фата-моргана не
мелькает больше перед ними, в душе у них встают знакомые
милые образы, их они и стараются выразить словами и
звучной рифмой. Мелодический звон колокольчика, привешенного
к переднему верблюду, аккомпанирует пению, и караван
весело подвигается вперед. На темном своде небес, там и сям,
зажигаются одинокие звезды и серп месяца освещает
многотрудный путь. Ночь снова объемлет караван своим
освежительным покровом; труды и мучения, печали и заботы, страхи
и уныние — все позабыто; все зло, принесенное тяжелым днем,
искупила прохладная ночь.
О, ночи покой благодатный!
О, звездный шатер необъятный!
Как ласки любимой
Врачуют разлуки томленье —
Вы мне принесли исцеленье!
4
Бахиуда лежит вне широт, свойственных собственно
пустыням. Проливные дожди, перепадающие в известное время
года, воды которых периодически образуют здесь потоки,
хоры, обусловливают возможность произрастания в ложбинах
и низменностях довольно богатой растительности. Только
плоские возвышенности этой степи вместе с горными хребтами
и вершинами остаются совсем обнаженными. С южной
стороны степь постепенно сливается с саваннами внутренней
Африки, густо поросшими травой и кустами и называемыми у
арабов хала.
Но у северных пределов Бахиуды почти вовсе исчезают
следы растительной жизни, а с нею также и животной. Там
116

местами сохраняется типичный ландшафт настоящей пустыни:
песчаные равнины, конические утесы, обнаженные
низменности и раскаленные массы камней; только по долинам скудно
рассеяны одинокие экземпляры камышевидной травы, близ
которых чрезвычайно редко встретишь движущееся и живое
существо. На протяжении многих миль путник едва ли
встретит хоть одно болото, да и в том вода бывает горькая,
вовсе не годная для питья.
Пустыня, впрочем, потому только кажется однообразной,
что в ней мы обращаем внимание прежде всего на
отсутствие живых существ, растений, деревьев и т. п. Но с
геологической точки зрения она представляет беспрестанные
изменения и очень много разнообразия. Обширные пространства ее
заключают в себе лишь море камней с возвышенными горами,
ущельями и отвесными стремнинами, между которыми не
найдется ни единого приветного местечка, никакого признака
жизни; глянцевитые, черные массы сиенита, серые скалы
песчаника громоздятся одна на другой, подымаются над
равниной отвесно, кверху заостряются, конусом, или же
группируются сплошными цепями с отрогами, которые все ближе и
ближе сливаются между собой; горные породы богаты
железом, но мало содержат других металлов, а совершенное
отсутствие между ними угля показывает, что растительной жизни
здесь никогда не было; в иных местах почва совершенно
ровная и покрыта мельчайшим песком бледно-желтого цвета, в
котором путник тонет по щиколотку.
Песок местами сметен ветром в кучи, местами рассеян,
поверхность его неровна, волнообразна. На склонах гор буря
иногда подымает его высоко в воздух, переносит через
гребень и раскидывает опять по противоположному склону; тогда
на обоих скатах образуются наклонные массы песка, который
золотисто-желтыми пятнами блестит на солнце. Только в
самых глубоких долинах, особенно благоприятно
расположенных, встречается вода, магически вызывающая жизнь даже
из чистого песка. Там же находятся биары — колодцы, к
которым так страстно стремятся караваны. Это естественные —
или искусственные — углубления в виде шахт или штолен, в
которых собирается живительная влага, просачивающаяся из
стен по каплям. Если такой колодезь встречается в области
тропических или береговых дождей, то они наполняют его
чистой, хорошей водой. По окраинам бира встречаются
финиковые пальмы или же пальмы-дум и уродливые мимозовые
кусты, под которыми кочевые бедуину ставят свои палатки.
Иногда кусты мимозовые разрастаются еще и далее, вверх
или вниз по долине, судя по ее способности к вызыванию и
поддержке растительности.
Случается также, что путешественник впадает в горестное
заблуждение. Глазам его представляется равнина, одетая соч-
117

ной зеленью, караван оглашает воздух радостными
возгласами; доезжают до этого обетованного места и что же?
Растение оказывается или не пригодным ни зверю, ни человеку
александрийским листом, или горькой тыквой — коклоквин-
том, который действует чуть ли не как смертельный яд.
И среди всех этих разнородных ландшафтов из года в год
неумолимо печет солнце: с утра до ночи оно пылает в
безоблачном небе и вызывает почти невыносимый зной. Таков
общий характер пустыни.
Но песчаное море так же изменчиво, как и бездонный
океан. И здесь, как там, все зависит от ветра, который
вздымает песчаные волны, как и морские, и превращает их в горы.
Во время северного и восточного ветров тончайшие частицы
песка подымаются лишь на несколько футов вверх, и видно,
как они кружатся над волнистыми холмами; но когда
начинают дуть южный и западный ветры и воздух наполняется
электрическими токами, тогда пески высоко вздымаются
вихрем, застилают свод небесный или окрашивают его в самые
пламенные цвета и бешено мчатся под бурным его напором.
Это и есть ужасный самум пустыни; в переводе «самум»
означает «ядом пышущий». Справедливо внушает он арабу
такой ужас, справедливо дано ему и такое страшное
название: для путешественника нет ничего ужаснее.
Пустыня еще в других отношениях сходна с морем. Как
там, вихрь стаскивает тучи с неба и соединяет их с водяными
столбами, вызываемыми им, и потом к ужасу кораблей гонит
их по поверхности моря, так и здесь путник видит, что пески
вздымаются и образуют крепкие, мощные столбы — смерчи,
которые то медленно, то с зловещей быстротой движутся по
пустыне. Странник останавливается в оцепенении, ужас
парализует его члены, отчаяние сковывает ему язык, а между тем
все-таки дивится чудному зрелищу и желал бы выразить его
словами. Каждую секунду столбы меняют свое положение,
свой вид и образ. Они стремятся вперед с такой быстротой,
что безрассудно было бы пытаться ускакать от них даже на
самом быстроногом коне; солнце пронизывает их пламенным
блеском, а бурный ветер, крутящийся вокруг и внутри них,
разбивает их на куски, потом опять соединяет, рассевает и
скрепляет то и дело. И тогда, если столб, внезапно упав на
землю, образует холм и таким образом перестает угрожать
путнику немедленной гибелью, то это еще не конец, и нечего
предаваться легкомысленной надежде, потому что
обыкновенно вслед за песчаными смерчами идет самум.
Уже за несколько дней сын пустыни чует и предсказывает
этот страшный ветер, которому он приписывает смертельное
действие. Впрочем, и чужестранец, достаточно поживший в
стране, научается заранее предугадывать это явление.
Температура воздуха становится в высшей степени тягостной: он
118

душен и томителен, как перед сильной грозой, что ясно
указывает на электрическое свойство ветра. Горизонт подернут
легким красноватым или голубым туманом — это песок,
крутящийся в атмосфере; но нет еще ни единого дуновения ветра.
Животные, однако же, явно чуют его приближение: они
становятся беспокойны и пугливы, не хотят идти обычным порядком,
сбиваются в сторону, вон. из строя, и разными другими
знаками несомненно выражают свое предчувствие. При этом они
в короткое время утомляются гораздо больше, нежели в
предшествовавшие дни сплошной ходьбы, иногда падают вместе
со своей ношей и с величайшим трудом подымаются опять на
ноги, или же вовсе не встают.
В ночь, предшествующую урагану, духота необыкновенно
быстро усиливается. Пот проступает по всему телу; нужны
упорнейшие усилия духа и воли, чтобы поддержать тело в
надлежащем напряжении. Караван с тревожной
поспешностью идет вперед, покуда может, пока еще люди и скоты
не пали под бременем чрезмерного утомления, пока хоть одна
звездочка мерцает в небесах, указывая вожаку направление
пути. Но вот погасла последняя звезда, густой, сухой,
непроницаемый туман покрывает равнину.
Проходит ночь, на востоке встает солнце — странник не
видит его. Туман становится еще гуще, еще непроницаемее,
темно-красный воздух постепенно принимает сероватый,
мрачный оттенок:
Свинцовым стал воздух и тяжким: таков
И лик человека пред смертью.
Наступает почти сумрак. Едва можно различать предметы
на ста футах расстояния. В действительности должен быть
полдень. Тогда с юга или юго-запада подымается тихий,
горячий ветер; от времени до времени налетают сильные,
отдельные порывы. Наконец, завыла буря, поднялся ураган, песок
крутится вверх, густые тучи застилают воздух. Если всадник
вздумает скакать против ветра, его унесет вон из седла, а
верблюда никакими силами не заставишь идти далее. Караван
принужден остановиться. Верблюды ложатся на землю,
вытягивают шеи, фыркают и стонут; слышны беспокойные,
неправильные вздохи перепуганных животных. Арабы поспешно
пристраивают все мехи с водой с той стороны лежащего
верблюда, которая его же телом защищена от ветра, это для
того, чтобы уберечь их поверхность от иссушающего влияния
сухого ветра; сами арабы как можно плотнее закутываются
в свои плащи и также ищут приюта за ящиками и тюками.
Мертвая тишина царствует в караване. В воздухе ревет
ураган; слышатся треск и дребезжание: то трещат доски
ящиков. Пыль проникает во все отверстия, даже насквозь
пробивает плащи и, оседая на тело человека, жестоко мучит его.
119

Вскоре чувствуется сильнейшая головная боль, дыхание
трудно, вся грудь подымается; пот выступает градом, но не
смачивает тонкой одежды: палящая атмосфера жадно
впитывает в себя всякую влагу. Там где водяные мехи приходят в
соприкосновение с ветром, они тотчас коробятся,
растрескиваются, и вода испаряется. Горе бедному путнику, если самум
надолго разгулялся в пустыне! Гибель его неизбежна.
Главы преклоните, почуяв самума дыханье!
Бич бога несет наказанье.
Помилуй нас, Господи сил,—
Меч смерти занес Азраил!
Померк небосвод, побеждает геенна —
Спаси нас, во прахе лежащих смиренно...
Продолжительный самум больше истомляет людей и
животных, нежели все остальные тяготы пустыни.
Путешественник испытывает при этом совсем новые, неизвестные ему
страдания: через короткое время у него трескаются губы, потому
что всякая влажность испаряется в горячем воздухе, и из
ранок идет кровь; сухой язык жаждет воды, дыхание становится
зловонным, все члены отекают. К безмерной жажде вскоре
присоединяется нестерпимый зуд и жар во всем теле, кожа
трескается и во все трещинки набивается тонкая пыль.
Страдальцы испускают громкие стоны; иногда жалобы доходят до
настоящего бешенства, а иногда становятся все тише, слабее
и наконец вовсе затихают. В первом случае несчастный
сходит с ума, в последнем кровь, лихорадочно бьющая в жилах,
так отяготила голову, что страдалец впал в бесчувственное
состояние. Минует буря, но многие из людей уже не встанут:
жизнь их пресеклась от мозгового удара. Некоторые
верблюды также при последнем издыхании.
Да и выжившему немногим легче! Жажда уморит и его,
но только еще медленнее, мучительнее. Верховой верблюд пал,,
мехи почти вовсе сухи. Он пытается идти пешком, но
раскаленный песок вскоре обжигает ему ноги и покрывает их
ранами. Каждый из спутников слишком занят самим собою,
чтобы оказать больному заботливую помощь; все правила и
порядки нарушаются, погонщики стараются завладеть
верблюдами, которые покрепче, чтобы на них спастись бегством;
если это им удается — тогда пропал весь караван,
следовательно, нужно противодействовать им. Вьюки сбрасываются,,
навьюченными остаются только те верблюды, которые несут
мехи с водой; в случае благоприятного исхода каждый путник
берет себе по какому-нибудь верблюду, и все спешат к
ближайшему потоку или колодезю — конечно, не все доходят
живыми. Если один какой-нибудь верблюд отстал, изнемог,
пал — седок его наверное останется тут же. Напрасно рвет
он свою бороду в клочки, проклинает свою участь, для нега
120

нет спасения: вода его выпита, и ему предстоит умереть от
истощения.
Тут-то и расстилается перед ним «море дьявола».
Умирающему представляются самые восхитительные виды:
сельские жилища, окруженные водой, пальмовые леса на берегу
озера, реки, по которым идут расцвеченные флагами суда,
ему чудится вода во всевозможных комбинациях.
Воображение так услужливо тешит болящую душу милыми призраками!
Если представим себе, что фата-моргана при таких именно
обстоятельствах разостлала по равнине свое воздушное озерог
то досужая фантазия легко может добавить к тому, что
действительно чудится, еще деревья, дома, людей, словом все, чем
вздумается потешить умирающего. Как удивительно верно
представляется это состояние в стихотворении Фрейлиграта.
из которого приводим выдержку:
Но в изумлении она лепечет: «ты не спишь, супруг?
Ведь небосвод, что медным был, смотри — в сталь обратился вдруг!.
Повсюду свет! Куда исчез песок пустыни золотой?
Сверкает, блестками горит, как у Алжирских скал прибой,
Блестит, бушует, как поток, что в камнях путь себе пробил,
Горит, как зеркало, скорей проснись, быть может это Нил?
Но нет, мы шли на юг... тогда скорее это Сенегал?
Что, если это — океан, что катит там широкий вал?
Но все едино: там вода! Смотри, я сбросила наряд,
Встань, господин, бежим скорей смыть с наших тел пустыни ад.
Купанье сил придаст нам, даст нам сил глоток живой воды,
В высоком замке, на горе, забудем странствий мы труды!
Любимый, высох мой язык! Проснись, уж близится закат!»
— «Нет... то мираж! — ответил он, на небо бросив мрачный взгляд.
— То навожденье джиннов злых, ...их дел пустыня ведь полна».
Мираж пропал. На труп его с рыданьем бросилась жена и.
Тело остается на месте и высыхает, как мумия. Пройдет
тут новый караван, засыплет песком почерневший труп,
легкий, как перо; но ветер непременно опять раскроет его. На
всяком значительном тракте в пустыне путник всегда может
встретить такие «песчаные мумии» верблюдов и людей;
обыкновенно из песка торчит лишь какой-нибудь отдельный член,
при виде его араб произносит краткую молитву — этим и
ограничиваются похороны в пустыне.
Я как очевидец по собственному опыту могу описать
впечатление этих воздушных призраков. Воздушные явления
отражения я видал сотни раз в Хартуме, например, ежедневно,
но настоящие признаки фата-морганы испытал только один
раз. Мы шли с караваном, уже более суток вовсе не имели
воды и восемнадцать часов ничего не ели. Жажда и голод
томили нас ужасно. Мы направились к Нилу. «Смотри! —
говорю я проводнику,— вот он' наконец виднеется. Я вижу
большое селение, много пальм, спеши, спеши привести нас туда:
там найдем воду, скорее, скорее!» — «О господин, река еще
далеко — ты видишь дьявольское море!» — ответил мне араб.
121

Явление повторялось несчетное число раз и все было лишь
обманом ослабевших чувств. Наконец всем нам стали чудиться
разнообразнейшие виды: все такие же плоды фантазии, но они
как нельзя больше соответствовали желаниям и потребностям
наших пустых желудков и пересохших языков.
Когда томишься жаждой в этих палящих зноем широтах,
то все представления сосредоточиваются на понятии о воде;
больше ни о чем не грезишь. Надо побывать в пустыне и
испытать все муки жажды, чтобы понять, с какой
стремительностью бросается к реке даже самый свежий и здоровый
караван; надо самому пострадать от такой жажды, чтобы
уверовать в призраки фата-морганы. Когда среди жаркой пустыни
истощается живительная влага, тогда воображение рисует в
отуманенном мозгу самые прелестные призраки; если же
человек совершенно здоров и обеспечен против всех лишений,
тогда всякие воздушные явления исчезают и видишь только
то, что есть на самом деле.
Фата-моргана представляется в виде пространного
наводнения, из среды которого действительные предметы, как
живые, так и неодушевленные, появляются плавающими на воде.
Они тоже словно отражаются в ней и представляются в
опрокинутом виде, как настоящее отражение. Живые и
движущиеся существа, представляясь носящимися на поверхности
влаги, кажутся громадными и лишь по мере приближения к
ним принимают свои настоящие формы. Самая отражающая
поверхность представляется от б до 8 футов глубиной, а
цветом похожа на мутную, не освещенную солнцем воду.
Призрак начинается обыкновенно около 9 часов утра, в полдень
всего явственнее, а к 3 часам пополудни пропадает; в эту пору
он в разных местах разрывается, подобно туману, становится
бледнее и наконец вовсе исчезает. Таково явление
фата-морганы, как оно представляется человеку с неповрежденными
нервами при здоровом состоянии крепкого организма.
Восход и закат солнца, блистание звезд по ночам,
воздушные течения, бури, самум и фата-моргана — все это лишь
отдельные моменты жизни пустыни. Смерть приносит с собой
только холод и вечный мрак; но там, где столько света и
тепла, царствует жизнь. Жизнь, пожалуй, только
предполагаемая, воображаемая, но все-таки жизнь.
Однако в пустыне встречаются признаки жизни и в
обычном, обыденном значении этого слова. Она создала в среде
своей особое, самобытное царство. Горы, море и пустыня —
равно величавые, равно великие области: каждая из них
содержит целый отдельный мир, им свойственный и
независимый от всего остального. И в снегах высочайшего ледника, и
122

в спокойной глубине неизмеримого океана, и в песках пустыни
гнездится своя жизнь. Там и сям, между мельчайшими
песчинками то прозябает мелкое растение, то ползет насекомое,
то зашипит змея, то запоет птица, то пробежит
млекопитающее.
Как ни мало жизни в пустыне, но зато какая
оригинальность в типе каждого ее произведения, какая особенность
форм и окраски! Начиная от желтокожего, смуглого бедуина
и кончая последним червячком, едва заметным в песке, она
всех окрасила одним цветом, одела в одинаковое платье,
и его иначе нельзя назвать, как цветом пустыни. Им
окрашены все без исключения животные, ей свойственные: это
тот бледно-желтый, бланжевый * или наконец соловый цвет,
которым отличается и газель и жаворонок пустыни. У птиц
он подвергается многим уклонениям и оттенкам, но таково
уже вообще свойство этого класса животных; уклонения
усиливаются по мере приближения к травянистым степям или
перехода к ним, но и тут пустынный характер еще очень
резок и бросается в глаза.
Скитальческий и непостоянный образ жизни удел всех
обитателей пустыни. Родина их так бедна пищей, что без труда
и поисков нельзя прокормиться. Но природа одарила их
необходимыми в таких обстоятельствах настойчивостью и
ловкостью, которыми они отличаются перед многими другими
животными. Даже те, которые первоначально не водились в пустыне,
но уже несколько поколений прожили там, получают те же
свойства. Таков благородный арабский конь. И все жители
пустыни проникнуты одинаковым духом — все одушевлены
любовью к независимости и к своей отчизне. Как смелый
бедуин храбро борется с тем, кто хочет лишить его свободы и
радушно протягивает руку тому, кто, уважая его обычаи,
входит под гостеприимный кров его походного жилища, так и
животные пустыни выше всего в мире привязаны к своей
родине, и когда сильная рука вынуждает их покинуть отчизну,
а средств к обороне они не имеют, то вдали от места своего
рождения они тоскуют и чахнут.
Взгляните на благородного бедуинского коня,
очутившегося в городских стенах; голова его уныло опущена, никто и
не подозревает, какова сила и мощь его тонких, гибких
членов, эта поникшая фигура с отвислыми ушами представляется
•олицетворением неповоротливости. Животное похоже на
своего хозяина: вы и в нем не угадаете отважного грабителя,
он покажется вам просто вялым путешественником; и не будь
у него горящих черных глаз, которые беспокойно блуждают
под густыми нависшими бровями, вы бы может быть
предпочли ему вечно суетящегося и вечно шумящего феллаха. Но
* Телесный.
123

вот он садится на нетерпеливо ожидающего коня: оба
встрепенулись, словно от электрической искры, подняли головы и
вытянули свои жилистые члены. Лошадь медленно проходит
через пыльные улицы города и вступает в пустыню. Ну, теперь
оба в своей стихии, конь и всадник сливаются воедино, и не
знаешь, кто из них лучше — бедуин или его лошадь? Она, как
птица, летит к своему становищу, ее легкие копыта едва
прикасаются к песчаной почве, белый бурнус всадника
развивается по ветру, бедуин крепко и твердо правит своим
царственным конем. В несколько минут оба исчезли из глаз,
не оставя за собой никаких следов, а вы, вперив глаза в
пустыню, восклицаете им во след вместе с Фрейлигратом: «а
бедуин, ты сам с своим конем — полная фантазии поэма!»
А газель, эта миловидная, безобидная резвая дочь пустыниг
как она скоро чахнет в неволе! Ни сочный клевер, ни мягкая
капуста, ни питательные зерна не заменят ей скудных трав
пустыни. В сравнении с неизмеримыми полями ее родины
самые обширные пастбища кажутся ей тесными. Каменный ко-
зел не променяет своих голых неприступных скал на
альпийские высоты Абиссинии, и рысь пустыни также не покидает
своей отчизны.
Фауна настоящей пустыни очень бедна видами, в
особенности млекопитающими. Газель «эль рассаль» (Antilope
dorcas), аравийская антилопа «эль аэриэль» (Antilope ага-
Ыса), рысь — средней величины, красновато-бланжевого
цвета — «кхут-эль-атмур» (Felis caracal), шакал «эль тиб»
(Canis aureus), гиена, «эль табаэ» (Hyaena striata) —чуть
ли не единственные млекопитающие, водящиеся на равнине.
Редко попадается здесь заходящая из степи жирафа, никогда
не встречается лев, хотя его и причисляют к жителям
пустыни. Случается увидеть зайцев и лисиц, перебегающих
пустынную область по направлению к степям. На горных
хребтах водятся кавказские каменные козлы «Ранэм джебали»
(Ibex caucasicus) 12, аравийские даманы «эль §аббор» (Нугах
syriacus) и многие виды летучих мышей. Антилопы и
летучие мыши всего чаще попадаются на глаза путешественнику;
внутри пустыни обыкновенно исчезают все другие звери.
Но следы антилопы встречаются решительно всюду. Завидя
газель, караван всегда приветствует ее радостными
возгласами.
«Человек повсюду ищет не только себе подобного, но
вообще живого создания; мертвые глыбы угнетают его,
обнаженная пустыня нагоняет уныние. Без животной жизни
природа для него сиротеет, в животных она видит и чует
родственные силы, с ними охотно разделяет дорогую привычку
бытия» *.
* Чуди. Жизнь животных в Альпах.
124

Ничего не может быть миловиднее этих изящных
животных на лоне беспредельной свободы. Газель ростом не больше
косули, но стройнее и быстрее в движениях: ее тонкие члены
в высшей степени упруги, каждый поворот легок, грациозен.
Удивленными глазами взирает газель на приближающийся
караван: она навостряет уши, вытягивает шею и любопытно
вперяет свой умный взгляд в человека. Что-то показалось ей
неладно — она быстро делает несколько прыжков, с
легкостью перескакивает через большие камни или кусты, и снова
стоит как вкопанная, весело, радостно поводя своими
чудными глазами. В тех местах, где их не трогают, они очень
доверчивы; но когда они опасаются нападения, то становятся
необыкновенно осторожны: охота за газелью требует
большого терпения и хитрости, да и то редко удается благодаря
бесподобной быстроте ее бега. В травянистых степях они
собираются большими стадами, щиплют корм среди белого дня
и без всякой усталости пробегают громадные расстояния, но
непременно возвращаются по домам, к месту своей
первоначальной стоянки. В неволе они не живут долго.
С древнейших времен совершенная красота газели и ее
прелестные глаза служили на Востоке темой лирических
стихов. Араб сравнивает очи своей возлюбленной с глазами
газели, и восточные женщины имеют полное право гордиться
таким сходством. «Ты грациозна и стройна, как газель»,—
говорят они девушке, желая сказать ей самый лестный
комплимент. Поэты пустыни так восхитительно описывают
свойства милого животного, что в самом деле с величайшим
наслаждением слушаешь стихотворение, в котором физические
и нравственные совершенства возлюбленной уподобляются
свойствам и сложению газели. У жителей Востока до сих пор
остаются в полной силе изречения благочестивого царя-поэта
(Псалом 42; 2) 13; олень Лютера также газель; только
сердечная тоска, им выражаемая, относится не к одному богу, но
я к возлюбленной.
Гораздо богаче видами и особями орнитологическая фауна
пустыни, хотя она все-таки очень бедна. И здесь прежде всех
бросаются в глаза птицы, напоминающие своей подвижностью
и оживлением, что и в пустыне есть жизнь и движение.
«Между тем, бродя по целым часам, не встретишь ни
одного другого животного,— говорит Чуди в своей книге
об Альпах,— веселый птичий мир очень скоро дает себя
заметить. Вот настоящие проводники жизни, повсюду
завоевывающие мир, истинные провозвестники веселья, бодрости и
движенья!»
То же и в пустыне. По мере того как разнообразится
местность и пейзаж становится изменчивее, птичий мир также
заметно обогащается видами и семействами. На востоке Египта
известняковые горы Нильской долины постепенно переходят в
125

песчаниковые скалы и гранитные породы, залегающие по
берегам Красного моря; подымаясь на 5800 парижских футов
над уровнем моря, они принимают уже альпийский характер:
там царит в воздухе могучий хищник — южный, бородатый
ягнятник (Gypaetos meridionalis), которого арабы по созвучию
его крика зовут «эль будж»; сюда же во время своих дальних
перелетов залетает иногда бурый орел беркут (Aquila fulva) и
отдыхает на утесах; а в каменном море, т. е. в грудах скал,
беспорядочно нагроможденных природой и составляющих
естественные стены здешних гор, водятся пестрые куропатки Сирии
и Аравии (Perdix juchar) и красиво расписанные гаевы
куропаточки (Perdix Hayii), ростом не больше перепелки: они
быстро бегают между камнями, или же внезапно и шумно
целыми стаями вылетают перед испуганным путником. Почти на
каждой глыбе камней сидят попарно, как смоль черные,
чеканы с ярко-белой макушкой и хвостом (Saxicola cachinans);
другой чекан — попутчик (Saxicola monacha) — неутомимо
прыгает рядом с родственным ему «скакуном» (S. saltatrix) и
залетевшими сюда из Европы на зимние квартиры черногруд-
кою, белохвосткою и ушастою каменками (Saxicola stapazina,
oenanthe aurita). В пустыне неограниченно властвуют эти
миловидные создания, они водятся всюду, где только есть
скалы или хотя бы просто рассеянные камни. Каменные и
голубые дрозды (Petrocossyphus saxatilis и Cyanus) также
нередко попадаются здесь. Между ними встречаются еще то
веселый воробей, то выводок прелестных снегирей (Erythro-
thorax githaginea) с алыми грудками, которых такое
множество водится по горам, отделяющим Нильскую долину от
пустыни. То взад, то вперед, с быстротой молнии перелетают
различные соколы (Falco aesalon, eleonor'ae, concolor,
subbuteo, peregrinoides); они никогда не остаются подолгу в
этих местах, столь бедных добычей. Зато по вершинам
высоких скал часто гнездится грязный стервятник (Neophron рег-
onopterus); будучи от природы снабжен, как и все грифы,
чрезвычайно мощными крыльями, позволяющими совершать
долгие перелеты, он селится обыкновенно на расстоянии
многих миль от человеческих жилищ, на скалах, хотя для
добывания себе пищи и принужден ежедневно прилетать в места,
населенные людьми. Часто и большие хищники северной
Африки (Gyps fulvus и Otogyps auricularis) залетают также
далеко в глубь пустыни.
Там где пустыня подходит к берегам Нила, к птицам
перечисленным выше, присоединяются еще другие, пришельцы
из обитаемых областей. Так, например, всех чаще появляется
в пустыне обитатель Нильской долины желтоватый орлиный
сарыч (Butaetos leucurus или rufinus); он отыскивает себе
спокойное местечко, где-нибудь повыше, и там без помехи
пережидает, пока совершится в его желудке важный процесс
126

пищеварения. Цвет его перьев так похож на желтоватый
песок, что очень трудно различить его в пустыне; поэтому он часта
укрывается от глаз охотника; кроме того, завидя кого-либо в
отдалении, он тотчас подымается и, медленно взмахивая
крыльями, отлетает подальше. По всей вероятности, этот
хищник, очень полезный человеку, только тогда отправляется в
пустыню, когда успеет проглотить десяток или дюжину
мышей, ящериц и лягушек; от такого обеда он ощущает в
желудке и в голове некоторую тяжесть, для устранения
которой самым спокойным и безопасным местом представляется
ему пустыня. Орлы Нильской долины, когда досыта наедятся
и напьются нильской воды, также охотно отлетают туда же
отдыхать. Наконец сюда же присоединяются многочисленные
стаи хлопотливых, трепещущих крыльями, шумно
взлетающих рябков, которых в Северо-Восточной Африке четыре вида
(Pterocles exustus, guttatus, coronatus, lichtensteinii), голубей
(Columba livia), каменных ласточек (Cotyle rupestris),
жаворонки, коньки (Anthus) и др.
Совсем иная жизнь на границах пустыни, сопредельных
с травянистыми степями. Но об этом мы будем говорить
подробнее в статье о степях.
Из всех до сих пор поименованных птиц, кроме быть
может куропаток, рябков и чеканов, ни одна не может
считаться настоящей обитательницей пустыни. Настоящих очень
мало; собственно пустыня едва может прокормить лишь
нескольких жаворонков, вьюрков, да неутомимого
бегунка-скорохода. Хотя черный ворон (Corvus umbrinus) следует за
караваном в самую глубь пустыни и всегда остается на месте
ночлега, чтобы порыться в помете верблюдов, поискать
питательных частиц вокруг обглоданных костей или поклевать
остатков хлеба и зерен, однако и его нельзя назвать сыном
пустыни, потому что он не в ней родился и вырос. В
несколько часов легкие, быстрые крылья переносят его череа
пространства, которые верблюд переходит лишь за несколько-
дней; звонко каркая, пролетает он над караванами, и арабы
считают его появление зловещим предзнаменованием.
Собственно пустыне принадлежат следующие птицы:
желтоватый бегунок (Cursorius isabellinus), два вида крупных
длинноногих жаворонков (Certhillauda meridionalis и deser-
torum); два вида мелких жаворонков (Melanocorypha isabel-
lina и deserti); один мною найденный хохлатый жаворонок
(Galerida flava); один дубонос (Coccothraustes cantans); два
вида овсянки (Emberiza striolata и caesia) и несколько видов
уже упомянутых чеканов.
Из них наиболее интересны без сомнения бегун и
жаворонки. Первый ростом не более горлицы, ноги имеет
высокие, трехпалые, а перья — за исключением головы и крыльев,
прикрытых стальными перьями,— сплошь однообразного
127

желто-песочного цвета. Голова его украшена яркой
шапочкой из серо-синих перьев, глаза обрамлены двумя черными
.или бурыми полосами. Эту птицу, принимая во внимание ее
малый рост, справедливо можно считать наилучшим
бегуном из всех пернатых, а так как она, кроме того, отлично
летает, то для добывания пищи, рассеянной очень скудно и
редко, она может переноситься в короткое время через
громаднейшие пространства. Несясь во всю прыть, она на бегу
хватает там и сям попадающееся на земле насекомое, не зная
усталости, она с величайшей легкостью всегда спасается от
преследований охотника, и этим обязана вовсе не своей
осторожности, а единственно необычайной быстроте бега.
Испытав преследование, она становится робкой и тогда уже
пускает в ход свой летательный снаряд, причем обнаруживается
темный цвет ее крыльев. Настоящая родина этой птицы —
пустыня, но по временам она залетает и в населенные места.
Доказательством ее наклонности к странствиям служит то
обстоятельство, что уже не раз замечали ее появление в
Германии.
Род Certhilauda довольно близок к роду Cursorius и
служит переходом от последнего к остальным жаворонко-
вым. Он несколько больше нашего полевого жаворонка, не
пуглив и в местах, где видит больше людей, даже очень
доверчив и. В пустыне он встречается повсюду, так же как и
мелкие овсянки желто-песочного цвета. Последние
маленькие твари до такой степени добродушны и доверчивы, что
без опасений влетают в самую середину кочующего
каравана или в палатку бедуина, ища себе пищи. В крике их есть
что-то грустное, меланхолическое: сидя на развалинах
разрушенных дворцов, они представляются печальными
свидетелями давно прошедших времен.
Таковы наиболее яркие явления жизни высших животных
в пустыне. Если упомяну еще о нескольких ядовитых и
неядовитых змеях, о большом злобном варане (Varanus
terrestris) и многих видах мелких ящериц, переливающихся
всевозможными цветами; назову еще немногих
паукообразных — из которых местами особенно многочисленны
скорпионы — и других, изредка попадающихся членистоногих, то
этим перечнем исчерпывается вся фауна пустыни. Не будучи
достаточно сведущ в ботанике, не могу дать обстоятельного
отчета о растительной жизни той же области.
30 декабря, 40 минут спустя после восхода солнца мы
уже сидели на седлах и ехали по направлению к двум
черным горам, одиноко возвышавшимся среди равнины. Про-
128

водник с удивительной точностью и уверенностью
продолжал вести караван на юго-восток, руководствуясь при этом
такими приметами, которые только ему и могли быть
заметны в пустыне. За исключением нескольких мелких
неполадок путешествие наше шло очень благополучно. Так как
мне еще после придется возвращаться по той же дороге, то
воздержусь пока от подробного ее описания и ограничусь
сообщением нескольких заметок, которые заимствую из
своего дневника.
Около полудня мы остановились в жидкой тени
одинокой мимозы, чтобы обождать прохода вьючных верблюдов,
которых мы далеко перегнали на своих быстроногих
дромадерах. Проводник развел огонь и заварил кофе. Все это
вскоре замечено было одним черным вороном, который
немедленно присоединился к нам. Но мы не оказали ему
гостеприимства и убили его, заметив, что наш хабир желал бы
сам полакомиться им. Получив убитую птицу, нубиец, даже
не ощипав ее, кинул в огонь, подождал, пока совершенно
обгорели перья и немножко припеклось мясо, и затем с
великим аппетитом съел ее.
Наши зимземиэ опустели, меня стала мучить страшная
жажда; с нетерпением дожидался я верблюдов, несших
воду, и как только завидел их, жадно бросился к мехам.
Один долгий глоток немедленно освежил меня, но вскоре
затем причинил ужасные страдания. От этой воды сделалась
сначала рвота, а потом резь в животе, усилившаяся до такой
степени, что я буквально лишился чувств. Слезы проступили
у меня из глаз, я бросился с верблюда на землю и до самого
вечера мучился сильнейшими болями. Впоследствии я
предпочитал переносить сильнейшую жажду, лишь бы не пить
такой воды.
«Бир-эль-Бахиуда» — единственный колодезь этой
пустыни, лежащий на половине дороги,— по уверению
проводника, должен был встретиться нам к вечеру следующего
дня: мы с понятным нетерпением ожидали той счастливой
минуты, когда дорвемся до его прохладной влаги. Вода в
мехах сделалась до того отвратительной, что ни вином, ни
другими спиртными напитками, ни уксусом нельзя было ее
сдобрить, и даже в самом крепком кофе слышен был ее
противный вкус. Мы спешили к колодезю изо всех сил, но
неровная, песчаная дорога, страшно тяжелая для верблюдов,
тянулась без конца. В полдень сделали привал у хора, где
видели следы чьего-то вчерашнего посещения, и затем
крупной рысью поехали к цепи холмов, обрамляющих колодезь.
Наконец на закате солнца достигли желанного бира. Он был
до краев полон водой и имел вид мутной зеленоватой лужи,
покрытой пеной и сором. Один из номадов сначала счистил
с поверхности воды грязь, оставленную в ней стадом коз,
129

только что напившихся из этой самой лужи, потом зачерпнул
оттуда воды и подал нам. Мне показалось, что лучше этой
воды я в жизни не пил. Через некоторое время нам достали
еще козьего молока, и мы наслаждались им от всей души.
Вода и молоко показались нам великой роскошью, потому
что никогда мы не нуждались так в самом необходимом, как
перед этим.
Тихо и благоговейно встретили мы Новый год.
Первые лучи солнца 1848 года вскоре после восхода
начали очень чувствительно припекать наши головы. Мы
встали до зари, успели поздравить друг друга и мысленно
послать свои приветствия в дальнюю, холодную отчизну.
Потом привели в порядок караван и на дромадерах уехали
от него далеко вперед. В полдень воткнули четыре копья
в песок, развесили на них покрывало и, отдыхая под этим
навесом, пропустили весь свой караван.
Часа в 3 снова сели на своих быстроногих хеджинов и
поехали дальше. Но по всей вероятности, мы повернули не
туда, куда следовало; проводник пришел в беспокойство и
поспешно направился к холму, с высоты которого, очевидно,
надеялся лучше осмотреть окрестность. Наконец он прямо
объявил, что заплутался. Положение наше было далеко не
из приятных. Разойдясь с вьючными животными, мы без
всяких средств к пропитанию, без воды, наугад бродили по
пустыне; разгоряченное воображение в самых мрачных
красках рисовало нам нашу ближайшую будущность.
Совершенно случайно в эту минуту попался мне под руку
компас: мы с радостным возгласом показали его проводнику,
который очень удивился и ничего не понял в нашей радости;
но мы, невзирая на все его уговоры, повернули в сторону
с той дороги, которой следовали до тех пор. Через полтора
часа пути зоркий глаз сына пустыни разглядел впереди
какие-то движущиеся точки, а мы, вооружившись подзорными
трубками, признали их за верблюдов. Через час мы их
настигли и это был действительно наш караван. Проводник
в изумлении покачивал головою: «шурхэль эль эфрендж
валляхи ааджаиб!» (вещи у франков, клянусь богом,
удивительные!) — говорил он своим товарищам.
Следующий день прошел без всяких особенностей. Наш
хабир указал нам место, где за много лет перед тем на
турецкого купца напали бедуины, ограбили его и убили, но
тут же прибавил, что теперь таких нападений опасаться
нечего, так как для безопасного прохода караванов нынешнее
правительство заключило особые договоры с важнейшими
племенами кочевников. Вследствие этого властители пустыни
ежегодно получают известное вознаграждение за то, что
отступились от своих разбойничьих обычаев и перестали
грабить.
130

С этого дня мы вступили в степную полосу и с радостью
замечали возрастающее в ней оживление.
3 января. В ночь у нас сбежал верблюд и розыск его
взял так много времени, что караван лишь через несколько
часов после восхода солнца тронулся с места. Тут впервые
представились нам травянистые и кустарниковые заросли
степей. В них водилось особенно много птиц. Множество
никогда не виданных нами тропических птиц, целые стада
газелей и зайцы, попадавшиеся в одиночку, возбудили нашу
страсть к охоте. Пришлось то и дело отставать от товарищей.
Около полудня нам послышался детский крик, и мы
увидели семейство кочующих арабов. Старая женщина,
шатаясь, подошла к нам и «ради милости святейшего пророка»
стала просить глоток воды. Мы ей дали из своего обильного
запаса сколько ей хотелось, получили за это благословение
бедняги и узнали, что она вместе с мужем прикочевала к
этому месту потому, что муж знал тут прежде колодезь,
который оказался высохшим. Они уже три дня не пили ни капли
воды и чуть не умерли от жажды. Детей кое-как
поддерживали скудным козьим молоком. Вскоре появился и сам
бедуин и с такой же стремительной жадностью потянул в себя
тухлую воду из наших мехов.
Прошло еще немного времени и опять пришлось
задержаться: прямо перед нами взлетели две дрофы, мы с
увлечением погнались за ними, но успели овладеть только одной;
другая, хотя была ранена, скрылась в высокой траве.
Окончив охоту, мы почувствовали во всем теле какой-то
болезненный зуд: оказалось, что тонкие колючки степных
растений прошли через все наши одеяния и постепенно вонзились
в тело. Немало было труда очищать платье от репьев,
которые всюду поприставали.
Охота отняла много времени да, кроме того, еще
отвлекла нас довольно далеко в сторону. Чтобы сегодня же
добраться до Нила, надлежало очень спешить. Мы
разогнали драмодеров самой шибкой рысью и они так мчали, что
в нас как будто хрустели все кости. Попалась еще палатка
кочевников, где мы купили свежего козьего молока, утолили
им свою палящую жажду и затем с неослабным рвением
поехали дальше.
Отсюда уже заметно стало приближение к населенной
области, показались следы человеческого труда: в ложбине
мы увидели обширные обработанные нивы селения эль Эд-
жер, цели нашего сегодняшнего странствия. Высокая гора —
Джебель-Роян,— возвышающаяся над горной цепью, идущей
до самого Нила, указала нам то место, где должно было
находиться селение.
С каждого возвышения и холма надеялись мы увидеть
Нил, но все тщетно. Гора казалась все такой же далекой, а
131

степь также необозримо расстилалась кругом. Желание
скорее напиться свежей воды заставляло забывать и усталость,
и трудную езду. Мы пустили своих отличных дромадеров
во всю прыть через равнину, но только поздно ночью
доехали до селения. Несносный скрип черпальных колес,
достающих нильскую воду, показался нам сегодня небесной
музыкой, а хлеб из дурры — приятнейшим лакомством в
мире. Свежая, отличная вода и мягкие, упругие постели еще
дополнили наслаждение, ощущаемое при мысли, что
спокойная пристань достигнута. Всю ночь мы спали превосходно.
иг

6
АС РАЗБУДИЛИ первые лучи солнца,
блеснувшего над вершиной Джебель-
Рояна. Мы очутились в новом мире.
Между странными соломенными
хижинами были рассеяны кусты мимоз, а в них раздавалось
приветное воркование изящных голубей (Oena capensis) с
длинными хвостами, черной грудью и коричнево-красными
крыльями; фантастические птицы с огромными, горбатыми,
пильчатыми, красноватыми клювами (Tockus erythrorhyn-
chos), спугнутые нашим появлением, спешили удалиться от
хижин в ближнюю рощу; черные вороны с белоснежной
грудью и белой шейкой (Corvus scapulatus) усердно рылись
в помете наших верблюдов. Утомительное странствие через
пустыню мигом было забыто: мы схватили свои ружья и
побежали на охоту. Но место нашего ночлега еще долго
доставляло нам новые впечатления.
Уже и здесь деревни состоят из тех особенных, издревле
установившихся жилищ, характерных для Судана и представ-
Ш
133

ляющих круглые соломенные хижины с конической крышей,
называемые токуль, или токхуль. Прежде всего хочу
ознакомить читателя с такой хижиной. Ее можно рассматривать как
палатку, предназначенную для оседлой жизни. Построить ее
можно в два-три дня, а разрушить, например огнем, в
несколько минут. Самые солидные части стен и крыши состоят
из стволов мимозы, а наружная покрышка хижины из соломы
дурры и из степных злаков.
Для постройки нового токуля собираются все взрослые
мужчины селения. Одни идут в мимозовую рощу за
длинными, прямыми жердями; другие вколачивают в землю
раздвоенные вверху подпорки, располагая их на известном
расстоянии по кругу, начерченному заранее; эти подпорки
соединяются между собою ободьями из длинных гибких прутьев;
наконец третьи занимаются постройкой конусообразной
крыши. При этом не употребляется ни железных обручей, ни
скобок, ни даже деревянных гвоздей. Сначала из шести или
восьми тонких, гибких и очень длинных ветвей мимозы
делают обруч, соответствующий окружности вбитых в землю
свай; на нем укрепляют восемь прямых и крепких палок,
длиной почти равных диаметру круга — это будут стропила;
наверху концы этих палок связываются тягучими ободьями из
гибких веток. Затем на расстоянии трех футов друг от друга
накладывают на стропила другие ободья — чем выше, тем
уже — привязывают их ветками как можно крепче к
стропилам, а между ними просовывают и переплетают вдоль и
поперек еще другие, более тонкие прутья. Таким образом
составляется крепкая, довольно частая решетка; когда крыша
окончена, несколько мужчин подымают ее на руках,
устанавливают на вколоченные расщепленные подпорки и
прикрепляют к ним. После того здание плотно окутывается соломой.
Во внутренность токуля ведет только одна низенькая
дверь, поэтому там всегда царствует волшебный полусвет; во
время сильного ветра к нему присоединяется еще
невыносимая пыль. Все это показывает, что токуль жилище довольно
неудобное; но есть, однако, такие соображения, которые с ним
вполне примиряют. В дождливый сезон токуль является
истинным спасением: он гораздо лучше защищает от дождя,
чем все другие постройки восточного Судана. Перед дверью
токуля всегда бывает еще другое здание — рекуба —
соломенная хижина кубической формы, в которой женщины
мелют хлебные зерна и производят другие домашние работы.
Бедные семейства имеют один только токуль, а достаточные
строят их по нескольку и все свои постройки обносят зери-
бами, чтобы отделиться от соседей.
Зериба буквально означает лазейка, но так как этим же
словом называют терновые плетни, в которые загоняют скот, то
слово это применяется ко всякого рода загородкам. Зерибы,
134

между прочим, служат в деревнях защитой от верблюдов,
которые, конечно, готовы изглодать такое здание до самых
подпорок, и от более опасных хищных животных. Там где есть
повод опасаться этих последних, зерибы делают крепче,
плотнее и выше. Хорошо построенная зериба представляет
надежную, непроницаемую ограду.
Турки, поселившиеся в Судане, внесли некоторые
усовершенствования в постройку токуля, а именно: они делают
отвесную круглую стену выше (от 6 до 8 футов) и сбивают ее
притом из земли. В некоторых токулях встречаются и
оконные отверстия. Но крыша остается все та же — соломенная
плетенка, не пропускающая дождя и скатывающая воду.
Токули, составляющие деревню, строятся на большом
расстоянии из предосторожности от пожаров, и вид такой
деревни представляет мало привлекательного. Верхушки
низких крыш, когда их видишь издали, лишь немного
возвышаются над колеблющимися лесами трав, покрывающих все
равнины восточного Судана; надо подъехать близко, чтобы
увидеть рассеянные на необозримой однообразной плоскости
жилища. Но тем живописнее деревня из токулей среди
девственного леса. Под каждым тенистым деревом стоит хижина.
Цветущая мимоза осеняет ее поросшую мохом, покатую
неровную крышу; над хижиной свешиваются ветви вьющегося
растения схарази — «защищающая себя» (своими
колючками) — и надежно окружают всю постройку своей колючей
сетью; тростник набак, разросшийся до размеров дерева,
показывает свои многочисленные дозревающие плоды, не
лишенные красоты. Внизу у ствола гостеприимного дерева играет
черная или коричневая деревенская молодежь; на вершине
вьет свое гнездо маленький черный суданский аист (Ciconia
abdimii, Ehrenberg) *. Эта птица, всюду ищущая близости
человека, доверчиво спускается иногда на вершину крыши
токуля, украшенную страусовыми яйцами. Доверие ее никогда
не бывает обмануто. Обитатель хижины радуется на «птиц
благодати» тиур эль барака — и защищает их от
посторонних **. Без их гнезд картина суданской деревни будет неполной.
В каждом токуле найдется по крайней мере одна из тех
упругих постелей, на которых мы провели свою первую ночь
* Эренберг назвал ее так в честь своего друга, тамошнего
губернатора Донголы, Абдима (точнее Аабдима).
** Я мог достать яйца «симбиль» только потому, что обещал
суданцам изготовить из них лекарство. Птицы эти как будто знают сами, что
миролюбивые жители этих мест держат их сторону. Араб оказывает
гостеприимство всякому живому существу, не приносящему вреда. Даже
дети не трогают, или, как говорят у нас, не разоряют птичьих гнезд,
вследствие чего птицы вьют здесь свои гнезда так низко над землей,
-что их можно достать рукой. Горлинки и маленькие египетские голуби
(Columba aegyptiaca) не слетают вовсе с яиц, когда приближаются к их
гнездам.
135

в «стране черных» *. Их называют анкареб. Это деревянные
рамы, поставленные на четырех-шести ножках высотой от
полутора до двух футов, на них растянута плетеная ткань из
ремней или веревок. От этого анакариб ** так эластичны. Они
также приятно прохладны, потому что ночной воздух имеет
доступ снизу к телу спящего; будучи приподнятыми над
землей, они предохраняют спящего на них от вредных червей и
насекомых и соединяют в себе все качества, требуемые от
ложа в этих местах. Анакарибы составляют домашнюю
утварь, общую всем жителям восточного Судана, и встречаются
в домах знатных европейцев, так же как в хижинах простых
негров.
/
4 января. Мы сделали привал на целый день над деревней
Эджер, охотились в лесах и препарировали убитых птиц.
Пользуясь вечерней прохладой, мы дошли до другой деревни,
где переночевали. На следующее утро барон поехал впереди
каравана с нашим слугой Идрисом, а я остался при вьючных
животных, потому что обильная добычей лесная охота
требовала путешествия более медленного.
Наша дорога вела через немногочисленные деревни и
почти непрерывно через леса мимоз. Здесь я нашел себе много
дела. К птицам, замеченным мною еще вчера, присоединились
новые виды.
Сварливые стаи шумных белоголовых дроздов (Crateropus
leucocephalus) перелетали с кустов на кусты;
золотисто-желтые, ручные, похожие на канареек воробьи (Pyrgita lutea,
Licht.) носились большими стаями, совершенно с таким же
криком и ухватками, как наши полевые воробьи; на более
высоких деревьях сидели прекрасные сизоворонки (Coracias
abyssynicus), отличавшиеся от наших более яркой окраской и
вильчатым хвостом; при нашем приближении они без страха
оставались на местах; пестрые зяблики (Fringilla minima) и
ярко окрашенные подорожники, чрезвычайно похожие на
наших овсянок (Emberiza flavigaster, Ruppell), выискивали в иле
верблюжий помет. Под густыми кустарниками, где лазали
козы без пастухов, пощипывая в иных местах недоступные им
листья, лежали плоско прижавшись телом к земле ступенча-
тохвостые козодои (Caprimulgus climacurus) и без страха
смотрели полузажмуренными глазами на приближавшегося
охотника, тогда как отдельные пары маленьких бодрых
черноголовых жаворонков (Pyrrhullauda leucotis или P. crucigera)
* Буквальный перевод слов «Беллед-эль-Судан».
** Множественное число от анкареб.
136

бегали промеж ног верблюдов, шедших своей дорогой, или
улетали подальше на находившиеся у самой дороги кусты,,
чтобы отдохнуть с минуту на ветке *.
Важный марабу (Leptoptilus argalla), обладатель перьев,,
хорошо знакомых моим читательницам, важно ступал по
лишенной деревьев плоскости; на более высоких мимозах сидели
певчие ястребы (Melierax polyzonus), в воздухе кружились
большие коршуны. Я усердно охотился за всем, что
попадалось на глаза, и в короткое время добыл много красивых птиц.
Только удивительное благоразумие марабу делало тщетными
все мои усилия.
Из млекопитающих мы видели лишь маленьких земляных
белок (Sciurus brachyotos, Ehrenberg), которые шныряли
взад и вперед через дорогу с густыми, поднятыми кверху
хвостами.
Леса, в которые мы въезжали, еще не выказывали
роскоши, свойственной вековым лесам, покрывающим берега
Голубого и Белого Нила. Они были редки и состояли из
низких деревьев. Немногие вьющиеся растения, обвивающие
стволы деревьев, уже отцвели, а некоторые виды деревьев,
уже теперь утратили большую часть своей листвы.
Иногда дорога наша приближалась к Нилу. Без
разделяющих его скал и суживающих гор он представал здесь во-
всем своем величии. На протяжении 300 немецких миль era
извилистого течения бесчисленные водоподъемные колеса,
маленькие и большие каналы и испарение, вызываемое
африканским солнцем, отнимают у него так много воды, что в.
Египте он неизбежно должен быть уже, чем здесь **.
Всю дорогу мы ехали спокойно. От времени до времени
навстречу попадались «люди Судана» ***. Они ехали верхом
на дурно оседланных ослах и за редкими исключениями
имели при себе свое старинное оружие — длинную пику с
широким обоюдоострым железным наконечником. В полдень
мы остановились в деревне Суррураб, в которой тогда стоял
эскадрон легкой, иррегулярной турецкой конницы. Белые
лица солдат и их детей бросились мне в глаза, до того я уже
успел привыкнуть к темному цвету кожи нубийцев. Суррураб,
по определению европейских географов, последняя деревня
Нубии; начиная с деревни Керрери, где мы переночевали,,
идет Судан. Во время моего рассказа в этом последнем,
совершенно незначительном местечке проживал человек, весьма
* Примечание для орнитологов. По крайней мере P. crucigera
поступает так.
** Когда знаешь, что он от самого своего начала, т. е. от соединения
Голубой реки с Белой, принимает в себя только воды Атбары и когда
сопоставишь вместе весь его расход воды, то только тогда поймешь, что»
этот последний должен быть громаден. Не рискуя значительно
ошибиться, его можно счесть равным всему расходу воды Эльбы.
*** Так любят называть себя жители этих мест.
137

уважаемый турками и туземцами, некто Солиман Кашеф,
представитель самого большого правительственного округа в
пашалыке, умерший в 1849 г. Он стал известен и в Германии
благодаря описанию Врехнэ третьей экспедиции,
снаряженной Мохаммедом Али.
6 января мы снова поднялись еще ночью и после
трехчасовой верховой езды по лесам мимоз с солнечным восходом
мы были на левом берегу Белого Нила, «Бахр-эль-Абиад».
Вблизи деревушки Омдурман мы нашли перевозную баржу
и разбили палатку на берегу, у места ее пристани.
Немного ниже места нашей стоянки, подле которого
находятся маленькие печи для обжигания извести, Бахр-эль-
Абиад соединяется с чуть-чуть слабейшим его «Бахр-эль-
Азраком», или Голубым Нилом, светлая вода которого в это
время года заметно отличается от мутной, серо-белой воды
Белой реки. Берега обеих рек теперь хорошо заселены. Наша
палатка стоит на зеленом лугу, в который преобразовался
берег, прежде часто заливаемый водой, плоский и илистый.
С?ада рогатого скота, коз и овец, лошадей, ослов и
верблюдов пасутся на нем в пестрой смеси. Деятельная жизнь
замечается вдоль обоих берегов. Гуси, белые аисты (Ciconia
alba) и цапли сидят длинными рядами по окраине; пеликаны
ловят рыбу на середине реки; на одном острове бегает
первый встреченный мной священный ибис. Город Хартум лежит
от нас на расстоянии едва полумили.
На следующий день, переправив багаж и распростившись
с темнолицыми попутчиками, я отправился к городу на вновь
нанятом верблюде. Я застал барона в обществе одного
европейца, у которого нам предстояло нанять маленький дом.
Ибрагим Искандерани уступил нам прекрасную и приятную
для Хартума квартиру за весьма умеренную ежемесячную
плату — двадцать пиастров (или 1 талер и 10 грошей
прусской монеты). Контракт был заключен к обоюдному
удовольствию; мы заняли новое помещение и начали посещать
живущих здесь европейцев.
9 января мы отправились к губернатору хартумской
провинции Солиману-паше, который принял нас очень вежливо. Он
просил барона обращаться к нему при всяком затруднении и
гарантировал нам заранее исполнение всех наших желаний.
Там и сям с любопытством выглядывающие из-за
высоких изгородей отдельных дворов жирафы и страусы
возбудили в нас желание завести маленький зверинец. Для начала
138

мы купили за гульден пару молодых гиен: с ними я начал
опыты приручения, так как они были очень злы. Смирный
марабу, понятливость и забавность которого потешали нас,
несколько газелей, несколько обезьян и два страуса,
присланные нам Солиман-пашою, увеличили наше собрание
животных. Наш маленький дом скоро стал для них тесен, мы
наняли жилище побольше — рядом с домом одного
француза, и оттуда делали охотничьи экскурсии. Мы постоянно
находили новых для себя птиц и млекопитающих. Роскошь
красок первых ежедневно давала нам повод удивляться
богатству тропиков. Мы собирали очень тщательно и убивали
множество птиц, но каждый раз, когда мы радовались
нашей добыче, европейцы уверяли нас, что теперь по причине
сухого времени года здесь оставалось относительно очень
мало птиц. Дождливое время, весна этих мест, вызывает, по-
видимому, в здешнем мире животных совершенно иную
жизнь и приносит бесчисленные стаи птиц, следующие за
нею с юга. Уже и теперь мы были довольны своей добычей,
и нам казалось, что охота не могла быть удачнее.
С одной из экскурсий, становившихся со дня на день все
более для нас интересными, мы соединили посещение
богатого турка Саид-Арха, командира — сенджьк —
иррегулярного конного полка, сенджеклыка. Полковник жил в Хал-
файе, большой деревне, на правом берегу Голубого Нила, на
расстоянии приблизительно одной немецкой мили ниже
Хартума. Г. Контарини, любезный и оригинальный староста
иностранцев в Хартуме, проводил нас к нему. Мы были
приняты с турецким гостеприимством и удержаны до вечера
следующего дня в доме нашего доброго хозяина.
Отличная охота сократила для нас дорогу. Мы хвалились
•ею перед Контарини, но он сказал небрежно: «Ваша добыча
плоха; пройдите три или четыре мили вверх по течению
Голубого Нила, поохотьтесь там и тогда вы согласитесь со
мною». Я был тотчас же готов последовать совету Контарини
и 27 января отправился из столицы с небольшим багажом и
двумя слугами.
Мы ехали на ослах; благодаря тому что взлезать на седло
этих животных и слезать с него очень легко, мы так часто
делали последнее, что за день не достигли цели нашего
путешествия — маленькой кочевой деревушки, построенной в
лесу. Мы провели ночь в нескольких хижинах гостеприимных
суданцев. Тотчас по нашем прибытии, нам приносили
упругие анакарибы и большой горшок с бузой — противным
напитком, похожим на пиво. На следующее утро беспрерывно
продолжали путь через леса мимоз. Несмотря на очень
заметную здесь засуху, мы увидели много еще не известных мне
птиц; я, однако, должен был часто воздерживаться от охоты
за ними, потому что тогда еще я не наловчился пробираться
139

по лесам, обильным колючками и репейником. Довольна
поздно утром мы прибыли в деревушку Бутри. Я велел
разбить палатку в тени гигантской мимозы и тотчас же
отправился с ружьем на плече в лес, где обитает множество
животных.
Жители Бутри принадлежат к кочевому племени
хассание. Это красивый народ, у которого я заметил величайшую
свободу. Они носят свои длинные волосы в косах и
смазывают их обильно салом и маслом. Их одежда состоит из
простого платка, которым они завертывают верхнюю часть тела,
из коротких штанов и сандалий. Красивые женщины
попадались мне здесь реже, чем обыкновенно у хассание; зато-
здесь чаще встречаются голые дети и бойкие, похожие на
борзых, собаки, которые при появлении чужого человека
собирались вместе, чтобы отогнать его бешеным лаем. Хижины
деревни стояли в густейшей тени высоких деревьев; они
представляли собой возвышавшуюся над землей гладко
утоптанную насыпь, покрытую циновками или тканью, сплетенной
из волоса. Подле каждой хижины находился маленький
двор, на котором варят пищу и делают бузу. Приготовление
этого напитка требует двух дней, его здесь употребляют в
излишестве и держат всегда в запасе.
Среди деревни построена обширная зериба. К вечеру она
наполняется многочисленными стадами коз, которые целый
день пасутся, часто без пастухов, в лесах. Каждый житель
деревни имеет около шестидесяти этих животных; овцы
встречаются реже. Из козьего молока взбивается масло в мехах,
которые качают для этого из стороны в сторону; масло, си-
бона, тотчас же топится и вливается в тыквенные фляги.
С ним отправляются на рынок в Хартум; заработок
вознаграждает вполне понесенные затраты. Кроме ухода за
стадами, единственное занятие жителей состоит в рубке дров и
отправке их на хартумский рынок, где за ношу одного осла
дают два или три пиастра. Жилище их постоянное; они даже
завели поблизости посевы и этим существенно отличаются от
многих других племен настоящих номадов.
31 января местная лихорадка прервала мои весьма
плодотворные работы. Со мной сделался сильный припадок
этой болезни и ослабил меня до того, что я даже на
следующие дни не мог выходить из палатки. Неизбежное следствие
этой лихорадки — непреодолимое отвращение ко всякому
занятию, а вынужденное безделье тотчас же становится
нестерпимой мукой. Медленно ползло для меня теперь время.
2 февраля припадок повторился. Он был уже гораздо
сильнее первого и тяжело озаботил меня. Если бы родные могли
угадать, что я в этот памятный для себя день без врачебной
помощи и без лекарств, без ухода близких людей лежу
больной среди вековых лесов, под нищенской палаткой, как встре-
140

божились бы они! Меня успокаивала мысль, что они,
вероятно, именно сегодня воображают меня здоровым.
Чтобы добыть лекарства, я поехал 3 февраля в Хартум.
Десять часов езды верхом на тряском осле и при лихорадке!
Это африканские невзгоды! Больной, чтобы достать
лекарство, должен сам дотащиться до аптекаря. В дальнейшем я,
конечно, при малейших путешествиях, запасался
необходимейшими лекарствами; но это уже было после того, как я,
проученный многими неудачами, а следовательно, и
вытерпев много страданий, стал умнее. Путешественник в Африке
должен много намучиться и натерпеться, прежде чем ему
удастся устроиться хорошо.
Отдохнув несколько часов в Хартуме, я снова поехал в
Бутри с хинином в кармане. Ночь застала меня среди леса,
я проехал мимо деревушки и только в полночь добрался до
нескольких хижин кочевников. Там я взял проводника и к
утру попал в Бутри, ободранный и исцарапанный по
тернистым дорогам. Я взял себе за правило впредь не ездить ночью
без проводника.
Отпрепарировав сто тридцать птичьих шкурок, 8 февраля
я вернулся с ними в Хартум. Барон рассматривал эту
маленькую коллекцию и был недоволен числом чучел. Меня
возмутила его неблагодарность: я трудился, даже будучи
расслаблен лихорадкой. Тогда я в первый раз почувствовал, что
старания коллектора или естествоиспытателя только редко
бывают признаны. Если бы наука сама не влекла к себе
непреодолимо, если бы она не вознаграждала преданных ей
наслаждением служить истине, высокому, я с того часу не
стал бы делать ни одного наблюдения, не достал бы более
ни одного животного и этим сам бы закрыл себе двери к
собственному счастью, ибо я все более и более убеждаюсь
теперь, что мои трудные путешествия, мои печальные
испытания вознаграждены с избытком.
Предпринять вторую экскурсию в вековые леса помешала
мне лихорадка; я должен был, еще прежде чем начать свои
работы, вернуться в Хартум. Там мы познакомились с
англичанином, м-ром Петериком (Petherik), который хотел
поступить на службу к египетскому правительству в Кордофан,
чтобы там заняться геологическими исследованиями.
Англичанин имел чин б и м б а ш и, или майора, добился, однако
же, назначения в полковники (бей), язык он знал лучше нас,
вследствие чего мы решились присоединиться к нему. В
половине февраля мы уже были снабжены всем, что казалось
нам нужным.

\
РЕЖДЕ ЧЕМ мы перейдем к
рассмотрению главного города внутренно-афри-
канского царства, мы должны бросить
взгляд на историю тех стран,
центральный пункт которых я попытаюсь обрисовать14". История
Судана начинается только в наше время; случившееся прежде
смыто кровью тысяч людей, павших жертвою корысти и
мести. Только в преданиях сохранилось воспоминание,— как
золотая нить через это мутное море крови,— воспоминание о
прежних счастливых временах под властью туземных
королей из племени Фунги; о временах, когда на острове Арго,,
в Нубии, скрипели еще тысячи водоподъемных колес, когда
там еще праведно судил король, когда народ шейкие в Бер-
берии и Гальфайе и жители Сеннаара, Россереса и Фассокла
имели еще своих владетелей, и Кордофан находился под
мирным скипетром Дар-Фура. Но воспоминание это живет в
памяти немногих; общеизвестные события начинаются с 1820 к
1821 г. Эти годы не забудутся здесь никогда: покинутые го-
142

рода, опустевшие поля и вконец разоренные народы без слов
неумолимо свидетельствуют о недавнем прошлом. Я разумею
покорение Судана, порабощение его народов
турецко-египетскими войсками.
С избиением мамелюков господство Мохаммеда Али в
Египте казалось вновь основанным и даже упроченным 15.
Только спокойствие еще не было восстановлено; битвы
мужества, мести и отчаяния начались против несравненно
большей силы презренной измены и позорного вероломства.
Вожди мамелюков пали коварно убитые, но не побежденные.
Их храброе войско еще жило. Из его среды они выбрали
себе новых предводителей и отступили в Нубию, с
намерением образовать там новое царство под своим владычеством.
Войска Мохаммеда Али последовали за ними. Ибрим, Саис
и другие крепости мамелюков были сожжены и взяты, хотя
осажденные сражались с презрением к смерти и предоставили
побежденным только трупы. Будучи слишком слабыми, чтобы
противостоять врагу в открытом сражении, они должны были
запираться в крепостях; на них нападали порознь и наконец
истребили их. Победоносное наступление турецко-египетского
войска привело к завоеванию стран, к обладанию которыми
никогда не стремился египетский узурпатор; но оно было
источником безмерного разорения для многих народов,
которые до тех пор пользовались свободою и связанным с нею
благоденствием. Мамелюки бились до последнего издыхания
за свою независимость; нубийцы должны были держать их
сторону, чтобы оградить свою свободу и защитить отечество.
Слабые барабри не могли задержать египетских войск;
аристократия Нубии, привычные к бою, храбрые и гордые шей-
кие должны были броситься навстречу наступавшему
полчищу. Всегда побеждающие были в первый раз побеждены.
В 1820 г. шейкие выступили против египтян при Корти.
С ужасом вспоминает еще и теперь каждый нубиец об этом
несчастном дне. Египтяне победили. Храбрые, героические,
но чуждые порядка полчища сражались с копьем и щитом
против крепких воинов, с неизвестным им огнестрельным
оружием в руках. Женщины вышли с детьми, чтобы
воодушевлять мужчин к бою громким воинственным криком или чтобы
молитвами склонить победу на их сторону. Они подымали
детей на руки и упорно заклинали отцов защитить от
позорного рабства эти дорогие существа. Сражение началось.
Орудия египтян изрыгали смерть и гибель на ряды храбрых
нубийцев, и хоть эти последние бросались на пушки и мечами
проводили на их металлических дулах борозды, видные еще
и теперь *, не доблестная храбрость, а превосходство воору-
* В Кордофане я видел несколько пушек, подтверждающих рассказы
об этих подвигах храбрости.
143

жения решило победу. Темнокожие побежали. Жалобный
крик женщин пересилил шум сражения. Отчаяние овладело
ими, они прижимали к сердцу детей и сотнями бросались в
волны потока, предпочитая славную смерть позорному
рабству. Оставшимся в живых бегство было отрезано. На правом
и на левом берегу реки их встречали голые и сухие пустыни;
там нельзя было найти убежища. В пустыне они нашли бы
себе мучительную смерть, если бы и могли надеяться
укрыться от мечей. Поэтому они остались на родине и
склонили доселе свободные головы свои под ярмом угнетателей,
хотя они едва верили в возможность переносить его.
Еще раз вспыхнуло пламя их героизма, еще раз
благородный народ попытался дать последний отпор. Смелый Мелик-
эль-Ниммер, т. е. Король Леопардов, собрал свой народ в
Шенди. Шенди и Метэммэ, два родных южнонубийских
города, должны были снова испытать на себе бич победителей.
Измаил-паша, сын старого Мохаммеда Али, появился со
своими солдатами в октябре 1822 г. на множестве кораблей
перед Шенди. Он потребовал от царствовавшего там Мелика
выдачи в течение трех дней такого числа невольников,
которого невозможно было дать, и денег, больше, чем их когда-
либо было в обладании этого вождя. Ему и его народу
грозили смертной казнью, если он не выплатит этой наложенной
на него пени. Отчаяние придало ему мужества. Он видел
гибель перед собой и решился испытать крайнее средство. По
всем направлениям поспешно разосланы были гонцы, чтобы
раздуть таившиеся под пеплом искры восстания; они
внушали изнемогшему от рабства народу хитрость, мужество и
стойкость. Сам король выказывал паше самую глубочайшую
покорность. Ложными обещаниями заманил он Измаила с
его безопасного судна в соломенную хижину, окруженную
густою зерибой. Большие кучи соломы лежали внутри
изгороди, будто бы для прокормления верблюдов. Сам Мелик
Ниммер устроил для паши в этом токуле пир, на который
были приглашены все высшие офицеры и явились по приказу
своего повелителя.
Паша и его приверженцы сидят за столом. Перед зерибой
звучит тарабука *, молодежь весело танцует. Они мечут друг
в друга копьями и искусно ловят их на щиты. Паша от
времени до времени бросает взор на эту суматоху, ловкость
танцующих забавляет его. А они как будто хотят выказать
все свое искусство, их движения становятся все быстрее и диче.
Они сражаются как будто с озлоблением; игры их становятся
все более бурными; они все более теснят друг друга; барабан
трещит не переставая, но вдруг он раздается во всех
остальных частях города. Громкий, пронзительный визг потрясает
* Тарабука — барабан в войсках внутреннеафриканских народов.
144

воздух. Сражающиеся соединились вместе и бросают свои
копья уже не в щиты своих друзей, а внутрь зерибы, на
турок. Отовсюду показываются женщины, прибегающие с
зажженными головешками и бросающие их в солому, сложенную
у токуля паши. В один миг огонь охватил кругом
соломенное здание; море пламени обагрило небо. Теперь боевой
барабан раздается и в Метэммэ; он слышен в каждой соседней
деревне; бой его раздается то здесь, то там и
распространяется на целую провинцию. Бойцы за свободу подавленного
народа словно вырастают из земли. Кто может нести оружие,
хватается за него; женщины, забывая свой пол, стоят в рядах
мужчин; намасленные их волосы покрыты пеплом и песком,
с открытыми грудями и лишь с поясами на чреслах, они
преследуют врагов; дети и старики сражаются с силой мужчин.
Около горящей хижины, заключающей пашу и пятьдесят его
офицеров, начинается истребительный бой. Кто выбегает,
того убивают тут же; остающихся пожирает пламя; никто не
может спастись *. Шенди и Метэммэ в одну ночь очищены от
врагов. На уцелевших стенах укрепленного замка в Метэммэ
еще и теперь темные кровавые пятна свидетельствуют о
событиях этого дня.
Немногие из солдат Измаил-паши спаслись на судах и
принесли печальную весть Мохаммед Бею эль Дефтердару,
оставшемуся в Кордофане. Этот последний, прозванный за
свою жестокость «эль-Джелляд», палач, поспешил со всем
своим войском в Шенди и поклялся справить кровавые
поминки по своему верховному начальнику и по своим родичам.
Хотя нубийцы собрали все свои силы, однако они не могли
противостоять хорошо дисциплинированным войскам
Мохаммед Бея. Они снова были разбиты. Никто не знает числа
людей, принесенных этим тираном в жертву мщению; оно
должно быть значительно больше половины всего тогдашнего
народонаселения. Мохаммед Бей истребил цвет гордого
мужского населения Нубии и убивал стариков, женщин и детей
несчастного народа. Жестокости, проделанные им, выше
всякого описания и произвели на народ ужасное впечатление.
Сообщенное здесь я узнал из рассказа очевидца. Нубиец Том-
болдо, впоследствии один из моих слуг, был во время этих
ужасов еще ребенком; он говорил, что «вырос в крови своих
земляков». Когда он возмужал, то вместо черных как уголь
волос нубийца у него на усах и бороде выросли седые
волосы, голова его поседела, прежде чем он достиг двадцати
лет «от множества крови, пролитой перед его глазами».
* Для солдат, находившихся в зажженной хижине, останется вечной
славой усердие, с которым они пытались спасти своих начальников от
всепожирающего огня. Пашу нашли необгорелым под кучей обуглившихся
трупов. Солдаты предохраняли его своими телами от страданий
сожжения. Он задохся среди своих преданных приверженцев.
145

Этой последней, продолжительной кровавой баней
порабощение нубийского народа было закончено. Прежде
свободный и гордый народ шейкие перестал быть народом. Дома
убитых были разрушены, Шенди и Метэммэ опустели; поля
остались невозделанными; песок пустыни покрыл страну,
бывшую прежде обработанной. Втрое тяжелее стало ярмо, которое
нубийцы пытались сбросить; оно тяготеет еще и теперь. Нужны
были годы, чтобы возникло поколение, выросшее в рабстве и
терпеливо подчиняющееся завоевателям. Оно более покорно,
нежели его воинственные предки, но оно не лучше их *.
Насытившись кровью жертв, Мохаммед неудержимо
ринулся на юг. Торговцы невольниками, проходящие через эту
страну, приносили с верховьев Голубого Нила золотые зерна
и золотые кольца, а с Бахр-эль-Абиада превосходную
слоновую кость в большом количестве. Они рассказывали, что
суданские женщины продевают себе в нос толстые золотые
кольца, что король Фунги в Сеннаре, главном городе своего
царства, устроил зерибу из слоновых клыков вокруг своего
соломенного дворца, как еще теперь рассказывают это про
дарфурского султана. Стада верблюдов и рогатого скота,
платившие дань одному только царю пустыни — льву, были,
по их рассказам, неисчислимы в лесах на берегах обеих рек.
Эти, отчасти справедливые рассказы побудили жадного
тирана к дальнейшему натиску. Он низверг с престола гал-
файского короля и победил короля Фунги. Провинция Кордо-
фан была исторгнута из-под милостивого скипетра Дар-Фура.
Там оставалось сильное войско, чтобы держать в покорности
побежденный народ; бей мог действовать свободно.
Царство Галфайя и Сеннар были скоро покорены и еще
скорее ограблены. Ожидаемая золотая жатва манила далее
на юг. Достигнув Россереса победители узнали, что золото
еще дальше на юге, в Хассане. Но теперь было бы
неблагоразумно углубляться туда. Войска были слишком отдалены
от Египта и надо было сперва устроить для них стоянку,
откуда можно было бы предпринимать дальнейшие походы.
Выбор места для этого был чрезвычайно удачен.
Там, где сильный горный поток Бахр-эль-Азрак
смешивает свои быстрые волны с медленно ползущими мутными
водами Белого Нила, лежала маленькая деревушка Хартум.
Из нее должна была возникнуть столица «королевств
Судана» — так называют еще и теперь арабские ученые эти
* Мелик Ниммер бежал в Абиссинию. Турецкое правительство дорого
оценило его голову и приказало убить его. Даже отец одной из его жен
устроил против него заговор, но дочь выдала тайну мужу. Последний
пригласил заговорщиков на пир и приказал избить их, причем, говорят,
его жена заколола кинжалом своего родного отца. Мелик счастливо избег
всяких козней, жил долго в большом почете и, умер немного лет назад.
Прежние его вассалы часто посещали его и считали за святого.
146

земли. В 1823 г. устроены были первые токули для солдат
немного выше деревни и как раз у Голубого Нила, вода
которого превосходна для питья. Хижины возникали за хижинами
целыми рядами, и «каффр» (деревушка) выросла до
размеров «бандер» (местечка). Но частые пожары истребляли
соломенные постройки, вследствие чего их заменили глиняными;
затем выстроили жилище для местного паши, многочисленные
тюрьмы для упрямых туземцев и воздвигли мечеть.
Позднейшие постройки, в числе которых первое место занимает
базар, придали бандер-Хартуму его нынешний вид и возвели
его в степень «мединэ» (города).
Отсюда в позднейшие годы предпринималось много
походов и охот за невольниками. Бе'ллед-Така, лежащая между
Красным морем и Голубым Нилом северной границей
Абиссинии, и между Атбарой, была покорена; завоевали также земли
по верховьям Голубого Нила: Россерес, Фассокль и Хассан.
Но здесь на время оставили номинальную власть прежним
владетелям и дозволили им удержать свой сан и титул,
разумеется только по имени. До сих пор эти страны не доставили
еще завоевателям больших выгод; по причине частых
вторжений абиссинских народов, частых восстаний и почти
постоянных беспокойств, они были для них скорее
отягощением, от которого однако же не желают избавиться.
Для удобства обзора перечислю здесь эти «страны», по
переводу арабского их названия «Беллед», которые были
завоеваны из Хартума и называются королевствами Судана:
Баттн-эль-Хаджар до начала большого порога Вади-Хальфа;
Дар-эль-Сукот, Дар-эль-Махас, Дар-Донгола, Дар-эль-Шей-
кие, Дар-Бербер, Дар-Шенди, Дар-Халфаи, Эль-Джезире,
т. е. «остров», или страна, лежащая между обеими реками,
Сеннар, Россерес, Фассокль, Хассан, Кордофан и Беллед-
Така. На карте видно, что столица всех этих стран лежит
почти в их центре.
Эль-Хартум, как я пишу, сообразуясь с арабским
произношением, вместо Хардум, Картум, Кардум и Кхартоум, лежит
около 15°30' с. ш., 30°10/ в. д. по парижскому меридиану и
на высоте 1525 парижских футов над уровнем Средиземного
моря, у самого Голубого Нила, от которого он только местами
отделен садами. Голубой Нил, или Бахр-эль-Азрак,
соединяется на XU мили ниже города, при Рас-эль-Хартуме
(предместье Хартума) с Бахр-эль-Абиадом, или Белым Нилом,
и образует с ним вместе Бахр-эль-Нил, или реку Нил, которая,
начиная с этого места, на протяжении всего своего
дугообразного течения, равного почти 300 немецким милям, принимает
в себя только воды Атбары (также Такассэ, а у древних
Астаборас) при Бербер-эль-Мухейреф.
Когда приближаешься к городу со стороны Белого Нила,
то он представляется в не совсем выгодном виде. В сухое
147

время года и обусловленного им мелководья обеих рек можно
подойти к самому берегу по хорошо возделанным,
плодородным полям, за которыми тянется пустынная, бесплодная и
пыльная равнина, без всяких гор и возвышенностей. Налево
замечается на Голубом Ниле остров Бури с деревней, носящей
то же имя и почти спрятанной за дюнами, и далее, вверх по
течению, среди роскошнейшей местности сады богатых
жителей Хартума. Более к востоку видна хала с немногими
деревьями; к юго-востоку две маленькие деревушки в тени
густых мимоз; к югу только пески и одиночные кусты; к
западу широкое зеркало Белого Нила и начинающиеся уже
здесь тропические леса. К северу вид закрыт горами Кер-
рери, которые, по воззрениям некоторых географов, отделяют
Судан от Нубии. Повернувшись к востоку, видишь перед
собой город Хартум; однообразная, серая масса домов, над
которой чуть-чуть возвышается низкий минарет.
Прежде чем дойти до города, нужно пройти пыльную,
загрязненную падалью и другими нечистотами площадь и
плотину, устроенную для защиты домов от разлива рек. Этой
дорогой выходишь на главную улицу Хартума,
перерезывающую город с запада на восток; ею можно пройти до рынка.
Описав одну улицу Хартума, я обрисую этим и все
остальные. В сухое время года песчаные улицы пыльны; во время
дождей они представляют непрерывный ряд луж и куч грязи.
Царящие на них во всякое время года жар и зловоние
превышают все, что можно вообразить. Почти все улицы ведут
к рынку или к одному из двух казенных зданий; из них
немногие широкие и прямые, большей частью они кривые и
неправильные и часто образуют едва проходимые лабиринты.
Незастроенные места в Хартуме редки и если встречаются, то
обыкновенно остаются без употребления.
С улицы видны одни только двери домов; все остальное
скрыто за высокими глиняными стенами. Исключение
составляют лишь немногие дома, имеющие также окна и на улицу;
разумеется, что это окна квартир самих домовладельцев.
Хартум явственно выказывает нынешним своим видом весь
ход своего возникновения. Сперва каждому, желавшему
строить, предоставлялось выбирать какое угодно место, и он
пользовался этим исключительно по своему усмотрению.
Поэтому в середине столицы еще находятся большие сады и
нигде не видно следов какого-нибудь правильного и
последовательно проведенного плана.
Дома Хартума все одноэтажные, с плоской крышей.
Каждое большое жилище составляет замкнутое в себе целое, если
оно принадлежит турку, копту или богатому арабу. Оно
заключает в себе обыкновенно две отдельные части: мужскую
и женскую половину, или, как говорят в Египте, диван и
гарем. Дома знатных выше и больше, чем дома бедных и
148

простых людей, имеют довольно большое число так
называемых комнат; при них находятся конюшни, сараи и другие
службы, но постройкой они мало отличаются от остальных,
или и вовсе не отличаются. Материал всюду один и тот же;
он состоит из воздушного камня, т. е. из кубических
кусков лепной глины, служащих материалом для стен, из
балок, тонких жердей и связок соломы для крыш, и из тростин
и досок для дверей и окон, которые по большей части
продаются уже готовые.
Постройка танкха (во множественном танакха), как
называют в Судане земляные дома, идет очень быстро.
Выкапывают глинистой земли и лепят ее насколько можно ближе к
месту постройки; затем сушат ее на солнце. При постоянной
здесь жаре кирпичи скоро твердеют так, что уже становятся
годными для постройки. Бедные исполняют эти работы сами
с помощью соседей, знатные и богатые нанимают рабочих.
План здания рисуют на месте и выводят стены, которые до
известной высоты наполняются землей, чтобы возвысить пол
над уровнем окружающей почвы. Тогда уже выводят стены
до определенной высоты и приготовляют крышу. Крыша
требует более всего внимания и издержек. Она покоится прежде
всего на подстилке из довольно крепких бревен мимозового
дерева, вделанных в стены на расстояниях от 17г до 2 футов
одно от другого. На эти бревна накладывают поперек ряды
плотно прилегающих одна к другой жердей, называемых у
туземцев «рассасс», их нарезают в тропических лесах и
часто приносят издалека. Жерди эти поддерживают сложенные
вдвое циновки, тщательно сплетенные из пальмовых листьев.
Только затем уже следует настоящая, непромокаемая
покрышка: слой глины толщиной в несколько дюймов, плотно
убитый и по возможности оглаженный. Крыша с одной
стороны наклонена к горизонтальной плоскости под углом от 10 до
15° и снабжена короткими желобами, по которым вода
может стекать, не касаясь стен. Каменные стены возвышаются
на один фут над плоскостью крыши и, так же как она,
покрыты слоем глины, мякины и навоза, чтобы предохранить их
по возможности от дождя, стекающего по этой коре.
К сожалению, постройка этих крыш всегда
неудовлетворительна. После каждого ливня жители Хартума заняты
поправкой их. Часто случается даже, что водосточные трубы
засоряются; тогда на крыше образуется лужа воды, и крыша
размягчается настолько, что вода находит себе сток внутрь
и наводняет комнаты. Иногда последствием этого бывает то,
что целое здание рушится. В Хартуме уже много людей убито
во время грозы развалившимися крышами (между прочим,
один итальянский доктор около десяти лет назад). Мы часто
бывали вынуждены прятать наши вещи в сундуки от лившего
в комнате дождя и переходить из одной комнаты в другую.
149

Подобный дом с садом и угодьями стоит в Хартуме от трех
до шести тысяч пиастров, или от двух до четырех сот талеров
на наши деньги *.
Внутренность домов соответствует их наружному виду.
Пол состоит из утрамбованной земли, так же как и
возвышающийся над ним на полтора фута диван **, на который
впоследствии кладут циновки или подушки. Голые, несколько
сглаженные глиняные стенки только весьма редко
украшаются каким-нибудь особенным образом; только в
немногих домах поверх навоза их смазывают еще белой известью.
Окна — простые отверстия в стене с укрепленной перед ними
широкой или узкой решеткой; двери подобны им и только в
немногих зданиях могут запираться. В целом доме нет ни
замка, ни задвижки, ни скобки и никаких железных изделий.
Даже употребляемые в Египте деревянные замки здесь редки.
Все комнаты похожи больше на стойла для скота, чем на
человеческие жилища.
Поблизости рынка встречаются лучшие дома, нежели в
остальных частях города; комнаты выше и прохладнее, чище
и запираются. Многие европейцы и турки также улучшили
свои жилища по египетскому образцу, хотя и не отступая от
общепринятых в Судане приемов строительства. В доме
одного француза имелись даже стекла в окнах и каменные
полы; на выбеленных стенах висели картины и, как великая
.редкость, зеркало. Подобную роскошь можно заметить, кроме
того, во дворце генерал-губернатора.
Всего хуже относительно жилищ приходится в Хартуме
вновь прибывшим.4 Когда иностранец в первый раз нанимает
квартиру, он неизбежно получает самый скверный дом,
потому что лучшие здания уже заняты ранее приехавшими.
Здесь он должен устроиться как может лучше сам, потому
что хозяин не дает своему жильцу, кроме четырех стен,
решительно ничего.
Прежде всего приходится очищать дом от всяких гадов.
Во всех темных местах гнездятся в дождливое время года
скорпионы, тарантулы, виперы (гадюки), уродливые
ящерицы, шершни и другие отвратительные гости. Вечером
никогда не следует входить в комнату без свечки, потому что
иначе оживленное в это время сонмище легко может быть
опасно. Я наступил однажды в темном проходе на очень
ядовитую виперу, которая, по счастью, была занята глотанием
только что убитой ею пары ласточек и не могла укусить меня.
К большим паукам и скорпионам привыкаешь так, что
никогда не забудешь принять против них необходимые меры
* Талер — серебряная монета, после германской денежной реформы
1873 г. приравненная к трем золотым маркам.
** Здесь этим словом обозначается широкая оттоманка,
примыкающая к стене.
150

предосторожности. Ночные ящерицы, бегающие при помощи
своих клейких пальцев по потолку и ловящие мух, скоро
становятся любы каждому за приносимую ими пользу и за их
невинную оживленность; с удовольствием слышишь крик «гек-
гек», за который их называют гекконами.
Но зато крайне неприятны докучливые насекомые.
Открытые оконные отверстия предоставляют свободный вход
днем голодным роям мух и ос, ночью неисчислимым
полчищам жужжащих кровожадных москитов. Эти мухи-мучители
ночью терзают спящего точно так же, как днем терзают
бодрствующего мухи, осы и шершни. От них не знаешь как
защититься. При этом ветер свободно свищет по
пространствам, которые мы должны называть «комнатами», и засыпает
их песком и пылью. Господствующая обыкновенно в большей
части низких комнат сильная жара несколько ослабляется
только от частых опрыскиваний водой. Если вы не привезли
все необходимое для своего благосостояния из Египта, то
вынуждены покупать это на базаре по чрезвычайно дорогой
цене. Но и при возможно лучшем устройстве хартумского
дома все же ощущаешь недостаток в очень многом, и всего
лучше попытаться принять здесь полудикий образ жизни
суданцев.
Хартум беден общественными зданиями. Собственно,
общественными зданиями можно назвать здесь казенное
жилище генерал-губернатора соединенных королевств, жилище
м у д и р а, или губернатора Хартумской провинции, лазарет
и казарму, пороховой магазин, мечеть и базар. Все они были
устроены правительством постепенно и более или менее
соответствуют своим целям. Если же причислить к общественным
зданиям еще и некоторые частные учреждения, то я должен
упомянуть коптскую и католическую капеллы и одну
христианскую школу. Первая капелла принадлежит коптам, вторая,
так же как и школа, основала известной нам миссией.
Жилище генерал-губернатора (хокмодара) Судана
называется хокмодерие. Оно лежит в восточной части города, у
самого Голубого Нила и имеет перед собою открытую
площадь, не носящую никакого названия. Под управлением Ля-
тифа-паши (1850—1852) здание это было значительно
увеличено и украшено. Прежде оно было из глины, как и остальные
дома Хартума, теперь земляные его стены заменены
кирпичными. Хокмодерие вмещает в себе приемную залу, или диван
паши, кабинет чиновников и жилые комнаты для прислуги,
архив, несколько городских тюрем, сильную гауптвахту и
особенно отгороженный гарем, построенный весьма
целесообразно и прочно, для Судана он украшен очень роскошно и
окружен хорошо содержимым фруктовым садом.
Казенное помещение наместника Хартумской провинции,
или мудерие, находится в центре города, подле рынка;
151

оно тесно и построено крайне плохо; в нем помещается диван
мудира, канцелярия управления, суданское казначейство
(эль гесне), много тюрем для преступников и также сильный
военный караул. Гарем бея находится в частном его доме.
Стараниями честных европейских врачей госпиталь устроен
теперь так, что больные жаловаться не могут: палаты чисты,
высоки и с хорошей вентиляцией, уход сносный и
медицинская помощь изрядная; по крайней мере теперь шарлатаны и
живодеры здесь нетерпимы. К сожалению, казарму нельзя
поставить рядом с госпиталем. Она бесспорно самое жалкое
изо всех общественных зданий и состоит из нескольких,
окруженных высокой стеной и отделенных один от другого дворов,
в стенах которых проделаны небольшие углубления. Эти
последние и снаружи и внутри похожи на наши свинарники и
предназначены для бедных солдат и их семейств.
Как во всех мусульманских городах, рынок в Хартуме —
центр общественной жизни, а потому он устроен тщательно.
Здесь он вмещает в себе мечеть и несколько базаров. Первая
построена из кирпичей и имеет очень привлекательный вид,
хотя архитектура ее и проста; минарет слеплен из глины
и совершенно безвкусен. Близ нее находятся два гостиных
двора, из которых один построен тоже из кирпича и
расположен сообразно со своим назначением. Здание имеет более
ста локтей длины и снабжено двумя сводчатыми, хорошо
запирающимися входами. От одного входа к другому
ведет широкая дорога, по обеим сторонам ее устроены
24 лавки.
На ночь товары убирают в большие склады, находящиеся
позади лавок. Гостиный двор освещается сверху, на ночь
запирается и охраняется сторожем, для него там же устроена
постель. На этом базаре продаются наиболее дорогие товары,
привозимые из Египта преимущественно для турок и
европейцев. Другой двор значительно уступает первому в
прочности постройки и удобств торговых помещений, которые
имеют всего по 8 футов вышины, ширины и длины, а потому
каждое местечко здесь завалено товарами. Но арабский купец
нуждается в небольшом пространстве, чтобы сидеть в своей
лавке, подвернув ноги, и умеет искусно выискивать требуемый
товар из кучи беспорядочно разбросанных по всей лавке
предметов.
На иных лавках выставлены имена владельцев или
изречения из корана, написанные сильно вычурным шрифтом
(по-арабски называемым суллус) и пестро раскрашенными
буквами. Иные украшают свои лавки картинами
принадлежащими кисти арабских художников и изображающими
львов, лошадей и иных, часто крайне фантастических
животных, которых иногда и узнать невозможно; вообще подобные
произведения ниже всякой критики.
152

Между этими двумя рядами лавок находится хлебный
рынок города. Здесь под большими зонтиками сидят
пришедшие из Египта хлебники и предлагают отличный пшеничный
хлеб за дешевую цену, тогда как суданские женщины продают
пироги и лепешки из дурры для своих соотечественников.
Подле хлебного ряда находятся ряды для продажи
молока, плодов и овощей, в середине возвышается роковой
помост — виселица. Она имеет ужасный вид, когда кругом
нее теснится торговый люд, в то время как на ней висит труп,
что нимало не стесняет садовников и продавщиц масла в их
занятиях.
Отсюда через житный ряд можно пройти в табачный, а
этот сообщается с рядами сала и сенным. В первом из них
целые кучи пшеницы и дурры лежат прямо на земле; табак
продается на узкой улице, где воздух постоянно наполнен
пылью от сухих листьев. В мясных рядах имеется говяжий и
бараний жир для приготовления тэлка, об употреблении
которого мы скажем ниже; в сенном продается сено, солома,
стебли дурры и всякий другой фураж.
Совершенно особую прелесть Хартума составляют сады
на берегу Голубого Нила. Их живая зелень радует дух,
утомленный пустынными окрестностями города; их плоды при
бесплодности внутреннеафриканских видов растений
представляют часто весьма желанную усладу.
В этих садах спеют виноград, лимоны величиной в лесной
орех, гранаты, фиги кактусовые, или колючие фиги, бананы
и похожие на ананас вкусные и ароматные плоды дерева,
называемого кишта. Кроме того, здесь разводят овощи, как,
например, мулухие, низкую траву, видом похожую на нашу
перечную мяту, а вкусом на шпинат; батие, слизистый плод
кустарника, также дикорастущего в степи и известного там
под именем ужи; битинган исвид и битинган ахмар, черные и
красные баклажаны; кхолач, широколистное луковичное
растение, луковицы которого, будучи поджарены, вкусом похожи
на картофель; риджле, салат; лубие, бобы и бассаль, лук.
Финиковая пальма достигает здесь крайнего южного своего
предела и, несмотря на красоту ствола, не дает уже вкусных
плодов. Некоторые сады до того обширны, что в них сеют
хлеб. При хорошо устроенном орошении на одном и том же
месте собирают четыре жатвы пшеницы в год, так велико
плодородие и живительная теплота этих стран.
Хлебопашество, как и скотоводство, играет близ Хартума
очень второстепенную роль. Необходимые для существования
продукты производятся в таком большом количестве, что
цены на них очень низки и в самом деле жители здесь не
имеют надобности особенно заботиться о их произрастании.
Только тыквенные разводятся здесь в большом количестве и
дают очень хороший доход. В сухое время года их сажают на
153

образующихся на Голубом Ниле островах; в дождливое время
только в садах. Они бывают так дешевы, что за 20 пара или
1 зильбергрош можно купить хороший арбуз (по-арабски
батех), а за половину этой суммы такой же величины
сахарную дыню (кхауун). Хотя они и хуже египетских дынь, но
все же очень съедобны. Вместе с дынями сажают также
огурцы весьма умеренного достоинства, но незначительной
величины. Кроме того, на полях близ Хартума видны ячмень,
бобы, дурра и дохн; но все же последние роды посевов
встречаются в степи в гораздо больших размерах.
Население Хартума составлено из весьма различных
элементов, хоть и не представляет такой пестрой смеси, как в
Каире. Все число жителей можно определить в 30 000, из
которых может быть 3000 солдат-негров. В Хартуме живут
турки, европейцы, греки, евреи, нубийцы, суданцы,
абиссинцы, галласы и четыре или пять различных племен негров,
как, например, дарфурские, шиллуки и динка, негры из Так-
халэ и с верховьев Голубого Нила и т. д. Турки восточного
Судана и Египта находятся в презрении у своих земляков за
свои дурные обычаи, но в нравственном отношении они все
же стоят значительно выше хартумских европейцев, потому
что эти последние, за немногими исключениями, представляют
отребье своих наций. Греки и евреи в Судане не лучше и не
хуже, чем в других местах, а египтяне остались верны своим
отечественным нравам. Об остальных из названных
национальностей я имею сказать многое.
Под суданцами мы должны разуметь всех живущих
теперь в странах по Голубому и Белому Нилу темнокожих
туземцев внутренней Африки. Коренные жители Судана, фунги,
уже несколько столетий тому назад смешались с окрестными
народами, так что о чистоте расы теперь не может быть и
речи. В настоящее время к суданцам причисляют и живущих
в Судане абиссинцев и нубийских пришельцев; но народ
можно разделить на два главных отдела: городских или
деревенских жителей и кочевников. В числе последних
различают: ауляд, или бени (в переводе «сыны»), эль-хасание,
бени-джераар, кабабиш, бишари, баггара и других, которые
наружностью, нравами и обычаями более или менее разнятся
друг от друга, но которых по их образу жизни никак нельзя
смешивать с обитателями постоянных жилищ. Все
суданцы рождены свободными людьми и не
могут быть продаваемы как рабы.
Суданцы хорошо сложены, среднего или высокого роста,
сильны и могут выносить значительный физический труд;
154

мужчины, за исключением хассание, обыкновенно красивее
женщин, которые в некоторых городах, как, например, в
Хартуме считаются безобразными. Этому способствует главным
образом их обычай красить себе губы в синий цвет, чего не
делают женщины кочевых племен.
Их одежда с немногими изменениями, везде одна и та же
и очень проста. У мужчин она состоит из коротких, белых,
довольно широких панталон, называемых либаас, которые от
пояса идут до колен; из фердаха — хлопчатобумажного
плаща длиной часто до 16 футов и шириной до 4, серого
цвета с красной или ярко-синей каймой — им заворачивают
тело; из простых сандалий и из такхие — белой шапочки,
плотно стягивающей голову, из сложенной вдвое
хлопчатобумажной ткани, сшитой несколькими параллельными швами.
На левом плече вместе с луком носят короткий ноле, секин, в
крепком кожаном чехле и на сплетеном из ремней шнурке;
часто также несколько кожаных свертков с талисманами,
хеджаб. Ни того, ни другого они не снимают никогда; нож
служит для обыкновенных употреблений и как оружие, а
талисманы пользуются большим почетом, хотя состоят просто
из бумажек, покрытых изречениями из корана, которым
приписывают врачебные свойства. Некоторые носят на длинно
висящих ремнях кожаные бумажники, красиво отделанные и
содержащие пять отделений; их прячут в панталонах. В них
суданцы хранят мелкие деньги и нужные бумаги. Более для
забавы, чем для надлежащего употребления, в руках у них
мусульманские четки, бусины которых они постоянно
перебирают без всяких благочестивых помыслов.
От времени до времени они бреются скверной бритвой,
которую предварительно оттачивают на сандалии. Лишь на
макушке оставляют густые, шерстистые локоны длиной в
несколько дюймов. Иногда встречаешь, как видение из старого
прошедшего времени, номада из страны А т б а р а или из
внутренней Джезиры, который своим волосяным
украшением существенно разнится от остальных суданцев. Он носит
длинные волосы и зачесывает их через лоб кверху, обильно
смазывает их маслом и втыкает в это курчавое сооружение
две тщательно сглаженные и разукрашенные деревянные
иглы, длиной в 9 дюймов, чтобы держать в повиновении
неисчислимых обитателей его прически*. До 1850 г. мужчины
постоянно ходили с одним или двумя копьями длиной в
восемь футов. Они никогда не покидали этого оружия и оно
* Арабы и суданцы очень страдают от вшей и не могут от них
избавиться. У суданцев вши черные, как сама кожа головы, служащая им
местопребыванием. В жилищах, кроме того, много клопов, но
замечательно отсутствие блох. Как только переходишь через тропики, тотчас
же исчезают эти неприятные, весьма многочисленные в Египте
создания.
Г55

служило им так же хорошо для нападения, как и для защиты.
Лятиф-паша запретил суданцам, кроме номадов, носить это
оружие и этой заслуживающей признательности мерой
предосторожности предотвратил много убийств. Но с
исчезновением копья вид суданца значительно утратил свой
самобытный характер.
Одежда женщин Судана так же проста, как и мужская.
Девушки до замужества носят рахад, т. е. пояс, состоящий из
нескольких сот узких ремешков, украшенный кистями и, в
обозначение девственности, раковинами. В день свадьбы они
переменяют красивый, так идущий к ним рахад на
хлопчатобумажный пояс. Они тоже имеют талисманы, но носят их не
на плече, как мужчины, а на длинных шнурках под поясом на
голом теле. Суеверие заставляет их видеть в этих
талисманах верное лекарство от многих болезней и особенно от
бесплодия.
Они тоже носят фердах, как верхнюю одежду, но надевают
его не так, как мужчины. Даже материя женских фердах иная,,
она похожа на наш газ и сквозь нее виден темный цвет тела
красавиц. Фердах окутывает тело до самых ног, обутых в
сандалии; им окутывают и голову так, что только никогда не
закрываемое лицо остается свободным. Нос украшен большими и
толстыми медными или серебряными (прежде золотыми)
кольцами, это вместе с окрашенными синей краской губами
придает лицу настолько противный вид, что эстетическое
чувство заставляет желать, чтобы оно было скрыто.
Как и повсюду, суданские женщины стараются выказать
некоторую роскошь. Вследствие этого их сандалии
разукрашены гораздо богаче, чем мужские. Между тем как мужчины
довольствуются простыми кожаными подошвами, стоящими
всегда полтора гроша на наши деньги, женщины носят
сандалии, состоящие из нескольких кусков и разукрашенные
всякого рода завитками и узорами, так что цена таких
сандалий доходит до тридцати пиастров или двух прусских
талеров. Кудрявые их волосы причесываются совершенно
особенным образом специальными искусницами. Сперва
сплетают с лишком сто косичек и так проклеивают их
аравийской камедью, что они отдельными прядями и тремя
или более уступами торчат над головой. Когда эта трудная
работа кончена, начинается смазывание художественного
волосяного здания. Для этого берут смесь говяжьего жира и
пахучих веществ, например, симбил (Valeriana celtica), обогач
(душистый и обильный смолой браунколь) и т. п. Эта помада
накладывается так густо, что она только мало-помалу,
расплавляясь от солнечной теплоты распространяется
надлежащим образом. При этом жир каплет на плечи и на шею, и его
тщательно втирают в кожу. Сперва запах этой помады сносен,
но когда через несколько дней жир прогоркнет, он совершенна
156

нестерпим. Такой головной убор считается в Судане очень
красивым и стоит больших денег; его устраивают только раз
в месяц. Тщеславие женщин прибегает к совершенно
героическим мерам, чтобы поддерживать его столь долгое время и
предохранить от разрушения. Как в прежнее время
европейские женщины проводили ночь в кресле, чтобы не испортить
завитые для следующего дня локоны, так и суданские
женщины лишают себя сладости сна для достижения подобной
же цели. Они кладут во время сна затылок на маленький
стул, вышиной в четыре дюйма, шириной от полутора до двух
и вырезанный соответственно выпуклости головы; таким
образом они мученически проводят ночь на этом ужасном
изголовье.
Оба пола от времени до времени смазывают себе тело
жиром, так же как нубийцы и негры; для этого употребляется
тэлка — мазь, совершенно подобная описанной головной
помаде. Они предохраняют этим кожу от трещин и сухости и
поддерживают ее мягкость и лоск. Европейские врачи, долго
жившие в Судане, уверяли меня, что если туземцы бывают
вынуждены прекратить свои натирания тэлкой, то у них скоро
развиваются накожные болезни. Негры при помощи этих
втираний поддерживают блестящий черный цвет кожи, который
мы у них видим в Европе; женщины темнокожих народов
размягчают этим свою эпидерму до того, что она кажется
очень нежной и бархатистой и не уступает коже европейских
красавиц.
Прежде во всех знатных суданских домах было
обыкновение посылать красивых невольниц смазывать тэлкой тело
гостей перед сном. К сожалению, с тэлкой случается то же,
что и с головной помадой: она горкнет и пахнет тогда ужасно.
Рахад тоже смазывают жиром, чтобы сделать его
блестящим; я привез несколько экземпляров его в Германию и они
воняют еще и теперь.
4
Хотя суданцы многое потеряли из первоначального своего
характера от усилившегося вследствие порабощения их
родины сближения с Египтом и другими соседними
государствами, от внутреннего управления их чуждым турецким
правительством и законодательством и от связанного с этим
введения в их быт чуждых обычаев, тем не менее
внимательный наблюдатель находит в их нравах и обычаях еще много
вполне своеобразного, пережившего управление королей
Фунги. К сожалению, как уже сказано, мы не имеем
исторических данных относительно этого, минувшего для восточного
Судана, золотого времени; мы должны принимать на веру то,
157

что узнаем из рассказов по слухам. Только некоторые кочевые
племена сохранили еще патриархальные нравы своих предков,
но путешественник так редко заходит в их кочевья и видит
их так мало, что не может вынести на этот счет
основательного суждения.
Характер суданцев наших дней таков же, как и характер
всех полудиких народов, но уже несколько облагороженных
совершенно приноровленной к их обстоятельствам религией.
Сравнивая светлые стороны их натуры с темными, недолго
остаешься в сомнении на их счет. Они в основе добрые люди,
гостеприимны и радушны по отношению к иностранцам и при
всей своей бедности или, лучше сказать, при всем своем
богатстве, так как они не знают, что они бедны, они всегда
готовы жаждущего напоить и алчущего накормить; они
строго держат данное слово и берегут вверенный им залог,
аманэ, лучше, чем свою собственность: они любят своих
детей и почитают родителей; они считают гостеприимство
священным долгом и выполняют его с наистрожайшею
добросовестностью.
Но суданцы, как все жители юга, вспыльчивы, легко
раздражимы и еще слишком мало развитые в умственном и
нравственном отношении дети природы; их гнев вспыхивает,
как соломенный костер, и заставляет их без раздумья
совершать иногда такие поступки, в которых они сами
раскаиваются через несколько минут. Прежде убийство было у них
делом обыкновенным, теперь правительство страшной
строгостью обуздало и укротило их.
Если бы мы стали судить их по нашим воззрениям, то
должны были бы провозгласить их глубоко падшими
нравственно. Но мы были бы неправы, так как они делают добро,
потому что предки их его делали, и делают зло, тоже потому,
что предки его делали. Их понятия о добре и зле иные, чем
у нас.
Всякий народ имеет свои воззрения на добродетель и
порок; один считает за добродетель то, что другой клеймит
как порок.
До турецкого владычества кровавая месть была у них в
обычае, и убийства и смертные побоища происходили
ежедневно. Обиженные сами решали все ссоры между собою;
они и теперь поступают так же, если думают, что
правительство не узнает об этом. Их мелук* мало или вовсе не
мешались в частные распри своих подданных; поэтому они
удивляются, что нынешнее правительство входит в мелочи, по их
мнению, вовсе не касающиеся его. Только под турецким
владычеством научились они различать убийство законное от
незаконного.
* Множественное число от м е л и к, король.
158

Как солдат не чувствует угрызений совести, убивая врага,,
точно так и эти непросвещенные сыны природы не думали
вовсе о преступлении, убивая обидевшего их или же просто
обладавшего большими богатствами человека. В первом
случае они считали смерть своего врага вполне справедливым,
заслуженным наказанием; в последнем, как бедуины, за
необходимость, сопряженную с грабежом и, по их мнению,
легко оправдываемую. Обмануть кого-нибудь им не кажется
грехом, а скорее победой их умственного превосходства над
ограниченностью другого. Турки трудятся над искоренением
одного за другим этих их основных воззрений, но дело идет
очень медленно.
Особого кодекса мусульмане еще и теперь не имеют: коран
для них один вмещает все. Он учит отличать добро от зла,
определяет наказание за преступление и содержит законы,
по которым полководец Мохаммед управлял своим войском
и приверженцами. К сожалению, эта превосходная книга у
суданцев распространена до сих пор еще очень мало; во всем
их большом отечестве существует одна только мечеть (в
Хартуме), и они только по преданию знают главнейшие формулы
своей религии. Они мусульмане по имени, но не знают и не
понимают законов ислама. Исполняя некоторые его обряды,
они думают, что делают достаточно. Суданцы подтверждают
нам, что нравственность может возникать и развиваться
только при образовании, т. е. ту же самую истину, которую
история доказывает сотнями аргументов.
Я попытаюсь еще раз взять суданца под защиту,
приписывая большинство его грехов влиянию климата. Невозможно
отрицать, что последнее столь же существенно участвует в
образовании духа, как и тела. Даже пришелец из других
стран не может устоять против влияния нового для него
климата.
Кто когда-нибудь жил в жарких странах, тот знает, как
легко там даже прилежный европеец становится ленивым.
Тропически зной, который, по моим наблюдениям, доходил в
Хартуме при электрическом ветре или самуме до +40° R в
тени, действует расслабляющим образом на тело, обессиливает
его постоянным и обильным выделением накожной испарины
и делает его неспособным к продолжительной работе. Если
дух пришельца неэнергичен и неспособен поддерживать
равновесия своим господством над телом, то нерадение переходит
в постоянную лень и уничтожает и дух, и тело. Как
неотразимое последствие является распущенность во всем; тело
дрябнет и легко становится жертвою лихорадки и других
болезней. Истину этого подтверждает нам жизнь и смерть многих
европейцев в жарких странах. Сильная умственная
деятельность всего необходимее под тропиками: она поддерживает
жизнь; без нее человек становится до того нерадив и ленив,
159

что наконец чуждается всякого движения, ограничивает все
свои помыслы удобствами прохладного своего жилища и тем
вернее идет навстречу гибели.
Европеец знает действие жаркого климата, знает также
следствия изнеженности своего тела; а все-таки он редко
избегает и того и другого. Насколько же труднее достигнуть
этого для суданца! Он судит о своей распущенности
совершенно иначе, чем европеец, и не подозревает, что она может
сократить его жизнь. Его лень обусловлена обстановкой;
действительно, работать случается ему только тогда, когда
нужно добыть средства к жизни себе и своему семейству.
Но ему так мало нужно и его родина одарена таким
плодородием и производительной силой, что это малое дается ему без
труда. Зачем же утруждать себя работой, зачем делать что-
нибудь, когда и религия не требует от него деятельности?
Она дозволяет ему наслаждаться жизнью по своему образу
и усмотрению, она говорит ему: «Аллах — керим», бог
милостив и хочет, чтобы вам было легко. Когда кто-нибудь
умирает вследствие своей распущенности, она утешает его
словами: «Мактуб аалейху мин аанд раббина субхаане вута-
але» (так ему было предопределено [написано] великим и
всемогущим богом). Поэтому он и живет беззаботно изо дня
в день.
Днем суданский туземец работает крайне мало; он лежит
в своем жилище на мягком анкаребе и вкушает покой. С
заходом солнца начинается настоящая жизнь, но жизнь не труда,
а наслаждения. Приятно вытягивая свои члены, почти
раздетый, он черпает тыквенной чашкой свой любимый напиток из
большой бурмы, наполненной меризой; а если еще его чашку
подает ему красивая женщина, то кейф * его достигает
высшего предела; опьяненный любовью и меризой, он проводит
полночи со своею бурма и своею красавицей. Что ему за дело
тогда до звезд, сияющих в светлую тропическую ночь, до
аллаха с его пророками, до работы и до своего хозяина! Он
живет для себя, для женщины и для меризы. «Аллах керим!»
он прощает грешника. А когда смерть постучит в его двери,
то кающемуся стоит только произнести свой символ: «Ля иль
лаха иль аллах, Мохаммед расуль аллах», чтобы открылись
для него двери рая и объятия встречающих его там смуглых
гурий. Настолько — думает он — хватит веку.
Сладострастие и легкомыслие вообще распространены в
Судане не только между одними мужчинами, но и между
* Кейф — непереводимое слово и обозначает то блаженство, которого
мусульманин стремится достигнуть через наслаждение всем доступным
для него комфортом; это высшая степень итальянского «dolce far niente».
Трубка хорошего табаку, красавица, золото или богатство без труда,
мягкий диван, вкусное питье и еда необходимы для полноты кейфа. Кейф
значит также послеобеденный сон и свободная воля человека. (Прим. авт.)
160

женщинами. Их супружеская верность оставляет желать
многого. Хассаиие пользуются славой, что их женщины самые
красивые, но и самые сластолюбивые вместе с тем, так что
они заключают совершенно особые брачные контракты,
называемые: «Дильтейн ву дильт» (две трети и одна треть).
Женщины обязуются в течение каждых двух суток быть
послушными своим мужьям во всем и осчастливливать их своею
любовью, но выговаривают себе на третьи сутки, без
ослабления прав мужа, право следовать своему произволу и
удовлетворять свои влечения по собственному выбору. По некоторым
«дильтейн ву дильт» женщины выговаривают себе даже два дня
кейфа; такие контракты нередки и оба супруга живут
чрезвычайно мирно между собою на этих условиях, хотя другие
арабы и нубийцы смеются над ними. Однако же иной повеса,
которого природа, кроме черных сверкающих глаз, наделила
еще и другими физическими преимуществами, ищет и находит
счастье любви в объятиях этих светло-бронзовых красавиц;
он ходит по палаткам хассание и покупает себе «золото любви»
за несколько пиастров. Говорят, совершенно справедливо, что
мужья этих легко отдающих свои ласки женщин (идеальное
красивое тело которых может привлекать взоры даже белого
человека) уходят без церемонии из дому, когда около дома
похаживает другой, с намерением отыскать доступ к их
супруге. Турок наказал бы смертью за подобную попытку;
хассание сам уступает дорогу.
Такая же распущенность замечается и при других
обстоятельствах. Мусульмане совершают религиозный обряд,
называемый сикр *. Сикр совершается также и в Египте и
считается весьма богоугодным делом. В нем принимают участие
высшие и низшие; знатные мусульмане берут издержки на
свой счет. Ни при одном религиозном обряде фанатизм не
выказывается в столь страшном виде, как в сикре. Вокруг
духовного лица (факие) или монаха (дервиш), читающего
громко молитвы или выдержки из корана, собирается круг
мужчин всякого звания, которые, кивая головой и с
коленопреклонениями, повторяют непрестанно имя бога или формулу:
«Аллах гу акбар» (бог велик). Их движения и слова становятся
все более и более восторженными, так что наконец пена
показывается у них на губах и они падают, как опьяненные или
совершенно изнеможенные. Вид толпы таких беснующихся
людей имеет в себе нечто ужасающее и отвратительное. В
Судане тоже справляется сикр, но с той разницей, что в нем
участвуют и женщины и с тем невинным эпилогом, что по
окончании празднества каждый из молящихся выбирает себе
женщину, чтобы в ее объятиях отдохнуть от трудностей
святого дела.
* От корня — сакара — хмель.
161

Из этого легкомысленного отношения к религиозному
обряду можно заключить, как вообще суданец смотрит на
религию. Он весьма мало ревностен в ее исполнении, но зато и
не фанатичен. Познакомившись с еретическим, по их
воззрениям, европейцем, суданцы удивляются его знаниям, но не
думают подражать ему, потому что он другой веры. Они
очень суеверны, верят в предсказания пророчиц и
пользующихся большим почетом и репутацией благочестия фукхера *,
боятся колдунов и их опасного влияния, верят в привидения,
в добрых и злых духов, во всякую нечистую силу, в души
мертвых, странствующие, чтобы мучить живых, считают
возможным превращение человека в разных животных и т. п.
Несмотря на их развратность и нравственные слабости,
принимая во внимание их хорошие качества, я не могу
согласиться с многими путешественниками, ставящими их слишком
низко, и думаю, что могу доказать справедливость своих
воззрений. Я прожил между ними два года, и не испытал и не
заметил в них коварства, тогда как от других народов, как,
например, от негров, всегда следует ожидать коварной
выходки 16 . Их пороки все почти оправдываются их
безграничным легкомыслием и вспыльчивостью и их недостатком
образования. К сожалению, я заметил, что образование,
приобретенное некоторыми из них в путешествиях и привезенное на
родину, не улучшает их нравственности. Чем дальше они
путешествуют, чем больше приобретают сведений, тем только
усиливается число их пороков. С ними случается то же, что
с молодыми египтянами и турками, которых вице-король
посылает образовываться в Европу. И эти тоже привозят с
собой на родину обыкновенно недостатки европейцев, не усвоив
себе их хороших качеств.
Хотя суданцы мусульмане, однако же их обычаи
существенно отличаются от обычаев других народов, исповедующих
ту же религию. Это должно казаться удивительным, потому
что именно у мусульман религия всего глубже проникает в
жизнь, и большинство обычаев первоначально возникло из
нее. Суданцы исполняют и мусульманские обряды, но они
приняли, кроме того, много других обычаев, считающихся у
них столь же священными, как и завещанные им религией.
Так, например, обрезание девушек в том виде, в каком у них
производится, составляет их особенность и не
предписывается законами мусульманской религии.
При бракосочетании суданца редко бывают особенные
пиршества. Мальчик, достигший пятнадцатого года, считается
обыкновенно взрослым; девушка считается таковою уже на
тринадцатом году. К счастью, в Судане не держатся дурного
* Множественное число от факие, по крайней мере на вульгарном
арабском наречии.
162

обычая египтян сочетать детей браком еще в нежном
возрасте; здесь предоставляют природе закончить свое создание,
прежде чем начинают думать о его разрушении. Суданец
должен также заплатить известную сумму, махр *, своему
гестю. Но махр 17 здесь значительно меньше, чем в Египте и
выплачивается по частям, на что маарис, или жених,
употребляет иногда несколько лет.
Бракосочетание совершает факхие, но на скорую руку и
экспромтом, читая несколько изречений из корана,
относящихся к браку. После брака молодая чета сооружает себе
танкха, если хочет жить в городе, а если в деревне, то токуль.
И то и другое при несложности потребностей этих
невзыскательных людей стоит от 10 до 15 талеров на наши деньги.
Затем молодые выбирают себе ремесло и работают, как их
родители, т. е. ровно столько, сколько окажется крайне
необходимо для поддержания собственного существования и для
уплаты требуемых правительством податей.
Как ни мал вообще в Судане махр, однако же часто
случается, что отец не дает своего согласия на брак дочери,
желая получить за нее больший выкуп. Во всех
мусульманских странах на брак смотрят как на торговлю; поэтому нечего
удивляться, что из него стараются извлечь возможно
больший барыш. Но так как помеха некоторым бракосочетаниям
могла бы легко стать причиной уменьшения народонаселения,
то правительство создало в Судане совершенно особое
учреждение. Там вообще любви не ставят таких преград, как в
Турции и других, верных исламу, но более цивилизованных
странах; девушки ходят без покрывал и могут своим, часто очень
приятным лицом воспламенять сердца юношей.
Чтобы содействовать искательствам последних и сделать
им возможной связь с красивыми молодыми девушками,
прежде чем они в ожидании дорогого за них махра постареют,
подурнеют и станут неспособными к рождению здоровых
детей, правительство учредило должность «назир-эль-энкэ»,
чиновника по брачным делам. Назир-эль-энкэ в Судане весьма
значительное лицо, но у турок, как показывает отчасти и
самое имя, не пользуется почетом, хотя они же сами придумали
и название его и должность. Он из духовного звания и
разъезжает по всему Судану, разведывает, где находятся взрослые
и готовые вступить в брак девушки, спрашивает у них: имеют
ли они уже возлюбленного или нет — и в случае
утвердительного ответа, привлекает молодого человека, добром или
силой, и вручает ему девушку. Махр назначает он сам по своему
* Это слово можно бы перевести словом приданое, но только в
обратном смысле, т. е. жених не получает его, а дает. Зато отец невесты
должен справлять на свой счет брачный пир и в случае развода
содержать и кормить свою дочь, возвращающуюся к нему.
163

усмотрению. Чтобы ему не мешали в отправлении его
обязанности, правительство дает ему в помощь каваса, т. е.
рассыльного. Он вразумляет упрямых отцов, взыскивает
умеренное вознаграждение за труды назира и вообще действует как
светский его помощник.
Суданец редко вступает в брак одновременно с
несколькими женами, но он любит менять свою домашнюю
обстановку, и потому часто разводится с женой без особенного
основания, на что по мусульманским законам ему предоставлена
полная свобода. Если у него есть рабыни, то он обыкновенно
возводит их на -степень наложниц и прижитых с ними детей
считает наравне с детьми от законной жены. Иногда жены
бегут от дурного обращения мужей к своим родным. Тогда
супруг седлает осла и едет в погоню за беглянкой. Если он ее
найдет, то силой приводит обратно в свою хижину и
наказывает ее; но из-за этого часто он вовлекается в серьезные
ссоры с ее родственниками. Если же жена бежала без
достаточного основания, то она получает упреки, а иногда и побои
от своих родных, и они отводят ее обратно к мужу без
всякого содействия с его стороны.
Когда больной находится в тяжелом состоянии,
заставляющем опасаться за его жизнь, то друзья и соседи
собираются вокруг его ложа, чтобы описывать ему прелести рая
и чтобы принять от него исповедание его веры. Здоровые
провозглашают несколько раз: «Ля иль лаха иль аллах!»,
больной или умирающий должен отвечать на это: «By Мохаммед
расуль аллах!» Если он исполняет это, то все
присутствовавшие при последнем его издыхании, убеждены, что он умер
добрым мусульманином. Как только умершему закрыли глаза,
родственницы его тотчас же оповещают об этом всему
соседству отчаянным криком «ульульуль». Жена покойника мечется
как бесноватая. Она бегает по всем близлежащим улицам,
схватывает свернутый свой фердах, выделывает им над
головой самые странные движения и в знак глубочайшего горя
посыпает голову пеплом и песком. При смерти женщин
церемоний бывает меньше: подруги или родственницы, правда,
ревут тоже, но не выражают такой печали, как при смерти
мужчины. Вероятно, это происходит оттого, что мусульмане
еще не совсем ясно порешили: что делается с женщинами
после их смерти.
На жалобный крик сбегаются соседи во двор умершего и
начинают свои надгробные завывания; они жалобно вопят
и кричат, упиваясь при этом меризой елико возможно. Тем
временем покойника омывают и заворачивают в кеффн. Это
кусок чистой хлопчатобумажной ткани, который даже
бедняки покупают или выпрашивают для своих мертвецов,
причем они могут быть уверены в щедрости своих единоверцев.
Если больной умер утром, его хоронят в тот же день; если
164

же он умер вечером или ночью, то — утром на следующий
день.
Надгробные вопли продолжаются до того мгновения,
когда труп опустят в могилу; поэтому в последнем случае
они слышатся всю ночь напролет. Иногда отрывистые удары
барабана сопровождают плач и придают этому
отвратительному для нас ансамблю праздничный оттенок. Каждый
приходящий старается особенно утешить скорбящего, он
разговаривает и воет с ним. Затем ударяют успокоительно по плечу
друг друга и оба плачут на шее один у другого.
Даже когда покойник давно уже похоронен, обычай
обязывает каждого, кто еще не выказывал сожаления перед
родственниками, начинать жалобную песнь. Последнюю,
разумеется, прерывают часто совершенно посторонними речами:
«Да утешит тебя господь, брат мой!» «Хаза мактуль мин аанд
раббина» (это божье послание), «его дни кончены, господь
его помиловал (аллах архамту), не плачь!» «Но скажи же
мне, брат мой, неужели ты в самом деле не хочешь продать
мне своего верблюжонка! Я уже предлагал тебе за него
300 пиастров!» «Нет, брат мой, этого слишком мало. Ах, брат
мой, а мой бедный усопший отец!» И оба снова принимаются
выть, и первый говорит снова: «Да утешит тебя бог, брат
мой, не плачь больше! Мафиш фанда мин шан эль мухт аба-
денн (смерти не избежишь), хали рахсак таиб (подыми
голову)» и т. д.
Подобные речи можно слышать при каждом смертном
случае. При этом все присутствующие настраивают на
печальный лад свои лица, всхлипывают и воют, сожалеют и
вытирают рукой глаза, хотя на них нет ни слезинки. Для нас,
европейцев, есть нечто отвратительное в этом оплакивании
покойников; мы не можем освободиться от неприятного
впечатления, которое производит на нас это, предписываемое
обычаями ломание.
Погребение происходит всецело по мусульманским
обычаям и законам. В песчаной степи, на некотором отдалении
от жилищ, роют яму глубиной всего от трех до четырех
футов и обыкновенно на возвышенных местах. Завернутый в
кеффн труп приносят на кладбище на анакаребе и в
сопровождении большого числа поющих мужчин и вопящих или
воющих женщин; там кладут его в могилу таким образом,
чтобы ноги находились в направлении к Мекке, куда должно
смотреть лицо покойника. Гроба здесь не знают; труп
кладется прямо в землю, но покрывается в виде крыши
кирпичами, которые приносятся сопровождающими шествие. Тогда
могилу засыпают, уравнивают на ней землю и обкладывают
рядом белых кремней.
По смерти у суданцев не существует сословных различий.
Умерший на виселице погребается точно так же, как богатый
165

купец или шейх. Ни одно правительство не следует здесь
господствовавшему прежде в Европе дурному обычаю лишать
погребения тела казненных. Здесь убивают преступника, но
не лишают его чести погребения. Повешенного родственники
скоро снимают с виселицы, омывают, как всякого покойника,
заворачивают в саван, несут на кладбище и предают земле с
молитвами, которые читает факие. Со смертью казненного
оканчивается его бесчестие.
Если мы вникнем далее в обыденную жизнь суданцев, то
найдем и в ней много замечательных обычаев. Я упомяну
прежде всего их манеру приветствовать знакомых. Они при
поклоне делают еще больше церемоний и комплиментов, чем
египтяне. Сперва они подают друг другу руки и прижимают
их к губам, т. е. каждый целует собственную ладонь и подает
ее другому обратно. Фразы: «салямат, таибин, салямат сейак,
кейф халяк? (привет тебе, здоров ли ты? Привет тебе, как ты
себя чувствуешь? Как живется?) и т. п. повторяются
неисчислимое количество раз, точно так же, как поцелуи и
рукопожатия. Затем начинаются расспросы о хозяйстве: «что
поделывает твоя прекрасная верблюдица (нэкхе бахидэ)?* Не
отелилась ли она? Увеличились ли твои стада? Покончил ли
ты свои счеты? Да будет Господь к нам милостив, мы должны
платить все же слишком много! Здоровы ли дети? Как
поживает твоя супруга? Салямат, таибин, салямат, сейак, кейф
халяк?
Затем хозяин ведет гостя в хижину; приносят бурму ме-
ризы и разговор продолжается за круговой тыквенной чашей,
красиво отделанной, с выжженными каленым железом и со
всякими другими орнаментами. Номады не садятся на анка-
ребы, а сидят на собственных пятках. Они с детства
приучены к этому способу сидения и действительно отдыхают
при этом; конечно, я должен заметить, что их ноги приобрели
из-за этого совершенно иные свойства, чем ноги всех других
детей человечества. Икр у них почти нет и бедра так плотно
пригибаются к ним, что между ними нельзя заметить ни
малейшего промежутка.
Если суданец хочет особенно почтить своего гостя, он
убивает овцу, или, если он беден, по крайней мере козу, и
приготовляет ее мясо как особенно лакомый кусок. Обыкновенно
же он ест только свои постоянные кушанья ассиеда и люк-
хмэ. Но он до того гостеприимен, что считает за праздник день,
когда чужой или знакомый посетил его хижину, и готов
сделать все от него зависящее, чтобы доставить удовольствие
гостю. Если он может, то устраивает пляску перед своим
домом и собирает для этого всех своих соседей. Пляска люби-
* Имя, часто даваемое рабыням и животным, и обозначающее
«счастливая».
166

мое развлечение всех суданцев, и хотя она не дошла здесь до
такой степени совершенства, как в Египте и Кордофане, но
все же не лишена художественной прелести — к сожалению,
только в глазах суданца.
Даже чужих суданец принимает дружески и радушно. Он
охотно оделяет подачками странствующих от одного селения
к другому пилигримов такрури, идущих на поклонение в
Мекку и по дороге занимающихся собиранием милостыни и
воровством; вообще суданец приветлив и к темнокожим и к
белым. По его мнению, гостеприимство должно простираться
даже за гробом. Мне рассказывали, что желающий провести
ночь на кладбище, наверное, проведет ее спокойно, если
только ляжет на одну могилу, а не между двумя. Если бы он
сделал последнее, то оба покойника стали бы тащить его
к себе, чтобы приобрести право гостеприимства. Из-за этого
спящий ворочался бы то в ту, то в другую сторону и видел
бы дурные сны *.
Пища суданцев сама по себе очень проста, но
приготовление ее требует стольких хлопот, что им всецело поглощены
женщины, которым исключительно предоставлено это дело.
Основанием всему служит сложное изготовление хлеба —
кисра **. Еще за два часа до обеда он был в зернах. В Судане
не знают простых египетских ручных мельниц и
употребляют для размола зерен мурхака и «ее сына», по их
выражению.
Мурхака*** — несколько наклонная гранитная плита, на
которой «сыном мурхака^ (ибн-эль-мурхака) растирают
предварительно смоченные зерна дурры или дохна. При этой
крайне утомительной работе женщина становится на колени
перед несколько возвышенной гранитной плитой, берет обеими
руками овальный камень и, крепко нажимая им, растирает
насыпанные на плиту зерна. Чтобы размягчить их, она от
времени до времени поливает плиту водой и собирает грубое
тесто в углубление, находящееся на нижнем конце плиты и
гладко выложенное внутри глиной. В тесте, разумеется,
находятся отруби, и оно становится годным для печения из него
кисры только после еще двух или трех перетираний. При
тропическом климате работа эта до того утомительна, что у
работницы, раздетой совершенно, за исключением только пе-
* Это суеверие распространено также в Египте и в Турции.
** От слова «кесср» — ломать. Кисра буквально значит отломок,
в Судане же означает хлеб. В Египте хлеб «л ю к м е», т. е.
откусываемое, или а е й ш ь, что можно перевести словом кушанье, суданцы
под «аейшь» разумеют хлебные зерна: «л ю к м е» у них называется густое
тесто. Так в различных странах меняются понятия, выражаемые
арабскими словами.
*** Происходит от «р а х а к», раздроблять что-либо меж двух
камней.
167

редника, пот выступает крупными каплями по всему телу. Тем
не менее она поет при этом часто импровизированную,
простую песенку, не лишенную мелодичности.
У молодых девушек при помоле зерен выказывается во
всей прелести красивое до совершенства телосложение. Не
стесняемая никакими перевязями грудь достигает у этих детей
благотворного климата уже на тринадцатом году полного
своего развития; к сожалению, она скоро увядает при такой
тяжелой работе. Суданец хорошо знает, что усиленные
движения туловища скоро уничтожают прелести его дочери или
жены, а потому нанимает или покупает себе невольницу.
И наемных, и купленных называют хадимэ *. Обыкновенно
невольница или работница бывает стара и безобразна и
представляет резкий и неприятный контраст с молодыми
красавицами. У одних, при почти полном отсутствии одежды, мы
имели возможность удивляться их идеально красивому юному
телосложению; зато неприкрытое, разрушенное тело старух
производит крайне неприятное впечатление. Старуха у мур-
хака также безобразна, как привлекательна молодая девушка
на ее месте. Те органы, которые только под тропическим
климатом бывают безупречно красивы, у хадимэ увяли и стали
до того дряблы, что во время трудной работы и сильных
телодвижений она должна подвязывать их шнурками.
Тесто, растертое на мурхака, не всегда тотчас же
ставится в печь. Напротив, его обыкновенно оставляют на
несколько дней, пока оно не начнет бродить. Хлебных печей
здесь нет. Тесто поджаривают очень поверхностно на
глиняном блюде, называемом тока. Изготовление этого блюда
тоже дело женщин. Тока имеет приблизительно два фута в
диаметре; в средине она выгнута и имеет около дюйма
толщины.
Перед печением хлеба току несколько разогревают на
разложенном в углу танкхи или рекубы слабом огне и слегка
смазывают жиром. Тесто кладут на нее тыквенной чашкой
и распределяют ровным пластом; когда оно поджарится с
одной стороны, его переворачивают на другую. Тонкая
лепешка в средине обычно бывает рыхлая, клейкая, прилипает
к зубам, имеет неприятный вкус и запах и часто одним видом
своим отбивает аппетит. Дурра имеет темные зерна, шелуха
которых придает тот же цвет лепешке, что вовсе не делает ее
приятнее. Европейцу надо преодолеть себя, чтобы решиться
есть это часто возбуждающее отвращение печенье.
Суданцы любят раскладывать лепешки из дурры на
пестрые, корытообразные тарелки, кхадда, сплетенные из сосу-
* Хадимэ происходит от х а д а м — служить. Рабынь тоже
называют хадимэ, потому что от слова «раб» (а б д) в арабском языке нет
женского рода или по крайней мере он неупотребителен.
168

дов пальмовых листьев, и весьма искусно разукрашенные
пшеничной соломой и зеленой кожей; их покрывают низкими
коническими крышками, табак, такого же точно изделия.
И тарелки, и крышки действительно художественны и могут
быть рассматриваемы как предметы роскоши, потому что их
покупают за цену до четырех прусских талеров или
шестьдесят пиастров. Женщины, особенно в Кордофане и в Валед-
Мединэ, большие искусницы в плетеных изделиях; но им
часто нужны месяцы, чтобы окончить одну такую работу.
Этим объясняется непомерная для Судана цена таких
изделий, потому что, принимая во внимание невероятную
кропотливость работы, цена в шестьдесят пиастров кажется
сравнительно дешевой.
Для изготовления ассиеды киср месят в корыте из мимоз-
ного или другого дерева и поливают отваром,
приготовляемым из очень слизкой узки с сухим толченым мясом и с
большою примесью испанского или красного перца (фильфиль
ахмар).
Другое блюдо, называемое люкмэ, есть не что иное, как
густо сваренное тесто из растертых на мурхаке зерен дурры
или дохна. Его поливают тем же отваром, как и кисру для
изготовления ассиеды, или же луковым соусом и кислым
молоком. По краям кадды, из которой едят, разложены сильно
высушенные лепешки из дурры, играющие роль ложек.
Мясные блюда приготовляются редко. Голубей и кур
жарят или варят в соусе из масла, приправленном ужасным
количеством испанского перца. Европейцам кажется, что они
задыхаются и горят внутри, когда отведают птицы,
изготовленной на суданский лад; и я сам никак не мог дойти до того,
чтобы съесть хотя кусок этого блюда. По меньшей мере треть
соуса состоит из испанского перца.
На некоторых праздниках суданцы едят баранину, просто
вареную в воде, без всяких приправ. Шейх одной большой
деревни угостил меня однажды бараниной, жаренной в меду
и имеющей, несмотря на этот странный способ приготовления,
недурной вкус.
Туземцы Судана употребляют говядину только для
соусов. Ее режут в направлении мускульных волокон длинными,
тонкими полосами, сушат их на солнце и сберегают. Перед
употреблением несколько этих полос толкут или растирают
и смешивают с слизистым отваром. В таком виде мясо берут
также с собой в дорогу. Говядину предпочитают
верблюжьему мясу, но ставят ниже баранины и не без основания.
Говядина здесь крайне плоха и суха, без сока и
малопитательна; но все же она вкуснее верблюжьего мяса. Особенно
же мясо старых верблюдов так жестко и твердо, что его
нельзя размягчить д_аже продолжительной варкой.
Всякое мясо, потребляемое суданцем (как мусульмани-
169

ном), должно быть тагир *, чисто, т. е. животное должно быть
убито так, чтобы кровь текла из сосудов шеи. Животное,
убитое пулей в сердце, не «тагир», если убивший не прочел
перед выстрелом молитвы, читаемой перед закалыванием
животного; или, если он тотчас после выстрела не вскрыл
животному вышепомянутые сосуды. При закалывании
животного мясник берет его за голову и восклицает три раза:
«Бэ исм лилляхи эль рахман эль рахим, аллах ху акбар!» **
Затем он быстро перерезывает сонные артерии. После смерти
животного с него сдирают кожу и в ней же омывают мясо,
затем потрошат и режут его на большие куски. Несмотря на
всю чистоту в смысле предписаний корана, по нашему
слабому разумению, бойня животных происходит здесь очень
нечисто. Каждый кусок мяса, выходящий из-под рук
суданских мясников, должен быть тщательно очищен поваром.
В Хартуме бьют скотину каждый день, потому что под
тропиками мясо не сохраняется долее годным к
употреблению. Жирна или худа убиваемая скотина, на это не
обращают ни малейшего внимания; даже беременных коров и
верблюдиц убивают и едят. Поистине трогательно видеть, как
верблюд по зову хозяина становится перед ним на колени,
чтобы принять смертельный удар.
Бойня в Хартуме находится довольно далеко от города, на
степной равнине, и распространяет во все стороны
отвратительный запах гнилой крови и мяса. Собаки, коршуны,
соколы, орлы и марабу возятся целый день около нее, поедая
выброшенные внутренности и куски мяса.
Прожитье простого суданца при дешевых ценах на
мясо *** и хлеб **** стоит так мало, что он вполне может
просуществовать со своей довольно многочисленной семьей
целый месяц на сумму от трех прусских талеров; несмотря
на это, он все же недостаточно богат, чтобы покупать себе
мясо каждый день; часто он даже не в состоянии приобрести
его в небольшом количестве, потребном для ассиеды, и
живет, по нашим понятиям, крайне бедно. На судах,
совершающих продолжительные путешествия, матросы получают вместо
* Тагир значит чистый только в религиозном смысле, это «к о ш е р»
евреев. Человек, умывшийся для молитвы — «тагир», хотя бы он был
в отрепьях; европейцы — «н а-т и е ф» (т. е. чисты в обыкновенном смысле
слова), но как прирожденные христиане они «неджис», т. е. нечисты,
хотя бы только что вышли из бани.
** В переводе: «во имя бога всемилосердного; бог более велик!»
Последний возглас мне пояснили следующим образом: теперь я более
велик (могуществен), чем ты; бог более вечик, чем я.
*** Прусский фунт баранины стоит в Хартуме 22 пара, или 1,1
зильбергроша; фунт говядины 0,7 зильбергроша, а фунт верблюжьего мяса 0,5.
За овцу платят 10—50 зильбергрошей, за корову или быка 100—400, за
верблюда 120—500 зильбергрошей.
.**** А р д э б, или 2,4 мерки, дурры стоит в Хартуме 12—18 пиастров
или 24—36 зильбергрошей.
170

провизии только зерна дурры и невольницу, которая должна
приготовлять из них люкмэ или ассиеду.
Суданец, как все восточные народы, отправляет кушанье
в рот рукой, но не соблюдая при этом изящества и
опрятности, делающих выносимым этот неопрятный способ еды у
турок. Он берет кусок лепешки из дурры тремя первыми
пальцами правой руки, обмакивает его в миску и служащей
вместо ложки лепешкой кладет в рот такое количество
кушанья, какое только надеется одолеть. После еды, которую
он кончает как можно скорее, с громким чавканьем
облизывает себе пальцы один за другим, затем моет рот и руки и
старается икать как можно громче. Этим он хочет показать,
что кушанье ему очень понравилось. Ецинственное блюдо, из
которого состоит обед, ставится или прямо на землю, или
на циновку; общество усаживается вокруг и поедает все до
последнего куска; мясо рвут руками и откусывают от него
такие большие куски, какие только можно проглотить.
Не более воздержан суданец и в употреблении спиртных
напитков. И мужчины и женщины ходят дома голые, за
исключением передника и не знают никаких приличий.
Мужчина почти не одетый ложится на анкареб и пьет меризу с
такою жадностью, что не встает даже для удовлетворения
самых настоятельных своих нужд. Чувства стыда он не знает,
пьет, пока может, а потом лежит совершенно пьяный на
анкаребе.
Мериза, или крепчайший ее вид бильбиль, приготовляется
из дурры или дохна и потребляется в Хартуме в большом
количестве. Меризу курят на особых заводах и на разные лады.
В Хартуме дурру размачивают и оставляют ее в сыром месте
между выделяющими млечный сок листьями Asclepias pro-
сега (по-арабски аэхшр), пока она не пустит ростки длиной
в дюйм. Если уподобить меризу нашему пиву, то дурра
соответствует в ней ячменю, а аэхшр хмелю. Когда дурра
достаточно прорастет, листья аэхшра снимают и высушивают
солод из дурры на солнце. Затем растирают его на мурхаке и,
разбавив большим количеством воды, несут в земляных
сосудах на огонь. Обыкновенно смесь эту варят от 6 до 8 часов
и медленно остужают. Подбавив в эту жидкость дрожжей и
дав ей пробродить, получают напиток, называемый мериза;
но если ее пропускают сквозь цедилку, сплетенную из
нарезанных полосами пальмовых листьев, и варят в другой раз, то
получают бильбиль, который доводят до брожения,
подбавляя дрожжей, после чего через несколько часов его можно
пить. Тогда его разливают в большие почти шарообразные
горшки, бурам *, объем каждого из которых равняется от
шести до восьми наших бутылок. Одна бурма бильбиль стоит
* Множественное число от бурма.
171

в Хартуме два пиастра; несмотря на столь дешевую цену,
завод бильбиля дает барыша от 300 до 400 процентов на
затрачиваемый капитал.
Ъильбиль имеет кисловатый, но вовсе не неприятный вкус,
он охмеляет, в маленьких количествах его пьют и европейцы.
Он усиливает накожное испарение, поддерживающее здоровье
в этих странах, и, по словам моих слуг, в числе которых были
большие поклонники этого суданского нектара, обладает
питательными свойствами.
В некоторых деревнях Судана приготовляют еще третий
крепкий и для нас, европейцев, противный напиток — бузу.
Это очень жидкая, мучнистая кашица, из поджаренных и
затем измельченных комков дурровой муки, разбавленная
водой и перешедшая в кислое брожение. Такой напиток
чрезвычайно противен на вкус.
При бедности внутреннеафриканских стран фруктовыми
деревьями в Судане знают только два напитка,
приготовляемые из плодов. Один из них мериза, получаемая из фиников
при помощи брожения; другой — род лимонада из
кисловатой муки плодов баобаба или адансонии. Оба очень вкусны.
Третий, похожий на лимонад освежающий напиток
суданцы изготовляют, наливая воды на изжаренные, еще
лучше — высушенные на солнце, очень кислые лепешки из
дурры или дохна. При путешествиях в пустыне или в степи,
этот простой напиток лучше всех, мне известных.
Для продажи бильбиля существуют в Хартуме особые
пивные лавки, в которых обыкновенно находятся и публичные
женщины. До управления Лятифа-паши богачи и знать
Хартума пользовались этими заведениями, чтобы получать
позорный доход, отвратительно злоупотребляя рабством. Они
покупали красивых девушек-франтих, устраивали для них
танкху, доставляя им все нужное, чтобы продавать бильбиль,
и принуждали их к распутству. Девушки были обязаны
ежемесячно выплачивать своим владельцам известную сумму —
иногда до двухсот пиастров — из этого позорного дохода,
и эти последние видели в рабынях весьма прибыльную
оброчную статью. Сам кади и улема Хартума неослабно
принуждали к позорной торговле сперва украденных, а потом
проданных девушек. Лятиф-паша с чрезвычайною строгостью
восстал против этой гнусности и скоро искоренил ее,
назначив в наказание за такие спекуляции «тысячу ударов
плетью».
Только немногие суданцы курят табак; зато мужчины и
женщины все без исключения жуют его. Для этого выбирают
самые крепкие сорта и до употребления смешивают их еще с
древесной золой и натром. Туземец почти никогда не
показывается без своей жвачки, хотя вид его не особенно
выигрывает от этого. Он широко оттягивает вперед губу, держа
172

табак между губой и зубами нижней челюсти, и медленно
сосет смоченную слюной жвачку. На дорогу мужчины берут
с собой в бумажнике натр для придания табаку пикантного
вкуса. Так же, как табак, необходим для них легко
раздираемый на тонкие волокна корень какого-то кустарника,
оставшегося мне не известным; он служит для них вместо
зубной щетки. Мужчины и женщины постоянно употребляют
этот инструмент и считают чистку своих блестящих белых
зубов за такое наслаждение, что воздерживаются от него в
месяц поста, рамазан, для вящего умерщвления своей
грешной плоти.
Упомянув об утвари, служащей для изготовления пищи,
о горшках, тарелках, мисках и крышках, мы ознакомились
почти со всем внутренним убранством жилища беднейших
суданцев. Бросим еще несколько более основательный взгляд
на самую танкху, а также на скот и на детей туземца, и тогда
мы ознакомимся сполна со всем его богатством. Не должно
удивляться, что я ставлю детей после всего: я сообразуюсь
в этом вполне с суданскими воззрениями, а в их глазах
женщины и дети стоят хорошо еще, если непосредственно за
домашними животными.
Танкха туземца представляет собой огороженное четырьмя
глиняными стенами, крытое, четырехугольное пространство с
единственным отверстием — дверью. Внутри находится
перегородка, состоящая из прямых, связанных вместе и плотно
прилегающих одна к другой жердей; также сделана и дверь.
Правда, она не защищает от ветра, непогоды и воров, но
она не для того и сделана; у бедного суданца украсть ничего
нельзя, по той простой причине, что он ничего ценного не
имеет.
Утварь этого бедного жилища состоит из нескольких,
иногда пестрых и очень искусно сделанных циновок для
сидения и для лежания; из анкареба, нескольких стеклянных
бутылок, тарелок и дурной каменной посуды, иногда пестро
раскрашенных, полусферических блюд, султание, из того же
вещества; из муравленного горшка для обкуривания genitalia
(благовонным смолистым деревом, которому приписывают
укрепляющие свойства); из многих висячих корзинок,
плетенных из разных частей пальмовых листьев, в которые
ставят деревянные тарелки и полные блюда для предохранения
их от термитов, и из нескольких других подобных мелочей.
Вот и все. Сундуков и ящиков для одежд и
хлопчатобумажных тканей здесь не знают; суданец вешает те немногие вещи,
которыми он обладает, на перегородку внутри танкхи.
В иных домах можно видеть и оружие туземцев. Их
вооружение состоит из копья, харба, овального щита из кожи
антилопы или крокодила, из упомянутого уже ножа, секин и
длинного обоюдоострого меча, сейф. Знатные, вожди и пред-
173

водители караванов носят последний на перевязи на
предплечье. Клинки их делаются на одной из золингенских
фабрик, а в Судане к ним приделывают крепкий крестообразный
эфес. Некоторые носят вместо оружия также палицы (из
эбенового дерева) негров с Голубого Нила. Огнестрельное
оружие встречается редко в руках туземцев и исключительно
у тех из них, которые много путешествовали и освоились с
его употреблением в более цивилизованных странах.
На дворе городского жителя из домашних животных
обыкновенно бывают: осел, сторожевая собака, иногда кошка,
несколько коз и стая кур. Деревенские жители держат стада
коров, коз и овец, несколько верблюдов и зебу или горбатых
быков, несколько ослов, собак и кур; номады имеют тех же
животных, но в гораздо большем числе. Некоторые из этих
животных представляют совершенно особые породы.
Осел восточного Судана уступает во всех отношениях
египетскому. Он меньше, слабее, ленивее и упрямее; но
суданцы все же очень дорожат им, хотя часто заставляют его
голодать или самому отыскивать себе корм. Для верховой
езды владелец кладет ему на спину деревянное седло без
подпруг и стремян, вместо повода берет в руки крючковатую
палку и подгоняет свою скотину щелканьем языка.
Короткой палкой, ассайе, осла бьют по шее со стороны,
противоположной той, в которую хотят чтобы он повернул. На седле
висит привязь из пальмовых волокон, которой седок по
окончании езды связывает ноги осла так, что он может делать
только небольшие прыжки, бегая за кормом. Таким же
образом спутывают в степи и верблюдов.
Суданская собака очень красивое, статное животное,
благородной расы. В особенности у кочевников имеются
превосходные борзые, которые охотятся за газелью и догоняют ее.
Эти собаки удивительно сложены; шерсть их шелковиста и
имеет желтоватый цвет. Арабы очень ценят их и платят за
них дорого *. Их бдительность, верность, привязанность и
мужество одинаково велики и вполне заслуживают
уважения, которое к ним питают туземцы.
Суданская коза маленькое и красивое животное, дающее
много молока. Она ловко карабкается по наклонно стоящим
в лесу деревьям, не требует почти никаких о себе попечений
и питается скудно растущими травами или зелеными древес-
* В Йемене, по старому обычаю и закону, каждый, убивший собаку,
должен заплатить ее хозяину таким копичеством пшеницы, сколько нужно,
чтобы засыпать мертвую собаку, повешенную на сучок, так чтобы она
мордой касалась земли. Принимая во внимание незначительный угол
падения пшеницы и ее дорогую цену, штраф этот очень велик.
В Асуане я убил бросившуюся на меня собаку. Явипся ее хозяин
и был неутешен. «Застрели и меня, копь ты застрелил мою собаку,—
воскликнул он, отчаянно всплеснув руками над головой,— я приношу свою
жалобу богу и молю его быть моим заступником».
174

ными листьями. С давних пор в Судане акклиматизировали
также козу негритянских племен, живущих по Белому Нилу и
в Такхалэ; животное это, едва ли выше полутора футов, более
других ценится здесь за свой красивый вид и сравнительно
высокую доходность. Вообще суданец любит только таких
животных, которые требуют от него мало труда и не
причиняют ему никаких забот.
Овцы и крупный рогатый скот играют в хозяйстве
деревенского жителя Судана второстепенную роль. Овцы
принадлежат к распространенной и в Египте курдючной породе;
коровы малы и низкого достоинства. Зато зебу имеет
большое значение на заливаемых водой полях по Голубому Нилу:
он приводит в движение подъемные колеса. Зебу сильное,
красивое животное и, если не истощен скудной пищей и
тяжелой работой, он бесспорно величайший из всех быков. Его
жирный горб при хорошей и обильной пище доходит, как и
горб верблюда, до значительной величины, а при тяжкой
работе и недостатке корма он превращается в чуть заметную
неровность хребта.
Куры Судана малы, но плодовиты; голубей как и в Египте,
разводят только с недавних пор; другой птицы не держат.
Дети в Судане в высшей степени заброшенные создания
и содержатся очень неопрятно. До шестилетнего возраста они
ходят голые. Потом мальчикам надевают панталоны, а
девочкам рахад. В это же время делают им, как и у нубийцев,
на коже щек по нескольку параллельных ран, рубцы которых
считаются особенным украшением лица. Этот дурной обычай,
вероятно, перешел сюда из Нубии и употребление его здесь не
повсеместно.
Так как дети постоянно едят сколько хотят, то живот их
скоро становится безобразно толстым и принимает свои
естественные размеры только около десятилетнего возраста.
Очень редко мальчика учат читать и писать. Он растет, как
и его родители, в невежестве и безнравственности, и только
голод принуждает его впоследствии избрать себе ремесло.
Я старался нарисовать здесь общую картину быта
суданцев, не обращая особенного внимания на различие племен
и народностей, составляющих туземное народонаселение
«соединенных королевств Суданской земли». Дальше я
вернусь к ним, а теперь обращаюсь к обзору гражданских и
общественных условий быта людей, живущих под скипетром
Египта, а следовательно, и Турции, в странах по Голубому
и Белому Нилу.
Хартум — резиденция паши, посылаемого туда из Египта
для управления восточным Суданом. Подобное назначение
считается за наказание вследствие опасного климата Судана,
175

отсутствия удобств и развлечений. Поэтому в мирное время
паша сменяется через три года и по прошествии этого
времени (которое в Египте называется временем его ссылки)
возвращается или на прежнее свое место или на другое,
лучшее. Суданский паша, называемый хокмодар эль
Судан, высший сановник «королевств», имеет власть над
жизнью и смертью, помимо танзимата, исходящего от Порты,
может начинать войну и заключать мир и ответствен только
перед верховным советом цитадели в Каире. Он
главнокомандующий войском и дела юстиции решает во второй
инстанции. Его ежемесячное жалованье равняется сорока кошелькам
или тысяче талеров звонкой монетой.
Все остальные чиновники Судана подчинены
генерал-губернатору. В каждой провинции (мудирие) властвует мудир
или губернатор, который обыкновенно имеет чин и звание
бея. Под властью у него несколько кашуф * или окружных
начальников, а эти в свою очередь начальствуют над кайма-
канами, или местными начальниками. Все они имеют
военные чины. Кроме того, в каждой деревне есть еще «ш е й х-
эль-беллед» — чиновник, назначаемый или
правительством или по выбору сельских жителей и приблизительно
соответствующий нашему деревенскому старосте. При
светском суде состоит и суд духовный, как во всех мусульманских
государствах.
Судан при теперешнем управлении — государство военное.
Почти все начальники провинций и деревень, от паши до
каймака, принадлежат к расквартированному здесь войску и
занимают в нем чины соответственно своим гражданским
должностям. В мирное время они занимаются управлением
вверенных им провинций, в военное же время командуют
выпадающими на их долю отрядами. Поэтому гражданских
чиновников едва можно отделить от военных. Врачи и
аптекари также военные или по крайней мере с военным чином.
Они почти все без исключения европейцы; между тем как
военные начальники по большей части турки или
привезенные в качестве невольников в Турцию и затем сделавшиеся
свободными грузины, черкесы и другие мусульмане с
Кавказа.
Судопроизводство суммарно; дела ведутся на арабском
языке. Диван, или приемная (в этом случае зал суда),
чиновника открыт каждому; самый бедный и оборванный
входит туда без церемоний. Жалоба или прошение, ардихал,
должна быть написана на гербовой бумаге и вручена судье,
который на ней же пишет свои распоряжения. Судья выносит
решение, выслушав другую сторону, короткое и ясное и
большей частью справедливое, руководствуясь при этом законами
* Множественное число от кашеф.
176

корана или своим собственным усмотрением. Лятиф-паша
приказал у ворот хокмодерии устроить ящик, в который
бросают жалобы и прошения. Ящик опорожняют каждый час, и
каждая бумага должна быть рассмотрена в течение 24 часов.
Копты также и в Судане состоят при чиновниках в качестве
писцов и бухгалтеров. Полицейские постановления
приводятся в исполнение солдатами; они же наблюдают за
порядком и общественной безопасностью и исполняют службы
будочников, рассыльных и курьеров; но за весьма
немногими исключениями, они нерадивы, берут взятки и даже
воруют.
Прежде в Судане было много родов войска: арнауты,
морхрарби, шейки и низам; теперь морхрарби и шейки
распущены. Они различались не только по вооружению, но и по
цвету кожи. Арнауты — белые, морхрарби — желтые, шейки —
темнокожие, а низам — черные солдаты.
Арнауты состоят из турок, албанцев, греков и других
подвластных Порте народов и образуют в Судане три полка
(сенджекие, или сенджеклык), которыми командует
полковник (сенджек). Это легкая, иррегулярная конница, состоящая
не из принудительно набранных солдат, а из добровольцев;
сроки их службы иеограничены, а определяются по
обоюдному договору. Арнаут вступает в службу к сенджеку и
принимает на себя обязанности рядового солдата. Его одежда,
оружие и лошадь составляют его собственность, от
начальника он получает только жалованье и определенную порцию
дурры для лошади. Войско не имеет особенных мундиров,
ни даже обязательно установленного оружия, а потому
арнауты самое иррегулярное войско, какое только можно
себе представить. У одного пистолеты и ятаган, у другого
пистолеты и длинное ружье, у третьего пистолеты и сабля;
один одет в сукно, другой в хлопчатобумажную ткань; один
носит чалму, другой феску. Люди необучены, лошади не
объезжены; тем не менее арнауты лучшие солдаты Судана.
Они не имеют понятия о правильной атаке сомкнутыми
колоннами, но они очень храбры и дико отважны. Весь полк
неудержимо бросается на врага, и каждый солдат стремится
совершить подвиги в единоборстве. Против европейских
солдат они были бы никуда негодны, но во всяком случае
они имеют преимущество перед ненавистными им
темнокожими.
Музыка арнаутов проста, но воинственна; единственный
инструмент — литавры, которые солдат привязывает к луке
седла и по которым он бьет деревянными палками.
В мирное время арнауты квартируют в нескольких
деревнях из токулей, устроенных ими же самими. Каждый простой
солдат живет с невольницей или служанкой в особой хижине,
перед дверью которой привязана лошадь за ногу, по араб-
177

скому обыкновению. В дождливое время лошади бегают на
свободе в степи под присмотром нескольких, командируемых
для этого солдат. Арнауты проводят время в бездействии;
посещают кофейни, играют и курят. Зато в случае
надобности, они готовы переносить всякие лишения и опасности;
они, без сомнения, наиболее твердая опора турецкого
владычества в Судане.
Морхрарби * были совершенно непохожи на арнаутов, они
ездили скромно на ослах и, если только можно, были еще
иррегулярнее; к тому же так неспособны к какому-либо делу,
что египетское правительство распустило их. К сожалению,
вместе с ними были распущены и несколько отрядов
мужественных и храбрых шейкие.
Только низам ** регулярное войско. Оно состоит из
купленных или похищенных негров, которых муштруют и
которыми командуют египетские офицеры и унтер-офицеры. Они
во всех отношениях дурные солдаты, в сражениях со своими
родичами и при охотах за невольниками крайне нерадивы,
хотя начальство умеет пользоваться наследственною
ненавистью между различными негритянскими племенами и
посылает против свободных негров только тех чернокожих солдат,
которые с детства враждовали с ними. Эти солдаты
квартируют в Хартуме в вышеописанных казармах. Они получают
в месяц 14 пиастров жалованья, несколько ардэбов дурры
и изредка немного мяса. При ограниченности своих
потребностей они были бы совершенно довольны жалованьем и
пищею, но, к сожалению, они не получают регулярно ни того,
ни другого и потому часто бунтуют.
Вследствие беспримерного беспорядка в
турецко-египетском финансовом управлении все оклады жалованья по
большей части только номинальные. Беспорядок этот касается
всех отношений и всюду служит помехой; он создает
препятствия купцу, принявшему на себя казенные подряды,
отравляет жизнь мастеровому и поденщику, работающему для
правительства, и он же доводит чиновников до нищеты,
несмотря на высокие оклады. Так точно случается и в Судане,
где бедные солдаты по нескольку месяцев не получают ни
пара из своего жалованья и от голода становятся весьма
опасными врагами правительства.
В настоящее время негры составляют три полка, по
2000 человек в каждом. Полк состоит под начальством бея.
Батальоном командует б и м б а ш и (майор), ротою ю з б а ш и
(капитан).
* Морхрарби (западные люди) называются все светлокожие
жители западной части Африки, т. е. Алжира, Туниса, Марокко и т. д.
Многие из них служили в египетской военной службе и впоследствии
составляли вместе с многими египтянами особый род войска.
** Низам происходит от ниссм — образовать линию.
178

Правительство взимает со своих подданных известные
подати деньгами или натурой. Каждый взрослый мужчина
платит подать; шейх деревни назначает размеры платежей. От
городских жителей требуют обыкновенно денег; деревенские
же дают хлеб в зернах, домотканные хлопчатобумажные
изделия, овощи, скот и другие предметы; кочевники обязаны
давать известное число скота со стада.
В течение многих лет стада последних были более чем
опустошены правительственными поборами. В верховном
совете в Каире напали на несчастную мысль пополнять из
Судана египетское скотоводство, безмерно расстроенное
чумой, тяжелыми работами на водоподъемных колесах и
значительным употреблением мяса размещенным по небольшим
деревням Египта непомерным количеством войск. Вскоре
вдоль Нила провели скотопрогонные дороги и устроили на
известных расстояниях махадда *, магазины для корма,
и шухн, конюшни. Жившие вблизи магазинов нубийцы и
феллахи были обязаны доставлять потребный корм. Тогда
кашуфам отдельных участков Судана отдан был приказ
собрать с народа верблюдов и рогатый скот, часто несколько
тысяч голов, и представить их в Хартум для пересылки в
Египет. Рогатый скот гнали небольшими переходами, не
превышавшими двух махаддат, вдоль по реке. Хотя его
берегли по возможности, гнали только ночью и давали по
нескольку дней отдыха в течение всего путешествия,
длившегося восемь месяцев, тем не менее около 40 процентов
вышедшего из Хартума скота не вынесло трудного пути.
Кто видел пустынные пространства берегов Нила, тяну-
щиеся часто на несколько миль, тот сперва удивится гигант-
скому предприятию транспорта этого рода, но, вникнув не-
много, поймет, что спекуляция эта из числа самых
неудачных и что она должна была варварски отягощать
налогоплательщиков. Бедняки нубийцы так были подавлены
требуемой от них доставкой корма, хотя на это смотрели как на
косвенный налог, что не могли выплачивать остальных
налогов; кочевники же потеряли лучшие части своих стад.
По прошествии нескольких лет в Каире увидали
убыточность этой меры; возложенные на нее надежды рушились
перед действительностью, и предприятие уничтожили, после
того как правительство потеряло на нем тысячи пиастров,
а жители Судана сотни тысяч верблюдов и голов рогатого
скота. Жаль, что многие из распоряжений правительства,
которые на бумаге ничего не оставляют желать более, в
практическом отношении невыполнимы или же выполняются так
плохо, что от них бывает более вреда, чем пользы. Еще к
* От хадд — граничит. Махадда (во множественном числе
«махаддат») равняется приблизительно двум немецким милям.
179

теперь можно проследить эту этапную дорогу по
обозначающим ее скелетам рогатого скота. В пустынных полосах Нубии
также лежит неисчислимое количество их, полуприкрытых
наносным песком.
Таким образом, я привел пример, по которому можно
судить о беспощадности, с какой поступает правительство в
деле взыскания налагаемых им податей. Подати эти
покажутся, пожалуй, незначительными, но для бедных суданцев
они непомерно высоки. Вместе с тем правительство
истощает силы своих подданных еще и другим образом. На
общественные постройки сгоняют людей, не стесняясь никакими
соображениями, секвестируют их верблюдов и барки и
пользуются ими для различных целей. Если прибегают к таким
мерам там, где дело точно касается блага всех жителей
местности, то в этом еще нет дурного; но, к сожалению, это
делается также и из частных видов правительства. Гарем,
построенный вообще справедливым и деятельным Лятиф-
пашой для тогдашнего хокмадара, был выведен из кирпича,
однако же стоил правительству всего около 3000 талеров
звонкой монетой, потому что употреблявшиеся при его
постройке барки и вьючные животные, так же как и сами
рабочие, ничего не стоили. Частным образом нельзя было бы
построить такое здание, даже затратив вдвое более.
В числе занятий суданцев на первом месте стоит
торговля, хотя свободной она стала только с 1850 г. Прежде
главные статьи торговли составляли правительственную
монополию. С Судана брали в счет податей по низкой цене его
естественные произведения; например, рабов (я
предостерегаю, чтобы это выражение не было понято дурно!),
слоновую кость, аравийскую камедь, тамарин-
довые лепешки и т. д. и продавали их в Египте с
большею выгодою. Теперь монополия эта уничтожена, но все же
правительство уделяет себе барыши с суданской торговли.
Торговля невольниками осталась почти исключительно в его
руках; оно еще и теперь систематически устраивает охоты
за невольниками (по крайней мере в 1951 г. были еще рас-
суа *), или, как их называют здесь, «походы против язычников
и неверных», и отправляет по Белому Нилу ежегодно
торговую экспедицию, в которой могут принимать участие и
частные лица, но только на некоторых условиях.
Хартумская торговля весьма значительна и соответствует
очень благоприятному для нее местоположению этого города.
При соединении двух больших рек, центральных артерий внут-
* Корень «раса» обозначает военную экспедицию.
180

ренней Африки, купцам открыто поприще для оживленной"
деятельности. Река имеет большее значение для торговли в
Африке, чем в Европе, где железные дороги и другие пути
сообщения облегчают сношения; здесь же это лучшая из всех
существующих торговых дорог. Голубой Нил судоходен от
Хартума еще на 5, а Белый Нил на 11° широты вверх по
течению; по Нилу можно плыть безопасно до Бербер-эль-Мухей-
рефа. Правда, начиная с этого места, для плавания существуют
непреодолимые препятствия, катаракты; но здесь обход легок
по хорошо устроенной караванной дороге. Быстрый расцвет
Хартума бесспорно следует приписать только его торговле:
столица Судана теперь и главный торговый город, ее базар —
склад товаров всей центральной Африки.
Из Каира в Хартум отправляются приблизительно
следующие товары: сахар, водка, растительное масло, уксус, вино,
ром, макароны, рис, мыло, стеариновые свечи; железные,
жестяные и медные изделия; сафьяновые башмаки и сырая
кожа, мехи для воды, турецкие одежды, персидские ковры,
дубленые длинношерстые овчины, морхрарбийские тара-
биши *, или красные турецкие фески, французское сукно,
английские и египетские хлопчатобумажные ткани; коренья,
кондитерские печенья; порох и огнестрельное оружие, свинец
и дробь; фарфор, стекло и египетские глиняные сосуды;
бумага, арабские чернила и тростник для письма; сирийский
табак для трубок и персидский для наргилэ, скверные
мальтийские сигары, чубуки и янтарные мундштуки, глиняные
трубки; зажигательные спички и трут; парусина, жидкая
смола, корабельные канаты и мачты из соснового и елового
дерева; зеркала, бусы, бронзовые украшения; душистые воды
и дерево, например обогач, спеик и т. д.
Местные продукты: слоновая кость, черное дерево,
страусовые перья, аравийская камедь, колоквинт, александрийский
лист, тамариндовые лепешки, индиго, кофе из Абиссинии;
медь с Белого Нила, золотой песок из Хассана, табак из Сен-
нара, леопардовые шкуры из Дарфура. Сверх того,
невольники и невольницы с Белого и Голубого Нила, из Кхассана,
Абиссинии, Такхалэ и Дарфура; верблюды от арабов би-
шари 18, лошади из Кабабиша и Дарфура, коровы, овцы и
козы от различных кочевых племен; также дурра и дохн с
верховьев Голубого Нила и из Кордофана; плетеные и
кожаные изделия из Волед-Мединэ и т. д.
Большая часть товаров, приходящих из Египта, если
только рынок не запружен ими, дает большой барыш;
съестные припасы и напитки дают постоянно 100 процентов за
вычетом издержек. Затем лучшие и наиболее прибыльные
товары: мыло, железные изделия, табак, порох, оружие и пр.
* Множественное число от «тарбуш».
181

Водка продается в Хартуме по столь же высокой цене и
в таком же количестве, как вино, потому что турки в Судане
пьют ее почти все без исключения. В жарких странах нельзя
не употреблять спиртных напитков в умеренном количестве,
из гигиенических условий; но надо знать меру, чего в
Хартуме, к сожалению, не соблюдают. Несколько лет назад в
деревне Камлин, на Голубом Ниле, основана винокурня, на
которой курят из фиников ежегодно по нескольку тысяч
бутылок водки. Через европейцев на базаре иногда появляются
совершенно необыкновенные вещи. В Хартуме уже часто пили
шампанское, хорошие красные французские вина и даже
рейнвейн. В последнее время европейцы и турки пили
обыкновенно южное вино, настоенное на полыни (вермут).
В 1851 г. я нашел восковые спички в руках немало
забавлявшегося ими суданца. При продаже многих европейских
товаров обману открыт полный простор. Так, например,
позолоченные гальванопластикой часы продают за золотые и
находят покупателей. Разумеется, нечего и говорить, что в
таких проделках обманщики — европейцы.
Из местных продуктов важнейшие для торговли: кофе,
аравийская камедь и слоновая кость. Кофе получается из
Абиссинии и по достоинству не уступает или мало уступает
настоящему моха (часто пишут мокка). Он частью
потребляется в Судане, частью же идет в Нубию и до Египта.
Слоновая кость по большей части идет с верховьев Белого
Нила и отправляется либо через Суакин, на Красном море,
в руки англичан, либо через Каир в Европу. Прежде Тахкалэ
чи Дарфур доставляли много слоновой кости; теперь же
привоз ее оттуда незначительный. Я не могу дать основательного
обзора здешней торговли и должен ограничиться немногими
указаниями. По сообщениям европейского купца в Хартуме,
Контарини, купцы внутренней Африки различают несколько
степеней добротности слоновой кости, называемой по-арабски
син-эль-филь, т. е. слоновым зубом. «Безупречный клык
весом свыше пятнадцати роттелей называют син (зуб);
большой, но разбитый клык называется мушекхэт (расколотый);
бара (т. е. сверх счета) называются маленькие клыки весом
менее 15 арабских фунтов, а шемсие, клыки окоченевших
слонов, долго пролежавшие на солнце (шемс). Последний
сорт считается только за две трети настоящего своего веса и
продается по дешевой цене, потому что он не чистого цвета
и не крепок.
Аравийская камедь (гуммиарабик) собирается большей
частью в Кордофане и уже оттуда отправляется в Хартум. По
прошествии дождливого времени она течет в виде смолы из
нескольких пород мимоз и образует густые, светлые, как вода,
капли на сучьях и ветвях, ссыхается на солнце и, принимая
кислород из атмосферного воздуха, становится темнее; тогда
182

ее уже можно собирать. Для этого туземцы употребляют
деревянные или железные лопатки, которыми снимают
смолистые капли. Остальные статьи торговли, за исключением
невольников и домашних животных, не столь значительны.
Правда, отсюда отправляют в Египет красивые столярные и
другие изделия из черного и мимозового дерева, а также
александрийский лист, тамариндовые лепешки, страусовые
перья, гиппопотамовые бичи и т. п., но все это предметы
случайной торговли. Между тем как невольники служат для
самых обширных торговых спекуляций, в которых, к
сожалению, принимают достаточное участие и поселившиеся тут
европейцы.
Я не стану описывать способов, которыми производится
эта унизительная торговля людьми, но укажу только особо
различаемые качества невольников и соответственные им
цены. По умственным способностям их делят на абиссинцев,
негров дарфурских, табийских, шиллуков и динка и ценят их
более или менее в той последовательности, в которой я
переименовал их здесь. Невольницы всегда дороже невольников;
оскопленные ценятся дороже, чем оба пола вместе.
Вследствие этого более торгуют женщинами, чем мужчинами,
а также, правда менее в Хартуме, чем в Волед-Мединэ, Сен-
наре и Кордофане, находятся еще люди, которые занимаются
постыдным делом оскопления мальчиков, предпринимая
операцию, счастливый исход которой вероятен только в 75
случаях на 100. Во-вторых, невольников делят, смотря по их
молодости, красоте, силе и годности к употреблению. Раб
шиллук или динка стоит в Хартуме от двух до четырехсот,
дарфурский, такхальский или житель гор Таби от четырех
до семисот, галлаский, макахтэ или габеши от шестисот до
тысячи, оскопленный от шестисот до тысячи четырехсот или
даже тысячи шестисот пиастров; негритянки наполовину
дороже негров; за абиссинок платят от шестисот до двух тысяч
пиастров.
Сравнивая с этим цены домашних животных, мы увидим,
что последние расцениваются почти так же, как и люди.
Обыкновенный верблюд стоит от двух до четырехсот,
хороший выезженный хеджин от арабов бишари от восьмисот до
тысячи двухсот пиастров. Лошади немногим дороже хороших
египетских ослов; за первых платят от четырехсот до тысячи
двухсот пиастров, а ослы иногда даже двумя или
четырьмястами пиастров дороже.
Место, где вершатся торговые дела,— базар; здесь так же
происходят судебные разбирательства, обыкновенно по
пятницам. Судья со своими писцами заседает в какой-нибудь из
лавок; в остальных торговый люд распивает кофе. Деллах
(маклер) со своим товаром, например, рабами, верблюдами,
ослами, лошадьми, ходит от одной лавки к другой и громко
183

выкрикивает число пиастров, уже предложенных ему за его
товар. Наибольшую предложенную ему сумму он сообщает
владельцу продаваемой вещи или тому, кто ее продает,
и спрашивает его: доволен ли он? Деллах получает за труды
от правительства 2, а от частных торговцев 5 процентов со
всей стоимости продаваемого товара; и правительство и
купцы часто прибегают к его посредничеству. Часто его
видят, разряженного, как арлекин, расхаживающим по рынку;
у него по крайней мере двадцать различных предметов для
продажи развешаны на плечах и руках или заткнуты за
поясом. За этими людьми строго наблюдает правительство и,
когда они уличены в обмане, жестоко наказывает их, так что
в них можно предполагать по крайней мере обусловленную
страхом плети честность.
Наряду с Хартумом я упомяну еще известные торговые
города восточного Судана — Муселлемие и Эль-
О б е и д, столицу Кордофана. О последнем я подробнее буду
говорить дальше; первый же лежит близ главного города
провинции Волед-Мединэ и имеет большое значение для
торговых сношений с Абиссинией. Торговля также и во
внутренней Африке служит поводом к сближению между народами.
Пути сообщения, где они существуют, почти исключительно
вызваны интересами торговли и поддерживаются только ею.
Правительство устроило всего две почтовые дороги: одну из
Хартума в Каир, другую из Хартума в Обеид. Обе они были
настолько улучшены Лятиф-пашою, что теперь письмо
доходит из Хартума в Каир за 25 дней.
Под улучшением почтовых дорог я разумею отнюдь не
техническое совершенствование путей сообщения, так как во
внутренней Африке дорог собственно нет, а скорее
учреждение почтового ведомства и сроков отправки корреспонденции.
Из Хартума отправляются еженедельно два хеджанина (по
вторникам и пятницам) с почтой в Египет. В пять дней они
достигают Бербер-эль-Мухейрефа, в 12—13 дней — Короско
и приходят на 16-й или 17-й день в Асуан, где передают свои
письма и пакеты. Эти почтовые всадники по возможности
меняются через каждые два дня и едут верхом на легконогих
добрых бишарских верблюдах. При обзоре условий внут-
реннеафриканского быта следует отозваться с большой
похвалой об этом учреждении. Для сношений иного рода
прямых путей здесь не существует, только купцы привозят в
столицу Судана известия из соседних стран. Купец знает
определенные места, откуда он начинает свои путешествия и
куда возвращается потом. Для сношений Судана с
Абиссинией таким местом служит Муселлемие, для сношений с
Дарфуром — Обеид. Здесь собираются отправляющиеся и
возвращающиеся купцы и, таким образом, завязываются
довольно деятельные сношения и перевоз товаров.
184

Хартумские купцы поддерживают сношения со
следующими странами: Абиссинией, Така, Йеменом, Индией, Кор-
дофаном, Такхалэ, Дарфуром, Нубией, Египтом и землями
негров по Голубому и Белому Нилу. Некоторые джеллялиб *
иногда заходят довольно далеко в западном направлении во
внутреннюю Африку.
Вслед за торговлей среди занятий суданцев первое место
принадлежит земледелию. Я уже заметил, что в окрестностях
Хартума оно незначительно; но в деревнях, отдаленных хотя
бы только на несколько миль от столицы, мы замечаем иное.
Здесь начинается степное хлебопашество, весьма интересное
и составляющее особенность восточного Судана. Берега рек
повсюду в Северо-Восточной Африке единственные места,
которые во всякое время могут быть снабжены безусловно
необходимым количеством воды при помощи водоподъемных
колес; для Египта и Нубии это жизненная нить, тянущаяся
через пустынное море песка и камней. В Судане они
утрачивают свое значение. В Африке, там где небо открывает
свои шлюзы, земля оживает роскошной жизнью. На юг от
16° с. ш. нет больше пустынь; они превращаются в степи.
Здесь сравнительно роскошная растительность покрывает
землю. Лето стремится истребить ее, но зима пробуждает ее
к новой жизни. На этой-то почве, которую мы обстоятельно»
рассмотрим несколько ниже, суданец обрабатывает свои дур-
ровые поля.
Незадолго перед началом дождливого времени он
зажигает степную траву. Огонь распространяется на целые мили
вокруг и расчищает всю равнину; дурная трава сгорает, но
она служит зародышем для новой жизни. Плодоносный пепел
остается, и первый дождь соединяет его углекислый калий с
черноземом почвы. Тогда крестьянин сеет свои зерна. Жители
целой деревни собираются, чтобы обрабатывать одну
громадную пашню. Мужчины взрывают землю железным орудием,
имеющим форму полумесяца и называемым хашаш; затем,
заостренным колом из мимозового дерева они протыкают в
земле ямки, на расстоянии 3—4 футов одна от другой.
Женщины бросают по нескольку зерен дурры в каждую ямку и
слегка затаптывают ее ногой. Первый поливший затем
дождь скоро заставляет мощно разрастаться посеянную
дурру, и едва только пройдет три месяца после посева, как
колосья длиной в целый фут уже зреют на крепких стеблях,
* Д ж е л л я б, или джелляби, во множественном числе
джеллялиб (корень д ж а л а б а), «купец, перевозящий товары из далекого-
места в другое», теперь значит тоже, что и торговец невольниками, так
как люди эти обыкновенно торгуют невольниками.
1S5

превышающих рост человека. До этого времени суданцу
нечего было заботиться о своих полях: небо со своими
плодотворными ливнями и живительным солнцем заботится о
них более его. Во время жатвы стар и млад выходят собирать
спелые колосья. Соломой пользуются постольку, поскольку
это нужно для крыш и стен токулей; избыток остается на
корню и служит кормом для скота. Колосья сносятся на
определенное место в поле и складываются в кучи для молотьбы.
Ток закладывают тотчас же в открытом поле. Для этого
отгораживают низкими насыпями четырехугольные
пространства, уравнивают их, утаптывают и сглаживают. Возле
устраивают с надветренной стороны земляную насыпь для
провеивания зерен. Когда колосья вымолочены длинными
палками, один из мужчин взлезает на насыпь, ему подают
большое корыто, наполненное зернами и мякиной. Со своего
возвышения он при сильном ветре медленно вытряхивает
содержимое корыта. Ветер уносит мякину, а зерна под своей
тяжестью падают на землю. Они еще смешаны после этого
с маленькими камешками и частичками земли, но это ничего
не значит, так как их перемывают перед употреблением.
«Проброшенные» таким образом зерна сохраняются до
потребления в магазинах. Для этого вырывают в земле, часто
далеко от деревни, колодезеообразные ямы, имеющие в
поперечнике 12—20 футов, а глубину вдвое более; для этого
выбирают места возвышенные и по возможности защищенные
от дождя. В ямы насыпают сперва мякины или
размельченной соломы, тиббн, так, чтобы образовать подстилку вышиной
в несколько футов, потом расстилают крепкие, чистые,
сплетенные из пальмовых листьев циновки, бурш, или хассиере,
и только поверх их насыпают зерна. Боковые стены
покрывают точно так же, яму наполняют доверху зерном, плотно
убивают мякину по бокам, сверх циновок набрасывают новый
слой ее, вышиною от 6 до 8 футов, и засыпают яму землей,
образуя холм. Сухость земли во внутреннеафриканских
странах такова, что суданцы могут без потерь сохранять
уложенное таким образом зерно по десять лет; зато, если магазин
почат, то его следует тотчас же опорожнить весь, чтобы
остальные зерна не попортились.
С дохном поступают так же, как и с дуррой. Его зерна
мельче, похожи на просо и дают вкусный хлеб, а если в них
больше сахара, то крепчайшую меризу. По моему мнению,
дохн есть то, что в библии названо «горчишным зерном».
Зерна эти растут на стебле от 6 до 10 футов вышиной,
который соответствует библейскому выражению «дерево» и
увенчивается колосом, состоящим часто из более чем тысячи зерен.
В провинции Хартум дохн возделывают мало, но жители
Кордофана, Дарфура и негры Голубого и Белого Нила не
знают другого хлеба. Дохн требует ухода еще меньше, чем
186

дурра, зреет даже на плохой и песчаной почве и превосходит
плодородием и урожайностью нуждающуюся в жирном грунте
дурру или рис; следовательно, для всех обитателей степи
дохн важнейший естественный продукт.
Рядом с дуррой и дохном, главнейшими хлебами Судана
в степи, сеют еще симзим. Суданцы готовят из зерен сим-
зима (сезам?) порядочное масло для еды, но совершенно
особым способом. Они растирают эти зерна в мурхаке и
полученную муку варят в больших глиняных сосудах. Масло
всплывает при этом наверх, его собирают и наливают в
тыквенные бутылки. Точно таким же образом извлекают суданцы
из колоквинтовой тыквы (по-арабски хандаль) деготь,
которым они главным образом мажут верблюдов. Они думают,
что от него суставы верблюдов становятся гибче и
подвижнее или же, что он исцеляет раны; но из-за этого дегтя только
еще значительнее усиливается и без того невыносимая вонь
от этих животных.
Без содействия людей в степи растет индиго (по-арабски
нилэ). Прежде в Судане было много фабрик для выделки
из него очень ценимой арабами краски; теперь же, насколько
мне известно, их всего две: одна в деревне Кариум, у Дже-
бель-Райян, другая в местечке Мерауи, при Джебель-Баркал,
в Дар-эль-Шейкие. Обе принадлежат правительству, но
приходят уже в упадок: турки и арабы умеют еще созидать, но
не сохранять.
Торговля и земледелие самые распространенные занятия
у суданцев. Ремесла в том значении, в каком мы привыкли
понимать это слово, там не существуют; каждый более или
менее делает сам что ему нужно.
Женщины собирают из зрелых капсуль дикорастущих или
саженых кустов хлопок, чешут и чистят его руками или очень
простым инструментом собственного изделия и сучат из него
неровные нитки на дурно сделанных веретенах. Мужчины и
женщины равно занимаются тканьем; стулья, на которых они
сидят при этом, так же просты, как и самая ткань. Ткач или
ткачиха устраивает себе в тени густо разросшегося дерева
четыре столба, вбитых в землю, и покрывает их крышкой из
соломы дохна или дурры. Посередине этой хижины
выкопана яма, в которую работник опускает ноги и прикрепляет
ступицу своего «станка». Ящик «с гребнем» из дурровой
соломы висит через крышу на двух веревках. Затем еще видны
два круглых деревянных обрубка, на которые навертывается
ткань, а в некотором отдалении вбитый в землю столб, вокруг
которого работник обвертывает «основу». Еще несколько
жердей и веревочек — вот и весь аппарат, который служит
заменой нашему ткацкому станку.
Приготовляемая ткань употребляется или на фердах, или
же на шитье коротких панталон. Портной не нужен, так как
187

суданец, если обладает панталонами, шьет и кроит их сам;
свои такхие он покупает на базаре. Столь же мало нуждается
туземец в помощи кожевника и сапожника, для того чтобы
изготовить свои сандалии. Для дубления употребляют кору
особого вида мимозы, растущей низкими кустами и
называемой по-арабски кхарат, и кожи дубят ровно столько, сколько
ее нужно. В окрестностях Муселлемие выделывают очень
прочные плетения из кожи и другие кожаные изделия; но
и это ремесло известно каждому.
Суданцы умеют ковать и плавить железо. Кордофан богат
железной рудой превосходного качества, так называемой
луговой или болотной. Туземцы плавят ее в небольших
воронкообразных ямах на приготовленных ими самими углях из
мимозового дерева и добывают таким образом железо для
изготовления оружия и утвари. Удивительно выглядят их
кузнечные изделия при всей простоте орудий и инструментов.
Скверный, маленький раздувальный мех, кубический кусок
железа вместо наковальни, несколько молотков и щипцы
служат кузнецу при его работе; и с этим он умеет делать такие
вещи, которые в наши^ деревнях едва ли делаются лучше при
всем превосходстве наших материалов и инструментов.
Также и со всеми ремеслами (если их можно так назвать),
здесь существующими. Здешний рабочий лишен
образования; он имеет плохие орудия и недостаточно сырого
материала, и все же делает вещи, которые можно назвать
великолепными, принимая во внимание обстановку.
Климат Хартума несомненно один из самых нездоровых
на свете19. Было вычислено, что 80 процентов европейцев,
вынужденных жить много лет сряду в Хартуме, умирают в
течение этого времени. Само положение этого города, между
двух рек, разливающихся во время дождей и образующих
тогда много болот, было бы вредным для здоровья и под
нашим небом; но смертность его жителей даже не может быть
сравниваема со смертностью европейского города, положение
которого было бы столь же неблагоприятно. Климат Судана
губителен для всех: неграм он так же мало подходит, как
и белым, туземца умерщвляет так же легко, как и пришельца.
Болезни в Судане развиваются так быстро, что часто в
несколько часов кончаются смертью. Частью они обусловлены
известными периодами *, но спорадически появляются в
течение целого года.
* Три месяца между летом и зимой, в течение которых собирают
плоды.
188

В Судане можно различать главным образом два времени
года: время засухи и время дождей, или лето и зиму.
Переходов между ними нет: одно наступает внезапно за другим.
Оба противодействуют друг другу: то, что создано одним,
уничтожается другим. Дождливое время есть время жизни:
оно обращает страну в цветущий сад; засуха уничтожает
растительность и терзает все живущее.
Хариф, как называют арабы время дождей, начинается
в Хартуме в июне или июле и продолжается до половины
октября. На юге дожди идут раньше и обильнее, чем на
севере; начинаясь сверху, они спускаются к Средиземному
морю и доходят до 18° с. ш. Нельзя вообразить себе
печального состояния природы до их наступления и ее мощного
оживления во время дождей и после. Хариф все пробуждает к
новой жизни; он покрывает выжженную степь новой,
цветущей, сочной одеждой.
Когда в марте и апреле солнце в Судане ниспосылает свои
лучи вертикально и достигает почти наибольшей высоты,
наступают южные ветры, которые до тех пор еще
задерживались дующими с севера пассатами; теперь же они становятся
все чаще и сильнее. Они усиливают жару и, по замечанию
Руссеггера, принимают предгрозовой характер, теснят грудь
человека и наводят ужас на животных.
Это те самые ветры, которые под именем самума
вздымают песок в пустыне, сушат мехи проходящих караванов и
хоронят в песке умерших от жажды людей; в Египте их
называют хамсин*, т. е. «ветер, веющий пятьдесят дней».
Деревья теряют от него свою листву; он опасен как сирокко
для плавающего по Средиземному морю, как фён для
альпийского жителя; от него, как от Thauwind'a в Германии
выгорают луга.
Везде более или менее боятся этих ветров; но всего
ужаснее они под тропиками. Там они как будто стараются
уничтожить всю природу. Они сушат и обращают в пыль листья еще
зеленеющих деревьев, раскалывают и покрывают трещинами
жаждущую землю и тревожат живые существа. Но именно
эти-то южные ветры и служат предвестниками жизни, так
как они приносят дождь с юга. Хотя, пока они веют, не может
собраться гроза, и ни одно облако не в состоянии разразиться
дождем; но они постепенно слабеют, и вдруг
животворный элемент — вода начинает бороться с убийственным, все
пожирающим ветром. Чем слабее становятся южные ветры,
тем чернее и гуще становятся облака. В мае и июне меняется
течение воздуха; постоянные южные ветры чередуются с
бурями с юго-востока и юго-запада. Первые в Хартуме при-
* Часто пишут камеи н, хамасин или ш а м с и н.
Производится от хамсин, пятьдесят.
189

носят грозу; они предвестники и податели дождя, на их
крыльях несутся облака.
Гроза в тропических странах до того величественное
явление природы, до того мрачно-ужасное и бесконечно
возвышенное, что никакое перо или слово не может изобразить его.
Я попытаюсь набросить очерк этой картины, воспроизвести
которую невозможно.
Небо готово разразиться страшной грозой, ураган с
ливнями носится кругом... Мы бросаем взор на
последовательный ход этого зрелища с возвышенного места, для чего
терраса глиняного дома представляется очень удобной. Воздух
еще в совершенном покое, еще не шелестят листья
зеленеющих деревьев, все еще мертво; мертвы улицы города, мертво-
в лесу и садах. Лавки базара, приемные судов и
правительственные канцелярии запираются; каждый устремляется
домой; вечно шумные, сварливые собаки, поджав хвосты,,
выискивают себе скрытое местечко; пение и голоса птиц давно
смолкли, и сами птицы прячутся в густой листве. Этот покой
неприветлив и в самом деле кажется грозным; это молчание,,
очевидно, предвещает общий взрыв во всей природе.
Вдали собирается темная, огненная туча. Она кажется,
заревом горящего города или зажженного на расстояний
нескольких миль леса. Цвета огненно-красный, пурпуровый,
темно-красный и коричневый, бледно-желтый, серый, темно-
синий и черный сочетаются между собою во всевозможных
оттенках и представляют весьма привлекательное целое. Чем
темнее становится эта туча, тем темнее и все небо. Она все
более и более увеличивается и цвета ее становятся все ярче
и ярче. Но вот вдали послышался свист и стон бушующего
ветра, у нас еще тихо. Только жара и давление воздуха все
усиливаются; термометр подымается на несколько градусов;
барометр падает до «бури». Удушье становится невыносима
и теснит грудь; самый мужественный человек чувствует, что
сердце его бьется сильнее и поневоле вынужден следовать
настроению всей природы.
Горизонт становится все темнее. Темная, непроницаемая
туча покрывает все доступное зрению своим мрачным
покровом. Внезапно ветви ближайших деревьев сильно
заколыхались: их коснулся ветер. Сперва он дует порывами, но мало-
помалу сила и частота порывов возрастают. В несколько
минут он разросся до бури, буря до урагана. Ураган ревет
с невероятным бешенством. Рев этот до того силен, что не
слышно сказанного слова. Каждый звук заглушён
неописуемым шумом, треском, свистом, визгом, воем и стоном.
Недавно еще неподвижно стоявшие деревья гнутся, как.
гибкие тростники, их вершины сильно колышутся, теряя при
этом последние листья; стволы их стонут, трещат и ломаются,
словно стихии вступают в борьбу между собой! Даже недра
190

земли содрагаются от урагана: он проникает в трещины к
щели земной поверхности и выхваченную оттуда пыль и песок
несет с собой и метет через окна и двери внутрь жилищ; он
засыпает ими все кругом и так сильно ударяет песком о
поверхность крепко стоящих предметов, что, дробясь,
отскакивает от них. Мы должны были бы уже давно вернуться в
комнаты— горе несчастному, которого такая гроза застанет на
открытом воздухе. Правда, и в жилищах не совсем приятно.
Наступает такая темнота, что мы должны зажигать фонари,
чтобы видеть друг друга; но пыль, носящаяся кругом,
совершенно помрачает свет *.
Внезапно раскатистые удары грома пересиливают
бушевание бури. Молнии еще не видно; облака пыли слишком
густы, но раскаты грома раздаются все громче и сильнее
сквозь общий хаос звуков. Но вот среди всего этого
поднимается особенный шум: кажется, будто град опустошает села,.
а между тем это только отдельные капли дождя, которые,
впрочем, скоро сольются в ливень. Адская музыка
приближается к концу, ураган ослабевает, буря наконец умолкает.
Теперь уже видим яркий блеск молний; одна следует за
другой без перерывов, их свет до того силен, что с болью
закрываешь глаза. Беспрерывно гремит гром с невыразимой силой;
дождь льет целыми потоками. Он прибил всю пыль и
образует на крышах глиняных домов лужи, вода с крыш
обильными струями льется на улицу. В короткое время струи эти
обращаются в реки, улицы в потоки, площади в озера;
образуются лужи от 3 до 8 футов глубиной.
Буря длится два и никак не больше трех часов. Темное
небо озаряется огненными лучами, гром гремит непрерывно,
дождь превратился в ливень. Но ветер после
непродолжительного отдыха подымается снова и быстро уносит
дождевые облака; молния уже сверкает вдали, гром становится
слабее, дождь перестал. Солнце все еще спрятано за густыми
тучами; но, прежде чем оно зайдет на сегодня, оно покажется
нам еще и озарит розовым светом вновь оживленную
природу 20.
Теперь наступает благодетельный покой после бури.
Листья вечнозеленых деревьев, на которых целые недели и
месяцы лежала пыль, щеголяют прекраснейшим
темно-зеленым цветом; растения, утомленно опускавшие свои ветви,
листья и цветы, кажутся рожденными вновь.
Мы не можем представить себе, по известным нам
явлениям природы умеренного пояса, всеобщего упадка жизни
в центральной Африке во время засухи; но мы также не в
состоянии вообразить себе всей радости жизни и оживления
* Этот очерк был набросан после грозы, виденной нами в Хартуме
5 июня 1850 г., и после урагана, застигшего нас в поле 10 июня.
191

растений и животных, доставляемого тропической природой
после грозы. Первый ливень харифа — волшебный толчок,
вызывающий весну и жизнь в этих странах. Одного дождя
вполне достаточно, чтобы одеть зеленым ковром дотоле
коричневую землю; через несколько дней всюду весело
пробивается молодая трава. Деревья давно уже были в почках,
дождь заставил их распуститься и украсил зеленым убором
их вершины, принявшие весенний, нарядный вид.
Чтобы составить себе должное понятие о тропической
весне, надо видеть вековой лес во всей его прелести. Как
бальзамически веет прохладная тропическая ночь, щедро
раздушенная цветущими мимозами, освежающая тело и душу,
радующая сердце и чувство! Впоследствии мы пройдем по
тропическому лесу, чтобы бросить беглый взгляд на
оживление мира животных; здесь же я упомяну только об
оживлении хартумских улиц в дождливое время.
Тотчас после первого дождя слышатся концерты лягушек,
громкие басистые голоса которых заставляют предполагать
у них тело вчетверо более того, которым они обладают в
действительности. Они появились неизвестно откуда, через
несколько часов после первого дождя, и теперь населяют лужи
целыми сотнями; их голоса слышны издали среди ночи, но
прежде никто не видал и не слыхал их. На песчаных дорогах
тысячами собираются превосходно расцвеченные
жуки-скакуны (Cicindela); верхушки пальм и мимоз кишат
миллионами насекомых, и длиннохвостые козодои спешат каждую
ночь на их ловлю. В каждом саду веселые птицы вьют свои
гнезда, золотистые и смарагдовые нектарки являются из
лесов и подлетают к самым окнам, чтобы высасывать нектар
из цветов кактусовых фиг. Это время наслаждений для
наблюдателя, но вместе с тем по причине наступающих
болезней время опасное для бренного человеческого тела.
Обыкновенно дождь идет раз в три или пять дней. Целые
месяцы жаждавшая земля жадно упивается этим небесным
благословением; собирающаяся на поверхности вода быстро
исчезает. Вскоре ветер опять начинает вздымать новые столбы
пыли, и только второй дождь прибивает их снова. Жара
становится снова тягостной; человек днем и ночью обливается
потом, обильно исходящим из пор его кожи; все же, это не
настоящая жара, а едва выносимое удушье, утомляющее и
дух и тело. Каждый новый дождь ускоряет удивительно
быстрое развитие растений и еще более вздымает уже высоко
поднявшиеся реки.
Известно, что одни только тропические дожди, льющие
в Северо-Восточной Африке во время харифа, вызывают
половодье Белого и Голубого Нила, а также и нижнего течения
Нила. Голубой Нил начинает постоянно подыматься в
Хартуме уже в начале мая, так как я сказал уже, что на юге
192

Судана дожди начинаются прежде, чем на севере; Белый
Нил подымается полумесяцем позже. Оба подымаются сперва
медленно, но потом все быстрее; затем возрастание воды в
Бахр-эль-Азраке, стесненном крутыми и высокими берегами
и текущем прямо с гор, становится приметнее, чем в Бахр-
эль-Абиаде. Когда Голубой Нил стал уже сильно
красноватым, сероватые волны Белого Нила не обнаруживают еще
никакой окраски. После того как дожди начались и в
Хартуме, обе реки вздуваются с удивительной быстротой:
Голубой Нил в один день поднимается иногда на целый фут;
Белый повышается меньше, но зато разливается также скоро.
Во время засухи он отдален от домов Хартума по
крайней мере на четверть мили, во время же наибольшего
половодья волны его омывают плотину, устроенную совсем около
последнего ряда домов; в то же время он с другой стороны
расширяется не менее чем на восьмую мили. Тогда из
некоторых трещин рассевшейся от солнечного жара илистой
почвы по берегам текут ручьи внутрь страны; еще раньше они
размягчили береговой грунт на значительном пространстве
и, прежде чем его зальют речные волны, они превращают его
в вязкий, глубокий ил. Ураган гонит волны реки часто на
несколько сот шагов через берега и, когда вода опадает снова,
поблизости реки образуется более или менее непрерывный
ряд болот.
В половине августа Голубой Нил достигает наибольшей
высоты и с тех пор начинает сперва тихо, потом очень быстро
и наконец совсем незаметно опадать до начала февраля.
Белый Нил только к концу августа достигает наибольшего
полноводья. В это время обе реки у самого места своего
соединения, пододвинувшегося очень близко к городу,
представляют весьма величественное зрелище. Видишь перед
собой водную поверхность шириной почти в полмили. Все
пространство между обеими реками и Хартумом, прежде
представлявшееся пустым или застроенным, исчезло вовсе;
от островов посреди реки видны только верхушки деревьев,
покрытые водоплавающими птицами, словно белыми цветами;
даже начинающиеся подле деревушки Омдурман на берегу
Белого Нила тропические леса стоят большей частью в воде21.
Тогда различные виды водоплавающих птиц, на расстоянии
недосягаемом для ружейных выстрелов, снуют между
крокодилами и бегемотами; священный ибис вьет свое гнездо в
окруженных водой мимозах на островах; ткачики вешают
свой красиво сплетенный домик на колеблющихся ветвях.
Дождливое время всюду приносит с собою новую жизнь.
С понижением вод начинается время засухи. В октябре
наступают пассаты, сперва слабые, как будто спрашивая,
следует ли им вступать в бой со стремительно
надвигающимися с юга ураганами; потом они становятся сильнее и рав-
193

номернее. До ноября они все еще чередуются с южными
ветрами и лишь с половины этого месяца их деятельность не
встречает себе препятствий. Между тем как в мае и июне
термометр часто показывает в тени 40° R, теперь он
опускается иногда до 8°. Привыкший к жаре европеец дрожит
при этом от холода и кутается в толстейшие шубы 22.
В декабре поля дохна и дурры ждут уже серпа и жатвы:
в январе и феврале с деревьев начинают опадать листья;
трава и другие растения в степи засыхают, вьющиеся
растения в лесу отмирают или впадают в продолжительную
летаргию. Но семена всех растений давно созрели; птенцы улетели
из гнезд; детеныши млекопитающих окрепли, чтобы перенести
наступающую невзгоду; вода в реках опустилась до
нижайшего своего уровня; реки высохли до того, что во многих
местах их можно переходить вброд, а вокруг песчаных
островов остались только узкие ручьи, настолько мелкие, что по
ним с трудом могут проходить парусные барки. Теперь
крокодилы лежат рядами на берегу или песчаных отмелях,
отогреваясь на солнце, лучи которого становятся все жарче;
бегемоты выискивают самые глубокие места; ибис и ткачик
исчезли, улетели неизвестно куда. До сих пор дули еще
только прохладные пассаты, но вот наступают и южные,
губительные. Круговорот закончен, за начинающимся теперь
умиранием последует новая жизнь.
Несмотря на страшную жару, господствующую -от марта
до августа, это время все же самое здоровое для
иностранцев и туземцев. Только в конце харифа, когда сырая земля
начинает испускать испарения под жгучими лучами солнца и
образует ядовитые миазмы 23, вступают в полную силу
свойственные Судану болезни. Немногих из иностранцев щадят
они, большинство гибнет; но и туземцы, которые не могут
противопоставить болезням крепость телосложения
уроженцев севера, страдают очень сильно. Я думаю, их испарина
значительно способствует тому, что они легко становятся
жертвами болезней, часто также полное отсутствие
порядочного лечения ухудшает течение болезни и приводит к смерти.
Смертность между туземцами в сентябре и октябре бывает
ужасающая, и только вера в неизменность предопределенной
каждому участи поддерживает в них присутствие духа, когда
они дрожат от лихорадки.
Суданцы не умеют пользоваться действительно целебными
лекарствами. Их врачебные сведения ограничиваются
употреблением нескольких домашних средств, действие которых
во многих случаях весьма сомнительно. Тем чаще прибегают
они к суеверию или же к простому кровопусканию. Просят
духовное лицо написать священную формулу или изречение
из корана на каменной тарелке и дают больному бульон,
смывший чернила надписи: по их мнению, он таким образом
194

вкушает священные слова; или же ему ставят банки, но
действительно жалким и мучительным образом. Взявший на
себя совершение этой хирургической операции, делает концом
бритвы несколько близких один к другому надрезов на коже
больного, который, не поморщась, выдерживает это
истязание. Тогда берут выдолбленную тыкву, из которой вырезан
один сегмент, сжигают в ней немного финиковой коры, лифе,
или хлопчатой бумаги, и плотно прикладывают тыкву с
горящим ее содержанием к нарезанному месту, на обращенную
в рану часть кожи. Огонь разрежает атмосферный воздух,
заключенный внутри тыквы, насколько это нужно для
кровопускания. Обыкновенно такого рода банки ставят на лопатки,
и банку держат до тех пор, пока она сама не отвалится. Когда
с одной стороны она отвалилась, ее ставят на другую.
Часто суданцы воображают, что свихнули себе
позвоночный столб, и, чтобы излечиться от этой вымышленной
болезни, один заставляет другого поднять себя так, чтобы
спина больного лежала на спине лекаря, и затем основательно
встряхнуть. При этом лекарь стонет так же громко, как и
больной, который воображает, что после встряски он совсем
выздоровел.
К сожалению, такое лечение не помогает против
гибельных лихорадок восточного Судана, от которых туземцы
страдают столько же, если еще не больше, чем иностранцы.
Обыкновенно лихорадки бывают здесь перемежающиеся,
с теми же периодами возвращения припадков, которые
наблюдаются и в Германии; при скорой медицинской помощи
они не опасны.
Вначале перемежающуюся лихорадку можно побороть не
очень сильными дозами сернокислого хинина; но совсем
излечить ее нельзя никакими лекарствами; при ничтожном
поводе она возвращается снова. Благоразумные врачи не
предписывают в Судане при перемежающейся лихорадке ни
строгой диеты, ни кровопусканий, но укрепляющую и
здоровую пищу, умеренное употребление крепких спиртных
напитков и хорошую, не слишком легкую одежду; всего же прежде
теплый набрюшник и толстый головной покров. При сильной
жаре голову, покрытую турецким тарбушем, завертывают
крепким и плотно сотканным пестрым куффие. Чем более
предохранена голова от солнечных лучей, а нижняя часть
тела от простуды, тем лучше сохраняется здоровье. В Судане
живительное солнце так же опасно для человека, как и
невинная луна; день здесь так же вреден, как и ночь. Ночью
температура часто понижается здесь на много градусов и притом
так внезапно, что вспотевший спящий человек, прежде чем он
проснулся, мог уже схватить опасную для жизни простуду.
Поэтому суданцы и обжившиеся здесь европейцы не спят
иначе как под толстым, шерстяным одеялом, в которое они
195

закутываются с головой. В какой мере вредна для человека
луна мне никогда не удавалось расследовать; но что она
вредна — это не подлежит никакому сомнению. Туземцы
боятся «доброго месяца» больше, чем жгучего солнца24.
Гораздо опаснее перемежающейся лихорадки болезни,
известные европейцам под названием «злокачественной, или
сеннарской, лихорадки». До сих пор они так мало
расследованы, что даже лучшие врачи восточного Судана не могут
сказать о них ничего определенного. Сильная головная боль
и жгучая сухость кожи предшествуют бреду и рвоте, подобно
дизентерии; страшные судороги часто кончают жизнь уже на
третий день болезни. Злокачественные лихорадки наступают
к концу дождливого времени, иногда принимают характер
повальной болезни и сокращают народонаселение местности,
которую они охватили. Их разрушительное действие,
по-видимому, выказывается преимущественно в органах
пищеварения. Обыкновенно врачебная помощь тщетна; вернейший
признак смертельного исхода болезни, по наблюдениям д-ра
Пеннэ (Penney), опухоль шеи и подкрыльцевых желез. Их
возникновение приписывают вредным испарениям почвы в
течение нескольких месяцев накаливаемой солнцем
центральной Африки и затем сильно орошенной внезапными дождями.
Справедливо это или нет, решать не берусь.
Кроме названных болезней, в Судане бывает, впрочем
редко, холера. Суданцы и арабы называют ее хауа эль
асфар, т. е. желтый воздух, и боятся ее необычайно.
Дизентерия случается не так часто, как в Египте, но развивается
быстрее и почти всегда смертельна; тепловой удар тоже
бывает редко, но гораздо опаснее здесь, чем в Египте. Случается,
что совершенно здоровые люди внезапно ощущают сильную
головную боль, через несколько минут падают, теряя
сознание, и умирают при обильных кровотечениях.
Между суданцами редко встречаются хромые; среди
взрослых их нет вовсе. Все болезни и нездоровья, проистекающие
из утонченного образа жизни цивилизованных народов,
Судану чужды. В этой стране даже и в телесном отношении
человек в большей степени походит на прочих
млекопитающих, чем европеец, умственно развитый в ущерб своему телу.
Дитя вырастает, как зверек; непривычное к заботливому
уходу, едва нескольких месяцев от роду, оно уже ползает по
песку и гораздо раньше привыкает упражнять все свои
члены, чем дитя европейских родителей. Многие болезни,
сводящие в могилу наших детей, чужды им; человек
вырастает в полном здоровье; но зато в случае заболевания, он
гибнет от тех болезней, которые европеец переносит легко.
То же самое наблюдается и тогда, когда суданец опасно
ранен. У него выказывается целебная сила природы гораздо
сильнее, чем у европейцев. Без всякой медицинской по-
195

мощи глубокие раны у туземцев заживают скоро и хорошо.
Некоторые уверяют, будто, по наблюдениям, дождливое время
препятствует излечению ран и делает их опасными. Это
мнение так же распространено между европейцами, как и между
туземцами. Ко мне пришел однажды человек, ранивший себя
в ногу топором, и просил у меня пластыря. Он непоколебимо
надеялся на наступающий конец харифа и говорил, что тогда
рана его заживет скоро.
Во время сейф, т. е. летом, число и сила болезней менее
значительны, но только сравнительно, нежели в
дождливое время. Климат Хартума или восточного Судана,
рассматриваемый в целом, оказывается в высшей степени
опасным; в сравнении с Суданом Египет, несмотря на чуму,
холеру, офталмию и дизентерию, не только здоровая страна,
но просто рай. Правда, правительство сделало все
возможное, чтобы не оставить заболевшего без помощи; оно
привлекло в Судан врачей и аптекарей и устроило госпиталь; но
всего этого недостаточно для Хартума. «Medecin en chef»,
доктор Пеннэ (Penney), преобразовал, как уже сказано,
госпиталь из бойни в подлинную лечебницу; каждый
туземец и турецкий подданный имеет право пользоваться в ней
медицинской помощью и лекарствами из аптеки бесплатно:
однако этого все же не довольно. Европейцы в Хартуме
слишком легко приобретают привычки и флегму турка, доктор
довольствуется посещением пациента один раз в день и, не
будучи достаточно подготовлен, часто стоит у постели
больного, не зная, что посоветовать и предпринять.
В других городах Судана нет вовсе никаких врачей, или
есть врачи арабские. Там больные совсем оставлены на
произвол судьбы; врач вовсе не помогает им — разве только
ускоряет их конец24.
В заключение этого отдела, я должен упомянуть про
безумную мысль одного автора *, знакомого с Суданом по
рассказам других, который в особой брошюре приглашает
немецких эмигрантов селиться в Судане. Собственно говоря, ответ
на эту брошюру заключается уже в предыдущем: каждый
остережется выбрать себе для места жительства страну, в
которой 80 процентов его товарищей падут жертвами; но иной
сорви-голова, пожалуй, рискнет своей жизнью, соблазнясь
большой денежной выгодой. Такому следует сказать, что
барыши, выставляемые на вид автором этого сочинения,
вообще заключающего в себе много лжи, чистейшая
иллюзия. Колонист или купец, чтобы сбыть свои товары,
* D-r Ungar. Central-Africa ein neuer und wichtiger Ansiedelungspunkt
fur deutsche Colonisten. Stuttgart, 1850.
197

должен сперва проехать триста немецких миль. Этого одного
достаточно, чтобы разрушить самые восторженные надежды.
Хартум никогда не может стать постоянной резиденцией
европейцев; он может быть станцией, откуда купцы, барыши
которых в скором времени далеко не будут соответствовать
трудностям и неудобствам путешествия, и естествоиспытатели
будут предпринимать дальнейшие путешествия внутрь страны.
Члены религиозной миссии купили себе большой дом с
прекрасным садом, перестроили дом, привели в порядок сад и
смотрят теперь на это владение как на станцию. Отсюда они
предпринимают свои экскурсии вдоль Белого Нила и сюда
же возвращаются в случае надобности.
Каждый путешественник, желающий проникнуть далеко
в глубь Африки, хорошо сделает, последовав этому примеру.
Хартум — последнее биение пульса цивилизации и последний
город, в котором можно, хотя за высокую цену, купить
крайне необходимое. Начиная отсюда, прекращается
торговля европейскими изделиями; существует меновой торг; ни
один базар не предоставляет вам своих наполненных
товарами лавок. Только дурра в зернах, слоновая кость и
невольники, камедь и другие растительные вещества
составляют предмет торговли; теперь-то начинается путешествие,
исполненное нужды и лишений. На юг от Хартума европеец
уже не может путешествовать как цивилизованный человек:
полудикарем должен переходить он через степи и леса.
г

Жи зн ь
чужеземцев
JLaртумс
Видеть отвратно, клянусь, мне бывает порой
человека!
Яростный зверь — даже тот благородней по виду,
Пусть бы не хвастал, что может собой управлять он.
Мигом всплывает, лишь только исчезнет преграда,
Все то дурное, что загнано в угол Законом.
САМОЙ границы османских владений в
центральной Африке представители
различных национальностей снова
сосредоточиваются в одном месте, подобно тому
как мы это видели в главных городах этого обширного
государства, распространившего свои владения в трех частях
света. Хартум, этот самый южный из значительных городов в
странах, подвластных турецкому скипетру, носит еще вполне
турецкий отпечаток. Последователи трех религий уживаются
здесь между собой так же мирно, как в настоящее время,— не
то было прежде,— и в остальной Турции. Да, именно в
далеком Судане все более и более уничтожаются преграды,
разделяющие их повсюду. Христианин и турок не смотрят здесь
друг на друга с тем презрением, как в Египте или Сирии. Они
оба чувствуют, что живут на чужбине; а на чужбине, более чем
где-либо, один человек нуждается в другом. Тут обоих
разделяет только язык; что касается нравов, то они предписываются
господствующей партией. Оба они до того снисходительны,
что готовы очистить рядом с собой почти равное место даже
199

глубоко презираемому ими египтянину. Исключенными из их
союза остаются одни туземцы.
Европейцы, турки и египтяне — вот те чужеземцы, о жизни
и занятиях которых я намерен поговорить. Другие же
чужеземцы в Судане, как, например, абиссинцы, арабы, нубийцы
и различные негритянские племена, мало или даже вовсе не
отличаются от суданцев, нравы и обычаи которых они вполне
приняли, лишь только освоились со страной.
Начну с наших соотечественников. Я придаю здесь слову
«соотечественник» не то узкое значение, которое привыкли
соединять с ним у нас в Германии. Уже в Египте начинают
расширяться пределы этого понятия об отечестве. Уже в
Египте немец радуется, встречая другого немца, и не
спрашивает своего земляка, уроженец ли он севера или юга,
рейнских или остзейских провинций. Лишь только очутишься в
Хартуме, как не нуждаешься уже более ни в
рекомендательных письмах, ни в коротких знакомствах, чтобы попасть в
круг тамошних европейцев. Трех слов: «господа! я европеец»,
произнесенных на языке, понятном кому-нибудь из
присутствующих, совершенно достаточно для новоприбывшего, чтобы
получить право входа в каждый европейский дом.
Итальянский и французский языки самые употребительные между
европейцами в Хартуме; кто может сказать хотя несколько
слов на одном из этих языков, тот признается всеми за
соотечественника. Только уже после более или менее
продолжительной беседы спрашивают: «какой же вы нации?»
Европейцы в Хартуме невольно образуют как бы одну
большую семью. Почти каждый вечер они собираются где-
нибудь, чтобы побеседовать, покурить, выпить. Ежемесячно
поступает в их распоряжение стопка французских газет.
Один за другим, все прилежно и внимательно перечитывают
ее, желая знать о событиях, совершающихся в отечестве. Это
дает потом материал для разговоров на многие вечера. Тут
иногда возникают партии, в особенности между французами.
Одни защищают монархию, другие республику. И вот в
Хартуме вспыхивают горячие споры, разрешаются
современные великие вопросы. Каждый кружок считает себя чуть ли
не целой нацией. Среди спорящих вкруговую обходит вино и
воспламеняет дух. Те, которые только что не сходились в
одних лишь политических взглядах, становятся враждебными
и в других отношениях. Представитель республики должен
выслушивать, как роялист обрушивает теперь всю брань,
направленную им когда-то против сущности республики, на
его собственную голову. Спор угрожает сделаться серьезным.
Но тут встает с дивана д-р Пеннэ, берет бутылку с
воодушевляющим питьем, наливает его немного в широкую чашу,
смешивая со свежей водой, подходит к сильно
разгорячившимся и говорит успокаивающим голосом:
200

— Mais, messieurs, laissez done la politique; allons, buvez *.
Все следуют приглашению, успокаиваются, мирятся,
смеются, шутят и в заключение расходятся по домам с
отяжелевшими головами.
Доктор Пеннэ — это ангел мира для живущих в Хартуме
европейцев; после духовенства миссии и австрийского
консула это единственный франк, к которому следует относиться
с полным уважением. Он француз, в котором соединены все
преимущества его нации. Д-р Пеннэ патриархально
гостеприимен, любезен в обхождении, приветлив с каждым. Он не
обидел ни разу ни одного из своих земляков; но я не думаю,
чтобы в Хартуме нашелся хотя один европеец, которому Пеннэ
не простил бы даже какого-нибудь оскорбления. У Пеннэ
нет врагов в Судане.
Этот-то человек и собирает в своем гостеприимном доме,
прозванном нами в шутку «Hotel du Cartoum», всех
остальных, к сожалению, не похожих на него европейцев. Дом его
находится в центре города и обладает всеми приятностями
хартумского жилища. Вот под навесом, на открытом воздухе,
сидит несколько человек и прислушивается к монотонному
визгу водоподъемного колеса в соседнем саду. Этот звук, не
совсем лишенный мелодии, пробуждает в сердцах общества
другие звуки. Сегодняшний вечер — предположим, что это
один из тех прохладных и свежих вечеров дождливого
времени, которые приносят с того берега благоухание цветов
мимозы,— решено посвятить музыке. Хозяин заиграл на
гитаре. Со струн раздались звуки «Allons enfants d'e la patrie».
Все поют марсельезу — французы, итальянцы, немцы,
поляки — словом, все европейцы, оказавшиеся на этот раз в
Хартуме. Voila, messieurs, une belle chanson de Beranger:
«Mes jours sont condamnes etc.»** Все молчат, все
воодушевлены — песнею ли, водкою ли, не все ли равно?
Затем дается большая опера, т. е. каждый поет, что знает.
Ни от кого не требуется, чтобы он был артистом — он должен
только петь. Баркаролла из «Фенеллы» исполнена хором всех
мужчин с аккомпанементом гитары, одновременно на трех
языках. И еще вопрос,— вызывала ли она когда-нибудь, хоть
раз, на первой европейской сцене, большее воодушевление,
чем в Хартуме, спетая в одну из тамошних чудных
тропических ночей...
Я очень любил бывать на этих вечерах. Суровость жизни
во внутренней Африке настойчиво преследует
путешественника при всех его утомительных переездах, поэтому ему
необходима поэзия для поддержания бодрости духа,
подавленного всякого рода лишениями, болезнями и одиночеством,
* Но, господа, оставьте же политику, давайте выпьем! (франц.)
** Вот, господа, хорошая песня Беранже: «Мои дни осуждены и т. д.»
(франц.).
201

бодрости, которая помогает переносить все трудное и
непривычное. Ощущаешь что-то совершенно особенное, очутившись
так далеко от всех родных нравов и обычаев. Нелегкая
задача отказаться от дорогих звуков родного языка, лишить
себя всех телесных и душевных удовольствий своего
отечества. Если в таком случае прозвучит напев родины, как
отрадно становится тогда сердцу!..
Вот путник останавливается на ночь в пустыне. Наступает
тот покой, та торжественная тишина, которая дает духу без-
предельный простор для самых разнообразных мыслей.
Невольно вырывается из груди песня родины, а ласковая,
заботливая фантазия развертывает перед путником, отрадно
успокоенным им самим пропетой песней, образы этих песен. Как-то
раз мы в совершенном одиночестве, я и один мой спутник,
пели немецкие любовные песни (Minnelieder). И вот возник
перед нами образ любви — милый, очаровательный образ, на
котором с таким наслаждением покоилась наша фантазия.
Что в том, что он померкнет перед ярким светом
действительности — мы удовлетворены уже и тем, что вызвали его.
Только там, на далекой чужбине, становишься ценителем
поэзии, только там ощущаешь всю ее силу. Кто хочет вполне
понять песни наших поэтов, тот должен читать их в
совершенном уединении, читать там, где он не может сообщить их
никому, кроме самого себя. Тогда их влияние и достоинство
всего ощутительнее. Мы слишком привязаны к тому, к чему
привыкли с детства, чтобы разом отказаться от всего,
решительно от всего. Мы иногда только воображаем, что
совершенно избавились от тоски по родине; часто одного слова
родного языка достаточно, чтобы перенести нас всем сердцем
в область детства.
Для нас, немцев, в Хартуме самый плохой роман
доставил бы большое наслаждение. Мы с интересом перечитывали
по нескольку раз всякий клочок печатной бумаги. Нас
привлекало не достоинство того, что мы читали, а только
воспоминание об отечестве. Его ничем не заглушишь! Тоска по
родине охватывает часто самый сильный дух и, хотя он иногда
счастливо побеждает ее, она возвращается опять и опять и в
еще сильнейшей степени. Покуда нас еще окружают
знакомые образы, может быть это чувство и не имеет над нами
власти. Но когда мы очутимся в одиночестве, оно начинает
вызывать в нас потребность в отечественном языке и
привычках в более и более привлекательных красках и в конце
концов все-таки одолевает.
Воспоминание о родине — это та связующая сила, которая
соединяет европейцев в Хартуме. Такие противоположные
друг другу и большей частью испорченные характеры не
могли бы сойтись нигде на родине. Только всемогущество
родственного языка, нравов и обычаев принуждает их жить
202

вместе довольно согласно. Потому и разговоры их вращаются
около отечества и отечественного. Только в подобные часы и
нравится каждому из нас «франк» Судана.
Европеец, живущий в Хартуме, кажется вновь
прибывшему в высшей степени любезным человеком. Он делает ему
самые заманчивые, дружественные предложения,
гостеприимен и предупредителен; но скоро начинаешь замечать, что
он действует таким образом только из эгоистического расчета.
Днем и узнать нельзя веселую вечернюю компанию. Но
произнести окончательный приговор о европейце мы сумеем лишь
тогда, когда бросим проницательный взгляд во внутренность
какого-нибудь европейского дома. Только тут мы заметим
разорванность тех самых уз, которые казались нам столь
крепкими: мы откроем все беззаконие, среди которого живут
здешние европейцы, заметим, что это отверженцы
своих наций, мы увидим, что все
европейское общество здесь состоит почти без
исключения из негодяев, плутов, мошенников,
у б и й ц.
Никто, пожалуй, не поверит справедливости моих резких
слов, так как в Хартуме сидит теперь европейский консул,
старающийся всеми силами противодействовать анархии, при
которой жили «франки». Все это так, но для того, чтобы
вполне поверить моим словам, стоит только раз побывать на
одном каком-нибудь вечернем собрании, когда чрезмерно
выпитое вино развязывает язык и омрачает разум
европейцев. Здесь нередко услышишь, как они упрекают друг друга
в самых позорных поступках; тут можно узнать, что аптекарь
Лумелло, с помощью какого-то французского врача, отравил
несколько человек; что сардинец Ролле избил своего
невольника до такой степени, что этот несчастный испустил дух; что
призванный недавно в камеру верховного судьи Никола
Уливи, не говоря уже о его бесчисленных мошенничествах,
обманах, кражах и открытых убийствах, до того тиранил
свою родную дочь, что та с отчаяния обратилась к помощи
турецкого суда с просьбой защитить ее от отца... Вот они
начинают рассказывать, нисколько не подозревая, что этим
самым открывают свои собственные преступления, о том,
сколько невольниц надоело одному, сколько раз другой
делался счастливым отцом в «своем гареме, состоящем из
четырех или пяти прелестных абиссинок»; как кто-нибудь
продал свою невольницу, после того как она родила уже ему
ребенка, и т. п.
Торговля невольниками в их глазах совершенно
невинное ремесло! Не позор ли для европейца, что те, кто носит
это имя, не колеблясь усваивают себе турецкие
злоупотребления, с которыми так долго и тщетно борются их
правительства? Многоженство и торговля невольниками находят в
203

Хартуме пламенных защитников. Чувство справедливости
европейца из восточного Судана упало так низко, что он
нисколько этим не возмущается. Все что удовлетворяет его
страстям, все что потворствует его желаниям, кажется ему
справедливым и законным. Николу Уливи, который был
всегда первым во всевозможных порочных поступках,
перещеголял в торговле невольниками какой-то француз Вессье.
Этот Вессье вел свою выгодную торговлю оптом. Он посылал
в Каир под французским флагом целые корабли,
нагруженные этим «товаром», а впоследствии
ходатайствовал о получении места французского консульского агента в
центральной Африке.
Говорят, что, по сделанным наблюдениям, невольники
более надежные слуги, чем свободные люди, и стараются этим
оправдать отвратительную торговлю людьми; утверждают
также, что в Судане даже нельзя не держать рабов, потому
что того требуют совершенно особенные местные условия...
Ни то, ни другое не основательно. У меня в услужении были
только свободные люди, и их качествами и
исполнительностью я всегда был гораздо более доволен, чем мои
хартумские соотечественники качествами и исполнительностью своих
невольников. Если бы даже действительно справедливы были
причины, извиняющие покупку рабов, во всяком случае они
не могут оправдывать их продажи.
Я мог бы открыть еще много страниц из так называемой
нами «Большой книги» или Chronique scandaleuse
Хартума и попросить моих читателей взглянуть на них; но мне
кажется, что и этого немногого, что я только сообщил,
слишком достаточно. Лучше обратим наши взоры на деятельность
австрийского консула в настоящее время; тут мы с
благодарностью увидим, что прежняя анархия сдерживается этим
уполномоченным лицом. Немцу должно быть приятно, что
немецкое правительство первое учредило консульство в
Хартуме.
Честные европейцы по возможности удаляются от
остальной мошеннической шайки. Но изолироваться совершенно, к
несчастью, невозможно. Старая привычка слишком сильна и
волей-неволей увлекает нас в их среду. Даже миссионеры,
живущие вообще совершенно уединенно в собственном доме,
примешивались иногда в дикий кружок своих духовных чад.
Мы, немцы, хотя нас было и немного, всегда составляли свой
отдельный круг. Другие жили так, как им позволяли их
разнообразные занятия. Одни купцы, другие
правительственные должностные лица. Последние делают очень мало или
даже не делают ничего. Предоставляя дела своим
подчиненным, сами они живут в полное свое удовольствие; за тех, в
свою очередь, трудятся их невольники; только изредка
совершают они торговую поездку в Каир.
204

Ролле много раз посещал верхний Бахр-эль-Абиад для
меновых сделок с неграми; Никола Уливи торговал по
большей части с Кордофаном и в качестве оптового торговца с
мелкими купцами Хартума. Духовенство служило по
воскресеньям обедни в своих небольших капеллах, а в будни
обучало христианское юношество. Иные не имели в Хартуме
никаких занятий, а все-таки там жили. Я попытаюсь
обрисовать одного подобного господина, и делаю это тем охотнее,
что предмет моего описания, Контарини, человек довольно
сносный, правда, в высшей степени беспечный, но в то же
время добродушный и незлобный, а главное это
своеобразная личность Хартума.
Контарини родился на одном из греческих островов от
родителей-французов, обладает point d'honneur, «amour de
sa patrie» *, под которой разумеет Францию, и говорит на
семи языках. Он начал свое жизненное поприще юнгой на
военном корабле, но в Константинополе дезертировал с него
«от побоев, которыми его наделяли без всякой меры»,
попытал свое счастье купцом, но это ему не удалось. Поэтому он
сделался толмачом и, побывавши в этой должности во
всевозможных странах, очутился наконец в Хартуме. Здесь он
живет уже довольно долго и занимается винокурением. Но его
занятие приносит ему мало дохода, и он принужден блюдо-
лизничать, что ему легко удается, как человеку, знающему
все, что только может заинтересовать европейцев, турок,
греков, арабов и суданцев.
Он первый европеец, приветствующий вновь прибывшего
земляка. С удивительной ловкостью и искусством умеет он
войти со всяким в дружеские отношения и охотно принимает
на себя всякие поручения. Вследствие этого он бывает то
посредником, то ветошником, то маклером, или толмачом,
шутником, распространителем новостей и т. п. Никто не
понимает, каким образом существует Контарини с двумя
невольницами и их детьми, а между тем он беспечен с утра
до вечера. Он нежно любит детей своих невольниц, хотя одно
из них родилось от безобразной негритянки, вследствие чего
Контарини не всегда охотно признает себя отцом.
В своей убогой обители он очень гостеприимен, но зато
также весьма бесцеремонно пользуется чужим
гостеприимством и еще больше вином. Знакомство со всеми интересными
личностями Хартума для него как нельзя более кстати; оно
дает ему возможность и втираться в любой дом и пребывать
в нем к полному удовольствию хозяина. Всякую новость он
неутомимо старается распространить как можно скорее и
неспособен замешкаться нигде, до тех пор пока не обегает
всех и не облегчит своего сердца вполне.
* «Любовью к своей родине» (франц.).
205

Из мест и стран, в которых ему удалось побывать во время
своих путешествий, назову лишь следующие:
Константинополь, Триест, Афины и вообще все города Греции
материковой и островов, Тулон, Марсель, Смирну, Бейрут, Египет,
Аравию, Йемен, Кордофан и Абиссинию. В последней стране,
кажется, пришлось ему особенно плохо. Там верхом на быке
совершил он решительно без всего трехмесячное путешествие
и добрался таким образом до города Суакина, находящегося
на берегу Красного моря. Тут изнуренное животное пало под
ним. Кроме него, у Контарини не было ничего, и он не мог
продолжать своего путешествия.
Но губернатор Суакина полюбил этого чудака, одел его,
снабдил на дорогу деньгами и отправил в Йемен, откуда он
после многих приключений прибыл снова в Каир. Его
приключения так разнообразны, что для описания их
потребовался бы целый том. И действительно, надо пройти самые
различные житейские положения, чтобы признать постоянное
пребывание в Хартуме за приятное. Знания Контарини
заслуживают лучшей участи, но едва ли он желает ее; конечная
цель его стремлений никогда не шла далее обладания
двумястами талеров на наши деньги.
Что касается одежды, пищи и питья европейцев, то в этом
отношении они живут вполне по-турецки. Они превосходят
турок в одном беспутстве. Турки и в Хартуме не отступают
от своих обычаев. Многоженство, которое эти неверные
исповедники христианской религии чтут все без исключения,
ввело между ними также и турецкую систему затворничества
жен. Прелестные невольницы Николая Уливи были, подобно
первым красавицам турецкого гарема, недоступны взорам
прочих европейцев. Даже бледная, подобная луне, дочь Уливи,
Женевьева, которую я видел впоследствии в Каире, не смела
в отцовском доме выходить из женских комнат.
Вообще европейцы приняли очень много турецких обычаев
и между ними — нельзя этого не признать — несколько
хороших; но зато они отказались от такого множества
добродетелей своих соотечественников, что нельзя сказать, что они
стали лучше. Они погибли для своего отечества! Они никогда
не действуют ради общественной пользы, а только ради
личной выгоды. От них нечего ожидать научных наблюдений.
Все их стремления сводятся к тому, чтобы упрочить свое
существование и сделать свою жизнь по возможности
приятнее. Благородные наслаждения им вовсе не знакомы, а потому
они предаются самым грубым. Если мы подчас и встречаем
в них влечение к чему-нибудь возвышенному, то должны
смотреть на это влечение как на последнее дыхание прежней
лучшей жизни, занесенной ими с родины.
Жизнь их в Хартуме — это жизнь людей, оторвавшихся от
всяких уз общественности, дружбы и любви; она в высшей
206

степени печальна! Если даже они подчас и сознают
это, если порой и оглядываются на процветающие земли
родины, во всяком случае они неразрывно связаны со своим
теперешним существованием. Отвыкнув от всех обычаев, они
уже не могли бы быть счастливыми в своем отечестве. Вот
почему они остаются на невеселой чужбине и там доживают
свой век. Если кто-нибудь из них умрет от лихорадки, то
остальные зарывают его в песках степи и отправляются в его
жилище, чтобы там под звон стаканов, поделить между
собою его имущество *. Нет друга, который оплакал бы
умершего, не прольется над ним ни одной слезинки. Кто не сумел
заслужить уважение при жизни, тому нечего ждать его после
смерти. Пройдет несколько лет и самое имя его будет забыто.
Вот какова жизнь европейцев в Хартуме!
~г
Набросанная мною картина жизни христиан в Судане
далеко не отрадна. Отвернемся же от нее и взглянем теперь
на жизнь поселившихся в Хартуме мусульман.
Турки восточного Судана — это представители высших по-
четных должностей. Другие османы, живущие в Хартуме,,
купцы и наконец ссыльные. Аббас-паша ссылал всех,
становившихся ему в тягость, на золотые прииски Хассана или
в Хартум. Здесь, как и в Египте, под именем турок известны
кавказцы и притом не только мусульмане родом из
Константинополя или вообще из европейской или азиатской Турции,
а скорее смесь всевозможных, преданных исламу белых
наций, которые, покинув свою родину, долгое время проживали
в Турции и усвоили обычаи этой страны. Поэтому мы
находим между ними черкесов, грузин, курдов, греков, босняков,
валахов и других славян, сделавшихся ренегатами 26. От всех
этих национальностей резко отделяются и отличаются персы.
Большая часть турок прислана в Судан египетским
правительством для исполнения каких-нибудь должностей. Только-
купцов привлекло сюда корыстолюбие.
Характерная особенность турецкого образа жизни мало
выделяется в Судане, почему я и буду говорить только о их
гостеприимстве, которое обнаруживается здесь более, чем где-
либо. Здесь, в самом центре, где турки живут разъединенно,
они часто ведут весьма патриархальную жизнь. Какой-нибудь
кашеф или каймакан живет часто в течение целого года
совершенно уединенно в деревушке, нередко окруженной перво-
* Случается ли это еще и теперь, когда в Хартуме живет консул,,
не знаю; но прежде это было постоянным явлением.
207

бытными лесами или находящейся среди пустынной степи.
Однако немногочисленная прислуга перестает наконец
удовлетворять его своими рассказами: ему нужно общество.
Поэтому, когда под его кров приходит чужеземец, то его радость
здесь искреннее, чем бы можно было ожидать от него среди
городской суеты. Он с удовольствием исполняет все
обязанности «тиафа» и старается всеми средствами, находящимися
в его распоряжении, помешать или по крайней мере отдалить
отъезд своего гостя. Он всячески хлопочет угодить ему,
подает на стол, что только может предложить его кухня; он
умеет различать по глазам своего гостя все его желания и
отпускает его не иначе, как с сожалением.
Подъезжая на своем верблюде к воротам турецкого дома,
путешественник заставляет животное опуститься на колени,
соскакивает с седла и входит в приемные покои хозяина дома.
«Эль салам аалейкум!» — Мир с вами! — говорит он,
направляясь к дивану. Хозяин встает и отвечает: «Аалейкум эль
салам ву рахмет лилляхи ву барахту, или варакату!» — Да будет
с тобой благодать и милость господня и его
благословение! * — «Мархабаабкум!» — Добро пожаловать! — Этих
немногих слов вполне достаточно, чтобы доставить гостю (кто
бы он ни был, только не простой феллах или суданец) все
права гостеприимства и обеспечить дружелюбный прием.
Лишь только иностранец прибудет на пароходе или на
верблюде в какой-нибудь маленький городок, тотчас являются
турецкие должностные лица и начинают его приветствовать.
Иногда эти посещения бывают в тягость, но избежать их
невозможно. Нельзя также осуждать этих отшельников за
примешивающееся сюда любопытство и желание познакомиться с
вновь прибывшим. Принужденный ограничиваться в течение
целого года одной и той же обстановкой, турок ждет не
дождется хоть какой-нибудь перемены в своей скучной жизни.
Он отправляется на барку, пьет кофе, обходится очень
любезно и приветливо и наконец просит чужеземца посетить
также и его. Приглашение это принимается ради
разнообразия тоже очень охотно: выкуриваешь несколько трубок у
нового знакомого, между прочим узнаешь кое-что о самой
местности и удовлетворенный возвращаешься в свой лагерь или
на корабль. Я говорю «удовлетворенный» — потому что чего
же еще и желать, чего еще нужно?
Мне незачем объяснять, как приятен для
путешествующего по стране, не имеющей вовсе гостиниц, турецкий
обычай оказывать самый радушный прием даже незнакомцам,
словом их гостеприимство. Даже при уходе путешественник
получает доказательство этого гостеприимства: хозяин не от-
* Это то самое приветствие, которое пророк называет прекраснейшим,
«ибо делающему или желающему добра должно быть воздано сугубо».
208

пустит своего гостя в дорогу, не снабдив его бараном, хлебом
или другой какой-нибудь провизией для кухни; затем он
провожает его до прямого пути или до тех пор, пока ему
угрожает какая-нибудь опасность, и на прощанье желает
незнакомцу благословения аллаха.
/
Арабы, переселившиеся из Египта в Судан, живут только
в городах этой страны, и если они не солдаты и не местные
должностные лица, то занимаются ремеслами. В Хартуме они
бывают башмачниками, седельными мастерами,
красильщиками в синий цвет (потому что они умеют обращаться только
с индиго), цирюльниками, кофейщиками, оружейниками,
булочниками, купцами, духовными лицами и т. д. Они не всегда
сохраняют свои туземные обычаи и нравы, но считают себя
гораздо развитее нубийцев и суданцев. В Хартуме они имеют
собственные квартиры, хотя бы и находящиеся между
жилищами туземцев; а на базаре есть один кофейный дом,
посещаемый исключительно ими — «Аулад — Массери», т. е.
«сынами Каира» 27. Благодаря лишь им столица Судана
сделалась более обитаемой. Они исполняют все необходимейшие
работы и прежде всего устранили недостаток в насущном
хлебе. До них в Хартуме все принуждены были есть
отвратительное печиво туземцев, теперь же там можно достать
великолепный пшеничный хлеб.
В домах знатных турок мы встречаем египтянина слугой,
и в этом случае, хотя он сам подчинен турку, зато ему
подчинены все темнокожие слуги и рабы его господина. Это
зависит от его способностей. Вдали от своего отечества он очень
надежный и верный слуга; он исполняет свои обязанности
серьезно и усердно, особенно, если уже вышел из юношеского
возраста. Хотя в Египте часто предпочитают нубийских слуг
египетским, но в Судане последними дорожат более, чем
первыми. Египтяне и на чужбине носят свою одежду, которая
так идет к ним, и резко отличаются от туземцев своей
чистоплотностью.
Если египтянин намеревается основать в Судане свой
семейный очаг и жениться, то строит дом вблизи жилищ своих
земляков и высматривает невесту не между «дочерьми
страны», а старается сохранить свою расу в чистоте.
Взрослая дочь египетских родителей большая редкость в Хартуме.
Найдя ее, египтянин считает себя вполне счастливым. Он
учит своих детей читать и писать и вообще воспитывает их
лучше суданцев, если только у- последних вообще может быть
речь о воспитании.
Как европейцы между собой, так и египтянин со своими
земляками составляет тесный круг. Нет конца его радости,
209

если ему удается воскресить в своем кругу что-нибудь
родное. Надо слышать, как говорит египтянин о своем
прекрасном Каире, чтобы понять всю глубину его тоски по родине.
Надо видеть, с какой радостью толпятся они в кофейне вокруг
своего певца, желая послушать родные песни; с каким
напряжением внимают они речам медда, когда он переносит свои
рассказы в пределы их родины. Они всегда полны хвалами
своему отечеству, отечество для них
«Дом, подобный блеском солнцу,
Земное небо с золотыми вратами».
А когда они говорят о своей юношеской жизни, то не
находят слов для ее описания. Чтобы лучше изобразить тоску
арабов по родине, я сошлюсь на одного арабского поэта и
приведу его слова:
О, что за жизнь — которою жил я!
О, что за Рай — что вдруг я утратил —
Где я бродил исполнен счастья
Вином молодым любви опьяненный,
В садах земных таких тенистых,
Что источали мне ароматы,
И зацветали, чуть улыбнусь я!
Когда бы скоро могла убивать нас,
Она б мгновенно мне сердце пронзила,
И если можно вернуть нам счастье,
Мои бы вздохи его вернули! *
И для того собираются египтяне каждый вечер, чтобы в своих
беседах вспоминать о Каире, чтобы обменяться своими
чувствами. Прочитав ночную молитву, отец семейства берет свой
чубук и отправляется на рынок. Рынок заменяет для него,
так же, как и для турка, все, к чему только может стремиться
его сердце вне дома. Здесь остается он до поздней ночи.
И тогда, освежившись телом и душою, сладкими речами и
кофе, направляется он домой в свое убогое жилище и
принимается на следующее утро за свое дело, в сладкой надежде
провести вечер опять в близком кругу «сынов своего
отечества». Так утешает он себя день за днем, год за годом и
молит судьбу, чтобы она поскорее открыла ему путь на родину.
Быть может так же и чуждый негр, только что прибывший
в Хартум, стремится на родину, в свои непроницаемые леса;
но его тоске по родине не внемлет никто! И он также
чужеземец в подвластных туркам странах; но о его жизни на
чужбине я не могу здесь говорить.
* Г а р и р и; русский перевод сделан с немецкого перевода Рюк-
керта. (Ред.)

Дух великий! Чем мы, негры, пред тобой виноваты,
Что дал ты нам чашу Скорби, гневом против нас
объятый?
О, скажи, когда из тучи лик твой благостный
проглянет,
И людям, что черны телом, жить на свете легче
станет?
Пред человеком, как ты, свободным, будь смел,
не бойся;
Но от раба, что рвет оковы — подальше скройся.
ОРЬБА народностей Судана с турецко-
египетским правительством окончена, с
рабами она продолжается еще и теперь;
с ними она будет продолжаться до тех
пор, пока родящийся свободным человек в состоянии будет
защищать свое священнейшее благо, до тех пор, пока
человеческое мужество, соединенное с презрением смерти, еще
может бороться против хитрости и подлости, алчности и страсти
к порабощению. Под именем рабов я понимаю сынов всех тех
свободных народов, которым турецкое правительство
объявило вечную войну, намереваясь обратить силу их мужчин
и красоту их женщин в свою пользу путем рабства; потому
что и на тех и на других оно смотрит не лучше, чем
образованный человек на животных своих стад; потому что оно
находит людей, покупающих людей. Несчастная участь —
служить товаром — выпала на долю следующих племен Абисси-
211

нии: галла, или галлас, шоа, макатэ, амхар и различным
негритянским племенам из южных земель по берегам Белого и
Голубого Нила, из Та к хал э, Дарфура и других земель,
лежащих на запад или юго-запад от Кордофана, как то:
шиллук, динка, такхалауи, дарфурцы, шейбуны, кик, нуэр
и др. Первые поступают в торговлю под именем габеши,
остальные под одним общим названием аабид, т. е. рабы.
Война с ними называется рассуа, или рассвэ. Я намерен здесь
сообщить то немногое об этих бедных людях и об охоте на
них, что я узнал при помощи собственных наблюдений и из
рассказов достоверных людей.
Земля черных людей простирается на северной стороне
Африки, подобно широкому поясу, с запада на восток, через
всю эту часть света. Ее границы лежат между 13 и 16° с. ш.,
на западе более к югу, на востоке более к северу.
Приблизившись на такое расстояние к экватору, встречаешь уже черную
(эфиопскую) расу. Как далеко простираются их земли за
экватором по направлению к югу — неизвестно28. На этом
обширном пространстве Земли с самых древних времен
производилась торговля людьми. В восточный Судан не турки
ввели эту торговлю. Они только переняли это варварство
полудиких народов и снаряжали грандиозные охоты на людей,
подобно тому, как они производились до их владычества.
Во время пребывания в Северо-Восточной Африке я
познакомился с неграми, живущими по Голубому и Белому Нилу, в
Такхалэ и Дарфуре. Обитатели Дарфура, Такхалэ и
гор Т а б и, по верховьям Голубого Нила, более всех других
приближаются в умственном и телесном отношениях к
кавказской расе. Обитатели нижнего Белого Нила более похожи
на животных; тело их худо, руки и ноги несоразмерно длинны;
лоб, как у обезьян, отступает назад; череп, с макушкой,
лежащей далеко назади, суживается конусообразно. Почти
безбородое лицо имеет толстые, мясистые, сильно
вывороченные губы, широко приплюснутый бесформенный нос и
расположенные несколько наискось глаза. Отсутствие ума и
глупость видны во всех чертах*. Страшное безобразие лица еще
более увеличивается от странного обычая выбивать передние
зубы нижней челюсти. Общий вид человека отвратителен
Это — шил луки и динка. По причине близости их места
жительства к границам покоренных турками земель, их ловят
и обращают в рабство гораздо в большем количестве
сравнительно с другими. Это самые негодные и самые злые слуги
своих угнетателей господ29.
Однако не следует считать их дикими. Они занимаются
земледелием и скотоводством, умеют плавить и ковать железо,
* Суждения молодого Брема о чистокровных неграх, с которыми он
имел очень мало дела, весьма необъективны, особенно когда он говорит
об их умственных качествах. Подробнее об этом см. в комментариях.
212

искусно формуют и обжигают глину и изготовляют не совсем
безыскусное оружие, платье и разные инструменты. Но во
всем этом их превосходят живущие далее к югу колоссально
высокие ну эры. Обрабатываемые ими хлебные растения —
дурра и дохн. Стада их состоят из коров, вышеупомянутых
маленьких коз и покрытых густою шерстью овец. Их
хижины — тщательно сделанные токули, их оружие — копья,
луки, щиты и дубины.
Копья шиллуков и динка состоят из тонких, гибких и
эластичных бамбуковых тростей в полтора фута длиной с
прикрепленным к ним куском железа, отделанного в виде
вытянутого в длину скоблильного ножа. Трости часто бывают
обернуты кожей ящерицы или змеи или тонкими железными
полосами. Это оружие употребляется на войне или в
поединках для бросания и колотья. Шиллуки и динка умеют искусно
бросать и ловить эти копья своими маленькими щитами.
Другой род копий, предназначенный преимущественно для
поединков, представляет собой четырехстороннюю очень
постепенно заостряющуюся железную пирамиду, снабженную по
лежащим на диагонали противоположным углам страшными
крючками.
Их луки и стрелы довольно совершенны. Лук — это
сравнительно толстая, к обоим концам утончающаяся,
малогибкая бамбуковая трость, обмотанная узенькими полосками
гибкого железа, с тетивой из кишечной струны. Стрелы
состоят из гладких, тонких тростниковых палочек с железными
наконечниками, которые часто бывают снабжены опасными
крючками, а еще чаще отравлены и тогда неизбежно
смертельны. Для отравления стрел негры употребляют сок
какого-то не известного мне дерева, но ни в каком случае не
млечный сок Asclepias procera, как это ложно утверждают.
Копья они уверенно бросают на расстояние пятидесяти
шагов, а стрелами попадают в цель на расстояние восьмидесяти
шагов.
Дубина бывает различной формы и величины. Она сделана
или из эбенового дерева, или из какой-нибудь другой
крепкой и тяжелой древесной породы. Иногда она снабжена,
наподобие средневековой булавы, множеством деревянных
шипов, иногда обвита железными лентами; в других случаях,
как, например, тогда, когда она сделана из эбенового дерева,
она гладкая и к концу несколько утолщена.
В хижинах этих негров находят разноцветные циновки,
сделанные из искусно сплетенной соломы, расположенной
изящными рядами, также небольшие стулья, не выше фута,
вырезанные из одного куска, разные плетеные вещи, которые
и нашим мастерам не стыдно было бы выдать за свои, и тому
подобные хозяйственные принадлежности. В плетении и
прядении негры проворностью и искусством превосходят судан-
213

цев. Они особенно искусно плетут из лыка свои висячие
корзины, снизу похожие на сети, а к верхнему концу
суживающиеся и собирающиеся в один узел; в этих висячих корзинах
обыкновенно прячут деревянные тарелки и чашки, чтобы
предохранить их от разрушительных челюстей термитов. Нужно
видеть их жалкие рабочие инструменты, чтобы вполне
оценить, до какой степени превосходны их изделия. Глиняная
посуда, сделанная и обожженная неграми, также чрезвычайно
ценится в Судане за свое хорошее качество.
Поистине чудовищны их трубки для табака, которые, хотя
и не служат трубками мира, как у дикарей Северной
Америки, но во всяком случае очень на них похожи. Трубка
состоит из трех частей: собственно трубки, чубука и мундштука.
Трубка, приготовляемая из обожженной глины, имеет
колоссальные размеры и соответственную тяжесть; она вставляется
в просверленную толстую бамбуковую трость, на которую
насаживается мундштук — шарообразная, достигающая
дюймов четырех в поперечнике «обезьянья тыква», наполненная
наркотическими травами; просверленный стебель этой тыквы
и есть собственно мундштук. Во время курения табачный дым
проходит сквозь смоченные наркотические травы мундштука
и вследствие этого действует на курящего опьяняющим
образом. По всей вероятности негры употребляют для наполнения
своей громадной трубки не настоящий табак, а скорее какое-
нибудь другое растение. Полученные от них пробы табака
представляли обломки плотно спрессованных лепешек,
сделанных из каких-то зеленых листьев; но узнать вид этих листьев
невозможно. Дым их чрезвычайно крепок. Для зажигания
своих трубок негры всегда имеют при себе железные
угольные щипцы. Часто можно видеть, кад динка или шиллук, даже
находящийся в рабстве, с истинным наслаждением сосет свою
трубку. Экземпляры этих громаднейших трубок, привезенные
мною в Европу, я добывал обыкновенно у негритянок, хотя
они расставались с ними очень неохотно.
Об одежде негра, собственно говоря, не может быть и
речи. Все без исключения мужчины ходят голые; иногда они
бреют себе голову и в этом случае покрывают ее особенной
красной шапочкой, похожей на парик, в котором вместо
волос служат толстые бумажные нити, длиной каждая около
двух дюймов. У женщин и девиц бедра покрыты небольшим
передником из кожаных полосок или из железных листочков,
соединенных между собою наподобие панциря. Из украшений
они больше всего любят разноцветный (а особенно голубой)
стеклярус. При меновой торговле негр охотно отдает целый
центнер слоновой кости за горсть этого жалкого товара.
Замечательно, что вся хозяйственная утварь, вся одежда,
если только можно назвать одеждой только что описанную
мной шапочку и пояс, все оружие негров и т. п. окрашено в
214

красный цвет. Или они особенно любят эту краску, или
другого красильного вещества, кроме красного, годного для
окрашивания их произведений, у них вовсе нет.
Шиллуки и динка между собой смертельные враги. Одни
стараются захватить других в рабство и без всякой
церемонии убивают тех людей, которые осмеливаются заходить в
чужие владения. Они плохие воины, но, как заметно даже по
их телосложению, отличные бегуны. Во время военных
походов очень часто можно видеть, как они бегут своею легкой, но
скорой рысцой. Динка, живущие по правому берегу Белого
Нила, в течение шести лет ограбили и разорили множество
деревень * по близости города Сеннар, увели с собой скот и
забрали побежденных жителей в плен. Джезире во всю свою
ширину отделяет эти деревни от их поселений; но, по
уверению суданцев, динка, не утомляясь, пробегают в один день
пространство по меньшей мере миль в двенадцать; поэтому
их очень боятся в деревнях, лежащих по верховьям Голубого
Нила, между городами Сеннар и Россерес.
О религии негров Белого Нила я узнал только то, что она
не мусульманская. Суданцы и арабы называют их каф-
фур**, т. е. такими людьми, которые отвергают основные
положения мусульманской религии, или божие милосердие,—
следовательно, язычники. Говорят, что их религия имеет лишь
самые темные и сбивчивые представления о каком-то добром
и о каком-то злом существах, которые они олицетворяют в
своих идолах. При посредстве торговой экспедиции по
Белому Нилу обыкновенно попадают в Хартум маленькие,
вырезанные из дерева человеческие фигурки, которых ложно
принимали до сих пор за идолов. Это не что иное, как
изображения, сделанные родителями для воспоминания о своих
умерших детях. Негры не хоронят умерших, а бросают их на
съедение многочисленным крокодилам в волны Белого Нила.
Дарфурцы все без исключения мусульмане, жители
Такхалэ — мусульмане только частью, а Т а б и — язычники.
Жителям Д а р ф у р а, Такхалэ и Джебель-Табине
предстоит еще опасности попасть под турецкое владычество.
Первая страна, хотя и не была до настоящего времени
доступна европейцам, успела, однако, многое заимствовать из
образования, нравов и обычаев Египта, Нубии, Кордофана и
Марокко благодаря торговле, которую она вела по временам
с этими сравнительно более цивилизованными странами.
У дарфурского султана есть огнестрельное оружие, и он умеет
его употреблять. Народ его по большей части одет и во всех
отношениях более похож на суданцев, чем на негров. Обшир-
* Между прочим два больших селения Рараба, Абу-Дин и бывшее
во время путешествия Руссеггера в самом цветущем состоянии Сэрох.
** Каффур — искаженное множественное число от слова «каффр».
Следовало бы, по-настоящему, говорить к а ф е р у н.
215

ные безводные степи, многочисленность и храбрость их
обитателей защищают эту страну от воинственных вторжений
любителей завоеваний — турок. Против Дарфура не
снаряжаются охоты на рабов. Дарфурский негр может попасть в
руки других народностей, обращающих его в рабство, разве
только украденный еще ребенком.
Такхалэ — дело иное. Это горная страна лежит слишком
близко к Кордофану, чтобы нельзя было нападать на нее
оттуда. Номады и правительство Кордофана беспрестанно
делают туда набеги и, возвращаясь из своих разбойничьих
походов, приводят с собой жителей гор. Это чрезвычайно
красивые способные негры, которых поэтому очень ценят как
рабов. Хотя они употребляют такое же оружие, как и шил-
луки и динка, но в настоящее время им уже знакомо и
огнестрельное, кроме которого они еще имеют свое собственное,
в высшей степени опасное оружие, называемое трумбаш. Это
широкий и тяжелый серповидный железный инструмент,
хорошо отточенный с обеих сторон. С силой брошенный
искусной рукой, он, постоянно вертясь сам около себя, со свистом
прорезывает воздух и наносит смертельные раны. Такхалэ и
таби умеют попадать им в человека на расстоянии более ста
шагов, или же употребляют его вместо меча.
Такхалэ лежит к югу от Кордофана. Его границы отстоят
от Эль-Обеида лишь на несколько миль. Это горная страна.
Ее деревни лежат на вершинах гор или в самых густых
первобытных лесах. Хребет Таби, называемый также Дже-
баль-Табиа, состоит из многих гор, соединенных вместе.
Он лежит между городом Россерес и Хассанскими
золотыми приисками, господствуя над дорогой, идущей от
одного места к другому. По словам многих турок и арабов,
эти горы можно объехать в три дня, они очень плодородны,
богаты источниками и дают приют четырем тысячам
воинственных горцев.
Все попытки турок покорить Такхалэ или Таби
разбивались до сих пор о храбрость негров и непроходимость гор.
В горах — пушки бесполезная тяжесть. Эти горы вся защита
и неприступная крепость осажденного народа. Здесь он сам,
без посторонней помощи может защищаться против
значительнейшего большинства. Такхалэ очень опасные соседи для
жителей Кордофана. Таби своевольно запирают дороги в
Хассан. Обе эти страны составляют самое громадное
препятствие для расширения владений государств, подвластных
туркам.
О нравах и обычаях этих двух негритянских племен я
решительно ничего не могу сказать. Турки считают их
людоедами и настолько же их ненавидят, как боятся, так как они
бесперестанно на них нападают. Жилища у них такие же, как
и у других негритянских племен. И они, так же как другие,
216

занимаются скотоводством, земледелием и меновой
торговлей 30.
Рассуа ведется не против только негров; часто обращают
в рабство и абиссинские народы. Абиссинцы самые дорогие
рабы, и потому их можно встретить только в домах знатных
людей. К несчастью, различные племена находятся между
собою в войне, и продают своих пойманных врагов в рабство
туркам в гораздо большем числе, чем эти последние могли
бы добыть их во время разбойничьих походов; я говорю
«добыть», потому что человек, предназначенный в рабы, и есть
не что иное, как добыча.
Абиссинец, все равно к какому бы племени он ни
принадлежал, безукоризненного телосложения и обладает вполне
красотой форм кавказской расы, к которой он и принадлежит,
по мнению некоторых ученых. Он имеет перед негром
множество преимуществ и очень близко подходит к белому рабу,
или, как теперь говорят,— мамелюку. И он, так же как
мамелюк, часто приобретает своим поведением любовь доброго
господина, а с нею вместе и свою свободу.
Абиссинская девушка ценится дороже раба мужского пола
и заслуживает этого или своей красотой, или известной
привязанностью к своему, слишком часто жестокому господину.
Красота делает ее обыкновенно наложницею ее обладателя.
По турецкому закону всякая раба становится свободной, если
она родила своему повелителю ребенка. Она получает тогда
даже все права, которые принадлежат «законной» жене.
Поэтому в турецких домах абиссинки часто бывают свободными
и даже хозяйками дома. Не один европеец живет с
абиссинкой в счастливом супружестве.
После всего сказанного, казалось бы, что участь абиссинца
в рабстве довольно сносна. Но это не так. К сожалению,
абиссинец довольно часто служит турку в самой низшей сфере,
в какой только может один человек служит другому,— в
должности евнуха. Сделавшись евнухом, он становится похожим
не на человека, а скорее на какого-то скверного демона.
Ничего не может быть отвратительнее этого несчастного в
преклонных летах. Даже по платью ара (так арабы называют
скопца) отличается от других людей. В лице его есть что-то
ужасное. Жирные, вспухшие, блестящие и безбородые щеки,
широкие, толстые, надутые губы и поистине дьявольская
усмешка в глазах — все это так и говорит наблюдателю само
за себя. В чертах лица, собственно говоря, нет никакого
выражения. Вся голова представляет какую-то губчатую
жирную массу, осененную исполинской чалмой.
Характер очерченного выше субъекта соответствует его
наружности. Он как будто мстит человечеству за
причиненное ему зло. Он своенравен, упрям, коварен и мстителен и
обращается с находящимися под его надзором гаремными жен-
217

щинами с изысканной жестокостью. Благодаря тому что евнух
необходим в турецком домашнем быту, он стоит выше всей
остальной прислуги и тиранит ее самым ужаснейшим
образом. На улицах какого-нибудь большого города часто можно
видеть, как евнух при помощи поднятой палки пролагаетсебе
путь через самую густую толпу, и хотя египетский феллах или
суданец не знает, какого это высокого господина слуга, однако
и без этого имеет известное уважение к этому спутнику
высоко почитаемых во всей Османской империи женщин и
потому остерегается чем-нибудь оскорбить его.
Прежде чем вслед за рассуа мы проникаем в
первобытные леса, возвратимся несколько назад и придем на
невольничий рынок в Египте.
До настоящего времени всякий путешественник, лишь
только успеет вступить в столицу государства, как прежде
всего справляется о невольничьем рынке. Покоренный и
насладившийся за немногие дни всем величием этой страны,
удовлетворенный созерцанием одного из чудес света —
пирамидами, пораженный еще великолепием гробниц калифов,
мрачно настроенный городом мертвецов, упоенный неизменно
ясным, безоблачным небом, оглушенный древним и вечно
новым гулом и шумом города сарацинов, отправляется он на
невольничий рынок, чтобы и здесь удовлетворить свое
любопытство. Его проводник останавливается перед каким-то
старым зданием. Путешественник очутился перед «векале эль
а а б и д» (домом для продажи рабов).
Здесь открывается перед ним какая-то запутанная смесь
дворов, конюшен, комнат и других помещений. Уже у самого
входа он видит перед собой «товар». На дрянных рогожах,
сплетенных из пальмовой мочалы, сидят убого одетые темные
дети юга, напоказ иностранцу или купцу. Джелляби, лежа
на анкаребе, спокойно покуривает свою трубку и приглашает
приходящих осмотреть «эль фархатт» (молодых зверей).
Если посетитель хороший покупщик, то джелляби даже
встает, чтобы проводить его туда, где сидят невольники. Тут,
не обращая внимания на пол и возраст, заставляет он их
показывать зубы, чтобы судить по ним о летах,— как это делают
в Германии с продаваемыми лошадьми,— затем принимать
всевозможные положения тела, чтобы показать его гибкость и
наконец раздеться, чтобы подвергнуться тщательному
исследованию какого-нибудь бесчувственного и сластолюбивого
варвара — исследованию, которое способно в глубочайшей
степени возмутить чувство стыдливости даже дикаря. Рабы
остаются перед купцами, по-видимому, совершенно бесчувст-
218

венными; нисколько не изменяясь в лице, исполняют они все
приказания джелляби, позволяют делать с собою все что
угодно, и переходят из рук в руки, не показывая ни
малейшего чувства страдания. Между тем уже один вид раба
ужасен для чувствующего европейца! Перед ним человек,
уподобляющийся скоту и с которым обращаются как со скотиною.
Возмущенный, он отворачивается и уходит из векале; он
оставил рынок, на котором обходятся с рабами еще мягко и по-
человечески, сравнительно с рынками внутренней Африки. Он
видел на этой мрачной картине немного светлых лучей; но
лишь в Судане может он увидеть невольничество во всем его
ужасе, лишь там встретит он охоту на рабов.
Когда рассуа, или несущаяся на своих быстроногих конях
арабская орда, приближается к отечеству абиссинца или
негра, то этим последним грозит порабощение и мучительная
барщина, угнетение их туземных нравов, разрыв их
священнейших уз, уничтожение их благороднейших чувств. Нечего
удивляться, что человек с мужеством вступает в страшную
борьбу с своим кровожадным, корыстолюбивым врагом;
нечего удивляться, что за жестокость и он платит жестокостью.
Турецкое правительство ловит людей затем, чтобы раздавать
их вместо жалованья своим чиновникам; арабы хотят иметь
рабов, чтобы употреблять их как слуг, которыми можно
помыкать как угодно, или продавать их как прибыльный товар.
Коричневый или черный житель гор или первобытного леса
знает свою судьбу; он умеет постоять за свой очаг и стоит за
него. Охота на рабов в настоящее время не так уж прибыльна,
как была прежде, когда негр не успел еще узнать, что и его
заклятый враг существо смертное. Теперь часто погибнет
солдат более, чем удастся поймать врагов.
Еще недалеко то время, когда необразованный сын дикой
природы смотрел на белого как на существо неуязвимое,
священное, подобное божеству или дьяволу. В 1851 г. итальянец
Николай Уливи, тот самый купец, который проживал в
Хартуме и был известен всему восточному Судану за мошенника,
обманщика, вора и убийцу, начальствовал над торговым
флотом, ежегодно посылавшимся из Хартума к Белому Нилу,
чтобы производить там меновую торговлю с туземными
неграми племен динка, шиллук, нуэр и др. Алчность итальянца
не удовлетворялась громадным барышом, получаемым таким
способом. Однажды во время торговых сделок в стране кик
один из нескольких тысяч негров, собравшихся около судов,,
поспорил с матросом, который, как ему показалось, надул его,
что и было на самом деле. Люди на берегу начали было
роптать на вопиющую несправедливость белых. Тогда Никола,,
устрашившись опасности, которая могла грозить его торговле,
и желая показать бедным черным свою силу, приказал
пятидесяти солдатам из негров, сопровождавшим торговую экспе-
219

дицию, стрелять по собравшемуся на берегу народу. Более
двадцати негров упало после первого же залпа.
Трепеща, как перед неотразимым судом всемогущих
богов, наивные дети природы бросились перед этим
преступником на колени; с криками невыразимого ужаса попадали они
ниц; с плачем и рыданиями осматривали они тела убитых, из
ран которых струилась горячая кровь. Как дети, неспособные
постичь неисповедимые судьбы божьи, ощупывали они эти
раны, из которых не торчало ни стрел, ни копий. Свинцовые
смертоносные пули из оружия белых невидимо совершили
свой жестокий путь. В то время огнестрельное оружие не
было еще известно черным. Они знали преступника, но не
знали, что за оружие было в руках этого преступника. Вот их
братья лежат убитые, точно лесные звери! Они видят
ужасное событие, но не видят причины его, и с воплем убегают
от страшного места.
А Никола Уливи впоследствии похвалялся этим делом. За
убитых отомстила только лихорадка.
Мне быть может возразят, что жестокость Уливи была
печальной необходимостью, способом самосохранения. В том-то
и дело, что нет. Несколько тысяч собравшихся негров
непременно уничтожили бы эту кучку своих врагов, если бы только
они знали, что могут победить их своим оружием. Это мы
можем видеть из тех охот на рабов, которые производятся в
новейшее время.
Не все негритянские племена остаются до сих пор в
неведении относительно белых и их оружия, подобно обманутым
кик. Шиллук и динка; такхалэ и дарфурцы; абиссинцы и таби
знают, с каким врагом они имеют дело. А если негр убедился,
что он сражается с смертным существом, то и белого он
всегда победит. Потому эта преступная охота становится все
реже, труднее и опаснее...
В том же самом году, который был свидетелем убийств
Николы Уливи, Лятиф-паша снаряжал рассуа против
такхалэ. Смелый князь, ибо этого имени заслуживает и черный,
пытался отомстить врагам своей нации. Он перестал платить
дань, которую турки наложили после одного счастливого
похода на его землю. Он проник даже во владения турок, в
провинцию Кордофан, разрушал там деревни, угонял стада,
убивал и уводил в плен людей: он считал себя вправе
отомстить за бесчисленные жестокости, которые причинялись
когда-то его народу.
Лятиф-паша снарядил против этих земель значительное
войско. Более тысячи солдат-негров с Голубого Нила, искони
заклятых врагов племени такхалэ, четыреста конных арнаутов
и шесть пушек с своей командой составляли эти военные
силы. Подобные войска в прежнее время обыкновенно
приводили от пяти- до шестисот пленных. На этот раз все войско
220

было разбито наголову! Негритянский король, к величайшему
удивлению, образовал войско, снабженное огнестрельным
оружием и обученное перебежчиками. Всякий перебежчик,
который являлся к нему со своим оружием, получал от него
в подарок хижину и двух жен. Между своими сопленниками
он чувствовал себя гораздо лучше, чем в неволе у
притеснявших его турок: раб в состоянии забыть самых заклятых своих
врагов.
Битва еще и не начиналась, как сотни солдат-негров
вышли из рядов своих батальонов и перешли к противнику.
Турки, вдобавок дурно предводительствуемые ничтожным
полковником, одноглазым, или, как выражаются итальянцы,
«отмеченным Христом» *, всеми солдатами ненавидимым Мо-
хаммедом Ара, принуждены были, несмотря на всю храбрость
арнаутов, проиграть битву. Мохаммед Ара встретил в короле
страны Такхалэ уже не равного себе, а превосходившего
противника. Он выказал в битве величайшее малодушие, а
негритянский король величайшую храбрость. Удачно заманив
неосторожных врагов в горы, последний с быстротой молнии
напал на них и разбил. Турецкий предводитель только
благодаря быстрому отступлению спас остатки своего войска.
Из целого эскадрона в сто кавалеристов у него осталось лишь
пять здоровых человек.
Охота на рабов это совершенно партизанская война.
С обеих сторон сражающиеся стараются превзойти друг друга
хитростью и жестокостью. Я попытаюсь описать эту войну
со слов одного подружившегося со мною правдивого
турецкого майора.
Рассуа в полном сборе. Пушки и оружие в совершенном
порядке; упряжных и вьючных животных достаточное
количество, даже солдаты в самом веселом настроении духа.
Верблюды навьючены солдатским багажом и небольшими
ящиками со снарядами; солдаты идут таким образом налегке. Вот
достигли они границ страны, подвластной туркам, и вступают
во владения свободных черных, в первобытные, ничем еще не
оскверненные леса. Колонны разделяются и с трудом прола-
гают себе путь под навесом вьющихся растений, сквозь чащу
низких мимоз. Лес становится все гуще и гуще. Не видать
ни одного врага. Изредка встречающиеся деревни пусты;
солдаты довольствуются тем, что поджигают их. Войско все
дальше и дальше проникает в лес. Трудности увеличиваются.
Верблюды, непривычные к чуждому им климату, гибнут от
укусов ли тысяч мух, как иные полагают, или от
непригодности трав для их пищи. Южнее 13° верблюды уже не
заходят. Груз, снятый с них, разделяется между солдатами.
Медленнее подвигаются теперь их ряды. Вот они идут уже не-
* Marcato di Christo.
221

сколько дней, а все еще не заметили ни одного врага. Но
черные лица давно уже следят за ними. Перебегая от дерева
к дереву, прячась за каждым стволом, черные люди
наблюдают за каждым их движением, считают или соразмеряют их
силы и извещают единоплеменников о результате своих
исследований. Наконец солдаты замечают их, но достаточно
нескольких выстрелов, чтобы разогнать негров.
Незнакомые с первобытными лесами, уже едва-едва
плетутся ряды воинов, ослабевших от всякого рода трудностей,
сквозь почти непроходимую лесную чащу. Пушки по
необходимости оставлены уже позади. Страшно утомленные воины
отыскивают свободное место, годное для лагеря. После
короткого отдыха все приходят в движение. Рубят мимозы,
иглистые сучья которых, соединенные непроницаемыми рядами,
защищают лагерь. Небольшое пространство дает приют всему
тесно сбившемуся батальону.
На лес спускается темная ночь. Испытанные египетские
солдаты попарно стоят на часах. Глубокая тишина. Вначале
ночь в первобытном лесу тиха и темна, лишь позднее
раздаются ночные звуки. Где-то вдали слышен глухой рев пантеры.
Молочно-белый филин выкрикивает свое имя; томительно
страшно раздается по лесу его «буум». Тихо, чуть слышно
проносится над лагерем мелодическое, чистое, как
колокольчик, стрекотанье кузнечиков. В отдаленном болоте квакают
лягушки; в самой глубине леса ревет гиена. Густые рои
жужжащих москитов, сотни летучих мышей кружатся около
голов часовых, опирающихся на свои ружья.
«Не слышишь ли, брат мой? Там, в кустах, кажется, что
то зашелестело? Смотри, там что-то темное?»
«А это, верно, марафил *. Не стреляй по нем! Почем знать,
может быть это один из тех проклятых, волшебник, аус бил-
ляхи мин эль шейтан, я рабби! ** — волшебник, принявший
образ марафила».
«Будь проклят этот лес и его обитатели! Брат мой! У меня
темнеет в глазах, я устал, устал! А я рабби!»
Утомленный солдат, несмотря на взаимные, частые
ободрительные оклики прочих часовых, с трудом удерживается от
сна; он не дремлет, правда, но от усталости у него мутится
в глазах. Он не видит, как в темноте ночи, тихо, подобно
крадущимся кошкам, приближаются какие-то черные, едва
заметные для глаза, люди, а они между тем уже как раз
около него неслышно всползают на вал. Наконец он их
заметил.
«Аллах ху акбар! Эсмаа я ахуи, гауэн аалиена я рабби,
* Марафил — весьма употребительное в Судане название
пятнистой гиены.
** «Спаси меня, боже, от привидения (от дьявола)! О, спаси меня,
Господи!»
222

эль аббих-хт!» * Больше он не сказал ничего: копье пронзило
ему грудь. У самого плетня подымается несколько тысяч
черных людей, раздается продолжительный, похожий на вой,
пронзительный боевой крик... Из груди негра вырывается вой
пантеры, рев гиены, смертельный крик филина; с этим
ужасным боевым криком прорезывает воздух с силой брошенное
смертоносное копье. И если оно попадает в лагерь, то
попадает в самые густые толпы стеснившихся солдат; выстрелы
нескольких ружей показывают этим последним, что и у
нападающих есть также люди, умеющие владеть
огнестрельным оружием. Сотни солдат пускают свои выстрелы в
неприятеля, пушки гремят, пули наносят мало или совсем не
наносят вреда. Нападающие давно уже скрылись. Густые
деревья, земляные валы, холмы и ночь служат им защитой.
Пули солдат свистят между ветвями мимоз, но теперь уже
служат лишь для того только, чтобы удержать неприятеля
от нового нападения.
Рассвет положит конец свалке. Солнечные лучи осветили
поле битвы. Многие из солдат даже и не двинулись; смерть
застигла их во время сна. Копья крепко пригвоздили их к
земле, и только древки торчат наружу. Другие скончались в
ужасных мучениях, в них вонзились отравленные стрелы.
Некоторые лежат в предсмертной агонии. Из числа черных на
месте битвы не осталось мертвых; уцелевшие унесли с собою
тела своих братьев, чтобы похоронить их по собственному
обычаю или предать их волнам священной реки.
В подобных случаях предводителю рассуа остается только
пуститься в обратный путь. Его чернокожие солдаты
вследствие военных неудач сделались склонными к возмущениям
и легко переходят на сторону родственного племени, несмотря
на то что всегда из предосторожности их посылают только
на таких врагов, с которыми они с самого детства привыкли
драться на жизнь и на смерть. Вначале их, конечно, встречают
с радостью, но вскоре снова начинают смотреть на них как
на ненавистное, совсем бесполезное бремя. Непривычным к
стране арнаутам, кроме опасных врагов, угрожает еще
верный их союзник — климат.
С закатом солнца бесчисленные рои москитов затемняют
воздух и нарушают покой и без того уже истощенного
чужеземца. Миллиарды этих ночных мучителей терзают
посетителя Белого или верховьев Голубого Нила или девственного
леса. Их так боятся в болотистых низменностях Бахр-эль-
А б и а д а, что кик и нуэры спят в золе, чтобы только как-
нибудь спастись от них. Они просовывают свое длинное
тонкое жало через плотнейшую ткань и впиваются в кожу
* «Великий боже! Слушай, брат мой! Помоги нам, о Господи!
Не-грыЬ
223

жертвы, кровью которой их прозрачное тело окрашивается в
ярко-красный цвет; а от укусов их вскакивают чрезвычайно
болезненные, невыносимо зудящие волдыри.
Европеец, проведший весь день в движении и работе, ночью
лишенный необходимого покоя, нигде не находящий себе
облегчения, не в силах устоять против лихорадки,
свирепствующей в этой адской стране. Вода, которую он пьет, почерпнута
из лесных болот или из медленно струящихся рек, вместо
хлеба он употребляет неудобоваримую кисру, пищей ему
служит лукме; мясо достается лишь изредка, потому что негры
скрыли свои стада. Ядовитые миазмы болот, вредные
испарения лесов одинаково опасны для него. Он становится жертвой
губительной лихорадки. Больной, лежит он на голой земле,
под жгучим солнцем центральной Африки. Блестящее дневное
светило посылает на него свои знойные лучи, но больного
охватывает ледяной озноб; зубы его стучат, члены дрожат,
как бы во время сурового мороза. Но вот лихорадочный жар
охватывает беспомощного. То же солнце, которое не в
состоянии было согреть его, становится теперь для него источником
нескончаемых мучений.
«Брат мой, о брат мой, хоть каплю воды!» — молит он
слабым голосом. Ему подают желаемое; он жадно проглатывает
воду, но через минуту выплевывает ее среди еще усилившихся
страданий. Вскоре он теряет сознание и в бреду оканчивает
свою жизнь. Сильные конвульсии корчат все его тело,
плечевые и шейные железы надуваются; раздается внезапный
крик — и перед нами лежит труп!
В остальных солдатах пробуждается мужество отчаяния;
они бешено требуют, чтобы их вели на противника; забывая
мусульманскую покорность судьбе, они проклинают как его,
так и свою злую долю. Больше людей гибнет не от негров, а
от коварной болезни; более трети всего войска гниет в
госпитале. Солдаты спаслись от одной смерти, чтобы погибнуть
от другой; когда угрожает невидимый враг, то нечего бояться
отравленных стрел, копий и дубин видимых врагов.
С штыком или ятаганом в руке они взбираются на горы и
кидаются на деревни чернокожих. За каждым древесным
стволом скрывается вооруженный человек; верная стрела
неслышно скользит из его рук. Здесь мало пользы от
огнестрельного оружия. Воины дерутся грудь о грудь. Выстрелы
чернокожих солдат, которые не могут победить своего страха к
огнестрельному оружию и стреляют, отворачивая лицо в
другую сторону, пропадают даром и бесцельно; ни военное
искусство, ни пушки не помогут в девственном лесу. Солдат,
обученный по всем правилам европейской дисциплины,
уступает в одиночной борьбе хитрому негру.
Счастье для последнего, если ему удается оттеснить
противника, но горе ему, если ему это не удастся! Тогда деревню
224

негров окружают со всех сторон и берут ее приступом.
Солдаты, словно тигры, бросаются на свою добычу. Стариков,
больных и негодных для рабства они беспощадно убивают,
а женщин насилуют. С бешеной яростью мужчин также
сумели справиться. Их всех обезоружили и защемили в
шэбу *, в которой они сами пытаются задушить себя. В самом
деле: перед их глазами убивают жен и детей, отцов и
матерей; даже невинные домашние животные не находят
пощады.
Всех пленных собирают в кучу и негодных убивают на
месте. Победитель, забрав с собой и весь оставшийся в
деревне скот, пускается в обратный путь. Окруженные
солдатами, движутся пленники, подвергающиеся худшему
обращению, чем стадо скота. Командующий приказывает
остановиться. Все взгляды обращаются к пылающей деревне. Быть
может тяжело раненый находит себе смерть в пламени,
быть может замученная женщина, кусая землю зубами, чтоб
хоть сколько-нибудь утишить свои страдания, видит, как
быстрыми шагами приближается к ней разрушительный поток
огня, а она не в силах подняться с места и в смертельном
ужасе должна ждать предсмертной агонии; быть может
какой-нибудь забытый ребенок молит о помощи внутри объятой
пламенем хижины; но какое дело до всего этого победителям?
Совершенно таким же образом поступают они еще со
множеством других деревень, пока не наберут достаточно рабов,
или пока солдаты не в силах будут бороться далее с
климатом и со все возрастающим числом врагов. Тогда наконец
возвращаются они в Хартум, обозначая свой путь пожарами,
убийствами и грабежом.
Шествие подвигается довольно медленно вперед.
Несчастные страдальцы, еще не вылечившиеся от ран, полученных на
поле битвы, с шеей натертой до крови шэбой, бедные,
голодные, истощенные женщины, слабые дети не в силах идти
быстро.
Я был свидетелем того, как прибыл в Хартум один
транспорт негров-динка; это было страшное зрелище. Ни одно перо
не в состоянии описать его; нет слов, чтобы выразить его.
* Шэба — грубо выделанная деревянная распорка, в которую
вставляется шея пойманного. Спереди распорка эта замыкается плотно
прибитым поперек деревянным бруском, а на заднем конце ее находится
длинная рукоятка, которую должен нести сам узник или же, если
опасаются его побега, ее несет идущий за ним. Пленник остается в шэбе до
прибытия на место назначения. Ношение подобного ярма, которое
нисколько не сглажено и не покрыто ничем мягким, причиняет жестокие
раны, незаживающие во все время> пока ярмо остается на шее пленника.
Конечно, ни одному подобному узнику нет возможности бежать. Однако
такую жестокость вряд ли можно извинить осторожностью, признаваемой
необходимой для преступников или рабов, несовершивших
никакого преступления.
225

В течение целых недель преследовала меня постоянно эта
картина ужаса.
Это было 12 января 1848 г. Перед правительственными
зданиями в Хартуме сидели на земле в кружок более
шестидесяти мужчин и женщин. Все мужчины были скованы, но
женщины не носили уз; между ними ползали на четвереньках
дети. Несчастные без слез, без жалоб лежали под палящими
лучами солнца, устремив на землю безжизненный, словно
окоченевший, но бесконечно жалобный взгляд; кровь и гной
сочились из ран мужчин, и ни один врач не оказывал им
помощи; лишь раскаленная земля служила для того, чтобы
унимать кровь; они питались только зернами дурры, т. е. той же
пищей, которой насыщаются верблюды. Взгляд
присутствующего невольно переходил от одной возмутительной картины
к другой. Вот перед нами больная мать с своим истомленным
грудным ребенком! Со слезами на глазах смотрит она на
приползшего к ней на четвереньках ребенка; он тянется к
материнской груди; но в ней уже нет более молока. Кожа у обоих
висит большими складками на костях. Я видел мысленно, как
над обоими парил ангел смерти, я слышал шорох его крыльев
и молил создателя, чтобы он скорее, как можно скорее
послал его.
К нам подошел египтянин, чауш, или унтер-офицер
взвода солдат, стоящих на карауле. «Видишь ли, господин,
аллах благословил наш поход, и мы были счастливы. Мы
разорили пять деревень и умертвили более пятисот нечестивых.
А я келяб, а я мал айн, я аллах уркус*. Постойте,
я помогу вам!» Изверг схватил в одну руку хлыст, в другую
музыкальный инструмент, тряхнул обоими, и приказал неграм
через толмача петь и плясать. Вот какова охота за рабами,
которую открыто ведет правительство! Неудивительно после
того, что ею занимаются и частные люди.
Между Обеидом и Белым Нилом живут кабабиши,
разбойническое кочующее племя, номинально также подвластное
туркам. Двадцать или тридцать из этих номадов садятся на
своих быстроногих, выносливых коней и несутся к горам.
Прежде чем весть об этом успеет дойти до отважных жителей
гор, они врываются в какую-нибудь деревню, похищают
десять или двенадцать детей; а когда негр схватится за оружие,
то их уже и след простыл.
После этого набега в лагерь номадов являются торговцы
рабами, покупают детей и уводят их в Обеид. Мальчиков или
берут в солдаты или делают из них, так же как из девочек,
служителей, рабов для знатных и богатых. Счастье для них,
если они достанутся кроткому египтянину или турку; но горе,
если злая доля кинет их в руки нубийца, кордофанца или
* О вы, собаки, негодяи; вставайте, пляшите!
226

европейца. Хлыст из бегемотовой кожи разорвет им спину,
прежде чем они достигнут юношеского возраста.
Жестокое обращение продолжается и после того, как они
найдут себе господина. Правда, что негр в рабстве совсем
другой человек, чем на свободе, в своих родимых горах. Как
всякий притесненный и к тому же неразвитой человек, он
становится коварным, хитрым и злым. Его энергия переходит в
упрямство, его военное искусство в хитрость и коварство, его
кровавая ненависть к враждебному племени в преступность,
прежний воин становится опасным убийцей. Раб, не могущий
разорвать свои цепи, измышляет средства отомстить тем,
которые сковали их для него. Ему все равно, достанется ли он
мягкому или суровому господину; он одинаково ненавидит
как того, так и другого. Но в этом виноваты одни белые! Они
отняли у него быть может жену, детей, разлучили со всем,
что было ему дорого, лишили его свободы и взамен всего этого
предложили постыдное рабство, человека унизили до степени
животного.
Путешественник, вступающий в столицу Кордофана,
видит, что невольники исполняют должность служителей как
знатных, так и простых; что на них навьючивают труднейшие
работы и налагают тяжелые цепи, чтобы предупредить их
бегство: неприятно отдается звук этих цепей в сердце каждого
честного человека, который видит рабство во всей его
отвратительной наготе. Возможно ли упрекать несчастного
невольника, когда он стремится подышать чистым воздухом своих
родных гор, вместо мучительной пыли степи, которую он
должен превратить в плодородное поле? Неужели преступно его
желание высвободить свою изорванную кнутом спину от
гнетущего ярма и с копьем в руке свободно выступить против
того, который годами держал его в постыдном рабстве?
Он убегает в цветущие леса своей родины, к своим братьям
по племени. Но ужасное наказание ждет его, если эта
попытка бегства не удается, и его поймают снова!
Рабовладелец не выпустит добровольно своего негра, которым может
распоряжаться по произволу, точно бессловесным животным.
И какое бывает горе, когда умрет такой невольник! Как
жалеет его господин те двести или триста пиастров, которые он
стоил ему!
Но в несравненно сильнейшую ярость впадает
рабовладелец, если его рабу удастся убежать от него! Он наперед
клянется в жестокой мести и в бесчеловечном наказании.
Затем он отправляется к известному роду людей, исполняющих
обязанность гончих собак Северной Америки; приводит лх в
свое жилище, показывает след убежавшего и обещает им
известную сумму денег, если они поймают его. Человеческие
ищейки приготовляются ловить его; вооружаются
пистолетами, огнестрельным оружием и копьем и берут с собою цепи,
227

гвозди и топор, чтобы на месте же смастерить шэбу. Из
тысячи следов они умеют открыть след бежавшего.
После охоты, продолжающейся целые часы и дни, им
действительно удается поймать раба или убить, если он не
отдастся живым в руки. В первом случае они приводят
несчастного обратно к его господину. «Свяжите его и привяжите к
этой перекладине!» — приказывает он остальным. Приказание
тотчас же исполняется. Палачи, которые должны наносить
удары кнутом, получают столько опьяняющей меризы, сколько
в состоянии выпить. Истязание начинается; мученик не издает
ни единого звука. Кожа на его спине уже разорвана,
кровавый кнут впивается в его обнаженные мышцы, оторванные
куски мяса летят во все стороны. Мученик молчит: он
потерял сознание или умер. Я сам видел одного
человека, который вынес подобное истязание и остался в живых.
Мы находились в пограничной деревне Мелбес в Кордо-
фане; это было в мае 1848 г. Мой слуга Мохаммед сдирал
кожу с нескольких больших грифов, и мясо их лежало
большими кучами вокруг нашей хижины. Грифы питаются только
гнилым мясом и сами принимают его запах, так что в
коллекциях дурно пахнут в продолжение нескольких лет,
несмотря на камфару и другие сильные средства. Нубиец мой
набил себе нос луковицами, чтобы иметь
возможность выдержать вонь этих птиц.
Вдруг к нему крадучись подошел человек и с мольбой
обратился по-арабски со следующими словами: «Я ахуи,
бе рахмет лилляхи, ву рассулу Мохаммед,
эти ни хаза эль лахем»*.
Удивленный, вышел я из моей ребуки. Передо мной стоял
человек, нет, его уже нельзя было назвать человеком, передо
мной стоял человеческий скелет, с безжизненными глазами, с
ногами, скованными цепью, весом более чем в 10 фунтов, с
спиной, покрытой восьмью или десятью гниющими ранами
длиною в 4—8 дюймов, шириною в 1—2 дюйма. Все тело его
дрожало от слабости: он упирался на палку, чтобы
поддержать свой слабеющий, бессильный остов. «Уже одна походка
человека показывает стремление его духа к высшему,
небесному, божественному»,— так объясняют обыкновенно то, что
человек ходит прямо, на двух ногах. Возможно ли было
сказать это в настоящем случае? Если бы это животное, которое
стояло перед нами, не опиралось на палку, то было ли оно
еще в силах ходить прямо, глядя на небо? Нет; оно едва было
бы в состоянии проползти несколько шагов на четвереньках,
но, несмотря на это, его отягощали еще тяжелой цепью и
хлыстом понукали к работе!
* «Брат мой, во имя всемилостивого бога и его пророка молю тебя,
дай мне это мясо!»
228

— Несчастный, на что тебе это мясо? — спросил я его.
— О, господин, я съем его, я так ослабел; вот уже много
месяцев как я не видел мяса, я подкреплюсь этой пищей.
Я ничего не ответил ему; у меня не нашлось для него слов.
Молча исполнил я его просьбу. Если бы он попросил меня
пустить ему в лоб пулю из стоящего подле ружья, то я бы
исполнил и это! Вот каково рабство во внутренней Африке;
передо мной стоял невольник, который бежал, был снова
пойман и три месяца назад подвергся наказанию!
Мне могут возразить, что чернокожие, как известно, едят
без отвращения собак, змей, крокодилов и других животных,
к которым нам было бы противно прикоснуться; но грифов
они никогда не едят! Я думаю, что человеку, у которого есть
какая-либо другая пища, невозможно дотронуться до этой
отвратительной птицы. То же самое доказывало изумление
и отвращение моего черного слуги при этой просьбе
несчастного; это самое доказывали гиены, которые с жадностью
пожирают всякую падаль, но колеблются есть мясо грифов.
Эта мысль могла только прийти в голову человека,
полумертвого от голода и почти потерявшего сознание, который в
своем плачевном состоянии уже едва мог быть назван
человеком.
Негры, попавшиеся в рабство детьми, или рожденные в
неволе, легко забывают свое рабство, потому что никогда не
знали свободы; многие из мусульман обращаются с ними
кротко, кормят и одевают их, делают из них почти членов
семейства, словом, дают им все, кроме свободы. Но они даже
и не тоскуют по этому, не знакомому для них благу; более
того, они даже чувствовали бы себя несчастными, получив
его. Лишь одни совсем бесчеловечные господа, к числу
которых принадлежат иногда европейцы, разлучают родителей с
детьми, чтобы продать этих последних; их сограждане сильно
бы осудили их за это. Таким образом, случается, что негр,
рожденный в неволе, уважается наравне с свободным
человеком; потому что черный цвет его кожи не считается здесь,
как в Америке, печатью стыда. Ислам соединяет все
народности. Негр принимает нравы и обычаи того народа, среди
которого он вырос, и остается рабом только по имени. В
подобном положении находится большинство негров в Хартуме,
исключая тех, которые принадлежат европейцам, потому что
у этих последних они остаются рабами в полном смысле этого
слова.
В Хартуме своеобразный обычай дозволяет негру
переменять своего господина. Если невольник справедливо или
несправедливо недоволен своим положением, то отправляется
к другому, известному по своему человеколюбию турку или
арабу и отрезает ухо одному из его ослов, лошадей или
верблюдов. По закону, или по обычаю, равносильному закону,
229

несостоятельный преступник становится собственностью
владельца изуродованного им животного, если только прежний
господин не заплатит за убыток.
Верблюды и лошади в Хартуме ценятся дороже
невольников, и потому хозяин редко соглашается заплатить выкупные
деньги; к тому же невольник продолжал бы отрезать уши
ослов или верблюдов до тех пор, пока хозяину его не
наскучило бы платить за них.
Зная судьбу негров, в этом обычае нельзя найти ничего
предосудительного, исключая мучения животных, но все-таки
он доказывает известную долю коварства. Этот порок вместе
с неблагодарностью встречается у негров постоянно. Мы
сами по опыту убедились в последней. По приезде нашем в
столицу Кордофана мы узнали, что сын изгнанного из Дар-
фура «султана» Абу Медина * живет здесь в крайней нищете.
Барон решился взять его к себе и, если он будет
согласен, увезти его с собой в Европу. Перед тем он уже был раз
в Англии и ему так понравилось там, что он очень желал
опять вернуться в Европу. Аабд-эль-Самаахт ** предстал
перед нами в лохмотьях и, казалось, пришел в восхищение от
представляющейся ему возможности улучшить свое
положение. Он упал ниц, поцеловал ноги барона и воскликнул: «О
господин, я твой раб, делай со мной что хочешь, я недостоин
твоей милости!» Барон подарил ему платье и денег, ел с ним
за одним столом и обращался с ним с любовью и
уважением. Но не прошло и восьми дней, как неблагодарный
принц обокрал и оставил нас.
Я мог бы рассказать факты, которые как бы
подтверждают мнение, что чернокожие склонны ко всем порокам. Но
это утверждение было бы основательно лишь в том случае,
если бы мы признали белых беспорочными; а к несчастью,
это далеко не справедливо, особенно относительно людей,
удаленных от родины. Еще очень сомнительно — кто
обращается более жестоким образом: негр ли с побежденным
европейцем или европеец с попавшимся ему в руки негром.
Одно воспоминание о только что описанной охоте за рабами
не может расположить нас в пользу белых. Я нахожу очень
понятным, что негр в неволе забывает все добродетели
свободного человека и принимает зато все пороки раба; понятно
также, что, наученный страданиями своих обращенных в
рабство братьев, он до глубины души ненавидит белых людей.
И эта, часто слишком хорошо оправдываемая ненависть
кажется туркам предлогом для жестокой охоты за рабами.
Они не думают о том, что предшественники их посеяли худые
семена, которые всходят теперь; они забывают, что сами за-
* В переводе: отец (основатель) города.
** Раб неба.
230

ложили зародыш ужасной губительной войны. Негр,
которого все путешественники по Белому Нилу единогласно
описывают как добродушного, беспечного человека,
превращается во время войны с турками в тигра. Неудивительно, что
грубый невежественный обитатель девственных лесов, чтобы
спастись от угрожающей ему при появлении врагов
страшной судьбы, защищает святейшее благо человечества, свою
свободу, с мужеством, достойным более образованных и
развитых людей; неудивительно также, что он кроваво мстит
своим врагам, которые с огнем и мечом врываются в его
землю; что он сам из мести грабит их собственность,
преследует всех путешественников, принадлежащих к
ненавистному народу, и вообще всех белых и объявляет открытую и
тайную войну всему племени своих мучителей. Мы менее
строго будем судить об ужасном обычае абиссинцев убивать
всех пленников, если вспомним, что путь этих врагов
обозначался ужасом и проклятием, несчастием и отчаянием.
Ненависть темнокожих племен вполне оправдывается;
жестокость, с которою они убивают всякого попавшегося им
в руки белого, есть только следствие этой ненависти,
которая, к несчастью, имеет слишком хорошее основание. Охота
за рабами — вот что преграждает
путешественнику дорогу во внутреннюю Африку.
•О*

Степ
Необозримо простерт пред тобою лес трав
непролазный.
Редко лишь куст кое-где свои ветви простер.
Робко в тот лес ты вступаешь, отныне со львом
и пантеройг
С племенем жадным гиен разделишь ты приют.
' РЕЖДЕ ЧЕМ я поведу моих читателей в
'Кордофан, я принужден обратить их
внимание на ту область, по которой нам
теперь предстоит путешествовать. Так
называемая хала Северо-Восточной Африки не есть
южноамериканская саванна и не южнорусская степь: она
составляет соединительное звено между пустыней и
первобытным лесом, стоя как раз посреди между обоими. Мы назовем
ее степью, так как слово это всего более соответствует ее
значению; такие местности тянутся широким поясом по Африке,
переходя к югу непосредственно в первобытные леса, а к
северу в пустыню. Переход этот, однако, совершается так
постепенно, что часто не знаешь: находишься ли еще в степи
или в пустыне, в хала или в первобытном лесу31.
Путешественник, переходя 17° с. ш., вступает в область
степи; перед ним расстилается равнина, решительно
необозримая для глаз. Кое-где на ней подымается холмик или
232

небольшой горный хребет; но горы здесь никогда не бывают
такими мертвыми и обрывистыми, как в пустыне.
Преобладающей горной породой является песчаник, самый песок сильно
окрашен окисью железа, а в некоторых местах до такой
степени богат содержанием железа, что туземцы прямо
устраивают примитивную шахту и добывают ценный для них металл.
Во всех прочих рудах чувствуется недостаток. Ископаемых
горючих веществ нет совсем, а представителями солей
служат только весьма немногие виды их. Характер степи далеко
не так суров, как пустыни: между тем как в последней
первичные породы появляются часто, в первой гранит, сиенит,
порфир и базальт — исключение.
Этот менее суровый характер проявляется еще резче в
растительном царстве, но всего более в животном. То
обстоятельство, что степь, лежащая в области тропических дождей,
гораздо богаче растительностью, нежели сожженная вечным
солнечным жаром пустыня, и что богатство фауны идет
параллельно с флорой — это до такой степени общеизвестная,,
понятная истина, что нам нечего указывать на нее. В
противоположность пустыне степь расцвечивает с необыкновенным
разнообразием своих животных и растения; между тем, как
мы уже видели, пустыня придает своим обитателям за
немногими исключениями весьма однообразный наряд. В хала
травяные стебли достигают от 6 до 8 футов высоты; как
число видов, так и экземпляров становится очень велико;
кустарники сплачиваются гуще, деревья достигают
значительной высоты и многие существа одеты уже здесь в яркий и-
красивый наряд.
В странах, которые нам удалось посетить, тотчас же по
вступлении в степь путешественник попадает в довольно
высокий травяной лес, прерываемый только отдельными,
относительно редкими деревьями. Трава эта часто на протяжении
целых миль — несносный асканитг в высшей степени
мучительное для всех путешественников растение, так как при
малейшем прикосновении к его семенным шишкам
отделяется множество желтых, похожих на кактусовые, колючек,
проникающих сквозь самое плотное сукно. Их обыкновенно
замечаешь только тогда, когда они уже вызвали нагноение.
В других местах большие пространства покрыты травой,
колосья которой пристают к платью; на иных попадается очень
острая осока, отличающаяся чрезвычайно благовонными
колосьями, и наконец местами встречаются всевозможные
колючие, режущие и жгущие растения и злаки, переплетенные
самым беспорядочным образом.
Посреди всего этого возвышаются деревья и кустарники.
Всего чаще попадаются несколько видов мимоз и одно
бобовое растение, известное у туземцев под именем мурдж,
которое они очень ценят, вследствие того, что древесина этого
233

кустарника дает огниво для трения *. Их верблюды любят
сочные верхушки ветвей с мелкими листьями и обгладывают
кустарники насколько могут. Уже попадающийся часто и в
Египте оэшр Asclepias ргосега покрывает черноземные
пространства своими цветущими кустарниками, кустарник на-
бака образует иногда маленькие леса; кроме того,
попадаются еще и другие плодоносные кустарники.
В таком лесу часто замечают искусные постройки
термитов, в которых в свою очередь гнездятся другие животные.
Из чащи травы раздается иногда звучный крик маленькой
нубийской дрофы, которую туземцы зовут, по крику, мак-
хар; а по временам над стеблями вдруг появится головка
антилопы. В особенности многочисленны здесь газели, которые
мне встречались стадами в 30 и более голов; они
отличаются миловидностью и быстротой движений, так что их
принимаешь скорее за игру собственного воображения, нежели за
живые существа. На песке всюду видны следы больших
степных животных. След страуса сменяется следом антилопы, а
нередко и жирафа. Вот приблизительно первое впечатление,
которое производит хала на путешественника. Однако оно
изменяется смотря по времени года. В то время как степь в
дождливое время похожа на цветущий сад, в засуху, или в
месяцы от февраля до мая и июня, она представляет в
самом деле ужасающее зрелище.
X у а р (множественное от хор — дождевой поток)
высохли, деревья лишились своего лиственного покрова, травы
засохли; взор всюду встречает однообразную сожженную
равнину соломенно-желтого цвета, над которой южный ветер
разносит облака пыли. Большие пространства травяного леса
вытоптаны пасущимися стадами скота и похожи на побитое
градом поле. Все свежее, живое, красивое исчезло, осталось
только мертвое, увядшее, неприятное. Хамсин унес красу
кустарников: их листья и цветы; сквозь мутный, туманный,
наполненный пылью воздух повсюду видны только одни
частые шипы. Резвые газели перешли в низины; но ядовитые
змеи, опасные скорпионы, противные тарантулы, пауки и
другие неприятные насекомые весело возятся на тех же местах,
где прежде кормились газели. Над обширной равниной
светит раскаленное африканское солнце. Усталые и вялые
* Они заостряют с этой целью с одного конца довольно тонкую
палку, а в другой пробуравливают отверстие, соответствующее острию
первой палки. Затем палка вставляется в отверстие, и приводится в
быстрое вращательное движение. Вследствие долгого трения появляется
темный, пахнущий гарью порошок, который вскоре полностью превращается
в уголь и начинает тлеть. Житель степей подхватывает этот порошок на
свою сандалию, зажигает медленно тлеющую сердцевину дурры или
тонкую траву, размахивая при этом ею сильно по воздуху, и вздувает
наконец яркое пламя. Опытный суданец с таким простым огнивом успевает
вздуть огонь минуты в три.
234

бродят млекопитающие; для них наступило тяжелое время,
и только разные ядовитые существа и расцвеченные всеми
красками невинные ящерицы очень довольны погодой.
Человеку кажется, что ему придется умереть от жары и
утомления в этих местах.
Однако уже близок конец ужасного времени. На юге
показываются темные слои облаков, предвещающих дождь,
по ночам в них сверкает молния, раскатывается гром.
Каждую ночь повторяются эти счастливые предвестия. Грозовые
облака становятся больше и тяжелее; ежеминутно готов
хлынуть ливень. Теперь-то спешит туземец на своем быстром
хеджине в степь и зажигает травяной лес. Буря несет
разрушительную стихию с такой же быстротой, как несется сама
вдоль по равнине. Огненное море на целые мили окрашивает
ярким заревом ночное небо, а днем над горящей равниной
лежат густые облака дыма. Пламя распространяется все с
большей и большей поспешностью; все высохшее питает его,
и животные, исполненные страха, убегают с мест, которым
грозит пожар. Антилопа несется в перегонку с ветром, змеи
ползут так быстро, как только позволяет им безногое тело;
однако гибель все приближается. Они боязливо озираются,
отыскивая спасительные норы, из которых ядовитые зубы их
изгоняют законных владетелей. Бесчисленное количество их
умирает от огня вместе с тысячами скорпионов, тарантулов и
т. п. существами. Летающие насекомые подымаются на
воздух, чтобы избежать всеобщей гибели, но она ждет их и на
высоте. Сотни щурок ожидают их здесь; они очень хорошо
знают, что огонь сгоняет все умеющее летать, и озабоченно
снуют, ловя добычу. Перед огненной линией носятся также
и другие окрыленные хищники. Здесь суетится
преимущественно три вида птиц, истребляющих змей: секретарь,
скоморох и змеиный сарыч; первый преследует пресмыкающихся
бегом, а два другие налету.
Все другие животные выказывают признаки несомненного
страха. Если иногда земляная белка выглянет из своего
безопасного жилища, то при виде пламени прячется как
можно дальше в надежную нору. Дичь бежит изо всех сил;
жадный на добычу леопард и не думает нападать на
бегущую рядом с ним газель; быстрый гепард забывает свою
кровожадность. С сожалением взирает лев на свое прохладное
убежище, из которого его вытеснил огонь, громко рычит от
ярости и тоже ищет спасения в бегстве. Вот как очищает
человек свои пастбища.
Когда прекращается буря, замирает и пламя. Степь
обнажена, повсюду на песчаной почве лежит плодоносный
пепел, кое-где только тлеет толстый сук или засохший ствол.
Но вот темные тучи точно разверзлись и посылают на землю
целые потоки воды. Уж через несколько дней сочная трава
235

покрывает эту недавно еще пустынную и сожженную
равнину. Туземец с своими стадами выходит на роскошное
пастбище, кочевник перекочевывает с одной горной
возвышенности на другую. Новые потоки дождя усиливают рост
растительности. В низменностях образуются озера; все хоры
наполняются водой; деревья распускаются — наступила весна.
От верхушек мимоз исходит бальзамическое благоухание,
из ветвей и сучьев их вытекает вначале совершенно светлая,
а позднее все темнеющая аравийская камедь —
источник, которым питаются многие тысячи людей. Толстокожая
адансония покрывается своим лучшим украшением, вьющиеся
растения начинают цвести и приносить плоды. Несколько
недель назад рогатый скот номадов представлял собой одни
скелеты; жировые бугры больших верблюдов совершенно
всосались; теперь стада начинают лосниться, а верблюды
жиреют со дня на день. Вместе с свежими силами к животному
возвращается любовь к жизни и разгорается страсть. Самец
антилопы бродит, гордо поднявши рога, по своим
травянистым зарослям, эдлим * вступает в единоборство с
соперниками за рибэда, макхар выкрикивает свое имя соперникам.
Ночью львица, кормящая теперь своих львят, оставляет
логово, чтобы промыслить добычу себе и детям. Вместе с
ловким гепардом к обезумевшему от любви самцу газели
подкрадывается леопард. Стада красивых зебр (Eguus zebra или
Е. burchelli — еще не решено) и маленькие группы пятнистых
жирафов бродят по всей стране; сернобык (Antilope leucoryx)
заботливо пасется вместе с своим новорожденным теленком.
В мимозовых кустах вьюрки устраивают свои
безыскусственные гнезда; лопастной чибис вырывает в травяном кусту
углубление, чтобы отложить туда свои яйца. Дождевые
пруды наполняются шпорцевыми гусями и всевозможными цап-
леобразными, среди которых встречаются также и настоящие
цапли, чтобы полюбопытствовать, насколько справедливы
рассказы туземцев, что в дождевых прудах водятся крупные
рыбы. Высоко в воздухе носятся орлы, над ними в
неизмеримой высоте описывают свои круги грифы, степной лунь
летит неслышно над колеблющимся морем стеблей. Повсюду
проявляется сила и жизненность весны.
Однако и это великолепие имеет свои темные стороны.
Среди бесчисленных стай насекомых наиболее многочисленны
неприятные. Всюду, где есть вода, появляются на муку
человеческую комары, на муку животных — овода**. Животные,
под кожу которых проникли их прожорливые личинки,
бегают, точно безумные, с одного места на другое, чтобы заглу-
* Эдлим — арабское название страуса самца, а рибэда — самки.
Макхар — дрофа.
** Здешняя муха (эль тубан) насекомое чрезвычайно вредное для
стад; о ней я поговорю дальше.
236

шить отчаянную боль. Человек стонет от муки, наносимой
ему почти невидимыми врагами. К этим адским мучениям
присоединяются еще болезни дождливого времени. Вместе с
водяными испарениями из почвы выходят миазмы, которые
вскоре приносят лихорадку в подвижной дом кочевника. Над
пастухом и его стадом кружит, предвещая недоброе, гриф,
для которого все равно — разорвать ли своим острым
клювом тело овцы или обглодать человеческие кости; что на его
долю выпадет праздник, в этом он уверен.
Но людям и животным угрожают еще и другие враги.
С закатом солнца номад загоняет свои стада в безопасную
зерибу. Тихо спускается ночь над шумным лагерем. Овцы
блеяньем сзывают ягнят; только что выдоенные коровы
улеглись спать. Их зорко охраняет свора собак; вдруг собаки
громко залаяли, в один миг они уже все в сборе и понеслись
в ночной сумрак. Слышится шум непродолжительного боя,
яростный лай и злобное хриплое ворчанье, потом победные
крики: то гиена бродила вокруг лагеря и после краткого
сопротивления бежала от храбрых стражей. Леопарду едва ли
бы посчастливилось более. Но вот внезапно пронесся точно
гул землетрясения — где-то близко заревел лев. Трижды —
говорят туземцы — возвещает он громовым голосом свое
прибытие, затем приближается к зерибе, в которой тотчас
обнаруживается величайшее смятение. Овцы, обезумев, бросаются
на колючую ограду, козы громко блеют, коровы с громким
стоном ужаса теснятся друг к другу. Верблюд, желая бежать,
старается оборвать привязь. И храбрые собаки, выходящие
на гиен и леопардов, воют громко и жалобно и бегут к
своему хозяину. Но хозяин не решается выйти из дому в ночную
пору; вооруженный только одним копьем, он не смеет идти
навстречу столь грозному врагу и позволяет ему перескочить
могучим прыжком за изгородь в 10 футов вышиной и
выбрать себе жертву. Одним ударом страшной лапы повергает
лев двухгодовалого бычка, ужасная пасть его раздробляет
шейные позвонки, а вместе с тем и жизненный нерв
беззащитного животного. С глухим рычаньем лежит хищник на
своей жертве; большие глаза ярко блещут торжеством
победы и свирепым наслаждением. Затем лев удаляется. При
этом ему снова нужно перескочить через высокую ограду, но
не хочется покинуть и добычу. Только при его громадной
•силе можно совершить такой скачок, неся в пасти быка. Но
ему это удается *32, и затем он тащит тяжелую ношу в свое
* Многие туземцы уверяли меня, и я сам убедился в этом
собственным наблюдением, что лев может утащить такую тяжелую ношу. На
Голубом Ниле мне показывали зерибу по крайней мере в восемь футов
вышиной, через которую лев перепрыгнул с быком в пасти. Если мои читатели
захотят представить себе льва лесов восточного Судана, то я прошу их
не брать за масштаб полувзрослые, полуизувеченные экземпляры,
которые они видят в зверинцах.
237

логовище, быть может на расстоянии полумили. Все
живущие в лагере вздыхают свободнее; в присутствии его все
были в оцепенении. Пастух безропотно покоряется своей
участи, он знает, что лев всегда идет по следам
его стада, куда бы он ни направился с ним. Потеря,
претерпеваемая им от царя животных, так же велика, как и
подать, которую он в виде лучших экземпляров из своего стада
должен внести своему правителю. Два короля требуют с него
дани, он должен удовлетворить того и другого; оба
требования неотразимы. И он счастлив, если небо сохранит его от
большего несчастья.
В период дождей степь становится доступной и для
диких орд негров. К востоку от Белого Нила бродят в эту пору
длинноногие шиллуки и динка 33, к западу черные такхали, дар-
фурцы, нубави и шейбуны. Они нападают, в случае если
перевес на их стороне, даже на большие деревни и наводят
грозу и ужас на всех оседлых и кочующих жителей Судана.
Все что попадается им под руку, погибает. Они уводят людей
и животных, хотя бы с тем, чтобы отомстить за нанесенные
им обиды. Тот же кочевой шейх, жену которого они уводят с
собой, был может быть предводителем шайки ночных
разбойников, которые за несколько месяцев увели у них детей.
Преступление всегда ведет за собой наказание.
Между харифом и временем засухи проходят три или
четыре промежуточных месяца; это время или от октября до
ноября или от ноября до февраля. Впрочем, это самый
счастливый период степной жизни, период, в который небесный
посев начинает приносить плоды. В это-то время вылупляется
из своего яйца похожий на ежа молодой страус, в это время
птенцы большей части птиц выучиваются летать и
подрастают телята антилопы. Влияние дождя еще не успело
уничтожиться солнечными лучами и только способствует
созреванию колоса. Только когда солнце начинает подыматься выше
к северу, перевес остается на его стороне. Вода, которой да
сих пор были наполнены хуар, испаряется; дождливые пруды
высыхают. Теперь-то крокодил, живший в больших, богатых
водой степных реках, закапывается в сырой ил и проводиг
там несколько месяцев во сне, похожем на смерть;
окрыленные водяные птицы улетают к непересыхающим
потокам. Уже в марте вода всех биракет* и хуаров испаряется,
и степной житель, чтобы напоить скот, прибегает к помощи
ведер. Богатое молоком вымя коровы ссыхается, точно
увядшие листья деревьев, которые уносит с ветвей первый южный
ветер. Для многих растений уж давно наступила осень: как
только длинностебельчатые плоды адансонии становятся
видимыми, защищающие их листья опадают. В апреле пре-
* Множественное от би ркет — озеро или большой дождевой пруд.
238

кращаются освежающие северные ветры, и с этого времени
на сцену выступают их противники; жизнь угасает,
начинается уничтожение.
В этой области, очерк которой бегло набросан мной,
кипит деятельная жизнь. Весьма ошибся бы тот, кто назвал бы
степь бедной: напротив того, она богата и производительна;
в ее пределах лежат целые страны; еще неисчисленные
кочевые племена называют ее своей родиной; сотни тысяч
верблюдов, крупного рогатого скота, коз и овец родятся здесь.
Земледелие и скотоводство составляют главные источники
богатства жителей. Обоими отраслями занимаются очень
усердно, хотя на первом месте все-таки стоит скотоводство.
В полуденную пору водопои, расположенные по
низменностям, представляют весьма своеобразное зрелище —
картину, в которой отражается благосостояние самой степи.
Около такого водопоя можно встретить от 800 до 1200
жаждущих верблюдов и стада рогатого скота тысячи в три или
четыре голов, пригоняемые сюда пастухами. Более
прихотливые стада коз приходят сюда за тем же два раза в день.
Множество пастухов, может быть половина всех мужчин племени,
занято исключительно тем, чтобы удовлетворить
потребностям их нетерпеливых стад. Каждое племя обладает своим
особым водопоем и, смотря по времени года и избранному
пастбищу, ежегодно сменяет его. Скотоводы, живущие в
деревнях, поят свой скот из деревенских цистерн. Вначале они
были тоже кочующими племенами, теперь же занимаются
больше земледелием, чем скотоводством *.
Но гораздо своеобразнее прирученных животных степи
животные, живущие на свободе. Замечу, что при кратком
обзоре степных животных, я не принимаю в соображение
живущих в больших лесах, так как я отношу их к обитателям
девственного леса. Впрочем, хала имеет достаточно своих
собственных интересных явлений и не нуждается в
заимствовании от леса.
Из млекопитающих степи всего многочисленнее
представители хищных, грызунов и жвачных.
Поблизости обширных лесов встречаются все лесные хищники, с
которыми мы ознакомимся впоследствии; повсюду же
попадаются африканский гепард (Cynailarus guttatus), степная
рысь или каракал (Felis caracal), пятнистые и полосатые
гиены (Hyaena crocuta и striata), шакал (Canis variegatus) и
феннек (Megalotis- pallidus). К более редким явлениям
принадлежит гиеновая собака (Canis pictus), которая попадается
в Кордофане. Два вида виверр (Genetta senegalensis, G. afra)
* Степные жители, о которых я сообщу моим читателям разные
сведения при дальнейшем описании, разделяются на много главных племен
и побочных колен, хотя и мало отличаются по нравам и обычаям друг от
друга и от остальных, уже знакомых нам обитателей Судана.
239

очень обыкновенны, но поймать их довольно трудно,
вследствие их крайней живости; род Herpestes имеет
представителями три вида: Н. caffer, Н. zebra и albicaudatus,
Smith.
Представителями грызунов служат много родов и еще
более видов мышей, с которыми я, однако, незнаком; кроме
того, встречаются еще степной заяц (Lepus aethiopicus) и
несколько видов земляных белок («сабэра» туземцев), из
которых самая обыкновенная Sciurus brachyotus, Ehrenb., или Sc.
leucoumbrin-us 34.
Всего многочисленнее во всяком случае отряд ж в а ч-
н ы х, для которых степь служит настоящей родиной. Уже в
Кордофане жираф вовсе не составляет редкости; следы его
попадаются очень часто, хотя бы самое животное и нельзя
было заметить. Он, по-видимому, именно создан затем,
чтобы объедать древесные листья, и низменные пастбища
для него очень неудобны. Желая напиться или поднять с
земли подножный корм, он принужден раздвигать
передние ноги так далеко, что копыта его удаляются на 6 или 8
футов одно от другого. Понизивши таким образом свое тело,
он может касаться губами до той поверхности, на которой
стоит. Его неуклюжесть, впрочем, только кажущаяся. Жираф
чрезвычайно проворен и на бегу перегоняет самую быструю
лошадь; это необыкновенно приятное животное в неволе по
своему добродушному характеру и доверчивости к хозяину;
мне кажется, что его арабское название «зэрафэ» —
милая— основано именно на этих свойствах.
Из антилоп, живущих в степях восточной Африки, мы
знаем приблизительно видов двадцать35. Самые известные
Antilopa dorcas, газель (A. arabica?), аэри-елль (A. leu-
coryx), орикс-сернобык, или степная корова (Бахкр-эль-
хала), A. bezoartica (отличная от A. oryx, водящейся в Кап-
лэнде), тэталь, A. montana, A. Toemmeringu, А. саате,
называемая туземцами также «тэталь» 36, A. nasomaculata, аддакс
(отдельная от A. adax южной Африки); более редкие виды
суть: A. Cuvieri, A. dama, «Аадра» туземцев, A. bubalis,
миловидная A. hemprichiana и др.
Систематика подразделила их на столь же родов, сколько
я привел здесь видов, но в такие подробности я вдаваться
не стану. Все антилопы похожи по своей стройности на
оленей и только немногие виды представляются как будто
неуклюжими. Это чрезвычайно ловкие, быстрые животные,
бродящие большими стадами по обширным степям. Величина
их весьма различна. Известны антилопы, равняющиеся
по величине взрослой корове, между тем как A. pygmaea,
водящаяся в капской земле, похожа на только что
родившуюся косулю. В Судане представителем последнего вида
служит A. hemprichiana, которая мало превосходит предыду-
240

щую антилопу по величине, но значительно по миловидности
и красоте. В некоторых местах антилопы очень робки, в
других гораздо доверчивее.
К более редким обитателям степи принадлежит централь-
ноафриканский ящер (Manis teminkii), которого мы добыли
в Кордофане. Позже я видел другой экземпляр этого
замечательного животного в неволе, в Хартуме, у Николы Уливи,
который кормил пленника молоком и белым хлебом. Мой
друг Гейглин добыл себе из степи также эфиопского
трубкозуба (Orycteropus aethiopicus-).
Птицы, живущие в степи, весьма близки к
млекопитающим. Всего многочисленнее здесь хищные и бегуны.
В степях встречаются все без исключения виды грифов,
настоящие орлы жиЁут больше в лесах, змееяды же
часто степные жители. В хала насчитывают четыре рода и
пять видов этих интересных животных: два — С. zonurus и
С. meridionalis похожи на нашего европейского Circaetos
brachydactylus, один замечательный похож на сокола
(Polyparoides typicus), секретарь (Gypogeranus serpentarius),
по-арабски «тэир эль нэзиб» и орел-скоморох (Helotarsus
fasciatus, Mus. Vindob), самые своеобразные из всех
хищников.
Первый представляет соединительное звено между
хищными и бегающими птицами и, подобно своим товарищам,
разделяющим с ним одинаковую пищу, в высшей степени
полезная птица; у него чрезвычайно длинные ноги, а сам он
величиной с журавля, на которого похож также и цветом
оперения, по толщине же тела еще превосходит его. Ноги у него
короткопалые и слабые, клюв сильный и толстый, на голове
хохол, состоящий из одного или нескольких длинных перьев,
хвост ступенчатый, средние рулевые перья очень удлинены;
главный цвет оперения пепельно-серый или черный, живые
глаза окружены широкой ярко-красной голой кожей.
Секретарь выходит пешком на охоту за змеями,
составляющими его исключительную пищу; он нимало не
боится шипения и фырканья отвратительных и опасных
пресмыкающихся, которые считают его своим злейшим врагом,
и умеет очень хорошо парировать укушение ядовитых видов
своими крыльями. Один удар клюва убивает наповал мелких
змей, но и с большими он сражается всегда с успехом.
Секретарь — порядочный обжора, очищающий от змей
значительные пространства степи, вследствие этого охотничья область
у него обширна и он редко попадается на глаза
путешественников. Он бежит от человека и выбирает для своего
жительства самые пустынные местности степей или хала.
Гнездо его, по рассказам туземцев, устраивается всегда на
земле.
241

Его товарищ по ремеслу, орел-скоморох, гораздо обычнее.
Название это дано ему Вальяном и Вигманом * совершенно
справедливо. Его можно узнать уже издали по
беспримерно красивому полету. Он летит по воздуху, точно
корабль по волнам. С игривой легкостью и чрезвычайной
быстротой спускается он внезапно на землю и в несколько
секунд подымается опять под самые облака. Обыкновенно он
держится высоко на воздухе, так что снизу виден только
густой бархатисто-черный цвет тела и серебристо-белый —
крыльев; иногда случайно он подлетает довольно близко к
наблюдателю, который в этом случае может вполне
налюбоваться прелестным переливом красок и великолепием его
оперения. Главным образом бросается в глаза ярко-красная вос-
ковица и голая кожа щек, видимые уже издали. Молодые
экземпляры расцвечены не так красиво, но и их не трудно
узнать по ловкости полета; в сравнении с ним всякий другой
орел кажется беспомощным и неуклюжим **.
Кроме змееяда, повсюду в хала встречают еще весьма
обыкновенного певчего ястреба (Melierax polyzonus). В Кордофане
живет также довольно редкий вильчатый лунь (Hanclerus
Rioconrii). Представителем сов служит весьма
обыкновенный — Otus leucotis.
Все козодои Северо-Восточной Африки постоянные
обитатели степей. Уже упомянутый нами Caprimulgus climacu-
rus — весьма обыкновенное явление, а после него чаще других
встречаются: С. isabellinus и С. infuscatus великолепный,
соломенно-желтого цвета С. eximius довольно редок. Из л а
сточек для степи особенно своеобразна большая сенегальская
ласточка (Cecropis senegalensis). Из щурок мы находили
три вида с весьма многочисленными представителями.
Пропуская несколько порядков, с которыми мы встретимся
еще в первобытном лесу, я перехожу к попадающимся в хала
бегающим птицам. Вначале замечу только, что почти все
голубиные виды восточного Судана очень обыкновенны в
этой местности; цесарки попадаются в значительном числе,
но франколины (Perdix clappertonii или ruppellii) несколько
реже. Из европейских птиц сюда появляются на зиму в
огромном количестве перепелки, а весной замечают здесь очень
миловидную птичку куриной породы, но едва равняющуюся
жаворонку.
Из бегающих птиц на первом месте стоит несомненно
страус. Он встречается повсюду в одиночку или небольшими
группами из нескольких индивидуумов. Многочисленнее, но
менее замечательны дрофы, эти антилопы птичьего мира.
* Первый называет его или его родича Н. ecandatus — «le bateleur»,
последний — agirtes.
** См. дальше (стр. 510).
242

В Судане известно три вида их: Otis arabs, Linne, «хубара»
туземцев, О. nuba, «макхар» и О. melanogaster, Ruppell.
Я сомневаюсь, чтобы живущая в Алжире О. houbara
встречалась в нашей местности; скорее тут могут жить еще другие
африканские дрофы.
Мы знаем двух бегунков, Cursorius isabellinasn C.chalcop-
terus, Fem. несколько лопастных чибисов, из которых самый
обыкновенный Lobivanellus senegalensis, и два вида авдотки
(Oedicnemus affinis и Ое. senegalensis), населяющие хала.
Болотные и водяные птицы являются в хала
только в дождливое время, и некоторые виды первых даже
размножаются здесь.
Пресмыкающихся степи, для которых она
составляет настоящий рай, я, к сожалению, не знаю. Присутствие
рыб в больших дождевых прудах подвержено еще
некоторому сомнению.

t% 0 i 3 А К A
f\
в
О РД О ФА H
-ь>\
¦^Жл'^чГ^'
Торра, отплыла
ЕЧЕРОМ 25 февраля отлично
оснащенная дахабие, которая должна была
довезти нас вместе с Петериком вверх по
Белому Нилу к лесистому селению
от хартумского мишераэ, т. е. торной
дороги к реке. Сильными ударами весел гребцы быстро
спустили дахабие вниз по течению Голубого Нила, у селения Рас
эль Хартум вошли в Белый Нил и при свежем северном
ветре, дувшем навстречу течению, подняли паруса. Ветер был
отличный, погода превосходная. Плавание представлялось
самое благополучное, и мы с большим удовольствием
пускались в неизвестную еще нам степную область. Была пятница
и недаром Контарини закричал нам вслед известную
поговорку: «Venerdi ed marte, поп si sposa, поп si parte» *.
Пятница для путешественников по воде самый дурной
день. В этот день в Италии ни один корабль не выйдет в
море, ни одна невеста не пойдет к алтарю, и уж конечно
никто не предпримет сколько-нибудь отдаленной поездки, как
* По пятницам и вторникам не женись и не пускайся в дорогу (итал.).
244

мы вольнодумцы это сделали. И моряки совершенно правы:
пятница для отплытия самый несчастный день!
С чрезвычайной быстротой плыли мы вдоль берегов и
пока был попутный ветер благополучно продолжали
плавание. На следующее утро мы увидели, что река опять очень
расширилась, имея в этом месте больше 3000 шагов ширины.
Вода была на своем среднем уровне, и у обоих берегов
оказались уже довольно обширные отмели или песчаные
островки. Они кишели бесчисленным множеством разных птиц,
непрерывными скопищами тянувшихся вдоль обоих берегов.
В этот день мы видели многие тысячи нильских гусей (Chena-
lopex aegypticus), цапель (Ardea cinera, sturmii, Egretta alba,
Lindermayeri, Ardeola bubulcus), аистов (Ciconia alba) на
зимних квартирах, журавлей (Grus cinerea), клювачей
(Tantalus ibis), венценосных журавлей (Anthropoides pavonina),
священных ибисов, песочников и других болотных и водяных
птиц. Все пространство обоих берегов, которое можно обнять
глазом, было покрыто мимозовыми рощами, которые уже и
здесь принимали иногда характер тропических лесов Северо-
Восточной Африки. Большие пространства еще и теперь были
под водой, а на сухих мы могли видеть по стволам деревьев,
докуда доходит высший уровень реки: в иных местах он
поднимался на десять футов выше земли. Где леса несколько
отступали от берегов, открывалась необозримая равнина с
возвышающимися на ней там и сям обнаженными холмами.
Деревни скрывались за деревьями, но большие стада
свидетельствовали о близости селений. Бесчисленные табуны овец,
коров и верблюдов паслись на тинистых берегах, пощипывая
траву или обгладывая мелкие листки с древесных ветвей.
На длинных илистых отмелях мы заметили глубокие
борозды, или канавы, направляющиеся к лесу. Эти тропинки
протоптаны гиппопотамами (арабы правильнее называют их
речными «буйволами» — Джамус-эль-бахр) по ночам, когда
они оставляют реку и отправляются на пастбище; и
понятно, что вследствие необыкновенной тяжести тела короткие
ноги их вязнут в иле, а животы тащатся по земле и пролагают
эти борозды. Гиппопотамов здесь ужасное множество и они
причиняют великий вред посевам дурры. Там, где водятся
эти речные буйволы, водятся также и неизменные их сопут-
ники — крокодилы. Мы видели, как эти страшные животные
длинными рядами лежали по песчаным отмелям, точно
колоды, и при нашем появлении медленно сползали в воду.
По обоим берегам обитает полукочевое племя, которое
хотя живет на тот же лад, как настоящие номады, но не
переходит с места на место. Это племя хассние; стада составляют
его единственное богатство. Правда, оно несколько
занимается и земледелием, но существенным элементом его
пропитания остается все-таки скотоводство.
245

Чем больше мы приближались к Эленсу, последнему
селению, находящемуся под турецким владычеством, тем
шире становился Белый Нил37. По всей вероятности, при
высшем уровне воды у селения Буэхда ширина ее уже
превосходит немецкую милю. Леса принимают характер
девственных тропических лесов. Мы встречаем вьющиеся растения,
побеги которых, больше шести дюймов в поперечном разрезе,
похожи на настоящие стволы. В самой чаще, иногда
совершенно непроницаемой, царствует уже типичная тропическая
жизнь. Толпы обезьян с длинными хвостами кричат и ворчат
в глубине леса или уморительными прыжками
приближаются к берегу, чтобы напиться. Попугаи с пронзительным
криком летают с дерева на дерево. На каждом шагу охотнику
представляется новое интересное явление. Охота всякий раз
дает самый удовлетворительный результат.
28 февраля мы прибыли к месту, от которого в расстоянии
полутора немецких миль от берега лежит селение Торра.
В ожидании необходимых для переезда вьючных животных
мы разбили палатки. В какую бы глушь и незнакомую
местность ни забрался естествоиспытатель, он никогда не будет
жаловаться на скуку. Мистер Петерик скучал от всего сердца
и пламенно желал скорейшего окончания путешествия;
а мы с бароном нашли в ближнем лесу столько
развлечений, что охотно бы остались в этом месте и еще несколько
дней.
Впрочем, на другой же день все мои радости пресеклись
по причине пароксизма местной лихорадки. С одной прогулки
я воротился совсем больной и по мучительному ознобу
вскоре догадался, какая хворь меня постигла. Барон немедленно
открыл мне кровь — тогда мы, по советам одного
простоватого итальянского врача, еще веровали в пользу
кровопускания, но пароксизм не ослабевал. Между тем пришли
верблюды и уже совсем навьюченные и готовые ожидали нас. Чтобы
доехать до Торра, мне нужно было среди жестокого
пароксизма взлезть на верблюда. Я был так слаб, что не мог сидеть
прямо и в полусидячем, полулежачем положении старался
удержаться на месте, хватаясь за один из ящиков, которыми
мой верблюд был нагружен. Я страдал ужасно; каждый шаг
верблюда причинял мне невыразимое мучение. От
раскачивания сделалась у меня рвота, а от усилий, делаемых мной,
чтобы не свалиться, я вскоре лишился последних сил. Через
три часа этой пытки, смертельно измученный, прибыл я в
селение и там почти без чувств свален был в первый
попавшийся токуль.
Чтобы не утомить читателя, я не буду распространяться
и перечислять того ряда болезней, через которые прошли мы
с бароном, так как и он на следующий день впал в бред, чем
обыкновенно начинается здешняя лихорадка; довольно ска-
246

зать, что с этого дня лихорадка в разнообразнейших своих
видах и проявлениях ни на один день не покидала нас во
время четырехмесячного пребывания в степной области Кордо-
фана. Больше тридцати дней провалялись мы на своих
жалких походных постелях, причем, втройне чувствовали все
затруднения, которым подвергался в этих странах всякий
путешественник, да втройне подвергались и неизбежным здесь
лишениям.
До 9 марта мы оставались в Торра. Только раз, 3 марта,
печальное однообразие нашей жизни прервано было
приключением, которое побудило нас даже встать с постелей. Один
из токулей загорелся, в одну секунду был объят пламенем и
через пять минут от него осталась только груда пепла. К
счастью, не было ни малейшего ветра, иначе при
необыкновенной быстроте, с какою здесь распространяются пожары, вся
деревня непременно бы сгорела.
Селение Торра состоит из тридцати с чем-нибудь
соломенных хижин, окружено небольшими нивами дурры, но
обладает громадными стадами. В ближайших лесах я видел
табуны верблюдов, числом от пяти до шестисот штук. Их пасли
лишь несколько собак и пастухов. Последние, когда я
посещал стада, очень любезно предлагали мне верблюжье молоко.
Оно на вкус кисловато и довольно противно, но чрезвычайно
жирно, и потому пастухи охотно употребляют его в пищу.
Каждые два дня, в полдень, верблюдов водили поить, но,
чтобы уберечь их от крокодилов, водили не к реке, а к
небольшим прудкам корытообразной формы, устроенным из речного
ила. В наполняющую их воду кладут куски глины,
содержащей много соли (этой глины здесь всюду множество); соль
распускается в воде и верблюды, как все жвачные животные,
с величайшей жадностью пьют этот соляной раствор. В этих
стадах находили мы удивительные по красоте экземпляры, и
еще больше дивились тому, как низко их ценят. Берега Белого
Нила славятся лучшими заводами верблюдов после атбар-
ских. Для предстоящего путешествия купили мы одного, по
свидетельству знатоков, отменно го хеджина и уплатили
за него около тридцати талеров на наши деньги, что
считается у туземцев громадной суммой.
9 марта, прелестным утром, мы с караваном мистера Пе-
терика направились к первому селению Кордофана. С трудом
и неохотно влезли мы на своих хеджинов. Барон еще сильно
страдал, да и я далеко не выздоровел. Чтобы избавиться от
скуки медленного путешествия с багажом, мы пустились
крупной рысью вперед, но не отъехали еще и пятисот шагов, как
отменный хеджин барона на всем скаку взбесился, сбросил
барона вместе с его седлом, поводьями, оружием и
бурдюками и затем скрылся между деревьями. После нескольких
неудачных попыток, погонщики наших вьючных верблюдов
247

признали невозможным поймать беглеца, и потому послали
одного из своих товарищей назад в селение, чтобы оповестить
о случившемся несчастье. Поневоле должны мы были
продолжать путь с вьючными верблюдами, на одного из которых сел
я. Хабир зигзагами повел нас через степь и тем еще удлинил
нам этот скучный переезд.
После четырехчасового пути в степи показались
остроконечные крыши токулей селения эль Эджед. В ту же
минуту один из погонщиков заметил хеджана, скакавшего за
нами во весь дух. То был араб, который привел нам
бежавшего верблюда. Он его нашел беззаботно пасущимся в степи,
на расстоянии четырех часов езды от Торра, тотчас узнал его
и привел в Торра, откуда его немедленно послали вслед за
нами.
Несмотря на такую основательную прогулку «отменный
хеджин» сделал в этот день не менее шести немецких миль,
или сорока километров, в нем заметна была сильная
наклонность продолжать свои страннические подвиги. Но слуга наш
Идрис, нубиец, который, вырос на спине верблюда, оказался
не таким плохим наездником, как барон: он надел на хеджи-
на узду, крепко засел в седло и в продолжение получаса так
гонял его по степи, что отбил всякую охоту упрямиться и
своевольничать.
Как только мы приехали в эль Эджед и вошли в хижину,,
явилась целая толпа девушек с приветствиями: они начали
петь хором и выделывать какой-то очень чувственный, но
вовсе не изящный танец с очевидным намерением добиться
нашей благосклонности. Но мы были так измучены и голодны,
что ни о чем другом не думали, как только поесть да
отдохнуть, а потому дали им порядочный бакшиш и отправили,
заказав только принести нам кур и цыплят, так как другой
живности в селении не водилось. Надо заметить, что при этом мы
обозначили кур, употребительным в Египте названием —
фарха. Шейх в изумлении покачал головой.
«Я слышал, что вы едете в Обеид, а хотите здесь покупать
фарха? У меня есть одна, но старая, дурная».
«Это ничего, говорю я, тащи ее сюда».
Он пришел и притащил невольницу! которая
действительно вполне соответствовала нелестному описанию шейха. Мы
расхохотались и уверяли его, что эта хадимэ нам не годится,,
потому что мы фарха желаем купить для еды. Шейх убежал
в ужасе, а мы только дивились, чего он испугался. Наконец
Идрис разгадал нам эту загадку, сообщив, что в Кордофане
молодых невольниц называют фарха (зверьки), а кур
называют фаружд. Он тотчас побежал вслед за шейхом, который
уже начал смотреть на нас недоверчиво, и потребовал
цыплят под их настоящим именем, после чего нам натащили их
в громадном количестве.
248

Эль Эджед считается кордофанским селением, хотя
он лежит за целых одиннадцать немецких миль от Г а-
шаба — первого настоящего кордофанского селения. Между
эль Эджедом и Гашабом находится степь Хала эль
Акаба*, через которую англичанин с своим проводником и
одним слугой намеревался переехать в один день. На
хорошем хеджине, пожалуй, не трудно проехать в день
двенадцать миль (около 90 километров); но для нас, больных
лихорадкой, это был бы слишком затруднительный перегон.
Мы сочли за лучшее тащиться с вьючными верблюдами и на
следующий день, около полудня, отправились вслед за
майором, который выехал до рассвета.
Еще несколько часов тянулись мимозовые рощи, а там
началась уже сплошная степь. На закате мы остановились,
напились кофе, потом ехали еще несколько часов, вплоть да
ночи. Наши верблюды спугнули огромную стаю цесарок,
которые с громкими криками рассеялись во все стороны. До тех
пор мы еще не встречали этих птиц в диком состоянии и очень
интересовались ими. Но они были до такой степени боязливы
и осторожны, что нам не удалось убить ни одной. В десять
часов вечера мы расположились ночевать среди степи, на
песчаном месте, совершенно лишенном травы. С южной стороны
степь на целую милю была объята пламенем: туземцы зажгли
сухую прошлогоднюю траву, чтобы расчистить место
молодым ивам, пробивавшимся из земли с первыми дождями.
11 марта. Дальше ехать нельзя. Ночью у барона снова
наступил пароксизм сильнейшей лихорадки, и ему необходима
было отдохнуть. Сегодняшняя дорога была еще однообразнее
вчерашней; вид степи неизменен: кроме небольших партий
газелей, нам не встречалось никаких следов здешней богатой
фауны.
От Эджеда мы ехали вместе с караваном пилигримов —
чернокожих такрури™, возвращавшихся из Мекки. Особенное
наше внимание привлекла одна девушка, лет пятнадцати,,
которая удивила нас как своею неутомимостью, так и
необыкновенной красотой. Заранее прошу извинения у моих
благосклонных читательниц, но утверждаю, что темный цвет кожи
не мешает проявлению истинной красоты. Такрури совершает
свои странствования к святым местам, из середины Африки
в далекую Азию, почти все время пешком, пробавляясь от
места до места милостыней. С деревянной чашечкой в руке, на
которой написан «Азият» — стих из корана, и с несколькими
сосудами из тыквенной корки, такрури безмолвно
останавливается перед токулем, танвдой или палаткой араба,
кочевника, бедуина или нубийца, с безмолвной мольбой протяги-
* X а л а означает пустыня; в Судане, как известно, так
называется степь, или саванна; а к а б а значит пустынное, безлюдное место,,
пустыня в настоящем смысле.
249

вает жителю хижины свою пустую посудину и ждет, пока тот
бросит в нее горсть дурры или кусок маисовой лепешки.
Такрури лишь настолько знаком с арабским языком, что
может изложить по арабски свой символ веры и понимает
некоторые изречения из корана *.
Странствование к святым местам длится иногда целые
годы. Такрури переходят через знойные пустыни и безводные
степи и, позабывая старую вражду, мирно проходят мимо
своего смертельного врага, совершая путь, имеющий в один
конец не менее трехсот немецких миль.
Под именем такрури разумеют здесь всех чернокожих
пилигримов, идущих из внутренней Африки, например из Т о м-
букту, Дарфура, Борну, Бархрарми и т. д. Все
эти пилигримы — негры, принадлежащие к разным племенам.
В Судане они не пользуются уважением, потому что там их
подозревают (я думаю несправедливо) в похищении детей,
которых они будто бы продают в рабство. Съестные припасы
они действительно воруют.
Около полудня мы сделали привал под тенью нескольких
мимоз и приготовили обычный в пустыне завтрак: кофе с
морскими сухарями. Отдохнув часа два, мы крупной рысью
поехали вслед за караваном и настигли его в обширных нивах,
засеянных дохном (Pennisetum distichnum), у селения Га-
шаба, т. е. «деревянного». На ярком пламени солнечного
заката резко обрисовывались черные силуэты его токулей.
Вскоре затем мы встретили англичанина, возвращавшегося домой
с охоты, во время которой он убил двух газелей. Через час
мы вместе с ним въехали в селение.
В Г а ш а б е живут маджанин, ветвь большого кочевого
племени хассание. Они оседлые, живут в постоянных хижинах,
преимущественно вселениях Гашаба и Джоэмад,
занимаются земледелием, возделывают дохн, хлопчатник и
дурру, но промышляют преимущественно скотоводством. Стада
их состоят из коров и коз, для которых, как во всех селениях
Кордофана, вокруг деревень оставляют большие травянистые
выгоны, так что собственно нивы отстоят от домов не ближе
полумили, и домашнему скоту предоставлены обширные
пастбища. Не мешает заметить, что селения Кордофана редко
встречаются ближе десяти или одиннадцати километров одно
от другого, чаще же от четырех до шести миль, т. е.
километрах в тридцати или сорока одно от другого.
* По мусульманским законам, коран нельзя переводить ни на какой
другой язык и не следует печатать. Мусульманин слишком благочестив,
чтобы противиться повелениям своего пророка, который постановил, чтобы
слово божие преподавалось именно по-арабски; так, в книге сур, стих.
1 и 2, стоит: «Сие есть откровение Всемилосердного. Писание,
изображенное ясными стихами, арабский Коран на поучение разумных человеков».
А печатать книгу потому нельзя, что слово божие неприлично подвергать
давлению станка.
250

Здешние луга почти повсеместно покрыты отвратительным
асканитом, степным растением, о котором я уже говорил
выше. От него избавляются только на возделанных нивах,
которые, невзирая на ужасные засухи, дают здесь богатые
урожаи.
Дохн родится здесь до того роскошно, что туземцы
выбирают для жатвы только самые тяжелые и лучшие колосья,
остальное, около одной шестой доли всей жатвы, без
опасения помереть голодной смертью предоставляют птицам
небесным.
Жатва производится на тот же лад, как и в Хартуме, и
зерна убираются так же. Женщины ис девушки распевают
довольно мелодично очень поэтические песни, с тяжелым
трудом по описанному выше способу изготовляют из зерен дохна
вкусный хлеб и превосходный напиток меризу, который
приготовляется здесь несравненно вкуснее, чем в Хартуме.
Причиной этому может быть и свойство самого зерна и
оригинальный способ приготовления меризы. Здесь делается так:
зерна дохна, содержащие очень много сахару, сначала
растирают в очень мелкую муку, подбавляют воды, размешивают
ее в густую кашицу и оставляют перебродить и скиснуть.
Когда эта смесь перекиснет, тогда перед хижиной разводят на
песке сильный огонь, вываливают приготовленное тесто на
разогретую землю, прикрывают его золой и снова раскладывают
огонь. После трехчасового печения этот хлеб вынимают из
углей, горячий разламывают на куски и, наложив в сосуд,
наливают водой. Через несколько часов начинается второе
брожение, продолжающееся до следующего дня. Наконец массу
процеживают, разливают в бурамы (шаровидные сосуды)
и раздают. Кордофанская мериза — напиток в высшей степени
приятный, освежительный и служит лакомством старым и
малым, богатым и бедным; во всяком случае он гораздо
здоровее солоноватой воды, наполняющей большую часть
колодезей кордофанского плоскогорья. Здесь в Гашабе люди и скот
пьют из одной цистерны, которая имеет до 27 сажен глубины
и наполнена стоячей водой, солоноватой, мутной и тинистой.
Она содержит так много соли и селитры, что при кипячении
на стенках сосуда отлагается довольно толстая корка.
Одежда маджанинов также не отличается от одежды хас-
сание. Маленькие девочки носят, как и в Судане, рахад и
отлично понимают, что он к ним очень идет. Между взрослыми
девушками, т. е. достигшими двенадцати или
тринадцатилетнего возраста, встречаются фигуры идеальной красоты;
нередко и черты лица их также привлекательны. Они украшают
себе голову и шею кусочками янтаря, цветными камнями,
например сердоликом, стекляшками и т. п.; бедные украшаются
кольцами из желтой меди, рога, слоновой кости и даже
железа; у богатых встречаются даже серебряные пряжки. Жен-
251

щины все без исключения очень тщеславны, чрезвычайно
заботятся о своем украшении и почитают великим стыдом,
когда волосы у них не напитаны салом или жиром. Они быстра
стареют и тогда становятся настолько же уродливы,
насколько в молодости были красивы. На них лежат почти все
тяжелые работы; мужчины работают мало: занятия их
ограничиваются добыванием дерева, еще они таскают воду да пасут
стада; а остальное время проводят в полном отдыхе по своим
токулям.
Маджанин любят петь и танцевать. Петерик, который
был далеко не прочь полюбоваться на красивых, стройных
танцовщиц, поощрял, их щедрыми подарками, и на эту
приманку ежедневно собирал всех девушек селения на «фантазию»
перед своим токулем. Пляска их не похожа на танцы рауа-
зий и феллахских женщин в Египте. Они становятся в
широкий полукруг, поют и хлопают в ладоши; одна из девушек
выступает вперед и начинает плясать. Мерными шагами, под
такт пения, и перегнув назад верхнюю часть тела, подходит
она к избранному кавалеру, постепенно и с изысканным
кокетством раскрывает перед ним свою грудь, в начале танца
прикрытую фердахом, потом наклоняется вперед и с размаху
задевает его по лицу своими распущенными волосами,
которые пропитаны жиром. После этого она с томными глазами
медлительно отступает назад, а другая девушка начинает ту
же самую процедуру, потом третья, четвертая и так далее,
пока не перетанцуют поочередно все. Мы, европейцы, охотна
бы обошлись без прикосновения жирных волос, но надо была
посмотреть на пламенные глаза кордофанского юноши,
принимавшего участие в танце и осчастливленного таким
помазанием со стороны красавицы, чтобы понять, как драгоценно
должно быть такое явное отличие, такое роковое проявление
нежности. Как гордо и страстно посматривал он на
возлюбленную плясунью и с какою радостью втирал себе в лицо
попавший на него жир! Оба пола здесь в высшей степени
наклонны к чувственным наслаждениям, однакож женщины
гораздо более стеснены относительно супружеской верности,
чем настоящие хассание. Совершенно несправедливо
рассказывают некоторые путешественники, будто бы женщины кор-
дофанских селений пристают к иностранцам и грозятся
избить палками того, кто не соглашается воспользоваться их
благосклонностью.
Пребывание в Гашабе было далеко не из приятных. Мы
бы еще довольно легко перенесли лишение хорошей пищи,,
если бы к нему не присоединился недостаток в питье. При
сильной засухе, зное и обычной притом жажде мы принуж-
252

дены были часто прибегать к воде, добываемой из местного
колодца, в сравнении с которой вода Бахр-эль-Абиада
наверное показалась бы нам нектаром; между тем даже
туземцы находят ее очень дурной в сравнении с водой Голубого
Нила. Неудивительно, что питье из гашабского колодезя
вскоре возобновило нашу лихорадку. Барон страдал больше,
нежели я. Пока он трясся от озноба, лежа в токуле, я мог по
крайней мере ходить на охоту, что всегда может доставить
развлечение. Каждый день выезжал я на своем хеджине в
степь, и хотя отвратительный асканит очень мешал мне, а мое
чужеземное одеяние часто спугивало местных зверей, однако
же мне удалось овладеть довольно большим количеством
редких птиц. Я приучил своего хеджина стоять смирно пока я
стрелял с его спины: вначале после каждого выстрела он
неизменно бесился и нес меня в сторону. За седлом я возил с
собой кордофанского слугу, который доставал и приносил мне
убитую добычу, как собака. Впрочем, и его следовало
дрессировать для охоты, потому что он имел вредное обыкновение
каждому убитому животному перерезывать горло,
приговаривая: «Бэ исм лилляхи эль рахман эль рахим» *. В самом
селении мы устроили также особую охоту. У одного араба была
пара полудиких страусов, которых мы купили и застрелили,
чтобы препарировать их. Отличное мясо страусов мы, конечно,
съели; оно нежнее говядины и имеет превосходный вкус дичи.
22 марта рано утром бимбаши выехал из Г а ш а б а, а мы
в тот же день последовали за ним перед солнечным закатом,
и после трех или четырех часов езды остановились отдохнуть
среди степи. На другой день рано утром мы поехали дальше.
У меня так разболелась нога и притом мой верблюд был так
плохо оседлан, что я едва мог держаться в седле и, не
доехав доДжоэмада (в шести немецких милях от Гашаба),
опять был сброшен своим взбесившимся верблюдом и
притом прямо в мимозовый куст. Исцарапанный, истерзанный,
в разорванном платье, с трудом выполз я из колючего
кустарника и уже на простом скромном осле продолжал путь.
Тщедушная моя скотинка вскоре отстала от длинноногих
верблюдов; я очутился один, направляясь вслед за караваном, опять
разболелся и в пароксизме лихорадки с величайшим трудом
добрался до деревни и вошел в первый попавшийся токуль.
Тут я попросил анкареб, воды для питья и позволения
отдохнуть, потому что был очень болен. Добродушные хозяева
хижины приняли меня ласково и немедленно удовлетворили
моим просьбам. Вскоре пришел жийущий поблизости шейх,
осведомился о моем здоровье и приложил всякие старания к
облегчению моих страданий. Мне принесли воды, настоенной
на кисловатых лепешках дурры, и этот напиток чрезвычайно
* Во имя бога всемилостивейшего.
253

освежил меня. К вечеру лихорадка прошла, я встал и с
благодарным сердцем покинул своих приветливых хозяев.
Шейхи всех селений в Судане обязаны давать приют
всякому путешественнику, поэтому в каждой деревне есть
просторное, прохладное жилье для проезжих, однако со стороны
совершенно чужого человека, приютившего меня так охотно
и добродушно, это было доказательством настоящего
гостеприимства и доброты. Было бы совсем несправедливо
предполагать, что оказанные мне услуги были не более как дань,
которую шейх считал себя обязанным принести одному из
своих завоевателей — он принимал меня за турка. Не проще
ли будет дать такому гостеприимству его настоящую оценку:
это совершенно бескорыстное исполнение обычая, издревле
почитаемого и священного, и в котором с одинаковою
добросовестностью практикуются как богатые, так и бедняки.
Я отыскал бимбаши и барона в токуле на другом конце
деревни и узнал, что решено в ту же ночь выезжать до
селения Том и там дожидаться нашего багажа. При моем
болезненном состоянии перспектива была очень печальная;
однако лишения и бедствия всякого рода обычная участь
путешественников в этих странах, и потому, невзирая на свою
крайнюю слабость, я должен был снова взлезать на верблюда.
Как только взошла луна, мы выехали из Джоэмада, но я так
ослабел, что принужден был слезть и несколько часов
отдыхать. Постелью служил мне тонкий коврик, разостланный на
песке. До тех пор я еще никогда не жаловался, а тут
испускал невольный стон. Только на следующее утро прибыли мы
в Том, но я целые сутки провалялся в лихорадке. Вот что
называется «путешествием во внутреннюю Африку!»
Утром 25 марта мы пустились дальше. В полдень
отдыхали в Тендаре, вечером в Вади-Сакие, двух
маленьких деревушках, расположенных в степных перелесках.
Из Вади-Сакие барон с англичанином уехали вперед от
каравана, желая скорее добраться через Бару в Эль-Обеид,
самое значительное местечко Кордофана. Я ехал с вьючными
животными и прибыл в Б а р у к полудню.
Бара большое селение, состоящее из токулей и имеющее
более полумили в окружности. Оно лежит в отлогой
котловине, имеет много колодцев, не очень глубоких и наполненных
довольно порядочной, хотя все-таки слизистой водой; кроме
того, в Баре много садов, свежая зелень которых
необыкновенно отрадна для глаз, утомленных однообразием желтой
степной травы. Несколько финиковых пальм, здесь
посаженных, приятно напоминают о более умеренных, благодатных
странах; сочная зелень мимоз группируется тенистыми
беседками, а густолиственные кусты набака растут вокруг всех
хижин. В садах разводят пшеницу, лук, табак и некоторые
овощи. Все это орошается посредством черпальных колес, при-
254

водимых в движение животными или шадуфами39, которыми
управляют невольники. Воду накачивают сперва в обширный
бассейн и только вечером разливают по грядам.
Бара раскинулась широко. Токули разбросаны по
пустыне и перемежаются кустарниками и нивами дохна и дурры.
Когда с началом дождливого времени всюду пробивается
молодая травка, тогда табуны верблюдов, рогатого скота и коз
пасутся среди самого селения. Угодье каждого обывателя
огорожено зерибой; у наиболее достаточных бывает иногда до
двенадцати соломенных хижин, которые образуют в своей
ограде особую деревеньку.
По приезде нашем оказалось, что кордофанский
губернатор Мустафа-паша жил теперь в Баре. Палатка его была
разбита на западном конце селения, в тени деревьев. Барон
сделал ему визит и был принят очень приветливо. Узнав, что
барон занимается естественной историей, паша немедленно
подарил ему жирафу, которая, однако же, до нас не дошла,
вероятно по небрежности или по мошенничеству одного из
его слуг.
6 апреля мы выехали из Бары и направились к главному
городу области. В Баре барон подружился с кашефом,
надавал ему каких-то лекарств от мучившей его долголетней
болезни, за что получил от него верблюдов для перевозки
нашего багажа и рекомендательное письмо к одному из друзей
кашефа в Обеиде, о котором он отзывался как о «Раджель
аасим» — превосходнейшем человеке. Кашеф дал нам в
проводники собственного слугу. Дорога к городу идет через
редкий мимозовый лес, в котором там и сям разбросаны дохно-
вые нивы различных деревень. Мили за четыре от Бары путь
лежит через низменный горный хребет Джебель эль
Курбач (гора кнута 40), с вершины которого вдали
виднеются остроконечные токули столицы. Влево от дороги
видели мы небольшие рощи из адансоний, гигантских деревьев
Старого света, называемых туземцами табальдие, баобаб или
кунклес. В оголенных кронах этих колоссальных деревьев с
резкими криками летали серо-зеленые попугаи, вероятно
отыскивавшие в стволах дупла для своих гнезд.
Несколько далее, под тенью высоких мимоз, находится
фула, т. е. углубление в земле, наполненное дождевыми
потоками харифа. Воду эту можно пить еще довольно долго,
после того как минует период дождей.
По уверениям наших погонщиков и по свидетельству
многих других лиц, достойных полного доверия, эти и другие
фулы Кордофана служат приютом для больших рыб, пока
не пересохнет вода. Пальме полагает, что эти рыбы родятся
* Ш а д у ф — снаряд очень распространенный в Египте для
накачивания воды. Он устроен наподобие наших обыкновенных вытяжных
колодезей и приводится в движение людьми.
255

или из той икры, которую оставляют в этих прудах
прошлогодние рыбы, или из той, которую заносят сюда рыбоядные
водяные птицы с Белого Нила. И то и другое кажется мне
сомнительным, потому что, во-первых, вылавливаемые здесь
рыбы все чрезвычайно крупны, во-вторых, потому что все
водяные птицы слишком быстро переваривают пищу, чтобы
через такое большое пространство доносить сюда свежую
икру. Утка, например, для переваривания пищи употребляет
отнюдь не больше получаса, а самая быстролетная водяная
птица не может затратить менее часа на перелет от Бахр-
эль-Абиада до Обеида, которые отстоят друг от друга более
чем на двадцать немецких миль.
Во время засухи дождевые пруды совсем высыхают; мы
сами нашли на обратном пути упомянутую фулу совершенно
сухой, и я со своей стороны могу объяснить это только тем,
что рыбы, как многие амфибии, зарываются в глубокий ил, в
котором сохраняется некоторая влажность, и там переживают
род спячки, пока пруд не наполнится снова водою. Это
объяснение подкрепляется наблюдениями почтенного
естествоиспытателя Фабера. На острове Исландия зимой пруды
вымерзают до самого дна, однако весной форель там опять
появляется совершенно бодрой и взрослой, между тем как в
Германии при сильных морозах и происходящем от них
недостаточном притоке воздуха многие рыбы мрут окончательно.
Почему этого не случается в Исландии — совсем непонятно,
может быть еще более непонятно, чем замечательное
периодическое появление рыб в прудах внутренней Африки. Прошу
заметить, между прочим, что мне не удалось лично
удостовериться в справедливости слышанного, и я вовсе бы не
коснулся этого сомнительного пункта, если бы мне не выдавали
его многократно за общеизвестный и несомненный факт41.
Город Эль-Обеид, расстилавшийся перед нами, обязан
своим названием именно такому пруду. На том месте, где теперь
стоит город, была фула, в которую свалилась лошадь одного
из кордофанских военачальников, еще до того времени, когда
турки завоевали страну. Лошадь эта завязла в иле и утонула.
Кордофанцы прозвали по этому случаю пруд «фулою хоссан
эль абиад», т. е. дождевой пруд белой лошади — название,
сократившееся впоследствии до «э л ь а б и а д». Несколько
хижин, стоявших поблизости от пруда и к которым вскоре
присоединилось множество других хижин, также носили в
начале название эльабиад, перешедшее наконец в «эльобеид».
Город, возникший из этого селения, еще и нынче
обозначается в письменных документах как «эль Абиад».
Проводник привел нас прямо к дому «превосходнейшего
человека». К удивлению нашему, мы въехали в грязный двор.
Никто не обратил на нас ни малейшего внимания, не оказал
нам никакой помощи, и мы принуждены были сами хлопотать
256

о своем размещении. Как мы ни были измучены и утомлены,
но наконец рады были и тому, что нам отвели на ночлег
жалкую рекубу, из которой для этого повыгнали ворчавших
невольников. Среди ночи, мы были разбужены страшным
шумом. Наши погонщики верблюдов перепились вместе с
хозяйскими слугами, из-за чего-то поссорились и начали драку.
Ясно, что нельзя было оставаться дольше в доме такого
«превосходнейшего человека», оказавшего нам притом такое
удивительное гостеприимство. Мы решились в ту же ночь искать
другую квартиру. Барон приказал погонщикам навьючить
весь багаж сызнова, а сам уехал отыскивать другое
помещение. Я же остался и, вооружившись нильской плеткой,
наблюдал за строжайшим выполнением приказа. Хотя на эту ночь
мы не отыскали себе другого приюта в городе, покоившемся
непробудным сном, однако добились того, что оторопевшие
слуги больше нас не беспокоили.
На другой день при высоком поручительстве векиль эль
мудирие, т. е. чиновника, правившего областью за
отсутствием губернатора, нам отворили ворота жилища одного
французского резидента по фамилии Тибо, которого на ту
пору не было дома. Когда мы заявили о своем европейском
происхождении, вся домашняя челядь этого отличного
человека приняла нас с величайшей готовностью и немедленно
доставила нам все нужное.
Впоследствии мне случилось познакомиться с человеком,
гостеприимством которого мы пользовались в Обеиде. Во
всем Судане он известен под именем шейха Ибрагима,
живет здесь уже тридцать лет, равно любим арабами, турками
и европейцами, а со всевозможными бедуинами состоит в
теснейшей дружбе. В обществе европейцев он развеселый, даже
слишком веселый малый, а в присутствии мусульман
становится важным шейхом, который никогда не произносит имени
пророка, не прибавив к нему восклицания «Аллах муселлем
ву селлем аалеиху!» * и не поцеловав притом свою
собственную руку с обеих сторон. Всех мусульманских святых он,
кажется, чтит не меньше самих правоверных, о воспитании
верблюдов и лошадей говорит с толком и умеет притом как
настоящий купец различным образом ладить с турками,
арабами и бедуинами. Он умеет распознавать настоящие
дамасские клинки и не упускает случая в присутствии турок
расхвалить их по сравнению с менее ценными «табанскими»
клинками; почтительно обращается с губернатором области и
называет его не иначе, как эффендина (ваше
великолепие) , словом в совершенстве постиг «тартиб эль беллед», т. е.
местные нравы и обычаи. В собственном доме он гостеприи-
* Да будет восхвален бог, и да будет его благословение над
пророком.
257

мен, как араб, и, как настоящий патриарх, неограниченно
властвует над стадами своих невольников, верблюдов, быков,
овец и коз; в диване, т. е. в гостиной своих лучших друзей,
он, несмотря на пятидесятилетний возраст, при случае с
юношеским жаром танцует грациозную польку. До сих пор он
счастливо избегнул зловредных влияний климата и в
сущности еще бодрее, чем кажется с виду. Его волосы и борода
рано поседели во время одного очень трудного переезда
через Бахиуду, где он по целым дням мучился жаждой, от
которой даже умерли на его глазах трое из его спутников. Для
утоления жажды он принужден был прибегнуть к
верблюжьей моче и наконец почти полумертвый добрался до реки.
Тибо, конечно, сумел бы удержать нас в Обеиде даже
дольше, чем мы сами того желали, но в его отсутствии нам здесь
совсем не понравилось. Охота в окрестностях города вовсе не
удавалась, занятий никаких не было, и потому нас обуяла
такая скука, какую я впоследствии испытал еще только раз — в
Александрии. Поэтому 13 апреля мы-таки уехали из Обеида
в Мельбес, селение, лежащее на юге Кордофана среди
девственного леса, обещавшего нам богатую добычу. Выехав
за город, я остановил своего дромадера, чтобы еще раз
взглянуть на эль Обеид, который теперь расстилался перед
нами как на ладони.
Эль-Обеид лежит в необозримой равнине южной
части Кордофана, по Рюппеллю под 18°11' с. ш. и 27°48' в. д.
(Париж), и находится от Бахр-Эль-Абиада в тридцати пяти
немецких милях, а от восточной границы Дарфура по
большей мере в двадцати милях. Город состоит из нескольких
частей, что происходит от чрезвычайного разнообразия его
обитателей. В У р д и *, т. е. лагере, живут турки и состоящие под
начальством солдаты, в Данакле, или Данагле,
пришельцы из Нубии (их называют данагла) **, в Мархарба
северяне, состоявшие прежде на службе у правительства, т. е.
алжирцы, фецанцы, марокканцы и т. д. и наконец в Т а к а р-
н и, или Тархарни, живущие здесь такрури, или тархури.
Главный квартал города называется Урди. Здесь
находятся дворец губернатора — одноэтажное здание, сбитое из
глины, с плоской крышей; диван — широкий, прохладный
сарай или балаган с небелеными стенами; жилища всех
чиновников— токули, окруженные крепкими земляными
валами; казармы, госпиталь и рынок. Казармы не что иное, как
штук сорок токулей, построенных в два ряда и окруженных
одной крепкой непроницаемой зерибой в десять футов в ы-
шины и пять футов толщины. Внутри этой ограды, кроме
хижин, имеется еще довольно просторная плащадка. Госпиталь
* От слова «аарид» располагаться.
** Множественное от «Донголави» или «Донгал», т. е. обитатели Дон-
голы.
258

построен в таком же роде, но устроен во всех отношениях
хуже хартумского: неумелые врачи и совершенно
невежественные аптекари хозяйничают там таким отвратительным
образом, что попадающий туда больной считает дни,
проведенные в госпитале, самым ужасным наказанием. Над головами
здоровых и больных солдат в казармах и в госпитале
поселились маленькие аисты Судана. Они строят себе прочные и
просторные гнезда под страусовыми яйцами, украшающими
вершину каждого токуля, и там спокойно кладут свои яйца.
Иногда и священный ибис гнездится на большом дереве, стоящем
среди города. По крайней мере на одном харази видно зараз
от двадцати до шестидесяти гнезд различных птиц,
принадлежащих к более или менее близким между собою видам.
Здешний рынок очень дурен, хотя торговля ведется
значительная. Торг начинается не ранее трех часов пополудни, да
и невозможно, чтобы многочисленные торговцы и покупатели
собирались в раннюю пору дня на этой пыльной, обширной
площади, на которой нет ни малейшей тени и никакой защиты
от знойных лучей солнца. Товары разложены не в прохладных
крытых лавках, а под простыми навесами, состоящими из
самых легких циновок. Купцы располагают свои товары на
бычачьих шкурах, даже не выделанных. Обыкновеннейшими
предметами торговли служат: бумажные ткани, стеклянные
бусы, плохой местный табак, зерна дурры и дохна, тамарин-
довые лепешки и съестные припасы. Хлебопеков вовсе не
водится. Среди базара сидят на песке невольницы и продают
тонкие лепешки из дохновой муки, по одному пара (геллер)
за пять штук; и все-таки их покупают немногие, потому что
всякий сам себе готовит это незатейливое печенье.
Неподалеку от базара несколько токулей играют роль кофейных
домов, надо признаться очень грязных.
Настоящая торговля Обеида происходит не на рынке, а на
дому у купцов; там можно во всякое время получить сколько
угодно невольников, слоновой кости, арабской камеди, тама-
риндовых пряников и иных местных продуктов. На первом
плане стоит торговля невольниками, затем следует аравийская
камедь и слоновая кость. Камедь собирают в Кордофане
громадными количествами, а слоновая кость получается в
Обеид большею частью из Дарфура, откуда ежегодно
вывозят ее многие сотни центнеров.
Торговые сделки и здесь находятся большею частью в
руках данаглей: они встречаются везде, занимаются всякими
ремеслами и, кроме того, промышляют на все лады, не
разбирая средств и не останавливаясь перед самыми гнусными,
К числу последних принадлежит между прочим
приготовление евнухов из негритянских мальчиков. Большинство этих
несчастных, которых ревнивые турки так дорого ценят,
вывозится из Обеида. В глазах обитателей внутренней Африки
259

выгодность этого промысла до сих пор вполне оправдывает
такую жестокость. Собственно ремесленников в Обеиде очень
немного: туркам бывают нужны только портные, башмачники,
седельники, кузнецы, жестянщики, столяры, ювелиры; а кор-
дофанцам и тех не надо. Всех таких мастеров можно найти
поблизости от рынка.
С неграми, населяющими окрестные страны, производится
довольно оживленная меновая торговля. Из Такхале и
негритянской земли Нуба поступают золото и невольники; из Дар-
фура невольники, слоновая кость, страусовые перья и т. д. Все
это выменивается на стеклярус, бумажные ткани, порох
(несмотря на строгое запрещение вывозить этот товар) и т. д.
Золото здесь, как вообще в Судане, идет в продажу в виде
колец, выливаемых неграми в глиняных формах. По
свидетельству знающих людей, это золото чуть ли не лучшее на
всем земном шаре, не уступая по чистоте даже венецианским
дукатам. В прежние времена кордофанские женщины носили
такие кольца ради украшения, но турки так обобрали народ,
что у туземцев не осталось никаких драгоценностей. Нередко
пускают в ход самые жестокие меры, чтобы овладеть золотом.
Нынче оно появляется только в качестве менового товара, да
и то обладатель подобного добра старается умолчать об этом
и хорошо делает: как только турки пронюхают, тотчас
обложат владельца какими-нибудь высокими — хотя совершенно
косвенными — налогами, или заведут с ним тяжбу, которая
разорит его вконец.
В теперешнее время одни только жены поселившихся здесь
турок имеют право безнаказанно носить эти местные
украшения. Они состоят по большей частью из пряжек, очень просто,
но красиво сплетенных из четырех или шести свитых из
золота шнурков различной толщины, по концам крепко
спаянных. Иногда одно запястье весит от четырех до шести унций
и, следовательно, стоит от 96 до 150 талеров на наши деньги,
так как в наше время в Кордофане одна унция такого
кольцевого золота ценилась в 380 пиастров. Здешние ювелиры, или
зеиары *, самыми плохими инструментами умудряются делать
очень тонкую и красивую работу. Я видел турецкие
подстаканники, или зеруфы, и иные сосуды филигранной работы,
отделка которых не посрамила бы ни одного из хороших
европейских ювелиров.
В Кордофане, как во всех вообще египетских владениях,
очень неудобен и чувствителен недостаток мелкой монеты,
который служит немалым препятствием к оживлению торговли.
В Хартуме при размене крупной звонкой монеты (талеров
Марии Терезии, пятифранковых, а также местных)
непременно теряется от 15 до 20 процентов, а в Обеиде потеря была бы
* От «зеигх», плавить.
260

еще чувствительнее, если бы не придумали, как помочь горю.
Куют небольшие железные пластины и придают им форму
описанных прежде гашашей, от которых произошло и самое их
название. Сорок этих монет равняются одному пиастру и,
следовательно, гашаш стоит около одного геллера на наши
деньги. Чтобы удобнее было носить их в карманах, нижнюю часть,
которую можно бы назвать рукояткой, загибают и все острые
углы по возможности притупляют. Гашаш, между прочим,
может служить меркой для оценки заработной платы кордо-
фанского ремесленника, потому что всякий, умеющий плавить
и ковать железо, имеет право наделать себе сколько угодно
гашашей. Работая целый день, кордофанец наковывает себе
денег на сумму, равняющуюся по большей мере двум или
трем пиастрам.
Постройки Эль-Обеида раскинулись очень широко. Так как
каждая усадьба окружена зерибой, то между жилищами по
всему городу образовались переходы и участки земли, по
которым тянутся тропинки. Они до того песчаны и пыльны, что
нога чуть не по колено тонет в сыпучей почве, а сам пешеход
рискует задохнуться при страшной духоте, постоянно
царствующей здесь. Каждый обыватель столицы, когда хочет
оградить свою усадьбу земляным валом, без церемонии берет
нужный для того материал тут же, среди города, на улице.
От этого образуются ямы, в которых собираются всякие
нечистоты. Нередко и в большом количестве встречается там и
падаль, которую нерадивые горожане беспечно
предоставляют гниению, не позаботившись даже прикрыть ее песком.
В прежние времена даже человеческие тела оставались
непогребенными на земле среди города; теперь этого не случается,
хотя некоторые из новейших путешественников утверждают
противное. Впрочем, жители Обеида пакостят эти ямы на
всякие другие лады, отчего в Обеиде воздух постоянно заражен
отвратительными миазмами и вонью, которую можно
выносить с трудом.
Вода в Обеиде дурная; пить можно из немногих колодцев,
в которых она не очень соленая. Пьют здесь больше меризу,
которую зато умеют отлично приготовлять. Кроме
постоянных лавочек, в которых цветущие, смуглые, раздушенные
симбилем прислужницы разливают меризу, не отказываясь
удовлетворить и некоторым другим желаниям посетителя, на
всех сколько-нибудь обширных площадях Обеида после
полудня всегда встретишь невольниц, предлагающих жаждущим
прохожим освежительный напиток, который они сами
приготовляют и разливают в небольшие тыквенные чаши. В
некоторых семействах также постоянно варят меризу и бильбиль
для продажи. Для обозначения места, где можно купить
питье, выставляется длинный шест с пучком соломы наверху,
совершенно так же, как делается во многих европейских се-
261

лениях, где продают вино и водку; эта приветная вывеска
никогда не остается незамеченной.
Чрезвычайно смешанное население Обеида составляет до
двадцати тысяч человек. Арабский говор слышится так же
часто, как четыре или пять негритянских наречий. Жизнь
обывателей сложилась совершенно так же, как и в Хартуме;
но здешние жители чуть ли не еще больше предаются
чувственным наслаждениям, ужасно распутничают и потому более
наклонны к преступлениям. Собственно жизнь начинается
лишь после солнечного заката; в знойную пору дня жители
спят по своим токулям и не иначе выходят оттуда, как по
самой крайней необходимости, например, чтобы сходить на
рынок или исполнить какую-нибудь работу. По ночам раздается
пение, хлопанье в ладоши, звуки тарабуки и другая
плясовая музыка: это значит, что где-нибудь происходит
«фантазия».
От токуля к токулю осторожно пробираются воры,
которых в Обеиде множество. Нельзя не сказать, что турецкое
правительство всеми силами старается отвратить это зло.
Лет десять назад никто не мог уберечь своего добра, а нынче
с ворами расправа коротка: как только поймают, сейчас
тащат к губернаторскому дворцу и против его ворот вешают.
Мустафа-паша, тогдашний мудир, был настоящий бич всех
воров и разбойников; первых вешали, а вторых привязывали
перед дулом пушки и затем палили из нее.
На все работы, которых ленивые туземцы избегают,
употребляются здесь невольники — эти всесветные вьючные
животные. Они поливают сады и поля, пасут скот, строят дома,
складывают тернистые изгороди, обрабатывают нивы и т. д.,
а их хозяева между тем лежат в токуле или услаждаются
благородным напитком — меризой. При всех этих тяжких
работах негры носят еще тяжелые цепи и за малейшие
проступки бесчеловечно наказываются.
У кордофанских женщин так же есть невольницы, как у
мужей их рабы. Сами они работают крайне мало, любят
праздность и избегают солнца, чтобы не загореть и сохранить
своему телу более светлый оттенок, чем тот, который
отличает рабочих женщин, подвергающихся солнечным лучам.
Некоторые в этом отношении достигают совершенства, так что
у них кожа не темнее, чем у какой-нибудь смуглой евро-
пеянки. Телосложение их замечательно красиво.
Общение между особами различного пола здесь еще
вольнее, чем в Хартуме, и сходно с тем, что замечается между
представителями племени хассание. Обращение женщин почти
ничем не отличается от того, которое обычно у публичных
женщин в Египте: они нимало не стесняясь, открыто
предлагают свои услуги. По этой причине столица Кордофана
кажется чувственному нубийцу обетованной страной; а для
262

цивилизованного европейца Обеид не что иное, как
скучнейшее и несноснейшее место из всей Северо-Восточной
Африки *.
<%>
Дорога в Мельбес идет через халу, перерезанную
множеством хоров. В дождливое время в этом краю выпадает
столько воды, что образуются периодические речки, которые
вызывают на своих берегах цветущую растительность. В
лесах повсюду заметна оживленная животная жизнь. Мы ехали
медленно и постоянно забавлялись охотой. Ночью мы доехали
до деревни, стоящей у подошвы горы, вершина которой Д ж е-
бель Мельбес уже давно виднелась вдали; мы вошли
в просторную рекубу и устроились там по возможности
хорошо.
Мельбес, или М ю л ь п е с, довольно большое селение
с несколькими дурно содержащимися садами и многими
колодезями с отличной водой. Деревня лежит в котловине, со
всех сторон отлогой, и в дождливое время представляет
настоящий земной рай, который и во время засухи несомненно
приятнейшее место во всем Кордофане. Леса, со всех сторон
окружающие селение, на юге сливаются с девственными
лесами негритянских областей Такхале, Шейбун и Ну-
ба и заключают в себе необыкновенно богатую особями и
видами фауну; жители деревни еженедельно в назначенные
дни отправляются на охоту. Тысячи коров, коз и овец под
присмотром пастухов, принадлежащих к кочевому племени ка-
бабиш (в переводе: пасущие баранов), щиплют траву и
сочные древесные листья, а в полдень собираются вблизи
селения к воде, которую для них черпают из колодезей пастухи.
Пока не привяжется лукавая лихорадка, которая
истомляет человека физически и нравственно, естествоиспытатель
может отлично пожить в Мельбесе, испытывая истинное
наслаждение. У меня было дела выше головы, хотя бы для
одного препарирования и описания нашей добычи. Охота
оказывалась всегда удачной и обильной. Различные виды орлов,
соколов и ягнятников радовали нас как зоологов; чудно
раскрашенные, яркие лесные птицы тешили зрение, а различные
роды диких кур доставляли отличную провизию для нашей
кухни, вообще говоря довольно скудной.
Когда барон на время уезжал от меня и брал с собой
повара, я принужден был сам заниматься стряпней.
Прихотливым быть не приходилось, так как выбирать было не из чего,
а потому я считал особым праздником, когда удавалось уст-
* По-видимому, здесь имели место пережитки группового брака.
{Прим. ред.)
263

роить себе лакомое блюдо из цесарок или зайцев. Зелени
почти никогда не было. В Кордофане уже невозможно
вырастить никакой порядочной овощи: климат слишком знойный, а
почва слишком тощая; известные растения, заменяющие в
Египте овощи и к которым турки уже привыкли, здесь не
родятся. В некоторых садах у наиболее зажиточных обывателей
Обеида я видел лимонные кустики, искривленные, самого
жалкого вида и приносившие лишь мелкие, зеленые
сухощавые плоды, никогда не вызревавшие; дыни, в Хартуме еще
довольно вкусные, здесь никуда не годятся; и с остальными
плодами тоже. Но мы нередко чувствовали недостаток и в
других, более существенных предметах питания. Как ни
многочисленны здешние стада, а мы не могли добиться мяса и
масла, потому что поселяне очень неохотно доставляли нам
провизию; от молока я принужден был отказаться по
болезни, а курицу редко удавалось достать. Обыкновенно мы
питались туземной похлебкой, приготовленной из черных
глянцевитых лепешек дурровой муки, или просто одной рисовой
кашей.
Я бы охотно позабыл обо всех этих лишениях из
благодарности за драгоценную добычу, доставляемую охотой, если
бы постоянная лихорадка окончательно не портила мне жизнь
в этой уединенной деревушке. Я жил в Мельбесе, правда, в
самое нездоровое время года; приближение тропических
дождей с каждым днем становилось чувствительнее; палящий
южный ветер подымал облака пыли и песку; затруднял
дыхание и, будучи насыщен электричеством, томительно
действовал на организм. Бесконечно долго тянулись эти тяжелые
дни, и только одна охота поддерживала меня на ногах, без
нее я бы совсем пропал.
Днем в Мельбесе было тихо, а ночью все оживлялось:
ленивые жители приободрялись, а из ближайшего леса стали
жаловать к нам, впрочем, не всегда приятные гости. По
деревьям, рассеянным между хижинами, преспокойно урчали
козодои, а в верхушках токулей раздавались крики совы,
наводящие тоску только на суеверных людей. Но бывали и
другие посетители: каждую ночь приходили гиены, которых
собаки чуяли еще издали, встречали отчаянным лаем и,
собираясь стаями со всего селения, прогоняли, после чего гиены
с воем уходили в лес. Во время пребывания моего в Мельбесе
к хижинам селения два раза подходил лев: в первый раз он
задрал верблюда, а во второй быка. Благородное животное,
впрочем, очень мало попользовалось от обеих жертв; на
следующий день мы стреляли грифов, налетевших на остатки
царского стола, а в следующие ночи лакомая добыча
привлекла целые толпы голодных гиен. Когда приходил лев,
возвещавший свое приближение неоднократным громовым рыком,
наши храбрые собаки трусили: они не только не решались
264

выйти на бой, но с воем попрятались в угол зерибы.
Кроме льва и гиен, по ночам селение осаждали пантеры и
гепарды.
у
17 апреля барон Мюллер уехал, чтобы сговориться с Му-
стафой-пашей и Петериком насчет предположенной нами
поездки вТакхалэ. Я остался в Мельбесе с одним слугой,
которого выучил снимать шкурки с птиц и зверей. К вечеру
на горизонте появились грозовые тучи и неподалеку от нас
упало несколько капель дождя — предвестников
наступающего дождливого сезона; я от души обрадовался этим
старым знакомым, потому что с самого отъезда из отечества
вовсе не видел дождя. С южной стороны от времени до времени
потемневшее небо бороздилось молнией; гроза была еще
далеко, но изредка доносились до нас глухие раскаты грома.
Из письма, полученного мною 26 апреля от барона я
узнал, что 23-го была Пасха. Я этого не знал и оказывается в
пасхальное воскресенье был очень болен. Удаленный от всех
родных обычаев, печально проводил я свои дни в этой
деревушке, как бы оторванный от остального мира.
2 мая спутник мой воротился. Мы начали серьезно
приготовляться к намеченной поездке, несмотря на то что нам
представляли живущих в Такхалэ негров как самых
заклятых врагов и, кроме того, настойчиво предостерегали нас
от арабского племени баггара *. Эти баггара42 незадолго
пред тем приходили в Кордофан в количестве до пяти тысяч
человек, угнали скот, увели много людей и подвергались
великому гневу правительства, которое намерено было
наказать их за то; следовательно, теперь-то они и были всего
опаснее. Однако нам ужасно не хотелось отказаться от своего
заветного плана посетить страну никогда еще не
виданную европейцами; поэтому мы решились с возможными
предосторожностями все-таки пуститься в путь.
Исполнение задуманного плана встретило такое
препятствие, какого мы вовсе не ожидали. Мы ездили за
некоторыми покупками в Обеид и 10 мая воротились в Мельбес
для найма верблюдов. Вскоре к нам пришло несколько
арабов, владельцев верблюдов, но ни один ни за какие деньги
* Баггара от «бахр» — рогатый скот. Это племя, кочующее
между 14 и 11° с. ш. Они обладают превосходнейшими стадами рогатога
скота и отменными лошадьми, наружность имеют красивую, но
пользуются в Кордофане самой дурной славой за необыкновенную жестокость
и воровство детей. Хотя они считаются завоеванными и мирными, но
состоят в постоянной вражде и с завоевателями и с другими арабскими
племенами (например с кабабишами и дар-гамме рами).
265

не согласился дать своих животных для путешествия в Так-
халэ. Это нас очень раздосадовало, но через несколько дней
мы имели основание возблагодарить судьбу, воплотившуюся
для нас в образе темнокожих кордофанцев.
Недели за две перед тем в Такхалэ ушел большой
торговый караван, к которому мы непременно и с большой
радостью присоединились, если бы вовремя узнали об этом.
Предводителем этого каравана был зажиточный и всеми
уважаемый шериф (потомок пророка), везший
негритянскому королю некоторые товары, им самим заказанные. По
общим уверениям, под покровительством этого человека мы
бы могли путешествовать совершенно безопасно. Но вдруг
14 мая несколько погонщиков, принадлежавших к этому
каравану, воротились в Кордофан. Они рассказали, что
негритянский король встретил их на границе своего государства и
очень обласкал. Они без всяких опасений пошли к его
столице, но еще не успели дойти, как на них напала толпа
чернокожих; их повалили на землю, связали, избили до
полусмерти, отобрали оружие и верблюдов и бросили на
дороге без всяких средств к существованию. Из двадцати
человек, ехавших с караваном, воротились к Кордофан только
три погонщика, об остальных и слуху не было.
Этот факт достаточно показывает, с какими трудностями
сопряжены путешествия в еще не изведанные страны
Африки. Повсюду, куда только проникали белые, они
возбуждали к себе ненависть чернокожих. Только тогда можно
считать себя в безопасности от их мщения, когда
благополучно минуешь области, в которых негры слыхали о белых
людях; но все-таки следует быть очень осторожным и не
подвергаться их вспыльчивым порывам. Путешественник, не
знакомый с обычаями и нравами полудиких народов, из-за
самого невинного недоразумения может навлечь на себя
капризный гнев этих детей природы и пасть их жертвой из-за
пустяков. Через некоторое время негр может быть и
раскается в своей горячности, но уже будет поздно. При
перечислении опасностей я забыл еще упомянуть об
убийственном климате, который рано или поздно должен послужить
предметом особых исследований, изучения. Я вовсе не
отчаиваюсь в возможности дальнейших путешествий по
внутренней Африке или в отыскании источников Нила, но полагаю,
что для выполнения такого предприятия необходимо
снарядить многочисленную экспедицию из молодых и энергичных
европейцев, снабженных всем необходимым и пользующихся
притом деятельной поддержкой своего правительства;
впрочем, замечу, что и в таком случае экспедиция заранее должна
примириться с потерей 50 процентов своего персонала.
Только германская держава или Англия могла бы
поддержать такое предприятие; да, кроме немцев или англичан,
266

едва ли кто-нибудь и решится на подобную попытку. Говорю
это мимоходом; не имею ни малейшей претензии на
основании собственного опыта произносить решительного суждения
насчет возможности новых открытий во внутренней
Африке43. Быстрое приближение дождливого времени, наша
постоянная болезнь и истощение денег, взятых с собою на
дорогу, побуждали нас как можно скорее возвратиться в
Хартум. 20 мая я выехал из Мельбеса со всем своим багажом
и возвратился в Обеид, где мы оставались несколько дней.
25 мая мы окончательно двинулись в обратный путь.
Вьючных верблюдов отправили вперед и оставили при себе
одного слугу, который должен был на своем верблюде везти
•еще живую подрастающую антилопу — сернобыка (Antilope
leucoryx), у арабов называемую Бахр эль хала. Это было
не так-то легко сделать, как мы думали. Во-первых, нам
стоило величайшего труда укрепить это большое неуклюжее
животное (которое, по понятиям арабов, еще не может само
ходить) на спине верблюда; антилопа скатывалась то с
одной, то с другой стороны. Второе горе состояло в том, что
ни слуга, ни верблюд никак не могли примириться с таким
странным спутником. Антилопа бодала то того, то другого
своими острыми рогами или так сильно толкала их в бока
ногами, что и верблюд и всадник сильно ворчали и под
конец первый, к великой досаде последнего, потерял терпение,
взбесился и понес. После долгих напрасных попыток нам
удалось наконец так укутать антилопу коврами, что она
не могла двигаться. Мы вышли из Обеида уже в сумерках.
До трех часов пополудни у меня был сильный пароксизм
лихорадки, и я настолько ослабел, что насилу мог
держаться в седле. Мой высоко навьюченный верблюд медленно
шел впереди двух других и задумчиво шагал между зери-
бами квартала Тархарни, в котором мы чуть-чуть не
заплутались. Как вдруг хеджин чего-то испугался, сделал
несколько отчаянных прыжков и сбросил меня вместе с
седлом, к чему я вовсе не был приготовлен. Разозлившегося
верблюда поймали; я снова оседлал его, влез, но от
слабости во второй раз упал и поехал дальше вовсе
расстроенный. Ночь застигла нас вблизи крайних токулей Обеида; но
уж я решительно не мог ехать дальше, и после такого
короткого переезда пришлось ночевать в степи. Когда взошла
луна, мы опять снялись с места и поехали по направлению
к Джебель эль Курбачу.
На рассвете мы все еще до него не доехали, и как-то
неопределенно бродили по степи. Над равниной растилался
густой туман, не пропускавший солнечных лучей. Мы
сбились с пути, и так как компаса случайно при мне не было —
он оказался в багаже, высланном вперед,— то мы не могли
даже знать, в какую сторону направляемся. Наконец мы
267

встретили двух негров, собиравших топливо, и просили их
указать нам дорогу; но они отказались. Нужда плохой
советчик: если бы нам пришлось без проводника ехать дальше,
то мы рисковали умереть в степи от голода и жажды.
Поэтому мы стали побуждать одного из негров быть нашим
проводником, пригрозив ему, в случае если он намеренно
укажет нам фальшивую дорогу, убить его, а в противном
случае обещали щедрый бакшиш. Товарищ его тщетно
упрашивал нас отпустить негра и убежал с громким воплем.
Невольный проводник через несколько часов быстрой езды
точно привел нас на вершину Джэбель эль Курбача, а
оттуда вывел нас на очень торную дорогу. Тут мы отпустили
его, вручив обещанные деньги; но он предпочел
сопровождать нас до ближайшей деревни, чтобы там немедленно
променять свой капитал на меризу.
Не успели добраться до первых хижин, как нас постигла
новая неудача. Ручная антилопа выскочила и, несмотря ни
на какие усилия поймать ее, ушла из рук. Очевидно,
наслаждаясь завоеванной свободой, она удалялась крупными
скачками и вскоре скрылась из наших глаз.
Был почти полдень, когда мы приехали в маленькую
гиллу * Томат. Рассеяв утренние туманы, солнце страшно
палило пыльную равнину. Мы томились жаждой и были
очень утомлены. Нам предложили теплой воды из
бурдюков, которая только усилила жажду. Мы надеялись
освежиться по крайней мере сном и для этого заняли небольшую
рекубу, где на упругих анкаребах вскоре обрели желанное
успокоение. Наш сладкий сон был прерван яростными
воплями. Я с удивлением выглянул в дверь хижины и увидел
вбежавшего в нее полунагого черного дикаря, который,
размахивая длинным мечом, бросился на меня и, обращаясь к
толпе дикарей, стоявших перед хижиной, закричал: «Идите,
вот они где, собаки, идите и бейте их!»
Я изо всей силы ударил негра дубиной, выбросил его вон
из хижины и разбудил барона и слугу нашего Али, спавших
внутри токуля за рекубой. Мы схватили ружья и грозились
немедленно застрелить всякого, кто подойдет. Тогда Али
сказал нам, что слышал, как они сговаривались зажечь
хижину над нашими головами. Пришлось выходить вон; в ту
же минуту нас окружило человек пятнадцать негров,
которые бросились на нас с пиками, держа их острием на какие-
нибудь пять вершков от груди. Сила была так очевидно на
* Под именем гиллы в Кордофане разумеют нечто вроде хутора,
самое малое селение, с небольшим числом хижин. В Египте это называется
к а ф ф р. Более значительная деревушка в обеих странах называется
б е л л е д; городок зовут б а н д е р, порядочный город м е д и н е, а
губернский или столичный м а с р.
268

их стороне, что всякая попытка к сопротивлению несомненно
погубила бы нас.
Мне стоило немалого труда убедить в этом барона,
который, держа в обеих руках по пистолету, намерен был
немедленно стрелять. Если бы нам даже и удалось перебить
человек шесть или восемь, то нам все-таки был бы тот же
конец. Перед каждым из нас находилось по пяти чернокожих
и так близко, что одним движением руки они могли
проколоть нам грудь своими копьями. Всего благоразумнее в
таком положении было, невзирая на разбиравший нас гнев и
жажду мщения, обратиться к ним с просьбой; но зверские
крики негров заглушили наши слова. Для большей
безопасности мы все-таки медленно отступили в дверь рекубы.
Помощь подоспела с самой неожиданной стороны. Араб
с белоснежной бородой прибежал к нам на выручку, еще
не зная в чем дело. Негры, очевидно, узнали его: он плетью
разогнал дикарей, которые не испугались нашего
огнестрельного оружия, и немедленно усмирил ревущую толпу. От
него мы узнали причину нападения и ярости негров: они
приняли нас за грабителей, уводивших невольников.
Тот негр, который так просил нас отпустить товарища,
прибежал к своему зажиточному шейху и объявил, что двое
турок (за которых он нас принял) насильственно увели
одного из его невольников. Шейх немедленно собрал всех своих
рабов, щедро напоил их меризой, вооружил и повелел
преследовать «белых собак», если нужно, убить их, но во
всяком случае отнять угнанного раба. Полупьяная ватага по
следам наших верблюдов пришла в гиллу, разузнала, где
мы остановились и, полагая, что мы держим захваченного
негра в своей рекубе, напала на нас. Наш избавитель
обыскал хижину, но конечно не нашел в ней раба, который
оказался в другом токуле, где совсем пьяный спал во время всей
этой суматохи.
Когда дело разъяснилось и наша невиновность была
доказана, присмиревшие враги униженно просили прощенья
да кстати и бакшиш, чтобы напиться меризы. Но мы их
прогнали и сами приняли угрожающий вид. Они ускакали на
своих верблюдах, захвативши с собою нашего проводника.
Очевидно, они боялись теперь нашего мщения, наших
дальнобойных ружей и потому гнали своих верблюдов что было
силы. Мы тоже от души были рады; избавившись от них, и
отдохнув немного от тревоги, поехали дальше. Ночевали
мы среди степи в одиноком токуле, хозяин которого еще
прежде как-то приютил барона; тут мы в полном смысле
слова воспользовались гостеприимством добродушных кордо-
фанцев.
27 мая за два часа до солнечного восхода мы уже были
в седлах и до рассвета ехали между нивами дохна.
269

Дневные птицы еще спали, а ночные по обыкновению к
утру были еще веселее и добрее. По одиноким деревьям,
попадавшимся в степи, летали длиннохвостые козодои, для
которых наступало время спаривания: самцы, слегка
раскрыв свои широкие рты, урчали втихомолку.
Мало-помалу просыпались и остальные. Макхар, или маггар (Otis
nuba), звонко выкрикивал свое туземное имя и тем
возбуждал неудовольствие других самцов, которые, ревнуя его к
созревшим (в половом отношении) самкам, гневно отвечал»
ему громкими возгласами. Белолицый дрозд (Ixos obscurus)
пробужденный хлопотливыми криками озлившейся дрофы,
рассыпал свою звонкую трель навстречу выходящему солнцу,.
белогрудый ворон (Corvus scapulatus) вторил ему
однообразным карканьем. Одна только пара хищных орлов
оставалась пока неподвижной.
Около полудня мы приехали в селение Хурси и там
нашли своих слуг и багаж, но верблюдов для дальнейшей езды
не оказалось. Барон немедленно послал Идриса в Бару
попросить верблюдов у нашего старого знакомого Гуссейна-ка-
шефа. Но этот, кажется, не расположен был удовлетворить
нашу просьбу. Он наврал с три короба, отговариваясь тем,
что обязан был поставить для правительства пятьдесят
вьючных верблюдов. По всей вероятности, он сговорился
с англичанином Петериком, который был в ту пору в Баре,,
и повздорил с бароном из-за какого-то слуги; поэтому он и,
не хотел сделать для нас никакой любезности.
Пришлось остаться несколько дней в Хурси. Барон
лежал в лихорадке; я едва мог стоять на ногах; а время года
было такое, что с каждым днем ожидали начала дождей
Южные ветры, томившие нас уже в Мельбесе, со дня на
день становились душнее и удручали нас необыкновенно.
Атмосфера часто до того наполнялась пылью, что из опасения
задохнуться приходилось оставаться в токуле. Прохладный
северный ветер, который ненадолго возникал иногда, был для
нас истинной отрадой. Жара достигла крайних пределов и
при южном ветре в тени соломенных хижин доходила до
+45° Реомюра; выставляемый на солнце или песок
термометр нередко показывал +55°. День и ночь мы обливались
потом.
4 июня я оставил барона и уехал к англичанину, с
которым нужно было кое о чем переговорить. День был самый
знойный; небо заволокло тучами; можно было ожидать
дождя или по крайней мере бури.
К вечеру облака сгустились, небо совсем почернело,
разразилась буря, и ветер грозил сорвать меня с седла;
верблюд стал пуглив и беспокоен. Я гнал его что было силы по
неизвестной мне дороге. Уже давно пора было доехать до
следующей деревни; но пришла ночь, а я не встречал ника-
270

ких следов человеческого жилища. Я понял, что заплутался
и опасался погибнуть. Тогда я слез с верблюда, привязал era
к колючей мимозе и лег на песок. Тщетно пытался я зажечь
огонь; страшный ветер постоянно тушил его, а у меня, кроме
тонкой куртки, не было ничего, чтобы защититься от ночной
свежести. Однако же я вскоре заснул, несмотря на то что
всю ночь буря завывала наперебой с гиенами.
Наутро после этой беспокойной ночи пришлось
буквально выгребаться из песка, которым засыпал меня ветер.
В природе настала благодетельная тишина, ветер улегся;
утренняя заря великолепно сияла на востоке; несколько
птичьих голосов приветствовало своим пением рождающийся
день. Задолго до солнечного восхода я опять был в седле.
Я ехал по торным дорогам и со своего возвышенного сиденья
обозревал кругом: не виднеются ли где блестящие
страусовые яйца, украшающие крыши токулей селения.
Мой запас воды истощился, и к изрядному голоду
присоединилась палящая жажда. Вскоре опять наступил
невыносимый зной. Наконец после восьмичасовой скорой езды
напал я на дохновую ниву и вслед затем достиг маленькой
деревни. Мой верблюд был утомлен и голоден не меньше
меня; я умирал от жажды. Шейх селения гостеприимно
принял меня и угостил кислым молоком и черным дурровым
хлебом, единственной провизией, какая у него нашлась. Хед-
жин мой жадно глотал золотистые зерна дохна.
От простуды ли, схваченной ночью, или от
неудобоваримой пищи у меня началась жестокая колика и дизентерия,
которые сделали дальнейшую езду почти невозможной.
Однако оставаться здесь не приходилось и потому, расспросив
о дороге, я направился к селению Тендар, не обращая
внимания на терзавшие меня спазмы.
Местность, по которой я сегодня проезжал, была не
похожа на остальные, посещенные мною в Кордофане. Между
горными хребтами, тянувшимися в несколько рядов и
разветвлявшимися в разнообразные отроги, то и дело
попадались котловины. Эти углубления, по-видимому, отлично
обработанные и густонаселенные, имели большею частью
крутые берега: на дне обыкновенно был колодезь и вокруг него
селение. Размеры котловин были различные, от трехсот до
шести тысяч шагов в поперечнике. По скатам, издали
похожим на немецкие виноградники, разбросаны были кругом
дохновые нивы, на холмах возвышались густые группы
деревьев, которые в степи разбросаны в одиночку.
К вечеру я добрался до гиллы шейха Фадтль-Алла.
У колодца собралась половина всего населения. Одни поили
скот, другие черпали воду, иные мыли свое платье.
Последняя процедура в особенности обратила на себя мое
внимание по оригинальности мыла, употребляемого прачками. Одно>
271

дерево тропических лесов, которое вместе с листьями и
ветвями чрезвычайно охотно едят слоны, дает своеобразный
плод, его туземцы употребляют вместо мыла; для этого плод
очищают, расплющивают, разбалтывают в воде и тогда он
дает обильную пену, которую здесь взбивают руками, а в
Судане топчут ногами, и этой пеной чистят ткань. Самая
стирка производится здесь с изумительной простотой.
Человек вырывает в песке отлогую яму, кладет в нее кусок
непромокаемой кожи, наполняет это оригинальное корыто
водой с мякотью описанного плода, бросает туда часть своей
одежды и начинает, переступая с ноги на ногу, мять и
перетирать там ткань, затем ее выжимает и сушит на солнце.
О силе солнечных лучей можно судить потому, что двое
людей до тех пор держат ткань развернутой, пока она не
высохнет окончательно. Когда при высоком уровне Нила вода
Бахр-эль-Абиада еще довольно чиста, в Хартуме каждый
день видишь, как сотни жителей идут к реке и стирают свои
одежды по описанному способу.
С наступлением ночи я остановил своего верблюда у
одинокого токуля и решился тут ночевать. Хозяин хижины,
принявший меня за турка и притом за солдата, клялся и
божился, что ни для меня, ни для моего скота ни еды, ни питья
у него не найдется, но зато предложил провести меня в
харчевню, которая находилась тут же поблизости. Я охотно
согласился, а чернокожий душевно рад был, что отвел такую
напасть от своего дома и накликал ее на голову соседа.
Через пять минут услужливый проводник довел меня до гиллы,
в которой я остался ночевать.
6 июля. Деревня Тендар была недалеко от места моей
ночевки. Я приехал туда засветло и потом поехал в
северовосточном направлении через пустынную и печальную
саванну к гилле Умзерзур. Мистер Петерик принял меня
очень дружелюбно и тотчас заставил принять сильное, но
очень благодетельное лекарство от дизентерии. Я прожил у
него несколько дней и, достаточно оправившись,
сопутствовал ему в разъездах по различным деревням, в окрестностях
которых он разыскивал железо.
16 июня в деревне Зерега я снова съехался с бароном.
Наши служители уже выехали вперед с багажом, а потому
вскоре после моего приезда мы покинули это селение. В
полдень отдыхали в гилле Ум-Замур* и нашли тут много
сквернейшей воды, необыкновенно соленой. Вечером
приехали в гиллу Мархаджер (в переводе: «каменная
деревня») и здесь ночевали. Камни были, однако, не
единственным злом этого местечка. Оказалось совершенно невозмож-
* Слово «г и л л а» женского рода. Поэтому вместо слова «а б у» —
отец, прилагаемого к именам деревень в Египте, употребляется здесь слово
«ум» — мать, ум з а м у р значит «мать камеди».
272

ным достать кур для еды и меризы для питья, нужно было
довольствоваться надоевшими лепешками дурры и такой же
противной водой.
18 июня через Шетиб приехали мы в селение, носящее
чрезвычайно красивое название Аллах-Аманэ (Божий
мир); однако не встретили никаких следов знаменитого
гостеприимства здешних жителей, которым так хвалился Руссег-
гер. Только силой могли мы получить для себя и своих
вьючных животных необходимые съестные припасы.
Взошла луна. Мы хотели ехать дальше, но во всей
деревне не нашлось ни одного проводника. Предполагая, что
мы будем насильственно требовать себе услуг, все жители
точно взбесились. Когда все мужчины наотрез отказались
служить нам, барон, рассчитывая на их рыцарские чувства,
велел захватить трех женщин в селении и решился до тех
пор держать их в неволе заложницами, пока мужчины не
согласятся служить нам проводниками. Плохо же мы знали
кордофанских кавалеров: ни один из них не показался и
голосу не подал; пришлось выпустить женщин даром.
К счастью, один из наших погонщиков нашел настоящую
дорогу и объявил, что проведет нас как следует. Под его
предводительством достигли мы саванны и более четырех
часов ехали ночью.
То была одна из тех великолепных тропических ночей,
предшествующих дождливому сезону, о которых невозможно
иметь ясного представления иначе, как насладившись ими
лично. Сегодня, больше чем когда-либо, вспоминалось мне
гумбольдтово прекрасное описание ночей в
южноамериканских степях, хотя, впрочем, они должны быть мало похожи
на африканские тропические ночи. Вот что говорит
Гумбольдт:
«Когда наконец после долговременной засухи наступают
дожди, вид степи внезапно изменяется. Темная синева
дотоле безоблачного неба становится бледнее. По ночам едва
можно распознать черную глубь пространства в созвездии
Южного Креста. Фосфорический, мягкий блеск
Магеллановых облаков тускнеет. Даже созвездия Орла и Змееносца,
отвесно посылающие свои лучи, сверкают как-то бледнее и
тише. На юге встает над горизонтом тяжелая туча—точно
мощный горный хребет. По всему зениту расстилаются
туманами легкие испарения, и дальний гром возвещает
приближение живительного дождя».
Здесь было не совсем так. Правда, на юге клубились
темные облака, предвещавшие дождь и бороздившиеся
яркой молнией, а гром доходил до нас лишь отдаленным
гулом, но перед нами неизъяснимым блеском сияли еще непо-
тускневшие звезды. Южный Крест светился также
приветливо, и атмосфера была чиста и прозрачна. Южное небо
273

стояло еще во всей красе, глубоко чернея над нашими
головами.
19 июня. Первый луч солнца нашел нас уже на высоких
седлах. Слева над травянистой зарослью саванны
возвышалась Козловая гора, Джебель эльДэюс. Ее
темные зубчатые вершины резко рисовались на горизонте.
Вскоре мы пришли на место, где прежде стояло селение
С а х к р а; теперь от него не осталось никаких следов.
В Кордофане нередко случается, что жители селений
внезапно покидают свои токули и совсем переменяют место
жительства. Причиной тому служит или пересохший
колодезь или истощение лесного материала. Тогда деревня
почти так же быстро исчезает, как она возникла: термиты
выедят деревянный остов токуля, буря развеет его шаткие
остатки, а дождь затянет их песком. По всем закоулкам
бывшего селения вырастет высокая трава и в один год
степь вполне завладеет тем, что у нее отняли. Где прежде
стояла Сахкра, сегодня раздаются крики макхара.
В полдень мы отдыхали в тени нескольких мимоз.
Томительный жар охватывал равнину, небо было слегка
облачно и наконец поднялся легкий палящий ветер, который,
постепенно усиливаясь и становясь все жарче, перешел в
ураган: то был самум. Верблюды стали беспокойнее и
пугливее; на погонщиков напал тоскливый страх; к счастью,
буря длилась не более получаса. Очень измученные, мы не
могли продолжать путешествия.
В час вечерней молитвы встретился нам араб,
медленно погонявший двух верблюдов. Мы дружелюбно
спросили его: «далеко ли еще Г е л ь б а?», т. е. гилла,
помещавшаяся вдали от всех окрестных деревень, и получили в
ответ: «поезжайте, и на закате солнца будете пить свежую
воду из тамошнего бира. Я недавно оттуда выехал».
Мы снова погнали своих хеджинов по направлению к
желанной гилле, заранее радуясь бурме хорошей меризы и
целым суткам отдыха, которым здесь пользуются все
путешественники. Но, проехав больше половины пути,
указанного нам арабом, мы все еще не видели селения и не
слыхали лая собак. Вечерняя тишина изредка прерывалась
однообразным воем одиноко бродивших шакалов. Мы
проклинали араба, который без всякой нужды наврал нам.
Была уже поздняя ночь. Мы уехали далеко вперед от
своего каравана и остановились подождать его: разложили
на землю ковры и зажгли костер, пламя которого
разливало свет далеко вокруг. Огонь предназначался для
указания каравану нашего местонахождения. Но он немедленно
привлек к нам других, вовсе не прошеных гостей: всякие
гады и пресмыскающиеся кучами приползли из степи к
костру. Тарантулы с шестью волосатыми ногами в палец
274

длиной 4\ скорпионы с воинственно поднятым хвостом,
словно притянутые магнитом, спешили к огню, перелезая
частью даже через ковры. Около нас шипела и извивалась
маленькая, но чрезвычайно ядовитая випера, которую
барон искусно и отважно поймал. Мохаммед побросал уже
множество больших черных скорпионов в огонь, но со всех
сторон то и дело прибывали новые экземпляры этих
отвратительных тварей.
Ночевать в таком обществе было не только неприятно,
но и небезопасно. Мы решились дожидаться прибытия
своего багажа, примостившись на своих ящиках, но
очнулись лишь на следующее утро и заметили присутствие
каравана только, когда раздирающие вопли верблюдов
пробудили нас от сладкого сна. Оказалось, что подмащиваться
на ящиках было не нужно, так как бог Морфей сам
позаботился разогнать наши ночные страхи и успокоил нас в
своих объятиях.
Подкрепленные и освеженные сном, задолго до
солнечного восхода сели мы на верблюдов, но только в полдень
доехали до поселка Гельба и остановились у его колодца,
осененного высокими мимозами. Пресная вода его показалась
нам очень вкусной и освежительной, по крайней мере по
сравнению с солеными биарами остального Кордофана. Мы
разбили свою палатку под тенью деревьев, по необходимости
соблюдая день субботний. Верблюды были измучены, наши
слуги, да и мы сами не менее. У первых на теле было много
потертых мест и ран, причинявших им сильную боль;
некоторые из слуг по нескольку дней шли пешком и жаловались
на обожженные ноги; мы сами постоянно были больны
перемежающейся лихорадкой. Таким образом, для всех
необходимо было отдохнуть хоть одни сутки; но насладиться
отдыхом нам не удалось.
Часто оказывается невозможным нанять в Кордофане
вьючных животных, даже за двойную цену. Из поколения в
поколение передается старинная ненависть к туркам (а
следовательно, ко всем белым), которые овладели здешней
страной, лишили жителей свободы и теперь продолжают
угнетать их. Белым отказывают даже в самых необходимых
съестных припасах; поэтому путешественники нередко
принуждены прибегать к насилию, чтобы достать необходимое.
Так и наши слуги насильственным образом достали себе
ослов, на которых потом ехали по очереди. Старый нубиец,
которого мы взяли к себе в услужение из Обеида, Мохам-
мед-Вод-Гитерэ (соотечественники звали его Гитерендо) *
* Мохаммед-Вод-Гитерэ и Гитерендо — одно и то же. Первое
означает: Могаммед, сын Гитерэ; последнее также Гитерэ сын; Вод —
сокращенное Волод так же, как и до, означает: сын или мальчик и ставится
перед именем.
275

возил с собою ослиное седло, т. е. обычный здесь простой
деревянный станок с задком, передком и двумя дощечками
для сиденья. Это седло надевал он на всякого встречного
осла, которым удавалось ему завладеть, и без зазрения
совести отправлялся на нем вслед за караваном. Хозяин осла
немедленно являлся, чтобы вытребовать обратно свое
имущество, но не получал его до тех пор, пока Гитерендо не
овладевал другим ослом, а хозяин между тем бежал сзади,
служа проводником. Отбыв эту должность, он получал
обратно своего осла, обычную плату за наем его и сверх того
бакшиш. Таким образом Гитерендо совершил большую
часть пути, который в противном случае был бы слишком
тяжел для старика, и намеревался на осле, добытом в
деревне Ш е т и б, доехать до Абу-Джерада, селения,
лежащего на окраине степи вблизи Белого Нила; а между тем
хозяин-погонщик проводил уже своего серка на протяжении
девяти немецких миль.
Жители деревни Гельба также ни за что не соглашались
дать внаймы так нужных нам вьючных животных. Ни
просьбы, ни угрозы не помогли. Поэтому мы наконец взяли
двух ослов, которые приходили к колодезю пить, и увели
их. Но хозяева этим остались недовольны, в ту же ночь
выкрали своих ослов обратно и, по всей вероятности,
поживились бы кое-чем и из нашего добра, если бы Гитерендо
не накрыл ночных гостей. Он погнался за ними и отбил
одного осла. 21 июня, рано утром, пришли депутаты
требовать обратно хумара (осла). Мы прогнали их прочь; но они
то и дело приходили опять и все в большем числе.
Наконец собралась многочисленная толпа вооруженных копьями
людей, которые стали перед нашей палаткой и по
обыкновению с яростными криками угрожали нам мщением.
Так как дело было похоже на настоящую осаду, мы
немедленно сделали из своих ящиков стену перед дверью палатки,
собрали оружие, приставили к брустверу четыре штуцера,
множество ружей и несколько пар пистолетов, все зарядили,
взвели курки и велели сказать буянам, что будем стрелять,
если они осмелятся приблизиться. Осел, послуживший
яблоком раздора, помещался внутри укрепления и, не
заботясь о дальнейшей своей участи, обгладывал связку
степной травы.
По всей вероятности, дело бы кончилось к нашему
удовольствию, так как батарея наша держала осаждающих в
почтительном отдалении; но среди сражения как нарочно
схватила меня лихорадка, тогда шум и крик сделались мне
так невыносимы, что я принужден был просить барона
отдать осла, который был при том же прескверный. Так и
сделали, и арабы, изрекая громкие благословения и,
по-видимому, тихие проклятья, ушли назад в деревню.
276

Как только я отдохнул, мы поехали дальше.
Остановились поздно ночью, зажгли костер и начали ловить гадов,
которые ползли со всех сторон, как и прежде. Чтобы
убедиться в справедливости рассказа, будто бы скорпион,
посаженный среди круга горящих угольев, сам себя убивает,
мы наловили сегодня множество этих паукообразных и
подвергали их огненному испытанию. Однако ни один даже и
не попробовал наложить на себя руки, а все перемерли
просто от сильного жара.
На следующее утро случилось происшествие, которого
мы уже два дня опасались, а именно: погонщик из Шетиба
вместе с своим ослом втихомолку удрал от нас ночью.
Чтобы вознаградить себя за время, потерянное на нашей
службе, или в уплату за свои труды, он украл у одного
из наших погонщиков на шестьдесят пиастров хашашей.
Впоследствии барон вознаградил бедняка за эту потерю
и таким образом уплатил неслыханную цену за прогулку
на осле.
После скучнейшего переезда через редкий поблеклый
мимозовый лес мы прибыли к вечеру в гиллу А б у - Д ж е-
рад (селенье саранчи), отстоящую от Белого Нила за три
немецкие мили, и с радостью увидали широкую
поверхность зеркальной реки, блестевшую между темной зеленью
берегового леса.
23 июня рано утром поехали дальше через пыльную
оголенную равнину по направлению к Бахр-эль-Абиаду, на
котором зоркие глаза наших служителей уже различали
распущенные паруса. Мимоходом мы насладились видом
великолепной фата-морганы, которая предвещала
сильнейшую жару. Чтобы избавиться от нее, мы гнали своих
верблюдов что было силы. У меня опять сделалась лихорадка,
и я, сидя на верблюде, страдал больше, чем когда-либо.
В полдень зной сделался страшным. При этом
лихорадочное состояние так усилилось, что я у каждого дерева слезал
с верблюда, чтобы защититься от палящих лучей солнца
и хоть на минуту ощутить прохладу. Усердно умолял я
барона и служителей дать мне лишь несколько капель воды,
потому что мне ничего не нужно, и оставить меня тут на
дороге; я готов был умереть, лишь бы не подвергаться
пытке взлезания на седло. Никогда я не чувствовал себя
таким несчастным. Когда барон или честный старый Гите-
рендо снова принуждали меня к езде, я считал их своими
лютыми врагами, а между тем они выбивались из сил,
чтобы как-нибудь облегчить мои страдания. Описать их
мне кажется невозможно. В Европе самый жалкий бедняк
в подобных обстоятельствах найдет себе прохладный
приют — какое-нибудь место, где может пролежать
спокойно. А я, палимый африканским тропическим солнцем,
277

чувствовал, как разгоряченная лихорадкой кровь распирает
мне сосуды и, почти потеряв сознание, виснул на спине
верблюда да еще должен был изловчаться, чтобы не упасть с
высокого седла; во все время тело мое сотрясалось от
озноба, который колотил меня наперекор жгучему зною.
Никакими словами нельзя описать мучений
лихорадочного пароксизма, когда едешь на верблюде в полуденную
пору через пустыню внутренней Африки, облитую
отвесными лучами неумолимого солнца.
Наконец после пятичасовой пытки пришли мы к
нескольким хижинам; тут только мог я протянуться; только
тут мог я надеяться сколько-нибудь облегчить свои
страдания. Состояние мое было таково, что о дальнейшей езде
нечего было и думать. Барон попытался добыть у
обитателей хижин несколько кур, чтобы сварить для меня крепкий
бульон, но нам ни одной не дали, хотя их бегало множество
вокруг жилища. В таких случаях было только одно
средство достигнуть цели: сила. Выбрали петуха получше,
застрелили его, ощипали и сварили. Пришел владелец петуха
и потребовал вознаграждения, которое конечно получил
сполна.
24 июня. Дорога от вчерашнего ночлега к Бахр-эль-
А б и а д у привела нас в хор, который впадал в Белый
Нил против местечка Менджерэ. По лесу были
разбросаны миловидные домики семейств из племени хассание.
Я еще в Бутри видал красивых женщин и девушек этого
племени. Последние имеют тело очень светлого оттенка.
Темно-коричневая кожа мужчин до того отличается от
светло-желтого бронзового тела женщин, что можно бы
принять их за представителей совершенно различных
племен. Нигде в Африке не встречал я такой заботливости о
сохранении бледной кожи, как между женщинами хассание.
Пока мужчины под полуденным солнцем пасут стада,
женщины праздно и спокойно остаются в хижинах,
построенных обыкновенно в тени мимоз, густота которых отнюдь не
пропускает солнечных лучей. Эти женщины вообще
славятся леностью, праздностью, легкомыслием,
чувственностью, и в этом смысле многочисленные племена других
кочевников их и высоко ценят и презирают. Постройки
хассание представляют нечто среднее между палаткой и то-
кулем. На два фута от земли ставится сплошной помост из
жердей, укрепленных на крепких сваях. Это пол жилища
или фундамент его, составленный из прямых не очень
тонких жердей, крепко между собой перевязанных. Помост
этот имеет футов десять в длину, от четырех до шести
футов в ширину и покрыт циновкой, очень искусно
сплетенной из высоких стеблей степной травы. Такая же циновка,
повешенная на вертикально стоящих крепких столбиках, обра-
278

зует две боковые стены жилища. Верхнюю или кровельную
циновку делают всегда шире, чем пол хижины, и спускают
ее навесом — спереди на два или три фута, а сзади на один
фут, так, чтобы дождь, стекая по ней, не попадал в жилище.
Для наилучшего предохранения от сырости, циновку
обкладывают еще тканью, необыкновенно плотно и крепко
сотканной из козьего волоса; она называется хаджир и совершенно
непроницаема для сырости. Задняя стена хижины, так
же как и боковые, состоит из циновки, на которой
развешаны очень чисто выделанные и даже красивые сосуды,
утварь и принадлежности туалета, т. е. украшения. В
дождливое время устройство этих хижин оказывается вполне
разумным. Дождевые стоки находят свободный путь под
возвышенным полом, кровля непроницаема, и таким
образом домик остается постоянно сухим. Кроме того,
возвышенное положение пола защищает внутренность жилья
от вторжения всяких гадов и пресмыкающихся. Дома строят
мужчины, а хаджир приготовляется женщинами. Даже
маленькие девочки принимают участие в этой работе, собирая
нужный материал и подготовляя его к тканью. Как
образчик своего рукоделия, невеста каждого хассание подносит
ему ковер из козьего волоса.
Между укращениями особенно бросаются в глаза
верблюжьи уздечки, искусно сплетенные из кожи и
разукрашенные страусовыми перьями и мелкими раковинами ужо-
вок (Cyprea moneta); девичьи передники, или рахады,
ожерелья из рыбьих косточек, зубов крокодила и пантер,
орлиных когтей и т. п.; табачные кисеты из шкуры
длинношерстых обезьян, корзинки, кожаные мешки и т. д. У одного
хассанийского шейха видел я кошель, выделанный из меха
великолепного Colobus guereza, очень редкой обезьяны,
живущей в Абиссинии, отличающейся длинными
шелковистыми волосами серебристо-белого и угольно-черного цвета.
О происхождении этого кошеля шейх не мог дать мне
никаких сведений. У других я видел меха леопардов и
гепардов. Хассание, так же как бедуины, прячут свои пожитки в
кожаные мешки, в которых, смотря по надобности,
проделаны более или менее обширные отверстия.
За несколько пара мы выменяли у них много таких
красивых рукоделий и пустились в дальнейший путь.
Около полудня мы радостными возгласами
приветствовали берег Бахр-эль-Абиада. Мы оставили за собою
страну, адский климат которой, наверное, в самом
коротком времени погубил бы нас окончательно, если бы мы
вовремя не надумали предпринять обратного путешествия.
Много всяких бедствий и горьких часов пережили мы
за это время. Теперь, освежившись и повеселев, мы
пожирали глазами гладкую поверхность реки, уже значительно
279

поднявшей свой уровень. Журчание и плеск воды
показались нам небесной музыкой. В первый раз за четыре месяца
пользовались мы несравненным наслаждением пить
хорошую воду, которую великолепная река предлагала нам в
таком изобилии. С радостным сердцем разбили мы палатку
в тени исполинской мимозы и стали потешаться
уморительными обезьянами, которые толпами прибегали к реке,
выделывая самые забавные штуки и доставляя нам самое
веселое зрелище.
26 июня мы наняли барку, шедшую отЭлеиса и в
тот же день перевезшую нас на другой берег в селение
Менджерэ. Там мы видели человек сорок рабочих,
занятых постройкой судов по заказу правительства. Мы
немало подивились отличной работе, которую чернокожие
умудряются исполнять самыми дрянными инструментами.
Несколько токулей заняты были кузнецами, другие
корабельными плотниками, третьи канатными мастерами.
Повсюду оживленная деятельность. Самое имя селения
(менджерэ означает верфь) показывает, что оно
образовалось из жилищ нескольких кораблестроителей,
поселившихся у реки в непроходимом тропическом лесу, ныне уже,
впрочем, довольно разреженном.
На рассвете следующего дня мы оставили Менджерэ.
Довольно крепкий южный ветер так быстро подгонял нашу
барку вниз по течению, что 28 июня мы увидали минарет
столицы восточного Судана, возвышавшийся над морем
фата-морганы. Бахр-эль-Абиад был полон птицами всякого
рода, так и манившими поохотиться. Но еще сильнее было-
наше стремление скорее водвориться в Хартуме, который
теперь во всех отношениях казался нам благословенным
местом. Нас несказанно радовала даже мысль увидеть
европейцев; так долго были мы лишены всякого цивилизованного
общества.
Когда мы огибали Рас-эль-Хартум, собиралась
сильная гроза. Чтобы не попасть под дождь, барон тотчас же
покинул корабль, я сошел на берег через полчаса, только
тогда, когда матросы причалили дахабие к северо-восточной
улице города. Начинался сильнейший ливень, когда я вошел
в гостеприимный диван нашего друга Пеннэ.
С каким интересом прислушивались мы к известиям о
положении дел в Европе, которые только что пришли в
Хартум в кипе французских газет!

в ТО Р И Ч И О €
ПР f Б Ы в А И И Г
в З^А РТУ 41 Г ji
I 1цС И
в Египет и "VTfUlfrrei<6
ПО дмьтс
АЛЕНЬКИЙ зверинец, на время
нашего отсутствия порученный надзору
нубийца Фадтль, по приезде нашем в
Хартум оказался в самом цветущем
состоянии. Мы перевезли его с собою в просторный дом, на
обширном дворе которого для страусов было довольно
места, чтобы порезвиться и поиграть. Проворные и притом
от природы защищенные марабу менее страдали от них,
чем мирные газели и драчливый Перро — наш умный
павиан, который со всеми нашими зверями состоял в
открытой вражде.
Кратковременное наше пребывание в Хартуме мы
ознаменовали охотничьими подвигами и, невзирая на
начинавшееся дождливое время, приобрели много ценных предметов
для наших коллекций.
5 июля осматривали собрание птиц, добытых
плутоватым Никола с берегов Белого и Голубого Нила, куда он
нарочно для этого посылал своего слугу; тут мы видели
первый экземпляр неизвестного дотоле рода птиц, назван-
281

ного впоследствии в Англии Balaeniceps 45. Коллекция имела
до двухсот экземпляров, за которые Никола просил три
тысячи пятьсот ефимков. Впоследствии он бы
удовольствовался восьмьюстами талеров. Я советовал барону купить
эту коллекцию. Он этого не сделал и впоследствии горько
раскаивался.
11 июля. Уже несколько дней великолепнейшим
образом празднуется свадьба сэнджека Томус-Ара. Невеста,
если так можно назвать его мусульманскую подругу, была
пестрой нашего старого знакомого Муса-Бея, тогдашнего
мудира области Донгола; ей предстояло сделаться третьей
женой Томус-Ара. Целых восемь дней продолжалась
великолепнейшая «фантазия», долженствующая кончиться
торжественной церемонией брака. Каждый вечер раздавались
выстрелы ракет и ружей, из которых арнауты палили
холостыми зарядами; по всему городу, точно во время
Рамазана, все ходили с факелами; перед домом было
необыкновенно светло от больших машаллатов, т. е. железных
жаровен, помещенных на высоких шестах и наполняемых
легко воспламеняющимся деревом. На дворе раздавались
иногда мотивы из европейских опер, исполняемые
музыкантами линейного батальона. В тот вечер все мы,
европейцы, торжественно приглашены были женихом к ужину и
к четырем часам пополудни под предводительством нашего
достолюбезного друга Пеннэ в разнообразнейших костюмах
отправились к глинобитному дворцу Муса-Бея. К нашему
обществу присоединился еще грек Константину
оспопрививатель, игравший в Хартуме самую незначительную роль.
Передний двор пиршественного дома представлял самое
пестрое зрелище и был наполнен туземцами. В сенях
поместилась военная музыка, встретившая нас ужаснейшим
исполнением марсельезы. На длинных серых коврах,
разостланных по земле вдоль двора, пировали бедные обитатели
Хартума; на заднем плане слышались однообразные звуки
тарабуки, аккомпанировавшей своими перекатными ударами
чувственной, распущенной пляске неизящных уличных
танцовщиц, к которым присоединились также многие
невольницы нашего амфитриона. В зрителях недостатка не было:
важные турки задумчиво покидали курительную комнату,
чтобы поглазеть на них; молодежь толпами обступала группу
неумеренно раскормленных танцовщиц и беспрестанными
восклицаниями «машаллах» * побуждала их еще усерднее
выгибать верхнюю часть тела, потрясать всеми членами,
топтаться ногами, стоя на месте и подымая страшную пыль,
словом в совершенстве исполнять танец, уже достаточно
* «Да будет восхвален бог!» — восклицание, которым выражается и
удивление и удовольствие.
282

описанный мною прежде. Нечего говорить, что как
танцовщицы, так и коричневые их возлюбленные — ахабы —
обдавали друг друга страстными и томными взглядами,
возбуждавшими в них полнейшее сочувствие: на такие взгляды
красавицы не скупились, да и воздыхатели, конечно, щедро
отплачивали им той же монетой.
Нас провели во второй двор, через другие сени, в диван.
Там уже сидели хозяева с несколькими гостями и курили
трубки. Комната была жилая, удобная и уютная: стеклянные
оконницы, так редко встречающиеся в Хартуме, покрыты
были искусной решеткой, а под ними вдоль всех стен
тянулись мягкие оттоманки. Среди комнаты тонкими струями
бил фонтан, помещенный в широком бассейне и
распространявший приятную прохладу. Орлиный взор Контарини
немедленно рассмотрел все, что было в диване. «Voila,
messieurs, une batterie bien perillieuse pour nous *»,— сказал он
нам, указывая на длинные ряды бутылок, поставленных для
охлаждения в воду.
Когда покончили с кофе и трубками и после этого еще
достаточно поскучали — мне показалось даже, что нам дали
поскучать больше, чем следовало,— внесена была зинния, или
металлическая доска, до четырех футов в поперечнике,
заменяющая туркам столы; вся зинния установлена была
коллекцией различных водок и бесчисленным множеством чашечек,
в которых были разложены различные лакомства и закуски
для возбуждения аппетита. Потом вошли арабские музыканты,
уселись и после какой-то мучительной прелюдии начали
наигрывать арабские мелодии. Отчаянное однообразие их до-
того надоело, что всякий по своему старался развлекаться.
Контарини, вместе с некоторыми другими европейцами
предпринял основательное изучение водок; епископ
сплетничал с Муса-Беем; Дон Игнацио, сидевший против русского
профессора Ценковского, посланного в Африку с научной
целью46, восхвалял добродетели покойного иезуита Рилло;
дон Анджело, наверное, обдумывал какую-нибудь глупость,
а Константини поспешно наедался лакомств, подаваемых,
вероятно, больше для вида; барон усердно любовался
красивыми, загорелыми и суровыми лицами арнаутов и их
расшитыми золотом куртками с живописно висящими рукавами;
я мысленно всех их подымал на смех.
Под конец, даже и туркам надоело монотонное распева-
ние чудесных арабских песен, в сущности преисполненных
поэзии. Для разнообразия, Томус-Ара позвал нескольких
албанцев и велел им спеть нам несколько песен, какие поют у
них на родине. Эти мелодий оказались очень хорошими и
притом нас поразило чувство, с которым они были пропеты.
* Вот, господа, батарея для нас очень опасная (франц.).
283

Слов мы не понимали, но нам казалось, что певцы
вспоминали снежные горы своей родины под итальянским небом,
уютную изгородь, в тени которой они провели детство;
вспоминали может быть любимых девушек, которые и до сих пор
иногда им грезились; об отце и матери и обо всех милых
далеких, потому что аккорды их становились все мягче и
нежнее. Но вот песня оживляется, она дышит силой и удалью —
видно, вспомнили они горькую судьбу, принудившую их
покинуть зеленые долины и виноградники своих гор, где
застала их вражеская сила завоевателей и в кровавой битве
доказала им право сильного. Или они раздумались обо всех
унижениях и печалях, какие познали здесь на чужбине?
Припоминают борьбу с негром, подползающим ночью к их
палатке, или ратоборство с хитрым разъяренным номадом?
Выразительные глаза этих красивых людей разгорелись,
музыка их принимала зловещий характер, и пение
становилось все суровее. Цитры, на которых они аккомпанировали,
очень маленькие и неказистые, но албанцы мастерски владеют
ими. Глядя на простые, заостренные кусочки кожи, которыми
они перебирали струны, можно было ожидать, что они
извлекут из них только неверные и неприятные звуки, а между тем,
к удивлению, выходили роскошные и звучные мелодии.
В этой музыке была вся мягкость славянских народных песен,
а в словах вся сила благозвучного турецкого языка 47. Как
хор, так и солисты исполняли свое дело с равным
совершенством; только, слишком сильно размахивали руками; однако
они заслужили всеобщее одобрение.
Наш хозяин был неистощим для изобретения разных
средств забавлять нас. Как только албанцы кончили свое
пение, началось новое представление. Перед маштабою, или
сенями, на дворе открылась буйная картина, словно собрался
дьявольский шабаш. Мы поспешили туда, чтобы посмотреть
на это диковинное зрелище. Вокруг трех высоких машалатов,
или жаровен, упомянутых выше и разливавших яркий свет,
вертелась и кружилась развеселившаяся толпа дикарей.
Хозяйские невольники с пронзительными криками исполняли
свои национальные танцы, подпрыгивая, как хищные звери:
это были не люди, а какие-то пляшущие черти; да и нельзя
назвать пляской скачки, прыжки и кувырканья, с которыми
они возились по двору без всякого такта и меры в большом
беспорядке, как какие-нибудь гномы или помешавшиеся
бесы. Они выли и ревели, как звери, так что мы просто не
могли опомниться и не знали, что сказать. Они размахивали
смертоносными трумбашами, а на ногах и на руках у них
бренчали железные кольца. И над всем этим воем, криками
и топаньем борющихся или пляшущих раздавались
раздирающие звуки военной трубы. Нельзя описать, что это была
за сумятица!
284

В таких увеселениях прошло несколько часов. Наконец
мы сильно проголодались. Тогда принесли ужин. Прежде
всего появился слуга с множеством салфеток на левой
руке; каждому из присутствовавших он расстилал салфетку на
колени; за ним шли двое других слуг с турецким
умывальным прибором, тишт и берик. Первый несколько похож на
рукомойник, но сверху покрыт прорезной крышкой с
полочкой наверху, на которой положен кусочек мыла. Через эту
сквозную крышку нечистая вода постоянно стекает вниз.
Берик — кружка с крышкой, длинной шейкой и с длинной,
изогнутою, очень узкой сточной трубкой. И таз и кувшин
обыкновенно металлические. Слуга берет тишт на левую
руку, берик в правую, становится перед гостем на одно
колено, подставляет ему тишт под руки, а из берика льет воду
на них. Каждый гость, вымыв себе руки и рот, вытирается
салфеткой; слуга переходит ко второму, третьему и т. д.,
покуда вымоются все.
Затем софреджи, или официант, расстилает на полу
циновку или ковер, ставит на него маленький стол фута в
полтора вышиной и накрывает его толстой скатерью. Двое
других слуг ставят сверху полированную зинние. Хозяин встает
с своего места и со словами буерум (кому угодно) или тефат-
телан (если вам угодно) приглашает гостей расположиться
вокруг зинние. По окраинам металлической пластины
разложены маленькие только что испеченные булки и резные
ложки *, деревянные или роговые, на выбор.
Наконец приносят еду, и кушанья быстро сменяются одно
другим. Во-первых, приносят небольшую миску очень
вкусной похлебки: хозяин опять повторяет приглашение, а
гости вместо предобеденной молитвы произносят слова: «Бе исм
лилляхи эль рахман эль рахим» **, и погружают ложки в
миску. Знатнейший из собеседников берет первым, остальные
протягивают свои ложки по рангам вслед за ним. По знаку
хозяина суповая миска исчезает и в тоже мгновение ставится
второе кушанье. На больших обедах обыкновенно это бывает
превосходнейшая «шоурма». Это овца, жаренная на вертеле,
начиненная рисом, сладким миндалем, коринкой, каштанами,
орехами и т. п. и подающаяся целиком. Подходит софреджи,
откидывает назад оба рукава своей куртки и руками
разнимает овцу на многие части. Каждый из гостей протягивает
три первые пальца правой руки и выбирает по вкусу себе
самые сочные хребтовые части жаркого; вилок и ножей не
водится. Такая трапеза далеко не привлекательна, однако же
аппетит берет свое, особенно когда вспомнишь, что каждый
* Эти ложки часто отделаны необыкновенно роскошно; иные
выточены их красивого рога носорога, усажены кораллами или янтарями и
украшены рукояткой из слоновой кости.
** Во имя бога всемилостивейшего.
285

из присутствующих только что вымыл себе руки и притом
отрывает мясо только в одном каком-нибудь месте. На этот
раз жених сам желал служить нам и собственноручно
разорвал шоурму. Рис с начинкой, находящейся в брюшной и
грудной полостях овцы, едят пальцами или выгребают
ложкой. Если же хозяин желает оказать кому-нибудь из гостей
особое почтение, то скатывает в руках маленькие шарики из
риса и толкает их в рот избранного.
Такая честь, между прочим, оказана была и мне:
капризничать было невозможно, я должен был проглотить, попирая
все традиции европейских приличий как бесполезные
предрассудки. Но я отомстил ему. Одним из шариков я чуть
было не подавился и решился немедленно заплатить ему
тем же. Я свалял нашему ласковому хозяину такой
огромный шар, что он насилу протолкал его в рот.
«Халиль Эффенди,— сказал он,— ты еще совсем не уме»
ешь благопристойно есть по-турецки». О, наивность! Он и
не подозревал, что с моей стороны это было коварство.
После шоумры кушанья быстро последовали одно за
другим. Мясные приносятся в небольших чашах и нарублены
так мелко, что каждый кусок равняется глотку; мучнистые
кушанья разламываются тут же пальцами. Сладкие и
кислые яства беспрестанно сменяются одно другим. Трапеза
кончается пилавом — этим общеизвестным блюдом, без
которого не обходится ни один турецкий обед. Для пилава рис
разваривают только в половину и оставляют его размякнуть
на пару, который подымается от стекшей из него воды.
Потом его обливают растопленным салом или густым
абрикосовым киселем, или подмешивают к нему мелконарубленные
кусочки жаркого. Каждый европеец так привыкает к пилаву,,
что под конец он ему делается так же необходим, как и
турку.
Сегодняшний ужин состоял примерно из тридцати
перемен. В прежние времена роскошь требовала, чтобы на
больших обедах турецких магнатов подавалось до ста кушаний.
Во время трапезы турки пьют обыкновенно только воду.
За спиной гостей стоит слуга с кулой и каждому желающему
немедленно подносит воду в широкой чашке. Однако наш
хозяин касательно запрещенных кораном напитков имел, по-
видимому, свои понятия и без зазрения совести пил
бургонское вино. Наконец он забастовал, несмотря на Контарини и
других европейцев, которые в свою очередь хватили уже
через меру.
Когда пресыщенные гости пальцами или ложками съели
еще понемногу пилава, они повскакали с мест и,
приветствовав хозяина словами: «эль хамди лилляхи» (благодарение
богу), а собеседников «аниан» (на здоровье), каждый
поспешил в диван, чтобы, так же как перед обедом, вымыть себе руки
286

и лицо. Стол исчезает с остатками кушанья так же быстро,
как и появился. Слуги приносят каждому гостю трубку,
набитую превосходнейшим джебели * и на короткое время
опять удаляются за кофе. Тут опять начинаются
разговоры, пока наконец гости один за другим не откланяются
хозяину и не уйдут.
Томус-Ара придумал нам еще одно особенное увеселение:
вошли двое арабов в самых странных фантастических
костюмах и начали разыгрывать комедию. Представляли сцену
ареста или взятия под стражу: один из актеров играл роль
полицейского, а другой шутника, который своими
богопротивными остротами, оскорбил судью, или кади, и халифа, или
князя церкви; оскорбил он их непростительным образом.
Полиция на него набросилась, но народ (который, впрочем, на
сцене не показывался) помогал ему. Новые остроты и шутки,,
большею частью отрывки из какой-то грязной фантазии,,
взорвали полицейского: происходит драка; шутник
побеждает и, подобно петрушке в наших уличных марионетках,,
утаскивает полицейского. Все турки, сидевшие в диване, от
души смеялись и забавлялись этим жалким представлением,
пока наконец Томус-Ара самолично не принял в нем участия,,
столкнув обоих актеров в глубокий бассейн своего
фонтана.
Под конец явились еще танцовщицы—молодые,
красивые, стройные бледнокожие хассание и стали плясать. Танцы
их становились все вольнее, необузданные движения
страстнее, а взгляды томнее; тогда иезуиты сочли неприличным
оставаться долее; они стали прощаться, и уход их послужил
сигналом к отбытию всей публики.
13 июля я оставил Хартум и разбил свою палатку вблизи
селения Омдурман на левом берегу Белого Нила. Я
надеялся на хорошую добычу вдоль реки, которая была еще
очень оживленна. Пребывание в палатке было очень
неприятно: днем томили знойные южные ветры, предвестники
дождей, а ночью мучили скорпионы и тарантулы. Вода,
сочившаяся теперь в расселинах растреснувшейся земли,
прогоняла их из нор, и, как только наступала ночь, они со всех
сторон наползали к моему походному костру.
Темные дождевые тучи с каждым днем становились
грознее и заставляли меня опасаться одного из тех тропических
ливней, против которых палатка ровно ничего не защищает.
* Лучший сорт сирийского табака, получивший свое имя от селения
Джебели, в котором приготовляется.
287

Хотя мне хотелось поближе ознакомиться с одной из этих
тропических гроз в ее полной красоте, однако, изрядно
ослабев от лихорадки, я должен был избегать всякой простуды
и каждый вечер перед спаньем с тоской посматривал на
почерневший и тяжело нависший небесный свод. К счастью, во
время моего короткого пребывания на реке дождей не было.
22 июля я воротился в Хартум с изрядной коллекцией птиц,
но, по всей вероятности, и в это время успел расстроить свое
здоровье, потому что 24 июля снова испытал жесточайшую
лихорадку, которая не оставляла меня больше ни на один
день, пока я жил в Хартуме.
Со времени этой поездки началась собственно моя
яростная ненависть к крокодилам, которая впоследствии
многократно была мною доказана. С тех пор каждая пуля,
посланная моею рукой в бронированную шкуру одного из этих
чудовищ, была не что иное, как акт моего мщения. Я
подстрелил орлана, который долетев до реки, упал в воду. Я тогда
еще очень ценил этих птиц. Орлан, бывший мне в редкость,
быстро уносился волнами вдоль берега и уже приближался
к водовороту, находившемуся среди реки. Дело было совсем
пропащее. Но я увидел араба и начал просить его достать
мне птицу.
«Нет, господин,— отвечал он мне,— здесь я в воду не
пойду; здесь слишком много крокодилов; еще недавно они
здесь захватили двух овец, приходивших напиться, и
утащили в воду; одному верблюду перекусили ногу, а лошадь
моя насилу ушла от них».
Я обещал арабу на водку, обозвал его трусом,
поддразнивал и всячески понуждал к мужественному поступку.
«Хотя бы вы мне давали амуаль эль тунье (сокровища
всего мира) и то не пойду»,— отвечал араб.
Я неохотно разделся и сам прыгнул в воду. Сначала я
еще чувствовал дно под ногами, потом я поплыл, вдруг
послышался громкий крик араба: «господин, ради милосердия
божия воротитесь, крокодил!»
Я испугался и направился обратно к берегу. С
противоположной стороны реки плыл громаднейший крокодил;
колючая броня его виднелась над поверхностью воды. Он плыл
прямо на мою птицу; приблизившись к ней, нырнул вглубь,
разинул громадную пасть с несколькими рядами
страшнейших зубов — такую пасть, в которой бы и я очень удобно
поместился, и, овладев моею добычей, скрылся в мутных
волнах.
Я стоял на берегу совершенно обессиленный и внутренне
обещался с этих пор всегда обращать внимание на
предостережение арабов. Но крокодилам поклялся я отомстить и
сдержал свое слово. Никогда с тех пор не жалел я выстрела,
если находился на приличном расстоянии, и, по всей
вероятия

ности, не один старый столетний крокодил еще и поныне
носит в своем теле полученную от меня пулю.
31 июля.- Сегодня под высоким предводительством его
превосходительства, генерал-губернатора, наместника Аабд-
эль-Халид-паши здесь происходили маневры негритянского
батальона в Хартуме. Лихорадка помешала мне
присутствовать на этой феерии. Впрочем, впоследствии и я имел
удовольствие или неудовольствие быть очевидцем этих
упражнений негритянских солдат. Это была бесполезная перестрелка,
ни к селу ни к городу, не твердо разученная и еще хуже
понятая европейская тактика; поле расположено было
бессмысленно, а движения производились крайне плохо. Я пришел к
тому убеждению, что огнестрельное оружие в руках негров
очень смешно, а маневры в Хартуме сущие пустяки.
На закате солнца раздались пушечные выстрелы,
многочисленные ракеты взвились в воздухе и базар осветился. То
было начало постного месяца рамазана.
В этом году дожди наступили необыкновенно поздно.
Только 4 августа была настоящая гроза с дождем. Несколько
дней спустя гроза повторилась ночью, причем во всей
природе происходила неописуемая суматоха. Потом дожди
установились через обычные промежутки. Вскоре мы
почувствовали на себе вредное действие этого нездорового сезона,
еще в Кордофане сильно ослабевшее. Суданские лихорадки
мучили нас беспрерывно. К счастью, я пережил эту болезнь.
Бесконечно долго тянулись печальные дни. Египет казался
нам теперь раем, в который мы стремились постоянно.
28 августа мы получили известие, что Халид-паша,
тогдашний генерал-губернатор, приказал предложить к
нашим услугам две барки, шедшие в Египет. То были одни из
лодок, которые в Египте называются нахр. Они выстроены из
крепкого мимозового леса очень прочно, малого размера и
принадлежали одному египетскому вельможе. Барки были
нагружены корабельным лесом и для нас вполне были
пригодны. В тот же день мы отправили туда свой багаж и
зверинец, поместили все под соломенный навес и с
наступлением ночи сами перебрались на барки.
На рассвете следующего дня мы покинули Хартум. Рейс
и все матросы читали фатха, первую главу корана, надеясь
этими священными словами, произносимыми перед всяким
важным предприятием, низвести на наше путешествие
благословение свыше. Раздались мерные удары весел, мы быстро
проплыли мимо домов и, выехав из городских пределов,
предоставили лодки течению. На закате солнца причалили у
289

Воад-Раммла и там ночевали. Одна из наших гиен
воспользовалась остановкой, чтобы вылезти из своей клетки,
однако уйти не могла, потому что крепкий ночной ветер
превратил пригорок, на котором мы ночевали, в настоящий
остров. На следующее утро беглянку открыли и, несмотря на ее
отчаянное сопротивление, поймали и притащили назад.
После полудня матросы причалили у одного местечка, в
котором был базар, и пошли закупать провизию, а мы
отправились на охоту. На одном из островов бегали очень
редкие и ценные птицы, которых нам очень хотелось достать.
Барон напал на какую-то выдолбленную колоду, объявил,
что это челнок и немедленно полез в него. Все мои
отговаривания ни к чему не повели: он схватил нечто вроде весел
и погнал свою валкую лодку в кипящие волны широкого
речного рукава. Не успел он переплыть и половины, как челнок
перевернулся и барон упал в воду, а за ним и его ружье.
Так как он умел плавать, то вскоре достиг
противоположного берега, но на твердую землю воротиться не мог и
совершенно беспомощный стоял на островке.
Я позвал нескольких арабов и просил их помочь моему
товарищу. Они немедленно поплыли к острову, вытащили на
берег наполнившийся водой челнок, посадили в него барона
и привезли его обратно. Обещав им хороший бакшиш, мы
побудили отважных пловцов усердно нырять по реке в
поисках потонувшего ружья и благодаря их терпению им
действительно удалось после многих тщетных попыток найти
его. К счастью, невольное купание не принесло никакого
вреда здоровью барона.
1 сентября в полдень мы достигли Метеммэ, а через час
спустя Ш е н д и. Здесь барон посетил начальника одного
из полков арабского войска по имени Аабдим-Бея. Этот воин
принял его очень приветливо, но вслед за тем стал просить
араки (водки), потому-де, что в Шенди уж очень ему скучно.
Аабдим-Бей уверял, что никогда не пьет вина, но этот
отличный напиток, араки, еще не известный во времена
пророка, не воспрещен кораном *, а ему для освежения
совершенно необходим. Нельзя было устоять против такой
убедительной просьбы. Мы послали ему желанную водку и за это
получили откормленную овцу.
На следующий день мы покинули Шенди, 3 сентября
миновали устье Атбары или Такассэ (последнего притока
Нила) и вечером пристали у Бербер эль Мухейреф,
близость которого мы угадали еще издали по трем пушечным
* В этом Аабдим-Бей ошибался: пророк воспрещает употреблять
хумрэ, т. е. перебродившее. Истинно благочестивый мусульманин никогда
не станет пить водки; в Йемене добросовестность доводят до того, что
правоверные не позволяют себе употреблять даже уксуса и сыра, как веществ
перебродивших.
290

выстрелам, возвещавшим окончание рамазана. Тотчас по
приезде все высшие сановники города сделали нам визит.
Мы принуждены были почти четыре дня пробыть в
Бербере, потому что матросы только здесь затеяли постройку
дополнительных снарядов, употребляемых для проведения
барок через пороги. Отсюда к нашему обществу
присоединился еще один спутник: Али, родом из Эй дин а близ
Смирны, заслуженный турецкий солдат, усердно просивший
нас взять его с собой в Египет. Старый служака был ранен
в последнем сражении с абиссинцами, получил раздробление
локтевой кости правой руки и к службе был более негоден.
При отсутствии медицинской помощи он необыкновенно
страдал от своей раны *, еще больным был отставлен от
службы и просто выгнан на все четыре стороны, причем его
негодяй полковник, Мохаммед Ара-Ваннли, не уплатил ему
даже давно задолженного жалованья.
Совсем больной солдат бродил по Судану, чувствуя себя
все хуже, обнищал и был теперь в самом бедственном
положении. Смиренно просил он нас дать ему местечко на
корабле, обещая уплатить нам за него верной службой. Мы
сжалились над бедняком, взяли его с собой и вскоре нашли,
что Али очень полезный слуга и честнейшая душа. Он был
мне очень полезен, а под конец сумел сделаться необходимым.
7 сентября мы отплыли из эль-Мухейрефа и 10-го
пристали к селению Атмур, где барон вознамерился
остановиться, чтобы отпраздновать какую-то семейную годовщину.
Для большого торжества наши слуги и матросы получили в
свое распоряжение барана и приличное количество меризыи
до полуночи пели, аккомпанируя себе на тарабуке и
тамбуре**, или нубийской цитре.
На следующее утро все нарядились. Началось торжество,
но покоя нам не было. Необходимые съестные припасы мы
должны были доставать силой, причем по обыкновению
немало пошумели. Вечером поплыли дальше и после заката
причалили к большому острову Комгалли.
12 сентября. Берег реки пустынен; страна очень
печальная. Вечером достигли Абу-Хаммеда, лежащего на
окраине большой Нубийской пустыни. Место самое жалкое,
оставляет впечатление настоящей пустыни. На желтом песке
разбросаны бедные соломенные шалаши, между раскален-
* В доказательство самообладания Али приведу здесь рассказ
одного из его друзей, бывшего свидетелем полученной им раны. Получив
пулю, Али спокойно воротился назад, чтобы дать перевязать себя.
Вскоре, однако, страдания сделались так сильны, что Али едва мог
выносить их и, чтобы не застонать, начал петь.
** Тамбура — пятиструнный инструмент вроде лиры, которому резо*
натором служит шкура, натянутая на выдолбленном полушарии тыквы
или на деревянной чашке. Струны издают основной тон, терцию, септиму
и нону. Звук инструмента вообще не лишен приятности.
291

ными черными утесами стоят дрянные хижины. Шалаши так
низки, что в них можно влезать только ползком; некоторые
хижины состоят из нескольких пальмовых стволов, торчком
вбитых в землю и замазанных нильским илом; другие
похожи на известные нам рекубы. Здесь живут бедные хеджи-
нин, содержащие почту между Египтом и Хартумом.
От Абу-Хаммеда вниз по течению начинается так
называемый третий нильский порог (катаракт). Он, так же как
и второй порог, носит на себе отпечаток самых пустынных
местностей Нубии и заключает несколько водопадов и
быстрин, которые туземцам хорошо известны и носят различные
названия. Плавание в этих местах очень опасно и во всякое
время требует большой отваги. Мы миновали третий порог
быстро и благополучно. При описании второго своего
путешествия по долине порогов постараюсь подробнее
рассказать про эту страну, теперь же заношу лишь краткие
заметки из своего путевого дневника.
15 сентября. Перед нами шеллаль С а б и х а. Аабд-эль-
Рази * известил нас об этом, не скрывая своего
беспокойства, которое, как оказалось, было вполне основательно.
Течение с неудержимой силой захватило нашу барку и со
стремительной быстротой гнало ее вперед прямо на
угловатый подводный утес, о который мы опасались разбиться.
Нас спасла только кипучая подвижность волн, которые
перекинули наш кораблик, как игрушку. Матросы перестали
грести и только молились.
Только что мы подумали, что миновали опасность, как
вопли и крики женщин, наших спутниц, снова вызвали нас
из-под навеса. Несмотря на все усилия матросов, барка наша
неслась к водопаду около восьми футов вышины. Против
такого напора воды никакие весла не помогли бы.
«Ложитесь на пол и крепко держитесь за доски!» — скомандовал
рейс. Мы повиновались. Через мгновение мы как будто
лишились чувств: грохот водопада оглушил нас. Громадные
волны обрушились через борт, и барка страшно заскрипела.
Однако она вынырнула, поднялась на хребте другой волны
и быстро понеслась по гладкой поверхности безопасного
фарватера. Мы были спасены. Дыры тотчас заткнули, воду
вычерпали и с молитвой на устах арабы поверглись ниц.
Ночевали мы вВади Каддахе.
На следующий день опять испробовали прочность барки:
ее нанесло на скалы; два весла разбились, точно
стеклянные, но постройка из мимозового дерева выдержала
страшный удар. Мохаммед эль Шейки, один из наших матросов,
с удивительной смелостью и ловкостью нырял в страшном
водовороте, стараясь выловить обломки весел.
* «Раб хозяина», наш рейс.
292

Вечером причалили у селения Кассига. Джебель
Баркаль у нас на виду: следовательно, уже миновала
долина ужасов.
17 сентября. Вскоре после солнечного заката завидели
пирамиды Н у р и. Они невелики, ни одна не превышает
восьмидесяти футов; выстроены из плохого песчаника и
вместо цемента скреплены нильским илом. Мы насчитали
их четырнадцать.
В полдень остановились у города М а р е у н. Здесь
имеется индиговый завод, пришедший в упадок, очень
плохой базар, довольно хорошо сохранившаяся мечеть; но
большая часть города в развалинах. Кашеф, кади и один
военный офицер — все городские сановники — почтили нас
скучнейшим посещением. Промучив нас часа три
глупейшими вопросами, эти господа объявили, что, к своему
величайшему сожалению, не могут продолжать приятную
беседу, потому что завалены делами. Мы вздохнули
свободнее, когда эти бичи человечества сдержали свое слово.
Барон ездил в Джебель Баркалю, но воротился оттуда
очень недовольный. Развалины великолепных храмов,
относящихся к глубокой древности, ныне большею частью
представляют одни кучи мусора.
Между Джебель Баркалем и селением эль Таббэ,
расположенным на конце большой извилины Нила с
запада на восток, лежит одна из плодоноснейших местностей
Нубии. Рощи финиковых пальм перемежаются с
роскошными нивами дурры. Подводных камней здесь нет, но по
Нилу ходят мало. Здесь обитал прежде смелый народ шей-
кие, который, принеся своих сынов в жертву отечеству, чуть
ли не перестал быть народом. Напротив, на левом берегу
реки, лежит Корт и, ныне беднейшая деревушка; на этом
месте погибли тогда храбрые женщины, предпочтившие
смерть постыдному рабству.
21 сентября мы достигли Новой Донголы. Удачная
охота продержала нас здесь до 26-го числа. Утром 2
октября пришли в шеллаль Д а л э, а два часа спустя к шел-
лалю Акашэ. Корабельная прислуга поклонилась праху
святого, покоившегося тут под сенью своего памятника, и
бросила перед ним в реку финики: приношение за помощь,
оказанную им при опасном переезде через пороги.
В тот же день мы миновали пороги Тангури Амбу-
коль и к закату солнца оказалось, что мы прошли сегодня
такое расстояние, на которое при плавании вверх по течению
потребовалось бы двенадцать дней.
На следующий день мы переплыли бурливый шеллаль
3 е м м и и вечером пристали у А б к э. Тут стояло много
барок, принадлежавших правительству и нагруженных
александрийским листом. Начальник этой маленькой флотилии.
293

Осман эффенди, знакомый нам и очень добродушный
турок, обещал всевозможную помощь для предстоявшего
назавтра перехода через большой порог Вади-Хальфа, а,
впрочем, настойчиво советовал нам не подвергаться этому
риску, на который до нас не решался еще ни один
европеец.
Порог Вади-Хальфа в самом деле самый опасный из
всех нильских порогов. Не проходит года, чтобы не
случилось тут какого-нибудь несчастья. Гибнут не только
корабли, но даже отважные нубийские пловцы. Все увещевали
нас не «испытывать бога», но мы стояли на своем и
непременно хотели попробовать и эту опасность.
Однако во всяком случае мы не хотели рисковать
потерею своих драгоценных коллекций и потому отправили их
вперед на верблюдах с турком Али в селение Вади-Халь-
ф а. Павиана Перро, который не умел плавать, с трудом
удалось увезти от нас; а нубийским слугам предоставили
мы на выбор: добираться водой или сушей, и все без
исключения сошли на берег. Матросы смотрели на наше
упорство как на самое дурацкое упрямство и дерзость и
предоставили нас покровительству бога, его святейшего
пророка,— аллах муселлем ву селлем аалейху! — и Мусы,
патрона и покровителя всех плавателей.
Мы лежали на берегу на высоких анкаребах. Ночь
спустилась на землю; во чреве скал гремел водопад, а
вокруг нас благоухали мимозы. Ожидание предстоящего
путешествия не давало нам сомкнуть глаз; мы и на яву
грезили. К нам подошел Абд-Алла («раб господень»), старый
лоцман. Длинная белая борода обрамляла его важное лицо,
а смуглое тело закутано было в местную одежду — простой
голубой хитон с широкими рукавами. В его особе
олицетворялась для нас самая почтенная личность древнего нЭга,
внушающая уважение и непосредственно действующая на
сердце. Одежда его походила на талар жреца, а слова —
на пророческие речи. Он пришел еще раз увещевать нас и,
кажется, не подозревал, как красноречиво было его
увещевание и как глубоко оно на нас подействовало.
«Сыны чужбины,— начал он,— посмотрите на меня, я
старик; уже семьдесят лет как солнце озаряет мою голову и
убелило ее сединами, а тело мое стало дряхло; вы могли бы
быть детьми моими. Итак, слушайте, мужи франкской земли,
внимайте тому, что я скажу вам, и да будет моя речь
речью благонамеренного советника! Оставьте свой замысел,
ибо вы беззаботно и в неведении подвергаете себя великой
опасности: я же знаю ее. Если бы вы, так как я, видали эти
подводные скалы, которые, суживаясь, преграждают путь
волнам; если бы вы слыхали, как эти волны, насильственно
пробиваясь вперед, с гневным громом и клокотаньем
294

мощно бьются о крепкие утесы, как они задевают их и с
ревом кидаются в стремнину, и если бы вы знали притом,
что одна милость божия — субхаану ву таалэ * —
руководит нашей утлой ладьей и направляет ее,— тогда бы вы
последовали моему совету. Подумайте о матерях своих! Они
поникнут под бременем горя, если милосердный бог не
сжалится над нами!»
Трудно было нам противостоять просьбам старика, всем
известного за честнейшего человека. Мы отвечали ему:
«Раббена гауэн аалеина, аллах керим!» **
«Ну, да будет над вами покров бога и благословенного
пророка его,— отвечал он,— я буду молиться за вас в час
опасности».
«Аминь, о рейс, благодарим тебя, да будет мир с тобою!»
«Леилькум саадэ!» Покойной ночи!
Мы улеглись и преспокойно проспали всю ночь.
5 октября. На закате солнца палуба маленького корабля
оживилась. Пришли важные рейсы, люди опытные и
бывалые, бодрые и крепкие матросы, и все предлагали нам свою
помощь. Наш лоцман выбрал из них лучших и наиболее
крепких. По нашему желанию явился наконец и Беллаль,
наш прежний старый рейс, пришедший помочь молодым
людям своими советами. У каждого весла стало по два
гребца, а на руле трое лоцманов. На берегу поставили
матроса с громадным деревянным молотком, который должен
был развязать канат, державший нашу лодку. Он уже был
наготове.
«Мужи и сыны Нубии, читайте фатха»,— скомандовал
Беллаль. И все присутствовавшие хором громким голосом
стали произносить первые строки вечной книги—корана.
«Помилуй нас, господи, от беса окамененного тобою!»
«Во имя всемилостивейшего!»
«Слава и хваление создателю, всеблагому,
царствующему в день судный! Тебе послужим, тебе помолимся, да
направишь нас на истинный путь, на путь тех, к которым
ты милостив, а не на тот путь, по которому ходят
заблудшие, возбудившие праведный гнев твой! Аминь!»
Тогда Беллаль сказал: «Эшхнту ину ла иль лаха иль
аллах!» и все отвечали ему: «By нешхэту ину Мохаммед
рассуль аллах!» ***, и по данному знаку все весла
опустились в воду.
Таково было краткое общепонятное богослужение пред
началом опасного плавания. Оно было вполне достойно
здешнего народа. И слова и деяния религии вовсе не пус-
* Ему честь и хвала, ибо в нем все величие.
** Бог нам поможет, он милостив!
*** В переводе: «Исповедуйте, что бог един!» — «Исповедуем, что
Магомет пророк его!»
295

тые формулы для мусульманина; для него это глубоко
прочувствованные истины. Пока мы все молились, чтобы бог
отвел нас от пути заблуждающихся, они молились в тоже
время, чтобы аллах показал им сегодня истинный путь.
Молитва этих иноверцев и на нас произвела глубочайшее
впечатление: не страх опасности смирил нас, а уважение к
религиозности этого полудикого народа, который не
начинает ни одного дела, ни за что не берется, не сказав перед
тем: «во имя бога всемилостивейшего!» — именно так, как
сотни лет перед тем повелел им пророк. Религия
действительно руководит и управляет всеми действиями
благочестивого мусульманина, влияет на всю его жизнь.
Удивленная река медленно несла нашу барку вниз по
течению. Продолжая молиться, нубийцы гребли по
направлению к лабиринту утесов, расстилавшемуся перед нами, и
вскоре достигли первого порога. С ужасной силой рвались
волны через подводные камни, едва скрытые под
поверхностью воды; барка трещала и стонала по всем швам; весла
бездействовали, и судно, не повинуясь рулю, беспорядочно
качалось в бушующей пене. Волны, перебросившись через
борт, окатили нас, и мы каждое мгновение ожидали, что
барка рассядется. Гул водопада был оглушителен; в этом
хаосе звуков невозможно было расслышать никакой
команды. Береговые утесы теснились все более и казалось
хотели совершенно заградить нам путь. Тоскливо вперяли мы
глаза в узкое ущелье, видневшееся между высокими
черными массами блестящего сиенита.
В этом узком отверстии кружились и бушевали
исполинские волны. С некоторым замиранием сердца приближались
мы к нему. Внезапно все пали ниц, так как корабль с
треском ударился о подводные утесы. Однако последствием
этого удара, лишившего нас всякой бодрости, был лишь
небольшой пролом и легкая течь. Притом же повсюду кругом
рассеяны скалы, на которые по нужде можно выплыть и
спастись; стало быть, чего же бояться? Мы собрались с
духом и подготовились как можно спокойнее вступить в
опасное ущелье, в котором должны были очутиться через
секунду. Мы стояли по крайней мере двенадцатью футами
выше уровня реки по ту сторону водопада. Но это
продолжалось одно только мгновение, потому что сила течения уже
захватила нас. С обеих сторон нависали над нами отвесные
скалы в расстоянии каких-нибудь восьми футов от барки, и
все весла убрали. Но если барка разобьется об эти утесы,
какая возможность взлезть на них? Конечно никто не
взлезет, и мы тут погибнем.
Но вооружимся мужеством! Вперед! Эти страшные
волны не погубят, а спасут нас: они захватывают,
подбрасывают корабль и стремительно несут его дальше. Как
296

стрела из лука, летит наша барка через ущелье между
скалистыми стенами. Как вдруг, о аллах! прямо перед нами на
том конце водопада возвышается громадный утес: упрямая
вершина его выставляется из бушующей бездны и, вместо
того чтобы сломиться под напором кипящих волн, служит
только к тому, чтобы усилить их бушевание. Высоко
взбивается пена; белый прибой охватывает вершину утеса,
словно седые кудри рассыпаются вокруг этой исполинской
головы — и прямо на нее летит наша барка!
«Во имя божие, гребите, гребите, молодцы мои, вы
смелые, вы сильные мужи, гребите, гребите!» — Кричит и
стонет рейс. Впереди летит, раскачиваясь и ныряя, наша
вторая барка, проворно забирает она влево, юркнула вниз —
раздается радостный крик ее матросов — она вне опасности.
«За нею, за братьями вашими, молодцы мои,
братцы-молодцы»! — умоляет, командует, льстит старый рейс. Но эта
оказывается невозможным: мы летим вниз, также не задев
за утес, но с другой стороны. За нами идет дахабие,
принадлежащая правительству. Она слишком длинна, чтобы с
достаточной быстротой повиноваться движениям руля; хотя
она и забирает влево, но волны сильнее ее, раздается
ужаснейший треск — дахабие налетела на утес! Великан добился
своей жертвы и грозно держит ее на голове своей. Тщетно-
силится горсть матросов сняться с утеса; он крепко держит
их. Рейс в отчаянии подымает руки к небу, кричит, зовет
нас на помощь, умоляет, мы не можем разобрать ни слова
из того, что он говорит; да и какую помощь можем мы
оказать ему? Мы сами пока принадлежим реке. Однако,
дахабие еще может спастись как-нибудь, потому что она
принадлежит правительству.
Вот уж один отважный, искусный пловец бросился в
разъяренные волны; плывя от одного утеса к другому, он
доберется до берега и принесет недобрую весть своим товарищам
матросам, собравшимся в Абхэ. Так или иначе, наверное,
пустят таки дахабие в ход, хотя это будет стоить неимоверных
трудов. Между тем оставшиеся на ней матросы занялись,
кажется, починкою проломов.
А где же мы? Чего еще высматривают наши рейсы, с
таким беспокойством оглядывая окрестные скалы? И
действительно, нам кажется, что отсюда нет выхода. Мы
заблудились, попали в какой-то лабиринт. Тоскливое опасение
овладевает всей прислугой. Ни матросы, ни лоцманы не могут
понять, куда мы попали. Некоторые матросы уже
скидывают одежду, чтобы пуститься вплавь до берега: о спасении
барки никто больше и не думает. У весел нет гребцов, у
руля нет лоцмана. Барка все еще стремится вперед между
скалами, но со всех сторон вода сбывает, наш фарватер
становится все мельче. В этот страшный час раздается голос
297

семидесятилетнего Беллаля, этого «Абу-Реизина», отца
лоцманов; голос его пересиливает вопли матросов и грохот
водопада: «За весла, герои! * Не с ума ли вы сошли, дети
неверных? работайте! работайте! собаки! мальчишки!
Молодцы мои, бравые удальцы! Машаллах! Аллах керим! Иа
аллах амаль!» **, а сам хватается за руль. Тут влево
открывается широкий рукав реки, туда Беллаль направляет барку,
искусно попадает в течение и твердою рукой выводит наев
настоящий фарватер. Опасность миновала, и мы
ружейными выстрелами приветствуем показавшееся на горизонте
осененное пальмами селение Вади-Хальфа. Арабы падают
ниц, и как перед началом плавания, восклицают: «Слава и
восхваление тебе, создателю мира!»
Полчаса спустя мы приплыли в Вади-Хальфа. Как лестно
для нас сознание, что мы счастливо избегли такой ужасной
опасности! Однако в другой раз я бы уже не согласился
переплывать водопада у Вади-Хальфа, изведав однажды все его
ужасы.
Между тем наступил уже вечер. Матросы получили барана
и расположились теперь на берегу под пальмами вокруг
костра, на котором жарится баранина. Красота тихого вечера
подействовала, кажется, и на них. Вон уже раздались звуки
тамбуры, и мелодия становится все громче. Мало-помалу
отдельные группы начинают танцевать, и до поздней ночи
слышатся веселые возгласы и хлопание в ладоши. Один из
матросов где-то уже достал меризы и, следовательно, все
благополучно. Мериза располагает к пению. Один из молодых
нубийцев долго жил в Египте и там выучился петь одну из
прелестных местных песен. Он начинает, и все с величайшим
вниманием слушают. Вот эта песня:
«О ночь, о ночь, как ты истомила меня, лишила меня сна!
Как часто мои глаза, не смыкаясь, любовались тобою, о ночь!
И как длинна, как бесконечно длинна ты для меня, о ночь!
Но и та, которую люблю, также мучит меня;
Она меня покинула, оставив мне только страстное желание!
Как уже давно я не видел ее,
Ее, которая для меня жизнь и рана моего сердца,
Которая мою душу унесла с собою.
О пусть бы меня, бедного, скорее положили в могилу,
— Дольше не могу я выносить такого страдания —
Но только не в темном саду хочу я покоиться,
Но пусть меня схоронят на вершине высокой горы,
Тогда и по смерти мои паза будут любоваться ею,
И она скажет: бог да благословит тебя,
Умершего от любви, он возьмет тебя в рай,
За то, что ты умел любить так горячо.
* Название очень любимое арабами, особенно лестное для молодых
людей.
** В подобных случаях бранные и ласковые слова часто употребляются
вперемежку. Последние арабские слова означают: «бог милостив» и «ради
бога, за дело».
298

7 октября. Вчера вечером мы вышли из Вади-Хальфа,
а сегодня причалили у скалистых храмов Абу-Симбель.
Впечатление, произведенное на меня этими священными
памятниками, сегодня было сильнее и возвышеннее, чем в
первый раз, когда я их увидел. Тогда в моей душе еще не
изгладились светлые идеальные красоты древних греческих
зданий; теперь же я ехал из Судана и вполне понял всю их
красоту и величие.
10 октября мы пристали у Асуана по сю сторону селения
Шелл ал ь. Наш рейс, родом из этой деревни, уже 35 лет
не бывал на родине. Почти из всех домов вышли старухи,
желавшие приветствовать того, который уже так давно,
будучи юношей, покинул их, тогда еще маленьких девочек.
Пришлось позволить ему присутствовать на «фантазии»,
сочиненной по случаю его приезда, и потому мы здесь пробыли
весь остальной день.
На утро следующего дня пришел рейс первого порога и
предупреждал нас о необычайной опасности предстоящего
плавания через этот незначительный шеллаль. Добродушный
рейс! Он принимал нас за англичан, а мы вовсе не
расположены были расточать великолепные бакшиши. Мы отлично
знали, что падение реки на этом пороге не больше
восьмидесяти футов, да притом растянутый на три четверти мили он
совершенно безопасен. Однако мы отлично понимали, к чему
клонятся все эти увещания и предостережения, так как во
время путешествия уже довольно много встречали туристов-
англичан, то дело было знакомое. Мы же не имели
решительно никаких причин обращать внимание на требования
этого рейса и слушать его предостережения. Поэтому на все
красноречивые увещевания этого самохвала мы отвечали
только: «Плут, повезешь ли ты нас, или нет?»
«Нет, господин, не могу и не должен. Надо сначала
получить дозволение от асуанского губернатора, иначе я и не
пойду на вашу барку».
«Мерзавец, ты лжешь, иди сейчас же на корабль, или,
клянусь бородой пророка, получишь пятьсот ударов по
пятам! Опасайся фирмана нашего могущественного султана!»
С этими словами мы развернули перед ним докторский
диплом барона Мюллера, напечатанный очень большими
буквами, и этот документ отлично послужил нам вместо
настоящего фирмана. Рейс немедленно переменил тон и смиренно
сказал:
«Господин, я знаю, что в Асуане подвергнусь тяжкому
взысканию, но кто же может противостоять вам? Для вашей
милости я бы и без пропускного листа поехал; сделаю все
что пожелаете, и пусть ваша воля падет на мою голову и на
мои глаза; я ваш смиренный слуга».
Десять минут спустя мы отплыли и через час были в
299

Асуане. Рейс не подвергся взысканию, но не получил зато
никаких особых наград; мы дали ему только установленный за
такие услуги бакшиш, так как наша барка считалась
собственностью правительства.
Так-то достигли мы наконец страстно желанного рая —
Египта. Впереди не было больше ни одного порога. Арабы
насчитывают их тридцать один, но опасных немного. Приведу
их все по порядку, обозначив самые опасные звездочкой:
Абд-Алла Название местечка
Арман
Джимэс
Роян
Ум эль хаджар . . . . Мать камней
* X у м а р (только летом) . . Осел
* В а к х е р Название местечка
Абу Хам мед
¦Ракабэ эль джемель . Шея верблюда
Рахманэ Помилованный
* С о б и х а Пловец (?)
¦Маханэ - Потрясающий
*Кааб эль абид Дом невольника
ЭльТин Тинистый
Хандак Название местечка
Шабан Обильный, т, е.
многоводный
Катбар Название местечка
Аттабэ
*Далэ
*Акашэ
Алла-мулэ Божья благодать
Тангур Название местечка
Тибшэ Название местечка
Амбуколь Травянистое место (здесь
совершенно
неприменимое название)
Земнэ Название местечка
Кадиджена Местное название на
берберийском
наречии
Гасколь \
Морджанэ Коралл
Абу-Сир v У гробницы шейха, бла-
/ женного Сира
I Вади-Хальфа
Хамболь /
Асуан
12 октября таможенные чиновники посетили и осмотрели
нашу барку, после чего мы немедленно отплыли из Асуана
и с возможною поспешностью продолжали путь. Северный
ветер был нам неблагоприятен; вечером мы пришли в Ком-
Омбо, на другой день в Эдфу, а 15 октября в Эснэ. За
300

городом все поля превратились в озеро, по которому
плавали тысячи водоплавающих птиц и расхаживали целые
стада буйволов. Охота моя была очень удачна.
В ночь мы поехали дальше, на восходе солнца достигли
Луксора, а 17 октября приехали в Кенэ. Тут адмирал
нильского флота Эхередин-бей угостил нас званым обедом,
а итальянец Фиорани водкой. В доме этого последнего видели
мы католического монаха, состоявшего под австрийским
покровительством, жившего в Наяде и просившего нас
довезти его до Сиута. Этот отец Франциск, надо признаться,
был довольно бессовестен, но, впрочем, добродушен и притом
ограниченного ума. Он красноречивейшим образом
жаловался на свою бедность и, подробно исчислив нам все свои
доходы, убедил нас в том, что католическое духовенство в
Верхнем Египте обретается в беспримерной нищете.
В Кенэ я нажил себе сильную глазную боль и душевно
был рад уехать из этого пыльного места. Отец Франциск
сопутствовал нам. Мы с бароном решили побывать у каждого
европейца, живущего в Египте, как только узнавали его
местопребывание. Мы заранее были уверены, что повсюду
встретим хороший прием; поэтому 19 октября мы пристали у
Фаршиута, сахарного завода, принадлежащего Ибрагиму-
паше, с намерением посетить поселившегося там
французского инженера Ролле. Мы были у него, под его руководством
осмотрели завод и вечером пустились в дальнейший путь.
На следующий день миновали Джирджей и Ахмим, а
22 октября прибыли в Сиут (Ассиут). Здесь мы избавились от
доброго отца Франциска, побывали у нескольких европейцев
и вечером отправились дальше.
Раздались веселые звуки рожка. Мы проснулись,
протерли себе глаза и с изумлением вытаращили их на берег:
мимо нашей барки скакал кавалерийский египетский полк.
Перед нами лежал городок Монфалут. Следовательно,
ночью мы причалили против этого местечка.
За селением Ма-абдэ, на горных вершинах,
возвышавшихся перед нами, должны были находиться пресловутые
крокодильи пещеры. Мы много о них наслышались и даже
читали некоторые поверхностные описания их, и потому
хотели сами осмотреть эту диковинку. Мы послали в город
одного из своих слуг, чтобы закупить необходимую провизию
и собрать некоторые сведения. Тем временем мы
приготовились к предстоящей поездке к пещерам: произвели нескольких
матросов в проводники, одному поручили фонарь, свечи и
спички, другому хлеб, вино, яйца и неизбежную кофейную
301

посуду, третьему охотничьи принадлежности, четвертому бур-
дюки, наполненные водой.
Таким порядком весело миновали мы приветливый
городок, наняли маленькую барку и на ней переправились на
другой берег. Нас встретили двое арабов, объявивших себя в
качестве проводников к пещерам. Мы согласились принять их
услуги, но с условием, что в случае благоприятного
окончания экспедиции вручим им щедрый бакшиш, а в противном
случае также щедро наградим плетью.
Во время переправы течение унесло нас далеко вперед и.
пришлось около полумили возвращаться назад, берегом^
прежде чем добрались мы до подошвы высоких и крутых
известняковых гор. Там, на вершине, на страшной высоте
находилось жилище одного полоумного святого: жилище это было
смело прикреплено к утесу, вроде орлиного гнезда, и было не
что иное, как небольшая искусственная пристройка у входа
в просторную пещеру, которую мусульмане прозвали
монастырем и очень уважают. Медленно взбирались мы на
крутые стены скал и немало пролили пота, прежде чем достигли,
первой вершины. Пустыня расстилалась перед нами
бесконечной равниной, там и сям прерываемой низменными рядами
холмов. Проводник указал нам в особенности на один из
этих холмов, где, по его словам, был вход в крокодилью
пещеру.
Мы поспешно перешли равнину, как бы усеянную
бриллиантами: вся почва была покрыта чистейшими кристаллами
кварца, группировавшимися в целые щетки; шестигранные
остроконечные призмы блестели и переливались на солнце —
просто великолепие! Через час мы пришли ко входу в
пещеру. То была небольшая шахта в десять или двенадцать
футов глубиной, отчасти прикрытая свесившимся над ней
громадным обломком утеса. Кругом белели на солнце кости
мумий, сухие мышцы и т. д.; финиковая ксра, финиковые
ветви и перегнивший холст навалены были кучами.
Проводники разделись и осторожно слезли в шахту. Мы
последовали за ними и зажгли свечи. Изнутри пещеры прошибло
крепким противным запахом.
Один из наших проводников лег на землю и пополз а
узкую пыльную дыру; мы последовали его примеру и чуть
не задохлись от пыли и жара. Проход был очень узкий, и мы
то и дело задевали за угловатые камни. Мало-помалу, однако,
пыль редела, проход расширялся, становился просторнее и
выше. Тысячи тысяч летучих мышей укрывались в этих
пустотах и сплошной массой висели одна около другой,
уцепившись ногами за свод, точно мухи. Спугнутые нами, они
срывались с мест, кучами летали вокруг нас и при этом
производили шум, который, постепенно усиливаясь, отдавался в
пещере, подобно отдаленным раскатам грома. Не один раз
302

летучие мыши тушили наши свечи; нескольких мы поймали,
но должны были тотчас выпустить, потому что они яростно
кусались.
Стены и почва всех проходов были покрыты каким-то
липким веществом. Осветив хорошенько это вещество и
рассмотрев его, мы убедились, что это не что иное, как прах
мумий, перемешанный с калом летучих мышей. Все камни
окрасились этой смесью в черный цвет, что подало повод
посетителям пещер выразить совершенно неосновательное
мнение, будто тут происходил когда-то сильнейший
подземный пожар. Если бы таковой случился, то нет сомнения, что
все мумии были бы сожжены до тла.
Длинный ход привел нас в просторный зал, который
мы никак не могли осветить своими плохими и
немногочисленными свечами. Отсюда во все стороны расходились более
или менее просторные коридоры. Мы вошли в один из них и
принуждены были снова пробираться ползком: проход был
очень узкий, мы не раз вязли и с трудом могли пролезать
дальше. Наконец проход расширился, но в то же время
двигаться стало гораздо труднее из-за неровности почвы: мы то
и дело должны были перелезать через нагроможденные
каменные глыбы; вправо и влево виднелись большие трещины
и провалы, в которые очень опасно было свалиться.
Наконец мы протискались через узкую лазейку и
очутились в новом коридоре, который был так же неровен и
шероховат, как и предыдущий. Тут мы нашли великое множество
пальмового лыка и обрывков холста, а запах в этом месте
был просто невыносим. Один из проводников рассказывал,
что тут однажды задохнулось двое англичан. Это было очень
правдоподобно, и я охотно поверил рассказчику, потому что
зловонные испарения, окружавшие нас, были чрезвычайно
вредного свойства. Пройдя еще немного, проводники
объявили, что мы достигли цели: всего-навсего мы ползли не
больше десяти минут.
Мы очутились в просторной сводчатой пещере и взлезли
на вершину бугра, который при ближайшем рассмотрении
оказался сложенным из человеческих трупов. Очень
немногий мумии были еще совершенно целы: прежние посетители
пещеры уже развернули их, повытаскали из ветхих
покровов и переломали. У одних были оторваны головы, у других
руки, ноги и т. д. Все эти члены кучами лежали еще под
сводом. Из этой коллекции можно было себе выбрать что угодно.
Между ними набросаны были массы холста. Проводники
предупреждали нас, чтоб мы осторожно обращались со
свечами, чтоб не заронить искр на эти тряпки, которые в высшей
степени легко воспламеняются. Все мумии и остатки их так
сильно пропитаны покрывающей их мастикой (смолистая
смесь), которой обыкновенно бальзамировали мумий, что одна
303

искра могла без сомнения вызвать здесь страшный пожар.
Мы скоро выбрали себе несколько отлично сохранившихся
мумий, но, чтобы вытащить их на свет божий, у нас
оказалось недостаточно свечей. Поэтому и мы оторвали у них
только головы, чтобы хоть что-нибудь взять себе на
память.
Еще несколько дальше, в другой обширной сводчатой
пещере, лежат крокодилы: их тут многие тысячи,
всевозможных размеров от десяти дюймов длины до двадцати футов
и более, расположенных слоями один на другом. Есть
поломанные экземпляры и обломки, половины и наконец целые.
Некоторые, впрочем немногие, развернуты и обнажены,
другие еще совершенно целы и обвязаны плетенками из
финикового лыка. Мелкие экземпляры, до полутора футов длиной,
сохранялись по шестидесяти и восьмидесяти штук
сложенными в сплетенные из пальмовых веток корзины, по обоим
концам заостренные, а наверху завязанные наподобие
мешков. В таких же корзинах были яйца старых крокодилов.
Из всего этого мне показалось ясным, что древние
египтяне еще больше боялись крокодилов, нежели почитали,
и всеми возможными почтительными способами старались
извести их. Нельзя же предполагать, чтобы все
покоящиеся здесь чудовища погибли естественной смертью;
гораздо вероятнее, что они сначала были умерщвлены, а потом
набальзамированы, как бы в извинение за насильственную
смерть. Иначе зачем было бы насушить и сберегать столько
яиц? Трупы людей, здесь же положенные, принадлежали, по
всей вероятности, тому классу, на котором лежала
обязанность ловить, умерщвлять и бальзамировать крокодилов.
Честь погребения в крокодиловой пещере, очевидно,
простиралась и на семейства людей этого класса, потому что здесь
много и женских мумий.
Своды пещеры покрыты надписями и именами прежних
посетителей. На одном довольно гладком участке стены
римской ученой экспедицией большими буквами высечено было
на камне: «Speditione romana». В местах, где резец или
долото соскребли со стен грязную кору, каменная порода
пещеры просвечивалась сквозь царапины и так как она состоит
большею частью из кварца, то даже и при скудном
освещении нашими свечками все эти надписи блестели, как бы
выложенные великолепными алмазами.
Через полтора часа ходьбы мы очень усталые и
измученные пришли к своей барке. Наступил вечер и заходящее
солнце озарило розовым светом горы, которые мы только что
посетили; последние лучи вечерней зари румянили «нильский
горный хребет Иохэн».
Медленно ударяя веслами и распевая песни, матросы
повлекли нас вниз по реке; мы подъезжали все ближе и ближе
304

к несравненной Махерузет с ее цветущим благоуханным
Эсбекие. Мало-помалу наступила неизъяснимо прекрасная
египетская ночь; все вокруг стихло, успокоилось, даже
матросы перестаЛи петь и грести. Хотя сегодня вовсе не было
звезд на темном небе и луна не озаряла своим блеском
чудную пальмовую долину, но миллионы звезд мелькали в
теплых струях реки и своим таинственным светом освещали
темноту чудной ночи.
Словно лебедь, наш корабль беззвучно скользил вниз по
течению. Дневные приключения, пестрой вереницей проходя
передо мной, отгоняли сон. Но все мягче и мягче
раздавались мелодические звуки волн, разбивавшихся о переднюю
часть суденышка; все разнообразнее становились образы и
представления, роившиеся в моей душе. Наконец все эти
образы слились воедино: мне привиделась родимая долина,
мирные места, где прошло мое детство, я был так счастлив,
так блажен — я спал и грезил.
24 октября мы приехали в Миние и были очень радушно
приняты в доме французского инженера Мюнье. Этот
любезный француз занимался здесь устройством большого
сахарного завода для Ибрагима-паши. Года три спустя я видел
завод на полном ходу. Мюнье был женат на абиссинке и жил
с нею очень счастливо. Мы оставили его гостеприимное
жилище только к ночи. 26 октября мы посетили другого
европейца, доктора Кастелли в Бэни-Суефе и тут прожили
более суток. Отсюда мы продолжали путь и всей душой
стремились вперед; цель всех наших желаний, Каир, был уже
недалеко.
28 октября на горизонте показалась пирамида Май дун,
следовательно врата победоносного города сегодня
же должны открыться перед нами. Мы положили поближе
около себя свои ружья и порох, чтоб немедленно салютовать
городу халифов, как только завидим стройные минареты его
цитадели. Вот уже над зеленым морем пальмовых вершин
показались верхушки пирамид Д ж и з э х, а города все не
видно. Наконец вдали, в тумане, показались минареты; в ту
же минуту долина Нила огласилась залпом наших выстрелов,
зазвенели стаканы, мы пили благородное бургундское вино,
подаренное нам инженером Мюнье; да и матросы, позабыв
на ту пору повеление своего пророка, отведали французского
красного вина. Но как тихо подвигалась теперь наша барка!
Как мало повиновалась она нашим желаниям! Мы не могли
долее выдержать и, видя, что она не может идти скорее,
подозвали маленькую легкую лодку, распустили паруса, и при
помощи весел она понеслась к Каиру.
305

Вот она, богом охраняемая столица, во всей красе своей
древней и вечно юной прелести. Мне ли выразить то
впечатление, которое Каир производит на зрителя, тогда как
столько талантливых писателей тщетно старались дать о том
приблизительное понятие? Не могу описать, с каким чувством
я смотрел на этот вид! Теперь конец всем тяжелым трудам
и заботам, я готов был забыть все лишения, и моему
очарованному воображению представлялось уже, что вот сейчас, в
объятьях этой чудной красавицы, буду я наслаждаться всеми
ее прелестями. Я вовсе не принадлежу к числу людей,
которые и счастье хотят отмеривать себе на вершки и футы: я
хватаю его целиком и большими глотками пью из чаши
радостей, когда она приближается к моим устам.
В Старом Каире мы наскоро сели на ослов и поскакали к
воротам «М а с р». Жизнь и движение по улицам города, в
своем роде в самом деле необыкновенные, поразили нас
сегодня гораздо сильнее, чем год тому назад; мы чувствовали
себя совершенно точно так же, как какие-нибудь неразвитые,
полудикие обитатели лесов внутренней Африки, которые,
покинув свои токули, в первый раз в жизни попадают в
настоящий город и не могут надивиться на толпу; так и мы, с
изумлением поглядывали на этот пестрый людской поток, в
котором участвовали представители чуть ли не всех наций в
мире.
Первый визит мы нанесли нашему консулу г. Шампиону,
который принял нас с своей обычной добротой и передал
множество писем, присланных нам из дома. Затем мы
отправились в европейскую гостиницу и, улегшись на мягком
тюфяке и подушках, долго и тщетно старались заснуть: сегодня
сон положительно бежал от нас.
Следующий день было воскресенье. Мы зашли в кофейню
и глядели на народ, сновавший мимо нас взад и вперед по
улице. Благовонный джэбели и превосходный мокка вскоре
привели нас в приятнейшее расположение духа. На
европейцев, шедших мимо, смотрели мы довольно равнодушно, но
первая европеянка, которую мы завидели, привела нас в
восторг. Еще бы! Целый год мы не видали ни одной.
Спутник мой поселился в Hotel d'Orient, в одной из первых
гостиниц города, а я возвратился на барку, чтобы привести
в порядок наше имущество. Несколько дней спустя мы наняли
квартиру в Булаке и только тогда насладились давно
неиспытанным отдыхом.
2 ноября поступил к нам в услужение немец Карл Шмидт
(из Лара в Бадене). Он был прежде подмастерьем у ткача,
и благодаря этому путешествовал по всей Германии, объехал
306

Швейцарию, Италию, Венгрию, изъездил большую часть
европейской Турции, из Константинополя попал в Малую Азию,
пробрался к святым местам в Иерусалим и оттуда наконец
в Каир. Впоследствии он был нам очень полезен и оказался
человеком аккуратным, трудолюбивым и верным, словом
настоящий немец, каким ему следует быть.
Вместе с ним 28 ноября выехали мы из своей квартиры
и отправились с ученой целью исследовать озера Нижнего
Египта. Всего пригоднее для наших целей казалось нам
озеро М е н з а л е. Рейс спокойной дахабие, нанятой нами
для поездки, вскоре после отплытия поднял паруса, так как
ветер был самый олагоприятный, и мы устремились вниз по
течению, точно на пароходе. 30 ноября мы уже достигли
Мансура, очень промышленного и оживленного городка в
Нижнем Египте; здесь около десяти тысяч жителей, несколько
хороших базаров, бумагопрядильная фабрика, завод для
механической очистки льна, который здесь сеется во
множестве, и т. д.
При помощи рекомендательных писем, которыми нас
снабдил наш консул в Каире, мы познакомились с здешним муди-
ром, Халид-пашею; он принял нас со всевозможным почетом
и надавал открытых листов и паспортов к разным шейхам
этой области. Между здешними европейцами нашли мы
одного хартумского знакомца д-ра Савуара, который в свою
очередь познакомил нас с г. My (Mout), маленьким,
развеселым французом, большим спорщиком.
От Мансура к Мензале идет канал Бахр эль Сор-
хеир, разветвляющийся во все стороны; на этом канале было
теперь множество санадаль *, и мы наняли одну из них.
Канал, который в марте почти весь пересыхает, теперь был
совершенно полон и доставлял жителям низменностей
пресную воду, сохраняемую ими в цистернах. Канал с обеих
сторон выступил из берегов и образовал обширные болота,
в которых мы нашли баснословное количество птиц,
принадлежащих большей частью к европейской орнитофауне. Охота
за ними задержала нас так долго, что только 8 декабря
прибыли мы в городок Мензале.
Это местечко прежде было очень значительно, а теперь
представляет не более, как феллахскую деревню. От
окончательной погибели спасает ее только торговля рисом, который
здесь разводится в огромном количестве, отличается
наилучшими качествами и прокармливает многие сотни людей. Шел-
лавит-Тубар, самый богатый землевладелец и шейх этого
места, несноснейший из арабов, хотя принял нас с
подобающим почетом, но ясно было видно, что все это делается только
ради наших рекомендательных писем. Он делал нам различ-
* В един, числе сандаль — нильская барка с каютой, вроде дахабие.
307

ные пакости, стараясь прикрыть их самыми льстивыми
фразами, рассыпался в учтивостях, а на деле был самый
отъявленный негодяй, какого мне когда-либо доводилось
встретить.
Чем знатнее турок, тем он вежливее, а чем богаче
египтянин (знатных феллахов не бывает; они могут быть только
богаты), тем он грубее, вульгарнее и нелюбезнее.
Озеро лежит у самого города и окружает его с трех
сторон: в длину оно имеет до десяти немецких миль, а в ширину
от двух до четырех. К востоку оно тянется до пределов
Палестины, к западу до Дамиата; с южной стороны оно
граничит с областью Гесемской, а на севере простирается почти до
Средиземного моря, с которым соединено несколькими
рукавами. Глубина его значительна, обилие рыбы чрезвычайно,
а многочисленность птичьего населения превосходит всякое
описание; так что ему я намерен посвятить особую статью в
этой книге.
Почти все окрестные жители рыбаки. В непосредственной
близости озера Мензале лежит двенадцать местечек,
населенных исключительно рыбаками, которые управляются
чиновником, избираемым из собственной их среды. Правительство
сдает в аренду рыбную ловлю озера за 3400 кошельков,
равняющиеся 113 300 прусским талерам; плата чиновникам и
рыбакам особая. Одно это дает уже понятие о баснословном
обилии рыбы в Мензале. Свежая, только что пойманная рыба,
изумительно дешева: мы купили трех угрей, каждого по три
фута длиной, только что выловленных, и заплатили за них
один зильбергрош *. Очень немного рыбы продается в
свежем виде, огромное большинство солят и под именем фазих
развозят по всему Египту, Сирии и Малой Азии, где ее
считают лакомством.
Менее прибыльно, но все-таки еще очень обильно и
выгодно здесь добывание соли во многих местностях озера
и ловля птиц. Соль получается путем выпаривания на
мелких местах, отгороженных плотинками. В деревне Материе
количество соли, равняющееся обыкновенному ослиному
вьюку, покупается за один пиастр. Солеваренные сковороды
называются мелахиат или в единственном числе «ме-
лахэ».
Рис, разводимый в окрестности, обдирается в ступах; его
нередко подмешивают в домашнюю соль. Одно ока (2 фунта
6 лотов венского веса) наилучшего риса в розничной продаже
стоит на месте один пиастр. Для вывоза рис упаковывают в
короба, сплетенные из пальмовых листьев и называемые
куффа, из которых каждый вмещает в себя два с половиной
арабских центнера. В Дамиате многие христианские семей-
* Старинная прусская разменная серебряная монета. (Прим. ред.)
308

ства обогатились благодаря торговле рисом; а феллах,
используемый при этом вместо рабочего скота, по обыкновению
никогда не наживается.
До 29 декабря мы оставались в Мензале, где наняли себе
небольшой дом. Охота каждый раз доставляла нам
множество добычи. Однажды барон ездил в Дамиат к нашему
консульскому агенту Кахилю. Я за множеством занятий не
в состоянии был сопровождать его. Но спутник мой очень
скоро возвратился и привез с собою молодого европейца, на
мой взгляд сущую диковину. Господин Филлипони, сын
итальянца, родившийся на востоке, был воспитан в
Константинополе и Дамиате, очень бегло говорил по-итальянски, по-
французски, по-новогречески, по-турецки и по-арабски, но
почти ни на одном из этих языков не умел твердо читать и
писать, одарен был всеми пороками уроженца Востока и ни
одной из местных добродетелей; еще менее можно было
найти в нем хороших качеств европейца; он был невыносимо
скучен, постоянно преследовал меня глупейшими вопросами
и в семнадцать лет от роду вел себя, как самый неразумный
мальчишка. Для меня он представлял явление очень
любопытное, потому что в нем выражался живой пример того,
какого рода воспитание дается детям на Востоке.
Мы постарались как можно торжественнее встретить
праздник Рождества. В сочельник, с вечера, перед высокой
террасой нашего дома водрузили мы наш, т. е. австрийский,
торговый флаг, а в полночь салютовали двадцать одним
выстрелом. Мы устроили ужин и были очень веселы: собрались
мы, немцы, втроем, пили немецкое вино за здоровье милых
сердцу и сделали друг другу подарки, нечто вроде елки.
Сначала мы было решились все праздники провести в безделье;
но от этого нас охватила такая смертная скука, что мы не
выдержали и отменили свое решение.
30 декабря мы вошли в одну из маленьких рыбачьих
лодок, построенных нарочно для этого озера, и поплыли к
западному берегу в рыбачью деревушку Китх-эль-Назара,
лежащую близ Дамиата; мы хотели совершить обратный путь
в Каир по нильскому рукаву через Дамиат. Китх-эль-Назара
состоит из нескольких строений. Название местечка означает
«песчаное место христиан»; откуда такое странное название —
неизвестно. Каиль прислал нам сюда лошадей, которыми,
впрочем, только барон воспользовался, потому что я ради
охоты за разным зверьем пешком пошел к ближайшему
городу и там нашел барона уже водворенного в
благоустроенном доме консульского агента.
После Каира и Александрии Дамиат самое значительное
место в Египте; он насчитывает 30 000 жителей, имеет вели-
309

колепные базары, ведет обширную торговлю и оживленные
сношения. Река проходит через город сильно изогнутой дугой
и придает ему чрезвычайно живописный вид. На левом берегу
помещаются казармы, госпиталь и поселение солдатских
жен; настоящий город лежит на правом берегу нильского
рукава.
Из общественных зданий всего замечательнее громадная
бумагопрядильня, паровая машина для отбирания риса,
присутственные места, несколько мечетей, множество купален,
удобных и отделанных с большим вкусом, обширный крытый
базар, или векалэ, и т. д. Верфь также довольно значительна
и производит не только много барок для плавания по Нилу,
но также бриги и шхуны для хождения по морю.
В Дамиате можно купить всевозможные европейские
произведения почти так же дешево, как в Александрии; а жизнь
в этом последнем городе втрое дороже, чем тут, почему
многие купцы ведут свою торговлю здесь. Рис без сомнения
составляет самую важную отрасль дамиатской
промышленности. Почти весь рис, возделываемый в Дельте, свозится
сюда, а отсюда поступает в продажу.
Во время полноводья небольшие морские корабли
привозят свои товары непосредственно в Дамиат, а в засуху, когда
вода в Ниле спадает, сюда доходят с моря лишь очень
немногие суда и то чаще плоскодонки. Большие корабли
останавливаются тогда у приморского селения Эсбэ, лежащего
отсюда около мили вниз по течению. Почти все европейские
державы имеют в Дамиате своих консулов. По воскресеньям
жилища европейских агентов украшаются каждое своим
флагом. Европейцев в Дамиате немного, но зато многие
левантинцы, здесь поселившиеся, находятся под покровительством
европейских держав. В общине коптов насчитывается до
2000 душ.
В самый день нашего прибытия мы поместились в
удобной дахабие. Сзади к барке прицепили маленькую лодку,
в которой стоял ящик с двадцатью живыми пеликанами. Во
время путешествия мы намерены были выпускать их одного
за другим. Новый год приветствовали выстрелами.
Наша барка очень медленно шла против течения, потом
ветер задул противный и мы решились тянуть дахабие на
бечеве. 4 января 1849 г. добрались до городка Мансура,
который отстоит от Дамиата очень недалеко. Тут барон сошел
на берег и кратчайшим сухим путем поехал в Каир, а я еще
восемь дней обретался на лодке, терпя вместе с нашим слугой
Карлом всякие невзгоды от противного ветра и холода.
12 января мы пристали к Булаку.
310

До 25 января мы заняты были сборами барона к отъезду
в Европу. В этот день мы окончательно водворили всех своих
живых и убитых зверей на дахабие и, отплыв из Булака,
быстро пошли вниз по течению, повернули в нильский рукав
Решид и благодаря необычайному усердию и усилиям
матросов 28 января уже миновали Адфехские шлюзы.
Повсюду, где мы ни останавливались, народ сбегался
посмотреть на гиен и на павиана, обращавшего на себя
особое внимание публики. Для кормления гиен мы изредка
стреляли по дороге полудиких бродячих собак и, помимо
этого, никакой охотой не занимались.
В ночь поднялся ветер, и утром 29 января мы уже
прибыли в Александрию. Сев на ослов, мы поехали по улицам
города, выстроенного совсем на европейский лад. Полтора
года назад мы этого вовсе не заметили, но зато теперь это
тем резче бросилось в глаза: нам просто показалось, что мы
попали в европейский город. Через все улицы сверкали нам
вдали синие очи необозримого моря, поверхность
которого сияла, как гладкое зеркало, а «многомачтовый лес
кораблей» теснился в гавани еще в большем количестве, чем
прежде.
В числе членов здешнего генерального консульства свели
мы приятнейшее знакомство с доктором Константином Рей-
цем, который впоследствии был консулом в Хартуме. Он
деятельнейшим образом старался избавить нас от
неприятностей, сопряженных с пребыванием в незнакомом городе,
нанял нам квартиру, достал ломовых извозчиков и во всех
отношениях оказался милейшим человеком.
На трех фурах перевезли мы свое добро с дахабие на
квартиру, и во все время переезда за фурами бежала
навязчивая толпа народа, глазевшего на обезьяну и гиен. Перро
утащил у одной собаки, жившей на улице в конуре, очень
красивого щенка, и ни за что не хотел с ним расставаться.
Он ловко нес щенка на руке, нянчился с ним и качал его с
родительскою нежностью, мужественно защищался от
неоднократных нападений собаки и тем возбудил к себе горячее
участие со стороны арабов.
/
Море омывало своими волнами самый фундамент нашего
нового жилища. Одна из комнат была довольно опрятна,
уютна и окнами выходила на море: отсюда видны были маяк,
иглы Клеопатры и часть города. Цена квартиры была
довольно умеренная для Александрии, а именно за две комнаты
с постелями мы платили 12 пиастров в сутки. Добродушная
хозяйка и дочка ее Джузеппа (девица 14 лет, впрочем уже
311

взрослая и очень красивая) делали все что только могли,
чтобы скрасить наше пребывание в Александрии.
Спутник мой намеревался отплыть из Египта в Германию
на первом отходящем почтовом пароходе Ллойда, увозя с
собой двух чернокожих слуг и все наши коллекции; я же
остался в земле фараонов и должен был по желанию барона
Мюллера и на его счет предпринять второе путешествие во
внутреннюю Африку в сопровождении проводников и с
необходимым снаряжением. Буря и запоздавшая ост-индская
почта были причиной тому, что в назначенное время пароход
не мог отправиться в море. Только 10 февраля можно было
сдать багаж и грузить судно, а в тот же вечер и мы сами
отправились на красивый пароход «Шильд» и на нем
переночевали вместе с доктором Рейцем, которого успели за это
время еще короче узнать и больше полюбить. На следующее
утро на корабль прибыли еще и другие пассажиры, а на море
водворилась тишина, которой только и ждали, чтобы
тронуться в путь.
Грустно мне было расставаться с бароном! С ним я
покинул родину, вместе объехали Северо-Восточную Африку вплоть
до негритянских областей, в продолжении двух лет делили
радость и горе; испытали много хорошего, перенесли и много
всяких зол, жили в одной палатке, спали под одним одеялом
и одной чашкой черпали и пили воду из колодцев пустыни.
Хотя не раз он бывал ко мне несправедлив, но, вообще говоря,
мы сжились, как родные братья. И вдруг пришлось разойтись
в разные стороны: он стремился в милую, дорогую отчизну,
а я опять должен был тащиться в дальние южные страны.
Еще раз крепко обнялись мы, еще раз простились — и
расстались. Вместе с Рейцем мы сошли с парохода, который уже
начал пускать темные клубы дыма, и на маленькой лодке
поплыли к берегу. Долго еще мы издали махали друг другу
платками, между тем как кабестан грохотал, а колеса
зарылись в синие волны. Расстояние между нами все
увеличивалось; «Шильд» все дальше уходил к берегам Германии, а
наша лодка пристала к африканскому берегу48.
^

Jr
в
ъгляд
t г и п с тек ywJ
Фл уну
«г7Ч/т в Нильской долине жизнь;
кругом оцепенение и смерть».
«Египет — это Нил с своими
илистыми берегами; все остальное
скалы и песок».
Юлиус Мозен
у Я I
СЛИ посмотреть внимательно на
географическую карту Египта, на которой
Нильская долина представляется
устрицею, лежащею между двух створок своей
раковины», то можно наперед сказать, какой класс животных
с наибольшим удобством мог развиться в этой оригинальной
стране. Не всякий же зверь может ужиться в такой узкой
долине, растянутой и несколько расширенной только у самого
моря. Долина так тесна, что большие звери не найдут в ней
ни довольно пищи, ни достаточно безопасных логовищ; горы
так бесплодны, что многих травоядных прокормить не могут;
леса так редки, жидки и малоплодны, что в них нельзя
укрыться ни травоядным, ни крупным и опасным хищным
зверям. Зато земноводные и птицы конечно с охотой уживутся
в таком месте, где влага и суша сходятся между собой так
удивительно, что песчаные пустыни непосредственно
прилегают к болотам. Ясно, что египетская земля всего лучше
приспособлена для класса птиц.
Перелетная птица, залетающая сюда на перепутье с
севера, находит здесь все удобства: крупные, зубчатые, обна-
315

женные горы, которые окаймляют равнины, цветущие,
возделанные и поросшие лесами; веселые поля, для птиц
достаточно обширные, прилегающие к жгучим песчаным пустыням;
могучий Нил с бесчисленным множеством каналов; морской
берег, изборожденный соляными озерами и болотами,
которые то заливаются морскими волнами, то питаются
подземными источниками пресной воды. Один из приятнейших
климатов земного шара, равномерно господствующий на
пространстве в шесть градусов по широте, позволяет птице
выбирать себе любое место для отдыха, вдоль берегов громадной
реки. Последствия такого удобного положения очевидны:
в Египте повсюду куда ни пойдешь, встречаешь птиц.
Над вершинами неприступных гор, в ущельях которых
только и водятся шакалы да ночные хищники — гиены,
высоко в небесах парят грифы, зорким глазом высматривая
падаль. Лишь изредка спускаются они отдохнуть на утесе,,
пережидая пока совершается процесс пищеварения, или же
строят в расселине скалы свое грубое гнездо. Небольшой
египетский стервятник, доверчивый Neophoron percnopterus,
встречается в каждой египетской деревне, где он отыскивает
себе отвратительный корм. Его встретишь иногда даже у
городских ворот или на развалинах древних дворцов и
храмов, на стенах которых и поныне видны его изображения.
Смелые благородные орлы избрали своим
местопребыванием пальмовые рощи среди полей; весь день они гонякггся
за добычей, а к вечеру, насытившись, рассаживаются по
деревьям на ночлег. Сюда же слетаются на покой змеиные кра-
чуны 49, которые по целым дням деятельно занимаются
истреблением различных земноводных; быстролетные благородные
соколы, коршуны, сарычи, ленивые пустельги; каняЪо плавно
летит по золотистому вечернему небу к апельсиновым садам,
где она поселилась; в разбросанных группах мимоз
приютились луни; они садятся на самые нижние ветви и
прижимаются к стволу.
Между тем как дневные хищники устраиваются на ночлег,
ночные встают на работу. Один редкий филин (Bubo asca-
laphus) выходит вместе с гиеной и шакалом из своего
безопасного убежища в утесах и появлением своим наводит ужас
на египетские голубятни или на выводки рябков, плотно
прижавшихся к песку пустынь; вой гиены пугает газель, мирно
пасущуюся в поле, завывание шакала наводит уныние.
В каждой деревне по крышам жилищ виднеются домовые
сирины (Athene meridionalis) и самыми оживленными
телодвижениями переговариваются между собой, зловещий крик
их в Египте не пугает никого; напротив того, всякий
любуется этим опрятным маленьким животным, которое, завидев
человека, тотчас начинает преуморительно кланяться и
выделывать различные курбеты и до того освоилось с людьми»
316

что охотно гнездится в трещине феллахского жилища.
Зловещее значение (предсказание смерти) приписывают,
напротив того, обыкновенной сипухе, которая в Египте, так же как
и везде, селится в жилых местах и по ночам с криком летает
взад и вперед. В более пустынных местах (хальфа) по ночам,
вместе с египетскими совами подымаются на добычу козодои
(Caprimulgus aegyptiacus и С. isabellinus); описывая в
воздухе грациозные круги, они быстро и беззвучно летают над
травянистыми зарослями и ловят насекомых.
В каждом селении водятся многочисленные стаи ласточек,
этих милых птиц, которых не стреляют нигде, кроме Италии,
и которых арабы зовут райскими птицами (тиур эль джинна)
за то, что они, не убоясь пламенного меча херувимова,
проскользнули через райские врата вслед за человеком, когда
Адам был изгоняем из Эдема. Араб ребячески радуется,
если одна из этих «благословенных птичек» пристроит свое
гнездо в стропилах его жилища, и не возбраняет ей
гнездиться даже под кровлей своих мечетей. В селениях водится
вид Hirundo boissoneauti, а по скалам у берегов Нила и в
уединенных гробницах шейхов гнездится преимущественно
Hirundo cahirica.
По зеленеющим равнинам шумят и резвятся рябки, в
песчаных пустынях быстроногие соловые бегунки и увертливые
маленькие жаворонки с кривыми клювами; в скалистых частях
пустыни водятся стаи диких, или скалистых, голубей; на сухих
полях живут полевые коньки, полевые и хохлатые жаворонки;
на клеверных лугах — несметное количество щевриц. Зато тут
же где-нибудь день и ночь бродит египетская лисица,
охотящаяся за мелкими пташками; нередко в ближнем кустарнике
или в хлебах с тою же целью притаилась и болотная рысь или
здешняя дикая кошка, оспаривающая у ней добычу.
С вершины смоковницы раздается громогласное пение
невзрачного дрозда; в кустах саликарии, как флейты,
распевают славки; на шелковичных деревьях и в терновых изгородях
щелкает египетский соловей (Agrobates galactodes); на
низких кустарниках сидят попарно миловидные щурки, которых
особенно много встречается по опушке мимозовых зарослей;
в глубине этих рощиц, в самой чаще, водится нелюдимая
хохлатая кукушка51, всегда чуждающаяся своих . птениов и
отдающая их на воспитание вороне, в гнезде которой она
кладет свои яйца.
Пустынный ворон Геденборга встречается лишь в
обширных пальмовых лесах; гораздо чаще попадаются на глаза
серые, или обыкновенные, вороны, которые гнездятся в садах
по городам и деревням. Миловидные горлицы, как европейские
так и египетские (Turtur auritus и Т. aegyptiacus), водятся в
каждом лесу; весьма часто встречаются также некоторые виды
сорокопутов.
317

Таковы в общих чертах представители птичьего мира.
Гораздо богаче и разнообразнее мир водоплавающих и
болотных птиц, населяющий берега озер, каналов, реки и
болота. Для птиц, прилетающих с севера, наибольшие
удобства представляет дельта, заключающая в себе озера, болота
и лагуны, характеризующие морское побережье Египта.
Озера, из которых самое обширное Мензалэ. изобилуют
рыбой, насекомыми и иными водяными животными и поэтому
привлекают громадное количество птиц, питающихся ими.
Озера эти врезываются в сушу неглубокими, тинистыми
заливами, в которые впадают обыкновенно разветвления
каналов, или соединяются неспосредственно с настоящими
болотами, заросшими тростником, или же с рисовыми
плантациями. Все это водяное пространство обыкновенно обрамлено
великолепнейшими пальмовыми рощами, и, таким образом,
образуется совсем особый мир — истинный рай для птичьего
населения. Определить, хотя бы приблизительно, численность
этого населения, по-моему, невозможно; для натуралиста
истинное наслаждение наблюдать жизнь этих птиц, но, глядя
на их несметные полчища, не можешь понять, как могут на
таком пространстве прокармливаться сотни тысяч животных,
которым на ежедневное продовольствие нужно по меньшей
мере 60 000 фунтов рыбы.
Хотя озеро Мензалэ, на котором преимущественно
сосредоточивается наше внимание, и в летнее время очень
изобилует птицами, но настоящее оживление на берегах его
наступает только зимой. Как только золотисто-желтая иволга и
быстролетная ласточка возвестят начало птичьего перелета
с севера, так один за другим появляются все знакомые
северные гости. Перепела летят такими сплошными тучами, что в
один час стрелок может положить их до тридцати штук, едва
успевая заряжать ружье; стаи морских птиц иногда
затемняют воздух. Бакланы, эти настоящие морские птицы,
притом искуснейшие рыболовы, летят тысячами; все породы
и виды уток, известные в Германии, здесь налицо; особи
одного вида собираются стаями, покрывающими собою озеро
сплошь на четверть мили; их ловят в таком множестве, что
за один зильбергрош продаются четыре утки.
Орлы-могильники и подорлики, сапсаны, балобаны и иные представители
благородных соколов, разумеется, не пропускают случая
поживиться легкой добычей и слетаются сюда во множестве. Дикие
гуси и фламинго особенно опасаются мощного
орла-могильника (Aquila imperialis), который неутомимо преследует их
и истребляет с успехом. Там и сям на берегу встречается
одинокая и неподвижная фигура хищного орлана-белохвоста
(Haliaetos albicilla), которого равно страшатся и крупные и
мелкие птицы; напротив того, хищная речная скопа (Pandion
haliaetos) со своими крепкими когтями, по-видимому, вну-
318

шает мало опасения, потому что нередко сидит среди стаи
уток. Эти последние очень хорошо знают, что скопа питается
рыбой, и потому допускают ее летать над собою на
расстоянии фута; но зато уткам известно, что нет у них врага хуже
благородного сокола.
Этот хищник издалека высматривает свою жертву, зоркий
глаз его с высоты вперяется в стадо уток, мирно плавающих
и крякающих в мелководной бухте; как молния, сокол падает
с неба в середину стаи, и одна из уток неизбежно становится
его добычей. Остальные в испуге взлетают вверх, но вскоре
снова опускаются на воду, как бы зная, что от такого врага
все равно нигде не укроешься. Но сокол еще не вполне
овладел своею жертвой. Едва он успел подняться с нею в воздух,
как уже за ним погнался задорный коршун-паразит со своими
товарищами. Сокол гордо предоставляет свою добычу этим
бродягам, предпочитая совершить новый самостоятельный
набег, лишь бы не вступать в борьбу с такими недостойными
соперниками.
В мелководных местах, кроме уток, водится множество
меньших болотных и водяных птиц. Весь берег усеян сотнями
песочников, грязовиков и улитое, несколько поглубже в воде
стоят шилоклювки, расписанные попеременно черными и
белыми перьями, и ходулочники с темными спинками; оба ловят
водяных насекомых. Первые для этой цели низко опускают
голову, а последние, знакомые нам посетители деревенских
прудов (ходулочники-акатки), охотятся больше по
окраинам заливов. Далее, на еще большей глубине, стоят большими
стадами колпицы (Platalea leucorodia) и своими широкими
лопатовидными клювами проворно роются в озерной тине;
за ними длинными огненными рядами блистают на своих
высоких ногах тысячи фламинго, как бы выстроившись во
фронт.
Арабы ловили этих великолепных птиц сетями; говорили
они мне и о другом способе ловли, но так как я не видал,
как это делается, то и не ручаюсь за достоверность. Выследив-
предварительно, в каком месте фламинго собираются на
ночлег, один араб садится на легкий плот или паром,
связанный из камыша, и, приблизившись как можно осторожнее к
спящему стаду, отыскивает чауша, т. е. сторожевого
фламинго, который непременно стоит и караулит, пока остальные
спят, запрятав голову под крыло. Араб, раздетый донага,
бережно приближается к нему под водой, быстро хватает за
шею и, опустив ее под воду, переламывает там пополам.
После этого охотники хватают спящих краснокрылов и
связывают их, сколько успеют второпях. Петли, арканы или
сетки для этой цели заготовляются, конечно, заранее.
Говорят, что этим способом в одну ночь забирают более 60
экземпляров.
319

Фламинго, или пашарош (как его называют арабы), одна
из крупнейших птиц. На пирах римского императора
Лукулла 52 считалось необыкновенно лакомым блюдом кушанье,
приготовленное из мясистых, сочных языков фламинго.
Многие ученые усомнились в справедливости этого сказания на
том основании, что у римлян не было огнестрельного оружия.
По-моему, именно огнестрельным-то оружием и мудрено было
бы убивать такое множество этих пугливых птиц, и я уверен,
что в те времена на болотистых берегах Черного моря крас-
нокрылов точно так же ловили сетями, как и теперь на озере
Мензалэ.
Большие стаи пеликанов, занимающихся коллективной
ловлей рыбы, переплывают обширные пространства. Нужно
видеть, какое тут несметное количество этих прожорливых
птиц, чтобы понять, что приведенная мною примерная цифра
ежедневного потребления рыбы птицами далеко не
преувеличена. Нигде в Северо-Восточной Африке пеликаны не
водятся в таком громадном числе, как на Мензалэ. Во время
нильского разлива очень часто случается видеть на поймах
от 1000 до 1200 пеликанов в одном месте; но все это пустяки
по сравнению с теми легионами пеликанов, какие встречаются
на Мензалэ. Здесь они часто покрывают собой сплошное
пространство на полмили протяжения, и, если смотреть
издали, такие места представляются как бы украшенными
несметным множеством белых водяных лилий.
Проворные птицы деятельно и бодро шарят в волнах. Они
сначала располагаются широким хороводом в круг, потом
теснятся все ближе к центру и таким образом отрезывают
у рыб всякую возможность отступления. Птицы жадно
погружают свои длинные шеи вглубь, крепкие клювы
раскрываются, и рыбы, одна за другой, пропадают в ненасытных
желудках. После таких трудов пеликаны спокойно отдыхают
на песчаных отмелях, охорашиваются, ощипываются и
оправляют свои гладкие, короткие перья, которые в зимнее время
принимают бледно-алый оттенок, свойственный многим
плавающим птицам. Когда выстрелишь из ружья в такую стаю
плавающих пеликанов, они взлетают с шумом, который
слышен за четверть часа ходьбы и уподобляется барабанной
дроби на двадцати барабанах.
Пеликан плавает хорошо, но нырять решительно не
способен. Я полагаю, что причиной этому главным образом
особое устройство его подкожного жирового покрова (panniculus
adiposus): он состоит из множества крупных ячеек, очень
плотно прижатых одна к другой, наполненных
воздухом и образующих слой от 6 до 10 линий в толщину.
Какова бы ни была угрожающая ему опасность, пеликан никогда
не прячется в воду, не ныряет, как то делают в подобных
случаях все плавающие птицы, исключая чаек и крачек.
320

Арабы ловят и едят также и пеликанов, хотя, собственно,
это запрещено по мусульманским законам, ибо когда
строилась в Мекке Кааба и воду нужно было привозить издалека,
то дело дошло вскоре до «сакхат». Рабочие стали жаловаться,
что должны были оставаться без дела. Но аллах не захотел,
чтобы священное здание осталось недоконченным; он послал
тысячи пеликанов, которые наполняли свои обширные мешки
водой и таким образом доставляли ее рабочим.
Если рыбак поймает пеликана, то он прокалывает ему
нижние веки, продевает через отверстия нитку и связывает на
голове оба конца ее вместе. В короткое время веки сильно
воспаляются, и бедное животное должно страшно страдать.
Пойманный в молодости пеликан скоро становится ручным
до того, что повсюду ходит один и сам себе достает пищу.
Туземцы ценят его мясо наравне с бараньим, однако мясо
баклана считают выше. Последнее чрезвычайно жирно,
отзывается ворванью и для нас несъедобно. Но арабы не
обладают особенно утонченным вкусом и думают, что все что
жирно, то и хорошо.
Вместе с пеликанами попадаются изредка лебеди-кликуны
(Cygnus musicus), множество белолобых казарок (Anser
albifrons), также бесчисленные чайки и крачки, держащиеся
на свободной поверхности озера. Гораздо больше видов (но
не особей) птиц живет в болотах около озера, которые кишат
обитателями. В каждом рисовом поле скрываются мелкие и
крупные бекасы или малые кулики; они до такой степени
многочисленны, что хороший стрелок может там наохотиться всласть.
Реже попадаются кроншнепы (Numenius arquatus);
вальдшнепов, дупелей и средних куликов нет вовсе. На открытых местах
между камышами можно видеть красных караваек (Falcinellus
igneus) стаями от 20 до 30 штук. Разнообразные цапли (Ardea
cinerea и A. purpurea) избирают более открытые и глубокие
места, тогда как большая белая цапля (Herodias garzetta),
дающая драгоценные перья, прячется в самом густом камыше,
внимательно сторожа охотника и, завидев его еще издали,
взлетает, медленно ударяя крыльями. Выпь скрывается в
самой заросли; товарищ ее — ночная цапля, или кваква,— сидит
с растопыренными крыльями и полузакрытыми глазами на
самой верхушке сикоморов и пальм, часто среди деревень,
взглядывает по временам на солнце и опять смыкает свои
веки для сна и мечтаний, если светило окажется еще слишком
высоко. Малая белая цапля, или цапля-нужда (Egratta
garzetta), вместе с желтой цаплей (Ardea comata), попадающейся
всегда поодиночке, бродит в рисовых полях; Ardeola bubulca,
коровья цапля египтян, спокойно расхаживает по клеверным
полям, заходит в стада и усаживается на спины египетских
буйволов, освобождая их от насекомых. Она не боится людей;
козни охотника ей незнакомы.
321

Carbo pygmaeus, малый баклан, лазит по камышу; пестрый
зимородок сидит тут же или перелетает с места на место,
порхая над открытой водой; завидев рыбу, он бросается за
ней с быстротой стрелы, так что вода всплескивает над ним.
Если ему посчастливилось, то он садится на прежнее место
и переваривает пищу. Наш же более красивый и робкий
зимородок с голубой спинкой держится в укромных местах.
Sylvia turdoides, камышовый дрозд, или дроздовидная
камышевка, вместе с варакушкой перелетает в камышах и замечает
почти за каждым полетом камышового луня (Circus rufus),
который здесь очень обыкновенен. С криком и шумом кружатся
крачки; большая Sterna caspia опускает свой тяжелый клюв
книзу и бросается по временам с большим шумом в воду.
Дно морское исследуют гуси и пеганки; на всех островах
попадаются быстрые ржанки и береговики. Охотник
пробирается сквозь камыши, разыскивая редкую птицу; вот
попадается ему постоянно внимательный шпорцевый чибис (Нор-
loptertts spinosus). Мгновенно он подымается и начинает
кружиться с громкими криками над головой охотника, суживая
постоянно свои круги. Его сторожевой крик нарушает покой
остальных птиц, которые спешат удалиться одна за другой.
«Это тебе даром не пройдет!» — думает охотник; выстрел
повергает чибиса на землю. Чибис этот имеет темные грудь
и голову, белую шею и серый верх; на ручных сочленениях
у него находятся более или менее длинные острые шпорцы.
Мы думаем, что это — оружие птицы, арабы же знают это
лучше нас.
«Все птицы,— рассказывают они,— устроили однажды
большой праздник в честь бога и собрались на обширном
месте. Со всех сторон света собрались пернатые гости,
недоставало только одного чибиса. Через три дня наконец
появился и он и извинялся, что опоздал, потому что проспал.
Но над ним разразился гнев аллаха, который сказал ему:
«за то, что ты спал в то время, когда все птицы собрались
в честь мою, вперед ты не будешь спать уже никогда». Затем
он приставил ему к обоим крыльям шпоры. Когда несчастная
птица хочет заснуть, шпоры эти втыкаются ей в бока и она,
проснувшись, начинает летать и кружиться, беспрестанно
издавая жалобный крик».
Болота особенно оживляются после заката солнца; тогда
на них собираются большими кучами утки, гуси, чайки,
крачки, бакланы, цапли и другие болотные птицы, которые
днем были рассеяны по обширной поверхности озера, теперь
же собираются сюда на ночлег. Отовсюду раздается
разнообразнейшее карканье, писк, гоготанье, кваканье, барабанные
звуки, свист и всякого рода голоса.
По временам из этого хаоса звуков раздается звонкий
голос песочника; тут же слышится глухой бас пеликана. Тихо
322

ударяя крыльями, подымается кричащая цапля, отыскивая
себе уютное местечко; крякающие утки, гогочащие гуси
внимательно следят за ее полетом. Громкий приветственный крик
других цапель встречает ее, когда она опускается в соседстве
от них. Мало-помалу становится тише; крик переходит в
болтовню, карканье в шепот. Теперь начинают раздаваться
ночные голоса.
Дикая свинья, скрывавшаяся в камышах, подымается с
Своего логовища, отправляясь за добычей. Осторожно
обнюхивается она на все стороны и пускается затем по знакомой
тропинке. Она подвигается, постоянно прислушиваясь, и горе
тому, кто неосторожно и не приготовившись нападет на нбе.
Страшным своим оружием она разрывает ему кожу или даже
живот.
Но умный охотник не допустит до этого. Он скрывается в
хорошо выбранном местечке, и ожидает прохода зверя,
держа в руке свою винтовку. Вот он появился, едва заметно
щелкает курок, но зверь все-таки на мгновение
останавливается, прежде чем продолжать путь. Сердито хрюкая,
поворачивает он свою голову; тогда раздается выстрел.
Страшный рев свидетельствует о действительности удара. Затем
следует короткое хрипенье, и вот зверь лежит без дыхания.
Если выстрел был неудачен, охотник должен тотчас же
браться за лежащую подле него двустволку; зверь
непременно на него нападает.
В тех же местах появляется потом хитрый шакал и без
шума крадется по земле. Короткий хвост покоится на ногах,
нос в постоянном движении. От времени до времени он
останавливается, поджимает хвост и жалобно лает. Затем спешит
дальше.
Теперь же приободряются и ночные птицы. Ночные цапли
выспались, намечтались и расправляют свои крылья; с
наступлением темноты они вылетают. С криком покидают
ночное общество, деревья и летят на болота, чтобы начать охоту
за рыбой и амфибиями, которую едва покончили дневные
цапли. Дотоле молчаливая выпь опускает свой клюв в воду
и издает громкий крик, который можно счесть за рев быка.
При лунном свете оживляются и другие птицы. Колпица-
лопатень переворачивает ил с таким же тщанием, как при
солнечном свете, и все ржанки толпятся так же беззаботно
и весело, как днем. Oedicnemus crepitans, авдотка, птица по
преимуществу ночная, появляется из деревень и городов, где
она прохаживалась днем по плоским крышам больших
зданий, и спешит присоединиться к веселому обществу. Задолго
до утренней зари отлетают все эти ночные птицы на покой.
С началом дня покидают болота также и те, которые
прилетали сюда ночевать, и с восходом солнца восстанавливается
здесь порядочная тишина. Необходимость в пище привлекает
323

птиц на бывшие ночлеги в более позднее время, так что
болота никогда не остаются без обитателей.
Таким образом, это совместное житье разнообразных птиц
продолжается почти всю зиму, пока усиливающиеся лучи
солнца не изгоняют одних, привлекая других. К концу
февраля начинают собираться в путь бакланы: вечером они
направляются к ночлегам обыкновенно длинными вереницами;
но с каждым днем стаи эти становятся все меньше и
меньше.
Пеликан уже приготовился к отлету; фламинго все более
и более разлетаются. Каждую ночь слышится шум крыльев
отлетающих на родину уток. Орлы, не отлетающие в Европу,
удаляются на некоторые пустынные острова и начинают
гнездиться; каня устраивает свое гнездо уже в январе; черный
коршун строится прилежно в феврале. К этому времени
начинают сохнуть болота, которые поддерживаются иногда
падающими дождями. Обитатели их уменьшаются, по мере
того как они высыхают. В середине марта появляются птицы
из более южных мест. Одно время все кусты оживлены
европейскими славками; на пшеничных полях раздается голос
перепелки. Они остаются здесь на короткое время, чтобы
среди обильного корма приготовиться к путешествию через
море.
К концу марта все птицы в полном перелете и те, которые
к началу апреля еще не отлетели, остаются в Египте и на
лето. К последним присоединяются и те насекомоядные,
которые не захотели оставаться зимой в теплых местах Дельты.
Щурки снова располагаются на знакомых деревьях,
разыскивая обрывистый берег, чтобы основать в нем потом
колонию гнезд. Жара в Египте в апреле та же, что у нас в июне
и июле. Большинство хищных птиц, вороны и голуби уже
вывели в это время птенцов.
О млекопитающих Египта я уже упоминал. Представляю
еще краткий их перечень. Газель (Antilope dorcas), аэриель
(Antilope arabica), аравийский козел (Ibex arabicus)—в
горах между Нилом и Красным морем — дикий кабан, зверь,
отличающийся от нашей Sus scropha, сирийский даман (Нугах
syriacus), много мышей и крыс, между которыми весьма
любопытна Mus cahirica, средней величины зверек, живущий в
домах Каира, крыса (Mus alexandrinus), заяц (Lepus aegyptia-
cus«) — замечательный своими необыкновенно большими ушами,
два вида хорошеньких тушканчиков (Dipus), из которых один,
Dipus gerboa, называется арабами «джербоа», несколько земле-
роек, небольшой еж (Erinaceus aegyptiacus), фараонова
мышь, или ихневмон (Herpestes ichneumon), тот зверь, который
прежде питался яйцами крокодила, теперь же довольствуется
и куриными, египетская лисица (Canisniloticus), обыкновенный
шакал (Canis aureus), полосатая гиена (Hyaena striata; еги-
324

петская дикая кошка (Felis maniculata), болотная рысь (Felis
chaus) и до сорока видов летучих мышей.
Египет страна летучих мышей. В каждом монументе,
в каждом старом доме, в каждом темном минарете они
живут дюжинами. Во многих горных пещерах, в щелях скал
и т. д. скрываются они тысячами. Почти каждое из семейств
этого отряда представлено здесь многими видами. На закате
солнца воздух наполняется тучами летучих мышей.
Поблизости Каира они летают тысячами.
Египетские рыбы мне незнакомы; класс
пресмыкающихся богат змеями и ящерицами. Сюда же можно
присоединить несколько сухопутных черепах, в Ниле живет
большая речная черепаха Trionyx niloticus. Класс этот,
впрочем, так же как класс насекомых, сравнительно беден
видами.
До сих пор из египетской фауны исследованы прилежными
учеными только классы птиц, млекопитающих, рыб
и насекомых. К числу обширнейших работ в этом
отношении принадлежит большое творение французской
экспедиции53, а также наблюдения Рюппеля54 и Эренберга55.
Классификацией летучих мышей особенно занимался Жофруа
Сент-Илер56, Рюппель преимущественно рыбами; один Эрен-
берг, сколько нам известно, с одинаковым старанием
исследовал все классы богатой здешней фауны. В Египте можно
сделать еще много открытий, но только в таком случае, если
какому-нибудь естествоиспытателю удастся прожить тут
несколько лет и объездить всю страну. Тогда только можно
надеяться получить полный обзор египетской фауны. При
кратком же пребывании это невозможно.

3 а м етн н *ft
ИЗ ДН( виикд^
веденного
80 вР€ /И Я ПР*ВЫВАИИЛ
В Н М Ж Н ? /И
Mj г и л т е
О ОТЪЕЗДЕ барона Мюллера я недолго
оставался в Александрии; мне хотелось
возвратиться на озеро Мензалэ, чтобы
там пополнить несколько наши
коллекции и заметки. Но не успел я выехать, как пришло известие
о прибытии в гавань Александрии Абаса-паши, тогда только
что назначенного вице-королем Египта, но облеченного,
впрочем, Портою лишь саном «наместника турецкой
области— Египта». Это было 13 февраля 1849 г.
Еще за несколько дней начались приготовления к приему
наместника. Пушечная пальба с египетских военных
кораблей возвестила прибытие паши с его свитой. Снасти всех
кораблей, стоящих в гавани, расцветились всевозможными
флагами и значками; матросы и солдаты на фрегатах и линейных
кораблях парадно выстроились длинными рядами на самых
высоких реях. Остовы судов сотрясались под непрерывным
громом выстрелов. На консульских домах поднялись флаги
326

различных национальностей, а с крепостей развивались
египетские штандарты. Хотя со всех батарей и укреплений была
страшная пальба, от которой дрожали все дома в
Александрии, но стрельба с военных кораблей заглушала их. Море
заволоклось непроницаемым дымом от пороха. В общем гуле
нельзя уже было различить отдельных выстрелов; их можно
было только рассмотреть всякий раз, как взрыв
темно-красного пламени крылатой змеей бороздил густые клубы
дыма.
Эта пальба возобновилась с той же силой в полдень, во
время аассра57, и на закате солнца. Торжество закончилось
блистательной иллюминацией. Ярко освещенные галереи
сияли по всем направлениям в темноте ночи. На
общественных зданиях горели транспаранты с полумесяцем и звездами,
на некоторых европейских домах — итальянские и арабские
надписи. Все вместе представляло настоящий турецкий
праздник, т. е. много шуму, без всякого содержания и вкуса.
14 февраля я покинул Александрию. Я нанял маленькую
барку, шедшую в Адфэ, и к вечеру распустил паруса. Мы
еще не успели выбраться из лабиринта бесчисленного
множества судов, стоявших в гавани канала, как уже наступила
ночь. Тихо плыли мы темной ночью, без ветра, мимо дач и
сельских домов богатых жителей Александрии, вверх по
течению. К утру мы были уже невдалеке от города Адфэ. Небо
заволокло синими тучами и от времени до времени лил дождь.
Среди канала для очистки фарватера стояла
землечерпательная машина, преграждая нам дорогу. Я поручил своему
слуге-арабу попросить машиниста поскорее пропустить нас.
В ответ на эту просьбу машинист грубо отказался дать
пропуск.
«Но господин мой европеец и спешит»,— заметил мой
слуга. «Если бы твой господин был франк, то не ездил бы
без флага своей национальности»,— отвечал машинист.
Этот недостаток немедленно был устранен; на флагштоке
тотчас же появились австрийские цвета, и турецкий офицер,
управляющий машиной, в одну минуту переменил тон. Цепь,
протянутая поперек канала, упала, и мы получили
возможность свободно проехать.
С восходом солнца ветер усилился, и вскоре мы прибыли
в Адфэ. Вид городка был ужасен: проливной дождь
превратил всю почву, уже и без того илистую, в настоящее болото,
по которому с трудом можно было передвигаться. Рейс одной
из отплывавших барок согласился перевезти нас со всем
нашим багажом за 10 пиастров до «базарного местечка отца
Али», откуда мы уже должны были перебраться через
Дельту на вьючных животных. Немалого труда стоило шеа-
линам (носильщикам) перетащить наши ящики по топкой
почве с одной лодки на другую. Через несколько часов мы
327

уже достигли ближайшей своей цели и поместились в
довольно приличной комнате одной хан *.
16 февраля. Поспорив хорошенько с местным шейхом и с
моим слугой, здешние арабы, хозяева верблюдов,
согласились наконец за довольно значительную сумму (сто пиастров)
доставить мне двух верблюдов и перевезти мой небольшой
багаж до Махаллет эль кэбирэ, т. е. большого базарного
селения, довольно значительного городка, лежащего внутри
Дельты. Оттуда приходилось брать других верблюдов, чтобы
добраться до другого местечка на берегу нильского рукава
у Дамиата.
К счастью, слуга мой отыскал другого феллаха, не
здешнего, который взялся за 80 пиастров перевезти нашу поклажу
до городка Саманут. Я тогда ездил еще без фирмана от
египетского правительства и на себе испытал, что
путешественник, не запасшийся этим талисманом, непременно будет
обобран и притеснен феллахами.
За довольно сходную цену наняли мы еще мула и двух
ослов, для меня и моего слуги, и в полдень поднялись с места.
Вся страна, по которой мы ехали, была превосходно
обработана и по всем направлениям изборождена каналами,
проведенными стараниями Мохаммеда Али. Между
деревнями и селениями, расположенными на более или менее
высоких холмах и нагромождениях мусора, проложены были
широкие дороги на высоких насыпях и плотинах. Большие
пространства земли были еще под водой — нильский разлив
продолжался. Некоторые болота, не высыхающие даже и
летом, поросли египетским камышом и тростником и
оживлялись бесчисленным количеством птиц. Охотясь не особенно
прилежно, я в короткое время убил несколько уток, куликов
и много других вкусных болотных птиц, благодаря которым
вечером получился приличный ужин.
Во время половодья вся Дельта обращается в обширное
озеро. Тогда от одного селения до другого переправляются
лишь по самым высоким насыпям или на лодках. Когда вода
сбывает, овраги все-таки остаются залитыми; по мере того
как почва обнажается, она всюду покрывается молодой
травой и только и ждет посева, чтобы принести урожай.
Необычайно сильное испарение высыхающей почвы значительно
понижает температуру: температура здесь та же, что у нас
в апреле, и пернатый или двуногий гость, попавший в Египет
по воздуху, водой или сухим путем, не страдает ни от
европейского зимнего холода, ни от жары египетского лета.
Но египтянину такая погода не по нутру: он ждет не
дождется солнечных дней своего знойного лета и при 10 или 12°
* Хан — кажется, турецкое (?) слово, в Египте оно неупотребительно,
а в Сирии означает род гостиницы для приезжающих, произносится ган,
кан или кхан58.
328

тепла мерзнет в своем убогом одеянии. «А, я сиди, эль зеиф
юхибу эль наас, эль шиттэ баталль, баталль кэбир!» (О
господин, только лето любит людей, а зима злая, очень злая),—
уверяет он приезжего европейца. Старожил Египта,
привыкший к местному климату, фрэнджи, поверит египтянину на
слово, тем более что сам вместе с ним мерзнет. Удивительно
скоро изнеживается северный человек в жарком климате!
Мы ночевали в маленьком Кафр эль Шэйх, т. е. «хижине
шэйха». Утром пошел довольно сильный дождь, долго
мешавший нам выехать в путь. Я пошел, шлепая по этой грязи,
осмотреть местечко. Как и все египетские селения, оно
оказалось в высшей степени грязно и имело всего одно только
значительное здание, именно завод с паровой машиной для
очистки льна. Эта машина заведена Ибрагимом-пашой,
который владел здесь значительными поместьями,
принадлежащими теперь его сыновьям.
Турецкий эффенди или другой чиновник, управляющий
этой деревней, обязанность которого, по всей вероятности,
состоит в том, чтобы наблюдать за феллахами,
обрабатывающими поля паши, прислал сказать мне, чтобы я перестал
стрелять воробьев, в громадном количестве покрывавших
крыши некоторых хижин, потому-де, что выстрелы очень его
беспокоят. Я велел сказать ему, что не намерен повиноваться
его приказам, так как, божиею милостию, я не турок, а
европеец. Вскоре я положил на месте несколько дюжин
жирнейших воробьев, и в этом занятии никто больше мне не
препятствовал, хотя в начале поведение мое повергло турок в
великую ярость. Будь на моем месте араб или даже турок,
эффенди, по всей вероятности, запер бы его в тюрьму. Из
чего следует, что европеец в Египте — птица немалая.
Только в полдень погода позволила нам двинуться дальше.
Мы долго ехали вдоль различных каналов, через некоторые
из них переправлялись и вечером прибыли в Махаллет эль
кэбирэ. В тот день по дороге мы также видели почву
совершенно ровную, тщательно обработанную и по всем признакам
чрезвычайно плодородную. Кроме каналов, которые были
наполнены до краев, большие участки земли также сплошь
были под водой. На таких прудах заметил я изумительное
множество птиц. Сотни всевозможных диких уток, чепур,
бакланов, крачек, чаек, куликов, грязовиков и песочников
сновали взад и вперед пестрыми стаями.
Все дороги содержатся хорошо: они широки, сухи и часто
на целые мили тянутся совершенно прямо. Это все следы
управления старого Мохаммеда Али или Ибрагима-паши. Мы
следовали по одной из глайных дорог Дельты, ведущей из
Александрии к городку Танда. Я уже не раз слыхал об этом
местечке и его ярмарках, но до тех пор не мог узнать ничего
обстоятельного. Ныне мой слуга Али сообщил мне о Танду
329

и о его святыне следующие сведения, подтвержденные
впоследствии и другими показаниями.
Т а н д а — место упокоения некоего Сайда, высокопочитае-
мого в Египте, который родился в Мекке, пришел в Танду,
долго жил здесь и умер. В честь его празднуются здесь
ежегодно две большие ярмарки, известные всему мусульманскому
миру под название Мулэт эль Сайд. Слово мулэт
означает святилище, а в настоящем случае, так как гробница
Сайда обращена в часовню, мулэт значит алтарь. В эти два
дня в году, посвященные святому, бывают очень
значительные ярмарки. Всякий, кто только может, принимает участие
в этом торжестве и посещает святилище. Египтянин,
которому не удалось совершить странствия в Мекку, во
исполнение воли пророка (Аллах мусселем ву селлем аалейху!),
побывает несколько раз на Мулэт эль Сайд и полагает,
что таким образом в значительной степени исполнил свой
долг. Сайд почитается величайшим святым после пророка,
и посетить его гробницу считается чрезвычайно полезным для
спасения души. Святой и теперь творит еще великие чудеса.
Нужно прийти на его гробницу, помолиться там, ухватиться
рукой за оконную решетку часовни, и тогда чего бы вы ни
попросили во имя святого, все исполнится. Сайд возвращает
здоровье больным, освобождает пленников из темниц, даже
в тех случаях, когда они попадаются в руки неверных,
возвращает похищенное законному владельцу и во многих
других отношениях действует весьма похвально.
Праздник Сайда отличается некоторыми особенностями.
Со всех сторон стекаются сюда толпы народа, но особенно
много женщин. Восемь дней сряду местечко кишмя кишит
купцами, солдатами, музыкантами, фокусниками, фиглярами,
публичными женщинами и т. п. сбродом; затевается
«фантазия» в громадных размерах. Во все время праздника все
присутствующие женщины, нимало не стесняясь супружескими
обязанностями, имеют право свободно располагать собой *.
Тут всякий мужчина имеет право на всякую женщину; никому
нет отказа, потому якобы чтобы и святой никому ни в чем не
отказывал. Таким образом, во славу святого шейха праздник
обращается в настоящую оргию, в которой принимают
участие как высшие, так и низшие сословия, знатные и бедняки.
Рано утром 18 февраля мы выехали в путь и часа три
ехали до городка Саманут, где должны были отыскать
себе лодку. Дождь нагнал нас на пути, и мы достигли этого
местечка насквозь промокшие. За три талера я нанял барку
до Дамиата, немедленно перебрался на нее вместе со всем
* Это обстоятельство, без сомнения, глубоко противоречит основным
турецким и арабским законам относительно женщины, а между тем это
истинная правда. Искренне сожалею, что мне никогда не удалось самому
побывать на Мулэт эль Сайд, хотя очень хотелось этого.
330

багажом и отплыл вниз по течению к городу Мансура,
лежащему за несколько часов пути. Тут мы должны были на
«екоторое время остановиться из-за сильнейшего противного
ветра. После полуночи настала тишь, потом поднялся
попутный ветер, и к рассвету мы достигли Дамиата.
Перед отъездом из Каира барон Мюллер приобрел мне
нового товарища для вторичного путешествия в Судан. То
был уже известный нам барон фон Врэдэ, человек глубоко
образованный, 12 лет живший в Египте и в совершенстве
знакомый с нравами и обычаями страны. Он много
путешествовал, проехал всю Сирию, Палестину, Малую Азию,
Турцию и счастливую Аравию, и содействие его могло быть
для нас в высшей степени полезным. Его путешествие в Хед-
жас, предпринятое исключительно с научной целью, именно
для изучения местности и быта, принадлежит к числу
опаснейших предприятий этого рода. Всем известен фанатизм
йеменцев, чрезвычайно строгих блюстителей мусульманства.
Часто Врэдэ был вынужден выдавать себя за
мусульманина и в точности проделывать все их обряды, чтобы
безопасно проникнуть далее внутрь страны. Много раз жизнь
его подвергалась величайшей опасности. Он изъездил эту
страну во всех направлениях, посетил не только счастливую
и каменистую Аравию, но также почти неизвестное до тех
пор плоскогорье Гадрамаута и с великим тщанием
составил географическую карту этой страны и пространное ее
описание. На обратном пути Врэдэ в Каир турецкий
губернатор города Ямбо, состоявшего тогда во владении Египта,
схватил Врэдэ и запер его в ужасную темницу, в которой он
промучился несколько месяцев.
До сих пор, как я слышал, случайные препятствия
подобного рода мешали ему предать гласности историю его
путешествия, которая выйдет наконец из печати на днях. Без
сомнения, в книге его будет много нового и любопытного и во
всяком случае она заслужит признательность со стороны
каждого географа.
Этот-то человек взял на себя геологическую и
географическую часть работ, предпринятых мной во время этого
научного путешествия в Судан. Я надеялся застать его, а также
нашего слугу-немца Карла Шмидта в Дамиате; однако
приехав туда, не нашел их и поселился пока в маленьком
отделении Вэкалэ *, населенного христианами, которые, впрочем,
приняли меня крайне недружелюбно и согласились пустить
* Вэкалэ означает собственно благоустроенное учреждение, вотчину,
также мечеть. В Египте под этим именем разумеют обыкновенно
большое здание, состоящее из отдельных жилищ или магазинов.
331

на постой лишь вследствие заступничества нашего
консульского агента Кагиля. Египетские христиане также усердно
избегают друг друга, как и турок.
Из Вэкалэ я с двумя моими слугами на следующий же
день предпринял небольшие прогулки по окрестностям,
впрочем из этих экскурсий вышло не много толку. Поэтому
26 февраля я выехал из Дамиата и переселился в Кит-эль-
Назара. Тут я жил непосредственно у озера Мензалэ,
познакомился с арабскими охотниками всей округи и мало-
помалу всех их завербовал к себе на службу. Таким образом,
мне удалось достать много весьма ценных птиц. Пребывание
у озера Мензалэ было интересно только в естественноистори-
ческом отношении, а во всех остальных очень скучно. Поэтому
постараюсь как можно менее надоедать читателям его
описанием.
7 марта приехал из Каира барон фон Врэдэ с Карлом
Шмидтом. Мои путешественники целых 13 дней пробыли в
дороге, потому что наняли случайно отходившую барку,
лоцман которой из каких-то собственных соображений по целым
дням вовсе бездействовал.
18 марта я получил от доктора Рейца из Александрии
письмо с вожделенным фирманом от египетского
правительства. Он был написан по-турецки на толстом пергаменте и
составлен на имя барона Мюллера. Вверху страницы по
турецкому обыкновению приложена была большая печать вице-
короля, сделанная не сургучом, а арабскими чернилами. При
фирмане приложен был австрийским консулом немецкий
перевод этого фирмана, гласивший следующее:
(м. п.)
«Предъявитель сего буирульду есть дворянин из
Вюртемберга, господин Мюллер, который с шестью
своими проводниками намеревается ныне посетить Бел-
лед эль Судан.
Везде, где он будет проезжать, никто не должен ему
в том препятствовать, и когда будет он плавать по Белой
реке, то да не возбранит ему никто. Все что ему будет
нужно для передвижения, как то: суда, вьючные
животные, должно быть ему доставляемо за установленную
плату. Когда пожелает переезжать границы [моего
государства], то пусть ему в том не препятствуют.
Так как этот путешественник ездит для пользы
науки, то на таможенных линиях не следует беспокоить
его осмотром багажа.
Таков договор австрийского генерального
консульства.
Означенному путешественнику с его спутниками по
сему да будет позволено повсюду на пути свободно сле-
332

довать. Повсюду же оказывать ему покровительство и
уважение, и, как уже сказано выше, никто да не
воздвигнет ему препятствий на его пути.
Посему дан ему этот наш буирульду, дабы все, кому
ведать надлежит, действовали по означенным в нем
предписаниям.
Лета 1265-го, 13 Раби-ахира (6 марта 1849 года)».
Имея в руках этот буирульду, или фирман, и состоя под
покровительством турецких властей, мы могли с некоторым
достоинством и с несравненно большей, чем прежде, энергией
совершать свои странствия. Турецкий солдат Али, которого
мы захватили с собой из Берберы и который добровольно
принял на себя должность ара, взялся по приезде нашем в
каждое местечко предъявлять фирман местным властям. Мы
снабдили его опрятным и приличным платьем, подарили ему
пару пистолетов с серебряной насечкой, что вместе с его
бессовестной важностью придавало нам весьма много веса
в глазах его соотечественников. В пользу моего достоинства
чрезвычайно существенно в глазах турок было то
обстоятельство, что я не сам являлся к ним, а надменно посылал в
диван своего каваса, который обязан был соблюдать мои
интересы. Али-ара был как нельзя более пригоден на такое дело
и вообще оказался совершенно верным, честным и душевно
преданным мне слугой.
20 марта мы покинули Кит эль Назара и отправились в
селение М а т е р и е, лежащее в озере на островке,
соединенном с материком только мостиками. Это селение за полтора
часа пути от городка Мензалэ. Оно населено рыбаками,
которые ежедневно сбывают на рынке многие центнеры рыбы, но
представляют собой скопище настоящих дикарей, самых
упрямых феллахов, каких я где-либо видел в Египте.
Несколько лет назад им показалось слишком жутко под
египетским ярмом; тогда сотни этих рыбаков захватили
множество барок и судов, принадлежащих правительству, сели
на них и по каналам, соединяющим озеро Мензалэ с
Средиземным морем, отправились в море и на этих жалких
суденышках достигли берегов Сирии. Однако тоска по родине и
полная невозможность заработать себе пропитание вскоре
угнали их обратно; один за другим они перебрались на свои
суда и воротились в Египет. В их отсутствие на озере
ловилось так мало рыбы, что правительство понесло
значительный убыток и вследствие этого рассудило за благо, по всем
каналам, ведущим к морю, выстроить маленькие укрепления.
Каждый такой форт снабжен пушкой и небольшим
гарнизоном, который наблюдает за рыбаками, преграждает им путь
к морю и принуждает их ловить рыбу. Окрестные турки
приписывают неразумие этих рыбаков излишнему потреблению
333

рыбы и говорят «Аакелюм, аакель эль самак» (у них разум
рыбий). Надсмотрщик Назир Мухаммед Али, которому
каждый день приходилось бить плетью нескольких рыбаков,
говорил мне: «да, Халиль-эффенди *, эти люди очень вредные,
потому что у них нет никакого разума. Но отчего это? Утром
едят рыбу, в полдень едят рыбу, вечером опять то же. Рыба
неразумное животное; от нее и в человеке ума не прибывает.
Потому их нельзя строго судить и надо обращаться с ними
кротко. Почти все мои предшественники не могли с ними
ужиться, а я вот давно здесь».
Я не мог хорошенько взять в толк, что именно этот
добрый турок разумел под именем «кротости», потому что не
раз видел, как ноги рыбаков вставлялись в роковую цепь и
получали по 100 и более ударов по пятам. Мне и самому
казалось, что лучше применять к ним строгость, нежели
кротость.
Они довольно часто тревожили нас. Каждый день
приходили целые толпы и глазели на наши работы. «Чего тебе
надо, человек? ** — Мафиш хаджэ, битини этфаредж?»
«Ничего, так только хочу поглазеть, позабавиться». С этим
невинным желанием «поглазеть» и «позабавиться» они нам до
того надоели, что под конец я велел своему слуге
выпроваживать за дверь каждого, кто придет без дела.
По всей вероятности, Али-ара, которому поручено
выпроваживание, употреблял при этом не столь кроткие средства,
как Мухаммед-ара, потому что в один прекрасный день
множество рыбаков окружило наше жилище с очевидным
намерением расправиться с нами по-свойски. Однако изрядная
дубина, которой в совершенстве владел Карл, и наши заря-
* Халиль, мое арабское имя, обозначает собственно «друг божий».
Впоследствии, когда я научился читать и писать, к этому имени
прибавили э ф ф е н д и, что означает образованный человек. Впрочем, под
именем образования разумелось тут собственно познание арабского языка.
Причина, почему я принял и удержал при себе арабское имя,
напоминает мне довольно забавный анекдот. Я назвал арабам свою фамилию
«Брем». «Брем, Брем,— что это такое? Это у нас не имя; тебя зовут,
верно, Ибрэм, или Ибрагим» (Авраам по-арабски). Но как ни высоко
чту я праотца Авраама, мне, по правде сказать, не хотелось носить его
имени, в особенности потому, что оно досталось мне через искажение
моего собственного; тогда я назвал себя по имени «Альфред». Хотя по-
арабски имя Эль-ферид означает «единственный» и пишется почти так же,
как Альфред; но это слово употребляется лишь в возвышенном слоге и
неизвестно простому народу. Вскоре из Альфреда сделали Аафрид, что
означает «с нами бог!» — восклицание, употребляемое при появлении
какого-нибудь призрака или злого человека. Я хотел поправить ошибку и
толковал, что меня зовут Аль, а не Африд или Афред. «Даже эльф —
африд (тысячу чертей)? Да, это самое плохое имя, господин». Тогда уж
я сказал, что меня зовут Халиль (друг божий). «Ну, это другое дело,
господин; это настоящее хорошее имя».
** Я раджэль, «о человек», с такими словами обыкновенно
обращаются к низшим, имя которых неизвестно. К более почетным людям
обращаются с словами: «я сиди» — мой господин.
334

женные ружья с успехом угомонили буянов. Пользуясь своим
фирманом, я попросил Мухаммеда-ара взыскать с виновных,
вследствие чего они на некоторое время оставили нас
совершенно в покое.
Жены рыбаков, иногда по целым дням остававшиеся без
мужей и предоставленные самим себе, старались заработать
на пропитание другими средствами. Они слывут чрезвычайно
легкомысленными, и в этом отношении жены беднейших
рыбаков не отставали от богатейших и первенствующих дам
местечка; в селении было несколько шейхов. Так как молодые
женщины здесь вообще стройны, красиво сложены, обладают
даже хорошенькими личиками и опрятно одеты, то они без
труда зарабатывают себе деньги. С этой целью во время
отсутствия мужей они часто по целым дням отлучались в Да-
миат, Мензалэ и даже Мансура. Вследствие этого житье
среди рыбаков по справедливости можно назвать распутным.
Наш Али-ара влюбился в одну из этих красавиц и в тайне
состоял с нею в любовной связи. Эта возлюбленная изрядно
обманула его, убежав с одним рыбаком. Тогда только Али-
ара с пылающими гневом глазами рассказал мне о своих
отношениях с прелестной Бамбэ. И в довершение его
бедствий, мы еще по этому поводу изрядно посмеялись
над ним.
Мы поместились в лучшем доме Материе, в здании
присутственных мест, или в судилище, и усердно трудились над
пополнением своей орнитологической коллекции, и без того
уже довольно обширной. Окрестные стрелки и здесь служили
мне верно и приносили множество редких и красивых птиц.
Таким образом, в этой жалкой деревушке я вел жизнь
наиприятнейшую для натуралиста.
8 апреля. Какая, однако, разница встретить праздник на
милой родине или в чужой иноверной земле! Почти весь
христианский мир празднует сегодня одно из величайших
торжеств в году. По всем городам раздается колокольный
звон, все храмы отворяют свои алтари; тысячи и миллионы
людей произносят одну и ту же молитву, и тысячи
священников на всех языках возглашают к коленопреклоненным
народам радостную весть: Христос воскресе! Мы не слышим
никакого колокола, для нас не разверзаются врата храма;
мы не слыхали пасхального богослужения. Холодно и
безучастно идут мимо нас сотни людей, которые и не
подозревают, почему именно сегодня мы так серьезно и торжественно
настроены. Им неизвестно, что сегодняшний день мы
празднуем во славу «Назарянина», которого и они высоко чтут как
пророка и посланника божия. Уйдем прочь из этой тесной
комнаты, уйдем из сумрачных проулков деревни, туда, на
простор и волю, в лучший храм божий, на лоно священной
природы!
335

И что ж, природа как нарочно убралась сегодня в свое
лучшее платье! Великолепно светит солнце с безоблачного
темно-синего чистейшего неба, освещая зеленые нивы и
пшеничные поля, уже отягченные благодатными обильными
колосьями; все переполнено жизнью и радостью. Египетские
поля оделись смеющимся покровом весны, но весны
египетской. С лугов веет благоуханием, с шелковичных деревьев и
цветущих смоковниц несутся ароматы их чудных цветов и по
полям душистые цветы благоухают и привлекают к своим
чашечкам сотни прелестнейших бабочек.
Но разве именно сегодня произошла эта перемена?
Почему именно сегодня все кажется нам вдвое лучше, чем прежде?
Почему не с тем же чувством, как сегодня, прислушивались мы
до сих пор к мелодическому пению хохлатого жаворонка,
трепещущего крылышками над бороздой ячменного поля?
Потому что сегодня мы вышли в поле именно с тем, чтобы
молиться; потому что не нашлось для нас храма, созданного
руками человеческими, и на призыв восторженной души
отверзлись для нас врата храма природы, из глубины которого
поднялись тысячи голосов во славу создавшего их. И в самом
деле, из всех кустов и деревьев хором неслись голоса
пернатых певцов. Пернатые обитатели севера, которые от
европейской зимы искали убежища во внутренней Африке,
возвращаются домой и еще на несколько дней остановились здесь
отдохнуть и собраться с силами перед большим перелетом.
Родная ласточка стрелой летает взад и вперед над нивой:
она возвращается с своего зимовья, еще не известного нам,
естествоиспытателям, и с любопытством посматривает на
свою египетскую сестру; медлительная перепелка медлит
покинуть плодоносные поля Египта и выкрикивает свою
знакомую песню в гуще хлебных колосьев; одна только иволга и
другие, подобные ей певуны, остаются пока в сердце
африканских степей.
Жизнь так и кипит повсюду: в лесу, в поле, в пустыне.
Весело и привольно бродить по этим местам натуралисту.
С удовольствием и любопытством наблюдает он за
беспокойными движениями и предусмотрительными проволочками
перелетных птиц, собирающихся домой. С восхищением
прислушивается он к пению полевой славки, запрятавшейся
в зеленый куст, с которого каплет манна; с удовольствием
наблюдает гордый полет царственного орла. Ему так и
кажется, что все эти птицы, летящие на родину, унесут с собой
его привет. Вид их так знаком, так дорог ему.
Кажется, что тот скворец, который за месяц перед тем,
сидя на спине буйвола, распевал свою приветную песнь,
залетел сюда из той самой деревни, в которой я родился. А
может быть и эта ласточка, что прилетела сейчас, блестя своим
черно-зеленым крылом в солнечном луче, совьет себе гнездо
336

в одном из домов моего родного города? А когда человек,
как, например, я сегодня, так искренно тоскует по родине,
то все эти милые творенья кажутся ему дорогими знакомыми
и земляками; они так веселы, что, глядя на них, сам
развеселишься. В самом деле, в этом раю, созданном египетской
весной, человек должен ощущать веселье, но в то же время
что-то серьезное проникает ему в душу. По мере того как
развертываются перед ним бесчисленные тайны священной
природы, по мере того как сердце переполняется и он
чувствует себя не в силах постигнуть всего так, как бы он хотел,
тогда невольно руки его скрещиваются на молитву, а уста
произносят искренно: «Господи, велики и славны дела твои!
премудро устроил ты мир, и земля преисполнена твоей
благодатью!»
Такая прогулка и есть богослужение, и хотя я сегодня не
был в церкви, но от этого ничего не потерял.
Возвращаясь с охоты, я часто проходил мимо
полуразрушенной хижины, около которой лежал старый древесный
пень, утыканный гвоздями. На каждом гвозде висели
какие-то тряпки. На этот счет рассказали мне следующее: в
хижине этой схоронен шейх, который при жизни был святым
и притом великим медиком. Он не перестает оказывать
помощь и после своей смерти. Если кто заболеет в деревне, тот
идет к хижине, вбивает гвоздь в пенек, на котором часто
сиживал благочестивый врач, и на этот гвоздь навязывает
обрывок от своей одежды или какую-нибудь тряпку. После
этого он взывает к шейху в молитве и, войдя в хижину,
совершает несколько ракаатов *. В самое короткое время с
помощью святого шейха болезнь проходит. Средство
испытанное, судя по тому, что уже больше тысячи гвоздей воткнуто в
старый пенек.
14 апреля барон Врэдэ уехал от нас в Александрию за
деньгами и провиантом. Он возвратился к 1 мая и привез
всего в достаточном количестве. За несколько дней перед
тем мы имели удовольствие видеть здесь великолепную
«фантазию» **. Праздновалась свадьба, во время которой на
площади перед нашим домом, служившим в то же время
рыбным рынком, происходили театральные представления.
Сюжеты представлений были, конечно, самые жалкие
произведения местного творчества; но актеры, все больше рыбаки,
фантастически и необыкновенно разодетые, играли
превосходно. Вечером устроилось еще шествие с факелами, на ко-
* Ракаат — коленопреклонение во славу божию.
** «Фантазией» на Востоке называют всякое представление.
337

тором я особенно угодил публике тем, что несколько раз
выстрелил из ружья.
«Посмотри, господин, какая великолепная «фантазия»;
выстрели еще разок»,— просил меня народ. Я удовлетворил
их желание и тем вызвал всеобщее удовольствие.
10 мая. В последнее время несколько раз охотились мы на
кабанов, которых множество водится в камышах у берегов
озера; однако нам ни разу не удалось убить ни одного,
несмотря на то что мы четыре раза ходили на охоту и стреляли
по трем громадным свиньям. Арабы говорили нам, что эти
бестии крайне опасны и приходят в самое ярое бешенство.
Третьего дня служитель Али подстрелил ночью полосатую
гиену, подходившую к падали. Кроме того, мы не раз
охотились на лисиц и почти каждый раз убивали
нескольких.
25 мая мы выехали из Материе и возвратились в Дамиат,
где я поселился на своей прежней квартире. Пожив тут
некоторое время, я ознакомился с своим жилищем очень
близко. Дом был двухэтажный, высокий и местами почти
вовсе развалился. Внизу находились магазины, в которых
сложено было несколько сот центнеров риса. Двери и окна
магазинов и квартир выходили в просторный двор, из
которого двое ворот вели на улицы города.
Каждый из флигелей имел посередине широкий коридор,
освещенный сверху, но, впрочем, довольно сумрачный, в него
выходили все двери каждого из отдельных помещений. Эти
двери, выходившие в коридор, были защищены от
посторонних глаз частой решеткой. Любое семейство жило отдельно,
и к нему вхожи были только известные друзья и близкие
знакомые. Все здание имело какой-то мрачный, таинственный и
монастырский характер. Я никогда не мог узнать, кто жил по
ту сторону двери в противоположном коридоре; соседей своих
распознал мало-помалу, да и то только потому, что очень уж
усердно за ними шпионил и помещался притом на самой
высокой террасе, с которой видна была большая часть
остальных помещений. В первой квартире помещалась греческая
капелла, во второй жили принадлежавшие к ней духовные
лица, которые в то же время занимались обучением детей;
две квартиры были заняты левантийскими семействами и
наконец в пятой жил я; за мною жили еще другие арабские
христиане и отец европейца Филипони, о котором я уже
говорил прежде.
К последнему я отправился без всяких церемоний. Это
был простой итальянец, живший на холостую ногу и ведший
свое хозяйство на редкость беспорядочно. Филипони состоял
писарем при трех различных вице-консулах Дамиата. О своем
прошлом он говорил неохотно. В Константинополе у него
было хорошее место, порядочный доход, но там, на его не-
338

счастье, как он говорил, познакомился он с молодой,
чрезвычайно красивой итальянкой, которая, впрочем, была уже
помолвлена с другим, влюбленным в нее, и увез ее в Смирну.
Родственники девушки преследовали его, он принужден был
спасаться бегством и приехал наконец в Египет.
Он долго жил в Александрии, но впоследствии вместе с
женой, которая тем временем родила ему двух сыновей,
переехал в Дамиат. Как ему здесь жилось с ней, он никогда не
рассказывал, но зато поведал мне охотно, каким образом
ему удалось наконец отвязаться от этой женщины и
отправить ее обратно в Константинополь. Теперь он существовал
в Дамиате на крохотном жаловании до двадцати талеров в
месяц. Мы часто приглашали его к себе распить бутылку
вина, и когда благородный сок винограда достаточно
располагал его к веселью и откровенности, мы поддразнивали его
словами: «Господин Филипони, выпьем стаканчик за здоровье
вашей супруги!» Тогда он поспешно наливал себе стакан
нильской воды и выпивал его, приговаривая: «для такой цели
не стоит тратить благородное кипрское вино».
Греческие священники, родом из Сирии, неоднократно
посещали меня на моей квартире; это были люди крайне
необразованные, хорошо знавшие по-арабски, но лишь
настолько понимавшие по-гречески, чтобы отслужить обедню.
Они вели строгую холостую жизнь.
Гораздо труднее было познакомиться с ближайшими
моими соседями. По вечерам я проводил долгие часы на
высочайшем пункте своего строения, т. е. на крыше павильона,
помещавшегося на моей террасе, и оттуда стрелял летучих
мышей, которые во множестве летали мимо меня. При этом
я обозревал также ближайшие ко мне террасы и
познакомился сначала с суровыми старухами, а потом с более
молодыми и гораздо менее ворчливыми женщинами.
В особенности заинтересовала меня одна еще незамужняя
дама по имени Варда, к которой как нельзя более шло ее
имя, потому что «варда» означает «роза». Мать ее, по нашим
понятиям женщина еще молодая — лет 35, по египетским
воззрениям, считалась уже старухой, да и в самом деле обладала
сварливостью и нахальным многоречием, столь
отталкивающим у некоторых старух.
Первая наша стычка была довольно враждебного
характера. Однажды в сумерки она пришла на террасу своего
жилища и занималась там какими-то хозяйственными делами.
Я сидел на своем обычном месте на высокой террасе,
покуривал трубку отличного табака и преспокойно ее
рассматривал, как вдруг старуха меня заметила; из груди ее вырвался
громкий крик изумления и ярости; она хотела немедленно
завесить себе лицо, но позабыла захватить с собой
покрывало, выходя на террасу с своими домашними делами.
339

Это еще более усилило ее гнев, и она начала осыпать меня
упреками и ругательствами: «ах, ты бесстыдник, как ты
смеешь торчать там наверху и оттуда глазеть в чужие
гаремы? Разве в тебе нет уж ни стыда, ни совести, что ты так
спокойно выслушиваешь мои слова? Убирайся проворней с
крыши, потому что у меня здесь дело есть».
— Хорошо, госпожа, а я отсюда посмотрю на тебя.—
Этот спокойный ответ привел ее в ярость. Не довольствуясь
упреками, она прибегала к ругательствам и все энергичнее
изливала на меня свою злобу. Я воспользовался своей старой
системой укрощения строптивых, а именно, сохранял с нею
всевозможную вежливость и, спокойно выслушав поток брани,
сказал: «неужели ты христианка?»
— Эль хамди лилляхи я рабби! (благодарение богу,
господин!) Чем же мне быть более?
— Ну, а я думал, что ты мусульманка, потому что ты
так ругаешься, как только феллахские женщины, а не
христианки. Христиане между собой общительны; и мы, франки,
смолоду привыкли созерцать солнце лиц наших женщин,
которое никогда не заволакивается от нас облаками
покрывала. А ты, госпожа, пеняешь мне, что я с единоверной мне
христианкой обхожусь иначе, чем с мусульманкой.
— Что ж, ты может быть и прав; но по нашим обычаям
неприлично смотреть женщине в лицо; только я знаю уж, что
вы, франки, бессовестные люди.
И хотя впоследствии мы со старухой были в довольно
дружеских отношениях, но в диван своего жилища она меня
никогда не пускала. Зато я очень часто посещал ее террасу
и по нескольку минут болтал с ее прелестной дочерью, в
высшей степени привлекательной девушкой, о которой я и теперь
вспоминаю с удовольствием.
За исключением греческих попов и итальянца Филипони,
все жильцы этой вэкалэ были купцы, торговавшие
произведениями Нижнего Египта и отправлявшие их в Европу и
Александрию.
4
2 июня мы ездили в деревушку Эсбэ, на берегу моря,
к жившему там французскому инженеру д'Арно, который
занимался расширением и укреплением одного форта,
построенного для защиты устьев нильского рукава «Борхаз». Француз
принял нас очень любезно; к нам приветлива была и его
возлюбленная, красивая арабка, которая, по-видимому, страшно
скучала в этом уединенном углу. Г-н Арно был так любезен,
что показал нам множество разных, очень удобных и
практичных снарядов и оружий, приготовляемых им для
путешествия во внутреннюю Африку. Потом он повел нас к осно-
340

ванному Наполеоном форту Эсбэ. Тут явно были заметны
следы турецкого хозяйничанья; турки многое изменили,
многое перестроили и вообще всячески постарались испортить
укрепление. Арно уверял нас, что именно все то, что турки
пристроили к прежнему французскому форту, надлежало
немедленно срыть. Несколько подалее в море выстроил он еще
небольшой новый форт, батареи которого могли обстреливать
и узкие нильские рукава и дамиатский рейд. В этом
меньшем форте все работы были уж покончены; между тем как
для окончания большого форта, как он полагал, требовалось
еще несколько лет, принимая во внимание медлительность
турецких рабочих.
Несколько дней спустя барон фон Врэдэ поехал вперед
в Александрию; я хотел проехать туда морем; но так как
суда, идущие в море через нильские рукава, могут ходить но
борхазам только при восточном или западном ветре, то мне
пришлось еще некоторре время ждать в Дамиате. Нил при
устье своем до того засорен песком, что фарватер здесь
крайне неглубок. Известно, что в Средиземном море прилив
и отлив довольно незначительны и, следовательно, не могут
настолько изменять водостояния в нильском рукаве, чтобы
от этого зависело большее или меньшее удобство
судоходства. От марта до июня, во время низшего нильского уровня,
при северном ветре морская вода заливает иногда
нильский рукав до самого Дамиата и даже иногда несколько
далее.
Мне пришлось прожить однообразно и скучнейшим
образом в Дамиате до 22 июня, несмотря на то что пребывание в
этом городе сделалось для меня еще более неприятным
вследствие плутовства и всякого рода мошенничеств
австрийского консульского агента Кагиля. 22 июля я сел на барку,
шедшую в Александрию и ожидавшую только попутного
ветра.
Конструкция этой барки была почти та же, что и
других больших грузовых нильских судов, но только наша
теперешняя была обширнее и с более высокими бортами.
Палубы не было, но зато было три латинских паруса, из которых
два передних отличались непомерной величиной. На таких
судах ходят отсюда даже в Сирию, хотя капитан едва
понимает значение компаса и плохо владеет им. Экипаж наш
состоял из 14 матросов, одного мустаамеля (штурмана) и
рейса — все народ крепкий, сильный, но как все моряки,
добродушный и открытый.
В Дамиате барка уже захватила несколько тысяч
центнеров риса, но намерена была на рейде нагрузить еще
больше, так как с полным грузом не могла бы пройти через
борхазы. За мой проезд вместе с прислугой и со всем
багажом до Александрии спросили всего 100 пиастров. О каюте.
341

разумеется, не было и помину. Все пассажиры, которых
набралось до 20 человек, расположились со своими ковриками
на рисовых тюках. Мы вышли в море только 25 июня. Море
волновалось так сильно, что едва было возможно нагружать
рис, привозимый к барке на маленьких лодках.
Общество наше состояло большей частью из жителей
города Дамиата. Большинство их было левантийские купцы;
кроме того, было несколько гречанок и из них две очень
красивые молодые женщины. Один старый левантийский
греховодник путешествовал в сопровождении негритянки, вероятно
своей невольницы, которую он тщательно скрывал от
любопытных взоров барочной публики. По-видимому, и нам,
христианам, не желал он показывать свою черную красавицу,
потому что один раз, когда мы случайно подошли к ней, он
повелительно закричал ей, чтобы она плотнее укуталась в
свою милаие.
Мне не было никакого дела до ревности этого уж
поседевшего, но все еще пламенного любовника, но зато мой
немец-слуга сильно заинтересовался этим обстоятельством.
Карл проклинал опасливость старика, хотя уверял, что
наперед знает, что негритянка стара и дурна. Со скуки Карл
произнес, обращаясь к ревнивцу, разумевшему только по-
арабски, длинную речь на немецком языке, в которой весьма
резко отзывался о ревнивых дураках и надеялся, что
сильное волнение и качка вскоре причинят ему морскую болезнь.
Так и случилось. Подняли якорь, распустили треугольные
паруса — ветер был нам почти противный — и решились
лавировать. Поэтому сначала мы шли в открытое море, пока
почти совсем потеряли из виду берег; потом опять повернули
к земле и снова должны были выйти в море.
Барка стонала и трещала по всем швам; она ныряла и
прыгала по волнам, страшно качаясь. Расходившиеся волны
так сильно обдавали нас своей горькой пеной, что вскоре
все мы насквозь промокли. Меня отлично защищала от
непогоды превосходная венгерская бунда, а Карл укутался в
свои ковры. Желание его давно уже исполнилось: более
половины пассажиров страдало морской болезнью.
Черная красавица чуть ли не прежде всех отдала свою
дань разгневанному Нептуну. Судорожно ухватившись за
борт, она со стоном и вздохами подвергалась неизбежной
участи; при этом она по необходимости должна была
устранить свое покрывало, в одно мгновение ока мой проворный
Карл был около нее и спокойно покуривал свою трубку,
подсмеиваясь над болезненными гримасами негритянки. Жаль,
что старик не мог видеть, с каким удовольствием Карл
отошел от его красавицы, достаточно осмотрев ее черное,
безобразное, исковерканное судорогами лицо. Но бедняк ничего
не мог видеть, потому что под влиянием той же необходи-
342

мости валялся на другом конце барки, совершенно
измученный усилиями своих пищеварительных органов.
«Ну, что?» — спросил я, когда Карл воротился на свое
место. «О, безобразная, я еще не видывал подобной; но
сделайте одолжение, скажите мне, как сказать по-арабски:
я видел черную. «Ана ашуфту эль соодэ». «Ну хорошо;
постой же, ты, старый дружище, я тебе это известие доложу
на твоем собственном языке». Карл ушел и через минуту сел
около ревнивца, который между тем совсем разбитый
пробовал подкрепить свои силы трубкой доброго табаку.
«Саламат!» (приветствую тебя!) «Аллах селлемак!» (Бог тебя
приветствуй) «Чего тебе надо?» «Мафиш гаджэ, ауус келле-
мак ана ашуфту эль соодэ» (ничего, хотел только сказать
тебе, что видел твою черную). В ответ на это последовало
такое турецкое ругательство, которого я ради приличия не
привожу в печати.
Несмотря на морскую бурю, .у них чуть не дошло
до свалки, и легко могло случиться, что они доставили бы
нам препотешное зрелище, если бы я не приказал
раздосадованному Карлу успокоиться и не запретил бы ему
подвергать дальнейшим оскорблениям разобиженного жителя
Востока.
Во время этого скучнейшего переезда было и еще
несколько довольно забавных сцен, которые на минуту
дозволяли нам забывать наше плачевное положение; а оно
было поистине плачевно: ветер нисколько не ослабевал и
хотя не переходил в настоящий шторм, однако же постоянно
был настолько силен, что подкидывал нашу барку, как мячик,
то и дело обдавая нас морской водой. Наши матросы усердно
выкачивали воду, но этому просто конца не было.
Промокшие пассажиры проклинали свою судьбу и коварство моря.
Кораблик наш непрерывно лавировал; ночь наступила
прежде, чем мы успели отойти от дамиатской гавани на
две мили. К счастью, мы, немцы, не страдали от морской
болезни; не знаю, чему мы этим были обязаны: крепкому ли
своему телосложению или благодетельному действию
кипрского вина, которое мы пили в изобилии. Должно быть оно
же нас и успокоило, потому что в тревожном состоянии мы
едва ли могли бы уснуть.
На следующий день, когда мы проснулись, солнце было
уже высоко над морем. Ветер спал, но вскоре поднялся
опять с той же силой, как накануне. Путешественники,
перемокшие и изнемогшие от тошноты, были крайне жалки,
но печальные лица их нас, немцев, только забавляли и
веселили.
Этот переезд длился целых четыре дня и под конец всем
страшно надоел. Направление корабля много раз изменялось,
мы часто приближались к берегу и плыли вдоль него, то
343

снова от него удалялись, и земля была едва видна; притом
погода была все время такая отвратительная, что всякое
терпение истощилось.
Наконец на пятый день странствия положение наше
улучшилось, и мы на восходе солнца очутились на высоте Р е-
шида (Розетты), высокие минареты которого, окруженные
пальмами, были видны нам с корабля. Близ устьев нильского
рукава море было очень мутно; несмотря на то что уровень
реки был в это время самый низкий и воды в нем было
немного, однако она была довольно чиста. Во время половодья
нильская вода изливается в море в таком количестве, что на
расстоянии нескольких часов езды от египетского берега
можно ее не только отличать глазами, но даже пить.
Это интересное явление подтверждали мне многие
очевидцы.
Вместе с нами из Борхаза выехало множество судов,
нагруженных дынями и шедших также в Александрию. Дыни
с берегов озера Брурлос считаются наилучшими во всем
Египте; они возделываются в большом количестве на
песчаных дюнах у моря и поблизости озера. В Александрии за
один зильбергрош можно купить очень большую
превосходную дыню. Арбузы или пастеки за сладость и сочность свою
ценятся выше, чем дыни.
Через несколько часов после солнечного восхода поднялся
сильный северный ветер, вполне благоприятный для нашего
путешествия. В полдень мы прошли мимо интересного в
историческом отношении форта Абукир; несколько часов спустя
мы завидели Помпееву колонну, высящуюся на горизонте
из-за моря домов Александрии. Мы вошли в новую гавань и
полюбовались прелестным видом на город с его иглами
Клеопатры, маяком и прибрежным замком вице-короля. Рейс
нашей барки счастливо миновал опасный вход в гавань;
барка благополучно прошла через всю широкую гавань и
бросила якорь у самой набережной. Явился карантинный
офицер, осмотрел наши бумаги и выдал нам pratica
(дозволение съехать на берег).
2 июля. Мы поместились в просторном доме, нанятом для
нас бароном Вреде в предместье города. Д-р Рейц передал
мне письмо с родины и доставил мне несколько интересных
знакомств. Между прочим, мы посетили одно левантийское
семейство, которое охотно принимало у себя нашего
соотечественника. Отец этого семейства желал отдать замуж одну
из своих взрослых дочерей за д-ра Рейца, но только, по
египетскому обычаю, распространяющемуся, как видно, и на
левантийских христиан, требовал за нее 1000 талеров —
вероятно за приданое и убытки. Девушки были дивно хороши
и, по мнению своего отца, стоили более тысячи талеров. На
344

мы, европейцы, даже и в Египте не можем видеть без
отвращения такого торга женщинами, почему этот брак и не
состоялся.
у
Я получил несколько писем из Вены от барона Мюллера.
Он так распорядился, что поездка нескольких натуралистов
во внутреннюю Африку отныне получила пышный титул
«третьей ученой экспедиции высокородного барона
д-ра И. В. фон Мюллера в центральную Африку». Зачем он
окрестил нашу предположенную поездку «третьей ученой
экспедицией» — я никогда не мог понять. Он обещал мне
прислать как можно больше спутников, непременно молодых
и смышленых людей, а я обязался составить подробную
смету издержек, которую впоследствии и доставил ему. По-
видимому, заметно было, что «экспедиция» собиралась в
грандиозных размерах. Я нисколько не сомневался, что барон
Мюллер в состоянии был довести до конца это трудное
предприятие. Он рассказывал мне о своем значительном богатстве
и не раз повторял, что исследование внутренней Африки он
поставил главной задачей своей жизни. Кроме того, все его
решения на этот счет лежали передо мной в виде печатных
листков. Вот что было сказано в апрельской книжке
заседаний Императорской Академии наук за 1849 г. в статье под
заглавием: «Отчет о некоторых замечательных моментах
ученого путешествия по Африке, предпринятого с 1845 по
1849 г. д-ром И. В. бароном фон Мюллером».
«По прибытии в Египет снарядил я третью ученую
экспедицию под начальством моего секретаря г. Альфреда Брема,
сына нашего знаменитого орнитолога. Экспедиция эта
предназначается для поездки на Белый Нил и для
приготовительных работ к моему собственному предстоящему
путешествию, которое начнется через два месяца *. Путешествие
начнется с Египта, где уже собрались все члены
экспедиции **, ожидающие только прибытия из Европы заказанных
математических и астрономических инструментов, чтобы
отправиться во внутреннюю Африку».
«Инструкции, какие я мог дать только в главных чертах,
гласят, что члены экспедиции поедут через Суэц морем до
Суакина и там у арабов племени бишари, обладающих
наилучшими в мире верблюдами, запасутся необходимым
количеством этих животных для езды и вьюков. По исследовании
течения малоизвестной реки Атбара прибудут они в Хартум
и оттуда в благоприятное время, при наступлении северного
* Каковые давно уже прошли.
!* До сих пор не прибыл еще ни один член
345

ветра, подымутся по Белому Нилу до области негров бари,
т. е. до катарактов, или порогов, находящихся под 4° с. ш.
Здесь они пока поселятся на житье, попробуют развести
плантацию в пользу туземцев, изучить их язык и по возможности
настолько быть им полезными, чтоб приучить их к мысли, что
есть в свете белые люди, кроме турок, и притом такие,
которые не из одних только корыстных целей и не ради
грабежа заводят с ними сношения».
«К концу этого года думаю я снова взять страннический
посох, со свежими силами и новыми запасами добраться до
4° с. ш. и оттуда, соединясь с моими людьми, исследовать
истоки реки и проехать Африку до западных берегов ее.
Замечу мимоходом, что от области негров бари (4° с. ш.) до
Фернандо да По, т. е. до берегов Атлантического океана,
принимая во внимание все трудности пути, мне все-таки
останется не более 40 дней пути».
«Таким образом надеюсь я, что с божьею помощью
(и при вашем покровительстве, которым вы, быть может,
почтите меня) мне удастся выполнить свое предприятие на
пользу моих ближних для возбуждения и оживления
торговли, ради культуры и смягчения нравов и ради прогресса
науки; не пожалею своих сил для таких высоких целей».
Для такого предприятия, очевидно весьма трудного, но
мне отнюдь не казавшегося страшным, требовалось,
разумеется, очень много денег. Я рассчитал, что в первые полтора
года путешествия по маршруту, назначенному нашим шефом,
двое европейцев с необходимой прислугой и багажом
истратят отнюдь не менее 84 000 пиастров, или 5600 с чем-нибудь
прусских талеров. Впоследствии оказалось, что я не
ошибался в своих расчетах. В том числе рассчитывал я на
покупку нильской барки за сумму около 2000 талеров.
Увеличение числа спутников, собственно говоря, не очень
удорожило бы путешествие. По истечении же первых 18 месяцев
издержки должны были значительно уменьшиться. Отправив
свою смету, я с величайшим нетерпением ожидал присылки
денег и прибытия обещанных спутников. Но мне долго
пришлось ждать как тех, так и других.
14 июля. Сегодня я с правителем дел австрийского
генерального консульства д-ром Бэкке и его супругой выехал
в пустыню Ра мл а, чтоб провести несколько дней на
свежем воздухе. Многие европейцы разбили свои палатки под
пальмами, и в пустыне царствовало теперь значительное
оживление. Мы забавлялись довольно удачной охотой и
приятнейшими разговорами при дымящихся чубуках, в
тишине теплых ночей. В сообществе этих любезных и образо-
346

ванных соотечественников я провел несколько очень
приятных дней и наслаждался этим благополучием вдвойне, так
как в Александрии оно встречается так редко.
23 июля пароход привез нам знаменитого путешественника
и натуралиста д-ра Рюппеля, а также нескольких других
интересных людей из Европы. Д-р Рюппель путешествовал с
одним молодым купцом, с которым намеревался ехать до
Вади-Хальфа, а оттуда мимо Каира проехать в Джидду на
Красном море, чтобы составить там коллекцию рыб.
Известно, что исследованиям рыб Красного моря наука обязана
исключительно трудам этого неутомимого и отличного
натуралиста. Рюппель был ко мне благосклонен и подарил мне
одно из своих сочинений, которое было мне в высшей степени
полезно для справок во время предстоящего путешествия.
28 июля мы с д-ром Рейцем проводили путешественников
до Адфэ. Мы выехали из Александрии вечером и достигли
нильского рукава у Решида через 20 часов пути. В Адфэ
путешественники взошли на покойную дахабие и вскоре
отчалили, напутствуемые ружейной пальбой с берега. На
флагштоке их корабля развивался черно-красно-золотой
германский флаг; в первый раз еще эти национальные цвета реяли
над священным Нилом. Это случилось в то время, когда на
моей родине ожидалось в скором времени избрание
наследственного императора немецкой династии.
На следующий день мы пошли на охоту в городке Фуах.
Охота была удачная; но так как мы хотели до полудня выехать
в Александрию, то вскоре должны были прекратить ее.
Однако же нам не удалось сразу уехать. Карл поссорился с
рейсом нашей барки и вскоре между ними произошла
настоящая драка. В ней стремилась принять участие группа
оборванных туземцев. Нас окружили со всех сторон, вырвали у
нас из рук ружья и стали бить нас прикладами и стволами.
Хотя мы яростно защищались палками со свинцовыми
наконечниками и тем несколько озадачили противников, однако,
так как они были в слишком большом числе против нас, то
отбиться от них совершенно мы не могли и, конечно,
подверглись бы серьезной опасности, если бы не решились
прибегнуть к покровительству турецкой полиции.
Туземцы физически и нравственно ослабели во время только
что миновавшего постного месяца Рамазана и преследовали
нас своими ругательствами и фанатическими речами вплоть
до зала полицейского суда, куда еще прежде нас побежал рейс,
чтобы подать на нас жалобу. В жару схватки он получил
несколько ударов по голове и у него лилась кровь; по этому
случаю, хотя он и сам был зачинщиком ссоры, но надеялся в
суде одержать верх над ненавистными еретиками.
Сабет, полицейский начальник, спокойно выслушав жалобу
барочника, спросил, что мы имеем сказать в свое оправдание?
347

Мы также произнесли свое обвинение, подкрепляя его всей
силой европейского влияния, настаивая в особенности на том,
что мы состоим под покровительством Австрии и что д-р Рейц
был даже секретарем генерального консульства; мы требовали
полнейшего удовлетворения и в случае отказа со стороны са-
бета грозили обратиться к высшим инстанциям. Кроме того,,
мы упомянули о своем фирмане и выставили на вид, что во
время яростного нападения на нас арабов мы ни одного из них
не убили и вообще не употребляли в дело своего оружия, как
бы то непременно сделали многие другие.
Он отвечал: «Вы хорошо сделали, рассудив, что люди не
петухи, которых можно стрелять без зазрения совести. И во
всем остальном вы также правы. Рейс понесет заслуженное
наказание за то, что грубо оскорбил франков, едущих на его
барке, и даже нападал на них. Кавасы, принесите плети!»
Явилась роковая цепь с кожаными ремнями: рейса
схватили, насильно повалили, обвили ему ноги цепями и по приказу
бимбаши: «Беш юз!» (пятьсот!) ременные плетки начали
стегать по ногам жертвы. Когда ему дали около сотни ударов, мы
сжалились над ним и стали просить, чтобы начальник
отменил остальные.
Но он отвечал очень серьезно: «да, тяжело, когда человек,
который и без того уж весь долгий жаркий день должен
поститься и не должен ни каплей воды, ни трубкой табаку
освежить пересохших уст своих,— тяжело, когда такой человек еще
подвергается бичеванию. Но вы напрасно за него просите; вы
обвиняли его в том, что он вас оскорбил и избил; вы
потребовали удовлетворения и теперь присутствуете при исполнении
правосудия; больше ничего вы не в праве просить, ибо стоите
перед судом и моего приговора изменить не можете.
Следовательно, все сделается по моему слову и ничто не изменится.
Идите же и скажите своим соотечественникам, что адфэский
сабет чинит правосудие без лицеприятия. Аллах маакум!»
(Бог с вами!).
Мы ушли. У дверей дивана лежал рейс с окровавленными
ногами. Бимбаши заказал для нас другую барку. Мы вошли в
нее и после полудня выехали из Адфэ, а на следующий день
к вечеру прибыли в Александрию.
1 августа. Несколько дней назад приехал сюда старый наш
знакомец из Судана — русский профессор Ценковский,
посланный петербургской Академией наук. Во время своего
путешествия во внутренней Африке он терпел не только
всевозможные неудачи, но еще самую жестокую лихорадку, которая
иссушила его так, что его едва можно было узнать.
Неизбежный недуг восточного Судана вовсе испортил ему здоровье.
Кроме того, в Египте он потерпел кораблекрушение и потерял
большую часть естественноисторических коллекций, которые он
собирал так долго, жертвуя для этих сокровищ своим здо-
348

ровьем и не раз рискуя жизнью. Я охотно верил его рассказам
обо всех пережитых страданиях, потому что по опыту знал
Судан с его адским климатом. Мороз подрал меня по коже,
когда я посмотрел на бедного натуралиста и подумал, что
вскоре придется снова отправиться в эту страну, из которой
один раз удалось мне убраться по добру по здорову. «Так
неужели никто не может избежать этой ужасной лихорадки?! О,
нет, конечно никто!»
14 августа скончался Мохаммед Али, знаменитый
египетский вице-король. Целых 14 дней длилась агония этого
великого человека. Весть о его смерти возбудила всеобщее уныние
между европейцами. Тут только отдали должную дань
удивления его способностям и благородности его энергии. После
смерти все позабыли, что и способности свои и энергию он не
всегда употреблял наилучшим образом. Европейские флаги в
продолжение трех дней стояли только на половине высоты
флагштока над консульствами в знак траура со стороны
европейцев. От египетского правительства по этой части не было
сделано ровно ничего, даже из пушек не выстрелили, потому
что Абас-паша по телеграфу воспретил всякое изъявление
общественной горести. Маленькому Аббасу не угодно было, чтобы
его великому деду оказан был хотя бы посмертный почет.
На следующий день тело покойного, положенное в самый
простой гроб, было перенесено по улицам Александрии на
руках обыкновенных носильщиков до канала Мамудие. Здесь
ожидал его особый пароход, назначенный перевезти смертные
останки Мохаммеда Али в Каир, где должны были похоронить
его в той самой мечети, которую он сам выстроил внутри
цитадели. За гробом следовала громадная толпа, принявшая вид
торжественной процессии только потому, что в ней было очень
много европейцев. Со всех сторон изъявлялись знаки самого
неподдельного участия, причем общественное мнение
выражалось далеко не в пользу Абаса-паши. Саид-паша хотел
проводить тело своего отца до могилы и для этого приехал к Мах-
мудие; но когда он увидел, какие жалкие приготовления
сделаны были к этому печальному торжеству по распоряжению
недостойного внука покойника, он не решился сопровождать
тело в Каир и, сославшись на нездоровье, в справедливом
гневе воротился в Александрию.
16 августа я получил письмо из дому и, между прочим,
известие, что брат мой Оскар решился сопровождать меня в
путешествии. Мысль увидеть вскоре родного брата наполнила меня
349

величайшей радостью. На чужой стороне брат имеет
совершенно особое значение: это не только друг, спутник и советник,
это человек, на которого вполне можно положиться во всяком
случае и с которым возможна полнейшая откровенность. Я с
самым пламенным нетерпением ожидал прибытия спутников,,
обещанных мне бароном Мюллером. Он постоянно
обнадеживал меня от одного парохода до другого. Я из всех сил торопил
приготовления к отъезду. Два молодых столяра из немцев
согласились ехать со мной, и я охотно взял их в услужение.
Теперь они трудились над изготовлением дорожных сундуков и
других предметов, необходимых для экспедиции. В доброй
воле у нас не было недостатка, но зато не было ни денег, ни
спутников, ни оружия, ни инструментов, и всего этого мы
ожидали из Германии. Барон фон Мюллер обещал все
прислать; я еще надеялся хоть в конце октября выехать из-
Египта.
21 августа. Сегодня прежний английский консул Ларкинс
устроил большую охоту на кабанов в болотах у озера Марео-
тис. Пригласили и меня вместе с моим другом Рейцем. С этой
охоты добычи было немного—мы уложили всего только трех
свиней,— но зато немало было уморительных приключений.
Так, например, Рейц позвал меня и в зрительную трубку
указал мне на какой-то темный предмет. Но не успел я еще
подойти, как он уже выстрелил по нем. Я слышал, как какой-то
зверь выскочил из болота и побежал к берегу.
«Изготовьтесь скорее, он должно быть смертельно ранен,—
закричал мне Рейц,— это должно быть громадный кабан!»
Я последовал его приказанию и, взяв ружье на руку, ожидал,
чтобы зверь вышел на открытое место. Зверь приближался.
Охотничья страсть бушевала во мне: я только приготовился
спустить курок, как вдруг увидел буйволенка, который
отчаянно хлопал одним ухом. Наконец с окровавленным ухом
выбежал он на берег. Оказалось, что доктор попал ему в ухо.
Насмешники хотели было поднять стрелка на зубок, но Рейц
обезоружил их. «Господа,— воскликнул он смеясь,— если
кто из вас когда-либо встретит буйвола в серьгах, то
вспомните, что я ему пронял для этого уши».
После охоты в саду красивой виллы м-ра Ларкинса был дав
большой обед, который поразил нас своей необычайной
роскошью.
26 августа в сопровождении нескольких соотечественников
посетили мы купальни Клеопатры с намерением взять
освежительную ванну в знакомых нишах знаменитой царицы59.
При входе в одну из маленьких бухт, к которой обыкновенно
причаливают лодки, мы чуть не опрокинулись; еще
затруднительнее казалось проехать оттуда в открытое море. Волны
расходились и во время плавания то и дело хлестали через борт
нашей лодки. Ветер подбрасывал ее взад и вперед и наконец
350

при въезде в гавань толкнул на бриг, так что при этом носом
нашей лодки разорвало малый парус его.
Лодочник обратился к нам очень грубо и пожаловался на
нас турецкому часовому, которому мы передали его, с темг
чтобы тот препроводил его к сабету. Придя в суд, барон Врэдэ
схватился с турецким часовым, который обошелся с нами
чрезвычайно высокомерно. Так как барон говорил по-турецки, та
мы не могли понять, в чем именно дело; слышали только, что
турецкий чиновник осыпает его ругательствами, а Врэдэ
отплачивает ему с излишком той же монетой.
Было воскресенье, и контора нашего консульства была
заперта, иначе мы бы тотчас вытребовали оттуда чиновника и
нашли бы управу против турка, грубость которого наконец всех
нас возмутила. Врэдэ пошел искать консульского каваса.
Я остался, но уверил полицейского секретаря, что во всяком
случае добьюсь удовлетворения и не успокоюсь до тех пор,
покуда за его грубое поведение не навлеку на него должнога
наказания.
«Теперь,— сказал я ему,— могу выразить тебе только
полное мое презрение. Я чувствую себя настолько выше тебя, что
не хочу оскверняться ругательствами, но будь уверен, что твоя
бессовестность не пройдет тебе даром».
Я ушел из дивана, в котором свирепствовал эффенди. Мы
только что хотели сесть на ослов, на которых приехали от
гавани, как вдруг шесть турецких полицейских прибежали,
замахали на нас длинными палками и насильственно потащили нас
обратно в полицию. Спутник мой закричал мне, чтоб я
защищался; но я воздержался от этого и его просил, как можно
спокойнее перенести все, что турки будут теперь делать. Сыщики
обошлись с нами с варварской жестокостью. Острыми концами
своих длинных палок они столкнули нас с ослов, грубо
потащили в полицейское управление и по приказанию чиновника
втолкнули в тюрьму. Мы отнеслись ко всему совершенно
пассивно. Я знал, что получу полное удовлетворение; мне известно
было, с какой готовностью императорское австрийское
генеральное консульство вступается как за скромнейшего, так и за
знатнейшего из своих подданных и какими могущественными
средствами оно обладает для этого.
Погонщик, на осле которого я приехал, уже не раз ездил
со мной и хорошо знал меня. Я понимал, что могу на него
положиться и решился употребить его в дело. Когда
тюремная дверь захлопнулась за нами, я вырвал листок из своей
карманной книжки, написал кавасу нашего консульства обо
всем, что случилось на арабском и итальянском языках, и
просил его немедленно прийти освободить нас. Написав
записку, я бросил ее через железную решетку низкого окошка
своему погонщику, ждавшему меня на улице, и приказал ему
сейчас же снести письмо в наше консульство. Прежде чем ка-
351

вас успел приехать, я имел довольно времени, чтобы
подробно осмотреть темницу.
Это было пространство приблизительно длиной в двадцать
футов, шириной в двенадцать, а вышиной в девять футов.
Единственная дверь вела на двор полицейского здания. Одно окно
было обращено на улицу. Оно было очень мало, без стекол и
снабжено крепкими железными решетками. Пол тюрьмы был
когда-то мощен, теперь же покрыт слоем грязи. В этом-то
тесном пространстве сидело и лежало от 20 до 30 преступников,
мелких воров и мошенников. Они были без кандалов и в
страшной грязи. В одном углу собраны были кучи нечистот. Блохи
и вши так и кишели и забирались кверху по нашему платью.
Густой воздух был отравлен невообразимой вонью и всякого
рода вредными испарениями. Преступники были, кажется, из
самого низшего сословия из самых подонков народа.
Они встретили нас дерзкими речами и насмешками.
«Молчать, собаки,— отвечал я,— ибо мы европейцы! Промолвите
еще слово и вам придется плохо!» Внезапно воцарилась
желаемая тишина. Каждый спешил выразить нам свое почтение. Не
прошло и четверти часа, как явился дервиш Ара, кавас нашего
консульства, и потребовал нашего освобождения. Это было
тотчас исполнено. Турецкий чиновник стоял в большом смущении.
«Эффенди,— спросил его дервиш Ара,— что сделали тебе
эти господа? знай, что у них есть фирман от его светлости!
берегись, эффенди, это дело тебе даром не пройдет». Я же
закричал ему уходя: «эффенди, завтра ты будешь иметь честь
поговорить со мной; завтра узнаешь ты свою низость».
Эффенди ничего не отвечал.
На следующее утро я рассказал об этом происшествии
канцлеру нашего генерального консульства, д-ру Бэкку, и
просил покончить это дело как можно скорее. Канцлер уверил
меня, что я получу полное удовлетворение и уполномочил тут
же друга моего Рейца, тогдашнего секретаря консульства, и
одного драгомана вести дело против турецкого чиновника. Мы
отправились к Сабет-бею (директору полиции). Он принял нас
очень дружелюбно, велел подать кофе и трубок и обошелся
весьма любезно как со своим другом Рейцем, так и со мной.
Д-р Рейц принес жалобу на эффенди. Это очень взволновало
старика и он тотчас велел позвать обжалованного.
«Как смел ты притеснять европейцев и смешивать их еще
с обыкновенными преступниками?» «Ваше благородие,—
отвечал тот,— я на то не давал приказания». «Эффенди лжет,—
возразил я,— здесь налицо кавасы, которые силой втолкнули
нас в тюрьму да еще угрожали нам своими палками». «Правда
это?» — спросил бей кавасов. «Так точно, ваше благородие,
эффенди сам приказал нам это».
Это привело бея в настоящее бешенство. «Негодяй! —
закричал он на эффенди,— ты смеешь еще лгать, лгать передо
352

мною! да кто ты передо мною? Пес, которого отец, которого
деды были псами, который рожден собакой. Ступай и считай
себя приговоренным на четыре дня на хлеб и на воду!»
Тогда он обратился ко мне: «Доволен ли ты этим!» «Нет,
ваше степенство, ему следует восемь дней за то, что он так
обидел меня, мой народ и моего консула». Рейц подтвердил
мои слова. «Слышишь ли, эффенди, господа хотят наложить
на тебя восьмидневное наказание, и клянусь своей бородой,
головой отца своего, аллахом и его пророком, они правы. Пусть
будет так, как они желают. Теперь ступай и вперед не
допускай до моих ушей подобных жалоб».
Со страхом слушали кавасы слова бея. Теперь дошло дело
и до них. «Что скажешь ты против этих людей?» — спросил
он меня. «А то, что они меня и моего спутника, прусского
подданного, обидели словом и делом». «Получат и они свое
наказание,— вскричал бей,— кавасы, плетей!» Известный нам
снаряд появился, и каждый из виновных получил считаных
1000 ударов по пятам. Мы помнили урок, данный нам адфэх-
ским бимбаши, и молчали даже тогда, когда наказуемые
взывали о пощаде и к нашему заступничеству. Сабет казался
нам особенно рассерженным, потому что приказал бить
крепче.
Когда виновные кавасы были наказаны, бей спросил нас:
«довольны ли мы данным удовлетворением». Мы отвечали
утвердительно и поблагодарили его. Тогда попросил он нас
передать это в прусское консульство, чтобы оно с своей
стороны не приносило новых жалоб на то же дело. Он
распростился с нами очень любезно. Эффенди, как я слышал потом,
обращался с европейцами с гораздо большей
осмотрительностью; ему дан был хороший урок. Я, впрочем, на него не
сердился, так как его поступок дал мне возможность поближе
ознакомиться с местной тюрьмой.
3 сентября. Вчера прибыл сюда экипаж прусского
трехмачтового судна «Свидание» («Wiedersehen»), которое оставило
здешнюю гавань месяц тому назад и потерпело крушение в
открытом море. Экипаж спасся на больших корабельных
шлюпках и благополучно добрался до берега. Здесь напали
на них разбойники бедуины, которые дотла ограбили их и
угрожали им смертью. Ни один из немецких матросов не знал
ни слова по-арабски. Положение их было ужасно. Наконец
капитану удалось объяснить бедуинам о желании добраться
до Александрии. Приведены были нужные для этого
верблюды, и караван был в пути 17 дней. Сначала бедуины
обращались с нашими людьми с истинной свирепостью. Им давали
едва разваренной пшеничной каши или черствого хлеба из
дурры, прибавляя к этому немножко солоноватой воды. Чем
ближе подходил, однако, караван к городу Александрии, тем
дружелюбнее стали обращаться бедуины с потерпевшими
353

кораблекрушение, потому что они справедливо боялись
заслуженного наказания со стороны турок.
Трудно описать жалкое состояние, в котором караван
добрался до Александрии. Несмотря на огромную плату за
верблюдов, на которую должен был согласиться капитан, не
на каждого матроса приходилось по животному, и люди
должны были идти попеременно пешком. Ноги их были сожжены
жгучим песком пустыни; на всем теле были раны от
палившего их солнца. Особенно страдали они от голода и жажды.
Они воротились совершенно обессиленные, больные и без
гроша в кармане.
Прусское консульство распорядилось сначала о
предоставлении им квартир, кушанья и питья, а затем пригласило и
доктора. После этого принялось за расследование всего
несчастного происшествия. Консул хотел настоять, чтобы каждый из
бедуинов был наказан 500 ударами по пятам и добился бы
этого, если бы на то согласился капитан корабля. Тот отвечал
на все следующими словами: «если другой корабль потерпит
крушение на том же самом месте, то бедуины без сомнения
перебьют весь экипаж, а потому я прошу, чтоб ни один из
этих людей не был вовсе наказан». И действительно, он был
прав.
Через несколько дней бедуины получили плату, которую им
обещал капитан, и оставили Александрию. Капитан сел на
пароход, а матросы на бриг и отправились назад в Европу.
18 октября. Пребывание в Александрии становилось для
меня просто несносным. Мне надоедала напрасная надежда на
перемену наших обстоятельств. Только знакомство с
некоторыми из наших земляков, немцев, желавших предпринять
путешествие по Нилу, доставило мне несколько приятных часов.
5 октября прибыл на пароходе писатель Богумил Гольц, из
Торна в восточной Пруссии, с которым читатель уже
познакомился по некоторым отрывкам из его интересного творения.
Менее привлекательно было для меня знакомство с неким
географом г-ном Бялобловским, который на счет одного
английского общества ездил в Занзибар, оттуда должен был
проникнуть во внутренность Африки, пробраться за Абиссинию, в
самое сердце страны, открыть, если можно, истоки Нила и
дойти до западного берега. Английский консул приказал,
однако, ему воротиться, так как некоторые народы поблизости
Занзибара были между собою в войне (другие же полагают,
что консул считал путешественника сумасшедшим).
Бялобловский желал присоединиться к нашей экспедиции
и просил меня устроить это дело. Так как я считал его
неспособным к путешествию, предпринимаемому с целью открытий,
то и должен был ему отказать. Что сталось с этим господином
(который в продолжении первого своего путешествия имел при
себе своего 10-летнего сына в качестве избранного спутника до
354

самого Адена) — я не знаю. После я о нем ничего не слыхал;
желаю ему, однако, всякого счастия и успеха в его отважных
предприятиях.
23 октября сели мы в небольшое судно и оставили
Александрию, чтобы пробраться к окрестностям Ф у а х а, отененного
пальмами и лежащего так удобно среди Дельты. Мы решили
там поохотиться и разбили свою палатку поблизости города,
под огромным сикомором, и стали обходить местность по всем
направлениям. Добычей нашей были часто ихневмон и
египетская лисица; вечером при свете луны стреляли громадных
летучих мышей — крыланов*, которые кружились около сикомора.
Старые, вполне взрослые экземпляры имели от конца одного
до конца другого крыла до трех футов с немногими дюймами.
Сначала мы принимали их за сов, такими большими они нам
казались. Если они падали только раненые, то старались
укусить приближающегося к ним. Мой слуга Карл и один из
столяров, бывших у меня в услужении, особенно увлекались
охотой за ними и караулили их иногда до полуночи.
Местность нашей охоты отличалась плодороднейшей
землей, превосходно обработанной и засеянной преимущественно
рисом, который приближался уже к стадии зрелости.
Прожорливые воробьи ** производили настоящие опустошения в этих
полях. Они перелетали такими густыми тучами, что однажды
двумя выстрелами, следовавшими непосредственно один за
другим, мы положили 56 штук. Этот пример указывает на
огромное их число. Кабаны были редки.
Однажды вечером вздумали мы поохотиться за
ихневмоном. Я стал против тростниковой заросли, в которой надеялся
отыскать зверя и заставил нескольких феллахов их гнать.
Через несколько минут я услышал шум в камышах, который
не мог исходить от ихневмона, а, наверное, от более крупного
зверя. Я ждал с поднятым ружьем. Загадку разрешил
появившийся вдруг крупный кабан, который во всю прыть несся прямо
на меня. Я выстрелил из обоих стволов, заряженных
крупной дробью, на расстоянии едва 15 шагов, но
безрезультатно; кабан принял мой град с свирепым ворчанием, но
продолжал свое бегство, не напавши на меня, как я этого опасался.
Непрерывная охота доставляла мне высокое наслаждение;
я чувствовал себя в своей настоящей сфере. Скучная
Александрия была оставлена; я снова жил веселой жизнью охотника.
После охоты мы проводили время в нашей палатке, под
сикомором, наслаждаясь душистым джебели и радостно любуясь
на тихую ночь. Прелестные вечера Египта были бы для нас
еще приятнее, если бы не комары. С закатом солнца
появлялись они из близлежащих болот огромными тучами и в продол-
* Pteropus (Vespertilio) aegyptiacus auct.
* Отличные от немецких, но попадающиеся, однако, в Европе.
355

жение всей ночи кусали нас до крови. Однако все мы были
согласны в том, что постоянное их жужжанье гораздо
несноснее самого их жала. Комары составляли единственное
неудобство нашего лагеря, с которым мы расстались с большим
сожалением.
10 ноября александрийские европейцы устроили скачки,
избрав для этого место на восток от города. Состязались
лошади восточного происхождения, но между ними не было ни
одной чистокровной арабской. Призы были очень высоки. Все
это можно, впрочем, представить в нескольких словах:
глубокий песок, густая пыль, страшная жара, истекающие потом
всадники, скачущие лошади, дурная музыка, дорогие яства,
несколько палаток и две трибуны, наполненные хорошенькими
европеянками,— ву салам! *
Также и мы — д-р Рейц и я — раскинули свою палатку
поблизости от скачек, на холме, и любовались зрелищем, держа
в руках бокалы, полные благородного кипрского вина.
Праздник закончен скачкой на ослах, в которой приняли участие
матросы одного военного парохода по желанию их офицеров.
Счастливцу, которому бы удалось первому добраться до
избранной цели, назначалось 5 гиней, а погонщику его осла
хороший бакшиш.
Затем началась сумасшедшая гонка. Двадцать погонщиков
ааорали хором и разом принялись колотить своих скотов;
столько же верховых начали работать ногами и руками. Ослы
ревели, брыкались, сбрасывали своих верховых, били их
копытами. Это была возня неописанная. Погонщик и верховой
друг друга возбуждали, стараясь пустить осла вскачь.
Старания трех активных членов кавалерии были особенно
увеселительны для публики. Англичанин всегда держит пари;
сегодня особенно были заклады насчет ослиной быстроты. Приз
получил маленький и ловкий корабельный юнга.
В последнее время имел я удовольствие познакомиться с
двумя земляками, которые предпринимали путешествие по
Египту с одним молодым англичанином. Они оставили
Александрию 21 ноября на большой, удобной дахабие. Д-р Рейц и
я сопровождали их несколько миль.
Солнце клонилось к закату, когда рейс поднял паруса.
Ветер был слабый, и мы довольно долго ехали до виллы м-ра
Ларкинса, кЪторому хотели сделать прощальный визит
отъезжающие. Здесь задержало нас английское гостеприимство, и
мы могли двинуться в обратный путь только около полуночи.
Проехавши еще с милю с нашими земляками по Махмудие,
мы распрощались с ними поблизости «Крепостной кофейни»
(Кавэ эль Кэлаэт) **, где и решили ночевать. На этот случай
* Буквально значит «и (с этим) все!», т. е. «и только, вот и все!»
** Названа так потому, что расположена около прежней крепости.
356

запаслись мы и одеялами. Эта кофейня, по-видимому,
пользовалась прежде не особенно хорошей славой и в ней, верни,
бывали публичные женщины, потому что на наш стук и
громкие приказания впустить нас, кавэджи отвечал нам изнутри:
«Ниссуан мафиш хинне» (тут нет женщин), а между тем не
отворял.
«Что нам до твоих ниссуан? Отворяй скорей!» «Хаджир я
сиаид» (С удовольствием, сейчас, господа). Дверь отворилась,
и мы вошли в приятно натопленное кафе...
На следующее утро он был самым любезным хозяином,
какого мы могли только желать, получил бакшиш и призвал
благословение аллаха на стопы наши.
/
24 ноября. Вот уж несколько дней как море бурно; поэтому
пароход, которого ожидали 19 ноября, прибыл только сегодня.
Лишь только увидел я сигнальный флаг, как бросился в
австрийское консульство и, взявши там лодку, отправился на
корабль. Еще издали увидел я своего дорогого брата Оскара,
стоявшего на палубе вместе с другими пассажирами. Но мне
удалось попасть наверх лишь после длинного ожидания и
многих неудачных попыток как-нибудь обойти предписания
строгого карантина. Наконец-то мог я прижать брата к своему
сердцу. Восторги подобной встречи не могут быть описаны; для
подобных сцен недостает слов!
Наконец-то прибыли мои спутники. Я приветствовал
прибывшего вместе с братом моим д-ра медицины Рихарда Фир-
талера из Котена и поспешил оставить шумный пароход
чтобы отдохнуть дома. К сожалению, брат мой не мог и
наполовину отвечать на мои вопросы. Он простудился на
пароходе и получил ревматическую лихорадку, от которой тотчас
же по прибытии в Египет слег в постель.
Что ж касается до так называемой третьей ученой
экспедиции д-ра Иогана Вильгельма фон Мюллера, она находилась
все еще в довольно плохом состоянии. Вместо
потребованных мной 84 000 пиастров, брат привез мне только 30 000. По
вычете того, что требовалось на покупку необходимых
припасов, мне оставалось только 12 000 пиастров, и было бы
настоящим безумием пускаться в путь с такой незначительной
суммой. Я написал об этом барону и должен был отложить отъезд
наш еще на долгое, неопределенное время. Много было и
других причин к справедливым жалобам. Из числа вещей и
снарядов, которые я просил барона Мюллера прислать мне,
получил я только незначительную часть и притом менее важную.
Вообще в снаряжении было столько беспорядка и
небрежности, что будущее представлялось в довольно мрачном свете.
357

Таких надувательств и обманов, которым подвергся я
впоследствии, не мог я, впрочем, в то время и предвидеть; но и тогда,
однако, заботы мои были такого рода, что я не мог скрыть их
от немецких ремесленников, которые хотели сопровождать
меня. Вследствие чего оба отошли от «экспедиции», а барон
фон Врэдэ был так благоразумен, что еще прежде оставил ее.
31 декабря. Упрямая лихорадка потребовала упорного
лечения брата; только на 14-й день по прибытии в Египет
мог он оставить свое жилище в первый раз. Все мы с
нетерпением ждали своего отъезда. Осмотревши
достопримечательности Александрии, оба новоприбывшие вскоре получили от нее
то отвращение, которое вселяет она каждому европейцу,
остающемуся в ней долгое время.
Писатель Богумил Гольц возвратился из Верхнего Египта
и в продолжение целых дней мог рассказывать, что Египет это
отвратительная страна и что нет народа хуже, как в Египте;
а «путешествие по Нилу, с его слов, есть настоящее
нисхождение в ад». Действительно, нашему путешественнику
приходилось довольно плохо. Г-н Гольц, вовсе не знакомый ни с
обычаями страны, не взявши даже переводчика, отдался в руки
арабскому шкиперу; а этот тотчас смекнул, что имеет дело с
«рашимом» *. Понятно, что при таких условиях Египет не мог
понравиться нашему другу. Жалобы его были справедливы, но
односторонни, потому что он путешествовал при весьма
неудачных обстоятельствах.
В последние дни декабря в александрийской гавани стал
на якоре шведский военный корабль «Орен» (орел). На нем
находилась интересная для нас личность, а именно
естествоиспытатель и директор музея в Христиании, профессор Эсмарк.
Мы совершили вместе с этим ученым несколько экскурсий по
окрестностям города и были приглашены им на борт. Я до сих
пор вспоминаю с удовольствием приятные часы, проведенные
нами на военном корабле. Офицеры, добродушные и весьма
образованные люди, приняли нас любезнейшим образом,
отлично угостили и показали нам внутреннее устройство
удобного и изящно построенного корабля. Капитан удостоил нас
величайшим вниманием и с бокалом дорогого вина
провозгласил здоровье отца моего, известного ему по его
орнитологическим сочинениям. Само собою разумеется, что на его
любезность мы отвечали тем же самым.
Мы провели время очень тихо и уединенно. Рождество мы
праздновали дома, канун Нового года в гостинице с Рейцем.
Мы перешли в следующий год весело при звоне бокалов. Никто
не думал тогда, что он празднует в последний раз этот
«Сильвестров вечер»; а между тем не прошло с тех пор и нескольких
месяцев, как погиб один из веселых наших собеседников — до-
* Незнакомым с обычаями страны.
358

рогой брат мой, лежащий под жгучими песками пустыни! А
теперь, пока пишу я эти строки, прошедшее представляется мне
еще более мрачным, потому что и второй лежит, погребенный
на берегу Нила; третьего покрывает песок около одной
деревушки в восточном Сеннаре.
3 января 1850 г. мы получили от барона Мюллера письмо,
в котором «выражается определенное желание, чтобы мы
выезжали из Александрии, не теряя времени и не ожидая ничего
из Европы». В приложенном частном письме ко мне было
написано следующее: «Какие бы ни были причины, на
основании которых Вы требуете этих денег, я теперь их Вам не
вышлю; но требую непременно, чтобы Вы сейчас же выезжали
в Судан с тем, что у Вас есть. Тот кто не захочет Вас
сопровождать, пусть остается». Тем не менее нам не было никакой
охоты оставлять Египет, и мы решили отправиться на Мери-
дово озеро и там ожидать денег.
Вечером 10 января отплыла от последней виллы
Александрии большая дахабие, нанятая нами до Каира. О
путешествии этом, продолжавшемся, правда, десять дней, мне нечего
сообщить особенного, а потому передам его вкратце.
Долго тянувшееся время сокращали мы охотой и
собиранием предметов естественной истории, устраивали несколько
вылазок против кабанов, отыскивали жуков под корой
священного дерева, за что, по словам феллахов, мы должны были
получить наказание от невидимой руки шейха и чуть-чуть не
прослыли в народе святотатцами, если б не пришло нам в
голову солгать, что мы собираем насекомых для приготовления
лекарств; потеряли однажды брата моего на охоте и после
долгих поисков нашли его окруженным арабами и арабками
в полночь в доме одного шейха; видели в одной кофейне двух
публичных женщин в состоянии полнейшего опьянения и в
самом жалком положении; в другой кофейне разбудили от
мирного сна одного турецкого путешественника, поздней ночью
требуя, чтоб нам сварили кофе. Так как Али-ара сломал для
этого замок у двери, то нас обвинили во взломе, и только
благодаря турецким шуткам и хитростям Али-ара мы были
освобождены от судебного преследования, кофе, однако же, не
получили; у могилы Сиди-Ибрагима хотели наломать для
нашего костра несколько сухих сучьев с высоких сикоморов, но
ни один из наших слуг не соглашался подвергнуться гневу
святого; а когда мы вздумали влезть на дерево, то нас стали до
того упрашивать, чтобы мы не оскорбляли святыню, что мы
принуждены были отправиться дальше без дров. Девять дней
тащились мы на бечеве, в последний день наконец поднялся
ветер, и мы на парусах прибыли 20 января в Б у л а к.
359

Новоприезжие в продолжение короткого пребывания в
Каире осмотрели все достопримечательности и не упустили
ничего достойного внимания в Махэрузете. Я сходил с
ними во второй раз на пирамиды и сам исполнял при них
должность переводчика. Любезный и ловкий друг мой Врэдэ
много мне при этом помог. 25 января продолжали путь свой
в Ф а ю м; мы отплыли в обыкновенное время, после аассра, и
при слабом ветре пробрались еще за Старый Каир.
На следующее утро еще до заката солнца были мы на
берегу. Небо было покрыто темными облаками, образовавшими
задний план, на котором ясно вырисовывались пирамиды.
Солнце взошло из-за нильских гор и осветило первыми лучами
своими эти величавые памятники великого прошлого.
Обрамленные мрачными облаками стояли они как бы среди розового
пара, пылая «в золоте солнечных лучей». Это продолжалось
только мгновение, но оно было невыразимо божественно
прекрасно!
Мы вошли в большие пальмовые леса Сакарды для охоты.
Через два часа увидели мы нашу дахабие, подвигающуюся по
реке при помощи ветра, недавно поднявшегося. Рейс
пригласил нас на борт и подал нам лодку, находившуюся при судне.
На ней перебрались мы на дахабие и продолжали плавание
при свежем ветре, который к вечеру того же дня доставил нас
почти в Бени-Суеф. Через несколько часов по закате
солнца 27-го числа мы были в городе, вошли в большую
кофейню, стоявшую на самом берегу Нила, и наняли
необходимых для переезда в Фаюм вьючных и верховых
животных.
29 января. Еще задолго до рассвета были мы пробуждены
знакомым ревом верблюдов, начинающимся при виде
несносных для них вьюков. Вьючение продолжалось особенно долго,
при обыкновенных криках арабов, и окончилось только через
три часа, после бесконечных споров об относительной
легкости и тяжести тюков. Я взобрался на верблюда; остальные
же сели на терпеливых и низеньких животных, а именно на
ослов. Но только эти не были, как хорошие верховые каирские
ослы, сполна оседланы, но убраны по феллахскому обычаю и
даже вовсе не взнузданы, так как это и не требуется феллаху.
Мои спутники не имели той опытности, которую я получил в
Судане в управлении такими животными; они не знали, как
следовало с ними поступать при этом, а потому некоторые
недостатки в сбруе должны быть исправлены. В подобных
случаях феллах находчив; он прибегает к лубкам, из которых
выделывалось кое-какое дополнение к сбруе — нагрудник,
стремена, и таким образом облегчается до некоторой степени
езда для всадника, не удовлетворяя, впрочем, нимало самого
осла, потому что лубок царапает его, и животное всегда
чувствует себя неловко.
360

Тихо двинулся караван, но едва оставил город, как ослы,
приведенные в отчаянное положение действием новой сбруи,
стали совсем как бешеные и побросали и седла, и всадников.
Я сидел высоко на своем спокойном животном и
посматривал на комическую сцену, которая повторялась еще не один
раз. Самым неопытным ездоком между нами оказался недавно
поступивший ко мне немец-слуга по имени Тишендорф. Он,
по собственному его выражению, довольно часто слезал, чтобы
приводить в порядок сбрую и седло. Несколькими днями
позже и я испробовал то же самое, но только в несравненно
больших размерах, и тогда у меня разом отбило охоту
насмехаться.
Дорога от Бени-Суефа в Фаюм проходит через
хорошо обработанную плодородную страну. Приходится
переезжать через два отрога пустыни, на краях которых замечаются
остатки старых развалившихся пирамид, и проезжать по дороге
через деревни Ком эль Ахмар, Бэльруе, Вубах
эль Хакхир, эльХохн и Хуарт эль Р а с с а б.
Расстояние между обоими городами приблизительно четыре
немецкие мили.
По дороге мы много занимались охотой, которая здесь
очень богата, и добрались до Мединэ после заката солнца.
Тут мы отправились в обыкновенную гостиницу, в лучшую
кофейню, где были очень дружелюбно приняты хозяином, а
позже забавлялись пением нескольких танцовщиц, которые
здесь жили. Наш багаж пришел тремя часами позже.
На следующее утро бродил я по базару. Наш кавас, Али-
ара, отправился к хаким эль беллэду, по-нашему к
исправнику, чтобы отыскать для нас квартиру. Осмотревши
часть довольно чистого веселого городка, возвращался я в
кофейню и вдруг почувствовал, что кто-то схватил меня за
платье. Оборотившись, я увидел перед собою маленького
человека в турецком платье, который представился как т а д-
жер эль хаваджэ кагиль эль Массэри (купец
Кагиль из Каира) и обратился ко мне со следующими словами:
«О Халиль-эффенди, зачем остаешься ты в кофейне? зачем не
отыскал ты нас? разве ты не знаешь, что здесь есть многие
твоей веры, зачем же ты не ищешь их, а остаешься, как турок,
в кофейне, в которой притом же еще живут и танцовщицы?
хорошо ли ты это делаешь?»
В таком тоне продолжалась его речь до тех пор, пока я не
обещался ему переселиться в христианский квартал. Он тотчас
схватил меня под руку и повел в мое новое жилище, веселую
квартирку поблизости христианской часовни, куда я и велел
перенести наш багаж. Я узнал потом, что все это он делал
потому, что считал меня за доброго католика. Однажды я
спросил его насчет многих могил, окружавших часовню и видных
из наших окон. «Это могилы добрых католиков,— отвечал он
361

мне,— коптов, протестантов и другую отверженную дрянь
хороним мы за городом на особом кладбище». Из этого я
заключил, что мне в Фаюме умирать не приходится.
Ф а ю м лежит на месте древнего А р с и н о э, или К р о-
кодилополиса. Он принадлежит к числу семи городов,
заслуживших особенное расположение аллаха, как меня в том
уверял один араб, «эль мэдинэ сеидна Юсуф» (это город
господина нашего Иосифа) и окружен плодородным, цветущим
раем, садом Египта. Хотя добрый человек и преувеличивал
прелести Мединэ, все же это один из красивейших городов
страны. Жителей в нем от 10 до 12 тысяч; они занимаются
земледелием, разведением роз, торговлей и рыболовством в
ближнем озере. Из лепестков роз получают здесь розовую воду, ту,
которой турки спрыскивают свои покрывала, ковры и платье;
но это вовсе не розовое масло, получаемое для всего Египта
из Туниса. Канал, выходящий из Нила ниже Монфалута и
идущий через город, называется Бахр эль Юсуф. Выше и
ниже города он распадается на огромное количество ветвей,
создавая необыкновенное плодородие почвы и вливается
наконец в озеро Мерис. В полноводье Нила по нем ходят очень
маленькие лодочки, которые, впрочем, не имеют особого
употребления.
Главные произведения оаза, так можно по справедливости
назвать это место,— хлопок, рис, сахар, индиго, лен, конопля,
оливы, фиги, виноград и финики. Кроме того, замечается здесь
очень много всякого зверья: дикие свиньи, антилопы, зайцы,
гуси и утки, вообще пернатая дичь, впрочем также скорпионы,
змеи, лисицы, гиены и другие подобные твари.
Озеро Мерис, называемое арабами Биркет эль
Кару н, находится от города на расстоянии от полутора до двух
миль. Длина его считается в девять, а ширина в полторы
немецкие мили. Оно очень богато рыбой, однако дает
правительству только двенадцать кошельков дохода, тогда как
прежде оно доставляло вчетверо больше, т. е. 1200 талеров. Вода
в нем сильно соленая; рыба его относится по большей части
к тем же видам, какие встречаются и в Средиземном море60.
Разыскания ученых в развалинах больших зданий
поблизости озера привели к различным выводам. Считают, что слово
Ф а ю м происходит от староегипетского «Ф а й о м»,
означавшего болотистую низменность. Название «Биркет эль
Кару н», по мнению одних, должно происходить от «X а р о н»;
другие думают, что оно новоарабского происхождения и
должно означать самую форму озера, которое имеет вид
изогнутого рога (по-арабски «ка рун»). Многие археологи
полагают, что прежде рукав Нила проходил через Биркет эль
362

Карун и через натровое озеро, что, впрочем, мало вероятно. По
Геродоту, озеро Мерис имело 3600 стадий в окружности, или
90 немецких миль. Геродот думал, что озеро было вырыто
Мерисом или Тутмозисом III, который жил приблизительно за
1725 лет до Р. X. * П и о м, или Ф а й о м, служил, как
говорят, водохранилищем, в котором во время полноводья собирали
нильскую воду, с тем, чтобы потом употреблять ее на
орошение. Геродот описывал также лабиринт и говорил, что в нем
3000 камер, из которых полторы тысячи были над землей и
полторы под землей.
Так как я уж позволил себе отступление в пользу старины,
то не лишне будет, кажется, привести насчет лабиринта
мнение гениального земляка нашего Лепсиуса. Вот что говорит он
об этом предмете в своих письмах о Египте:
«С вершины пирамид правильное расположение лабиринта
развертывается перед наблюдателем, как на плане.
Расположение целого таково, что в нем большие массы зданий шириной
в 3000 футов замыкают четырехугольное пространство длиной
в 600 и шириной в 500 футов. Четвертая сторона, одна из
узких, ограничена лежащей за ней пирамидой,
которая имеет в поперечнике 300 футов»61.
«В манефоновом списке царей 62 мы находим, что строитель
лабиринта поставлен в конце 12-й, последней
династии, незадолго до вторжения г и к с о в».
«Обломки огромных колонн и архитрав, открытые нами на
большой ауленской площади, имеют на себе именные
щиты шестого царя именно этой династии,
«Аменемхета III». Таким образом, этот важный вопрос с
исторической точки зрения разрешен. Мы нашли это имя в
одной из камер пирамиды. Постройки многочисленных камер,
окружающих среднюю площадь, и 12 дворов относятся, по
всей вероятности, ко времени 26-й династии Манефона (как
это рассказывает Геродот), так что первоначальное здание
храма Аменемхета занимало только центр всей местности».
«Биркет эль Карн, которое принимают за озеро Мерис,
должно считаться естественным озером, которое только отчасти
снабжается водами из канала Юсуфа и не пользуется ни одной
из тех особенностей, которые имело озеро Мерис. Оно лежит
слишком глубоко, чтобы могло служить в какое бы то ни было
время для обводнения страны».
Л и н а н т отыскал огромные, тянущиеся на целые мили
плотины древней, прочной постройки, которые отграничивают
возвышенную часть фаюмского бассейна от низменной, глубже
лежащей его части и могли служить, очевидно, только для
искусственного задержания вод большого озера, которое теперь
совершенно сухо, так как плотины давно прорваны».
* До нашей эры. (Прим. ред.)
363

«Это-то озеро и считает Линант за Меридово, ия
должен сознаться, что все это кажется мне весьма счастливым
открытием. Исследования местности лишили
меня всякого сомнения насчет верности этого
взгляда, и я считаю это непоколебимой истиной».
«С именем Мерис, которое не встречается ни на
памятниках, ни у Манефона, произошло у греков одно из
многочисленных недоразумений; египтяне называли озеро Ф и о м э н
м э р э, озеро нильских наводнений, греки из м э р э сделали
Мерис, а из Фиум — Ф а ю м».
«Дно Мерисского озера в продолжение его более чем
2000-летнего существования возвысилась на 11 футов одними
осадками. Таким образом, понятно, что его польза должна со
временем вовсе уничтожиться».
«С повышением дна уже на 11 футов, если принять
окружность озера по Линанту, оно должно было потерять
13 000 000 000 кубических футов воды. Возвышения и плотины
не могли здесь помочь ничему».
31 января. Сегодня была такая дурная погода, что мы едва
могли оставить дом. Сильный ветер крутил облака пыли и
ослеплял нам глаза так, что мы не могли даже окончить охоты,
которую было предприняли. Дома нас ждал Абуна* Халиль,
духовное лицо из арабов, который просил меня и д-ра Фирта-
лера посетить одну больную, сестру левантийского купца. Он
привел нас к небольшой невзрачной хижине, внутренность
которой тоже мало соответствовала нашим ожиданиям.
Мы знали, что хозяин человек довольно богатый; но в его
доме вовсе не было этого заметно; даже те предметы, которые
на Востоке представлены обыкновенно в довольно роскошном
виде, были здесь вовсе в небрежении. Подождавши немного и
посидев на пыльных оттоманках гостиной, мы увидели коп-
тянку, всю обвешанную золотыми монетами, которая подала
нам трубки и затем принесла кофе. Погодя немного предстала
нам, как «явление с высот небесных», жена хозяина, женщина
невообразимой, неописуемой красоты и, по нашим понятиям,
еще дитя. Ей было не больше 13 или 14 лет, и мы были в самом
деле поражены тем, что в этой хижине жил такой ангел. Мы
не могли поверить своим глазам, казалось, что нам
представилось явление из мира фей. Все мы тогда, без
сомнения, вспомнили про себя возглас Фрейлиграта:
И если женщина меня когда полюбит —
О, бог! Пусть красотой равна вот этой будет!
Я не помню, чтоб мне когда-либо случалось видеть
подобную красавицу, даже такую женщину, которая по красоте
364

сколько-нибудь приближалась к этой. Черты лица ее
отличались тонкостью, благородством и миловидностью. Статность
тела уподоблялась стройности газели, а ручки и ножки, как
у девятилетнего ребенка. Клянусь аллахом и его пророком,
женщина эта была красива! Да, на Востоке есть прелестные,
нежные цветы. Счастлив тот, кому удалось сорвать один из
них, и как же должен он тогда его беречь; но как же скоро и
отцветают эти едва распустившиеся розы! Здесь на востоке
женщина никогда не достигает своего настоящего расцвета;
здесь грубая рука мужчины, еще не знающего утонченных
нравов и культуры европейских стран, вырывает нежный
росток прежде, чем он пустит глубокие корни, которые должны
были бы впоследствии принести богатые цветы.
Больная, которая так поразила наши взоры и, правду
сказать, заставила сильно биться наши сердца, лежала в ближней
комнате, страдая местной лихорадкой. Доктор Фирталер
прописал ей лекарство, которое брат, за неимением здесь аптеки,
взял из нашего походного запаса.
/ февраля. Брат мой подстрелил сегодня орла-могильника,
Так как у птицы повреждена была только одна из мышц
предплечья да притом в одном только месте, то мы решили
держать ее живой. Рана была перевязана, после чего орел
чувствовал себя как будто лучше. Это была чудесная птица.
Крепкое сложение, гордый вид и большие огненные глаза
придавали ей действительно что-то величавое.
На другой день охотился я с одним турецким эффенди за
дикими свиньями в восточной части оаза. Мы видели несколько
этих зверей, но не могли, однако, выгнать их из чащи камышей
и сахарного тростника, среди которых они скрывались. В
других отношениях охота наша была довольно счастлива.
3 февраля было воскресенье. Купец Кагиль пригласил меня
в церковь. Там Абуна-Халиль слуЖил обедню по греческому
обряду. Здесь так же, как во всех церквах на востоке, женские
места были скрыты частой решеткой. Народу в церкви было
очень много.
Медицинская помощь нашего доктора требовалась
беспрестанно. Теперь, когда оказался налицо врач, в каждом почти
семействе отыскался больной. Одни страдали болезнями,
другие полагали, что будут еще ими страдать, некоторые мужчины
пожелали иметь лекарство против мужского бессилия.
Женщины в левантийских домах почти все на что-нибудь
жаловались и толковали о своих болезнях поистине с наивною
откровенностью. Хуже всего пришлось нашей частной аптеке. На
нее набросились с порядочной жадностью. Но брат мой
тщательно оберегал сданное на его руки сокровище и отпускал
лекарства только в самых необходимых случаях.
12 февраля. С некоторого времени я чувствую себя дурно;
не будучи в настоящем смысле больным, я должен, однако,
365

сидеть на месте, потому что на ходу чувствовал иногда
сильные боли в нижней части живота. Притом же мне
недоставало и нужной бодрости духа; при продолжительном
пребывании Фаюм оказывается в этом отношении совершенно
негодным.
Наконец пришли письма из дому, от барона Мюллера и
д-ра Рейца. Барон прислал нам еще 500 талеров и обещал
к первому июля этого года непременно быть в Хартуме. Таким
образом, нам дана была возможность двинуться в Судан, на
что мы и решились немедленно. Я хотел на следующий день
отправиться в Каир, чтобы закупить необходимые припасы
для путешествия и, между прочим, приобрести барку с тем,
чтобы встретиться с своими товарищами в определенный день
в Бени-Суефе. Они же должны были отправиться на озеро
Мерис. Согласно этому, отправлен был наш кавас Али-
ара к Хаким эль Бэлледу просить его доставить мне верблюда
и лошака. Сами же мы пока писали необходимые письма,
извещая барона, о нашем отъезде.
14 февраля я выехал из Фаюма с своим слугой, нубийцем
Мохаммедом, нанял у одной женщины дурно оседланного и
выезженного лошака. Женщина прибавила, что сына ее,
вожатого лошака, я найду «кхидам» (впереди).
Первый привал по дороге из Фаюма в Каир деревня Д а м-
ние, отстоящая на две немецкие мили, по арабскому
исчислению, от Мединет Сеидна Юсуф. По опыту присоединил я
к арабскому счету еще по крайней мере половину данного
числа миль и стал спешить. Прекрасный день — это один из
тех дней египетской весны, которые, несмотря на то что
следуют не за настоящей зимой, возбуждают все-таки в душе
человека те же чувства, какие вызывает в нем немецкая весна.
Правда, климат Египта вовсе не тот, но потому-то и весна
здесь гораздо приятнее. Зимняя свежесть, которая, правда,
определяется не больше как + 12°R, действует, однако,
довольно неприятно на привыкших к здешнему климату.
Свежесть эта миновала, не заменившись неприятными жарами
лета. Сегодня, казалось, все напоминало мне о родной
стороне. На зеленом клеверном поле паслись волы, а на спине
у них сидели скворцы, напевая свою знакомую песенку, будто
перед возвращением на родину они хотели испробовать свои
голоса.
Весело распевая, быстро ехал я по хорошей дороге через
плодородную и повсюду тщательно обработанную страну.
К закату солнца добрались мы до небольшого озера,
богатого всякими птицами, которое мне назвали Биркет эль
3 и р б и е. Я стрелял здесь по уткам, диким гусям и другим
водяным птицам, которые при нашем приближении густыми
тучами подымались из камышей. Быстро наступила ночь, и
так как небо покрылось густыми тучами, стало очень темно.
366

Мы не могли ничего видеть перед собой, но ехали,
придерживаясь дороги.
Через семь часов мы добрались до деревни, встреченные
многоголосым лаем собак. Мы разрядили пистолеты, чтобы
дать знать о своем прибытии. Несколько минут спустя
появился часовой, «раффир», и провел нас в старый,
полуразрушенный хан, где мы должны были переночевать. Хозяин
указал мне одну комнату, где слуга мой приготовил постель.
Через несколько часов я был разбужен криком петухов.
Проклятый «хумурджи» * поместил меня в птичник. Едва
сомкнул я глаза, чтобы заснуть снова, как петух снова заорал
и на этот раз прямо у меня над ухом. Молодые петушки,
которые тоже спали, теперь были разбужены и начали также
пробовать свои нетвердые голоса. С этих пор невыносимый
крик не прекращался. Правда, д-р философии Раух в Каире,
большой любитель кур, утверждает, что одни петухи
хорошо поют, другие нехорошо, но, верно, ему не
приходилось ночевать в птичнике, в противном случае он может быть
заговорил бы иначе.
Если бы петух, прервавший мой покой с такой
изысканной злобой, был бы одарен даже голосом Филомелы, то и
тогда я свернул бы ему шею, лишь бы попался он мне в руки.
Мне же не удалось его отыскать, хотя я и шарил по всему
помещению, махая обнаженной саблей. Невозможно было
зажечь огонь, нельзя было позвать и слугу, не поднявши на
ноги всех живущих. Я провел настоящую адскую ночь;
проклятый петух, кажется, насмехался надо мной и драл горло
до самого утра без перерыва.
15 февраля. Вчера в наш хан прибыли два турецких
офицера, которые ехали вместе с несколькими купцами тоже .в
Каир. К ним присоединился и я с Мохаммедом. Мы оставили
место ночлега еще до утренней молитвы и образовали
довольно значительный караван. Я не мог, однако же, не
припомнить хумурджи дурно проведенной мною ночи и к
вежливому совету не помещать больше путешественников в такую
проклятую комнату присоединил легкую демонстрацию
нильской плетью, за что был вполне одобрен своими турецкими
спутниками.
Едва только оставили мы последние домики деревни и
перебрались через канал Бахр эль Юсуф, как пришлось
вступить нам в степь. Тут присоединился к нам бедуин,
вооруженный длинным ружьем и скверным пистолетом. Он должен
был играть роль защитника и постоянно объезжал весь наш
караван на своей тощей кляче или рассказывал разбойничьи
истории, в которых он постоянно играл важную роль, само
собою разумеется в виде защитника притесненных.
* Хозяин; от х а м а р а, буквально: ослиная конюшня, гостиница.
367

Утром было настолько холодно, что мы с истинным
удовольствием встретили лучи восходящего солнца. К
обеденному времени мы нашли, что оно исправляет свою должность
слишком усердно. Большие степные жаворонки бегали по
дороге, а быстрые пустынные рябки (Pterocles) оставались
на краю дороги так близко от нас или, закопавшись в песок,
пребывали в такой неподвижности, что одного из них я мог
застрелить из пистолета. К одиннадцати часам добрались мы
до середины пустыни и отдыхали на груде камней. Тут же
мы и обедали. В это время из Каира возвращалось несколько
погонщиков верблюдов. Я надеялся отыскать между ними и
хозяина своего животного, но надежда моя оказалась
напрасной. Мне приходилось втайне злиться, так как я никак не
мог сладить со своим «барэлэ» (лошак); не было почти
никакой возможности заставить идти упрямое животное. Если
я его пришпоривал или бил плетью, то он как бешеный
начинал кружиться со скоростью волчка. Он всячески старался
сбросить меня с седла, брыкался, становился на дыбы, как
настоящий злой демон. Даже бедуин и один из турецких
офицеров присоединились ко мне, чтобы пустить в ход этого
зверя. Они становились по сторонам, шпорили и колотили
его, но все напрасно!
Часа через два пути на горизонте показались две
верхушки пирамид; затем через полтора часа добрались мы до
долины, где оставалась вода после нильского наводнения.
Это было приятное место отдыха для наших арабов,
бедуинов, лошаков и верблюдов. Отсюда до Дахшура, места
обыкновенного привала для едущих из Даммие, оставалось еще
с милю. Сопровождавший нас бедуин отделился от нас,
получив порядочный бакшиш. Мы же поехали дальше и были
очень рады, когда добрались до названного места в половине
пятого после обеда.
На этот раз я не обратил никакого внимания на
пирамиды, стоявшие в пустыне около самой деревни. С большим
вниманием обратился я к старой женщине, предлагавшей
пшеничного хлеба и фиников. За 20 пара купил я обед,
которого было бы вполне достаточно на четырех человек. Я уж
думал расположиться здесь йа отдых с турецкими офицерами,
как вдруг появился Мохаммед с печальным известием, что
верблюды уже вышли из деревни и направились в Бэттр
эль Шэин63. Делать было нечего, мы сели верхом и часа
через два добрались до деревни Каффр эль Мелезие,
где и решили ночевать. Мы почтили своим посещением шейха
деревни, который принял нас дружелюбно и любезно
угостил.
Дорога, по которой мы ехали, проходила через канал,
протянувшийся вдоль пирамид между Нилом и пустыней. Через
канал был переброшен прекрасный каменный мост еще по
368

велению Мохаммеда Али. Ниже этого места воды канала
образовали довольно большой пруд, в нем теперь ловили
рыбу. Происходило это довольно странным способом. На
лодке, сделанной из пустых тыкв, сидел араб и посредством
двузубых вил с длинной рукояткой, к которой была
прикреплена сеть, управлял этой сетью, а люди, стоявшие на берегу,
таскали сеть взад и вперед, держа ее за края. Таким
образом сеть проходила по довольно большой части пруда и в ней
оставалось много мелкой и крупной рыбы.
16 февраля. Вчерашний добродушный хозяин наш явился
к нам поутру совершенно взбешенным. Один из наших
верблюдов, оставленный без надзора, заплатил за гостеприимство
черной неблагодарностью и сжевал дотла молодую мимозу.
Добрый шейх был неутешен и, кажется, не без удовольствия
проводил нас из своего дома с восходом солнца.
Мы продолжали ехать по левому берегу реки и
остановились неподалеку от Старого Каира, в Маэдиет эль
X а б и р и. Тут я нежно распрощался с своими спутниками,
сел на горемычного лошака и направился к городу. Зверь
этот кажется употреблял невозможные усилия, чтобы
привести меня в бешенство; он двигался со мною совершенно
по своему собственному усмотрению. Вблизи Старого Каира
я заблудился, должен был сделать большой крюк и явился
наконец в страшном отчаянии к дверям кофейни.
Мохаммед с верблюдами шел по другой дороге и еще не
прибыл. У меня не было охоты дожидаться его, и я очень
желал продолжать путь на одном из превосходных каирских
ослов. Никогда еще не представлялись они мне столь милыми,
как именно теперь. Я жаждал отделаться от своего
проклятого лошака и уговорил каведжи держать его до тех пор,
пока не придет за ним погонщик. Он принес мне 8-угольный
кусок бумаги, посередине которого сделал дыру
раскаленным углем и отдал его мне в виде квитанции, с замечанием,
что только тот получит лошака, кто передаст ему эту бумагу.
С неописанной радостью я сел на осла и отправился на свою
старую квартиру в Булак. Мохаммед был уже там, но о
погонщике и тут не было никакого слуху. Позже я узнал, что
лошак оставался в кофейне десять дней.
Теперь предстояло мне в Каире устроить все как можно
скорее. Старый друг мой Вреде помогал мне в закупках,
и через 8 дней я был уже готов к путешествию. Я сделал
несколько прощальных визитов и нанял хорошую дахабие до
Асуана за тысячу пиастров. Барон фон Вреде был так
любезен, что сопровождал меня до Бени-Суефа. 24 февраля оста-
369

вили мы Булак на нашем быстроходном судне и поплыли по
ветру против течения. Скоро остался за нами Старый Каир
с его красивым островом Рода, и только минареты мечети
Мохаммеда Али при ярком освещении еще виднелись среди
голубого эфира. Чем дальше удалялись мы, тем стройнее
казались они нам, наконец представились как бы тонкими
нитями и затем вовсе исчезли из виду. Пальмовые леса,
тянущиеся на целые мили по левому берегу реки, скрывали от нас
пирамиды. Весело развевался красно-бело-красный флаг наш
по ветру и бурливо пенилась набегавшая волна.

Вторая
поездка
в
С УД A +f
О ВТОРОЙ раз собирался я ехать
«в страну черных», не обращая
внимания на то, что ее адский климат едва
не уморил меня в первую поездку.
Я предпринимал это путешествие с весьма смешанными
чувствами и никак не мог отделаться от различных, мучивших
меня опасений. Как человек, руководящий экспедицией, я взял
на себя важные обязанности относительно своих
товарищей по путешествию. Опытность, приобретенная моей первой
поездкой, вынуждала меня быть их вожатым и советником.
Я не сомневался в том, что смогу совершенно
удовлетворительно исполнить свою обязанность; меня пугали только
непредвиденные случаи. Никто из нас не боялся тамошнего
климата; мы с достаточной твердостью шли против его
опасностей, надеясь и уповая на счастливое решение нашей
судьбы. Во мне живо пробуждалось влечение к путешествию,
когда я думал о жизнедеятельности и творчестве священной
девственной природы тропического леса. Я как ярый охотник
371

и друг природы мысленно переносился туда, где мне
предстояли высокие наслаждения и где натуралисту открывается
такое обширное поле для исследования и классификации
многочисленных произведений природы. У нас были прекрасные
надежды! Мы ехали для исследования совершенно
неизвестных стран и намеревались, если это будет возможно,
посетить верховье Белого Нила, даже думали пересечь всю
Африку. Нам представлялся прекрасный случай принести свою
маленькую жертву на алтарь науки. Моих сотоварищей всего
более радовали в этой поездке предстоящие приключения; об
опасностях ее они знали в то время только понаслышке.
Никто из них, наверное, не думал, что найдет последний свой
приют в той именно стране, куда я их веду; полные надежд,
они отправились в Судан, но на родину никто из них не
возвратился! Кто постигнет пути Провидения!
25 февраля 1850 г. корабль наш оставил за собой
последнюю, замечательную ступенчатую пирамиду, построенную
Маидуном64, и так смело поплыл на парусах с попутным
ветром, что к вечеру мы могли причалить в Бени-Суефе.
Товарищей своих я ждал на следующий день; но барон фон
Врэдэ, думая, что прибытие их может как-нибудь
замедлиться, поскакал им навстречу 26 февраля. Я воспользовался
этим временем и осмотрел городок. Это хорошенькое
местечко, если исключить из него свойственную всем египетским
городам нечистоту. В нем около шести тысяч жителей,
занимавшихся прежде приготовлением шерстяных материй. Базар
и торговля в упадке и сделались совершенно ничтожными.
Бени-Суеф находится под управлением эффенди, и в нем
стоит эскадрон уланов. Очень приятно смотреть на него
издали. Большая казарма находится около
правительственных зданий, отененных приветливыми садами, высокими
мимозами и густолиственными сикоморами; а это в соединении с
стоящими на берегу минаретами представляет весьма
привлекательную картину. На Ниле против города находится
продолговатый плодоносный остров. В семи часах
расстояния на восток в пустыне добывают прекрасный алебастр,
употребляемый на постройку мечети Мохаммеда Али. Вот
все; что я могу сообщить о городе.
Вечером, как мы ожидали, прибыли мои сотоварищи. Весь
следующий день прошел в упаковке вещей. К вечеру
поднялся легкий ветер, но с ним мы успели доплыть только до
верхнего конца города, где дружески распрощались с
бароном фон Врэдэ. 28 февраля мы медленно подвигались вперед,
и так как чувствовался недостаток в ветре, мы должны были
ухватиться за либбан*. Мы с братом опережали корабль,
* Бечеву (прим. ред.).
372

чтобы охотиться. Вскоре мы нашли еще другое развлечение.
На песчаном берегу мы увидели священного жука древних
египтян, формирующего свои шары. Atteuchus sacer — это
большой навозный жук черно-коричневого цвета. Он
изображен почти на всех древнеегипетских постройках. На
могильных памятниках также часто встречаются так называемые
скарабеи, т. е. сделанные из камня фигуры жука, на плоской
брюшной стороне которого глубоко вырезаны именные
иероглифы. Древние египтяне употребляли подобные фигуры
вместо печати или вместо амулета. Часто на памятниках жук
представлен гигантской величины с шаром в передних ногах,
По мнению многих археологов, шар этот представляет землю.
За это ли аллегорическое изображение считают его
священным, или есть другая причина — я этого не знаю. Знаю только,
что египтяне наблюдали сперва в природе жука и его работы,
а потом уж обессмертили его на своих постройках. Перед
кладкой яиц самка жука делает из бычачьего навоза шарик
величиною с грецкий орех, который и служит первой пищей
выползшим из яиц личинкам. Самки катят этот громадный
для их роста шар по большому пространству до песчаного
места. Тут они вырывают нору глубиной в фут, вкатывают в
нее навозные шары и на них несут яйца. Ревность, с которой
так трудится это маленькое животное, обратила внимание
египтян, сведущих в естествознании или почитателей тайй
природы. Сегодня так много было этих жуков, что в
короткое время мы набрали их несколько дюжин.
В то время как мы наблюдали работу священных жуков
и занимались ловлей их, поднялся ветер и наша барка
подошла. Мы взошли на нее и быстро поплыли далее. Пройдя
находившийся на левом берегу городок Фешне, минареты
которого возвышаются над окружающими его пальмовыми
лесами, мы должны были из-за того, что ветер стих,
остановиться около одной ничтожной деревушки. В следующие дни
опять не было ветра, так что в Минние мы приехали только
2 марта вечером. На берегу нас встретил крестьянин, одетый
в черную бархатную бекешу, выложенную шнурками. Это был
поселившийся здесь ганноверский портной Штрибе, который,
кроме портняжества, занимался еще шинкарством. Во время
моего пребывания в Египте мне приходилось довольно часто
сталкиваться с немецкими ремесленниками, но такого
олицетворения дерзости и хвастовства при совершеннейшем
невежестве я еще не видывал (хотя и замечал эти пороки в его
собратьях). Но я не буду докучать своим читателям
описанием этого чудака, тем более что Гольц великолепнейшим
образом изобразил его в своем «Провинциале». Мы
забавлялись весь вечер его хвастовством и, признаться, тупоумием.
Минние находится на левом берегу Нила и имеет восемь
тысяч жителей. Сыновья Ибрагим-паши устроили здесь боль-
373

шие сахарные заводы. В Минние есть казенные
хлопчатобумажные прядильни, но базар совсем ничтожный.
3 марта с благоприятным ветром мы поплыли далее.
Портной салютовал нам залпом из своего
«сладкозвучного нильского ружья». Мы отвечали ему тем же.
Выше Минние начались катакомбы и тянулись в продолжении
нескольких миль по правому берегу. Они находятся на
склонах, на высоте пятисот футов над рекой. Мы не посетили их,
боясь утратить благоприятный ветер. Нам попадалось много
птиц, годных к охоте: орлов, египетских гусей, бакланов,
колпиц, пеликанов, но ни одной из них мы не могли добыть.
Около полудня наша барка столкнулась с плывущим по
течению трупом полуодетого не то франка, не то турка. К
вечерней молитве ветер стих, и мы остановились у Диарф,
сахарного завода, принадлежащего Мустафа-бею, сыну Ибрагима-
паши. Этот завод был на полном ходу. Мы его посетили и
нашли устроенным вполне удовлетворительно, конечно
европейцами. Валы приводятся в движение паровой машиной и
так хорошо прессуют сахарный тростник, что он, полежав
несколько дней после этого на солнце, обращается в топливо
для паровика. Здесь материалом для топки служит осока,
хлопковые кусты и семена. Нет ни угля, ни дров. Свежий
тростниковый сок имеет отвратительно приторный вкус, но он
очищается в известное время и в известном месте и
превращается в настоящий сахар.
Ночью около барки раздавалась торжественная музыка —
голоса шакалов; но несмотря на то что после полуночи месяц
светил ярко, мы не могли разглядеть этих животных.
Наутро опять не было ветра. Мы отправились на охоту и
возвратились с порядочной добычей. Мой новый слуга Август
Тишендорф встретил на нивах рысь, но не стрелял в нее.
Думал ли он, подобно портному Штрибе, что это молодой
львенок,— право не знаю. Гольц заставляет своего героя,
встретившего также невинную рысь, повествовать
следующим образом:
«Мне повстречался прекрасный зверь, такой, про
которого можно сказать: опасный зверь. Это чудовище, этот дикий
зверь смотрел на меня страшными глазами и как будто хотел
съесть. Я подумал: или ты меня съешь, или я должен
выпустить весь свой заряд. После этого он еще раз люто взглянул
на меня и попятился прочь на задних лапах так, что
тростник затрещал. Судя по фигуре и лютости, я полагаю, что это
был лев. Может быть не совсем взрослый, но во всяком
случае сильный, настоящий лев напал на меня».
Мы уже имели дело, но лишь с ничтожными зверями,
стреляя только маленьких птичек, например чеканов, этих
неутомимых летунов, довольных и веселых обитателей пустыни.
Стреляли хорошеньких маленьких снегирей цвета коричне-
374

вых полевых цветов. Их название происходит от последних
(Pyrrhula githaginea) 65. Там и сям начали попадаться
пальмы-дум. Ниже уже известной деревни Ко с се и р мы
взошли на барку и при окрепшем ветре быстро проплыли
джебель Абу-Фееде, за которым находится крокодилья
нора. Нам некогда было посещать ее сегодня; мы быстро
поплыли к скалам.
Высоко в трещине выглядывал из своего гнезда египетский
стервятник. Невдалеке от него свил свое гнездо
коршун-паразит. Египетский ястреб осматривал скалу, имея то же
намерение. Внизу в реке плавали пеликаны; между тем как
маленькие черные бакланы летали взапуски или рядышком
сидели на скале, быстро отклевывая белый известковый
уступ. Горные и городские ласточки гонялись за комарами,
которые целыми тучами носились над водой. На берегу на
водочерпальном колесе сидели голубые каменные дрозды.
Кани плавали в ясном воздухе и высматривали в поле мышей.
Тут же бесшумно носились коршуны. Большие грифы и орлы
летали громадными винтообразными кругами. Осторожная
чепура поглощала свой улов на песчаном берегу.
Я выстрелил в нее из винтовки, намереваясь более
спугнуть, чем убить ее. Раскатываясь, как гром, раздался выстрел
среди отвесных скал и с новой силой отдавался в каждом
утесе. Мы зарядили наши маленькие пушки и заставили Али-
ара зажечь фитиль. Эхо великолепно звучало, умирая вдали.
Подумайте, ведь мы плыли уже по священному Нилу,
над нами синело египетское небо и по обеим сторонам
реки тянулись пальмовые леса! Минареты сверкали
здесь и там, над стройными верхушками этих царственных
деревьев. Одним словом, нас окружал новый мир, и
понятно, какое наслаждение мы испытывали, переживая это.
Река, скалы, пальмы, минареты, нильская барка, пеликаны,
бакланы, кани, большие грифы и орлы — все это
принадлежности египетского ландшафта, и потому не лишне было
упомянуть о них.
Я часто рассказываю о какой-нибудь птице, не
относящейся к описанию путешествия; это потому, что я не
принадлежу к числу тех путешественников по Нилу, которые из
каюты нейдут далее города, или какого-нибудь
развалившегося храма. Я же постоянно бродил по лесу и полю, входил
в хижины и деревни, чтобы наблюдать людей и животных,
чтоб стрелять птиц и собирать насекомых. В Египте есть
много интересного, на что стоит посмотреть, кроме фиванских
развалин и пирамид. И много есть, что послушать, кроме
уличного и базарного шума Каира и Александрии.
Разумеется, для этого нужно открыть уши и глаза!
В половине шестого вечером причалили мы к маленькому
городку Манфалут. Нашему повару необходимо было за-
375

купить провизии для кухни, а также меда для дальнейшего
путешествия. Мед здесь хорош и купить его можно дешево.
Фунт стоит только два пиастра. С барки нам видно было
внутренее расположение домов.
Левый берег Нила площе правого, потому во время
наводнения вода так сильно подмывает дома, что ежегодно
некоторые из них исчезают в волнах. Среди домов лежали
развалины минарета мечети. Прочие же постройки были так плохи,
что во время следующего наводнения, наверное,
разрушатся; между тем никто решительно не думает, как бы
помочь этому. Называя несчастие «карой божьей», араб не
предпринимает ровно ничего против него и только стремится
построить свое жилище немного дальше от теперешнего
берега. Он рассчитывает, что пройдет еще довольно времени,
пока новый дом смоют волны, и что «аллах керим» (бог
милостив!). Эти понятия так глубоко укоренились в народе, что
ни увещевания, ни приказания не действуют на него.
После недолгой стоянки при хорошем ветре мы
продолжали наше путешествие и в десять часов вечера остановились
у деревни Бени-Мохаммед.
6 марта. Вчера вечером мы прибыли в Сиут66 после
томительно скучного плавания, которое мы старались по
возможности разнообразить охотой. Город находился на левом
берегу в четверти часа расстояния от реки, под 27° 13' с. ш. и
28°23/ в. д. от Парижа. Это древняя столица Верхнего Египта
Сааид, в которой 15 мечетей и от шестнадцати до
двадцати тысяч жителей. Сиут служит первой станцией
большим караванам, идущим в Дарфур и обратно. На
этом пути путешественники встречают много оазов и
постоянно через три-четыре дня подходят к колодцу. До
Коббэ, столицы негритянского государства, нужно только
тридцать или тридцать пять дней пути. Отсюда идут также
и караванные пути в оазы Ливийской пустыни: Вади-эль-
Дахелэ и Вади-эль-Кардие, из которых, между
прочим, вывозят много меду и угля.
Дорога в город идет по насыпи, садами, мимо отененной
платанами мечети и входит в окруженный сикоморами двор
большого и красивого правительственного здания. Отсюда
дорога до каменного моста, построенного Мохаммедом Али.
Мост перекинут через канал; а за ним по гористым, кривым
и узким улицам доходишь до базара. Замечательна баня,
построенная известным тираном Мохаммедом-бей эль Деф-
тердаром. Теперь эта баня выгодная принадлежность главной
мечети. Христиане католики построили монастырь и довольно
большую красивую церковь, духовенство которой присылается
и содержится Австрией.
Жизнь в Сиуте дешева и приятна. Хлебопашество,
изготовление шерстяных материй и седельных товаров — главное
376

занятие жителей, но труд ценится весьма дешево.
Замечательно кладбище; оно походит на каирский «город мертвых» и
находится в пустыне на запад от города. Отеняющие могилы
мимозы уже издали оживляют посетителя своим пряным
бальзамическим запахом, который распространяют их
золотистые цветы, похожие на маленькие розы. Налево, вверху,
по спуску горы виднеется кладбище древних египтян. Это
ряды величественных, но не красивых, вытесанных в утесе
склепов.
Если смотреть на Сиут со стороны Нила, то этот город
самый красивый в Египте. Дома почти спрятаны в веселой
зелени пальм, сикоморов, мимоз, померанцевых и других
фруктовых деревьев; они только приветливо выглядывают
из-за них, между тем как высокие, стройные минареты уж
издали возвещают о городе. Прочие же города находятся на
самом берегу реки, выставляя на вид ряды своих
неотделанных и частью полуразрушенных домов, совершенно
неприкрытых зеленью. Как снаружи, так и внутри Сиут
привлекательный город, в котором охотно останавливаешься.
Не посетивши еще города, мы послали нашего каваса с
семенами европейских овощей, которые обещали прежде
одному французу, состоявшему на службе у египетского
правительства,— Аэмину-бею.
После обеда он пришел на корабль поблагодарить нас,
и рассказал нам, между прочим, о своих попытках
превращения низменностей пустыни в оазы посредством
артезианских колодцев. До сих пор он производил опыты на свой
счет, но так как пробы были удачны, то он думал сделать
предложение египетскому правительству начать это дело в
больших размерах. По его уверению, бурение колодца не
сопряжено с большими трудностями. Пройдя двадцать или
тридцать футов песчаного и глинистого наслоения, бурильщик
доходит до твердого песчаника или известняка, обработка
которых не представляет большого труда, но которые
настолько тверды, что выдержат все вставляемые трубы. Струя
воды так сильна, что посредством одного отверстия на
глубине четырех или пятисот футов может целое пространство
превратить в озеро.
Если бы в широких размерах удалась попытка создания
оазисов в таких местах, где о них и думать нельзя было, то
такое дело оказало бы громаднейшую пользу. Тогда бы
найден был ключ к познанию внутренней части пустыни, даже
внутренней Африки, потому что, где есть вода, там возможно
и население.
После ухода бея явился от него слуга с козьим мехом,
набитым великолепными финиками, которые он прислал нам,
согласно турецкому обычаю, как отдарок за наши семена.
Податель же получает за это бакшиш, тоже по турецкому
377

обыкновению. Али-ара, вероятно, имел тут свою часть,
потому что ревностно напоминал нам об этом «тартибе» *.
На следующее утро мы поплыли далее. Ветер был
попутный, хотя и слабый. Наш кавас заставил феллахов тянуть
дахабие пока ветер не покрепчает. Таким образом мы
добрались до К а у, древнего Антеополиса. Здесь Нил
поворачивает на запад, и поэтому ветер стал совершенно
противным. Матросы, найдя расстояние, на которое приходилось
дотянуть барку, незначительным, захотели на сегодня сделать
остановку. Однако кавас побудил их двигаться. Сначала он
уговаривал корабельную прислугу добрым словом, но видя,
что это не действует, принял более суровые меры. Он
насильно запряг феллахов в либбан и сам помогал им тянуть.
Мы удержались от протеста его суровым действиям, так
как человеколюбие здесь совершенно неудобоприменимо. Мы
дали ему полную свободу употребления в дело плети, и этим
заслужили уважение людей, так как, по турецкому обычаю,
лучше поручить своему кавасу исполнение отданных
приказаний, чем брать исполнительную часть на себя. Мы бы очень
повредили себе, если б без крайней нужды взяли в руки хоть
одно весло. Пройдя изгиб реки, мы поплыли далее на всех
парусах, пока в полночь не остановились поблизости городка
Тахта, населенного преимущественно коптами, где и
переночевали.
9 марта. Вчера проехали мы мимо городка Ах мим. Он
находится на правом67 берегу Нила, имеет две мечети и
десять тысяч жителей, в числе которых находится 400
человек легкой турецкой кавалерии. В получасе расстояния выше
города в пустыне находится коптская (?) Деир-умбас-
садж68 (монастырь беседы). Здание окружено высокими
квадратными стенами, через которые высится величественный,
белый купол и роскошный сикомор. Наискосок от монастыря
на левом берегу виднеется городок Меншие с мечетью и
довольно красиво выведенным минаретом. Потом мы
проехали украшенный священной могилой Джебель шейх Мусса
(имя святого) и остановились вечером в Джирджэ. Это
большой город на левом берегу реки. В нем восемь минаретов
и только десять тысяч жителей. Съестные припасы здесь
поразительно дешевы. Мы купили полтораста яиц за два
зильбергроша и целый центнер хороших корабельных сухарей
за двадцать два пиастра **. Все путешественники,
направляющиеся в Судан, закупают здесь съестные припасы для
пустыни.
Пока прислуга занята была закупкой всего необходимого,
а главное сухарей, мы пошли на другой берег поохотиться.
Неистовый собачий лай манил нас к крытой соломой хижине
* Обычай.
** Мелкая египетская монета. (Прим. ред.)
378

в равнине, поросшей осокой. Там мы нашли суку хорошей
рослой верхнеегипетской породы, так называемой арменти.
Сука была окружена шестью маленькими, кусающимися
щенками. Один из них так мне понравился, что я решился купить
его. Я сторговал его у обитательницы хижины за один пиастр;
но главная трудность заключалась в поимке собаки, так как
она всех кусала, в чем и мать ей отлично помогала.
Наконец ее пересилили и снесли в ягдташе на подплывший
корабль, присоединив ее к большому нашему пуделю Ма-
за-ут. Ее мы назвали «Бахидом» (счастливым). В поездках,
подобных нашей, огромное значение имеют хорошие
собаки.
На берегу поселилась целая колония береговых ласточек
и вырыла несколько сотен гнезд. По счастью, никому из
арабов не приходит в голову тревожить их, почему птички эти
весьма доверчивы. Выше я увидел первого крокодила, и в то
время, когда я его показывал изумленному товарищу,
заметил на мели другого средней величины, т. е. от десяти до
двенадцати футов. Он находился на расстоянии ружейного
выстрела. Я выстрелил, но не попал, вследствие сильной
корабельной качки. Всполошенный крокодил прыгнул сперва в
воздух, а потом тихо пополз в воду. Вскоре после этого мы
видели еще три громадных экземпляра крокодилов, и наши
новые африканцы немало дивились им.
Вечером мы остановились у сахарного завода Ф ар шиут.
Нам нужно было закупить сахара. За арабский центнер
сахару (8172 ф. венского веса) платится сто сорок
пиастров.
10 марта. Здешние деревни замечательны странной
архитектурой домов, точно они предназначаются более для
голубей, чем для людей. Они двухэтажные и похожи на срезанные
пирамиды. Нижний этаж назначается для феллаха и его
семьи. Он совершенно не отделан, построен без всякой
тщательности из высушенного на воздухе кирпича. В верхнем
этаже помещается множество голубей. Несколько рядов
насестов, вделанных в стену, служат им удобным местом
для сидения на солнце. Одним словом, помещение для
голубей гораздо красивее и элегантнее, чем для людей. Вне
деревни рядами стоят здания, построенные исключительно для
голубей. Они похожи на башни и состоят из крепких кувши-
нообразных камер.
Так как ветер совершенно стих, то мы вышли на берег в
деревню Д и ш н э, жители которой сильно подозреваются в
разбое. Вскоре, однако, ветер снова поднялся, и боявшийся
разбойников рейс торопил нас в дальнейшее плавание. Тут
пропала наша большая собака, в краже ее мы подозревали
разбойничью деревню, что фактически и подтвердилось. Мы
нашли нашу собаку привязанной в одном доме и освободили
379

ее из неволи сильными ударами кнута. Возвратясь на
корабль, рейс чувствовал себя в безопасности.
Каждый из корабельщиков отлично рассказывал какую-
нибудь историю о разбойниках. Разбойничьим атаманом слыл
некий Реджьиль. Рейс, дымя чубуком, рассказал мне его
историю. Реджьиль имел пять сыновей: Харрихди, Моафи, Таяб,
Гассан и Шабаан, родившихся от его жены Фатьмэ. Они
прозывались «эль Реджьили» и все умерли, кто в тюрьме, а кто
от руки палача, кроме только одного Харрихди, которого в
Сиуте закололи штыками часовые после его неудачной
попытки бегства; Таяба повесили в Кеннэ; Гассан и Шабаан
умерли в тюрьме от страшной тяжести своих цепей. Моафи
один жив и до сих пор разбойничает. Он атаман одной шайки,
наводящей ужас. Его разбойничество весьма оригинально:
когда Моафи понадобятся деньги, то он посылает кого-нибудь
из своих помощников к одному из зажиточных шейхов.
После мирного приветствия: «эль салам алейкум!» разбойник
просит передать ему назначенную Моафи сумму денег и
жирного барана, с его собственным слугой прислать в
указанный дом один или два ардеба маиса. Страшась возбудить
гнев разбойника, шейх дает все требуемое посланному.
Рассказывают, что Моафи однажды отнял деньги у тридцати
возвращающихся с рынка феллахов. В деревушке Самата
около Дишнэ все знают хорошо его жилище, его мать и его
самого, но тронуть не смеют.
Несколько лет назад вся округа была в таком страхе от
Харрихди, что путешествие возможно было только с
конвоем. На Ниле он останавливал корабли, приказывая
капитанам сходить на берег, в случае неповиновения стрелял в
корабельщиков с берега или же убивал их, завладев судном.
Правительство делало все возможное, чтобы захватить его,
но все усилия солдат поймать этого смелого и сильного
разбойника были бесплодны, потому что во время
действительной опасности близкая пустыня была ему самым надежным
убежищем.
Под конец он сам отдался в руки Мохаммеда Али, прося
пощады и обещая исправиться. Вице-король помиловал его.
Он оставил его живым и дал ему фирман на следующем
условии: освободить страну от разбойников и выдать их в руки
правительства. Тогда этот плут пустился на настоящее
систематическое притеснение. Он посещал зажиточных шейхов,
объявлял им, что ему известно их* укрывательство
разбойников, и требовал выдачи последних, угрожая, что в противном
случае он сделает донос. Желая отклонить от себя такую
напасть, шейхи пробовали откупаться за сто и более пиастров,
чтоб только отстранить от себя ложное обвинение.
Харрихди занимался этим довольно долго, вводя в обман
правительство тем, что приводил пленных. Но наконец плутни
380

его обнаружились. Тогда уничтожили его фирман и
пригрозили заключением. Он бежал к одному племени
бедуинов. Но так как за его голову предложено было две
тысячи пиастров, то гостеприимные хозяева выдали его и
привели в Сиут.
Но и здесь разбойнику удалось найти покровителей. Он
подкупил тюремного надзирателя и освободил около ста
других преступников. С ними он бежал из тюрьмы, напав
врасплох и обезоружив тюремную стражу. К счастью, ударили
тревогу и отправили в погоню за беглыми сиутский гарнизон.
Харрихди был обессилен долгим тюремным заключением и
потому не мог уйти от преследователей. Один солдат догнал
его и без дальнего рассуждения заколол штыком.
Моафи же до сих пор еще очень страшен и им
обесславлен округ Дишнэ, или Самата. «Лякин эль сейф битаа
эффендина татуиль!» — «Но меч его величества
(вице-короля) длинен!» — Так заключил свой рассказ рейс.
11 марта. Сегодня не было ничего достопримечательного,
кроме разве того, что видели опять двух крокодилов. Вечером
мы прибыли в Кенэ. Проходящий мимо города канал до
такой степени наполняется водой во время полноводья Нила,
что корабли могут приставать под самыми городскими
стенами; в настоящее же время года с пристани до города
четверть часа ходьбы.
В Кенэ считается около восьми тысяч жителей,
шесть мечетей и плохенький базар. Кенэ — местоприбывание
бея, правителя мудирие или провинции Кенэ. Главное
занятие жителей — производство «кулаль», охлаждающих воду
сосудов. Необходимая для этого глина находится поблизости
в большом количестве. Плата рабочим (фахераани) самая
ничтожная и совершенно не соответствует труду.
Кенэ первая станция для едущих пустыней в Коссеир
у Красного моря. Это путь, которого преимущественно
держатся пилигримы, идущие на богомолье в Мекку. Для
удовлетворения земных потребностей святых хаджиаджь * Кенэ
богат шинками, кафе, публичными домами с черными,
коричневыми, желтыми и белыми женщинами. К несчастию, эти
существа так безобразны и возбуждают такое отвращение,
что никак не могут олицетворять собой гурий. Здесь есть еще
одна личность, которая является на глаза путнику раньше
публичных женщин. Это карлик не более трех футов роста.
Он постоянно находится то на пристани, то у входа в город.
Он в высшей степени подвижен и, следуя по пятам за
путешественником, просит дать ему поручение, обещая их
исполнить. При этом он весьма вежлив и требует за все
один бакшиш.
* Множественное число от «хаджи» — пилигрим.
381

Невдалеке от дороги в Коссеир находят отличную яшму
и зеленый камень, или змеевик. Аббас-паша в 1851 и 1852 гг.
устроил телеграф в Коссеир, сигнальные башни которого
стоят по всей караванной дороге.
Замечателен транспорт изготовляемых в Кенэ сосудов.
Тонкие кул ал ь обвертываются в сено и посылаются в больших
кафассат, а из больших и крепких делаются плоты. Сосуды
эти — кувшины из хорошо обожженной глины, с узкими
горлами; в них феллахи носят на головах воду в свои жилища.
Их сплачивают следующим образом: отверстиями обращают
кверху, вследствие чего из плотно прилегающих один к
другому пустых сосудов образуется плавающая подстилка.
Крайние сосуды снабжены ручками, сквозь них продергивают
крепкую веревку, и ею стягивают всю массу. Внизу
находятся еще два или три ряда, которые прикрепляются к нему
таким же образом.
Снабдив этот плот гребцами, его сдвигают с места и
поручают реке, которая тихо несет его вниз по течению. Он
заключает несколько сот, даже несколько тысяч сосудов,
которые нет возможности перевезти дешевле. Поэтому можно
купить в Каире подобную кружку за один или полтора
пиастра, несмотря на то что она привезена за шестьдесят
миль да при этом еще за нее заплачена высокая пошлина.
Во всем Египте глиняная посуда беспримерно дешева;
эту страну можно назвать родиной керамики. Множество
утвари, которую мы делаем из дерева, железа, меди или
олова, араб выделывает из глины или из нильского ила.
Стоит только упомянуть о водочерпальных ведрах у су аки *,
о голубятнях и т. д. Вблизи городов навалены целые горы
глиняных черепков и глиняной пыли, а в пустыне около
Александрии вместо щебня всюду лежат черепки. Кем
изготовлены все эти сосуды и сколько столетий лежат черепки —
никому неизвестно. Одно только непостижимо, как даже за
целые тысячелетия возможно разбить такое громадное
количество горшков, сколько лежит в Египте обломков их.
В получасе расстояния вверх по реке и столько же
вовнутрь страны, на правом берегу Нила находится храм
Ленде р а. Он содержится лучше всех и по новейшим
исследованиям считается древнейшим египетским памятником. Этот
хорошо сохранившийся храм построен еще за 100 лет до
Р. X. Клеопатрой и ее сыном от Цезаря. Храм был посвящен
богине Гатор — египетской Венере. Портик поддерживается
четырьмя рядами колонн, которые, соединившись в каждом
ряду по три, образуют широкое пространство для входа.
Соединенные с севера низкой стеной, эти двадцать четыре
колонны сплошь исписаны иероглифами. Каждая колонна
* Множественное число от сакхие — водочерпальное колесо.
382

7 футов толщины и 32 фута вышины. На крыше переднего
зала находился зодиак, перевезенный впоследствии в Париж.
В храме десять комнат. Из них самые великолепные те,
колонны которых украшены пальмовыми капителями. Здесь,
как и во всех египетских храмах, залы следуют один за
другим и делаются все меньше и меньше, пока наконец
приходишь в самое маленькое помещение. Оно, вероятно,
считалось святейшим местом храма. Если смотреть на храм
снаружи, то с боков и сзади увидишь только его гладкие стены
с львиными головами. Вероятно, эти львиные головы служили
вместо водосточных труб для скоплявшейся на плоских
крышах воды. Но вспомнив, что в Верхнем Египте почти никогда
не падает дождя, оставляешь это предположение, не
объяснив себе назначения водосточных труб.
За святилищем Венеры стоит меньший храм, посвященный
Изиде; теперь он совершенно почти в развалинах. Рядом с
ним стоящий храм более уцелел. Он посвящен Тифону, или
дьяволу (злому духу).
Вокруг развалин храма лежат развалины деревни,
построенной при фараонах. С одной стороны храм окружает
пустыня, а с другой — поросшая осокой равнина «Хал ь фа»,
ограниченная со стороны Нила прекрасным пальмовым
лесом.
С малым ветром и большим употреблением либбана
пришли мы 15 марта к развалинам Фив. На Ниле у Луксора
находилось 15 кораблей с европейцами, преимущественно
англичанами, и североамериканцами. Мы бегло осмотрели
величественные памятники, больше для того, чтобы можно
было сказать, что мы их видели. Поэтому я и не берусь
их описывать. Описывая их, мне пришлось бы делать
извлечения из других сочинений, а этого мне и не хочется.
На этот раз благосклонный читатель должен следовать за
мной далее, оставляя влево Луксор и Карнак, направо
Мединет-Хабу, звучащих Колоссов Мемнона и
царские могилы. И так мы поплыли далее, то с ветром, то без
ветра с либбаном. На мелях у воды лежали крокодилы, а из
кустов на берегу мы выгнали громадных шестифутовых
варанов (водяных ящериц). В воздухе кружились аисты, летали
зигзагами журавли. И те и другие стремились на родину.
17 марта. Мы остановились ненадолго в Эснэ. В этом
городке считается шесть тысяч жителей, две мечети и
древнеегипетский храм. Этот городок был прежде местом ссылки
для тех публичных женщин, которые уж слишком вызывающе
вели себя в Каире. Они жили в отдельном квартале, где
подчас царила слишком веселая жизнь, в особенности когда
здесь услаждались богатые англичане, которые, освободясь
от ревности своих лэди, заставляли танцевать знаменитую
383

«Нахэлэ я гох». Теперь почти все эти женщины
амнистированы и возвратились в Каир.
С Нила Эснэ производит грустное впечатление. Город
находится на обнаженном холме и только на нижнем своем
конце украшен садами и увеселительными домами. Все его
дома, или скорее лачужки, перепутанные, полуразрушенные,
беспорядочные и грязные, бросаются прямо в глаза.
Мы принялись за либбан, потому что ни сегодня, ни на
следующий день не было никакого ветра. Но мы на это не
сетовали, употребляя все время на добычливую охоту.
19 марта. На правом берегу Нила лежат развалины
большой деревни. Мы вышли, чтоб осмотреть их Некоторые
называют их э л ь Кааб, другие же X э л л а л ь. Европейские
ученые имеют достоверные сведения о том, что на месте этих
сомнительных эль Кааб, или Хэллаль, безусловно во
времена фараонов стоял город, называвшийся Эйлетиа.
И что совершенно верно, это то, что за этой деревней, в при-
нильских горах, находятся катакомбы, в которых изображена
домашняя жизнь древних египтян. В них можно найти
положительные указания, каких птиц ловили египтяне, как
занимались мореходством и земледелием, как обтесывали камни
и исполняли прочие работы. Возвращаясь в Кааб, мы
увидели, что тут же находится совершенно развалившийся
древнеегипетский храм, окруженный прежде высокими и
очень крепкими стенами, сделанными из сушеных на воздухе
и обожженных кирпичей.
Здесь мы не заметили ни одного живого существа, кроме
египетского домового сирина с зловещим голосом, и бледно-
желтого пустынного жаворонка. Поэтому нам мало было здесь
интересного.
Мы еще не успели окончить нашего осмотра, как пришел
посланный от благородного рейса и сообщил, что поднялся
ветер. Мы вернулись на корабль и целый день медленно
подвигались с очень слабым ветром. К вечеру мы проезжали
мимо Эдфу, но не выходили на берег, остановились же в
одной деревне во время аише, или ночной молитвы. Тут скоро
нас посетило здешнее многочисленное собачье общество.
Собаки намеревались продержать в осадном положении нашу
барку, но несколько метких выстрелов уложили на месте
главных зачинщиков и освободили нас на всю ночь от
непрошенных гостей.
20 марта. «Тридцать семь градусов Реомюра
на солнце и двадцать пять в каюте! Что это
такое! Это невыносимо, мы просто задохнемся!» и т. д. Так
жаловались мои товарищи в сегодняшнее безветрие. Я
старался успокоить их уверением, что впереди нам предстоит
еще в полтора раза большая жара. К сожалению, они не
хотели признать это за утешительное средство. Нашу барку
384

тихо тянут вперед. 20 марта кажется слишком жарким даже
матросам. Гуси и аисты торопятся скорее перекочевать в
прохладную Германию и пролетают мимо нас вереницами в
несколько тысяч.
Вдали виднелся Джебель-эль-Сельсели.
На следующий день мы также тихо подымались при
слабом ветре, который начал мало-помалу крепчать и вдруг
превратился в ужасную бурю. Мы не успели убрать паруса,
как наш корабль бросило на мель. Все усилия матросов
стащить дахабие с мели были напрасны. Али-ара велел одному
матросу снести себя на твердую землю и среди ужасных
проклятий стал принуждать к работе двадцать феллахов. Они
разделись и плечами уперлись в бока корабля. Вздохи, стоны,
какие-то неясные звуки и наконец пение, полное отчаяния,
помогли их дружным усилиям. Наконец-то дахабие всплыла в
хорошем фарватере: «Аллах маакум!» (Бог над вами!) —
крикнули матросы в единственную благодарность своим
избавителям. Барка летит теперь вверх по реке и волны, пенясь,
рвутся у носа корабля. Нет ни одного паруса, и только два
человека управляют рулем. Мы летим навстречу нильским
волнам скорее, чем на пароходе.
Такие сцены часто повторяются во время путешествия по
Нилу, но они вовсе не так опасны, как это воображают
трусливые путешественники. Арабы справедливо говорят: «Кто
знает Нил, тому он друг». Прежде чем называть
египтянина плохим корабельщиком, надо сперва хорошенько
исследовать его небрежность — мнимую. Кто, как я, проехал
нильские катаракты, тот хорошо знает, что между арабами
встречаются такие же смелые и дельные корабельщики, как и
среди европейцев. Никто не сомневается, что европейцы
лучшие моряки; но это еще вопрос: сумеют ли европейцы так,
как отважные нубийцы, побороть встречающиеся опасности
среди катарактов в высшей степени бурного Нила. В Египте
путешествовать на хорошем нильском корабле безопасно.
28 марта. Вчерашняя буря превратилась сегодня в
отличный попутный ветер. Около девяти часов утра мы проехали
между горами Джебель-эль-Сельсели и около одиннадцати
часов остановились у Ком-Омбо, чтобы осмотреть
прекрасный храм того же имени. Среди Нила, на песчаной отмели,
лежал чудовищный крокодил, вероятно тот самый, которого
я видел 16 октября 1847 г. После непродолжительной
остановки мы снова поплыли на парусах. Один из матросов Мо-
хаммед Шериф упал в воду в то самое время, когда дахабие
очень быстро неслась вверх по реке. Все опасались за его
жизнь, потому что Шериф бьГл плохой пловец. В одно
мгновение он был унесен от нас на расстояние нескольких сот
футов и отчаянно боролся в волнах. Один из ловких пловцов,
кинув в воду отрубок рисового дерева, бросился вслед за ним
385

сам и поплыл к утопающему. Он поспел как раз вовремя с
своей спасительной ладьей и помог обессиленному Мохам-
меду дотащиться до берега, куда направился и наш корабль.
Ветер был так благоприятен, что мы, проехав с утра около
восьми немецких миль, доплыли к пяти часам пополудни до
острова Элефантина. Здесь мы взяли проводника и с его
помощью обогнули левый берег острова. Надо было с
величайшей осторожностью пробираться среди скал по
начинающемуся катаракту. С солнечным закатом пристали мы к
Асуану при грохоте маленьких пушек.
На верхнем конце острова Элефантина на скалах
теперь ясно видны гигантские иероглифы, которые были
закрыты полноводьем Нила в прежние мои посещения Асуана.
Целые тысячелетия неустанно трудятся нильские волны,
безуспешно пытаясь стереть иероглифы; а они как будто только
несколько лет назад выгравированы на твердых порфирах.
К нам явилось несколько арабов с 16 верблюдами в то
время, как мы, покинув дахабие и распаковав наши вещи,
раскинули палатку в пальмовом лесу. Эти арабы хотели
свезти нашу кладь в знакомую уже деревню Ш е л л а л ь, где
наш кавас нанял две маленькие барки, так называемые
кеасэ, для дальнейшего путешествия. В этих барках нет кают,
и потому для удобства путешественников их покрывают
рогожами из пальмовых листьев. Вечером мы проезжали на
ослах по уже описанным дорогам и через полчаса приехали в
деревню Ш е л л а л ь.
Окрестность деревни романтически прекрасна, как все
местности поблизости катарактов. В месте привала наших барок
Нил окружен характерными утесами и походит скорее на
озеро, чем на реку. Течение воды вовсе незаметно, ни около,
ни на противоположном берегу. Поверхность воды
зеркальная.
Мы ночевали на воздухе, при замечательном лунном
освещении. Ночь была так светла, что мои товарищи при свете
месяца писали свои дневники. Шум катаракта изредка
доносился до нас легким северо-западным ветром. Люди наши в
разнообразных группах сидели на песчаном берегу и
покуривали свои чибукат. Али-ара распевал воинственные и
любовные турецкие песни, мелодии которых прекрасны и полны
чувства. Сторожей нет, кроме наших двух собак, да и нет
надобности в сторожах в этой мирной нубийской равнине.
26 марта. Громадное количество фатального белья! Оно
для нас фатально, потому что мы принуждены сами
складывать высушенное белье, спаривать чулки и затем
упаковывать все, и т. д. Молодым людям такое занятие далеко не
приятно.
Мы начали думать, по случаю стирки белья, о тех,
которые на родине снимали с нас скучные работы, подобные се-
386

годняшней. Мы стали думать о женщинах и, конечно, как
молодежь, думали, хотя и случайно, но весьма естественно
о молодых женщинах.
Итак, с белья наши мысли прямым путем перешли к
немецким девушкам. И они вдруг очень высоко поднялись в
нашем мнении, хотя, конечно, не ради белья. Заключение всех
размышлений было следующее: «Как было бы хорошо, если б
несколько немецких девушек сопровождали нас в наших
поездках, мирно беседуя с нами время от времени, а также
время от времени стирая наше белье!» Англичане, кажется,
понимают это хорошо, по крайней мере во время поездок они
возят с собой целую толпу прислуги и, таким образом,
снимают с себя труд, подобный нашему. На великолепных, в
высшей степени комфортабельных и специально устроенных для
англичан дахабие всегда находится женщина. Конечно, легко
путешествовать, когда чувствуешь себя совершенно как дома,
а не как в дороге. Мы же последнее весьма ощущаем,
ощущаем, но утешаемся, устраняя все препоны арабским «малеш»
(ничего, нужды нет).
После обеда мы расположили нашу кладь в обоих кеазаат.
В одной доктор Фирталер с Али-ара, а в другой — мой брат,
я, слуга немец Август, повар и нубиец Мохаммед. Мы
выехали в аасср и при солнечном закате остановились у
развалин Ф и л э.
На другой день мы их посетили и выехали около 9 часов
до полудня. Ветер так благоприятен, что вморхреб мы
миновали тропик, приветствуя его выстрелами. Мы плыли
при великолепном лунном свете, не боясь, что разобьем наш
корабль, натолкнувшись на скалистый берег. Но после
счастливо проведенной ночи, оба рейса сделали такой дурной
маневр, что наши корабли столкнулись и сшибли нам на головы
соломенную палатку. Это пробуждение было весьма
неприятно.
28 марта. Сегодня опять было 27° по Реомюру в тени, что
делало работу вдвое тяжелей. После полудня мы тихо
приплыли с либбаном в деревню Джебель-Генати,
поблизости древнего храма Такэ. Позже поднялся легкий ветер, и с
ним мы достигли доБааб эль аакхи, скалистого и
опасного места реки. Мы уже проехали четверть пути до Вади-
Хальфа.
На другое утро с рассветом я торопил к отъезду. Мы
подвигаемся ужасно тихо; при слабом ветре. Перед нами
находится джебель Махарака, а против него разрушенный
храм Мообаад. Скалы и пустыня окружают реку, оставляя
с обоих сторон только маленькие полосы земли, пригодной
для земледелия. Бедные нубийцы обработали и засеяли
каждый ничтожный клочок земли, но, несмотря на их
малочисленность, земля так неплодородна, или скорее так необширна, что
387

не может прокормить их. Они принуждены вывозить из Египта
и окрестностей Вади-Хальфа финики и хлеб. Здесь повсюду
господствует самая горькая нищета. Поэтому
путешественники легко извиняют темно-коричневой молодежи ее
настоятельное требование бакшиша. Теперь мы находимся в В ад и -
эль-Ар а б. Это совершенно произвольное название
нильского берега дано берберами. Надо полагать, что здесь
обитало одно из арабских племен, которое и распространило на
окрестность свое название.
Вечером при лунном свете корабельщики обеих барок
давали большой концерт. Али-ара принимал тут деятельное
участие.
30 марта. Целый день нет ветра. Барки медленно тянутся
вперед, мы же в это время охотимся мимоходом. К полудню
мы подвинулись к деревне эль Субура. Против нее
находится храм того же имени. По крайней мере так его
называют туземцы. Вечером, для ночевки, причалили мы в
деревню Аабд-эль-Керим.
Термометр утром показывает +11° по Реомюру. Мы
сильно мерзли. Через час после солнечного восхода было уже
19°, в обед 30° в тени; через час после заката — 23°. Вот это
самая приятная температура для нас.
31 марта. Светлое воскресенье. С благоприятным ветром
доехали мы до Кор о с ко. Мы уже знакомы по первой части
дневника с этим жалким местом. Празднуя Пасху, мы
подняли самые большие флаги на наших барках. Али-ара
приветствовал их радостными выстрелами. Без выстрелов турок
ведь не может настоящим образом радоваться. Веселость
нашего каваса происходила не столько по случаю праздника,
а потому что он имел в виду меризу, которую я пообещал
всей прислуге.
Мы легли на берегу под пальмами на коврах и покуривали
трубки. Цветущие мимозы окружали нас, распространяя свой
бальзамический запах. Священная природа возносила свой
фимиам.
Арабы получили меризы и устроили «фантазию». Они
быстро развесилились и начали свой национальный танец,
похожий на кордофанский.
Под пение одной их монотонной песни, сопровождаемой
ударами ладоней и топаньем, выходит в середину круга один
из участвующих с палкой в руке. Он начинает танец, в
котором старается выразить свои желания посредством
телодвижений и мимики. Часто другой тоже принимает участие, взяв
на себя роль девушки. Нередко, конечно, сын природы берет
верх, и тут представляются такие вещи, с которыми далеко
не могут сравниться пресловутые парижские танцы.
Нубийские песни арабского происхождения большей
частью очень хороши, т. е. истинно поэтичны. Поэзия у арабов
388

переходит в их жизнь. Удивителен их талант к
импровизации. Я часто встречал двух арабов, разговаривающих по
получасу стихами. Сказочники также постоянно говорят
стихами.
В Короско лежало много верблюдов, пришедших из Абу-
Хаммеда. Думая, что они будут возвращаться назад без
поклажи, мы льстили себя приятной надеждой, нанять их
для перехода через пустыню за более дешевую цену, чем
обыкновенно. Однако Шейх-эль-джемали69 запросил такую
высокую плату, что мы переменили наше намерение и
избрали путь мимо В ади-Хальфа.
Гораздо успешнее оказались наши старания организовать
любезную темно-коричневую молодежь на поиски за жуками.
Мимоходом замечу, что это есть успешнейшее средство для
собирателей насекомых, потому что за несколько пара
они нанесли нам такую кучу жуков, что мы принуждены были
умерять их рвение.
Попеременно, то с ветром, то без ветра продолжали мы
на следующий день наше путешествие и 5 апреля доплыли до
Вади-Хальфа. Я убил из винтовки маленького
крокодила, потом стрелял в большого, но не попал. Мы охотились
ежедневно и часто попадали в редких птиц, кроме того,
ревностно занимались ловлей жуков, или же брат ходил
собирать растения.
Вся молодежь в Вади-Хальфа поднялась на ноги, чтобы
исполнять удивительные прихоти «френджи». Охотников
сопровождало большинство свободных мужчин и мальчиков.
Они старались быть полезными и громко вскрикивали в знак
удивления, стараясь обратить внимание охотников на
большие, часто встречающиеся стаи египетских голубей, и
постоянно этим разочаровывали.
Мы хотели из Вади-Хальфа отправиться далее на
верблюдах до Новой Донголы или Донгола эль Урди. Шейх-
эль-джемали просил с нас 35 пиастров или 2 талера 10 ней-
грошей с верблюда. Это обыкновенная цена, признанная
правительством. Купцы или путешественники, не снабженные
фирманом, принуждены платить вдвое больше. Путь
считается в 22 махаддаат или от 35 до 40 миль. Так как дорога
очень дурна и неровна, в пути приходится быть от 10 до
12 дней. Обыкновенно едут по левому берегу реки, хотя по
правому можно избежать дугообразного объезда и приехать
днем или двумя раньше; но там дорога еще хуже, чем по
левому берегу.
Поэтому мы переехали на противоположный берег и расг
положились с кладью в полуразвалившейся шунэ или шонэ,
в одном из тех зданий, где складывают кормовые и
мякинные запасы, которыми кормят скот, прогоняемый из Судана в
Египет. Эти же здания служат громадными стойлами для не-
389

скольких сот голов скота. Деревня Вади-Хальфа против нас
и довольно красива. То там, то сям из-за темной зелени
выглядывают дома пальмового леса, который тянется на
расстоянии двух часов вдоль берега и граничит с обширной,
плодоносной, но мало орошенной равниной. С другой стороны
равнину окружают горы. Их зубчатые вершины высятся над
пальмовым лесом.
Один из матросов всю дорогу питался нашими
корабельными сухарями, несмотря на строгое запрещение касаться
этой драгоценной для пустыни вещи. Али-ара дал молодому
человеку вполне заслуженное наказание плетью, несмотря на
сильное заступничество рейса, который говорил, что ему
вовсе не жаль «мальчика», ибо он вполне заслужил этого, но он
сетует о том, что кражу совершил один из корабельщиков,
и потому каждый удар кнута пронзает его сердце, как
кинжалом, напоминая о стыде совершенного преступления. Будь
рейс всегда честным человеком, я распорядился бы
остановить удары: ведь ему ужасно больно, что один из его людей
так провинился; лицемерие же нашего рейса не имело
желанного успеха, и вора чувствительно наказали.
Во время нашей остановки мы видели летающих кругами
больших грифов и решили приманить их. Мы купили
приговоренного к смерти осла, отравили его и положили вместо
приманки за одним задним зданием нашего временного
жилища. Но грифы не явились, а вместо них каждую ночь
повадились ходить гиены, так что пришлось охотиться на них
и каждый вечер делать облаву. Ночи были так темны, что нам
не удавалось сделать ни одного верного выстрела, утром же
мы находили следы крови на большом пространстве в
пустыне, между тем нигде не встречали издыхающей гиены.
Один из моих слуг Али, по прозванию Муклэ *, по поводу
этой охоты рассказал мне следующее:
«Здесь стрелять в табаэ (Hyaena striata) нет никакой
опасности; совершенно иное в Судане, а главное в Сеннаре
или Фассоле, где рыщут большие марафиль (Hyaena crocuta),
которые не что иное, как оборотни и большие волшебники.
Они могут сделать много вреда нападающему на них. Такие
колдуны одним взглядом «злых глаз» (аеин эль хассид)
останавливают кровь в жилах, заставляют умолкать биение
сердца, высушивают внутренности и приводят в
помешательство умы своих врагов. Хотя Хуршид-паша (да благословит
его бог!) сжег много деревень, в которых находились такие
колдуны, однако все-таки число их еще слишком велико,
и «аус билляхи мин эль шейтан эль раджим!» (да
восторжествует небо над низверженным дьяволом!). У меня дрожь
* Муклэ на берберском языке означает «чудак или шут». Муклэ им
действительно и был.
390

пробегает по телу, когда я только подумаю о тех, которых
аллах бросит в глубочайшую преисподнюю Джехеннэма (ада).
Хуршид-паша умер ранней смертью оттого, что слишком
ревностно истреблял колдунов, и наверное это Аеин эль хассид
унес его с собой под землю. Однажды он охотился с
солдатами на бегемотов и выстрелил в джамамис эль бахр,
несмотря на доброжелательное предостережение одного
мудрого шейха. Напрасно повторял шейх, что это не настоящие
аезинат *, а только превращенные люди, которые ночью спят
в своих жилищах, днем же принимают образ аезинат. Паша
не обратил внимания на этот совет, и зато как скоро он был
убит ядовитым взглядом Саахра — волшебника! Мир его
праху и да упокоит бог его душу! Его смерть была ускорена
болезнью. Он доверился франкским докторам, а они не могли
найти целебного лекарства. Ведь он был просто околдован,
и ему мог помочь только другой волшебник или мудрый
благочестивый шейх. О господин, и я некогда был также в
великой опасности! К счастью, «Аллах субхаана ву таалэ» **
открыл мое сердце к принятию доброго совета, и мои уши были
готовы внимать гласу предосторожности, который я
запечатлел в своем сердце. Однажды мы с братом собирались
охотиться на гиен, сильно дравшихся на трупе верблюда,
но, к счастью, мы были вовремя остановлены — эль хамди
лилляхи. Сын шейха обратил наше внимание на их
голоса.
«Слушайте,— сказал он,— разве такой голос у марафила?
Клянусь аллахом и его великим пророком — аллах муселлем
ну селлем аалеиху — это саахир ***. Тут я весь затрясся от
ужаса, язык мой пересох, в глазах померкло, и в страхе
начал я прокрадываться к своему лагерю. Всю ночь напролет
раздавался голос марафила. Казалось, слуги дьявола — спаси
нас от него Господи — дрались между собой. Да, господин,
то были не гиены, настоящие волшебники, сыны проклятого!
Сердце мое того не отрицает, что видели мои глаза и
слышали уши».
«Но, господин, ты все еще сомневаешься в моих словах?
И ты не хочешь доверять тому, что я говорю? Все франки
неверующие, и поэтому как тебя убедить? Неужели же в
подобные вещи ты вовсе не веришь?»
«Нет!»
Муклэ звонко засмеялся и начал сильно клясться, желая
уверить в правде всего сказанного. Но я продолжал не
верить.
* Д ж а м у с, множественное число джамамис эль бахр — это
одно, аезинт, множественное число аезинат, другое арабское
название бегемота.
** Бог премудрый и прославляемый.
*** Множественное число от с а а х р, волшебник.
391

«Так знай же, господин, ей-богу моя речь правдива.
В Судане совершаются еще не такие колдовства. Ведь я
лучше тебя знаю свою родину*. А мой отец и дед знают
более тебя о совершающемся в нашей земле, о которой ты
ничего не знаешь. Ты говоришь, что в вашей стороне не бывает
волшебников! Да я разве не видел своими собственными
глазами, какую чертовщину делал саахр Боско в Александрии,
при Эффендина Мохаммед Али (да снизойдет на него
милость божья!). Наше заклинание змей просто мыльные
пузыри в сравнении с этим. Разве в Маср эль К а х и р а
не было индийского волшебника, который мог высушивать
выпуклость глиняного сосуда, вовсе не касаясь до него,
и поэтому отчего же в Судане не быть колдунам, могущим
высушивать внутренности у живого человека. Я тебе
расскажу еще одну историю:
«В Судане, именно вблизи Сеннара, живут женщины,
так хорошо знающие колдовство, что могут раз
поцеловавшего их мужчину заставить не касаться других женщин. Без
их воли он не может даже исполнить своих супружеских
обязанностей. Я знал одного молодого человека, ибн эль ха-
рахми **, который колдовством на долгое время был
превращен в кастрата, несмотря на то что нож не касался его.
Только после усиленных просьб саахрэ возвратила ему снова
его мужественность. Но он не мог любить другую женщину,
пока была жива саахрэ. Он был раб ее воли, и никто не был
в состоянии снять с него это колдовство.
Но, право, не всегда эти чары имеют такое пагубное
действие. Они бывают и другого рода, например в виде
маленьких корешков. Эти корешки уезжающий супруг зарывает в
землю подле порога и тогда может быть вполне спокоен,
что по возвращении найдет свою жену такой же точно
непорочной, чистой и верной ему, так как эти корешки имеют
свойство защищать вход от неимеющих права на то. Есть
еще и другого сорта колдовство, которое употребляется,
когда желают приобрести любовь женщины. Посещая
любимую девушку, надо спрятать этот маленький корень под
такхие или под тарбуш. Это действует лучше всякого
любовного напитка ***. Корень зажигает в груди любимой
женщины самую горячую, страстную любовь или же увеличивает
и укрепляет ее.
Такие чары надо добыть у обнаженного саахир за деньги
или ценой денег. Они находятся в пустынных местах. Но
благочестивым не следует их отыскивать, потому что они
* Муклэ был родом из Волэд-Мединэ на Голубом Ниле.
** Ибн-эль-харахми — сын проклятого или безбожного — означает
также: распутный человек и иногда употребляется в значении «веселый
малый».
*** Арабы глубоко верят в действие подобных домашних средств.
392

прокляты и сыны проклятого. Им никогда не улыбнется
счастье испытывать отцовские радости, даже если б они
обладали гаремом, подобным султанскому; они никогда не
удостоятся видеть рай, но будут стонать в глубочайшей ночи
ада».
Подобными фактами я не мог не убедиться и, к
удовольствию Муклэ, не только поверил всему, что он рассказывал,
но даже записал это в своем дневнике. Муклэ обещал
принести мне корни с свойствами зажигать любовь и
поддерживать ее, но, к сожалению, он не сдержал своего слова и
лишил меня этим великой выгоды в отечестве—уменья
побеждать сердца красавиц совершенно новым, а главное
неотразимым оружием.
Очень глубоко укоренена и распространена вера в
подобную бессмыслицу. Понятно, что на саахир сваливаются
только такие вещи, которые мы в смятении душевном и
сердечной простоте признаем за случайные. Суданец все
несчастья приписывает влиянию волшебников. Таким образом, они
посредством страха приобретают почитание. Благочестивому
мусульманину нет ничего ужаснее и оскорбительнее, как
ругательное название «саахр». За подобное оскорбление он
ведет обидчика к кади.
10 апреля. Подошли две дахабие; на одной из них
левантийские купцы, едущие в Судан с мануфактурой для
обмена на арабскую камедь и александрийский лист. Главный
владелец их эль Хаваджэ-Ханна-Сабуаэ, толстый человек,
проклинающий нубийское солнце и везущий с собой слугу из
Алеппо. Сам же он уроженец Сирии. Его сопровождает
тощий, лицемерный и низкопоклонный левантинец, который»
судя по слухам, живет его милостями и зовется Аабд эль Фет-
тах. Они намереваются примкнуть к нам. На другой барке
собралось от шести до восьми купцов, преимущественно с
мелочными товарами; они также джеллялиб, т.е.
торговцы невольниками, по крайней мере невольники числятся
у них побочной кладью среди камеди и александрийского
листа.
Шейх-эль-джемали посылает ко мне, прося скорее
двинуться в путь или по крайней мере послать вперед вещи:
иначе ему неоткуда будет достать верблюдов, если еще
приедет несколько купцов. Это мне весьма неприятно: брат
болен и не может двинуться в путь; поэтому я дал приказание
Али-ара приготовить все к отъезду и самому отправиться с
караваном.
13 апреля. Греческие купцы покинули лагерь в обществе
немецкого слуги Тишендорфа и Али-ара. Они отправились
с кладью в Новую Донголу, а мы остались на месте с двумя
слугами нубийцами. Вечером сверху спустился сюда
маленький караван, в одиннадцать дней совершивший предстоящий
393

нам путь. Хозяин каравана турецкий купец и бывший солдат.
Зовут его Мохаммед-Ара. С ним находится одна из его жен,
и она теперь больна. Он совершенно веселый пришел к
нашему доктору, прося для нее лекарства. Доктор ответил, что
прежде всего нужно видеть эту женщину, на что турок
сперва никак не соглашается, а потом уступает, но с тем,
чтоб сперва получить лекарство. Каждый твердо стоял на
своем, не желая исполнить требование другого, пока не
исполнится его собственное. Никто из них не уступил. Женщина
осталась больной, а турок ушел в свою палатку тяжело
вздохнув: «аллах керим!»
Нас ежедневно стал мучить сильный хамсин. Он
поднимает и кружит целые облака пыли и несет их через сквозные
залы нашего жилища, преимущественно же сквозь бывшие
стойла. Мы раскинули палатку, но ветер ночью опрокинул
ее прямо на нас. Наконец, чтоб иметь возможность хотя бы
спать спокойно, мы легли под защиту стены и раскинули там
нечто вроде бедуинского шатра.
18 апреля. Брат чувствует себя не настолько крепким,
что может ехать далее. Вчера пришли верблюды, из которых
я выбрал три хороших хеджина и из этих трех опять выбрал
лучшего, чтоб оседлать для брата. Несмотря на мое отсовето-
вание, доктор променял большого, прекрасного верхового
верблюда на гораздо меньшего, чтоб не так высоко было
падать. Я собственноручно оседлал всех верблюдов, потому
что невозможно ехать на дурно оседланных, хотя бы сам по
себе верблюд и был хорош. Также совершенно не все равно,
каким способом выстлано седло.
Мы покинули Вади-Хальфа около девяти часов утра и
направились легкой рысью к большому катаракту. В полдень
мы остановились около Абкэ и тут съели свой в высшей
степени простой обед. Один из нашей прислуги, нубиец Идрис,
который был теперь у нас вместо повара, отправился на
маленький островок и без всякий причины исколотил бедное,
безвредное население его. Жители пришли ко мне с жалобой.
Я их утешил уверением, что этот парень получит
заслуженное наказание, которое я привел в исполнение посредством
нильской плети, потому что прегрешения его давно перешли
всякую меру. Он был из тех, которых можно обуздывать
только кнутом. Несмотря на значительность сегодняшнего
наказания, оно на него подействовало лишь на несколько
дней, как мы это скоро увидим.
В 4 часа пополудни мы с братом поехали впереди и ко
времени аишэ приблизились снова к нильскому берегу, где
и остановились, разложив далеко светящий огонь. Только по
прошествии часа явился вьючный верблюд с нашим
доктором. Слабое животное, на котором он ехал, во время дороги
упало, и теперь его привели порожняком.
394

Через час после этого мы достигли к полудню Земнэ и
осмотрели маленький развалившийся храм; с закатом солнца
продолжали путь. Гораздо приятнее ехать при лунном свете,
в вечерней прохладе, чем в палящий дневной зной. Наконец
наши верблюды так устали, что упрямо легли около большого
отдыхающего каравана. С большими усилиями мы заставили
идти их далее. Около 11 часов вечера остановились.
Вся сегодняшняя дорога чрезвычайно тяжела. Она идет
то в гору, то под гору, через хребты и песчаные поля Б а т н -
эль-Хаджара.
20 апреля. Жар так томителен среди черных раскаленных
скал, что мы принуждены делать ночные переходы. Днем
навьюченные верблюды не в состоянии пройти большое
пространство. Мы проехали лишь несколько часов до полудня
и после солнечного заката прибыли в Аллах-Мулэ (Бо-
жие святилище), а двумя часами позже в Акашэ.
На следующее утро, когда на небесном своде еще
блистали яркие звезды, мы отправились в путь по каменистой и
трудной дороге. Горы вышиной более тысячи футов тянутся
по противоположному берегу, дугообразно изгибаясь, близ
уже знакомого горячего источника Окмэ. Их зубчатые
вершины резко обрисовываются на освещенном уже востоке.
Через несколько минут они сияют великолепнейшим
пурпурным блеском, который все более и более превращается в
золотой и возвещает о прибытии дневного светила. Сумерки
так быстро исчезают, что в южных широтах они собственно
вовсе не существуют: в несколько минут мрак ночи переходит
в дневной свет. В нашем отечестве эти несколько минут
заключают в себе все великолепие утра. Рассеиваясь так
быстро, это дивное зрелище приобретает тем большую красоту
(если только нечто столь возвышенное может еще что-нибудь
приобрести). Через 15 минут после первого утреннего луча
зубцы гор противоположного берега уже позолочены
солнцем *.
В полдень отдых в деревне Даалэ, вблизи шеллаля
того же имени. В 4 часа пополудни мы с братом, опередив
вьючных верблюдов, сокращали путь приятными разговорами
о родине и строили планы на будущее.
22 апреля. Наша большая собака так обожгла ноги о
песок, что не может бежать дальше. Мы принуждены были
поднять ее на верблюда, хотя это было сопряжено с некоторыми
неудобствами. По выезде нашем из маленького мимозового
леска подул сильный хамсин, который, однако, в полном раз-
* Циммерман в своем «Популярном руководстве к физической
географии» (издание третье, стр. 486) говорит: «В странах, где воздух
прозрачен и чист, нет ни утренней, ни вечерней зари (как, например, в Италии)»
и т. д. Это утверждение ученого, автора превосходного сочинения,
совершенно неверно. Именно там, где воздух был в высшей степени чист, я
видел зарю бесподобной красоты.
395

rape прекратился. К полудню мы подъехали к одной, одиноко
стоящей хижине, где две прелестные берберки угощали нас
молоком и очень приветливо упрашивали не отказываться
от гостеприимства их бедного домика. К сожалению, мы
принуждены были ехать дальше и отклонить их предложение.
Мы остановились у Сакхие-эль-Аабид (черпального
колеса невольника) и поместились в хижине вместе с так-
рурскими пилигримами, идущими в Мекку.
Сакхие-эль-Аабид — первый привал в Дар-эль-
С у к о т е. Пустынное и печальное Батн-эль-Хаджар
лежит позади. Нил здесь опять расширяется, а финиковые
пальмы снова образуют маленькие леса.
После этой остановки, проехав несколько песчаных
холмов, мы очутились на широкой степной дороге. Эта дорога
идет параллельно реке, мимо многих деревень, которые мы
проезжаем одну за другой. Большие, почти беспрерывные
пальмовые леса тянутся от одной деревни до другой. Тут-то
и растут превосходные финики Северо-Восточной Африки.
К одиннадцати часам мы остановились в деревне Куббэ*,
первой станции на пустынной дороге в оазис эль Селима.
Последний посещается часто, потому что около него в
нескольких футах под земной поверхностью лежит пласт
чистейшей поваренной соли. Нубийцы отправляются туда с
верблюдами и добывают любое количество каменной соли,
небольшую торговлю которой они ведут вплоть до Хартума
и даже южнее.
23 апреля. Наш добрый доктор, упав однажды с верблюда,
никак уже не решается гнать его рысью, хотя выучившемуся
езде на хеджине ничего нет мучительнее, как тихая езда на
этом животном. Мы с братом постоянно опережаем вьючных
верблюдов, доктор же, несмотря на наши поощрения
испробовать рысь, не отдаляется от них ни на шаг.
Проехав утром несколько часов по беспрерывному
пальмовому лесу, мы достигли развалин одного храма времен
фараонов. Его название мне совершенно незнакомо. Вступив
тут в полосу пустыни, мы оставили позади Дар-эль-Су-
к о т. Пустынная дорога пересекла дугообразный поворот
Нила, но все же так растянулась, что уж было далеко за
полдень, когда мы достигли деревни Кое в Дар-эль-Ма-
х а с е. Отдыхая, мы поджидали вьючных верблюдов, которые
явились только через два часа. Мой брат, неутомимый
собиратель насекомых, уже отправился на поиски жуков. Чтоб
облегчить его труд, я послал ему на помощь целую деревню,
пообещав несколько пара за известное количество жуков.
Один экземпляр я поймал сам и дал им для образца.
* Она так называется потому, что поблизости находятся многие
древние могилы шейхов.
396

Скоро мальчики перестали сидеть на маховом колесе
водочерпальной машины, мужчины бросили свои поля,
женщины мукомольные камни, все для того, чтобы отыскивать
жуков. За короткое время они нанесли их громадное
количество.
Между женщинами, которые почти все были довольно
красивы, находилась одна прекраснейшая девушка или
молодая женщина в полном расцвете юности и красоты.
Женщин Дар-эль-Махаса мне всегда описывали как
прекраснейших во всей Нубии; но стоящее передо мной существо далеко
превзошло все мои ожидания. Вся фигура ее была так
правильна и законченно прекрасна, что ее можно было бы счесть
скорее за абиссинку. Она завернулась в воздушный,
прозрачный плащ, фэрдах, который художественно драпировал ее,
не только не скрывая ее красоты, но напротив выставляя ее
в настоящем свете. Ей ничего не доставало в наших глазах,
как только более светлого цвета кожи. Но право, даже
турок, избалованный ослепительно белыми грузинками, или
араб, пленяющийся сверкающим колоритом описываемых мед-
дою идеальных женщин, даже они не поколебались бы
достойным образом оценить красоту нубийки. Как же я мог
этого не сделать? Я, у которого не было ничего для
сравнения? Немецкие женщины, которых я считаю за самых милых,
за самых пленительных на земле, находились так далеко от
меня, что я не мог даже мысленно заниматься ими. Здесь же,
передо мной стояла смуглая девушка с темными глазами под
тенью длинных ресниц, с своими ослепительными,
бесподобными зубками и маленьким ротиком с пурпурными губками.
Эти губки были так прекрасны, так заманчивы, что я ни о чем
другом не мог думать, ничего другого делать, как только
просить у нее поцелуя. Но это милое дитя засмеялось и убежало,
вскоре, однако, опять возвратилось для собирания жуков
Самые худшие жуки, но приносимые этой девушкой, были
для меня все-таки лучшими из всех. По крайней мере я ей
платил всего щедрее, а под конец подарил нитку стеклянных
бус. К сожалению, нубийка не понимала по-арабски70 и
потому большая часть моих любезностей пропала даром, не
понятая ею. Позвав своего слугу нубийца, я желал сделать
его своим толмачом, но по глазам этого повесы увидел, что
он определенно ревнует ко мне свою землячку. Поэтому он,
конечно, не совсем верно переводил.
Нам предстоит проехать обширную полосу пустыни, так
как по берегу Нила дорога вдвое длиннее этой. Поэтому
сегодня мы тронулись в путь с солнечным закатом и проехали
всю ночь при ярком лунном свете. В полночь, не знаю кто,
гиена или шакал, пробежал мимо нас. Я выстрелил в
животное, но не успел смертельно ранить его. Чтоб прогнать сон,
мы сварили крепкий кофе, вблизи скалы, называемой ара-
397

бами «эль Т и м с а х» (крокодил). Это продолговатая
глыба, лежащая посередине и наверху другой скалы. Потом
поехали дальше.
В три часа мы догнали караван, следующий также в
Судан и узнали, что Нил уже близко. Однако мы так устали^
что вскоре после этого остановились и поехали дальше только
с солнечным восходом. Вскоре мы подъехали к могиле шейха,
около которой стоит жилая хижина под тенью большой
мимозы. Это место называется Ф а к х и е или шейх-Бэндерг
и обыкновенно служит привалом для караванов. В песчанной
пустыне очень много кустов Asclepias procera 71, и на них мы
поймали крупную, красивую, желто-красную полосатую
саранчу. После этого мы прилегли под мимозами и пробовали
заснуть. Но нам мешали яркий солнечный свет, томительный
жар и сильный, в высшей степени несносный хамсин. Мы
были очень рады, когда к вечеру снова сели на верблюдов.
Проехав некоторое время, мы остановились и легли спать.
25 апреля. Мы пустились в путь до первого солнечного
луча и к восьми часам добрались до одной деревни, где и
остановились ненадолго, для того только чтоб позавтракать.
Но пока готовили завтрак, мы, не теряя ни одной минуты
драгоценного времени, отправились собирать жуков
невдалеке, вокруг нашего лагеря, и пришли в ту часть деревни,
которая построена за обводной стеной крепости, сделанной из
кирпичей, сушеных на воздухе. Громкие жалобные стоны
заставили нас приблизиться. Тут оплакивали мертвеца;
«тяжело страдая, ударяя в грудь», сидели на земле двадцать
довольно молодых женщин, составляя кружок. Они плакали
и горевали. Три старые, сморщенные матроны, обнаженные
до бедер, бегали взад и вперед, отвратительно воя. Они
высоко поднимали в воздух руки и посыпали головы землей
и пылью. Не в большом отдалении сидели в кучке мужчины
гоже на земле, но они были гораздо спокойнее. Всякий
новоприбывший, здороваясь с родственниками умершего, выл и
плакал, как я это видел и у суданцев.
Здешняя растительность приобретает все более и более
тропический характер. Равнину покрывают прекрасные
мимозовые леса. Они в описываемую пору цветут, наполняя
ароматами воздух. Здешняя земля плодородна и легко поддается
обработке; недостает только рук, которые бы извлекали
скрытые в ее лоне богатства. Со времени занятия Нубии турками
число населения этой здоровой полосы все еще не поднялось
до своей прежней цифры. Прежде на острове Арго
(нижний конец которого находится против нас) было до 1000
водочерпальных колес, теперь же в ходу едва четвертая часть их.
Мелик Арго был человек, достойный уважения. Теперешний
же шейх острова — раб, стонущий под египетской плетью,
хотя и рожден свободным.
398

Около местечка X а ф и е р а мы видели от восьми до
десяти больших грифов на трупе верблюда. То были ушастые
грифы (Otogyps auricularis). Они сидели так беспечно, что
я стрелял в них на расстоянии двадцати шагов из
двухствольного ружья и мелкой дробью. Но несмотря на эту близость,
выстрел остался без последствий. Так они живучи.
В это время в деревне был рынок. Тут можно было купить
только одни, самые обыкновенные предметы,
преимущественно мелочной товар, овощи, хлеб, масло и молоко. Кашеф
этого местечка пригласил нас на обед. Мы приняли это
приглашение, исключая доктора, который никак не мог решиться
есть пальцами и сравнивал нас с коршунами. Мы же
держались решительно и уважали пословицу: «что город—то
норов, что деревня — то обычай». Нас приятно и неожиданно
поразил очень хороший обед. В диване кашефа, или
окружного коменданта, мы встретили нашего старого знакомого
из Вади-Хальфа, Ханна-Сабуаэ. Он сообщил нам о
счастливом прибытии наших людей в Новую Донголу. Сам же он
предпочел остаться здесь по случаю сильного хамсина.
Вечером мы убили несколько ушастых грифов и дивились
величине этих птиц. Они были более 5 локтей от одного конца
крыльев до другого и весили 15 фунтов.
26 апреля. Сегодня хамсин долго препятствовал нашему
дальнейшему путешествию, и мы могли выехать только около
вечера. В десять часов остановились, чтобы сварить кофе,
но тут не оказалось воды. Идрис очень наивно объяснил, что
не взял ее. Я напомнил ему свое ясно сказанное перед
отъездом приказание наполнить водой зимземиат, на это он
отвечал: «Однако я этого не сделал».
«Почему же?»
«Потому что позабыл, ты бы лучше сам позаботился об
этом».
Я все еще спокойно побранил его и представил ему, какое
несчастье может произойти, если что-нибудь подобное
случится в дороге по пустыне. Он же, вместо того чтобы
смолчать, начал грубить и все более и более, пока грубости его
не перешли наконец в такую невыносимую наглость, что я
принужден был привести его к послушанию единственным
средством — нильской плетью. Когда собрались в путь, то
его нигде не оказалось, и не знаю каким образом, но только
он совсем уехал на своем верблюде. Мы проехали всю ночь
напролет и через несколько часов после восхода солнца
прибыли в Донголу-эль-Урди.
Наши люди были приняты в доме итальянского еврея из
Александрии, г-на Морпурго. Нам указали на этот же дом.
Хозяин его оказался предупредительнейшим и любезнейшим
молодым человеком. После обеда губернатор провинции Дон-
гола, Шерим-бей, послал просить меня выкурить с ним
399

трубку в его диване. Я пошел и был принят весьма
приветливо. Меня удивило известие, что сюда прибыл мой слуга
Идрис и что он жаловался бею на мое дурное обращение с
ним. Бей просил меня рассказать ему об этом происшествии
всю правду. Внимательно выслушав, он сказал мне:
«Ты действительно сделал большую ошибку, Халиль-
эффенди. Ты наказал бессовестного парня слишком мало.
Следовательно, теперь я должен исправить это».
Ни к чему не повели мои уверения, что слуга получил
совершенно достаточное наказание. Бей оставался
непреклонен и велел привести нубийца. Прочитав строгий выговор, он
приказал отвесить ему полтораста ударов по пятам. Когда
это свершилось, он позвал его и приказал просить у меня
прощения. Я тотчас же простил, но также согласился и на
его просьбу об увольнении с моей службы. Я хорошо знал его
гордое сердце, и поэтому на будущее время мне следовало
опасаться его.
Удовольствие пребывания в Донгола-эль-Урди
увеличивалось любезностью городской знати. Мы принимали и
отдавали визиты высокопоставленным туркам. Нас также
пригашали на различные празднества. 29 апреля наш
домохозяин устроил блестящую «фантазию», на которую явился
губернатор со своей свитой и возвращающийся в Египет из
Берберии сенджек Аабдим-бей. Тут под конец и вино пили
и танцевали. Все бывшие здесь турки, исключая бея, вовсе
не враги этих удовольствий.
2 мая. Мы посетили шефа четырехсот человек албанской
иррегулярной кавалерии. Он стоял лагерем у Кабтоот.
Эта деревня находится ниже города Донголы, под пальмами.
Аабдим-бей помещался в прекрасной обширной палатке,
раскинутой в самой густой тени. Вблизи нее находились две
другие палатки, для двух жен его гарема. Сам он во всех
отношениях образованный, вежливый и в высшей степени
любезный человек. Он весьма хорошо нас принял и угостил, а
вечером никак не хотел отпустить домой. Он купил для вице-
короля восемнадцать молодых донгольских коней лучшей
расы и велел провести их перед нами. Это были большие,
прекрасные, крепко сложенные животные темной масти.
Огненные и смелые, они были вместе с тем смирны и кротки,
как все хорошие лошади арабской породы. Этим очень
дорогим подарком бей надеялся порадовать своего повелителя.
5 мая. Мы были на празднике у одного из адъютантов
бея, Халиль-Эффенди, а через день после этого были
приглашены самим губернатором на празднование «Шимм эль
Нессим» («вдыхания утреннего ветерка») и участвовали в
400

блестящих обедах. Мы приобрели отличных жуков и тремя
трупами убитых собак приманили 28 ушастых грифов. Из них
12 мы убили. Одним словом, мы проводили время очень
весело, среди празднеств, пиров, трудов, увеселений, охоты и
добычи. С понятным только коллекционеру удовольствием
смотрели мы, как росли день ото дня наши естественноисто-
рические сокровища. Мы были этим счастливы, весьма
счастливы...
«Только с силой злого Рока
Соглашенье невозможно:
Вмиг несчастье нас найдет.»
Да, часто оно шагает так быстро, что бедное человеческое
сердце бывает уже почти совсем разбито, еще не постигнув
его ударов. Я должен рассказать здесь одну историю,
каждое слово которой до сих пор затрагивает внутри меня одну
дрожащую струну, порождая унылые и печальные звуки.
Это случилось 8 мая 1850 г., в среду, накануне праздника
Вознесения Господня. Мы с братом, помогая друг другу в
наших многочисленных работах, так наконец утомились, что
под вечер почувствовали желание выкупаться в прохладной
воде Нила. Около города есть тихая бухта в реке, которая
соединяется с ней только в нижнем конце своем. Она
большею частью окружена песчаным островом и совершенно
свободна от крокодилов. К тому же вода в ней так спокойна,
что она походит на озеро. Тут-то мы намеревались
выкупаться. Право, в жизни бывают минуты, когда кажется, что
какой-то внутренний, предостерегающий, пророческий голос
как будто хочет противодействовать суровым решениям
нашей судьбы. Это как будто голос доброго гения, посланного
в наше сердце милосердным богом. Так после обеда мне без
всякой причины пришла на память песня: «Заря, заря, ты
освещаешь мне путь к ранней смерти» и т. д.; промурлыкав
про себя мелодию, я пропел потом громко, обращаясь к
брату:
«Хороши твои ланиты,
Милый друг, но вспомяни ты,
Что ведь розы вянут все.»
Однако мы пошли купаться без всяких опасений. Оскар
много уже раз купался в этой бухте, которая выше была
очень мелка, отчего ее вода неприятно нагревалась. Мы стали
отыскивать более глубокое место, как вдруг мой брат,
побледнев как мертвец, сказал:
«Ах, боже мой, неужели же я утону! Я чувствую, что не
могу преодолеть какого-то внутреннего страха. Просто я
плыть даже не могу дальше».
Моя обязанность была отговорить брата от купания, по
крайней мере отсоветовать ему. Но чего бы я не сделал и
чего бы не в состоянии был сделать, если бы только предви-
401

дел случившееся в эти четверть часа! Нырнув под воду>
я верно исследовал глубину и сообщил брату, что берег вовсе
не крут. Затем показал ему, как далеко он может плыть без
всякой опасности. Сам же я поплыл на середину бухты и с
наслаждением погружался в прохладную воду. Много раз я
оборачивался, взглядывая на брата, и постоянно видел его
стоящим на совершенно безопасной глубине. Я уже собрался
было в обратный путь, как вдруг услыхал ужасный крик
глухонемого мальчика, которому мы часто подавали
милостыню. Он сопровождал его такими телодвижениями, что я?
к ужасу моему, начал сомневаться в безопасности глубины.
Я видел, что произошло несчастье, хотя ум мой не мог и не
хотел допустить ужасную истину. Плывя со всем
напряжением сил, я скоро достиг берега. Он был пуст.
«Брат! Оскар! Оскар!» — Ответа нет. Куда же он мог
деться, ведь даже его башмаки остались здесь. Но вдруг я
постиг весь ужас случившегося! Между тем глухонемой
созвал людей. Я попробовал нырнуть в глубину, но члены мои
как бы расслабли — я не мог! Несколько раз я погружался
в воду, но меня постоянно выносило наверх, так что я должен
был поручить ныряние подошедшим нубийцам.
Я сидел на прибрежном песке, разбитый душой и телом.
В глазах у меня мутилось, я дрожал и ни на что не был
способен. Я делал себе горчайшие упреки, что покинул того, кого
теперь даже и спасти не способен. Говорить я не мог.
Весь берег покрылся народом. От пятнадцати до двадцати
нубийцев ныряли по всем направлениям и неутомимо. Доктор,
Али-ара, мой немец слуга, наш домохозяин — все они
старались побуждать людей на поиски. Тотчас притащили барку,
снова и беспрерывно ныряли под воду. Наконец тело
отыскали и, подняв его на барку, снесли в нашу комнату. Меня
тоже скорее несли, так я плохо сам мог идти.
Мы положили безжизненное тело на кровать и начали
его тереть шерстяными платками. Доктор сперва открыл
жилу на правой руке — кровь не показалась! Потом он
повторил ту же операцию с левой рукой—показалось только
несколько капель крови! Доктор был неутомим. Он принял все
надлежащие меры и сам постоянно помогал исполнять их.
Он делал все, что в состоянии сделать человек и дельный
врач. Под конец он открыл дыхательное горло, чтоб впустить
воздух в легкие,— но уже поздно! Нам пришлось оплакивать
мертвого. Доктор Фирталер полагал причиной его смерти
апоплексию.
Меня увели и пробовали утешить. Плача, они
действовали, следуя словам Шефера:
«Рыданьям друга вторить — это благо:
С его груди снять груз великой боли,
Давать слова его немому горю,
Чтобы скорей прошел бы путь страданий».
402

И действительно, я начал плакать! Я не мог удержать слез,
струившихся из моих глаз. Я старался собраться с духом —
и не мог. Я пробовал, как мусульманин, заставить себя
верить в безжалостный рок — и этого не мог. Во всю ночь сон
не смыкал моих глаз. Эта ночь была самая печальная и
самая долгая в моей жизни. Когда я смотрел на мерцание свеч,
которые, как последние стражи, горели вокруг дорогого
мертвеца, то мне казалось, что с ними гаснет последняя искра
надежды, вспыхивающая во мне. Когда же приходил
взглянуть на меня верный турок Али-ара и когда я видел его
скатывающиеся по бороде крупные слезы, тогда мои чувства
снова вырывались на свободу, и я снова начинал горько
плакать.
На следующий день наш добрый домохозяин и славный
адъютант губернатора, Халиль-Эффенди, стали хлопотать о
всем необходимом для погребения. Гроб сделали из двух
наших дорожных ящиков красного цвета и в полдень
положили в него труп. Доктор приказал его обмыть и одеть в
белую одежду. Шарим-бей прислал не только столяров для
изготовления гроба, но и двух своих адъютантов, чтоб
приготовить все необходимое для парадного погребения. Позже
явилась команда солдат, чтоб почетным эскортом следовать
за похоронным шествием.
После обеда мы покрыли заколоченный гроб австрийским
флагом, под защитой которого мы так счастливо двигались до
сих пор. Сверху положили две пальмовые ветви, под ними мы
часто сидели вдвоем. Потом мы покинули город и
направились к коптскому кладбищу. Впереди нас шли солдаты,
сопровождаемые адъютантами дивана. За гробом шли мы,
Али-ара, наш гостеприимный друг Морпурго, купец Ханна-
Субуаэ, домашняя прислуга и несколько коптских христиан.
Мы направились на восток пустыни и через четверть часа
пришли на кладбище. Много труда стоило сделать могилу,
так как ее вытесывали в скале. Это также было распоряжение
губернатора; он даже приказал принести на
кладбище несколько сот маленьких
обожженных кирпичей, приготовленных для
постройки мечети. Это для того, чтоб сделать
свод над могилой христианина! Последнюю
работу скоро окончили. Коптское духовенство благословило и
молилось над мертвецом. Мы вторили ему словами и
мыслями. Турки тоже молились с нами.
Мне было приятно видеть, как люди пяти различных
религий соединились, чтоб отдать последнюю почесть мертвому
и чтоб на пяти различных языках молиться на его могиле.
Ты, читатель, считающий мусульманина турка фанатиком,
лучше бы сделал, если бы узнал его покороче, прежде чем
стал судить о нем! Спроси себя, стал ли бы ты молиться на
403

гробе грека, копта, мусульманина или еврея так, как
молились они?
Мы опустили гроб в яму и по обычаю нашей родины
бросили по горсти земли на останки благородного,
оплакиваемого человека.
Втроем мы выехали в пустыню и вдвоем воротились. Тут,
конечно, каждый тихо задал вопрос судьбе: «Кто теперь
первый последует по тому же пути?» Ты, несчастный Рихард
Фирталер, ты, ревностный ученый, как скоро ответил ты на
этот вопрос! Также левантинец Ханна-Субуаэ! Он тоже
лежит в песке пустыни. А сколько опочило навек за эти пять
лет знакомых и приятелей, ехавших со мной в Судан или с
которыми я там встречался!
В пустыне, на восток от Донголы, на расстоянии
тысячи шагов от этого города, лежит прах моего бедного брата
Оскара, покрытый обыкновенным могильным холмом. Он был
честный, правдивый, сведущий, умеренный, ревностный,
неутомимый, без всяких притязаний и во всех отношениях
порядочный человек. Смерть его слишком уж рано похитила.
Мы похоронили его на 28 году жизни. Для меня в лице его
умер лучший друг, вернейший помощник и самоотвержен-
нейший товарищ. Его смерть была самым сильным ударом
судьбы, который я когда-либо испытывал.
Вечером 10 мая меня посетил губернатор Ширим-бей,
чтобы выразить мне свое сожаление. Он расточал мне свои
утешения на восточный манер:
«Подними свою голову, Халиль-Эффенди, и не ропщи на
ниспосланное милосердным и пресвятым господом. Ты ведь
знаешь, рано или поздно смерть возьмет всех нас — когда
аллаху угодно будет открыть пред нами райские двери. Пусть
же тоска не овладевает твоим сердцем; все мы здесь на
чужбине, а не в отечестве. Мы должны терпеливо ждать, пока
аллах не возьмет нас назад. Думай о своих милых,
оставленных в отечестве; это будет лучше, тогда ты не упадешь в прах
под гнетом страдания, тоски и горя!»
Это слова строго верующего мусульманина. Он говорил
их в утешение христианину, почти совершенно ему чуждому.
Ища утешения, я взялся за свой «Мирской требник».
О Леопольд Шефер 72, ты, вероятно, не подозревал, что даже
в далекой Африке слова твои будут целительным бальзамом
для глубоко несчастного сердца. И какое утешение
заключается в этих прекрасных словах:
Ничтожество безмерно человека!
Для смертного, конечно, в жизни все —
И мира радости, и цель страданья.
Ведь если плакать вечно, то иссякнут
И слезы, наконец; а если долго
Свое несчастье созерцать — придет
404

Целитель-сон и снимет с тела тяжесть,
Сотрет в виденьях сладких горе, вновь
Зажжет зарю надежды, радость жизни.
Часы рассвета каждый божий день
Придут целительно и благотворно,
И спросят тихо: жив ли ты еще?
Желаешь ли вернуться к жизни снова?
Ты жив? Так будь же деятельн и бодр,
И лишь когда умрешь, почить ты вправе!
Все это происшествие представляется мне как тяжкий сон.
Мне все кажется, что брат воротится с охоты и войдет в
дверь. Его смерть слишком глубоко подействовала на меня,
и я не могу более оставаться в Африке. Я вернусь в
Германию, когда приедет барон. Но пока все еще требуют
исполнения моих обязанностей, как ни тяжело мне все это. Но
сетовать нельзя.
13 мая. Вместе с доктором Фирталером еще раз посетил
я могилу нашего дорогого покойного. Это было к вечеру.
Солнце освещало нас своими последними лучами. В пустыне
было спокойствие и тишина. Не раздавалось ни единого
звука, так что сердце могло вполне отдаться обуревающим
его ощущениям. Над тем, который еще на днях ходил среди
нас в полном цвете юности, возвышался теперь могильный
холм!
Мы были очень печальны, и каждый из нас был погружен
в свои собственные размышления. Безмолвно вернулись мы
в город, намереваясь на другой день отправиться далее *.
14 мая мы покинули Донголу, сердечно благодаря всех,
кто оказал нам такую дружескую помощь в столь тяжелое
время. Когда мы отчаливали от города, из нашей груди
вырывались тяжелые вздохи. Этот город отнимал у нас так
много. Мы вовсе не ощущали тех приятных чувств, которые
обыкновенно испытываешь, уезжая из незнакомых, хотя и
привлекательных стран. Вскоре мы бросили якорь около
верхнего конца острова, находящегося против Новой Дон-
голы. Тут мы остановились для ночевки.
После этого мы плыли то при хорошем, то при дурном
ветре и после девятидневного плавания прибыли в А м б у-
к о л ь. Во время пути представлялись хорошие случаи для
охоты, но я лишь в последнее время воспользовался ими и
взял ружье в руки только чтобы рассеяться; вскоре затем я,
однако, нашел, что мне необходимы движение и труд. Мой
охотничий снаряд получил для меня большую ценность.
* Я выписал из своего дневника все это печальное происшествие, а
также мысли свои и впечатления, хотя знаю, что это вовсе не относится
к описанию путешествия. Но да простят мне это!
405

23 мая была сильная буря. Ее сменил ужасный зной и
затем вскоре гроза. Несмотря на то что гроза была еще
далеко, сверкала молния и грохотал гром. Вдруг налетел
страшный вихрь и с такой силой бросил нас на мель, что волны
стали заливаться через борт. За триста шагов расстояния
вихрь этот доносил на нашу барку прибрежный песок. За
вихрем последовал ливень, и его крупные капли, казалось,
хотели уничтожить как человека, так и животных.
24 мая. Рано утром мы отправились к нашему старому
знакомому, кашефу Юсуф-эффенди. От него мы узнали, что
в пустыне еще найдем воду в настоящее время года и что
через несколько дней получим верблюдов.
По приказанию кашефа нам очистили маленькую хижину
вблизи его дома. Тут мы могли жить и хранить свое
имущество. В награждение за приветливость кашефа я пригласил
его к себе, чтобы вместе выпить стакан вина. Но он спокойно
показал на свою бороду и хладнокровно произнес: «Времена
переменились, я старею и не хочу более безумствами своей
молодости позорить свою бороду».
В последнее время жара стала гораздо сильнее.
Термометр показывает в тени средним числом 35° по Реомюру;
но надо заметить, что дующий ежедневно знойный хамсин
приносил гораздо более зноя, чем само солнце, даже во
внутренности домов.
До 27 мая мы оставались в Амбуколе и много
охотились. Фатль-Аллах Волэд эль Назир рассказывал нашим
людям, что несколько раз услуживал знаменитому
естествоиспытателю Рюппелю и его товарищу Гаю. Он принес нам
молодую степную рысь соломенного цвета или цвета косули
(Lynx caracal). Он еще обещал принести, уверяя, что
хорошо знает пустыню и часто ее посещает.
29 мая. К послеобеденной молитве нам удалось при общих
усилиях двинуть караван в путь. Покинув А м б у к о л ь, мы
поехали на юго-юго-восток по направлению к пустыне,
которой скоро и достигли. Тут нас окружала еще довольно
богатая для этой страны растительность. Около деревни
кусты Asclepias превратились в лески и уступали место
мимозовым кустарникам. Мы с доктором опережали караван
настолько, насколько мог следовать за нами хабир. По пути
мы убили еще несколько степных птиц и наслаждались
великолепными попугайными голубями (Oena capensis),
пустынными рябками и степными жаворонками, которых мы
много встречали.
С закатом солнца мы достигли палаток кочевников.
У входа в главную палатку стояла запутанная за левую
ногу прекрасная кобыла великолепной донгольской расы.
Несколько кордофанских борзых собак с бешеным лаем
бросилось на нас. Вблизи палатки на мимозе уселся для ночлега
406

египетский стервятник, разделяя свой насест с курами,
принадлежащими кочевникам и представляющими в пустыне
весьма редких домашних птиц.
Хабир просил нас дождаться каравана, который пришел
через час. Тогда мы пустились в дальнейший путь.
Наступила ночь. Погонщики верблюдов, распевая, следовали за
своими животными. Али-ара пел песни своей родины,
и среди тишины великолепной ночи в пустыне далеко
разносились прекрасные, выразительные слова этого энергичного
и мелодического языка. Вскоре мы остановились.
30 мая. Мы пользовались утренней прохладой и даже
хотели ехать при лунном свете, однако пустились снова в путь
только за час до восхода солнца. Сильной рысью мы
опередили караван и через несколько часов остановились, чтоб
сварить себе кофе. Мой верблюд воспользовался этим
обстоятельством, чтобы поживиться мимоходом мимозами, хотя они
были за четверть мили. После битого часа охоты за ним нам
с трудом удалось поймать это самостоятельно действующее
животное. Потом мы отправились далее и, немного проехав,
прибыли в густо поросший мимозами и богатый птицами хор.
Сегодня мы ехали на юго-восток, направляясь к обнаженной
темной горе, которую наш проводник называл Ш и н к а у и.
Там он рассчитывал найти воду вследствие выпавшего
23 мая дождя. Мы думали пополнить ею наш запас, чтоб в
настоящий зной не быть во власти всеуничтожающей жажды.
Около 10 часов утра мы остановились в ожидании каравана
лод тенью очень тернистого дерева. Его названия я не знаю.
Долго мы прождали напрасно. Мы начали ощущать
довольно сильный голод, а с собой у нас не было никаких
съестных припасов, ни питья. Сначала мы пытались утолять
голод ягодами с кустарника, под которым сидели; но желудок
стал требовать чего-нибудь попитательнее. Поэтому доктор
отправился на охоту, чтоб застрелить хоть несколько диких
смеющихся голубей, летающих стаями в кустах. Я же пошел
отыскивать воду, полагая, что она еще не вся высохла после
дождя. После получасовых поисков я открыл лужу с этой
драгоценной влагой и наполнил ею мех. Доктор между тем
застрелил нескольких голубей. Мы их ощипали и сварили
в кофейнике, приправив порохом. Вода, взятая из глинистой
лужи, была насыщена землистыми частицами, но, несмотря
на это, была несравненно вкуснее и лучше воды из наших
кожаных мешков; она от жары приняла невыносимый вкус и
запах рыбьего жира, пропитывающего мехи, которые имеют
свойство быстро сообщать этот запах воде.
Между тем мы отправили хабира на розыски каравана.
Он не вернулся, а вместо него, около 9 часов пополудни, мы
заметили кочевника верхом на верблюде, разыскивающего
сбежавшего верблюда. Кочевник сообщил нам, что наш кара-
407

ван дожидается нас и остановился около одной лужи, на
расстоянии двух миль от нас. Он советовал нам углубиться в
хор и подробно описал местность лагеря наших людей. Ха-
бир вскоре тоже вернулся. Мы сели на верблюдов и после
двухчасовой сильной рыси добрались до нашего каравана,
огни которого служили нам путеводителями.
Хор, где мы находились, был тот самый, в котором лежит
Бир эль Бахиуда (см. часть 1), только извилины
на всем его значительном протяжении носят разные
названия. Он от четырех до шести дней пути, или от
двадцати до тридцати миль длиной, повсеместно порос
деревьями, кустарниками и богат (по крайней мере для
пустыни) живыми существами. В нем живет много семейств
кочевников, козьи стада которых питаются листьями мимоз.
Наш хабир уверял, что он тянется до верхней долины Кор-
дофана ив период дождей сохраняет иногда воду,
которая, однако, не достигает Нила, а теряется в песках пустыни.
Верблюды кочевников, живущих близ хора, свободно бегают
во время харифа по степи, сами отыскивая себе воду для
питья. Длинными шеями они достают высокие ветви и
поедают их. Кроме верблюдов, кочевники держат еще
маленькие стада коз, которых во время засухи поят из колодезей,
вырытых в русле хора. Главной пищей коз служат также
мимозовые листья. Козы искусно лазят по кустарникам и
легко взбираются на высокие ветви деревьев. Во время
харифа их выгоняют в степь, где в это время много травы. Но
все-таки эта местность слишком бедна водой, так что
кочевники не могут держать многочисленных стад и потому живут
в большой бедности.
31 мая. Сегодня караван тронулся тотчас после восхода
луны; мы же отправились только с рассветом и, покинув вади,.
поехали на юго-восток между большим и малым Д ж е б е л ь
эль Синкаун, двух отдельно стоящих конусообразных
гор. Перед нами находятся еще три подобные горы, в равном
расстоянии одна от другой, мы направляемся к восточной,
называемой Сэни. Наш путь пролегает по травянистой
равнине, по которой бегают без присмотра пастухов хорошо
откормленные верблюды. При нашем появлении они с
любопытством приближались к нам и здоровались с нашими
верховыми верблюдами. К 9 часам утра мы догнали караван и
поехали вместе с ним к лежащему перед нами хору. Здесь
его зовут вади Абу-Руэн. Вдали опять виднеются три
горные вершины. Одна из них принадлежит Джебель А б у-
С а м у т, а другая Джебель эль-Бахиуда. Зной так
силен, что к десяти часам мы принуждены отдыхать и для этого
приискали тенистые мимозы около Джебель Томат.
Только в 4 часа пополудни палящие солнечные лучи
позволяют двинуться в дальнейший путь. Безграничное упрям-
405

ство моего верблюда заставляет меня справедливо гневаться
на него, и я даю ему почувствовать плеть. За это он
бешеными скачками сбрасывает меня с седлом и вещами.
Сегодня наше направление на юг. Идя вдоль вади, мы
развлекались охотой на антилоп, но не могли сделать ни
одного удачного выстрела, до такой степени эти животные дики.
Потеряв надежду на хорошую добычу в этой охоте, мы
вознаграждали себя, любуясь их легкими изящными прыжками
и сказочной быстротой движения. Они принадлежат к виду
Antilope arabica, которую арабы называют аэриель. Будучи
сложены не так хорошо, как газели, они не столь часто и не
так восторженно воспеваются арабами, как последние, но
все-таки они представляют такое явление, на которое
смотришь с удовольствием.
Влево от нашего пути лежит Джебель Баркатауи,
далее впереди Джебель Баркооль, а вправо в песчаной
пустыне гора 3 е р е ф *.
Во время аишэ сделали остановку. Мы улеглись в мягкий
песок и вскоре заснули после такого жаркого и
утомительного дня. Действительно, мы были так утомлены, что не
чувствовали голода и потеряли даже желание курить.
На следующее утро резко очертился хребет Бахиуда. Ха-
бир направился опять на юго-восток и к 10 часам утра достиг
дождевого потока, который здесь называется Хор эль
Заму р. Путь наш пересекает его большой изгиб. Сегодня мы
видели, кроме газелей, несколько зайцев. Ростом они меньше
наших, но имеют гораздо большие уши. Степной ворон и
грязный египетский сип следуют за нашим караваном,
показываясь на местах оставленного лагеря тотчас после нашего
ухода. В кустарниках мы опять видели замечательных сту-
пенчатохвостых песочного цвета Sphenura acaciae. Они низко
порхают над землею от одного куста к другому или быстро,
как мыши, проскальзывают сквозь густые заросли
терновника.
Еще в Амбуколе пристала к нашему каравану арабка из
племени кочевников, живущих на Бир эль Бахиуда. При ней
был ее годовалый сын. Она шла пешком около верблюдов
и то сама несла ребенка, то сажала его на верблюда к одному
из моих людей. Никогда я не слышал, чтобы этот ребенок
плакал или кричал. Он выносил с величайшим спокойствием
страшный солнечный припек и качку на верблюде.
А что бы делал на его месте наш ребенок? Маленькие дети
здесь гораздо понятливее и развитее, чем у нас, и, по правде,.
* Я привожу название этих гор для того, чтобы показать, как они
важны для путешествия по пустыне. Они показывают направление ха-
биру и служат главным образом для указания известных мест в
однообразной пустыне. Поэтому-то они и имеют особенные названия,
которые хорошо знают почти все кочевники.
409

это происходит по очень простой причине: они здесь мало
получают посторонней помощи. Арабка, положив нагого
ребенка около себя на дубленую козью шкуру, спокойно
занимается работой и, за недостатком свободного времени, мало
обращает на него внимания. Дитя чувствует, что оно
оставлено на собственный произвол, и поэтому скоро выучивается
упражнять свои духовные и физические силы. В полугодовом
возрасте оно уже самостоятельно ползает по песку и
начинает играть с своими сестрами и братьями. Во время
перекочевок детей таскают с собой, несмотря ни на какие
обстоятельства, и вот они приучаются переносить еще гораздо более
трудные путешествия.
Собираясь в путь с места отдыха, я, к досаде, нашел свой
термометр сломанным. Эта потеря была тем ощутительнее,
что ее ничем нельзя было заменить.
Мы опять направились на юго-восток и ехали по твердой,
песчаной равнине, покрытой черными, круглыми, внутри
пустыми железистыми камнями. Их величина была с пулю и
доходила до трехфунтового ядра. Через три часа мы
добрались до Вир эль Бахиуда, где и остановились под теми
же самыми мимозами, которые служили мне своею тенью
еще два года назад. Караван пришел с наступлением ночи.
У колодезя стояли две арабки, черпая воду. Одна из них
была прелестнейшая женщина и ласково меня
приветствовала. Они обе воскликнули при моем приближении: «Десять
раз добро пожаловать!» Я попросил дать мне пить, и
младшая из них, подобно Ревекке 73, почерпнула мне тыквой
свежей хорошей воды и сказала: «Пей, господин, а потом будут
напоены и твои верблюды». Как я вскоре узнал, это была дочь
пришедшей с нами женщины.
Тут женщины, наполнив свои ведра, еще раз бросили
свободную веревку в колодезь, воду из которого при такой засухе
приходилось поднимать с глубины 9 саженей. Когда они
вытащили веревку, то на ней была девочка не более 8 лет. Она
внизу черпала воду в чем-то похожем на штольню. Обвив
себе руки веревкой, дитя взлезало по боковым стенам
колодезной шахты. У нее было прекрасное открытое лицо светло-
коричневого цвета, доверчивое и приветливое. Его обрамляли
волосы, заплетенные в сотни маленьких косичек, свободно
висевших на затылке.
Она намеревалась уже уйти с той самой прекрасной
молодой женщиной, направляясь к раскинутым вдали палаткам,
как пришел караван, а с ним и их мать. Они бросились к ней
навстречу с громкими радостными восклицаниями и
приветствовали нежными поцелуями ее и маленького брата. Наш
хабир был родственник этого семейства и также подошел
поздороваться к двум девушкам. Если бы дозволил обычай,
то он, конечно, с удовольствием поцеловал бы в губы хоро-
410

шенькую молодую женщину, но он принужден был
ограничиться пожатием руки. Мне показалось, что когда они
подавали друг другу правые руки, то левые клали на правые
бедра друг друга. Остаток ли это упоминаемого в библии
обычая (1. Б. Моис, глава 24, стих 2), или нет, я, право, не
знаю.
Я попросил молока и получил полный мех хорошего
козьего молока, за которое заплатил деньгами. Маленькой
девочке я дал вместо бакшиша нитку стеклянных бус, что ей
доставило много удовольствия.
2 июня. Подаренные вчера стеклянные бусы привлекли
сегодня многих арабок в наш лагерь. Они принесли с собой
молока, деревянных кружек, газельих кож и других вещей,
чтобы променять их на стеклянные бусы. Я с удовольствием
исполнил их просьбы.
У приходящих к колодезям арабок великолепные, тонкие,
длинные волосы. Они их заплетают и умащивают совершенно
на другой манер, чем берберийские женщины. Мне очень
хотелось иметь пару таких напомаженных локонов. Но тут я
встретил такие затруднения, каких никак не ожидал.
Женщины некоторых кочевых племен очень дорого ценят свои
волосы и уже с давних времен для сохранения их
господствует странный обычай. На мужа налагается обязательство
за каждый насильственно вырванный волосок жены платить
родственникам ее по верблюжьей кобыле как жертву
искупления. Молодая женщина только после больших просьб и
подарков согласилась дать мне отрезать несколько из своих
локонов.
У Бир эль Бахиуда живут хауавиры. Они помещаются в
палатках из козьей шерсти, сотканных так плотно, что дождь
не проникает в них. Хауавиры высокого роста и хорошо
сложены. Существуют они лишь охотой и скотоводством. У них,
к счастью, не введен вредный обычай египтян выдавать замуж
девушек 6 и 7 лет. Здесь ждут, пока они возмужают. Такие
вполне развившиеся женщины способны, конечно, родить
более здоровых и крепких детей, чем это случается у египтянок,
часто забеременевающих на двенадцатом году. Дети
кочевников вступают в брак на 14-м году. В этом возрасте они уже
совершенно взрослые. Я видел невесту одного из наших
погонщиков верблюдов. Она только что достигла такого
возраста, но в развитии совершенно равнялась восемнадцатилетней
северянке. Женщины здешних кочевников известны своей
супружеской верностью и достойно за это прославляются
арабами.
Мальчики в юности занимаются пастьбой стад и вместе
с тем ловлей и охотой за дичью. Для ловли газелей у них
изобретена особая западня. Она состоит из трех частей и
очень замысловата. Первая часть ее состоит из кольца, на
411

котором очень часто расположены заостренные палочки,
обращенные к центру, расположенному ниже кольца. Вторая
часть — ободок из древесной коры вышиной в ладонь. Его-
кладут в углубление в песке на приманку и покрывают этим
подобием тарелки. Третья часть западни — волосяной силок,
привязанный к крепкой дубинке: им обкладывают края
тарелки. Как только газель ступит на тарелку, покрытую
тонким слоем песка, то копыто ее скользнет по гладким палочкам
прямо в середину и попадет в ямку. Почувствовав свою ногу
стиснутой в колючем кольце, газель старается сбросить его-
сильными взмахами ноги взад и вперед; но этим усиленным
движением она только крепче стягивает силок, и если ей даже
удастся освободиться от тарелки, то силок с дубинкой все-
таки останется у нее на ноге. Тут кочевникам легко уже
проследить и изловить зверя с помощью своих отличных,
быстрых, как ветер, и хорошо дрессированных собак. Если бы
силок был привязан к более тяжелому предмету, то газель
наверное разорвала бы его и убежала.
Только лишь 3 июня, после аассра, покинули мы Вир.
Погонщики верблюдов употребили целый день на наполнение
наших мехов. Часто приходилось ждать по нескольку часов,
пока в глубине колодезя наберется столько воды, чтобы ее
можно было зачерпнуть. Вчера напоили жаждущих
верблюдов.
От колодезя дорога направляется сперва на юг, а потом
на юго-восток. Я намеревался проехать всю ночь напролет,
чтобы обогнать наш караван, ушедший несколькими часами
раньше. Однако доктор объявил, что не желает мне
сопутствовать, боясь упасть с верблюда по такой дурной дороге.
Естественно, что наш караван тоже нашел удобным
остановиться; но это случилось только потому, что я не торопился
и не был там в это время. С восходом луны мы отправились
далее и нашли всех их еще спящими. Разбудив ленивых
соней, я приказал навьючить верблюдов, после чего мы тихо
потянулись далее все в том же, самом обыкновенном, юго-
юго-восточном направлении. Газели и другие антилопы
появлялись стадами, но не подходили на выстрел. Следы страусов
перекрещивались по всем направлениям. По ним хорошо
можно было видеть, медленно или быстро пробежала птица.
В первом случае следы были только в пять футов длины,
в последнем же они были от 8 до 9 футов.
Уже в 9 часов жар сделался так невыносим, что пришлось
остановиться. В описываемое время года следовало бы
непременно ехать преимущественно ночью, но в этом мне
мешала леность погонщиков верблюдов. Мы остановились в
тени нескольких кустов и, к удивлению, нашли двух из
вышеупомянутых ступенчатохвостых птиц мертвыми на земле.
Причину их смерти я не могу объяснить.
412

Лишь во время аассра караван должен был двинуться в
путь для перехода «Г о с с», о котором я никак не мог
составить определенного понятия. Мне рассказывали, что он
тянется от Кордофана до Бербер эль Мухэиреф
и что верблюды тонут на ходу в его песке. По-видимому,
люди с некоторым страхом приближались к этой части
пустыни.
Перед солнечным закатом двинулись в путь. Когда уже
стемнело, мы нагнали караван. Погонщики, распевая, шли за
своими животными. Один из них запевал, а другие после
каждой строфы подтягивали следующий припев: «Схокхи эль
рассуль я ахуана!» (Брат, мое страстное ожидание, это
пророк). Зная трудности путешествия по пустыне, удивляешься,
как может погонщик быть веселым и распевать, когда
вспомнишь, что он, навьючив верблюда с утра, целый день идет
под палящим зноем; что в целый день не проглотит куска
пищи и ест только вечером или в полдень, в жаркое время
года, да притом пища его такова, что у нас на родине ею
можно кормить одних свиней.
У наших погонщиков ноги, обутые в плохие сандалии,
были обожжены (ведь даже наши собаки не могли бежать
по раскаленному песку и опалили ноги, так что мы
принуждены были взять их на верблюдов); пот лил ручьями с их
насквозь пропыленного тела. Они лишь по временам
смачивали язык несколькими каплями теплой вонючей воды из
мехов. Единственная их пища в продолжение всего пути была
та же самая, которую в сыром виде давали верблюдам, и они
никогда не ели более двух раз. Обыкновенно же они обедали
в полдень и до следующего полудня ничего не ели. Конечно,
справедливо, что во время страшного жара не чувствуешь
никакого голода, а только лишь жажду, жажду, жажду! Однако
же как согласовать воздержанность этих людей с их страшно
утомительными переходами пешком. Я не понимаю, как они
не мучатся голодом и не жалуются на эти нечеловеческие
труды. Они даже веселы и довольны!
К закату солнца их члены как будто приобретают новую
силу, крепость и выдержанность, с наступлением же
прохладной ночи, чарующей все живущее своей беспредельной,
невыразимой красотой, в сердцах этих людей поселяется радость
и необходимо высказывается в песнях. Тут возбужденная и
деятельная фантазия дает изможденному страннику самые
освежающие образы. Она рисует ему прохладные колодези,
окруженные пальмами и отененные пахучими мимозами,
палатки с приветливыми кочевниками дружественных племен
или же представляет родных и друзей.
Смотрите, не знаком ли уж сын пустыни с этой
хорошенькой, смуглой девушкой! Она дожидается чего-то, открыв
занавеску палатки, и увидав чужестранца, бежит к нему на-
413

встречу, дает ему приветствие мира и затем вводит в
воздушное жилище своих родителей. Без сомнения, что он хорошо
знает ее; ведь это его милая, его нареченная невеста. Для нее
он трудится, чтоб скорее выплатить завещанный пророком
махр и затем раскинуть с ней палатку в этой прекрасной
стране. Здесь колодезь. При мысли обо всех этих радостях
сердце его охотно обращается к высшему существу, и вот
поэтому он каждую строфу своей песни кончает постоянно
повторяющимся припевом: «Схокхи эль рассуль я ахуана!»
Сердце набожного мусульманина жаждет более наслаждений,
обещанных пророком, чем прелестей и красот, изображенных
в его песнях.
В этом заключается смысл слышанных мною сегодня
стихов, которые я превратил в простую прозу. В моей душе тоже
звучали немецкие песни, и я мурлыкал про себя различные
родные мелодии, до поздней поры слушая пение джэмали в
тишине прекрасной ночи. Мало-помалу наступила тишина,
утомление. Пение прекратилось. Мы сошли с верблюдов и
растянулись на коврах в мягком песке пустыни. Перед моими
глазами проносились еще яркие образы песни, но они все
более и более исчезали.
fj
5 июня. Еще было темно в пустыне, а мы уже сидели в
седлах и ехали дальше. Теперь мы находились в «Госе». Эта
холмистая, волнообразная местность с глубоким мелким
песком. В ней нет деревьев и почти никакой растительности.
Верблюды часто утопали в песке на целый фут и подвигались
вперед медленно.
При солнечном восходе все небо обложилось бесцветным
туманом и атмосфера была до такой степени знойна и
томительна, что мы скоро стали искать прохладного места для
остановки. Наши вьючные верблюды так измучились, что
многие из них упали с вьюком. Пришлось уменьшить их груз-
и, несмотря на возражения погонщиков, навьючили его на
верблюдов с водой. Их мехи были большею частью пусты.
Недостаток в воде сделался еще чувствительнее, когда пал
верблюд, на котором мы хранили себе воду для питья. Эта
вода еще сносна на вкус, но из мехов невозможно было пить.
Мы предвидели, что скоро будет самум, и с беспокойством
ждали следующих дней. Теперь главное дело было как можно
скорее достигнуть Нила. Мы переменили направление и
вместо юго-юго-востока поехали прямо на юго-восток. Мне
пришлось сменить своего верхового верблюда, потому что он,
даже развьюченный, едва тащил ноги, идя около каравана.
Хабир уверял нас, что завтра рано утром мы будем в при-
нильской деревне Вад-Бишари.
414

Мы отправились далее после аассра и несколько времени
опережали караван. На горизонте приближалась гроза.
Молния блистала и гремел гром, хотя еще в большом расстоянии
от нас. Вскоре на нас налетела страшная буря. Она подняла
облака пыли и иссушила воду в наших мехах. Мучимые
ужасной жаждой, мы легли, так как ехать далее и думать нельзя
было при нашей усталости.
6 июня. Когда отправлялись в путь, солнце, как и вчера,
скрывалось за целым морем тумана. Предметы едва
различались на триста шагов расстояния. Мы увидели солнце, когда
оно высоко взошло на небе. Оно было величиной менее луны.
От нашего караванного пути не осталось ничего, и даже
пропали в песке следы верблюжьих ног. По моему карманному
компасу я заметил, что хабир ведет нас то вправо, то влево.
Он не находил точки направления среди сухого тумана. По-
моему, он забирал слишком на восток. Но при теперешнем
нашем положении я не решался полагаться на свой компас
более, чем на него. Ведь мы должны были вполне
основываться на его знании местности. Ветер снова поднялся. Он
был просто раскаленно-горячий и невыносимо увеличивал
нашу жажду. Со вчерашнего полудня у нас с нашей верной
собакой не было во рту ни капли воды. Язык бедного
животного далеко отвис. От жажды она жалобно выла и как будто
задыхалась. Нас всех мучила сильная головная боль и
несказанная усталость. Газели и зайцы стадами прыгали вокруг
нас. Никто и не думал их преследовать. Все наши мысли
были заняты только одной водой. Так мы ехали до полудня
со скоростью, с какой могли только бежать верблюды. Я с
тревогой замечал, что мы колесили по всем направлениям.
Я справедливо мог опасаться, что вожатый сам не знает,
где находится. К счастью, мы встретили дерево, на котором
какое-то кочевое племя повесило свою утварь, и тут висел
мех, до половины наполненный водой. Невозможно описать
раздавшихся тут радостных восклицаний. Мы чувствовали,
что долее не вынесем жажду, и если бы кто-нибудь стал
препятствовать нам, то мы с оружием в руках отняли бы этот
мех, пожертвовав скорее жизнью, чем им. Но никого не было
видно на всем пространстве. Эта вода, наверное, была
припасена пастухами, которые, должно быть, часто сюда приходят
с своими стадами. Хотя тепловатая и испорченная, она
великолепно освежила нас. Мы не позабыли и нашу бедную
собаку. Она с жадностью вылакала полную тыкву.
Хабир опять уверял нас, что мы очень скоро достигнем-
реки. Поэтому он и не взял с собой найденную воду; отчасти
же он не сделал этого потому, что, наполнив наши зимземиат,
мы поставили бы владельца этой воды в большое
затруднение, что вполне могло случиться. Мы быстро поспешили
вперед и скоро пересекли ряд холмов, с которых ожидали уви-
415

деть Нильские горы, однако же ничего не видели, кроме такой
же пустынной равнины, как и прежде. Под мимозовыми
кустарниками паслись стада коз и баранов. Мы не замечали
при них ни одного пастуха. Спустя несколько времени наши
верблюды спугнули дрофу. Мы хотели ее преследовать, но
она в испуге улетела, как только я стал приближаться к ней
с винтовкой. Тут мы вступили в хор, покрытый роскошной
растительностью. Мы увидали прекрасные, высокие деревья
с густыми верхушками и толстыми, сочными листьями. В этом
хоре пасется довольно большое количество верблюдов,
которые, по словам арабов, не касаются этих деревьев.
После двухчасовой езды мы подъехали к другим деревьям,
под которыми спали люди. Опускаясь на землю, верблюды
разбудили девочку с лицом шоколадного цвета. У нее был
тонкий, резко очерченный профиль, красные губы, белые
безукоризненные зубы и глаза, в которых было целое небо.
Поистине, ничего нет прекраснее темных глаз арабки. Глаза
северянок обыкновенно слишком кротки, в глазах же
коричневой или белой арабки соединяется невинность взгляда газели
с лучистым огнем орла.
Это было дитя не более десяти лет, однако уже теплота,
воздух и свет юга развернули эту почку, и ей недоставало
только нескольких месяцев, чтобы распуститься в настоящий
цветок. Я приобрел ее благоволение, подарив ей несколько
стеклянных бус.
Когда женщина на юге подходит доверчиво и без всякого
принуждения, то это производит самое благоприятное
действие на чувства европейца. В Египте женщина, дико
убегающая при виде мужчины, возбуждает лишь самую грубую
чувственность; между тем как дитя бедуинов, свободная дочь
пустыни, привязывает ум и сердце более прочными узами. К той
можно чувствовать страстные желания; эта же способна
пробудить любовь.
После получасового отдыха, взяв воды и молока, мы
направились в деревню этих людей. Мы не отъехали еще и
трехсот шагов при зное нубийского полудня, как нас догнала
наша малютка и попросила доктора, ехавшего позади, взять
ее к себе на верблюда. Она объявила, что хочет попасть
к своим родителям, раскинувшим свое кочевое жилье
невдалеке, куда она нам и показала ближайшую дорогу. Под
кустом лежало несколько баранов. Признав их за своих, она
сошла с верблюда, чтобы подогнать их к лагерю. Потом это
дело взял на себя хабир, а я посадил малютку к себе на
верблюда. Моя собака соскочила и побежала за нами. Я отдал
ее на попечение вожатого, а сам с своей маленькой путеводи-
тельницей быстро поехал в деревню.
Мы скоро доехали до нее. Ее ядро составляли от 10 до
12 близко друг к другу раскинутых палаток, сотканных из
416

козьей шерсти. Прочие стояли ниже в отдалении, в тени
густолиственных мимоз. Свой лагерь эти люди называли А б у-
Р е и е. Они дружески приветствовали нас и отвели под дерево,
стоящее среди деревни, под тенью которого мы и
расположились. Нам принесли четырехдневной вонючей воды из мехов.
Она была тепла и испорчена, а мы пили ее с жадностью!
После этого пробудился голод. Со вчерашнего вечера мы
ничего не ели. Жажда до сих пор удерживала всякое
побуждение голода. Мы стали просить кочевников принести
чего-нибудь поесть. Но у них ничего не было, кроме хлеба из дурры.
А хлеб этот — густой, черный, как смола, кислый, полный
пепла и угольной пыли. Наш доктор почувствовал к нему
непреодолимое отвращение и не был в состоянии проглотить
куска. Неотступные же требования моего желудка преодолели
все прочее. Я всеми силами старался представить себе, что я
во внутренней Африке, закрыл глаза и стал есть. Август Ти-
шендорф с ужасными гримасами сделал то же самое.
Теперь только мы заметили, что пропала наша бедная
собака. Измученное животное с трудом тащилось от дерева к
дереву, ища облегчения в их тени; а под конец она
совершенно отстала. Я послал на поиски хабира, но он не нашел
ее. Нам надо ехать дальше. Мы не могли долее оставаться
без пищи и питья, несмотря на мое сожаление и наши общие
заботы о собаке. Но я все-таки не оставил попыток и обещал
австрийский талер, кто принесет ее живою. По-здешнему, это
очень большая сумма.
Наши зимземиат были пусты. Во всем лагере нам не
могли наполнить их. У обитателей также не было воды, и они
сами послали к Нилу нескольких верблюдов за новым
запасом. Мы объездили все палатки и нигде не нашли воды. Но
наконец почти в последней я нашел маленький мех,
наполненный этой драгоценной жидкостью, и на мою просьбу: «вахиат
эль рассуль этини швеиэт маа» (во имя пророка, дайте мне
немного воды), мне ее дали в небольшом количестве.
Просьбу, высказанную в таких выражениях, мусульманин
почти никогда без нужды не отклонит.
Отсюда мы направились на юго-восток к скалистой горе,
за которой должна была находиться деревня В а д - Б и-
шари. Верблюд Тишендорфа так утомился, что наконец
упал. Ездоку пришлось идти пешком остальную дорогу, а
вожак остался позади, чтобы вести усталое животное. Перед
нами лежала обширная равнина, окруженная горами, у
которых тянулась туманная полоса воды. Это был священный
Нил, цель наших беспредельных желаний. Радостными
восклицаниями мы приветствовали его и в последний раз
ударили верблюдов плетью. Они с жадностью вдыхали влажный
воздух, веющий оттуда при наступлении ночи. Теперь мы
различили на обширной равнине верхушки токулей и через
417

полчаса уже находились в Вад-Бишари. Там паслись
верблюды нашего каравана. Мы тотчас послали за Тишен-
дорфом свежего верблюда, и через несколько минут он уже
присоединился к нам.
Люди наши приехали утром и очень заботились о нас.
Они хотели обрадовать нас предоставлением всевозможных
удобств. Али-ара очистил от жителей один токуль, принес
упругие анакарибы и уже в полдень повесил в тени зимзе-
миат, наполненный свежей водой, и этим чрезвычайно
охладил ее. Повар приготовил отличный обед; одним словом, было
сделано все, что могла придумать приверженность наших
людей. С какой ненасытной жадностью мы пили великолепную
воду, с каким наслаждением растянулись по мягким
постелям и с каким удовольствием покуривали трубки — об этом
может судить лишь тот, кто, испытав трудное путешествие
с опасностями и бедствиями, входит наконец в пристань
успокоения; — но нет, в Европе никто этого не поймет; поймет это
только тот, кто сам путешествовал по пустыне.
7 июня. С утра хабир получил приказание искать собаку,
и он выехал в пустыню на отдохнувшем верблюде. К вечеру
он вернулся, уверяя, что целый день ревностно искал ее, но
совсем безуспешно. Зная его нерадение, я усомнился в этом
и на следующее утро собрался опять послать его на поиски.
Но тут вдруг пропал его верблюд; он наверное спрятал его,
чтоб освободиться от поисков собаки. Его невозможно было
заставить двинуться в пустыню ни приказаниями, ни
угрозами. Во время пути он много уже досаждал мне, и поэтому
я объявил ему, что накажу его через бея в Хартуме. И он
действительно получил наказание. Это был упрямый, мрачный и
сердитый человек, который наверное часто тиранил
путешественников, еще не знакомых со страной. Но во мне он имел
хозяина во всех отношениях. Бедную собаку нашли
околевшей от жажды, как мы узнали позже!
Первые наши шаги были к Нилу. Мы радовались как дети,
видя перед собой этого охранителя всего живого. Как
дорогого друга мы приветствовали его. Уже восемь дней как
волны его покраснели; это знак, что в южной области уже
начался период дождей.
Вад-Бишари — большая деревня, состоящая из току-
лей. Два раза в неделю в ней бывает базар. Со всех сторон
ее окружают бесплодные, невозделанные равнины. Человек
здесь слишком обеспечен, чтобы обрабатывать землю. Он
ждет, что сама природа принесет ему свои дары, и поэтому
сеет столько хлеба, сколько нужно в крайности. К
сожалению, этому очень способствует дурное управление. Здесь
земледелец до сих пор не мог быть вполне уверен в
неприкосновенности своей собственности и потому находил лишним
думать об увеличении ее.
418

9 июля мы продолжали наше путешествие. В
предпоследнюю ночь была довольно сильная гроза, и после дождя зной
прошедших дней уменьшился. Проехав немного, мы попали
в мимозовый лес. В нем мы увидали много птиц самых ярких
и живых красок Судана.
Мы направились к горе Джебель Роян, под которой
вьется Нил среди высоких хребтов. Поэтому мы свернули
вправо и продолжали путь по каменистой равнине. В деревню
Эджер мы прибыли лишь после полудня и заняли токуль,
чтобы в нем пообедать. В Ниле на песчаном острове
разгуливали цапли и клювачи (Tantalus ibis). На скале сидела,
греясь, великолепная черная анхинга74 (Plotus levaillanti).
Караван пришел поздно, и потому мы остались ночевать
в деревне, сокращая время обильной охотой. Мы убивали
земляных белок в норах, птиц-носорогов, красивых
сизоворонок, ножеклювов (Rhynchops flavirostrus) и ступенчатохво-
стых козодоев. На песчаном острове в реке лежал громадный
крокодил; я выстрелил в него, и он упал в Нил, смертельно
раненный.
В ночь мы намеревались отправиться далее; но этому
помешал сильный южный ветер, мало-помалу превратившийся
в бурю. Все чаще и чаще появляются предвестники близости
периода дождей.
На следующий день из-за бури опять пришлось остаться
до вечера в нашей скучной деревне, и даже на охоту
невозможно было идти. Только лишь в четыре часа пополудни
поехали далее. Спустя час времени мы опять приблизились к
реке. На противоположном берегу ее поднималось какое-то
буро-красное облако. Я полагал, что это горит лес или же
какое-нибудь большое селение; но на мой вопрос я получил
следующий краткий ответ: «Хабуб тэкиэль» (сильная буря).
На нашем берегу не было и следа ветра; на той же стороне
облако все более и более увеличивалось и сгущалось, и через
несколько минут налетел ужаснейший ураган.
Позднее начался маленький дождь, но до ливня дело не
доходило. Вскоре все утихло; сделалась такая мертвая
тишина и заходящее солнце блистало так ярко, что и
предположить нельзя было о происшедшем.
К Аишэ мы достигли первых домов большой деревни
Джэмааб, а через четверть часа были уже в жилище
шейха. Тут мы ночевали.
Я вышел за порог хижины, чтоб еще раз полюбоваться
ночной тишиной. Звезды великолепно горели на небесном
своде. Козодои летали взад к вперед, приятно урча, и
ловили в темноте насекомых. Некоторые мужчины шли выпить
меризы, другие возвращались оттуда. Вдали раздавались
звуки тарабуки и восклицания толпы. Перед нашей зерибой
лежали утомленные верблюды, а около них сидели погон-
419

щики и кормили их дуррой. Около хижины вокруг большого,
далеко светящегося костра спали наши слуги. Вот
декорация картины ночи в деревне восточного Судана.
11 июля. Рано утром Али-ара отправился вперед на
своем хеджине в деревню Сурураб, в которой он стоял
прежде в гарнизоне. Он надел свое лучшее платье и за
несколько дней вычистил оружие. Мы последовали за ним
позже и приехали в полдень в эту большую деревню. В ней
считают около пятисот токулей, четыреста из них заняты
солдатами. Сегодня был базар, очень незначительный;
продавались лишь необходимейшие съестные припасы.
Кавас буянил вдоволь. Бедным инвалидом покинул он
Сурураб, а возвратился в отличном платье и с великолепным
оружием. Эти вещи имеют много привлекательности в глазах
турецких солдат и возбуждают большую зависть. Даже
начальник роты посадил его около себя и угощал. Такого
отличия старый честный турок никогда прежде не удостаивался.
Если сэнджэк думал, что, польстив Али-ара, он заставит его
забыть прежнее дурное обращение, то этим он совсем не
достигал своей цели. Это благоволение Али-ара принимал так
спокойно, как будто бы совершенно привык к нему, и все-
таки не переменил свое дурное мнение о сэнджэке.
«Проклятый Бесэвендж,— сказал он мне,— прежде он
поступал со мной как с рабом, а теперь не знает куда и
посадить меня. Но я хорошо знаю этого Ма-аррасса. Если бы я
вас не встретил, то умер бы с голоду. Мохаммед-Ара (имя
начальника) допустил бы это. Он обманул меня в жалованье,
а теперь называет братом. Аллах енарль эль кэльб (да
проклянет бог этого пса!)»
Со всех сторон к Али-ара приходили его старые
знакомые с пожеланием в будущем счастья при настоящих
хороших обстоятельствах: «Хаза нэссиб!» — Это (божье)
послание,— говорили одни; «Ама дие бахт!» — Вот ведь счастье,—
говорили другие. Али-ара праздновал такое торжество, что
я по необходимости должен был остановиться здесь, чтобы
дать ему вполне насладиться.
Вечером в нашу зерибу пришел албанский певец и играл
на маленькой цитре, величиной едва в фут. Его сопровождал
мужчина и две старые безобразные египтянки, которых я
тотчас прогнал. Оставшийся албанец начал свою игру. Два раза
согнутой бумажкой водил он по струнам, а левой рукой брал
аккорды. Мы услышали великолепную албанскую мелодию.
Этот человек, играя артистически на несовершенном
инструменте, доставлял истинное наслаждение.
На следующее утро мы отправились далее, скоро приехали
в Керрери и теперь лишь вступили в Беллед-эль-Су-
л а н. Немного выше деревни мы остановились в маленьком
лесу, чтобы отдохнуть и дать попастись нашим верблюдам.
420

Отдельные токули были рассеяны под деревьями, а над ними
и около них находились гнезда маленьких суданских аистов.
Я послал своего слугу Муклэ достать яйца этих птиц. В
каждом гнезде он нашел от трех до четырех штук. Он принес их
в большом количестве. Когда мы стали беспокоить
священных птиц, то арабы подняли ужасный крик и призывали
небесное проклятие на голову Муклэ. Последнее привело его
в бешенство и отчаяние.
Около трех часов пополудни мы пустились в дальнейший
путь и к солнечному закату увидели минареты столицы
Восточного Судана. Через полчаса мы остановились под давно
знакомым мне деревом у Голубого Нила. Наш костер привлек
множество скорпионов, пауков и прочих гадов, которых
помогал нам истреблять подошедший грек.
13 июня. На рассвете нас разбудил сильный южный ветер.
Громадный крокодил высунул голову из реки, чтобы — как я
полагаю — приветствовать меня с добрым утром. Вскоре
появился другой, а потом через каждые пять минут появлялось
по одному, и мы видели их плавающими в реке. Это были
настоящие гиганты. Арабы деревни Омдурман считают их
весьма опасными. Позже я познакомился с ними поближе и
думаю, что и теперь еще мои пули беспокоят некоторых из
них, потому что я не жалел выстрела там, где мог его сделать.
В полдень мы отправились в Хартум.
<$W
421

Четыре
М i С Я U, А
в
(]уА А и с
\
ОГДА мы приближались к стенам
столицы Восточного Судана, фата-моргана
своим туманом скрывала ее от наших
глаз. Истомленные страшным дневным
зноем, мы приехали на базар и, чтобы подкрепить себя чашкой
доброго мокко, отправились сначала в кафе, а потом уже
принялись за визиты. Первый визит был к патерам
католической миссии. Во время моего отсутствия они совершили
первую поездку по Белому Нилу и добрались по нему на юг до
4°9' с. ш. Старый Петрэмонте коротал с нами время за
рассказами о путешествии и об охоте, жаловался на москитов и
на другие неудобства и между прочим сообщил мне
интересные сведения о фауне и флоре стран по Белому Нилу.
Отсюда мы пошли в Hotel de Cartoum, т. е. к нашему
старому приятелю Пеннэ. Войдя в диван хозяина дома, мы
приветствовали присутствующих. Пеннэ тотчас выказал свое
гостеприимство и с таким радушием приглашал нас
поселиться в своем доме, что мы не могли отказать ему.
422

К нашему немалому удивлению, один араб заговорил с
нами по-немецки. Это был один из молодых людей,
посланных в Вену по предложению австрийского горного советника
Руссеггера для изучения там, а впоследствии в разных
австрийских рудниках горного дела. Теперь он был на
золотых приисках К а с а н а, в провинции Фасокль на
Голубом Ниле, где страшно скучал; поэтому знакомство с
немцами доставило безграничную радость горному чиновнику
Хассан-Эфенди-эль-Мааденджи. Он начал плакать, до такой
степени овладели им юношеские воспоминания: «Jesus,
Maria!— воскликнул он,— как я счастлив, что наконец снова
вижу немцев». Тут он старался показать нам, как бесконечно
много сохранилось в нем немецких качеств и свойств. Он
рассказывал нам старые, давно известные анекдоты из
календарей, говорил немецкие стихи и под конец запел даже
немецкие песни. Трогательно и вместе забавно было слышать,
как пел наш Хассан-Эффенди: «О Страсбург, о Страсбург,
дивный город, и т. д.», «В Альпах звучит рожок, и т. д.» и
другие песни. Он просто не находил слов для выражения своей
радости и наверное воображал сегодня, что находится не во
внутренней Африке, а в центре Германии.
Хартумские европейцы тотчас узнали о нашем прибытии.
Они пришли приветствовать нас и рассказали все события
и новости. Так мы узнали, что Никола Уливи находится в
настоящее время в Кордофане для закупки камеди, что
англичанин Петерик уж несколько месяцев как из бимбаши
превратился в купца и в прошлом году торговал в Хартуме
невольниками, что Ла Фарк уехал в Сеннар и что дочка
Никола Уливи, бледнолицая Женевьева, опять живет
в Хартуме.
Новый генерал-губернатор был общим камнем
преткновения. Он объявил, что с европейцами, преступающими
общеизвестные законы его нации, он будет поступать истинно
по-турецки, т. е., если они не будут исполнять его приказаний,
он будет награждать их 500 ударами плетью и в цепях и
оковах отправлять к консулу в Каир. Он хорошо знает
европейцев, их законы и обычаи, чтит их ум, но ненавидит как людей.
Он очень порицает жизнь хартумских европейцев и
справедливо осуждает их пороки, в особенности многоженство. Они
почти все этим грешат.
Мне очень хотелось познакомиться с ним. В первый раз
я посетил его 15 июня. Прочитав мой фирман, он очень
вежливо принял меня. Принесли трубки и кофе. Паша говорил
со мной по-итальянски и скоро навел разговор на Белый
Нил, по которому я намеревался проплыть. В разговоре он
развивал очень остроумные мысли, касающиеся плавания по
нему для открытия истоков, и сказал, впрочем, несколько
нелепостей.
423

Так, он рассказывал, что в верховье реки стоит высокая
гора, которая качается во все стороны при сильном ветре. Он
полагает, что это происходит оттого, что она стоит на ртути.
Вероятно, он знал ртуть только в жидком виде. Во всем
прочем мнения этого человека были очень разумны.
Наш разговор был прерван приходом бывших
губернаторов: Халид-паши и Хассана-паши. Последний из них весьма
честный прямодушный турок. Он происходит из знатнейшей
фамилии и помог вступить на престол вице-королю Аббасу-
паше, но затем так открыто противился некоторым его
вредным правительственным распоряжениям, что паша начал его
бояться и старался как-нибудь отделаться от него. Он
отправил этого старого человека в ссылку в Кассалу, надеясь,
что он скоро окончит жизнь в убийственном климате
восточного Судана или даже не выдержит трудного путешествия за
три тысячи немецких миль. Но провидение разрушило план
жестокого человека. Ангел охранял жизнь Хассана-паши. Его
многочисленные друзья донесли султану Абд эль Мэджиду
о жестокости Аббаса-паши, и последний получил строгий
выговор с приказанием тотчас возвратить Хассана-пашу в Египет.
Абд-эль-Лятиф-паша очень красивый мужчина, лет за
сорок. У него очень привлекательное, правильное и лукавое
лицо, густая, черная красивая борода и темные большие
брови. Он родом черкес и невольником был продан в
Константинополь. Оттуда попал к Мохаммеду Али, был
освобожден и получил место в морской службе. Тут он быстро начал
повышаться, но скоро перешел в сухопутную военную службу,
получил чин бея и губернаторство в Сиу те, в Верхнем
Египте. Отсюда с чином генерала он был послан
генерал-губернатором в Судан, в Хартум.
Лятиф-паша довольно образованный человек; кроме
арабского, турецкого и своего родного языка, он недурно говорит
по-итальянски. Он имеет некоторые сведения в науках и
наверное знал бы более, если б имел возможность. О его
характере судят очень различно. Я знал его за благородного,,
щедрого и великодушного человека, но вместе с тем
властолюбивого, строгого и мстительного. Он часто делал честь
своему имени*. Он любил устраивать «фантазии» и, не попирая
прочих законов своего пророка, руководствовался при этом
словами Лютера: «Кто не любит вина (поэтому в Хартуме
водка имеет большое значение), женщин и пение, тот всю
свою жизнь пребывает дураком».
Обыкновенно у него обедал хартумский кади, и если в это
время приходили европейцы, то он приглашал их к столу и,
не стесняясь, пил с ними свое бургундское и шампанское.
А набожный кади молился в это время: «Аус билляхи мин
* Л я т и ф — значит любезный.
424

эль шептан эль раджим» (спаси нас, Господи, от низвержен-
ного тобою дьявола), но не останавливал грешных действий
паши. Часто он вызывал пашу на веселую шутку. Например,
Лятиф предлагает ему вина и забавляется отчаянием
правоверного или же настоятельно уверяет его, что не пьет вовсе
вина, а только бургундское и шампанское и т. п. Раз он
сказал ему: «Милый кади, когда ты полетишь на небо, то я буду
держаться за твой кафтан, чтоб попасть в рай, пока опять
не запрутся за тобою райские двери».
Правительственные его распоряжения весьма строги. Он
не терпит противоречия и твердо проводит однажды
предпринятое. Старых плутов, много лет обкрадывавших диван на
громадные суммы, он принудил возвратить похищенное. Араб
Хассан Муссмар *, много лет пользовавшийся известной
монополией, принужден был заплатить утаенную сумму в шесть
тысяч кошельков или 150 000 ефимков. Этот человек
поступал с несчастными суданцами с утонченной жестокостью и
между прочим заставлял их выплачивать вместо
обыкновенной тройную подать. Лятиф-паша внимательно просмотрел
его счетные книги и обязал плута выплатить
вышеупомянутую сумму. Этот судья не заботился о том, что тот должен
был продать свой дом, своих невольников и невольниц;
Хассан Муссмар должен был считать себя счастливым, что
остался цел. Даже Халид-паша не получил от своего
преемника права выезда в Египет, несмотря на особенное
разрешение вице-короля, и это продолжалось до тех пор, пока он не
выплатил в казначейство задолженных им восьмисот
кошельков.
«Абас-паша,— говорил мне Лятиф,— наместник султана
в Египте, я же наместник восточного Судана и исполняю
приказание своего султана, не обращая внимания на вице-
короля. Я получил от султана фирман, в котором он мне
повелевает поступать по справедливости, и «валляхи ана ахласс
эль сульм мин эль маслумин (ей-богу, я прекращу неправду
и избавлю от нее тех, кому ее делают).
Подчиненные дрожат перед ним, а народ уважает его и
любит. Беда тому, кто без основательной причины прибьет
нубийца, притеснит или как-нибудь иначе несправедливо
поступит с ним! Диван паши всегда открыт для всех
просителей.
Лятиф-пашой введены некоторые необходимейшие
учреждения. Так он установил денежный курс восточного Судана
наравне с египетским, что прежде считалось невозможным.
Привезенные из Египта в Судан деньги теряли обыкновенно
от 10 до 12 процентов своей номинальной стоимости, и от
этого приходилось испытывать немало неудобств.
* Муссмар — значит гвоздь. Хассан получил такое прозвище
потому, что на носу у него была бородавка, похожая на шляпку гвоздя.
425

Вскоре после нашего прибытия в мечети были
провозглашены пять законов, вся честь установления которых
принадлежит паше. Первый закон касался оскорбления С и к р * и
грозил 500 ударов по пяткам каждому, кто решится
бесчестить божье дело известным уже нам образом.
Второй закон запрещал обычай, который я описал под
названием «Дильтейн ву дильт». «Каждый, желающий
вступить в брак под условием Дильтейн ву дильт, подвергался
наказанию, состоящему из 500 ударов плетью; тому же
подвергался и отец девушки. Если же кто уже женат на
женщинах, исполняющих оскорбительные условия гаремной жизни,
то должен развестись с ними и жениться на других, иначе он
подвергается тому же самому наказанию, которое при
неповиновении будет повторяться». Это запрещение серьезно
потревожило добродушное спокойствие суданцев.
Третий закон касался злоупотребления невольницами,
которыми бессовестно промышляли как публичными
женщинами. Лятиф-паша возмутился таким злоупотреблением и
запретил его под строгим наказанием. Он дал самое строгое
повеление тотчас открывать подобные преступления и
угрожал тысячью ударов плетью каждому, кто осмелится
преступить его закон. К этому наказанию прибавлено было еще то,
что невольницу продавали более благородному господину и
вырученные за нее деньги правительство конфисковало.
В случае же если невольница поступала в такое
распоряжение без ведения и не по воле своего господина, то все-таки
предписывалось продать ее в Каир и вообще вывести за
границу, а прежнему ее владельцу выдать за нее деньги по ее
стоимости. Остальные два закона воспрещали дикий вой при
погребениях и обычное в Судане обрезание девушек, что,
следуя строго постановлениям Ислама, должно быть
выведено с этих пор.
Из всего этого видно, что за человек теперь управляет
восточным Суданом. Мне придется еще несколько раз
упомянуть о нем. Хотя он судил обо мне по жившим в Судане
европейцам и потому обращался с нескрываемым
пренебрежением, но скоро я снискал его благосклонность и он оказал
мне такие услуги, которые я справедливо могу назвать
благодеяниями.
В продолжение нескольких дней мы принуждены были
пользоваться гостеприимством д-ра Пеннэ, потому что,
несмотря на все старания, не могли отыскать себе приличного
помещения. Единственный сносный дом, который мы видели,
принадлежал одному итальянцу, который считался первым
аптекарем провинции Восточного Судана, на самом же деле он
был прежде просто купцом. Некогда он от скуки прочитал
* См. ч. 1.
426

одно фармацевтическое сочинение, потом в Смирне, во
избежание голодной смерти, был учеником в аптеке и узнал
искусство составления лекарств лишь настолько, что мог выдать
себя за аптекаря в Египте. Здесь практика докончила его
образование. Он поступил на государственную службу и был
послан в восточный Судан.
Но этот добрый человек, по имени Лумелло, менее
занимался порученными ему больными госпиталя, чем продажей
и покупкой хорошеньких невольниц. Он завел себе дом и сад
и между прочим занимался выгодным ремеслом отравителя.
По крайней мере он помог одному врачу итальянцу (я забыл
его фамилию) отправить нескольких человек в лучший мир.
Доктор же взялся за подобное занятие из-за денег или за
красные слова. Кроме того, были другие достаточные
основания считать нашего Лумелло архиплутом. Такова была его
репутация.
И вот именно этому-то человеку предстояло сделаться
нашим домохозяином, несмотря на то что прочие европейцы
старались всеми силами отговорить нас не иметь с ним
решительно никаких дел. Но что же нам было делать? Был
близок период дождей, другой квартиры нельзя было найти, в
доме же приветливого француза было слишком мало места
для наших занятий. И так мы взяли у Лумелло «павильон»
или скорее нечто вроде собачьей конуры, окруженной с трех
сторон садом. Мы заняли ее за 60 пиастров в месяц и
заплатили вперед за три месяца. Четверть этой суммы была бы
щедрой платой за такое скверное помещение. Мы наперед
знали, что вскоре поссоримся с хозяином, но несмотря ни на
что принуждены были снять квартиру. Одно было хорошо в
этой жалкой хижине: перед дверью ее находилась беседка, в
которой мы могли проводить весь день, а также обедать и
спать.
Теперь я хочу забежать вперед и рассказать наши
приключения с господином Лумелло. Когда итальянец высказал
нам свою враждебность, а без нее он не мог долго жить, то
я принял меры для защиты своей жизни от всех его
ухищрений. Обстоятельства помогли тому, что я выбрал argumentum
ad hominem*. Лумелло безо всякой причины запер свой сад,
прежде для нас открытый, потом, на свою голову, обвинил
меня перед пашой и начал раздор, который тянулся целые
месяцы. Я имел основание серьезно опасаться, что господин
Лумелло отравит меня при первом удобном случае; поэтому,
чтоб смирить его, я в один прекрасный день отправился в
диван аптекаря, вооруженный пистолетами и в
сопровождении каваса Али-ара. Между нами начался следующий
диалог: «Bon giorno, Signor Lumello» **,— сказал я. «Bon giorno
* Доказательство соответственно человеку (лат.).
** Здравствуйте, синьор Лумелло.
427

lei, carissime Signore» *,— весьма приветливо отвечал
старый льстец.— Ben yenuto» **.
«Vi ringazio ***, господин Лумелло, я пришел, чтоб
поговорить с вами кое о чем. Вы знаете, я ожидаю, что вы меня
отравите...»
«Пожалуйста, господин Лумелло, не прерывайте меня.
Господин Лумелло, вам известно, что вы отравили нескольких
особ... Пожалуйста, не горячитесь без причины; я пришел для
того, чтобы... вам сказать, что тотчас вас застрелю, если
только заподозрю, что принял яд. Вы знаете меня,
милостивый государь. Положитесь же на мое слово, что вам будет
стоить жизни только одна попытка применить свое искусство
ко мне. Я также поручаю своему кавасу отмстить за меня,
если я внезапно умру».
«Али-ара, скажи, что сделаешь, если г. Лумелло отравит
меня?» — спросил я его.
Али-ара погладил бороду и с горящими от гнева глазами
отвечал: «клянусь аллахом и его пророком, клянусь головой
моего отца, что я тебя застрелю, если ты сделаешь что-нибудь
дурное моему господину; если он прикажет, то я тебя сейчас
же застрелю!»
«Вы видите, синьор Лумелло, что со мной шутить нельзя,—
сказал я.— Addio, Signore! A rivederla!» ****
Лумелло остался в своем диване уничтоженный и, дрожа
всем телом, бормотал про себя: «Tedesco matto, furioso,
maladetto!» ***** Я навсегда был огражден от его искусства.
Впоследствии он горько на меня жаловался. Новому
консулу, доктору Рейтцу, он рассказывал, что я мог его убить.
28 июня. Вечером пришли письма с родины и от барона
Мюллера. В одном из последних были такие тяжелые
оскорбления, что я не мог продолжать с этим человеком никаких
отношений, особенно когда он отказывался от нас и
объявлял, что не будет больше высылать денег. Ему, по-видимому,
было совершенно все равно, что мы будем ужасно нуждаться.
Я ему тотчас написал, что отныне прерываю с ним всякие
сношения, но до его приезда буду продолжать исполнять свои
обязанности. По своему письменному обещанию он должен
был приехать в половине июля. Вместе с тем я требовал от
него присылки мне денег на обратный путь, на путешествие
более чем за шестьсот немецких миль!
* Здравствуйте и вы, дорогой синьор! (итал.)
** Добро пожаловать!
*** Спасибо!
**** До свидания, синьор!
***** Сумасшедший, бешеный, проклятый немец!
428

Ночью был первый дождь с грозой. Гроза собственно была
не сильная. Утром природа была как бы обновленная. В
нашей беседке царствовала поистине благотворная прохлада;
а в саду кусты казались еще зеленее прежнего.
Уже несколько дней как обе реки постепенно поднимаются.
На Голубом Ниле это совершается заметнее, чем на Белом.
Вода первого окрашена темно-красной глиной, между тем
как Белый Нил едва помутнел.
11 июля. Вчера праздновали начало постного месяца
Рамазана. В три часа пополудни толпы людей собрались
около батальона солдат на площади Мудирие, или
правительственного здания провинции Хартум. Солдаты были в
парадной форме, т. е. на офицерах были надеты
ярко-красные куртки, богато и в высшей степени безвкусно расшитые
золотом; рядовые были одеты по-обыкновенному. Полковая
музыка скверно играла невероятно изуродованные
французские военные марши. Ко всему этому ободранные молодцы
на разукрашенных верблюдах неустанно били в литавры и
производили этим раздирающий ухо, чисто языческий гомон.
Потомки пророка или шарафа своими зелеными чалмами
выделялись из пестрой толпы, которая повторяла молитвы за
отвратительным полунагим дервишем. Этот монах, сидя на
тощей кляче, ехал впереди всего шествия, судорожно
изгибая все члены и мыча жалким образом. Кричали, шумели,
молились, носили святые, или по крайней мере священные,
знамена и наконец дошли до такого ужасного безобразия, что
я решительно не мог понять совершающегося.
Из ближайшего окна выглядывали шесть пар черных,
огненных глаз. Обладательница одной пары иногда даже
показывала и другие части своего белого лица, на что,
по-видимому, не соглашались ее соседки. Эти глаза были бесспорно
самое интересное из всего окружающего, все прочее было по
обыкновению невыносимо скучно.
Отсюда мы отправились к рынку. На его площади
предполагалась большая «фантазия». В это время бросали «джэ-
рид». Эту воинственную игру турки более всего любят. Да
и не существует другой, в которой бы мужественная сила и
ловкость могли так выказаться, как в кидании джэрида.
Великолепный наездник может здесь вполне показать свое
искусство.
Джэрид — деревянное метательное копье от трех до пяти
футов длиной и около дюйма толщиной. Каждый из
играющих имеет при себе от трех до четырех таких копий, или же
расставляют несколько слуг на границе назначенного для
игры пространства, которые подают на лошадь брошенные
копья. Играющие разделяются на две партии, которые
становятся друг против друга для борьбы. Каждый избирает себе
противника и на полном скаку мечет в него свое копье. Тот
429

принужден или отпарировать своим джэридом летящее копье,
или же броситься под лошадь, чтоб оно пролетело над ним.
И в этом случае мы видим всадника висящим под брюхом
лошади и держащимся кончиком ноги за шишку на арчаке
седла; но затем он в одно мгновение опять в седле и уже
преследует своего бросившего копье противника, который
тотчас с величайшей быстротой спешит поднять оружие.
Часто копье задевает одного из играющих и даже
случается, что сбрасывает его с лошади. Для зрителей я не знаю
зрелища приятнее метанья джэрида. Эту игру очень любят,
и в ней часто участвуют знатнейшие турки.
Выказав все свое искусство, наездники оставляют
площадь для только что пришедшего линейного батальона.
Батальон установился парадом, заколебал знамена, оружием
отдал честь паше и под гром 21-пушечного выстрела (этим
окончился праздник) удалился в казармы.
23 июля. Паша совершил ужасное злодейство, которое
хотя и стараются скрыть, тем не менее оно находится в устах
всех. Оно очень поразило европейцев.
Третьего дня вечером два евнуха обвинили перед пашой
женщину из гарема в знакомстве с мужчиной, которое она
свела в окружающем гарем саду. Обвиняемая была жена
Ибрагима-Эффенди, приемыша паши. Это невыносимейший и
безобразнейший человек из всей его свиты. Ей не более
15 лет, и, говорят, она была красавица. Сперва она была
любовницей паши, а потом он отдал ее этому самому Ибрагиму-
Эффенди. Вероятно, евнухи сделали донос с свойственной им
злобой и, может быть, даже клеветали на нее, прибавляя
многое; потому что паша ужасно разгневался, выслушав их
рассказ. Он приказал привести к себе женщину и ее знакомого.
Несчастная задрожала всем телом, когда увидала в глазах
паши ярость.
«Ты разговаривала сегодня в саду с посторонним
мужчиной?»— спросил паша.
«Да, ваша светлость, я спрашивала о своем господине
(Ибрагиме-Эффенди) у знакомого тебе и мне по Каиру
Ибрагима-Ара».
«Он наверное хотел тебя соблазнить изменить своему
мужу; не правда ли?»
«Нет, ваша светлость, это неправда!»
«Расскажи всю правду, тогда тебе ничего не сделают; но
если ты утаишь совершившееся, то я прикажу отрубить тебе
члены по частям».
Несчастная женщина испугалась, смешалась и признала
за истину все, что сказали низкие обвинители.
«Уведите ее,— приказал паша,— и доставьте мне собаку
Ибрагима-Ара!»
Его привели.
430

«Ты соблазнял к неверности Нэфизу, жену Ибрагима*
Эффенди?».
«Нет, ваше превосходительство!»
«Как, ты решаешься еще лгать? Берите его, кавасы,
свяжите и секите до тех пор, пока он скажет правду! Собака,
ты должен умереть!»
Ибрагим-Ара бежал и счастливо пробрался мимо
дворцовой стражи. Кавасы преследовали его и получили приказ
привести его к паше живым или мертвым. Трое из них, более
человечные, не стреляли по нем, четвертый же выстрелил и
раздробил подбородок жертвы. Он упал, и его без чувств
принесли к его судье. Там он пришел в себя, встал и сказал:
«ваша светлость, я невинен!»
«Застрелите эту собаку и бросьте в реку»,— отвечал паша.
Ибрагим-Ара получил вторую пулю в живот. После этого
его снесли на барку и посередине реки бросили в воду.
Несмотря на половодье, он достиг невысоко затопленного
песчаного острова. Собравшись с последней силой, он встал здесь
на ноги и громко крикнул: «Ибрагим-Эффенди, я должен
тебе еще нечто сообщить». Вместо Ибрагима-Эффенди это
услыхал паша и приказал палачам окончить это дело.
Третья пуля заставила его замолчать навеки.
Теперь дошла очередь до женщины. Паша приказал
бросить ее в реку. Она была украшена бриллиантами и другими
драгоценными каменьями, которые кавасы хотели снять с нее.
«Нет,— загремел паша,— пусть останутся на ней эти вещи;
бросьте эту развратницу к ее любовнику такою, как она
есть!»
Ее принесли на берег Голубого Нила, выстрел — и бурные
волны приняли несчастную жертву и потом так же спокойно
покатились, как будто и не знали об ужасном убийстве.
Более я ничего не могу прибавить; история говорит сама
за себя. Но скажу только то, что не заставило себя ждать
и обыкновенное наказание за всякое совершенное
преступление — мучение совести. Лятиф-паша целый год не
мог освободиться от постоянно являвшихся ему образов
убитых.
/
26 июля. Дождливый период в полном разгаре. Регулярно
на третий или четвертый день — гроза и обыкновенно с
дождем.
Ежедневно через наш двор перелетает несколько семейств
очень интересной птицы, которую систематически называют
Colius senegalensis. Величиной она с жаворонка. Она покрыта
более шерстью, чем перьями, и в особенности замечательна
431

своим хвостом от 9 до 10 дюймов длины, состоящим из
двенадцати перьев, с очень твердыми стволами и лишь с
зачатками опахала. Цвет перьев мышиный или буроватый. На
затылке у нее хохол ярко-голубого цвета. Она живет в самой
чаще садов. С мышиным проворством пролезает она сквозь
кусты, которые на глаз кажутся просто непроницаемыми. Там
она отыскивает себе пищу. Между орнитологами существует
совершенно неосновательное мнение, будто она спит вися на
тонких ветвях75.
В мимозовых лесах Голубого и Белого Нила ткачики
вьют свои художественные гнезда, примечательные красотой
и целесообразностью постройки. Птицы от них получили свое
удачное название. Здесь в Хартуме преимущественно
находится красивая порода с желтым брюхом, черной головой и
зеленоватой спинкой; ее называют маскарадным ткачиком
(Ploceus personatus). Ее гнездо висит на самой верхушке
тонких, гнущихся ветвей, обыкновенно над водой. Оно имеет
форму пустого полушария, на которое поставлен
заостренный тоже пустой конус. Вход в него образует длинная труба,
которая тянется по всей внешней стене, и лишь внизу
открывается отверстие. Это изящное жилище состоит из длинных
травяных стеблей, сплетенных артистически между собою
так, что гнездо совершенно непромокаемо. Внутри оно
выложено тонкой и мягкой травой и шелухой семян, которые
впоследствии служат подстилкой для птенцов.
Мы охотимся теперь очень удачно. Период дождей принес
с собой множество редких птиц, которых мы ревностно
преследуем. На берегах обеих рек живут целые стаи гусей,
колпиц, клювачей, цапель, маленьких черных аистов и авдо-
ток. В лесах наблюдателю открывается совершенно новая
жизнь.
В хартумских садах уже поспел виноград. Его, конечно,
нельзя сравнивать с великолепным, сахаристым египетским
или греческим виноградом; но все-таки он вкусен.
Несколько дней назад сардинец Брун-Роллет возвратился
из своей поездки в Кордофан, где он был по торговым делам.
Его сопровождал некто Ботэ, ездивший в Кордофан для
закупки арабской камеди с одним мулатом, сыном
знаменитого Линнант-бея.
Роллет — отец четырех или пяти детей, которых он
прижил с тремя, именно с тремя невольницами. Теперь последние
мирно живут одним домом, чтоб совместно воспитать юных
незаконнорожденных.
10 августа. Сегодня большой мусульманский праздник,
Большой Байрам. В этот день впервые показывается новая
луна после постного месяца Рамазана. Турки и египтяне в
чалмах и разряженные наполняют улицы. Повсюду
затеваются великолепные «фантазии». По всему городу помадная
432

вонь и аромат крокодильих желез; и как необходимая
музыка — двадцать один выстрел.
Ночью была сильнейшая гроза с ливнем, который залил
водой весь Хартум.
Я уже давно собирался поохотиться на Голубом Ниле,
но этому постоянно мешал недостаток в деньгах, теперь очень
чувствительный. Я не решался просить европейцев о займе,
ибо был уверен, что буду или кругом обманут, или получу
оскорбительный отказ. В это время я короче познакомился с
одним знатным турком, Хуссейн-Ара, отставным
кавалерийским полковником; я сообщил ему о своих денежных
затруднениях и получил от него без дальних рассуждений две
тысячи пиастров. Обладая этой суммой, я мог исполнить свое
намерение. После удачной охоты на Голубом и Белом Ниле
9 сентября мы покинули Хартум на маленькой барке,
крытой лишь соломенной рогожей. Доктор Фирталер решил, что
останется еще в этой столице, поэтому я мог взять с собой
слугу Тишендорфа, новоприобретенного охотника нубийца,
Томбольдо, повара, старого слугу Гитерендо и моего верного
Али-ара. Нам наверное угрожала в лесах климатическая
лихорадка, но естествоиспытатель не может бояться ее, если
желает чего-нибудь добиться. Перед отъездом я нанял для
доктора другой, более обширный дом.
Нам предстояло весьма медленное плавание, потому что
господствующий ветер был противный и барке приходилось
плыть против течения; для этого же надо было употреблять
много усилий и времени. В местах, где леса подступали к
самой реке, возможно было подвигаться вперед лишь
следующим образом: матросы, взяв в рот бечеву и проплыв между
колючими, висящими над водою мимозовыми кустами,
добирались до прогалины в лесу и, выйдя на сушу, тянули оттуда
барку. Нам нужно было употребить целый день, чтобы
сделать одну немецкую милю. Но мы не теряли времени;
напротив, тихая езда была нам очень выгодна. В лесах мы
получили столько добычи, что никогда не сидели без дела.
Описывая вслед за этим мою вторичную поездку в девственные
леса, я на этот раз не буду утомлять благосклонных
читателей естественноисторическими исследованиями, а просто
расскажу о своих приключениях.
17 сентября. Третьего дня мы прибыли в К а м л и н. Это
ничем не замечательное место, и о нем упоминают лишь ради
его винокуренного завода, единственного во всем восточном
Судане. Нам же он интересен великолепной добычей. Мой
охотник Томбольдо застрелил вчера двух редких европейских
орлов (Aquila bonelli) и двенадцать экземпляров священного
ибиса. Он сказал мне, что в некоторых местностях можно
433

целыми стаями видеть и убивать этих обыкновенно диких и
редких птиц. Такой случай не часто повторяется, и поэтому
мы остались сегодня здесь. Рано утром я отправился с Том-
больдо к реке в означенное место. Я лег в высокую траву и
вскоре подстрелил пролетающую священную птицу. По совету
моего черного охотника я поставил ее при помощи палочек в
обыкновенную ее позу и стал дожидаться пролета других
стай. С другого берега беспрестанно прилетали
многочисленные стаи этих птиц для ловли саранчи в степи. Теперь это
единственная их пища. Каждая пролетающая стая
останавливалась в воздухе и окружала убитого товарища, так что в
короткое время я мог убить из них пятнадцать экземпляров,
к которым Томбольдо прибавил еще шесть. Лишь
впоследствии мне стала ясна причина непонятного соединения
нескольких сотен этих птиц, обыкновенно попадающихся в
одиночку. Они свили целую колонию гнезд в неприступном болоте
в лесу на противоположном берегу.
Естественно, что после обеда было много дела. Надо было
препарировать большое число убитых птиц. Мы тихо поплыли
вперед с либбаном.
Ко времени аассра начала собираться гроза. Небо все
более и более темнело, и незадолго до солнечного заката на нас
налетела буря. Наш кораблик кидало во все стороны.
Молния за молнией падали со всех сторон в реку и в прибрежный
лес. Треск валящихся деревьев, вой испуганных гиен и
бушевание волн, поднятых на аршин вышины неистовой бурей,
заглушались беспрерывными раскатами грома и ревом
урагана. Это было величественное, страшное и прекрасное
зрелище.
В этом бурном потоке наша утлая барка летела, как
пароход, или кидалась во все стороны, как мячик. Волны
плескали через борт, и вскоре воды в трюме было на несколько
дюймов. К счастью, кораблик скоро был выброшен бурей так
далеко на тинистый берег, что яростные волны не могли уже
ему больше грозить опасностью. Тут полил дождь, такой
дождь, о котором может судить лишь тот, кто сам испытал
тропическую грозу. Суданцы говорят, что в этом дожде
каждая падающая капля величиной с пулю. В короткое время
вода в трюме поднялась на фут, и мы все насквозь промокли.
С великим трудом я спас от воды препарированные птичьи
шкурки, которыми были наполнены все ящики.
Вскоре дождь прекратился, но мы поставлены были в
очень печальное положение. Мы дрожали от холода всем
телом и на открытой со всех сторон барке не очень-то приятно
себя чувствовали. Люди заметили поблизости деревню, куда
и побежали все, за исключением корабельной прислуги.
Жители, увидав вооруженных людей, сперва испугались, и
мужчины убежали в лес. Но они возвратились, узнав, что дело
434

лишь за сухим и теплым ночлегом. Они очистили нам токуль
и раздули громадный огонь, у которого мы могли согреть
наши окоченевшие члены и приготовить крепкий кофе.
Однако же наш ночной покой был встревожен, кроме
воя гиен, еще вторым ураганом, который, хотя ничего не
повредил в нашей деревне, но барке снова грозил
опасностью.
21 сентября. Сегодня утром мой слуга Гитерендо в первый
раз заметил в лесу обезьян. Я тотчас сошел на берег,
застрелил выпорхнувшую передо мной большую сову и начал
преследовать обезьян, которые, гримасничая, с большим
проворством пропали в тернистых кустарниках.
24 сентября. Вчера вечером был опять сильный дождь.
Сегодня в полдень мы достигли деревни Абу-Харрахс,
находящейся на правом берегу Голубого Нила. Здесь я захотел
остановиться ради прекрасных лесов по обеим сторонам реки.
Мы заняли оставленную казарму албанских войск. Туда я
приказал снести нашу поклажу, когда до некоторой степени
очистили от грязи три комнаты, в которых еще можно
жить.
В следующие дни, кроме очень добычливой охоты, мы
получили еще несколько подарков от живущего здесь кашэфа.
По турецкому обычаю, он прислал, сверх того, несколько
баранов «для кухни». Что его нужно было отдарить за его
«акрамэ», это было понятно само собою; а из его слов было
достаточно ясно, что он желал и спиртуозного. Поэтому он
получил несколько бутылок хорошей водки, и мы навсегда
стали приятелями.
НО сентября. Мы охотились в лесах на другом берегу, куда
беспрестанно переезжали, кроме нашей барки, еще две
другие. Во время одной из этих охот, только мы углубились в лес
не больше чем на сто шагов, как перед нами поднялся
крокодил около 8 футов длины и спрятался в ближайшем
кустарнике: Мы окружили заросли с оружием наготове, но
крокодила и след простыл.
Охотясь и при этом преследуя различных птиц, я через
час с лишком достиг «тахера», или возвышенности
(буквально тыла) степного леса, где заблудился и возвратился к
реке лишь к полудню весь в поту, измученный, истомленный
и с ужасной жаждой. Не думая долго, бросился я к воде,
чтоб напиться. Если б даже смерть явилась передо мной, и то
бы я попробовал охладить свой жаждущий язык, потому что
здесь, во внутренней Африке, жаждущий не в состоянии
противостоять виду воды: так ужасна мука, которую он
испытывает.
Напившись, я осознал, что повредил себе, и стал опасаться
дурных последствий, которые действительно не замедлили
явиться. Тихой ходьбой я пробовал прохладить себя, но по-
435

том, до смерти утомленный, опустился под тенистое дерево.
Мои люди нашли меня здесь почти без чувств и снесли в
наше жилище.
Голубой Нил постоянно спадает теперь (в иные дни на
девять дюймов), несмотря на беспрестанные грозы и ливни. По-
настоящему дождливый период должен был бы уже
окончиться, и старожилы не помнят такого долгого продолжения
его. Трава в степи от шести до восьми футов вышиной. Есть
надежда на необыкновенно богатый урожай дурры. Вблизи
деревни степь засеяна этим плодородным злаком. Лятиф-
паша дал полезный приказ, чтобы войско разводило свои
собственные поля. Две роты солдат, квартирующих в
ближайшем городке Волед-Мединэ76, обработали такое
громадное пространство земли в пустыне, что его не обойдешь в
целый день.
10 октября. Наш дом превратился в лазарет. Я уже целую
неделю лежу в климатической лихорадке77. День и ночь меня
мучит сильнейшая головная боль. Четверо из моих
слуг-арабов захворали, и Тишендорф тоже слег. Часто у него такой
сильный бред, что прочие принуждены его держать, потому
что в бреду он уходит ночью из дому и бродит около реки.
Никто из нас, конечно, не работает; немногие, оставшиеся
здоровыми, должны неотлучно ухаживать за больными.
Многие заболели в нашей деревне; а в Волед-Мединэ
лихорадка так сильна, что там ежедневно умирает средним
числом до 15 человек. Со всех сторон меня уверяют, что именно
этот месяц самый дурной из всех. Грозы и ливни
продолжаются.
Мне принесли одну из тех змей, которых туземцы
называют ассала78. Араб убил ее дубиной. Она не ядовита, и ее
едят. Лежащий передо мной экземпляр длиной в десять
парижских футов, змея, должно быть, недавно поела: брюхо ее
в середине тверже бедра здорового мужчины. Красивый
рисунок ее кожи побуждает туземцев делать из нее украшения,
например обшивать ножны кинжалов и тому подобное.
Из Волед-Мединэ барки возвратились пустыми; они
отправлялись туда за дуррой. Прошлогодний урожай весь
вышел, а новый еще не созрел. За ардеб, или 4,8 венской
осьмины, платят обыкновенно в Волед-Мединэ по 6
пиастров.
Мы ужасно желали получить одну из этих барок, чтоб
иметь возможность возвратиться в Хартум. Без врачебной
помощи мы не можем здесь оставаться дольше.
Уж несколько дней мы замечаем предвестников
пассатов — прохладные дуновения. Можно надеяться, что скоро
436

появятся эти желанные ветры и уменьшат ужасный зной.
Часто ночью у нас + 28° по Реомюру.
14 октября. Тишендорф серьезно заболел и целую ночь
напролет бредит. Даже старого турка Али-ара схватила
лихорадка. Остался здоровым один только повар Мансур.
Много раз он избавлял меня от головной боли очень
странным средством. Он разводит в чашке соль с лимонным соком
и, раздев меня совершенно, натирает этим все тело, плотно
прижимая снизу вверх, произнося при этом наизусть фахта и
значительное количество набожных изречений, между
которыми часто повторяется: «Бэ исм лилляхи эль рахман эль ра-
хим». Потом он трет виски вдоль ко лбу, «собирая, по его
выражению, на лбу солнце», так как он приписывает мою
болезнь влиянию солнечных лучей. После этого, собрав кожу
на лбу, он стягивает ее немного с головы, вливает мне
раствор в уши и тогда уж тщательно меня вытирает. Головная
боль обыкновенно исчезает совершенно или по крайней мере
на время.
Причину облегчения боли я оставляю неразрешенной. Все
это найдут, пожалуй, смешным; но чего не позволит
совершить над собой больной, если только имеет надежду на
облегчение своих страданий!
Нам пришлось еще целую неделю остаться в Абу-Хар-
рахсе, а мы не выздоравливали. Лишь 21 октября нам удалось
нанять барку для обратного пути. Тотчас мы приказали ее
оснастить и к вечеру отплыли. Ночью я почти не спал и
слышал крики нескольких тысяч летящих, как я полагал,
журавлей. На следующее утро я увидел, что птицы не летели, а
спокойно сидели на песчаном острове в реке.
К полудню несколько сотен этих обыкновенно столь
хитрых птиц подпустили к себе подплывающее судно так близко,
что я не мог удержаться, чтобы не выстрелить в их стаи из
своей винтовки, хотя для этого несколько человек должны
были приподнять меня. Выстрел был удачен — убил две
штуки. Мне их принесли, я держал в руках редкую Grus
virgo 79. До сих пор эта птица никогда мне не попадалась.
Я радовался в отношении орнитологическом и
эстетическом, что добыл эту птицу, и у меня пробудилось желание
убить еще нескольких журавлей. Случай к этому
представился скоро; тогда эстет ушел на второй план и уступил свои
права коллекционеру. К сожалению, занятие последнего
почти всегда соединено с убийством. К вечеру мы проезжали
около большого острова и видели на нем множество сидящих
журавлей. Я остановил барку у нижнего конца острова и,
несмотря на свою лихорадку, решился устроить ночную охоту.
Бодрость духа преодолела телесную слабость. В
продолжение нескольких недель я не в состоянии был оставить свою
постель, сегодня же мог отправиться на охоту.
437

В ночной темноте нам удалось убить нескольких
журавлей. В следующие дни я повторил этот маневр, и охота была
постоянно удачна. Только всякий раз после этой ночной
охоты я чувствовал себя все хуже и потому вскоре
принужден был прекратить ее. Значит, дух не имел столько силы,
чтоб выдержать могущественное влияние лихорадки.
26 октября мы причалили к Хартуму. Лихорадка так
ослабила меня, что я едва дошел до нашей квартиры. Доктор,
взглянув на меня, просто испугался. После полудня у меня
опять были сильные припадки лихорадки.
Меня посещают европейцы Пеннэ, Контарини и Грабо,
чтобы выразить свое сочувствие. Грабо и Контарини
рассказывали мне о многих насильственных мерах паши. Во-первых,
он велел оставить службу аптекарю, и, по их мнению,
конечно, без всякого повода, но в действительности потому, что
Грабо оказался виновным в подлогах. Старый плут Лумелло
хотел продать невольницу, а паша дал ей отпускную.
Итальянец на это немало злится. Сыплющиеся на пашу проклятия
европейцев не находят, однако, во мне сочувствия, потому что
я не могу не оправдать энергичных мероприятий этого
губернатора.
Нашему доктору не особенно приятно в Хартуме. Он знает
и с отвращением смотрит на беспорядочность хозяйства
европейцев и развращенность большинства из них. Он ничего
сильнее не желает, как уехать отсюда. Мы строим планы для
новой поездки на Голубой Нил. В этом нам препятствуют
лишь моя болезнь и недостаток в деньгах.
Абас-паша сослал сюда трех арабов. Эти люди
воспитывались в Европе, но только один из них приобрел там
научные знания и стал образованным и деликатным
человеком. Второй же во всех отношениях ничтожное явление.
Третий из них, Баюм-Эффенди, несмотря на двенадцатилетнее
пребывание во Франции, остался феллахом. Он соединяет в
себе все недостатки простолюдина — араба и француза.
Кроме них, сюда приехал еще необразованный француз,
истый gamin de Paris * по имени Эдуард Легран. Конечно, он
избрал для своего временного жительства дом Пеннэ.
Несколько недель назад Никола Уливи возвратился из
своего путешествия в Кордофан. Кроме многих невольниц и
довольно большого количества арабской камеди, он привез
еще оттуда в высшей степени удивительный плод. Формой и
величиной он походит на миндалину; скорлупа
черновато-серая, а ядро белое. Когда его только положишь в рот, то вкус
у него чрезвычайно неприятно горьковатый, но стоит взять
глоток воды, как он превращается в чисто сахарносладкий
вкус. Этот плод из Такхалэ.
* Парижский паренек (франц.).
438

14 октября. Торговая экспедиция покинула Хартум. Она
ежегодно отправляется на Белый Нил правительством и
богатыми купцами. Теперь она отправилась под управлением
плута Никола Уливи. Благодаря распорядительности
господина нашего шефа мы принуждены были видеть, как она
отплывает без нас, провожаемая бесчисленными выстрелами,
несмотря на наше безграничное желание присоединиться
к ней.
Главная цель этой чисто меркантильной экспедиции —
промен слоновой кости и рабов на стеклянные бусы (зукхзукх,
или зукзук). Обыкновенно из этого путешествия привозят в
Хартум оружие, утварь и другие вещи, замечательные в
этнографическом отношении. При постоянных попутных ветрах
корабли быстро достигают 6 или 5° с. ш. и через три-четыре
месяца возвращаются нагруженные слоновою костью, тама-
риндовыми лепешками, черным деревом, медом и другим
товаром. Прибыль и выручка от этой поездки довольно
значительны. Лишь с установлением консульства европейцы
получили возможность принимать участие в экспедиции без
всяких ограничений.
10 ноября. Уже несколько дней как я в состоянии выходить.
Третьего дня мы предприняли маленькую прогулку на Рас
эль Хартум, или соединительный пункт обеих рек. По дороге
мы указывали нашей прислуге на норы самого большого
навозного жука (Copris isidis), какой только встречается в
Восточном Судане.
Этот год очень урожайный. В хорошо орошенных садах
четыре раза жали пшеницу. Финиковые пальмы цвели во
второй раз и снова принесли плоды.
-й-
Наше положение становилось все бедственнее. Из Европы
мы не получали ни писем, ни векселей. Все мои старания
занять в Хартуме денег оказались безуспешными. Под конец я
был принужден обратиться к Никола Уливи, перед его
отъездом на Белый Нил. Я послал к нему Контарини для
переговоров и был немало удивлен, услышав, что Никола даст
мне незначительную сумму. Я отправился в его диван с своим
верным Али-ара. Никола принял меня весьма приветливо.
«Вы желаете получить от меня денег, многоуважаемый
господин; я с удовольствием исполню ваше желание. Но я
купец, и потому вы удивитесь, если я могу дать взаймы лишь
с процентами. Потом я полагаю, что вам будет полезно взять
мою барку для вашего путешествия. Я ее отдам вам за семь
тысяч пиастров в месяц. А сколько пиастров вам нужно?»
Я объявил, что мне нужна сумма в три тысячи пиастров,
и Никола потребовал пять процентов в ме-
439

сяц. К этому присоединилась барка, на которую был лишь
намек, но я знал, что было необходимо нанять ее, несмотря
на то что цена ее была на 60 процентов дороже ее стоимости.
Внутри меня так и кипела досада, но мне казалось, что не
оставалось другого средства для получения денег; поэтому
я позволил обмануть себя, обещая за барку тысячу двести
пиастров, или восемьдесят прусских талеров и, кроме этого,
на всю сумму (в последнюю включаются две тысячи
пиастров за наем барки) 60 процентов росту. Выручка Никола
была в двести восемьдесят талеров. И я согласился на это
условие—потому что был принужден к этому!
Как утопающий хватается за соломинку, так и я в
отчаянии ухватился за этот последний спасительный якорь. Что во
мне происходило тогда, об этом никто не узнает. Я видел
свою гибель и гибель прочих и чувствовал, что неведомая
рука тащит меня на самое дно пропасти; я должен был
скрыть свои чувства от своего мучителя. Мы сосчитали сумму
в известной монете, и я обещал представить на нее вексель.
Никола при счете еще раз попробовал надуть меня на 20
процентов.
Тут уж я не мог сдержать своего негодования. Страшная
ярость овладела мной; мощной рукой схватил я мошенника
за его длинную бороду и начал бить его своей нильской
плетью до тех пор, пока мог пошевелить рукой. Это
продолжалось долгое время, Али-ара с заряженным пистолетом
охранял дверь дивана, чтобы слуги не явились на помощь
кричащему Уливи. Святое правосудие! Прости, если я тогда
захватил твои права! Я еще до сих пор благодарен, что моя
рука была так мощна!
Наконец Уливи вырвался, убежал и закричал мне из
своего гарема: «Maladetto, посмотрим, где ты теперь достанешь
денег». Я ушел из дивана, не отвечая на слова наказанного
ростовщика.
Когда гнев мой прошел, я начал думать о нашем
положении. Я не видел выхода из денежного затруднения. Вдруг мне
пришло в голову попросить пашу о деньгах. Я написал ему
просительное письмо, в котором представил свое положение,
рассказал о низости европейцев и под конец просил его
одолжить на четыре месяца пять тысяч пиастров. В течение этого
времени я надеялся получить из дому деньги и ими погасить
долг. Переведя письмо на арабский язык, я послал его паше
с Али-ара. В тот же день я получил ответ. По турецкому
обычаю, паша написал на другой стороне посланного мною
листа приказ казначею мудирии. Он заключался в следующих
словах:
«Мы решились согласиться на просьбу немца Халиль-
Эффенди и приказываем вам выдать ему пять тысяч
пиастров без процентов. Возьмите с него расписку. Если же по ис-
440

течении четырех месяцев этот господин не будет в состоянии
возвратить в правительственную кассу взятые им деньги, то
перешлите ко мне его расписку и спишите сумму в пять
тысяч пиастров из наших доходов. О дальнейшем мы
распорядимся впоследствии».
Этот поистине царственный поступок не требует
комментариев. Я пошел благодарить его. Он встретил меня словами,
в которых звучал упрек: «Нехорошо с твоей стороны, Халиль-
Эффенди, что ты мне раньше не сказал о своей нужде; я бы
давно с ней покончил, потому что я ведь тоже на
чужбин е».
Теперь я радостно начал приготовляться к путешествию по
верховью Голубого Нила. Вместо семисот пиастров, которые
я должен был бы заплатить за барку Никола Уливи, я
заплатил теперь триста за другую, покрытую палаткой из
соломенных циновок, которая вполне нас удовлетворяла.
Настоящее судно было гораздо больше дахабие Никола Уливи.
Через несколько дней мы собрались в дорогу; наша
корабельная прислуга была гораздо старательнее, чем та,
которую содержал этот мошенник.
^

РОЛИЧССКИЕ
At С А
И И X
¦ А V Н А в|^й
Блистает лес красой богатой,
Как некий новый, дивный мир
О СИХ ПОР мы бродили по пустыне и
ознакомились со степью; бросим теперь
взгляд на леса внутренней Африки,
которые можно назвать «девственными
лесами». Многие из них еще не слыхали удара топора, и в них
не раздавалось биение пульса цивилизации; они еще вполне
принадлежат сами себе. Орел вьет свое гнездо возле хижины
негра, носорог бродит рядом с слоном, пантера крадется
вместе с царем пустыни. Но для того чтобы понять их жизнь, нам
надо еще раз возвратиться к предметам, отчасти нам уже
знакомым.
Когда путешественник, направляющийся к экватору,
переступает 18° с. ш. и входит в область тех дождей, от которых
вздуваются реки внутренней Африки, он тотчас же замечает
могучее влияние воды, посылаемой небом. Песчаные моря
исчезают; пыльные низменности, на которых произрастала до
сих пор одна полуиссохшая низкая трава, покрываются ков-
442

ром растительности, правда еще скудной вначале; даже между
раскаленными обломками скал, бесплодная дикость которых
угнетает человеческий дух, кое-где пробиваются и пускают
ростки веточки, листья и цветы, стремясь распуститься на
чистом воздухе.
Каждый раз, когда переступаешь еще через один градус
широты к югу, встречаешь все новые и новые формы
растений; виды становятся многочисленнее, а также увеличивается
число отдельных экземпляров. Уже под 16° с. ш. мимозы, до
сих пор попадавшиеся только кое-где поодиночке по берегам
рек, начинают скучиваться в леса и становятся могучими,
тенистыми, благоухающими деревьями.
Чем ближе подходишь к тропикам, тем ярче вспыхивает
молния, тем шумнее и продолжительнее становятся ливни
тропических гроз и тем богаче делается флора, а вместе с
нею и фауна еще не изведанных, полных чудес стран
внутренней Африки.
Равнины, известные нам под именем хала, все покрыты
лесом травы в рост человека, над которой кое-где
возвышаются деревья и кустарники. В низменностях деревья теснее
сближаются между собою, и вершины их, сплетаясь,
образуют прохладный навес из листьев, под тенью которого могут
произрастать и другие, более нуждающиеся в воде растения;
даже на горах замечаются признаки растительной жизни.
Севернее 13° только реки составляют единственные
источники этой жизни, и вплоть до 16° берега их покрыты лесами,
часто повторяющими картину девственных лесов внутренней
Африки; далее же к югу растительность распространена
повсюду, вследствие большого количества падающего дождя и
соответствующей этому непродолжительности убивающего
всё времени засухи. Чем скорее возвращается хариф, тем
более походит страна по растительности на тропические страны
богатой водою Америки.
В то время как в «ауадиэ» * с окончанием дождей
исчезает вся вода, накопившаяся в этот период, а вместе с нею
деревья теряют все средства существования, так что едва
бывают в состоянии выдержать второе время года, в более
южных странах растения в эту пору так пресыщаются водой,
что потом почти весь год живут за этот счет. Поэтому можно
сказать, что только здесь кончается сравнительно жалкое
произрастание всегда тощих растений степей, и растительная
жизнь, которую мы замечали до сих пор только по берегам
всегда изобилующих водой рек, развертывается повсюду как
на горах, так и в долинах, как на плоских возвышенностях,
так и в низменностях. Но и в этих странах засухи бывают
еще так сильны, что уничтожают на короткое время листвен-
* Множественное от «вад», или «вади», долина.
443

ный убор деревьев и на несколько недель погружают их в
мертвенный сон. Но вскоре шум падающего дождя снова
пробуждает их к весенним радостям и к весенней жизни. И с
этой радостной картины я начну свое описание, хотя и трудно
передать всю ее прелесть.
Мы вступаем с берега на поляну девственного леса,
откуда доносится до нас непрерывный, смутный хор голосов
и веет бальзамическим благоуханием. Едва мы успели
сделать несколько шагов, как уже со всех сторон окружены
величественной картиной. Все вокруг нас утопает в роскоши
и изобилии. Глаз не знает к чему обратиться; ухо тщетно
пытается разобрать что-нибудь в бесконечном хаосе звуков;
нога колеблется при каждом шаге. Растения и птицы
развертывают перед нами все свое непостижимое великолепие.
Усыпанные цветами верхушки мимоз одеты еще покровом
из вьющихся растений; лианы с роскошными цветами
перекидываются от одного дерева к другому, завладевают
большею частью леса, перевивают ветви и корни, верхушки
деревьев и кустарники, так что все сливается в одно
непроницаемое для взора целое, среди которого все живет и
копошится, прельщая сердце любителя природы. Цветы, которые
могли бы украсить лучшие наши сады, растут здесь в диком
состоянии. Одних ползучих растений насчитывают больше
десяти видов. Между вьющимися растениями одни поражают
нас своими цветами, другие плодами. На некоторых находят
карминово-красный плод, похожий на огурец и называемый
туземцами «таммр эль аабид» (плод рабов); на других
растут крупные ягоды, цвета киновари и по форме похожие на
сердце, составляющие лакомое кушанье птиц. В иных местах
по деревьям вьются исполинские бобы с красивыми цветами,
с мясистыми стручками длиной в один фут и с тяжелыми:
зернами. Суданцы употребляют их только как корм для
скота; но я не сомневаюсь, что они могли бы служить
хорошим овощем.
Творческая сила природы распространяет свое действие
даже на листья и прицепки. Первые не только отличаются
всеми оттенками от темно-зеленого до темно-красного, но и
представляют самые разнообразные формы; прицепки иногда
гладкие, иногда покрыты тонкими шипами и в поперечном
разрезе представляют иногда сложные геометрические
фигуры. Многие из деревьев, кустарников и других растений, в
особенности же мимозы, распространяют бальзамическое
благоухание. То что в Германии созревает в течение месяца,
здесь развертывается роскошно в течение одной недели.
Но удивительная растительность поражает нас не только
на высоте, но и внизу у самой земли; трава, покрывающая
землю, достигает нередко четырех футов вышины и
чрезвычайно затрудняет всякое движение; когда же к ней присоеди-
444

няются ползучие растения и мелкие кустарники, то ходить
становится почти совершенно невозможно. На протяжении
целых миль лес бывает неприступен. Каждый вид трав,
каждое дерево, почти что каждое ползучее растение снабжены
шипами или колючками. Из всех растений травы самые
неприятные; между прочим там находится известный нам
асканит, шипы которого вцепляются в платье и кожу каждого, кто
пытается проникнуть в лес (см. ч. I, стр. 233); другой
подобный же вид арабы называют эссеик и ненавидят почти
более первого. Его колосья очень крепко пристают к полотняной
одежде, и их нельзя отодрать от нее ни в сухом состоянии, ни
при мытье. Третий вид травы, тарбэ арабов, производит такие
твердые семенные коробочки, что они разрезают обувь,
вследствие чего крайне несносны для путешественника. Сюда
присоединяются еще кустарники с шипами всякой величины и
всякого рода, начиная от шипов мимоз длиной в три или
четыре дюйма до маленьких, изогнутых шипов набака или
теряющего листья весной харази. В чащу леса можно
проникнуть не иначе, как запасшись большими непромокаемыми
сапогами; но при томительном зное эти последние становятся
тяжелым грузом и не годятся для употребления в тех местах,
где кустарники, чертополох и травы, сплотившись как бы в
одну колючую ткань, останавливают всякое движение.
Несмотря на все это, попытаемся снова проникнуть в
самую глубь леса. Там открывается перед нами совершенно
новый мир; изумлению нашему нет конца. Взор беспокойно
переходит с одного предмета на другой, станем ли мы следить
глазами за птицей, украшенной яркими перьями, или
остановим наш взор на душистых цветах, на грациозной антилопе,
на земляной белке, золотистом жуке или на пестрой бабочке?
Мы не в состоянии в один раз охватить все прекрасное,
великолепное, что представляется нашему взору. Мы
изумлены и восхищены поразительными формами и прелестью
красок, которыми творец наделил здесь все свои создания.
Обитатели леса довершают всю его прелесть.
Кто может не испытывать живейшего удовольствия, видя,
как блестящий дрозд (Lamprotornis), стально-синие перья
которого отливают на солнце всевозможными цветами,
перепрыгивает с ветки на ветку? Кто может следить равнодушно
за полетом райской вдовушки (Vidua paradisea), когда она
с трудом тянет по воздуху свой красивый, кажется слишком
огромный в сравнении с телом хвост?
Здесь слышатся самые разнообразные голоса и звуки.
Начиная от смелого, когтистого орла до блестящей, как
смарагд, пчелки, все жужжит и чирикает, поет и щелкает во всех
ветвях. Уже издали блестит из самой густой чащи ярко-кар-
миново-красная грудь пурпурного сорокопута (Lanius erythro-
gaster); его замечательный призывный крик возбуждает вни-
445

мание наблюдателя; он состоит из чистого, мелодического
свиста, напоминающего свист иволги, за которым следует
громкий, в высшей степени немелодичный скрип.
Мы тихонько подкрадываемся к птице и внезапно
замечаем, что свист раздается с одной, а скрип с другой стороны:
самец и самка соединили свои голоса в один непрерывный^
призывный крик. Сперва самец начинает свой свист, похожий
на звуки флейты, а внимательная самка заканчивает дуэт
своеобразным скрипом *.
Высоко над землею, на верхушках больших деревьев мы
замечаем птицу-носорога (Tokus erythrorhynchus), которая во
все стороны выкрикивает свою призывную песнь, как бы
сзывая веселых гостей. Помогая себе забавными, как бы
насильственными движениями верхней части туловища, она
медленно начинает свое выкрикиванье, состоящее из одного тона„
но так разгорячается еще до конца песни, что уже не в
состоянии следить головой за голосом, тогда как вначале при
каждом возгласе низко кивала головой. Совершенно таким
же образом звучит воркованье миловидного земляного голубя,.
тоже, вероятно, высматривающего себе подругу. Мало в лесу
певцов, а много крикунов; но громче всего остального раз-
дается визг попугаев в лиственнозеленой одежде.
Время от времени слышится особое завывание,
производимое одним попадающимся здесь видом обезьян.
Длиннохвостая мартышка (Cerkopithecus griseoviridis) несется смелыми
прыжками по самым высоким ветвям стремящихся к небу
деревьев; старый самец, изведавший все случайности жизни
обезьян, опытный и хитрый, ведет потешно прыгающее стадо
и время от времени сзывает громким возгласом. Дятлы
барабанят; жужжат и стрекочут тысячи насекомых; змеи и
ящерицы шелестят чешуей, и над всем этим шумят деревья.
Каждый шаг открывает перед нашим взором какое-нибудь
новое чудо. Лишь немногие деревья представляют дупла, в
которых птицы могли бы устраивать свои гнезда, и потому
всеблагой творец научил этих птиц строить себе жилища, в
которых яйца почти так же безопасны, как в дупле. Одна из
вьюрковых птиц, названная ткачиком за свое искусство вить
гнезда из травы, шерсти и других материалов, прикрепляет
искусственное жилище свое к самым гибким и упругим
ветвям длинными и крепкими травяными стеблями, покрывает
его конусовидной крышей, под которой оставляет трубчатое
отверстие для входа, и спокойно дает ветру покачивать себя
вместе с своим семейством.
* Нечто подобное мы можем заметить и у наших домашних гусей.
«Гак» самки следует так быстро за «гик» самца, что можно подумать,,
будто оба звука издаются одной птицей. Что различные полы птичьей
пары взаимно переговариваются — это известно; у нашей вертишейки
(lynx torquilla) это может легко наблюдать каждый из моих читателей.
446

Ни одна змея не может проникнуть в ее жилище;
обезьяна не может похитить ее яйца, и вообще никакой разбойник
не может угрожать им или птенцам; она живет безопасно и
беззаботно, и когда маленькие ее начнут летать, весело про-
скользает с ними через узкое отверстие на чистый воздух.
Другая птица, вечно шумящий Textor alecto, дальний
родственник первой, величиною со скворца, наносит себе множества
шиповатых ветвей, соединяет их в одно колючее целое, почти
так же, как это делают наши сороки, и оставляет с одной
стороны доступный лишь для себя вход во внутренность
жилища, кажущегося снаружи составленным из одних шипов;
внутри птица сглаживает его и возводит свод над своим
сиденьем.
Нектарки также привешивают свое гнездышко к ветвям и
так искусно вьют его из шерсти, что разрушить его довольно
трудно; маленькие виды вьюрков наносят себе кучки сухой
травы, которые никто из их врагов не признает даже за
гнезда, и в них кладут свои яйца; козодои, полагаясь на свое
оперение, похожее по цвету на кусок древесной коры, кладут
два яйца на голую землю, так как и эти последние едва
отличаются от окружающих предметов. Другие птицы
выкапывают себе глубокие норы в отвесных земляных обрывах, а
некоторые склеивают свои гнезда и на широких листьях
различных деревьев. На одной пальме мы с удивлением находим
много пар одного вида малых стрижей (Cypselus parvus),
которые всегда возвращаются к длинностебельчатым, широким
и изогнутым веерообразным листьям. Сверху нам бросается
в глаза что-то белое; мы взбираемся на дерево и убеждаемся,
что это не что иное, как гнезда этих маленьких пташек,
замечательных быстротой своего полета. Гнездо составлено из
волокон хлопка и приклеено в середине выемки листа. Почти
на всех листьях мы находим то же самое. В иных гнездах
лежат яйца, в других уже вылупившиеся птенцы. Гнезда такие
плоские, что можно бы было опасаться, чтоб маленькие,
беспомощные, едва вылупившиеся из яйца или еще отчасти
заключенные в скорлупе создания не были выброшены вон из
гнезда во время сильной бури.
Но всеблагой творец, вечный заботливый отец всех
живущих существ, вложил в душу маленького животного
удивительный инстинкт для охранения своего семейства от
опасности. Родители склеивают слюной как
птенцов, так и яйца! Скольким разнообразным путям
следует природа, и все они ведут к цели!
Между млекопитающими, живущими в лесу, мало таких,
которые выкапывали бы себе норы. Земляные белки Судана
живут в норах и быстро ускользают в них при приближении
человека. Более крупные постройки, которые мы замечаем
в иных местах, принадлежат, по словам туземцев, дикобразу,.
447

а некоторые из них — замечательному трубкозубу северной
Африки. Повсюду встречаются мышиные и крысиные норы;
но очень опасно исследовать их неосторожно, потому что ими
часто завладевают гадюки.
Вот приблизительно картина, которую представляет нам
внутренность леса во время харифа. Если даже смотреть на
лес снаружи, то он производит величественное впечатление.
Темно-зеленые вершины деревьев с свежими живыми листьями
перемешиваются с более светлыми, образуя всевозможные
оттенки и переходы теней; прелестнейшие формы деревьев
гордо возвышаются над остальным лесом. Повсюду видишь
жизнь; в это время цветения всех других растений один только
безлиственный харази уныло возвышается среди моря зелени
и ждет, чтобы реки понизились, чтобы пожелтела или совсем
опала листва других деревьев, и тогда только облекается он
в свой весенний убор.
С усиливающейся засухой одно дерево за другим лишается
листьев. Их иссушает и уносит знойный хамсин, и от
сокровищ леса остается только самая неприятная часть; цветы и
листья засохли, но колючки, иглы и шипы сохранились.
Живые существа тянутся на юг или же, если они прибыли с
севера, возвращаются снова на север. Лес опустел и затих.
В тех местах, где деревья растут не слишком густо, туземцы
зажигают невытоптанную или неистребленную рогатым
скотом траву и этим, правда, уничтожают множество несносных
насекомых, но также обращают в бегство и ее безвредных и
интересных обитателей. Эти последние возвращаются только
в начале дождей.
\
Познакомимся теперь поближе с фауной леса. О его
флоре я говорить не могу, потому что не знаком с ней;
постараюсь описать только два дерева: адансонию и дулеб-
пальму. Оба произрастают приблизительно под теми же
градусами широты; они начинают попадаться уже между 14 и
13° с. ш. и к югу становятся все многочисленнее, но никогда
не встречаются севернее 14°.
Самое замечательное дерево восточного Судана бесспорно
адансония (Adansonia digitata), по-арабски табальдиэ,
баобаб, кунхлехс или гунглэхс, а самое красивое дерево —
пальма-дулеб. Первое из них занимает такое же место между
деревьями, как толстокожие между животными. Ствол его почти
всегда дупловатый, но поражает своими размерами.
Семнадцать сажен в окружности — не редкость, десять сажен —
самое обыкновенное явление. Деревья, растущие близ
селений, часто обращаются в хлева и укрывают от пятнадцати до
двадцати коз. Высота адансоний совсем не соответствует их
448

окружности; они никогда не бывают выше 150 футов. Ствол
утончается очень быстро; уже на незначительной высоте от
дерева начинают отходить горизонтальные ветви, толщиной с
наши большие дубы; а на высоте 30—40 футов над землей
ствол едва ли представляет половину своей первоначальной
толщины. Тонких веточек на дереве, конечно, совсем нет; его
могучие голые сучья так странно торчат во все стороны во
время засухи, что толстокожий исполин производит тогда еще
более колоссальное впечатление и еще глубже врезается в
память путешественника. В дождливое время все дерево
покрывается листьями, которые сообщают ему величественный
вид. Листья у него большие, длинностебельчатые,
разделенные, точно пальцы на руке, на пять лопастей, откуда и
название digitata. Их толстые черешки заменяют веточки. Все в
адансонии, даже цветы и плоды, колоссально. Цветы ее
превосходные, белоснежные мальвы, превосходящие по величине
все мальвы на свете; они имеются в большом количестве,
издалека светятся между темно-зелеными листьями и
удивительно украшают исполина.
Я не знаю прелестнее вида цветущей табальдиэ.
Овальные, величиной с полузрелую тыкву, плоды висят на длинных
ветках, снабжены шершавой, твердой скорлупой и содержат
кисловатую мякоть, в которой заключено большое число
зерен величиной с боб. Из мякоти, как я уже заметил,
приготовляют очень вкусный лимонад. Часто высказываемое
мнение, что кункхлэхс достигает глубокой старости — говорили
даже о нескольких тысячах лет,— находится, по-видимому,
в противоречии со свойствами древесины. Последняя состоит из
легкой, пробковой массы, очень незначительной твердости и
плотности, и потому трудно себе представить, чтобы она
образовалась путем медленного развития. Под черной, как
уголь, блестящей и сочной корой находится тонкий и вязкий
луб, из которого свободные негры выделывают крепкие
плетенки и разные другие изящные изделия.
Дулеб80 по своей форме представляет совершенную
противоположность табальдиз; это бесспорно один из
благороднейших видов пальмы. Ствол его возвышается, точно
восковая свеча, утончается на расстоянии нескольких футов над
землей, затем постепенно утолщается до середины своей
высоты и отсюда снова утончается, подобно коринфской
колонне, до самой верхушки, составляющей прекрасную
капитель этого чудного здания природы. Самая вершина вполне
достойна ствола. Она представляет широкие, веерообразные
листья, которые походят по форме на листья палъмы-дум, но
еще превосходят их по красоте, потому что черешки их не
гнутся под тяжестью листьев, но гордо расходятся во все
стороны от ствола. Между нижними листьями просвечивают
плоднущие ветки, на которых висят гроздья бурых съедобных
449

плодов величиной с человеческую голову. Их можно добыть
только тогда, когда они уже упадут с дерева; потому что
взобраться на пальму-дулеб, как я убедился в этом после
многих опытов, решительно невозможно.
Я бы охотно развернул перед моими читателями еще много-
подобных картин для того, чтобы ближе ознакомить их с
девственным лесом, но я не в состоянии сделать этого.
Неспециалисту невозможно проникнуть в тайны столь величественного-
царства растений. Я не в состоянии даже перечислить вам
замечательнейшие формы их; как же могу я говорить об
отдельных видах, если только эти последние не так резко бросаются
в глаза, как табальдиэ и пальма-дулеб. Зато я попытаюсь
ознакомить вас с самыми интересными классами и их
главными отрядами, с некоторыми родами и даже
видами животных, насколько эти последние известны мне
самому.
Хотя существующие в наше время африканские животные
часто напоминают европейские формы, но своеобразность и
самостоятельность их бросаются в глаза каждому;
особенности же высших животных выступают иногда так резко, что в
иных случаях нельзя даже допустить сравнения между
африканскими и европейскими типами. Чтобы быть понятным, мне
стоит только упомянуть о допотопной тройке; слоне,
бегемоте и носороге, к которым присоединяется еще весьма кстати
крокодил, или напомнить о жирафе (Cameleopardus), ящере
(Phatages) и трубкозубе (Orycteropus).
Если мы станем сравнивать между собой представителей
тех форм, которые принадлежат одинаково как Европе, так
и Африке, то заметим, что африканские животные
обыкновенно меньше европейских, но превосходят их красотой. Что
касается класса птиц, то явление это можно принять за
закон; в этом убеждают нас все роды длинношеих грифов
(Gyps), орланов (Haliaetos), орлов (Aquila), благородных
соколов (Falco), перепелятников (Nisus), сов (Bubo, Otus,
Ephialtes и т. д.), ласточковые птицы (Chelidones), семейство
кукушковых (Cuculus, Chrysocopus), воронов (Corvus),
дятлов (Picus, Dendromus и др.), сорокопутов (Lanius), толсто-
клювых (Ploceus, Amadina и др.), овсянок (Emberiza),
славок (Sylvia), голубиных (Columba, Turtur, Peristera),
куриных (Numida, Francolinus Pterocles и др.), дрофовых (Otis),
аистов (Ciconia), колпиц (Platala) и многих других.
В классе амфибий мы находим обыкновенно
противное; но это, по-видимому, зависит от того, что Африка
представляет особенно благоприятные условия для
развития животных этого класса. У млекопитающих же этот
закон опять применяется ко многим родам, так, например,
к рыси (Lynx), лисице (Vulpes), зайцу (Lepus), белке
(Sciurus) и др.
450

При моем, как я откровенно сознаюсь, очень неполном
описании животных, я не буду ограничиваться областью
только тех девственных лесов, в которых бывал сам, но
изредка буду бросать беглый взгляд на тот или другой из
соседних лесов, например на леса, покрывающие горы
Абиссинии. Большую часть тех сведений, которые я сообщаю здесь
о животных, незнакомых мне лично, я получил от моего друга,
д-ра Т. Гейглина, недавно вернувшегося из Судана.
Девственные леса Африки сравнительно с лесами Европы
чрезвычайно богаты различными семействами и видами из
класса млекопитающих. В нашей области
насчитывают до девяти видов обезьян, принадлежащих к четырем
родам. Из них прекрасная Colobus guereza Rupp, быть может
самая красивая из всех обезьян, очень распространена в
Абиссинии, но встречается также и по берегам Белого Нила.
Гораздо чаще попадаются серо-зеленая мартышка (Cercopithe-
cus griseoviridis), живущая во всех лесах, богатых водой, тогда
как родственница ее (Cercopithecus pyrrhonotus)
предпочитает унылые, безлюдные леса, подходящие к ее мрачной
наружности. Д-р Гейглин получил из Фухр новый вид обезьян,
похожий на нее, но далеко превосходящий ее красотой; он
назвал его С. polyophaeus. В горах верховьев Голубого Нила
встречается, вероятно, также гелада абиссинцев, Theropithe-
cus gelada Ruepp.; все известные до сих пор павианы Северо-
Восточной Африки (Cynoephalus Anubis, С. Sphinx, С. рогса-
rius и С. Hamadryas) были найдены в этой же самой
области81.
К отряду полуобезьян причисляется здесь только
один вид — «тэнжь» суданцев (Otolicnus senegalensis); зато
представителями рукокрылых служат четыре рода и
больше тридцати пяти видов.
Между хищными животными девственных лесов
мы находим много родов и видов, о которых я уже упоминал
при беглом обзоре пустыни и степи; но мы встречаем также
и совершенно незнакомые нам роды и виды. Семейство
псовых так же богато представителями, как и семейство
кошачьих. В гористых местностях скрывается волк этих
стран (Canis simensis Ruepp.) 82 и, не боясь человека, целыми
стаями охотится за антилопами; в лесах живут С. variegatus,
С. mesomelas и С. lupaster; в степных лесах встречается
маленькая миловидная бледная лисица (Vulpes pallida Ruepp.),
которая довольно обыкновенна уже в окрестностях Хартума.
Еще далее к северу живет Megalotis famelicus Smith., едва
превосходящая по величине V. pallida и известная в Хартуме
под именем абу-хуссеин; это красивое животное, одаренное
высокими, быстрыми ногами и отличающееся от своих
родственников острыми ушами и тонкими светло-грязновато-
желтыми или серебристо-серыми волосами. Уже описанный
451

нами Lycaon pictus, «зиммир» туземцев, житель степи. Мы
ознакомились также с двумя встречающимися в Судане
видами гиен, известными под именем табаэ * (Hyaena striata)
и марафил** (Н. crocuta); первая из них встречается
повсеместно, вторая принадлежит известным областям.
Между кошачьими первое место принадлежит,
конечно, благородному льву. Встречающийся в нашей области
вид есть, вероятно, известный у писателей под именем Leo
senegalensis, который хотя и достигает необыкновенной
величины, но всегда имеет темно-рыжую, а не черную
гриву. На юг от 14° лев встречается повсеместно и держит
туземцев в постоянном трепете. Он так силен, что может убить
верблюда одним ударом своей могучей лапы и без труда
уносит быка в своей широкой пасти. Сильный, взрослый лев-
самец бывает иногда величиной с быка, хотя и не так высок83.
Из множества арабских названий для льва в Судане всего
употребительнее сабаэ*** и эссед****; в шутку его иногда
называют также абу-Фатьмэ (отец Фатьмэ). Для борьбы с
этим животным суданцам недостает необходимого
огнестрельного оружия; но мне казалось, что вследствие
преувеличенного страха они даже и не думают о возможности вступить
с ним в ожесточенный бой.
Леопард (Felis leopardus), «ниммер» туземцев
(«пятнистый»), почти так же ужасен, как и могучий царь лесов. Его
справедливо причисляют к опаснейшим обитателям лесов; он
хитер и отважец и дерзость свою доводит до того, что входит
в деревни и города, прохаживается по улицам, похищая и
унося все, чем только может завладеть. Суданцы совершенно
серьезно рассказывают о нем следующее: если громко
прокричать леопарду его имя, то он приходит в неописанное
бешенство.
Номады, эти «аулад эль шиддэ» (сыны силы), хорошо это
знают и пользуются таким приемом в борьбе с губителем
своих стад. Они вооружаются двумя крепкими, острыми
копьями и отыскивают в лесу своего врага. Когда этот
последний примечает их, то спасается на дерево и, лежа на
горизонтальной ветви, злобно смотрит на них сверху. Номад,
держа свои копья близ головы таким образом, чтоб оба остро-
конечья торчали кверху, подходит под дерево и несколько раз
громко вскрикивает: «сойди, ниммер! о сойди, сойди, ниммер!»
Вне себя от ярости, леопард забывает всякую осторожность,
спрыгивает на своего противника и, конечно, натыкается на
подставляемые копья. Из этого видно, что и в Судане имеет
силу поговорка «не любо не слушай, а врать не мешай!» Я не
* Означает: быстро бегающий.
** Длиннохвост.
*** Означает: истребитель стад.
**** Или а с с а д — возбуждающий тревогу.
452

мог узнать достоверно: составляет ли Felis nimr Ehrenb.
самостоятельный вид, или нет84.
Кроме леопарда, здесь известна еще одна настоящая
кошка (Fells maniculata), от которой, говорят, происходит
наша домашняя кошка. Мы несколько раз держали ее в
неволе и не сомневаемся в справедливости приведенного
мнения.
После леопарда стоит еще упомянуть о гепарде (Cynailu-
rus guttatus), «фахад» арабов, которого в гористых
местностях заменяет С. soemmeringii. Гепард по форме тела и
нравам представляет переход от собаки к кошке; он принял
голову, длинный хвост, узор меха и своеобразное мурлыканье
и мяуканье этой последней, а на первую походит формой
тела, честностью85 и приручаемостью. Известно, что его без
особого труда можно приучить к охоте за маленькими
антилопами; в неволе он скоро теряет всякую дикость и никогда не
проявляет того коварства, которое, кажется, присуще всем
кошкам.
Очень распространенный каракал (Lynx caracal) 86, «ум-
ришахт» суданцев, «обладатель великолепного платья»—
также постоянный житель девственных лесов. Он редко
достигает величины нашей европейской рыси и, подобно ей,
никогда без нужды не нападает на человека; но уж если
делает это, то является далеко не презренным противником.
Очень редко удается встретить каракала, так как он вообще
мало показывается на свет; но присутствие его можно смело
предполагать в большом лесу.
Наши куницы находят себе в девственных лесах
соответственных представителей в виверах и курмах. Большая Viverra
civetta, «собахт» туземцев, живет в земляных норах; по ночам
она разбойничает в лесу и крадет в деревнях птиц, молодых
домашних животных и другую дичь. Ее часто держат ручной
за ее мускус. Этот последний образуется в сумке, лежащей
близ заднего прохода; время от времени его извлекают оттуда,
наполняют им бычачьи рога и пускают в продажу как очень
ценное вещество.
Также часто приручаются маленькие виверры (Genetta
senegalensis и Q. abyssinica Ruepp.); они обыкновенно скоро
привыкают к своим хозяевам и веселят их своими
миловидными формами и приятным нравом. В степных лесах
находятся два вида животных, близко подходящих к
предыдущим, Ratelus capensis и Rhabdogale mustelina. Первый
известен в Нубии под именем «Абу-кэм», или «Абу-ком»;
второго называют за его дурной запах «Абу-эффн»
(вонючка).
Курмы (мангусы) очень обыкновенные, но, подобно всем
куньим 87, мало заметные хищники этих стран; я постараюсь
описать поподробнее самый известный вид их. Я не могу
453

определить с точностью, сколько видов их находится в нашей
области, тем более что иногда сами натуралисты несогласны
насчет видовой самостоятельности того или другого вида.
Кроме четырех видов, открытых Рюппелем (Herpestes
sanguineus, Н. gracilis, Н. zebra и Н. mutgigella), сюда
причисляются еще Н. leucurus Ehrenb., Н. taeniotus Smith, и Н.
albescens Geoffr. Этот род разделяется на три подрода.
По словам Гейглина, теперь уже не подлежит никакому
сомнению, что в реках Судана находятся выдры; но до сих
пор эти животные еще не известны и не получили названия 88.
В нашей области находится четыре вида ежей: Erinaceus
sennaaricus Hedenborg, Е. brachydactylus Wagner, E. pruneri
Wagn. и E. frontalis Benett.; представителями землероек
служат два рода и шесть видов, которых я не стану перечислять
здесь.
Я могу также представить только беглый очерк отряда
грызунов, очень богатого семействами, родами и видами.
Рюппель нашел в Абиссинии маленькую, живущую на
деревьях белку (Sciurus multicolor); сверх того, д-р Гейглин
открыл один новый, еще не описанный вид. В землях
восточного Судана, подвластных Египту, находили до сих пор только
земляных белок (Xerus), а именно два вида их: Xerus
leucoumbrinus Ruepp. и X. rutilus Cretzchm или Brachyotus
Ehrenb. Оба они в своей родине известны под именем сабэра
(норо- или домостроители). Земляные белки, живые, веселые
создания, выкапывают себе обширные норы под густыми
кустарниками и редко удаляются на большое расстояние от них.
Несмотря на их ловкость, они часто становятся добычей
хищных птиц, против когтей которых совершенно бессильны их
острые зубы. От настоящих белок они отличаются своими
жесткими, щетинистыми, но гладкими волосами.
К этой группе приближается одна, свойственная
тропическим лесам, соня, которую я поймал раз в мимозе, но вскоре
потерял, прежде чем успел определить ее точнее. По всем
вероятиям, это была уже известная Myoxus coupei.
Тушканчики (Dipus), очень обыкновенные в Египте, менее
многочисленны в Судане относительно числа особей, но зато
богаты видами и родами. Туземцы называют их джербоа.
В нашей области известны следующие виды: D. (Haltomys)
hirtipes Licht. и D. (Scyrtomys) tetradactylus Licht. Мыши
чрезвычайно многочисленны и между ними определено
двадцать с небольшим видов, принадлежащих к четырем родам
Я опускаю также и их перечисление. Наши крысы Mus
rattus и М. decumanus переселились на все прибрежья
Средиземного и Красного морей, и потому их также можно
причислить к фауне Северо-Восточной Африки.
Из семейства зайцев в Судане встречаются, вероятно,
только два вида: Lepus abyssinicus Ehrenb. и L. isabellinus
454

Ruepp. Все зайцы Северо-Восточной Африки меньше наших, но
мало отличаются от них по цвету и образу жизни. Уши их
удивительно велики в сравнении с телом. Арабы называют
их арнеб или эрнеб и предпочитают их мясо всякой другой
дичи. Но нигде они не встречаются в таком большом числе,
как в хороших, охотничьих областях Германии. Кроликов
здесь совсем нет.
Семейство дикобразов состоит только из одного вида:
Hystrix cristata, норы которого так же многочисленны в
девственных лесах, как и в степях. Дикобразы вполне безвредные
животные, но если на них нападают, то умеют защищаться,
бросаясь на врага сбоку. Суданцы называют их а б у-шок —
отец шипов, или одаренный шипами. Когда они бегут, то
слышно своеобразное шуршанье, производимое постоянным
движением их хвоста, покрытого короткими, твердыми и
тупыми шипами.
При перечислении самых замечательных животных степи
я уже описал два рода, которые служат представителями
отряда роющих в Северо-Восточной Африке. Но от друга
моего д-ра фон Гейглина я узнал так много интересных
сведений об этих животных, что не хочу пропустить удобного
случая сказать о них еще несколько слов. Из наблюдений
этого отличного натуралиста кажется очень вероятным, что
в нашей области из рода Orycteropus рядом с О. aethiopicus
встречается О. capensis и рядом с Manis (Phatages) tem-
minckii — Manis tricuspis89.
Чрезвычайно трудно добыть трубкозуба и ящера, хотя оба
они хорошо известны арабам, первый под именем абу-Теляф*,
я второй под названием абу-кирфэ**. После долгих
стараний Гейглин добыл как то, так и другое животное и долгое
время содержал их обоих живыми. Он говорит о них
следующее: трубкозуб подвижное, ночное и очень робкое
животное, которого почти наверняка можно встретить в степи на
больших дорогах. Вследствие его удивительной ловкости в
копании поймать его чрезвычайно трудно, потому что при
преследовании он тотчас же зарывается в землю. Но,
несмотря на это, Кабабиши, Дар-хаммер и Баггара приносили мне
их время от времени за большие деньги. Животные казались
мало общительными; однако же трое молодых иногда
заигрывали друг с другом. Они восхищали Гейглина быстротой
своих движений и ловкостью, с которой копали землю, если
их оставляли на свободе, разумеется под строгим надзором.
В спокойном состоянии все экземпляры, которыми он
обладал, стояли всегда на трех ногах; одна же из передних ног
опиралась на землю только ногтями или висела совершенно
* «Снабженный ногтями».
** К и р ф э значит кора и отсюда название животного «обладатель
ллатья, похожего на кору». В буквальном переводе «отец коры».
455

свободно; голову они наклоняют таким образом, что рыло
стоит отвесно к поверхности земли. Гейглин выкормил их
молоком, к которому примешивал сырые яйца, мед, муку,
хлеб, финики, виноград и т. д. и очень небольшое количество
муравьев. Они пили очень охотно бузу (см. ч. I) туземцев.
Ящер, по словам Гейглина, водится только в степях Кор-
дофана, где, как рассказывают номады, весь день лежит на
боку, свернувшись клубком в неглубоких норах, выкопанных
не им самим. Это также ночное животное, которое выходит
только по утрам или вечерам и охотится за песколюбами,
скакунами и другими насекомыми; в неволе его можно
кормить зернами дурры. Он ходит только на задних ногах и
удерживается в равновесии при помощи хвоста. Оба вида
неполнозубых отличаются той особенностью, что зарывают
в землю свои извержения передними лапами. Они постоянно
и чрезвычайно обильно потеют.
В Африке находится наибольшее число толстокожих.
На юг от 14° с. ш. могучий слон (Elephas africanus)
становится постоянным обитателем лесов. Он достигает здесь
исполинской величины, и каждый из клыков его весит иногда
до ста фунтов. Скопившись в многочисленные стада, слоны
совершают огромные переходы и делают доступными для
человека самые густые части леса. Вожак пробивает себе путь
через густой лес, превратившийся от множества ползучих
растений и шипов в одну непроходимую для других животных
чащу, и своим могучим хоботом обрывает толстые сучья и
тонкие ветви, разбрасывая первые по своему пути и съедая
последние; за ним следуют другие члены стада и своими
неуклюжими стопами и ловким органом хватания
уничтожают все остальные препятствия на своем пути; десять или
пятнадцать слонов после одного перехода оставляют после
себя прочищенную дорогу через лес.
Хотя значительная прибыль, получаемая от счастливой
охоты за слонами, должна бы была соблазнить многих
охотников затеять губительную борьбу с лесными исполинами, но
в настоящее время действительными врагами этих последних
можно считать только негров, которые преследуют их из-за
слоновой кости, так как едва ли можно принимать в
соображение небольшое число охот, предпринимаемых на них
европейцами, живущими в Судане.
По дорогам, протоптанным слонами, идет потом свирепый
носорог или бегемот, выходящий по ночам из рек. Теперьу
кажется, вполне доказано, что в Судане встречаются три вида
первого: Rhinoceros africanus, Rh. Keitloa, Rh. Simus90,
которые все идут у туземцев под общим именем эназа, или фер~
тиет. Носорог чрезвычайно страшный зверь; он не имеет
врагов, потому что не находит такого противника, который бы
мог состязаться с ним. Только храбрый негр или хитрый
456

абиссинец решаются иногда вступить с ним в борьбу, к
которой хорошо приготовляются заранее. Первый выкапывает
для него ямы или с высоты дерева вонзает ему в затылок
острое копье, а последний нападает на него с мечом в
руке, но не иначе как в обществе хорошо испытанных
товарищей.
Суданцы чрезвычайно боятся его. Аназа это именно то
животное, в котором думали узнать легендарного единорога.
Мне самому никогда не удалось видеть его, но тем не менее
я сильно сомневаюсь в существовании единорога, ибо мне
положительно известно, что фертиет, аназа и носорог —
названия однозначащие.
Бегемот (Hippopotamus amphibius L.) на юг от 14°
встречается почти в каждой реке и речке; но и на него охотятся
очень мало и только в иных местах шумом и постоянным
огнем стараются прекратить его опустошения в засеянных
полях.
В верховьях двух главных рек нашей области находится
несколько видов свиней, которые, вероятно, все
принадлежат к роду Phacochoerus и между которыми до сих пор
определены только два вида: Ph. aethiopicus и Ph. aeliani Ruepp.
По образу жизни и нравам эти животные вполне походят на
наших диких свиней, но не так опасны, как египетские свиньи,
которые, как полагают, просто одичалые домашние свиньи.
По систематике, даманы, неповоротливые, но чистенькие
жители скал, также причисляются к толстокожим; но
по нравам они ближе подходят к грызунам, а именно к
суркам. Они как дома на всех горах Северо-Восточной Африки и,
вероятно, принадлежат к большему числу видов, чем
обыкновенно думают. Мне кажется, что видовое различие четырех
эренберговых видов: Hyrax ruficeps, capensis, syriacus и
abyssinicus имеет свое основание. В Судане встречаются все
эти виды, за исключением Н. syriacus-, очень обыкновенным
вблизи Хартума 91.
Все рассказы туземцев сходятся на том, что во
внутренности степных лесов встречается несколько видов «дикого
осла». При описании степи я уже упомянул об этом, еще
сомнительном животном, но недавно получил от Гейглина
драгоценные разъяснения на этот счет. Гейглин видел вблизи
развалин, открытых им между Нилом и Атбарой, большие стада
этих животных, которых он принимает за Asinus onages или As.
festivus или burchellii; с верховьев Белого Нила ему доставили
шкуры этого последнего животного. Дикий осел, по-видимому,
необыкновенно боязлив.
Рассказывают чрезвычайно много о неудержимой дикости
«с у м а р эль хала» (степного осла), как называют его
туземцы, хотя и замечают, что он всегда предпочитает лесную
местность открытой степи. Главной родиной его считают землю
457

Т а к х а; он очень обыкновенен в Дарфуре и большими
стадами переселяется из одного леса в другой.
Сверх тех жвачных, которые уже были перечислены при
описании степи, в Судане находится еще много других и
преимущественно антилоп. Соседняя Абиссиния особенно
богата ими, и может быть многие виды их переходят из нее в
область низовьев Голубой реки. Но и леса по берегам Белой реки
не беднее этими животными, и д-р Гейглин недавно нашел
одну очень красивую антилопу, которую назвал Antilope me-
gaceros.
В горах Абиссинии живет один, открытый Рюппелем, вид
дикого козла (Сарга walie), по-видимому, тождественный
с известным еще «Джэзире», которого видели на некоторых
горных хребтах92. Во всей Северо-Восточной Африке
попадаются небольшие стада одного вида баранов.
Кафрский буйвол (Bos caffer L.) бродит по нашей области
довольно многочисленными стадами и в глазах туземцев
слывет за животное, не менее опасное, чем самые крупные из
хищных. Он с дикой яростью кидается на охотника и превосходно
умеет употреблять в дело свои сильные рога. Если
воспитывать его с ранней молодости, то, как это доказал экземпляр,
привезенный доктором Гейглином в Европу, первый,
которого видели там,— он способен сделаться ручным и сильно
привязаться к своему воспитателю. Суданцы называют его
Джамус эль Хала, абиссинцы — Гош,а кордофанцы — эль Куй.
Класс птиц несравненно богаче видами и
индивидуумами. К нему принадлежат красивейшие обитатели леса и
прелестнейшие явления интересной фауны африканских
тропиков. Уже сами по себе девственные леса чрезвычайно
богаты птицами, но богатство их еще значительно увеличивается
ежегодно перелетными птицами, прибывающими к ним на зиму
с севера. Известные части леса особенно излюблены птицами;
иные места, изобилующие водой и деревьями, служат иногда
убежищами для сотни видов и для несчетного числа
индивидуумов. Без этих голосистых, веселых, наслаждающихся
жизнью животных леса, несмотря на весь остальной
величественный мир животных, казались бы мертвыми; только
птицы оживляют лес своей веселой игривостью. Большие,
обыкновенно не одаренные голосом птицы открывают, правда,
свое присутствие только взору; но в существовании маленьких
убеждаешься задолго перед тем, как увидишь их.
До сих пор я старался представить картину птичьего мира
так, как она представляется при первом нашем вступлении в
девственный лес; теперь мы попытаемся поглубже вникнуть в
него.
Естествоиспытатель, который старается провести границу
между степью и лесом, часто находится в затруднении, куда
причислить то или другое животное. В Судане особенно часто
458

находишь степных животных в лесах, если эти последние
содержат достаточное количество воды, и, наоборот, настоящие
лесные животные часто заходят далеко от степи. Таких
животных я причисляю к тем местообитаниям, которые можно
считать их родиной.
Так как при описании животных я начал с обезьян, то
теперь должен прежде всего описать отряд попугаев,
представляющий в Северо-Восточной Африке только три рода и
шесть видов, из которых самый обыкновенный Palaeornis
Cubicularis. Попугаи — настоящие лесные жители, хотя они и
не населяют сплошь очень большие пространства леса.
Скрипучий крик попугаев слышится везде, где растут вместе
несколько тамариндовых деревьев, прекрасные вершины которых
доставляют им зараз и тень и защиту. Их самих только изредка
удается увидеть, так как они чрезвычайно искусно умеют
прятаться между листьями такого же цвета, как их перья.
Отряд хищных птиц в нашей области чрезвычайно богат
представителями. Восемь различных видов больших и малых
грифов принадлежат девственному лесу; грифы, хотя и
постоянно встречаются в степи, но, по рассказам арабов и по
моим собственным наблюдениям, вьют себе гнезда только в
лесах, которые и надо поэтому считать их родиной.
Переходную ступень между ними и благородными орлами представляет
орлан-крикун (Haliaetos vocifer), абу-ток туземцев,
отличающийся громким голосом и живущий по берегам всех лесных
рек. Эта великолепная птица настолько же превосходит своих
европейских родичей красотой оперенья, насколько уступает
им по величине тела. Голова, шея, горло, затылок, грудь и
хвост у нее снежно-белые, брюшко и часть крыльев —
коричневые, остальные перья черные. Но только тот, кто видел орлана,
когда он сидит на верхушке зеленого, склоняющегося над
рекою дерева, может вполне оценить его красоту. Вблизи от
мест, где обитает человек, эта птица чрезвычайно робка, но в
лесу, где никто ее не тревожит, она спокойно смотрит в дуло
ружья. Орлан питается исключительно рыбою и только
изредка ест мясо, плавающее в реке. Птиц и млекопитающих он,
по-видимому, совсем не трогает, по крайней мере я сам видел
крокодилового сторожа, который был до такой степени дерзок,
что клевал с ним вместе одну р ыб у. Его звучный крик
слышен задолго перед той минутой, когда он сам становится
видимым.
Между благородными орлами недостает больших, северных
форм, таких, например, как беркут и могильник, и только все
виды и подвиды крикунов находят себе представителей в
хищных орлах, между которыми мы с достоверностью различаем
три вида. Зимой в лесах встречаются Agnila bonelli, A. pennata
(2 карлик-орел). Лесу принадлежит также открытый мной и
названный по мне Aquila A. Brehmi V. Muelles.
459

В более южных странах к поименованным видам
присоединяется еще хохлатый орел Левайяна — Spizaetos occidentalis
и один новый вид, найденный Гейглином: Sp. lencostigma.
Хохлатые орлы напоминают наших ястребов. Они очень хорошо
летают, принадлежат к числу коварных хищников, но это
довольно ленивые и вялые птицы. Sp. occipitalis иногда целыми
часами сидит неподвижно на одном и том же суку, занимаясь
лишь тем, что охорашивает, топырит и снова опускает свой
убор из перьев. Иногда он медленно взлетает, дает себе труд
поднять с земли какую-нибудь мышь или земляную белку и
опять возвращается на прежнее место, чтобы снова приняться
за свою забаву.
В Абиссинии встречается Aquila vulturina, подходящий к
грифам; из степи в леса прилетают змеиные крачуны, за
исключением секретаря; и иногда, но чрезвычайно редко, сюда
залетает скопа (Pandion haliaetos).
Buteo rufinus Рюппеля принадлежит собственно Египту и
иногда случайно (потому что вообще она не странствует)
заходит и в нашу область, в которой встречает трех своих
родственников: Buteo augur, eximius и senegalensis. Коршуны и
кани (Mievus parasiticus, Elanus melanopterus) очень
многочисленны в Египте, по-видимому не любят леса. Близко к
сарычу подходит Polyornis rufipennis Стрикланда, которого
бы я желал назвать саранчовым сарычем. Во время харифа
он встречается в большом количестве на всех лесных полянах,
охотится за мышами и пожирает саранчу; но он исчезает,
лишь только высыхает трава, и никто не знает, куда он
отправляется.
Между обитателями леса мы находим также благородных
соколов и преимущественно сапсанов. Здесь встречается часто
наш Faleo peregrinus залетающий вверх по Голубому Нилу до
самого Россереса; сначала он завидует беззаботной жизни
своих родственников, но, найдя здесь достойных
представителей своего рода, снова возвращается в свои северные сосновые
и еловые леса. Представителями его на юге служат Falco ta-
nypterus, biazmicus, feldeggi и cervicalis, которые редко или
никогда не покидают тропические леса и встречаются очень
часто.
Высоко над землей, на самых верхних ветвях табальдиэ,
сидят они, зорко высматривая себе добычу, и, лишь только
приметят ее, с быстротой молнии бросаются вниз, схватывают ее и
медленно возвращаются с нею на свой прежний пост. Самая
красивая птица из этой группы — красношеий сокол (Falco
ruficollis Swains); это краса леса и самый великолепный
представитель сапсанов, хотя по величине он меньше нашего
копчика. Хитростью он не уступает своим родственникам, а
быстротой превосходит всех известных мне соколов. Я нашел
однажды под его гнездом Cypselus parvus и видел впоследствии,
460

как два сокола до тех пор преследовали этого стрижа, пока
один из них не схватил его.
Пальма-дулеб составляет любимое местопребывание этих
красивых птиц; на ее широких листьях они вьют свои гнезда
и живут в добром согласии рядом с одним большим голубем
(Columba guinea). Пищу они добывают себе играя. Как
стрела, пущенная из лука, врываются они в одну из
многочисленных стай ткачиков и всегда выбирают себе такую пищу,
которая способна на весь день утолить их голод. Они также
чрезвычайно любят высокие верхушки адансонии. Falco con-
color составляет гораздо более редкое явление, чем они.
Зимой в нашу область прилетают и могут считаться
настоящими благодетелями пустельги и красноногие кобчики, так как
они одни из всех птиц пожирают сверчков. Представителями
наших ястребов и перепелятников служат здесь довольно
неуклюжие формы рода Melierax, к которому принадлежит
певчий сокол. В Судане встречаются два вида: М. polyzonus и
М. gabar; первый очень обыкновенен. Настоящим
перепелятником следует считать ловкого Nisus minullus, которого
замечают обыкновенно только в одиночку. Кроме него, в
Абиссинии встречают еще несколько настоящих перепелятников.
В прежней системе рядом с перепелятником ставили еще
одного из самых своеобразных хищников Африки, именно: го-
лощекого перепелятника Nisus gymnogenys, которого в
последнее время сделали представителем особого рода Polyboroides.
Это чрезвычайно странная птица с довольно одноцветным,
серо-голубым оперением, очень высокими ногами и длинными
крыльями, которые могли бы поддерживать на воздухе любого
орла и решительно не соответствуют тощему телу самой птицы.
Весь внешний вид ее напоминает своеобразно сложенных
хищников, питающихся пресмыкающимися, и в самом деле она
живет исключительно ими. В Судане это одна из самых
обыкновеннейших хищных птиц. Ее встречаешь перелетающей
медленными, ленивыми ударами крыльев с одного дерева редкой
рощи или степи к другому. О ее образе жизни мы не знаем
решительно ничего.
Коршуны, составляющие соединительное звено между
соколами и совами 93, хотя и встречаются иногда в лесах, но
принадлежат собственно к степным птицам. Мы нашли четыре
вида сов, образующих три отдельных рода. Место нашего
филина занимает Bubo lacteus, место нашей ушастой совы —
Otus africanus; Otus leucotis замещает нашу Otus brachyotos,
а миловидная Passerina pusilla нашего воробьиного сычика.
К европейским гостям, живущим в первобытном лесу, следует
причислить облетающую полмира короткоухую или болотную
сову и еще малую ушастую сову (Ephialtes), которая по
своей незначительной величине представляет видовое различие от
Е. scops.
461

Род козодоев имеет в Африке многочисленных
представителей — до сих пор известно восемь видов, живущих
большею частью в степи. В первобытных лесах попадается ступен-
чатохвостый козодой (Caprimulgas climacturus) и четырех-
крыл (С. longipennis); наш С. eurapaeus является только
зимним гостем. Ступенчатохвостый козодой, о котором я уже
говорил не раз, мурлычет в период спаривания так же мило, как и
наш европейский козодой, вследствие чего он и получил
арабское имя кхуррэ. На лету это в самом деле удивительная птица.
Ее ступенчатый хвост тянется по воздуху, точно шлейф
фантастического одеяния, и появление ее доставляет решительно
наслаждение всякому истому любителю природы.
Четырехкрыла я не видал, так как он встречается не
севернее 11°; но все видевшие его, единогласно утверждают, что
невозможно представить себе ничего фантастичнее вида этой
птицы на воздухе. Она довольно невелика, всего 8 дюймов
длины, но на кончиках крыльев прикреплены
шестнадцатидюймовые голые перья, снабженные на кончиках длинными
бородками. Эти придатки имеют на лету совершенно вид двух
добавочных крыльев.
Представителем наших черных стрижей, встречающихся в
первобытных лесах только во время перелета, служит
упомянутый выше Cypselus parvus, к которому южнее 14°
присоединяется еще С. caffer. Эта последняя птица, подобно нашей
береговой ласточке, гнездится в выкопанных ею самой норах по
крутым обрывам рек. Место нашей домашней ласточки
занимает краснолобая блестящая ласточка Cecropis rufifrons; место
нашей береговой ласточки — маленькая Cotyle paludibula.
Кроме названных, попадается еще много других видов.
Мы насчитали пять местных видов роскошно украшенных
щурок; к ним присоединяются еще во время пролета и
европейские Merops apiaster и М. savignyi. Из известных по своей
величине и красоте всего резче бросается в глаза М. cooeruleoce-
phalus и по особой яркости оперения М. bullockii. Щурки
значительно содействуют оживлению лесов; попарно сидят эти
птички на выдающихся, низких ветках, издавая время от
времени свой обычный «г е п, г е п» (отсюда их французское
название Guepier94, пока не увидят перелетающее насекомое,
на которое бросаются с чрезвычайной быстротой. Зрение их в
самом деле удивительно; они замечают самое мелкое
насекомое на расстоянии сотни футов. В то время как один супруг
преследует добычу, другой остается спокойно на месте, и я
никогда не видал, чтобы две щурки спорили из-за добычи. Это
чрезвычайно уживчивые, в высшей степени общительные и
миловидные птички, которые радуют наблюдателя как своим
чудным оперением, так и добрым характером.
Из числа зимородков в девственных лесах
встречаются замечательные формы, которые известны систематикам
462

под именем Dacelo и Halcyon. В центре Африки попадается
несколько видов этих птиц, живущих скорее на суше, чем на
воде, и питающихся вместо рыб насекомыми. Нашего
зимородка напоминает чудный Alcedo coerulea, отличающийся от
первого только незначительной величиной, почти вдвое меньше
его, с великолепным хохлом из перьев, которые птица может
поднимать и складывать. Пестрый зимородок Египта (Ceryle
rudis) попадается здесь реже, чем около Нила. В Абиссинии
встречается еще несколько других отличных видов.
Наша кукушка, так же как и южно-европейская хохлатая
кукушка, появляется в тропических лесах только зимней
гостьей. Из числа туземных видов мы нашли четыре, между
которыми в особенности бросается в глаза золотая кукушка (Chry-
sococcyx). По величине и форме она подходит к нашей
вертишейке и принадлежит к числу самых великолепных птиц
средней Африки; пурпурное оперение ее по металлическому блеску
и цвету может поспорить с оперением блестящих дроздов и нек-
тарок. Centropus senegalensis, весьма скромная и
высиживающая сама свои яйца кукушка, вечно сильно пахнущая
муравьями, исследует самые густые заросли девственных лесов с
тою же легкостью, как в Египте тростниковые заросли;
Centropus afer и С. superciliosus встречаются обыкновенно в более
редких частях леса. Медоуказчик (Indicator) попадается в
Абиссинии чаще, чем в Судане, где он встречается в лесах,
окружающих верховья Белого Нила.
Наша иволга спускается каждую зиму в тропические леса,
где живут еще два схожих с нею африканских вида, Oriolus
aureus, О. moloxita.
К обыкновеннейшим лесным птицам восточного Судана
принадлежит еще абиссинская ракша (Coracias abyssinica),
которая похожа на нашу, только поменьше и как будто
развитее. Ее ласточковый хвост, наружные рулевые перья которого
удлинены на 4 дюйма над прочими, и яркий цвет легко
отличают ее от нашей птицы, схожей с ней по нраву. В кордофан-
ских лесах живет гораздо более редкий вид ракши (С. naevia).
Сюда же принадлежат роды Eurystomus и Apoloderma, из
которых оба имеют только по одному представителю.
Пустынный ворон Геденборга также встречается в Судане,
а еще гораздо чаще его — белогрудый ворон (Corvus seapu-
latus). Южнее 13° попадается еще иногда в высшей степени
осторожный Corvultur crassirostris Ruepp.— довольно большая
птица с толстым клювом; в Абиссинии, по словам Рюппеля,
встречаются еще два других ворона и похожая на ворона
альпийская галка Fregilus graculus.
Чрезвычайно богатый род или семейство блестящих
дроздов (Lamprotornis), согласно системе, следует за воронами,
но заключает в себе самых роскошных птиц африканских
тропических стран. До сих пор известно приблизительно
463

10 видов этих птиц, с полным правом носящих свое название
блестящих. Мы часто стреляли три вида: L. nitens, L. aeneus,
L. rufiventris, а также в самом деле великолепного L. super-
bus. Блестящие дрозды очень живые, резвые птицы, которые
всегда умеют выказать в самом лучшем свете чрезвычайную
красоту своего оперения.
Dilaphus carunculatus похож по форме на скворца, но
лишен как миловидного оперения его, так и того
философского духа, с которым наш любимец сохраняет свою
веселость при всевозможных обстоятельствах. Здешний
скворец— это скромный, тихий обитатель лесов, который совсем
не может заменить нашего веселого, забавного весеннего
вестника.
Представителями птиц-носорогов (Bucerotidae) служат
три рода, из которых два в тесном смысле принадлежат к
нашей области, именно Северо-Восточной Африке. Бананоеды
(Musophagidae), образующие два рода, принадлежат уже
больше Абиссинии, личинкоеды (Buphagidae) принадлежат
Абиссинии и тропическим лесам притоков Нила. Из числа
первых Tragopan abyssinicus, достигающий величины нашего
удода, составляет редкое явление; тогда как виды,
принадлежащие к роду Tackus в числе четырех-шести, повсюду
водятся в значительном количестве. В Судане встречается
всего два вида: Т. erythrorhynchus и Т. nasutus.
Птицы-носороги в высшей степени фантастические
существа, с серьезно комическими движениями и манерами. На
лету они значительно вытягивают шею и, помахав
некоторое время крыльями, бросаются по крутой дуге вниз, но
вскоре опять подымаются на прежнюю высоту. Полет их
напоминает дятлов, а походка — воронов, все же поведение
есть какая-то странная смесь куриного, вороньего и других
птиц. Они питаются плодами и семенами и принадлежат к
чрезвычайно благодушным существам.
В числе бананоедов попадается несколько в самом деле
великолепных видов. В Абиссинии живет Turacus lencatis
и Т. leucolopbus Heuglin в одиночку или небольшими
обществами; Chizaerhis zonura Ruepp. также очень обыкновенен в
тропических лесах.
В отряде лазящих птиц замечается странное
отсутствие дятлов. Уже Глогер замечает, что все леса, состоящие
из твердодревесных пород (как, например, австралийские),
чрезвычайно бедны дятлами. В Судане попадаются только
три вида, из которых ни один не превосходит по величине
нашего большого пестрого дятла: Picus aethiopicus, Hemp-
rich, P. hemprichi Ehrenb. и P. poliocephalus. Рюппель нашел
в Абиссинии еще один вид, Picus schoensis.
В отличие от великолепно окрашенных дятлов Америки
они одеты в довольно скромный наряд; их поведение напо-
464

минает пестрых дятлов. Наша вертишейка касается
первобытных лесов только при перелете и в Абиссинии заменена
уже другим видом, открытым Рюппелем — Jynx aequato-
rialis.
Из бородастиков известны до сих пор
приблизительно 10 видов, составляющих три рода. По всей
вероятности, со временем откроют еще некоторых других, так как
все бородачи любят выбирать на жительство густые
верхушки деревьев, в которых их чрезвычайно трудно заметить.
Они сидят здесь долгое время неподвижно на сучках,
занимаясь пением, которое состоит из нескольких звуков,
соединенных между собой весьма монотонным образом, так что
это даже нельзя назвать пением.
В Абиссинии одна из самых распространенных птиц
обыкновенный удод, исчезающий в Судане почти совершенно;
он заменен здесь другой, схожей формой, Promerops,
которую я называю древесным удодом. До сих пор известны
четыре вида: P. erythrorhynchus, P. cyanomelas, P. minor,
P. pusillus Henge, встречающиеся в Судане. Древесные
удоды обладают тем же своеобразным, вошедшим в
пословицу запахом наших Upupa epops и столь же живы, но
только гораздо крикливее их. Они встречаются небольшими
группами, бегающими по стволам мимоз, и уже издали
слышится их своеобразный разговор. В удаленных от
человеческого жилья лесах они становятся чрезвычайно смелыми и
решительно не понимают, что им грозит опасность. Охотник
может, если желает, убить одного за другим, так как
они до такой степени глупы, что не ищут спасения в
бегстве.
Живые порхают вокруг умирающего с громкими
жалобными криками и подвергают свою жизнь опасности, не
желая оставить убитых. Все вышеупомянутые виды живут
парами.
Колибри Америки находят себе здесь достойнейших
заместителей в нектар ках, из которых два вида Nectarina
metallica и N. pulchella встречаются в Судане очень часто;
вместе с абиссинскими их насчитывают до 10 видов. Всюду,
где водится какой-нибудь вид птицы, попадаются в
значительном количестве и нектарки, безусловная краса лесов и
садов. Металлические оттенки их оперения блестят при
удачном освещении, точно драгоценные камни. Их
поведение напоминает несколько поведение наших корольков. С
тихим, часто повторяющимся криком подлетают они к цветкам,
подвешиваются к веткам и опускают свой длинный, как у
дятлов, язык глубоко в чашечки цветков, чтобы выпить из
них нектар; впрочем, они не гнушаются также и мелкими
насекомыми. Это чрезвычайно резвые, бодрые, миловидные
птички.
465

Рядом с настоящими мухоловками Muscicapa, к которым
присоединяются зимой еще несколько европейских видов,
в тропических лесах живут несколько других относящихся
сюда видов. В числе их, например, в роде Muscipeta
встречаются виды, поражающие нас своим красивым оперением;
зато им недостает обыкновенно живости наших северных
мухоловок.
Сорокопуты отличаются богатством родов; почти
всякий вид сорокопутов, встречающихся в здешних лесах,
принадлежит к особому подвиду. Наши европейские
сорокопуты являются в леса только как зимние гости и
совершают здесь благодаря обильной пище свою зимнюю
линьку. Всего мы имеем до 16 видов, которые появляются
как зимние и летние гости; из них четыре вида совершенно
неизвестны нам, и мы не сомневаемся, что здешние леса
служат убежищем еще многим другим известным или
неизвестным видам. Из числа их в особенности бросаются в
глаза два вида: Laniarius erythrogaster Ruepp. красотою
своего оперения и Prinops cristatus Ruepp. своим головным
украшением; на голове у него посередине расположен шле-
мовидный перистый хохол, который он может по желанию
то распускать в виде веера, то складывать в виде узкого
гребешка; он замечателен еще в особенности тем, что
соединительная оболочка глазных век (conjunctiva
palpebrarum) заворачивается у него кнаружи и в соединении с
наружной кожей образует ярко окрашенный пояс,
распадающийся на несколько долек,— явление почти
единственное между птицами.
Из отряда клестов (Loxiadae) 95 в нашей местности
насчитывается несколько, хотя и немного семейств. Больших
вьюрков нет, но и большинство видов поражает нас
своими незначительными размерами. Семейство ткачи ков
распадается на три рода, из которых до сих пор открыто
приблизительно до 15 видов, принадлежащих большей
частью Абиссинии. Textor alecto, Ploceus flavoviridis Ruepp.,
PL aurifrons, PL larvatus, PL sanguinirostris и Euplectes
ignicolar попадаются во всех лесах, собираются по
временам в огромные стаи и перелетают с одного места на другое.
Искусные гнезда устраиваются большей частью
настоящими ткачиками; огненный вьюрок, например, собирает себе
зеленые стебельки и сплетает их в довольно незатейливое
гнездо.
К числу дубоносов принадлежит красивая птичка,
которая часто привозится в Европу и содержится здесь в
клетках, Coccothrausies fasciatus; самец отличается от самки
пурпурно-красным ошейником и более темным цветом
оперения. Пение его весьма просто, но во всяком случае стоит
пения С. cantans, еще более маленькой птички, попадаю-
466

щейся чрезвычайно часто и даже в разных пустынных
местностях Судана.
Вдовушки (Vidua), эти небольшие красиво оперенные
птички, у которых хвостовые перья достигают в сравнении
с величиною тела несоразмерной длины, представлены
повсюду двумя видами: Vidua paradisea и V. erythrorhyncha.
Полет их несколько тяжеловат, но доставляет всякому
любителю природы большое наслаждение, в особенности в
сильный ветер; в этом последнем случае птица может
лететь только против ветра, потому что при всяком другом
направлении ветер решительно уносит ее благодаря ее
огромному хвосту. Все настоящие вьюрки восточного Судана
встречаются в средней Европе в лавках большей части
продавцов под именем «сенегальских вьюрков» и поэтому, по
всей вероятности, известны моим читателям. Впрочем, в
первобытных лесах нам удалось найти около десяти видов,
отличающихся слиянием красок и нежными эффектными
переливами их.
Нашего домашнего воробья замещает здесь уже
описанный нами вид Pyrgita rufidorsalis96, живущий в Хартуме,
а нашего полевого воробья — относимый до сих пор к роду
Fringilla или Serinus (!) Pyrgita lutea, о котором я уже
упоминал. Кроме того, в лесистых деревнях Судана живет
неуклюжая Pyrgita swainsonii Ruepp., а в лесах —
напоминающая нашего каменного воробья Pyrgita albigularis nobis и
еще другой вид, найденный Гейглином.
Кроме вьюрков, мы замечаем в нашей области еще два
вида овсянок, из которых одна, Emberiza caesia, была не
раз подстрелена уже в южной Европе, а в особенности в
Греции. Место нашей овсянки заступает великолепная
Emberiza flavigastor Ruepp.— маленькая птичка с светло-желтой
нижнею частью тела и буроватой спинкой.
На лесных прогалинках попадаются также жаворонки.
В зимнюю пору здесь появляется отличная от европейского
Melanocorypha calandra, несколько менее полевого
жаворонка, Melonocorypha rufescens, L. Brm., которая водится
целыми стаями в лесах; в это же время встречают довольно
часто огромными стаями в несколько тысяч штук еще
другого жаворонка — М. brachydactyla. Все остальные виды
жаворонков принадлежат собственно степи. Из коньков
только немногие виды залетают во время зимнего перелета
до Судана, где до сих пор не найдено ни одного туземного
вида этих птиц; тогда как в Абиссинии их два: Anthus sordi-
dus и A. cinnamoneus.
Зимой по близости рек замечается много трясогузок (Ви-
dytes); их встречают также в значительном количестве
вокруг и посреди стад скота. Мы встретили в Судане все
известные нам до сих пор виды трясогузок, за исключением
467

Budytes neglectus, кроме того, открыли еще несколько
новых видов. Наши белые трясогузки также попадаются здесь;
собственно туземный восточноафриканский вид есть Motacilla
lichtensteinii; он попадается всего чаще там, где скалистые
обрывы ограничиваются рекой и вдаются в ее волны.
Haute славковые почти все без исключения
показываются зимой в тропических лесах, которые сами по себе
чрезвычайно бедны настоящими славками. Камышевки (Са-
lamoherpe) замечаются здесь сходными с ними несколько по
форме и нравам ступенчатохвостыми, Drymoica,
Jwains, в значительном числе видов. К числу хороших
певцов следует отнести встречающегося всюду белолицего
дрозда (Pycnonotos le vaillant) — единственного певчего
обитателя садов этих местностей. Настоящие дрозды очень
редки — мы встречали только одного Turdus olivaceus —
и появляются здесь только при перелете. На нашего пестрого
дрозда похожа одна веселенькая, резвая птичка Cerotrichas
erythropterus, живущая в низких кустарниках, откуда она
издает свое пение, состоящее из нескольких строф.
Каменные дрозды — пестрые и синие, родиной последним
служит Египет,— принадлежат к числу зимних гостей в
лесах, в которых попадаются еще две пестрые дроздов и д-
ные птицы: Bessornis semirufa Ruepp. и В. monache Heuglin.
Многие виды из семейства крикливых дроздов
исследуют с шумом самые густые, шиловидные заросли и
встречают охотника нескончаемыми криками. Они обыкновенно
держатся обществами и попадаются очень часто.
Представителями резвых синиц в Северо-Восточной
Африке служат только два рода и три вида; в нашей области
мы замечали несколько раз только Parus leucomelas Ruepp.
Не менее многочисленны по числу видов и экземпляров
голуби. В тропических лесах исчезают столь обыкновенные
в Египте дикие полевые голуби и горлицы (Columba livia,
С. glauconotos nobis, С. unicolor, Turtur auritus, Т. aegyptia-
cus), но зато на место их появляется много новых видов.
Самый крупный из них Columba guinea, а самый маленький
из лесных голубей С. chalcospilos; попугайный голубь
(Columba (Oena) capensis) часто появляется в садах деревень и
городов; смеющиеся голуби (Turtur risoria) весьма обыкно-
венны и по временам скопляются в стаи в несколько тысяч
штук, кочуя по самым сухим местам лесов или в степных
рощицах, заросших кустарником; очень схожий с ними,
несколько больший голубь (Turtur semitorquatus)
предпочитает деревья, стоящие по берегам рек; зеленые (Vinago
abyssinica) выбирают себе на жительство самые густые,
подлинно тропические части леса.
Эти последние птицы отличаются от всех прочих
представителей своего семейства ярким оперением, попугайные
468

голуби — своей странной формой, металлически пятнистый,
земляной голубь — своею миловидностью; эти три последние
соперничают между собой по красоте.
Абиссинский голубь попадается южнее 13° с. ш. довольно
часто парами в лесах; зеленое оперение его возбуждает
наше удивление, хотя я сомневаюсь, не отдать ли
преимущество красивым попугайным голубям с их чудным черным
горлом на светлом фоне, коричневыми нижними кроющими
перьями крыла и длинным ступенчатым хвостом. Только
клюв, ноги, крылья и строение перьев напоминают голубя;
в сущности птица представляет совершенно своеобразную
форму, вполне чуждую жителям севера. Тело величиной не
больше жаворонка снабжено хвостом равной с ним длины,
так что мы удивляемся и спрашиваем себя: да в самом ли
деле перед нами голубь?
Еще меньше, еще красивее земляной голубь. Вскоре по
прекращении дождливого периода раздается в густых
кустарниках его незатейливое воркование, переходящее в
простой зов, и при внимательном рассмотрении мы можем
заметить на самом нижнем сучке красивую птичку, сидящую
рядом с самкой, к которой обращаются эти любовные вздохи.
Все это чудные картины из жизни птиц; я с наслаждением
вспоминаю о них и теперь, по прошествии многих лет.
Цесарки (Numida ptylorhyncha Sicht) попадаются так же
часто в лесах, как и в степи. К югу от 18° нам часто
случалось встречать в уединенных частях леса выводки более
чем в 50 штук. Они совсем неловки и доставляют собою
добычу охотнику, который уже издали слышит дребезжащий
зов самца. Франколины — уже реже, и в лесах нам удалось
встречать только Francolinus rueeppeli. Наша перепелка
попадается здесь зимой на всякой лесной полянке; по берегам
Белого Нила живет более яркий вид, Coturnix erucigera.
Подобно курам, некоторые из бегунков также очень
любят эту область. Мы встречали в лесах два вида авдоток:
Oedicnemus senegalensis Licht и Oed. affinis Ruepp., трех
бегунков: Cursorius isabellinus, С. chalcopterus и С. bicinctus,
«крокодилового сторожа», или дождевую птицу, Ну as aegyp-
tiacus (почти на всякой песчаной отмели реки), два вида
тиркушек: Glareola austriaca и Gl. nordmanni, двух
лопастных чибисов: Loabivanellus melanocephalus и L. senegalensis,
и множество видов ржанок.
Отряд голенастых представляет нам все европейские
формы, а вместе с ними несколько и чисто африканских,
свойственных исключительно только внутренности этой
загадочной страны. Многие из европейских голенастых
посещают своеобразными представителями леса Судана. Так из
настоящих цапель Ardea cinerea и A. nycticorax появляются
регулярно в тропических лесах, в которых водится всего до
469

15 видов цапель и в числе их два новых вида серебристых
цапель, открытых нами. Из них я указываю главным образом
на исполинскую цаплю и на цаплю Штурма (Ardea goliath,
Ruepp. и A. sturmii Wagl.). Первая в самом деле Голиаф; она
почти вдвое больше серой цапли, или чепуры, с громадным
клювом и глоткой, в которую без труда можно просунуть
кулак. Неповоротливость птицы не очень вредит ей
благодаря крайней осторожности, так как она еще пугливее, чем
наша обыкновенная цапля, и уже на значительном
расстоянии улетает от приближающегося охотника и редко
попадается ему под выстрел. Несмотря на всю ее неуклюжесть,
ее нельзя назвать некрасивой, напротив того, оперение ее
довольно яркое. Мы не видали ни у одной цапли такого
сильного окрашивания цветной пылью, лежащей на
оперении 97.
Полную противоположность этой большой птице
составляет маленькая, доверчивая Ardea siurmii, несомненно одна
из самых красивых птиц этой группы. Краски ее перьев,
отливающих металлическим блеском, чрезвычайно эффектно
сливаются одна с другой и поражают своей
необыкновенной нежностью. Цапля Штурма подходит по величине к
южноевропейской Ardea ralloides, живет по берегам рек и
дождевых потоков и в залитых водой частях леса, где она
ловко движется между корнями и ветвями деревьев,
подстерегая мелких рыб, водяных насекомых и других водных
обитателей. Доктор Гейглин открыл недавно на берегах
Белого Нила одну новую цаплю Ardea concolor, серо-голубого
цвета.
Род Scopus имеет в Северо-Восточной Африке своим
представителем только один вид Scopus umbretts L. Это
чрезвычайно замечательная птица, величиной с ворона, с не очень
длинными голенастыми ногами, крепким высоким, сжатым
с боков клювом и, как уже показывает самое название, цвета
довольно темного, коричневого. Вместо нашей колпицы здесь
является Platalea lenuirostris Теш. и несколько меньше
нашей PI. leucorodia, отличающаяся от нее голым лбом и кар-
миново-красными ногами.
Семейство аистов представляет не менее
замечательные формы, чем семейство цапель. На обоих главных
рукавах Нила живет большая птица величиной с нашего аиста —
разиня (Anastomus lamelligerus, Illig.), которая столь же
поражает нас своим шершавым, неуклюжим клювом,
смыкающимся только на конце, как и роговидными
переливчатыми листочками, которыми оканчиваются перья груди и
спины; птица эта совсем не редкость и скопляется часто в
стаи в несколько сот штук. У верховьев Белого Нила
встречается знаменитый Balaeniceps гех — китоглавая цапля,
одна из самых замечательных птиц земного шара, которую
470

находят только здесь. Знаток, увидевший это животное в
первый раз, решительно не может достаточно выразить свое
удивление, да и простой человек с удивлением смотрит на
птицу, которая ясно говорит ему, что она может быть
произведением только сказочных внутреннеафриканских стран.
Все в ней колоссально, в особенности клюв, за который
арабские матросы и называют ее «абу-маркуб» (обладатель или
отец башмака). В са*мом деле, клюв ее очень похож на
неуклюжий башмак египетских крестьян; он чрезвычайно
широк, толст и силен, почти вдвое длиннее головы и у
основания вдвое шире, чем на конце, где он переходит в сильный
крючок. Нижняя половина клюва чрезвычайно гибка,
подобно клюву пеликана.
После того как первые экземпляры этой птицы, которую
мы видели в Хартуме у Николая Уливи, попали в Европу,
прошло много времени, прежде чем удалось добыть другие.
«Только зимою 1853 г.,— говорит доктор Гейглин,—
некоторые из моих знакомых, с которыми я послал на Б а х р-
эль-Абиад охотника, добыли исполинскую птицу в стране
Кичь или Кик, между 7 и 8° с. ш.»
«Птица эта живет в одиночку и небольшими стаями в
необитаемых местах, среди кустарников амбадж * и высоких
злаков на затопленных берегах и в болотах. Около самого
Белого Нила ее встречали в одиночку только в области
негров Кичь; гораздо чаще попадается она к западу от реки,
близ некоторых хоров, в особенности в одной реке, идущей
параллельно с Нилом — в Ни боре.
Птица эта чрезвычайно боязлива и робка и тщательно
укрывается в высоких злаках. Внешний вид ее напоминает
несколько марабу, полет короткий и низкий; она питается
исключительно рыбами, которых искусно ловит, стоя часто
по грудь в воде. Раненые птицы этого вида, громко хлопая
клювом, приготовляются к защите против охотника. До
сих пор еще не удалось слышать ее голоса, но только
короткое хлопанье клювом.
В июне птица строит себе на куче амбаджа, фута в два
вышиной, посреди густых злаковых зарослей, прямо на
земле, грубое гнездо из стеблей камыша, хвороста и
травы».
Наши европейские аисты как черные, так и белые —
Ciconia alba и nigra L., встречаются здесь при перелете, и
последние огромными стаями. Вместе с появлением их
местные суданские аисты (С. abdimii) удаляются далее к югу,
точно желая уступить место своему родственнику, и только
гораздо более редкий С. leucocephala L. остается неболь-
* Длинностебельчатого камыша с мягкой сердцевиной (Herminiera
elephroxylon).
471

шими семействами в стране. К югу от 14° попадается
исполинский аист Mycteria ephippiorhyncha, который уже издали
бросается в глаза своей странной формой и яркостью
красок. Чтобы вполне оценить красоту этого гиганта, нужно
видеть его в первобытном лесу, в котором он собственно и
обитает. Наша германская птица редко имеет достаточно
данных для сравнения ее с птицей тропиков; такое явление,
как, например, сенегальский аист, не представляется нам
даже в сновидениях. Зобатые аисты (марабу) (Leptoptilos
crumenifer Gray), среди которых часто встречается миктерия
(исполинский аист), кажутся перед ними невзрачными
птицами, и только облитый розовым оттенком клювач (Tantalus
ibis) дерзает показать рядом с царем аистов красоту своих
перьев, не боясь того, что они при нем потеряют все свое
достоинство.
С видом священного ибиса (Ibis religiosa auct.) сроден
Harpiprion hagedash, Sparrman, узнаваемый уже издали
при благоприятном освещении по металлическому блеску
своих перьев. Его далеко слышный крик похож на плач
ребенка. На юг от 12° встречается замечательный Geronticus
comaius Ehrenb, имеющий сходство с серым стервятником
и Falcinellus igneus98, появляющийся только зимой, родина
которого собственно Венгрия, но за которым охотились
также и на острове Исландии.
Кроншнепы (Numenius L.) и другие кулики в своих
странствиях посещают лесные потоки и своею пугливостью дают
знать о том, что прилетели из Европы; по счастью, мы
получили брачную пару нового вида из этого отдела.
Там и сям, по большей части в одиночку, встречается
грязовик (Limosa); ходулочники или акатки (Himantopus)
попадаются чаще. Маленькие песчанки, песочники,
кривоносые улиты (Pelidna, Tringa и Totanus) встречаются в
нескольких видах и отыскивают соответствующие своему
образу жизни места в потоках и дождевых ямах;
египетский золотой кулик (Rhynchaea varicgata или Capensis)
отправляется с двумя видами болотных куликов (Telmatias)
туда же и удивляется, находя там прекрасно разрисованную
египетскую листовую курицу, или якану (Рагга africana).
Наш полевой дергач выбрал себе сырую, покрытую
высокой травой лесную часть, где прячутся также некоторые
камышницы и посещают в прохладное вечернее время
кочующую по дождевым ямам лысуху (Fulica atra), которая,
собственно говоря, не знает, чего она хочет в первобытных
лесах. Я думаю, все эти европейские птицы, встречаясь на
расстоянии нескольких сотен миль от своей родины, внутри
Африки, с нашим братом, удивляются точно так же, как
удивляется путешественник, с изумлением приветствуя старых
знакомых.
472

Отряд водоплавающих птиц относительно беден,
тогда как Египет принадлежит к таким странам, которые
так богаты представителями этого отдела птиц, этими
зимними гостями, прибывающими сюда из всей Европы.
Реки служат постоянным местопребыванием для трех
родов и стольких же видов гусей: Anser (Plectropierus) gam-
bensis Leach., A. (Sarkidiornis) melamonotos Eyton и один из
египетских A. (Chelanopex) aegytiacus Stephens, совершенно
особенный, несравненно меньшей величины — так называемый
нильский гусь. Первые выводят своих птенцов в дождевых
ямах, а этот последний гнездится на деревьях. Из
перелетных уток немногие породы достигают до Судана; довольно
часто попадалась нам Anas (Dafila) acuta, реже А. (Са-
sarca) rutila, а кроме них, только A. (Mareca) penelope,
A. (Querquedula) сгесса, A. (Querquedula) circia, A. (Spatula)
clypeata; из свойственных Судану родов и видов часто
приходилось нам наблюдать A. viduata (неверно названную
Dendrocygna), реже A. (Poecilonetta) erythrorhyncha Eyton.
Немногие породы чаек следуют по Нилу до наших
владений; гораздо чаще встречаются крачки. В окрестностях
Хартума в продолжение целого года видна плавающая в
речках чеграва Sterna caspia (Stylochelidon) с ее
направленным вниз большим красным клювом, за который
суданцы прозвали ее абу-беллахом, т. е. владетелем финика,
по сходству его с этим плодом; осенью и зимою шныряют
крачки St. (Gelochelidon) anglica, St. (Hydrochelidon) leucop-
tera, St. leucopareia, St. nigra по всем прогалинам, дождевым
ямам и часто по степи за стрекозами.
Имеющий сходство с крачками водорез^ занимает между
ними то же место ночной птицы, какое сова занимает между
хищными птицами. С наступлением сумерек он оставляет
мели, где целый день, съежившись, неподвижно почивал,
и летит с унылым криком, свойственным вообще, кажется,
всем ночным птицам, над самой поверхностью воды. По
временам опускает он в воду свой клюв, как бы разрезая им
волны, вероятно для того, чтобы поймать насекомых. Во
время самого низкого уровня воды (в апреле, мае и июне)
он роет в песке плоские ямы и кладет туда от трех до
четырех зеленовато-серых яиц, усеянных коричневыми пятнами
и точками. Он представляет собой птицу общественную;
перелет они совершают целыми стаями, в которых участвуют
от 20 до 100 штук. Его находят уже с 20° на богатых песком
островах Нила.
Во главе всех пород пеликанов я ставлю великолепную
змеиную птицу анхингу (Plotus le vaillanti). Ее прозвище,
данное ей будто бы готентотами, самое удачное из всех,
которые мне по крайней мере известны. Шея ее по своей форме
и цвету имеет большое сходство с змеей, но только тот, кто
473

видал блестящие перья этой птицы, может понять, как удачно
выбрано это название. Даже в то время, когда она спокойно
плывет, одна только тонкая ее шея высовывается над
поверхностью воды, остальная часть тела совсем покрыта водой,
невидима и почти неуязвима.
Вообще эта птица редко плавает так, чтобы ее можно было
видеть. Она обыкновенно плавает «entre deux eaux» *, т. е.
между дном и поверхностью воды; при этом она, подобно змее,
изгибает свою шею по всем направлениям, чтобы тут или там
увидать и схватить что-нибудь съедобное. В полдень ее можно
видеть сидящей с распростертыми крыльями на мели и как
бы желающей блеснуть всеми своими прелестными красками.
То взбивает она мягкие, совершенно черные перья, чтоб
показать, как далеко уступает перед ними всякий бархат, то
растопыривает напоказ свои длинные, узкие с серебристою
каймою перья, покрывающие крылья. Живет она к югу от 16°.
Большие и маленькие стаи пеликанов постоянные гости
первобытных лесов. Pelecanus minor Ruepp. прилетает из
Египта, Pelecanus rufescen Lutham прилетает из-за Красного
моря; P. giganteus mihi, действительно гигантская птица,
величайшая из всех известных мне пеликанов и свойственна,
может быть, нашей области. Чрезвычайно редко доходит
большой баклан (Phalacrocorax carbo Dumont) до Судана;
чаще можно встретить маленького (Ph. africanus Gmelin),
никогда не покидающего Нила и его притоков.
Из семейства поганок нашли мы в Судане только один
вид — Podiceps minor Lath.
Класс пресмыкающихся или земноводных,
который, как бы следовало предполагать, должен быть в Африке
особенно богат видами, имеет, как оказывается по
достоверным сведениям, меньшее число представителей, чем другие
части света, лежащие под той же широтой. Хотя есть
вероятие, что будет сделано еще много открытий в области этого
класса, несмотря на свойственную пресмыкающимся
изумительную распространенность отдельных видов и в Африке
более, чем где-нибудь, заметную, тем не менее все в настоящее
время известные наблюдения приводят, кажется, к тому
заключению, что Африка имеет несравненно менее
представителей пресмыкающихся, чем, например, Америка. Сам я не
занимался в Северо-Восточной Африке собиранием этих
животных и могу дать только самый общий обзор этого класса.
Из отряда древолазов (Dendrobatae, Wiegmann)
найдено четыре породы хамелеонов 10°. Эти животные, часто
попадающиеся в руки натуралиста, делаются до известной степени
ручными, берут из рук сторожа насекомых и поражают его
своим постоянно меняющимся цветом кожи; они очень
* Между двумя водами (франц.).
474

приятны в комнате, но, к сожалению, недолго живут в неволе,
хотя иногда в Европе они жили больше года. Свойственная
ящерицам быстрота замечается у них, кажется, только в
быстро вращающихся, неутомимых и один от другого
совершенно независящих глазах (из которых один может быть
направлен вверх, другой вниз; один обращается вперед, а
другой назад или остается неподвижным, в то время как
другой движется) и в языке, который они могут высовывать
на пять дюймов из пасти и притом с быстротой молнии.
Прежде существовавшее предположение, что изменение
цвета кожи хамелеона зависит от окружающих его предметов,
ничем не оправдывается. Мне кажется, как я успел заметить,
что как душевное расположение этого животного, так и
внешние возбуждения, выражения свойственных всем животным
чувств (голода, жажды, потребности отдыха, насыщения,
щекотания * и т. д.) имеют существенное влияние на изменение
цвета его кожи.
Из отряда наземных ящериц (Humivagae Wiegm.) мы
находим много пресмыкающихся, избравших себе пустынней-
шие места здешних стран; так, например, большая часть
видов из рода Uromastix (шипохвост), этих странных, хотя не
гибких, но все-таки очень проворных и раздражительных,
весьма больно кусающихся ящериц, которые, защищая себя
от неприятеля, бросаются на него с особенным свистом и
кусают его. Делает это преимущественно Uromastix Spinifex.
В Северо-Восточной Африке насчитывают в этом отделе
приблизительно двенадцать видов, принадлежащих к семи родам.
Точно так же богат отряд гекконов (Ascalabotae,
Wiegm), из которых некоторые виды: Hemidactylus granosus
Ruepp., Ptyodactylus lobatus Cuv. и Pt. guttatus Ruepp.
попадаются почти в каждом доме. Туземцы называют этих
животных (о которых я упоминал в первой части своего
сочинения) «абу-бурс», что значит «отец проказы», вероятно за их
темную, шершавую кожу, действительно очень похожую на
проказу. Гекконы, имея липкие пальцы, в состоянии ходить
по всякой плоскости и во всех направлениях; по потолку
они бегают совершенно свободно. Их ноги и глаза
одинаково замечательны. Первые состоят из пяти, обыкновенно
растянутых пальцев с поперечным кожистыми складками и
ногтями средней величины, вторые, утратив неприятный,
свойственный всем пресмыкающимся взгляд, имеют мягкое
действительно приятное выражение.
Из настоящих ящериц (Sauri, Fitzinger), живущих в
Северо-Восточной Африке, мы нашли много видов,
принадлежащих к тридцати родам. Африканское солнце наделило их
* Я наблюдал, что в состоянии совокупления кожа хамелеона
делается молочно-белой.
475

чешуйчатую кожу самыми великолепными металлическими
красками; их родина дала им самые странные формы. Они
везде встречаются в большом количестве. В каждом саду
живут эти невинные, безвредные животные, в каждом лесу
они дома. Здесь они часто неприятны потому, что их шорох
в сухих листьях постоянно напоминает о всюду находящихся
змеях, а бояться их можно отвыкнуть только до некоторой
степени. Самые большие животные этого отдела ящерицы-
вараны, из которых нильский варан (Polydaedalus niloticus) r
или по-арабски «варан эль бахр», встречается чаще всех,
В безлюдных местах он нередко достигает величины в шесть
футов и более; его часто можно видеть, когда он, греясь на
солнце, лежит на берегах небольших рек и при появлении
человека тотчас скрывается в воду. Он по преимуществу
плавает и ныряет, хотя между его длинными пальцами на ногах
нет плавательной перепонки. Отростки его нижней челюсти
соединены между собой только связками и дают ему
возможность, подобно змеям, проглатывать больших животных. Это
позволяет предположить, что он подстерегает птиц и мелких
млекопитающих, чему может способствовать его
необыкновенное проворство.
В пустынных местах живет почти такой же величины
Psammosaurus griseis Fitsinger, наземный варан 101, или по-
арабски «варран эль ардт», такое же ловкое, но не столь
пугливое, а, напротив, крайне смелое, злобное животное,
которое бросается в лицо приближающимся людям и животным или
вцепляется зубами им в ноги. У нас в настоящее время
известно около двадцати видов, принадлежащих к этому отделу.
В отделе полуящериц (Hemisauri Каир) насчитываются
многие виды, принадлежащие к восьми родам; все они
настоящие жители лесов 102.
Отряд змей (Ophidia, Fitsinger), к сожалению, также имеет
очень много представителей в первобытных лесах. Рядом с
невинной ассалой суданцев (Eremiophyton hieroglyphicus)
извивается ядовитая гайя, спрятавшись в высокой траве,
покрывающей местность (Uraeus haje Hasselguist), вследствие чего
она здесь гораздо опаснее, чем в Египте, хотя там она
встречается несравненно чаще.
Из ядовитых змей встречаются еще следующие: Gonyechis
cerastes, G. cleopatrae, Echis pavo, E. pyramidum и некоторые
другие, которых арабы называют общим именем дебибе («что
ползает по земле»). Арабы и обезьяны чувствуют одинаковый
страх перед змеями, от которых, впрочем, ни на минуту нигде
нельзя быть в безопасности, так как они часто заползают и
во внутренность жилищ.
Суданцы рассказывают про какую-то маленькую, длиною
в полтора фута, ядовитую змею, укусы которой причиняют
неминуемую смерть в самый короткий промежуток времени:
476

я сам никогда не видел это животное. Но удивительно, что
при таком множестве ядовитых змей жители очень редко
умирают от укусов этих животных; крокодилы поедают их в
несравненно большем количестве, нежели они сами
причиняют смерть людям.
Наша страна очень бедна сухопутными
черепахами (Tylopoda, Wagler) 103. Часто встречающийся в Египте
Chersus mauritanicus Wagl. в Судане уже больше не
встречается; оттуда попала в Судан только Geochelone senegalensis
Fitsinger. Рюппсль нашел в Шао один вид из замечательного
рода cinixys Bell (у которой задняя часть спинного щита
подвижная), известный под названием С. Schoensis Ruepp.
Отряд речных черепах Steganopoda Wagler104 едва
ли богаче; из них в Абиссинии и Судане вместе удавалось
видеть и наблюдать только четыре вида: Pelomedusa olivacca,
P. adansonii, Aspidonectes aegyptiacus, Gryptopus senegalensis.
Отряд батрахий (Batrachia, Каир) также чрезвычайно
беден или еще крайне мало исследован. Из семейства квакш
известен только один вид, имеющий большое сходство с
европейской; из водных зеленых лягушек известны только два
вида, а из жаб — три, из которых самая обыкновенная и
наиболее распространенная Bufo regularis Reuss.
Принадлежащий к подразделению жаб Microps, доставленный нам из
Кордофана и Фассокля, отличается особенным строением
головы.
Из отряда полулягушек, или саламандроподоб-
ных (Hemibatrachia Fitz105), не находится ни одного вида в
Северо-Восточной Африке, точно так же, как и из гимно-
ф и о н (Jchthyodea Fitsinger), если только не считать
пресмыкающимся загадочного Protopterus aethy opicus 106, о котором
я еще сообщу кое-что.
Наконец в отряде броненосных, или крокодилов
(Loricata Merret), насчитывают в настоящее время три вида:
Crocodilus vulgaris Cuv., С. marginatus Geoffr. и С. Suchus
Geoffr. Мумии крокодилов доказывают нам, что во времена
фараонов водился в Ниле еще четвертый вид С. lacunosus
Geoffr., но теперь он, кажется, совсем вымер 107.
Класс рыб, судя по сделанным до сих пор наблюдениям
я открытиям в наших странах, довольно богат семействами,
родами и видами. Я пропускаю сухое перечисление их, но
зато хочу сообщить нечто о двух рыбах, которые мне кажутся
наиболее интересными из всех рыб Северо-Восточной Африки
.и которые снова убеждают меня в существовании рыб в
тех дождевых ямах, о которых я говорил выше. Я
разумею Protopterus aethyopicus Haeckel и Clarotes heuglini
Knerr.
Знатоку сообщу также, что в Ниле, его притоках и в
окрестных озерах имеется множество представителей следую-
477

щих родов: Heterotis. Hydrocyon, Malapturus, Tetrodorr,
Mormyrus, Chromis, Lates, Bagrus, Heterobranchus, Synodontis,
Polypterus, Gymnarchus и т. д.
Protopterus aethyopicus живет у Белого Нила в землях
негров кик, или киш, которые называют его кондоком. Д-р Гей-
глин сообщает мне о нем следующее: «Protopterus встречается
довольно часто в сухих руслах хоров, именно в хоре Долло,
в Бари, где он живет в ямах, которые он покидает только
ночью. Его видали также в больших болотах в земле кик, но
до сих пор никогда не встречали в самом потоке. В
дождливое время он делает ходы в иле. Если на него нападают,
он начинает шипеть, как змея, спасается, если это возможно,
внутри своего жилища и там уже ожидает врага. Он
так смел, что бросается на беспокоящих его людей и
животных и по мере возможности кусает их; между
собою, как говорят, они устраивают поединки; во всяком
случае все полученные экземпляры были с искусанными
хвостами. Его пища состоит из моллюсков, мелких,
пресмыкающихся, рыб, млекопитающих и т. д. Его едят, и мясо его
довольно вкусно».
Долгое время не знали, причислять ли это замечательное
животное к рыбам или к пресмыкающимся. Его внешнее
сходство с земноводными из отдела полулягушек и сходный с
последними образ жизни возбуждал в ученых основательное
сомнение в его рыбьей природе. Только найденные у него
накожные слизеотделительные железки, которых никогда нет
у пресмыкающихся, упрочили его место между рыбами. Но и
там по системе он стоит особняком и представляет собой
переходную форму от пресмыкающихся к рыбам. «Nil fit per
Saltum!» *
В натуралистах может возбудить такой же интерес С1а-
rotes heuglini Knerr. Подробного описания его еще не
существует. «Роя колодезь в степи,— рассказывает натуралист,
открывший ее, имя которого носит эта рыба,— работники
нашли никогда до сих пор не виданное европейцами животное
на глубине 6 или 8 футов и совершенно целое, здоровое и
неповрежденное. Тогда еще не добрались до воды, но уже
нашли признаки ее в сырости глины, окружавшей рыбу. Мне
принесли ее живую, я положил ее в воду и заметил, что она
умеет в ней шевелиться с таким же проворством, как и
прочие рыбы; спустя некоторое время я вынес ее на сухую землю
и увидел, к моему величайшему удивлению, что рыба эта —
настоящее земноводное животное. Она издохла только через
три дня, проведенных ею без воды в моем саду, на земле,
раскаленной солнцем центральной Африки».
Все эти сведения уничтожили во мне сомнение
относительно периодического появления рыб в дождевых ямах, сов-
* Природа не делает скачков (лат.).
478

падающее с дождливым временем. Я считаю теперь сведения,
которые мне часто сообщали туземцы, за совершенно
основательные. Как добросовестный описатель путешествия я
говорил прежде только о возможности этого явления,
кажущегося неправдоподобным, но теперь охотно заявляю, что это
подлинный факт. Виды рыб, живущих в Фулате, еще не
известны; может быть, обе вышеупомянутые рыбы также
водятся там 108.
В заключение позволю себе бросить еще взгляд на
насекомых. Можно уже ожидать, что столь богатая флора
должна благоприятствовать успешному развитию этого класса
животных, так тесно связанного с жизнью растений. Вот
почему мы находим здесь представителей почти всех отделов
этого длинного ряда животных в значительном количестве
видов и особей, начиная с жуков или жесткокрылых и кончая
клопами или разнокрылыми. Более всего бросающиеся в
глаза жуки имеют здесь, по-моему, самое большое число
представителей. Златки (Buprestis) летают днем по цветущим
мимозам и, сидя на них при солнечных лучах, блестят светлыми
крыльями, покрытыми золотистой пылью. Они являются во
многих видах и в таком количестве, что с одного деревца их
можно набрать целыми десятками.
По всем солнечным и сырым, незаросшим травой местам,
видны блестящие скакуны (Cicindela), роящиеся в воздухе
или на песке, как мухи; они пугливы, и можно их наловить
только рано утром, когда они густо сидят друг возле друга на
орошенных утренней росой былинках у берегов рек, тогда не
представляется никакого труда захватить их целую кучу. По
исследованиям профессора Апеца, нам известны шесть
видов этих замечательных жуков, которых большей частью
наблюдали у Сенегала. Из рода жужелиц (Carabus) он
определил по нашим коллекциям пока только тридцать три вида; из
рода бронзовок (Cetonia) я наблюдал приблизительно шесть
видов. В болотах кружатся в воде вертячки (Gyrinus) и
плавунцы (Dytiscus), принадлежащие к семейству плавунцовых
(Hydrocantharene 109), Gyrirrus, которых мы набрали пять
видов; профессор Апец определил их девять, но некоторых из них
залива и около каждого куста, задерживающего течение;
последние же (Dytiscus) встречаются в большом количестве
видов; профессор Апец определил их девять, но некоторых из них
можно найти только с трудом. Навозные жуки (Geotrypes) и
мертвоеды (Silpha) находятся во множестве вблизи каждого
стада и отличаются богатством видов. Между первыми
назову известного копра (Copris isidis), которого, чтобы
поймать, нужно выгнать водой из земляных дыр, глубина которых
простирается от шести до восьми футов. Он бросается всем в
глаза по своей величине и форме тела. Щелкуны (Elater) ц
долгоносики (Rhynchophorus по) очень обыкновенны.
479

Не менее многочисленны тут из отдела
перепончатокрылых (Hymenoptera) «жалящие насекомые», живущие в лесах.
Вокруг каждого павшего животного собираются сотнями
большие, опасные шершни; они жадно едят мясо и сильно жалят;
из ос выдается преимущественно блестянка (Chrysis). Эти
красивые животные становятся истинным мучением для
путешественника, когда, не узнав их под блестящей и невинной
наружностью, он охотно ловит их. Один вид часто попадает
в жилища; по цвету насекомое походит на блестящий
изумруд, по характеру на дьявола, потому что жалит очень
чувствительно. Есть также и обыкновенные пчелы. Свободные
негры собирают их мед в большие бурамы, или горшки,
считают его лакомством и дорого ценят.
Поразительно здесь то, что бабочек видно мало. Дневные
бабочки бросаются в глаза скорее, чем ночные; но первые
значительно малочисленнее вторых как по видам, так и по
количеству экземпляров. Это может быть вследствие того, что
гусеницы ночных бабочек требуют больше времени для своего
развития и потому легче дневных бабочек выносят сухое
время года, проводимое ими в состоянии гусеницы. Дневные
бабочки, как замечено, достигают в мотыльках (Papilionidae)
своего совершенства и часто представляют поразительное
великолепие своих красок; желтый и черный цвет, во всех его
смешениях, кажутся преобладающими в красках,
дарованных им творцом. Все большие дневные бабочки очень пугливы
и, если заметят, что их преследуют, быстро скрываются в
высоких вершинах деревьев. К тому же они с такой легкостью
перелетают через терновые кусты, степные леса, кустарники,
канавы и болота, через которые тяжело обутому,
запыхавшемуся под тропическим солнцем ловцу приходится перелезать,
пробираться, делать обходы, чтобы, идя прямо, не завязнуть
по колено в иле, что ему обыкновенно удается только
посмотреть им вслед.
Для двукрылых (Diptera) тропические лесные местности —
рай. Пчеловидные мухи необыкновенно многочисленны.
Вероятно и «тубан» арабов принадлежит сюда же. «Муха»
принуждает их укрываться с их стадами волов и верблюдов в
дождливое время в самых высоких и сухих местах халы *.
Утверждали, что это животное было главной причиной вымирания
верблюда к югу от 12° с. ш. Я сам никогда не видал ее и
никогда не получал удовлетворительного ее описания.
Сделанные мне сообщения номадов чрезвычайно наивны. «Тубан,—
говорят они,— нападает в большом количестве на верблюдов,
которые и умирают от этого». «А что же такое тубан?» «Ты
разве не знаешь тубана? это и есть самый тубан! он мал, но
очень лих!» Так приблизительно описывают эти люди живот-
* Т. е. степи.
480

ное, которое не имеет ни волос, ни перьев, не кричит и не
делает понятных, подражаемых движений и на которое они
смотрят, как на «дар дьявола».
К отряду двукрылых,— упоминая о них, я охотно
сознаюсь в своем незнании,— принадлежат, как известно,
дневные и ночные духи-мучители тех стран, жадные, голодные
мухи, обезоружить которых было бы полезно, если бы только
это могло быть в человеческой власти, и адское отродье
комаров — выходцев из болот, скрывающих в себе и без того много
вредного. Виды их неизвестны; известно только, что они
принадлежат к роду Culex и Simulium. Назойливость этих
демонов в образе комаров превосходит всякое выражение;
никакое описание того неприятного чувства и мучения, которое они
причиняют, пока насыщают свое прозрачное, как стекло, тело
кровью человека, не может передать того, что в
действительности при этом ощущается.
Прежде чем закроешь веки, наболевшие от хоботков
дневных мух (африканские мухи в сравнении с их
безвредными европейскими товарищами — утонченные злодеи,
дюжинами забираются в уши, нос, глаза и даже в рот, куда
только возможно, и их не так легко прогнать, как
благонравную северогерманскую домашнюю муху), рои комаров
затемняют воздух. Каждая в тени находившаяся сторона листа,
каждый ствол камыша, каждый лист тростника, каждая
былинка высылают этих негодяев на мучение людям и
животным; они появляются отовсюду, хотя бы им пришлось
спуститься даже с облаков. С зловещим жужжанием
приближаются они к избранной жертве, постепенно сокращая
вокруг нее описываемые своим полетом круги, страх — имею
право на это выражение — увеличивается с вечерней
темнотой, так как невидимый враг страшнее видимого.
Я уже рассказывал, что негр Белого Нила, презирая
смерть, смело выступает против своего врага, но боится
комаров и, чтобы уйти от них, устраивает себе постель в куче золы;
европеец очищает свою кисейную сетку, надевает ее на
голову, напускает табачного дыму во все ее углы и складки,
наконец засыпает и просыпается — увы! опять от зуда, причиной
которого были те же насекомые, которые забрались-таки
целыми дюжинами под сетку. Каждую ночь повторяется то же
самое; каждая ночь начинается и кончается проклятиями
комарам. Чтобы судить об этой муке, нужно знать по
собственному опыту постель путешественника во внутренней
Африке, лишенную всяких удобств, и каждую ночь в
продолжение нескольких месяцев быть искусанным этими насекомыми.
В засуху немного лучше; но комары, впрочем, существуют в
продолжение всего года.
И из сетчатокрылых (Neuroptera) мы находим в
тропической Африке многие семейства, роды и виды. Термитов, разру-
481

шающих деревянные строения и деревья, мы рассмотрим
подробнее ниже; они самые опасные представители этого отдела.
Из безвредных веснянок (Perlida) известно в Судане
несколько родов. Один вид си а л ид, близко стоящий к этому
семейству, мы часто находили целыми сотнями в темных
лесах на мимозовых стволах, где их жадно отыскивают птицы.
Насекомое это имеет запах розового масла, который оно
сообщает поедающим его птицам.
Африка — земля прямокрылых (Orthoptera). В
продолжение харифа большие птицы и их выводки, о чем я уже
несколько раз упоминал, не едят ничего другого, кроме
саранчи. Даже аисты и журавли не пренебрегают охотой на
саранчуков: их количество превосходит всякое воображение.
Я думаю, что число видов, встречающихся в Африке,
богомолов (Maktida), листокрылых (Phasmida), саранчи
(Acridium), кузнечиков (Locusta) и других семейств
дошло уже до пятисот. Некоторые виды вообще довольно редкого
«летучего листа» (Phyllium) встречаются часто в первобытных
лесах.
Из отдела полужесткокрылых я назову водяных клопов
и щитоносок, как частое явление в царстве животном
внутренней Африки; блохи (Aphaniptera) исчезают по большей
части за тропиком.
Наша обыкновенная блоха (Pulex irritans) ведет очень
веселую жизнь в Египте, в шкуре самых тонких европейских
«львов»; но суданцев не беспокоит. Зато им тем более
приходится бороться с другими паразитами, которых они никогда
не одолевают.
Итак, я предложил беглый обзор фауны верхненильской
области. Как ни неполон он — при существующем еще
незнании царства животных внутренней Африки оно и не может
быть иначе — он все-таки показывает, насколько богат Судан
живыми существами. Разнообразие животных так
значительно, что натуралист и коллектор должны исследовать только
одну ветвь большого целого, если хотят серьезно отнестись
к делу. Читатели мои без сомнения заметили, что я занимался
преимущественно изучением птиц. Млекопитающих тщательно
наблюдали до сих пор только Рюппель и Гейглин; рыб Судана
описал Геккель по особям, привезенным в Европу Руссегером;
класс пресмыкающихся исследовали Рюппель и Фитцингер;
все прочие классы животного царства ждут еще до сих пор
естествоиспытателя, который бы их разобрал, привел в
систему и описал. И потому пусть удовольствуются моим
скудным обзором и простят мне также, если я в некоторых местах
не входил в подробности, которые бы не могли согласоваться
с планом моих очерков.

J* сообщенным заметкам о фауне
Северо-Восточной Африки я
прибавлю еще краткие биологические
очерки некоторых животных,
которые, по моему мнению, достойны
явиться в свет с более подробным
описанием. Выбор мой пал на
животных, более или менее известных
большинству моих читателей, чем он
и оправдывается. Я охотно бы
отнесся с одинаковым вниманием ко
всем замеченным мною животным,
но этим самым я далеко уклонился
бы от своей цели. Чтобы избежать
излишних подробностей, я набросал
следующие картины насколько
возможно бегло.
*

fn eft+n и m
Черная тьма — моя тьма.
Ты алчешь света, я хочу
Ночи.
Подпись на статуе
Дианы Эфесской
югу от северного тропика живет термит —
Termes — животное, сходное с трудолюбивым муравьем
севера111. Известнейший опустошитель из всего рода
термитов— это Т. fatalis. В их темных жилищах можно заметить
улицы со сводами, проходы, обмазанные глиной, часто
прилегающие к деревянным строениям. При разрушении одного из
таких сводов открывают, что он служил кровлей прохода,
в котором бродит множество насекомых, подобных муравью.
В девственных лесах часто встречаются земляные высокие
конусы, гладкую и крепкую поверхность которых едва
возможно пробить. Если же просверлить отверстие в твердой
коре, то можно увидеть там то же самое животное, весьма
оживленное, деятельное и хлопотливое. Корень ближайшего
дерева, покрытый земляной корой, также дает пристанище
этому существу, по-арабски ардто, т. е. земляной работник.
Путешественник, наблюдающий природу, встретит его
везде, неосторожный же странник узнает о нем по опыту,
когда его чемоданы и сундуки развалятся. Я думаю, что едва
ли найдется другое животное такой незначительной величины,
которое могло бы совершить то, что совершает термит, но,
к сожалению, он способен только к разрушению. Все, что
только производит растительное царство, подвергается его
разрушительному влиянию. Он перегрызает стропила
человеческих жилищ, уничтожает крепчайшие деревья в лесах и
пожирает вещи путешествующих, если они недостаточно
крепки, и часто красивые жилища обращает в необитаемые.
Особый интерес представляют высокие земляные конусы,
которые они выстраивают в лесах. Это настоящие здания,
которые все увеличиваются в своей вышине и крепости; мы
кашли, что отдельные жилища их достигают вышины в 16 фу-
шх
484

тов. Термит умеет мастерски скреплять свои жилища; никакой
дождь не пройдет сквозь гладкую и твердую кровлю в глубь
конического строения. Внутри этих конусов можно заметить
бесчисленное множество с внутренней стороны полированных
ходов, которые имеют между собой сообщения, разветвляются
и оканчиваются на противоположной стороне. В них
господствует известная трудолюбивая жизнь, как и в жилищах их
северных сородичей.
Главные ходы идут в глубь земли, и отсюда уже термиты
совершают свои выходы в окрестности. Термиты, которые
строят конусы, отличаются от тех, которые обнажают и
подъедают деревья, и от тех, которые проводят жизнь свою в
наших домах. Эти последние любят еще более первых
темные места; они меньше и ядовитее, т. е. кусаются больнее и
часто делаются настоящими мучителями человека. Вероятно,
те термиты, которые разрушают здоровые деревья,
составляют также новый вид этого семейства.
Термиты начинают свою разрушительную работу только
ночью или по крайней мере при глубокой темноте. Прежде
всего они покрывают место, предназначенное для
уничтожения, земляной корой, не пропускающей свет, и под ней
работают. Все предметы, лежащие на земле или висящие на
земляных стенах, прежде всего захватываются, потом
покрываются глиняной корой и обыкновенно съедаются в течение
нескольких ночей. Рогожи, соломенные плетенки, кожаные
футляры и тому подобное уничтожаются в первую же ночь.
Они пробуют свою разрушительную ярость на всех
предметах, которыми завладели. Так скрывали они несколько раз
под своей земляной корой стволы наших ружей. От
предметов, лежащих на земле, они обращаются к тем, которые
находятся выше. В короткое время крепчайшие стропила бывают
изгрызены; необитаемые строения в короткое время
превращаются в развалины. Как только они завидят крепкое,
здоровое дерево, то с ним поступают точно так же. Начиная с
поверхности земли, работают они постепенно, поднимаясь выше
до вершины дерева и до тончайшего сучка. Они съедают и
продырявливают каждую ветвь; корень есть главное
пребывание всей колонии, но только до тех пор, пока дерево еще
содержит в себе питательные части. После этого они
приступают к следующему, а оставленное дерево сваливается
первой грозой.
Мы имели случай убедиться в многочисленности термитов
в одной колонии. 15 августа 1850 г. пригласил нас к себе
Латиф-паша потому, что ему хотелось показать нам нечто
замечательное. В самом деле, при входе в диван нам
представилось интересное для натуралиста зрелище. Вода, высоко
поднявшаяся в Голубом Ниле, к которому непосредственно
прилегает диван, за день до того выгнала наружу целую
485

колонию термитов, которые проложили себе дорогу через
каменный пол залы и вышли в таком количестве, что все
присутствующие должны были бежать. На следующий день паша
велел вырыть глубокую яму, чтобы истребить весь этот рой.
В потоке нашли большой живой ком, который состоял
единственно из термитов. Он, казалось, был центром всей
колонии. От него расходились во все стороны каналы в виде
пещер, через которые беспрерывно прибывали или убывали
новые кучи термитов. Весь этот ком постарались вогнать в
замкнутый оловянный сосуд, который тотчас же и бросили в
поток. Потом паша велел набросать в яму извести, смешать
ее с землей и опять покрыть это место плитами. Он думал
этим уничтожить колонию, но заметил, что вечером же
термиты выползли уже не из одного отверстия, а из трех и еще
в гораздо большем количестве, нежели вчера. Никогда мы
не видали ничего подобного. Тысячи следовали за тысячами,
миллионы за миллионами. Несколько слуг были постоянно
заняты тем, что сгоняли животных вместе, собирали в
сосуды и потом вытряхивали вон. Между множеством самок
находились крылатые самцы, которые были почти с пчелу
величиной.
Термиты принадлежат к вреднейшим насекомым тропиков.
Они уничтожают все поддающиеся разрушению вещи
путешественников, если они недостаточно хорошо защищены.
Обыкновенно следует ставить сундуки на камни и
спрыскивать их как можно чаще водой, потому что это прогоняет
ардту. Туземцы прячут свою посуду и запасы, чтобы
сохранить их от вредных животных, в особых плетенках. Чем
темнее место, тем они встречаются чаще. В токуле реже, чем в
танкхе. Термит боится света.
/^^ ^ Скорпион
Ядовитым и жгучим назову я жало ахреба,
Ядовитее его лишь жгучий язык клеветника.
Арабская поговорка
Wf.W-f: одобно предшествующему, скорпион, опасный
сотоварищ его для жилищ на юге, также ночное животное.
Днем его никогда не видно в движении, он выползает только
ночью.
486

Скорпион принадлежит к классу пауков (Arachnida) и
образует в порядке кольцебрюхих (Arthrogastres) одно
семейство. Он размножается посредством яиц, растет очень
медленно, может прожить несколько лет, и величина его
достигает от 5 до 6 дюймов в длину, из которых хвост с ядовитым
пузырем и жало занимают от двух до трех дюймов. В Северо-
Восточной Африке известно от четырех до пяти ядовитых
и опасных видов этих животных. Арабы отличают главные
два вида: аахреб эль мельх, или соляной скорпион, и аахреб
эль биутх, или домашний скорпион; первый считается самым
ядовитым. Соляного скорпиона находят в южной Нубии;
он больше домашнего, темнее и иногда почти черный,
почему его часто называют также черным скорпионом.
Домашний скорпион обыкновенен во всей Северо-Восточной
Африке.
Днем скорпион прячется под камнями, в ямах, в темных
местах и т. п., потому что боится солнечной теплоты, и ждет
там, пока не будет прохладно и темно. Тогда бежит он,
подобно пауку, довольно скоро с поднятым вверх хвостом,
осторожно ощупывает своими лапами предметы и жалит прямо и
скоро все, что имеет жизнь или кажется живущим. Если его
тронуть палкой, то можно заметить, как он в течение
нескольких минут бесчисленное множество раз впустит в нее свое
жало.
Жало его не проходит глубоко в кожу живого существа,
но яд, втекающий из него в рану, так ужасен, что ужаленный
тотчас чувствует сильный зуд, даже если рана вовсе не
заметна или едва заметна в виде маленькой белой точки. В
некоторых только случаях выходит из раны несколько капель
крови. Через несколько минут боль уже распространяется
ло всему ужаленному члену и даже по всей стороне тела;
в высшей степени мучительная боль приводит все тело в
содрогание и может сделаться столь сильной, что наступают
судороги и ужаленный падает без чувств; человек слабый
умирает в невыразимых страданиях. Дети постоянно
умирают от ужаления скорпиона, но даже и на взрослых оно
-часто имеет дурные последствия; меня много раз уверяли,
что даже сильные мужчины умирали от этого.
Выздоравливающие несколько дней страдают особенного рода
лихорадкой.
Поэтому туземцы вполне справедливо боятся скорпиона.
К сожалению, они мало или почти вовсе не знают средств
против его яда. Некоторые обладают известными священными
камнями, которым они приписывают целебную силу, и
натирают ими раны ужаленных при чтении известных молитв и
при разных религиозных церемониях. Другие, в особенности
суданцы, имеют постоянно при себе едкий корень, который
они называют аерк-эль-аахребом, жуют его и прикладывают
487

к ране; иные потеют в продолжение нескольких часов или
принимают слабительное *.
В танкхе или токуле часто раздаются ночью жалобные
крики, и узнаешь, что причиной их был скорпион. Вследствие
привычки жителей спать большей частью на полу,
покрытом только рогожей, часто случается ужаление скорпионом.
Умные собаки тоже знают и боятся скорпиона, но еще
более собак его боятся обезьяны, которые превосходно умеют
различать всех опасных для них животных; самая храбрая
собака и самая разъяренная обезьяна обе обращаются в
бегство при виде живого скорпиона. Один только еж,
защищенный против яда, без страха приближается к нему и с
большим хладнокровием уничтожает его; он и человек могут быть
единственными врагами этого опасного животного.
Скорпион встречается повсюду в Северо-Восточной
Африке. Его можно найти в любом месте в степи и пустыне,
под каждым небольшим камнем. Всякий дом, который был
несколько времени необитаем, должен быть прежде тщательно
очищен от этих неприятных гостей, которые ночью бегут к
свету. Я уже несколько раз упоминал о том, что говорится и
в древней басне, в которой рассказывают, как скорпион, по-
ставленный среди пылающих углей, должен был ужалить
самого себя. В своей огненной темнице скорпиону необходима
опустить на спину свой приподнятый страшный хвост; но
это он делает вследствие убийственной для него жары,
а не вследствие намерения лишить себя жизни через
самоотравление.
Как интересный факт в естественной истории упоминаю я
еще о том, что скорпиона можно до некоторой степени
сделать ручным. Я видел у доктора Pay в Каире скорпиона,
который уже более года жил в стеклянном ящике; он знал
своего господина, брал из рук его подаваемых ему мух и
съедал их; казалось также, что он уже не так боязливо
прятался от посторонних, как это делают днем другие. Пища
скорпиона состоит из насекомых. Он ловит их своими
цепкими лапками и, подобно паукам, высасывает из них все
питательные соки. Для умерщвления он употребляет свое
страшное оружие, вероятно, лишь в битве с сильнейшими,
превосходящими его силой животными этого класса; против
же всех остальных животных оно служит ему только для
защиты.
* Мы, европейцы, ставили банки на рану, выпускали по возможности?
скорее довольно много крови, открывали рану посредством
крестообразного надреза и втирали в нее аммиак. От десяти до двенадцати капель
этого отличного противоядия давали также внутрь. Один из моих слуг,
которого укусил очень большой скорпион, страдал от него всего только
8 часов; меня же ужалил он только один раз, и то такой маленький, что»
через час я уже не чувствовал никакой боли. В новейшее время
предлагают употреблять как противодействующее средство хлорную воду.
488

I\ ft оцод и a
«He умолчу я о членах его, о силе и
красивой соразмерности их Кто может открыть
верх одежды его? Кто подойдет к двойным
челюстям его9 Кто может отворить двери лица
его? Круг зубов его — ужас Крепкие щиты
его — великолепие Они скреплены как бы
твердою печатью... Один к другому прикасается
близко, так что и воздух не проходит между
ними Один с другим лежат плотно, сцепились
и не раздвигаются...
На шее его обитает сила, и перед ним
бежит ужас.
. .Железо он считает за солому, медь за
гнилое дерево. Дочь лука не обратит его в
бегство, пращные камни обращаются для него
в плеву».
Книга Иова, гл. 41
Р%'.. акое-то особенное впечатление производит на
путешественника, который посещает древнюю страну
чудес— Египет, когда он в один из прекрасных солнечных дней
увидит первого крокодила, лежащего на плоской отмели.
Прежде всего он берет зрительную трубу, чтобы посмотреть
первобытное чудовище, но потом хватается за хорошее ружье
с намерением влепить ему пулю в его панцирное тело. Но
крокодил знает силу и коварство своего величайшего врага
и спокойно сползает в Нил гораздо раньше, чем судну
путешественника удастся приблизиться на расстояние выстрела,
исключая, таким образом, возможность дальнейших
наблюдений. Если любознательный странник хочет лучше изучить
левиафана, то он должен отправиться дальше на юг, только
там он найдет его в таком большом количестве, что достигнет
своей цели.
Крокодил до сих пор еще распространен более всего в
Ниле и его притоках, но в низовьях этой реки он уже
встречается реже. Тысячи исполинских мумий крокодилов,
сохранившихся в Абабдских пещерах, доказывают, что крокодил
несколько столетий назад был уже очень многочислен в
Египте; теперь же это можно сказать только о Судане. Здесь,
наверное, можно рассчитывать встретить крокодила на всякой
отмели обеих главных рек. Охотнее всего живет крокодил
в спокойных местах больших рек; пороги, кажется, не очень
ему нравятся. Мель, на которой он мог бы удобно греться
на солнце, составляет его главную потребность при выборе
себе местопребывания. Этого придерживается он с большим
постоянством.
489

Старики уверяли меня, что, будучи еще детьми, они
видели одного и того же крокодила, постоянно на одном и
том же острове. Я не сомневаюсь в истине этого рассказа,
потому что убедился, что это животное может прожить очень
долго.
Крокодил, достигающий 20 футов длины, составляет очень
редкое явление; самые большие экземпляры, которые я видел,
могли быть футов в 16; они обитали на больших песчаных
островах Голубого Нила, окаймленного на протяжении
нескольких миль одним первобытным лесом, и, может быть, не
были потревожены никем в течение нескольких сот лет. Сто
лет для нас, слабых людей, глубокая старость, для
крокодила же, как кажется, только часть его жизни. При рождении
животное это вылупляется из яйца, не превосходящего
величиной яйцо домашнего гуся; оно растет, как и все
пресмыкающиеся, в высшей степени медленно, но, несмотря на то,
достигает страшной величины. Сколько нужно десятков лет
для того, чтобы сформировать его?! Когда он взламывает
скорлупу яйца, он не более 9 дюймов в длину; через год
достигает почти двойной, иногда даже тройной величины,
а потом уже растет медленнее. Сравнивая взрослого
крокодила с только что вылупившимся, едва кажется
возможным, чтобы это маленькое животное могло сделаться таким
великаном.
Несмотря на свою величину, крокодил очень ловок и
проворен. Кожа, натянутая между четырьмя пальцами его задних
ног, дает ему возможность хватать рыбу в воде без всякого
труда; но и на суше он не менее проворен. Я не хочу
опровергать старинную басню, по которой крокодил будто бы не
может поворачиваться боком, но должен заметить, что он
производит все движения с величайшей легкостью. Один
крокодил умел вертеться в кругу, радиус которого едва
составлял половинную длину его тела, что и опровергает
рассказы, что будто бы вернейшим средством избежать
преследующего вас крокодила может служить быстрое беганье взад
и вперед.
По счастью, крокодил, находясь на суше, никогда не дает
людям испытать, насколько недостаточно его лавирование в
беге; на суше крокодил всегда бежит от человека. Он иногда
удаляется на несколько миль от реки, но как только заметит
преследование, спешит к ней по прямому направлению с
быстротой стрелы. Если же он очень удалился от нее, то
старается получше спрятаться в высокой траве или чаще
леса.
Доктор Пеннэ в одно из своих путешествий в Фассокле
потревожил крокодила, который прятался в русле дождевого
потока, заваленном сухим тростником. При приближении
всадника животное побежало и ринулось прямехонько к реке,
490

отдаленной почти на полторы мили. Его нельзя было догнать
на самом рысистом верховом верблюде. Он бежал с обычной
-быстротой и громко рычал *.
Во время харифа крокодил передвигается часто по хору
вверх, а когда воды начинают спадать, он направляется в
самое глубокое место реки и там прячется; когда же и тут вода
высохнет, он забирается в сырые глинистые места и там, как
-бы впадая в летаргический сон, ожидает дождливого
времени. Этого последнего я сам не наблюдал, но заключаю это
из рассказов моего друга Пеннэ.
Как проводник одной рассуа (см. ч. 1) он достиг с
своими людьми сухого хора, устье которого находится на
расстоянии трех миль от Голубого Нила. За недостатком
воды в русло реки были проведены штольни, которые, по
всем вероятиям, обещали доставить необходимое. Работники
довели уже штольню до глубины восьми футов, как вдруг
они чего-то испугались, выскочили из глубины и звали на
помощь всезнающего «хакима-пашу», или старшего
верховного врача, потому что в яме двигалось во все стороны
какое-то серое существо. При более точном исследовании
увидали конец хвоста живого и очень большого крокодила.
Тогда сделано было второе отверстие над его головой, через
которое чудовище ударили палкой в затылок. Наконец его
выкопали совсем и нашли, что он был пятнадцати футов
длиной.
«И вот почему,— заключил Пеннэ,— арабы и до сих пор
называют эту реку «рекой крокодилов».
Главная пища исполинского крокодила состоит из рыбы.
Но вместе с тем он пожирает все живущее, все что только
ему попадается и чем он успеет овладеть. Добычу, которую
он достает на суше, он захватывает обыкновенно врасплох
на водопое. Он медленно плывет под водяной поверхностью
к утоляющему жажду животному, вдруг быстро выскакивает
из воды, хватает свою добычу за голову или за передние
ноги, тянет ее в воду, топит и наконец преспокойно съедает;
по мнению же других, он съедает убитое животное только
тогда, когда оно уже начало разлагаться. Более всего
попадаются ему из человеческих жертв туземцы, идущие к
реке за водой.
Только иногда старание его ухватить что-нибудь бывает
тщетно. Мы с удовольствием смотрели на пьющую антилопу,
быстро убежавшую от берега, на котором в то время вдруг
появился крокодил. Собаки, живущие в окрестностях Нила,
* Я также слышал, как крокодил в страхе или гневе издавал звуки,
подобные реву верблюда. Я осторожно приблизился к крутому берегу
Белого Нила, чтобы напасть на цаплю, но заметил близко сзади себя
крокодила, в череп которого я пустил весь свой заряд, отчего он с
яростным ревом исчез в волнах.
491

знают крокодилов, боятся и ненавидят их, между тем как
собаки, родившиеся внутри страны, приближаются к реке
без страха и даже очень смело. Первые подходят к реке
с крайней осторожностью, пьют с расстановкой и внимательно
рассматривают воду. Если возможно, то они выбирают себе
для питья мелкие прибрежные места. Их ненависть к
крокодилу проявляется даже, когда им показывают большую
ящерицу, отчего они приходят в ярость.
Туземцы также во многих случаях обнаруживают страх,
к несчастью, весьма основательный перед броненосным
чудовищем. Они умеют рассказывать много историй о злости
и силе крокодилов. По одной из них мы можем составить
себе понятие о почтении, которое они питают к этому
животному.
«Однажды в вечернюю пору приходит к реке верблюд
напиться. На крутом берегу лежит могучий лев, готовый на
него броситься, в воде подстерегает жаждущее животное
исполинский крокодил. Оба, лев и крокодил, схватывают его
в одну и ту же минуту. Первый прыгает ему на спину, второй
хватает его за шею. Каждый хочет присвоить себе добычу;
начинается между ними борьба. Ни один не уступает, оба
напрягают свои силы — и верблюд распадается надвое так,
что каждый боец получает свою половину».
Конечно, анекдот этот вымышлен, но все-таки он может
служить нам мерилом того страха, который крокодил
наводит на арабов. Многочисленные несчастья, так часто
причиняемые крокодилом на Голубом и Белом Ниле, вполне
оправдывают такой взгляд людей, не вооруженных огнестрельным
оружием,— чудовище это действительно опасно.
Убить крокодила из ружья не чудо, но бороться с ним
невозможно, потому что он начинает борьбу только тогда,
когда вы совершенно обезоружены, т. е. в воде. В целом
Судане нет ни одной деревни, лежащей по течению реки,
в которой бы крокодил не похищал людей; ежегодно бывает
множество несчастных случаев, но они становятся известными
путешественнику только тогда, когда он сам о них станет
расспрашивать и разузнавать. Старые люди тотчас же
принимаются рассказывать, что крокодил похитил того-то и
того-то, сына такого-то, потомка такого-то и такого; кроме
того, утащил на дно в мутную воду множество лошадей,
верблюдов, мулов, ослов, собак, овец, коз и пожирал их или
по крайней мере отрывал ту или другую часть тела, как,
например, голову и т. д.
Нападение этого животного так быстро, что некогда и
подумать о бегстве; я убедился на одном острове по множеству
журавлиных перьев, лежащих на песке, что крокодилы
могут охотиться и за птицами. Исключая бегемотов,
носорогов и слонов, ни одно животное не может считать себя
492

в полной безопасности; он пожирает даже собственных
детенышей.
Только одна птица, по мнению туземцев, дружна с ним —
это маленький быстрый береговой бегунок (Hyas aegyptiacus),
которого называют сторожем крокодила (рафир-эль-тимсах).
Эта птица величиной с перепела, очень пестрая, но тем не
менее крылья ее довольно приятно разрисованы, и она
чрезвычайно проворна. Название, выдуманное арабами, недурно,
если наша птица хотя случайно принимает на себя эту
должность сторожа. Она живет на песчаных островах, отлогих
берегах Нила и его притоков, постоянно находится в движении,
и с детства так свыкается с крокодилом, что не имеет
никакой причины его бояться; ее проворство объясняет ее
неустрашимость.
Она беспечно скачет по спине спящего чудовища, поедает
сидящих на нем пиявок и водных насекомых и, кажется,
смотрит на него не как на опасное животное, а как бы на
древесный пень.
Привычка громко кричать при приближении человека и
тем уведомлять крокодила о его присутствии дала повод
приписать птице должность и название сторожа. Спящий
крокодил действительно просыпается от ее крика и тотчас
отправляется в воду *.
Крокодил пожирает всех как живых, так и мертвых
животных, плавающих по реке, а потому я лишался несколько
раз очень хороших экземпляров птиц, которые при моем
выстреле падали в реку, что всегда возбуждало во мне новое
желание мести.
Достигнув величины 8 футов, крокодилы становятся
способны к воспроизведению. Большие индивидуумы несут
больше яиц и большей величины, чем маленькие. Число яиц
колеблется между 20 и 90 штуками; я сам нашел однажды у
одной самки, длиной в 10 футов, более тридцати штук. Самки
кладут свои яйца в песок и зарывают их своим хвостом.
Самка, несущая яйца, так тщательно скрывает все следы
своей работы, что место с яйцами может быть открыто только
по собирающимся около него мухам.
* Недавно случайно нашел я в «Истории философии людей и
народов» Ф М. Фирталера (Вена, 1794), что древние знали уже нашу птицу
и дружбу ее с крокодилом. «Древние естествоиспытатели,— говорит Фир-
талер,— рассказывают о ней, что она питается пиявками и остатками
пиши, которая завязнет между зубами крокодила. Когда крокодил спит
на берегу с открытой пастью (что чаще всего стучается во время теплого
западного ветра), то к нему влетает в пасть «трохилус» и пирует там, не
боясь ни малейшей опасности, потому что чудовище, чувствуя
благодеяния своего маленького друга, не причиняет ему никакого вреда. Древние
физиологи насчитывают несколько пород «трохилусов»; но крокодил живет
в дружбе только с теми, которые известны под названием «кладарорин-
хос» (Kladarorhynchos).
493

Вылупившихся детенышей самка опять выкапывает,
берет к себе на спину и переносит ближе к воде. Я должен
прибавить, что это последнее мне кажется неправдоподобным.
Особенность крокодила составляют четыре железы,
наполненные веществом, подобным мускусу, которое туземцы
употребляют вместо духов. Туземцы платят за них дорого,,
и это составляет единственный денежный доход от охоты на
крокодилов; но, бесспорно, гораздо важнее то, что вследствие
этой охоты число опасных животных значительно
уменьшается. Из этих желез две расположены у челюстей, а две
другие по обеим сторонам задней части тела. Они придают
мясу старого крокодила такой сильный запах мускуса, что
мы, европейцы, не в состоянии его переносить. Мясо же
молодых животных ослепительной белизны, похоже на рыбье
мясо и имеет вовсе не неприятный вкус.
Редко можно встретить египтянина или суданца, который
бы энергично занимался охотой на крокодилов. Египтяне
употребляют при охоте огнестрельное оружие, суданцы —
гарпун. Последний представляет трехгранное шлифованное
железо с крючком и с выгибом, в который вставляется
деревянное копье с кольцом, к нему прикреплено от двадцати до
тридцати отдельных, но в известных местах связанных
крепких веревок.
После того как гарпун, брошенный с большой силой и
на близком расстоянии, пронзает броненосную кожу
крокодила, деревянное копье отпадает и тогда веревка, состоящая
из столь многих составных частей, оказывает свою пользу.
Животное тотчас пытается перекусить веревки, но они
застревают между страшными зубами в пасти, лишая его
возможности сопротивления. К концу веревки привязывают
поплавок из легкого дерева, указывающий охотнику след
плывущего животного. Он преследует его в маленькой лодке,
вытаскивает на поверхность воды и всаживает ему копье в
спинной мозг.
Мы, европейцы, охотимся за крокодилами, как турки и
египтяне, с огнестрельным оружием. Но следует предпочитать
винтовку всякому другому оружию, потому что пуля,
пущенная из нее хотя бы на значительном расстоянии, пробивает
броненосную кожу крокодила, что не всегда удается при
употреблении гладкой мушкетной пули. Пули, попадающие в
голову и грудь, непременно убивают животное, но не так
скоро, как та, которая пущена ему в спинной мозг. Поэтому
шейный позвонок служит главной целью для стрелка,
желающего убить крокодила. Сетями ловят их только
случайно.
В 1850 г., 20 июля, мы купили за пять пиастров для наших
наблюдений живого крокодила длиной в 8 футов, который
запутался в сети одного из хартумских рыбаков. Рыбаки
494

крепко связали ему пасть, чтобы он не мог кусаться, но все-
таки при нашем приближении он кинулся на нас с такой
яростью и таким бешенством, что мы, испуганные, отступили
назад. Когда мы толкали его, он шипел, как кошка или сова,,
но вообще был нечувствителен. Мы кололи его иголками,,
сыпали ему в нос в высшей степени неприятный всем
амфибиям нюхательный табак, клали на его кожу горячие угли
и причиняли ему разные другие мучения, не замечая на нем
никакого выражения страдания. Казалось, он не мог только
переносить табачного дыма. Д-р Фирталер держал у него под
носом горящую трубку и этим приводил его в страшное
бешенство. Движения его были неуклюжи, но очень быстры,
сильны и яростны.
Дождь, шедший в продолжение следующей ночи,
пришелся ему очень кстати. Он развеселил его и к тому же
превратил довольно глубокую и большую яму, находящуюся
перед нашим домом, в лужу, которую мы и назначили ему
жилищем.
Казалось, здесь ему очень нравилось, так что он постоянна
оставался на дне. Он выходил наверх очень редко и лишь для
того, чтобы подышать воздухом через свои ноздри, закрытые
клапанами, несмотря на то, что и на дне он постоянно вдыхал
воздух.
Крокодил наш сделался для жителей Хартума предметом
самых интересных разговоров. Жилище его было постоянно
окружено толпой взрослых и детей. Чтобы предотвратить его
побег к Голубому Нилу, находящемуся очень недалеко, я
велел привязать его длинной веревкой и тем дал народу больше
возможности удовлетворить свое любопытство. Всякий
проходящий вытаскивал беззащитное животное за веревку
на сушу, подробно рассматривал его и отпускал с
проклятиями и бранью, сопровождавшимися бросанием камней.
Даже маленькие дети находили удовольствие мучить «тим-
саха».
Плеть не действовала на негодяев, поэтому, чтобы
пугнуть мучителей, я велел разрезать веревки, которыми была
перевязана его морда. Но и эта угроза не подействовала
Принесли большие палки, били ими нашего крокодила па
спине, и когда им удавалось достаточно взбесить его, они
приставляли эти палки к его зубам. Он схватывал их с такой
яростью, что позволял таскать себя с ними взад и вперед, не
выпуская их из своей пасти. При этом обыкновенно
обламывались некоторые зубы, похожие на рыбьи и покрытые только
хрупкою эмалью. Благодаря бесконечным стараниям
жителей Хартума несчастный тимсах через несколько дней
испустил дух.

С юга летишь ты, неся благовестив жизни,
Вот почему ты священен; священен ведь
вестник,
Коему боги добро возвещать поручили.
*Ц>' зида и Озирис уступили свое место кресту и
полумесяцу. Вместе с ними исчез и «тот» (Thot), их
божественный вестник — священный ибис. В наше время он не
появляется более в стране фараонов возвещать народу о
прибыли воды, народу, неверующему в его посольство. Как
будто чувствуя призвание стеречь и охранять завесу,
покрывающую страну Нила, он поселился далеко у верховьев этой
большой священной реки, «которая скрывает свои источники».
Но тщетны его старания. Поэтический взгляд древних
совершенно бледнеет перед господствующим в настоящее время
рассудком; для теперешнего поколения нет больше никакой
завесы; и первобытный источник реки, питающей народы и
оживляющей страны, не останется для него закрытым, и в
вестнике вечных богов он видит теперь одну только
птицу.
Глубокомысленный народ фараонов действительно
признавал в священном Ниле существо, приносящее и
поддерживающее жизнь, потому и возвел его даже в степень божества.
Вследствие такого взгляда и ибис, появляющийся в Египте
в одно время с возвышением воды в качестве вестника и
верной поруки того, что древний бог снова прольет на
жаждущую землю источники своей милости и своего благословения,
как слуга и вестник вечного божества достиг высокого
уважения и большой почести; и он должен был быть
божествен!
Ибис принадлежит к самым приятным птицам; он очень
легко делается ручным и своим поведением вполне
вознаграждает труд, употребленный на его приручение. Вероятно,
древние египтяне тоже знали и чувствовали это, потому что мы
496

везде замечаем, что они с любовью, вниманием и с толком
изучали великую книгу природы. Поэтому-то эту птицу
считали священной, заботились о том, чтобы ее бренное тело
предохраняли от тления весьма искусные в этом деле
священники и тем сохраняли его на тысячи лет; все это
делалось для того, чтобы нетленный дух ее, который по воле
всемогущих богов должен был странствовать по разным
мирам и сферам, вернувшись, мог бы снова найти свою
земную оболочку.
Точно так же, как труп человека, бальзамировали эту
птицу после ее смерти; для нее употреблялись те же самые
душистые травы, которые должны были предохранять
бренные останки какого-нибудь князя от превращения в прах и
от разложения на свои первоначальные элементы. И точно так
же, как над саркофагом, заключающим в себе мумию короля,
воздвигали большое возвышение, так строили и для этой
птицы особенные мавзолеи; одну из таких пирамид называют
Саккара. Здесь находят целые тысячи мумий, заключенных в
урнах особенной формы или просто поставленных в ряд в
комнатах, но удивительно то, что, хотя почти никогда
нельзя найти трупа этих птиц, оказалось возможным
даже в течение нескольких столетий собрать столько трупов
ибисов.
В наше время не воздают более никаких почестей
священному ибису. Поэтому он покинул страну, в которой его так
высоко уважали, и удалился в первобытные леса Белого и
Голубого Нила. В настоящее время его не находят более к
северу от границы тропических дождей. Даже в Хартуме он
не живет постоянно. Верный своим старым привычкам, он
всегда появляется, как только светлые воды горного потока
эль Азрака начинают краснеть и когда воды Бахр-
эль-Абиада делаются мутными. Тогда собирается он с
своими собратьями на каком-нибудь обводненном и богатом
лесном острове или просто на каком-нибудь затопленном
месте первобытного леса и строит там на самых густых
сучьях тернистого харази свое гнездо, состоящее из ветвей
и стебельков. В сентябре он несет в нем от трех до четырех
снежной белизны или несколько желтоватых яиц, из которых
через несколько недель вылупливаются птенцы.
Миллиарды саранчи и разных других насекомых,
оживляющих в это время степи, значительно помогают ему в
добывании корма для своих птенцов. Уже в начале ноября
птенцы оперяются. По цвету своих перьев они походят на
старых, но у них оперилась только шея, а остальное тело не
покрылось еще расходящимися прекрасного стального цвета
перьями.
Только на третьем году птица достигает своего
полного роста, принимает настоящие цвета и способна к раз-
497

множению; тогда она имеет следующий вид: все тело
снежной белизны, на крыльях и под ними желтые полосы, крылья
черные, на них расходятся перья третьего рода, стально-чер-
ного цвета, шея и голова обнажены, ноги и крепкий
изогнутый, длинный клюв черны, как уголь, глаза карминного
цвета. Взрослая птица имеет величину домашнего петуха
на высоких ногах.
Во время моей первой поездки в тропические леса
доктор Фирталер вырастил у себя пять молодых ибисов,
которые доставляли нам ежедневно большое удовольствие тем,
что давали возможность вести весьма интересные
наблюдения. Они заняли на нашем дворе место домашних кур,
повсюду бегали, хотя могли совершенно свободно летать,
давали нам постоянно новые доказательства своей
привязанности и мягкости и нередко поражали нас своим
умом.
Для охранения их от кошек и от тотдитли их каждый
вечер запирали в клетки; впоследствии они сами по себе шли
туда при наступлении ночи, хотя это им стоило много труда.
Когда утром отворяли их спальню, они летели с веселым
криком на крыши наших или соседних жилищ, удалялись
шагов на пятьсот, но всегда скоро возвращались и не
покидали уже более назначенного им места на дворе и в
саду.
В полдень они отыскивали себе в тени нашего дома
прохладное место, но как только замечали, что в столовую
несли тарелки, они тотчас отправлялись туда и просили и
ласкались до тех пор, пока чего-нибудь не получали. Мы
кормили их всем, что было за нашим столом; они брали
очень ловко из наших рук; хватали кусок кончиком клюва
и быстро проглатывали. Они умели великолепно применять
к делу свой клюв, просовывали его в малейшие трещины и
без труда опустошали им все щели. Они были в высшей
степени общительны. Часто вечером располагались в кружок
и, сидя на ногах, своеобразно любезничали друг с другом.
Если попадалось на дворе что-нибудь мягкое, например
покрытый подушками анкареб, они быстро овладевали им
и ложились уютно один возле другого, вытянув ноги.
Они развлекали нас в скуке и облегчали нам немало
тяжелых дней. Мы оба так полюбили их, что при моем отъезде
доктор дал мне только половину из них, не будучи в
состоянии расстаться со всеми своими милыми
домочадцами.
498

УНиравли в Судане
Попутчиков крылатых стаи,
Я свой привет вам посылаю!
Вы — знак хороший для меня,
Сходна ведь с вашей жизнь моя.
Издалека летим мы с вами,
Ища гостеприимный кров.
ш<
i«M а, приветствую вас, милые птицы,
странствовавшие со мною! Вы, конечно, друзья мне! Над нами
было одно синее небо, нам указывал дорогу и поил нас один
поток, для нас напевал лес одну вечернюю песню, нас
окружал один мир. Счастливы вы, что снабжены легкими
крыльями и можете лететь, куда влечет нас! В отдаленной,
знойной Африке я однажды встретился с вами, теперь же я
только с грустью слежу глазами за вашим полетом!
Каждую осень мы видим, как журавли летят на юг
огромными стаями, имеющими вид треугольника. Я уже говорил
о том, как далеко простирают они свои путешествия, и,
разумеется, описание жизни в зимнее время нашего, всем
знакомого серого журавля было бы вовсе не интересно, если бы
в то же время не попались мне две птицы из их породы,
которые кажутся мне достойными того, чтобы упомянуть о них.
Я разумею Grus virgo и G. pavonina L.
В самом деле, первый имеет замечательное название:
дева *. Его следует хорошенько изучить, чтобы понять, по
какому праву дано ему это имя. Но старику Линнею нельзя
противоречить. Эта птица действительно так красива, так
прелестна, что может .быть сравнима только с молоденькой
девушкой. Все понятия, какие только может соединить в себе
это милое слово, находятся в нем, хотя, конечно, сравнение
это должно согласоваться с его положением в ряду
животных. Его одежда не отличается особенной изящностью цветов,
напротив, она так проста, как должно быть просто платье
молодой девушки,— именно эта-то скромность и
возвышает его красоту. Перья мягки, как шелк, как волосы юной
девицы; перья эти украшают птицу так же, как простое
платье украшает девицу, а хохолок на задней части головы
почти так же хорош, как те длинные косы, которые часто
заплетаются подобным же образом.
К прекрасной простоте в наружности присоединяется в
высшей степени приятный нрав, который делает нашу птицу
Virgo — дева (лат.).
499

очень привлекательной для всякого. Она обнаруживает
замечательный ум; вскоре после своего заточения делается
настолько же ручной и доверчивой, насколько бывает
боязлива и недоверчива на свободе, и ежедневно доставляет
новое удовольствие и новую радость своему обладателю.
С заботливостью, подобно молодой девушке, охраняет
журавль свою одежду от всякой нечистоты и умеет очень
искусно обратить общее внимание на свою красоту своим
природным и в высшей степени милым кокетством. Словом,
кто его знает ближе, должен согласиться с тем, что для него
не может существовать никакого другого названия, кроме
Grus virgo *.
В противоположность ему до бесконечности неуклюж
венценосный журавль Grus pavonina. Если мы сравниваем
G. virgo с миловидной девушкой, то его мы можем
уподобить чванящемуся своим богатством аристократу. За хохол
его обыкновенно называют королевским журавлем; но его
движения не выражают ничего королевского, а гораздо более
напоминают что-то павлинье. Кажется, как будто эта птица
хочет похвастаться красивыми цветами своих перьев. Цвет
его одежды преимущественно черный и белый, немного
проглядывает желтый и еще менее коричневый; у живого
журавля его черный бархат, которым покрыта большая часть
тела, распространяет ужасный запах. Поступь этой птицы
прямая и гордая; причем она распускает свой венчик из
золотисто-желтых, спирально скрученных, но почти без
бородок перьев и голову поднимает кверху; полет ее
медленный, но внушительный. Вообще же эта птица имеет мало
привлекательного; ее дребезжащий трубный голос делает ее
часто даже неприятной.
По новейшим системам, венценосный журавль не
причисляется к обыкновенным журавлям, потому что он
естественным образом выделяется из них **. По своей наружности и
образу жизни он составляет нечто среднее между журавлями
и курами. Мы замечали в них часто в высшей степени
странные движения, мы называли их плясками, когда они
находили в каком-нибудь обществе нового товарища или когда им
попадалось вообще что-нибудь необыкновенное. Они
подпрыгивали вертикально вверх, распуская при этом немного
крылья, и опять спускали ноги, как будто приготовлялись к
пляске, причем выделывали еще разные коленца и поклоны.
Мне кажется, что пляшут только самцы, вероятно для того,
чтобы привлечь к себе внимание и благоволение самок.
Нечто подобное мы замечаем у глухарей наших гор; но и без
* Я охотно сознаюсь в том, что влюблен в нумидийскую деву, но
думаю, что еще недостаточно выставил ее миловидность.
** Брем имеет в виду отдельный род Balearica.
500

того всем известен тот факт, что хорошие танцоры для
прекрасного пола всегда очень приятное явление.
Королевский журавль постоянный житель Судана,
журавль-красавка, равно как и серый журавль, только зимние
гости в чужом краю. Каждую осень являются в области
притоков Нила тысячи последних, чтобы там уютно прожить
зиму и чтобы спокойно выждать линьку своих перьев. Оба
вида более или менее сближаются между собою. Они живут
на одних и тех же мелях и до восхода солнца отправляются
на свои старые места для приискания себе пищи. Как видно,
они смотрят на королевского журавля, который ежедневно
к ним навязывается, не как на себе подобного; вероятно, он
для них недостаточно приличен и не подходит к ним по своему
неказистому уму; сами же они живут очень дружно.
При прилете их сюда (в октябре) воды уже столько
убывает, что некоторые мели обнажаются. Они устраивают себе
постоянные жилища и отсюда вылетают каждое утро в свои
запасные амбары, т. е. на хлебные поля в степях. Простое
вычисление того количества хлеба, которое истребляют
зимующие в Судане журавли, доказывает, что они не могли бы
жить в таком большом количестве ни в какой другой стране
земного шара. Я наблюдал и узнал, что каждый из них
отдельно употребляет ежедневно для своего пропитания
минимум полмеры маиса, и я уверен, что число журавлей,
зимующих в Судане, может превосходить 300 000. Истребление хлеба
во все время пребывания птиц, в продолжение ста пятидесяти
дней, равняется 125 000 дрезденских шефелей. Это
вычисление нимало не преувеличено, потому что я принял
наименьшее число; но я полагаю, что всякий, хотя немного знакомый
с пространными хлебными полями восточного Судана и
страшным количеством журавлей, находящих себе там пищу,
найдет это число приблизительно верным.
Если объезжать в половине октября одну из главных рек
восточного Судана, то можно и днем и ночью встретить одну
летящую стаю журавлей за другой, протискивающуюся к
месту, кажущемуся для них пригодным. Эта стая состоит или
из серых журавлей, или из нумидийских (степных).
Последних находили на Волге сидящими на яйцах и только
изредка замечали их в Германии; но никто не знает, где
проводят лето те тысячи, которые собираются зимой в Судане.
Нумидийский журавль почти во всех коллекциях редкая
птица; в Судане же находится в таком большом количестве,
что совершенно покрывает целый большой песчаный остров.
Коллектору было бы очень легко снабдить все кабинеты
Европы этой достойной внимания птицей, если бы она не была
так умна, боязлива и осторожна. Она обойдет всякую
западню и умеет всегда оставаться на достаточном расстоянии
от ружья стрелка.
501

Мы избрали ночь для охоты за ней, и наблюдение
показало нам, что в лунные ночи она летает вдвое выше, чем в
темные, которые и без того ее охраняют. Малейший шум или
что-нибудь чуть подозрительное побуждает ее тотчас же
скрываться в высоте. Только в начале марта журавли
покидают реку и ее окрестности, чтобы возвратиться на
отдаленный север. Так далеко путешествуют они, чтобы найти
«гостеприимство».
№
llll aft а о и
Чтобы добыть себе слоновой кости,
Слона охотник смелый убивает;
Вскрывает водолаз ракушки створки,
Чтоб ценную жемчужину промыслить.
Другие ставят птице тсу тенета —
Чтоб перья взять ее.
Шефер. Мирской требник
чЛ'"4 твердо убежден, что все мои прекрасные
читательницы отлично знают перья марабу, но позволю себе
сомневаться в том, чтобы производитель этого украшения
разделял с ними счастье. Человеческий род, к сожалению,
очень неблагодарен; обыкновенно он принимает
посылаемые ему дары, нимало не заботясь о том, кто посылает их.
Под последним разумею я в этом случае не доброго отца,
нежную мать, приветливую тетку, щедрого дядю,
двоюродного брата и т. п., а просто обыкновенную птицу; но
благодарность, мне кажется, может распространиться также и на
нее. Следует только подумать о том, сколько терзают, сколько
обирают ее для украшения прекрасных девиц Европы; надо
сказать, что в Индии марабу, которого, мимоходом замечу,
несколько видов, содержат ручным и через выдергивание
его перьев, служащих ему украшением, систематически
принуждают производить новые, причем надо заметить, что мы,
жестокосердные, сперва убивали суданского марабу,
называемого Leptoptilus crumenifer, а затем похищали его перья.
После того как я убедился в сострадании всех дам,
носящих перья марабу, я хочу представить им самое птицу. Она
не очень привлекательна, еще менее красива, но по крайней
мере оригинальна. Наружностью походит на аиста, только
гораздо больше и гораздо безобразнее его; шея и голова ее
без перьев; первая — с большим зобом, последняя — с таким
502

же клювом; перья ее на спине зеленовато-голубые, на груди
и на всех остальных нижних частях тела окрашены в белый
цвет; точно такими же являются черные от природы ноги,
которые от неопрятности постоянно покрыты белым слоем.
Украшения наших дам составляют подхвостные перья.
Если мы хотим составить себе о ней верную картину, то
надо представить себе какого-нибудь подмастерья, одетого
в послеобеденное время, в воскресенье, в голубой фрак,
белую жилетку, нанковые панталоны, который, чтобы увенчать
свой чудесный наряд, надевает на свою высоко поднятую
голову красненькую шапочку. Воображению при этом не
приходится много помогать действительности; каждое хорошее
изображение вызовет в нас то же впечатление. Сходство
голубой спины марабу и точно так же разрисованных остро
обрезанных крыльев с темным фраком его белой передней
стороны и обрызганных грязью ног с белым жилетом и такими
же панталонами поразительно! При этом он так втягивает
шею, что голова, как у человека, плотно сидит на плечах,
и это-то положение делает карикатуру еще резче.
Поведение марабу вполне согласуется с его наружностью,
в нем проявляется стоическое, ненарушимое спокойствие.
Каждое движение его, походка, каждый взгляд его
рассчитан и верно отмерен. Когда охотник преследует его, он
тихонько осматривается, с важным видом измеряет расстояние
между собой и своим врагом и сообразует с ним шаги свои.
Если идут тихо, и он идет тихо, если шаги ускоряют, и он
ускоряет их, если охотник останавливается, и он быстро
останавливается. На большой равнине, где он постоянно
может держаться на каком угодно расстоянии от охотника, он
никогда не позволит выстрелить в себя, никогда также не
поднимается вверх, но постоянно идет от стрелка на
одинаковом расстоянии, в двух- или трехстах шагах, и притом с
такой же скоростью, как и его преследователь. Он
поразительно умен и верно знает, на каком расстоянии настигнет
его губительный ружейный выстрел.
В Судане не преследуют эту птицу, потому что не знают
достоинства ее перьев *. Здесь ее вернее всего можно
встретить на городских бойнях, где она является пожирать остатки
убитых животных. Вместе со стервятниками она
набрасывается на падаль, но убить ее здесь несравненно труднее,
нежели тех. Ее осторожность так велика, что даже — чего
никогда не делает стервятник — она выставляет караульных
и всегда сумеет укрыться от приближающегося охотника.
Этот факт кажется невероятным, потому что она
принадлежит к самым прожорливым птицам, какие только известны.
* Они в особенности хороши только после линьки. В это время можно
получить обыкновенно с каждой птицы только четыре пера,
соответствующие всем требованиям.
503

Мы вынули из ее зоба цельные уши и кости убитого скота,
которые другая птица никак не могла бы проглотить, и
сделали однажды наблюдение, показавшееся мне чем-то
ужасным. Один из моих слуг выстрелом раздробил марабу обе
ноги и одну кость на крыле, но был настолько жесток, что
не убил тотчас же раненое животное, а принес его в наше
жилище еще живым. В тот момент сдирали кожу с больших
коршунов, и мясо их лежало большими кучами вокруг
работников. Охотник бросил марабу моему помощнику; птица,
разумеется, разбилась, но тотчас с жадностью начала глотать
лежащие перед ней куски мяса. Я убил ее в ту же минуту.
Другой раз видел я 10 или 12 штук этих птиц, которые
ловили рыбу в Белом Ниле. Они обладают в этом деле
большой ловкостью; и действительно, одна из них скорехонько
изловила большую рыбу, которая и была тотчас же
проглочена и отправлена в зоб. Рыба еще была жива, трепетала в
зобу и вытягивала его на целый фут*. Тотчас подошли к нему
его товарищи и так усердно стали хватать его за зоб, что он
мог избавиться от их хищнических намерений только
посредством бегства.
Как все умные животные, марабу в неволе скоро
делается ручным. У меня был один, выказывающий мне
большую привязанность за то, что я кормил его. Он ходил за мной
по всему дому и при всяком возвращении моем домой после
отлучки выражал живейшую радость. Он шел мне навстречу,
кивал головкой и издавал радостное щебетанье или прыгал
вокруг меня со всевозможными забавными движениями и
жестами. Но наша дружба скоро прекратилась, после того
как он приобрел себе товарища, и после моего двухмесячного
отсутствия он уже не узнал меня более.
с.
шеивятни
Ибо, где будет труп, там соберутся орлы.
Еванг., от Матфея, .24, 28
огда умирает животное на далеком, холодном
севере, природа покрывает труп его своим снежным саваном,
кристаллизует жидкие части его тела и обращает их в твер-
* За этот мешок суданцы называют марабу «абу-заин», или заин —
отец кожаного мешка для воды. См. ч. 1.
504

дую массу, которая, как нам доказывают найденные в
ледяных пустынях мамонты, в течение нескольких тысяч лет
вполне сохраняется от разложения; на юге хоронит она
падших животных совсем иначе. Тот же свет, та же теплота,
которые так чудесно способствуют жизни и процветанию
животных и растений, действуют с той же силой и на их
разрушение и в несколько часов производят в трупах сильнейшее
разложение. Но чтобы тело, выделившееся из ряда живых,
не подвергло опасности прочие живущие существа, создатель
послал туда, в страны, сжигаемые тропическим солнцем,
своих вестников, стервятников.
Прежде еще чем труп, разлагаясь на свои
первоначальные животные вещества, заразит воздух, являются они,
всегда готовые, всегда неутомимые стражи, истребляют
вредное, пожирают вещества, предназначенные уничтожению, и
препятствуют распространению ядовитых газов. Нам
известны восемь видов этих очистителей атмосферы в Северо-
Восточной Африке*. Между ними оба грифа самые большие,
гак как развернутые крылья их доходят часто до десяти
футов (немецких), собственно же грифы — стервятники, из
которых Neophoron pileatus величиной не более нашего
черного ворона — самые маленькие.
На краю пустыни лежит издохший верблюд. Чрезмерная
тягость путешествия по пустыне и самум изнурили его; он не
достиг Нила, хотя погонщик за день до того снял с
утомленного животного его ношу и оставил идти развьюченным подле
навьюченных животных; он пал совершенно обессиленный.
Господин его, расставаясь с ним не без горя, вследствие
понесенных с его смертью убытков оставляет его
нетронутым, так как религия запрещает употреблять что-нибудь
снятое с мертвого животного, убитого не по принятому
обычаю.
Меня удивляет, что воющие гиены, выходящие в ночное
время за добычей, не нашли эту лакомую падаль; на
следующее утро верблюд лежит еще не растерзанным на своем
смертном одре. Утром в пустыне и тихо и прохладно, только
незадолго до солнечного восхода начинают свое пение
степные жаворонки. Неужели это погребальная песнь над
падалью? А почему бы и нет!
Труп уже разложился, смертная оцепенелость прошла,
глаза глубоко впали, верхняя кожа начинает кое-где
лопаться, из рта и носа течет вонючая жидкость. Внутри
происходит брожение и шум; вещества оставляют свои прежние
соединения, чтобы вступить в новые; отделившиеся газы
* Именно: Neophoron percnopterus, N. pileatus, или monachus, Vultur
(Gyps) fulvus, Gyps rueppeli mihi, G. bengalensls, Vultur occipitalis
Burchel, Otogyps auricularis и О. pennatus, Nobis.
505

вздули живот и хотят, как кажется, проложить себе дорогу
наружу, чтобы далеко распространить свой ядовитый
запах.
Вот появляется на горизонте с первыми лучами утреннего
солнца ворон. Его белая грудь мелькает перед нашими
глазами уже издалека, и мы узнаем в нем нашего старого
знакомого: это Corvus scapulatus. Он, как видно, уже заметил
падаль, потому что кричит и приближается к ней, быстро
размахивая крыльями, кружится несколько времени над
павшим животным, потом опускается, раскачивается немного
вперед и, сложив свои крылья, становится на землю в не
слишком далеком расстоянии, затем быстро приближается и,
заботливо рассматривая, медленно обходит труп несколько
раз кругом.
Степной ворон (Corvus umbrinus Hedenborg) скоро следует
за ним и присосеживается к нему; в скором времени
прибывает их множество из обоих видов; около верблюда собралось
уже более двадцати воронов.
Несколько стервятников (Neophoron percnopterus, N. pi-
leatus), уже заблаговременно покинувшие скалы и деревья,
служившие им ночлегом, для приискания себе пищи,
пронюхали это; они тотчас же присоединяются к воронам и мало-
помалу привлекают сюда еще многих подобных себе
хищников. Всегда имеющийся налицо коршун (Milvus parasiticus)
и дальнозоркий хищный орел (Aquila гарах), оба ни в каком
случае не пренебрегающие свежей падалью, увеличивают
собрание; несколько зобатых аистов, которым надоело рыбо-
ловствовать в соседнем потоке и которым уже знакома
происходящая теперь около верблюда суета, спешат туда же,
чтобы вовремя попасть к накрытому для них и их собратий
столу.
Но недостает еще больших грифов — председателей пира.
Для всей этой собравшейся до них сволочи слишком тверда
шкура большого животного, чтобы они могли прорвать ее
своими слабыми клювами; даже зобатые аисты не могли
сделать этого своими огромными клювами, устроенными,
впрочем, не для разрывания.
Но настало время, когда являются к пирующим самые
знатные; пробило десять часов. Они выспались, насладились
сновидениями и отправились бродить по своей обширной
области. В вышине, не доступной человеческому глазу,
описывают они огромные круги; один следует за другим,
подымаются и опускаются вместе и направляются в ту или другую
сторону. Вот замечает один из них там внизу суматоху,
вероятно еще прежде, чем падаль, и для разведки дела
спускается поближе. Его зоркий глаз скоро дозволяет ему все
ясно разглядеть; он узнает, что искомое найдено, складывает
свои крылья и предоставляет своему телу следовать законам
506

притяжения; со свистом падает он с высоты нескольких сот
футов; но еще вовремя расправляет свои крылья, вытягивает
ноги и спокойно и уверенно опускается на землю. Все
остальные следуют за ним без оглядки; покуда они жрут, ничто не
тревожит их, даже приближающийся охотник.
Когда мы видали грифа, бросающегося на падаль,
выкинутую нами за стены или земляные валы, мы тотчас
спешили к нему, чтобы прибыть туда вовремя. Потому что сейчас
же налетали со всех сторон и другие в таком большом
количестве, что мы часто заставали там собравшимися на
месте более 20 штук, о существовании которых мы и не
подозревали. Точка, сперва еще едва заметная в прозрачном
голубом эфире, быстро приближается, и появляется гриф.
Одно только чувство зрения руководит грифом при
отыскании падали, а никак не обоняние, как до сих пор еще
часто предполагали. При точном исследовании оказалось, что
обоняние у всех птиц развито относительно очень мало, но
все-таки ожидали от него большего действия, чем от
наиболее развитого органа этого чувства, например, у обладающих
чутьем млекопитающих.
В моих непрерывных охотах по целым месяцам я сделал
наблюдение, что большие грифы являлись даже и на совсем
свежую падаль, не распространявшую еще никакого запаха;
даже при сильном ветре, который, естественно, направлял
смрад только по одному направлению, слетались со всех
сторон. Но на падаль, плотно прикрытую ветвями, они
никогда не налетали. Уже при первом взгляде убеждаешься в
том, что зрение у них развито несравненно лучше обоняния:
из маленьких, совершенно безволосых ноздрей каплет
постоянно зловонная влага, между тем как его прекрасные
блестящие глаза не уступают по своей величине, ясности и
огню глазам орла.
Большие грифы, появляющиеся в окрестностях Хартума
чаще всего в летние месяцы, с мая до сентября, остальное
время года проводят, вероятно, в степи, где стада рогатого
скота обещают им верную пищу,— вылетают на добычу
только на короткое время. Их превосходные летательные
снаряды дают им возможность в немногие часы пролетать
огромные расстояния. Они скорее парят в воздухе, чем летают:
в продолжение нескольких минут не видно ни одного взмаха
крыльев, но при всем том они двигаются очень быстро,
насколько можно заметить, без малейшего напряжения. С
высоты, на которой они парят, они могут обозреть
необыкновенно обширное поле; они редко терпят нужду в пище,
потому что в пространной области почти всегда найдется для
них добыча. До десяти часов утра, как я заметил, они
никогда не являлись на падаль и никогда не оставались там
после 4 часов пополудни. Некоторые виды держатся более
507

или менее вместе, хотя нередко можно встретить и все виды
вместе на одной и той же падали.
Чтобы понять этимологию немецкого слова «Geier» (гриф),
надо наблюдать этих птиц при еде. Они выказывают при этом
такую большую жадность (по немецки жадность — Gier), как
будто бы им нужно запастись пищей вдруг на несколько
месяцев. С горизонтально вытянутой шеей, поднятым хвостом
и опущенными или распростертыми крыльями спешат они
на падаль, делая огромные скачки; при этом происходит
такая возня, такие споры, ссоры и такая работа, что
превосходит всякое описание. Настоящие грифы разрывают
несколькими ударами клюва толстую кожу и затем принимаются за
более плотные мускулы; длинношеие сипы вскрывают
брюшную полость, всовывают туда всю свою шею до конца, роются
во внутренностях, выпихивают их наружу и яростно дерутся
между собой из-за кишок; только стервятники сидят вместе с
орлами, коршунами-курятниками и воронами, группируясь
вокруг пирующих, отказываются от обеда и ухватывают
только летящие во все стороны куски мяса.
И постоянно прибывают сюда все новые посетители,
которые с яростью стараются прогнать уже наполовину
насытившихся вкусной пищей гостей. Опять происходит борьба, шум,
драка и злобное карканье — так как у грифов нет громкого
голоса — и это продолжается до тех пор, пока еще есть
налицо падаль. При этом невольно удивляешься легкости и
быстроте их движений, так как, судя по их довольно
неуклюжему телосложению, можно предположить в них большую
неповоротливость. Пяти минут достаточно, чтобы
большая собака была съедена дочиста четырьмя или пятью
грифами.
Для нас, охотников, составляло большое удовольствие,
подкравшись как можно ближе, пустить в кучи собравшихся
птиц два быстро один за другим следующих выстрела. Редко
удавалось мне взять от сопровождавшего меня слуги еще
третий заряд и выстрелить в третий раз, грифы бывали
обыкновенно в то время уже вне всякого выстрела. Здесь надо
прибавить, что их убивают с большим трудом, но не
вследствие того, что они быстро пролетают большое расстояние.
Одного или двух прыжков достаточно этой птице, чтобы она
могла подняться с земли, тогда уже она летит легко и
проворно.
Пирующие бывали иногда только напуганы нашими
выстрелами и потом опять скоро спускались на землю, чтобы еще
раз хорошенько разузнать в чем дело. Затем уже они
продолжали свое бегство и отлетали на 5 или на 6 миль.
Раненые точно так же старались удалиться как можно скорее.
Они так живучи, что даже сильно раненные отлетали на
несколько сот шагов вперед; потом вдруг складывали свои
508

крылья и падали мертвыми с высоты. Задетые за крылья,
бегали так скоро, что мы должны были очень напрягать
свои силы, чтобы настичь их; при нашем приближении они
начинали обороняться, кричали, как кошки, и ударяли
своими сильными и острыми клювами или употребляли как
уже последнюю защиту свои когти, когда мы нападали на них
и хватали за горло.
Мои черные слуги приготовили капкан, в который
стервятники попадали довольно легко. Прежде всего живым попал
в мои руки гриф, которому и в голову не пришло раскусить
своим острым клювом слабую петлю. Он вел себя в плену
совершенно противоположно другому виду стервятников,
экземпляр которого я приобрел впоследствии, т. е. с самого
начала спокойно и без всякого страха, между тем как тот
бросался в лицо всем приближающимся. Уже на третий день
поимки его принимал он пищу, а на пятый — ел и пил в
нашем присутствии; несколько позже хватал он подносимые
ему кусочки мяса и позволял себя гладить. Иногда он
спокойно ложился на брюхо и испускал при этом тихие звуки:
«цик, цик». Нередко выплевывал он из зоба склеванную им
падаль и задержанную там для предварительного
пищеварения, но снова пожирал ее, как это делают и собаки. В гневе
он топырил перья, кричал, как сова, вытягивал вперед шею,
причем все обнаженные места его тела становились темно-
красными.
Суданцы приписывают печени грифа целебные свойства и
называют их противный запах, отдающий и падалью и
выхухолью «миск» — мускус. О всех больших грифах ходят
недобрые слухи, будто бы они нападают в степи на спящих
людей, убивают их и пожирают, что вовсе не доказано. Хотя
польза этих птиц и не отвергается, но все-таки им не
оказывают никакого уважения; напротив, они скорее презираемы,
как «неджис» (см. ч. 1). Только недостаток в огнестрельном
оружии, непригодность убитой птицы и нерадение туземцев
причина тому, что грифы щадятся и некоторые виды их стали
очень доверчивы.
При страшной нечистоплотности туземцев навряд ли была
бы сносна атмосфера какого-нибудь города внутренней
Африки без стервятников, самых полезных из всех хищных
птиц. Каждое утро оба вида этих животных (Neophoron)
находят себе занятие и достаточное количество пищи * даже в
пустыннейших улицах города. То ли же самое было и на
улицах Каира, как рассказывали, я оставлю нерешенным; теперь
не видно больше, чтобы там летали стервятники, но в
некоторых городах Верхнего Египта они еще встречаются.
* Стервятники питаются почти исключительно человеческими
экскрементами.
509

о
fte+1 'Скоморох
''!¦! огда в лесу стихнет оживление раннего утра,
когда крикуны и певцы разойдутся и разлетятся в погоне за
добычей и в поисках пищи, когда солнце выше поднимется на
востоке и лучи его глубже проникнут сквозь листву высокого
лесного полога, под которым ты, лесной стрелок, бродишь,—
тогда ты, конечно, увидишь в воздухе царственную птицу,
которая то бешено куда-то несется, подобно невзнузданному
молодому коню, то медленно покачивается в голубом эфире
без единого взмаха крыльями, без видимого движения, то
исчезая в вышине, то спускаясь к тебе ниже.
К тебе обращает она блестяще-черную грудь и серебристо-
белые крылья; вот она оборачивается — ты видишь горящие,
огненные краски, которыми расцвечено ее фантастическое
тело,— знаешь ли ты эту гордую птицу? Отложи в сторону
легкое охотничье ружье, возьми короткий штуцер,— но
прицелься хорошо и уверенно! Лесное эхо отразит грохот твоего
выстрела — птица куда-то скрылась, ты промахнулся. Смотри,
там, вдали, куда твой взгляд проникает сквозь просвет,— там
она парит, качается, танцует, издевается над тобой —
стрелок, ты должен лучше целиться! Или ты думаешь, что попал
и тебя дразнит только создание твоей фантазии? Я тоже так
думаю!
Но нет, птица живет, существует в действительности, ее
можно ранить, убить, как и тебя. Иди в широкую степь,
раскинувшуюся между лесом и пустыней, осмотри отдельно
стоящие могучие деревья, которые еще не избрала своей
жертвой прожорливая рать термитов,— там ее жилище,
там ты ее найдешь снова. Там тебе покажется, что она тебе
скажет:
Я к солнцу поднялся На землю бросая
Беспечен и смел, Надменный свой взгляд,
Я там упивался Я счастлив бываю,
Огнем его стрел; И жизни я рад.
510

Качаюсь в эфире, О, если б носиться
В выси голубой — В эфире всегда
Все шире и шире И не возвратиться
Земля подо мной. К земле никогда!
Да, если бы только он мог никогда не возвращаться на
землю. Если бы ты мог сопровождать его часами, днями —
хотя бы только взглядом! Но нет! Ты бы стал жалеть, что не
можешь за ним следовать! Ты бы захотел, чтобы духовные
крылья, которые уже давно выросли у тебя, стали
настоящими, такими, на которых ты мог бы полететь за ним ввысь.
Твоим пламенным желанием стало бы учиться летать, следуя
такому примеру.
Но он должен спуститься на землю, только здесь он может
выполнить свое дело. Оставь мысли об убийстве, когда он
снова приблизится к тебе, ибо он опускается на землю ради
твоего блага и блага твоих ближних — чтобы сражаться с
опасными, жуткими гадами-змеями, которые имеют наглость
разделять с тобой твое жилье, которые заползают под твое
ложе, если ты расстелешь его там, где они находятся, которые
ранят тебе ногу ядовитыми зубами, если ты нечаянно на них
наступишь, и он всегда остается победителем.
Птица, которая еще так ярко живет в моих
воспоминаниях,— орел-скоморох, как я называю его вместе с Левайя-
ном и Вигманом: Helotarsus ecaudatus Smith.
В самом деле, он фантастическое явление природы. Как
будто творец, желая создать великолепную птицу, ошибся
отрядом. Так, орел-скоморох стоит совершенно обособленно в
своем роде; своим видом он превосходит наиболее смелые
создания фантазии, своим полетом все, что можно назвать
полетом. Роскошь окраски его оперения усиливается еще
ярким колоритом голых или чешуйчатых частей его тела112.
Его поведение замечательно, как его расцветка, как его
изумительная фигура. Выше я пытался приблизительно
передать впечатления, испытанные мной, когда я впервые увидел
великолепную птицу; но не только одинокому
естествоиспытателю бросается он в глаза более всех прочих птиц — и
кочующий по степи номад, и обитатель лесной деревни
испытывают то же. А так как богатая фантазия примитивных людей,
населяющих родину орла, облекает покровом сказки все, что
им кажется необычайным и непонятным, и передает его в
таком виде потомству, то и орел-скоморох живет в сказаниях
и песнях арабских племен восточного Судана, приветствие
которых — сама поэзия, речь которых — стихи, а прощальный
привет нередко ритмичен, как песня. Легенды и сказки
любимые детища фантазии арабов, они проходят через всю жизнь
этих людей не как детские колыбельные песни, а как темы
для бесед мужчин у ночного костра, они передаются по
традиции от поколения к поколению и являются для нас потому
511

особенно ценными, что в основе их обычно лежат какие-то
реальные факты.
«Милость всемилосердного,— рассказывает одна
легенда,— оделила всех животных земли различными дарами,
которые они должны были сохранять, пока вели себя достойно
оказанной милости. Горе тому, кто навлечет на себя кару
аллаха справедливого и святого; с ними случится то же, что
с теми людьми, которые сейчас носят в удивительном
соединении обличие дьявола,— Господь да сохранит нас от него! —
и сынов адамовых и называются обезьянами; случится то же,
что со страусом, который благодаря своей гордыне потерял
крылья; но благо тем, которые радуются благоволению
господню.
В широкой степи увидишь ты орла, которого аллах —
высочайший и величайший — наделил великой мудростью,
увидишь орла-врачевателя, сухер эль-хакима. Среди птиц
небесных он врач, сведущий в болезнях, поражающих создания
господни, но сведущий также в травах и кореньях, их
исцеляющих. Ты видишь, как он из дальних стран переносит в
своих лапах коренья *, но тщетно ты будешь допытываться,
куда его позвали исцелять больных. Действие их
безошибочно; принятие их внутрь дает жизнь, пренебрежение ими —
смерть; они похожи на хеджаб (амулет), написанный рукой
посланца господня,— да почиет на нем мир
всемилосердного! — подобны молитве Магомета, пророка, которого мы
смиренно восхваляем. «Бедняку перед благостью господней»,
сыну адамову, не возбраняется пользоваться ими. Будь
осторожен там, где орел-врачеватель устраивает свое гнездо,
берегись повреждать его яйца, подожди, пока перья птенцов не
перестанут кровоточить; тогда иди к жилищу орла и порань
одного из птенцов; тогда ты увидишь, что отец полетит к
Востоку, куда и ты обращаешься во время молитвы; подожди,
пока он вернется — жди терпеливо. Он вернется с корнем в
лапах, испугай его, чтобы он бросил тебе корень, возьми его
смело, ибо он дан Господом, в руке которого жизнь, и он
свободен от колдовства; потом иди и исцеляй твоих больных —
они все выздоровеют, ибо это предопределено им, всеми-
лосердным».
В самом деле, птица заслуживает быть воспетой в
поэтической форме, как это сделано арабами. Я сообщу здесь еще
кое-что о ее поведении; промеров ее я дать не могу, так как,
хотя я видел птицу сотню раз, но ни разу не мог ее убить,
очень часто стреляя по ней, правда всегда из винтовки и
влет**. Нельзя представить себе более красивого полета, чем
* Араб считает кореньями, между прочим, и змей, уносимых птицей,
и на одном лишь этом предположении основывает свою легенду.
** Во время моего пребывания в Северо-Восточной Африке нами и
нашими охотниками был добыт один-единственный экземпляр скомороха.
512

полет скомороха. Именно за полет получил он свое название.
Если верблюда можно назвать «кораблем пустыни», нашу
птицу, пожалуй, с большим правом можно назвать
«воздушным кораблем»; первого можно сравнить лишь с тяжеловесным
грузовым судном, второго — с идеально быстроходным
парусником. Полет его столь своеобразен, что его можно узнать на
любом расстоянии, и тот, кто его хоть раз видел, никогда не
спутает ни с чем другим. Это не полет, это пляска, плавание,
кривляние, прыжки, кувыркание, игра, дурачество в воздухе;
вот скоморох спокойно рассекает синеву, не двигая крыльями;
вот он очертя голову бросается глубоко вниз, крутится,
вертится так, что почти оборачивается спиной вниз; вот он с
радостным хи-хи-хи! снова взмывает в вышину, паря и несясь
в эфире; вот он летит, равномерно и очень быстро взмахивая
крыльями; вот он, подобно чернокрылой кане, высоко
поднимает над телом концы своих крыльев и со свистом
устремляется вниз — каждый момент этот фантазер, этот шут
меняет свои фокусы. Он болтается в воздухе, как ему взбредет
в голову — без всякой правильности, без нужды, без смысла,
но с грацией каждого движения; он летает, как кажется,
только ради игры, а не потому, что отправился на добычу.
Кажется, что все враги хищных птиц думают так же, как я —
никогда не видел я, чтобы его преследовала крикливая стая
ворон или дразнило какое-нибудь другое животное. Конечно,
все они любуются воздушным плясуном, этим придурковатым
малым, который может только развеселить, но никогда не
повредит. Конечно, величественно парит в воздухе орел,
конечно, любитель птиц радуется благородству царственной
птицы, но по сравнению со скоморохом благородный орел
кажется бесконечно неуклюжим, и скоморох своими
дурачествами отвлекает на себя внимание обожателей «князя
летящих стай». Собственно, описать полет скомороха невозможно;
но кто его раз видел, его никогда не забудет — вот лучшее
описание. Но я хочу еще прибавить, что скоморох, несмотря
на свои игры, никогда не забывает собственной безопасности;
он всегда держится на достаточном расстоянии от человека.
Родина скомороха — степи на юг от 16° с. ш.: Белед
Гакха, Сеннар, Кордофан, Абиссиния, где его весьма метко
называют «хевеи — семмеи» — «небесной обезьяной», затем
Дар-эль-Фур (Дарфур) и т. д. Здесь строит он на высоком
дереве плоские гнезда, в которых, по свидетельству туземцев,
бывает от двух до четырех яиц. Гейглин получил из одного
гнезда двух летных птенцов и живыми привез их в Вену.
Скоморох ест на воле только рептилий, преимущественно
змей, почему должен считаться истинным благодетелем
человечества пз. Его лапы, одетые крепкими, большими и
толстыми чешуями, с превосходными, чрезвычайно острыми
когтями, достаточно защищены против ядовитых зубов випер
513

(в широком смысле этого слова), являясь по отношению к
этим последним страшным оружием. Плотное оперение, более
плотное, чем у прочих змееядов, защищает грудь и брюхо.
Перья этих частей тела очень длинные, твердые, чрезвычайно
гибкие; окраска их — насыщенно-черная, без какого бы то ни
было оттенка; при жизни, как у венценосного журавля,
оперенье покрывает сероватый налет.
Скоморох, подобно всем пожирателям рептилий, очень
прожорлив, вылетает он на добычу рано утром, покрывает
огромные расстояния и к полудню регулярно появляется у
водопоев: рек или дождевых луж, чтобы напиться. Здесь он
остается несколько часов, купается, чистится, но при
малейшей помехе взлетает и удаляется, никогда не опускаясь
вновь. Лишь случайно достается он охотнику; регулярно
охотиться за собой он не дает. Он чрезвычайно осторожен.
^^ I ism к а и с
Бог милосердный, кому мы возносим молитвы,
Страшен лишь тем, кто заветы его нарушает.
Видишь ли птицу большую, о смертный, в пустыне?
Это ее покарал ведь аллах за гордыню!
К праху прижмись же телом, начиная работу,
Взявши орудья, молись, повторяя: иншалла
С арабского
Ь*~'" еличайшая из всех птиц (Struthio camelus) —
страус занимает, как показывает его латинское название,
среди птиц место верблюда среди млекопитающих114. Как и
этот последний, создан он для пустыни и для сухих степей,
как и последний, способен он к продолжительному бегу; да,
он поразительно похож на него даже по форме своего тела.
Его высокие крепкие ноги, его мозолистые ступни о двух
пальцах, его длинная сухощавая шея, фантастическая голова,
свидетельствующая о его глупости, хорошо развитые грудные
наросты и т. д. одинаково живо напоминают нам верблюда,
как и его поведение и образ жизни. Приняв во внимание его
место в ряду животных, нельзя заметить никакой
особенности в образе его жизни, кроме того, что страус в
противоположность верблюду много и часто пьет — по крайней мере
так делает он в неволе; в остальном же он во всех
отношениях походит на верблюда. Он представляет собой
переходную форму между классом млекопитающих и птиц; его ске-
514

лет сходен с первыми, форма его тела и способ
размножения — с последними.
На свободе страус принадлежит к самым пугливым
животным, какие только известны. Редко удается подойти к
стаду страусов так близко, чтобы можно было отличить
самцов от самок; по большей части они поспешно рассыпаются
по всем направлениям. Эта недосягаемость и дикость птицы
и есть причина различных и часто совершенно
противоречивых мнений, господствующих до настоящего времени между
естествоиспытателями об этой птице и ее образе жизни.
Выведение птенцов страуса более всего возбуждало самые
оживленные споры. Некоторые рассказывают, что страус,
кроме яиц, предназначенных им для вывода птенцов,
сохраняет еще другие им в пищу; иные утверждают, что самка
страуса сторожит в точно определенном направлении и
отдалении от гнезда, пристально следя глазами, устремленными
на него так, что нужно только идти по направлению ее глаз,
чтобы наверное найти яйца, и т. д. Все это, как кажется,
гипотезы, которые едва ли доведут наблюдение до степени
ученого положения. Все то, что мы знаем о страусе, знаем мы
от Левальяна и от арабов; первому не хотят, а последним не
смеют верить, и так стоим мы и по сие время на старом
месте. И я тоже не в состоянии сообщить мои собственные
наблюдения, но могу дать здесь только вывод моих
исследований понаслышке и далек от того, чтобы придать им
значение истины, основанной на фактах.
Итак, по рассказам арабов и в особенности правдивых
бедуинов, страус в Кордофане откладывает яйца в феврале,
марте и апреле в углубление, им самим вырытое в песке.
Число их бывает различно, смотря по обстоятельствам; за
среднее число мы можем принять приблизительно двенадцать.
Днем он покрывает яйца песком *, ночью сам сидит на них.
Высиживание продолжается приблизительно шесть недель;
вылупившиеся птенцы величиною с наших
петушков-корольков. Такими получил я их от туземцев и могу сообщить о них
кое-что более точное.
Эти премиленькие животные похожи скорее на ежа, чем
на птицу. Они покрыты не перьями, но жесткими и твердыми
рогообразными иглами, похожими на ежовые, которые
расходятся по всем направлениям. Поведение молодых страусов
то же, что и дроф и кур; только что вылупившись, они
бегают, подобно этим последним, так же проворно и ловко и
искусно ищут себе пищу. Как молодые цыплята не пользуются
у кур особенным уходом и не кормятся нарочно
припасенными для того яйцами, так же мало нуждаются молодые
* То же самое делают, по моим наблюдениям, Hoplopterus spinosus и
Hyas aegyptiacus, как скоро они покидают свои гнезда.
515

страусы в подобной заботливости со стороны старших,
которые, как мне кажется, совершенно неспособны оказывать им
ее. Я думаю, что молодые недолго бывают руководимы
старыми, напротив, они скоро сами должны искать себе
пропитание. Приблизительно у двухнедельных птенцов, каковых
было у нас десять штук, мы заметили, что они вовсе не
пользовались помощью старых.
У двухмесячных птенцов начинают исчезать колючкообраз-
ные перья и заменяются серым одеянием самки. Его носит
молодой страус до двух лет. На третий год самец уже черен,
но только лишь на четвертом году он перестает расти; его
перья получают определенный цвет, и он становится
способным к воспроизведению. Тогда он называется эдлимом,
между тем как самка и птенец называются рибеда.
Несмотря на его одежду из перьев, страус называется
наамом*.
Об охоте на страуса узнал я от Контарини следующее:
несколько номадов медленно выезжают на своих быстрых
конях в степь и отыскивают стадо страусов. Несколько
верблюдов, навьюченных мехами с водой, следуют за охотниками на
известном расстоянии и остаются в продолжение всей охоты
всегда вблизи них. Завидев свою дичь, охотники едут
осторожно на стадо птиц до тех пор, пока какой-нибудь
предусмотрительный эдлим не подаст своим примером знак к
бегству. Тогда два или три охотника выбирают себе одного
самца и летят за ним во весь опор. В то время как один из
них преследует птицу по всем изгибам ее бега, другой
старается пересечь их путь; затем, если это ему удается,
занимает место первого, а тому дает проскакать кратчайшим
путем. Так сменяют они друг друга, покуда не утомят бегущего
от них с возможной скоростью эдлим а.
Обыкновенно настигают они его через час и бьют его
длинными палками или кнутом по голове до тех пор, пока
не разобьют ее. Арканы там неизвестны. Тотчас после
падения животного охотник спрыгивает с лошади, перерезывает
ему шейные артерии, приговаривая обычную формулу:
«Беисм лилляхи эль рахман эль рахим, аллах ху акбар!»
(см. ч. 1), и втыкает в рану, чтобы не запачкать
перья кровью, ноготь длинного пальца одной ноги. Как скоро
птица окончательно изошла кровью, охотник снимает с нее
кожу, выворачивает ее и сохраняет в этом мешке те перья,
которые идут на украшения. В заключение он отрезает себе
сколько ему нужно мяса, остальное же вешает на дерево для
сушки и позднейшего его употребления проезжающими
путешественниками.
* Эдлим происходит от dalima, нечто «совершенно черное», но в
то же время гладкое и мягкое; рибеда от rebeda «наделенное темным
или серым цветом»; и н а а м от naama, «мягкое и красивое».
516

Между тем подошли и верблюды. Араб, освежив себя и
свою лошадь после такой горячей охоты, отдыхает несколько
часов и возвращается домой, нагруженный своей добычей.
Дома он сортирует перья: белые, дорогие, которые он
называет авани и которых во взрослом страусе много что
14 штук, связывает в отдельные пучки и сохраняет их в своей
палатке для продажи при случае. Для получения перьев
торговец должен сам отправиться к охотнику и получит от него
птицу после действительно смешных церемоний за три или
за пять талеров.
Ручной страус одно из самых бесполезных домашних
животных, какие только могут быть. Нельзя себе представить
его прожорливости. На свободе питается он только
растениями 115, в неволе ест все, что только может быть
проглочено, например обломки кирпича, камни, гвозди, тряпки,
глину и т. д. Один страус кончил свою жизнь, наклевавшись
негашеной извести. Если мы теряли что-нибудь такое, что
могло пройти в глотку страуса, но нелегко переваривалось
желудком, то мы могли быть уверены, что найдем это в его
испражнениях. Притом страус чрезвычайно несносный
товарищ. Он мучает каждое животное, даже своего собрата,
который не показал еще ему превосходства своих сил над ним.
Наш ручной самец несколько раз опасно ранил острыми
ногтями пальцев своих ног самку, пока не привык к ней. Он
наносил удар всегда спереди, никогда не сзади и при этом с
такой силой и уверенностью, что каждый раз страшно
раздирал грудь притесняемой самки. Сам же он боялся нас,
в особенности когда во время спаривания мы его несколько
раз чувствительно наказали кнутом. На свободе ведет он с
своими соперниками самые кровавые поединки.
Наш павиан был заклятый враг страусов. Он занимал у
нас на дворе место привратника и исполнял свою должность
с большою преданностью, т. е. кусал всех, кто не имел чести
быть с ним знакомым. Любимым его местом был верхний
косяк двери, куда мы его и посадили на цепь, и оттуда он
лучше всего мог защищать вход и властвовать над ним.
Здесь, уставши от своих важных занятий, он имел
обыкновение предаваться на короткое время покою, причем
обыкновенно не обращал должного внимания на свой длинный хвост.
Вскоре приближался к нему, покачивая шеей, страус и кусал
обезьяну ни за что ни про что за хвост. Но редко удавалось
ему избежать справедливого наказания! Мгновенно хватал
раздраженный павиан забияку за голову и теребил и тряс
ее до тех пор, пока побежденной птице удавалось наконец
освободиться.
Понятно, почему так странно сложенный, так удивительно
оперенный страус должен был обратить на себя внимание
арабов. Поэзия пришла на помощь легенде и построила на
517

шатком, но все-таки непоколебимом основании великолепное
здание, с прекрасным украшением. Столь же поэтический,
сколько и религиозный миф дает нам знать о происхождении
изуродованного крыла и раздвоенных перьев страуса.
«Более чем за тысячу лет назад,— так рассказывают
номады Кордофана,—страус походил еще на хубару (дрофу) *
и обитал с ней в сообществе в пространной хале. Тогда он
превосходно летал и не был так пуглив, как теперь, когда он
убегает гигантскими шагами от приближающегося человека;
напротив, жил в дружбе и доверии с людьми и другими
животными пустыни. Однажды хубара сказала ему: «Любезный
брат, если тебе угодно, то мы завтра — ин ша лиллахи (или
иншалла, если Богу угодно) — полетим к реке, напьемся там,
вымоемся и возвратимся потом к нашим детям».
«Ладно,— отвечал страус,— полетим!» — но не прибавил
«иншалла», потому что он был горд и не смирялся пред
могуществом всемилосердного и вечного бога, величие
которого возвещают нам ангелы на небе и славу которого
торжествует гром в облаках**,— потому что до этих пор он
только научался постигать его неисчерпаемую милость, а,
напротив, крепко надеялся на свою силу и свои мощные крылья.
На следующее утро оба снарядились в путь, поднялись и
хубара сказала: «бе исль лиллахи» (во имя божие), затем
полетели они к божьему оку (солнцу); страус стремился все
выше и выше и сильными взмахами крыльев далеко
опередил хубару. Сердце его было полно гордости и высокомерия,
он забыл и благодеяния, и своего благодетеля и думал, что
может надеяться только на свою собственную силу. Но мера
милости всемилосердного переполнилась, и гнев праведного
и святого аллаха разразился над преступником.
Выше и выше поднимался он к жилищу помилованных,
как бы желая достичь солнца. Тут приблизился к нему ангел-
каратель, отдернул завесу, отделяющую его от горячих лучей
солнца, и зной их прямо ударил в него. В одно мгновение
крылья его сгорели, и жалким образом упал он на землю. Так
и до сих пор он не может летать, и до сих пор видны его
опущенные перья, и до сих пор боится он гнева божьего и
старается избежать его своими гигантскими шагами. В тесном
пространстве бегает он взад и вперед до тех пор, пока не
падает изнеможенным.
Потому, о человек, возьми себе птицу пустыни в пример,
склонись под властью всесильного и если хочешь
предпринять что-нибудь, то скажи перед тем «иншалла», чтобы иметь
на твое дело благословение аллаха».
Кого не поразит сходство этого сказания с историей
Икара! Который рассказ древнее? Я думаю, что оба один от
* Otis arabs.
** Слова корана.
518

другого независимы. Но разница между обоими сказаниями
та, что миф греков вымышлен, миф же арабов опирается на
дознанном основании. Во все арабские сказания вплетает
религия свои светлые, блестящие нити; они-то и доставляют
одежде ее блестящий оттенок. И если дух религии далеко
распространился между неучеными и необразованными
арабами и если пустил твердые корни в сердцах одинаково
отделенных от остального мира номадов, то этому, вероятно,
много способствовали эти рассказы. Все стремятся только к
одной цели: к почитанию и поклонению аллаху и его
пресвятым заповедям.
€рараонова *цв9шб
Честь презирает
Того, себя кто сыном чести называет,
Но не noxooic на мать. Тому хвала,
Кого не предки красят, а дела —
Конец всему делу венец.
'скоре после моего возвращения из Африки
сообщил я некоторые из моих наблюдений над крокодилом
одному обществу, отдельные члены которого отнюдь не
удовлетворились ими, потому что я не умел рассказать ни о каком
подобном славном подвиге «смелого, умного животного,
которое залезает глупому крокодилу во время сна в пасть,
пробирается по глотке до источника жизни, раскрывает ему
сердце и, о ужас! — с гордым сознанием, посредством своих
зубов прокладывает себе выход на чистый воздух из
налитого кровью трупа убитого им левиафана» * — словом, об
ихневмоне. Это произошло, может быть, оттого, что я никогда не
мог заметить у жителей Нильской долины ни малейшего
следа того уважения, которым неизбежно должно было бы
пользоваться такое крайне полезное животное, напротив,
видел везде несомненные признаки явного пренебрежения, даже
известной неприязни, с которым все без исключения
относились к «врагу крокодила», ихневмону. Я совсем не отрицаю,
что и я перед моим путешествием в Африку питал к ихне-
* Плиний VIII, 24, 25.
519

вмону гораздо большее уважение, чем после того, как я узнал
его и слышал несчетные проклятия по адресу его
действительно энергичной деятельности. Тем вернее, быть может,
будет мое суждение о нем.
Благородный ихневмон, и мне приходится осудить тебя на
смерть, сам ли ты положил основание своей славе или
неповинен в ней! Сам ты должен сознаться в том, что никогда ни
один из твоих предков не попадал добровольно в пасть
крокодила, и я совсем бы ошибся в тебе, если бы ты не был
сердечно рад, что теперь вблизи твоих любимых мест не
угрожают тебе более подобные роковые батареи зубов. И я,
вероятно, не погрешу против тебя, если допущу, что куриные
яйца были тебе всегда более по вкусу, чем яйца крокодила,
или, наконец, что ты, если бы не было грубых караульщиков,
залез бы несравненно охотнее в отверстие печи для вывода
цыплят, чем в пасть крокодила. Не правда ли, дружок, ведь
я знаю тебя?
Но вместо разговора наедине с знакомым, я хочу сначала
представить его моим читателям. Ихневмон (Herpestes pha-
raonis), называемый арабами эль-нимс, занимает в Египте
место нашей куницы. В Нубии и Судане заменяется он
сродными ему видами, образ жизни которых почти тот же, что
нашей ищейки. Но они сами по себе возбуждают в нас
меньший интерес потому, что до сих пор не нашли рассказчиков,
которые возвестили бы о их деяниях. Наш ихневмон, т. е.
фараонова мышь, обитает охотнее всего по берегам каналов,
заросших густым тростником. Здесь проводит он день,
прокладывает между стеблями тростника узкие, но очень
тщательно вычищенные ходы и роет глубокие, но не особенно
пространные норы, в которых самка рождает от двух до
четырех детенышей и долго кормит их своим молоком. Ихневмон
своим телосложением походит на нашу куницу, воняет, как
хорек, так же, как и они, хитер, блудлив и кровожаден. Самец
может достигнуть длины в четыре фута, причем хвост его
занимает несколько более трети всей длины и весит от
двенадцати до пятнадцати фунтов. Ноги его так низки, что тело и
хвост, покрытые длинными волосами, как бы волочатся по
земле.
Ихневмон выходит на добычу и днем и ночью. Его грубая
зеленовато-серая шерсть, покрывающая тело, помогает ему
подкрадываться незаметным образом к своей добыче,
состоящей из крыс, мышей, змей, ящериц, маленьких птиц, кур,
голубей и т. д. Его блудливость возбудила к нему полное
презрение и вражду феллахов, курятники и голубятни которых
он грабит без пощады.
Если незаметно наблюдать за ним, то можно видеть, как
он очень тихо и осмотрительно крадется по полям и
тростниковым чащам. Иногда он останавливается, обнюхивает мыши-
520

ную нору, покопается около нее немножко, иногда же вьется
неслышно, как змея, между травой, чтобы добраться да
птички, которую он намеревается схватить в два быстрых
прыжка. Самец живет семейно, водит с своей самкой гулять
полувзрослых детенышей, чтобы выучить их той или другой
уловке, что чрезвычайно забавно видеть. Насколько он ловок
и проворен, когда его преследуют, настолько медленно и
осторожно крадется он, когда знает, что за ним не
наблюдают, или если наблюдают, то старается ловким манером
удрать. Если последнее удается ему, он убегает со всем своим
семейством, члены которого следуют друг за другом по пятам,
в первый попавшийся проход, но тотчас же снова оставляет
его, если убедится посредством неоднократных изворотов и
прислушивания в возможности безопасно достичь другой
норы.
Охота на него вернее всего ведет к цели, если послать
несколько феллахов с их «набаутом» в тростниковую чащу,
в которой обитают ихневмоны. Феллахи, как злейшие враги
их, охотно готовы идти на них; они шарят в чаще и выгоняют
испуганных животных к тому месту, где стоит стрелок и где
этот последний убивает их на небольшом расстоянии
крепкими свинцовыми пулями.
Обезьяны — превращенные люди»
лишенные самосознания.
Ваглер
И^'от где видна жизнь, крики и борьба, гнев и
примирение, лазанье и беганье, хищничество и грабеж,
гримасничанье и кривлянье — там, где встречается толпа
обезьян, в первобытном ли лесу, в первобытном ли состоянии,
невольно должен улыбнуться, вспомнив их жизнь на свободе.
Образуя собственное государство, не признавая над собой
никакого другого властелина, как только самого сильного из
своего рода, не уважая никакого другого права, кроме
захваченного каким-нибудь родоначальником обезьян своими
острыми зубами и сильными руками, не считая возможной
никакую опасность, из которой нельзя было бы вывернуться,
521

находя удобным всякое положение, никогда не боясь
недостатка и нужды, проводит свою жизнь веселое общество
лесных канатных плясунов.
У них никогда нет недостатка в том серьезном комизме и
в той безграничной ветрености, с которыми начинается и
кончается каждое дело. Любая цель для них не недостижима,
•любая верхушка невысока, любая скала не чересчур крута,
любое сокровище доступно, никакое право собственности не
достойно уважения.
«Плуты, сыновья плутов, эти обезьяны и дети их и
правнуки останутся такими же плутами, какими были их
предки,— говорят туземцы.— Аллах в своем гневе
превратил в них отверженных людей; у них ничего святого: хуме
хуан! * — они вероломны!»
Обезьяны, встречающиеся в Судане, нам знакомы; мы
знаем также, что павианы обитают в горах «гверецы»,
мартышки (Cercopithecus griseo-viridis и Cpyrrhonotos) в богатых
водой лесистых местах; из этих последних зеленовато-серая
•абаландьи суданцев обыкновенна везде, где встречается
заместитель ее из царства птиц попугай; можно смело
рассчитывать, что в лесу, который служит убежищем абаландьи,
можно встретить и попугая (Palaeornis cubicularis); оба
образованы как бы из одного и того же вещества и
воодушевлены как бы одним и тем же духом; они еще более сходны
между собой, чем верблюд и страус, кошка и сова, гиена и
гриф, собака и ворон и т. д., они дают лучшее доказательство
того, как всеобъемлющая творческая мудрость выливает
известные основные формы природы разнородным образом,
но при этом все-таки сближает их между собой.
«У обезьян и попугаев сходство это выражается,— говорит
мой отец в своей «Монографии попугаев» ** (стр. 20 и
след.) П6,— в беспокойстве их характера, свойственном обоим
отделам животных. Очень многие животные сидят спокойно,
когда уже наелись досыта. Не то бывает с обезьянами и
попугаями. Они ведут себя смирно только во время еды. Когда
же не едят, то постоянно прыгают, вешаются на ветви,
качаются на них, как канатные плясуны, прыгают с одного
сучка на другой, взлезают на самые высокие деревья и с
криком идут на покой. Точно таким же образом держат себя
и попугаи. Они также постоянно кружатся, исключая время,
когда едят; кричат и лазят без остановки и, только вдоволь
накричавшись, идут ко сну и т. д.
И те и другие любят зеленые, густые деревья и охотно и
ловко прячутся в их ветвях и листьях; у тех и других удиви-
* Множественное число «хайн», вероломный.
** Иена, у Августа Шмита. Дешевое сочинение о попугаях с
картинами. Чего последним недостает в отношении правильности, вполне
вознаграждается превосходным описанием.
522

тельно развита способность лазить, оба охотнее всего
питаются плодами; но всего поразительнее сходство их в
манере есть. Все обезьяны, подобно человеку, подносят свою
пищу ко рту рукой, это их отличительная черта, которая им
очень идет. Точно так же делают это и попугаи. Они тоже
берут пищу пальцами одной ноги, держась в то же время на
другой, подносят ее к клюву и таким образом съедают.
Наконец обезьяны и попугаи похожи друг на друга своим
замечательным умом, которым обладают оба, и т. д.
Ум их обнаруживается также и на свободе различным
образом. Надо наблюдать стадо вида Cercopithecus griseo-
viridis в их лесной жизни, чтобы получить о них ясное
представление. Больше всего сердило меня их врожденное
нахальство, с которым они достают себе пищу. Многочисленный
отряд этих животных отправляется к пастбищу под
предводительством уже испытанного и опытного самца. Обезьяны-
самки, у которых есть детеныши, носят их тоже с собой,
причем они держатся передними ногами за шею матери, а
задними за живот ее и переплетают свой хвостик с хвостом
матери. Сначала отряд приближается с большой
осторожностью и всего охотнее продолжает свой путь по вершинам
деревьев. Старый полководец идет вперед, и все стадо следует
за ним с ветки на ветку. Иногда вожак поднимается на
самую верхушку дерева для того, чтобы сверху сделать
тщательный обзор. Несколько успокоительных горловых звуков
извещают все стадо о благополучном результате его
исследований. Затем все слезают с ближайшего к полю дерева и
быстрыми прыжками направляются в поле.
Прибыв на место, все они первым делом наполняют на
всякий случай пищей свои обширные защечные мешки. Тут
только дозволяют они себе больше свободы и делаются более
разборчивыми в выборе пищи. Тогда все сорванные головки
маиса или кукурузы тщательно обнюхиваются, и если они не
выдерживают этого испытания, то отбрасываются несъеден-
ными, что случается очень часто. Обезьяна, видя перед собой
много пищи, вдесятеро более разбросает ее, чем съест; вот
откуда и проистекает безграничное презрение к ним туземцев.
Когда стадо обезьян чувствует себя в хлебном поле вне
всякой опасности, матери позволяют своим детенышам,
которые находятся под их строгим надзором, играть с своими
сверстниками. Эти маленькие животные, столь безобразные
лицом и телом, так хорошо воспитываются, что по первому
зову матери тотчас же возвращаются к ней. Последняя, так
же как и все стадо, совершенно полагается на
предусмотрительность вожака. Этот вожак даже во время самой вкусной
еды поднимается от времени до времени на задние лапы и,
как человек, осматривается кругом. При его малейшем
подозрительном ворчании в одно мгновение собирается весь отряд
523

его вассалов, матери сзывают своих детей и все общество
совершенно готово к побегу.
Всякий старается взять с собой столько корму, сколько он
найдет возможным унести; я видел, как обезьяны, убегая,
захватывали с собой по пяти больших маисовых головок; две
брали они правой передней рукой, а остальные держали так,
что во время ходьбы могли опираться на них. При
действительной опасности они бросают всякую ношу с очень
недовольной миной, затем все стадо взбирается на ближайшее
дерево и по верхушкам других деревьев продолжает свой
путь. При этом обезьяны показывают такую удивительную
способность лазить, что превосходят в этом искусстве всех
животных.
Для них нет никаких препятствий; ужаснейшие шипы,
самая густая чаща, далеко стоящие одно от другого деревья
и т. д.— все для них нипочем. Всякий скачок делается с
поразительной уверенностью; часто обезьяне можно ухватиться за
ветвь только одной рукой, и все-таки она сумеет удержаться
на ней, чего не сделают никакая белка, кошка или куница;
другая при помощи своего подвижного хвоста еще во время
прыжка переменяет свое первоначальное направление; третья
бросается с самой верхушки дерева на самую нижнюю ветвь,
которая от внезапного толчка, конечно, сильно сгибается под
ней, и обратным быстрым движением ветви пользуется она
для того, чтобы сделать большой горизонтальный прыжок.
Вожак их, даже и во время бега, руководит своими
подданными, которые замедляют шаг только тогда, когда он
находит это нужным. При этом они не только не выказывают
ни малейшего страха или робости — напротив, столько
присутствия духа, что для них, собственно, не существует
никакой опасности. Они боятся только своих собратий и змей; от
хищных зверей они спасаются бегством, а от хищных птиц
своим неизменным единством. Ни один орел никогда не
тронет обезьян И7, зная, что тогда вся стая кинется на него.
Жизнь они ведут самую беспечную.
Если жители Судана только не любят породу аба-
ландьи *, то зато породу кируд **, или павианов, совершенно
справедливо боятся. Человеку, попавшемуся к ним, угрожает
часто большая опасность; меня уверяли, что даже лев
избегает их; во всяком случае, ему пришлось бы много
возиться с ними. Самые старые самцы достигают значительной
величины, обрастают гривой, становятся страшного вида и
обладают неимоверной ловкостью, силой и проворством. Они
живут в горах и боятся воды, потому что не могут плавать.
В Судане рассказывают много историй про их безграничную
* Множественное «абаландьи:
** Множественное «кирд».
524

дерзость и положительно утверждают, что в период их
страстности они нередко нападали даже на женщин и девушек
и замучивали их до смерти.
Маленьких обезьян в Судане ловят сетями; павианов же
ловят после того, как они опьянеют от данной им водки,
которую они пьют очень охотно. Первые встречаются в неволе
гораздо чаще, чем последние.
Я мог бы многое порассказать об обезьянах, которые
попали ко мне живьем, но это завело бы меня слишком далеко.
Поэтому я удовольствуюсь только рассказом поистине
трогательного эпизода из их жизни, о вошедшей в поговорку
любви обезьян. Один самец абаландьи, купленный нами
тотчас после его поимки, выказывал большую наклонность
ухаживать за маленькими обезьянками, наклонность,
свойственную только самкам. Раз достали мы маленькую
обезьянку из его же породы, еще очень нуждающуюся в
помощи матери.
Коко, так звали нашего самца, тотчас взял под свое
покровительство маленькую обезьянку, обращался с ней с
материнской нежностью, стерег ее, пока она ела, и согревал по
ночам на своих руках. Он постоянно заботился о ее здоровье,
беспокоился, когда она отдалялась от него на несколько
шагов, и при малейшей кажущейся опасности тотчас звал ее
к себе назад. Когда мы хотели отнять у него этого детеныша,
он тотчас же приходил в ярость, бросался нам в лицо, кусал
все вокруг и защищал своего приемыша всеми своими силами.
Так прожили они вместе несколько месяцев. Вдруг
малютка захворала и через несколько дней околела. Горе ее
приемного отца было беспредельно; оно не было похоже на
горе животного, но скорее на скорбь глубоко чувствующего
человека. Прежде всего взял он своего мертвого приемыша
на руки и ласкал его на все лады, обращался к нему с
самыми нежными интонациями голоса, гладил его, как и
прежде, с большой нежностью. Потом посадил его перед собой,
осмотрел и, когда убедился, что он умер, начал кричать
самым жалобным голосом. Несколько раз пытался он
возвратить его к жизни и каждый раз громко вскрикивал, когда
видел, что любимец его оставался без движения. Целый день
он ничего не ел; мертвый зверек поглощал все его внимание.
Наконец силой отняли мы его у него и перебросили через
высокую стену нашего двора в сад. Через несколько минут
Коко перекусил свою толстую веревку, чего прежде никогда
не пробовал делать, перескочил через стену и снова
возвратился на свое прежнее место, держа труп в руках. Опять
привязали мы его, опять отняли у него мертвого детеныша
и бросили в глубокий колодезь. Коко опять вырвался и
убежал из дому и больше уже не возвращался. Вечером в тот
же день видели, как он бежал к лесу.
525

Один из моих слуг купил мне старую обезьяну, которая
была поймана с маленьким детенышем. Никакая мать не
может быть нежнее этой обезьяны. Всякий лакомый кусок она
отдавала детенышу. Вдруг она заболела и умерла. Мы
ухаживали за маленькой обезьянкой со всевозможной
заботливостью, но несмотря на это, она все-таки через несколько
дней последовала за своею матерью.
Такие и подобные им поступки называть инстинктом
было бы нелепо. Они служат доказательством действительна
замечательного ума и даже глубокого чувства. Есть обезьяны,
которые почти умнее недалеких людей. Разум их развивается
посредством опытности, что я замечал в ручных обезьянах.
Без малейшего колебания обезьян можно признать в
умственном отношении самыми разумными животными после
человека 118.

...<""*
пти ц
жизнь их
ИА чужой
стороне
/
Привет шлют нам птицы, летят через море.
Домой устремляясь в эфирном просторе.
Когда ласточек уж нет
И поблекнул розы цвет,
Когда песен соловья
Уж в саду не слышу я —
Сердце спросит так тревожно:
Мы увидимся ль опять?
ЕРНЕТЕСЬ ли вы еще когда-нибудь в
наши края, найдете ли опять эту дальнюю,
дальнюю дорогу? Какое беспокойное
чувство заставляет вас покинуть родину»
какое обманчивое ожидание вынуждает расстаться с нами;
куда летите вы? Куда стремитесь вы, пернатые воздушные
пловцы, вы, веселые певцы лесов? В какую страну направ
ляете вы полет свой? О, вернитесь, вернитесь к нам
назад!»
Так скажет или по крайней мере подумает вслед
улетающим какой-нибудь любитель этих милых созданий; не одно
сердце почувствует, когда птицы приготовляются покинуть
эти пустынные, негостеприимные страны, что и для нега
также они теряют свою прелесть. Каждый ребенок радуется*
увидав на вершине башни в феврале или марте первого
скворца, возвратившегося назад из своего далекого
путешествия. Сидя там, он машет крылышками, которые еще не сов-
527

сем защищают его от весенних бурь и снегов, и приветствует
весну своей весенней мелодией.
«Вот он и опять здесь, но откуда он, этот веселый вестник
всеоживляющей весны?» «На юг улетел он, с юга же и
вернулся». «Но какая же страна света дала ему приют на
время суровой зимы? Хорошо ли было ему на чужой
стороне?»
О, детские уста,
Вам ведом птиц язык,
Как Соломону.
Разве ты не понимаешь его веселой песни? Разве не
узнаешь той радости, с какой он возвращается на родину?
И спрашиваешь, хорошо ли ему было на чужой стороне. Нет,
наверное нет! Он поспешнее оставляет свое зимнее
пребывание, чем свою родину. И как он обрадовался, узнав через
не известных нам вестников, что у него на родине уже
наступила весна! Как весело стал он расправлять свои крылышки
и пробовать голосок, точно хотел испытать силу их для
предстоящего далекого пути и для громкого веселого пения на
родине. И вдруг он исчез; забывая все правила общежития,
он думал только об одном, скорее совершить свое
путешествие. С грустью, как казалось, улетал он от нас и весело
возвращался назад. А где был он, расскажу я тебе
сейчас.
Птицы улетают в далекие южные страны. Я отправился
за ними и действительно нашел некоторых из них, но только
некоторых. Мы, прикованные к земле, конечно, не понимаем,
что для крылатых жителей земли нет расстояния, мы никак
не хотим сообразить того, что воздушные путешественники
пролетают пространства в часы и дни, для чего нам нужны
целые недели. Что мы называем путешествием, для них,
парящих и летающих, кажется небольшой веселой прогулкой.
Но мы все-таки полагаем, что то, чего перелетные птицы ищут
вдалеке, могли бы они найти гораздо ближе. Перелет птиц
во многих отношениях нам еще не понятен и останется таким
даже и тогда, когда страны, привлекающие на зиму тех или
других, сделаются нам известны. Я наблюдал многих птиц
на их зимних квартирах, но одно осталось для меня все-таки
неразъясненным: то нечто, что побуждает птиц делать
такой длинный перелет, прежде чем они достигнут цели; что
именно заставляет их покидать места, которые целые годы
снабжали их всем необходимым для жизни и
благосостояния, по крайней мере по нашему человеческому
разумению.
«Птицы покидают наши страны,— говорил знающий
натуралист Науман 119 в своем замечательном сочинении,— для
того, чтобы избежать холода и недостатка в пище, они летят
528

целой вереницей в более теплые страны, во все время пути у
них остается та же температура и та же пища в изобилии до
места их зимнего пристанища, и снова возвращаются назад,
как скоро исчезают причины, побудившие их к этому. Как
постепенно усиливающийся холод выгоняет их от нас, так,
наоборот, приятное для них потепление возвращает их
обратно и т. д.»
Наблюдения мои поселили во мне сомнение относительно
истины этих взглядов. Не может быть, чтобы один только
недостаток в пище и тепле вынуждал их переселяться. Должны
быть и другие побудительные причины к этому. Вот что еще
говорит Науман, почти противореча самому себе:
«Стремление перелетать в более теплые страны есть
врожденное свойство птиц, и родителям не нужно показывать
дороги своим птенцам. Птицы, взятые молодыми из гнезда и
воспитанные в большой комнате в полной свободе,
совершенно подтверждают это предположение *. Когда настает
время перелета, они так кружатся по ночам в своей темнице,
как будто бы между ними находились старые представители
их породы».
Да, это врожденное побуждение к перелету, это
стремление побывать в чужих странах, это желание, с весьма
редкими исключениями, покидать в известное время свою родину
и снова возвращаться в нее основывается на удивительной
способности птиц предчувствовать то, что должно случиться;
это и есть главная причина перелета птиц.
Иначе мы видели бы этот перелет птиц только в холодных
странах, а не в тех, которые лежат под вечно светлым и
безоблачным небом. Как могли бы мы иначе объяснить себе это,
когда, живя под 12° северной широты, мы все еще замечаем
эту страсть к путешествиям, которую мы называем
перелетом; если дрозд, ласточка, щурка и другие птицы не могут
там спокойно оставаться на зиму?
В Египте проживают целый год два вида ласточек и один
вид щурок. Ласточки уже в январе и в феврале принимаются
за постройку своих искусных гнезд и бесспорно отлично
чувствуют себя всю зиму, а наши, выросшие в гораздо более
холодном климате, не останавливаются ни на один день в
своем полете ни в Египте, ни в Нубии, ни в богатых
насекомыми степях и лесистых местностях восточного Судана; они
летят в сердце чужой части света. Но зачем же так далеко?
Почти в каждом леске, на каждом кусте в Верхнем Египте
живет парочка миленьких зеленых щурок (Merops viridissi-
mus), и только летом появляются там другие соотчичи
веселых, расторопных птичек (Merops savignyi); там они выводят
своих птенцов и снова покидают эти края, когда многочислен-
* У этих ведь нет недостатка ни в пище, ни в тепле.
529

ная семья их совершенно подрастет и выучится сама
добывать себе корм.
Другой вид их (Merops apiaster), который несет яйца в
Венгрии, а иногда попадается в Германии, пролетает через
Египет только во время своих странствований. Оба вида
питаются тем же, чем и египетские ласточки, зачем же не
остаются они у них?
Естествоиспытатель с большим удивлением встречает в
Кордофане (16—13° с. ш.) перепела, живущего в
первобытных лесах Германии, который, вероятно, большую часть
своего пути, в 500 немецких миль, сделал бегом. Он видит,
как суданские аисты в известное время соединяются и
собираются в путь, между тем как наш белый аист (Ciconia alba)
малыми и большими стаями—большинство перелетных птиц
переходит также и за 12° с. ш.— свободно проживает там; он
мог бы, как полагают, без заботы о пище прожить и в
болотах Египта; затем он наблюдает, что тысячи молодых уток
проводят зиму в озерах и прудах Нижнего Египта, тогда как
другие сотнями в длинных вереницах, наподобие буквы V,
летят вверх по Нилу, делая различные изгибы, до Р ас-эл ь-
Хартума и даже дальше от Каира и, может быть,
отдыхают только разве под 4° от своего пути, равняющегося
шестой части окружности земного шара *.
Чудесная султанская курица (Porphyrio chloronotos nobis)
оставляет богатые пищей рисовые поля Египта и улетает на
юг в известные периоды, согласующиеся со временем
перелета европейских птиц; прилетающий с севера соловей
соединяется с своим египетским представителем Sylvia gala-
ctodes и из европейских переселенцев с кладущим яйца в
Египте лицевым сорокопутом 120 (хотя отдельные экземпляры
обоих пород и остаются на родине) и летит с ними в
тропические страны; живущего в Египте пеликана тоже заражает
всеобщая страсть к странствиям, и он многочисленными
стаями направляется к экватору; и все они улетают не от
недостатка пищи. Чего же хотят они, чего ищут они вдалеке?
Зачем странствуют они, когда могли бы спокойно жить на
своей родине? Все это вопросы, на которые до сих пор
объяснения перелета птиц не дали еще ответа ш. Но мы не
будем больше заниматься необъяснимыми предметами; мне
хочется перечислить моему читателю самых знакомых
перелетных птиц, которых я встречал на их зимних квартирах,
и рассказать ему о их жизни на чужой стороне.
Большинство орлов остается в Египте, только немногие
виды, преимущественно более мелкие, переселяются в более
* Шилохвость (Anas acuta) кладет яйца часто внутри полярного
круга, например при устье Пальсъиоки под 70° с. ш.; можно даже
предположить, что она долетает до Ледовитого океана.
530

южные страны. Их можно встретить на всех озерах и по
течению всего Нила, чаще же всего в пальмовых рощах,
далеко отстоящих от деревень. Вместе с ними встречаются
благородные соколы; их останавливает здесь и тесно
соединяет надежда на хорошую добычу; но поодиночке можно
встретить их также и в тропических лесах восточного Судана;
при их ловкости и силе в полете целые сотни миль не
составляют для них ни малейшего препятствия. Все неблагородные
соколы залетают дальше, чем благородные виды их.
Различные виды соколов стаями от 30 до 100 штук нападают на
многочисленные рои саранчи, опустошающие деревья и поля,
и истребляют их, как лакомое кушанье. Сарычи, ястребы и
бакланы прилетают только поодиночке и всегда остаются в
Египте. Коршуны распространяются по всей Северо-Восточной
Африке и без шума скользят в своем полете, а камышовый
лунь с громким криком перелетает вдаль через тростниковые
леса, поля и степи. Болотная сова (Otus brachyotus) летит до
Судана.
Наш козодой зимует в тропических лесах между 15 и
10° с. ш., ласточки перелетают через все знакомые мне страны
Северо-Восточной Африки; касатка не долетает так далеко на
юг 122. Сизоворонка и зимородок постоянно прилетают в Египет;
первая даже попадается в тропических лесах. Птички певчие
долетают до самой внутренней Африки; только пеночки,
малиновки, камышовые славки, мухоловки, чеканы и т. д.
остаются большей частью в Египте. Трясогузки, кажется,
проводят зиму повсюду в Северо-Восточной Африке, только
желтая трясогузка (Motacilla sulphurea) не бывает в Египте.
Из дроздов прилетает туда только чудный певец лесов
черный дрозд; он живет преимущественно в садах, в
апельсиновых и оливковых рощах и необыкновенно дик.
Наш милый скворец поселяется в. Нижнем Египте, но,
вероятно, немногие долетают туда; золото-желтый дрозд 123
не довольствуется первобытными лесами 12° с. ш., в которые
возвращался наш сорокопут, и летит дальше; между видами
врановых страсть к путешествию оказывается только у грача;
он попадается в нильских долинах.
Редкие гости там зяблик, коноплянка, щегол; чаще
встречаются толстобрюхие стрепятки. Наших овсянок не встречал
я южнее 30° с. ш.; коньки как бодрые путешественники
попадаются там чаще. Из лазающих птиц перелетают
вертишейки и кукушка; первая долетает только до Судана, а
вторая, как и ласточка, в самую глубь незнакомой страны.
Пиголица и зуек остаются в Египте, стрижи летят
южнее.
Наши журавли с берегов Волги летят к берегам Судана,
аисты еще дальше, цапли же уживаются везде.
531

Из породы куликов достигают Египта только бекасы;
дергачи же, пастушки и лысухи летают, плавают и бегают до
13° с. ш.
Каждую зиму появляются в Египте в одиночку лебеди и
многочисленные стада белолобых казарок, уток, чаек, белых
и черных крачек, из которых попадаются там почти все виды
целыми стаями.
Какое отрадное чувство испытывает натуралист, живущий
на юге, когда видит северных птиц, прилетающих к нему. Он
встречает их как старых знакомых, потому что птицы ведь
знают родимый свой дом.
Ему кажется, как будто бы они должны принести ему
поклоны с его далекой дорогой родины. А как осваиваются они,
какими доверчивыми становятся на чужой стороне! Орел,
который дома выбирает для себя самую высокую сосну или
дуб, скоро довольствуется для своего ночлега тоненькой
пальмой или высоким сикомором; грачи кажутся на
египетских полях так же дома, как бы у себя на родине; пеночки
так же ловко скользят между колючими мимозами и густыми
деревьями, как дома между изгородями боярышниковых и
можжевеловых кустов. Какое дело стенной ласточке до
черных жителей городов? Как у старинного немецкого
монастыря или церковной башни, так вьется она и у арабских
мечетей и минаретов. Чеканы громоздятся в царстве камней
необозримой степи; коньки весело селятся в египетском
болоте; некоторые породы жаворонков бродят по нубийским
полям; водяные птицы плещутся и кувыркаются во всех
каналах и притоках Нила.
Но все же это не настоящая жизнь. Птицы знают, что они
на чужбине. Все время своего перелета они держатся
большими стаями; многие виды линяют и все молчат, ни одна
птица не поет здесь своих песен. Ни одна из перелетных птиц
не устроит себе на чужбине другого очага, ни одна не совьет
гнезда, ни одна не снесет яйца.
С нетерпением, как кажется, ожидают они времени
возвращения домой. Веселыми становятся они, когда время это
приближается. Их оживляет как бы новая жизнь. Чувство ли
это любви, так сильно овладевающее ими, или радость
скорого возвращения охватывает их? Я не знаю этого. Но,
вероятно, они узнали, что весна на их родине близко, что пришло
время возвращения; чем иначе можно было бы объяснить их
необыкновенную радость?
Веселый скворец блестит своими перьями на февральском
солнце Египта, вспархивает на спину буйвола и поет на ней
«свою родную песенку»; жаворонок весело вьется под
небесами и поет; перепел в густом пшеничном поле повторяет
свое звонкое «пикпервик». Когда же солнце еще выше
восходит к северу, то милое пение умолкает; певуны улетели,
532

спеша в свое отечество. Пшеница Египта склоняет под серпом
свои тяжелые колосья, но перепел не останавливается более
в этих лесах стеблей, он уже давно улетел на милую родину.
Тише и уединеннее становится на юге. Одна за другой
улетают отсюда наши птицы; остаются одни туземные, вьют себе
гнезда и несутся. Когда птенцы их подрастут, тогда все
северные гости покинут их. Только через несколько месяцев снова
появляются эти стаи, снова начинается перелет, беглецы
прибывают снова, и мы с тоской следим за ними.
Чрез эфирные пределы
Быстр, уверен птиц полет,
В солнечные страны Юга
Путь далекий их ведет.
Вновь, сверкая опереньем,
Вы хотите улететь?
Дайте ж мне вы ваши крылья,
Чтобы вслед я мог поспеть!
/
533

Охот*
е
РОПИЧССКИХ
т°
Л С С А X _
0/1У60Й РЕКИ
#
К манящей и заветной цели
Стремится смело юный дух;
Скорбь, радость, что над ним довлели.
Забвенью преданы все вдруг.
К опасностям лесов суровым
И к жизни меж зверями он
Отныне должен быть готовым,
Как муж разумный снаряжен.
Но в шелестах ветвей склоненных
Дух леса ласково шумит,
Что страннику из кущ зеленых
Про доблесть тихо говорит.
В дали туманной исчезают
Боль, счастье, что вкусил он встарь:
Своей судьбы теперь он царь!
Он всею грудью ощущает,
Как чаша жизни веселит,
Как сердце молодо стучит,
Как тесен мир, где жил он годы,
И как бескрайна ширь Природы!
ЛЕДУЮЩИЕ странички содержат в себе
отрывки из моего дневника во время
нашего путешествия в Россерес. Я
постараюсь выбрать из них самое
интересное; дневник мой наполнен названиями птиц, наблюдениями
из жизни животных и другими заметками, из которых я уже
сообщил некоторые в прежних отрывках. Теперь я по мере
возможности ограничусь описанием нашей жизни и только
изредка при случае брошу взгляд в прибрежный лес.
23 ноября, в обычное время отъезда, т. е. в аасср, оставили
мы Хартум на хорошо снаряженном судне. Общество наше
состояло из тринадцати человек: д-ра Фирталера, моей особы,
534

как организатора экспедиции, нашего служителя немца,
Али-ара, повара, охотника Томбольдо, работников Мохам-
меда и Мукле, проводника и четырех матросов. Утром меня
трясла ужасная лихорадка, тем не менее я настоял на
отъезде, надеясь, что в лесах, при постоянном движении и
деятельности, я могу скорее выздороветь, чем оставаясь дольше
в Хартуме. Диван паши приветствовали мы развевающимся
флагом и тремя выстрелами; на них нам тотчас же ответили.
Затем, пользуясь благоприятным ветром, мы быстро стали
подыматься вверх по течению реки.
Утро и вечер, невзирая ни на какие препятствия, мы
должны были посвящать охоте. Она доставляла нам столько
добычи, что все остальное время дня мы были очень заняты.
Я и теперь с удовольствием вспоминаю об этом самом
приятном из моих путешествий. Мы жили славной охотничьей
жизнью, никакая неприятность не омрачала нашего
благополучного путешествия; не было недостатка ни в добыче, ни в
занятиях, ни в беседе; охотничьи забавы сменялись
охотничьими приключениями. Вой гиен в нашем путешествии
сделался для нас обычным звуком, рев пантеры, ворчание
гиппопотама утратили для нас свой ужас, и только
Могучий, грозный львиный рев
Из гор донесся в глубь лесов
И в тишине ночной там прокатился...
Когда царь лесов уже чересчур близко приближался
к нам, волосы невольно становились дыбом. Но вместо того
чтобы забегать вперед, я сделаю лучше точную выписку более
интересных мест из моего дневника на пользу и назидание
моим читателям.
27 ноября утром охотились мы в почти непроходимом,
девственном лесу, около деревни Камлин. Некоторые арабы
обратили наше внимание на след одного эсседа (льва) и
рассказывали про него, что он три дня назад задрал двух
ослов и частью съел их, чем так напугал обитателей
некоторых хижин на правом берегу, что они, оставив все свое
имущество, перебежали на другой берег.
При ближайшем исследовании узнаем мы, однако, что
попали на след леопарда. Мы утешаем арабов, уверяя, что
непременно нападем на этого зверя, в благодарность за что
один из них вывел нас на свет божий из совершенно
непроходимых тропических лесов по различным, почти
исчезнувшим тропинкам, видимым только для арабского глаза.
Высокие мимозы красовались на украшенной цветами и
сочной травой роскошной поляне; здесь был бы совершенный
рай, если бы только это «чертово отродье», кочующая
саранча, не уничтожило этот чудный лес. Нежных листьев и
душистых цветов сочных могучих деревьев не видно более и
535

следов. Ветви и сучья приобрели теперь другую одежду.
Плотно прижавшись друг к другу, сидят на них одни из
самых прожорливых насекомых, вечно враждующих и своими
алчными хвалами оправдывающих свое арабское название;
между ними нет никакого промежутка, но нет и ни одного
листочка. Насекомые эти, уничтожив лиственное украшение
дерева, принимаются обгладывать кору его.
Многочисленность этих роев превосходит всякое описание
и представляется вашим взорам только тогда, когда начнешь
трясти дерево и обратишь их в бегство. Тогда этот дикий,
стремящийся на зеленые деревья рой, затемняет воздух, но
вместе с тем привлекает и врагов своих. Множество
соколов, улетевших из Европы, чтобы совершенно спокойно
пережить естественный акт линьки, имея под рукой обильную
пищу, или неподвижно сидит на самых верхушках мимоз, или
парит, качается и скользит в изменчивом и неутомимом
полете над черно-серой тучей насекомых. Пока эти последние
висят на ветвях, иглы и колючки деревьев не допускают
ловких хищников спуститься между насекомыми, избранными
ими в добычу; но вот они взлетают. В одно мгновение соколы
спускаются на них, пробиваются через густейшую массу и
схватывают ловкими когтями гадких и вредных тварей. Они
обороняются, больно кусают своими острыми жалами ноги
сокола, но этот последний сильнее. Одним ударом сильного
клюва голова саранчи разбивается, и победитель спокойно
принимается пожирать свою добычу. Не теряя времени, он
отрывает ей крылья, ломает хрупкие лапы и съедает лакомое
блюдо, держась с большим искусством в воздухе. Не более
как в две минуты опытный ловец наловил, ощипал и съел
саранчу и снова торопится назад к неуспокоившемуся еще
рою, чтобы похитить кого-либо еще.
Эта кажущаяся забава красивых соколов так нам
понравилась, что мы не только не мешали им нашими выстрелами,
но даже помогали, беспрестанно потрясая деревья, покрытые
саранчой, и тем доставляя им случай к новой ловле.
Вероятно, саранча знает, какого врага имеет она в лице
соколов, потому что все насекомые тотчас же разлетаются врозь,
как только одна из этих птиц внезапно влетает в
середину их.
Вблизи опустошенной полосы леса лежит окаймленная
деревьями и штамбовыми мимозами фула. Она, усеянная
болотными и водяными птицами, вьющимися растениями и
водяными лилиями, представляет волшебную картину:
В лесу я водам тихим рад,
Что, скрытые в тенистых чащах,
Полудня золотом блестят
В оправе тростников шумящих.
Со дна, куда свой жаркий взор,
536

Как стрелы, солнце лик вонзает,
В ответ подводных трав ковер
Цветы и листья посылает.
На стебельках, что гибче змей,
Качают волны цвет лилейный,
Что как игрушка тех зыбей,
Лишь прянет ветер тиховейный
Глубок стеб пей подводных мрак,
Там рыб прохладное жилище,
Но цапля, их исконный враг,
Найдет их там птенцам на пищу.
Орла заслышав хриплый зов,
Слетает цапля торопливо;
А он, схватить ее готов,
Чертит спирали горделиво.
Что, кроме цапель, соколов и орлов, водяных лилий и
покрывающих своими великолепными цветами всякое сухое
место вьющихся растений, могла скрывать в своих недрах
фула, осталось для меня тайной, открыть которую помешала
мне моя лихорадка. Вследствие этого и охота наша не имела
особенного успеха, как и ночной поход на хищных зверей.
3 декабря увидели мы первого гиппопотама. Днем он
возился в реке и постоянно был окружен своими детенышами,
с которыми, по-видимому, забавлялся. Далее добрались мы
до более глубоких и больших следов, которые он оставил во
время ночных переходов по лугам.
Теперь мы недалеко от лежащего в степи города Мусел-
лемиэ. Он находится на расстоянии одной мили от реки,
ведет довольно обширную торговлю и служит центральной
станцией для отправляющихся в Абиссинию купцов. Дня два
спустя остановились мы в главном городке этой области
Волед-Мединэ, где в то время стояли два батальона
негритянского войска. Весь городок большею частью состоит из
глиняных бараков — танака, между которыми кое-где
попадается еще токуль. Прежде известны были только эти
последние жилища, до тех пор пока Муса-Бей, временный правитель
провинции Хартума, не велел вследствие часто случавшихся
пожаров выжечь весь город и не принудил жителей
выстраивать танаки. Этот жестокий способ предупреждения пожаров
не достиг своей цели, потому что жители и теперь часто так
много заготовляют соломы для корма верблюдов, что этим
точно так же способствуют пожарам, как бывало и прежде.
Вечером мы получили приглашение на ужин к Саид-Га-
шему, первому писарю негритянского полка, и встретили у
этого богача нашего хартумского знакомого военного
инспектора Али-бея, который сообщил нам, что предпринимает
такое же путешествие, как и мы. Хозяин задал нам
большой пир.
Тишендорф в первый раз ночью услышал рев льва в лесу
на противоположном берегу, а другое четвероногое живот-
537

ное, вероятно гиена, вынудила его поспешно возвратиться
к судну.
От Волед-Мединэ Голубой Нил поворачивает к востоку,
но вскоре опять возвращается к западу и к своему
первоначальному направлению с юга на север. Вследствие этого
изгиба образовался полуостров, названный туземцами
Джзирст-эльфиль, «Слоновый остров». Лет десять назад в
пространных лесах полуострова, вероятно, часто встречались
целые стада слонов; но мы приметили там только обезьян и птиц.
В кустах висели замечательные летучие мыши (Megaderma
frons), из которых мы убили несколько штук. Цвет животного
темный, зелено-оливковый; перепонки крыльев похожи на
пропитанную маслом бумагу. К одной убитой нами самке
прицепился полувзрослый детеныш, который и после смерти
матери не выпускал ее соска. Он уже мог летать. Я полагаю,
что ночью мать и детеныш летали порознь и только днем
соединялись вместе.
На одной равнине, поросшей высокой, колючей и в высшей
степени пахучей «травой» — более точного определения я, как
не ботаник, дать не могу — убил я старого самца аравийской
дрофы, называемой здесь хубара (Otis arabs L.).
Королевские журавли, серые и журавли-красавки попадались часто,
но были очень робки.
15 декабря. Теперь мы приблизились к городу Сеннару.
Из большой деревни Вади-Абах, в которой мы вчера закупили
съестные припасы, мы уже видели горные хребты,
поднимающиеся из равнины на несколько миль южнее старого города
Фунги. Река до того извилиста, что мы могли пользоваться
северным ветром только на небольшие пространства,
остальное же время должны были плыть на веслах. Мы, однако, не
теряли времени при этом медленном плавании. Оба берега,
как бы наперерыв один перед другим, старались снабдить нас
богатой добычей. Ползучие растения лесов попадаются чаще
и становятся все больше и крепче; обыкновенно они щеголяли
своими чудесными цветами. Почва здесь кажется
необыкновенно плодородна; она черна как уголь и дает роскошные
произрастания. Несмотря на это, равнины по обоим берегам
реки мало приспособлены к земледелию, они во всех
направлениях перерезаны и перерыты хорами 124.
Наконец подъезжаем мы к плавучему острову, сплошь
покрытому птицами. При первых выстрелах они тотчас же
улетают в лес, расположенный на правом берегу. Я
переправляюсь туда и через несколько минут нахожу узкое, не более
шестисот шагов в длину, болото, по которому снуют сотни
болотных птиц. Для меня было совершенно непонятно, как
это одна речонка могла прокармливать такое огромное
количество птиц, тем более что я Заметил между ними большие
стаи ненасытных и зобатых аистов или марабу, которые тоже
538

не из самых скромных. Среди этой пестрой толпы бросились
мне в глаза две птицы, похожие на аистов, огромной
величины, которые, летая, выказывали только два преобладающих
цвета своих перьев: черный и белый, но, сидя, вовсе не
допускали рассмотреть себя. Позже узнал я между ними
великолепного седлоклювого аиста* (Mycteria ephippiorhyncha).
Преследуя орлана (Haliaetas vocifer), я однажды попал
в лес мимоз, какого до сих пор никогда не видывал. Высокие
великолепные деревья стояли довольно редко на обнаженной
равнине и образовали, сплетаясь наверху ветвями,
величественный и тенистый свод. Я был в настоящем
высокоствольном лесу. Попугаи кричали на верхушках деревьев; но они
умели так ловко прятаться между листьями одного цвета с
их перьями, что я, в особенности в полумраке наступающего
вечера, не мог рассмотреть ни одного из них. Только орлан
достался мне в добычу.
Д-р Фирталер и Томбольдо также сошли на берег и
преследовали марабу, которые в сообществе с «ненасытными»
расселись уже по деревьям на покой. Первые выстрелы
вызвали такой испуг, что все старания поймать их живьем
остались безуспешными. Они пришли в такое смятение, что в
течение целого вечера мы могли слышать хлопанье их крыльев.
Издали долетал до нас страшный рев леопарда,
непосредственно подле нашего судна высовывал из воды свою
неуклюжую голову гиппопотам и ревел от времени до времени под
самым нашим ухом. В довершение всего мы слышали к концу
ночи страшный голос царя лесов.
На следующий день судно наше бросило якорь близ
города Сеннара, окруженного густейшим лесом. Снова в лесу
ворчал, рычал или ревел очень своеобразно леопард, подавая
нам надежду, что желание наше сразиться с ним исполнится.
Поэтому 17 декабря мы пристали к этому самому берегу
напротив города и имели, таким образом, двойную выгоду быть
близко к месту охоты и далеко от меризы, приводившей
всегда моего прилежного служителя в совершенный восторг и
тем отвлекавшей его от дела. Для нас, немцев, этот бедный
городишко не представлял ничего интересного, зато лес —
очень много.
Сеннар, столица уничтоженного турками королевства Дар-
Фунги, был, по словам Бруса, построен в XVI столетии не-
грами-шиллуками. В прежние времена он был средоточием
власти и цивилизации восточного Судана; теперь же
превратился в незначительное местечко. Народонаселение его,
вместе с двумя тысячами негритянского войска, состоит едва
из 10 тысяч человек, между тем как во времена королей
* Птиц этих называют так потому, что у них на задней части клюва
есть возвышение, имеющее форму седла.
539

Фунги здесь насчитывалось до 25 тысяч жителей. Сеннар во
всех своих частях грязнее и беднее Волед-Мединэ и на месте
рынка или базара всего несколько жалких лавчонок, где
можно купить только самые необходимейшие предметы
повседневного употребления турок. Для потребностей туземцев
два раза в неделю устраивается большой базар — «сук»,
на который стекаются жители всех окрестностей, кто пешком,
кто на ослах или на верблюдах. Совершенно противоположно
другим внутренним городам здесь рано прекращается
веселая ночная жизнь, потому что гиены еще до полуночи
посещают улицы города. Мы были приглашены на ужин к майору
Аабд-эль-Керим-эффенди вместе с приехавшим сюда за
несколько дней перед нами Али-беем и, возвращаясь домой по
главным улицам города, слышали, как выли взапуски гиены.
На большую песчаную мель, к которой мы пристали,
ежедневно после полудня выплывало несколько крокодилов.
Я убил одного полувзрослого; другой, громадной величины,
хотя и смертельно раненный, успел скрыться в волнах реки,
прежде чем мне удалось овладеть им или пустить ему другую
пулю в мозг. Томбольдо убил в ближайшем лесу тремя
зарядами дроби удава (называемого здесь ассала). Змея была в
восемь французских футов длины и весила пятнадцать
фунтов. Мы велели себе сварить кусок этого мяса. Его
белоснежный цвет много обещал, но оказался жестким и упругим, так
что мы едва могли разжевать его. Вкусом оно было похоже
на куриное мясо.
Томбольдо открыл неподалеку от места нашей стоянки
большую фулу, существование которой мы уже предполагали
по множеству летавших здесь водяных птиц. Очень узкая,
едва заметная тропинка, ведущая на высоту береговой
равнины, давала нам возможность проникнуть в чащу леса.
Здесь мы встретили совсем такую же жизнь птиц, какую мы
наблюдали уже в других дождевых прудах; но исключительно
привлекла наше внимание только пара седлоклювых аистов,
которые с полным, достоинством прохлаждались между
знакомыми им обитателями болот. После долгого утомительного
преследования мне удалось подойти к одному самцу шагов
на двести и послать ему смертельный выстрел. Обладание
драгоценной птицей крайне обрадовало нас; мы измеряли
этого исполинского аиста с живейшим выражением
удивления.
Мы покинули Сеннар 22 декабря и после двухдневного
путешествия приехали опять к очень большим лесам, т. е.
к таким, которые на огромном пространстве не пересекались
ни деревней, ни безлесными равнинами, ни ручьями расши-
540

ряющейся на таггере * халы. В строгом смысле берега
Голубого Нила непрерывно покрыты лесом. Утром 24 декабря
поднялись мы по образованной дождем лощине на высокий берег
и прошли через пространную равнину к необозримому лесу.
Равнина была покрыта упомянутой уже нами пахучей травой,
но была очень бедна птицами.
Только немецкий перепел, зимовавший здесь, взлетал
иногда из-под самых наших ног. Я надеялся найти здесь
дрофу и для этого направился дальше от берега.
Не замечая того, я все более и более отклонялся от
предположенного направления и после долгого блуждания в траве,
в рост человеческий, попал на протоптанную дорогу,
которая привела меня наконец к лагерю номадов. Как всегда,
встретил меня при моем приближении громкий лай собак.
Несколько старых женщин угомонили их и, таким образом,
дали мне возможность пойти в самый лагерь.
Меня мучила жажда, и я спросил себе воды, но мне
подали кислого молока, потому что во всей местности не
нашлось ни капли воды. Только позднее показалось несколько
молодых женщин, несших за спиной полные мехи с водой
на широких ремнях, проходящих по лбу. Меня напоили
свежей нильской водой и указали настоящую дорогу.
Через полчаса ходьбы я дошел до обильной водой халы,
которую многие дикие гуси избрали местом гнезд своих и в
настоящее время собрали здесь многочисленное общество.
В лесу почти на каждом кусте сидело несколько чудесных,
тогда мне еще не знакомых, щурок (Merops bulockii), из
которых я убил более двенадцати штук. Стада рогатого скота
номадов сделали лес удобопроходимым, и в нем, казалось,
поселилось самое разнообразное сообщество животных.
Вследствие этого я велел причалить наше судно, на которое я
возвратился, пройдя с полмили вдоль «Михераэ» или по дороге,
ведущей с высоты берега к руслу реки, и объявил моим
сотоварищам и служителям, что мы пробудем здесь несколько
дней. На крутом скалистом берегу мь* открыли целую
колонию замеченных нами в лесу щурок, устраивающих гнезда с
более чем восьмьюдесятью входами в норы, имеющие форму
хлебной печи, на площади в двадцать квадратных футов. Вот
причина скучивания этих миленьких птичек.
Величественный мир, открытый нам тропическими лесами,
заглушал в нас до сих пор всякое стремление к
цивилизованным странам и к удовольствиям общественной жизни. Сегод-
* Под словом таггера — «спина» — жители Судана подразумевают
лежащие внутри страны возвышенные над берегом равнины или тяну-
лциеся вдоль речных долин горные хребты.
541

няшний вечер был иным. После ужина мы сварили себе пунш
и при звоне стаканов попытались насколько возможно
прогнать стремящиеся к отчизне мысли. Но это не могло вполне
нам удаться. Сегодня у нас на родине справляют великий
праздник — Рождественский сочельник. Как естественно, что
мы мысленно присутствуем в кругу близких! Никто не зажег
для нас елки, но первобытный лес захотел доставить нам
праздничные удовольствия.
По другому берегу прошло целое стадо слонов на водопой,
и до нас доносились их громкие приветствия. И как будто
трубные звуки, звуки этих великанов были сигналом, чтобы
вызвать голоса первобытных лесов к всеобщему
соревнованию, так оживилось и зазвучало теперь в лесу! В тиши
ночной раздалось рыканье льва, еще бывшего довольно далеко
от нас; и мгновенно смолкло все живущее; затем высунул из
воды свою голову гиппопотам и заворчал, как бы пытаясь
состязаться со львом; по ту сторону на мели пищало
несколько стрижей, в лесу хором выли совы и гиены, а через
весь этот хаос голосов и звуков гармонически раздавался
серебристый голосок тропических кузнечиков.
Вот какова была музыка первобытных лесов в ночь под
Рождество; праздничным же подарком было для нас
удовольствие именно сегодня в первый раз услышать слонов.
27 декабря. Если бы я перечислил орнитологу все виды
птиц, которых мы встретили на полмили в окружности
упомянутой фулы, и сообщил, что многие виды имели своими
представителями сотни индивидуумов, то он, если бы и поверил
мне, наверное, в высшей степени поразился бы удивительным
богатством тропиков. В Европе никогда не встретишь на
таком маленьком пространстве подобного собрания птиц.
В дневнике моем я отметил более семидесяти видов птиц,
встреченных нами здесь; а сколько еще ускользнуло от
нашего внимания — я определить не могу. Бедность германских
лесов не допускает ни малейшего сравнения с жизнью
животных в тропических лесах. В Северо-Восточной Африке, где
только есть деревья и вода, можно видеть одновременно многие
тысячи этих веселых существ.
Но рядом с птицами замечаем мы множество змей. Вчера
проползла, не более как на расстоянии полутора футов от ног
нашего доктора, чрезвычайно ядовитая очковая змея и
скрылась в высокой траве, прежде чем он успел послать в нее
заряд дроби. Была ли то египетская Uraeus haja, которую
очень боятся жители Судана, или змея другого какого-нибудь
рода, я не знаю, но знаю, что укус ее, равно как и укус еги-
петской гайи *, всегда смертелен 125. Ужи и виперы длиной
* Аравийское название очковой змеи.
542

от полутора до двух футов попадаются часто, и мы невольно
схватываемся за ружье, когда какая-нибудь из бесчисленных
здесь ящериц зашевелится в кустах. Мы убивали каждую
попадавшуюся нам змею, потому что никогда не могли
распознать, ядовитая ли это випера, или безвредный уж.
Сегодня утром убили мы на охоте самку антилопы,
величиною с козулю; вероятно, из породы Antilope madoqua, или
saltiana, которая не принадлежит к обыкновенным явлениям
и которая доставила нам такое же вкусное жаркое, как
обыкновенные газели.
Погода стоит теперь хорошая. Дует постоянный северный
ветер, очень благоприятный для нашего путешествия. Но мы
нарочно замедляем движение, чтобы возможно больше
извлечь из лесов добычи. Пища наша состоит большей частью
из мяса убитых животных и из привезенных нами из
Хартума сухих продуктов (риса, гороха, чечевицы, бобов и т. д.).
Свежие овощи попадаются очень редко. Туземцы отказывают
нам обыкновенно во всех жизненных припасах, даже когда
мы предлагаем им за них двойную цену. Они слишком
недоверчивы и, вероятно, считают нас за турецких солдат, которые
редко платят, напротив, все что им нужно берут силой.
А между тем народ принуждает нас следовать этому
дурному примеру. Али-ара крадет для нас баранов и кур и уже
потом платит за них владельцам или же овладевает шейхом
какой-нибудь деревни, приводит его к нам на судно и
предписывает ему свои повеления. Чтобы «освободить
драгоценного главу», бежит к нам все сельское общество, умоляет дать
свободу пленнику и обещает покориться нашей воле. Затем
притаскивают в изобилии баранов, кур, яиц, масло и т. п.
и ужасно удивляются, когда мы за выбранное нами платим
настоящую цену. По окончании дела шейх оставляет судно
с бакшишем в руках и с пожеланиями всякого благополучия
нашим особам, вступает в кружок своих подчиненных и
тихонько говорит им: «Эти люди сумасшедшие, они платят за
то, что прежде похитили. В'аллахи осаса ааджайб. Ей-богу,
это удивительно!»
У
Около полудня оставили мы наш богатый добычей лес и
продолжали идти при попутном ветре. Вечером достигли
деревни Терере, окрестности которой, по словам Томбольдо,
должны быть богаты животными, за которыми стоит охотиться.
Нубиец идет в деревню и приносит оттуда известие, что
номады приблизились вчера в реке и привели за собой львов,
всегда преследующих их стада. Слоны показались было,
говорят жители деревни, несколько дней назад в огромном
количестве на их полях и произвели бы там страшное опустоше-
543

ние, но благочестивый факиэ составил амулеты, прикрепил их
на высоких шестах в поле, и они произвели свое действие.
Слоны, которые совсем не выносят такого рода заклинаний,
были до того напуганы словами святого человека, что ни один
из них не посмел искать себе пищи в столь надежно
защищенных полях. Томбольдо уверял меня, что это средство
очень действительно.
По дороге встретили мы девять плотов, нагруженных теми
тонкими жердями (рассас), которые употребляются для
постройки террас танаки. Плоты эти отправились из Хартума
пять месяцев назад; с большим трудом люди собирали жерди
в лесах и подвергались всем лишениям и трудностям
путешествия по воде и на суше для того, чтобы, возвратясь в Хартум,
выручить от пятнадцати до тридцати кейериен или столько же
гульденов. Такое предприятие дает в день максимум 12
крейцеров каждому участнику.
28 декабря переехали мы на противоположный берег в
деревню Тахеле. Здешние жители хотят свести меня среди
белого дня с одним львом, которого они очень боятся и который
задрал у них несколько штук скота, а в прошлую ночь даже
одного верблюда, но теперь, должно быть, лениво отдыхает в
густой тени низкого кустарника. Меня обещают подвести к
хищному зверю на расстояние выстрела, прежде нежели
он заметит охотника. Пылая страстью к охоте, сообщил я
моим спутникам и служащим о своем намерении сразиться
с зверем и просил их поддержать меня. Однако доктор и все
служители наотрез отказались идти со мной на эту охоту.
Итак, к моему великому сожалению, я должен был
пропустить этот прекрасный случай, потому что было бы глупостью
и безрассудной смелостью пойти в первый раз одному на
охоту за львом.
На следующий день мы пришли к хижине одного факиэ,
находящейся в глубине леса. Небольшие, близлежащие поля,
составляли все его богатство. Неподалеку оттуда мы опять
нашли вторую гнездящуюся колонию щурок. Подле них лежал
огромный крокодил, которому я намеревался всадить пулю
из ружья.
Я сделал большой обход, чтобы незаметно подобраться
к нему, осторожно прополз на руках и на ногах через
окружающий меня кустарник и прилег наконец на берегу, заранее
радуясь его смерти из чистой жажды мести. Место, на
котором он грелся на солнышке, оказалось пусто.
«Постой же ты, дьявол!» А он преспокойно плавал себе в
реке, высунув голову из воды и не подозревая о своем
смертельном враге. Я весь дрожал и горел желанием убить его
и наслаждался тем, что чудовище попадалось мне в руки. Его
серо-зеленые глаза сверкали, и я боялся, чтобы они не
увидели меня, а потому не мог более терять времени. Тихонько
544

приподнял я смертоносное орудие, быстро и метко
прицелился, курок спустил — и пуля попала в цель. Волны высоко
поднялись. Раненный в голову зверь забил своим страшным
хвостом и заметался, как сумасшедший, на поверхности воды.
Вдруг с ним сделались судороги, он открыл свою
вооруженную зубами пасть, испустил страшный крик и опустился в
мутные волны медленно текущего потока. Это была самая
лучшая охота на крокодила из всех, на которых мне случалось
бывать. Эти хищные твари попадаются здесь так часто, что
нам иногда случалось за день плавания насчитывать их более
двадцати.
Мы провели всю ночь вблизи хижины факиэ, а на другое
утро с восходом солнца двинулись пешком. Лес почти от
самой опушки оказался непроходимым, кроме известных дорог.
Дороги эти шли в лес по всем направлениям, но кончались
у берега реки, откуда протоптанные тропинки спускались к
самой воде. Проложены же они были слонами, что мы могли
заключить по лежащим на них огромным кучам помета, такой
величины, какой ни один другой зверь наложить не мог,
состоящего не из одних остатков листьев, но также из сучков
толщиной в палец и длиной от 3 до 4 дюймов, кусков дерева
и древесных волокон. На иле речного берега мы ясно могли
отличить следы слонов от следов гиппопотамов и диких
буйволов. На всех деревьях в лесу видели мы опустошения,
произведенные этими мощными обжорами; самих же зверей не
видали (хотя по совершенно свежим следам могли заключить
о недавнем их присутствии); они, вероятно, возвратились на
таггеру. Некоторые же, вполовину теперь одичавшие поля
хлопчатника были почти совсем опустошены.
Здесь на Голубом Ниле жители слишком ленивы или
беспечны, чтобы преследовать слонов, довольно часто
разоряющих их владения, и таким образом завладеть приносящей
большие выгоды слоновой костью. Негры Бахр-эль-Абиада,
значительно отличающиеся во многих отношениях от
жителей Судана, вырывают глубокие ямы, в которые попадают
слоны. Затем длинными острыми и тонкими копьями они
наносят им удар в затылок, вытаскивают убитых животных
из рва, съедают мясо и при помощи огня выламывают из
челюстей бивни. Мы в нашем лесу легко могли бы убивать
слонов, если бы были снабжены надлежащим оружием, но,
к сожалению, у нас были ружья, из которых можно было
стрелять только маленькими пулями.
На многих песчаных островах лежали крокодилы
поразительной величины, в реке возились три гиппопотама. Они
быстро ныряли с короткими промежутками и, подобно китам,
с шумом выбрасывали из ноздрей попавшую туда воду. Мои
большей частью метко попадавшие пули, казалось, не очень
тревожили их; да я и не думаю, чтобы они хоть раз пробили
545

их толстую кожу головы. Если пуля задевала их, то они
издавали яростный рев, похожий на рев наших быков, но
только гораздо громче, отплескивали от себя с явным гневом
воду и ныряли несколько дольше обыкновенного.
Сегодня было очень жарко. К вечеру только стало немного
прохладнее. Мы пристали к правому берегу реки и с
наступлением ночи развели большой огонь, потому что на берегу
лежало без всякого употребления несколько сухих толстых
деревьев. Через несколько минут на высоком берегу
показалась ярко освещенная пламенем гиена, которая пристально
поглядела на нас и начала жалобно выть. Все общество
громко расхохоталось, не подумав о том, чтобы послать гиене
пулю. Эти хищные звери здесь очень обыкновенны. Каждую
ночь слышим мы громкие, но вместе с тем отвратительные
вокальные концерты. Стоит только одной подать голос —
и тотчас завоет вся стая. Никто и не думает бояться их.
3 января 1851 г. Вчера в полдень поднялся с севера
сильный ураган, принудивший нас оставаться на якоре.
Только к вечеру могли мы продолжать наш путь. Вскоре
после отъезда увидели мы на одном из берегов реки
нескольких стервятников, сидевших на падали. Один из номадов
разогнал птиц и после осмотра мертвого животного
разразился громким плачем. На наши расспросы он отвечал, что
сегодня утром у него пропал его любимый бык и что теперь
он нашел его мертвым на берегу. Крокодил откусил голову
этому двухлетнему животному. «Шуф иль малааун, я аху-
ана!» — Да будет он проклят (лишен всего доброго), братья
мои! — сказал Томбольдо. Вечером мы застрелили огромную
цаплю, птицу, попадающуюся только изредка и которую я
описал выше.
У моего ружья сломался винт, придерживающий оба
курка. Это, конечно, крайне неприятное обстоятельство. Но,
по счастью, я нашел точно такой винт в нашем запасном
ящике, приделал его и снова привел свое необходимое
охотничье оружие в надлежащее состояние.
На другой день достигли мы местечка К а р к о д и на
правом берегу реки. На другом берегу лежала деревня Зеро,
разрушенная неграми. Самое интересное, что могло
представить нам Каркоди, была ручная, бегающая на свободе
жирафа. Красивое доверчивое животное тотчас прибежало к
нам, как только мы пристали к берегу, ело у нас из рук хлеб
и зерна кукурузы и так ласкалось к нам, как будто мы были
его старые знакомые.
Мы узнали здесь, что абиссинцы, которые редко живут
с турками в добром согласии, снова ворвались в турецкие
владения и что майор стоявшего в Сеннаре линейного
батальона Салех-эффенди получил приказание выступить
против них. Жители верхней речной области совсем не так обе-
546

спечены под турецкой защитой, как можно бы предполагать.
С востока им угрожают нападением абиссинцы, а с запада
негры Белого Нила. Первых, обыкновенно называемых ма-
кате, очень боятся; свирепость их, должно быть, настолько же
ужасна, насколько велика их храбрость *. Вследствие того что
они вырезают из бедер живых зверей куски мяса, чтобы
съедать их сырыми или, по их мнению, сочными, их считают
в некоторых странах людоедами. Говорят, что они с безумной
смелостью лезут на смерть. Они подставляют свои щиты
пулям и штыкам турецких солдат и выдерживают, не
отступая, убийственный огонь этих орудий. Их наступательные
орудия состоят обыкновенно из дубин, луков и стрел, редко
из ружей большого калибра, которые они заряжают
закругленными кусками железа; но все-таки они не безопасные
враги турецкого правительства, так как совершают свои
походы во всякое время года.
Каркоди окружено с трех сторон холмистой, поросшей
отдельно стоящими деревьями, но богатой дичью халой,
которая на некотором расстоянии от деревни превращается в лес.
Самый же лес здесь вовсе не тот великолепный лес мимоз,
а состоит почти лишь из одних небольших кустообразных
деревьев, покрытых длинными стручьями, которые туземцы
называют каратом и употребляют для дубления очень прочной
кожи. Кустарник страшно колюч и до того густ, что делает
лес столь же непроходимым, как делают непроходимыми
первобытные леса ползучие растения, набак и другие кустарники.
Многочисленная стая журавлей выбрала себе эту чащу
для ночлега, и каждый вечер долетал до нас их ночной
крик.
Однажды после обеда я спрятался в этой чаще вместе с
служителем моим Муклэ и убил двух из прилетевших птиц.
Но между тем наступила ночь, и мы заблудились в спутанном
низком и тернистом кустарнике, так что никак не могли
отыскать выхода. Иглы раздирали наше легкое платье и израни-
вали все тело. В короткое время мы лишились большей части
нашей одежды. Муклэ был неутешен. «Прокляни, Господи, эти
иглы и воздай тебе, эффенди, за то, что ты меня среди ночи,
ву хихе аатухе эль нахс! (а она ведь враг людской) водишь
по лесу»,— вскричал он в отчаянии и тщетно отыскивал
дорогу без шипов. Лай деревенских собак благополучно вывел
нас наконец снова в открытую степь.
6 января я вторично убил огромного крокодила; но он
также погиб для меня, хотя и долго пролежал на берегу без
сознания.
Турецкое платье, которое мы носим здесь, до того
незнакомо, что поражает даже зверей. Вчера я подошел довольно
Говорят, что они кастрируют всех, попавших к ним в плен.
547

близко к стаду рогатого скота и вдруг увидел, что все быки с
пригнутыми к земле головами и поднятыми кверху хвостами
устремились на меня. Я встретил фыркающих животных
чувствительными выстрелами дроби и благополучно прогнал их
обратно.
Мы оставили Каркоди 10 января после обеда, но отъехали
только на полмили вверх по реке, потому что хотели
охотиться в лесу, обещающем богатую добычу, и не
обманулись в наших ожиданиях; мы удачно поохотились и только на
следующий день вечером отправились дальше. С
наступлением ночи достигли деревни Тибебе.
В полночь разбудил нас шум. Загорелся один из токулей,
и пламя распространялось с поразительной быстротой. В
продолжение получаса двадцать пять этих соломенных хижин
превратились в пепел. Пламя горевших жилищ достигало
высоты более сорока футов и распространяло такой сильный
жар, что мы боялись за наше судно и велели оттащить его
шагов на сто в сторону.
Во время пожара пронзительные крики отчаяния женщин
оглашали воздух. Туземцы не имели ни малейшего понятия
о возможности потушить огонь. Никто не думал о том,
чтобы принести из близлежащей реки воды. Старались
только перерезать огню дорогу и больше ничего не делали.
Пламя охватывало все сгораемое с неимоверной быстротой
и, подобно змее, взбиралось по кустарникам и тернистым
заборам, которыми обыкновенно бывают обнесены хижины.
Дерево горело, как сера, и огонь доносился даже до самых
отдаленных хижин. Что раз было охвачено разрушающей
стихией, то погибало; достаточно было пяти минут, чтобы
превратить токуль в пепел до самого основания.
Большая часть населения деревни смотрела с немым
отчаянием на всепожирающий пожар. Лишь немногие работали
и, чтобы предохранить себя от жара, держали перед собой
кожаные щиты и соломенные рогожи. Некоторые мужчины
старались спрятать скот, другие разбивали глиняные сосуды
с маслянистым зимзимом, потому что они давали
продолжительную пищу огню, другие относили в сторону анакариб и
другую домашнюю утварь. Женщины закрывали себе лицо,
плакали и кричали.
На другой день, часа через полтора по отъезде, мы
закончили наш путь лесом мимоз близ деревни Зумурко. Мы
причалили к мишераэ, ведущему к верфи, и с удивлением вступили
в величественный лес, состоящий из высокоствольных деревьев.
Нас приветствовали гортанные крики сотни обезьян,
смешивавшиеся с криком бесчисленного множества попугаев,
которые лазали взад и вперед по зеленым верхушкам. Томбольдо
нашел гнездо большой абиссинской птицы-носорога (Buceros
abyssinicus) с одним почти оперившимся птенцом величиной
548

с домашнего петуха, но никак не мог поймать осторожных
родителей, которые предпочли лучше покинуть своего птенца,
чем самим подвергнуться опасности.
Жители деревни Зумурко принесли нам на продажу пять
только что пойманных обезьян. За каждую из них мы
заплатили по пиастру и привязали их на нашем судне крепкими
веревками. Там сидели они, спрятав голову под руки, с
выражением глубочайшего уныния на лице и пренебрегали
всякой предлагаемой им пищей.
Наши охоты всегда бывали чрезвычайно обильны. Лес
населен множеством цесарок, мы стреляем этих вкусных
птиц столько, сколько нам нужно для еды. От времени до
времени удается убить и антилопу. До сих пор мы очень
довольны результатом нашего путешествия. С отъезда нашего
из Хартума мы набили 800 штук тушек птиц. Виды птиц
представлены обыкновенно многочисленными экземплярами.
Сегодня насчитал я на очень небольшом песчаном острове
девяносто пять королевских журавлей. Журавли-красавки и
серые журавли еще многочисленнее. Первые часто в полном
смысле слова покрывают целые отмели и соединяются в стаи
в несколько сот и даже тысяч экземпляров. При таких
условиях охотиться приятно. По счастью, все мы за исключением
Тишендорфа остались здоровы. Его же все еще мучает
лихорадка.
Переехав 18 января очень незначительный, но тем не
менее очень страшный для нашего трусливого экипажа шеллаль,
мы достигли 21 января дождевого пруда, но пробыли в нем
всего несколько часов, потому что наш проводник обещал
нам провести нас к другому пруду, который он называл даже
биркетом — озером. Мы добрались туда дня через два и
нашли еще наполненную водою фулу, настолько большую,
что она действительно заслуживала название биркета. Она
лежала на расстоянии не более восьми минут от берега реки
и служила в описываемое время убежищем нескольким
гиппопотамам с их детенышами. Быть может, они и родились тут;
по крайней мере мне казалось, что биркет был очень удобен
для спокойного и тихого пребывания этих животных. Вокруг
них лежали плодородные поля, с которых они без всякого
затруднения могли добывать себе пищу.
Мы нашли здесь, кроме известных уже нам птиц, еще и
змеиную птицу Северо-Восточной Африки (Plotus le vaillanti)
в порядочном количестве, но ее легче было наблюдать,
нежели убить. Прежде чем можно было в нее выстрелить, надо
было по грудь погрузиться в воду* и тогда еще благодаря
только счастливому случаю дробь попадала в ее тонкую
змееподобную шею, которая одна торчала из воды. Несмотря на
все затруднения, сопряженные с этой охотой, мы все-таки три
штуки убили и многих других поранили. Раненые не дались
549

нам в руки благодаря своему необыкновенному искусству в
плавании, но и четвертая, убитая Томбольдо, также пропала.
Нубиец только что хотел было притащить к себе
плавающую по воде мертвую птицу, как вдруг работающий на
берегу араб закричал ему, умоляя, чтобы он «во имя
милосердия божия» поспешил на берег, потому что за ним плыл
гиппопотам. Томбольдо оглядывается и видит, что яростно
фыркающий зверь быстрыми прыжками приближается к нему; он
уже почти на твердой почве и грозит настичь его, но тут он
пустился бежать, и действительно ему посчастливилось
достигнуть леса раньше, чем его страшный враг покинул бир-
кет. Чудовище преследовало его до самого берега, и только
в лесу охотник почувствовал себя в безопасности, потому что
ружье его, заряженное дробью, не заслуживает даже
названия оружия против такого зверя. Нет сомнения, что попадись
он только животному, приведенному в ярость выстрелами,
застревавшими в его шкуре, оно растерзало бы моего славного
охотника; тем более что, как известно, гиппопотам,
ослепленный яростью, бросается на предмет даже совершенно
безвредный с намерением уничтожить его. Таким образом, как
рассказывает Рюппель, гиппопотам убил четырех быков,
привязанных к колодезному колесу, совершенно непонятно
за что.
«Ааус биллахи мин эль шейтан я рабби, аллах женарл эль
аэссинт — ву эль раттас pax!» — Оборони меня, о боже, от
дьявола! Господь, прокляни этих гиппопотамов! — И мой
славный нырок пропал,— сердито сказал мне Томбольдо.
И тут начал он неотступно просить меня послать этим малай-
нам, т. е. проклятым, побольше пуль в их шкуру.
Неудивительно, что гиппопотамы от того все более свирепели. При
нашем прибытии они были довольно спокойны, но на другой
день стало опасным спускаться в воду.
После двухдневной остановки поехали мы дальше.
Служители обратили наше внимание на появляющиеся здесь
эбеновые, или черные, деревья «Саджер эль бабанус». На Белом
Ниле попадаются они несколько севернее. Те черные дерева,
которые видал я, имели скорее вид кустарника, нежели
дерева, и редко были выше тридцати футов. Дерево бабануса
не особенно замечательно, но все-таки годно к
употреблению; здесь же оно сгнивает и высыхает без всякой
пользы.
27 января. Около полудня прибыли мы к довольно
большому лагерю арабов баггара. Они вчера только перебрались
сюда с противоположного берега и расположили свои
воздушные палатки под тенистыми мимозами на правом берегу
реки. Вскоре по прибытии нашем несколько человек подошли
к нашему судну и рассматривали разложенные на
соломенной рогоже чучела птиц. Через несколько времени к ним
550

присоединились еще некоторые и между прочим и женщины,
так что немного спустя около нас собралась половина всего
населения палаток.
Женщины разукрасили себе ожерельями из янтаря,
отдельные куски которого часто были в полдюйма в диаметре,
из кораллов и стеклянных бус голову, шею, руки и волосы.
Некоторые же из них вплели себе в волосы толстые медные
кольца или носили их продетыми в носу; но одна из этих
красавиц помрачала их всех, она носила в волосах
совершенно необыкновенный убор — от двенадцати до
пятнадцати медных наперстков и закидывала иногда свою голову
с чисто европейской претензией нравиться, для того чтобы
производить весьма жалкий и прозаический звон
наперстками.
Девушки и женщины были прикрыты только платком,
обнимавшим их бедра, остальное же тело было совершенно
обнажено. Они все без исключения были безукоризненно
хорошо сложены и выказывали зубы такой необыкновенной
чистоты и правильности, что не одна европеянка позавидовала
бы им. Столь же красивы, как и зубы, были черные глаза
красавиц, а у молодых полная и действительно пластично
сложенная грудь. Одежда невольниц и маленьких девочек
состояла из короткого передничка; мальчики ходили
совершенно голые.
Мне было приятно разговаривать с этими детьми
природы. Точные изображения библии воспроизводятся ими во
всей их чистоте, но нимб, в котором представляется ребенку
пасущий овец Иаков или черпающая воду Ревекка, к
сожалению, исчез. И теперь, как прежде, можно видеть
пастуха, стоящего с посохом или копьем у своего стада; и
теперь, как прежде, подходит к реке девушка со старинными,
сохранившимися сосудами почерпнуть воды, и теперь может
быть так же завертывается она в складки своей одежды, как
и несколько тысяч лет назад, но все это может казаться
библейским только издали. Если подойти поближе, вся эта
патриархальная картина исчезает в тумане: жирный запах в
высшей степени грязной «библейской» одежды
чувствительнее для нас, чем это могло быть при чистоте нравов наших
праотцев. Фантазия входит в более узкие рамки, несмотря
на то что какой-нибудь старец приглашает нас в свою
хижину, точно такими же словами, какими некогда Авраам
приглашал к себе странствующих ангелов.
Прежде всего я показал женщинам бусы. Они
понравились им, но были слишком хрупки. Потом подал я им свое
зеркало; и был вознагражден за него нескончаемыми
криками радости. Зеркало переходило из рук в руки, от
женщин к мужчинам и от них опять к женщинам и, казалось,
служило всем, в особенности женщинам, несказанной заба-
551

вой. Я получил его обратно только тогда, когда все они по
нескольку раз рассмотрели внимательно свои не слишком
красивые, а скорее неправильные черты лица. Некоторые
красавицы, как это ежедневно полагается, намазали себе
кожу коровьим маслом, и одна из них примешала еще к нему
толченого корня куркумы, что придавало ее лицу желтый,
шафранный цвет. Она не переставала смотреться в зеркало
и, казалось, с таким же удовольствием любовалась своим
желтым цветом лица, с каким любуются некоторые из моих
прекрасных соотечественниц «искусственным» цветом своих
нежных щечек.
Наконец я принес естественную историю Каупа и
показал им на картинках людей и зверей. Крики удовольствия
раздавались каждый раз, как я развертывал перед ними
изображение какого-нибудь знакомого им животного. Заме
чательно то, что они, никогда даже не слыхавшие о
картинах, тотчас же узнавали всякий порядочный политипаж; они
каждый раз умели то жестами, то подражанием голоса или
описанием наружности представить мне точные признаки
нарисованного животного. Больше всего понравились им
изображения людей. Изображение же негра послужило
предметом бесконечных острот и неудержимых насмешек.
К вечеру оставили мы этот счастливый люд и пристали
после нескольких часов пути к маленькой деревушке,
лежащей неподалеку от Россереса. Тут узнали мы, что знакомый
наш, Али-Бей, возвратился из своего путешествия к Кассалу
и лежит больной в Россересе.
Сегодня в пути мы видели по правому берегу реки только
пальмовый лес, в котором редко живут дикие звери. На
другом берегу могло быть иначе, потому что вечером несколько
раз раздавался голос «лютого зверя»; вероятно, он был
голоден и злился на бакару, которая лишила его добычи,
быков и диких коз номадов и увела их в безопасные
места.
Рано утром явились двое слуг Али-Бея и от имени своего
господина просили нашего доктора навестить его. На случай,
если бы мой товарищ захотел ехать верхом, они привели
отлично оседланного жеребца. Но доктор, пользуясь
попутным ветром, предпочел сделать этот визит на лодке и
посетил полковника тотчас же по приезде нашем в Рос-
серее.
Али-Бей лежал в выстроенной на самом берегу рекубе,
больной в лихорадке, но ему становилось уже лучше, а при
помощи некоторых лекарств он скоро выздоровел.
От него мы узнали подробнее о его путешествии. Он взял
с собой для прикрытия со стороны Фасокла двести
пятьдесят солдат из негров, но, несмотря на это, на него все-таки
напали свободные негры горы Таби. По его показанию, бо-
552

лее двух тысяч негров напали на его отряд и пятерых из них
убили. Хотя на стороне темнокожих от двадцати пяти до
тридцати человек были убиты пулями солдат, но они
нисколько не устрашились битвы, напротив, с полным
презрением смерти бросались на штыки солдат, хватали их
руками и подымали их с трумбашем над головами последних.
Полученные ими раны они посыпали землей, чтобы
остановить кровотечение, и, несмотря на них, продолжали
драться. Наконец они все-таки не устояли против
огнестрельного оружия, и Али-Бей беспрепятственно достиг золотых
рудников Кхассана. С каким ожесточением дрались они,,
можно было видеть по убитым: один унтер-офицер получил
более двадцати ран копьем.
На возвратном пути Бей взял с собой еще пятьдесят
солдат и велел отпустить каждому из них по пятидесяти
патронов. На этот раз обратное путешествие совершилось без
препятствий. Место битвы было снова найдено, но не нашли на
нем ни одного трупа, и это послужило лишь новым
доказательством того издавна существующего, ни на чем не
основанного мнения, что все свободные негры людоеды. Али-Бей,
человек вообще здравомыслящий, теперь сам твердо и
непоколебимо поверил этому. Добряк был бесконечно рад, что
ему удалось уйти целым и невредимым из этой «чертовой
страны», и он уверял нас, что при нашей малочисленности
привести в исполнение предположенное нами путешествие из
Фасокла в Кхассан было безумием. «Советую вам,— сказал
он нам ломаным итальянским языком,— не ходить в эти
от сотворения мира проклятые богом страны, где вы легко
можете лишиться вашей шкуры; конечно, если, несмотря на
все мои предостережения, вы хотите сумасшествовать, то это
другое дело».
Россерес, прежняя столица королевства Фунги, лежит на
правом берегу Голубого Нила на расстоянии доброй
четверти часа от нее, на несколько минут южнее 12° с. ш. Со
стороны реки город, в настоящее время едва
заслуживающий своего названия, ограничен необозримым, почти
непроницаемым пальмовым лесом, с остальных же трех сторон
довольно заросшими степями. В настоящее время Россерес
представляет только как бы соединение нескольких
местечек, разделенных между собою полосами полей или степей
и носящих отдельные названия. С тех пор как стоявшее здесь
прежде войско перевели в Фасокл и Кассан, базары
опустели и торговля стала незначительна. Видны только то-
кули, но ни одной танаки. Первые во избежание пожаров
построены очень далеко друг от друга, а потому город кажется
больше, чем он на самом деле. Число жителей простирается
до двух тысяч человек. Самое положение города невыгодно.
Он расположен на нескольких холмах и страдает недостат-
553

ком воды. Каждый вечер встречается множество женщин
и ослов — обычных переносчиков тяжестей суданцев,—
тянущихся длинной вереницей к реке, чтобы достать воды,
необходимой для питья. Россерес мертвен и
неприветлив.
В это время жители местечка страшно боялись макатов.
Они сожгли пальмовый лес, чтобы уничтожить верное
убежище своего страшного врага, и выстроили себе частью на
другом берегу реки, частью на островах, омываемых этим
же потоком, легкие соломенные хижины, чтобы при первом
появлении вражеских воинов иметь возможность убежать
туда. Но они, к величайшему благополучию бедных
обитателей этих стран, вовсе и не появились, напротив, опустошив
несколько пограничных деревень, снова удалились; быть
может, это было вызвано тем, что они услыхали о
приближении целого батальона негритянского войска, который шел
на них из Сеннара.
В Россересе мы пробыли до 4 февраля. Мы не могли
долее продолжать путешествия на юг, потому что река
обмелела и проводник наш боялся, что при дальнейшей
проволочке мы вовсе не пройдем через некоторые мелкие
места.
Охота была довольно обильна, вероятно была бы еще
лучше в противоположном лесу. Но идти туда мы не смели,
так как там бродили негры таби.
Каждую ночь доносился до нас оттуда рев льва; по
рассказам туземцев, в нем часто бывали и слоны. О гиенах и
гиппопотамах я не упоминаю более, потому что не проходило
дня, чтобы мы их не видали или не слыхали. Вскоре после
нашего отъезда, который по обыкновению последовал в аасср,
увидал я двух диких буйволов (Bos caffer), которые пили у
потока, но не попал в них не по причине слишком большого
расстояния, а из-за темноты. Ночью попеременно с обоих
берегов реки слышался рев льва. До позднего часа тихо
спускались мы вниз по течению.
На следующий день пристали мы к биркету,
наполненному гиппопотамами и змеиными птицами. Мы охотились
там целый день и хотели с наступлением сумерек убить еще
нескольких пеликанов, которые прибыли сюда после полудня
в большом количестве. Я застрелил две штуки; Томбольдо
же охотился на другой стороне. Обратный путь мой лежал
через тернистое, снова поросшее лесом хлопковое поле.
Один из сопровождавших меня нубийцев нес ружье и
добычу.
554

Мы уже почти достигли конца берега, когда нубиец
обратил мое внимание на три темных холмоподобных
предмета, которых я, сколько мне помнится, днем не видал. Ночь
была так темна, что я мог рассмотреть только их очертания.
Я принял их за кучи земли и беззаботно пошел на них.
Страшный рев гиппопотама показал мне мою ошибку: три,
вышедших из воды гиппопотама, которых мы привлекали
целый день, стояли теперь едва в пятидесяти шагах от меня.
«Хауен аалейна я рабб!»*,— воскликнул в ужасе
нубиец.— «Беги, эффенди, спасайся, ты погибнешь, если
промедлишь хоть одну минуту». И, бросив застреленных
пеликанов, ружье и ягдташ, в несколько прыжков исчез в
кустарнике. Что чудовища заметили нас, было очевидно. Тотчас же
после первого рева стали они подвигаться на нас; нубиец
был прав, бегство было нашим единственным спасением.
Оружия у меня не было, потому что ружье мое нельзя
было назвать оружием, а безоружный человек — не
человек.
Я бросился вслед за нубийцем. Шипы кустов разрывали
мне платье, расцарапывали кожу, колючие ветви хлестали
меня в лицо, все тело мое болело,— ни на что не обращал я
внимания! За мною мчалось разъяренное животное, оно
подвигалось все ближе и ближе, страх смерти придавал мне
силы, но надолго ли? В отчаянии стремился я по
выбранному направлению все далее и далее, никакие препятствия
для меня не существовали, я бессознательно перескакивал
через страшнейшие колючие заборы. Положение мое было
ужасно. Передо мной темная ночь, позади — мой страшный
враг; я не знал более, где я и что со мной.
О небо! — я упал! Но упал я во что-то мягкое, я лежал
в воде! Слава богу! я попал в реку, и в нескольких шагах
передо мной приветливо светился огонек с нашего судна.
Быстро переплыл я узкую бухту, отделявшую меня от
полуострова, к которому пристал наш корабль, вышел на берег
и был спасен! На берегу футов в двадцать вышины, с
которого я свалился, стояло ревущее чудовище. Дрожа всем
телом и совершенно выбившись из сил, добрался я до нашего
судна.
Томбольдо воротился позднее меня и, продолжая бежать
без разбору, оказался еще ближе к гиппопотаму, который
преследовал его так же, как и меня. Убегая от зверя, он взял
то же направление, что и я, но попал при этом еще в
большую опасность. Гиппопотам был от него уже в нескольких
шагах, когда он вдруг зацепился одной ногой за шипы и
упал. Ружье его разрядилось, не ранив его, однако
преследующее его животное на минуту остолбенело, а он мгно-
* По-русски: «Помилуй нас, Господи».
555

венно вскочил и также достиг берега. Очертя голову
бросился он в волны и переплыл на тот же полуостров; когда
он прибыл туда, ему пришло на мысль, что он едва не
попал из Харибды в Сциллу: несколько часов назад в той
самой бухте, которую мы оба переплыли, видел он трех
громадных крокодилов.
В страшном волнении пришел он к нам. «Братья,—
обратился он к матросам и другим слугам,— молитесь сегодня
двумя ракаатами * больше, благодарите бога вместе со мною
за мое спасение! Если с помощью милосердного я
благополучно доберусь до Хартума, то обещаю вам пожертвовать
большой мешок фиников. Ла иллаха иль аллах, Мохаммед
рассуль аллах! Рука смерти была простерта надо мною, но —
эль хамду лиллахи — аллах керим! Саллах эль небби я аху-
ана! — Восхвалите пророка, братья мои,— аллах керим! Бог
милосерд!»
Один из наших матросов купил себе в близлежащей
деревне Секаи молодую красную мартышку (Cercopithecus
pyrrhonotos), самое отвратительное создание. Ее безбородая
морщинистая морда похожа на физиономию безобразной
старухи.
Рев льва слышим мы теперь каждую ночь.
20 февраля. Последнее время мы очень удачно охотились
по ночам на журавлей-красавок. Птицы эти, по-видимому,
собираются теперь к перелету. Мы встречаем на некоторых
песчаных островах такие многочисленные стаи, что почти
безошибочно можно насчитать их до шести тысяч штук.
Птицы теперь в полной красе своей одежды.
Третьего дня утром дул сильный и холодный северный
ветер. Мы страшно зябли, кутались в одеяла и только через
несколько часов после восхода солнца решились выйти на
холодный воздух. В полдень дошли мы до опустошенного
саранчой леса, где застрелили много соколов, которые, как
обычно, охотились за насекомыми.
Река значительно обмелела, так что в некоторых местах
ее можно перейти вброд. Хотя, чтобы переплыть ее,
требуется с четверть часа времени, масса вод ее все же
несравнима с тем, что бывает во время харифа. Проводник наш
часто жалуется на недостаток воды и уверяет, что в
настоящее время Голубой Нил становится почти совсем
несудоходен. Зато ночью прошли мы очень глубокое, окруженное
высокими скалами место реки, которое вследствие очень
тихого течения называется Биркет эль фелата («Мертвое
озеро»). К полудню прибыли мы в Сен на р.
Дня через два мы снова сходимся с судном Али-Бея
и отправляемся с ним вместе дальше. В продолжение
* Собственно ракаат, множественное «ракаа».
556

дня встретили более тридцати крокодилов, что могло быть
отчасти потому, что при мелководье опасные враги были
видны издалека. Стрелял я во многих, но убил только
одного.
Вечером остановились мы в середине леса и посетили
Али-Бея на его судне. Чубуки дымились, полковник был
очень разговорчив и весел. Как вдруг лицо его омрачилось:
невдалеке послышалось рычание льва.
«Черт побери этих проклятых животных,— сказал он,—
ни одной ночи нельзя провести спокойно. Я велю отойти к
острову, чтобы предохранить себя от них». Едва успел он
договорить, как другой лев не более как в двухстах шагах
отвечал первому. И вот начался страшный, дикий дуэт.
Он поднял голову и вот
Протяжно, яростно ревет.
Шерсть дыбом стала у пантер.
Бегут газель и дромадер,
Нырнуть и крокодил готов,
Заслышав львиный гневный зов.
Не только шерсть пантеры, но, кажется, и волосы самого
Али-Бея встали дыбом.
«Господа, я сейчас прикажу переехать к острову, вы
ведь, вероятно, не захотите остаться здесь?»
«Конечно нет, полковник».
«В таком случае я должен буду просить вас возвратиться
на ваш корабль, потому что, право, я не настолько
сумасшедший, чтобы без всякой нужды лезть в опасность». «Buona
note, signori» *.
Он действительно тотчас велел отъехать от берега и
почувствовал себя в безопасности даже и на острове только
тогда, когда там был разведен большой огонь. Мы остались
у берега, но не скрою, что рыкание льва и у нас по временам
поднимало волосы дыбом.
Рев льва можно было бы назвать выражением его силы;
он единственный в своем роде, и его не превосходит голос
никакого другого живого существа. У арабов есть для этого
очень определенное выражение: «раард», греметь. Описать
его невозможно. Он исходит как бы из глубины груди льва,
как будто хочет разорвать ее. Ужасом потрясает он слух
каждого. Воющая гиена, рычащая пантера, мычащее стадо —
все смолкает; горластая обезьяна карабкается на самые
высокие ветви вершины дерева; газель стремительно убегает;
навьюченный верблюд дрожит, не слушает более криков
погонщика, сбрасывает с себя ношу и всадника и ищет
спасения в бегстве. Даже человек, который так разумен, так
* Покойной ночи, синьоры (итал.).
557

превосходит своим разумом всякое животное, спрашивает
себя, неужели же сильно возбужденная нравственная сила
не преодолеет физическую.
И тот, кто презирал и страх, и колебанье,
Впервые ощутит здесь сердца замиранье.
На другое утро остановились мы неподалеку от нашего
ночлега вблизи сакиэ, чтобы купить там свежих овощей.
Суданец-торговец сказал нам, что они ни одной ночи не
бывают гарантированы от нападения львов, которые даже
иногда и днем появляются из чащи леса.
С наступлением вечера прошли мы устье Диндера,
маленькой речки, текущей из абиссинских гор в Бахр-эль-Аз-
рак, которая во время дождей превращается в большую
реку; в настоящее же время она была не больше нашей
Эльстер126. Здесь мы простились с царицей пальм дулеб,
потому что далее к северу она уже больше не попадается.
Но пора уже нам и домой. Заряды наши почти все
вышли. Тушки птиц уже не помещались более в наши сундуки,
так что мы большими кучами навалили их на соломенную
палатку. За это время мы собрали более четырех тысяч
шкурок и вообще были довольны результатом нашего
путешествия. Теперь в лесах становится тише. Даже и между зверями
заметно приближение смертоносного, сухого времени года.
Листья с деревьев опадают, пернатые гостьи лесов
возвращаются в более южные, более богатые водой страны; охота
наша стала менее обильна.
25 февраля. Во время послеобеденной молитвы послал я
одному из семи спящих крокодилов пулю прямо в грудь так,
что она положила его на месте. Длиной был он в десять
французских футов, и в нем оказалось более тридцати
полузрелых яиц. Мне показали только двадцать шесть из них,
потому что остальные матросы тотчас же съели. Сначала
они хотели съесть и всего крокодила, но одумались и
порешили отвезти его на рынок в Волед-Мединэ. Поэтому
сегодня уничтожен был только хвост. Матросы нашли белое
нежное мясо очень вкусным; нам, европейцам, запах
мускуса, который он издавал и после варки, был до того
противен, что мы не могли взять в рот ни кусочка. Люди наши
порядочно нажили в Волед-Мединэ продажей этого
приятного для суданцев кушанья, на вырученные деньги
купили себе меризы и устроили вторично обед из мяса
крокодила и нескольких горшков меризы. Барабанный бой весела
раздавался между прищелкиваниями и выражениями
удовольствия пирующих.
558

В Волед-Мединэ встретили мы нашего дорогого Пеннея.
Каждый уважаемый житель города устраивал ради него
какое-нибудь увеселение, на которое и мы всякий раз
приглашались. Один пир следовал за другим, позже они стали
превращаться всегда в вакханалии и, наконец, просто даже в
оргии и скоро так опротивели нам, что мы уже первого
марта отправились дальше. Вскоре после нашего отъезда
убил я еще одного журавля-красавку, но тотчас же увидел,
что за ним плыл крокодил, которого мне удалось прогнать
только несколькими меткими выстрелами. Птица неслась к
берегу вниз по реке с отстреленной ногой. Ради редкости я
сделал из нее чучело, и она до сих пор находится в моей
коллекции.
Мы приехали в Хартум 6 марта. Тут нашел я письмо от
своих родителей. Для так называемой третьей экспедиции
барона Мюллера не было ни писем, ни векселей.
&

^/
Радости
и
С Т РАДД ИМЯ
со время
Л Р € ( И б А Н И I!
У /И Г
в
Хлет
Немало страшных дел я видел,
Но сетовать не вправе я...
Миг счастья после всех мучений —
Как солнца луч средь облаков!
Я много грезил сновидений,
Что был бы рад увидеть вновь
ОСЬМОГО марта. Кантарини пришел
сегодня к нам с многозначительным
выражением лица. «Новость, господа,
интересная новость!» Долго напрасно
старались мы выведать его тайну. И только возбудив наше
любопытство до последней возможности, приступил он к делу.
«Сюда приехали трое англичан, настоящих, живых англичан.
Поверите ли вы этому? Трое коренных англичан». И тут
начал он в юмористическом тоне описывать нам лица, очки,
цепочки часов, шляпы, панталоны, сюртуки, манеры и
движения этих людей, затем выпил свой «аквавитэ» * и исчез,
чтобы распространять эту важную новость далее.
Но англичане вовсе не были похожи на те карикатуры,
которые нарисовал нам Кантарини. Это были совершенно
порядочные люди, с которыми мы провели много приятных
* Acqua vite — живая вода, т. е. водка (итал.).
560

часов. Старший из них объездил все замечательные страны,
хорошо говорил по-немецки, был ботаник и вообще очень
сведущий, образованный человек; двое других служили в
морской службе ост-индской компании и совершали во время
отпуска путешествие из Бомбея через Каир в Хартум!
Попали же они сюда совершенно случайно. Они хотели
объездить Верхний Египет, переезжали из одного города в
другой и наконец прибыли в Хартум. Нечто подобное может
случиться только с англичанами.
Тут оказалось, что у них не хватало денег на обратный
путь. Затруднение их было велико. Я поручился за них и
достал требующуюся им сумму у Николы Уливи, и только
благодаря прежде полученным от меня побоям принудил я
его к умеренным процентам. В короткое время мы сделались
самыми лучшими друзьями. Одного только затруднения не
могли мы тотчас преодолеть. Ботаник д-р Бромфильд один
говорил по-немецки, молодые же люди не говорили ни на
каком знакомом мне языке, кроме своего родного-, так что
часто разговор наш ограничивался жестами или велся через
посредство общего нашего драгомана Бромфильда, что как
для него, так и для нас становилось тягостно. Мало-помалу
мы научились понимать друг друга и все больше сближались.
И теперь я еще с большим удовольствием думаю об этом
приятном знакомстве, сделанном в глубине Африки. К
сожалению, мы недолго оставались вместе. Мы обещали
писать друг другу; но смерть сняла с нас это обещание. Через
несколько дней после отъезда из Хартума один из англичан,
мистер Лакее, пал жертвой климата восточного Судана. Он
умер в Бербер-эль-Мухейрефе. Доктор Бромфильд умер еще
до моего приезда в Египет, в Дамаске, от местной
лихорадки, и только третий, мистер Пенгеллей, возвратился
обратно в Индию. О нем я не слыхал ничего более. Как во сне
мне представляется то время, которое я пережил в Северо-
Восточной Африке; более же всего те счастливые, веселые
часы, которые я провел с этими честными, хорошими людьми
посреди развратных негодяев. Не будь v меня оставленной
мне ими в Каире на память превосходной зрительной трубы,
мне кажется, я готов был бы уверить себя, что и не знал их.
Иногда у меня просто сердце сжимается при мысли о тех
роковых, обильных приключениями годах, прожитых мною в
Африке. Почти все мои тамошние друзья и знакомые пали
жертвой адского климата. Лишь немногие наслаждаются
теперь полным здоровьем, но эти так далеко, что письма их
доходят до меня как бы в виде голосов с того света. Многое
из того, что я пережил, сохранилось в моей памяти, но все же
этого для меня слишком мало.
18 марта выехал я вместе с англичанами из Хартума,
чтобы проводить их немного. На дахабие было шесть греб-
561

цов, и мы быстро спускались вниз по течению реки.
Молодые люди хотели до отъезда своего из Судана поохотиться
еще на Белом Ниле, для чего мы объехали кругом Рас-эль-
Хартума и поднялись вверх по течению. Здесь, на расстоянии
двух миль от Хартума, провели мы ночь и большую часть
следующего дня, затем обошли и пристали к знакомой уже
нам деревне Гальфайя.
20 марта. Из-за противного ветра медленно спускались
мы по реке. К вечеру за горным хребтом, близ деревни Сур-
рураб, показался корабль, идущий под австрийским флагом.
Он быстро поднимался вверх по реке, но неподалеку от нас
сел на большую мель. Мы тотчас же приветствовали его
выстрелами и затем стали опрашивать. Немецкие слова
донеслись нам в ответ; дахабие привезла к нам давно
ожидаемого австрийского консула, друга нашего, доктора
Константина Рейца. Его сопровождал красивый мужчина,
которого мне отрекомендовали как немецкого купца из Санкт-
Петербурга, некоего Бауергорста.
После первых дружеских приветствий я спросил о
бароне Мюллере. Ответ консула был неудовлетворительным,
он почти подтверждал известие, давным-давно
распространенное в Хартуме летучей молвой, а именно, что барон
Мюллер обанкротился. Для нас д-р Рейц не получил от него
денег, а только письмо, полное сожалений, жалоб и описаний
пережитых им бедствий. Так рушилась последняя надежда.
Я решительно не знал, каким образом проеду я те сотни
миль, которые отделяли меня от моего отечества. Если бы я
даже продал все, что у меня было, исключая мои
коллекции, собранные с таким трудом, то все же мне не хватило бы
на проезд до Каира. Быть покинутым и обманутым внутри
Африки — вот в коротких словах та участь, которую
приготовил нам барон Мюллер! Не найди мы в Хартуме добрых
людей, мы или умерли бы с голоду, или по крайней мере
пали жертвой болезней восточного Судана, которые свели
в могилу многих из моих тамошних знакомых, так например
лихорадки, от который умер доктор Фирталер, добровольно
оставшийся в Судане дольше меня *, или дизентерии, которая
свела в могилу в степной деревне Восточного Сеннара Тока
нашего славного Рейца **. Об образе действий барона мне
нечего больше говорить; факты сами говорят за себя, и мне
ничего не остается прибавить к ним.
Мы пробыли с англичанами еще до следующего утра.
Расставаться было как мне, так и им очень грустно. Лакее
еще несколько раз обнял меня со слезами на глазах. Я
пожелал ему счастливого, веселого пути в Каир и в жизни; он
* 26 августа 1852 г.
** 26 марта 1853 г.
562

отвечал на мои желания тем же. С платком в руках и
влажными глазами стоял он на палубе своего судна и кланялся
мне до тех пор, пока совсем не скрылся из моих глаз. Две
недели спустя он был похоронен на кладбище в Бербере!
После обеда вернулись мы снова в Хартум. Я отправился
к паше, чтобы возвестить ему о прибытии в Хартум
австрийского консула «nel Africa central» *.
22 марта. Официальный визит к паше. Консул в полной
парадной форме и в сопровождении всех европейцев; Али-
ара в качестве консульского проводника с окованной
серебряной булавой в руках важно выступает впереди. Паша
старается выказать всевозможную любезность, вежлив и
приветлив донельзя.
Консул поместился на время у д-ра Пеннэ; Бауергорст
живет в переднем отделении нашего просторного дома.
Последний кажется истым честным немцем. Мы сблизились с
ним насколько возможно. Он привез с собой образцы
разных европейских товаров, в особенности материй и мелочных
товаров и, вероятно, лучше распродаст их, чем
хлопчатобумажные материи.
30 марта. Торжественное водворение знамен консула, на
что приглашены все европейцы. Консул сказал им речь по-
итальянски, представив в ней всю важность и значение
европейского консульства, и затем пригласил их к себе в гости.
Вечером пришел туда и паша с важнейшими своими
чиновниками. Мы ознаменовали праздник двадцатью одним
пушечным выстрелом.
Дня через два Никола Уливи устраивает в честь консула
большое празднество, на котором я не присутствовал,
потому что лежал в лихорадке. Кантарини в точности описал
мне все, что там происходило, и говорил, что обед состоял
из самых роскошных и богатых блюд.
Птица-носорог, которую мы привезли с собой из нашего
путешествия по Голубому Нилу, погибла на этих днях
вследствие ушиба. С обезьяной, пойманнрй нами в том же лесу,
она была в большой дружбе. Обезьяна делала с ней все, что
хотела; она обращалась с птицей со свойственным обезьянам
бесстыдством и дерзостью, и птица вовсе не сердилась за это,
мало того, переносила от своего кичливого друга даже обиды.
Так, например, у обезьян страсть очищать от грязи
всякое существо, которым им удавалось завладеть. У меня был
павиан, который всякое меньшее млекопитающее животное
оберегал, как свое собственное дитя, и всегда тщательно
обчищал его. Даже люди, к которым он благоволил, должны
были покоряться заботливому вычесыванию волос. Такого
рода старания обезьяна приложила и к птице. Она схваты-
* В центральной Африке (итал.).
563

вала ее за огромный клюв и одной из передних рук
принималась перебирать ее перья. Птица не только не
сопротивлялась, но даже помогала этому. Она сама подбегала к
своей приятельнице, сгибалась в надлежащее положение,
растопыривала перья и предоставляла их осмотру. Конечно,
это очень интересный пример взаимопомощи животных.
Положение наше вследствие постоянных денежных
затруднений становилось все тяжелее и неприятнее. Доктор
Фирталер расстался со мной, потому что теперь
каждый должен был заботиться только о себе. Он переехал к
своему университетскому товарищу, консулу, который купил
себе дом купца Ролле, подновил его и устроил в нем
консульство; я остался по-прежнему в нашем жилище. Охотно
распустил бы я своих слуг, но у меня не было средств
выплатить жалованье, которое я задолжал им. В Хартуме же
не составляет большой разницы кормить одного или
шестерых нубийцев-служителей. Кроме того, я имел ту выгоду, что
благодаря им мои коллекции все более и более
увеличивались. Вследствие этого я работал беспрерывно, для того
чтобы употреблять излишки добытого при коллектировании на
покупку провианта, или потому, что чувствовал, как
благодаря работе мое положение становилось сноснее, ибо
природа наделяла меня высшими наслаждениями, которые
дозволяли мне до некоторой степени забывать мои личные
неприятности.
Расходы, потребные для коллекции, я ставил выше всех
других. Я променял серебряные цилиндрические часы на
восемь фунтов пороху! Я продал платья, оружие, книги,
сундуки, белье и немногие бывшие у меня украшения. Я продал
все, что только мог продать. Когда мне становилось уже
чересчур тяжело и если демон лихорадки покидал меня на
несколько часов, я уходил с ружьем на плече на воздух, чтобы
подкрепиться и приобрести силы. Тогда часто приходила мне
на память охотничья песня:
Иду я утром рано в лес густой —
Прохладно там, хоть ясный день сегодня!
И гордо чувствую я всей душой,
Как милость к людям велика господня.
Жизнь открывает мне шаг каждый мой:
Дрозд свищет, лань спешит на водопой...—
а с ней вместе являлись утешение и бодрость. Хотя вокруг
меня и не шумели ели, но вместо них ароматические мимозы
навевали на меня благодатный мир и спокойствие; вместо
дроздов пели африканские певцы, вместо дичи моей родины
показывалась мне стройная антилопа.
Время охоты было для меня утешением, подкреплением
и отдыхом. Я был одинок, но чувствовал это менее, чем
может быть предполагают; у меня все-таки еще оставались
564

друзья, и я был настолько счастлив, что приобрел себе вер»
ного добродушного друга. Это был ты, мой дорогой Бауер-
горст, ты, который услаждал мне многие горькие минуты и
облегчал тяжелые невзгоды. Ты был для меня новым другом,
и мне не важно было, чтобы ты состарился, «как молодое
вино», я скоро увидел, чем ты был для меня. Ты
поддерживал, возвышал и укреплял меня нравственно и физически.
Эти легкие, летучие страницы не могут служить тебе
ручательством прочного воспоминания, но они должны, если
только долетят до тебя, благородный человек, принести
тебе мою глубокую сердечную благодарность. Ты
единственный, который заставил меня забыть всех остальных,
живущих в Хартуме христиан. Поверь мне, если я не умел
оценить то доброе, что ты делал для меня в Африке, здесь на
родине я вполне понял все!
Но я хочу припомнить еще и других друзей моих. Вот
пришел мне на память один добрый человек; он
мусульманин, имя его Гуссейн-Ара. Но чтобы не прерывать моего
рассказа, я опишу этого человека позднее. Теперь же я
назову еще одного друга. Он был нам ближе знаком, потому
что был самым знатным человеком во всем Судане; я
говорю о генерал-губернаторе Латиф-паше.
Четыре месяца, в течение которых я обещал уплатить ему
мой долг, уже прошли. Я сообщил паше о моих стесненных
обстоятельствах и сожалел, что не мог сдержать слова. Он
дал мне очень короткий ответ, заключавшийся в немногих
следующих словах: «Бени ву бенак мафишь теклиеф», но
эти немногие слова были исполнены великодушия. Вот их
подстрочный перевод: «Между мной и тобой не может быть
никаких затруднений». Для нас это, конечно, непонятно или
по крайней мере мы можем искаженно понять смысл этих
слов, а потому я хочу передать их точно. Слова эти в этом
случае выражали приблизительно следующее: «Халиль-эф-
фенди, ты был в нужде, а я, благодаря Бога, мог помочь тебе.
Через это ты сделался мне обязан; но я не хочу поставить
тебя снова в затруднительное положение, напротив, говорю
тебе, что между мной и тобой нет никаких обязательств».
Я попросил пашу, если это возможно, снабдить меня
небольшим количеством пороха: «Выдать этому господину
шесть тысяч военных патронов по казенной цене!» — гласил
ответ, который я должен был передать смотрителю
порохового магазина. Порох был, правда, плох, но зато он стоил
мне всего по пяти пиастров фунт, свинцовые же пули при
этом расчете обошлись мне даром; я перелил их в дробь.
Как назвать действия этого человека? «Турецкими»
назвать я их не могу, потому что большая часть моих
читателей представила бы себе что-нибудь ужасное.
«Христианскими»? Но это выражение в сравнении с действиями хри-
565

стиан Хартума было бы унизительно для тех благодеяний, в
которых я сам себе не мог дать отчета. Но как же может
турок «неверный мусульманин», Виландов «язычник»
поступать по-христиански? Предоставляю моим читателям самим
решить это. Итак, пусть не удивляются, что я люблю и
уважаю турок. Они вынудили меня к этому; вынудили
многими великодушными поступками, истинной любовью к
человечеству и милосердием. Повторяю, христиане восточного
Судана, за исключением немногих, оказавшихся
справедливыми и честными, оставили бы меня умереть с голоду,
даже отравили бы меня и с радостью поделили между
собой мое имущество, если бы только могли; они глубоко
оскорбляли меня, клеветали, обманывали, обкрадывали и
злословили на меня. Турки же приняли во мне участие,
называли меня другом, братом, сыном и обращались со мной
действительно как с другом, братом и сыном; я люблю их
и уважаю; и презираю этих преступников против всего, что
есть святого в нашей религии, оскверняющих самое имя
моих единоверцев! Если бы я хотел лицемерить, то сказал
бы, что сожалею о них, но я слишком глубоко убежден в
том, что ненависть моя справедлива.
Список друзей моих еще не окончен. Я назову еще моего
достойного Али-ара, моих черных служителей, которые
остались мне верными, как золото, и делили со мною и радость
и горе. Есть у меня еще друг, который всегда оставался для
меня таковым, который был утешителем и для многих
других. Он холоден и бесчувствен, а все-таки способен дать и
радость и утешение. Пусть назовет его мой охотник, автор
вышеупомянутой охотничьей песни:
Я бедный сын лесов, зверей ловец,
Где на ночь мой приют — не знаю сам.
Но клад есть у меня, что за венец
Могучего царя я не отдам.
Он утешеньем был моим всегда.
Он в трудные спасал меня года —
Вот столп и утверждение мое:
Пороховница и мое ружье.
Да, в самом деле, мне, собственно, не следовало бы
жаловаться. При всей моей бедности я обладал еще многим.
Надо мной светило божье солнце, меня окружала чудесная
природа, на моем дворе был у меня свой собственный
мирок. Сколько удовольствия доставляли мне мои ручные
ибисы, большие живые птицы. Как ласкались ко мне
обезьяны, как любила меня Бахида. Правда, денег у меня не было
и часто приходилось задавать себе вопрос: «Что будем мы
завтра есть?» Часто отнимала у меня силы и мужество
противная перемежающаяся лихорадка, это дьявольское
наваждение. И при этом какой глубокий, горький гнев питал я к
большинству людей, с которыми мне приходилось входить в
566

более близкие сношения и которые почти все клеветали и
обманывали меня и почти лишили меня моей любви к
человечеству! Теперь, когда я спокойно и безучастно смотрю на
их хлопотливое существование, мне приходится смеяться над
моими тогдашними мыслями, но и теперь еще я нахожу их
понятными. Тогда часто ходил я к Бауергорсту, чтобы выбить
из головы тяжелые мысли или для того, чтобы поболтать с
ним. Иногда мы и спорили друг с другом, но мир скоро
восстанавливался снова. По целым часаАм, бывало, играл я с Ба-
хидой! Я очень полюбил ее, она сделалась моей лучшей
приятельницей. В характере ее соединялись чистосердечие,
сила, честность и добродушие. Но кто же наконец была эта
Бахида? — спросит читатель. Мне бы следовало, правда,
раньше рассказать это, тем более что, как мы знаем, «Бахида» имя
девушки, значащее по-персидски «счастливая». Поэтому
можно бы подумать, что любовь к женщине была тогда моим
утешением. Действительно, Бахида была женского рода, но
не девушка; короче сказать, Бахида была молодая
львица, принадлежавшая Бауергорсту, воспитание которой
он поручил мне. Он получил ее в подарок от Латиф-паши,
потому что я сказал ему, что друг мой находит очень милым это
молоденькое животное. Львице было, должно быть, около
полугода, когда мы получили ее. Величиной она была со
среднего барсука, совершенно ручная и привыкшая к людям, так
что бегала повсюду свободно. Я особенно занимался ею и
скоро приобрел ее привязанность.
Она следовала за мной по пятам, как собака. Часто
посещала она также и своего бывшего хозяина, которого она
тотчас же узнавала, если он пешком или верхом
приближался к нашему дому. Ночью нередко львица спала со мной;
она была ручнее собаки и вообще вела себя очень хорошо.
Только когда она стала постарше, ее приходилось иногда
наказывать за резвость. Она играла с павианами, которые
были у нас, но те со страхом избегали ее. Однажды съела
она маленькую обезьяну, другой раз убила одним ударом
лапы барана, с которым часто играла. Когда уже слишком
строго наказывали ее, то она неистово наступала на нас, но
очень скоро снова усмирялась и делалась по-прежнему
добродушна. Мы проводили много приятных часов с этим
милым животным, и я убедился, что звери могут иногда
восполнять недостаток общения с людьми.
Так прожил я лето 1851 г. Много было в нем тяжелых
дней, но были и хорошие. В Хартуме все шло своим обычным
порядком, без событий, которые бы внесли малейшую
перемену в нашу однообразную жизнь. Заметки о пережитом были
всегда коротки. Но я все-таки хочу сообщить из них кое-что.
8 мая 1851 г. Получено несколько писем с родины.
9 мая. На базаре повесили одного убийцу.
3€7

17-го у нас была довольно сильная гроза; 24-го крокодил
сожрал мальчика лет восьми на одной песчаной мели
Голубого Нила; 1 июня поехали мы в Гальфайю и посетили там од-
ного моего знакомого турка, Ибрагима-Ара, который
принял нас очень радушно. В конце июня ушел от меня мой
служитель Али-ара, потому что вздумал жениться на вдове
одного богатого турецкого купца и был определен пашой
кавасом Нахзира-эль-энке с содержанием 150 пиастров в
месяц. Али-ара надеется удвоить эту сумму посредством
многих браков по принуждению. Он уверял меня, что
совершенно доволен своим домашним счастьем и благодарит
своего доброго гения, который соединил его со мной и
сделал его тем, что он есть. Да будет счастлива эта честная
душа. К сожалению, как я недавно узнал, его упрятали в
тюрьму.
В начале июля приехал сюда наш домохозяин, некий
Солиман-эффенди из Кордофана, без разрешения своего
начальника, уже неоднократно упоминаемого Мохаммеда-
Ара-Ваннли, чтобы принести паше жалобу на этого
последнего. Так как Мохаммед-Ара ведет войну против короля Та-
кальского, то путешествие это признано дезертирством и он
будет наказан пятьюстами ударов плетью и с шэба на шее
отправлен к своему бессовестному начальнику. Двадцать
шесть турецких солдат, пришедших прежде него также с
жалобою на Мохаммеда-Ара, были точно так же наказаны
и потом отправлены в Кассан на работы в рудниках.
Паша редко смягчается при таких поступках; для
преступников он не признает никакой пощады. Два турецких
солдата, бывшие в услужении Ибрагима-Ара в Гальфайе,— из
которых один, раз уже наказанный за грабеж, обвинен в
убийстве и теперь сидел в тюрьме в Гальфайе, а другой был
его караульным,— бежали и на украденных верблюдах
направились к границе Абиссинии. Их преследовали, догнали
и хотели взять под стражу, но они убили нескольких из
преследовавших их солдат и сдались только тогда, когда были
изранены и лишены возможности защищаться. Их
возвратили обратно в Гальфайю и доложили паше о случившемся.
Последний отдал приказ расстрелять обоих преступников,
но прежде исполнения этого приказа один из них умер от
ран, а другой был при смерти. И умершего и полуживого
связали, на анакарибе вывезли за деревню и застрелили
обоих пулей в грудь.
•%
Бауергорст покончил свои дела в Хартуме. Он увидал,
что теперь ему почти нечего было делать, и порешил
возвратиться в Каир, чтобы оттуда с большими капиталами про-
568

извести новый торговый оборот, который бы дал ему
больший барыш. Дружба его ко мне простиралась так далеко,
что он обещал взять меня со всем моим багажом с собой
в Каир и заплатить за меня все дорожные издержки. Теперь
дело стало за тем, даст ли мне мой главный кредитор, паша,
разрешение на выезд. Вследствие этого, 3 августа мы
отправились к нему. Бауергорст, чтобы проститься с ним, а я
чтобы попросить его взять вексель на Каир.
Паша был в дурном расположении духа и сначала очень
холоден. Прежде всего я перевел ему прощальные слова
Бауергорста, а затем перешел к своей просьбе.
«Господин,— сказал я ему,— я погибну, если проживу
здесь еще несколько недель. Доктора говорят, что
ослабевший организм не будет в состоянии выдержать новый
припадок лихорадки. Я должен спешить в здоровый климат;
кроме того, мне хотелось бы увидеться с моими близкими
на родине, с которыми я так долго был в разлуке».
«Но кто же тебя держит здесь Халиль-эффенди?
Отправляйся спокойно к себе на родину!»
«Господин, меня удерживает единственно данное мною»
слово. Честный человек должен считать себя связанным им,
даже если и видит перед собой неизбежную погибель. Я твой
должник и радуюсь этому, потому что таким образом я
узнал твое великодушие. Но я не могу сдержать моего слова
здесь; я могу сделать это только в Каире. Если ты
дозволишь мне уехать туда, то довершишь меру твоей милостиг
великодушно оказанной тобой чужестранцу».
«Eh diabolo! Что же ты обо мне думаешь, Халиль-эффенди?
Поезжай спокойно! Ты должен не мне, а правительству
восточного Судана. Казначейство его даст тебе более долгий
срок для уплаты твоего долга. Уплати хоть месяца через два
по прибытии должную тобою правительству сумму вашему
консулу в Каире, я там велю получить эти деньги. Но как
хочешь ты добраться до Каира? Тебе придется совершить
путешествие в несколько сот миль, откуда же ты возьмешь
средства для этого?»
«Приятель мой Бауергорст обещал снабдить меня ими
до Каира».
«Хорошо, Халиль-эффенди. Но я дам тебе еще один
совет. Ты молод и не можешь обладать тем знанием людей,
которое я приобрел долгим опытом деловой жизни. Поверь
мне, что лучший друг превращается мало-помалу во врага,
когда к нему беспрестанно приходится обращаться за
деньгами. Я могу предохранить тебя от этого опыта и сделаю
это. Пришли ко мне завтра прошение; я прикажу выдать
тебе из казначейства еще пять тысяч пиастров. Тогда ты
будешь должен правительству десять тысяч; выплати их в
Каире твоему консулу».
569

Сначала я не находил слов выразить ему мою
благодарность. Наконец сказал: «Господин, твоя милость уничтожает
меня, я никогда не забуду твоего великодушия». При этом
он должен был прочесть в глазах моих, наполнившихся
слезами, все, что я чувствовал. Затем он дружелюбно простился
со мною *. На следующий день я получил упомянутую сумму.
// августа. Сегодня я ходил проститься с пашой. После
долгой беседы с ним я собрался уходить и, по турецкому
обычаю, спросил на это позволение. «Нет, Халиль-эффен-
ди,— отвечал паша,— подожди еще немного; сейчас узнал
я, что мне предстоит дать очень интересную аудиенцию;
сюда должен немедленно прибыть посланник его величества,
«Великого Буйвола», ныне всемилостивейше царствующего
милостью божьею и пророка его, короля дарфурского, чтобы
поговорить со мной о важных государственных делах». Хотя
паша при перечислении почетных титулов его черного
величества не скрывал лукавой улыбки и хотя мы заранее при-
* После того как я вернулся на родину, а Латиф-паша в Каир, я
-считал своею обязанностью еще раз поблагодарить его. Я написал к
нему письмо по-французски и очень скоро получил от него в высшей
степени лестный для меня ответ. Да не подумает благосклонный читатель,
чтобы я хотел похвастаться лестными выражениями этого письма; оно
будет только доказательством того, как дружески был расположен ко мне
Латиф-паша. Я горжусь, что приобрел расположение этого превосходного
человека, и нисколько не стыжусь сказать это.
Вот содержание письма паши:
Monsieur!
Ваше милое письмо от 27 октября, полученное мною на прошлой
неделе, доставило мне тем большее удовольствие, что я узнал из него о
прекрасном состоянии Вашего здоровья, к которому я проявляю и всегда
буду проявлять живейшее участие.
Благодарю Вас, Monsieur, за лестные для меня вещи, о которых Вы
пишете в Вашем письме, так же за высказываемые Вами пожелания.
Я тоже с своей стороны желаю счастья!
Мне кажется, что Вы преувеличиваете услуги, которые я Вам смог
оказать в Сеннаре, когда я управлял этой обширной областью. Во всяком
случае, я очень рад, что мог оказать какую-то пользу человеку, столь
достойному, как Вы, Monsieur, особенно учитывая дальность расстояния,
отделявшего Вас от Вашей родины. В конце концов я сделал для Вас
только то, что Вы во всех отношениях заслуживали.
Я с большой радостью узнал, что Вы в добром здравии вернулись
в лоно вашей семьи и чувствовали себя довольным и счастливым в доме
Вашего доброго и превосходного отца, утешением которого Вы являетесь
Прошу Вас принять искренние пожелания, которые я шлю в начале
года 1853. Да услышит их всевышний и да принесут они Вам благо.
Имею честь, Monsieur, с совершенным уважением быть Вашим
нижайшим и покорнейшим слугой — Латиф-паша.
(Подписано собственной рукой по-арабски.)
В то же время отправил паша точно такое же дружеское письмо к
моему дорогому отцу, которого он очень уважал. Он сказал консулу, д-ру
Рейцу, после моего отъезда, когда тот передал ему письмо моего отца,
прибывшее в Хартум: «Не зная человека, который был столь добр
напирать ко мне, я уже полюбил его. Я знаю, что сын его, Халиль-эффенди,
уплатит должную им мне сумму, но если бы даже он этого не сделал, то
это письмо вполне вознаградило бы меня».
570

близительно знали, как выглядит его черное
превосходительство, любопытство наше все-таки было возбуждено
настолько, что мы остались.
Скоро действительно явилась в диван ожидаемая особа
в сопровождении одного поселившегося в Хартуме шейха,
темнокожего уроженца страны. Его превосходительство
черный министр, закутанный в длинную, ярко-красную с
желтыми полосами ситцевую рубашку, выступил на средину
комнаты с должным достоинством, бессмысленно осмотрелся,
затем обернулся к паше с поклоном и три раза прикладывал
руку ко рту и ко лбу, не произнося при этом ни слова.
Паша движением руки пригласил министра и его
арабского спутника садиться; обоим им подали кофе, но трубок
не дали. Тут шейх начал передавать просьбу его
превосходительства. Сначала он позволил себе уверить пашу в
чрезвычайно дружественном расположении его величества
Великого Буйвола, затем просил свободного пропуска для тетки
его величества, всемилостивейшей принцессы Соакимы,
которая собирается воздать священную дань посланнику божию,
благословенному и высокочтимому пророку Мохаммеду —
аллах м'селлем ву селлем аалейу, — предприняв путешествие
ко святым местам в Каабу, и совершить это опасное
путешествие для своего временного и вечного спасения.
Его величество вполне уверен, что соседи его, турки,
наверное, ничем не воспрепятствуют такому богоугодному делу,
напротив того, всеми мерами будут способствовать ему.
Причем, правительство, несомненно, возьмет на себя попечение и
дорожные издержки принцессы и ее свиты во все время ее
путешествия через турецкие владения; потому что, хотя
казначейство его величества неисчерпаемо богато слоновой
костью, но тем не менее было бы желательно...
Во время доклада паша несколько раз взглядывал на меня
с улыбкой; он был очень весело настроен торжественностью
речи министра и на итальянском языке обращал мое
внимание на особенно резкое хвастовство. Затем он обратился к
темнокожему и уверил его в своей готовности исполнить его
просьбу, но в течение своей речи при очень извинительном,
не совсем бойком объяснении на арабском языке упорно
изменял epitheton ornans * его величества «Великого
Буйвола» на не совсем лестный титул «Великого Быка», причем
каждый раз мрачная тень пробегала по темному лицу
министра.
Затем один из чиновников дивана получил приказание
снабжать весь этот караван пилигримов жилищами и
пищей на счет правительства. Им отвели очень большое здание
на время их пребывания в Хартуме. Сама принцесса
поселилась в гареме. Свита ее состояла из шестидесяти восьми
* Украшающий эпитет (лат.).
571

человек: служителей и рабынь ее высочества, купцов и на-
божных богомольцев, приставших к каравану.
Весьма естественно, что мы, европейцы, пожелали видеть
принцессу. Мы порешили сделать ей официальный визит с
консулом во главе, для чего избрали день 14 августа.
В должном порядке направились мы поутру к жилищу ее
высочества, но, к сожалению, визит наш был не вовремя,,
потому что принцесса только что отправилась верхом
посетить обитательниц гарема Латиф-паши; она ехала на
тамошней маленькой, но очень известной рабочей лошадке,
оседланной турецким седлом и в турецкой сбруе, но не так,
как обыкновенно ездят женщины, а по-мужски, к чему
турецко-арабское платье, которое она носила, годилось гораздо
более, нежели платья наших женщин. Она была окружена
несколькими служителями, закутанными в лохмотья; один из
них, вероятно обер-шталмейстер ее высочества, вел лошадь
под уздцы. Справа и слева шли от шести до восьми
невольниц, в одежде женщин Судана, т. е. в наброшенном на них
знакомом нам фердахе; в намазанных жиром волосах
носили они нанизанные на шнурки круглые янтарные бусы к
были босы. На голове у Соакимы был надет ярко-желтый
платок, свернутый в виде чалмы; концы платка низко
свешивались по обеим сторонам. Лицо же ее было тщательно-
закрыто покрывалом. Только немного пониже стремени
виднелась пестрая, полосатая, полушелковая материя, какую
носят женщины египетских феллахов; вероятно, из нее
делались и шаровары.
Так прошла мимо нас полной рысью эта процессия.
Обманутые в наших ожиданиях, смотрели мы вслед, выражаясь
по-восточному, «скрытому в облаках покрывал» явлению.
Прежде всего консул излил свою досаду за эту неудачу на
несчастного своего служителя Османа, потому что своею
небрежностью он заставил своего хозяина промешкать
несколько часов.
Зато после обеда счастье улыбнулось нам. Вход к
принцессе был открыт, и когда мы вошли во двор ее жилища,
она находилась в гареме или в задних отделениях дома.
О нас доложили; затем мы услышали внутри сильный шум и
брань и терпеливо дожидались, пока упомянутый бедняк,
исправлявший сегодня должность шталмейстера, в
сопровождении другого не пригласил нас различными
выразительными кивками войти внутрь. Консул пошел вперед, а мы за
ним. Посреди просторного двора, на длинном, узком ковре
сидела принцесса, поджав ноги, и при нашем появлении
привстала. Его превосходительство, известный уже нам министр
дивана, пригласил нас сесть, чему последовало и все
пестрое общество в разнообразных позах и с странными
телодвижениями.
572

Место для сидения было устроено уже слишком
по-турецки; это был тонкий ковер, гладко положенный на землю.
Для меня и для других европейцев, одетых по-турецки и
знакомых с турецко-арабскими нравами и обычаями, ковер
был совершенно удобен, но не таким был он для консула,
одетого в узкий мундир, или для моего друга Бауергорста
в бальном фраке и узких панталонах со штрипками. После
того как мы наконец уселись или скорее улеглись, ее
высочество тоже снова опустилась на свое место и тотчас же
повела беседу с обществом, через его превосходительство
шталмейстера, который был так бесстыден, что уселся
скорчившись у нее за спиной и от времени до времени
нашептывал ей на ухо слишком интимные вещи.
Министр сел перед ней в почтительном расстоянии и
принимал участие в начавшемся разговоре. Беседу эту начал
консул тем, что предложил принцессе через своего слугу,
подарки, состоявщие из благовонных мыл, конфет,
одеколона и т. п. Она приняла их, по-видимому, с большим
удовольствием и благодарила за них на арабском языке. Ее
отборные выражения свидетельствовали о большом навыке
в языке, между тем как консул тщетно старался объяснить
ей в таких же отборных выражениях высокую цель его
посещения и важность прямых сношений европейцев с
поданными его величества «Великого Буйвола». В то время он
был так не силен в местном наречии, что нам приходилось
переводить его фразы, смысл которых был для нас весьма
понятен, на чисто арабский язык, чтобы сделать их
понятными и для принцессы.
Пока Рейц занимался дипломатией, мне удалось
несколько поближе рассмотреть принцессу Соакиму. Она была
закутана в большую полушелковую милайэ * и закрыла ею
и голову и шею. Но мне все-таки удалось на одно мгновенье
увидеть лицо ее; на нем очень явственно были видны следы
тридцати лет, прожитых под лучами солнца центральной
Африки, и было оно очень некрасиво. У кистей рук она
носила цепочки из янтаря в виде браслет; отдельные зерна
были значительной величины. Она отвернулась от нас лицом,
сидела повернувшись боком и, казалось, очень заботливо
сохраняла турецкие нравы женщин. Притом она была очень
Бнимательна ко всему, что происходило вокруг, и быстро и
удовлетворительно отвечала на многие вопросы. Кроме того,
она находила еще время отдавать приказания своей
прислуге на неблагозвучном, как все эфиопские и негритянские,
дарфурском наречии.
Прислужница эта была молодая и недурная собой
невольница, вероятно горничная или компаньонка ее величе-
* Большой платок, похожий на фердах, но более квадратный и
изготовляемый из лучших материй.
573

ства, которая стояла на коленях неподалеку от своей
повелительницы и постоянно смотрела на нее. Она также была
богато украшена янтарными ожерельями. Несколько слов
принцессы, выражавшие, вероятно, приказание, принудили
ее уйти во внутренние покои, откуда она уже не
возвращалась более. Но строгий этикет не позволял ей выйти; она
должна была уползти на четвереньках, как собака.
На заднем дворе другая невольница занималась
резанием на тонкие куски сочной говядины и сушением их на
солнце для того, чтобы сделать удобными для перевозки при
путешествиях по степям. Третья развешивала для просушки
шаровары принцессы; две девочки-подростка сидели в углу
и чистили другие платья. Вся одежда их состояла лишь иа
двух полос грубой бумажной ткани, шириной в два с
половиной дюйма. Одна из них служила поясом, а другая была
прикреплена к первой; я предоставляю моему
благосклонному читателю самому догадаться, как именно это была
устроено.
Вот все, что мы видели в домашнем быту ее высочества.
Посещение наше продолжалось недолго, так что поле наших
наблюдений было очень ограничено. Через четверть часа
приблизительно принцесса Соакима встала. Его
превосходительство министр удостоил проводить нас до ворот и с
крайней любезностью уверял нас, что посещение наше наверное
было приятно ее высочеству. Консул тотчас же снова завел
с ним дипломатические переговоры и добился того, что его
превосходительство обнадежил, что его величество король
дарфурский дозволит ему посетить страну. Но все же я бы
не отважился на это, если бы даже у меня было и время и
средства; я бы не мог положиться на слова господина
министра, потому что имею основание думать, что меня постигла
бы та же участь, как и всех европейцев, попадавших туда *.
Мы расстались с уверениями во взаимном уважении.
* Его величество милостиво царствующий «Великий Буйвол», султан
Дарфура, благоволит смотреть на европейцев как на людей в высшей
степени способных. К сожалению, у его величества есть убеждение — очень
для нас лестное, впрочем, что европеец должен соединять в себе
всевозможные знания. Поэтому он требует, чтобы один и тот же европеец, «один
из тех забавных и смышленых малых, о которых он так много слышал»,,
умел изготовлять ружья, пушки, полотно, порох, карманные часы,
зеркала, наряды, изделия из слоновой кости, лекарства и все вещи, которые
его величеству когда-либо приходилось видеть. За это европеец
наслаждается большими преимуществами против других жителей Фура; ему
дается три или четыре невольницы, несколько невольников, которые
обрабатывают его поле; хижина и т. п., но не более этого. И он все-таки
хотя и в просторной, но тем не менее в темнице. Прежде каждого
белого, переступающего границу Дар-эль-Фура, убивали без всяких
церемоний; их принимали за турецких шпионов, которые, как известно,
завоевали бывшую Фурскую провинцию Кордофан. Из этих немногих слов,
достаточно объясняется невежество этого большого негритянского
государства.
574

Когда я получил от паши деньги на мое путешествие в
Египет, я думал было расплатиться с некоторыми моими
кредиторами, которым, впрочем, я мог уплатить и из Каира.
Между ними был Гуссейн-Ара, у которого, как известно, я
занял две тысячи пиастров. До сих пор я еще мало сообщал
об этом человеке. Гуссейн-Ара был полковник одного
арнаутского сенджеклика, но при вице-короле Абас-паше попал
в немилость, потому что этот последний при жизни и
царствовании деда его Мохаммеда Али хотел купить у него
лошадь, подаренную ему дедом, которую Гуссейн-Ара
отказался продать, причем совершенно сухо сказал ему: «Эф-
фенди, ты любишь ездить на хорошей лошади, но и я тоже
люблю». Гуссейн-Ара был идолом своих солдат, самый
храбрый и самый отважный в каждой битве и самый лучший
начальник; но он тотчас же был отставлен, как только Абас-
паша стал во главе правления. Старый турок, который
служил под начальством Гуссейна и очень хвалил его, сказал:
«Абас-паша боится льва, потому что привык играть только
с собаками». И так полковник наш сделался купцом; а так
как он был из хорошего и зажиточного семейства и имел
наследственное состояние, да кроме того, мог еще в течение
своей долголетней службы скопить себе кое-что, то жил на
такую же широкую ногу, как и прежде, был точно так же
уважаем, но не чувствовал себя по-прежнему довольным,
потому, что старый воин, конечно, неохотно променял меч
на аршин.
Жилище и гарем Гуссейна-Ара находились в Шенди, где
полковник обладал, или, лучше сказать, управлял
значительными поместьями, потому что, как известно, вся земля
считается собственностью правительства. Но он проводил
большую часть года в Хартуме и жил здесь в маленьком
домике с очень немногими слугами. Я отыскал его там. Это
было именно во время аассра; Гуссейн молился, а я в это
время расположился на диване. Окончив свою молитву, он
сел возле меня и искренне пожелал мне счастья в
предстоящем путешествии. Я сказал ему, что приехал для того,
чтобы уплатить долг мой, сделанный более тридцати
месяцев назад. Благородный турок с удивлением посмотрел на
меня:
«Ты хочешь возвратить те немногие пиастры, которые ты
мне должен, Халиль-эффенди? Но как же доедешь ты до
Каира? Оставь у себя твои деньги и выплати мне эту
безделицу из Каира; я охотно подожду еще. Или пришли мне
вексель через александрийского консула с родины. Если же
и там у тебя не будет денег, то и это ничего не значит; я
человек богатый, благодаря всевышнему — и при этом он
поцеловал свою руку изнутри и снаружи, как это обыкновенно
делают мусульмане, когда произносят «эль хамди лшля-
575

хи»,— я не так нуждаюсь в этих двух тысячах пиастров и
буду счастлив, что мог оказать тебе услугу».
И при этом самым дружелюбным образом пустил в ход
все свое красноречие, чтобы уговорить меня остаться его
должником еще долее. Но именно вследствие этого долг этот
был для меня тягостен. Я передал деньги его дворецкому и
просил отдать их его господину впоследствии. Убедившись
в бесполезности своих увещеваний, полковник дружески
простился со мною и обещал дать мне рекомендательное письмо
к своему векилю в Шенди, потому что там только я мог
получить обратно мой вексель. Я расстался в Гуссейном-Ара с
словами благодарности на устах и искренним уважением в
сердце. Это один из самых любезных турок, которых я
когда-либо знал. Родившийся и воспитанный вдали от столицы,
он сохранил патриархальную простоту и честность нравов
своих предков; это один из тех турок «старого закона»,
которых можно поставить в пример многим христианам *.
Вместе с Бауергорстом искали мы теперь, где бы нанять
лодку. Мы хотели совершить наше путешествие водою,
потому что таким образом путевые издержки несравненно
меньше, чем при путешествии по степи. Правда, как я знал
это по опыту, опасность при переезде через пороги была
несравненно больше, чем при сухопутной езде, но
молодые люди, вообще не робкого десятка, мало заботятся об
этом.
После долгих поисков сговорились мы наконец с
«накр» и наняли его до Каира за сто тридцать талеров —
три четверти стоимости всего судна. Чтобы обеспечить себя
на всякий случай, я пригласил с собой нашего судохозяина
в мудирию и заставил его составить и подписать контракт
по всей форме. Мы хотели прицепиться к шести другим
лодкам, которые с грузом аравийской камеди под руководством
человека, хорошо знакомого с рекой, отправлялись в Каир,
и потому, погрузив нашу поклажу и наш маленький звери-
* В Каире я получил от Гуссейна-Ара очень дружеское письмо.
Консул писал его по-немецки со слов этого превосходного человека, а Гус-
сейн-Ара скрепил его приложением своей печати. Письмо было
следующего содержания:
«Нашему дорогому другу Халилю-эффенди, немцу! Через нашего
общего приятеля узнал я, что ты счастливо прибыл в Каир, и очень
порадовался этому. Да благословит аллах и дальнейшее твое путешествие!
Пиши ко мне с родины по крайней мере хоть раз в год через нашего
приятеля Рейца. И если тебе придется когда-нибудь вернуться в Судан,
не забывай, что имеешь во мне истинного друга, потому что я смотрю
на тебя как на моего сына. Господь да будет с тобою.
Гуссейн-Ара».
Когда же последующий австрийский консульский агент центральной
Африки д-р фон Гейглин возвратился из Хартума в Европу, Гуссейн-Ара
поручил ему передать мне от него подарок для того, чтобы я никогда
не мог забыть его.
576

нец, ждали только их отплытия, чтобы покинуть Хартум.
Дожди уже начались и обещали быть столь же
обильными, как и в прошлом году. Теперь, следовательно, была
настоящая пора пуститься в путь для того, чтобы в полно-
водие прибыть в Египет. Консул задал нам 16 августа
прощальный пир. Приглашены были только мы, немцы. Вино и
пунш возбуждали нашу веселость; мы пели, пили и были
веселы. Неужели собрались мы все вместе в последний раз?
Рейц поднял вверх свой стакан и воскликнул: «Друзья мои,
чокнемся за нашу веселую встречу в будущем, хотя мы и
не знаем, придется ли когда-нибудь встретиться. Я сам
сомневаюсь в этом, но все же опорожним наши стаканы с этим
желанием!» К сожалению, он сказал правду.
17 августа мы (Бауергорст и я) с нашими слугами
прикрылись соломенной палаткой, устроенной на палубе нашего
судна. Д-р Фирталер и д-р Рейц явились с бутылками вина
под мышкой, чтобы провести половину последней ночи в
дружеской беседе. Когда они удалились, я тщетно пытался
уснуть на своей койке. В голове моей проходили
воспоминания обо всех четырнадцати месяцах, в которые я пережил
так много дурного. Воспоминание о них возбуждало во мне
радостное и гордое сознание, что я преодолел все. Затем я
думал также о том многом прекрасном и отрадном, что
испытал, и был почти готов простить Хартуму все дурное, что
перенес в стенах его. Я вступил в Хартум с богатыми
надеждами, и лишь немногие из них осуществились. Почти все это
время я должен был бороться с бесконечными трудностями
и заботами. Но конец всему делу венец, и потому «эль салам
аалейк я Хартум!»*
Таковы были мои мысли; а между тем волны реки
однообразно мелодично били о борт нашего корабля и тихо
укачивали меня. Сон принес с собою поэтические грезы, с
которыми я проснулся на следующее утро под душистой тенью
апельсиновых деревьев в прекрасном саду Махерузета.
* Мир тебе, Хартум! (арабск.)
•Ф

П VTC шест
по МиЛУ
и з Ха ртума
Ъ\А И Р
в
*
Шторм бушует, гнева полный,
Гребни вознося валов.
Кормчий смелый! В эти
волны
Челн направить будь готов!
Эйхендорф 127
ТРОМ 18 августа еще несколько других
европейцев Хартума пришли к нам на
судно проститься. Рейц и Фирталер
хотели провожать нас до Гальфайи. С
отрадным чувством отчалили мы от берега; река при своем
полноводии быстро уносила наше судно вниз по течению.
Часа через полтора мы были уж вблизи упомянутой деревни.
На горизонте еще виднелась область восточного Судана.
Дождливое время приманило сюда несколько видов птиц,
населяющих более южные страны. Розовато-красный клювач и
священный ибис бегали взад и вперед по берегу; ткачик сидел
вблизи своего искусно свитого гнездышка, коноплянка на
стеблях дурры; на правом берегу Нила, в степи, поросшей
высокой жирной травой, пестрокрылый сокол охотился за
саранчой; высоко над землею парили коршуны. Гиппопотам,
как бы на прощанье, высунул из воды свою неуклюжую
голову и оглядел своими большими глазами наше вблизи него
проплывающее судно и стада, пасущиеся в степи.
578

Мы с Фирталером вышли на берег в удобном для
остановки месте и направились через богато населенный лес к
деревне Гальфайи. Наш старый приятель Ибрагим-Ара
послал за оставшимися позади лошадей, на которых они
скоро и приехали. Хозяин наш рассыпался в любезностях и
был необычайно предупредителен. Он устроил для нас
блестящий праздник, который продолжался еще и на следующее
утро. Мы хотели отправиться дальше, но Ибрагим-Ара
воспрепятствовал этому по-турецки. Он призвал к себе нашего
провожатого и объяснил ему, что мы намереваемся
отправиться в путь, но так как он не желает этого, то приказывает
ему остаться здесь и отказать нам в своих услугах; в
противном случае ему достанется пятьдесят палочных ударов по
пятам, если он когда-нибудь вернется в Гальфайю.
После этого проводник наш, конечно, решительно
воспротивился нашему отъезду, и таким образом мы были просто
вынуждены принимать любезности, которыми осыпал нас наш
хозяин. Он употреблял все усилия, чтобы мы приятно
провели у него время. Он предоставил в наше распоряжение
превосходных лошадей, показывал нам свои поместья и
конские заводы и кормил нас на убой. «Три дня,— говорил он,—
я как гостеприимный хозяин имею право удержать у себя
дорогого для меня гостя, а потому и не помышляйте уйти из
моего дома ранее этого срока».
Только 20 августа согласился он на наш отъезд. Мы
дружески распростились с ним и друзьями нашими, Рейцем и
Фирталером, и около полудня отчалили от берега. Очень
благоприятный южный ветер, который в этот день был
довольно силен, быстро понес нас вниз по течению. Мы
проехали на правом берегу Джебель Вод-Аабас влево от
другой, неизвестной мне по имени горы Бахиуда и вечером
бросили якорь позади могучего Р о й а н а, вблизи уже
знакомой нам деревни эль Эджер. Хозяин судна дал матросам
барана, чтобы этим «карамом» — жертвой — обеспечить себе
благополучное плавание. На берегу я убил виперу,
занимавшуюся, вероятно, ловлей больших златок (Buprestidae) и
очень искусно двигавшуюся взад и вперед между ветвями.
21 августа. С рассветом поплыли мы дальше. Вскоре
очутились мы между горами узкой, скалистой долины Р е р р и.
Они представили нашим взорам много красивых картин.
Величественная река извивалась между крутыми, отвесными
горами, которые все более и более стеснились около реки и
наконец сходились не более как на двести пятьдесят шагов.
Что же касается глубины, то спущенный здесь лот в
восемнадцать сажен не достал дна.
Сегодня также дул сильный южный ветер, и мы быстро
плыли вниз по Нилу. К полудню ветер перешел в бурю,
которая сильно гнала наше судно к скалам левого берега и при-
579

Нудила бросить якорь. Справа и слева расстилалась
бесплодная пустыня. Полосатый стрепет и желтоватый степной
жаворонок казались единственными представителями животной
жизни.
Часа через полтора мы снова отправились в путь. Долина
все расширялась, а вместе с нею расширялась и река. Она
омывает многие острова, которые кажутся зелеными от
разросшихся на них тропически роскошных мимоз и
разноцветных вьющихся растений. Красивый орлан-белохвост сидит на
густо сросшихся кустарниках, и его ослепительная белая
голова отражается в волнах реки. Позднее достигли мы берега,
покрытого лесом, выше деревни Гос-эль-Реджеб, к
заходу солнца причалили к нескольким хижинам и водокачкам
и отправились в соседний лес на охоту. Мохаммед занялся
ловлей жуков; мы вспугнули стадо цесарок и многих цапель
и орлов, причем несколько последних стали нашей добычей.
Это снова был дикий, заросший, чисто первобытный лес
внутренней Африки.
На следующее утро, еще до полудня, достигли мы
маленького городка М е т е м м е. Это жалкий городишко с
небольшим числом жителей, которые занимаются изготовлением
изящных золотых, серебряных, железных и кожаных вещей.
В этот день как раз был рынок, который показался нам очень
жалким. Мы велели свести себя к развалинам замка, которым
в 1822 г., во время народного восстания при Мелик Ниммре,
завладели нубийцы. Теперь же замок этот в развалинах.
В одной очень порядочной для Судана хижине нашли мы
хороший бильбиль; но тщетно искали страусовых перьев,
которые составляют здесь довольно значительный предмет
торговли.
Шенди лежит на другом (правом) берегу Нила на
полмили в сторону от Мете мм е. Гуссейн-Ара дал мне
рекомендательные письма к своему векилю Гассану-Ара. Нас
встретили здесь очень радушно и взяли обещание провести
ночь в доме моего друга. Вечером мы вместе с Гассаном-Ара
проехались верхом по городу. На том месте, где стоял токуль,
в котором сгорел Измаил-паша, построена мечеть. Дворец
великодушного «короля леопардов» лежит в развалинах, так
же как и весь город, который едва ли занимает одну треть
своего прежнего пространства. Число жителей убавилось с
двадцати тысяч на четыре. Кроме турецких солдат, здесь живут
почти исключительно арабы и совсем не видно нубийцев.
Шенди лежит под 16°37/ с. ш. и 31°12' к востоку от
Парижа.
Гассан-Ара принимал нас как нельзя лучше. Почти силой
хотел он заставить меня принять двух живых страусов. Но я
не мог взять их по недостатку места. Зато я просил его дать
мне рекомендательные письма к шейху Т а м р а, деревни, ле-
58С

жащей недалеко от Атбары, жители которой приготовляют
очень изящные изделия для украшения или других
потребностей суданцев, потому что нам хотелось обогатить наши
этнографические коллекции.
Рано утром 23 августа оставили мы Шенди. Ветер и
сегодня очень для нас благоприятен, он избавляет наших
матросов от труда грести и необыкновенно ускоряет наше
путешествие, несмотря на то что парусами служат только два
связанных вместе ферадах *. В 10 часов утра проехали мы мимо
Мероэ128, лежащего на правом берегу Нила и известного с
древних времен своими развалинами и пирамидами. Эти
последние лежат слишком далеко внутри страны; но мы могли
с корабля разглядеть очень хорошо развалины, удаленные от
нас на полмили. Довольно высокая цепь гор на заднем плане,
Джебель-эль-Коли обрамляет картину. К полудню
подплыли мы к большой деревне У м - А л и с многими
коническими гробницами шейхов. Они заключены между большими
дугами Джебель-ум-Али, составляющими продолжение
горы Джебель-эль-Коли. На противоположном левом
берегу лежит деревня эль-Микниэ.
К аассру достигли мы деревни Сикалэ. Здесь прежде
имелась богатая фабрика индиго, теперь находящаяся в
полном упадке. Она была очень доходна, потому что индиго
растет в диком состоянии в степи и нужно только
собирать его.
Нил достигает здесь величественной ширины почти в
полмили. Оба берега покрыты лесом или засеяны дуррой. Течение
очень сильно. Оно несет нас так быстро, что уже ко времени
морхрэба мы могли пристать к деревне 3 е й т а б э, чтобы
переночевать там. В окрестности ее растут прекрасные
мимозы, вследствие чего там и устроили верфь для
обыкновенных нильских судов.
На следующий день мы было хотели выйти на берег в
Т а м р е, но по незнанию местности проплыли мимо деревни
и увидали нашу ошибку только тогда, когда достигли устья
Атбары. Затем мы прошли еще мимо обеих деревень,
лежащих на правом берегу Нила, Термали и Саламэ,
а после полудня при хорошей погоде достигли известного уже
нам Бербера, или Мухейреа.
Этот маленький, ничтожный городишко лежит под 17° 58"
с. ш. и 31°36' в. д. по парижскому меридиану и имеет около
6000 жителей. В последнее время он сделался
местопребыванием мудира, а затем главным городом мудириэ. Но эта
последняя заслуживает свое название только вследствие того,
что многие номады близ Атбары обязаны вносить сюда
подать. Число их доходит до 400 000, причем 200 000 из племени
* Множественное число от ф е р д а х.
581

бишарин, 100 000 из племени абабде и 100 000 из других
племен.
Торговля Бербера незначительна, хотя большая часть
товаров, идущих из Хартума и обратно, проходит через этот
город. Базар в нем один из самых жалких во всей Нубии.
Так как, начиная отсюда и далее, река становится уже очень
обильна подводными камнями и удобна для судоходства
только во время полноводия, то здесь обыкновенно нанимают
верблюдов, чтобы пройти большую Нубийскую пустыню,
и идут таким образом вдоль Нила вплоть до Абу-Хам-
мед а.
Француз Ла Фарк, которого мы посетили, рассказал нам,
что недели две назад вблизи города убили большого льва-
самца. Это царственное животное заставляло трепетать всю
окрестность, похищало рогатый скот и овец и уходило со своей
добычей в самую чащу леса. Четверо морарби с
огнестрельным оружием соединились для охоты на это хищное
животное с двенадцатью нубийцами, вооруженными копьями.
«Жители западных стран» стреляли плохо, удары копий не были
смертоносны. Лев ранил двух из своих противников и страшно
изуродовал их. Тогда один нубиец, собравшись с духом,
пошел прямо, к счастью, уже на совершенно сытое чудовище и
убил его несколькими сильными ударами набута,
укрощающего даже и льва. Раненые сильно страдали, но уже
выздоравливали, хотя и не прибегали к врачебной помощи.
Для европейца, путешествующего по внутренней Африке,
встретить «соотечественника», поселившегося там, всегда
отрадно. Мы были очень рады встретить Ла Фарка и охотно
приняли его приглашение погостить у него. В доме француза
провели мы очень приятно целый вечер. Было уже поздно,
когда мы вернулись на наше судно.
С запада подымалась гроза, сверкало, но гром
раздавался еще издали. Мы не обратили на это никакого
внимания и улеглись спать. Но едва успели заснуть, как были
крайне неприятно пробуждены. Сильный восточный ветер
нанес тучи песку и пыли и покрыл ими все окружающие нас
предметы слоем в толщину линии. Он пробился даже сквозь
наши ковры и одеяла. Прошло несколько времени, прежде
нежели мы пришли в себя. Но, наконец, несмотря на наше
печальное положение, мы начали потешаться друг над
другом. Затем снова заснули и снова были пробуждены гораздо
более неприятным ощущением. Дождь лил как из ведра.
Гроза все свирепствовала вокруг нас. Молния поблизости
ударяла в Нил. А какая жалкая защита была у нас против
грозы! Простая палатка из соломенных циновок. Дождь
582

скопился на ней и тем обильней вылился на наши постели.
Не более как в четверть часа три ковра и моя венгерская
волчья шуба, самый лучший покров, какой только у меня
был, промокли насквозь. Несмотря на то что при каждом
движении я стряхивал с нее целые ручьи воды, я все-таки лежал
как бы в ванне.
«Бауергорст, ты как поживаешь?»
«О боже мой! отвратительно, скверно, я промок до
костей!»
Затем долгая-долгая пауза, и каждый «промокший до
костей» засыпал снова.
На следующее утро сырой, холодный западный ветер
разбудил общество вымокших путешественников. Август Тишен-
дорф стоял на ветру совсем раздетый и перерывал свой
сундук, чтобы отыскать хоть полусухое платье; Бауергорст,
сбросив с себя промокшее одеяло, пытался согреться в своей
мокрой шубе; я же без всяких церемоний в полнейшем
неглиже бросился в ближайший дом и велел развести огонь.
Тишендорф последовал за мной, а Бауергорст отправился в
дом Ла Фарка.
Это была ночь действительно адская, а утро дьявольское.
На что ни взглянешь, все было мокро; что ни возьмешь
надеть — также. Повар Мансур с отчаянием глядел на дрова,
которые, несмотря на все его старания, не хотели гореть;
а между тем мы не переставая требовали крепкого кофе;
Мохаммед тщетно обшаривал все ящики, чтобы отыскать
сухое белье; матросы сидели на палубе корабля молча,
неподвижно, с печальными лицами. О том, в каком мы были
виде, я лучше умолчу. Платье наше было похоже на платье
пьяных рабочих, проведших ночь под водосточной трубой.
Но мало-помалу положение наше стало сносно. Нам
принесли наконец кофе и трубки. Платья высохли у
разведенного в хижине огня. Сырой, холодный ветер несколько утих,
на горизонте из-за туч показалось солнце и распространило
на нас свои живительные лучи. Но все-таки мы не скоро
могли отделаться от неприятного ощущения, испытанного
нами. Нас знобило, несмотря на солнечное тепло.
В Бербере буря причинила много вреда. Между прочим,
потонули три барки, нагруженные аравийской камедью.
Около полудня я опять отправился к нашему
гостеприимному приятелю. Он оставил нас обедать и перед уходом
представил нам свою жену. Это была одна из прелестнейших
абиссинок, которых я когда-либо видал. Муж купил ее
шестнадцатилетней девочкой, привел в Каир и дал ей там
воспитание. Впоследствии он взял ее к себе и сделал с ней
несколько путешествий, все трудности которых она переносила
с величайшей стойкостью и все опасности встречала с
твердостью настоящего мужчины. Однажды своим редким присут-
583

ствием духа она спасла жизнь «своему господину» и
собственноручно застрелила человека, который хотел напасть на
него. Она любит француза, и он не имеет никаких причин
раскаиваться в своем выборе. Красивый мальчик — по имени
Камиль (что значит «совершенный») — плод их супружеской
жизни.
Ла Фарк занимается в Бербере торговлей довольно
счастливо. Своими иногда очень прибыльными торговыми
операциями он составил себе довольно хорошее состояние и
думает вернуться с ним впоследствии во Францию. Но
сколько я слышал, он честный, прямодушный человек и
составляет редкое исключение между купечеством восточного
Судана.
Мы оставили Бербер после полудня, не видавши тех
барок, с которыми предполагали совершить вместе наше
путешествие через шеллалат *. Одна из них принадлежала
Ла Фарку и была нагружена четырьмястами центнерами
аравийской камеди. Единственный искусный, знакомый с рекой
рейс некий Солиман, по прозванию эль Махасси, находился
на барке, принадлежавшей нубийскому купцу Абд-эль-
Хамиду.
26 августа. Переночевав в деревне Баннкэ, сегодня ранним
утром отправились мы снова в путь. Через час только догнали
мы остальные барки, которые дожидались нас и при
появлении нашем тотчас распустили паруса. Перед нами лежал
Шеллаль Акабат-эль-Хумар 129. При теперешнем уровне воды
он не представлял действительной опасности, но все-таки
следовало вести судно осторожно. В сухое же время года он
едва проходим. Мы быстро и легко проплыли опасные места
реки. Матросы других судов отыскали удобное место у берега
вблизи одной деревни на мысе Бакер, куда мы и причалили,
и отправились в деревню. Жители ее занимались в это время
собиранием фиников, которые здесь особенно хороши. За
несколько паа мы купили несколько сотен этих вкусных
плодов.
Матросы наши отдыхали здесь от довольно утомительной
дневной работы и до четырех часов пополудни пролежали в
тени пальм, с аппетитом уничтожая финики. Затем мы снова
пустились в путь, но только до начала шеллаля Бакера, где
решено было ночевать. Вблизи от него лежит деревня того же
названия. С другого берега реки, которая здесь шириной
в добрую четверть часа расстояния, переплыли к нам
несколько мужчин и женщин на больших, надутых воздухом
кожаных мехах. Им нечего было опасаться крокодилов,
потому что, как было сказано выше, эти животные любят
только тихие воды, а отнюдь не стремительные водопады.
* Пороги; множественное число от шеллаль — порог.
584

После быстрого и благоприятного плавания достигли мы
на следующий день плодородного острова Моград, который
лежит выше Абу-Хаммеда, куда мы прибыли 28 августа после
полуторачасового плавания. Матросы, как водится, желали
остановиться здесь на несколько дней, чтобы хорошенько
снарядить суда для предстоящего путешествия через чрезвычайно
опасные шеллалат. Так как шейх Мохаммед Али, векиль,
или местный представитель шейха пустыни Гуссейна-Халифа,
объявил мне, что здесь можно найти верблюдов, то я и
решился отправить наибольшую часть моих коллекций через
Нубийскую пустыню в Короско. Один взгляд на печать
Эффенди-кебира, или вице-короля, на моем фирмане побудил
Мохаммеда Али взять с меня за провоз моих сундуков по
казенной таксе, так что мне пришлось заплатить до Короско
всего по пятнадцати пиастров за центнер.
С большим интересом слушал я рассказ шейха и в
особенности его описания внутренних областей пустыни. Он
хорошо знал Нубийскую пустыню от Абу-Хаммеда до Красного
моря или оттуда до самого Короско. Я узнал, что в глубине
страны есть много источников, при которых обладающие
многочисленными стадами номады племени аабабдэ
раскинули свои палатки. Дождей, идущих во время харифа,
достаточно для поддержания в низких местах хотя скудной, но
все-таки удовлетворительной растительности для
прокормления верблюдов, коз и овец номадов и для наполнения
источников водой.
Турецкие чиновники редко или даже вовсе не проникали
в эти оазисы, и поэтому обитатели их спокойно пользовались
своей собственностью. Они должны были только платить
умеренные подати своему шейху, упомянутому Гуссейн-Халифу;
я говорю умеренные, потому что турки не знают их богатства,
если я осмелюсь только употребить это выражение.
Нубийская пустыня есть как бы запасный магазин для множества
верблюдов, которые гибнут на пути из Короско в Абу-Хам-
мед. Без нее этот путь невозможно было бы поддерживать,
ибо число околевающих на нем верблюдов так значительно,
что из всех караванных путей турецкого государства для него
требуется самое большое количество вьючных животных.
Гуссейн-Халиф знает все места жительства бедуинов. Ему
подчинены их маленькие шейхи. Но он остерегается, чтобы
турки не познакомились с их положением ближе, чем до сих
пор, потому что в таком случае доходы его значительно бы
уменьшились.
30 августа. Пребывание в Абу-Хаммеде порядочно стало
надоедать нам; но мы поневоле должны подчиняться
распоряжениям сведущего рейса Солимана. Все как нарочно
соединилось, чтобы привести нас в дурное расположение духа.
Я уже несколько дней страдаю сильной ревматической зубной
585

болью; хозяин Солимана с тоской ждет своего несносного
брата, Бауергорст не в духе, охота жалкая и к довершению
всего холодный северный ветер свищет нам в уши. Арабы
называют подобное состояние «белауи». Сегодня мы были
еще больше раздосадованы. Мансур уронил в Нил две
серебряные ложки, память родины; Бауергорст вздумал купать
обезьян, причем они делали отвратительнейшие гримасы; это
приводит в восторг Тишендорфа, и он принимается купать и
свою собственную обезьяну, но при этом так неловко
выпустил из рук веревку, что прекрасный павиан тотчас пошел ко
дну и не показался более на поверхности. Тут Бауергорст,
чтобы излить свою досаду, отправляется к собравшемуся
здесь экипажу корабля и' с хлыстом в руках понуждает их
к дальнейшему путешествию. Но матросы не спускают ему
этого и сами начинают драться; тут поднимается общая
свалка, и я прибежал вовремя, чтобы защитить моего друга
от побоев.
Едва* зашло солнце, как поднялся сильный ветер, который
перешел в бурю, сорвал нашу соломенную палатку и через
толпу сбросил ее в Нил; разыгралась гроза, и ливень
принудил нас бежать в деревню. Здесь представляется мне
убежище. Вхожу в одну хижину, она пуста. Я собираюсь уже
расположиться в ней с комфортом, как вдруг отворяется
дверь и входит обладательница хибарки, женщина, такая
старая и отвратительная, как могли быть ведьмы Макбета:
Распространяя жуткий страх и трепет,
Являя людям образ Преисподней.
Охотно обратился бы я в бегство, но на дворе ревела буря
и лились потоки дождя, так что я принужден был остаться!
Собственно говоря, мне не следовало бы надоедать
читателю подобными рассказами. Я это очень хорошо чувствую,
но вот мое оправдание; мне хотелось выяснить чрезвычайно
выразительное слово «белауи».
31 августа. Рано поутру под прощальное пение фатхи мы
оставили вместе с остальными барками Абу-Хаммед.
В четверти часа пути ниже деревни Нил делает поворот
к западу и в этом направлении течет далее почти двадцать
пять миль. Мы завернули у правого берега, вошли в рукав
реки и скоро миновали три стремнины шеллаля Мур, или
Абу-Хаммед. Около полудня подошли к острову с
развалинами старого замка Вод-Абу-Хеджен. Полюбовавшись
несколькими финиковыми пальмами, растущими на узких
полосах обработанной земли в верхней части Вади-Гаммара, мы
достигли замка того же имени. Он расположен чрезвычайно
красиво и крайне живописно. Отвесно возвышается
колоссальный, блестяще черный утес, вокруг которого дико бушуют
разбивающиеся о подножие его волны; а замок, как бы ко-
586

роной, увенчивает его темную главу. Он построен из камня
и глины, и при употреблении пушек легко было бы взять его,
но во время своей постройки он выдержал несколько
нападений. Одна часть замка, вероятно древнейшая, в развалинах;
стены сложены из больших необтесанных камней. У нижнего
конца скалы река образовала небольшой наносный
плодородный остров, на котором несколько нубийских семейств
устроили себе хижины и поля.
В здешней местности встречаются в порядочном
количестве развалины подобных укреплений. Такого рода
укрепленные жилища имели главною целью защитить обитателей этой
бедной страны и их стада от хищнических нападений шейкие.
Часто это воинственное племя распространяло свои
разбойничьи набеги даже до эль-Мухейрефа. Они захватывали
людей, скот, зерно и другие плоды и возвращались с этой
добычей на родину.
Река здесь совершенно замкнута между скалами, которые
поднимаются и громоздятся по обоим берегам ее, принимая
самые причудливые формы. Только кое-где встречающиеся
пальмы указывают на то, что труду бедных туземцев удалось
взять с боя у негостеприимной природы небольшой клочок
плодородной земли. Несколько узких гряд, тянущихся вдоль
берега, засеяны дуррой, но едва достаточной, чтобы
прокормить одно-единственное семейство. Отсюда непосредственно
приходишь в область камня. С вершин гор не видно ничего
более, кроме скал и песка. Кажется, как будто бог создал
эту пустыню в минуту гнева. В хаотическом беспорядке на
необозримом пространстве представляются нашим взорам
раскаленные массы черных скал. В испуге обращаешь свои
взоры снова в реке; так как она одна представляет нечто
живое в этом царстве смерти.
После аассра мы пристали к нескольким хижинам,
называемым Саламат. Чтобы не причинить ущерба удобной земле,
они построены на скалах. Обитатели их невыразимо бедны.
Но при всем том они обладают величайшим счастьем: они
так здоровы, что болезни известны им только понаслышке.
Здесь человек родится, вырастает, считает свои годы по
подъему и спаду Нила и узнает, что он состарился только
тогда, когда волосы его начинают седеть, спина сгибается и
члеьы отказываются служить. А когда жизнь прожита, он
умирает, сам не зная как и не чувствуя, что смерть
приближается.
Сегодня мы прошли свой перегон часов за двадцать. На
другое утро сильно дувший северный ветер заставил нас
пристать около полудня к деревне Сур. Немногие ее хижины
заняли наши матросы. На противоположном берегу реки
лежит замок Каб. Наша львица Бахида прибежала за нами
в деревню и хотела похитить себе овцу. Но, к счастью, мне
587

удалось спасти от смерти схваченную уже ею овечку. После
полудня мы проехали еще небольшое пространство и
пристали повыше одного шеллаля.
2 сентября. Рейс Солиман созвал нас к отъезду очень
рано. Мы счастливо проехали довольно быструю стремнину,
несмотря на препятствовавший нам противный ветер, но
затем попали в опасную шему *, из которой мы выбрались
только по прошествии часа. Сила водоворота здесь так
значительна, что судно наше несколько раз кружилось на одном
месте и ударялось о соседние подводные скалы.
По причине сильного ветра мы причалили. Только после
аассра отправились мы далее и прошли первую стремнину
страшного шеллаля Ракабат-эль-Джемель, «верблюжья шея».
Судно наше проносится у самого утеса. Все весла подняты;
Тишендорф приготовляется броситься вплавь. Но мы
счастливо минуем самые опасные места и скоро догоняем
остальные суда, которые добрались уже до берега и пристали
к нему.
Массы утесов по обеим берегам реки становятся все
более дикими, местность все пустыннее и мрачнее. Мы
взбираемся на возвышения нашего берега и можем несколько ближе
рассмотреть скалы. Они состоят из порфира и сиенита, но
очень растрескавшиеся и так поразительно нагромождены и
наслоены одна на другую, что трудно постичь, какие силы
должны были действовать, чтобы произвести подобные
перевороты. Самая основательная из принятых гипотез, что
тут действовала одна только вода, кажется слишком смелой.
Оторванные глыбы скал в тысячу кубических футов и более
лежат здесь на небольших четырехугольных или круглых
камнях, которые при небольшом усилии нескольких человек
могли бы быть сдвинуты с места. Употребив весла нашего
судна вместо рычага, с помощью нескольких матросов мы
были в состоянии сдвинуть с места колоссальные обломки
скал. С громом катились почти совершенно круглые камни по
крутым стенам и стремглав падали в реку, с необъятной
силой разрушая все, что лежало на их пути. Наше занятие
забавляло матросов; в короткое время более двадцати человек
помогали нам сбрасывать обломки скал в Нил.
3 сентября. Вскоре после нашего отплытия мы снова
очутились в скалистой местности. Без помощи весел, одним
течением, устремляется наше маленькое судно за вышедшими
прежде нас лодками. Мы переплыли быстро низвергающуюся,
бушующую и волнующуюся стремнину, первую значительного
шеллаля Сабиеха. Затем мы направились к северу. При са-
* Под шемой арабы подразумевают такое место реки, где вода
кружится с большой силой на одном известном пространстве, но которое
назвать водоворотом собственно нельзя. Но для краткости я буду
переводить шема словом водоворот.
588

мом повороте изгиба, через который нам надо было проходить,
фарватер запружен подводными камнями и потому крайне
опасен. Наше судно следует прямо за тем, которое ведет рейс
Солиман, и подобно ему чрезвычайно быстро и легко
пробирается вдоль правого берега мимо скал. Самая же маленькая
из пяти лодок, бывших с нами, не могла удержаться в
фарватере и так сильно ударилась о скрытый под водой камень,
что все гребцы упали на дно лодки, а одного матроса
выбросило за борт, но он подплыл и схватился за конец одного из
весел и тем спасся. Лодка же удивительно счастливо снова
пришла в надлежащее состояние и достигла берега, где и
остановилась для исправления незначительных повреждений.
Эта остановка задержала нас на полтора часа. Затем все
лодки снова пришли в движение, и мы ехали несколько часов
вниз по течению, пока достигли нескольких хижин, куда и
причалили наши усталые матросы для отдыха и чтобы
запастись свежими силами для предстоящих трудностей.
Вся окрестность как вчера, так и сегодня имела дикий
вид, окаймленная черными скалами. Нил с шумом катит свои
волны в своем узком ложе. Течение очень сильно и бурно.
На поднимающемся среди Нила скалистом острове мы
увидели одно из вышеупомянутых укреплений, Тулку; смело, как
орлиное гнездо, стоит оно на вершине скалы, замечательное
по своему виду и положению. Перед нами самое опасное
место шеллаля. Река идет зигзагом от запада к югу и затем
опять к западу, образуя букву S. В первом ее изгибе стоят
в воде утесы, которые Солиман обошел, держась правого
берега. Мы также старались всеми силами держаться того же
самого направления, но сила воды так велика, что мы были
отброшены влево, и пенистые и бушующие волны, обрызгивая
нас с ног до головы, быстро и легко пронесли мимо самого
утеса. Идущая вслед за нами барка прошла также
благополучно.
Этим опасным путем мы перерезали большую дугу и
приблизились к баркам, вышедшим раньше нас. Как вдруг мы
услышали вправо от нас страшный треск. Гонимое бешеными
волнами судно Солимана налетело на скалу. Ломая руки,
беспомощно и недвижимо стоит экипаж судна на палубе. Он
зовет на помощь, но никто не в состоянии подать ее. Ни одна
барка не повинуется лоцману, поток увлекает их против воли,
несмотря на все усилия матросов. Произнесши «эль Хамди
лиллахи» за наше собственное спасение и поручая
погибающее судно покровительству бога и его пророка, переплываем
мы второй поворот реки и причаливаем ниже его к
берегу вместе с другими, мало-помалу прибывающими
барками.
Пока мы собирались подать помощь судну, бывшему в
большой опасности, оно само благополучно вышло из нее,
589

и экипаж его работал изо всех сил, чтобы достигнуть берега.
Я тотчас же заметил, что оно сидело в воде глубже
обыкновенного и быстро неслось по течению. Когда же достигло
берега, то оказалось, что оно более чем наполовину было
наполнено водой, так что его пришлось разгрузить. Арабы
работали без всякого смысла и толка и приносили гораздо
более вреда, чем пользы. Мы с Бауергорстом взяли на себя
команду и спасли то, что можно было спасти. Более
пятидесяти человек работали усиленно, и нам удалось выгрузить
аравийскую камедь, главный груз барки. Запакованные тюки
были в самом жалком виде; растворившаяся масса камеди
ручьями лилась из них прямо в реку. Несколько тюков еще
прежде, при нагрузке, свалились в Нил. Больше всего я
жалел одного бедняка, который потерпел убыток более чем на
две тысячи пиастров. Весь же убыток был оценен в пять
тысяч пиастров.
Вера мусульман в предопределение очень поэтическая
выдумка, но, как мы сегодня убедились, она совсем не так
утешительна, как бы должна была быть; человек слишком
эгоистичен, чтобы мог равнодушно переносить все удары
судьбы. Тот несчастный купец, который лишился, может быть,
шестой части всего своего имущества, горевал и плакал о
своей потере, и утешения других не очень-то помогали ему.
Как всегда, так и сегодня арабская ученость нашла причину
случившемуся несчастию. Экипаж барки, потерпевшей
крушение, сознавал себя виновным в похищении котенка у одного
факиэ, и именно этот поступок вверг их в опасность. Для
предотвращения новых несчастий бедное животное было
брошено при нашей полуденной остановке среди пустыни и
жестоко предоставлено своей судьбе. Я было хотел убить его и
накормить моего коршуна, но рейс наш умолял меня не
делать этого. «Тогда мы непременно взяли бы на себя тот
самый грех,— сказал он,— от которого другие постарались бы
освободиться». Рассчитывая на случайно пролетающего орла,
я уступил наконец просьбе проводника.
С другой едва не разбившейся барки заявили, что
находившиеся в ней черные невольницы давно уже заслужили
гнев божий, так как они награждали весь экипаж
выражениями своей любви. А так как, по арабским правилам,
женщина очень редко, а в путешествии никогда не может
принести мужчине счастья, то нашли совершенно понятным, почему
судно едва не разбилось. Только «Карахмет лиллахи»,
милосердие божие, предотвратило большее несчастие. Я
воспользовался моим знанием арабского языка, чтобы сказать
владетелю лодки, правда ироническую, но тем не менее внушительную
речь для предостережения от подобных дурных поступков,
которую он выслушал чрезвычайно серьезно, но торжественно
уверяя, что все людские речи совершенно неосновательны.
590

Слова мои были приняты за крайнее упорство, и когда
корабль во второй раз подвергся крушению и окончательно
погиб в катаракте Вади-Хальфа, это послужило новым
подтверждением обычного суеверия.
Через день пострадавшая лодка была исправлена и снова
могла продолжать путь свой. Но так как дул противный
ветер, то мы доехали до Бенебини, выше шеллаля Кааб-эль-
Аабида. Здесь, по счастью, я мог для своего коршуна,
который уже шесть дней ничего не ел, убить собаку, а для Ба-
хиды купить козу.
5 сентября. На другое утро наступило желанное безветрие.
Мы тотчас переехали шеллаль Кааб-эль-Аабид при сильном
волнении, но без особенной опасности. Внизу у водопада
лежат развалины одного замка, от которого шеллаль получил
свое название. Кааб-эль-Аабид значит четырехугольный
дом * невольников. Легенда повествует, что один невольник
увез насильно жену своего господина, шейха племени шейкие,
убежал с нею в пустыню и построил этот замок. Он вел здесь
чисто разбойничью жизнь, похищал, бесчестил и убивал
девушек, обитавших вокруг него, воровал у них овец и коз и
был грозой всей окрестности до тех пор, пока шейкие не
убили его, после чего увели с собой обратно прекрасную
женщину и разрушили вторую Трою.
Прошедши несколько времени спустя совершенно
незначительный шеллаль Маханэ, прибыли мы к последнему, так
называемому третьему катаракту, шеллаль эль-Тин. Как раз
около этого места Нил делится на три рукава, из которых в
одном совершенно нет скал. Все бывшие впереди нас барки
поплыли по этому рукаву. Но наши люди действовали до того
неискусно, что мы попали в средний, состоящий из целого
лабиринта скал, из которого нас вывела только
необыкновенная ловкость нашего старого рейса. Ранее остальных барок
попали мы в совершенно свободный фарватер и
приветствовали их ружейными выстрелами. Впоследствии узнали мы,
что нас считали уже погибшими. И действительно, опасность
была велика. Даже наш старый осторожный рейс Ихса
несколько раз воскликнул: «Я Сайд, иэб эль ярахди!» (О, Сайд,
принеси нам радость!).
Начиная отсюда, местность с каждой минутой становилась
лучше. Мы приближались к стране самых красивых
жителей Нубии — шейкие **. Они самого крепкого телосложения
и отличаются от всех племен донголави. Прежде они
господствовали в этой стране и совершенно поработили всех
остальных нубийцев. До сих пор еще этих последних оскорбляют
упреками, что храбрые, но слишком зазнавшиеся шейкие свя-
* Собственно куб.
** См. 1 часть.
591

зывали их отцов веревками из луковых перьев и что они
никогда не осмеливались разорвать свои хрупкие оковы. Они
сохранили свой арабский язык и теперь еще настолько горды,
что никогда не смешиваются с ненавистными им соседними
берберами. Женщины их очень красивы, но далеко уступают
женщинам Дар-эль-Махаса, самого красивого племени всей
Нубии.
Пальмовые леса становятся роскошнее, поля дурры лучше
и больше, чем ближе мы подъезжаем к Джебель-Баркалу.
Деревня Баркал считается центральным местом Дар-эль-
Шейкие. Это самая плодородная полоса Нубии. К вечеру мы
высадились вблизи одной знаменитой горы и у подошвы ее
осматривали остатки величественного храма,
превратившегося теперь в груду развалин. Вероятно, песок пустыни
засыпал многие входы в залы, высеченные в скалах; мы нашли
открытыми только две небольшие комнаты с колоннами. На
северо-западной стороне горы стоят пирамиды, которых мы
не посещали. Положение Джебель-Баркала было
астрономически определено Рюппелем и другими и предположено под
18°30/ с. ш. и 29°48/ в. д. по парижскому меридиану.
Нынешний Баркал, вероятно, древний Напата, разрушенный
римлянами. На левом берегу реки лежат знакомые нам пирамиды
Нури 130 постройки позднейшего времени.
7 сентября мы довольно рано приехали в Корти. Выехавши
из Баркала накануне, мы провели ночь в небольшой
деревушке. Во многих местах встречались нам действительно
живописные развалины древних зданий. В Корти после
благополучного перехода через катаракт матросы добыли бильбиля
и меризы.
После аассра мы отправились дальше и ночевали на
острове Ганате. Остров этот, подобно всем остальным, мимо
которых мы сегодня проезжали, очень тщательно обработан
и засеян дуррою, которая теперь поспевала. Чтобы прогонять
с поля маленьких птичек, поедающих зерно и находящихся
здесь в несметном количестве, употребляются особые пугала.
По краям и в середине хлебных полей устраиваются
крытые навесы фута на два выше головок дурры и
соединяются веревками, на которых висят тряпки и перья.
Женщины и дети взлезают на навесы и дерганьем и трясением
веревок прогоняют налетающих птиц. Другие веревки
привязываются к деревьям, стоящим в поле, чтобы трясти их,
когда на них садятся птицы. С утра до вечера видите вы, как
люди трудятся над тем, чтобы прогонять непрошенных гостей,
и по этому можете судить, как значителен должен быть вред,
причиняемый ими.
8 сентября. Мы отправились в путь еще до восхода солнца.
По обоим берегам реки начинается пустыня, заступая место
обработанной земли. Но все-таки появляется еще довольно
592

хорошая растительность. Около десяти часов достигли мы
деревни эль-Таббэ, последней остановки перед Кордофаном.
От пятнадцати до двадцати хижин разбросано по песчаной
пустыне; несколько дальше почти столько же шинков.
Сегодня как раз была ярмарка; люди различных племен
и оттенков кожи снуют взад и вперед, выхваляя свои товары,
не имеющие, на наш взгляд, никакой ценности. Между ними
была гадальщица, которая за несколько пара предсказала
мне такую блестящую будущность, что я мог бы быть
доволен, если бы оправдалась хотя десятая доля ее предсказаний.
Все искусство ее заключалось в простом пунктировании.
Некоторое превосходство ее умственных способностей перед
другими было причиной всеобщего к ней уважения. Донго-
лави, верящие в предсказания, смотрят ей в глаза и верят
каждому ее слову.
9 сентября. Двое из наших матросов были с острова Ха-
мура, лежащего выше Донголы-эль-Аджус, или Старой Дон-
голы. Мы высадились здесь сегодня утром и, оставив
матросов в их семействах, отправились на охоту. С помощью ребят
некоторых здешних деревушек добыл я за несколько пара
множество гнезд огненных зябликов. Возвращаясь домой, мы
нашли в родительском доме наших матросов толпу народа.
Там закололи овцу, как некогда при возвращении блудного
сына, и устроили маленький пир. Даже родственники из
деревни противоположного берега реки приплыли на своих
надутых воздухом кожаных мехах. Арабы и нубийцы в
состоянии так возвышать голос, что могут перекидываться словами
с жителями противоположного берега, несмотря на ширину
реки в четверть часа расстояния. Этим способом им тотчас
подали весть о приезде Мохаммеда.
И где медведь нашел другого —
Он рявкнул: вот и Мишка снова!
Отправившись отсюда в полдень, мы принуждены были
снова остановиться около Старой Донголы, чтобы дать
другому матросу повидаться с жившим там его семейством.
Говорят, будто бы от Старой Донголы идет подземный ход
до Джебеля-Баркала. Хотя я и сомневаюсь в достоверности
подобного сообщения, но все-таки допускаю возможность
существования глубокой и просторной пещеры, потому что, как
часто я ни бывал в Старой Донголе, постоянно слышал то же
самое от различных туземцев. Так, например, рассказывают,
что теленок, случайно попав в отверстие, находящееся близ
Старо-Донгольской мечети, появился снова у Джебеля-
Баркала, исхудалым, с притуплёнными рогами и
ободранной и окровавленной шкурой. К сожалению, я никогда не
имел случая убедиться в справедливости этого
происшествия.
593

10 сентября дул сильный противный ветер, и мы почти не
могли сдвинуться с места. В полдень мы пристали к
древнему замку шейха Реамэ. Вблизи этого места живет
знаменитый святой, Саид-Али, которому, по уверениям нубийцев,
не менее двухсот двадцати лет и которого окружают его
праправнуки. Слыша подобные рассказы от почтенных и
серьезных людей, можно поверить, что Мафусаил мог прожить
девятьсот шестьдесят девять лет.
Вечером пристали мы к высокому берегу несчастного
места — Донголе.
Первый мой выход на берег был для меня самым важным
и вместе самым печальным. Я посетил могилу моего бедного
брата. С каким чувством вступил я на ту землю, в которой
мы шестнадцать месяцев назад похоронили этого доброго
человека, у меня нет сил описать. Чувство это может быть
понятно только тому, кто разлучается с своим лучшим другом
без всякой надежды когда-нибудь снова увидеть его на этом
свете. Мое же прощание было еще печальнее, так как я
прощался не с живым человеком, а с его холодной могилой.
Я еще раз сильнее почувствовал всю горечь невозвратной
потери; я перечувствовал все снова и ушел с кладбища с
гораздо более тяжелым чувством, чем пришел.
Затем я отправился к губернатору провинции Ширим-
Бею и передал ему поклон и благодарность от моего
отца. Он, по-видимому, был очень доволен моим
посещением и просил меня передать в Каир несколько писем,
которые ему хотелось верно доставить куда следует. Я
исполнил его поручение с тем удовольствием, которое мы
испытываем, когда можем отплатить этим за какую-нибудь
оказанную нам услугу. Мы были чрезвычайно довольны, когда
13 сентября могли оставить город Донголу. Воспоминания
прошедшего были тягостны как для меня, так и для моего
верного друга Бауергорста.
Вечером 14 сентября мы пристали к берегу на ночлег
вблизи одной большой деревни Гафиера. Интересная сцена
в суде задержала нас там до полудня следующего дня.
В Хартуме наняли мы в услужение молодого парня Ахмеда,
которому очень хотелось видеть Махерузет. Отец его, родом
шейкие, пришел к нам в Донголу, чтобы не пустить своего
сына уехать и взять его назад. Ахмед плакал и умолял нас
не отпускать его, потому что родители его, в особенности
мать, постоянно дурно обращались с ним. Мы отправили и
отца и сына в диван, который и решил, что сын может идти
куда ему угодно.
Ахмед тотчас же убежал из города, чтобы снова пристать
к нам, идя вниз по реке, но родные догнали его, заковали в
цепи, отняли у него деньги и платье и избили. Но с помощью
одного знакомого ему удалось убежать вторично; он явился
594

к нам, прося пристанища, одновременно с преследовавшим
его отцом. Теперь я вступился за мальчика, за что отец
жаловался на меня дивану. На его несчастие, я узнал в хаким-
эль-белленде, или местном суде, своего старого приятеля
Абд-эль-Вехал эффенди из Донголы и рассказал ему всю
историю. Он также решил дело в пользу сына и дозволил ему
отправиться с нами, чем тот с удовольствием и
воспользовался, несмотря на сообщенное ему в предосторожность его
родственниками распространенное в Судане поверье, что
европейцы убивают черных для того, чтобы кровью их
окрашивать свои красные табуши (фески).
В полдень мы отправились дальше и ночью прибыли на
богатый финиками остров Бадин, жители которого очень
бедны, несмотря на принадлежащие им обширные пальмовые
леса. Правительство и здесь обложило каждое дерево
высокой пошлиной в пятьдесят пара, или двадцать пять
саксонских пфеннигов. Так как пошлиной обложены все деревья как
плодовые, так и неплодовые, то понятно, что жителям едва
хватает на уплату этих пошлин. К тому же часто бывают
неурожаи, или несчастные нубийцы вовсе не могут сбыть
своих плодов; тогда на них остается недоимка и они
подвергаются всевозможным притеснениям со стороны
правительства. Нужно еще удивляться, как они не умирают с
голоду.
17 сентября. Выехавши в полдень, мы скоро прошли шел-
лаль Ханник, первый из так называемого второго катаракта.
Судно с неимоверной быстротой и осторожностью извивается
между множеством утесистых островов, которые повсюду
торчат из воды. На больших островах видны снова такие же
замки, как мы видели в Вади-Гаммаре. Так и по обеим
оконечностям большого острова Симмита возвышаются
величественные замки, из которых один на южной оконечности уже
совершенно разрушен. Они свидетельствуют нам о том, что
набеги шейкие доходили и сюда.
По обеим сторонам реки пустыня снова примыкает к
самым берегам. Повыше только что пройденного нами шеллаля
находится могила шейха Суктан-Мокэ, ниже шумящего перед
нами Шабана Джебель Аашкан, а слева широкий Джебель
Али-Барзи. Шеллаль Шабан опасен только во время
мелководья. Мы прошли его 18 сентября и к полудню достигли
могилы шейха Факи-Бандера. Отсюда Нил поворачивает к
востоку и описывает большую дугу, вокруг которой от Коэ
мы проехали на верблюдах. Здесь нашим взорам открывается
с обеих сторон вид на обширные пальмовые леса, между тем
как в голубой дали встают перед нами шесть живописных
горных вершин.
Сегодня мы ускорили наш путь. В полдень уже мы
оставили позади нас Джебель Науер и Кизбетта. Вскоре затем
595

показалась деревня Куке, откуда Нил, хотя и ненадолго,
снова направляется к северу, а с милю ниже по течению близ
гор Сези и Бербер опять поворачивает к западу. Налево,
к пустыне, видны вертикально стоящие четыре колонны
одного храма, а на Джебель Сези расположена на горе
крепость, увенчивающая живописными развалинами ее вершину.
Здесь нас застигает ураган и вынуждает высадиться на сушу.
После короткой остановки мы могли снова продолжать
путь и только поздно ночью высадились при великолепной
погоде близ деревни Г о р г а т, у подошвы горы того же
названия.
19 сентября. От места нашего ночлега река
поворачивает к северо-западу; она заключена между утесами и
медленно течет в своем довольно узком русле. Мы встали очень
рано, в восьмом часу миновали деревню К о э и часа через
два у храма Соббе достигли Дар-эль-Махаса. В
полдень мы вышли на берег в деревне С о а р т э, чтобы
запастись финиками и мясом. Мансур купил для львов
маленькую козу, но вступил с продавцом, сожалевшим о своей
продаже, в спор.
Вскоре вокруг нашего судна собралась толпа народа и
старалась удержать его за канат, прицепленный на крюк к
берегу. Все наши старания отвязаться от них были тщетны.
Толпа на берегу все увеличивалась. Большие каменья
полетели в наше судно. Я показал оружие и грозил, что начну
стрелять, если они не оставят нас в покое; затем
прицеливаюсь и стреляю через их головы; ничто не помогает. Бро-
санье каменьев становится упорнее, толпа свирепеет, и новые
предостережения не повели ни к чему. Наконец я решился
стрелять в самую толпу. Но чтобы никого не убить, я зарядил
дробью и стрелял в ноги. Действие было поразительно; берег
опустел, но только на одну минуту.
Бешеный крик пронесся по всей деревне, и в несколько
минут на берегу собралось более пятидесяти человек,
вооруженных топорами, крючьями, копьями, дубинами и тому
подобными орудиями, которые с яростными жестами вызывали
нас на бой. Так как мы боялись убить в борьбе многих из
них, то и не приняли их вызова, а преспокойно поплыли
дальше. Но чтобы окончательно отбить у них всякую охоту
к бою, я пустил мимо них несколько пуль, что настолько
образумило их, что они действительно оставили нас в
покое.
Через полчаса мы увидели на правом берегу на высоте
около восьмисот футов плоский Джебель Д е б е д ж; на левой
стороне виден Джебель Сай на острове того же имени,
прославленном мамелюками.
Мы ночевали в деревне Койке. Над вершинами пальм
возвышался высокий купол одного надгробного памятника,
596

отличавшегося от всех прежде виденных. Памятник этот
поставлен над могилой одного великого святого, брат которого
Идрис живет еще здесь и также почитается святым и
пользуется тем же уважением, как и покойный. Этого последнего
любили в особенности за его великие благодеяния бедным и
уважали за семь совершенных им путешествий в Мекку.
Брат его поставил ему этот самый памятник, причем ему
содействовали своими щедрыми приношениями вице-король и
другие зажиточные турки. Мохаммед Али освободил его от
всяких податей и много раз выражал свое благоволение.
Шейх Идрис был в Мекке только один раз, а между тем
нубийцы вполне убеждены, что он ежегодно совершает
путешествие ко святым местам «сирран», т. е. так таинственно, что
его постоянно видят в Койке, между тем как он находится
в караванах пилигримов.
Я видел шейха Идриса выходящим из своего красивого
домика для совершения молитвы в «Морхрэб». Все наши
люди с благоговением подошли к нему, целовали его руку и
просили благословения. Затем они стали в ряд с поселянами,
совершали омовение и повторяли за шейхом, который в это
время занимал место имама, вечернюю молитву. Старый рейс
наш Ихса уверял меня, что ни одно судно не проходило здесь
без того, чтобы матросы и рейс не испросили у шейха
Идриса его благословения и позволения на дальнейший
путь.
Шейх Идрис живет почти одними подаяниями турок и
нубийцев. Но он не собирает никаких богатств. Все свое
имущество он раздает нищим или путешественникам. И нам
также прислал он несколько блюд своего ужина, вместе с са-
сым искренним благословением. Мы нисколько не смеялись
над нубийцами, которые питали глубокое уважение к этому
замечательному человеку, потому что и сами не отказывали
ему в нем. Между прочим, он велел выстроить на левом
берегу, в пустыне, на расстоянии получаса от Койке,
маленький домик, в котором поселил одного невольника с женою,
чтобы они давали приют и кормили путешественников. На
другой день мы видели это здание гостеприимства и
великодушия, достойного уважения. На далеком пространстве не
видно ни одного человеческого жилья, страна пустынна и без-
плодна, а тут вдруг путешественнику представляется место
отдохновения, над которым царит благословение святого или,
на наш взгляд, по крайней мере достопочтенного человека.
Столь благородный человек естественно должен возбуждать
благоговение!
Бауергорст осмотрел внутренность надгробного памятника.
Он нашел очень простую могилу, под кирпичным сводом,
украшенную арабскими письменами. Могила окружена
деревянной решеткой с куполом, поддерживаемым с четырех углов
597

столбами с высеребренными капителями. Пол и решетка
убраны шелковыми и шерстяными покрывалами. Это место
упокоения высокочтимых духовных или святых Койке.
20 сентября. Утро было туманное и обещало ненастный
день. Вскоре после нашего отъезда мы добрались до острова
С а и и потом до замка, укрепленного мамелюками и
завоеванного турками. Замок зтот был последним убежищем
повсюду разбитого, благородного войска. Надо полагать, что
при взятии крепости была страшная резня; по крайней мере
рассказывают, что потоки крови убитых текли от крепости до
самого Нила по утесам, стоящим на сорок футов над
уровнем воды. И еще теперь указывают на широкие темные
полосы по стенам замка, как на следы крови.
В полдень мы миновали незначительный шеллаль Абир
и близлежащую высокую гору того же имени, формы которой
из-за густого тумана виднелись только в неясных очертаниях.
Солнце до того бледно, что его почти не видно. В два часа
пополудни мы вошли в длинный бурный шеллаль Д а х л э,
прошли его не более как в три четверти часа, несмотря на
то что он был мили в полторы длиной. В настоящее время
торчат из воды только зеленые верхушки ив, видимых при
мелководье.
Ниже Дахлэ река совсем сжата крутыми и довольно
высокими утесами и несколько заворачивает прямо к востоку.
Ниже этого узкого места реки лежит опасная шема И с б э,
повыше шеллаля Акахшэ. Мы прошли то и другое
чрезвычайно быстро и вышли на берег близ могилы шейха
Акахшэ, на которой экипаж совершил молитву морхрэба.
На следующий день рано утром мы отправились дальше.
Домик теплого источника О к м э едва виден. Опасный
шеллаль Тангур остался за нами неизвестно как и когда;
в полдень мы прошли стремнину Амбуколь ив аасср
приблизились к Семмнэ с его бурным водопадом. Восемь
барок причалили к берегу и приглашали нас в свое общество.
Рейс Ихса отвечал им: «Аллах маана — с нами бог» и твердой
рукой направил судно в бушующие волны. При громких
восклицаниях матросов: «йа шех Акахше, хауен аалейна»
(«помоги нам, о шейх Акахше!») судно стрелой пронеслось по
стремнине и через несколько минут достигло берега и
остановилось в спокойной и безопасной бухте.
22 сентября. Нет других слов, кроме «Эль хамди лиллахи!»
для выражения радостного чувства, которое испытало все
общество путешественников при виде выгружаемых перед ним
различных вещей после прибытия из Хартума в жалкой лодке
с плохими лоцманами и ленивыми матросами, благополучно
проехавшей более двадцати шеллалей и двух водопадов. То
же самое испытали и мы, оставив за собою Семмнэ. У нас
в виду была радостная уверенность достигнуть лучших стран
598

земного шара. Так как до сих пор нам приходилось
испытывать только затруднения и опасности многочисленных
водоворотов и путешествия по безлюдным странам или
необработанным скалистым горам и пустыням, то мы предвкушали
уже наслаждение беззаботно и спокойно проплыть вниз по
одной из колоссальнейших рек и чрез одну из
замечательнейших стран земного шара. Один только катаракт Вади-
X а л ь ф а лежал еще между нами и безопасным, свободным
от скал руслом Вади-Арраба, Вади-Кеннуса и
Египтом.
Сегодня мы также выехали очень рано и проехали уже
несколько шем, несколько небольших стремнин, когда
показались стены замка Абке. Мы были, вероятно, на
расстоянии какой-нибудь четверти мили от этого знакомого нам
места, когда неповоротливость нашего экипажа едва не
окончила трагически все наше путешествие.
Немного выше того места, на котором мы находились,
Нил, разделенный скалами на три рукава, становится
шириной более полумили. Рейс Ихса намеревался проехать по
правому рукаву, но был предостережен провожающим нас
и хорошо знакомым с рекой нубийцем, Мохаммедом Али,
потому что в этом рукаве находился водоворот. Тогда мы
направились к среднему и благополучно достигли его. Но тут
Ихсу показалось, что у левого берега лучший фарватер, и он
направил туда свое судно. Только усиленные старания
гребцов преодолели поток среднего рукава и привели лодку к
левому берегу. Хотя удары весел с трудом побеждали
волнующуюся стихию, но не могли воспрепятствовать тому, чтобы
лодку не отбросило к утесу, разделяющему оба рукава, где
она с сильным треском протащилась по нескольким
подводным камням.
Тут подхватывает ее сильное течение левого рукава и
неудержимо несет к выдавшемуся наполовину из воды утесу,
который теперь только все заметили. При виде этого ужас
овладел всем экипажем. «Я рабб хауен аалейна, я сааид иэб
эль фарахди, ла иллаха иль аллах, Мохаммед рассуль
аллах»,* — раздавалось из уст пораженных матросов вместе
с криками отчаяния всего общества.
Лодка со страшным треском ударилась о скалу.
Образовалась значительная течь. Вода ручьем полилась в судно,
которое, как нам всем было известно, выстроено было из
мимозового леса, тонущего на воде. Все потеряли присутствие духа
и как угорелые метались взад и вперед по палубе. Матросы
разделись, чтобы в случае окончательного потопления судна
броситься вплавь. Тут мы оба, Бауергорст и я, поняли, как
* Господи, помоги нам! О Сайд, ниспошли нам радость (спасение)!
Бог один и Мохаммед пророк его.
599

велика опасность, и с тем вместе к нам возвратилось полное
сознание и сила действовать.
Я запретил матросам под страхом смертной казни
покидать судно и поклялся пустить пулю в голову первого,
который осмелится покинуть его, что я, как они очень хорошо
знали, непременно бы исполнил. За себя мы не страшились,
так как отлично плавали, но боялись за жизнь Тишендорфа,
который вовсе не умел плавать. Вследствие этого я приказал
одному из слуг надуть для него плотный кожаный мешок,
наподобие употребляемых нубийцами, и, научив его, как
следует прикрепить и что затем ему делать, предоставил его на
попечение бога и его доброго гения. Затем я передал все свои
дорожные деньги слуге Мансуру, а другому, Мохаммеду, все
наши наиважнейшие бумаги в непромокаемом ящике с
приказанием в случае чего-нибудь спасти и то и другое.
Это было самое необходимое. На лодке все шло
по-прежнему. Она все еще держалась на подводной скале, мешавшей
ей погружаться. Экипаж все еще не мог опомниться. Одни
старались сдвинуть ее со скалы, другие вычерпывали воду.
Я схватился за руль, у которого сидел Бауергорст, и, как он
сам мне сознался, вертел его взад и вперед без всякой
определенной цели.
Один только руль мог спасти нас! Мы вдвоем повернули
рукоятку руля в ту сторону, с которой чувствовали более
упорное сопротивление, и заметили, что передняя часть лодки
тотчас же несколько поднялась. Вода с сильным напором
ударила в руль и с такой силой отбросила нас назад, что Бауер-
горста перебросило через борт, где он, к счастью, еще
удержался. Мы снова напрягли все свои силы и счастливо
преодолели неимоверно упорное противодействие руля.
Нос лодки мало-помалу начал сдвигаться со скалы,
повернул против течения, и затем после минутной остановки поток
внезапно подхватил лодку и принялся бросать ее из стороны
в сторону. Все это произошло так быстро, что стоявшие и
работавшие на скале матросы не успели вскочить на судно и
их втянуло в водоворот. Мы спасли их шестами, за которые
они уцепились. Все были до того напуганы, что дали судну
сделать два-три оборота, прежде чем схватились за весла.
Мы приняли команду и с бичом в руках принуждали к
скорейшему исполнению даваемых приказаний. Матросы
работали изо всех сил. Мы же с слугами черпали воду, но не
могли не заметить, что судно с каждым взмахом весел
становилось тяжелее и неповоротливее. Оно погружалось все
глубже; вода в трюме стояла около двух футов вышины и
наполняла почти половину его. Наконец мы добрались до
левого берега реки и были спасены. Тотчас же вбили в землю
большие колья и к ним толстыми веревками привязали лодку
так крепко, что она не могла более погружаться в воду. За-
600

тем выгрузили тюки с товарами и ящики и принялись с
большим усердием вычерпывать воду, так что мало-помалу нам
удалось законопатить одну трещину за другой.
Ящики и мешки с камедью были в самом жалком виде,
но при тщательном осмотре оказалось, что ущерб был все-
таки не так велик, как бы мог быть. По последующим моим
расчетам я потерпел убытку от потонувших чучел до шестисот
талеров, рейс Ихса несравненно больше. Он оставил
свою родину, деревню шеллаль под Асуаном, два года назад
и за все это время усиленным трудом приобрел двадцать
центнеров аравийской камеди, из которой теперь более
половины потонуло. Он взъерошил свою седую бороду и плакал.
Все утешения были напрасны; бедняк не мог примириться со
своей злополучной участью.
В то время как работа наша была еще в полном разгаре,
сверху приближались те восемь барок, которые мы видели
вчера у Семмнэ, и одна за другой прошли по среднему
рукаву, который Ихса так неблагоразумно обошел. Мы звали
их на помощь и с досадой сознавали преимущество их
парусов над нашими. Они свернули их и через несколько минут
были уже около нас *.
Наших усталых матросов сменили человек двадцать с
других судов. Не более как в один час законопатили все
трещины и вычерпали всю воду. Тогда мы снова нагрузили лодку
и после трехчасовой остановки отправились к обыкновенному
месту высадки на другом берегу. Здесь мы вытащили ящики
на берег, вынули все что в них было и насколько возможно
просушили промокшие чучела птиц. В этих занятиях мы
провели целых три дня. Вероятно, вследствие проникшей в судно
воды околели мои три больших грифа, что для меня было
самой чувствительной потерей.
25 сентября расстался с нами Бауергорст, который хотел
пройти большой катаракт водой. Я остался при грузе и на
следующий день отправился с ним в Вади-Хальфу. Чуть свет
мы уже были в седле; павианы и другие обезьяны сидели
скорчившись в самых смешных позах на ящиках, которые
были навьючены на верблюдов, и постоянно ссорились с
этими животными, и без того всегда угрюмыми. Часа через
три мы прибыли в Вади-Хальфу на верховых верблюдах;
вьючные же явились позднее. О благополучном приезде
Бауергорста я узнал уже вчера. С неподдельной радостью
приветствовали мы друг друга. Приятель мой рассказал мне
подробности своего путешествия. Оно было весьма сходно с
пережитым мною прежде, хотя и при других обстоятельствах.
Судно и на этот раз чуть не подверглось крушению. У скалы
* В самом шеллале часто только эти рутовые паруса служат
спасением для небольших лодок, потому что при пассатном ветре, дующем во
время полноводья, они всегда могут гнать лодку против течения.
601

тесного прохода Куссукола сломались два весла, и судно
наскочило на скалу, причем один матрос упал в воду и
непременно утонул бы, если бы Бауергорст не бросил ему надутый
воздухом кожаный мешок, чем и спас его. Последний
полностью разделял мое мнение, что кто раз по собственной охоте
прошел катаракт Вади-Хальфа, уже никогда во второй раз
не решится на это.
Тем более удивились мы, когда несколько дней спустя
встретили нубийца, который преспокойно на простом плоте
проплыл не только лежавший перед нами катаракт, но и все
прочие стремнины, начиная с самой Донголы. Он находился
на упомянутом мною острове Бадине и только что хотел
оставить его, чтобы отправиться в Каир, когда мы прибыли
туда.
Тщетно просил он нас и другие суда взять его с собой,
и потому, устроив себе из жердей дурры плот длиной в десять
футов и шириной в пять, заостренный спереди, сел на него
и отдал себя на произвол потока. Стебли двух пальмовых
листьев служили ему веслами в шеллалат. У катаракта
Вади-Хальфа сильный водоворот увлек его утлое судно в
глубину и принудил нашего нубийца до тех пор кружиться в
стремнине, пока легкий плот опять не вынырнул на
поверхность. Он взобрался на него снова, поймал плывший по реке
тюк с товаром, привез его в Вади-Хальфу и затем
по-прежнему продолжал свой дальний путь. Необходимыми съестными
припасами он запасался в деревнях, к которым приставал.
Подобным образом нубийцы совершают иногда путешествия
более чем в сто немецких миль.
28 сентября. К полудню прибыла в Вади-Хальфу одна из
тех барок, вместе с которыми мы совершили переход через
катаракт, и привезла весть, что лодка, еще 3 сентября сильно
пострадавшая, окончательно разбилась в катаракте Вади-
Хальфа, несколько повыше шеллаля Куссуколя, или Гасколя,
и потонула с грузом около шестидесяти центнеров камеди.
Экипаж же спасся с большим трудом.
Вскоре после этого прибыла вторая барка,
принадлежавшая моему покровителю Латифу-паше. Груз ее состоял из
прекраснейшей пары львов, которых Латиф-паша посылал в
подарок его величеству императору австрийскому, и из
пятнадцати или двадцати абиссинских невольниц. Экипаж
расположился в нашем соседстве под тенью пальм. Мы увидели очень
хорошеньких девушек между невольницами, которые
предназначались для дома паши и которые все вместе стоили,
вероятно, более тысячи талеров. Именно вследствие этого
сопровождавший их слуга из предосторожности провез их через
пустыню.
К вечеру мы оставили Вади-Хальфу и отправились в
деревню И шкет, находящуюся на четырехчасовом расстоянии,
602

где и остались ночевать, так как рейс Ихса хотел навестить
живущих там своих родных.
На другой день сильный противный ветер мешал скорому
плаванию, и мы провели большую часть дня близ пещерных
храмов Абу-Симбель и воспользовались безветренной
ночью для продолжения нашего путешествия.
SO сентября. С восходом солнца прибыли мы к знакомой
уже нам крепости мамелюков И б р и м. Во время
необходимой остановки на несколько минут я пошел поохотиться в
прекрасный пальмовый лес деревни И б р и м, но имел
несчастие так напугать выстрелом одного мальчика,
страдавшего судорогами, что с ним в ту же минуту сделался
припадок. Спокойно и равнодушно окружили нубийцы несчастного
ребенка и совершенно хладнокровно оставили его на
произвол судьбы.
В десять часов утра мы вышли на берег в Д е р р е, или
Д и р р е, для закупки мяса. В целой деревне не нашли мы
ни одной овцы, и местный начальник, старый любезный
турок из Белграда, подарил нам жирного барана. После
непродолжительной остановки мы отправились далее и к полудню
прибыли в Короско. Здесь мы нагрузили благополучно
прибывшие мои ящики. Сверх того, к величайшему нашему
удовольствию, получили письмо из Хартума от приятеля
нашего Рейца.
С закатом солнца мы снова пустились в путь и всю ночь
напролет плыли при лунном свете.
1 октября мы осматривали древние египетские храмы
Гурда, Тахке и Джерф-Гуссейн. Все они лежат на левом
берегу один возле другого, довольно незначительны, но
тщательно отделаны.
2 октября. Еще до полудня достигли мы Калабшэ и
посетили великолепный, но, к сожалению, почти совсем
разрушенный храм. Он один из самых красивых, какие мне
случалось видеть, очень обширен и украшен многими рисунками и
иероглифами. Вся окрестность покрыта развалинами. По
краскам скульптурных работ нельзя себе представить
древность этих построек; их прежняя красота еще вполне
сохранилась.
Вскоре по отъезде мы миновали тропик Рака при громе
ружейных выстрелов и радостных криках «ура»! Мне
приходилось проезжать его уже в четвертый раз. Несколько южнее
Нил суживается и образует так называемые Калабшские
ворота (Б аб-эль-Калабшэ). Далее вниз по течению
влево лежит храм Хиндаф и в миле от него шеллаль Ту бот.
Этот последний опасен только в половодие Нила, летом же
становится весьма незначителен. Лежащий от него неподалеку
храм того же имени представляет мало замечательного. Ему
недостает как величественности и громадности форм, так и
603

богатства скульптурных работ, которыми отличаются все
египетские древности. Немногие встречающиеся здесь
скульптурные работы плохо выполнены.
3 октября. Филэ. Мы осматриваем развалины «острова
фей» во второй раз и все-таки не в состоянии, несмотря на
нашу довольно продолжительную остановку, сохранить в
своей памяти всей их прелести. Общее великолепие храма до
того поразительно, скульптурные и другие украшения
отдельных залов до того разнообразны, что нельзя сразу создать
себе общую картину.
4 октября я отправился со всей поклажей через пустыню
в Асуан на верблюдах. Бауергорст остался на судне и прошел
на нем незначительный шеллаль, или так называемый
первый нильский катаракт. В Асуане мы пробыли до
7 октября. О нашем путешествии по Верхнему Египту я мало
имею что сообщить. Утром 8 октября мы приехали в Ком-
Омбо, после полудня вДжебель-эл ь-С е л с е л и, вечером
в разрушенную деревню Силве, а на другой день в Эдфэ.
Тут поразил меня храм, на который я до сих мало обращал
внимания. Он во всех отношениях величествен. Высокие
башни еще довольно хорошо сохранились; вероятно, они
служили жилищами жрецам. С передней стороны идут три ряда
рельефных мужских и женских скульптурных фигур,
увеличивающихся сверху книзу. Фигуры верхнего ряда, когда
глядишь на них снизу, представляются в натуральную величину,
а нижние колоссальны.
Пройдя через вход, украшенный по обыкновению
крылатыми змеями, достигаешь окруженного колоннадами двора,
в задней части которого видны тщательно отделанные
колонны, к сожалению, почти совсем разрушенного храма.
Богатый, украшенный скульптурными работами проход идет
вокруг всего храма, образуя как бы задний двор ш.
На плоской крыше этого здания многие семейства
феллахов построили свои хижины, за ним лежат целые горы
мусора, которые выше самого храма. Вероятно, они
образовались после постройки храма вследствие неоднократных
разрушений города и до некоторой степени служат
доказательством глубокой старины древнеегипетских памятников.
В пустыне другого (правого) берега открыты в
новейшее время эльзасцем Неттингером посредством бурения
залежи каменного угля. Египетское правительство поручило
разработку их одному французу, но до сих пор оттуда еще
не добыто ни куска угля.
Понижение температуры здесь в Египте очень
чувствительно; утром и вечером бывает довольно холодно. В то
время как в Нубии солнечные лучи падают на скалистые горы
обоих берегов реки и, отражаясь от них, распространяют
сильный жар, в наводненном Египте сильное испарение воды
604

значительно понижает температуру. К тому же низкие хребты
гор, огибающие здесь долину Нила, дают свободный вход
северным ветрам. Мы зябли и часто чувствовали
необходимость в шубах.
Везде, где мы останавливались, вокруг нашей лодки
тотчас же собиралась толпа народа, чтобы поглядеть на живых
зверей. Своей страстью к «забавам» они часто становились
до того докучливы, что приходилось прогонять их с судна
палками. В Э с н э, наверное, треть всего населения была на
ногах, чтобы надоедать нам своим присутствием. В одной
деревне я с большим трудом спас мальчика из когтей львицы.
Он подошел так близко к пальмовому дереву, к которому
было привязано животное, что был схвачен Бахидой и легко
мог быть растерзан ею. По счастью, она была сыта и только
играла с ним, как кошка с мышью, когда я подошел и вырвал
ребенка из ее лап.
11 октября. Вчера мы оставили Э с н э и ночью пристали
к Арменту, недавно устроенному Мустафой-пашой (сыном
Ибрагима-паши) сахарному заводу. Установкой машин
занимались здесь два европейца, англичанин Фокс и француз
Ролле. Первого мы посетили у его паровой водоподъемной
машины, устроенной в очень прочном здании. Он принял нас
радушно, но спокойно, холодно, француз же совершенно
наоборот, с искренней радостью.
Мне никогда не приходилось видеть двух европейцев,
которые бы один перед другим так отстаивали свою
национальность, как эти двое. Так, например, каждый из них был
настолько горд, что не хотел изучать язык другого; вследствие
чего они говорили между собой по-арабски. Каждый находил в
другом что-нибудь достойное порицания; и вместо того чтобы
действовать согласованно, каждый старался сделать
что-нибудь наперекор другому. Приезд наш был для них
праздником. Мы тотчас же были приглашены Ролле к нему пообедать
и, конечно, с благодарностью приняли это приглашение, но
в то же время должны были обещать и англичанину прийти
к нему ужинать.
Ролле жил в довольно близких отношениях с одной
итальянкой, которая по смерти его жены занималась у него
хозяйством; но все-таки отношения их не могли назваться вполне
семейными. Совершенно иначе было у англичанина. Его
любезная жена, природная англичанка, с своими тремя милыми
детками представила картину семейного довольства и
счастья. Какое приятное впечатление производила их
заботливость и внимание к гостям! Мы вовсе не ожидали того, что
нашли, и тем более были приятно поражены всем этим. Со
смехом вспоминали мы впоследствии в Каире, как поразила
нас ослепительная белизна европеянки. До сих пор кожа наша
казалась нам очень бела, даже итальянку мы не находили
605

белее нас, но когда пред нами предстала миссис Фокс, мы
тотчас заметили, что с нашими загорелыми от солнца лицами
походили скорее на мавров, нежели на европейцев.
Только после полуночи покинули мы эти гостеприимные
дома. Утром 12 октября прибыли мы в Луксор. Мы
провели здесь два дня и все время посвятили на экскурсии па
разным руинам. Интересно нам было познакомиться с
французским графом де Саиве, который уединился в Луксор,
чтобы написать одно политическое сочинение. Недавно
назначенный консульским агентом в Англию Мустафа-Ара
пригласил его, нас и коптского епископа из Эснэ Абухна-Михаэля
к себе на ужин.
15 октября мы прибыли в Кенэ, 17-го в Джирджей, а
на другой день в Сиут. Здесь мы встретили немецкого
кузнеца из Лайбаха, который сообщил нам о скором
прибытии моего бывшего спутника, храброго дона Игнацио, или
пастора Кноблехера, и описал цветущее состояние
миссионерства.
После того как мы вместе с Бауергорстом 21 октября
вторично осмотрели норы крокодилов, 22 встретили священника,
плывшего вверх по реке в своей прекрасной железной да-
хабие «Stella matutina»*, и были крайне довольны
сделанным нам дружеским приемом, равно как и восхищались
великолепным и прекрасно устроенным судном. Молодые
священники, сопровождавшие д-ра Кноблехера, были все немцы
и, как уверял он, основательные и скромные молодые люди;
они обладали всеми нравственными и физическими
качествами, какие были потребны для Судана. Мы с
наслаждением провели целый час у любезных и отважных
проповедников христианства, затем расстались и поспешили на родину,
оставляя за собой знойные южные страны. Дальнейшее
путешествие наше шло быстро и счастливо.
26 октября. Первые лучи восходящего солнца осветили
шпиц стройного минарета мечети Мохаммеда Али. Радостно
приветствовали мы Махерусет. Вскоре после того мы
прибыли в Фостат и рысью на бойких ослах добрались до
Мус к и. День был воскресный. Колокола в монастыре
«святой земли» благовестили к заутрени. Каждый звук мелодично
отдавался в душе нашей. С этим звоном вставали перед
нами картины родины. Это были те же колокола, которые
звонили в дни нашего детства, те же, которые возвестили нам
час разлуки с родиной, а теперь встречали нас своим
приветом. Месяцы, годы нужно быть вдали от всего того, что
напоминает родину, чтобы понять язык их. Ясно и звучно
слышалось нам:
* Утренняя звезда (лат)
606

Далекий благовест звучал, в пространстве тая,
О днях былых, весне, цветах напоминая.
И снова я был упоен движением и жизнью несравненного
города. Я снова мог наслаждаться и мечтать в садах
«победоносцев». Мой ослабленный лихорадкой организм укрепился,
и столь часто падавший дух мой восстановился. В Каире я
снова ожил. Еще прежде называл я этот великолепный город
моим идеалом. Я повторяю это и теперь для того, чтобы
описать всю полноту моего счастия. Как близок я был к
отечеству! В полтора месяца получал я ответы на письма, которые
писал к своим друзьям. Как дружелюбно встречали меня
честные, прямодушные соотечественники! Благодаря им я
снова мирился с европейцами, с христианами.
Мой верный друг Бауергорст поселился вместе со мной
на квартире в Тарб-эль-Тиабе, «улице шакалов», узком
переулке арабского квартала, близ My с к и. Нам нужно
было сделать лишь несколько шагов, чтобы под чинарами
цветущего Эсбекиэ с полным наслаждением выкурить
шише * и выпить чашку драгоценного мокко.
Как отрадно в тенистых аллеях Эсбекиэ! Под вечер
раздаются издалека заносимые вечерним ветерком тихие
звуки европейской духовой музыки и арабских любовных
песен. Мимо проходят гуляющие европейцы и ищущие прохлады
европеянки, а иногда также и левантинцы с своими
укутанными покрывалами женами. Как блестят их темные очи из-
за этих покрывал; как иногда странно, вопросительно
останавливаются они на чужестранце! И над всем этим синеет
роскошное небо Египта, пока заходящее солнце не окрасит
его пурпуром.
С приближением ночи прогуливающиеся взад и вперед
дамы и кавалеры исчезают, зато духи цветов
пробуждаются. Звезды блистают так роскошно на темном
небосклоне, воздух так прохладен, а вместе с тем бесконечно
мягок. Сидя на этих жестких пальмовых скамьях, невольно
предаешься мечтам, но все мысли поглощаются созерцанием
прелести ночи. Часто никого не было уже видно на гулянье,
кроме нас. Мы все еще оставались, когда все другие уже
разошлись. Не так ли, Бауергорст?
В Каире мы познакомились с тремя любезными немцами,
в обществе которых провели много приятных часов. То были
натуралист д-р Теодор фон Гейглин из Вюртемберга,
коммерсант Зауэр из Ганновера и доктор медицины Теодор Билль-
гарц из Зигмарингена. Гейглин услаждал вечера нашего
кружка своими учеными рассказами, Зауэр болтливостью,
а Билльгарц своим остроумием. Билльгарц был душей
общества. Я не мог решить, что в нем более заслуживало уваже-
* Арабское название кальяна (наргилэ).
607

ния, превосходный ли характер, или глубокие и основательные
знания 132.
В первых числах ноября мы сидели у Зауэра и упивались
дымом драгоценной травы джебели. Кипрское вино
искрилось в хрустальных стаканах. Гейглин толковал о
предполагаемом путешествии к Красному морю. «Поедемте со мною»,—
обратился он к нам. Подумавши и посоветовавшись между
собою, мы скоро согласились. Бауергорст и я решились
сопровождать Гейглина по Красному морю, а он за это должен
был поехать с нами на Синай. Мы чокнулись, с словами:
«Счастливый путь!»
*
608

)Утсш*?твмс
н А Си И4 И
Монахи, не знающие ни бога, ни людей,
уединились в пустыни и жили там только для себя, что
совсем уже не по-христиански, христианину
подобает оставаться на миру, среди людей.
Лютер ш
ЕВЯТОЕ ноября. Бедуины Каменистой
Аравии привели к нашему жилищу
оседланных и вьючных верблюдов. Мы сели
на них и впереди багажа выехали из
города через «Железные ворота», лежащие к северу, но затем
повернули к востоку в пыльную улицу, идущую между
высокими кучами мусора и изгородями колючих фиговых деревьев,
обогнули северную часть города и вступили вблизи Б а б -
эль-Насера в пустыню по великолепной, усаженной
деревьями большой дороге. Влево лежал недавно основанный
Абахсиэ, вправо Джебель-эль-Ахмар, а перед
нами первая почтовая станция англо-ост-индской почтовой
дороги с устроенным вблизи нее телеграфом. Друзья наши
проводили нас на ослах до этого последнего места и
расстались с нами лишь с наступлением ночи. Мы продолжали путь
и проехали еще несколько часов ночью при лунном свете. На
четвертой станции мы остановились, чтобы отдохнуть.
609

Дорога, ведущая из Каира в Суэц, была построена
англичанами лет десять назад вместе с упомянутыми
почтовыми станциями и после довольно долгого владения ею
уступлена египетскому правительству. Говоря здесь о «постройке»
дороги, я подразумеваю скорее устройство станционных
домов, нежели самую постройку дороги. Весь труд состоял лишь
в том, что большие камни, лежавшие на том месте, где
предполагалась дорога, были убраны и сброшены в сторону.
Только теперь египетское правительство взялось за
устройство настоящей большой дороги, но при этом оказалось
нужным выстроить новые станционные дома, потому что дома,
построенные англичанами, были деревянные и выстроены
лишь на то время, пока дорога была в их исключительном
пользовании. По истечении контракта, заключенного с
египетским правительством на известное число лет, компания
передала ему свою постройку. Тогда правительство имело
удовольствие получить так называемую дорогу точно в том
состоянии, в каком пустыня была до нее, усмотрело, что было
ловко обмануто коварными сынами Альбиона, и принялось
наконец за то, что могло сделать лет пятнадцать назад — за
постройку настоящей дороги и прочных почтовых станций.
Каждая станция состоит из длинного здания с двумя
флигелями, соединяющимися между собою посредством довольно
высокой стены. В главном здании находятся конюшни для
тридцати четырех лошадей и мулов; во флигелях живут
почтовые чиновники и прислуга. Два больших чугунных
ящика снабжаются водой, привозимой на верблюдах из Нила,
и ее должно хватать для всех необходимых потребностей на
три дня. Станции эти лежат одна от другой на расстоянии
около одной немецкой мили. Они под номерами, и номера
считаются от Каира. Вблизи станций № 4, 8 и 12 построены
гостиницы для приезжающих. Но за один вход в них платится
гинея; содержание также страшно дорого.
10 ноября. Пустыня донельзя однообразна, и дорога
представляет мало интересного. Нет следа даже и растительности
пустынь. Все мертво. Лишь изредка представляются взору
путешественника или бледно-желтый жаворонок или
пугливая газель. Только у высоких гор Красного моря становится
несколько лучше. Там идущие от времени до времени дожди
вызывают к жизни кустарники, которые, однако, никогда не
достигают величины дерева.
Близ станции № 8 лежит на невысокой горе пустынный
замок Абаса-паши Дар-эль-Бехде, «белый дом». Это
весьма незначительное здание. Вице-король выписал этот
дом, весь сделанный из дерева, из Швеции и поставил его в
степи, потому что врачи уверили его, что чистый степной
воздух очень здоров. Редко кто так заботился о своем
здоровье, как этот вице-король. Когда он жил в Д а р - э л ь -
610

Бехде, то одной нильской воды для его придворного штаба
употреблялось на сто талеров в день.
Смотритель станции № 4 дал нам по нашей просьбе кусок
каменной соли, вырытой как раз у его дома на глубине не
более четырех футов. Сделанный нами дома химический
анализ показал, что она содержит 97 процентов чистого
хлористого натрия, так что может считаться самой чистой солью.
Мы переночевали на станции № 11.
И ноября. При пробуждении взорам нашим
представилась зубчатая вершина Джебель-Атаки, окруженная
облаками. Сегодняшние переезды были очень велики, дорога
изрыта и затруднительна. Нам было бы невыносимо скучно,
если бы привлекательный вид не притягивал нас к станции
№ 13. Перед нами в голубой дали лежали горы Азии, вправо
искрящаяся поверхность Красного моря. Дальше к Суэцу,
почти против станции № 14, увидели мы около Полудня
небольшое укрепление. Это Келаах-эль-Аджерут.
Сначала оно было построено для приюта караванов пилигримов
и защищалось орудиями и довольно сильным гарнизоном;
в настоящее же время пушки заржавели; гарнизон,
оказавшийся ненужным, значительно уменьшен. Вблизи форта
находится источник горькой воды.
Отсюда до Суэца еще две немецкие мили. Дорота идет
все под гору. Часа через два доезжают до последйей станции.
Еще дальше, на расстоянии часа от моря, находится
источник, снабжающий жителей городка водой. Ее добывают из
глубины посредством черпального колеса, но на вкус она
также горьковата.
Прежде чем мы достигли Суэца, наступила ночь. При
вступлении в городские ворота, охраняемые солдатами,
начальник карантина Потребовал наши паспорта. Хотя он
объяснялся с нами по-арабски, но мы тотчас же увидели, что
имеем дело с европейцем. Спокойный турок никогда не станет
тревожить путешественников такими пустяками.
Мы остановились в гостинице одного итальянца, синьора
Антонио Пакини, и нашли хорошее помещение Волны
Красного моря доходили почти до стен дома.
12 ноября. Солнце поднималось на яснотй rie6e из-за гор
Азии и посылало первые лучи свои прямо к нам в спальню.
Мы взяли свои ружья на плечо и пошли бродить вдоль
морского берега. Было как раз время отлива. Более чем на
полмили можно было войти в море по сухой песчаной отмели.
Арабские рыболовы ловили остроконечными палками морских
раков, оставшихся в лужах. Мы нашли груды ракОвин и,
набравши их, принялись есть прйманных нами живьем улиток,
вкусом похожих на устриц.
Джебель Атака, облитый ярким солнечным светом,
лежал перед нами, по-видимому, йе более как в четверти
611

мили, тогда как на самом деле расстояние это было в шесть
раз больше. С вершины песчаной отмели мы посылали наши
пули в Азию. Часов в десять начинавшийся прилив заставил
нас возвратиться домой. Морской берег так отлог, что вода
во время прилива прибывает со скоростью, равняющейся
ходьбе человека. Поэтому мы должны были бежать от
прибывающих волн.
Разница уровня воды в Красном море во время отлива
и прилива в шесть футов. Только во время прилива суда,
стоящие в некоторого рода гавани, у входа в Фараонов канал,
могут выходить в открытое море. Морские суда и
пароходы англо-ост-индской компании стоят на рейде в полмили
от Суэца; для сообщения с ними служит маленький
пароход, который перевозит взад и вперед пассажиров и
товары.
Береговые суда Красного моря, подобно нильским
баркам, снабженным каютами, называются дахабие, хотя
значительно отличаются от них. Они построены гораздо крепче,
нежели, нильские барки, и не имеют палубы, а только
небольшую рубку с каютами; сидят они глубоко в воде, и
несмотря на то что обыкновенно нагружены до самого борта,
идут отлично на парусах. У многих зажиточных людей в
Суэце все их богатство заключается в этих дахабие. И вся
торговля была бы в их руках, если бы Мохаммед Али не
воспрепятствовал этому изданием благодетельного закона, по
которому суда могут выходить из гавани только в том
порядке, в каком они пришли. Вследствие этого некоторые суда
стоят иногда по целым месяцам без всякого употребления *.
Только благодаря этому закону можно было несколько
противодействовать своеволию левантинцев и тому влиянию,
которое они легко приобретали своими деньгами, и таким
образом дать возможность и другим жителям Красного моря
участвовать в навигации.
Суэц очень небольшой городишко, в котором считается не
более трех тысяч жителей. Он грязен, как все египетские
города, но для иностранцев в особенности неприятен
вследствие недостатка хорошей воды для питья. Вода горька,
отвратительна на вкус и даже смешанная с уксусом улучшается
ненамного. Летом пребывание в Суэце для иностранцев почти
невыносимо: вода производит рвоту или причиняет болезни.
Город лежит между 29°57/ с. ш. и 30°1Г в. д. по парижскому
меридиану.
Христиан здесь мало. Они, подобно большей части наших
единоверцев, живущих на востоке, лукавы, вероломны,
лицемерны и плутоваты. Первым в этом отношении стоит
консульский агент Коста. Этот господин охраняет права француз-
* По новейшим известиям, закон этот должен быть отменен.
612

ских, русских и австрийских подданных и в то же время ведет
значительную торговлю с «Счастливой Аравией». Мы имели
случай познакомиться с несколькими европейцами, которые,
конечно, представились нам лишь с самой хорошей стороны.
Это были служащие в карантинном учреждении или в ост-
индском пароходном обществе.
13 ноября. Сегодня мы выехали на маленькой лодке в
открытое море; сперва пристали к берегу в Азии, а потом
возвратились назад в Африку. На великолепнейшей горе в
5400 футов вышины, лежащей близ Джебеля Атака, мы
отыскивали раковины и убили пять электрических скатов (Raja
torpedo), которых арабы очень боятся. Птицы все без
исключения были чрезвычайно пугливы. Между большими стаями
береговых птиц узнал я кулика, сороку и фламинго.
Маленькие тиркушки попадались часто; бесчисленное множество
чаек и крачек окружало наши суда. Близехонько от нас
стояло английское обсервационное судно. Это был двадцати-
четырехпушечный паровой фрегат, охранявший английские
почтовые пароходы, отправлявшиеся раз в месяц в Бомбей
и раз в Калькутту. До Баб-эль-Мандеба они ходят девять
дней, а до Бомбея пятнадцать.
15 ноября. Судно, готовившееся отплыть в «Счастливую
Аравию», доставило нам случай совершить большую часть
нашего морского путешествия на Синай со всеми удобствами.
Мы взяли место в каюте большой дахабие за сто пятьдесят
пиастров, или десять прусских талеров, до Тора и сели на
корабль вместе с нашей поклажей после полудня. Кроме нас,
мало-помалу набралось так много пассажиров, что вместе с
экипажем было более девяноста человек, несмотря на то что
дахабие, кроме того, нагружена была до самого борта
товарами. В самых разнообразных положениях и позах
расположилось, скорчившись друг подле друга, все собравшееся
общество. Это было как бы собрание образцов различных
наций. Тут, на небольшом судне, были в сборе европейцы,
турки, арабы из Йемена и Геджаса, из Каменистой Аравии
и Массовы, бедуины, египтяне, моргарби *, нубийцы и дарфур-
ские негры. Большая часть пассажиров ехала в Джедду.
Теперь мы рассмотрели судно несколько ближе. Оно было
около 90 футов в длину и 30 футов в ширину. В низенькой и
тесной каюте были маленькие, запирающиеся люки и
множество разных инструментов; она была грязна и пропитана
отвратительным запахом. Но при всем том она была лучшим
местом на всей дахабие. Некоторые пассажиры привязали
к борту эластические щиты, наподобие анакарибов
восточного Судана, чтобы свободно сидеть или спать на них над
водой, несмотря на то что один внезапный толчок мог бы
* Моргарби — алжирские и тунисские арабы.
613

выбросить их за борт в море. Они занимали лучшие места;
остальные же лежали или сидели скорчившись как попало на
тюках, причем их постоянно тревожила многочисленная
судовая прислуга. При всяком повороте парусов сначала должны
быть спущены реи, паруса развязаны и затем снова
прикреплены. Все это идет довольно быстро, несмотря на
сопряженные с этим хлопоты, но в высшей степени неприятно для
находящихся на палубе. Далее, спереди, стоял наполненный
землей сундук, который служил кухней. В больших глиняных
сосудах содержалась необходимая вода. Лоцман сидел сзади
на палубе, над каютой, и правил судном по своему
собственному соображению; он, по-видимому, не был знаком с
употреблением компаса.
По сигнальному выстрелу стоявшего на рейде военного
парохода судно наше снялось с якоря. При крайне
неприятном крике матросов — причем один перекрикивал другого или
невыразимо отвратительною фистулою или заглушал своим
ревом — паруса были подняты, и дахабие быстро пошла
скользить по темным волнам.
16 ноября. Мы в Красном море. Справа и слева виднеются
высокие, красивые горы африканских и азиатских берегов
Суэцкого залива. Они оживляют пустыню берегов. Залив
очень узок, так что можно легко различить самые маленькие
холмики на обоих морских берегах. Нам казалось, как будто
бы мы плывем по большой реке, так близко была земля с
обеих сторон. Только цвет воды нарушал иллюзию. Она
великолепного ультрамаринового цвета, и южное солнце сверкает
на ней всем своим блеском. Яркая синева неба отражается
в темно-голубом море. Коралловые рифы представляются
нашим взорам из глубины морской какими-то темными пятнами.
Но они лежат глубоко, глубоко под нами, и судно, гонимое
свежим северным ветром, быстро проходит через них. С
наступлением ночи мы бросили якорь близ одного опасного
кораллового рифа Шаб-эль-Хаза, недалеко от Рас-Абу-
Селима.
17 ноября.
Быстрые дельфинов стаи
Здесь резвятся, рассекая
Глубь сапфирных чистых вод.
Дельфины окружали наше судно, а многочисленные
бакланы и нырки плавали и ныряли повсюду. Утро было такое
ясное, тихое, прекрасное! Солнце освещало невысокие
африканские горы после своего появления из-за зубчатых
вершин Джебеля Сербаля. Видны только небо и вода, горы и
песок, степь и море, и все-таки везде жизнь и движение. Мы
стояли на самом высоком месте каюты и озирали все вокруг.
Взор наш повсюду встречал предметы, которые возбуждали
наше внимание.
614

Около десяти часов утра мы увидали невзрачное местечко
Тор. Ловко поворотив судно, мы вошли в опасный проход в
гавань и, протеснившись между коралловыми рифами, тотчас
бросили якорь. Перед нами стояли длинными, живописными
рядами горы Каменистой Аравии; несколько влево
возвышались исполинские вершины Сербаля, а на самом
берегу моря в тенистой роще виднелся греческий монастырь
Р а и т о. Он лежит к северу от Тора, близ Гаджар-эль-
М а и теплого источника, у которого благородный
вице-король Абас порешил выстроить себе дом, чтобы купаться в
источнике и укреплять свое сластолюбивое тело.
Сам Тор пуст и беден. Он состоит не более как из
двадцати домов, населенных большею частью греческими
семействами. Все состояние жителей заключается лишь в том, что
им дает море, и больше ничего. Коралловые рифы доставляют
им камень для постройки их убогих хижин; рыбу и немногие
финиковые пальмы, растущие в песках пустыни, у подножия
гор, пищу и деньги для жизненных потребностей.
Единственный колодезь довольно порядочной пресной воды снабжает
их и проходящих пилигримов этим необходимым жизненным
элементом. На те немногие пиастры, которые они выручают
за воду, продавая ее пристающим в гавани судам, они
покупают себе хлебное зерно. И несмотря на то что им приходится
выбирать себе покровителя между соседними бедуинами и
платить ему жалованье, чтобы спокойно и безопасно
пользоваться тем немногим, что у них есть, они все-таки живут
тихо и счастливо, довольствуясь незавидной судьбой и теми
ничтожными дарами природы, которые имеются в их
распоряжении. Они убеждены, что дома их построены на святой
земле и веруют в слова своего достойного священника отца
Елисея, который старается убедить их в том, что они
счастливы.
Недолго блуждали наши .взоры по пустынному, но тем
не менее привлекательному ландшафту. Небольшая лодка
приблизилась к нашей дахабие, и грек, сидевший у руля,
пригласил нас выйти на берег. Он привел нас в свой домишко,
заботливо разостлал на полу свои ветхие ковры, принес нам
начиненный миндалем финиковый и свежий пшеничный хлеб,
миндалю и чистой драгоценной воды и устроил для нас
самый радушный прием. С изумлением смотрели мы на его
гостеприимство, и на наш вопрос, с какою целью он все это
делал, он ответил, что делает по приказанию одного
европейца, живущего в его доме. Он поручил ему, при каждом
приходящем судне, разведывать — нет ли на нем европейцев,
а если есть, приглашать их к себе и оказывать им самый
любезный прием. Затем грек показал нам целый пакет
письменных доказательств в том, что дом его уже многим известен.
Леоелистывая бумаги, мы увидели, что находимся на класси-
615

ческой почве. Между подписями, оставленными здесь
естествоиспытателями, мы встретили имена Рюппеля и Эренберга.
Живущий здесь в настоящее время француз также
занимается сбором научных коллекций. Мы жаждали познакомиться
с ним.
Между тем в комнату вошел человек, с которым я хочу
познакомить моих читателей, равно как и с его костюмом.
Разорванная, с широкими полями шляпа, бывшая когда-то
серого цвета, осеняла собою заржавленные стальные очки;
рукав рубашки обвивался вокруг жилистой, загорелой от
солнца шеи и служил вместо галстука; жилетка, сколько можно
было судить по остаткам ее, была бархатная и, держась на
двух пуговицах, не в состоянии была скрыть грязного,
толстого и изорванного платка, заменявшего рубашку; нижнее
белье выглядывало из множества дыр панталон и
заканчивалось серыми, засунутыми в громаднейшие башмаки, чулками.
На плечах вошедшего висела изорванная куртка с
громадными боковыми карманами, из которых торчали носовые
платки, давно уже не видавшие воды. В одной руке он
держал узловатую палку, в другой трубку, которая состояла из
глиняной головки, прикрепленной к куску тростника; другой
же конец ее был всунут в рот, обросший бакенбардами;
целые облака вонючего табачного дыма обволокли всю его
фигуру какой-то таинственной мглой. С удивлением смотрели
мы на этого загадочного незнакомца и приняли его за
бродягу, состоявшего в услужении у француза. Но вскоре мы
должны были осознать свою ошибку, когда незнакомец
приблизился к нам и отрекомендовал себя именем Monsieur
de Malsac, naturaliste et attache al'ambassade frangaise a
Rome*. Затем он выразил нам на французском языке свое
удовольствие видеть нас и, заметив наше удивление его
костюму, рассказал, что на него напала шайка разбойников и
похитила все его платья. Здесь, как и всегда, платье не
делает человека. Этот француз весь в лохмотьях был
благороднейший и любезнейший человек, какого мы когда-либо
встречали.
Немного спустя нам привели несколько верблюдов для
путешествия на Синай**. Уже после аассра оставили мы Тор и
направились к красивому эль-Вади, до которого добрались
с небольшой остановкой к десяти часам вечера. Только
вследствие сильной усталости, принудившей нас к отдыху, сошли
мы с седла и расположились вблизи горы под манными
деревьями.
18 ноября. На рассвете погонщики верблюдов будят нас
и понуждают к дальнейшему пути. Перед нами лежит горный
* Господин д'Мальзак, натуралист и атташе французского посольства
в Риме (франц.).
** Из Тора до Синая платят тридцать пиастров за каждого верблюда.
616

хребет, пересеченный множеством расселин и трещин, оврагов
и долин, скал и вершин самых разнообразных форм. На
взгляд он кажется не более четверти мили от нас, а между
тем вся пустыня Син во всю ширь лежит -между нами и
подошвой первого предгорья. Если я называю лежащий перед
нами Вади пустынею Син, то в этом я следую мнению Леп-
сиуса, который, вероятно, не без основания принимает Сер-
баль за библейский Синай *.
Как ни господствовала величественная гора над всеми
окружающими, тем не менее она казалась нам ниже, чем с
моря, хотя известно, что она имеет 6000 футов в вышину.
Бедуины рассказывали мне об «Шейх-эль-Сербале», о «бед-
дене» или аравийском каменном баране, и мне очень
захотелось забраться на вершину этой горы, несмотря на то что я
видел в зрительную трубу, насколько она высока и крута.
Но я был не один и должен был подчиняться воле моих
спутников, которые спешили прямым путем на гору. После
трехчасовой верховой езды добрались мы до ее подошвы и
повернули влево, к входу в Вади-Хебран.
В десять часов вступили мы туда и не более как через-
полчаса достигли прекрасного, осененного пальмами
источника, по Лепсиусу, библейского Мараха. Здесь мы пробыли
короткое время лишь для того, чтобы освежить наши члены
прохладной водой, а сердце—романтическим
местоположением источника, и после часового перехода расположились
посреди долины под пальмами. Мы приготовили себе
скромный обед и отдыхали от утомительной верховой езды. Гейглин
срисовывал живописные скалы, которые мы могли видеть с
места нашей стоянки. Затем отправились далее. При каждом
изгибе долины нам представлялась новая панорама. Далеко
вперед извивалась она, заключенная в теснине между двумя
высокими, почти отвесными гранитными стенами. Каждый
раз взоры наши поражались красотами меняющейся картины;
но тем не менее взгляд недолго останавливался на них, как
и на следах разрушений, произведенных водой, напротив,,
блуждал поверх пальм по скалистым утесам и терялся в
тихой синеве лазурного свода.
19 ноября. От того самого места, где мы ночевали
прошедшую ночь, почва становится в высшей степени каменистой.
Путь для верблюдов так труден, что мы принуждены были
слезть и идти пешком. Чем дальше подвигались мы, тем
каменистее и уже становился Вади-Хебран. Под конец он делился
на два рукава, из которых один идет с горы. Мы взобрались
на гору и через небольшую долину достигли Вади-Салафэ.
Этот последний шире Вади-Хебрана и порос низким терни-
* Путешествие профессора д-ра Лепсиуса из Фив на полуостров.
Синай с 4 марта по 14 апреля 1845 г.
617

стым кустарником. Недалеко от входа в долину, через
которую мы проходили к Вади-Салафэ, увидели мы раскинутые
арабские шатры: жилища наших бедуинов. Перед нами был
задний склон джебеля Сербаля; еще живописнее и круче, чем
передний склон, украшает он гору как бы царским венцом.
Целых три часа полуденного зноя провели мы в шатрах
гостеприимных бедуинов и затем продолжали путь свой, заказав
им добыть нам редких животных.
Поднимаясь с самого моря все выше и выше, достигли
мы наконец альпийской зоны. Само собой разумеется, что
я подразумеваю под этим не снежную линию, так как здесь
очень редко случается, чтобы самые высокие вершины гор
покрывались даже инеем, напротив, я говорю о зоне, на
которой появляется альпийская растительность. Я не знаток
растений и не знаю, с какими из них мы имели дело, знаю только,
что таких, которые встречались нам здесь, я еще нигде не
видел. Все цветы очень душисты; некоторые имеют такой
сильный запах, что употребляются бедуинами как средство
сохранять мясо от порчи, как бы набальзамированным.
Между ними шныряют в одиночку зайцы и небольшие стайки
двух родов куропаток. Вообще же животных видно мало,
кроме принадлежащих бедуинам стад коз и верблюдов,
которые взбираются по утесам или склонам гор, поедая сочные
травы. Сегодня же как раз мы имели удовольствие
наблюдать одного из редких обитателей утесов: грифа-ягнятника
(Gypaetos meridionalis Kays, et Bias). Над вершиной джебеля
У м с а л а ф парили пять этих смелых хищников альпийских
гор. Красиво взмахивая крыльями, они постепенно спускались
в долину и наконец так снизились, что я мог выстрелить в
одного из них. Выстрел мой выбил у птицы только одно перо;
сама же она, не заботясь об этой серьезной угрозе, спокойно
продолжала свой путь.
Редко случалось мне видеть такой красивый полет, как у
ягнятника: он скорее похож на полет проворного сокола,
нежели на парение ленивого грифа. Гордая своей силой, эта
могучая птица постоянно угрожает нападением стадам коз;
она как бы с презрением взирает на копошащихся внизу
людей и ищет покоя вблизи облаков в высоте вершин джебеля
Сербаля, Мухзы и Екатерины. Там он устраивает свои
неприступные гнезда и оттуда производит свои хищнические
набеги. Появление его наводит ужас на пастухов и матерей;
ему все равно что доставить в пищу своим птенцам —
козленка или маленького ребенка.
К вечеру достигли мы каменистого ущелья Абу-Ток, между
гранитными утесами эль-Рази и эль-Фарек, и поднялись по
его разделанным дорогам до половины всего пути. Потом мы
сделали привал на песчаной площадке и легли отдохнуть.
Справа и слева мы были замкнуты отвесными стенами выше-
618

упомянутых гор. Звук ружейного выстрела ударялся в эти
горы и раздавался по всей окрестности. Как величественна
ночь в недрах скал, среди необитаемых гор!
20 ноября. Сегодня мы снова принуждены карабкаться
пешком по каменистым глыбам. Верблюды едва в состоянии
следовать за нами по узкому и чрезвычайно
затруднительному извилистому пути. Ночной мрак покрывал еще наше
узкое ущелье; между тем как наверху виднелись первые лучи
давно уже взошедшего солнца. Через час пути перед нами
явились вершины Божьей горы. Вскоре за тем показался и
монастырь св. Екатерийы, лежащий между нею и Хоривом
(по-арабски Джебель-Харуф) и почти совсем закрытый
высокими кипарисами монастырского сада. Мы дождались
медленно следовавших за нами верблюдов по песчаной,
поросшей душистыми травами равнине, сели на них и рысью
доехали до монастыря. В девять часов мы подъехали к
монастырской страже, поставленной здесь Мохаммедом Али, и
через несколько минут въехали в просторные монастырские
ворота.
Монастырь этот — высокое, большое, почти квадратное
здание с крепкими стенами и амбразурами, из которых
выглядывали маленькие пушки. Главный вход возвышается
почти на двадцать четыре фута над землею и запирается
коваными железными воротами. До него достигают на
подъемной машине, действующей на блоках, которые приводятся в
движение рядовыми монахами-послушниками. Другие, малые
ворота, ведут вниз по ровному месту также в хорошо
запертый двор и оттуда в монастырь; третьи же соединяются
через подземный ход с огороженным высокими стенами садом.
По прибытии нашем мы сделали несколько выстрелов.
Главные ворота растворились; наверху появился монах с
седой бородой и радушно приветствовал нас оттуда словами
«ben venuto» *, но при этом все-таки прежде всего
осведомился, есть ли у нас рекомендательные письма. К счастью,
отец Елисей из Тора снабдил нас ими. Привратник спустил
крюк и просил нас навесить на него письмо и подождать.
Через некоторое время на блоках спустили крепкий
канат. Я первый ухватился за него и совершил воздушное
путешествие. Благодаря тому что я еще не совсем разучился
лазить я скоро и благополучно взобрался наверх. Другие
последовали за мной; Каспар, слуга Гейглина, и Мохаммед
позаботились втащить наверх наш багаж. Наконец мы были в
самом монастыре, нас поместили в удобную комнату третьего
этажа, недавно отстроенную для приезжающих. Отсюда мы
могли обозреть весь монастырь. Это был совершенный хаос
многих зданий, построенных в разные столетия невежествен-
Добро пожаловать (итал.).
619

ными монархами сообразно их тогдашним потребностям,
перепутанных между собой без всякой симметрии, удобства или
вкуса. Одна только церковь красива. Она стоит среди
монастырского двора и по крайней мере выстроена за один раз
и вполне закончена. Более подробный осмотр всего здания мы
должны были отложить на некоторое время.
Нам принесли кофе, одивок, фиников из Тора и водки.
Потом один из монахов приготовил нам обед. Он был скорей
чертовски, нежели монашески прост и крайне безвкусен.
А между тем мы были страшно голодны и при самом входе
нашем узнали, что здесь круглый год не едят мяса. Было на
что надеяться! Мы нашли, что священный воздух горы не
очень-то питателен, и внутренне досадовали, что не запаслись
лучшей провизией. А пока мы очень комфортабельно
растянулись на мягком диване и услаждали себя курением трубок.
После того как мы немного отдохнули, к нам явился другой
монах и заговорил с нами по-немецки. Это был грек, по имени
Пиетро, воспитывавшийся в Вене и посланный сюда своим
отцом, зажиточным купцом, потому что в нем появились
признаки умопомешательства. Уже много лет он поневоле
разделял печальную участь людей, погребенных между
скалами, и, казалось, чувствовал себя очень несчастным.
Впоследствии он был нашим путеводителем по монастырю. Я
тотчас же начал с ним прогулку по всем постройкам.
Прежде всего мы осмотрели 26 часовен, которые были
устроены во всех углах монастыря без всякой надобности
и по большей части украшены низкопробными иконами. Затем
прошли мы вместе через столовую в нижние этажи, в которых
находились прачечная, пекарня, мукомольная мельница,
кухня, сараи и тому подобные помещения. Проходы шли
взад и вперед через весь монастырь, так что трудно выбраться
из этой путаницы конюшен, сараев, коридоров, келий и т. д*
Как вдруг до моего слуха дошли странные звуки; сперва тихо,
но потом все усиливаясь и наконец стали похожи на
барабанный бой. Отдельные удары колокола заключили эту странную
музыку, которая возвещала час вечерни. Вместо колоколов,
в которые звонят здесь только по праздникам, употребляют
висящую клинообразную звонкую доску из твердого дерева,
по которой колотят несколькими молотками. Колебания ее
издают довольно громкие звуки, которые, между Синаем п
Хоривом, раздаются по всей тесной скалистой долине.
Церковь была отворена, Мы вошли при начале службы
в средину храма, пол которого был выложен мраморными
плитами, а по бокам стояло множество стульев, украшенных
резьбой. К востоку она оканчивалась хорами, в куполе
которых мы заметили мозаичный образ. Отдельные распятия и
гробницы были богато украшены драгоценными каменьями.
По стенам церкви висело много икон.
620

Только благочестивым и богатым русским или грекам
показывают гробницу святой. Мы не удостоились видеть мощи,
так как вовсе не желали заплатить за это несколько талеров,
что могут делать более благочестивые люди. Нам показали
подарок императора Александра значительной ценности.
Служба началась. Каждый монах взял себе стул и
крестился, в то время как священник внятно и с благоговением
служил обедню. Только старик игумен сидел в своем кресле;
остальные же все стояли и клали поклоны почти до самого
пола. Для нас богослужение это было совершенно непонятно.
В заключение игумен благословил всех присутствующих,
лосле чего большинство удалилось. Мы же остались еще,
чтобы рассмотреть достопримечательности церкви. Сперва
нас повели в часовню, которая должна была обозначать
место «неопалимой Купины», так как невежественное
духовенство умеет обыкновенно всякому рассказанному в библии
происшествию определять будто бы его настоящее место. Так,
например, вблизи монастыря, почти на всех выдающихся
пунктах, воздвигнуты неизвестно для чего кресты. При входе
в часовню мы должны были снять башмаки и идти по
разостланным на полу коврам в одних чулках. Нам показали,
если я не ошибаюсь, в одном стеклянном шкафу и самую
«неопалимую Купину»134. Затем нам показывали еще
украшенные бриллиантами молитвенники, ковры, образа,
епископские посохи, чаши, ладанницы, кружки и другие вещи. Вблизи
алтаря пономарь обратил наше внимание на каменный ящик,
в котором будто бы находились останки святой Екатерины,
покровительницы этого монастыря.
21 ноября. Сегодняшний день был посвящен
преимущественно посещению монастырского сада. Уже издали видели
мы его вчера; его привлекательная зелень среди
буро-красных масс скал была так приятна для глаз, что сердце
стремилось прогуляться под сенью тенистых аллей и подкрепить
себя прохладной водой источника.
Мы вошли в сад через подземный ход, о котором я
упомянул выше, и вышли прежде всего на дорогу, идущую посреди
сада, которая вывела нас к развалине. По рассказам нашего
проводника, здание это, разрушенное землетрясением,
служило в прежнее время обсерваторией. Недалеко отсюда
находится небольшая часовня со склепом, в котором
похоронены умершие в монастыре монахи. Но тела их сначала
просто зарывают в землю, и только после того как они
истлеют и превратятся в скелет, их переносят в склеп. Это
совершается в промежуток от пяти до шести лет.
Все расположение сада свидетельствует о победе труда
над суровой природой. И действительно, обратить гранитную
скалу в плодородную землю не безделица. Сначала
разбросанные обломки скал превратили в стены для террас; очи-
621

щенное же от камней пространство наполнили плодородной
землей, выровняли и разбили гряды. Затем провели очень
длинные каналы, для того чтобы собрать текущую со скал
воду и провести ее в сад. С крайней заботливостью берегут ее
там, чтобы не пропала ни одна капля этой, столь необходимой
влаги. Ежедневно употреблялось только определенное
количество ее, и только благодаря этой экономии возможно было
устройство сада. Высокие кипарисы придают ему
монастырский вид. Между тем подсаживаются и новые саженцы, чтобы
из них вырастали деревья. Затем их срубают, распиливают
на доски или столбы и употребляют в монастыре на
постройку, например, часовен. Кажется, как будто бы в течение-
целых столетий здесь работал один и тот же садовник. Все
здесь содержится по определенным, неизменным правилам.
В саду разводят миндаль, фиги, виноград и разные овощи
порядочного достоинства, единственно для потребления
монастыря. Меня в особенности заинтересовал один весьма
древний фиговый кактус, на листьях которого монахи
вырезывали день и место своего рождения и день их вступления в
монастырь. Пиетро со вздохом указал мне листок, на котором
было вырезано его имя и год его прибытия на Синай.
В настоящее время в монастыре двадцать шесть монахов.
Все они, за исключением одного русского, греки, родом частью
из Греции, частью из Леванта. Между ними видно много
старцев, довольно здоровых и бодрых. Пиетро уверял меня,
что кто жил долгое время на Синае, редко не достигал
восьмидесяти лет. Причиной этого может быть чистый альпийский
воздух и строгая постная пища, которая, хотя и питательна,
но до того проста, Что кто раз поел ее, может составить себе
понятие, какие кушанья изготовляли в раю наши праотцы
Адам и Ева. Монахи только раз в день едят горячие кушанья
и по данному знаку собираются для этого в столовую.
Я присутствовал на одном их обеде. После краткой
молитвы, прочитанной священником перед алтарем,
находящимся в столовой, монахи уселись в известном порядке за
длинные столы. Обед прошел тихо и безмолвно. Первый
поднялся из-за стола игумен, за ним последовал священник и
три раза ударил в звонкий колокол. Тогда встали и все
остальные; священник сйова прочитал молитву и направился
к двери, где, проходя мимо стоящего у входа игумена, так
низко поклонился ему, что пальцами вытянутой руки коснулся
пола. Остальные последовали его примеру и получили от
игумена благословение.
Насколько гостеприимными и предупредительными
показались нам монахи вначале, настолько алчными,
корыстолюбивыми й грубыми оказались они впоследствии. И на Синае
622

остались они верны своему национальному характеру. С нас
потребовали огромную плату под видом скромного подаяния
в пользу бедной церкви за сделанный нам радушный прием.
Каждую услугу они заставляли нас дорого оплачивать и
надоедали нам донельзя своею навязчивостью с разного рода
услугами. Так, между прочим, объявили они нам, что взойти
на Синай мы можем не иначе, как в сопровождении одного
из монастырских братии, и за это каждый из нас должен
заплатить двадцать семь египетских пиастров; что верблюдов
для обратного пути мы должны заказать через монастырского
служителя и за это заплатить ему восемнадцать пиастров «на
новые башмаки» и т. п. Все эта было высказано таким
образом, как будто это так и должно быть и иначе быть не может.
Священники были также на их стороне. К сожалению,
я слишком долго путешествовал, чтобы добровольно
покориться всем этим бесстыдным требованиям. Прежде всего я
нашел лишним дарить «бедной церкви небольшую сумму в
сорок восемь талеров, причем рассчитывалось на каждого в
день всего по три талера», потому что именно в этой бедной
церкви мы видели такие драгоценные каменья, из которых
один мог бы обогатить всех нас троих; во-вторых, мы были
уверены, что найдем дорогу на святую гору и без поповских
проводов, а в-третьих, мой фирман был со мной, и я решился
тронуть сердце начальника монастырской стражи, хотя бы
оно было тверже скал, на которых он выстроил свою хижину.
Мы спокойно сообщили им наше мнение и тем вызвали на
всех лицах в высшей степени комический ужас, в особенности
когда я тут же заметил, что несмотря на все это, мы желали
бы пробыть здесь еще несколько дней и пользоваться
гостеприимством монастыря «Maladetti eretici,— проворчал один.—
Fate come volete»,— другой. Последнее действительно
показалось нам разумно *.
22 ноября. Заказы мои в Вади-Салафе не остались без
последствий. Отец знаменитого охотника Амера принес
сегодня рано утром двух жиряков, даманов (Нугах syriacus);
позднее пришел сам сын и принес нам великолепного
каменного барана, за которого мы заплатили ему талер. Мясо его
Каспар тщательно посолил для предстоящего обратного
путешествия, шкура и скелет поступили как драгоценности в мою
коллекцию.
Хотя эти бараны встречаются в Каменистой Аравии не
часто, но естествоиспытатель может получить их сколько
угодно, если только последует нашему примеру и поручит
охоту за ними бедуинам. Они не только знают в точности все
места, где водятся эти животные, но и гораздо терпеливее
и сдержаннее при этой трудной охоте, нежели европейцы.
* Проклятые еретики. Делайте как хотите (йтал.).
623

С куском хлеба в кармане, с ружьем за спиной бедуин
оставляет свой шатер, странствует по горам и долинам и целые дни
преследует свою цель, оставаясь иногда даже без питья. Его
плохое оружие увеличивает трудность подстреливать этих
пугливых животных. Он бьет только на пятьдесят шагов,
никогда не дальше, к тому же, прежде чем выстрелить, ему
нужно по крайней мере две минуты, чтобы направить свой
фитиль. При всем этом он все-таки достигает своей цели.
Насколько же легче была бы эта охота для нас, с нашими
превосходными ружьями!
Сегодня после обеда юзбаши, или начальник
монастырской стражи, пригласил нас на охоту за куропатками. Но
дело кончилось только стрельбой из ружей в цель. Турок,
к крайнему своему удивлению, с своим длинным персидским
ружьем отстал от наших коротких штуцеров; он никак не мог
постичь, что короткие ружья могут иногда стрелять лучше,
чем длинные.
Человек этот, между прочим, влачит печальную жизнь.
Все общество его составляют пятьдесят египетских солдат, и
нет никого, с кем бы он мог говорить на своем родном языке.
В сущности, он гораздо более отшельник, нежели монахи в
монастыре.
23 ноября. Вчера Бауергорст взобрался на Синай и так
заманчиво описал нам свою прогулку, что мы оба, Гейглин
и я, решились сегодня последовать его примеру. Чтобы лучше
уяснить наш короткий путь, я начну с географического
описания. При этом, признаюсь откровенно, я заимствовал многие
цифры из разных книг и преимущественно пользовался
точными показаниями Руссегера.
Монастырь Святой Екатерины лежит под 28°32/ с. ш. и
31°54' в. д. по парижскому меридиану, на высоте 5115
парижских футов над уровнем Красного моря и отстоит от Суэца на
347г и от Каира на 5674 немецких миль. К западу от него
подымаются утесы Хорива еще на 2000 футов, к югу утесы
Синая еще на 1982 парижских фута над долиной, так что вся
высота Синая может считаться в 7097 парижских футов над
уровнем моря. Джебель Екатерина, по Руссегеру,
вышиной в 8168 футов, а джебель У м - Ш о б е р еще на сто футов
выше. Многие путешественники измеряли еще две горы,
имена которых мне не известны, и определяли их высоту в
8300 парижских футов. Эти горы считаются самыми высокими
в Каменистой Аравии.
у
Мы оставили монастырь около девяти часов утра. Дорога
тотчас же становится довольно крута, и чем выше
поднимаешься вверх, тем все круче и круче. Она ведет в гору зиг-
624

загами и местами чрезвычайно искусно проложена. Монахи
называют ее «дорогой ангелов>, потому что, как говорит
предание, ангелы строили эту дорогу для прохода Моисея. Но она
до того плоха, что не сделала бы чести ни одному немецкому
дорожному мастеру; когда мы поднялись на одну треть
высоты горы, взорам нашим представилась почти совсем
разрушенная и вся исписанная разными именами часовня,
посвященная Святой Деве. Отсюда дорога идет крутыми ступенями
далее. Пройдя два портала, выходишь на небольшую
равнину, в средине которой находится бассейн с прекрасной
ключевой водой, и тут достигаешь почти две трети дороги,
или высоты 6200 футов над уровнем моря. Высокий кипарис
одиноко стоит на краю бассейна, а недалеко от него часовня,
посвященная св. Илье. Теперь перед вами последняя вершина
Синая, лежащая еще на 600 футов выше. Там маленькая
мечеть и христианская часовня мирно стоят одна подле другой.
Они также исписаны европейскими и арабскими именами.
Вид сверху довольно красив, но, к сожалению, с юга он
заслоняется более высоким джебелем Екатерина. В ясные
дни можно видеть заливы Акаба и Суэца; сегодня мы могли
разглядеть только поверхность вод первого. Я нашел, что
дорога не стоила нашего внимания. Гора, быть может,
примечательна только своей историей, но и этот интерес
ослабляется крайним невежеством монастырских священников,
которые своими традициями хотят, как кажется, разделить всю
гору на части. Полет фантазии задерживается повсюду
расставленными крестами и другими знаками; насильно
навязываемая вера мешает наблюдениям того, кто верит без
постоянных напоминаний о том, во что он должен верить.
24 ноября. Рано утром в комнату нашу вошли священники
в праздничной одежде и объявили нам, что сегодня уже
пятый день нашего пребывания в монастыре, а так как нельзя
рассчитывать на хорошее вознаграждение с нашей стороны,
то двери для нас открыты. Мы приняли это приятное
предложение без дальнейших объяснений. Но все-таки я
чувствовал непреодолимую потребность высказать им, что они
поистине самые страшные плуты, когда-либо встречавшиеся в
монашеских рясах, и уверить их, что я буду предостерегать
всех путешественников от их мошенничества. Они ничего не
возразили, но, как рассказал мне Пиетро, единодушно
сожалели о моей безграничной испорченности.
Затем я отправился к юзбаши монастырской стражи и
энергичным требованием принудил его добыть нам
верблюдов. Мы щедро наградили монаха, который нам
прислуживал, упаковали наши вещи, еще раз побранились с
привратником, который требовал с нас выходные деньги,
собственноручно спустились по подъемной машине, навьючили
ожидавших нас внизу верблюдов и покинули после аассра
625

это негостеприимное место, прах которого я отряхнул с ног
моих. «Аллах йенарл дьинсехум!» (прокляни, Боже, род
их!)—проворчал Мохаммед, который, будучи крайне
недоволен монастырской пищей, весело пускался в путь. Ночь
застигла нас в скалистом ущелье Абу-Ток, где мы снова
выбрали уже знакомое нам прежде место для ночлега.
25 ноября. Мы поднялись чуть свет. Гейглин и я пошли
пешком впереди верблюдов по каменистому, почти
непроходимому ущелью, чтобы поохотиться. Местность, хотя и
значительно поросшая низким тернистым кустарником, была все-
таки бедна животными. В полдень мы добрались до Вади-Са-
лафэ, отдохнули в шатрах знакомых нам бедуинов и затем
продолжали путь наш через Вади-Рубек. Уже поздно ночью
расположились мы у веселого огонька близ манных деревьев.
На другое утро после небольшого переезда мы достигли
богатого лесами и водой Вади-Фейрана, «сокровища пустыни»
Каменистой Аравии. Нам показался он как бы большим
садом. Невиданные дотоле птицы пели в вершинах мимоз или
прятались от преследующего их охотника в кронах пальм,
которые образуют здесь обширный лес. В середине его стоит
довольно большая деревня, жители которой занимаются
скотоводством и садоводством, то есть разводят финиковые
пальмы, ходят за ними и продают их плоды. Я охотно остался
бы здесь несколько дней, но Бауергорст хотел скорее
вернуться снова в Каир и принудил нас поспешить. Мы
расположились в нижнем конце долины.
27 ноября. После короткого пути приехали мы в Вади-
Мекетебе, что означает «исписанную долину», названную
таким образом вследствие надписей, вырезанных на
скалистых стенах ее. Отсюда дорога наша ведет через Вади-Ситри
в Вади-эль-Раракит, кладбище бедуинов. Это оригинальное,
но чрезвычайно красивое место погребения. Высокие горы
окружают его. Там в песке лежат дети пустыни, на том самом
месте, где прежде стояли их веселые жилища; здесь сошлись
теперь даже и те, которые при жизни враждовали и
ссорились между собой. Верблюд, который носит на себе бедуина
в течение его жизни, приносит сюда его труп из самых
далеких стран и равнодушно шагает потом по белой каменной
гробнице своего господина. Изредка только спокойствие этого
священного уголка нарушается проходящим мимо караваном.
Обыкновенно же здесь царствует вечная тишина смерти.
Близ кладбища бедуины обратили наше внимание на
сделанный, по мнению их, очень далекий выстрел. Дед Амера
застрелил здесь каменного барана на расстоянии около ста
двадцати шагов и обозначил всю линию выстрела, от одного
конца до другого, большими белыми голышами. Вероятно,
это был самый далекий выстрел, который когда-либо сделал
бедуин. Отсюда бедуины повели нас через один вади, назва-
626

ние которого я забыл, в страну Биркет эль Фараун —
«озера Фараонов»,— изгиба морского берега у Суэцкого
залива. Проехавши через пространную, скудно поросшую
травой равнину «Вади-Марха», мы добрались до источника
горькой воды под тем же названием и там переночевали.
28 ноября. Когда караван тронулся, мы целых два часа
шли около верблюдов пешком и искали раковин по берегу
залива. Отсюда дорога снова идет через Вали Таибэ в горы,
которые теперь уже принадлежат не к первичной, а к песчано-
каменистой формации. Совсем вблизи от нашей дороги
находится источник, известный под именем Гамам-эль-Фа-
раун — «купальня фараонов»,— на который бедуины указали
нам только тогда, когда он уже был далеко позади нас.
В полдень мы отдыхали у песчано-каменистых гор Шебикэ,
повыше долины Узеит, а позднее наслаждались с крутого
склона долины великолепнейшим видом на горы,
становившиеся все более и более плоскими. Вдали показалась
зеркальная поверхность залива и сияла, сливаясь в синей дымке с
высотами африканских порфировых гор.
По крутой тропинке, по которой верблюды могли ступать
лишь с величайшей осторожностью, спустились мы пешком
в Вади-Узеит, попробовали воду тамошнего соляного
источника и закончили наш сегодняшний путь в близлежащем
Вади-Рарандель, где расположились под дикорастущими
пальмами.
Через день прибыли мы по скучнейшей дороге в Вади-
Вардан. Один радушный бедуин, по соседству с которым мы
остановились, узнав, что у нас вышел весь кофе, тотчас
приготовил нам этот необходимый напиток, чтобы тем
подкрепить нас, несмотря на то что у него самого был очень
небольшой запас его. Это было чисто арабское гостеприимство,
и действительно, как небо от земли далекое от того, какое
выпало нам на долю на Синае.
30 ноября. Дорога сегодня, как и вчера, была чрезвычайно
однообразна. Нам пришлось проехать пространную,
бесплодную равнину, на которой в полдень мы не нашли ни
малейшей тени. К вечеру издали мы увидели Суэц, а вблизи
впереди нас источники Моисея, «Аэун-Муса». Гейглин и я
переночевали здесь, а Бауергорст уехал вперед в Суэц.
Более богатые жители Суэца развели в Аэун-Мусе сады,
которые орошаются источниками, воду которых собирают в
искусственные бассейны и таким образом разводят и орошают
обильные овощи. Высокие изгороди из тамарисковых
деревьев окружают их и придают им приятный вид. Небольшие
сельские домики рассеяны там и сям под деревьями.
Местоположение издали кажется как бы оазисом пустыни.
Странно, что эти источники, которых насчитывают до семи,
лочти все появляются на вершине не очень низкого, кони-
627

чески заостренного песчаного холма. Предполагают, что они
минеральные и целебные. Насколько это справедливо, я не
знаю. Правда, я сам видал, как источники эти от времени до
времени сильно пенились и выделяли газовые пузыри.
Хотя растительность здесь и не обильна, но мы все-таки
находили вблизи источников множество следов диких зверей,
между которыми отличали преимущественно следы гиен и
антилоп. Работавший в саду араб рассказывал нам, что почти
каждую ночь являлись гиены поедать труп павшего вблизи
сада верблюда. Вследствие этого Гейглин прилег вечером на
песчаных холмах и после непродолжительного ожидания
действительно убил одного из подкравшихся хищных зверей.
1 декабря. Из Аэуна-Муса вышли мы пешком и пошли
вдоль морского берега собирать раковины. В полдень
прибыли мы к карантинному домику, выстроенному против Суэца
на азиатском берегу, но принуждены были ждать целых два
часа, несмотря на даваемые нами в течение более получаса
сигнальные выстрелы, пока начальнику карантина
заблагорассудилось переправить нас по ту сторону, в Африку.
Бауергорст ожидал нас у гостиницы, стоя уже перед своим
оседланным верблюдом, и вскоре затем оставил Суэц и
поехал вперед в Каир. Мы же, напротив, порешили остаться
здесь еще на| несколько дней, чтобы поохотиться за редкими
птицами, которых мы видели там и сям на море. Между ними
особенно привлекала нас одна порода чаек, с красивой
серебристо-серой спиною, белыми шеей и головой и розовато-
красным брюшком, иногда появляющаяся и в Европе.
Только 5 декабря после обеда при сильном холодном
северном ветре оставили мы Суэц, чтобы возвратиться в Каир.
Мы доехали до станции № 12 и на другое утро продолжали
путь наш далее. Погода стояла такая же неприятная, как и
третьего дня. К аассру мы проехали станцию № 8.
Вице-король именно в это время проживал в своем пустынном замке.
На зубцах «белого дома» развевались красные шелковые
флаги с белым полумесяцем и звездой, символами Египта,
посередине. Пустыня кишела всадниками, солдатами,
слугами, конюхами и лошадьми паши; втайне же они, наверное,
проклинали странные прихоти своего господина.
На станции № 6 мы остались ночевать. Начальник
станции зашел к нам засвидетельствовать свое почтение; мы
пригласили его выпить стакан вина, и он с такой готовностью и
добросовестностью подался на наше приглашение, что в
короткое время все остатки наших запасов перешли в его
ненасытную утробу. Позднее присоединился к нам с многими
служителями своего гарема шейх бедуинов Хейр-Аллах из
племени Аулад-Али, живущего в пустыне в стране Неджилэ
(города Нижнего Египта). Мы пригласили его войти и выпить
с нами чашку кофе и выкурить трубку. Он принял
приглашена

ние и просил о взаимном посещении. При этом случае я
заговорил о давно проектированном мной путешествии в оазис
Сиба или Сива 135. Шейх Хейр-Аллах сказал мне, что он
хорошо знаком с шейхом оазиса, и вызвался сам проводить меня
туда. Проект мой, однако, не удался. Но если кто-нибудь из
моих многоуважаемых читателей вздумал бы посетить храм
Юпитера Аммонского, то я советую ему отправиться прежде
всего к шейху Хейр-Аллаху и с ним совершить это
путешествие, в высшей степени опасное вследствие разбойничьих
набегов многих племен бедуинов.
7 декабря. Погода была целый день до того отвратительна,
что мы очень обрадовались, когда после полудня показались
из-за тумана минареты мечетей Каира. От души радуясь, что
снова так близки к Махерусету, мы рысью подъехали к Эс-
бекие, так скоро, как только хотели бежать наши верблюды.
Тут встретился нам араб с мулом, на которого навьючил
другого, павшего, чтобы закопать его в пустыне. Он своей ношей
совсем загородил нам узкую дорогу, и это побудило меня
к насмешливому, но вместе с тем, как я скоро заметил,
и очень глупому вопросу: «Что, друг мой, покойник твой умер
как мусульманин?» Недолго думая, он ответил: «Нет, сударь,
потому что покойник был христианин». Этим метким ответом
он вызвал в нас веселое расположение духа, которое ничем
впоследствии не нарушалось. С закатом солнца прибыл я в
наше жилище, приветливо встреченный моим хозяином,
слугою Мансуром, львицей Бахидой, обезьянами и другими
животными.
3
629

АК/1ЮЧСНИГ
f<d
Pee кончится добром, и будет радость,
Ведь после горечи люба нам жизни сладость
Конец всему делу венец
АССКАЗ мой приближается к концу.
Зима привязала меня к Египту; при моем
расстроенном здоровье я не смел и
думать вдруг подвергнуть себя дурному
влиянию сурового климата нашего отечества. А приятное
общество любезных моих соотечественников сокращало время.
Рано утром 9 декабря сидели мы у себя дома в «улице
шакалов» за кофе. Гейглин провел у нас ночь, так что все
наше веселое синайское общество было в сборе. Чубуки *
дымились. Мы разбирали только что совершенное
путешествие во всех подробностях. Как вдруг служитель наш Мо-
хаммед доложил нам, что двое каких-то незнакомцев желают
переговорить с нами. Один из них был наш француз из Тора,
который благодаря портному, сапожнику, белошвейке,
парикмахеру и кто знает еще кому преобразился в
совершенного джентльмена и вследствие этого снова был неузнаваем;
другой отрекомендовался нам пастором д-ром Либетрутом из
* Длинные трубки до того неизбежны при всякой беседе, что я
решительно не могу не упоминать здесь о них.
630

Виттенберга, с просьбой сообщить ему необходимые сведения
относительно предстоящего путешествия на Синай. Я
упоминаю о знакомстве с этим господином потому, что с ним
связано мое последнее путешествие в Египте.
После довольно продолжительной беседы пастор
пригласил меня отправиться к нему в гостиницу Hotel du Nil, чтобы
там вместе отобедать. Мы вошли в довольно многолюдную
гостиную, в которой сегодня были в сборе французы,
итальянцы, немцы и англичане. Никто, кажется, не обратил
внимания на мою особу, одетую в восточный костюм; меня,
вероятно, приняли за переводчика, приглашенного
каким-нибудь путешественником. Сначала говорили по-французски,
затем некоторые стали беседовать по-немецки; причем я имел
случай познакомиться с моими соотечественниками.
Заинтересовавшись беседой двух молодых людей, из которых в
одном тотчас же можно было узнать художника, я вступил с
ними в разговор и узнал, что один из них был граф Шесберг
из рейнских провинций Пруссии; другой Гильдебрандт,
придворный художник короля прусского. Граф в сопровождении
пастора побывал в Малой Азии и в Палестине, а теперь
хотел проехать через Верхний Египет, чтобы поохотиться и en
passant * осмотреть памятники. Когда мы познакомились
короче, он так дружески пригласил меня на эту охоту, что я
не мог отказать и, таким образом, еще раз вернулся на юг.
Вечером того же довольно замечательного для меня дня
мы сошлись опять у австрийского императорского
генерального консула господина фон Губера. Только сегодня
познакомился я лично с достойным покровителем австрийских
подданных, который всегда выказывал готовность подать руку
помощи всякому немцу; его имя и его благородный характер
давно уже были мне известны. Господин фон Губер оказывал
мне свою помощь при всяком удобном случае, и я столько
раз имел доказательства его доброты, что считаю своею
священной обязанностью еще раз открыто выразить ему мою
глубочайшую признательность. Несмотря на то что я был для
него иностранец, я так много пользовался покровительством
Австрии, что не могу достаточно нахвалиться. Мы провели
вечер чрезвычайно приятно у этого любезного хозяина.
Наш добрей пастор был отличнейший и, наверное, очень
ученый человек, но для Египта, к сожалению, слишком стар.
Редко встречал я такого нерешительного путешественника.
Что он задумывал сегодня,, наверное передумывал завтра.
Спрашивая постоянно совета у всякого, он не следовал ни
одному и вследствие этого постоянно находился в каком-то
* Мимоходом (франц.).
631

трусливом колебании. Я употреблял всевозможные старания,
чтобы снабдить его всем необходимым для его путешествия
и все-таки провозился с закупкой разных вещей целую
неделю. 17 декабря, невзирая на наши предостережения, он
выехал из Каира в чрезвычайно дождливую погоду.
Провожатые верблюдов, привезшие нас обратно с Синая и известные
уже нам как честные и хорошие люди, были отрекомендованы
ему мной. Он, казалось, был очень доволен, что нашел верных
людей, а между тем, несмотря даже на наше неодобрение,
взял других и отправился с ними в путь. Через несколько
дней он возвратился назад в Каир, заболевши от досады,
непривычных трудов и постоянно неблагоприятной погоды. Он
доехал только до Суэца и был совсем измучен своим
негодяем-драгоманом, мальтийцем, еще более, чем погонщиками
верблюдов. Эти отвратительные люди делали среди пустыни
все что хотели с человеком, неспособным к сопротивлению.
В Каире он заболел, пролежал несколько недель в постели
и своим выздоровлением был обязан единственно стараниям
моего друга, отличного врача и человека д-ра Билльгарца.
Это один из многих примеров тех дорожных
неприятностей, которым подвергается путешественник благодаря
негодной прислуге, от которой он всегда более или менее зависит.
При выборе слуг нельзя не быть достаточно осторожным, и
как только они начнут забываться, всякая кротость должна
быть оставлена, напротив, нужно настаивать у турецких
властей, чтобы их строго наказывали. Мы обязаны делать это
ради будущих путешественников.
/
19 декабря. Австрийский генеральный консул пригласил
меня к себе, чтобы сообщить некоторые предложения барона
Мюллера. Теперь, после того как я преодолел всевозможные
препятствия, претерпел и избег нужду и притом прилежно и
удачно коллектировал, барон Мюллер великодушно
предлагал взять на себя мои долги, сделанные вследствие нужды,
взамен моих коллекций! Я с негодованием отвергнул его
«миролюбивые предложения». Мне, а не ему следовало
предписывать условия.
С этих пор мне предстояла пропасть хлопот, чтобы
ускорить насколько возможно наш отъезд и предохранить от
мошенничества и надоедливости находившегося в услужении у
графа драгомана путем заботливого и крайне неприятного
для него надзора. К нам присоединился еще чрезвычайно
632

практичный путешественник, некий господин Леопольд Буври
из Берлина. В конце декабря я нанял хорошенькую дахабие,
купил необходимые припасы и покончил все мои частные
дела. Праздник Рождества Христова мы провели в обществе
моих новых, очень дорогих для меня знакомых, у Зауэра.
Мы очень дружно сидели все вместе, болтали, курили, пили
кипрское вино, а в полночь отправились в ближайшую
церковь монастыря Святой земли, где все вместе отстояли
обедню. Самым скромным образом отпраздновали мы канун
Рождества, совсем не так, как бы следовало, но как же могли
мы провести его иначе?
Дня через два оставили мы Булак, но направились к
северу, потому что близ «Barrage», или Нильской дамбы *, мы
намеревались поохотиться за кабанами. С наступлением
сумерек остановились мы в Баттн-эль-Бахр, чтобы не проходить
ночью через шлюзные ворота; на другой день утром
спустились до Сиди-Ибрагима и после нескольких дней удачной
охоты возвратились обратно в Каир. Охотничья добыча
пополнила ужин, на который собрался наш дружеский кружок
накануне Нового года.
Вечером 1 января 1852 г. мы отправились охотиться в
Верхний Египет. Охота была веселая и удачная. Граф имел
полную возможность удовлетворить свою страсть к охоте;
в особенности же интересовался он моими коллекциями и
принимал большое участие в увеличении их. Из Бени-Суэфа
мы сделали прогулку на озеро Мерис, затравили там
множество кабанов, спали в шатрах бедуинов между коз и овец и
после двухнедельного пребывания в оазисе Фаюме
продолжали наше путешествие по Нилу. В шеллале Асуана мы
повернули снова к северу и пустились по течению реки, которая
благополучно донесла нас 27 марта до твердой земли, близ
Булака.
Теперь я серьезно начал думать о возвращении на родину
и усердно принялся за упаковку моих драгоценностей.
Спутник мой Буври, с которым я во время путешествия очень
сошелся, усердно помогал мне в этом трудном деле. В это
время прусский генеральный консул барон фон Пентц пред-
* Дамба — колоссальный мост с шлюзными воротами, который
служит, чтобы запружать воду во время маловодья Нила и таким образом
регулировать по произволу орошение Нижнего Египта. Она была
заложена французскими и английскими инженерами при Мохаммед Али на
месте разделения рукавов Решида и Дамиаты, в настоящее время
окончена и по постройке своей может стать наряду с пирамидами.
Предполагают прорыть второй канал близ главного, прорезывающего Дельту,
который вел бы прямо в Александрию, а на другом берегу реки третий,
который проводил бы воду в Калиеджи: Общее впечатление фасада моста,
несмотря на величественность постройки, не вполне удовлетворительно,
потому что в самой середине его странным образом соединены арабские
минареты с готическими башнями.
633

ложил мне сопровождать до Триеста в качестве наблюдателя
за сторожами собранного в Египте и предназначенного для
берлинского зоологического сада зверинца, на что я охотно
согласился. Я присоединил к этим сторожам своих слуг,
привыкших к обхождению с животными, и отплыл из Каира
26 апреля в обществе Буври и вместе с зверями, между
которыми была и моя любимица Бахида. 28-го достиг я шлюзных
ворот Адфэ, велел перенести весь мой груз на четыре
маленькие лодки и, несмотря на то что вследствие недостатка воды
в канале их приходилось тащить по мокрой тине, 30 апреля
добрался до Александрии. Отсюда же я мог выехать только
22 мая из-за слишком большого скопления пассажиров на
почтовом судне. Оба мои слуги Мансур и Мохаммед, из
которых первый прослужил у меня полтора, а второй почти три
года, провожали меня на судно, рыдали и плакали при
расставании и призывали благословение аллаха на путь мой.
Поверхность моря была гладкая, как зеркало, и
оставалась такой во все время нашего короткого пятидневного
путешествия. На второй день нашего отъезда мы миновали Кан-
дию, на третий — величественный Корфу. Последние дни мы
плыли так близко около далматских берегов, что я почти
целый день сидел на палубе, чтобы вполне насладиться
зрелищем восхитительной панорамы. После полудня 28 мая перед
нами предстал в оправе синих волн Триест. Не стану
описывать тех чувств, которые взволновали меня при виде первого
города дорогого отечества!
С закатом солнца мы бросили якорь в гавани
Адриатического моря. Так как мы прибыли в обществе двух
карантинных чиновников, то в тот же день получили пропускной лист
и не более как с час простояли в Моло-Гранде порта.
Животных моих я сдал смотрителю зверинца, посланному
мне навстречу из Берлина, и через несколько дней отправился
далее. В Вене я трогательно распрощался с моей милой Ба-
хидой и через Прагу и Дрезден поспешил на свою любимую
родину. 16 июля 1852 г., после более чем пятилетней разлуки,
я уже был в объятиях моих дорогих родителей, сестер и
братьев. Итак, окончилось мое долгое путешествие.
fd

КОММЕНТАРИИ
1 Небезынтересно будет сообщить некоторые данные о дальнейшей
карьере бывшего принципала Брема, незадачливого «генерального
консула Центральной Африки», барона фон Мюллера. Возвратившись в
1849 г. из второй африканской экспедиции, он купил в Штутгарте
типографию и основал орнитологический журнал «Naumannia», привлекший к
его редактированию известного орнитолога Бальдамуса. В первом
выпуске была помещена статья А. Брема «Зима в Египте в
орнитологическом отношении».
Вероятно, расходы, связанные с этим предприятием, способствовали
финансовому «кризису» барона, приведшему его «третью экспедицию в
центральную Африку» к столь жалкому концу. После того как в 1852 г.
барон отказался от финансирования «Науманнии», он взялся за издание
большого иллюстрированного атласа «Descriptions des nouveaux oiseaux
d'Afrique» (описание новых африканских птиц). Разумеется, сюда в
первую очередь вошло описание богатых сборов второй африканской
экспедиции, для определения их барон привлек знаменитого орнитолога Нау-
мана, с которым лично ездил в Рентендорф, к Брему-отцу, где провел
восемь дней. Первые (и последние!) пять выпусков атласа вышли в
Штутгарте в 1853—1854 гг.
В эти годы неугомонный барон взял на себя заведование
зоологическим садом в Брюсселе. В 1856 г. он поехал в Америку1, посетив США,
Канаду и Мексику, и описал свое путешествие в книге, вышедшей в
Лейпциге в 1865 г. В 1866 г. он сложил свою буйную голову научного
прожектера и авантюриста в «родовом» замке Кохерштейнсфельд, в возрасте
всего лишь 42 лет.
2 Лишь по окончании Сибиюской экспедиции Отто Финш смог
осуществить мечты своей юности: в 1879 г. он поехал на средства берлинской
Академии наук в южное полушарие. Он много колесил здесь по
Австралии, Новой Зеландии, Меланезии, изучая не только птиц, но и этнографию
различных народностей, причем маршрут его не раз скрещивался с путем
нашего знаменитого ученого-гуманиста Н. Н. Миклухо-Маклая.
Воспользовавшись тем, что папуасы северо-восточного побережья
Новой Гвинеи, где несколько лет среди них жил Миклухо-Маклай, с
доверием и дружбой относились к евпропейцам, Отто Финш, причалив на гер-
635

манском военном судне «Самоа», водрузил в гавани Константина
(названной так Миклухо-Маклаем) германский военный флаг, положил начало
аннексии северо-восточной Новой Гвинеи под названием «Земли
императора Вильгельма». Финш закончил свою полную приключений жизнь
скромным директором Естественноисторического музея в Брауншвейге.
Умер он глубоким стариком в 1917 г., накануне крушения германской
колониальной империи, в создании которой он принял посильное
участие.
3 Речь идет о каменных куропатках (кекликах).
4 Восхождение на пирамиду Хефрена было повторено американским
писателем Марком Твеном, о чем хорошо помнили арабы-проводники еще
в 1912 г. Трудности восхождения на пирамиду Хеопса, а в особенности
спуск с нее, по обыкновению большинства туристов, Бремом сильно
преувеличены.
5 Саркофаг Хеопса был опустошен грабителями, вероятно, еще
задолго до появления в Египте европейских археологов. Французская
экспедиция 1799—1801 гг. уже нашла крышку откинутой и саркофаг
пустым.
6 Рихард Лепсиус (умер в 1884 г.).— немецкий археолог,
руководивший в 1842—1845 гг. прусской археологической экспедицией. Ему
принадлежит честь открытия 30 не известных дотоле пирамид.
7 Храмы острова Филе не отличаются древностью: храм Изиды
восстановлен в его современном виде Птолемеем Филадельфом (223—285 гг.
до н. э.). Изумительный по изяществу «Киоск» сооружен уже в годы
римского владычества, т. е. в первые века нашей эры. Сохранность стенной
росписи, которой удивляется Брем, уже нарушена с тех пор, как остров
ежегодно стал затопляться водами асуанского водохранилища, подпертого
гигантской дамбой, сооруженной в 1902 г. Брем сам способствовал по
молодости лет обезображению развалин Филе, поскольку на одной из колонн
Киоска до сих пор видна высеченная его рукой надпись.
8 Пещерные храмы Абу-Симбель высечены в скале при фараоне Рам-
зесе II (1292—1225 гг. до н. э.) в честь его жены Нефрет-Эре и
посвящены богине Гатор. Это наиболее замечательный археологический
памятник всей Нубии.
9 Сильное распространение в Египте глазных болезней объясняется
прежде всего характерным для этой страны множеством мух, не говоря
уже о других причинах, связанных с социальными условиями в стране
того времени.
10 Александрийский лист — сушеные листья растения Cassia obovata,
употребляющиеся как легкое слабительное. Важный продукт суданского
экспорта.
11 Отрывок взят из стихотворения Фрейлиграта: Mirage (мираж)
Gedichte von Ferdinand Freiligraht, 1841, стр. 261.
12 Непонятная ошибка: водящийся в горах Нубии дикий козел
принадлежит к виду Capra nubiana, весьма отличному от кавказского тура
(Capra caucasica).
13 Царь-поэт — Давид, предполагаемый автор псалтыри. В
православном издании этой книги песнопений цитируемый стих начинает не
636

42-й, а 41-й псалом: «Как лань желает к потокам воды, так желает душа
моя к тебе, Господи!» Против бремовского истолкования лани в качестве
газели можно спорить!
14 Род Cursorius относится к куликам и никакого «перехода» к
пустынным жаворонкам не образует.
15 Мухаммед Али (1769—1849), один из крупнейших государственных
деятелей Ближнего Востока. Турок по рождению, он первоначально
командовал в Египте албанским отрядом турецкой оккупационной армии.
Затем, в 1805 г., он присвоил себе власть правителя Египта, истребил
буйных мамелюков, фактических хозяев Египта, сформировал
самостоятельную египетскую армию и в 1832 г. отложился от Турции. Однако под
давлением великих держав он вынужден был признать в 1841 г.
вассальную зависимость от Порты, которая в свою очередь признала его
основателем наследственной династии египетских хедивов. Мухаммед Али был
не только ловким политиком и искусным полководцем, но также много
сделал для просвещения и поднятия производительных сил Египта. В
первые годы путешествия Брема он уже впал в старческий маразм, и
Египтом правил его приемный сын Ибрагим, выдающийся полководец.
16 Утверждение, с которым не согласится ни один путешественник,
имевший дело с неграми.
17 Скорее всего махр суданцев соответствует калыму (выкупу
невесты) тюркских и кавказских народов.
18 Бишари, или бишарины, неоднократно уже упоминавшиеся
автором, собственно, не арабы, а чистокровные представители племен бега,
к которым принадлежат живущие далее к востоку хадендоа, бени-амер и
др. Лишь там, где племена эти соприкасаются с арабами, они говорят
на плохом арабском языке; вообще же они говорят на диалектах языка
ротана, принадлежащего к группе хамитических языков. Другие суданские
племена, упоминаемые автором — шейкие, хассание, кабабиш, баггара и
др., образовались благодаря смешению племен бега с арабами и частично
неграми. Все они в большой или меньшей степени арабизированы.
19 Конечно, все это неверно. Сам по себе климат Судана совсем не
плох, если не считать слишком знойного и сухого лета. Дурную славу
создала ему во времена Брема тропическая малярия, распространению ее
способствовало множество переносчиков ее — комаров, личинки которых
развивались во временных водоемах, появлявшихся в период дождей.
Энергичная борьба, которая велась против этих комаров с начала
текущего столетия, почти ликвидировала малярию в Судане — во всяком
случае в районе Хартума.
20 Описанные автором пылевые бури называются хабуб, что значит
пыль.
21 Эти леса давно вырублены.
22 Среднее годовое количество осадков в Хартуме 161,5 см, средняя
годовая температура 28°С. Средняя температура января 20,2°, июня 33,6°.
Абсолютный минимум -|-60.
23 Т. е. когда происходит вылет закончивших превращение
малярийных комаров. Современная медицина не признает никаких миазмов.
24 Брем сам разделяет ряд суеверий, в чем обвиняет суданцев. К числу
637

их относится вера в «спасительную силу» набрюшника и губительное
воздействие луны.
25 Случаи холеры и даже чумы в начале XX в. не составляют
большой редкости даже на окраинах Хартума.
26 Из перечисленных автором национальностей только босняки
принадлежат к славянам.
27 Совершенно очевидно, что под арабами автор разумеет в сущности
египтян, особенно каирцев.
28 Напоминаем, что к истокам Нила европейские исследователи
проникли гораздо позже путешествия Брема: англичанин Спик открыл озеро
Виктория-Ньянца в 1858 г., англичанин Сэмюэль Бэкер открыл озеро Аль-
берт-Ньянца в 1864 г.
29 Данная Бремом характеристика негров верхнего Нила явно
пристрастна как в отношении их внешности, так и ума, характера. Наиболее
преданные и верные своим хозяевам слуги именно негры, которые себе на
беду отличаются особенно мягким и покладистым характером. Впрочем,
из дальнейшего изложения видно, что сам Брем склонен объяснить
«коварство» современных ему негров озлоблением человека, некогда
свободного, но попавшего в рабство. Вообще же он их мало знал.
30 Автор неправильно причисляет племена, населяющие горные страны
Такхале (правильно — Тагале) и Таби, к настоящим неграм, вроде динка
или шиллуков. Тагале, холмистый район Кордофана, населен
темнокожими племенами, объединяемыми общим названием нуба, или нубави, и
являющимися ближайшими родичами темнокожим берба или нубийцев
в истинном смысле этого слова, населяющих область нильских порогов на
юг от Асуана до Вади-Хальфы. Холмы Таби лежат в стране Дар-Фунги,
на юг от Сеннара, и населены темнокожим племенем ингассана,
вероятно являющимся остатком некогда могущественного народа
фунги.
31 В настоящее время тропические степи, богатые кустарниками,
отдельными деревьями или даже группами деревьев, принято называть
саваннами.
32 История со львом, перемахнувшим двухметровую изгородь, имея в
пасти двухгодовалого быка, к сожалению, вошла почти во все издания
«Жизни животных» Брема. Она представляет собой образец легковерия
автора и недостатка у него критики. Лев, несомненно, может волочить
по земле двухгодовалого бычка, как это делает с лошадью и уссурийский
тигр. Но перепрыгнуть столь высокую изгородь, держа в пасти
полувзрослого быка, лев не может хотя бы потому, что бычок значительно больше
его самого, и он пастью даже не сможет приподнять его над землей.
33 Шиллуки населяют левобережье, динка — правобережье Белого
Нила.
34 Африканские земляные белки выделяются теперь в особый род
Xerus.
35 В настоящее время количество известных видов антилоп
увеличилось в несколько раз.
36 Теталь, или тетель, называют в Нубии и нубийского козерога
(Сарга nubiana).
638

37 В 1937 г. здесь (у местечка Вулиэ) Нил перегорожен огромной
плотиной. Образовавшееся водохранилище наполняет 3200 млн. куб. м воды.
38 Такрури — в истинном смысле — темнокожее племя, живущее в
Западном Судане, на север от Абиссинии.
39 Египетский шадуф имеет вид обыкновенного колодезного
«журавля»: феллах опускает в колодезь бадью, затем вытягивает ее обратно
и выливает в протекающий рядом арык; тяжесть бадьи частично
уравновешивается камнем, привязанным к короткому плечу «журавля».
40 Курбач, или курбаг — вообще название бича из кожи гиппопотама.
41 Объяснение Брема совершенно правильно: рыбы, так же как
лягушки и крокодилы, переживают сухое время года, зарывшись в ил, в
состоянии анабиоза.
42 Итак, баггара означает «коровьи пастухи», так же как кабабишь —
«козьи пастухи». Прирожденная воинственность баггара объясняет тот
факт, что во временя махдизма ряды повстанцев пополнялись по
преимуществу баггарами. И по сию пору северное предместье Омдурмана носит
название «эль Баггара», так как именно здесь жили в своих токулях
повстанцы этого племени.
43 Пессимистические прогнозы Брема не подтвердились: уже в 1862 г.
англичанин Бэкер, в сопровождении жены отправившийся из Хартума
вверх по Нилу, достиг Гондокоро и открыл озеро Альберт-Ньянца в
Центральной Африке. В 1868 г. уроженец Риги немец Швейнфурт тоже
добрался вверх по Нилу до его притока Уэлле и проник в страну людоедов
ням-ням и пигмеев акка.
44 У тарантула, как у всякого паука, восемь ног.
45 Balaeniceps rex — китоглавая цапля. Редкий представитель фауны
верховьев Белого Нила и его притоков.
46 Лев Семенович Ценковский (1832—1887) — один из немногих
русских ученых путешественников по Африке. Окончив в 1844 г.
Петербургский университет по специальности ботаника, Ценковский вскоре защитил
магистерскую диссертацию и в 1847 г. был прикомандирован Русским
географическим обществом к экспедиции в Северо-Восточную Африку
Е. П. Ковалевского, который по приглашению наместника Египта
Мухаммеда Али (см. выше) должен был обследовать предгорья Абиссинии в
поисках полезных ископаемых. В 1848 г. Ценковский отделился от партии
Ковалевского и поселился сначала в поселке Россерес на Голубом Ниле,
а потом в Хартуме, где с ним и познакомился в 1848 г. Брем,
встретившись с ним вторично в 1849 г. в Александрии. По возвращении (в 1849 г.)
на родину Ценковский был назначен в 1850 г. профессором по кафедре
естественных наук в Ярославском Демидовском лицее, а защитив в
1856 г. диссертацию на степень доктора ботаники,— в открытый в 1865 г.
Новороссийский (ныне Одесский) университет, где он положил
основание изучению инфузорий и низших водорослей лиманов. Потом он
перешел в Харьковский университет, где основал школу микробиологов. К
сожалению, Л. С. Ценковский опубликовал далеко не все свои ценные
наблюдения над природой и населением северо-восточного Судана. См. его
отчеты, помещенные в «Географических известиях» 1850 г., вып. 2 и в
«Вестнике Русского Географического общества» 1854 г., вып. 6, отд. 7.
639

47 Несомненно, албанцы пели свои народные песни не на турецком,
а на родном языке, не имеющем с турецким ничего общего.
48 В главе «Нечто о Египте и египетском народе» Брем пишет: «Когда
я вернулся из Судана, Египет и его население получили для меня совсем
иное значение; я уже привык к этому краю. Арабский язык стал для меня
понятным, а поэтому и народ сделался доступнее. Я начал понимать
многие обычаи, вникнув в причины, их породившие. В перемене моих
представлений особую заслугу следует приписать моему учителю арабского языка
Хаджи Мусселем — Аали-Ходжие. Хаджь, или Хаджи,— почетный титул,
означающий пилигрим, т. е. человек, совершивший странствование к
святым местам. Уроки его продолжались недолго, и хотя они были для меня
очень трудны, так как Хаджи Мусселем говорил только по-арабски, но
зато в высшей степени полезны; через моего учителя я скорее, а может
быть и лучше, узнал здешний народ, чем многие другие европейцы.
С этим мааллеом (наставник, от ааллема — учить) ходил я по городу и
по окрестностям, вместе с ним посещал арабские кофейные дома, слушал
там декламации мэдда, которые с его помощью сделались мне понятны,
принимал участие в торжественных процессиях и всячески старался
выказать свое сочувствие к ревности и усердию правоверных. Многие
считали меня уже ренегатом».
Составляющее основное содержание этой главы историко-этнографи-
ческое обозрение Египта написано лишь в малой степени по личным
впечатлениям и поэтому не представляет особого интереса для читателя книги,
посвященной Судану.
49 Орел змееяд (Circaetus gallicus).
50 Elanus coeruleus, мелкий хищник, характерный для Северной
Африки.
51 Coccystes glandarius — вид, характерный для стран, окружающих
Средиземное море. Залетает и к нам, в Молдавию.
52 Лукулл (106—56 гг. до н. э.) никогда не был императором, а всего
лишь римским полководцем, сражавшимся на берегах Черного моря с
Митридатом Понтийским.
53 Большая французская экспедиция ученых различных специальностей
сопутствовала Наполеону во время его египетского похода 1798—1801 гг.
54 Рюппель (1794—1884)—немецкий ученый, исследовавший в
1822—1840 гг. фауну Египта, Нубии, Кордофана, Абиссинии и Аравии.
Брем широко пользовался его книгой «Systematische Ubersicht der Vogel
Nord — und Ostafrikas», 1845.
55 Эренберг Ц. Г. (1795—1876) — профессор медицины в Берлине.
Путешествовал в 1820—1826 гг. по Египту, а в 1829 г. был участником
экспедиции А. Гумбольдта по Западной Сибири. Известен своими
исследованиями инфузорий.
56 Э т ь е н Жоффруа Сент-Илер (1772—1844) —знаменитый
французский зоолог, один из первых эволюционистов. Был участником
большой французской экспедиции 1799—1801 г. в Египте, где он открыл
в Ниле знаменитую рыбу Polypterus.
57 Время аассра — полтора часа до захода солнца.
58 Хан — слово тюркского происхождения.
640

59 Клеопатра VII — египетская царица из династии Птолемеев,
царствовавшая с 51 по 30 г. до н. э., когда она, увлекши римского полководца
Антония, покончила с собой при приближении победоносного войска
императора Августа.
60 Не совсем так. Благодаря осолонению озера в нем вымерли
пресноводные рыбы, например нильский окунь, и частично были заменены
рыбами, привезенными из моря,— камбалой, барабулькой.
61 Современные египтологи решают вопрос о фаюмском лабиринте
иначе, чем Лепсиус. То что этот последний считал лабиринтом — остатки
селения времен римского владычества (первые века нашей эры).
Остатками лабиринта считают сейчас развалины стен на склоне Бахр Села.
62 Манефон — жрец из Гелиополиса, отец древнеегипетской истории,,
живший в эпоху Птолемеев.
63 Сейчас это селение называется Бедрахшен.
64 Ступенчатая пирамида Саккара воздвигнута фараоном III
династии Зосером (2900—1850 гг. до н. э.).
65 Pyrrhula githaginea. В настоящее время эти снегири выделены в
род Bucanetes.
66 На современных картах Ассиут в Атласе мира даже Асьют.
67 Ошибка: Ахмим лежит на левом берегу Нила.
68 На современных картах — Дейр-эль-Хадид.
69 Шейх-эль-джемали — главный провожатый верблюдов.
70 Нубийцы говорят на языке кенси, сильно отличающемся от
арабского. В древности Нубия называлась Кенсет.
71 Calotropis procera из семейства Asecepiadacee — суккулентное
широколиственное деревцо, очень характерное для пустыни.
72 Шефер Леопольд (1784—1877). Немецкий новеллист, музыкальный
критик и лирический поэт, большой знаток и любитель культуры
Ближнего Востока. Его Laienbrevier — мирской требник — был любимой книгой
Брема.
73 Ревекка — в библии жена Исаака, сына Авраамова.
74 Анхинги — так называемые змеиные птицы, родственные бакланам»
с очень длинной и гибкой шеей и заостренным клювом.
75 Описанная птица принадлежит к отряду мышанок (СоШ),
представители которого — обычно мелкие, сероватые птички — обладают острыми,
загнутыми когтями и, подобно нашим синицам, быстро и ловко лазают по
деревьям. Их очень много в садах Хартума.
76 Сейчас этот городок называют сокращенно «Вад-Медани».
77 Так Брем называет малярию.
78 Ассала — африканский вид питона (Python sebae).
79 Эо наш обыкновенный степной журавль-красавка, редкий разве
в Западной Европе. Впрочем, за последние десятилетия он сильно
истреблен и в степях Украины.
80 Пальма-дулеб — Borassus flabelliformis.
81 Cynocephalus sphinx распространен в Западной Африке. Супос
porcarius, или чакма,— в Южной Африке, не севернее Замбези.
82 Canis simensis стоит ближе к лисам, чем к волкам, хотя имеет
склад борзой собаки.
641

83 Все это большие преувеличения! Самый крупный лев не весит
больше четверти тонны, тогда как хороший бык — от полтонны и выше.
84 Пантера, или леопард, при ее колоссальном распространении от
Марокко до Уссурийского края образует ряд подвидов, одним из которых
и является восточноафриканский нимр.
85 Хороший пример характерного для Брема антропоморфизма.
86 Каракал в Северо-Восточной Африке, так же как и у нас, степная,
отнюдь не лесная форма. То что она случайно заходит в прибрежные
леса, с которыми только и знаком был Брем, подчеркивает
незначительное протяжение этих лесов.
87 Мангусы (Herpestes) принадлежат к семейству виверровых.
88 Североафриканские выдры принадлежат к тому же виду, что
и европейско-азиатские.
81 Manis tricuspis живет только в Западной Африке. Orycteropus
capensis не идет севернее Центральной Африки.
90 Rhinoceros кеШоа не что иное, как подвид Rh. bicornis с более
длинным задним рогом.
91 Даманы выделены теперь в отдельный отряд Hyracoidea. В Судане
встречается лишь Hyrax aethyopicus.
92 В Северной Африке живет только один вид дикого осла — Asinus
asintis. As. burchellii не осел, а вид зебры (Буршелева лошадь).
В горах Судана и Нубии — только нубийский козерог (Capra nubiana),
тетель арабов.
93 По современным воззрениям, между соколами (дневные хищники)
и совами, представителями другого отряда, нет и не может быть
переходных звеньев.
94 Едва ли это так. Крик наших щурок Мензбир правильно передает
словами «пёрпл-мерпл» (курлыканье). Французы же называют щурок
guepier за то, что они поедают ос (guepe) и других перепончатокрылых.
95 Отряда Loxiadae нет; Loxia (клесты) принадлежат к семейству
вьюрков.
96 Этот вид, открытый под Хартумом А. Бремом, был описан его
отцом Людвигом Бремом. Его относят теперь к роду Passer. Систематика
воробьев очень запутана, и ряд бремовских «видов» признается теперь
лишь подвидами.
97 У цапель кончики роговых бородок, образующих опахало пера в
известных местах оперенья, называемых пудретками, обламываются,
образуя род пудры, покрывающей оперенье.
98 Речь идет о каравайке (Plegadis falcinellus), встречающейся не
только в Венгрии, но и на юге СССР.
99 У водорезов (Rhynchops) подклювье ножеобразно сплющенного
клюва длиннее подклювья; летя над поверхностью воды, он бороздит им
ее поверхность, вылавливая таким образом свою добычу.
100 В современной систематике хамелеоны выделяются в подотряд
Rhiptoglossa Отряда ящериц (Sauria).
loi Этот же вид встречается и в Средней Азии.
102 По-видимому, речь идет о безногих ящерицах (семейство Angui-
dae), которому принадлежат желтопуз и веретеница.
642

103 В современной систематике сюда относятся все сухопутные
представители семейства Testudinidae.
104 Сюда относятся водные представители семейства Testudinidae.
Однако род Pelomedusa относят сейчас к подотряду бокошейных черепах
(Pleurodira), характерному для Южной Америки и отчасти Африки.
105 Речь идет о подклассе хвостатых амфибий (Urodela).
106 Как известно, Protopterus и два других рода выделяются сейчас
в особый класс двоякодышащих (Dipnoi). Отличают его от амфибий
отнюдь не кожные железы, которые есть и у них.
107 В Судане встречается лишь один вид — Crocodilus niloticus.
108 Clarotes относится к семейству сомов (Siluridae) и стоит в
системе рядом с родом Bagrus (подсемейство Bagrinae), представители
которого есть и в системе Амура.
109 У современных систематиков — семейство Dytiscidae.
110 Семейство Curculionidae.
111 Сходство термитов с муравьями только в их колониальном образе
жизни; анатомически они очень далеки. Муравьи принадлежат к
перепончатокрылым и развиваются с превращением, термиты близки к
прямокрылым и развиваются без превращения. Брем говорит только об одном
роде термитов (Termes). Фактически в Судане встречается много родов —
Hodotermes, Calotermes, Leucotermes, Coptotermes и др.
112 Ноги, восковица, верхнее веко у скомороха кораллово-красные;
верх — ржаво-бурый, нижняя сторона крыльев белая и черная, голова
черная. Длина самца 51 см, самки 63 см.
113 Не совсем точно. Скоморох, подобно соколу, бьет влет птиц
размерами до дрофы, задирает мелких млекопитающих, не брезгует даже
падалью. Картинное описание Брема, несомненно, относится к брачным
играм орла-скомороха.
114 Camelus — верблюд (лат.).
115 Как на свободе, так и в неволе страус всеядная птица.
116 Людвиг Брем (1787—1864)—отец А. Брема, известный немецкий
орнитолог. См. Биографический очерк А. Брема в этой книге.
117 Если это верно, то лишь в отношении африканских орлов. Орел-
гарпия — обезьяноед Филиппинских островов, питается больше макаками.
118 Последнее утверждение Брема неоспоримо; однако проявления
материнской любви носят, несомненно, инстинктивный характер,
притом не только у обезьян, но и у людей.
119 Науман Иоганн — Андреас (1744—1826). Знаменитый натуралист,
отец немецкой орнитологии. Опубликовал в 1801 г. четырехтомную, богато
иллюстрированную сводку: «Естественная история сухопутных и
водоплавающих птиц северной Германии и прилежащих земель».
120 Автор имеет в виду рыжую славку (Erythropygia galactotes).
иногда называемую и в Средней Азии «тугайным соловьем», но
принадлежащую к семейству Sylviidae, в то время как соловей относится
к дроздовым (Tundidae). «Лицевой» сорокопут («masked shrike»)—La-
nius nubicus.
121 Брем совершенно прав, кладя в основу перелетов
наследственный инстинкт, который, однако, проявляется в конкретных условиях окру-
643

жающей птицу среды (погоды, наличия пищи и т. д.). Неизвестное
во времена Брема кольцевание птиц разъяснило многие вопросы.
122 Архангельская популяция касаток зимует в Южной Африке.
123 Возможно, что Брем имеет в виду сибирского Turdus aureus.
124 В 1825 г. близ Сеннара закончена сооружением плотина
длиной 3025 м, перегораживающая Голубой Нил и образующая
водохранилище объемом 781 миллион кубометров. В настоящее время Сеннарская
провинция — главный хлопковый район Судана. Город Сеннар соединен
с Хартумом рельсовым путем, проходящим и через Волед-Мединэ, или,
как говорят теперь, Вад-Медани (Уэд-Медани).
125 Автор не совсем правильно называет виденную им змею очковой,,
так как африканские представители рода Naja, в том числе и Naja haye,.
не имеют на шее рисунка очков, характерного для индийской очковой змеи
и кобры (Naja tripudians).
126 Небольшая река в Германии.
127 Эйхендорф Йозеф (умер в 1857 г.). Последний немецкий
поэт-романтик. Автор романов «Предчувствие и действительность» (1815), «Из жизни
неудачника» (1826) и многочисленных стихотворений, в которых
воспевается природа Германии, особенно «шум немецкого леса», и которые
снискали себе большую популярность в народе.
128 Пирамиды Мероэ, отличающиеся своей стройной, заостренной
формой, относятся ко времени самостоятельного эфиопского царства,,
современного XXVI династии египетских фараонов (663—332 гг. до н. э.)~
129 Европейское название этого порога — «Пятый катаракт».
130 Пирамиды Нури числом около 24 сооружены из мягкого
песчаника в том же остроконечном, стройном стиле, как и пирамиды Мероэ,
но несколько старше их.
131 Храмы Эдфу, посвященные солнечному богу Гору и богине Гатор,
сооружены сравнительно поздно — при Птолемее III Эвергете и его
преемнике — Филопаторе (212 г. до н. э.).
132 Гейглин Теодор (1824—1876). Немецкий зоолог и путешественник,
исследователь фауны Аравии и Северной Африки.
Доктор Бильгарц Теодор (1825—1865). Немецкий медик и зоолог,
главный врач и анатом в Каире, прославился своими открытиями в области
гельминтологии. Его именем назван один из опаснейших эндопаразитов —
Billharsia haematobia (семейство Distomidae).
133 В этой цитате из Лютера, основавшего носящее его имя
христианское вероучение, не признающее ни обрядности, ни монашества,
сказывается верность молодого Брема заветам, полученным от пастора-отца.
131 Неопалимая Купина — согласно библейскому преданию, бог явился
Моисею в образе горящего и несгорающего куста (неопалимая Купина).
Основанием для возникновения этой легенды считают то, что в ясные
ночи травянистые растения — ясенец пахучий (Dictamnus albus) выделяет
своими цветами такое количество летучих эфирных масел, что они
вспыхивают при поднесении спички. Растение это, обычное в горах Крыма,
часто называют «неопалимой Купиной».
135 Оазис Сива лежит в Ливийской пустыне, в 600 км к западу от
Каира.

СОДЕРЖАНИЕ
Стр.
Альфред Эдмунд Брем и его путешествия 3
Предисловие 31
Часть первая
Введение 35
Первые дни в Египте 48
Пирамиды 62
Плавание по Нилу. От Каира до вступления в пустыню Бахиуда 69
Приготовление к странствию по пустыне. Верблюд и его вьюк . . 104
Пустыня и ее жизнь 113
В Беллед эль Судане 133
Хартум и его обитатели 142
Жизнь чужеземцев в Хартуме 199
Рабы и охота за ними 211
Степь 232
Поездка в Кордофан 244
Вторичное пребывание в Хартуме; возвращение в Египет и
путешествие по Дельте 281
Часть вторая
Взгляд на египетскую фауну 315
Заметки из дневника, веденного во время пребывания в Нижнем
Египте 326
Вторая поездка в Судан 371
Четыре месяца в Судане 422
Тропические леса и их фауна 442
Картины из жизни животных 483
Термит 484
Скорпион 486
Крокодил 489
Священный ибис 496
Журавли в Судане 499
645

Стр.
Марабу 502
Стервятник 504
Орел-скоморох 510
Страус 514
Фараонова мышь 519
Обезьяны 521
Перелет птиц и жизнь их на чужой стороне д 527
Охота в тропических лесах Голубой реки 534
Радости и страдания во время последнего пребывания в Хартуме 560
Путешествие по Нилу из Хартума в Каир 578
Путешествие из Каира на Синай 609
Заключение 630
Комментарии 635-
646

Альфред Э. Б р е м
ПУТЕШЕСТВИЕ ПО СЕВЕРО-ВОСТОЧНОЙ АФРИКЕ
Редактор Г. П. Богоявленский
Художественный редактор С. С. Берховский
Технический редактор С. М. Кошелева
Корректоры П. И. Чивикина и 3. Г. Гейзе
*
№ Т-08357. Сдано в производство 12/IV—58 г. Подписано
в печать 25/VIII—58 г. Формат 60X92/16 Физических
листов 40,62. Печатных листов 40,5+0,12 л. вкл Издательских
листов 40,21. Тираж 30 000 Заказ № 3535. Цена 12 р. 15 к.
Переплет 2 руб.
*
Москва В-71, Ленинский проспект, 15, Географгиз
Набрано в тип. «Красный пролетарий»
Госполитиздата Министерства культуры СССР.
Москва, Краснопролетарская, 16.
Отпечатано в тип. Металлургиздата
Москва, Цветной б., д, 30 Заказ 813

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
ГЕОГРАФИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Вышли в свет:
К. Борхгревинк. У Южного полюса, 1958, 328 стр., цена 11 р. 50 к.
Путешествия и исследования лейтенанта Лаврентия Загоскина в
Русской Америке в 1842—1844 гг., 1956, 456 стр., цена 19 руб.
Путешествия Христофора Колумба. Дневники, письма, документы,
1956, 528 стр., цена 12 руб.
Давид Ливингстон. Путешествия и исследования в Южной Африке,
1956, 392 стр., цена 8 р. 85 к.
Давид Ливингстон, Чарлз Ливингстон. Путешествие по Замбези, 1956,
384,стр., цена 8 р. 65 к.
Н. Н. Миклухо-Маклай. Путешествия на Берег Маклая, 1956, 416 стр.,
цена 9 р. 45 к.
Фритьоф Нансен. «Фрам» в Полярном море», ч. I, 1956, 368 стр.,
цена 9 р. 65 к.
Фритьоф Нансен. «Фрам» в Полярном море», ч. II, 1956, 216 стр.,
цена 9 р. 65 к.
Дневные записки П. К. Пахтусова и С. А. Моисеева, 1956, 216 стр.,
цена 9 руб.
Книга Марко Поло, 1956, 376 стр., цена 9 р. 40 к.
Путешествия в восточные страны Плано Карпини и Рубрука, 1957,
272 стр., цена 7 р. 40 к.
Последняя экспедиция Р. Скотта, 1955, 408 стр., цена 9 р. 55 к.
Г. Стенли. В дебрях Африки, 448 стр., цена 10 р. 50 к.
Э. Шеклтон. В сердце Антарктики, 1957, 448 стр., цена 16 р. 10 к.

Опечатки
Страница
479
644
Строка
12—13 снизу
5 сверху
Напечатано
(Hydrocantharene109),
Gyrinus, которых
мы набрали пять
видов; профессор Апец
определил их девять,
но некоторых из
них
1825
Следует
(Hydrocantharene ш).
Gyrinus, которых
мы набрали пять
видов, вертятся на
поверхности воды
сотнями у берега
каждого
1925
Зак. 625.