URBI ETORBI

HERMANN
H
J
H
J
GESAMMELTE WERKE

ГЕРМАН
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ

в восьми томах
1
Перевод с немецкого
МОСКВА ИЗДАТЕЛЬСКАЯ ГРУППА «ПРОГРЕОО-нЛ ИТЕРА»

ХАРЬКОВ «ФОЛИО»
1994

ББК 84.4 Г

Г 43
Серия «Uibi et Oibi»

основана в 1994 году
Составители

КС. ПАВЛОВА, ВЛ СЕДЕЛЬНИК
Предисловие

КС. ПАВЛОВОЙ
Комментарии

ВЛ СЕДЕЛЬНИКА
Художники

М.Е. КВИТКА, ОЛ. ПУСТОВАРОВА
Редактор

ЛН ПАВЛОВА
Координатор издательской программы

«URBIEXORBI»
М.К ТОПОРИНСКИЙ
Г 4703010100-190 Безоеья№

006(01)-94
ISBN 5-01-003967-2 (т. 1)

ISBN 5-01-003874-9
ISBN 5-7150-0125-0 (т. 1)

ISBN 5-7150-0133-1
О	Составление, предисловие, комментарии,

перевод на русский язык произведений, кро¬

ме отмеченных в содержании ♦, АО Издатель¬

ская группа «Прогресс» — «Литера», 1994.
С Художественное оформление, Издательство

«Фолио», 1994.
О	Марка серии «Uibi et ОхЫ», Издательство

«Полярис», 1994.

МАГИЧЕСКИЙ КРИСТАЛЛ

ГЕРМАНА ГЕССЕ
Собрание сочинений Германа Гессе издается у нас; когда мно¬

гие его произведения уже известны. Прочитаны два главных его ро¬

мана — «Степной волк» и «Игра в бисер». Опубликованы повести,

«малая проза», частично статьи и стихи. Теперь заинтересованным

читателям (а таких было много в самых разных кругах) представля¬

ется возможность узнать Гессе шире и глубже.
Творчество Гессе — одна из вершин немецкой и мировой лите¬

ратуры XX века. Его книги не менее значительны, чем произведения

Т.Манна, Музиля, Фолкнера или такого бесстрашного эксперимен¬

татора, как Дж.Джойс. Многое роднит Гессе с названными писате¬

лями. И он был смелым экспериментатором, создателем новой,

насыщенной философскими проблемами интеллектуальной прозы

двадцатого века. И его художественное сознание отразило катастро¬

фичность современной действительности и новое место человека в

ней. Но созданный им мир, что естественно для большого художни-

ка, был совершенно особым.
По сравнению с изощренным стилем Т.Манна, с «темнотами» и

бесконечной игрой со словом в джойсовском «Улиссе» Гессе как

будто доступен и прост. Стиль его сохраняет прозрачность, хотя фан¬

тазия часто уносит читателя в далекие, неведомые пределы, хотя кни¬

ги его имеют отнюдь не простую организацию. И все же простота —

принципиальное качество его творчества. По сути, она загадочна и

скрывает не только эстетический, но и нравственный смысл.
Не то чтобы Гессе умел выражать сложное просто. Так понима¬

ют его произведения лишь те, кто видит в них по преимуществу во¬
5

площение идей, почерпнутых из философий и религий Востока, хри¬

стианства и немецких мистиков XVI—XVII вв., из философов прошло¬

го столетия, космогонических концепций романтиков или у

швейцарского историка культуры Якоба Буркхардта. Сам Гессе оспорил

однажды афоризм своего коллеги, утверждавшего, что задача поэта со¬

стоит в том, чтобы о значительном говорить просто: он возразил, что не

верит в границу между предметами значительными и простыми. Соб¬

ственную свою задачу он понимал как постижение значительности

простого. От читателя Гессе требуется сходное усилие воображения и

мысли—усилие погружения в содержательность его простоты.
*	* *
Герман Гессе родился 2 июля 1877 года на юге Германии в ма¬

леньком швабском городке Кальве. Родом из швабского захолустья —

об этом полезно помнить, читая Гессе, — был не только Шиллер,

но и гораздо более близкий нашему автору Фридрих Гёльдерлин,

философы Гегель и Шеллинг, романтик Эдуард Мёрике. Мысль

знаменитых сынов Швабии стремительно вырывалась из узости

местной жизни. Чтобы увидеть дальние горизонты, здесь прихо¬

дилось взлетать высоко. Гессе, однако, любил и саму эту узость.

Он часто писал потом о своем детстве. Впечатления детства опи¬

саны им на склоне лет в «малой прозе» — «Воспоминания о Гансе»

и «Нищий». Уже из них можно узнать, что отец и мать писателя

долгие годы были протестантскими миссионерами в Индии и, хо¬

тя потом вернулись в Европу, продолжали жить интересами мис¬

сии. Миссионером был и дед писателя — ученый-востоковед

Герман Гундерт. Убеждения и образ жизни родителей отличались

педантической строгостью и в то же время мечтательной поэтич¬

ностью. Одно не противоречило, а дополняло другое, потому что

имело один и тот же религиозный источник.
Вчитываясь в страницы автобиографической прозы Гессе, мож¬

но, однако, угадать и причины назревавшего бурного разрыва под¬

ростка с родительским домом. Родители признавали только свою

правду. Мальчик чувствовал мучительное несоответствие этой прав¬

де собственных желаний и правды других людей. Семья воспитала в

писателе нравственные идеалы, но отнюдь не знание жизни.
6

Зов другой жизни заставил подростка Гессе бежать, проучив¬

шись немногим более полугода, из Маульброннской протестант¬

ской семинарии. Он заставил его надолго порвать с семьей,

скитаться, жить случайными заработками, начинать все заново: са¬

мообразование — чтение произведений классической литературы и

философии по собственному разумению и своей системе, работу —

сначала на часовой фабрике, потом в книжной торговле, пока нако¬

нец он не смог жить на заработки от своих первых опубликованных

сочинений.
До начала первой мировой войны в свет успели выйти несколько

романов Гессе: «Петер Каменцинд» (1904), «Под колесами» (1906),

«Гертруда» (1910), «Росхальде» (1914). Он писал романтически окра¬

шенные стихи и прозу — «Романтические песни» (1899), «Час после

полуночи» (1899), «Записки и стихотворения, оставленные Германом

Лаушером» (1901) — и слыл создателем современных идиллий.
В такой оценке было много правды. Пережитая подростком ду¬

шевная смута с попытками самоубийства, ненавистью к себе и роди¬

телям к этому времени с немалым трудом улеглась. Поселившись

вместе с женой в поселке Гайенхофен на берегу Боденского озера

(тут родились три его сына), он ведет тихую уединенную жизнь.

Впоследствии он с любовью описал два дома, ставших его пристани¬

щем в то время («Въезжая в новый дом», 1931). Много в произведе¬

ниях этих лет и проникновенных описаний природы. В «Петере

Каменцинде» — это горы и озера издавна любимой Гессе Швейца¬

рии (в 1912 году он навсегда переселился туда). Но и родная Швабия

не оставлена без внимания («Под колесами»).
Уже к ранним его романам можно применить формулу, найден¬

ную писателем позже: свои произведения он называл «биографией

души». По существу, писал он, это «монологи, в которых единствен¬

ное лицо, а именно данная мифическая фигура, рассматривается в

ее отношениях к миру и собственному «я»1. И в «Гертруде», и в «Пе¬

тере Каменцинде» повествование ведется от первого лица, герои —

достигший известности композитор Кун и так и не изведавший сла¬

вы писатель Каменцинд — рассказывают о пережитом, испове¬

дуются читателю. В их жизни, как и в жизни окружающих, много
1 Hermann Hesse. Gesammelte Werke in 12 Bdn. Frankfurt am Main, Suhrkamp Verlag,

1970. Bd. 11, S.81. В дальнейшем ссылки на это издание.
7

драматичного. Оба терпят крушение в любви, а Каменцинд — по

крайней мере на отрезке, известном читателю,—еще и в творческой

деятельности. В результате он, как и не справившийся с учением в

семинарии герой романа «Под колесами», возвращается туда, откуда

пришел, — в родное захолустье.
Но, несмотря на удары судьбы, отношение fepoeB к миру и соб¬

ственному «я» еще гармонично. При известном напряжении душев¬

ных сил им удается, сопротивляясь обстоятельствам, вест «внутреннюю

тайную мелодию» своей жизни. «Бог умер, а мне жить» — так вспоми¬

нается Ницше в одной из песен Куна. Но безысходный трагизм Ниц¬

ше еще не властен над душами героев. На маленькой площадке

своей судьбы они еще сохраняют, как сказано однажды в романе

«Гертруда», «радостное, серьезное приятие жизни, успокаивающее

дыхание своей ясной души».
Очень скоро эта умиротворенность исчезнет. Еще в пределах

довоенного творчества Гессе подросток Ганс Гибенрат из романа

«Под колесами» будет метаться, не понимая ни себя, ни окружаю¬

щих, ни причин обрушивающихся на него несчастий. Слишком

просто трактовать этот роман как одно из многих в те годы произве¬

дений о школе, калечащей душу ребенка (Г.Манн «Учитель Унрат,

или Конец одного тирана», 1905). Конфликт между учеником и

учителями у Гессе не обозначен столь резко. Как и позже у этого

писателя, дело вообще не в конфликтах, разыгрывающихся во

внешней реальности — их у него порой и найти трудно,— а имен¬

но в отношениях героя к миру и собственному «я». Ведь в гибели

Ганса виновны не только жестокие учителя, но и.собственное чес¬

толюбие, суровая заданность будущего, подточившая его силы и ис¬

калечившая душу, и еще многое другое.
Что же касается ясности души, то она потом еще не раз вернется

к героям Гессе. Но заплачено за нее будет иной ценой и другим жиз¬

ненным опытом.
*	* *
Сильнейшим потрясением для Гессе стала первая мировая вой¬

на, одним ударом разрушившая камерность его творчества. С тех

пор Гессе не покидало ощущение катастрофичности жизни и «тле¬
8

ющего под ногами ада»1. По слабости зрения он не попал на фронт,

хотя и оставался германским подданным. В ужасе от происходившей

в Европе кровавой бойни он потратил много сил на помощь интер¬

нированным в разных странах немецким военнопленным. Особенно

жуткой ситуация была для Гессе потому, что взрыв шовинистических

чувств захватил и деятелей кулыуры, или, как принято было выра¬

жаться в Германии, представителей «духа». Культуры, религии и

нравственности как заведомо чистой сферы больше не существова¬

ло. В ноябре 1914 года Гессе опубликовал в швейцарской «Нойе

цюрхер цайтунг» ставшую знаменитой статью под названием, повто¬

рявшим строчку из речитатива Девятой симфонии Бетховена «Дру¬

зья, не надо этих звуков!».
На исходе мировой войны Гессе глубоко занимали идеи З.Фрей-

да и К.Г.Юнга. Отчасти это объясняется пережитым им тогда личным

кризисом (тяжелые кризисы, их преодоление и трудное восхожде¬

ние на новую ступень — общий закон этой жизни). После разрыва с

семьей и страшных впечатлений войны Гессе становится пациентом

ученика К.Г.Юнга Йозефа Ланга (выведенного в романе «Демиан»

под именем Писториуса и в «Паломничестве в Страну Востока» под

именем Лонгуса), а потом знакомится и с самим Юнгом. Психоана¬

литические сеансы так же, как начавшиеся тогда занятия рисовани¬

ем (Гессе написал множество акварелей, иллюстрировал собствен¬

ные произведения, сопровождал рисунками письма), помогли ему

обрести внутреннее равновесие.
Но интерес писателя к теориям Юнга и Фрейда имел и другие ос¬

нования.
Одной из причин европейского кризиса Гессе считал ущемле¬

ние человека. Он видел — и «глубинная психология» укрепляла его в

этом наблюдении, — как часто люди отождествляли себя лишь с ма¬

лой своей частью — той, что проявлялась вовне, на потребу обще¬

ства. Лицо заменялось маской или, по терминологии Юнга, «пер¬

соной». Огромная часть внутренней жизни вытеснялась в бессозна¬

тельное, потаенное грозило непредвиденным взрывом.
Не только Гессе, но и многие писатели во всем мире уловили в

первые десятилетия XX века изменения в человеке. Сбалансирован¬
1 H.Hesse. Gesammelte Werke. Bd. 10, S. 546.
9

ная цельность все чаще заменялась разрывом между словами, по¬

ступками и скрытой сутью людей. Выразить в слове эту суть, жизнь

«человека в человеке» пытался «поток сознания» (в 1922 году в свет

вышел «Улисс» Джойса, блестяще разработавшего эту технику). Ха¬

рактер переставал восприниматься как достоверное выражение

личности, как устойчивая стабильность, его очертания были размы¬

ты еще на рубеже 20-х годов в романах В .Вульф. Еще раньше, в авс¬

трийской литературе рубежа веков, личность уже трактовалась как

зыбкая неопределенность (Г. фон Гофмансталь, АЛ1ницлер). В пер¬

вом романе Р.Музиля «Смятение воспитанника Терлеса» (1906)

подростки-гимназисты неожиданно обнаруживали садистские на¬

клонности. В произведениях Ф.Кафки герой вообще лишен характе¬

ра — перед читателем ничем не прикрытая, дрожащая, беззащитная

душа человека.
Г.Гессе по-настоящему нашел себя в своем послевоенном твор¬

честве. Теперь его произведения уже не были ни камерными, ни

идиллическими. Если его ранние, не лишенные прелести сочинения

оставались все-таки запоздалым отзвуком немецкого романтизма

(что особенно заметно в «Германе Лаушере»), то теперь та же ро¬

мантическая традиция обрела под его пером новую силу. Напитав

свои книги опытом современной действительности, Гессе будто до¬

вел до конца, до предела реальности и ясности многое из того, что

было выражено в творчестве великих немецких романтиков про¬

шлого — Гёльдерлина, Новалиса, Гофмана...
Это отнюдь не означало, что из писателя, сосредоточенного на

судьбе одного или двух близких ему героев — их именами и прозви¬

щами Гессе часто называл свои романы,— он превратился в созда¬

теля широкой панорамы действительности. Нет, писателем-эпиком,

как Роллан или Горький, Гессе не стал. Не найти в его книгах и ре¬

альности войны, запечатленной в таких романах, как «Огонь» Барбю-

са или «На западном фронте без перемен» Ремарка. Свою совре¬

менность и ее проблемы он отразил по-другому.
«Демиан» (1919), а позже «Степной волк» (1927) соотнесли ка¬

тастрофическую современность с внутренней действительностью

человека. В романе «Демиан»-война вторгалась в мир героев лишь на

последних страницах (так это было, кстати, и у другого автора, по¬
10

святившего свой роман кризису эпохи, — в законченной на пять лет

позже «Волшебной горе» ТЛ1анна). В «Степном волке» политиче¬

ские события не затрагивались вовсе. Но на всем протяжении обоих

произведений автор занят выяснением связей мировой бойни с ду¬

шевной жизнью Синклера — героя «Демиана», примерного мальчи¬

ка, вроде того, который хотел отлично окончить Маульброннскую

семинарию, или же связей предфашистской ситуации в Германии с

состоянием души Гарри Галлера — героя «Степного волка». Писате¬

ля будто не занимают ни широкий внешний мир, ни его законы. Hq

его глубоко занимает состояние души его современников.
В «Демиане», в повести «Клейн и Вагнер» (1919), а потом в

«Степном волке» Гессе показал человека будто скроенным из раз¬

ных действительностей. Когда-то, в романе «Под колесами», чинный

отцовский дом мирно сосуществовал с нищенским кварталом, при¬

ютом разного рода темных личностей, преступников и пьяниц. Не¬

смотря на запрет отца, юный герой часто ходил в этот квартал без

какого бы то ни было вреда для своей души. В «Демиане» два этих ми¬

ра приведены в резкое столкновение — не в реальности, а в душе ге¬

роя. Один из них отменяет все представления и нормы другого. В

первом нужно быть одним, во втором — совершенно другим. Созна¬

ние человека шатко — оно может принять любые формы. Сбросив

оковы светлого и гармоничного родительского дома, подросток

Синклер будто проклевывается из яйца; разворачиваются не запрог¬

раммированные воспитанием возможности его личности.
В юношеской романтической прозе «Лаушер» герои легко меня¬

лись местами и изменяли свой облик, на сцене волшебного театра

служанка трактира без труда превращалась в принцессу.
В «Демиане» и в «Степном волке» превращения влекут за собой

страдания. Две души — интеллектуала и дикого зверя— проглядыва¬

ют в облике измученного Гарри Галлера. А попав в волшебный «Ма¬

гический театр», где внутренняя растерянность и скрытые желания

человека становятся очевидными, Гарри Галлер видит в зеркале ты¬

сячи лиц, на которые распадается его лицо.
Примечательный факт: «Демиан» был опубликован под псевдо¬

нимом Синклер. Автором был объявлен герой. Гессе объяснял это

впоследствии тем, что надеялся таким образом привлечь к роману
11

молодых читателей, вряд ли ожидавших от него нового. Роман и в са¬

мом деле был необычным, можно сказать, ошарашивающим. Со

всей непосредственностью молодости в нем были переданы смяте¬

ние, страх, жажда неизведанного и опасного. Герой, говорилось в

книге, не хотел ничего другого, кроме как попытаться жить жизнью,

рвавшейся из него. Он остался ничем не примечательным гимнази¬

стом, по существу, случайно. Гораздо важнее, чем учение в гимна¬

зии, стала для него кража денег, долгие часы самоуглубления,

дружба с Демианом и полная мистического смысла любовь к его ма¬

тери. Роман, предъявлявший к человеку высокие духовные требова¬

ния, был в то же время книгой, в которой, как объяснял автор,

«личность защищается против чудовищной тяжести заповедей, а

природа отстаивает свои права перед духом»1. Гессе был обостренно

чуток к бессознательным импульсам в человеке. Личность воспри¬

нималась им во всей ее полноте.
В 1919 году Гессе написал статью «Своенравие». Не веря в на¬

дежность подавления духом темных бессознательных инстинктов,

автор предлагал ориентироваться на реальное— стимулом развития

человека должно было стать его желание, его своенравие. Человек,

говорилось в романе «Демиан», может фантазировать сколько угод¬

но. Он может, например, вообразить, что хочет на Северный полюс.

Однако «обоснованно и достаточно сильно желать я могу лишь тог¬

да, когда желание целиком скрыто во мне самом, когда все мое су¬

щество действительно им наполнено».
Желания, взятые как таковые, вне упорядочивающего влияния

духа, лишены деления на высокое и вульгарное, на пристрастия хо¬

рошего и дурного вкуса: мир желаний вообще не знаком со шкалой

ценностей. Как говорится однажды в «Степном волке», природный

мир не знает противоположностей, ибо они взаимозаменяемы: «Ес¬

ли я говорю «вверху» или «внизу», то ведь это уже утверждение, ко¬

торое надо пояснить, ибо верх й низ существуют только в мышлении,

только в абстракции». «Жизнь развратника, — читаем в романе «Де¬

миан», — одно из лучших приготовлений для мистика». Или: «Совер¬

шенный мной злой проступок и мое несчастье ставили меня выше

отца, выше добрых и благородных». Русский читатель невольно
1 Н.Hesse. Gesammelte Werke. Bd. 11, S. 15-16.
12

вспомнит тут Достоевского с неоднократно повторенной им страш¬

ной мыслью о том, что преступник ближе к Богу.
Достоевский, глубоко занимавший Гессе, также заставлял сво¬

их героев переступать порог, за которым переставали действовать

усвоенные с детства заповеди. В годы мировой войны Гессе пишет
о	Достоевском несколько статей, частично вошедших затем в сбор¬

ник «Заглядывая в хаос» (1920). В одной из них — «Мысли об «Иди¬

оте» Достоевского»— он косвенно говорит и о некоторых основах

своего творчества.
В романе Достоевского Гессе привлекало глубокое одиночество

Мышкина, напоминающее одиночество Христа в ночном Гефси-

манском саду. Это одиночество рождено, по Гессе, особым складом

мышления, тем, что реальность этого героя — нечто совсем иное, чем

реальность Епанчиных или сына Павлищева. Суть не в бескорыстии

Мышкина — он способен оценить могущество денег. Суть не в его

аскетизме и духовности: относительно равновесия духа и плоти он,

несомненно, мог бы найти общий язык со своими собеседниками.

Но, продолжает Гессе, если для других это равенство — предмет раз¬

говоров или в лучшем случае идея, то для Мышкина это реальность.

Присущее герою Достоевского восприятие действительности Гессе

называет «магическим мышлением». Развивая дальше по сути собст¬

венные мысли, Гессе пишет, что такой человек понимает справед¬

ливость противоположных суждений. На земле для него не

существует точки, стоя на которой можно было бы окинуть мир од¬

ним взглядом, а значит, упорядочить его. «Тот, кто может хоть на ми¬

нуту почувствовать взаимозаменяемость духа и природы, духа и

свободы, добра и зла, является врагом любого порядка, потому что

тут... начинается хаос».
Представление о хаосе, почерпнутое Гессе из древнекитайской

классической «Книги перемен», проходит через многие его статьи и

художественные произведения. Мотив «мужественного схождения в

хаос помраченной души»— один из важнейших в «Степном волке».

При этом хаос означает не только распад, но и возможность нового

творчества.
Казалось бы, размышления Гессе совершенно оторваны от про¬

блем дня. И все же они имели непосредственное отношение к со¬
13

временности. За абстрактным и отвлеченным сам славившийся от¬

влеченностью Гессе хотел усмотреть первичное — бессознательные

порывы, чувства. Газетная трескотня, официальная идеология и ее

язык, писал он, бессодержательны потому, что не соприкасаются с

главным и фундаментальным — внутренней действительностью че¬

ловека. Но любое подлинное произведение искусства (для Гессе и

туг важнее всего романтическая традиция) содержит в себе этот не¬

зримый поток. «Тебе только кажется, что слова— это мысли, — гово¬

рится однажды на страницах романа «Нарцисс и Златоуст», — но это

чувства». Неоднократно отмечавшаяся «нелитературность» Гессе

(об этом писал еще Рильке, высоко оценивавший стиль Гессе), вре¬

менами свойственная ему, несомненно, намеренная банальность

связаны с желанием точнее следовать за изгибами этого потока.
В разные годы Гессе занимали разные проявления «своенравия».

Первая мировая война и надвигавшийся фашизм заставляли в 10—

20-х годах вновь и вновь возвращаться к обнаруживавшимся теперь

темным сторонам человеческой психики. Однако уже в романе

«Сиддхартха» (1922) главным становится любовь — не к одному че¬

ловеку, не к женщине (любовный эпизод оставляет героя глубоко

неудовлетворенным), но к миру. Хаос уступал место соединениям и

связям. Впрочем, их можно заметить и в «Демиане», и в «Степном

волке».
*	* *
Читатель «Степного волка», быть может, помнит об азалии и

араукарии на навощенной до блеска лестнице, ведущей в жилище

Гарри Галлера. Об этой не такой уж важной детали в романе упоми¬

нается трижды. Два раза рассказывается и о симфоническом кон¬

церте, на котором побывал Гарри вместе с племянником своей

квартирной хозяйки. Одно и то же — предмет или событие — увидено

у Гессе разными персонажами, при этом весьма непохожими друг

на друга. Глаз, наметанный на чтении современных романов, при¬

выкший к стереотипным сложностям современных фильмов, станет

искать разительных несовпадений в восприятии одного и того же

разными героями. Но странное дело: таких расхождений почти что и

нет. Очевидно, автору важен не переход от восприятия одного лица
14

к восприятию другого, а переход от внешней действительности к

действительности внутренней. При этом различия не так уж и важ¬

ны; важнее, быть может, как раз совпадения: хозяйский племянник

удивляется, застав постояльца сидящим на ступеньках лестницы, и

Гарри тут же объясняет причину, причину примерно ту же, о которой

он пишет в своем дневнике.
♦Степной волк» делится на «Предисловие издателя», «Записки Гар¬

ри Галлера», вклинивающийся в их ход «Трактат о Степном волке» и

сцены в «Магическом театре», представляющие собой часть «Записок».

Автор будто приучает читателей к особому восприятию жизни: самим

построением романа он пытался доказать возможность бесконечной

смены перспектив. По сходным законам был построен и «Кнульп»

(1915), а позже «Нарцисс и Златоуст* (1930) и «Игра в бисер» (1943).
В «Степном волке» взгляд со стороны перекрещивался со взгля¬

дом изнутри (первая часть, «Предисловие издателя», и вторая, «За¬

писки Гарри Галлера»). Прерывавший «Записки» «Трактат» поднимал

частную историю до уровня общего опыта. Именно в «Трактате» то и

дело встречаются фразы: «С ним происходит то, что происходит со

всеми людьми» или: «Людей типа Гарри на свете довольно много»...

Сам факт волшебного присутствия имени Гарри и истолкования его

жизни в дешевой ярмарочной брошюре повторяет встречающееся у

романтиков (например, у Новалиса в «Генрихе фон Офтердингене»)

обнаружение себя героями в общем знании, в общей «книге» всего

человечества. Трактат как бы объективирует рассказанное героем.

Он не включает в себя, однако, всеобъемлющего знания. При остро¬

те мысли и интеллектуальной оснащенности, выдающей знакомство

автора с Шопенгауэром, Кьеркегором, Ницше, «Трактат» наивнее и

романтичнее того катастрофического сознания, о котором он пове¬

ствует. Но в романе существует и еще одна перспектива— перспек¬

тива Бессмертных. Смена точек зрения не приводит при этом к

беспорядку. Напротив, автором прочерчены многочисленные соот¬

ветствия, соотношения, связи.
В ресторане «Черный орел», пребывая в полном отчаянии, Гарри

Галлер впервые видит Термину. Женщина из другой среды с исчер¬

пывающей полнотой понимает самые сложные и, как кажется само¬

му Гарри, сугубо индивидуальные его переживания, например, по
15

поводу профессора-востоковеда и Гёте или безрадостности эпохи.

Критика не преминула упрекнуть писателя в недостоверности Тер¬

мины, рассуждающей о литературе (в пример Тессе ставилась Соня

Мармеладова у Достоевского1). Но встреча, начавшаяся со слов:

«Можно? — спросил я и сел возле нее. — Конечно, тебе можно, —

сказала она, — ты кто?»,— эта встреча интересна совсем не внешней

своей достоверностью или недостоверностью. Измученный, отчаяв¬

шийся человек приблизился к незнакомой женщине. Откуда-то из

тумана (запотевшие очки Гарри) выплыло и прояснилось ее лицо.

Раздвинулось и прояснилось пространство вокруг: «Можно?.. —

Тебе можно». На протяжении многих страниц романа Термина не

только понимает мысли Гарри — она становится соглядатаем его

снов, обращает к нему не высказанные и не развитые им, но, без¬

условно, принадлежащие ему мысли. Как впоследствии, ближе к

концу романа, возвращает Гарри не высказанные им мысли и чу¬

жой, враждебно-неприятный саксофонист Пабло. Рушатся не одни

только стенки между внутренним и внешним (мир внешней реаль¬

ности, мир души). Рушится замкнутость человека в ограниченных

пределах его сознания. Тессе не только рассказывает нам историю о

сближении двух людей совершенно различной духовной ориента¬

ции, хотя такая история примечательна сама по себе, и нечто подо¬

бное было пережито как значительное событие самим автором* В

гораздо большей степени он занят тем, что продолжает приучать чи¬

тателей ко все более усложняющемуся восприятию жизни. Контуры

личности оказываются незамкнутыми. «Выколдовать ответный от¬

клик» — это не только о чуде плотской любви, это еще о чем-то го¬

раздо более общем. «Вообще-то всем людям надо бы, — говорит

Термина, — быть друг другу такими зеркалами, так отвечать, так со¬

ответствовать друг другу». «Но, — возражает Гарри, — ведь ты со¬

всем-совсем иная! Ты моя противоположность...» «Так тебе кажется, —

сказала она лаконично...»
Выше говорилось о своенравии героев Гессе. Теперь приходит¬

ся столкнуться с идеей, как будто бы противоположной. Своенрав¬

ные герои Гессе, подчиняющиеся исключительно собственному
1 W.Deubler. Н.Hesse «Der Steppenwolf». In: Materialien zu H,Hesses «Der Steppenwolf*.
Frankfurt am Main, Suhrkamp, 1972. S305.
16

закону, заняты взаимной настройкой по общему камертону, они

сближаются, перетекают, переливаются друг в друга. В каком-то по¬

следнем смысле все они вылеплены из одного теста. И это изначаль¬

ное и конечное единство золотой нитью мерцает в романах писателя.

Исследователи имели основание писать, что в нарисованном с на¬

рочитой неопределенностью Демиане можно увидеть черты самого

Синклера. Что внутренняя жизнь Гарри Галлера представлена в

«Степном волке» в соответствии с пониманием Юнгом внутренней

жизни человека, как «драма со множеством персонажей»1. Что Тер¬

мина, Пабло, стреляющий по машинам теолог — все это проекции

души главного героя на экран «Магического театра». Отнюдь не

только пристрастием искусства 20-х годов к сексуальной теме объ¬

ясняется «двуснастность» Термины, ее не раз упоминаемое сходство

с мальчиком, ее появление на маскараде в «Тлобусе» в женском и

мужском платье. Сначала Термина похожа на Термана — школьного

товарища Гарри, потом — на него самого. Гарри Галлер, Термина,

Герман Гессе — все это не только игра имен, указывающая на род¬

ство автору его героев,—это еще и близость, почти слияние образов.

С беспримерной художественной смелостью автор показал, как мяг-

чают, сходятся контуры его сначала столь резко очерченных фигур.

В самом построении «Степного волка» разыгрывается волшебство

неостановимого уничтожения перегородок, движения от замкнуто¬

го, эгоистического мира одного человека к свободному и широкому

горизонту.
Аутсайдер Гарри Галлер — пленник своего времени. Вкус вре¬

мени в характерных атрибутах «золотых» 20-х годов — всех этихупо-

минающихся в романе несовершенных, трещащих радиоаппаратах,

граммофонах, парадных костюмных фильмах, джазе, уанстепе и

женщинах с короткой стрижкой. «Степной волк» для Гессе необыч¬

но предметен. И это тоже сознательный отклик автора на утверждав¬

шуюся в немецком искусстве 20-х годов сосредоточенность на

внешней стороне жизни. Атмосфера времени в неврозе героя, в

сдавленности пространства, в нехватке воздуха, того, чем можно

жить и дышать, в стремительно распространяющейся бацилле пре-
1 САверинцев. «Аналитическая психология» К.Г.Юнга и закономерности
творческой фантазии. — «Вопросы литературы», 1970, № 3, с. 130—131.
17

ступности, убийств «для удовольствия, точнее, от неудовольствия,

оттого, что мы отчаялись в мире». Когда Гарри Галлер попадает на

похороны и вспоминает потом о мокрой глине, «в которую они по*

ложили своего мертвеца», он думает о всеобщей вони, гнилой изно¬

шенности, вялости, дряхлости, дохлости окружающей его жизни.

Эпизод похорон вырастает в символ гибели «всей нашей кулыуры,

всей нашей веры, всей нашей жизнерадостности». Сумятица сцен

пугающа. Не только богослов стреляет по автомобилям — автомоби¬

ли, частью бронированные, охотятся за пешеходами, давят их, рас¬

плющивают о стены домов. Перечитав роман в 1943 году, Гессе

нашел, что текст отразил реальность приближавшейся с каждым го¬

дом войны.
Но там, где излишне торопливый читатель улавливает лишь рас¬

пад, хаос, дисгармонию, в прозрачном тексте Гессе намечены еще и

связи, раскрывается единство и цельность мира.
За дверьми «Магического театра» исчезают перегородки между

«сейчас» и «тогда». Его пространство включает в себя «всюду» и «ни¬

где» (так будут потом определены координаты повести «Паломниче¬

ство в Страну Востока»). Осуществляется мечта художника Клингзора

из повести начала 20-х годов, страстно желавшего в последнее лето

своей жизни соединить все миги любви, чтобы пережить их с пол¬

ной и, может бьггь, превосходящей возможности человека силой.
«Магический театр» представляет собой, писал исследователь,

«превращение внутренних процессов душевной жизни героя в зри¬

тельно воспринимаемые события»1. Но «Магический театр», театр

«только для сумасшедших» (прямая связь с «идиотом» Мышки¬

ным),— это еще и школа «магического мышления», освобождения

от застывших форм, закованности в рамки, метафорически вопло¬

щенная возможность перевоссоздать мир и свою личность, грозная

и сказочная способность к метаморфозам.
В конце «Степного волка» Гарри Галлеру кажется, что он начи¬

нает понимать «смысл игры» и сможет когда-нибудь сыграть в нее

получше. Овладение мастерством «игры» включает и некий этиче¬
1	См. комментарий Р.Каралашвили в кн~ ПГессе. Избранное. М., Художественная

литерапура, 1977, с. 406.
18

ский момент. Мастерство означает способность отличить случайное

от существенного, отбросить случайное, посвятить усилия высшему.
Способность поставить на высшее в игре собственной жизни рож¬

дает важнейший для позднего Гессе мотив служения.
В «Степном волке» мотив служения звучит еще приглушенно.

Главное — та бесконечная перспектива развития, которую привно¬

сят Бессмертные. В «Паломничестве в Страну Востока» этот мотив

становится основным. Лео, скромный, приветливый и вездесущий

слуга, последний среди паломников (среди них и сам автор, скрыва¬

ющийся под инициалами Г.Г., и некоторые его герои, например

Клингзор, и герои романтиков, а кроме того, Парцифаль, герой ро¬

мана АШтифтера «Витико», и современный Гессе художник Пауль

Клее, и жена Гессе Нинон), этот Лео оказывается тайным главой ор¬

дена, незаметными нитями соединившего всех, кто посвятил себя

честному служению духу. Избранником оказывается тот, кто, отнюдь

не теряя своей индивидуальности, «перелился» в общее дело. В кон¬

це паломничества Г.Г. предложено отыскать свою карточку в огром¬

ной картотеке, все той же романтической «всеобщей книге» челове¬

чества. В соответствующем ящике он находит символическую фи¬

гурку двух соединенных спинами людей, один из которых похож на

Г.Г., а другой — на Лео: казалось, что «субстанция» одной фигуры как

бы перетекает в другую.
Тот же ороцесс «перетекания», отдачи себя, служения составля¬

ет внутренний смысл жизни Йозефа Кнехта, главного героя «Игры в

бисер».
*	* *
Гессе начал работать над романом в конце 1930 года, то есть за

два с небольшим года до прихода Гитлера к власти. Ситуацию в Гер¬

мании он расценивал мрачно и, как стало ясно через короткий срок,

прозорливо. Не веря в способность веймарской демократии остано¬

вить фашизм, он ответил в 1931году отказом на предложение стать

действительным членом Прусской академии искусств: участие писа¬

теля в общественной жизни этого «шаткого и мрачного государства»

казалось ему бесперспективным. В марте 1931 года он писал сестре

Адели: «Если Гитлер придет к власти, мы, конечно, окончательно по¬
19

теряем все — не только деньги и безопасность, но все: и духовно, и

морально».
Проводя свои дни в Монтаньоле — маленьком городке Швейца¬

рии,— в пожизненно предоставленном ему почитателем и другом

доме, Гессе сохранял, как свидетельствовал современник, «почти

чувственные» связи с Германией. Впечатления приносили ему не

только письма, многие из которых ужасали его, но и сотни эмигран¬

тов, о чьем устройстве, минимальном обеспечении и самом праве на

жизнь в Швейцарии Гессе неустанно хлопотал, почти лишив себя

времени и сил для творческой работы.
Именно в эти годы, когда среди миллионов жертв фашизма по¬

гибли в концлагере родственники его жены, когда трагически обор¬

валась жизнь его брата Ганса и все вокруг, казалось, готово было

рухнуть под напором варварства, Гессе писал «радостно-таинствен-

ную книгу об игре в бисер» (Томас Манн).
Что касается таинственности, то, как сможетубедиться читатель,

таинственен уже сам предмет книги. Действие романа отнесено в

далекое будущее, на сотни лет вперед от современности, века миро¬

вых войн и катастрофических потрясений, «эпохи духовной расхля¬

банности и бессовестности». На развалинах этой эпохи из неисся¬

кающей потребности духа существовать и возрождаться возникает

игра в бисер — сначала простая и примитивная, потом все более ус¬

ложнявшаяся и в конце концов превратившаяся в изощренное соот¬

несение структур и формул, извлеченных из разных наук и искусств,

в постижение общего знаменателя и общего языка кулыуры. Цент¬

ром игры становится республика духа— Касталия, призванная сохра¬

нять в неприкосновенности накопленные человечеством духовные

богатства. Республика предполагает у своих граждан владение не

только навыками Игры, но и созерцательной сосредоточенностью,

медитацией. Обязательным условием жизни касталийцев являются

отказ от собственности, семьи, аскетизм и пренебрежение к ком¬

форту — такова плата за готовность мира содержать республику уче¬

ных, принявших к тому же обет не развивать, а лишь сохранять,

углублять, классифицировать искусства и науки, ибо, как туг счита¬

ют, всякое развитие, а тем более практическое применение грозят

духу утратой чистоты.
20

Утопия Касталии и сама Игра не являются, однако, главной тайной

романа. Напротив, Гессе сделал все для того, чтобы лишить описание

касталийской действительности какой бы то ни было таинственности.

Главная тайна романа — это открывается лишь постепенно— не Каста¬

лия, а вечные вопросы человеческого существования.
Но Томас Манн точно выбрал и второе слово, сказанное им о

романе. Как и близкая «Игре в бисер» повесть «Паломничество в

Страну Востока», эта книга исполнена веселости, радостности в том

специфическом их содержании, которое издавна было продумано

Гессе. Веселость у Гессе— это веселость без повода. Она, как сказа¬

но в самом романе, «не смешливая, не улыбчивая». Она возникает не

от случая к случаю, а присутствует постоянно. Веселость— это прин¬

цип поведения, принцип жизни, подразумевающий знание трагич¬

ности человеческой участи, но и рыцарственность, бесстрашие и

превосходство над обстоятельствами, или, как выражался Гессе, ка-

кое-то «наперекор».
В конце 20-х годов в романе «Степной волк» радость тонула в

метаниях мрачного, озлобленного и несчастного Гарри Галлера. Ве¬

селость и радостность меркли в этом хаотическом, полном глубоких

противоречий, мельтешащих случайностей, разлада и разобщенно¬

сти мире — мире, существовавшем в преддверии новой войны и ги¬

бели. Тут они были лишь достоянием Бессмертных — Моцарта, Гёте

и вечности, в которой они обитали.
Теперь, в 30-е годы, в «Паломничестве в Страну Востока» и в

«Игре в бисер» Гессе будто полагает своей целью зримо воплотить

саму эту веселость (читай: ясность, отвагу, неостановимость), ото¬

двинув все, что не дает человеку и человечеству осилить беды и под¬

няться вверх. Небольшая повесть и большой роман легки и про¬

зрачны, как мираж. «Паломничество в Страну Востока»— почти что

сказка, «Игра в бисер» — утопия, фантазия, выдумка.
В ходе работы над «Игрой в бисер» Гессе все дальше отодвигал

властно напоминавшую о себе реальность. В 1934году он перечел

третий вариант начала романа — «Опыт общепонятного введения в

историю игры в бисер». Собственная рукопись поразила его силой

предвидения: в этом варианте «Введения» мелькала дата 1940, и речь

шла о десятилетии «по видимости неудержимого падения Герма¬
21

нии». В эпоху, названную в романе «фельетонной», стало обычаем,

как писал Гессе, «разрешать расхождения в политических убежде¬

ниях ударами кастетов и револьверами», повсеместно устраивались

избиения и погромы, и люди постепенно «попривыкли к террору».

В том же варианте под именем заговорщика и авантюриста Лицке,

изобретшего расовую теорию о превосходстве «зеленой крови»,

легко угадывался Гитлер.
Создавая окончательный вариант «Введения», Гессе отступил от

реальной ситуации в Германии. Это объясняется не только тем, что

из будущего Касталии современная автору реальность должна была

видеться лишь в общих чертах, но и другой нравственной, обще¬

ственной потребностью: художнику нужно было поднять немеркну¬

щие человеческие ценности над искажавшей их действительностью

третьего рейха, раскрыть их своим творчеством во всей полноте,

чтобы так вернуть их действительности и прежде всего читателям

Германии.
Во многих романах XX века будущее служило убийственно

ясному изображению современности. О .Хаксли в «Прекрасном но¬

вом мире» (1932), Дж.Оруэлл в антиутопиях «Скотный двор»

(1945), «1984» (1949), а прежде них наш Е.3амятин («Мы», 1920)

показали людей, переставших быть людьми, радостно подчинив¬

шихся машине тоталитаризма. Под грузом тех же событий мировой

истории Гессе создал другое—утопию в прямом ее назначении.
Мы не поймем ни «радостно-таинственной книги об игре в би¬

сер», ни «Паломничества в Страну Востока», если будем искать, что

хотел сказать современникам Гессе (или больше того: что он хотел

утвердить своим творчеством в жизни) только в развитии сюжета.
В самом деле. В «Игре в бисер» рассказано о некоем Йозефе

Кнехте, взятом когда-то в Касталию скромным учеником, ставшем с

годами магистром Игры и покинувшем затем, вопреки всем обыча¬

ям и традициям, республику духа ради исполненного тревог и суеты

мира и воспитания одного-единственного ученика. Содержание ро¬

мана, если следовать его сюжету, сводится к отрицанию касталий-

ской замкнутости, отстраненности от нужд и бурь человечества, к

утверждению идеи служения и выхода к людям. Спору нет, все это
22

есть в романе, но есть еще и многое другое, отчасти противополож¬

ное отмеченному выше.
Точно так же в повести «Паломничество в Страну Востока»

странствие через пространства и века, а вернее, вне времени и про¬

странства включает не только историю дезертирства и отчаяния

главного героя — отступника Г.Г. С самого начала развивается и не¬

кая противотема — о переливавшихся через века и страны неисся¬

кающих «волнах братства» и верности.
Многочисленные исследователи Гессе не раз объясняли и ком¬

ментировали его произведения, открывая в них отражения религий

и философий Востока1 — индийской духовности,* с которой он по¬

знакомился в родительском доме (в 1911 году он и сам совершил

путешествие в реальную «страну Востока» — Индию), а потом по пе¬

реводам памятников древнеиндийской литературы— «Бхагавадги-

ты», «Вед» и «Упанишад», а также даосизма и китайско-японского

дзэн-буддизма. Сюда в значительной мере восходит свойственная

писателю биполярность мышления, восприятие мира через сопря¬

жение противоположностей. Тут же надо, однако, заметить, что дуа¬

листическое толкование мира лежит и в основе всей европейской

культуры, и прежде всего столь важного для писателя христианства

с выработанным им принципом восхождения от телесного к духов¬

ному, от конечного к бесконечному. В XX веке биполярное воспри¬

ятие жизни свойственно не одному лишь Гессе: оно отличает, к

примеру, Томаса Манна, постоянно игравшего в своих романах с

парами противоположностей. При этом Гессе, как всякий художник,

желал, чтобы его книги захватывали читателя и без помогающих де¬

лу знаний.
*	* *
Центральное место в «Игре в бисер» занимают столкновения и

дискуссии между двумя главными персонажами — Йозефом Кнех¬

том и Плинио Дезиньори. Споры завязываются недалеко от начала

романа, когда Кнехт— еще скромный студент в Касталии, а Плинио —

отпрыск патрицианского рода, вольнослушатель, приехавший сюда
1	См., например: Паломничество Германа Гессе в страну Востока. Вступительная

статья и примечания РГ.Каралашвили. В кн.: Восток — Запад. М., Наука, 1982.
23

на время для получения образования из другой, вольной и смятен¬

ной жизни. Очень скоро споры перерастают свое частное значение

и становятся в глазах окружающих столкновением двух различных

миров и двух разных принципов существования. Ставится и обсуж¬

дается важнейший вопрос, в котором, как того и хотелось автору,

безусловно, отражалась в преобразованном виде «субстанция на¬

шей реальности»: имеет ли право дух хоть в каком-то единственном

месте мира быть хранимым во всей своей чистоте и неприкосновен¬

ности (ибо при «практическом употреблении» духовность, как не раз

демонстрировал XX век, очень часто превращается в свою противо¬

положность)? Должны ли где-то существовать как незапятнанный

образец интеллектуальная честность и порядочность? Ведь «если

мышление утратит чистоту и бдительность, — говорится однажды в

романе, — вскоре перестанут двигаться, как нужно, даже корабли и

автомобили». Или, настаивает Плинио Дезиньори, в оторванности

от жизни духовность усыхает, превращается в чистую абстракцию, в

бессильный, жалкий призрак.
Победа в романе как будто бы остается за миром. Кнехт все бо¬

лее остро понимает обреченность изолировавшейся Касталии и в

конце концов покидает ее пределы, чтобы идти к людям. Но, как мы

говорили, эта победа все-таки относительна, и из нее выводить

«главную идею» романа нельзя.
Обратим внимание читателей на приложенные к основному

тексту романа три сочиненные Кнехтом жизнеописания — три соб¬

ственные его биографии, как они сложились бы в разные историче¬

ские эпохи. Судьба того же Кнехта, какой он воображает ее в иной

действительности («Индийское жизнеописание»), развертывается в

обратном направлении: все усилия могущественного магараджи Да-

сы внести хоть какой-то смысл в жесткую игру жизни оказываются

тщетными — смысл поэтому лишь в полном уединении и службе

лесному йогу.
Запрещает сделать однозначный вывод и характер споров меж¬

ду Кнехтом и Плинио Дезиньори.
Споры эти развиваются не совсем обычно. Конфликт, по сути

дела, снимается — не потому, что кто-либо из его участников не¬

принципиален или недостаточно тверд, а потому, что с течением
24

жизни и с ходом романа, не отрицая собственной правоты, против¬

ники идут навстречу друг другу, расширяя собственное понимание

жизни за счет правоты оппонента. Происходит не беспрерывное

шатание из одной крайности в другую, а постепенное расширение

собственной позиции. «Я кивал, кивал, кивал головою», — вспоми¬

нал еще Гарри Галлер в «Степном волке» свой разговор с как будто

во всем не похожей на него Герминой. Так же развиваются и споры

наших героев — с той только разницей, что на этот раз речь идет не

только о человеке (хотя прежде всего, конечно, о нем). Роман во¬

плотил ту бесконечную подвижность и расширение горизонтов, ко¬

торые столь характерны для Гессе. Все как бы поднято на новую высо¬

ту — обсуждаются принципы жизни человечества.
Может показаться, что романы Гессе построены на антитезах.

Два существа — человек и волк — живут в душе Гарри Галлера; два

противопоставленных друг другу героя—Нарцисс и Златоуст—дей¬

ствуют в одноименном романе; так же, как мы видим, построена и

«Игра в бисер». Но эти романы — и опровержение антитез, доказа¬

тельство относительной их противоположности.
В относительности контрастов кроется одна \гз самых глубоких

для Гессе истин. Неразрывное единство бытия, «дао» древнекитай¬

ской философии, включающее взаимодействие не существующих

друг без друга, частично совпадающих противоположностей (свет¬

лая точка в темном и темная в светлом круге), единство Ян и Инь,

мужского и.женского начала, вдоха и выдоха, неба и земли, прямо

толкуется Гессе на страницах романов. Но это не главное. Идея о ча¬

стичном совпадении противоположностей оказывает мощное орга¬

низующее воздействие на движение множества тем и структур

романа.
Следя за спорами Кнехта и Дезиньори, читатель без особого труда

заметит, как постепенно к концу оба антагониста становятся в чем-то

похожими друг на друга. В одну из последних встреч перед уходом из

Касталии Кнехта трогает облагородившая лицо Плинио печать страда¬

ния: мир, думает Кнехт, послал на этот раз в Касталию «не свой смех, не

свою жизнерадостность, не своё упоение властью, несвою грубость», а

нечто гораздо более близкое духу — свое страдание. Пытаясь помочь

другу, Кнехт заставляет его упражняться в медитации. Между тем сам он
25

уже принял решение уйти из Касталии в широкий мир. Два героя,

представлявшие раньше две противоположные идеи о жизни, сбли¬

жаются, почерпнув многое из душевного богатства друг друга. Но

линии их отношений имеют и другие изгибы.
Двое друзей-антагонистов получают в романе не одно скрытое

подобие, причем в такого рода повторениях Кнехт нередко исполня¬

ет роль Плинио Дезиньори. В романе описан, например, одинокий

отшельник, живущий в созданном им самим уголке — подобии

Древнего Китая. Замкнутость этого мудреца, называемого Старшим

Братом, его совершенная отгороженность от жизни, несомненно,

является некоей возведенной в степень Касталией. Но что же являет

собой в таком случае Иозеф Кнехт, пришедший к Старшему Брату за

наукой и советом? Не представляет ли он в этом эпизоде нечто боль¬

ше похожее на море людское? Не занимает ли он по отношению к

Старшему Брату позицию, которую Плинио Дезиньори занимает по

отношению к нему самому?
Один и тот же узор варьируется. Фигуры, послушно двигаясь по

прочерченным уже линиям, меняются местами. Кнехт оказывается

близок Дезиньори не только потому, что их взгляды сближаются, но

и потому, что сам он при определенных поворотах жизни как бы чув¬

ствует себя Дезиньори.
Или еще один из множества возможных примеров. В паре—

Кнехт и преданный ему архикасталиец Тегуляриус — первый, несо¬

мненно, защищает более широкую точку зрения, беря на себя функ¬

ции своего представляющего мир оппонента.
Пытаясь проникнуть в интеллектуальное и философское содер¬

жание романа, в частности в смысл противопоставления «мир — Ка¬

сталия», следует проникнуть и в смысл «узоров» произведения, в

игру его тем и мотивов.
С «истинами» читателю Гессе приходится трудно.
На равных правах в романе сопоставляются действенное и со¬

зерцательное отношение к жизни: vita activa, утверждавшаяся веко¬

вой европейской традицией, и vita contemplativa, идея которой

нашла наиболее полное воплощение в занимавших Гессе религиях

и философиях Востока. Абсолютной истиной для писателя не явля-
26

ется ни решение Кнехта, покинувшего мир созерцательного духа, ни

пассивность Дасы или Старшего Брата.
Романы Гессе не дают уроков устройства жизни. Доступная его

героям правда часгична и неполна. У каждого из них в конечном сче¬

те свой закон. Трудный путь воспитания героя не ведет шаг за шагом

к постепенному проникновению в самое сердце мира, в средоточие

истины. Как говорит в конце своего пути Иозеф Кнехт, «дело шло... не

об истине и познании, а о действительности, о том, чтобы испытать ее

и справиться с ней».
Беспощадность жизни, отчаяние и боль, которые составляют

внутренний драматизм этой «таинственно-радостной» книги и дела¬

ют ее столь близкой современным читателям, заключаются, в част¬

ности, в том, что обе высказанные в романе правды взаимопроникают

друг в друга, что они противоположны, но связаны, что нельзя от¬

даться ни одной из них, так как ни одна не вбирает в себя всей пол¬

ноты и сложности существования.
В эссе «Баденские заметки» Гессе рассказал о молодом человеке,

потребовавшем престарелого писателя к ответу за отступничество от

дзэн-буддизма. Гессе ответил посетителю молчанием, понимая, что

жизнь познавшего эту мудрость становится богаче, но не проще, что

проблемы возвращаются и сомнения только кажутся разрешенными.
Но вернемся к «Игре в бисер», этому удивительному роману, не

совпадающему с традиционными представлениями о романах.
Как, например, обстоит тут дело с такой привычной для нас

борьбой героя с жизненными обстоятельствами?
Придется сразу признать, что главному герою «Игры в бисер»,

Кнехту (а имя его по-немецки означает «слуга»), почти без всяких

усилий, не как «слуге», а как ^господину» удается достичь всего, им

робко и потаенно желаемого: его берут в Касталию, причисляют к

касталийской элите. Дальнейшего своего возвышения — возведе¬

ния в ранг магистра Игры—он с опаской и страхом в душе как будто

даже и не желает. Все в судьбе Кнехта счастливо сошлось, все осу¬

ществилось: внутренние задатки совпали с внешними возможно¬

стями, и на каждой ступени роста герою остается только, как

говорится однажды в романе, сбросить надоевшее, тесное, старое

платье — для него уже готово новое.
27

Конфликт и трагизм в «Игре в бисер» заключаются не столько в

отношении героя к его сиюминутной ситуации, сколько в отноше¬

ниях человека с действительностью XX века и в отношениях челове¬

ка с жизнью и вечностью вообще.
Обозревая творчество Гессе 10—20-х годов, мы говорили о

«своенравии» его героев, об их игре в принятый для себя закон, об их

судьбах, являвшихся осуществлением скрытых желаний человека.

Позволительно задаться теперь вопросом: как же проявляется этот

неудержимый напор в позднем творчестве Гессе?
По-прежнему сосредоточенный на том, что до времени не опреде¬

ляло реальности, Гессе утверждал в страшные 30-е годы приоритет

духовного начала в человеке. «Божествен и вечен дух», — написал

он в стихотворении «Размышление» в ночь, когда был сражен из¬

вестием 9 еврейских погромах в Германии. Главным героем «Игры

в бисер», в отличие от «Демиана», от Гарри Галлера из «Степного

волка» и даже от Г.Г. из «Паломничества в Страну Востока», стано¬

вится человек высокой духовности. В чем же заключается его свое¬

нравие и его трагический конфликт в романе? Чему в конце концов

служит Иозеф Кнехт?
В 1932 году, то есть в начале работы над «Игрой в бисер», Гессе

написал статью «Немного теологии», в которой говорил о трех сту¬

пенях развития личности, в какой-то мере знакомых каждому: дет¬

ство, состояние невинности и безответственности; приходящее

затем сознание проблематичности жизни, чувство вины, понимание

невозможности полной добродетели и примирения противоречий,

отчаяние; на третьей ступени, которой достигают немногие ценой

страдания, человек перестает считать себя центром жизни, осознает

себя ее частью, частью мира и космоса.
Кнехт переходит в «Игре в бисер» с одной ступени развития на

другую, все более сознавая себя частью целого. Но сами представле¬

ния о целом в романе существенно меняются. Не только в спорах с

Плинио Дезиньори, но всей своей жизнью Кнехт честно служит Ка¬

сталии, однако очень скоро в его душу закрадывается сомнение в оп¬

равданности касталийской действительности. Самим Кнехтом, а не

только Плинио Дезиньори в романе представлена оппозиция рес¬

публике духа. Касталия — редкий в мировой литературе пример уто¬
28

пии, которая сама себя критикует. Уже в годы обучения в Эшголыде,

а следовательно, в самом начале романа Кнехг полон напряженного

и тоскливого интереса к тем ученикам, которые попадают обратно в

мир. Через несколько десятков страниц эти скупо обозначенные пе¬

реживания раскрываются чуть-чуть подробнее: он тоже знал эту то¬

ску, говорится теперь о Кнехте, «у иных школьников эти порывы

приобретали, значит, такую силу, что одерживали верх».
В центральном положении Касталии с самого начала есть неко¬

торая сомнительность, ибо она есть часть мира, а не вмещающее его

целое. Искусственность и безжизненность Касталии в романе осо¬

бенно горячо обличает живущий в монастыре Мариафельс ученый

отец Иаков, прообразом которого послужил прививший Гессе инте¬

рес к истории швейцарской философии историк кулыуры Якоб Бурк-

хардт(1818 —1887). Речи отца Иакова производят глубокое впе¬

чатление на Кнехта, потому что в бурях истории тот видит не только

противоположность духовности и культуры, но и их источник. Цен¬

тральное положение Касталии может быть поэтому и оспорено.

«Чем тоньше, дифференцированней, изощреннее делалась каста-

лийская духовность,— говорится об этом в романе, — тем больше

склонен был мир оставлять провинцию провинцией и смотреть на

нее не как на необходимость, не как на хлеб насущный, а как на ино¬

родное тело». В случае же бедствий, катаклизмов и войн, думает

Кнехт, такая переориентация произошла бы мгновенно: Касталия

стала бы миру ненужной. Как же быть тогда человеку, посвятившему

свою жизнь, как посвятил ее он, служению республике духа? Как

должна развиваться тогда его судьба?
Поднимавшийся со ступени на ступень Кнехт в конце концов

должен признать, что жизнь его мало напоминала прямую, что эта

жизнь в итоге вернула его туда, откуда он пришел, что линия его

судьбы (а соответственно, и развитие сюжета в романе) скорее на¬

поминает кривую или даже круг. Романист, давший своему герою

имя Кнехт и тем обозначивший главную идею его жизни — служе¬

ние, вводит в свое произведение на первый взгляд не лишенный со¬

мнительности мотив, который назван «служением высшему господину».

Не понимая*полного значения этого мотива, можно счесть его и оп¬

равданием измены: ведь желание всегда служить высшему предпо¬

лагает неверность по отношению к тому, что перестало таковым
29

казаться. Так, во всяком случае, квалифицирует «смену службы»,

уход Кнехта с поста магистра и из Касталии в мир принявший его

«заявление» магистр Александр.
Для самого Гессе идея служения «высшему господину» связана

с одним из самых глубоких и содержательных понятий, в которых

выражались его представления о взаимоотношениях человека и ми¬

ра: понятием озарения или пробуждения. Пробуждение в романе не

означает божественного откровения, постижения абсолютной исти¬

ны или чего-либо в этом роде. В «Воспоминаниях о Гансе» как про¬

буждение описан, например, момент, когда мальчик Гессе ловит

восторженный, детскахчастливый взгляд своего младшего брата,

уставившегося на стол с Рождественскими подарками. В этот мо¬

мент он понимает, что не может уже разделить такой бездонной ра¬

дости, что в нем самом, в его отношении к миру что-то существенно

изменилось, что-то отцвело и увяло, и он продвинулся вперед, пере¬

став быть ребенком. Состояние пробуждения потрясает человека не

потому, что содержит в себе нечто окончательное, а потому, что ка¬

сается существа человека. Меняется нечто для него чрезвычайно

важное: он занимает новое положение по отношению к жизни.
Остановимся ненадолго на одной из вымышленных биографий

Кнехта. Речь пойдет о биографии, названной «Проповедник». Долгие

годы со смирением и терпением слушал отшельник Иозефус испо¬

веди людей. Их грехи, их порывы, их метания переполнили его душу на¬

столько, что в какой-то момент он стал к ним глух, испытывая глубокое

отвращение как к себе, так и к тем, кто к нему приходил. Жизнь на этой

ее ступени оказалась исчерпанной. И однажды проповедник бежал, не

оглядываясь и не задумываясь, и, как сказано в романе, «снова отдал се¬

бя в руки Божьи». Никакой истиной он пока не владел. Его истина, как

говорит о себе и Кнехт, принявший решение, — это путь.
Импульсивное бегство проповедника отличается от продуман¬

ного решения Кнехта, связавшего свой поступок с необходимостью

преодолеть изолированность Касталии. Но решение Кнехта содер¬

жит в себе и нечто другое — результат пробуждения, ясное осозна¬

ние невозможности продолжать свою собственную жизнь в прежних

границах, в тесном и узком старом платье.
Пробуждение не ведет героев Гессе прямым восходящим путем

к центру мира. Напротив, они вынуждены все время заново искать
30

этот перемещающийся центр, осознавая свое новое относительно

него положение. Собственно, и представление о центре — дело

творчества самого человека, результат титанических усилий приве¬

сти свои задачи в соответствие с направлением общей жизни.
Конфликт в «Игре в бисер» состоит не только в разрыве Кнехта

с магистром Александром и касталийской действительностью. Кон¬

фликт— в утверждении обязанности и права личности вновь и вновь

постигать смысл жизни, ее направление и подчинить ей свою судьбу.
Каким актуальным политическим содержанием были наполне¬

ны в романе Гессе эти, казалось бы, абстрактные идеи, прямо следу¬

ет из комментариев, которыми он сопроводил в дневнике 1933 года

письмо, полученное из фашистской Германии. «Если пойдет на

убыль и кончится крахом, — говорилось в письме, — это грандиоз¬

ное напряжение и собрание всех сил нашим народом, пойдет пра¬

хом вообще все». «Нет, — насмешливо возражает Гессе, — прахом

пойдет только кое-что, то, о чем и жалеть-то нечего». В отличие от

своего жившего в нацистской Германии корреспондента писатель

имел, если говорить языком романа, иное представление о целом, о

центре, о смысле и задачах своей и общей жизни.
Последняя сцена главной части романа — гибель Кнехта в вол¬

нах горного озера — мощный трагический, но и жизнеутверждаю¬

щий аккорд. Охваченный смертельной слабостью Кнехт пускается

вплавь за своим необузданным учеником Тито. Учитель будто отдает

себя, «перетекает» в ученика. Смерть не конец и уничтожение, а

«развоплощение» и созидание нового. Все сошлось, сконцентриро¬

валось тут в единой картине — водная гладь и земная твердь, восхо¬

дящее солнце и темная глубина озера, учитель и ученик, старость и

молодость, прошлое и будущее, жизнь и смерть. Игра противопо¬

ложностей оборвалась мощным синтезом, на мгновение прояснив¬

шим смысл жизни Кнехта и смысл целого.
*	* *
Герман Гессе был не только автором романов и «малой прозы»

художественного, эссеистического или публицистического характе¬

ра. Он был выдающимся поэтом. Стихи сопровождали его большие

прозаические произведения. Так обстоит дело со сборником «Кри-
31

зис» (1928) — исповедью автора, позволяющей понять, как много

личного вложено в роман «Степной волк». Приложением к «Жизне¬

описанию магистра Игры Йозефа Кнехта» были «оставшиеся от

него сочинения» — не только «Три жизнеописания», но и стихи.

Большинство стихотворений Гессе рождалось вольно, без свя¬

зи с другими его произведениями, но из того же источника —

основополагающих для него представлений и образов. Приме¬

ром может служить одно из самых известных его стихотворе¬

ний, «Ступени» (из «стихов Йозефа Кнехта»). Ступени для

Гессе — образ неостановимого подъема, в который — в идеале —

должна отлиться судьба каждого человека. Жизнь Гессе отожде¬

ствлял с подвижностью и текучестью. Именно текучестью и по¬

движностью отличались, как мы видели, образы его героев.
Все круче поднимаются ступени,
Ни на одной нам не найти покоя;
Мы вылеплены Божией рукою
Для долгих странствий, не для косной лени.
(Перевод СЛверинцева)
Поэта Гессе нередко упрекали в традиционности. Его стихи с их

незамысловатыми рифмами и простыми образами и в самом деле

разительно'отличались от усложненного языка лирики XX века.

Прямо и простодушно выражалось их лирическое содержание —

столь же прямо, как высказывались порой и в его романах некото¬

рые сокровенные для автора представления («Река — это голос жиз¬

ни, голос становящегося», — объяснялось, например, с незатейливой

простотой в конце романа «Сиддхартха»). Автор защищал свою по¬

эзию (в письме к Г.Виганду от 14.10.1926), ссылаясь на великого не¬

мецкого романтика Эйхендорфа. И для Эйхендорфа, писал Гессе,

форма — только кулисы, средствами наивной народной песни тут

высказаны «невероятные вещи».
Чем ближе к старости, тем больше, будь то в поэзии или прозе,

Гессе бежал от подробностей. Если стихи из сборника «Кризис» —

почти что дневник, то в поздних стихах автор все дальше отступает к

вечным, касающимся каждого человека вопросам.
В поэтической строчке и в фразе из прозы теперь все равновес¬

но. Слова не теснят и не отодвигают друг друга: повествование дви¬

жется в ровном темпе и тоне, в ровном ритме текут и его стихи.
32

В языке Гессе нет ничего произвольного. Как написано в эссе

«О слове “хлеб”», он предпочитает слова, относящиеся к ядру языка,

наполненные памятью поколений, внятные не только разуму, но всему

существу человека. Его образы, его сравнения также сопрягают частное

с устойчивым, природным, общим. «Слова его согревали душу, как сия¬

ние солнца», — сказано о слуге Лео из «Паломничества в Страну Восто¬

ка». Или в «Игре в бисер» об уже не задевающей умирающего жизни:

«Все это стекало с него, как стекает с камня дождевая вода».
Гессе был глубоким психологом. Тысячи восторженных читате¬

лей «Демиана», а потом и «Степного волка» отождествляли себя с ге¬

роями этих романов. Но психологизм этот особого рода: чем

дальше, тем больше Гессе пренебрегал вывихами частного случая,

ограничиваясь пределами объективного и всеобщего. Духовный

мир Йозефа Кнехта необычен и сложен. Сама попытка хрониста

описать его жизнь возникла потому, что жизнь эта — загадка, что по¬

ступки его противоречивы, что опыт его судьбы не освоишь сразу.

Но на каждой ступени жизни Кнехта, в каждой картине, представля¬

ющей его читателю, нет загадочности. Его духовные состояния по¬

нятны. Они имеют множество повторений в жизни каждого.
Судьба Кнехта не описана подробно. Мы почти ничего не узнаем о

его повседневной жизни. Сюжет будто сам выбирает главное, опускает

частности, помогая герою сосредоточиться на смысле своей судьбы.
В сказке «Ирис» Гессе изобразил добившегося успеха профес¬

сора, который, оглядываясь назад, пытался припомнить свою жизнь

и вдруг обнаруживал, что прошлое не принадлежит ему и будто не

имеет к нему отношения. «Где было самое важное из пережитого?

Не толи, что он стал профессором? Или раньше был доктором, а до

того школьником, потом студентом? Или что ему некогда, в давно

минувшие времена, нравилась месяц или два та или другая девуш¬

ка?.. Так это и была жизнь? Это было все?» И хоть судьба профессо¬

ра, неуклонно шедшего вверх, к благополучию, внешне проти¬

воположна судьбе горьковского барона, жаловавшегося в пьесе

«На дне»: «Одел фрак, потом халат, потом — одел вот это», жизнь

обоих утыкается в одни и те же недоумения: зачем? для чего?
В вышедшей в свет в один год со «Степным волком» повести

«Путешествие в Нюрнберг» (1927) Гессе защищал старую нравст-
2	4-114	33

венную максиму: живи так, будто это последний твои день. Не склон¬

ный к нравоучительству и торжественности, он, правда, тут же сни¬

жал тон и продолжал юмористически: «Ну и кто же станет в послед¬

ний свои день вдыхать гарь, тащить чемодан, протискиваться через

контроль на перрон и совершать все тс смешные манипуляции, ко¬

торые сопровождают поездку по железной дороге?»
В творчестве позднего Гессе будто находит отзвук старая мысль

Л.Толстого.«Всете бесчисленные дела, которые мы делаем для себя ,—

писал он в знаменитой статье «В чем моя вера?»,— не нужны для

нас». Идеи Толстого, сосредоточенные на нравственном самосовер¬

шенствовании, захватывали и общественную жизнь. Неправедные

суды, церковь, воины — все это рассматривалось им как продолже¬

ние «дел для себя», ибо все это защищало собственность, благополу¬

чие, нестойкий душевный покои власть имущих и было накипыо на

жизни народа. Но даже сама жизнь людей, полагал Толстой, не их

собственность, которой они могут распоряжаться как угодно: она

дар, который следует оправдать.
Гессе защищал права личности. По его признанию, он был «не¬

насытным европейцем», и это не позволяло ему удовлетворяться во¬

сточной мудростью созерцательности и растворения во всеобщем.

Тем более неприемлемой была для него любая массовая идеология —

не только фашизм, но и коммунизм.
Но при самоуглубленной сосредоточенности, при переходе че¬

ловека со ступени на ступень постепенно оказывается, что наше «я»

шире личных притязании и жизнь, стало быть, не наша безусловная

собственность.
Сам стиль Г1 строй произведении Гессе, а не только их содержа¬

ние преподносят читателям ненавязчивый урок: учат отступаться от

«подробностей», отодвигать суету, сосредоточиваться на существен¬

ном, что в конце концов не пройдет незаметно и для общей жизни.
Я. Павлова

ПЕТЕР КАМЕНЦИНД
1904

PETER KAMENZIND
1904

1
Вначале был миф. Создатель без устали творит душу каж¬

дого ребенка, как творил он по своему образу и подобию

души индусов, греков и германцев.
Я еще не знал, как называются горы, озеро и ручьи

моей родины. Но я видел сверкающее на солнце гладкое го¬

лубовато-зеленое зеркало озера, усеянное крохотными бле¬

стками света, видел плотным кольцом окружившие его

горы, круто уходящие ввысь, на вершинах которых, в рас¬

щелинах, поблескивали острыми краями глыбы снега, видел

маленькие водопады, а у подножия светлые склоны альпий¬

ских лугов, на которых росли фруктовые деревья, стояли хи¬

жины и паслись серые коровы. И так как моя бедная ма¬

ленькая душа была чиста, тиха и полна ожидания, то духи

озера и гор запечатлевали в ней свои прекрасные и мужест¬

венные деяния. Застывшие в неподвижности отвесные

скалы и крутые утесы с благоговейным упорством пове¬

ствовали о тех временах, когда они были созданы, о глубо¬

кой старине, оставившей на их теле свои отметины. Они

рассказывали о той поре, когда земля изгибалась, лопа¬

лась и выдавливала из своего измученного лона горные

вершины и хребты. С ревом и грохотом вздымались ска¬

листые глыбы, пока их верхушки не обрушивались вниз,

соседние горы отчаянно боролись за место под солнцем,

наконец одна из них побеждала, оттесняя в сторону и разру¬

шая другую. От тех далеких времен там и сям высоко в уще¬

льях еще нависали обломанные вершины, выдавленные

и раздробленные утесы, и во время таяния снегов потоки

воды каждый раз сбрасывали вниз громадные каменные
37

блоки, разбивали их на мелкие кусочки или мощным уси¬

лием выкатывали на мягкие альпийские луга.
Они рассказывают об одном и том же, эти скалистые го¬

ры. И язык их прост и понятен, когда глядишь на крутые,

наслаивающиеся друг на друга уступы, изломанные, поко¬

робленные, покрытые трещинами, усеянные зияющими ра¬

нами. «Мы пережили ужасные мгновения, — говорили

они, — и мы все еще страдаем». Но они говорили это гор¬

до, сурово и ожесточенно, как старые, закаленные в битвах

воины.
Вот именно как воины. Я видел, как они сражались с

водой и с бурями в жуткие ночи ранней весны, коща жес¬

токий фен завывал над их вековыми вершинами или когда

бурлящие потоки вырывали из их склонов новые каменные

глыбы. В такие ночи они стояли, упираясь корнями в зем¬

лю, и мрачно, с безмолвным ожесточением выставляли на¬

встречу буре свои изъеденные ветрами бока и вершины, на¬

прягая все силы в упрямом соперничестве с непогодой. С

каждой новой раной они издавали ужасающий грохот, в

котором слышались ярость и страх, и в дальних ущельях

отрывисто и гневно разносились их страшные стоны.
Я видел также горные луга и склоны, и засыпанные

землей трещины, поросшие травами, цветами, папоротни¬

ками и мхами, которым народ в старину дал странные, та¬

инственные названия. Они, дети и внуки этих гор, пестре¬

ли на своих местах, никому не принося вреда. Я ощупывал

и разглядывал их, вдыхал их запахи и узнавал их назва¬

ния. Более глубокое и значительное впечатление произво¬

дили на меня деревья. Я замечал, что каждое из них ведет

свою особую жизнь, имеет особую форму ствола и кроны и

отбрасывает особенную тень. Мне казалось, что эти от¬

шельники и воины связаны родственными узами с горами,

ибо каждое из них, особенно те, что росли высоко на скло¬

нах, вело безмолвную упрямую борьбу за свое существова¬

ние с ветром, непогодой и камнями. Каждое несло свою но¬

шу и цеплялось за свое место на земле и оттого получало

свою особую форму и особые раны. Были сосны, которым

бури позволили иметь ветви только с одной стороны, были

и такие, красные стволы которых, словно змеи, так обвива¬

ли отвесные скалы, что дерево и скала прижимались друг к

другу и друг друга поддерживали. Они бросали на меня

воинственные взгляды и пробуждали в моем сердце ро¬

бость и благоговение.
38

На них походили наши мужчины и женщины, суровые,

строгие и неразговорчивые, по крайней мере лучшие из

них. Поэтому я научился Смотреть на людей, как на де¬

ревья или скалы, размышлять о них и уважать их не мень¬

ше и любить не больше, чем эти тихие сосны.
Наша деревушка Нимикон раскинулась на треугольном

склоне у озера, стиснутая с двух сторон горными выступа¬

ми. Одна дорога ведет к расположенному поблизости мона¬

стырю, другая — в соседнюю деревню, которая находится

в четырех с половиной часах ходьбы. До других деревень

на берегу озера можно добраться только по воде. Наши де¬

ревянные дома построены в старинном стиле, у них нет

возраста, новые постройки почти не встречаются, а старые

домишки ремонтируются по мере надобности, в одном году

поя, в другом — лоскут крыши, и бывает, что половина

балки или какая-нибудь рейка, составлявшие некогда часть

стены жилой комнаты, используются как стропила для ук¬

репления кровли. Когда же они совсем изнашиваются, их

все-таки не сжигают в печке, а еще раз находят им приме¬

нение при починке хлева, сеновала или дверей. Нечто по¬

хожее происходит и с обитателями домов: каждый играет

свою роль, пока в состоянии это делать, затем незаметно

оттесняется в круг тех, кто уже ни на что не годен, и нако¬

нец исчезает во мраке небытия, не привлекая к этому собы¬

тию особого внимания. Те из жителей, кто после многолет¬

него отсутствия возвращается домой, не находят никаких

изменений, разве что несколько старых крыш обновилось

да несколько новых состарилось; прежних стариков уже

нет, но место их заняли другие, живущие в тех же домах и

носящие те же фамилии; они приглядывают за такими же

темноволосыми детишками и ни обликом своим, ни манера-'

ми не отличаются от тех, что ушли в мир иной.
Наша община страдала от недостаточного притока све¬

жей крови и свежей жизни извне. Жители, довольно креп¬

кое племя, почти все связаны друг с другом теснейшими

родственными узами, и не менее двух третей их носит фа¬

милию Каменцинд. Она заполняет страницы церковной

книги, ее можно прочитать на кладбищенских крестах, она

украшает фасады домов, написанная масляной краской или

грубо нацарапанная на дереве, она выведена на телегах, на

ведрах, из которых поят скот, на лодках. Над дверью дома

моего отца тоже было написано: «Этот дом построили Йост

и Франциска Каменцинд», но надпись эта йкела отноше¬
39

ние не к моему отцу, а к его деду, моему прадеду; и если я

когда-нибудь умру, так и не оставив детей, я все-таки

знаю, что Каменцицды снова будут обитать в этом старом

гнезде, разве что к тому времени оно вконец развалится.
Несмотря на внешнее благочестие, в нашей общине бы¬

ли люди добрые и злые, благородные и подлые, и наряду с

немногими умными изрядное количество дураков, не гово¬

ря уже об откровенных идиотах. Как и повсюду, наша об¬

щина была маленьким отражением большого мира, и по¬

скольку люди значительные и мелкие, хитрецы и простаки

были связаны между собой тесными узами родства, то до¬

вольно часто суровое высокомерие и самонадеянное легко¬

мыслие должны были уживаться под одной крышей, так

что в нашей жизни было достаточно простора для глубины

и комизма человеческого существования. И надо всем этим

висел неизменный покров затаенной или неосознанной по¬

давленности. Зависимость от природных сил и убожество

наполненного тяжелым трудом существования придавали

нашему и без того хиреющему роду налет задумчивости,

которая хотя и украшала строгие, резко очерченные лица,

но не приносила других плодов, по крайней мере плодов

отрадных. Именно поэтому все были рады нескольким ду¬

ракам, которые хотя и вели жизнь тихую и серьезную, но

все же скрашивали наш быт, давая повод для смеха и шу¬

ток. Когда кто-нибудь из них в очередной раз обращал на

себя внимание новой выходкой, морщинистые, загорелые

лица сынов Нимикона озарялись радостной улыбкой и в

придачу к шутке — в качестве пряной приправы — добав¬

лялось приятное ощущение, что уж тебе-то такие промахи

или заблуждения не грозят. К тому большинству, которое

придерживалось середины между праведниками и грешни¬

ками и умело получать удовольствие с той и другой сторо¬

ны, относился и мой отец. Не было такой сумасбродной

проделки, которая бы не наполняла его тревожной радо¬

стью, и тогда он потешно переходил от участливого восхи¬

щения зачинщиком к гордому осознанию своей собственной

безукоризненной репутации.
К дуракам относился мой дядя, хотя умом он ничуть не

уступал моему отцу и другим героям. Он был скорее хитре¬

цом, и ему не давал покоя дух изобретательности, которо¬

му смело могли бы позавидовать другие. Вот только дяде

ничего не удавалось. Но вместо того чтобы впасть в отчая¬

ние и предаться бездеятельной задумчивости, он каждый
40

раз затевал новое предприятие, странным образом живо от¬

давая себе отчет в трагакомическом характере своих начи¬

наний. Это обстоятельство, без сомнения, было его досто¬

инством, но другие видели в нем только смешную сторону,

из-за чего дядя и попал в разряд чудаковатых неудачников

общины. Отношение моего отца к нему все время колеба¬

лось между восхищением и презрением. Каждая новая за¬

тея шурина приводила его в сильное волнение и возбужда¬

ла в нем любопытство, которое он безуспешно пытался за¬

маскировать выжидательно-язвительными вопросами и на¬

меками. Когда дядя был уверен в успехе и начинал зади¬

рать нос, он всякий раз поддавался искушению и вставал

на сторону гениального изобретателя, небескорыстно уве¬

ряя его в братских чувствах, но тут приходила неизбежная

неудача, по поводу которой дядя только пожимал плечами,

в то время как отец в гневе осыпал его оскорблениями и

месяцами не удостаивал больше ни взглядом, ни словом.
Именно благодаря Конраду наша деревня впервые уви¬

дела парусную лодку; ради этого отцу пришлось пожертво¬

вать своим челноком. Паруса и оснастку дядя аккуратно

изготовил по гравюрам из календаря; наше суденышко ока¬

залось слишком узким для парусной лодки, но в этом не

было вины Конрада. Приготовления продолжались не¬

сколько недель, от напряжения, надежды и страха отец со¬

всем потерял покой, да и вся деревня только и говорила,

что о новой затее Конрада. В памятный для нас день —

было ветреное утро поздней осени — лодку наконец впер¬

вые спустили на воду. Страшась возможной неудачи, отец

держался в стороне и, к большому моему огорчению, за¬

претил мне плыть вместе с дядей. Парусных дел мастера

пришлось сопровождать сыну булочника Фюсли. Но вся

деревня собралась на усыпанной гравием площадке и в на¬

шем садике, наблюдая за невиданным событием. Дул све¬

жий восточный ветер. Поначалу пришлось идти на веслах,

но затем лодка поймала ветер, паруса надулись, и кораб¬

лик гордо умчался вдаль. Мы восхищенными глазами про¬

следили за тем, как лодка скрылась за ближайшим высту¬

пом горы, и уже готовы были поздравить ловкого дядю с

успехом и устыдиться своих нескончаемых насмешек над

ним. Но коща ночью лодка возвратилась домой, на ней

уже не было паруса, мореходы были чуть живы, а сын пе¬

каря откашлялся и сказал: «Вы лишились большого удо¬

вольствия. Еще чуть-чуть — и в воскресенье пришлось бы
41

устраивать двойные поминки». Моему отцу ^лришлось вста¬

вить собшивку лодки две новые планки, и с тех пор боль¬

ше ни один парус не отражался в голубой Зеркале озера. А

Конраду, коща он куда-нибудь торопился, еще долго кри¬

чали вслед: «Поднимай паруса, Конрад!» Отец затаил зло¬

бу и, встречая своего бедолаху шурина, долго еще отвора¬

чивался в сторону и смачно сплевывал в знак невыразимо¬

го презрения. Так продолжалось до тех пор, пока пцнаждм

Конрад не пришел к отцу с проектом жароустойчивой пе¬

чи. Проект этот обернулся для изобретателя нескончаемы¬

ми насмешками, а отцу обошелся в четыре талера наличны¬

ми. Горе тому, кто осмеливался напомнить ему об этих че¬

тырех талерах! Значительно позже, коща в дом снова наве¬

далась нужда, мать как-то обронила мимоходом, что сейчас

эти преступно растраченные деньги очень бы пригодились.

Отец густо покраснел, покраснела даже его шея, но он

взял себя в руки и только сказал: «Лучше бы я пропил эти

деньги за одно-единственное воскресенье».
В конце зимы начинает дуть фён. Жители гор с дрожью

и ужасом вслушиваются в его протяжный вой, но бесконеч¬

но тоскуют по нему на чужбине.
Приближение фена за много часов чувствуют мужчины

и женщины, горы, дикие животные и домашний скот. Его

приход, которому почти всегда предшествуют холодные

встречные ветры, возвещает теплый, глубокий ветрогон.

Голубовато-зеленое озеро в несколько мгаовений чернеет и

внезапно покрывается стремительными пенисто-белыми ба¬

рашками. И вот оно, еще несколько минут назад такое ти¬

хое и мирное, уже с ожесточением бьется о берег, напоми¬

ная морской прибой. Все окрестности в испуге жмутся друг

к другу. На вершинах, которые в другое время задумчиво

возвышались в отдалении, теперь можно пересчитать все

утесы, а деревни, коричневыми пятнами темневшие вдали,

придвигаются так близко, что можно различить крыши,

фронтоны и окна. Горы, лужайки и дома сбиваются в кучу,

как испуганное стадо. Затем раздается шум и грохот, зем¬

лю сотрясает дрожь. Вздыбленные ветром волны поднима¬

ются в воздух, точно шлейфы дыма, и слышно, особенно

по ночам, как буря ведет свою нескончаемую схватку с го¬

рами. Некоторое время спустя доходят слухи о засыпан¬

ных ручьях, разрушенных домах, разбитых лодках и про¬

павших без вести отцах и братьях.
42

В детстве я боялся фена и даже ненавидел его. Но коща

во мне проснулось буйство отроческого возраста, я полю¬

бил его, этого вечно юного возмутителя спокойствия, дерз¬

кого бойца и предвестника весны. Коща он, громко смеясь

и постанывая от избытка страстей и надежды, начинал

свою дикую схватку, коща с воем проносился над ущелья¬

ми, слизывал снег с крутых склонов и могучими руками

пригибал к земле старые стойкие сосны, заставляя их тяж¬

ко вздыхать, эго было великолепное зрелище. Впоследст¬

вии любовь моя стала глубже, и я радостно приветствовал

в порывах фёна прекрасный, изобильный и сладостный юг,

снова и снова источающий потоки восторга, тепла и красо¬

ты, которые разбиваются о горы и наконец устало замира¬

ют на равнинном, холодном севере. Нет ничего удивитель¬

нее и прекраснее той блаженной горячки, которая в пору,

коща дует фён, охватывает жителей гор, в особенности

женщин, лишает их сна и ласковыми прикосновениями

тревожит чувства. Это юг бурно и пылко снова бросается

на грудь суровому, скудному северу, возвещая заснежен¬

ным альпийским селениям, что вдоль берегов багряных

озер французской Швейцарии снова зацвели примулы,

нарциссы и миндаль.
Потом, коща затихает фён и исчезают последние гряз¬

ные лавины, наступает самая прекрасная пора. Тогда вверх

по склонам тянутся во все стороны желтоватые, усеянные

цветами луга, возвышаются снежные вершины и глетчеры,

исполненные чистоты и покоя, а в голубом и теплом озере

опять отражаются солнце и облака.
Уже одно это могло бы заполнить детство, а то и целую

жизнь. Ибо во всем этом слышится хромкий и внятный

глас Божий — таким он еще никогда не слетал с уст чело¬

веческих. Кто хоть однажды услышал его в детстве, тот бу¬

дет помнить его до конца дней своих, этот нежный, могу¬

чий и страшный голос, и никоща не избавится от его чар.

Кто вырос в горах, тот может годами изучать философию и

historia naturalis, может свести счеты со старым Богом, но

стоит ему снова почуять приближение фёна или услышать,

как с шумом пробиваются сквозь заросли потоки теплого

воздуха, и сердце вздрогнет в груди, и в голову придут

мысли о Боге и о смерти. К домику моего отца примыкал

окруженный забором крохотный огород. Там хорошо росли

жесткий салат, репа и хапуста; кроме того, мать разбила

трогательно узкую, скудную цветочную грядку, на которой
43

влачили безнадежно жалкое существование два кустика

роз, куст георгин и кучка резеды. За огородом была совсем

маленькая площадка, усыпанная гравием; она доходила до

самого озера. На ней валялись две дырявые бочки, не¬

сколько досок и свай, а у самого берега колыхалась на при¬

вязи наша лодчонка. В ту пору ее через каждые два года

чинили и смолили. Я крепко запомнил время, когда это

происходило. Стоят теплые дни раннего лета, над огоро¬

дом порхают на солнце желтые лимонные бабочки, слегка

отливая синевой, тихо дремлет ровное, словно подернутое

масляной пленкой озеро, горные вершины затянуты зыб¬

кой дымкой, над покрытой гравием площадкой плавает

сильный запах смолы и масляной краски. Да и потом, це¬

лое лето, от лодки исходил запах смолы. Как только где-

нибудь у моря, даже много лет спустя, до меня доносился

своеобразный аромат, смешанный из запаха воды и смоля¬

ных испарений, перед глазами у меня сразу же вставала

наша покрытая гравием площадка и я снова видел, как

отец с засученными рукавами орудует кистью, видел, как в

тихом летнем воздухе поднимаются из его трубки клубы

голубоватого дыма и неуверенно порхают ярко-желтые

робкие бабочки. В такие дни отец был в особенно хорошем

настроении, насвистывал разные мелодии, что у него заме¬

чательно получалось, и даже иногда напевал, хотя и впол¬

голоса, песенку с переливами на тирольский лад. Мать го¬

товила тогда что-нибудь вкусное на ужин, и мне теперь ка¬

жется, что она делала это в тайной надежде удержать Ка-

менцинда от ежевечернего похода в трактир. Но он все-та¬

ки отправлялся туда.
Я не могу сказать, чтобы родители как-то особенно спо¬

собствовали или мешали развитию моей юной души. У ма¬

тери всегда было полно забот, а отца вопросы воспитания

интересовали менее всего на свете. Все его силы уходили

на то, чтобы кое-как содержать в порядке несколько фрук¬

товых деревьев, обрабатывать маленькое картофельное по¬

ле и присматривать за сеном. Но примерно два раза в ме¬

сяц он брал меня за руку и, не говоря ни слова, вел на се¬

новал, который располагался над хлевом. Там совершался

странный акт искупления и наказания: отец задавал мне

порку, но ни он, ни я не знали точно за что. Это были ти¬

хие жертвы на алтарь Немезиды, и они приносились без

брани с его стороны и без жалобных криков с моей — как

неизбежная дань какой-то неведомой силе. Всякий раз,
44

коща впоследствии я слышал об ударах «слепой» судьбы,

мне снова и снова приходили в голову эти загадочные сце¬

ны, казавшиеся мне чрезвычайно точным отражением этого

понятия. Мой добрый отец, сам того не зная, соблюдал

простейшие правила педагогики, которые сама жизнь при¬

меняет к нам, время от времени насылая на нас грозу с яс¬

ного неба и предоставляя нам самим решать, какими недо¬

стойными делами вызвали мы неудовольствие высших сил.

К сожалению, я никогда не предавался размышлениям на

сей счет или делал это крайне редко, а скорее принимал

наказание впрок совершенно спокойно, без должного ана¬

лиза своих поступков или даже с упрямством, и всеща ра¬

довался в такие вечера, что снова принес свою жертву и те¬

перь мне предстоят несколько свободных от наказания не¬

дель. С куда большим упорством противился я попыткам

отца привить мне любовь к труду. Загадочная и расточи¬

тельная природа соединила во мне два противоречивых да¬

ра: необыкновенную физическую силу и, к сожалению, ни¬

чуть не меньшее отвращение к труду. Отец изо всех сил

старался сделать из меня полезного человека и помощника,

но я под разными предлогами отлынивал от работы и еще в

гимназические годы ни одному античному герою не сочув¬

ствовал так, как Гераклу, потому что ему приходилось со¬

вершать свои знаменитые подвиги. В то время для меня не

было прекраснее занятия, чем слоняться без дела по горам,

лугам или вдоль озера.
Горы, озеро, буря и солнце были моими друзьями, они

поверяли мне свои тайны, воспитывали меня и долгое вре¬

мя были мне милее и ближе, нежели люди и судьбы люд¬

ские. Но моими любимцами, которых я предпочитал свер¬

кающему озеру, печальным соснам и залитым солнцем ска¬

лам, были облака.
Найдите мне на всем белом свете человека, который бы

знал и любил их больше, чем я! Или покажите мне что-ни¬

будь более прекрасное, чем облака! Они — игра и утеше¬

ние глазам, благословение и дар Божий, в них таится гнев

и власть смерти. Они нежны, кротки и миролюбивы, как

души новорожденных, они прекрасны, изобильны и щед¬

ры, как добрые ангелы, они сумрачны, неизбежны и беспо¬

щадны, как посланцы смерти. Они то парят над землей

легеой серебристой дымкой, то несутся, смеясь, подобно

белым парусам с золотистыми краями, то спокойно отды¬

хают, переливаясь желтыми, красными и голубоватыми
45

красками. Они медленно и мрачно крадутся, будто убий¬

цы, или несутся со свистом, сломя голову, как неистовые

всадники, или же печально и мечтательно зависают в бес¬

цветных высях, словно грустные отшельники. Они прини¬

мают очертания благодатных островов и благословляющих

ангелов, они напоминают поднятые в угрожающем жесте

руки, трепещущие паруса, пролетных журавлей. Они па¬

рят между Божьими небесами и несчастной землей, как

прекрасные символы человеческой тоски, принадлежа как

небу, так и земле, они — грезы земли, в них она тянется

своей грешной душой к чистым небесам. Они вечное вопло¬

щение всякого странствия, всякого искания, желания и тос¬

ки по дому. И подобно тому как они, полные печали и уп¬

рямства, боязливо висят между небом и землей, так и души

людей, исполненные тоскливого упорства, несмело парят

между временем и вечностью.
О облака, прекрасные, парящие, не ведающие покоя об¬

лака! Я был неразумным ребенком и любил их, смотрел на

них и не знал, что и я пронесусь по жизни, как облачко, —

всегда в пути, везде чужой, паря между временем и вечно¬

стью. С детских лет они были мне друзьями и братьями.

Когда я прохожу по улице, мы киваем друг другу, обмени¬

ваемся приветствием и на мгновение погружаемся в глаза

друг другу. Не забыл я и того, чему научился у них в то

время, — их форм, их красок, их парения, игр, хороводов,

танцев и недолгого отдыха, их причудливых небесно-зем¬

ных преданий.
В особенности предание о снежной принцессе. Действие

происходит в средних горах поздней осенью, коща задува¬

ет теплый низовой ветер. Снежная принцесса в сопровож¬

дении небольшой свиты спускается с головокружительной

высоты и ищет себе место для отдыха в пространных впа¬

динах или на широких округлых вершинах. Завистливо

присматривается к ней северо-восточный притвора-ветер, с

затаенной жадностью взбирается по горным склонам и вне¬

запно с шумом и яростью набрасывается на ничего не подо¬

зревающую прекрасную принцессу. Он швыряет ей в лицо

рваные клочья черных туч, насмехается над ней, громо¬

гласно оскорбляет и хочет прогнать. На мгновение прин¬

цессу охватывает беспокойство, она терпеливо ждет и, слу¬

чается, насмешливо покачав головой, тихо возвращается на

свои высоты. Но бывает и так, что она собирает вокруг се¬

бя испуганных подруг, открывает свое ослепительно царст¬
46

венное лицо и мановением холодной руки ставит проказни¬

ка на место. Тот замирает, поднимает вой и скрывается. А

она спокойно укладывается, укутывает свое ложе бледно-

синим туманом, а коща туман рассеивается, во впадинах и

на вершинах ярко сверкает только что выпавший чистый и

мягкий снег.
В этом предании было столько благородства, столько

душевности и торжества красоты, что мое маленькое серд¬

це трепетало от восторга, словно прикоснувшись к радост¬

ной тайне.
Вскоре настало время, коща я мог приближаться к об¬

лакам, погружаться в их стихию и даже наблюдать за неко¬

торыми из них сверху. Мне было десять лет, коща я впер¬

вые поднялся на вершину горы, она называлась Сеннальп-

шток, что значит «посох альпийского пастуха», у ее подно¬

жия и лежала наша деревушка Нимикон. И тоща в первый

раз я увидел пугающую мощь и красоту гор. Глубокие

ущелья, полные льда и тающего снега, зеленоватые, как

стекло, глетчеры, чудовищные морены, и над всем этим,

как колокол, высокое и выпуклое небо. Если ты прожил

десять лет, зажатый между горами и озером и окруженный

нависающими скалами, то не забудешь день, коща тебе

впервые открылось огромное, широкое небо, а перед тобой

раскинулся бескрайний горизонт. Еще во время подъема я

поражался захватывающей дух величине знакомых скал и

утесов. И вот теперь, потрясенный, я вдруг со страхом и

ликованием увидел, как на меня надвигается необъятная

ширь. Оказывается, мир сказочно велик! Наша деревушка,

затерянная глубоко внизу, выглядела маленьким светлым

пятном. Вершины, которые при взгляде из долины почти

касались друг друга, находились одна от другой на очень

большом расстоянии.
Тоща я начал догадываться, что мне довелось только

мельком взглянуть на мир, а не увидеть его целиком, что

где-то далеко, должно быть, возвышаются горы и прости¬

раются равнины, что там творятся дела, о которых наше

горное захолустье не имеет ни малейшего представления.

Во мне что-то вздрогнуло и, подобно стрелке компаса, бес¬

сознательно и мощно потянулось навстречу этим дальним

далям. И только тогда я до конца осознал красоту и печаль

облаков, ибо увидел, из каких бескрайних, далей они при¬

плывают.
47

Два моих взрослых спутника, похвалив меня за умение

лазать по скалам, расположились на холодной вершине для

короткого отдыха и стали потешаться над моим безудерж¬

ным ликованием. Я же, едва справившись с охватившим ме¬

ня великим изумлением, точно бык, во весь голос заревел от

радости и восторга. Это была моя первая, еще нечленораз¬

дельная песнь красоте. Я ожидал, что в ответ раздастся гул¬

кое эхо, но крик мой, словно слабый птичий посвист, замер в

спокойных высях. Мне стало стыдно, и я умолк.
Этот день будто взломал ледяной нарост в моей жизни.

Отныне одно событие следовало за другим. Сперва меня

стали часто брать с собой в горы, случались и трудные вос¬

хождения, и я со странным и сладостным замиранием серд¬

ца впитывал в себя великие тайны гор. Потом вше поручи¬

ли пасти коз. На одном из горных склонов, куда я по

обыкновению гнал свое стадо, был защищенный от ветра

уголок, густо поросший синей горечавкой и ярко-красной

камнеломкой. Он стал для меня самым любимым местом на

свете. Деревня оттуда не была видна, узенькой яркой поло¬

ской блестело из-за скал озеро, зато вокруг радостно сияли

свежими красками цветы, голубым балдахином раскину¬

лось над острыми снеговыми вершинами небо, а недалеко,

перебивая звон козьих колокольчиков, непрерывно шумел

водопад. Там я устраивался в теплом местечке, изумленно

следил за полетом белых облаков и тихонько напевал про

себя, пока козы не замечали моей лени и не начинали рез¬

виться и выделывать всякие непозволительные фокусы. Но

мое феакское* блаженство было жестоким образом наруше¬

но в первые же недели, когда я вместе с отбившейся от ста¬

да козой свалился в тесное ущелье. Коза разбилась на¬

смерть, я поранил себе голову, сверх того мне задали из¬

рядную порку, я сбежал от своих стариков, и меня с пла¬

чем и заклинаниями водворили обратно.
Вполне могло случиться, что первые мои приключения

оказались бы и последними. Тогда я не написал бы эту

книгу и не натворил бы других дел и глупостей. Я, вероят¬

но, женился бы на какой-нибудь дальней родственнице или

кончил бы свои дни в ледяной воде глетчера. И это тоже

было бы неплохо. Но все случилось по-иному, и не мое де¬

ло сравнивать случившееся с тем, что так и не произошло.
Мой отец время от времени выполнял небольшую работу

в монастыре Вельсдорф. Однажды он заболел и велел мне

сбегать туда и сказать, что он не может прийти. Однако я это¬
48

го не сделал, а занял у соседа бумагу и ручку и написал мона¬

стырской братии учтивое письмо, передал его почтальонше,

а сам на свой страх и риск отправился в горы.
Возвращаюсь я на следующей неделе домой, а там си¬

дит патер и ждет того, кто написал такое складное письмо.

Я немного испугался, но он похвалил меня и стал уговари¬

вать моего отца, чтобы тот отдал меня ему в учение. С дя¬

дей Конрадом опять наладились добрые отношения; спро¬

сили совета у него. Само собой, он тут же загорелся идеей,

что я буду учиться, поступлю в университет и стану позже

ученым и настоящим барином. Отец дал себя уговорить, и

таким образом мое будущее, подобно жароупорной печке,

парусной лодке и другим таким же причудам, оказалось в

одном ряду с опасными затеями дяди.
Мы тотчас же приступили к упорным занятиям ла¬

тынью, библейской историей, ботаникой и географией.

Учеба доставляла мне удовольствие, и я не задумывался

над тем, что все эти мудреные науки когда-нибудь могут

отнять у меня родину и лучшие годы молодости. И дело

было вовсе не в одной только латыни. Отец сделал бы из

меня крестьянина, даже если бы я изучил вдоль и поперек

всех viri illustres1. Но, будучи человеком умным, он загля¬

нул в самую глубину моего существа, ще гнездилась глав¬

ная моя добродетель — неодолимая лень. Я избегал работы

как только мог и вместо этого убегал в горы или к озеру

или же лежал где-нибудь в укромном местечке на лугу, чи¬

тал и предавался мечтам и лени. Поняв, что работника из

меня не выйдет, отец отпустил меня.
Тут самое время сказать несколько слов о моих родите¬

лях. Мать коща-то была хороша собой, но от прежней ее

красоты остались только прелестные темные глаза да

стройный стан. Она была высокого роста и отличалась си¬

лой, прилежностью и тихим нравом. Хотя мать ничуть не

уступала отцу умом, а физической силой превосходила его,

хозяйничала в доме не она; это право она предоставила от¬

цу. Он был среднего роста и слабого, почти хрупкого тело¬

сложения, светлая кожа упрямого, лукавого лица была усе¬

яна множеством маленьких, необыкновенно подвижных

морщинок. На лбу выделялась короткая вертикальная по¬

лоса. Она темнела, когда отец двигал бровями, и придава¬
1	Знаменитых мужей (лат.).
49

ла лицу угрюмое, страдальческое выражение; казалось,

будто он пытается припомнить что-то очень важное и сам

уже не надеется, что это ему удастся. От него веяло какой-

то грустью, но никто не обращал на это внимания, так как

все окрестные жители почти всегда были чем-то слегка опе¬

чалены, что объясняется затяжными зимами, опасностями,

тяготами повседневной жизни и обособленностью от мира.
У родителей я перенял основные черты своего характе¬

ра. От матери я унаследовал смиренное благоразумие, не¬

много веры во Всевышнего и тихий, молчаливый нрав.

Отец, напротив, наградил меня робостью и нерешительно¬

стью, неумением обращаться с деньгами и способностью

много и с умом пить. Последнее качество в том нежном

возрасте еще не давало о себе знать. Что до внешности, то

глаза и рот у меня отцовские, от матери я получил креп¬

кую осанку и телосложение, а также большую мускульную

силу. От отца и всего нашего рода я унаследовал крестьян¬

скую хитрость, но заодно и угрюмый характер вкупе со

склонностью к беспричинной печали. Раз уж мне выпало

на долю долго обретаться вдали от родины, на чужбине, то

куда лучше было бы вместо этого обладать некоторой жи¬

востью и толикой веселого лепсомыслия.
С таким вот багажом, снабженный новой одеждой, я и

отправился в плавание по жизни. Родительские дары при¬

шлись очень кстати, ибо с тех пор я твердо стоял на собст¬

венных ногах. И все же чего-то недоставало, недоставало

того, чего не могли мне дать ни наука, ни жизнь среди лю¬

дей. Я и сегодня могу, как в былые дни, одолеть высокую

гору, прошагать или проплыть на веслах десять часов под¬

ряд и, коли понадобится, собственноручно расправиться с

человеком, но жить по-настоящему я как не умел, так и не

умею. Моя прежняя однобокая связь с землей и населяю¬

щими ее растениями и животными почти не развила во мне

способности к жизни в обществе, и до сих пор мои сны

странным образом говорят о том, насколько сильна во мне,

к сожалению, приверженность к чисто животному сущест¬

вованию. Мне очень часто снится, что я животное, в боль¬

шинстве случаев тюлень, и что я лежу на берегу моря, при

этом я ощущаю такое непомерное блаженство, что воспри¬

нимаю свое возвращение к человеческому облику отнюдь

не с радостью или гордостью, а только с сожалением.
По тощашнему обычаю я воспитывался в гимназии на

полном казенном обеспечении и должен был стать филоло¬
50

гом. Один Бог знает почему. Я не знаю предмета более бес¬

полезного и скучного, чем филология, которая была мне

совершенно чужда.
Быстро пролетели школьные годы. Занятия в классах и

потасовки сменялись часами, полными тоски по дому, дерз¬

ких мечтаний о будущем и благоговейного преклонения пе¬

ред наукой. Но и в эти часы давала о себе знать моя врож¬

денная лень, которая приносила мне немало разного рода

неприятностей и невзгод. Затем она сменялась новым при¬

ливом энтузиазма.
—	Петер Каменцинд, — говорил учитель греческого

языка, — ты упрям и склонен к меланхолии, когда-нибудь

ты поплатишься за это головой.
Я глядел на толстяка в очках, выслушивал его слова и

находил, что он смешон.
—	Петер Каменцивд, — говорил учитель математики, —

ты непревзойденный мастер в искусстве лени, и я сожалею,

что нет отметки ниже нуля. Твой сегодняшний ответ я оце¬

ниваю в минус два с половиной.
Я смотрел на него с жалостью, так как он косил на один

глаз, и находил, что он очень скучен.
—	Петер Каменцинд, — сказал мне однажды учитель

истории, — ты плохой ученик, но когда-нибудь ты станешь

Хорошим историком. Ты ленив, но ты умеешь отличать ве¬

ликое от малого.
Но и это не имело для меня особого значения. И все же

я уважал своих учителей, ибо полагал, что они владеют на¬

укой, а к науке я испытывал необъяснимое благоговение.

И хотя все учителя считали меня отъявленным лентяем, я

тем не менее успевал и занимал среди одноклассников мес¬

то выше среднего. Я быстро сообразил, что школа и

школьные предметы не дают полного представления о жиз¬

ни; но я ждал, что произойдет дальше. Мне казалось, что

за уроками и зубрежкой таится царство чистой духовности,

подлинная, не вызывающая сомнений наука об истине. Уж

она-то откроет мне, что значат темный хаос истории, столк¬

новения народов и робкие вопросы, терзающие каждую че¬

ловеческую душу.
Еще сильнее и живее было во мне другое желание. Я

очень хотел иметь друга.
У нас был мальчик по имени Каспар Хаури, серьезный

шатен двумя годами старше меня. Он двигался и вел себя с

какой-то спокойной уверенностью, по-мужски прямо дер¬
51

жал голову и почти не разговаривал со своими товарища¬

ми. Я месяцами взирал на него с почтением, на улице дер¬

жался поближе к нему и страстно мечтал о том, чтобы он

обратил на меня внимание. Я ревновал его к каждому обы¬

вателю, с которым он здоровался, к каждому дому, куда он

был вхож. Но я был на два класса ниже его, а он, надо ду¬

мать, чувствовал свое превосходство даже над однокласс¬

никами. Мы с ним так ни разу и не поговорили. Вместо не¬

го со мной сблизился безо всякого содействия с моей сторо¬

ны маленький болезненный мальчик. Он был моложе меня,

робок и лишен всяких способностей, но выделялся краси¬

выми чертами лица и страдальческими глазами. Физически

слабый и слегка горбатый, он был предметом насмешек и

искал во мне защитника, так как я отличался силой и меня

уважали. Вскоре он сильно захворал и перестал ходить в

гимназию. Я не почувствовал утраты и быстро его забыл.
Был в нашем классе один шаловливый блондин, мастер

на все руки, музыкант, мим и паяц. Мне не без труда удалось

завоевать его дружбу, но мой маленький бойкий сверстник

всегда относился ко мне чуть-чуть покровительственно. Во

всяком случае, у меня был теперь друг. Я заходил к нему в

его комнатенку, прочитал с ним несколько книг, делал за не¬

го задания по греческому языку, а он помогал мне в матема¬

тике. Иногда мы вместе гуляли, и тоща, вероятно, напоми¬

нали неповоротливого медведя и проворную ласку. Он гово¬

рил, веселился, шутил, ничем не смущаясь, а я слушал, сме¬

ялся и радовался, что у меня такой бесшабашный друг.
Однажды после обеда я случайно увидел, как малень¬

кий шалопай выкидывает в коридоре перед товарищами

свои забавные номера. Закончив передразнивать одного из

учителей, он закричал: «Угадайте, кто эго?» — и громко

процитировал несколько стихов из Гомера. При этом он

весьма точно изобразил меня, мою смущенную позу, мою

робкую манеру читать стихи, мой грубоватый горский вы¬

говор и мою сосредоточенность, то, как я постоянно подми¬

гиваю и жмурю левый глаз. Это было очень смешно и до

невозможного остроумно и жестоко.
Как только он закрыл книгу и сорвал заслуженные ап¬

лодисменты, я подошел к нему сзади и дал волю мститель¬

ному гневу. Слов я не находил, но все свое возмущение,

весь стыд и всю ярость я вложил в одну-единственную уве¬

систую оплеуху. Вскоре начался урок, и учитель обратил

внимание на жалобные стоны и покрасневшую и опухшую
52

щеку моего бывшего друга, который к тому же ходил в его

любимцах.
—	Кто это тебя так отделал?
—	Каменцинд.
—	Каменцинд, подойди ко мне! Это правда?
—	Да.
—	Почему ты его ударил?
Я молчу.
—	У тебя были на это причины?
—	Нет.
Меня как следует наказали, и я стоически наслаждался

ролью невинно пострадавшего. Но поскольку я не был ни

стоиком, ни святым, а всего лишь школьником, то после

наказания во всю длину высунул язык и показал его свое¬

му врагу. Возмущенный учитель набросился на меня.
—	Как тебе не стыдно! Что это значит?
—	Это значит, что вот он — подонок и что я его прези¬

раю. К тому же он еще и трус.
Так закончилась моя дружба с лицедеем. У него не на¬

шлось преемника, и годы отрочества и взросления я провел

без друга. И хотя мои взгляды на жизнь и на людей с тех

пор не один раз менялись, я вспоминаю о той оплеухе с

чувством глубокого удовлетворения. Надеюсь, и белоку¬

рый шалопай ее не забыл.
В семнадцать лет я влюбился в дочку адвоката. Она

была хороша собой, и я горжусь тем, что всю свою жизнь

влюблялся только в красивых женщин. О страданиях, вы¬

павших на мою долю из-за нее и из-за других, я расскажу

как-нибудь потом. Звали ее Рози Гиртаннер, и она еще и

сегодня заслуживает любви мужчин совсем иного склада,

нежели я.
Тогда во мне бурлила еще нерастраченная сила молодо¬

сти. Я ввязывался в жестокие потасовки со своими товари¬

щами, гордился тем, что я лучше всех борюсь, играю в

мяч, бегаю наперегонки и гребу на веслах, но в то же вре¬

мя на меня постоянно находило мрачное настроение. Это

вряд ли было связано с моей влюбленностью. Просто я

сильнее других ощущал сладкое томление ранней весны и

радостно отдавался печальным представлениям, мыслям о

смерти и пессимистическим идеям. Нашелся, разумеется, и

сверстник, который дал мне почитать дешевое издание

«Книги песен» Гейне*. Это уже не было простым чтением —

я заполнял пустые строфы собственными переживаниями,
53

страдал и творил вместе с поэтом и впадал в лирические

мечтания, которые шли мне, как корове седло. До сих пор

я не имел никакого представления об «изящной словесно¬

сти». Но вот за Гейне последовали Ленау и Шиллер, потом

Гёте и Шекспир, и вдруг пустые литературные схемы обре¬

ли в моих глазах божественное содержание.
С замиранием сердца впитывал я из этих книг терпкий

прохладный воздух жизни, которой никогда не было в дей¬

ствительности, но которая тем не менее была правдива, на¬

полняла трепетом мою восторженную душу и в ней осуще¬

ствлялась.
На чердаке у меня был уголок для чтения, куда проникал

только бой часов на ближней башне да сухой клекот аистов,

свивших себе неподалеку гнездо. Персонажи Гёте и Шекспи¬

ра чувствовали себя здесь как дома. Там открылись мне бо¬

жественные и смешные стороны человеческого характера:

загадка нашего противоречивого, необузданного сердца, глу¬

бокая сущность мировой истории и могучее чудо духа, кото¬

рый освещает нашу короткую жизнь и силой познания возно¬

сит наше маленькое бытие на орбиту необходимого и вечно¬

го. Высунув голову из узенького проема окна, я видел сияю¬

щее над крышами и тесными улочками солнце, изумленно

вслушивался в доносящийся до меня неясный шум повсе¬

дневного труда и чувствовал, как меня, будто прекрасная

сказка, окружает одиночество и таинственность моего черда¬

ка, населенного великими образами. Чем больше я читал и

чем сильнее захватывало меня удивительное и странное чув¬

ство при взгляде на крыши, улочки и повседневную жизнь,

тем чаще возникало во мне робкое и трепетное ощущение,

что и я, вероятно, ясновидец и что распростершийся передо

мной мир ждет, когда я открою часть его сокровищ, сниму с

них покров случайного и повседневного и силой поэтическо¬

го воображения спасу от гибели и увековечу.
Стыдясь себя, я начал мало-помалу сочинять и посте¬

пенно заполнил несколько тетрадей стихами, набросками и

небольшими рассказами. Они затерялись и, скорее всего,

никуда не годились, но работа над ними заставляла силь¬

нее биться мое сердце и наполняла меня тайным восторгом.

Очень нескоро за этими опытами последовала критика и

самокритика, и только последний год учебы принес первое,

столь необходимое крупное разочарование. Я уже начал

было уничтожать свои ранние стихи и с недоверием отно¬

ситься к писательству вообще, как вдруг в руки мне слу¬
54

чайно попало несколько томов Готфрида Келлера, которые

я тут же прочитал и несколько раз перечитал. И тут мне

вдруг стало ясно, насколько далеки были мои незрелые со¬

чинения от подлинного, строгого и правдивого искусства, я

предал огню свои стихотворения и рассказы и стал смот¬

реть на мир трезвыми и грустными глазами, как после

горького похмелья.
2
Если говорить о любви, то тут я всю жизнь оставался

мальчишкой. Для меня любовь к женщине всегда была

очищающим преклонением, она раздувала высокое пламя

моей скорби и побуждала меня простирать к синим небесам

молитвенно сложенные руки. Благодаря матери и собствен¬

ному неясному чувству я благоговел перед женщинами, они

были для меня иным, прекрасным и загадочным племенем,

которое превосходило нас врожденной красотой и цельно¬

стью натуры и которое следовало почитать, как святыню,

ибо оно, подобно звездам и синим вершинам гор, удалено

от нас и кажется ближе к Богу. Поскольку жизнь не осо¬

бенно ко мне благоволила, женская любовь доставила мне

столько же горьких, сколько и сладостных минут; и хотя

женщины оставались на своем высоком пьедестале, но я уж

очень легко выпадал из возвышенной роли коленопрекло¬

ненного жреца и оказывался в мучительной и забавной ро¬

ли одураченного простака.
Рози Гиртаннер я встречал почти ежедневно по дороге

на обед. Это была стройная и гибкая девушка лет семнад¬

цати. Узкое смуглое лицо ее дышало свежестью и той ти¬

хой одухотворенной красотой, которую до сих пор сохра¬

нила ее мать и которой еще раньше отличались ее бабушка

и прабабушка. Этот древний, знатный и благословенный

род из поколения в поколение давал нескончаемую череду

прекрасных женщин, каждая из которых выделялась ти¬

хим нравом, была знатна, свежа, благородна и безупречно

красива. Мне известен портрет девушки из рода Фуггеров,

написанный безымянным мастером шестнадцатого столе¬

тия, одна из самых замечательных картин, какая когда-ли¬

бо попадалась мне на глаза. Примерно такими же были

женщины из рода Гиртаннеров, такой была и Рози.
55

Всего этого я тоща, разумеется, не знал. Я только видел,

как она идет, полная спокойного, ясного достоинства, и чув¬

ствовал благородство и простоту ее натуры. Потом я сидел в

вечерних сумерках, погрузившись в размышления, пока мне

не удавалось ясно и зримо представить ее образ, и тоща мою

детскую душу охватывал таинственный и сладостный трепет.

Но скоро эти мгновения счастья стали омрачаться и прино¬

сить мне горькие мучения. Я вдруг почувствовал, насколько

далека она от меня, та, которая меня не знает и мной не инте¬

ресуется, а это значит, что в своих прекраснодушных мечтах

я просто обкрадываю ее благословенную душу. И в те мгно¬

вения, коща я с мучительной ясностью это чувствовал, перед

моими глазами мелькал ее образ, такой неподдельно-живой,

что сердце мое затопляла непонятная теплая волна, причи¬

няя мне острую, неведомую ранее боль.
Случалось, что волна накатывала на меня и днем, пря¬

мо на уроке или в разгаре жестокой потасовки. Тоща я за¬

крывал глаза, опускал руки и чувствовал, что провалива¬

юсь в пропасть, пока меня не возвращал к жизни голос

учителя или кулак товарища. Я уединялся, убегал на при¬

роду и с мечтательным изумлением дивился неописуемой

красоте мира. Я вдруг замечал, как прекрасно и сказочно

все вокруг, как дышат залитые солнцем предметы, как

струится зеленоватый поток реки, как великолепны крас¬

ные крыши и синие горы. Но эта окружавшая меня красота

не разгоняла моей тоски, я наслаждался ею с тихой пе¬

чалью. Чем прекраснее был мир вокруг меня, тем более

чуждым казался он мне, ибо я так и не приобщился к нему

и находился вне его. Мои смутные мысли снова уносили

меня к Рози: умри я в эту минуту, она ничего бы не узна¬

ла, не поинтересовалась бы и не огорчилась!
И все же мне не очень хотелось, чтобы она обратила на

меня внимание. Куда охотнее я совершил бы для нее не¬

слыханный подвиг или преподнес бы ей драгоценный пода¬

рок, но так, чтобы она не знала, кто это сделал.
И я многое делал ради нее. Наступили короткие кани¬

кулы, и меня отправили домой. Там я каждый день совер¬

шал разного рода подвиги, и все они были в честь Рози. На

труднодоступную вершину я взбирался по самому крутому

склону. Я плавал по озеру на лодке, преодолевая большие

расстояния за короткое время. Коща я, голодный и обож¬

женный солнцем, возвратился однажды после такого пла¬

вания домой, мне пришло в голову до конца дня ничего не
56

есть и не пить. И все ради Рози Гиртаннер. Я славил ее

имя на отдаленных вершинах и в недоступных ущельях.
Заодно брала свое молодая сила, увядшая было в школь¬

ных классах. В косую сажень расширились плечи, покры¬

лись загаром лицо и затылок, вздулись и окрепли мускулы.
В предпоследний день каникул я принес в жертву своей

любви трудно доставшийся мне букетик цветов. Хотя я знал,

где растут эдельвейсы — на узких полосках земли вдоль ма¬

нящих крутизной склонов, — но этот чахлый серебристый

цветок, лишенный запаха и красок, всегда казался мне без¬

душным и потому не очень красивым. Зато я знал несколько

разрозненных кустов альпийских роз, забравшихся в расще¬

лины отвесной скалы. Добраться до этих поздно распускаю¬

щихся цветов было очень трудно. Но я решил рискнуть. И

поскольку для молодости и любви нет ничего невозможного,

я все же добрался в конце концов до цели, хотя руки мои бы¬

ли исцарапаны в кровь, а ноги сводило судорогой. В моем от¬

чаянном положении мне было не до ликования, но сердце пе¬

ло и громко стучало от радости,'коща я осторожно обрезал

колючие ветки и заполучил свою добычу. Спускаться назад

пришлось на спине, держа цветы в зубах, и один Бог знает,

как мне, отчаянному мальчишке, удалось достичь подножия

скалы. Повсюду в горах пора цветения альпийских роз уже

отошла, я сумел добыть последние веточки с едва распустив¬

шимися нежными бутонами.
На следующий день, возвращаясь в город, я все пять

часов держал цветы в руках. Сначала сердце мое сильно

билось в предвкушении встречи с городом и прекрасной

Рози; но чем больше удалялся я от гор, тем сильнее притя¬

гивала меня моя врожденная любовь к ним. Эту поездку по

железной дороге я помню в мельчайших подробностях!

Вершина Сеннальпштока уже давно исчезла из виду, вслед

за ней одна за другой терялись в дымке и зубчатые грома¬

ды предгорий, заставляя мое сердце сжиматься от сладкой

боли. Но вот родные горы потонули в тумане, и взгляду от¬

крылась широкая светло-зеленая низменность. Когда я

первый раз ехал в город, это меня ничуть не взволновало.

Теперь же мною овладели беспокойство, страх и печаль,

мне казалось, что я обречен все дальше углубляться в эту

плоскую равнину и безвозвратно потерять горы и родину.

В то же время перед моими глазами стояло прекрасное уз¬

кое лицо Рози, такое тонкое, чужое, холодное и равнодуш¬

ное, что от горечи и боли у меня спирало дыхание. Мимо
57

окон одно за другим проплывали веселые, чистенькие селе¬

ния с высокими колокольнями и белыми фронтонами доми¬

ков, выходили и входили люди, разговаривали, здорова¬

лись, смеялись, курили и перебрасывались шутками —

сплошь веселые жители равнины, находчивые, прямодуш¬

ные и ловкие, а между ними сидел я, неотесанный парень с

гор, молчаливый, печальный и ожесточившийся. Я чувст¬

вовал себя среди них чужим. Мне казалось, что я навсегда

оторван от гор, но никогда в жизни не стану таким, как эти

обитатели равнины, — веселым, находчивым, ловким и

уверенным в себе. Они всегда будут насмехаться надо

мной, кто-то из них женится на Гиртаннер, всегда они бу¬

дут стоять у меня на пути и на шаг опережать меня.
С такими мыслями я и прибыл в город. Едва успев поз¬

дороваться с товарищами, я 'забрался на чердак, открыл

свой ящик и достал большой лист бумаги. Бумага была не

самая лучшая, и когда я завернул в нее свои альпийские

розы и перевязал букетик специально захваченным из дому

шнурком, он стал совсем не похож на дар любви. С торже¬

ственным видом я отправился на улицу, где жил адвокат

Гиртаннер, улучив момент, проскользнул через открытую

дверь, огляделся на полутемной лестничной площадке и

положил свой бесформенный сверток на широкие ступени

парадной лестницы.
Никто меня не заметил, и я так никогда и не узнал, по¬

пался ли мой подарок на глаза Рози. Но я взобрался на от¬

весную скалу, я рисковал своей жизнью, чтобы положить

веточку роз на ступени ее дома, и в этом было нечто сладо¬

стное, поэтичное, радостное и одновременно печальное, на¬

полнившее мое сердце такой отрадой, которую я ощущаю

до сих пор. Только иногда, в часы, лишенные божествен¬

ной благодати, мне кажется, что это приключение, как и

все мои позднейшие любовные истории, было всего лишь

донкихотством.
Эта моя первая любовь так и не угасла до конца, не-

сбывшаяся, она продолжала звучать немым вопросом в го¬

ды моей юности, сопровождая мои позднейшие привязан¬

ности, словно старшая сестра. Я все еще не могу предста¬

вить себе ничего более благородного, чистого и прекрасно¬

го, чем эта юная, спокойная девушка из знатной патрици¬

анской семьи. И когда много лет спустя на исторической

выставке в Мюнхене я увидел тот безымянный, загадочно

трогательный портрет дочери Фуггера, мне показалось, что
58

вся моя мечтательная, грустная юность возникла передо

мной и безнадежно смотрит на меня своими необъяснимо

глубокими глазами.
Между тем я неспешно и осмотрительно сбрасывал с себя

кожу отрочества, превращаясь постепенно в юношу. На моей

фотографии тех дней изображен костлявый, долговязый де¬

ревенский парень в плохо сшитой гимназической одежде, с

немного усталыми глазами и еще не сформировавшимся, не¬

складным телом. Только на лице лежал отпечаток ранней

зрелости и какой-то твердости. С некоторым изумлением я

замечал, что избавляюсь от мальчишеских привычек, и смут¬

но предвосхищал радости студенческих лет.
Я должен был учиться в Цюрихе, и в случае особых ус¬

пехов мои покровители упомянули о возможности путеше¬

ствия с учебной целью. Все это напомнило мне прекрасную

классическую картину: скромная приветливая беседка с

бюстами Гомера и Платона, в ней сижу я, согнувшись над

толстыми фолиантами, а со всех сторон открывается широ¬

кий и ясный вид на город, озеро, горы и прекрасные дали.

Я стал по нагуре трезвее и в то же время темпераментнее и

радовался предстоящему счастью в твердой уверенности,

что вполне его заслуживаю.
В последний гимназический год я увлекся изучением

итальянского языка и довольно поверхностно ознакомился

со старыми новеллистами, основательному изучению кото¬

рых я решил посвятить первый цюрихский семестр. Потом

наступил день, когда я распрощался со своими учителями

и хозяином дома, уложил и заколотил гвоздями небольшой

ящик с пожитками и на прощанье с чувством приятной гру¬

сти обошел вокруг дома Рози.
Последовавшие затем каникулы принесли первое горькое

ощущение предстоящей жизни, они скоро и безжалостно раз¬

рушили мои прекрасные мечты. Началось с того, что я нашел

мать больной. Она не вставала с постели, почти ничего не го¬

ворила, и даже мой приезд ее не взбодрил. Я не был ныти¬

ком, но меня все же больно задевало, -что моя радость и юно¬

шеская гордость не встретили никакого отклика. Затем отец

объявил мне, что хотя он и не против того, чтобы я учился в

университете, но давать мне деньга он не в состоянии. Если

мне не будет хватать маленькой стипендии, то я должен буду

сам зарабатывать себе на жизнь. В моем возрасте он давно

уже жил на своих хлебах, ну и так далее.
59

На этот раз мне было не до прогулок пешком и на лодке и

не до походов в горы: я должен был помогать по дому и в по¬

ле, а если и выдавались свободные часы, то у меня не было

желания даже читать. Я с усталым возмущением смотрел,

как серые будни безжалостно отнимают мои силы и пожира¬

ют все мое жизнелюбие и молодой задор. Впрочем, отец, вы¬

сказав однажды то, что он думал по поводу денег, был со

мной суров и немногословен, но продолжал желать мне до¬

бра. Эго меня, однако, не радовало. Меня смущало и обижа¬

ло его полупрезрительное отношение к моему гимназическо¬

му образованию и к моим книгам. К тому же из головы у ме¬

ня не выходила Рози, и я снова стал испытывать недоброе,

упрямое чувство своей мужицкой неспособности обрести ког¬

да-нибудь уверенность в себе и научиться жить среди людей.

Дни напролет я раздумывал над тем, не лучше ли было бы

оставить все как есть и в суровых тяготах убогого деревен¬

ского существования забыть о своей латыни и о своих надеж¬

дах. Терзаемый муками и сомнениями, я даже у постели

больной матери не находил утешения и покоя. Являвшийся

мне в мечтах образ беседки с бюстом Гомера казался мне те¬

перь злорадной насмешкой, и я разрушил его, излив на него

весь гнев и всю ожесточенность своей истерзанной души. Не¬

дели тянулись нестерпимо долго, словно в эту пору невзгод и

раздвоенности мне суждено было окончательно расстаться со

своей молодостью.
Если меня удивляло и возмущало, что жизнь так быст¬

ро и так основательно разрушила мои радужные мечты, то

теперь настало время поразиться тому, как внезапно и вла¬

стно моим мучениям был положен конец. Жизнь поверну¬

лась ко мне своей серой, будничной стороной и вдруг от¬

крыла моему стеснительному взору свои вечные глубины и

наделила мою юность простым и могучим опытом.
Однажды жарким летним утром мне еще в постели захо¬

телось пить. Я встал и пошел на кухню, где всегда стояла

кадка со свежей водой. Проходя через спальню родителей, я

обратил внимание на странные стоны матери. Я подошел к ее

постели, однако она не заметила меня, а только сухо и тре¬

вожно стонала, веки ее вздрагивали, а лицо стало иссиня-

бледным. Меня это не особенно испугало, хотя сердце мое

наполнилось тревогой. Но потом я обратил внимание на ее

руки, спокойно, будто две спящие сестры, лежавшие на про¬

стыне, и эти странно усталые и безвольные руки, каких ни¬

когда не бывает у живых людей, подсказали мне, что моя
60

мать умирает. Я забыл о своей жажде, встал на колени перед

постелью матери, положил ей на лоб руку и попытался пой¬

мать ее взгляд. Когда глаза ее встретились с моими, в них

светилась доброта, выражение муки исчезло, но жизнь из

них уже уходила. Я не догадался разбудить отца, который,

тяжело сопя, спал рядом. Так я и простоял на коленях почти

два часа, наблюдая, как моя мать приемлет смерть. Она при¬

нимала ее спокойно, с подобающими ее характеру серьезно¬

стью и мужеством, подавая мне хороший пример.
Маленькую тихую комнату постепенно заливал свет раз¬

горавшегося утра; дом и деревня еще были объяты сном, и

мне ничто не мешало мысленно сопровождать душу умер¬

шей, пролетавшую над домом и деревней, над озером и снеж¬

ными вершинами и поднимавшуюся все выше в прохладную

безбрежность чистого утреннего неба. Я почти не чувствовал

боли утраты, ибо был переполнен удивлением и благоговени¬

ем, видя, как разрешается великая загадка и с легким содро¬

ганием замыкается кольцо жизни. Безропотное мужество

умиравшей было столь возвышенным, что прохладный и яс¬

ный луч ее сурового величия упал и на мою душу. Я не отда¬

вал себе отчета, что рядом спал отец, что у постели не было

священника, что отлетавшую душу не сопровождали, осве¬

щая се уход, ни молитва, ни святое причастие. Я ощущал

только, как в полумраке комнаты разливается, захватывая и

мою душу, леденящее дыхание вечности.
В последний миг, когда глаза ее уже погасли, я впервые

в своей жизни поцеловал мать в увядшие, холодеющие гу¬

бы. Незнакомый холод прикосновения наполнил меня вне¬

запным ужасом, я сел на край постели и почувствовал, как

крупные слезы одна за другой медленно катятся по моим

щекам, подбородку и рукам.
Вскоре проснулся отец, увидел, что я сижу в комнате, и

спросонок громко спросил, что случилось. Я хотел отве¬

тить, но не мог выговорить ни слова, вышел из комнаты,

вернулся, как во сне, в свою каморку и медленно, ничего

не сознавая, стал одеваться. Скоро появился отец.
—	Мать умерла,— сказал он. — Ты знал об этом?
Я кивнул.
—	Почему ты меня не разбудил? И священника не бы¬

ло! Чтоб тебя... — и он грубо выругался.
Тут голову мою обожгла боль, будто в ней лопнул какой-

то сосуд. Я подступил к отцу, крепко взял его за руки — в

сравнении со мной он казался мальчишкой — и посмотрел
61

ему в глаза. Я не мог сказать ни слова, но он успокоился и

притих. Коща мы вместе вернулись к матери, на него тоже

подействовало могущество смерти и лицо его стало отчуж¬

денным и торжественным. Он склонился над усопшей и ти¬

хо, как ребенок, запричитал, издавая по-птичьи тонкие, едва

различимые звуки. Я вышел и рассказал о случившемся со¬

седям. Они выслушали меня, ни о чем ие спрашивая, а лишь

пожали мне руку и предложили нашему осиротевшему хо¬

зяйству свою помощь. Один из них побежал в монастырь за

священником, а коща я вернулся домой, соседка в нашем

хлеву уже задавала корове корм.
Пришел священник, собрались почти все женщины де¬

ревни, все происходило своевременно и точно, как бы само

собой, даже гроб раздобыли без нашего участия, и я впер¬

вые со всей очевидностью понял, как хорошо в трудные

минуты быть дома и принадлежать к маленькой, но спло¬

ченной общине. В другое время осознать эту мысль было

бы, вероятно, не так просто.
Коща гроб освятили и опустили в могилу, коща кучка

старомодных помятых цилиндров, в том числе и цилиндр мо¬

его отца, была рассована по коробкам и шкафам, моим бед¬

ным родителем овладела слабость. Он вдруг стал жаловаться

на судьбу,, изливая свое горе в каких-то странных, большей

частью библейских выражениях: похоронив жену, он-де те¬

ряет еще и сына, отправляя его на чужую сторону. Я молчал,

давая отцу выговориться, только качал головой и ждал, ког¬

да он успокоится. Это случилось только вечером. Я объявил

ему, что принял решение учиться и что мою будущую родину

следует искать в царстве духа, от него же я не жду никакой

поддержки. Он не стал меня уговаривать, только посмотрел

на меня жалостливо и неодобрительно. Ибо и ему стало ясно,

что отныне я пойду своей дорогой и скоро стану ему совер¬

шенно чужим. Вспоминая сегодня этот день, я снова вижу от¬

ца, сидящего, как в тот вечер, на стуле у окна. Его строго

очерченная умная крестьянская голова неподвижно покоит¬

ся на тонкой шее, коротко подстриженные волосы уже тро¬

нуты сединой, а в жестком, строгом лице стойкость и мужест¬

во борются с горем и надвигающейся старостью.
О нем и о моей тогдашней жизни под его кровом мне ос¬

тается рассказать только маленький, но довольно значи¬

тельный эпизод. В последнюю неделю перед моим отъез¬

дом однажды вечером отец нахлобучил шапку и взялся за

дверную ручку.
62

—	Куда ты? — спросил я.
—	А тебе какое дело?
—	Мог бы и сказать, если в этом нет ничего дурного.
Он рассмеялся и воскликнул:
—	Можешь пойти со мной, ты ведь уже не маленький.
Я пошел с ним. В трактир. За бутылкой вина сидело не¬

сколько крестьян; два незнакомых извозчика пили абсент,

за одним из столов кучка молодых парней играла в карты

и невообразимо галдела.
Мне и раньше случалось выпивать стаканчик вина, но

сейчас я впервые переступил порог трактира без особой необ¬

ходимости. Я уже был наслышан, что отец мой — изрядный

выпивоха. Он пил много и основательно, и оттого его хозяй¬

ство прозябало всеща в безнадежном убожестве, хотя и не

было всерьез запущено. Мне бросилось в глаза, с каким ува¬

жением отнеслись к нему хозяин и гости. Он заказал литр ва-

адтландского, велел мне наливать и показал, как это делает¬

ся. Надо наклонить горлышко бутылки к стакану, затем по¬

степенно удлинять струю, поднимая бутылку вверх, и под

конец снова опустить ее как можно ниже. Потом он загово¬

рил о различных сортах вин, которые он знал и которыми на¬

слаждался только изредка, коща ездил в город или во фран¬

цузскую Швейцарию. Он уважительно и серьезно говорил о

темно-красном вельтлинском, в нем он различал три сорта.

Вслед за тем он тихим, проникновенным голосом завел речь

о бутылочных винах из Ваадтланда. А под конец почти шепо¬

том, будто рассказывая сказку, поведал о невшательском ви¬

не. Оно якобы бывает такой выдержки, что пена, коща нали¬

ваешь его в стакан, образует звезду. И, смочив указательный

палец, он нарисовал на столе звезду. Потом он пустился в

пространные рассуждения о природе и вкусе шампанского,

которого он ни разу в жизни не пробовал, но был уверен,

будто одной его бутылки достаточно, чтобы напоить до бес¬

чувствия двух человек.
Он умолк и с задумчивым видом закурил трубку. Заме¬

тив, что у меня кончилось курево, ои дал мне десять раппе-

нов на сигареты. Затем мы сидели друг против друга, курили

и неторопливо, маленькими глотками допивали первый

литр. Терпкое желтоватое ваадтландское пришлось мне по

вкусу. Преодолев смущение, крестьяне с соседнего стола по¬

степенно втянулись в наш разговор, а потом один за другим,

несмело откашливаясь, перебрались к нам. Неожиданно я

оказался в центре беседы, и тут выяснилось, что моя слава
63
5

скалолаза еще не забыта. Пошли разговоры об отчаянных

подъемах и ужасных падениях, окутанных туманом таинст¬

венности; кто-то оспаривал эти рассказы, кто-то защищал

их. Тем временем мы кончали уже второй литр, и вино уда¬

рило мне в голову. Вопреки своей натуре я стал громко хва¬

статься и рассказал о своем дерзком восхождении на верши¬

ну Сенналышпока, где я сорвал розы для Рози Гиртаннер.

Мне не верили, я настаивал на своем, что вызвало смех, я

рассердился. Каждого, кто мне не верил, я вызывал на пое¬

динок и уверял, что в случае нужды расправлюсь с ними все¬

ми. Тут старый сутулый мужичок подошел к буфету, взял

большой глиняный кувшин и положил его на стол.
—	Послушай, что я тебе скажу, — засмеялся он. — Ко¬

ли ты так силен, то разбей кувшин ударом кулака. Тоща

мы нальем тебе столько вина, сколько вмещается в кув¬

шин. А не сумеешь разбить — плати за вино сам.
Отец тут же согласился. Я встал, обмотал руку носовым

платком и ударил. Первые два удара не дали результата.

После третьего кувшин рассыпался на куски.
—	Платите, — крикнул отец, сияя от удовольствия. Ка¬

залось, старик не имел ничего против.
—	Ладно, — сказал он, — я плачу за вино, которое

войдет в этот кувшин. Но войдет туда совсем немного.
В разбитом кувшине и впрямь не уместился даже ста¬

кан, и к боли в руке добавилась еще и насмешка. Надо

мной смеялся даже отец.
—	Так, значит, ты выиграл, — крикнул я, налил из на¬

шей бутылки в черепок вина и выплеснул старику на голо¬

ву. Мы с отцом снова оказались победителями и заслужи¬

ли аплодисменты.
Шутки продолжались в том же роде. Затем отец отвел

меня домой, и мы, возбужденные и бесцеремонные, с гро¬

хотом ввалились в комнату, в которой менее трех недель

назад стоял гроб матери. Я спал как убитый и утром про¬

снулся опустошенный и больной. Отец посмеивался надо

мной, был весел и бодр и явно гордился тем, что лучше ме¬

ня переносит спиртное. Но я про себя поклялся никоща

больше не напиваться и с нетерпением ждал дня отъезда.
Этот день настал, и я уехал, но клятвы не сдержал.

Желтое ваадтландское, темно-красное вельтлинское, звезд¬

ное невшательское и многие другие вина стали с тех пор

моими близкими и добрыми друзьями.
64

3
Вырвавшись из иссушающей, гнетущей атмосферы ро¬

дительского дома, я радостно и безоглядно упивался возду¬

хом свободы. Если я в жизни порой и терпел в чем-то недо¬

статок, то чудесные, мечтательные восторга юности я ис¬

пытал во всей их невинности и полноте. Подобно юному

воину, отдыхающему на цветущей лесной опушке, я жил в

блаженной тревоге между борьбой и шалостями; как наде¬

ленный пророческим даром ясновидец, стоял я на краю

мрачных бездн, вслушиваясь в гул шумных потоков и бурь

и настраивая душу на восприятие гармонии вещей и гармо¬

нии жизни. Охваченный глубокой радостью, я пил из пол¬

ной чаши юности, отдаваясь в тиши сладостному томлению

по прекрасным, обожаемым женщинам, и до конца изведал

благороднейший, знакомый только юности восторг счастли¬

вой и чистой мужской дружбы.
В новом шерстяном костюме, с сундучком, полным

книг и прочих вещей, приехал я в город, чтобы отстоять

свое место под солнцем и как можно скорее доказать на¬

шим мужланам, что я создан из иного, чем прочие Камен-

цинды, материала. Три чудесных года я прожил в одной и

той же мансарде, продуваемой всеми ветрами, но с широ¬

ким видом на окрестности; я учился, сочинял, предавался

тоске и чувствовал, как вся красота мира обволакивает ме¬

ня своей теплотой. Не каждый день у меня была горячая

пища, но каждый день, каждую ночь и каждый час сер¬

дце мое смеялось и плакало, преисполненное неизбывной

радости, и со всей горячностью страсти отдавалось живой

жизни.
Цюрих был первым большим городом, который я, «Зе¬

леный Петер**, увидел, и несколько недель подряд я на

все таращил глаза. Мне, правда, и в голову не приходило

искренне восхищаться городской жизнью или завидовать

ей — для этого я был слишком крестьянин, — но я радо¬

вался разнообразию улиц, домов и людей. Я разглядывал

оживленные улицы, экипажи, набережные, площади, скве¬

ры, великолепные здания и церкви; я видел озабоченных

людей, толпами спешащих на работу, видел гуляющих сту¬

дентов, богачей в каретах, расфуфыренных франтов, шата¬

ющихся по городу иностранных туристов. По-модному эле¬

гантно одетые, высокомерные жены богачей казались мне

павлинами в курятнике — красивыми, гордыми и немного
3	4-114
65

смешными. Собственно, я не был застенчив, только неук¬

люж и своенравен, и ничуть не сомневался, что я как раз^и

создан для того, чтобы как следует изучить городскую

жизнь и потом самому занять в ней прочное положение.
Молодость предстала передо мной в образе красивого

молодого человека, который учился в этом же городе и

снимал две прелестные комнаты на втором этаже нашего

дома. Каждое утро я слышал, как он внизу играет на фор¬

тепьяно, и при этом впервые ощутил очарование музыки —

самого женственного и самого сладостного из всех ис¬

кусств. Затем я видел, как красивый юноша выходит из до¬

ма, держа в левой руке книгу или нотную тетрадь, а в пра¬

вой сигарету, дым от которой тянулся за его гибкой и стат¬

ной фигурой. Меня влекла к нему робкая любовь, но я ос¬

тавался отшельником и не решался заводить знакомство с

человеком, чей свободный и независимый образ жизни

только унизил бы меня, оттеняя мою бедность и мое неуме¬

ние держаться. И тогда он сам пришел ко мне. Однажды

вечером раздался стук в дверь, и я немного испугался: ме¬

ня еще никто ни разу не навещал. Красавец-студент вошел,

протянул мне руку, назвал свое имя и повел себя столь

свободно и непринужденно, словно мы были старыми зна¬

комыми.
—	Я хотел узнать, нет ли у вас желания помузициро¬

вать со мной? — дружелюбно спросил он. Но я ни разу в

жизни еще не брал в руки музыкального инструмента. Я

сказал ему об этом и добавил, что, кроме умения петь на

тирольский лад, с переливами, я не владею никаким искус¬

ством, но что часто с удовольствием прислушиваюсь к ма¬

нящим звукам его фортепьяно.
—	Надо же так ошибиться! — весело воскликнул он. —

Судя по вашей внешности, я готов был поклясться, что вы

музыкант. Странно! Так вы умеете петь на тирольский

лад? О пожалуйста, спойте мне что-нибудь. Я очень люблю

это слушать.
Я был ошеломлен и сказал ему, что по требованию и

здесь, в комнате, я петь не могу. Это можно сделать в го¬

рах или по крайней мере под открытым небом, но обяза¬

тельно по собственному желанию.
—	Тогда давайте пойдем в горы! Если можно, завтра?

Очень вас прошу. Мы могли бы выйти завтра под вечер.

Побродим, поговорим о том о сем, вы споете, а затем мы
66

поужинаем в какой-нибудь деревушке. У вас ведь есть

время?
О, времени у меня было в достатке. Я тут же согласил¬

ся. Потом я попросил его сыграть мне что-нибудь и спу¬

стился в его красивую, просторную квартиру. Несколько

картин в модных рамках, пианино, изысканный беспоря¬

док и тонкий аромат сигаретного дыма придавали красивой

комнате какую-то раскованную, уютную элегантность и до¬

мовитость, мне совершенно неизвестную. Рихард сел за пи¬

анино и взял несколько аккордов.
—	Вам это известно, не так ли? — кивнул он, обраща¬

ясь ко мне. Он был великолепен, когда повернул свою кра¬

сивую голову в мою сторону и взглянул на меня блестящи¬

ми глазами.
—	Нет, я ничего не знаю.
—	Это Вагнер, — сказал он, продолжая играть, — из

«Мейстерзингеров».
Звуки лились легко и мощно, в них слышались тоска и

радость, они обволакивали меня, будто теплые, будоража¬

щие душу волны. Тем временем я с тайным удовольствием

разглядывал стройный затылок и спину играющего, его

бледные руки музыканта, и меня охватывало такое же роб¬

кое и трепетное чувство нежности и почитания, с каким я

когда-то глядел на темноволосого товарища по гимназии. Я

втайне надеялся, что этот красивый, благородный человек

может и в самом деле стать моим другом и тоща осущест¬

вится моя старая, незабытая мечта о такой дружбе.
На следующий день я зашел за ним. Болтая, мы нето¬

ропливо поднялись на невысокий холм, осмотрели город,

озеро и сады и насладились сочными красками ранних су¬

мерек.
—	А теперь спойте! — воскликнул Рихард. — Если вы

все еще смущаетесь, можете повернуться ко мне спиной.

Но, пожалуйста, во весь голос!
Он мог быть доволен. Я пел яростно и ликующе, варьи¬

руя звуки на все лады и посылая их в розовеющую предза¬

катную даль. Коща я кончил, он хотел что-то сказать, но

сдержался и, к чему-то прислушиваясь, кивнул в сторону

гор. С отдаленной вершины донесся ответ, тихий, протяж¬

ный, нарастающий привет пастуха или путника. Мы вслу¬

шивались безмолвно и радостно. И пока мы стояли и слу¬

шали, меня заполонило восхитительно-трепетное чувство,

что я впервые стою рядом с другом и вместе с ним любу¬
3»
67

юсь прекрасным, подернутым розоватыми облаками небом.

Вечернее небо стало переливаться легкими красками, и пе¬

ред самым заходом солнца я увидел, как из рассеивающих¬

ся испарений выступают упрямые, с дерзкими зазубринами

верхушки Альп.
—	Вон там моя родина, — сказал я. — Утес в центре —

это Красная скала, справа — Рог Серны, а слева, в глуби¬

не, — округлая вершина Сеннальпштока. Мне было десять

лет и три недели, коща я впервые взобрался на этот широ¬

кий купол.
Я напрягал глаза, чтобы разглядеть хотя бы еще одну

вершину на южной стороне. Немного погодя Рихард что-то

сказал, но я не расслышал.
—	Что вы сказали? — спросил я.
—	Я сказал, что теперь знаю, каким искусством вы за¬

нимаетесь.
—	Каким же?
—	Вы поэт.
Я покраснел, рассердился и в то же время удивился,

как он мог об этом узнать.
' — Нет, — сказал я, — я не поэт. Правда, в школе я пи¬

сал стихи, но давно уже перестал этим заниматься.
—	А вы позволите мне взглянуть на них?
—	Я их сжег. Но я бы не показал их вам, даже если бы

они и сохранились.
—	Наверняка это были очень современные вещи, нечто

в духе Ницше?
—	А что это такое?
—	Ницше? Бог ты мой, вы его не знаете?
—	Нет. Откуда мне его знать?
То, что я не знал Ницше*, привело его в восторг. Но я

рассердился и спросил, сколько глетчеров он уже одолел.

Коща он сказал, что ни одного, наступила моя очередь на¬

смешливо удивиться. Тоща он взял меня за руки и совер¬

шенно серьезно сказал:
—	Вы очень чувствительны. Но вы и сами не знаете, ка¬

кой вы неиспорченный человек. Вам можно позавидовать.

Таких, как вы, очень мало. Видите ли, через год или два

вы будете знать Ницше и прочую дребедень значительно

лучше, чем я, так как вы основательнее и умнее меня. Но

вы мне нравитесь именно такой, какой вы есть. Вы не знае¬

те Ницше и Вагнера, но вы не раз поднимались на снеж¬

ные вершины и у вас такое славное лицо — лицо жителя
68

гор. К тому же вы наверняка поэт. Я это вижу по глазам,

да и лоб ваш говорит о том' же.
Меня поражало и казалось необыкновенным то, что он

так открыто разглядывает меня и без околичностей выска¬

зывает свое мнение.
Но еще больше я удивился и обрадовался, коща неделю

спустя он в садике многолюдной пивной выпил со мной на

брудершафт, вскочил, на виду у посетителей поцеловал ме¬

ня, обнял и, как безумный, закружился вокруг стола.
—	Что подумают люди? — робко напомнил ему я.
—	Они подумают: эти двое либо необычайно счастливы,

либо необычайно пьяны; но большинство ничего не поду¬

мает.
Мне вообще часто казалось, что Рихард в сравнении со

мной сущий ребенок, хотя он был старше, умнее, воспитан¬

нее и во многом опытнее и рафинированнее меня. На улице

он с торжественно-ироничным видом ухаживал за девчон-

ками-подростками, самые серьезные музыкальные пьесы он

неожиданно прерывал совершенно детскими шалостями. И

коща мы шутки ради пошли с ним однажды в церковь, он

посреди проповеди вдруг задумался и сказал:
—	Слушай, тебе не кажется, что священник похож на

старого кроля?
Сравнение попало в точку, но я считал, что он мог бы

поделиться им со мной позже, и сказал ему об этом.
—	Но сравнение-то очень удачное! — обиделся он. —

Позже я мог бы и забыть о нем.
Ни меня, ни других не смущало, что шутки его были

далеко не всегда остроумны и нередко сводились к цитате

из афоризмов Буша*, потому что мы любили его не за жи¬

вость и остроту ума, а за неуемную веселость его светлой,

детской натуры, которая прорывалась в нем ежесекундно и

окружала его легким радужным флером. Она проявлялась

в жестах, в тихом смехе, в озорном взгляде, но долго та¬

иться она не могла. Я уверен, что время от времени он сме¬

ялся или забавно жестикулировал даже во сне.
Рихард часто знакомил меня с другими студентами, му¬

зыкантами, художниками, литераторами, со многими ино¬

странцами, так как все, что было в городе интересного,

имеющего отношение к искусству, оригинального, попада¬

ло в круг его знакомых. Среди них были серьезные, беспо¬

койные умы — философы, эстетики, социалисты, и у мно¬

гих я мог кое-чему научиться. Ко мне стекались обрывки
69

знаний из различных областей, я дополнял их, много читал

и таким образом постепенно получил некоторое представ¬

ление о том, что мучило и волновало беспокойных совре¬

менников. Так я сумел с пользой для себя приобщиться к

духовным ценностям своего времени. Усилия, предчувст¬

вия, труды и идеалы этих людей притягавали меня, были

мне понятны, хотя в себе самом я не ощущал сильного же¬

лания участвовать в их спорах. Я видел, что у большинства

из них энергия мысли и сила страсти направлены на обсто¬

ятельства и учреждения общественной жизни, на государ¬

ство, науку, искусство, педагогику и только немногие из

них, видимо, испытывали потребность без всякой внешней

цели заняться самоусовершенствованием и выяснить собст¬

венное отношение к преходящему и вечному. Да и во мне

самом эта потребность находилась еще в полудремотном со¬

стоянии.
Друзей я больше не искал, так как ревниво любил одно¬

го только Рихарда. Я старался отвлечь его даже от жен¬

щин, в обществе которых он бывал много и охотно. Я был

до педантичности точен даже в мелочах и обижался, если

он заставлял себя ждать. Однажды он попросил меня зайти

за ним в условленный час, чтобы вместе покататься на лод¬

ке. Я пришел, но не застал его дома и прождал целых три

часа. Он так и не появился. На следующий день я упрек¬

нул его в неаккуратности.
—	Почему же ты не пошел кататься без меня? — удив¬

ленно спросил он и засмеялся. — Я совсем забыл об этом

деле; в конце концов, тут нет никакой беды.
—	Я привык держать свое слово, — резко возразил

я. — Сказать по правде, я привык и к тому, что тебя мало

заботит, жду я тебя где-нибудь или нет. Когда у человека

столько друзей, как у тебя...
Он посмотрел на меня с безмерным удивлением.
—	Ты так серьезно относишься ко всяким пустякам?
—	Моя дружба для меня не пустяк.
Твой упрек тронул душу мою —
Я исправиться слово даю*, —
торжественно процитировал Рихард, схватил меня за голо¬

ву, по восточному обычаю в знак любви почесал кончиком

своего носа мой нос и до тех пор осыпал меня ласками, по¬
70

ка я, натянуто смеясь, не вырвался из его объятий; но

дружба была восстановлена.
В моей мансарде лежали взятые в библиотеке, нередко

очень ценные книги современных философов, поэтов и

критиков, литературные журналы из Германии и Франции,

новые пьесы, парижские фельетоны и трактаты венских эс¬

тетиков. Серьезнее и глубже, нежели этими быстро прогла¬

тываемыми вещами, я занимался старыми итальянскими

новеллистами и историческими изысканиями. Мне хоте¬

лось как можно скорее покончить с философией и все силы

отдать изучению истории. Наряду с сочинениями по общей

истории и методике исторического исследования я читал

источники и монографии о времени позднего средневековья

в Италии и Франции. При этом я впервые как следует по¬

знакомился со своим любимцем — Франциском Ассиз¬

ским*, самым блаженным и божественным из всех святых.

Так каждый день сбывалась моя мечта, согревая мне серд¬

це честолюбием, радостью и юношеским тщеславием. В

аудиториях все мои силы отнимала серьезная, строгая,

иногда немного скучная* наука. Дома я погружался в такие

близкие мне благочестивые или зловещие истории средне¬

вековья или в доверительные рассказы старых новелли¬

стов, прекрасный и кроткий мир которых окружал меня,

словно сказочный тенистый сад, залитый сумеречным све¬

том; или я чувствовал, как меня захлестывает буйный вал

новомодных идеалов и страстей. В остальное время я слу¬

шал музыку, перебрасывался шутками с Рихардом, участ¬

вовал в сборищах его друзей, общался с французами, нем¬

цами, русскими, слушал отрывки из необычных модернист¬

ских книг, время от времени заглядывал в мастерские ху¬

дожников или посещал вечеринки, гае появлялось много

возбужденных, еще не устоявшихся молодых умов, среди

которых я чувствовал себя как на каком-то фантастическом

карнавале.
Однажды в воскресенье мы с Рихардом заглянули на

небольшую выставку современной живописи. Мой друг ос¬

тановился перед картиной, изображавшей альпийскую лу¬

жайку и пасущихся на ней коз. Картина была написана

мило и с прилежанием, но слегка старомодно и, по сути,

не имела истинной художественной ценности. В любом са¬

лоне можно встретить сколько угодно таких прелестных,

но незначительных полотен. Во всяком случае, картина

порадовала меня довольно точным изображением родных
71

пастбищ. Я спросил Рихарда, что его привлекло в этом

пейзаже.
—	Вот это, — показал он на подпись художника в углу.

Я не разобрал выписанных коричневой краской буковок. —

Картина сама по себе не представляет ничего особенного.

Бывают и лучше. Но нет художницы красивее той, которая

эту картину написала. Ее зовут Эрминия Альетти, и, если

хочешь, завтра мы могли бы зайти к ней и сказать, что она

великая художница...
—	Ты знаком с ней?
—	Да. Будь ее картины так же хороши, как она сама,

она давно бы уже разбогатела и перестала заниматься жи¬

вописью. Она это делает неохотно и только потому, что —

так уж вышло — не обучена никакому другому ремеслу,

которое могло бы ее прокормить.
Рихард тут же забыл о художнице и вспомнил о ней

только несколько недель спустя.
—	Вчера я встретил Альетти. Мы ведь собирались к ней

наведаться? Тогда пошли! На тебе чистый воротничок?

Она обращает на это внимание.
Воротничок был чист, и мы отправились к Альетти. Я,

правда, шел с некоторым внутренним сопротивлением, так

как свободное, слегка бесцеремонное обращение Рихарда и

его товарищей с художницами и студентками никогда мне

не нравилось. Мужчины вели себя не совсем тактично, бы¬

ли то грубы, то ироничны; девушки отличались практично¬

стью, сметкой и были себе на уме, от них не исходил тот

просветляющий душу аромат, который я так люблю и по¬

читаю в женщинах.
Немного смущаясь, я вошел в мастерскую. Атмосфера

художественных мастерских была мне знакома, но я впер¬

вые входил в студию художницы. Выглядела она довольно

прозаически и очень аккуратно. Три или четыре закончен¬

ных картины висели в рамах на стене, одна, только-только

начатая, стояла на мольберте. В остальном же преоблада¬

ли чистенькие, старательно отделанные карандашные ри¬

сунки; у стены стоял наполовину пустой книжный шкаф.

Художница холодно ответила на наше приветствие. Она

отложила в сторону кисть и, не снимая фартука, оперлась

о шкаф; было видно, что она не намерена терять с нами

время.
72

Рихард рассыпался в восторженных комплиментах по

поводу выставленной картины. Она высмеяла его и попро¬

сила не продолжать.
—	Но послушайте, а вдруг я собираюсь купить эту кар¬

тину. Кстати, коровы на ней как настоящие.
—	Не коровы, а козы, — спокойно поправила она.
—	Козы? Ну разумеется, козы! Я поражен, насколько

достоверно они изображены. Прямо как в жизни. Спросите

моего друга Каменцинда, он сам сын гор и не даст мне со¬

врать.
Я конфузился и потешался, слушая эту болтовню;

вдруг быстрый испытующий взгляд художницы остановил¬

ся на мне.
—	Вы горец?
—	Да.
—	Это сразу видно. Ну, так что вы думаете о моих ко¬

зах?
—	О, они, без сомнения, очень хороши. Я по крайней

мере не принял их за коров, как Рихард.
—	Очень мило. Вы музыкант?
—	Нет, студент.
Больше она не сказала мне ни слова, и я мог спокойно

ее разглядеть. Фигура была скрыта одеждой и безобраз¬

ным длинным фартуком, лицо не показалось мне краси¬

вым. Черты его отличались резкостью и четкостью, глаза

казались слишком строгими, пышные мягкие волосы отли¬

вали синевой; но меня смущал и почти отталкивал цвет ее

лица. Он решительно напоминал мне горгонцояу*, и я бы

не удивился, обнаружив на ее лице зеленые прожилки.

Мне еще не доводилось видеть такой бледности, и теперь,

при неблагоприятном утреннем освещении в мастерской,

она казалась какой-то пугающе каменной, похожей не на

мрамор, а на выветрившийся и сильно поблекший камень.

Я еще не умел изучать форму женского лица, а скорее ис¬

кал в нем, немного по-мальчишески, блеск, свежесть и оба¬

яние.
Рихард тоже был расстроен этим визитом. Тем более я

удивился и даже испугался, когда несколько дней спустя

он сообщил мне, что Альетти хочет меня рисовать. Речь

идет всего лишь о нескольких набросках, рисовать лицо

она не собирается, ее интересует только моя широкоплечая

фигура, она находит в ней что-то типическое.
73

Прежде чем снова зашла речь об этом, произошло одно

маленькое событие, которое изменило всю мою жизнь и на

многое годы определило мою судьбу. В одно прекрасное

утро я проснулся писателем.
По настоянию Рихарда я, исключительно ради выработ¬

ки слога, делал иногда беглые, по возможности точные за¬

рисовки типов из нашего окружения, записывал незначи¬

тельные впечатления, разговоры и тому подобное. Написал

я и несколько эссе на литературные и исторические темы.
Однажды утром, коща я лежал еще в постели, вошел

Рихард и положил на одеяло тридцать пять франков.
—	Это твое, — сказал он тоном делового человека.
Наконец, коща я совсем потерялся в догадках, он выта¬

щил' из кармана газету и показал мне опубликованный в

ней один из моих маленьких рассказов. Он переписал не¬

сколько моих рукописей, отнес знакомому редактору и

втайне от меня предложил их напечатать. И вот я держал в

руках свою первую напечатанную вещь, а заодно и гонорар

за нее.
Никоща еще у меня не было такого странного состоя¬

ния. Собственно говоря, я злился на Рихарда за его непро¬

шеную услугу, но гордость начинающего литератора, нема¬

лые деньги и мысль о возможной литературной славе ока¬

зались сильнее и в конце концов победили.
В одном из кафе мой друг свел меня с редактором. Он

попросил разрешения сохранить у себя и другие работы,

показанные ему Рихардом, а также предложил мне время

от времени присылать ему новые сочинения. В моих ве¬

щах, утверждал он, есть что-то особенное, прежде всего в

вещах, исторических, которые он хотел бы получать почаще

и за которые обещал хорошо платить. Только тоща я осоз¬

нал значение этого предложения. Я не только мог бы каж¬

дый день прилично питаться и уплатить свои небольшие

долги, но также мог бы в конце концов оставить надоевшие

мне занятия и, пожалуй, в ближайшем будущем жить на

свои доходы, занимаясь любимым делом.
А тем временем я получил от редактора целую кипу но¬

вых книг для рецензирования. Я погрузился в чтение и

провел за этим занятием целую неделю; но поскольку гоно¬

рар выплачивали только в конце квартала, а я в надежде

его получить жил лучше обычного, то в один прекрасный

день я истратил последний раппеи и опять #сел на голодный

паек. Несколько дней я прожил, не выходя из мансарды,
74

на хлебе и кофе, потом голод погнал меня в ресторацию. Я

прихватил с собой три тома из тех, что были присланы мне

на рецензию, рассчитывая оставить их в залог за съеден¬

ное. Я уже тщетно пытался сбыть их антиквару. Еда была

превосходная, но, когда пришел черед черного кофе, я

слегка оробел. В смущении я признался официантке, что у

меня нет денег и что я хотел бы оставить в залог книги.

Она взяла одну из них, это был томик стихотворений, с

любопытством перелистала и спросила, может ли она почи¬

тать эти стихи. Она так любит читать, но не может достать

книг. Я почувствовал, что спасен, и предложил ей взять

эти три тома в качестве платы за обед. Она согласилась и

таким образом постепенно набрала у меня книг на целых

пятнадцать франков. За небольшие сборники стихотворе¬

ний я требовал бутерброд с сыром, за романы еще и вина в

придачу, а за отдельные рассказы она давала только чашку

кофе с хлебом. Помнится, это были большей частью незна¬

чительные вещи, написанные в новомодном судорожном

стиле; должно быть, у этой славной девушки сложилось

довольно странное впечатление о новейшей немецкой лите¬

ратуре. Я с удовольствием вспоминаю дни, когда я в поте

лица своего быстро проглатывал еще одну книгу и писал о

ней несколько строк, чтобы покончить с ней к обеду и по¬

лучить за нее что-нибудь съестное. От Рихарда я стара¬

тельно скрывал свои денежные затруднения, так как стес¬

нялся их и принимал от него помощь очень неохотно и все¬

го только на короткий срок.
Писателем я себя не считал. То, чем я время от времени

занимался, было критикой, а не литературой. Но в глубине

души я тайно надеялся, что когда-нибудь мне удастся со¬

здать поэтическое произведение, великую и смелую песнь,

исполненную тоски и жизненной силы.
Ясное и чистое зеркало моей души иногда омрачалось

какой-то непонятной печалью. Но пока это меня не очень

тревожило. Она появлялась иногда, эта мечтательная, от¬

шельническая грусть, задерживалась на день или на ночь,

исчезала, не оставляя следа, и возвращалась только недели

и месяцы спустя. Я незаметно привык к ней, как привыка¬

ют к давней подруге, я воспринимал ее не как мучение, а

как тревожную усталость, не лишенную какой-то неповто¬

римой сладости. Если она накатывалась на меня ночью, я

не ложился спать и часами просиживал у окна, глядя на

черную поверхность озера, на силуэты гор, оттененные
75

бледным небом, и на прекрасные звезды над ними. Неред¬

ко меня охватывало мучительно-сладкое и сильное чувство,

и мне казалось, что все это ночное величие смотрит на меня

со справедливым упреком. Как будто звезды, горы и озеро

тосковали об одном-единственном существе, способном по¬

нять и выразить их безмолвное бытие, как будто существом

этим был я и будто бы мое истинное призвание заключа¬

лось в том, чтобы в поэтических созданиях воплотить эту

безмолвную природу. Я никогда не задумывался над тем,

как этого добиться, но чувствовал, что прекрасная строгая

ночь взирает на меня с немым ожиданием. Я ничего не пи¬

сал, коща на меня находило такое состояние. Но во мне

возникало чувство ответственности перед этими неясными

голосами, и после таких ночей я, как правило, предприни¬

мал в одиночку многодневные пешие походы. Мне каза¬

лось, что таким образом я могу хоть немного выразить

свою любовь к земле, доверившейся мне в немой мольбе.

Потом я и сам смеялся над этими своими мыслями. Стран¬

ствия стали основой моей дальнейшей жизни; с тех пор

большую часть времени я провел в пути, неделями и меся¬

цами путешествуя по разным странам. Я привык с неболь¬

шой суммой денег и куском хлеба в кармане совершать

дальние походы, днями напролет шагать в полном одиноче¬

стве и часто ночевать под открытым небом.
За своими писательскими делами я совсем забыл о ху¬

дожнице. Вдруг от нее приходит записка: «В четверг у ме¬

ня собираются на чашку чая несколько друзей и подруг.

Прошу вас, приходите и приводите с собой своего друга».
Мы пошли и нашли маленькую колонию художников.

Это были почти исключительно неизвестные, забытые, неу¬

дачливые люди, что меня очень трогало, хотя все они вы¬

глядели совершенно довольными и веселыми. Подали чай,

бутерброды, ветчину и салат. Поскольку у меня там не бы¬

ло знакомых, да и вообще я не отличаюсь общительностью,

то я принялся утолять голод, и, пока другое только попи¬

вали чай и болтали, молча и основательно в течение полу¬

часа закусывал. Коща и они, один за другим, захотели не¬

много поесть, то оказалось, что я один съел почти всю вет¬

чину. Я совершенно напрасно полагал, что приготовлено

хотя бы еще одно блюдо. Услышав тихий смешок и заме¬

тив несколько ироничных взглядов, я рассердился и про¬

клял про себя итальянку вместе с ее ветчиной. Поднявшись

со своего места, я коротко извинился перед ней, сказал,
76

что в следующий раз принесу свой ужин с собой, и взялся

за шляпу.
Но Альетти взяла шляпу из моих рук, удивленно и спо¬

койно посмотрела на меня и совершенно серьезно попроси¬

ла меня остаться. На ее лицо упал свет от торшера, смят-,

ченный газовым абажуром, и тут я, еще во власти раздра¬

жения, внезапно прозревшим взглядом увидел поразитель¬

ную, зрелую красоту этой женщины. Я вдруг показался се¬

бе невоспитанным глупцом и занял место в углу, как нака¬

занный школьник. Там я и остался сидеть, листая альбом с

видами Комского озера. Остальные пили чай, расхаживали

по комнате, смеялись и разговаривали; было слышно, как

где-то в глубине настраивают скрипку и виолончель. Отки¬

нули занавес, и я увидел четырех молодых людей, которые

сидели за пюпитрами и готовились сыграть струнный квар¬

тет. В этот момент ко мне подошла художница, радушно

кивнула мне и устроилась рядом. Квартет начался и про¬

должался долго, но я ничего не слышал, а лишь не сводил

удивленных глаз со стройной, изысканной, прекрасно оде¬

той дамы, чью красоту я ставил под сомнение и чьи запасы

ветчины уничтожил. С радостью и робостью я вспомнил о

том, что она собиралась меня рисовать. Потом я подумал о

Рози Гиртаннер, о восхождении на крутую скалу, об исто¬

рии со снежной принцессой, — и все это показалось мне

только подготовкой к этому нынешнему мгновению.
Когда кончилась музыка, художница не ушла, как я

опасался, а осталась спокойно сидеть и завела со мной раз¬

говор. Она поздравила меня с рассказом, который она ви¬

дела в газете. Она посмеивалась над Рихардом, вокруг ко¬

торого толпилось несколько молодых девушек; его безза¬

ботный смех заглушал иногда остальные голоса. Затем она

снова попросила меня ей позировать. Тут мне пришла в го¬

лову одна идея. Я неожиданно перешел на итальянский и

получил в награду не только радостно-удивленный взгляд

ее выразительных южных глаз, но и счастливую возмож¬

ность слушать, как она говорит на родном языке, который

соответствовал ее губам, глазам и всей ее фигуре, на благо¬

звучном, изящном и стремительном lingua toscana с едва

заметным восхитительным оттенком тессинского диалекта.

Сам я не говорил ни красиво, ни бегло, но это меня мало

смущало. На следующий день я должен был прийти, чтобы

позировать ей.
77

—	A rivederla, — сказал я, прощаясь, и низко покло¬

нился.
—	A rivederci domani, — улыбнулась она и кивнула го¬

ловой.
От ее дома я пошел бродить, забираясь все дальше, по¬

ка улица не уперлась в гребень холма и моим глазам вне¬

запно не открылись погруженные в ночной сумрак пре¬

красные окрестности. По озеру скользила одинокая лодка с

красным фонарем, отбрасывая на темную поверхность во¬

ды мерцающие багряные полосы; на озере только там и сям

поднимались узкие гребешки волн, выделяясь тонкими се-

ребристо-бледными контурами. В ближнем саду слышались

звуки мандолины и смех. Небо почти наполовину затянули

тучи, а с холма дул сильный теплый ветер.
И как ласковый ветер налетает на ветви фруктовых де¬

ревьев и кроны каштанов, с шумом пригибая их к земле и

заставляя их стонать, смеяться и трепетать, так навалилась

на меня страсть. На гребне холма я упал на колени, лег на

землю, снова вскочил и застонал, топал ногами, сбросил

шляпу, зарылся лицом в траву, тряс стволы деревьев, пла¬

кал, смеялся, всхлипывал, неистовствовал, стыдился, был

полон блаженства и смертельной тоски. Через час я успо¬

коился и погрузился в тяжелую дрему. Я ни о чем не ду¬

мал, ничего не решал, ничего не чувствовал; будто во сне я

спустился с холма и стал бродить по городу. На отдален¬

ной улице я увидел еще открытый ночной трактир, маши¬

нально вошел туда, выпил два литра ваадтландского и

вдрызг пьяный вернулся под утро домой.
Увидев меня на следующий день, Альетти испугалась.
—	Что с вами? Вы заболели? На вас лица нет.
—	Ничего особенного, — сказал я. — Кажется, этой

ночью я изрядно напился, только и всего. Давайте начнем!
Она усадила меня на стул и попросила сидеть спокойно,

что я и сделал, ибо вскоре заснул и проспал в мастерской

до вечера. Вероятно, оттого, что в мастерской стоял запах

живицы, мне снилось, будто на родине заново смолят нашу

лодку. А я лежу рядом на гальке и смотрю, как отец управ¬

ляется с краской и кистью; мать тоже стоит рядом, и, когда

я спрашиваю ее, разве она не умерла, она тихо отвечает:

«Нет, ведь не будь меня здесь, ты стал бы в конце концов

таким же негодяем, как и твой отец*.
Проснувшись, я свалился со стула и с удивлением обна¬

ружил, что нахожусь в мастерской Эрминии Альетти. Ее
78

самой не было видно, но из соседней комнаты донесся стук

чашек и ложек, и я решил, что наступило время ужина.
—	Вы проснулись? — услышал я ее голос.
—	Да. Я долго спал?
—	Четыре часа. Вам не стыдно?
—	Стыдно. Но я видел такой замечательный сон.
—	Расскажите!
—	Расскажу, если вы придете сюда и простите меня.
Она пришла, но не хотела прощать меня до тех пор, по¬

ка я не расскажу ей свой сон. Я стал рассказывать и посте¬

пенно погрузился в забытые времена детства, а коща я

умолк и стало совсем темно, я рассказал ей и самому себе

историю своего детства. Она подала мне руку, разгладила

мой помятый сюртук, пригласила прийти завтра на следу¬

ющий сеанс, и я почувствовал, что она поняла мое сегод¬

няшнее поведение и простила меня.
В следующие дни я аккуратно ей позировал. При этом

мы почти не разговаривали, я тихо, как зачарованный, сто¬

ял или сидел, вслушиваясь в мягкое поскрипывание уголь¬

ного карандаша, впитывал в себя легкий запах масляных

красок и чувствовал только то, что недалеко от меня нахо¬

дится любимая женщина и не сводит с меня глаз. Стены

мастерской заливал мягкий свет, у окна жужжали сонные

мухи, а в комнате рядом гудело пламя спиртовки: после

каждого сеанса я получал чашку кофе.
Дома я часто думал об Эрминии. Меня ничуть не волно¬

вало и не умаляло моей страсти то, что я не очень ценил ее

искусство. Зато сама она была такой красивой, доброй, яс¬

ной и надежной, что мне не было дела до ее картин. Более

того, в ее прилежной работе я находил нечто героическое.

Женщина в борьбе за существование, спокойная, терпели¬

вая и смелая героиня. Впрочем, нет ничего более бесполез¬

ного, чем думы о том, кого любишь: они напоминают неко¬

торые народные и солдатские песни, в которых упоминает¬

ся о тысяче всяких вещей, но припев остается один и тот

же, даже если он совсем не годится.
Поэтому образ прекрасной итальянки, который я ношу

в памяти, хотя и достаточно четок, но тем не менее лишен

массы мелких примет и черточек — они часто лучше броса¬

ются в глаза в человеке чужом, нежели в близком. Я даже

не помню, какая у нее была прическа, как она одевалась и

тому подобное, не помню даже, какого рна была роста.

Коща я думаю о ней, то вижу темноволосую, благородных
79

очертаний женскую головку, вижу пронзительные, не

очень большие глаза на бледном живом лице и прекрасные,

завершенные линии маленького строгого рта. Когда я ду¬

маю о ней и о времени своей влюбленности, то всегда вспо¬

минаю только тот вечер на холме, теплый ветер над озером

и то, как я плакал, ликовал и бесновался. И еще один ве¬

чер, о котором я сейчас расскажу.
Мне стало ясно, что я должен признаться художнице в

своем чувстве и добиваться ее взаимности. Будь она далека

от меня, я бы спокойно продолжал обожать ее и молча

страдать. Но почти ежедневно видеть ее, говорить с ней,

подавать ей руку и приходить к ней, скрывая занозу в сер¬

дце, — этого я не мог долго вынести.
Художники и их друзья устроили маленькую вечерин¬

ку. Собрались у озера, в прекрасном саду. Был мягкий и

теплый летний вечер. Мы пили вино и воду со льдом, слу¬

шали музыку и любовались красивыми бумажными фона¬

риками, которые длинными гирляндами свисали с деревь¬

ев. Вокруг болтали, шутили, смеялись и пели. Какой-то

дрянной мальчишка-художник в беретке разыгрывал из се¬

бя романтика, валялся, растянувшись во весь рост, на спи¬

не и бренчал на гитаре с длинным грифом. Несколько че¬

ловек из более значительных художников не пришли со¬

всем или незаметно сидели в кругу пожилых людей в сто¬

ронке. Из женщин несколько молодых явились в светлых

летних платьях, остальные были в своих обычных неряш¬

ливых костюмах. Меня неприятно поразила одна немоло¬

дая уже, некрасивая студентка в мужской соломенной шля¬

пе на коротко подстриженных волосах, она курила сигары,

много пила и громко разговаривала. Рихард, по своему

обыкновению, вертелся около молодых девушек. Несмотря

на возбужденное состояние, я был внешне невозмутим, пил

мало и ждал Альетти, которая обещала сегодня покататься

со мной на лодке. Она и впрямь явилась, подарила мне

цветы, и мы сели с ней в небольшую лодку.
Озеро было гладкое и по-ночному бесцветное. Я быстро

погнал легкую лодку прочь от берета, не сводя глаз со

стройной женщины, удобно устроившейся на месте рулево¬

го. Над головой еще синело высокое небо, на нем одна за

другой вспыхивали тусклые звезды, на берегу там и сям

слышалась музыка, доносились звуки веселья. Ленивая во¬

да едва слышно всплескивала под ударами весел, вокруг по

тихой глади проплывали темные, уже почти неразличимые
80

лодки, но я не обращал на них внимания и не отводил при¬

стального взгляда от сидевшей у руля женщины; предстоя¬

щее объяснение в любви тяжелым железным кольцом дави¬

ло мне на сердце. Красота и поэзия этого вечера, катание

на лодке, звезды, теплое, спокойное озеро — все наполня¬

ло меня тревогой, ибо казалось мне чем-то вроде театраль¬

ной декорации, на фоне которой мне предстояло сыграть

сентиментальный эпизод. Мы оба молчали. Смущенный и

подавленный полной тишиной, я греб изо всех сил.
—	Какой вы сильный, — задумчиво сказала художница.
—	Вы хотите сказать — толстый?
—	Нет, я хочу сказать — мускулистый, — засмеялась

она.
—	Да, силенка у меня есть.
Отнюдь не подходящее начало для разговора. Опеча¬

ленный и раздосадованный, я продолжал грести. Спустя

некоторое время я попросил ее рассказать о своей жизни.
—	Что именно вы хотите услышать?
—	Все, — сказал я. — Лучше всего какую-нибудь лю¬

бовную историю. Потом я расскажу вам свою, она у меня

единственная. Это короткая и красивая история, она вас

развеселит.
—	Вот как! Расскажите же!
—	Нет, сначала вы! Вы и без того знаете обо мне боль¬

ше, чем я о вас. Я хотел бы знать, были ли вы когда-ни¬

будь по-настоящему влюблены, или же вы, как мне сдает¬

ся, слишком умны и высокомерны для этого.
Эрминия ненадолго задумалась.
—	Это опять одна из ваших романтических идей, —

сказала она, — ночью посреди озера заставлять женщину

рассказать вам свою историю. К сожалению, я так не

умею. Вы, поэты, привыкли выражать все прекрасное в

слове; те же, кто не умеет говорить о своих чувствах, по-

вашему, лишены чувства. Вы ошиблись во мне, так как я

не думаю, что можно любить более сильно и страстно, чем

люблю я. Я люблю человека, который связал свою жизнь с

другой женщиной, он любит меня не меньше; но мы оба не

знаем, сможем ли мы когда-нибудь соединиться. Мы пере¬

писываемся, иногда встречаемся...
—	Позвольте спросить, эта любовь делает вас счастли¬

вой, или несчастной, или тем и другим вместе?
81

—	Ах, любовь существует не для того, чтобы делать нас

счастливыми. Я думаю, она создана, чтобы показать нам,

насколько мы сильны в страдании и терпении.
Я все понял, но вместо ответа из моих уст вырвалось

нечто похожее на легкий стон.
Она это услышала.
—	А, — сказала она, — вам тоже знакомо это чувство?

Вы еще так молоды! Теперь ваша очередь исповедоваться.

Если, конечно, вам в самом деле хочется...
—	Может быть, в другой раз, фройляйн Альетти. У ме¬

ня сегодня и без того тревожно на душе. Жаль, если я и

вам испортил настроение. Не вернуться ли нам?
—	Как хотите. Мы далеко от берега?
Вместо ответа я с шумом уперся веслами в воду, развер¬

нулся и так налег на весла, будто в спину нам подул север¬

ный ветер. Лодка стремительно неслась по воде, и среди

водоворота боли и стыда, кипевшего во мне, я почувство¬

вал, как по моему лицу крупными каплями стекает пот и

застывает на нем. При мысли, что я едва не разыграл пе¬

ред ней роль коленопреклоненного просителя и по-мате¬

рински ласково отвергнутого любовника, всего меня охва¬

тила дрожь. Что ж, хотя бы этого мне удалось избежать. С

остальной бедой надо будет смириться. Как бешеный я

греб к берегу.
Красивая художница слегка удивилась, когда на берегу

я быстро распростился с ней и оставил ее одну.
По-прежнему гладкое озеро, веселая музыка и такие же

празднично-красные, как и раньше, бумажные фонари¬

ки — все это показалось мне теперь глупым и смешным.

Особенно музыка. Художника в бархатном сюртучке, все

еще хвастливо носившего свою гитару на широкой шелко¬

вой ленте, мне хотелось стереть в порошок. А впереди еще

был фейерверк. Что за детские забавы!
Я занял у Рихарда пару франков, сдвинул на затылок

шляпу и вышел из города. Я шел несколько часов подряд,

пока меня не стало клонить ко сну. Я растянулся на лу¬

жайке, но через час проснулся мокрый от росы, окоченев¬

ший и озябший и направился в ближайшую деревню. Бы¬

ло раннее утро. По пыльной дороге крестьяне шли косить

клевер, из дверей хлевов выглядывали заспанные батраки,

повсюду были видны приметы летних хозяйственных за¬

бот. Тебе бы надо остаться крестьянином, сказал я себе;

стыдясь людей, я пробрался через деревню и устало заша¬
82

гал дальше, пока солнце не согрело землю и не позволило

мне отдохнуть. На опушке молодой буковой рощицы я

улегся на сухой траве и под теплыми солнечными лучами

проспал почти до вечера. Коща я проснулся, голова моя

была полна запахами луговых трав, а тело приятно отяже¬

лело, как бывает после долгого лежания на благословен¬

ной Богом земле. И тоща праздник, катание на лодке и

все остальное показалось мне далеким, печальным и напо¬

ловину забытым — как роман, прочитанный несколько ме¬

сяцев назад.
Три дня я не возвращался в город, жарился на солнце¬

пеке и прикидывал, не отправиться ли мне не долго думая

домой, чтобы помочь отцу скосить отаву.
Правда, боль еще долго не проходила. Возвратившись в

город, я бежал от художницы как от чумы, но так вести се¬

бя долго было нельзя, и, коща она позже смотрела в мою

сторону или заговаривала со мной, у меня горло сжималось

от горя.
4
Что не удалось когда-то моему отцу, удалось несчастной

любви. Она сделала из меня пьяницу.
Для моей жизни и натуры это было важнее, чем все то,

о чем я до сих пор рассказывал. Сильный и сладкий бог

вина стал мне верным другом и остался им до сегодняшне¬

го дня. Кто еще так могуч, как он? Кто еще так прекрасен,

фантастичен, мечтателен, весел и печален? Он — герой и

волшебник. Он — соблазнитель и брат Эроса. Для него нет

ничего невозможного; бедные людские сердца он наполняет

прекрасными и диковинными поэтическими, созданиями.

Меня, отшельника и крестьянина, он превратил в короля,

поэта и мудреца. Опустевшие челны жизни он наполняет

новыми судьбами и возвращает потерпевших крушение в

стремительный поток великой жизни.
Таков бог вина. Но к нему нужно относиться так же,

как и к любому другому чудесному дару или искусству. Он

хочет, чтобы его любили, ценили, понимали, старались

расположить к себе. На это способны немногие, и он губит

тысячи и тысячи жизней. Он старит их, убивает или гасит

в них пламя духа. Но своих любимцев он приглашает на

пиршества и возводит для них радужные мосты к островам
83

блаженств. Коща они устанут, он подкладывает им подуш¬

ку под голову, он тихо и нежно, как друг или утешитель¬

ница-мать, обнимает их, коща они становятся добычей

скорби. Он превращает хаос жизни в великие мифы, он иг¬

рает на звучной арфе гимн творению.
И вместе с тем он — дитя с длинными шелковистыми

локонами, узкими плечами и гибким телом. Он прижимает¬

ся к твоему сердцу, тянет к тебе свое узкое лицо и с задум¬

чивым удивлением смотрит на тебя большими ласковыми

глазами, в глубине которых с влажным блеском, словно

только что родившийся лесной источник, плещется воспо¬

минание о райских днях и нерастраченная божественная

непосредственность.
Сладкий бог вина подобен глубокому потоку, что с шу¬

мом несется сквозь весеннюю ночь. Он подобен и морю, ка¬

чающему на прохладной волне своей солнце и ветер.
И коща он говорит со своими любимцами, то их оглу¬

шают шумные валы бурного моря тайн, воспоминаний,

предчувствий и поэтических творений. Окружающий мир

сжимается и исчезает, а душа в безмолвной радости бро¬

сается в бесконечную ширь неизведанного, где все чужое

и все знакомое, ще говорят на языке музыки, поэзии и

мечты.
Но расскажу все по порядку.
Случалось, что я мог часами самозабвенно веселиться,

заниматься своими штудиями, писать и слушать игру Ри¬

харда. Но не было дня, чтобы страдание не напомнило о

себе. Иногда тоска подступала ко мне ночью, когда я ле¬

жал в постели. Я стонал, беспокойно ворочался и засыпал

в слезах. Или она просыпалась во мне, когда я встречал

Альетти. Но чаще всего это находило на меня в послеобе¬

денное время, коща наступали прекрасные, теплые, пол¬

ные ленивой истомы летние вечера. Тогда я уходил на озе¬

ро, брал лодку, греб до изнеможения и не мог заставить

себя вернуться домой. Оставался кабак или загородный

трактир. Там я пробовал различные сорта вин, пил, пре¬

давался мрачным мыслям и, случалось, на следующий

день был совершенно разбит. Много раз меня охватывало

такое ужасающее чувство боли и омерзения, что я давал

себе слово никогда больше не пить. А потом опять шел и

напивался. Постепенно я научился распознавать сорта вин,

знал, какое действие они оказывают, и пил уже, можно

сказать, со знанием дела, но, в общем, все еще довольно
84

наивно и много. В конце концов я остановился на темно¬

красном вельтлинском. Сначала, коща я выпивал первый

стакан, вино было терпким на вкус и возбуждало, затем

оно затуманивало мои мысли, побуждая к тихой мечта¬

тельности, и только потом начиналось волшебство, про¬

буждались творческие силы, рождались образы. Меня ок¬

ружали тоща красивые, залитые чудесным светом ланд¬

шафты, виденные мной коща-то, и я бродил по ним, пел

и чувствовал в своих жилах напор интенсивной, горячей

жизни. Кончалось же все наплывом приятной грусти, мне

казалось, будто я слышу исполняемые на скрипке народ¬

ные мелодии, будто я прошел мимо великого счастья и на¬

всегда утратил его.
Как-то само собой получилось, что постепенно я все ре¬

же напивался в одиночку, а старался найти какую-нибудь

компанию. Вино по-другому действовало на меня, коща я

бывал окружен людьми. Тоща я становился разговорчи¬

вым, но не возбужденным; меня охватывала странная хо¬

лодная лихорадка. Какая-то неизвестная до сих пор грань

моего существа распускалась за одну ночь пышным цве¬

том, но это были не садовые декоративные цветы, а черто¬

полох и крапива. Вслед за разговорчивостью на меня на¬

ходил холодный и дерзкий дух противоречия: я обретал

уверенность в себе, становился высокомерным, придирчи¬

вым и остроумным. Если там были люди, присутствие ко¬

торых меня раздражало, я до тех пор дразнил их — то

тонко и хитро, то грубо и назойливо, — пока они не ухо¬

дили. Вообще люди с детских лет не были мне ни особен¬

но милы, ни так уж нужны, но теперь я стал смотреть на

них критически-насмешливым взглядом. Я с удовольстви¬

ем выдумывал и рассказывал маленькие истории, в кото¬

рых отношения между людьми изображались с показной

объективностью в беспощадно-сатирическом свете и жесто¬

ко осмеивались. Откуда взялся во мне этот презрительный

тон, я сам не знал, как созревший нарыв, прорвался он из

глубины моего существа, и я долгое время не мог от него

избавиться. Если же мне доводилось провести вечер одно¬

му, я снова мечтал о горах, звездах и скорбной музыке.
В эти недели я написал серию очерков об обществе,

культуре и искусстве нашего времени, маленькую, полную

яда брошюру, материалом для которой послужили мои раз¬

говоры в пивных. Кроме того, мои исторические штудии,

которыми я продолжал заниматься с достаточным приле¬
85

жанием, также поставляли мне определенный материал,

служивший для моих сатир солидным фундаментом.
Благодаря этой работе я получил в одной достаточно

крупной газете место постоянного сотрудника, что почти

давало мне возможность жить. Мои очерки выпита вскоре

отдельной книжкой и имели определенный успех. Отныне

я окончательно отказался от занятий филологией. Учился

я уже на старшем курсе, у меня завязались связи с немец¬

кими газетами, которые позволили мне выбраться из преж¬

ней неизвестности и нищеты и войти в круг признанных

литераторов. Я сам зарабатывал себе на жизнь, отказался

от тяготившей меня стипендии и на всех парусах несся на¬

встречу незавидному существованию маленького професси¬

онального писателя.
И все же, несмотря на успехи и тщеславие, несмотря на

сатиры и вопреки страданиям любви, жизнь мою в часы ве¬

селья и в часы невзгод освещало теплое сияние молодости.

Несмотря на иронию и толику безобидной пресыщенности,

я все же в мечтах своих всегда видел перед собой цель,

счастье, совершенство. Что они собой представляют, я не

знал. Я только чувствовал, что жизнь рано или поздно бро¬

сит к моим ногам счастье, славу, быть может, даже любовь,

исполнение моих желаний, возвышение моей души. Я все

еще был поэт, мечтающий о прекрасных дамах, рыцарских

отличиях и великих почестях.
Мне казалось, .что я стою в начале пути, ведущего на¬

верх. Я не знал, что все до сих пор пережитое мной было

лишь игрой случая, что моему характеру и моей жизни не¬

достает глубины и своеобычности. Я не знал еще, что стра¬

дал от тоски, не способной удовлетвориться ни любовью,

ни славой. И я наслаждался своей маленькой, чуть трону¬

той горечью славой со всей силой молодости. Мне приятно

было сидеть за стаканом хорошего вина в обществе умных,

одухотворенных людей и видеть, как они жадно и внима¬

тельно прислушиваются, когда я начинаю говорить.
Порой я замечал, как велика тоска, которая в душах со¬

временных людей вопиет об избавлении, и какими причуд¬

ливыми путями она их ведет. Вера в Бога считалась глупо¬

стью, чем-то почти неприличным, зато они верили в раз¬

личные учения и имена — в Шопенгауэра, в Будду, в За¬

ратустру и многих других. Я знавал молодых, безвестных

поэтов, которые в своих со вкусом отделанных квартирах

совершали перед статуями и картинами торжественные бо¬
86

гослужения. Поклонение Богу они считали постыдным де¬

лом, а сами падали на колени перед Зевсом из Отриколи*.

Знавал я и аскетов, которые терзали себя воздержанием и

одевались ужасающе безвкусно. Их богом был Толстой или

Будда. Были художники, которые вызывали у себя какие-

то особенные настроения тщательно подобранными обоями,

музыкой, кушаньями, винами, духами или сигарами. Они

бегло, как о чем-то само собой разумеющемся, говорили о

музыкальных линиях, цветовых гаммах и тому подобном и

во всем выискивали «приметы личности», которые по боль¬

шей части заключались в маленьком безобидном самообма¬

не или маниакальном пристрастии. В сущности, вся эта су¬

дорожная комедия казалась мне забавной и смешной, но

часто я со странным содроганием ощущал, сколько вспыхи¬

вало и погибало там страстных желаний и подлинной ду¬

шевной силы.
Из всех горделивых новомодных писателей, художни¬

ков и философов, которые тоща удивляли и забавляли ме¬

ня, я не знаю ни одного, из которого вышел бы какой-ни¬

будь толк. Среди них был один мой ровесник из Северной

Германии, услужливый человечек, приятный и мягкий, де¬

ликатный и чувствительный во всем, что касалось искусст¬

ва. Он считался одним из будущих великих поэтов, и я не¬

сколько раз слышал, как он читает стихи, которые до сих

пор звучат в моей памяти как нечто необыкновенно аромат¬

ное, исполненное глубокой красоты. Быть может, он был

единственный из всех нас, кто мог бы стать настоящим поэ¬

том. Позже я случайно узнал короткую историю его жиз¬

ни. Обескураженный литературной неудачей, этот необы¬

чайно чувствительный человек стал уклоняться от общения

с людьми и оказался во власти проходимца мецената, кото¬

рый, вместо того чтобы поощрять и вразумлять поэта, быс¬

тро довел его до полной гибели. На виллах этого богача он

вел нелепые и пошлые эстетские разговоры, вообразил се¬

бя непризнанным гением и, введенный в заблуждение, по¬

степенно сводил себя с ума музыкой Шопена и прерафаэ¬

литскими экстазами*.
Этих неоперившихся, причудливо одетых прекрасно¬

душных поэтов со странными прическами я вспоминаю с

ужасом и сожалением, так как опасность общения с ними

мне стала ясна только позже. Видимо, от участия в этой су¬

етной возне меня спасла моя крестьянская закваска.
87

Но благороднее и отраднее и славы, и вина, и любви,

и мудрости была моя дружба. Именно она в конечном сче¬

те помогла мне избавиться от прирожденной неуклюжести

и сохранить в молодые годы свежую, как утренняя заря,

непосредственность. Я и сегодня не знаю ничего восхити¬

тельнее, чем искренняя и крепкая мужская дружба, и если

время от времени находит на меня в дни меланхолии то¬

ска по молодости, то ей я обязан только своей студенче¬

ской дружбой.
С тех пор как я влюбился в Эрминию, я стал уделять

меньше внимания Рихарду. Сначала я делал это неосознан¬

но, но через несколько недель во мне заговорила совесть. Я

исповедался ему, и он признался, что с сожалением наблю¬

дал за появлением и развитием моей несчастной любви; я

снова сердечно и ревниво сблизился с ним. От него я усво¬

ил все те маленькие хитрости, которые помогают весело и

свободно жить. Он был красив и весел душою и телом, и

жизнь, казалось, была для него сплошным праздником.

Человек живого и быстрого ума, он знал все страсти и за¬

блуждения своего времени, но они скользили по нему, не

причиняя вреда. Его походка, его манера говорить, все его

существо отличались гибкостью, гармоничностью и были

достойны любви. А как он умея смеяться!
Он не понимал моего увлечения вином. Иногда он шел

со мной в трактир, но двух стаканов ему вполне хватало,

и он с наивным изумлением смотрел, как я выпиваю зна¬

чительно больше. Но когда он видел, что я страдаю и бес¬

помощно предаюсь печали, он играл для меня на фортепь¬

яно, читал вслух или уводил меня гулять. Во время наших

коротких прогулок мы часто резвились, как маленькие де¬

ти. Однажды в жаркий полдень мы лежали на лесной

опушке, кидали друг в друга сосновыми шишками и пели

на сентиментальный мотивчик стихи из «Благочестивой

Елены». Быстрый и чистый ручей до тех пор заманчиво

журчал нам в уши, пока мы не разделись и не окунулись

в холодную воду. Вдруг его осенило, и он стал ломать ко¬

медию. Усевшись на поросший мхом камень, он изобра¬

жал Лорелею*, я же был рыбаком и проплывал в челноке

мимо. При этом у него был такой девически стыдливый

вид и-он корчил такие уморительные рожи, что я, вместо

того чтобы выражать безутешное горе, едва мог удержать¬

ся от смеха.
88

Вдруг послышались голоса, и на тропинке появилась

группа туристов. Мы, стыдясь своей наготы, быстренько

спрятались в зарослях, нависших над крутым берегом.

Когда ничего не подозревавшая компания поравнялась с

нами, Рихард стал издавать какие-то странные звуки, хрю¬

кал, пищал и шипел. Туристы удивленно оглядывались,

смотрели на воду и чуть было не обнаружили нас. Тогда

мой друг высунулся наполовину из своего укрытия, огля¬

дел негодующую компанию и густым басом, сопровождая

свои слова жреческими жестами, провозгласил: «Идите с

миром!» Тут же он снова спрятался, ущипнул меня за ру¬

ку и сказал:
—	И это была шарада.
—	Какая еще шарада? — удивился я.
—	Бог Пан пугает пастухов, — засмеялся он. — Но, к

сожалению, там были и женщины.
Мои занятия историей его почти не интересовали. Но

мое почти влюбленное пристрастие к святому Франциску

Ассизскому он очень скоро стал разделять, хотя иногда и

позволял себе подшучивать над ним, что вызывало мое воз¬

мущение. Нам виделся блаженный страдалец, приветли¬

вый, одухотворенный и веселый, шагающий, словно боль¬

шой и добрый ребенок, по ландшафтам Умбрии с верой в

Бога и любовью к людям. Мы вместе читали его бессмерт¬

ную песнь солнцу и знали ее почти наизусть. Однажды,

когда мы возвращались на пароходе с прогулки и вечерний

ветерок волновал золотистую поверхность воды, он тихо

спросил:
—	Слушай, а как об этом сказано у святого?
Я негромко процитировал:
—	Laudato si, misignore, per frate vento e per aere e

nubilo e sereno et onne tempo!1
Когда мы затевали спор и говорили друг другу мерзо¬

сти, он полушутливо, как в школьные годы, бросал мне в

лицо столько забавных прозвищ, что я очень скоро начи¬

нал смеяться и забывал про свои обиды. Относительно

серьезен мой друг бывал только тогда, когда слушал своих

любимых музыкантов или сам музицировал. Но и тогда он

мог прерваться, чтобы отпустить какую-нибудь шуточку. И
1 Восславен будь, Господи, братом ветром и воздухом в ненастье, и в

ведро, и в любую погоду! (шпал.)
89

все же его любовь к искусству была исполнена чистой, сер¬

дечной преданности, а его чувство истинного и значитель¬

ного, казалось, никогда его не подводило.
Он великолепно владел тонким и нежным искусством

утешения, участливого сострадания и развлечения, когда

кто-нибудь из его друзей попадал в беду. Если я бывал в

дурном расположении духа, он рассказывал мне массу

славных гротескных историй, и в голосе его при этом было

нечто успокаивающее и отвлекающее, против чего я редко

мог устоять.
Ко мне он относился с некоторым уважением, так как

я был серьезнее его; еще больше импонировала ему моя

физическая сила. Перед другими он гордо похвалялся, что

имеет друга, который может задушить, его одной рукой.

Он много внимания уделял здоровью и ловкости, учил ме¬

ня играть в теннис, плавал со мной, греб, брал меня на

прогулки верхом и до тех пор не успокоился, пока я не

научился играть в бильярд так же хорошо, как и он сам.

Это была его любимая игра, и он не только виртуозно и

мастерски гонял шары, но и старался быть во время игры

особенно оживленным, остроумным и веселым. Нередко

он давал трем бильярдным шарам имена наших общих

знакомых и при каждом ударе сочинял, используя поло¬

жение шаров, их сближения и отталкивания, целые рома¬

ны, полные шуток, двусмысленных намеков и карикатур¬

ных сравнений. При этом играл он спокойно, легко и нео¬

быкновенно элегантно, и наблюдать за ним было одно удо¬

вольствие.
Мое писательство он ценил не выше, чем я сам. Однаж¬

ды он сказал мне:
—	Видишь ли, я всегда считал тебя писателем и сейчас

еще считаю, но не из-за твоих фельетонов, просто я чувст¬

вую, что в тебе таится что-то прекрасное и глубокое, и это

рано или поздно все же найдет выход. Вот это и будет на¬

стоящая поэзия.
Между тем незаметно проходил семестр за семестром, и

неожиданно пришло время, когда Рихарду пора было ду¬

мать о возвращении на родину. С несколько напускной ве¬

селостью мы наслаждались быстро пролетавшими неделя¬

ми и под конец решили весело и многообещающе завер¬

шить эти прекрасные годы чем-нибудь выдающимся и тор¬

жественным. Я предложил совершить во время каникул

экскурсию в Бернские Альпы, но была еще ранняя весна —
90

время для гор неподходящее. Пока я ломал голову над

другими вариантами, Рихард написал своему отцу и втайне

приготовил для меня большой и радостный сюрприз. Од¬

нажды он пришел с переводом на изрядную сумму денег и

пригласил меня сопровождать его в качестве чичероне в

Северную Италию.
Сердце мое сжалось от страха и ликования. Исполня¬

лось мое самое заветное желание, то, о чем я тысячу раз

страстно мечтал с детских лет. Я стал лихорадочно гото¬

виться к отъезду, научил своего друга нескольким итальян¬

ским выражениям и до последнего дня не верил, что из

этого что-нибудь получится.
Наш багаж был отправлен заранее, мы сидели в вагоне,

за окном мелькали зеленые поля и холмы, показалось

Фирвальдштетское озеро, Готтард, за ними горные дере¬

вушки, хребты, ручьи, каменистые склоны и снежные вер¬

шины Тессина, появились первые потемневшие от времени

каменные дома посреди аккуратных виноградников, и вот

наконец мы уже мчимся вдоль озер по плодородной Лом¬

бардии навстречу шумному, живому, странно влекущему и

отталкивающему Милану.
Рихард не имел никакого представления о Миланском

соборе, он знал только, что это великий и знаменитый па¬

мятник зодчества. Забавно было видеть его негодующее

разочарование. Когда прошел первый испуг и к нему снова

вернулось чувство юмора, он сам предложил подняться на

крышу собора и побродить там среди невообразимого стол¬

потворения каменных фигур. Мы с некоторым удовлетво¬

рением пришли к выводу,' что не имеет смысла жалеть сот¬

ни злополучных статуй святых на фиалах, ибо они, по

крайней мере новейшие из них, оказались ничем не приме¬

чательными фабричными поделками. Почти два часа мы

пролежали на широких наклонных каменных плитах, слег¬

ка нагретых теплым апрельским солнцем. Рихард рассеян¬

но сказал:
—	Ты знаешь, в сущности, я не имею ничего против то¬

го, чтобы испытать еще больше таких разочарований, как с

этим сумасшедшим собором. В дороге я немного побаивал¬

ся всех этих замечательных памятников, которые нам пред¬

стояло увидеть, боялся, что они подавят нас своим велико¬

лепием. А тут все начинается так мило и по-человечески

смешно!
91

Беспорядочная толпа каменных фигур, посреди кото¬

рых мы лежали, вызвала в нем череду причудливых фан¬

тазий.
—	Вероятно, вон там, на хоровой башне, стоит высший,

самый важный святой, — сказал он. — Но так как вечно

балансировать на этой узкой башенке, подобно каменному

канатоходцу, — удовольствие небольшое, то можно пред¬

положить, что время от времени святого сменяют и он воз¬

носится на небо. А теперь представь себе, какая тогда начи¬

нается кутерьма! Ведь ясно же, что все остальные святые

займут в иерархии более высокий чин и каждому из них

надо будет одним прыжком занять на фиале место своего

предшественника, каждый будет торопиться и ревниво сле¬

дить за тем, кто стоит впереди него.
С тех пор, проезжая через Милан, я всякий раз вспоми¬

нал этот день и с грустной улыбкой представлял себе, как

сотни мраморных святых совершают свои отчаянные

прыжки.
В Генуе на мою долю выпала еще одна большая лю¬

бовь. Был ясный, ветреный полдень. Я оперся руками о

широкий парапет, за спиной у меня раскинулась расцве¬

ченная яркими красками Генуя, а подо мной, внизу, взды¬

мались и перекатывались синие волны. С глухим шумом и

неутоленным желанием вечное и неизменное море кида¬

лось мне навстречу, и я чувствовал, что с этими синими

пенными валами меня связывают глубокие дружеские узы.
Столь же сильно подействовал на меня необъятный го¬

ризонт моря. И снова, как в годы детства, мне показалось,

что синие туманные дали ждут меня, словно распахнутые

ворота. И снова мной овладело чувство, будто рожден я не

для оседлой жизни среди людей в городах и квартирах, а

для странствий по чужим краям и блужданий по морям. Во

мне поднималось смутное влечение, оживало старое, наве¬

вающее грусть желание броситься в объятия Бога и слить

свою жизнь с бесконечностью времени и пространства.
Недалеко от Рапалло я впервые поборолся с прибоем,

ощутил вкус соленой воды и почувствовал мощь морских

волн. Куда ни кинешь взгляд, всюду синие чистые волны,

коричнево-желтые прибрежные скалы, глубокое спокойное

небо и несмолкающий гулкий рокот моря. Всякий раз ме¬

ня снова и снова поражал вид скользящих вдали кораб¬

лей, черных мачт ^сверкающих белизной парусов или ма¬

ленькой полоски дыма, которую оставил исчезающий вда¬
92

ли пароход. Наряду с моими любимцами, неутомимыми

облаками, я не знаю более прекрасного и точного символа

тоски и странствия, чем такой вот корабль, проплываю¬

щий вдали, уменьшающийся на глазах и скрывающийся за

горизонтом.
И вот мы прибыли во Флоренцию. Город раскинулся

передо мной и был точно таким, каким я сотни раз видел

его на картинах и в мечтах, — светлым, просторным, гос¬

теприимным, прорезанным зеленой рекой с перекинутыми

через нее мостами и опоясанным прозрачными холмами.

Дерзкая башня Palazzo vecchio1 смело вонзалась в ясное не¬

бо, на той же высоте белым теплым пятном раскинулось

прекрасное Фьезоле, и все холмы вокруг были в бело-розо¬

вой пелене цветущих деревьев. Неуемная, радостная, без¬

заботная жизнь тосканцев показалась мне чудом, и я по¬

чувствовал себя здесь даже лучше, чем дома. Мы целыми

днями бродили по церквам, площадям и улицам, по кры¬

тым галереям и рынкам, предавались мечтам в садиках на

холмах, ще уже зрели лимоны, или болтали .и наслажда¬

лись кьянти в незатейливых маленьких кабачках. А в про¬

межутках — полные блаженства часы в картинных галере¬

ях и Барджелло*, в монастырях, библиотеках и ризницах.

Послеобеденное время мы проводили во Фьезоле, Сан-

Миньято, Сеттиньяно, Прато. -
Согласно еще раньше достигнутому уговору я оставил

Рихарда на неделю одного и насладился самой восхити¬

тельной и благородной экскурсией моей юности по пышно¬

зеленой холмистой Умбрии. Я брел по дорогам святого

Франциска Ассизского, и порой мне казалось, что он шага¬

ет рядом со мной, полный неуемной любви, с радостью и

благодарностью приветствуя каждую птичку, каждый род¬

ник и каждый кустик диких роз. Я срывал и ел лимоны на

залитых солнцем холмах, ночевал в маленьких деревуш¬

ках, пел и слагал в уме песни. Пасху я встретил в Ассизи,

в церкви своего святого.
Мне всегда казалось, что эти восемь дней странствий по

Умбрии были венцом и чудесным закатом моей молодости.

Каждый день во мне начинали бить новые родники, и я по¬

гружался взглядом в светлые, праздничные весенние ланд¬

шафты, как погружаются в добрые глаза Бога.
1 Старый дворец (шпал.).
93

В Умбрии я благоговейно следовал по стопам Франци¬

ска, «божьего музыканта», во Флоренции я наслаждался,

неустанно представляя себе, как жили в эпоху Кватрочен¬

то*. Я ведь еще дома начал писать сатиры на нашу совре¬

менную жизнь. Но во Флоренции я впервые ощутил всю

смехотворность и убожество современной культуры. Там

мной впервые овладело предчувствие, что в нашем обще¬

стве я буду вечным изгоем, и там же во мне впервые про¬

снулось желание прожить жизнь вне этого общества, если

удастся, то на Юге. Здесь я мог общаться с людьми, здесь

на каждом шагу меня восхищала свободная естественность

жизни, над которой, делая ее благороднее и утонченнее,

витала традиция классической истории и культуры.
Одна за другой пролетали волшебные, исполненные бла¬

женного счастья недели; Рихарда я тоже никогда еще не ви¬

дел таким восторженно-мечтательным. Полные радостного

задора, пили мы из чаши красоты и наслаждения. Мы заби¬

рались в отдаленные деревушки на солнечных холмах, заво¬

дили дружбу с владельцами ресторанчиков, монахами, дере¬

венскими девушками и самодовольными сельскими священ¬

никами, слушали, что говорят простые люди, угощали хле¬

бом и фруктами красивых загорелых детишек и с залитых

солнцем вершин любовались Тосканой, сверкавшей всеми

красками весны, и мерцавшим вдали Лигурийским морем*.

И нас обоих не покидало чувство, что мы достойны своего

счастья — идти навстречу благодатной новой жизни.
Труд, борьба, удовольствия и слава были так близки и

несомненны, что мы неторопливо наслаждались счастливы¬

ми деньками. Даже близкая разлука казалась нам легкой и

недолгой, так как мы твердо знали, что нужны друг другу

и можем быть уверены, что до конца дней своих сохраним

нашу дружбу.
Такова история моей юности. Когда я вспоминаю события

тех лет, мне кажется, что молодость пролетела, как короткая

летняя ночь. Немного музыки, немного духовных усилий,

немного любви, немного тщеславия — все это было прекрас¬

но, пышно и красочно, как пиршество Элизиума*.
И погасло столь же быстро и убого, как свеча на ветру.
В Цюрихе я расстался с Рихардом. Дважды выходил он

из вагона, чтобы расцеловать меня, и долго еще нежно ки¬

вал мне из окна, пока поезд не скрылся из глаз.
Больше я его не видел: две недели спустя он утонул во

время купания в до смешного маленькой южнонемецкой
94

речушке. На похоронах меня не было, я услышал обо всем

только несколько дней спустя, когда тело его уже покои¬

лось в земле. Я лежал в своей комнатке на полу, прокли¬

нал Бога и жизнь грязными отвратительными словами,

плакал и неистовствовал. До сих пор я совсем не думал,

что единственным моим достоянием тех лет была дружба.

Теперь ей пришел конец.
Я был больше не в состоянии оставаться в городе, где еже¬

дневно на меня обрушивался рой воспоминаний и где я зады¬

хался. Мне было безразлично, что ждет меня в будущем; бо¬

лезнь поразила ядро моей души, все живое внушало мне

ужас. Пока было мало надежды, что моя поверженная душа

снова выпрямится и на всех парусах полетит навстречу суро¬

вому счастью зрелых лет. Богу угодно было, чтобы лучшее,

что было во мне, я отдал чистой и радостной дружбе. Будто

два легких челна, неслись мы по жизни, и я не отрывал

взгляда от яркого, быстрого, счастливого и любимого челна

Рихарда, не сомневаясь, что он приведет меня к прекрасной

цели. И вот он с легким криком скрылся под водой, а я без

руля плаваю по внезапно потемневшим волнам.
От меня одного зависело, сумею ли я выдержать труд¬

ное испытание, определить свой курс по звездам и заново

вступить в борьбу за венец человеческого бытия. Я верил в

дружбу, в любовь, в молодость. Когда они, одна за другой,

оставили меня, почему я не уверовал в Бога, не отдал себя

в его более сильные руки? Но я всю жизнь был нерешите¬

лен и упрям, как ребенок, и все ждал настоящей жизни,

ждал, что она, словно буря, пронесется надо мной, награ¬

дит меня разумом и богатством и на широких крыльях по¬

несет навстречу зрелому счастью.
Но мудрая и бережливая жизнь молчала, предоставив

меня самому себе. Она не посылала мне ни бурь, ни звезд,

а ждала, когда я снова стану маленьким и терпеливым и

откажусь от своего упрямства. Она не мешала мне разыг¬

рывать комедию гордости и всезнайства, закрывала на это

глаза и ждала, когда заблудившийся ребенок снова найдет

свою мать.
5
Теперь настает та пора моей жизни, которая кажется

мне эмоциональней и разнообразней предыдущей; пожа¬
95

луй, она могла бы послужить материалом для небольшого

модного романа. Мне пришлось бы рассказать, как я по¬

лучил место редактора одной немецкой газеты, как стал

слишком многое позволять своему перу и своему злому

языку, за что подвергся придиркам и поучениям, как затем

я обрел репутацию пьяницы и в конце концов, после ехид¬

ных намеков, оставил свое место и отправился корреспон¬

дентом в Париж. Я рассказал бы, как я бродяжничал в

этом проклятом городе, болтался без дела и безуспешно

пробовал свои силы в разных областях. Отнюдь не из тру¬

сости дурачу я циников, которые, возможно, найдутся сре¬

ди моих читателей, и обхожу молчанием эту короткую по¬

ру моей жизни*.
Не скрою, я раз за разом оказывался на ложном пути,

видел много всякой грязи и сам окунался в нее. С тех пор

я потерял интерес к романтической богеме, и вы, надеюсь,

позволите мне сосредоточиться на том чистом и добром,

что все-таки было в моей жизни, и разрешите навсегда за¬

быть о зря растраченном времени.
Однажды вечером я сидел один в Булонском лесу и

размышлял над тем, не следует ли мне распроститься с Па¬

рижем или, может быть, заодно и с жизнью. Впервые по¬

сле долгого перерыва я мысленно окинул взглядом свою

жизнь и решил, что потеряю не так уж и много.
Но вдруг в моей памяти всплыл один давно прошедший

и забытый день: раннее летнее утро там, в родных горах, я

стою на коленях у постели, на которой лежит моя умираю¬

щая мать.
Я испугался и устыдился, что так долго не вспоминал

об этом утре. Глупые мысли о самоубийстве прошли. Я ду¬

маю, ни один серьезный, не совсем еще свихнувшийся че¬

ловек не сможет лишить себя жизни, если он хоть раз ви¬

дел, как угасает человек, живший здоровой, полноценной

жизнью. Я снова видел, как умирает моя мать. Я снова ви¬

дел на спокойном, строгом лице облагораживающую рабо¬

ту смерти. Она казалась суровой, эта смерть, но в то же

время величавой и доброй, как заботливая мать, уводящая

домой свое заблудившееся дитя.
Я вдруг снова осознал, что смерть — наша мудрая и до¬

брая сестра, которая знает, когда ей явиться за нами, и ко¬

торой мы должны довериться. И я начал понимать, что

страдание, разочарование и тоска даются нам не для того,

чтобы огорчать нас, обесценивать и лишать смысла нашу
96

жизнь, а чтобы способствовать нашему созреванию и ду¬

ховному преображению.
Спустя неделю я отправил свои пожитки в Базель, а

сам обошел пешком изрядную часть Южной Франции, чув¬

ствуя, как злосчастное время, проведенное в Париже и

преследовавшее меня подобно дурному запаху, с каждым

днем стирается в моей памяти и рассеивается как туман.

Однажды я принял участие в Cour d’amour1*. Я ночевал в

замках, на мельницах, в амбарах и пил со смуглыми разго¬

ворчивыми парнями тепловатое искристое вино.
Оборванный, исхудавший, загорелый и внутренне пре¬

ображенный, пришел я через два месяца в Базель. Это бы¬

ло первое мое столь длительное странствие, первое из мно¬

гих. Между Локарно и Вероной, Базелем и Бригом, Фло¬

ренцией и Перуджей немного найдется мест, через которые

я дважды или трижды не проходил бы в запыленных сапо¬

гах в погоне за мечтами, из которых ни одна еще не сбы¬

лась.
В предместье Базеля я снял комнату, разложил свои по¬

житки и принялся за работу; я радовался, что живу в ти¬

хом городе, где меня не знает ни одна душа. У меня еще

сохранились связи с некоторыми газетами и журналами, я

мог работать и жить. Первые недели прошли хорошо и спо¬

койно, затем мало-помалу вернулась прежняя грусть, кото¬

рая не отпускала меня целые дни и недели и не уходила,

даже когда я работал. Кто на себе не испытал, что такое

тоска, тот меня не поймет. Какими словами описать мне это

состояние? Меня охватывало чувство ужасающего одиноче¬

ства. Между мной и жителями города, его площадями, до¬

мами и улицами лежала широкая пропасть. Случалось ли

большое несчастье, сообщали ли газеты о важных событи¬

ях — меня это не касалось. Люди отмечали праздники, хо¬

ронили покойников, торговали, давали концерты — зачем?

для чего? Я убегал из города, бродил по лесам, холмам и

проселочным дорогам, вокруг меня молчали луга, деревья

и пашни, погруженные в безропотную печаль; они безмолв¬

но и умоляюще смотрели на меня, словно хотели что-то

сказать, подойти поближе, передать привет. Но они ничего

не могли сказать, и я понимал их страдания и страдал вме¬

сте с ними, ибо мне не дано было избавить их от мучений.
1 Во дворе любви (франц.).
4	4-114
97

Я пошел к врачу, принес ему свои подробные заметки,

попытался описать ему свою болезнь. Он читал, задавал

вопросы, исследовал меня.
—	У вас завидное здоровье, — похвалил он, — со сто¬

роны организма никаких нарушений нет. Попытайтесь раз¬

влечься чтением или музыкой.
—	Я в силу своей профессии ежедневно прочитываю

массу новых вещей.
—	Во всяком случае, вам следовало бы чаще бывать на

свежем воздухе.
—	Я ежедневно гуляю по три-четыре часа, а во время

отпуска по меньшей мере вдвое больше.
—	Тогда вам нужно заставить себя бывать среди людей.

Вам грозит серьезная опасность — вы можете стать нелю¬

димом.
—	Ну и что с того?
—	Как — что? Чем большее отвращение испытываете

вы сейчас к людям, тем настойчивее должны заставлять се¬

бя бывать среди них. Ваше состояние еще нельзя назвать

болезнью, и оно не кажется мне опасным; но если вы не

прекратите свои пассивные праздношатания, то в конце

концов можете лишиться душевного равновесия.
Врач был человеком умным и доброжелательным. Ему

было жаль меня. Он отрекомендовал меня одному ученому,

в доме которого бывало много людей и царила некоторая

духовная и литературная атмосфера. Я пошел туда. Там

было известно мое имя, меня приняли любезно, почти сер¬

дечно, и я стал бывать у них чаще.
Однажды я пришел туда в холодный вечер поздней осе¬

ни. Я застал там молодого историка к очень стройную тем¬

новолосую девушку; других гостей не было. Девушка раз¬

ливала чай, много говорила и подшучивала над историком.

Потом сыграла кое-что на фортепьяно. Она сказала, что

читала мои сатиры, но они не пришлись ей по вкусу. Мне

она показалась умной, пожалуй, даже чересчур умной, и я

скоро ушел домой.
Между тем постепенно выяснилось, что я много време¬

ни провожу в кабаках и что, в сущности, я втихомолку

предаюсь пьянству. Это меня ничуть не удивило, потому

что именно в академических кругах сплетни среди мужчин

и женщин расцветали особенно пышным цветом. На моем

положении в обществе это постыдное открытие никак не

сказалось, скорее оно сделало меня интереснее в глазах
98

других, ибо как раз в то время началось увлечение трез¬

вым образом жизни, мужчины и женщины входили в ко¬

митеты, проповедовавшие умеренность в употреблении

спиртных напитков, и радовались каждому грешнику, ко¬

торый попадал к ним в руки. В один прекрасный день я

подвергся первой вежливой атаке. Мне объяснили постыд¬

ность шатания по кабакам, вред, который несет алкого¬

лизм, и все это с гигиенической, этической и социальной

точек зрения. Затем меня пригласили на вечер союза по

борьбе с пьянством. Я был безмерно удивлен, так как до

сих пор не подозревал о существовании всех этих союзов

и устремлений. Заседание союза, с музыкой и религиозны¬

ми проповедями, произвело на меня неприятное комиче¬

ское впечатление, которое я пытался скрыть. Несколько

недель подряд ко мне приставали с назойливой любезно¬

стью, все это мне вконец надоело, и однажды вечером,

коща с целью моего исправления завели ту же шарманку,

терпение мое лопнуло и я в резких выражениях попросил

избавить меня от всего этого вздора. Молодая девушка

снова была там. Она внимательно выслушала меня и весь¬

ма искренно воскликнула: «Браво!» Но я был так расстро¬

ен, что не обратил на это внимания.
Тем большее удовольствие доставило мне маленькое за¬

бавное происшествие, случившееся на одном из помпезных

праздников этих обществ. В помещении одного большого

комитета шло заседание; для многочисленных гостей был

устроен обед, произносились речи, завязывались друже¬

ские знакомства, звучали хоровые песни и с большой пом¬

пой отмечался прогресс в благородном деле воздержания.

Одному человеку, нанятому носить знамя, надоело слу¬

шать сентиментальные речи, он незаметно улизнул в бли¬

жайший кабак, и коща по улицам потянулось праздничное

шествие, злорадные грешники могли насладиться потеш¬

ной картиной: во главе восторженной толпы шагал изряд¬

но подвыпивший знаменосец, и в его руках знамя с крас¬

ным крестом качалось, как мачта корабля, потерпевшего

крушение.
От пьяного знаменосца избавились; но нельзя было из¬

бавиться от людского тщеславия, завистливости и интриг,

которые возникали и пышным цветом расцветали в среде

конкурирующих друг с другом союзов и комиссий. Движе¬

ние раскололось, несколько честолюбцев дотели присвоить

всю славу себе и злобно поносили каждого выпивоху, не
4*
99

ими обращенного в трезвенника; благородными и самоот¬

верженными сотрудниками, в которых не было недостатка,

грубо пренебрегали, и скоро посвященные получили воз¬

можность увидеть, что и здесь под идеальной вывеской

процветали вопиющие человеческие пороки. Обо всех этих

комических случаях я узнавал между прочим, от третьих

лиц, они доставляли мне тайное удовлетворение, и я думал

иногда, возвращаясь со своих ночных попоек: смотрите, а

ведь мы, дикари, все-таки лучше других.
В своей маленькой комнатке, высоко и свободно вознес¬

шейся над Рейном, я много работал и размышлял. Я был

подавлен тем, что жизнь текла мимо меня, не затягивая в

свой могучий водоворот, что никакие страсти и привязан¬

ности не горячили мою кровь и не вырывали из объятий

тупого сна. Правда, помимо повседневной текучки я зани¬

мался и другим делом: работал над книгой о первых мино¬

ритах*, но это было не творчество, а скромное собирание

материала, и оно не утоляло мою тоску. Вспоминая Цю¬

рих, Берлин и Париж, я начал выяснять для себя сущность

устремлений, страстей и идеалов своих современников.

Один трудился над тем, чтобы упразднить нынешнюю ме¬

бель, обои и костюмы и приучить людей к иному, более

свободному и красивому интерьеру. Другой с помощью по¬

пулярных брошюр и докладов содействовал распростране¬

нию геккелевскош монизма*. Третий стремился установить

на земле вечный мир. Еще кто-то защищал бедствующие

низшие сословия, собирал сведения и выступал за то, что¬

бы строить и открывать для народа театры и музеи. А

здесь, в Базеле, боролись с алкоголизмом.
Все эти движения были полны жизни, порыва и дина¬

мики; но ни одно из них не казалось мне важным и необхо¬

димым, и, осуществись сегодня все эти устремления, я ос¬

тался бы к ним равнодушен. В безысходном отчаянии я от¬

кидывался на стуле, отодвигал в сторону книги и газеты и

думал, думал. До слуха моего доносился шепот текущего

за окном Рейна, свист ветра, и я взволнованно вслушивал¬

ся в язык великой, затаившейся повсюду тоски и печали. Я

видел, как, сбившись в стаи, плывут по небу бледные ноч¬

ные облака, похожие на испуганных птиц, слышал, как

шумит Рейн, и думал о смерти матери, о святом Франци¬

ске, о снежных горах своей родины и об утонувшем Рихар¬

де. Я видел себя карабкающимся по отвесным скалам, что¬

бы сорвать альпийские розы для Рози Гиртаннер, видел се¬
мо

бя в Цюрихе, взволнованным книгами, музыкой и разгово¬

рами, видел, как я плыву с Альетти по ночному озеру, как

отчаянно переживаю смерть Рихарда, путешествую, выздо¬

равливаю и снова впадаю в плачевное состояние. Зачем?

Для чего? О Господи, а вдруг это была всего лишь игра,

случайность, нарисованная картина? Разве я не боролся,

не страдал и не тянулся мучительно к духовности, к друж¬

бе и красоте, к истине и любви? И все это впустую, мне на

горе и никому не в радость!
В такие минуты я созревал для кабака. Я гасил лампу,

ощупью спускался по старой крутой винтовой лестнице и

шел в погребок, где подавали вельтлинское или ваадтланд-

ское. Меня там встречали с почетом, как старого знакомо¬

го, хотя я по обыкновению вел себя строптиво, а то и от¬

кровенно грубо. Я читал «Симплициссимуса»*, который

всякий раз меня раздражал, пил свое вино и ждал, когда

оно принесет мне утешение. И сладкий бог вина дотраги¬

вался до меня своей женственно-мягкой рукой, наполнял

мои члены приятной истомой и уводил мою заблудшую ду¬

шу в край прекрасных грез.
Порой я сам удивлялся, как грубо я обращался с людь¬

ми, находя своеобразное удовлетворение в том, чтобы на¬

орать на них. В трактирах, ще я был частым гостем, офи¬

циантки боялись и проклинали меня как грубияна и ворчу¬

на, вечно всем недовольного. Если я завязывал разговор с

другими посетителями, то бывал насмешлив и резок; впро¬

чем, и мне отвечали тем же. И все же нашлось несколько

завсегдатаев, в основном пожилые и безнадежные пьяни¬

цы, с которыми я проводил иногда вечера и поддерживал

вполне сносные отношения. Среди них был один старый

грубиян, по профессии художник-проектировщик, женоне¬

навистник, похабник и прожженный кутила. Иногда я за¬

ставал его вечером одного в каком-нибудь кабачке, и тогда

начиналась грандиозная попойка. Сначала мы болтали,

шутили и между делом выпивали бутылочку красного, по¬

том вино постепенно выдвигалось на передний план, разго¬

вор замирал, и мы молча сидели друг против друга; кури¬

ли свои бриссаго* и одну за другой опорожняли бутылки с

вином. При этом мы старались не уступать друг другу,

всегда одновременно просили снова наполнить свои бутыл¬

ки и наблюдали друг за другом то ли с почтением, то ли со

злорадством. Поздней осенью, в пору сбора винограда, мы

отправились с ним по маркграфским сельским виноградни¬
101

кам, и в одном кабачке старый чудак поведал мне свою

биографию. Я полагаю, она была интересна и необычна,

но, к сожалению, я ее совершенно забыл. В памяти моей

остался только рассказ о попойке, произошедшей, коща

ему было уже порядочно лет. Это было в какой-то деревне,

на сельском празднике. Сидя за столом для почетных гос¬

тей, он очень быстро хорошенько напоил пастора и старо¬

сту. А пастору еще надо было произнести речь. Коща его с

трудом втащили на кафедру, он понес какую-то несусвет¬

ную чушь, и его пришлось увести. Место пастора занял

староста. Отчаянно жестикулируя, он принялся импрови¬

зировать, но от энергичных телодвижений ему вдруг сдела¬

лось дурно, и он закончил свое выступление неожиданным

и некрасивым образом.
Позже я бы с удовольствием выслушал эту и другие ис¬

тории еще раз. Но как-то на празднике стрелков мы креп¬

ко повздорили, вцепились друг другу в бороды и в гневе

разошлись врагами. С тех пор не раз бывало, что мы одно¬

временно оказывались в одном и том же трактире, сидели,

разумеется, за разными столами, но по старой привычке

молча следили друг за другом, пили в одном и том же тем¬

пе и оставались на своих местах до тех пор, пока не уходи¬

ли последние посетители и нас не просили очистить поме¬

щение. До примирения дело так и не дошло.
Постоянные размышления о причинах моей грусти и не¬

жизнеспособности не приносили ничего, кроме бесплодной

усталости. Я вовсе не чувствовал себя выдохшимся и по¬

трепанным жизнью, меня переполняли смутные желания,

и я верил, что в урочный час я еще создам что-нибудь глу¬

бокое и доброе и отниму у хрупкой жизни хотя бы горсточ¬

ку счастья. Но настанет ли когда-нибудь этот урочный час?

Я с горечью думал о тех современных нервных господах,

которые с помощью множества искусственных стимулято¬

ров подстегивают свою творческую активность, в то время

как во мне дремали и продолжают дремать великие неис¬

пользованные силы. И я снова задумывался над тем, какой

демон угнездился в моем пышущем здоровьем теле, не по¬

зволяя душе раскрыться и наполняя ее тяжестью. К тому

же мне приходила в голову странная мысль, что я не та¬

кой, как все, что я некий обиженный судьбой неудачник и

никто не знает, не понимает и не разделяет моих страда¬

ний. Тоске свойственна одна дьявольская особенность: она

делает человека не только больным, но и недальновидным,
102

высокомерным, почти чванливым. Начинаешь слишком во¬

ображать о себе, точно пошлый гейневский Атлас*, кото¬

рый держит на своих плечах все страдания и все загадки

мира, как будто тысячи других не страдали теми же стра¬

даниями и не блуждали в том же лабиринте. Терзаемый

одиночеством и разлукой с родиной, я совсем упустил из

виду, что большинство черт и особенностей моего характе¬

ра принадлежало не столько мне одному, сколько явля¬

лось семейным благом или семейной бедой Каменциндов.
Раз в две недели я снова стал заходить в гостеприим¬

ный дом ученого. Постепенно я перезнакомился почти со

всеми, кто там бывал. В основном это были молодые выпу¬

скники всех факультетов, среди них много немцев, не¬

сколько живописцев, несколько музыкантов, а также не¬

сколько горожан с женами и дочерьми. Часто я с удоволь¬

ствием смотрел на этих людей, которые привечали меня

как редкого гостя и о которых я знал, что они встречались

по нескольку раз на неделе. О чем они говорили, чем зани¬

мались? Большинство обладало стереотипными признака¬

ми homo socialis1, и мне казалось, что все они связаны уза¬

ми родства благодаря своей обходительности и уравнитель¬

ному духу — качествам, которых не было только у меня

одного. Среди них попадались тонко чувствующие, значи¬

тельные личности, у которых постоянная общительность,

по-видимому, не отнимала вовсе или отнимала совсем не¬

много свежести и силы. С некоторыми из них я мог долго и

с интересом беседовать. Но переходить от одного к друго¬

му, останавливаясь около каждого на минутку, говорить

женщинам ничего не значащие любезности, сосредоточи¬

вать свое внимание одновременно на чашке чая, двух раз¬

говорах и фортепьянной музыке и при этом казаться увле¬

ченным и довольным — это было выше моих сил. Мне ста¬

новилось ужасно не по себе, когда речь заходила о литера¬

туре или искусстве. Я видел, что именно в этих областях

люди очень мало разбираются, очень много лгут и, во вся¬

ком случае, очень много болтают. Я лгал вместе со всеми,

но не получал от этого удовольствия и находил всю эту

бесполезную болтовню скучной и унизительной. Куда охот¬

нее я слушал женщин, рассказывающих о своих детях, или

сам рассказывал о путешествиях, незначительных проис¬
1 Человека общественного (лат.).
103

шествиях и других реальных вещах. При этом я бывал по¬

рой доверителен и почти весел. Но большей частью после

таких вечеров я заглядывал в кабачок и смывал вельтлин-

ским сухость в горле и невыносимую скуку.
На одном из таких вечеров я снова увидел темноволо¬

сую девушку. Там было много людей, они музицировали и

привычно шумели, а я сидел в сторонке под лампой и раз¬

глядывал папку с репродукциями. То были виды Тосканы,

но не обычные, тысячу раз виденные эффектные картинки,

а более интимные, очень личные наброски пейзажей, чаще

всего подарки спутников по путешествиям и друзей хозяи¬

на дома. Я как раз наткнулся на рисунок каменного домика

с узкими окнами в укромной долине Сан-Клементе и тотчас

узнал его, так как мне доводилось там бывать. Долина на¬

ходится недалеко от Фьезоле, но большинство путешест¬

венников туда не заглядывают, потому что там нет древних

памятников. Это долина суровой и своеобразной красоты,

сухая и почти не заселенная, зажатая со всех сторон высо¬

кими, голыми и неприветливыми горами, оторванная от

мира, меланхоличная и необычная.
Девушка подошла и заглянула через мое плечо.
—	Почему вы все время уединяетесь, господин Камен¬

цинд?
Я разозлился. Она чувствует себя покинутой мужчина¬

ми, подумал я, поэтому подошла ко мне.
—	Вы не хотите ответить на мой вопрос?
—	Простите, фройляйн, но что прикажете отвечать? Я

уединяюсь, потому что это доставляет мне удовольствие.
—	Хотите сказать, что я вам помешала?
—	Странная вы девушка.
—	Спасибо, и вы такой же.
Она села. Я упорно держал в руках рисунок.
—	Вы ведь из Оберланда, — сказала она. — Расскажи¬

те мне как-нибудь о своей родине. Мой брат говорит, что в

вашей деревне встречается всего одна фамилия — Камен¬

цинд. Это правда?
—	Почти, — проворчал я. — Но там есть еще булочник

по фамилии Фюсли. И трактирщик, которого зовут Нидег-

гер.
—	А все остальные Каменцинды? И все в родстве друг

с другом?
—	Более или менее.
104

Я протянул ей рисунок. Она уверенно взяла лист, и я

заметил, что ей не впервой обращаться с такими вещами. Я

сказал ей об этом.
—	Вы меня хвалите, — засмеялась она, — но делаете

это, как школьный учитель.
—	Вы не хотите взглянуть на рисунок? — резко спро¬

сил я. — Л не то я положу его обратно в папку.
—	Что на нем изображено?
—	Сан-Клементе.
—	Где это?
—	Недалеко от Фьезоле.
—	Вы там бывали?
—	Да, много раз.
—	Как выглядит эта долина? Здесь изображен только

фрагмент ее?
Я задумался. Перед моими глазами предстала суровая,

строгая и прекрасная картина; чтобы удержать ее в памя¬

ти, я закрыл глаза. Прошло какое-то время, прежде чем я

заговорил, и мне было приятно, что она молча ждала. Я

изобразил долину Сан-Клементе, раскинувшуюся в сиянии

ослепительного летнего дня. Рядом, во Фьезоле, процвета¬

ет промышленность, плетут соломенные шляпы и корзины,

продают сувениры и апельсины, надувают путешественни¬

ков или просят у них милостыню. Дальше, внизу, лежит

Флоренция, соединяя в себе потоки старой и новой жизни.

Но ни Фьезоле, ни Флоренция из Сан-Клементе не видны.

Там не работали живописцы, там нет построек времен Рим¬

ской империи, история обошла эту бедную долину сторо¬

ной. Но там солнце и дождь вступают в схватку с землей,

там с великим трудом цепляются за жизнь кривые пинии и

несколько кипарисов тощими верхушками ощупывают воз¬

дух, пытаясь узнать, не приближается ли злая буря, сокра¬

щающая их жалкую жизнь, за которую они цепляются

жадными корнями. Иногда проезжает запряженная волами

повозка из расположенной неподалеку мызы или проходит

в сторону Фьезоле крестьянская семья, но это лишь слу¬

чайные гости, и красные юбки крестьянок, обычно очень

веселых и бойких, здесь действуют на нервы, так что их не

хочется видеть.
Я рассказал, как еще юношей странствовал по этим мес¬

там со своим другом, валялся под кипарисами и присло¬

нялся к их тощим стволам; как до боли прекрасное вол¬
105

шебство одиночества этой укромной долины напоминало

мне родные ущелья.
Некоторое время мы молчали.
—	Вы поэт, — сказала девушка.
Я скривился.
—	Я имею в виду другое, — продолжала она. — Вы по¬

эт не потому, что пишете новеллы и прочие вещи. А пото¬

му, что понимаете и любите природу. Какое дело другим,

что дерево шумит или гора сияет на солнце? А для вас это

жизнь, которой и вы хотели бы жить.
Я ответил, что никто не «понимает природу» и что все

усилия и попытки понять ее наталкиваются на загадки и

наводят на грустные размышления. Растущее на солнце де¬

рево, выветренный камень, животное, гора — они как раз

живут, имеют свою историю, страдают, сопротивляются,

наслаждаются, умирают, но мы этого не понимаем.
Рассказывая и наслаждаясь ее терпеливым, спокойным

вниманием, я рассматривал девушку. Она не сводила с ме¬

ня глаз. Лицо ее было безмятежным, преданным и чуть-

чуть напряженным — она внимательно слушала. Слушала,

как слушают дети. Точнее, как взрослый, когда он, заслу¬

шавшись, забывает все на свете и невольно смотрит на вас

детскими глазами. Разглядывая ее, я с наивной радостью

первооткрывателя обнаружил, что она очень красива.
Когда я умолк, она продолжала тихо сидеть рядом. По¬

том вздрогнула и зажмурилась от света лампы.
—	Как вас, собственно, зовут, фройляйн? — спросил я

без всякой задней мысли.
—	Элизабет.
Оно отошла от меня, и ее вскоре попросили сыграть на

фортепьяно. Играла она хорошо. Но когда я подошел бли¬

же, то увидел, что она не так уж и красива.
Спускаясь по уютной старомодной лестнице, я услышал

обрывок разговора двух художников, надевавших в прихо¬

жей свои пальто.
—	Ну да, он весь вечер был занят хорошенькой Элиза¬

бет, — сказал один из них и засмеялся.
—	В тихом омуте... — заметил другой. — Он сделал

неплохой выбор.
Итак, эти обезьяны уже распускают языки. Мне вдруг

пришло в голову, что я, почти против воли, открыл перед

этой чужой девушкой заветные воспоминания и часть моей

внутренней жизни.
106

Как это меня угораздило? А тут еще эти злые языки!..

Бандиты!
Я ушел и не появлялся в этом доме несколько месяцев.

Случайно один из тех двух художников встретил меня на

улице и спросил:
—	Почему вы больше туда не ходите?
—	Потому что я не выношу проклятых сплетен.
—	Ох уж эти дамы! — засмеялся молодой человек.
—	Нет, — возразил я, — я имею в виду мужчин, в пер¬

вую очередь художников.
Элизабет в эти месяцы я встречал только несколько раз

на улице, один раз в магазине и один раз в художественной

галерее. Вообще-то она была мила, но не красива. В дви¬

жениях ее необычайно стройной фигуры было нечто осо¬

бенное, нечто такое, что чаще всего красило ее и отличало

от других, но иногда придавало ей несколько нарочитый,

неестественный вид. Красивой, по-настоящему красивой

была она на художественной выставке. Меня она не виде¬

ла. Я сидел в сторонке, отдыхая и перелистывая каталог.

Она стояла недалеко от меня перед большим полотном Се-

гантини* и была с головой погружена в картину. На ней

было изображено несколько крестьянских девушек, работа¬

ющих на скошенном лугу, за ними — крутые зубчатые го¬

ры, напоминающие цепь Штокгорна, а над ними, на холод¬

новатом светлом небе, — совершенно гениально выписан¬

ное облако цвета слоновой кости. Оно поражало с первого

взгляда своей странно скомканной, закрученной вовнутрь

массой; было видно, что его только что собрал в кучу и

скомкал ветер и оно собралось подняться повыше и мед¬

ленно уплыть. Судя по всему, это облако что-то говорило

сердцу Элизабет, так как она целиком погрузилась в его

созерцание. И снова душа, обычно сокровенная, проступи¬

ла на ее лице и тихо смеялась в широко раскрытых глазах;

ее чересчур узкий рот стал по-детски мягким, не по возра¬

сту умная суровая складка между бровями разгладилась.

Красота и правдивость замечательного произведения искус¬

ства вынудили ее душу предстать во всей красоте, истинно¬

сти и неприкрытости.
Я тихо сидел рядом, любуясь прекрасным облаком Се-

гантини и растроганной им девушкой. Испугавшись, что

она обернется, увидит меня, заговорит и снова утратит

свою красоту, я быстро и незаметно вышел из зала.
107

Примерно в это время стала меняться моя любовь к без¬

молвной природе и мое отношение к ней. Я без устали бро¬

дил по чудесным окрестностям города, особенно по пред¬

горьям Юры.
И каждый раз я видел леса и горы, луга, деревья и кус¬

тарники, которые словно ждали чего-то. Быть может, ме¬

ня, но, скорее всего, они ждали любви.
И я полюбил их. Их спокойная красота рождала во мне

сильное и жадное томление. Во мне тоже поднималась

смутная тоска по осмысленной жизни и хотела, чтобы ее

осознали, поняли, полюбили.
Многие утверждают, что они «любят природу». Это

значит, что они не прочь время от времени приобщиться к

ее дарам. Они выходят из дома и радуются красоте земли,

топчут луга и срывают огромное количество цветов и ве¬

ток, чтобы их вскоре выбросить или оставить увядать до¬

ма. Так они любят природу. Они вспоминают о своей люб¬

ви в воскресенье, коща стоит хорошая погода, тоща они

бывают тронуты собственной добротой. В сущности, это

им ни к чему, ведь «человек — венец творенья». Ох уж

этот венец!
И вот я со все большей страстностью стал вглядываться

в сущность вещей. Я слышал, как ветер на разные голоса

гудит в кронах деревьев, как журчат по ущельям ручьи и

тихо текут по равнинам спокойные реки, и я знал, что

эти звуки — божественный язык; понять этот темный и

прекрасный первобытный язык означало бы заново обре¬

сти рай на земле. В книгах об этом не найти почти ничего,

только в Библии есть чудесное слово о «невыразимом

вздохе» творения. Но я чувствовал, что во все времена

люди — отшельники, кающиеся грешники, святые — бро¬

сали, охваченные жаждой неведомого, все свои дела и, по¬

добно мне, искали покоя и тишины, чтобы вслушиваться в

песнь творения, следить за полетом облаков и в неуемной

тоске простирать к вечности молитвенно сложенные руки.
Приходилось ли тебе бывать в Пизе, в Кампосанто*?

Там стены украшены поблекшими от времени картинами

былых столетий и на одной из них изображена жизнь от¬

шельников в фиванской пустыне. Потускневшие краски

примитивных картин и сегодня еще излучают волшебство

такого блаженного покоя, что тебя внезапно пронзает боль

и ты чувствуешь потребность излить в слезах где-нибудь в

святом пустынном месте свои грехи и свою нечистоту и
108

никогда больше не возвращаться к людям. Бесконечное

множество художников пытались выразить свою тоску в

таких же благостных картинах, и какой-нибудь миленький

детский портрет Людвига Рихтера* говорит о том же, что

и пизанские фрески. Почему Тициан, этот сторонник всего

актуального и телесного, писал на иных своих ясных и

предметных картинах задний план сладостного небесно-го-

лубого цвета? Иногда это всего лишь полоска теплой тем¬

но-синей краски, и трудно понять, означает ли она дале¬

кие горы или бесконечность пространства. Реалист Тициан

и сам этого не знал. Вопреки утверждениям историков ис¬

кусства, он делал это не потому, что стремился к гармони¬

ческому сочетанию красок; этим он отдавал дань неутоми¬

мой тоске, которая жила в душе даже этого веселого и сча¬

стливого человека. Мне кажется, что искусство всех вре¬

мен стремилось к тому, чтобы наделить языком живущее в

нас безмолвное стремление к божественному.
Полнее, прекраснее и во много раз наивнее выразил это

святой Франциск. Я лишь теперь понял его до конца. Ох¬

ватив своей любовью к Богу всю землю, растения, созвез¬

дия, животных, ветры и воды, он опередил не только сред¬

невековье, но и Данте — и открыл язык человека, стояще¬

го над временем. Все силы и явления природы он называет

своими любезными братьями и сестрами. В пожилом уже

возрасте, когда врачи велели ему прижигать лоб раскален¬

ным железом, он, тяжело больной, терзаемый страданиями

и страхом, приветствует в этом железе «своего любезного

брата — огонь».
Когда я начал любить природу как живое существо,

когда стал вслушиваться в ее говор, как вслушиваются в

слова товарища и спутника, говорящего на чужом языке,

моя тоска хотя и не исчезла совсем, но стала благороднее и

чище. Глаза и уши стали острее воспринимать окружаю¬

щий мир, я научился распознавать тонкие оттенки и разли¬

чия и мечтал о том, чтобы все ближе и отчетливее услы¬

шать пульс жизни, мечтал когда-нибудь понять эту жизнь

и, быть может, обрести способность воплотить ее в художе¬

ственных произведениях; тогда и другие смогли бы при¬

близиться к ней и лучше понять источник свежести, чисто¬

ты и непосредственности. Пока это было только желание,

только мечта... Я не знал, исполнится ли рна когда-нибудь,

и держался за то, что было рядом, одаряя любовью мир и
109

привыкая ни к чему больше не относиться с равнодушием

или презрением.
Не могу выразить, как освежающе и утешительно это

подействовало на мою безрадостную жизнь! Нет в мире

большего благородства и большего счастья, чем бессловес¬

ная, неизменная и лишенная чувственной страсти любовь,

и я от всей души желаю, чтобы те, кто прочитает эти сло¬

ва — несколько человек или хотя бы два, а то и один-един-

ственный, — стали благодаря мне приобщаться к этому чи¬

стому и благодатному искусству. Некоторые наделены им

от природы и бессознательно опираются на него в течение

всей своей жизни, это любимцы Бога, праведники, дети

среди людей. Другие же научились ему благодаря тяжким

страданиям — разве не встречали вы среди калек и нищих

людей с умудренными жизнью, смиренными, блестящими

глазами? Если не хотите внимать мне и моим жалким сло¬

вам, идите к тем, в ком беспорочная любовь поборола

страсть, сделала ее светлее и чище.
Я и сегодня еще страшно далек от того совершенства,

которым я восторгался у многих несчастных страдальцев.

Но все эти годы мне лишь изредка недоставало утешитель¬

ной веры в то, что я знаю верную дорогу к нему.
Не могу утверждать, что я всегда шел этой дорогой, по

пути я присаживался отдохнуть на каждой скамье и не убе¬

регся от иных окольных путей, ведущих к злу. Две себя¬

любивых и сильных склонности противились во мне истин¬

ной любви. Я был пьяница, и я был нелюдим. Правда, я

значительно сократил свою дозу вина, но каждые две-три

недели льстивый бог снова уговаривал меня броситься к

нему в объятия. Я никогда не валялся пьяным на улице,

нет, до подобных ночных выходок дело не доходило, так

как вино любит меня и манит только до тех пор, пока его

духи могут вести дружеские беседы с моей душой. И все

же после каждой попойки меня долго мучила нечистая со¬

весть. Но, в конце концов, не мог же я разлюбить вино, не¬

одолимую склонность к которому я унаследовал от отца.

Многие годы я заботливо и благоговейно лелеял это на¬

следство, основательно освоил его и нашел выход в том,

чтобы заключить между моей тягой к вину и совестью на¬

половину серьезное, наполовину шутливое мирное согла¬

шение. В хвалебную песнь Франциска Ассизского я вклю¬

чил и «моего любезного брата — вино*.
но

б
Куда хуже был другой мой порок. Люди доставляли

мне мало радости, я жил отшельником и все человеческое

воспринимал с насмешкой и презрением.
В начале своей новой жизни я еще вовсе не думал об

этом. Я полагал, что поступаю правильно, предоставляя

людей самим себе и отдавая всю свою нежность, любовь и

сострадание одной только безмолвной жизни природы. И

вначале эта жизнь захватывала меня целиком.
Ночью, коща я собирался лечь в постель, мне вдруг

вспоминался какой-нибудь холм, или лесная опушка, или

одинокое, любимое мной дерево, которое я давно уже не

навещал. Стоит оно сейчас ночью под ветром, о чем-то

грезит, быть может, дремлет, постанывая и шевеля ветвя¬

ми. Как-то оно выглядит теперь? И я выходил из дома,

шел к дереву и вглядывался в его неясные контуры, рас¬

сматривал его с нежным изумлением и уносил с собой его

смутный образ.
Вам это смешно. Быть может, моя любовь была за¬

блуждением, но она не была напрасной тратой. Однако

как я мог проложить от нее путь к людям, научиться лю¬

бить и их?
Но стоит только начать, и все лучшее приходит как бы

само собой. Мысль о большом художественном произведе¬

нии уже не казалась мне далекой и невозможной. И если

когда-нибудь моя любовь разомкнет мне уста и я заговорю

на языке лесов и рек, ради кого это произойдет? Не толь¬

ко ради моих любимцев, но прежде всего ради людей, для

которых я хотел стать вождем и учителем в искусстве

любви. Но именно с людьми я вел себя грубо, насмешливо

и бессердечно. Я чувствовал свою раздвоенность, сознавал

н еобходимость побороть в себе суровую отчужденность и

выказать свои братские чувства не только природе, но и

людям. А это было нелегко, ибо одиночество и удары

судьбы именно в этом вопросе сделали меня неуступчивым

и злым. Тут нельзя было обойтись тем, чтобы дома и в ка¬

баке вести себя помягче, а на улице любезно расклани¬

ваться со знакомыми. Впрочем, я сразу же заметил, как

далеко зашли мои расхождения с людьми: мои попытки

примирения встречали с недоверием и холодностью или

принимали их за насмешку. Но самое скверное заключа-
ш

лось в том, что я почти целый год не показывался в доме

ученого, единственном доме, где меня принимали. Мне

стало ясно, что я должен снова постучаться в двери этого

дома и попытаться найти какие-то пути к общению, приня¬

тому в этом городе.
И вот тут очень кстати пришлась моя человеческая сла¬

бость, мною же и осмеянная. Едва я снова подумал о доме

ученого, как перед моим внутренним взором встала Элиза¬

бет, такая же красивая, какой я видел ее перед облаком

Сегантини, и мне вдруг стало ясно, что именно она в зна¬

чительной мере была причиной моей тоски и меланхолии.

И так случилось, что я впервые в жизни серьезно задумал¬

ся над тем, чтобы просить руки женщины. До сих пор я

был убежден в своей неспособности к браку и с желчной

иронией пестовал в себе эту мысль. Я был поэт, бродяга,

пьяница и нелюдим! Теперь же перст судьбы я усмотрел в

том, что брак по любви поможет мне перекинуть мост к

миру людей. Все казалось мне таким заманчивым и таким

надежным! Я чувствовал и видел, что Элизабет относится

ко мне с участием, видел и то, что она по натуре впечат¬

лительна и благородна. Я вспомнил о том, как живо про¬

явилась ее красота, коща я рассказывал ей о Сан-Клемен¬

те или коща она стояла перед картиной Сегантини. За

долгие годы я накопил богатый внутренний запас впечат¬

лений, которыми одарили меня искусство и природа; с

моей помощью она научится видеть дремлющую повсюду

красоту, я окружу ее прекрасными, подлинными произве¬

дениями искусства, и тоща ее лицо и ее душа забудут все

невзгоды и расцветут в полную силу своих способностей.

Странным образом я совсем не осознавал комизма моего

внезапного превращения. Всего за одну ночь я из одиноко¬

го чудака превратился во влюбленного юнца, мечтающего

о семейном счастье и собственном очаге.
Я поспешил навестить гостеприимный дом, и меня

встретили дружескими упреками. Я стал ходить туда ча¬

ще, и после нескольких визитов снова встретил Элизабет.

Да, она была прекрасна. Она была точно такой, какой я

представлял ее в роли своей возлюбленной: красивой и

счастливой. И я целый час наслаждался радостным обще¬

нием с ней. Она встретила меня ласково, даже сердечно и

с дружеской доверительностью, которая переполняла меня

счастьем.
112

Вы еще не забыли т^т вечер на озере и катание на лодке,

вечер с красными бумажными фонариками, музыкой и мо¬

им задушенным в самом начале объяснением в любви? Это

была печальная и смешная история влюбленного юнца.
Еще печальнее и смешнее история любви возмужавшего

Петера Каменцинда.
Невзначай я узнал, что Элизабет недавно помолвлена.

Я поздравил ее, познакомился с ее женихом, который за¬

шел за ней, и поздравил его тоже. Весь вечер на моем ли¬

це блуждала добродушно-покровительственная улыбка, тя¬

готившая меня, как маска. На этот раз я не убежал в лес

или в кабак, а сидел на своей кровати, смотрел на огонек

лампы, пока она не задымила и не погасла; удивленный и

ошарашенный, я сидел так до тех пор, пока сознание

опять не вернулось ко мне. Тогда боль и отчаяние снова

распростерли надо мной свои черные крылья, я лежал, ма¬

ленький, слабый и раздавленный, и всхлипывал, как ребе¬

нок.
Потом я уложил свой рюкзак, пошел утром на вокзал и

уехал домой. Мне захотелось снова взобраться на Сеннальп-

шток, вспомнить детские годы и узнать, жив ли еще мой

отец.
Мы стали чужими друг другу. Отец совсем поседел, не¬

много сгорбился и выглядел довольно невзрачно. Он встре¬

тил меня кротко и робко, ни о чем не спрашивал, хотел ус¬

тупить мне свою постель; казалось, мой приезд его не

столько обрадовал, сколько смутил. У него еще был домик,

но луга и скот он продал, получал за них небольшие про¬

центы и выполнял кое-какую легкую работу.
Когда он оставил меня одного, я подошел к тому месту,

где раньше стояла кровать матери, и былое проплыло пере¬

до мной, как широкая, спокойная река. Я уже не был юно¬

шей. Быстро пролетят годы, думалось мне, я тоже стану

согбенным седым стариком и буду готовиться к своему по¬

следнему часу. В почти не изменившейся убогой комнатуш¬

ке, где я когда-то был ребенком, учился латыни и пережил

смерть матери, эти мысли были естественны и приносили

успокоение. С благодарным чувством припомнил я щедрые

годы своей юности, и в голову мне пришли стихи Лоренцо

Медичи*, которые я выучил во Флоренции:
Quant’ Kbella giovinezza,
Ma si fugge tuttavia.
113

Chi vuol esser lieto, sia: .
Di doman non c’Kcertezza .
И в то же время я не переставал удивляться, что в этом

старом отцовском доме рождаются мысли об Италии, об

истории и о бескрайнем царстве духа.
Я дал отцу немного денег. Вечером мы отправились в

трактир, и там все было как прежде, только за вино теперь

платил я, а отец, рассказывая о звездном вине и о шампан¬

ском, ссылался на мой авторитет; да и выпить теперь я мог

больше, чем он. Я спросил о старике, лысину которого я

тоща оросил вином. Это был шутник и проказник, но его

давно уже нет в живых, и о его проделках стали забывать.

Я пил ваадтландское, прислушивался к разговорам, сам

рассказал кое о чем, а коща мы с отцом при свете луны

возвращались домой и он спьяну все еще бормотал что-то и

размахивал руками, я ощутил странное, неведомое мне

раньше очарование. Вокруг меня беспрестанно теснились

образы прошедших лет — дядя Конрад, Рози Гиртаннер,

мать, Рихард и Альетти, я рассматривал их, как рассмат¬

ривают книжку с картинками, удивляясь красоте и совер¬

шенству нарисованных в ней предметов, хотя в действи¬

тельности они отнюдь не так совершенны. Как быстро все

это пролетело, миновало, почти забылось и, однако же, яс¬

но и четко запечатлелось во мне: половина жизни, помимо

моей воли сохранившаяся в памяти.
Об	Элизабет я вспомнил, лишь возвратившись домой,

коща мой старик наконец угомонился и заснул. Еще вчера

она привечала меня, еще вчера я восторгался ею и желал

счастья ее жениху. Мне казалось, что с тех пор прошло

много дней. Но боль проснулась, смешалась с потоком вос¬

поминаний, встряхнула мое самолюбие и незащищенное

сердце, как фён сотрясает дрожащую от ветхости альпий¬

скую хижину. Оставаться дома было невмоготу. Через ни¬

зенькое окошко я выбрался наружу, спустился в садик,

прошел к озеру, отвязал обветшавшую лодку и тихо по¬

плыл в тусклое марево ночи. Вокруг торжественно молча-
1 Юность, юность, ты чудесна.
Хоть проходишь быстро путь.
Счастья хочешь — счастлив будь

Нынче, завтра — неизвестно.
(Пер. В. Брюсова)
114

ли окутанные серебристым туманом горы, полная луна ви¬

села в синеватом небе, почти касаясь верхушки Шварцен-

штока. Было так тихо, что я слышал легкий шум далекого

водопада. Духи родины и духи моей молодости касались

меня своими бледными крылами, теснились в моем малень¬

ком челне и о чем-то умоляли, в скорбных, непонятных же¬

стах простирая ко мне руки.
Что значила моя жизнь и зачем пронеслось надо мной

столько радостей и горестей? Зачем я томился жаждой ис¬

тины и красоты, да и теперь еще продолжаю томиться? По¬

чему я наперекор всему мучительно страдал от любви к же¬

ланным женщинам и теперь снова пристыженно и в слезах

склоняю голову перед своей несчастной любовью? И отчего

непостижимый Бог вложил в мое сердце жгучую жажду

любви, раз уж он обрек меня на жизнь одинокого и мало

кем любимого человека?
Вода глухо бурлила, рассекаемая носом лодки, и сереб¬

ряными каплями стекала с весел, вокруг теснились молча¬

ливые горы, поверх тумана, поднимавшегося из ущелий,

лился холодный лунный свет. Духи моей юности молча об¬

ступали меня, и во взгляде их глубоких глаз таился роб¬

кий, безмолвный вопрос. Мне казалось, что среди них я

вижу и прекрасную Элизабет, и, если бы я пришел к ней

вовремя, она полюбила бы меня и стала моей женой.
А еще мне казалось, что лучше всего было бы погру¬

зиться в бледные воды озера и чтобы никто обо мне не

спросил. Но я стал грести быстрее, заметив, что прохудив¬

шаяся старая лодка дает течь. Мне вдруг стало холодно, и

я заторопился домой. Дома я лежал в постели, усталый,

мучимый бессонницей, размышлял о своей жизни и пытал¬

ся понять, чего мне недостает и что надо сделать, чтобы

жизнь моя стала истиннее и счастливее и чтобы я мог при¬

близиться к сути бытия.
Я, разумеется, знал, что суть всякой доброты и радости

есть любовь и что мне пора всерьез полюбить людей, не¬

смотря на свежую рану, нанесенную Элизабет. Но как? И

кого именно?
Тут я вспомнил о своем старом отце и впервые осознал,

что никогда не любил его по-настоящему. Мальчишкой я

отравлял ему жизнь, потом ушел из дома, сразу после

смерти матери оставил его одного, нередко ссорился с ним

и в конце концов почти совсем забыл о его существовании.

Я невольно представлял себе, как он лежит на смертном
115

одре, а я, одинокий и осиротевший, стою рядом и смотрю,

как отлетает его душа, которая осталась мне чужой, лю¬

бовь которой я никогда не пытался завоевать.
Вот так я начал постигать трудное и сладостное искусст¬

во любви не на прекрасной и обожаемой женщине, а на

старом несчастном пьянице. Я перестал грубо возражать

ему, подолгу бывал с ним, читал вслух истории из календа¬

ря и рассказывал о винах, которые делают и пьют во

Франции и в Италии. Я не брал на себя ту небольшую ра¬

боту, которую он выполнял, иначе он бы совсем опустился.

Мне так и не удалось приучить его пить по вечерам вино

дома, а не в трактире. Несколько вечеров мы пытались это

сделать. Я приносил вино и сигары и старался, как мог,

развлечь старика. На четвертый или пятый вечер он при¬

тих, обидчиво поджал губы и, когда я спросил, что с ним,

пожаловался:
—	Мне кажется, ты больше не хочешь отпускать отца в

трактир.
—	С чего ты взял? — возразил я. — Ты отец, я твой

сын, и тебе решать, идти туда или нет.
Он недоверчиво сощурился, с довольным видом взял

шапку, и мы оба отправились в трактир.
Было ясно, что длительная совместная жизнь будет от¬

цу в тягость, хотя он не проронил ни слова по этому пово¬

ду. Да и меня тянуло на чужбину — переждать, пока не

уляжется разлад в душе.
—	Ты не против, если на днях я снова уеду отсюда? —

спросил я старика.
Он почесал в затылке, пожал узкими плечами и выжи¬

дательно, с хитрецой улыбнулся:
—	Ну, это тебе решать!
Перед отъездом я сходил к соседям и к монахам и по¬

просил присмотреть за стариком. В один из погожих день¬

ков я еще раз взобрался на Сеннальпшток. С его полукруг¬

лой широкой вершины были видны горы и зеленые доли¬

ны, сверкающие на солнце озера и затянутые дымкой дале¬

кие города. Все это пробудило во мне в годы детства неодо¬

лимое желание, я покинул родные края, чтобы завоевать

этот прекрасный далекий мир, и вот теперь он снова про¬

стерся передо мной, такой же прекрасный и чужой, как и

прежде, а я снова готовлюсь отправиться на поиски земли

обетованной.
Иб

Я давно уже решил поехать на длительное время в-Асси¬

зи, чтобы заняться там своими научными разысканиями.

Сперва я вернулся в Базель, сделал все неотложные дела,

уложил и отправил в Перуджу кое-какие вещи, а сам доехал

на поезде до Флоренции и оттуда не торопясь, спокойно от¬

правился пешком на Юг. Там для дружеского общения с на¬

родом не требуется никаких ухищрений; жизнь этих людей

вся как на ладони, и она так проста, свободна и наивна, что в

каждом городке успеваешь обрести множество друзей. Я

снова почувствовал себя в своей стихии и решил, что и по¬

том, в Базеле, буду искать теплоты человеческого общения

не в светских кругах, а среди простого народа.
В Перудже и Ассизи опять оживились мои занятия ис¬

торией. Так как там и повседневная жизнь доставляла мно¬

го радости, то моя измученная душа опять начала выздо¬

равливать и прокладывать новые тропки к жизни. Моя хо¬

зяйка в Ассизи, словоохотливая и набожная торговка ово¬

щами, благодаря нашим разговорам о святом Франциске

заключила тесную дружбу со мной; с ее помощью я приоб¬

рел репутацию истового католика. Я этой чести не заслу¬

жил, но она давала мне возможность теснее сходиться с

людьми, так как меня, в отличие от других иностранцев, не

принимали за язычника. .Женщину звали Аннунциата Нар-

дини, ей было тридцать четыре года, она была вдова, обла¬

дала колоссальных размеров телом и хорошими манерами.

По воскресеньям она в своем ярком цветастом платье вы¬

глядела очень празднично; в ушах у нее висели серьги, а

грудь украшала золотая цепь, на которой звенели и сверка¬

ли медальки из листового золота. Кроме того, она таскала

с собой тяжелый, обитый серебром молитвенник, которым

вряд ли умела пользоваться, и красивые черно-белые четки

на серебряной цепочке; с ними она управлялась очень лов¬

ко. Когда в промежутках между двумя богослужениями

она сидела на своей маленькой лоджии и перечисляла

изумленным соседям грехи отсутствующих подруг, на ее

круглом благочестивом лице лежало трогательное выраже¬

ние душевного умиротворения.
Так как мою фамилию произнести нелегко, они звали

меня синьор Пьетро. Обворожительно прекрасными вече¬

рами мы сидели на крохотной лоджии в окружении сосе¬

дей, детей и кошек или же в лавке среди фруктов, корзин с

овощами, коробочек с семенами и висевшей на бечевках

копченой колбасы и рассказывали друг другу о своей жиз¬
117

ни, обсуждали виды на урожай, курили сигары или ели

сочные дыни. Я рассказывал им о святом Франциске и о

его церкви в Кампосанто, об истории Портиункулы*, о свя¬

той Кларе* и первых монахах-францисканцах. Все сосре¬

доточенно слушали, задавали множество разных вопросов,

хвалили святого и переходили к недавним сенсационным

событиям, причем особенной любовью пользовались исто¬

рии о разбойниках и политических распрях.
Рядом с нами возились и шалили дети, кошки и щенки.

По собственной инициативе и чтобы поддержать свою до¬

брую репутацию, я выбирал из предания о святом Франци¬

ске поучительные и трогательные истории и радовался, что

вместе с немногими книгами я принес с собой «Жизнеопи¬

сание патриархов и других благочестивых лиц» Арноль¬

да*; простосердечные рассказы из этой книги я с неболь¬

шими вариациями переводил на разговорный итальянский

язык. Около нас останавливались на минутку прохожие,

прислушивались, вступали в разговор, и таким образом

круг слушателей менялся за вечер три или четыре раза,

только синьора Нардини и я всегда оставались на месте.

Около меня стояла оплетенная бутыль с красным вином, и

бедным, нелегко живущим людям нравилось, что я выпи¬

ваю так много вина. Постепенно и несмелые соседские де¬

вушки стали доверчивее и с порога своих жилищ обменива¬

лись с нами репликами; не отказывались они и от малень¬

ких картинок, которые я дарил им, и постепенно стали ви¬

деть во мне святого, так как я не позволял себе с ними де¬

рзких выходок и вообще не пытался завоевать их располо¬

жение. Среди них было несколько красавиц с большими

задумчивыми глазами; казалось, они сошли с картин Пе-

руджино*. Все они нравились мне, и я радовался их добро¬

душно-лукавому обществу, но так и не влюбился ни в од¬

ну, потому что самые хорошенькие из них настолько по¬

ходили друг на друга, что их красота воспринималась не

как индивидуальная особенность, а как признак расы.

Часто там появлялся и Матео Спинелли, молодой паре¬

нек, сын пекаря, плутоватый и остроумный малый. Он

подражал голосам множества животных, знал все город¬

ские сплетни и был прямо-таки нашпигован дерзкими и

хитрыми затеями. Когда я рассказывал легенды, он

слушал с подчеркнуто набожным и смиренным ви¬

дом, а потом своими на первый взгляд простодуш¬

ными, но злыми вопросами, сравнениями и пред по¬
ив

ложениями потешался над святыми отцами к ужасу торг¬

овки овощами и восхищению остальных слушателей.
Часто я сидел у синьоры Нардини один, слушал ее нраво¬

учения и со злой радостью подмечал ее собственные много¬

численные слабости. От нее не ускользала ни одна промашка

и ни один порок близких ей людей, она заранее предрекала

им тщательно вычисленное место в аду. Меня же она заклю¬

чила в свое сердце и с полной откровенностью поверяла мне

свои самые незначительные переживания и наблюдения.

Она расспрашивала меня о каждой моей покупке, узнавала,

сколько я заплатил, и зорко следила за тем, чтобы я не стал

жертвой обмана. Она просила рассказывать ей жизнеописа¬

ния святых и в свою очередь знакомила меня с секретами

торговли овощами и приготовления пищи. Однажды вечером

мы сидели с ней в ветхой лавчонке. К неописуемой радости

детей и девушек, я спел швейцарскую песню и пустил трель

на тирольский манер. Они покатывались со смеху, подража¬

ли звуку чужого голоса и показывали мне, как смешно во

время пения двигался вверх и вниз мой кадык. Потом кто-то

из них заговорил о любви. Девушки захихикали, синьора

Нардини закатила глаза и сентиментально вздохнула; в кон¬

це концов меня упросили рассказать историю моей собствен¬

ной любви. Я умолчал об Элизабет, но поведал о катании на

лодке с Альетти и о своем неудавшемся объяснении в любви.

Мне странно было рассказывать своим любознательным умб¬

рийским слушателям эту историю, про которую я не говорил

никому, кроме Рихарда; рассказывая, я видел перед собой

по-южному узкие каменные улочки и холм, над которым

благоухал золотисто-красный вечер. Рассказывал я без ли¬

рических отступлений, беря пример со старых новеллистов,

но с сердечным участием и тайным страхом, что слушатели

посмеются надо мной и станут меня поддразнивать.
Когда я кончил, они не сводили с меня полных состра¬

дания глаз.
—	Такой красивый мужчина! — живо воскликнула одна

из девушек. — Такой красивый и так несчастлив в любви!
А синьора Нардини осторожно погладила меня своей

пухлой, округлой рукой по лицу и сказала:
—	Poverino!1
^ Бедняжка! (итал.)
119

Другая девушка подарила мне большущую грушу, и

когда я попросил ее откусить первый кусочек, она сделала

это и посмотрела на меня серьезными глазами. Однако ког¬

да я хотел и другим дать попробовать грушу, она запроте¬

стовала:
—	Нет, ешьте сами! Я подарила ее вам за то, что вы

рассказали нам о своем несчастье.
—	Но теперь-то вы наверняка полюбите другую, — ска¬

зал смуглый виноградарь.
—	Нет, — возразил я.
—	Как, вы все еще любите эту глупую Эрминию?
—	Теперь я люблю святого Франциска, он учит меня

любить всех людей, вас, жителей Перуджи, всех здешних

детей и даже возлюбленного Эрминии.
Эту идиллическую жизнь нарушили некоторые ослож¬

нения и опасения, коща я обнаружил, что добрая синьора

Нардини одержима страстным желанием окончательно за¬

получить меня и женить на себе. Это маленькое недоразу¬

мение сделало из меня хитрого дипломата, так как было

совсем не просто расстроить ее планы, не нарушив гармо¬

нии и не лишившись приятной дружбы. Кроме того, надо

было думать об отъезде. Если бы не моя мечта о будущем

произведении и не угрожающе опустевший кошелек, я, мо¬

жет быть, и остался бы там. И даже, опять-таки по причи¬

не опустевшего кошелька, женился бы на Нардини. Но

нет, меня удерживали от этого шага незатихающая боль,

причиненная Элизабет, и желание увидеть ее.
Толстая вдовушка против ожидания легко смирилась с

неизбежным и не стала платить мне злом за свое разочарова¬

ние. Коща я уезжал, прощание далось мне тяжелее, нежели

ей. Я оставлял здесь значительно больше, чем при отъезде с

родины, и никогда еще столько славных людей не пожимали

мне на прощанье руку с такой сердечностью. Мне дали в до¬

рогу фруктов, вина, сладкой водки, хлеба и колбасы, и меня

не покидало удивительное чувство, что я расстаюсь с друзья¬

ми, которым не все равно, уеду я или останусь. Синьора Ан-

нунциата Нардини на прощанье расцеловала меня в обе ще¬

ки, и на глазах у нее выступили слезы.
Раньше мне казалось, что есть особенное наслаждение в

том, чтобы быть любимым и не любить самому. Теперь я

понял, как мучительна любовь, на которую ты не в состоя¬

нии ответить. И все же я чуть-чуть гордился, что меня лю¬

бит чужая мне женщина и хочет стать моей женой.
120

Уже одна эта малая толика тщеславия означала, что я на¬

чинаю выздоравливать. Мне было жаль синьоры Нардини, и

все же я был доволен, что такое со мной случилось. Я понял

также, что счастье имеет мало общего с исполнением жела¬

ний к что страдания влюбленных юношей, как бы ни были

они мучительны, лишены всякого трагизма. Мне было боль¬

но, что я не смог назвать Элизабет своей женой. Но моя

жизнь, моя свобода, работа и мой образ мыслей оставались

со мной, и я по-прежнему мог сколько угодно любить ее изда¬

ли. Эти мысли, да еще простосердечное веселье нескольких

месяцев, проведенных в Умбрии, оказали на меня чрезвы¬

чайно целительное воздействие. Я всегда умел ценить смеш¬

ные и забавные стороны жизни, но сам же портил себе удо¬

вольствие ироничным отношением к ним. Но вот мне посте¬

пенно открылся весь юмор жизни, и я стал легче и проще

примиряться со своей судьбой, позволяя себе время от вре¬

мени вкушать от пиршественного стола жизни.
Правда, так всегда бывает, когда возвращаешься домой

из Италии. Тогда плюешь на принципы и предрассудки,

снисходительно улыбаешься, засунув руки в карманы, и ка¬

жешься самому себе тертым калачом, знающим, что почем в

этом мире. Какое-то время тебе удалось понежиться в теплом

потоке южной жизни, и ты полагаешь, что так будет продол¬

жаться и дома. Мне тоже всегда так казалось, когда я возвра¬

щался из Италии; так было и на сей раз. Прибыв в Базель и

столкнувшись там с по-прежнему чопорной, нисколько не из¬

менившейся жизнью, я был обескуражен, озлоблен и стал

ступенька за ступенькой спускаться с высот своего блажен¬

ного состояния. Но что-то из того, что было приобретено там,

продолжало давать ростки, и с тех пор суденышко моей жиз¬

ни никогда не носилось по чистым или мутным водам, не

подняв хотя бы маленький пестрый вымпел; который дерзко

и доверчиво трепетал на мачте.
Да и в остальном мои взгляды мало-помалу менялись. Без

особого сожаления я почувствовал, что годы молодости ми¬

новали и что наступает такая пора, когда надо учиться смот¬

реть на свою жизнь как на короткий отрезок пути, а на себя

самого как на путника, приход и уход которого вряд ли осо¬

бенно взволнует и заинтересует мир. У тебя есть цель в жиз¬

ни, есть любимая мечта, но тебе уже не кажется, что без тебя

нельзя обойтись, и ты все чаще позволяешь себе отдохнуть в

пути и с чистой совестью готов пожертвовать деньком-дру-

гим, чтобы поваляться в траве и, насвистывая какую-нибудь
121

мелодию, бездумно насладиться драгоценными мгновениями

жизни. Я пока еще не поклонялся Заратустре*, но видел себя

среди избранных и не отказывал себе ни в самопочитании, ни

в презрении к стоящим ниже. Постепенно я все яснее созна¬

вал, что тут нет четких границ и что в кругу маленьких, угае-

тенных и бедных людей жизнь не только столь же разнооб¬

разна, как и в кругу блестящих баловней судьбы; чаще она

еще теплее, искреннее и порядочнее.
Кстати, я вернулся в Базель как раз вовремя и успел

попасть на первый званый вечер в доме Элизабет, которая

тем временем успела выйти замуж. Еще полный сил и заго¬

ревший после путешествия, я был весел и вспоминал о

множестве пережитых мной забавных приключений. Эли¬

забет отнеслась ко мне с особой доверительностью, и я весь

вечер радовался своему счастью, в свое время спасшему ме¬

ня от позора запоздалого сватовства. Однако, несмотря на

свой итальянский опыт, я все еще испытывал легкое недо¬

верие к женщинам, полагая, что они со злорадством смот¬

рят на страдания безнадежно влюбленных в них мужчин.

Нагляднейшим примером такого отношения мне служила

небольшая история из школьной жизни, услышанная мной

когда-то из уст пятилетнего мальчугана. В школе для ма¬

лышей, где он учился, существовал следующий странный и

многозначительный обычай. Если какой-нибудь мальчик

совершал особенно неблаговидный поступок и его надо бы¬

ло высечь, то шести маленьким девочкам поручали прижи¬

мать сопротивляющегося сорванца к скамейке и держать

его в этом унизительном положении, необходимом для те¬

лесного наказания. Так как поручение это считалось боль¬

шой честью и, видимо, доставляло большое удовольствие,

то для ритуала, сулящего жестокое наслаждение, всякий

раз выбирали шесть самых примерных и благонравных де¬

вочек. Эта забавная детская история долго занимала мое

воображение и даже прокралась несколько раз в мои сны;

по крайней мере во сне я испытал, как мерзко бывает на

душе в таком положении.
7
О своем писательстве я был столь же невысокого мне¬

ния, как и раньше. Благодаря ему я зарабатывал себе на

хлеб насущный, мог откладывать понемногу на черный
122

день и время от времени посылать маленькие суммы отцу.

Он с радостью относил эти деньги в трактир и даже поду¬

мывал о том, чтобы отблагодарить меня чем-нибудь. Я как-

то сказал ему, что зарабатываю себе на жизнь писанием га¬

зетных статей. Он счел, что я редактор или репортер, вро¬

де тех, что работают в провинциальных газетенках, и про¬

диктовал три отеческих письма ко мне, в которых сообщал

важные, с его точки зрения, новости, полагая, что они по¬

служат мне материалом и помогут заработать деньги. В

первый раз он написал о сгоревшем амбаре, во второй — о

гибели двух туристов в горах, а в третий — о результатах

выборов старосты. Эти сообщения были выдержаны в гро¬

тескном газетном стиле и доставили мне истинное наслаж¬

дение, так как они были знаком дружеской связи между

ним и мной и первыми за много лет весточками, которые я

получил из дому. Они забавляли меня еще и тем, что в них

содержалась невольная насмешка над моими литературны¬

ми упражнениями; я каждый месяц писал рецензии на кни¬

ги, которые по своему значению и последствиям даже при¬

близиться не могли к тем сельским новостям. .
Как раз в это время вышли в свет две книги авторов, кото¬

рых я знал еще по Цюриху; тогда это были экстравагантные

молодые лирики. Теперь один из них жил в Берлине и со зна¬

нием дела описывал грязь кафе и борделей большого города.

Второй выстроил себе в окрестностях Мюнхена пышное жи¬

лище отшельника и, полный безнадежного презрения к лю¬

дям, переходил от неврастенического самолюбования к спи¬

ритическому возбуждению и обратно. Мне надо было отре¬

цензировать эти книги, и я, разумеется, беззлобно высмеял

их. От неврастеника пришло исполненное презрения пись¬

мо, написанное в поистине величавом стиле. А берлинец уст¬

роил в одном из журналов скандал, заявил, что я не понял

серьезности его намерений, сослался на Золя и обвинил в за¬

знайстве и прозаической приземленности не только автора

бестолковой рецензии, но и всех швейцарцев. Тогда, в Цюри¬

хе, этот человек пережил, быть может, единственный хоть в

какой-то мере здоровый и достойный период своей литера¬

турной биографии.
Надо сказать, я никогда не был особенным патриотом,

но позиция берлинца все же задела меня, и я ответил недо¬

вольному автору длинной эпистолой, в которой отнюдь не

скрывал своего пренебрежительного отношения к чванли¬

вому модернизму больших городов.
123

Эта свара доставила мне удовольствие и заставила зано¬

во осмыслить свое отношение к современной культурной

жизни. Работа продвигалась трудно, медленно и почти не

давала утешительных результатов. Моя книжечка ничего

не потеряет, если я умолчу об этом.
В то же время эти размышления побудили меня всерьез

задуматься о собственной жизни и о давно запланирован¬

ном произведении.
Как я уже говорил, мне хотелось приблизить современ¬

ного человека к величественной и бессловесной жизни при¬

роды, научить его любить эту жизнь. Я хотел научить его

прислушиваться к пульсу земли, ощутить себя частью при¬

роды и в сутолоке повседневной жизни не забывать, что

мы не боги, создавшие самих себя, а дети и частицы земли

и космического целого. Я хотел напомнить о том, что не

только песни поэтов и ночные сновидения, но и реки, мо¬

ря, бури и плывущие облака выступают символами и носи¬

телями нашей тоски, которая простирает свои крылья меж¬

ду небом и землей и стремится внушить нам уверенность в

праве на жизнь и на бессмертие. Сокровенное ядро всякого

живого существа уверено в этом праве, оно — дитя Божие

и без страха покоится в лоне вечности. Но все дурное, бо¬

лезненное и порочное, коренящееся в нас, противоречит

этому ядру и верит в смерть.
Мне хотелось также, чтобы в братской любви к природе

люди умели находить источники радости и ключи к бытию,

хотелось проповедовать искусство созерцания, странниче¬

ства и наслаждения, учить радоваться окружающему миру.

Я хотел, чтобы горы, моря и зеленые острова заговорили с

вами увлекательным и могучим языком, хотел показать

вам, какая бесконечно разнообразная и вечно живая жизнь

неостановимо кипит и переливается за пределами ваших

домов и городов. Я хотел пристыдить вас за то, что о вой¬

нах в чужих краях, о модах и сплетнях, о литературе и ис¬

кусстве вы знаете больше, чем о весне, которая бушует у

стен ваших домов, о реке, текущей под вашими мостами, о

лесах и восхитительных лугах, прорезаемых вашими же¬

лезными дорогами. Мне хотелось рассказать вам, какую

чудесную череду незабываемых наслаждений открыл я, че¬

ловек нелюдимый и угрюмый, в этом мире, хотелось, что¬

бы вы, люди, может быть, менее одинокие и неприкаян¬

ные, чем я, получали от этого мира еще больше радостей.
124

Но в первую очередь я хотел вложить в ваши сердца

прекрасную тайну любви. Я надеялся научить вас быть ис¬

тинными братьями всему живому, вдохнуть в вас такую

любовь, которая позволила бы вам не бояться страданий и

даже смерти и, если они все же настигнут вас, отнестись к

ним серьезно и по-братски, как к вашим близким родствен¬

никам.
Все это я хотел изложить не в гимнах и возвышенных

песнях, а скромно, правдиво и обстоятельно, иноща шут¬

ливо, иноща всерьез, как рассказывает близким о своих

впечатлениях возвратившийся на родину путешественник.
Я хотел... я желал... я надеялся... Это и впрямь звучит

смешно. Я все еще ждал того дня, когда эти мои желания

обретут четкие контуры конкретного плана. Но собрал я

действительно немало. Не только в голове, но и в тонень¬

ких записных книжках, которые я брал с собой в путеше¬

ствия и походы, заполняя каждую за несколько недель, на¬

копилось немало впечатлений. В них без пространных раз¬

мышлений, довольно бессвязно я заносил короткие заметки

о том, что попадалось мне на глаза. Это были тетради с

черновыми набросками, напоминающие альбомы для эски¬

зов, которые носят с собой художники, и речь в этих крат¬

ких заметках шла сплошь о реальных вещах. Они содержа¬

ли сценки городской и сельской жизни, беглые описания

гор и городов, подслушанные разговоры крестьян, подма¬

стерьев, базарных торговок, наблюдения за погодой, замет¬

ки о распределении света и тени, о ветре, дожде, камнях,

растениях, животных, о полете птиц, о том, как возникают

волны, как играет красками море и образуются облака.

Иногда на основе этих набросков я сочинял и публиковал

небольшие истории, заметки о явлениях природы и путе¬

вые впечатления, но без всякой связи с жизнью людей.

Для меня история дерева, животного или описание плыву¬

щего облака были интересны сами по себе, без внешнего

присутствия человека.
Мне уже не раз приходила в голову мысль, что крупное

произведение без образов живых людей не имеет смысла, но

я годами хранил верность этому идеалу и питал смутную на¬

дежду, что сильное вдохновение может преодолеть любые

препятствия и добиться невозможного. Теперь же я оконча¬

тельно понял, что должен населить свои прекрасные ланд¬

шафты людьми и что этих людей нужно изображать как

можно правдивее и естественнее. Мне пришлось многое на¬
125

верстывать, я наверстываю упущенное еще и сегодня. До сих

пор люди были для меня нерасчлененным и, в сущности,

чуждым понятием. Теперь же я понял, насколько предпочти¬

тельнее изучать и познавать вместо абстрактного человечест¬

ва отдельных индивидов; моя память и мои записные книж¬

ки стали заполняться совсем другими образами.
Начало этого изучения было многообещающим. Я отре¬

шился от своего наивного равнодушия и стал интересовать¬

ся конкретными людьми. Я увидел, что мимо моего внима¬

ния прошли многие самоочевидные вещи, но увидел я так¬

же и то, что мои странствия и наблюдения на многое от¬

крыли мне глаза и обострили восприятие. Особенно часто

и с удовольствием возился я с детьми, так как меня издав¬

на тянуло к ним.
Во всяком случае, созерцание облаков и волн приноси¬

ло мне больше радости, чем наблюдения над людьми. Я с

удивлением заметил, что от всего созданного природой че¬

ловек отличается каким-то скользким, студенистым слоем

лжи, которая обволакивает и защищает его. Вскорости я

обнаружил эту особенность у всех своих знакомых — она

вытекала из того, что каждый вынужден был играть ту или

иную роль, не имея представления о собственной сущно¬

сти. Со странным чувством я заметил то же самое и в себе

самом и с тех пор отказался от попыток проникнуть в сущ¬

ность людей. Для большинства студенистая слизь была

важнее сущности. Я находил ее повсюду, даже у детей, ко¬

торые всеща, сознательно или неосознанно, предпочитают

разыгрывать роли, а не выражать прямо и непосредственно

свою внутреннюю суть.
Некоторое время спустя мне показалось, что я остано¬

вился в своем развитии и размениваюсь на всякие мелочи.

Сначала я искал ошибку в себе самом, но вскоре был уже

не в состоянии скрывать своего разочарования в людях,

меня окружавших: среди них не было тех, кого я искал.

Мне нужны были не интересные личности, а типы. Их я не

мог найти ни в университетской среде, ни в кругах дело¬

вых людей. С тоской думал я об Италии, вспоминал под¬

мастерьев — единственных своих друзей и спутников по

многочисленным путешествиям. Я много странствовал вме¬

сте с ними и встретил среди них немало замечательных

парней.
Тщетно заглядывал я на постоялые дворы и в подполь¬

ные ночлежные дома. Масса бродячих постояльцев ничего
126

мне не дала. Я не знал, что делать, и на какое-то время

прекратил свои поиски; я возился с детьми и много време¬

ни проводил в кабаках, которые, разумеется, тоже не мог¬

ли мне дать ничего полезного. Несколько недель подряд я

не находил себе места, мои надежды и желания казались

мне до смешного преувеличенными, я подолгу бродил за

городом и снова целые ночи просиживал за вином.
На моем столе опять накопилось несколько стопок книг,

которые я хотел сохранить, а не отдавать антиквару; но в

книжных шкафах для них уже не было места. Чтобы ре¬

шить наконец этот вопрос, я пошел в маленькую столяр¬

ную мастерскую и попросил. мастера зайти ко мне и сделать

замеры для шкафа.
Пришел небольшого роста человек, степенный и рассу¬

дительный, измерил комнату, встал на колени, вытянул

складной метр до потолка. От него слегка пахло клеем. Он

старательно, аршинными цифрами заносил результаты сво¬

их замеров в записную книжку. Случайно он задел кресло,

на котором лежали книги. Несколько томов упало на пол,

и он нагнулся, чтобы поднять их. Среди книг был карман¬

ный словарик обиходного языка странствующих подма¬

стерьев. Почти на всех постоялых дворах в Германии мож¬

но найти такой томик в картонном переплете; это отлично

составленная и увлекательная книжица.
Увидев хорошо знакомую ему книжку, столяр с любо¬

пытством поднял на меня насмешливо-недоверчивый

взгляд.
—	В чем дело? — спросил я.
—	Прошу прощения, я увидел книгу, которая и мне

знакома. Вы в самом деле изучали ее?
—	Язык подмастерьев я изучал во время своих странст¬

вий, — ответил я, — но я с удовольствием справляюсь в

словаре о том или ином выражении.
—	Вот как! — воскликнул он. — Неужто вы и в самом

деле бродяжничали, подобно нашему брату?
—	Не совсем так, как вы думаете. Но странствовал я

много и не раз ночевал на постоялых дворах.
Тем временем он уложил книги на место и собрался

уходить.
—	А вы где бродяжничали? — спросил я.
—	Я ходил отсюда до Кобленца, а затем и в Женеву.

Славное было времечко, скажу я вам.
—	А в кутузке сидеть доводилось?
127

—	Только один раз, в Дурлахе.
—	Вы должны рассказать мне об этом, если у вас есть

охота. Не встретиться ли нам за стаканчиком вина?
—	Нет, сударь, я не любитель выпивки. Но если вы

как-нибудь зайдете ко мне после работы, чтобы узнать, как

идут дела, я буду рад. Надеюсь, ничего дурного вы мне не

сделаете.
Несколько дней спустя — у Элизабет был званый ве¬

чер — я остановился на улице в нерешительности: а не

пойти ли мне лучше к моему столяру? И я вернулся домой,

снял сюртук и отправился к нему. Мастерская была уже

закрыта, свет погашен, я ощупью пробрался через узкий

дворик и темную прихожую, поднялся по черной лестнице

и на одной из дверей нашел наконец табличку с фамилией

мастера. Войдя, я сразу же очутился на крохотной кухонь¬

ке, где худощавая женщина готовила ужин и одновременно

присматривала за тремя малышами, которые изрядно шу¬

мели и наполняли тесное помещение жизнью. Удивленная

хозяйка провела меня в соседнюю комнату, где в вечернем

сумраке сидел у окна столяр с газетой в руках. Он что-то

недовольно проворчал, приняв меня в полумраке за назой¬

ливого клиента, но потом узнал и протянул мне руку.
Видя смущение не ожидавшего моего визита столяра, я

обратился к детям, они убежали от меня на кухню, но я по¬

следовал за ними. Там я увидел, что хозяйка готовит блю¬

до из риса, во мне проснулись воспоминания о кухне моей

умбрийской синьоры, и я стал помогать стряпать. У нас ча¬

сто варят прекрасный рис до тех пор, пока он не превра¬

тится в клейстер; тоща он становится совершенно безвку¬

сен и липнет к губам. Здесь готовилось нечто похожее, и я

спас блюдо только тем, что взял горшок и шумовку и сам

немедленно- принялся за стряпню. Хозяйка подчинилась и

потом, когда рис получился вполне сносным, не скрывала

своего удивления; мы накрыли на стол и зажгли лампу, по¬

ставили тарелку и для меня.
Жена столяра в тот вечер втянула меня в подробный

разговор о кухонных делах, ее супругу почти не довелось

открыть рта, и мы вынуждены были перенести беседу о до¬

рожных приключениях на другой день. Между прочим,

эти добрые люди скоро почувствовали, что я только по ви¬

ду барин, а на деле крестьянский сын и выходец из бедно¬

ты, поэтому уже в первый вечер мы подружились и почув¬

ствовали взаимное доверие. Они увидели во мне ровню, я
128

же ощутил в этой убогой обстановке привычную атмосферу

домашнего очага. Этим людям некогда было церемониться,

вставать в позу и ломать комедию. Суровая, бедная жизнь

была им мила и без мантии образования и высших интере¬

сов. Зачем украшать ее красноречием, когда она и так хо¬

роша.
Я стал заходить к столяру все чаще и забывал у него не

только ничтожные светские дела, но и свою печаль, и свои

горести. Мне казалось, что я нахожу здесь сохранившуюся

частичку своего детства и продолжаю ту жизнь, которую в

свое время прервали монахи, отправив меня в гимназию.
Склонившись над потрепанной, пожелтевшей от старо¬

сти географической картой, столяр показывал мне места,

где пролегали его и мои маршруты, и мы радовались каж¬

дой городской заставе и каждой улице, знакомой нам обо¬

им, освежали в памяти шутки подмастерьев и как-то даже

спели несколько вечно юных песен, любимых бродягами.

Мы говорили о заботах ремесленников, о домашнем хозяй¬

стве, о детях, о городских делах, и мало-помалу вышло

так, что нам с мастером пришлось поменяться ролями: я

был благодарным слушателем, он же одаривал меня и

учил. Я с облегчением почувствовал, что здесь меня окру¬

жает подлинная жизнь, а не вздорная салонная болтовня.
Среди детей какой-то особенной нежностью выделялась

пятилетняя Агнесса, или, как ее обыкновенно звали, Аги.

Это было белокурое бледное создание хрупкого телосложе¬

ния, с широко открытыми робкими глазами, застенчивое и

пугливое. Однажды воскресным днем, когда я хотел при¬

гласить все семейство на прогулку, Аги почувствовала себя

плохо. С ней осталась мать,*а мы, все остальные, нетороп¬

ливо вышли из города. За Санкт-Маргретой мы присели

отдохнуть. Дети гонялись за жуками, собирали цветы и ка¬

мешки, а мы, взрослые, любовались летними лугами, бин-

нингенским кладбищем и красивой цепью синеватых гор

Юры.
Столяр выглядел усталым, угнетенным и притихшим;

казалось, он был чем-то удручен.
—	Что с вами, мастер? — спросил я, когда дети отбежа¬

ли довольно далеко. Он растерянно и печально посмотрел

мне в глаза.
—	Разве вы не видите? Аги скоро умрет. Я давно знал

об этом и удивлялся, что она столько пробила. Смерть с
5	4-114
129

самого начала таилась в ее глазах. Но теперь надеяться не

на что.
Я принялся было его утешать, но скоро прекратил это

занятие.
—	Видите ли, — грустно улыбнулся он, — вы и сами

не верите, что ребенок выживет. Я человек не очень набож¬

ный и в церковь хожу очень редко, но чувствую, что сейчас

Бог хочет поговорить со мной. Она ведь еще ребенок и здо¬

ровьем никогда не отличалась, но, видит Бог, Аги была

мне милее всех остальных, вместе взятых.
С криками подбежали дети, окружили меня, засыпали

множеством вопросов. И я рассказал им о цветах, деревьях

и кустарниках, о том, что у каждого из них есть своя душа

и свой ангел-хранитель. Отец тоже слушал, улыбался и

время от времени подтверждал мои слова. Между тем горы

стали синее, послышался вечерний звон, и мы пошли до¬

мой. Над лугами поднималась красноватая вечерняя дым¬

ка, острые башни далекого собора буравили теплый воз¬

дух, голубизна летнего неба сменялась красивыми зелено¬

ватыми и золотистыми красками, деревья отбрасывали

длинные тени. Малыши устали и притихли. Они думали об

ангелах-хранителях мака, гвоздик и колокольчиков, а мы,

взрослые, о маленькой Аги, душа которой уже была готова

обрести крылья и покинуть нас, кучку ничтожных и бояз¬

ливых людей. В следующие две недели все шло хорошо.

Казалось, девочка выздоровела, могла на несколько часов

в день подниматься с постели, а ее головка на прохладных

подушках выглядела красивее и веселее, чем когда бы то

ни было. Потом несколько ночей подряд ее терзала лихо¬

радка, и нам стало ясно, что ребенок уже недолго будет го¬

стем среди нас. Лишь однажды ее отец заговорил об этом.

Случилось это в мастерской. Я увидел, что он перебирает

доски и сразу понял, что он подыскивает материал для

детского гробика.
—	Скоро это случится, — сказал он, — лучше уж я

спокойно поработаю вечером.
Я сидел на одном столярном верстаке, за другим рабо¬

тал мастер. Коща доски были чисто обструганы, он не без

гордости показал их мне. Это были отличные сосновые до¬

ски из здорового добротного дерева.
—	Я постараюсь обойтись без гвоздей и так подгоню их

друг к другу, чтобы получилось отменное, прочное изде¬

лие. Но на сегодня хватит, пойдемте наверх, к жене.
130

Дни проходили за днями — жаркие, чудесные летние

дни, я ежедневно час или два сидел у постели маленькой

Аги, рассказывал ей о прекрасных лугах и лесах, держал в

своей широкой ладони ее легкую и тонкую детскую ручон¬

ку и всей душой впитывал в себя милое и светлое очарова¬

ние, которое до последнего дня исходило от нее.
Скоро мы испуганно и печально стояли около нее и

смотрели, как маленькое высохшее тельце собирало по¬

следние силы для борьбы с неумолимой смертью, легко и

быстро укротившей бедную Аги. Мать держалась спокойно

и мужественно; отец припал к кровати всем телом и без

конца прощался со своей мертвой любимицей, ласкал и

гладил ее белокурые волосы.
Миновало скромное, короткое торжество похорон, и на¬

ступили тоскливые вечера, когда дети лежали рядышком в

своих постельках и плакали. Стояли погожие дни, мы хо¬

дили на кладбище, сажали на свежей могиле цветы и молча

сидели на скамейке в прохладном скверике, думали об Аги

и уже другими глазами смотрели на землю, в которой ле¬

жала наша любимица, на деревья и травы, росшие над ней,

на птиц, чей немолчный и радостный гомон разносился над

кладбищем.
Наряду с этим продолжались суровые будни, дети сно¬

ва стали петь, шалить, смеялись и просили рассказывать

истории, и все мы незаметно привыкли к тому, что никогда

уже не увидим нашей Аги и что теперь у нас есть на небе

маленький красивый ангелок.
За всем этим я совсем перестал ходить в дом профессо¬

ра и только изредка наведывался к Элизабет;.и всякий раз,

слушая нескончаемые разговоры о том и о сем, я чувство¬

вал страшную беспомощность и стесненность. Но вот я сно¬

ва отправился в оба дома и нашел их запертыми на замок;

все давно уехали на дачу. Только сейчас я с удивлением

обнаружил, что на дворе стоит жаркая пора года и что на¬

чались каникулы; дружба с семьей столяра и болезнь ре¬

бенка отвлекли меня от всего этого. Раньше я и предста¬

вить себе не мог, что останусь на июль и август в городе.
Я ненадолго простился со своими друзьями и отправил¬

ся в пеший поход по Шварцвальду, Бергштрассе и Оден-

вальду. В пути мне доставляло необычайное удовольствие

посылать детям базельского столяра открытки с видами

красивых мест, и я представлял себе повсюду, как я буду

рассказывать им и их отцу о своем путешествии. Во Франк¬
5*
131

фурте я решил продлить путешествие еще на несколько

дней. В Ашафенбурге, Нюрнберге, Мюнхене и Ульме я с

доселе неведомым мне наслаждением любовался произве¬

дениями старых мастеров и под конец решил ненадолго

остановиться в Цюрихе. До сих пор много лет подряд я

избегал этого города, как чумы, а теперь снова бродил по

знакомым улицам, заглядывал в рестораны и садики и без

всякой боли вспоминал о былых временах. Художница

Альетти вышла замуж, и мне дали ее адрес. Под вечер я

пошел туда, прочитал на дверях фамилию ее мужа, под¬

нял глаза на окна и не решился войти. Во мне вдруг ожи¬

ло былое, с легкой болью проснулась дремавшая любовь.

Чтобы не исказить бесполезной встречей прекрасный образ

любимой женщины, я повернул назад. Бродя по городу, я

заглянул в сад на берегу озера, где коща-то художники

устроили свою вечеринку, прошел мимо домика, в мансар¬

де которого я провел три коротких чудесных года, и нео¬

жиданно, вопреки всем воспоминаниям, прошептал имя

Элизабет. Новая любовь оказалась все же сильнее старых

привязанностей. К тому же она была спокойнее, непритя¬

зательнее и благодарнее.
Чтобы сохранить хорошее расположение духа, я взял

лодку и, неторопливо работая веслами, выехал на теплое,

светлое озеро. Близился вечер, и в небе парило восхити¬

тельное белое облако. Я не сводил с него глаз, кивал ему

головой, вспоминал свою детскую любовь к облакам, вспо¬

минал Элизабет и облако на картине Сегантини, перед ко¬

торой коща-то стояла Элизабет, такая красивая и растро¬

ганная. Никогда еще моя любовь к ней, не омраченная ни

словом, ни злым помыслом, не казалась мне такой благо¬

датной и очищающей, как сейчас, коща я смотрел на обла¬

ко, с тихой благодарностью вспоминал о том хорошем, что

было в моей жизни, и ощущал в себе не прежние метания и

страсти, а только старую тоску, знакомую с детства, — она

тоже созрела и успокоилась.
Я всегда любил напевать что-нибудь в такт ударам ве¬

сел. Вот и сейчас я что-то тихо мурлыкал про себя и не

сразу заметил, что это стихи. Я запомнил их и дома запи¬

сал — на память о чудесном вечере на Цюрихском озере.
Как облако, белея,
Струит небесный свет.
Так издали мне светишь
И ты, Элизабет.
132

Оно недолго реет

И уплывает прочь,
Чтобы в мечтах вернуться,
Когда наступит ночь.
Плывет и серебрится

И светит так, что ты

Не скоро позабудешь

Предмет своей мечты.
В Базеле меня ждало письмо из Ассизи. Письмо было

от синьоры Аннунциаты Нардини и содержало много при¬

ятных новостей. Она все-таки нашла себе второго мужа!*

Впрочем, будет лучше, если я приведу его целиком.
«Глубокоуважаемый и дорогой господин Петер!
Позвольте вашей верной подруге написать вам. Богу

угодно было одарить меня большой радостью, и я хочу

пригласить вас на свою свадьбу, которая состоится двенад¬

цатого октября. Его зовут Менотти, у него, правда, мало

денег, но он любит меня и в прежние годы уже торговал

фруктами. Он хорош собой, но не так высок ростом и не

так красив, как вы, господин Петер. Он будет продавать

овощи на площади, а я останусь в лавке. Дочка соседей,

красавица Мариэтта, тоже выходит замуж, но всего лишь

за каменщика-иностранца.
Я каждый день думала о вас и многим людям о вас расска¬

зывала. Вы мне очень милы, как и наш святой, которому я в

память о вас поставила четыре свечки. Менотти тоже будет

очень рад, если вы приедете на свадьбу. Я не позволю, чтобы

он был нелюбезен с вами. К сожалению, оказалось, что ма¬

ленький Маттео Спинелли действительно злодей, как я и ут¬

верждала. Он часто воровал у меня лимоны. Теперь его за¬

брали отсюда, потому что он украл у своего отца, пекаря, две

лиры и отравил собаку нашего Джанджакомо.
Шлю вам благословение Божье и святого Франциска. Я

сильно скучаю по вас.	*
Преданная и верная вам
Аннунциата Нардини
Приписка
Урожай в этом году был неважный. Виноград уродился

слабо, груш было совсем мало, зато лимоны удались на
133

славу, вот только пришлось их продавать по дешевке. В

Спелло случилось ужасное несчастье. Молодой парень за¬

колол своего брата вилами, трудно сказать за что, но, ско¬

рее всего, из ревности, хотя это и был его родной брат».
К сожалению, я не мог последовать заманчивому пред¬

ложению. Я послал ей письменное поздравление и обещал

приехать следующей весной. Потом, прихватив с собой

письмо и подарки для детей из Нюрнберга, я пошел к свое¬

му столяру.
Там я неожиданно нашел большие перемены. В стороне

от стола, ближе к окну, на маленьком стуле с барьерчиком

на уровне груди сидело потешное скрюченное существо.

Это был Боппи, брат хозяйки, несчастный, наполовину па¬

рализованный горбун, которому после недавней смерти его

матери нигде не находилось пристанища. Столяр неохотно

принял его к себе, постоянное присутствие больного калеки

тяготило растревоженное семейство. К нему еще не при¬

выкли; дети боялись его, мать, смущаясь и переживая, жа¬

лела, а отец пребывал в явно расстроенных чувствах.
На уродливом двойном горбе Боппи сидела крупная

широколобая голова с большим носом и красивым, стра¬

дальческим ртом; глаза были ясные, смирные и слегка ис¬

пуганные, а необыкновенно маленькие изящные руки не¬

подвижно лежали на тонком барьерчике. Я тоже был сму¬

щен и расстроен вторжением этого бедолаги, и в то же вре¬

мя мне было неловко выслушивать от столяра короткую

историю больного, который сидел тут же, смотрел на свои

бледные руки и не принимал участия в разговоре. Калекой

он был от рождения, но закончил-таки народную школу и

долгие годы подрабатывал плетением разных поделок из

соломы, пока не был частично парализован новыми при¬

ступами подагры. Вот уже несколько лет лежал он в посте¬

ли или сидел на своем необычном стульчике, обложенный

со всех сторон подушкам^. Хозяйка сказала, что раньше он

много и красиво пел, но она давно уже не слышала его го¬

лоса; здесь, у них в доме, он еще ни разу не пел. И пока

мы все это говорили и обсуждали, он сидел тут же и смот¬

рел прямо перед собой. На душе у меня было скверно, я

скоро ушел и несколько дней не появлялся у столяра.
Всю свою жизнь я был здоров и силен, никогда серьез¬

но не болея и смотрел на немощных, особенно на калек, с
134

сожалением, но и с некоторым презрением; мне отнюдь не

хотелось, чтобы уютные и веселые часы, которые я прово¬

дил в семье столяра, нарушались гнетущим присутствием

этого убогого существа. Я откладывал свой следующий ви¬

зит со дня на день и безуспешно изыскивал способ изба¬

виться от парализованного Боппи. Должна же быть какая-

то возможность поместить его за небольшую плату в боль¬

ницу или в богадельню? Много раз я хотел навестить сто¬

ляра и обсудить с ним этот вопрос, но не решался первым

заговорить на эту тему, а встреча с больным внушала мне

прямо-таки детский ужас. Мне противно было все время

видеть его, пожимать ему руку.
Так я пропустил одно воскресенье. В следующее я уже

собрался было ехать утренним поездом в предгорья Юры,

но устыдился своего малодушия, остался дома и после обе¬

да пошел к столяру.
Преодолевая отвращение, я подал Боппи руку. Столяр

был не в духе и предложил пойти на прогулку; мне он ска¬

зал, что ему надоели вечные страдания, и я обрадовался,

что смогу рассказать ему о своих планах. Жена столяра хо¬

тела остаться дома, но калека попросил ее пойти вместе со

всеми; он вполне может побыть один. Если ему дадут кни¬

гу и поставят рядом стакан воды, его можно запереть и

спокойно оставить одного.
И мы, считавшие себя чуткими, добросердечными людь¬

ми, заперли его и отправились гулять! Мы веселились, с

удовольствием играли с детьми, радовались золотистым лу¬

чам осеннего солнца, и никому из нас не было стыдно, ни у

кого не сжалось сердце от того, что мы оставили калеку од¬

ного в доме! Наоборот, мы были рады, что на какое-то вре¬

мя избавились от него, с облегчением вдыхали чистый, на¬

гретый солнцем воздух и являли собой славное семейство,

с толком и благодарностью наслаждающееся Божьим воск¬

ресеньем.
И только когда в Гренцахе мы завернули в ресторанчик

и уселись вокруг стола, столяр заговорил о Боппи. Он жа¬

ловался на докучливого жильца, со вздохом посетовал на

тесноту и лишние расходы и, смеясь, заметил:
—	Ну, здесь-то по крайней мере нам никто не помешает

часок повеселиться!
Услышав эти слова, я вдруг представил себе несчастно¬

го калеку, увидел умоляющий, страдальческий взгляд че¬

ловека, которого мы не любили, от которого собирались
135

избавиться и который сидел теперь печально и одиноко

взаперти в полутемной комнате. Мне пришло в голову, что

уже, должно быть, начало смеркаться и что он не в состоя¬

нии зажечь свет или придвинуться поближе к окну. Ему

придется отложить книгу и сидеть в сумерках одному, без

всякого развлечения, а тем временем мы здесь пьем вино,

смеемся и веселимся. И я вспомнил о том, как в Ассизи

рассказывал своим соседям о святом Франциске, как по¬

хвалялся, будто бы он научил меня любить всех людей.

Для чего изучал я житие святого, зачем выучил наизусть

его великолепную песнь любви и разыскивал на умбрий¬

ских холмах его следы, если несчастный и беспомощный

человек лежал тут и страдал, а я знал об этом и не мог его

утешить?
Рука всемогущего невидимого Бога легла мне на сердце,

сдавила его и наполнила таким стыдом и болью, что я за¬

дрожал и растерялся. Мне стало ясно, что Бог хочет гово¬

рить со мной.
—	Слушай, поэт, — сказал он, — слушай, ученик умб¬

рийца, пророк, желающий научить людей любви и осчаст¬

ливить их! Слушай, мечтатель, жаждущий в шуме ветра и

воды внимать моему голосу! Ты любишь дом, где все лю¬

безны с тобой, где ты приятно проводишь время! И в тот

самый день, когда я удостаиваю этот дом своим приходом,

ты убегаешь из него и замышляешь изгнать меня! Вот так

святой! Вот так пророк! Вот так поэт!
У меня было такое ощущение, будто меня поставили пе¬

ред чистым, абсолютно точным зеркалом, и я предстал в

нем лжецом, хвастуном и вероломным трусом. Это больно,

это горько, мучительно и ужасно; но то, что в этот миг раз¬

билось во мне и корчилось в мучительных судорогах, не

заслуживало ничего, кроме разрушения и гибели.
Я быстро и без церемоний попрощался, оставил на сто¬

ле недопитый стакан вина и недоеденный кусок хлеба и

возвратился в город. Я был взволнован и очень боялся, как

бы не случилось какого-нибудь несчастья. Мог загореться

дом, беспомощный Боппи мог свалиться со стула и, может

быть, лежал сейчас на полу мертвый или страдающий от

боли. Я видел его лежащим, мне казалось, что я стою ря¬

дом и читаю упрек в глазах калеки.
Запыхавшись, я добрался до города, подбежал к дому,

быстро поднялся по лестнице — и только тут понял, что я

стою перед запертой дверью и что у меня нет ключа. Но
136

мои опасения тут же улеглись. Не успел я подойти к двери,

ведущей на кухню, как до слуха моего донеслось пение.

Это был странный миг. С сильно бьющимся сердцем, зады¬

хаясь, стоял я на темной лестничной площадке и прислу¬

шивался, постепенно успокаиваясь, к пению запертого в

доме калеки. Он едва слышно, нежно и немного жалобно

пел народную песню «Цветочки белые, цветочки красные».

Я знал, что он давно уже не пел, и был растроган тем, как

он использует свободную минуту и по-своему развлекается.
Так уж устроена наша жизнь: она любит перемежать

серьезные события и глубокие душевные движения комиче¬

скими эффектами. Я сразу же ощутил смешную и постыд¬

ную сторону своего положения. Внезапно испугавшись че¬

го-то, я целый час бежал по полю, чтобы оказаться без

ключа перед запертой кухонной дверью. Мне надо было

либо удалиться, либо докричаться до калеки через две за¬

пертые двери и дать понять, что я желаю ему добра. И вот

я, желавший утешить беднягу, проявить к нему сочувствие

и скрасить его одиночество, стоял на лестнице, а он ни о

чем не догадывался, сидел в комнате, пел и, без сомнения,

только испугался бы, заяви я о своем присутствии стуком.
Мне не оставалось ничего другого, как уйти. Целый час

я бродил по оживленным воскресным улицам, пока не за¬

стал все семейство в сборе. На сей раз я без всякого усилия

пожал Боппи руку, подсел к нему, разговорился и спро¬

сил, что он читает. Само собой, я предложил ему книги, и

он с благодарностью согласился взять их. Коща я пореко¬

мендовал ему Иеремию Готхельфа, то выяснилось, что он

знаком почти со всеми его книгами. Но Готфрида Келлера

он еще не знал, и я обещал ему принести его сочинения.
Когда я на следующий день принес книги, мне предста¬

вилась возможность побыть с ним наедине, так как хозяйке

понадобилось куда-то выйти, а столяр работал в мастер¬

ской. Тут я признался Боппи, как мне неловко, что я нака¬

нуне оставил его одного. Я сказал, что буду рад иногда по¬

сидеть с ним и быть его другом.
Маленький горбун слегка повернул в мою сторону свою

большую голову, посмотрел на меня и проговорил: «Боль¬

шое спасибо». Больше он не сказал ни слова. Но этот пово¬

рот головы потребовал от него большого усилия и стоил де¬

сяти объятий здорового человека, а взгляд его был так све¬

тел и по-детски прекрасен, что от стыда кровь ударила мне

в лицо.
137

Но оставалось еще самое трудное — поговорить со сто¬

ляром. Мне казалось, будет лучше всего, если я откровен¬

но расскажу ему о своем вчерашнем страхе и стыде. Он ме¬

ня, к сожалению, не понял, но выслушал до конца и согла¬

сился вместе со мной содержать больного. Скромные рас¬

ходы мы договорились разделить пополам, и мне было по¬

зволено в любое время приходить к Боппи и смотреть за

ним, как за родным братом.
Необычно долго стояла прекрасная теплая осень. Поэ¬

тому я первым делом купил Боппи кресло-каталку и еже¬

дневно, чаще в сопровождении детей, вывозил его на све¬

жий воздух.
8
Так уж выпало на мою долю, что от жизни и от друзей

я получал значительно больше, чем сам был в состоянии

дать им. Так было с Рихардом, с Элизабет, с синьорой

Нардини, а теперь мне досталось еще одно переживание —

в зрелые годы и при вполне удовлетворительной самооцен¬

ке стать восторженным и благодарным учеником несчаст¬

ного горбуна. Если когда-нибудь дело и впрямь дойдет до

того, что я завершу и выпущу в свет свое давно начатое

сочинение, то там не будет почти ничего достойного внима¬

ния, чему бы я не научился у Боппи. Для меня настали

добрые, радостные времена, которые до конца дней моих

будут снабжать меня обильной духовной пищей. Судьба

дала мне возможность глубоко заглянуть в чистую душу

чудесного человека, над которой болезни, одиночество, ни¬

щета и жестокое обращение пронеслись, как легкие пери¬

стые облака.
Все мелкие пороки, которые портят и губят нашу и без

того короткую жизнь — гнев, нетерпение, недоверие,

ложь, — все эти мерзкие, безобразные нарывы, извраща¬

ющие нашу суть, до основания выжгла в этом человеке

долгая, мучительная болезнь. Он не был ни мудрецом, ни

ангелом, он был чутким и преданным человеком, которого

бесчисленные ужасные мучения и лишения научили не

стыдиться своей слабости и отдаться в руки Всевышнего.
Однажды я спросил у него, как ему удается жить в со¬

гласии со своим больным и хилым телом.
138

—	Очень просто, — дружелюбно засмеялся он. — Дело

в том, что между мной и болезнью идет вечная война.

Иногда я выигрываю сражение, иногда проигрываю, вот

так мы и боремся друг с другом; временами случается, что

мы оба успокаиваемся, заключаем перемирие и до тех пор

внимательно следим друг за другом, пока один из нас не

обнаглеет и в очередной раз не развяжет военные действия.
До сих пор я был уверен, что у меня верный глаз и что

я умею наблюдать. Но и здесь Боппи стал моим достойным

восхищения учителем. Так как он очень любил природу, в

особенности животных, я часто возил его в зоологический

сад. Там мы чудесно проводили время. Очень скоро Боппи

знал всех животных, а поскольку мы всегда приносили с

собой хлеб и сахар, то многие из них узнавали нас, и у нас

появилось много друзей. Особенную симпатию мы испыты¬

вали к тапиру, единственным достоинством которого была

несвойственная этому виду чистоплотность. Вообще-то мы

находили, что он слишком много о себе воображает, не

очень умен, недружелюбен, неблагодарен и ужасно про¬

жорлив. Другие животные, особенно слон, косули и серны,

даже лохматый бизон были в какой-то степени благодарны

за полученный сахар и доверчиво поглядывали на нас или

терпеливо позволяли гладить себя. За тапиром этого не во¬

дилось. Как только мы появлялись вблизи него, он тут же

подходил к решетке, медленно и основательно съедал то,

что мы ему давали, и молча удалялся, если видел, что ему

ничего больше не перепадет. Мы усматривали в этом при¬

знак гордости и черту характера, и так как он ничего не

выпрашивал и не благодарил за то, что мы ему приносили,

а со снисходительным видом принимал как некую обяза¬

тельную дань, то мы называли его мытарем, сборщиком по¬

датей. Боппи мог собственноручно кормить далеко не всех

животных, и между нами, случалось, возникал спор, доста¬

точно ли получил тапир или, может быть, дать ему еще ку¬

сочек. Мы обсуждали этот вопрос основательно и въедли¬

во, как будто речь шла о деле государственного значения.

Однажды мы уже отошли от тапира, но Боппи решил, что

ему надо дать еще кусок сахара. Мы повернули назад, но

успевший лечь на свою соломенную подстилку тапир толь¬

ко высокомерно подмигивал и не подходил к решетке.
—	Простите великодушно, господин Мытарь, — крик¬

нул ему Боппи, — но я подумал, что мы недодали вам ку¬

сочек сахара.
139

И мы пошли дальше, к слону, который уже нетерпели¬

во ходил вразвалку по клетке и протягивал нам свой теп¬

лый, подвижный хобот. Слона Боппи мог кормить сам, и

он с детской радостью смотрел, как великан тянулся к не¬

му своим гибким хоботом, брал у него с открытой ладони

хлеб и с лукавым благоволением смотрел на нас своими

крохотными живыми глазками.
Я договорился с одним из сторожей, чтобы он присмат¬

ривал за оставленным в саду Боппи, когда я не имел воз¬

можности оставаться с ним. Таким образом, и в эти дни

мой друг мог сидеть в своей каталке, греться на солнышке

и наблюдать за животными. Потом он рассказывал мне обо

всем, что увидел. Особенно нравилось ему наблюдать за

тем, как внимательно обходится со своей супругой лев. Как

только она ложилась отдыхать, он, неутомимо расхаживая

взад-вперед по клетке, выбирал такие маршруты, чтобы не

мешать ей и не переступать через нее. Однако наибольшее

удовольствие доставляла ему выдра. Он без устали наблю¬

дал за ловкими движениями резвящегося в воде гибкого

животного и радовался его искусству, в то время как сам

он неподвижно лежал в своем кресле и каждое движение

головы и рук давалось ему с трудом.
В один из прекрасных дней той осени я рассказал Боп¬

пи обе свои любовные истории. Мы так сблизились друг с

другом, что я не мог утаить от него эти свои безрадостные

и бесславные переживания. Он слушал с ласковым и серь¬

езным видом и не говорил ни слова. Позже он признался

мне, что очень хочет увидеть Элизабет, белое облако, и ußr

просил обязательно показать ее, если она вдруг встретится

нам на улице.
Так как из этого ничего не вышло, а дни становились

все холоднее, то я отправился к Элизабет и попросил ее

доставить бедному горбуну это удовольствие. Она любезно

согласилась, и в намеченный день я зашел за ней и прово¬

дил в зоологический сад, где уже дожидался в своем крес¬

ле Боппи. Когда красивая, хорошо одетая, благородная да¬

ма протянула калеке руку и слегка наклонилась к нему,

когда бедный Боппи с сияющим от радости лицом благо¬

дарно и нежно поднял на нее свои большие и добрые глаза,

я не мог бы сказать в этот миг, кто из них был красивее и

ближе моему сердцу. Дама сказала несколько ласковых

слов, Боппи не отрывал от нее блестящих глаз, а я стоял

тут же и удивлялся, что два самых дорогих для меня чело¬
140

века, которых жизнь разделила глубокой пропастью, в эту

минуту находятся рядом и пожимают друг другу руки.

Боппи весь вечер говорил только об Элизабет, хвалил ее

красоту, ее благородство и доброту, ее наряд, желтые пер¬

чатки и зеленые туфли, ее походку и глаза, ее голос и кра¬

сивую шляпку, а мне было горько и смешно оттого, что я

видел, как моя возлюбленная подавала милостыню другу

моего сердца.
Между тем Боппи прочитал «Зеленого Генриха» и

«Людей из Зельдвилы» и так освоился с миром этих един¬

ственных в своем роде книг, что бука Панкрац, Альбертус

Двиган и три праведных гребенщика* стали нашими общи¬

ми друзьями. Какое-то время я подумывал о том, чтобы

дать ему что-нибудь из книг Конрада Фердинанда Мейера,

но мне показалось, что он не сумеет оценить латинской точ¬

ности его чересчур сжатого языка, кроме того, я сомневал¬

ся, стоит ли перед этими радостно-светлыми глазами от¬

крывать бездонные пропасти истории. Вместо этого я рас¬

сказал ему о святом Франциске и дал почитать рассказы

Мёрике. Я с удивлением узнал, что он не смог бы насла¬

диться до конца историей прекрасной Jlay*, если бы не

стоял так часто у бассейна выдры и не сочинял при этом

разного рода фантастические истории, связанные с водной

стихией.
Забавно вспомнить, как мы постепенно переходили с

ним на «ты». Я никогда этого ему не предлагал, да он бы и

не принял моего предложения; но все вышло как бы само

собой, мы все чаще говорили друг другу «ты», и когда в

один прекрасный день заметили это, то рассмеялись и с тех

пор иначе друг к другу и не обращались.
Когда наступившее предзимье сделало наши прогулки не¬

возможными и я снова целые вечера стал проводить в комна¬

те шурина Боппи, мне стало ясно, хотя и с опозданием, что

новая дружба не обошлась для меня без жертв. Столяр был

все время брюзглив, неприветлив и немногословен. Со вре¬

менем его стало раздражать не только тягостное присутствие

бесполезного нахлебника, но и мое отношение к Боппи. Слу¬

чалось, что я весь вечер проводил, увлеченно болтая с кале¬

кой, в то время как раздосадованный хозяин дома сидел ря¬

дом с газетой в руках. Он поссорился даже со своей обычно

такой терпеливой женой, так как на сей раз она стояла на

своем и даже мысли не допускала, чтобы поместить Боппи

куда-нибудь в другое место. Я много раз пытался настроить
141

его на примирительный лад или предложить ему какой-ни¬

будь иной выход, но у меня ничего не получилось. Он даже

начинал язвить и насмехаться над моей дружбой с калекой,

не забывая отравлять жизнь и ему. Правда, и больной, и я

сам, много времени проводивший вместе с ним, были в тя¬

гость и без того стесненной семье, но я все же надеялся, что

столяр когда-нибудь присоединится к нам и полюбит калеку.

Наконец я уже шагу не мог ступить, чтобы не обидеть столя¬

ра или не обойти вниманием Боппи. Я ненавижу скорые, не¬

отложные решения — еще в цюрихские годы Рихард дал мне

прозвище Петер Кунктатор*, — поэтому я целыми неделями

терпеливо ждал и страдал от страха, что потеряю дружбу од¬

ного из них, а то и обоих.
Растущая неловкость, вызванная нелепостью наших от¬

ношений, все чаще гнала меня в кабак. Однажды вечером,

когда эта скверная история в очередной раз вывела меня из

себя, я отправился в ваадтландскую пивнушку и попытался

помочь беде несколькими литрами вина. Впервые за два го¬

да я снова едва держался на ногах и с трудом добрался до

дома. День спустя, будучи после изрядной выпивки по

обыкновению в дурном расположении духа, я набрался

смелости и пошел к столяру, чтобы положить конец этой

комедии. Я предложил ему отдать Боппи на мое полное по¬

печение, он отнесся к предложению с интересом и, подумав

несколько дней, дал свое согласие.
Вскоре после этого я вместе со своим бедным горбуном

переехал на новую квартиру. У меня было такое чувство,

будто я женился, так как отныне вместо привычной холо¬

стяцкой жизни я должен был вести настоящее маленькое

хозяйство на двоих. Но все получилось как нельзя лучше,

хотя вначале некоторые мои хозяйственные эксперименты

не удавались. Уборкой и стиркой занималась приходящая

прислуга, еду нам доставляли на дом, и вскоре мы почувст¬

вовали себя тепло и уютно. Необходимость отказаться в бу¬

дущем от своих беззаботных странствий, ближних и даль¬

них, меня пока не пугала. Когда я работал, постоянное

присутствие друга действовало на меня успокаивающе и

стимулировало мою активность. Маленькие услуги, кото¬

рые мне приходилось оказывать больному, были мне внове

и поначалу не очень меня обрадовали, особенно когда при¬

ходилось одевать и раздевать Боппи; но мой друг был так

терпелив и благодарен, что мне стало стыдно, и я старался

заботливо ухаживать за ним.
142

К профессору я ходил только изредка, чаще к Элиза¬

бет, дом которой, несмотря ни на что, постоянно притяги¬

вал и очаровывал меня. Я сидел у нее, пил чай или вино,

смотрел, как она играет роль хозяйки, и переживал при¬

ступы сентиментальности, хотя я всеща искоренял в себе

малейшие проявления вертеровских чувств* ироническим

отношением к ним. С мягкотелым эгоизмом юношеской

любви в себе я, во всяком случае, расправился окончатель¬

но. Наши отношения сводились; по сути дела, к довери¬

тельно-церемонному состоянию войны друг с другом, нам и

впрямь редко удавалось встретиться, не избежав друже¬

ской перебранки. Острый и по-жеиски избалованный ум

Элизабет как нельзя лучше подходил моей влюбчивой и в

то же время грубоватой натуре; тем яростнее, несмотря на

глубокое взаимное уважение, мы могли спорить с ней по

каждому пустяковому поводу. Особенно смешным мне ка¬

залось то, что я защищаю перед ней холостяцкую жизнь,

защищаю перед женщиной, на которой еще совсем недавно

мечтал жениться. Я даже позволял себе шуточки по адресу

ее мужа, хотя это был славный парень, гордившийся своей

умницей-женой.
Старая любовь втихомолку все еще горела во мне, но

это был уже не прежний претенциозный фейерверк, а до¬

брое и стойкое пламя, которое не дает сердцу состариться и

над которым старый неисправимый холостяк может в зим¬

ние вечера согреть руки. С тех пор как Боппи сблизился со

мной и чудесным образом дал мне понять, что значит иск¬

ренняя и прочная любовь, я мог без боязни дать ход свое¬

му чувству и воспринимать его как часть своей юности и

поэзии.
Впрочем, Элизабет своим женским коварством время от

времени давала мне возможность остыть и от всей души по¬

радоваться своей холостяцкой жизни.
С тех пор как бедный Боппи стал жить в моей кварти¬

ре, я все меньше и меньше уделял внимания дому Элиза¬

бет. Я читал вместе с Боппи книги, перелистывал путевые

альбомы и дневники, играл в домино; для развлечения мы

обзавелись пуделем, наблюдали из окна за наступлением

зимы и ежедневно вели умные и глупые разговоры. Калека

усвоил рассудительный взгляд на мир, выработал согретую

мягким юмором разумную точку зрения, которую я еже¬

дневно впитывал в себя. Когда начались сильные снегопа¬

ды и за нашими окнами во всей своей чистой красоте рас¬
143

кинулась зима, мы, радуясь, как мальчишки, наслажда¬

лись у печки уютной домашней идиллией. Искусство по¬

знания людей, за которым я так долго и безуспешно гонял¬

ся, усваивалось за этим занятием как бы между прочим.

Будучи постоянным и внимательным наблюдателем, Боппи

был буквально переполнен картинами своей прежней жиз¬

ни и мог, увлекшись, замечательно рассказывать. За всю

свою жизнь калека узнал не более трех десятков людей, он

никогда не плавал в потоке большой жизни, но жизнь знал

значительно лучше меня, так как привык замечать каждую

мелочь и в любом человеке находить источник пережива¬

ний, радости и знания.
Любимым нашим развлечением оставался мир живот¬

ных. Мы сочиняли истории и басни о животных из зооло¬

гического сада, который мы не могли больше навещать.

Большинство из этих историй мы не рассказывали, а без

всякой подготовки представляли в диалогах. К примеру,

объяснение в любви двух попугаев, семейную ссору бизо¬

нов, вечерние развлечения диких свиней.
—	Как поживаете, госпожа куница?
—	Благодарю вас, госпожа лисица, вполне сносно. Вы

ведь знаете, коща меня изловили, я потеряла своего дра¬

жайшего супруга. Его звали Пушистый Хвост, как я уже

имела честь вам сообщить. Не супруг, смею вас уверить, а

настоящее сокровище...
—	Ах, оставьте эти старые басни, соседка. О своем со¬

кровище вы, если не ошибаюсь, рассказывали мне уже не

один раз. Бог ты мой, ведь любят только раз в жизни, так

зачем же портить себе удовольствие?
—	Ах, госпожа лисица, вы бы лучше понимали меня,

если бы знавали моего супруга.
—	Разумеется, разумеется. Его, значит, звали Пуши¬

стый Хвост, не так ли? Прекрасное имя, так и хочется по¬

гладить! Но я, собственно, не о том... Вы заметили, как

много развелось этих мерзких воробьев? Спасу от них нет.

У меня есть кое-какой план.
—	По поводу воробьев?
—	По поводу воробьев. Видите ли, я представляю себе

это так: мы положим перед решеткой немного хлеба, спо¬

койно уляжемся сами и подстережем этих наглецов. Прова¬

лись я на этом месте, если мы не сцапаем одного из них.

Что вы об этом думаете?
—	Великолепно, соседка.
144

—	Будьте так добры, положите немножко хлеба... Вот

так, прекрасно! Может быть, вы подвинете его чуть-чуть

вправо, чтобы он оказался между нами. Я, к сожалению,

сейчас совсем без средств. Вот так, замечательно. А теперь

внимание! Мы ложимся, закрываем глаза... тс-с, один уже

прилетел! (Пауза.)
—	Ну как, госпожа лисица, еще не поймали?
—	Как вы нетерпеливы! Как будто первый раз на охо¬

те! Охотник должен уметь ждать, ждать и еще раз ждать.

Попробуем еще раз!
—	Да, а куда же девался хлеб?
—	Что вы сказали?
—	А хлеба-то уже нет.
—	Быть не может! Гляди-ка, да он и впрямь исчез. Черт

побери! Опять проклятый ветер постарался.
—	Ну, у меня на этот счет свои соображения. Мне пока¬

залось, будто вы что-то жевали.
—	Что? Я жевала? Что я могла жевать?
—	Я думаю, хлеб.
—	Вы оскорбительно откровенны в своих намеках, гос¬

пожа куница. От соседей можно кое-что стерпеть, но это

уж слишком. Это слишком, скажу я вам. Вы меня поня¬

ли?.. По-вашему, это я съела хлеб! Что вы, собственно, се¬

бе позволяете? Сперва я в сотый раз выслушиваю пошлую

историю о вашем сокровище, затем мне приходит в голову

славная мысль, мы кладем хлеб...
—	Это я. Я дала хлеб.
—	...мы кладем хлеб, я ложусь и караулю, все идет как

надо, но тут вы разводите свою болтовню — воробьи, само

собой, улетают, вся охота коту под хвост, и я же, по-ваше-

му, съела хлеб? Долгонько вам придется ждать, пока мне

снова придет в голову пообщаться с вами.
За такими занятиями незаметно пролетали послеобеден¬

ные часы и целые вечера. Я был в наилучшем расположе¬

нии духа, с удовольствием работал и удивлялся, как это

прежде я ухитрялся быть таким ленивым, расстроенным и

угрюмым. Лучшие дни, проведенные с Рихардом, не были

так прекрасны, как эти спокойные, веселые часы, коща за

окном кружились снежинки, а нам обоим вместе с пуделем

было так хорошо у печки.
Но тут мой милый Боппи совершил свою первую и по¬

следнюю глупость! Я в своем довольстве был, разумеется,

слеп и не заметил, что он страдает больше обыкновенного.
145

Он же из скромности и любви делал вид, что чувствует се¬

бя лучше, чем когда-либо, не жаловался, даже не запрещал

мне курить, а потом лежал ночью без сна, мучился, каш¬

лял и тихо стонал. Однажды, когда я до поздней ночи ра¬

ботал, а он лежал в соседней комнате и думал, что я давно

уже сплю, до меня донеслись его стоны. Бедняга испугался

и буквально остолбенел, когда увидел, что я с лампой в ру¬

ках вхожу в его комнату. Я отставил лампу в сторону, при¬

сел к нему на кровать и устроил допрос. Он долго пытался

уйти от ответа, но потом сдался.
—	Все не так уж и плохо, — робко сказал он. — Вот

только эти судороги в сердце, коща я делаю определенные

движения и даже коща дышу.
Он почти извинялся, как будто его недуг был преступ¬

лением!
Утром я пошел к врачу. Был ясный морозный день, по

дороге мои страхи и заботы отступили, я даже вспомнил о

Рождестве и стал размышлять, чем бы порадовать Боппи.

Врач оказался дома. Он уступил моей настоятельной

просьбе и пошел со мной. Мы поехали в его удобной каре¬

те, поднялись по лестнице, вошли в комнату Боппи, нача¬

лось ощупывание, выстукивание и выслушивание, и коща

врач стал чуть-чуть серьезнее, а его голос чуть-чуть добрее

обычного, моего праздничного настроения как не бывало.
Подагра, сердце ослаблено, тяжелый случай — я слу¬

шал, записывал все, что говорил врач, и сам удивился, что

не протестовал, коща он предложил положить Боппи в

больницу.
После обеда подъехала больничная карета, и коща я

вернулся из больницы домой, на душе у меня было ужас¬

но; в квартире пудель жался к моим ногам, в стороне сто¬

яло большое кресло Боппи, а рядом была его опустевшая

комната.
Так всеща бывает, коща любишь. Любовь несет с собой

боль, и я многое вытерпел впоследствии. Но так ли уж

важно, страдаешь ты или нет! Только бы рядом был люби¬

мый человек, только бы не разрывались тесные узы, соеди¬

няющие нас с жизнью, только бы не охладела любовь! Я

готов отдать все радостные дни, которые я прожил, вкупе

со своими влюбленностями и творческими планами, если

взамен мне будет позволено заглянуть в святая святых, как

во время близости с Боппи. Больно глазам, горько на серд¬

це, гордости и самомнению тоже достается на орехи, зато
146

потом становишься таким тихим и скромным, быстрее со¬

зреваешь и оживаешь душой!
Часть моего прежнего существа умерла еще раньше,

вместе со смертью маленькой белокурой Аги. Теперь я ви¬

дел, как страдает и медленно, медленно угасает мой гор¬

бун, которому я подарил свою любовь и с которым разде¬

лил все, что было в моей жизни, страдал каждый день вме¬

сте с ним и впитывал в себя весь ужас и всю святость смер¬

ти. Я еще не успел как следует усвоить ars amandi1, а мне

уже всерьез пришлось заняться главой под названием ага

moriendi2. Об этом времени я не хочу умалчивать, как

умолчал о Париже. Я расскажу о нем все без утайки, как

женщина рассказывает о своей помолвке или старик о го¬

дах детства.
Я видел, как умирает человек, жизнь которого была на¬

полнена одними только страданиями и любовью. Он шу¬

тил, как дитя, а в нем уже шла — он это чувствовал — ра¬

бота смерти. Я видел, как взгляд его, преодолевая тяжкие

муки, ищет меня — не для того, чтобы попросить у меня

чего-то, а чтобы приободрить меня и показать, что все эти

судороги и мучения не разрушили самое лучшее в нем.

Глаза его расширились, увядшее лицо стушевалось, и на

нем были видны только большие сияющие глаза.
—	Могу я сделать что-нибудь для тебя, Боппи?
—	Расскажи мне что-нибудь. Если можно, о тапире.
Я рассказывал о тапире, он закрывал глаза, и я с тру¬

дом мог продолжать: слезы мешали мне говорить. Когда

мне казалось, что он уже не слушает меня или спит, я

умолкал. Тоща он снова открывал глаза.
—	А что дальше?
И я рассказывал дальше — о тапире, о пуделе, о своем

отце, о маленьком недобром Маттео Спинелли, об Элиза¬

бет.
—	Да, она вышла за дурака. Такова жизнь, Петер!
Часто он вдруг заводил речь о смерти.
—	Тут не до шуток, Петер. Самая тяжелая работа не

так трудна, как работа смерти. Но через это надо пройти.
Или он говорил:
	 /
* Искусство любви (лат.).
2 Искусство смерти (лат.).
147

—	Когда кончатся эти муки, я только обрадуюсь. Мне

смерть не страшна, я избавлюсь от своего горба, от хромой

ноги и парализованного бедра. А вот тебя было бы жаль, с

твоими широкими плечами и красивыми, сильными ногами.
А однажды, уже в последние дни, он очнулся после не¬

долгого сна и громко сказал:
—	Небо совсем не такое, как о нем рассказывает свя¬

щенник. Оно красивее. Гораздо красивее.
Часто приходила жена столяра, вела себя тактично,

участливо и, как могла, помогала. Сам столяр, к моему

большому сожалению, не появлялся.
—	Как ты думаешь, — спросил я однажды Боппи, — а

тапир тоже будет на небе?
—	О да, — ответил он и кивнул головой. — Там есть

все животные, даже серны.
Наступило Рождество, и мы устроили у его кровати ма¬

ленькое торжество. Ударили сильные морозы, потом все

опять растаяло, на скользкий лед выпал свежий снег, но я

ничего этого не замечал. До меня дошел слух, что у Элиза¬

бет родился мальчик, но я тут же забыл об этом. Пришло

занятное письмо от синьоры Нардини; я бегло просмотрел

его и отложил в сторону. Свою работу я делал наспех, со¬

знавая, что краду каждый час у больного. Затем я нетерпе¬

ливо мчался в больницу, там было тихо и спокойно, и я

полдня просиживал у постели Боппи, окруженный атмос¬

ферой какого-то сказочно глубокого покоя.
Незадолго до смерти ему на несколько дней стало луч¬

ше. Мне показалось удивительным, что недавнее прошлое

почти стерлось из его памяти и он целиком погрузился в

воспоминания о давно минувшем времени. Два дня подряд

он говорил только о своей матери, и ни о чем другом. Дол¬

го говорить он не мог, но и в промежутках, длившихся ча¬

сами, было видно, что он думает о ней.
—	Я слишком мало тебе о ней рассказывал, — пожало¬

вался он, — не забывай ничего, что имеет к ней отношение,

иначе скоро не останется никого, кто бы помнил о ней и

был ей признателен. Как хорошо было бы, Петер, если бы

у всех людей была такая мать. Когда я не смог больше ра¬

ботать, она отказалась отдать меня в богадельню.
Он лежал, тяжело дыша. Прошел час, и он заговорил

снова:
—	Она любила меня больше других своих детей и не от¬

пускала от себя до самой своей смерти. Братья разъехались
148

по разным странам, сестра вышла замуж за столяра, я же

остался дома, и как ни бедна была моя мать, меня она этим

никоща не попрекала. Не забывай моей матери, Петер.

Она была совсем маленькая, пожалуй даже меньше меня.

Когда она брала меня за руку, мне казалось, что это кро¬

хотная птичка села на мою ладонь. Ей хватит и детского

гробика, сказал сосед Рютиман, когда она умерла.
Ему тоже будет достаточно детского гробика, подумал

я. Боппи лежал в своей чистой больничной постели, такой

маленький и незаметный, и его длинные, узкие, бледные и

немного скрюченные руки были похожи на руки больной?

женщины. Когда он перестал видеть во сне свою мать, на¬

стала моя очередь. Он говорил обо мне, словно меня не бы¬

ло рядом.
—	Он неудачник, тут уж ничего не поделаешь, но это

ему не повредило. Его мать умерла слишком рано.
—	Ты узнаешь меня, Боппи? — спросил я.
—	Да, господин Каменцинд, — шутливо проговорил он

и едва слышно рассмеялся... — Вот если бы я умея петь, —

добавил он.
В последний день он сказал:
—	Послушай, а много надо платить за место в больни¬

це? Как бы не вышло слишком дорого.
Он не ждал ответа на свой вопрос. На его бледном лице

выступил легкий румянец, он закрыл глаза и какое-то вре¬

мя казался совершенно счастливым.
—	Приближается конец, — сказала сестра.
Но он еще раз открыл глаза, лукаво взглянул на меня и

задвигал бровями, будто хотел подмигнуть мне. Я встал,

подложил руку под его левое плечо и легонько приподнял

беднягу, что всякий раз приносило ему облегчение. Лежа

на моей руке, он еще раз скривил губы от приступа боли,

потом чуть отвернул голову и внезапно содрогнулся, как от

озноба. Это бы конец.
—	Тебе лучше, Боппи? — спросил я. Но он уже изба¬

вился от своих мук и тихо коченея на моей руке. Это слу¬

чилось седьмого января, в час пополудни. К вечеру мы все

приготовили, и маленькое скрюченное тельце, ничем боль¬

ше не обезображенное, лежало тихо и мирно, пока не при¬

шло время унести его и предать земле. В эти два дня я не

уставал удивляться тому, что печаль и растерянность не

особенно донимали меня и мне даже не хоуелось плакать.

Я столь глубоко пережил разлуку и прощание в дни болез¬
149

ни, что больше просто не мог страдать, и колеблющаяся ча¬

ша боли, получив облегчение, снова медленно пошла

вверх.
И все же я счел уместным незаметно уехать из города,

отдохнуть где-нибудь на Юге и наконец всерьез приняться

за свое сочинение, лежавшее пока в черновых набросках.

-Немного денег у меня еще оставалось, я отказался от своих

литературных обязательств и решил в самом начале весны

уложить вещи и отправиться в путь. Сначала в Ассизи, ще

торговка овощами ждала моего приезда, а потом заберусь

куда-нибудь в тихую горную деревушку и засяду за работу.

Мне казалось, что я уже достаточно пожил, видел смерть и

теперь имею право рассказать об этом людям.
В приятном нетерпении ждал я марта и уже предвкушал,

как в уши мне польются звучные итальянские слова, а в нос

ударит терпкий запах ризотто, апельсинов и кьянти.
План был безупречен, и чем больше я над ним думал,

тем больше он меня удовлетворял. Однако я правильно де¬

лал, что радовался кьянти заранее, ибо все повернулось со¬

всем по-другому.
В феврале от трактирщика Ниддегера пришло трога¬

тельное, выдержанное в фантастическом стиле письмо, в

котором говорилось, что выпало много снега и что со ско¬

том и с людьми не все обстоит так, как хотелось бы, в част¬

ности здоровье моего отца внушает опасение, и, в общем,

было бы неплохо, если бы я прислал денег или приехал

сам. Посылать деньги мне было не с руки, старик и впрямь

меня беспокоил, поэтому я решил ехать. Прибыл я в непо¬

гожий день, горы и дома затянуло снежной пеленой, но я

все же добрался домой, так как мог найти дорогу даже с

закрытыми глазами. Против ожидания старый Каменцинд

не лежал в постели, а сидел, жалкий и растерянный, в

уголке у печки, ще его осаждала соседка, которая принес¬

ла ему молока и основательно песочила его за дурной образ

жизни; ей не помешало даже мое появление.
—	Смотри-ка, Петер приехал, — проговорил седовла¬

сый грешник и подмигнул мне левым глазом.
Но она непоколебимо продолжала свою нотацию. Я

присел на стул, чтобы подождать, пока не иссякнет ее лю¬

бовь к ближнему, и нашел в ее речи несколько пассажей,

которые не помешало бы усвоить и мне. Тем временем я

смотрел, как на моем пальто и сапогах тает снег и вокруг
150

стула образуется сначала мокрое пятно, а потом целый

пруд.
И только когда речь соседки подошла к концу, состоя¬

лась официальная церемония встречи, в которой и она при¬

няла дружеское участие.
Отец сильно сдал. Я вспомнил о прежней непродолжи¬

тельной попытке ухаживать за ним. Мой отъезд, значит, не

пошел ему на пользу, и теперь, когда без ухода он уже не

мог обходиться, мне пришлось-таки взять эту обязанность

на себя.
В конце концов, от неотесанного старого крестьянина,

который даже в лучшие свои годы не был образцом добро¬

детели, трудно ожидать, чтобы он на старости лет смягчил¬

ся и растрогался, увидев проявления сыновней любви. Мой

отец и не собирался этого делать. Чем дальше заходила его

болезнь, тем противнее он становился; он платил мне за

?се, чем я когда-то досадил ему, если не с лихвой, то все

же сполна. На словах он был со мной предупредителен и

осторожен, но в его распоряжении имелась масса действен¬

ных способов быть со мной недовольным, озлобленным и

грубым, не прибегая к словам. Иногда я с удивлением ду¬

мал, что, видимо, на старости лет и мне предстоит стать та¬

ким вот безнадежным и трудным старым хрычом. Пить он

почти перестал и выпивал лишь стаканчик доброго южного

вина, который я наливал ему дважды в день, с недоволь¬

ной миной: всякий раз я относил бутылку в пустой погреб,

ключи от которого хранил у себя.
Только к концу февраля установились погожие деньки,

которые делают зиму в горах такой восхитительной. Высо¬

кие заснеженные утесы четко выделялись на васильково-си-

нсм небе и в прозрачном воздухе казались неестественно

близкими. Луга и склоны были покрыты снегом — горным

зимним снегом, таким белым, кристально-чистым и пряным,

каким он едва ли бывает в равнинных краях. В полдень сол¬

нечный свет справляет на небольших взгорках свои яркие

празднества, в котловинах и на склонах лежат густые синие

тени, а воздух после многодневного снегопада так чист, что

каждый глоток его доставляет наслаждение. С небольших

горок весело спускается на санках молодежь, а после обеда

на улицу выбираются старики и греются на солнышке, в то

время как по ночам еще потрескивают на морозе стропила.

Посреди белых заснеженных полей покоится синее, никогда

не замерзающее озеро, сейчас оно кажется еще красивее, чем
151

летом. Каждый день перед обедом я помогал отцу выбраться

на улицу и смотрел, как он протягивал навстречу теплым

солнечным лучам свои бурые узловатые пальцы. Очень ско¬

ро он начинал кашлять и жаловаться на холод. Это была од¬

на из его невинных бесхитростных уловок, с помощью кото¬

рых он выклянчивал у меня рюмку шнапса; ни кашель, ни

холод нельзя было принимать всерьез. Он получал рюмку

энциана или стаканчик абсента, ловко имитировал постепен¬

ное прекращение кашля и втихомолку радовался, что ему

удалось обвести меня вокруг пальца. После обеда я оставлял

его одного, наматывал обмотки и несколько часов, пока хва¬

тало сил, поднимался в горы, а потом по крутым, покрытым

снегом склонам спускался вниз, сидя на мешке, который я

брал с собой.
Когда подошло время ехать в Ассизи, еще лежал снег

метровой толщины. Весна заявила о себе только в апреле,

в нашей деревне началось такое стремительное и опасное

таяние снежного покрова, какого не было уже много лет.

Днем и ночью слышалось завывание фёна, доносился гро¬

хот дальних лавин и ожесточенный шум падающих с гор

ручьев, которые несли с собой большие обломки скал и

расщепленные деревья и швыряли их на наши бедные по¬

лоски земли и фруктовые сады. Вызванная фёном лихо¬

радка не давала мне заснуть, охваченный страхом, я каж¬

дую ночь слушал, как завывает буря, как грохочут сходя¬

щие лавины и бешено бьются о берег озера волны. В эту

тревожную пору ужасных весенних битв меня снова охва¬

тил такой порыв уже, казалось, преодоленного любовного

недуга, что я вставал по ночам, высовывался из окна и с

болью и горечью выкрикивал в бушующую стихию слова

любви, обращенные к Элизабет. С той душной цюрихской

ночи, когда я сходил с ума от любви на холме перед домом

художницы-итальянки, никогда еще страсть не овладевала

мной с такой ужасной и неодолимой силой. Мне часто чу¬

дилось, будто прекрасная Элизабет стоит рядом, улыбается

мне и всякий раз отступает, когда я делаю шаг ей навстре¬

чу. Мысли мои, о чем бы они ни были, неизменно возвра¬

щались к этому образу, и я, подобно раненому, снова и

снова расцарапывал зудящий нарыв. Это было столь же

мучительно, сколь и бесполезно, я стыдился самого себя,

проклиная фён, и, несмотря на все свои мучения, испыты¬

вал в глубине души тайное сладострастное чувство, совсем
152

как в годы детства, когда я думал о красавице Рози и всего

меня заливала теплая и темная волна.
Я понял, что против этой болезни нет лекарства, и по¬

пытался хотя бы немного поработать. Я принялся за свое

сочинение, сделал несколько набросков и вскоре уразумел,

что для него еще не пришло время. Между тем отовсюду

шли недобрые вести о фёне, появилась угроза и нашей де¬

ревне. Запруды на ручьях были наполовину разрушены,

сильно пострадали амбары и скотные дворы, из соседней

общины прибыло много беженцев, отовсюду раздавались

причитания и жалобы на отсутствие денег. На мое счастье,

как раз в эти дни меня пригласил к себе староста и предло¬

жил стать членом комитета по оказанию помощи постра¬

давшим. Мне доверили отстаивать интересы общины перед

кантональными властями и через газеты призвать всю стра¬

ну к оказанию помощи. Для меня было очень кстати имен¬

но сейчас заняться серьезным и достойным делом и забыть
о	собственных бесконечных страданиях. С отчаянием в ду¬

ше я приступил к работе. Я написал в Базель, и скоро на¬

шлись люди, которые согласились собирать деньги. Мы

уже знали, что у кантона денег не было, он прислал на по¬

мощь только несколько подсобных рабочих. Тогда я стал

публиковать в газетах воззвания и отчеты; посыпались

письма, пожертвования, запросы, и мне, помимо писани¬

ны, приходилось еще воевать с упрямыми крестьянами из

общинного совета.
Несколько недель напряженной, неотложной работы по¬

шли мне на пользу. Когда дело постепенно наладилось и у

меня появилось больше свободного времени, кругом уже

зеленели луга и беспечно синело на солнце озеро, в кото¬

ром отражались освободившиеся от снега склоны. Отец

чувствовал себя сносно, а мои любовные переживания рас¬

таяли и испарились, как остатки грязной лавины. Прежде

в это время отец смолил лодку, мать, поглядывая на него,

копалась в огороде, а я наблюдал за стариком, за клубами

дыма из его трубки и за желтыми мотыльками. Лодки

больше не было, мать давно скончалась, а отец с недоволь¬

ным видом слонялся по осиротевшему дому. О прежних

временах напоминал мне и дядя Конрад. Часто я тайком от

отца приглашал его выпить стаканчик вина, слушал, как

он рассказывает и с добродушной усмешкой, но и не без

гордости вспоминает о своих многочисленных затеях. Сей¬

час ему было не до новых замыслов, старость и на него на¬
153

ложила свою отметину, и все же в его лице и в том, как он

смеялся, было что-то мальчишеское или юношеское, что

мне чрезвычайно нравилось. Часто он был для меня утеше¬

нием и помогал скоротать время, коща оставаться дома со

стариком становилось уже просто невмоготу. Коща я при¬

глашал его в трактир, он торопливо семенил своими иск¬

ривленными тощими ножками рядом и все норовил шагать

со мной в ногу.
—	Подними паруса, дядя Конрад, — подбадривал я

его, и от парусов мы каждый раз переходили к нашей лод¬

ке, которой больше не было и которую он оплакивал, как

дорогого его сердцу покойника. Так как и я любил старую

посудину и теперь скучал без нее, то мы в мельчайших

подробностях вспоминали ее и все те истории, которые с

ней приключались.
Озеро было такое же голубое, как и прежде, все так же

празднично светило и грело солнце, и я, изрядно постарев¬

ший, часто смотрел на желтых мотыльков, и мне казалось,

будто с тех пор ничего не изменилось и я, как в детстве,

могу раскинуться на лужайке и предаться мальчишеским

мечтам. Что это не так, что добрая толика моих годов без¬

возвратно утрачена, я мог видеть каждый день: коща я

умывался, на меня из ржавого тазика смотрела голова с

крупным носом и недовольно поджатым ртом. Да и Камен-

цинд-старший старательно заботился о том, чтобы я не за¬

бывал о своем возрасте. Стоило мне открыть узкий ящик

своего стола, в котором дремало мое будущее творение, со¬

стоявшее из пачки давних набросков и шести или семи чер¬

новиков на четвертушках бумаги, и я мог с головой погру¬

зиться в настоящее. Но ящик я открывал редко.
Кроме ухода за стариком много времени отнимало у ме¬

ня наше запущенное хозяйство. В половицах зияли глубо¬

кие дары, печка и очаг прохудились, дымили и воняли,

двери не закрывались, а деревянная лестница, ведущая на

чердак — место былых отцовских экзекуций, — стала

опасной для жизни. Прежде чем что-нибудь исправить,

нужно было наточить топор, починить пилу, занять моло¬

ток и насобирать гвоздей, а после выбрать из гниющей ку¬

чи былых запасов древесины что-нибудь подходящее. По¬

чинить инструмент и кое-как наладить старый точильный

камень мне помог дядя Конрад, но он был уже слишком

стар и пригнут к земле, проку от него „было немного. Я

уродовал свои нежные писательские руки о неподдающееся
154

дерево, крутил шаткий точильный станок, лазал по дыря¬

вой крыше, вколачивал гвозди, стучал молотком, строгал

доски, заделывал дыры, выжимая из своего слегка ожирев¬

шего тела не одну каплю пота. Иногда, особенно при по¬

чинке проклятой крыши, я замирал с молотком в руке,

усаживался поудобнее, раскуривал наполовину погасшую

сигару, смотрел в глубокую синеву неба и наслаждался

своим бездельем, радуясь, что отец уже не может подго¬

нять и бранить меня. Если мимо проходили соседи — жен¬

щины, старики или школьники, — я, чтобы оправдать

свою лень, завязывал с ними дружеские разговоры и посте¬

пенно прослыл человеком, с которым можно перекинуться

умным словом.
—	Сегодня тепло, Лизбет.
—	Это уж точно, Петер. Что поделываешь?
—	Чиню крышу.
—	Правильно делаешь, давно пора.
—	Что верно, то верно.
—	Как поживает старик? Ему, верно, уже за семьдесят.
—	За восемьдесят, Лизбет, за восемьдесят. Как думаешь,

мы тоже когда-нибудь станем такими? Дело нешуточное.
—	Верно, Петер. Ну, я пойду. Пора кормить мужа.

Всего хорошего.
—	До свидания, Лизбет.
Она уходила, держа завернутый в платок горшок, а я

пускал кольца дыма, смотрел, как они тают в воздухе, и

размышлял, отчего это все люди прилежно заняты своим

делом, а я уже целых два дня прилаживаю один и тот же

брусок.
Крышу я все же починил. Отец в виде исключения по¬

интересовался моей работой, и так как я не мог втащить

его на крышу, то мне пришлось все подробно ему описать и

отчитаться за каждый брусок. При этом я не упустил слу¬

чая слегка прихвастнуть.
—	Ладно, — согласился он, — вот уж не думал, что ты

починишь крышу еще в этом году.
Когда я вспоминаю свои странствия и раздумываю над

поисками своего места в жизни, меня радуют и огорчают

попытки на собственном опыте постичь старую истину, что

рыбе нужна вода, а крестьянину земля и что из нимикон-

ского Каменцинда при всем старании не сделаешь горожа-
155

нина и светского человека. Я свыкаюсь с мыслью, что так и

должно быть, и радуюсь, что моя неуклюжая погоня за

счастьем против воли снова привела меня ъ древний уголок

земли, зажатый между озером и горами, ще мне и место и

где мои достоинства и- недостатки — в первую очередь не¬

достатки — выглядят чем-то само собой разумеющимся и

привычным. ' Вдали отсюда я забыл свою родину и был

близок к тому, чтобы видеть в себе самом редкое и стран¬

ное растение; но теперь я понимаю, что это бродил во мне

дух Нимикона, не желающий подчиняться обычаям осталь¬

ного мира. Здесь никому не приходит в голову видеть во

мне чудака, и когда я сравниваю себя со своим стариком

или с дядей Конрадом, то кажусь себе вполне достойным

сыном и племянником. Несколько моих окольных заходов

в царство духа и мое так называемое образование вполне

сопоставимы со знаменитым плаванием дяди под парусом,

вот только они потребовали от меня больше денег и усилий

и стоили мне лучших лет жизни. И внешне я ничем не от¬

личаюсь от местных жителей, с тех пор как бороду мне

подстригает мой двоюродный брат Куони и я снова ношу

брюки с ременным поясом и рубаху. Когда и мне придет

время поседеть и состариться, я незаметно займу место сво¬

его отца и возьму на себя его роль в жизни деревни. Люди

знают только то, что я много лет провел на чужбине, и я

остерегаюсь говорить им, каким ничтожным делом я зани¬

мался и в какие переделки попадал; в противном случае не

миновать мне насмешек и язвительных прозвищ. Рассказы¬

вая о Германии, Италии или о Париже, я слегка привираю

и, случается, в самых достоверных местах сам начинаю со¬

мневаться в своей искренности.
И что же дали мне все эти блуждания и потраченные го¬

ды? Женщина, которую я любил и продолжаю любить,

воспитывает в Базеле двух славных ребятишек. Другая

женщина, которая любила меня, утешилась и по-прежнему

торгует фруктами, овощами и семенами. Отец, ради кото¬

рого я вернулся в это гнездо, не умер и не выздоровел, а

лежит на своей прелой кровати, смотрит на меня и завиду¬

ет, что ключи от погреба у меня, а не у него.
Но и это не все. Кроме матери и утонувшего друга у ме¬

ня есть белокурая Аги и маленький горбун Боппи; они ста¬

ли ангелами и обитают на небесах. Я увидел, как в деревне

починили дома и восстановили обе каменные запруды. Ес¬
156

ли бы я захотел, то мог бы стать членом общинного сове¬

та. Но там и без меня хватает Каменциндов.
А недавно передо мной открылась еще одна возмож¬

ность. У трактирщика Нидеггера, в заведении которого мы

с отцом выпили не один литр вельтлинского, валисского и

ваадтландского вина, дела вдруг круто пошли вниз, и он

потерял всякий интерес к своему предприятию. На днях он

жаловался мне на свои беды. Тут самое неприятное вот в

чем: если не найдется охотника из здешних и трактир его

приобретет какой-нибудь пивоваренный завод, тоща заве¬

дению крышка и Нимикон лишится своего уютного трак¬

тирчика. Сюда пришлют какого-нибудь постороннего арен¬

датора, он, само собой, будет продавать не вино, а пиво,

которое испортит и отравит славный погребок Нидеггера.

С тех пор как я узнал об этом, я лишился покоя; в базель¬

ском банке у меня есть еще немного денег, и старый Нидег-

гер нашел бы во мне не самого худшего преемника. Загвоз¬

дка только в том, что мне не хотелось бы стать трактирщи¬

ком при жизни отца. Во-первых, я не смог бы удержать

старика от пьянства, и, во-вторых, он не скрывал бы радо¬

сти по поводу того, что я со своей латынью и годами уче¬

ния стал всего лишь трактирщиком в Нимиконе. Короче, я

помаленьку начинаю ждать смерти отца; я делаю это не из

нетерпения, а исключительно ради доброго дела.
Дядя Конрад очнулся от своей долголетней спячки и с

недавних пор снова охвачен лихорадочной жаждой дея¬

тельности. Это мне совсем не нравится. Он все время де¬

ржит во рту указательный палец, на лбу появилась складка

мыслителя; торопливо семеня взад-вперед по комнате, он в

ясную погоду подолгу смотрит на озеро. «Похоже, он

опять задумал построить парусник», — говорит его старая

Ценцина, а он и впрямь выглядит таким оживленным и де¬

ятельным, каким не был уже много лет, и на лице у него

появилось хитрое выражение превосходства: уж теперь-то

он точно знает, с чего нужно начинать. Но я думаю, из это¬

го ничего не получится; это его усталая душа тоскует по

крыльям, чтобы отлететь в вечные пределы. Подними па¬

руса, старый дядя! Но если и впрямь это случится, то ни-

миконцев ждет нечто неслыханное: я решил про себя, что

вслед за священником скажу несколько слов у его гроба,

чего в этих краях никогда не бывало. Я помяну дядю как

блаженного счастливца и любимца Бога, но за нравоучи¬

тельной частью последует умеренная доза соли и перца по
157

адресу скорбящих родственников, которую они не скоро

забудут и простят. Надеюсь, что и отец не доживет до это¬

го момента.
А в ящике моего стола все еще лежит набросок большо¬

го произведения. Я мог бы назвать его делом своей жизни.

Но это звучит слишком патетично, и я не стану этого де¬

лать, так как должен признаться, что вовсе не уверен, су¬

мею ли я продолжить и завершить его. Быть может, придет

когда-нибудь время, когда я снова возьмусь за него, про¬

должу и завершу; тогда тоска моей молодости получит оп¬

равдание: я все-таки был поэтом.
Это значило бы для меня то же самое или даже больше,

чем общинный совет или каменные запруды. Но того, что

было в моей жизни и что останется в ней навсегда, вклю¬

чая всех милых моему сердцу людей, от Рози Гиртаннер до

бедного Боппи, оно бы мне не заменило.

ПОД КОЛЕСАМИ
1906

UNTERM RAD
1906

Г	Г ЛАВА ПЕРВАЯ
осподин Иосиф Гибенрат, мелкий маклер и торговый

агент, никакими достоинствами от своих земляков не

отличался. Подобно всем им, он владея небольшим домом

с садиком, фамильным склепом на городском кладбище,

был здоров, коренаст, обладал скромными коммерческими

способностями, сочетавшимися с искренним, даже подобо¬

страстным уважением к деньгам и несколько поблекшей

под влиянием просвещения набожностью, выказывал

надлежащий решпект к Всевышнему и начальству и сле¬

по покорялся нерушимым заповедям бюргерской добро¬

порядочности. Любил он также выпить кружку пива, но

пьяным его никогда не видели. Случалось, что на стороне

он обделывал и не совсем чистые дела, однако не престу¬

пая границ законом дозволенного. Бедняков он обзывал

голытьбой, а людей с достатком — вельможами. Хлеб у него

пекли в общегородские дни, в компании он никогда не отка¬

зывался от закуски или солянки с колбасой, и каждую пят¬

ницу его, как непременного члена бюргерского клуба, мож¬

но было встретить на кегельбане в «Орле». За работой он ку¬

рил дешевые сигары, после обеда и по воскресеньям — те,

что подороже.
Филистерская это была душонка! В юности Гибенрат

еще проявлял кое-какие добрые чувства, но со временем

все в нем зачерствело и сохранилась лишь несколько

большая, чем обычно, привязанность к домашнему очагу,

прикрытая нарочитой грубоватостью, горделивое любование

собственным сыном да изредка пробуждавшееся желание

одарить беднейшего. Умственные способности его ограни¬

чивались врожденной хитростью да хорошей памятью на
6	4-114
161

цифры. Читал он только газету, и для удовлетворения его

потребности в прекрасном вполне хватало любительского

спектакля, раз в год дававшегося в клубе, а в промежут¬

ках — циркового представления.
Поменяйся он именем и жильем с любым соседом —

никто бы этого не заметил. Даже таившуюся в самых со¬

кровенных уголках души неусыпную подозрительность ко

всему более сильному, самобытному и порожденную зави¬

стью вражду ко всему необыденному, вольному, изыскан¬

ному, духовно возвышенному он разделял со всеми отцами
I	города.
Однако хватит о нем. Лишь едкому сатирику под силу

описать столь заурядную личность во всем ее неосознанном

трагизме. Но у этого филистера был сын, кстати единст¬

венный, вот о нем-то и стоит поговорить.
Ганса Гибенрата, несомненно, можно было назвать ода¬

ренным ребенком. Стоило только понаблюдать за ним в

кругу сверстников, как сразу бросались в глаза его благо¬

родство, какая-то обособленность. Маленький шварцвальд¬

ский городок никогда еще не дарил миру ничего, подобно¬

го. Среди его обитателей не встречалось людей, способных

видеть дальше собственного носа, а тем более оказать влия¬

ние, которое распространялось бы за пределы городских

стен. Бог весть от кого у мальчика взялся такой сосредото¬

ченный взгляд, умный лоб, такая изящная походка. Быть

может, от матери? Она умерла уже много лет назад, и при

жизни никто ничего особенного в ней не примечал, разве

только то, что она всегда была чем-нибудь огорчена и час¬

тенько прихварывала. Об отце нечего и говорить. Пошлине

в старинный городок, за восемьсот — девятьсот лет своего

существования подаривший миру так много достойнейших

бюргеров и ни одного таланта или гения, наконец-то упала

сверху таинственная искра!
Воспитанный в современном духе наблюдатель, упомя¬

нув о болезненности матери и древности рода, пожалуй,

заговорил бы об одностороннем интеллектуальном разви¬

тии как признаке начинающейся дегенерации. Однако го¬

родок почитал за счастье не числить среди своих граждан

подобных оригиналов, и лишь молодые преуспевающие

чиновники и кое-кто из учителей имели самое отдаленное

понятие о так называемых «современных людях», да и то

почерпнутое ими из газет. В этом городке можно было еще

жить и даже слыть образованным человеком, не зная ре¬
162

чей Заратустры. Браками здесь сочетались прочно и час¬

тенько счастливо; и вся-то жизнь носила неисправимо ста¬

ромодный характер. Правда, нагревшие себе руки богачи,

из среды которых за последние двадцать лет кое-кто шаг¬

нул от ремесленника до фабриканта, первыми снимали

шляпу перед чиновниками и даже искали их общества, но

в своем кругу называли их голытьбой и чернильными ду¬

шами; однако они все же считали для себя высшей честью

заставить сыновей пройти курс наук, дабы впоследствии

определить их на казенную должность. К сожалению, в

большинстве случаев это так и оставалось несбыточной

мечтой, ибо юные наследники, отсидев по два года в не¬

скольких классах, лишь с грехом пополам одолевали про¬

гимназию.
Но в одаренности Ганса Гибенрата никто не сомневался.

Учителя, господин директор, соседи, пастор, однокашни¬

ки — словом, все, знавшие Ганса, соглашались, что у па¬

ренька светлая голова, да и вообще он какой-то особенный.

Тем самым будущее Ганса было предрешено. В швабской

стороне для одаренных детей, которые не родились богаты¬

ми, остается всего одна, и притом весьма узкая, дорожка:

после общеземельного экзамена* — семинария*, затем Тю¬

бингенский монастырь*, а далее либо учительская, либо

церковная кафедра. Из года в год от трех до четырех де¬

сятков исхудалых сынов этого края сразу же после кон¬

фирмации вступают на сию надежную и спокойную стезю и

за счет казны проходят курс гуманитарных наук, с тем что¬

бы девять или восемь лет спустя вступить на вторую, более

длительную часть своего жизненного пути и тогда уже воз¬

местить государству оказанные им благодеяния.
Всего несколько недель оставалось до очередного обще¬

земельного экзамена. Так именовалась ежегодно совершае¬

мая гекатомба*, когда «государство» предпринимает отбор

интеллектуальной элиты и к столице, в лоне которой про¬

исходят испытания, из городов и сел несутся вздохи, поже¬

лания и молитвы многочисленных родичей.
Ганс Гибенрат оказался единственным кандидатом, ко¬

торого городок решил направить на столь мучительное со¬

стязание. Честь, разумеется, была велика, но и удостоился

он ее отнюдь не даром.
После занятий в школе, оканчивавшихся в четыре часа

пополудни, Ганс бежал к господину директору, который

самолично занимался с ним греческим языком, в шесть ча¬
6*
163

сов пастор — какая любезность! — натаскивал кандидата

по латыни и закону Божию, а кроме того, два раза в неде¬

лю в течение часа после ужина знания Ганса проверял

профессор математики. В греческом наряду с неправиль¬

ными глаголами особое внимание уделялось частицам и за¬

ложенному в них богатству возможностей соединения

предложений, в латинском следовало добиваться ясности и

лаконичности стиля, а также хорошего знания просодиче¬

ских* тонкостей, в математике же особенно налегали на

тройное правило. Оно, неоднократно заверял Ганса учи¬

тель, как будто и не имеет большого значения ни для бу¬

дущего курса наук, ни для житейской практики, но это

только кажется. На самом же деле знание его чрезвычайно

важно, да и вообще математика важнее многих других

предметов — ведь она развивает способность логически

мыслить и, стало быть, является основой всякой ясной,

трезвой и плодотворной мысли.
Но дабы не возникло опасности умственного перенапря¬

жения и тренировка мозга не причинила вреда сердцу, не

иссушила его, Гансу дозволялось за час до начала классов

посещать занятия конфирмантов. Здесь благодаря увлека¬

тельной игре в вопросы и ответы при заучивании и пере¬

сказе со страниц катехизиса Иоганна Бренца* так и веяло

в юношеские души живительным дыханием истинной на¬

божности. К сожалению, Ганс сам портил эти услаждаю¬

щие душу часы и лишал себя их благодати. Дело в том, что

меж страниц своего молитвенника он тайком вкладывал

шпаргалки с латинскими и греческими вокабулами и уп¬

ражнениями и почти весь божественный час посвящал этим

светским наукам. Впрочем, совесть его не настолько приту¬

пилась, чтобы он при этом не страдал от страха и постоян¬

ной неуверенности. Стоило суперинтенденту* приблизить¬

ся к нему или, не дай Бог, вызвать, и Ганс испуганно

вздрагивал, сердце у него во время ответа бешено колоти¬

лось и на лбу выступала испарина. Но отвечал он всегда

безупречно, произношение было отличное, а суперинтен¬

дент ставил произношение превыше всего.
Его домашний урок, письменный ли, устный ли, возра¬

ставший с каждым днем, вполне можно было приготовить

поздно вечером при ласковом свете лампы. Этот тихий,

осененный миром домашнего очага труд, которому класс¬

ный наставник приписывал особенно глубокое и благотвор¬

ное действие, по вторникам и субботам заканчивался уже к
164

десяти, но в остальные дни — в одиннадцать-двенадцать, а

то и поздней. Порой отец ворчал — слишком, мол, много

расходуется керосина! — и все же он с благосклонной гор¬

достью взирал на сына. В часы досуга, ежели таковые вы¬

падали, и в воскресные дни, которые ведь составляют седь¬

мую часть нашей жизни, настоятельно рекомендовалось

чтение авторов, не значащихся в школьной программе, и

повторение грамматики.
«Разумеется, в меру, в меру! Раз или даже два раза в

неделю необходима прогулка. О, она дает поразительные

результаты! В хорошую погоду полезно захватить с собой

и книгу, и ты увидишь, как легко и весело все усваивается

на свежем воздухе! И вообще — выше голову!»
Итак, Ганс «в меру сил» держал выше голову, однако

он теперь и прогулки использовал для занятий и ходил ти¬

хий, запуганный, с сонным лицом и синевой под глазами.
—	Что вы скажете о Гибенрате? По-моему, он должен

выдержать, — сказал как-то раз классный наставник ди¬

ректору.
—г Непременно выдержит, непременно! — даже взвизг¬

нул директор. — Он у нас далеко пойдет! Вы только взгля¬

ните на него, это же сама одухотворенность!
За неделю до экзаменов сия «одухотворенность» дошла

до исступления. На хорошеньком, нежном лице мальчика

тусклым огнем горели глубоко запавшие, беспокойные гла¬

за, тонкие, выдающие работу мысли морщинки подергива¬

лись, а руки, и без того худые, свисали с какой-то усталой

грацией, напоминая творения Боттичелли*.
Но вот подошел и день отъезда. Завтра утром Ганс вме¬

сте с отцом поедет в Штутгарт, чтобы там на экзамене по¬

казать, достоин ли он войти в узкие монастырские врата

семинарии. Директор, гроза прогимназии, с необычайной

ласковостью сказал ему на прощанье:
—	Сегодня вечером тебе уже не следует заниматься. Обе¬

щай мне! Ты должен прибыть в Штутгарт со свежей головой.

Итак, отправляйся на часок погулять, а затем — пораньше в

постель. Молодым людям хороший сон необходим!
Ганс был поражен, встретив вместо устрашающего коли¬

чества советов такую доброжелательность, и с легкой ду¬

шой вышел из прогимназии.
Старые липы на Церковной горе матово поблескивали в

жарких лучах послеполуденного солнца, на рыночной пло¬

щади, сверкая, плескались фонтаны, че^ез неровную ли¬
ки

нию островерхих крыш сюда заглядывали близкие горы,

поросшие иссиня-черным ельником. У Ганса было такое

чувство, будто он давным-давно ничего этого не видел, —

все казалось ему необычайно красивым, заманчивым.

Правда, побаливала голова, но ведь сегодня ему уже не на¬

до ничего учить.
Медленно шагал он по Базарной площади, мимо ста¬

ринной ратуши, по Базарному переулку и, оставив позади

кузницу, вышел к старому мосту. Здесь он прошелся не¬

сколько раз взад и вперед и присел на широкий парапет.

Неделя за неделей, месяц за месяцем он по четыре раза в

день проходил здесь, но никогда не обращал внимания на

маленькую готическую часовню, на реку, не замечал плоти¬

ны, дамбы, мельницы, не видел даже зеленого лужка, где

обычно собирались купающиеся, и заросшего ивами берега,

вдоль которого теснились мостки для дубления кож. Река

здесь была тихая и глубокая, точно озеро, и отливала зеле¬

ным, а длинные изогнутые ветви ив своими острыми листь¬

ями чертили зеркальную гладь.
Ганс вспомнил, как прежде он проводил здесь послеобе¬

денные часы, а порой и целые дни, плавал, нырял, катался

на лодке, сидел с удочкой. Ах, эта рыбалка! Он теперь со¬

всем разучился удить, забыл, наверное, все, что знал, а

ведь как разревелся в прошлом году, когда ему запретили

ходить на реку — надо, мол, готовиться к экзаменам. Да,

рыбалка! Не было ничего прекрасней ее за все долгие

школьные годы! Стоишь, притаившись в зыбкой тени,ив,

неподалеку шумит плотина, а здесь вода глубокая, спокой¬

ная, солнечные зайчики так и пляшут на реке, мягко пру¬

жинит тонкое, длинное удилище. А как волнуешься, когда

рыбка клюнет и тянешь ее на берег, и какая удивительная

радость охватывает, как только ты. прикоснешься к про¬

хладной и такой тяжелой, бьющей хвостом рыбе!
Он ведь не раз вытаскивал на крючке жирных карпов,

ловил и ельцов, и усачей, попадались ему и изящные ли¬

ни, и маленькие пескари, переливающиеся всеми цветами

радуги.
Долго Ганс смотрел на воду. Этот зеленый уголок на¬

строил его на задумчивый, грустный лад. Какими далеки¬

ми казались ему сейчас милые сердцу, такие вольные, даже

озорные ребячьи радости. Машинально он вытащил из кар¬

мана кусок хлеба, скатал несколько катышков, бросил их в

воду и долго следил, как они шли ко дну и как их склевы¬
166

вали рыбки. Первыми налетели крохотные голавли. Они

жадно заглатывали мелкие катышки, а большие гнали впе¬

реди себя, толкая голодными рыльцами. Медленно, остере¬

гаясь, приблизился крупный елец, его темная, широкая

спинка почти сливалась с илистым дном; он степенно оп¬

лыл хлебный шарик, и вдруг тот мгновенно исчез в широко

раскрытой пасти.
От лениво несущей свои воды реки тянуло тепловатой

сыростью, в темно-зеленой глади расплывалось отражение

белого облачка, с мельницы доносился визг дисковой пи¬

лы, а обе плотины гудели низко, в унисон. Гансу почему-то

вспомнилось недавнее конфирмационное воскресенье. Ког¬

да торжество и благолепие достигли наивысшей точки, он

поймал себя на том, что спрягает какой-то греческий гла¬

гол. Да и вообще в последнее время с ним часто случается,

что, сидя за партой, он путается в мыслях и, вместо того

чтобы думать о текущем уроке, повторяет предыдущий или

готовится к следующему. Как бы это не отразилось на экза¬

менах!
Рассеянно он спустился с парапета и никак не мог ре¬

шить, куда теперь идти. Вдруг он вздрогнул от неожидан¬

ности: чья-то сильная рука сжала его плечо.
—	Помогай Бог, Ганс! — слышит он ласковый мужской

голос. — Не пройдешься ли со мной немного?
Это сапожник Флайг. Когда-то Ганс провел у него не

один вечер, но теперь уже давно не навещал его. Шагая ря¬

дом, Ганс невнимательно слушает набожного мастера.

Флайг говорит об экзамене, желает юноше удачи, подбад¬

ривает его, но весь смысл речи сводится в конце концов к

тому, что экзамен — явление чисто внешнее и случайное.

Провалиться вовсе не позорно, это может стрястись и с

лучшим учеником. И если что-нибудь подобное произойдет

с ним, Гансом, пусть памятует о том, что у Вседержителя

свой особые намерения насчет каждой человеческой души

и пути его неисповедимы.
По отношению к Флайгу совесть Ганса была не совсем

чиста. Он уважал старика, ему нравилась его уверенность,

внушительные манеры, но он слышал столько анекдотов о

его сектантской братии и так смеялся над ними. К тому же

он боялся колючих вопросов сапожника и, стыдясь собст¬

венной трусости, избегал с ним встреч. С тех пор как Ганс

стал гордостью учителей, у него и самого обнаружилось

что-то от высокомерия, а старый мастер, желая смирить его
167

гордыню, как-то странно стал поглядывать на него. Пото¬

му-то душа мальчика постепенно и ускользнула от добро¬

желательного наставника: ведь Ганс переживал самый рас¬

цвет мальчишеского упрямства и на каждое неласковое

прикосновение, задевавшее чувство собственного достоин¬

ства, отзывался весьма болезненно. Шагая сейчас рядом с

проповедником, он и не подозревал, с какой добротой и за¬

ботой тот поглядывал на него.
На Королевской улице они встретили пастора. Сапожник

сдержанно, даже холодно поздоровался и вдруг куда-то за¬

спешил — о священнике ходила молва, что он какой-то ново¬

явленный и не признает даже воскресения Христова.
—	Ну как дела? — спросил он Ганса, увлекая его за со¬

бой. — Верно, рад, что дождался наконец?
—	Да, уж лучше поскорей бы!
—	Держись, держись! Ты знаешь, как все мы надеемся

на тебя. Особого успеха я ожидаю на латинском экзамене.
—	А вдруг я провалюсь? — робко произнес Ганс.
—	Провалишься? — Пастор даже остановился в испуге. —

Нет, ты не можешь провалиться! Что ты! Нет, это просто

немыслимо! Да и что это за разговоры?
—	Я только хотел сказать — ведь всякое может слу¬

читься...
—	Нет, не может, Ганс! Не может! Нет, нет, ты должен

быть совершенно спокоен. Передай поклон отцу и... не те¬

ряй мужества!
Ганс посмотрел ему вслед. Потом оглянулся — не вид¬

но ли мастера Флайга. Что тот ему говорил? «Не так важ¬

на латынь, лишь бы совесть была чиста!» И Бога надо бо¬

яться. Легко ему рассуждать! А тут еще пастор как снег на

голову. Этому, если провалишься, и на глаза не показы¬

вайся!
Подавленный, Ганс поплелся домой и прежде всего за¬

шел в маленький, круто спускающийся к реке сад. Вот она

стоит — полусгнившая, давно уже никому не нужная бе¬

седка. Здесь у него был сколоченный им самим крольчат¬

ник — три года Ганс выводил в нем кроликов. А прошлой

осенью их отняли у него — и все из-за экзаменов! Нельзя,

мол, ему отвлекаться.
И в сад-то он уже давно не заходит. Опустевшая клетка

покосилась, грот развалился, маленькое колесо игрушеч¬

ной мельницы — вернее, жалкие его остатки — валяется

рядом с водопроводным краном. А ведь когда-то он все это
168

сам мастерил и так радовался, когда ему что-нибудь удава¬

лось! С тех пор прошло два года — целая вечность! Ганс

поднял колесико, попытался выпрямить его, но сломал и

тут же бросил через забор. С глаз долой! Кончено и поза¬

быто! Тут ему вспомнился школьный товарищ Август. Вме¬

сте они мастерили мельничное колесо, сколачивали кроль¬

чатник, проводили здесь целые вечера, метали из пращи

камешки, гоняли кошек, строили шалаш и на ужин уплета¬

ли сырую свеклу. Но потом у Ганса пошла эта гонка с

ученьем. Все ему в первые выйти хотелось. Август же год

назад бросил школу и поступил на выучку к механику. Ра¬

за два только и заходил после этого. Правда, у него теперь

тоже не было свободного времени.
Тени облаков торопливо скользили по долине, солнце

стояло уже низко над горами. На мгновение Ганс почувство¬

вал, что он вот-вот бросится наземь и разревется. Вместо это¬

го он достал с полки топорик, размахивая слабыми руками,

разрубил крольчатник на мелкие куски. Дощечки так и лете¬

ли в разные стороны, ржавые гвозди с визгом гнулись, посы¬

пались остатки сгнившего корма. Ганс работал топором так

яростно, словно хотел убить свою тоску по кроликам, Авгу¬

сту, по всем своим старым ребячьим забавам. >
—	Это еще что такое! — закричал отец из окна. — Ты

чем там занят?
—	Дрова заготовляю.
Не сказав больше ни слова, Ганс бросился через дво¬

рик на улицу и побежал вдоль берега реки. Недалеко от

пивоварни он увидел два связанных плота. На таких пло¬

тах он раньше в жаркие дни часами плыл вниз по тече¬

нию — плескавшаяся меж бревен вода одновременно и

убаюкивала и будоражила его. Он спрыгнул на шаткий

плот, лег на кучу ивовых веток и попытался представить

себе, будто его уносит течением и он плывет то быстро, то

медленно мимо полей, деревень, лугов, прохладных рощ,

под мостами и через поднятые створы плотин, а он, Ганс,

лежит на плоту, и все опять как прежде, коща он плыл за

травой для кроликов к Коньковой горе или сидел с удоч¬

кой неподалеку от дубилен, и не болит у него голова, и не

мучат заботы...
Усталый, он возвратился домой только к ужину. Отец,

крайне взволнованный предстоящей поездкой на экзамены

в Штутгарт, раз десять спрашивал, все ли книги уложены,

приготовил ли Ганс черный костюм, не хочет ли он., в по¬
169

езде повторить еще раз грамматику и хорошо ли себя чув¬

ствует. Ганс отвечал скупо, скорее огрызался, он почти не

притронулся к пище и вскоре пожелал родителю покойной

ночи.
—	Спокойной ночи, Ганс! Выспись хорошенько! В

шесть я тебя разбужу. Латинь ты не забыл?
—	Нет, и «латинь» не забыл! Покойной ночи!
Долго Ганс сидел у себя, не зажигая лампы. Эта ма¬

ленькая комнатка, где он был сам себе хозяин и где ему

никто не мешал, была, пожалуй, единственной радостью,

доставшейся Гансу благодаря экзаменам. Здесь он, одоле¬

ваемый усталостью, борясь со сном и головной болью, дол¬

гие вечерние часы корпел над Цезарем, Ксенофонтом, сло¬

варями и математическими задачками, часто близкий к от¬

чаянию, но всегда упорно подгоняемый гордостью и често¬

любием. Но здесь же он пережил часы, которые были ему

дороже всех ребячьих забав, — странно призрачные часы,

когда он, исполненный гордости, пьянящего предчувствия

успеха, мечтательной тоски, уносился в круг возвышенных

существ, поднимаясь все выше над школой, экзаменами,

над всеми и всем! Им овладевало дерзкое, блаженное чув¬

ство, что он действительно представляет собой нечто луч¬

шее, иное, чем его румяные, круглолицые и добродушные

сверстники, и что когда-нибудь он будет надменно смот¬

реть на них с недосягаемой высоты. Вот и сейчас он глубо¬

ко вздохнул, словно здесь, в его комнатушке, повеяло

вольным, прохладным ветерком, присел на кровать и, так

мечтая, полный желаний и сладостных предчувствий, еще

долго сумерничал. Но постепенно веки начали слипаться,

он силился открыть глаза, такие большие и воспаленные,

но они каждый раз опять закрывались. Вот и голова уже

приникла к худенькому плечу, устало раскинулись тонкие

руки... Ганс уснул, так и не раздевшись, и, словно ласко¬

вая материнская рука, крепкий сон утихомирил наконец

волны, бушевавшие в его беспокойной детской душе, раз¬

гладил и легкие морщинки на красивом лбу.
Нет, такого еще никогда не бывало! Невзирая на ран¬

ний час, господин директор соблаговолил лично явиться на

вокзал. Гибенрат-старший, затянутый в черный сюртук, от

волнения и радости не мог устоять на месте. Он нервно бе¬

гал вокруг директора и Ганса и принимал пожелания до¬

брого пути и успеха на экзаменах от начальника вокзала и

всех железнодорожных служащих, то и дело перекладывал
170

маленький черный чемодан из правой руки в левую и об¬

ратно. Зонт оказывался у него то под мышкой, то зажатым

между ног, несколько раз он ронял его и, чтобы поднять,

ставил чемоданчик на землю. Можно было подумать, что

ему предстоит путешествие в Америку, а не в Штутгарт и

обратно. Сын же его внешне был совершенно спокоен, од¬

нако затаенный страх сжимал ему горло.
Подошел поезд, остановился, пассажиры заняли свои

места, директор помахал рукой, господин Гибенрат заку¬

рил сигару, и вот за окном уже промелькнул городок в до¬

лине и маленькая речка.
Какой мукой была эта поездка и для сына и для отца!
В Штутгарте отец словно ожил. Как истый провинци¬

ал, он блаженствовал, попав на несколько дней в столицу.

Веселый и живой, он вдруг превратился в общительного

светского человека. Ганс, напротив, притих и еще больше

оробел, вид чужого города угнетал его. Незнакомые лица,

дома, страшно высокие и какие-то расфуфыренные, беско¬

нечные утомительные улицы, грохот конок.— все это ог¬

лушило его, и он с выражением боли на лице озирался

вокруг.
Остановились они у тетки, но и здесь Ганса окружали

чужие стены, приветливость и болтливость тетки удручали

его, а томительное ожидание и бесконечное подбадривание

отца и вовсе доконали. Чувство потерянности среди чуж¬

дых ему людей гнало его из одной комнаты в другую. Ког¬

да он глядел на непривычную обстановку, на тетку, одетую

по-городскому, на крупноузорчатые обои, каминные часы,

картины или бросал взгляд из окна на шумную улицу, ему

казалось, что все его предали, что прошла уже целая веч¬

ность, как он покинул родной дом, и что он совсем забыл

все с таким трудом заученное.
После обеда он собирался еще раз повторить греческие

частицы, но тут тетка предложила прогулку. На мгновение

перед внутренним взором Ганса промелькнуло что-то похо¬

жее на зеленый лужок, на тенистую рощу, и он с радостью

согласился. Однако очень скоро он убедился, что прогулка

по большому городу доставляет совсем иные радости, не¬

жели в родном краю.
Вышли они вдвоем с теткой — отец воспользовался пре¬

быванием в столице, чтобы нанести необходимые визиты.

Уже на лестнице их настигла первая беда. На площадке

второго этажа они встретили толстую разряженную даму,
171

перед которой тетка присела в реверансе. Тут же они при¬

нялись оживленно болтать. Простояли они там не меньше

четверти часа. Ганс прижался к перилам, собачка незнако¬

мой дамы, рыча, обнюхивала его, и по тому, как ее хозяй¬

ка оглядывала его сверху вниз через лорнет, он понимал,

что речь идет о нем. А едва они выбрались на улицу, тетка

исчезла в первом же магазине; Гансу пришлось долго

ждать ее. Сконфуженный, он стоял на тротуаре, прохожие

его толкали, уличные мальчишки подтрунивали над ним.

Наконец тетка вынырнула из магазина и вручила ему плит¬

ку шоколада. Ганс вежливо поблагодарил, хотя терпеть не

мог шоколада. На ближайшем углу они сели в конку и с

оглушительным звоном понеслись в переполненном вагон¬

чике по незнакомым улицам, пока не достигли большой ал¬

леи и парка. Здесь бил фонтан, цвели тщательно огражден¬

ные клумбы, а в маленьком искусственном водоеме плава¬

ли золотые рыбки. Вдыхая теплый, насыщенный пылью

воздух, Ганс с тетей прогуливались взад и вперед в толпе

гуляющих; одни лица сменялись другими, изящные пла¬

тья — менее изящными, мимо проносились велосипедисты,

проезжали детские и инвалидные коляски, жужжал не¬

стройный хор голосов. Наконец они присели на скамейку

рядом с незнакомыми людьми. Тетка, до этого трещавшая

без умолку, глубоко вздохнула и предложила Гансу съесть

шоколад. Он стал отказываться.
—	Боже мой, неужели ты стесняешься? Кушай, кушай,

дорогой!
Ганс вытащил плитку, долго разворачивал серебряную

бумажку и наконец откусил крохотный кусочек. Не любил

он шоколад, но сказать об этом не посмел. На его счастье,

тетка, увидев в толпе знакомого, упорхнула.
—	Посиди тут, я сейчас вернусь.
Ганс воспользовался случаем и швырнул плитку в кус¬

ты. Болтая ногами, он глядел на толпу и чувствовал себя

очень несчастным. Наконец он решил повторить непра¬

вильные глаголы, однако, к ужасу своему, заметил, что ни¬

чего у него не получается. Он все начисто забыл! А ведь за¬

втра экзамен!
Вернулась тетка и сообщила, что ей удалось разузнать:

в нынешнем году экзаменуется сто восемнадцать кандида¬

тов, примут же в семинарию только тридцать шесть. Ганс

совсем приуныл и на обратном пути не проронил ни слова.

Дома у него опять разболелась голова, кусок не лез в гор¬
172

ло, и в конце концов он впал в такое отчаяние, что отцу

пришлось крепко отругать его, а тетка сказала, что маль¬

чишка невыносим. Заснул Ганс тяжелым глубоким сном, и

всю ночь его преследовали кошмары: будто он сидит вме¬

сте со своими сто семнадцатью товарищами на экзамене,

профессор похож не то на пастора, не то на тетку и кладет

перед ним целую кучу шоколада, а Ганс должен все это

съесть. И покуда он, захлебываясь слезами, глотает шоко¬

лад, товарищи то один, то другой исчезают за маленькой

дверью. Все уже справились со своими плитками, а его

горка все растет и растет, вот она уже больше стола, загро¬

моздила скамью, сейчас она задушит его...
На следующее утро, коща Ганс пил кофе и не спускал

глаз с часов, боясь опоздать на экзамен, в родном городке

многие поминали его имя. Первым, конечно, мастер

Флайг. Прежде чем сесть за утреннюю похлебку в кругу

семьи, подмастерьев и двух своих учеников, он сотворил

молитву. К обычным в таких случаях словам он на этот раз

добавил: «Господи, осени десницей своею ученика прогим¬

назии Ганса Гибенрата, ныне держащего экзамен, благосло¬

ви и напутствуй его. Да будет он благочестивым глашатаем

божественного имени твоего!»
Пастор, правда, не помолился за Ганса, но за завтраком

сказал супруге: «Сейчас наш Гибенрат отправился на экза¬

мен. Из него будет толк. Он еще станет у нас знаменито¬

стью. А стало быть, и неплохо, что я натаскивал его по ла¬

тыни».
Классный наставник перед началом уроков обратился к

ученикам со следующей речью: «В этот час в Штутгарте

начинаются общеземсльные экзамены. Пожелаем же Гансу

Гибенрату успеха. Правда, он не очень нуждается в этом,

таких-то лентяев, как вы, он десяток за пояс заткнет». И

почти все ученики подумали в это мгновение об отсутству¬

ющем — прежде всего, разумеется, те, кто держал пари,

провалится он или выдержит.
Ну а так как искренние пожелания и сердечное участие

с легкостью преодолевают огромные расстояния, то и Ганс

почувствовал, что дома о нем думают. Однако коща он в

сопровождении отца вступил в зал, ще должны были про¬

исходить экзамены, сердце у него бурно колотилось; трепе¬

ща от страха, он выполнял все указания фамулуса, озира¬

ясь в большом, наполненном бледнолицыми юношами по¬

мещении, словно преступник в камере пыток. Коща вошел
173

профессор и в сразу наступившей тишине стал диктовать

упражнение по латыни, Ганс нашел его до смешного про¬

стым. С легкостью, даже с некоторым чувством радости он

набросал черновик, внимательно и аккуратно переписал

его и оказался одним из первых, кто сдал свои листки.

Правда, по дороге к теткиному дому он заблудился и часа

два проплутал по раскаленным летним солнцем улицам, но

все это уже не могло нарушить его вновь обретенного рав¬

новесия. Он был даже рад, что таким образом избавился на

время от опеки тетки и отца: бродя по грохочущим незна¬

комым улицам столицы, он казался себе чем-то вроде от¬

важного путешественника. Когда он в конце концов, разуз¬

нав дорогу, добрался до цели, вопросы градом посыпались

на него.
—	Ну как? Как оно все было? Справился?
—	Пустяки! — гордо ответил он. — Такой текст я и в

пятом классе перевел бы!
Пообедал он с большим аппетитом.
Вторая половина дня оказалась свободной. Отец пота¬

щил его к родственникам и друзьям. У одного из них они

застали застенчивого, одетого во все черное мальчугана из

Геппингена, тоже приехавшего на общеземельный экзамен.

Мальчиков оставили одних, и они с робким любопытством

принялись разглядывать друг друга.
—	Ну как упражнение по латыни? — спросил Ганс. —

Правда, легкое?
—	Совсем ерундовое, но в этом-то и закавыка. На пус¬

тяковых упражнениях легче всего срезаться. Думаешь, ни¬

чего такого нет, глянь — а там ловушка!
—	Неужели правда?
—	А как же! Не такие дураки эти господа.
Ганс даже испугался немного и задумался. Потом нере¬

шительно спросил:
—	У тебя случайно не осталось текста?
Мальчик принес свою тетрадь, и они вместе проверили

перевод слово за словом. Гансу даже показалось, что па¬

рень из Геппингена дока по части латыни, во всяком слу¬

чае, он дважды употребил такие латинские обороты, каких

Ганс сроду не слыхивал.
—	А какие завтра будут экзамены, ты не знаешь?
—	Греческий и сочинение.
Затем новый знакомый поинтересовался, скольку чело¬

век из школы Ганса допущено к экзаменам.
174

—	А нас из Геппингена — двенадцать человек. И трое,

знаешь, такие зубастые! Наши все считают, что они прой¬

дут первыми. В прошлом году первым тоже был наш. А ты

пойдешь в гимназию, если провалишься?
Об этом Ганс еще не думал.
—	Я не знаю... Нет, наверное, не пойду.
—	Ну! А я обязательно пойду дальше учиться, если да¬

же провалюсь. Мне мать обещала. В Ульм поеду.
Это произвело на Ганса сильное впечатление, а двенад¬

цать геттингенцев да трое «зубастых» заставили его осно¬

вательно струсить. Где уж ему с ними тягаться!
Дома он сразу достал книга и еще раз повторил глаголы

на «mi». Экзамена по латыни он совсем не боялся, тут он

быд уверен в своих силах. А вот с греческим творилось у

него что-то странное. Предмет ему нравился, он едва ли не

бредил им, но это касалось только чтения. Особенно нра¬

вился ему Ксенофонт. Он писал таким живым, свежим

языком, все у него звучало так весело, красиво, мощно,

было проникнуто таким вольным духом, так было понятно.

Но едва доходило дело до грамматики или до перевода с

немецкого на греческий, Ганс начинал путаться в лабирин¬

те противоречивых правил и исключений; он и теперь ис¬

пытывал перед этим языком почти такой же суеверный

страх, как в свое время, на первом уроке, когда еще не

знал даже греческой азбуки.
На другой день был экзамен по греческому и сочинение

по родному языку. Греческое упражнение оказалось до¬

вольно длинным и отнюдь не легким, тема сочинения — с

подвохами, ее можно было толковать по-разному. После

десяти в экзаменационном зале стало жарко и душно. Ган¬

су попалось плохое перо, и он испортил два листа, прежде

чем ему удалось начисто переписать работу. Но вот стали

писать сочинение, и дело пошло совсем плохо — все из-за

нахального соседа, который подсунул Гансу записку и без

конца пихал его в бок, торопя с ответом. Всякое подсказы¬

вание было строго-настрого запрещено и влекло за собой

немедленное отстранение от экзаменов. Дрожа от страха,

Ганс нацарапал на записке: «Оставь меня в покое* — и по¬

вернулся к соседу спиной. Жара стояла невыносимая. Да¬

же экзаменующий профессор, размеренно, без устали ша¬

гавший между рядами, и тот несколько раз вытирал лицо

носовым платком. Ганс в своем толстом суконном костюме

конфирманта вспотел, голова опять разболелась, а коща он
175

в конце концов сдал сочинение, у него было такое чувство,

будто в нем полно ошибок и он окончательно провалился.

За обедом он молчал и с лицом преступника после приго¬

вора на все расспросы только пожимал плечами. Тетка

принялась его утешать, а отец разбушевался и сделался не¬

выносимым. После того как встали из-за стола, он увел

Ганса в другую комнату и снова попытался его расспро¬

сить.
—	Да плохо все, папа, — бросил в ответ Ганс.
—	Как же так? Почему ты был невнимателен? Неужели

нельзя было постараться, черт побери?
Ганс ничего не ответил, а когда отец начал бранить его,

покраснев, буркнул:
—	Ты же ничего в греческом не понимаешь!
Но самым ужасным было то, что в два часа ему пред¬

стоял устный экзамен. Его-то Ганс больше всего боялся. На

раскаленной улице он почувствовал себя совсем плохо и от

страха и головокружения почти ничего перед собой не ви¬

дел.
В течение десяти минут он сидел за большим зеленым

столом перед тремя строгими господами экзаменаторами,

переводил с латинского, отвечал на какие-то вопросы. В те¬

чение следующих десяти минут он сидел перед другими

господами, переводил с греческого, и снова его о чем-то

спрашивали. Под конец его хотели заставить проспрягать

неправильный аорист, но Ганс ничего не мог ответить.
—	Можете идти. Первая дверь направо.
Ганс сделал несколько шагов, но перед самой дверью

вспомнил, как спрягается аорист, и остановился.
—	Идите! — крикнули ему. — Идите! Может быть, вам

дурно?
—	Нет, я вспомнил аорист!
Ганс громко отчеканил все формы, заметил смех на ли¬

це одного из экзаменующих и, красный до ушей, выбежал

вон. Потом он мучительно пытался припомнить вопросы и

ответы, но все перепуталось у него в голове. Снова он ви¬

дел перед собой большой зеленый стол, трех старых, мрач¬

ных профессоров в длиннополых сюртуках, раскрытую

книгу и свою дрожащую руку на белом листе. Бог ты мой,

каково он, должно быть, отвечал!
На улице ему почудилось, что он живет уже много не¬

дель в этом городе и все не может выбраться из него. Как

что-то очень далекое, виденное давным-давно, представил¬
176

ся ему родной садик, синие горы, поросшие елями, берег

реки, ще он сидит с удочкой. Ах, если бы ему позволили

сейчас же уехать домой! Нет ведь никакого смысла дольше

оставаться здесь, все пошло прахом!
Он купил сдобную булочку и весь остаток дня броди?

по улицам, только бы не показываться на глаза отцу! При¬

дя домой, он застал родственников в тревоге из-за его дол- '

гого отсутствия. Однако, увидев, как он устал и замучен,

они тут же накормили его яичницей и отправили в по¬

стель. На следующий день предстоял экзамен по арифме¬

тике и закону Божию, после чего Гансу позволят уехать

домой.
На сей раз все обошлось благополучно. То, что ему те¬

перь сопутствовала удача, Ганс воспринимал как злую иро¬

нию — ведь накануне ему так не повезло, а это были экза¬

мены по основным предметам. Ну, все равно, завтра уже

домой!
—	Экзамены кончились, мы уезжаем! — сообщил он

тетке.
Однако господин Гибенрат решил провести еще один

денек в столице. Он собрался в Каннштат, намереваясь вы¬

пить там в парке чашку кофе. Но Ганс так умолял его, что

отец в конце концов разрешил ему уехать одному уже се¬

годня. Ганса проводили на вокзал, купили билет, тетка

чмокнула его на прощанье, всучила провизию, и он, уста¬

лый, не способный ни о чем думать, укатил домой. За ок¬

ном мелькали зеленые холмы, но лишь коща показались

иссиня-черные горы, на мальчика нахлынуло чувство радо¬

сти и избавления. Он был несказанно счастлив, что встре¬

тит старую служанку, даже директора, очутится в своей ка¬

морке, побывает в привычном низеньком классе, — все ра¬

довало его.
К счастью, на вокзале не оказалось ни одного любопыт¬

ствующего знакомого, и Ганс, прижав к себе дорожный па¬

кетик, никем не замеченный, поспешил домой.
—	Ну как, понравилось тебе в нашей столице? — спро¬

сила старая Анна.
—	Понравилось? Ты что думаешь, человеку могут нра¬

виться экзамены? Знаешь, как я рад, что вернулся! Отец

только завтра приедет.
Ганс проглотил кружку студеного молока, снял с вере¬

вочки перед окном купальные трусики и убежал, но на сей

раз не на прибрежный лужок, где всегда собирались город¬
177

ские мальчишки. Он забрел далеко на окраину, к месту,

называвшемуся «коромыслом». Река была здесь глубокой

и тихо вилась меж густо разросшимся кустарником. Ганс

разделся, сперва попробовал воду рукой, опустил в нее но¬

гу, вздрогнул и вдруг бросился в реку. Медленно плывя

против течения, он чувствовал, как вода постепенно смыва¬

ет с него весь пережитый страх, весь пролитый пот, как

она ласково заключает его тщедушное тело в свои прохлад¬

ные объятия и как душа его, ликуя, возвращается в род¬

ную стихию. Он плыл то быстро, то медленно, как бы от¬

дыхая, снова загребал руками и чувствовал, что вместе с

прохладой его охватывает приятная усталость. Перевернув¬

шись на спину, он дал нести себя течению, прислушивался

к тонкому жужжанью вьющихся золотистыми роями мо¬

шек, видел, как вечернее небо прорезывают стремительные

ласточки, как розоватый отблеск спрятавшегося за горами

солнца еще играет на их крыльях.
Коща Ганс, одевшись, все еще погруженный в свои меч¬

ты, побрел домой, долину уже затянули длинные вечерние

тени.
Вот и сад торговца Закмана, ще Ганс, малышом, с вата¬

гой ребятишек таскал зеленые сливы; а это домик плотника

Кирхнера, ще всегда валялись побелевшие балки, под ко¬

торыми он находил червей. Проходя мимо владений управ¬

ляющего Гесслера, Ганс вспомнил его дочь Эмму. Два года

назад ему так хотелось поухаживать за ней на катке. Эго

была самая грациозная, самая изящная гимназистка, свер¬

стница Ганса, и некоторое время его самым страстным же¬

ланием было заговорить с ней, подать ей руку. Но уж

очень он был стеснителен и так и не решился на это. Те¬

перь она жила в пансионе, и он почти забыл ее лицо. Все

эти ребяческие истории он вспоминал сейчас как нечто

очень далекое, но они были столь красочны, овеяны таким

таинственным благоуханием — ничто из пережитого позд¬

нее не могло с ними сравниться! Как хорошо было сидеть

по вечерам в подворотне у Лизы Нашольд, чистить кар¬

тошку и слушать ее рассказы или рано утром в воскресенье

с закатанными штанишками и нечистой совестью бежать

тайком на нижнюю плотину, ловить там раков или ершей —

а потом в промокшем до нитки воскресном костюмчике

предстать перед отцом и получить от него добрую порцию

розг! Сколько было тоща загадочных и необыкновенных

вещей и людей, о которых он теперь и думать позабыл.
178

Вот хотя бы сапожник Штромейер с кривой шеей. О нем

всем доподлинно известно, что он отравил свою жену. Или

овеянный славой своих приключений «господин Бек», с

палкой и мешком за плечами обходивший все окрестности

городка, — «господином» его величали потому, что когда-

то он был богатым человеком, держал четырех лошадей и

имел собственный выезд. Правда, Ганс знал этих людей

только по имени, но сейчас он смутно чувствовал, что этот

темный мирок городских закоулков утрачен им, а опустев¬

шее место не занято ничем живым, ничем, о чем можно бы¬

ло бы помечтать.
Весь следующий день Ганс числился еще в отпуске, и

потому, пользуясь своей свободой, он .проспал чуть не до

обеда. В полдень он сходил на станцию встретить отца. Тот

все еще пребывал в состоянии блаженства от прелестей сто¬

личной жизни, которые он вкусил в Штутгарте.
—	Если ты выдержал, то можешь себе пожелать что-ни¬

будь, — заявил он, будучи в прекрасном расположении ду¬

ха. — Ну-ка, подумай!
—	Да нет, — со вздохом ответил Ганс, — я наверняка

провалился.
—	Не болтай вздор! Говори, чего тебе хочется, пока я

не передумал.
—	На рыбалку бы мне сходить в каникулы, как преж¬

де. Можно? •
—	Если выдержал — безусловно, можно.
На другой день — это было воскресенье — лил пролив¬

ной дождь, грохотала гроза, и Ганс до вечера просидел у

себя в комнатке за книгами. Вновь и вновь он припоминал

все упражнения, доставшиеся ему на экзаменах, и всякий

раз приходил к заключению, что ему просто не повезло.

Ведь он мог бы справиться и с гораздо более трудными за¬

даниями. Ну, конечно, он не выдержал! И опять у него го¬

лова болит! Он почувствовал в душе все нараставший

страх и в конце концов с тяжелым сердцем отправился к

отцу.
—	Пап!
—	Чего тебе?
—	Спросить я хотел... Вот ты говорил, чтоб я пожелал

себе что-нибудь. Но я лучше не пойду на рыбалку...
—	Это еще почему?
—	Да потому что я... Знаешь, я хотел спросить, можно

ли мне...
179

—	Ну-ну, выкладывай! Не ломай комедию! Что ты там

еще выдумал?
—	Если я провалился... Можно мне в гимназию посту¬

пить?
Господин Гибенрат оторопел.
—	Что? В гимназию? — вдруг взорвался он. — Ты...

Да кто это тебе в голову вбил?
—	Никто. Я просто так говорю. — На лице Ганса отра¬

зился смертельный страх, но отец ничего не замечал.
—	Ступай, ступай! — воскликнул он, сопровождая свои

слова раздраженным смешком. — Что за сумасбродство! В

гимназию! Я пока еще не коммерции советник!
И господин Гибенрат так резко отмахнулся, что Ганс

понял — все просьбы бесполезны. В полном отчаянии он

вернулся к себе в каморку.
А отец еще долго ворчал: «Вот неслух! Придумал тоже!

В гимназию! Эк куда хватил!»
С полчаса Ганс просидел на подоконнике, упершись

взглядом в свеженатертый пол. Он пытался представить,

что же будет, если ему не удастся поступить ни в семина¬

рию, ни в гимназию и вообще не придется больше учить¬

ся. Его поставят за прилавок учеником в какой-нибудь

сырной лавочке или определят в контору, и он проживет

жизнь, как те скучные и жалкие людишки, которых он так

презирает. А ведь он во что бы то ни стало хотел подняться

выше их!
Его красивое умное лицо исказилось от гнева и боли.

Вдруг он вскочил, злобно плюнул, схватил латинскую хре¬

стоматию, изо всей силы швырнул книгу об стену и тут же

выбежал из дома, прямо под дождь.
В понедельник утром он пошел в прогимназию.
—	Ну, как твои дела? — спросил директор, подавая

Гансу руку. — Я тебя еще вчера поджидал. Как прошли

экзамены?
Ганс низко опустил голову.
—	Что с тобой? Ты плохо отвечал?
—	Да, кажется.
—	Ничего, потерпи, — утешал его старый директор. —

Вероятно, еще до обеда мы получим ответ из Штутгарта.
Время до обеда тянулось невероятно медленно. Из

Штутгарта не поступило никаких сообщений, и дома за

обедом Ганс давился каждым куском от сдерживаемых ры¬

даний.
180

В два часа пополудни, коща Ганс вошел в класс, учи¬

тель уже стоял за кафедрой.
—	Ганс Гибенрат! — громко вызвал он.
Ганс вышел вперед, и учитель протянул ему руку со

словами:
—	Поздравляю тебя, Гкбенрат! Ты выдержал общезе¬

мельный экзамен вторым!
Наступила торжественная тишина. Открылась дверь, и

вошел директор.
—	Поздравляю, поздравляю! Ну, а теперь что ты нам

скажешь?
Внезапно нахлынувшая радость словно парализовала

Ганса.
—	Неужели так ничего и не скажешь?
—	Если б я знал! — вырвалось у Ганса. — Я бы и пер¬

вым выдержал!
—	Ну, теперь беги домой и сообщи новость отцу, — об¬

ратился к нему директор. — В классы можешь больше не

приходить, через неделю мы все равно распускаем всех на

каникулы.
Ганс выскочил на улицу, голова у него шла кругом. Ба¬

зарная площадь была залита солнцем, липы стояли на сво¬

их местах, все было как всегда, но Гансу все казалось не¬

обыкновенно красивым, каким-то значительным, радост¬

ным. Ведь он выдержал! Занял второе место! Но вот схлы¬

нула первая волна восторга, и Ганса охватило горячее чув¬

ство благодарности. Теперь ему нечего бояться встречи с

пастором! Теперь он будет учиться дальше! Не грозит ему

ни сырная лавка, ни контора! Да и на рыбалку он теперь

будет ходить!
Отец, встретив его в дверях дома, спросил мимоходом:
—	Что новенького?
—	Ничего особенного, меня отчислили из прогимназии.
—	Как? Почему?
—	Потому что я уже семинарист.
—	Ах ты, черт возьми! Так ты, стало быть, выдержал?
Ганс кивнул.
—	И хорошо выдержал?
—	Вторым.
Этого отец никак не ожидал. Он не находил слов, толь¬

ко хлопал сына по плечу и, громко смеясь, покачивал голо¬

вой. Наконец он открыл рот, намереваясь что-то сказать,

но так ничего и не сказал и снова покачал головой.
181

—	Здорово! — воскликнул он в конце концов, и еще

раз: — Здорово!
Ганс бросился в дом, взлетел по лестнице прямо на чер¬

дак, распахнул дверцы стенного шкафчика в пустующей

светелке, минуту порылся в нем, затем стал вытаскивать

всевозможные коробки, мотки шнура, пробки — всю свою

рыболовную снасть. Да, ведь надо еще вырезать хорошее

удилище!
Ганс спустился к отцу.
—	Пап, одолжи мне твой перочинный нож.
—	Это зачем?
—	Орешник надо срезать для удилища.
Отец полез в карман.
—	Вот тебе! — объявил он великодушно, весь сияя. —

Вот тебе две марки, купи себе нож. Но не ходи к Ганфри-

ду, а ступай в кузницу.
Вприпрыжку Ганс понесся со двора. Кузнец спросил

его об экзаменах, выслушал добрую весть и вручил Гансу

свой самый лучший перочинный нож.
Вниз по течению, за мостом, росли густые кусты ореш¬

ника и ольхи. Там-то Ганс после тщательного отбора и вы¬

резал себе превосходно пружинящее удилище без единого

изъяна и поспешил домой.
С разрумянившимся лицом и горящими глазами он

принялся готовить снасть, что доставляло ему всегда почти

такую же радость, как и сама рыбалка. Всю вторую поло¬

вину дня и весь вечер он посвятил подготовке. Белые, ко¬

ричневые и зеленые лески он тщательно рассортировал,

подверг самому придирчивому осмотру, затем, ще надо

было, распутал, а где и связал. Пробки и перышки по¬

плавков всех видов и размеров были испробованы и подо¬

гнаны, приготовлены грузила самых разных весов и снаб¬

жены насечками. Настала очередь крючков, которых тоже

оказался порядочный запасец. Часть из них Ганс прикре¬

пил к лескам толстыми черными нитками, сложенными

вчетверо, другие — обрезками струн, а остальные — спле¬

тенным конским волосом. К вечеру все было готово, и он

почувствовал, что семь долгих недель каникул ему не при¬

дется скучать. Да и впрямь, что может быть лучше, чем

сидеть одному на берегу речки, да еще с удочкой в руках!
182

ГЛАВА ВТОРАЯ
Вот какими должны быть летние каникулы! Над гора¬

ми голубое, как незабудки, небо, неделя за неделей стоят

жаркие, сияющие дни, лишь изредка налетит недолгая,

сильная гроза. Река хоть и протекает по узким расселинам

у подножья скал, в тени огромных елей, но все же так на¬

гревается, что можно купаться даже поздно вечером. Вок¬

руг городка витают запахи сена и свежескошенной отавы,

редкие полоски ржи сперва желтеют, затем делаются золо¬

тисто-коричневыми, а по берегам ручейков поднимаются в

рост человека буйно разросшиеся белые зонтики болиголо¬

ва, вечно усыпанные крохотными жучками. Из его полых

стеблей так хорошо вырезать дудочки и свистки! На опуш¬

ках цветут ярко-желтые пушистые царские свечи. На гиб¬

ких, упругих стеблях покачиваются вербенник и кипрей,

окрашивая склоны в свой л иловато-красный цвет. А в лесу

под елками стоят строгие, прекрасные в своей отрешенно¬

сти, высокие, прямые наперстянки с серебристыми, лапча¬

тыми корневыми листьями и крепким стеблем, завершаю¬

щимся красноватым конусом цветка. А грибов! Красный,

уже издали сверкающий мухомор, жирный, коренастый

белый гриб, фантастический козлобородник, красный ты¬

сяченогий ежевик, странно бесцветный, болезненно обрюз¬

гший подъельник. Между лесом и лугами пламенеет ог¬

ненно-желтый цепкий дрок, за ним тянется л иловатая по¬

лоса вереска, а за ними уже начинаются луга, густо зарос¬

шие сердечником, горицветом, шалфеем, коростовиком, —

они почти всюду ожидают второго покоса. В лиственном

лесу заливаются зяблики, в .ельнике по веткам скачут ры¬

жие белки, на межах, по каменным стенам и в высохших

канавках глубоко дышат, наслаждаясь теплом, переливаю¬

щиеся всеми оттенками зеленые ящерицы, и, ни на минуту

не умолкая, звенит над полями оглушительная песня ци¬

кад.
Городок в эту пору напоминает большую деревню. В

воздухе плывут запахи сена, на улицах гремят высоко на¬

груженные фуры, далеко разносится звон отбиваемых кос.

Не будь здесь двух фабрик, и впрямь можно было бы по¬

думать, что ты попал в деревню.
В первый день каникул, рано поутру, когда старая Ан¬

на пришла в кухню готовить кофе, Ганс уже нетерпеливо

дожидался ее. Он помог развести огонь в плите, достал
183

хлеб с полки, залпом проглотил остуженный свежим моло¬

ком кофе, сунул ломоть хлеба в карман и был таков. До¬

бежав до верхней насыпи, он остановился, вытащил круг¬

лую жестяную коробочку и принялся ловить кузнечиков.

Степенно, не торопясь — здесь начинался большой подъ¬

ем, — мимо прокатил почти пустой поезд с открытыми ок¬

нами и выпустил длинный, веселый шлейф из дыма и па¬

ра. Ганс глядел ему вслед и долго следил, как клубится

белый пар, быстро рассеиваясь в ясном, пронизанном сол¬

нечными лучами утреннем воздухе. Как давно не видел он

всего этого! Ганс несколько раз глубоко вздохнул — он

жаждал вдвойне наверстать потерянное и столь прекрасное

время, превратиться вновь в шаловливого, беззаботного

малыша.
Сердце у него, как у настоящего охотника, так и прыга¬

ло от предвкушения блаженства, когда он с новенькой

удочкой на плече и коробкой, полной кузнечиков, в карма¬

не шагал сначала по мосту, а затем садами к самому глубо¬

кому месту реки — к Конскому омуту. Там можно было,

удобно прислонившись к иве, далеко закинуть леску, там

никто не помешает.
Добравшись до цели, Ганс размотал леску, укрепил гру¬

зило, безжалостно насадил толстого кузнечика на крючок

и, широко размахнувшись, закинул подальше к середине

реки. Началась старая и такая знакомая игра: маленькие

пескари стайками налетали на приманку, стараясь сорвать

ее с крючка. Вскоре от кузнечика ничего не осталось, при¬

шла очередь второго, затем еще одного, четвертого, пято¬

го... Все бережней насаживал их Ганс на крючок, пока на¬

конец не догадался увеличить грузило. И тут к приманке

подплыла первая настоящая рыбка. Она дернула ее легонь¬

ко, отпустила, снова попробовала, а вот и клюнула! Опыт¬

ный рыбак превосходно чувствует это через леску и удили¬

ще: по пальцам словно пробегает ток. Ганс ловко подсек, а

затем потихоньку стал выбирать леску. Рыбка сидела креп¬

ко, и, когда она показалась из воды, Ганс увидел крупную

плотицу. Ее сразу узнаешь по широкому, отливающему

желтым белому брюху, треугольной голове и красивым мя¬

систо-красным перышкам нижних плавников. Интересно,

сколько она потянет? Но прежде чем Гансу удалось это оп¬

ределить, перепуганная рыба проделала отчаянный вольт,

извиваясь, скользнула по зеркалу воды и ушла. Ганс еще

видел, как она, несколько раз сверкнув белым брюшком,
184

исчезла в глубине, словно серебристая стрела. Нет, плохо

она, значит, клюнула!
Только теперь у рыбака пробудилось подлинное волне¬

ние, страстная охотничья настороженность: острый взгляд

прикован к тонкому коричневому шнурку там, где он ухо¬

дит под воду, щеки раскраснелись, движения — скупые,

быстрые, ловкие. Вот уже клюнула вторая плотва, и тут же

оказалась на берегу, затем небольшой карп, которого Ганс

чуть было не пожалел, потом подряд три пескаря. Пескари

Гансу доставляли особую радость — отец любил полако¬

миться ими. У них мясистое туловище, покрытое мелкой

чешуей, толстая головка с забавными белыми усами, ма¬

ленькие глазки и изящный хвост. Окраска — зеленая с ко¬

ричневым отливом, а когда его вытащишь на берег, появ¬

ляется оттенок стальной синевы.
Тем временем солнце поднялось, пена у верхней плоти¬

ны светилась снежной белизной, над водой дрожал нагре¬

тый воздух, а чуть выше Мукберга недвижимо висело не¬

сколько ослепительных облачков. Становилось жарко. Ни¬

что не дает так ощутить жару ясного летнего дня, как не¬

сколько спокойных, белых облачков на синем небосклоне,

до того напоенных светом, что невозможно на них долго

смотреть. Не будь их, иной раз и не заметил бы, какая

стоит жара. Нет, не синее небо, не искрящаяся водная

гладь, а именно несколько белопенных, туго надутых, как

паруса, облачков вдруг дают почувствовать, как печет сол¬

нце, заставляют вытереть рукой влажный лоб и поспешить

в тень.
Ганс уже менее внимательно следил за поплавком, он

уже устал, да и все равно около полудня ничего не пойма¬

ешь. Елец, даже самый крупный, к этому времени подни¬

мается вверх — погреться на солнышке. Темными косяка¬

ми они, сонные, тянут вверх по течению совсем близко к

поверхности, а то вдруг, без всякой видимой причины,

бросаются врассыпную и в этот час не клюют.
Ганс прикрепил удочку к низко свисающей ветке, при¬

сел на землю и залюбовался зеленой речкой. Одна за дру¬

гой поднимались из глубины темные спинки: тихие, словно

завороженные, рыбки стайками всплывали наверх. Верно,

хорошо им в теплой водице! Ганс скинул ботинки и опу¬

стил ноги в воду — у берега она была как парное молоко.

В большом бидоне плескались пойманные рыбки. До чего

они красивы! Малейшее движение — и чешуя отливает бе¬
185

лым, коричневым, зеленым, синим, серебристым, а то и

матово-золотым!
Тихо кругом. Издали едва доносится громыхание пово¬

зок, переезжающих мост, да стук мельницы. Только непре¬

рывный мягкий шум падающей воды у окутанной белым

плотины несется сюда, навевая прохладу и дрему, да тихо

булькает вода, обтекая столбы под мостками.
Греческий и латынь, грамматика и стилистика, матема¬

тика и родной язык — весь бесконечно мучительный круго¬

ворот суетливого, загнанного года куда-то исчез, раство¬

рившись, в этот жаркий дремотный час. У Ганса немного

побаливала голова. Ну, ничего, теперь ведь снова разреши¬

ли бегать на реку! Он смотрел на брызги пены над плоти¬

ной, щурясь, поглядывал на поплавок, а рядом в бидоне

плавали пойманные рыбки. Как хорошо! Порой он вдруг

вспоминал, что выдержал общеземельный экзамен и занял

второе место, и тут же принимался шлепать босыми ногами

по воде, засовывал руки глубоко в карманы и насвистывал

какую-нибудь мелодию. По-настоящему свистеть он не

умел, и это давно уже огорчало его и служило предметом

насмешек однокашников. Получалось только какое-то ти¬

хое шипение, но для собственного удовольствия и этого бы¬

ло достаточно, к тому же здесь его никто не слышит. Все

сидят сейчас за партами на уроке географии, и только он

один свободен, его уже отчислили. Он один вышел вперед,

всех обскакал! Довольно они мучили его! И за что только

не доставалось ему: и за то, что он не водился ни с кем,

кроме Августа, и за то, что не любил драться, да и в играх

неохотно принимал участие. А теперь он их оставил с но¬

сом — всех этих кривоногих такс, этих тупоголовых заби¬

як! Его ненависть к ним была настолько велика, что он на

минуту даже перестал свистеть и презрительно скривил

рот. Ганс смотал леску и рассмеялся: и крошки не было на

крючке! Потом выпустил из банки оставшихся в живых

кузнечиков. Вяло и безрадостно они отползли в траву. Не¬

подалеку в дубильне ремесленники уже собирались на

обед. Пора и ему домой!
—	Поймал что-нибудь? — спросил отец за столом.
—	Пять штук.
—	Да что ты! Смотри не поймай старика, а то потом не¬

откуда будет малькам взяться.
На этом беседа оборвалась. Да и жарко было очень.

Жаль, что сразу после обеда нельзя купаться. А почему,
186

собственно? Говорят, что вредно. Все, видите ли, вредно.

Но Ганс-то лучше знает — не раз вопреки запрету он ку¬

пался после еды. Однако теперь он не будет делать этого,

такие шалости ему не к лицу. Он уже большой. Да что

там говорить: на экзаменах к нему обращались на «вы».
В конце концов ведь не так уж плохо и поваляться в

саду под сосной. Тени здесь вдоволь, можно и почитать

или полюбоваться бабочками. Так он и пролежал до двух,

даже чуть не заснул. Ну, а теперь пора было бежать ку¬

паться!
На лужке оказались только малыши; все, кто постар¬

ше, еще сидели за партами, но Ганс их ни капельки не по¬

жалел. Он спокойно разделся и вошел в воду. Больше все¬

го он любил чередовать тепло с прохладой: проплывет не¬

много, поплещется, нырнет, затем полежит на животе в

травке, чувствуя, как солнце печет высыхающую спину.

Малыши уважительно держались от него поодаль. Да, да,

он стал знаменитостью. И вид-то у него не как у всех ос¬

тальных. Свободная, красивая посадка головы, тонкая,

чуть загорелая шея, умное лицо, высокомерный взгляд.

Вообще-то он несколько худ, узкоплеч, на груди и спине

можно пересчитать все ребра, и икры на ногах почти неза¬

метны.
Всю вторую половину дня он то лазил в воду, то лежал

на солнцепеке. После четырех на прибрежный лужок шум¬

ной ватагой примчался чуть не весь его класс.
—	А, Гибенрат! Недурно устроился!
Ганс сладко потянулся.
—	Пожалуй, и правда недурно.
—	Когда в семинарию?
—	В сентябре только. Сейчас вакации.
Гансу была приятна их зависть. Его даже не задело,

когда в задних рядах кто-то, подтрунивая, затянул:
Хорошо живется Шульциной Лизе —
До обеда спит в постели.
Вот бы так и мне,
Вот бы так и мне!
Он только рассмеялся. Тем временем ребята разделись.

Один с разбегу бросился в воду, другие из осторожности

решили сперва остыть и лежали на травке. Раздались одоб¬

рительные возгласы по адресу особенно долго нырявшего
187

паренька. Какого-то трусишку насильно столкнули в воду,

и он заверещал как резаный. Ребята гонялись друг за дру¬

гом, носились по лугу, визжали, барахтались в воде, обда¬

вали брызгами любителей принимать лишь солнечные ван-

ны. Шум, гам, плеск стояли над рекой — во всю ее шири¬

ну мелькали белые лоснящиеся тела.
Примерно через час Ганс ушел. Спускался теплый ве¬

чер, когда так хорошо клюет рыба. До ужина он удил с мо¬

ста, но почти ничего не поймал. Рыба так и бросалась на

приманку, мгновенно пожирала ее, но на крючок ни одна

не попадалась. Он ловил на вишню, но, должно быть, яго¬

ды оказались слишком велики и быстро размокали. Ганс

решил попытать счастья попозже.
За ужином ему сообщили, что приходило много знако¬

мых с поздравлениями, и тут же продемонстрировали толь¬

ко что полученный местный еженедельник, где под рубри¬

кой «Официальные сообщения» оказалась следующая за¬

метка:
«На приемные конкурсные испытания в духовную се¬

минарию наш город в этом году направил только одного

кандидата: Ганса Гибенрата. К нашей радости, нам только

что сообщили, что он выдержал экзамен, заняв второе

место».
Ганс сложил газетный листок, сунул его в карман и

промолчал, но внутри у него все так и ликовало от счастья

и гордости. Позже он снова отправился на рыбалку, решив

ловить теперь на сыр: рыбка его любит и хорошо видит в

сумерки.
Удилища он не взял с собой. Держать в руках не палку,

а саму леску, ловить «на веревочку» доставляло ему наи¬

большую радость. Правда» это трудно, но зато намного ве¬

селей. Чувствуешь малейшее движение приманки, каждое

прикосновение к ней, самый осторожный клев, разгадыва¬

ешь все повадки рыбы, как будто видишь ее самое. Но это

надо уметь, пальцы должны быть чуткими, внимание на¬

стороженным, как у хорошего сыщика.
В извилистой, узкой и глубокой долине сумерки спуска¬

ются рано. Из-под моста тихо выбегает почти черная река,

на нижней мельнице уже горит свет. Над переулками и мо¬

стами разносятся песни горожан, слышится говор, немного

душно. То и дело плещется рыба, выпрыгивая из воды. В

такие вечера она как-то странно взбудоражена, зигзагами
188

носится взад и вперед, выскакивает на поверхность, заде¬

вает леску и опрометью бросается на приманку.
Но вот израсходован последний кусочек сыра — ив би¬

доне у Ганса четыре небольших карпа. Завтра он отнесет

их пастору.
В долине потянуло теплым ветерком. Быстро темнело,

но небо было еще белесым. Над погрузившимся в глубокий

сумрак городком черными силуэтами высились колокольня

и крыша замка. Должно быть, где-то разразилась гроза —

время от времени вдали мягко погромыхивало.
Уже около десяти Ганс забрался в постель; его охватила

такая сладкая усталость, так захотелось спать, как давно

уже с ним не бывало. Длинная вереница прекрасных, сво¬

бодных летних дней мерещилась ему в будущем. Таких за¬

манчивых! Он целиком посвятит их прогулкам, рыбалке,

купанью, мечтам. Лишь одно его еще точило: жаль, что он

не вышел на первое место!
Сейчас же после завтрака Ганс побежал в пасторский

дом, и как раз когда он сдавал свой улов, из кабинета вы¬

шел сам хозяин.
—	А, Ганс Гибенрат! С добрым утром! Поздравляю,

поздравляю от всей души! Что это у тебя?
—	Да так, несколько рыбок. Вчера поймал.
—	Молодец! Благодарю. Зайди-ка ко мне.
Ганс переступил порог хорошо знакомого ему кабинета

пастора. Правда, на таковой он мало походил — не пахло

здесь ни геранью, ни табаком. Солидная библиотека состо¬

яла в основном из новых, аккуратно переплетенных книг с

позолоченными корешками, а не из потрепанных, рассох¬

шихся, источенных червями и засиженных мухами томов,

какие обычно встречаешь в пасторских домах. Вниматель¬

ный наблюдатель по одним названиям хранившихся в

большом порядке книг заметил бы веяние нового духа,

весьма отличного от того, который царит в пыльных библи¬

отеках почтенных старцев отмирающего поколения. Вы¬

ставленные обычно напоказ в пасторских домах пухлые то¬

ма на книжных полках, все эти Бенгели*, Этингеры*,

Штейнгоферы* рядом с авторами духовных песнопений,

которые так превосходно описал Мёрике в своем «Петушке

на колокольне»*, здесь отсутствовали или, может быть, то¬

нули среди множества произведений вполне современных.

Все убранство комнатки — папки с подшитыми газетами,

конторка, огромный, заваленный рукописями стол про¬
189

изводило впечатление весьма ученое и солидное; здесь,

должно быть, много трудились. Трудились здесь и впрямь

немало, однако не столько над проповедями, катехизисом и

уроками закона Божия, сколько над исследованиями и

статьями для научных журналов и подготовкой собствен¬

ных сочинений. Мечтательная мистика, созерцательное

раздумье были изгнаны отсюда, а вместе и наивное, иду¬

щее от сердца богословие, которое, невзирая на поток на¬

учных открытий, с любовью и состраданием склоняется к

алчущей душе народа. Здесь подвергали рьяному критиче¬

скому разбору священное писание, чинили розыск «истори¬

чески существовавшего Христа».
В богословии, как и в других предметах, существует бо¬

гословие-искусство и богословие-наука — или, во всяком

случае, такое, которое хочет быть наукой. Так повелось

уже издавна, да и поныне ничего не изменилось. И всегда

богословы от науки ради новых мехов забывали о старом

вине, а тем временем богословы от искусства, не мудрствуя

лукаво, дарили многим утешение и светлую радость. Это и

есть вечная неравная борьба между критикой и творчест¬

вом, наукой и искусством, где наука всегда оказывается

правой, не принося, однако, никакой пользы, а богословие-

искусство неустанно сеет семена веры, любви, утешения,

семена прекрасного, предчувствие извечного и всегда нахо¬

дит благодатную почву. Ибо жизнь сильнее смерти, вера

крепче сомнения.
Ганс впервые сидел в этой комнатке на небольшом ко¬

жаном диванчике между конторкой и окном. Пастор обла¬

скал его, просто, как с равным, говорил о семинарии, о

том, как там живут и учатся.
—	Существенно новое, с чем ты там столкнешься, — за¬

метил он в заключение, — это греческий язык Нового За¬

вета. Перед тобой откроется целый мир, полный трудов и

радости. Поначалу тебе будет трудновато, ведь это уже не

аттический греческий, а новый, исполненный нового духа

язь....
Ганс внимательно слушал, с гордостью сознавая, что

приобщается к подлинной науке.
—	Школьные методы, вводящие в этот новый мир, —

продолжал пастор, — разумеется, лишают его многих чар.

К тому же в семинарии тебе придется изрядно потрудиться

над древнееврейским языком. Если не возражаешь, мы уже

сейчас, в каникулы, начнем им заниматься. Тогда у тебя
190

останется в семинарии больше времени и сил для других

предметов. Мы можем вместе прочитать несколько глав от

Луки, и ты как бы мимоходом, играючи выучишь язык.

Словарь для тебя у меня найдется. Это у тебя отнимет час,

ну два в день, ни в коем случае не более, ибо самое важное

для тебя теперь — отдых. Разумеется, это всего лишь мое

предложение — мне отнюдь не хотелось бы портить тебе

прекрасные каникулярные дни.
Конечно, Ганс согласился. Правда, час, посвященный

Луке, показался ему этакой тучкой на сияющем голубом

небе свободы, но он постеснялся отказать пастору. К тому

же так, походя, выучить на каникулах новый язык будет

для него скорее удовольствием, нежели трудом. Перед всем

новым, с чем ему предстояло столкнуться в семинарии, его

теперь уже брал страх, а особенно пугал древнееврейский.
Без тени неприязни он покинул пасторский дом и по

лиственной аллее добрался до леса. Из его души улетучи¬

лась всякая озабоченность, и чем больше он обдумывал

предложение священника, тем приемлемей оно представля¬

лось ему. Он хорошо понимал, что в семинарии ему при¬

дется трудиться еще упорнее, вложить в свои занятия еще

более честолюбия, если он намерен и там оставить своих

сверстников позади. А этого он решил добиться во что бы

то ни стало. Почему, собственно? Этого он и сам не знал.

Прошло уже три года с тех пор, как на него обратили вни¬

мание, и все эти три года педагоги, пастор, отец, а особен¬

но директор подзадоривали, подстрекали его, не давали

дух перевести. Переходя из класса в класс, он неизменно

был всеми признанным первым учеником. Постепенно он и

сам стал видеть свою задачу в том, чтобы подняться выше

всех и даже близко не подпускать никого. Глупого страха

перед экзаменами теперь как не бывало.
И все же каникулы были прекрасны, прекрасней всего!

Как необычайно красив лес в этот ранний час, когда здесь

не встретишь ни души, когда ты совсем один! Колонна к

колонне высятся могучие стволы сосен, образуя своими си¬

не-зелеными кронами огромный свод убегающего вдаль

бесконечного зала. Подлеска почти нет, только изредка по¬

падаются заросли малины, но зато ты часами шагаешь по

мягкой, точно устланной ковром, мшистой земле, кое-где

поросшей вереском и черникой. Роса уже сошла, и между

прямыми, как мачты, деревьями висит утреннее марево —

своеобразная смесь испарений, солнечных лучей, запаха
191

мхов, грибов и смолы, — так вкрадчиво, подобно легкому

обмороку, действующее на все наши чувства.
Ганс бросился на мох, обобрал густые кусты черники,

слушая, как то в одном, то в другом конце долбит дятел,

кукует ревнивая кукушка. Между чернеющими кронами

елей проглядывало синее, без единого облачка небо, ствол

к стволу теснились тысячи и тысячи деревьев, образуя вда¬

ли сплошную темно-бурую, мрачную стену, то тут, то там

на мху весело играли солнечные блики.
Ганс ведь хотел совершить большую прогулку, дойти по

меньшей мере до Лютцельской усадьбы или до Шафранно¬

го луга, а сам лежал во мху и ел чернику, лениво погляды¬

вая на теплое марево. Понемногу он и сам начал удивлять¬

ся своей усталости. Раньше он с легкостью совершал трех-

и даже четырехчасовые походы. Нет, он сейчас же встанет

и пойдет дальше. Несколько сотен шагов он действительно

прошел. Но вот уже снова, сам не зная, как это случилось,

он лежал во мху. Взгляд его, щурясь, скользил меж ство¬

лов и крон, по темно-зеленым кустам черники. Ах, какую

истому навевает этот лесной воздух!
Когда он к обеду вернулся домой, у него опять разболе¬

лась голова. Болели и глаза — солнце так безбожно слепи¬

ло на лесной тропинке! Удрученный, он проторчал почти

до самого вечера дома и, только снова выкупавшись, по¬

чувствовал прилив бодрости. Но теперь пора было бежать

к пастору.
По дороге Ганс увидел сапожника Флайга, сидящего у

окна мастерской на своей треноге. Тот предложил ему зайти.
—	Куда держишь путь, сын мой? Что это тебя не видно

совсем?
—	К пастору иду.
—	Ты все еще к нему ходишь? Экзамены^го кончились.
—	Теперь за другое примемся. Новый Завет. Новый За¬

вет — он ведь на греческом языке написан, но совсем не на

том греческом, что мы учили. Вот его я и буду теперь

учить.
Сапожник сдвинул картуз на затылок, нахмурил свой

большой лоб и, тяжело вздохнув, тихо промолвил:
—	Послушай, Ганс, что я тебе скажу. До сих пор-то я

молчал из-за твоих экзаменов, но теперь должен тебя пре¬

дупредить. Пора тебе знать, что наш пастор человек неве¬

рующий. Он тебе столько всякого наговорит, доказывать

станет, будто в святом писании одни выдумки, ложь одна,
192

а как прочтешь с ним Новый Завет, то увидишь, что и сам

изверился, не знаешь даже как.
—	Но, дядюшка Флайг, я ведь буду учить с ним только

греческий. Мне его все равно надо проходить в семинарии.
—	Это ты так думаешь. А оно ведь не все равно, учишь¬

ся ты читать Библию с благочестивыми и добросовестными

наставниками или с человеком, который сам в Бога не ве¬

рует.
—	Да никто же точно не знает, что он не верит в Бога.
—	Я знаю об этом, Ганс, знаю. К сожалению, это так.
—	Но что ж мне делать? Мы уже договорились, что я

приду.
—	Тебе и надо пойти к нему. Но если он будет тебе го¬

ворить, что Библия — дело рук человеческих и выдумки

одни и все в ней значащееся не откровение духа святого,

ты приходи ко мне, и мы с тобой поговорим. Ну как, со¬

гласен?
—	Да, дядюшка Флайг. Но я не думаю, чтоб все оно

так и было.
—	Вот увидишь. Вспомнишь тогда обо мне!
Пастора не оказалось дома, и Гансу пришлось ожидать

его в кабинете. Разглядывая надписи на золотых кореш¬

ках, он раздумывал над тем, что сказал ему сапожник. По¬

добные высказывания о пасторе и вообще о новомодных

священниках он слышал уже не раз. Но теперь он впервые

почувствовал, что и сам вовлечен во все эти споры. Любо¬

пытство и нетерпение охватили его. Но таким важным и

страшным, как сапожнику, все это ему не представлялось,

напротив, он почуял здесь возможность проникнуть в вели¬

кие древние тайны. Вопросы о вездесущии господнем, за¬

гробной жизни души, о дьяволе и преисподней не раз увле¬

кали его, когда он только что начал ходить в школу, и

рождали в его воображении фантастические картины. Но

все это в последующие суровые, полные труда годы как-то

заснуло, и его ученическая вера в Спасителя пробужда¬

лась, делаясь чем-то лично важным, лишь от случая к слу¬

чаю во время бесед с мастером Флайгом. Ганс невольно

улыбнулся, сравнив его с пастором. Непоколебимости са¬

пожника, обретенной тяжелым и горьким опытом, маль¬

чик, разумеется, понять не мог, к тому же Флайг был хотя

и рассудительным, но, в сущности, недалеким и односто¬

ронним человеком, и многие смеялись над его одержимо¬

стью. На сходках своих приверженцев, сектантов, он вы¬
7 4-114
193

ступал строгим, однако справедливым судьей, он был им и

братом, толковал Библию, как ему заблагорассудится, и

даже в окрестных деревнях устраивал свои назидательные

чтения, и все же оставался при этом скромным ремесленни¬

ком, таким же ограниченным, как все другие. Пастор же

был не только красноречивым, ловким оратором и пропо¬

ведником, но и серьезным, трудолюбивым ученым. Ганс с

уважением взглянул на полки, уставленные книгами.
Вскоре явился и сам хозяин, сменил длиннополый сюр¬

тук на легкую черную домашнюю куртку, подал своему

ученику греческий текст Евангелия от Луки и велел читать

вслух. Все было не так, как когда-то на уроках латыни.

Они прочитали несколько изречений, перевели их слово в

слово, после чего на примерах пастор красноречиво и убе¬

дительно раскрыл своеобразный дух языка, рассказал о

том, как и когда возникло Евангелие, и за один час внушил

мальчику совершенно новое понятие относительно изуче¬

ния и разбора текстов. Понемногу Ганс начал представлять

себе, какие загадки, какие задачи таятся в каждой строке,

каждом слове и как с древних времен тысячи мыслителей,

ученых и самоучек ломали голову над этими загадками. И

ему почудилось, будто и он в этот час был принят в круг

искателей правды.
Ему вручили словарь, грамматику, и весь вечер он дома

просидел над книгами. Теперь-то он понял, через какие го¬

ры труда и знаний ведет путь к истинной науке, и он был

готов одолеть их, не послабляя себе ни в чем. О сапожнике

Флайге он даже и не вспомнил.
На несколько дней Ганс с головой погрузился в новые

занятия. Каждый вечер он уходил к пастору, и от урока к

уроку подлинная ученость представлялась ему все прекрас¬

ней, трудней и вместе с тем заманчивей. Рано утром он бе¬

гал на рыбалку, после обеда — купаться, но в остальное

время почти не отлучался из дому. Честолюбие, потонув¬

шее было в страхе перед экзаменами, пробудилось вновь и

не давало ему покоя. Но одновременно вновь появилось и

это странное ощущение в голове, так часто возникавшее в

последние месяцы: то была не боль, нет, а скорее какое-то

ликующее биение пульса, бурное волнение духовных сил,

порывистое устремление вперед. Правда, после болела го¬

лова, но покамест длилась эта легкая лихорадка, он читал

взахлеб, и занятия быстро подвигались вперед; играючи,

почти не нуждаясь в словаре, одолевал он самые трудные
194

места в сочинениях Ксенофонта, одна фраза которого

обычно отнимала не менее четверти часа. С радостно обост¬

ренным умом схватывал он на лету страницу за страницей

сложнейшие тексты. Такие лихорадочные занятия и все

возрастающая жажда познаний сочетались с гордой само¬

уверенностью. Казалось, будто школьная скамья, классные

наставники и все годы ученичества остались далеко позади

и он уже идет собственным путем к высотам знания и мас¬

терства.
Все это вновь нахлынуло на него, а вместе и тот легкий,

часто прерываемый сон с такими странно четкими сновиде¬

ниями. Он просыпался с головной болью, не мог больше

заснуть, и стоило ему подумать о том, насколько он обог¬

нал своих товарищей, с каким уважением, даже восхище¬

нием на него взирают учителя и директор, как тут же им

овладевала высокомерная гордыня и буйное нетерпение

еще быстрее пробиваться вперед.
Господину директору доставляло истинное наслаждение

направлять и пестовать это пробужденное им самим столь

прекрасное честолюбие. Пусть никто не говорит, что учи¬

тель — это бессердечное существо, закоснелый бездушный

педант! О нет, когда учитель видит, что в ребенке наконец

просыпается талант, так долго и тщетно побуждаемый, ви¬

дит, как мальчик отбрасывает в сторону деревянный меч,

лук, пращу, забывает детские игры, как он начинает

рваться вперед, как целеустремленный труд превращает

толстоморденького увальня в исхудавшего и мрачного по¬

лу аскета, как лицо, обретая одухотворенность, взрослеет,

взгляд делается глубоким, сосредоточенным, руки белыми

и спокойными, — тоща душа учителя ликует от обуявшей

его гордости. Его долг, обязанность, возложенные на него

государством, в том и заключаются, чтобы обуздать гру¬

бые силы, искоренить инстинкты природы и на их месте

посеять смиренные, весьма умеренные и одобренные вла¬

стями идеалы. Не будь этих усилий школы, как много без¬

удержно стремящихся вперед искателей или же ушедших

в бесплодное созерцание мечтателей выросло бы вместо

нынешних всем довольных бюргеров и чиновников-карье-

ристов! Ведь в каждом из них таилось нечто дикое, не¬

обузданное, варварское, и это надо было сломить, пога¬

сить опасный огонь, затоптать его. Человек, каким его со¬

здала природа, непостижим, замкнут, опасен, подобен по¬

току, низринувшемуся с неведомых высот, дремучему ле¬
7*
195

су. в котором нет порядка и благоустроенных дорог. И так

же как девственный лес необходимо прежде всего проре¬

дить, очистить, силой обуздать его неудержимый рост, так

и школа призвана сломить все естественное в человеке, си¬

лой победить его и обуздать. Задача ее и состоит в том,

чтобы в соответствии с одобренными властями принципа¬

ми сделать человека полезным членом общества, пробу¬

дить в нем те способности, полное развитие которых впос¬

ледствии венчает столь тщательно продуманная муштра

казармы.
Как прекрасно развивается, например, маленький Ги¬

бенрат! Ведь баловство и детские игры он и сам почти со¬

всем забросил, давно уже от него никто не слышит глупых

смешков на уроках, а от возни в саду, крольчатника и стра¬

сти к рыбалке его тоже быстро отучили.
Однажды вечером господин директор самолично явился

в дом Гибенратов. Вежливо отделавшись от польщенного

хозяина, он зашел в комнатку Ганса и застал его за Еванге¬

лием от Луки.
—	Превосходно, Гибенрат. Рад, что ты снова прилежно

занимаешься, — ласково обратился он к своему воспитан¬

нику. — Но почему ты не навещаешь меня? Я ждал тебя

все эти дни.
—	Да я бы давно зашел, — извинился Ганс, — но мне

так хотелось принести вам хоть одну хорошую рыбу.
—	Рыбу? Какую еще рыбу?
—	Карпа или еще какую-нибудь.
—	Ах, вот оно что! Ты, стало быть, опять ходишь на ре¬

чку удить?
—	Хожу, но только редко. Папа разрешил.
—	Гм... Так, так. И тебе это доставляет удовольствие?
—	О да!
—	Превосходно, превосходно. Ты свои каникулы чест¬

но заслужил. И, вероятно, не испытываешь никакого жела¬

ния немного позаниматься?
—	Нет, почему же, господин директор.
—	Я не желал бы, разумеется, заставлять тебя делать

что-нибудь, чего тебе самому не хочется.
—	Нет, что вы, господин директор.
Директор несколько раз тяжело вздохнул, погладил

свою жиденькую бороденку и опустился на стул.
—	Видишь ли, Ганс, — начал он, — дело обстоит вот

как. Опыт подсказывает нам, что часто, особенно после
196

удачно выдержанного экзамена, наступает внезапная пере¬

мена. В семинарии тебе предстоит освоить несколько но¬

вых предметов. Ты там встретишь учеников, которые за

время вакаций подготовились к этому. И это нередко быва¬

ют именно те, кто отнюдь не блестяще выдержал испыта¬

ния. Именно оии-то за счет почивавших во время каникул

на лаврах внезапно вырываются вперед. — Директор снова

вздохнул. — У нас в прогимназии тебе ничего не стоило

всегда выходить в первые. Однако в семинарии ты столк¬

нешься с одаренными и весьма прилежными сверстниками,

которые не дадут себя так легко обогнать. Ты понял меня?
—	Да, да.
—	Вот я и хотел предложить тебе немного подготовить¬

ся в каникулы. Разумеется, в меру! Ты теперь имеешь пра¬

во, даже обязан как следует отдохнуть. Но час, максимум

два в день ты мог бы посвятить занятиям. В противном

случае можно выбиться из колеи, и впоследствии понадо¬

бятся недели, чтобы наверстать упущенное. Как ты счита¬

ешь?
—	Если вы будете так добры... Я готов, господин ди¬

ректор.
—	Превосходно. В семинарии наряду с древнееврей¬

ским произведения Гомера откроют перед тобой новый

мир. Если мы уже теперь подведем под это солидный фун¬

дамент, ты прочтешь его с удвоенным наслаждением, про¬

никнешь в самые глубины его творчества. Язык Гомера,

старинный ионийский диалект, вкупе с гомеровской просо¬

дией — это нечто совершенно самобытное, целый мир в се¬

бе, он требует прилежания и основательных знаний, ежели

мы вообще намерены получить истинное удовольствие от

поэзии Гомера.
Разумеется, Ганс охотно согласился проникнуть и в этот

новый мир, пообещав приложить к тому все усилия.
Но самое страшное-то, оказывается, было еще впереди.

Директор откашлялся и вкрадчиво продолжал:
—	Откровенно признаюсь тебе, Гибенрат, я был бы

очень рад, если бы ты уделил несколько часов и математи¬

ке. Я не хочу этим сказать, что ты дурно знаешь ее, но все

же сильной твоей стороной она никогда не была. В семина¬

рии вам начнут преподавать алгебру и геометрию, и тут

были бы весьма полезны несколько подготовительных лек¬

ций.
—	Слушаюсь, господин директор.
197

—	Мой дом всегда открыт для тебя, ты это прекрасно

знаешь. Для меня дело чести сделать из тебя порядочного

человека. Но что касается математики, то тебе придется по¬

просить отца, чтобы он разрешил тебе взять несколько част¬

ных уроков у нашего профессора. Ну, скажем, три или че¬

тыре раза в неделю.
—	Слушаюсь, господин директор.
Не успел Ганс оглянуться, как его занятия были уже в

полном разгаре, и теперь, когда он убегал на часок поудить

рыбу или просто прогуляться, у него на душе кошки скреб¬

ли. Час, когда Ганс обычно бегал купаться, великодушный

преподаватель математики избрал для своих уроков. А в

занятиях алгеброй Ганс при всем желании не находил ни¬

какого удовольствия. Уж очень обидно было после полу¬

дня в самое пекло, вместо того чтобы бежать на прибреж¬

ную лужайку, плестись в жаркий пыльный кабинет про¬

фессора и с усталой головой и пересохшим от жажды гор¬

лом бубнить под жужжание мух: «а + Ь» и «а - Ь». Что-то

гнетущее, сковывающее было во всей этой атмосфере, и в

плохие дни она порождала чувство безысходности и отчая¬

ния. С математикой у Ганса вообще происходило что-то

странное. Он вовсе не принадлежал к числу тех учеников,

которые не в силах ее постигнуть и для которых она на¬

всегда остается тайной за семью печатями. Нет, порой ему

удавалось решить задачу хорошо, даже с некоторым изя¬

ществом, и он радовался этому. В математике нравилось

ему, что она лишена фальши, что в ней отсутствует воз¬

можность виляния, что здесь нельзя отходить от темы и за¬

бредать в смежные и обманчивые области. По этой же при¬

чине он так любил латынь. Язык этот ясен, точен, почти не

допускает кривотолков. Однако, когда в задачах по ариф¬

метике даже все ответы сходились, радости от этого было

мало. Занятия математикой представлялись Гансу похожи¬

ми на путешествие по ровной дороге: все время продвига¬

ешься вперед, каждый день узнаешь что-то новое, чего на¬

кануне ты еще не знал, но на гору, откуда перед тобой

вдруг открылись бы обширные горизонты, так никогда и

не взберешься.
Насколько оживленней проходили занятия у директора.

Правда, в устах пастора искаженный греческий текст Но¬

вого Завета звучал куда великолепней и привлекательней,

нежели юношески свежие поэмы Гомера у директора. Но

ведь это был Гомер, в нем после преодоления первых же
198

трудностей неожиданно открываешь такие прелести, полу¬

чаешь такое удовольствие, что тебя непреодолимо влечет

все дальше и дальше! Частенько Ганс, застряв на трудно

переводимом, но таинственно и прекрасно звучащем стихе,

полный трепетного волнения, лихорадочно спешил оты¬

скать нужный ключ в словаре, и тот открывал ему вход в

этот светлый, радостный сад.
Домашних уроков у него снова было вдоволь, и не один

вечер он засиживался допоздна над какой-нибудь заковы¬

ристой задачкой. Папаша Гибенрат с гордостью отмечал

подобное усердие. Его неповоротливому уму мерещился

идеал столь многих ограниченных людей — видеть на дре¬

ве своего рода буйно растущую ветвь, поднявшуюся так

высоко, что он взирал бы на нее с подобострастным уваже¬

нием.
В последнюю неделю каникул директор и пастор вне¬

запно стали проявлять разительную мягкость и озабочен¬

ность. Они посылали мальчика гулять, прекратили уроки и

всячески подчеркивали, сколь важно Гансу вступить на но¬

вую стезю свежим и вполне отдохнувшим.
Но сбегать на рыбалку Гансу удалось всего лишь два-

три раза. Часто болела голова, и он без должного внимания

сидел на берегу реки, зеркало которой теперь уже отража¬

ло светло-голубое небо ранней осени. Почему, собственно,

он в свое время так радовался летним каникулам, для него

осталось загадкой. Теперь он был рад тому, что они кончи¬

лись, что скоро он уедет в семинарию, где начнется совсем

другая жизнь, будут другое учителя. Ну, а так как он не

проявлял уже никакого интереса к рыбалке, то рыба у него

почти не клевала, и после однажды оброненной отцом шут¬

ки он вовсе перестал бегать на речку и снова убрал всю

снасть в шкафчик.
Лишь в самые последние дни ему вдруг пришло в голо¬

ву, что он давно не навещал сапожника Флайга, но и те¬

перь ему пришлось почти заставить себя пойти к нему.
Вечерело, мастер сидел у окна, держа на каждой колен¬

ке по малышу. Несмотря на открытое окно, все вокруг бы¬

ло пропитано запахом кожи и сапожного вара. Смущен¬

ный, Ганс положил руку на широкую, жесткую правую ла¬

донь дядюшки Флайга.
—	Ну, как твои дела? — спросил тот. — К пастору-то

исправно бегал?
—	Да, я ходил к нему каждый день и многому научился.
199

—	Чему?
—	Мы занимались греческим, ну, да и другим тоже.
—	А ко мне тебе не хотелось зайти?
—	Хотелось, дядюшка Флай г, да все никак не удава¬

лось. У пастора каждый день по часу, у директора по два и

четыре раза в неделю ходил к учителю математики.
—	Это в каникулы-то? Какая глупость!
—	Не знаю я. Так уж мне велели. Ученье мне ведь лег¬

ко дается.
—	Может быть, и легко, — заметил Флайг и пощупал

руку Ганса. — Ученье — дело хорошее, ничего не ска¬

жешь. Да уж очень у тебя ручонки тощенькие. И с лица ты

спал. Голова-то болит?
—	Бывает.
—	Безобразие, Ганс, да и грех. В твои годы надо на

воле бегать побольше, роздых чтобы был. Не зря ведь вас

на каникулы распускают, не для того, чтобы вы дома тор¬

чали и уроки твердили. От тебя осталась одна кожа да ко¬

сти!
Ганс улыбнулся.
—	Ну что ж, своего ты добьешься. Однако тут они лиш¬

ку хватили. А как уроки у пастора? Что ты о них ска¬

жешь? Что он тебе говорил?
—	Говорил он о многом, но страшного ничего не было.

А знает он сколько!
—	И ни разу о Библии непочтительно не отзывался?
—	Нет, ни разу.
—	Это хорошо; Так вот что я тебе скажу: лучше руки-

ноги себе поломать, нежели душу покалечить. Вот ты из¬

брал себе духовное поприще. Это прекрасная, однако не

легкая служба, и нужен для нее другой народ, не такой,

как нынешняя молодежь. Быть может, ты и подходишь

для нее и со временем из тебя выйдет наставник и утеши¬

тель душ. От всего сердца желаю тебе этого и не премину

помолиться за тебя.
Мастер поднялся и, положив обе руки на плечи Ганса,

произнес:
—	Прощай, Ганс, делай добро! Да сохранит и благосло¬

вит тебя Господь! Аминь.
Торжественность Флайга, молитвенный тон, обращение

к нему на верхненемецком диалекте подействовали на Ган¬

са угнетающе и вызвали чувство неловкости. Пастор, рас¬

ставаясь с ним, ничего подобного не говорил.
200

Несколько оставшихся дней, заполненных предотъезд¬

ной суетой и прощальными визитами, пролетели незамет¬

но. Ящик с постельными принадлежностями, одеждой,

бельем и книгами был отправлен вперед; наконец уложили

дорожный сак, и в одно прохладное осеннее утро отец с

сыном покатили в Маульбронн. Странно было у Ганса на

душе, как-то тоскливо, когда, покинув отчий дом и родные

места, ехал он в семинарию, где все-все было таким чужим

и незнакомым.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
На северо-западе Швабии меж лесистых холмов и не¬

больших тихих озер раскинулись обширные владения цис-

терцианского монастыря* Маульбронн. Просторные, до¬

бротные старинные службы сохранились во всем их вели¬

колепии и внутри и снаружи и могли бы быть заманчивым

местом для жилья, ибо с течением веков между благород¬

ными постройками и безмятежно прекрасным зеленым их

окружением установилась дивная гармония.
Тот, кто желает посетить монастырь, попадает через жи¬

вописные ворота в высокой ограде на большой и очень ти¬

хий двор. Под сенью старых, могучих деревьев здесь пле¬

щется фонтан, по обеим сторонам высятся старинные ка¬

менные здания, а вдали виден собор, выдержанный в позд¬

нероманском стиле, с грациозным притвором восхититель¬

ной, несравненной красоты, называемым раем. На мощной

кровле храма точно скачет острая, как игла, веселая коло¬

коленка, и невозможно понять, как удерживает она тяже¬

лый колокол. Неповрежденная крытая галерея — само

произведение искусства — прячет, словно жемчужину,

изумительную часовню с источником. К собору примыкает

трапезная магистров с высоким, благородным стрельчатым

сводом, далее — молельня, приемная, трапезная братии,

жилой домик игумена, и две церковки завершают круг мас¬

сивных сооружений. Живописные ограды, эркеры, порта¬

лы, палисадники, мельница, жилые помещения легким, ве¬

селым венком расположились вокруг мощных старинных

зданий. Тих и пустынен обширный двор, будто во сне игра¬

ющий тенями своих деревьев; лишь в послеполуденную по¬

ру на нем мимолетно возникает какая-то видимость жизни.

Из монастыря высыпает стайка подростков и разбегается
201

по просторной площадке, слышатся разговоры, крики,

смсх, изредка молодежь играет в мяч, но по истечении часа

все, будто по мановению ока, бесследно исчезают за тол¬

стыми стенами. На этом дворе кое-кому, должно быть,

приходило в голову, что здесь недурно прожить хороший

отрезок жизни, здесь должно расти нечто живое, дарящее

счастье, здесь добрые и мудрые люди должны думать свои

светлые думы, создавать прекрасные, исполненные радости

творения.
Давно уже этот великолепный, затерянный средь лесов

и холмов монастырь отвели под протестантскую духовную

семинарию, дабы красота и покой окружали юные, столь

восприимчивые души. К тому же молодые люди здесь не

подвержены беспокойному влиянию семьи и города, их не

тревожат пагубные картины людской суеты. А это дает воз¬

можность годами представлять им изучение древнееврей¬

ского и греческого языков и других предметов как единст¬

венную цель жизни, направлять всю жажду юных сердец

лишь на возвышенные занятия и радости.
Однако следует отметить еще один важный фактор:

жизнь в интернате побуждает к самовоспитанию, к чувству

общности. Учредители, за чей счет здесь учатся и содер¬

жатся семинаристы, тем самым позаботились о том, чтобы

из воспитанников вырастали люди весьма определенного

толка и позднее их всегда можно было бы узнать; это был

тонкий и надежный способ клеймения, глубоко продуман¬

ная форма крепостной зависимости. За исключением от¬

дельных дичков, время от времени вырывающихся на во¬

лю, каждого швабского семинариста легко признать за та¬

кового, как бы долго он потом ни прожил.
У кого при вступлении в монастырскую семинарию еще

жива была мать, тот всю жизнь с благодарностью и уми¬

ленной улыбкой будет вспоминать о тех днях. Ганс Гибен¬

рат был лишен этого счастья и потому без всякого умиле¬

ния пережил свой приезд, но он наблюдал, как чужие ма¬

тери хлопотали около своих детей, и странное у него было

при этом чувство.
В длинных коридорах, где были свалены ящики и кор¬

зины, подростки под наблюдением родителей распаковы¬

вали и укладывали в стенные шкафы свои вещи. Каждому

из вновь прибывших выделили в коридоре шкаф под но¬

мером и полку с тем же номером в комнатах для занятий.

Сыновья и родители то и дело опускались на колени, что¬
202

бы взять из ящика очередную вещь, а фамулус расхажи¬

вал между ними, словно вельможный князь, время от вре¬

мени раздавая доброжелательные советы. Курточки и пан¬

талоны надлежало разгладить, рубашки сложить, книги

разобрать, башмаки и шлепанцы выставить в ряд. В основ¬

ном экипировка была почти у всех одинаковая, так как

минимум белья и других предметов обихода был заранее

предписан. Вытаскивались на Божий свет и устанавлива¬

лись в умывалке жестяные тазы с нацарапанными на них

именами владельцев, рядом укладывались губки, мыльни¬

цы, гребенки. Помимо того, каждый привез с собой керо¬

синовую лампу, бачок с керосином, а также ложку, нож и

вилку.
Мальчики, все как один, были взбудоражены и прояв¬

ляли необыкновенную деловитость. Папаши с улыбкой взи¬

рали на них, пытаясь иногда помочь, частенько поглядыва¬

ли на карманные часы и не раз предпринимали попытки

улизнуть — они явно скучали. Душой всего оказались ма¬

тери. Вещь за вещью они перебирали одежду, белье, по¬

правляли тесемки, разглаживали, аккуратно укладывали в

шкафчики, снова вынимали и опять укладывали, стараясь

прибрать как можно лучше и удобней. И все это перемежа¬

лось ласковыми советами.
—	Новые рубашки береги, они три марки пятьдесят сто¬

или. Грязное белье посылай в конце месяца по железной

дороге, а если срочно — то почтой. Черную шляпу надевай

только по воскресеньям.
Полная, добродушного вида женщина, примостившись

на высоком ящике, наставляла своего отпрыска в искусстве

пришивать пуговицы.
—	Затоскуешь, по дому, — слышалось на другом кон¬

це, — пиши. До Рождества осталось не так уж много!
Хорошенькая, моложавая мамаша оглядела полный

шкафчик своего сынка и ласково погладила стопки белья,

курточку, штанишки. Покончив с этим, она принялась гла¬

дить своего коренастого, толстощекого мальчугана. Тот, бо¬

ясь прослыть неженкой, конфузился, отворачивался, хихи¬

кая, и для пущей важности засунул обе руки глубоко в

карманы. Разлука была для матери явно тяжелее, чем для

сына.
Другие, напротив, растерянно и беспомощно смотрели

на хлопочущую мать, и по одному их виду можно было за¬

ключить, что охотнее всего они уехали бы вместе с нею до¬
203

мой. Но все в одинаковой мере переживали внезапно

вспыхнувшие чувства нежности, привязанности, а то и

страха перед разлукой. Однако робость перед свидетелями

и в то же время сознание впервые пробуждающегося муж¬

ского достоинства заставляли юношей подавлять в себе

этот порыв. Кое-кто больше всего хотел бы разреветься, а

сам принимал выражение нарочитой беззаботности, делая

вид, что все это его ничуть не касается. Мать только пони¬

мающе улыбалась.
Почти у каждого в ящичке, кроме всего необходимого,

было и какое-нибудь лакомство — мешочек с яблоками,

или круг копченой колбасы, или корзиночка с печеньем и

тому подобное. Некоторые прихватили коиьки. Великую

сенсацию произвел маленький шустрый мальчуган, кото¬

рый извлек из своего ящика целый окорок и даже не ста¬

рался скрыть свое богатство.
Легко можно было отличить таких, кто прибыл прямо

из дому, от тех, которые и прежде жили в пансионах и

других воспитательных учреждениях. Но и эти последние

были явно взволнованы.
Со свойственной ему практичностью и умом господин

Гибенрат помогал сыну распаковывать ящик. Он справил¬

ся с этим делом раньше, чем многие другие, и теперь сто¬

ял в коридоре рядом с Гансом, беспомощно оглядываясь и

явно скучая. Услыхав, как кругом отцы чему-то поучают

своих детей, о чем-то напоминают им, а матери утешают,

дают добрые советы застенчиво слушающим сынкам, он

тоже счел своим долгом сказать Гансу в качестве напутст¬

вия несколько важных слов. Долго он раздумывал, пере¬

ступая с ноги на ногу подле притихшего сына, и вдруг

разразился целым потоком прописных истин, обычно про¬

износимых в торжественных случаях. Сын молча, с удив¬

лением слушал его, пока не заметил улыбку на лице непо¬

далеку стоявшего пастора. Смутившись, он увлек отца в

сторону.
—	Итак, ты приумножишь славу нашего рода, будешь

строго выполнять указания начальников?
—	Ну конечно!
С облегчением вздохнув, господин Гибенрат наконец

умолк. Теперь и впрямь оставалось только скучать. Ганс

стоял как потерянный. Он то поглядывал с затаенным лю¬

бопытством в окно на опустевшую старинную галерею,

схимническое достоинство и покой которой так странно
204

противоречили шуму и гаму молодежи здесь, наверху, то

робко наблюдал за деловитыми сверстниками, пока еще со-

всем незнакомыми. Его штутгартский товарищ по экзаме¬

нам, должно быть, провалился, невзирая на свою изощрен¬

ную геппингенскую латынь, — во всяком случае, Ганс ни¬

где его не приметил.
Ни о чем не думая, он рассматривал своих будущих од-

нокашкиков. Как ни сходна была экипировка почти у всех

мальчиков, все же легко можно было отличить горожан от

крестьянских парней, отпрысков состоятельных семей от

бедняков. Правда, дети людей с достатком редко шли в се¬

минарию, и это говорило как о гордости или интеллигент¬

ности родителей, так и о даровитости их сыновей. Впро¬

чем, случалось, что иной профессор или преуспевающий

чиновник, вспомнив годы, проведенные в монастыре, и от¬

правит своего сына в Маульбронн, и среди четырех десят¬

ков черных костюмчиков некоторые выделялись своим по¬

кроем, да и качеством материала, но еще больше молодые

люди отличались друг от друга манерами, говором и пове¬

дением. Тут можно было встретить сухопарых, выделяв¬

шихся угловатыми движениями уроженцев Шварцвальда,

пышущих здоровьем, хвастливых сыновей сочных высоко¬

горных пастбищ, с соломенно-желтыми вихрами, егозли¬

вых унтерландцев, таких общительных и веселых, выло¬

щенных штутгартцев в остроносых сапожках с испорчен¬

ным, то бишь утонченным, произношением. Примерно пя¬

тая часть этой цветущей молодежи носила очки. На ма¬

кушке у одного из штутгартских маменькиных сынков, ху¬

денького, изящного подростка, красовалась отличная фет¬

ровая шляпа, да и сам он выделялся своей воспитанно¬

стью, еще не подозревая, что это несколько необычное ук¬

рашение заставит наиболее задорных из его товарищей в

первый же день избрать его мишенью для своих проделок

и острот.
Зоркий наблюдатель легко угадал бы, что эта группка

застенчивых ребят являла собой лучшее из лучших моло¬

дежи края. Наряду с середнячками — их легко было рас¬

познать по нюрнбергской школьной муштре — попадались

как хрупкие, так и крепкие, гордые в своем достоинстве

ребята, в юношеских душах которых, вероятно, еще дре¬

мали потребности более возвышенные. Возможно, был

среди них один-другой из тех хитрых и настойчивых шва¬

бов, кои с давних времен умели пробиться в свет и, невзи¬
205

рая на свой несколько суховатый и сумасбродный образ

мыслей, становились во главе новых и влиятельных на¬

правлений. Ибо Швабия поставляет себе и всему миру не

только превосходно вышколенных богословов — ее сыны

гордятся также традиционным даром к философской умо¬

зрительности; из ее лона вышел не один видный пророк,

но немало и лжеучителей« Вот почему сей плодовитый

край, великие политические традиции которого уже дав¬

ненько заглохли и который ныне безобидным цыпленком

льнет к остроклювому северному орлу, все же в теоретиче¬

ских областях — богословии и философии — еще оказы¬

вает влияние на мир. Вместе с тем в народе этом издревле

гнездится любовь к изящной форме и мечтательной поэ¬

зии, и время от времени из него выходят стихотворцы и

поэты отнюдь не дурные.
Если на порядки и нравы маульброннской семинарии

взглянуть со стороны, то ничего швабского там не приме¬

тишь, напротив, вместе с латинскими названиями, сохра¬

нившимися еще с монастырских времен, кое-ще теперь по¬

явились и классические надписи. «Форум», «Эллада»,

«Афины», «Спарта», «Акрополь» — значилось на дверях

комнат, в которых разместились воспитанники. И то, что

последняя и самая маленькая из них называлась

«Germania», пожалуй, указывало на стремление, елико

возможно, вместо германской действительности создать

картину римско-греческой мечты. Но и это проявлялось

лишь внешне, и древнееврейские наименования были бы

здесь куда более кстати. Занятное стечение обстоятельств

привело к тому, что в комнате с надписью «Афины» со¬

брался отнюдь не самый великодушный и красноречивый

народ, а несколько весьма скучных зубрил, «Спарту» же

населили не воины и аскеты, а кучка веселых круглолицых

ребят. Ганс Гибенрат вместе с девятью сверстниками попал

в «Элладу».
Странно у него было на душе, когда он вечером вместе с

девятью новыми товарищами впервые переступил порог хо¬

лодной, голой спальни и улегся на узкой койке. С потолка

свешивалась большая керосиновая лампа, при ее краснова¬

том свете семинаристы разделись, и в четверть одиннадца¬

того фамулус ее погасил. Вот они лежат все рядышком,

между койками стоят стулья со сложенной на них одеж¬

дой, на дверном косяке болтается веревка — рано утром за

нее дернут звонок. Два-три мальчика уже успели познако-
206

миться и робко перешептываются, сообщая друг другу свои

первые впечатления, но скоро и они умолкают. Остальные

лежат на своих койках, притихнув, как мышки. Кое-кто

уже посапывает, изредка слышится шуршанье полотняного

пододеяльника — это кто-нибудь во сне шевельнул рукой.

Еще не уснувших и вовсе не слышно.
К Гансу сон не шел. Он прислушивался к дыханию сво¬

их новых товарищей и обратил внимание иа странные, не¬

сколько испугавшие его звуки, которые доносились от сосе¬

да через койку. Там кто-то плакал, натянув одеяло на голо¬

ву, и эти приглушенные рыдания как-то странно взволно¬

вали Ганса. Сам он не тосковал по дому, однако ему жаль

было своей тихой маленькой комнатки; к этому прибавился

робкий страх перед неизвестным будущим и незнакомыми

ребятами. Но еще задолго до полуночи сон одолел и по¬

следнего из свежеиспеченных семинаристов. Так они и ле¬

жали на своих койках, прижавшись шекой к полосатой по¬

душке. Любящий погрустить — рядом с упрямцем, весель¬

чак — с застенчивым, все они погрузились в сладкое за¬

бытье. Вскоре над старинными островерхими крышами,

колокольнями, эркерами, башенками, зубчатыми стенами и

галереями взошел бледный месяц. Свет его залил пороги,

подоконники и готические окна, заглянул в романтические

ворота и дрожал, отливая золотом, в большой благородной

чаше источника на галерее. Несколько бледно-желтых по¬

лосок и пятен проникли через окна в спальню эллинов и

наложили свой отпечаток на сны дремлющих юношей, как

некогда накладывали его на сновидения многих поколений

иноков.
На другой день в молельне состоялась торжественная

цербмония приема. Преподаватели выстроились, все в

длиннополых сюртуках, эфор держал речь, а семинаристы,

склонив головы и задумавшись, слушали, сидя на стульях,

и пытались разглядеть в задних рядах мать или отца. Ма¬

тери, углубившись в свои думы, с улыбкой на лице погля¬

дывали на своих чад; отцы держались прямо и с серьезным

и решительным видом следили за словами эфора. Гордые и

похвальные чувства, прекрасные надежды вздымали их

грудь, и ни одному из них не пришло на ум, что в этот час

он продал сына государству.
207

По окончании речи каждого ученика вызывали по име¬

ни, он выходил и удостаивался рукопожатия эфора; тем са¬

мым он был принят и налагал на себя определенные обяза¬

тельства, но зато государство, при условии благонамерен¬

ного поведения, до конца дней брало на себя заботу о нем.

Что это давалось отнюдь не даром, никому, в том числе и

родителям, не приходило в голову.
Значительно более важным и волнующим показалось

юношам расставание с родными. Кто пешком, кто на почто¬

вых, а кто и на первой попутной фуре, исчезали они, со¬

провождаемые прощальными взглядами сыновей. Дул лас¬

ковый сентябрьский ветерок, еще долго мелкали платочки,

но вот лес поглотил и последнюю пару, и сыновья, притих¬

шие, задумчивые, возвратились в обитель.
—	Укатили, стало быть, родители! — резюмировал фа¬

мулус.
Началось разглядывание друг друга, состоялись и пер¬

вые знакомства сначала лишь среди обитателей одной и

той же комнаты. Кто наливал чернила в чернильницу, кто

керосин в лампу, а кто приводил в порядок книги и тетра¬

ди — все как бы желали поскорее обжить новое помеще¬

ние. Ребята обменивались взглядами, переговаривались,

рассказывали о родном городке и школе, вспоминали, как

вместе дрожали на экзаменах. Вокруг парт толпились

группки беседующих, то тут, то там раздавался звонкий

мальчишеский смех, и к вечеру все уже знали друг друга

лучше, чем пассажиры корабля к концу длительного мор¬

ского путешествия.
Среди семинаристов, попавших вместе с Гансом в «Эл¬

ладу», четверо оказались не лишенными своеобразия, ос¬

тальные же в большей или меньшей мере были посредст¬

венностями. К первым можно было отнести Отто Гартнера,

сына штутгартского профессора, одаренного, спокойно-са¬

моуверенного и безукоризненного в поведении подростка.

Рослый и широкоплечий, он был превосходно одет и сразу

же завоевал симпатии эллинов своими толковыми и реши¬

тельными выступлениями.
Затем шел Карл Гамель — сын старосты небольшой де¬

ревушки в суровом Альбе. Чтобы его разгадать, требова¬

лось уже время, в нем так и бурлили противоречия: он ре¬

дко выходил из своего флегматичного состояния, но когда

в нем проявлялась необузданная страстность, Карл делался

драчливым; немного спустя он снова замыкался в себе, и
208

трудно было угадать, кто он — скромный созерцатель или

скрытый лицемер.
Более ярким, хотя и менее сложным характером оказал¬

ся Герман Гейльнер, уроженец Шварцвальда, из хорошей

семьи. С первого же дня стало известно, что он поэт, по¬

клонник искусств, и вскоре распространилась молва, будто

он во время экзаменов написал свое сочинение гекзамет¬

ром. Гейльнер много и оживленно говорил и привез с собой

прекрасную скрипку. Можно было подумать, что весь он

хак на ладони, весь соткан из юношески незрелой сенти¬

ментальности и легкомыслия. Но характер его был гораздо

сложней, хотя это не бросалось в глаза. Физически и ду¬

ховно развитый не по годам, он уже делал попытки идти

собственным путем.
Но самым занятным из жителей «Эллады» был некий

Эмиль Луциус — маленький белесый паренек, скрытный,

упорный и трудолюбивый, сухонький, как поседевший от

забот крестьянин. Несмотря на угловатость фигуры и не¬

зрелость черт, он не производил впечатления подростка и

все делал уже как взрослый, вполне сложившийся человек.

С первого же дня, когда другие еще болтали и слонялись

по коридору, лишь постепенно привыкая к новой обстанов¬

ке, он уже сидел, склонившись над грамматикой, и, за¬

ткнув уши большими пальцами, зубрил так прилежно,

словно хотел наверстать упущенные годы ученья.
Повадки этого тихого чудака сверстники разгадали

лишь со временем, и в конце концов он предстал перед ни¬

ми таким изощренным скрягой и эгоистом, что совершен¬

ство в этих пороках снискало ему даже некоторое уваже¬

ние, во всяком случае его терпели. Он выработал себе хит¬

роумную систему накопления и наживы, и уловки его

лишь постепенно выступали наружу, вызывая всеобщее

удивление. Начиналось это с утра: он приходил в умывал¬

ку или первым, или последним, чтобы воспользоваться чу¬

жим полотенцем и мылом и тем самым сберечь собствен¬

ные. Так ему удавалось сохранять полотенце в чистоте не¬

делю или даже две. Но в семинарии полагалось менять по¬

лотенце каждый понедельник, и обер-фамулус тщательно

следил за этим. Поэтому Луциус в понедельник утром вы¬

вешивал свежее полотенце на свой пронумерованный гвоз¬

дик, однако в обед снова его снимал, аккуратно складывал

и прятал в шкафчик, а сохраненное вывешивал на преж¬

нее место. Мыло у него было твердое, плохо мылилось,
209

зато одного куска хватало на месяцы. Но все это вовсе не

значило, что Луциус был грязен и неопрятен; напротив, он

ходил щеголем, тщательно причесывал свои жидкие беле¬

сые волосы, а одежду и белье всегда содержал в образцо¬

вом порядке.
Из умывалки семинаристы спешили на завтрак. С утра

полагалось: чашка кофе, кусочек сахару и булочка. Боль¬

шинство не находило этот завтрак обильным, ибо молодые

люди после восьмичасового сна испытывают, как правило,

порядочный голод. Но наш Луциус бывал доволен, он да¬

же сберегал кусочек сахару и охотно сбывал его желающим

за два пфеннига или выменивал двадцать пять кусочков на

одну тетрадь. Разумеется, по вечерам, чтобы сэкономить

керосин, он предпочитал пользоваться светом чужих ламп.

А между тем он вовсе не был сыном бедных родителей и

происходил из весьма состоятельного дома; дети бедняков

вообще редко проявляют хозяйственность и не умеют ко¬

пить.
Эмиль Луциус распространял свою систему стяжатель¬

ства не только на приобретение вещей, которые можно бы¬

ло бы присвоить, нет, он пытался выколотить себе выгоду

и в духовной области. При этом у него хватало ума никог¬

да не забывать, что все духовное имеет лишь относитель¬

ную ценность, а посему он прилагал подлинное старание

лишь к тем предметам, где такие усилия могли принести

плоды на экзаменах, в остальном же довольствовался весь¬

ма скромными баллами. Все, что он заучивал, все, чего до¬

стигал, он мерил по успехам однокашников и охотнее ви¬

дел себя первым среди полузнаек, чем вторым среди по-

истине толковых ребят. Поэтому вечерами, когда товари¬

щи проводили свой досуг за игрой или чтением, он тихо

сидел в сторонке над учебником. Шум ему не мешал.

Иной раз он без всякой зависти весело поглядывал на ре¬

звящихся семинаристов: ведь если бы остальные тоже за¬

нимались, его собственные усилия оказались бы нерента¬

бельными.
Все эти лисьи уловки и приемы никто прилежному

карьеристу в строку не ставил. Но как и все однобокие, че¬

ресчур гоняющиеся за выгодой люди, он вскоре совершил

опрометчивый шаг. Преподавание в семинарии было бес¬

платным, и Луциуса осенила мысль воспользоваться этим и

брать уроки скрипки. Не то чтобы он когда-нибудь зани¬

мался музыкой, имел хороший слух, способности или хотя
210

бы испытывал какую-нибудь радость, слушая, как играют

другие. Отнюдь нет, он просто решил, что игре на скрипке

можно научиться, как, скажем, латинскому языку или сче¬

ту. Где-то он слышал, что музыка в жизни может приго¬

диться, она делает человека приятным и желанным в обще¬

стве, а к тому же это ничего не стоило — ведь ученическую

скрипку в семинарии тоже предоставляли бесплатно всяко¬

му желающему.
Когда Луциус явился к преподавателю музыки Гаасу и

потребовал, чтобы ему давали уроки игры на скрипке, у

того волосы стали дыбом. Гаас хорошо знал его по урокам

пения, на которых достижения Эмиля, правда, доставляли

немалую радость ученикам, однако преподавателя приво¬

дили в отчаяние. Гаас попытался отговорить юношу, но не

тут-то было! Эмиль тонко улыбнулся и скромно заметил,

что это его неотъемлемое право и что его страсть к музыке

неодолима. Тогда ему вручили самый дурной инструмент,

дважды в неделю вызывали на урок, и полчаса в день он

пиликал на своей .скрипочке. Однако после первых же его

упражнений товарищи по комнате потребовали, чтобы это

было первый и последний раз, и наотрез отказались вы¬

слушивать безбожный скрип. С тех пор Луциус беспокой¬

но бродил по монастырю в поисках укромного уголка для

своих занятий, а найдя его, извлекал из инструмента уже

ни с чем не сообразные звуки, походившие то на визг по¬

росенка, то на скулеж щенка, то на скрипенье пилы, и до¬

водил семинарскую братию до исступления. Поэт Гейльнер

заметил, что ему так и кажется, будто изо всех дырочек

этой старой, источенной и измученной скрипки несется

мольба о снисхождении. Так как Луциус не мог добиться

никаких успехов, истерзанный преподаватель начал терять

терпение, нервничал, все чаще грубил. Эмиль упражнялся

до исступления, и на его самодовольной физиономии ла¬

вочника появились первые морщины забот. Нет, то была

чистая трагедия, ибо когда преподаватель в конце концов

объявил его совершенно неспособным к музыке и отказал¬

ся продолжать уроки, неутолимая страсть потерявшего го¬

лову Луциуса заставила его избрать своей жертвой фор¬

тепьяно. Многие месяцы мучился он с ним, прежде чем

окончательно скис и тихо сдался. Но еще годы спустя,

стоило лишь завести речь о музыке, Луциус охотно давал

понять, что в былые времена и он обучался как на скрип¬

ке, так и на фортепьянах и только неблагоприятные усло¬
211

вия, к сожалению, вынудили его оставить занятия столь

прекрасными видами искусства.
Таким образом, «Элладе» представлялось немало слу¬

чаев повеселиться за счет странностей своих обитателей,

ведь и любитель изящной словесности Гейльнер не раз да¬

вал повод для комических сцен. Карл Гамель решительно

записался в сатирики и не упускал случая подмечать смеш¬

ное. Он был на год старше остальных, и это порождало в

нем чувство некоторого превосходства, однако в вожаки

ему так и не удалось выбиться. Настроения его быстро ме¬

нялись, и примерно каждую неделю на него нападало же¬

лание испытать свои силы в драке; тогда он был необуздан

и доходил до жестокости.
Ганс Гибенрат, с удивлением наблюдая за всем этим,

шел своим избранным путем и вскоре прослыл хорошим,

однако чересчур уж спокойным учеником. Прилежный

почти так же, как Луциус, он снискал к себе уважение

всех соседей по комнате, за исключением Гейльнера, из¬

бравшего себе девизом гениальное легкомыслие и порой

высмеивавшего Ганса как карьериста. И хотя по вечерам в

коридорах нередко затевались потасовки, многочисленная

ватага быстро развивающихся подростков сжилась непло¬

хо. Все разыгрывали из себя взрослых мужчин, занима¬

лись серьезно и вели себя безукоризненно — надо же бы¬

ло как-то оправдать непривычное обращение на «вы» со

стороны учителей, — а на только что покинутую прогим¬

назию поглядывали по меньшей мере с тем же снисходи¬

тельным высокомерием, как студенты-первокурсники на

гимназию. Но время от времени сквозь эту наигранную со¬

лидность прорывалось неподдельное ребячество. И тогда

длинные коридоры гудели от топота сотен ног и крепкой

мальчишеской ругани.
Для руководителя такого заведения было бы отрадно и

поучительно наблюдать, как после первых же недель со¬

вместной жизни ватага ребятишек уподобляется оседаю¬

щей химической смеси, где колеблющиеся хлопья и комоч¬

ки понемногу то сгущаются, то снова рассеиваются, обре¬

тают другую форму — и так до тех пор, пока не образу¬

ются прочные соединения. После того как прошла первая

робость и семинаристы перезнакомились друг с другом,

все заволновалось, забурлило, всюду толпились группки,
212

образовывались дружеские и вражеские лагери. Редко ког¬

да сходились земляки и бывшие товарищи по школьной

семье: большинство искало новых знакомств, горожане

дружили с крестьянскими парнями, горцы с жителями до¬

лин — и все по какому-то скрытому влечению, какой-то

тяге к разнообразию, желая найти дополнение самого себя.

Подростки нерешительно искали друг друга, обнаруживая

наряду с сознанием общности стремление обособиться, а

кое в ком уже проступали черты самостоятельной лично¬

сти, впервые пробуждавшейся от глубокого сна детских

лет. Разыгрывались неописуемые сцены ревности, беско¬

нечных объяснений, рождались дружеские союзы, объяв¬

лялась непримиримая вражда, и завершалось все это либо

юношескими нежными отношениями и совместными про¬

гулками, либо ожесточенной схваткой на кулачках.
Казалось, Ганс во всем этом не принимал участия. Карл

Гамель беззастенчиво навязывал ему свою дружбу, но он

только испуганно отшатнулся, и Гамель тут же нашел себе

друга среди обитателей «Спарты». Ганс так и остался в оди¬

ночестве. Царство дружбы рисовалось ему на далеком гори¬

зонте в самых радужных и заманчивых красках. Он страстно

тянулся к нему, однако застенчивость сдерживала .этот по¬

рыв. В строгие, сиротливые отроческие годы в нем увял дар

сближения, и от всякого бурного проявления чувств он с

ужасом шарахался в сторону. К этому надо прибавить маль¬

чишескую гордость и, наконец, пагубное честолюбие. Нет,

он не был похож на Луциуса, он искренне стремился к знани¬

ям, но, подобно этому скряге, сторонился всего, что могло бы

отвлечь от занятий. Вот Ганс вечно и корпел над учебниками,

однако когда он видел, как другие радовались своей дружбе,

его терзали зависть и тоска. Карл Гамель, разумеется, не

подходил ему, но если бы такую попытку предпринял кто-

нибудь другой и решительно захотел бы привлечь его к себе,

Ганс с радостью откликнулся бы. Как робкая девушка, он си¬

дел и ждал, не придет ли кто-то более сильный, смелый, что¬

бы увлечь его за собой в страну счастья.
Первые месяцы пролетели быстро; к тому же занятия,

особенно древнееврейский язык, отнимали у юношей много

сил. В маленьких озерах и прудах Маульбронна отража¬

лось бледное небо поздней осени и увядающая листва оль¬

хи, берез и дуба, сумерки становились все длинней; по жи¬

вописным рощам с гулом и свистом, точно огромная метла,
213

проносился холодный ветер, возвещая близкую зиму. И не

раз уже пушистый иней окутывал все вокруг.
Лирически настроенный Герман Гейльнер тщетно пытал¬

ся найти себе конгениального друга и в час досуга один бро¬

дил по лесам. Заброшенное озерцо, заросший осокой мелан¬

холический бурый омут, почти скрытый под нависшими кро¬

нами с жухлым уже листом, чаще всего оказывались

целью его прогулок. С неодолимой силой этот прекрасный

в своей печали лесной уголок притягивал юного поэта.

Так хорошо было выводить тонким прутиком на недвижи¬

мой водной глади мечтательные круги или, лежа в низкой

прибрежной траве, читать песни Ленау и под мрачный ак¬

компанемент падающих листьев и грустный шум голых вет¬

вей думать осенние думы о гибели и смерти. В такие минуты

он доставал из кармана небольшую черную тетрадь и записы¬

вал одну-две пришедшие на ум строки.
За этим занятием и застал его как-то после обеда Ганс

Гибенрат, забредший в этот укромный уголок в одну из

своих дальних прогулок. Шла уже вторая половина октяб¬

ря, но было еще светло. Сочинитель пристроился на не¬

больших мостках с черной тетрадочкой на коленях и за¬

думчиво покусывал кончик остро отточенного карандаша.

Рядом лежала раскрытая книга. Ганс медленно подошел.
—	Привет, Гейльнер! Чем это ты занят?
■ — Читаю Гомера. А ты, Гибенратхен?
—	Так я и поверил! Знаю я, что ты делаешь.
—	Вот как?
—	Точно знаю. Стихи сочиняешь.
—	Ты так думаешь?
—	Думаю.
—	Садись.
Гибенрат сел рядом с Гейльнером на мостки, поболтал

ногами над водой, проводил глазами побуревший листок,

который, медленно кружась в прохладном, безветренном

воздухе, тихо опустился на воду, затем сказал:
—	А хорошо здесь!
—	О да!
Оба растянулись на спине, так что из всего осеннего

ландшафта их взору представилось лишь несколько навис¬

ших над озерцом крон да светло-голубое небо со спокойно

плывущими по нему белыми островками.
—	Как прекрасны облака! — наслаждаясь этим зрели¬

щем, заметил Ганс.
214

—	Да, дорогой Гибенратхен, — вздохнув, подтвердил

Гейльнер. — Вот быть бы самому таким облачком!
—	И что тогда?
—	Понеслись бы мы, словно прекрасные корабли с па¬

русами, над лесом и деревнями, над чужими краями и

странами... А ты видел когда-нибудь настоящий корабль?
—	Нет. А ты?
—	Я видел. Да что с тобой об этом говорить, ты ведь

ничего не смыслишь в подобных вещах! Тебе бы все учить¬

ся, зубрить, в первые вылезать!
—	Считаешь меня ослом?
—	Нет, почему, я этого не говорил.
—	Не такой уж я дурак, как ты думаешь. Расскажи

лучше о кораблях.
Гейльнер резко повернулся и чуть не упал в воду. Но

затем, удобно устроившись на животе, подпер подбородок

ладонями и заговорил:
—	На Рейне я видел такие корабли в каникулы. Было во¬

скресенье, и мы плыли вниз по течению. Уже спустилась

ночь. Огни отражались в воде. На палубе играла музыка,

пассажиры пили рейнское, и все девушки были в белых

платьях.
Ганс слушал молча, закрыв глаза, и ему представилась

летняя ночь, по реке плывет корабль, играет музыка,

красные огоньки пляшут на воде, а девушки все в белых

платьях...
—	Да, не то, что здесь! — вздохнул Гейльнер. — У нас

никто и не знает, как это хорошо. Скучные людишки, кру¬

гом ханжество! Пыхтят, стараются и ничего-то лучше ев¬

рейской азбуки себе не мыслят. И ты такой же.
Ганс промолчал. Странный человек этот Гейльнер. Меч¬

татель, поэт. Часто Ганс удивлялся ему. Всем было извест¬

но, что Гейльнер почти не готовил уроков, и все же знал он

порядочно, хорошо отвечал у доски, однако знания свои -

как бы презирал.
—	А Гомера читаем, — продолжал язвить Гейльнер, —

будто «Одиссея» — поваренная книга. По две строки за

урок, потом каждое слово пережевываем, выворачиваем, по¬

ка тошно не станет. Но перед самым звонком тебе говорят:

«Обратите внимание, какой тонкий оборот употребил по¬

эт, вы проникли в тайны поэтического творчества!» Полу¬

чается нечто вроде подливки к партикулам и аористам. А то

как бы мы вовсе не задохлись! Начхать мне на такого Гоме¬
215

ра! И вообще какое нам дело до всей этой греческой рухля¬

ди? Попробуй кто-нибудь из нас пожить хоть часок-другой,

как жили древние греки, — сразу вылетишь из семинарии. А

на дверях надпись — «Эллада»! Одно издевательство! Поче¬

му не написать: «Мусорная корзина», или «Клетка для ра¬

бов», или е!це лучше — «Страхолюдия». Все эти классиче¬

ские вывески — сплошной обман!
И он сплюнул.
—	А ты правда, до того как я подошел, стихи сочи¬

нял? — спросил Ганс.
—	Да.
—	О чем?
—	Так, обо всем. Об этом озере, осени...
—	Покажи.
—	Нельзя, я еще не закончил.
—	А когда закончишь, покажешь?
—	Ладно, покажу.
Оба поднялись и медленно побрели к монастырю.
—	Вот ты, к примеру, обращал когда-нибудь внимание

на красоту этих зданий? — спросил Гейльнер, коща они

проходили мимо рая. — Залы, стрельчатые окна, галереи,

трапезные, готический и романский стиль — какое богатст¬

во, какая искусная работа — труд подлинных художников!

И для кого все эти чудеса? Для трех десятков несчастных

парней, которых готовят к поповской службе. Ну что ж, у

государства денег много!
Ганс потом еще долго думал о Гейльнере. Что это за че¬

ловек? Ни забот, ни желаний, волновавших Ганса, для не¬

го не существовало. И мысли и слова были у него какие-то

особые, свои, вся его жизнь казалась более свободной, в

ней было больше теплоты, и мучило Гейльнера совсем не

то, что Ганса, он как будто презирал все свое окружение.

Гейльнер умел ценить красоту всех этих старинных ко¬

лонн и зданий. Он владел таким таинственным и своеоб¬

разным искусством — изливать свою душу в стихах, со¬

здавать в воображении мнимо живую, свою жизнь. Нео¬

бузданный, вечно в движении, он за один день отпускал

больше острот,- чем Ганс за целый год. Всеща он о чем-то

грустил, но казалось, он наслаждается своей грустью как

чем-то посторонним, необычным, даже сладостным.
Вечером того же дня Гейльнер выказал перед «эллинами»

свой взбалмошный, но вместе с тем яркий характер. Один из

подростков, по имени Отто Венгер, — мелкая душонка и гор¬
216

лопан — затеял с ним ссору. Некоторое время Гейльнер со¬

хранял спокойствие, легко парируя остротами наскоки про¬

тивника, но затем дал спровоцировать себя и залепил Венге¬

ру пощечину. Не прошло и нескольких секунд, как оба, вце¬

пившись друг в друга, носились, словно корабль без руля, то

зигзагами, то по кругу, то вдоль стен, то через стулья, ката¬

лись по полу, оба ни слова не говоря, задыхаясь, кипя от гне¬

ва и брызжа слюной. Товарищи критическим оком следили

за поединком, сторонились, когда клубок приближался к

ним, спасая ноги, парты и лампы, весело переговаривались в

ожидании исхода. Немного погодя Гейльнер с трудом под¬

нялся, оттолкнул Венгера и тяжело перевел дух. Вид у него

был сильно потрепанный, глаза налиты кровью, ворот руба¬

хи оторван, брюки на коленке сильно разорваны. Противник

хотел было снова наскочить на него, но Герман, скрестив ру¬

ки на груди, высокомерно заявил:
—	Я не намерен продолжать, хочешь — бей!
Отто Венгер, выругавшись, ушел. Гейльнер прислонил¬

ся к парте, покрутил лампу, засунул руки в карманы. Ка¬

залось, он силится что-то вспомнить. И вдруг у него из

глаз брызнули слезы — одна, другая, целый поток. Это

было неслыханно. Плачущий семинарист? Какой позор! А

Гейльнер даже не пытался скрыть эти слезы. Он не убежал

из комнаты, а спокойно стоял на месте, повернувшись

бледным лицом к лампе, не смахивая слез и даже не выни¬

мая рук из карманов. Товарищи окружили его, со злорад¬

ным любопытством разглядывали. Наконец Гартнер подо¬

шел к нему и сказал:
—	Эй, ты, Гейльнер, и тебе не стыдно?
Герман, словно только что пробудившись от глубокого

сна, медленно повернул к нему свое заплаканное лицо и

презрительно ответил:
—	Мне? Стыдиться вас? Нет, дружок.
’ Он смахнул слезы, зло улыбнулся, задул лампу и вы¬

шел вон.
Все это время Ганс Гибенрат не покидал койки и только

удивленно и испуганно поглядывал на Гейльнера. Лишь чет¬

верть часа спустя он осмелился последовать за ним и нашел

его в темном промерзшем коридоре. Гейльнер сидел на подо¬

коннике в глубокой нише и смотрел вниз, на галерею. Плечи,

четкий силуэт характерной головы производили сзади уди¬

вительное впечатление: будто это сидел совсем взрослый,

глубоко задумавшийся человек. Герман не шелохнулся, ког¬
217

да Ганс подошел и остановился у окна. Лишь немного погодя

он, не оборачиваясь, спросил хриплым голосом:
—	Ну, кто там еще?
—	Это я, — робко промолвил Ганс.
—	Чего тебе?
—	Ничего.
—	Вот как? Тоща проваливай!
Ганс обиделся и хотел было уйти, но Гейльнер удержал

его.
—	Постой, — сказал он с наигранной бодростью, — я

не то хотел сказать.
Оба одновременно посмотрели друг другу в лицо и в

это мгновение, пожалуй, впервые серьезно разглядели друг

друга, возможно, и поняли, что за этими юношески нео-

формившимися чертами скрывается своя особая жизнь,

прячется своя неповторимая душа.
Герман Гейльнер протянул руку и за плечи привлек Ганса

к себе, так что лица их оказались совсем рядом. Внезапно

Ганс почувствовал прикосновение чужих губ. Удивление и

страх охватили его. Сердце забилось и тут же сжалось. Во

всей этой встрече здесь, в темном коридоре, в этом неожи¬

данном поцелуе было что-то фантастическое, новое, быть мо¬

жет опасное. Вдруг его осенила мысль, как было бы ужасно,

если бы их застали здесь. Поцелуй Гейльнера показался бы

товарищам куда более позорным и смешным, нежели его сле¬

зы полчаса назад. Ганс не в состоянии был вымолвить слова,

кровь ударила ему в голову, залила лицо — охотней всего он

убежал бы без оглядки.
Взрослый человек, случайный свидетель этой малень¬

кой сцены, возможно, испытал бы чувство тихой радости,

присутствуя при столь стыдливом заключении дружеского

союза, любовался бы робко-беспомощной нежностью, серь¬

езными, многообещающими мальчишескими лицами: каж¬

дое было по-своему красиво и еще не утратило детского

очарования, однако уже носило налет прекрасной юноше¬

ской гордости.
Постепенно юное племя привыкло к совместной жизни.

Все уже знали друг друга, у каждого сложилось о каждом

определенное представление, было заключено немало дру¬

жеских союзов. Семинаристы вместе зубрили древнееврей¬

ские вокабулы, вместе рисовали, ходили гулять или читали
218

Шиллера. Хорошие латинисты и плохие математики сходи¬

лись с плохими латинистами и отличными математиками, де¬

ля плоды товарищеской взаимопомощи. Имелись, однако, и

союзы, в основе которых лежал договор, зиждившийся на

общности имущества. Так, владелец огромного окорока, стя¬

жавший немалую зависть, обнаружил дополняющую себя

половину в сыне садовника из Штаммгейма, шкафчик кото¬

рого был завален чудесными яблоками. Как-то, уплетая вет¬

чину и почувствовав жажду, он попросил у штаммгеймца яб¬

лочко и предложил ему взамен отведать окорока. Они сели

рядышком, и очень скоро в результате осторожных диплома¬

тических переговоров выяснилось, что как только окорок бу¬

дет истреблен, незамедлительно прибудет другой, владелец

же яблок заверил, что отцовских запасов хватит до самой

весны; это и привело к заключению весьма солидного союза,

намного пережившего иную, куда более возвышенную и бур¬

но вспыхнувшую дружбу.
Мало кто остался бобылем, в числе таковых был Луци-

ус, чья корыстная любовь к искусству в то время пережи¬

вала самый расцвет.
Составились и неравные пары. И самой неравной слыла

пара Герман Гейльнер — Ганс Гибенрат, союз легкомыслия

и добросовестности, поэта и карьериста. Правда, оба сла¬

вились как весьма толковые и одаренные, однако Гейльне-

ра несколько иронически прозвали гением, зато друга его

любили подразнить пай-мальчиком. Впрочем, как правило,

их оставляли в покое, каждый был поглощен собственной

дружбой и ревниво ее оберегал.
Все эти личные интересы и переживания, однако, урона

занятиям не наносили. Напротив, они были как бы главной

темой, лейтмотивом всей жизни, определяли ее ритм. Ря¬

дом с ними пиликанье Луциуса, сочинительство Гейльнера,

дружеские привязанности, горячие споры, а то и драки

служили некоторым развлечением в перерывах. Больше

всего хлопот доставляло изучение древнееврейского. Этот

старинный, такой своеобразный язык Иеговы, подобно ко¬

рявому, засохшему, но все еще полному таинственной жиз¬

ни старому дереву, загадочно вырастал перед глазами юно¬

шей, поражая причудливо сплетенными ветвями, дикими

наростами, неожиданной раскраской и ароматом своих цве¬

тов. В дуплах, среди корней, на суках обитали то вызыва¬

ющие жуть, то ласковые тысячелетние духи, чудовищные

драконы, очаровательные, детски-наивные сказки, высох¬
219

шие лики седовласых мудрецов рядом с красивыми юноша¬

ми и волоокими девами, а то и воинственными женами. То,

что в Библии Лютера звучало как нечто отдаленное, словно

в мечтах, в суровом оригинале обретало вдруг плоть и

кровь, жило своей неистребимой, медлительной, безумно

устаревшей и в то же время таинственной жизнью. Так по

крайней мере казалось Гейльнеру, который, проклиная

ежедневно и ежечасно Моисеево пятикнижие, все же упи¬

вался им, находя в нем больше жизни и души, нежели

иной прилежный зубрила, затвердивший все глаголы и не

делавший ошибок в произношении.
А Новый Завет? Здесь все звучало нежней, прозрачнее,

сердечнее, и хотя язык его был менее древен, глубок и бо¬

гат, но зато весь исполнен юношеского, деятельного и в то

же время мечтательного духа.
А «Одиссея»? Из благозвучно мощных, ровно и сильно

льющихся строк ее поднималась, подобно белой округлой

руке русалки, весть о давно погибшей, но совершенной по

форме счастливой жизни, то явственно ощутимой в какой-

нибудь смело и грубовато очерченной сцене, то мерцаю¬

щей, как далекая мечта, как предчувствие чего-то прекрас¬

ного, в отдельных словах и стихах.
Рядом с ними меркли или лишь тускло светили, как

звезды второй величины, историки Ксенофонт и Ливий.
С удивлением Ганс заметил, что его другу все представ¬

лялось в ином свете, чем ему самому. Для Германа не су¬

ществовало ничего отвлеченного, что он не мог бы разрисо¬

вать в своем воображении самыми фантастическими кра¬

сками. А где это не получалось, он с отвращением отходил

в сторону. Математика была для него полным загадок ко¬

варным сфинксом, холодный и злобный взгляд которого

парализовал свои жертвы, и Герман обходил это чудовище,

делая большой крюк.
Странная это была дружба. Для Гейльнера — веселое

развлечение, весьма удобное, в какой-то мере даже ком¬

фортабельное, или просто каприз, для Ганса — то гордо

оберегаемое сокровище, то огромное, тяжкое бремя. До

сих пор Ганс посвящал вечерние часы занятиям. Теперь

же почти ежедневно, как только Герману надоедало зуб¬

рить, он шел к Гансу, отнимал у него книгу и полностью

завладевал другом. В конце концов, как Ганс ни любил

Гейльнера, с наступлением вечера его стало бросать в

дрожь, и в обязательные для занятий часы он удваивал
220

свои усилия, торопясь использовать каждую минуту. Еще

мучительнее он переживал психическую атаку, которую

Герман повел на его прилежание.
—	Это же крепостной труд! — разглагольствовал поэт. —

Ты же занимаешься без всякой охоты, не добровольно, толь¬

ко из страха перед учителями или перед своим стариком. Что

тебе от того, будешь ли ты первым или вторым учеником? Я,

к примеру, двадцатый, а не глупей вас, карьеристов.
Ганс в ужас пришел, впервые увидев, как Гейльнер об¬

ращается с учебниками. Однажды он забыл свои книги в

лекционном зале и, собираясь подготовиться к уроку гео¬

графии, попросил у Германа атлас. С содроганием он об¬

наружил, что целые страницы изрисованы карандашом.

Западное побережье Пиренейского полуострова преврати¬

лось в гротескный профиль, нос которого вытянулся от

Опорто до Лиссабона, мыс Финистерре был украшен зави¬

тыми локонами, а мыс Сан-Висенти представлял собой

кончик искусно закрученной бородки. И так от карты к

карте. Белая обратная их сторона была вся испещрена ка¬

рикатурами с весело-дерзкими виршами, клякс тоже хвата¬

ло. Ганс издавна привык обращаться со своими книгами,

как со святыней, драгоценностью, и ему подобная сме¬

лость представлялась полукощунством-полупреступлением,

но все же и чем-то героическим.
Со стороны могло казаться, что добрый Гибенрат для

его друга Гейльнера всего-навсего приятная игрушка, что-

то вроде котенка, да и самому Гансу это порой так пред¬

ставлялось. Однако Герман был привязан к нему, он нуж¬

дался в нем, ему нужен был кто-нибудь, кому бы он мог

довериться, кто бы его слушал, восхищался, с безмолвным

упоением внимал его бунтарским речам о школе и жизни.

Но ему нужен был и утешитель, которому он в часы грусти

мог бы положить голову на колени. Как все подобные ха¬

рактеры, юный поэт страдал припадками беспричинной,

несколько кокетливой меланхолии, которая вызывается ти¬

хим расставанием с детством, отчасти избытком сил, не на¬

ходящим себе применения, предчувствиями и желаниями,

а то и непонятным, глухим клокотанием крови. И тогда у

Гейльнера возникала болезненная потребность в сострада¬

нии и ласке. В прежние годы любимчик своей матушки, он

теперь, еще не созрев для женской любви, тянулся к свое¬

му покорному другу, как к утешителю.
221

Часто он, бсспрсдсльно несчастный, являлся вечером к

Гансу, отрывал его от занятий и требовал, чтобы тот вышел

с ним в коридор. В холодном зале или в высокой сумереч¬

ной молельне они то ходили рядом, то, поеживаясь от хо¬

лода, сидели на подоконнике. Гейльнер, наподобие юных

лириков, зачитывающихся Гейне, кутаясь в облако полу¬

детской грусти, которая Гансу, правда, была мало понятна,

но все же производила впечатление, а порой и заражала,

принимался жалобно скулить. Чаще всего такие припадки

случались с чувствительным эстетом в ненастную погоду;

жалобы и стенания достигали своего апогея особенно в те

вечера, когда дождевые тучи заволакивали осеннее небо, а

за ними, изредка проглядывая через мрачную пелену и

разрывы, неслась луна по своей орбите. Тут уж он целиком

отдавался оссиановским настроениям, и бесконечные вздо¬

хи, выспренние речи и вирши целым потоком обрушива¬

лись на ни в чем не повинного Ганса.
Измученный, подавленный этими излияниями, Ганс в

остающиеся у него часы набрасывался на занятия, однако

они давались ему все с большим трудом. Его даже не уди¬

вило, что возобновились прежние головные боли, а вот то,

что все чаще и чаще он часами сидел какой-то вялый, ни¬

чего не делая, и ему приходилось понукать, подхлестывать

себя, чтобы приготовить самые необходимые уроки, до¬

ставляло ему немало забот. Правда, он смутно чувствовал,

что дружба с таким оригиналом, как Гейльнер, истощала

его и действовала на какую-то до сей поры не тронутую

часть души тлетворно. Но чем мрачней и плаксивее делал¬

ся Герман, тем больше Ганс жалел его, тем ласковей был

с ним, тем большей гордостью наполняло его сознание, что

друг нуждается в нем. К тому же, прекрасно понимая, что

эта болезненная меланхолия, в сущности, не свойственна

Герману, что в ней ищут исхода лишние, нездоровые инс¬

тинкты, Ганс любил друга, искренне восхищался им. Ког¬

да Герман читал стихи, распространялся о своих поэтиче¬

ских идеалах или страстно, сопровождая каждое слово не¬

истовыми жестами, декламировал монологи из Шиллера

или Шекспира, Гансу казалось, будто тот, наделенный от¬

сутствующим у него, Ганса, волшебным даром, парит в

воздухе и, обретя некую божественную свободу, исполнен¬

ный пламенной страсти, отлетает от подобных Гансу смер¬

тных, как гомеровский небесный вестник в крылатых сан-,

далиях. До этого мир поэзии был ему почти неведом,
222

представлялся не таким уж важным, теперь же без всякого

внутреннего сопротивления он впервые ощущал всю об¬

манчивую силу благозвучно льющихся слов, зыбких обра¬

зов, льстивых рифм, и трепет его перед вновь открывшим¬

ся царством сливался в единое чувство с преклонением пе¬

ред другом.
Тем временем настали сумеречные, ненастные ноябрь¬

ские дни, когда лишь несколько часов удавалось заниматься,

не зажигая лампы. В черные ночи буря перекатывала огром¬

ные горы туч через мрачные холмы и со стоном, а то как бы

ворча, налетала на могучие монастырские стены. Почти все

деревья стояли уже голыми, и только дуб с шишковатыми

ветвями — царь этого богатого лесами края — шумел сухой

листвой громко и угрюмо, как ни одно другое дерево. Гейль¬

нер совсем помрачнел и, вместо того чтобы сидеть с Гансом,

завел себе новую моду — где-нибудь в отдаленной каморке

изливать свои страсти на скрипке или же ввязываться в ссо¬

ры с товарищами.
В один из вечеров он, войдя в каморку для занятий му¬

зыкой, застал там старательно пиликающего Луциуса за

нотным пюпитром. Обозлившись, Гейльнер ушел и вернул¬

ся через полчаса. Но тот все еще пиликал.
—	Пока кончать! — набросился он на скрягу. — Дру¬

гим тоже надо заниматься. И так уж твою музыку все сти¬

хийным бедствием считают.
Но Луциус не уступал места. Гейльнер нагрубил ему, а

когда Эмиль, ничтоже сумняшеся, продолжал пиликать,

он ногой сбил нотный пюпитр, который, падая, ударил

злосчастного музыканта. Листы так и разлетелись по всей

каморке.
Нагнувшись, чтобы поднять ноты, Луциус буркнул:
—	Все расскажу господину эфору.
—	Ну и рассказывай! — разозлился Гейльнер. — Толь¬

ко не забудь сообщить ему, что в виде бесплатного прило¬

жения я тебе еще пинком под зад наподдал. — И он тут же

сделал попытку осуществить свою угрозу.
Отскочив в сторону, Луциус бросился к дверям. Его

мучитель — за ним, и пошла шумная, жаркая погоня по

коридорам, залам, лестницам, вплоть до самого отдаленно¬

го уголка, где тихо и уединенно обитал почтенный эфор.

Гейльнер догнал беглеца на пороге рабочей комнаты высо¬
223

кого наставника, и, когда Луциус, уже успев постучать,

стоял в дверях, он в последний момент получил обещанное

сполна и пулей влетел в святая святых.
То была неслыханная дерзость. На следующее же утро

эфор произнес блистательную речь об испорченности моло¬

дежи, которую Луциус, то и дело поддакивая, слушал с

глубокомысленным видом. Гейльнера наказали нескольки¬

ми сутками карцера.
—	Уже многие годы, — громовым голосом вещал эфор в

молельне, — наша семинария не знала столь тяжелых нака¬

заний. Заверяю вас, что я позабочусь о том, чтобы и через де¬

сять лет вы помнили о нем. А для вас, всех остальных, этот

Гейльнер должен служить устрашающим примером.
Вся семинарская братия робко косилась на Германа, а

он, бледный, гордо выдержал взгляд эфора. Про себя мно¬

гие восхищались им как героем дня, и все же после отпове¬

ди, когда снова зашумели коридоры, он остался в одиноче¬

стве — все сторонились его, точно прокаженного. Надо бы¬

ло проявить немалое мужество, чтобы и в этот час не от¬

шатнуться от друга.
Ганс Гибенрат его не проявил. Он чувствовал, что это

его долг, и страдал от собственной трусости. Не смея под¬

нять глаз, глубоко несчастный, он стыдливо жался по. оди¬

ноким нишам. Его так и тянуло к другу, и он много отдал

бы, если бы можно было подойти к нему незаметно. Но се¬

минарист, наказанный карцером, еще долгое время слывет

в монастыре отверженным. Все знают, что за ним ведется

особое наблюдение, общаться с ним опасно — это может

привести к дурным последствиям для смельчака. В своей

пышной речи на церемонии приема эфор говорил, что за

благодеяния, кои государство оказывает своим воспитанни¬

кам, оно требует от них суровой, беспрекословной дисцип¬

лины. Ганс помнил это, и в борьбе между дружеским дол¬

гом и честолюбием последнее одержало верх. Таков уж

был его идеал: продвигаться вперед, отлично сдавать экза¬

мены, заставить всех говорить о себе, играть безусловно

видную роль, однако отнюдь не романтическую и опасную.

Перепуганный, он отсиживался в своем уголке. Вот выйти

бы ему сейчас, набравшись храбрости! Но с каждой мину¬

той это делалось все труднее и труднее, и не успел Ганс ог¬

лянуться, как уже стал предателем.
Гейльнер, конечно, заметил это. Страстный юноша ви¬

дел, как его сторонятся семинаристы, и даже понимал их,
224

но ведь на Ганса он так рассчитывал! Все его беспредмет¬

ные жалобы и стенания были смехотворным пустяком по

сравнению с тем, какую боль, какое возмущение он пере¬

живал теперь. Бледный и надменный, он на мгновение за¬

держался, встретившись с Гансом.
—	Подлый ты трус, Гибенрат! Тьфу! — произнес он и

отошел, тихо насвистывая и засунув руки в карманы.
Хорошо, что другие мысли и занятия отвлекли в это

время молодых людей. Два дня спустя после этого проис¬

шествия выпал первый снег, затем наступили ясные мороз¬

ные дни, когда так славно поиграть в снежки, покататься

на коньках. Все вдруг заговорили о Рождестве, о канику¬

лах, ведь до них оставалось так немного! На Гейльнера

уже мало обращали внимания. А он, молчаливый и гор¬

дый, с надменным выражением лица, ходил по коридорам,

высоко подняв голову, ни с кем не заговаривал и часто что-

то записывал в свою черную тетрадочку, на клеенчатом пе¬

реплете которой было выведено: «Песни монаха».
Нежными, фантастическими узорами застыл смерзший¬

ся снег и иней на ветвях дуба, ольхи, бука, ивы. С прудов

доносился треск прозрачного льда. Дворик, окруженный

галереей, как бы превратился в тихий мраморный сад. В

комнатах так все и гудело в предпраздничном оживлении,

и даже обоим вылощенным, всегда таким спокойным в сво¬

ем достоинстве профессорам предвкушение рождествен¬

ских радостей придало налет снисходительности и веселой

приподнятости. Не было среди учителей и учеников ни од¬

ного, кто оставался бы равнодушным при мысли о Рожде¬

стве, даже Гейльнер казался менее ожесточенным и несча¬

стным, а Луциус уже прикидывал, какие учебники и какую

пару ботинок он захватит с собой. В письмах из дому гово¬

рилось о чудесных, вызывавших приятные воспоминания

вещах, родичи спрашивали о самых горячих желаниях,

описывали, как пеклись пироги, делали намеки на предсто¬

ящие сюрпризы, радовались скорой встрече.
Перед отъездом на каникулы семинарская братия и преж¬

де всего «эллины» пережили еще одну, на сей раз веселую

историю. На рождественский вечер, который должен был со¬

стояться в «Элладе», как самой большой из всех комнат, уче¬

ники решили пригласить и преподавателей. Написали соот¬

ветствующую случаю торжественную речь, предполагалось

выступление двух декламаторов, соло на флейте, а также

скрипичный дуэт. Но всем хотелось включить и что-нибудь
8 4-114
225

веселенькое. Долго шли переговоры, высказывались и от¬

вергались предложения, однако никому ничего подходящего

в голову не приходило. Т^ут Карл Гамель, шутки ради, заме¬

тил, что, пожалуй, самым веселым было бы соло на скрипке

в исполнении Эмиля Луциуса. Под дружный хохот предло¬

жение было принято. Просьбами, обещаниями и угрозами

несчастного музыканта заставили дать согласие. И вот в про¬

граммках, после витиеватого обращения к учителям, в каче¬

стве отдельного номера значилось: «Тихая ночь — песня для

скрипки, исполнит камерный виртуоз Эмиль Луциус». Зва¬

ния «камерный» он удостоился за свои усердные упражне¬

ния в отдаленной каморке.
Пригласили эфора, профессоров, репетиторов, господи¬

на Гааса и обер-фамулуса, и все они явились на торжество. У

преподавателя музыки выступили капли пота на лбу, когда

Луциус в черном, взятом у Гартнера напрокат сюртуке, глад¬

ко причесанный, весь точно выутюженный, вышел вперед и

скромно улыбнулся. Уже поклон, который он отвесил при¬

сутствующим, вызвал взрыв смеха. Песнь «Тихая ночь» пре¬

вратилась под его смычком в душераздирающий плач, в жа¬

лобные, вызывающие зубную боль вопли. Дважды он при¬

ступал к исполнению, рвал и рубил мелодию, ногой отбара¬

банивал такт, трудился, как лесоруб в трескучий мороз.
Преподаватель музыки, побелевший от возмущения,

удостоился приветливого кивка со стороны эфора.
Луциус начал в третий раз, но снова застрял. Лишь тог¬

да, опустив инструмент, он обратился к слушателям с изви¬

нением:
—	Ничего не получается. Правда, я ведь только с осени

играю на скрипке.
—	Молодцом, Луциус! Молодцом! — воскликнул эфор. —

От имени всех присутствующих благодарю вас за ваше

прилежание. Продолжайте занятия в том же духе. Per

aspcra ad astra!1
В три часа утра двадцать четвертого декабря в спальнях

уже стоял шум и гам. На окнах расцвели пышные мороз¬

ные цветы, вода в умывалке замерзла, по монастырскому

двору гулял колючий ветерок, но все это никого не трога¬

ло. В трапезной уже дымились огромные кофейники, и

вскоре темные группки закутанных в шарфы и пальто уче¬
*	Через тяжкие испытания к звездам! (лат.)
226

ников потянулись по белому, слабо отсвечивающему полю,

затем через притихшую рощу к далекой станции. Все бол-

тали, шутили, громко смеялись, и все же каждый был по¬

лон своих затаенных желаний, радовался предстоящим

встречам, сознавал, что в городах, селах и на хуторах, раз¬

бросанных по всему краю, в празднично убранных комна¬

тах его ждут родители, сестры, братья! Для большинства

юношей это был первый рождественский праздник, на ко¬

торый они приезжали издалека, почти все они прекрасно

знали, что их ждут с гордостью и любовью.
На крохотной железнодорожной станции среди засне¬

женного леса в трескучий мороз семинаристы дожидались

поезда, и никогда, даже в более приветливой обстановке,

они не были так единодушны, сговорчивы и веселы. Толь¬

ко Гейльнер оставался в одиночестве и не произносил ни

слова, а когда подошел поезд, переждал, пока размести¬

лись все его однокашники, и лишь после этого сел в другой

вагон. Во время пересадки на следующей станции Ганс

увидел его еще раз, но чувство стыда и раскаяния, охва¬

тившее было его, быстро улетучилось, потонув в радостном

ожидании скорой встречи с родными местами.
Дома Ганс застал отца: с довольной улыбкой тот приго¬

тавливал для сына богатый подарочный стол. Правда, на¬

стоящего рождественского праздника в семье Гибенратов

никогда не получалось. Недоставало песен, праздничного

волнения, елки, недоставало матери. Господин Гибенрат не

владел искусством устраивать настоящие торжества. Но он

был горд своим мальчуганом и на сей раз не поскупился.

Ну, а Ганс не знал иных праздников и был доволен и этим. *
Знакомые нашли, что вид у юного семинариста не бле¬

стящий — он слишком худ и бледен. Пошли расспросы о

том, не плоховато ли кормят в монастыре. Ганс отрицал,

заверяя, что чувствует себя хорошо; правда, часто болит

голова. Но пастор утешил его, рассказав, что в молодые го¬

ды и он страдал головными болями, а стало быть, ничего

тут такого нет.
Покрытая льдом река заманчиво сверкала, но в оба

праздничных дня на ней нельзя было протолкнуться от

конькобежцев. В новом костюмчике и зеленой фуражке се¬

минариста, Ганс почти все дни проводил на улице. Да, да¬

леко он ушел от своих бывших товарищей по школе, он

вознесся на такую высоту, что им оставалось только с зави¬

стью поглядывать на него!
8*
227

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
За четыре учебных монастырских года семинарская

братия, как правило, теряла одного, а то и нескольких сво¬

их. То кто-нибудь умрет, и его с пением похоронят или от¬

правят прах на родину в сопровождении эскорта друзей, то

кто-нибудь сам силой вырвется из монастырских стен, то

кого-нибудь отчислят за особые прегрешения. Но случа¬

лось, хотя и редко, да и то только в старших классах, что

какой-нибудь отчаявшийся юноша находил лишь один

мрачный и быстрый выход из всех своих бед — выстрел в

висок или прыжок в воду.
Класс Ганса также потерял нескольких учеников, и по

воле случая все они оказались из «Эллады».
Среди ее обитателей числился скромный светловолосый

юнец по имени Хиндиигер, а по прозвищу Хинду, сын пор¬

тного из альгауского захолустья. То был житель тихий,

лишь своим уходом заставивший говорить о себе, да и то,

собственно, довольно мало. Будучи соседом по парте бе¬

режливого «камер-виртуоза» Луциуса, он скромно и при¬

ветливо обращался к нему несколько чаще, чем к другим,

но друзей так и не приобрел. Только после его исчезнове¬

ния в «Элладе» заметили, что был он, собственно, добрым

пареньком, непритязательным, отзывчивым соседом и по¬

рой невольно играл роль некоего успокаивающего центра в

частенько столь бурной жизни «эллинов».
Однажды, в январе, он присоединился к группе семина¬

ристов, отправившихся к Конскому пруду побегать на

коньках. Коньков, правда, у него не было, но он хотел

просто посмотреть, как катаются другие. Вскоре он про¬

дрог и, чтобы согреться, принялся уминать ногами снег на

берегу, потом решил немного побегать, забежал довольно

далеко в поле и очутился у другого озерца, лишь слабо по¬

крытого льдом из-за сильных теплых родников. Хинду

пробрался через осоку и, как ни был мал и легок, тут же, у

самого берега, провалился. Он побарахтался немного, пы¬

таясь выбраться, покричал и, так никем и не замеченный,

погрузился в темную холодную пучину.
Хватились его только в два часа, когда начался первый

послеобеденный урок.
—	Где Хиндиигер? — спросил репетитор.
Никто не ответил.
—	Проверьте в «Элладе».
228

Однако там никого не оказалось.
—	Вероятнее всего, он опаздывает. Не будем ждать и

начнем. Мы остановились на странице семьдесят четвер¬

той, стих седьмой. Однако я прошу вас, чтобы подобные

случаи не повторялись. Вы обязаны быть аккуратными.
Пробило три часа, а Хиндингера все не было. Репетитор

забеспокоился и послал к эфору. Тот незамедлительно

явился собственной персоной в актовый зал, расспросил

всех, затем отправил десять учеников в сопровождении од¬

ного репетитора и фамулуса на поиски. Оставшимся пред¬

ложили написать диктант.
В четыре репетитор, не постучав, вошел и шепотом о

чем-то доложил эфору.
—	Тише! — гаркнул тот, хотя семинаристы и так сиде¬

ли тихо на своих местах, в напряженном ожидании уста¬

вившись на него. — Ваш товарищ Хиндингер, — продол¬

жал эфор, несколько сбавив тон, — вероятней всего, уто¬

нул в озере. Вам надлежит принять участие в его розыске.

Руководить вами будет профессор Майер, и вы обязаны

беспрекословно и быстро исполнять все его приказания.

Категорически запрещаю предпринимать какие бы то ни

было самостоятельные действия.
Перепуганные семинаристы, перешептываясь, быстро

собрались в путь. Солнце уже опустилось к самому лесу,

коща к колонне, торопливо шагавшей по полю во главе с

профессором, присоединилось несколько жителей из сосед¬

него городка, вооруженных баграми, веревками и досками.

Мороз так и трещал.
Маленькое окоченевшее тело Хиндингера нашли только

к вечеру в заснеженной осоке и положили на носилки.

Словно испуганные птенцы, семинаристы окружили труп,

глазели на него и старались оттереть свои замерзшие синие

пальцы. Лишь коща утопленника понесли впереди, а они

молча, проваливаясь в снег, последовали за ним, сердца их

вдруг содрогнулись от ужаса, словно они почуяли злове¬

щую смерть, как чует врага косуля.
Среди жалких продрогших ребят Ганс Гибенрат слу¬

чайно оказался радом со своим бывшим другом Гейльне-

ром. Оба заметили это соседство, споткнувшись одновре¬

менно об одну и ту же кочку. Быть может, зрелище смер¬

ти потрясло Ганса и убедило в ничтожности себялюбия, во

всяком случае, когда он неожиданно увидел перед собой

бледное лицо друга, он почувствовал глубокую необъясни¬
229

мую боль и, повинуясь внезапному порыву, схватил руку

Германа. Тот с неприязнью отдернул ее, оскорбленный,

отошел от Ганса и тут же исчез где-то в задних рядах.
Сердце пай-мальчика Ганса забилось от стыда и муки,

и, когда он, спотыкаясь, брел по замерзшему полю, одна

слеза за другой невольно сбегали по посиневшим от холо¬

да щекам. Он понял, что есть грехи и проступки, которые

не забываются, которых не искупить покаянием, и ему

вдруг почудилось, что на носилках лежит не маленький

сын портного, а друг его Гейльнер, и весь гнев, всю

скорбь свою за предательство Ганса уносит с собой в иной

мир, где счет ведется не по баллам и экзаменам, не по ус¬

пехам на уроках, а только по тому, чиста или запятнана у

тебя совесть.
Тем временем траурное шествие выбралось на дорогу и

вскоре исчезло за оградой монастыря, ще преподаватели

во главе с эфором устроили торжественную встречу мерт¬

вому Хиндингеру, который при жизни от одной мысли о

подобной чести убежал бы без оглядки. На мертвого учени¬

ка школьный учитель смотрит совсем другими глазами, чем

на живого, на мгновение он убеждается в ценности всякой

жизни и невозвратности детства, а ведь обычно он весьма

беззаботно грешит против них.
Вечером и весь следующий день присутствие невзрачно¬

го трупа оказывало какое-то волшебное, умиротворяющее

действие: поступки, речи — все будто покрылось мягкой

пеленой, и на короткое время ссоры и злоба, шум и смех

сгинули, как русалки с поверхности воды, оставив ее не¬

подвижной, как будто и не было под ней никакой жизни.

Если двое заговаривали об утопленнике, то произносили

его полное имя: по отношению к мертвому прозвище «Хин-

ду» казалась им недостойной. А тихоня Хинду, который

обычно терялся в толпе, никем не замеченный и никого не

интересовавший, вдруг заполнил своим именем и своею

смертью весь огромный монастырь.
На второй день приехал отец Хиндингера, несколько

часов провел одии в комнатке, ще лежал его мальчик, за¬

тем был приглашен эфором на чашку чая и переночевал в

трактире «Олень».
Наконец состоялись похороны. Гроб установили в кори¬

доре, и альгауский портной стоял рядом и смотрел на гру¬

стные приготовления. То был настоящий портняжка, неве¬

роятно худой и остролицый, в черном сюртуке с каким-то
230

зеленоватым отливом, в узеньких потертых брючках и со

старомодным цилиндром в руках. Его маленькое прозрач¬

ное личико выглядело огорченным, грустным и болезнен¬

ным, да и сам он от нижайшего почтения перед эфором и

профессорами весь так и трепетал, точно грошовая свечка

на ветру.
В последнюю минуту, перед тем как носильщики подня¬

ли гроб, грустный человечек выступил вперед и застенчи¬

во, с какой-то робкой лаской притронулся к крышке. Бо¬

рясь с душившими его рыданиями, он так и остался стоять

среди огромного притихшего зала, словно одинокое высох¬

шее деревцо зимой, и было больно смотреть на этого несча¬

стного, всеми покинутого человека. Пастор взял отца по¬

гибшего за руку и больше не отходил от него. Тогда тот на¬

дел свой старомодный цилиндр с фантастическим бантом и

первым засеменил за гробом вниз по лестнице, через мона¬

стырский двор, старинные ворота, заснеженное поле к низ¬

кой кладбищенской ограде. Покуда семинаристы тянули

хорал у могилы, большинство их, к великой досаде препо¬

давателя музыки, следили не за его указующим такт пер¬

стом, а за одинокой фигурой маленького замерзшего порт¬

ного, который печально стоял, провалившись по колено в

снег, и, опустив голову, слушал речи священника, эфора,

первого ученика, бездумно кивал поющим школярам и вре¬

мя от времени тщетно пытался выудить из заднего кармана

сюртука свой носовой платок.
—	Я все время представлял себе, что на его месте стоит

мой собственный отец, — сказал Отто Гартнер, когда все

кончилось.
И тут вдруг все согласились с ним.
—	Да, да, и я тоже об этом подумал, — слышалось ото¬

всюду.
После полудня эфор вместе с отцом Хиндингера зашел

в «Элладу».
—	Водил ли кто-нибудь из вас дружбу с усопшим? —

спросил он с порога.
Сначала никто не отозвался, и родитель Хинду как-то

боязливо, с чувством горечи всматривался в лица юношей.

Но в конце концов вперед выступил Луциус. Хицдингер

взял его руку, недолго подержал в своей, но, так и не най¬

дя, что сказать, отпустил и вышел, униженно кивая голо¬

вой. Затем он сразу уехал, и от зари до зари поезд мчал

его по занесенной снегом стране, пока он не добрался до
231

дому, где поведал жене, в каком таком местечке зарыли их

маленького Карла.
В самом монастыре вскоре все пошло по-прежнему.

Преподаватели кричали, двери хлопали, и мало кто вспо¬

минал навсегда ушедшего «эллина». Несколько семинари¬

стов простудились, стоя на морозе возле злосчастного ому¬

та, и теперь кто лежал в лазарете, а кто бегал в войлочных

шлепанцах и с завязанным горлом. Ганс Гибенрат хотя и

сохранил ноги и горло целыми и невредимыми, однако с

того несчастного дня стал как-то серьезней, словно по¬

взрослел. Что-то в нем изменилось. Должно быть, он из

мальчика превратился в юношу, и душа его, перекочевав в

другое царство, теперь испуганно билась, еще не зная, ще

она найдет приют. Но причиной тому был вовсе не пережи¬

тый страх смерти и не печаль по кроткому Хинду, а вне¬

запно пробудившееся сознание вины перед Гейльиером.
А тот вместе с двумя другими семинаристами находился

в это время в лазарете, глотал горячий чай и приводил в

порядок собранные по случаю смерти Хинду впечатления,

дабы впоследствии использовать их в своей черной тетра¬

дочке — досуга у него было теперь вдоволь. Впрочем, осо¬

бого удовлетворения он, вероятно, от этого не испытывал,

так как вид у него был явно страдающий и несчастный, и с

соседями по койке он почти не заговаривал. Навязанное

ему со времени наказания одиночество ранило его воспри¬

имчивую и жаждущую частого общения душу, ожесточило

ее. Преподаватели строго следили за ним, как за учеником,

неоднократно доказавшим свой мятежный и бунтарский

дух, ученики избегали, фамулус обращался с каким-то на¬

смешливым добродушием, и только его верные друзья —

Шекспир, Шиллер и Ленау — открывали перед ним дру¬

гой, куда более увлекательный и прекрасный мир, чем тот,

который, унижая и подавляя, окружал его. Из «Песен мо¬

наха», поначалу настроенных на меланхоличный, схимни¬

ческий лад, постепенно выросло собрание горьких и злоб¬

ных стихов, направленных против монастыря, учителей и

однокашников. Находя в своем одиночестве несколько кис¬

ловатое наслаждение мученика, он с удовлетворением отме¬

чал, что никто его не понимает, забирался в какой-нибудь

отдаленный монастырский уголок и, кропая там свои бес¬

пощадные, полные презрения строки, чувствовал себя ма¬

леньким Ювеналом.
232

Через восемь дней после похорон, когда оба его товари¬

ща по несчастью уже выздоровели и Гейльнер лежал один

в лазарете, его навестил Ганс. Он робко поздоровался, по¬

додвинул стул к кровати, сел и хотел было взять руку

больного, но бывший друг, недовольный, отвернулся к

стенке, напустив ка себя совершеннейшую неприступность.

Однако на сей раз Ганс не сдался. Он крепко схватил руку

Германа и заставил его взглянуть на себя. Гейльнер, злобно

скривив рот, процедил:
—	Чего тебе?
—	Выслушай меня, — произнес Ланс, все еще не отпу¬

ская руки. — Я был тоща трусом и бросил тебя в беде. Но

ты же знаешь меня: я вбил себе в голову, что и здесь, в се¬

минарии, я должен всех обогнать и выйти в первые. Ты на¬

зывал это карьеризмом — пусть будет по-твоему, но ведь

это было чем-то вроде моего идеала, да я и не знал ничего

лучшего.
Гейльнер закрыл глаза. Ганс тихо продолжал:
—	Видишь ли, я сожалею об этом. Я не знаю, захочешь

ли ты снова стать моим другом, но простить меня ты обя¬

зан.
Гейльнер все еще молчал, не открывая глаз. Все доброе,

хорошее и светлое, что было в нем, рвалось навстречу дру¬

гу, но он уже так сжился с ролью сурового одиночки, что

не в силах был сразу расстаться с этой маской. Но Ганс не

отставал.
—	Нет, ты обязан, Герман! Уж лучше я стану послед¬

ним учеником, чем буду так вот бегать вокруг тебя. Давай

опять дружить и докажем всем остальным, что не нуждаем¬

ся в них.
Тут Гейльнер ответил на пожатие руки Ганса и открыл

глаза.
Когда он через несколько дней покинул больничную

койку, в монастыре возникло немалое волнение по поводу

свежеиспеченной дружбы. Но для обоих юношей настало

чудесное время. Не то чтобы оно было полно каких-нибудь

особенно радостных событий, нет, просто их охватило нео¬

бычно счастливое чувство общности, какого-то таинствен¬

ного и молчаливого согласия. И это было не то, что преж¬

де. Долгая разлука изменила обоих. У Ганса появилось

больше теплоты, нежности, мечтательности, а Гейльнер

стал мужественней, в нем обнаружилось больше силы. К

тому же обоим все последнее время так недоставало друг
233

друга, что их союз казался им чем-то священным, каким-то

изумительным даром.
Благодаря своей дружбе оба рано созревших юноши, са¬

ми того не сознавая, робко и трепетно предвкушали что-то

от нежных тайн первой любви. К тому же в ней было для

них и что-то от терпкой прелести созревающей мужествен¬

ности, приправленной столь же терпкой гордостью в отно¬

шении ко всем остальным семинаристам, многочисленные

дружеские союзы которых тогда были еще безобидным ре¬

бячеством, — для всей братии Гейльнер так и остался не¬

любимым, а Г&нс — непонятым.
Чем глубже и сердечней Ганс привязывался к Герману,

тем дальше он отходил от занятий. Вновь обретенное сча¬

стье, как молодое вино, бродило у него в крови, и рядом с

ним теряли свою важность, свой блеск и Ливий и Гомер. С

ужасом преподаватели наблюдали, как примерный до сей

поры ученик Гибенрат подпадал под дурное влияние вызы¬

вающего подозрения Гейльнера и превращался в некое про¬

блематическое существо. Ничто так не страшит школьного

учителя, как странные явления, сопровождающие первые

признаки брожения юности у рано развившихся мальчиков

в столь опасном переходном возрасте. А в Гейльнере их с

первого дня пугали черты некоторой гениальности — ведь

между гением и кастой учителей издревле зияет глубокая

пропасть, и стоит только подобному юноше появиться в

стенах школы, как почтенные профессора в ужасе хватают¬

ся за голову. Для них гений — это тот изверг, который не

трепещет перед ними, в четырнадцать лет уже курит, в

пятнадцать — влюбляется, а в шестнадцать ходит в пив¬

ную, читает запретные книги, пишет дерзкие сочинения,

порой с издевкой щурится на учителя и в кондуите фигу¬

рирует как бунтарь и кандидат на карцер. Учителю-педан-

ту приятней иметь в классе десяток заведомых тупиц, не¬

жели одного гения, и, если взглянуть на дело трезво, он

ведь прав со своей точки зрения: в его задачу не входит

воспитание экстравагантных характеров, он готовит хоро¬

ших латинистов, людей, не сбивающихся со счета, верно¬

подданных граждан. Но кто здесь больше страдает — учи¬

тель от ученика или наоборот, кто больший тиран и мучи¬

тель, кто из них корежит и губит душу и жизнь другого,

этого нельзя исследовать без гнева и стыда при мысли о

собственной юности. Впрочем, это и не наше дело, а к тому

же при нас всегда остается утешение, что раны, получен¬
234

ные в юности, у подлинных гениев почти во всех случаях

зарубцовываются и вопреки школе из них вырастают лю¬

ди, которые создают прекрасные творения, а когда они бу¬

дут лежать на погосте и вокруг их имени воссияет прият¬

ный ореол чего-то ушедшего и далекого, учителя предста¬

вят их последующим поколениям в качестве достойных

всяческого подражания образцов благородства. Десятиле¬

тие за десятилетием идет борьба между законом и вольным

духом, и из года в год наблюдаем мы: стоит только поя¬

виться юноше с более глубоким и вольнолюбивым умом,

как государство и школа, не жалея сил, стараются согнуть

его у самого корня. А ведь именно те, кого так ненавидят

учителя-педанты; кого они чаще всех наказывают, кого из¬

гоняют, кто убегает, — как раз они и обогащают из поколе¬

ния в поколение сокровищницу нашего народа. А сколько

из них, затаив в себе гордыню, замыкается и гибнет!
В соответствии с добрым старым правилом, бытующим

во всех школах, как только учителя почуяли неладное, то к

обоим странным семинаристам были удвоены не любовь и

ласка, а строгость. Только эфор, гордившийся Гансом как

самым прилежным учеником на уроках древнееврейского

языка, предпринял неуклюжую спасательную операцию.

Прежде всего он велел ему явиться к себе в кабинет —

уютную комнату бывшего настоятеля монастыря в эркере,

где согласно преданию доктор Фауст*, родом из располо¬

женного неподалеку Книттлингена, осушил не один кубок

эл ьфингского. Эфора никак нельзя было назвать ограни¬

ченным человеком, кое-что он смыслил, не лишен был и

практического ума, испытывал некое добродушное благово¬

ление к своим воспитанникам и любил обращаться к ним

на «ты». Но главной его бедой было раздутое тщеславие,

оно-то и заставляло его, хвастовства ради, выделывать на

кафедре разного рода кунштюки и лишало всякой терпимо¬

сти, как только кто-нибудь высказывал малейшее сомнение

в его авторитете и всемогуществе начальственной / власти.

Он не выносил, когда ему перечили, и не был в состоянии

признать даже самую незначительную свою оплошность.

Вот и получалось, что безвольные и нерадивые ученики

превосходно уживались с ним, а обладавшие более ярким и

прямым характером страдали, так как даже намек на про¬

тиворечие раздражал его. Отечески-дружескую роль с под¬

бадривающим взглядом и проникновенным голосом он ис¬

полнял виртуозно, ее-то он и разыграл теперь.
235

—	Прошу вас садиться, Гибенрат, — приветливо обра¬

тился он к Гансу, после того как крепко пожал руку робко

вошедшему юноше. — Мне хотелось бы немного побеседо¬

вать с вами. Но позвольте говорить вам «ты».
—	Пожалуйста, господин эфор!
—	Ты, вероятно, уже сам заметил, дорогой Гибенрат,

что за последнее время успехи твои оставляют желать луч¬

шего, — во всяком случае, это касается древнееврейского

языка. До сих пор ты, пожалуй, был первым по этому

предмету, и потому меня особенно огорчает столь внезап¬

ное падение. Быть может, ты потерял вкус к изучению

древнееврейского?
—	Нет, что вы, господин эфор!
—	Подумай как следует! Это иногда бывает. Возможно,

ты с особым усердием занимаешься каким-нибудь другим

предметом?
—	Нет, нет, господин эфор!
—	Вот как? Ну что ж, поищем тогда других причин. Не

поможешь ли ты мне напасть на правильный след?
—	Не знаю, я... я всегда готовлю уроки...
—	Не сомневаюсь, дорогой мой, не сомневаюсь. Однако

differendum est inter et inter1. Разумеется, ты готовишь уро¬

ки, но ведь это твой долг. В былые времена ты добивался

большего. Возможно, что ты выказывал большее прилежа¬

ние, во всяком случае, ты всегда проявлял интерес к заня¬

тиям. Вот я и задаюсь вопросом, откуда столь внезапное

охлаждение? Надеюсь, ты не болен?
—	Нет.
—	Быть может, тебя донимают головные бати? Цвету¬

щим твой вид, правда, нельзя назвать.
—	Да, голова у меня болит иногда.
—	Быть может, ежедневные занятия для тебя чересчур

обременительны?
—	Нет, что вы!
—	Или ты много читаешь помимо учебников? Отвечай

к.не искренне!
—	Нет, господин эфор, я почти ничего не читаю.
—	Ну, тогда я не понимаю тебя, юный друг. В чем-то

ведь кроется причина. Ну как, ты обещаешь мне испра¬

виться?
*	Следует различать эти вещи (лот.).
236

Ганс вложил свою руку в протянутую правую руку вла¬

дыки, который взирал на него ласково и в то же время

строго.
—	Так-то, друг мой, вот и хорошо! Крепись, а то попа¬

дешь под колеса!
Эфор пожал руку Ганса, и тот, облегченно вздохнув,

направился к дверям. Но вдруг он снова услышал голос

наставника.
—	Одну минутку, Гибенрат! Ты ведь проводишь много

времени с Гейльнером, не так ли?
—	Да, довольно много.
—	И, как мне сдается, больше, нежели с другими свер¬

стниками. Или я, быть может, ошибаюсь?
—	Нет, правда. Он же мой друг.
—	Вот оно что! А скажи, пожалуйста, как же так вы стали

друзьями, вы ведь совсем не подходите друг к другу?
—	Не знаю, но он мой друг.
—	Тебе должно быть известно, что я не в восторге от

твоего дружка. О, это вечно недовольная, беспокойная го¬

лова! Я не хочу сказать, что он лишен способностей, но

ему не хватает трудолюбия, и он дурно влияет на тебя.

Мне доставило бы немалую радость, если бы ты держался

от него подальше. Ну, что ты скажешь?
—	Нет, этого я не могу, господин эфор.
—	Не можешь? Почему, собственно?
—	Я же говорю, что он мой друг. Не могу же я взять и

бросить его.
—	Пи... Но ты мог бы, например, несколько ближе сой¬

тись с другими учениками. Ты же единственный, кто под¬

пал под дурное влияние этого Гейльнера, и, как сам ви¬

дишь, результаты не замедлили сказаться. Что ж тебя так

особенно привлекает в нем?
—	Я и сам не знаю. Но мы так хорошо относимся друг

к другу, и было бы трусостью, если бы я вдруг покинул

его.
—	Так, так! Что ж, я не принуждаю тебя, однако надеюсь,

что со временем ты отойдешь от него. Это весьма обрадовало

бы меня. Я подчеркиваю — весьма обрадовало бы.
В этих последних словах уже не было и намека на

прежнюю ласковость. Теперь Гансу позволили уйти.
С того дня Ганс снова рьяно набросился на занятия. Но

теперь это уже было не то, что прежде, когда он быстро и

легко продвигался вперед, а скорее мучительная попытка
237

нс отстать, чтобы не совсем уж плестись в хвосте. Он и сам

хорошо сознавал, что причина этому — отчасти дружба,

однако в ней он видел не потерю и не препятствие, а сокро¬

вище, которое все возместило сторицей и подарило ему не¬

кую возвышенную жизнь, согревшую его и несравнимую с

прежним прозябанием, трезвым служением долгу. Он по¬

ходил на юного влюбленного: ему казалось, что он спосо¬

бен на героические подвиги, и никак не мог смириться с та¬

кими мелочными и скучными ежедневными занятиями. Со

вздохом отчаяния он каждое утро снова впрягался в ста¬

рую лямку. Заниматься, как Гейльнер, который скользил

по верхам, чуть ли не силой заставляя себя быстро усваи¬

вать самое необходимое, он не был в состоянии. Ну а так

как друг отнимал у него почти все вечера, Ганс заставлял

себя вставать на час раньше положенного и, точно с вра¬

гом, бился с еврейской грамматикой. Радовали его теперь,

пожалуй, только Гомер и уроки истории. С каким-то смут¬

ным чувством, ощупью, он приближался к пониманию' ми¬

ра Гомера, и герои истории уже не были для него лишь

именами, датами, нет, теперь они смотрели на него горящи¬

ми глазами, стояли рядом с ним, у них были живые крас¬

ные губы и у каждого свое лицо и руки: у одного грубые,

натруженные, у другого — спокойные, холодные, каменно

твердые, у третьего — узкие, горячие, с тонкими прожил¬

ками.
При чтении греческого текста Евангелия его порой пора¬

жала близость и отчетливость образов. Так и случилось од¬

нажды, когда он читал шестую главу от Марка, где Иисус с

учениками покидает лодку. Текст гласил: «Evovî emyvovres

ccvTov nepieôpafiov* («Когда вышли они из лодки, тотчас жи¬

тели, узнав его, обежали всю окрестность»). Тут и Ганс уви¬

дел сына человеческого, покидающего лодку, и узнал его не

по лицу и фигуре, а по великой блистающей глубине любя¬

щих глаз его, по тихо машущей, нет, скорей приглашающей

и зовущей, такой красивой узкой загорелой руке. Рука эта

была словно создана нежной, а вместе и сильной душой и как

бы воплощала ее. На минуту перед ним возник и берег, тяже¬

лый нос лодки, и вдруг вся картина растворилась, словно

пар от дыхания в морозном воздухе.
И так случалось с ним не раз: из книги внезапно выры¬

валась и оживала чья-нибудь фигура или какая-нибудь ис¬

торическая картина, с жадностью стараясь пережить свою

жизнь вторично, увидеть отражение своих глаз в живом и
238

трепетном взоре. Ганс воспринимал все это как должное,

дивился и, когда перед ним, быстро сменяясь, оживали од¬

на картина за другой, чувствовал, что и сам он как-то

странно преображается, взгляд его проникает через всю

толщу земли, словно сам Господь внезапно наделил его

этой силой. Чарующие мгновения эти являлись незваными,

и расставался он с ними без сожаления, как со странника¬

ми или добрыми гостями, коих не смеешь упрашивать ос¬

таться и боишься с ними заговорить, ибо окружены они

ореолом чуждым и божественным.
Ганс не делился ни с кем своими переживаниями, не

сказал ни слова и Гейльнеру. А у того прежняя меланхолия

сменилась мятущимся беспокойством, ум обрел необычай¬

ную остроту, он рьяно нападал на монастырские порядки,

на учителей, однокашников, погоду, жизнь человеческую,

усомнился в самом существовании Всемогущего, а нередко

вдруг делался драчлив или выкидывал самые нелепые

фортели. Будучи отделен от остальных, даже противопо¬

ставлен им, он в гордыне своей возносился над ними и пы¬

тался окончательно заострить это противоречие, доводя его

до враждебных отношений, в которые безвольно втянулся

и Ганс. Оба друга оказались как бы отдельным островком,

весьма, впрочем, заметным, на который все взирали с не¬

приязнью. С течением времени Ганс все меньше страдал от

подобного положения. Только перед эфором он чувствовал

глухой страх. Раньше ведь Ганс был его любимым учени¬

ком, теперь же семинарский владыка обращался с ним хо¬

лодно, с явным пренебрежением. А Ганс, как нарочно, по¬

терял всякую охоту к предмету, который эфор преподавал.
Отрадно было наблюдать, как всего за два-три месяца

все сорок семинаристов, за исключением немногих, остано¬

вившихся в своем развитии, изменились и душой и телом.

Многие вытянулись, как жерди. Из не поспевающих за ро¬

стом рукавов и панталон весьма обнадеживающе торчали

костлявые щиколотки и запястья. Лица учеников являли

все оттенки — от мальчишеского до почти мужского, отра¬

жая и уходящее детство, и первые, еще неуверенные по¬

пытки казаться взрослым мужчиной. А на тех, чьи фигуры

еще не обрели угловатых черт переходного возраста, изуче¬

ние книг Моисеевых наложило, хотя бы временно, печать

мужественной солидности. Упитанные ребятишки почти

все перевелись.
239

Ганс тоже изменился. Ростом и худобой он уже догнал

Гейльнера и даже казался чуть старше своего друга. Преж¬

де лишь слабо намеченные выпуклости лба теперь обозна¬

чались резче, глаза запали, лицо имело нездоровый цвет,

руки, ноги и плечи были необычайно костлявые и тощие.
Чем меньше он бывал доволен своими успехами в клас¬

сах, тем решительнее под влиянием Гейльнера отстранялся

от остальных товарищей. Ну а так как у него не было боль¬

ше причин поглядывать на них с высоты примерного уче¬

ника и кандидата в первые, то надменность отнюдь его не

красила. Однако то, что ему давали это понять и что сам

он ощущал весьма болезненно, он уже не мог им простить.

Особенно часто стычки случались с вылощенным Гартне-

ром и крикуном Венгером. Как-то раз этот последний

опять стал поддразнивать и допекать его. Ганс забылся и

ответил ударом кулака. Хотя Венгер и был трусом, однако

с таким слабосильным противником и ему легко было спра¬

виться, и он принялся беспощадно тузить Ганса. Гейльнера

как раз не было в комнате, а остальные не без злорадства

наблюдали, как Ганса дубасили по всем правилам. Нос у

него кровоточил, ребра ныли, всю ночь потом от стыда, бо¬

ли и гнева он не сомкнул глаз. Другу он ничего не сказал,

но с тех пор окончательно ушел в себя и даже редко разго¬

варивал с соседями по койке.
Ближе к весне, когда зачастили дождливые будни,

дождливые воскресенья, удлинялись сумерки, в жизни мо¬

настыря обнаружились новые веяния, стали складываться

новые союзы. Жители «Акрополя», среди которых был

один хороший пианист и два флейтиста, регулярно устра¬

ивали музыкальные вечера, обитатели «Germania» основа¬

ли кружок драматического чтения, а несколько юных пие¬

тистов собирались каждый вечер для изучения очередной

главы Библии, не забывая и о примечаниях Кальвина.
В кружок чтецов попросился и Гейльнер, однако не был

принят. Он вскипел от гнева и, чтобы отомстить, попробо¬

вал счастье в библейском кружке. Там его тоже отвергли,

но все же он навязал свое общество ретивым богословам и

в благочестивые беседы скромного маленького братства

внес своими смелыми речами и кощунственными выпадами

немалый разлад. Очень скоро, правда, развлечение это ему

опостылело, хотя он еще порядочное время сохранял в раз¬

говоре иронически-библейский тон. Однако на него почти

уже никто не обращал внимания, так как вся семинарская
240

братия была одержима духом предприимчивости и учреди*

тельства.
Чаще всего в это время упоминалось имя даровитого и

острого на язык «спартанца». А тому, помимо личной сла¬

вы, важно было прежде всего немного оживить скучную

компанию, при помощи веселых затей отвлечься от однооб¬

разных занятий. Прозвали его почему-то Дунстаном; он до¬

вольно оригинальным образом умея устраивать сенсации и

преуспел в этом.
Однажды утром, коща семинаристы направились в

умывалку, они обнаружили на дверях бумажку, на кото¬

рой под заголовком «Шесть эпиграмм из Спарты» в сарка¬

стических двустишиях высмеивались чем-либо примеча¬

тельные ученики, их слабости, любимые проделки, друже¬

ские привязанности. Парочка Гибенрат — Гейльнер тоже

получила свою долю. Великое волнение поднялось в ма¬

леньком государстве. Все столпились перед дверью, как

перед театральным подъездом, семинаристы жужжали,

толкались, перешептывались, словно улей перед отлетом

королевы.
На следующее утро вся дверь оказалась облепленной

эпиграммами, Ксениями, опровержениями и подтверждени¬

ями, новыми нападками, однако сам затейник проявил до¬

статочно ума и как автор уже не выступил. Цели своей —

подбросить искру в копну сена — он достиг и теперь толь¬

ко втихомолку потирал руки. Почти все ученики несколько

дней подряд состязались в ксениях, бродили по коридорам

с задумчивым видом, силясь найти нужную рифму, и, по¬

жалуй, один только Луциус, не унывая, продолжал свои

занятиягВ конце концов кто-то из учителей обратил внима¬

ние на странное поведение своих воспитанников и запретил

столь возбуждающую нервы игру.
Но хитрый Дунстан не почивал на лаврах, а подготовил

тем временем свой главный удар. Таковым оказался пер¬

вый номер газеты, отпечатанной крохотным форматом на

стеклографе. Материал к ней Дунстан подбирал уже не¬

сколько недель. Называлась она «Дикобраз» и в основном

носила сатирический характер. Гвоздем первого номера

был диалог между автором Книги Иисуса Навина и мауль-

броннским семинаристом.
Листок имел потрясающий успех, и Дунстан, лицом и

повадками походивший теперь на страшно занятого редак¬

тора и издателя, стал пользоваться в монастыре примерно
241

такой же сомнительной славой, как в свое время велико¬

лепный Аретино* в венецианской республике.
Всеобщее удивление вызвало то, что и Гейльнер, оказы¬

вается, принимал живейшее участие в редактировании лис¬

тка и вместе с Дунстаном придал ему сатирическое звуча¬

ние. Разумеется, ни острословия, ни яда ему для этого за¬

нимать не приходилось. Недели четыре крохотный листок

занимал умы всех семинаристов.
Ганс Гибенрат не вмешивался в новое увлечение друга,

а сам принять участие не имел ни охоты, ни способностей.

Вначале он даже не заметил, что Гейльнер почти все вчера

стал проводить в «Спарте», ибо с некоторых пор его зани¬

мало нечто другое. Днем он бродил вялый и рассеянный,

занятия продвигались туго, да он и не проявлял к ним ни¬

какого интереса. Однажды на уроке во время разбора Ли¬

вия с ним произошло нечто странное.
Профессор вызвал его переводить. Ганс не встал с места.
—	Что это значит? Почему вы не встаете? — рассердил¬

ся педагог.
Ганс не двинулся с места. Он сидел выпрямившись, на¬

клонив голову и прикрыв глаза. Вызов почти пробудил его

от грез, и все же голос учителя доносился откуда-то изда¬

лека. Ганс чувствовал, что сосед сильно толкает его в бок.

Но все это его как будто не касалось. Другие лица окружа¬

ли его, другие руки трогали, и внимал он совсем иным го¬

лосам — близким, тихим и глубоким. Они не произносили

слов, а лишь ласково журчали, словно родник. А сколько

глаз было устремлено на него — таких чужих, проникно¬

венных, огромных и сверкающих. Быть может, то были

глаза римской толпы, о которой он только что читал у Ли¬

вия, а может быть, и глаза незнакомых людей, которые

пригрезились ему или которых он когда-то давно видел на

картинах.
—	Гибенрат! — взревел профессор. — Вы что, спите?
Ганс медленно открыл глаза, удивленно уставился на
учителя и покачал головой.
—	Вы спали! Или, быть может, вы мне скажете, на ка¬

кой строке мы остановились? Ну!
Ганс пальцем указал в книге место. Он-то прекрасно

знал, где они остановились.
—	Может быть, вы теперь изволите встать? — спросил

профессор с издевкой.
И Ганс встал.
242

—	Да чем вы, в конце концов, заняты? Посмотрите на

меня!
Ганс посмотрел на профессора. Однако тому взгляд его

не понравился, и он удивленно покачал головой.
—	Вам дурно, Гибенрат?
—	Нет, господин профессор.
—	Сядьте. После уроков прошу вас зайти ко мне в ка¬

бинет.
Ганс сел и склонился над Ливием. Все было как наяву,

он все понимал, но и в то же время его внутренний взор не

в силах был оторваться от целой толпы странных образов.

Теперь они медленно удалялись, неотступно глядя на него

своими горящими глазами, пока в конце концов где-то да¬

леко-далеко не растворились в туманной дымке. Голоса

учителя, семинаристов, бубнивших перевод текста Ливия,

и весь незначительный шум класса, приближаясь, делались

все громче и громче и скоро снова зазвучали так же явст¬

венно и четко, как обычно. Парты, кафедра, доска — все

было снова на своем месте, на стене висел огромный дере¬

вянный циркуль и угольник, вокруг сидели ученики, и

многие из них с наглым любопытством таращили на него

глаза.
Ганс страшно испугался. «После уроков прошу вас зай¬

ти ко мне в кабинет!» — сказали ему. Боже мой, что же

случилось?
Когда прозвенел звонок, профессор подозвал его и про¬

вел через толпу глазеющих учеников.
—	Скажите мне теперь, что, собственно, с вами про¬

изошло? Надеюсь, вы не спали?
—	Нет.
—	Почему же вы не поднялись, когда я вас вызвал?
—	Не знаю.
—	Быть может, вы не слышали меня? Вы хорошо слы¬

шите?
—	Хорошо. Я вас слышал.
—	И все же не встали? И потом, у вас был такой стран¬

ный взгляд. О чем вы думали?
—	Ни о чем. Я уже хотел встать.
—	И почему же вы все-таки не встали? Стало быть, вы

плохо себя чувствовали?
—	Нет, я не думаю. Я не знаю, что со мной было.
—	А голова у вас болела?
—	Нет.
243

—	Хорошо, можете идти.
Еще до обеда его снова оторвали от занятий и вызвали в

спальню, где господин эфор и окружной врач уже ожидали

его. Ганса простукали, расспросили, но ничего определен¬

ного не выявили. Врач добродушно посмеивался и заявил,

что все это пустяки.
—	Нервы, нервы, господин эфор, — хихикал он, —

преходящие приступы слабости, подобие легкого обморока.

Необходимо проследить, чтобы молодой человек ежеднев¬

но бывал на воздухе. А против головной боли я пропишу

ему капли.
С того дня Ганса обязали гулять в течение часа после

обеда. Он, разумеется, ничего против не имел. Хуже было

то, что эфор категорически запретил Гейльнеру сопровож¬

дать Ганса во время этих прогулок. Герман неистовствовал,

ругался, однако вынужден был покориться. Вот Гансу и

пришлось гулять в одиночестве, и, по правде сказать, он

был даже немного рад этому. Весна как раз вступала в

свои права. Пологие холмы мягких, красивых очертаний

покрылись первой, еще прозрачной зеленью, деревья вме¬

сто зимней, графически четкой сетки ветвей теперь играли

юной листвой, и на весь необозримый ландшафт будто на¬

бегала животрепещущая изумрудная волна.
Раньше, когда Ганс еще бегал в прогимназию, он иначе

переживал весну, с куда большим волнением и любопытст¬

вом, но воспринимал ее больше в деталях. Он следил за

прилетом птиц, сначала одних, потом других, за тем, какое

дерево зацветет первым, а едва наступал май, он пропадал

на рыбалке. Теперь он уже не старался распознавать птиц

или определять кусты по почкам. Он замечал только, как

все наливается весенними соками, расцветает яркими кра¬

сками, вдыхал запахи едва распустившихся листочков,

мягкий, словно бродящий воздух и, не переставая удив¬

ляться, гулял по полям. Однако очень скоро он уставал,

ему постоянно хотелось прилечь, уснуть, и почти все время

перед глазами маячило что-то другое, а не то, что окружа¬

ло его в действительности. Что это было, он и сам не пони¬

мал, да и не раздумывал над этим. Он погружался в какие-

то светлые, нежные, необыкновенные грезы. Какие-то кар¬

тины, аллеи незнакомых деревьев вырастали перед ним, и

ничего при этом не происходило. Просто картины, чтобы

любоваться ими, однако и это простое лицезрение было пе¬

реживанием. Он будто удалялся в чужие края, к другом
244

людям, странствовал по чужой земле, ступал по мягкой и

мшистой почве, дышал каким-то чужим воздухом необы¬

чайной легкости, пронизанным тонким, пряным ароматом.

Вместо подобных картин порой являлось и чувство смут¬

ное, жаркое и волнующее, будто чья-то легкая рука сколь¬

зила по его телу.
Когда Ганс читал или занимался, ему было трудно со¬

средоточиться. Не интересовавшие его предметы, словно

тени, ускользали от него, и если на уроке ему предстояло

отвечать древнееврейские вокабулы, то их приходилось за¬

учивать за полчаса до звонка. Все чаще посещали его эти,

точно телесные, видения, только что прочитанное внезапно

вырастало перед ним, жило и двигалось и представлялось

ему куда явственней и конкретней, нежели все близлежа¬

щие предметы. И в то время как он с ужасом замечал, что

память отказывается что-либо воспринимать и с каждым

днем делается все более вялой и неточной, отдаленные вос¬

поминания внезапно вставали перед ним с поразительной

ясностью, удивлявшей и пугавшей его. Посреди урока или

за книгой ему вдруг представлялся отец, или старая Анна,

или кто-нибудь из прежних учителей, однокашников, они

вдруг как будто оживали перед ним и долгое время прико¬

вывали к себе все его внимание. А то он видел себя в

Штутгарте на общеземельных экзаменах или на каникулах

с удочкой в руках на берегу реки, вдыхал запах согретой

солнцем воды. И все же он чувствовал, что все, о чем он

грезит, происходило когда-то давным-давно и с тех пор

прошли долгие годы.
Как-то раз в теплый сырой вечер — было уже совсем

темно — Ганс прохаживался по коридору с Германом и

рассказывал ему о родном городке, об отце, о рыбалке, о

прогимназии. Друг его был как-то особенно молчалив и

тих, слушал не перебивая, порой кивал или резким движе¬

нием и в то же время задумчиво рассекал воздух неболь¬

шой линейкой, которая весь день вертелась у него в руках.

Понемногу умолк и Ганс. Наступила ночь, и оба присели

на подоконник.
—	Знаешь, Ганс... — произнес вдруг Гейльнер. Голос

его звучал неуверенно и взволнованно.
—	Что?
—	Да нет, ничего.
—	Говори, что ты?
—	Я вот подумал, когда ты рассказывал...
245

—	О чем?
—	Скажи, ты когда-нибудь ухаживал за девушкой?
И оба замолчали. Стало тихо-тихо. Об этом они еще ни¬

когда не говорили друг с другом. Ганса эта тема пугала и в

то же время притягивала, точно заколдованный сказочный

сад. Он почувствовал, что краска заливает лицо, пальцы

дрожали.
—	Только один раз... — прошептал он. — Я был совсем

еще глупым мальчишкой.
Снова молчание.
—	А ты, Герман?
Гейльнер вздохнул.
—	Давай лучше не будем... Знаешь, не стоит говорить

об этом, все равно ни к чему.
—	Нет, нет!
—	...У меня есть милая.
—	У тебя? Неужели правда?
—	Дома. Дочка соседа.. На Рождество я ее поцеловал.
—	Поцеловал?..
—	Да... Знаешь, было совсем темно. Мы были на катке,

и потом она позволила мне снять с нее коньки. Вот тогда-

то я ее и поцеловал.
—	И она ничего не сказала?
—	Сказать не сказала. Только вдруг убежала.
—	А потом?
—	Потом!.. Больше ничего не было...
Он снова вздохнул, а Ганс смотрел на друга, как на ска¬

зочного героя, побывавшего в запретных кущах.
Тут зазвенел звонок — пора было отправляться спать.

Вот уже погасили лампу, все понемногу утихомирились, а

Ганс еще более часа лежал с открытыми глазами и все ду¬

мал о том, как это его друг поцеловал свою милую.
На другой день ему очень хотелось расспросить Гейль¬

нера, но он стыдился, а тот и сам стеснялся продолжить

вчерашний разговор.
С занятиями у Ганса дела шли все хуже и хуже. Лица учи¬

телей делались злыми, когда они обращались к нему, и вооб¬

ще они стали как-то странно на него поглядывать. Эфор уже

заметил, что Гибенрат постепенно снова съехал со своей вы¬

соты и уже не метит в первые ученики. Один Гейльнер ниче¬

го не замечал, ибо занятия никогда не казались ему чем-то

важным, а сам Ганс, опустив руки, смотрел, как все меняет¬

ся, однако тужить по этому поводу не тужил.
246

Тем временем сатирический листок успел надоесть Гер¬

ману, и он снова обратился к своему другу. Назло эфору,

он часто сопровождал Ганса во время прогулок, они гре¬

лись на солнышке, вместе грезили, читали стихи, а то и

злословили по адресу семинарского владыки. Ганс все на¬

деялся, что друг как-нибудь продолжит рассказ о своем

любовном приключении, но проходил день за днем, а Гер¬

ман молчал, у самого же Ганса так и не хватило духа спро¬

сить его. Своими ядовитыми нападками в «Дикобразе»

Гейльнер ни у кого доверия не завоевал, и товарищи по

комнате сторонились обоих друзей более, чем прежде.
Листок постепенно захирел, вернее, просто изжил себя,

так как и был рассчитан только на несколько серых, скуч¬

ных недель, какие обычно бывают перед самой весной. Те¬

перь же, в разгар ее, и так хватало развлечений — можно

было пойти погулять, затеять какую-нибудь игру во дворе,

совершить поход за растениями для гербария. Ежедневно в

послеобеденный час монастырский двор оживал, слыша¬

лись крики и смех заядлых гимнастов, борцов, любителей

побегать наперегонки и игры в мяч.
К тому же случилась новая сенсация, причиной и цент¬

ром которой опять явился общий камень преткновения —

Герман Гейльнер.
До эфора в конце концов дошло, что Герман смеется над

его запретом и почти каждый день сопровождает Ганса. На

сей раз владыка оставил Ганса в покое и решил взять за ушко *

главного грешника и своего давнишнего врага. Он вызвал

Гейльнера к себе в кабинет и сразу стал его называть на

«ты». Герман немедленно опротестовал такое обращение.

Эфор упрекнул его в неповиновении. Герман заявил, что он

друг Гибенрата и никто не имеет права запрещать им гулять

вместе. Эфор вспылил, и в результате Гейльнера на несколь¬

ко часов посадили под арест, строго-настрого запретив ему в

ближайшее время даже выходить вместе с Гансом.
На следующий день Ганс отправился в свою разрешен¬

ную начальством прогулку один. К двум часам он вернулся

и вместе с другими вошел в класс. Едва начался урок, вы¬

яснилось, что Гейльнер отсутствует. Все было так же, как

при исчезновении Хинду, но только на сей раз никто даже

не подумал об опоздании. В три часа пополудни все семи¬

наристы под водительством трех педагогов отправились на

поиски пропавшего. Разделившись на группы, они приня¬

лись прочесывать лес, аукали, и некоторые, в том числе
247

два учителя, высказали предположение, что Гейльнер мог

наложить на себя руки.
В пять часов во все полицейские участки были посланы

телеграммы, а к концу дня — срочное письмо отцу Гейль-

нера. Настал вечер, а все еще не было обнаружено никаких

следов исчезнувшего. До глубокой ночи во всех спальнях

слышался шепот и приглушенные разговоры. Предположе¬

ние, что Гейльнер бросился в воду, находило среди семина¬

ристов больше всего сторонников, но высказывались и мне¬

ния, что он просто уехал домой. Однако тут же выясни¬

лось, что денег у него при себе не было.
На Ганса смотрели как на соучастника. Сам же он пере¬

пугался больше всех. Ночью, когда остальные высказыва¬

ли всевозможные догадки, расспрашивали друг друга, бол¬

тали всякий вздор и острили, он спрятался с головой под

одеяло и провел долгие мучительные часы, страшась за

судьбу друга. Его смятенную душу терзало предчувствие,

что Герман уже не вернется. В конце концов он совсем

обессилел от страха и боли и уснул.
А Герман в это время лежал в молодом леске, всего в

нескольких милях от монастыря. Он продрог, сон не шея к

нему, однако могучее и глубокое чувство свободы застави¬

ло его сладко потянуться и вздохнуть. Наконец-то он вы¬

рвался из своей клетки! С самого обеда он все бежал и бе¬

жал, в Книттлингене купил хлеба и теперь время от време¬

ни отламывал кусок за куском, глядя сквозь весеннюю,

еще прозрачную листву на темное ночное небо, на звезды и

быстро проносящиеся клочки облаков. Куда он в конце

концов забредет — это ему было безразлично, важно, что

он сбежал из ненавистного монастыря, доказав эфору, что

воля его сильней, чем любые приказы и запреты.
На другой день его снова тщетно искали. Вторую ночь

он провел возле какой-то деревушки, зарывшись в старой

копне. С утра он снова забрался в лес, но вечером, когда

решил зайти в деревню, налетел на сельского жандарма.

Тот, добродушно подтрунивая, доставил его в ратушу, ще

Герман своим острым языком и лестью сумел завоевать

сердце старосты. В конце концов тот взял его к себе пере¬

ночевать и, прежде чем уложить в постель, сытно накор¬

мил яичницей с ветчиной. На следующий день его забрал с

собой подъехавший отец.
В монастыре поднялось немалое волнение, когда беглеца

водворили на место. А Герман ходил с высоко поднятой голо¬
248

вой, показывая всем своим видом, что он ничуть не раскаива¬

ется, совершив столь гениальное путешествие. От него по¬

требовали покаяния, но он отказался принести его и пред¬

стал перед судилищем учительского конвента отнюдь не роб¬

ким и раболепствующим юнцом. Первоначально конвент на¬

меревался оставить его в семинарии, но чаша оказалась пере¬

полненной, и его с позором изгнали из монастыря. В тот же

вечер он вместе с отцом покинул его навсегда. Со своим дру¬

гом, Гансом Гибенратом, ему так и не удалось поговорить.

Они успели только крепко пожать друг другу руки.
Ах, как прекрасна и благозвучна была речь господина

эфора, произнесенная по поводу столь исключительного

случая, свидетельствовавшего о непослушании и развра¬

щенности молодежи. Однако его отчет, высланный в адрес

вышестоящих инстанций в Штутгарте, звучал куда более

кротко, деловито и беззубо. Семинаристам строго-настрого

запретили вступать в корреспонденцию с отчисленным чу¬

довищем. Правда, Ганс воспринял это с улыбкой. Еще мно¬

го недель в монастыре ни о чем так часто не заговаривали,

как о Гейльнере и его бегстве. Но быстро бегущее время

изменило общее мнение, и кое-кто, прежде боязливо сторо¬

нившийся Германа, позднее стал смотреть на него как на

вырвавшегося из неволи орла.
В «Элладе» теперь пустовало два места, и тот, кто оста¬

вил свое последним, был далеко не так скоро забыт, как

тот, кто покинул свое первым. Правда, эфору доставило

бы большое удовольствие, если бы и вольнолюбивый бег¬

лец угомонился навсегда, хотя сам Гейльнер не предприни¬

мал ничего такого, что могло бы нарушить мир обители.

Друг его все ждал и ждал письма, но так и не дождался.

Герман словно в воду канул, и со временем рассказ о его

бегстве стал сперва интересной историей, а потом и леген¬

дой. А страстного юношу после многих гениальных выхо¬

док и блужданий жизнь взяла в суровые шоры, и из него

вышел хоть и не герой, но все же настоящий человек.
Над оставшимся в семинарии Гансом продолжало тяго¬

теть подозрение, что он заранее знал о бегстве друга, и это

полностью подорвало благорасположение учителей. А один

из них, после того как Ганс не мог ответить подряд на не¬

сколько вопросов, заявил без обиняков: «Не понимаю, по¬

чему вы не покинули семинарию вместе со своим распре¬

красным дружком!»
249

Господин эфор теперь уже совсем не обращал внимания

на Ганса и лишь изредка поглядывал на него с презритель¬

ным состраданием, как фарисей на мытаря. По-видимому,

Гибенрата уже списали со счета, заклеймив его как прока¬

женного.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Как хомяк живет собранными летом запасами, так и

Ганс еще некоторое время жил за счет ранее приобретен¬

ных знаний, но затем началось томительное прозябание,

лишь изредка прерываемое бессильными попытками взле¬

тов, безнадежность которых смешила его самого. В конце

концов он перестал понапрасну мучиться, забросил Гомера

и пятикнижие, алгебру и Ксенофонта и без всякого участия

наблюдал, как его слава у педагогов ступень за ступенью

спускалась все ниже и ниже — от отличной к хорошей, от

хорошей к посредственной, пока не упала до нуля. Коща у

Ганса не болела голова — а теперь она болела почти все

время, — он вспоминал о Гейльнере и, сидя с открытыми

глазами, часами думал какие-то сумрачные думы. На все

чаще сыпавшиеся упреки учителей он отвечал теперь до¬

бродушной и покорной улыбкой. Одному только репетито¬

ру Видериху, приветливому молодому педагогу, эта беспо¬

мощная улыбка причиняла боль, и он обращался с мальчи¬

ком, явно сбившимся с пути, ласково и бережно. Все ос¬

тальные учителя возмущались им, наказывали, позорили,

оставляли после уроков, а то и пытались пробудить уснув¬

шее честолюбие ироническим поддразниванием.
—	Если вы случайно не изволите спать, то, быть может,

соблаговолите перевести вот эту фразу?
Величавое негодование проявлял господин эфор. Сей

самонадеянный человек, возомнивший Бог весть что о сво¬

ем властном взгляде, буквально выходил из себя, коща

Ганс на его царственно грозное оковращение отвечал по¬

корной и кроткой улыбкой, которая действовала на нёрвы

семинарского владыки.
—	Уберите эту тупоумную улыбку! У вас имеются все

основания для горестных слез!
Пожалуй, большее впечатление произвело на Ганса от¬

чаянное письмо отца, в котором тот заклинал его испра¬

виться. Это эфор написал господину Гибенрату, и маклер
250

безумно перепугался. Письмо состояло в основном из зна¬

комых доброму папаше оборотов речи, выражавших то

нравственное возмущение, то попытку ободрить, и все же

помимо воли отправителя в нем слышалась плаксивая жа¬

лоба, причинившая Гансу немалую боль.
Все эти исполненные чувства долга радетели от педаго¬

гики, пестователи молодежи: эфор и господин Иосиф Ги¬

бенрат, профессора и репетиторы — видели в Гансе пре¬

пятствие к осуществлению своих желаний, упрямого

увальня, которого необходимо силой вернуть на путь ис¬

тинный. Никто из них, за исключением, пожалуй, репети¬

тора Видериха, еще не утратившего способность к состра¬

данию, не разглядел в беспомощной улыбке на худеньком

мальчишеском лице признаков исстрадавшейся души, ко¬

торая, погибая, в страхе и отчаянии пугливо озирается

вокруг. И уж никто не думал о том, что именно школа и

варварское тщеславие отца и некоторых учителей довели

это хрупкое существо до такого состояния. Зачем заставля¬

ли его в самом нежном, восприимчивом и опасном возра¬

сте ежедневно заниматься до поздней ночи? Зачем отняли

кроликов, отделили от товарищей, запретили бегать на ры¬

балку, бродить по лесам? Зачем привили ему этот пустой

и низменный идеал столь гнусного, испепеляющего често¬

любия, лишили заслуженных каникул даже после экза¬

мена?
А теперь он, словно загнанный лошонок, лежал у обо¬

чины и уже ни на что не был годен.
В начале лета окружной врач еще раз подтвердил, что

Ганс страдает нервными приступами, вызванными в основ¬

ном периодом роста. В каникулы ему следует хорошенько

питаться, почаще гулять в лесу, и тогда все обернется к

лучшему.
Но, увы, Ганс не дотянул и до каникул. За три недели

до их начала на одном из уроков учитель резко отчитал

его. При этом он так разбушевался, что даже не заметил,

как Ганс упал на скамью, задрожал и судорожно разрыдал¬

ся. Занятия пришлось прервать, и Ганса на полдня уложи¬

ли в постель.
На следующий день на уроке математики Ганса вызва¬

ли, велели начертить геометрическую фигуру и доказать

теорему. Он вышел к доске, и вдруг у него закружилась
251

голова. Ганс бессмысленно водил мелом и линейкой, уро¬

нил и то и другое, наклонился, чтобы поднять их, упал на

колени, да так и остался, не в силах подняться.
Окружной врач рассердился, узнав о таких фокусах

своего пациента. Правда, теперь он высказывался более ос¬

торожно, предписал немедленный отдых и посоветовал об¬

ратиться к врачу-невропатологу.
—	Чего доброго, у него еще начнется пляска святого

Витта*, — шепнул он эфору, который только кивал в от¬

вет, найдя в такой момент приличным сменить гневно-су-

ровое выражение лица на отечески-сокрушенное, что,

впрочем, не составляло для него никакого труда и даже

красило его.
Вместе с доктором они написали письмо папаше Гибен-

рату, сунули конверт Гансу в карман и отправили мальчи¬

ка домой. Раздражение эфора превратилось теперь в мрач¬

ную озабоченность: что подумает о новом несчастье штут¬

гартское начальство, уже встревоженное бегством Гейльне-

ра? Ко всеобщему удивлению, он даже воздержался от

произнесения соответствующей случаю речи и в последние

часы пребывания Ганса в монастыре был с ним необычайно

велеречив. Что этот семинарист не вернется после своего

отдыха, не вызывало у владыки никакого сомнения. Ведь

если даже он и поправится, ему в течение немногих остаю¬

щихся недель уже не наверстать упущенные месяцы —

слишком он отстал. И хотя эфор простился с Гансом обод-

ряюще-сердечным «до свиданья», но когда он в последую¬

щие дни переступал порог «Эллады» и видел три осиротев¬

шие койки, ему делалось тягостно на душе и стоило боль¬

шого труда подавить в себе мысль, что в исчезновении двух

одаренных воспитанников доля вины падает и на него.

Впрочем, будучи человеком мужественным и нравственно

сильным, он скоро сумел изгнать из своей души сии ник¬

чемные и мрачные сомнения.
Вот уже монастырь с его церквами, арками, башенками

остался позади, исчезли из глаз Ганса и лес и цепь холмов,

теперь мимо побежали тучные луга и сады Бадена. Вскоре

поезд миновал Пфорцгейм, и сразу же показались изрезан¬

ные многочисленными долинами с журчащими ручейками

иссиня-черные горы Шварцвальда, синева которых в рас¬

каленном летнем воздухе представлялась особенно сочной,

суля прохладу и благодатную тень. Юноша с чувством ра¬

дости следил за этой сменой: по мере приближения к цели
252

ландшафт делался все более знакомым и привычным. Но

при виде родного городка Ганс подумал об отце, и мучи¬

тельный страх перед встречей испортил ему все удовольст¬

вие этого маленького путешествия. Он снова вспомнил по¬

ездку в Штутгарт, экзамен, прибытие в Маульбронн, тор¬

жества по случаю приема, а также то волнение и боязли¬

вую радость, которые при этом испытывал. Значит, все это

было ни к чему? Не хуже эфора Ганс знал, что в семина¬

рию он больше не вернется и что с наукой и честолюбивы¬

ми надеждами теперь покончено навсегда. Но сейчас не это

печалило его: страх перед разочарованным отцом, чьи на¬

дежды он так обманул, сжимал сердце юноши. Ничего Ган¬

су так не хотелось, как прилечь, выспаться, выплакаться,

досыта помечтать после всех пережитых мучений, побыть

одному и обрести наконец покой. Но он опасался, что дома

ему это не удастся. В конце концов у него сильно разболе¬

лась голова, и, хотя он проезжал как раз по своим люби¬

мым местам, где в прежние годы, не зная усталости, бро¬

дил по горам и рощам, Ганс перестал смотреть в окошко и

даже чуть не прозевал вокзал родного городка. Пора было

сходить.
Вот он уже стоит на платформе, с'зонтиком и дорож¬

ным мешком, и отец подвергает его тщательному осмотру.
Сообщение эфора превратило разочарование и возмуще¬

ние господина Гибенрата в безграничный страх. Он уже

представлял себе своего неудачливого сына в ужасном со¬

стоянии. Но теперь он нашел, что мальчик хотя и худ и не¬

много бледен, но все же стоит на своих ногах. Это несколь¬

ко утешило его. Но самым ужасным был все же тщательно

скрываемый страх перед душевной болезнью, на которую

намекали врач и эфор. В семье Гибенратов никто до сих

пор не страдал такого рода заболеваниями и о душевно¬

больных говорили обычно с усмешкой или с презрительной

жалостью, как о «психах», а тут вдруг его Ганс выкинул

такую штуку!
Первый день мальчик был рад, что его не встретили уп¬

реками. Затем он обратил внимание на пугливо-робкую бе¬

режность, с какой обращался к нему отец и которая стоила

ему, по всей видимости, больших усилий. Иноща он заме¬

чал, что отец бросает на него странные, испытующие взгля¬

ды, исполненные затаенного любопытства, в разговоре

придерживается какого-то фальшивого тона и, стараясь ос¬

таваться незамеченным, следит за ним. От этого Ганс сде¬
253

лался еще более пугливым, его стал мучить какой-то неоп¬

ределенный страх перед самим собой.
В хорошую погоду он часами валялся в лесу и чувство¬

вал себя при этом совсем неплохо. Порой его поврежден¬

ную душу согревал слабый отблеск прежнего ребячьего

блаженства: то это была радость при виде цветка или жу¬

ка, то коща он слушал пение птиц или вздрагивал от шоро¬

ха вспугнутой дичи. Но все это длилось лишь мгновения.

Чаще всего он просто лежал на мшистой земле, голова его

была словно налита свинцом, и он тщетно пытался о чем-

нибудь думать, пока к нему снова не являлись видения и

не увлекали в иные просторы. Почти всегда его теперь му¬

чили головные боли, а стоило ему вспомнить монастырь

или прогимназию, как горы книг, бесконечные уроки и до¬

машние задания чудовищным кошмаром обрушивались на

него, и в разламывающейся голове Ливий и Цезарь, Ксено¬

фонт и алгебраические задачки кружились в дикой и

страшной пляске.
Однажды ему представилось, будто друг его Гейльнер

лежит мертвый на носилках и он хочет подойти к нему, но

эфор и учителя оттесняют его, а когда он пытается все же

пробиться к Герману — грубо отталкивают. Кругом стоят

не только профессора семинарии и репетиторы, но и дирек¬

тор и штутгартские экзаменаторы, и лица у всех злые и

ожесточенные. Вдруг все меняется: на носилках уже лежит

утонувший Хинду, а рядом стоит его чудак отец с кривыми

ногами и в огромном цилиндре.
И еще одно видение: он бежит по лесу и ищет сбежав¬

шего Германа. Тот все время мелькает вдали между ство¬

лов, но как только Ганс пытается позвать его, Гейльнер ис¬

чезает за кустами. Но вот наконец он останавливается, под¬

пускает к себе Ганса и говорит: «Знаешь, а у меня есть ми¬

лая». Тут он неестественно громко хохочет и снова исчеза¬

ет в кустах.
Вот Ганс видит, как худой красивый человек выходит

из лодки. У него такие спокойные, прекрасные, божествен¬

ные глаза и миротворные руки. Ганс бежит ему навстречу.

Но вдруг все расплывается, и Ганс понимает, кто это был.

Он вспоминает строки из Евангелия: «Evpw emyvovret

avxav nepußpafiov». Но теперь ему во что бы то ни стало

надо вспомнить, какая это форма netießsapov и как будет

этот глагол в неопределенном наклонении, в прошедшем и

будущем временах. Ганс спрягает его в единственном и
254

множественном числе, и, как только запинается, его от

страха прошибает пот. Придя в себя, он чувствует, что го¬

лова его словно вся изранена, и, невольно скривив рот в

полусонной виноватой улыбке, он тут же слышит возглас

эфора: «Что это еще за глупая улыбка! Будто вам нечего

больше делать, как улыбаться!»
Состояние Ганса не улучшалось, скорее даже ухудши¬

лось, но изредка выпадали и хорошие дни. Домашний

врач, который в свое время пользовал матушку Ганса и ус¬

тановил ее смерть, а теперь навещал отца, так как тот стра¬

дал приступами желчи, каждый раз, когда обследовал Ган¬

са, вытягивал физиономию и со дня на день откладывал

окончательный диагноз.
Только в эти дни Ганс вдруг осознал, что последние два

года в прогимназии у него не было друзей. Его товарищи по

классу уехали в другие города или поступили в ученики к ре¬

месленникам. Иногда он их видел на улице, но ни с кем его

ничто не связывало, никого он не навещал, да и не было до

него никому никакого дела. Раза два с ним приветливо заго¬

варивал директор. Учитель латыни и пастор, встречая его на

улице, доброжелательно кивали ему, но, в сущности, Ганс их

больше не интересовал. Ведь он уже не был сосудом, кото¬

рый можно заполнить чем угодно, не был он и пашней, кото¬

рую можно засеять любыми семенами. А потому и не было

уже смысла тратить на него время, печься о нем. Л
Возможно, Гансу пошло бы на пользу, если бы пастор

уделил ему немного внимания. Но что он мог дать? Вкус к

науке или по крайней мере стремление к ней он в свое вре¬

мя привил Гансу, ну, а большим он и не располагал. Не

был он и тем священником, чья латынь невольно вызывает

улыбку и чьи проповеди списаны с хорошо известных ис¬

точников, но к которым мы, случись беда, так охотно обра¬

щаемся. У них ведь такие добрые глаза, и они знают столь¬

ко хороших слов, облегчающих наши страдания! Папаша

Гибенрат тоже не был способен к роли друга и утешителя,

хоть и старался, как мог, скрыть от Ганса свое раздраже¬

ние и разочарование.
Ганс чувствовал себя всеми покинутым, нелюбимым.

Он подолгу сидел в саду, греясь на солнышке, а то лежал

в лесу, погрузившись в свои мучительные мысли и лихо¬

радочные грезы. Чтение ему не помогало — сразу же на¬

чинали болеть глаза и голова, и из каждой книги, стоило

только открыть ее, вырастал призрак монастырской жиз¬
255

ни, и страх загонял его в какие-то жуткие углы, где захо¬

дилось дыхание и ще чьи-то горящие глаза заставляли его

цепенеть от ужаса.
В довершение всего больному покинутому мальчику

стал являться и другой призрак и, как некий фальшивый

утешитель, постепенно сроднился с ним, сделался необхо¬

дим. То была мысль о смерти. Ведь так легко достать ка¬

кое-нибудь огнестрельное оружие или прикрепить где-ни¬

будь в лесу петлю. Почти ежедневно, как только он уходил

в лес, подобные мысли преследовали его; он уже выиски¬

вал уединенные места и в конце концов нашел уголок, где

хорошо было бы умереть и который он окончательно опре¬

делил местом своей кончины. Все вновь и вновь он посе¬

щал его, сидел там и испытывал какую-то необычную ра¬

дость, представляя себе, как его скоро найдут здесь мерт¬

вым. Он выбрал и сук для петли, проверил, достаточно ли

он прочен, — больше никаких затруднений не предвиде¬

лось. Наконец он написал, правда с большими перерыва¬

ми, и письма, которые должны были найти при трупе: ко¬

ротенькое — отцу и очень пространное — Герману Гейль-

неру.
Эти приготовления и уверенность в принятом решении

оказывали благодатное действие на душу Ганса. Сидя под

роковым суком, он пережил не один час, когда чудовищ¬

ный гнет оставлял его и появлялось почти радостное, лег¬

кое чувство. Вскоре и отец заметил некоторое улучшение в

состоянии сына, и Ганс испытывал немалое удовольствие

от того, что тот, собственно, радовался настроению, причи¬

ной которого была уверенность в его скором конце.
Но почему он уже давно не повис на облюбованном су¬

ку, Ганс и сам не знал. Мысль эта вполне созрела, смерть

была делом решенным, что порождало даже некоторое

удовлетворение, и Ганс в эти последние дни не отказывал

себе в удовольствии испить до дна свои одинокие мечты,

всласть погреться на солнце, как это охотно делают люди

перед длительным путешествием. Ведь отправиться в путь

он мог в любой день, все уже было приведено в порядок.

Он ощущал какую-то особую горестную сладость от того,

что по своей воле оставался еще среди старого окружения,

и любил заглядывать в лицо людям, которые не имели ни¬
256

какого представления о его страшном решении. Встретив

доктора, он думал: «Ну, погоди, ты еще увидишь!»
Судьба, дав Гансу порадоваться этим мрачным намере¬

ниям, приглядывалась, как он день ото дня черпает из ча¬

ши смерти по нескольку капель наслаждения и жизненных

сил. Не то чтобы она очень уж дорожила этим искалечен¬

ным существом, но, прежде чем кануть в вечность, оно

должно было завершить свой круг, хоть немного отведать

горькой сладости жизни.
Ганса стали реже посещать мучительные, неотвязные

видения, уступив место усталому равнодушию, вялому на¬

строению, в котором он бездумно пребывал целые часы и

дни, безразлично глядя в синеву. Порой казалось, что он

вовсе впал в детство и бродит по земле, точно лунатик. Од¬

нажды вечером, сидя под сосной в таком вялом, сумереч¬

ном настроении, он мурлыкал себе под нос, чуть ли не в

двадцатый раз, старинный стишок, запомнившийся ему

еще во времена прогимназии:
Нет мочи, нет мочи,
И тошно мне очень.
Нет ни грошика в кармане.
Нет в котомке ничего.
Неподалеку, у окна, стоял отец и с ужасом прислуши¬

вался. Этому сухому человеку было непонятно такое при¬

ятное, бездумное мурлыканье, и он, вздохнув, расценил

его как признак безнадежного слабоумия. С тех пор он с

еще большим страхом стал следить за сыном. Тот, сразу за¬

метив это, еще сильнее страдал, однако никак не мог ре¬

шиться захватить с собой веревку, дабы наконец восполь¬

зоваться уже давно выбранным крепким суком.
Между тем наступила самая жаркая пора. Со времени

общеземельного экзамена и летних каникул прошел уже

год. Иногда Ганс вспоминал об этом, но это его не трогало,

он как-то отупел. Вот рыбку он поудил бы, но он не смел

спросить отца. Часами он стоял на берегу в каком-нибудь

укромном местечке, где его никто не видел, мучился и го¬

рящими глазами следил за плавными движениями темных,

бесшумно проплывающих мимо рыб. Ближе к вечеру он

по-над берегом поднимался вверх, чтобы выкупаться, и так

как он при этом обязательно проходил мимо небольшого

дома управляющего Гесслера, то заметил, что Эмма Гесс-
9 4-114
257

лср, о которой он так мечтал три года назад, снова верну¬

лась домой. Несколько раз он издали с большим любопыт¬

ством следил за ней, но она ему уже не нравилась, как

раньше. Тогда это была изящная, тоненькая девочка, те¬

перь она выросла и у нее появились какие-то угловатые

движения, к тому же модная, вовсе не детская прическа из¬

менила ее до неузнаваемости. Длинное платье тоже ее не

красило, а попытки подражать взрослой женщине были яв¬

но неудачны. Ганс находил ее смешной, однако при воспо¬

минании о том, какое странное сладкое, смутное и горячее

чувство он испытывал в прежние годы, ему становилось че-

го-то жаль.
Да и все тоща было по-другому, куда светлей и радост¬

ней. Сколько времени он ничего другого не знал, кроме ла¬

тыни, истории, греческого, экзаменов, семинарии и голов¬

ной боли! А тогда он читал сказки и истории про разбойни¬

ков, в садике вертелась игрушечная мельница, которую он

сам смастерил, по вечерам в подворотне он слушал жуткие

рассказы Лизы Нашольд и долгое время считал старика со¬

седа, долговязого Иоганна, по прозванию Гарибальди, на¬

стоящим разбойником, часто видел его во сне; и весь-то год

он чему-нибудь радовался: то сенокосу, то уборке клевера,

потом — первой рыбалке, ловле раков, сбору хмеля, слив,

кострам, коща жгли картофельную ботву, началу молоть¬

бы, а в промежутках каждому Божьему дню, особенно вос¬

кресному и праздничному. А сколько тогда было всяких

таинственных вещей, которые, точно по волшебству, при¬

тягивали его: дома, переулки, лестницы, чердаки и сенова¬

лы, колодцы, заборы, люди и животные, самые что ни на

есть разные; кого-то он любил и знал, кто-то казался ему

необыкновенно загадочным и привлекательным. Он всегда

помогал собирать хмель, заслушивался’ песнями взрослых

девушек, запоминал слова, чаще всего до смешного забав¬

ные, но иногда странно печальные и такие жалостливые,

что к горлу подступал комок.
Все это вдруг куда-то кануло, исчезло, и сразу он этого

даже не заметил. Сначала прекратились вечера у Лизы На¬

шольд, за ними — ужение голавлей в воскресенье до обеда,

потом чтение сказок, и так одно за другим, пока он не пе¬

рестал бегать на сбор хмеля и не приказала долго жить иг¬

рушечная мельница в садике. Но куда же все это пропало?
Так и случилось, что рано созревший юноша в пору

своей болезни пережил второе, призрачное детство. Его об¬
258

деленная душа с внезапно пробудившейся тоской бежала в

тс далекие прекрасные годы и, словно заколдованная, бро¬

дила в дремучем лесу воспоминаний, отчетливость и сила

которых, скорей всего, и свидетельствовали о некоторой

болезненности. Он переживал все с не меньшей теплотой и

страстностью, чем когда-то. Его обманутое, исковерканное

детство наконец прорвалось, точно наглухо заложенный

родник.
Стоит срубить дереву крону, и оно у самых корней пуска¬

ет новые побеги. Так и душа, загубленная в пору цветения,

часто возвращается к своей весне, к полному сладостных

предчувствий детству, как бы желая почерпнуть здесь новые

надежды и скрепить оборвавшуюся было нить жизни. Быст¬

ро и стремительно поднимаются сочные побеги — но то лишь

призрачная жизнь, и никогда уже здесь не вырасти настоя¬

щему, здоровому дереву.
То же случилось и с Гансом Гибенратом, и потому да¬

вайте проследим за стежками грез в стране его детства.
Дом Гибенратов стоял неподалеку от старого каменного

моста, как раз на углу между двумя совсем не похожими

друг на друга улицами. Одна из них, на которой, собствен¬

но, стоял отчий дом Ганса, была самой длинной, широкой

и богатой улицей городка и называлась улицей Дубильщи¬

ков. Другая — узкая и бедная — круто поднималась в гору

и называлась Соколиной; когда-то, давным-давно, здесь

стоял трактир, на вывеске которого красовался сокол.
На улице Дубильщиков, дом к дому, жили все добропо¬

рядочные, уважаемые горожане, владельцы этих самых до¬

мов, со своим постоянным местом в церкви и собственными

садиками, поднимавшимися крутыми террасами к соору¬

женной еще в семидесятых годах железнодорожной насы¬

пи, которая вся заросла желтым дроком; вдоль нее тяну¬

лись бесконечные заборы. По богатству улица Дубильщи¬

ков могла помериться, пожалуй, только с Базарной пло¬

щадью, где вжилась церковь, окружная управа, суд, рату¬

ша и попечительство, а по своему опрятному достоинству

она производила даже впечатление аристократической.

Правда, улицу Дубильщиков не украшали официальные

здания, зато — старинные и недавно возведенные бюргер¬

ские дома с веселыми, светлыми кровлями и солидными

подъездами, а также радующие глаз старомодные построй¬

ки. Здесь было как-то особенно приветливо и уютно, долж¬

но быть, потому, что второй ряд домов отсутствовал и на¬
9*
259

против окон бежала река, огороженная по берегам деревян¬

ными балками.
Если улица Дубильщиков была длинной, широкой,

светлой и богатой, то Соколиная являла собой полную про¬

тивоположность. Покосившиеся мрачные домики, покры¬

тые пятнами стены, обвалившаяся штукатурка, нависшие

фронтоны, кое-как заплатанные двери и окна, перекосив¬

шиеся печи, дырявые водостоки — вот что определяло ее

облик. Здесь дома загораживали друг другу свет, налезали

один на другой, улочка была узенькая, причудливо иск¬

ривленная, на ней царил вечный сумрак, а в дождливую

погоду и после захода солнца — какая-то сырая темень.

Перед окнами на палках и веревках вечно сушилось белье —

как ни была мала и бедна Соколиная, тут ютилось множе¬

ство семей, не говоря уже о съемщиках и завсегдатаях ноч¬

лежек. Все уголки скособочившихся, разваливающихся до¬

мов были густо заселены, здесь свили себе гнездо бедность,

порок и болезни. Если в городке вспыхивал тиф, то обяза¬

тельно на Соколиной, случалось ли убийство — тоже там,

обокрали кого-нибудь — вора ищут прежде всего на Соко¬

линой. Странствующие коробейники располагались там на

ночлег, и в их числе чудаковатый продавец москательного

товара по прозванию Готтентот и точильщик Адам Гиттель,

о котором ходила молва, что он великий грешник и спосо¬

бен на любое преступление.
В свои первые школьные годы Ганс частенько забегал

на Соколиную и вместе с ватагой белоголовых оборвышей

сомнительной репутации слушал россказни известной все¬

му городу Лотты Фромюллер об убийствах и прочих злоде¬

яниях. То была разведенная жена владельца небольшого

питейного заведения, уже имевшая за плечами пять лет ка¬

торги. Когда-то она славилась своей красотой, выбирала

кавалеров среди фабричных, и не раз из-за нее бывали

драки и поножовщина. Теперь она жила в одиночестве и

коротала вечера после работы на фабрике, охотно расска¬

зывая за кофе всевозможные истории. При этом двери ее

каморки всегда стояли настежь, и, помимо соседок и моло¬

дых рабочих, с порога ее слушали ребятишки со всего про¬

улка, приходившие то в неистовый восторг, то в дикий

ужас. На почерневшем каменном очаге булькала вода в

котле, рядом мигал огарок восковой свечи и вместе с сине¬

ватыми огоньками углей освещал мрачную каморку, на сте¬
260

нах и потолке которой огромные тени слушателей, словно

страшные призраки, совершали свой таинственный танец.
Здесь-то восьмилетний мальчик и познакомился с брать¬

ями Финкельбейн и, вопреки строгому запрету отца» при¬

мерно в течение года водился с ними. Звали братьев Дольф

и Эмиль. Великие мастера ставить в лесу запрещенные

силки, они были горазды на всевозможные проделки и вы¬

думки, наводили на всю округу страх своими набегами на

фруктовые сады и слыли первыми сорванцами городка.

Помимо того, они промышляли продажей птичьих яиц,

свинцовых пулек, воронят, скворцов и зайца, ставили на

ночь жерлицы, несмотря на запрет, и во всех садах чувст¬

вовали себя как дома: ни один забор не был для них слиш¬

ком высок, ни одна каменная ограда настолько густо усы¬

пана стекляшками, чтобы они не могли мигом перемахнуть

через нее.
Однако, пожалуй, самое главное заключалось в том, что

на Соколиной улице жил Герман Рехтенгейль, к которому

Ганс в то время страстно привязался. Это был круглый си¬

рота, очень болезненный, развитый не по годам, незауряд¬

ный ребенок с бесцветным страдальческим лицом, не по

возрасту сурово поджатыми губами и чересчур острым под¬

бородком. Хромоножка, вынужденный постоянно опирать¬

ся на палку, он не мог принимать участия в играх уличных

мальчишек, а мастерить он умел чудо как ловко! Его осо¬

бой страстью к рыболовству вскоре зажегся и Ганс. Тогда у

него не было еще разрешения, но они все равно тайком

удили в укромных местах, ведь если уже охота доставляет

большую радость, то, как известно, браконьерство ни с

чем не сравнимое наслаждение. Хромоногий Рехтенгейль

научил Ганса вырезать удилища, сплетать конский волос и

бечевочные силки, красить лески, точить крючки. Научил

он его и предсказывать погоду, следить за рекой, мутить

воду отрубями, выбирать приманку, правильно ее насажи¬

вать, крепить поплавок, рассказал ему, какая водится в

этих местах рыба и как надо ее подслушивать, сидя на бе¬

регу с удочкой. Молча передавал ему необходимые приемы

и то чрезвычайно тонкое чутье, которое подсказывает, ког¬

да надо подсекать рыбу, а когда и травить леску. Изящные

бамбуковые удилища, лески из стекловолокна, хитроумные

поплавки и прочую снасть, продававшуюся в магазине, он

глубоко презирал и поносил и вскоре убедил Ганса в том,
261

что удить удочкой, которую ты не сделал собственными ру¬

ками от ручки до крючка, — вещь немыслимая.
С братьями Финкельбейн Ганс разошелся, поссорив¬

шись, а тихий хромоногий Рехтенгейль покинул его без

всяких распрей. В один февральский день он свалился на

свою бедную лежанку, положил клюку поверх одежды на

табуретке, забился в ознобе и очень скоро тихо угас. Соко¬

линая улица тут же забыла его, и только Ганс еще долго

хранил о нем самые теплые воспоминания.
Однако Германом Рехтенгейлем число самобытных жи¬

телей Соколиной улицы еще далеко не исчерпывалось.

Кто, к примеру, не знал в городке почтальона Реттелера,

выгнанного со службы за пьянство, который раз в две не¬

дели непременно валялся под забором или учинял ночной

дебош, а в остальное время был кроток, словно дитя, и

всегда улыбался какой-то доброжелательной и ласковой

улыбкой? Ганса он потчевал понюшкой табаку из своей

овальной табакерки, принимал от него в дар рыбу, жарил

ее и приглашал юного рыбака отведать ее вместе с ним. До¬

ма у него стояло чучело коршуна со стеклянными глазами

и старинные часы с затейливым боем, каждый час, дребез¬

жа, наигрывавшие всеми давно забытый танец. А кто не

знал старого механика Порша, никогда не расстававшегося

с манжетами — даже когда выходил на улицу босиком?

Будучи сыном сельского учителя старой закваски, он знал

половину Библии наизусть и вдобавок уйму поговорок и

всевозможных поучений; но ни это, ни его убеленная седи¬

нами голова не мешали ему не пропускать ни одной юбки и

частенько напиваться. Чуть заложив за воротник, он лю¬

бил посидеть на тумбе невдалеке от угла гибенратовского

дома, окликать всех прохожих по имени, так и сыпля при

этом поговорками.
«Ганс Гибенрат-младший, —. будто сейчас слышал

Ганс, — чадо мое возлюбленное, внемли словам моим. Как

говорил Сирах*? Блажен человек, который не погрешал

устами своими и не уязвлен был печалью греха! Как зеле¬

неющие листья на густом дереве — одни спадают, а другие

вырастают, так и род от плоти и крови — один умирает, а

другой рождается. А теперь ступай домой, тюлень вяле¬

ный!»
Вопреки своим благочестивым изречениям, сей старец

был весь напичкан всевозможными таинственными леген¬

дарными историями о привидениях и домовых. Он, оказы¬
262

вается, точно знал, где подобная нечисть водится, и сам же

вечно колебался между верой и неверием в свои собствен¬

ные рассказы. Чаще всего он приступал к ним несколько

небрежно, как бы хвалясь, будто посмеиваясь над самим

рассказом и над слушателями, но понемногу он пугливо

пригибался, голос его звучал все глуше, и заканчивал он

тихим, но внятным шепотком, так что мороз подирал по

коже.
Сколько страшного, неразгаданного, смутно привлека¬

тельного таила в себе эта маленькая, бедная улочка! Здесь

жил и слесарь Брендле, после того как закрылась его ла¬

вочка, а беспризорная мастерская окончательно развали¬

лась. Полдня он сидел у окна, мрачно глядя на оживлен¬

ную уличную толпу, но стоило какому-нибудь зазевавше¬

муся неумытому соседскому оборвышу попасть ему в лапы,

как он с животной радостью принимался мучить его, тас¬

кать за волосы, за уши и щипать до тех пор, покуда все

тельце малыша не покрывалось синяками. Но однажды его

нашли на лестничной площадке: он висел в петле из цинко¬

вой проволоки, и до того у него был страшный вид» что к

нему никто и приблизиться не посмел, покамест старик

Порш, подойдя сзади, не перерезал проволоку кровельны¬

ми ножницами. Чудовищный труп с вывалившимся языком

упал вперед и скатился с лестницы прямо в остолбеневшую

толпу зевак.
Стоило Гансу с широкой и светлой улицы Дубильщиков

свернуть на сырую и всегда полутемную Соколиную, как

вместе с удушливыми и такими странными запахами его

охватывало сладостно-жуткое чувство — какая-то смесь

любопытства, страха, нечистой совести и блаженного пред¬

чувствия необычайных приключений. Ведь Соколиная ули¬

ца была единственным местом, где внезапно могла ожить

какая-нибудь сказка или совершиться чудо, где так легко

было поверить в колдовство и даже встретиться с привиде¬

нием и где Ганс испытывал такую же сладостную до боли

жуть, как при чтении саг или нашумевших книжиц рейт-

лингской народной библиотечки, которые учитель, обнару¬

жив у тебя, тут же отбирал и в которых рассказывалось о

позорных деяниях и каре, постигшей Зонненвиртле, Шин-

дерганнеса, Мессеркарле, Постмихеля и прочих мрачных

героев, преступников и авантюристов.
Но, помимо Соколиной улицы, в городке имелось еще

одно местечко, где было не так, как всюду, где всегда пред¬
263

ставлялась возможность что-то пережить, услышать, а то и

заблудиться в лабиринте темных чердаков и других не¬

обыкновенных помещений. Таким примечательным местом

было огромное старое здание дубильни неподалеку от ги-

бенратовского дома. На темных чердаках там висели шку¬

ры, в подвале имелись прикрытые ямы, потайные ходы, и

здесь по вечерам Лиза Нашольд рассказывала детям увле¬

кательные сказки. У нее в каморке было тише, приветли¬

вей, как-то уютней, чем на Соколиной, однако не менее за¬

гадочно. Возле дубильных ям, в подвале, на складах и у

стеллажей подмастерья делали что-то непонятное и стран¬

ное, в огромных зияющих пролетах всегда было тихо и

жутко, но необыкновенно интересно: всесильного и вечио

ворчащего хозяина все боялись и избегали, точно он пое¬

дал маленьких детей живьем, а Лиза Нашольд казалась

здесь доброй феей — это была заступница и мать всем ма¬

лышам, птицам, кошкам, щенятам, всегда щедрая на лас¬

ку, песни и сказки.
По закоулкам и лестницам этого давно уже чуждого ему

мира Ганс Гибенрат и бродил теперь в своих мыслях и меч¬

тах. От своего великого разочарования и чувства безнадеж¬

ности он бежал в доброе старое время, когда он еще был

полон надежд и весь мир представлялся ему огромным за¬

колдованным лесом, в непроходимых зарослях которого

его поджидали опасности, таились заговоренные клады,

прятались изумрудные замки. Совсем неглубоко он проник

в его дебри, а уже устал, прежде чем чудеса открылись

ему, и вот он снова стоит перед сумеречными, полными за¬

гадок вратами, но на сей раз изгоем, так, праздного любо¬

пытства ради.
Раза два Ганс побывал на Соколиной улице и застал

там прежний полумрак, тошнотворный запах, прежние за¬

коулки и темные лестничные клети. Как и прежде, перед

дверьми сидели седовласые старики и старухи; с криком и

писком у их ног возились немытые светлоголовые ребятиш¬

ки. Механик Порш еще больше постарел. Ганса он уже не

узнал и ответил на его робкое приветствие насмешливым

блеянием. Долговязый Иоганн, по прозвищу Гарибальди,

умер, умерла и Лотта Фромюллер. Однако почтальон Рет-

телер оказался на месте. Он пожаловался юноше на ребя¬

тишек, сломавших его старинные часы, предложил ему по¬

нюшку табаку, а затем стал клянчить денег. В конце кон¬

цов он рассказал Гансу о братьях финкельбейн, один из
264

которых поступил-де на табачную фабрику и уже пьет, как

большой, а другой после поножовщины в престольный

праздник дал тягу, и вот уже гад, как его. никто не видел.

Все это произвело на Ганса какое-то жалкое и тяжелое впе¬

чатление.
Однажды вечером он зашел на старую дубильню. Его

так и потянуло пройти через знакомую подворотню, пере¬

сечь сырой двор, как будто в этом обветшалом огромном

здании где-то было спрятано его детство вместе со всеми

теперь утраченными радостями.
По кривой лестнице и выложенному каменными плита¬

ми пролету он ощупью пробрался на чердак, где висели на¬

тянутые шкуры, и вместе с острым запахом кож вдруг

вдохнул целое облако внезапно нахлынувших на него вос¬

поминаний. Потом он спустился, зашел на задний двор, где

были дубильные ямы и под островерхими кровлями на

стеллажах сушилась дубильная закваска. И правда, на ка¬

менной приступке здесь сидела Лиза Нашольд с корзиной

у ног и чистила картошку, а рядом, разинув рты, стояли

ребятишки.
Ганс остановился в дверях и прислушался. Великая ти¬

шина царила над скрывающимся в сумерках дубильным

двориком, и, кроме ласкового журчания реки, протекавшей

за оградой, слышалось лишь поскрипывание ножа, кото¬

рым Лиза чистила картошку, да ее повествующий голос.

Притихшие дети сидели вокруг на корточках. Лиза расска¬

зывала о святом Христофоре*, как его ночью позвал дет¬

ский голосок с другого берега реки...
Некоторое время Ганс стоял и слушал, потом тихо уда¬

лился и, пройдя через темный пролет, зашагал домой. Он

почувствовал, что не может уже вернуться в свое детство

и слушать по вечерам рассказы Лизы. С тех пор он стал

обходить и старое здание дубильни, и Соколиную улицу.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Осень все больше вступала в свои права. Среди черных

еловых лесов, словно красные и желтые факелы, светились

редкие лиственные деревья, в долинах долго стоял густой

туман, прохладными зорями над рекой клубился пар.
А по окрестностям городка все еще бродил бледный се¬

минарист — невеселый, усталый, старательно избегающий
265

встреч. Врач прописал ему капли, рыбий жир, яйца и хо¬

лодные обтирания.
Не удивительно, что все это не помогало ему. Всякая

здоровая жизнь должна иметь смысл и цель, а их-то юный

Гибенрат как раз и утратил. Теперь отец уже твердо решил

сделать его писарем или отдать в ученики к ремесленнику.

Правда, мальчик еще слабоват, пусть наберется сил. Одна¬

ко в ближайшее же время его надо пристроить к делу.
Как только улеглись первые сумбурные впечатления и

Ганс сам перестал верить в самоубийство, столь разноликие

страхи, прежде будоражившие его, сменились ровной ме¬

ланхолией, в которой он медленно и беззащитно тонул,

словно в бездонной трясине.
Теперь он бродил по осенним полям, целиком отдаваясь

впечатлениям этой грустной поры. Тихий листопад поздней

осени, бурые луга, густые утренние туманы, усталая при¬

рода, готовящаяся принять смерть, — все это навевало на

него, как на всякого больного, тяжелые, безнадежные на¬

строения, печальные мысли. Он жаждал умереть вместе с

ней, уснуть, сгинуть навсегда и страдал от того, что моло¬

дость, противясь этому, с тихим упорством цеплялась за

жизнь.
Ганс наблюдал, как деревья сперва желтели, покрыва¬

лись багрянцем, облетали, как над лесом стелилась молоч¬

ная пелена тумана, как в садах сразу после сбора послед¬

них плодов угасла жизнь и никто уже не любовался ярки¬

ми отцветающими астрами; на засыпанной листьями реке

не удили рыбу, не купались, и на ее скованных замороз¬

ками берегах можно было встретить разве что двужильных

дубильщиков. Вот уже несколько дней вниз по течению

плыли бурые выжимки — на мельницах всюду, где только

можно было поставить давилки, люди готовили сидр, и по

городку тихо струились запахи фруктового сусла.
Сапожник Флайг тоже арендовал небольшую давилку

на нижней мельнице и пригласил Ганса помогать ему.
На мельничном дворе стояли малые и большие точила

для выжимания сока, фуры, корзины и мешки, полные

плодов, громоздились кадки, бочки, чаны, виднелись горы

бурых выжимок, деревянные рычаги, тачки, пустые повоз¬

ки. Точила визжали, стонали, скрипели, блеяли. Почти все

они были выкрашены блестящей зеленой краской, и эта зе¬

лень вместе с желто-бурыми выжимками, разноцветными

корзинами, светло-зеленой рекой, босоногими ребятишка¬
266

ми и ясным осенним солнышком создавала у каждого, на¬

блюдавшего эту картину, впечатление радости жизни и

изобилия. Аппетитный хруст раздавливаемых яблок не¬

вольно заставлял поскорее взять в руку сочный плод и от¬

ведать его. Из сопел толстой струей вытекало сладкое, так

и смеявшееся на солнце красновато-желтое сусло. Нельзя

было удержаться, чтобы не попросить стакан и поскорей не

пригубить — и тут же на глаза набегают слезы и поток бла¬

женной радости разливается по жилам. Сильный, радост¬

ный, изумительный запах фруктового сусла витает повсю¬

ду, как бы олицетворяя мысль о богатом урожае, спелости.

Да, пожалуй, этот запах и есть самое прекрасное, что да¬

рит нам год, и так хорошо вдохнуть его перед близкой зи¬

мой и с благодарностью вспомнить о столь многих чудес¬

ных вещах: о теплом майском дождике, шумных летних

ливнях, прохладной осенней росе, ласковом весеннем сол¬

нышке, ослепительном пекле в разгар лета, бело-розовом

цвете фруктовых деревьев, красновато-коричневом отбле¬

ске спелых плодов перед сбором урожая — обо всем пре¬

красном и радостном, что принес с собою год.
То были светлые дни для каждого. Богачи и вельможи,

если уж они снисходили до личного присутствия, взвеши¬

вали на ладони краснощекие яблоки, пересчитывали свою

дюжину, а то и больше мешков и из серебряных карман¬

ных стаканчиков дегустировали сусло, при этом непремен¬

но всем сообщая, что в их сидре не будет ни капли воды.

Бедняки, приехавшие на мельницу с одним мешком, пробо¬

вали сусло из простых стаканов или глиняных мисок и тут

же подливали в него воды, однако радость и гордость их

была не меньшей. Кто по каким-либо причинам сам не го¬

товил сидра, тот, переходя от пресса к прессу, останавли¬

вался у соседей и родственников, выпивал стакан, засовы¬

вал в карман яблоко и с видом знатока давал советы, дока¬

зывая тем самым, что и он, мол, не лыком шит. Многочис¬

ленная детвора, дети богатых и бедных родителей, сновала

под ногами с маленькими кружками и надкушенным ябло¬

ком в руках, непременно закусывая сусло хлебом, ибо ни

на чем не основанная молва с давних пор гласит: если све¬

жий сидр как следует закусывать хлебом, то потом и живот

болеть не будет.
Сотни людей кричали, что-то взволнованно обсуждали,

и вместе с детским визгом все это сливалось в веселый, ра¬

достный гомон.
267

—	Ганнес, Ганнес, сюда, сюда иди! От стаканчика ведь

не откажешься?
—	Нет уж, благодарствую, у меня и так изжога.
—	Сколько за центнер платил?
—	Четыре марки. Зато первый сорт. На, попробуй!
Порой случалась какая-нибудь пустяковая беда — рвал¬

ся мешок, и яблоки рассыпались по земле.
—	Свят-свят-свят! Яблоки мои! Да помогите вы!
Народ помогал собирать яблоки, а два-три сорванца
спешили воспользоваться случаем и набить себе карманы.
—	Куда, куда суешь, разбойник! Жрать жри сколько

влезет, а в карман — ни-ни! Я тебе покажу, охальник!
—	Эй, соседушка! Не побрезгуйте, выпейте глоток!
—	Мед, чистый мед! Сколько будете давить-то?
—	Две бочки. Маловато, правда, ж зато и крепкий бу¬

дет!
—	Слава Богу, не в страдную пору сидр готовим, а то

ведь никого бы и не дозваться — все бы пьяные лежали.
Как всегда, присутствует и несколько ворчливых, всем

недовольных стариков. Сами они давно уже не готовят

сидра, однако знают все лучше других и то и дело пуска¬

ются в рассуждения о том, что, мол, в стародавние време¬

на яблоки чуть не задаром покупали. И все-то куда дешев¬

ле было и куда лучше, сахар тогда в сусло не клали, и не

помышлял об этом никто. Да разве яблони тоща так пло¬

доносили?
—	Вот урожаи-то были, не чета нынешним! А у меня

яблонька росла, так я с нее пять центнеров собирал.
Но как ни плохи нынешние времена, старички исправно

прикладываются к стаканчикам, а тот, кто сохранил еще

несколько зубов, шамкая, жует яблочко. Один из таких

одолел подряд две груши-бергамот, и теперь у него резь в

животе.
—	Ну, что я говорил, прежде-то я десяток таких съе¬

дал! — рассуждает он, сопровождая непритворным вздо¬

хом свои воспоминания о тех временах, когда ему удава¬

лось в один присест уплесть десяток груш, прежде чем у

него начинались рези.
Среди всей этой сутолоки сапожник Флайг установил и

свой пресс. Ему помогал старший ученик. Яблоки старый

мастер выписывал из Бадена, и его сидр славился в город¬

ке. Сам он так и сиял тихим весельем и никому не отка¬

зывал в «стаканчике». Однако еще веселей были его дети,
268

носившиеся повсюду как угорелые, целиком отдавшись об¬

щему потоку радости. А уж больше всех веселился его

ученик. Сын бедных крестьян из самых дальних лесов, он,

вырвавшись наконец-то на волю, работал с упоением, да и

сладкое сусло не вызывало у него рези. Пышущее здо¬

ровьем лицо крестьянского паренька ухмылялось, словно

маска сатира, а руки были чище, чем в воскресный день.
Ганс Гибенрат тихо и пугливо зашел на мельничный

двор. Ему так не хотелось сюда идти! Но у первой же да¬

вильни ему поднесли кружку сусла — и не кто иной, как

Лиза Нашольд. Он пригубил, и вместе со сладким, креп¬

ким соком на него нахлынули светлые, радужные воспоми¬

нания о том, как он прежде проводил осень, а к ним приба¬

вилось робкое желание немного повеселиться вместе со все¬

ми. Знакомые заговаривали с ним, подносили стаканчик-

другой, и, когда он добрался до флайговской давильни, об¬

щая радость, да и напиток уже сделали свое дело — они

преобразили его. Он бойко поздоровался с сапожником и

даже отпустил несколько подобающих случаю шуток. Ста¬

рый мастер, скрывая свое удивление, ласково приветство¬

вал Ганса.
Примерно полчаса спустя к ним подошла девушка в си¬

ней юбке и, улыбнувшись Флайгу и его ученику, тут же

принялась вместе с ними за работу.
—	Это племянница моя из Гейльбронна, — сказал не¬

много погодя сапожник. — Она у нас не к таким праздни¬

кам урожая привыкла, у них там вино рекой течет!
Ей было лет восемнадцать, может быть, даже девятнад¬

цать. Подвижная и жизнерадостная, как все унтерландцы,

она была, правда, полновата и невысокого роста, но все же

ладная девушка. Темные лучистые глаза, хорошенький,

так и просящий поцелуя рот — все делало ее похожей на

здоровую и любящую пошутить гейльброннку, а никак не

на родственницу набожного мастера-сапожника. Уж она-то

была вполне от мира сего, и глазки ее отнюдь не походили

на те, что зачитываются по ночам Библией или госснеров-

ской «Шкатулкой»*.
Ганс сразу же принял озабоченный вид и ничего так

страстно не желал, как скорейшего ухода Эммы. Однако

она никуда не уходила, смеялась и болтала, находя бойкий

ответ на каждую шутку. Ганс вовсе сконфузился и притих.

Обращение с юными девушками, которым ему приводи¬

лось говорить «вы», вызывало в нем ужас, а эта была та¬
269

кая живая, разговорчивая, ни капельки не обращала вни¬

мания на его робость, на его присутствие, так что он, не¬

сколько обиженный, спрятал свои рожки, точно улитка на

краю дороги, задетая колесом телеги. Он молчал, тщетно

пытаясь делать вид, что страшно скучает, но вместо этого у

него получалось такое выражение лица, будто только что

кто-то умер.
Всем было недосуг обращать на это внимание, а о са¬

мой Эмме и подавно такого не скажешь. Говорили, что она

две недели гостит у дядюшки и уже знает весь городок. И

здесь, на мельничном дворе, она уже всех успела обойти,

и богачей и бедняков, пробовала свежий сидр, шутила,

улыбалась, снова подходила к давильне дядюшки, делая

вид, что старательно трудится, подхватывала ребятишек

на руки, раздаривала яблоки — и в ее присутствии люди

невольно улыбались, словно чему-то радуясь. Каждого

уличного мальчишку она окликала: «Яблочка хочешь?» —

потом брала большое краснощекое яблоко, прятала руки

за спину и спрашивала: «В правой или левой?» — но от¬

гадать никому не удавалось, и только когда паренек уже

начинал сердиться, она вручала ему яблоко — правда, ма¬

ленькое и неказистое. Скоро выяснилось, что и о Гансе

она все знает. Она тут же спросила его, не тот ли он па¬

рень, у которого всегда голова болит. Но, прежде чем он

успел ответить, она уже опять оживленно болтала с сосед¬

кой.
Ганс уже собирался потихоньку улизнуть домой, но

вдруг мастер Флайг вручил ему рычаг давильни и сказал:
—	Вот поработай-ка за меня. А Эмма уж подсобит тебе.

Мне надо в мастерскую.
Сапожник ушел, поручив ученику отнести вместе с хо¬

зяйкой готовое сусло, а Ганс остался с Эммой у пресса.

Стиснув зубы, он трудился как вол. Вдруг рычаг почему-то

стало заедать, Ганс удивленно поднял голову, а Эмма звон¬

ко и весело рассмеялась. Оказывается, она шутки ради

привалилась к рычагу и теперь, когда ее напарник вновь

взялся за него, повторила свою шутку.
Ганс промолчал. Но покуда он орудовал рычагом, кото¬

рому по другую сторону сопротивлялось тело девушки, на

него нашло какое-то стыдливое оцепенение, и постепенно

он совсем перестал крутить рычаг. Сладостный страх охва¬

тил его, и коща девушка, снова рассмеявшись, задорно

взглянула на него, она вдруг показалась ему изменившей¬
270

ся, странно близкой и все же чужой. Тут и он рассмеялся,

правда очень тихо, с застенчивой доверчивостью.
Рычагом теперь уже никто не работал.
Эмма сказала:
—	Нечего нам из себя-то соки выжимать! — и протяну¬

ла ему стакан сидра, из которого только что отпила сама.
Этот глоток показался Гансу и слаще и крепче первого.

Выпив, он жадно заглянул на дно стакана ■ только уди¬

вился, почему так часто забилось сердце и так трудно стало

дышать.
Потом они еще немного поработали, и Ганс бессозна¬

тельно становился так, чтобы юбка девушки задевала его,

чтобы ее рука касалась его руки. И каждый раз при этом

сердце у него замирало в трепетном блаженстве, сладкая

истома разливалась по всему телу, колени тихо дрожали и

в голове поднимался предобморочный шум. Что он гово¬

рил, он не помнил, однако бойко отвечал ей, смеялся, ког¬

да смеялась она, несколько раз даже погрозил ей пальцем

в ответ на ее шалости и дважды осушил стакан из ее рук. В

то же самое время рой воспоминаний проносился у него в

голове: служанки, которых он видел рядом с парнями в

подъездах, две-три фразы из учебника истории, поцелуй

Германа Гейльнера, кое-что из школьнических бесед в тем¬

ных углах «о девчатах» и о том, «как бывает, когда у тебя

есть милая». Ганс дышал, как лошадь, поднимающая в го¬

ру тяжело нагруженную телегу.
Все изменилось. Люди, сутолока вокруг — все словно

поплыло в каком-то цветастом, смеющемся облаке. Отдель¬

ные голоса, брань, смех потонули в общем смутном гуле,

река и мост отодвинулись далеко-далеко и были точно на¬

рисованные.
Да и у Эммы был теперь совсем другой вид. Лица ее он

больше не видел — только темные веселые глаза и пунцо¬

вые губы, а за ними белые, острые зубки; фигура обрела

какие-то неясные очертания, он видел лишь части ее: то

туфлю с черным чулком, то изящно выбившийся локон, то

исчезающую в синем шарфике круглую загорелую шею, то

тугие плечи и чуть ниже вздымаемые дыханием волны, то

прозрачное розовое ушко.
Еще немного спустя Эмма уронила стакан в чан и на¬

клонилась, чтобы достать его. При этом коленка ее прижа¬

ла его руку к краю чана. Ганс тоже нагнулся, но очень мед¬

ленно, почти касаясь щекой ее волос. Они издавали сла¬
271

бый запах, а ниже, под вольно выбившимися завитушками,

смугло и тепло поблескивала красивая шея, убегая под си¬

ний лиф; его туго застегнутые крючки позволили заглянуть

Гансу и немного ниже.
Когда Эмма, вся зардевшись, снова выпрямилась и ко¬

ленка ее прикоснулась к его руке, а волосы пробежали по

его лицу, Ганс вдруг весь затрепетал. На мгновение его ох¬

ватило чувство глубокой усталости, так что он, внезапно

побледнев, прислонился к давилке. Сердце то сжималось,

то отходило, руки ослабели и ныли в суставах.
С этой минуты он уже почти не говорил, избегая взгля¬

да девушки. Но как только она отворачивалась, он впивал¬

ся в нее взглядом, в котором неведомые ему до сих пор же¬

лания боролись с угрызениями совести. В тот час что-то

оборвалось в нем, и душе его открылся новый, незнакомый

и манящий мир, весь затянутый синевой. Он не знал еще

или только предчувствовал, чтв означало это волнение и

сладкая мука, не знал, чтв сильнее в нем — желание или

боль.
Желание говорило о победе юных сил любви и первом

предчувствии огромной неведомой жизни, а боль — о том,

что рухнул утренний мир и что душа его покинула страну

детства, куда уже нет возврата. Его утлую ладью, едва

спасшуюся от кораблекрушения, подхватила новая буря и

понесла навстречу бездонным глубинам, сокрушительным

скалам, мимо которых даже наилучшим образом опекае¬

мую молодежь не проведет ни один лоцман, — она сама

должна находить спасительный фарватер.
К счастью, скоро вернулся ученик Флайга и сменил

Ганса у давилки. Ганс не спешил уходить и все надеялся

на прикосновение или ласковое слово Эммы. Но она уже

снова болтала с соседями. Ну, а так как Ганс очень стес¬

нялся ученика, он вскоре, не попрощавшись, ускользнул

домой.
Странная перемена произошла кругом — все стало так

волнующе красиво. Мимо пролетали стайки ожиревших от

выжимок воробьев и, громко чирикая, поднимались в небо,

а оно никогда еще не было таким прекрасно бездонным, не

светилось такой обнадеживающей синевой; зеркало реки

никогда не было таким чистым, весело бирюзовым, и пло¬

тина такой ослепительной белизны никогда еще так громко

не шумела — все, казалось, ожидало большого праздника,

все выглядело как на только что нарисованной картинке,
272

которую сразу застеклили. Да и в груди Ганс ощущал

сильное и страшное, но вместе с тем сладостное клокотание

странно дерзких чувств, необычно ярких надежд и в то же

время робкий страх сомнения, что все это лишь мерещится

ему и никогда не станет явью. Усиливаясь, эти двойствен¬

ные ощущения превратились в подспудно бурлящий род¬

ник, как будто в нем нарастало нечто чересчур сильное,

стремящееся оторваться и обрести свободу — быть может,

вылиться в рыдания, в песню, крик или безудержный

смех. Только дома это волнение немного улеглось. Да там

и впрямь все было как обычно.
—	Ты где это пропадал? — спросил господин Гибенрат.
—	На мельнице, у Флайга.
—	Сколько он надавил?
—	Две бочки, кажется.
Ганс попросил разрешения пригласить детей сапожни¬

ка, когда отец будет готовить сидр.
—	Разумеется, — буркнул тот. — На будущей неделе

приступим, тогда и зови.
До ужина оставалось еще около часа. Ганс вышел в са¬

дик. Как мало в нем осталось зелени — две сосны, и все!

Он сломил ветку орешника, хлестнул ею два-три раза воз¬

дух, поковырял в сухой листве. Солнце уже спряталось за

гору, и ее черный силуэт со стрельчатыми верхушками

елей рассекал зеленовато-голубое, будто свежевымытое за¬

катное небо. Длинная серая тучка с бурыми, будто тлею¬

щими краями медленно и степенно, как возвращающийся в

гавань корабль, плыла в прозрачном золотистом воздухе

над долиной.
Погруженный в странные, незнакомые ему пережива¬

ния, Ганс в этот яркий своей солнечной красочностью ве¬

чер бродил по саду. Порой он останавливался, закрывал

глаза, пытаясь представить себе Эмму, как она стояла на¬

против него у точила, как протягивала стакан, из которого

только что отпила сама, как наклонялась над чаном и, вся

зардевшись, снова выпрямлялась. Он видел ее волосы, фи¬

гуру в плотно облегавшем синем платье, оттененную тем¬

ными завитками смуглую шею — все это возбудило в нем

трепетные желания, но лицо ее он никак не мог себе пред¬

ставить.
Солнце уже совсем зашло, однако он не чувствовал про¬

хлады. Быстро сгущавшийся сумрак представлялся ему не¬

ким покрывалом, оберегающим всевозможные тайны, име¬
273

ни которых он не знал. Хоть он и догадывался, что влю¬

бился в гейльброннскую девушку, однако кипение крови

воспринимал лишь как непривычное раздражение, порож¬

дающее усталость.
За ужином его поразило сочетание обыденности обста¬

новки с теми новыми чувствами, которые так внезапно из¬

менили его самого. Отец, старая служанка, стол, посуда на

нем, вся комната показались ему вдруг постаревшими, и он

смотрел на них с удивлением, как-то отчужденно, будто

только что вернулся из далекого путешествия. Еще совсем

недавно, думая об облюбованном суке, он смотрел на тех

же людей и те же предметы с грустным чувством превос¬

ходства человека, расстающегося со всем этим; теперь же

он как бы снова возвращался и с великим удивлением все

вновь обретал.
Коща отужинали и Ганс собирался встать из-за стола,

отец, как обычно немногословный, неожиданно спросил:
—	Ну как, Ганс, механиком хочешь стать или писарем?
—	Почему это? — удивился Ганс.
—	На будущей неделе ты мог бы начать у механика

Шулера или через две недели в ратуше учеником. Подумай

как следует, а завтра поговорим.
Ганс встал и покинул комнату. Неожиданный вопрос

смутил его. Совсем будничная, деятельная, полная свеже¬

сти жизнь, от которой он отвык за последние месяцы,

предстала вдруг перед ним, то привлекая и обещая, то уг¬

рожая и требуя. По правде сказать, ему не хотелось учить¬

ся ни на механика, ни на писаря. Тяжелая физическая ра¬

бота пугала его. Но тут он вспомнил о своем школьном то¬

варище Августе — ведь тот теперь был учеником у механи¬

ка, и с ним можно было посоветоваться.
Однако постепенно эти мысли как-то потускнели, по¬

блекли, и все дело показалось ему не таким уж срочным и

важным. Нечто другое занимало и будоражило его, он бес¬

покойно шагал по сеням, внезапно сорвал шапку с вешал¬

ки, открыл дверь и выбежал на улицу. Ему вдруг стало

ясно, что он сегодня же должен еще раз увидеть Эмму.
Темнело. Из трактира доносились выкрики и сиплое пе¬

ние. Кое-где окна были уже освещены, то тут, то там зажи¬

гали огонь, и красноватый отблеск его пронизывал темно¬

ту. Громко переговариваясь и смеясь, вниз по улице шла

стайка девушек и вскоре растворилась в зыбком освеще¬

нии, точно теплая волна юности и желания. Ганс долго
274

смотрел им вслед, сердце у него, казалось, подкатывало к

горлу. Из окна, завешенного гардиной, доносились звуки

скрипки. У колодца какая-то женщина мыла салат. Два

парня прохаживались по мосту со своими милыми. Один

небрежно держал девушку за руку, размахивал ею и курил

сигару. Вторая пара шла медленно, тесно прижавшись друг

к другу; парень обнял девушку за талию, а она приникла

плечом и головкой к его груди. Сотни раз Ганс видел подо¬

бные парочки и не обращал на них внимания. Теперь же

все это приобрело в его глазах какой-то тайный смысл, ка¬

кую-то трепетно-сладостную неясность. Он не спускал глаз

с парочек, воображение его разыгралось, он был близок к

пониманию. Потрясенный до глубины души, он чувство¬

вал, что вот-вот перед ним откроется великая тайна, о ко¬

торой он не знал, сладостна она или ужасна, но что-то и от

того и от другого он уже трепетно переживал.
Перед домиком Флайга он остановился, но войти не по¬

смел. Да и что ему было там делать, о чем говорить? Он

вспомнил, как мальчиком одиннадцати-двенадцати лет час¬

то заходил сюда. Мастер Флайг рассказывал ему библей¬

ские истории и всегда знал, что ответить на его жадные

расспросы о преисподней, дьяволе и ангелах. Все эти вос¬

поминания вызывали у него чувство неловкости, ощущение

нечистой совести. Он ведь и сам не знал, что, собственно,

собирается делать, не знал даже, чего желал, но ему каза¬

лось, что его ожидает нечто таинственное и запретное. При

мысли о мастере Флайге у него кошки заскребли на душе.

Как же так, он стоит тут, перед его дверью, и не смеет вой¬

ти! Если бы сапожник сейчас вышел, он, наверное, даже не

побранил бы его, а просто посмеялся бы над ним, а это-то

и было самое страшное.
Украдкой Ганс обошел дом и остановился у садовой ка¬

литки — отсюда он мог заглянуть в освещенные комнаты.

Самого хозяина не было видно. Хозяйка что-то шила или

вязала, старший мальчик еще не спал, он сидел, согнув¬

шись, над книгой за столом. Эмма входила и выходила —

должно быть, прибиралась. Кругом стояла такая тишина,

что слышен был каждый шаг на улице, а позади сада —

вкрадчивое урчание реки. Темнота быстро густела, стано¬

вилось прохладно.
Неподалеку от окон жилых комнат темнело оконце, вы¬

ходившее из сеней. Прошло уже порядочно времени, как

вдруг Ганс заметил, что в оконце кто-то стоит и, высунув¬
275

шись, всматривается в темноту. Ганс узнал Эмму, и от тре¬

петного ожидания у него замерло сердце. А она долго и

спокойно глядела в его сторону. Он так и не понял, видит

ли она его, узнала или нет. Он стоял не шевелясь и смот¬

рел на нее, мучительно на что-то надеясь и в то же время

страшась, что она его узнает.
Фигура в оконце внезапно исчезла, и сразу же звякнула

щеколда — Эмма вышла из дому. Испугавшись, Ганс хотел

обратиться в бегство, но вместо этого прислонился к шта¬

кетнику и все смотрел, как девушка, шагая по садовой тро¬

пинке, медленно приближалась к нему в темноте. Больше

всего ему хотелось броситься наутек, но что-то более силь¬

ное приковывало его к месту.
И вот она остановилась прямо перед ним, не далее по¬

лушага, их разделяет только низенький заборчик. Она вни¬

мательно и как-то странно смотрит на него. Оба долго не

произносят ни слова. Потом она тихо спрашивает:
—	Тебе что?
—	Ничего, — отвечает он, и ему кажется, что его погла¬

дила нежная рука, — ведь она сказала ему «ты».
Эмма протягивает руку через заборчик, и Ганс робко

берет ее, нежно пожимает и тут же отдает себе отчет, что

она не отдернула руки; тогда, осмелев, он бережно и ласко¬

во гладит теплые девичьи пальцы. Она все еще не отнимает

руки, и он прикасается к ней щекой. Волна жарких жела¬

ний и блаженной слабости захлестывает его, воздух кажет¬

ся необыкновенно теплым и влажным, он не видит больше

ни сада, ни улицы, а только близко-близко ее светлое лицо

и копну темных волос. И, словно доносясь из далекой но¬

чи, звучит ее тихий голос:
—	А ты разве не хочешь меня поцеловать?
Светлое лицо приближается, тяжесть ее тела слегка на¬

клонила штакетник, распущенные, издающие легкий аро¬

мат волосы коснулись лба Ганса, и близко-близко перед со¬

бой он видит ее глаза, прикрытые светлыми веками и тем¬

ными ресницами. Страшный озноб сотрясает все его тело,

когда он робкими губами касается губ девушки. Он тут же,

дрожа, отпрянул, но она уже обвила его голову руками, не

отпуская его губ, прижалась к нему лицом. Он чувствует,

как горят ее губы, жадно всасываясь, прижимаются, как

бы желая высосать всю его жизнь. Снова на него нападает

ужасная слабость, и, прежде чем чужие губы отпускают

его, трепетное желание обращается в смертельную уста¬
276

лость и муку, и когда Эмма освобождает его, Ганс, шата¬

ясь, судорожно вцепляется пальцами в забор.
—	Приходи завтра вечерком опять, — шепнула Эмма и

быстро зашагала к дому.
Не прошло и пяти минут, как она ушла, а Гансу почуди¬

лось, что с тех пор прошла целая вечность. Все еще держась

за планки забора, он опустошенным взором смотрел ей вслед

и чувствовал себя слишком слабым, чтобы сделать хоть один

шаг. Словно во сне, он слышал, как стучит кровь в висках и

неравномерными, причиняющими боль волнами то вся хлы¬

нет к сердцу, то отхлынет от него.
Теперь он увидел, как в комнате открылась дверь и во¬

шел хозяин, очевидно задержавшийся в мастерской. Страх

быть замеченным охватил юношу и заставил его уйти. Он

шел медленно, неверными шагами, будто в легком опьяне¬

нии, и его все время не покидало чувство, что вот-вот у не¬

го подогнутся колени. Мимо, точно выцветшие декорации,

проплывали темные улицы с сонными домами и мутно¬

красноватыми глазницами окон, мост, река, дворы и пали¬

садники. Фонтан на улице Дубильщиков плескался нео¬

бычно звонко. Словно во сне, Ганс открыл ворота, прошел

темными сенями, поднялся по лестнице, отпер и закрыл за

собой дверь, потом еще одну, сел на первый попавшийся

стул и лишь много времени спустя пробудился, почувство¬

вав, что он уже дома и в своей каморке. Прошло еще неко¬

торое время, прежде чем он решил раздеться. Рассеянно он

скинул с себя одежду, да так и остался сидеть у окна, по¬

куда наконец холод осенней ночи не загнал его в постель.
Он думал, что тут же заснет, однако стоило ему при¬

лечь и немного согреться, как снова застучало сердце и

мощными волнами заклокотала кровь. Только он закрывал

глаза, как чувствовал, что губы Эммы прижимаются к его

.рту, высасывают из него душу, наполняют мучительным

жаром.
Не скоро удалось Гансу заснуть, потом одно сновидение

с лихорадочной быстротой стало сменяться другим. Вот он

стоит в кромешной тьме, ему страшно, он ощупью находит

руку Эммы, она обнимает его, и вместе, медленно падая,

они тонут в теплой бездонной пучине. Внезапно перед ним

вырастает фигура дядюшки Флайга, и он спрашивает, по¬

чему Ганс не заходит. Гансу делается смешно, и он тут же

замечает, что это вовсе не сапожник, а Герман Гейльнер,

который сидит с ним рядом в маульброннской молельне на
277

подоконнике и так и сыплет шутками. Внезапно все исчеза¬

ет, опять он стоит подле давильни, Эмма напирает на ры¬

чаг, а он со всей силой противится. Она льнет к нему, ищет

его губы, кругом делается тихо и очень темно, и снова он

тонет в теплом, черном потоке и теряет сознание. Но тут

же слышит, как эфор произносит речь, и не знает, к нему

ли она обращена.
Ганс проспал до позднего утра. День выдался яркий,

золотистый. Долго он ходил по саду, все стараясь прийти в

себя, обрести ясность, но так и не мог выбраться из липко¬

го сонного тумана. Он видел весело смеявшиеся на сол¬

нышке, точно это было в августе, фиолетовые астры — по¬

следние цветы в саду, видел теплый и милый свет, утруив-

шийся, как будто бы ранней весной, над засохшими кус¬

тарниками и голыми ветвями деревьев. Все это он видел

только глазами, но не чувствовал, все это не касалось его.

Внезапно на него нахлынуло необычайно яркое и сильное

воспоминание из той поры, когда здесь, в садике, еще пры¬

гали его крольчата и стучали колесики игрушечной мель¬

ницы. Это было три года тому назад, в сентябре, накануне

дня Седана*. Вечером зашел Август и принес зеленый

плющ. Вместе с товарищем они до блеска натерли древка

флагов и прикрепили плющ к их золотым наконечникам,

все время переговариваясь и радуясь предстоящему празд¬

нику. Больше ничего и не было, ничего не произошло, но

оба они так полны были радости, предвкушения празднич¬

ного дня, флаги так сверкали на солнце! Анна испекла пи¬

рог со сливами, а ночью на высокой скале должны были

зажечь Седанов огонь.
Ганс не знал, почему сегодня он вспомнил как раз об

этом вечере, почему это воспоминание было таким сильным

и острым и почему оно вдруг навеяло на него такую грусть,

сделало таким несчастным. Нет, не знал он, что в облаче¬

нии этого воспоминания предстало перед ним его детство,

его такие светлые, смеющиеся мальчишеские годы, дабы

сказать ему последнее прости, оставив в душе жало мино¬

вавшего счастья, которое не возвращается больше никогда.

Он чувствовал только, что это воспоминание никак не вяза¬

лось с мыслью об Эмме, о вчерашнем вечере и что в нем

выросло нечто несовместимое с тогдашним ощущением сча¬

стья. Ему все чудилось, будто он видит сверкающие золо¬

тые наконечники на древках флагов, слышит смех своего

друга Августа, чувствует запах свежего пирога, и все это
278

было так отрадно, дарило столько счастья, но теперь ото¬

двинулось так далеко, стало таким чужим, что он вдруг

прислонился к корявому стволу сосны и зарыдал. На ми¬

нуту это принесло ему облегчение и утешило его.
Около полудня он забежал к Августу. Тот вырос, силь¬

но раздался в плечах, он был теперь старшим учеником у

механика. Ему-то Ганс и поведал свои сомнения.
—	Видишь ли, это дело не простое, — заявил Август,

состроив физиономию бывалого человека. — Уж больно у

тебя кишка тонка! В первый-то год тебе, стало быть, при¬

дется молотом с кузнецом работать, а он не ложка, этот

молот! Натаскаешься за день железных болванок, а потом

еще прибирай после шабаша. А чтобы пилить, тоже надо

силенку иметь. Поначалу, пока не наловчишься, тебе толь¬

ко старые напильники будут давать, пилить ими одно го¬

ре — они гладкие, как задница у старой обезьяны.
Ганс совсем приутих.
—	Что же, мне, значит, и браться не стоит? — робко

спросил он.
—	Это почему ж? Нет, этого я не сказал! Ты ж не баба!

Конечно, это тебе не с девками плясатб, что верно, то вер¬

но. И вообще-то наше дело хорошее, только голову на пле¬

чах надо иметь, а то тебя так на подхвате и оставят. Вот

поглади!
И Август принес несколько деталей очень тонкой рабо¬

ты, части машин из чистой стали.
—	Тут и на полмиллиметра нельзя ошибиться. И все

ручная работа, даже болты, примечаешь? Осталось еще от¬

полировать да закалить, и тоща — готово!
—	Правда красиво. Мне бы только знать...
Август рассмеялся.
—	Боишься? Ученику и впрямь достается на орехи, тут

уж ничего не поделаешь. Но я ж тебе подсоблю! Вот на¬

чнешь в будущую пятницу, а у меня как раз два года ис¬

полнится, как я в ученики поступил, и в субботу первая

получка. В воскресенье ее отметим все сообща — пивка

там, пирог, ты сразу и увидишь, как мы тут живем-можем.

Рот разинешь! Мы же с тобой сколько лет уже друзья-то¬

варищи.
За обедом Ганс сообщил отцу, что он не прочь стать

механиком, и спросил, можно ли ему начать уже через не¬

делю.
279

—	Вот и хорошо, — ответил папаша и сразу же после

обеда вместе с Гансом отправился в мастерскую к Шулеру

и договорился обо всем. Однако, когда наступили сумерки,

Ганс все это забыл и думал только о том, что вечером его

ждет Эмма. У него даже дух захватывало, казалось, будто

время бежит то слишком быстро, то слишком медленно, и

он несся навстречу свиданию, точно лодка к водопаду. За

ужином ему кусок в горло не шея, и, проглотив полкружки

молока, он быстро собрался и вышел.
Все было как накануне — темные, сонные улицы, мерт¬

вые глазницы окон, тусклый свет фонарей и медленно про¬

хаживающиеся парочки.
Но у ограды флайговского домика на него вдруг напал

такой страх, что он вздрагивал при малейшем шорохе. Он

стоял и прислушивался, словно тать в ночи. Не прошло и

минуты, как Эмма уже была подле него, взъерошила ему

волосы, потом отперла калитку. Ганс боязливо вошел в

сад. Девушка потянула его за собой, и они, тихо ступая по

дорожке, обсаженной кустами, прошли через задние ворота

и очутились в темных сенях.
Здесь они сели на верхней ступеньке лестницы, кото¬

рая вела в подвал, и прошло порядочно времени, прежде

чем они стали смутно различать друг друга в кромешной

тьме. Эмма, не выказывая никакого смущения, шепотом

принялась болтать. Она знала толк в любви, дарила уже

не один поцелуй, и застенчивый, ласковый мальчик при¬

шелся ей по вкусу. Сжав обеими ладонями голову Ганса,

она поцеловала его сперва в лоб, в глаза, в щеки, потом

страстно прильнула к губам и впилась в них, как накану¬

не. У Ганса закружилась голова, он весь обмяк и бессиль¬

но привалился к Эмме. Она только тихо хихикнула и,

продолжая что-то шептать, ущипнула его за ухо. А он слу¬

шал и не понимал, что она шепчет. Эмма провела рукой

по его руке, погладила шею, взъерошила волосы, прижа¬

лась щекой к его лицу и склонила голову к нему на плечо.

Притихший, он молчал, позволяя делать с собой все, что

ей хотелось. Робкое счастливое ожидание охватило его, а

вместе и сладостная жуть, от которой он дрожал словно в

лихорадке.
—	Да что же ты за кавалер такой? И ничего-то ты не

смеешь! — Она рассмеялась, взяла его руку, погладила ею

свою шею, волосы, положила себе на грудь и крепко при¬

жала своей рукой. Он ощутил мягкую округлость, закрыл
280

глаза и почувствовал, что падает, падает в бездонную глу¬

бину.
—	Не надо, не надо больше! — беспомощно защищался

он, когда она снова принималась его целовать. Эмма опять

рассмеялась, привлекла его к себе и, обвив руками, при¬

льнула к нему всем телом. Он совсем потерял голову и уже

ничего не в силах был произнести.
—	Что ж ты ничего не говоришь? Разве ты не любишь

меня? — вдруг спросила она.
Ганс хотел ответить, но только кивнул и продолжал ки¬

вать еще некоторое время.
А она опять поймала его руку и, как бы шутя, просуну¬

ла себе под лиф. Почувствовав так близко биение ее серд¬

ца, жаркое дыхание чужой жизни, он чуть не задохнулся,

сердце его остановилось, на мгновение ему показалось, что

он умирает.
Ганс высвободил руку и простонал:
—	Мне надо домой!
Пытаясь встать, он пошатнулся и едва не упал с лест¬

ницы.
—	Что с тобой? — удивилась Эмма.
—	Не знаю. Устал я что-то.
Он уже не замечал, что по дороге через сад Эмма все

время, поддерживая его, прижималась к нему, не слышал,

как, пожелав покойной ночи, она заперла калитку.
Он не помнил, как добрался до дому, то ли буря влекла

его, то ли мягко покачивал могучий поток.
Справа и слева он видел серые дома, вершины гор над

ними, острые пики елей, черноту ночи и огромные, тихо

мерцавшие звезды. Он чувствовал, как ветерок овевает его,

слышал, как журчит река под мостом, видел, как отража¬

ются в воде сады, крыши домов, темнота ночи, свет фона¬

рей и звезды.
Он так устал, что на полпути остановился на мосту от¬

дохнуть. Присев на парапет, он слушал, как журчит река,

обтекая быки, как она шумит у ближней плотины, как гу¬

дит мельничное колесо. Руки у него были холодные, голо¬

ва кружилась, он чувствовал, как в горле пульсирует

кровь, то часто, то с большими перебоями, то затуманит

глаза, то вдруг вся отхлынет к сердцу.
Кое-как он все же добрел до дому, ощупью пробрался к

себе в каморку, лег в постель и тут же уснул. Во сне ему

все чудилось, будто он падает в какую-то бездонную про¬
281

пасть. Около полуночи он проснулся, совсем измученный,

и до утра пролежал в полудреме, охваченный горячим том¬

лением, тщетно борясь с неведомыми, швырявшими его из

стороны в сторону силами, и только на заре вся мука его,

вся боль вылилась в {»здание, и он вновь заснул на мокрой

от слез подушке.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Исполненный достоинства, шумно и не слишком ловко

господин Гибенрат хлопотал у давилки. Ганс помогал ему.

Двое ребятишек мастера Флайга, зажав в кулаке по ог¬

ромному ломтю черного хлеба и захватив с собой малень¬

кий стаканчик на двоих, тоже прибежали помогать и сразу

набросились на кучу яблок. Но Эммы с ними не было.
Только коща отец, прихватив с собой чан, отлучился на

полчаса, Ганс осмелился спросить о ней.
—	А где Эмма? Не захотела прийти?
Ответа пришлось подождать, пока малыши не прикон¬

чили очередное яблоко.
—	А она уехала! — разом ответили оба и закивали го¬

ловками.
—	Уехала? Куда уехала?
—	Домой;
—	Совсем уехала? Села на поезд и уехала?
Ребята снова дружно закивали.
—	Когда?
—	Сегодня утром.
Малыши снова принялись за яблоки. Ганс вращал ры¬

чаг давилки, бессмысленно глядя в чан с суслом, и лишь

постепенно начинал понимать, в чем дело.
Вернулся отец, работа снова закипела. Ребята, набало¬

вавшись вволю, поблагодарили и убежали. Когда завечере¬

ло, отец с сыном отправились домой.
После ужина Ганс долго сидел у себя в каморке. Проби¬

ло десять, затем одиннадцать, а он все не зажигал лампы.

Потом он уснул и спал долго и крепко.
Проснулся он позднее обычного с неясным чувством ка-

кого-то несчастья или утраты. Только открыв глаза, он

вспомнил об Эмме. Уехала, не попрощавшись, даже не пе¬

редала ему привет! Конечно, она и накануне, коща он был

у нее, знала уже, что уедет. Ему вспомнился ее смех, ее по¬
282

целуй, ее щедрое тело, ее превосходство. Нет, она просто

смеялась над ним.
Гнев, обида и его не нашедшая утоления жажда любви

слились в какую-то мрачную муку, которая гнала его из

дому в сад, из сада на улицу, в лес и снова домой.
Так Ганс познал, быть может чересчур рано, и свою до¬

лю в тайнах любви, и как мало было в ней для него сла¬

дости, как много горечи! Потянулись дни, полные бес¬

плодных жалоб, тоскливо-томительных воспоминаний, бе¬

зутешных дум; и ночи, коща сердцебиение и невыносимая

тяжесть в груди не давали ему сомкнуть глаз или порож¬

дали кошмарные сны; сны, в которых неведомое ему дото¬

ле кипение крови обращалось в чудовищные, пугающие

его картины, в смертельные объятия чьих-то рук, в фанта¬

стических зверей с горящими глазами, головокружитель¬

ные пропасти, в чьи-то огромные, пламенеющие очи. А

стоило ему проснуться, и чувство одиночества охватывало

его, ои лежал, объятый холодом осенней ночи, исходил то¬

ской по своей милой и со стоном зарывался в мокрые от

слез подушки.
Приближалась пятница, день, коща он впервые должен

был отправиться в мастерскую. Отец купил ему рабочий

костюм из синего полотна и такую же синюю'шапку. Ганс

все это примерил и показался себе довольно жалким в об¬

лачении слесаря. Ему делалось тошно на душе, коща, про¬

ходя по городу, он видел здание прогимназии, дом дирек¬

тора или учителя арифметики, мастерскую сапожника

Флайга или домик пастора. Столько мук, стараний, пота,

отказ от маленьких радостей, столько честолюбия и гор¬

дых мечтаний — и все, все напрасно, все это только для

того, чтобы теперь, далеко отстав от сверстников, всем на

потеху сделаться последним из последних учеников у ре¬

месленника!
■ Что бы сказал Герман Гейльнер?
И все же Ганс постепенно примирился с этой блузой

слесаря и даже радовался приближению пятницы, коща он

обновит ее. В мастерской ведь ему предстояло нечто новое,

неизведанное.
Но подобные мысли были лишь сполохом, на мгновение

озарявшим мрачные тучи. Эмме он так и не мог простить:

кровь его по-прежнему кипела, он уже не мог забыть сла¬

достного томления пережитых дней. Все в нем кричало,
283

требовало большего, требовало утоления. А время тянулось

глухо, мучительно медленно.
Осень выдалась прекрасней, чем когда-либо, вся зали¬

тая ласковым солнцем, с серебристыми утренними зорями,

ослепительно смеющимися днями и ясными вечерами. Да¬

лекие горы приняли темнодинюю бархатистую окраску,

каштаны отливали золотом, а с оград и штакетников све¬

шивались пурпурные листья дикого винограда.
Ганс нище не находил покоя, хотя непрестанно пытал¬

ся уйти от себя самого. Целыми днями он бродил по глу¬

хим уголкам и полям, сторонясь людей, думая, что все за¬

мечают его любовные муки. Но в сумерки он выходил на

главную улицу, впивался глазами в каждую проходящую

служанку, с нечистой совестью шея по пятам какой-нибудь

парочки. Ему казалось, что вместе с Эммой к нему подсту¬

пило так близко все самое желанное, само волшебство

жизни, и с нею же так коварно ускользнуло от него. О му¬

ках и страданиях, пережитых в те дни, он уже не помнил.

Будь Эмма сейчас снова рядом, он бы не сробел, а вырвал

бы все тайны, проник бы в самую глубину волшебного са¬

да любви, врата которого захлопнулись перед самым его

носом. Воображение его запуталось в этих душных и опас¬

ных дебрях, блуждало в них, мучительно истязая себя, и

знать не хотело, что за пределами этого заколдованного

круга раскинулись такие приветливые, светлые и радост¬

ные просторы.
В конце концов он даже обрадовался, коща настала

'Пятница, которую он с таким страхом ожидал. Рано утром

он нарядился в свой новенький синий костюм, надел шапку

и, немного робея, зашагал вниз по улице Дубильщиков к

дому Шулера. Знакомые удивленно оборачивались, а один

даже спросил: «Никак ты в слесари записался?»
В мастерской уже кипела работа. Сам хозяин держал на

наковальне кусок раскаленного докрасна железа, подма¬

стерье ударял по нему тяжелым молотом, а мастер более

точными и ловкими ударами придавал болванке нужную

форму, время от времени поворачивая ее, и отстукивал

такт легким молоточком. Звонкие удары далеко разноси¬

лись через открытые двери по утренней улице.
Около длинного, почерневшего от масла и опилок вер¬

стака стоял старший подмастерье, а рядом с ним Август.

Оба были заняты работой у тисков. Под потолком шурша¬

ли быстро бегущие ремни, приводя в движение токарные и
284

сверлильные станки, точило, горн, — здесь работали на во¬

де. Август кивнул своему другу и знаком приказал подо¬

ждать у дверей, пока мастер не освободится.
Ганс пугливо посматривал на огонь в горниле, на пусту¬

ющие токарные станки, шлепающие приводные ремни,

шкивы. Закончив ковку, мастер подошел и протянул Гансу

свою огромную, крепкую и теплую руку.
—	Шапчонку вот тут повесь, — указал он на свободный

гвоздь в стене. — Поди сюда! Вот, стало быть, твои тиски,

твое, значит, рабочее место.
С этими словами он подвел его к последним в ряду тис¬

кам и стал показывать, как обращаться с ними, заметив

прежде всего, что верстак и инструмент надо держать в чи¬

стоте и порядке.
—	Твой батюшка мне уже говорил, что ты не из сила¬

чей, да и по тебе это видать. К наковальне мы тебя сразу

не поставим, подрасти еще малость! — Достав из-под вер¬

стака чугунную деталь, он добавил: — С этой зубчатки и

начинай. Она только что из литейной, на ней всякие там

бугорки, заусенцы — их надобно содрать, а то они потом

тонкий инструмент могут испортить.
Он зажал зубчатку в тиски, взял старый напильник и

показал, как ее опиливать.
—	Ну, а теперь валяй! Но чтоб другой пилы не брать,

понял? До обеда тебе работенки хватит, вот тогда и пока¬

жешь мне. За верстаком ни о чем, помимо работы, не ду¬

мать! Ученику это не положено.
Ганс принялся за работу.
—	Э-э-э! Постой-ка! — вдруг крикнул мастер. — Левую

вот как на пилу клади! Иль ты левша?
—	Нет.
—	Ну ладно! Понемногу наловчишься, — и мастер ото¬

шел к своим тискам — первым от дверей, а Ганс подумал,

как бы это ему поскорей наловчиться.
Проведя два раза напильником, он удивился, что чугун

такой мягкий и наросты на нем так легко спиливаются. Но

вскоре заметил, что это только пористая корка, оставшаяся

после отливки, легко отслаивается, а под ней проступает

уже твердый чугун, который ему и надо было обдирать.

Собравшись с духом, Ганс продолжал старательно трудить¬

ся. Давно уже, со времени своих ребяческих поделок, он

не испытывал этого удовольствия, когда из-под твоих рук

выходит что-то зримое и нужное.
285

—	Легче, легче! — крикнул ему мастер со своего места. —

Когда пилишь, надобно такт держать — раз-два, раз-два. И

нажимай как следует, а то пилу попортишь.
Но тут старший подмастерье подошел к своему токар¬

ному станку; Ганс не выдержал и покосился в его сторону.

Подмастерье закрепил стальную отливку, перевел ремни,

и вот уже, сверкая, завертелась заготовка, а подмастерье

стал снимать с нее тонкую, как волосок, блестящую

стружку.
Повсюду лежали инструменты, обрезки железа, стали,

меди, необработанные детали, блестящие колесики, зубила

и сверла, резцы самых разнообразных форм, рядом с гор¬

ном висели молоты, осадные молотки, насадки наковален,

щипцы и паяльники, а вдоль стены целые серии напильни¬

ков и фрез. На полках лежала пропитавшаяся маслом ве¬

тошь, веники, бархатные напильники, ножовки; стояли

масленки, бутыли с кислотой, ящички с гвоздями и шуру¬

пами. То и дело кто-нибудь подходил к точилу, чтобы зато¬

чить свой инструмент.
Не без гордости Ганс заметил, что руки его стали со¬

всем черные. Хорошо бы, подумал он, чтобы и костюм по¬

скорей приобрел несколько поношенный вид, а то слишком

он новый и синий, очень уж выделяется среди почернев¬

ших и заплатанных спецовок остальных подмастерьев. Не¬

ловко как-то!
Ближе к полудню в мастерскую стал захаживать народ.

Рабочие с соседней трикотажной фабрики просили обто¬

чить какую-нибудь деталь или отремонтировать ее. Какой-

то крестьянин спросил, не готов ли его гладильный бара¬

бан, и тут же стал ругаться на чем свет стоит, узнав, что

его еще не починили. Потом явился важный хозяин фабри¬

ки, с которым мастер удалился для переговоров в сосед¬

нюю комнату.
И здесь же рядом продолжали трудиться подмастерья,

ученики, равномерно гудели шкивы, и Ганс впервые в

своей жизни понял, что такое ритм труда, который, по

крайней мере для новичков, имеет в себе нечто захватыва¬

ющее, приятно волнующее, он почувствовал, как и его ма¬

ленькая личность и его маленькая жизнь включилась в этот

великий ритм.	'
В девять часов был перерыв на четверть часа, и всем

выдали по куску хлеба и стакану сидра. Только теперь Ав¬

густ подошел к новичку и поздоровался. Он ободрил его и
286

снова завел разговор о предстоящем воскресенье, ведь он

вместе с товарищами собирался прокутить свой первый не¬

дельный заработок. Ганс спросил о назначении колесика,

которое ему велели опиливать, и узнал, что это часть меха¬

низма башенных часов. Август уже собирался показать

ему, как оно должно потом вертеться и работать, но тут

старший подмастерье снова взялся за пилу, и все быстро

разошлись по своим местам.
Между десятью и одиннадцатью Ганс начал уставать.

Ныли коленки и правая рука. Он переступал с ноги на но¬

гу, потихоньку вытягивал то одну, то другую руку, но это

мало помогало. Тогда он на минуту отложил напильник и

оперся на тиски. Никто не обращал на него внимания, и

покуда он, слушая шуршание ремней, отдыхал, на него на¬

шло нечто вроде легкого обморока, на минутку он даже

прикрыл глаза.
—	Ты что это? Никак устал? — вдруг раздался позади

голос мастера.
—	Да, немного, — признался Ганс.
В ответ раздался дружный хохот подмастерьев.
—	Это пройдет, — спокойно сказал мастер. — Пойдем-

ка со мной, поглядишь, как паять надо.
Ганс с любопытством смотрел. Сперва нагрели паяль¬

ник, потом смочили место пайки кислотой, и с накаленного

паяльника, тихо шипя, закапал белый металл.
—	Возьми тряпку и оботри вещицу как следует. Кис¬

лота — она разъедает, ни капли нельзя оставлять на ме¬

талле.
Затем Ганс снова встал к тискам и долго скреб напиль¬

ником зубчатку. Ломило плечо, а рука, которой он прижи¬

мал напильник, побагровела.
В обед, когда старший подмастерье, отложив напиль¬

ник, пошел мыть руки, Ганс отнес свою работу мастеру.

Тот, мельком взглянув на колесико, сказал:
—	Ладно, так и оставь. Возле твоего места под верста¬

ком лежит еще одно такое же, вот после обеда и принимай¬

ся за него.
Ганс тоже помыл руки и отправился домой. За час ему

надо было успеть пообедать и вернуться.
На улице за ним увязались два прежних его однокласс¬

ника, теперь они были на побегушках у купца, — маль¬

чишки долго потешались над ним.
—	Слесарь-семинарист! — крикнул один ему вдогонку.
287

Ганс ускорил шаги. Он так и не мог решить, доволен ли

он своим новым положением. В мастерской ему понрави¬

лось, вот только устал он очень, безбожно устал!
Уже в сенях, радуясь предстоящему обеду и возможно¬

сти посидеть, он вдруг вспомнил Эмму. За все время до по¬

лудня он ни разу не подумал о ней. Поднявшись на цыпоч¬

ках к себе в каморку, он бросился на кровать и мучительно

застонал. Ему так хотелось выплакаться, однако глаза ос¬

тавались сухи, и он понял, что его снова захватила эта ис¬

пепеляющая тоска. В голове шумело, она точно раскалыва¬

лась, от сдавленных рыданий болело горло.
Обед превратился в сплошное мученье. Ганс через си¬

лу отвечал на вопросы отца, терпеливо выслушивал его

шуточки — папаша Гибенрат был в превосходном распо¬

ложении духа. Едва дождавшись конца обеда, Ганс бро¬

сился в сад. Здесь он, греясь на солнышке, даже задре¬

мал на четверть часа, а там снова надо было бежать в

мастерскую.
Еще до полудня у него на ладонях образовались крас¬

ные бугорки, теперь они разболелись и к вечеру так набух¬

ли, что любое прикосновение вызывало нестерпимую боль.

А ведь ему еще предстояла уборка мастерской.
В субботу дела обернулись совсем плохо. Руки у Ганса

прямо-таки горели, мозоли превратились в большие пузы¬

ри. К тому же у мастера было дурное настроение, и он ру¬

гался по малейшему поводу. Август, как умея, утешал то¬

варища: пузыри — они, мол, через два-три дня пройдут,

мозоли затвердеют, и все пойдет как по маслу. Однако

Ганс совсем поник и с чувством полной безнадежности ца¬

рапал свое колесико.
Вечером за уборкой Август шепотом сообщил Гансу, что

завтра он с несколькими приятелями отправляется в Би¬

лах, там, дескать, дым пойдет коромыслом, и без Ганса им

никак не обойтись. Пусть он в два часа зайдет к нему. Ганс

принял приглашение, хотя с бвлыпим удовольствием про¬

валялся бы все воскресенье дома: он так устал, чувствовал

себя таким несчастным! Старая Анна дала ему мазь для из¬

раненных рук, в восемь он уже лег спать и проспал чуть не

до полудня. Пришлось спешно приводить себя в порядок,

чтобы вместе с отцом поспеть в церковь.
288

За обеденным столом Ганс завел речь об Августе и спро¬

сил, нельзя ли ему сегодня погулять вместе с ним за горо¬

дом. Отец не возражал и даже выдал ему пятьдесят пфен¬

нигов, но потребовал, чтобы Ганс вернулся к ужину.
Выйдя на залитую солнцем улицу, Ганс впервые за

многие месяцы обрадовался воскресному празднику. После

дней, полных труда, когда у тебя черные руки и ты еле

держишься на ногах от усталости, улица кажется особенно

праздничной, солнце ласковей и все кругом — веселей и

прекрасней. Теперь-то он понимал мясников и дубильщи¬

ков, пекарей и кузнецов, которые по воскресеньям сидели

перед своими домиками, грелись на солнышке и так горде¬

ливо, прямо-таки по-царски, поглядывали вокруг, — и

уже не считал их жалкими невеждами. Совсем иными гла¬

зами он смотрел и на рабочих, подмастерьев, учеников-ре-

месленников, прогуливавшихся рядами по мостовой или

направлявшихся в трактир: все в белых воротничках, в

вычищенных и выглаженных воскресных костюмах, шап¬

ки немного набекрень. Чаще всего, хоть и не всегда, ре¬

месленники держались группами: столяры со столярами,

каменщики с каменщиками. Вместе легче было блюсти

честь цеха, и самыми уважаемыми считались слесари, а

еще выше их стояли механики. И хоть многое в повадках

мастеровых казалось Гансу наивным, а порой и смешным,

во всем этом чувствовалось что-то располагающее — то

была красота и гордость ремесла, на которой издревле

зиждется радость труда, накладывающая и на последнего

ученика портного свою печать.
Вот они стоят перед мастерской Шулера — молодые ме¬

ханики — спокойные, гордые, порой кивают прохожим,

переговариваются, и сразу видно, что это надежное и проч¬

ное сообщество, не нуждающееся в чужаках, даже на своих

воскресных пирушках.
Ганс тоже это почувствовал и радовался, что он теперь

свой среди своих. И все же он немного побаивался пред¬

стоящего увеселения, ибо знал, что механики привыкли ве¬

селиться вволю, не отказывая себе ни в чем. Быть может,

дело дойдет даже до танцев! А танцевать Ганс не умел.

Впрочем, во всем остальном он надеялся не ударить лицом

в грязь, да и на худой конец легкое похмелье на следую¬

щий день тоже не велика беда! Много пива он не привык

пить, а что касается курения, то с грехом пополам он уж

выкурит одну сигару — не опозорится!
10 4-114
289

Август явно был рад приходу Ганса и встретил его даже

несколько торжественно. Он тут же сообщил, что старший

подмастерье отказался пойти с ним, но вместо него придет

товарищ из другой мастерской и их все же будет четверо, а

этого достаточно, чтобы перевернуть целую деревню вверх

дном. Пиво каждый может пить сколько влезет — он пла¬

тит за всех. Август угостил Ганса сигарой, и вскоре все чет¬

веро отправились в путь. По городку они шли медленно,

гордо поглядывая по сторонам, и, лишь пройдя площадь,

где росло много лип, прибавили шагу, чтобы не опоздать в

Билах.
Через оголенные ветви кленов и акаций грело ласковое

октябрьское солнце; на светло-голубом небе не было ни об¬

лачка, и серебристая река отливала то синевой, то золотом.

Это был один из тех тихих, ясных и приветливых осенних

дней, когда отрадные, улыбчатые воспоминания о красоте

минувшего лета как бы наполняют собой воздух; дети за¬

бывают, какое теперь время года, и просят разрешения

пойти за цветами, а старики и старушки, что сидят у окна

или на скамеечке перед домом, чувствуют, что не только

ласковые воспоминания уходящего года, но и всей уходя¬

щей жизни точно оживают перед их затуманенным взором

и плывут в прозрачной синеве. Ну, а молодежь радуется

жизни и отмечает славный денек, смотря по способностям

и душевным качествам: кто — воздавая должное вину, кто

пением и пляской, а кто и сражениями на кулачках. В каж¬

дом доме испечен сладкий пирог, в подвале бродит моло¬

дое вино или сидр, а перед трактирами и на площадях под

старыми липами скрипка или гармоника славит последние

теплые дни, призывая к танцам, песням и любовным иг¬

рам.
Юные друзья-приятели быстро продвигались вперед. С

беззаботным видом Ганс попыхивал сигарой и сам дивил¬

ся, что она доставляет ему даже некоторое удовольствие.

Подмастерье рассказывал о своих странствованиях, и ни¬

кто не ставил ему в укор, что он безбожно расхвастался,

ибо и это было в порядке вещей. Ведь даже самый скром¬

ный подмастерье, уверившись, что его никто не поймает на

слове, пускается в бесшабашные россказни о своих «стран¬

ствиях», словно он и впрямь какой-то легендарный герой.

Ибо изумительная поэзия жизни странствующего подма¬

стерья — достояние всего народа, и в устах любого из них

все вновь и вновь рождаются разукрашенные свежими ара¬
290

бесками традиционные приключения, а в каждом таком

молодце-удальце, стоит ему приняться за повествование,

оживает что-то от бессмертного Уленшпигеля и от столь

же бессмертного братца Штраубингера*.
—	Во Франкфурте, стало быть, куда я забрел, вот, дья¬

вол ее возьми, где жизнь-то была! Не рассказывал я вам

разве, как богатый купец — старая плешивая обезьяна —

хотел жениться на дочери моего мастера? Но куда там! Я

ей милее был, а его она с носом оставила. Четыре месяца

мы с ней гуляли, и, не повздорь я со стариком, я бы сейчас

у них в зятьях ходил!
И далее следовал рассказ о том, как мастер — сволочь

этакая! — хотел его обделить и однажды рукам было волю

дал, а он, подмастерье, слова не говоря, только кузнечный

молот поднял и так поглядел на живодера старого, что тот,

поджавши хвост, убрался восвояси — жизнь ему, стало

быть, дорога была. Трус оказался — потом еще бумажку

ему прислал, что, мол, уволен он.
Затем речь пошла о великом сражении в Оффенбурге,

где трое слесарей, и он в их числе, семерых фабричных

чуть до смерти не убили. Вот если кто попадет в Оффен-

бург, пусть спросит длинного Шорша — он по сей день

там, а тогда ох и здорово бился!
Все это преподносилось в грубовато-спокойных тонах,

но с большим внутренним жаром и явным удовольствием.

Слушали его с радостью, и каждый про себя решал расска¬

зать эту же историю, но, разумеется, уже в другом месте и

другим приятелям. Ведь каждый слесарь когда-нибудь да

называл дочку мастера своей милой, непременно бросался

на изверга-хозяина с молотом и до полусмерти избивал се¬

мерых фабричных. То это происходило в Баденском крае,

то в Гессене или Швейцарии, иноща вместо молота фигу¬

рировал напильник или раскаленная докрасна штанга, а

вместо фабричных в оборот брались пекари или портные,

однако сами истории, хоть и стары как мир, слушателям

всегда по душе, ибо они хороши и славят цех. Этим я от¬

нюдь не хочу сказать, что ныне-де перевелись странствую¬

щие подмастерья, гораздые на гениальные приключения

или на гениальные выдумки, а это, по сути дела, ведь одно

и то же.
Самым страстным слушателем оказался Август — вот

уж кому было весело! Непрестанно смеясь и поддакивая,

он уже и сам чувствовал себя этаким лихим подмастерьем
ю*
291

и с полупрезрительным выражением истинного сибарита на

лице выпускал струйки табачного дыма в золотистый воз¬

дух. Рассказчик же продолжал разыгрывать свою роль —

ему важно было выставить свое участие в этой компании

как некую добродушную снисходительность — ведь вооб-

щс-то подмастерью не к лицу в воскресенье болтаться с

учениками и, по правде говоря, следовало бы постыдиться

пропивать с ними первую получку мальчишки.
Тем временем приятели прошли уже порядочное рас¬

стояние по большой дороге, петляющей вдоль реки, и им

теперь надо было выбирать между поднимающимся в гору

трактом, что означало бы немалый крюк, и крутой тропин¬

кой, по меньшей мере в два раза укорачивающей путь. Ре¬

шили идти по дороге, хоть и была она более длинной и к

тому же пыльной. Тропинка — она ведь для будней или

для прогуливающихся господ, народ же, особенно по вос¬

кресеньям, любит пройтись по большой дороге, ибо поэ¬

зия ее им еще не утрачена. Взбираться по крутым тро¬

пинкам — дело земледельца, спешащего в поле, или горо¬

жанина — любителя природы, это уже или труд, или

спорт, но никак не удовольствие для народа. То ли дело

широкий тракт — тут шагаешь не спеша, переговарива¬

ешься, тут и обувь не собьешь, и костюм воскресный сбе¬

режешь, поглядишь на проезжающую телегу, лошадь оце¬

нишь, других гуляк встретишь иль обгонишь, а то и раз¬

ряженных девчат в сопровождении горланящих песни пар¬

ней, а бросят тебе вслед шутку — не зевай, за словом в

карман некогда лазить! Здесь недурно и остановиться по¬

болтать, а то и погоняться за визжащими девушками, по¬

смеяться над ними. Или вечерком всей ватагой словом и

делом свести счеты с давнишним недругом. И точно так

же, как не найти средь подмастерьев такого дурака, кото¬

рый променял бы веселый, удобный и столь богатый впе¬

чатлениями тракт на тропинку, так не найти и обывателя-

горожанина, который бы отдал ей предпочтение.
Итак, решили идти по тракту, который спокойно, как

бы приглашая ступить на него, поднимался большим изги¬

бом в гору, точно человек, имеющий вдоволь досуга и не

любящий напрасно потеть. Подмастерье снял куртку и, по¬

весив ее на палку, перекинул через плечо. Рассказ свой он

уже окончил и теперь насвистывал, да так весело и задор¬

но, что никто и не заметил, как пролетел час и показался

Билах. Дорогой над Гансом не раз принимались подтруни¬
292

вать, что, однако, мало задевало его. Зато Август париро¬

вал наскоки на своего товарища куда горячей, нежели он

сам.
Село Билах лежало перед ними — его красные черепич¬

ные и серебристо-серые соломенные крыши утопали в уже

по-осеннему окрашенных садах. Позади поднимался чер¬

ный лес.
В какой именно трактир им зайти — приятели никак не

могли решить. «Якорь» славился пивом, зато «Лебедь» —

пирогами, а «Не проходи мимо» — хорошенькой дочкой хо¬

зяина. В конце концов восторжествовало мнение Августа,

тот заявил, подмигивая, что дочка трактирщика никуда от

них не убежит и они спокойно могут сперва выпить круж-

ку-другую в «Якоре». На том и порешили и двинулись

дальше мимо скотных дворов, мимо крошечных домишек с

геранью на низких подоконниках, держа путь прямо на

«Якорь», позолоченная вывеска которого, сверкая на сол¬

нце поверх двух круглых молодых каштанов, так и мани¬

ла посетителей. К досаде подмастерья, желавшего не¬

пременно расположиться в самом трактире, там было

уже переполнено, и пришлось удовольствоваться столи¬

ком в саду.
Среди посетителей «Якорь» слыл шикарным тракти¬

ром, не в пример старым деревенским заезжим дворам. Это

был кирпичный куб с чересчур большим количеством окон

и невероятным числом ярких реклам. В зале вместо скаме¬

ек стояли стулья, кельнерша была одета по-городскому, и

хозяин никогда не выходил к гостям в одной жилетке, а

непременно в коричневой паре, скроенной по последней

моде.
На самом-то деле он давно уже обанкротился и теперь

арендовал собственное заведение у главного своего креди¬

тора — крупного пивовара, но с тех пор еще больше заваж¬

ничал. Весь сад состоял из чахлой акации да высокой про¬

волочной ограды, лишь наполовину заросшей диким вино¬

градом.
—	Будем здоровы! — провозгласил подмастерье, чока¬

ясь одновременно со всеми, и, чтобы доказать свою ли¬

хость, выпил кружку залпом. — Эй, красавица, что это вы

мне пустую поднесли? А ну-ка, живей еще одну! — крик¬

нул он кельнерше, протянув ей через стол свою пустую

кружку.
293

Пиво оказалось отличное — прохладное и не слишком

горькое, и Ганс с удовольствием его потягивал. Август це¬

дил пиво с видом знатока, причмокивал языком и одновре¬

менно дымил сигарой, словно испорченная печь, чему Ганс

не переставал удивляться.
А ведь совсем недурно провести веселое воскресеньице

за столиком в трактире, к тому же вполне заслуженно. По¬

сидишь с приятелями, знающими толк в жизни и умеющи¬

ми повеселиться, от души посмеешься, иногда и сам отва¬

жишься на шутку и, хлопнув пустой кружкой об стол, без¬

заботно крикнешь: «Эй, барышня, налейте-ка еще!» При

этом чувствуешь себя настоящим мужчиной. Сдвинув шля¬

пу на затылок, небрежно свесив руку с недокуренной сига¬

рой, так приятно увидеть за соседским столиком знакомого

и выпить за его здоровье.
Понемногу разошелся и чужой подмастерье и тоже при¬

нялся рассказывать. Он, видите ли, знавал в Ульме слеса¬

ря, так тот мог двадцать кружек подряд выпить, да еще

крепкого, ульмского, а выпив, утирал усы и говорил: «Те¬

перь неплохо бы бутылочку винца раздавить!» В Канн-

штатте он знавал истопника, который съел на пари зараз

двенадцать кругов колбасы и выиграл. Только вот второе

пари проиграл: взялся съесть все блюда, которые значи¬

лись в меню, и почти все уже съел, но в конце пошли вся¬

кие сыры, и коща он уже добрался до третьего, то отодви¬

нул тарелку и сказал: «Нет, лучше уж помереть, чем еще

один кусок этой дряни проглотить!»
Его рассказы тоже встретили общее одобрение, и вскоре

выяснилось, что то тут, то там на матушке-земле встреча¬

ются великие бражники и обжоры — каждый из собутыль¬

ников знавал такого молодца и мог похвастать его подвига¬

ми. У одного это был штутгартец, у другого драгун — дол¬

жно быть, из Людвигсбурга, — один съел семнадцать боль¬

шущих картофелин, другой одиннадцать блинчиков, да

еще с салатом!
Обо всем этом рассказывалось вполне серьезно, с дело¬

витой обстоятельностью, и не без удовлетворения каждый

резюмировал про себя, сколько, мол, на свете превосход¬

ных талантов и занятных людей и какие чудаки иноща по¬

падаются. Это удовлетворение и деловитая обстоятель¬

ность — достойнейшие наследственные качества всякого

обывателя, любителя поговорить о политике в пивной, и
294

ему-то и подражает молодежь как в выпивке и курении,

так и в политиканстве, когда женится и когда умирает.
После третьей кружки кто-то из приятелей вспомнил о

пирогах. Подозвали кельнершу и тут же выяснили, что

пироги уже кончились. Это вызвало немалое волнение.

Август немедленно вскочил, заявив, что раз нет пирогов,

то следует всем вместе отправиться в соседнее заведение.

Подмастерье ругался на чем свет стоит по адресу неради¬

вого хозяина, и только франкфуртец изъявил желание ос¬

таться — он уже успел перемигнуться с кельнершей и не¬

сколько раз весьма удачно ее погладил. Ганс наблюдал за

ними, и это странно взволновало его, так что он рад был,

когда решили покинуть «Якорь».
Быстро расплатившись, вся компания высыпала на ули¬

цу. Теперь-то Ганс почувствовал действие трех кружек пи¬

ва. Его охватывала то приятная усталость, то буйная пред¬

приимчивость, какая-то тонкая пелена застилала глаза, и

казалось, что все куда-то отодвинулось, приобрело какую-

то призрачность, точно во сне. Он все время смеялся и,

сдвинув шляпу еще больше на затылок, мнил себя этаким

лихим гулякой. Франкфуртец снова принялся насвисты¬

вать свои воинственные марши, и Ганс старался шагать в

такт.
В трактире «Не проходи мимо» было сравнительно ти¬

хо. Несколько крестьянских парней пили молодое вино.

Пиво в розлив не подавали, а только в бутылках, и тут же

перед каждым из приятелей поставили по одной. Чужой

подмастерье, решив шикануть, заказал яблочный пирог на

всех. Ганс внезапно ощутил сильный голод и съел несколь¬

ко кусков подряд. Так приятно было сидеть на широкой

скамье у стены в старинной, полутемной, выдержанной в

коричневых тонах зале! Старомодный буфет и огромных

размеров печь тонули во мраке, в большой клетке порхали

две синички, которым через прутья просунули ветку крас¬

ной рябины.
К столику подошел сам хозяин и пожелал друзьям при¬

ятно отдохнуть. Прежде чем снова завязалась беседа, про¬

шло порядочно времени. Ганс отхлебнул крепкого буты¬

лочного пива и теперь не без любопытства прикидывал,

удастся ли ему осушить всю бутылку.
Франкфуртец опять безбожно расхвастался. На сей раз

он расписывал праздники сбора винограда на Рейне, свои
295

странствия, жизнь бродяг. Слушали его с удовольствием, и

Ганс смеялся не переставая.
Вдруг он заметил, что с ним происходит что-то нелад¬

ное. Зала, столики, бутылки, стаканы, приятели — все

расплылось в какое-то бурое облако, и только коща он на¬

прягал последние силы — все вновь становилось на свои

места. Временами смех и выкрики нарастали, и тоща он

тоже хохотал во все горло или говорил несколько слов, но

о чем — тут же забывал. Если приятели чокались, Ганс то¬

же поднимал свой стакан, и спустя час он с удивлением об¬

наружил, что бутылка его пуста.
—	А ты здоров пить! — заметил Август. — Еще одну?
Ганс, смеясь, мотнул головой. Эту выпивку он пред¬

ставлял себе куда страшней, и когда парень из Франкфур¬

та затянул песню и все стали ему подтягивать, он тоже за¬

пел во всю мочь.
Тем временем зала наполнилась, и, чтобы помочь кель¬

нерше обслуживать гостей, вышла дочка хозяина, высокая

и ладно скроенная девушка с круглым, пышущим здоровь¬

ем лицом и спокойными карими глазами.
Как только она поставила новую бутылку перед Гансом,

подмастерье, восседавший с ним рядом, отпустил по ее ад¬

ресу целый набор изящнейших комплиментов, на которые

она, впрочем, не обратила никакого внимания. И то ли по¬

тому, что она хотела показать ему свое пренебрежение, то

ли потому, что ей приглянулось миловидное личико быв¬

шего семинариста, она внимательно посмотрела на Ганса и,

быстро погладив его по голове, снова отошла к буфету.

Подмастерье, осушивший уже третью бутылку, увязался за

ней, тщетно пытаясь втянуть ее в разговор. Равнодушно

взглянув на него, рослая девушка не удостоила его ответом

и отвернулась. Возвратясь к столику, парень побарабанил

пальцами по бутылке и вдруг весело закричал:
—	А ну, ребятки, давай веселись! Будем здоровы!
Все выпили. Затем он пустился рассказывать какую-то

сальную историю.
До Ганса доносился лишь смутный гул, и, коща он уже

почти справился со второй бутылкой, ему стало трудно не

только говорить, но и смеяться. Он пошел было поиграть с

синичками, однако после двух шагов у него закружилась

голова, он чуть не упал и, осторожно ступая, возвратился

на свое место.
296

Теперь его. бесшабашное веселье с каждой минутой сни¬

кало все больше и больше. Он понимал, что опьянел, и ни¬

чего хорошего во всей этой затее уже не видел. Впереди

ему смутно мерещились всякие ужасы — дорога домой,

встреча с разгневанным отцом, а наутро опять мастерская.

Вдобавок разболелась голова.
Остальные тоже изрядно нагрузились. В минуту прояс¬

нения Август пожелал расплатиться и получил на свой та¬

лер весьма скромную сдачу. Болтая и смеясь, приятели вы¬

шли на улицу и сразу зажмурились, ослепленные ярким

светом заката. Ганс едва держался на ногах и, чтобы не

упасть, схватился за Августа. Тот потащил его за собой.
Подмастерье совсем размяк и, грустно затянув: «За¬

втра, завтра снова в путь»*, прослезился.
Направились было домой, но когда подошли к «Лебе¬

дю», подмастерье настоял на том, чтобы завернуть и туда.

Уже в дверях Ганс вырвался из объятий друга.
—	Мне домой пора!
—	Нельзя же тебе одному идти! — рассмеялся подма¬

стерье.
—	Нет, не-ет, до-мой надо.
—	Ты рюмку водчонки выпей, малыш! Сразу мозги

прочистит, и для желудка хорошо. Ну, слышишь, что го¬

ворю?
Ганс почувствовал, как ему сунули в руку стаканчик.

Расплескав половину, он с отвращением проглотил горь¬

кую жидкость, й сразу у него все так и обожгло внутри.

Затем, спотыкаясь, он спустился с крыльца и, не помня

как, очутился за околицей. Дома, заборы, сады — все кру¬

жилось перед глазами.
Он прилег на сырую траву под придорожной яблонь¬

кой. Какая-то мешанина отвратительных ощущений, мучи¬

тельных страхов, обрывков мыслей не давала ему уснуть,

он представлялся себе грязным и опозоренным. И в каком

виде он явится домой? Что скажет отцу? И что будет с

ним завтра? Он чувствовал себя совсем больным, несчаст¬

ным, ему было невыносимо стыдно. Казалось, надо про¬

спать целую вечность, чтобы прийти в себя. Голову и гла¬

за ломило, и он не находил в себе сил, чтобы подняться и

идти дальше.
И вдруг, словно запоздавшая мимолетная волна, на не¬

го снова нахлынула прежняя веселость. Он скривил лицо и

запел:
297

Ах, мой милый Августин, Августин!
Августин, Августин!
Ах, мой милый Августин,
Все прошло, прошло, прошло!
Не успел он кончить, как почувствовал глубокую внут¬

реннюю боль: картины далекого прошлого, стыд, самобиче¬

вание мутным потоком захлестнули его. Громко застонав,

он уткнулся лицом в траву.
Час спустя — начинало уже темнеть — он поднялся и

неверными шагами стал спускаться с горы.
Дожидаясь сына за ужином, господин Гибенрат не ску¬

пился на проклятия. Когда же пробило девять, а Ганса все

еще не было, он вытащил давно забытую в семье розгу.

Должно быть, парень вообразил, что вышел из-под отцов¬

ской опеки! Пусть только явится — не поздоровится ему!
В десять господин Гибенрат запер входную дверь. Если

уж многоуважаемый сыночек желает шататься по ночам, то

может поискать себе ночлега в другом месте.
И все же сон не шел к нему, злоба разрасталась, он час

за часом ждал, не нажмет ли робкая рука скобу двери, не

дернет ли звонок. Он уже хорошо представлял себе, как

встретит сынка. Уж этому шалопаю он покажет где раки

зимуют! Наверное, напился негодяй. Но он уж приведет

его в чувство, разбойника этакого! Змееныша, калеку не¬

счастного! Он ему руки-ноги обломает!
В конце концов сон смирил как его самого, так и его

гнев.
А в это время Ганса, на голову которого сыпалось

столько проклятий, притихшего и уже похолодевшего, тем¬

ные воды несли вниз по реке. Отвращение, стыд, мука —

от всего этого он уже избавился, и на тщедушное тело, чер¬

невшее посреди потока, глядела своими синими очами хо¬

лодная осенняя ночь. Темная вода играла возле его побе¬

левших губ, растрепала волосы, разметала руки. Сейчас

никто не видел его — разве что пугливая водяная крыса,

выбравшаяся перед рассветом на охоту, глянула на него

своими хитрыми глазками и бесшумно проскользнула ми¬

мо. Никто так и не узнал, как он утонул. Быть может,
298

сбившись с тропы, он поскользнулся и упал с крутого об¬

рыва? Быть может, захотел напиться и потерял равнове¬

сие? А может быть, его приманила к себе прекрасная вод¬

ная гладь? Он наклонился к воде, а ночь и бледная луна

показались ему исполненными такого спокойствия и мира,

что усталость и страх потянули его в тенета смерти...
На другой день тело его нашли и принесли домой. Пе¬

репуганному отцу пришлось убрать приготовленную розгу

и распроститься с накопившимся гневом. Правда, он не

плакал, и по внешнему его виду ничего нельзя было заме¬

тить. Однако следующую ночь он тоже не спал и через

приотворенную дверь порой заглядывал к своему молчали¬

вому сыну, лежавшему на чистой постели со своим благо¬

родным лбом и бледным умным лицом, как будто был он

каким-то особенным и имел прирожденное право на иную

судьбу, чем все остальные. На лбу и руках виднелись си¬

невато-красные ссадины, прекрасное лицо будто дремало,

глаза были прикрыты белыми веками, а чуть разомкнув¬

шиеся губы выражали удовлетворение и как бы тихо улы¬

бались во сне. Казалось, мальчика надломили в самом рас¬

цвете, столкнули с радостного, светлого пути, и даже отец,

согбенный усталостью и своим одиноким трауром, подпал

под этот улыбчатый обман.	^
На похороны собралось много народу — и сочувствую¬

щие, и просто зеваки. Ганс Гибенрат снова стал знаменито¬

стью, им опять интересовался весь город, и снова директор

и пастор приняли участие в его судьбе. Все они явились в

черных сюртуках и цилиндрах, которые надевали лишь в

торжественных случаях, степенно шагали за катафалком,

потом, перешептываясь, постояли немного у могилы. Пре¬

подаватель латыни имел какой-то особенно меланхоличный
вид,	и директор тихо сказал ему:
—	Да, господин профессор, из мальчика мог бы выйти

толк. Просто беда, что с лучшими из лучших нам чаще все¬

го не везет!
Мастер Флайг остался у могилы подле отца и безутеш¬

но рыдавшей старой Анны.
—	Тяжко, коща случается такое, господин Гибенрат, —

произнес он участливо. — Я ведь тоже любил малыша.
—	Никогда мне этого не понять, — вздохнул папаша

Гибенрат. — Такой одаренный мальчик, и все шло так хо-.

рошо — и школа и экзамены, а потом — беда за бедой!
299

А мастер, указав на удаляющиеся через кладбищенские

ворота сюртуки, тихо произнес:
—	Вон шагают господа, они тоже помогли довести его

до этого.
—	Что? Что вы говорите? — встрепенулся господин Ги¬

бенрат, недоуменно вытаращив глаза. — Да что это вы?
—	Успокойтесь, сосед. Я только учителей имел в виду.
—	Почему? Как так?
—	Да ничего, я так просто. А разве вы, да я, разве мы¬

то с вами не прозевали малыша?
Над городком распростерлось синее небо, в долине

сверкала река, горы, покрытые еловыми лесами, так и ма¬

нили вдаль своей синевой. Сапожник грустно улыбнулся и

взял господина Гибенрата под руку.
А тот, расставаясь с тишиной и каким-то болезненным

обилием мыслей этого часа, нерешительно и застенчиво

ступая, спускался вниз, туда, где протекала его столь зау¬

рядная жизнь.

ГЕРТРУДА
1910

GERTRUD
1910

ГЛАВА ПЕРВАЯ
Г\ огда я словно бы вчуже оглядываю свою жизнь, она

L I/ мне видится не очень-то счастливой. Но еще меньше

причин у меня считать ее несчастливой, несмотря на все мои

заблуждения. Да и глупо, в конце концов, так спрашивать —

счастье или несчастье, ибо мне кажется, что самые несчастли¬

вые дни моей жизни я не отдал бы и за сплошь безоблач¬

ные. Если для человека в жизни важнее всего осознанно

принять неотвратимое, в полной мере изведать добро и зло

и наряду с внешней судьбой завоевать для себя судьбу

внутреннюю, более сущностную, не случайную, то, значит,

моя жизнь не была ни бедной, ни плохой. Пусть внешний рок

свершился надо мной, как надо всеми, неотвратимо, по веле¬

нию богов, зато моя внутренняя судьба была все-таки моим соб¬

ственным творением, ее сладость или горечь зависели от

меня, и я должен взять на себя всю ответственность за нее.
Б ранней юности я иногда мечтал стать писателем.

Исполнись эта мечта, я не устоял бы против искушения от¬

следить свою жизнь вплоть до прозрачнейших теней детства

и милых, бережно хранимых истоков самых ранних вос¬

поминаний. А так все это достояние для меня слишком до¬

рого и свято, чтобы я сам принялся его ворошить. О моем

детстве можно сказать только одно: оно было светлым и радо¬

стным, мне дали волю самому открывать в себе задатки и

дарования, самому творить для себя сердечные радости и го¬

рести и рассматривать будущее не как ниспосланное не¬

ведомой силой свыше, а как надежду и результат собст¬

венных усилий. Так я без приключений отучился в школах,

как нелюбимый и мало одаренный, но зато спокойный уче-
зоз

ник, которого в конце концов перестали трогать, поскольку

он явно не поддавался никаким влияниям.
Приблизительно с шссти-семилетнего возраста я понял,

что изо всех невидимых сил одной только музыке дано по-

настоящему захватывать меня и властвовать надо мною. С

тех пор у меня появился собственный мир, мое прибежище

и мой рай, которого никто не мог ни отнять у меня, ни ума¬

лить и которого я ни с кем делить не желал. Я был музы¬

кантом, хотя до двенадцати лет не учился играть ни на од¬

ном инструменте и не помышлял впоследствии зарабаты¬

вать себе на хлеб музыкой.
Так оно с тех пор и осталось, без каких-либо сущест¬

венных изменений, и потому при взгляде назад моя жизнь

не кажется мне пестрой и разнообразной, а напротив —

изначально настроенной на один основной тон и устрем¬

ленной к одной-единственной звезде. Как бы ни жил я в

остальном — хорошо или плохо, — моя внутренняя жизнь

оставалась неизменной. Я мог подолгу носиться по чужим

волнам, не прикасаться ни к нотной тетради, ни к инстру¬

менту, но какая-нибудь мелодия всечасно жила у меня в

крови или на губах, такт и ритм — в моем дыхании и во

всем моем существе. Сколь жадно ни искал я на многих

других путях спасения, забытья и освобождения, как ни

томился жаждою Бога, познания и мира, я неизменно на¬

ходил все это только в музыке. Не обязательно, чтобы это

был Бетховен или Бах, — то, что в мире вообще есть му¬

зыка, что человек временами может быть до глубины души

взволнован какими-то ритмами или переполнен гармониче¬

скими созвучиями, — это всегда снова и снова означало

для меня глубокое утешение и оправдание всей жизни. О

музыка!
Тебе западает в душу мелодия, ты поешь ее без голоса,

про себя, пропитываешь ею все твое существо, она завладе¬

вает всеми твоими силами и движениями, и на те мгнове¬

ния, пока она в тебе живет, она изглаживает из тебя все

случайное, злое, грубое, печальное, заставляет мир ей вто¬

рить, облегчает тяжелое, а неподвижное окрыляет! Вот на

что способна даже мелодия народной песни! А что говорить

о гармонии! Уже всякое ласкающее слух созвучие чисто

настроенных тонов, например колокольный звон, полнит

душу отрадой и удовольствием, оно расширяется с каждым

новым звуком и порой может воспламенить сердце и заста¬
304

вить его трепетать от восторга, которого не даст никакое

другое наслаждение.
Из всех представлений о чистом блаженстве, какие созда¬

ли себе в мечтах народы и поэты, наивысшим и наиглубочай¬

шим мне всегда казалось счастье подслушать гармонию

сфер. Вокруг этого витали мои самые заветные и самые золо¬

тые мечтания — на какую-то долю секунды услышать миро¬

здание и целостность жизни в их тайной, природной гармо¬

нии. Ах! Но как же тогда жизнь может быть такой беспоря¬

дочной, разлаженной и лживой, как только могут существо¬

вать среди людей ложь, злоба, зависть и ненависть, когда

любая, даже самая нехитрая песенка, даже самая непритяза¬

тельная музыка так внятно поучает, что чистота, гармония и

братски-дружная игра чистых тонов отворяют врата рая! И

как же это я сам смею ругаться и злиться, когда я тоже, при

всем желании, не сумел претворить свою жизнь в песню и чи¬

стую музыку! В глубине души я, правда, чувствую немолч¬

ный голос совести, неутолимую жажду прозрачного, сладо¬

стного, самоупоенного звучания, то возникающего, то зати¬

хающего, однако мои дни полны случайностей и диссонан¬

сов, и куда бы я ни обратился, в какую бы дверь ни постучал¬

ся, я никогда не слышу чистого и ясного отзвука.
Но хватит об этом, я намерен рассказывать. Когда я

сейчас задумываюсь над тем, для кого исписываю эти лис¬

ты, кто, в сущности, имеет надо мной такую власть, что мо¬

жет потребовать от меня признаний и нарушить мое одино¬

чество, то я должен назвать одно дорогое мне женское имя,

которое не только осеняет большой отрезок моей судьбы и

пережитого мною, но вправе также стоять надо всем, как

звезда и высший символ.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Только в последние школьные годы, когда все мои това¬

рищи стали говорить о своих будущих профессиях, я тоже

начал об этом подумывать. Сделать музыку делом своей

жизни и источником существования — от такой мысли я, в

сущности, был далек, однако представить себе какую-ни¬

будь другую профессию, которая доставляла бы мне ра¬

дость, я не мог. У меня не было отвращения к торговле или

другим занятиям, какие предлагал мне отец; просто они

были мне безразличны. Но коль скоро мои товарищи так
305

гордились избранными профессиями, да и во мне, навер¬

ное, тоже какой-то голос говорил в пользу такого выбора,

мне показалось все же правильным и разумным сделать

моей специальностью занятие, которое и без того заполня¬

ло мои мысли и единственно доставляло мне настоящую

радость. Пришлось очень кстати, что с двенадцати лет я

начал играть на скрипке и благодаря хорошему учителю

кое-чему научился.
Как сильно ни прогивился мой отец, как ни страшился

того, что его сын изберет ненадежное поприще художника,

его сопротивление только укрепляло мою решимость, а

учитель, благоволивший ко мне, отстаивал мой выбор, на¬

сколько у него хватало сил. Под конец отец уступил, одна¬

ко для проверки моего постоянства и в надежде, что я все-

таки изменю свои намерения, мне назначили еще один год

учения в школе, который я высидел с достаточным терпе¬

нием и к концу которого стал только увереннее в своем ре¬

шении.
В течение этого последнего школьного года я впервые

влюбился в одну хорошенькую барышню из круга наших

знакомых. Хоть я не так уж часто ее видел и не так уж

сильно этого желал, я будто во сне испытывал радость и

страдание от сладостных волнений первой любви. И вот в

это время, когда я целыми днями столько же думал о моей

музыке, сколько о моей любви, а ночами не мог спать от

восхитительного возбуждения, я впервые осознанно удер¬

жал в памяти мелодии, зазвучавшие во мне, две небольшие

песни, и попытался их записать. Это наполнило меня стыд¬

ливой, но проникновенной радостью, заставив почти со¬

всем забыть мои наигранные любовные страдания. Между

тем я узнал, что моя любимая берет уроки пения, и мне

очень захотелось услышать, как она поет. Мое желание ис¬

полнилось спустя несколько месяцев, на званом вечере в

доме моих родителей. Хорошенькую девушку настойчиво

упрашивали спеть, она стойко сопротивлялась, но под ко¬

нец все же сдалась, — я ужасно нервничал в ожидании.

Некий господин взялся аккомпанировать ей на нашем ма¬

леньком пианино, он проиграл несколько тактов, и она за¬

пела. Ах, пела она плохо, удручающе плохо, и за то время,

что она пела, мое потрясение и мука успели смениться со¬

страданием, а потом — насмешкой, и вскоре от этой влюб¬

ленности у меня и следа не осталось.
306

Я был спокойным и не то чтобы ленивым, но и не при¬

лежным учеником, а в последний год и вовсе перестал ста¬

раться. В этом была повинна не моя леность и даже не

влюбленность, а состояние юношеской мечтательности и

равнодушия, притупление чувств и ума, которое лишь из¬

редка внезапно и резко прерывалось, коща в один из див¬

ных часов ранней творческой радости меня словно обвола¬

кивал эфир. Тоща я чувствовал себя погруженным в сверх-

прозрачный, хрустальный воздух, в котором грезы и про¬

зябание невозможны, ще все чувства обострены и неустан¬

но настороже. То, что родилось в эти часы, — это, быть

может, с десяток мелодий и какие-то начатки гармониче¬

ских построений; однако воздуха этих часов я никогда не

забуду, сверхпрозрачного, почти холодного воздуха и на¬

пряженной сосредоточенности мыслей, дабы придать мело¬

дии верное, единственно возможное и уже не случайное

развитие и разрешение.
Доволен я этими маленькими успехами не был и никог¬

да не считал их чем-то значительным и стоящим, но мне

стало ясно, что в моей жизни не будет ничего столь желан¬

ного и важного, как повторение таких часов прозрачности

и творчества.
При этом я знавал и дни мечтаний, коща я фантазиро¬

вал на скрипке и упивался восторгом мимолетных наитий и

колоритных настроений. Только вскоре я понял, что это

было не творчество, а игра и баловство, которого я должен

остерегаться. Я заметил, что предаваться своим мечтам и

наслаждаться часами упоения — это совсем не то, что бес¬

пощадно и сознательно, как с врагами, сражаться с тайна¬

ми формы. И мне уже тоща приоткрылось, что настоящее

творчество делает одиноким и требует от нас, чтобы мы в

чем-то лишали себя житейских удовольствий.
Наконец школа осталась позади, я был свободен и, по¬

прощавшись с родителями, начал новую жизнь как студент

консерватории в столице. Я сделал этот шаг, полный боль¬

ших ожиданий, и был убежден, что в музыкальной школе

буду хорошим учеником. Но, к моему великому сожале¬

нию, получилось иначе. Мне стоило усилий успевать по

всем предметам, уроки игры на фортепиано, которые я те¬

перь должен был брать, я воспринимал как великую пыт¬

ку, и вскоре все мои учебные занятия предстали передо

мной как неодолимая гора. Пусть я и не намерен был сда¬

ваться, но я был разочарован и растерян. Я понял теперь,
307

что при всей моей скромности все-таки считал себя чем-то

вроде гения, и существенно недооценил усилия и трудно¬

сти на пути к искусству. К тому же охота к сочинению му¬

зыки была у меня основательно отбита, ибо теперь, что бы

мне ни задали, я видел перед собой лишь горы препятст¬

вий и правил, научился совершенно не доверять своему

чувству и уже не знал, есть ли во мне вообще хоть искра

собственной силы. И я смирился, стал незаметным и пе¬

чальным, работу свою выполнял почти так же, как делал

бы ее в какой-нибудь конторе или в другой школе, — при¬

лежно и безрадостно. Жаловаться я не смел, меньше всего

в письмах домой, а в молчаливом разочаровании шел даль¬

ше по избранному пути и поставил себе целью сделаться по

крайней мере приличным скрипачом. Я усиленно занимал¬

ся, глотал грубости и насмешки преподавателей, видел, как

многие другие, кого я не счел бы на это способным, легко

продвигаются вперед, снискивая похвалы, и довольство¬

вался все меньшим, поскольку и с игрой на скрипке дело

обстояло совсем не так, чтобы я мог этим гордиться и, ска¬

жем, возмечтал бы стать виртуозом. По всему выходило,

что из меня при должном прилежании может получиться

дельный ремесленник, который в каком-нибудь маленьком

оркестре будет скромно, без стыда и славы, играть на

своей скрипке и тем зарабатывать себе на хлеб.
Так это время, о котором я столько мечтал и от которо¬

го ожидал столь многого, стало единственным периодом

моей жизни, когда я, покинутый духом музыки, шел безра¬

достным путем и жил изо дня в день без истинной гармо¬

нии. Там, где я искал услады, возвышения, блеска и красо¬

ты, я находил только требования, правила, обязанности,

затруднения и опасности. Если в голову мне приходила ка¬

кая-нибудь музыкальная идея, то она оказывалась или ба¬

нальной и уже стократ осуществленной, или находилась в

явном противоречии со всеми законами искусства, а зна¬

чит, ничего не стоила.
И тогда я запрятал подальше все свои высокие помыс¬

лы и надежды. Я был один из тысяч тех, кто с юношеской

дерзостью приходит в искусство и чьи силы иссякают, едва

лишь дело примет серьезный оборот.
Такое состояние длилось около трех лет. Мне было уже

за двадцать, я, очевидно, ошибся в выборе профессии и

двигался дальше по избранному пути только из стыда и

чувства долга. О музыке я и думать забыл, знал только уп¬
308

ражнения для пальцев, трудные задания, противоречия в

учении о гармонии, угнетающие уроки по классу фортепиа¬

но у насмешливого учителя, который все мои усилия счи¬

тал лишь пустой тратой времени.
Если бы в тайниках моей души не жил еще прежний

идеал, то в те годы я не знал бы горя. Я был свободен,

имел друзей, был красивым и цветущим молодым челове¬

ком, сыном состоятельных родителей. Временами я всем

этим пользовался, у меня случались дни веселья — флирт,

пирушки, поездки на каникулы. Но я не мог этим утешить¬

ся, не мог, побыстрее отработав свой урок, вволю наслаж¬

даться своей молодостью. Я не отдавал себе в этом отчета,

но в часы слабости во мне все еще давала себя знать тоска

по закатившейся звезде артистического призвания, я был

не в силах забыть свои обманутые надежды и одурмани¬

вать себя. Только однажды мне это вполне удалось.
Это был самый безрассудный день моей безрассудной

юности. Я бегал тоща за одной ученицей знаменитого учи¬

теля пения Г. С нею, казалось, происходило то же, что со

мной, она приехала, полная больших надежд, встретила

строгих учителей, к работе была непривычна и под конец

даже стала думать, что теряет голос. Пошла по пути наи¬

меньшего сопротивления, флиртовала с нами, своими со¬

учениками, знала, как всем нам вскружить голову, для че¬

го, по правде говоря, многого и не требовалось. Природа

наделила ее огненной, живой и яркой красотой, которая

быстро увядает.
Эта красотка Лидди всякий раз, коща я ее видел, снова

покоряла меня своим наивным кокетством. Я никоща не

бывал влюблен в нее подолгу, часто совсем забывал о ней,

но в ее присутствии влюбленность захлестывала меня сно¬

ва. Она играла со мной так же, как с другими, дразнила

нас, наслаждалась своей властью, вкладывая в эту игру

лишь чувственное любопытство юности. Лидди была очень

хороша собой, но только коща говорила и была в движе¬

нии, коща смеялась своим теплым, низким голосом, когда

танцевала или забавлялась ревностью своих поклонников.

Стоило мне вернуться домой с какого-нибудь сборной, где

я ее видел, я сам себя высмеивал, доказывая себе, что че¬

ловек моего склада не может по-настоящему любить эту

ловкую кокетку. Однако через какое-то время ей снова

удавалось каким-нибудь жестом или вполголоса произне¬
309

сенным словом так возбудить меня, что я полночи шатался

возле ее дома, разгоряченный и шалый.
У меня выдался тогда краткий период ошаления и напо¬

ловину наигранного озорства. После дней подавленности и

тупого покоя моя молодость бурно требовала движения и

хмеля, и тогда я вместе с несколькими своими товарищами

и сверстниками пускался в увеселения и проказы. Мы про¬

слыли жизнерадостными, распущенными, даже опасными

бузотерами, что ко мне совсем не подходило, и приобрели

у Лидди и ее маленького кружка сомнительную, но сладо¬

стную героическую славу. Какую долю в этих выходках со¬

ставлял настоящий юношеский задор, а какую — желание

забыться, мне сегодня уже не определить, ибо я давно и

окончательно перерос те состояния и все внешние признаки

молодости. Если и были какие-то излишества, то я их иску¬

пил. Однажды зимним днем, когда у нас не было занятий,

восемь-десять молодых людей, в их числе Лидди с тремя

подругами, поехали за город. Мы взяли с собой сани — в

то время катанье на санях считалось еще детской заба¬

вой — и стали осматривать в гористых окрестностях горо¬

да дороги и открытые склоны в поисках хороших санных

путей. Я прекрасно помню тот день. Стоял небольшой мо¬

роз, иногда на четверть часика выглядывало солнце, в бод¬

рящем воздухе чудесно пахло снегом. Девушки в пестрых

одеждах и платках замечательно смотрелись на белом фо¬

не, терпкий воздух пьянил, и на этом холоде так и подмы¬

вало бегать и резвиться. Наша маленькая компания была в

самом веселом настроении, отовсюду слышались дурашли¬

вые прозвища и насмешки, в ответ летели снежки, что при¬

водило к маленьким баталиям, и так до тех пор, покамест

все мы, разгоряченные и облепленные снегом, не останав¬

ливались, чтобы перевести дух, прежде чем начать снова.

Была построена большая снежная крепость, ее осадили и

взяли штурмом, а в промежутках между битвами мы то

там, то здесь съезжали на санях по отлогому склону. Око¬

ло полудня, когда все зверски проголодались от этой воз¬

ни, мы отправились на поиски и нашли деревню с хорошим

трактиром, ще заставили хозяев жарить и парить для нас

всякую всячину, сгрудились возле пианино, пели, орали,

заказали вино и прочее. Подали еду, мы торжественно за

нее принялись, хорошее вино лилось в изобилии, потом де¬

вушки потребовали кофе, а мы смаковали ликеры. В ,ма¬

ленькой зале стоял такой шум и гам, что у всех гудела го¬
310

лова. Я находился все время рядом с Лидди, которая, бу¬

дучи в благодушном настроении, удостоила меня сегодня

особой милости. Напоенный весельем и хмелем воздух по¬

шел ей на пользу, она буквально расцвела, ее красивые

глаза засверкали, и она не отвергала некоторых одновре¬

менно дерзких и робких ласк. Затеяли игру в фанты, пла¬

тить за них надо было либо сев за пианино и подражая ко¬

му-либо из наших учителей, либо поцелуями, количество и

качество коих строго проверялось.
Когда мы разгоряченной толпой выкатились из трактира

и направились домой, до вечера было еще далеко, хотя уже

начинало понемногу смеркаться. Неспешно возвращаясь в

город сквозь тихо спускавшийся вечер, мы опять затеяли

возню в снегу, как расшалившиеся дети. Мне удалось остать¬

ся рядом с Лидди, рыцарем которой я отныне себя объявил,

несмотря на протесты остальных. То один, то другой отрезок

дороги я вез ее на своих санях и как мог защищал от постоян¬

но возобновлявшегося обстрела снежками. Наконец нас ос¬

тавили в покое, каждая из девушек нашла себе кавалера, и

только два молодчика, оказавшиеся не у дел, плелись за на¬

ми следом, задираясь и горя воинственным пылом. Никогда

еще я не был так возбужден и так безрассудно влюблен, как в

тот вечер. Лидди взяла меня под руку и не противилась, ког¬

да я на ходу слегка притягивал ее к себе. При этом она то без¬

удержно болтала в вечерней тишине, то затихала в счастли¬

вом и, как мне казалось, многообещающем молчании. Я весь

горел и был полон решимости в меру сил воспользоваться

случаем и по меньшей мере продлить елико возможно это ин¬

тимно-нежное состояние. Никто не стал возражать, когда,

подойдя уже близко к городу, я предложил сделать еще один

крюк и свернул на живописную горную дорогу, полукругом

огибавшую долину на крутой высоте, откуда открывался

прекрасный вид на текущую внизу реку и город, уже бле¬

стевший из глубины рядами сверкающих фонарей и тысячей

красных огоньков.
Лидди все еще висела у меня на руке, она не мешала

мне говорить, смеясь, выслушивала мои пылкие излияния

и, казалось, была глубоко взволнована сама. Однако, ког¬

да я с некоторым усилием притянул ее к себе и хотел поце¬

ловать, она высвободилась и отскочила в сторону.
—	Смотрите! — воскликнула она, переведя дыхание. —

На тот луг внизу мы непременно должны съехать на санях!

Или вы боитесь, мой герой?
311

Я посмотрел вниз и удивился: спуск был настолько

крутой, что на мгновение я действительно ужаснулся та¬

кой дерзкой затее.
—	Не получится, — небрежно сказал я, — уже слиш¬

ком темно.
Она сразу же напустилась на меня с насмешками, кип«

от возмущения, обозвала трусом и поклялась съехать по

этому склону одна, коли я слишком труслив, чтобы к ней

присоединиться.
—	Мы, конечно, перекувырнемся, — заявила она, сме¬

ясь, — но это же самое забавное во всем катании.
Она так дразнила меня, что я был вынужден что-то

придумать.
—	Хорошо, Лидди, — тихо сказал я, — мы съедем. Ес¬

ли перекувырнемся, разрешаю вам растереть меня снегом,

но если мы спустимся благополучно, то я в свою очередь

желаю получить награду.
В ответ она только рассмеялась и села на сани. Я посмот¬

рел ей в глаза, они лучились теплом и весельем, тогда я сел

впереди нее, велел ей крепко держаться за меня и покатил. Я

почувствовал, как она обхватила меня, сцепив руки у меня

на груди, хотел что-то еще ей крикнуть, но уже не мог. Кру¬

тизна была такой страшной, что мне показалось, будто я па¬

даю в пустоту. Я сразу попытался нащупать ногами землю,

чтобы остановиться или опрокинуться, — смертельный

страх за Лидди внезапно пронзил мне сердце. Однако было

уже поздно. Сани неудержимо летели вниз, я чувствовал

только бьющий мне в лицо холодный, колючий вихрь взме¬

тенной снежной пыли, потом услышал испуганный крик

Лидди и тут же на голову мне обрушился чудовищный удар,

будто кузнечного молота, после чего я ощутил резкую боль.

Последнее, что я почувствовал, — холод.
Этим коротким лихим спуском на санях я искупил свои

юношеские услады и сумасбродства. Позднее вместе со мно¬

гим другим испарилась без следа и моя любовь к Лидди.
Я был вне того переполоха и той панической суеты, ко¬

торые последовали за катастрофой. Для других это был тя¬

гостный час. Они слышали крики Лидди, смеялись и под¬

дразнивали нас сверху, глядя в темноту, потом наконец по¬

няли, что случилась какая-то беда, с трудом спустились

вниз, и понадобилось некоторое время, покамест они, ос¬

тыв от опьянения и разгула, начали немного соображать.

Лидди была бледна и в полуобмороке, хотя совершенно не¬
312

вредима, у нее оказались только порваны перчатки и не¬

много оцарапаны и окровавлены изящные белые руки. Ме¬

ня же унесли с места происшествия как покойника. Позд¬

нее я тщетно пытался отыскать то яблоневое или грушевое

дерево, о которое разбились мои сани и мои кости.
Друзья полагали, что я погиб от сотрясения мозга, хотя

на самом деле все обстояло не так уж скверно. Голова и

мозг были, правда, повреждены, и прошло очень много

времени, прежде чем я пришел в себя в больнице, но рана

зажила и мозг поправился. Зато левая нога со множествен¬

ными переломами не пожелала восстановиться полностью.

С тех пор я калека, способный только ковылять, но не хо¬

дить или, тем более, бегать и танцевать. Таким образом

моей юности нежданно был указан путь в более тихий мир,

путь, на который я вступил не без стыда и сопротивления.

Но я все же на него вступил, и мне иногда кажется, что я

ни за что бы не вычеркнул из своей жизни это вечернее ка¬

танье на санях и его последствия.
Правда, я думаю при этом не столько о сломанной ноге,

сколько о других последствиях того несчастного случая,

куда более приятных и отрадных. Было ли тут причиной

само несчастье и связанный с ним испуг и взгляд во мрак,

или то было долгое лежанье, месяцы покоя и размышле¬

ний — но лечение пошло мне впрок.
Начало этого долгого периода покоя, например первая

неделя, совершенно стерлось из моей памяти. Я по многу

часов был без сознания, а когда окончательно опамятовал¬

ся, то лежал ослабевший и ко всему безразличный. Моя

мар пришла ко мне в больницу и все дни преданно сидела

у моей постели. Когда я на нее смотрел или обменивался с

ней несколькими словами, она казалась обрадованной и

почти веселой, хотя, как я узнал позднее, она тревожилась

за меня, и не столько за мою жизнь, сколько за мой рассу¬

док. Иногда мы с ней подолгу болтали в тихой, свЬтлой

больничной комнатке. Наши отношения с ней никогда не

отличались особой сердечностью, я всегда был больше при¬

вязан к отцу. Теперь же мы оба смягчились, она от состра¬

дания, я — от благодарности, и настроились на примире¬

ние, однако мы слишком давно привыкли к бездеятельному

ожиданию и вялому равнодушию, чтобы пробудившаяся

теперь сердечность могла найти себе выход в наших разго¬

ворах. Мы смотрели друг на друга довольными глазами и

многого не обсуждали. Она снова была моей матерью, по¬
313

тому что я свалился ей на руки больной и она могла за

мной ухаживать, а я смотрел на нее, снова чувствуя себя

мальчиком, и временами забывал обо всем остальном.

Правда, позднее у нас опять сложились прежние отноше¬

ния, и мы избегали много говорить о моей тогдашней бо¬

лезни, ибо это приводило нас обоих в смущение.
Я начал постепенно осознавать свое положение, и, по¬

скольку лихорадочное состояние у меня прошло и внешне

я был спокоен, врач перестал делать секрет из того, что

памятка о моем падении, видимо, останется у меня на всю

жизнь. Я увидел, что моя молодость, которой я не успел

еще сколько-нибудь сознательно насладиться, ощутимо

урезана и обобрана, и получил достаточно времени для то¬

го, чтобы свыкнуться с этой мыслью, так как лежать мне

пришлось еще добрых три месяца.
Я всячески старался осмыслить свое положение и пред¬

ставить себе картину будущего, но мало в этом преуспел.

Напряженные размышления мне пока еще не давались,

всякий раз я быстро уставал и впадал в отдохновенное за¬

бытье, коим природа оберегала меня от страха и отчаяния

и принуждала к покою ради исцеления. Тем не менее мое

несчастье часами терзало меня, и я не мог найти никакого

достойного утешения.
Это произошло однажды ночью, коща я проснулся после

нескольких часов легкой дремоты. Мне казалось, я видел во

сне что-то приятное, и я старался это вспомнить, но тщетно.

На душе у меня было удивительно хорошо и легко, словно я

преодолел все неприятности и они уже позади. И вот пока я

так лежал и размышлял, омываемый тихими потоками вы¬

здоровления и спасения, на уста мне пришла мелодия, почти

беззвучная, я стал напевать ее дальше не переставая, и не¬

жданно, как открывшаяся звезда, на меня вновь глянула му¬

зыка, от которой я так долго был отлучен, и мое сердце заби¬

лось ей в такт, все мое существо расцвело и дышало теперь

новым, чистым воздухом. Я не сознавал этого, просто это бы¬

ло со мной и спокойно проникало в меня, словно вдалеке мне

пели тихие хоры.
С этим проникновенным и свежим чувством я опять за¬

снул. Утром я проснулся веселый и беззаботный, каким не

бывал уже давно. Матушка заметила это и спросила, что

меня так радует. Я задумался и через несколько минут ска¬

зал ей, что давно не вспоминал о своей скрипке, а теперь

она пришла мне на ум и я этому рад.
314

—	Но тебе еще долго не придется на ней играть, — за¬

метила она с некоторой опаской.
—	Это не беда, даже если я больше никогда не смогу на

ней играть.
Она меня не поняла, а я не мог ей ничего объяснить. Но

она заметила, что мне лучше и что за моей беспричинной

веселостью не таится некий враг. Через несколько дней она

опять осторожно заговорила об этом.
—	Послушай, а как у тебя вообще обстоят дела с музы¬

кой? Мы было подумали, что она тебе опротивела, отец да¬

же разговаривал с твоими учителями. Навязывать тебе что-

либо мы не хотим, меньше всего — теперь, но мы считаем,

если ты обманулся и хотел бы покончить с музыкой, то это

надо сделать и не держаться за нее из упрямства или из

стыда. Как ты думаешь?
Тут мне опять вспомнилось все это время отчуждения и

разочарования. Я попытался рассказать матушке, как шли

мои дела, и она, кажется, поняла. Но теперь, сказал я, у

меня вновь появилась уверенность в своей правоте, во вся¬

ком случае, просто убегать я не собираюсь, а хочу доучить¬

ся до конца. На этом покамест и порешили. В глубинах

моей души, куда не могла заглянуть эта женщина, была

сплошная музыка. Повезет мне с игрой на скрипке или нет,

мир опять звучал для меня как высокое произведение ис¬

кусства, и я знал, что вне^музыки мне нет спасения. Если

мое состояние никогда уже не позволит мне играть на

скрипке, то придется от этого отказаться, быть может, по¬

дыскать себе другую профессию, например стать купцом.

В конце концов, не так уж важно, кем я стану, чувствовать

музыку я буду ничуть не меньше, буду жить и дышать му¬

зыкой. Я начну опять сочинять музыку! Радовался я не иг¬

ре на скрипке, как сказал матушке, а сочинению музыки,

творчеству, от предвкушения которого у меня дрожали ру¬

ки. Временами я снова чувствовал чистые колебания про¬

зрачного воздуха, напряженную холодность мыслей, как

бывало раньше в мои лучшие минуты, и понимал, что в

сравнении с этим кггнущаяся нога и другие беды мало что

значат.
С этой минуты я был победителем, и сколь часто бы ни

перебегали с тех пор мои желания в страну здоровья и

юношеских услад, сколь часто бы я с ожесточением и гнев¬

ным стыдом ни клял и ни ненавидел свое увечье, это стра¬
315

дание никогда не надрывало моих сил, ибо существовало

нечто, способное и утешить, и озарить меня.
Время от времени отец приезжал Навестить нас с ма¬

терью, и в один прекрасный день — к этому дню мои дела

уже давно пошли на поправку — он забрал ее домой. В

первые дни после ее отъезда я чувствовал себя довольно-

таки одиноко, к тому же стыдился того, что недостаточно

сердечно говорил с ней, недостаточно вникал в ее помыслы

и заботы. Однако другое чувство слишком переполняло ме¬

ня для того, чтобы эти мысли перестали быть только пре¬

краснодушной игрой.
Вдруг ко мне явился нежданный посетитель, не решав¬

шийся прийти, пока рядом со мной находилась мать. То

была Лидди. Я очень удивился ее приходу. В первую ми¬

нуту даже не вспомнил, как близки мы были с ней недавно

и как сильно я был в нее влюблен. Пришла она в большем

смущении, которого не умела скрыть, боялась моей матери

и даже суда, так как сознавала свою вину, и лишь посте¬

пенно стала понимать, что дело не так уж плохо и она тут,

в сущности, совсем ни при чем. Тогда она облегченно

вздохнула, и все же нельзя было не заметить у нее легкого

разочарования. Эта девушка при всех угрызениях совести

в глубине своего доброго женского сердца искренне упива¬

лась всей этой историей,- таким ужасно потрясающим и

трогательным несчастьем. Она даже несколько раз употре¬

била слово «трагический», и я едва удержался от смеха.

Вообще Лидди совсем не ожидала найти меня тахим бод¬

рым и столь малопочтительным к своему несчастью. Она

вознамерилась просить у меня прощения, ведь, даровав ей

оное, я как влюбленный должен был почувствовать огром¬

ное удовлетворение. Разыгралась бы трогательная сцена, и

в итоге она бы вновь победоносно завладела моим сердцем.
Конечно, для глупой девчонки было немалым облегче¬

нием увидеть меня таким довольным, а себя — свободной

от какой бы то ни было вины или ответственности. Однако

она этому облегчению не радовалась, напротив: чем больше

успокаивалась ее совесть и улетучивался страх, с которым

она пришла, тем молчаливей и холодней она становилась.

В довершение всего ее еще заметно обидело, что я так низ¬

ко оценил ее участие в этой истории, даже как будто бы за¬

был о нем, что в зародыше подавил растроганность и

просьбу о прощении и лишил ее задуманной красивой сце¬

ны. Что я больше нисколько в нее не влюблен, она поняла
316

очень хорошо, несмотря на мою безукоризненную вежли¬

вость, и это было самое худшее. Пусть бы я потерял руки и

ноги, все же я был ее поклонником, которого она, правда,

не любила и так и не осчастливила, но чьи вздохи достав¬

ляли ей тем больше удовлетворения, чем жалостней они

были. Теперь же от этого ничего не осталось, она прекрас¬

но это поняла, и я увидел, как на ее красивом лице понем¬

ногу гаснут и остывают тепло и участие сострадательной

посетительницы к больному. В конце концов, напыщенно

попрощавшись, она ушла и больше не приходила, хотя

клятвенно обещала.
Как бы ни было мне обидно и как бы ни страдало мое

самолюбие оттого, что моя прежняя любовь обернулась

чем-то мелким и смешным, все же этот визит пошел мне на

пользу. Я был очень удивлен, впервые глядя на эту краси¬

вую, обворожительную девушку без страсти и ослепления

и убедившись в том, что совсем ее не знал. Если бы мне по¬

казали куклу, которую я обнимал и любил в трехлетием

возрасте, то отчуждение и перемена в чувствах не могли бы

поразить меня сильнее, нежели теперь, коща я увидел пе¬

ред собой девушку, еще несколько недель назад столь горя¬

чо желанную и вдруг ставшую мне совершенно чужой.
Из товарищей, принимавших участие в этой зимней вос¬

кресной вылазке, двое несколько раз меня навестили, но у

нас мало о чем нашлось поговорить, и я ваметил, как об¬

легченно они вздохнули, когда дела у меня пошли на по¬

правку и я попросил их больше мне жертв не приносить.

Позднее мы никоща не встречались. Это было удивительно

и произвело на меня болезненно-странное впечатление: все,

что относилось к моей жизни в эти юношеские годы, отпа¬

ло от меня, стало чуждым и было утрачено. Я вдруг уви¬

дел, как фальшиво и печально жил все это время, раз лю¬

бовь, друзья, привычки и радости тех лет теперь спали с

меня, как ветхая одежда, отделились без боли, так что ос¬

тавалось лишь удивляться, как это я мог столь долго их

выдерживать или как они могли выдерживать меня.
Зато полным сюрпризом для меня был другой визит,

которого я никак не ожидал. В один прекрасный день ко

мне пришел мой учитель по классу фортепиано, строгий и

насмешливый господин. Он не отставил трость, не снял

перчаток, разговаривал своим обычным суровым, почти ед¬

ким тоном, то злосчастное катанье на санях назвал «бабьим

вождением» и, судя по тону сказанного, видимо, считал по-
317

стигшсе меня невезенье вполне заслуженным. И все же бы¬

ло удивительно, что он сюда явился, к тому же выясни¬

лось — хоть тона он не изменил, — что пришел он не с ка¬

ким-то дурным намерением, а для того, чтобы сказать: он

считает меня, невзирая на мою медлительность, неплохим

учеником, его коллега, учитель по классу скрипки, такого

же мнения, так что они надеются, что вскоре я вернусь здо¬

ровым и доставлю им радость. И хотя эта речь, казавшаяся

почти извинением за прежнее грубое обращение со мной,

была произнесена совершенно тем же ожесточенно-резким

тоном, как и все предыдущее, для меня она прозвучала,

словно объяснение в любви. Я с благодарностью протянул

руку нелюбимому учителю и, чтобы выразить доверие к не¬

му, попытался объяснить, каково мне пришлось в послед¬

ние годы и как теперь начинает оживать моя старая сердеч¬

ная привязанность к музыке. Профессор покачал головой

и, насмешливо присвистнув, спросил:
—	Ага, вы хотите стать композитором?
—	Если получится, — подавленно сказал я.
—	Тогда желаю удачи. Я-то думал, теперь вы, может

быть, с новой энергией начнете заниматься, но как компо¬

зитору вам это, разумеется, ни к чему.
—	О, я не это имел в виду.
—	Да, а что же? Знаете, когда студент консерватории

ленив и не желает работать, он всегда берется за компози¬

цию. Это может каждый, и, как известно, каждый непре¬

менно гений.
—	Я в самом деле так не думаю. Значит, я должен стать

пианистом?
—	Нет, сударь мой, для этого у вас все же не хватит

данных. Но научиться прилично играть на скрипке вы бы

еще могли.
—	Так я же этого и хочу.
—	'Надеюсь, вы говорите серьезно. Позвольте откла¬

няться. Желаю скорейшего выздоровления и — до свида¬

ния!
С этими словами он удалился, изрядно меня озадачив.

О возвращении к занятиям я пока почти не думал. Теперь

я стал бояться, что дело может опять пойти трудно и безра¬

достно и под конец все снова будет так, как раньше. Одна¬

ко такие мысли у меня вскоре развеялись, к тому же выяс¬

нилось, что визит ворчливого профессора был сделан с по-
318

истине добрыми намерениями, в знак искреннего благово¬

ления.
По выходе из больницы я должен был поехать на от¬

дых, но предпочел подождать с этой поездкой до летних

каникул и сразу же взяться за работу.
Тут я впервые почувствовал, какое удивительное воз¬

действие может оказать период покоя, особенно вынужден¬

ного. Я приступил к урокам и упражнениям с неверием в

себя, но все пошло лучше, чем прежде. Правда, теперь я

отчетливо понял, что виртуоз из меня никогда не выйдет,

однако это открытие в моем нынешнем состоянии не причи¬

нило мне боли. В остальном дела шли хорошо, а главное,

за время долгого перерыва непроходимая чащоба теории

музыки, учения о гармонии и теории композиции превра¬

тилась для меня в легко доступный, приветливый сад. Я

чувствовал, что озарения и опыты моих счастливых часов

не лежат больше в стороне от всяких законов и правил, что

посреди строгого ученического послушания пролегает уз¬

кая, но ясно различимая дорога к свободе. Правда, еще вы¬

давались часы, дни и ночи, когда я словно бы натыкался

на забор из колючей проволоки и с израненным мозгом

мучительно преодолевал противоречия и пробелы; но отча¬

яние не возвращалось ко мне, а узкая тропа перед моими

глазами становилась все более явственной и торной.
В конце семестра, прощаясь со мной перед каникулами,

преподаватель теории музыки, к моему удивлению, сказал:
—	Вы единственный студент этого курса, который, ка¬

жется, действительно что-то смыслит в музыке. Если вам

когда-либо доведется сочинить какую-то вещь, я бы охотно

на нее взглянул.
Эти утешительные слова еще звучали у меня в ушах, ког¬

да я уезжал на каникулы. Я уже давненько не бывал дома, и

теперь, пока ехал в поезде, родной край вновь подступил к

моему сердцу, потребовал моей любви и вызвал поток напо¬

ловину утраченных воспоминаний о детстве и первых годах

отрочества. На вокзале моего родного города меня встретил

отец, и мы покатили на дрожках домой. Уже на следующее

утро мне захотелось прогуляться по старым улицам. И тут

меня в первый раз охватила печаль по моей утраченной

стройной юности. Это было мукой — ковылять с палкой на

искривленной и негнущейся ноге по улочкам, где каждый

угол напоминал мне о мальчишеских играх и невозвратимых

радостях. Я пришел домой грустный, и, кого бы я ни видел,
319

чей бы голос ни слышал, о чем бы ни думал, все беспощадно

напоминало мне о прежнем времени и о моем увечье. К тому

же я страдал оттого, что матушка, по всей очевидности, была

еще меньше, чем когда-либо, согласна с выбранной мною

профессией, хотя и не высказывала этого вслух. С музыкан¬

том, который мог бы выступать на стройных ногах как вир¬

туоз или молодцеватый дирижер, она бы еще с грехом попо¬

лам примирилась, но как намеревался человек с ограничен¬

ной подвижностью, с посредственной аттестацией и робким

характером добиваться успеха в качестве скрипача — это ей

было непонятно. В этом настроении ее поддерживала одна

старая приятельница и дальняя родственница, которой мой

отец однажды отказал от дома, за что она платила ему злоб¬

ной ненавистью, при этом вовсе не избегая нас — она часто

приходила к матери в часы, когда отец был занят в конторе.

Меня она терпеть не могла, хотя со времен моего детства не

обменялась со мной ни единым словом, в выбранной мною

профессии видела прискорбный признак вырождения, а в

моем несчастье — явную кару и перст Всевышнего.
Желая доставить мне радость, отец договорился, чтобы

меня пригласили для сольного выступления в городское му¬

зыкальное общество. Но выступать я отказался и целыми

днями просиживал в своей комнатушке, где жил еще ребен¬

ком. Особенно мучили меня вечные расспросы и необходи¬

мость отвечать на них, так что я совсем перестал выходить.

При этом я поймал себя на том, что наблюдаю из окна за жиз¬

нью улицы, за ребятишками-школьнихами и прежде всего за

молодыми девушками с горестной завистью.
Как смею я надеяться, думал я, когда-нибудь снова вы¬

казать любовь к какой-нибудь девушке! Мне придется всег¬

да стоять в сторонке, как на танцах, стоять и смотреть, де¬

вушки станут считать меня неполноценным, а если одна из

них когда-нибудь и будет со мной ласкова, то только из со¬

страдания! Ах, состраданием я был сыт до тошноты.
При таких обстоятельствах я не мог оставаться дома.

Родители тоже немало страдали от моего раздражительного

уныния и почти не спорили, когда я попросил у них разре¬

шения прямо сейчас отправиться в давно намеченное путе¬

шествие, обещанное мне отцом. Позднее мой физический

недостаток тоже не раз причинял мне беспокойство и раз¬

рушал дорогие моему сердцу желания и надежды, однако,

пожалуй, никогда не ощущал я мою слабость и искалечен-

ность так жгуче и так мучительно, как в те дни, коща вид
320

каждого здорового молодого человека и каждой красивой

женской фигуры вызывал у меня чувство униженности и

причинял боль. Подобно тому как я постепенно привыкал

к хромоте и к палке, пока не перестал их замечать, так же

пришлось мне с годами привыкнуть к своей обособленно¬

сти и относиться к ней с покорностью и юмором.
К счастью, я был в силах путешествовать в одиночестве

и не нуждался в особом присмотре, любой сопровождаю¬

щий был бы мне противен и мешал бы моему внутреннему

исцелению. Мне стало легче уже в поезде, где никто наро¬

чито и сочувственно меня не разглядывал. Я ехал без оста¬

новок день и ночь, чувствуя себя настоящим беглецом, и

вздохнул полной грудью, когда на другой вечер сквозь

мутные окна вагона увидел острые вершины высоких гор.

С наступлением темноты я прибыл на конечную станцию,

усталый и довольный дошел по темным улицам городка в

кантоне Граубюнден до первой попавшейся гостиницы и

после бокала темно-красного вина проспал десять часов

кряду, сбросив с себя дорожную усталость, а заодно и из¬

рядную долю привезенной с собой подавленности.
Утром я сел в вагончик горной железной дороги, кото¬

рая вела через узкие долины, мимо белых пенистых пото¬

ков, в глубь гор, а потом, на маленьком пустынном вок-

зальчике, — в пролетку и в полдень очутился наверху, в

одном из самых высокогорных селений страны.
Здесь, в единственной маленькой гостинице тихой бед¬

ной деревушки, будучи временами ее единственным посто¬

яльцем, я прожил до осени. Вначале я намеревался лишь

немного тут отдохнуть, затем продолжить путешествие по

Швейцарии, немного повидать мир и новые места. Однако

на той высоте человека овевал воздух, полный такой суро¬

вой ясности и величия, что я вообще не хотел с ним расста¬

ваться. Одна сторона высокогорной долины почти до само¬

го верха поросла ельником, другой, пологий скат был об¬

наженной скалой. Я проводил свои дни среди опаленных

солнцем камней или возле одной из бурливых горных ре¬

чек, чья песня ночами звучала на всю деревню. В первые

дни я наслаждался одиночеством, как холодным целебным

напитком, никто не смотрел мне вслед, никто не выказывал

мне любопытства или сочувствия, я был свободен и оди¬

нок, как птица в поднебесье, и скоро забыл свое страдание

и болезненное чувство зависти. Порой я сожалел, что не

могу уйти далеко в горы, повидать незнакомые долины и
11 4-114
321

Альпы, взобраться вверх по опасным fponaM. Но в основ¬

ном я чувствовал себя прекрасно, после переживаний и

волнений минувших месяцев тишь одиночества окружила

меня, словно крепостной стеной, я вновь обрел нарушен¬

ный душевный покой и научился мириться с моей телесной

немощью если и не с удовлетворением, то все же с покор¬

ностью судьбе.
Недели, проведенные там, наверху, остались едва ли не

лучшими в моей жизни. Я вдыхал чистый сияющий воз¬

дух, пил ледяную воду горных рос, смотрел, как на кру¬

тых склонах пасутся козьи стада, охраняемые черноволо¬

сыми, мечтательно-молчаливыми пастухами, временами

слышал, как по долине проносятся бури, видел перед со¬

бой в непривычной близости туманы и облака. В рассели¬

нах скал я наблюдал маленький, нежный, красочный мир

цветов и разнообразие великолепных мхов, а в погожие

дни охотно с часок поднимался вверх до тех пор, пока за

вершиной на той стороне не открывался вид на далекие,

четко прорисованные пики высоких гор с синими тенями и

неземным сиянием серебряных снегов. В одном* месте пе¬

шей тропы, где из малого, скудного источника бежала тон¬

кая струйка воды и всегда было сыро, однажды ясным

днем я увидел целый рой мелких голубых мотыльков, ко¬

торые сели пить и с моим приближением почти не трону¬

лись с места, а когда я все же их вспугнул, зашелестели

вокруг меня своими крошечными, шелковисто-ласковыми

крылышками. С тех пор, как я их обнаружил, я ходил

этой дорогой только в солнечные дни, и всякий раз плот¬

ная голубая стайка была на месте, и всякий раз это был

праздник.
Но если вспомнить поточнее, то время окажется, пожа¬

луй, не таким уж сплошь голубым, солнечным и празднич¬

ным, каким оно осталось у меня в памяти. Случались не

только туманные и дождливые дни, даже снег и стужа, —

во мне самом тоже случались бури и ненастье.
Я не привык быть один, и, когда миновали первые неде¬

ли отдыха и сладостного покоя, страдание, от которого я

бежал, порой вдруг опять подступало ко мне ужасающе

близко. В иные холодные вечера я сидел в своей крошеч¬

ной комнатушке, укутав колени пледом, усталый и безза¬

щитный перед своими дурацкими мыслями. Все, чего жела¬

ет и ждет молодое существо — танцульки, женская ласка и

приключения, триумф силы и любви, — все это находи¬
322

лось далеко, на другом берегу, навсегда отгороженное от

меня и навсегда недосягаемое. Даже то время своенравной

распущенности, время отчасти деланного веселья, концом

которого стало мое падение с саней, представало тогда в

моих воспоминаниях прекрасным и райски расцвеченным,

словно потерянная страна радости, отзвук которой лишь

издали долетал до меня вместе с затихающим вакхическим

восторгом.
А когда ночами порой налетали бури, когда холодный,

ровный шум водопадов заглушался страстно-жалостным

ропотом расшумевшегося ельника или в стропилах обвет¬

шалого дома начинали звучать тысячи неведомых шорохов

бессонной летней ночи, — я лежал погруженный в безна¬

дежные пылкие мечты о жизни и любовном урагане, ле¬

жал, ярясь и богохульствуя, и казался себе жалким поэтом

и мечтателем, чья прекраснейшая мечта — всего лишь мер¬

цающий мыльный пузырь, между тем как тысячи других

молодых людей по всему свету, упиваясь своей юной си¬

лой, ликуя протягивают руки к сверкающим венцам этой

жизни.
Однако подобно тому, как я ощущал, будто неземная

красота гор и все, что ежедневно воспринимали мои чувст¬

ва, видится мне лишь сквозь завесу и говорит со мною

лишь из странного далека, так же между мною и моим час¬

то столь безумно прорывавшимся страданием возникала за¬

веса и легкое отчуждение, и вскоре дело дошло до того, что

и то и другое — дневное сияние и ночное смятенье — я

стал воспринимать как голоса извне, которые я мог слу¬

шать уже со спокойным сердцем. Я видел и ощущал себя

самого, как небо с плывущими по нему облаками, как по¬

ле, заполненное толпами воюющих, и было то отрадой и

наслаждением или страданием и тоской, и одно и другое

звучало ясней и понятней, отделялось от моей души и под¬

ступало ко мне снаружи в виде созвучий и звуковых рядов,

которым я внимал, словно во сне, и которые завладевали

мной помимо моей воли.
Однажды в тихий вечер, когда я возвращался с прогул¬

ки среди скал и впервые отчетливо все это почувствовал,

глубоко задумался над этим загадочным для меня самого

состоянием, — тогда мне внезапно пришло на ум, чтв все

это значит и что это возвращение тех странных часов отре¬

шенности, которые я предугадывал и предвкушал в более

ранние годы. И вместе с этим воспоминанием пришла
il*
323

опять чудесная ясность, почти хрустальная прозрачность

чувств, каждое из них предстало без маски, и ни одно из

них не называлось больше скорбью или счастьем, а озна¬

чало только силу, звучание и поток. Из движения, перели¬

вов и борений моих обостренных чувств родилась музыка.
Теперь в мои светлые дни я смотрел на солнце и лес,

бурые скалы и далекие серебристые горы с зарождающим¬

ся чувством счастья, красоты, а в мрачные часы чувство¬

вал, как мое больное сердце ширится и возмущается с уд¬

военным пылом, я больше не отличал наслаждения от

скорби, одно было схоже с другим, и то и другое причиня¬

ло боль, и то и другое было сладостно. И в то время как я

испытывал в душе довольство или тоску, проснувшаяся во

мне сила спокойно взирала на все это сверху, признавая

светлое и темное как братское единство, страдание и покой

как такты, и движения, и части одной и той же великой

музыки.
Я не мог записать эту музыку, она была еще незнакома

мне самому, ее границы также были мне неизвестны. Но я

мог ее слышать, мог ощутить мир внутри себя как совер¬

шенство. И кое-что я все-таки способен был удержать —

малую часть и отзвук, уменьшенные и переложенные. Об

этом я думал отныне целыми днями, впивал это в себя и

пришел к выводу, что это можно выразить с помощью двух

скрипок, и начал тоща, словно птенец, дерзнувший пус¬

титься в полет, в полной неискушенности записывать свою

первую сонату.
Когда однажды утром в своей комнатушке я сыграл на

скрипке первую фразу, то вполне почувствовал всю ее сла¬

бость, незавершенность и неуверенность, и все же каждый

такт заставлял трепетать мое сердце. Я не знал, хороша ли

эта музыка; но я знал, что это моя собственная музыка,

рожденная во мне из пережитого и нище прежде не слы¬

ханная.
Внизу, в зале для посетителей, из года в год сидел непод¬

вижный и белый, как ледяная сосулька, отец хозяина, ста¬

рик восьмидесяти с лишком лет, который никогда не произ¬

носил ни слова и только спокойными глазами заботливо ог¬

лядывал все вокруг. Оставалось тайной, то ли этот торжест¬

венно молчащий человек обладает сверхчеловеческой мудро¬

стью и душевным спокойствием, то ли его умственные спо¬

собности угасли. К этому старцу я спустился в то утро со

скрипкой под мышкой — я заметил, что он всегда вниматель¬
324

но прислушивается к моей игре и к музыке вообще. Так как я

застал его одного, то встал перед ним, настроил свою скрип¬

ку и сыграл ему первую фразу. Дряхлый старец не сводил с

меня своих спокойных глаз с желтоватыми белками и крас¬

ными веками и слушал, и когда я вспоминаю о той музыке, то

снова вижу этого старца, его неподвижное каменное лицо с

устремленными на мекя спокойными глазами. Кончив иг¬

рать, я кивнул ему, он хитро подмигнул мне и, казалось, все

понял, его желтоватые глаза ответили на мой взгляд, потом

он отвернулся, слегка опустил голову и снова затих в своей

прежней оцепенелости.
Осень на этой высоте началась рано, и в утро моего отъ¬

езда стоял густой туман и тонкой водяной пылью сеялся

холодный дождь. Я же взял с собой в дальнейший жизнен¬

ный путь солнце моих лучших дней и, помимо благодар¬

ных воспоминаний, еще и хорошее настроение.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В течение моего последнего семестра в консерватории я

познакомился с певцом Муотом, который пользовался в го¬

роде довольно лестной репутацией. Четыре года тому назад

он окончил курс и был сразу же принят в придворную опе¬

ру, ще выступал пока что во второстепенных ролях и не

мог еще по-настоящему блистать рядом с популярными

старшими коллегами, но, по мнению многих, был восходя¬

щей звездой, певцом, которому оставался всего шаг до сла¬

вы. Мне он был известен по некоторым его ролям на сцене

и всегда производил на меня сильное впечатление, хотя

пел и не совсем чисто.
Знакомство наше началось так: вернувшись к занятиям,

я принес тому преподавателю, который.проявил ко мне та¬

кое дружеское участие, свою скрипичную сонату и две со¬

чиненные мною песни. Он обещал просмотреть мои работы

и высказать свое мнение. Много времени прошло, прежде

чем он это сделал, и всякий раз, когда я с ним встречался,

я замечал у него некоторое смущение. Наконец в один пре¬

красный день он позвал меня к себе и возвратил мне мои

ноты.
—	Вот они, ваши работы, — сказал он несколько стес¬

нительно. — Надеюсь, вы не связывали с ними слишком

больших надежд. В этих сочинениях, несомненно, кое-что
325

есть, и что-то из вас может получиться. Но, откровенно го¬

воря, я считал вас уже более зрелым и умиротворенным,

да и вообще не предполагал в вашей натуре такой страстно¬

сти. Я ожидал чего-то более спокойного и легкого, что бы¬

ло бы технически крепче и о чем уже можно судить с про¬

фессиональной точки зрения. А эта ваша работа техниче¬

ски не удалась, и я мало что могу тут сказать, к тому же

это дерзкий опыт, которого я оценить не могу, но как ваш

учитель не склонен хвалить. Вы дали и меньше, и больше,

чем я ожидал, и тем поставили меня в затруднительное по¬

ложение. Во мне слишком глубоко сидит учитель, чтобы я

мог не замечать погрешностей стиля, а о том, искупаются

ли они оригинальностью, я судить не берусь. Так что я хо¬

чу подождать, пока не увижу еще чего-нибудь из ваших со¬

чинений, и желаю вам удачи. Писать музыку вы будете и

впредь, это я понял.
С этим я ушел и не знал, как мне быть с его суждением,

которое и суждением-то не было. Мне казалось, что по ка¬

кой-либо работе можно без труда определить, как она со¬

здавалась — для забавы и времяпрепровождения или из

потребности, от души.
Я отложил ноты в сторону и решил на время обо всем

этом забыть, чтобы в последние учебные месяцы хорошень¬

ко приналечь на занятия.
И вот однажды меня пригласили в гости в один дом, к

знакомым моих родителей, где обычно музицировали и где

я имел обыкновение бывать раз-другой в году. Это было

такое же вечернее собрание, как и многие другие, разве что

здесь присутствовало несколько оперных знаменитостей, я

всех их знал в лицо. Был там и певец Муот, интересовав¬

ший меня больше остальных, — я впервые видел его так

близко. Это был красивый, темноволосый мужчина, высо¬

кий и статный, державшийся уверенно, с некоторыми за¬

машками избалованного человека, нетрудно было заметить,

что он пользуется успехом у женщин. Однако, если от¬

влечься от его манер, он не выглядел ни заносчивым, ни

довольным, наоборот: в его взгляде и выражении лица бы¬

ло что-то пытливое и неудовлетворенное. Когда меня ему

представили, он коротко и чопорно мне поклонился, но

разговора не начал. Однако через некоторое время вдруг

подошел ко мне и сказал:
—	Ведь ваша фамилия Кун? Тогда я вас уже немножко

знаю. Профессор С. показал мне ваши работы. Не серди¬
326

тесь на него, нескромность у него не в обычае. Но я как раз

зашел к нему, и, поскольку среди ваших вещей была пес¬

ня, я с его разрешения ее посмотрел.
Я был удивлен и смущен.
—	Зачем вы об этом говорите? — спросил я. — Про¬

фессору она, по-моему, не понравилась.
—	Вас это огорчает? Ну, а мне ваша песня очень понра¬

вилась, я бы мог ее спеть, если бы у меня было сопровож¬

дение, о чем я хотел попросить вас.
—	Вам понравилась песня? Да разве ее можно петь?
—	Конечно, можно, правда, не во всяком концерте. Я

бы хотел получить ее для себя, для домашнего употребле¬

ния.
—	Я перепишу ее для вас. Но зачем она вам?
—	Затем, что она меня интересует. Это же настоящая

музыка, ваша песня, да вы и сами это знаете!
Он посмотрел на меня — его манера смотреть на людей

была для меня мучительна. Он глядел мне прямо в лицо,

совершенно откровенно меня изучая, и глаза его были пол¬

ны любопытства.
—	Вы моложе, чем я думал. И, должно быть, изведали

уже много горя.
—	Да, — ответил я, — но я не могу об этом говорить.
—	И не надо, я ведь не собираюсь вас расспрашивать.
Его взгляд смущал меня, к тому же он был в некотором
роде знаменитость, а я еще только студент, так что защи¬

щаться мог лишь слабо и робко, хотя его манера спраши¬

вать мне совсем не понравилась. Надменным он не был, но

как-то задевал мою стыдливость, а я едва способен был

обороняться, потому что настоящей неприязни к нему не

испытывал. У меня было такое чувство, что он несчастен и

к людям подступает с невольной напористостью, словно хо¬

чет вырвать у них нечто, способное его утешить.
Пытливый взгляд его темных глаз был столь же дерз¬

ким, сколь печальным, а лицо — много старше, чем он был

на самом деле.
Немного погодя — его обращение ко мне все еще зани¬

мало мои мысли — я увидел, что он вежливо и весело

болтает с одной из хозяйских дочерей, которая восторжен¬

но внимала ему и смотрела на него, как на чудо морское.
После моего несчастья я жил так одиноко, что эта

встреча еще много дней отзывалась во мне и лишала меня

покоя. Я был не настолько уверен в себе, чтобы не опасать-
327

ся человека более сильного, и все же слишком одинок и за¬

висим, чтобы не чувствовать себя польщенным сближением

с ним. В конце концов я подумал, что он забыл про меня и

про свой каприз в тот вечер. И вдруг он явился ко мне до¬

мой, приведя меня в замешательство.
Это было в один из декабрьских вечеров, когда уже со¬

всем стемнело. Певец постучался и вошел так, как будто

бы в его визите не было ничего необыкновенного, и сразу

же, без всяких предисловий и любезностей, завел деловой

разговор. Я должен был дать ему песню, а когда он уви¬

дел у меня в комнате взятое напрокат пианино, то поже¬

лал немедля ее спеть. Пришлось мне сесть за инструмент

и аккомпанировать ему, и так я впервые услышал, как

звучит моя песня в хорошем исполнении. Она была пе¬

чальна и невольно захватила меня, ибо он пел ее не как

певец-профессионал, а тихо и словно бы про себя. Текст,

который я в прошлом году прочел в одном журнале и спи¬

сал, звучал так:
Коли фён задул

И с гор лавину погнал

Под смертный вой и гул,
То Господь послал?
Коль в юдоли сей

Скитаться мой удел.
Чужим среди людей.
Господь так повелел?
Зрит он, что изнемог

Я в муках жизнь влачить?
Ах, умер Бог!
Зачем мне жить?
Услышав, как он поет эту песню, я понял, что она ему

понравилась.
Несколько минут мы молчали, потом я спросил, не мо¬

жет ли он указать мне мои ошибки и предложить исправле¬

ния. Муот взглянул на меня своим неподвижным темным

взглядом и покачал головой.
—	Исправлять тут нечего, — сказал он. — Не знаю, хо¬

роша ли композиция, в этом я совсем ничего не смыслю. В

песне есть переживание и есть душа, и коли сам я не пишу

ни стихов, ни музыки, мне бывает приятно найти что-то та-
328

кос, что кажется мне как бы своим и что я могу напевать

про себя.
—	Но текст мне не принадлежит, — вставил я.
—	Да? Ну, все равно, текст — дело второстепенное.

Вы наверняка его прочувствовали, иначе не написали бы

музыку.
Тогда я предложил ему переписанные ноты, которые

приготовил еще несколько дней тому назад. Он взял эти

листы, свернул трубочкой и сунул в карман пальто.
—	Зайдите как-нибудь и вы ко мне, если пожелаете, —

сказал он и подал мне руку. — Вы живете в одиночестве, я

его нарушать не хочу. Однако время от времени все же

приятно повидаться с порядочным человеком.
Он ушел, а его последние слова и улыбка запали мне в

душу, они были созвучны той песне, которую он спел и

всему тому, что я до сего времени знал об этом человеке. И

чем дольше я все это носил в себе и рассматривал, тем от¬

четливей оно становилось, и наконец я понял этого челове¬

ка. Я понял, почему он ко мне пришел, почему моя песня

ему понравилась, почему он почти невежливо на меня на¬

жимал и показался мне одновременно и робким, и наглым.

Он страдал, он носил в себе глубокую боль и изголодался

от одиночества, как волк. Этот страдалец пробовал делать

ставку на гордость и уединение, но не выдержал и теперь

притаился, высматривая людей, ловя добрый взгляд и на¬

мек на понимание, и ради этого готов был унизиться. Так

думал я в то время.
Мое отношение к Генриху Муоту было мне неясно. Я,

правда, чувствовал его тоску и страдание, но боялся его,

как человека более сильного и жестокого, который мог ис¬

пользовать меня и бросить. Я был еще слишком молод, у

меня было еще слишком мало переживаний, чтобы я мог

понять и оправдать то, как он словно бы обнажался и, ка¬

залось, не ведал стыдливости страдания. Но я видел и

другое — страдал и был оставлен в одиночестве пылкий и

искренний человек. Мне сами собой вспомнились слухи

про Муота, достигшие моих ушей, невнятная студенческая

болтовня, однако моя память вполне сохранила их тон и

окраску. Рассказывали дикие истории про его похождения

с женщинами, и, хотя подробностей я не помнил, мне ме¬

рещилось что-то кровавое, будто бы он был замешан в ка-

кую-то историю с убийством или самоубийством.
329

Когда я вскоре после этого преодолел свою робость и

расспросил одного товарища, дело оказалось безобиднее,

чем оно мне представлялось. Как рассказывали, у Муота

была связь с некой молодой дамой из высшего общества,

правда, два года тому назад она лишила себя жизни, одна¬

ко на причастность певца к этой истории люди позволяли

себе лишь намекать, не более того. Наверно, моя собствен¬

ная фантазия, возбужденная встречей с этим своеобразным

и не вполне приятным мне человеком, создала вокруг него

это облако страха. Однако, так или иначе, с этой своей

возлюбленной он наверняка пережил что-то недоброе.
Пойти к нему у меня не хватало мужества. Правда, я

отдавал себе отчет в том, что Генрих Муот — страдающий,

а возможно, и отчаявшийся человек, который хватается за

меня и жаждет моего общества, и порой мне казалось, я

должен откликнуться на этот зов и буду подлецом, если

этого не сделаю.
И все-таки я не шел к нему, меня удерживало другое

чувство. Я не мог дать Муоту того, что он у меня искал, я

был совсем другим, не похожим на него человеком, и хотя

я тоже во многих отношениях оставался одинок и не впол¬

не понят людьми, отделенный от большинства своей судь¬

бой и склонностями, я все же не хотел привлекать к этому

внимание. Пусть певец был демоническим человеком, за¬

то я — нет, внутреннее чувство удерживало меня от всего

броского и необыкновенного. Резкая жестикуляция Муота

вызывала у меня неприязнь и протест, он был человек те¬

атра и, казалось мне, любитель приключений, возможно

предназначенный к тому, чтобы прожить жизнь трагиче¬

скую и весьма заметную. Я же, напротив, хотел оставаться

в тиши, жесты и смелые слова были мне не к лицу, я был

предназначен для самоотречения. Так я терзался раздумь¬

ями, ища успокоения. Ко мне в дверь постучался человек,

который вызывал у меня жалость и которого я, по спра¬

ведливости, наверное должен был считать выше себя, но я

оберегал свой покой и не хотел его впускать. Я ретиво

взялся за работу, но не мог отделаться от мучительного

представления, будто позади меня стоит некто и пытается

меня схватить.
Поскольку я не приходил, Муот опять взял дело в свои

руки. Я получил от него письмецо, оно было написано

крупным гордым почерком, и в нем говорилось:
ззо

«Милостивый государь! Одиннадцатого января я имею

обыкновение праздновать свой день рождения в компании

друзей. Вы позволите мне пригласить и вас? Было бы пре¬

красно, если бы мы могли по этому случаю услышать вашу

скрипичную сонату. Что вы об этом думаете? Есть ли у вас

коллега, с которым вы могли бы ее сыграть, или я должен

кого-нибудь к вам прислать? Штефан Кранцль был бы не

прочь. Вы доставили бы этим радость вашему
Генриху Муоту».
Этого я не ожидал. Мою музыку, еще никому не ведо¬

мую, мне предстояло исполнить перед знатоками, и я дол¬

жен был играть в паре с Кранцлем! Пристыженный и бла¬

годарный, я согласился, и через два дня Кранцль попро¬

сил меня прислать ему ноты. А еще через несколько дней

он пригласил меня к себе. Известный скрипач был еще мо¬

лод, но уже по внешним признакам — чрезвычайная худо¬

ба и бледность — в нем угадывался тип виртуоза.
—	Так, — сказал он сразу, как я вошел. — Значит, вы

приятель Муота. Что ж, тогда давайте сразу и начнем. Ес¬

ли мы сосредоточимся, то с двух-трех раз дело у нас пой¬

дет.
Сказав это, он поставил мне стул, положил передо мной

партию второй скрипки, показал такт и заиграл своим лег¬

ким, чувствительным штрихом, так что рядом с ним я со¬

вершенно сник.
—	Только не робеть! — крикнул он мне, не прерывая

игры, и мы проиграли все до конца.
—	Так, получается! — сказал он. — Жаль, что у вас

нет скрипки получше. Но ничего. Allegro мы пустим теперь

чуточку быстрее, чтобы его не приняли за похоронный

марш. Начали!
И, доверившись виртуозу, я стал играть в дуэте с ним

мою собственную пьесу, моя простая скрипка звучала вме¬

сте с его драгоценной, словно так и должно быть, и я был

удивлен, обнаружив, что этот изысканного вида господин

столь непринужден, даже наивен. Когда я перестал сму¬

щаться и немного набрался храбрости, то нерешительно

попросил его высказать свое суждение о моей пьесе.
—	Об этом вам надо бы спросить кого-нибудь другого,

сударь мой, я мало что в этом понимаю. Она действительно

чуточку необычна, но как раз это людям и нравится. Если
331

соната нравится Муоту, вы вправе уже кое-что возомнить о

себе — он ведь глотает не все подряд.
Он дал мне несколько советов касательно игры и пока¬

зал некоторые места, где были необходимы исправления.

Затем мы уговорились о следующей репетиции назавтра, и

я ушел.
Для меня было утешением обнаружить в этом скрипаче

такого простого и славного человека. Если он принадлежал

к кругу друзей Муота, то и я с грехом пополам мог бы там

удержаться. Правда, он был законченный артист, а я —

начинающий, без больших видов на будущее. Только мне

было жаль, что никто не хочет высказаться прямо о моей

работе. Самое суровое суждение было бы мне приятнее,

чем эти добродушные фразы, которые ни о чем не говори¬

ли. В те дни стоял страшный холод, едва удавалось обог¬

реть комнату. Мои товарищи гоняли на коньках, близилась

годовщина нашей прогулки с Лидди. Для меня это было

малоприятное время, и я радовался предстоящему вечеру у

Муота, не возлагая на него особых надежд, поскольку дав¬

но уже не видел друзей, не ведал веселья. В ночь на один¬

надцатое января я проснулся от какого-то необычного шу¬

ма и прямо-таки пугающего тепла. Я встал и подошел к ок¬

ну, удивляясь, что холода больше нет. Внезапно налетел

южный ветер, с силой пригнав влажный, тепловатый воз¬

дух, в вышине буря гнала большие, тяжелые гряды обла¬

ков, и сквозь узкие просветы между ними сияли удиви¬

тельно крупные, ослепительные звезды. На крышах видне¬

лись уже темные пятна, а утром, когда я вышел из дому,

весь снег стаял. Улицы и лица людей выглядели странно

изменившимися, и надо всем веяло преждевременное дыха¬

ние весны.
В те дни я расхаживал в состоянии лихорадочного воз¬

буждения, отчасти из-за южного ветра и хмельного возду¬

ха, отчасти из-за сильного беспокойства в ожидании пред¬

стоящего вечера. Я часто брал свою сонату, играл какие-то

куски оттуда и снова ее отбрасывал. То я находил ее дейст¬

вительно прекрасной и испытывал горделивую радость, то

она вдруг казалась мне мелкой, разорванной и неясной.

Этого возбуждения и тревоги я бы долго не выдержал. В

конце концов я уже просто не знал, радуюсь я близящему¬

ся вечеру или боюсь его.
Он тем не менее наступил. Я надел сюртук, взял фут¬

ляр со скрипкой и отправился к Муоту домой. С трудом
332

отыскал я в темноте в отдаленном предместье, на незнако¬

мой и безлюдной улице, нужный мне дом, он стоял один

посреди большого сада, который выглядел запущенным и

неухоженным. Едва я приоткрыл незапертую калитку, на

меня набросилась большая собака, которую отозвали сви¬

стом из окна, и она, ворча, сопровождала меня до входа в

дом, откуда навстречу мне вышла низенькая пожилая жен¬

щина с боязливыми глазами, приняла от меня пальто и

проводила дальше по ярко освещенному коридору.
Скрипач Кранцль жил в окружении очень изысканных

вещей, и я ожидал, что и у Муота, которого считали бога¬

тым, обстановка также окажется довольно-таки блестящей.

Я и впрямь увидел большие, просторные комнаты, слиш¬

ком большие для холостяка, мало бывающего дома, но все

остальное там было обыкновенным или, в сущности, не

обыкновенным, а случайным и беспорядочным. Мебель бы¬

ла частью старая и потому казалась принадлежностью это¬

го дома, в то же время тут и там стояли новые вещи, куп¬

ленные без разбору и непродуманно расставленные. Бле¬

стящим было только освещение. Горел не газ, а множество

белых свечей в простых и красивых оловянных подсвечни¬

ках, в гостиной же висело нечто вроде люстры — незамыс¬

ловатое латунное кольцо, утыканное свечами. Главным же

здесь был очень красивый рояль. В комнате, куда меня

провели, стояла группа мужчин, занятых разговором. Я

поставил футляр и поздоровался, некоторые кивнули мне и

снова обратились к собеседникам, а я остался стоять в сто¬

роне. Но вот ко мне подошел Кранцль — он был в этой

группе, но не сразу меня заметил, — подал мне руку, пред¬

ставил своим знакомым и сказал:
—	Это наш новый скрипач. А скрипку вы принесли? —

Потом крикнул в соседнюю комнату: — Э-э, Муот, этот, с

сонатой, уже здесь.
Муот сразу вошел, очень сердечно со мной поздоровал¬

ся и повел в комнату с роялем, где все выглядело празд¬

нично и уютно, и красивая женщина в белом платье налила

мне рюмку шерри. Это была артистка придворного театра,

впрочем, других коллег хозяина дома я, к моему удивле¬

нию, среди гостей не увидел, к тому же эта артистка была

здесь единственной дамой.
Когда я быстро осушил свою рюмку, наполовину от

смущения, наполовину от инстинктивной потребности со-
ззз

греться после хождения по ночной сырости, она налила

мне еще одну, не считаясь с моим протестом:
—	Да выпейте же, вреда в этом нет. Еду подадут толь¬

ко после музыки. Вы ведь принесли с собой скрипку и со¬

нату?
Я ответил ей сухо, чувствуя себя скованным, к тому же

я не знал, в каких она отношениях с Муотом. Она как

будто бы играла роль хозяйки, а вообще была усладой для

глаз, впрочем, и в дальнейшем я видел моего нового друга

всегда только в обществе безупречно красивых женщин.
Тем временем все собрались в музыкальной гостиной,

Муот поставил пульт, гостя сели, и скоро мы с Кранцлем

были уже во власти музыки. Я играл, ничего не чувствуя,

мое произведение казалось мне жалким, и лишь мимолет¬

но, как зарницы, у меня нет-нет да и вспыхивало на секун¬

ды сознание, что я играю здесь с Кранцлем, и что вот он —

долгожданный великий вечер, и что тут сидит небольшое

общество знатоков и избалованных музыкантов, перед ко¬

торыми мы исполняем мою сонату. Только дойдя до рондо,

я стал слышать, как великолепно играет Кранцль, в то же

время сам я настолько был скован и находился как бы вне

музыки, что непрерывно думал о чем-то постороннем, и

мне вдруг пришло в голову, чтоя еще даже не поздравил

Муота с днем рождения.
Но вот соната была окончена, красивая дама поднялась,

подала руку мне и Кранцлю и открыла дверь в комнату по¬

меньше, ще нас ждал накрытый стол, уставленный цвета¬

ми и бутылками.
—	Наконец-то! — воскликнул один из гостей. — Я чуть

не умер с голоду.
—	Вы просто чудовище, — сказала дама. — Что поду¬

мает композитор?
—	Какой композитор? Разве он здесь?
—	Вот он сидит. — Она указала на меня.
—	Вам надо было раньше мне об этом сказать. Впро¬

чем, музыка была очень хорошая. Однако, когда хочется

ссть«**
Мы принялись за еду, и, когда с супом было покончено

и белое вино разлито по бокалам, Кранцль произнес тост в

честь хозяина дома и дня его рождения. Муот поднялся

сразу после того, как все чокнулись:
—	Дорогой Кранцль, если ты думал, что я сейчас про¬

изнесу речь, посвященную тебе, то ты ошибся. Мы вообще
334

больше не будем произносить речей, я вас об этом прошу.

Единственную, какая, возможно, еще нужна, я беру на се¬

бя. Я благодарю нашего юного друга за его сонату, кото¬

рую нахожу замечательной. Быть может, наш Кранцль со

временем будет рад получить для исполнения его вещи,

что ему вполне подобает, ибо он уловил суть этой сонаты.

Я пью за композитора и за добрую дружбу с ним.
Все стали чокаться, смеяться, поддразнивать меня, и

вскоре веселое застолье, подогретое хорошим вином, было

в разгаре, и я с облегчением ему отдался. Давно уже не

знал я подобных удовольствий и такого чувства легкости —

в сущности, целый год. Теперь же смех и вино, звон бока¬

лов, нестройный хор голосов и вид красивой веселой жен¬

щины отворили мне потерянную дверь к радости и я неза¬

метно соскользнул в непринужденную веселость легких,

оживленных разговоров и смеющихся лиц.
Вскоре все встали из-за стола и вернулись в музыкаль¬

ную гостиную, где веселая компания разбрелась по углам с

вином и сигаретами. Некий тихий господин, который мало

говорил и имени которого я не знал, подошел ко мне и ска¬

зал несколько добрых слов о моей сонате, о которой я со¬

всем забыл. Потом артистка втянула меня в разговор и к

нам подсел Муот. Мы снова выпили за крепкую дружбу, и

вдруг он сказал, сверкая своими мрачно смеющимися гла¬

зами:
—	Я теперь знаю вашу историю. — И, обратясь к кра¬

савице: — Он переломал себе кости, съехав с горы на са¬

нях в угоду хорошенькой девушке. — И опять ко мне: —

Это прекрасно. В момент, когда любовь в расцвете и на ней

еще нет ни пятнышка, сломя голову с горы вниз! За это

можно отдать здоровую ногу. — Смеясь, он осушил свой

бокал, но взгляд у него опять сделался темным и пытли¬

вым, коща он спросил: — А как вы пришли к композитор¬

ству?
Я рассказал, как складывались у меня отношения с му¬

зыкой, начав с мальчишеских лет, рассказал и о прошлом

лете, о моем бегстве в горы, о песне и о сонате.
—	Да, — медленно произнес он. — Но почему это при¬

носит вам радость? Нельзя ведь излить страдание на бума¬

гу и тем от него избавиться.
—	Я и не собираюсь этого делать. Ни от чего не хотел

бы я избавляться, кроме как от слабости и скованности. Я

хотел бы ощущать, что скорбь и радость проистекают из
335

одного и того же источника и суть движения одной и той

же силы, такты одной и той же музыки и каждое из них —

прекрасно и необходимо.
—	Дружище! — резко вскричал он. — Вы же потеряли

ногу! Неужели за музыкой вы способны об этом забыть?
—	Нет, зачем? Ведь изменить я уже ничего не MOiy.
—	И это не приводит вас в отчаяние?
—	Это меня не радует, можете мне поверить, но наде¬

юсь, в отчаяние не приведет тоже.
—	Тогда вы счастливец. Я, правда, не отдал бы ногу за

подобное счастье. Значит, так получилось у вас с музыкой?

Смотри, Марион, вот оно — волшебство искусства, о кото¬

ром так много пишут в книгах.
Я запальчиво крикнул ему:
—	Перестаньте так говорить! Вы сами ведь тоже поете

не только ради гонорара, а получаете от этого радость и

утешение! Зачем же вы насмехаетесь надо мной и над со¬

бой тоже? По-моему, это жестоко.
—	Тише, тише, — вмешалась Марион, — а то он рас¬

сердится.
Муот взглянул на меня.
—	Не рассержусь. Он ведь совершенно прав. Но с но¬

гой у вас дело, наверное, не так уж скверно, иначе писание

музыки не могло бы вас утешить. Вы человек довольный, с

такими что ни случись, они все равно остаются довольны¬

ми. Но я никогда в это не верил.
И он вскочил разъяренный:
—	Да это и неправда! Вы написали песню о лавине, в

ней нет утешения и довольства, а есть отчаяние. Послу¬

шайте!
Он очутился вдруг у рояля, в комнате все стихло. Он

начал играть, сбился и, опустив вступление, запел песню.

Сейчас он пел ее иначе, чем тоща, у меня дома, и было яс¬

но, что с тех пор он к ней не раз возвращался. И пел он

сейчас в полный голос — у него был лирический баритон,

знакомый мне по сцене, его сила и льющаяся потоком

страсть заставляли забыть о необъяснимой жесткости его

певческой манеры.
—	Композитор написал это, как он уверяет, просто для

развлечения, отчаяние ему неведомо и он бесконечно дово¬

лен своей участью! — воскликнул он и указал на меня.
336

На глаза мои навернулись слезы стыда и гнева, все за¬

качалось передо мной, как в тумане, и я встал, чтобы поло¬

жить этому конец и уйти.
Вдруг тонкая, но крепкая рука остановила меня, вдави¬

ла обратно в кресло и так тихо и нежно погладила по го¬

лове, что меня окатили ласковые, горячие волны — я за¬

крыл глаза и проглотил слезы. Подняв глаза опять, я уви¬

дел, что передо мной стоит Генрих Муот, остальные, по-

видимому, не обратили внимания на мой порт» и на всю

эту сцену вообще, они пили вино и смеялись наперебой.
—	Какой вы ребенок! — тихо произнес Муот. — Если

человек написал такие песни, значит, он уже перешагнул

через нечто* подобное. Но я очень сожалею. Вот понравится

тебе какой-то человек, но стоит немного побыть с ним, как

заводишь ссору.
—	Все хорошо, — смущенно сказал я. — Но сейчас я

хотел бы пойти домой, лучшее, что могло быть сегодня,

уже позади.
—	Ладно, не стану вас неволить. Мы тут, я думаю, еще

напьемся. Будьте тогда столь добры и проводите Марион

домой, хорошо? Она живет в Центре, на Грабене, крюк

вам делать не придется.
Красивая женщина секунду испытующе смотрела на

него.
—	Да, вы согласны? — сказала она затем, обращаясь

ко мне, и я встал. Мы попрощались только с Муотом, в

прихожей нам подал пальто наемный слуга, потом появи¬

лась и заспанная старушка, она светила нам большим фо¬

нарем, пока мы шли через сад к калитке. Ветер был все

еще мягкий и тепловатый, он гнал длинные вереницы чер¬

ных туч и копошился в оголенных кронах деревьев.
Я не осмелился взять Марион под руку, зато она без

спросу ухватилась за меня, закинув голову, втягивала в се¬

бя ночной воздух и вопрошающе и доверительно погляды¬

вала на меня. Мне казалось, будто я все еще чувствую ее

легкую руку на своих волосах, она шла медленно и словно

бы и в дальнейшем намеревалась меня вести.
—	Вот стоят дрожки, — сказал я. Мне было неприятно

вынуждать ее приспосабливаться к моей хромой походке, и

я страдал оттого, что ковыляю рядом с этой обаятельной,

стройной и полной сил женщиной.
—	Нет, — ответила она, — еще одну улицу мы пройдем

пешком.
337

И она дала себе труд идти как можно медленнее, и если

бы это зависело только от моего желания, я бы еще теснее

прижал ее к себе. А так меня раздирали мука и ярость, я

высвободил ее руку из-под своей и, коща она удивленно

взглянула на меня, сказал:
—	Мне неудобно так, я должен идти один, извините.
И она покорно пошла рядом со мной, заботливая и со¬

страдательная, а я, будь у меня нормальная походка и со¬

знание своей физической полноценности, сказал бы и сде¬

лал бы прямо противоположное тому, что сказал и сделал.

Я стал молчаливым и резким, это было необходимо, иначе

у меня опять навернулись бы на глаза слезы и я мечтал бы

снова ощутить у себя на голове ее руку. Больше всего мне

хотелось спастись бегством, свернув в ближайший пере¬

улок. Я не хотел, чтобы она шла медленно, чтобы она ща¬

дила меня, испытывала ко мне сострадание.
—	Вы сердитесь на него? — заговорила она наконец.
—	Нет. Я вея себя глупо. Ведь я едва его знаю.
—	Мне его жалко, когда он такой. Бывают дни, коща

приходится его бояться.
—	Вам тоже?
—	Мне больше всех. При этом он никому не делает так

больно, как самому себе. Иноща он себя ненавидит.
—	Ах, это он рисуется!
—	Что вы такое говорите? — испуганно воскликнула

она.
—	Говорю, что он комедиант. Зачем ему нужно насме¬

хаться над собой и над другами? Зачем ему нужно выта¬

скивать на свет переживания и тайны чужого человека и

выставлять их на смех? Злопыхатель он, вот кто!
Мой давешний гаев возвращался ко мне по мере того,

как я говорил, я был готов изругать и унизить человека,

который причинил мне боль и которому я, к сожалению,

завидовал. Да и мое уважение к этой даме пошло на

убыль, поскольку она брала его под защиту и открыто ста¬

новилась на его сторону. Разве не было неприличным уже

то, что она решилась присутствовать в качестве единствен¬

ной женщины на этой пьяной холостяцкой пирушке? К

большой свободе в таких вещах я не привык, и поскольку

я стыдился того, что все-таки испытываю влечение к этой

красивой женщине, то в своей запальчивости предпочел за¬

вести ссору, нежели и дальше чувствовать ее сострадание.

Пусть бы она сочла меня грубияном и убежала — по мне,
338

это было бы лучше, чем если бы она осталась и была со

мной любезна.
Однако она положила свою ладонь на мою руку.
—	Стоп! — воскликнула она так горячо, что ее голос,

.несмотря ни на что, проник мне в сердце, — не продолжай¬

те! Смотрите, что вы делаете! Вас оскорбили несколько

слов Муота, потому что вы оказались недостаточно наход¬

чивым и смелым, чтобы парировать, а теперь, уйдя от него,

вы осыпаете его передо мной всякими гадкими словами!

Мне надо бы уйти и оставить вас одного.
—	Пожалуйста. Я сказал только то, что думаю.
—	Не лгите! Вы приняли его приглашение, музицирова¬

ли у него, видели, как он любит вашу музыку, это вас об¬

радовало и продало вам новые силы, а теперь, когда вы

злитесь и не можете вынести какое-то его слово, вы начи¬

наете ругаться. Вы не вправе так поступать, и я готова от¬

нести это за счет вина.
Мне показалось, она вдруг заметила, в каком я состоя¬

нии и что мучит меня отнюдь не вино. Она изменила тон,

хотя я не сделал ни малейшей попытки оправдаться. Я был

беззащитен.
—	Вы еще не знаете Муота, — продолжала она. — Вы

разве не слышали, как он поет? Такой он и есть, напори¬

стый и жестокий, но больше всего по отношению к самому

себе. Он несчастный мятежный человек, у которого есть

только силы, но нет целей. Каждый миг ему хочется ис¬

пить весь мир, а то, что он находит и что делает, — это

всегда лишь капля. Он пьет, но никогда не напивается, у

него есть женщины, но он никогда не бывает счастлив, он

так замечательно поет, но не хочет быть артистом. Он сим¬

патизирует какому-то человеку и причиняет ему боль, он

делает вид, будто презирает всякое довольство, но это не¬

нависть к самому себе, потому что он не способен быть до¬

вольным. Вот такой он. А к вам он отнесся по-дружески,

насколько это в его силах.
Я упрямо молчал.
—	Возможно, вы в нем не нуждаетесь, — начала она

опять. — У вас есть еще друзья. Но когда мы видим чело¬

века, который страдает и в страдании несдержан, то надо

его щадить и все же признавать за ним какие-то достоин¬

ства.
Да, подумал я, все верно, и, понемногу остывая во вре¬

мя этой ночной прогулки, хотя моя собственная рана еще
339

оставалась открытой и взывала о помощи, я невольно все

больше задумывался над словами Марион и глупостями,

которые я натворил в этот вечер, признал себя недотепой

и в душе просил прощения. Теперь, когда моя хмельная

удаль испарилась, меня охватила какая-то неприятная рас¬

троганность, против которой я боролся, уже почти не раз¬

говаривая с моей красивой спутницей, что также взволно¬

ванная и со смятением в сердце шла сейчас со мной рядом

полутемными улицами, где там и сям в мертвом черном

пространстве вдруг вспыхивал на мокрой земле отблеск

фонаря. Я вспомнил, что оставил у Муота свою скрипку,

и уже достаточно отрезвел для удивления и испуга от все¬

го происшедшего. Столь многое изменилось в этот вечер.

Этот Генрих Муот, и скрипач Кранцль, и опять-таки пре¬

красная Марион, игравшая королев, — все они сошли со

своих пьедесталов. За их олимпийским столом сидели не

боги и святые, а несчастные люди, один — маленький и

смешной, другой — подавленный и тщеславный, Муот —

страдающий и лихорадочный в нелепом самоистязании,

благородная женщина — маленькая и несчастная в роли

возлюбленной человека, бурно и без радости прожигающе¬

го жизнь, но тихая, добрая и познавшая страданье. Мне

казалось, что сам я изменился, я больше не был обыкно¬

венным человеком, а состоял со всеми в родстве, видел у

каждого и братские, и вражеские черты, здесь не мог лю¬

бить, там — отвергать, однако стыдился, что у меня так

мало понимания, и в первый раз за всю свою легкомыс¬

ленную юность столь отчетливо ощутил, что через жизнь и

людей нельзя пройти так просто, тут — с ненавистью,

там — с любовью, а что все живет вперемешку, одно по¬

дле другого, почти неразделимо и моментами почти нераз¬

личимо. Я смотрел на женщину, которая шла со мной ря¬

дом и теперь тоже притихла, словно бы многое нашла в

своем сердце тоже совсем не таким, как думала и гово¬

рила.
Наконец мы подошли к ее дому, она протянула мне ру¬

ку, которую я тихо взял и поцеловал.
—	Выспитесь хорошенько! — сказала она ласково, но

без улыбки.
Так я и сделал; уж не помню, как добрался до дома и

до постели, сразу заснул и проспал еще непривычно боль¬

шую часть утра. Потом встал, как заводной человечек,

сделал гимнастику, умылся и начал одеваться; но, только
340

увидев сюртук, висевший на спинке стула, и хватившись

футляра со скрипкой, вспомнил вчерашнее. А между тем я

выспался, встал в другом настроении, и мои ночные раз¬

мышления уже не шли мне на ум. У меня осталось только

воспоминание о странно мелких переживаниях, способных

лишь задеть меня, и удивление по поводу того, что я ни¬

сколько не изменился и сегодня такой же, как всегда.
Я хотел работать, но со мной не было моей скрипки.

Поэтому я вышел из дома и вначале нерешительно, а потом

твердо направился по вчерашнему пути и подошел к жили¬

щу Муота. Еще у садовой калитки я услышал, как он поет;

собака бросилась на меня, и старая женщина, сразу вышед¬

шая из дома, с трудом оттащила ее назад. Женщина впу¬

стила меня, и я сказал ей, что хотел только забрать свою

скрипку, не беспокоя хозяина. В прихожей стоял мой фут¬

ляр, и в нем лежала скрипка, ноты были вложены тоже.

Это, наверное, сделал Муот, он думал сбо мне. Он громко

пел рядом, я слышал, как он, мягко ступая, словно на вой¬

лочных подошвах, ходит туда-сюда, иногда беря ноту на

рояле. Голос его звучал свежо и звонко, более сдержанно,

чем на сцене, он разучивал какую-то незнакомую мне пар¬

тию, часто повторял ее пассажи и быстро ходил взад-впе¬

ред по комнате.
Я взял свои вещи и хотел уйти. Я был спокоен, воспо¬

минания о вчерашнем меня почти уже перестали трево¬

жить. И все же мне было любопытно взглянуть на него, из¬

менился ли он? Я подошел поближе и, не вполне осознан¬

но, взялся за ручку двери, нажал на нее и очутился на по¬

роге комнаты.
Муот обернулся, продолжая петь. Он был в рубашке, в

очень длинной белой тонкой рубашке, и вид у него был

свежий, словно он только что принял ванну. Теперь, за¬

дним числом, я испугался, что нагрянул к нему так неожи¬

данно. Однако он, казалось, не был удивлен тем, что я во¬

шел без стука, да, видимо, и не помнил, что он не одет. С

таким видом, будто бы ничего особенного не происходит,

он протянул мне руку и спросил:
—	Вы уже позавтракали?
Потом, так как я ответил «да», сел за рояль.
—	И эту партию я должен петь? Послушайте только эту

арию! Ну и дребедень! Ставится в королевской опере, с

Бюттнером и Дуэлли! Но вас это не интересует, да и меня,

в сущности, тоже. Ну как вы поживаете? Отдохнули? Вче¬
341

ра, когда вы уходили, вид у вас был хуже некуда. Да вы

еще и на меня злились. Ну ладно. Не будем сейчас опять

заводить эту канитель.
И сразу же, не дав мне и слова вставить:
—	Знаете, этот Кранцль — зануда. Он не желает игра»

вашу сонату.
—	Он же вчера ее играл!
—	В концерте, я имею в виду. Я хотел ему всучи» ее,

но он не желает. Было бы хорошо, если бы будущей зимой

она прозвучала на каком-нибудь музыкальном утреннике.

Кранц ль, знаете, совсем не глуп, но ленив. Он без конца

играет польские вещицы, всяких там «инских» и «овских»,

а новое разучивает неохотно.
—	Я не думаю, — начал я, — что моя соната подходит

для концерта, этого я никогда и не воображал. Технически

она еще далеко не безупречна.
—	Экая чепуха! Вы, с вашей совестью художника! Мы

же не школьные учителя. Несомненно, в концертах играют

вещи и похуже, и тот же Кранцль. Но у меня на уме дру¬

гое. Вы должны дать мне вашу песню и поскорее написать

еще! Весной я отсюда уезжаю, я ушел из театра, и у меня

будет длительный отпуск. В это время я хотел бы дать не¬

сколько концертов, но выступить с чем-то новым, а не с

Шубертом, Вольфом и Леве и со всем тем, что слушаешь

из вечера в вечер. Мне нужны новые и неизвестные вещи,

хотя бы несколько, такие, как песня о лавине. Что вы об

этом думаете?
Планы Муота исполнять мои песни публично были для

меня дверью в будущее, и через щелочку мне виделись

сплошные прелести. Именно поэтому я хотел соблюдать

осторожность — не злоупотреблять любезностью Муота,

но и не слишком быть ему обязанным. Мне казалось, он

очень уж настойчиво хочет привлечь меня к себе, ослепить

и, возможно, как-то приневолить. Поэтому я ответил ук¬

лончиво.
—	Посмотрим, — сказал я. — Вы очень добры ко мне,

я это вижу, но обещать ничего не могу. Я кончаю курс обу¬

чения и должен сейчас думать о хорошем свидетельстве.

Смогу ли я когда-нибудь проявить себя как композитор,

пока неясно, покамест я скрипач и должен заранее по¬

дыскать себе место.
342

—	Ах, да, все это вы, конечно, будете делать. Но при

этом вам ненароком может опять прийти в голову такая вот

песня, и тогда вы дадите ее мне, верно?
—	Разумеется. Я, правда, не знаю, почему вы принима¬

ете во мне такое участие.
—	Вы меня боитесь? Просто мне нравится ваша музы¬

ка, я хотел бы петь ваши песни и связываю с ними кое-ка¬

кие надежды — это чистая корысть.
—	Ладно, но почему вы так со мной говорите — я хочу

сказать, так, как вчера?
—	Ах, вы все еще обижены? А что я, собственно, такого

сказал? Даже не знаю. Во всяком случае, я не хотел обой¬

тись с вами так, как это, кажется, получилось. Но вы же

способны защищаться! Каждый говорит и живет так, как

ему на роду написано, и надо считаться друг с другом.
—	Я с этим согласен, но вы-то делаете как раз наобо¬

рот! Вы дразните меня и не считаетесь ни с чем, что я гово¬

рю. Вытаскиваете на свет то, о чем мне самому не хочется

думать и что составляет мою тайну, и бросаете это в меня,

словно упрек. Насмехаетесь даже над моей хромой ногой!
Генрих Муот медленно проговорил:
—	Да, да, да! Люди-то все разные. Одного бесит, когда

говорят правду, а другой не выносит пустословия. Вас ра¬

зозлило, что я держусь с вами не так, как с директором те¬

атра, а меня разозлило, что вы от меня прячетесь и хотите

навязать мне сентенции об искусстве-утешителе.
—	Я думал именно то, что сказал, только я не привык

рассуждать об этих вещах. А о другом я просто не хочу го¬

ворить. Что делается у меня внутри: грущу я или отчаива¬

юсь и как отношусь к своему увечью — это я намерен дер¬

жать в тайне и никому не позволю вытягивать из меня уг¬

розами или насмешками.
Он встал.
. — Пойду быстренько оденусь. Вы порядочный человек,

а я, к сожалению, нет. Не надо больше столько об этом го¬

ворить. Но неужели вы даже не заметили, что я вам симпа¬

тизирую? Погодите немножко, сядьте за рояль, пока я оде¬

нусь. Вы поете? Нет? Ладно, это займет не более пяти ми¬

нут.
Он в самом деле очень скоро вернулся из соседней ком¬

наты одетый.
—	А теперь мы пойдем в город и вместе позавтракаем, —

дружелюбно сказал он, даже не спросив, устраивает меня это
343

или нет; он сказал: «Мы пойдем», и мы пошли. Ибо сколь ни

задевала бы меня его манера, она все же мне импонировала,

он был сильнейший. Вместе с тем он выказывал в разговоре и

в поведении такую капризную детскость, которая подчас

очаровывала и совершенно с ним примиряла.
С этого дня я часто видел Муота, нередко он присылал

мне билеты в оперу, иногда просил поиграть у него дома на

скрипке, и если мне не все нравилось в нем, то и ему при¬

ходилось мириться со многим во мне. Завязывалась друж¬

ба, в то время единственная у меня, и я прямо-таки со

страхом ждал времени, коща Муота больше здесь не бу¬

дет. Он действительно ушел из этого театра и не соглашал¬

ся вернуться, несмотря на все предпринятые усилия и ус¬

тупки. Иногда он намекал на то, что осенью его, возможно,

пригласят в один крупный театр, но твердой договоренно¬

сти пока еще не было. Тем временем наступила весна.
В один прекрасный день я пришел к Муоту на послед¬

нюю холостяцкую вечеринку. Мы пили за новые встречи,

за будущее; на сей раз ни одной женщины не было. На рас¬

свете Муот проводил нас до калитки, помахал на прощанье

и, поеживаясь в утреннем тумане, возвратился в свою уже

наполовину опустевшую квартиру в сопровождении пры¬

гавшей и лаявшей собаки. Мне же казалось, что я покон¬

чил с неким отрезком моей жизни и опыта, я полагал, буд¬

то достаточно хорошо знаю Муота, чтобы быть уверенным:

он скоро всех нас забудет, и теперь я вполне ясно и неколе¬

бимо чувствовал, что все-таки по-настоящему любил этого

темного, капризного, властного человека.
Между тем наступил и мой черед прощаться. В последний

раз посетил я места и людей, о которых хотел сохранить до¬

брые воспоминания; поднялся еще раз по горной дороге и

взглянул вниз с откоса, которого и без того бы не забыл.
И я уехал, уехал домой, навстречу неведомому и, веро¬

ятно, унылому будущему. Места у меня не было, давать са¬

мостоятельные концерты я не мог, и на родине меня, к мое¬

му ужасу, ждали только несколько учеников, которым я

должен был давать уроки скрипки. Правда, меня ждали и

родители, они были достаточно богаты, чтобы я мог не

знать забот, к тому же достаточно тактичны и добры, что¬

бы не наседать на меня и не спрашивать, что же теперь со

мной будет. Но что долго я здесь не выдержу — это я знал

с самого начала. О тех десяти месяцах, что я просидел до¬

ма, давая уроки троим ученикам и, вопреки всему, отнюдь
344

не чувствуя себя несчастным, мне рассказать нечего. И

здесь тоже жили люди, и здесь тоже ежедневно что-нибудь

случалось, однако мое отношение ко всему этому сводилось

лишь к вежливо-любезному равнодушию. Ничто не трогало

моего сердца, ничто не расстраивало. Зато я в полном

уединении переживал отрешенные, странные часы, когда

вся моя жизнь казалась застывшей и отчужденной от меня

и оставался только голод по музыке, который часто невы¬

носимо мучил меня во время скрипичных уроков и, конеч¬

но, превращаете злого учителя. Однако позже, исполнив

свои обязанности или с помощью вранья и хитрости увиль¬

нув от урока, я глубоко погружался в нереально-прекрас¬

ные мечты, сомнамбулически строил смелые здания из зву¬

ков, возносил в небеса дерзкие башни, закруглял сумрач-

но-тенистые своды и легко, с наслаждением пускал в воз¬

дух прихотливые орнаменты, подобные мыльным пузырям.
В то время как я расхаживал в состоянии какого-то оту¬

пения и отчужденности, которое разогнало моих прежних

знакомых, а моим родителям внушало тревогу, во мне сно¬

ва, значительно сильней и обильней, чем год назад в горах,

забил засыпанный источник; плоды минувших лет, полных

мечтаний и тяжких трудов, лет, казалось бы, потерянных,

исподволь созрев, падали тихо и мягко, один за другим;

наделенные благоуханием и блеском, они окружали меня

почти тягостным богатством, которое я принимал нереши¬

тельно и с недоверием. Началось это с песни, за ней после¬

довала скрипичная фантазия, за ней — струнный квартет,

и коща через несколько месяцев к этому прибавилось еще

несколько песен и кое-какие наброски для симфонических

произведений, я воспринял все это лишь как начало и опы¬

ты, а в сердце вынашивал большую симфонию, в самые же

дерзновенные часы — даже оперу! При этом я время от

времени писал смиренные письма капельмейстерам и в те¬

атры, прилагая рекомендации моих учителей, и скромно

напоминал о себе, имея в виду любое, какое освободится,

место скрипача. Приходили короткие вежливые ответы,

начинавшиеся словами «Глубокоуважаемый господин»,

или не приходили совсем, но место никто не предлагал.

Тоща я на день-два вбирал голову в плечи, старательно за¬

нимался с учениками и писал новые смиренные письма.

Однако вскоре после этого я опять спохватывался, что го¬

лова у меня в очередной раз полна музыки, которая про¬

сится на бумагу, и стоило мне только начать, как письма,
345

театры и оркестры, капельмейстеры и глубокоуважаемые

господа погружались в забвение и я оказывался один, за¬

нятый по горло и довольный.
Впрочем, все это воспоминания, которые невозможно

изложить, как и большинство им подобных. Что есть чело¬

век для самого себя, что он переживает, как созревает и

растет, болеет и умирает — все это рассказу не поддается.

Жизнь работающего человека скучна, интересны только

жизнеописания и судьбы бездельников. Каким бы богатым

ни осталось в моей памяти то время, я ничего не могу о нем

поведать, ибо стоял в стороне от человеческой и обществен¬

ной жизни. Только раз я ненадолго снова сблизился с од¬

ним человеком, о котором не могу не упомянуть. Это был

старший учитель Лоэ.
Однажды, уже поздней осенью, я пошел погулять. На

южной окраине города вырос квартал скромных вилл, ко¬

торый населяли отнюдь не богачи, — в недорогих малень¬

ких домиках с незамысловатыми садами жили обладатели

небольших сбережений и пенсионеры. Способный молодой

архитектор возвел здесь немало красивых построек, и я то¬

же хотел на них взглянуть.
Был теплый послеобеденный час, там и сям люди обира¬

ли с деревьев поздние орехи, в солнечных лучах весело смот¬

релись сады и новые домики. Мне понравились эти красивые

незатейливые постройки, я оглядывал их с тем поверхност¬

но-спокойным интересом, какой питают к подобным вещам

молодые люди, которые еще далеки от мыслей о доме, очаге

и семье, об отдыхе и досуге. Мирная зеленая улица произво¬

дила приятное, уютное впечатление, я медленно брел по ней

и, пока шел, вздумал читать имена владельцев на блестящих

латунных табличках возле садовых калиток.
На одной из этих табличек значилось «Конрад Лоэ», и

когда я прочел это имя, оно показалось мне знакомым. Я

остановился, стал вспоминать, и мне пришло в голову, что

так звали одного из моих учителей в классической гимна¬

зии. И на какие-то секунды передо мной всплыло минув¬

шее время, оно с изумлением взирало на меня и с мимолет¬

ной волной вынесло на поверхность рой лиц, учителей и

товарищей, прозвищ и происшествий. И пока я стоял, гля¬

дел на латунную дощечку и улыбался, из-за ближайшего

куста черной смородины поднялся человек, копавшийся в

земле, подошел вплотную ко мне и взглянул в лицо.
—	Вы ко мне? — спросил он.
346

Да, это был Лоэ, старший учитель Лоэ, которого мы

звали Лоэнгрином.
—	Собственно, нет, — сказал я, сняв шляпу. — Я не

знал, что вы здесь живете. Коща-то я был вашим учеником.
Он посмотрел на меня внимательней, оглядел сверху

донизу, увидел палку, вспомнил и назвал мое имя. Узнал

он меня не по лицу, а по искалеченной ноге, так как, есте¬

ственно, знал о несчастном случае со мной. Теперь он от¬

крыл мне калитку.
Лоэ был в рубашке с короткими рукавами, в зеленом

фартуке, с виду он совсем не постарел и выглядел цвету¬

щим. Мы походили взад-вперед по опрятному садику, по¬

том он привел меня на открытую веранду, ще мы сели.
—	Да, я бы вас ж узнал, — откровенно сказал он. —

Надеюсь, у вас с тех пор осталась добрая память обо мне.
—	Не совсем, — ответил я с улыбкой. — Вы как-то раз

наказали меня за то, чего я не делал, а все мои заверения

объявили враньем. Это было в четвертом классе.
Он с огорчением взглянул на меня.
—	Мне, право, очень жаль, но за это вы не должны на

меня обижаться. С учителями, при самых благих намере¬

ниях, случается сплошь и рядом, что они попадают мимо

цели, и вот уже учинена несправедливость. Мне известны

случаи похуже. Отчасти поэтому я и ушел.
—	Значит, вы больше не служите?
—	Давно уже. Я заболел, а коща поправился, мои

взгляды изменились настолько, что я ушел из школы. Я

прилагал усилия к тому, чтобы быть хорошим учителем, но

я им не был, учителем надо родиться. Так что от этого дела

я отказался, и с тех пор мне хорошо.
По нему это было заметно. Я продолжал задавать вопро¬

сы, но теперь он пожелал услышать мою историю, которую я

вскоре ему поведал. То, что я стал музыкантом, ему не очень

понравилось, зато моя беда вызвала у него теплое и деликат¬

ное сочувствие, которое не причинило мне боли. Он пытался

осторожно выяснить у меня, в чем я черпаю утешение, но ос¬

тался неудовлетворен моими наполовину уклончивыми отве¬

тами. С таинственной миной, нерешительно и вместе с тем

нетерпеливо, он робко и с увертками сообщил мне, что знает

средство утешиться, некую совершенную мудрость, которая

доступна всякому действительно ищущему.
—	Понимаю, — сказал я. — Вы имеете в виду Библию.
347

—	Библия — дело хорошее, это путь к знанию. Но не

само знание.
—	А где же оно — само знание?
—	Вы легко его найдете, если пожелаете. Я вам дам

кое-что почитать. Это даст вам основы. Вы когда-нибудь

слышали про учение о карме?
—	О карме? Нет, а что это такое?
—	А вот увидите, подождите немножко! — Он убежал

и некоторое время отсутствовал, а я сидел в ожидании,

удивленный и растерянный, и глядел вниз, в сад, ще бе¬

зупречными рядами стояли карликовые фруктовые де¬

ревья. Вскоре Лоэ прибежал обратно. Сияющими глазами

он посмотрел на меня и протянул мне книжечку, на кото¬

рой посреди таинственного переплетения линий значилась

надпись: «Теософский катехизис для начинающих».
—	Возьмите ее с собой! — попросил он. — Можете вооб¬

ще оставить ее у себя, а если захотите изучать эту науку даль¬

ше, я могу дать вам еще много чего почитать. Эго только вве¬

дение. Я этому учению обязан всем. Благодаря ему я выздо¬

ровел телом и душой, надеюсь, то же самое будет и с вами.
Я взял книжечку и спрятал в карман. Хозяин проводил

меня через сад до калитки, тепло попрощался и попросил

поскорее опять его навестить. Я взглянул ему в лицо, оно

было добрым и радостным, и мне подумалось, что навряд

ли мне причинит вред, если я попытаю счастья на этом пу¬

ти. И я пошел домой с книжкой в кармане, исполненный

любопытства, какие же первые шаги надо сделать по этой

тропе к блаженству.
Но ступил я на нее лишь через несколько дней. Когда я

вернулся домой, ноты опять властно потянули меня к себе,

я окунулся в них и поплыл на волнах музыки, писал, иг¬

рал, пока эта буря на сей раз не отбушевала и я, отрезвлен¬

ный, не вернулся к обыденной жизни. И тогда я сразу

ощутил потребность вникнуть в новое учение и засел за эту

книжку, полагая, что быстро с ней справлюсь.
Но дело пошло не так-то легко. Маленькая книжка пухла

у меня под руками и под конец оказалась неодолимой. Начи¬

налась она с изящного и приятного предисловия о множестве

путей к мудрости, каждый из коих имеет свое значение, и о

теософском братстве тех, кто хочет свободно стремиться к

знаниям и внутреннему совершенству, для кого священна

всякая вера и желательна всякая тропа к свету. Затем следо¬

вала космогония, которой я не понял, разделение мира на
348

различные «плоскости», а истории — на диковинные неизве¬

стные мне эпохи, где играет роль и затонувшая страна Атлан¬

тида. До поры до времени я эти главы пропустил и взялся за

другие, ще излагалось учение о втором рождении, которое я

понял лучше. Только мне было не совсем ясно, за что выдают

себя все эти рассуждения — за мифологию и поэтический

вымысел или же за истинную правду. Казалось, что за по¬

следнее, чего я никак не мог взять в толк. Но вот я дошел до

учения о карме*. Оно представилось мне религиозным по¬

клонением закону причинности, и это мне понравилось боль¬

ше. В том же духе излагалось и дальнейшее. Вскоре мне ста¬

ло вполне ясно, что все это учение может стать утешением и

сокровищем лишь для того, кто воспринимает его, елико воз¬

можно, дословно, как нечто фактическое, и искренне в него

верит. Тот же, кому оно-представлялось, как мне, отчасти

красивой, отчасти вычурной символикой, попыткой мифоло¬

гического истолкования мира, — тот хоть и »юг извлечь из

него что-то полезное для себя и воздать ему дань уважения,

однако жизнь и силу в нем почерпнуть не мог. Наверное,

можно быть теософом, обладая умом и достоинством, но

.окончательное утешение светит лишь тем приверженцам тео¬

софии, кто, не отличаясь большим умом, живет простодуш¬

ной верой.
Тем не менее я еще раз побывал у своего бывшего учи¬

теля, который двенадцать лет мучил меня и себя греческим

языком, а теперь совершенно иным образом, но столь же

безуспешно стремился сделаться моим учителем и настав¬

ником. Друзьями мы с ним не стали, но я охотно навещал

его, в течение какого-то времени он был единственным че¬

ловеком, с которым я говорил о важных проблемах моей

жизни. При этом я, правда, пришел к заключению, что эти

разговоры ничего не стоят и в лучшем случае завершаются

умными фразами. Однако этот верующий человек, которо¬

го церковь и наука оставили холодным и который теперь,

на склоне жизни, проникшись наивной верой в удивитель¬

но надуманное учение, обрел мир и восчувствовал величие

религии, представлялся мне трогательным и достойным

уважения.
Мне же при всех моих стараниях этот путь и по сей

день остался заказан, и я питаю к благочестивым людям,

укрепившимся в какой-то вере и умиротворенным ею, поч¬

тительную симпатию, на которую они мне ответить взаим¬

ностью не могут.
349

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В то недолгое время, когда я посещал благочестивого

теософа и садовода, я получил однажды небольшой денеж¬

ный перевод, происхождение которого мне было непонят¬

но. Послан он был известным северогерманским импре¬

сарио, с которым я, однако, никогда не имея дела. На

мой запрос пришел ответ: эта сумма переведена мне по по¬

ручению господина Генриха Муота, это мой гонорар за то,

что Муот в шести концертах исполнял сочиненную мною

песню.
Тоща я написал Муоту, поблагодарил его и попросил

сообщить о себе. Прежде всего мне хотелось бы знать, как

принимали мою песню в концертах. О концертном турне

Муота я, конечно, слышал, читал о нем одну-две газетные

заметки, однако о моей песне там ни слова не говорилось.

В письме к Муоту я с обстоятельностью одинокого челове¬

ка описывал свою жизнь и свои труды, приложил также

одну из своих новых песен. Потом стал ждать ответа, ждал

две, три, четыре недели, но его все не было, и я постепенно

об этом забыл. Я по-прежнему почти каждый день писал

музыку, которая притекала ко мне, словно во сне. А в про¬

межутках я ходил вялый, недовольный, занятия с ученика¬

ми давались мне страшно тяжело, и я чувствовал, что дол¬

го не выдержу.
И поэтому, коща наконец пришло письмо от Муота,

оно было для меня словно снятием заклятья. Он писал:
«Дорогой господин Кун!
Я не искусник писать письма и не отвечал на ваше пись¬

мо потому, что мне и сказать было нечего. А вот теперь я

могу сделать вам реальные предложения. Теперь здесь, в

Р., я зачислен в штат Оперы, и было бы хорошо, если бы

вы тоже приехали сюда. Для начала вы могли бы устроить¬

ся у нас вторым скрипачом, капельмейстер — человек ра¬

зумный и независимый, хотя и грубиян. Вероятно, пред¬

ставится также возможность сыграть что-нибудь из ваших

произведший, у нас хороший камерный оркестр. О ваших

песнях тоже найдется случай поговорить, между прочим,

есть один издатель, который хотел бы их взять. Но пи¬

сать — это такая скука, приезжайте-ка сами! Только побы¬
350

стрей, а относительно места скрипача — телеграфируйте,

это не терпит отлагательства.
Ваш Муот»
Итак, я был внезапно вырван из моего затворничества и

никчемности, вновь барахтался в потоке жизни, возымел

надежды и заботы, тревожился и радовался. Меня ничто

не удерживало, а мои родители были рады видеть, что я

выхожу на дорогу и делаю первый решительный шаг в

жизни. Я незамедлительно отправил телеграмму, а три дня

спустя уже был в Р., у Муота.
Я остановился в отеле, хотел пойти к нему, ао не знал

куда. И вот он сам явился в гостиницу и неожиданно воз¬

ник передо мной. Он подал мне руку, ни о чем не спросил,

ничего не рассказал и ни в малейшей степени не разделял

моего волнения. Он привык плыть по течению, принимать

всерьез и изживать лишь текущий момент. Едва дав мне

время переодеться, он потащил меня к капельмейстеру Рёс-

леру.
—	Это господин Кун, — сказал он.
Рёслер коротко кивнул.
—	Очень рад. Что вам угодно?
—	Так это же тот самый скрипач! — воскликнул Муот.
Рёслер удивленно посмотрел на меня, повернулся опять
к Муоту и грубо заявил:
—* Но вы же не сказали мне, что этот господин — кале¬

ка. Мне нужны люди со здоровыми конечностями.
Мне бросилась кровь в лицо, однако Муот остался не¬

возмутим. Только засмеялся.
—	Разве ему надо танцевать, Рёслер? Я полагал, ему

надо играть на скрипке. Если он этого не умеет, тоща нам

придется отослать его обратно. Но сперва давайте «се же

попробуем.
—	Ладно, ребята, будь по-вашему. Господин Кун, при¬

ходите ко мне завтра утром, после девяти! Сюда, на квар¬

тиру. Вы обиделись за «калеку»? Знаете, Муот мог бы все

же меня предупредить. Ну да посмотрим. До свидания.
На обратном пути я высказал Муоту свои упреки по

этому поводу. Он пожал плечами и возразил, что, заговори

он о моем увечье с самого начала, капельмейстер навряд ли

согласился бы меня взять, а так я уже здесь, и, если Рёс-
351

лер будет хоть сколько-нибудь мною доволен, я вскоре

смогу узнать его с лучшей стороны.
—	Но как вы вообще могли меня рекомендовать? —

спросил я. — Вы даже не знаете, хорошо ли я играю.
—	Ну, это ваше дело. Я подумал, что у вас получится, а

так оно и будет. Вы такой скромный кролик, что никогда

ничего не добьетесь, если время от времени не давать вам

пинка. Вот это и был пинок, теперь же плетитесь дальше!

Бояться вам нечего. Ваш предшественник мало чего стоил.
Вечер мы провели у него дома. Он и здесь снял не¬

сколько комнат в дальнем предместье, среди садов и тиши¬

ны, его большущая собака выбежала ему навстречу, и толь¬

ко мы уселись-и глотнули горячительного, как зазвенел ко¬

локольчик, вошла'очень красивая высокая дама и состави¬

ла нам компанию. Атмосфера была та же, что в прошлый

раз, и его возлюбленной опять была женщина безупречного

сложения, с царственной осанкой. Казалось, он с величай¬

шей непринужденностью использует красивых женщин, и

я смотрел на эту новую с сочувствием и смущением, какое

всегда испытывал в присутствии женщин, дарящих лю¬

бовь, наверное, не без примеси зависти, потому что со

своей хромой ногой все еще бродил неприкаянный и нелю¬

бимый.
Как и прежде, у Муота много и хорошо пили, он тира¬

нил нас своей напористой, затаенно-тоскливой веселостью

и тем не менее увлекал. Он чудесно пел, спея и одну из мо¬

их песен, и мы, трое, стали друзьями, разгорячились и

сблизились, глядели друг другу в ясные глаза и оставались

вместе, пока в нас горело тепло. Высокая женщина, кото¬

рую звали Лоттой, привлекала меня своей мягкой привет¬

ливостью. То был уже не первый случай, когда красивая и

любящая женщина отнеслась ко мне с состраданием и нео¬

бычайным доверием, и теперь мне тоже это было столь же

приятно, сколь и больно, однако я уже немножко знал эту

манеру и не принимал ее слишком всерьез. Еще не раз

влюбленная женщина удостаивала меня особой дружбы.

Все они считали меня не способным ни к любви, ни к ре¬

вности, к этому примешивалось противное сострадание, и в

результате они доверяли мне, одаривая полуматеринской

дружбой.
К сожалению, у меня еще не было навыка в подобных

отношениях, и я не мог наблюдать вблизи чье-то любовное

счастье, не думая хоть немножко о себе и о том, что я ведь
352

и сам был бы не прочь однажды пережить нечто подобное.

Это в какой-то мере умаляло мою радость, и все же это

был приятный вечер в обществе преданной красивой жен¬

щины и пылающего мрачным огнем, сильного и резкого

мужчины, который меня любил, заботился обо мне и все

же выказывал эту свою любовь не иначе, чем выказывал ее

женщинам: жестко и капризно.
Когда мы в последний раз чокнулись на прощанье, Му¬

от кивнул мне и сказал:
—	А ведь я должен был бы сейчас предложить вам вы¬

пить на брудершафт, верно? Я бы с удовольствием это сде¬

лал. Но давайте не будем, сойдет и так. Раньше, знаете, я с

каждым, кто мне нравился, сразу переходил на «ты», но в

этом ничего хорошего нет, особенно между коллегами. По¬

том я со всеми ссорился.
На сей раз мне не выпало сладко-горысое счастье прово¬

жать домой возлюбленную моего друга, она осталась у не¬

го, и, по мне, так было лучше. Поездка, встреча с капель¬

мейстером, напряжение перед завтрашним, возобновленное

общение с Муотом — все это воодушевило меня. Только

теперь я понял, каким забытым, отупевшим и нелюдимым

стал я за этот долгий, одиноко прожитый год, и я испыты¬

вал удовольствие и приятное волнение оттого, что, нако¬

нец-то живой и деятельный, суечусь среди людей и опять

принадлежу к человечеству.
' На другое утро я в назначенное время явился к капель¬

мейстеру Рёслеру. Я застал его в халате, небритым, но он

пригласил меня войти и любезнее, чем вчера, предложил

сыграть, для чего дал мне переписанные ноты и сам сея за

рояль. Я держался как мог храбрее, однако чтение плохо

написанных нот потребовало от меня изрядных усилий.

Когда мы кончили, он положил передо мной другой нот¬

ный лист — теперь я должен был играть без сопровожде¬

ния; — а потом третий.
—	Хорошо, — сказал он. — К чтению нот вам еще надо

будет хорошенько привыкнуть, не всегда они бывают так

разборчивы, как печатные. Приходите сегодня вечером в

театр, я приготовлю для вас место, тогда вы сможете иг¬

рать свою партию, сидя рядом с тем, кто по необходимости

исполнял ее до вас. Будет немного тесно. Перед тем как

идти, разберите получше ноты, репетиции сегодня нет. Я

вам дам записку, после одиннадцати зайдете с ней в театр

и возьмете ноты.
12 4-114
353

Я еще толком не понимал, на каком я свете, но догадал¬

ся, что этот человек не любит, когда ему задают вопросы, и

ушел. В театре никто знать не знал ни о каких нотах и не

желал меня слушать, я был еще непривычен к тамошней

кухне и совершенно растерялся. Потом я послал нарочного

к Муоту, он пришел, и вмиг все пошло как по маслу. А ве¬

чером я впервые играл в театре и видел, что капельмейстер

пристально за мной наблюдает. На другой день я был за¬

числен в штат.
Человек — удивительное создание, вот и на меня, по¬

среди моей новой жизни, после исполнения желаний, вдруг

странным образом нападала мимолетная, едва ощутимая

подспудная тоска по одиночеству, даже скуке и однообра¬

зию дней. И тоща минувшее время в родном городе, от пе¬

чальной пустоты которого я с такою радостью бежал, стало

казаться мне чем-то желанным; однако с настоящей нос¬

тальгической тоской вспоминал я несколько недель, прове¬

денных два года тому назад в горах. Мне казалось, я чув¬

ствую, что создан не для процветания и счастья, а для сла¬

бости и поражения и что без этой затененности и жертв ис¬

точник моего творчества неизбежно начнет мутнеть и исся¬

кать. И в самом деле, поначалу и речи не было о тихих ча¬

сах и творческой работе. И пока я наслаждался благополу¬

чием и вел насыщенную жизнь, мне словно слышалось, как

ще-то в глубине все время тихонько журчит и жалуется за¬

сыпанный источник.
Игра на скрипке в оркестре доставляла мне удовольст¬
вие,	я подолгу сидел над партитурами и с вожделением,

ощупью пробирался дальше в глубь этого мира. Медленно

изучал я то, что знал лишь теоретически, издалека — ха¬

рактер, окраску и значение отдельных инструментов, снизу

доверху, а заодно наблюдал и исследовал театральную му¬

зыку и все серьезнее надеялся, что придет время, коща я

отважусь взяться за собственную оперу.
Близкое общение с Муотом, который занимал в этой

Опере одно из первых и наиболее почетных мест, ускорило

мое знакомство со всеми театральными делами и во многом

мне помогло. Зато в среде мне равных, моих сотоваршцей-

оркестрантов, это мне очень вредило, у меня никак не

складывались с ними искренне-дружеские отношения, к ко¬

торым я стремился. Только наша первая скрипка, штириец

по фамилии Тайзер, пошел мне навстречу и стал моим дру¬

гом. Это был человек лет на десять старше меня, простой и
354

открытый, с тонким, нежным и легко красневшим лицом,

человек поразительно музыкальный и, главное, обладав¬

ший невероятно тонким и точным слухом. Он был одним

из тех, кто находит удовлетворение в своем искусстве, но

сам не стремится играть в нем какую-то роль. Виртуозом

он не был, музыки тоже никогда не писал; он с удовольст¬

вием играл на скрипке и от души радовался тому, что до¬

сконально знает свое ремесло. Каждую увертюру он знал

насквозь, почище любого дирижера, и если прозвучал ка¬

кой-то изящный или блестящий пассаж, если красиво и

оригинально блеснул вступивший инструмент, он сиял и

наслаждался, как никто другой во. всем театре. Он играл

почти на всех инструментах, так что я мог ежедневно у не¬

го учиться и обо всем его спрашивать.
Месяцами не говорили мы друг с другом ни о чем, кро¬

ме работы, но я его любил, а он видел, что я серьезно хочу

чему-нибудь научиться; так между нами без слов возникло

согласие, от которого было совсем недалеко до настоящей

дружбы. И наконец я рассказал ему о моей скрипичной со¬

нате и попросил его как-нибудь ее со мной сыграть. Он лю¬

безно согласился и в назначенный день пришел ко мне на

квартиру. Чтобы доставить ему удовольствие, я припас ви¬

на с его родины, мы выпили по бокалу, потом я поставил

ноты, и мы начали играть. Он превосходно играл с листа,

но вдруг перестал и опустил смычок.
—	Послушайте, Кун, — сказал он, — это же чертовски

красивая музыка. Я не стану играть ее так, наобум, надо

сперва ее разучить. Возьму-ка я ноты домой. Можно?
И коща он пришел снова, мы проиграли всю сонату два

раза, а коща кончили играть, он хлопнул меня по плечу и

воскликнул:
—	Ах, притворщик вы эдакий! Прикидываетесь беспо¬

мощным мальчиком, а втихомолку создаете такие вещи!

Много я говорить не буду, я не профессор, но это же дья¬

вольски красиво!
Это был первый случай, коща мою работу хвалил чело¬

век, которому я действительно доверял. Я показал ему все

свои сочинения, песни тоже — они как раз тоща печата¬

лись и вскоре вышли в свет. Но сказать о том, что я поду¬

мываю об опере, я так и не решился.
В это благополучное время меня перепугало одно ма¬

ленькое приключение, которое я долго не мог забыть. С не¬

которых пор я больше не встречал у Муота, к которому ча¬
12*
355

стенько захаживал, красавицу Лотту, но никаких догадок

на этот счет не строил, так как не желал вмешиваться в его

любовные дела и предпочитал вовсе о них не знать. Поэто¬

му я ни разу о ней не спрашивал, а он вообще никогда со

мной о таких вещах не говорил.
И вот однажды пол вечер сидел я у себя в комнате и ра¬

зучивал партитуру. На подоконнике спала моя черная кош¬

ка, во всем доме дарила тишина. Вдруг открылась входная

дверь, кто-то вошел, хозяйка поздоровалась с пришедшим,

но дальше передней его не пускала, однако тот прорвался,

подошел к моей двери и сразу постучался. Я встал и от¬

крыл — в комнату вошла высокая, элегантная женщина со

скрытым вуалью лицом и затворила за собой дверь. Прой¬

дя на несколько шагов в глубь комнаты, она с трудом пере¬

вела дух и откинула вуаль. Я узнал Лотту. Она казалась

взволнованной, и я сразу догадался, почему она пришла.

По моей просьбе она села, подала мне руку, но еще ни сло¬

ва не произнесла. Заметив, как я смущен, она как будто бы

почувствовала облегчение, словно опасалась, что я сразу

выставлю ее вон.
—	Вы по поводу Генриха Муота? — спросил я наконец.
Она кивнула.
—	Вы знали?
—	Нет, я ничего не знал, только догадывался.
Она посмотрела мне в лицо, как больной смотрит на

врача, промолчала и стала медленно снимать перчатки.

Вдруг она встала, положила обе руки мне на плечи и уста¬

вилась на меня своими большими глазами.
—	Что мне делать? Его никогда нет дома, он мне совсем

не пишет, а мои письма даже не вскрывает! Вот уже три

недели, как я не могу с ним поговорить. Вчера я ходила ту¬

да, я знаю, что он был дома, но он не открыл. Даже собаку

не отозвал, она порвала мне платье, эта тварь тоже больше

не хочет меня знать.
—	Между вами была ссора? — спросил я, чтобы не си¬

деть совсем уж молча.
Она рассмеялась.
—	Ссора? Ах, ссор у нас было предостаточно, с самого

начала! К этому я уже привыкла. В последнее время он

был даже вежлив, это мне сразу не понравилось. Один раз,

когда он сам меня позвал, его не оказалось дома, другой

раз объявил, что придет, и не пришел. Под конец он вдруг
356

обратился ко мне на «вы»! Ах, лучше бы он опять меня по¬

бил!
Я ужасно испугался.
—	Побил?
Она опять рассмеялась.
—	Вы разве не знаете? О, он частенько меня бил, во те¬

перь этого давно уже нет. Он стал вежлив, обратился ко

мне на «вы», а теперь вовсе не хочет меня знать. Я думаю,

у него есть другая. Вот почему я пришла. Скажите мне,

прошу вас! Есть у него другая? Вы знаете! Вы должны

знать!
Она так стремительно схватила меня за руки, что я не

успел ей помешать. Я словно оцепенел, и как ни хотелось

мне отвергнуть ее просьбу и положить конец всей этой сце¬

не, я был даже рад, что она не дает мне и слова молвить,

так как не знал, что сказать.
А она, раздираемая надеждой и горем, была довольна,

что я ее слушал, и просила, и рассказывала, и жаловалась

со вспыхивающей страстью. Я же неотрывно смотрел на ее

залитое слезами зрелое, красивое лицо и думал только об

одном: «Он ее бил!» Мне виделся его кулак, и меня охва¬

тил ужас перед ним и перед нею, перед женщиной, которая

после побоев и презрения, отверженная, жила, казалось,

одной лишь мыслью, одним желанием — снова найти путь

к нему и к прежним унижениям.
Наконец поток иссяк. Лотта стала говорить медленнее,

казалась смущенной, видимо, она осознала ситуацию и

умолкла. Одновременно выпустила и мои руки.
—	Никакой другой у него нет, — тихо проговорил я, —

по крайней мере я об этом ничего не знаю и этому не верю.
Она благодарно посмотрела на меня.
—	Однако помочь вам я не могу, — продолжал я. — Я

никогда не говорю с ним о таких вещах.
Какое-то время мы оба сидели молча. Мне вспомнилась

Марион, красавица Марион, тот вечер, когда я шел с нею

рука об руку по улицам, овеваемым феном, и она так храб¬

ро защищала своего возлюбленного. Неужели ее он бил то¬

же? И она тоже все еще за ним бегает?
—	Почему вы пришли именно ко мне? — спросил я.
—	Не знаю, просто я должна была что-то сделать. Ве¬

рите вы, что он еще думает обо мне? Вы добрый человек,

вы поможете мне! Вы все же могли бы попытаться как-ни-

будь его спросить, как-нибудь заговорить обо мне...
357

—	Нет, этого я не могу. Если он еще любит вас, то при¬

дет к вам сам. А если нет, тогда...
—	Что тогда?
—	Тогда отпустите его на все четыре стороны, он не

стоит того, чтобы вы так унижались.
Вдруг она улыбнулась.
—	Эх, вы! Что вы знаете о любви!
Она права, подумал я, и все-таки мне стало больно. Ес¬

ли уж любовь не хочет со мною знаться, если уж я стою

где-то сбоку, зачем же мне быть поверенным и помощни¬

ком у кого-то другого? Я сочувствовал этой женщине, но

еще больше ее презирал. Если это и есть любовь — жесто¬

кость с одной стороны, унижение с другой, то жить без

любви — лучше.
—	Не буду спорить, — холодно сказал я. — Любви та¬

кого рода я не понимаю.
Лотта снова опустила вуаль.
—	Да-да, я ухожу.
Тут мне опять стало ее жалко, однако я не хотел, чтобы

началась такая же дурацкая сцена, как давеча, поэтому я

смолчал и отворил перед нею дверь, к которой она напра¬

вилась. Я проводил ее мимо любопытной хозяйки до пло¬

щадки лестницы, поклонился, и она ушла, больше ничего

не сказав мне и не обернувшись.
Я печально смотрел ей вслед и долго не мог забыть ее

образ. Неужели я на самом деле совершенно другой чело¬

век, чем все они: Марион, Лотта, Муот? Любовь ли это на

самом деле? Я видел их всех, этих людей, одержимых

страстью, они брели, шатаясь, словно гонимые бурей, уно¬

сясь в неизвестность, видел мужчину, которого сегодня му¬

чило вожделение, а завтра — пресыщенность, который лю¬

бил темно и мрачно и грубо порывал с любимой, не уверен¬

ный ни в одной из своих привязанностей, никогда не раду¬

ясь любви, видел женщин — увлеченных, переносящих ос¬

корбления, побои, в конце концов отвергнутых и все же

привязанных к нему, униженных ревностью и растоптан¬

ной любовью, по-собачьи верных. В тот день случилось

так, что впервые за долгое время я заплакал. Негодующи¬

ми, гневными слезами плакал я об этих людях, о моем дру¬

ге Муоте, о жизни и о любви и тише, украдкой, о себе са¬

мом, жившем посреди всего этого, словно на другой плане¬

те, не понимая этой жизни, изнывая по любви и все-таки

невольно ее страшась.
358

К Генриху Муоту я давно уже перестал ходить. Это бы¬

ло время его триумфов, он прославился как вагнеровский

певец и стал «звездой». Одновременно и я приобрел

скромную известность. Вышли из печати мои песни и

встретили радушный прием, а две вещи из моей камерной

музыки исполнялись в концертах. Это было покамест ти¬

хое, вдохновляющее признание в кругу друзей, критика

выжидательно помалкивала или до поры до времени снис¬

ходительно одобряла меня как начинающего.
Я часто встречался со скрипачом Тайзером, он меня лю¬

бил и хвалил мои сочинения, по-товарищески радуясь,

предсказывая мне большие успехи, и был всегда готов со

мной музицировать. И все же мне чего-то не хватало. Меня

тянуло к Муоту, но я все еще его избегал. О Лотте я боль¬

ше ничего не слышал. Чем я был недоволен? Я ругал себя

за то, что не могу довольствоваться обществом верного,

превосходного Тайзера. Да и в нем самом мне чего-то недо¬

ставало. По мне, он был слишком веселый, слишком сияю¬

щий, слишком довольный, казалось, никакие бездны ему

неведомы. О Муоте с ним лучше было не говорить. Иногда

в театре, когда пел Муот, Тайзер смотрел на меня и шеп¬

тал: «Надо же, как он опять халтурит! До чего избаловал¬

ся! Моцарта, небось, не поет, и знает почему». Я вынуж¬

ден был с ним соглашаться, но делал это скрепя сердце, я

был привязан к Муоту, однако защищать его не хотел. У

Муота было нечто, чего не имел и не ведал Тайзер и что

привязывало меня к первому. То было вечно неутоленное

желание, тоска и ненасытность. Это они побуждали меня

учиться и работать, они заставляли хвататься за людей, ко¬

торые от меня ускользали, как, например, Муот, которого

такая же неудовлетворенность мучила и подстегивала по-

своему. Писать музыку я буду всегда, но мне хотелось,

чтобы я когда-нибудь мог творить от наплыва счастья, изо¬

билия и неомраченной радости, а не от тоски и несытого

сердца. Ах, почему я не был счастлив тем, что мне дано, —

моею музыкой? И почему Муот не был счастлив тем, чем

обладал, — своей буйной жизненной силой, своими жен¬

щинами?
Счастлив был Тайзер, его не терзала жажда недостижи¬

мого. Он по-своему — нежно и бескорыстно — наслаждал¬

ся искусством, от которого не требовал большего, чем оно

ему давало, а за пределами искусства был еще невзыска¬

тельней, ему всего-то и надо было, что несколько дружески
359

расположенных к нему людей, от случая к случаю — бо¬

кал хорошего вина, а в свободные дни — прогулки за го¬

род, поскольку он был любителем пеших странствий и све¬

жего воздуха. Если в учении теософов была какая-то доля

истины, то этого человека следовало считать почти совер¬

шенным, настолько доброй была его душа и настолько ма¬

ло допускал он в свое сердце страсти и недовольства. И все

же я не желал быть таким, как он, хотя, возможно, у меня

и мелькала такая мысль. Я не хотел быть другим, хотел ос¬

таваться в собственной шкуре, а она часто оказывалась для

меня слишком тесна. С тех пор как мои сочинения поти¬

хоньку начали нравиться слушателям, я почувствовал в се¬

бе силу и уже готов был возгордиться. Мне необходимо

было найти какой-то мост к людям, какой-то способ с ними

ужиться, не будучи всегда слабейшим. Если другого пути

нет, то, быть может, меня приведет к ним моя музыка. Не

захотели любить меня — пусть полюбят мои сочинения.
Эти дурацкие мысли преследовали меня. И все-таки я

готов был отдать себя — принести в жертву, только бы

кто-то меня пожелал, только бы кто-то действительно меня

понял. Разве музыка не была тайным законом мира, разве

земли и звезды не водили хоровод в гармонии друг с дру¬

гом? А я должен был оставаться в одиночестве, не найдя

людей, чья натура пребывала бы в чистом и прекрасном со¬

звучии с моею?
Прошел год, как я поселился в этом чужом городе. Вна¬

чале я мало с кем водил знакомство, кроме Муота, Тайзера

и нашего капельмейстера Рёслера, но в последнее время

попал в более широкое общество, которое было мне ни

приятно, ни противно. Благодаря исполнению моей камер¬

ной музыки я познакомился с городскими музыкантами и

вне театра, я нес теперь легкое, приятное бремя славы, ти¬

хо зарождающейся в узком кругу, замечал, что меня узна¬

ют и за мной наблюдают. Из всех видов славы самая сла¬

достная та, что еще не смотрится в зеркало больших успе¬

хов, еще не способна вызвать зависть, еще не отчуждает от

людей. Расхаживаешь с ощущением, что здесь и там на те¬

бя посматривают, называют твое имя, хвалят, встречаешь

приветливые лица, видишь, что люди признанные благо¬

склонно тебе кивают, а молодые почтительно кланяются, и

тебя не оставляет затаенное чувство, что лучшее еще впере¬

ди, как всегда бывает с молодежью, пока она не заметит,

что лучшее-то уже позади. Это приятное чувство бывало
360

больше всего ущемлено тем, что в признании окружающих

мне всегда чудилась примесь сострадания. Порой мне даже

казалось, будто меня жалеют и так ласковы со мной пото¬

му, что я такой незадачливый парень, калека, которого хо¬

чется чем-то одарить в утешение.
Однажды после концерта, в котором исполнялся мой

скрипичный дуэт, я познакомился с богатым фабрикантом

Имтором, слывшим любителем музыки и покровителем мо¬

лодых талантов. Это был человек невысокого роста, спо¬

койный, с седеющими волосами, по внешности которого

нельзя было угадать ни его богатства, ни глубокой привер¬

женности к искусству. Однако из того, что он мне сказал, я

легко мог понять, насколько хорошо он разбирается в му¬

зыке; он не хвалил меня под впечатлением минуты, а вы¬

сказал спокойное, трезвое одобрение, которое стоило доро¬

же. Имтор сообщил мне то, о чем я уже знал от других, —

что у него в доме бывают музыкальные вечера, где играют

старинную и новую музыку. Он пригласил меня к себе и в

заключение сказал:
—	Ноты ваших песен есть и у нас дома, нам они нравят¬

ся. Моя дочь тоже будет вам рада.
Я еще не успел нанести ему визит, как получил пригла¬

шение. Господин Имтор просил позволения исполнить у

него в доме мое трио в Es-dur. Один скрипач и виолонче¬

лист, искусные музыканты-любители, уже изъявили согла¬

сие, а партия первой скрипки будет предоставлена мне, ко¬

ли у меня есть желание с ними играть. Я слышал, что Им¬

тор всегда хорошо платит профессиональным музыкантам,

которые у него играют. Принять гонорар мне было бы не¬

приятно, и все же я точно не знал, что подразумевается

под этим приглашением. В конце концов я все-таки согла¬

сился, оба моих партнера зашли ко мне и взяли свои пар¬

тии, затем мы провели несколько репетиций. Между тем я

нанес визит Имтору, но никого не застал. Так подошел на¬

значенный вечер.
Имтор был вдовцом, жил он в центре города, в одном

из старинных, непритязательно-солидных бюргерских до¬

мов, из числа тех немногих, вокруг которых сохранились

старые большие сады. Придя туда вечером, сада я почти не

увидел, только короткую аллею высоких платанов, стволы

их в свете фонарей мерцали светлыми пятнами, а между

ними виднелось несколько старых, потемневших статуй. За

большими деревьями скромно стоял старинный, широкий и
361

приземистый дом, прямо от самых его входных дверей вез¬

де, где бы я ни проходил — в коридорах, на лестницах и

во всех комнатах, — стены были густо увешаны старыми

картинами, множеством фамильных портрете» и почернев¬

ших пейзажей, старомодными ведутами и работами худож-

ников-анималистов. Я пришел одновременно с другами го¬

стями, домоправительница встретила нас и проводила

внутрь.
Общество собралось не такое уж многолюдное, однако в

небольших комнатах оказалось тесновато, пока не открыли

дверь в музыкальную гостиную. Здесь было просторно и

все блистало новизной — рояль, нотные шкафы, лампы,

стулья, только картины на стенах и здесь были сплошь ста¬

рые.
Мои партнеры уже были на месте, мы поставили пуль¬

ты, проверили, достаточно ли света, и начали настраивать

инструменты. Тут в глубине зала, пока что лишь наполови¬

ну освещенного, открылась дверь и вошла дама в светлом

платье. Оба музыканта поклонились ей с особым почтени¬

ем, я понял, что это дочь Имтора. Секунду она с недоуме¬

нием смотрела на меня, потом, прежде чем меня успели ей

представить, подала мне руку и сказала:
—	Я уже догадалась, вы господин Кун? Милости про¬

сим!
Красивая девушка произвела на меня впечатление сра¬

зу, как только вошла, а теперь и голос ее звучал так звонко

и приятно, что я сердечно пожал поданную мне руку и ра¬

достно глянул ей в глаза, тепло и приветливо смотревшие

на меня.
—	Я буду рада послушать трио, — сказала она с улыб¬

кой, будто ожидала увидеть меня именно таким, каким я

оказался, и была этим довольна.
—	Я тоже, — ответил я, не сознавая, что говорю, и

опять взглянул на нее, а она кивнула. Потом она прошла

дальше, в другие комнаты, а я глядел ей вслед. Вскоре она

вернулась, об руку с отцом, за ними следовало все обще¬

ство. Мы трое уже сидели за своими пультами и были гото¬

вы начать. Гости расселись по местам, кое-кто из знакомых

кивнул мне, хозяин дома подал руку, и, когда установи¬

лась тишина, электрические лампы погасли, остались го¬

реть только высокие свечи над нашими нотами.
Я почти забыл о своей музыке. Я искал в глубине зала

фройляйн Гертруду, которая сидела в полумраке, облоко¬
362

тившись на книжный стеллаж. Ее темно-русые волосы ка¬

зались почти черными, глаз я не видел. Но вот я тихо от¬

считал такт, кивнул, и, размашисто водя смычками, мы за¬

играли анданте.
Теперь, во время игры, на душе у меня стало светло, я

покачивался в такт и вольно плыл вместе с потоками зву¬

ков, все они казались мне совершенно новыми и словно бы

придуманными в это мгновенье. Мои мысли о музыке и о

Гертруде Имтор плыли вместе, чистые и без помех, я во¬

дил смычком и давал глазами указания остальным, музыка

чудесно и непрерывно лилась дальше, унося меня с собой

по золотому пути к Гертруде, которой я больше видеть не

мог, да теперь даже и не хотел. Я отдавал ей свою музыку

и свое дыхание, свои мысли и биение сердца, подобно тому

как странник на заре отдается чистой лазури и блеску ро¬

систых лугов, по собственному влечению, но не теряя пути.
Вместе со сладостным чувством и нарастающим шква¬

лом звуков меня несло и поднимало ошеломляющее счастье

от того, что я так нежданно узнал, что такое любовь. Чув¬

ство это было не новым, а лишь разгадкой и воплощением

древнейших предчувствий, возвращением на прежнюю ро¬

дину.
Первая часть была окончена, я разрешил себе и своим

партнерам всего минутную паузу. Тихо и чуть вразброд

звучали струны настраиваемых инструментов, за внима¬

тельными и кивающими лицами мне на миг удалось уви¬

деть темно-русую головку, нежный чистый лоб и строгий

алый рот, потом я тихонько постучал смычком по пульту,

и мы начали вторую часть, которая звучала совсем непло¬

хо. Музыканты разыгрались, нараставшее в песне томле¬

ние беспокойно взмахивало крыльями, кружило все выше

в ненасытном полете, искало и не находило себя в жалоб¬

ной тревоге.
Низким и теплым голосом подхватила мелодию виолон¬

чель, сильно и настойчиво выделила ее, приглушая переве¬

ла в новую, более мрачную тональность и, отчаявшись,

разрешила слегка разгневанными басами.
Эта вторая часть была моей исповедью, признанием в

обуревающей меня тоске и неудовлетворенности. Третья

часть была задумана как избавление и исполнение жела¬

ний. Но с этого вечера я понял, что она ничего не стоит, и

беззаботно проигрывал ее, как вещь, которая уже принад¬

лежит прошлому. Ибо я полагал, что теперь хорошо знаю,
363

как должно звучать освобождение, как сквозь бурный шум

голосов должны пробиться и свет, и мир, и, сквозь тяже¬

лые тучи, солнце. Всего этого в моей третьей части не бы¬

ло, было лишь умиротворяющее разрешение нараставших

диссонансов и попытка немного прояснить и усилить преж¬

нюю основную мелодию. Из того, что сияло и пело теперь

во мне самом, там не было ни луча, ни звука, и я удивлял¬

ся, что этого никто не замечает.
Мое трио было окончено. Я поклонился музыкантам и

отложил скрипку. Снова зажглись лампы, собравшиеся

пришли в движение, многие подходили ко мне с привыч¬

ными любезностями, с похвалами и критикой, чтобы пока¬

зать себя знатоками. Никто не поставил мне в упрек глав¬

ный недостаток моего сочинения.
Гости разошлись по комнатам, подали чай, вино, пе¬

ченье, в кабинете хозяина курили. Прошел час, и еще

один. И наконец свершилось то, чего я уже не ждал, —

Гертруда подошла ко мне и протянула руку.
—	Вам понравилось? — спросил я.
—	Да, это было прекрасно, — сказала она, кивнув.
Но я видел, что ей открылось нечто большее. И потому

сказал:
—	Вы имеете в виду вторую часть. Остальное — ерунда.
Тут она опять с любопытством, с доброй мудростью зре¬

лой женщины посмотрела мне в глаза и очень деликатно

заметила:
—	Значит, вы и сами это знаете. Первая часть — это

хорошая музыка, верно? Вторая становится больше и зна¬

чительней и слишком многого требует от третьей. Кто ви¬

дел вас во время игры, мог заметить, где вы действительно

захвачены, а где нет.
Мне было приятно услышать, что ее ясные, добрые гла¬

за смотрели на меня, коща я об этом не подозревал. И уже

в этот первый вечер нашего знакомства я подумал, как хо¬

рошо и сладостно, наверно, было бы провести всю жизнь

под взглядом этих прекрасных, искренних глаз, и, навер¬

но, при этом невозможно было бы сделать или подумать

хоть что-нибудь плохое. С этого вечера я знал, что мне

есть зде утолить жажду единения и нежнейшей гармонии и

что на земле живет некто, на чей взгляд и голос чисто и

проникновенно отвечает во мне каждый удар пульса и каж¬

дый вздох.
364

И она тоже немедленно ощутила во мне дружески чис¬

тый отзвук своего существа, и с первого же часа у нее поя¬

вилась спокойная уверенность в том, что она может от¬

крыться мне и показать себя без притворства, не опасаясь

недоразумений и вероломства. Она сразу же стала моим

близким другом, что с такой быстротой и естественностью

может получиться только у молодых и малоиспорченных

людей. До этого мне, правда, случалось снова и снова

влюбляться, однако всегда — в особенности после моего

увечья — с чувством робости, вожделения и неуверенно¬

сти. Теперь же на место влюбленности пришла любовь, и

мне казалось, что с моих глаз спала тонкая серая пелена и

мир открылся мне в изначальном божественном свете, ка¬

ким он открывается детям и нашим глазам в грезах о рае.
Гертруде тогда едва исполнилось двадцать. Стройная и

крепкая, как тонкое молодое дерево, она вышла нетрону¬

той из пустой суеты и обольщений обычной девичьей юно¬

сти, повинуясь благородству своей натуры, словно уверен¬

но ступающая мелодия. Сердцу моему было тепло уже от

того, что я знал — в этом несовершенном мире живет такое

создание, и я не мог помыслить о том, чтобы пленить ее и

забрать себе одному. Я радовался, что мне дано быть не¬

много причастным к ее прекрасной юности и с самого нача¬

ла знать, что я принадлежу к числу ее добрых друзей.
В ночь после этого вечера я долго не мог уснуть. Но не

потому, что меня мучила лихорадка или какое-то беспокой¬

ство, я бодрствовал и не искал сна, ибо вступил в пору

своей весны и знал, что после долгих, томительных блуж¬

даний и зимних холодов мое сердце на верном пути. Туск¬

лое ночное мерцание лилось в мою комнату; все цели в

жизни и в искусстве лежали передо мной ясные и близкие,

как вершины, светящиеся под феном; я ощущал теперь

звучание и скрытый ритм моей жизни, которые нередко со¬

всем терял, во всей их непрерывности, начиная с легендар¬

ных детских лет. И если я хотел удержать и назвать по

имени эту мечтательную ясность и выразить всю полноту

чувств, то называл имя — Гертруда. С этим именем я и за¬

снул уже где-то под утро, а с наступлением дня проснулся

бодрый и свежий, словно после долгого-долгого сна.
И тут мне Аспомнились мои унылые мысли последнего

времени, и заносчивые мысли тоже, и я понял, чего мне не

хватало. Сегодня меня больше ничего не мучило, не рас¬

страивало, не раздражало, слух мой снова полнился вели¬
365

кой гармонией, и во мне снова ожила юношеская мечта о

гармонии сфер. Я снова ходил, мыслил и дышал, повину¬

ясь некой тайной мелодии, жизнь снова обрела смысл, и

даль была окрашена золотом рассвета. Никто не заметил во

мне этой перемены, никто не был со мною достаточно бли¬

зок. Только Тайзер, это дитя, весело толкнул меня в бок на

репетиции в театре и сказал:
—	Нынешней ночью вы хорошо спали, верно?
Я стал думать, чем бы мог доставить ему удовольствие,

и во время следующего перерыва спросил:
—	Тайзер, куда вы собираетесь этим летом?
Он смущенно засмеялся, покраснел, как невеста, кото¬

рую спрашивают, когда свадьба, и ответил:
—	Бог ты мой, да ведь до этого еще далеко! Но глядите- -

ка, у меня уже припасены карты! — Он постучал по на¬

грудному карману. — На сей раз мы двинемся от Боден¬

ского озера; Рейнская долина, княжество Лихтенштейн,

Кур, Альбула, Верхний Энгадин, Малойя, Бергель, озеро

Комо. Обратного пути я пока не знаю.
Он снова вскинул на плечо скрипку и еще успел с хит¬

рецой и восторгом взглянуть на меня своими серо-голубы¬

ми детскими глазами, которые, казалось, никогда не заме¬

чали грязи и горя этого мира. А я чувствовал себя по-брат¬

ски сроднившимся с ним, и, подобно тому как он радовал¬

ся своему большому, многонедельному пешему странст¬

вию, свободе и беззаботному общению с солнцем, возду¬

хом и землей, так и я сызнова радовался всем путям моей

жизни, лежавшим передо мной будто в лучах юного, нове¬

хонького солнца, путям, по которым я намеревался шагать

с высоко поднятой головой, с ясными глазами и чистым

сердцем.
Сегодня, когда я вспоминаю о том времени, все это уже

лежит на расстоянии, на далекой заре жизни; но кое-что от

тогдашнего света еще осталось на моих путях, пусть он си¬

яет уже не так молодо и весело, и все же сегодня, как и

тогда, мне служит утешением, поднимает дух в часы подав¬

ленности и сдувает пыль с моей души, когда я произношу

про себя имя Гертруды и думаю о ней, думаю о том, как

она тогда, в музыкальном зале своего отца, подошла ко

мне, легко, как птица, и доверчиво, как друг.
И я опять пошел к Муоту, которого после тягостной ис¬

поведи красавицы Лотты старался по возможности избе¬

гать. Он это заметил, но, как я знал, был слишком горд и
366

вместе с тем слишком равнодушен, чтобы стараться меня

вернуть. И потому мы уже несколько месяцев не остава¬

лись с ним наедине. Теперь, коща я снова был исполнен

веры в жизнь и добрых намерений, мне казалось необходи¬

мым прежде всего опять сойтись с заброшенным друге»«.

Повод для этого давала мне новая песня, которую я напи¬

сал, я решил посвятить эту песню ему. Она была похожа

на песню о лавине, которая ему нравилась, а текст гласил:
Я у себя асе свечи погасил,
И льется ночь в открытое окно.
Прошу, позвольте мне вам другом быть

Иль братом — асе равно.
Мы оба мучимы одной тоской,
Мы сны-предчувствия гонцами шлем

И в отчем шепчемся дому

О времени былом.
Я переписал ноты набело и сделал надпись:
«Посвящается моему другу Генриху Муоту».
С этой рукописью я пошел к нему в такое время, когда

наверняка знал, что найду его дома. Действительно, на¬

встречу мне неслось его пение, он расхаживал взад-вперед

по роскошным комнатам своей квартиры и распевал.
Меня он встретил сдержанно.
—	Смотрите-ка, господин Кун! Я уж думал, вы больше

никогда не придете.
—	И все же я тут, — сказал я. — Как дела?
—	Все так же. Это мило, что вы решились опять ко мне

зайти.
—	Да, в последнее время я вам изменил...
—	И даже весьма заметно. Ну да я знаю почему.
—	Не думаю.
—	Знаю. Ведь к вам однажды заявилась Лотта, верно?
—	Да, я не хотел об этом говорить.
—	И не нужно. Итак, вы опять здесь.
—	Я кое-что принес.
И я вручил ему ноты.
—	О, новая песня! Отлично, а то я уж боялся, что вы

завязнете в нудной струнной музыке. Да тут еще есть по¬

священие! Мне? Вы это серьезно?
Я удивился, что его это, по-видимому, так обрадовало,

я ожидал скорее насмешек над посвящением.
367

—	Конечно, меня это радует, — откровенно сказал

он. — Меня всегда радует, когда порядочные люди возда¬

ют мне должное, а вы особенно. Ведь я втихомолку уже за г

нес вас в список покойников.
—	Вы ведете такие списки?
—	О да, когда имеешь стольких друзей — или имел,

как я... У меня есть превосходный каталог. Моралистов я

всегда ценил выше других, а они-то все как раз и смывают¬

ся. Среди шпаны друзей находишь ежедневно, а вот с иде¬

алистами и с обыкновенными обывателями получается

труднее, если у тебя подпорчена репутация. В настоящее

время вы почти единственный. А насчет того, как дела, от¬

вечу: что труднее всего достается, того больше всего и хо¬

чется. А у вас разве не так? Я всегда в первую очередь ис¬

кал друзей, а ко мне пристают только женщины.
—	В этом вы отчасти виноваты сами, господин Муот.
—	Это почему?
—	Вы со всеми людьми готовы обращаться так же, как

обращаетесь с женщинами. С друзьями так не годится, по¬

тому они и убегают от вас. Вы эгоист.
—	Слава Богу, да. Впрочем, и вы ничуть не меньше.

Когда эта ужасная Лотта пожаловалась вам на свою обиду,

вы ей нисколько не помогли. Даже не воспользовались

случаем, чтобы наставить меня на путь истинный, за что я

вам благодарен. Эта история внушала вам ужас, и вы ре¬

шили в ней не участвовать.
—	Ну, а теперь я вернулся. Вы правы, я должен был

побеспокоиться о Лотте. Но в этих делах я не разбираюсь.

Она сама меня высмеяла и сказала, что в любви я ничего

не смыслю.
—	Что ж, тогда покрепче держитесь за дружбу! Это то¬

же прекрасное поприще. А теперь садитесь за рояль и сыг¬

райте аккомпанемент, мы попробуем разучить эту песню.

Ах, помните еще ту вашу, первую? Ведь вы, кажется, тем

временем стали знаменитостью?
—	Не без того, но с вами мне никогда не сравняться.
—	Чепуха. Вы композитор, творец, господь Бог. Что

вам слава? Это нашему брату приходится спешить, если

хочешь чего-нибудь добиться. Мы, певцы и канатоходцы,

похожи в этом на женщин, мы должны вынести свою

шкурку на рынок, пока она красивая и блестящая. Сла¬

ва — чем больше, тем лучше, — и деньги, и женщины, и

шампанское! Фотографии в газетах, лавровые венки! Вот
368

смотрите, если сегодня на меня нападет хандра или хворь,

пусть это будет хоть маленькое воспаление легких, — все,

завтра я конченый человек, и слава, и лавры, и вся суета

поминай как звали.
—	Ну, вам еще не скоро.
—	Ах, знаете, в сущности, мне чертовски любопытно,

как я буду стареть. Это все вранье, что пишут про моло¬

дость в газетах и книгах, страшное вранье! Прекраснейшее

время жизни! Не зря же старые люди всеща производят на

меня впечатление куда более довольных. Молодость — тя¬

желейшая пора жизни. Например, самоубийств в пожилом

возрасте почти не бывает.
Я начал играть, и Муот обратился к песне. Он быстро

схватил мелодию, а в одном месте, там, ще она многозна¬

чительно поворачивает из минора обратно в мажор, одоб¬

рительно толкнул меня локтем.
Вечером я нашел у себя дома конверт от господина Им-

тора, содержавший несколько любезных слов и, как я опа¬

сался, более чем приличный гонорар. Деньги я отослал об¬

ратно с припиской, что я достаточно обеспечен, к тому же

предпочел бы удостоиться чести бывать у него в доме на

правах друга. Коща мы с ним увиделись снова, он пригла¬

сил меня посетить их не откладывая и сказал:
—	Я так и думал, что ничего из этого не выйдет. Герт¬

руда говорила мне, чтобы я не посылал вам денег, но я все

же хотел попробовать.
С этого дня я стал в доме Имтора весьма частым гостем.

Во множестве их домашних концертов я брал на себя пар¬

тию первой скрипки, я приносил туда все новые музыкаль¬

ные сочинения, свои и чужие, и отныне большинство моих

камерных произведений исполнялось впервые именно там.
Как-то весной, придя к ним под вечер, я застал Гертру¬

ду вдвоем с подругой. Шел дождь, я поскользнулся на

крыльце, и после этого Гертруда не захотела меня отпу¬

скать. Мы беседовали о музыке, и как-то само собой полу¬

чилось, что я начал рассказывать о времени, проведенном в

Граубюндене, коща я написал мои первые песни. Потом я

смутился, меня взяло сомнение — надо ли было исповедо¬

ваться перед этой девушкой. Тут Гертруда как-то даже роб¬

ко сказала:
—	Я должна вам кое в чем сознаться, надеюсь, вы на

меня не обидитесь. Две ваших песни я переписала для себя

и разучила.
369

—	Так, значит, вы поете? — воскликнул я в изумлении.

В эту минуту мне странным образом вспомнился эпизод с

предметом моей первой юношеской любви — как я слушал

пение той барышни и насколько оно было плохо. Гертруда

улыбнулась с довольным видом и кивнула:
—	О да, я пою, хотя только для себя и для нескольких

друзей. Я хочу спеть вам ваши песни, если вы пожелаете

мне аккомпанировать.
Мы подошли к роялю, и она дала мне ноты, красиво пе¬

реписанные ее изящным женским почерком. Играть я на¬

чал тихо, чтобы получше слышать ее. И вот она спела одну

песню, потом другую, а я сидел, вслушивался и слышал

свою музыку, преображенную и претворенную. Она пела

высоким, легким голосом, восхитительно парившим надо

мной, и это было прекраснее всего, что я когда-либо слы¬

шал. В меня же этот голос проникал, как штормовой юж¬

ный ветер в заснеженную долину, и каждый звук снимал

часть оболочки с моего сердца, и в то время, как я блажен¬

ствовал и чувствовал себя на седьмом небе, я принужден

был бороться с собой и сохранять выдержку, ибо в глазах

у меня стояли слезы, и ноты передо мною расплывались.
А я-то воображал, будто знаю, что такое любовь, и ка¬

зался себе умудренным ею; утешась, я новыми глазами

взирал на мир и чувствовал более пристальный и глубокий

интерес ко всему в жизни. Ныне все переменилось, исчезли

куда-то ясность, утешение и отрада, их сменили буря и

пламя, ныне мое сердце готово было повергнуться в прах,

трепеща и торжествуя, оно больше ничего не желало знать

о жизни и стремилось только сгореть в собственном пламе¬

ни. Если бы теперь кто-нибудь спросил меня, что же такое

любовь, я, наверное, счел бы, что знаю ответ, и мог бы его

дать, но он звучал бы темно и пылко.
Тем временем легкий, счастливый голос Гертруды взви¬

вался высоко надо всем этим, казалось, он весело окликает

меня и желает мне только радости, однако он улетал прочь

в далекие выси, недосягаемый и почти чужой.
Ах, теперь я знал, на каком я свете. Ей хотелось петь,

хотелось быть любезной, хотелось хорошо ко мне относить¬

ся — все это было не то, чего я жаждал. Если она не ста¬

нет всецело и навсегда моей, только моей, значит, моя

жизнь была напрасной и все доброе, нежное и глубокое во

мне не имело никакого смысла.
370

Вдруг я почувствовал у себя на плече чью-то руку, в ис¬

пуге обернулся и взглянул ей в лицо. Светлые глаза смот¬

рели серьезно, но я не отводил от нее взгляда, и она понем¬

ногу начала застенчиво улыбаться и краснеть.
Я был в силах сказать ей только «спасибо». Она не зна¬

ла, что со мной творится, но почувствовала и поняла, что я

растроган, и сумела бережно найти путь к нашей прежней

веселой и непринужденной болтовне. Вскоре я ушел.
Льет ли еще дождь — я не сознавал, да и направился я

не к дому. Я шел по улицам, опираясь на палку, однако

это была не ходьба, и улицы были не улицы, я мчал на

грозовых тучах по взбаламученному, громыхающему небу,

я говорил с бурей и был бурею сам, и я слышал, как из

бесконечной дали до меня доносятся какие-то чарующие

звуки, то был звонкий, высокий, легкокрылый женский го¬

лос, и, казалось, он чист от всяких человеческих помыслов

и треволнений, но все же, казалось, таит в себе всю дикую

сладость страсти.
Вечер я просидел без света у себя в комнате. Когда мне

стало невмоготу, было уже поздно, но я отправился к Муо¬

ту. Однако в окнах у него было темно, и я повернул обрат¬

но. Долго бродил я ночью без всякой цели и под конец, ус¬

тав и очнувшись от грез, очутился возле сада Имтора. Ста¬

рые деревья торжественно шумели вокруг спрятанного в их

гуще дома, из которого не проникало ни луча, ни звука, а

между тучами то здесь, то там появлялись и исчезали слабо

мерцающие звезды.
Я подождал несколько дней, прежде чем осмелился сно¬

ва пойти к Гертруде. В это время пришло письмо от поэта,

на чьи стихи я писал песни. Уже два года мы с ним вяло

переписывались, время от времени я получал от него

странные письма, посылал ему свои сочинения, а он мне —

свои стихи. Теперь он писал:
«Дорогой господин Кун! Давно я не подавал вам о себе

вестей. Я усердно трудился. С тех пор как я узнал и понял

вашу музыку, передо мной все время маячил подходящий

для вас текст, но он никак мне не давался. Теперь он нако¬

нец у меня есть, он почти готов, и это — текст оперы, для

которой вы должны написать музыку. Из вашей музыки

явствует, что вы не очень-то счастливый человек. О себе я

говорить не хочу, но для вас есть текст. Поскольку нам в

остальном ничего радостного не светит, давайте сотворим
371

для людей несколько хорошеньких вещиц, когорте на ми-

нуту-другую дадут понять толстокожим, что у жизни име¬

ется не только поверхность. Ведь раз мы толком не умеем

распорядиться собой, то для нас мучительно сознавать, что

другие чувствуют нашу бесполезную силу.
Ваш Ганс X.»
Это письмо угодило в меня, как искра в порох. Я напи¬

сал поэту, попросив выслать текст, но мне так не терпелось

его получить, что я порвал уже написанное письмо и дал

телеграмму. Рукопись прибыла через неделю. Это была ма¬

ленькая, пламенная пьеса о любви, в стихах, пока еще с

пробелами, но для начала мне было достаточно. Я прочел

ее, и расхаживал со стихами в голове, и пел их, и играл

мелодии для этой пьесы на скрипке, и вскоре побежал к

Гертруде.
—	Вы должны мне помочь, — воскликнул я. — Я пишу

оперу. Там есть три номера как раз для вашего голоса. Хо¬

тите взглянуть? А потом спеть их мне?
Она обрадовалась, попросила рассказать ей содержание,

полистала ноты и обещала поскорее их разучить. Наступило

пламенное, переполненное время: я бродил повсюду, пьяный

от любви и музыки, больше ни на что не годный, и Гертруда

была единственной, кто знал мою тайну. Я приносил ей но¬

ты, она учила их и пела мне, я спрашивал ее совета, все ей

проигрывал, и она горела со мною вместе, разучивала арии и

пела, советовала и помогала, радовалась всей душой и этой

тайне, и рождавшемуся произведению, которое принадлежа¬

ло нам обоим. Любой намек, любое предложение она мгно¬

венно понимала и принимала, под конец она принялась по¬

могать мне писать и переписывать ноты своим красивым по¬

черком. В театре я взял отпуск по болезни.
Между мной и Гертрудой не возникало никакой нелов¬

кости, мы плыли в одном и том же потоке, работали над

одним и тем же произведением, для нее, как и для меня,

это был расцвет созревших юных сил, счастье и волшебст¬

во, в котором заодно незримо горела моя любовь. Гертруда

не различала нас — меня и мое произведение, — она лю¬

била нас и нам принадлежала, да и для меня тоже любовь

и работа, музыка и жизнь стали неразличимы. Иногда я с

удивлением и восхищением смотрел на эту красивую де¬

вушку, она отвечала на мой взгляд, а когда я приходил
372

или уходил, пожимала мне руку горячее и крепче, чем ос¬

меливался это делать я. И когда в эти теплые весенние дни

я шел по саду и входил в старый дом, то не знал, что тол¬

кает и возвышает меня — мое творчество или моя любовь?
Такие времена долго не длятся. Дело шло к концу, и

мое неразделенное пламя опять исходило слепыми любов¬

ными желаниями, пока я сидел у нее за роялем, а она пела

последний акт моей оперы, — партия сопрано была готова.

Она так чудесно пела, а я думал об этих пламенных днях,

чувствуя, что их сияние уже меркнет. Гертруда между тем

еще парила в вышине, я же чувствовал неотвратимое на¬

ступление других, более холодных дней. Тут она улыбну¬

лась и наклонилась ко мне, заглядывая в ноты, но замети¬

ла в моем взгляде печаль и вопросительно взглянула на ме¬

ня. Я молча встал, осторожно взял ее лицо в свои ладони,

поцеловал в лоб и в губы и сея обратно. Она дала этому

свершиться, тихо и почти торжественно, без удивления и

протеста, а коща увидела на глазах у меня слезы, то стала

гладить меня своей легкой рукой по голове и плечу.
Потом я продолжал играть, она пела, и мы не вспоми¬

нали больше этот поцелуй и этот удивительный час, но он

остался для нас незабываемым, как наша последняя тайна.
Ибо прочее не могло дольше оставаться только между

нами: опере требовались теперь и другие соучастники и по¬

мощники. Первым надлежало стать Муоту, это о нем я ду¬

мал, когда писал партию главного героя, чья необуздан¬

ность и ожесточенная страсть были сродни его пению и его

натуре. Но я еще медлил. Мое произведение еще означало

союз между мною и Гертрудой, оно принадлежало ей и

мне, доставляло нам заботы и радость, оно было садом, о

котором никто не ведал, или кораблем, на котором мы с

ней вдвоем бороздили океан.
Она сама спросила об этом, когда почувствовала и уви¬

дела, что помогать мне дальше не может.
—	Кто будет петь главную роль? — спросила она.
—	Генрих Муот.
Она казалась удивленной.
—	О, — отозвалась она, — вы это серьезно? Мне он не

нравится.
—	Он мой друг, фройляйн Гертруда. И эта роль ему

подходит.
—	Ладно.
И вот уже между нами стоял чужой.
373

ГЛАВА ПЯТАЯ
Между тем я не подумал об отпуске Муота и о его стра¬

сти к путешествиям. Мой оперный замысел его обрадовал,

и он посулил мне всяческую помощь, но был уже захвачен

планами путешествий и смог только пообещать мне до осе¬

ни проработать свою партию. Я переписал для него то, что

успел закончить. Он взял ноты с собой и, по своему обык¬

новению, все эти месяцы не давал о себе знать.
Таким образом мы выгадали для себя какой-то срок.

Между мной и Гертрудой установилось теперь доброе това¬

рищество. Я думаю, с того момента у рояля она прекрасно

знала, что творится у меня в душе, но никогда не заговари¬

вала об этом и ни на йоту не изменила своего обращения со

мной. Она любила не только мою музыку, я и сам был ей

по душе, и она чувствовала, что между нами есть гармо¬

ния, что каждый из нас интуитивно постигает и одобряет

сущность другого. Так шла она рядом со мной, в согласии

и дружбе, но без страсти. Временами мне бывало этого до¬

статочно, и я проводил подле нее тихие, благодарные дни.

Но страсть то и дело вспыхивала вновь, и тоща все ее лю¬

безности казались мне милостыней, и я мучительно ощу¬

щал, что потрясавшие меня бури любви и желания ей чуж¬

ды и неприятны. Часто я намеренно себя обманывал и пы¬

тался себе внушить, что она просто такая по натуре — ров¬

ная и весело спокойная. Но чувство подсказывало мне, что

это неправда, я достаточно хорошо знал Гертруду, чтобы

понимать — любовь неизбежно принесет бурю и опасности

ей тоже. Я часто размышлял об этом и думаю, что, если бы

я тоща атаковал и добивался ее и изо всех сил тянул к се¬

бе, она последовала бы за мной и навсегда стала бы моей

спутницей. А так я не доверял ее веселому настроению, а

нежность и чуткое расположение ко мне относил на счет

обидного сострадания. Я не мог отделаться от мысли, что,

будь на моем месте здоровый, красивый мужчина и питай

она такое же расположение к нему, как ко мне, ей бы не

удержаться так долго в этом состоянии спокойной дружбы.

У меня опять нередко случались часы, коща я готов был

отдать мою музыку и все, что жило во мне, за здоровую но¬

гу и легкий нрав. В то время я опять сблизился с Тайзе-

ром. Он был необходим мне для работы и потому стал сле¬

дующим, кто узнал мою тайну и познакомился с текстом и

планом моей оперы. Человек осмотрительный, он взял ее с
374

собой, чтобы изучить дома. А потом пришел ко мне, и его

детское лицо с белокурой бородой раскраснелось от удо¬

вольствия и любви к музыке.
—	Это будет вещь, ваша опера! — взволнованно воск¬

ликнул он. — Увертюру к ней я уже чувствую в пальцах!

А теперь мы с вами пойдем и выпьем добрую кружку, ста¬

рина, и, не будь это нескромностью с моей стороны, я ска¬

зал бы — выпьем на брудершафт. Но навязывать вам это я

не стану.
Я с охотой принял его предложение, и мы провели весе¬

лый вечер. Тайзер впервые привел меня к себе на кварти¬

ру. Недавно он перевез сюда сестру, оставшуюся в одино¬

честве после смерти матери, и не мог нахвалиться тем, как

уютно ему теперь живется при налаженном хозяйстве по¬

сле долгих лет холостяцкого житья. Сестра его была

скромной, веселой, простодушной девушкой с такими же

светлыми, детскими, радостно-добрыми глазами, как у бра¬

та; звали ее Бригиттой. Она принесла нам пирог и светло-

зеленое австрийское вино, в придачу — ящичек с длинны¬

ми виргинскими сигарами. Первый бокал мы выпили за ее

здоровье, второй — на брудершафт, и пока мы ели пирог,

пили вино и курили, добряк Тайзер, охваченный искрен¬

ней радостью, то и дело прохаживался по комнатке, и са¬

дился то за фортепиано, то с гитарой на канапе, то со

скрипкой на угол стола, играл что-нибудь красивое, что

приходило ему в голову, пел, 'весело блестя глазами, и все

это в мою честь и в честь моей оперы. Оказалось, что сест¬

ра — одной с ним породы и не меньше брата предана Мо¬

царту. Арии из «Волшебной флейты» и отрывки из «Аон

Жуана» искрились в их маленькой квартире, прерываемые

разговором и звоном бокалов, безупречно чисто и точно со¬

провождаемые скрипкой, фортепиано, гитарой или только

свистом Тайзера.
На время короткого летнего сезона я еще должен был

исполнять обязанности скрипача оркестра, но с осени про¬

сил меня уволить, так как потом собирался всецело посвя¬

тить себя работе над оперой. Капельмейстер, которого злил

мой уход, напоследок третировал меня с исключительной

грубостью, но Тайзер помогал мне мужественно ее париро¬

вать и высмеивать.
С этим верным товарищем я проработал всю инструмен¬

товку моей оперы, и насколько благоговейно чтил он мои

мысли, настолько же беспощадно указывал на всенаруше-
375

ния в оркестровке. Иногда он приходил в страшную ярость

и отчитывал меня, словно хамоватый дирижер, до тех пор

пока я не вычеркивал и не переделывал какое-нибудь со¬

мнительное место, в которое я был влюблен и за которое

цеплялся. И всякий раз, когда я сомневался и чувствовал

себя неуверенно, у него были наготове примеры. Если я,

скажем, настаивал на сохранении какого-то неудавшегося

места или не решался на смелый ход, он хватал партитуры

и показывал мне, как это делали Моцарт или Лорцинг*, и

уверял, что моя нерешительность, или трусость, или мое

упрямство — не что иное, как «ослиная тупость». Мы ора¬

ли друг на друга, ссорились и бесились, и если это проис¬

ходило в квартире Тайзера, то Бригитта внимательно при¬

слушивалась, приносила и уносила вино и сигары, состра¬

дательно и заботливо разглаживала не один скомканный'

нотный лист. Ее восхищение мною сравнялось с ее любо¬

вью к брату; я был для нее маэстро. Каждое воскресенье я

должен был приходить к Тайзерам обедать, а после еды,

если на небе было хоть одно голубое пятнышко, ехать с ни¬

ми на трамвае за город. Мы гуляли по холмам и лесам,

болтали и пели, и брат с сестрой без всяких моих просьб

каждый раз опять запускали свои родные «йодли».
Однажды во время такой прогулки мы зашли переку¬

сить в деревенский трактир, откуда нам навстречу через

широко распахнутые окна весело неслась сельская танце¬

вальная музыка. После того как мы поели и отдыхали в са¬

ду, попивая сидр, Бригитта потихоньку шмыгнула обратно

в дом, а когда мы это заметили и стали искать ее глазами,

то увидели, как она проносится в танце мимо окна, живая,

искрясь весельем, словно летнее утро. Когда она верну¬

лась, Тайзер погрозил ей пальцем и сказал, что ей следова¬

ло бы пригласить его тоже. Тут она покраснела и смути¬

лась, замахала на него рукой и посмотрела на меня.
—	В чем дело? — спросил ее брат.
—	Да перестань ты, — сказала она только, но я случай¬

но заметил, как она взглядом указала ему на меня, а Тай¬

зер обронил:
—	Ах вот что...
Я ничего не сказал, но мне было странно видеть, как

она смутилась из-за того, что танцевала в мопс присутст¬

вии. Только теперь мне пришло в голову, что, не будь я

скован в движении, они, быть может, совершали бы свои
376

прогулки быстрее и дальше, поэтому с тех пор я лишь из¬

редка присоединялся к их воскресным экскурсиям.
Гертруда, после того как мы с ней почти закончили про¬

ходить партию сопрано, вероятно, заметила, что мне тяже¬

ло отказаться от частых визитов к ней ■ доверительной

близости за роялем, но что вместе с тем я избегаю выдумы¬

вать предлоги для продолжения этих встреч. Вдруг ежа не¬

ожиданно предложила мне регулярно аккомпанировать ее

пению, и теперь я два-три раза в неделю вечерами прихо¬

дил к ней домой. Старик Имтор одобрительно смотрел на

нашу дружбу, он и вообще предоставлял дочери, рано по¬

терявшей мать и занявшей в доме место хозяйки, самостоя¬

тельность во всем.
Сад стоял в полном великолепии раннего лета, повсюду

были цветы, вокруг тихого дома распевали птицы, и коща

я с улицы входил в этот сад и шел по аллее, мимо потем¬

невших старых статуй, приближаясь к увитому зеленью до¬

му, у меня всякий раз возникало чувство, будто я вхожу в

святилище, куда голоса и дела этого мира могут проникать

лишь приглушенными и смягченными. За окнами в цвету¬

щем кустарнике жужжали пчелы, в комнату падали лучи

солнца и тени листвы, а я сидел за роялем и слушал, как

поет Гертруда, прислушивался к ее голосу, который легко

взвивался вверх и без натуги, плавно парил в воздухе. И

когда мы, окончив какую-нибудь песню, смотрели друг на

друга и улыбались, то это было единение и доверие, как

бывает между братом и сестрой. В такие минуты я иноща

думал: теперь мне стоит только протянуть руку и тихо

взять свое счастье, чтобы удержать его навсегда, но я этого

так и не сделал — я хотел дождаться, чтобы и она тоже на¬

конец проявила страстное желание и стремление ко мне.

Но Гертруда, казалось, дышит чистым довольством и ниче¬

го иного не желает, нередко у меня даже возникало впечат¬

ление, будто она просит меня не взрывать это тихое согла¬

сие и не омрачать нашу весну.
Если я и был разочарован, то утешением для меня было

чувствовать, как искренне она погружена в мою музыку,

как понимает меня и гордится этим.
Так продолжалось до июня месяца, потом Гертруда с

отцом уехали в горы, а я остался и всякий раз, проходя

мимо ее пустого дома, стоявшего в саду среди платанов,

смотрел на запертую калитку. Тут снова началась моя му¬

ка, она росла и преследовала меня бессонными ночами.
377

Тогда я каждый вечер, почти всегда с нотами в кармане,

стал ходить к Тайзерам, принимал участие в их безоблач¬

ной, невзыскательной жизни, пил их австрийское вино и

играл с ними Моцарта. Потом теплыми ночами шел домой,

видел прогуливающиеся среди зелени любовные пары, до¬

ма усталый ложился в постель, но не находил сна. Теперь

для меня было непостижимо, как мог я настолько по-брат¬

ски обходиться с Гертрудой, чтобы ни разу не нарушить

очарования, не притянуть ее к себе и не взять штурмом. Я

видел ее в голубом или сером платье, веселую или серьез¬

ную, слышал ее голос и не понимал, как мог я ее слушать,

не вспыхнув пламенем и не домогаясь ее. Одурманенный,

словно в лихорадке, я вставал, зажигал свет и набрасывал¬

ся на работу, прислушивался к звучавшим во мне голосам

людей, к инструментам, которые зазывали, умоляли и уг¬

рожали, повторял в новых лихорадочно-возбужденных ме¬

лодиях песнь любовной тоски. Но это утешение часто не

давалось мне вовсе, тогда я, распаленный и обезумевший,

ворочаясь в злой бессоннице, беспорядочно и бессмыслен¬

но произносил ее имя — Гертруда, Гертруда, — отвергал

утешение и надежду и в отчаянии предавался ужасающему

бессилию желания. Я взывал к Богу и спрашивал его, за¬

чем он создал меня таким, зачем искалечил и вместо сча¬

стья, какое есть и у последнего нищего, не дал ничего, кро¬

ме жестокого утешения копаться в звуках и все снова и

снова живописать недостижимое в бесплотных звуковых

фантазиях, заслоняясь ими от своей страсти.
Днем мне легче удавалось с нею совладать. Стиснув зу¬

бы, я с раннего утра садился за работу, дальними прогул¬

ками заставлял себя успокоиться, холодным душем —

взбодриться, а вечерами спасался от теней неумолимо на¬

двигавшейся ночи по соседству, в безоблачной ясности се¬

мейства Тайзер, где меня на несколько часов охватывал по¬

кой, а иногда и приятная истома. Тайзер, несомненно, за¬

мечал, что я страдаю, что болен, но приписывал это работе

и советовал мне щадить себя, хотя сам принимал в этой ра¬

боте горячее участие и, в сущности, с таким же волнением

и так же нетерпеливо следил за созреванием моей оперы,

как я сам. Иногда я заходил за Тайзером, чтобы посидеть с

ним где-нибудь вдвоем, и мы проводили вечер в прохладе

сада-ресторана, однако любовные пары и ночная синева,

цветные фонарики и фейерверк, аромат чувственности,
378

всегда присущий городским летним вечерам, были для ме¬

ня отнюдь не благотворны.
Совсем скверно стало, коша Тайзеры уехали тоже, что¬

бы весь отпуск странствовать по горным тропам. Он при¬

глашал меня присоединиться к ним и был при этом вполне

искренен, хотя я со своей ограниченной подвижностью из¬

рядно испортил бы ему удовольствие; однако я не мог при¬

нять это приглашение. Две недели пробыл я в городе один,

бессонный, измотанный, и работа валилась у меня из рук.
Вдруг Гертруда прислала мне из какой-то деревни в Ва¬

ле небольшую коробку, полную альпийских роз, и, когда я

увидел ее почерк и распаковал бурые увядшие цветы, на

меня словно глянули ее милые очи, ■ я устыдился своего

безумия и своего недоверия. Я понял, будет лучше, если

она узнает правду о моем состоянии, и на другое утро на¬

писал ей короткое письмо. Полушутя, я рассказал ей о

том, что совсем лишился сна и происходит это от тоски по

ней и что я больше не могу принимать ее дружбу, ибо мое

чувство — это любовь. Пока я писал, на меня опять нашло,

и мое письмо, начатое спокойно и почти шутливо, под ко¬

нец стало лихорадочным и пылким.
Едва ли не каждый день почта доставляла мне приветы

и открытки с видами от Тайзера и его сестры; разве могли

они догадаться, что их открытки и писульки всякий раз

причиняли мне разочарование — ведь я ждал посланий,

начертанных другой рукой.
Наконец он все-таки прибыл — серый конверт, надпи¬

санный легким, ясным почерком Гертруды, и в нем письмо.
«Дорогой друг! Ваше письмо привело меня в замеша¬

тельство. Я вижу, что вы страдаете и переживаете тяжелое

время, иначе мне бы следовало вас отругать за то, что вы

меня так ошеломили. Вы знаете, как я к вам расположена,

однако меня устраивает мое нынешнее положение, и пока¬

мест я не испытываю потребности его менять. Если бы я

увидела опасность вас потерять, то сделала бы все, чтобы

удержать возле себя. Но ответить на ваше пылкое письмо я

не могу. Имейте терпение, оставьте все между нами, как

было до сих пор, пока мы не сможем увидеться и погово¬

рить. Тоща все будет легче.
Дружески
ваша Гертруда».
379

Это письмо мало что изменило, и все же оно меня как-

то успокоило. Все-таки это был привет от нее, все-таки она

стерпела и не воспротивилась тому, что я ее домогался, не

оттолкнула меня. И еще это письмо принесло мне что-то от

ее существа, что-то от ее почти холодной ясности, и вместо

образа, который сотворила из нее моя любовь, перед моим

мысленным взором вновь стояла она сама. Ее взгляд требо¬

вал от меня доверия, я ощущал ее близость, и во мне сразу

взметнулись стыд и гордость, они помогли победить пожи¬

равшую меня тоску и подавить пылкие желания. Обретя не

утешение, но прилив сил и мужества, я не пал духом и пе¬

ребрался со своей работой в один деревенский трактир в

двух часах езды от города.
Там я подолу сидел среди тенистой, уже отцветшей си¬

рени, размышлял о своей жизни и удивлялся. Как одиноко

и неприкаянно шел я своим путем неведомо куда! И нище

не укоренился и не добился прав гражданства. С родителя¬

ми поддерживал лишь формальные отношения, посылая

им вежливые письма; профессию свою бросил, предавшись

рискованным творческим фантазиям, которые меня не кор¬

мили. Мои друзья меня по-настоящему не знали, Гертруда

была единственным человеком, с которым у меня могло

сложиться полное взаимопонимание и совершенное единст¬

во. А моя работа, то, ради чего я жил и что должно было

дать смысл моей жизни, — до какой степени была она по¬

гоней за тенью, построением воздушных замков! Могло ли

на самом деле оправдать и наполнить жизнь человека на¬

громождение звуковых рядов и возбужденная игра с творе¬

ниями, которые в лучшем случае могли иногда кому-ни-

будь помочь приятно провести час-другой?
Тем не менее я опять довольно-таки усердно работал, и

за лето опера у меня внутренне вполне сложилась, хотя

внешне ей еще многого недоставало и написана была лишь

самая малая ее часть. Иногда меня снова охватывала бур¬

ная радость и я в заносчивости воображал, как мое произ¬

ведение обретет власть над людьми, как певцам и музыкан¬

там, капельмейстерам и хорам придется исполнять мою во¬

лю и как моя опера будет впечатлять тысячи людей. В дру¬

гое минуты меня прямо-таки пугало и казалось сверхъесте¬

ственным, что все эти волнения и эта власть могут исхо¬

дить из бессильных мечтаний и фантазий бедного, одино¬

кого человека, который всем внушает сострадание. Време¬

нами я даже терял мужество и приходил к мысли, что мое
380

сочинение невозможно будет когда-либо поставить на сце¬

не, что все в нем фальшиво и преувеличено. Однако это

случалось редко, в основном я был убежден в жизненности

и силе моей работы. Она была искренней и пылкой, глубо¬

ко прочувствованной, по ее жилам текла живая кровь, и

если сегодня я больше не расположен ее слушать и пишу

совсем другие ноты, то все же в этой опере — вся моя мо¬

лодость. И когда мне снова попадаются некоторые такты

оттуда, у меня неизменно возникает такое чувство, будто

на меня повеяло теплой весенней бурей из покинутых до¬

лин юности и любви. И когда я думаю о том, что весь пыл

этой оперы и ее власть над сердцами родились из слабости,

лишений и тоски, то уже не знаю, как относиться мне к

своей жизни в то время, да и к нынешней тоже — радо¬

ваться ей или огорчаться.
Лето подходило к концу. Однажды в темную ночь, из¬

ливавшую бурные, надрывно рыдавшие потоки дождя, я

дописал до конца увертюру. Наутро дождь сделался холод¬

ным и тихим, небо равномерно серым, а сад — осенним. Я

уложил вещи и поехал обратно в город.
Из всех моих знакомых домой успели вернуться только

Тайзер с сестрой. У обоих с их горным загаром вид был

цветущий, за время своих путешествий они удивительно

много повидали и все же были полны участия и нетерпения

узнать, как обстоят у меня дела с оперой. Мы с Тайзером

проиграли увертюру, и меня самого охватило почти торже¬

ственное настроение, когда он положил руку мне на плечо

и сказал сестре:
—	Бригитта, взгляни на этого парня, это великий музы¬

кант!
Приезда Гертруды я все-таки, несмотря на всю мою то¬

ску и волнение, ждал с надеждой. Я мог показать ей зна¬

чительную часть работы и знал, она будет со мной всей

душой, будет радоваться и наслаждаться моим творением,

как своим собственным. С особым нетерпением ждал я

Генриха Муота, его помощь была мне необходима, но я

уже несколько месяцев ничего о нем не .слышал. Наконец

он появился, еще до возвращения Гертруды, и однажды

утром вошел ко мне в комнату. Долго всматривался он в

мое лицо.
—	Вид у вас кошмарный, — сказал он, качая голо¬

вой. — Впрочем, когда пишешь такие вещи!..
—	Вы просмотрели свою партию?
381

—	Просмотрел? Да я ее знаю наизусть и спою, когда вы

только пожелаете. Это, знаете ли, дьявольская музыка!
—	Вы думаете?
—	Вот увидите. Вы пережили только что прекрасней¬

шее время вашей жизни, а теперь держитесь! Как только

ваша опера будет сыграна, чердачной славе конец. Впро¬

чем, это ваше дело. Когда мы будем петь? Несколько заме¬

чаний у меня все же найдется. Далеко ли вы продвинулись

в целом?
Я показал ему, что следовало показать, и он дюзу увел

меня к себе. Там я впервые услышал, как он поет эту пар¬

тию, которую я писал, все врага думая о нем сквозь муки

собственной страсти, и я чувствовал силу моей музыки и

его голоса. Только теперь я мог мысленно представить себе

всю оперу на сцене, только теперь мое собственное пламя

обратилось на меня и дало мне почувствовать свое тепло,

оно вовсе не принадлежало мне и вовсе не было моим тво¬

рением, а жило собственной жизнью и действовало на ме¬

ня, как чуждая сила. Я впервые почувствовал это отчужде¬

ние творения от творца, в которое до тех пор по-настояще-

му не верил. Мое произведение начинало существовать,

двигаться и проявлять признаки жизни, только что оно бы¬

ло у меня в руках, и вот теперь оно уже вовсе не мое; слов¬

но ребенок, вышедший из-под опеки отца, оно жило и при¬

меняло свою власть на собственный страх и риск, незави¬

симо глядело на меня чужими глазами и все же носило на

лбу мое имя и мой знак. Такое же двойственное, временами

прямо-таки пугающее ощущение возникало у меня позднее

на спектаклях.
Муот хорошо выучил свою партию, а там, где он желал,

чтобы я внес изменения, я вполне мог ему уступить. Теперь

он с любопытством стал расспрашивать о партии сопрано,

которую просмотрел лишь наполовину, и хотел узнать,

проходил ли я эту партию целиком с какой-нибудь певи¬

цей.
Я вынужден был теперь, в первый раз, рассказать ему о

Гертруде, мне удалось сделать это спокойно и не выдать се¬

бя. Ее имя было ему известно, но в доме Имтора бывать не

случалось, и он удивился, узнав, что Гертруда разучила

эту партию и может ее спеть.
—	Значит, у нее хороший голос, — одобрительно ска¬

зал он, — высокий и легкий. Вы как-нибудь введете меня в

этот дом?
382

—	Я и сам собирался просить у них разрешения. Мне

хотелось, чтобы вы раз-другой спели вместе с фройляйн

Имтор, могут ведь понадобиться поправки. Как только эти

господа вернутся в город, я буду их об этом просить.
—	В сущности, вы счастливчик, Кун. И для оркестро¬

вой музыки у вас тоже есть помощник — Тайзер. Вот уви¬

дите, эта вещь пойдет.
Я ничего не ответил, я еще не мог занимать свои мысли

тем, что последует, как сложится судьба моей оперы, спер¬

ва надо было ее закончить. Но с тех пор, как я услышал

его исполнение, я уверовал в силу своего детища.
Тайзер, которому я об этом рассказал, угрюмо заметил:
—	Да уж я думаю. У Муота — языческая мощь. Если

бы он только не был таким халтурщиком. Музыка его ни¬

когда не занимает, только собственная персона. Наглец он,

везде и во всем.
В тот день, когда я шел к дому Имтора через осенний

сад, где уже потихоньку начинался листопад, шел, чтобы

повидать наконец-то возвратившуюся Гертруду, сердце у

меня тревожно билось. А она, еще более прекрасная и

стройная, слегка загорелая, с улыбкой вышла мне навстре¬

чу, подала руку и своим милым голосом и ясным взглядом,

всей своей благородной, непринужденной манерой вновь

подчинила меня прежнему очарованию, так что в приливе

счастья я отбросил все свои заботы и желания и рад был

снова оказаться в ее благодетельной близости. Она меня не

осаживала, и, поскольку я не нашел повода заговорить о

моем письме и моих притязаниях, она тоже обходила эту

тему молчанием и ни единым движением не показала, что

наши товарищеские отношения чем-то омрачены или под¬

вергаются опасности. Она не старалась избегать моего об¬

щества, опять часто оставалась со мной наедине, веря в то,

что я буду уважать ее волю и не возобновлю своих домога-

.тельств, пока она сама меня к этому не подтолкнет. Мы

безотлагательно прошли с ней все, что я наработал за эти

месяцы, и я сообщил ей, что Муот получил свою партию и

хвалит ее. Я попросил у нее разрешения привести его с со¬

бой, поскольку мне необходимо пройти обе главные партии

с ними вместе, и она дала согласие.
—	Я не очень охотно иду на это, — сказала она, — вы

ведь знаете. Вообще я никогда не пою перед посторонними,

а перед господином Муотом мне это неприятно вдвойне. Не

только потому, что он знаменитый певец. В нем есть что-то
383

такое, что меня пугает, во всяком случае, на сцене. Ну по¬

смотрим, надеюсь, что-нибудь получится.
Я не осмелился взять своего друга под защиту и хва¬

лить его, чтобы не испугать ее еще больше. Я был убежден,

что после первой пробы она охотно будет петь с ним и

дальше.
Через несколько дней я прикатил к ним вместе с Муо-

том в экипаже. Нас ждали, навстречу вышел хозяин дома,

исполненный изысканной и холодной вежливости. Против

моих частых визитов и моей дружбы с Гертрудой он не

имел ни малейших возражений, он рассмеялся бы, если бы

кто-нибудь обратил на это его внимание. Но то, что теперь

явился еще и Муот, ему не слишком нравилось. Последний

был очень элегантен и корректен, и, казалось, Имторы,

отец и дочь, были приятно удивлены. Певец, прослывший

напористым и заносчивым, умел показать превосходные

манеры, к тому же он был не тщеславен и в разговоре вы¬

сказывался определенно, но скромно.
—	Будем петь? — спросила через некоторое время Гер¬

труда, и мы встали, чтобы перейти в музыкальную гости¬

ную. Я сел за рояль, бегло проиграл увертюру и всю сце¬

ну, дал пояснения и в конце концов попросил Гертруду на¬

чать. Она вступила скованно и осторожно, вполголоса. Му¬

от, напротив того, коща пришла его очередь, запел, не ко¬

леблясь и не щадя себя, в полный голос; он увлек нас обо¬

их и быстро втянул в действие, так что Гертруда тоже це¬

ликом отдалась музыке. Муот, который имел обыкновение

в хороших домах весьма сдержанно обходиться с дамами,

только теперь обратил на нее внимание, с участием следил

за ее пением и сердечными словами, не преувеличивая, вы¬

разил ей, как коллега, свое восхищение.
С этой минуты вся скованность пропала, музыка сдру¬

жила час и сделала единодушными. А мое произведение,

все еще лежавшее полумертвым в виде плохо соединенных

кусков, стало все прочнее и глубже срастаться. Теперь я

знал, что главное в нем сделано и ничего существенного ис¬

портить уже нельзя, и мне казалось, что это хорошо. Я не

скрывал своей радости и растроганно благодарил обоих мо¬

их друзей. Радостно-торжественно вышли мы с Муотом из

этого дома, и он повел меня в ресторан на импровизирован¬

ный праздничный ужин. За шампанским он сделал то, чего

делать не собирался, — обратился ко мне на «ты» и про¬

должал так обращаться, а я был этому рад и не возражал.
384

—	Сейчас мы довольны и пируем, — смеялся он, — и,

в сущности, мы правы, что делаем это наперед, пока оно

всего прекрасней. Потом это будет выглядеть по-другому.

Ты, дружок, входишь теперь в сиянье театральной славы,

и давай с тобой чокнемся за то, чтобы она не сгубила тебя,

как большинство других.
Гертруда еще какое-то время оставалась застенчивой в

присутствии Муота и становилась по отношению к нему

свободной и непосредственной, только когда они пели. Он

был очень сдержан и почтителен, и постепенно Гертруда

стала более охотно видеть его у себя и каждый раз с непри¬

нужденным радушием приглашала его, точно так же как

меня, приходить еще. Часы, когда мы бывали только втро¬

ем, делались все реже. Партии были разучены и обсужде¬

ны, к тому же у Имторов опять начались зимние приемы с

регулярными музыкальными вечерами, на которые теперь

часто являлся и Муот, хотя и не принимал в них участия.
Иногда я как будто бы замечал, что Гертруда начинает

чуждаться меня, что она немного от меня отстраняется, но

всякий раз укорял себя за такие мысли и стыдился своего

недоверия. Я видел, что у Гертруды очень много дел, как у

хозяйки светского салона, и часто радовался, глядя на нее,

снующую и хлопочущую среди гостей, такую стройную,

царственную и все-таки прелестную.
Недели для меня летели быстро. Я сидел за работой,

которую надеялся, по возможности, за зиму закончить,

встречался с Тайзером, проводил вечера с ним и его сест¬

рой, к тому же вел всевозможную переписку и откликался

на некоторые события, так как то там, то здесь пели мои

песни, а в Берлине исполнялось все, что я написал для

струнных инструментов. Приходили запросы и критиче¬

ские статьи в газетах, и вдруг оказалось, все знают, что я

работаю над оперой, хотя сам я никому, кроме Гертруды,

Тайзеров и Муота, не говорил об этом ни слова. Ну да те¬

перь уж было все равно, и, по правде, меня радовали эти

признаки успеха, казалось, передо мной наконец-то и все

же достаточно рано простерлась широкая дорога.
Дома у родителей я за целый год ни разу не побывал.

Теперь я поехал туда на Рождество. Матушка встретила

меня, исполненная любви, но все же с прежней натянуто¬

стью, которая существовала между нами и которая с моей

стороны была страхом перед непониманием, а с ее — неве¬

рием в мое артистическое призвание и в серьезностьмоих
13 4-114
385

устремлений. Она живо рассказывала о том, что слышала

и читала обо мне, однако скорее для того, чтобы доставить

мне удовольствие, чем по убеждению, ибо в глубине души

не доверяла этим кажущимся успехам точно так же, как и

всему моему искусству. Не то чтобы музыка не доставляла

ей удовольствия, раньше она даже немножко пела, однако

музыкант был в ее глазах все-таки чем-то жалким, к тому

же мою музыку — а кое-что из моих вещей она слыша¬

ла — она не могла ни понять, ни одобрить.
У отца веры было больше. Как купец, он думал прежде

всего р моем внешнем преуспеянии, и хотя он постоянно,

без брюзжанья, щедро поддерживал меня, а после моего

ухода из оркестра опять полностью оплачивал мое содер¬

жание, ему все же приятно было узнать, что я начал зара¬

батывать и имею виды на то, чтобы со временем жить на

собственные доходы, в чем он, даже при наличии богатст-'

ва, видел необходимую основу для достойного существова¬

ния. Впрочем, за день до моего приезда он упал и поранил

ногу и теперь ле.хал в постели.
Я нашел его склонным к слегка философическим бесе¬

дам, сблизился с ним более чем когда-либо и радовался его

испытанной, практической жизненной мудрости. Я отва¬

жился даже пожаловаться ему на некоторые мои беды, чего

раньше никогда не делал из стыда. При этом мне вспомни¬

лось одно высказывание Муота, которое я повторил отцу.

Муот однажды сказал, правда не всерьез, что считает мо¬

лодость тяжелейшим временем в жизни и находит, что ста¬

рые люди большей частью бывают более веселыми и до¬

вольными, нежели молодые. Мой отец сперва рассмеялся,

а потом задумчиво произнес:
—	Мы, старики, конечно, утверждаем обратное. Одна¬

ко твой друг не совсем неправ. Я полагаю, в жизни можно

провести точную границу между молодостью и старостью.

Молодость кончается вместе с эгоизмом, старость начинает¬

ся с жизни для других. Я вот что имею в виду: молодые

люди получают от жизни много наслаждений и много стра¬

даний, потому что живут только для себя. Им важно каж¬

дое желание, каждая фантазия; каждая радость пьется до

дна, но и каждое страдание тоже, а кое-кто, увидев, что его

желания неисполнимы, сразу отвергает и самую жизнь.

Это свойственно молодости. Однако для большинства лю¬

дей наступает время, когда все меняется, коща они живут

больше для других, отнюдь не из добродетели, а совершен¬
386

но естественно. Большинству это дает семья. Когда у чело¬

века есть дети, он меньше думает о себе и о своих желани¬

ях. Другие отрешаются от эгоизма во имя службы, полити¬

ки, во имя искусства и науки. Молодости хочется играть,

старости — работать. Никто не женится ради того, чтобы

иметь детей, однако, коща у человека появятся дети, они

заставят его измениться, и под конец он увидит, что веда

все совершалось только для них. Это связано с тем, что мо¬

лодежь хоть и охотно говорит о смерти, но все же никоща

о ней не думает. У стариков все наоборот. Молодые наде¬

ются жить вечно и могут поэтому во всех своих желаниях и

замыслах иметь в виду только себя. Старики уже замети¬

ли, что где-то есть предел и что все, что человек приобрета¬

ет или делает для одного себя, в конце концов провалива¬

ется в дыру и оказывается напрасным. Поэтому ему нужно

другое — вечность и вера в то, что он работает не только

на червей. Для того у него и есть жена, и ребенок, и дело,

и служба, и отечество — чтобы он знал, ради кого он еже¬

дневно ломается и надрывается. И тут твой друг совершен¬

но прав: человек более доволен, коща он живет для дру¬

гих, чем коща для одного себя. Только незачем старикам

пыжиться и выдавать это за героизм, ничего такого нет. К

тому же из самых пылких юнцов получаются наилучшие

старики, а вовсе не из тех, кто и в школе уже подделывал¬

ся под дедушек.
Дома я пробыл неделю и подолгу сиживал у постели от¬

ца. Терпеливым больным он не был, да ведь и в самом де¬

ле, за исключением небольшой раны на ноге, он обладал

отменной силой и здоровьем. Я признался ему, сколь сожа¬

лею о том, что раньше не отдавал ему должного и не сбли¬

зился с ним по-настоящему, но он возразил, что это взаим¬

но и что нашей будущей дружбе это больше пойдет на

пользу, чем если бы мы предпринимали преждевременные

попытки понять друг друга, которые редко удаются. Осто¬

рожно и дружески он поинтересовался, как у меня обстоят

дела с женщинами. О Гертруде я говорить не хотел, в ос¬

тальном моя исповедь была совсем проста.
—	Успокойся! — сказал отец с улыбкой. — У тебя есть

задатки превосходного семьянина, умные женщины это за¬

мечают сразу. Только не верь какой-нибудь совсем бедной,

она, возможно, имеет в виду твои деньги. И если ты не

найдешь ту, о которой мечтаешь и которая мила твоему

сердцу, то и тогда еще не все потеряно. Любовь между мо¬
13»
387

лодыми людьми и любовь в длительном браке — это не од¬

но и то же. В молодости каждый думает и заботится лишь

о себе. Однако когда есть семья, появляются другие забо¬

ты. Со мной произошло то же самое, ты вправе это знать.

Я был очень влюблен в твою маму, у нас был поистине

брак по любви. Но это длилось всего год или два, потом

влюбленность прошла, вскоре от нее не осталось и следа, и

мы растерялись и толком не знали, как нам жить дальше.

Тут как раз пошли дети — твои старшие брат и сестра, те,

что рано умерли, мы должны были о них заботиться. Соот¬

ветственно, наши претензии друг к другу уменьшились, от¬

чужденность прошла, и вдруг вновь явилась любовь, прав¬

да не прежняя, а совсем другая. И она продержалась до

сих пор, более тридцати лет, не требуя больших душевных

затрат. Не все браки по любви продолжаются так благопо¬

лучно, а лишь немногие.
От этих рассуждений мне, конечно, проку не было, од¬

нако новые, дружеские отношения с отцом меня радовали,

и родной дом, к которому я в последние пцы был почти

равнодушен, снова стал мне дорог. Коща я уезжал оттуда,

то не жалел об этой поездке и решил впредь поддерживать

более тесную связь со стариками.
Работа и поездки на концерты моей струнной музыки

какое-то время отвлекали меня от посещения дома Имто-

ров. Когда я пришел к ним снова, то застал там Муота, хо¬

дившего туда раньше только вместе со мной, в числе самых

желанных гостей. Старик Имтор держался с ним все еще

холодно и несколько неприязненно, зато Гертруда, видимо,

вполне с ним сдружилась. Мне это было приятно, я не ви¬

дел оснований для ревности и был убежден, что два таких

разных человека, как Муот и Гертруда, вполне могли бы

интересовать и привлекать друг друга, но утолить сердце и

любить — нет. Поэтому я без всяких подозрений наблю¬

дал, как он поет вместе с ней и они сливают свои прекрас¬

ные голоса. Они смотрелись хорошо — оба высокие, стат¬

ные, стройные, он — темный и серьезный, она — светлая

и веселая. Правда, теперь мне временами казалось, будто

сохранять прежнюю природную веселость ей удается не без

труда, а иногда она бывает усталой и омраченной. Нередко

Гертруда смотрела на меня серьезно, испытующе, с тем лю¬

бопытством и интересом, с каким смотрят друг на друга уг¬

нетенные и запуганные люди, и, если я тогда кивал ей или
388

отвечал ласковым взглядом, она так долго и натужно рас¬

тягивала лицо в улыбке, что мне становилось больно.
Однако подобные наблюдения я делал редко, в другие

дни Гертруда выглядела такой же веселой и сияющей, как

обычно, так что недавнее впечатление я счел плодом моей

фантазии или приписал его временному нездоровью Герт¬

руды. Только однажды я по-настоящему испугался. Один

из друзей дома играл Бетховена, а Гертруда сидела в полу¬

мраке, откинувшись назад, и, должно быть, думала, что на

нее никто не смотрит. Незадолго до этого, при ярком свете,

на людях, среди гостей, она выглядела неизменно спокой¬

ной и веселой. Теперь же, уйдя в себя, явно равнодушная к

музыке, она перестала следить за своим лицом, и на нем

появилось выражение усталости, страха и робости, как у

затравленного, растерявшегося ребенка. Оно продержалось

всего несколько минут, но, коща я его увидел, у меня за¬

мерло сердце. Гертруда страдала, ее томила какая-то пе¬

чаль, это и само по себе было плохо, но то, что она даже

передо мной разыгрывала веселость и даже от меня все

скрывала, меня испугало. Как только музыка смолкла, я

постарался подойти к ней, сея с ней рядом и завел безобид¬

ный разговор. Я говорил, что нынешняя зима для нее бес¬

покойная и что я при этом тоже остаюсь внакладе, только

произносил все это как бы между прочим, шутливым то¬

ном. Под конец я напомнил ей минувшую весну, коща мы

вместе играли, пели и обсуждали первые наброски моей

оперы.
Тоща она сказала:
—	Да, то было прекрасное время.
И все, однако это было признание, ибо она произнесла

эти слова с невольной серьезностью. Я же усмотрел в них

надежду для себя и в душе был ей благодарен.
Я очень охотно повторил бы вопрос, который задавал

ей летом. Перемену в ней, смущение и робкую неуверен¬

ность, которую она иногда выказывала именно передо

мной, я, при всей моей скромности, склонен был восприни¬

мать как благоприятные для меня признаки. Я растроганно

наблюдал, как, по-видимому, больно задета ее девичья гор¬

дость и как отчаянно она защищается. Однако не осмели¬

вался что-нибудь сказать, она вызывала у меня жалость

своей неуверенностью, к тому же я считал себя обязанным

соблюдать данное мной обещание ждать. Я никоща не

умел вести себя с женщинами и совершал ошибку, обрат¬
389

ную той, какую делал Муот: вел себя с женщинами, как с

друзьями.
Поскольку долгр считать свои наблюдения ошибкой я

не мог, а изменившееся поведение Гертруды понимал лишь

отчасти, то сдерживал себя, стал бывать у них немного ре¬

же и избегал интимных разговоров с нею. Я щадил ее, мне

не хотелось ее пугать и усугублять ее робость, ведь она яв¬

но страдала и была в разладе с собой. Как мне кажется,

она это заметила и оценила мою сдержанность. Я надеялся,

что с концом зимы и оживленного светского общения для

нас обоих опять наступит спокойное, прекрасное время, а

до тех пор решил ждать. Однако мне часто становилось

бесконечно жаль прелестную девушку, и против собствен¬

ной воли я и сам понемногу забеспокоился и почувствовал,

что нависает какая-то опасность.
Наступил февраль, я с нетерпением ждал весны и стра¬

дал от этого напряженного ожидания. Муот тоже редко по¬

казывался у меня, правда, этой зимой он был очень загру¬

жен в Опере и стоял перед выбором между двумя недавно

полученными лестными приглашениями в большие театры.

Любовницы у него теперь, видимо, не было, во всяком слу¬

чае, после его разрыва с Лоттой женщин я у него больше

не встречал.
Недавно мы отметили день его рождения, с тех пор я

его не видел.
И вот я почувствовал, что мне его не хватает — я начал

страдать от перемены в моих отношениях с Гертрудой, от

работы через силу и зимней усталости и отправился к не¬

му, чтобы поболтать с ним, как встарь. Он поставил передо

мною шерри и начал рассказывать о театре, а вообще был

какой-то усталый, рассеянный и удивительно мягкий. Я

слушал его, оглядывал комнату и только что собирался

спросить, был ли он опять у Имторов. Вдруг, равнодушно

скользнув взглядом по столу, я увидел на нем конверт,

надписанный рукою Гертруды. Я не успел еще толком по¬

думать, как во мне взметнулись испуг и горечь. Конечно,

это могло быть просто приглашение, обычная вежливость,

но я уже в это не верил, сколь бы мне того ни хотелось.
Мне удалось сохранить спокойствие, и я скоро ушел. И

против собственной воли все понял. Это письмо могло быть

приглашением, каким-то пустяком, случайностью — но я

знал, что это не так. Вдруг я увидел и постиг все, что бы¬

ло, что произошло за последнее время. Конечно, я намЬре-
390

вался проверить свои наблюдения и подождать, однако эти

мысли были только предлогами и увертками, на самом де¬

ле стрела вонзилась, рана кровоточила и нарывала, и, ког¬

да я пришел домой и сидел у себя в комнате, оцепенение

медленно прошло, уступив место страшной ясности, кото¬

рая пронзила меня холодом и дала почувствовать, что те¬

перь моя жизнь разбита, а вера и надежда — уничтожены.
Много дней подряд я не мог ни плакать, ни испытывать

боль. Не раздумывая, я решил покончить с жизнью. Вер¬

нее, воля к жизни во мне уснула и, казалось, исчезла. Я

обдумывал смерть, как операцию, которую непременно на¬

до совершить, не размышляя о том, приятна она или нет.
К числу дел, какие я должен был предварительно вы¬

полнить и выполнил, относился прежде всего визит к Герт¬

руде, чтобы получить от нее, в известной мере для поряд¬

ка, уже ненужное моим чувствам подтверждение. Я мог бы

получить его у Муота, но, хотя он казался мне менее вино¬

ватым, чем Гертруда, пойти к нему было свыше моих сил.

Я пошел к Гертруде, не застал ее, на другой день пришел

опять и несколько минут беседовал с ней и с ее отцом, пока

он не оставил нас одних, полагая, что мы собираемся музи¬

цировать.
И вот она стояла передо мной, и я еще раз с любопытст¬

вом посмотрел на нее, слегка изменившуюся, но все такую

же красивую, как раньше.
—	Простите, Гертруда, что мне приходится снова му¬

чить вас. Летом я написал вам письмо, могу я сейчас полу¬

чить на него ответ? Я должен уехать, возможно, надолго,

иначе я подождал бы, пока вы сами...
Она побледнела и удивленно воззрилась на меня, и,

чтобы помочь ей, я продолжал:
—	Не правда ли, вы принуждены сказать «нет»? Я так

и думал. Хотел только убедиться.
Она печально кивнула.
—	Это Генрих? — спросил я.
Она кивнула опять, но вдруг испугалась и схватила ме¬

ня за руку.
—	Простите меня! И не причиняйте ему зла!
—	Этого у меня и в мыслях нет, вы можете быть спо¬

койны, — сказал я и невольно усмехнулся, ибо мне вспом¬

нились Марион и Лотта, которые тоже были так боязливо

преданы ему и которых он бил. Возможно, Гертруду он бу¬
391

дет бить тоже и сокрушит ее покоряющее величие, да и всю

ее доверчивую натуру.
—	Гертруда, — начал я опять, — подумайте хорошень¬

ко! Не ради меня, я знаю, на каком я свете! Но Муот не

даст вам счастья. Прощайте, Гертруда.
До сих пор моя холодность и спокойствие оставались

непоколебленными. Только теперь, коща Гертруда так воз¬

звала ко мне, тоном, напомнившим мне Лотту, коща она

посмотрела на меня совершенно подавленная и сказала:

«Не уходите так, этого я от вас не заслужила!» — сердце у

меня чуть не разорвалось и мне стоило больших усилий

сдержаться.
Я подал ей руку и сказал:
—	Я не хочу причинять вам боль. Генриху я тоже ниче¬

го плохого не сделаю. Но подождите все-таки, не давайте

ему власти над собой! Он губит всех, кого любит.
Она покачала головой и выпустила мою руку.
—	Прощайте, — тихо промолвила она. — Я не винова¬

та. Не думайте обо мне плохо, и о Генрихе тоже.
С этим было покончено. Я вернулся домой и продолжал

готовиться к задуманному, как к деловой операции. Прав¬

да, меня тем временем душила боль, и сердце мое облива¬

лось кровью, но я смотрел на себя как бы со стороны и не

занимал этим свои мысли. Не имело значения, как я буду

себя чувствовать в оставшиеся мне дни и часы — хорошо

или плохо. Я сложил по порядку кипу нотных листов, на

которых была написана моя опера, и заодно написал пись¬

мо Тайзеру, ради того чтобы мое сочинение, если это воз¬

можно, было сохранено. В то же время я напряженно раз¬

думывал над тем, каким образом мне умереть. Мне очень

хотелось пощадить моих родителей, однако я не находил

такого вида смерти, который дал бы мне подобную возмож¬

ность. В конце концов, это было не так важно: я решил

убить себя из револьвера. Все эти вопросы всплывали пе¬

редо мной как что-то призрачное и нереальное. Прочным

было лишь убеждение, что дальше мне жить нельзя, ибо

под ледяной оболочкой моего решения я уже смутно пред¬

чувствовал весь ужас той жизни, какая мне предстояла.

Она гадко смотрела на меня пустыми глазами и была бес¬

конечно безобразнее и страшнее, нежели мрачное и доволь¬

но-таки безразличное представление о смерти.
На второй день, после обеда, я закончил свои приготов¬

ления. Я хотел в последний раз пройтись по городу и дол¬
392

жен был вернуть в библиотеку еще несколько книг. Утеши¬

тельно было сознавать, что вечером меня уже не будет в

живых. Я чувствовал себя, как человек, попавший в ава¬

рию, который лежит, наполовину одурманенный наркозом,

и испытывает не настоящую боль, но предощущение ужаса¬

ющих мук. И надеется только впасть в полное бесчувствие,

прежде чем действительно вспыхнет эта предощущаемая

боль. Такое у меня было состояние. Я страдал не столько

от настоящей боли, сколько от мучительного страха, что

мне придется снова прийти в сознание и тогда испить всю

чашу, от которой меня призвана избавить смерть. Поэтому

я шел торопливо и, покончив с делом, сразу зашагал обрат¬

но. Только описал небольшой крюк, чтобы не проходить

мимо дома Гертруды. Потому что догадывался, не в силах

додумать эту мысль до конца, что при виде этого дома не¬

выносимая мука, от которой я спасался бегством, обрушит¬

ся на меня и повалит.
Так я, запыхавшись, подошел к дому, где жил, отворил

дверь и стал не мешкая подниматься по лестнице с чувст¬

вом глубокого облегчения. Если сейчас моя скорбь еще го¬

нится за мной и протягивает ко мне свои когти, если сей¬

час, где-то внутри, меня начнет грызть ужасная боль, то

ведь между мной и освобождением остались считанные ша¬

ги и секунды.
По лестнице навстречу мне спускался какой-то человек

в форме. Я посторонился и поспешил протиснуться мимо

него, в страхе, что меня могут остановить. Он приложил

руку к фуражке и назвал мое имя. Покачнувшись, я взгля¬

нул на него. Его обращение ко мне, задержка, мое сбывше¬

еся опасение пронзили меня дрржью, и меня вдруг охвати¬

ла смертельная усталость, словно я сейчас упаду и уже ли¬

шен возможности сделать еще несколько шагов и добраться

до моей комнаты.
Между тем я затравленно смотрел на незнакомца и от

напавшей на меня слабости присел на ступеньку. Он спро¬

сил, не болен ли я, я покачал головой. При этом он все

время что-то держал в руке, предлагая мне взять, а я брать

не хотел, пока он не попытался всучить мне это почти си¬

лой. Я отмахнулся и сказал:
—	Не хочу.
Он стал звать хозяйку, ее не было дома. Тогда он под¬

хватил меня под мышки, чтобы втащить наверх, и, как

только я увидел, что мне от него не уйти и одного он меня
393

не оставит, я опять почувствовал власть над собой, встал и

прошел вперед к себе в комнату, куда он последовал за

мной. Поскольку он, как мне показалось, смотрел на меня

с подозрением, я показал на свою хромую ногу и сделал

вид, будто она болит, — он поверил. Я достал кошелек и

дал ему марку, а он окончательно сунул мне в руки бума¬

гу, которую я не хотел брать и которая оказалась телеграм¬

мой.
Обессилев, я стоял у стола и пытался собраться с мыс¬

лями. Итак, меня все-таки остановили, нарушили мое за¬

клятье. Что это такое лежит? Телеграмма — от кого? Все

равно, меня это не касается. Это хамство, приносить мне

сейчас телеграммы. Я все подготовил, и вот, в последнюю

минуту, кто-то присылает мне телеграмму. Я огляделся, на

столе лежало письмо. Письмо я сунул в карман, оно меня

не тревожило. Но телеграмма меня мучила, она вторглась в

мои мысли и прорвала очерченные мною круги. Я сидел

напротив нее, смотрел, как она лежит, и раздумывал, чи¬

тать мне ее или нет. Конечно, это было посягательство на

мою свободу, в этом я не сомневался. Кто-то вздумал по¬

пытаться мне помешать. Моего бегства, не допускали, хоте¬

ли, чтобы я вылакал, испил до дна свое страданье, чтобы

не избежал ни единого укуса, укола, ни единой судороги.
Почему эта телеграмма так беспокоила меня, я не знаю.

Долго сидел я у стола и не решался ее прочесть, чувствуя,

что в ней кроется некая сила, способная потянуть меня об¬

ратно и заставить выносить невыносимое, все то, от чего я

хотел бежать. Коща я наконец ее все-таки вскрыл, листок

дрожал у меня в руке и я долго вникал в ее содержание,

словно мне приходилось переводить с редкого иностранно¬

го языка. Текст гласил: «Отец при смерти. Прошу при¬

ехать немедленно. Мама». Постепенно я понял, что это

значит. Еще вчера я думал о моих родителях и сожалел,

что вынужден причинить им горе, но это соображение бы¬

ло каким-то поверхностным. И вот они заявили протест,

оттащили меня назад, предъявили свое право на меня. Мне

сразу же вспомнились беседы, какие я вея с отцом на Рож¬

дество. Молодые люди, сказал он, в своем эгоизме и чувст¬

ве независимости способны дойти до того, чтобы из-за неу¬

довлетворенного желания покончить с жизнью; однако тех,

кто знает, что их жизнь связана с жизнью других, — тех

собственные вожделения уже не смогут завести так далеко.

Но ведь я тоже был связан такими узами! Мой отец лежал
394

при смерти, мать была с ним одна, она звала меня. Угроза

его жизни и ее беда в ту минуту еще не тронули моего сер¬

дца, я считал, что познал горшие страдания, вместе с тем я

понимал, что невозможно сейчас взвалить на них еще мою

собственную ношу, не услышать их просьбу, сбежать от

них. Вечером я был уже на вокзале, готовый к отъезду; ма¬

шинально, но добросовестно я сделал все необходимое —

купил билет, взял сдачу, вышел на перрон и сея в вагон.

Там я уселся в угол, готовый к тому, что мне предстоит

ехать долго, всю ночь. Вошел какой-то молодой человек,

огляделся, поздоровался и сел напротив меня. Он что-то

спросил, но я только взглянул на него, ничего не думая, с

единственным желанием, чтобы он оставил меня в одиноче¬

стве. Он кашлянул и встал, взял свою сумку из желтой ко¬

жи и подыскал себе другое место.
Поезд катил сквозь ночь, катил слепо, с дурацким усер¬

дием, точно так же тупо и добросовестно, как я, словно мог

что-то упустить или что-то спасти. Через несколько часов,

коща я полез в сумку, то наткнулся на письмо. Еще и

письмо тут, подумал я и вскрыл конверт.
Мой издатель писал мне о концертах и гонорарах и со¬

общал, что все хорошо и дела идут в гору, обо мне написал

крупный критик в Мюнхене, он меня поздравляет. К пись¬

му была приложена вырезка из журнала, статья, ще назы¬

валось мое имя и звание и шла долгая болтовня о состоя¬

нии нынешней музыки, о Вагнере, о Брамсе, потом — раз¬

бор моей струнной музыки и моих песен с щедрыми похва¬

лами и пожеланием удачи. И пока я читал эти мелкие чер¬

ные буквы, до меня постепенно дошло, что это относится

ко мне, что мир и слава протягивают мне руку. И вдруг не¬

вольно рассмеялся.
Однако это письмо и статья ослабили повязку у меня на

глазах, и неожиданно для себя я оглянулся и увидел мир,

увидел, что я не вычеркнут из жизни, не отброшен назад, а

нахожусь в самой ее гуще и связан с нею. Я должен был

жить, я должен был с этим примириться. Как это было

возможно? Ах, снова всплыло все, что случилось пять дней

назад и что я воспринимал в каком-то отупении, от чего я

задумал уйти, — все это было отвратительно, горько и по¬

стыдно. Все это было смертным приговором, но я его не ис¬

полнил, мне пришлось оставить его неисполненным.
Я слышал постукиванье колес, открыл окно и увидел,

как мимо понуро тянутся темные пространства, печальные
395

голые деревья с черными сучьями, усадьбы под высокими

крышами и отдаленные холмы. Все это, казалось, сущест¬

вует неохотно, дышит скорбью и отвращением. Можно бы¬

ло счесть эти картины красивыми, но в моих глазах они

были только печальными. Мне вспомнилась песня: «То

Господь послал?»
Сколь ни пытался я разглядывать деревья, поля и кры¬

ши снаружи, сколь старательно ни прислушивался к пере¬

стуку колес, сколь сильно ни цеплялся в мыслях за все,

что было ще-то вдалеке и о чем можно было думать без от¬

чаяния, долго длиться это не могло. Об отце я тоже почти

не мог думать. Он погрузился в глубь, в забвение вместе с

ночным ландшафтом, и вопреки моей воле и моим усилиям

мысли мои возвратились туда, где им быть не следовало.

Там раскинулся сад со старыми деревьями, и посреди сада

был дом, у входа — пальмы, а на всех стенах старые тем¬

ные картины; я входил, поднимался по лестнице, мимо

этих старых картин, и никто меня не видел, я проходил по

дому, как тень.
Мне встретилась стройная дама, она повернулась ко

мне спиной, темно-русым затылком. Я видел их обоих, ее и

его, они обнимались, и я видел, что мой друг Генрих Муот

улыбается, так уныло и жестоко, как он иногда улыбался,

как будто бы знал наперед, что и эту красавицу он будет

оскорблять и бить и что против этого ничего не поделаешь.

Было нелепо и лишено смысла, что этому несчастному че¬

ловеку, этому губителю доставались самые прекрасные

женщины, а у меня вся моя любовь и вся доброжелатель¬

ность оказывались напрасными. Это было нелепо и лишено

смысла, но это было так.
Очнувшись то ли ото сна, то ли от забытья, я увидел за

окном серый рассвет и блеклое небо. Я потянулся, рас¬

правляя затекшее тело, почувствовал пустоту в желудке и

беспокойство, увидел, как мрачно и хмуро выстраиваются

передо мной все обстоятельства. Прежде всего теперь сле¬

довало подумать об отце с матерью.
Было еще серое, раннее утро, коща я заметил, что при¬

ближаются мосты и дома моего родного города. Среди вок¬

зальной вони и шума меня с такой силой охватили уста¬

лость и отвращение, что я насилу вышел из вагона; подхва¬

тив свой легкий багаж, я сел в ближайшую извозчичью

пролетку, покатившую по ровному асфальту, а затем по

подмерзшей земле и гулкой мостовой и остановившуюся
396

перед широкими дверьми нашего дома, которые я никогда

не видел запертыми.
Теперь, однако, они были заперты, и, когда я, расте¬

рянный и испуганный, дернул звонок, никто не вышел и не

откликнулся. Я взглянул наверх, мне казалось, будто я ви¬

жу неприятный, дурацкий сон, где все заперто и надо ка¬

рабкаться по крышам. Кучер удивленно смотрел и ждал.

Подавленный, я подошел к другой двери, в которую вооб¬

ще входил редко и которой уже несколько лет не пользо¬

вался совсем. Она была открыта, за нею помещалась от¬

цовская контора, и, когда я вошел, там сидели в серых

сюртуках, как всегда тихие и запыленные, конторские слу¬

жащие, при моем появлении они встали и поздорова¬

лись — ведь я был наследник. Бухгалтер Клемм, выгля¬

девший точно так же, как двадцатью годами раньше, отве¬

сил поклон и печально-вопросительно посмотрел на меня.
—	Почему заперта парадная дверь?
—	Там никого нет.
—	Где же отец?
—	В больнице, и госпожа тоже там.
—	Он жив?
—	Сегодня утром был еще жив, но ожидают...
—	Я понял. Что с ним?
—	То есть? Ах да, это все еще нога. Его неправильно

лечили, так считаем мы все. Внезапно начались боли, он

ужасно кричал. Тогда его увезли в больницу. Теперь у него

заражение крови. Вчера в два тридцать мы послали вам де¬

пешу.
—	Да, спасибо. Теперь распорядитесь, пожалуйста, что¬

бы мне поскорее принесли бутерброд и стакан вина и по¬

дали карету.
Вокруг забегали и зашептались, потом опять все стих¬

ло, кто-то подал мне тарелку и стакан, я съел бутерброд и

выпил вино, сел в карету, лошадь зафыркала, и вскоре я

стоял перед входом в больницу, где по коридорам сновали

сестры в белых чепцах и санитары в полотняных костюмах

в синюю полоску. Меня взяли за руку и проводили в ком¬

нату, подняв глаза, я увидел заплаканную матушку, кив¬

нувшую мне, а на низкой железной кровати — отца, изме¬

нившегося, маленького, его короткая седая борода странно

торчала вверх.
Он был еще жив; он открыл глаза и узнал меня, несмот¬

ря на сильный жар.
397

—	Все еще пишем музыку? — тихо спросил он; его го¬

лос и взгляд были в равной мере добродушны и насмешли¬

вы. Он подмигнул мне с какой-то усталой иронической

мудростью, которой сказать больше нечего, и у меня было

чувство, что он смотрит мне в самое сердце, видит и знает

все.
—	Отец, — сказал я. Но он только улыбнулся, еще раз

взглянул на меня, чуть насмешливо, но уже рассеянным

взглядом, и снова закрыл глаза.
—	Как ты выглядишь! — сказала матушка, обнимая ме¬

ня. — Так это на тебя подействовало?
Я ничего не мог ей сказать, сразу после этого пришел

молодой врач, а вскоре, следом, — пожилой; умирающий

получил морфий и больше уже не открывал своих умных

глаз, способных теперь смотреть так всезнающе и с таким

превосходством. Мы сидели возле него и смотрели, как он

лежит, как становится все спокойней, а лицо у него меняет¬

ся, и ждали его кончины. Он жил еще несколько часов и

умер в конце дня. Я больше не испытывал ничего, кроме

глухой скорби и глубокой усталости, сидел с воспаленны¬

ми сухими глазами и к вечеру заснул возле его смертного

одра.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
То, что жизнь — дело нелегкое, временами я смутно

чувствовал и раньше. Теперь у меня появилась новая при¬

чина для раздумий. До сего дня не оставляет меня ощуще¬

ние противоречия, которое кроется в этом открытии. Ведь

моя жизнь была бедной и трудной, но вот другим людям, а

иногда и мне самому она кажется богатой и замечательной.

Человеческая жизнь видится мне темной печальной ночью,

которую нельзя было бы вынести, если бы то тут, то там не

вспыхивали молнии, чей неожиданный свет'так утешителен

и чудесен, что эти секунды могут перечеркнуть и оправдать

годы тьмы.
Тьма, безутешный мрак — страшный круговорот по¬

вседневной жизни. Зачем человек утром встает, ест, пьет,

потом опять ложится? Ребенок, дикарь, здоровый молодой

человек, животное не страдают от этого круговорота безли¬

ких вещей и дел. Кто не страдает от дум, того радует

подъем по утрам, еда и питье, он находит в этом удовлет-
398

ворсние и другого не желает. Однако кто утратил ощуще¬

ние естественности всего этого, тот жадно и зорко ищет в

течении дней мгновенья истинной жизни, вспышки кото¬

рой дают счастье и заглушают чувство времени вместе со

всеми раздумьями о смысле и цели жизни вообще. Можно

назвать их творческими, ибо кажется, будто они приносят

чувство единения с Творцом, ибо в эти мгновенья все, да¬

же то, что обычно представляется случайным, ощущаешь

как предначертанное. Это то же самое, что мистики назы¬

вают единением с Богом. Может быть, сверхьяркий свет

этих мгновений погружает все остальные во мрак, может

быть, из-за свободной волшебной легкости и блаженного

парения в эти мгновенья всю остальную жизнь ощущаешь

такой тяжелой, вязкой и приземляющей. Я этого не знаю,

в размышлениях и философствовании я не далеко ушел.

Зато я знаю: если существуют блаженство и рай, то это не

что иное, как безмятежная непрерывность таких мгнове¬

ний, и если подобное блаженство можно обрести через

страдание и очищение скорбью, то никакое страдание и

никакая скорбь не будут столь нестерпимы, чтобы надо

было от них бежать.
Спустя несколько дней после похорон отца — я ходил

еще оглушенный и в каком-то духовном изнеможении, —

бродя без цели по городу, забрел я на улицу предместья.

Хорошенькие домики посреди садов вызвали у меня не

вполне отчетливое воспоминание, я сосредоточился на нем

и узнал сад и дом моего бывшего учителя, который не¬

сколько лет назад хотел склонить меня к вере в теософию.

Я направился к дому, хозяин вышел ко мне навстречу, уз¬

нал меня и радушно провел к себе в комнату, ще вокруг

книг и цветочных горшков носился приятный аромат та¬

бачного дыма.
—	Как вы поживаете? — спросил господин Лоэ. — Ах

да, вы ведь лишились отца! У вас и вид подавленный. Вы

тяжело это переживаете?
—	Нет, — ответил я. — Смерть отца причинила бы мне

более сильную скорбь, если бы между нами оставалась преж¬

няя отчужденность. Но в последний мой приезд я с ним по¬

дружился и избавился от тягостного чувства вины, какое ис¬

пытываешь по отношению к добрым родителям, пока полу¬

чаешь от них больше любви, чем можешь дать сам.
—	Это меня радует.
399

—	А как обстоят дела с вашей теософией? Хотелось бы

что-нибудь от вас услышать, потому что мне сейчас плохо.
—	В чем причина?
—	Во всем. Я не могу ни жить, ни умереть. Все, за что

ни возьмусь, нахожу лживым и глупым.
Доброе и довольное лицо Лоэ — лицо садовника — болез¬

ненно исказилось. Должен признаться, что именно это доб¬

рое, слегка располневшее лицо расстроило меня, да я совсем

и не ждал от него и его мудрости какого-либо утешения. Я

хотел только послушать, как он будет рассуждать, как пока¬

жет бессилие своей мудрости, и наказать его за его благоду¬

шие и оптимистическую веру. Настроен я был недружелюб¬

но, и по отношению к нему, и ко всем вообще.
Однако этот человек вовсе не был так самодоволен и

так тверд в своей догме, как я думал. Он участливо взгля¬

нул мне в лицо, с искренним огорчением, и меланхолично

покачал своей белокурой головой.
—	Вы больны, сударь мой, — решительно сказал он. —

Быть может, только физически, тогда это скоро пройдет. На¬

до пожить в деревне, крепко поработать и не есть мяса. Но я

думаю, болезнь гнездится в другом месте. Вы больны душой.
—	Вы думаете?
—	Да. У вас болезнь, которая, к сожалению, теперь в

моде и которую ежедневно встречаешь у интеллигентных

людей. Врачи, конечно, ничего об этом не знают. Она

сродни moral insanity1, ее можно назвать также индивидуа¬

лизмом или воображаемым одиночеством. Современные

книга полны этим. В вас вселилась фантазия, будто вы

одиноки, ни один человек вами не интересуется, ни один

человек вас не понимает. Разве это не так?
—	Приблизительно да, — с удивлением признал я.
—	Вот видите. Тому, в ком уже сидит эта болезнь, до¬

статочно нескольких разочарований, чтобы он поверил,

будто между ним и другими людьми не существует вообще

никаких отношений, разве что недоразумения, и что каж¬

дый человек, в сущности, шагает по жизни в абсолютном

одиночестве, что ему никогда не стать по-настоящему по¬

нятным для других, нечего с ними делить и невозможно

иметь что-либо общее. Бывает даже, что такие больные ста¬

новятся высокомерными и считают всех прочих, здоровых
* Нравственному безумию (англ.).
400

людей, которые способны еще понимать или любить друг

друга, за стадных животных. Если бы эта болезнь стала

всеобщей, человечество неминуемо вымерло бы. Но она

встречается только в Центральной Европе и только в выс¬

ших сословиях. У молодых людей она излечима, ее отно¬

сят даже к числу неизбежных в молодости болезней роста.
Его назидательный, чуть иронически окрашенный тон

немного раздражал меня. Когда он увидел, что я не улыба¬

юсь и не делаю попыток защищаться, на лице его опять по¬

явилось горестно-доброе выражение.
—	Простите, — ласково сказал он. — У вас сама бо¬

лезнь, а не распространенная карикатура на нее. Но сред¬

ство для ее лечения действительно существует. Ведь это од¬

но воображение, что нет мостов между «я» и «ты», что

каждый идет своим путем, одинокий и непонятый. Наобо¬

рот — то общее, что есть между людьми, гораздо значи¬

тельней и важнее, чем то, что у каждого отдельного челове¬

ка свое и чем он отличается от других.
—	Возможно, — сказал я. — Но что пользы мне это

знать? Я не философ, и мое страдание состоит не в том,

что я не могу найти истину. Я не стремлюсь быть мудрецом

и мыслителем, а просто хочу найти возможность жить не¬

множко спокойней и легче.
—	Так попробуйте! Не надо штудировать книги и стро¬

ить теории. Но пока вы больны, вы должны верить врачу.

Будете верить?
—	С удовольствием попробую.
—	Хорошо. Если б вы были больны только физически

и врач посоветовал бы вам принимать ванны, или пить ле¬

карство, или поехать к морю, то вы, возможно, и не поня¬

ли бы, почему то или иное средство должно вам помочь, но

непременно послушались бы и попробовали его применить.

Поступите точно так же с тем, что я вам посоветую! Научи¬

тесь какое-то время больше думать о других, чем о себе!

Это единственный путь к спасению.
—	Но как же мне это сделать? Каждый ведь думает

прежде всего о себе.
—	Это вам надо преодолеть. Вы должны выработать в

себе некоторое равнодушие к собственному благополучию.

Должны научиться думать: что за важность во мне самом!

Для этого годится только одно средство — вы должны нау¬

читься любить кого-то так, чтобы благо этого человека бы¬
14 4-114
401

ло для вас важнее вашего собственного. Я отнюдь не имею

в виду, что вам надо влюбиться! Совсем наоборот!
—	Понимаю. Но на ком же мне попробовать?
—	Начните с близких — с друзей, родных. У вас есть

мать. Она понесла тяжелую утрату, чувствует себя одино¬

кой и нуждается в утешении. Заботьтесь о ней, не остав¬

ляйте ее и попытайтесь стать ей в чем-то полезным!
—	Мы не очень хорошо понимаем друг друга — я и моя

мать. Едва ли это получится.
—	Да, если вашей доброй воли на это не хватит, то, ко¬

нечно, не получится! Старая песня о непонятости! Не надо

все время думать о том, что тот или этот не вполне вас по¬

нимают и, может быть, не вполне к вам справедливы! Вы

должны сперва сами попытаться понять других, доставить

радость другим, быть справедливым к другим! Сделайте

это и начните со своей матери! Понимаете, вы должны себе

сказать: жизнь мне все равно опротивела, так почему бы

мне не попробовать такой способ! Любовь к собственной

жизни вы утратили, так не щадите ее, взвалите на себя ка¬

кое-то бремя, откажитесь от толики удобств!
—	Я попробую. Вы правы, мне все равно, что я делаю,

так почему бы не сделать то, что вы советуете?
Что тронуло и поразило меня в его словах — это их

совпадение с тем, что мой отец в нашей последней беседе с

ним преподнес мне в качестве житейской мудрости: жить

для других и не так уж считаться с собой! Это учение пря¬

мо противоречило моему жизнеощущению, к тому же оно

отдавало катехизисом и наставлениями перед конфирма¬

цией, о которых я, как всякий здоровый молодой человек,

думал с отвращением и презрением. Но в конце концов

речь шла не о взглядах и мировоззрениях, а о вполне прак¬

тической попытке сделать тяжелую жизнь более сносной. Я

хотел эту попытку предпринять.
С удивлением смотрел я в глаза человеку, которого ни¬

когда не принимал всерьез, а теперь признал как советчи¬

ка, даже как врача. Но, казалось, у него на самом деле

есть что-то от той любви, какую он мне рекомендовал. Ка¬

залось, он разделяет мое горе и искренне желает мне до¬

бра. Чутье и без того уже подсказало мне, что понадобится

принудительное лечение для того, чтобы я снова обрел воз¬

можность жить и дышать, как другие. Я думал о долгом

одиночестве в горах или о дикой загруженности работой,
402

теперь же я предпочитал послушаться моего советчика, ибо

мой собственный опыт и моя мудрость иссякли.
Когда я открыл моей матери, что не намерен оставлять

ее одну, а надеюсь, что она переедет ко мне и разделит

жизнь со мной, она печально покачала головой.
—	Что ты придумал! — отмахнулась она. — Это не так

просто. Я держусь за мои старые привычки и не могу начи¬

нать все сначала, а тебе нужна свобода и незачем брать на

себя такую обузу.
—	Мы могли бы все же попробовать, — предложил я. —

Возможно, дело пойдет легче, чем ты думаешь.
Для начала у меня было достаточно хлопот, которые от¬

влекали меня от размышлений и отчаяния. Остался дом,

разветвленное дело с активом и долгами, были книги и сче¬

та, были деньги, данные взаймы, и деньги, взятые в долг,

и стоял вопрос о том, что со всем этим делать. Я, конечно,

с самого начала был полон решимости все продать, но так

быстро это не получалось, к тому же мама была привязана

к старому дому, да и отцовское завещание тоже надо было

выполнить, при всех его крючках и закавыках. Потребова¬

лась помощь бухгалтера и нотариуса, дни и недели прохо¬

дили в обсуждениях, в переписке касательно денег и дол¬

гов, в составлении планов и разочарованиях. Вскоре я со¬

всем запутался во всех этих счетах и официальных форму¬

лярах, придал нотариусу еще адвоката и предоставил им

все это распутывать.
Из-за этого мама нередко оказывалась обойденной. Я

всячески старался облегчить ей это тяжелое время, избавил

от всех деловых хлопот, читал ей вслух и выезжал с ней на

прогулки. Иногда я с трудом превозмогал желание сбежать

и бросить все как есть, однако чувство стыда и некоторое

любопытство к тому, как все сложится дальше, удержива¬

ли меня на месте.
Мама думала только о покойном, однако ее печаль вы¬

ражалась в каких-то мелких, женских, чуждых мне прояв¬

лениях, часто казавшихся мелочными. Вначале я должен

был сидеть за столом на отцовском месте, потом она все же

сочла, что я этому месту не соответствую, и оно оставалось

незанятым. Иногда, сколько бы я ни говорил с ней об отце,

ей все было мало, в другой раз она умолкала и страдальче¬

ски смотрела на меня, едва лишь я его упоминал. Больше

всего мне недоставало музыки. Я много бы дал за то, чтобы

как-нибудь часок поиграть на скрипке, но это мне было до-
14*	403

зволсно только много недель спустя, однако даже тогда она

вздыхала и видела в этом прегрешение. На мои безотрад¬

ные попытки сделать ей ближе и понятней мой характер и

мою жизнь и завоевать ее дружбу она не поддавалась.
От этого я часто страдал и хотел все бросить, однако

всякий раз преодолевал себя, привыкая к этим дням без

общения. Моя собственная жизнь была незаполненна и не¬

подвижна, лишь изредка доходил до меня глухой отзвук

былого — если во сне я слышал голос Гертруды или в сво¬

бодный час мне невольно вспоминались мелодии из моей

оперы. Коща я поехал в Р., чтобы отказаться там от квар¬

тиры и упаковать вещи, все тамошнее показалось мне та¬

ким далеким, словно прошли годы. Я побывал только у

Тайзера, который дружески мне помог. Спросить про Герт¬

руду я не решился.
Против сдержанно-смиренного поведения моей матери,

которое со временем стало меня крайне огорчать, мне при¬

шлось постепенно начать настоящую тайную борьбу. Если

я открыто просил ее сказать мне, чего она хочет и в чем

именно мною недовольна, она с печальной улыбкой глади¬

ла мою руку и говорила:
—	Оставь это, дитя мое! Просто я старая женщина.
Тогда я принялся сам выяснять, в чем дело, не минуя в

своих расспросах бухгалтера и слуг.
Выяснилось много всякого. И главное, у моей матери

была в городе одна-единственная близкая родственница и

подруга, ее кузина, старая дева, которая мало с кем встре¬

чалась, но с моей матерью поддерживала тесную дружбу.

Эта фройляйн Шнибель и отца моего весьма недолюблива¬

ла, а уж ко мне выказывала настоящее отвращение, так что

в последнее время наш дом не посещала. Матушка коща-то

обещала ей, что если переживет отца, то возьмет ее к себе,

и, видимо, мое присутствие делало эту надежду несбыточ¬

ной. Коща я понемногу все это выведал, то нанес старой

даме визит и приложил усилия к тому, чтобы ей понра¬

виться. Игра с чьими-то странностями и мелкими интрига¬

ми была мне внове и даже доставляла удовольствие. Мне

удалось опять ввести старую барышню к нам в дом, и я за¬

метил, что матушка мне за это очень благодарна. Во вся¬

ком случае, они теперь объединились ради того, чтобы со¬

рвать задуманную мной продажу старого дома, что им дей¬

ствительно удалось. Теперь целью фройляйн Шнибель ста¬

ло занять в доме мое место и обрести издавна облюбован-
404

мое уютное прибежище в старости, доступ к которому я ей

пока еще преграждал. Места хватило бы и ей и мне, одна¬

ко она не желала иного хозяина в доме, кроме себя самой,

и переезжать к нам отказывалась. Зато неустанно к нам

шастала, сумела сделаться необходимой своей подруге во

всевозможных мелких делах, со мной обращалась диплома¬

тично, как грозная великая держава, и заняла место совет¬

чицы по домоводству, какого я у нее оспаривать не мог.
Моя бедняжка мама не взяла ни ее сторону, ни мою.

Она устала и глубоко страдала от перемены в своей жизни.

Я не сразу заметил, как сильно ей не хватает отца. Однаж¬

ды, проходя через комнату, ще я никак не предполагал ее

застать, я увидел, что она копается в платяном шкафу. Она

испугалась при моем появлении, и я быстро прошел даль¬

ше, но успел заметить, что она перебирает одежду покой¬

ного, позднее у нее были красные глаза.
Когда наступило лето, началась новая борьба. Я хотел

непременно уехать вместе с матерью, отдых не помешал бы

нам обоим, при этом я надеялся поднять ее настроение и

усилить свое влияние на нее. Большого желания путешест¬

вовать она не выражала, однако и не противоречила мне —

тем энергичнее ратовала фройляйн Шнибель за то, чтобы

мама осталась дома, а я бы ехал один. Но в этом я ни за

что не хотел ей уступать, я многого ждал от этой поездки.

В старом доме рядом с моей бедной растерявшейся и стра¬

дающей матерью я начал чувствовать себя неуютно; вне до¬

ма, как я надеялся, я мог бы ей больше помочь и лучше со¬

владал бы с собственными мыслями и настроениями. И я

добился того, что в конце июня мы уехали. Мы совершали

небольшие дневные переезды, повидали Констанц и Цюрих

и через перевал Брюниг направились к Бернским Альпам.

Мама была молчаливая и усталая, покорно терпела это пу¬

тешествие и выглядела несчастной. В Интерлакене она на¬

чала жаловаться, что перестала спать, но я уговорил ее до¬

ехать со мной до Гриндельвальда, ще надеялся найти по¬

кой для нее и для себя. Во время этого дурацкого, беско¬

нечного и безрадостного путешествия я отчетливо понял не¬

возможность спастись, убежать от моей собственной беды.

На пути у нас лежали красивые зеленые озера, отражая ве¬

ликолепные старинные города, высились белые и голубые

горы и сверкали в солнечных лучах голубовато-зеленые

глетчеры. Однако мы оба проходили мимо всего этого мол¬

чаливые и невеселые, всего стеснялись, от всего чувствова¬
405

ли себя только подавленными и усталыми. Мы совершали

прогулки, смотрели вверх, где высились горы, вдыхали

легкий сладостный воздух, слышали колокольчики пасу¬

щихся на лугах стад, говорили: «Это прекрасно!» — не ос¬

меливаясь при этом взглянуть друг другу в глаза.
В Гриндельвальде мы выдержали одну неделю. И од¬

нажды утром матушка сказала:
—	Послушай, это бессмысленно, давай вернемся. Мне

бы так хотелось хоть раз нормально выспаться, уж если

мне суждено заболеть и умереть, то я хочу, чтобы это про¬

изошло дома.
Тогда я молча упаковал наши чемоданы, признал про

себя ее правоту и проделал с нею весь обратный путь быст¬

рей, чем мы ехали сюда. Однако у меня было такое чувст¬

во, будто я возвращаюсь не на родину, а в тюрьму, и ма¬

тушка тоже выказывала лишь слабое удовлетворение.
И вот в день нашего возвращения я ей сказал:
—	Что ты думаешь касательно того, чтобы я уехал

один? Я бы опять отправился в Р. Пойми, я с удовольстви¬

ем остался бы с тобой, если бы видел в этом хоть какой-то

смысл. Но мы оба больны и безрадостны и только постоян¬

но заражаем этим друг друга. Возьми в дом свою ^подругу,

она способна утешить тебя лучше, чем я.
По своей привычке она взяла мою руку и тихо поглади¬

ла. А также кивнула головой и с улыбкой посмотрела на

меня, улыбка же ясно говорила: «Да, уезжай поскорее!»
Всеми своими усилиями и добрыми намерениями я ни¬

чего не добился, кроме того, что в течение нескольких ме¬

сяцев мучил ее и себя и только еще усугубил отчуждение

между нами. Каждый из нас, несмотря на совместную

жизнь, нес свою ношу в одиночестве, не деля ее с другим,

и каждый теперь только глубже погрузился в свою скорбь

и свою болезнь. Мои попытки остались бесплодными, и я

не мог сделать ничего лучшего, как уехать и уступить мес¬

то фройляйн Шнибель.
Это я вскоре и сделал, а поскольку никакого другого

места я не знал, то возвратился в Р. Когда я уезжал, до мо¬

его сознания дошло, что у меня больше нет родины. Город,

где я родился и провел детские годы, где похоронил отца,

больше не имел ко мне отношения, не мог ничего от меня

требовать и ничего мне дать, кроме воспоминаний. Я не

сказал господину Лоэ, когда прощался с ним, что его ре¬

цепт не помог. По случайности моя прежняя квартира в Р.
406

еще была свободна. Это было для меня как бы знаком, что

бессмысленно порывать связь с былым и пытаться бежать

от собственной судьбы. Я жил опять в том же доме, в той

же комнате, в том же городе, распаковал опять свою

скрипку, вернулся к работе и нашел все таким же, как бы¬

ло раньше, только Муот уехал в Мюнхен, а Гертруда стала

его невестой.
Я брал в руки куски моей оперы, словно то были обломки

моей прежней жизни, из которых я хотел попробовать еще

что-то слепить. Но музыка медленно оживала в моей застыв¬

шей душе, она пробудилась, лишь когда поэт, автор вс» мо¬

их текстов, прислал мне новую песню. Она пришла в такое

время, когда я вечерами нередко ощущал в себе прежнюю

тревогу и со стыдом и тысячью блуждающих огоньков в душе

бродил возле сада имторовского дома.
Вот слова песни:
Ночами фбн свистит,
Тяжелым, влажным бьет крылом,
Кроншнепов близится прилет,
Никто не спит.
Проснулась вся земля кругом.
Весна зовет.
Меня бессонница томит.
Душа полна,
Воспоминаний жаркая волна

Ласкает счастьем юных дней,
Оно в лицо мне поглядит,
И ну бежать скорей!
О сердце, погоди!
Пусть страсть вскипает вновь в крови,
И силится толкнуть
Тебя опять на старый путь —
Нет к юности пути.
Возврата нет к любви.
Эти стихи взяли меня за душу, и вновь пробудили во

мне звучание и жизнь. Мука, которую я долго сдерживал

и носил в себе, теперь высвободилась и палящим огнем пе¬

ретекала в такты и звуки. Оттолкнувшись от новой песни,

я опять нашел потерянную нить оперы и после столь дол¬

гой безысходности глубоко погрузился в стремительный

пьянящий поток, пока не достиг высокой свободы чувства,

где скорбь и блаженство уже неразличимы и весь пыл и
407

вся сила души нераздельно, ярким пламенем взмывают

ввысь.
В тот день, когда я записал новую песню и показал ее

Тайзсру, я шел вечером домой по каштановой аллее, пол¬

ный прибывающей силы для новой работы. Минувшие ме¬

сяцы еще смотрели на меня из своей безутешной пустоты,

словно сквозь прорези маски. Теперь же мое сердце би¬

лось с ненасытной быстротой и больше не понимало, зачем

оно хотело бежать от своего страдания. Образ Гертруды

восстал передо мной из праха, светлый и прекрасный, и я

опять бесстрашно смотрел в его ясные глаза и широко рас¬

крыл свое сердце всем скорбям. Ах, лучше было страдать

из-за Гертруды и еще глубже всадить шип в рану, нежели

влачить призрачное, тусклое существование вдали от нее и

от моей настоящей жизни! Между темными пышными кро¬

нами раскидистых каштанов проглядывало черно-синее не¬

бо, оно было усыпано звездами, и все они парили в выши¬

не, торжественные и золотые, беззаботно изливая в дале¬

кие дали свое сиянье. Так вели себя звезды, а деревья от¬

крыто выставляли напоказ свои почки, цветы и шрамы, и

что бы это для них ни значило — радость или боль, они

отдавались великой жажде жизни. Мухи-поденки роями

толклись навстречу смерти, у всего живого был свой блеск

и своя красота, и с минуту я всматривался во все это, все

понял и одобрил, одобрил также свою жизнь и свои стра¬

дания.
В течение осени моя опера была закончена. Как раз тог¬

да я однажды встретил в концерте господина Имтора. Он

поздоровался со мной сердечно и несколько удивленно, так

как не знал, что я вернулся в город. Только слышал, что у

меня умер отец и что с тех пор я живу у себя на родине.
—	А как поживает фройляйн Гертруда? — спросил я

как мог спокойней.
—	О, вам надо прийти и посмотреть самому. В начале

ноября должна состояться ее свадьба, и мы твердо рассчи¬

тываем на вас.
—	Спасибо, господин Имтор. А какие вести от Муота?
—	У него все хорошо. Вы знаете, я не вполне одобряю

этот брак. Мне давно хотелось как-нибудь расспросить вас

о господине Муоте. В той мере, в какой я его знаю, мне его

упрекнуть не в чем. Но я всякое про него слышал: говорят,

у него было много историй с женщинами. Можете вы мне

что-нибудь об этом сказать?
408

—	Нет, господин Имтор. Да это и не имеет смысла. На¬

вряд ли ваша дочь переменит свое решение на основании

слухов. Господин Муот мой друг, и я буду рад, если он

найдет свое счастье.
—	Да, да. Так мы скоро опять увидим вас у себя?
—	Думаю, да. До свидания, господин Имтор.
Совсем немного времени прошло с тех пор, коща я го¬

тов был сделать все, чтобы помешать союзу этих двоих, —

не из зависти или в надежде, что Гертруда все-таки еще мо¬

жет отдать предпочтение мне, а потому, что был убежден и

верил в свое предчувствие; ничего хорошего у них не вый¬

дет. Я думал о меланхолии Муота с оттенком самоистяза¬

ния, о его раздражительности, о деликатности Гертруды и

еще достаточно хорошо помнил Марион и Лотту.
Теперь я думал иначе. Крушение всей моей жизни, пол¬

года душевного одиночества и сознательное прощание с мо¬

лодостью произвели во мне перемену.
Теперь я был того мнения, что нелепо и опасно подни¬

мать руку на судьбу других людей, к тому же у меня не

было причин считать свою руку легкой, а себя самого —

помощником и знатоком людей, после того как все мои по¬

пытки в этом направлении потерпели неудачу и жестоко

меня посрамили. Я и теперь еще сильно сомневаюсь в спо¬

собности человека как-то сознательно строить и формиро¬

вать свою жизнь и жизнь других. Можно приобрести день¬

ги, стяжать почести й ордена, но счастье или несчастье не

приобретают, ни для себя, ни для других. Можно лишь

принять то, что приходит, правда, принять это можно со¬

вершенно по-разному. Что касалось меня, то я больше не

хотел делать насильственные попытки повернуть свою

жизнь на солнечную сторону, а решил принять предназна¬

ченное мне, в меру сил с ним справиться и обратить во

благо.
Пусть жизнь и не зависит от подобных медитаций и

движется, невзирая на них, все-таки честные решения и

мысли поселяют мир в душе и помогают перенести неотвра¬

тимое. По крайней мере, так мне кажется задним числом: с

тех пор, как я смирился и осознал незначительность моего

личного самочувствия, жизнь стала обходиться со мной по¬

ласковей.
Иногда нечто такое, чего ты не мог достичь никаким

упорством и никакими усилиями, неожиданно приходит к

тебе само — это я вскоре узнал на примере моих отноше¬
409

ний с матерью. Я каждый месяц писал ей, но с некоторых

пор не получал ответа. Случись с ней какая-нибудь беда, я ,

бы об этом знал, поэтому я мало думал о ней и продолжал

писать свои письма, короткие сообщения о том, как я по¬

живаю, к которым всякий раз присовокуплял любезные по¬

клоны фройляйн Шнибель.
В последнее время эти поклоны больше не передава¬

лись. Двум женщинам слишком хорошо жилось, и они не

вынесли исполнения своих желаний. Благополучие особен¬

но ударило в голову фройляйн Шнибель. Сразу после мо¬

его отъезда она с триумфом водворилась на плацдарме

одержанной победы и устроилась на жительство в нашем

доме. Теперь она обитала у своей старой подруги и кузины

и как счастье, вполне заслуженное долгими годами лише¬

ний, воспринимала возможность наслаждаться уютом и

чваниться в качестве совладелицы солидного благоустроен¬

ного дома. Не то чтобы она завела дорогостоящие привыч¬

ки или пустилась в мотовство — для этого она слишком

долго жила в стесненных условиях, почти что в бедности.

Она не стала' носить более изысканные платья и спать на

более тонком белье, зато лишь теперь принялась по-насто¬

ящему хозяйничать и экономить, благо это имело смысл и

здесь было что экономить. Но от чего она не желала отка¬

заться, так это от власти и влияния. Обе служанки долж¬

ны были повиноваться ей в той же мере, что и моей мате¬

ри, да и перед остальными слугами, перед мастеровыми,

почтальонами она выступала как барыня. И постепенно,

поскольку страсти отнюдь не гаснут с их удовлетворением,

она простерла свое властолюбие и- на такие дела, в каких

мать уже не с такой готовностью ей уступала. Она желала,

чтобы визиты, которые наносились моей матери, были од¬

новременно визитами и к ней тоже, и не терпела, чтобы

матушка кого-то у себя принимала, а она бы при сем не

присутствовала. Она желала, чтобы письма, особенно от

меня, ей не пересказывали, приводя оттуда лишь выдерж¬

ки, а давали читать самой. И в конце концов она обнару¬

жила, что в доме моей матери многое велось, устраивалось

и управлялось совсем не так, как бы она считала нужным.

Прежде всего, надзор за слугами казался ей недостаточно

строгим. Если одна служанка проводила вечер вне дома,

другая слишком долго беседовала с почтальоном, если ку¬

харка просила отпустить ее на воскресенье, то фройляйн

Шнибель строжайше выговаривала матери за ее снисходит
410

тельность и читала ей длинные наставления о рачительном

ведении хозяйства. Кроме того, ей было ужасно тяжело

смотреть, сколь часто и грубо нарушались правила береж¬

ливости. В дом опять привезли уголь, в счете кухарки

опять значится слишком много яиц! Она серьезно и ярост¬

но на это нападала. Тут-то между подругами и начался

разлад.
Все, что было до сих пор, мать терпеливо спускала,

хоть и не со всем была согласна и во многом разочарова¬

лась в подруге, чье отношение к себе она, видимо, пред¬

ставляла иначе. Однако теперь, когда старые и освящен¬

ные временем обычаи этого дома оказались под угрозой,

когда стали нарушаться ее повседневные удобства и домаш¬

ний мир, она не могла заставить себя молчать и начала сра¬

жаться, в чем, конечно, значительно уступала подруге. За-

вязались перепалки и мелкие дружеские ссоры, а когда ку¬

харка отказалась от места и матери удалось удержать ее с

великим трудом, благодаря множеству обещаний и чуть ли

не извинений, — тут уж вопрос о власти в доме развязал

настоящую войну.
Фройляйн Шнибель, гордая своими познаниями, своим

опытом, своей бережливостью и хозяйственными доброде¬

телями, не могла согласиться с тем, что к ней не испытыва¬

ют благодарности за все эти качества, и была так уверена в

своей правоте, что не стала таить в себе критическое отно¬

шение к прежнему распорядку в доме, невысокое мнение о

домоводческом искусстве моей матери и снисходительное

презрение к обычаям и особенностям этого дома вообще.

Тогда хозяйка оного сослалась на моего покойного отца,

под чьим руководством и по чьему разумению в доме

столько лет все так отлично ладилось. Педантизма и трус¬

ливой скаредности он не терпел, слугам не отказывал в

свободе и в правах, ненавидел свары между служанками и

озлобленность. Однако когда матушка сослалась на отца —

прежде ей иногда тоже доводилось его критиковать, зато

после смерти он стал для нее святым, — фройляйн Шни¬

бель не могла удержаться и колко напомнила, что мнение о

покойном она составила и высказывала уже давно, и заяви¬

ла, что теперь самое время покончить с безалаберностью и

взяться за ум. Щадя подругу, она, мол, не хотела всуе по¬

минать усопшего, но раз уж та сама на него сослалась, она

вынуждена признать, что именно старый хозяин повинен

во многих безобразиях в доме, но что ей непонятно, почему
411

теперь, когда у них развязаны руки, все должно оставаться

по-прежнему.
Для моей матери это было пощечиной, которой она ку¬

зине не забыла. Раньше она испытывала потребность отве¬

сти душу и в разговоре с этой близкой подругой нет-нет да

и немножко пожаловаться, и побранить слегка своего бла¬

говерного, теперь же она не терпела ни малейшей тени на

его преображенном лике и начинающуюся революцию в до¬

ме стала воспринимать не только как беспокойство, но

прежде всего как грех по отношению к покойному.
Так развивались события, о которых я ничего не знал.

Теперь, когда матушка впервые намекнула в письме на этот

раздор в птичьей клетке, намекнула пока лишь осторожно,

меня разобрал смех. В своем следующем письме я опустил

поклоны старой девице, однако не откликнулся на намеки,

посчитав, что без меня женщины лучше разберутся между

собой. К тому же происходило нечто другое, занимавшее

меня много больше.
Наступил октябрь, и мысль о свадьбе Гертруды не да¬

вала мне покоя. Я так и не побывал у них в доме, так и

не видел самой Гертруды. После свадьбы, когда она уедет,

я готов был возобновить отношения с ее отцом. Я надеялся

также, что со временем между мной и нею снова устано¬

вятся добрые доверительные отношения, мы были уже

слишком близки, чтобы просто вычеркнуть из жизни то,

что было. Однако пока у меня еще не хватало духу для

встречи, от которой она, насколько я ее знал, не уклони¬

лась бы.
И вот в один прекрасный день у меня дома раздался

знакомый стук в дверь. Догадываясь, кто это, смущенный,

я вскочил и бросился открывать. На пороге стоял Генрих

Муот и протягивал мне руку.
—	Муот! — воскликнул я, не выпуская его руки, но

смотреть ему в глаза я не мог — все восставало во мне и

причиняло боль. Я снова видел у него на столе письмо,

надписанное рукой Гертруды, снова видел, как я с ней про¬

щаюсь и выбираю смерть. И вот теперь он стоял передо

мной и испытующе смотрел на меня. Выглядел он немного

похудевшим, но красивым и гордым, как всегда.
—	Я тебя не ждал, — тихо промолвил я.
—	Вот как? Я уже знаю, к Гертруде ты больше не при¬

ходил. Хочешь, не будем об этом говорить совсем! Я при¬
412

шел взглянуть, как ты живешь и как тебе работается. Что с

твоей оперой?
—	Она готова. Но сначала: как поживает Гертруда?
—	Хорошо. У нас ведь скоро свадьба.
—	Знаю.
—	Ладно. Ты не собираешься в ближайшие дни ее наве¬

стить?
—	Позднее — непременно. Хочу также посмотреть, бу¬

дет ли ей хорошо с тобой.
—	Гм...
—	Прости, Генрих, но иногда я невольно думаю о Лот¬

те, с которой ты плохо обращался, даже бил.
—	Оставь Лотту в покое! Поделом ей было. Женщину

не побьешь, коли она сама того не хочет.
—	Ну ладно. Так вот, опера. Я еще даже не представ¬

ляю себе, куда мне для начала с ней податься. Хотелось

бы, чтобы это был хороший театр, но возьмут ли?
—	Конечно, возьмут. Я и хотел с тобой об этом погово¬

рить. Отвези ее в Мюнхен! Там ее, вероятно, примут, то¬

бой интересуются, а в крайнем случае я за нее заступлюсь.

Мне бы очень хотелось, чтобы до меня эту партию никто

не пел.
Таким образом он оказывал мне услугу. Я охотно со¬

гласился и обещал поскорее организовать переписку нот.

Мы обсудили подробности и в смущении продолжали раз¬

говор, как будто он был для нас жизненно важен, а на са¬

мом деле просто хотели протянуть время и закрыть глаза

на расселину, зиявшую между нами. Муот первым нару¬

шил заклятье.
—	Слушай, — сказал он, — ты еще помнишь, как взял

меня тогда с собой к Имторам? С тех пор прошел год.
—	Конечно, помню, — ответил я. — И тебе незачем

мне напоминать, понял? Лучше уйди!
—	Нет, приятель. Стало быть, ты помнишь. Ну, а если

ты уже тогда любил эту девушку, почему же ты мне ни

слова не сказал? Почему не сказал: оставь ее в покое, ос¬

тавь ее мне! С меня было бы довольно, я понял бы даже

намек.
—	На это я не имел права.
—	Не имел права? Почему это? Кто тебя просил смот¬

реть и молчать, пока не стало слишком поздно?
413

—	Я же не мог знать, любит она меня или нет. Да и по¬

том — если ты ей больше нравишься, что ж я могу поде¬

лать.
—	Ты просто ребенок! С тобой она, быть может, была

бы более счастлива! Каждый имеет право отвоевать себе

женщину. И если бы ты с самого начала сказал мне хоть

слово, сделал бы хоть малейший намек, я бы отошел в сто¬

рону. Ну а потом было уже, конечно, поздно.
Мне это объяснение было неприятно.
—	Я другого мнения на этот счет, — сказал я, — а ты

можешь быть доволен, разве нет? Так что оставь меня в по¬

кое! Передай ей привет, а в Мюнхене я к вам зайду.
—	На свадьбу прийти не хочешь?
—	Нет, Муот, это было бы пошло. Но скажи — вы бу¬

дете венчаться в церкви?
—	Конечно, в кафедральном соборе.
—	Это мне нравится. Я кое-что припас на этот слу¬

чай — органную прелюдию. Не пугайся, она совсем корот¬

кая.
. — Славный ты все-таки парень! Чертовски жаль, что у

меня с тобой вышла,такая незадача!.
—	По-моему, ты должен бы сказать — удача, Муот.
—	Ну, не будем ссориться. Мне пора идти, надо купить

кое-какие вещи и Бог знает что еще. Оперу ты вскоре при¬

шлешь, верно? Пришли ее мне, тоща я сам отнесу ее наше¬

му старику. Да, и прежде чем я сыграю свадьбу, хорошо

бы нам еще разок провести вечер вдвоем. Может быть, за¬

втра? Ладно, до свиданья!
Так я опять оказался в прежнем кругу и провел ночь в

сто раз передуманных мыслях и сто раз испытанных терза¬

ниях. На другой день я пошел к знакомому органисту и по¬

просил его исполнить на свадьбе Муота мою прелюдию.

После обеда в последний раз прошел с Тайзером увертюру.

А вечером явился к Генриху в ресторан.
Там я нашел приготовленный для нас кабинет с пылаю¬

щим камином и зажженными свечами, накрытый белой

скатертью стол с цветами и серебряными приборами. Муот

уже ждал меня.
—	Так, дружище, — воскликнул он, — давай отметим

прощанье, правда, это прощанье скорее для меня, чем для

тебя. Гертруда тебе кланяется, сегодня мы выпьем за ее

здоровье.
Мы наполнили бокалы и молча их осушили.
414

—	Так, а теперь давай думать только о себе. Молодость

клонится к закату, дорогой мой, ты разве не чувствуешь?

Говорят, это самое прекрасное время в жизни. Думаю, это

вранье, как и все эти популярные изречения. Лучшее вре¬

мя только еще должно наступить, иначе все в целом не сто¬

ило бы наших усилий. Когда твою оперу поставят, мы про¬

должим этот разговор.
Мы с аппетитом ели, попивали крепкий рейнвейн, по¬

том с сигарами и шампанским завалились в глубокие угло¬

вые кресла, и на какой-то час к нам вернулось прежнее

время, словоохотливая потребность строить планы и бол¬

тать, мы беспечно и задумчиво смотрели друг другу в чест¬

ные глаза и были друг другом довольны. Генрих в такие

часы бывал добрее и деликатней обычного, он прекрасно

знал быстротечность такого настроения и, пока оно остава¬

лось живым, осторожно поддерживал его бережными рука¬

ми. Тихо, с улыбкой говорил он о Мюнхене, рассказывал

мелкие курьезы из театральной жизни и показывал свое

прежнее тонкое умение краткими и ясными словами обри¬

совать людей и обстоятельства.
Когда он таким образом играючи, остро, но без злости

охарактеризовал своего дирижера, своего тестя и других, я

выпил за его здоровье и спросил:
—	Ну, а что ты скажешь обо мне? Есть у тебя формула

и для людей моего сорта?
—	О да, — спокойно кивнул он и обратил на меня

свои темные глаза. — Ты законченный тип художника.

Художник — это ведь не какой-то весельчак, как думают

филистеры, который из чистого озорства швыряет туда-

сюда произведения искусства. К сожалению, в большинст¬

ве случаев это горемыка, который задыхается от своего

бесполезного богатства и потому вынужден что-то выда¬

вать. Легенда о счастливом художнике — это чепуха, ме¬

щанская болтовня, и ничего больше. Весельчак Моцарт дер¬

жался на ногах благодаря шампанскому, зато недоедал

хлеба, и ни один человек не знает, почему Бетховен не ли¬

шил себя жизни еще в молодые годы, а вместо того напи¬

сал такие замечательные вещи. Порядочный художник в

жизни должен быть несчастным. Коща ему хочется есть и

он развязывает свою котомку, там всегда оказываются од¬

ни жемчужины!
415

—	Да, когда человеку хочется немного радости, тепла и

участия, то десяток опер, трио и подобных вещей не боль-

но-то ему помогут.
—	Я тоже так думаю. Такой вот час за вином в компа¬

нии друга, если он у тебя есть, и добродушная болтовня

об этой странной жизни — это, в сущности, лучшее, что

можно найти. Так и должно быть, и мы должны радовать¬

ся, что все-таки это нашли. Сколько времени какой-нибудь

бедолага мастерит сверкающую ракету, а радость от нее не

длится и минуты! Так надо дорожить радостью, душевным

покоем и чистой совестью, чтобы время от времени их хва¬

тало на такие вот чудесные часы. Твое здоровье, друг!
По существу, я был совершенно несогласен с его фило¬

софией, но какое это имело значение? Мне было приятно

провести такой вечер с другом, которого, как я опасался,

мне предстояло потерять, да он и сейчас был уже не так

крепко со мною связан, и в задумчивости я слал привет ми¬

нувшему времени, еще такому близкому, но уже замкнув¬

шему в себе мою юность, легкомыслие и наивность, кото¬

рые больше ко мне не вернутся.
Тем временем наша встреча подошла к концу, Муот

вызвался проводить меня до дома. Однако я попросил его

этого не делать. Я знал, он неохотно ходит со мной по

улице, мой медленный неровный шаг мешал ему и приво¬

дил в раздражение. Он был неспособен приносить жертвы,

а ведь такие маленькие часто оказываются самыми тяже¬

лыми.
Мой небольшой органный опус меня радовал. Это было

что-то вроде прелюдии,, а для меня — отторжение от старо¬

го, благодарность и пожелание счастья новобрачным и от¬

звук добрых дней дружбы с нею и с ним.
В день свадьбы я загодя пришел в церковь и наблюдал

за церемонией сверху, спрятавшись возле органа. Коща

органист заиграл мою вещицу, Гертруда взглянула наверх

и кивнула жениху. Все это время я не видел ее, и теперь, в

белом платье, она казалась еще выше и тоньше, грациозно¬

сосредоточенно шла по узкой парадной дорожке к алтарю

рядом с гордым, непреклонно шагавшим мужчиной. Зрели¬

ще было бы совсем не такое прекрасное и впечатляющее,

если бы вместо Муота по этому триумфальному пути шел

я, хромоногий калека.
416

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Судьба позаботилась о том, чтобы я не мог долго разду¬

мывать о браке моих друзей и направлять свои помыслы,

желания и самобичевание по этому пути.
О матушке я в эти дни вспоминал редко. Правда, из ее

последнего письма я знал, что с уютом и миром в ее доме

дело обстоит не лучшим образом, однако не имея ни при¬

чины, ни желания вмешиваться в раздор двух дам, только

не без злорадства признал его неоспоримым фактом, о ко¬

ем мое суждение не требовалось. С тех пор я написал до¬

мой письмо, но ответа не получил и был настолько занят

обеспечением переписки нот и просмотром переписанных

экземпляров моей оперы, что мне было не до раздумий о

фройляйн Шнибель.
Вдруг от мамы пришло письмо, поразившее меня преж¬

де всего своим непривычным объемом. Это был педантич¬

ный обвинительный акт против ее сожительницы, из кото¬

рого я узнал обо всех прегрешениях последней против до¬

машнего и душевного мира моей добрейшей матушки. Ей

тяжело было все это мне написать, она сделала это с досто¬

инством и осторожностью, и все же то было робкое призна¬

ние в глубоком заблуждении насчет подруги и кузины, в

коем она пребывала. Матушка не только признавала пол¬

ную справедливость той неприязни, какую я и мой покой¬

ный отец питали к мадемуазель Шнибель, но теперь она

даже была готова продать дом, если я еще не передумал, и

сменить место жительства — и все это лишь ради того, что¬

бы спастись от Шнибель.
«Наверное, было бы хорошо, если бы ты приехал сам.

Понимаешь, Люси уже знает, что я думаю и какие у меня

планы, она очень чутка к таким вещам, но у нас слишком на¬

тянутые отношения для того, чтобы я могла сообщить ей

главное в надлежащей форме. Мои намеки на то, что лучше я

опять буду жить в доме одна и обходиться без нее, она пони¬

мать не желает, а я не желаю открытой ссоры. Я знаю, если я

прямодтредложу ей уйти, она будет браниться и станет на ды¬

бы. Так что лучше, чтобы ты приехал и все это уладил. Скан¬

дала я не хочу, и она не должна потерпеть урон, но ей необ¬

ходимо сказать все это четко и определенно».
Я был даже готов убить дракона, если бы мама этого

потребовала. С большим удовольствием я собрался в доро¬

гу и поехал домой. Там я, конечно, сразу же, только войдя
417

в наш старый дом, заметил, что в нем царит новый дух.

Например, большая уютная гостиная приобрела угрюмый,

неприветливый, подавленный и жалкий вид, было заметно,

что все здесь усиленно стерегут, оберегают, а на старом со¬

лидном полу лежали так называемые «лауферы» — длин¬

ные траурные полосы из дешевой и некрасивой материи,

дабы щадить пол и экономить на мытье. Старое фортепиа¬

но, много лет стоявшее в гостиной без употребления, было

тоже одето в такую оберегающую оболочку, и, хотя матуш¬

ка приготовила к моему приезду чай и печенье и постара¬

лась сделать обстановку чуть поуютней, все вокруг так не¬

истребимо пахло стародевичьей скудостью и нафталином,

что в первый же миг при встрече с мамой я улыбнулся и

сморщил нос, и она сразу меня поняла.
Только я сел на стул, как явился дракон, прошествовал

по лауферу ко мне и соизволил принять знаки почтения,

каковые я выказал, не скупясь. Я подробно расспросил ее

о здоровье и извинился за наш старый дом, который, воз¬

можно, не предоставляет всех удобств, к каким она при¬

выкла. Старательно обходя в разговоре мою мать, она взя¬

ла на себя роль хозяйки, распорядилась насчет чаю, на

мою вежливость неукоснительно отвечала тем же и каза¬

лась хотя и польщенной, но в еще большей мере напуган¬

ной и преисполненной недоверия к моей преувеличенной

любезности. Она чуяла подвох, но была вынуждена под¬

хватить мой приветливый тон и в свою очередь пустить в

ход весь запас своей несколько старомодной учтивости. За

сплошными изъявлениями взаимной преданности и высоко¬

го уважения мы не заметили, как подкралась ночь, и, от

души пожелав друг другу спокойного сна, расстались, как

дипломаты старой школы. Однако мне думается, что, не¬

смотря на сладкое печенье, кобольд в ту ночь спал плохо,

зато я улегся довольный, а моя бедная мама, должно быть

в первый раз после многих ночей, которые она провела в

досаде и огорчении, опять заснула с неущемленным чувст¬

вом хозяйки в собственном доме.
На другой день за завтраком началась та же изощрен¬

ная игра. Матушка, которая вчера только молча и внима¬

тельно слушала, теперь и сама с удовольствием в ней уча¬

ствовала, и мы обращались с фройляйн Шнибель с такой

учтивостью и нежностью, которая загоняла ее в угол, даже

печалила — ведь она догадывалась, что у моей матери по¬

добный тон шел не от сердца. Мне чуть было не стало жал¬
418

ко старую девушку, она сделалась такой робкой, пыталась

стушеваться, все хвалила и одобряла; однако я подумал об

уволенной горничной, о недовольном лице кухарки, кото¬

рая пока еще осталась только в угоду матушке, думал о за¬

пакованном фортепиано, вообще о запахе уныния и мелоч¬

ности в моем некогда веселом отчем доме и остался непрек¬

лонным.
После обеда я предложил маме прилечь отдохнуть и ос¬

тался наедине с кузиной.
—	Вы обычно спите после обеда? — вежливо спросил

я. — Если так, я не хотел бы вам мешать. Мне надо с вами

кое о чем поговорить, но это совсем не к спеху.
—	О, прошу вас, я никогда днем не сплю. Слава Богу,

я еще не настолько стара. Я всецело к вашим услугам.
—	Премного благодарен, сударыня. Я хотел поблагода¬

рить вас за дружеские услуга, которые вы оказали моей

матери. Без вас ей было бы очень одиноко в пустом доме.

Ну, теперь все переменится.
—	Как? — воскликнула она, вскочив с места. — Что

переменится?
—	Разве вы еще не знаете? Мама наконец решилась ис¬

полнить мое давнее желание и переехать ко мне. В этом

случае мы, естественно, не можем допустить, чтобы дом

пустовал. Так что вскоре, видимо, придется его продать.
Фройляйн ШнибелЬ ошарашенно смотрела на меня.
—	Да, мне тоже очень жаль, — с сожалением продол¬

жал я. — Однако для вас это время было тоже весьма хло¬

потным. Вы так любезно и заботливо пеклись обо всем в

этом доме, что я даже не знаю, как мне вас благодарить.
—	Но я, что со мной... куда я...
—	Ну, это все устроится. Да, вы должны будете опять

подыскать себе квартиру, но это, разумеется, не так уж

спешно. Вам и самой будет приятно зажить опять более

спокойной жизнью.
Она встала. Ее тон был еще вежливым, но уже угрожа¬

ющим.
—	Не знаю, что мне на это сказать, — воскликнула она с

ожесточением. — Ваша мать, сударь, обедала мне, что я бу¬

ду жить здесь. Это была твердая договоренность, а теперь,

когда я столько сил отдала этому дому и во всем помогала ва¬

шей матери, — теперь меня выставляют на улицу!
Она разрыдалась и хотела убежать. Но я удержал ее за

тощую руку и усадил обратно в кресло.
419

—	Дело совсем не так плохо, — с улыбкой сказал я —

Конечно, то, что моя матушка хочет отсюда уехать, не¬

сколько меняет положение. Между прочим, решение о про¬

даже приняла не она, а я, потому что я владелец. Матушка

ставит условием, чтобы вы не стесняли себя при поисках

квартиры и заботу о расходах предоставили ей. Так что вы

будете жить удобнее, чем до сих пор, и в известной степени

все еще останетесь ее гостьей.
Тут пошли возражения, гордость, слезы, важничанье,

сменявшееся просьбами, но под конец обиженная смекну¬

ла, что самое умное в этом случае — уступить. Однако по¬

сле этого она удалилась в свою комнату и даже кофе пить

не пришла. Матушка считала, что надо бы послать ей кофе

в комнату, но я после всей моей вежливости хотел все же

насладиться местью и дал фройляйн Шнибель пробыть в

злобе до вечера, когда она явилась к ужину, тихая и угрю¬

мая, но минута в минуту.
—	К сожалению, я вынужден уже завтра утром опять

уехать в Р., — сказал я за столом. — Но если я тебе пона¬

доблюсь, мама, то всегда смогу быстро приехать.
Смотрел я при этом не на мать, а на ее кузину, и та по¬

няла, что я хотел сказать. Мое прощание с ней было корот¬

ким и с моей стороны почти сердечным.
—	Сынок, — сказала потом мама, — ты это сделал хо¬

рошо, и я должна тебя поблагодарить. А ты не хотел бы

сыграть мне что-нибудь из своей оперы?
До этого дело не допело, но один обруч был сломан, и

между старой женщиной и мною забрезжил рассвет. Это

было самое большое достижение. Теперь она питала ко мне

доверие, и я радовался тому, что скоро у нас с ней появит¬

ся небольшой домашний очаг и я покончу с долгой беспри¬

ютностью. Я уехал довольный, попросив передать наилуч¬

шие пожелания старой барышне, а по возвращении стал за¬

глядывать туда-сюда, где сдавались небольшие хорошень¬

кие квартирки. В этом мне помогал Тайзер, в большинстве

случаев с нами ходила и его сестра, они радовались вместе

со мной и надеялись на благодетельную дружбу двух на¬

ших маленьких семей.
Тем временем моя опера покатила в Мюнхен. Через два

месяца, незадолго до приезда матери, Муот мне написал,

что опера принята, но до конца нынешнего сезона разучить

ее не успеют. Однако в начале будущей зимы она будет по¬

ставлена. Так что у меня была для мамы хорошая новость,
420

а Тайзер, услышав это, устроил праздник с веселыми пля¬

сками.
Мама плакала, кота мы въезжали в нашу красивую

квартиру с садом, и говорила, что нехорошо, если в старо¬

сти тебя пересаживают на другую почву. Я же полагал, что

это очень хорошо, и Тайзеры тоже, а Бригитта так помог¬

ла маме и так старалась услужить ей, что было любо-доро¬

го глядеть. У девушки было в городе мало знакомых, и не¬

редко, когда брат был в театре, она сидела дома в одиноче¬

стве, что, правда, не портило ее нрав. Теперь она часто

приходила к нам и помогала мне и матери не только устро¬

иться и прижиться на новом месте, но и преодолеть труд¬

ный путь к согласной, спокойной совместной жизни. Коща

мне бывал нужен покой и я должен был остаться один,

Бригитта умела объяснить это старой женщине, в таких

случаях она была очень кстати и вступалась за меня, а мне

намекала на некоторые потребности и желания матери, о

которых я бы сам ни за что не догадался, мать же никогда

бы мне о них не сообщила. Так что вскоре у нас появился

маленький домашний очаг и домашний уют, другой и более

скромный, нежели тот, каким я прежде представлял себе

свой дом, но добротный и достаточно красивый для челове¬

ка, который и сам достиг в жизни не Бог весть чего.
Теперь мама познакомилась и с моей музыкой. Не все

она одобряла, о большинстве вещей молчала, однако она

увидела и поверила, что это не времяпрепровождение и не

забава, а серьезный труд, и вообще, к своему удивлению,

нашла нашу музыкантскую жизнь, которую представляла

себе весьма легкомысленной, не мецее бюргерски-трудолю-

бивой, чем та, какую вел, скажем, покойный папа. Теперь

мы могли свободнее говорить и о нем, и постепенно я услы¬

шал тысячи историй про него и про нее, про дедушек и ба¬

бушек и про мои собственные детские годы. Прошлое и

семья были мне дороги и интересны, я больше не чувство¬

вал себя вне этого круга. Матушка в свою очередь научи¬

лась не мешать мне и сохранять доверие, даже коща в ча¬

сы работы я запирался и делался раздражительным. С мо¬

им отцом ей жилось очень хорошо, тем суровее было для

нее испытание в шнибелевское время, теперь она вновь об¬

рела доверие и постепенно перестала говорить, что стареет

и становится одинокой.
Среди этого уюта и скромного счастья чувство боли и

неудовлетворенности, с которым я долго существовал, уш¬
421

ло вглубь. Но не провалилось в бездну, а покоилось, не ут¬

раченное, на дне моей души, иной раз ночью вопрошающе

глядело на меня и заявляло свое право. Чем дальше, каза¬

лось, отходило прошлое, тем явственней выступала карти¬

на моей любви и моего страдания, она оставалась со мной и

молча предостерегала.
Иногда я воображал, будто знаю, что такое любовь.

Еще в юношеские годы, когда я восторженно увивался вок¬

руг хорошенькой легкомысленной Лидди, я воображал, что

узнал любовь. Потом опять, когда я впервые увидел Герт¬

руду и почувствовал, что она — ответ на мои вопросы и ус¬

покоение моих смутных желаний. Потом опять, когда нача¬

лась мука и когда дружба и ясность превратились в страсть

и мрак, и, наконец, когда она была для-меня потеряна. Но

любовь осталась и была все время со мной, и я знал, что с

тех'пор, как в сердце моем живет Гертруда, я никогда уже

не смогу с вожделением следовать за какой-либо женщиной

и домогаться поцелуя женских уст.
Ее отец, у которого я иногда бывал, кажется, знал теперь

о моем отношении к ней. Он выпросил у меня прелюдию, на¬

писанную мной к ее свадьбе, и выказывал мне молчаливое

благоволение. По-видимому, он чувствовал, как мне хоте¬

лось узнать про нее и как не хотелось спрашивать, и сообщал

многое из ее писем. В них нередко шла речь и обо мне, в част¬

ности о моей опере. Гертруда писала о том, что для партии

сопрано нашли хорошую певицу, и о том, как она рада услы¬

шать наконец так хорошо знакомое ей произведение цели¬

ком. Радовалась она и тому, что моя матушка теперь со мной.

Что она писала про Муота, я не знаю.
Жизнь моя шла спокойно, глубинные потоки не устрем¬

лялись наверх. Я работал над мессой и вынашивал в голове

ораторию, для которой у меня еще не было текста. Когда

мне приходилось думать о моей опере, я чувствовал, что

теперь это для меня чуждый мир. Моя музыка шла новым

путем, она стала проще и холодней, она хотела утешать, а

не волновать. В это время Тайзеры, брат и сестра, были

мне очень дороги. Мы виделись почти ежедневно, вместе

читали, музицировали, гуляли, устраивали общие праздни¬

ки и экскурсии. Только летом мы на несколько недель рас¬

ставались, потому что я не хотел быть обузой для этих хо¬

роших ходоков. Тайзеры опять путешествовали пешком по

Тиролю и Форарльбергу и присылали мне коробочки с

эдельвейсами. А я отвез маму к ее родным в Северную Гер¬
422

манию, куда сс приглашали уже не один год, и устроился

на берегу Северного моря. Там я день и ночь слушал древ¬

нюю песнь моря и, дыша терпким, свежим морским возду¬

хом, отдавался своим мыслям и мелодиям. Отсюда я впер¬

вые отважился написать Гертруде в Мюнхен — не госпоже

Муот, а моей приятельнице Гертруде, которой я рассказал

о своей музыке и о своих мечтах. Может быть, это ее пора¬

дует, думал я, и, может быть, утешение и дружеский при¬

вет ей тоже не помешают. Ибо сам не желая того, я все-та¬

ки не доверял Муоту и все время был в некотором беспо¬

койстве за Гертруду. Слишком хорошо я знал этого своен¬

равного меланхолика, который привык жить по настрое¬

нию и не приносить ни малейших жертв, которого увлека¬

ли и вели темные инстинкты и который в часы задумчиво¬

сти смотрел на собственную жизнь как на трагедию. Если

одинокость и непонятость действительно болезнь, как пока¬

зал мне добрый господин Лоэ, то Муот страдал этой болез¬

нью в большей мере, чем кто-либо другой.
Однако я ничего о нем не слышал, писем он не писал.

Да и Гертруда ответила мне лишь кратким изъявлением

благодарности и призывом осенью вовремя приехать в

Мюнхен, где с началом сезона сразу будет продолжена ра¬

бота над моей оперой.
В начале сентября, коща все мы опять были в городе и

вернулись к нашей привычной жизни, мы собрались од¬

нажды вечером в моей квартире посмотреть, что я нарабо¬

тал за лето. Главной была маленькая лирическая пьеса для

двух скрипок и фортепиано. Мы стали ее играть. Бригитта

Тайзер сидела за пианино, через подставку для нот я мог

видеть ее голову с тяжелым венком белокурых кос, кото¬

рые в огне свечей горели золотом. Брат стоял рядом с ней

и играл первую скрипку. Это был» простая песенная музы¬

ка, с тихой жалобой замиравшая в летних сумерках, не ве¬

селая и не грустная, а плывшая в задумчивом вечернем на¬

строении, как гаснущая тучка после захода солнца. Эта ве¬

щица понравилась Тайзерам, особенно Бригитте. Она ред¬

ко говорила мне что-нибудь о моей музыке и обычно дер¬

жалась тихо, с какой-то девичьей почтительностью, и толь¬

ко с восхищением смотрела на меня, так как считала

большим мастером. Сегодня она набралась храбрости и

выразила свое особое одобрение. Она преданно глядела на

меня блестящими светло-голубыми глазами и кивала так,
423

что блики свста плясали на ее белокурых косах. Она была

очень хорошенькая, почти красавица.
Чтобы доставить ей удовольствие, я взял ее фортепиан¬

ную партию, карандашом написал наверху посвящение:

«Моей подруге Бригитте Тайзер» — и отдал ей ноты.
—	Теперь эта надпись всегда будет красоваться над

этой пьеской, — галантно сказал я и отвесил ей поклон.
Она прочитала посвящение, медленно заливаясь кра¬

ской, протянула мне маленькую крепкую руку, и вдруг

глаза ее наполнились слезами.
—	Вы это серьезно? — тихо спросила она.
—	Ну еще бы, — засмеялся я. — Ия считаю, что эта

вещица очень вам подходит, фройляйн Брипггга.
Ее взгляд, еще блестевший слезами, привел меня в

изумление — таким он был серьезным и женским. Однако

далее я на это внимания не обращал, Тайзер отложил

скрипку, а матушка, уже знавшая его привычки, разлила

вино по стаканам. Разговор оживился, мы стали спорить о

новой оперетте, которая была представлена несколько не¬

дель тому назад, и маленькое происшествие с Бригиттой

вспомнилось мне только поздно вечером, когда Тайзеры

уходили и она посмотрела мне в глаза со странным беспо¬

койством. В Мюнхене тем временем начали репетировать

мою оперу. Поскольку одна из главных партий была в наи¬

лучших руках — у Муота, а исполнительницу партии со¬

прано Гертруда хвалила тоже, главной моей заботой стали

оркестр и хор. Я оставил матушку на попечение друзей и

поехал в Мюнхен.
Наутро после моего приезда я покатил по красивым, ши¬

роким улицам в Швабинг к уединенно стоявшему дому, где

жил Муот. Про оперу я начисто забыл, я думал только о Ген¬

рихе и о Гертруде, о том* какой я ее найду. Коляска остано¬

вилась на тихой, почти сельской улице перед маленьким до¬

мом, окруженным осенними деревьями, кленовые листья,

сметенные в кучи, лежали по обе стороны дороги. Со стес¬

ненным сердцем вошел я в дом, он производил нарядно-бар-

ское впечатление, слуга взял у меня пальто.
В большой комнате, куда меня проводили, я узнал две

большие старые картины из дома Имторов, тоже переехав¬

шие сюда. На другой стене висел новый портрет Муота,

написанный в Мюнхене, и, пока я его разглядывал, вошла

Гертруда.
424

Сердце у меня заколотилось, когда я посмотрел ей в

глаза после того, как мы столько времени не виделись. На

се изменившемся лице, ставшем более строгим и по-женски

зрелым, засияла улыбка, но улыбка по-прежнему друже¬

ская, и она сердечно подала мне руку.
—	Все в порядке? — приветливо спросила она. — Вы

стали старше, но выглядите хорошо. Мы давно вас ждали.
Оиа стала расспрашивать меня обо всех друзьях, о сво¬

ем отце, о моей матери, и когда потеплела и забыла о своей

робости в первые минуты, то я увидел ее совершенно та¬

кой же, как раньше. Моя скованность вдруг исчезла, и те¬

перь я говорил с ней как с доброй приятельницей, расска¬

зал о лете, проведенном у моря, о своей работе, о Тайзерах

и под конец даже о бедной фройляйн Шнибель.
—	Ну вот, — воскликнула она, — а теперь здесь ставят

вашу оперу! Вам это будет приятно.
—	Да, — сказал я, — но приятнее всего мне будет

опять услышать, как вы поете.
Они кивнула в ответ.
—	Мне тоже этого хочется. Пою я много, но почти

только для себя. Мы споем все ваши песни, они у меня

всегда под рукой и не успевают покрыться пылью. Оста¬

вайтесь с нами обедать, муж должен скоро прийти, потом,

после обеда, он сможет проводить вас к дирижеру.
Мы пошли с ней в музыкальную гостиную, я сел за

фортепиано, и она пела мои песни прежних дней, пела так,

что £ притих и с трудом сохранял веселый вид. Голос ее

стал более зрелым и твердым, но все так же легко, без на¬

пряжения, взлетал вверх и, воскрешая воспоминания о

Лучших днях моей жизни, проникал мне в самое сердце. Я

сидел за клавишами как завороженный, тихо играл по ста¬

рым нотам и моментами, слушая с закрытыми глазами, не

мог отличить Теперь от Тогда. Разве не была она, частью

меня самого и моей жизни? Разве не были мы близки, как

брат и сестра, как неразлучные друзья? Конечно, с Муо-

том она пела совсем по-другому! Еще некоторое время мы

сцдеяи и болтали, веселые, сознавая, что нам не так уж

много надо сказать друг другу, ибо мы чувствовали, что

никаких объяснений между нами не требуется. Как ей жи¬

вется, как она ладит с мужем — об этом я сейчас не думал,

это я позднее смогу увидеть сам. Во всяком случае, со свое¬

го пути она не свернула, не изменила своей натуре, и если
425

ей жилось не так уж хорошо и приходилось что-то терпеть,

то терпела она достойно и без ожесточения.
Через час пришел Генрих, которому уже было известно

о том, что я здесь. Он сразу начал говорить о моей опере,

казалось, для всех она важнее, чем для меня самого. Я

спросил, как ему нравится в Мюнхене и как живется.
—	Как везде, — серьезно ответил он. — Публика меня

не любит, она чувствует, что я тоже перед ней не заиски¬

ваю. Меня редко хорошо принимают с первого выступле¬

ния, я всякий раз должен прежде завоевать и увлечь лю¬

дей. Так что успех у меня есть, а любовью я не пользуюсь.

Иногда я действительно пою прескверно, это я должен

признать сам. Ну, твоя опера будет иметь успех, на это ты

можешь рассчитывать, я как певец тоже на это надеюсь.

Сегодня мы пойдем к дирижеру, завтра пригласим певицу

и кого ты захочешь еще. Завтра утром состоится также ре¬

петиция оркестра. Думаю, ты будешь довален.
За столом я имел возможность наблюдать, что с Гертру¬

дой он чрезвычайно вежлив, и это мне совсем не понрави¬

лось. И так продолжалось все время, пока я находился в

Мюнхене и каждый день видел их обоих. Они были заме¬

чательно красивой парой и производили впечатление всю¬

ду, куда бц ни пришли. Но между ними царил холод, и я

полагал, что только сила Гертруды и ее внутреннее превос¬

ходство заставляют его претворять этот холод в вежли¬

вость и облекать в достойную форму. Она, кажется, только

недавно очнулась от своей страсти к этому красавцу и еще

надеялась на возврат утраченной сердечности. Во всяком

случае, это она принуждала его тоже соблюдать должную

форму. Она была слишком благородна и добра для того,

чтобы изображать из себя разочарованную и непонятую

женщину даже перед друзьями и кому-то показывать свое

тайное страдание, пусть она и не могла его скрыть от меня.

Однако даже от меня она не стерпела бы ни взгляда, ни

жеста понимания или сочувствия, мы разговаривали и дер¬

жали себя совершенно так, как будто бы ее супружество

было безоблачным. Долго ли продержится такое состояние,

было неизвестно и зависело всецело от Муота, чье своен¬

равное поведение, как я здесь впервые увидел, было обуз¬

дано женщиной. Мне было жаль их обоих, однако я не

очень удивился такому положению вещей. Оба они изведа¬

ли страсть и насладились ею, теперь им надо было либо

учиться самоотречению и сохранять счастливое время в ще¬
426

мящих воспоминаниях, либо найти путь к новому счастью

и новой любви. Возможно, появись у них ребенок, он

вновь привел бы их друг к другу, не в покинутый райский

сад любовного пыла, но зато к новому доброму согласию, к

воле жить вместе и приноровиться друг к другу. У Гертру¬

ды для этого было достаточно силы и внутренней ясности,

это я знал. Найдет ли их в себе Генрих тоже — над этим я

не хотел ломать голову. Насколько они внушали мне жа¬

лость тем, что могучий, прекрасный вихрь их первого ув¬

лечения и упоения друг другом уже миновал, настолько же

меня радовало сдержанное поведение их обоих, потому что

они все еще сохраняли, не только перед людьми, но и друг

перед другом, свою красоту и достоинство.
Между тем я не захотел принять приглашение жить в

доме Муота, и он не настаивал. Я бывал там ежедневно, и

мне было приятно видеть, что Гертруда рада моему прихо¬

ду и что беседа со мной и музицирование доставляют ей

удовольствие, так что не я один в долгу.
Премьера оперы была назначена на декабрь. Я пробыл

в Мюнхене две недели, принимал участие во всех репети¬

циях оркестра, вынужден был в одном-другом месте что-то

вычеркнуть и подправить, но увидел, что мое произведение

в хороших руках. Мне странно было смотреть, как певцы и

певицы, скрипачи и флейтисты, капельмейстер и хор зани¬

маются моим сочинением, которое для меня самого стало

чужим и дышало жизнью, что уже не была моей.
—	Погоди, — говорил иногда Генрих Муот, — скоро

тебе придется дышать омерзительным воздухом известно¬

сти. Впору пожелать тебе, чтобы твоя опера провалилась.

Иначе ведь тебя начнет преследовать целая свора, скоро ты

сможешь торговать локонами и автографами и убедишься,

сколько вкуса и любезности в поклонении стада. Уже сей¬

час все говорят о твоей хромой ноге. Это способствует по¬

пулярности!
После необходимых репетиций и проб я уехал домой,

чтобы вернуться лишь за несколько дней до премьеры.

Тайзер так и сыпал вопросами о постановке, он думал о

сотнях мелочей в оркестре, которых я почти не заметил, и

ждал предстоящего спектакля с большим волнением и бес¬

покойством, нежели я сам. Когда я пригласил его вместе с

сестрой присутствовать на премьере, он подпрыгнул от ра¬

дости. Зато матушка не хотела участвовать в нашем зимнем

путешествии и наших волнениях, и меня это не огорчило.
427

Постепенно я тоже стал испытывать тревогу, и вечером мне

нужен был стакан красного вина, чтобы уснуть.
Зима наступила рано, и наш домик утопал в снегу по¬

среди облетевшего сада, когда однажды утром брат и сест¬

ра Тайзеры заехали за мной в карете. Матушка помахала

нам вслед из окна, карета отъехала, и Тайзер с укутанной

толстым шарфом шеей запел песню путника. В течение

всей нашей долгой поездки на поезде он вел себя, как

мальчишка, едущий на рождественские каникулы, а хоро¬

шенькая Бригитта сияла более тихой радостью. Ее обще¬

ство было мне приятно, потому что все мое спокойствие

улетучилось и событий, предстоявших в ближайшие дни, я

ждал, как приговоренный. Это сразу же заметил Муот,

встречавший нас на вокзале.
—	У тебя страх перед публикой, парень, — засмеялся

он с довольным видом. — Благодарение Господу! Ты же

все-таки музыкант, а не философ.
И он, видимо, был прав, потому что мое волнение не

проходило до самой премьеры, и в те ночи я не спал. Из

всех нас один Муот сохранял спокойствие. Тайзер горел

нетерпением, приходил на каждую репетицию и без устали

критиковал. Вытянув шею и прислушиваясь, сидел он на

репетициях рядом со мной, в затруднительных местах

громко отбивал такт кулаком, хвалил или качал головой.
—	Здесь не хватает флейты! — воскликнул он на пер¬

вой же репетиции оркестра, да так громко, что дирижер не¬

вольно взглянул в нашу сторону.
—	Нам пришлось ее убрать, — сказал я, улыбаясь.
—	Убрать? Флейту? С какой стати? Что за свинство!

Гляди в оба, не то они профукают тебе всю твою увертюру!
Как было не засмеяться, однако мне пришлось удержи¬

вать его силой, до того он рвался в бой. Но когда заиграли

его любимое место в увертюре, где вступают альты и вио¬

лончели, он откинулся назад, закрыв глаза, судорожно

сжал мою руку, а потом пристыженно прошептал:
—	Да, тут у меня прямо слезы навернулись. Чертовски

здорово.
Я еще не слышал, как исполняется партия сопрано. И

теперь мне было странно и больно впервые внимать чужо¬

му голосу в этой партии. Певица справлялась с ней хоро¬

шо, и я сразу выразил ей свою благодарность, но сердцем

вспоминал предзакатные часы, когда те же слова пела Гер¬

труда, и у меня было чувство безотчетного тоскливого неу¬
428

довольствия, какое бывает, когда ты отдал какую-то доро¬

гую тебе вещь и теперь впервые видишь ее в чужих руках.
Гертруду я в те дни видел редко, она с улыбкой наблю¬

дала мое лихорадочное состояние и махнула на меня ру¬

кой. Я побывал у нее вместе с Тайзерами, она с веселой

сердечностью приняла Бригитту, которая восхищенно

смотрела на эту красивую благородную женщину. С тех

пор девушка прямо бредила Гертрудой и пела ей хвалу, к

которой присоединялся и ее брат.
Последние два дня перед премьерой я помню смутно,

все во мне перемешалось. Появились новые волнения: один

певец охрип, другой был обижен, что не получил более

значительной роли, и на последних репетициях вея себя

очень скверно, дирижер делался тем сдержаннее и холод¬

ней, чем больше у меня возникало замечаний. Муот иногда

меня поддерживал и преспокойно улыбался, наблюдая всю

эту суматоху, в этой ситуации он был мне полезней, неже¬

ли добряк Тайзер, который носился туда-сюда, как огнен¬

ный дьявол, и всюду находил, к чему придраться. Бригит¬

та смотрела на меня почтительно, но и с некоторой жало¬

стью, когда в спокойные часы все мы сидели вместе в оте¬

ле, подавленные и довольно молчаливые.
Дни тем временем шли, и вот наступил вечер премьеры.

Пока театр заполнялся публикой, я стоял за сценой, не

имея уже никакой возможности хоть что-то 'сделать или по¬

советовать. В конце концов я прибился к Муоту, он был

уже в костюме и, сидя вдали от шума в какой-то комнатке

или, скорее, в закутке, медленно опорожнял поябутылки

шампанского.
—	Хочешь стаканчик? — участливо спросил он.
—	Нет, — ответил я. — А тебя это не возбуждает?
—	Что? Вся это суматоха? Это всегда так.
—	Я имею в виду шампанское.
—	О нет, оно меня успокаивает. Бокал-другой я выпи¬

ваю каждый раз, когда хочу чего-нибудь добиться. Но те¬

перь ступай, уже пора.
Служитель провел меня в ложу, ще я застал Гертруду и

Тайзеров, а также высокого господина из Дирекции теат¬

ров, который с улыбкой меня приветствовал.
Вскоре мы услышали второй звонок, Гертруда ласково

посмотрела на меня и кивнула. Тайзер, сидевший сзади,

схватил меня за руку выше локтя и сильно ущипнул. В за¬

ле погас свет, и откуда-то из глубины ко мне начала торже¬
429

ственно подниматься моя увертюра. Теперь я немного успо¬

коился.
И вот передо мной взошло и зазвучало мое произведе¬

ние, хорошо знакомое и все-таки чужое, оно больше во мне

не нуждалось и жило отныне своей жизнью. Радость и

труд прошедших дней, надежды и бессонные ночи, страсть

и томленье того времени предстали теперь передо мной,

оторвавшиеся от меня и замаскированные, волнения моих

сокровенных часов вольно и призывно летели в зал, обра¬

щенные к тысячам чужих сердец. Вышел Муот и начал,

сдерживая голос, постепенно прибавил звук, затем дал себе

волю и пел с всегдашним своим мрачным, негодующим пы¬

лом, а певица отвечала ему высокими, парящими, светлы¬

ми звуками. Дальше шло место, которое еще слышалось

мне в точности так, как его однажды пела Гертруда, оно

выражало мое преклонение перед ней и тихое признание в

любви. Я обратил свой взгляд на нее и посмотрел в ее спо¬

койные, чистые глаза, которые поняли меня и ласково при¬

ветствовали, и на какой-то миг я ощутил весь смысл моей

юности, как нежный аромат созревшего плода.
С этой минуты я был спокоен, смотрел и слушал, слов¬

но гость. Раздались аплодисменты, певцы и певицы вышли

на авансцену и кланялись, публика часто вызывала Муота,

и он холодно улыбался с высоты в освещенный зал. От ме¬

ня тоже требовали, чтобы я показался, но я был слишком

оглушен и не испытывал желания выйти хромой походкой

из своего приятного укрытия.
Тайзер, напротив того, сиял, как утреннее солнце, обни¬

мал меня и без спросу тряс за обе руки высокого господина

из Дирекции театров.
Банкет был готов, он ожидал бы нас даже после прова¬

ла. Мы поехали туда в экипажах, Гертруда с мужем, я с

Тайзерами. Во время этой недолгой поездки Бригитта, не

сказавшая еще ни слова, вдруг расплакалась. Вначале она

боролась с собой и старалась сдержаться, но потом закры¬

ла лицо руками и дала волю слезам. Я не знал, что ска¬

зать, и был удивлен тем, что Тайзер тоже молчал и не за¬

дал ей ни единого вопроса. Только обнял ее и ласково, уте¬

шительно что-то нашептывал, будто успокаивал ребенка.
Позже, когда начались рукопожатия, поздравления и

тосты, Муот саркастически мне подмигнул. Меня настой¬

чиво расспрашивали, над чем я сейчас работаю, и были

разочарованы, услышав: над ораторией. Потом подняли
430

бокалы за мою следующую оперу, которая, однако, не на¬

писана и по сей день.
Только поздно ночью, когда мы попрощались с осталь¬

ными и пошли спать, я улучил минуту спросить Тайзера,

что стряслось с его сестрой и почему она плакала. Сама

она давно уже отправилась на покой. Мой друг пытливо и

слегка удивленно взглянул на меня, покачал головой и

присвистнул, так что я повторил свой вопрос.
—	Чурбан ты бесчувственный, — сказал он наконец с

упреком. — Неужели ты совсем ничего не замечал?
—	Нет, — ответил я, уже начиная догадываться.
—	Ну, теперь уж я могу сказать. Ты ей нравишься, и

уже давно. Конечно, она никогда мне об этом не говорила,

так же как тебе, но я-то заметил и, честно говоря, был бы

рад, если бы что-то получилось.
—	О Господи! — сказал л, искренно опечаленный. —

Но что с ней случилось сегодня вечером?
—	Отчего она разревелась? Да ты просто ребенок! Ду¬

маешь, мы ничего не видели?
—	Что именно?
—	Боже милостивый! Можешь мне ничего не говорить,

и правильно делал, что раньше не говорил, но тогда не на¬

до было так смотреть на госпожу Муот. Теперь-то уж мы

знаем.
Я не просил его беречь мою тайну, я был в нем уверен.

Он тихо положил мне руку на плечо.
—	Теперь-то, дружище, я могу себе представить, как ты

за эти годы настрадался и сколько всего от нас скрыл. Со

мной тоже когда-то произошло нечто похожее. Но мы бу¬

дем по-прежнему дружить и делать хорошую музыку, вер¬

но? И постараемся, чтобы девочка утешилась. Дай-ка мне

руку, это было прекрасно! И до свидания дома! Мы с сест¬

ренкой уедем рано утром.
На этом мы расстались, но через несколько минут он

прибежал опять и настойчиво сказал:.
—	Слушай, на следующем спектакле надо будет снова

ввести флейту, идет?
Так закончился этот счастливый день, но каждый из нас

еще долго не спал, обуреваемый своими мыслями. Я думал

о Бригитте. Все это время она жила подле меня, и у нас с

ней ничего не было, да я ничего и не хотел, кроме доброго

товарищества, такого же, как у Гертруды со мной, но коща

она догадалась о моей любви к другой, с ней случилось то
431

же, что случилось со мной, коща я обнаружил у Муота

письмо и зарядил револьвер. И как ни грустно мне стало

при этой мысли, я невольно улыбнулся.
Дни, которые я еще пробыл в Мюнхене, я проводил

большей частью у Муотов. У нас не было уже той спаянно¬

сти, что вначале, в первые вечера, коща мы трое вместе иг¬

рали и пели, однако в отблеске премьеры в нас жило мол¬

чаливое общее воспоминание о том времени, а порой между

Муотом и Гертрудой еще вспыхивали искры. Коща я с ни¬

ми распрощался, я еще какое-то время смотрел с улицы на

тихий дом среди зимних деревьев, надеялся еще не раз в

нем побывать и готов был отдать доставшуюся мне толику

довольства и счастья ради того, чтобы помочь двоим в этом

доме снова и навсегда обрести друг друга.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
По возвращении домой меня встретил, как и предсказы¬

вал мне Генрих, шум славы со множеством неприятных и

отчасти смешных последствий. Свалить с плеч дела было

легко — заниматься оперой я поручил агенту. Но потяну¬

лись посетители — газетчики, издатели, посыпались глу¬

пые письма, и прошло какое-то время, прежде чем я при¬

вык к небольшим тяготам своей внезапной известности и

оправился от первых разочарований. Люди удивительным

образом предъявляют свои права на человека, ставшего

знаменитым, и тут нет разницы между вундеркиндом, ком¬

позитором, поэтом, убийцей. Одному нужен его портрет,

другому — автограф, третий клянчит деньги, некий моло¬

дой коллега присылает свои работы, льстит без удержу и

просит дать отзыв, а не ответишь ему или выскажешь свое

мнение, этот же поклонник становится вдруг злобным, гру¬

бым и мстительным. Журналы желают поместить фотогра¬

фию знаменитости, газеты рассказывают о его жизни, про¬

исхождении, внешности. Школьные товарищи напоминают

о себе, а дальние родственники уверяют, будто еще много

лет тому назад говорили, что их кузен коща-нибудь про¬

славится.
Среди писем такого рода, приводивших меня в смуще¬

ние и тоску, оказалось и послание от фройляйн Шнибель,

которое нас позабавило, и еще одно — от особы, о которой

я давно перестал думать. То была красотка Лидди; не упо¬
432

миная о нашем катании на санях, она писала мне в тоне

старой доброй приятельницы. Она вышла замуж за учите¬

ля музыки в своем родном городе и давала мне адрес, что¬

бы я как можно скорее прислал ей все свои композиции с

подобающим посвящением. К письму она приложила свою

фотографию, на которой, однако, это хорошо знакомое мне

лицо выглядело постаревшим и огрубевшим; я ответил ей

насколько мог любезно.
Однако все эти мелочи канули в прошлое, не оставив сле¬

да. Но даже добрые и прекрасные плоды моего успеха —

знакомство с благородными и тонкими людьми, у которых

музыка была в сердце, а не только во рту, — не относятся

собственно к моей жизни, которая по-прежнему протекала в

тиши и с той поры мало изменилась. Мне остается только

рассказать, какой поворот приняла судьба моих ближайших

друзей.
Старый господин Имтор больше не собирал у себя тако¬

го обширного общества, как раньше, когда с ним была Гер¬

труда. Однако в его доме, посреди множества картин, раз в

три недели устраивались вечера изысканной камерной му¬

зыки, которые я регулярно посещал. Иногда я брал с собой

и Тайзера. Но Имтор настаивал на том, чтобы я бывал у

него и помимо этого. Так что порой в предвечерний час,

который он особенно любил, я приходил к нему в его про¬

сто обставленный кабинет, где висел портрет Гертруды, и,

поскольку между стариком и мною постепенно возникло

внешне сдержанное, но устойчивое взаимопонимание и по¬

требность поговорить, разговор наш нередко касался того,

что в душе больше всего занимало нас обоих. Мне при¬

шлось рассказать о Мюнхене, и я не умолчал о том, какое

впечатление у меня сложилось об отношениях супругов.

Он кивнул.
—	Все еще может наладиться, — сказал он со вздо¬

хом,. — но мы этому помочь не в силах. Я рад, что близит¬

ся лето и девочка два месяца будет только со мной. В

Мюнхене я навещаю ее редко и неохотно, она ведь держит¬

ся так храбро, я не хочу ей мешать и расстраивать ее.
Письма Гертруды не сообщали никаких новостей. Но

когда на Пасху она приехала к отцу и нас в нашем малень¬

ком домике навестила тоже, она выглядела похудевшей и

подавленной, и, как ни была с нами любезна, как ни стара¬

лась таиться, мы все же часто замечали в ее с недавних пор

печальных глазах непривычную безнадежность. Я должен
15 4-114
433

был сыграть ей мою новую музыку, но, когда я попросил

сс что-нибудь нам спеть, она посмотрела на меня и покача¬

ла головой, отклоняя эту просьбу.
—	Как-нибудь в другой раз, — неуверенно сказала она.
Мы все видели, что она несчастлива, а ее отец позднее
признался: он предложил ей остаться у него насовсем, но

она не согласилась.
—	Она любит его, — сказал я.
Он пожал плечами и озабоченно взглянул на меня.
—	Ах, я не знаю. Кто мог бы разобраться в этой беде! Но

она сказала, что остается с ним ради него, он так надорван и

несчастен и нуждается в ней больше, чем думает сам. Ей он

ничего не говорит, но это написано у него на лице.
Потом старик понизил голос и сказал совсем тихо и

пристыженно:
—	Она считает, что он пьет.
—	Немного он попивал всегда, — заметил я успокаива¬

ющим тоном, — но пьяным я его ни разу не видел. Он за

собой следит. Человек он нервный, бывает, срывается, он

сам, наверно, сильнее страдает от своей натуры, чем за¬

ставляет страдать других.
Никто из нас не знал, как ужасно страдали молча эти два

красивых замечательных человека. Я не думаю, чтобы они

когда-нибудь переставали любить друг друга. Но по сути

своей натуры они друг другу не подходили и становились

близки только в волнении и в сиянье возвышенных минут.

Радостно-серьезного приятия жизни, ровного дыхания при

собственной внутренней ясности Муот никогда не ведал, а

Гертруда могла только терпеть и с жалостью наблюдать его

бушеванья и раздумья, его падения и подъемы, его вечную

жажду самозабвения и дурмана, но не могла ни изменить это¬

го, ни в этом участвовать. Так они, любя друг друга, никогда

полностью не сходились, и в то время как он видел, что обма¬

нулся в своей тайной надежде прийти благодаря Гертруде к

миру и удовлетворению, она была принуждена бессильно

смотреть и страдать от того, что ее добрая воля и ее жертва

напрасны и что даже она не может утешить его и спасти от са¬

мого себя. Так у обоих оказались разбиты тайная мечта и са¬

мое заветное желание, они могли оставаться вместе, только

щадя друг друга и принося жертвы, и было мужеством с их

стороны, что они это делали. Я снова увидел Генриха только

летом, когда он привез Гертруду к отцу. Он был с ней и со

мной так нежен и предупредителен, каким я никогда еще его
434

не видел; я заметил, как он боится ее потерять, и почувство¬

вал также, что этой потери он не перенесет. Она,.однако, бы¬

ла усталая и хотела только покоя и жизни в тиши, чтобы сно¬

ва найти себя и снова обрести силу и равновесие. Однажды в

прохладный вечер мы собрались у нас в саду. Гертруда сиде¬

ла между моей матерью и Бригиттой, которую она держала

за руку, Генрих тихо прохаживался взад-вперед среди роз, а

мы с Тайзером играли на террасе скрипичную сонату. Как

покойно отдыхала Гертруда, вдыхая мир этого часа, и как

Бригитта с обожанием льнула к этой прекрасной страдаю¬

щей женщине, и как Муот, в добром расположении духа, ти¬

хими шагами расхаживал поодаль, в тени, и слушал — эта

картина осталась неизгладимой в моей душе. Позже Генрих

сказал мне шутливо, но с грустными глазами:
—	Как сидят рядком эти три женщины! Из всех троих

счастливой выглядит только твоя матушка. Попробуем и

мы дожить до ее лет.
Потом мы разъехались: Муот отправился один в Бай¬

рейт, Гертруда с отцом в горы, Тайзеры в Штирию, а мы

с матушкой опять к Северному морю. Там я часто бродил

по берегу, слушал море и совсем так же, как много лет на¬

зад в годы ранней юности, с удивлением и боязнью раз¬

мышлял о печально-нелепой сумятице жизни, о том, что

любовь может быть напрасной и что люди, которые хоро¬

шо друг к другу относятся, живут, минуя один другого в

своей судьбе, у каждого — собственной, непостижимой, и

насколько каждый хотел бы помочь другому и быть к не¬

му ближе, но не может этого, как бывает в бессмысленных

и смутных ночных кошмарах. Вспоминались мне часто и

слова Муота о молодости и старости, и я задавался вопро¬

сом, станет ли жизнь когда-нибудь и для меня простой и

ясной. Матушка улыбнулась, коща я коснулся в разговоре

этой темы, и вид у нее был по-настоящему довольный. И

чтобы меня пристыдить, она напомнила мне о моем друге

Тайзере, который был еще совсем не стар и все же доста¬

точно стар для того, чтобы успеть испытать свою долю, но

продолжал жить безмятежно, как ребенок, с мелодией Мо¬

царта на устах. Дело было не в возрасте, это я понимал и

сам, и, возможно, наше страдание и неведение было дейст¬

вительно только болезнью, о которой мне когда-то говорил

господин Лоэ. Или этот мудрец был тоже ребенком, как

Тайзер?
15*
435

Так или иначе, от моих рассуждений и напряженных

раздумий ничего ие менялось. Когда музыка волновала мне

сердце, я понимал все без слов, чувствовал в глубине вся¬

кой жизни чистую гармонию и, казалось мне, знал, что во

всем происходящем скрыт некий смысл и прекрасный за¬

кон. Если это и было заблуждение, то я жил в его власти и

оно делало меня счастливым.
Возможно, было бы лучше, если бы Гертруда не расста¬

валась на лето с мужем. Она, правда, начала приходить в

себя и осенью, когда я увидел ее по возвращении из путе¬

шествия, выглядела более здоровой и крепкой. Однако на¬

дежды, которые мы возлагали на эту поправку, оказались

напрасными.
Гертруде хорошо жилось эти месяцы с отцом, она могла

уступить своей потребности в покое и с облегчением от¬

даться тихому существованию без ежедневных стычек, как

усталый человек отдается сну, едва лишь ему позволят

лечь. Но теперь выяснилось, что она измучена сильнее, чем

мы полагали и чем сознавала она сама. Ибо теперь, когда

Муот должен был вскоре ее увезти, она впала в малодуш¬

ный страх, потеряла сон и умоляла отца еще на некоторое

время оставить ее у себя.
Конечно, Имтор немножко испугался, ведь ему каза¬

лось естественным полагать, что она будет рада вернуться

к Муоту с новыми силами и окрепшей волей, однако спо¬

рить не стал, а даже осторожно подал ей мысль о длитель¬

ной временной разлуке как подготовке к последующему

разводу. Однако против этого она восстала с большим вол¬

нением.
—	Я же люблю его! — горячо воскликнула она. — И

никогда ему не изменю! Но только с ним так трудно жить!

Я просто хочу еще немного отдохнуть, может быть, два-три

месяца, пока не наберусь настоящего мужества.
Старик Имтор старался успокоить ее, он и сам был со¬

всем не прочь еще на какое-то время оставить дочь у себя.

Он написал Муоту, что Гертруда пока нездорова и хочет

еще некоторое время побыть дома. К сожалению, тот при¬

нял это известие болезненно. За месяцы разлуки тоска по

жене завладела им с неодолимой силой, он радовался, что

она вот-вот приедет, и был полон благих намерений снова

полностью покорить ее и привязать к себе.
Письмо Имтора было для него тяжелым разочаровани¬

ем. Он тотчас написал ему гневный ответ, полный недове¬
436

рия к тестю. Он полагал, что старик поработал против не¬

го, так как хотел расторжения этого брака, и потребовал

немедленной встречи с Гертрудой, твердо надеясь, что сно¬

ва покорит ее. Старик пришел с этим письмом ко мне, и

мы долго обсуждали, что делать. Нам обоим казалось пра¬

вильным, что в данный момент встречи супругов лучше из¬

бежать, поскольку Гертруда сейчас не в силах вынести ни¬

каких бурь. Имтор был очень озабочен и попросил метя

съездить к Муоту и уговорить его, чтобы он на время оста¬

вил Гертруду в покое. Теперь я знаю, что должен был это

сделать. Тогда же у меня были сомнения, и я считал опас¬

ным открыть моему другу, что я — поверенный его тестя и

знаком с такими подробностями его жизни, в какие он сам

меня посвящать не хотел. Так что я воспротивился этому, и

дело ограничилось письмом старика, которое, конечно, ни¬

чего не исправило.
Напротив, без предупреждения приехал сам Муот и всех

нас испугал почти безудержной страстностью своей любви и

своего недоверия. Гертруда, ничего не знавшая о состояв¬

шейся переписке, была совершенно ошеломлена и подавлена

приездом мужа, которого она никак не ожидала, и его прямо-

таки злобным возбуждением. Произошла неприятная сцена,

о которой я мало что мог узнать. Я знаю одно: Муот требовал

от Гертруды, чтобы она вернулась с ним в Мюнхен. Она объ¬

явила, что готова последовать за ним, если это необходимо,

но просила все-таки дать ей еще пожить у отца, она устала, и

ей еще нужен покой. Тоща он стал укорять ее в том, что она

хочет от него сбежать по наущению отца, ее кроткие объясне¬

ния только усугубили его недоверие, и в приступе гнева и го¬

речи он дошел до такой глупости, что не долго думая прямо

приказал ей к нему вернуться. Тут уж ее гордость взбунтова¬

лась, она сохранила самообладание, но отказалась дальше

его слушать и объявила, что теперь в любом случае останется

здесь. За этой сценой на другое утро последовало нечто вро¬

де примирения, и Муот, пристыженный и раскаявшийся,

одобрял теперь все ее желания. После этого он уехал, не зай¬

дя ко мне.
Коща я об этом услышал, то испугался и понял, что на¬

двигается беда, которой я боялся с самого начала. После

такой гадкой и глупой сцены, думал я, понадобится много

времени, прежде чем она снова обретет ясность и мужество

для возвращения к нему. А ему между тем грозит опас¬

ность одичать и, несмотря на всю его тоску, стать ей еще
437

более чуждым. Он долго не выдержит одиночества в доме,

где какое-то время был счастлив, придет в отчаяние, запь¬

ет, возможно, свяжется опять с другими женщинами, кото¬

рые и без того за ним бегали.
Но пока было тихо. Муот написал Гертруде и еще раз

просил прощения, она ответила и, полная сострадания и

мягкости, призывала его к терпению. Я мало виделся с ней

в это время. Иногда я делал попытку побудить ее спеть, но

она всякий pag качала головой. Однако я много раз заста¬

вал ее за роялем.
Странно и неприятно мне было видеть эту красивую,

гордую женщину, которую я находил всегда полной сил,

жизнерадостности и внутреннего спокойствия, ныне запу¬

ганной и поколебленной в самой основе своего чувства.

Иногда она заходила к моей матери, дружески расспраши¬

вала о нашем житье-бытье, сидела недолгое время на сером

диване рядом со старой женщиной и пыталась болтать, и у

меня сердце разрывалось, когда я слушал ее и видел, ка¬

ких усилий ей стоит выжать из себя улыбку. Мы стара¬

тельно делали вид, будто ни я и никто из нас не знает о ее

страдании или будто мы принимаем его за нервозность и

физическую слабость. Я просто не в силах был смотреть ей

в глаза — так отчетливо в них читалась невысказанная

боль, о которой я не должен был знать. И мы разговарива¬

ли, жили, проходили друг мимо друга, словно все было

как всегда, и все-таки друг друга стыдились и избегали! И

посреди этого печального смятения чувств мною то и дело с

внезапным лихорадочным пылом овладевало представле¬

ние, что ее сердце больше не принадлежит ее мужу, оно

свободно и теперь от меня зависит не потерять его снова и

завоевать и укрыть на своей груди от всех бурь и страда¬

ний. Тогда я запирался у себя, играл пламенную, зазываю¬

щую музыку своей оперы, которую вдруг опять полюбил и

стал понимать, лежал ночами, горя желанием и жаждой, и

переживал все с улыбкой преодоленные муки юности и не¬

утолимого вожделения еще раз, не менее тяжело, чем тог¬

да, когда я впервые сгорал от любви к ней и подарил ей

тот единственный, незабываемый поцелуй. Он опять пылал

у меня на губах и за несколько часов спалил дотла мое

многолетнее спокойствие и самоотречение.
Только в присутствии Гертруды затухало это пламя.

Будь я даже настолько глуп и бесчестен, чтобы уступить

своему желанию и, не считаясь с ее мужем и моим другом,
438

домогаться взаимности, мне было бы стыдно под взглядом

этой страдающей, нежной, упрямо затаившейся в своей бо¬

ли женщины подходить к ней иначе, нежели с сострадани¬

ем и бережной предупредительностью. К тому же, чем

больше она страдала и, быть может, теряла надежду, тем

становилась все более гордой и неприступной. Она как ни¬

когда прямо и гордо держала свою статную фигуру и тем¬

но-русую голову и не позволяла никому из нас ни малей¬

шего движения, чтобы к ней приблизиться или разделить

ее ношу.
Эти долгие недели безмолвия были, наверно, самыми

тяжелыми в моей жизни. Здесь — Гертруда, близкая мне и

все же недостижимая, пути к ней не было, ибо она хотела

оставаться одна; там — Бригитта, о любви которой ко мне

я знал и с которой у нас медленно завязывались приемле¬

мые отношения после того, как мы долго избегали друг

друга, и между всеми нами — моя старенькая мама, кото¬

рая видела, как мы страдаем, и обо всем догадывалась, но

не осмеливалась ничего сказать, поскольку сам я упорно

молчал, а пока я не заговорю, она была не в силах сказать

хоть слово о моем состоянии. Но самым худшим была

убийственная необходимость на все это смотреть, бессиль¬

ная убежденность в том, что мои ближайшие друзья губят

себя, а я не вправе даже дать им понять, что я это знаю.
Тяжелее всех, видимо, страдал отец Гертруды. Несколь¬

ко лет тому назад, коща я с ним познакомился, это был

умный, подтянутый, весело-спокойный пожилой господин.

С тех пор он постарел, изменился, разговаривал тише и

беспокойней, не отпускал шуток и вид имел озабоченный и

нездоровый. Однажды в ноябре я пошел к нему, скорее

для того, чтобы услышать новости и почерпнуть надежду

самому, нежели для того, чтобы утешить его своим обще¬

ством.
Он принял меня у себя в кабинете, предложил одну из

своих дорогих сигар и начал беседу в светски-легком тоне,

который требовал от него усилий и который он вскоре ос¬

тавил. Взглянув на меня с печальной улыбкой, он сказал:
—	Вы хотите спросить, как обстоят дела? Плохо, су¬

дарь мой, плохо. Моя девочка, по-видимому, перенесла

больше, чем нам известно, иначе она бы лучше справилась.

Я решительно стою за развод, но она и слышать об этом не

хочет. Она любит его, по крайней мере так она говорит, и в

то же время боится! Что тут хорошего. Она больна, моя де¬
439

вочка, она закрывает глаза, ничего не хочет видеть и счита¬

ет, что улучшение непременно наступит, надо только подо¬

ждать и оставить ее в покое. Конечно, это нервы, но похо¬

же на то, что болезнь ее серьезней. Подумайте только,

иноща она даже боится, что муж будет жестоко с ней обра¬

щаться, если она к нему вернется! И все равно думает, что

любит его.
Видимо, он ее не понимал и беспомощно смотрел на то,

что происходит. Мне ее страдание как раз было понятно —

это борьба между любовью и гордостью. Она боялась не

того, что он ее побьет, она боялась, что больше не сможет

его уважать, и в своем боязливом ожидании надеялась

вновь обрести силу. Она подчинила его себе и держала в

узде, сама же так подточила свои силы, что больше на них

не надеялась, — в этом и заключалась ее болезнь. Теперь

же она тосковала по нему и вместе с тем боялась потерять

его навсегда, если новый опыт совместной жизни не удаст¬

ся. Теперь я отчетливо понимал, насколько бессмысленны

мои дерзкие любовные фантазии и каким ослеплением они

были вызваны: Гертруда любила своего мужа и никоща не

пошла бы ни с кем другим.
Старик Имтор избегал говорить о Муоте, так как знал о

моей дружбе с ним. Но он ненавидел его и не мог понять, как

ему удалось вскружить голову Гертруде, он представлялся

ему злым волшебником, который ловит простодушных и ни¬

когда не выпускает их обратно. Да, страсть всегда загадочна

и необъяснима, и, к сожалению, несомненно, что жизнь не

щадит прекраснейших своих детей и что часто замечатель¬

нейшие люди поневоле любят то, что толкает их к гибели.
В этом сумраке короткое письмо от Муота пришло как

избавление. Он писал:
«Дорогой Кун! Твою оперу теперь играют повсеместно,

наверно, лучше, чем здесь. И все-таки было бы замечатель¬

но, если бы ты опять приехал, например, на той неделе,

когда я два раза исполняю твою партию. Ты знаешь, моя

жена больна, и я здесь один. Так что ты будешь вольготно

жить у меня. Только никого с собой не привози! Сердечно

твой Муот*.
Он так редко писал письма и совсем не писал ненуж¬

ных, что я сразу решил ехать. Видимо, я был ему нужен.

На секунду у меня мелькнула мысль сообщить об этом Гер¬

труде. Возможно, это как раз был случай сломать прегра¬

ду, возможно, она послала бы со мной письмо ему или теп¬
440

лый привет, возможно, попросила бы его приехать, воз¬

можно, поехала бы со мной сама. Это была всего лишь

идея, я ее не осуществил. Только перед отъездом побывал

у ее отца.
Стояла ненастная поздняя осень, мокрая и ветреная,

иногда в течение какого-нибудь часа из Мюнхена можно

было видеть ближние горы, покрытые свежим снегом, го¬

род был сумрачен и залит дождем. Я сразу поехал к Муоту

домой. Там все было так же, как год тому назад, — тот же

слуга, те же комнаты, так же расставлена мебель, только

все казалось нежилым и пустынным и не хватало цветов, о

которых обычно заботилась Гертруда. Муота не было до¬

ма; слуга проводил меня в мою комнату и помог распако¬

вать вещи. Я переоделся и, так как хозяин еще не вернул¬

ся, спустился в музыкальную гостиную, ще слышал, как за

двойными окнами шумят деревья, и мог не спеша пораз¬

мышлять о прошлом. Чем дольше я сидел, рассматривал

картины, листал книги, тем тяжелее становилось у меня на

сердце, как будто бы этому дому уже нельзя было помочь.

Расстроенный, сел я за рояль, чтобы отделаться от беспо¬

лезных мыслей, и стал играть свою свадебную прелюдию,

словно мог этим выкупить обратно то хорошее, что было.
Наконец я услышал поблизости быстрые тяжелые шаги,

и в комнату вошел Генрих Муот. Он подал мне руку и ус¬

тало посмотрел на меня.
—	Прости, — сказал он, — у меня были дела в театре.

Ты ведь знаешь, сегодня вечером я пою. А теперь мы по¬

обедаем, верно?
Он прошел вперед, и я заметил, что он изменился, был

рассеян и равнодушен, говорил лишь о театре и, казалось,

на другие темы беседовать не хотел. Только после обеда,

когда мы, молчаливые и почти смущенные, сидели друг

против друга в желтых плетеных креслах, он неожиданно

начал:
—	Это хорошо с твоей стороны, что ты приехал! Я тоже

сегодня вечером буду стараться изо всех сил.
—	Спасибо, — ответил я. — Выглядишь ты неважно.
—	Ты считаешь? Ну, надо довольствоваться тем, что

есть. Я ведь соломенный вдовец, знаешь.
—	Да.
Он смотрел куда-то в сторону.
—	Тебе что-нибудь известно о Гертруде?
441

—	Ничего особенного. Она все еще нервничает и плохо

спит...
—	Ладно, оставим это! У вас она в хороших руках.
Он встал и прошелся по комнате. Видимо, он хотел ска¬

зать что-то еще — он испытующе и, как мне показалось,

недоверчиво посмотрел на меня.
Потом рассмеялся и говорить не стал.
—	Тут еще Лотта опять возникла, — начал он снова.
—	Лотта?
—	Да, та самая, что тоща была у тебя и жаловалась на

меня. Она здесь, вышла замуж, но, кажется, еще интересу¬

ется мною. Она приходила сюда — нанесла мне визит по

всей форме.
Он опять хитро посмотрел на меня и засмеялся, увидев,

что я испуган.
—	Ты ее принял? — помедлив, спросил я.
—	A-а, ты считаешь меня на это способным! Нет, доро¬

гой мой, я велел ее не принимать. Но прости, я говорю

глупости. Я чертовски устал, а вечером должен петь. Если

позволишь, я прилягу' у себя и часок посплю.
—	Ладно, Генрих, отдыхай, а я ненадолго съезжу в го¬

род. Ты прикажешь подать мне карету?
Не хотелось мне опять молча сидеть в этом доме и слу¬

шать шум деревьев на ветру. Я поехал в город, без опреде¬

ленной цели, и попал в старую Пинакотеку*. Там я с пол¬

часа разглядывал в сером сумеречном свете старые карти¬

ны, потом музей закрыли, и я не придумал ничего лучше¬

го, как усесться в кафе читать газеты и через высокие окна

смотреть на улицу, залитую дождем. Я решил во что бы то

ни стало прорваться сквозь этот холод и поговорить с Ген¬

рихом начистоту.
Однако, коща я вернулся, я застал его улыбающимся, в

хорошем настроении.
—	Я просто недоспал, — весело сказал он. — Теперь я

опять вполне бодр. А ты мне что-нибудь сшраешь, идет?

Прелюдию, если можно.
Обрадованный и удивленный тем, что он так скоро пе¬

ременился, я исполнил его желание, а потом он болтал,

как раньше, с иронией и легким скептицизмом, дав волю

прихотливой игре настроения, и опять совершенно покорил

мое сердце. Мне вспомнилось первое время нашей дружбы,

а коща вечером мы выходили из дома, я невольно оглянул¬

ся и спросил:
442

—	Ты больше не держишь собак?
—	Нет. Гертруда их не любила.
В театр мы ехали молча. Я поздоровался с капельмей¬

стером и сел на указанное мне место. И вот я опять слушал

хорошо знакомую музыку, только все было по-другому, не

так, как в прошлый раз. Я один сидел в своей ложе, Герт¬

руда была далеко, и человек, который там, внизу, играл и

пел, был тоже другим. Он пел со страстью и силой, публи¬

ка, видимо, полюбила его в этой роли и с самого начала ув¬

леченно следила за ним. Мне же его пыл казался преувели¬

ченным, а голос слишком громким, почти грубым. В пер¬

вом антракте я спустился вниз и зашел к нему. Он опять

сидел в своей тесной уборной и пил шампанское, и в те ми¬

нуты, когда мы с ним перекинулись несколькими словами,

глаза у него блуждали, как у пьяного. Потом, пока Муот

переодевался, я разыскал капельмейстера.
—	Скажите, пожалуйста, — спросил я его, — что, Му¬

от болен? Мне кажется, он держится на ногах благодаря

шампанскому. Знаете, ведь он мой друг.
Капельмейстер с сомнением посмотрел на меня.
—	Болен ли он, я не знаю. Но что он губит себя, это яс¬

но. Бывало, он выходил на сцену почти пьяный, а если не

выпьет, то плохо играет и скверно поет. Он и раньше перед

выходом всегда выпивал бокал шампанского, а теперь ему

нужно не меньше бутылки. Если вы хотите дать ему со¬

вет... но тут мало что можно сделать. Муот сознательно гу¬

бит себя.
Муот зашел за мной, и мы поужинали в ближайшем ре¬

сторане. Он опять был такой же, как днем, — утомленный

и замкнутый, пил без меры темное красное вино, так как

иначе не мог спать, и, судя по его виду, хотел во что бы то

ни стало забыть, что на свете существует что-то еще, кроме

его усталости и желания спать.
По пути домой, в карете, он на миг проснулся, засмеял¬

ся, глядя на меня, и воскликнул:
—	Старина, если меня не станет, можешь засолить свою

оперу — кроме меня, эту партию не споет никто.
На другой день он встал поздно, ходил усталый и рас¬

слабленный, с неуверенным взглядом и серым лицом. По¬

сле завтрака я взял его в оборот и принялся увещевать.
—	Ты губишь себя, — сказал я удрученно и мрачно. —

Взбадриваешь себя шампанским, а потом, естественно, вы¬

нужден за это расплачиваться. Я могу себе представить,
443

почему ты это делаешь, и не сказал бы ни слова против, ес¬

ли бы у тебя не было жены. Ради нее ты обязан внешне и

внутренне держаться безупречно и стойко.
—	Вот как? — Он слабо улыбнулся, казалось, моя го¬

рячность его забавляет. — А что она обязана делать ради

меня? Разве она держится стойко? Сидит у папы и остав¬

ляет меня одного. Почему я должен взять себя в руки, а

она нет? Люди ведь уже знают, что между нами все конче¬

но, и ты это знаешь тоже. И я еще должен петь и паясни¬

чать перед публикой, а это не рождается из той пустоты и

того отвращения, какое я питаю ко всему, и больше всего к

искусству.
—	И все-таки ты должен попробовать по-другому, Му¬

от! Если бы ты хоть был от этого счастлив! Но ведь тебе

паршиво. Если петь тебе не под силу, возьми отпуск, ведь

деньги, какие ты получаешь за пение, тебе не так уж и

нужны. Поезжай в горы, или к морю, или куда-нибудь

еще, поправь здоровье! И брось пить, это глупо! Не только

глупо, но и трусливо, сам знаешь.
Он только улыбнулся.
—	Ладно, — холодно сказал он. — А вот ты пойди и

станцуй вальс! Тебе это будет полезно, поверь! Не думай

все время о своей дурацкой ноге, это одно воображение!
—	Да перестань, — раздраженно воскликнул я. — Ты

прекрасно знаешь, что это совсем другое. Я бы с удоволь¬

ствием танцевал, если бы мог, но я не могу. А ты прекрас¬

но можешь взять себя в руки и вести себя разумней. Пить

надо бросить во что бы то ни стало!
—	Во что бы то ни стало! Дорогой Кун, ну как тут не

смеяться! Я точно так же не могу стать другим и бросить

пить, как ты не можешь танцевать. Я не могу отказаться от

того, что худо-бедно поддерживает во мне жизнь и настрое¬

ние, понимаешь? Пьяницы, бывает, исправляются, коща

находят у Армии спасения или ще-то еще нечто такое, что

дает им более полное и надежное удовлетворение. И у меня

было нечто такое — женщины. Но я не могу сходиться с

другими женщинами с тех пор, как Гертруда была моей и

бросила меня, так что...
—	Она тебя не бросила! Она вернется. Она просто

больна.
—	Это ты так думаешь, и она сама тоже, я знаю. Но она

не вернется. Коща кораблю суждено потонуть, его первы¬

ми покидают крысы. Наверно, они тоже не знают, что ко¬

рабль идет ко дну. Только чувствуют, как их охватывает

дикий ужас, и бегут прочь, конечно, с благим намерением

скоро вернуться.
—	Ах, перестань! Ты уже не раз отчаивался в жизни,

однако все опять налаживалось.
—	Верно. Налаживалось, потому что я находил утешение

или забывался. Один раз это была женщина, иной раз — доб¬

рый друг, да ведь и ты уже оказывал мне такую услугу! А

иной раз — музыка или аплодисменты в театре. Ну а теперь

эти вещи мне никакой радости не доставляют, потому я и

пью. Я не могу петь, не выпив предварительно один-два бо¬

кала, но я не могу также думать, и говорить, и жить, и сносно

чувствовать себя, не выпив предварительно один-два бокала.

А теперь короче — кончай свои проповеди, хоть они тебе и к

лицу. Со мной это однажды уже было, лет этак двенадцать

тому назад. Тогда мне тоже один человек непрестанно читал

проповеди из-за одной девчонки, а был это, между прочим,

мой лучший друг...
—	И что же?
—	А то, что он меня допек, и я вышвырнул его вон, с

тех пор у меня долгое время вообще не было друга, пока не

явился ты.
—	Намек понятен.
—	Не правда ли? — мягко сказал он. — Так что выби¬

рай. Но я хочу тебе сказать, некрасиво будет, если и ты

еще от меня сбежишь. Я тебя люблю, старина, и я кое-что

придумал, чтобы ты тоже получил удовольствие.
—	Вот как. И что же это?
—	Смотри, ты ведь любишь мою жену, по крайней мере

любил, я тоже ее люблю, даже очень. Так давай сегодня

вечером устроим праздник в ее честь — только для тебя и

для меня. Дело в том, что есть повод. Я заказал ее портрет,

весной ей все время надо было ходить к художнику, я тоже

там часто присутствовал. Потом она уехала, портрет был

почти готов. Художник хотел, чтобы она еще раз ему пози¬

ровала, но теперь мне надоело ждать, и я потребовал у не¬

го портрет, какой ни есть. Это было неделю назад, теперь

картина вставлена в раму, и вчера ее привезли сюда. Я бы

тебе сразу показал, но лучше сделать это торжественно.

Честное слово, без нескольких бутылок шампанского толку

не будет, иначе откуда у меня возьмется хорошее настрое¬

ние? Ты не против?
445

Я чувствовал скрытую за его шутками растроганность,

даже слезы, и весело согласился, хотя на душе у меня бы¬

ло муторно. Мы начали готовиться к празднику в честь

женщины, которая, казалось ему, была окончательно поте¬

ряна для него, как она действительно была потеряна для

меня.
—	Можешь ты вспомнить, какие цветы она любит? —

спросил он. — Я ничего не смыслю в цветах и не знаю, как

они называются. У нее всегда были такие белые и желтые

и еще красные. Не помнишь?
—	Да, некоторые я помню. А что?
—	Тебе придется их купить. Вели подать карету, мне

все равно тоже надо в город. Мы все сделаем так, как буд¬

то бы она здесь.
Ему приходило в голову еще многое другое, из чего я по¬

нял, как глубоко и неотступно думал он о Гертруде. Мне бы¬

ло приятно и больно это замечать. Ради нее он больше не дер¬

жал собак и жил в одиночестве, он, человек, который раньше

не мог долго обходиться без женщин. Он заказал ее портрет,

он велел мне купить ее любимые цветы! Впечатление было,

будто он снимает маску и я вижу, что под жесткими себялю¬

бивыми чертами спрятано детское лицо.
—	Но послушай, — пытался я возражать, — портрет

нам лучше посмотреть сейчас или после обеда. Картины

ведь надо смотреть при дневном свете.
—	Ах, оставь, ты сможешь завтра еще долго на него лю¬

боваться. Надеюсь, это хорошая живопись, но нам-то, соб¬

ственно, это безразлично, мы просто хотим видеть ее.
После обеда мы поехали в город и кое-что купили,

прежде всего цветы: большой« букет хризантем, корзину

роз и несколько веток белой сирени. Тогда же Муоту при¬

шло в голову послать Гертруде в Р. много цветов.
—	В цветах и впрямь есть что-то прекрасное, — задум¬

чиво сказал он. — Я понимаю, почему Гертруда их любит.

Мне они тоже нравятся, только я не могу уделять внима¬

ние таким вещам. Если за домом не присматривает женщи¬

на, у меня всегда беспорядок и становится неуютно.
Вечером я нашел в музыкальной гостиной стоявшую

там новую картину, она была завешена шелковым платком.

Мы торжественно отужинали, и Муот пожелал сначала по¬

слушать свадебную прелюдию. После того как я ее сыграл,

он открыл портрет, и мы несколько минут молча стояли пе¬

ред ним. Гертруда была изображена в светлом летнем
446

платье, во весь рост, и доверчиво смотрела на нас ясными

глазами. Прошло какое-то время, прежде чем мы смогли

взглянуть друг на друга и обменяться рукопожатием. Муот

налил до краев два стакана рейнского» кивнул портрету, и

мы выпили за нее, за ту, о которой думали оба* Потом он

бережно взял портрет и вынес его из комнаты.
Я попросил его что-нибудь спеть, но он не хотел.
—	А помнишь, — с улыбкой спросил он, — как мы тог¬

да, перед моей свадьбой, провели вместе вечер? Теперь я

опять холостяк, так давай еще разок попробуем позвенеть

стаканами и немножко повеселиться. Вот был бы с нами

здесь Тайзер, он знает толк в веселье, не то что мы с тобой.

Когда вернешься домен,- обязательно передай ему привет.

Он меня, правда, терпеть не может, но тем не менее...
С той осмотрительной, сдержанной веселостью, какую

он знавал в свои лучшие часы, он начал непринужденно

болтать, напоминая мне о прошлом, и я был поражен тем,

как все, даже мелкое и случайное, что, как я полагал, он

давным-давно позабыл, продолжает жить в его памяти. Он

помнил и самый первый вечер, какой я провел у него и

Марион в обществе Кранцля и других, и нашу тогдашнюю

ссору тоже. Не говорил он только о Гертруде; того време¬

ни, когда она встала между нами, он не касался совсем, и

мне это было приятно.
Я наслаждался этими неожиданно прекрасными часами

и не делал ему замечаний по поводу его обильных возлия¬

ний. Я знал, сколь редки у него подобные настроения,

сколь сам он дорожит ими и старается удержать, когда они

посещают его, а они, по правде говоря, никогда не посеща¬

ли его без вина. Знал я и то, что долго это длиться не мо¬

жет, что завтра он опять будет хмурый и необщительный,

и все-таки на меня тоже нахлынула волна душевного тепла

и почти веселого настроения, пока я слушал его умные, на¬

водящие на мысли, хотя и противоречивые рассуждения.

При этом он иногда бросал на меня один из своих завора¬

живающих взглядов, которые бывали у него лишь в такие

часы, когда он, как только что проснувшийся человек,

смотрел словно еще из сна.
Один раз, когда он умолк и задумался, я начал ему рас¬

сказывать, что говорил мой теософ о болезни одинокости.
—	Вот как? — добродушно отозвался он. — А ты, конеч¬

но, ему поверил? Тебе вообще надо было стать теологом.
—	Почему? В этом, возможно, что-то есть.
447

—	Ясное дело. Господа умники время от времени поуча¬

ют нас, что все — сплошное воображение. Знаешь, я рань¬

ше часто читал такие книги и могу тебе сказать, ничего

путного в них нет, абсолютно ничего. Все, что пишут эти

философы, просто баловство, возможно, этим они утешают

самих себя. Один изобретает индивидуализм, так как тер¬

петь не может своих современников, другой — социализм,

так как не выдерживает существования без людей. Конеч¬

но, может быть, что наше чувство одиночества — болезнь.

Только это ничего не меняет. Лунатизм — тоже болезнь, но

ведь из-за нее лунатик действительно стоит в кровельном

желобе, и, если его окликнут, он сломает себе шею.
—	Ну это все-таки кое-что другое.
—	Допустим, я не настаиваю на своей правоте. Хочу

только сказать, что со всей этой премудростью ни к чему

не придешь. Есть только две истины, все, что между ни¬

ми, — болтовня.
—	Какие же это истины?
—	Ну, либо мир плох и подл, как утверждают будди¬

сты и христиане. Тогда надо умерщвлять свою плоть, от

всего отречься, и я думаю, что при этом можно быть впол¬

не довольным. У аскетов совсем не такая тяжелая жизнь,

как полагают. Или же мир и жизнь хороши и справедли¬

вы, тогда надо в ней участвовать, а потом спокойно уме¬

реть, потому что жизнь кончилась...
—	А во что веришь ты сам?
—	Такой вопрос не надо задавать никому. Большинство

людей верит и в то и в другое, в зависимости от погоды и

от того, здоровы ли они, есть ли у них в кошельке деньги

или нет. А те, кто действительно верит, не живут согласно

своей вере. Со мной тоже так. Я, например, думаю, как

Будда, что жизнь ничего не стоит. Но живу ведь я так, как

угодно моим чувствам, как будто они — самое главное.

■Было бы от этого хоть весело.
Когда мы поднялись, было еще не поздно. Проходя со

мной через соседнюю комнату, где горела лишь одинокая

электрическая лампа, Муот придержал меня за руку, зажег

все лампы и снял покрывало с портрета, прислоненного к

стене. Мы еще раз посмотрели на это милое, светлое лицо,

потом Муот опять набросил на него покрывало и погасил

свет. Он проводил меня в мою комнату и еще положил на

стол несколько журналов, на случай, если мне захочется

почитать. Потом подал мне руку и тихо сказал:
448

—	Доброй ночи, дорогой!
Я лег в кровать, но с полчаса еще не спал, думая о нем.

Я был растроган и пристыжен, слушая, насколько точно он

вспоминает малейшие перипетии нашей дружбы. Он, кому

так тяжело давалось выказывать дружбу, был более глубо¬

ко привязан к тем, кого любил, чем я думал.
Потом я заснул, и мне снились вперемешку Муот, моя

опера и господин Лоэ. Коща я проснулся, была еще ночь.

Проснулся я от испуга, который не имея никакого отноше¬

ния к моим снам, увидел серый сумрак в тусклом прямо¬

угольнике окна и почувствовал мучительное стеснение в

груди. Я сел в кровати и попытался окончательно про¬

снуться и прийти в себя.
Тут раздался частый, сильный стук в дверь, я вскочил и

открыл, было холодно, и я не успел зажечь свет. На пороге

стоял слуга, едва одетый, и растерянно смотрел на меня ис¬

пуганными, глупыми глазами.
—	Идите скорее! — прошептал он, запыхавшись. —

Идите! Случилось несчастье.
Я набросил халат, висевший тут же в комнате, и спу¬

стился по лестнице следом за молодым человеком. Он от¬

крыл какую-то дверь, отступил назад и дал мне войти. На

соломенном столике стоял подсвечник, в котором горели

три толстые свечи, рядом я увидел смятую постель, и на

ней, лицом вниз, лежал мой друг Муот.
—	Мы должны его перевернуть, — тихо сказал я.
Слуга не решался подойти.
'— Сейчас приедет врач, — запинаясь, сказал он.
Однако я заставил его мне помочь, мы перевернули ле¬

жавшего, и я взглянул в лицо моего друга, оно было белое,

искаженное, а его рубашка пропитана кровью. И коща мы

его уложили и накрыли опять, рот его слегка дернулся и

глаза погасли.
Слуга начал теперь лихорадочно рассказывать, но я не

хотел ничего знать. Коща приехал врач, Муот был уже

мертв. Утром я телеграфировал Имтору, потом вернулся в

затихший дом, сидел у кровати покойного, слушал, как в

саду, среди деревьев, гуляет ветер, и только сейчас по-на-

стоящему осознал, как я любил этого несчастного человека.

Сожалеть о нем я не мог, его смерть была легче, чем

жизнь.
Вечером я стоял на вокзале, смотрел, как из поезда вы¬

ходит старик Имтор, а следом за ним высокая женщина в
449

черном, потом отвез их туда, к покойнику, который уже

был одет и лежал в гробу среди вчерашних цветов. Гертру¬

да наклонилась и поцеловала его в бескровный рот.
Когда мы стояли возле его могилы, я увидел красивую

высокую женщину с заплаканным лицом, она держала в

руках розы и стояла одна, и когда я с любопытством взгля¬

нул на нее, то узнал Лотту. Она кивнула мне, я улыбнул¬

ся. Но Гертруда не плакала, ее глаза на бледном тонком

лице напряженно и строго смотрели перед собой сквозь

сносимый ветром мелкий дождь, и держалась она прямо,

как молодое деревцо, словно стояла на незыблемых кор¬

нях. Это, однако, была самозащита, а два дня спустя, ког¬

да она дома распаковала цветы Муота — они тем временем

пришли, — силы ее оставили, и долгое время она остава¬

лась невидимой для всех нас.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
У меня печаль тоже взяла свое лишь позднее. И как это

всегда бывает, мне вспоминались бесчисленные0 случаи,

когда я был несправедлив к моему умершему другу. Прав¬

да, самое худшее он причинил себе сам, и не только своей

смертью. Я много раздумывал об этих вещах и не находил,

что в этой судьбе есть что-то неясное и непостижимое, од¬

нако все в ней было жестоким и издевательским. Да и с

моей собственной жизнью дело обстояло не лучше, так же

и с жизнью Гертруды и многих других. Судьба была не¬

доброй, жизнь — капризной и жестокой, в природе не бы¬

ло ни доброты, ни разума. Но доброта и разум есть в нас,

людях, которыми играет случай, и мы можем быть силь¬

нее, чем природа и судьба, пусть даже всего-то на несколь¬

ко часов. И мы можем быть друг подле друга, когда это не¬

обходимо, и смотреть друг другу в понимающие глаза, мы

можем любить друг друга и жить в утешение друг другу.
А иногда, когда мрачная бездна молчит, мы можем и

больше. Мы можем на какие-то мгновения становиться бо¬

гами, повелительно простирать руки и творить вещи, кото¬

рых прежде не было и которые, если их завершить, будут

жить без нас. Мы можем созидать из звуков, из слов и дру¬

гих хрупких, ничего не стоящих вещей музыкальные уте¬

хи, мелодии и песни, полные смысла, утешения и доброты,

более прекрасные и непреходящие, чем разительные игры
450

случая и судьбы. Мы можем носить в сердце Бога, и вре¬

менами, когда мы искренно переполнены им, он может вы¬

глядывать из наших глаз и наших слов и обращаться также

к другим людям, к тем, кто его не знает или не хочет знать.

Мы не можем укрыть свое сердце от жизни, но мы можем

так воспитать и научить его, чтобы оно обрело превосход¬

ство над случаем и способно было несломленным взирать

на то, что причиняет боль. Так за годы, прошедшие с того

дня, как был похоронен Генрих Муот, я тысячи раз воск¬

решал его перед собой и научился говорить с ним умнее и с

большею любовью, чем когда-либо при его жизни. И я ви¬

дел, когда тому пришло время, как слегла и умерла моя

старенькая мама, я видел также, как умерла красивая, ве¬

селая Бригитта Тайзер, которая, прождав годы и залечив

рану, вышла замуж за музыканта, но не пережила первых

родов.
Гертруда преодолела скорбь, сокрушившую ее, когда ей

доставили наши цветы — привет и дань любви мертвеца. Я

не часто говорю с ней об этом, хотя мы видимся каждый

день. Но мне думается, она оглядывается на свою весну,

как на далекую долину, виденную в дни былых путешест¬

вий, а не как на потерянный рай. Она снова обрела преж¬

нюю силу и ясность и снова поет. Только после холодного

поцелуя в губы покойника она больше не целовала ни од¬

ного мужчину. Раз-другой в течение этих лет, когда ее на¬

тура окрепла и достигла прежнего терпкого благоухающего

цветения, мысли мои следовали за ней по старому запрет¬

ному пути, и я говорил себе: почему бы нет?
В глубине души я уже знал ответ, знал, что ни в моей,

ни в ее жизни ничего больше поправить нельзя. Она мой

друг, и, когда я после дней беспокойного одиночества пре¬

рываю молчание и выхожу с песней или сонатой, сначала

она принадлежит нам обоим. Муот был прав, к старости

человек становится более довольным, нежели в годы юно¬

сти, но из-за этого я не хочу ее уничижать, ибо она все-та-

ки доносится до меня во всех моих снах, как прекрасная

песнь, и звучит сегодня более прозрачно и чисто, чем коща

была реальностью.

КОММЕНТАРИИ
ПЕТЕР КАМЕНЦИНД
Первые наброски романа относятся к 1900 году. В конце 1902 года

швейцарский романист Пауль Ильг обратил внимание штятельного изда¬

теля С. Фишера на книгу прозаических этюдов и стихотворений молодого

Гессе. Фишер прочитал «Германа Лаушера» и предложил Гессе присы¬

лать в издательство свои новые вещи. В ответе издателю начинающий ав¬

тор писал: «Мне вряд ли нужно подчеркивать, что мои произведения —

это чисто личные попытки выразить в современной форме интимные вещи

и что они, следовательно, едва ли будут пользоваться значительным успе¬

хом на книжном рынке». Он обещал прислать небольшое сочинение, над

которым тогда работал. Это был роман «Петер Каменцинд», открывший

новую страницу в творчестве Гессе — страницу зрелого мастерства. Напе¬

чатанный в 1903 году в журнале «Нойе Рундшау* и год спустя вышедший

отдельной книгой, роман сразу принес молодому автору широкую извест¬

ность и поставил его в один ряд с крупными мастерами немецкоязычной

прозы начала века.
Местом действия своего романа Гессе не случайно выбрал Швейца¬

рию. Во-первых, хорошее знание швейцарской жизни (в детстве он про¬

жил несколько лет в этой стране) позволяло ему придать повествованию

осязаемость и достоверность, а характерам — выпуклость и жизненность.

Во-вторых, на судьбе молодого швейцарца, спустившегося с родных гор и

беспомощно барахтающегося в водовороте больших городов, Гессе мог как

бы заново проследить руссоистский бунт «естественного человека» против

напора технической цивилизации и бегство от нее — к природе, к просто¬

те и естественности деревенской жизни, которые снова стали модными на

рубеже веков.
«Недовольство и тоска Петера Каменцинда направлены не против

политических условий, а частью против собственной личности, от которой

он требует больше, чем она может дать, частью против общества, которое

он подвергает по-юношески острой критике, — писал Гессе в 1951 году,

отвечая на вопросы французских студентов. — Ему кажется, что мир и

человечество, которых он, правда, еще не имел возможности как следует

изучить, слишком сыты, слишком самодовольны, слишком изворотливы и

стандартизованы, он хочет жить свободнее, интенсивнее, красивее, благо¬

роднее, чем они, он с самого начала чувствует себя в оппозиции к ним, не

замечая при этом, как сильно они влекут и притягивают его к себе.
Будучи лириком, он обращается в своих несбывшихся и несбыточных

желаниях к природе, он любит ее страстной и благоговейной любовью ху¬

дожника, всей душой погружаясь в ландшафты, отдаваясь временам года

и атмосферным явлениям, порой он видит в природе предмет почитания,
452

поклонения и возвеличивания... Он бежит от мира и общества назад, к

природе, повторяя в миниатюре наполовину мужественный, наполовину

сентиментальный бунт Руссо, и на этом пути становится художником...

Его цели и идеалы не в том, чтобы стать членом какого-либо союза, сооб¬

щником в заговоре, голосом в хоре; вместо общества, товарищества, союза

он ищет обратное, он избегает проторенных дорог, настойчиво стремится

идти своим собственным путем, он не хочет быть попутчиком и приспособ¬

ленцем, он хочет отразить мир и природу в своей собственной душе, хочет

познавать их, создавая новые образы. Он не создан для жизни в коллек¬

тиве, он — одинокий король в призрачном царстве, сотворенном его фан¬

тазией.
Я думаю, здесь мы нашли начало той красной нити, которая проходит

через все мое творчество. Правда, я не остался на несколько чудаковатой,

отшельнической позиции Каменцинда, в ходе своего развития я не избегал

злободневных проблем и никогда, вопреки мнению многих моих крити¬

ков, не замыкался в башне из слоновой кости. Но важнейшей, актуальней¬

шей из всех моих проблем было не государство, не общество или церковь,

а всегда отдельный человек, неповторимая и ненормированная индивиду¬

альность» (H.Hesse. Gesammelte Werke, Bd.il, Frankfurt am Main, 1970,

S.25-26).
«Петером Каменциндом» Гессе положил начало целой серии своих

глубоко автобиографичных (имеется в виду не столько внешняя, сколько

внутренняя биография, биография души и духа), базирующихся почти ис¬

ключительно на личном опыте и в то же время обладающих общественной

значимостью произведений, объединенных идеей воспитания суверенной

личности, выработки независимого характера, способного осознавать как

свою свободу, так и свою ответственность, свою причастность ко всему,

что происходит с миром и с человеком. Вехами этой серии, помимо «Ка¬

менцинда», можно считать романы «Демиан» и «Степной волк», а ее фи¬

налом — «Игру стеклянных бус», книгу трагического отречения от инди¬

видуализма и духовного аристократизма и не менее трагического осозна¬

ния пагубности растворения личности в коллективе. «Воспитательными

романами» эти книги можно назвать лишь с большой долей условности.

Скорее это «романы становления», их цель — не просто воспитание ха¬

рактера и подготовка героя к жизни среди людей, а прежде всего сохране¬

ние и развитие лучших качеств, заложенных в человеке природой. По¬

скольку этот процесс индивидуализации чаще всего проходит вопреки ус¬

тановлениям социального окружения и нарушает принятые в обществе

правила игры, то романы Гессе включают в себя элементы социальной

критики и эмоционального протеста против всего того, что называют «тех¬

нической цивилизацией». В то же время им свойственна гётевская «благо¬

родная тоска по чистому, совершенному бытию и деянию, по росту и раз¬

витию», они пронизаны гётевской верой в «ценность человека и его пре¬

красное предназначение любить и действовать».
После «Вильгельма Мейстера» Гёте и «Зеленого Генриха» Готфрида

Келлера, послуживших для Гессе если не образцом, то во всяком случае

точкой отсчета, «Петер Каменцинд» стал, по сути дела, первой попыткой

вернуться к жанру романа становления в новых исторических условиях,

смелой вылазкой впечатлительного, тонко чувствующего художника в из¬

менившийся мир, где стали преобладать другие жанры, большей частью

развлекательного характера. «Человек стал освещаться по-новому с био¬

логической и исторической стороны, снова стал существом загадочным и
453

проблематичным, его нужно было снова завоевывать», — писал Гессе в

статье, посвященной «Годам учения Вильгельма Мейстера» (1911).
Подобно герою келлеровского романа, Каменцинд, потерпев пораже¬

ние в попытках утвердить себя на «ярмарке культуры», возвращается в

родные места. Но это не логическое завершение его жизненного пути: в

крестьянском мирке Нимикона Каменцинд чувствует себя художником и

не теряет надежды завершить начатое им большое произведение. Позже, в

этюде «При въезде в новый дом» (1931), Гессе писал по этому поводу:

«Хотя я никогда* а тем более в то время, не был уверен в своих крестьян¬

ских идеалах, в наших головах жили красивые, но нечетко сформулиро¬

ванные убеждения, заимствованные у Толстого и у Иеремии Готхельфа и

подкрепленные довольно распространенной тогда в Германии тягой к бег¬

ству из города в сельскую жизнь... как это нашло выражение в романе

«Петер Каменцинд». Сейчас я уже не помню, что понимал тогда под сло¬

вом «крестьянин». Но теперь я ни в чем так не убежден, как в том, что

я — прямая противоположность крестьянину, что по природе своей я

бродяга, охотник, неоседлый одиночка».
Вопреки ожиданиям, роман имел огромный читательский успех. Он

был с воодушевлением воспринят в Германии и Австро-Венгрии, особенно

тогдашней молодежью, которая в культивировании обостренного чувства

природы видела романтически окрашенный выход из тесноты городской

жизни и узости мещанского быта.
И все же необычайная популярность «Петера Каменцинда» объясня¬

лась не только тем, что он затронул ряд животрепещущих проблем своего

времени. Роман явился важной вехой творческого развития Гессе. Он

обозначил разрыв с неоромантической искусственностью ранних, во мно¬

гом подражательных сочинений. Если «Записки и стихотворения, остав¬

ленные Германом Лаушером» были эхом библиофильских ппудий писате¬

ля, то «Каменцинд» стал шагом в живую жизнь. В нем, по выражению

Гуго Баля, «веет ветер со швейцарских гор». Этим романом Гессе пока¬

зал, по словам Арнольда Цвейга, «что существует путь от Готфрида Кел¬

лера в грядущую немецкую литературу».
Об интересе к творчеству молодого Гессе в России говорит то, что пе¬

ревод «Петера Каменцинда» появился уже на следующий год после его

публикации в Германии («Русская мысль», 1905, № 1, 2, 3, пер. Н.К.).

Пять лет спустя роман вышел отдельной книгой в московском издательст¬

ве «Современные проблемы» (пер. М.Кадиш, критический очерк Ю.И.

Айхенвальда, 1910). В 1914 году роман в переводе Ф.Ихак вышел в мос¬

ковском издательстве «Польза» в серии «Универсальная библиотека».
В советское время роман не переводился и не переиздавался.
При комментировании использовались работы справочно-библиогра-

фического характера, а также комментарии к собранию сочинений Гессе

(Martin Pfeifer. Hesse-Kommentar zu цДпШсНеп Werken, Suhrkamp

Taschenbuch, Frankfurt am Main, 1990).
48 Но мое фесисское... — т.е. беззаботное. В «Одиссее» ГЬмера феаки —

островное племя мореходов, беззаботно наслаждающихся жизнью.
53 ...дешевое издание <Книги песен» Гейне. — Для самого Гессе встреча

с поэзией Гейне была острейшим переживанием отрочества, пришед¬

шимся на годы бунта против пиетистской атмосферы родительского

дома. Родители старались предохранить сына от вредного, по их мне¬

нию, влияния насмешливой, горестно-иронической музы Гейне, оту¬
454

чить его от скептицизма и строптивости. Но юного Гессе неудержимо

тянуло к Гейне. «В песнях Гейне таится демон, который манит и за¬

влекает проникающими в самое сердце звуками; завороженный, ты

поневоле подчиняешься им, не зная, куда ведет дорога — к вершинам

или в пропасть», — писал он в 1895 году другу школьных лет. Гессе

считал Гейне «самой своеобразной и самой влиятельной фигурой» в

немецкой литературе после Гёте. Воспитанный в других традициях,

он под влиянием окружения пытался сопротивляться воздействию по¬

эта. «Я борюсь с нравственно ущербным влиянием этого гения, мне

почти хотелось бы, чтобы он никогда не творил, но ненавидеть, нена¬

видеть его в сердце своем я не могу; когда я читаю его песни, он уди¬

вительным образом заманивает меня в свои пестрые сети, исполнен¬

ные таинственных чар, — Гейне хотя и покончил с романтизмом, но

успел пропеть последние, самые зрелые романтические песни, создать

мелодии, которые в своей наивной простоте хватают за душу». В дру¬

гом письме он сообщает: «Слава Богу, я снова обращаюсь к вере в

прекрасное, в Гёте и Шиллера, в античность, я перестал восхищаться

Ибсеном и Тургеневым. Только от пленительных мелодий Гейне мне,

видимо, никогда не избавиться полностью. Однако я все еще остаюсь

немного скептиком».
Столь же восторженно отзывался Гессе и о прозе Гейне, называя

его «сатириком первой величины».
65 ...я, ^Зеленый Петер»... — явная перекличка с «Зеленым Генрихом»,

героем одноименного романа Г. Келлера.
68	То, что я не знал Ницше... — В отличие от своего героя, сам Гессе,

безусловно, Ницше знал. Имя философа упоминается в одном из пи¬

сем 1895 года, коща Гессе рассказывает о круге своего чтения и дает

характеристику современной ему литературы. Год спустя в письме к

отцу он писал: «Я немного знаю Ницше, его возвышенная, утончен¬

ная манера меня отнюдь не отталкивает, иноща у него можно с на¬

слаждением вдохнуть немного горного воздуха».
69	...«с цитате из афоризмов Буша... — Вильгельм Буш (1832 — 1908) —

немецщА поэт-юморист и художник-карикатурист. Его остроумные сти¬

хотворные подписи к собственным рисункам, а также детские книги

пользовались широкой известностью во многих странах, включая Рос¬

сию («Веселые рассказы про шутки и проказы», СПб. — М., 1890;

«Сказки», Л., 1924).
70	Твой упрек тронул душу мою — я исправиться слово дала — Цитата

из сатирической книги В.Буша «Благочестивая Елена» (1872).
71	Франциск Ассизский (1182 — 1226) — итальянский философ, поэт и

религиозный деятель, основатель ордена францисканцев, один из люби¬

мых исторических персонажей ГЬссе, посвятившего ему две работы —

«Франциск Ассизский» (1904) и «Из детства Франциска Ассизско¬

го». Учение Франциска, проповедовавшего бескорыстие и любовь к

ближнему, пришлось по душе писателю. Подготовительная работа над

книгой о Франциске велась уже в то время, коща писался «Камен¬

цинд». Франциск для Гессе — «мечтатель, герой и поэт», отдавшйй
455

свою жизнь одному великому делу — служению духу, возведению ве¬

личественного здания, «которое мы называем Ренессансом, т.е. воз¬

рождением духа и искусства». Сама жизнь Франциска была, по сло¬

вам Гессе, «шедевром». В образе святого его привлекали демокра¬

тизм, евангельская проповедь бедности и равенства людей, религиоз¬

ной терпимости и братской любви к ближнему, а также своеобразный

мистический пантеизм, слияние с силами природы.
73 Горгонцола — сорт итальянского сыра.
87...перед Зевсом из Отриколи. — Отриколи — община в итальянской

провинции Терни, где находятся руины древнего города Отрикулума.

Проведенные по распоряжению папы Пия VI (1776 — 1784) раскопки

дали богатые находки, среди которых был и бюст Зевса, хранящийся

в музее Ватикана.
...сводил себя с ума... прерафаэлитскими экстазами. — В этих сло¬

вах нашло отражение критическое отношение Гессе к творчеству анг¬

лийских поэтов и художников, объединившихся в 1848 году в «Пре¬

рафаэлитское братство». Их идеалом были непосредственность чувств

и близость к природе итальянских художников дорафаалевской эпо¬

хи. Недостаток изобразительного мастерства они возмещали экстати¬

ческими порывами и повышенной чувствительностью.
88 ...он изображал Лорелею. — Лорелея, Лорелей — высокая скала по¬

среди Рейна. Народное предание говорит о волшебнице Лорелее, за¬

манивавшей храбрых рыцарей в каменный грот, где они навсегда про¬

падали. Широкую известность это предание получило благодаря бал¬

ладе Клеменса Брентано и стихотворению Генриха Гейне.
93	Барджелло — национальный музей во Флоренции, крупнейшее собра¬

ние итальянской скульптуры.
94	Кватроченто — итальянское название XV века и его стиля (ранний

Ренессанс).
Лигурийское море — часть Средиземного моря, расположенная между

островами Корсика, Эльба и берегами Франции, Монако и Италии.
...как пиршество Элизиума. — Элизиум (или Елисейские поля) — со¬

гласно греческой мифологии, не знающая бурь и невзгод блаженная

обитель, куда после смерти героев и добродетельных людей переселя¬

ются их души.
96	...обхожу молчанием эту короткую пору моей жизни. — Гессе еще и

потому заставил своего героя умолчать о жизни в Париже, что сам ко

времени написания «Каменцинда» в этом городе не бывал и о нравах

богемы знал только по своему базельскому опыту.
97	Cour (Гamour — «Двор любви» (франц.); название пошло от учреж¬

денных в ХП в. герцогиней Элеонорой Аквитанской салонов или со¬

браний, на которых обсуждались проблемы любви.
456

100	Минориты — «младшие братья», т.е. монахи-францисканцы, состав¬

лявшие в католической церкви меньшинство; преобладали, как изве¬

стно, доминиканцы.
Геккелевский монизм — имеется в виду роль немецкого биолога и фи¬

лософа Эрнста Геккеля (1834—1919) в развитии монизма — способа

сведения всего многообразия мира к одному духовному или матери¬

альному принципу.
101	«Симплициссимус* (1896—1942) — немецкий сатирический иллюст¬

рированный журнал, в котором сотрудничали многие видные литера¬

торы, включая Гессе. Закрыт нацистами.
Бриссаго — сорт сигарет; назван по имени швейцарского местечка на

берегу Лаго Маджиоре.
103 ...точно пошлый гейневский Атлас. — Гессе имеет в виду написанное

в 1823 году стихотворение Гейне (из цикла «Возвращение на роди¬

ну»), в котором поэт сравнивает себя с несчастным Атласом, держа¬

щим на своих плечах целый мир боли и страданий. Гессе считал это

стихотворение излишне претенциозным.
107	Сегантини, Джованни (1858—1899) — итальянский живописец-нео-

романтик, писал в Швейцарии горные пейзажи.
108	Кампосанто — кладбище в Пизе.
109	Рихтер, Людвиг (1803—1884) — немецкий художник и график,

представитель позднего романтизма. Гессе привлекали его картины на

темы патриархального деревенского быта.
113 Лоренцо Медичи, по прозванию Великолепный (1448 — 1492) —

итальянский государственный деятель и поэт, глава банкирского дома

Медичи, некоронованный государь Флоренции. Поддерживал тесную

дружбу с многими видными писателями-гуманистами и сделал Фло¬

ренцию средоточием поэтов, художников и ученых. Как поэт он про¬

бовал силы в разных жанрах и формах, использовал наряду с антич¬

ными и народные мотивы. Ниже Гессе цитирует первые строки его

знаменитой карнавальной песни «Триумф Вакха и Ариадны».
118 Портиункула — часовня Божьей матери недалеко от Ассизи, люби¬

мая молельня Франциска. На ее месте позже была построена базили¬

ка св.Марии ангелов.
Святая Клара (1194—1253) основала совместно с Франциском Ас¬

сизским орден клариссинок. Ее день празднуется 8 декабря.
Арнольд, Готфрид (1666—1714) — немецкий протестантский теолог,

приверженец пиетизма, автор духовных песен, а также жизнеописа¬

ний святых и патриархов.
Перуджино (наст, имя и фам. Пьетро Вануччи, ок. 1448—1523)—

итальянский художник, учитель Рафаэля.
457

122 Я пока еще не поклонялся Заратустре... — Заратустра (3аратуштра,

Зороастр, VI в. до н.э.) — древнеиранский пророк и реформатор ре*

лигии. Образ прорицателя, возвещающего людям суровые истины, ис¬

пользовал в своей философии Фридрих Ницше («Так говорил Зара¬

тустра», 1883 — 1884). Позднее, в годы первой мировой войны, к не¬

му обратится и Гессе (брошюра «Возвращение Заратустры. Слово к

немецкой молодежи», 1919).
141	...бука Панкрац, Альберту с Цвиган и три праведных гребенщи¬

ка— Персонажи произведений Готфрида Келлера.
...насладиться.. историей прекрасной Лау... — «История прекрас¬

ной Лау» — вставная новелла из сказки Эдуарда Мёрике (1804—

1875) «Штутгартский гномик». Ее героиня Лау — русалка.
142	Петер Кунктатор — т.е. Петер Медлитель, по аналогии с римским

полководцем Фабием Кунктатором, который победил карфагенского

вождя Ганнибала благодаря пассивной, выжидательной тактике.
143	...проявления вертеровских чувств... — т.е. проявления мировой

скорби, вызванной неразделенной любовью (по роману И.В. Гёте

«Страдания молодого Вертера»).
ПОД КОЛЕСАМИ
Неожиданный успех «Петера Каменцинда» изменил внешнее течение

жизни Гессе (он женился, отказался от профессии книготорговца и стал

«свободным художником») и способствовал некоторому приглушению

бунтарских мотивов его творчества. Ему казалось, что цель достигнута, он

победил в долгой и упорной схватке с враждебно-равнодушным окруже¬

нием и теперь может пожинать плоды этой победы. «Только теперь до ме¬

ня дошло, в каком устрашающем одиночестве, в какой аскезе, в какой

опасности жил я год за годом; тепловатый воздух признания отогревал

меня, и я начал уже превращаться в довольного человека», — писал он в

«Кратком жизнеописании». Однако прежде чем переселиться из Базеля в

Гайенгофен, небольшую деревню на берегу Боденского озера, в Южной

Германии, откуда, впрочем, «были видны швейцарский берег, Райхенау,

башня констанцкого собора и горы вдали», ще он надеялся претворить в

жизнь свои новые идеалы, Гессе на некоторое время задержался в Кальве,

в доме своих родителей.
Результатом этой «задержки» явился роман «Под колесами» (в неко¬

торых изданиях жанр обозначен как «повесть»). В 1904 году он печатался

с продолжениями в газете «Нойе цюрхер цайтунг», а отдельной книгой

вышел в 1906 году в издательстве С.Фишера. Пребывание в Кальве вско¬

лыхнуло в памяти писателя его детские и отроческие годы, его конфликты

с родительским домом, со школой, бегство из монастыря, работу на фаб¬

рике башенных часов. Проснувшаяся с новой силой неприязнь ко всему,

что было связано с «годами учения», вызвала в нем желание написать об

этом, тем более, что проблема воспитания в кайзеровской Германии про¬

должала оставаться актуальной и постоянно находила отклик в литерату¬

ре. Об этом писали Генрих и Томас Манны, Роберт Музиль, Эмиль

Штраус, позже Леонгард Франк и многие другие. Во время работы над

романом Гессе писал: «Школа — единственная проблема современной
458

культуры, которая меня время от времени волнует. Во мне самом школа

многое сломала, и я знаю очень немного людей более значительных, с ко¬

торыми бы не случилось то же самое. Там я учился только латыни и лжи,

ибо без лжи в Кальве к в гимназии прожить было нельзя...»
Роман «Под колесами» почти целиком построен на автобиографиче¬

ском материале, хотя собственные наблюдения писателя над действитель¬

ностью перемешаны в нем с художественным вымыслом. В результате, по

ироническому замечанию одного критика, получилось «предназначенное

для родителей, опекунов и учителей руководство, как целенаправленно

загубить жизнь здорового, одаренного молодого человека». Короткая

жизнь Ганса Гибенрата и судьба его антипода Генриха Гейльнера удиви¬

тельно напоминают детские годы самого писателя и его брата Ганса, не

выдержавшего унижений и покончившего самоубийством. Подобно Гибен-

рату, Гессе тоже сдавал «общеземельный экзамен» в Маульброннскую се¬

минарию. Правда, чтобы быть допущенным к нему, ему пришлось отка¬

заться от швейцарского гражданства и стать подданным Вюртембергского

королевства. Как и Гибенрат, он после бегства из семинарии некоторое

время работал учеником на фабрике в Кальве. Подобно Гейльнеру, он ув¬

лекался игрой на скрипке, был строптив и в конце концов сбежал из став¬

шей ненавистной семинарии.
Эти совпадения не случайны, в них отразились типичные судьбы мно¬

гих одаренных, но бедных детей, для которых в швабской стороне остава¬

лась «всего одна, и притом узкая дорожка: после общеземельного экзаме¬

на — семинария, затем Тюбингенский монастырь, а далее либо учитель¬

ская, либо церковная кафедра». В Маульброннской семинарии учились

многие родственники Гессе по линии матери, и не все из них выдерживали

учение до конца. Вместе с тем писатель умел ценить то доброе и прочное,

что давали монастырские школы, и после катастрофы второй мировой

войны даже считал их очагами будущего возрождения Германии.
В эссе «Встреча с прошлым» (1951) Гессе писал, возвращаясь к оцен¬

ке своего раннего романа: «В истории и в образе маленького Ганса Гибен¬

рата, к которому можно причислить, в качестве сподвижника и антагони¬

ста, также и его друга Гейльнера, я хотел изобразить кризис этой поры

развития и освободить себя от воспоминаний о ней. И чтобы возместить в

этой попытке недостаток зрелости и уверенности в себе, я в какой-то мере

вообразил себя обвинителем и критиком тех сил, жертвой которых стал

Гибенрат и едва не стал когда-то я сам,' — школы, теологии, традиции и

авторитета. (...)
Но эта книга, удалась она или не удалась, содержала в себе частицу

по-настоящему пережитой и выстраданной жизни, а такое живое ядро

иногда в состоянии спустя очень долгое время снова оказывать воздейст¬

вие и понемногу излучать свою энергию».
В книжном издании Гессе смягчил отдельные чересчур острые форму¬

лировки, содержавшиеся в газетной публикации, тем не менее роман вы¬

звал резкие протесты со стороны многих вюртембергских учителей. Одна¬

ко литературная критика почти единодушно приветствовала появление

книги.
Роман «Под колесами» был первым произведением Гессе, изданным

на русском языке в годы советской власти (Герман Гессе, «Под колеса¬

ми», пер.Вс. Розанова, ГИХЛ, М., 1961).
163	Общеземельный экзамен — ежегодное испытание лучших учеников
земли Вюртемберг с последующим зачислением в одну из протестант-
459

ских монастырских школ-семинарий, в которых обучение было бес¬

платным. Герман Гессе сдавал такой экзамен в июле 1891 года и был

зачислен стипендиатом в Маульброннскую семинарию.
Селвлнария — образованные в XVI в. в Вюртемберге на базе мужских

монастырей протестантские школы-интернаты; наложили сильный от¬

печаток на духовный облик этой немецкой земли.
Тюбингенский монастырь — место дальнейшего обучения выпускни¬

ков семинарий и подготовки их к практической деятельности. Воспи¬

танниками тюбингенского «штифта» были многие выдающиеся шва¬

бы — Фридрих Гёльдерлин, Эдуард Мёрике, В.Ф. Вайблингер,

Г.В.Ф. Гегель и др. Много позже, в рассказе «На прессельской да¬

че», Гессе возвратился к теме жизни в монастыре. Героями рассказа

он сделал Гёльдерлина, Мёрике и Вайблингера, причем пара Мёри¬

ке — Вайблингер очень напоминает пару Гкбенрат — Гейльнер.
Гекатомба — жертвоприношение.
164	Просодия — раздел античной грамматики, посвященный ойределению

долготы и краткости слогов.
...катехизиса Иоганна Бренца... — составленный швабским реформа¬

тором Иоганном Бренцем (1499 — 1570) в форме вопросов и ответов

учебник христианского вероучения; служил пособием многим поколе¬

ниям протестантов.
Суперинтендент — надзиратель и классный наставник в евангеличе¬

ских учебных заведениях.
165	Боттичелли, Сандро (наст, имя и фам. Алессандро Филипепи,

1445—1510) — итальянский живописец эпохи раннего Возрождения;

его произведения на религиозные темы отмечены одухотворенной поэ¬

зией и тонким колоритом.
189 Бенгель, Иоганн Альбрехт (1687—1752) — немецкий религиозный

деятель, представитель пиетизма.
Этингер, Фридрих Кристоф (1702—1782) — протестантский теолог,

придавший идеям Якоба Бёме и Бенгеля характер целостного миро¬

воззрения.
Штейнгофер, Фридрих Кристоф (1701—1761) — евангелический пи¬

сатель, создатель церковных песен и нравоучительных сочинений.
...Мёрике в своем * Петушке на колокольне»... — В идиллии Эдуар¬

да Мёрике «Петушок на колокольне» (1852) перечисляются благоче¬

стивые швабские отцы, среди которых фигурируют и названные выше

Бенгель и Этингер.
201 ...цистерцианского монастыря... — т.е. монастыря, основанного цис¬

терцианцами, членами католического монашеского ордена, возникше¬

го в 1098 г. во Франции (Цистерциум близ Дижона). С ХП в., после

реорганизации ордена Бернардом Клервоским, их спит называть и

бернардинцами. Маульброннское аббатство было заложено цистерци¬
460

анцами в 1147 г., сегодня это лучше других сохранившийся средневе¬

ковый монастырь в Германии.
235 ..доктор Фауст — по преданию, живший в первой половине XVI в.

чернокнижник и астролог Иоганн (или Георг) Фауст, который выда¬

вал себя за великого философа и нага и в сотворенмс чудес был готов со¬

перничать с Христом, родился в швабском городке Книгопмгене, распо¬

ложенном недалеко от Мяульбронна, ще сохранилась «башня Фауста».
242 ...с такой же сомнительной славой, как в свое время великолепный

Аретино... — Итальянский писатель эпохи Возрождения Пьетро Аре-

тино (1492—1556) снискал европейскую славу своими сатирическими

комедиями, политическими памфлетами и «Диалогами»; его язвитель¬

ных выпадов и поношений боялись многие.
252 Пляска святого Витта — инфекционно-токсическое заболевание

ревматического характера, сопровождающееся нарушением двига¬

тельных функций, а также зрительными и слуховыми галлюцинация¬

ми. Название сохранилось со средних веков.
262 Как говорил СирахТ — Имеется в виду ветхозаветная «Книга премуд¬

рости Иисуса, сына Сирахова».
265 ...рассказывала о святом Христофоре... — По преданию, великан и

силач Христофор, желавший служить только тому, кто сильнее его,

перенес ночью через реку младенца Христа и был им крещен. Католи¬

ческий святой.
269 Госснеровская «Шкатулка» — собрание религиозно-нравоучитель¬

ных историй, составленное Иоганнесом Госснером (1773—1858).
278 День Седана — отмечавшийся в Германии праздник в память о сраже¬

нии и победе под Седаном над войсками французского императора

Наполеона III в сентябре 1870 г.
291 Штраубингер — известный своими приключениями на юге Германии

странствующий подмастерье.
297 «Завтра, завтра снова в путь» — народная песня, известная в пере¬

ложении Фридриха Зильхера (1789—1860).
ГЕРТРУДА
Журнальный вариант романа появился в 1909 г., публикация отдель¬

ной книгой — в 1910. Об истории создания книги Гессе рассказал Теодору.

Хойсу: «В ящике моего стола лежат две больших рукописи, каждая объе-'

мом примерно в сто страниц, в которых предпринята попытка написать

роман не от первого лица, а в строго эпическом духе. Над ними я работал

две зимы, а третьей зимой, после восьмимесячных колебаний, я переписал
461

все заново и от первого лица». Видимо, необходимость более субъективно¬

го взгляда на описанные в романе события диктовалась автобиографиче¬

ской основой и этого произведения, на первый взгляд далекого от внеш¬

них примет жизненного пути писателя. «Гертруда» — роман о музыканте,

но в нем подхватываются и развиваются основные мотивы трудного ста¬

новления художественно одаренной личности, намеченные в «Петере Ка¬

менцинде» и «Под колесами». «Я счел возможным ввести в содержание

«Гертруды» новые аспекты, поскольку там идет речь о трудно достижи¬

мом равновесии, которое в истинном художнике безостановочно колеблет¬

ся между любовью к миру и бегством от мира, с одной стороны, и между

жаждой и утолением жажды, с другой. Внешне это не такой уж значи¬

тельный материал, но в смысле психологии — вполне», — писал он тому

же Т.Хойсу.
Гессе не был удовлетворен художественной формой романа, считая

его чересчур «развлекательным». «Путь, который я ищу и в котором ощу¬

щаю потребность, ведет от сентиментальности к юмору, другого способа

улучшения своего естества и разрешения своих проблем я себе не мыслю»

(из письма 1911 года).
Роман вызвал противоречивые отклики — от восторженного одобре¬

ния до критического неприятия. Особенно досталось образу главной геро¬

ини, имя которой писатель вынес в заглавие. Его упрекали, что образ этот

получился бледным и невыразительным. Оправдываясь, Гессе писал свое¬

му Другу Конраду Гаусману: «Можно согласиться с тем, что сама Гертру¬

да, как образ, осталась в тени, для меня она была не столько характер,

сколько символ и стимул, необходимый Куну для полного развития».
На русском языке публикуется впервые.
328 *Кояи фён задул»... — Как и большинство других стихотворений, во¬

шедших в те или иные прозаические вещи Гессе, создано почти одно¬

временно с работой над романом. Впервые опубликовано в журнале

«Югенд» в 1909 году.
349 Карма — одно из основных понятий индийской религии и философии

(брахманизма, буддизма, джайнизма), согласно которому судьба че¬

ловека после смерти зависит от суммы совершенных им при жизни

поступков и деяний, которые определяют характер нового перевопло¬

щения.
376 Лорцинг, Альберт (1801—1851) — немецкий композитор, актер и пе¬

вец, автор оперы о Петре I «Царь и плотник», ораторий и хоров.
442 Пинакотека — картинная галерея.
В.Седельник

СОДЕРЖАНИЕ
Н.Павлова. Магический кристалл Германа Гессе		5
ПЕТЕР КАМЕНЦИНД. Перевод В.Седельника		35
♦ПОД КОЛЕСАМИ. Перевод Вс.Розаиова		159
ГЕРТРУДА. Перевод С.Шлапоберской 		301
Комментарии. В.Седельник 		452

Гессе Г.
Г 43 Собрание сочинений. В 8 т. Т.1: Пер. с нем. /Соста¬

вители: Н.С. Павлова, В.Д. Седельник; Предисл.

Н.С. Павловой; Коммент. В Д. Седельника; Художники:

М.Е. Квитка, ОЛ. Пустоварова. — М.: АО Изд. группа

«Прогресс*—«Литера»; Харьков: Фолио, 1994. — 464с. —

(Urbi et Orbi).
ISBN 5-01-003967-2 (т.1).
ISBN 5-7150-0125-0 (т.1).
В первый том собрания сочинений Германа Гессе (1877—1962)

вошли романы «Петер Каменцинд», «Под колесами», «Гертруда».
„ 4703010100-190 „ „		тг„
Г	0Û£(0l)~94— ооъявл*	о4.4 Г
Литературно-художественное издание
ГЕССЕ Герман
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ

В восьми томах

Том 1
Художественный редактор Б.Ф. Бублик

Технический редактор Е.В. Левина

Корректор Н.И. Мороз
ИБ № 19573

ЛР № 060775 от 25.02.92.
Подписано в печать с готовых диапозитивов 14.02.94.

Формат 84хЮ81/32. Бумага офсетная.

Гарнитура литературная. Печать офсетная.
Уел. печ. л. 24,36. Уел. кр-отт. 29,61. Уч.-изд. л. 25,75.

Тираж 25 000 экз. Изд. № 49093. Заказ № 4-114.
АО Издательская группа «Прогресс»,
119847, Москва, Зубовский бульвар, 17
«Фолио»,
310002, Харьков, ул. Чернышевского, 34
Книжная фабрика им. М.В. Фрунзе,
310057, Харьков, ул. Донец-Захаржевского, 6/8