M. Лелуар. Юлия Крюденер,
гравюра 1878 г.
на основе гравюры Г. Шильда (1804 г.)

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПАМЯТНИКИ
Ш

Madame de KRUDENER
VALÉRIE
ou
Lettres de Gustave de Linar
à Ernest de G...

ЮЛИЯ КРЮДЕНЕР
ВАЛЕРИ,
или
Письма Густава де Линара
Эрнесту де Г...
Издание подготовила
Е.П.ГРЕЧАНАЯ
в
МОСКВА «НАУКА»
2000

УДК 821.133.1
ББК84
Крю85
РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ СЕРИИ
"ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПАМЯТНИКИ"
Д.С. Лихачев (почетный председатель),
В.Е. Багно, H.H. Балашов (заместитель председателя),
В.Э. Вацуро, М.Л. Гаспаров, А.Н. Горбунов,
А.Л. Гришунин, Р.Ю. Данилевский,
Н.Я. Дьяконова, Б.Ф. Егоров (председатель),
Н.В. Корниенко, Г.К. Косиков,
А.Б. Куделин, A.B. Лавров, АД. Михайлов,
И.Г. Птушкина (ученый секретарь),
ИМ. Стеблин-Каменский, СО. Шмидт
Ответственный редактор
А.Д. МИХАЙЛОВ
ТП-2000-1-№ 201
ISBN 5-02-011611-4 © Российская академия
наук и издательство
"Наука", серия
"Литературные
памятники" (разработка,
оформление), 1948
(год основания), 2000
На суперобложке: С.-Г. Кунис. Юлия Крюденер, 1803 г.,
миниатюра. Винтертур (Швейцария),
Музей Бринер унд Керн

Титульный лист первого издания "Валери"

еж^&я^^
ПРЕДИСЛОВИЕ
Несколько лет тому назад я оказалась в
одной из прекраснейших областей Дании:
природа, то суровая, то мягкая, почти всюду
величественная и разнообразная, соединила в этом месте
высокие леса и спокойные озера, а вдалеке
Северное и Балтийское моря омывают своими
мощными волнами подножье шведских гор, и
меланхолические мечтания влекут вас присесть
на могилы древних скандинавов, устроенные по
давнему обычаю этой страны на холмах и
курганах, разбросанных по равнине.
"Нет ничего поэтичнее, - сказал один
красноречивый писатель, - чем шестнадцатилетнее
сердце"1. Не будучи столь юной по летам, я
была молода душой; я любила предаваться
чувствам и раздумьям, и часто рисовала в
воображении картины столь же разнообразные, что и
окружавшие меня места. Я воображала то
ужасные сцены, послужившие гениальному
Шекспиру источником устрашающих красот "Гамлета",
то более спокойные картины добродетели и
любви, и тогда перед моим взором представали
трогательные тени Виржини и Поля2: мне
нравилось воскрешать этих милых и несчастных
существ, нравилось дарить им столь же
сладостную сень деревьев, что и сень кокосовых пальм,
столь же величественную, что и тропическая,
природу, столь же пустынные и великолепные
берега, что и берега Индийского океана.
6

Валери
И вот посреди таких мечтаний, образов и
воспоминаний я была однажды поражена
трогательным повествованием об одном из тех
горестных происшествий, что вызывают
сердечные слезы и сожаления. История юного шведа
знатного происхождения была рассказана мне
той самой особой, что стала невольной
причиной его несчастия. Мне удалось получить
несколько исписанных его рукой листков; я
смогла лишь бегло просмотреть их; но я решила тут
же отметить основные черты,
запечатлевшиеся в моей памяти. Спустя несколько лет я
получила дозволение опубликовать эти рукописи: я
изменила имена действующих лиц и мест,
изменила время действия; восполнила пробелы,
добавила детали, кои показались мне
необходимыми, но могу сказать со всей искренностью,
что, отнюдь не приукрасив характер Густава, я
не сумела показать все его достоинства; я
боялась представить неправдоподобным то, что
было только правдой. Я старалась передать
простой и страстный язык Густава. Если мне
это удалось, я не сомневаюсь в том
впечатлении, которое смогу произвести; ибо посреди
удовольствий и развлечений, поглощающих
нашу жизнь, звуки, возвращающие нам хотя
бы отчасти нашу юность или связанные с ней
воспоминания, не могут быть нам
безразличны, и мы любим предаваться переживаниям,
которые нам дороже тех, чьим источником
является светское общество.
Я предчувствую, в чем можно упрекнуть
это произведение. Неразделенная страсть редко
7

Юлия Крюденер
вызывает интерес: не достает событий,
придающих яркость ситуациям, характеры не
представляют разительных контрастов: все развивается
вокруг одного чувства, пылкой любви юноши,
побежденной им в душевной борьбе. Отсюда
непрерывные повторы, ибо, как известно, от
сильных страстей невозможно отвлечь, и они
занимают все наши помыслы; отсюда и, быть
может, слишком частые картины природы.
Одинокий и чуждый миру Густав чувствует
потребность общения с этой подругой; впрочем, он
швед, а северные народы, как можно заметить
по их литературе, ближе к природе; они
уделяют ей больше внимания и, быть может, больше
любят ее. Я хотела сохранить все эти
особенности, будучи убеждена, впрочем, что если страсти
во всех странах одинаковы, то язык их
различен; он отражает нравы и обычаи народа, и во
Франции он более искусствен из опасения быть
смешным3 или из иных соображений, не
существующих в других местах. Пусть не удивляются
и тому, что Густав так часто вспоминает о
религиозных понятиях: его любовь побеждена
добродетелью, нуждающейся в поддержке религии.
Впрочем, разве не естественно стремиться к
небесному покою, когда земные дни полны
треволнений?
Я искренне желала предложить
нравственное сочинение, показать ту чистоту нравов, что
изображается нечасто и так тесно связана с
подлинным счастьем. Небесполезно показать,
подумала я, что души, наиболее подверженные
сильным страстям, обладают в то же время наи-
8

Валери
большими средствами противостоять им, и что
секрет мудрости состоит в том, чтобы вовремя
применить эти средства. Все это было гораздо
лучше изображено и доказано до меня; но
трудно противостоять желанию приобщить других к
тому, что нас так сильно взволновало. Есть
некое восторженное состояние, которое для души
то же, что весна для природы; оно заставляет
расцвесть множество чувств и побуждает лить
слезы, которые, быть может, способны
растрогать других.,
Таково было мое состояние, когда я читала
фрагменты писем Густава; и если чей-нибудь
растроганный взор задержится на этом
сочинении, словно на друге, побудившем наше сердце
раскрыться, этот взор послужит мне и
оправданием, и защитой.
письмо I
Эйхштадт, 10 марта
Ты должен был получить все мои письма,
Эрнест: после отъезда из Стокгольма я
несколько раз писал тебе. Ты можешь
сопровождать меня в этом путешествии, которое было
бы обворожительным, если бы не разлучило
меня с тобой. Ах, почему мы не смогли
осуществить чарующие мечты нашей юности, той
поры, когда наше воображение обнимало всю
огромную вселенную, рисовало нам движение
иных небес, заставляло услышать страшный
9

Юлия Крюденер
рев бурь! когда, сидя на уединенной скале,
отстоявшей от других скал и казавшейся нам
образом независимости и гордости, наши сердца
то бились от множества неясных предчувствий,
то уносили нас в седую древность, и мы видели,
как из тьмы времен появляются наши любимые
герои! Где эти лучезарные дни, полные
сильных и сладостных переживаний? Я покинул
тебя, милый друг моей юности, благоразумный
друг, умерявший слишком страстные
сердечные порывы и усыплявший мои бурные
желания голосом, исходившим из твоей мудрой и
вдохновенной души! Между тем, Эрнест, порой
я почти счастлив: в этом путешествии есть
упоительная прелесть и часто оно приводит, меня в
восторг; все прекрасно Согласуется с моим
сердцем и даже с моим воображением. Ты
знаешь, как я нуждаюсь в этой способности,
позволяющей, перенесясь в будущее, усилить
чувство испытываемого в настоящем блаженства,
этого чародея, властного над всеми возрастами
и всеми состояниями; у него есть гремушки для
детей, и он же дает гениям ключи от небес,
дабы их взор был упоен высшим
блаженством... Но куда это меня занесло? Я еще ничего
не сказал тебе о графе. Он получил все
инструкции и точно направляется в Венецию,
именно этого назначения он и желал. Его радует
мысль, что мы не расстанемся, что он сможет
направлять меня на том новом пути, на
который я вступил по его желанию, и, дрвершив мое
воспитание, выполнить тот священный долг,
что он возложил на себя, усыновив меня. Ка-
10

Валери
ким другом стал для меня, Эрнест, мой второй
отец! Какой прекрасный человек! Только
смерть смогла прервать ту дружбу, что
связывала его с тем, кого я потерял, и граф с
радостью перенес ее на меня. Он часто смотрит на
меня; порой я вижу слезы на его глазах: он
находит, что я очень похож на отца, что у меня
такой же меланхолический взгляд; он упрекает
меня за то, что я, как и мой отец, нелюдим и
избегаю общества. Я уже рассказывал тебе, как
познакомился с графиней, каким трогательным
образом он представил меня Валери (это ее имя
и так я буду звать ее впредь): он хочет, чтобы я
видел в ней сестру, и именно такое впечатление
она на меня произвела. Я робею перед ней
меньше, чем в присутствии графа: она так
похожа на ребенка! Она очень живая, но доброта ее
необычайна. Валери, по-видимому, очень
любит своего мужа, что не удивительно: хотя у них
большая разница в возрасте, этого никто не
замечает. Порой Валери кажется такой юной:
трудно себе представить, что она вступила в
столь ответственный союз, но граф отнюдь не
производит впечатление слишком старого
человека. Ему тридцать семь лет, но на вид он
моложе... Поначалу трудно определить, что в нем
больше привлекает: его благородное, гордое
лицо или его ум, всегда приятный, который
дополняют живое воображение и обширные
познания; но стоит его узнать покороче, сомнений
больше не остается: лучшее в нем - это его
сердце, и он поистине велик, когда, дав волю
чувствам, целиком раскрывается перед вами.
11

Юлия Крюденер
Порой он говорит нам, что не может позволить
себе быть в свете таким же молодым, как и в
нашем обществе, и что восторженность не
подобает посланнику.
Если бы ты знал, Эрнест, как приятно
наше путешествие! Граф все знает, со всем
знаком, и познания не притупили его
чувствительности. Наслаждаться богатствами своего
сердца, любить и видеть в счастье других свое
счастье - вот его жизнь; и он никого не стесняет.
У нас несколько карет, и одна из них -
открытая; обычно мы пересаживаемся в нее вечером.
Время года сейчас замечательное. Въезжая в
Германию, мы пересекли огромные леса; в них
было что-то от нашей родины, и это радовало
нас. Закат в особенности вызывал в памяти
разные воспоминания, коими мы порой
делились друг с другом; но чаще всего мы
созерцали его молча. Прекрасные дни — словно
подаренные миру праздники, а конец прекрасного
дня, словно конец жизни, имеет что-то
трогательное и торжественное: это естественное
обрамление наших воспоминаний, в коем все,
напоминающее о наших привязанностях, кажется
живей, как во время заката краски кажутся
более теплыми. Как часто мое воображение
переносит меня тогда в наши горы! Я вижу у их
подножия нашу родину, зубцы скал, каналы,
так долго покрытые льдом, на которых мы с
копьем наперевес играли в войну, скользя по
льду, словно по жизни, не замечая течения
дней. Когда наступала весна, мы взбирались на
скалу и считали корабли, готовые вновь бороз-
12

Валери
дить наши моря: мы старались разглядеть их
флаги и сопровождали их быстрый бег; мы
хотели оказаться на их мачтах, как морские
птицы, и следовать за ними в далекие края.
Помнишь ли ты тот великолепный закат, что
ознаменовал навеки памятное событие? Это было
вскоре после равноденствия. Накануне мы
обратили внимание на приближение целого
воинства туч, предвещавшего бурю; она
действительно разразилась с ужасающей силой: нас
охватил страх за обнаруженное нами вдали
судно: море вздымалось ввысь и грозило затопить
берега. В полночь мы услышали сигнал
бедствия. Не сомневаясь в том, что судно попало на
один из рифов, отец велел как можно быстрее
спустить на воду шлюпки; подгоняя кормчих,
он не устоял перед нашими настойчивыми
мольбами и, несмотря на опасность, позволил
нам сопровождать его. О, как бились наши
сердца! как мы жаждали оказаться сразу
повсюду, прийти на помощь всем пассажирам.
Это тогда ты не замедлил рискнуть своей
жизнью ради меня. Но нужно оставаться верным
обещанию и не говорить с тобой о том, что
представляется тебе таким простым и
естественным; но все же позволь благодарности
остаться одной из моих первых радостей, если не
одной из первых обязанностей, и не забудем
никогда скалу, на которую мы вернулись после
той ночи и откуда мы глядели на море,
благодаря небо за нашу дружбу.
Прощай, Эрнест, уже поздно, а мы
отправляемся в путь рано утром.
13

Юлия Крюденер
ПИСЬМО II
Любен, 20 марта
Эрнест, как никогда раньше моей душой
владеет смутное волнение, что заставляло
меня то взбираться на крутые вершины Кулле-
на4, то бродить по нашим безлюдным
песчаным пляжам. Ах, ты знаешь, я не был там
одинок: пустынное море, его бесконечный покой
или бурная деятельность, смутный силуэт аль-
ционы, грустный крик птицы, любящей наши
холодные края, печальный и мягкий свет
наших северных восходов, все питало смутное и
упоительное беспокойство юноши, каким я
был. Сколько раз, пожираемый сердечным
пламенем, я хотел, как горный орел окунуться
в облака и обновить мою жизнь! Сколько раз,
чувствуя, что теряю силы, сжигаемый
внутренним пламенем, я хотел погрузиться в
бездну этого всепоглощающего моря и почерпнуть
в его стихии, в разных потрясениях новую
энергию!
Эрнест, я покинул свидетелей моего
беспокойного существования; но повсюду нахожу
других: я перенес под другие небеса мои
фантастические мечты и неумеренные желания.
Когда все спит вокруг, я бодрствую вместе с
ними; и в эти ночи, полные любви и печали,
напоенные сладостным дыханием весны, я
повсюду чувствую скрытую в природе негу,
столь опасную для воображения именно
потому, что ее скрывает покров: она то охмеляет
меня, то повергает в тоску; она живит и убива-
14

Валери
ет; все вокруг дышит ею, но источник моего
томления всегда один. Я слышу ночной ветер,
он засыпает в листве, а мне все чудятся тихие,
робкие шаги; воображение рисует мне то
идеальное существо, по которому я вздыхаю, и я
полностью погружаюсь в это предвкушение
любви и восторга, что заполняет мое,
охваченное смутой, сердце. Увы! буду ли я
когда-нибудь любим? Будут ли утолены эти пылкие,
честолюбивые желания? Одарю ли я хоть на
мгновение кого-нибудь тем счастьем, что
способен ощутить? Свершу ли я этот
великолепный дар, приобщающий нас к небесному
блаженству? Ах, Эрнест, дать, это еще не все;
надо, чтобы дар был принят; надо, чтобы и
другой почувствовал его ценность. Чтобы созрел
финик, нужна почва Африки; чтобы
пробудить возвышенные и глубокие чувства,
даруемые нам свыше, нужно найти на земле те
редкие, пылкие души, что наделены сладостной
и, быть может, пагубной способностью
любить, как я.
ПИСЬМО III
Б..., 21 марта
Друг мой, я перечитал сегодня утром мое
вчерашнее письмо; я почти раздумал посылать
его тебе: не то, чтобы я решил что-то скрыть
от тебя, просто я чувствую: ты по праву
упрекнешь меня за то, что я не пытаюсь, как обещал
тебе, несколько умерить чрезмерную страст-
75

Юлия Крюденер
ность моей души. Не должен ли я, впрочем,
скрывать эту душу, как некую тайну, от
большинства тех, с кем мне предстоит общаться в
свете? Разве я не знаю, что в глазах этих людей
нет ничего более естественного, чем то, что
отдаляет нас от природы, и что, не походя на них,
я покажусь им только безумцем? Оставь же
меня с моими дорогими воспоминаниями бродить в
чаще лесов, по берегам вод, где я создаю
подобных мне существ, где я собираю вокруг меня
поэтические тени певцов всего того, что
возвышает человека, тех, кто умел сильно любить. Там я
словно вижу Тассо, оплакивающего
бессмертными стихами свою страстную любовь; там
является передо мной Петрарка - под теми
священными сводами, что были свидетелями
рождения его длительной привязанности к Лауре;
там я словно слышу возвышенные звуки
нежного и одинокого Перголези5; повсюду мне
чудятся гении и любовь, эти чада небес, избегающие
толпы и скрывающие свои блага* как и свои
невинные радости. - Ах, если я не наделен теми
талантами, что и гении, если я не могу, подобно
им, восхищать потомство, то по крайней мере
мне знакомы тот восторг, та возвышенная
любовь к прекрасному, что, быть может, стоят
больше, чем сама слава.
Впрочем, не думай, дорогой Эрнест, что я
открыто предаюсь моим мечтаниям. Хотя граф -
из тех людей, чья душа, если можно так
выразиться, сохранила огромный запас молодости,
он внушает мне слишком большое почтение, и
мне приходится скрывать от него свою душу.
16

Валери
В особенности я стараюсь не показаться
странным Валери: такая юная, спокойная, она
кажется мне утренним лучом, что почиет лишь на
цветах и ведает только об их безмятежном, тихом
прозябании.
Я не смогу описать тебе Валери, если не
назову Иду, твою юную кузину. Она очень похожа
на нее; вместе с тем в ней есть нечто особенное,
чего я прежде не встречал ни у одной женщины.
Можно быть столь же прелестной, гораздо
более красивой, чем она, и оставаться не
сравнимой с ней. Она, быть может, не вызовет
восхищения, но в ней есть что-то идеальное,
очаровательное, что привлекает внимание. При виде ее
хрупкости, легкости напрашивается сравнение с
бесплотной мыслью. Между тем, когда я
впервые ее увидел, она не показалась мне красивой.
Она очень бледна; контраст, который
составляют ее веселость, даже ребяческая ветреность, и
лицо с печатью чувствительности и
серьезности, произвел на меня необычное впечатление.
С тех пор я заметил, что те моменты, когда
она кажется мне лишь милым ребенком, на
самом деле редки. Ее обычное состояние скорее
близко к меланхолии; и она порой предается
неумеренной веселости, как те крайне
чувствительные, легко возбудимые люди, которыми
овладевают совершенно не свойственные им
состояния.
Погода стоит отменная; мы много гуляем;
вечером мы порой музицируем: у меня с собой
скрипка, Валери играет на гитаре; мы читаем
вслух: наше путешествие - подлинный праздник.
2 Юлия Крюденер 17

Титульный лист русского перевода "Валери",
1807 г.

Валери
ПИСЬМО IV
Штоллен, 4 апреля
Друг мой, только с сегодняшнего дня я
действительно знаю Валери. До сих пор она
проходила перед моими глазами словно те чистые,
грациозные фигуры, о коих мы любим мечтать
и чьи очертания сохранили для нас греки; я
полагал, что ее душа еще совсем незрелая, не
развившаяся до такой степени, чтобы догадаться о
страстях или испытать их; мой робкий взор не
осмеливался к тому же пристальней вглядеться
в ее черты. Для меня это была не женщина,
обладающая властью, коей могли наделить ее
женские чары и мое воображение; это было
существо, о коем я не смел помыслить: Валери
была скрыта под тем покровом уважения и
благоговения, которые внушает мне граф, и я
не решался приподнять этот покров, опасаясь
увидеть обычную женщину. Но сегодня, да,
именно сегодня, странное обстоятельство
позволило мне узнать эту женщину, наделенную,
как оказалось, глубоко чувствующей, пылкой
душой. Да, Эрнест, природа довершила свое
произведение, и, словно священные сосуды
древности, поражающие взор своей белизной и
изяществом, она таит в груди легкое и
неугасимое пламя.
Выслушай меня, Эрнест, и суди сам, знал ли
я до сих пор Валери. Сегодня она захотела
пораньше поспеть к ужину; граф предпочел бы не
останавливаться, но уступил ее желанию;
вместо того, чтобы отправить посыльного, он сам
2*
19

Юлия Крюденер
поехал верхом все приготовить. Когда мы
прибыли, Валери поблагодарила его с чарующей
грацией; они немного прошлись вместе, но
вдруг граф вернулся один со смущенным
видом. "Мы будем ужинать одни, - сказал он мне. -
Валери еще не хочет есть". Я был очень
удивлен этим капризом, и уже было упрекнул про
себя ее во взбалмошности. Мы поспешили
закончить трапезу. Граф попросил меня взять в
карету фрукты, полагая, что это доставит
удовольствие его жене. Я покинул селенье и нашел
графиню в обществе ее горничной Мари,
воспитанной вместе с ней и очень ею любимой;
они были подле купы деревьев. Я подошел к
Валери и дал ей фрукты, не зная, что сказать;
она покраснела; казалось, до этого она
плакала, и я уже ни в чем не упрекал ее. В ее лице
было что-то столь трогательное, ее голос был так
нежен, когда она поблагодарила меня, что я
почувствовал волнение. "Вы, должно быть,
удивились, - спросила она меня немного робко, - не
увидев меня за ужином?" "Вовсе нет", - ответил
я в крайнем смущении. Она улыбнулась.
"Поскольку нам приходится часто быть вместе, -
продолжала она, - вы должны привыкнуть к
моим ребяческим выходкам". Я не знал, что
ответить: она встала, и я предложил ей руку,
чтобы не глядеть на нее. "Вам нездоровится,
сударыня? - произнес я наконец. - Граф опасался
этого". "Спрашивал ли он, где я?" - быстро
спросила она. "Полагаю, он вас ищет". "Все же
ваш ужин был довольно продолжителен".
Я уверил ее, что мы очень недолго находились
20

Валери
за столом. "А мне показалось, долго", -
ответила она. Она часто озиралась вокруг, ожидая
увидеть графа; наконец один из слуг пришел
предупредить, что лошади запряжены. "А где
мой муж?" - спросила она. "Господин граф
пошел пешком, - ответил слуга, - а вам,
сударыня, велел ехать на лошадях, так как дороги
очень плохи". "Хорошо", - сказала Валери,
стараясь говорить спокойно... Но я заметил ее
волнение. Мы сели в карету; я расположился
напротив нее. Сперва она была задумчива, но
затем попыталась скрыть свое смятение: она
сделала вид, что забыла о происшедшем, говорила
со мной о малозначащих вещах, старалась быть
веселой и рассказала мне несколько смешных
историй о В., куда мы вскоре должны были
прибыть.
Я заметил, что она часто выглядывала из
окна, ища графа; она велела сказать
форейторам, чтобы они поторопились, опасаясь, что
граф устанет от ходьбы. По мере нашего
продвижения вперед она все чаще умолкала и
вновь впала в задумчивость: ее удивляло, что
мы не можем догнать ее мужа. "Он ходит
очень быстро", - успокаивал я ее, но тоже был
удивлен. Мы проехали через густой лес:
беспокойство Валери все возрастало, и она уже не
могла сдержать его. Наконец она вышла из
кареты, пошла вперед, обгоняя повозки, в
надежде, что быстрая ходьба отвлечет ее; она
опиралась о мою руку, останавливалась, порывалась
вернуться обратно, в общем, сильно страдала.
Я страдал почти так же, как она, и говорил, что
21

Юлия Крюденер
мы наверняка найдем графа на следующей
почтовой станции, что он пошел более
короткой дорогой, я действительно так думал. К
несчастью, ей рассказали о банде разбойников,
две недели назад напавшей на дилижанс. Я
чувствовал, что по мере того как увеличивалось ее
беспокойство, мой интерес к ней возрастал: я
осмелился подольше смотреть на нее,
разглядывал ее черты; наше положение позволяло
мне это. Я видел, как сильно она умеет любить,
и чувствовал, какой властью над другими
должны обладать души, подверженные
страстным чувствам. Ее тревога передалась мне,
сердце мое учащенно билось: и в то же время,
Эрнест, я ощущал какое-то сладостное
чувство, когда она взглядывала на меня с
трогательным выражением, словно благодаря меня за
мои заботы.
Мы прибыли на станцию; графа там не
оказалось. Валери стало плохо, с ней сделался
нервный припадок, повергший меня в трепет. Ее
служанки побежали искать чай и
померанцевый цвет; я был вне себя. Состояние Валери,
отсутствие графа, невыразимое волнение,
которого я прежде никогда не ощущал, все
заставило меня потерять голову. Я сжимал ледяные
руки Валери, умолял ее успокоиться: я сказал
ей, что все путники обычно отправляются
взглянуть на замок недалеко от дороги,
расположенный весьма живописно. Как только ей
стало немного лучше, я взял с собой двух
местных жителей и отправился на поиски графа.
Спустя полчаса я встретил его; он шагал очень
22

Валери
быстро: он сбился с дороги. Я рассказал ему,
как переживала Валери; это его крайне
рассердило. Когда мы подходили к станции, я
побежал вперед, чтобы первым сообщить
радостную весть. Я пережил мгновение счастья,
увидев, как счастлива Валери. Я вернулся к графу,
и мы вошли вместе на станцию; Валери
бросилась ему на шею. Она плакала от радости; но
спустя минуту, как будто припомнив, что она
пережила, стала пенять графу, сказала, что
непростительно было подвергать ее таким
волнениям, покинуть ее, ничего не сказав; она
уклонялась от объятий супруга. "Да, - повторила
она, - непростительно поддаваться чувству
досады".
- Но я вовсе не был раздосадован, - сказал
граф.
- Как! Вы не рассердились?
- Нет, дорогая Валери, уверяю вас; я просто
решил, что объяснения излишни. Я знаю: вы
очень впечатлительны и вас это мучает; я знаю
также, что вы отходчивы; вы так добры,
Валери! В глазах у нее были слезы; она так
трогательно взяла его за руку. "Это я виновата, -
сказала она. - Простите меня. Как я могла
огорчиться из-за одного слова, которое было
сказано, конечно, не для того, чтобы сделать мне
больно? О, насколько вы лучше меня!" Я был
готов броситься к ее ногам, сказать ей, что она
ангел. Мне показалось, что граф, такой
чувствительный, недостаточно выражал свою
признательность.
23

Юлия Крюденер
ПИСЬМО V
Олгейм, 6 апреля
Я говорил тебе, что мы собирались
провести здесь несколько дней, чтобы Валери
отдохнула: эти дни были самыми приятными в моей
жизни. Мне кажется, она больше доверяет мне с
тех пор, как лучше узнала меня; наверное, она
думает, что я больше не удивляюсь некоторым
легким перепадам ее настроения, ведь теперь я
знаю их причину. Очень большая
чувствительность мешает постоянно следить за собой.
Холодные души тешит только самолюбие; они
полагают, что спокойствие и упорядоченность
всех их действий и слов обеспечит им уважение
тех, кто за ними наблюдает: между тем они
тоже хорошо умеют негодовать и радоваться, но
по пустякам, и всегда скрывая свои чувства;
даже собственное выражение лица внушает им
опасение, словно нескромный соглядатай,
рассказывающий о том, что происходит в доме.
Какая нелепая претензия представлять как
мудрость то, что на самом деле лишь сухость души!
Никогда Валери не кажется мне милее,
трогательнее, чем в те минуты, когда, после
того как живость характера заставила ее
поддаться чувству досады, она пытается искупить свою
провинность. И в чем ее провинность? В том,
что она любит так, как никто не умеет любить
в свете. Недавно я наблюдал за ней, когда она
читала письмо, своей матери; я читал его вместе
с ней, следя за выражением ее лица. И если
после этого она будет грустной или озабоченной,
24

Валери
не сумеет, в совершенстве постигнув искусство
притворства, одобрить то, что ей предлагают,
улыбнуться тому, что ей в тягость, можно ли
назвать это капризами? И тем не менее она
старается загладить, словно свою вину, впечатление
от тех моментов, когда она целиком поглощена
владеющим ее душой чувством! Лучшая из
дочерей, самая любящая женщина хотела бы быть
одновременно и глубоко чувствительной, и
внимательной по отношению к другим, стараясь не
доставить им неприятностей! И если мне
скажут: "Есть женщины более совершенные", я
отвечу: "Валери всего шестнадцать лет". Ах!
пусть она никогда не меняется! пусть всегда
остается тем очаровательным существом,
которое до сих пор я видел лишь в мечтах!
письмо vi
8 апреля
Сегодня утром я гулял с Валери в саду на
берегу реки. Она велела подать обед; нам
принесли клубнику; она захотела, чтобы ее
сервировали по обычаю нашей страны: я говорил ей, что
это напоминает мне мои трапезы с сестрой, и
мы послали за сливками. Обедая, мы читали
отрывки из поэмы "Воображение"6. Ты знаешь,
как я люблю красивые стихи; но читать такие
стихи вместе с Валери, слышать, как она
произносит их своим прелестным голосом, сидеть
около нее в окружении весенних напевов,
словно обращенных ко мне, журчащей воды и тихо
25

Юлия Крюденер
колеблемой в лад моим мыслям листвы! Друг
мой, я был очень счастлив, быть может, даже
слишком! Эрнест, эта мысль была бы
ужасной; она бы вселила смертельный холод в мою
душу, полную блаженства; я не решаюсь
высказать ее.
Валери взволновал очаровательный
рассказ об Амели и Вольнисе7; читая эти стихи:
Виются кольцами его густые пряди,
И черные глаза от боли не слабей
Горят под дугами эбеновых бровей, -
она улыбнулась и, взглянув на меня, сказала:
"Знаете ли вы, что он очень похож на вас?" Я
покраснел от смущения, а потом подумал: "Ах,
если бы вы были моей Амели!" Но тут же я
упрекнул себя за эту мысль как за преступную,
она и была такой. Я поднялся и убежал в
соседний лес, словно желая спрятаться от этой
пагубной мысли.
После довольно быстрой ходьбы я стал
размышлять о том, что подумает обо мне Валери,
которую я так странно покинул, и решил
вернуться домой, чтобы попросить у нее прощения.
Я пытался найти какое-нибудь оправдание
моему поступку, но не находил, и стал срывать по
дороге маргаритки, решив собрать для нее
букет; машинально я стал гадать по ним, обрывая
лепестки, как мы столько раз делали в детстве.
Я спрашивал "Любит ли меня Валери?". Я
оборвал поочередно все лепестки до последнего, и
тот ответил мне: "Ничуть". Поверишь ли? Это
меня опечалило.
26

Валери
Я решил также узнать, люблю ли я Валери.
Ах! я прекрасно знал ответ, но трепет охватил
меня, когда вместо "очень" я получил ответ:
"СТРАСТНО": это повергло меня в ужас.
Эрнест, кажется, я побледнел. Я решил
погадать еще раз, и снова лепесток сказал мне:
"СТРАСТНО". Друг мой, может быть, это моя
совесть наделила голосом этот лепесток?
Неужели в глубине моей души уже таилось знание
того, чего я не знаю, о чем я не хочу знать? Ты
бы не поверил, если бы тебе сказали об этом,
ведь ты меня так хорошо знаешь, ты знаешь,
что никогда я не был легкомысленным, что
жена другого всегда была для меня священна, и
мне любить Валери! Нет, нет;
Проступок должен быть предтечей преступленья8.
Будь спокоен, Эрнест, тебе не придется
презирать меня.
письмо vu
Блуден, 20 апреля
Я совершенно уверен, друг мой: только
опасение быть влюбленным в ту, которую я не
смею назвать (ибо я слишком почитаю ее,
чтобы связывать ее имя с запретной мыслью)
заставило меня поверить, что... Не могу тебе
изъяснить моих чувств, все это непонятно для тебя;
вот, впрочем, нечто более внятное.
Сегодня вечером мы прибыли в одну
австрийскую деревушку, и, поскольку было гораздо
27

Юлия Крюденер
позже, чем мы предполагали, граф решил
заночевать в этом месте. Для Валери приготовили
постель, и в то время как убирали в ее комнатах,
мы все прошли в только что покрашенный и
довольно изящно обставленный зал. Группа
подростков играла там вальсы. Ты знаешь, как в
Германии любят музыку. Несколько девушек,
пришедших в гости к хозяйке, танцевали; почти
все они были хороши собой, и нам доставляло
удовольствие видеть их веселость и легкое
деревенское кокетство. Валери с присущей ей
живостью позвала двух своих горничных, чтобы они
тоже потанцевали. Вскоре танцы прекратились,
остались одни музыканты. Граф подошел к
Валери, и они начали вальсировать, хотя Валери
повиновалась не очень охотно, уклоняясь
обычно от этого танца9, так как его не любит ее
мать. Когда они сделали два или три круга по
залу, граф остановился передо мной.
- В свою очередь хочу быть зрителем, -
сказал он. - Густав, Валери разрешает вам
закончить с ней танец.
Сердце мое судорожно забилось; я
задрожал, как преступник; я долго не решался обнять
ее за талию. Она улыбнулась моей неловкости.
Я затрепетал от счастья и страха; это последнее
чувство так и осталось в моем сердце, преследуя
меня до тех пор, пока я наконец полностью не
овладел собой. Вот как это произошло.
Вечер был так хорош, что граф предложил
нам прогуляться. Валери взяла его под руку, я
шел рядом с ним; было довольно темно,
только звезды освещали нас. Беседа всегда носит
28

Валери
отпечаток тех впечатлений, что воздействуют
на воображение; наш разговор стал серьезным
и даже несколько меланхоличным, как и
окружавшая нас ночь. Мы говорили о моем отце,
мы вспомнили с графом некоторые события
его жизни, достойные того, чтобы о них узнали
те, кто способен чувствовать и любить
прекрасное. Мы смешали нашу печаль и глубокие
сожаления, и говорили о той надежде, которую
Всевышний даровал нам в особенности в
скорби; ибо лишь те, кто испытали горечь утраты,
знают, как необходимо человеку надеяться.
По мере того, как граф говорил, я чувствовал,
что моя привязанность к нему возрастает,
усиленная моей любовью к отцу. Поистине
сладостно бессмертие, подумал я, которое
начинается уже на земле в сердцах тех, кто скорбит
о нас!
Как я любил этого превосходного
человека, так хорошо чувствующего дружбу! Столь
многие думают, что дорожат ею, но столь
немногие чтут ее обязанности! Мое сердце
исполнилось чувства преданности графу! К этому
чувству добавилось другое, делающее его
священным: благодарность. Мне показалось, что в
моем очищенном сердце остались лишь эти
благие чувства, тихо переносимые на Валери.
Мы сели. Засияла луна, огни в деревне
постепенно погасли; рядом паслись лошади, быстрые
серебристые воды ручья отделяли нас от луга.
"Я всегда страстно любил красивую ночь, -
сказал граф. - Мне кажется, она всегда готова
поведать множество тайн серьезным и нежным
29

Юлия Крюденер
душам; быть может, я сохранил эту любовь к
ночи еще и потому, что в течение дня терпел
разные мучения". "Вы не были счастливы в
детстве?" " Ни в детстве, ни в юности, дорогая
Валери". Он вздохнул: "Но мне удалось спасти
главное, душу, никогда не терявшую надежду
на счастье. Прошлое для меня словно
потемневший холст, на котором только ярче должна
проступить прекрасная картина. Теперь дело за
вами, друзья мои, - сказал он, обняв нас. - Вы
должны стать тихими водителями моей жизни".
Валери с нежностью обняла его; я тоже
бросился ему на шею; я не мог вымолвить ни
слова. Какая клятва могла сравниться с
пролитыми мной слезами? Никогда я не забуду этого
мгновения, оно вернуло мне спокойствие и
присутствие духа.
письмо vin
Баден, 1 мая
Я решил отказаться от некоторых милых
привычек, ставших для меня потребностью и
грозивших стать опасными. Я попросил у графа
разрешения ехать хотя бы иногда в другой
карете, сославшись на мое желание учить
итальянский язык, чтобы иметь какие-нибудь
познания, когда мы приедем в Венецию. Я хорошо
заметил, что и Валери, и ее муж сочли это
странностью; но в конце концов они не
воспрепятствовали мне следовать моему новому плану. Я
избегаю также прогулок с ней вдвоем. В это пре-
30

Валери
красное время года есть такое очарование в
присутствии столь прелестного существа.
Вдыхать этот воздух, ступать по этой траве,
садиться на зеленый покров, погружаться в молчание
лесов, видеть Валери, впивать все то, что и без
нее подарило бы мне столько счастья, скажи,
мой друг, не значило ли бы это бросать вызов
любви?
По вечерам, когда, устав от дороги, она
прилегала на постель, я всегда был вместе с
графом подле нее; он усаживался в уголок
писать, а я помогал Мари приготовить чай. Я
приносил его Валери, и порой она корила меня за
то, что он не удавался. Затем я настраивал ее
гитару. Я играю на ней лучше, чем она; мне
случалось иногда прикладывать ее пальцы к
струнам. Или я рисовал вместе с ней; я веселил
ее, изображая разные знакомые лица. Не
случалось ли мне рисовать и ее саму? Понимаешь
ли ты, какая это была неосторожность? Да, я
набрасывал ее прелестную фигуру, она
обращала ко мне полный нежности взор, и я был
столь безрассуден, что погружался в него,
отдаваясь, словно безумный, опасной власти ее
глаз. Ну, что ж, Эрнест! Я стал более
благоразумным; конечно, мне это дорого стоит; я
теряю не только все то счастье, что доставляла
мне такая милая близость (я не должен
сожалеть о нем, ибо оно могло породить угрызения
совести), я, быть может, утрачу доверие
Валери, а ведь она начала относиться ко мне
по-дружески. Вчера, когда мы прибыли в город, где
должны были заночевать, я пожелал немедлен-
31

Юлия Крюденер
но отправиться к себе в комнату. "Вы опять
собираетесь затвориться от всех? - обратилась
она ко мне. - Вы становитесь нелюдимом".
Когда она произносила эти слова, вид у нее был
недовольный; я пошел за ней, развел огонь,
отнес багаж, очинил перья для графа, пытаясь
скрыть смущение, вызванное моим новым
положением. Я полагал, что знаки внимания
отвлекут от непроизвольных сердечных
движений. Валери заметила это. "Можно подумать,
что мы упрекнули вас за недостаток внимания,
и вы хотите скрыть, что вам скучно с нами".
Я промолчал; мне было в равной степени
невозможно и вывести ее из заблуждения, и
отделаться вежливыми фразами. Должно быть, у
меня был очень грустный вид, ибо она с
участием протянула мне руку и спросила, не опечален
ли я чем-нибудь. Я кивнул, словно ответив "да",
и слезы выступили у меня на глазах.
Мне грустно, Эрнест, и я не хочу описывать
мою печаль. Я покидаю тебя, прости мне эти
бесконечные повторения.
письмо ix
Арнам, 4 мая
Я крайне взволнован, друг мой, не знаю,
что будет дальше; против моего желания
Валери заметила, что сердце мое во власти какой-то
необычайной печали. Сегодня вечером она
позвала меня помочь вытащить бумаги из ящика,
который Мари не могла открыть. Граф вышел
32

Валери
прогуляться. Чтобы не уходить сразу после
того, как я помог открыть ящик, я взял книгу и
спросил Валери, не почитать ли ей. Она
поблагодарила меня, сказав, что собирается спать.
"Мне нездоровится, - добавила она и протянула
мне руку: - кажется, у меня жар". Пришлось
коснуться ее руки; я затрепетал; я так дрожал,
что она это заметила. "Как странно, - сказала
она, - вам так холодно, а я вся горю!" Я
стремительно встал, увидев, что она стоит передо
мной; я ответил, что мне действительно очень
холодно и у меня сильно болит голова. "И вы
хотели в таком состоянии остаться здесь, чтобы
читать мне книгу?" "Я так счастлив быть с
вами", - робко ответил я. "Последнее время вы
изменились, и я боюсь, что иногда вы скучаете.
Наверное, вы тоскуете по вашей родине,
друзьям? Это естественно. Но зачем принуждать
себя?" Вместо ответа я поднял глаза к небу и
вздохнул. "Но что с вами?" - воскликнула она
испуганно. Я оперся о камин, ничего не
отвечая; она приподняла мою голову и с участием,
заставившим меня слегка опомниться, сказала:
"Не мучайте меня, не молчите, прошу вас". Ее
беспокойство доставило мне облегчение, она
продолжала настаивать. Я прижал руку к
моему стесненному сердцу и еле слышно ответил:
"Не спрашивайте меня ни о чем, оставьте
несчастного". Видимо, взгляд у меня был
безумный, ибо она сказала: "Вы меня пугаете". Она
сделала движение, словно желая положить
руку мне на глаза: "Вы непременно должны
поговорить с моим мужем, - сказала она. - Он вас
33

Юлия Крюденер
утешит". Эти слова заставили меня прийти в
себя; я с ужасом сложил руки: "Нет, нет,
сударыня, ничего ему не говорите, пожалейте меня, не
говорите ничего". Она перебила меня: "Вы
плохо его знаете, если он внушает вам робость;
меж тем он заметил, что вы опечалены, мы с
ним об этом говорили, он полагает, что вы
любите...". Я с живостью перебил ее: мне
показалось, что передо мной блеснул свет, который
должен был вывести меня из этого ужасного
тупика. "Да, я люблю, - сказал я, опустив глаза
и скрыв лицо руками, чтобы она не прочла на
нем правду. - Я люблю одну юную особу в
Стокгольме". "Это Ида?" - спросила она. Я
машинально покачал головой, как бы говоря
"нет". "Если это юная особа, разве вы не
можете жениться на ней?" "Она замужем", - ответил
я, уставясь в землю и тяжко вздыхая. "Тогда
любить ее нехорошо", - живо произнесла она.
"Конечно, я знаю". Она явно пожалела, что
упрекнула меня и добавила: "Какое несчастье:
говорят, страсти приносят такие ужасные
мучения; я не стану больше упрекать вас, когда вы
захотите побыть один; я буду жалеть вас; но
обещайте мне сделать все возможное, чтобы
преодолеть вашу страсть". "Клянусь вам", -
ответил я, и то, что побуждало меня дать эту
клятву, придало мне силы. Я беру ее руку и
клянусь Валери, той Валери, которую почитаю,
как добродетель и люблю, как счастье, что
унеслось от меня вдаль. Мне показалось, что я
вижу ангела, примирившего меня с самим
собой. Затем я покинул ее.
34

Валери
ПИСЬМО X
Шенбрун,...
Сегодня, садясь в карету, я на мгновение
остался наедине с Валери; она с таким участием
спросила меня, как я себя чувствую, что я был
глубоко взволнован. - Я ничего не сказала мужу
о нашем разговоре; я подумала, что вам это
может быть неприятно: есть вещи, что срываются
с уст случайно, когда мы хотели бы молчать о
них; ваша тайна останется в моем сердце до тех
пор, пока вы сами не велите мне поведать о ней.
Все же не могу удержаться и не сказать вам, что
на вашем месте я предпочла бы, чтобы мною
руководил такой друг, как граф; если б вы
знали, как он добр и чувствителен. - Да, да, я знаю,
знаю, - ответил я, чувствуя, что если я мог
обмануть Валери и даже гордиться моей уловкой,
сознательно вводить в заблуждение графа было
для меня немыслимо. - Припоминаю также, -
сказала Валери, - что во время нашего
разговора я невольно заставила вас проговориться. Я
сказала, что ваш друг заметил вашу печаль: это
правда; я добавила: он думает, что вы любите, я
недоговорила, вы меня быстро перебили,
полагая, что я имею в виду вашу любовь, настолько
наше сердце уверено, что и другие думают о
том, чем оно полно! Я собиралась сказать
совсем другое... Но вот граф, успокойтесь, он
ничего не знает.
Эрнест, видел ли кто-нибудь такую
ангельскую доброту? И не сметь сказать ей о чувствах,
которые она внушает! Уверять ее в том, что, уз-
35

Юлия Крюденер
нав ее, можно любить другую. О, друг мой,
какого это требует усилия!
ПИСЬМО XI
Вена,...
Мы прибыли в Вену. Граф попросил меня
сопровождать его во время его выходов в свет:
я уже был готов к этому. Надо держаться как
можно дальше от Валери, она решила не
заводить здесь знакомств, оставаться дома и
видеться только с одной молодой женщиной, с
которой общалась в Стокгольме.
Вчера граф бросил на меня взгляд, весьма
меня смутивший; он упрекнул меня за
неровность характера, за странность: я покраснел.
"Ваш отец, мой дорогой Густав, тоже любил
одиночество; его слабое здоровье заставляло
его страшиться большого света; но в вашем
возрасте, друг мой, нужно учиться жить с людьми.
И что станется с вами однажды, если в двадцать
лет вы избегаете ваших лучших друзей?"
Целую неделю я только и делал, что
старался убежать от самого себя; я почувствовал,
какая усталость неотделима от желания
развлекаться. Я был на балах, на ужинах, на
спектаклях, на прогулках; я сотни раз повторял, что в
восторге от великолепия этого города, столь
хвалимого чужестранцами. Между тем у меня
не было ни одного мгновения радости. В
одиночестве посреди празднества есть что-то
иссушающее. Наедине с природой мы всегда черпаем
36

Валери
пищу для души; когда же мы одиноки в свете,
мы видим только мелькание лиц и вещей,
препятствующее нам сосредоточиться и ничего нам
не дающее.
Если бы еще я мог наблюдать, судить,
потешаться над тем, что смешно; но я слишком
сильно чувствую, чтобы это было возможно. Если
бы я посмел думать о той, от которой бегу, я бы
не был одинок посреди всех этих собраний; я
беседовал бы с отсутствующей Валери и не
слушал бы никого; но я не могу позволить себе
такое опасное удовольствие, и постоянно
стараюсь не допускать мысли о ней.
ПИСЬМО XII
Эрнест - Густаву
Холлин,...
Это письмо, дорогой Густав, принесет в те
прекрасные края, где ты ныне пребываешь,
ароматы нашей весны и воспоминания о родине.
Да, друг мой, небо очистилось, тысячи цветов
расцвели на лугах Холлина, по которым мы так
часто ступали вместе. Отчего мы до сих пор в
разлуке? Мы бы побродили по нашим
огромным лесам; преследуя лося вплоть до его самого
потаенного убежища, мы не причинили бы ему
вреда, предоставив его привычной дикой
свободе, и, очарованные тишиной и одиночеством,
мы бы присели отдохнуть, как мы часто делали
во время наших долгих блужданий. Эта
потребность бродить без цели несколько умеряла твой
37

Юлия Крюденер
чрезмерный, всепожирающий пламень. О,
отчего ты не здесь? Отчего не можешь ты утишить
волнение твоей души, грозящее тебе
опасностями, что так страшат меня? Ты знаешь, Густав, я
никогда не боялся любви, она обезоружена
моим спокойным воображением, множеством
милых привычек и, быть может, однообразных, но
тем более властных в своем постоянстве
ощущений. Жизнь моя тиха и приятна, и я похож на
те растения Индии, что предназначены
природой укрывать от грозы, ибо молния никогда в
них не ударяет. Вот почему я полагаю, что
способен лучше, чем кто бы то ни было несколько
успокоить и направить слишком восторженные
порывы твоей души. Меня печалит не только
твое отсутствие, но эта страсть, что с каждым
днем будет расти при виде очарования и,
главное, добродетелей Валери: да, Густав, она будет
расти в окружении таких опасных спутников,
она поглотит те силы, с которыми ты еще
ведешь борьбу. О! поверь мне, вернись, порви с
этими пагубными привычками! Открой свою
душу другу, коего ты научил меня почитать, и
возвращайся, разве его цель - не твое счастье,
разве его правило - не исполнение долга? Его
поразила твоя широкая и возвышенная душа, он
решил, что она способна блистательно
развиться; и, зрелый благодаря опыту, призванный из
чувства дружбы усыновить тебя, он захотел
быть твоим отцом и завершить в стране
искусств уже столь счастливо начатое воспитание.
Но если он увидит, что эта душа опустошена,
а ее способности уничтожены, если он увидит,
38

Валери
что счастье твое рухнуло самым ужасным
образом, тогда, скажи, не будет ли он сам
безутешен? Еще раз повторяю, возвращайся, смени
этот сжигающий и сладостный бред на покой.
Но что я говорю: сладостный бред! Нет, нет,
Густав далек от упоения; любовь несет ему
лишь мучения, и ее блаженства, словно
кинжалы, терзают его грудь.
Прощай, мой друг, надеюсь вскоре написать
тебе и поговорить с тобой об Иде: несмотря на
кокетство, за которое ты ее укоряешь, и
кое-какие мелочи характера, она очень добра и мила.
(Ответ на это письмо Эрнеста не
сохранился.)
письмо хш
Вена,...
О, Эрнест! я несчастнейший из людей:
Валери больна; возможно, она в опасности; я не
могу писать тебе, я весь горю, я чувствую,
опершись о стол, как у меня колотится сердце; я не в
состоянии описать тебе, что я пережил с
сегодняшнего утра.
В 6 часов вечера
Ей лучше, она спокойна. О, Валери,
Валери! нужны ли мне были все эти волнения, чтобы
убедиться в том, что больше ничто мне не
поможет, что я люблю тебя, как безумный! Все
кончено: бесполезно бороться с этой пагубной
страстью. О, Эрнест! если бы ты знал, как я
несчастлив! Но могу ли я жаловаться? ей лучше,
39

Юлия Крюденер
она вне опасности. Ты не знаешь, что с ней
случилось: она упала, но это падение осталось бы
без последствий, если бы... Каким смятением я
охвачен, какая мука! голова моя идет кругом;
но я непременно хочу все тебе рассказать,
чтобы ты знал, как я слаб и несчастен.
Несколько дней назад граф объявил мне,
что мы скоро уедем отсюда, чтобы наконец
обосноваться в Венеции; он добавил, что
Валери нуждается в покое, что этого требует ее
состояние. Эти последние слова меня поразили.
И когда граф сказал мне, что она должна стать
матерью, сказал с радостью, поверишь ли?
вместо того, чтобы поздравить его, я словно
оцепенел; вместо того, чтобы обнять графа в
радостном порыве, я машинально скрестил руки на
груди; я подумал, что жестоко подвергать такой
опасности столь юную и очаровательную
Валери: я тяжело страдал, и граф заметил это. Он
добродушно сказал мне: "Вы меня не
слушаете", - и, увидев, что я провел рукой по лбу,
спросил, не болен ли я. "Вы изменились". "Да, я
болен", - ответил я, и, свалив вину за
действительно мучившую меня головную боль на немецкие
печи, сделанные из чугуна, поблагодарил графа
за его непрестанное внимание и доброту; я
сказал, что его счастье было для меня в тысячу раз
дороже моего собственного, и это была правда.
Во время ужина я не решился остаться у себя в
комнате из опасения, что ко мне придет граф, и
снова начнутся расспросы; вместе с тем я
испытывал крайнее смущение, меня мучила мысль о
предстоящем свидании с Валери. Мне казалось,
40

Валери
что все вокруг меня изменилось: таково было
следствие моего умственного расстройства.
Последнее время я действительно схожу с ума;
нежное внимание графа к Валери всегда
казалось мне вниманием брата, друга; он так
спокоен! в его любви к ней столько почтения! Валери
так молода!
Войдя в прихожую графини, я увидел
выходящего от нее человека; вид у него был очень
серьезный: мне показалось, что он покачал
головой, надевая нечто вроде сюртука,
брошенного на стул; сердце мое судорожно забилось; я
решил, что это врач и что с Валери что-то
неладно: я хотел с ним заговорить, но не осмелился
нарушить тишину и побеспокоить ее. Я вошел в
комнату Валери, она сидела перед зеркалом, но
от волнения я не понял, что она делает. В то же
время я обрадовался, что она не в постели.
Подойдя, я заметил, что она вся раскраснелась.
"Вам нездоровится, графиня?" - спросил я, и в
моем тоне были беспокойство и печаль.
"Отнюдь нет, господин де Линар", - ответила она
тем же тоном и рассмеялась. "Я раскраснелась,
потому что у меня только что был урок танцев".
"Урок танцев?" - воскликнул я. "Ну, да, -
сказала она, продолжая смеяться. - Вы полагаете,
что я слишком стара для танцев? Во всяком
случае вы не запретите мне немного
поупражняться?" Она не переставала смеяться. Спустя
мгновение она подняла руки, чтобы опустить
занавес, и вдруг вскрикнула, схватившись за бок.
"Валери, - воскликнул я, - вы меня погубите;
вы всех нас погубите, - поправился я, - из-за ва-
41

Юлия Крюденер
шего легкомыслия. Разве вы можете так
рисковать? Вы же навредите себе". Она посмотрела
на меня с удивлением и смутилась. "Простите,
сударыня, - добавил я, - простите то живейшее
участие..." Я умолк. "Что же, мне больше
нельзя ни прыгать, ни поднимать рук?"
"Когда-нибудь будет можно, но теперь..." - сказал я
робко. Она поняла мою мысль, покраснела и
вышла. Когда появился граф, она отвела его в
сторону и, по всей видимости, сделала ему выговор.
Два дня спустя Валери отправилась к своей
знакомой даме; неосторожно спрыгнув с
подножки кареты, она упала и сильно ударилась;
пришлось немедленно проводить ее домой. Всю
ночь у нее был сильный жар; ей сделали
кровопускание, опасаясь преждевременных родов.
К счастью, теперь она вне,опасности!
Через несколько дней мы отправляемся в
путь! надеюсь написать тебе по дороге.
письмо xiv
Р....
Мы оставили позади Тироль и теперь в
Италии: сегодня утром мы отправились в путь до
рассвета. Пока усталые от трехчасового
перегона лошади отдыхали, граф предложил нам
пойти вперед, и мы совершили одну из самых
приятных прогулок: мы были в восторге от того,
что ступаем по земле Италии; мы с жадностью
смотрели на это поэтическое небо, на эту
землю, полную древних чудес, которую весна рас-
42

Валери
цветила всеми своими красками и усладила
всеми своими запахами. Пройдя некоторое
расстояние, мы увидели разбросанные по косогору
домики, и бурную Адидже10, яростно несущуюся
посреди этих мирных селений. Наше внимание
привлекла группа кипарисов и
полуразрушенных колонн. Граф сказал, что это явно остатки
античного храма. Эту землю украшают
покрывающие ее величественные руины, и века
проносятся над ними посреди вечно цветущей
природы. Мы уклонились от основной дороги,
чтобы взглянуть.на храм, чей коринфский стиль
хранит былую красоту. Видимо, местным
жителям понравилось это уединенное место, где
кипарисы и тишина располагают к мысли о смерти.
В его ограде мы увидели кресты, говорившие о
том, что перед нами кладбище; несколько
фруктовых деревьев и диких смоковниц оттеняли
темную зелень кипарисов. На вершину одной из
самых высоких колонн сел старый аист, его
одинокий и резкий крик смешался с шумом
Адидже. Эта одновременно величественная и дикая
картина странным образом поразила нас.
Валери, то ли устав, то ли погрузившись в
задумчивость, предложила нам отдохнуть. Никогда
прежде не казалась она мне столь очаровательной;
от утреннего воздуха она разрумянилась; ее
простая и легкая одежда придавала ей что-то
воздушное, и казалось, видишь еще одну, более
прекрасную и более юную весну, спустившуюся
с неба на это место последнего упокоения; она
присела на одну из гробниц; дул прохладный
ветерок, и в одно мгновение она оказалась усыпа-
43

Юлия Крюденер
на цветами сливы11, словно ласкавших ее
своими нежно окрашенными лепестками. Она
улыбнулась, собрав их вокруг себя; а я, видя ее столь
прекрасной, чистой, почувствовал, что готов
был бы умереть, как эти цветы, лишь бы меня
на миг коснулось ее дыхание. Но посреди
сладостного смятения первой любви, посреди этой
утренней и весенней неги меня охватило тяжелое
предчувствие; Валери заметила это и сказала,
что у меня грустный вид. "Я думаю об осенних
листьях, желтых и сухих, что опадут и покроют
эти цветы". "И нас тоже", - молвила она. Граф
подозвал нас прочесть одну из надписей, после
чего Валери вернулась на свое место. Большая
и красивая бабочка, кажется, сфинкс, очаровала
Валери своей расцветкой; она сидела на
смоковнице, и граф хотел ее поймать, чтобы показать
жене; но бабочка, вспорхнув, замерла, подобно
мифическому Сфинксу, на пороге храма; я
побежал поймать ее, но поскользнулся и упал;
быстро вскочив, я успел схватить бабочку и принес
ее графине. Испуганная моим падением, она
побледнела, и граф заметил это. "Держу
пари, - сказал он, - что Валери так же
суеверна, как ее мать и другие ее соотечественницы".
"Да, правда, - сказала она, - мне стыдно в этом
признаться". "А что это за примета?" -
спросил я взволнованно. Мне, смеясь, ответил граф:
"С вами должно случиться большое несчастье;
вы упали на кладбище, и увидите, как Валери
припишет этому ваши беды". Не могу тебе
передать, Эрнест, что я ощутил, я Затрепетал.
Быть может, подумал я, он предсказал мне мою
44

Валери
судьбу и попытался дружеской рукой удержать
меня от падения в бездну, что разверзает подо
мной моя безумная страсть. "Сядьте оба здесь, -
сказала Валери, - и не смейтесь надо мной.
Помните, друг мой, - обратилась она к графу, -
прекрасную коллекцию бабочек моего отца?
Ах, как нам дороги воспоминания детства! Как
был прелестен наш сельский дом!" "Не
напоминайте мне об этих мрачных елях, - ответил
граф, - я обожаю теплые страны". " А я, -
сказала Валери, - хотела бы написать несколько
строк, простых, ничего не значащих, но
которые бы живо напоминали мне о елях, озерах,
обычаях страны, где я научилась чувствовать и
любить. Я бы хотела, чтобы можно было
делиться своими переживаниями, чтобы не
забылось ничто из счастливой поры детства и
возможно было явить своим друзьям, словно взяв
их за руку, наивные картины той поры. Возле
дома был амбар, куда прилетала ласточка, с
которой я подружилась; мне казалось, она
узнавала меня: когда наш отъезд в деревню
задерживался, я боялась, что больше не увижу мою
ласточку; я защищала ее гнездо, когда его
пытались разорить мои подружки". "Вот так Валери
обещала стать заботливой матерью", - сказал
граф. "Но я не всегда была столь
благоразумной, - продолжала Валери, - порой мне
нравилось немного помучить моих сестер. Я одна
умела хорошо управлять нашей маленькой, легкой
лодкой; гордясь своей храбростью, я отплывала
далеко от берега, не слушая их протестов;
только когда они начинали умолять меня вернуться,
45

Юлия Крюденер
называли дорогой Валери, я ловко направляла
лодку к пристани. Каким прелестным было это
маленькое озеро, куда ветер порой заносил
сосновые шишки: по берегам его росли рябины с
красными кистями - я рвала ягоды, чтобы
кормить птиц - а на еловых ветках покачивались
белочки, отражаясь в волнах!"
Наше уединение нарушил шум карет,
прервавший милые воспоминания Валери, которые
рисовали мне ее еще более юной, нежной,
резвящейся под сенью елей и устремляющей свой
заботливый, темно-синий взор на маленькую
семью лесных обитателей, которую она опекала;
мне казалось, что теперь я люблю ее как
сестру и не больше. Так, невинные картины на
мгновение вернули в мое сердце чувство, которое
мне позволено испытывать по отношению к ней.
Мы сели в карету, медленно покатившую вдоль
Адидже; служанки графини следовали за нами в
другой карете. Так я совершил этот переезд,
постепенно привыкнув к милому присутствию
Валери и находясь постоянно под ее взором.
Уже поздно; я продолжу письмо на первой
же станции.
письмо xv
Падуя,...
Пишу тебе из Падуи (как видишь, мы
быстро приближаемся к Венеции). Этот древний
город, где живут многие ученые мужи, показался
нам ужасно скучным; но Валери нуждалась в от-
46

Валери
дыхе. Сегодня вечером, узнав, что будут петь
Давид12 и Банти13, графиня пожелала пойти в
оперу. Графу нужно было написать несколько
писем, и он не смог нас сопровождать. Валери
не захотела наряжаться, и мы заняли
зарешеченную ложу. О, Эрнест, из всех опасностей
доселе не было более страшной, чем та, коей я
подвергся! Вообрази, что я должен был
пережить: мне казалось, что в этом зале собраны все
возможные соблазны; контраст, который
составляли яркий свет, украшения этих
ослепительных женщин и слабо освещенная ложа, где
Валери словно существовала только для меня,
чарующий голос Давида, обволакивавший нас
страстными напевами, эта песнь любви в
исполнении голосов, которые невозможно себе
представить, которые надо слышать, и та любовь,
еще более пламенная, что пылает в моем
сердце... Валери, в восторге от этой музыки, и я, так
близко от нее, так близко, что я почти касался
губами ее волос... Роза, благоухавшая у нее в
волосах, довершила мое смятение. О, Эрнест,
какие муки, какое борение, чтобы не выдать себя!
И теперь, хотя после спектакля прошло три
часа, я не могу уснуть; я пишу тебе, сидя на
террасе, куда Валери приходила с графом и откуда
она ушла примерно час назад. Воздух так тих,
что моя свеча не гаснет, и я проведу всю ночь на
этой террасе. Как чисто небо! Вдали соловей
выводит свою жалобную любовную песнь! Так,
значит, все в природе - любовь? и пение Давида,
и жалоба весенней птахи, и впиваемый мною
воздух, в котором еще не исчезло дыхание Ва-
47

Юлия Крюденер
лери, и моя душа, томная от неги? Я погиб,
Эрнест! не надо было мне ехать в эту столь
опасную для меня Италию. Изнеженные
жители называют здесь любовью волнение чувств и
утопают в вечно обновляемых утехах, кои
притупляет привычка; душевный порыв не
превращает эти утехи в лихорадочный бред и не
вносит смятения в мысли; но я-то, я, обреченный
на сильные страсти, и не способный избежать
их, как не способен я избегнуть смерти, что
станет со мной в этой стране? Ах! те, кто
нуждается только в удовольствиях, благодаря этому
избавлены от сильных переживаний; я же,
наделенный юной и пылкой душой, взращенный в
суровом климате, я тем более чувствителен к
красотам этого волшебного края, к
наслаждению его ароматами и музыкой, что я уже
переживал подобное наслаждение в моем
воображении, и оно не ослабело от привычки. Эрнест, где
ты был, когда я уезжал? Надо было отправить
меня прочь далеко отсюда по волнам Балтики,
как Ментор отправил Телемака14.
письмо xvi
Эрнест - Густаву
Холлин,...
Густав, в голове моей теснится вереница
картин и воспоминаний, о которых я должен
тебе поведать; твой образ неразлучен с ними, и
если я слишком вдаюсь в подробности,
удовольствие говорить с тобой должно послужить мне оп-
48

Валери
равданием. Я решил провести день Святого
Иоанна у родителей Иды, где всегда веселее, чем в
других местах. Ты помнишь, как часто мы
вместе совершали это путешествие, я решил
отправиться пешком. Я вышел в дорогу с
наступлением темноты, прихватив с собой ружье: решил
поохотиться по пути. Днем было так жарко, что
ночная свежесть показалась мне особенно
приятной. Сперва я прошел через рощу нимф, как
мы ее назвали, потому что любили читать здесь
Феокрита. Свежий ветерок раскачивал гибкие и
легкие березы; эти деревья издавали сильный
запах роз, который живо напомнил мне нашу
первую прогулку: мы отправились тогда вместе
с той же целью в то же время года и в тот же час.
При входе в рощу я присел на один из широких
камней вокруг источника, куда до сих пор
крестьяне приводят поить коров. Все было тихо;
только издалека, с расположенной на западе
фермы, доносился лай собак. На колокольне
замка пробило одиннадцать часов, но было еще
достаточно светло, и я смог без труда прочесть
твое последнее письмо; то, как выражается в
нем твое чувство, сильно встревожило меня, и
волнения твоей несчастной любви заставили
меня ощутить посреди тихой ночи и спокойной
природы что-то невыразимое; в листве
прошелестел теплый ветер, словно принес мне из
Италии весть о тебе. Меня вывел из задумчивости
мальчик, погонявший быков и направлявшийся
в соседний город; он монотонно пел какую-то
песню горцев и остановился передохнуть у
источника; я продолжил свой путь; молодые тете-
3. Юлия Крюденер 49

Юлия Крюденер
рева шуршали в гнездах и своим пением, вернее,
утренним токованием словно призывали день;
наконец я прошел мимо озера Уллен. Уже
чувствовалась свежесть, предшествующая рассвету;
я увидел, как с берегов озера взлетели дикие
утки, которые при моем приближении
встряхнулись и подняли отягченные сном головы. Сперва
я хотел выстрелить по ним, но потом дал им
спокойно перелететь через все озеро... Я обогнул
маленький мыс и углубился в лес. Я шел под
сенью высоких елей, слыша только шорох своих
шагов по устланной иглами земле. Между тем
краткий переход от ночи к рассвету завершился.
Я увидел хижину доброго Андрея; я зашел
внутрь маленького дворика, где мы столько раз
бывали вместе: все вокруг было охвачено сном;
только домашние животные проснулись и как
будто с радостью встретили меня. Я присел на
минуту, вдыхая чистый утренний воздух. Я
рассматривал такую простую, вычищенную утварь
и подумал о том, какая мирная жизнь течет в
этом уголке. Часть дня я провел на этой ферме,
просидев в жаркие часы под старым, густым
дубом, сень которого, хотя солнце светило во всю
мощь, пропускала только редкие золотистые
блики; полевые голуби ворковали у меня над
головой; меня охватили воспоминания нашей
юности; когда я снова пустился в путь и увидел
только мою одинокую тень, сердце у меня сжалось, я
почувствовал, как ты далеко, милый спутник
моего счастливого детства.
Вечером я достиг прелестного домика,
принадлежащего родителям Иды. Был канун празд-
50

Валери
ника Святого Иоанна; все стали расспрашивать
меня о тебе и жалели о том, что тебя нет с нами.
Утром следующего дня, спустясь к завтраку, я
увидел Иду в венке из колосьев, которым ее
украсили молодые поселянки. Она стояла под
большой елью у источника во дворе; ее
окружало множество девочек и мальчиков, каждый
принес ей подарок; девочки поставили на
ограду источника корзинки из березовой коры,
полные земляники, или, подобно дочерям Израиля,
кувшины с молоком, некоторые принесли соты
с медом. Ида мило благодарила всех и порой
проводила тонкими пальцами по румяным
щекам юных поселянок. Мальчики принесли ей
выращенных ими птиц; один из них держал
своими детскими ручками целый соловьиный
выводок, но Ида потребовала, чтобы пташек
отнесли туда, откуда они были взяты, дабы не
лишать мать ее птенцов, а лес - его самых милых
певунов. Я заметил юношу шестнадцати-восем-
надцати лет, державшего маленького ручного
белоснежного горностая, которого он, краснея,
подарил Иде.
Вечером весь двор наполнился крестьянами.
Ты помнишь, как издавна отмечают праздник
Святого Иоанна: на голове у всех женщин
красовался венок из веток, а фартуки были
наполнены пахучей листвой, которой они осыпали
всех, кто к ним приближался, распевая
заздравные песни; в прилегающей ко двору роще
поставили большие столы и зажгли огни Святого
Иоанна; был ужин, а потом танцы всю ночь.
Вот, дорогой Густав, рассказ об этом маленьком
з*
57

Юлия Крюденер
празднике, я хотел сделать его подробным,
чтобы ты пережил его в воображении и мысленно
перенесся в тот край, где я мысленно призывал
тебя и непрестанно думал о тебе. Прощай,
дорогой Густав; прощай, когда-то я увижу тебя?...
письмо xvii
Венеция,...
Вот уже месяц, как мы в Венеции, дорогой
Эрнест. Я был очень занят делами графа и
потому так давно не писал тебе; к тому же я так
недоволен собой, что часто падаю духом.
Чувствую, что мне столь же невозможно обманывать
тебя, как и исцелиться от этой жестокой,
болезни, что смущает и мою совесть, и мой ум... Мне
было совестно рассказывать о себе; несчетное
количество раз я хотел броситься в ноги графу,
признаться ему во всем и затем покинуть его;
таков был мой долг, я это прекрасно знаю, все
говорит мне о том, что я должен слушаться
того внутреннего голоса, что не обманывает нас и
что беспрестанно взывает ко мне: уезжай,
вернись домой, у тебя остается друг и ты обретешь
две родины, одна из которых - в сердце
Эрнеста: с ним ты узнал первые дни счастья. Это
благородное и возвышенное сердце ты
сделаешь хранилищем образа Валери, который ты не
дерзаешь хранить в своей душе; в его сердце ты
найдешь ее образ не таким, каким тебе его
рисует твое преступное воображение: ты увидишь
подругу, которая должна заботиться о счастье
52

Валери
графа. И несмотря на все это, я не уезжаю, и
пытаюсь малодушно обмануть себя, и еще
верю, что смогу исцелиться. Несколько дней тому
назад я решился попросить графа послать меня
на год в наше посольство во Флоренции. Я
нашел благовидный предлог для моей просьбы и
думал, что хотя бы останусь под тем же небом,
что и Валери. Но когда я вновь увидел ее, она
сказала мне, что спустя восемь месяцев граф
предполагает отправиться в путешествие по
Италии, и я решил уехать за два месяца до ее
отъезда, чтобы постепенно отвыкнуть от ее
присутствия, надеясь увидеть ее, когда они
будут проезжать через Флоренцию.
Эрнест, я как никогда нуждаюсь в твоей
снисходительности. Я перечитываю твои
письма, слышу, как ты напоминаешь мне о
добродетели и остаюсь самым слабым из людей.
ПИСЬМО XVIII
Венеция,...
Писать тебе, говорить обо всем, значит
вновь переживать каждое мгновение того
нового существования, что стало моим уделом
благодаря ей. Храни мои письма, Эрнест, заклинаю
тебя; быть может, однажды на берегу наших
пустынных озер или на наших холодных скалах
мы перечитаем их, если, конечно, твой друг
избежит угрожающего ему крушения, если
любовь не погубит его, как сжигает здешнее
солнце блеснувшее поутру растение. Вчера она
53

Лист подписчиков на русское издание "Валери",
1807 г.

Валери
вновь проявила ко мне доверие, хотя поводом к
нему стал сущий пустяк. Все укрепляет ее
дружеское ко мне чувство, все питает мою
пожирающую страсть: между нами встает ее
невинность, и мир остается для нее таким же, каков
он есть, тогда как для меня все переменилось.
Уже давно испанский посланник пообещал
ей устроить бал; это собрание должно было
стать одним из самых блестящих по количеству
чужестранцев, находящихся в Венеции, ибо
знатные венецианцы не могут посещать дома
посланников. Валери готовилась к нему, как к
празднику. Когда в восемь часов вечера я зашел
к ней, чтобы передать письмо, она была занята
своим туалетом. Ее прическа была
очаровательна, платье - простым и элегантным, оно
великолепно шло ей. "Скажите мне без
комплиментов, как вы меня находите, - спросила
Валери. - Я знаю, что не красива, я только хотела
бы не слишком плохо выглядеть, там будет
столько очаровательных женщин". "Ах! не
бойтесь ничего, - ответил я, - вы всегда будете
единственной, чьи достоинства никто не
осмелится обсуждать, ибо в вас почувствуют нечто,
что сильнее самого очарования". "Не знаю, -
промолвила она, улыбнувшись, - почему вы
хотите сделать из меня опасную особу, мои
претензии скромны: я только не хочу намеренно
пугать окружающих. Да, - продолжала она, -
моя бледность меня саму страшит, а ведь я вижу
себя каждый день, так что я непременно хочу
наложить румяна. Вы должны оказать мне
услугу, Динар. Мой муж, не знаю, почему, не хочет,
55

Юлия Крюденер
чтобы я пользовалась румянами: у меня их нет.
Но сегодня вечером появляться на балу,
посреди праздника, с болезненным видом, нет, это
невозможно; я решила слегка нарумяниться. Я
поеду первой, потанцую, он ничего не увидит.
Сделайте мне одолжение, сходите к маркизе Ричи;
ее поместье в двух шагах отсюда, попросите у
нее румяна; дорогой Динар, поторопитесь, вы
доставите мне большое удовольствие. Идите
через сад, чтобы вас не видели". Произнеся эти
слова, она легонько подтолкнула меня к двери.
Я помчался к маркизе и вернулся через
несколько минут: Валери ждала меня с нетерпением
ребенка, легкое волнение окрашивало ее щеки;
она подошла к зеркалу, положила немного
румян, затем задумалась: я словно читал ее мысли.
Она взглянула на меня: "Смешно, но я дрожу,
как будто делаю что-то дурное... дело в том, что
я обещала... между тем проступок не так велик.
О, как должно быть ужасно делать что-то и
впрямь предосудительное!" Говоря это, она
подошла ко мне. "Вы побледнели, - сказала она и
взяла меня за руку. - Что с вами, Динар, вы
очень бледны?" Я и правда готов был лишиться
чувств; эти слова "как должно быть ужасно
делать что-то и впрямь предосудительное!"
пронзили меня, словно удар кинжалом. Эта боязнь
Валери совершить столь незначительный
проступок заставила меня с ужасом представить
себе мою преступную страсть и мою
неблагодарность по отношению к графу. Валери взяла
одеколон и поднесла его к моему лицу. Одной
рукой она держала одеколон, а другой стирала ру-
56

Валери
мяна, проводя хорошенькими пальчиками по
щекам. Спустя мгновение мы вышли, и она села
в карету. Я пошел мечтать на берег Бренты;
там меня застала ночь, тихая и темная; я шел
вдоль пустынного в это время берега и только
слышал вдали пение моряков, отплывших в Фу-
зину15 к лагунам. На самшитовых изгородях,
словно бриллианты, блестели светляки.
Незаметно я оказался возле великолепной Виллы-
Пизани, резиденции испанского посланника, и
услышал бальную музыку. Я подошел поближе;
в павильоне, чьи большие застекленные двери
выходили в сад, были танцы. Несколько
человек наблюдали за ними, стоя снаружи у дверей.
Я подошел к одному из окон и влез на большую
вазу для цветов. Я оказался на уровне зала.
Ночная темнота и блеск свечей позволили мне
незаметно разглядывать публику в поисках Валери.
Вскоре я нашел ее; она беседовала с
англичанином, часто навещавшим графа. У нее был
усталый вид, она обратила глаза к окну, и мое
сердце учащенно забилось: я отпрянул от окна,
словно она могла меня увидеть. Спустя
мгновение многие окружили ее, словно прося о чем-
то; она как будто отказывалась, мило улыбаясь,
как бы прося ее простить. Она показывала
рукой на окружающих, и я подумал: "Она
отказывается танцевать танец с шалью, говорит, что
слишком много зрителей. Так, так, Валери! Ах,
не показывайте им этот прелестный танец,
пусть он останется только для тех, кто видит в
нем вашу душу; а вернее, пусть его зрителем
буду один я, которого он повергает к вашим сто-
57

Юлия Крюденер
пам в порыве того восторга, что делает любовь
еще пламенней и заставляет умолкнуть
чувственность".
Публика продолжала настаивать, Валери
по-прежнему упорствовала, подносила руку ко
лбу, очевидно ссылаясь на головную боль.
Наконец толпа отхлынула от нее; все отправились
ужинать: Валери осталась в окружении не
более двадцати человек. Тогда я увидел, как граф
в сопровождении женщины, покрытой
бриллиантами и нарумяненной, подошел к Валери; я
увидел, как он настаивал, умолял ее исполнить
танец: мужчины встали перед ней на колени,
женщины окружили ее; я увидел, что она
уступает, да и я сам, словно увлеченный всеобщим
порывом, присоединился к просьбам, как будто
она могла меня услышать; но когда она
уступила, меня на мгновение охватила ярость. Двери
зала закрыли, чтобы никто больше не мог
войти: лорд Мери взял скрипку; Валери велела
принести ее шаль из темно-синей кисеи; она убрала
волосы со лба и накинула ее на голову; шаль,
спускаясь вдоль висков, покрыла ее плечи,
чистый лоб обрел античную четкость, она
опустила веки, ее обычная улыбка постепенно
исчезла, голова склонилась, шаль мягко упала на
скрещенные на груди руки, и этот синий покров,
эта нежная, совершенная фигура казались
нарисованными Корреджо, изобразившим тихое
смирение16. А когда она подняла веки и
попыталась улыбнуться, то напомнила изображенный
Шекспиром образ Терпения, улыбающегося
Страданию у подножия надгробия17.
58

Валери
Эти различные позы, изображающие то
страх, то умиление, подобны красноречивому
языку, передающему душевные движения и
порывы страстей. Когда исполнительница
наделена чистыми, античными формами и
выразительной физиономией, эффект подобных поз
невозможно передать. Миледи Гамильтон,
одаренная этими драгоценными достоинствами,
первая подала идею такого рода поистине
драматического, если можно так сказать, танца18.
Шаль, имеющая столь античный вид и легко
принимающая столько различных очертаний,
драпирует, обволакивает, скрывает фигуру,
придавая ей самый обольстительный вид. Но
надо видеть, как Валери исполняет этот танец:
одновременно скромная, робкая, величавая,
глубоко чувствительная, она тревожит,
увлекает, волнует, исторгает слезы и заставляет
сердце трепетать, как трепещет оно во власти
могучего очарования; она обладает той волшебной
грацией, которой невозможно научиться и
которой природа втайне наделила немного
существ высшего порядка. Эта грация, не плод
искусства, но ниспосланный вкупе с
добродетелями небесный дар, вдохновляла художника,
изобразившего целомудренную Венеру19, и
кисть Рафаэля... Валери в особенности дышит
этой грацией, чьи спутники - скромность и
целомудрие и что, вуалируя телесную красоту,
являет душу.
Те, кто знакомы лишь со сложным и
далеким от естественности набором жестов, с
условной грацией, коей более или менее владеет тот
59

Юлия Крюденер
или иной народ, не имеют представления о
танце Валери.
Порой, словно Ниоба, она заставляла меня
испускать приглушенный вскрик, так моя душа
терзалась при виде ее страдания; порой же она
убегала, словно Галатея, увлекая все мое
существо вослед ее легким стопам20. Нет, я не могу
тебе передать все мое смятение, когда, перед
тем, как завершить этот магический танец, она
обежала, вернее облетела вокруг зала,
оглядываясь, полуиспуганная, полузастенчивая, словно
ее преследовал Амур. Я раскрыл объятия, я
звал ее, я восклицал приглушенным голосом:
"Валери! приди, приди, умоляю! Здесь твое
убежище, ты должна успокоиться на груди того,
кто умирает из-за тебя". И я судорожно сжал
объятия, и боль вернула меня к
действительности: я обнял лишь пустоту! Что я говорю?
пустоту? нет, нет: в то время как я пожирал
глазами образ Валери, в моей иллюзии было нечто
от блаженства.
Танец окончился: Валери, изможденная,
сопровождаемая аплодисментами, бросилась к
окну, возле которого стоял я. Она хотела
распахнуть его; я изо всех сил держал раму, боясь, что
она простудится. Она села и прижала голову к
стеклу: никогда я не был так близко от нее; нас
разделяло только стекло. Я прижался губами к
ее руке; мне казалось, что я погрузился в
огненный поток: а ты, Валери, ты не чувствовала
ничего, ничего; ты никогда ничего не
почувствуешь ко мне!
60

Валери
ПИСЬМО XIX
Венеция,...
Прошла всего неделя с тех пор, как я писал
тебе последний раз, а мне так много надо
сказать тебе! Как полна жизнь, когда вся она
сводится к одному чувству, владеющему нашим
сердцем! Я должен рассказать тебе о
небольшом бале, устроенном мною в честь Валери.
Приближался ее праздник; я попросил у графа
разрешения отметить этот день вместе с ним.
Мы договорились, что он займет первую
половину дня и даст обед в честь графини в Сале
(в четырех лье от Венеции), на который будут
приглашены ее знакомые дамы. После обеда
предполагались танцы и прогулки в красивых
садах парка, который Валери страстно любит.
Я не мог представить себе более
подходящего для моих планов места. Я попросил
разрешения украсить один из залов для вечернего
приема, что мне позволили. С великим
удовольствием занимался я тем, что должно было ее
позабавить; я говорил себе, что это невинное
наслаждение, и предавался ему целиком; к тому
же я стал спокойнее с тех пор, как только и
делал, что бегал, покупал цветы, украшал и
благоустраивал зал так, как мне хотелось.
Итак, вчера мы отправились довольно рано
утром, чтобы прибыть в Салу до наступления
жары. Валери собиралась только отобедать там
и вечером вернуться в Венецию. Милорд Э.,
часто навещающий графа и весьма
неравнодушный к Валери, хотя она этого даже не замечает,
61

Юлия Крюденер
устроил скачки. Мы отобедали в
непроницаемых для солнечных лучей боскетах. Затем
праздник продолжился: должны были быть
танцы, но дамы, предупрежденные о том, что
вечером будет бал, предпочли прогулку, и Валери
была несколько раздосадована. Прогулка
затянулась. Маркиза Ричи, знавшая о наших планах,
предложила графине не возвращаться в
Венецию, но провести у нее остаток дня и ночь: все
весело согласились.
Мы прибыли к маркизе последними. Дамы
заранее позаботились о других платьях и
появились очень элегантно одетыми. Валери на
мгновение смутилась; ее платье помялось, когда она
бегала в рощах, и, хотя она казалась мне в
тысячу раз красивее других, я видел, как она с
беспокойством оглядывала себя. Один из ее рукавов
немного порвался, она скрепила его булавкой,
шляпа как будто тяготила, и она сняла ее,
надела снова: я все это наблюдал краем глаза.
Маркиза позволила ей немного поволноваться,
затем подозвала, и Валери увидела элегантное
платье, привезенное из Парижа; это был
маленький подарок графа. Здесь же оказался и ее
парикмахер. Затем ее голову украсили венком
из голубых мальв, их цвет прекрасно сочетался
с ее белокурыми волосами. Она надела браслет
с бриллиантами и портретом ее матери, подарок
графа. Меня позвали, чтобы все это мне
показать, и я подумал, глядя, как графиня
переходила от одного зеркала к другому и вскочила на
стул, чтобы увидеть подол платья: "Она чуть
более тщеславна, чем я предполагал", но я про-
62

Валери
стил ей этот легкий недостаток ради того
удовольствия, которое он ей доставлял. Ее в
особенности приводила в восторг мысль о том,
какое удивление она вызовет, ведь она
жаловалась на небрежность своего туалета... В тот
момент, когда она собиралась насладиться своим
триумфом, одевавшая ее Мари закашлялась, и
кровь бросилась ей в лицо; она пыталась
избавиться от чего-то, застрявшего у нее в горле...
Испуганная Валери спросила, что с ней; Мари
ответила, что, кажется, ей в горло попала
булавка, которую она неосторожно держала во
рту, но, может быть, ничего страшного нет.
Графиня побледнела и обняла ее, чтобы скрыть
свой ужас. Я побежал за хирургом; но Валери,
опасаясь, что будет поздно, сбросила свой
венок, надела шляпу, покрыла плечи платком и
бегом, так как кареты не было, помчалась вслед
за мной, увлекая за собой Мари. Она догнала
меня, когда я стучал в дверь хирурга, живущего
возле Доле, маленького местечка по соседству.
Сколь неодолимо привлекательной она мне
показалась, Эрнест! Ее черты выражали такое
трогательное беспокойство! Вся ее душа
отразилась на ее милом лице. Это была уже не
Валери, восхищенная своим нарядом и с
нетерпением ожидающая маленького триумфа; это
была чувствительная Валери, воплощение
доброты, наделенная воображением, перенесшая всю
свою нежную заботливость и все опасения
своей эмоциональной натуры на ту, которую она
любила и полюбила бы в эту минуту, даже не
зная, но видя в опасности. К счастью, Мари не
63

Юлия Крюденер
очень страдала, и врачу удалось вытащить
булавку. Графиня подняла ввысь свои
прекрасные, полные слез глаза, и с живостью
возблагодарила Бога. После того, как мы
заставили Мари пообещать, что она больше не
допустит подобной неосторожности, мы вернулись в
поместье маркизы; она сама вышла к нам
навстречу.
Когда мы вошли в дом, все взгляды
обратились на нас; женщины перешептывались: одни
жалели о том, что Валери так разгорячилась;
другие сокрушались по поводу прелестного
платья, испорченного колючками и
заслуживавшего большей бережности. Валери почувствовала
смущение: ее молодость и застенчивость
мешали ей найти подобающий тон: она как будто
ждала, что граф заговорит, чтобы вывести ее из
этого неловкого положения; но (о, странная
власть толпы над самыми благородными,
самыми прекрасными душами!) граф молчал. Я
хотел нарушить молчание: он холодно взглянул на
меня, внутреннее чувство подсказало мне, что я
окажу плохую услугу графине, и я промолчал.
Появилась маркиза. Тогда граф поднялся и
подошел к окну; Валери присоединилась к нему.
Я слышал, как он сказал: "Дорогой друг, вы
должны были позвать меня; вы слишком
впечатлительны! Все ждали вас на ужин". Я видел,
что она пытается оправдаться. Я трепетал от
страха, что муж скажет ей что-нибудь
неприятное, ибо он знал только то, что ему, может
быть, неверно передали другие. Я увидел подле
себя мальчика, жившего в доме. "Дружок, - ска-
64

Валери
зал я, - пойдите скорей пожелайте счастливого
праздника госпоже графине М..., той красивой
даме, видите? Вы получите конфетку". "Это ее
праздник сегодня?" "Да, да, идите". Он побежал
и с детской грацией поздравил Валери, которая
с волнением приподняла его и поцеловала. Моя
уловка удалась. Мог ли граф, вспомнив о
празднике Валери, сделать ей больно в этот день? Я
увидел, как он взял руку жены; я не слышал,
что он сказал ей, но она улыбнулась и просияла.
Она вышла в прилегающую комнату
привести в порядок волосы; я остался стоять у двери,
не смея последовать за ней. Мальчик подошел к
ней и спросил: "А вы дадите мне конфетку, как
тот господин, за то, что я вас поздравил?"
"Какой господин, малыш?" "Да вот тот,
посмотрите". Она увидела меня в проеме, как будто
догадалась обо всем, и глаза ее остановились на мне
с выражением благодарности; она еще раз
поцеловала мальчика и сказала ему: "Да, я дам вам
конфетку, но сначала пойдите поцелуйте этого
доброго господина". С каким восторгом я обнял
милого ребенка! Как я прижался губами к тому
месту на его щеке, которого коснулись уста
Валери! Но как передать тебе, Эрнест, что я
пережил, почувствовав слезу на щеке мальчика! Эта
слеза прожгла все мое существо и словно явила
мне мою судьбу. Да, Валери, ты можешь дарить
мне только слезы, но пусть к этим
свидетельствам твоей жалости сведутся отныне мои самые
сладостные утехи.
На этом заканчиваю, я слишком
взволнован, чтобы продолжать.
65

Юлия Крюденер
ПИСЬМО XX
Венеция,...
Хочу еще рассказать тебе, дорогой Эрнест,
подробности маленького праздника,
устроенного мною для графини; воспоминание о нем
никогда не изгладится из моей памяти. Я покинул
тебя, будучи во власти волнения, причиненного
маленьким посланником Валери. Около девяти
часов вечера, когда мы вышли из-за стола и она
немного передохнула, было решено
прогуляться; кареты отправились, освещенные факелами.
Эта вереница экипажей и эти факелы,
бросавшие яркий свет на зеленые изгороди и бегло
освещавшие деревья, представляли собой
прелестное зрелище. Валери не знала, куда мы
направлялись, и очень удивилась, когда ей
предложили выйти в Сале: она увидела освещенные сады,
ее встретила чарующая музыка. Опередив всех,
я стоял у входа в сад и предложил ей руку,
чтобы провести ее в бальный зал. "Что все это
значит?" - спросила она. Это был праздник Валери;
но кто может выразить все те чувства, что она
внушает? Графиня с восторгом глядела вокруг.
Мы пришли в зал; он был просторным, и
всем понравилось, что лунный свет, который
изобразил Волеро21, сменил яркие лампионы
садов. Музыка стихла; двери закрылись;
непроизвольно установилась глубокая тишина,
которую нарушила Валери. "Ах, - воскликнула она
взволнованно, - это Дроннигор". Я с радостью
увидел, что моя идея удалась. Искусный
декоратор меня прекрасно понял; гравюры с вида-
66

Валери
ми сельских мест, где Валери провела детство,
и советы графа помогли нам привести в
исполнение мой план; были изображены ее
знакомое озеро, лодка, на которой она плавала с
сестрами, пирамидальные ели, где нашли приют
белочки, рябины, столь любимые юной
Валери, и полускрытый деревьями милый дом, где
она провела первые счастливые дни. Все было
освещено луной, лившей спокойный свет на
молодые березы, на озерные тростники, что
словно трепетали и шелестели, и на
благоуханный камыш. Ты не можешь себе представить, с
каким совершенством Волеро изобразил
лунный свет; он словно пронизывал таинственный
сумрак ночи; вдали раздавались пастушеские
напевы, музыканты имитировали дудочки, эти
отдаленные звуки то слабели, то нарастали, и в
них было что-то смутное, нежное и
меланхоличное.
Вдоль зала тянулись широкие бордюры из
трав и цветов: все цветы были белые; я
подумал, что этот девственный цвет подобает той,
которой они были предназначены; из ящиков,
спрятанных под покрывавшей паркет травой,
воздымались испанский жасмин, белые розы и
гвоздики, лилии, чистые, как Валери. Ее и
графа просто переплетенные вензеля свисали с
живой сосны, вкопанной близ того места у озера,
где Валери впервые сказала графу, что
согласна стать его женой. Скажи, Эрнест, разве я не
умею любить ее с тем смирением, которое одно,
быть может, немного оправдывает эту
несчастную любовь?
67

Юлия Крюденер
Но мне остается описать тебе то, что
последовало затем: мы пробыли в зале от силы
десять минут, одни сидя посреди цветов, другие
тихо переговариваясь, и все - любуясь этой
спокойной сценой, слозно пробуждавшей в каждом
приятные воспоминания, как занавес в глубине
поднялся; серебристая газовая ткань спускалась
по всему пространству сверху вниз, в
совершенстве имитируя зеркало; луна исчезла, и все
увидели сквозь газовую ткань скромно
меблированную и в достаточной мере освещенную
комнату, и около дюжины девушек, сидящих кто за
прялкой, кто за веретеном; они были одеты, как
наши поселянки: темно-синие драповые
корсеты, косынка из тонкой белой ткани, живописно
обтягивавшая их голову в виде повязки и
спускавшаяся на плечи. Их косы падали почти до
земли. Эта картина была прелестна; одна из
девушек немного отличалась от остальных; она
была моложе, грациознее, ее руки были нежнее;
другие как будто были созданы для того, чтобы
составлять ее окружение. Она тоже пряла, но
сидела так, что ее лица не было видно;
полускрытая благодаря своей позе и прическе, она
была одета, как и остальные, но ее наряд
казался более изысканным. Валери узнала себя в
этой наивной сцене времен ее юности, когда она
любила работать вместе с девушками,
воспитывавшимися у ее родителей: богатые и склонные
к благотворительности, они брали в дом бедных
детей, воспитывали, а затем одаряли приданым.
Валери поняла, что я хотел напомнить ей тот
день, когда граф впервые увидел ее и застал по-
68

Валери
среди этой милой, невинной сцены. С тех пор,
очарованный ее простодушием и грацией, он
нежно полюбил ее.
Но вернемся к тому волшебному зеркалу,
что возвратило Валери ее прошлое. Группа
девушек, воспитанных в приюте Мендиканти22 и
одетых как наши шведские крестьянки, пела лучше,
чем они; вместо наших песен мы услышали
сочиненные для графини куплеты в сопровождении
скрытых от глаз Фредерика и Понто23.
Прелестные голоса воспитанниц Мендиканти, талант
этих знаменитых музыкантов, чувствительность
Валери, передавшаяся окружающим, все
доставило нам истинное наслаждение, и итальянцы,
привыкшие громко выражать свои чувства,
разразились аплодисментами, тогда как я при виде
счастья Валери ощущал тихую радость.
В одном из прилегающих залов начался бал;
все направились туда. Занавес опустился, и
вновь засиял лунный свет. Валери осталась с
мужем; они с нежностью обсуждали
пробужденные праздником воспоминания. Граф всячески
хвалил меня, а его жена, протянув мне руку,
воскликнула: "Добрый Густав! Я никогда не
забуду этот прелестный вечер и зал воспоминаний".
Затем они с графом отправились на бал. Я
вышел подышать свежим воздухом и на мгновение
предаться моим мечтам. Войдя в бальный зал, я
начал глазами искать в толпе графиню, но не
нашел и подумал, не уединилась ли она в зале
воспоминаний. Я действительно нашел ее там,
сидящей у окна: я робко приблизился: она
велела мне сесть рядом с ней. Я увидел, что она пла-
69

Юлия Крюденер
кала: на глазах у нее еще дрожали слезы, и
решил, что она вспомнила малоприятный
утренний разговор с графом. Я знал, до какой
степени она впечатлительна, и сказал: "Как!
сударыня, вам грустно в тот день, когда мы все хотим
видеть вас радостной?" "Нет, - ответила она, - я
плакала не от горя: я представила себе то время,
что вы так мило изобразили, вспомнила мать,
сестер, тот счастливый день, когда граф
почувствовал склонность ко мне и растрогалась,
вообразив эту столь дорогую пору: но я люблю
также Италию, и очень", - добавила она. Я
продолжал держать ее руку и не мог отвести взора
от этой, еще два года назад свободной, руки; я
касался обручального кольца, которое навеки
разлучило меня с ней24 и заставляло мое сердце
биться сильнее от страха и ужаса; я словно
завороженный смотрел на это кольцо. "Как! -
думал я, - я тоже мог претендовать на эту руку;
мое имя, мой возраст, мое состояние, все
сближало меня с ней; что же помешало мне
догадаться об этом огромном счастье?" Сердце у
меня сжалось и несколько слез, горьких, как мои
мысли, упало на ее руку. "Что с вами, Густав?
скажите мне, что вас мучает". Она хотела
высвободить свою руку, но я посмел задержать ее,
таким нежным был голос. Я готов был сказать
ей... о чем? не знаю... Но я ощутил холодок
кольца, моего мучителя и судии, и
почувствовал, что онемел. Я выпустил руку Валери и
тяжко вздохнул. "Но отчего эта вечная грусть? -
спросила она. - Я уверена, что вы думаете о той
женщине. Чувствую, что сегодня ее образ вол-
70

Валери
нует вас, как никогда: весь нынешний вечер
напоминает вам Швецию". "Да", - произнес я,
тяжело дыша. "Стало быть, она очень хороша,
раз ничто не может отвлечь вас от мысли о
ней?" "Ах! в ней есть все, все то, что рождает
сильные страсти: грация, застенчивость,
скромность, душа, страстно любящая добро и
живущая только ради добродетели; наконец, и это
составляет совершенно прелестный контраст, в
ней есть то, что говорит о слабости и желании
подчиняться, то, что взывает к поддержке; ее
хрупкое тело подобно цветку, что клонится от
слабого ветерка, но ее сильная и смелая душа
готова презреть смерть, когда речь идет о
добродетели и о любви". Я вымолвил это последнее
слово, дрожа и обессилев от произнесенной с
большим жаром речи, сам не понимая, куда
завел меня мой восторг. Я трепетал при мысли,
что она обо всем догадалась и прижался лбом к
оконному стеклу, с тревогой ожидая, что она
скажет. "Знает ли она, что вы ее любите?" -
спросила Валери с простодушием, которое не
могло быть притворным. "О, нет! нет! -
воскликнул я. - Надеюсь, что нет: она не простила
бы меня". "Не говорите ей ничего, - сказала
она. - Было бы ужасно вызвать страсть,
которая приносит такое несчастье. Если бы я когда-
нибудь внушила нечто подобное, я была бы
безутешна; но мне нечего опасаться, и вот моя
награда за то, что я некрасива". Я оправился от
смущения. "Вы полагаете, сударыня, что только
красота опасна? Взгляните на маркизу Эрвин,
на маркизу деи Понти: не думаю, что скульптор
71

Юлия Крюденер
мог бы вообразить более прекрасные модели;
между тем еще вчера вам говорили, что они
никогда не внушали сильного или
продолжительного чувства. Нет, - продолжал я, - красота
неодолимо воздействует на нас лишь в том случае,
если говорит нам о чем-то не столь преходящем,
как она, если заставляет нас мечтать о сладости
существования за гранью тех беглых
мгновений, в течение которых мы находимся в ее
власти; надо, чтобы после того, как наши чувства
ощутили ее воздействие, она проникла и в душу.
Душа никогда не утомляется: чем больше она
любуется прекрасным, тем сильнее восхищена,
и когда она сильно взволнована, достаточно
только прелести и изящества, чтобы вызвать
подлинную страсть. Взгляд, звуки голоса,
обладающего чарующими интонациями - вот все,
что нужно тогда, чтобы обезуметь от любви.
Грация, в особенности, эта истинная
волшебница, усиливает очарование. Кто в большей мере,
чем вы, - сказал я, завороженный ее взором, -
наделен подобной грацией? О, Валери! (я взял
ее руку) Валери!" Только ее поразительная
невинность могла скрыть от нее то, что я
чувствовал. В то же время я дрожал от страха, что ей
неприятно меня слушать; в этот момент
заиграли очень быстрый вальс, я с живостью,
внушенной самой музыкой, попросил ее потанцевать со
мной и увлек, не дав ей времени на
размышления. Я танцевал, как в бреду, забыв весь мир, с
упоением чувствуя Валери почти в моих
объятиях и вместе с тем ненавидя себя за такую
лихорадочную пылкость. Я совершенно потерял
72

Валери
голову, и только голос той, которую я любил,
мог отрезвить меня. Стремительный танец
утомил ее, и она укорила меня за это. Я усадил ее
на кресло, умоляя простить меня. Она была
бледна, я дрожал от страха, у меня был такой
растерянный вид, что Валери была поражена.
Она ласково сказала: "Мне лучше, но в
следующий раз будьте осторожней; вы меня напугали,
вы совсем не слышали, что я вам говорила.
О, Густав, - воскликнула она
многозначительным тоном, - вы так переменились!" Я ничего
не ответил. "Обещайте мне, - добавила она, -
что постараетесь обрести рассудок: обещайте
мне это, - сказала она растроганно, - сегодня,
в день, когда вы проявили ко мне столько
внимания". Она встала, увидев, что к нам
направляются посторонние: я протянул ей руку, словно в
качестве опоры, и, сжав с нежным почтением ее
руку, сказал: "Я буду достоин вашего участия
или умру". И убежал в сад, где долго бродил,
терзаемый угрызениями совести.
письмо xxi
Венеция,...
Я еще ничего не сказал тебе об этом
необычном городе, что вздымается над морем и
велит волнам разбиться о его преграды,
подчиниться его законам, принести богатства Европы
и Азии и служить ему, доставляя каждый день
необходимые товары, без которых он погиб бы
посреди своей роскоши и великой гордыни. На
73

Юлия Крюденер
месте этого города прежде жили бедные
рыбаки и их челноки робко бороздили воды, где
плавают ныне галеры сената. Понемногу это
место, где сходятся Восток и Европа, превратилось
в торговый центр, и Венеция стала звеном,
связующим нравы Италии и другой части света.
Вот откуда такое разнообразие здесь красок,
такая смесь религий, костюмов, языков, что
придают особое лицо этому городу и
растворяют местные черты в удивительной смеси черт
многих народов. Постепенно образовалась
мирная система республиканского правления,
мудрого и снисходительного по отношению к
бедным слоям, безжалостного и жестокого по
отношению к знати, которая вознамерилась бы
бросить ему вызов или навредить.
Правительство Венеции подобно Тарквинию, сбивавшему те
цветы25, что осмеливались возвыситься над
другими. Здесь надменная голова должна пасть,
если не желает склониться под железной дланью
правительства, опирающегося на десять веков
владычества и на мрачный механизм пыток и
инквизиции.
Ничто так не устрашает воображение, как
местный суд; все повергает вас в ужас: эти
пропасти, беспрерывно поглощающие людей в
результате доносов, эти страшные тюрьмы, где,
согнувшись под раскаленными свинцовыми
сводами, виновный медленно умирает, и эта
тишина огромных коридоров, где пугает даже эхо,
ибо оно может повторить неосторожное слово.
В то же время вокруг этой ограды, за которой
обитает страх и куда часто наведывается
74

Валери
смерть, народ гудит днем, словно пчелиный
улей и засыпает на ступенях дворцов, где живут
его властелины, и под сенью деспотизма
пользуется большой свободой и даже преступной
снисходительностью к его порокам. Ленивый и
беспечный и потому счастливый, венецианец
наслаждается своим солнцем и усыпанным
ракушками побережьем, купается в каналах, следует
за торжественными процессиями, под чистым и
благостным небом поет о любви и верит, что
венецианский карнавал - одно из чудес света.
Искусство украсило великолепные
сооружения; гений Тициана, Паоло Веронезе и Тин-
торетто прославил Венецию; Палладио придал
дворцам Корнаро и Пизани26 бессмертное
величие; вкус и воображение увенчали красотами
то, что было бы мертво без них.
Венеция - место неги и праздности. Здесь
возлежат в гондолах, скользящих по скованным
волнам, возлежат в театральных ложах, внимая
чарующим звукам прекраснейших голосов
Италии. Часть дня предаются сну, ночью посещают
оперу или то, что здесь называют казино27.
Площадь Сан-Марко - центр Венеции,
великосветский салон ночью и место сбора простого
народа днем. Там сменяются различные
картины: кафе то открываются, то закрываются,
лавки выставляют свои роскошные товары,
армянин молча курит сигару, а жена богатого
венецианца, полускрывая под вуалью свою красоту
и в то же время искусно позволяя увидеть ее,
легким шагом пересекает эту площадь, которая
Служит ей утром для прогулок, а вечером видит,
75

Юлия Крюденер
как она, сверкая бриллиантами, обходит
кофейни, посещает театры и наконец исчезает до
рассвета в казино. Добавь к этому, Эрнест, шум
набережной, прилегающей к площади Сан-Марко,
группы далматов и славян, лодки,
выгружающие на берег всевозможные фрукты с южных
островов, величественные здания, колоннады,
увенчанные дерзкими и гордыми своей древней
красотой скакунами: представь себе, как на
небе Италии мягкие краски сочетаются с
чернотой монументов, как звон колоколов
смешивается с пением баркаролл, взгляни на всю эту
толпу: в мгновение ока она падает на колени,
все благоговейно склоняют голову: мимо
проходит торжественная процессия. Всмотрись в
эту волшебную даль: Тирольские Альпы
образуют позолоченный солнцем занавес. Какой
великолепный пояс мягко опоясывает Венецию!
Это Адриатика, ее усмиренные волны не
перестали быть дочерями моря: играя вокруг
прелестных островов, на которых возвышаются
темные кипарисы, они умеют рокотать, яриться и
порой грозят затопить эти очаровательные
приюты уединения.
Я часто гуляю, Эрнест, на этих
набережных, смешиваюсь с толпой, уношусь за грань
моря, но не могу убежать от себя. Впрочем,
сегодня я не хочу говорить о себе. Я стараюсь
рассеяться и описываю то, что меня окружает,
чтобы не упоминать о страсти, которую я не могу
одолеть.
Прощай, Эрнест, не то я начну говорить о
Валери.
76

Валери
ПИСЬМО XXII
Венеция,...
Нет, Эрнест, нет, никогда я не привыкну к
светскому обществу; то малое время, которое я
в нем провел, уже внушает мне то неприятие,
отвращение, что я всегда испытываю, когда
принужден вращаться в большом свете.
Напрасно ты советуешь мне найти таким образом
средство забыть Валери или хотя бы меньше думать
о ней, разве это возможно? И что же, я должен
исковеркать свой характер, стать
озлобленным? пытаться обрести покой ценой
утешительных принципов? Ты знаешь, друг мой, у
меня потребность любить людей; я считаю их в
целом достойными уважения, и если бы это было
не так, разве общество не перестало бы уже
давно существовать? В мире сохраняется
порядок, следовательно, добродетель берет верх. Но
высшее общество, этот класс людей, который
честолюбие, высокое положение, богатство
столь отделяют от остального человечества,
высшее общество представляется мне ареной,
ощетинившейся копьями, где на каждом шагу
вас преследует страх быть раненным;
недоверие, эгоизм и самолюбие, эти исконные враги
всего великого и прекрасного, непрестанно бдят
у входа на эту арену и диктуют законы,
подавляющие те великодушные, достойные восхищения
порывы, что возвышают душу, делают ее
лучше, и, стало быть, счастливее. Я часто
размышлял о причинах, заставляющих тех, кто живет в
большом свете, в конце концов возненавидеть
77

Юлия Крюденер
друг друга и умереть, проклиная жизнь. Злодеев
не так много, те, кого не удерживает от зла
совесть, боятся общественного порицания; честь,
эта гордая и хрупкая дочь добродетели, стоит на
подступах к сердцу и прогоняет подлые и низкие
побуждения так же, как природный инстинкт не
позволяет совершить чудовищные поступки.
Разве каждый из этих людей по отдельности не
наделен почти всегда какими-нибудь
достоинствами, добродетелями? Что же порождает
такую массу оскорбляющих нас пороков? Дело в
том, что равнодушие к добру — самый опасный
из пороков; нам отвратительны только явные
преступления, ибо они потрясают нашу совесть.
Но никто не торопится осудить мелкие
проступки, непрестанно угрожающие покою,
положению и счастью окружающих и ежедневно
вносящие в общество смуту.
Мы только вчера говорили об этом с
Валери, и я обратил ее внимание на тот
однообразный оттенок холодности и скуки, коим
отмечены все лица участников блестящих собраний,
всей этой толпы людей из разных стран,
приезжающих сюда повеселиться. Мелкие страсти,
говорил я ей, прежде всего заставляют
исчезнуть то выражение простодушия и доброты,
которое мы так любим видеть на лицах детей:
тщеславие подчиняет все поведение своду
условностей; все обесцвечивается; страх
оказаться смешным лишает голос его самых приятных
интонаций, заставляет следить за своим
взглядом и речью и подчиняет своей власти все
впечатления души. О, Валери! (сказал я) если вы
78

Валери
столь очаровательны, то потому, что были
воспитаны вдали от света, ведь свет все
искажает; если вы счастливы, так оттого, что вы
искали счастье там, где найти его дозволено
небом. Напрасно пытаются найти его вне
благочестия, трогательной доброты, живых и
чистых чувств, вне того, что большой свет
называет восторженностью или безумием и что
беспрестанно дарит вам самые счастливые
переживания.
Эрнест, я чувствовал, что если так любил
ее, то потому, что она осталась близка к
природе; я слышал ее такой искренний голос, ничего
не скрывающий, видел ее полные сострадания
глаза, которым свойственно только небесное
выражение, и я покинул ее внезапно, Эрнест,
покинул, испугавшись, что выдам себя.
ПИСЬМО XXIII
Венеция, ...
Я только что узнал, что все мои письма за
последние два месяца находятся в Гамбурге, у
банкира Мартина. Посланный графом курьер
должен был передать его депеши нашему
консулу в Гамбурге и затем явиться в Берлин. К
сожалению, он забыл передать консулу связку
адресованных тебе писем.
Но ты бы все равно не узнал ничего нового.
Я все тот же; порой меня охватывает раскаяние,
но я по-прежнему остаюсь самым слабым из
людей. Моя роковая тайна по-прежнему скрыта
79

Юлия Крюденер
от Валери, в присутствии графа мое положение
становится весьма мучительным. Несколько
раз он пытался призвать меня к откровенности;
он говорил, что находит меня грустным, что
никогда у меня не будет лучшего друга, чем он:
не значит ли это, что он рассчитывает на мое
доверие? А я избегал его, не хотел встречаться
с ним глазами; я казался ему скрытным,
неблагодарным, быть может! Как эта мысль мучает
меня, Эрнест! Не могу продолжать, меня ждет
граф.
письмо xxiv
Венеция,...
Не знаю, как я до сих пор жив, как я могу
жить, будучи беспрестанно во власти
мучительных переживаний. Мне ли было любить? Что за
душа у меня! Самые чувствительные души,
даже душа графа далеки от того, чтобы так
страдать! А между тем он очень любит ее, эту
женщину, которая губит мой разум, мое счастье и
мою жизнь и, не подозревая о своей власти,
быть может, станет свидетельницей моей
смерти, не догадываясь о причине моей гибели.
Жестокая мысль! Ах! прости меня, Валери, я не
тебя корю, я ненавижу себя. Только слабость
может доставить столько несчастий; отнимая
свободу, она рождает бесплодные мучения; я
охвачен бесконечной тревогой, незедомой другим.
Но я забыл, что ты еще ничего не знаешь.
Нет, ты не можешь понять, как я перестрадал,
80

Валери
Эрнест; мой рассудок так беспомощен, я так
плохо владею собой! Выслушай же меня, друг,
я постараюсь внести некоторый порядок в мой
рассказ. Хотя беременности Валери пошел
только седьмой месяц, третьего дня возникло
опасение преждевременных родов. С самого
начала предполагалось, что она не выносит
положенного природой срока, так хрупок ее
очень юный организм. В тот день, о котором я
рассказываю, мы отужинали позднее, чем
обычно, так как Валери нездоровилось; в
конце ужина я заметил, что она то бледнеет, то
краснеет, но ее взгляд заставил меня молчать.
Все же спустя десять минут она вынуждена
была встать: мы последовали за ней в гостиную,
где она прилегла на оттоманку;
обеспокоенный граф хотел тотчас же послать за врачом.
Когда Валери перешла в спальню, я не посмел
сопровождать ее, но вошел в маленькую,
прилегающую к спальне библиотеку, где меня
никто не мог увидеть. Оттуда я слышал, как
Валери старается подавить стоны; не помню,
что я при этом испытал: страдания
воспринимаются как бы сквозь пелену, мешающую
осознать их во всех подробностях, тогда как
счастье позволяет душе передохнуть,
отметить, так сказать, свои переживания и
сохранить их на будущее.
У меня осталось только смутное и
мучительное воспоминание об этих тягостных
моментах. Когда мне казалось, что Валери сильно
страдает, кровь начинала стучать у меня в
висках. Я стоял, прислонясь к ведущей в спальню
4. Юлия Крюденер 81

Юлия Крюденер
графини двери; порой до меня доносился ее
спокойный голос, и тогда ко мне возвращалось
спокойствие. Но что стало со мной, когда я
услышал, как она сказала, что одна из ее сестер
умерла от первых родов! Меня охватила дрожь,
кровь застыла в жилах, и я принужден был,
держась за стену, добираться до стула, на который
рухнул без сил.
Графиня позвала Мари и велела ей привести
меня; я вышел из библиотеки и пошел за ней к
Валери. "Я послала за вами, Густав, - сказала она
с почти веселым видом, но следы страданий на ее
лице не укрылись от меня, - я хотела вам
сказать, что ничего страшного нет; мне лучше. Я
подумала, что должна вас успокоить, я знаю> с
каким участием вы относитесь к своим друзьям". С
какой добротой она это сказала! Мои глаза
выразили, как я был тронут тем, что она меня
понимает. "Сыграйте что-нибудь, Густав, но не в
гостиной, я вас не услышу; здесь в соседней комнате
есть маленький рояль, поиграйте, это меня
отвлечет". Знала ли она, Эрнест, что отвлечь и
успокоить надо было меня? Рояль был раскрыт; я
увидел переписанный ею романс и решил его
сыграть; он был мне неизвестен, я начал петь.
Перепишу тебе последний куплет, чтобы ты
понял, как из-за невероятного совпадения этот
романс вновь поверг меня в мучения и в ужасную
тревогу. Романс начинается так:
Любил я юную пастушку.
Слова и музыка, кажется, принадлежат Руссо28;
наверное, этой песни не знал только я. Мне по-
82

Валери
казалось, что Валери снова начала стонать, но я
продолжал. Я дошел до последнего куплета:
Она женой моею стала
На краткий срок,
И мне дитя бы даровала,
Любви залог.
Но Парка грозная предстала:
Свершился рок.
У меня перехватило дыхание, и я не смог допеть
до конца, я застыл, покрытый холодным потом.
Валери вскрикнула, я попытался встать, хотел
бежать к ней, но упал на стул и почувствовал,
что сейчас потеряю сознание. Все же я взял
себя в руки и подошел к двери ее спальни. В этот
момент оттуда вышел акушер. "Ради Бога, -
обратился я к нему, взяв его за руку и дрожа как
лист, - скажите, есть ли опасность?" Он пожал
плечами и ответил: "Надеюсь, что нет, но она
такая хрупкая, я ни за что не ручаюсь, она будет
очень мучиться". В этом слове "надеюсь" для
меня разверзся ад и все его муки. Почему он не
ответил просто: "Опасности нет"? "Но вы сами,
кажется, нездоровы", - добавил он. В другое
время меня, может быть, обеспокоило бы его
замечание, но я был так несчастен, что никакие
другие соображения для меня не существовали.
Я начал носиться по всему дому, мое волнение
не давало мне покоя; не знаю, каким образом я
оказался на склоне дня на улицах Венеции, я
бежал, не останавливаясь. В одной из кофеен я
хотел попросить стакан воды, но увидел
знакомого человека и из страха, что он заговорит со
мной, помчался в обратную сторону. Я совер-
4* 83

Юлия Крюденер
шенно обессилел. Пробегая мимо церкви, я
увидел, что она открыта и вошел внутрь
передохнуть. В церкви не было никого, кроме женщины
преклонных лет: она молилась перед алтарем,
на котором возвышалось распятие. При слабом
свете свечей я увидел ее лицо, выражавшее
тихое спокойствие. Руки ее были сложены,
обращенный ввысь взор выражал смирение,
смешанное с небесной радостью. Когда мои глаза
остановились на этой женщине, я стоял,
прислонившись к одной из церковных колонн: ее вид
меня в значительной мере успокоил; мне
казалось, что царившие вокруг благочестие и
безмолвие утишают бушующую в моей душе бурю.
Женщина медленно поднялась, и, проходя
мимо, приветливо взглянула на меня, затем
обернулась, посмотрев на то место, где она
молилась, снова взглянула на меня и, опустив
вуаль, вышла из церкви. Я прошел на словно
указанное мне место и упал на колени. Я хотел
прочитать молитву, но крайнее возбуждение не
давало мне собраться с мыслями. В то же время я
уже меньше страдал; словно в присутствии
Предвечного, хотя я и не был в состоянии
призвать его на помощь, мои муки, поверженные к
его стопам посреди этого убежища, где столько
моих ближних взывали к нему, стали легче. Я не
переставал повторять эти слова: "Боже
милосердный!., помилуй!.. Валери!..", затем я
умолкал, и чувствовал, как слезы приносят мне
облегчение. Не знаю, сколько времени я провел
таким образом. Когда я встал, мне показалось,
что я воскрес к новой жизни, я свободно дышал
84

Валери
и увидел перед собой одну из прекраснейших
картин, находящихся в Венеции, "Богоматерь"
Солимены29. Ее освещало множество свечей,
нежные краски и аромат еще свежих цветов,
недавно принесенных Мадонне, смешивались с
церковным фимиамом. Быть может, подумал я,
это влюбленные приходили молить Пресвятую
Деву, быть может, два робких и чистых сердца
жаждут сочетаться законными узами. Я тяжело
вздохнул, глядя на Мадонну; мне показалось,
что небесный взор, чистый, величавый и
нежный, проник в мое сердце; этот взор напомнил
мне Валери. Я почувствовал, что успокоился:
она больше не страдает, думал я, скоро она
поправится, ее лицо вновь примет обычное мягкое
выражение. Она пожалеет меня за то, что я так
страдал из-за нее; она пожалеет меня и, быть
может, полюбит. Голова моя пошла кругом; я
упал на колени: о, стыд! о, низость! поверишь
ли, Эрнест? я осмелился воззвать к Богу неба и
земли, который покровительствует только
добродетели, который послал ее на землю, дабы
мы помнили о нем, я осмелился в этом святом
месте молить его о том, чтобы мне
принадлежало сердце Валери. Я ничего не видел, кроме нее;
цветы, их благоухание, меланхолическая
тишина, царившая вокруг, все повергло меня в эти
преступные мысли. Меня вывел из моего
состояния мальчик-певчий; он, наверное, несколько
раз обращался ко мне, но тщетно и теперь тряс
меня за плечо. "Синьор, - сказал он, - церковь
запирают". В руках он держал свечу. Я
посмотрел на него с удивлением: весь во власти своего
85

Юлия Крюденер
бреда, я забыл, что нахожусь в храме.
Наклоненная свеча мальчика осветила место, на
котором я стоял на коленях: то был могильный
камень. Я прочитал имя Эвфрозины, и это имя
словно призвало мою совесть на суд Верховного
Судии. Ты знаешь, Эрнест, что так звали мою
сошедшую в могилу мать, которой я обещал
служить добру. Я словно почувствовал ее
ледяные руки, когда они в последний раз коснулись
моего лба, благословляя меня; я словно вновь
ощутил их прикосновение, но теперь они
отталкивали меня. Я поднялся, глядя вокруг
блуждающим взором; я больше не смел призывать
Господа и видел умирающую Валери; мое
воображение представило мне ее бледной, борющейся
со смертью. Я ломал руки. В невыразимой
тревоге я охватил колонну, пряча лицо. "О,
синьор! - воскликнул служка. - Что с вами?" Я
взглянул на него, он хотел уйти. "Не бойся", -
сказал я, и мой сдавленный голос заставил его
вернуться. "Я несчастен, друг мой, не уходи". Он
подошел ко мне поближе. "Вы бедны? Но на вас
красивая одежда". "Нет, я не беден, но очень
несчастен". Он протянул мне свою ручонку и сжал
мою руку. "Тогда поставьте свечи Мадонне, -
сказал он, - а я буду молиться за вас". "Нет, нет,
не за меня, - воскликнул я, - но за одну даму,
очень добрую, такую, как ты". Я прижал его к
сердцу, омочив слезами его лицо. "Чистое и
невинное существо, - сказал я, т ты угоден Богу и
не оскорбляешь его, молись за Валери". "Ее
зовут Валери?" "Да". "О чем я должен просить
Бога?" "Чтобы он сохранил ее; она страдает,
86

Валери
она больна". "Моя матушка тоже болеет, и она
бедна, а Валери тоже бедная?" "Нет, дружок,
вот это она передает твоей матушке". Я
вытащил кошелек, где, к счастью, оказались
золотые монеты. Он посмотрел на меня с
удивлением. "О, как вы добры! Я буду все дни молить
Бога и Пресвятую Деву за вас и за... как зовут
эту даму?" "Валери". "Да, да, за Валери!" Он
сложил руки и преклонил колени. А я, не смея
произнести ни слова, тоже воздел руки и
опустил глаза, глядя на могилу; сердце мое было
стеснено, истерзано; я словно поверг мое
раскаяние и мои угрызения совести к подножию
креста, на котором Каррачи изобразил величие
умирающего Христа30. Я видел перед собой это
великолепное полотно, слабо освещенное
свечой служки.
ПИСЬМО XXV
Венеция,...
Моя тревога позади. Я больше не боюсь за
ту, которая, правда, недолго была счастливой
матерью, но зато жива и здорова. Да, Эрнест, я
видел, как нежная Валери, еще более
прекрасная, еще более умилительная, чем когда-либо,
лила слезы счастья, глядя на своего сына,
показывала мне его бодрствующим, спящим,
спрашивала, хорошо ли я разглядел все его черты,
предчувствовала, что у него будет такая же
улыбка, как у отца, и неустанно любовалась им
и ласкала его.
87

Юлия Крюденер
Увы! Спустя немного времени ее слезы
стали горькими слезами утраты: маленький
Адольф прожил лишь несколько мгновений,
а мать оплакивает его все дни. Но она
смирилась, хотя ее тихая веселость, сменившая
первый восторг счастья, исчезла без следа; черты
ее лица изображают глубокую печаль и в них
всегда есть что-то страдальческое. Тщетно
граф пытается отвлечь ее от грустных мыслей;
ее утешает как раз то, что напоминает об
Адольфе. Она купила маленький участок
земли, принадлежащей монахиням: он находится на
Лидо, прелестном острове неподалеку от
Венеции: там похоронили сына Валери.
Граф был глубоко опечален своей потерей;
я не покидал его в скорби. Мое столь искреннее
сострадание, то, как я выражал его, мои
прилежные заботы тронули этого превосходного
человека. Он был так нежен со мной! Я видел:
он благодарен мне за то, что я расстался с
одиноким образом жизни. Увы! Он никогда не
узнает, чего мне стоило оставить столь дорогие
моему сердцу привычки. Я никогда не буду
понят. Ты один, Эрнест, пожалеешь меня,
поймешь, как я страдаю, и прольешь слезы над
моим несчастьем.
письмо xxvi
Венеция,...
Объясни мне, Эрнест, разве можно любить
Валери так же, как любую другую женщину?
Вчера, прогуливаясь с графом, мы заметили
88

Валери
женщину, остановившуюся возле одной из
лавок на мосту Риальто. "Вот очень хорошенькая
особа", - сказал граф. Я вгляделся в нее
повнимательней, и ее фигура и волосы напомнили
мне Валери; я хотел сказать, что она похожа на
графиню, но боялся, что мой голос выдаст меня.
Все же, поскольку на мосту было очень шумно,
и внимание графа было отвлечено, я поделился
с ним своим наблюдением. "Нисколько, -
ответил он. - Эта женщина очень красива. Валери
молода, у нее живая физиономия, но ее никогда
не заметят". Я испытал мучительное чувство, но
не потому, что хочу, чтобы и другие находили
ее очаровательной. Просто я подумал: я так
страстно люблю ее, она для меня идеал
прелести, а я никогда не смогу ей об этом сказать. Я не
посмел упрекнуть графа в несправедливости, а
заметил только: "Во всяком случае нельзя
отказать графине в добродетели и красоте души".
"О, разумеется, это превосходная женщина, она
наделена всеми достоинствами, и когда она
подольше поживет в свете, то будет даже весьма
мила".
Как, Валери! Ты еще не достаточно
развита, чтобы стать весьма милой! Твой ум, твоя
чувствительность, твоя чарующая грация еще
не обеспечили тебе в обществе первое место,
которое оспаривают друг у друга ветреницы,
полагающие, что весьма милы благодаря
усвоенным ужимкам, фальшивой грации и
претензии на то высшее очарование, которое является
только плодом доброты? Как можешь ты стать
лучше, ты, которая живешь только ради сча-
89

Юлия Крюденер
стья других, не выходя из круга своих
обязанностей, знаешь только те радости, которые дарует
добродетель, с пользой проводишь каждую
минуту вместо того, чтобы развлекаться,
руководишь домом и наполняешь его чистым
счастьем! Значит, только мне суждено понимать и
ценить тебя? И суждено только затем, чтобы
сделаться таким несчастным! Поглощенный этими
грустными мыслями, я молча шел возле графа и
думал: может ли вообще человек наслаждаться
посланным ему свыше счастьем? Разве этот
замечательный человек, созданный для того,
чтобы быть счастливым с Валери, не кажется
самым счастливым, достойным зависти? Но
почему счастье непременно должно быть
горячечным бредом? Не вредит ли ему такое упоение
любовью? Разве граф не являет каждый день
Валери свидетельств своего глубокого
почтения, не доверяет ей свое будущее, не говорит ей
о том, что она украшает его жизнь и что он
нуждается в ней, как в чистом воздухе? Но я
тщетно рассуждал таким образом, я все время
возвращался к одной и той же мысли: "Насколько
сильнее любил бы ее я!"
письмо xxvii
Венеция,...
Граф, ты уже знаешь об этом, опасается,
как бы поездки Валери на Лид о не повредили ее
здоровью, но он всегда уступает ей. В последние
дни он был занят, и я сопровождал ее вместе с
90

Валери
Мари. Последний раз мы были там на прошлой
неделе. Ее тихая вера в мою преданность
пленяет меня. Она настолько уверена, что ее желания
не встретят с моей стороны никакого протеста,
что не спрашивает меня: "Можете ли вы
поехать со мной?", она говорит просто: "Не
правда ли, Густав, вы поедете со мной?"
Я посетил Л и до в ее отсутствие. Я принес
бережно выкопанные растения, продолжавшие
цвести, и посадил возле могилы Адольфа
американские ивы и белые розы. В тот день, когда
мы должны были поехать на Лидо, Валери
была очень грустна. Когда мы высадились на
острове, вид у нее был страдальческий, она шла,
печально потупившись. Мы подошли к ограде
монастыря и прошли через большой
заброшенный двор, с трудом пробравшись через
высокую, высохшую траву. Хотя был уже конец
октября, день стоял очень жаркий. Одна из
монахинь открыла нам дверцу, ведущую на участок,
купленный Валери. Валери поблагодарила ее,
нежно взяв за руку, и сказала: "Сестра, прошу
вас, дайте ключ от этой двери одному из моих
гондольеров, иначе мне придется слишком
часто беспокоить вас. Давно ли вы в монастыре?" -
добавила она. "С детства", - ответила та. "И вы
не скучаете?" "Никогда, день кажется мне
таким коротким. Наш орден не отличается
большой суровостью. У нас есть сестры, которые
очень красиво поют, и это привлекает в наш
монастырь многих людей". "Но вы не видите
этих людей?" "Отчего же? Мы пользуемся
большей свободой, чем в других местах и с раз-
91

Юлия Крюденер
решения аббатиссы можем видеть тех, кого она
допускает в монастырь. В праздничные дни мы
украшаем церковь цветами, мы выращиваем
очень красивые цветы. Еще мы занимаемся
обучением детей". "Вы любите детей?" - живо
спросила Валери. "Очень", - ответила
монахиня. В этот момент раздался призывный звук
колокола, и монахиня покинула нас. Валери
осталась стоять, провожая ее глазами. "Никогда, -
промолвила она, - не будет ей ведома горечь
потери любимого сына!" "И муки несчастной
любви!" - добавил я с улыбкой. "Она кажется
такой спокойной! Но ей неведомо и счастье
любить, а ведь оно дарит нам такое блаженство! И
потом, Густав, мы вновь увидим тех, кого
любили и потеряли на этой земле. Разве в другой
жизни исчезнут невинная, верная любовь,
материнская нежность? Как вы думаете, Густав?" -»
спросила она с чувством. "Я верю, что не
исчезнут", - ответил я, глубоко взволнованный. Взяв
ее руку, я приложил ее к груди. "Быть может,
тогда, - сказал я, - чувства, достойные здесь
осуждения, явятся во всей чистоте; быть может,
разлученные на этой земле сердца, соединятся
на том свете. Да, я верю, в это, как верю в
бессмертие. Награда или наказание невозможны
без воспоминаний; не будь у нас памяти, ничто
не имело бы продолжения. Вы, Валери,
вспомните добро, которое творили, и тех, кого вы
облагодетельствовали на земле. Вы всегда будете
любить тех, кого любили. Зачем же наказывать
вас их отсутствием? О, Валери! Милосердие
небес безгранично!" В эту минуту нас осветило
92

Валери
солнце. Море зарозовело, а с ним и Тирольские
Альпы. Земля словно помолодела у нас на
глазах и стала прекрасной, как и наша надежда.
Мы подошли к ограде могилы. Ее скрывали
деревца. Удивленная Валери не могла поверить,
что это я их посадил. Она нежно поблагодарила
меня, сказав, что я осуществил то, что она сама
собиралась сделать. Мы раздвинули густые
ветви ракитника, который еще раз расцвел этой
осенью, и ветки ив и акаций. Валери устремила
взор на могилу Адольфа, глаза ее наполнились
слезами, она подняла взор к небу, я увидел, что
губы ее тихонько шевелятся, лицо приняло бла-
гочестибое выражение: она молилась за своего
сына. В эту минуту умиления раздались
небесные голоса: монахини запели святые
песнопения, которые донеслись до нас в тишине в тот
момент, когда солнце медленно заходило,
покидая землю и угасая в волнах, словно
человеческая жизнь, угасающая, исчезающая в темной
бездне, чтобы затем воскреснуть в еще большей
красоте и большем блеске.
ПИСЬМО XXVIII
Венеция,...
Граф хочет отвлечь Валери от ее горя; он
боится за ее здоровье, находит, что она
похудела и, говорят, намерен ускорить намеченное
путешествие в Рим и Неаполь. Кажется, он еще не
говорил об этом жене. Мой старый Эрик узнал
у камердинера графа, что отъезд готовится
93

Юлия Крюденер
втайне, дабы приятно удивить Валери. Эрнест, я
часто с восторгом говорил графу об этой части
Италии и о том, как я хотел бы ее увидеть. Так
вот, если он пригласит меня с собой, я откажусь
от этого путешествия, откажусь, это решено.
Мне ли злоупотреблять его неисчерпаемой
добротой? Если чудом я еще не стал
презреннейшим из людей, если моя тайна до сих пор таится
в моей груди, если удивительная невинность
Валери помогла мне больше, чем моя нестойкая
добродетель, надо ли мне подвергать себя риску
нового путешествия, ее постоянного
присутствия, такой опасной близости? Нет, нет, Эрнест,
я откажусь, а если я не смогу этого сделать,
столь хорошо осознав мой долг, то придется
отказаться от моей любви. О, матушка! С высоты
небес бросьте взор на вашего сына! Он очень
слаб, он погружен в бездну страданий, но он еще
любит добродетель, эту суровую и величавую
красу нравственного мира, которую ваши уроки
и ваш пример запечатлели в его сердце.
письмо xxix
Венеция,...
Ты один так добр, так снисходителен: ты
читаешь то, что я пишу, и не улыбаешься
презрительно подобно тем, кои считают себя
благоразумными, а мне ненавистны.
Вчера, погруженный, как, впрочем, и все
дни, в мрачную задумчивость, думая только о
Валери и о невозможности когда-нибудь узнать
94

Валери
счастье, я шел по оживленной площади Св.
Марка. Вечерело. Широкий канал Джудекка31 еще
розовел в последних лучах заката, слышался
тихий плеск волн. Остановившись на набережной,
я пристально смотрел на воду, как вдруг шелест
шелкового платья вывел меня из задумчивости.
Женщина прошла так близко от меня, что я не
мог ее не заметить. Я поднял глаза, и сердце мое
судорожно забилось: я не мог разглядеть лица
прохожей, но я видел ее фигуру, ее волосы и
решил... я решил, что это она. Смятение, которое
я всегда ощущаю в ее присутствии, приковало
меня к тому месту, где я находился, я не посмел
последовать за ней, чтобы рассеять мои
сомнения. На ней был еще утренний наряд: большая
черная шаль с кистями, таинственная шаль,
порой полностью скрывающая лицо,
широкая черная сатиновая юбка, сиреневый
сатиновый корсет, такой же, что всегда носит
Валери и что был на ней накануне. Из-под
черного покрывала выбивалась прядь пепельных
волос, какие могут быть только у Валери.
"Неужели графиня?" - думал я. Но одна, без
слуг, на этой набережной в такой час?
Невозможно. Если бы она пошла посетить
какого-нибудь бедняка, как часто делает, то Мари, ее
дорогая Мари была бы с ней. Привлеченный этой
женщиной, я машинально последовал за ней.
Наконец она остановилась у довольно
неказистого дома. Раздался сильный удар
молотка. Уже совершенно стемнело. "Кто там? -
закричал хриплый голос. - А, это ты, Бьянка". В
ту же минуту дверь отворилась, и женщина ис-
95

Юлия Крюденер
чезла. Я остался неподвижно стоять во власти
удивления, любопытства и какого-то тайного
очарования. Я должен еще раз увидеть эту
женщину, думал я... Какое поразительное сходство!
Значит, есть еще одно существо, способное
заставить мое сердце забиться сильнее! Среди
моих смутных мыслей постепенно стала
преобладать одна: если Валери уедет из Венеции и я
буду далеко от нее, как мне то предписывает
суровый долг, тогда останется нечто, что сможет
оживить мои воспоминания, существо,
способное представить мне образ Валери. Ах! Я,
конечно, не смогу ни на минуту стать ей
неверным. Но когда мы не можем удержать
любимую, мы довольны, что нам останется хотя бы
ее тень, и эта женщина напомнит мне Валери.
Наступила темная ночь; я сидел под окнами
первого этажа и думал о Валери, когда до меня
донесся стук открываемой ставни. Я поднял
голову и увидел свет. К окну подошла женщина и
села на подоконник. Я сомневался в том, что это
Бьянка, и меня вновь охватило любопытство.
Спустя несколько минут к моим ногам что-то
упало: это была апельсиновая кожура.
Поверишь ли, Эрнест? Апельсиновая кожура, запах
плодов, которыми покрыта вся Италия,
которые я вижу и чей аромат вдыхаю каждый день,
заставили меня вздрогнуть и наполнили
невыразимой негой. Две недели назад, когда я сидел
вместе с Валери на балконе, выходящем на
Канале Гранде, она говорила со мной о своей
поездке в Неаполь и о намерении графа взять
меня с собой; щеки у меня пылали, а сердце то за-
96

Валери
мирало, то учащенно билось. То восторженные
мечты переносили меня на этот пленительный
берег: рядом со мной была Валери, и я
чувствовал небесное блаженство, то я вздыхал; не смея
воображать эти счастливые картины,
вынужденный подчиниться ужасному долгу, полный
решимости отказаться от этого путешествия и
бессильный произнести свой собственный
приговор. Валери распорядилась, чтобы все шли
ужинать, а сама, жалуясь на легкую головную
боль, не захотела ничего есть, кроме
апельсинов, которые она попросила меня принести. Мы
остались одни; я сидел у ее ног на другом конце
оттоманки; я предавался наслаждению слышать
ее голос, когда она описывала все те
удовольствия, которые ожидала от предстоящего
путешествия; я следовал за ней в воображении, но
мысль о разлуке набросила печальный покров
на все эти картины. Скоро, говорила она, мы
увидим Позилиппо32 и прекрасное небо,
которое вы так любите. Досадуя на то, что я не в
полной мере разделяю ее восторг, она бросила в
меня апельсиновой кожурой. На одной, я
заметил, остался след ее уст. Я поднес кожуру к
губам, меня пронзила сладостная дрожь. Я собрал
брошенную кожуру, я вдыхал ее запах, будущее
представилось мне столь же сладостным, как и
настоящее. Милая близость Валери, ее доброта,
мысль о том, что наша разлука не будет долгой,
все придало этому мгновению необычайное
очарование. Я подумал, что, лишенный надежд,
осужденный на вечное молчание, я все еще был
счастлив, ибо любил, и малейшие радости люб-
97

Юлия Крюденер
ви превосходили по своей силе все остальные
переживания.
Вот, мой друг, какие пленительные
воспоминания пробудил во мне сегодняшний вечер.
Когда под тем же небом, что и Валери,
погруженный в думы о ней, я сидел в темноте, вдыхая
теплый и благоуханный воздух Италии, и
почувствовал тот же запах, когда все, словно
сговорившись, питало мою иллюзию и напоминало
то волшебное мгновение, скажи, Эрнест, так ли
удивительно было охватившее меня безумие?
письмо ххх
Венеция,...
Она уехала, я уже говорил тебе об этом, но
повторяю вновь, ибо эта мысль постоянно со
мной и омрачает мое существование. Я словно
влачу огромную тяжесть: мои дни растянулись
на целые века. Я страдаю от ужасной болезни,
от тоски, от той непреодолимой тоски, что
придает бесконечное однообразие всем мгновениям
и предметам. Ничто не оживляет меня, даже
мысль о ней. Я говорю себе: ее здесь нет, но у
меня едва хватает сил на то, чтобы сожалеть о
ее отсутствии; я чувствую себя мертвым, хотя
еще дышу и двигаюсь. Что же это за страшный
недуг, эта усталость, делающая меня
неспособным ни на страстное чувство, ни даже на то,
чтобы проявить к чему-нибудь живой интерес, и
заставляющая завидовать самым
обыкновенным людям только потому, что они придают це-
98

Валери
ну вещам, которые ею не обладают? Когда я
внимал природе, ее величию, ее тишине, разве
она была другой, чем сейчас? Почему я не
слышу голосов гор, потоков, лесов? Разве они
смолкли? Или человек наделен способностью не
только ощущать величие окружающего мира,
но и воображать невыразимую гармонию? Ах,
конечно, внутри нас звучит живой язык и
благодаря ему мы понимаем все эти тайные наречия.
Отражающийся в волнах прекрасный пейзаж
расцвечивает их, но, чтобы отразить что-либо,
вода должна быть чистой.
Внутри же меня словно пронесся ураган и
все опустошил. И любовь с ее очарованием
превратила все в выжженную пустыню.
Я чувствую, что пал духом. Когда я видел
ее, я часто бывал несчастлив. Вынужденный
скрывать от нее свою любовь, как
преступление, я видел, что она любит другого и что он
составляет ее счастье. Этот другой был моим
благодетелем, моим отцом, которого я боялся
оскорбить. Но иная власть, сила страсти
повергала меня в преступное упоение. Я сознавал, что
не могу не любить их обоих, не могу
освободиться от их власти, и жизнь моя превратилась в
бесконечную борьбу. Но, обуреваемый
волнами, я еще пытался достичь одного из берегов.
Один, обрывистый и суровый, пугал меня, но я
видел, как добродетель протягивает мне оттуда
руку, а я с юных лет чувствовал при мысли о ней
воодушевление. Другой берег напоминал один
из тех прекрасных островов, затерянных в
далеких морях, чьи запахи охмеляют пловца еще
99

Юлия Крюденер
прежде, чем он завидит кромку земли. Я
закрывал глаза, у меня перехватывало дыхание, и
сладостная нега влекла меня, словно слабого
ребенка. В эти краткие мгновения я хотя бы
чувствовал блаженство опьянения, которому нет
дела до рассудка. Конечно, я всякий раз
пробуждался и страдал, но в эти опасные и зачастую
мучительные дни я был деятелен, мне
придавала силы лихорадочная страсть, меня
поддерживала гордость, а любовь к добродетели рождала
раскаяние: мое существование составляли
сильные переживания. И дыхание Валери
доносилось до меня и не давало угаснуть, как сейчас.
письмо xxxi
Венеция,...
Уже давно я не писал тебе, друг мой, но о
чем мне было говорить? О печальном
побережье, которое покинули отхлынувшие волны и
иссушил жаркий ветер? Но теперь, когда меня
посетила надежда, я вновь думаю о тебе, о тебе,
чья дружба озарила мою жизнь и кого я любил
в том возрасте, что располагает к длительным
привязанностям, кого я любил в детстве, когда
сердце так открыто.
Эрнест, я не так несчастлив, как прежде, да
что я говорю? Я больше не чувствую себя
несчастным. Я вновь живу, свободно дышу, думаю,
действую с мыслью о ней. И знаешь, в чем
причина такого резкого переворота? Она
вспомнила обо мне на расстоянии ста лье, и ее воспоми-
100

Валери
нание воскресило меня. Она словно вновь взяла
в руки брошенные вожжи, вновь стала
управлять мной, и я поднял голову, горячая кровь
забурлила в моих жилах, тихая гордость побудила
меня возвысить потупленный взор.
Вчера исполнилось два месяца с тех пор,
как она уехала. В гостиницу прислали человека
сообщить мне, что на таможне находятся
посылки из Флоренции и письмо от графини,
которые меня просили получить самому. При этих
словах кровь прилила у меня к сердцу, заставив
его учащенно забиться. Я почувствовал
нетерпение, весьма необычное при моем состоянии.
Я был так слаб, что с трудом смог одеться и
перед глазами у меня все двоилось. Наконец я
последовал за своим провожатым. Я получил
письмо, но не решился прочесть его из
опасения, что мне станет плохо. Я судорожно сжал
его в руках и, когда на меня никто не смотрел,
поднес его к губам. Я нанял гондолу, погрузил
ящики и отправился в расположенный
поблизости уединенный сад, где лег под лавром. Уже
чувствительный к сладостным переживаниям, я
подставил голову под лучи заходящего за море
солнца. Радости уже были мне не безразличны,
и поскольку я жил уже несколько мгновений, я
хотел, чтобы они стали счастливыми. Вот каков
человек! И что вывело меня из состояния
оцепенения? Листок бумаги. Я еще не знал его
содержания, но мне оно было не важно: вместе с
этим листком вернулись мои воспоминания, мои
мечты. Его касалась Валери, она вспомнила обо
мне. Долгое время я не мог ничего прочитать,
101

Юлия Крюденер
густой туман застилал мне глаза, порой я
вздрагивал при мысли о том, что, может быть, графа
отозвали и он уже не вернется в Венецию.
Когда я наконец собрался с силами, то начал с
последних строк, чтобы убедиться, что они не
прощальные... Мне словно даровали жизнь. Я
прочел: "Повесьте мой портрет в маленькой
желтой гостиной, где мы пьем чай".
О, какое упоение! Валери, я увижу твои
дорогие черты, я смогу видеть их в любое время
дня! Я стану прибегать в эту милую гостиную по
утрам, когда стыдливая заря едва занимается,
или лучше я стану проводить в ней ночи, вдали
от посторонних взглядов. Я увижу твой взор,
словно обращенный ко мне, и ты, словно благой
дух, придешь ко мне во сне.
Друг мой, к сожалению, я должен на этом
закончить, я слишком слаб для длинных посланий.
ПИСЬМО XXXII
Венеция,...
Вот копия письма Валери. Я не мог уснуть и
переписал его для тебя. Какая сладостная ночь!
Я расположился в маленькой желтой гостиной:
там я поместил портрет Валери. Но ты еще не
знаешь, чем особенно пленяет меня эта картина
кисти Анжелики33. Я хочу, чтобы ты сам понял
это из простодушных и почти нежных слов
Валери. Войди же со мной в гостиную, Эрнест.
Под картиной, занимающей довольно большое
место, стоит обитая шелком оттоманка. Я усел-
102

Валери
ся на нее, развел огонь, поставил около
оттоманки кадку с апельсиновым деревом, которое
любит Валери, сервировал чайный стол и стал
пить чай, как пил вместе с ней, ибо она его
страстно любит. Запах чая и апельсинов, ее
незанятое место, на котором она незримо
присутствовала, все мне напоминало милое прошлое. Я
сидел так до двух часов ночи, а потом неторопясь
переписал ее письмо, задерживаясь на каждой
строке, как тот, кто, после долгого отсутствия
вновь увидев родные края, останавливается у
всякого места, напоминающего о прошлом.
Копия письма Валери:
"Вы, конечно, не думаете, добрый и милый
Густав, что ваши друзья забыли вас посреди
своих развлечений. Если я так долго не писала вам,
то лишь потому, что хотела доставить вам
больше радостей, а я знала, что одной из них будет
для вас мой портрет, ведь он напомнит вам о
милых для вас минутах. Вот почему я пишу вам
только теперь, когда вы можете видеть мои
черты. Теперь вы можете вспоминать Лидо и
читать мое письмо, в котором мне хотелось бы
выразить самые дружеские чувства к вам.
Почему я, подобно вам или моему мужу, не
изучала историю и искусства! Я бы гораздо
толковее рассказала вам о том, что вижу вокруг.
Но я всего лишь невежда, и если я чувствую
красоту, то не потому, что умею рассуждать,
а потому, что есть вещи, которые приводят нас
в восторг и пробуждают нашу способность
отличать прекрасное. Я пишу вам из Флоренции,
прозванной городом искусств. Ах, природа по-
103

Юлия Крюденер
заботилась о ее красоте! Сколько раз я бродила
по берегам Арно и в густой тени Кашини34,
вспоминая наши прогулки в Салу и в
окрестностях Вероны! Здесь нет амфитеатра, но сколько
других замечательных памятников! Сколько
произведений различных школ! Здесь живут
Венера и юный Аполлон: они и впрямь живые,
столько в них чистоты, юности, прелести!
Я вам лучше передам то, что сказал мой муж:
Венера прекрасна, но подобная ей живая
женщина не стала бы предметом зависти других.
Она словно ничего не ведает о своей красоте и
сама себе удивляется. Покров целомудрия, что-
то небесное как бы окружает ее фигуру. Она
внушает робость, словно взывая к
снисхождению. Я была в знаменитой галерее великого
герцога35. Я видела Мадонну делла Седжола
Рафаэля36, и взор мой наслаждался ее небесной
красотой. Ее столь чистые черты исполнены
небесной любви. Сердце мое охватили
благоговение и тихий восторг.
Неподалеку от нее я увидела картину
малоизвестного мастера: молодая женщина сидит у
колыбели. Внезапно я заплакала, вспомнив
моего сына и свои счастливые мечты. Я
представила себе колыбель, в которую положила его
только два раза, и представила ее так
отчетливо: то она была освещена первыми лучами
солнца и мой ребенок спал, то я сидела возле
нее, проснувшись среди ночи и убаюкивая его.
"О, мой юный Адольф! - думала я. - Ты упал с
моей груди, словно двухутренний цветок, и
скользнул во гроб! Я больше не увижу твою
104

Валери
улыбку!" Я отошла к окну и горько заплакала,
стараясь скрыть свои слезы. Но муж заметил их
и попытался меня утешить. Вы знаете, какую
власть имеет надо мной этот столь достойный
любви, столь превосходный человек, но мое
горе напомнило мне вас и ваше бесконечное
терпение. О, как вы всегда старались меня
успокоить! Как вы говорили со мной об Адольфе!
Я ничего не забыла, Густав. Я вспоминаю, как
на Лидо моя жгучая мука разрешилась
благодаря вам тихими слезами, как вы срывали
посаженные вами на могиле моего сына розы: эти
цветы, так часто предназначенные для
счастливых мгновений, казались мне в тысячу раз
прекраснее, благодаря грустному контрасту,
который составляли их красота и смерть. То, что
трогает душу, придает всему вокруг особую
красоту!
Эти грустные и милые воспоминания
пробудили во мне желание сохранить их и, если я еще
раз покину Венецию и место, где покоится мой
Адольф, унести их с собой, чтобы они
напоминали мне о Лидо.
Муж давно хотел, чтобы мой портрет
написала знаменитая Анжелика, и я решила, что
картина, как я ее себе представляла, воплотит
оба наших замысла. Мой план прекрасно
удался. Судите сами: разве это не та Валери,
которая так часто сидела на побережье Лидо, на
фоне бушующего вдали моря? Так в детстве,
играя, я задумывалась на берегу. Небо,
подернутое дымкой, розовые закатные облака, среди
которых словно витает младенческая душа мо-
105

Юлия Крюденер
его сына, камень, покрывающий его
прелестное, а ныне, увы, ставшее добычей тления
тельце, эта печальная, поникшая, словно в знак
сочувствия, ива, и эти цветы ракитника,
усыпающие могильный камень, а в глубине монастырь,
где живут невинные девы, которые никогда не
станут матерями и чьи голоса казались нам
ангельским пением - разве это не верная картина
трогательного горя? Чего-то в ней все же
недостает: в ней не хватает друга, утешавшего
Валери и не оставлявшего ее одну в глубокой
скорби, не хватает Густава. Неужели он думает, что
она, неблагодарная, забыла его? Валери не
могла сделать так, чтобы он был изображен на
картине, но его присутствие ощутимо, он сам
это увидит. Пусть он вспомнит день 15 ноября,
когда я, погруженная в мрачную печаль, не
могла оторвать глаз от могилы Адольфа.
Густав принес саженец, чтобы посадить его вблизи
этого места, и лилии, перевязанные платком.
Он знал, как я люблю эти ранние и нежные
цветы, и ему удалось найти их даже в это
неблагоприятное для них время года. Аромат лилий
отвлек меня от мрачных раздумий; я увидела
Густава, сияющего от радости, что он сумел
раздобыть их, и не смогла сдержать улыбку:
так я благодарила его. И Густав увидит на
картине близ того места, где я сижу, лилии,
перевязанные платком, и его имя на платке.
Посылаю вам также красивую плиту карар-
ского мрамора, розового, как юность, и с
черными прожилками, как сама жизнь. Установите эту
плиту на могиле моего сына. Я велела выбить
106

Валери
простую надпись: "Здесь покоится Адольф де М.
двойным сном невинности и смерти".
Посылаю вам также саженцы кустарников,
выкопанные на Вилле Медичи. Они были
привезены с южных островов и цветут позднее, чем
те, что у нас уже есть. Если зимой их укрыть,
они не погибнут, и у нас будут цвести цветы,
когда все другие уже отцветут.
Муж напишет вам из Рима; он посылает вам
два вида Вольпато37. Поместите мой портрет в
маленькой желтой гостиной, где мы обычно
пьем чай".
Ну, вот, Эрнест, что ты скажешь об этом
письме, столь упоительном для меня и в то же
время столь невинном? Пусть я буду последним
из людей, если не перестану думать о Валери
иначе, чем с глубоким почтением. Какое
трогательное письмо! Как прекрасна душа Валери,
которая благоволит быть моей сестрой, моим
другом! Как будет низок тот, чья страсть не
умолкнет при виде этого ангела, вся жизнь
которого исполнена только добродетели и
материнской нежности!
письмо хххш
Венеция,...
Я вновь здоров; во всяком случае, мне
лучше. Я занимаюсь своими делами, и порой дни
даже приносят мне большие радости. Каждое утро
я прихожу смотреть на картину и погружаюсь в
сладостное созерцание. Передо мной предстает
107

Юлия Крюденер
Валери, и в эти волшебные часы любви и
магической иллюзии мне кажется, что она видит
меня, что она запрещает мне предаваться
постыдной праздности, малодушно падать духом, и я
иду работать.
Этот дом, который казался мне таким
печальным с тех пор, как она его покинула,
превратился в самое приятное жилище, как
только я начал приходить в желтую гостиную.
Сходство портрета с оригиналом
поразительно: это ее черты, ее душа, ее фигура. Порой
мне случается говорить с ней, рассказывать о
том, что я сделал. Я часто езжу на Лидо. Я
посадил присланные ею кусты и установил
плиту на могиле Адольфа. Вчера я оставался там
допоздна. Взошла луна. Я сел на берегу моря
и стал вспоминать мою жизнь с тех пор, как я
встретил Валери. Я вспомнил вечера, когда
мы вместе слушали шелест сухого тростника,
а луна бледно и смутно освещала волны,
челноки рыбаков, и ее робкий свет дрожал в
листве тутовника подобно тому, как робко
звучали на моих устах обращенные к Валери
слова о неземной любви. Насельницы монастыря
Св. Терезы запевали священные песнопения,
и эти обращенные к одному лишь небу
спокойные голоса, доходя до нас, утишали бурю,
бушевавшую в моей душе, подобно тому, как
некогда божественный учитель христиан
утишал морскую бурю и повелевал волнам
успокоиться. Все это сохранилось в памяти моего
сердца, неизменно дарящей нам слезы и тихое
умиление.
108

Валери
Быть может, я не должен был так много
думать о Валери, возвращаться к ней мыслью при
виде напоминающих ее предметов. Я знаю:
неосторожно искать покой на этих опасных путях.
Но в конце концов разве главное не то, что я
вновь становлюсь собой и не следует ли, прежде
чем предать прошлое забвению, собраться с
силами? Если бы каждый день я продвигался хотя
бы на шаг, если бы я привык любить ее нежно,
но спокойно... Да, обещаю тебе, Эрнест, сделать
этот шаг, которьш, отдалив меня от нее,
приблизит к ней, и вы оба сможете меня уважать.
письмо xxxiv
Эрнест - Густаву
Холлин, 26 января
Я в Скании38, дорогой Густав; по дороге из
Стокгольма домой я проехал через твои
владения. Я проделал весь путь с той необычайной
скоростью, которую позволяет время года; мои
сани летели по снегу. Увы, отчего этот полет не
приблизил меня к тебе? Вот уже два месяца, как
я ничего не знаю о тебе, и это усугубляет мою
грусть от разлуки с тобой. Знаю, впрочем, как
тебя опечалил отъезд Валери. Бедный друг!
Как ты теперь? Увы, напрасно я спрашиваю об
этом у окружающей меня заледенелой
природы; даже мое сердце, согретое чувством
дружбы, ничего мне не отвечает, когда я вопрошаю
его о твоей судьбе. Оно только предвещает мне
что-то печальное и даже мрачное. Густав, Гус-
109

Юлия Крюденер
тав, ты часто пугаешь меня... Я хотел бы
приехать к тебе, повидать тебя, увериться в том, что
с тобой все хорошо. Милый друг, я чувствую,
что не могу больше жить без тебя... Я вырву
тебя из этих пагубных мест. Ты же знаешь,
несмотря на внешнее спокойствие, у твоего друга
чувствительное сердце и, быть может, благодаря
этой чувствительности, я нашел в дружбе то,
что тихо наполняет мое сердце.
Продолжу письмо завтра. Я напишу тебе
из замка твоих предков и вдали от тебя посещу
места, бывшие свидетелями наших первых
радостей.
Пишу тебе из твоей комнаты, которую я
велел отворить, и где нашел множество твоих
вещей. Я все осмотрел, твое ружье, твои книги: я
словно остался один в мире наедине со всеми
этими вещами. Я пролистал одного из твоих
любимых философов; он говорит о стойкости,
учит переносить горести, но он не утешил меня
и я отложил книгу. Затем я отворил дверь на
террасу и вышел на воздух. Ночь была ясная и
очень морозная; в небе блестели тысячи звезд.
Я вспомнил, как часто мы гуляли вместе, глядя
на небо, забыв о холоде, стараясь найти среди
светил венец Ариадны, любовь и несчастья
которой так тебя трогали, и Полярную звезду,
и Кастора и Полидевка, что любили друг друга,
как мы с тобой: их любовь увековечена в мифе,
а наша, говорили мы, тоже не умрет, потому
что ничто великое и прекрасное не погибает.
Я вспомнил наши беседы, и у меня немного
отлегло от сердца. Только природа сочетает с
по

Валери
величием тот покой, что проникает в душу,
тогда как прекрасные произведения искусства
утомляют нас, повествуя лишь о человеческой
истории.
Я вернулся в твою комнату; как я был
тронут, Густав, найдя на твоем открытом бюро
напоминание о твоем благодеянии, эту записку*,
которую я переписываю, чтобы твое
удрученное печалью сердце порадовалось хоть
несколько мгновений.
Густав, эти строки сделали мысль о твоем
отсутствии совершенно нестерпимой; чувствуя
невыразимую потребность прижать тебя к
сердцу, что так умеет любить, я не мог унять
волнение, все увеличивало его в этом месте,
напоминающем о тебе. Я спустился в большой двор
замка, пройдя через просторные галереи,
некогда оживленные нашими играми и играми
наших товарищей, а ныне пустынные и
безмолвные. Я прошел мимо клетки с лисицами и
вспомнил, как однажды из-за моей
неосторожности одна из них тебя укусила. Я схватился за
прутья решетки и смотрел, как они бегали по
клетке. Гектор, этот верный датский пес, увидев
меня, подбежал и стал радостно скакать вокруг;
я взял его за широкие уши, стал гладить,
уверенный в том, что он тебя любит и не забыл.
Внезапно мне пришла в голову идея, которая
покажется тебе смешной. Я побежал в твою
комнату и взял один из твоих охотничьих
костюмов. Я принес его Гектору и дал понюхать,
* Эта записка не сохранилась (примеч. Ю. Крюденер).
111

Юлия Крюденер
кажется, славный пес узнал твою одежду. Во
всяком случае он положил на нее лапы и
замахал хвостом, изъявляя радость и в то же время
жалобно скуля. Это зрелище так меня
растрогало, что я прижал голову пса к груди и не мог
сдержать слез.
Прощай, Густав, я отправляюсь в пресви-
терство*** и напишу тебе оттуда.
Я повидал нашего почтенного друга,
старого пастора, и его милых дочерей. Поверишь ли?
Хелена завтра выходит замуж, и я пообещал
быть у нее на свадьбе. Я приехал в этот мирный
дом в шесть часов вечера. Широкая снежная
равнина была так светла, что я решил
отправиться в путь, когда уже стемнело. Мои сани
разрезали воздух; меня вели огни пресвитерст-
ва, я поехал по озеру, где молодые
лиственницы указывали мне путь, ведь ты знаешь, как
это озеро опасно из-за глубинных ключей, не
дающих ему полностью замерзнуть. В ночной
тишине я слышал звонкое цоканье копыт по
льду и бубенцы крестьянских повозок,
возвращавшихся в деревню. К этим звукам иногда
примешивался глухой и одинокий волчий вой,
раздававшийся из соседнего леса. Один из
волков возник перед моими санями, постоял на
некотором расстоянии, но не решился напасть
на меня.
Когда я приехал в пресвитерство, то увидел
несколько саней, стоявших под навесом возле
дома. Они были покрыты медвежьими
шкурами, и это говорило о том, что они принадлежат
не крестьянам. Галереи были ярко освещены и
112

Валери
посыпаны мелким белым песком, листьями
лиственницы и пахучими травами. Я едва успел
снять шубу, как дверь отворилась и я увидел
многочисленное общество. Старый пастор
приветствовал меня очень сердечно, радуясь нашей
встрече. Младшая сестра Хелены поднесла мне
приготовленные ею ликеры и сушеные
фрукты. Затем пастор познакомил меня с молодым,
приятного вида, человеком, сказав: "Вот мой
будущий зять. Завтра он женится на Хелене".
При этих словах сердце у меня забилось
немного сильнее. Ты знаешь, как мне всегда
нравилась юная Хелена. Я был готов в нее
влюбиться, но мысль о том, что моя мать никогда не
одобрит наш союз, придала мне силы подавить
чувство, которому оставалось только
развиться. Рассудок повелел мне покинуть ее, но в ту
минуту в моей памяти ожили милые
воспоминания, и я живо представил себе проведенное с
нею вместе лето. Хелена по знаку отца
подошла ко мне и вторично приветствовала меня, но
на этот раз застенчивей, чем в первый. Старец
велел принести малагу, и ее налили в
серебряный кубок с предложением выпить за здоровье
будущих супругов. Хелена, по обычаю, сперва
поднесла кубок к губам, а затем предложила
его мне, опустив глаза. Я покраснел, Густав, я
сильно покраснел. Я вспомнил, как прежде,
когда я сидел за столом возле Хелены и этот же
кубок пускали по кругу, мои губы искали след
ее губ. Теперь я должен был поступить иначе.
Моя юная подруга это заметила, и я увидел, как
ее чистое чело покрылось краской. Я быстро
5. Юлия Крюденер 113

Юлия Крюденер
вышел прогуляться по саду, где все еще
росли деревья, посаженные нами вместе.
Взошла луна, и ее вид принес мне успокоение. Я
хвалил себя за то, что не стал смущать сердце
Хелены страстью, которая сулила страдания, и не
опечалил матушку. Я уже видел Хелену
счастливой супругой и матерью и воображал
картины, мысленно вознаграждавшие меня за то, что
я потерял.
Прощай, Густав. Отчего тебя нет с нами,
посреди этих наивных и мирных сцен? Отчего я
не с тобой и не могу умерить твои муки?
ПИСЬМО XXXV
Венеция,...
Сегодня у меня счастливый день.
Я получил твое письмо, дорогой Эрнест:
тогда же, когда пришло письмо от графа. Словно
дружба избрала этот день, решив его украсить
своими дарами. И в то время, как твое
сердечное послание возвращало меня в Швецию, являя
мне картины, полные милых воспоминаний о
родине и о самых дорогих привязанностях,
граф, в свою очередь, переносил меня в край,
прославленный творениями гения и полный
воспоминаний о древности, где история словно
оживает, дабы поведать о том, чему были
свидетелями прошлые века.
Ты должен, Эрнест, разделить мои чувства.
Переписываю для тебя особенно тронувшие
меня отрывки из письма графа. Не хочу ничего ме-
114

Валери
нять в том месте, где проявляется постоянная
привязанность графа ко мне; ты увидишь, что
он думает обо мне и как он меня любит.
Отрывки из письма графа к Густаву.
"Не знаю, с чего начать, Густав. Душа моя в
нерешительности посреди стольких красот; я
хотел бы повести вас везде, чтобы вы
разделили мою радость и хотя бы мысленно
представили те картины, которые не пожелали увидеть
вместе со мной.
Но как передать вам то, чем я любуюсь?
Какими словами описать эту любимую
природой землю, вечно юную, всегда цветущую,
покрытую древними руинами? Вы знаете: став
дважды матерью искусств, величавая Италия не
только получила великолепное наследство, она
сама произвела новые чудеса и подарила миру
новые шедевры. Ее памятники видели, как
прошли века, исчезли целые народы, сменились
поколения, и в своем безмолвном величии эти
произведения искусства еще долго будут о многом
говорить нашим потомкам.
Время поглотило те народы, коим мы не
перестаем дивиться: могучие мысли, доблесть и
мужество Древнего Рима, его варварское
величие, все исчезло; только память молча парит
над римской кампаньей, являя то великие
имена, то преступный прах, то грандиозные
картины триумфа и смерти, празднеств и страданий,
владычества и рабства: по этим картинам мы
можем судить, как Рим устанавливал свои
законы, царствовал над миром и погиб, чрезмерно
умножив свои победы.
5*
115

Юлия Крюденер
Путник любит мечтать на руинах
мироздания; но, устав вопрошать прах завоевателей,
напоминающий ему о стольких бедствиях, он идет
искать в мирных рощах или возле
воздвигнутого верой и несущего утешение памятника
останки тех людей, что в эпоху Медичи придали
Италии новый блеск и обращались к своим
ближним на простом, но полном небесной красоты
языке. Они словно посвятили искусства тому,
чтобы возвышать душу, являть ей блаженство,
более чистое, чем то, которое она знает, и с
трепетом изображать святую красоту, предмет ее
восхищения.
Держась за руки, подобно трем Грациям,
живопись, поэзия и музыка вторично пришли
пленять смертных, освободившись на этот раз
от мифологических нелепостей. Эти
целомудренные и очаровательные сестры обрели
небесные черты: улыбаясь земле, они взирали на
небо. Чистая, суровая, но утешительная
религия стала вдохновлять искусства и научила
людей добродетелям, которые составляют наше
счастье.
Здесь, словно пророки, восстали Данте и
Микеланджело, явив все великолепие
католической веры. Первый сложил свои
блистательные, таинственные стихи, наполняющие нас
ужасом; второй, с тем диким искусством,
которое не признает иных законов, кроме своих
собственных, создал эти величавые и дерзкие
формы, полные суровой красоты: он
погружается в таинства религии, упивается ужасом,
заставляет время исчезнуть и вершит, наконец,
116

Валери
перед потрясенным зрителем чудо
Страшного суда.
Но меня особенно восхищает его гений,
когда он раскрывается в великом замысле, в этом
храме, чей размах порождает вереницу мыслей
и который медленно строился в течение целого
столетия! Каменные глыбы были вырваны из
недр природы, холодные карьеры были
опустошены, бесчисленное количество рук собирало
эти камни и вскоре коченело; но где тот, кто
задумал все это? кто повелел возвыситься этим
великолепным колоннам? кто рассчитал
размеры этого огромного купола и заставил его
повиноваться своему дерзкому замыслу? кто
осуществил эту немыслимую мечту благодаря
преданности благочестивому искусству и помощи
увенчанных тиарой первосвященников? Увы!
Его нет, автора всех этих чудес. И, подобно ему,
первосвятители покинули свои священные
престолы, сложили с себя тиары и перешли под
твои своды, величественный памятник,
великолепный собор Святого Петра! Ты, созданный
людьми, видел, как исчезали поколения твоих
создателей, и ты будешь еще в течение многих
веков видеть, как новые поколения придут с
благоговением склонить головы под твои своды
(это мысли Тика39).
Вот, Густав, можете судить, как я увлекся,
а я бы хотел рассказать вам еще о стольких
вещах!
Идите за мной. Посмотрите, там, где
покоятся честолюбивые цезари, бодрствуют
смиренные девы, отвергнувшие мир; посмотрите, под
117

Юлия Крюденер
триумфальной аркой паук тихо плетет свою
паутину. У подножия Капитолия, где погибло
столько империй, я раскрывал Тита Ливия;
глядя с побережья на Капри, я любил читать
Тацита и воображать, как справедливое возмездие
Провидения заставляет гнусного Тиберия,
посылающего на смерть других, готовить свою
собственную погибель и писать Сенату, что он
самый несчастный из людей.
Но оставим преступления римлян. Взглянем
с этого же берега на зеленые, вечно цветущие
острова, и на Везувий, рокочущий над тем
заливом, по которому мы мирно плывем к Позилип-
по. А дальше, как приятно видеть на этой
окутанной преданиями земле, возле пещеры, где
пророчествовала Сивилла, монастырь, из
которого выходит бедный монах, отправляясь
проповедовать добродетель и зная свою награду!
Как я люблю помедлить в этих долинах,
словно обласканных солнцем, где часто на моем
пути оказывается надгробный камень. Рощи Ти-
бура40, прелестный Тиволи41, сады, в которых
размышлял Цицерон, тропы, по которым ходил
Плиний, наблюдая природу, как сладостно мне
видеть вас! Все это останется неизменным, и
путник всегда сможет прийти в эти места.
Но вы, произведения искусства,
повергающие меня в упоение, шедевры, в которых
дышит жизнь тех, коими мы недостаточно
восхищаемся, вы можете покинуть эти края, словно
пленники, уведенные далеко от родины. Новый
Александр, удивляя мир, может украсить вами
свой триумф42. Счастлив тогда тот, кто успел
118

Валери
увидеть вас здесь, где вы были вдохновлены
религией и где религия окружила вас своим
великолепием! Счастлив тот, кто видел вас в этих
храмах, где перед вами простирались и
смиренные паломники, и надменные властелины!
Забрав отсюда "Преображение", "Святую
Цецилию", "Тайную вечерю" Доминикино43,
куда можно было бы их поместить? Какими бы
роскошными ни были предназначенные для них
дворец или любое другое здание, эффект этих
картин будет разрушен. Святого Бруно нужно
созерцать в полумраке картезианского
монастыря44, со страхом и трепетом, а не по
соседству с увенчанным розами челом. А эти
изображения Пречистой Девы, в коих дышат
божественная красота и небесная душа, разве не грустно
видеть их рядом с языческими,
сладострастными амурами?
А вы, дети Греции, племя полубогов,
пленительные образцы для художников, вы, покинув
Грецию, сменили землю, но небо над вами
осталось все то же. Не покидайте же никогда эту
вторую родину, где так живы воспоминания о
первой! Здесь, под легкими портиками или под
еще более прекрасным небесным сводом, ваши
взоры обращены к Аттике или к легендарной
Сицилии. Захотите ли вы сокрыться за
массивными стенами посреди чужой земли? Вы,
нимфы, белеющие в рощах, сможете ли вы жить
возле окованных потоков? А вы, нагие Грации,
что станете вы делать в холодных краях?
Вы должны оценить, дорогой друг, это
длинное письмо, ибо я не в том краю, где хочет-
119

Юлия Крюденер
ся много писать. Каждую минуту я накапливаю
новые воспоминания. Порой мне хочется
упрекнуть вас, но я предпочитаю любить вас таким,
какой вы есть. Все же я должен поговорить с
вами, Густав, о вас - не сегодня, но при первом же
удобном случае. Порой вы меня пугаете. Вы
уже не юноша. Густав, Густав, нехорошо
отступать перед жизнью, как перед врагом, с
которым мы равно гнушаемся и бороться, и
примириться. Откуда эти мрачные предубеждения,
это неверие в счастье? Я бы предпочел стать
свидетелем ваших заблуждений; ваша душа
всегда оградила бы вас от действительно опасных
ошибок. Вы полная противоположность
большинства молодых людей, для которых
молодость - это все и которые, полагают, что эти
прекрасные годы, с их яркими красками и
упоением, даны нам для того, чтобы скрыть от нас
скуку и тяготы последующих лет. Тогда как,
если бы мы лучше знали жизнь, мы бы знали, что
созданы достойными ее и что она не является
пагубным даром, горьким плодом нежного и
красивого вида. Но я хочу отложить эти долгие
рассуждения до другого письма. Я бы хотел,
Густав, чтобы ваша юность была, как красивый
перистиль, ведущий к еще более прекрасному
архитектурному ордену. Я бы хотел, Густав, не
видеть вас постоянно счастливым - счастье не
всегда идет нам на пользу, но видеть, что вам
знакомы и радости вашего возраста, и его
милые недостатки. Мы должны искать счастье в
самих себе; нам подобает отдать другим все,
даже если мы считаем, что получаем от них мно-
120

Валери
го: быть богатым, значит уметь радоваться,
значит хранить в себе нечто более ценное, чем то,
что могут дать люди.
Пусть посредственность оплакивает
разбитые иллюзии; для человека возвышенного
всегда существует нечто постоянное, и мне смешно
видеть эту низкую толпу, жаждущую благ,
которые она не умеет давать и чья тяжесть
раздавит ее.
Что до вас, Густав, то вы созданы для того,
чтобы наслаждаться даже вашими страданиями
и радоваться вашей силе. Я должен был бы
сказать не "страданиями", но "превратностями
жизни", которым придают слишком много
значения, тогда как Провидение посылает нам
трудности, чтобы научить нас бороться, побеждать
и как бы попирать их в то время, как взор наш
устремлен за горизонт.
Сильные страдания редки, и не всем дано их
переживать. Я обещал вашему отцу перед его
смертью стать вашим другом; я прижал вас к
груди, и мое сердце усыновило вас. Мне
хотелось, чтобы Валери, как сестра, взяла вас за
руку, как сестра, чей голос и взор должны были
услаждать вашу жизнь. Вернее, мне хотелось,
чтобы возле вас пребывала тихая добродетель,
уверенный в том, что вы будете чтить ее, что ее
власть заставит вас удаляться о того, что на нее
не походит, и что мое счастье побудит вас
искать нечто подобное. Сказать вам правду? Вы
казались мне диковатым, привыкшим к
суровой жизни; вы были слишком далеки от тех
милых привязанностей, что составляют прелесть
121

Юлия Крюденер
жизни и, соединяя в одно целое нашу
чувствительность и наши добродетели, равно
предохраняют нас и от чрезмерных страстей, и от
постыдных падений. Не хотел бы я ошибиться,
Густав! Желаю вам совершать ваш жизненный
путь, чувствуя, как развивается ваша душа и
видя, как раскрываются ее достоинства! Пусть
ваш последний взор обратится на мой прах и
благословит его!"
письмо xxxvi
Венеция,...
Помнишь ли ты, Эрнест, о том необычном
приключении, о котором я рассказывал тебе
полгода назад и которому я не придал никакого
значения, эту Бьянку, так поразившую меня
своим сходством с графиней? Я разузнал о ней.
Оказалось, что это дочь бедного композитора,
разорившегося на плохих операх, что он умер, а
она живет со старой теткой. Обе ведут
уединенный образ жизни. Бьянка - крестница
герцогини М., которая любит приодеть эту
миловидную девушку; герцогиня постаралась также
развить ее природные способности, и Бьянка,
говорят, очень недурная музыкантша. В свое время
я рассказал о ней Валери; мы хотели ее увидеть,
но нам это не удалось, и мы забыли о ней.
Возвращаясь несколько дней тому назад с
острова Сан-Джорджо, я проходил по
набережной деи Скьявони, мимо тех самых окон, где я
однажды уже останавливался, как мое внимание
122

Валери
привлекла восхитительная мелодия. Сперва я не
понял, почему она произвела на меня такое
впечатление, но затем вспомнил, что это был
романс, который часто пела Валери. Я
остановился, погрузясь всем существом в тот немой
восторг, что знаком только тем, кто любил.
Припомнив, что именно здесь я несколько месяцев
тому назад впервые увидел Бьянку, я подумал,
что, быть может, это она поет. Мне очень
захотелось ее увидеть, чтобы еще живее
представить Валери, ибо эта необычайная Бьянка не
только внешне очень похожа на графиню: и в
их голосах есть много общего.
После нескольких попыток, о которых я не
стану рассказывать, мне удалось встретиться с
ней. Я видел ее недолго, но не без волнения.
В ней есть от Валери почти все, кроме того, что
выражает ее душу. Бьянке недостает только ее
грации и того выражения лица, что говорит о
сильно чувствующей, благородной душе.
Тетушка Бьянки и она сама приняли меня
очень хорошо. Мне представился случай
оказать им услугу благодаря знакомству с одним
нужным человеком, и после этого я не раз
бывал у них. Я сводил их на несколько спектаклей,
что им обеим доставило большое удовольствие.
Я был рад развлечься, предаться бездумным
занятиям, лишь бы расстаться с тем опасным
одиночеством, что заполняет одна Валери. Я
чувствовал, что ее образ следует за мной. Но
посреди новых привычек, в этих жалких, плохо
освещенных комнатах, в этих темных ложах, где
скрываются ничем не примечательные лично-
123

Юлия Крюденер
сти, при виде манер, ничего не говорящих
воображению, беспокойного желания произвести
хоть какое-то впечатление, натянутого смеха и
перешептываний, составляющих кокетство тех,
кто почитает такое поведение за хороший тон,
посреди всего этого я стараюсь, насколько
возможно, не допускать мысли о Валери. Мне
кажется позорным приобщать ее к таким мало
подходящим для нее сценам, и я часто думаю о
том огромном контрасте, что существует
внутри общества. Не золото и не роскошь придают
особое положение тем или иным его
представителям, но изящество манер, спокойствие и есте-'
ственное благородство, чуждое расчета или
усилий, умение поставить каждого на свое место,
оставаясь на своем.
Как бы то ни было, Эрнест, хотя в
результате моих стараний забыть Валери, она только
еще сильнее завладевает моей душой: так ветка,
с силой отведенная от ствола, еще резче
возвращается к нему, - все же я чувствую, что Бьянка
порой живо занимает меня. В этом чувстве нет
ничего от того дивного смятения, что
охватывает все мое существо и мысленно переносит меня
на небо, словно земля не может вместить
подобное блаженство. Нет, это мгновенная вспышка,
которая не жжет и не сжигает. Я бы назвал ее
желанием, если бы не знал так хорошо, что
значит желать.
Порой я подолгу гляжу на Бьянку и, когда
что-то в ее лице или фигуре напоминает мне
Валери, я стараюсь забыть, кто на самом деле
передо мной, забыть обо всем, что может нару-
124

.Валери
шить мою иллюзию. Думаю, что в эти минуты,
когда я так далеко от Бьянки, ей кажется, что я
люблю ее. При этой мысли я улыбаюсь: если
бы так легко было внушить мне любовь!
Голос Бьянки производит то же
впечатление, что и ее лицо: в нем есть звуки голоса
Валери, но нет ее интонаций. Да и где ей взять эти
интонации, которые рождает душа, которые
появляются невольно и доказывают утонченность
натуры?
Вчера я был у Бьянки. Стояла жаркая
погода, и я предложил ей и ее тетушке съесть
мороженое. Затем мы с Бьянкой немного
прогулялись. Она рассказывала мне о герцогине, о
своем отце, о том, как она хотела поступить в
труппу театра Ла Фениче, об удовольствии, которое
доставляли ей балы и вид разодетых
великосветских дам. Я слушал ее рассеянно до тех пор,
пока она не наклонилась, чтобы сорвать
фиалку: в этот момент большая бабочка слетела с
цветка. Тут же во мне пробудилось множество
давно уснувших воспоминаний; я вспомнил наш
приезд в Италию, кладбище, Адидже, бабочку-
сфинкса и рассказы Валери о ее детстве, столь
отличные от того, что я только что услышал. Я
впал в такую задумчивость, что Бьянка стала
корить меня; тогда я стал изображать крайнюю
веселость. Я даже позволил себе несколько
маленьких вольностей, вполне невинных и
принятых благосклонно, что побудило меня к
сдержанности вместо того, чтобы придать смелости.
Я сам себя не понимаю: порой я веду себя так
странно! Мне было бы стыдно рассказывать те-
125

Юлия Крюденер
бе все это, если бы в глубине души я не
чувствовал, что могу злоупотреблять твоей дружбой и
твоим терпением. Мне приятна эта мысль, к
тому же я стремлюсь к цели, которую ты
одобряешь: разве не должен я постараться обрести
благоразумие? Старание, может быть, к чему-
нибудь приведет... Но продолжим рассказ.
Видя, что Бьянка не знает, что думать о
моем поведении, и, чувствуя все большее
смущение, я предложил ей прогулку по воде. Я
кликнул гондольера, и мы отправились с разрешения
тетки, занятой рукоделием.
Бьянка села в гондолу; весла, опускаясь и-
поднимаясь, плавно понесли нас. Она смотрела
на меня как будто с интересом, но без
стеснения. Внезапно она взяла мою руку и сказала:
"N'avete mai amato?" Не знаю, почему эти
слова так меня смутили. Кровь бросилась мне в
лицо, сердце учащенно забилось. Я не мог ни
ответить серьезно, ни отшутиться, и грустно
улыбнулся, чувствуя, как глаза мои наполнились
слезами. Я увидел, что Бьянка покраснела, и лицо
ее выразило радость. Ее заблуждение было мне
неприятно, и я упрекнул себя за то, что стал его
причиной. Неожиданно я встал, решив
больше не встречаться с ней: я подумал, что не
должен подавать ей надежду, даже если она не
чувствует ко мне любви, к коей, как я полагал,
она не способна: малейший интерес ко мне,
малейшая обманутая надежда могли причинить
ей боль.
* "Вы никогда не любили?" {um. - примеч. пер.).
126

Валери
Я хотел пересесть на другой конец гондолы,
но Бьянка меня удержала: "Siete matto? Perché
non state qui?" Я почувствовал, что попал в
неловкое положение и попытался из него выйти.
"Бьянка, - сказал я, взяв ее за руку, - спойте,
прошу вас, "T'amo piu che la vita" . То был
любимый романс Валери. Я устремил взгляд на
далекий горизонт, словно стараясь проникнуть за
Тирольские Альпы, через которые мы когда-то
вместе перевалили. То ли Бьянка была
взволнована, то ли мне это показалось, но она спела
романс с таким воодушевлением, что я был
потрясен; ее голос проник в глубь моего существа;
я почувствовал сладостное томление,
потребность избыть гнетущую мою грудь тяжесть...
В эту минуту гондольеры громко
приветствовали встречную гондолу. Я машинально поднял
глаза и увидел вдали Л идо. Словно очарованные
голосами сирен спутники Одиссея, я был
околдован: на берегу мне чудилась Валери;
страстное желание увидеть ее охватило меня. Я не
смел протянуть руки, чтобы не испугать Бьян-
ку, но я мысленно простер их; я звал ее
приглушенным голосом, я томился, погибал и в своей
полной обездоленности думал: "Никогда ты не
обнимешь ее!" Растроганный также пением
Бьянки, словами "Lascia mi morir!"** , я начал
горько плакать.
* "Вы сошли с ума? Куда вы?" (um. - примеч. пер.).
к* "Люблю тебя больше жизни" (um. - примеч. пер.).
** "Дай мне умереть" (um. - примеч. пер.)
127

Юлия Крюденер
Бьянка умолкла, придвинулась ко мне и
сказала: "Я вас не понимаю. Вы так молоды и так
печальны. В вашей стране все такие? Тогда
лучше оставаться в Италии". Решив, верно, что
обидела меня, так как я ничего не отвечал, она
взяла платок, вытерла мои слезы, подула на мои
веки, чтобы они не казались воспаленными и
сказала: "Тетушка не должна видеть, что вы
плакали. Ах, не грустите, прошу вас". Она
произнесла эти слова так ласково, что они тронули
меня. "Да, Бьянка, я постараюсь не грустить.
Это болезнь, вам трудно понять, от чего я
страдаю". "Вы больны?" - спросила она, испытую-*
ще глядя на меня. "У меня болит душа", -
ответил я. "О, в таком случае я вас быстро исцелю.
Мы пойдем смеяться в Театр, комедии, я
постараюсь вас развеселить". Я улыбнулся. "Да, да, -
продолжала она, - мы станем только
развлекаться и всегда будем вместе". Она снова взяла
меня за руку. "Бьянка, - произнес я смущенно, -
можно попросить вас об одном одолжении..." Я
еще не знал, что попросить, но высвободил
свою руку, как бы намереваясь что-то сказать.
Мы подплывали к саду, тетушка уже ждала нас
на берегу. Бьянка только успела сказать мне: "Я
охотно выполню любую вашу просьбу". Я
проводил их домой.
На следующий день я долго не решался
отправиться к Бьянке, тому было немало причин.
Какая-то прелесть, скрашивавшая скуку моего
существования, и. боязнь огорчить эту добрую
девушку все же побудили меня пойти к ней. Она
была одна. Едва завидев меня, усадив и напоив
128

Валери
кофе, по венецианскому обычаю, она спросила:
"Так какую же просьбу я должна выполнить?"
Она без стеснения приблизилась ко мне, и я
почувствовал сильное смущение. Я уже забыл о
вчерашнем разговоре и не был готов отвечать.
Но в следующую секунду я вновь обрел
самообладание. "Бьянка, - сказал я, - не пудритесь
больше, это портит вашу кожу". "Как! -
воскликнула она, расхохотавшись, - Вы ждали
целые сутки, чтобы сказать мне это?" Я
почувствовал всю нелепость своего положения. "К тому
же, - добавила она, - так здесь принято, у
женщин хорошего тона принято пудриться, разве
вы не заметили?" "Заметил, - сказал я,
оправившись. - Но вам не нужна пудра, у вас такая
белая кожа". Она улыбнулась. "Ну, что ж, раз вы
так хотите, и поскольку не следует удручать
больную душу, обещаю вам больше не
пудриться. Но неужели, - продолжала она, как бы
стараясь разгадать тайну, - вы не хотели попросить
у меня чего-то другого?" По тону, каким она
произнесла эти последние слова, я понял, что на
этот раз должен с большим искусством выйти
из затруднительного положения. "Вы правы,
Бьянка, - ответил я, пристально глядя на нее. -
У меня есть к вам еще просьба. Вы обещаете
исполнить ее?" "Да, если, конечно, это не грех,
который мне запрещает совершать мой
покровитель", - ответила она, указав на небольшую,
писанную маслом картину, изображавшую
Святого Антония и висевшую около камина. "Об
этом не беспокойтесь", - ответил я и быстро
вышел. Я отправился в одну из лучших лавок и
129

Юлия Крюденер
купил очень красивую синюю шаль, такую, как
носит Валери почти постоянно. Я вернулся к
Бьянке, которая по-прежнему была одна.
Комната была ярко освещена, шторы опущены.
Она ждала меня. "Итак, - сказал я, - вы по-
прежнему готовы исполнить мою просьбу?"
"Да", - отвечала она. "Тогда сядьте там". Она
повиновалась. "Позвольте мне снять этот венок
и просто приподнять ваши волосы, они такие
красивые!" Я и впрямь прикасался к шелку.
"Небрежность прически вам идет. К счастью вы
не пудрите волосы, как лицо". "Но что это
значит?" - воскликнула Бьянка, совершенно
сбитая с толку. "Вы же обещали делать то, что я
попрошу. Держите слово!" "И что дальше?"
"Теперь снимите этот цветной фартук, на вас
должно быть только белое платье". Я оправил
на ней платье, так чтобы оно мягко ниспадало
длинными складками, а затем небрежно
набросил ей на плечи синюю шаль. "Ну, вот, и все, -
сказал я. - А теперь, Бьянка, позвольте мне
сесть напротив вас". Я поставил свечи позади
нее, так, чтобы она оказалась в полумраке. Так
я сделал все возможное, чтобы создать
иллюзию, но иллюзию, полную восхитительного
блаженства.
"А теперь, Бьянка, еще одна просьба!" Она
улыбнулась и пожала плечами. "Спойте романс,
который вы пели вчера". Она начала петь.
"Немного тише". Она слегка понизила голос. О,
Эрнест! Я пережил несколько чарующих
мгновений! Я словно видел ее; я полузакрыл глаза:
эти волосы, эта фигура, эта шаль, эта слегка
130

Валери
склоненная (по моей просьбе) головка, все
являло мне Валери. Воображение мое совершенно
разыгралось; настоящее исчезло, прошлое
ожило; в голосе, который я слышал, звучала
любовь; я был вне себя, меня бросало то в жар, то
в холод. Бьянка послала мне страстный взгляд.
Я бросился к ней, чтобы заключить ее в
объятия; совершенно обезумев, я чуть было не
назвал ее Валери. В эту минуту кто-то постучал в
дверь. Вошел мужчина высокого роста,
небрежно одетый. "А, это ты, Анджело", -
воскликнула Бьянка, подбежав к нему. Она сбросила
шаль, надела на голову венок и сказала,
обращаясь ко мне: "Это мой зять". Между тем я
успел прийти в себя. Словно рассеялся
окружавший меня туман. Я как будто пробудился от
милого сна, в котором вторично пережил
ощущение счастья, и теперь видел только скучную
комедию. Бьянка напоминала мне марионетку,
которая не ведает о том, что у меня на душе, и в
такой пылкой, страстной атомосфере даже не
способна проникнуться подобными чувствами.
Мне было смешно смотреть, как она
прыгает по комнате, а вскоре и я сам стал
себе смешон. Я ушел и бегом пустился по
набережной домой. И только чувствуя
попеременно то озноб, то жар, я понял, что меня
лихорадит.
(Несколько писем, в том числе те, в
которых извещалось о возвращении графа и Валери
в Венецию, не сохранились.)
Конец первого тома
131

Юлия Крюденер
ПИСЬМО XXXVII
С берегов Бренты, ...
Как может он, этот прекрасный человек,
сам толкать меня в пропасть? Разве он не был
влюблен в Валери? Разве он ее больше не
любит? Или он забыл, что такое любовь? Можно
ли спокойно созерцать ее прелесть? Зачем он с
такой уверенностью во мне оставляет меня
наедине с ней, когда под покровом неколебимого
целомудрия она являет мне все свое опасное
очарование? Она не знает, что мое
воображение дорисовывает то, что она от меня
скрывает, она не ведает, как она обольстительна,
она не знает себя. Но он, он! Вот и сегодня
сразу после ужина он уехал в Венецию, велев мне
не выходить из дому, так как графиня
оставалась одна. Ей нездоровилось.
Воспользовавшись этим, я все же ушел, чтобы не
встречаться с ней.
С берегов Бренты, ...
Я в отчаянии, Эрнест, я истерзан, но все же
хочу говорить с тобой. Моя речь будет
сбивчива, но выслушай меня. Вчера я не видел Валери
и похвалил себя за предпринятые усилия и
одержанную над собой грустную победу, которая
принесла мне несколько минут покоя. Я все еще
любил моего благодетеля. Сегодня я чувствую
себя подлейшим из людей.
Граф был недоволен мной. Он упрекнул
меня за необщительный нрав и, в очередной раз
отправившись по делам в Венецию, вновь велел
132

Валери
мне оставаться с Валери. Я пришел к ней и,
сказав, что меня прислал граф, спросил, каковы
будут ее распоряжения. Она попросила меня
прийти через два часа и принести "Клариссу"45. Мы
прочитали страниц двадцать. Когда наступил
вечер, она поднялась и попросила меня
распорядиться подать гондолу. Чувствуя себя гораздо
лучше, она решила отправиться навстречу
мужу, который, по ее словам, будет очень удивлен,
увидев ее среди волн, так как она боится воды.
Она велела мне сопровождать ее и, пока я ходил
за Мари, надела легкое платье. Мы сели в
гондолу на Бренте и отплыли, с упоением вдыхая
теплый воздух. Валери, чувствуя прилив сил, с
восторгом предалась очарованию прекрасного
вечера; после череды холодных дней это был
первый весенний день. По берегу бегали дети,
бросая в гондолу букеты цветов, которые так
любит графиня; она сама веселилась, как
ребенок. Мне казалось, что ее невинная радость
возвращает мне ощущение счастья, испытанного в
детстве. Между тем медленно взошла луна, и ее
бледный свет коснулся сквозь стекла гондолы
бледных щек Валери; она полулежала, оперев
голову о стекло, и Мари держала у себя на
коленях ее прелестные ножки. Валери тихо
напевала, и произносимые ею слова любви сливались с
плеском волн, шумом весел и шелестом
тополиной листвы. О, Эрнест! Что стало со мной в эту
минуту! Как вреден для меня пьянящий воздух
Италии! Он убивает меня; он отнимает даже
волю делать добро. Где вы, туманы Скании?
Холодные берега моря, где я родился, пошлите
133

Юлия Крюденер
мне ваше ледяное дыхание; пусть оно угасит
постыдный огонь, терзающий меня. Где вы,
старинные замки отцов, где я столько раз клялся
на доспехах моих предков быть верным долгу
чести, где в нежном отрочестве сердце мое
билось ради добродетели и где слушать всегда ее
голос я обещал любимой матери? Неужели
только тогда мне казалось, что я рожден для
добродетели, а теперь я малодушно отрекаюсь от
нее? Да, Эрнест, надо умереть или... Не смею
продолжать, не смею заглянуть в эту бездну
порока. Отчего, отчего все толкает меня на
преступление? Она, в особенности, зачем она
предает меня двойной пытке: несчастной любовью
и угрызениями совести? Если бы я еще мог
быть счастлив хоть одно мгновение! Но нет, она
меня никогда не полюбит! Я живу и умру
виновным! Я уже не понимаю, что пишу; голова моя
идет кругом. Меня окружает ночь, воздух стал
прохладнее, все тихо, она спит, и только я
бодрствую, и бодрствует моя неусыпная совесть!
Вчерашний вечер стал моей окончательной
погибелью; ее голос, ее роковой голос довершил
мои муки. Если она не любит, то отчего так
поет? Где она слышала эти звуки? Ведь им учит не
только природа, но и страсть. Она редко поет,
никогда не обучалась пению, но душа одарила
ее нежным, порой таким нежно-печальным
голосом... Несчастный! Я упрекаю ее даже за
чувствительность, без которой она была бы
обыкновенной женщиной, за чувствительность,
заставляющую ее догадываться о том, от чего
она, быть может, так далека. Но хочу завер-
134

Валери
шить свой рассказ. При входе в лагуны мы
встретили графа; поднялся ветер, и лодку
начало качать. Меня удивляло спокойствие Валери.
Граф был очень рад видеть ее в добром здравии,
но он был расстроен каким-то письмом и
казался рассеян. Я уже давно заметил, что в таких
случаях графиня никогда не обращалась к нему
с расспросами. Она сидела подле меня и сказала
мне на ухо: "Как я боюсь! Напрасно я стараюсь
храбриться, чтобы понравиться мужу; никогда
я не привыкну к воде". Она взяла мою руку и
приложила к своему сердцу: "Видите, как
бьется?" Вне себя, почти лишившись чувств, я
ничего не ответил, но, в свою очередь, приложил ее
руку к своему сердцу, которое судорожно
билось. В эту минуту лодка резко взлетела,
подброшенная волной; налетел яростный порыв
ветра, и Валери бросилась на грудь к мужу. О, как
я ощутил тогда все мое ничтожество и все то,
что нас разделяло! Граф, озабоченный
общественными делами, уделил Валери лишь минуту
внимания: он успокоил ее, назвал ребенком и
сказал, что не припомнит, чтобы в лагунах кто-
нибудь утонул. А между тем она была у него на
груди, он чувствовал ее дыхание, слышал
биение ее сердца, и оставался холодным, холодным,
как камень! Эта мысль привела меня в ярость,
которую я не могу описать. Что же! думал я, в
то время как бушующая в моей груди буря
готова меня погубить, в то время как я отдал бы всю
мою кровь за малейшее проявление ее любви,
он не чувствует своего счастья! А ты, Валери,
тебя связывает союз, заключенный в пору не-
755

Юлия Крюденер
смышленого детства, долг, возложенный на
тебя твоими родителями, и ты не ведаешь о
небесном блаженстве, которое подарила бы тебе
истинная любовь! Да, Валери, ты еще ничего не
знаешь, тебе знакомы только эти ненавистные
мне брачные узы, только это холодное, вялое
чувство, на которое способен твой муж по
отношению к самой очаровательной женщине на
земле и которым он платит за то, что должен был
бы купить, как купил бы я, если бы... Вот,
Эрнест, какие ужасные мысли делают меня самым
жалким, самым преступным из людей. Я был в
таком смятении, так измучен... Я ненавидел
любовь, ненавидел графа, а еще больше себя
самого, и когда лодка вернулась в канал и
приблизилась к берегу, я улучил момент и спрыгнул на
землю, не в силах больше оставаться наедине с
моими невыносимыми мыслями в тесном
пространстве гондолы. Я вцепился в ветки
кустарника и с наслаждением увидел, как мои руки, в
которые впились колючки, обагрились кровью.
Меня охватило какое-то смутное бешенство,
смешанное со своего рода наслаждением;
проклиная ласки, которые Валери расточала
графу, я постоянно возвращался к ним мыслью, и
мне это нравилось; я воображал и другие сцены
их любви; моя ревность заставляла меня с
жадностью искать новых мучений. Я чувствовал
также, что окончательно порвал узы,
связывавшие меня с добродетелью, начав ненавидеть
графа. Вот видишь, Эрнест, как я низок, как я
малодушен. Узнаешь ли ты твоего любимого
друга, товарища твоей юности? По меньшей ме-
136

Валери
ре я от тебя ничего не скрываю: если ты будешь
продолжать меня любить, то пусть это будет
проявлением только твоей слабости, я снимаю с
себя всякую ответственность. Беспомощный,
как раздавленное насекомое, неблагодарный,
влачащий бесцельные дни, умерший для
добродетели, носящий целый ад в сердце, где жили
только чувства, возвышающие человека, я
отвратителен самому себе.
Прощай, Эрнест; наверное, я не стану тебе
больше писать.
ПИСЬМО XXXVIII
С берегов Бренты,...
После моего последнего письма я был
болен, Эрнест, тяжко болен. Ты видел, как был
помрачен мой рассудок. Я бродил, как
неприкаянный, я бежал от себя, убегая от других. Я
блуждал повсюду без цели, без отдыха, проводил
ночи в поле, днем прятался от людских взоров,
от света, и огонь, более жестокий, чем палящее
солнце, сжигал меня. Порой, когда все было
охвачено сном, я бросался в бурные, подобные
моей душе, потоки; я выбирал самые холодные,
искал самые дикие места, где я мог бы
скрыться от людей. Но здесь все благостно, природа
кругом приветлива, и все напоминает мне о ней,
я вижу ее повсюду, она так близко от меня.
Ледяное море должно встать между ее чарами и
моим слабым сердцем. Слабым? Нет, нет,
преступным - вот точное слово.
137

Юлия Крюденер
Я был очень болен. Холодные ночи, муки
совести, бессонница, да мало ли что еще,
окончательно подорвали мое и без того слабое в
последнее время здоровье; у меня началось
воспаление легких. Как они оба за мной ухаживали!
Как часто граф погружал мне в сердце нож
угрызений совести! Я хочу уехать, хочу любить
ее вдали отсюда, хочу умереть вдали от нее.
Прощай.
письмо xxxix
С берегов Бренты, ...
Сегодня я впервые вышел из комнаты; я
заходил в кабинет к графу, который в этот
момент что-то писал и не заметил меня. Мое
внимание привлек висящий в этом кабинете
портрет моего отца. Я долго смотрел на него, я был
растроган: мне казалось, что черты его дышали
приветливостью, что лицо его выражало то
чувство дружбы, которое он испытывал к графу,
когда художник писал этот портрет, что он
говорил мне о моем долге перед этим
великодушным другом, только что проявившим по
отношению ко мне такую заботливость. Я вспомнил,
сколько часов он провел у моей постели, его
беспокойство, тревогу, его желание проникнуть
в тайну моей души и его деликатность, не
позволявшую ему расспрашивать меня, наконец, его
неустанные заботы и я подумал, что снова
огорчу его, сообщив о своем намерении уехать. Мои
138

Валери
глаза вновь обратились к портрету. "О, отец!
Ваш сын несчастлив!" - вырвалось у меня. Эти
слова, которые, как мне казалось, я произнес
шепотом, услышал граф. Он стремительно
встал и обнял меня. "О, сын мой! - воскликнул
он. - Когда же я смогу рассчитывать на ваше
доверие? Вы страдаете и скрываете от меня ваши
муки. Не таков был ваш отец; он достаточно
любил меня, чтобы быть уверенным в моей
привязанности. Дорогой Густав! Отчего вы не
унаследовали его веру в мою дружбу?
Заклинаю вас говорить именем вашего отца, который
так любил вас". Я лихорадочно прижал его
руки к груди, но не мог произнести ни звука.
Я только мрачно смотрел в землю. "Вам не
нравится ваша служба?" Я отрицательно покачал
головой. "Вас преследует какая-то ошибка
молодости, вас мучают угрызения совести?" Я
вздрогнул и выпустил его руки. Он с тревогой
вглядывался мне в лицо. "Это непоправимая
ошибка? Нет, этого не может быть, - успокоил
он сам себя. - Густав преувеличивает
проступок, который другой бы и не заметил. Нет, -
продолжал он, положив руку мне на грудь, - это
сердце неспособно ни на что низкое. У вас
слишком живое воображение и слишком
страстная душа; вы подвержены меланхолии,
которая была свойственна вашему отцу: это у вас
скорее в крови, а не в характере. Густав, Густав,
откройте мне свою душу! Призываю в
свидетели святую дружбу, еще связывающую меня с
вашими родителями: если бы молчание смерти
могло быть нарушено, они сами не убеждали бы
139

Юлия Крюденер
вас с большей любовью сказать, что вас мучает,
и не выслушали бы вас с большей
снисходительностью". Он обнял меня. При виде такой
доброты я не мог более сопротивляться; мне казалось,
что со мной говорит отец; я бросился на колени;
тщетно пытался он поднять меня. Я решил во
всем признаться и только не знал, с чего начать,
так как хотел сделать это ужасное признание
как можно более кратким. Это молчание,
последовавшее за эмоциональным порывом, дало
понять графу, чего мне стоило начать говорить.
"Друг мой, - мягко произнес он, стараясь
ободрить меня, - может быть, вам было бы легче
поговорить с Валери, может быть, вы будете не
так взволнованы в ее присутствии? Может быть,
я вам слишком напоминаю вашего отца и от
этого вы невольно робеете? Я узнаю от нее, что вас
мучает". При этих словах я почувствовал, что
моя душа наглухо закрылась. Все мне так ясно
говорило: "Он совсем, совсем не догадывается о
правде. Какая пытка - видеть, что он ни к чему
не готов". Эта мысль подавила меня своей
тяжестью. Не в состоянии более ни говорить, ни
попросить прощения за мое молчание, я упал на
пол в оцепенении, словно говоря графу:
"Оставьте меня, это все, чего я хочу". Граф поднял
меня со спокойствием, от которого мне стало
больно, несмотря на мое смятение. "Заклинаю
вас небом, - произнес я наконец, - не осуждайте
меня. Поверьте, что я ценю вашу душу: когда-
нибудь вы все узнаете. И, возможно, - добавил я,
глядя на него более уверенно, - возможно, день,
когда у меня будут силы говорить, не далек. В
140

Валери
этом дне будет что-то трогательное, -
продолжал я, невольно вздохнув, - и вы мне все
простите. А пока, позвольте мне, - и я взглянул на
портрет моего отца, словно опираясь на его
ходатайство, - позвольте обратиться к вам с
просьбой, от которой зависит мой покой: позвольте
мне уехать в Пизу. Так мне советуют врачи, я
вам напишу оттуда". "Загадочный молодой
человек! - воскликнул граф. - Не могу вас
упрекать за ваше намерение. И все же, что может
оправдать ваше молчание, если вы знаете, как я
вас люблю? Но не хочу больше вас
расстраивать. Отправляйтесь, когда немного оправитесь,
и постарайтесь вернуться успокоенным". Он
обнял меня... и нас прервали.
ПИСЬМО XL
Возле Коннельяно46,...
Я провел несколько дней в полном
одиночестве, избегая встреч с графом. Пишу тебе из
маленькой деревушки возле Коннельяно, куда я
забрел во время прогулки в окрестностях
Венеции. Это прелестное место, но его
романтический вид слишком весел для меня. Я
предпочитаю горы, мне больше подходит уединение.
Слышал ли ты когда-нибудь, Эрнест,
глухой и печальный рокот подземных источников?
Дневной шум заглушает его, но вечером, когда
усталый путник присаживается отдохнуть и,
думая об оставшемся пути, словно вслушивается в
141

Юлия Крюденер
природу, он бывает поражен этим гулом и
погружается в глубокую мечтательность.
Я похож на эти скрытые, неведомые
источники, которые не могут утолить жажду и
только наводят на меланхолические размышления.
Внутри что-то пожирает меня, а те, кто
проходит мимо, не понимают, что со мной
происходит, и я ни на что не гожусь, Эрнест.
Где то время, когда мое сердце, еще более
юное, чем мое воображение, было подобно
поэту, для которого в малом пространстве
сосредоточен весь мир, когда душа моя отзывалась
на всякий звук и мне было, чем наполнить
столько дней? Жизнь казалась мне цветком,
внутри которого медленно зреет великолепный
плод, а теперь мои дни подобны облетающим
осенним листьям. Все вокруг померкло, и
грядущие годы громоздятся перед моим
мысленным взором, словно скалы, неприступные для
крылатой надежды. Стало быть, всего одно
чувство, одно потрясение - и жизнь исчерпана?
Говорят, сердце человеческое так изменчиво, одна
привязанность сменяется другой, одна страсть
вытесняет другую. Что же, я лучше всех или я
просто другой? Я столько раз видел, как быстро
проходят страдания, и часто думал: "Наши
страдания написаны на песке, и весенний ветер не
находит следов осени". Есть души,
отличающиеся как бы особым благородством, я почти
готов в это поверить, души, способные полностью
предаться одному чувству: они обладают
преимуществом быть разом и более счастливыми, и
более несчастными. Но как дивно все устроило
142

Валери
Провидение, Эрнест: эти души хранят долгие,
неизгладимые воспоминания о счастье, а
жизненной буре не могут противиться и гибнут.
И меня тоже, Эрнест, я знаю, меня, дитя
бури, унесет ураган. Предчувствие, как друг,
говорит мне, что так будет; я понял это вчера,
когда ходил вдоль пропасти. Я видел
вырванные с корнем деревья, катящиеся камни и
неустанно несущиеся среди скал потоки. На краю
росло миндальное дерево, казавшееся
изгнанником среди слишком суровой для него
природы. Между тем оно цвело, и ветер, срывая его
цветы, уносил их в пропасть. Я остановился и
взирал на эту картину разрушения без всякой
грусти; я впал в мрачное оцепенение и,
очнувшись, увидел, что сам оборвал множество
цветов с веток юного миндального дерева и
бросил их в пропасть.
Эрнест, нехорошо быть человеку одному47.
Как мое сердце чувствует эту величественную
истину! как часто в моем ничтожестве, в моем
печальном одиночестве я вспоминаю эти слова!
как часто я воображаю ее подле себя, но не как
подругу жизни, это было бы слишком большое
блаженство: я вижу, как она порой приходит
помочь мне выжить и храбро нести дальше
тяжесть пустых и томительных дней!
Я часто думал, что люди проходят через
любовь, как через годы юности, что они
забывают ее, как забывается празднество, и что
другая страсть - честолюбие, любовь к славе,
полностью овладевает душой. И я тоже порой
мечтал о славе в те безмятежные годы, когда дни
143

Юлия Крюденер
мои не были омрачены тоской и страданиями и
мне снились счастливые сны. Я представлял
себе славу как любовь, полную красоты и
заключающую в себе все великое. Та слава, о которой
я мечтал, имела целью счастье всех, как любовь
имеет целью счастье одного; эта слава должна
была пробуждать умиление, а не удивление; она
была добродетелью для того, кто стремился к
ней, до того, как люди назвали бы ее славой, и
стечение событий позволило бы осуществиться
прекрасным намерениям. Но что общего у
славы с мелким честолюбием толпы, с этой
жалкой претензией что-то собой представлять
только потому, что ты суетишься? Что-то
значить для человечества, жить в веках,
олицетворять их в настоящем и в прошлом,
заставлять всех склонять перед тобой голову - удел
столь немногих! Есть слава скрытая, но
сладостная, о которой никто не говорит; мое сердце
не раз сильнее билось при мысли о ней; ей были
бы посвящены все мои дни, она превратила бы
их в чудесную ткань; я воображал подругу
жизни, у меня был друг; я любил не одну
добродетель, но и людей. Теперь вс£ кончено; я больше
не способен ничего сделать ни для себя, ни для
других.
Я знаю: я сам бросился на скалу, о которую
разбился. Я вспоминаю те дни, когда
предчувствовал свою судьбу и когда внутренний голос
предупреждал меня об опасности. Это тогда
надо было бежать, а я остался; я знал, что не
должен любить ее, и все же решил отведать любви:
так дети радуются жизни, не помня ни о чем и
144

Валери
ничего не предвидя. Я чувствовал, что ее взгляд,
голос, а в особенности душа - это яд для меня,
и я хотел попробовать его и вовремя
остановиться. Безумный! Было уже поздно! И все же,
Эрнест, любовь, которую я чувствую, полна
такого же величия, как и подлинная слава, эта
любовь способна подвигнуть на великие поступки.
Но ее восторг заставляет отказаться от власти
над миром. Она - то блаженство, которое
слепые люди ищут в иных формах. Она составляет
единство с добродетелью, прекрасна, как она,
но это как бы ее молодость. Те, кому небо
ниспосылает такую любовь, должны почитаться
лучшими из людей.
Эрнест, ты, наверное, мало что поймешь в
этом письме: мысли мои блуждают, я
смешиваю прошлое и настоящее, мои мысли подобны
полученному в наследство старому дому,
который надо привести в порядок. Но я уже не
стану ничего делать; я предоставляю мою жизнь
на волю Небесного Отца; я скажу Ему:
"Прости меня, Боже, если я плохо распорядился ею!
Даруй мне мир, который я не нашел на земле.
Отче милосердный, даруй мне каплю того
чистого, небесного блаженства, коего целым
океаном Ты окружен; утиши в моем сердце
смятение и бурю страсти, как ты одним словом
смирил бурю на море. Но оставь мне, о Боже,
воспоминание о Валери, пусть оно будет
словно окутанные вечерней дымкой деревья,
источник и крыша дома, где началась наша жизнь и
откуда мы ушли странствовать и влачить
тягостные дни".
6. Юлия Крюденер 145

Юлия Крюденер
ПИСЬМО XLI
С берегов Бренты,...
Я вернулся несколько дней тому назад и
видел их обоих. Мое решение принято, оно
окончательно; я хочу уехать, я слишком несчастлив.
Он осуждает меня, считает неблагодарным; он
не может заглянуть в мое сердце и узнать, как
оно измучено; он не может меня понять и видит
в моих поступках только беспрерывную
противоречивость. Страдание, написанное на моем
лице, отвращение к жизни, которое он
прекрасно заметил, все внушает ему мысль о том, что у
меня мрачный, быть может, даже злобный
характер. Тщетно пытался он развеселить меня, я
не могу притворяться, отвергаю все его
попытки развлечь меня и никогда не отвечаю
доверием на его заботливость. Я вижу, что огорчаю
Валери. Итак, нужно их покинуть! Меня
отталкивают и любовь и дружба, я оскорбляю и ту, и
другую. И я никогда не буду оправдан? Увы! Я
умер бы спокойно, если бы Валери подарила
мне хоть одну слезу жалости и сказала: "Он
слишком любил меня и пожертвовал ради
любви своим покоем". Не правда ли, Эрнест, она
убедится в этом, когда меня уже не будет? Она
узнает и о том, что я ее любил, что дружба не
может назвать меня неблагодарным. Однажды
все откроется, - когда я сойду в обитель
вечного покоя, туда, где все внушает ужас живым, но
где тот, кто покидает их, оставляет позади
страсти и страдания. Не пугайся, Эрнест, я никогда
не попытаюсь положить конец моему существо-
146

Валери
ванию; не стану бросать вызов Тому, у кого все
мои дни сочтены и кто даровал мне такое
долгое, чистое счастье. О, друг мой! Я слишком
виновен в том, что сам отдался страсти, которая
должна была меня погубить! Но я хотя бы умру,
любя добродетель и святую истину. Я не стану
обвинять небо в моих несчастьях, как часто
делают люди. Я буду, не жалуясь, терпеть муку: я
сам в ней повинен, и она мне дорога, хоть и
убивает меня. Я буду страдать, а потом усну. Я
явлюсь на зов Вссвышнего, обремененный
многими ошибками, но не запятнанный
самоубийством. Я не устрашу вас, о мои дорогие, добрые
родители, которые плакали от радости над моей
колыбелью, я не устрашу вас, отвергнув этот
прекрасный дар - жизнь. Вы даровали мне ее по
милости Божией и украсили невинными
радостями, полезными уроками и великими
надеждами. Я благословляю вас за то, что вы
запечатлели в моем сердце святые заветы религии, что
была дорога мне, когда я был счастлив, и еще
более необходима теперь, когда я несчастлив:
она дает мне силы страдать. Что остается тому,
кто ни во что не верил, на хладном берегу
протекшей жизни, на краю печального перехода,
коего никто не может избежать? Напрасно взор
его обращается к прошлому, оно ушло навсегда;
но и чудесные крылья надежды, устремляющие
его в будущее, у него отняты. И величавые,
утешительные мысли не убаюкивают его на краю
могилы!
6*
147

Юлия Крюденер
ПИСЬМО XLII
С берегов Бренты,...
Какой ужасный вечер! Я едва перевел дух,
но не могу успокоиться, вся моя кровь кипит;
я должен тебе написать.
Я сказал ей, что уезжаю. Она была очень
расстроена, Эрнест, очень. Мы поужинали
вдвоем: граф уехал. Я страдал сильнее, чем обычно,
и она это заметила: я был так бледен! Ее
встревожил кашель, появившийся у меня недавно,
как следствие, похоже, моей последней болезни.
Я воспользовался случаем и сказал, что мне
необходимы воды Пизы; мне их и впрямь
рекомендовали. Она посмотрела на меня с участием.
"Что вы будете делать в Пизе? - спросила она. -
Вы будете там один, совсем один; а вы уже здесь
так часто предаетесь уединению, которое
может быть для вас только опасным". Мы
встали из-за стола и перешли в гостиную. "Не
уезжайте, Густав, - сказала она. - Вы слишком
больны, чтобы оставаться в одиночестве: вам
необходима дружеская поддержка, а где вы
найдете больших друзей, чем здесь?" Тут я увидел
слезы на ее глазах; я закрыл лицо руками,
желая скрыть, как глубоко меня расстрогали ее
слова. "Вы не уедете, не правда ли?" Я взглянул
на нее. "Если бы вы знали, как я несчастен, как
я виновен, - добавил я тихо, - вы бы не просили
меня остаться!" Впервые я прочел в ее глазах
некоторое смущение; мне показалось, что она
покраснела. "Тогда уезжайте, - произнесла она
с волнением в голосе. - Но возьмите себя в руки,
148

Валери
изгоните из вашей души пагубную... " Она
умолкла. "Возвращайтесь скорее, Густав, чтобы
наслаждаться счастьем: все обещает вам его в
будущем". "Счастье! - воскликнул я. - Оно
больше для меня не существует". Я ходил широкими
шагами по гостиной; охватившее меня
волнение, ужасная мысль о том, что я, быть может,
навсегда расстаюсь с ней, помутили мой
рассудок. Наверное, я был страшен. Боялась ли она
признания, о котором могла наконец
догадаться? Во всяком .случае она встала и позвонила.
Я отошел к окну, чтобы меня не мог видеть
вошедший камердинер. Она спросила его
изменившимся голосом: "Где Мари? Пусть принесет
вышивание и пяльцы, мы вместе займемся
работой. А вы мне что-нибудь почитаете, Густав".
Я ничего не ответил. "Густав, - повторила она,
когда слуга вышел, - успокойтесь". "Я
совершенно спокоен", - сказал я не своим голосом,
подходя к ней. "Что с вами, Густав? -
воскликнула она. - Вы в крови!" Больше она ничего не
могла сказать. У меня по лбу и впрямь текла
кровь. Мне было так тяжело от того, что она
стала звать Мари из опасения остаться со мной
наедине: когда она отдавала это распоряжение,
я резко прижался к стеклу и порезался. "Ваша
бледность, ваш взор, ваш голос терзают меня, -
заговорила она, приложив платок к моей ране и
взяв меня за руку. - О, Густав! О, мой дорогой
друг! Не пугайте меня так!" "Не относитесь ко
мне с таким... (я не решился сказать: опасением,
я не смел признаться себе, что она обо всем
догадалась), с такой холодностью. Валери! Поду-
149

Юлия Крюденер
майте о том, что я вас покидаю - и навсегда!"
"Откуда такие мрачные мысли?" "Их внушает
мне сердце, - ответил я, приложив руку к груди.
- И оно меня не обманывает. Не отказывайте
же мне в последних минутах". Я упал перед ней
на колени, обнял ее ноги. Она склонилась, и
портрет графа, висевший у нее на груди,
выскользнул наружу... Не помню, что со мной
стало: от возбуждения кровь из раны снова
потекла, и ужасное волнение в тот момент, когда я,
может быть, собирался сказать, что люблю ее,
заставило меня лишиться чувств. Когда я
пришел в себя, графиня и Мари хлопотали около
меня, подносили мне нюхательную соль, не
решаясь никого позвать. Голова моя опиралась о
кресло, которое они перевернули. Валери, стоя
передо мной на коленях, прижимала к моему
лбу платок, смоченный одеколоном, и держала
мою руку в своей. Я тупо смотрел на нее, пока
не ощутил ее слезы на своем лице: это вывело
меня из оцепенения. Я поднялся и хотел
заговорить, но она принудила меня к молчанию,
закрыв мне рот рукой, усадила в кресло и сама
села рядом. "Валери", - произнес я, желая
поблагодарить ее за хлопоты, так как понял наконец,
что потерял сознание. Она сделала мне знак
молчать. "Если вы будете говорить, мне
придется уйти", - сказала она. Я обещал повиноваться
ей. Она протянула мне руку, устремив на меня
ангельский взор, полный доброты и сочувствия,
и, видя, что я порываюсь заговорить, добавила:
"Я требую, чтобы вы молчали и успокоились".
Она села за фортепьяно и пропела арию из
150

Валери
оперы Бьянки48. Вот слова этой арии в
приблизительном переводе с итальянского: "Верните,
верните покой его душе; у него чистое сердце,
но оно во власти заблуждения". Я слышал
рыдания в ее голосе. Наконец она больше не могла
сдержать слезы и откинулась на спинку кресла.
Я встал, охваченный упоением при мысли о том,
что она обо всем догадалась и жалеет меня,
готовый выразить свой восторг, но
благоговейный трепет, охвативший меня при виде ее
страданий, остановил меня. А что если она
упрекает себя за чрезмерную чувствительность, что
если, слишком явно жалея меня, она мучается,
как никакая другая женщина? Стану ли я
обрекать ее на страдания и угрызения совести?..
Но тут же, в порыве страсти забыв обо всем,
забыв о будущем ради того краткого и
упоительного мига, когда я скажу ей: "Я люблю тебя,
Валери! Я умираю в наказание за эту любовь", я
бросился перед ней на колени, судорожно сжав
их. Она посмотрела на меня с таким
выражением лица, что я вздрогнул и преступное
признание замерло у меня на устах. "Встаньте,
Густав, или я вынуждена буду покинуть вас". "Нет,
нет! - воскликнул я. - Вы не покинете меня!
Сперва взгляните на меня, Валери.
Посмотрите на эти потухшие глаза, на эту зловещую
бледность, на эту впалую грудь, где уже
притаилась смерть, а потом безжалостно оттолкните
меня. Захлопните гроб, в который я уже почти
сошел! Вы все же услышите мой последний
стон. Повсюду, Валери, он будет преследовать
вас". "Но что же мне делать? - спросила она, ло-
151

Юлия Крюденер
мая руки. - Моя дружба бесполезна, моя
жалость не может вас утешить; ваш безумный
бред смущает меня, повергает в страх, терзает...
Я чувствую, да, чувствую, что не должна ничего
знать о страсти, которая..." Она остановилась.
"Густав, - произнесла она с невыразимой
добротой, - вы не меня должны были выбрать в
качестве наперсницы, но его, этого достойного
человека, который заменил вам отца. Почему вы
не позволили мне поговорить с ним? Неужели
вы его боитесь?" Она вынула портрет графа.
"Посмотрите на него, возьмите этот портрет.
Не может быть, чтобы ваша душа не
успокоилась, глядя на такое доброе лицо". Я рукой
отклонил портрет. "Я недостоин, - воскликнул я с
мрачным отчаянием, - недостоин его жалости!"
Я взглянул на нее. Оцепенение овладело моей
душой. Разум мой прояснился лишь для того,
чтобы мне стало очевидно, что Валери не
понимает меня или не хочет понять. Самые
тягостные чувства терзали меня. "Не смотрите так на
меня, Густав, мой брат, мой друг!" Эти столь
нежные слова спасли меня. По-прежнему стоя
на коленях, я зарылся лицом в складки ее
платья и горько заплакал. Она тихонько позвала
меня; на глазах у нее были слезы, взор обращен
ввысь; ее длинные волосы развились и падали
ей на колени. "Валери, - сказал я, - еще минуту!
Именем Адольфа, Адольфа, оплаканного мною
вместе с вами (при этих словах ее слезы
потекли ручьем), заклинаю вас исполнить мою
просьбу". Она кивнула в знак согласия. "Представьте
себе на мгновение, что вы и есть та женщина,
152

Валери
которую я люблю... люблю так, как не может
выразить никакой язык... Она не отвечает на
мою любовь, так что у вас не должно быть
сомнений... Я вам ничего не скажу, я напишу вам ее
имя, и после моей смерти вы узнаете это имя,
которое я не открою до тех пор, пока жив.
Валери, обещайте мне, если вам дорог мой вечный
покой, вспоминать порой эту минуту, назвать
мое имя той, из-за которой я умираю, получить
у нее мое прощение, пролить слезу над моей
могилой... Еще минуту, Валери. Быть может, я
говорю с вами в последний раз". От этой ужасной
мысли у меня заледенела кровь; голова моя
упала ей на колени. Лоб мой был покрыт холодным
потом, который смешивался с моими горючими
слезами, но я испытывал тайное наслаждение,
чувствуя, что мои слезы падают на ее волосы и
зная, что и она плачет надо мной. Она сжала
мою голову, затем подняла ее. "Густав, -
сказала она торжественно, - обещаю вам никогда не
забывать эту минуту. Но и вы обещайте мне
никогда больше не говорить об этой страсти, не
предаваться этому безумному бреду, взять себя
в руки, позаботиться о своем здоровье и
сохранить свою жизнь, которая вам не принадлежит:
вы должны это сделать ради добродетели и
ваших друзей". Голос ее задрожал. Она протянула
мне руки, добавив: "Валери всегда будет вашей
сестрой, вашим другом. Да, Густав, вы долго
будете наслаждаться счастьем, которого так
страстно желает вам мать Адольфа". Она воздела
наши руки ввысь с самым трогательным видом.
"Вы ангел! - воскликнул я с истерзанным серд-
15в

Юлия Крюденер
цем, подчиняясь ее высшей власти,
требовавшей, чтобы я казался спокойным. - Не
покидайте меня никогда!" Она захотела уложить
волосы. "Вспоминайте иногда, - продолжал я,
умоляюще сложив руки, - вспоминайте,
касаясь этих волос, горькие слезы несчастного
Густава!" Она глубоко вздохнула, потом подошла
к окну и отворила его. Уже темнело. Наши
взоры долго блуждали вдали, там, где гонимые
ветром облака сменяли друг друга, словно те
бурные чувства, что поочередно овладевали в
этот день моей душой. Было необычно для
этой поры холодно: пришедший с покрытых
снегом гор ветер резко дул и срывал листья с
деревьев, которые растут возле окна. Я
вздрогнул, с грустью вспомнив, как на кладбище
облетавшие цветы усыпали Валери, и видя эти
листья, предвещавшие осень и падавшие на
склоне моей жизни. Это был мой последний
день с ней, я это чувствовал; я навсегда
простился с ней... и со счастьем! Я дивился своему
спокойствию: ничто меня больше не
волновало; жизнь с ее надеждами была позади; все
было кончено, но я уносил на свою новую родину,
куда вскоре собирался переселиться, память о
нежной привязанности ко мне Валери; она
была на земле моей сестрой, моим лучшим
другом, я был в этом уверен. Прости, Эрнест,
прости! Небо, желая вознаградить женщин за
несправедливое отношение к ним мужчин,
ниспослало им дар более совершенной любви. Я
не оскорбил ее чувствительной души, я даже ни
разу не пожелал, чтобы она стала моей. Если в
154

Валери
порыве бурной страсти я был готов признаться
ей в своей любви, то без малейшей надежды на
ответное чувство. И не сознавал ли я даже на
пороге безумия, что граф более достоин ее?
Разве я когда-нибудь завидовал этому
истинному другу? Вот каковы были мои размышления,
и если бы до этого вечера я не ощущал так
отчетливо необходимости отдалиться от нее, если
бы мое решение не было продиктовано
требованием священного долга, я думаю, что остался
бы, такое я ощущал спокойствие и смирение,
так далеки стали те бурные порывы, что
доставили мне столько горя!
Наконец Валери прервала молчание.
"Пишите нам, мы будем знать все, что вы делаете.
Вы позаботитесь о своем здоровье, не правда
ли, Густав?" И она положила руку мне на плечо.
Мари прошла мимо окна, заметив: "Очень
холодно, сударыня, а вы так легко одеты", и
протянула ей букет цветов апельсинового дерева.
Валери дала часть цветов мне, вздохнув.
"Теперь никто не будет заботиться так, как вы, о
цветах на Лидо, - сказала она. - Мне будет
грустно ездить туда одной". Голос ее задрожал, она
быстро встала и устремилась к двери своей
спальни. Я пошел за ней, она протянула мне
руку, которую я поднес к губам. "Прощайте,
Валери! Прощайте надолго!... О, Валери, еще один
взгляд, последний, или я поверю, что больше не
увижу вас никогда!" Я и впрямь был охвачен
какой-то суеверной тревогой. Она взглянула на
меня, и я увидел слезы, которые она хотела
скрыть. Она попыталась улыбнуться. "Прощай-
156

Юлия Крюденер
те, Густав, прощайте. Я не расстаюсь с вами,
мне еще столько нужно вам сказать".
Она закрыла за собой дверь, а я упал в
кресло, уничтоженный этим звуком: мне
показалось, что вселенная рухнула. Не знаю, сколько
времени я оставался в таком состоянии: только
услышав очередной бой часов, я понял, что уже
поздно, и поднялся. Меня окружала глубокая
темнота. Мне было больно только в тот
момент, когда дверь закрылась. Теперь я словно
пробудился ото сна. Я чувствовал себя
разбитым. Я спустился во двор, направляясь в свою
комнату. В сарае горел свет: мальчик-слуга чи:
стил карету, беспечно посвистывая. Я
остановился: это была моя карета. Сердце у меня
учащенно забилось; я вышел из состояния
оцепенения и покоя: не видя больше Валери, я снова пал
духом. Самая несчастная любовь все же не так
несчастна в присутствии любимого существа, ее
окружает магия этого присутствия, ее
страдания имеют свою прелесть, ибо их замечают. Но
теперь я ощутил всю нестерпимую боль
разлуки. Я готов был лишиться чувств при виде этой
кареты, которая должна была унести меня
прочь от нее. Даже этот посвистывающий
мальчик причинял мне боль. Я завидовал его
спокойствию, и мне казалось, что он насмехается над
моими ужасными муками. Я бросился в свою
комнату, упал на пол и стал биться об него
головой, стоная и повторяя имя Валери. "Увы! -
говорил я себе. - Она меня больше никогда не
услышит!" Тут вошел Эрик, мой старый Эрик. Он
не в первый раз видел меня в таком ужасном со-
156

Валери
стоянии и начал попрекать меня. Я сделал вид,
что ложусь спать, чтобы только он ушел, и
провел несколько часов на постели в сильнейшем
волнении. Я решил написать тебе. Вспомнив все
мучительные события этого дня, я немного
успокоился: так сладостно хотя бы поведать о
том, что нас терзает! И когда я думаю, что мой
Эрнест, лучший из друзей, самый
чувствительный из людей, пожалеет меня, я молю небо
вознаградить его за тот бальзам, который эта
мысль проливает на мое бедное сердце.
В пять часов утра
Я вновь увидел ее, Эрнест, вновь увидел
этой ночью благодаря необычайному стечению
обстоятельств! Ты не можешь понять, каким
образом, не так ли? После того как я написал
тебе, я привел в порядок свои вещи. Я
приготовил небольшие подарки для Мари и некоторых
других слуг и запечатал письмо для графа,
очень трогательное письмо, в котором я просил
его прощения за все причиненные ему
неприятности и за мой скорый отъезд; я писал, что
надеюсь однажды оправдаться перед ним, когда
станет ясной причина моих явных странностей,
и умолял его любить меня по-прежнему, ибо без
его дружбы я буду несчастен. Наконец,
закончив сборы, я сел, одетый по-дорожному, на стул,
дожидаясь и страшась часа моего отъезда, но с
полной решимостью уехать, так как я не видел
иного способа положить конец моей муке. Я
пребывал в этом ужасном состоянии тревоги и
беспокойства, которое трудно описать, как
757

Юлия Крюденер
вдруг заметил, что одно из окон напротив меня
необычайно освещено: это было окно комнаты
одной юной итальянки, недавно поселенной в
доме рядом с Валери, чтобы прислуживать ей:
их спальни отделены лишь кабинетом. Я бегу,
пересекаю двор, поднимаюсь по лестнице.
Кругом царил сон. Я толкаю дверь и вижу
молодую Джованну, которая уснула одетая, сидя за
столом, а возле нее - загоревшийся полог
кровати. Она крепко спала тем сном, каким спят в
шестнадцать лет те, кто не испытал еще
несчастной страсти. Я открываю окна, чтобы дым
вышел наружу, срываю полог. К счастью,
Валери принимала ванну в этой комнате. Я заливаю
огонь водой из ванны, стараясь как можно
меньше шуметь. Я боялся, что Джованна
проснется, и ее крик разбудит графиню. Потом я
тихонько разбудил девушку, и показал ей
последствия ее неосторожности. Она заплакала,
говоря, что всего лишь уснула, что она писала
письмо матери, а затем поставила свечу около
постели, собираясь лечь спать, и не помнит,
каким образом уснула за столом. Пока она
говорила, я окончательно потушил огонь, уже
добравшийся до матрасов. Затем я вышел в
маленький коридор, чтобы убедиться, что там
нет дыма. Едва я оказался в этом коридоре, как
неодолимое желание еще раз увидеть Валери
охватило меня: дверь ее комнаты была
полуоткрыта. "Она спит, - подумал я. - Никто ничего
не узнает, если Джованна ничего не заметит. Я
увижу ее еще раз. Я останусь на пороге
святилища, которое почитаю, как душу Валери".
158

Валери
Мне удалось заставить молодую итальянку
выйти на несколько минут.
Дрожа, я вхожу в коридор, останавливаюсь,
охваченный ужасом при мысли, что Валери
может проснуться, хочу вернуться назад,., но
желание увидеть ее было таким сильным!.. "Я
покидаю ее, быть может, навсегда! Ах! Мне хочется
еще раз сказать ей, что это ее я люблю! Если
Валери увидит меня, я не вынесу ее гнева, я
убью себя". Я словно в тумане воображал эту
страшную сцену. Я тихо скользнул в комнату.
Она была освещена ночником, и я смог увидеть
спящую Валери. Целомудрие по-прежнему
охраняло ее: она была укрыта чистым, как она,
белоснежным покрывалом. Я с восторгом
созерцал ее прелестные черты: ее лицо было
обращено ко мне, но я видел его смутно. Я
попросил у нее прощения за мой поступок, я
обратился к ней со словами самой страстной любви. Она
как будто видела тревожный сон. Что стало со
мной! О, восхитительное мгновение! Какое
упоение!.. Она произнесла: "Густав!"... Я бросился
к ее постели, мои неверные шаги заглушил
ковер. Я хотел покрыть поцелуями ее прелестные
ножки, упасть на колени перед этим ложем,
которое сводило меня с ума, как вдруг она
произнесла другое слово, которое должно завершить
мою судьбу. Она сказала глухо: "смерть!"... и
повернулась на другой бок. "Смерть! -
повторил я. - Да, мне остается только смерть! Тебе
снится моя судьба, о, Валери! - продолжал я
шепотом, встав на колени. - Прими же мое
последнее прости. Вспоминай меня, думай иногда о не-
159

Юлия Крюденер
счастном Густаве и хотя бы во сне говори ему,
что он тебе не безразличен!" Я не видел ее
лица. Одна ее рука лежала поверх покрывала. Я
легонько коснулся ее губами и снова ощутил
холодок кольца. "И ты, навсегда разлучивший
меня с ней, прими мой мирный поцелуй;
благословляю тебя, хоть ты и сводишь меня в могилу..."
И мои слезы упали на ее руку. "Ты связываешь
ее с человеком, которого я не перестану
любить, который делает ее счастливой;
благословляю же тебя!" - повторил я. И встал,
успокоенный сделанным над собой усилием. "Еще один
взгляд, Валери, один взгляд на тебя! Пусть твои
черты запечатлятся в моем сердце! Пусть в
моей памяти останется эта мирная картина покоя,
невинного сна: она даст мне силы любить
добродетель, когда я буду вдали от тебя!"
Я взял ночник и подошел к постели. Какое
нежное, дивное олицетворение девственности,
простодушия! Одна ее рука по-прежнему
лежала поверх покрывала, другой она подперла
щеку, словно ребенок. Эта щека порозовела, тогда
как та, что была с моей стороны, оставалась
бледной. Так и ее сон показался мне поначалу
сладостным, а затем стал предвещать смерть.
Она была укрыта покрывалом до подбородка, и
ее чистые, как и ее душа, формы были лишь
слегка обозначены. О, Валери! Как усиливают
любовь эти волшебные узы целомудрия и
нравственной чистоты! Никогда самый
соблазнительный беспорядок не приводил меня в такое
волнение, не наполнял все мое существо столь
сладостной негой!.. Я боготворю тебя! Я отдал
160

Валери
бы жизнь за один самый целомудренный
поцелуй твоих губ, которые казались
истомленными! Да, ты казалась грустной, моя Валери, и я
был от этого в еще большем упоении... Я нашел
в себе силы расстаться с тобой!.. Я чту тебя,
Валери! Возьми же в расчет мою волю, она
искупает все мои ошибки!
Вскоре послышались шаги итальянки; я
пошел ей навстречу и выбежал во двор. Я хотел
перевести дух, успокоиться. Начало светать,
потянул прохладный утренний ветерок; на
востоке на горизонте появилась золотая полоска,
предвещавшая восход. Свернувшиеся на ночь
листья акации начали раскрываться; ручные
орлы вылетели из дупел в ожидании корма; в
воздухе запорхали птицы, и молодые матери
покинули свои гнезда. Эти картины вокруг
изображали возобновлявшуюся жизнь, которая для
меня была кончена. Я присел на ступени
лестницы, ведущей в сад; над моей головой кружили
жаворонки, и их веселое, беспечное пение
вызвало у меня слезы. Я был так слаб, так удручен,
грудь моя горела, тогда как я чувствовал озноб,
и губы мои дрожали. Я пытался успокоиться, но
напрасно. Некоторое время я лежал на
ступеньках. Мы столько раз спускались по ним вместе.
Наконец я поднялся и, проходя мимо гостиной,
где мы были вчера, решил взять с собой арию,
которую пела Валери. Стало совсем светло. В
гостиной мне попался под руку столь
трогательный дуэт Ромео и Джульетты49. Итак, вот
мой удел: в моем сердце должна остаться
только память о муках и сожалениях! Эта музыкаль-
161

Юлия Крюденер
ная пьеса снова со всей силой вернула меня к
мысли об ужасной разлуке. Даже пение
жаворонков напомнило мне то душераздирающее
мгновение, когда Ромео и Джульетта
расстаются друг с другом. Я был подавлен, мрачен. Я с
трудом добрался до своей комнаты, откуда
пишу тебе. Не смею поведать тебе о надежде,
скрытой в моем сердце! Неужели она никогда
не узнает, как я страдал? Мне невыносима
мысль, что на земле не останется ни следа от
этих страданий! Во всяком случае мои письма к
тебе - это памятник, он переживет меня.
Сохрани их: быть может, какое-нибудь
непредвиденное обстоятельство приведет к тому, что она их
прочтет? Друг мой, эта мысль, какой бы
невероятной она ни казалась, придает мне силы,
когда я пишу тебе, и не позволяет мне пасть под
тяжестью усталости и терзающей меня скорби.
ПИСЬМО XLIII
Близ картезианского монастыря Б. ...
Здесь, вблизи этой суровой обители, откуда
изгнаны мирские страсти и житейская суета, я
пытаюсь обрести покой. Я живу в комнате с
видом на монастырь.
Я чувствую себя спокойнее, Эрнест, с тех
пор как решил отвергнуть все, что имеет
отношение к этой безумной любви. Я хочу, если это
возможно, спасти последние дни моего бурного
существования и провести их в смирении, если я
не в состоянии найти покой.
162

Валери
Как мал я кажусь самому себе посреди
этого места, посвященного самым возвышенным
добродетелям! Любовь кажется мне
преступлением здесь, где на все чувства наложена узда,
откуда изгнаны самые дозволенные в миру утехи,
где душе, освобожденной от самых
естественных уз, позволено любить только суровый долг.
Я только что прочел житие одного святого,
которое нашел у себя в комнате в шкафу. Этот
святой был и остался человеком: он страдал и,
храбро сражаясь с мирскими желаниями,
поборол их. В одиночестве своего сердца он жил с
Богом. Он не любил жизнь, но и не призывал
смерть.
Он изгнал из своей памяти все картины
юности и воздвиг между ними и годами
одиночества стену раскаяния. Порой, когда по ночам
он ходил босиком по просторным
монастырским галереям, ему чудилось, что его зовут
ангелы. Если бы он посмел, то пожелал бы
умереть. Целыми днями он рыл себе могилу, с
радостью думая о том, что оставит земле только
свой прах, и с трепетом надеясь, что душа его
отправится на небо. Он жил в этой обители в
1715 году, а затем умер, вернее, исчез, такой
тихой была его смерть. Его прах был оплакан, и
все почувствовали грусть утраты, ибо на земле
не стало безмятежного спокойствия,
утешительного взора и приветливой доброты отца
Жерома.
После этого, Эрнест, не стыдно ли нам
говорить о наших страданиях, о нашей борьбе и
наших доблестях?
163

Юлия Крюденер
Давно уже я хотел увидеть эту обитель, это
творение суровой мысли Святого Бруно,
никому неведомое, погруженное в безмолвие,
скрытое, как глубокая тайна, в этих горах. Здесь
живут те, кого называют экзальтированными
натурами, но эти люди каждый день делают добро
другим людям. Они возделали суровую землю,
устроили на ней ремесленные мастерские и
наполнили тишину благословениями бедных.
Какая возвышенная и трогательная мысль
объединить вместе триста монахов, которые живут
святой жизнью, ходят по этим просторным
галереям, поднимая печальный взор лишь для
того, чтобы благословить тех, кого встречают на
пути, в то время как все их движения
изображают глубочайший покой. Их всегда спокойное
лицо, тихий голос говорят о том, что они живут
только ради Бога, великого, забытого миром,
которому поклоняются только в их пустыне!
О, какое волнение охватывает душу! Как
глубоко проникает в нее голос религии, нашедшей
здесь приют: он рокочет в потоках, гудит в
вершинах деревьев и раздается с высоты крутой
скалы, где словно виден сам Святой Бруно,
воздвигающий часовню и обдумывающий свой
суровый устав! О, как хорошо он знал сердце
человеческое, которое устает от утех и
укрепляется страданиями, которое хочет большего, чем
удовольствие и ищет те великие, глубокие
переживания, что дарует близость Бога, возвращая
человека к мыслям о вечности!
Невозможно описать, что я пережил: слезы,
глубокое уединение, чувство умиления дали мне
164

Валери
ощущение счастья. Я пал ниц перед
Всемогущим, который сотворил эту великолепную
природу, придав ей то величие, то мягкость,
призвал человека проникнуться неизвестными
прежде чувствами, создал пылкие и нежные души и
доверил им тайны, неведомые неглубоким
людям. Сколько голосов, думал я, умолкло в этой
пустыне! Сколько вздохов было послано за ту
грань, где начинается бесконечность! Я видел
лица с печатью меланхолии, но выражающие
надежду и спокойствие, которые сменили
борение страстей, лица, безмятежно взирающие на
смену времен года и изменения в природе; я
видел натруженные руки, обнимающие подножие
креста, благоговейно помещенного в
уединенном месте. Там с трудом касались земли
дряхлые колени, текли слезы, что порой сушил
резкий зимний ветер; здесь эхо доносило стенания
и надежды христианина, а далее, на бесплодной,
словно забытой природой, скале, где все
мертво, все хладно, как сердце, лишенное веры,
среди терниев, нависших над потоком и
безжизненных высот, свидетелей лишь черных гроз, там,
быть может, блуждает жертва давних,
неизбывных угрызений совести: она является с
мрачным, потупленным взором, с челом,
изборожденным морщинами, и, терзая свою грудь,
бросается на холодный камень, признаваясь в
сокрытом злодеянии.
Как много я пережил здесь, Эрнест! Как
много передумал! Вчера была гроза: гром
прокатился по горам, яростно рокоча; безмолвные
своды потряслись: кладбище покрыл мрак, так
165

Юлия Крюденер
что с трудом можно было различить могилы, в
которых почиет столько мертвых. Я прошел
мимо часовни, куда их переносят перед тем, как
похоронить, где над ними захлопывается
крышка выдолбленного ими самими гроба. Мне
почудилось, что я слышу скорбное пение монахов,
эти святые стихи, препровождающие их в край
забвения. Меня охватила сладостная дрожь, и я
погрузился в воспоминания о прошлом. Пока
разворачивались эти страшные и трогательные
картины, небо очистилось от туч, выглянуло
солнце и сквозь старинные окна проникло в эту
обитель смерти. Надписи на могилах снова
засияли, и длинные травы, поникшие под дождем,
вновь распрямились.
Уставшая от борьбы с ветром птица
спустилась на кладбище. Так, подумал я, весной сюда
иногда залетает соловей; он тщетно ищет розу,
юную, как он, или розовый куст: цветок любви
изгнан из этих мест, как и сама любовь. Певец
неги садится на могилу и нежно вздыхает в
обители смерти. Увы! Быть может, этот камень
скрывает сердце, у которого была своя весна,
быть может, прежде чем служить Богу,
преисполняясь святым ужасом перед миром, он
боготворил этот мир как Бога, создавшего любовь и
одарившего ею землю: но вскоре, словно
истомленная ветром птица, усталый от страстей, он
нашел убежище на этих вершинах и, уйдя от
жизни, решил посвятить себя вечности, позабыв
все, что связывало его с миром.
Эрнест, Эрнест, на свете нет места, где
можно было бы укрыться от пагубной страсти, по-
166

Валери
добной моей: даже здесь, где все осуждает ее,
все гонит прочь, она находит свои жертвы и
подвергает их всевозможным пыткам. Тщетно
суровая природа одним своим диким видом
отпугивает любовь, тщетно грозная религия
воздвигает перед ней святые преграды - покаяние,
пост, картины смерти и адских мук, тщетно
красноречивые могилы отверсты со всех
сторон, тщетно бесчувственный камень оживлен
благочестивым стихом, уверяющим человека в
том, что добродетель будет вознаграждена:
этот мимолетный путник не может победить
себя; даже здесь он оказывается во власти этой
ужасной силы, даже здесь его краткое
существование состоит из бесполезных сожалений и
бесплодных намерений; он привязан к чувству,
которое составляет разом наслаждение и бич
его жизни наперекор смерти и мрачной
природе, наперекор телу, изможденному всякого рода
воздержаниями, наперекор грозной вечности;
он с мукой перебирает в памяти свои роковые
ошибки, дрожит, смущается, но хранит
воспоминание о преступном наслаждении, что все
еще ему дорого, что он носит и лелеет в груди.
Слушай, Эрнест, и трепещи. Вчера я
прогуливался, вернее ходил нетвердыми шагами в
окрестностях обители; луна окутала
меланхолическим покровом монастырь, деревья и
кладбище, и только зловещий крик орлана нарушал
тишину ночи. Перед моим взором предстал
крест, возвышавшийся на холме. Взобравшись
наверх, я сел и долго созерцал небо и вечернюю
звезду, которую так часто видел из окна дома,
767

Юлия Крюденер
где мы жили вместе с Валери. Меня поразили
какие-то стоны. Я поднялся и увидел у
подножия креста, полускрытого за деревом,
лежащего ничком на земле монаха. Его
душераздирающие жалобы, очевидно, не смели вознестись
ввысь, в обитель мира; их поглощала земля.
Сердце мое затрепетало. Мне показалось, что я
узнал слишком знакомые страдания. Я не
дерзнул остановить его, но в самозабвении зарыдал
над ним.
Его долгое молчание испугало меня. Я
решился приблизиться и поднял его. Луна
осветила бледное, изможденное, но еще молодое лицо.
Молодым был и его голос. Сперва он уставился
на меня, словно только проснувшись, затем
спросил: "Кто ты? Ты тоже страдаешь?" Я
обнял его, и мои слезы потекли по его впалым
щекам. "Ты плачешь, - сказал он, - значит, умеешь
сочувствовать. Благодарю тебя", - добавил он
спокойным голосом. Его взгляд испугал меня.
Я был поражен контрастом между его
тревожными движениями и голосом, словно
отделившимся от души и ее страданий.
Я спросил, кто он. "Кто я?" - произнес он,
словно что-то припоминая. Затем указал на
свою рясу. "Я несчастный! Моя история
коротка50. Меня зовут Феликс. Мне дали такое имя,
думая, что я буду счастлив: это было в Испании.
Но, - сказал он, покачав головой и тяжело
вздохнув, - получилась ошибка. Счастье - не
жилец на этой земле, злые люди убили его", - и
он ударил себя в грудь так, что у меня сжалось
сердце. "Какое же зло вам причинили?" - спро-
168

Валери
сил я. "О, об этом не следует говорить, об этом
надо забыть здесь, - ответил он, воззрясь на
крест и сложив руки, - надо все забыть и все
простить". Он собрался уходить, но я удержал
его. "Чего ты хочешь от меня? - спросил он. -
Уже поздно. Утром я должен петь в хоре, а до
этого не следует ли мне поспать? Ты не знаешь,
как счастлив я иногда, когда сплю! Я вижу
равнины Валенсии, изгороди со свисающими над
ними цветами граната. Но это не все; это не
самое мое большое счастье (он наклонился к
моему уху). Я не решаюсь сказать тебе о Лауре...
(он вздрогнул). В моих снах она жива. А когда я
бодрствую, она мертва!.." Он страшно
вскрикнул и умолк.
О, Эрнест! Я больше не мог жаловаться на
судьбу. Моя скорбь умолкла при виде гораздо
более страшной муки: ты жива, воскликнул я,
ты жива, Валери! О, небо, сохрани ее и сохрани
мой разум, чтобы я мог благословлять тебя!
Затем, повернувшись к несчастному Феликсу, я
сжал его в своих объятиях. Онемев от избытка
жалости, я не мог найти слов, достойных его
горя. "Не говори никому, прошу тебя, что я сказал
тебе о Лауре, здесь это большой грех. Каждый
день я стараюсь искупить его, но продолжаю
любить против своей воли. Когда я начинаю
думать о небе, о рае, я вижу там Лауру. А когда
я прихожу сюда ночью, ибо с тех пор, как я
стал... ты видишь, что со мной, - сказал он,
указав на свою голову, - с тех пор мне все
разрешают. Я выхожу из монастыря через эту
маленькую дверцу; у меня есть ключ. Я не хочу беспо-
169

Юлия Крюденер
коить братьев своим плачем: это соблазн... Так
вот, что я хотел тебе сказать?" "Вы говорили о
том, Феликс, что когда вы приходите сюда
ночью..". "Ах, да, ночью... Ночью ветер, деревья,
текущая вода, все словно произносит ее имя.
Мне кажется, что все было бы таким
прекрасным, если бы она была здесь. Я бы прижал ее к
груди, она бы согрелась, и листва скрыла бы от
нас монастырь, ведь я не посмел бы любить ее в
монастыре: я дал такие клятвы у подножия
алтарей забыть ее! Но, - вздохнул он, — не могу".
"Не можешь!" - повторил я и тоже вздохнул.
Холодный пот струился по моему телу. Я
проникся его скорбью и был совершенно
подавлен. "Послушай, - сказал он, - не становись
монахом. Уезжай далеко, иди в Испанию, но не
люби. Религия правильно запрещает любить
одного человека больше, чем небо, больше, чем
жизнь, больше всего. Прощай, не люби: если бы
ты знал, какое горе это приносит! Меня
предупреждали в свое время, но я ничего не слушал".
Не помню, что еще он говорил, голова моя
пошла кругом. Помню только, что он вернулся
в монастырь, что утро застало меня у подножия
креста. Мой хозяин сказал, что брата Феликса
все в монастыре любят, что он никому не
делает зла, что настоятель, человек превосходный,
добрый, дозволяет ему гулять ночью с тех пор,
как Феликс потерял рассудок, а потерял он его
от того, что одна молодая испанка, которую он
любил, умерла. Скорбь привела его в
монастырь, ибо родители Лауры противились его
браку с ней и заставили ее стать монахиней. Ко-
170

Валери
гда он узнал, что она умерла, то разум его
окончательно помутился.
Я уезжаю отсюда, Эрнест; это место мне
больше не подходит: повсюду я вижу
несчастного Феликса.
ПИСЬМО XLIV
Пьетра-Мала51,...
Пишу тебе, мой друг, хотя я очень слаб. Я
пролежал десять часов в постели, но это не
прибавило мне сил. У меня снова жар, и грудь
болит. Я приехал сюда вчера днем. Селение
Пьетра-Мала, окруженное Апеннинами, затеряно в
глуши. Оно скрыто в горных ущельях и словно
забыто всем миром, но мне это нравится. Я
здесь недавно, но уже встретил добрых людей.
Эрнест, я останусь здесь несколько дней, быть
может, несколько недель. Не все ли равно, где
влачить пустые дни, лишь бы вдали от Валери и
от графа: эта любовь, которую я должен
скрывать, для него оскорбительна. Здесь по крайней
мере я буду свободен. Мой взгляд, мой голос,
мое одиночество, все будет только моим; никто
не станет за мной следить... Несчастный! какой
грустной привилегией ты дорожишь, какое
грустное счастье тебе остается! О, Валери, значит,
я больше не стану предметом твоей жалости?
Такой нежной, такой великодушной!
В шесть часов вечера.
Жар у меня спал, и я немного прогулялся.
Я дышу свободнее, в этих горах такой чистый
171

Юлия Крюденер
воздух! Я осмотрел домик, в котором живу:
он мне очень нравится. Поток,
разрушительный, как сжигающая меня страсть, повалил
возле дома несколько высоких сосен и
кленов. Вместе с выкорчеванными на
противоположном берегу деревьями они образовали
нечто вроде моста, над которым взлетает пена,
образуемая бурными водами потока. Я
остановился на берегу и наблюдал за скакавшими
по поваленным деревьям воронами, чьи
зловещие крики соответствовали моему
душевному состоянию.
ДНЕВНИК ГУСТАВА
Пьетра-Мала,...
Эрнест, начинаю для тебя этот дневник.
Правда, когда я болен, я могу написать всего
несколько строк. Мне очень нравится дом, в
котором я живу. Я рад, что остановился здесь и
собираюсь пробыть в этом месте до тех пор, пока
мне не станет лучше... Лучше! ах, не
обольщайся... Но что мне делать в Пизе? Разве там я
скроюсь от взглядов праздной толпы, всегда не
только занятой собственными удовольствиями, но и
жадной до чужих тайн, ведь она не прощает,
когда с ней не сливаются.
Здесь природа словно жалеет меня и
печалится обо мне. Она примет меня в свое лоно и,
как верная подруга, сохранит мои грустные
тайны. К чему же беспокоиться о том, где я прове-
172

Валери
ду последние дни? Блуждая, как Эдип, я,
подобно ему, ищу только могилу, а для этого нужно
так мало места.
Здесь все созвучно моему тяжкому
состоянию; это меланхоличное и пустынное место
словно создано для того, кто находится во
власти несчастной любви. Я часами сижу над
потоком; с трудом взбираюсь на гору, откуда
открывается вид на Ломбардию; и когда мне кажется,
что вдали я вижу небо Венеции, мне
представляется это милостью свыше.
Со мной несколько любимых авторов: оды
Клопштока52, Грей53, Расин55. Я читаю мало, но
они уносят меня за грань жизни, прочь от
земли, где мне не хватает Валери.
Здесь есть один молодой человек,
родственник моего хозяина, хорошо играющий на рояле.
Сегодня я слушал мелодию арии, чьи слова
запечатлел в моем сердце ее голос, арии, которая
заставила ее плакать над несчастным Густавом.
Не жалей меня, Эрнест; страдание, свободное
от угрызений совести, заключает в себе что-то
меланхоличное и сладостное.
Я вышел за пределы селения и гулял по
большой дороге. Я встретил бедного матроса в
одежде паломника. Этот человек, желая
очистить свою совесть, дал обет сходить в Лорет-
то55. В молодости он страстно любил море и,
173

Юлия Крюденер
как Робинзон, вопреки воле родителей, покинул
их. Он нарисовал мне трогательную и
правдивую картину своих бедствий. Он рассказал, как,
получив место на борту корабля,
направлявшегося в Индию, он, охваченный чувством счастья,
вдруг проснулся однажды ночью, увидев во сне
мать, упрекавшую его за то, что он уехал. Тогда
он выбежал на палубу, и голос матери
почудился ему в жалобном плеске волн. Когда
поднялась буря, он не мог ничего делать и дрожал от
страха, что погибнет, ибо над ним тяготеет
проклятие родителей. Тогда-то он и дал обет, что,
если вновь увидит мать и получит ее прощение,
то совершит паломничество в Лоретто. Затем
он рассказал, что в течение десяти лет не мог
вернуться на родину; что когда наконец он
увидел причал Генуи, то чуть не умер от радости
при виде земли, которую так жаждал покинуть.
Вот каков, Эрнест, всякий человек! Вот его
желания, его тревоги, ошибки, и наконец
неизбежные муки, называемые угрызениями совести.
Вот чего стоит его опыт, а другого он не хочет:
этот опыт должен быть оплачен, чтобы
человек ощущал его своим.
Бедный моряк! Когда он рассказывал свою
историю, я ему искренне сочувствовал; но мне
показалось жалким его стремление выставить
свое паломничество как один из прекрасных
поступков. Правда, я тут же раскаялся в своей
гордыне и подумал: "Люди столь ничтожны и тем
не менее взирают свысока на столь многое!
А Бог столь велик, но ничего не отвергает!
Каждый добрый порыв, даже каждая добрая
174

Валери
мысль расцветает перед его очами; у него
сочтены каждое намерение, каждое похвальное
чувство его создания, равно как и все удары его
сердца. Он велит жизни прекратиться, а добру -
возрастать и процветать в веках. О, Боже
милосердный! - думал я. - Ты считаешь и шаги
бедного моряка, которого сыновнее благочестие
заставляет идти через тернии Апеннин под
раскаленным небом его родины".
Когда я вижу в уединенной долине робкий
цветок, который увянет, никем незримый, утаив
свой аромат; когда я слышу голос одинокой
птицы, которая умрет, не оставив следов, и
думаю о том, что могу умереть, как они, вот тогда
я чувствую себя глубоко несчастным! Меня
охватывает мучительная тревога, желание быть
оплаканным ею. Порой я слышу возгласы
пастухов, собирающих и пересчитывающих коз в
горах. На днях я слышал, как один из них
жаловался, что не досчитался одной любимой козы и
что боится, как бы она не упала в пропасть.
Тогда я подумал, что скоро те, кто любили меня,
перебирая счастливые мгновения своей жизни,
произнесут со вздохом: "Бедный Густав! Нам
недостает его, он скользнул в глубокую ночь
смерти!"
Я не всегда так несчастен, как тебе может
показаться; я должен утешить тебя, милый
Эрнест: я чувствую, что заставляю тебя проливать
слезы. Не всякое мгновение ложится тяжестью
мне на сердце; часто у меня есть моменты пере-
175

Юлия Крюденер
дышки или умиления. Не лишенные прелести
смутные мечтания убаюкивают меня...
Что же за неиссякаемый источник счастья
таится в сердце человека, сохранившего
близость к природе? Что это за странное,
восхитительное воодушевление, которое, сливаясь с
нашим нравственным чувством и тайной нашей
судьбы, рождает в нас смутное и сладостное
беспокойство, эта потребность в счастье, что порой
заменяет его в юности, наконец это непонятное,
не связанное ни с чем определенным очарование,
против которого бессильно даже страдание?
Я гуляю в горах, вдыхая аромат лаванды и
жимолости, и думаю: "В этим самых
уединенных, самых недоступных местах природа, все
еще чарующая, располагает к счастью и любви.
Тысячи существ жили и живут на этих нежных,
бархатистых листочках, погружаясь в
бесконечное наслаждение жизнью и любовью. И если
человек, любимое творение создавшей его силы,
если человек, гордый и чувствительный, придет
сюда молодым, красивым, ведающим счастье
разделенной любви, упоение дозволенными
радостями и полным блестящих надежд, о! какой
рай он здесь найдет! В сердце его раскроются
лучшие чувства, взоры уверенно вознесутся к
небу и с восторгом опустятся на подругу жизни.
Боже Всемогущий! Что же Ты уготовил Твоим
избранникам?"
Я вернулся туда же, Эрнест, в те места, о
которых только что говорил. Я встретил молодо-
776

Валери
го человека, и он показался мне счастливым.
Возле него стояла очаровательная, грациозная
юная особа, положив ему руку на плечо. Оба
были одеты просто, но изящно. Пройдя
известной мне тропой, я смотрел на них, скрытый
кустарником, и мне казалось, что я вижу словно во
сне то, о чем думал вчера. Они разговарили, но
я не слышал, о чем. Они немного прошлись,
затем сели. Оба, должно быть, хорошо знают и
любят эти места и словно возвещали им о
наступившей здесь поре счастья. Они воздели руки к
небу, смахнули слезы, обнялись. Так любить
умеет только невинность! В их любви была
безмятежность ангелов. Я никогда не обниму так
обожаемую женщину: страсть и страдание
неразлучны с моим выбором. Вот, о чем я думал.
О, Валери! Если бы мои пересохшие губы
посмели прикоснуться к твоим, если бы эти
скупые, мучительные слезы страсти превратились
в слезы наслаждения и упали на твои веки, если
бы наши слившиеся сердца бурно застучали в
лад, тогда, я знаю, умирая от блаженства, я
услышал бы крик отчаяния, и уродливое лицо
преступления возникло бы по соседству с
ангельским видением!
Значит, невозможно, нет средства достичь
блаженства, которое рисует мне воображение,
блаженства невинного!.. "Увы! Только один
миг, всего один, о, Всемогущий Боже! - твердил
я. - Тебе все возможно. А потом я каплю за
каплей отдам всю мою кровь, что кипит в моих
жилах, где горит сжигающее меня пламя
желания!"
7. Юлия Крюденер 777

Юлия Крюденер
Эрнест, я упал на колени; мои волосы были
влажными от пота; ужасная тяжесть давила мне
грудь; руки цепенели от смертельного холода.
Я хотел подняться, но усталость свалила меня,
я упал ничком на землю, стараясь успокоиться.
Признаюсь, в какой-то момент у меня
появилась надежда, что я сейчас умру: я вдыхал
влажный запах омытой дождем земли, и этот запах,
обычно столь сладостный, был полон для меня
зловещих предзнаменований. Между тем мои
пересохшие уста и истомленная грудь жаждали
освежения; воля к жизни проявилась как раз в
тот момент, когда я желал смерти и призывал
ее. В эту минуту влюбленные запели одну из
нежных, хорошо известных в Италии песен. Я
слушал их, закрыв глаза и стараясь отвлечься от
моих страданий. Эта песня в исполнении
счастливых голосов принесла мне облегчение: я смог
подняться. Я увидел, что они идут в мою
сторону, и это меня неприятно поразило, хотя я и
хотел рассмотреть их поближе. "Нет, нет, -
подумал я, - счастье - священно. Это чарующее,
мимолетное мгновение жизни столь прекрасно! Я
не стану омрачать их невинную, живую радость
образом смерти, скорбным видом моего
изможденного лица. Они отшатнутся от меня, словно
от дурного предзнаменования, прочтут о моем
горе на моем лице, и вид моей увядшей
молодости скажет им: вот, что делает с человеком
любовь!"
Я спрятался в кустах, и они прошли мимо.
Тогда я медленно приблизился к тому месту, где
они сидели, и, как бы сливая мою печаль с их
178

Валери
счастьем, долго смотрел на это место,
предоставленное теперь размышлениям, и вспоминал
картину Пуссена56, на которой юные
влюбленные в упоении счастья попирают стопами
могилы, что вскоре поглотят их.
Я узнал, что молодые люди, которых я
видел такими счастливыми, вчера поженились.
Эрнест, я тебе уже говорил, это та любовь, что
побуждает жить.
Сегодня я встал с рассветом. Я чувствовал
такую тяжесть в груди, что мне захотелось
подышать утренним воздухом. Здесь есть холм,
покрытый высокими соснами, посреди которых
находится источник. Вокруг него собралось
много детей. Я старался не мешать их играм.
Усталый от бессонной ночи, я уснул. Мне
приснилось, что по тропе между этих сосен ко мне
идет Валери. Душа моя была охвачена
восторгом, но я не мог сдвинуться с места. Легкий,
свежий ветерок развивал ее белый покров; плющ
словно пытался обвить ее грациозную ножку.
Вот она подошла к источнику, взяла на руки
одного из малышей и поцеловала его. Я собрал
все силы, чтобы броситься к ней, и проснулся.
Я понял, что это был всего лишь сон, но
почувствовал себя освеженным, слезы счастья еще
дрожали на моих влажных веках. Я пошел и
взял на руки самого маленького из детей: если я
не мог ощущать дыхание Валери, то хотел по
крайней мере почувствовать тот покой, что
исходил от этого ребенка. Как они милы, эти ма-
7*
779

Юлия Крюденер
ленькие существа, которые ни о чем не
догадываются! Как я люблю их глаза, в которых
словно спит будущее со своими тревогами, глаза,
глядящие на вас, не понимая, но в то же время
желая вам добра!
Мне нужно почаще приходить на этот холм
и приохотить к этому месту детей. Я хочу,
чтобы оно стало моим и чтобы дети приходили
сюда играть и говорили: "Здесь бывал наш друг.
Мы любили встречать его, пока он не исчез!"
Я случайно взглянул на свое отражение в
воде вокруг источника и был поражен моей
бледностью и измученным видом. Странно, что
сама болезнь не пугает меня, а ее последствия
вселяют ужас. Я часто кашляю; последний
приступ совершенно обессилел меня. Мне жаль
только, милый Эрнест, что я не могу тебе
выразить красноречивым взором, голосом, полным
чувства нежной дружбы, как ты мне дорог!
Дорог... это слово слишком слабо для такого
должника, как я!
Прощай, Эрнест. Как сильно потрясает
меня это слово. Словно, произнося его, я
расстаюсь с жизнью!.. Я так часто думал о смерти, и ее
покой казался мне таким сладостным! - Мы
еще свидимся, возлюбленный друг мой, друг,
достойный этого имени, составивший первое
счастье моей жизни, до того, как я узнал то
счастье, из-за которого я не могу жить и умираю!
Эрик передаст тебе этот дневник и другие
бумаги. Прилагаю к ним письмо для Валери,
которое я не решаюсь послать ей. Прочти его, Эр-
180

Валери
нест, и, если однажды ты решишь, что она
может увидеть его, ты окажешь мне самую
дорогую услугу из всех, что когда-либо оказывал.
Эта мысль утешает меня на пороге смерти.
Будь счастлив, мой Эрнест!
письмо xlv
Густав - Валери
Я еще раз буду говорить с вами, Валери! но
уже не о другой любви; я не могу больше вас
обманывать. Вы не откажете мне в жалости, вы
прочтете мое письмо без гнева. Подумайте о
том, что, уже почти сведенный страданиями во
гроб, я делаю еще одно усилие, чтобы сказать
вам последнее прости. Разве тому, кто
покидает жизнь, тому, кто уязвлен смертоносной
стрелой, придет мысль искажать правду, придавать
голосу неискреннее звучание? Этот голос
говорит вам наконец, что вы были той, кого я
любил... Ах, не отводите от меня ваших глаз, в
которых отразились все возможные достоинства;
пожалейте меня! Я прошел через все муки,
изведал все страдания, искупив мое пагубное
увлечение. Я до самой смерти боролся с этой
страстью, которую все осуждает, и ныне она все еще
со мной и последует за мной в тот мрачный
предел, что страшит обычную любовь. О, Валери!
Вы больше не можете мне ничего запретить!
Нет, не жалейте меня. Ведь вы оплачете
меня, не правда ли, вы оплачете меня, великодуш-
181

Юлия Крюденер
ная женщина, воплощение ангельской
доброты? Нет, я не сожалею о том, что полюбил вас.
Ах, прости, Валери, прости! Твоя невинность
всегда была для меня священной, я дорожил ею,
как твоей жизнью. Если порой я смел мечтать
о блаженстве, слишком великом для этого
мира, то лишь воображая то время, когда вы были
свободны, когда вы могли обратить на меня ваш
взор; но я никогда, никогда не желал счастья,
которое было бы похищено у самого
великодушного из людей. Валери, я видел, что вы его
любите, видел ваше счастье и переживал все
муки преступной страсти. Валери, не довольно ли
я страдал?
Но зато я остался достойным тебя,
ангельская красота! Нет, нет, эта страсть могла быть
запретной и в то же время возвышать меня.
Сколько раз, принужденный появляться в
обществе, которого я избегал, я видел
обращенные на меня, полные оскорбительной жалости
взоры! Меня жалели как безумца,
недостойного земных радостей, ибо он не стремится к ним.
Эти люди, для которых чистые чувства,
делающие человека счастливым, не более чем
химера, смотрели на меня как на досадный упрек:
они бы простили мне пороки, но не прощали
мне того, что я не придаю значения тому, что
они так ценят. Богатство, знатность, эти столь
великолепные, по их мнению дары,
составляют для них все. О, Валери, каким бедным был
бы я со всеми этими благами, если бы не
обладал сердцем, которое было создано для
неисчерпаемого блаженства и которое погуби-
182

Валери
л а любовь! Сколько раз, оставаясь наедине с
этим сердцем, я чувствовал себя более
счастливым, несмотря на страдания, чем те, кто не
умеет ни от чего отказываться и ничему не
радуется, кто стремится удовлетворить всякую
свою прихоть и чувствует скуку, когда прихоть
удовлетворена. О, Валери, тогда я с гордостью
слышал, как бьется мое сердце, которое умеет
любить!
Валери, я должен был бежать от тебя; я сам
навлек на себя те бедствия, под тяжестью
которых погибаю ныне. Но если я не смог уберечь
мою жизнь от роковой любви, если я оскорбил
Бога, создавшего тебя по своему образу, молись
за меня; произноси порой у подножия алтарей
или где-нибудь на просторе, наедине с
природой, которую ты так любишь, произноси имя
Густава, чью безумную любовь породили твоя
прелесть и твои добродетели.
В особенности же, небесное создание! ни в
чем не упрекай себя; не думай, что ты могла бы
отвратить меня от этой пагубной страсти. Я
знаю твою тонкую, чувствительную душу,
готовую обвинять себя, что доказывает ее
совершенство. Но не обвиняй себя ни в чем. Я любил
тебя так же, как дышал, не отдавая себе отчета
в том, что делаю. Ты была жизнью моей души:
уже давно она томилась по тебе, и я только
узнал тебя, увидев. Я узнал тот образ, который
носил в сердце, видел во снах, в явлениях
природы, в моем юном, пылком воображении. Я
любил тебя безмерно, Валери; твоя прелесть стала
моей погибелью, и любовь отделила меня от от-
183

Юлия Крюденер
рочества, как порой гроза отделяет одно время
года от другого.
Прощай, Валери, прощай! Мои последние
взоры будут обращены к Ломбардии. Быть
может, ты вздрогнешь; быть может, однажды ты
ступишь на землю, что покрывает эту
истерзанную грудь. На ней не будет цветов, как на
могиле Адольфа: они предназначены для
невинности; но ветер зашумит в высоких соснах, как
морские волны близ Лидо, и печальные звуки
донесутся с гор, сливаясь с воспоминаниями о
Лидо, и ты произнесешь имена Густава и твоего
Адольфа, ты увидишь его рядом со мной и
протянешь руки к нам обоим. О, даруй мне сладость
твоих сожалений! Прощай, моя Валери! Ты моя
силой этого чувства, которое ни единое
существо не испытывало с такой силой, как я.
Прощай. Мое сердце то судорожно бьется, то
замирает. Живите счастливо оба: я умираю,
любя вас.
письмо xlvi
Эрнест - графу де М.
Охваченный ужасной тревогой, я нахожу
утешение только в мысли о том, что мое письмо
еще успеет вовремя дойти до вас и что дружба,
украсившая дни отца Густава, придет на помощь
этому несчастному и спасет его от пропасти, к
которой он сам влечется и которая грозит его
окончательно поглотить. О, господин граф, я не
могу выразить, что я чувствую, думая о страда-
184

Валери
ниях Густава, моего первого и самого дорогого
друга! Порой я трепещу, что уже поздна его
спасти; тогда я испытываю такую безумную
муку, что разум мой мутится. В моем письме
чувствуется беспорядочность мыслей.
Я только что получил несколько писем от
Густава: их доставка была задержана в проливе
Зунд57. По ним я могу составить более чем
ясную картину ужасного состояния его души! Он
покинул Венецию. Я хорошо знаю о его
страданиях и о состоянии его здоровья, и очень
несчастен! Почему я не написал вам раньше?
Почему, зная вашу щедрую душу, я побоялся
показаться неделикатным, нарушить свои
обязанности друга и подверг смертельной опасности
жизнь самого лучшего, самого достойного
любви человека? Сам не знаю, что пишу. Прочтите,
прочтите письма Густава. Посылаю их вам
вместе с одним моим родственником, на
которого могу рассчитывать: он едет прямиком в
Венецию. Эти письма раскроют перед вами
плачевное состояние Густава, его
возвышенную и нежную душу, которую, несмотря на все
его усилия и борьбу поразила ужасная страсть.
Когда вы прочитаете их, я буду спокойнее. И
что я мог бы попросить у вас, чего не
подсказало уже вам ваше сердце? Кто с большей
нежностью позаботится об этом несчастном, чем вы,
вы, бывший ему всегда заботливым отцом? Кто
лучше вас знает, какой подход ему нужен, ведь
ваша душа столь же отзывчива, сколь и
просвещенна? Вы увидите, что он особенно терзается
из-за того, что мог показаться вам неблагодар-
185

Юлия Крюденер
ным. В болезненном состоянии ума он
преувеличивает свою вину. Его ужасное положение
принуждало его к молчанию. Он страдает от
того, что в его поведении проявились все
признаки недоверия и что он казался
нечувствительным к вашей дружбе. Он страдает от того,
что оскорбил вас своей невольной любовью к
столь нежному, чистому, почитаемому
существу, к этой прелестной женщине, ставшей
наградой за ваши достоинства. О, господин граф, мне
хотелось бы разом обратить ваше внимание на
то, что делает Густава более достойным и
прощения, и сочувствия! Я забываю, что вы
любите его так же, как и я. Я хотел бы перенестись
к нему, к вам, великодушный человек! Но я
должен оставаться возле больной матери и
пока не могу уехать. Как только ей станет
лучше и она сможет без меня обходиться, а я
надеюсь, что это будет скоро, я отправлюсь в
Италию. Только бы мне встретить Густава! Не
знаю, почему я порой охвачен столь
мрачными предчувствиями: тогда я невыразимо
страдаю. Ах, я не успокоюсь, пока не заберу его
домой, туда, где все напомнит ему о детстве и где
он, быть может, найдет покой тех первых лет
жизни!
Заканчиваю мое письмо. Думаю, излишне
просить вас благосклонно принять моего
родственника, барона де Бойсса; это надежный и
достойный уважения молодой человек.
Примите, господин граф, уверения в моем
почтении. Простите мне беспорядочность этого
письма; я обращаю его к вашей душе и потому
186

Валери
не следовал в нем правилам благоприличия.
Соблаговолите повергнуть меня к стопам
госпожи де М... и позволить мне выразить вам
не только уважение, но также искреннюю
симпатию.
Имею честь быть,
Господин граф,
Вашим смиренным и покорным
слугой,
Эрнест де Г...
ПИСЬМО XLVII
Граф - Эрнесту
Не хочу медлить с ответом ни минуты.
Барон де Бойсе передал мне ваше письмо и те
письма, в которых говорится о несчастьях и
достоинствах Густава. Бедный! Как он страдал!
Мое сердце разрывалось, когда я читал эти
печальные строки, воскрешающие все те
мучительные дни. О! Как я упрекал себя за мою
роковую неосторожность! С тех пор, как мне
известен источник его мук, моя нежность к нему
словно возросла при мысли о моей
несправедливости, и я дрожу, воображая опасности,
которым он подвергается, ибо теперь я знаю,
какую власть над его сердцем имеет столь
неистовая страсть. Я еду в Пьетру-Малу. Нам стало
известно, что Густав находится там. Он ничего
не писал нам, и его молчание начало нас
беспокоить. На прошлой неделе мы с Валери
побывали на Лидо. Вы знаете грустную причину на-
187

Юлия Крюденер
шей привязанности к этому месту. Беседуя, мы
вспомнили нашего юного друга, и я заметил,
что Валери необычайно встревожена.
Несколько вырвавшихся у нее слов возбудили мое
любопытство, а затем и сочувственный
интерес, и я настоял на том, чтобы она не молчала.
Тогда робко, с мучительным усилием Валери
обрисовала мне ужасное состояние Густава;
она сказала, что оно вызвано несчастной
страстью... "Страстью! —воскликнул я,
проникнувшись к нему самой искренней жалостью. - Но
кто же, кто, Валери, смутил покой Густава?"
Она бросилась ко мне на грудь. Я
почувствовал, что она плачет, и затрепетал; немой ужас
сковал мой язык. "О, друг мой! Он мне всегда
говорил, что любит кого-то в Швеции..." "Ну,
что же, - сказал я, - если это в Швеции..." Она
прервала меня и, выразив взором все страдание
столь доброй души, добавила: "Молчание
преступно, когда оно может быть так опасно. Друг
мой, боюсь, что это я, сама того не ведая и
теперь глубоко сожалея об этом, стала причиной
того, что случилось с Густавом. У меня нет
полной уверенности, но есть некоторые
подозрения, и их много". Она обняла меня. "О, мой
друг! Как он должен был страдать... такой
чувствительный! Как он, должно быть, терзался,
ведь он тяжело переживал свои малейшие
ошибки!" Тут словно пелена спала с моих глаз.
Валери сообщила мне о всех своих
подозрениях и умолила меня, во имя нашего счастья,
разыскать этого несчастного и позаботиться
о нем.
188

Валери
Валери рассказала, как умело Густав
заставил ее поверить в то, что он любит женщину,
оставшуюся в Швеции, и только перед его
отъездом ей начало казаться, что она сама -
предмет этой страсти, но у нее сохранялись
сомнения и она хотела поговорить со мной, уверенная
в том, что сердце подскажет мне, как поступить
в подобной ситуации, но ее сдержала крайняя
робость. Ей казалось столь необычным, что
она может внушить страсть: она так и не
решилась поделиться со мной этой мыслью,
добавила она. Как видите, эта нежная и скромная
душа не ведает о своей власти и теперь упрекает
себя за то, что принесла свой долг в жертву
опасениям показаться смешной. Между тем она
хорошо понимает: надо было дать Густаву уехать,
ведь разлука - подлинное лекарство от его
недуга.
Я хотел все подробно рассказать вам, ибо
вы друг Густава, а, стало быть, и наш. Ах, вы
видите, какой характер у Валери, вы видите: она
составляет мое счастье, и я открываю в ней все
новые добродетели! Отчего же обстоятельства
сложились так ужасно, и я стал свидетелем
несчастья человека, которого после нее люблю
больше всех!
Я еду через два дня. Сразу же напишу вам из
Пьетры-Малы. Сердце мое волнуют мрачные
предчувствия; не знаю, отчего они охватили
меня именно теперь. Я видел, что Густав болен,
что он изменился, но, если человеку двадцать
два года, и у него сильный организм, за него
нечего бояться.
189

Юлия Крюденер
Как мне не терпится поскорее увидеть вас и
Густава вместе с вами, ведь для вас первого
раскрылось его сердце, созданное для дружбы!
Примите, сударь, уверения в чувствах,
которые вы внушаете, и если мое письмо не
выразило всего того, что я хотел бы вам сказать,
подумайте о том, что нужно очень ценить вас и,
поверьте, любить, чтобы так подробно
говорить с вами о Густаве, о Валери и обо мне
самом.
Имею честь и т.д.
ПИСЬМО XLVIII
Граф де М. - Эрнесту
Пьетра-Мала, 23 ноября
Наши тяжелые предчувствия оказались
более чем обоснованными! Молчание Густава
связано с его плачевным состоянием. Вот уже две
недели его терзает жар. К тому же каждый
вечер в одно и то же время у него начинается бред,
и больной не может забыться сном. Эрик
написал нам, но, к несчастью, его письмо не дошло
до нас.
Я приехал вечером третьего дня и
остановился в маленькой гостинице этого селения.
Затем я отправился к Густаву, и меня с большой
радостью встретил Эрик. Старик так
переменился, что по одному этому я смог судить, какие
страдания выпали на долю нашего друга.
Сердце мое учащенно билось, когда я спросил его,
где Густав. Он пожал плечами и спросил: "Так
190

Валери
вы не получили моего письма?" "Нет, - ответил
я изменившимся голосом и спросил, чувствуя
все большее волнение: - Значит, он очень
болен?". "Увы! Уже две недели ему очень плохо, -
ответил Эрик. - Сейчас он снова в бреду, и так
каждый вечер".
Я побоялся, что он меня узнает и от
неожиданности ему станет еще хуже, но
находившийся в доме врач уверил меня, что я могу войти,
Густав меня не узнает. Как передать вам мои
чувства, когда, подойдя к этому ложу страданий,
я увидел это столь милое лицо, искаженное
мукой? Каждая его черта выражала крайнее
беспокойство, тяжело дышавшая грудь была
открыта, и я был поражен ее худобой. Он все
время хватался руками за голову, словно вся его
боль была сосредоточена в ней, затем его руки
снова падали на кровать. Он посмотрел на меня
блуждающим взором, но не выразил ни
малейшего удивления. Я сел возле его постели и
предался страданию, оно было безмерно.
Бесполезно рассказывать вам о том, что я чувствовал, вы
это и так понимаете.
Врач сам предложил мне пригласить из
Болоньи, которая недалеко отсюда, одного из
своих собратьев по профессии, весьма известного и
к тому же своего хорошего знакомца. Я тут же
послал за ним нарочного...
Покидаю вас, чтобы немного отдохнуть. Я
пишу вам в комнате Густава. Я долго говорил с
Эриком об образе жизни его хозяина до
болезни; Эрик сказал, что он целыми днями писал вам
письма.
191

Юлия Крюденер
24 ноября
Пожалейте меня: я еще больше страдаю из-
за одного происшествия, заставившего меня
чувствовать себя еще более виноватым. Я не
видел Густава в продолжение всего дня, который
последовал за тем вечером, когда я приехал и
когда бред помешал ему узнать меня. Врач,
опасавшийся, что Густав будет слишком
взволнован, посоветовал мне не показываться в тот
день, когда он был утомлен больше, чем
обычно. Охваченный грустью, я гулял в
окрестностях его дома и думал: "Здесь он страдал, тогда
как я так мало заботился о нем, обвинял его в
том, что он идет на поводу своего нелюдимого,
странного нрава. О, печальная истина, тебя
можно повторять бесконечно! Мы беспокоимся
лишь о том, что не достойно наших хлопот. А я,
порой дерзавший почитать себя более мудрым,
разве я не заботился без конца о продвижении
Густава, о том, чтобы он получил более
значительное место? Я думал о его будущем и не
обратил внимания на то мгновение, от коего, быть
может, зависела вся его судьба!"
Вот каким грустным размышлениям я
предавался, обходя эти уединенные места,
свидетели страданий Густава. Я знал, что он часто
посещал их. Я останавливался в тех местах, чей
живописный вид меня особенно поражал, и думал:
"Здесь он, должно быть, тоже медлил; здесь,
быть может, эта столь чувствительная к
красотам природы душа на миг забывала о своей
невыносимой муке".
192

Валери
Я возвратился ближе к вечеру и
воспользовался оставшимся свободным временем, чтобы
написать Валери, со всяческой осторожностью,
стараясь не испугать ее картиной состояния
больного, но все же давая ей почувствовать
опасность, в которой он находится.
На сей раз бреда не было. Больной,
напротив, уснул, что показалось благоприятным
признаком. Было десять часов вечера. Я сел за
ширмой, откуда мог незаметно наблюдать за
ним. Врач сказал, что придет в полночь и
пробудет у его постели до утра. Бедный Эрик так
устал, что я отправил его немного отдохнуть, сам
же погрузился в печальные раздумья. Больной,
казалось, спал глубоким сном. Разморенный от
горного воздуха и прогулки, я на минуту
задремал. Мой легкий сон был прерван шумом: кто-
то резко хлопнул дверью комнаты. Я встал.
Можете представить мое удивление, когда я
обнаружил, что Густава нет в постели. Охваченный
ужасом и убежденный в том, что это он хлопнул
дверью и, не понимая, что делает, убежал, я
выскочил, как безумный, из комнаты, надеясь
найти его в прихожей. Эрик, разбуженный тем же
шумом, следует за мной. Наш страх растет, ибо
Густава нигде нет. Наконец я вижу маленькую
открытую дверцу, выходящую в сад; я выбегаю
в нее, громко зову Густава. Луна слабо
освещала сад. Я слышу стоны. Дрожа от ужаса, я
подхожу к источнику возле памятника и вижу
Густава: стеная, он погружал голову в бассейн.
Едва я обнял его, как он потерял сознание.
Ужасное мгновение! Я решил, что он умер. Покрыва-
193

Юлия Крюденер.
ло, унесенное им с собой, окутывало его словно
саван; холодная, почти ледяная вода стекала с
его волос мне на грудь, на которой покоилась
его голова; часы медленно пробили полночь;
луна, холодная и безмолвная, словно смерть,
наводила длинные тени, похожие на призраков, и
собака, сидевшая на цепи в своей конуре,
пронзительно выла, еще больше увеличивая ужас,
которым была охвачена моя душа...
Я несу, вернее, тащу Густава, сам едва
держась на ногах. Мы укладываем его в постель и
зовем врача. Трепеща, я прикладываю руку к
сердцу несчастного, стараюсь не расставаться с
надеждой, но ее уже у меня нет. Я силюсь
уловить малейший стук сердца, полагаясь в
остальном на Небо. "Только бы я мог еще раз обнять
его, - думал я, - сказать ему, как он мне дорог!"
Наконец эти ужасные мгновения, когда я
упрекал себя за все, в том числе за мой невольный
сон, позволивший Густаву встать с постели,
сменились более спокойными минутами. Пульс
его установился, он открыл глаза. Сперва он
меня не узнал. Его голова лежала на моей
груди. Он спросил, что произошло: врач ответил,
что у него был приступ бреда и он убежал из
комнаты. Густав ничего не помнил. Он
попросил чаю.
Пока готовили чай, врач шепнул мне на ухо,
чтобы я удалился. Я хотел положить голову
Густава на подушку, но, он, ничего не говоря,
удержал меня за руку, не желая менять
положение; я остался. Свечи отставили подальше.
Воцарилась глубокая тишина. Он тяжело вздох-
194

Валери
нул; я прижал его к груди и тоже вздохнул: он
этого как будто не заметил и тихо произнес имя
Валери. "Валери!" - повторил я с волнением, и
мои слезы скатились ему на лицо. Тогда он
повернулся ко мне и, слабо пожав мне руку,
спросил: "Кто вы? Вы меня жалеете?" "О, мой сын!
Мой друг! - воскликнул я. - Вы меня не
узнаете? Кто еще на земле больше любит вас?"
Слыша эти слова, звук моего голоса, который я уже
не старался изменить, он узнает меня, с
невероятной живостью вырывается из моих объятий и,
откинувшись на подушку, закрывает лицо
руками. "Бедный Густав!" - восклицает он.
Я обнимаю его, заливаясь слезами. "Значит,
вы меня еще любите? - произносит он. - Ах! Не
сказал ли я чего-нибудь лишнего? Долго ли
продолжался мой бред? Как вы оказались здесь? -
продолжал он взволнованно. - Вы, супруг
Валери!" "Дорогой Густав! Успокойтесь. Я все знаю,
мне жаль вас, я люблю вас, готов отдать жизнь
за вас". Тогда, охваченный чувством нежности и
даже радости, он говорит, что умрет спокойно,
если я его еще люблю. Он спросил, что я имел в
виду, когда сказал, что все знаю. Тщетно
пытался я отложить слишком мучительное для него
объяснение. Пришлось уступить его
настояниям, сказать, что вы мне написали письмо. О! Как
он был благодарен своему дорогому Эрнесту за
эту счастливую идею! Я скрыл от него, что и
Валери все знает; я сказал, что ей стало известно о
его болезни, и что это она меня послала. Он
молча воздел руки к небу. "Это не сон? Неужели
вы меня прощаете? Вы знаете о моей пагубной
195

Юлия Крюденер
любви и прощаете меня!" Затем он хотел
рассказать о своей борьбе, о своих
страданиях; я прервал его, сказав, что знаю обо всем
из его писем. Он бросился мне на грудь. "Я
умираю спокойно, - все повторял он, - вы
меня прощаете!" Это объяснение, которое
должно было его растревожить, на самом
деле пошло ему на пользу: оно словно
освободило его от ужасной тяжести. Он с
удовольствием выпил чай.
Когда приступ окончательно миновал,
головные боли утихли и грудь стала дышать
свободнее, у нас у всех появилась надежда на
значительное улучшение его состояния, но, увы! эта
надежда быстро угасла. Жар возобновился с
удвоенной силой. Не прошли бесследно холодная
вода и ночной воздух: кашель стал таким
угрожающим, что мы боялись, как бы он не
задохнулся.
Вот рассказ об этой ужасной вчерашней
ночи. Сегодня он так изможден, что не может
произнести ни слова, но часто с нежностью смотрит
на меня: он прикладывает руку к сердцу в знак
своей благодарности и силится улыбнуться. О,
как мне больно! Как я страдаю!
25 ноября
Сегодня рано утром я зашел к нему; он
проспал около часа и чувствовал себя немного
лучше. Я грустно присел на его постель; он увидел
слезы у меня на глазах. Я ничего не говорил, а
только с мукой смотрел на него. "Не плачьте
196

Валери
обо мне, достойный друг! - сказал он. - К чему
огорчаться тем, кто любит меня? Разве им не
близка, так же, как и мне, мысль о бесконечном
будущем? Разве для них, как для неверующего,
все кончается с этой жизнью? Я чувствую, что
уношу с собой то, что будет жить, даже когда
эти глаза закроются (и он возвел к небу свои
большие черные глаза, запавшие от страданий).
Я умираю молодым, я всегда этого желал. Я
умираю молодым, но я долго жил. Отец!
Дорогой наставник! - добавил он, устремив на меня
взор, полный невыразимого, печального
очарования. - Разве вы не учили меня жить в полную
силу? И не кажется ли вам, что в течение этих
двадцати двух лет у меня были дни и часы,
стоившие долгого существования?" Он откинулся
на подушку, словно переводя дух; я слышал, как
он тяжело дышит, стараясь скрыть от меня
стеснение в груди. Эрик унес свечу, на которую
ослабевшим глазам Густава было больно
смотреть, но в комнате оставался маленький
светильник. "Он вот-вот погаснет, - воскликнул
Густав. - Не дайте ему погаснуть, еще не
время". Он вздохнул. О, как тяжело мне было
слышать его вздох! "Еще далеко до наступления
дня, - сказал он, стараясь скрыть охватившие
его чувства. - Который час? (Я нажал на
пружину своих часов, и они зазвонили). Пять? Я бы
хотел немного поспать, но чувствую, что не усну.
О, друг мой! - добавил он, опершись о мою
руку. - Как много в жизни благ, которых мы не
ценим или почти не ценим!.. Как часто я мог
проспать девять часов кряду!"
197

Юлия Крюденер
"Она спит сейчас, не правда ли? -
продолжал он. - У нее здоровый, счастливый сон, и,
быть может, ей снитесь вы, достойный друг. О,
пусть она всегда спит спокойно, и вы тоже!" - и
он сжал мою руку. "Нет, - ответил я, - она не
может быть спокойна, она знает, что друг ее
чистого и отзывчивого сердца страдает". "Ах, друг
мой, я не хочу смущать ни ее покой, ни ее
сердце. Нет, нет, только немного слез и одно из тех
воспоминаний, что длятся всю жизнь, не
омрачая ее и украшая тех, кто способен помнить".
Он тихонько заплакал.
Я обнял его, он прилег ко мне на грудь. Он
долго молчал, и я заметил по его более
спокойному и ровному дыханию, что он задремал. Мне
было сладостно видеть, как этот бедный
страдалец вкушает краткий покой; я старался дышать
как можно тише. Он дремал около получаса.
... ноября
Я несколько дней не писал вам.
Охваченный отчаянием, истомленный, я перешел от
худших опасений к надежде, иначе меня
самого свалит болезнь. Ему лучше; он кашляет
меньше. Врач говорит, что у него, должно быть,
очень крепкий организм, раз после
двухнедельной горячки он теперь в таком состоянии.
Врач полагает, что его губит больная
грудь. При этом молодость становится
опасна, ведь кровь так бурно струится по жилам!
Густав попросил, чтобы мы перенесли его в
сад, но это было невозможно: сегодня так
холодно.
198

Валери
... ноября, семь часов вечера
Продолжаю мой грустный рассказ. Мне
кажется, что мой долг спасти от забвения
каждый миг, который в будущем напомнит нам о
нашем общем друге, и я тщательно записываю
каждое его слово, все грустные события его
жизни...
Как трудно не делать больно страдающей
душе! Как ни стараешься, все равно
совершаешь какой-нибудь промах! Когда я сегодня
пришел к Густаву, окна его комнаты были
открыты: она проветривалась. Он выглядел неплохо;
я видел, что он собирается поговорить со мной и
опасался, что у него начнется кашель, как
всякий раз, когда он волнуется. Увидев на столе
книги, я предложил ему что-нибудь почитать,
спросив, что он предпочитает. Он ответил, что
хочет услышать что-нибудь по-английски. Мне
под руку попались "Времена года" Томсона, я
раскрыл книгу и машинально прочел эти
прекрасные стихи:
But happy they! the happiest of their kind!
Whom gentler stars unité,58 и т.д.
Приглушенный крик Густава поверг меня в
ужас. " Что с вами?" - воскликнул я, и книга
выпала у меня из рук. "Мне больно, очень больно
здесь", - произнес он, указывая на грудь, и,
закрыв глаза, спрятал голову в подушку, не желая
больше ничего говорить. Тайное чувство
подсказало мне, что это я сделал ему больно. Я
подошел к окну, и столь верная картина счастли-
199

Юлия Крюденер
врго союза, которую нарисовал Томсон,
представилась мне и глубоко меня опечалила.
Он попросил нас перенести его в сад, чтобы
посмотреть на закат и подышать свежим
воздухом, который всегда его успокаивает. Его
усадили в кресло. Он, казалось, наслаждался теми
минутами, когда природа окрашена последними
лучами уходящего солнца. Этот день был
прекрасен, как юность Густава. Я следил за тем,
как угасал свет, и невольно взглядывал то на
горизонт, то на него. Он как будто угадал, о чем я
думал, и взял меня за руку: "Как прекрасна
природа! Каким покоем она наполняет все мое
существо! Никогда бы я не любил ее так, не узнай
я страдания. (Он взглянул на меня ясным и
трогательным взором.) Как она утешала меня, эта
величественная природа! Подобно религии, у
нее есть тайны, кои она раскрывает только тем,
кто много страдал. Достойный друг! -
продолжал он, заметив, что я очень опечален. -
Сладостно покоиться в ее лоне. Не жалейте меня".
В этот момент мне передали пачку писем,
присланных с курьером. Густав узнал почерк
Валери. Он встал, охваченный волнением, но
тут же упал в кресло и грустно улыбнулся.
"Вообразите мое безумие, - сказал он. - Я решил,
что курьер мог принести что-то и для меня".
"Наверняка Валери пишет мне о вас; вернемся в
дом". "Ах, нет, читайте, читайте" "Ни за что,
если вы не успокоитесь". Он ничего не сказал, но,
приложив руку к сердцу, казалось, сдерживал
его биение.
200

Валери
Мы вернулись в дом. Он не хотел ложиться,
сел на кровать, прислонился к спинке и
умоляюще сложил руки, прося меня читать. Валери и
впрямь писала о нашем бедном друге; она
говорила, что ее томит тревога, о которой она
никому не может поведать, что ее терзают мрачные
предчувствия; она сожалела, что разлучена со
мной, подробно расспрашивала о Густаве и
сочувствовала этой несчастной жертве любви.
Я не решился прочитать ее письмо нашему
другу; я боялся доказать, что Валери знает его
грустную тайну. "Что она делает?" - спросил он
тревожно. "Она страдает и желает вам
скорейшего выздоровления". "Она страдает! -
повторил он. —О, если бы она все знала!" Он умолк и
робко взглянул на меня; я опустил глаза. "Отец! -
воскликнул он с мукой в голосе, умоляюще
протянув ко мне руки. - Отец! Обещайте, что
однажды она узнает, что я умираю из-за нее!"
Его голос так потряс меня, до такой степени
напомнил мне голос моего покойного друга, что,
охваченный нестерпимой жалостью, я сказал:
"Она все знает". "Она все знает!" - повторил он
с упоением. И бросился к моим ногам. Напрасно
я пытался его поднять: он обнимал мои колени,
повторяя: "Она все знает! Я рад умереть. Она
оплачет мою смерть. О, достойный друг,
позвольте ей пролить эти благоговейные слезы...
Друг моего отца! Мой благодетель! Еще, еще
просьба! Валери подарит вам сыновей, по
милости Неба вы будете отцом в благодарность за
то, что вы для меня сделали. Назовите одного из
сыновей Густавом, пусть носит мое имя, пусть
201

Юлия Крюденер
Валери часто произносит его, пусть сладостное
материнское чувство смешивается с
воспоминанием обо мне, и пусть сольются счастье и
сожаления". "Успокойтесь, дорогой Густав, - сказал
я, подняв его и нежно обняв. - Я сделаю все, что
смогу, для моего приемного сына, для сына
моего лучшего друга". Он вновь упал к моим
ногам; возбуждение придало ему силы, как
никогда; его бледные щеки разрумянились; угасший
взор блестел, как в те дни, когда он был здоров,
и на его очаровательном лице, которое природа
одарила поистине небесным выражением,
страсть боролась со смертью. "Я счастлив, -
сказал он, отводя мои руки, которые я
приложил к глазам, чтобы скрыть навернувшиеся
слезы. - Я счастлив, не плачьте. Вспомните
вместе со мной все блага, которые выпали на мою
долю, и подумайте о тех, что мне еще остаются.
Природа иногда рождает на земле души, что
отличаются особой пылкостью и нежностью; она
наделяет их также воображением и заставляет
за короткий промежуток времени испить все
блаженство существования. Разве не счастье
умереть молодым, в расцвете сердечных чувств,
и вернуть все вечности, прежде чем увянет все
лучшее в тебе? Разве счастливее те люди, от
которых жизнь отступает, словно
несостоятельный должник? Мне она дала все. Я еще слышу
голоса моей любимой матери, сестры, Эрнеста;
эти волшебные звуки, встретившие меня на
пороге жизни, все еще ласкают мой слух; они не
принесли мне разочарования ни в первые, ни в
последние дни. Так природа и дружба позаботи-
202

Валери
лись о моей счастливой юности, так в моей душе
возникло... Простите, отец, - произнес он с
глубоким вздохом. - Поскольку я раскрываю вам
свое сердце, вы должны увидеть там... ее... Так в
моей душе возникло чувство, - продолжал он
приглушенным голосом, - рождающее
страдания, но они дороже так называемых радостей
любви. Отблеск иного мира, оно сожгло меня,
но не иссушило". Тут он остановился, спрятал
лицо у меня на груди, затем сказал: "Мне
приснилась моя юность в виде ангела, что прошел
передо мной. Он улыбнулся мне, я протянул к
нему руки, но Добродетель встала между
Валери и мной и указала мне на небо, где утихают
бури". Он погрузился в мечтания, затем
воскликнул с восторгом: "Но сожаления Валери
пробьют могильный мрак; голос дружбы
позовет меня грустными ночами, и ее
ангел-хранитель донесет до меня эти трогательные звуки.
Разве я не счастлив, унося чистое сердце и дань
благословляющих меня слез? Ах, отец! Люди
называют романическими богато одаренные
души, которые хотят жить лишь тем, что
украшает жизнь, и восторженность кажется людям
опасной лихорадкой, тогда как это откровение,
явленное более достойным душам, -
божественная искра, освещающая то, что темно и незримо
для непосвященных, изысканное чувство
высшей красоты, делающее душу лучше и потому
счастливее. Это я уношу с собой образ всего
великого и утешительного, а не они, проходящие
мимо счастья жизни, словно мимо непонятной
загадки, они, которых эгоизм и мелочность по-
203

Юлия Крюденер
нятий бросают во власть мелких страстишек.
Безумцы! Они не смеют просить у Неба
счастья, требуя от земли удовольствий, и Небо и
земля оставляют их ни с чем".
Испуганный горячностью, с какой говорил
Густав, опасаясь, что он окончательно обесси-
лет, я тщетно пытался остановить его.
Увлеченный сам его восторгом, возвышенной картиной
этой столь редкой, столь достойной души, я был
охвачен тем трогательным восхищением, что
наполняет нас счастьем и возносит над землей.
Он лежал у меня на груди, тяжело дыша,
дыхание становилось все более затрудненным, щеки
пылали, голова поникла. Я подумал, что он
засыпает, но он потерял сознание, и этот долгий
обморок поверг меня в совершенный ужас: я
пережил одно из самых горестных мгновений
жизни. Мой страх еще более возрос в силу одного
обстоятельства. В то время как я пытался
привести Густава в чувство, в соседнем монастыре
раздался звон, сопровождающий чтение молитв
над умирающим: должно быть, один из монахов
тоже боролся со смертью. Этот печальный и
мрачный звон заставил меня так ясно ощутить
предсмертные муки, что лоб мой покрылся
холодным потом. Наконец Густав очнулся.
Послали за врачом; пульс едва прослушивался,
зловещая бледность покрывала его лицо. Он не смог
выпить лекарство. Как я упрекал себя за то, что
позволил ему выговориться! Но во время такой
ужасной болезни; как у него, жизнь столь тесно
переплетена со смертью, что невольно питаешь
иллюзии, надежды. Он казался мне гораздо
204

Валери
крепче, чем был на самом деле. Я не отходил от
него. Наконец в пять часов утра он уснул, и я
ушел. Описываю вам все это после того, как
немного поспал.
Сегодня ночью, видя, что он не может
заснуть, и желая вывести его из глубокой
мечтательности, в которую он был погружен, я
предложил ему почитать дневник его матери,
найденный мной среди его бумаг. Я надеялся
обратить его мысли на более счастливое время. В
прочитанном мною отрывке говорилось о
хорошем поступке Густаве: это было вдвойне
утешительное в столь печальное время
воспоминание. Он сказал, что хотел бы, чтобы этот
дневник передали вам; прилагаю его к моему
письму. Как он любит свою достойную матушку!
Как мысль о ней облегчает его страдания! Я
видел, что он стремится к ней, в тот покой,
который надеется обрести.
ОТРЫВКИ ИЗ ДНЕВНИКА
МАТЕРИ ГУСТАВА
Ты у меня на груди, ты существуешь, мой
сын, предмет моих горделивых мечтаний и
надежд. Всей моей души мало, чтобы вместить
счастье материнства! И чистые, прекрасные дни
счастливого союза стали еще чище, еще
прекраснее. О, женщины! Как прекрасен ваш удел!
Для мужчин весь мир не достаточно велик; они
вносят в него свои беспокойные желания, хотят
наполнить его звуком своего имени; все их дни
состоят из усилий; они растрачивают жизнь, ко-
205

Юлия Крюденер
торая вся сосредоточена для них вовне. А мы,
как прекрасно наше скрытое существование,
явное только Небу. Как оно одарило наши
сердца, разом смелые и чувствительные! Сердца,
которые не боятся страданий и смерти и
чувствуют себя обезоруженными улыбкой. Боже
Всемогущий! Ты дал нам в удел любовь и она,
обретая тысячу форм, услаждает наши дни! Мы
начинаем любить, едва появившись на свет.
Сперва мы отдаем всю нашу душу матери, затем
подруге и всегда - несчастным. Так, от радости
к радости, мы постепенно узнаем очарование
другой любви, и все - затем, чтобы лучше осоз1
нать наш долг, ради коего мы созданы. Счастье
моей жизни, дорогой Густав, вот, и я стала
матерью! Мои глаза не могут на тебя наглядеться;
бесконечные надежды, сменяясь, наполняют
весь мой день, и даже мои сны. Я жду, когда ты
раскроешь глазки; когда ты просыпаешься, я
упиваюсь твоей улыбкой.
Я уже мечтаю о том дне, когда ты станешь
узнавать меня, когда все будет приводить тебя
ко мне: твои детские мысли, твои потребности,
твои привязанности, твой выбор...
Я носила тебя в церковь, Густав; я
благодарила за тебя Бога: я поклялась, нет, я
пообещала, и никогда обещание не было столь
пламенным, я пообещала выполнить свой долг перед
тобой. Я держала тебя на руках; я была горда и
смиренна, я была матерью. Я была так богата!
Как мне было не гордиться тобой, Густав? Но я
чувствовала и смирение. Чем я заслужила столь
огромное счастье? Я положила тебя на алтарь, у
206

Валери
которого церковь благословила мой союз с
твоим отцом. Я вернулась в замок, окруженная
нашими вассалами; их взоры благословляли тебя,
ибо они любят твоего отца, и я вместо тебя
мысленно пообещала им, что и ты их однажды
полюбишь.
А когда я осталась одна, то пошла с тобой
на руках в галерею, где висят портреты твоих
предков; еще слабая, ибо прошло всего
несколько недель с того дня, как я мучилась и с
радостью забыла о своих муках, я присела возле
висевших на стене доспехов и оружия: твой
благородный дед прославил их в битвах за родину.
Прежде они устрашали меня; но теперь я
подумала, что настанет день, когда их снимут твои
юные руки и тебя воодушевит высокая
доблесть. Затем я обошла галерею, с восторгом
показывая тебя твоим предкам, словно они меня
видели; и, остановившись перед одним из них,
столь рьяно служившим своему Богу и своим
королям, я сказала ему: "Посмотри на моего
Густава; он постарается походить на тебя".
Сегодня тебе исполнилось два года, Густав.
Твой отец, отсутствовавший несколько
месяцев, вернулся вчера из Стокгольма; как мы
были рады нашей встрече! Он захотел увидеть
тебя; я сказала, что ты спишь и увлекла его в
гостиную. Я старалась занять его, но не могла
скрыть моей радости и беспокойного ожидания:
я беспрестанно взглядывала на дверь. Мы
сидели возле большой печи, чей узор тебе так
нравится. Наконец дверь отворилась, и ты вошел,
впервые одетый, как мальчик. Наш националь-
207

Юлия Крюденер
ный костюм, такой красивый, очень шел тебе.
Войдя, ты остановился, не зная, как поступить
дальше: ты думал, что перед тобой кто-то
чужой. Я испугалась за тебя, но ты сделал
несколько шагов к нам, и радость снова вернулась
ко мне. Ты должен был пройти это расстояние,
чтобы показать твоему отцу, что умеешь
ходить, и каждый твой шаг отдавался в моем
сердце, словно это был путь жизни; я дрожала за
тебя; я убрала все с твоей дороги, подбадривала
тебя улыбкой, звала по имени. Я показала тебе
из-за спины новые игрушки; ты увидел их и
удвоил усилия. Твой отец порывался устремиться
к тебе навстречу, но я удерживала его. Наконец
ты почти подбежал к нам, посмотрел на него
снизу вверх и бросился в мои объятия. О,
прекрасное мгновение! Все трое, ты, твой отец и я,
мы обнимали друг друга, он плакал, и ты
прижимался то ко мне, то к нему, словно
обещая всегда любить нас. О, сын мой! Какое было
счастье это пережить, а затем описать! Я
часто буду перечитывать эту запись и дам читать
ее тебе.
Сегодня за ужином зашла речь об одном
трогательном событии, случившемся во время
одной из войн, которые вела Германия.
Градоначальник одного осажденного города,
обреченного на разграбление, собрал всех матерей в
ратуше и приказал им привести своих детей от
семи до двенадцати лет, одетых в траурные
одежды. Эта трогательная когорта юных граждан
и, быть может, будущих жертв, должна была
208

Ж.-Л. Гудон. Отто-Герман фон Фитингоф,
1777 г. Берлин, музей Далем

Неизвестный художник. Анна фон Фитингоф
{урожд. Миних).
Берлин, музей Далем

Неизвестный художник.
Юлия Крюденер, ок. 1782 г.
Гейльбронн, частное собрание
(репродукция любезно предоставлена Ф. Леем)

Неизвестный художник. Алексей Иванович Крюденер.
Берлин, музей Далем

Л. Кауфман. Юлия Крюденер с сыном Павлом,
1786 г., х., м. Париж, Лувр

К. Бардуа. Жюлъетта Беркгейм (урожд. Крюденер),
1818 г.

Г. Шильд. Юлия Крюденер, 1804 г., гравюра
(для 2-го издания "Валери").
Париж, Национальная библиотека
(подпись: «Автор "Валери" изобразила
на удачном фоне живое, чистое,
благородное и великодушное чувство;
картина была верной;
автор послужила для нее моделью»)

Ф. Тирона. Большой канал в Венеции, х., м. Музей-усадьба Архангельское

Валери
идти умолять врага о пощаде. Отчаяние
матерей, треск выстрелов, крики врагов, все
отражалось на твоем лице, Густав; твое юное
воображение рисовало тебе всю эту картину. Под
конец ты вскочил из-за стола, бросился в мои
объятия и, глядя на меня с гордостью и нежностью,
сказал: "Матушка, мне семь лет! Я тоже пошел
бы к врагам и стал бы молить их о пощаде ради
тебя". Густав, есть ли на свете мать более
счастливая, чем я?
Густав, сегодня ты совершил
героический поступок, а ведь тебе только
двенадцать лет!
Бедный деревенский мальчик, игравший на
берегу реки, упал в воду и был подхвачен
потоком, который закружил его. Густав гулял
поблизости; он только что встал после болезни,
был слаб и к тому же едва умел плавать. Он
подбегает к реке, бросается в воду и хватает
мальчика в тот момент, когда тот показался на
поверхности. У него не было сил держать его,
но он не хотел его отпускать и стал громко
звать кого-нибудь на помощь... К счастью, его
заметили. О, Боже! Что бы со мной было, если
бы никого не оказалось поблизости? Их обоих
привели в дом, и Густав надолго лишился
чувств. Открыв глаза, он первым делом
справился о мальчике. Он плакал от радости,
обнимал его, вытащил из кармана все монеты,
какие у него были, чтобы тот отнес их матери.
Сам он с ним не пошел, он стеснялся своего
доброго поступка.
8. Юлия Крюденер 209

Юлия Крюденер
Как трогательна дружба Густава и
Эрнеста! Так любят только прекрасные души. Мы
расположились на берегу пруда; двое друзей
сидели под деревом и читали Гомера; они были
охвачены восторгом юности: в этой сцене было
удивительное очарование. Роскошные картины,
созданные богатым воображением, чувства,
понятные в любом возрасте и во все времена,
запечатлеваясь в этих чистых сердцах, то
переносили их под небо Азии, то возвращали в милый
круг знакомых привязанностей.
Эрнест и Густав с увлечением занимаются
ботаникой.
Думаю, если бы Линней59 не был шведом,
им бы не нравилась так эта наука. Как они
счастливы! Как прекрасна эта поэтичная пора
жизни, когда хочется видеть счастье повсюду, когда
все созвучно вашей радости! В то же время в
характере Густава есть что-то страстное, что
порой меня тревожит.
Густаву пятнадцать лет. Я смотрю на него с
любовью, от которой ничего не укрывается, и
чувствую какой-то страх; не знаю, на чем он
основан. Разве Густав, одаренный столькими
добродетелями, Густав, всеми любимый, Густав,
облагодетельствованный природой и
получивший в наследство высокое положение в
обществе, разве он не обладает всем, что предвещает
счастье? А между тем я чувствую, что его душа
одна из тех, земной удел которых - сильные по-
210

Валери
трясения, часто оставляющие после себя руины.
Есть что-то столь нежное, столь печальное в
его больших черных глазах, в его длинных,
порой опущенных ресницах! Ему больше не
свойственна детская резвость; он оставил своих
лошадок, свой гербарий, часто гуляет один, взяв
Оссиана, которого знает почти наизусть.
Странное сочетание ратного воодушевления и
беспечной мечтательности заставляет его
переходить от крайнего оживления к грусти и лить
слезы.
Вчера, когда он вернулся после очередной
прогулки в одиночестве, я позвала его. " Густав, -
сказала я, - ты теперь слишком часто одинок".
"Нет, матушка, никогда я не был менее
одинок", - ответил он и покраснел. "Кто же
сопровождает тебя, мой сын, в твоих одиноких
прогулках?" Он вынул Оссиана и страстно
произнес: "Герои, природа и ..." "Кто же еще?" Он
смущенно молчал; я поцеловала его. "Разве я
утратила твое доверие?" Он порывисто обнял меня:
"Нет, нет!" И тихо добавил: "Я был с неким
идеальным, пленительным существом; я никогда не
встречал его, но так ясно вижу. Сердце мое
трепещет, щеки пылают. Я зову ее: она робкая и
юная, как я, но лучше меня". "Сын мой, -
сказала я нежно, но серьезно, - не следует так
предаваться мечтам, которые располагают к любви
и отнимают силы бороться с ней. Подумай,
сколько времени должно еще пройти,
прежде чем ты сможешь позволить себе полюбить,
выбрать подругу жизни. И кто знает, ждет ли
тебя счастливая любовь!" "Но разве вы, матуш-

Юлия Крюденер
ка, не научили меня любить добродетель?" " Я
улыбнулась и покачала головой, словно говоря
ему: "Это не так легко, как ты думаешь!"
"Да, дорогая матушка, с тех пор как
добродетель приняла ваш вид, она больше не пугает
меня. Вы подтверждаете мысль Платона о том,
что если бы добродетель стала зримой, никто не
смог бы ей противиться60. Женщина, которая
станет моей подругой жизни, должна быть
похожей на вас, тогда ей будет принадлежать моя
душа". Я снова улыбнулась. "О, как я буду
любить! Моя любовь будет сильнее, больше
жизни. И она будет любить меня так же: в моем
сердце есть что-то столь страстное, чему
невозможно противиться!" - произнес он со вздохом
и вздрогнул. Потом, помолчав, сказал: "Один из
наших самых удивительных, самых прекрасных
соотечественников, Сведенборг61, верил, что те,
кто очень сильно любили друг друга на этой
земле, сливаются после смерти в единое
существо и превращаются в ангела. Красивая мысль,
правда, матушка?"
На этом дневник заканчивается. Вы один
можете представить себе, как мне были тяжелы
все эти поразительные совпадения. Блестящие
надежды, которые должны угаснуть во гробе,
любящая мать, словно предчувствующая то
несчастье, свидетелями коего мы стали, и этот
чистый, благородный, чувствительный характер,
сохранивший верность тому, что было дорого в
детстве. То, что я пережил, не поддается
описанию. Что до него, то он слушал меня с удиви-
212

Валери
тельным спокойствием, которого я никак не
ожидал. Несколько раз я хотел прервать
чтение, упрекая себя за то, что не предугадал, сколь
мучительным оно может оказаться. Но он
спокойно просил меня продолжать.
Порой он, казалось, старался вспомнить
картины своего детства; он отбрасывал со лба
волосы, словно мешавшие ему, и при виде
бледности этого лба мне становилось так больно...
Когда я читал ему фрагмент, в котором
говорится о Гомере,.он приподнялся и молча сложил
руки; радость озарила его все еще красивое,
хотя и изможденное лицо; он произнес ваше имя,
затем сказал: "О, как хорошо я это помню! О,
тихие радости моего детства! Вы провожаете
меня в могилу!"
Когда я прочитал о том, как вы оба любили
ботанику, он сказал спокойно, но со вздохом:
"Увлечения составляют прелесть жизни, а
страсти губят ее".
Но при воспоминании о том дне, когда мать
поцеловала его и он пообещал ей любить
добродетель, он горько заплакал. Он протягивал
руки, словно пытаясь обнять ее, и, приложив
ладони ко лбу, произнес срывающимся голосом:
"Прости меня, любимая, святая тень, за то, что
я не прислушался к твоему пророческому
голосу. Я так сильно страдал!"
Он очень плох. Врач не оставляет никакой
надежды; душа моя, охваченная отчаянием,
смертельно скорбит. Если бы вы приехали, если
бы он смог еще раз увидеть Эрнеста, которого
так любит! Увы! Ваши слезы упадут только на
213

Юлия Крюденер
землю, что вскоре покроет самого достойного,
самого лучшего из людей.
Сегодня я застал с ним Эрика. Старик
ничего не говорит, не плачет, он уже не может
плакать. Вы знаете, как он любит Густава, который
вырос на его глазах. Как тяжко переживать
горе в этом возрасте! Слезы молодости подобны
весенней росе, что быстро исчезает, освежив
прекрасный цветок; а скорби старости подобны
мрачной осенней грозе, что срывает листья с
дерева и валит его само. Эрик сидел на постели
Густава. Годы и страдания избороздили
морщинами его щеки, седые волосы падали на его
старческий лоб, руки тряслись, потухшие глаза
всматривались в черты Густава. Тот держал
шкатулку с письмами: я увидел письмо,
адресованное его сестре, и другое, для Валери.
Заметив, что мой взгляд устремлен на письмо к
Валери, он покраснел. Я обнял его. "Прочтите это
письмо, - сказал он. - Оно первое, что я ей
написал, и я обращаюсь к ней из могилы". "Нет,
нет, - воскликнул я с чувством глубокой муки,
- вы не умрете. Вы будете жить, вы исцелитесь.
Время сотрет следы бурной страсти. У Валери
есть сестра, очень похожая на нее. Вы получите
ее руку, и мы все будем счастливы. Он грустно
покачал головой и протянул мне пакет,
содержавший его последние распоряжения. Он вынул
портрет матери, поднес его к губам и положил
себе на грудь, сказав: "Пусть останется здесь".
Он отдал мне мальтийский крест, чтобы я
вернул его ордену Святого Иоанна62, главой
которого является принц Фердинанд63. Взглянув
214

Валери
на крест, он сказал: "Мой отец долго носил его
и, когда он умер, король просил передать его
мне, чтобы этот знак отличия остался в доме
Динаров".
Старый священник, высланный из Франции
и нашедший убежище в монастыре по
соседству, пришел проведать Густава. Он часто
встречал его и догадался о его душевной муке.
Несколько раз он разговаривал с ним,
сочувствовал ему, не пытаясь узнать его тайну, беседовал
с ним и о его родине. Они привязались друг к
другу. Священник подошел к постели Густава;
я заметил, как изменилось его лицо, когда он
увидел крайнюю бледность и немощь больного.
Густав протянул ему руку, приложив другую к
груди и показывая этим жестом, что он не
может говорить. Он попытался улыбнуться, желая
поблагодарить его. Старец молча положил на
ложе Густава две гвоздики, сказав: "Это
последние в моем саду, я сам их вырастил". Затем он
сложил на груди свои дрожавшие руки и долго
молча смотрел на Густава. Я увидел, как две
слезы медленно скатились с его век: казалось,
что природа, скупая в этом возрасте,
противилась тому, чтобы они пролились. Густав тоже
заметил его слезы: луч солнца осветил
величавую голову священника. "Не скорбите по мне, -
тихо произнес Густав. - Я верю в счастье,
которое больше, чем все то, что может дать земля".
Он устремил взор ввысь и добавил: "Молитесь
за меня, апостол Иисуса Христа, вы честно
служили Ему". Старик ответил, что он лишь
бедный грешник.
215

Юлия Крюденер
Он взял распятие, прежде положенное им
на столик возле постели, и поднес его Густаву.
Тот слабыми руками взял распятие и поднес его
к губам, преклонив голову. Затем он отдал его
священнику, благочестиво возвел взор горе и,
сложив руки, сказал: "О, Спаситель и
Благодетель людей! Ты сказал, что в доме Отца Твоего
обителей много. Дай же и мне место в нем, ведь
Ты был воплощенная любовь. Призри не на
мою жизнь, но на мое сердце, которое много
любило и страдало". Святой отец опустился на
колени возле постели Густава. Погруженный в
усердную молитву, он покинул землю,
мысленно перенесясь на небо.
Зазвонил большой колокол монастыря,
возвещая начало службы. В этот день был
большой праздник. Все окрестные колокола
зазвонили вслед за монастырским. Два мальчика-
служки пришли сообщить старцу, что его ждут.
Он уже поднялся с колен и возложил свои
почтенные руки на голову нашего друга.
Обернувшись ко мне, бывшему немым свидетелем этой
сцены, он спросил, не следует ли причастить
больного. "Я ожидаю с минуты на минуту
нашего священника, который должен прибыть из
Венеции, - ответил я. - Юный граф де Линар не
католик". "Он не католик!" - воскликнул старец с
сожалением, и, тяжело вздохнув, сказал: "Но я
видел его во время мессы, я видел, как он
ревностно молился Богу". "Мы полагаем, - ответил я, -
что Отца всех людей можно призывать
повсюду, и там, где мы встречаем наших ближних, мы
возносим вместе с ними наши молитвы, вместе с
216

Валери
ними благодарим Творца. Разве равные скорби
не заслуживают равного милосердия?" Он
вздохнул: в нем шла борьба между его
религиозными принципами и его доброй душой.
«Почтенный человек, вы собирались только
благословить, - сказал я. - Я вижу, чего будет стоить
вашему сердцу отринуть нас. Тот, которому вы
хотите подражать, Тот, кто сказал "Приидите
ко мне все труждающиеся и обремененные",
милостив к людям"». Он посмотрел на Густава.
Эрик отер его бледное лицо, на котором
выступили капли пота.
Священник воздел руки к небу и произнес:
"Милосердие Божие обильнее, чем песок
морской". Затем он медленно направился к выходу,
на пороге обернулся и благословил Густава.
В два часа ночи.
Он спросил, знаю ли я, где он хочет быть
похороненным; я не мог вымолвить ни слова,
только отрицательно покачал головой. Я тяжко
страдал, он это заметил. Сознание его
совершенно ясное. Он подозвал меня поближе и
слабым голосом попросил распорядиться, чтобы
его похоронили на соседнем холме, покрытом
высокими соснами, откуда открывается вид на
Ломбардию. Он завещал часть денег бедным
матерям этого селения, чтобы помочь им
вырастить детей. Он хочет, чтобы каждый год в
день его похорон дети приходили на его могилу
и чтобы их приучили любить это уединенное
место, где бьет чистый родник. Ему приятно
думать, что эти невинные создания полюбят мес-
217

Юлия Крюденер
то, где он найдет упокоение. Я обещал ему
выполнить его волю.
Прибыл врач из Болоньи. Он находит, что
Густав очень плох и не проживет четырех дней.
О, какую ужасную ночь я провел!
Я ходил на тот холм, о котором он говорил.
Дул резкий ветер; стая перелетных птиц села на
деревья; их однообразные крики напоминали
прощание. Они взлетели ввысь, покружили над
холмом, вновь сели на верхушки деревьев и
умчались вдаль.
Я нашел выбранное им место. Он уже
потрудился здесь: я увидел посаженное дерево. Ли-*
ства его облетела, но оно было живо и
возносилось к небу. К стволу была прислонена лопата
Густава и прикреплена следующая надпись:
"Страннику, который уснет у твоего подножия,
не понадобится твоя тень. Но твои листья будут
падать на место его упокоения, говоря о том,
что все погибает".
Когда я вернулся к Густаву, он с большим
усилием дописывал несколько строк. Он отдал
их мне, но я не смог ничего разобрать, и он мне
их прочитал.
Я провел возле него ночь. Он часто
произносил ваше имя, звал вас, он также называл имя
своей сестры, дал мне для нее пакет и
письмо, написанное до того, как ему стало так
плохо. Он очень просил передать вам все, что вам
предназначено и сказать, как он любил вас. На
минуту он закрыл глаза, затем открыл их,
протянул ко мне руки и сказал со вздохом: "Я хотел
вспомнить черты лица Валери, но не могу: они
218

Валери
здесь (он указал на свое сердце), но мое
воображение уже мертво. Я не могу отчетливо
представить себе ее лицо. Я хотел проститься с ней.
Скажите ей, скажите, как я любил ее". Он взял
мою руку, пристально посмотрел на нее и
сказал: "Эта рука поведет Валери по цветущему и
легкому пути; она всегда будет соединена с
рукой Валери". Он погрузился в долгую
задумчивость; затем спросил, в котором часу умер
его отец.
Он уснул, но через час проснулся и
попросил меня прочитать несколько глав из
Евангелия, что я делаю каждое утро.
Врач принес ему успокаивающее питье, но
он отклонил его рукой, сказав: "Я достаточно
спокоен, чтобы умереть; это все, что нужно".
Он обернулся к Эрику и произнес: "Благодарю
вас за все ваши заботы; я буду ждать вас там, где
мы больше не расстанемся". Добрый Эрик,
всхлипывая, прижимал руки Густава к губам,
а Густав прижимал его седую голову к груди.
4 декабря
Сегодня утром он позвал меня; он спросил,
что слышно о нашем священнике и сказал, что
хотел бы его увидеть. "Он может опоздать", -
добавил он. "Я жду его с минуты на минуту", -
ответил я. "Я очень слаб, дорогой друг", -
продолжал он, и я понял, что он хочет поговорить
со мной о Валери, но не решается. "Вы хотите
мне что-то сказать?" - спросил я. "Нет, нет, я не
должен об этом говорить. Все улажено. Все
кончено. И я слишком счастлив, ибо она знает,
219

Юлия Крюденер
что я умираю из-за нее. Простите меня,
достойный, превосходный человек! Вы меня простили,
не так ли? Дайте мне вашу руку, пожмите мою:
увы! у меня нет больше сил, чтобы выразить
мои чувства!"
Он оставил кое-какие распоряжения, желая
сделать как можно счастливей жизнь своих
вассалов. Его земля, которая переходит его сестре,
находится в Скании. Это там вы провели вместе
часть детства. Он назначил вас и меня своими
душеприказчиками. С каким трогательным
беспокойством он убедился, что его завещание
находится в моих руках. Он потребовал вскрыть
запечатанный пакет, чтобы проверить, что
ничего не забыл. Он часто зовет вас: "Эрнест!
Мой Эрнест! Где ты?" Я прочитал ему ваше
письмо, вы можете быть спокойны: он знает,
что только долг помешал вам приехать. Иногда
он зовет Валери и говорит так: "Сестра моя!
Милая сестра! Ты обещала любить меня, как
брата".
Он хотел еще раз вам написать, но у него
уже не было сил. Он вывел только две первые
строки, остальное я дописал под его диктовку.
Я не посылаю вам этого письма, ибо жду вас
здесь. Вот оно:
"Милый Эрнест, обращаюсь к тебе еще раз,
прежде чем покинуть землю. Я сдержал слово;
я остался верен обещаниям, данным в детстве,
и клятвам, данным в более зрелом возрасте: я
любил тебя до гроба. Не пугайся этого слова:
смерть всего лишь иллюзия; это новая жизнь,
начинающаяся после нашего разрушения.
220

Валери
Дружба не умирает. Я уношу ее с собой в те
обители нерушимого покоя, где, надеюсь, друг не
забудет меня. О, мой Эрнест! Если бы ты мог
закрыть мне глаза, сохранить в сердце мой
последний взгляд, это служило бы тебе утешением
в те мгновения, когда ты будешь говорить себе:
Я его больше не увижу! Мне кажется, что мой
последний взор выразил бы то неумирающее
чувство, которое убеждает в том, что не все
преходяще.
Эрнест, я обязан тебе большим счастьем.
Ты избавил меня от ужасной муки, ведь я думал,
что умру, так и не понятый им, этим
несравненным другом. Ах! Возвышенные порывы
свойственны лишь возвышенным душам! И в таком
порыве ты послал ему мои письма, явил этой
высокой душе борения, страдания, ошибки и
сожаления сердца, которое он в состоянии
пожалеть и утешить, будучи добр и по-отцовски
снисходителен. И она тоже, ангел-хранитель
моей жизни! Она знает, что я любил ее
любовью чистой, как она сама. Я умираю
счастливым, я засыпаю под трогательные звуки
сожалений; я слышу и твои вздохи и дерзаю смешать
их со вздохами Валери.
Прощай, мой Эрнест! Будь счастлив. Нет,
не счастья желаю я тебе больше всего. Береги
свою душу: это столь огромное достояние, что и
великих страданий не хватит, чтобы купить его.
Прощай, Эрнест, верный друг,
благочестивый и доблестный. Я жду тебя".
Вот это трогательное письмо, коего вы
достойны; он пришел в сильное волнение, когда ди-
221

Юлия Крюденер
ктовал его вам: часто умолкал, лил слезы. У
него не было сил прочитать мной написанное, но
он коснулся листков, долго смотрел на них, ведь
они предназначались для вас.
У нас нет больше ни страха, ни надежд;
только страдание снедает мое сердце.
Добродетельный Густав, мой сын, мое упование... его
больше нет. Он отошел к праотцам, и его
бурные дни сокрылись в холодной обители праха.
Я исполню мой последний, печальный долг:
я постараюсь изобразить последние минуты то.-
го, кого больше нет, для друга, которого он так
любил... Умолкаю. Позвольте мне поплакать и
поплачьте сами, чтобы у вас не разорвалось
сердце.
У меня был сильный жар. Я лежал в
постели сперва в полном бесчувствии, а затем
предался своей муке, до сих пор терзающей меня. Я
постараюсь описать вам не то, что я пережил, но
то, что я помню о тех последних ужасных
минутах, когда умирал Густав.
На следующий день после того, как он
продиктовал вам письмо, его дыхание стало таким
затрудненным, а сознание так затуманилось,
что врач не надеялся на то, что он проживет
еще ночь. Мы не покидали его ни на минуту.
Между тем в пять часов утра ему стало намного
лучше; он почувствовал себя спокойнее,
стеснение в груди уменьшилось, только руки были
необычайно холодны и коченели. Их опустили в
теплую воду, ему это было приятно. Около ше-
222

Валери
сти часов вечера он спросил, какое сегодня
число; я ответил: "Восьмое декабря". "Восьмое!" -
повторил он и умолк. Потом он спросил, как я
думаю, не проглянет ли сегодня солнце. Врач
ответил, что ночью небо было очень чистым.
"Хорошо бы увидеть солнце", - сказал Густав.
Он попросил миндального молока. В восемь
часов он обратился к Эрику: "Друг мой,
посмотрите, какая погода". Эрик вышел на улицу и,
вернувшись, сообщил: "Туман поднимается, горы
светлеют. Будет ясно". "Я хотел бы, - сказал
Густав, - еще раз увидеть на земле прекрасный
день". Затем, обернувшись ко мне, он произнес:
"Священник так и не приехал. Я умру, не
исполнив моего религиозного долга". "Друг мой, -
сказал я, - Тот, кто сохраняет все, зачтет вам и
ваше намерение". "Я знаю", - промолвил он,
благоговейно сложив руки. Затем он еще раз
обратился ко мне: "Я хочу подняться". И,
предвидя мое сопротивление, добавил: "Я хорошо
себя чувствую; я хотел бы прочитать молитвы".
Напрасно я уверял его, что он может прочитать
их в постели, что он слишком слаб, я не смог
разубедить его. Он накинул халат, но едва встал,
как головокружение заставило его снова сесть,
опершись о меня. Он опять поднялся, медленно
опустился на колени и, уперев голову в спинку
кресла и обхватив ее руками, начал ревностно
молиться. Я расслышал несколько слов,
произнесенных с умилением и полных благочестия и
раскаяния. Я услышал свое имя и имя Валери,
произнесенные вместе: он молился о нашем
счастье. Я тоже встал рядом с ним на колени и хо-
223

Юлия Крюденер
тел помолиться о нем, но не мог
сосредоточиться, произнося лишь бессвязные слова; я думал
только о нем.
Когда он закончил молиться и мы помогли
ему встать, он сказал: "Я спокоен, в сердце
моем мир". Он слабо улыбнулся, не захотел
раздеться и лег на постель. Он попросил нас
подвинуть кровать к окну, так чтобы он мог видеть
запад. "Там Ломбардия, там заходит солнце.
Оно было так прекрасно, когда я был возле вас
и возле нее!" - сказал он мне. Он попросил
подвинуть кровать еще ближе к окну. Врач
предупредил, что будет сквозняк. "Мне он уже не
страшен," - сказал Густав и грустно улыбнулся.
Он попросил, чтобы его усадили на подушки.
Из этого окна открывался очень далекий вид,
была видна большая часть Апеннин; на востоке
сияла заря, и солнце, уже вставшее в Тоскане,
приближалось к нашим горам. Густав раздвинул
занавески, повернулся лицом к востоку и долго
созерцал это великолепное зрелище. Меня же
(ибо я понял, о чем он думал) осаждали
мрачные предчувствия и кошмарные видения; я
сидел на его постели, обхватив голову руками. А
он поднял руки ввысь и произнес вдохновенно:
"Оставим страдание тем, для кого жизнь - это
все, и кто не посвящен в тайны смерти". "Увы! -
ответил я. - Будущее невольно страшит меня,
Густав". "О! я благословляю Небо за то, что
сердце мое исполнено покоя и надежды. Оно
столь же безмятежно, как занимающийся
сейчас день. Да, - произнес он, глядя на горизонт,
и лицо его изобразило небесный покой. - Да,
224

Валери
о, Боже! Заря предвещает солнце, а наше
внутреннее чувство предвещает нам бессмертие!" И
две последние на этой земле слезы скатились с
его век; больше он почти ничего не говорил. Он
только попросил, чтобы ему сыграли
прекрасное песнопение Геллерта о воскресении64. Его
сыграл Берти65. Густав дышал с трудом; глаза
его почти все время были закрыты. Он открыл
их на минуту, когда песнопение отзвучало,
протянул мне руку и взглянул на запад. Два голубя
сели на карниз; он указал мне на них рукой.
"Они не знают, что смерть так близко от них", -
сказал он.
Солнце окончательно встало; я видел, что
Густав старается поймать его лучи. Его дыхание
становилось все более затрудненным, голова
поникла; он старался коснуться меня рукой, но
я понял, что он уже не узнает меня. Он
вздохнул; его черты слегка исказила легкая
конвульсия. Он испустил дух у меня на груди, держа
руку Эрика...
Продолжаю мое прерванное
повествование. Для этого мне нужно было собраться с
силами. У меня все еще перед глазами
печальнейшее зрелище, которое поразило меня, когда я
вернулся в комнату, откуда отлетела самая
нежная и самая возвышенная душа. Я в ужасе
отпрянул, увидев этого юного и прекрасного
Густава лежащим в гробу. Я прислонился к двери.
Мне казалось, что я вижу сон и никак не могу
проснуться. Я подошел, чтобы взглянуть на
него еще раз и приподнял платок, покрывавший
225

Юлия Крюденер
лицо. Смерть уже коснулась его печатью
однообразного покоя. Я долго смотрел на это лицо,
но уже без грусти, словно некая возвышенная
мысль заставила утихнуть мою скорбь. Перед
этим гробом я думал о будущем. Моя душа
словно обращалась к его душе. "Ты жаждал
высшего блаженства, - говорил я ему. - Ты
отвернулся от чаши жизни, которая не могла утолить эту
жажду. Но теперь ты дышишь чистым
счастьем, как и те, кто жил, подобно тебе". Его уста
еще изображали то тихое смирение, коим была
исполнена его душа; смерть исхитила душу, но
не коснулась его лица своими уродливыми
руками. Рядом стоял стол, на котором лежали все
его бумаги. При взгляде на них меня охватило
волнение, словно он был еще жив. Я видел
написанные его рукой последние распоряжения;
там же лежали его часы. Я вспомнил, что он
попросил меня взять их себе: я взял их и увидел,
что они остановились. Я ощутил неприятную
дрожь и, повернувшись, чтобы сесть и
собраться с силами, перевернул один из подсвечников.
Свеча упала на грудь Густаву, я поспешил
поднять ее и, увидев невозмутимый покой на лице
того, кто больше ничего не чувствовал,
горестно вскрикнул. "О, Густав! - думал я. - Густав!
Значит, ты уже ничего не ощущаешь, ничего не
слышишь! Стон друга раздается близ тебя, и
ничуть тебя не волнует!" Я прикоснулся губами к
его холодному лбу. "О, сын мой! Сын мой!.".
Это все, что я мог сказать. Я стоял неподвижно;
душа моя надолго прощалась с этим дорогим
для меня существом. Когда я хотел закрыть
226

Валери
гроб, мой взгляд упал на повисшую руку
Густава. По обычаю нашей страны, на пальце у него
было кольцо с его гербом. Я хотел снять
кольцо, но потом, вспомнив, что он последний
отпрыск прославленного дома Динаров, сказал:
"Оставайся же на его руке и сокройся с ним
в могиле". Тут слезы хлынули у меня из глаз.
Я положил руку умершего ему на грудь и
закрыл гроб.
Конец
es-

ДОПОЛНЕНИЯ
ЮЛИЯ КРЮДЕНЕР
(Автор "Валери" и парижское общество)
Возможно ли не испытывать интереса к
произведениям той половины человечества,
которая всегда обладала привилегией украшать
нашу жизнь, заботиться о нашем счастье во все
эпохи нашей жизни, и, будучи наделена
чувствительностью, столь верным, столь утонченным
тактом, различает мельчайшие оттенки
страстей, чувствует великие, возвышенные,
бескорыстные душевные порывы, неизменно
восхищается прекрасным, расцвечивая все красками
воображения? Оставим женщинам, коим мы
отказываем в глубине и терпении, сопряженным с
тяжелым умственным трудом, оставим им
область искусства и признаем их счастливый дар
волновать нас, увлекать, посвящать во все
тайны страсти, составляющей очарование нашей
жизни, ибо она придает прелесть нашей юности
и украшает воспоминаниями нашу осень.
Кто может забыть, если он когда-нибудь
любил, то наслаждение, которое подарили ему в
пору жизненных иллюзий и надежд "Принцесса
Клевская"1, сетования Фанни Батлер2, простая
и трогательная история Эрнестины3,
знакомство с волнующими, свидетельствующими о
бурной страсти, подробностями жизни Калист4,
чарующая и простодушная картина любви, изо-
228

Юлия Крюденер. {Автор "Валери"...)
браженная в "Каролине Лихтфильд"5? Если я на
этом останавливаюсь и не называю всех
произведений, кои мог бы назвать, то потому, что
хочу перейти к самым последним сочинениям: за
последние несколько лет они так прославили
своих авторов, что романы заняли почетное
место в нашей литературе. Писательницы, столь
искусно изобразившие нравы и раскрывшие
перед нами тайники человеческого сердца, могут
иметь столь сильное влияние на
нравственность, что за ними приходится признать одно из
первых мест в литературе.
За последние примерно полтора года
появились четыре произведения, написанные
женщинами. Каждое из них стало событием, и в
особенности одно из них имело необычайный
успех: подобный трудно припомнить. Я имею в
виду "Валери". "Дельфина", подвергшаяся во
Франции чрезмерным преследованиям6,
заслуживает, по правде говоря, кое-каких, вполне
обоснованных упреков, но о них уже так много
говорили, что нет смысла вновь к ним
возвращаться. Однако невозможно не признать, что в
этой книге много прекрасных вещей, новых и
глубоких идей и даже порой ее стиль
отличается красотой, хотя в нем есть и много
недостатков, за которые укоряли автора. Г-жа де
Ст.[аль], как сказал один знаменитый человек,
способна писать гораздо лучше, а язык
метафизики всегда кажется слишком заледенелым.
Рассудочный анализ привлекает лишь
холодных наблюдателей, а что действительно
очаровывает читателей всех времен, так это пере-
229

Дополнения
живания, свойственные всем сердцам. Слезы и
сладостное волнение, вот что заставляет
полюбить книгу, а продлевают ее жизнь полезные
истины, украшенные чарующим стилем,
выраженные чистым, благозвучным и
красноречивым языком. "Амели"7 г-жи К.[оттен] рождает
у нас в душе чувства то ужаса, то жалости, ибо
сюжет этого романа основан на глубокой
мысли. Амели и Эрнест тщетно мечтают о счастье,
отвергают его, когда оно оказывается так
близко, и вынуждены затем пережить
всевозможные страдания, приводящие их на край
могилы, - вот картина, потрясающая чувствительные
души, и проявление той непоследовательности,
что ежедневно свойственна людям,
пренебрегающим тем, чем они легко могли бы обладать.
История Мад[емуазель] де Лавальер8
изложена с редким мастерством. Краски столь
правдивы, язык порой столь благороден, возвышен
и трогателен, как, например, в сцене прощания
Мад[емуазель] де Лав[альер] с Королем, что мы
легко узнаем автора, который обогащает наш
язык многими драгоценными произведениями и
явил нам в "М[адемуазе]ль де Клермон"9
шедевр вкуса, чистоты и прелести стиля.
Но "Валери", подобная тем прекрасным
творениям, что украсили век Перикла, а вернее,
как сказано в одной известной газете, тем
божественным картинам, что оставил нам Рафаэль10,
являет душе более идеальную сущность,
трогательное совершенство, при котором грация и
гармония сочетаются со всем, что есть наиболее
высокого и благородного. Благочестие, Добро-
230

Юлия Крюденер. {Автор "Валери"...)
детель и любовь, не та низменная мирская
любовь, но то небесное чувство, внушаемое, как
пишет Густав, небом и делающее людей лучше,
составляют основу этого произведения,
благодаря чему оно имело столь необыкновенный
успех, ибо, что бы ни говорили, падение нравов
не носит такого всеобщего характера, как
полагают11. Еще остается множество тех, кого
волнуют чувства, свойственные во все времена
всем людям и без коих мир не смог бы
существовать. И даже те, кого коснулась
испорченность и кто далек от счастья, даруемого
чистыми и высокими чувствами, даже они очарованы
этими мелодичными звуками, великолепным
стилем, простодушными и возвышенными
изображениями любви и картинами природы,
которые только гений может живописать столь
правдивыми, столь дивными красками.
Мое восхищение "Валери" тем более
далеко от пристрастности, что оно не является
следствием всеобщего увлечения, охватившего весь
Париж. Я долго противился, признаюсь, этому
поветрию и надеюсь, что мое искреннее
раскаяние заслужит мне прощение прелестного автора
"Валери". Я был заранее предубежден против
нее и, хотя я личность незначительная, не
заслуживающая ровно никакого внимания, я все же
уверен, что не без интереса и не без
любопытства прочтут мой простодушный рассказ о
событиях, побудивших меня взяться за перо, рассказ,
который, напомнив о произведении,
вызвавшем такое внимание, сообщит несколько
подробностей о женщине, написавшей этот роман.
231

Дополнения
Кто не знает, какова власть женщин во
Франции? Красота, грация, несколько удачно
сказанных слов, приятные дарования - вот все,
что нужно, чтобы приковать взоры толпы,
обуреваемой потребностью суетиться,
постоянно чем-нибудь увлекаться, затем
испытывать охлаждение и снова увлекаться уже чем-
то другим.
Тем не менее будем справедливы. Мода, это
правда, может увлечь французов, внешне столь
непостоянных, столь легкомысленных, и
внушить им определенное мнение. Но подлинные
заслуги, какого бы рода они ни были, всегда
окружены неизменным почетом12.
Призываю в свидетели тебя,
неподражаемая М.13, ты, что приводишь нас в восхищение
твоими великолепными звуками и наполняешь
нашу душу сладостным упоением. Кто не был
очарован твоими прелестными стихами, Б.14,
твоим милым, полным грации умом, В.15?
Да и красота бывает ли окружена более
постоянным почетом? Не доказательство ли
тому - Мад[емуазель] Р.[окур]16, М[адам] Т[аль-
ма]17? Согласитесь, о, женщины, нигде вы не
царствуете с большим блеском, нигде вокруг
вашего трона не рассыпают цветов прекраснее:
только французы чувствуют всю вашу власть. В
других краях красоте воздают должное, но не с
тем восторгом, что усиливает ее власть. В
других краях наблюдает и судит только взор, а во
Франции вступает в игру всевидящее
воображение, и душа, восторженная и утонченная,
требует большего, чем могут дать ощущения. Только
232

Юлия Крюденер. {Автор "Валери"...)
во Франции так ценятся прелесть ума и манеры
держаться, выразительное лицо и грация,
которая милее красоты, как говорит добрый старый
Лафонтен18. Правильность черт, красота форм
вызывает восхищение, но по-настоящему
влечет то, что, как говорит Густав в "Валери",
переживет саму красоту, то невыразимое
очарование, что составляют грация, ум и
чувствительность. Нигде так не ценятся качества души.
Доброта, благородство, великодушие заставляют
биться все сердца, и только во Франции возраст
словно не существует: талантам с упоением
аплодируют до тех пор, пока они позволяют ими
восхищаться. Кому при виде на сцене
Мадемуазель] С.[ент] 0.[бен]19, Мад[ам] Д.[ю] Г.[азон]20,
М[адемуазель] К.[онта]21 пришло бы в голову,
что они не достаточны молоды для своих
ролей? И ты, Д.[ю] Ш.[енуа]22, не превзошла ли ты
твою блистательную соперницу23? Изображая
тайны страсти, надрывая нам душу твоими
звуками, ты увлекаешь нас, восторгаешь, тогда как
твоя соперница находит только поклонников,
восхваляющих красоту ее лица.
Но куда меня завела эта апология нации,
хорошо известной своим чувством прекрасного?
Женщины вообще, и те, к кому относятся
предыдущие строки, прекрасно знают, чем они
обязаны своим самым усердным защитникам, и,
надо воздать им должное, они не остаются
неблагодарными. Да и как может быть иначе?
Призываю в свидетели тебя, которая, не будучи
француженкой, собрала дань самых
блистательных почестей, каких когда-либо удостаивалась
233

Дополнения
женщина, и была вознесена на трон еще до
того, как твой гений увлек все сердца, до того, как
Густав и Валери заставили читателей пролить
сладостные слезы.
Прости, если я останавливаюсь на
некоторых подробностях. Они не могут оскорбить
твою скромность. Многие хвалы удостоверили
твою власть; стихи наших поэтов, звуки наших
певцов, искренние отзывы наших самых
известных журналов прославили прелестную
женщину, которая тщетно пыталась остаться в тени:
она только еще больше привлекала внимание.
Ах, как могла ты покинуть Париж, где Tbl
царствуешь с такой властью? Найдут ли тебя
эти строки на твоей родине? Меланхоличные
просторы Севера, холодное побережье моря, где
она родилась, расскажете ли вы ей о той памяти,
что она оставила по себе во Франции? А вы,
легкие ветерки наших краев, донесете ли вы до нее
наши сожаления, наши пожелания, наши песни?
Да, ты прочтешь эти строки, искренняя дружба
доведет их до твоего сведения и испросит у тебя
прощения, если я оскорбляю твою
непреклонную скромность. Со славой сопряжены
треволнения, но тебя она окружила только фимиамом
и мелодичными звуками. Зависть восхотела
поднять свое уродливое чело, но твой чарующий
взор, твоя доброта, которой невозможно
противиться, обезоружили ее. Слава заставляет тебя
читать те недолговечные сочинения, заслуга
коих состоит лишь в том, что они напоминают
публике о предмете, достойном ее интереса, и
существуют под его хранительной сенью.
234

Юлия Крюденер. {Автор "Валери"...)
Между тем в наших газетах появилось
немало откликов о "Валери", заслуживающих того,
чтобы быть сохраненными. Знаменитые перья
прославили это сочинение24, и было бы
интересно увидеть все эти мнения и хвалы
собранными вместе: они доказывают, насколько
хорошо чувствует Франция красоту литературного
произведения. Моей целью было воздать
должное таланту автора "Валери" - а я восхищаюсь
ее талантом больше, чем кто-либо другой, и
исполнить мой долг, как того требует
справедливость, то есть исправить мою ошибку. Было бы,
мне кажется, любопытно увидеть, как иногда
создаются ложные мнения и как самые
беспристрастные из нас позволяют себе по привычке
поспешные суждения.
Я вернулся в Париж в июле 1803 г. после
долгого и малоприятного странствия, о котором
здесь не место распространяться. То, что мне
пришлось пережить, еще сказывалось на моем
здоровье и настроении, и я машинально бродил
по Парижу, не замечая всего того, что могло бы
меня развлечь. Однажды вечером один из моих
друзей, не пропускавший ни одного блестящего
собрания, затащил меня в кафе "Фраскати"25.
Только что закончилась опера, и
великосветская публика наполняла многочисленные кафе.
"Пойдем в сад, - предложил я. - Там хоть
можно дышать свежим воздухом". Мы заказали
смородину и устроились за маленьким
столиком, глядя, как перед нами проходит весь
Париж. Несколько знакомых Дерваля - так я буду
называть моего друга - присоединились к нам.
235

Дополнения
Я слушал, как они рассказывают множество
последних анекдотов, и хранил молчание, почитая
его, видимо, за признак превосходства над теми,
кто был занят этой пустой и бессмысленной
болтовней.
"Глядите, вот и Адольф, - обратился ко мне
Дерваль. - Я и не знал, что он уже в городе".
И он помахал какому-то молодому человеку,
приглашая его присоединиться к нам. Адольф
подошел к нашему столику. Я пожал ему руку
на английский манер, не говоря ни слова, так
как хотел остаться верным своему обету
молчания, а Дерваль начал торопливо рассказывать
ему на ухо "нечто чудовищное", как он
выразился. Адольф слушал его рассеянно и словно
искал кого-то. "А! - воскликнул он вскоре. -
Вот и она. Послушайте, - обратился он к Дерва-
лю и ко мне, - вот самая удивительная, самая
очаровательная женщина из всех, кого я знаю.
Я провел с ней два дня, когда был в провинции.
Вон она идет по правой стороне аллеи". Я
машинально посмотрел в ту сторону, куда он
показывал. "Это та женщина, которую окружает
целое общество?" - спросил Дерваль. "Ну да, -
ответил Альфонс26. - Я тебя с ней познакомлю.
Она иностранка и писательница". "Ах, мой
милый, в таком случае оставляю ее тебе. Я не
люблю женщин-писательниц". "Даже
хорошеньких и милых?" - спросил Адольф. "В
таком случае, мне кажется, они могли бы
заняться чем-нибудь другим", - вступил я в разговор. В
это мгновение другой молодой человек с
несколько унылым выражением лица позвал
236

Юлия Крюденер. {Автор "Валери"...)
Адольфа и стал просить у него взаймы двадцать
луидоров, чтобы сыграть в рулетку. "Я скоро
вернусь", - сказал Адольф и, обратившись к
официанту, заказал мороженое с фисташками.
Адольф все не возвращался, и я уже
собрался уходить, как вдруг он появился и сообщил
нам, что проводил ту женщину до кареты.
"С ней был Д.[е] Л.[иль]27, он не стареет, это по-
прежнему самый приятный во всем Париже
собеседник. Он сказал этой даме очень милую
вещь". "Какую.же?" - поинтересовался Дер-
валь, заранее готовясь воспользоваться
удачным словцом и сказать его при случае другой
даме. "Надо вам заметить, - продолжал
Адольф, - что эта иностранка принимает у себя
в доме лучшее парижское общество и многих
литераторов, которым она вскружила голову,
как и самому Д. [е] Л. [шло]. Она только что
пригласила его завтра на чай, а меня попросила
привести М.[ишо]28, который должен прочесть
свои прелестные стихи. Боюсь, сказала она, он
не захочет прийти, он избегает общества, это
его единственный недостаток; напрасно я
убеждаю его в том, как он мне дорог, его больше
привлекает одиночество. Впрочем, я прощаю
ему этот недостаток. Вы слишком скромны,
заметил Д.[е] Л.{иль], вы сомневаетесь в вашей
власти, а ведь нам прекрасно известно, Мадам,
что в вашей головке и у ваших ног - весь ум
Франции*. "И вы полагаете, что такая избало-
*Удачная фраза, сказанная автору Валери одним очень
умным человеком (примеч. Ю.Крюденер).
237

Дополнения
ванная женщина может написать что-нибудь
стоящее? - обратился я к Адольфу, и лицо мое,
должно быть, выразило благородное
негодование. - Да, она могла бы создать руководство по
кокетству, по искусству кружить головы
парижанам, но это ли нам нужно? Пусть бы она
лучше оставалась у себя на родине". "А если такое
внимание ее не портит? Если она создала нечто
возвышенное, обогатила нашу литературу
нравственным и замечательным произведением?"
"Это невозможно!" - воскликнул я. "Ну, как
знаешь, мой милый".
Спустя несколько дней я пришел на ужин х
г-же А.29 Он все не начинался, так как кого-то
ждали, и я уже стал терять терпение, как двери
отворились и вошел мужчина. Он рассыпался в
извинениях и выразил всевозможные
сожаления, которые встретили во мне сочувствие, так
как мой желудок тоже был глубоко опечален.
Этот человек задержался на обеде у прелестной
г-жи Р.[екамье]30, продлившемся до шести часов
вечера. Там он познакомился с очаровательной
иностранкой. Она привлекла всех своим умом,
искренне воздала хвалу г-же Р.[екамье],
обратила внимание окружающих, так что г-жа
Р.[екамье] ее не слышала, насколько доброта
украшает эту женщину, как она умеет
исполнять самые благородные обязанности
посреди, казалось бы, стольких развлечений и
стольких соблазнов, от которых можно потерять
голову.
Она сказала так много прекрасных,
трогательных слов о доброте, что все, слушавшие ее,
238

Юлия Крюденер. {Автор "Валери"...)
были очарованы. "Если бы я после этого ушел,
- продолжал тот, которого так долго ждали, - я
бы не так припозднился, но М[адемуазе]ль
Д.[юшенуа] стала читать монолог Федры, а
потом произошло нечто восхитительное. Когда
осталось совсем немного гостей, эта дама31
перешла с г-жой Р.[екамье] в салон, где их ждал
А.32 Я не посмел последовать за ними, и остался
стоять у полуоткрытой двери. Я увидел, как
иностранка накинула красную шаль и стала
показывать г-же Р.[екамье] танец своей страны,
принимая различные позы. До этого момента я
не имел представления о том, что такое танец.
Это был язык меланхолии, целомудрия,
благородства, нечто, что может дать почувствовать
только душа, сообщив очарование чистым и
дивным формам. Г-жа Р.[екамье] аплодировала от
всего сердца, она была в восторге. В не меньшем
восторге был и А. Я тихонько подошел к нему.
"Как много вы потеряли, - сказал он, - не видев,
как танцует Мадам!" "Я все видел, - ответил я, -
и восхищен". "В опере так не танцуют, -
продолжал он, - это танец ангелов. Какая
трогательная грация, как ритмичны движения рук,
какие прелестные формы!" И он обратил мое
внимание на то, что я и сам заметил: на красивые
руки, прекрасную фигуру и прелестную ножку.
Было решено, что А. введет этот танец в
оперу. "Что ж, это было бы неплохо, - произнес
знаменитый С.33, сидевший в углу. - Только вам
придется для исполнения этого танца вызвать
души с того света, красивых рук и ног
недостаточно, на мой взгляд".
239

Дополнения
Беседа на эту тему продолжалась и за
ужином, все хотели узнать имя иностранки, я видел
написанные на всех лицах любопытство и
всегдашнюю потребность заняться чем-то новым.
Рассказчик забыл имя прелестной особы, и
разговор на эту тему, которая казалась мне очень
скучной, готов был прекратиться, как вдруг
один из гостей, обладатель известного имени,
сказал, что, по-видимому это та самая
иностранка, очаровательное описание танца которой
дано в "Д.[ельфине]'\ что автор этого
знаменитого романа однажды увидела, как она танцует, и
была так восхищена, что описала ее танец в
своей книге34. "Я читал адресованные этой
женщине прелестные стихи35, в которых говорится о
ее талантах и даже о ее гении, ибо от нее ждут
некоего произведения, по слухам, весьма
замечательного".
При этих слова я машинально пожал
плечами. Хорошенькая женщина, знаменитая,
кружащая головы, проводящая свою жизнь в светском
обществе, которое только и делает, что курит
ей фимиам, - и замечательное произведение?
Я поделился моими соображениями с соседом,
заметившим, что я пожал плечами. Мои слова
дошли до слуха литератора, только что
державшего речь. "У меня есть основания полагать, -
обратился он к нам, - что ее роман, ибо это
роман, будет иметь большой успех. Один мой друг
с большим вкусом, суждениям которого я
вполне доверяю, слышал отрывки из этого романа и
очень хвалил его'4. "Но, - возразил я, - как
может иностранка настолько хорошо знать наш
240

Юлия Крюденер. {Автор "Валери"...)
язык, чтобы писать на нем, если мы сами не
владеем им в совершенстве?" "Посмотрим,
посмотрим, - ответил он. - Музы делятся своими
тайнами только с теми, кого любят. Гений, как и
любовь, является в любых краях, и было бы
неплохо, если бы он иногда посещал и нас". "Что
касается любви, - подхватила хозяйка дома, -
то, мне кажется, она давно эмигрировала из
Франции". "Зато галантность по-прежнему с
нами, - продолжал я. - Мы по-прежнему
расхваливаем женщин и тем кружим им голову,
доказательство тому - эта иностранка: я слышу о ней
повсюду". "Держу пари, что у вас есть причины
для недовольства ею, - сказала г-жа де ***,
лукаво взглянув на меня, - вы чем-то обижены".
"Вовсе нет , уверяю вас. Я только что приехал
из почти дикой страны, где царят добрые
нравы, простой образ жизни, и мне бы хотелось
найти в книге здоровую мораль, а не только
блестящие фразы, салонное остроумие и все
прочее, что занимает женщину, окруженную
поклонниками. Право, возможно ли такой
особе знать пружины человеческого сердца,
трогательные тайны страсти и то, как она связана с
нравственной природой человека? Наконец,
обладает ли вообще такая избалованная женщина
душой? Разве тщеславие - не самый опасный
соблазн? А тщеславие, прошу прощения у
присутствующих дам, всегда будет главнейшей и самой
пагубной страстью женщин".
"Адриан36, - обратилась г-жа де*** к своему
соседу, - вы не пропускаете ни одной модной
женщины. Прошу вас и даже требую, чтобы вы
9. Юлия Крюденер 241

Дополнения
познакомились с нашей иностранкой и
познакомили с ней господина - она назвала меня, - и
скоро мы услышим покаянные речи. Ибо, -
обратилась она ко мне, - вы будете от нее без
ума". Все рассмеялись этой шутке. "Что
касается меня, - сказал Адриан, - могу уверить вас,
что невозможно, не будучи человеком
окончательно испорченным, противиться обаянию г-
жи К.[рюденер]". "Как! Вы ее знаете и до сих
пор не сказали ни слова! И нам приходится
гадать, кто она!" - воскликнули сидевшие за
столом дамы. "Да, - отвечал он довольно сухо, - я с
ней знаком и отношусь к ней с большим
уважением. Если бы я увидел, как она танцует, или
услышал, как она читает стихи, ибо она в высшей
степени обладает этим талантом, она, быть
может, и мне вскружила бы голову, - добавил он
иронически. - Но я только слышал чтение
одного письма из ее сочинения и должен признаться,
что плакал и теперь смотрю на нее как на
ангела. Это письмо послужит укором г-ну***", -
завершил он свою речь, взглянув на меня
довольно холодно. "Вряд ли, - возразил я, немного
задетый. - Я не читаю романов". Я сказал
неправду, но я был решительно настроен не читать
хотя бы тот, о котором шла речь. Таково действие
самолюбия на душу: она пристращается к тому,
что ему льстит и восстает против того, что
рождает в ней, даже невольно, досаду. Эта женщина
была причиной моей размолвки с приятелем
накануне, она заставила меня целый час ждать
ужина, из-за нее этот А.[дриан] послал мне
такой взгляд, вызвав мое смущение, она возбуди-
242

Юлия Крюденер. {Автор "Валери"...)
ла внимание всего Парижа, того Парижа,
который казался мне отвратителен со времен
революции, и до такой степени вызывал мою
неприязнь, что я решил разнести в пух и прах ее
сочинение, я, самый мягкий из людей, самый
преданный хорошеньким женщинам, нисколько не
придирчивый, а, напротив, большой любитель
хороших романов. Вот, до чего доводят сплин и
самолюбие, вот, как пишется история37.
Спустя некоторое время я уехал в
провинцию и вернулся в Париж, только когда наступил
фример38. Четыре месяца, приятно
проведенных в одной из прекраснейших областей
Франции, здоровый образ жизни, удачный оборот,
который приняли мои дела, все это благотворно
сказалось на моем здоровье и настроении. Я
вернулся в Париж, гораздо менее
ожесточенный. Я проводил много времени в обществе
одной прелестной женщины; ее милое обращение,
ум и ангельски добрая душа окончательно
заставили меня увидеть мир в более радужных
красках. У нее собиралось приятное общество,
она предоставляла мне свою ложу в театрах,
и я проводил время то у нее, то у других моих
друзей.
Однажды утром мне принесли "Журналь де
Пари", за завтраком я стал просматривать
газету и прочел следующее: "В настоящее время
много говорят... Теперь невозможно появиться
в обществе, не зная цитат из "Валери", такова
мода"39. Немного времени спустя в той же
газете было напечатано письмо, обращенное к ее
9*
243

Дополнения
редакторам: «Господа, - писал какой-то
шутник, - мне надоело повсюду только и слышать,
что о "Валери". Я не могу понять, что
заставляет вас так дружно и с таким энтузиазмом
хвалить этот новый роман. Я все ждал добротной
критики, каковую порой можно прочесть в
вашей газете, но вы печатаете одни только
похвалы. Что ж, тогда я беру черепок и подвергаю
этого нового Аристида остракизму40».
Я воспользовался приглашением одной из
самых любезных парижских женщин и посетил
ее. У нее редко собиралось блестящее
общество, доступ в которое является предметом
гордости для того, кто туда попал, но зато вы
наверняка могли встретить у нее людей,
отличающихся умом, хорошим тоном или талантами. Я
пришел к ней после спектакля. Давали "Баязе-
та"41, и М.[адемуазе]ль Д.[юшенуа] много
аплодировали.
"Вы не присутствовали на триумфе
Роксаны, - сказал я. - Как это могло случиться?"
"Если бы вы плакали всю ночь, как я, то поняли бы
меня", - ответила хозяйка дома. "Вы плакали?"
«Да, плакала, и то были те, казалось бы,
забытые, сладостные слезы, что возвращают нас в
нашу юность и доказывают, что в нас еще
осталось что-то хорошее. Теперь у меня
раскалывается голова, - продолжала она, - что совсем
невесело, но это ничего: "Валери" вполне
достойна того, чтобы немного помучиться». "Валери!
Ах, я вижу, вы хотите следовать моде.
Впрочем, страдание вам очень к лицу". "Не шутите.
Вы мне слишком дороги, чтобы я могла позво-
244

Юлия Крюденер. {Автор "Валери"...)
лить вам равнодушие к этому сочинению. Вы с
ним знакомы?" "Еще нет, я только что приехал,
вы знаете". "Обязательно прочитайте эту
книгу. Я не могу дать вам экземпляр, я его вернула,
он нарасхват. Это сочинение женщины, к тому
же иностранки, что усиливает любопытство".
При этих словах я вспомнил лето, мою
предубежденность, неприязнь к автору, мои беседы в
обществе, и, как если бы г-жа де*** могла что-
то знать, я очень холодно ответил, что такие
внезапные увлечения всегда казались мне
подозрительными. "Ах! - ответила она. - Лишь
истинно прекрасное вызывает такое восхищение.
Это не результат усилий какой-нибудь группки
сговорившихся между собой людей, но
всеобщий энтузиазм, и его разделяют наши самые
видные литераторы". На этом разговор
прервался.
На следующий день я встретился со своей
приехавшей из провинции кузиной. Она
намеревалась посетить самые знаменитые парижские
магазины и сделать покупки для своей дочери,
которую выдавала замуж. Пройдя по улице
Ришелье, мы вышли на улицу Вивьен и
остановились возле лавки одной модистки. "Не желает
ли Мадам шляпу, как у Валери? Это очень
модно. Мадам знает, что Валери шведка, вот
почему мы добавили к этому сорту соломы очень
мягкую шерсть. Взгляните, какая белая, чистая
шерсть. Уверена, что вам понравится. Я уже
продала не одну шляпу и завтра отправляю их за
границу". Кузина не смогла устоять. "Зайдем в
эту лавку, - сказала она чуть позже. - Я хочу ку-
245

Дополнения
пить фарфоровую чашку покрасивее". Но все
было очень дорого и ничто не нравилось
кузине. "Если Мадам зайдет к нам дней через пять-
шесть, мы могли бы предложить ей чашки,
которые ей наверняка понравятся. На них будет
изображен танец Валери с шалью, их как раз
расписывают. Фигура Валери в синей шали
будет изображена на матовом золотом фоне, это
должно быть прелестно". "Что вы мне
посоветуете, дорогой кузен? Подождать?" - спросила
кузина. "Думаю, вы просто сгорите от
нетерпения иметь такие чашки, - ответил я, несколько
раздосадованный болтовней на одну и ту же
тему, - и представьте, какой у вас будет
романический вид, когда вы вернетесь в Тур".
Расставшись с кузиной, я отправился
ужинать к Бовилье42. Проходя через Пале-Рояль, я
увидел большую афишу, которая извещала о
том, что завтра, в четверг, состоится вечер
декламации в доме г-на Тексье43, что он прочтет
монолог из "Эсфири"44, а затем, чтобы дать
представление о том, как он декламирует в
разных жанрах, прочтет отрывок из "Валери"; этот
роман имел такой успех, и г-н Тексье надеется,
что всем доставит удовольствие услышать
чтение из него. "Виданное ли дело такое всеобщее
безумие? - подумал я. - Узнаю Париж, узнаю
парижан, им потребны сильные переживания, и
роман занимает их теперь больше, чем война с
Англией45. К счастью, герой46 охраняет
интересы Франции, а наши солдаты всегда готовы к
победам". Все деревянные галереи Пале-Рояля
были увешаны афишами, извещавшими о выхо-
246

Юлия Крюденер. {Автор "Валери"...)
де нового романа, "Валери". Что-то заставило
меня зайти к Б.[арба]47. "Что у вас новенького?"
- спросил я. «Мсье наверняка уже читал
"Валери"?» - спросил меня книгопродавец, протянув
мне два маленьких томика. Я отрицательно
покачал головой. "Весь Париж сходит с ума из-за
этого романа, о нем написал даже Бернарден де
Сен-Пьер, это первая книга, которую он так
расхвалил, и она того заслуживает. Он не
считает ее романом..."48 "Послушайте, Мсье, -
ответил я, - нет ничего полезнее для общества, чем
хорошие романы, они изображают нравы,
преподают нам мораль...". Я собирался прочесть
целую назидательную речь, держа уже в руках
оба томика, как вдруг увидел того самого
Адриана, с которым спорил тогда за ужином. Он
остановился перед книжной лавкой, затем вошел
внутрь, и я едва успел бросить на прилавок
томики "Валери". Смутясь, я начал громко
спрашивать "Гастрономию"49, первое произведение,
пришедшее мне на ум. "Я рад, - сказал Адриан,
узнав меня, - что вас интересует гастрономия,
это доказывает, что вы в добром здравии".
"Вы не ошиблись", - ответил я, вежливо
поприветствовав его, бросил на прилавок тридцать су
и поскорей унес ноги.
"Не хотите ли прийти завтра ко мне на чай?"
- спросила меня несколько дней спустя г-жа
де***. Г-жа де*** была той милой,
очаровательной женщиной, в доме которой собиралось
избранное общество, я уже упоминал о ней.
"Приходите пораньше, у меня почти никого не будет,
но, быть может, придет Г. [ара]50, а я знаю, как
247

Дополнения
вы любите музыку". На следующий день я
являюсь, вхожу в гостиную, там никого нет, тогда я
прохожу в прилегающий, слабо освещенный
кабинет. Г-жа де *** сидела на оттоманке рядом с
какой-то незнакомкой, которая меня сразу чем-
то поразила. Я почти не различал ее лица. Она
как будто говорила до моего прихода и смолкла,
когда я вошел. Г-жа де*** кивнула мне,
попеняла за то, что я пришел так поздно, и пригласила
присоединиться к тем, кто стоя слушал ее
соседку. Незнакомая дама продолжила чтение
великолепного фрагмента из поэмы г-на Делиля
"Воображение", посвященного истории Амелии
Вольниса51. Мой слух очаровали звуки ее
голоса, ее такие чистые интонации, и по мере того
как она читала строки о любви и счастье
Вольниса, о трогательной печали Амели, о ее
несчастье, о сожалениях и отчаянии того, кто так ее
любил, мое сердце то учащенно билось, то
замирало. Я чувствовал упоение, подобно Вольнису,
я страдал, как он. Какое высокое искусство,
какой талант! О, нет! Это не искусство, это
раскрывается сама душа, глубокая, чувствительная,
страстная. Мы слышим звуки, таимые в глубине
души, далекие от восторженности, но богатые
множеством оттенков, ибо ее волшебный голос
чужд надрыву. Этот голос говорит об истинном
знании человеческого сердца, в нем есть
волнение и слезы, которые являются признаком
избранных душ, и, словно поток, увлекают всех,
кто умеет чувствовать.
Когда прелестная незнакомка закончила
чтение, мы некоторое время молчали во власти
248

Юлия Крюденер. {Автор "Валери"...)
охватившего нас волнения. Я видел, что все
разделяют мои чувства. Г-жа де*** бросилась ей на
шею, проливая слезы. Я чувствовал влияние
некоей силы и был уверен, что тот, кто так
проникает в тайники сердца, должен обладать
необычной душой. Незнакомка со скромной и
достойной признательностью выслушала
обращенные к ней похвалы. Было заметно, что она
к ним привыкла и нисколько ими не кичится, но
сердечно благодарна тем, кто умеет живо
чувствовать.
Я пристально смотрел на нее, во власти
какого-то невыразимого очарования. Ее лицо
изображало глубокую меланхолию, глаза и голос
проникали в душу, в чистых линиях фигуры
было что-то идеальное, воздушное. Ее
естественная манера держаться, небрежность и вместе с
тем изящество прически напоминали о том, что
в искусстве, как и в манере поведения, простота
составляет совершенство, и достичь его могут
очень немногие.
Я заметил, что хозяйка дома что-то
шепотом сказала ей, а затем стала подзывать к себе
немногочисленных гостей, находившихся в
комнате, и тоже что-то говорить им. Я
воспользовался этим обстоятельством, подошел к хозяйке
дома и спросил ее, не хочет ли она сказать что-
нибудь и мне. "Конечно, хочу, - ответила она
тихо. - Я прошу вас пожаловать ко мне
послезавтра в полдень, я собираюсь дать обед в честь
моей подруги. Будет ее праздник, я хочу сделать
ей приятный сюрприз". "Скажите же мне, -
взмолился я, сгорая от нетерпения, - скажите имя
249

Дополнения
этой очаровательной женщины, я пытался
узнать его, но мне только ответили, что она из
Брюсселя". "Совершенная правда, - отвечала
хозяйка дома. - Это г-жа де М. Как видите, она
почти француженка. Она занимает высокое
положение в Брюсселе и окружена избранным
обществом". "Я не мог предположить, что можно
так читать стихи, так волновать и увлекать".
«Что же сказали бы вы, если бы услышали
автора "Валери"? "Ах, я так и знал! Тот, кто в
моде, всегда делает все лучше». Она улыбнулась,
промолвив: "Пусть нас рассудит Мадам".
Подойдя со мной к незнакомке, она представила
меня ей и, попросив ее подтвердить, что г-жа
Кр.[юденер] читает стихи с удивительным
совершенством, направилась к фортепиано.
"Постарайтесь убедить его, дорогая, - добавила она.
- Это самый большой упрямец". "Могу ли я
спросить вас, Мадам, - обратился я к г-же де М.
в некотором смущении, - много ли вы
трудились, прежде чем овладели таким искусством
декламации? Думаю, впрочем, что так глубоко
чувствовать можно, лишь будучи самой
совершенной". Она ответила мне проникновенным
голосом, что, прочитав стихи, только исполнила
просьбу своей подруги и не так уж довольна
собой. "А слышали ли вы, как читает г-жа де
К.[рюденер]?" Она улыбнулась. "Да, не раз",
ответила она. "И вы и впрямь находите, что она,
как говорят, в совершенстве владеет этим
искусством?" Она немного помолчала, затем
снова улыбнулась и сказала: "Но я не такой
хороший судья. Мне кажется, я слишком требова-
250

Юлия Крюденер. {Автор "Валери"...)
тельна". При этих словах, как мне показалось,
она покраснела. Я испытал тягостное чувство.
И ты тоже, подумал я, несмотря на твой
простодушный вид, на то, что ты кажешься мне
существом высшего порядка, ты тоже завидуешь
чужим успехам. Между тем я решил
окончательно все выяснить. «Вам нравится "Валери"? -
спросил я свою собеседницу. - Ваше мнение
должно быть очень ценно для тех, кто вас
знает». "А вам? - задала она в свою очередь
вопрос. - Вам нравится эта книга?" "Я ее еще не
читал, - отвечал я. - И признаюсь, я был
предубежден против автора. Мне казалось, что
женщина, пользующаяся таким успехом в обществе,
столь хвалимая...". "Должна быть невыносимой,
- закончила она мою мысль. - И вы перенесли
свою неприязнь на книгу. А если я скажу вам,
что г-жа де К.[рюденер] даже в Париже
стремится только к одиночеству, что она с трудом и
только из-за своего мягкого характера
принимает приглашения, что она проводит свою
жизнь в Сен-Жермене52 и в долине M.53, a
прежде почти все время жила в Швейцарии и на юге
Франции?" Я покачал головой. "Но это правда.
Она почти дикарка. Вот скажите, - продолжала
она, пристально взглянув на меня, - как вы
считаете, я очень стараюсь привлечь внимание?"
"О, нет!" - воскликнул я. "Вот видите, -
улыбнулась она, - а мы очень похожи". Я хотел
сказать ей что-нибудь приятное, но не смел. Она
уронила на пол шарф, я подобрал его и
продолжал держать в руках. К нам направился один
молодой человек, и мне показалось, что, глядя
251

Дополнения
на меня, он улыбается. Я начал подозревать, что
происходит что-то не совсем для меня понятное
и вновь почувствовал смущение. Молодой
человек обратился к моей собеседнице с некоторой
важностью: «Знаете, автор "Поля и Виржини"
прекрасно сказал об авторе "Валери"...», - и он
слегка поклонился, глядя на нее. Та, за которой
я пристально наблюдал, пыталась переменить
разговор. "Нет, нет, вы должны меня
выслушать, - настаивал молодой человек. - Я знаю
его слова наизусть". "Вы выводите меня из
терпения," - заметила она. "Ах, Мадам, - вмешался
в разговор Ш.[?]54, - вы тоже в своей жизни не
раз выводили из терпения других, разве нет? О
вас можно было бы сказать то, что сказал,
добрый Д.[юсис]55 о женщине; на которую вы
очень похожи...". "И что же он сказал, Мадам?"
- спросил я, чувствуя себя все более
заинтригованным. "Эти господа потешаются надо мной, -
ответила она. - Я приехала из провинции, и они
хотят меня разыграть. Будьте осторожны, -
добавила она с большой грацией, - если вы тоже
приехали из провинции". Я ничего не ответил.
Она смолкла. Я почувствовал, что сильно
покраснел. Эти господа рассмеялись. Я холодно
взглянул на них и произнес: "Мадам, я был бы
очень счастлив иметь с вами что-нибудь общее,
даже если мы оба жертвы". "Смотрите, как бы
вам потом не пожалеть об этом". "Да, да, -
подхватил молодой человек, - будьте осторожны с
Мадам, ведь о ней славный Д.[юсис] сказал, что
она станет погибелью всех картезианцев".
"Ничего подобного, - возразил второй из этих гос-
252

Юлия Крюденер. {Автор "Валери"...)
под, - он сказал так об авторе "Валери",
прочитав ее описание картезианского монастыря, а
всей Франции известно, какой он знаток
человеческого сердца. Чтобы вас успокоить, -
продолжал этот господин, - сообщу вам, что сказал о
той же женщине один из наших самых любимых
и известных писателей, Б.[ернарден] де Сен-
Щьер]. Он сказал, что доблести ее
прославленного предка привиты у нее к сердцу
хорошенькой женщины". "Как хорошо сказано! -
воскликнул я, взглянув на иностранку, которая потупила
взор и стала казаться мне еще более милой с тех
пор, как я начал догадываться о правде. - А кто
был этот прославленный предок?" "Маршал
М.[иних]56", - ответил мне один из этих господ.
В этот момент доложили о приходе г-на де
Л., столь известного своей любезностью и
прелестными стихами57. "Передаю вам сердечный
привет от г-жи де К.[рюденер], - обратился он к
хозяйке дома. - Она очень хотела вас повидать,
но у нее гости". При этих словах я почувствовал,
что еще больше запутался в лабиринте, из
которого, как мне показалось, наконец выбрался.
"Так это не она, - подумал я, - а я было решил..."
Г-н де Л. подошел к иностранке и рассыпался в
любезностях. Мы сели. "Посмотрите, - сказал
г-н де Л. своему соседу. - Возможен ли более
невероятный цвет волос, чем у Мадам? На вашем
месте, - обратился он к ней, - я бы их вовсе не
укладывал". "Вы полагаете, - ответила она
лукаво, - что все родились с такой прической, как
у вас? Взгляните, - обратилась она к хозяйке
дома, - какой у него довольный вид". "Ах, это на-
253

Дополнения
пускное, - сказал г-н де Л., - хотя я и вхожу в
число тех, которые, как сказал Л.С.58, делают
вас похожей на древних: в число ваших рабов".
"Прелестное словцо!" - воскликнули мы все.
"Ах, перестаньте, - запротестовала она. -
Я вам уже говорила, что у меня есть только
вольноотпущенники".
Этот ответ тоже всем понравился. Только в
Париже милое остроумие составляет прелесть
общества. Я мог бы привести и другие
словечки, сказанные в тот вечер, но воздержусь.
Впрочем, не могу не вспомнить одной фразы,
поразившей меня. Мы немного поговорили о
политике, гости с похвалой отозвались об
императоре России59, о его величественных, благородных
планах. "О! - воскликнула та, что была в
центре нашего внимания. - Если он будет
продолжать в том же роде, ему не смогут льстить, ему
смогут говорить лишь то, что он достоин
слышать. Он уже намного превосходит Александра
Македонского, который налагал оковы, тогда
как русский император хочет только одного:
разбить их60".
Так прошла часть вечера. Я подошел к
этой женщине и сказал ей: "Вы
восхитительны". "Вы говорите мне об этом с большой
грустью," - ответила она, улыбнувшись. "Мне
больше нравилось ваше недавнее простодушие,
чем теперешние блеск и остроумие, простите
мне эту дерзость," - сказал я. Она помолчала.
"Я не сержусь на вас, - промолвила она. - Вы
правы, но вы меня не знаете. Поверьте, что я не
стремлюсь нравиться иначе, нежели благодаря
254

Юлия Крюденер. {Автор "Валери"...)
доброте и некоторым другим достоинствам. Но
в свете, если хочешь принести пользу, если
хочешь заставить полюбить добро, надо иногда
выказывать ум, хотя сам по себе он гораздо
менее ценен, чем доброта и другие душевные
качества. Только это соображение заставляет меня
иногда в разговоре принимать тот
непринужденный тон, который почитают за искусство,
тогда как он всего лишь дело привычки. Но мне
кажется, я никогда не говорю ничего, что
могло бы дать основание считать меня
легкомысленной. Я не такова". И то же, что и прежде,
облачко меланхолии пробежало по ее лицу.
И меланхолия прозрачной пеленой
Ее черты порою застилает.
Ах, как ее слова отозвались в моем сердце,
как наш разговор внушил мне уважение к ней.
Да, я повторяю ныне вместе с Г.[ара],
которого обессмертит его искусство, я повторяю эти
слова:
Величье славы, роскошь королей,
Блага земные без числа, напрасно
Прельщая, проходили перед ней:
Над этим сердцем суета не властна.61
е^

eg®?^£*i^^^
ЖЮЛЬЕТТА КРЮДЕНЕР
(Из дневника 1803 г.)
Париж, 1803
Суббота, 2 декабря1.
Начинаю этот дневник не очень охотно, но
с твердым намерением давать в нем точный
отчет о том, что я сделаю хорошего и плохого и
даже о моих мыслях. Для меня будет
подлинным счастьем перечитать через несколько лет
то, что я думала в пятнадцать лет, увидеть,
стала ли я благоразумнее, изменилась ли к
лучшему моя душа. Только не лениться, иначе я не
смогу следовать моему новому плану. Сегодня я
встала рано - если учесть то время, когда мы
ложимся спать. Я позавтракала вместе с Эссь-
ен2, выпила кофе. Затем матушка начала
одеваться, собираясь к госпоже Рекамье, где она
обедает вместе с г. де Сегюром3 и Коцебу4. Она
немного задержалась, делая выговор Л.5 Этот
молодой человек слишком раздражителен, и
никогда не исправится, как я полагаю. Мне
тоже досталось: на днях я забыла передать
матушке счет Дюгати6, и он явился с жалобой. Я
понимаю, что поступила плохо, но теперь у
меня столько дел: я должна писать записки, вести
переговоры с ремесленниками. Наше жилище
такое тесное, мы все друг у друга на голове,
невозможно ни на миг уединиться, и все это
рождает досаду и заставляет меня страстно желать
оказаться в Риге. Там нам будет немного спо-
256

Жюльетта Крюденер. {Из дневника 1803 г.)
койнее, я постараюсь занять отдельную
комнату, где смогу работать без помех. Мы станем
читать что-нибудь хорошее вместе с матушкой.
Наша жизнь будет однообразной, но
счастливой, а я так нуждаюсь в размеренной жизни.
Моя дорогая Швейцария, как я жалею о ней и в
особенности о тебе, очаровательный приют,
милый Рейнек!7 Как я была счастлива! Это
идеал простой и счастливой жизни, и я
сомневаюсь, что те прекрасные дни когда-нибудь
повторятся. Я уже вижу жизнь, полную забот,
вижу, что самое счастливое время - детство, и
что оно уже прошло для меня. Я жалею, что не
вела в Рейнеке дневника, воспоминания живы в
моем сердце, но я бы хотела сравнить однажды
тот дневник с тем, что я начала сегодня, и
посмотреть, в каком из них будет больше
счастливых мгновений. Ах, думаю, что тот и впрямь
доволен жизнью, кто этого не желает. Хорошо,
когда вечером нечего сказать, разве что дать
отчет о каком-нибудь хорошем поступке, тогда
дневник становится чередой счастливых
воспоминаний. Полагаю пока на этом закончить.
Сегодня вечером, может быть, еще что-нибудь
напишу.
Я оставила дневник в тот момент, когда
вернулась матушка. На обеде она видела Лафона8
и Камиля Жордана9. Сегодня у нас ужинал
господин де Сен-Пьер. Он принес хвалебный отзыв
о "Валери"10, на лучшее нельзя было
рассчитывать. Отзыв написан с большой
благожелательностью, но без восторга, и, как я чувствую, без
всякого намерения польстить. Тем не менее, по-
257

Дополнения
скольку г-н де Сен-Пьер не читает никаких
романов, не печатается ни в каких газетах, само
собой разумеется, что этот отзыв произведет
впечатление, особенно, если будет напечатан в
"Деба". В этом отзыве есть одна мысль, которая
меня поразила11.
Поскольку за одной приятной вещью
всегда следует другая, матушка получила сегодня
письмо от госпожи Анрикс. Эта такая
холодная женщина - я принимала ее за русскую в
самом резком значении слова - написала
прекраснейшую похвалу "Валери". В том, что она
говорит, нет ничего искусственного, ничего
натянутого. Это излияние сердца, растроганного
и еще полного прочитанным. Ее похвала
доставила мне огромное удовольствие, и я
полагаю, что если г-жа Анрикс, как условлено,
напечатает свой отзыв в какой-нибудь газете, он
окажется более теплым, чем отзыв Мишо12.
После ужина господин де Сен-Пьер и матушка
поднялись в гостиную. Что касается меня, я
была с Эссьен в другой части дома, где играла
на гитаре до тех пор, пока не настало время
явиться [три строки зачеркнуты]. Когда я
вернулась в гостиную, там уже было много гостей.
Камиль подошел ко мне, мы поговорили, это
любезный молодой человек. Госпожа Канон-
виль14 весь вечер вела себя достаточно
благоразумно. Мюнхгаузен13 заиграл на гармонике,
что не произвело на меня ни малейшего
впечатления. Он как раз вошел в экстаз - у него
было поистине вдохновенное выражение лица,
- когда прибыл г-н де Бургуань15, который сла-
258

Жюльетта Крюденер. {Из дневника 1803 г.)
вится своим умом. Он очень уродлив, я
приняла его за адвоката: черный, как ворон, сбоку
шпага, волосы стянуты сзади сеткой, лицо
вытянутое - совершенная карикатура. Вслед за
ним появился Коцебу. Его лицо мне очень
нравится: эта смесь спокойствия, мягкости и
чувствительности поражает. Мы немного
поговорили о Швейцарии, он ее очень любит. В
пятницу он придет к нам на ужин. Когда Мюнхгаузен
закончил свою меланхолическую мелодию,
беседа стала общей, и Камиль снова оказался
возле меня. Мне кажется, он ко мне не
равнодушен, и моя простая манера обращения ему
нравится. (...) Дюга16 очень мило поговорил со
мной о "Валери", он хочет напечатать
отрывок. Мы пили чай, мне стоило большого труда
разнести его всем гостям, наконец я с этим
справилась. Мюнх.[гаузен] снова заиграл на
гармонике то же самое. В этот момент вошли
Тальма17 и Балк18. Опять помеха для
Мюнхгаузена, но он с энтузиазмом заиграл свою
любимую мелодию сначала. Камиль и все гости
были очень рады увидеть Тальма, так как мы уже
потеряли надежду, что он придет. Тальма
исполнил наши просьбы: после долгих уговоров
он прочитал "Величавые скалы"19 Дюсиса. Эти
стихи, казавшиеся мне посредственными,
настолько выиграли от чтения Тальма, что я
нашла их великолепными. Его манера держаться
довольно заурядна. Он любезно прочитал нам
еще стихи из "Макбета" и сделал это с
блеском. Он так же хорошо говорит, как и
декламирует.
259

Дополнения
Я постаралась загладить мою вину перед
Пушкиным20 и, поскольку не могла сделать
ничего лучше, как польстить его тщеславию, то
попросила дать мне его стихи о Заблуждении, я
также много говорила ему о его песнях к
ласточкам21. Исправляя одну ошибку, я допустила
другую, так как, говоря ему о (его стихах?),
сказала: это получше гармоники. Очень скверно с
моей стороны, чувствую, что виновата, но я
исправлюсь. В общем, я весьма приятно провела
время сегодня вечером и думаю, не только я.
Камиль был очаровательным, Тальма - очень
любезным, госпожа Эмангар22, как всегда,
милой и доброй, бедняжка Канонвиль -
благоразумной, славный Дюга - душкой, Коцебу -
привлекательным, и вечер - прелестным.
Воскресенье, 3 (декабря).
Этот день ничем не примечателен. Мы с
Эссьен были в церкви, а потом пришли домой.
Вечером матушка нанесла визит госпоже Река-
мье: у нее на ужине было много гостей. Оттуда
матушка отправилась к княгине Долгорукой23,
которая осыпала ее любезностями, как и г-н де
Нарбонн24 .(...)
Вторник, 5 (декабря).
Сегодня вечером матушка была у княгини
Долгорукой. Она видела у нее аббата Де Лиля,
который ее очаровал. Он читал великолепные
стихи, но так быстро, что понять его можно
было с большим трудом. Госпожа Де Лиль25
читала стихи о меланхолии26 и пела. Маленькая
княгиня Долгорукая27 исполнила танец с шалью и
пропела куплеты, посвященные матери. Она
260

Жюльетта Крюденер. {Из дневника 1803 г.)
так растрогалась, когда пела, что под конец
разрыдалась.
Четверг, 7 (декабря).
(...) После ужина мы были в театре,
смотрели "Агамемнона"28. (...) Вернувшись домой
после спектакля, мы нашли многочисленное
общество. В числе гостей были Гара и госпожа Эман-
гар. Мы выпили чаю, меня попросили
станцевать казачок под аккомпанемент госпожи
Эмангар. Мы слушали чтение письма из
"Валери", в котором одисывается танец с шалью. Все
нашли великолепным это письмо, которое еще
больше украсила та прелесть, с какой госпожа
Эмангар прочла его. Наконец Гара сел за
пианино и начал импровизировать музыку на слова
Руссо: они приведены в "Валери" и так
трогательны. Эти слова, музыка и в особенности
чарующий голос Гара привели нас в восторг.
Сегюр пообещал матушке сочинить романс, а
Гара положит его на музыку. Вечер
закончился трагикомически. Несчастный Пушкин
вытащил из кармана несчастное сентиментальное
путешествие29, до которого никому не было
дела, мне первой. Я начала хохотать, Мишо
держался за бока, маленький Дюга кашлял, Гара
таращил глаза, а Мюнхгаузен закрыл лицо
руками. Наконец Пушкин, бледный и дрожащий,
завершил чтение своей рукописи под
безудержный смех Камиля: тот выбежал из гостиной и
помчался вниз по лестнице, перепрыгивая через
ступени. Мы не знали, что сказать. Все
разошлись, мы остались одни с Пушкиным, и он
снова начал с еще большим пылом читать свои рус-
261

Дополнения
ские песни и стихи, адресованные госпоже
Демидовой30. Под конец он прочитал стихи,
обращенные ко мне, в которых он упрекает меня за
мою насмешливость...
Пятница, 8 (декабря).
Сегодня у нас ужинали Коцебу и господин
де Сен-Пьер. Они, кажется, были очень
довольны видеть друг друга. Господин де Сен-Пьер дал
Коцебу письмо для королевы Пруссии
касательно его нового издания "Поля и Виржини"31.
После ужина я сыграла с господином де Сен-
Пьером партию в шахматы, которую выиграла.
Затем матушка, Дюга и г-н Кале32 сели в
карету и отправились на прогулку, но не при лунном
свете, так как ночь была совершенно темная.
С ними поехал и Поль33. (...) Я в это время
читала Эссьен и Бельпор34 из "Валери", потом
играла на гитаре. Когда матушка вернулась, мы с
Полем сыграли в шахматы.
Суббота, 10 (декабря).
Сегодня матушка весь день оставалась в
постели. Вечером я занималась моей белой
шляпой, играла с Полем в шахматы. Мы играли
допоздна, и матушка сделала нам выговор. Я
пообещала ей, что впредь мы будем ложиться
раньше.
Воскресенье, 11 (декабря).
Сегодня утром мы прочитали похвальный
отзыв Мишо в "Меркюр", который показался
мне очень прохладным, вернее, матушка сочла
его прохладным35. Нам с Ландау36 он
показался довольно милым. Поль считает, что для
Мишо это крайняя степень пылкости. Бедняжка
262

Жюльетта Крюденер. (Из дневника 1803 г.)
Фамен37 догадался опубликовать в "Журналь
де Пари" скверные стишки о "Валери".
Предваряющие их строки еще смешнее: он говорит,
что очень дружен с автором и уверяет, что это
иностранка. Невозможно вообразить большей
глупости. Она заслуживает наказания, и нам
пришла в голову мысль поместить в той же
газете "новый логогриф Фамена", означающий:
"я очень дружен с автором". Эта глупость нас
огорчила. Сегодня мы не были в церкви.
После ужина матущка, Эссьен и я сели в фиакр.
(...) Мы повидали госпожу Эмангар, которая
была ангельски мила, это очаровательная
женщина. Она много говорила нам о
"Валери", о глупостях Фамена, о холодности Мишо,
о красотах этого сочинения. Она выберет
отрывок из него, думаю, она сумеет это сделать.
Она к нам очень расположена и говорит, что
ей нравится бывать только у нас, так как в
нашем доме можно увидеть умных людей и не
бывает женщин. Мы рано легли спать, до
этого я читала немецкую книгу и долго говорила
с матушкой о Фамене.
Понедельник, 12 (декабря).
Сегодня утром мы были очень удивлены, не
найдя в "Деба" похвалы г-на де Сен-Пьера. Я бы
очень хотела увидеть ее и посмотреть, изменил
ли что-нибудь Мишо38. Матушка меня утром
отчитала, так как я слишком поздно встала. (...)
Четверг, 15 (декабря).
Сегодня вечером мы смотрели, как
Мадемуазель Дюшенуа играет Клитемнестру39. Она
великолепна в этой роли. (...)
263

Дополнения
Суббота, 17 {декабря).
Мы провели день у госпожи Маснеи40. (...)
Оттуда мы отправились к канониссе Полье41,
которая много говорила нам о "Валери" и
читала отрывки из романа госпоже Штёвест42. Она
хочет, чтобы Тексье взялся декламировать
фрагменты из него43. Толстый Штёвест был в
восторге от письма о славе. Никогда бы не
подумала, что ливонец способен испытывать
чувство восхищения.
Воскресенье, (18 декабря).
Сегодня я опять не была в церкви, но я
молилась у себя в комнате, молилась пылко,
просила Бога сделать меня лучше, мягче,
милосердней. Я приняла твердое решение каждый день
исправлять какой-нибудь мой недостаток и в
особенности избавиться от этого желания
насмехаться, которое так не подходит молодой
девушке и стоит ей стольких врагов.
Сегодня у нас ужинал Камиль.(...) Мы еще
долго беседовали о госпоже Рекамье, о
"Валери". Г-н Сюар44 заметил: "О Густаве можно
сказать то же, что сказал о себе один испанец. У
него был печальный, удрученный вид.
Вечерами он брал гитару и пел грустные песни. Один
из друзей спросил его, что с ним. "Я влюблен", -
ответил тот. "В кого?" "Ни в кого". "Отчего же
ты так несчастен?". "Я влюблен в любовь". Это
очень мило и весьма похоже на Густава,
который больше влюблен в любовь, чем в Валери.
Госпожа Рекамье - очень добра, очень
предана своим друзьям, то, что она сделала для
г-жи де Сталь, весьма трогательно45. (...)
264

Жюльетта Крюденер. {Из дневника 1803 г.)
Четверг, 22 (декабря).
Сегодня мы впервые были у госпожи де
Марбеф46, которая оказалась очаровательной
женщиной и прекрасно нас принимала. (...) Этот
визит доставил мне большое удовольствие. Я
покинула эту любезную женщину и
отправилась вместе с матушкой скучать к госпоже Ди-
вовой47. Никогда мне не бывает так тоскливо,
как после того, как я там побываю. Эти русские
меня угнетают...
Воскресенье, 25, (декабря).
Сегодня я была в церкви. Она была так
полна, что многие стояли во дворе. Г-н Гаме
произнес очень хорошую проповедь...
Понедельник, 26 (декабря).
Сегодня я снова была в церкви. Я приехала
в карете. Г-н Гаме произнес проповедь
по-немецки, он очень хорошо говорил. Мы
причащались, матушка тоже причастилась. (...) Такой
сладостный покой овладевает нами, когда нам
удается приблизиться к Нашему Отцу,
прочитать что-нибудь благочестивое, вспомнить о
наших обязанностях, подумать о несчастных,
явить хороший пример, преподать полезную
истину, победить порок и с каждым днем
продвинуться немного вперед. Тогда религия
становится тихой надеждой, утешительным
обещанием, и мы храним ее в нашем сердце. (...) Мы
ужинали дома. (...) Затем я читала "Пюблисист", где
снова говорится о "Валери", но мне кажется,
что автор похвального отзыва, который его не
подписал, не смог правильно оценить это
произведение. Он пишет: "Бесцельная восторжен-
265

Дополнения
ность, меланхолия, заставляющая находить
благо только в идеальном мире, а в реальности -
только дурные стороны, пылкое воображение,
которое тратится на желания и сожаления,
утомляют душу и изнуряют тело. Такой характер
не может принести много пользы ни себе, ни
другим"48. Те, кто не читал романа, расценят
эти слова как заслуженную критику, но те, кто
читал и хоть немного наделен здравым
смыслом, поймут, что это неверное и плохо
продуманное суждение о характере героя. В
остальном вся эта довольно длинная статья состоит из
похвал "Валери" и местами довольно хорошо
написана. "Валери" имеет очень громкий успех.
О ней писали "Пюблисист", "Монитер", "Жур-
наль де Деба", "Журналь де мод", "Журналь де
Пари"49. В общем, такого успеха никогда не
видывали.
Мы ужинали одни. Вечером Поль был в
театре Порт-Сен-Мартен50. Я тоже хотела пойти,
но мы решили остаться дома.
Среда, 28 (декабря).
(...) Вечером мы посетили госпожу
Бертами51, где было весьма многолюдно. Среди
гостей: госпожа де Марбеф и ее дочь, г-н де Бре-
тей52, который, заметим в скобках, уснул. Нас
очень хорошо принимали. Затем меня долго
пытались заставить станцевать танец с шалью и
казачок. Я отговаривалась, как могла, но, как
всегда, пришлось исполнить пожелания
общества. Я начала учить играть казачок одного
молодого человека, который случился поблизости.
Наконец он выучил танец и заиграл его на
266

Жюлъетта Крюденер. (Из дневника 1803 г.)
фортепьяно. Но он играл так медленно, что,
мне кажется, мой казачок не удался, несмотря
на похвалы. Меня и после не оставили в покое.
Пришлось танцевать танец с шалью, я очень
хорошо его исполнила, все были в восторге, чему
я рада. Матушка собирается на бал-маскарад к
Ливри52 (...). Подготовка нашего отъезда идет
полным ходом. (...)
^

ОТРЫВОК ИЗ "ВАЛЕРИИ".
ПИСЬМО ГУСТАВА К ЭРНЕСТУ*
(Русский перевод 1804 г.)
Из Рима
Не знаю, чем начать, любезный Эрнест!
безчисленные красоты меня привлекают, и
душа, подобно взорам, не знает, на чем
остановиться. Хотел бы все видеть вместе с тобою, с
тобою делить мои удовольствия, и подать тебе
по крайней мере некоторое понятие о тех
местах, которых ты не хотел посетить со мною.
Но как представить твоему воображению
предметы моего изумления? как описать
благословеннейшую страну Природы, страну,
которая покрываясь развалинами древности, всегда
цветет, всегда красуется во блеске юности?
Тебе известно: мать изящных искусств, славная
Италия, не только приняла великолепные
останки царств и народов, но и сама в свою
очередь принесла вселенной дивныя творения
искусства. Памятники ея свидетельствуют, как
протекали веки, исчезали народы, угасали
поколения; и красноречивый глас их не умолкает
еще во дни самых поздних потомков.
Время поглотило царство, нас изумляющее:
великие мысли, мужественные добродетели
Рима, варварское величие его народа, все исчезло;
* Сие письмо из романа Г-жи Криденер переведено нами для
молодых людей, которые не читают романов.
268

Отрывок из "Валерии". Письмо Густава к Эрнесту
одна память парит на сих полях в безмолвии;
иногда воззывает великие имена, иногда
укоряет злодействия тени, и пишет величественныя
картины, где на одном ряду являются слава и
бедствие, торжество и страдание,
всемогущество и рабство; где Рим повелевал народами,
владел вселенною, и погиб от самых побед своих.
Тогда путешественник приятно
задумывается на развалинах мира; но, скучив беседовать
с прахом завоевателей, которые еще грозят,
кажется, человечеству, он обращается к мирным
рощам, или к утешительным памятникам,
воздвигнутым Религией, и там находит остаток тех
мужей, которые, в век Медицисов,
обогатили Италию новою славою, которые говорили с
братиями языком простым и небесным.
Живопись, Поэзия и Музыка, подавая друг
другу руку подобно грациям, явились в другой
раз пленять смертных, но, на сей раз, без
выдумок нелепаго баснословия: скромные и
любезные спутницы украшались чертами божества;
улыбаясь на мир земный, оне возносили взоры
к странам небесным; и тогда Художества
посвятили себя Религии чистой, строгой, но
утешительной, которая принесла человечеству
добродетель и щастие.
Там небо вещало устами Данта и M и-
кель-Анджелия, подобно как устами
Пророков. Первый пел святые и таинственные
гимны; другой, с дикою приятностию, которая не
признает никаких уставов, изобрел смелыя
формы, и украсил их строгими и ужасными
чертами. Он погружается в таинства Религии, исто-
269

Дополнения
щает ужас, ускоряет течение времени, и
наконец оставляет изумленному искусству дивный
памятник страшнаго суда.
Но как люблю удивляться сему Гению,
когда он является в одном из величественных
своих творений, в том храме, котораго
неизмеренная обширность возбуждает мысли за мыслями,
и котораго строение совершалось медлительно
в течение пол наго века! Скалы, устроенныя
силою Природы, уступили силе человека;
хладные камни образовались дивным искусством;
неизчислимые руки занимались работою, и
сами наконец онемели. Но где тот, который все
оное оживил одною мыслию, повелел столпам
вознестись на их основаниях, и свел купол по
воле смелаго воображения? Кто произвел в
действо сию невероятную мечту с помощию
державных Пастырей Христианства? Увы! исчез и он,
творец сего памятника; подобно ему сокрылись
и Пастыри с их священных тронов, медленно
протекая под твоими сводами, величественный
монумент, безсмертный храм Святого Петра!
перед тобою, который, быв творением рук
человеческих, пережил самых творцев твоих, и
переживет еще многие народы, грядущие с веками
покланяться в стенах твоих Богу вселенной.
Ты видишь, друг мой, куда увлекло меня
воображение; а сколько еще предметов,
достойных быть упомянутыми! Следуй за мною. Близ
того места, где покоится прах честолюбивых
Кесарев, трудятся день и ночь смиренныя девы,
всего лишенныя в мире. Там, под
триумфальною аркою, паук вьет в тишине паутину свою.
270

Отрывок из "Валерии". Письмо Густава к Эрнесту
У подошвы Капитолия, перед которым упадали
царства, читал я Тит-Ливия, вспоминал Тацита,
и радовался1, что гнусный Тиверий, по действию
небеснаго правосудия, творил свое собственное
бедствие, творя злополучие других, и писал к
Сенату, что нет в свете человека его жалчее.
Но оставим злодейства Римлян; посмотрим
лучше с берега на зеленые острова,
украшенные вечною юностью на ряду с
разрушительными лавами, и на Везувию ревущую над тем
самым заливом, по которому тихо плывем теперь
к Позилиппе. Далее, как приятно видеть на
баснословной земле, близ пещеры, где гремел
пророческий глас Сибиллы, мирную обитель,
откуда выходит святый муж проповедывать
добродетель и обещать ей небо в награду!
С каким удовольствием останавливаюсь в
сих долинах, которыми небо любуется, и где
иногда наступаю нечаянно на мшистой
надгробный камень! Рощи Тибуллиевы, любезное
Тиволи, сады, где размышлял Цицерон;
дорожки, по которым прогуливался Плиний,
наблюдая Природу, с радостию вижу себя
посреди вас! Ах! вы по крайней мере останетесь
на веки собственностью Италии, и странник
найдет всегда следы ваши!
Но вы, превосходные творения Искусства,
которыми пленяются мои чувства, в которых
дышат мужи не довольно нами уважаемые!
некогда, может быть, вы разстанетесь с
прекрасным небом, подобно пленникам, разлученным с
отечеством. Новый Александр изумит,
может быть, вселенную, и украсит вами торжество
271

Дополнения
свое как великолепными трофеями; тогда
щастлив тот, кто видел вас на сем самом месте
освященных Религией; щастлив, кто видел вас в сих
храмах, где покланялась набожность смиренная
и власть горделивая!
И вы, дети Греции, род полубогов,
прелестные образцы Искусства; вы, которые,
раздавшись с отечеством, переселились только на
другую землю, но живете под тем же самым небом!
не разставайтесь никогда с вторым отечеством,
где так живы следы перваго. Здесь, под легкими
портиками, или под небесным прекраснейшим
сводом, взоры ваши обращаются к Аттике, или
к баснословной Сицилии; сокроете ли чела
ваши под тяжкими сводами, среди иноплеменных
народов? Вы, Нимфы разсеянные по рощам,
будете ли жить у ручьев окованных льдом? и вы,
Грации, без покрова, переселитесь ли в суровые
холодные климаты?..
е^

!2^^#ê^^
ПИСЬМО XLV. ГУСТАВ - ВАЛЕРИИ
(Фрагмент русского перевода 1807 г.)
Еще один раз хочу с вами поговорить,
Валерия! - но уже не о любви к другой, нет, я не
могу вас более обманывать! Вы не откажете мне в
вашем сожалении; вы будете читать сие без
гнева. - Вообразите, я лежу уже в гробе, убитой го-
рестию и встаю еще раз, чтобы навек с вами
проститься. Можно ли оставляющему жизнь,
пораженному смертным ударом, подумать
помрачить правду, лгать последним звуком
голоса? - Сей голос вам наконец говорит, что я
люблю вас... Ах! не отвращайте от меня ваших
взоров, коим поверено выражение всех
добродетелей; пожалейте обо мне! Я терпел все мучения,
истощил все горести, дабы наказать себя за
ужасное мое заблуждение. По самую смерть
одолевал сию страсть, которую все осуждает, -
и теперь еще она во мне, и последует за мною в
печальное жилище, столь страшное для
обыкновенной любви. О Валерия! теперь вы уже мне
ничего запретить не можете!
Не жалейте обо мне! Вы будете меня
оплакивать, - не так ли, великодушная женщина,
ангельская добродетель, вы будете меня
оплакивать? - Нет, я не мог бы того сделать, чтобы не
любить вас. - Ах! прости мне, Валерия, прости
мне! невинность твоя была для меня всегда
священна. Я любил ее, как твою жизнь. Ежели я
иногда отваживался мыслить о недостижимом
10. Юлия Крюденер 273

Дополнения
всей жизни блаженстве, то думал о том
времени, когда вы были свободны, когда взоры ваши
могли бы пасть на меня. Но никогда, никогда не
желал я лишить щастия великодушного
человека. Валерия! я видел, сколь он был вами любим;
я видел ваше обоюдное щастие, и чувствовал
все мучения моего преступления. Довольно я
страдал, Валерия!
Но я недостоин тебя, ангельская красота!
Нет, нет! сия страсть была мне запрещена - и
она возвышала меня. Сколько раз принужден
будучи показаться в кругу собрания, котораго
убегал, видел я, как бросали на меня
огорченного взоры сожаления! Сожалели обо мне, как о
безумном, недостойном радостей сего света,
потому что он их не имеет. Сии люди, которые из
непорочных чувств составленное щастие
почитают химерою, видели во мне упрек, их беспоко-
ющий. Они простили бы мне пороки, но не
прощали того, что я все, ими столь почитаемое, за
ничто поставляю. Богатство, знатное
происхождение, в глазах их блестящие дары, для них все
составляли. О Валерия! сколь бы я был беден с
сими преимуществами, естьли бы не имел
сердца, сотвореннаго для неизчерпаемых блаженств
и изтребляемаго любовию! Сколько раз, будучи
один, низходил я в сие сердце, и находил себя, в
жестокости мучений, щастливее тех, которые ни
в чем себе не отказывая, ничем не пользовались,
которые гонялись за всяким удовольствием, и
его достигши, видели его изчезающим. Валерия!
с гордостию тогда я чувствовал удары сего
сердца, которое столь искренно любить тебя умело!
274

Письмо XLV. Густав-Валерии
Я должен был удалиться от тебя, Валерия;
сам для себя приготовил я страдания, от коих
теперь погибаю. Но естьли я не мог похитить у
тебя тех дней, кои любовь поглощала; естьли
раздражил Бога, сотворшаго тебя по своему
подобию; то помолись за меня; пред олтарем Его,
или в великом пространстве столь любезной
тебе Натуры, произнеси иногда имя Густава, кото-
раго твои прелести и твои добродетели лишили
разсудка.
Наипаче, q небесная женщина! не упрекай
себя ничем, не думай, чтоб ты могла меня
остановить в сей пагубной страсти. Я знаю твою
нежную и чувствительную душу; она
производит сама себе мучения, доказывающая ея
совершенство. - Не упрекай себя ничем; я любил
тебя так, как дышал, не давая себе отчета в том.
Ты была жизнь моей души; давно уже она тебя
искала. Я увидел в тебе только тот образ,
которой уже давно носил в моем сердце, которой
видел в моих сновидениях, во всех безчисленных
красотах природы, во всех творениях юнаго и
пылкаго моего воображения. Я любил тебя
неограниченно, Валерия! и любовь сия отделит
меня от дней юношества, как сильная гроза
отделяет иногда времена года.
Прощай, Валерия, прощай! последние
взоры мои падают на Ломбардию. Может быть ты
вздрогнешь; может быть некогда ноги твои
коснутся земли, покрывающей сию волнующуюся
грудь. На могиле моей не будут цвести цветы,
как на могиле Адольфовой, - они принадлежат
одной невинности; но на вершинах сосен будет
10*
275

Дополнения
шуметь ветр, как шумят морския волны подле
Лидо, и меланхолические звуки будут
раздаваться с гор; присоединятся к воспоминаниям о
Лидо, и голос твой смешает имя Густава с
именем Адольфа; тебе покажется, что он стоит
подле меня, и ты прострешь к нам руки. Ах!
оставь мне сию утешительную мысль, сие
желание твоего сожаления! Прощай, моя Валерия! -
ты моя, по силе той любви, которой никакое
существо кроме меня чувствовать не может.
Прощай! сердце мое попеременно то бьется, то
останавливается: живите оба щастливо - я
умираю с моею к вам любовию!
ев-

еж^&£*§^^
ЮЛИЯ КРЮДЕНЕР
(Воспоминания о детстве и юности)
Какое невообразимое - для того, кто не
умеет столь глубоко чувствовать, какое
невообразимое сочетание благ и невзгод представляло
всегда мое существование! Еще совсем юной я
испытала все наслаждение самыми
упоительными переживаниями; я познала и горести, чуть
было не лишившие меня рассудка. Уже мое
детство, когда я вспоминаю о нем, видится мне
далеким от обычного, естественного течения. В
семь лет увлекшись книгами, я искала в истории
утоление моей жадной потребности занять
душу. Уже тогда воображение возносило меня в
область возвышенных созерцаний, а сердце
знало прелесть привязанностей и придавало им
страстный характер. В жертву этому
исполненному доброты сердцу я приносила справедливые
жалобы на чрезмерную суровость опекавших
меня женщин: я страдала, но не обвиняла их, а
они полагались на меня. Как я любила моих
сестер, мою бонну, мою подругу детства, соседку
по отцовскому дому, как я плакала от
нежности, тревоги и муки, покидая их, и от радости
вновь видеть их после того, как я была с ними
разлучена.
Мне исполнилось одиннадцать лет, но я уже
давно рассталась с детством: подобная
выращенным в теплице растениям, душа моя рано
созрела. Тогда началась для меня новая эпоха.
277

Дополнения
Привычный и покойный первоначальный образ
жизни сменила совсем иная сцена: мои
родители отправились во Францию и в Англию. Их
высокое положение, обеспечивавшее им место в
высшем обществе, все словно окутало меня
туманом тщеславия. Повсюду радушно принятая,
представленная, хотя я и была ребенком, при
всех дворах, производившая впечатление
удачными ответами, которые не стоили мне
большого труда, учитывая мою память и знания,
владевшая несколькими языками и уже
сочетавшая с большой живостью характера
воображение, я имела успех, что не удивительно.
Неумеренные похвалы, беспрерывные
развлечения, опасная близость пороков, имеющих в
свете столь соблазнительный вид, все должно
было вскружить столь юную голову. Но
почтение, которое внушали мои родители, их
истинное благочестие и мое чувствительное сердце
служили противовесом этих пагубных
впечатлений.
[Как я уже сказала, я уже была далеко не
ребенком. Ослабление супружеских уз,
непристойные интриги, кои пытались от меня
скрыть, но разговоры о коих доносились до
моего слуха.]
Помнится, с каким упоением я слушала в
одиннадцать лет стихи Расина, как я всегда
просила матушку повести меня именно во
Французский театр1. Там я проливала сладостные слезы.
Я уже тогда испытывала потребность в сильных
переживаниях, что наполнили мою жизнь
столькими радостями и столькими печалями.
278

Юлия Крюденер. (Воспоминания о детстве и юности)
Чувство, так сильно повлиявшее на мое
существование, заставившее меня совершить
столько ошибок, тщеславие, которое у других
женщин не более чем слабость, а у меня стало
всепоглощающей страстью, это чувство начало
расти в ту пору. Упоенная похвалами,
отличавшаяся удивительной для моего возраста
наблюдательностью в сочетании с бойкой речью,
живой физиономией и остроумием, я играла роль,
превосходившую ту, что была мне положена по
возрасту, и уже в то время окруженная многими
мужчинами, находившими приятность в моем
обществе, я привыкла к своего рода двору, к
поклонению. Помнится, тщеславие обладало
такой властью надо мною, что когда спустя
некоторое время после нашего возвращения из
Парижа я танцевала одна на балах, которые мне
устраивали как ученице Вестриса2, и слышала
аплодисменты, я чуть не падала в обморок от
удовольствия.
В тринадцать лет я вернулась в родные
края, и внезапно чарующие сцены большого
света сменились глубокой тишиной наших
полей. Была зима. Безжизненная природа и
полное отсутствие развлечений поразили меня, и
моя гордая головка склонилась, как склоняет
дерево свою величавую вершину. Морозы
погрузили меня в состояние оцепенения, там я
впервые ощутила, что такое расстроенные
нервы. Ничто не тешило моего тщеславия, и я
почувствовала ужасную пустоту.
Вернувшись в город, я снова оказалась в
обществе и начала очень серьезно интересо-
279

Дополнения
вать мужчин; до той поры я им только
нравилась. Странно видеть столь юное существо, в
коем .естественная потребность в
привязанности борется с искусственной, почерпнутой в
светской жизни потребностью иметь заметное
место в обществе. Стольких молодых людей,
которые добивались меня и были предметом
мечтаний многих женщин, я, ребенок
пятнадцати лет, отвергала по той единственной
причине, что они представляли собой
посредственность. Ни один из них не мог внушить мне
страсть, не мог, овладев моим сердцем,
обеспечить мне счастливое существование где-нибудь
вдали от света. Ни один не мог, заставив меня
пожертвовать моими природными
склонностями, в достаточной мере занять мой ум, усыпив
душу. Похожая на ребенка, перебирающего
легкими пальцами клавиши музыкального
инструмента и не удовлетворенного ни единым
звуком, я не находила в толпе ухаживавших за
мной мужчин ни одного, кто мог бы привлечь
мое внимание.
[Я стала грустной] [Меланхолия] [С
пламенной душой и очень холодной головой].
Мой ум был для меня вице-королем,
правившим, лишь когда моя душа пустовала. Едва
только душа оказывалась чем-то занята, все
мои склонности пробуждались. Тогда во власти
сильных чувств я вкладывала в них глубину и
энергию, к коим понуждала меня моя
чувствительность. Несмотря на расчеты и рассуждения,
я не могла противиться ни одному явному
желанию моей матери.
280

Юлия Крюденер. (Воспоминания о детстве и юности)
* * *
Я родилась в Риге. Две знаменитые
женщины дали мне свои имена: Варвара, жена моего
прадеда маршала Миниха3, и Юлиана Менгден,
подруга регентши Анны4, тесно связавшая с ней
свою судьбу, по долгу и из чувства
привязанности принявшая попечение о младенце Иване,
коего ожидал трон и коего скосила смерть на
пустынных просторах Сибири5. И Юлиана, и
жена маршала долго жили в изгнании, как почти
все представители нашего семейства, так или
иначе пострадавшие от сотрясавших Россию
переворотов.
Я была от рождения окружена всем
блеском и всеми треволнениями, связанными с
властью и могуществом, моя юная головка была
осенена славными знаменами, и маршал,
дважды покорявший Оттоманскую империю6,
привил своей внучке, словно юному деревцу, тот
рыцарский дух, ту решительность и тот
благородный энтузиазм, которые его отличали. Но
если с одной стороны, слава и власть, которую
имел надо мной соблазнительный блеск, влекли
меня к головокружительным мирским успехам,
с другой стороны, крест, коим мою колыбель
отметили предки моего отца, последователи
Тамплиеров7, долгое время правившие
Пруссией и теми краями, где я родилась, приуготовлял
мое сердце к победам более великим, чем те,
что покоряют царства.
Я прекрасно помню тот момент, когда, едва
научившись ходить, я была одета в траурные
281

Дополнения
одежды и в таком виде отнесена к родителям:
маршал только что умер в Петербурге, вновь
призванный в столицу Петром III: тот вернул
ему владения и положенные почести.
Императрица Екатерина осыпала его милостями и
простила ему его былое величие.
Моя мать, которую он страстно любил,
оплакивала его горючими слезами. В мемуарах
Рюлли8 можно прочесть, сколь трогательным
было их свидание после его возвращения из
ссылки и как была ему дорога Анна, юная
графиня Миних9, унаследовавшая его
благородный характер. Она славилась своей
покоряющей красотой и неизменными добродетелями,
навсегда запечатлевшимися в памяти тех, кто
ее знал.
Совсем юной она была выдана замуж за
Германа фон Фитингофа10, потомка, как я уже
говорила, тех древних семейств, хранителями
славы коих являются отдаленные века и чей
пример показывает нам, почему Монморанси и
Дальберги11 должны оставаться баронами с
одиннадцативековой родословной, а не
становиться государями-однодневками. У моей
матери было несколько детей, родившихся до
меня12, и, возможно, этому обстоятельству я
обязана тем, что очень мало избалована. Между
тем многое во мне могло быть достойно особой
любви: необычайная живость ума,
чувствительность, столь глубокая, что мне никогда не надо
было делать выговор, достаточно было взгляда,
бойкая речь, оживлявшая мои полные
остроумных замечаний рассказы, великолепная память,
282

Юлия Крюденер. {Воспоминания о детстве и юности)
уже в возрасте трех лет обогащенная
возвышенными красотами Евангелия и другими
знаниями. Уже в этом возрасте я умела читать на
двух языках. Пылкая в своих привязанностях, я
умела страдать и любить, о чем свидетельствует
нижеследующее.
В возрасте семи лет я приехала в Петербург
с матерью, желавшей повидаться со своим
отцом, графом Минихом13, известным своим
благочестием и сохранившим свои чувства близ
ступеней трона, каждый день встречаясь с
императрицей Екатериной, почтившей его своими
милостями и наградившей первыми
государственными орденами. Он отличался старинной,
трогательной простотой, источником коей
могла быть только живая и чистая вера. Он жил в
большом доме, где расположилась и моя мать.
Все призывало ее в общество, и я оставалась со
служанками, так как ни моя гувернантка, ни моя
учительница, занимавшаяся со мной в Риге, не
сопровождали меня. Предоставленная самой
себе, я забросила учебу. Мать заметила это.
Однажды, когда она сидела за туалетным столиком,
в то время как расчесывали ее красивые
пепельные волосы, падавшие до земли, на
которые я так любила смотреть, она произнесла
голосом, мучительно проникшим мне в самое
сердце: "Так вот как, дочь моя, вы благодарите
меня за мою нежность и доверие". Никогда
прежде я не доставляла моей страстно любимой
матери поводов страдать, и я почувствовала себя
униженной в собственных глазах, ибо
неблагодарность сразу превратила меня в ужасное чудо-
283

Дополнения
вище; почти лишившись чувств, я упала к ее
ногам. Пришлось успокаивать меня, чтобы я
прекратила долгие, душераздирающие рыдания.
Нужно было найти ключ от этого сердца, коему
суждено было познать все муки и все радости
жизни.
Мать поздно возвращалась домой, и
служанки обычно оставляли меня, уложив спать,
одну. Это было подлинным мучением, ибо в
огромном доме моего деда я оставалась в
совершенном одиночестве, и мои слезы и крики не
могли достичь слуха прислужниц, которые
собирались на другой половине и ходили
взад-вперед далеко от покоев матери. Я слышала крики
на улицах Санкт-Петербурга, в то время очень
опасных, и мое воображение, запечатлевшее
страшные рассказы об убийствах, беспрерывно
рисовало мне входящих в мою комнату
вооруженных людей. Эти поводы для страха
возобновлялись каждый вечер. Одно слово матери
могло бы положить им конец. Но горничные, зная
о моих тревогах и злоупотребляя мягкостью
моего характера, каждый раз, когда я говорила,
что они заставят-таки меня пожаловаться
матери, отвечали: "Нет, вы никогда этого не
сделаете, вы не выдадите нас!" Однажды во дворе
дома даже нашли прятавшегося человека. Можно
себе представить мой ужас!
В возрасте трех лет я отказалась назвать
отцу имя слуги, который слишком шумно, не
подобающим образом вел себя в моем
присутствии. От меня так ничего и не добились, и
удивительно, что я до сих пор помню его имя: Адам.
284

Юлия Крюденер. (Воспоминания о детстве и юности)
Крайняя твердость сочеталась в моей душе с
величайшей мягкостью.
Это Ты, Господи, дал мне такое сердце, Ты
создал и оживотворил его, и моя падшая
природа наполнилась дыханием иных краев. Но, о
Боже милостивый, сколь терпелив Ты был с
презреннейшим из Твоих созданий и сколь было
оно недостойно твоей долготерпеливой и
глубокой любви!
Мое первоначальное воспитание было
суровым. Хвала Богу за то, что он дал мне мать,
которая с ранних лет следила, чтобы ни
изнеженность, ни жалкая избалованность не стали
моим уделом, как это случается со светскими
женщинами. Думаю, она поняла, что посреди
роскоши и похвал, от коих,она не могла меня
полностью оградить, посреди изысканной
культуры, украшавшей ее дочерей нежным и
развращающим очарованием, нужно было
сохранить напоминание о суровых требованиях
жизни и внушить желание стойко переносить
физические страдания и невзгоды, даже если мы при
нашей слабости не можем обрести силу.
Ненавидя праздность и легкомыслие светского
общества, питая отвращение к пересудам женщин,
занятых лишь своими мелочными интересами,
ибо все мелкое внушало ей презрение, она
сохраняла посреди высшего света и почестей,
которые воздавались ее красоте и тому
благородному, блестящему антуражу, что заставлял
искать ее общества и стремиться в роскошный
дом, поставленный на более широкую ногу, чем
дома жен мелких немецких князей, она сохраня-
285

Дополнения
ла посреди всего этого блеска и всех этих благ
нечто от простых и суровых нравов
средневековья.
Так посреди всего, что только может
доставить роскошь, мои сестры и я жили в комнатах,
очень скромно обставленных, носили самые
простые платья и были обязаны в
непродолжительные, свободные от учения часы заниматься
самыми простыми работами, так что, желая
удовлетворить мой страстный интерес к
римской истории, я часто, если мне разрешали,
вместо ужина предавалась чтению.
Во время болезней и при сильных болях за
нами ухаживали, но никогда ни единая жалоба
не срывалась с наших уст, ибо мать напоминала
нам мягко и с улыбкой, но властно, что
женщинам суждено испытывать сильную боль.
У каждой из нас были горничная и
французская гувернантка, но при этом женщина,
пользовавшаяся доверием матери, следила за нашим
физическим воспитанием и учила нас
привыкать к холоду благодаря ледяным обливаниям.
Нас закаляли почти как в Греции или в Сиркас-
сии14. Никогда никто не допускал жалких
проявлений чрезмерной изнеженности,
заставляющих нас часами жалеть самих себя. Мы должны
были уметь и скучать, когда это было нужно.
Огромное состояние, словно ниспосланное
моим родителям благословениями Господа,
предоставляло им возможность щедро делиться
своими богатствами. С детства я привыкла
видеть проявление благородных и великодушных
чувств; уже с ранних лет я была окружена лю-
286

Юлия Крюденер. {Воспоминания о детстве и юности)
бовью и доброжелательностью многих людей,
видевших в моих родителях своих благодетелей.
Отец занимал одно из первых мест в управлении
провинцией. Я помню, как во время неурожая,
когда бедные страдали от дороговизны хлеба,
он велел открыть амбары и раздать им
пшеницу. Так и для его дочери приуготовлялось
великое благодеяние: быть орудием божественного
милосердия во время голода, много лет спустя
терзавшего Швейцарию и Германию15. Так
молитвы и благословения бедных, следовавших за
мной и окружавших меня, когда я была еще
ребенком, являли прообраз моей жизни,
сотрясаемой столькими бурями в эти последние годы.
Так страдания предков приуготовляют
рождение избранных, и поскольку все в природе
проходит через крестные муки, все умирает,
родив, так и на фоне великих событий,
удивляющих мир, но остающихся ему непонятными,
невзгоды сменяются милостью, а страдания
отцов претворяются в благословение отпрыска,
в коем порой целые народы видят своего
избранника.
Маршал Миних, покрытый славой, но
высокомерный и честолюбивый, погиб бы невзирая
на свои достоинства, но милосердие
Предвечного ниспослало ему благословение, поразив его,
и препроводило его в тот же дом, что он велел
построить для герцога Бирона16, своего
соперника, с коим они не могли поделить власть, и
врага.
Тщетно Петр III пытался примирить этих
двух людей, пребывавших во власти гордыни,
287

Дополнения
пригласив их выпить вместе стакан ликера в
знак примирения. Он видел, как они сделали
шаг навстречу друг другу, но, стоило ему
отвернуться, как два противника попятились назад и,
повернувшись спиной друг к другу, унесли с
собой свою ненависть.
Эта ненависть угасла в сердце Миниха
лишь у подножия креста на берегу Ледовитого
океана, как об этом говорит сам этот великий
воин в одном песнопении на немецком языке,
которое я не раз читала с умилением, и Иисус
Христос, Бог воинств, растопил сердце, что
было холоднее, чем полярные льды. Он
восклицает: "Сюда низвергла меня твоя могучая
десница, о Боже, сюда, где не светит солнце. Ты
прав, о, великий Эммануил, я заслужил сие, и у
подножия Твоего креста я ударяю себя в грудь,
где бьется сердце, холоднее, чем сии берега,
я осуждаю его и отныне жажду любить тебя, о,
мой Спаситель!"
Моя мать, унаследовавшая глубокое
уважение к религии и мужество маршала, делилась с
нами, когда мы были совсем детьми, этими
незабываемыми воспоминаниями, что озаряют
жизнь, словно маяк на скале. Она, как и мой
отец, еще сохраняла ту милую простоту нравов,
о коей высший свет в наше время не имеет
понятия. До девяти лет и позже она собирала нас
всех - моих сестер, брата и меня - на молитву,
затем крестила наши лбы и таким образом
вручала нас на ночь нашему ангелу-хранителю.
Тогда мы еще часто проводили вечера вместе с
родителями, и для меня давние и чистые воспоми-
288

Юлия Крюденер. {Воспоминания о детстве и юности)
нания об этих вечерах, что были мне так
дороги - словно картины великих мастеров.
Отец любил пышность в сочетании с
роскошной игрой ума. Его вкус к сооружениям
возвышенного стиля проявился во многих
великолепных, переживших его, зданиях. Но недалеко
от Риги у нас был сад, где родители проводили
лето, так как должность отца не позволяла ему
уезжать в более отдаленные поместья. Там был
дом, все великолепие которого составляли
многочисленные, прекрасные картины, открывшие
мне Италию и пробудившие в моей душе вкус ко
столь любимым мною с тех пор искусствам. В
этом-то саду, куда выходили окна моих комнат,
долгие и сладостные мечтания переносили меня
в прекрасные края, громко говорившие моему
воображению и весьма подходившие для той
поэтичной жизни, что так сильно влекла меня.
Великолепные апельсиновые деревья, лавр из
Греции простирали там свои тенистые кроны.
Азиатский мирт, шелковица и красивейшие цветы
приводили меня в восторг.
Во время наших волшебных северных
ночей, когда солнце заходит за горизонт лишь
затем, чтобы подремать несколько мгновений на
ложе из роз, я смотрела на развевающиеся,
широкие, серебряные полотнища облаков, я
проникалась страстной любовью к природе, что во
всех обстоятельствах дарила мне столько
сильных переживаний, а в детские годы всегда была
для меня возвышенным откровением.
В то время я уже черпала в сокровищнице
мысли, и передо мной проходила древняя исто-
289

Дополнения
рия, запечатленная в летописях и нравах народа.
Еще совсем ребенком, я начала заниматься с
учителем, и тот, видя ту легкость, с какой мне
давалось изучение языков и вообще учеба,
побуждал меня расширять круг моих познаний.
В девять лет я обозрела обширное поле
истории. Конечно, я не извлекла особых уроков, но
хорошо знала героев Рима, следовала за ними в
походы, как и за героями Греции, запомнила все
даты новой истории, изучила мифологию и
получила первое представление о философии и
логике, которые входили в тот круг знаний, что
предначертал мой учитель. Мой брат,
занимавшийся вместе со мной, испытывал трудности
при изучении латыни. Я втайне изучила этот
язык в достаточной мере, чтобы подсказывать
ему на уроках.
Посреди такого, быть может,
единственного в своем роде стечения обстоятельств, когда
пороки и добродетели переплетались, образуя
столь прекрасную и зачастую столь опасную
ткань, устилавшую мой путь, я росла, словно
молодой дуб, укрепляемый бурями. Я видела
вокруг самые отвратительные и ужасные пороки,
но, не имея о них понятия, жила в семилетнем
возрасте с героями прошлых веков.
Порочный и грандиозный Рим,
самодовольная расслабленность Греции в самые
блистательные эпохи славы, эти бессмысленные и
бесстыдные басни, в коих я еще не могла узреть
зерно истины, различные школы античной
философии, учения Платона и Пифагора, и
Сократ, устремленный к Богу моей души, этому
290

Юлия Крюденер. {Воспоминания о детстве и юности)
великому Неведомому Богу, еще скрытому
завесой от моих трепетных взоров, как он был
скрыт в мистериях от народов древности,
Сократ, устремленный к нему через пустыни
смерти - все было мне открыто, все врезывалось в
мою память, все поочередно потрясало глубины
моего духа, вносило смятение в мысли, ужасало
ум и бросало меня в лабиринт, куда еще ни одна
рука не протягивала мне спасительной нити,
которая должна была меня направить.
Брала ли я в руки Книгу Книг, священную
историю и летопись избранного народа,
представая перед высшим судом Предвечного, я
бывала всякий раз поражена величием этих
необъяснимых для человеческого разума откровений,
и то, что впоследствии наполнило мою душу
высокой гармонией, царящей на небесах, было для
меня лишь источником страха, сомнений и
ужаса. Если я обращалась за разъяснениями к тем,
кто должны были быть моими просветителями,
я находила лишь мертвые знания, только слова
и жалкие понятия далеких от обновления
людей, рабов своих страстей, еще не вдохнувших
воздух истинной родины. Они были большими
рабами, чем те толпы, что я видела вокруг в
стране рабства.
Жившие в доме на всем готовом учителя
развивали в нас соблазнительные таланты.
Великолепный театр, построенный моим отцом и
подаренный городу, обширные залы, где
собиралось многочисленное общество, оркестр,
который не остался бы незамеченным повсюду и
исполнял для нас шедевры великих композито-
291

Дополнения
ров - таковы были притягательные опасности,
еще полускрытые от моего взора, что окружали
меня подобно любезным незнакомцам, в коих
трудно распознать наемных шпионов и
предателей.
Грубые и отвратительные пороки, часто
являвшиеся моему юному взору в доме столь
огромном, что мои родители не могли за всем
уследить, казались мне чудищами с дикого
острова, пугая меня, а пороки высшего общества,
украшенные блеском культуры, одухотворяющей,
так сказать, чувства и от того еще более
опасные, ибо они убивают духовную красоту, эту
психею, что стремится к возвышенным
откровениям любви, являлись мне несмотря на мое
суровое воспитание, в спасительном кругу
добродетелей, куда я вступала в присутствии моих
родителей. Мой отец любил театр и привил и
мне эту любовь. В мою душу, словно коварные
враги, проникли эти полные муки возгласы, что
порождены страстями. Я следовала за
Ариадной на скалистый Наксос и за Марием на
развалины Карфагена17.
Думаю, я в достаточной мере изобразила
утро жизни, в которой все приуготовляло
наступление необычайного дня, жизни, которая не
могла протекать в теплице, защищенной от всех
бурь, или в тишине монастыря, или в согласии с
ограниченными представлениями о святости,
свойственными тем, кто сам ограничен и далек
от тех широких, необъятных понятий, что
подобают человеку, живущему в Вечности. Надо
погрузиться в океан любви, чтобы хоть отчасти
292

Юлия Крюденер. (Воспоминания о детстве и юности)
понять, что такое та Любовь, коей даже
предчувствия лишен падший человек. Нужно
оплакать свою жизнь, чтобы оплакивать других,
нужно возлюбить или хотя бы пожелать
возлюбить это столь великое и столь достойное
любви Существо, чтобы познать, что все есть
любовь и только любовь. Нужно суметь, потерпев
крушение, достичь берега блаженного края,
чтобы смело и с чувством сострадания бросать
доски тем, кого волны носят по усеянному
рифами морю.
Доказательством того, что человеком
управляют невидимые силы и что он постоянно
ощущает высокое призвание, в то время как все
вокруг его умаляет, служит то весьма
примечательное обстоятельство, что в стране, где все
должно было заставить меня свыкнуться с
рабством и зрелищем ярма, возложенного на
тружеников несколькими людьми, превратившими
в свою снедь их существование и расточающими
в угоду изнеженности то, что добыто в поте
лица, я была возмущена таким положением вещей
и сострадала этим труженикам, в которых
видела своих ближних. Никогда я не слышала,
чтобы кто-нибудь вступился за них, никогда я не
видела, чтобы на защиту угнетенных встал хоть
кто-то на этой сцене, называемой светским
обществом, где чувства, вызывающие у нас слезы,
это лишь духовное наслаждение, почерпнутое в
знаменитом романе или театральной пьесе, и
если эти чувства оказываются свидетелями нашей
293

Дополнения
первозданной природы, они не осмеливаются
проявляться перед тиранами, не желающими
знать о том, что выходит из круга их
приземленных понятий.
Но в юном сердце великодушные,
возвышенные чувства выражали страстные,
искренние переживания и, проявляясь, служили
упреком остальным. Помню, как долго я страдала в
детстве при виде угнетения, когда в роли
угнетателей выступали лучшие из жителей наших
краев: я видела, как они били, наказывали за
мелкие провинности, в то время как сами вели
дурной образ жизни. Я страдала втайне. Но я
возвышала голос, когда мои гувернантки хотели
подвергнуть побоям молодых девушек. Моими
ходатаями были мои страдания. Стена,
отделявшая меня от родителей, была слишком высока,
чтобы я могла преодолеть ее. Как и мои сестры,
я редко бывала с ними и к тому же я была
слишком застенчива, чтобы осмелиться с ними
заговорить. Наше воспитание проводило между
ними и нами четкую линию почтения и молчания,
весьма отличную от той свободы, что
существует в наши дни и породила эти лишенные всякой
узды поколения.
Мои родители, хотя они и были
великодушны и чувствительны, черпали в стране, где вся
культура отличалась порочностью, понятия, не
способные возвыситься до тех переживаний,
что по великому замыслу Создателя нашли
приют в моем сердце. Они созревали вместе со
мной, как зреет все великое - в том уединении,
о котором говорит Блаженный Августин18 и ко-
294

Юлия Крюденер. {Воспоминания о детстве и юности)
торое должно стать втайне уделом наших
сердец и оставаться нерушимым.
Я уже упоминала о том, что мои первые
года, хотя мне и были знакомы отблески светской
жизни, хмель удовольствий и роскоши,
протекали тем не менее в тени некоторой простоты
нравов и под строгим наблюдением в том, что
касалось духовного развития и непрерывных
занятий. Я должна была уделять много внимания
величественным красотам Священного
писания, и псалмы запечатлевались в моей памяти.
Родители являли пример почтительного
отношения к религии, неизменно благодаря Господа
за его благодеяния, и какими бы роскошными
ни были застолья, перед тем как сесть за стол,
всегда читались молитвы.
Порой мы отправлялись в деревню, где все
дышало старинными нравами. Я помню, как мы
с матерью ездили навещать ее бабку, в доме
которой жила та самая Юлия Менгден, несколько
лет ранее вернувшаяся из ссылки. Она
сохранила стойкость характера, отражавшегося в моей
душе, словно в зеркале, хотя я лишь много
позже научилась понимать то, что в ту пору было
для меня лишь впечатляющей тайнописью. Она
была красива, серьезна, я видела ее встававшей
утром с зарей, работавшей за прялкой вместе с
несколькими крестьянками и распевавшей
религиозные песнопения. Она казалась
счастливой. В ее комнатах стояла только грубая и
простая мебель, тогда как при дворе регентши,
осыпанная милостями, удостоенная ее близкого
доверия, она жила среди всевозможной роско-
295

Дополнения
ши. В нашей семье осталось рубиновое
сердечко, которое ей удалось сохранить, такой
необычайной красоты и огромной ценности из-за
величины камня, украшенного великолепными
бриллиантами, что на него приходили
посмотреть ради любопытства. Той ночью, когда над
ее головой грянула гроза и на трон неожиданно
взошла Елизавета19, Юлия Менгден легла в
постель, бросив на ночной столик бывшие на ней
накануне во время праздника богатые
украшения. Стража входит в ее спальню. Она только
успела незаметно схватить это рубиновое
сердечко, которое потом зашила в юбку. В Сибири
губернатор, увлеченный ее красотой,
предложил ей руку, но молодая узница, до того
любившая графа де Динара, посланника***20, и
собиравшаяся за него замуж, не пожелала иных уз и
ответила отказом. Ее заключение стало еще
более суровым, она должна была прясть неделю
напролет, чтобы в воскресенье получить чашку
кофе. Она переносила свое положение с тем
мужеством, которое дает нам религия, что учит
презирать величие. Такие картины,
внушительные уроки, преподанные пережитыми
бедствиями, сильно воздействовали на мою душу.
Таким образом, в моем первоначальном
воспитании было многое, что должно было
уберечь меня от ужасных ошибок,
сопряженных с жизнью в большом свете. Да и сами мои
родители сохранили отчасти обычаи своих
отцов, так что между ними и все сокрушающим
потоком нашего века всегда оставалась четкая
граница.
296

Юлия Крюденер. {Воспоминания о детстве и юности)
Но предпринятое ими путешествие оказало
на них чрезвычайное влияние. Они ощутили
притягательность великолепия, роскоши и
изысканной культуры, особенно развитой во
Франции и других странах Европы, и в то время, как
они предавались новым удовольствиям, многое
говорило им о том, о чем я и сама
догадывалась, о том, что, имея все, они до сих пор не
знали счастья.
Не помню, исполнилось ли мне уже десять
лет в ту пору, когда мои родители предприняли
это путешествие21. Из детей только я должна
была сопровождать их. За нами следовал
внушительный обоз, тем не менее матушка благодаря
своей бдительности не позволила мне забыть о
моих простых привычках. Немного молока,
вареные овощи были моей пищей22. Медвежья
шкура служила мне постелью на пустынных
просторах Польши, через которую мы ехали в
суровое время года. Когда мы переезжали, кажется,
через Неман, я отморозила руку и по
свойственной мне привычке, не жалуясь, перенесла
растирания снегом. Постепенно мы достигли менее
суровых краев. Сидя в одной повозке с родителями,
я начала меньше стесняться в их присутствии.
Когда мы въехали на территорию Германии,
повозка остановилась, и у меня вырвался возглас
радости, это был порыв, который я не могла
сдержать. Я воздела руки к небу, дрожь
пробежала по всему моему существу. "Что с вами, дитя
мое?" - спросил меня отец, сидевший напротив.
"Батюшка, - ответила я, вновь воздев руки к
небу, - слава Богу, здесь люди свободны!" Я умол-
297

Дополнения
кла. Он долго молча смотрел на меня, у него,
верно, было около пятидесяти тысяч душ. С тех
пор он проникся ко мне большой нежностью и не
скрывал ее от меня: я вышла из круга,
очерченного моей застенчивостью, и начала постепенно
злоупотреблять его привязанностью, позволяя
себе шалости. В Варшаве, где мы провели
некоторое время в доме российского посланника23,
родственника моей матери, я оказалась в гуще
всего того, что только могло предложить мне
самое испорченное и самое опасное общество.
Российский посланник был в Польше своего рода
вице-королем. Власть и лесть отличали его дом.
Посланник славился своим остроумием и имел
все то, от чего свет без ума. Живость и
оригинальность, уже тогда свойственные мне,
понравились ему, и он стал всячески меня баловать.
Окружавшие меня величие и роскошь потакали
унаследованной мною склонности к
великолепию и блестящим празднествам, и скрытое до
той поры семя моего безмерного тщеславия
начало прорастать в краю, где все тому
благоприятствовало, пленяя мои чувства. Меня уже не
сдерживала спасительная строгость, так как
матушка не могла следить за мной, и, возможно,
некоторая ее слабость была простительна там, где
все побуждало меня блистать: подобно
чарующим цветам, она была слишком прекрасна,
чтобы можно было пройти мимо отделившегося от
нее лепестка, который к тому же служил
предлогом для беседы с нею.
Посланник находил, что у меня очень живая
физиономия, мой голос, уже богато окрашен-
298

Юлия Крюденер. {Воспоминания о детстве и юности)
ный благодаря сильным душевным
впечатлениям, предвещал мое будущее. Мое истинное "я",
быть может, было полностью скрыто от глаз,
но то, чем я казалась, одновременно покоряло
других и побуждало меня больше ценить
саму себя.
Я рассказываю о моих первых шагах в
свете лишь затем, чтобы дать понятие о тех
безднах, которые начинали разверзаться под моими
стопами.
Король24, как и граф П.25, хорошо знавший
моих родителей, пожелал устроить для меня
детский бал. Он почтил меня своим
вниманием, как и его брат, епископ Г.26, с которым я
долго беседовала. Так я поняла, что привлекаю
своим умом, впоследствии зачастую
становившимся предметом моей гордости: я
говорю об этом, признаваясь в жалком
тщеславии, которое исчезло в лучах осиявшего меня
света.
В доме посланника я встречала самых
известных, самых красивых женщин. Я
наблюдала за тем, как их чествовали, и эта своего
рода царская власть захватила мое
воображение.
Впрочем, я во многих отношениях
оставалась ребенком, бегая с моими юными кузинами
и играя с пажами посланника. Вдали от света я
вновь оказывалась под наблюдением матери, и
свойственная ей сдержанность возвращала меня
к подобающему мне поведению.
Отъезд из Варшавы положил конец
бесконечным развлечениям. Речь шла о том, чтобы
299

Дополнения
поместить меня в монастырь в Париже, где мои
родители собирались пробыть некоторое время.
Как известно, во Франции существовал обычай
помещать молодых девушек в монастырь до их
замужества.
Помнится, в Берлине, где также побывали
мои родители, я часто проводила время в
обществе одной из дочерей покойного короля,
впоследствии жены герцога Йоркского27, которая
мне очень нравилась. Будучи со мной примерно
одних лет, она часто приглашала меня к себе
домой. В ее привлекательном лице было что-то
мечтательное, запечатлевшееся в моей памяти
как нечто особенное.
Я много веселилась при маленьких
немецких дворах: поскольку мои родители были
окружены вниманием, я тоже не была забыта: меня
приглашали, видя во мне северное диво. Я
поражала своей живостью, удачными ответами и
талантами. Я играла со многими маленькими
принцессами и принцами, среди которых были
те, кто впоследствии изгнал меня из своих
государств28. Мы веселились, играя в жмурки:
желаю им прозреть, как мне выпало счастье стать
человеком, который имеет глаза, чтобы видеть,
и уши, чтобы слышать.
В Веймаре я видела знаменитого Гете,
прогуливавшегося с герцогом В.[еймарским]29, в то
время наследником престола, по галерее,
опоясывавшей обеденный зал.
С наступлением теплых дней мы приехали в
Спа30. Здесь я увидела словно собравшуюся в
кофейню пол-Европы. Всеобщий головокружи-
300

Юлия Крюденер. {Воспоминания о детстве и юности)
тельный вихрь заставлял всех, у кого были
деньги и ноги, танцевать, играть, скакать на
лошадях. Эти многолюдные собрания казались
мне игрой волшебного фонаря. Голова у меня,
как и у всех, шла кругом, но ничто меня так не
восхищало, как великолепные фрукты,
подававшиеся на обед, который поочередно
устраивали все для всех, и прелестные прогулки в
окрестностях Спа.
Через Голландию, кажется, мы приехали в
Париж. [Родители сняли часть большого
особняка в Сен-Жерменском предместье31.] Не
помню, что я ощущала при виде этого Парижа, где
я с тех пор оказывалась в столь разные эпохи.
Целые века заключены в годах моего детства,
отрочества, юности и в той поре, когда
молодость превратилась в сон, пророческий и
исчезающий с приближением сияющего,
полного истинного блаженства дня, зарю коего я
уже вижу.
Обладай я кистью историка, я изобразила
бы яркими красками картины революции,
прошедшие перед моим еще юным взором, и то
утешительное время, когда великий вершитель
судеб32 [во главе простого народа] вступил в
город, высоко воздымая эту хоругвь - крест, под
сень коего, как увидели мои счастливые взоры,
встали цари и народы.
Но прежде чем говорить, если мне
позволит Господь, об этих достопамятных временах,
я хочу вернуться к моему детству и на улицу
Ришелье. Мы должны были провести лишь
несколько месяцев в Париже, так как мои ррдите-
301

Дополнения
ли намеревались отправиться в Англию, а
затем возвратиться в Париж на более
продолжительное время. Мне взяли учителя английского
языка, матушка заставила меня вернуться к
более подобающему моему возрасту образу
жизни. Я часто оставалась дома, тогда как ее
чествовали и превозносили в лучших домах. Время
от времени мы отправлялись за город. Стояла
прекрасная погода. Маршал де Бирон33, своими
благородными манерами и свойственной веку
Людовика XIV твердостью напоминавший
матери ее деда, стал ей особенно дорог. Старик со
своей стороны привязался к ней, его дом стал
одним из тех, где она бывала чаще всего. Я до
сих пор вижу как наяву сад герцога де Бирона,
который часто посещала впоследствии с
глубоким волнением. Вернувшись в Париж с
родителями, я узнала, что значит старая, благородная
Франция, Франция рыцарей, эта почтенная
дочь самых прославленных святых и
величайших из королей, в груди коей сочинения Фене-
лона, г-жи де Гюйон, св. Франциска Сальско-
го34 зажгли огонь чистой любви к Иисусу
Христу, нашему Господу. Родственники маршала,
герцогиня де Гонто35, герцогиня д'Эсклиньяк36,
г-жа де Ганж37 и достойный герцог де Пенть-
евр38 еще сохраняли в своих больших домах, где
собиралось избранное общество, старинные
добродетели и изысканный тон, предписывавший
законы лучшему обществу в Европе, тогда как
новая Франция готовила охмеляющий кубок и
убийственный яд тем, кто был частью
продажного мира.
302

Юлия Крюденер. {Воспоминания о детстве и юности)
Гибель Франции уже назревала:
философский дух и противостояние тех, кто оказал столь
большое влияние на литературу и нравы своими
опасными талантами, и всепожирающая
роскошь, дитя изнеженности и гордыни, и пороки,
буйно прорастающие на почве неверия, и
наконец это воинство духов тьмы в услужении у
греха, все уже давно обрело силу, посредством
Франции воздействовало на остальную Европу
и поработило как на ступенях трона, так и во
всех слоях общества всех тех, кого не охраняло
то, что нетленно и непродажно: страх Бога
Живаго, Иисуса Христа, Господа Благовествующе-
го, показавшего, что он сокрушает царей и
разбивает идолов, сметая поколения, забывшие о
том, что лишь Ему принадлежит слава.
Намерение поместить меня в монастырь не
осуществилось. Я вновь оказалась под
наблюдением одной из служанок матери, строго
следившей за мной; мой образ жизни обрел
привычную простоту. Немного молока, вареный
картофель были моей обычной пищей. Чтобы чем-
нибудь занять меня в мои одинокие вечера, ибо
днем у меня были учителя, матушка дала мне
Расина. Можно вообразить, как в памяти моего
сердца запечатлелись эти стихи, в которых
словно в зеркале отразилось то, что с тех пор
стало моей, полной треволнений, судьбой.
Возвышенные, безмерные страсти потрясали мою
душу, и, одна в моей комнате, посреди шумного
Парижа, я до поздней ночи читала вслух эти
гармоничные стихи, плакала с Андромахой,
Ифигенией и радовалась вместе с Береникой
303

Дополнения
триумфу Тита39: эти строки долго звучали в
моей душе:
Недаром на него теперь со всех сторон
Так жадно каждый взор с восторгом
устремлен.
Он всех пленил своей осанкой величавой,
Сердечной кротостью, открытой, нелукавой.
К нему безудержно стремятся все сердца.40
Так, не столько благодаря искусству,
сколько благодаря тому, что я носила в себе,
благодаря глубоким чувствам, развился мой
декламаторский талант, становившийся для многих
столь опасным. Одаренная голосом,
заставлявшим звучать самые тайные сердечные струны, и
унаследовав благородное волнение стольких
высоких душ, являвшихся до меня на жизненной
арене, словно знаменитые гладиаторы, я
исторгала из груди живые звуки, а не превращала
чтение в мертвую букву. Неудивительно, что я
весьма продвинулась в самом опасном из
искусств, с коим рассталась, будучи еще юной, ибо
впоследствии я начала жить столь сильными
страстями, что еще до моего обращения мой
разум воспретил мне предаваться этому искусству.
Лекен41 и Сенваль42 [Г-жа Конта, игравшая
роль в "Британике"43] поразили меня не только
своей славой, но своими смелыми и страстными
интонациями и мимикой, привлекавшими мое
жадное внимание.
Порой я отправлялась с матерью в Пасси
или другие окрестности Парижа. Там я видела
разных знаменитостей, и они уделяли мне вни-
304

Юлия Крюденер. {Воспоминания о детстве и юности)
мание, хотя мне было, кажется, всего
одиннадцать лет. Помнится, посол Испании44, посол
Швеции, впоследствии приобретший
известность благодаря своему талант45, охотно
беседовали со мной. Этот интерес ко мне знаменитых
государственных мужей и дипломатов, таких,
как принц Кауниц46, например, остался бы для
меня необъяснимым, если бы позднее я не
увидела, что человека, еще пребывающего во
власти всего земного, привлекает эта вечная, яркая
искра, зароненная Господом в некоторые
сердца, чтобы однажды разгореться божественной
любовью, и, словно магнит, притягивающая
других, хотя они не отдают себе отчета в
высокой миссии того, кто послан им говорить о
вечном. Граничащую с восторгом привязанность ко
мне этих старцев рождали не мое лицо, не мой
ум, не мои таланты. Эта была та же тяга, что
собирала вокруг меня народ еще до того, как я
начинала проповедовать ему слово истины.
Разумеется, всякая дипломатия была мне
чужда и я не должна была нравиться ее
любителям. Я вела с ней открытую войну, будучи
наделена независимым характером и с детства
ненавидя все мелочное. Я не стеснялась ни в
присутствии королей, ни в присутствии их послов.
Между тем дипломаты любили меня за это не
меньше и в одиннадцать лет, и позднее. В
Париже я высказывала им свои маленькие замечания
в то время, как ела виноград, который очень
люблю.
Началась Сен-Жерменская ярмарка47,
матушка повела меня туда, был вечер, и можно се-
11. Юлия Крюденер 305

Дополнения
бе представить, как забавляла меня вся эта
толчея. Неожиданно окружавшее матушку
общество исчезло, я, должно быть, остановилась,
разглядывая лавки. Я собиралась побежать
вдогонку матери, как вдруг хорошо одетый господин,
который до сих пор стоит перед моим
мысленным взором, схватил меня за руку и пытался
силой увлечь меня за собой. "Оставьте меня, -
живо протестовала я, - я никуда не пойду". Он
продолжал меня тащить, не отпуская моих рук.
Я, кажется, была готова расплакаться, как
молодой человек из русской миссии,
сопровождавший матушку и посланный на мои поиски,
увидел меня и потребовал объяснений от этого
господина, сообщив ему, кто я. Тот, принеся свои
извинения, добродушно ответил, рассмеявшись,
что он художник Грез48 и не мог устоять перед
искушением нарисовать мой портрет. Это и
впрямь был знаменитый Грез. Не помню, тогда
ли пробудилось мое тщеславие. Знаю только,
что с тех пор оно было весьма велико и что,
изображенная столькими художниками49, я более
чем заслужила карикатуры, которые по
всякому поводу рисуют те, кто, видев меня или нет,
насильно хочет изобразить, как художник Грез.
Мы отправились в Англию. Я очень
веселилась, быстро несясь по прекрасным дорогам в
легких колясках в сопровождении с двух сторон
четырех слуг верхом, вооруженных
пистолетами из-за боязни highwaymen ; я держала
наготове маленький кошелек. Лондон, его красивые
* разбойников {англ.- примеч. пер.).
306

Юлия Крюденер. {Воспоминания о детстве и юности)
мостовые и гордая Темза вызвали мое
восхищение.
Меня повели в оперу. На голове у меня
была парижская шляпка, подаренная мне на
ярмарке герцогом де Бранкасом50. Оказалось, что
в первых ложах полагалось иметь особую
прическу, уж не помню какую, и что в таких
шляпах, как у меня, туда не пускали. Я была очень
удивлена английскими обычаями, и на
следующий день газеты напечатали мою историю с
прибавлением моих комментариев, без которых
я, разумеется, не обошлась. Поразивший меня
обычай остался, тем не менее, без изменений,
а я появилась в английской печати в шляпке;
с тех пор как только меня в этой печати не
представляли.
Мой отец поселился в доме, где жили г-н
Неккер и г-жа де Сталь, в то время девочка
моего возраста. Мы и не подозревали о наших
будущих сражениях51.
Я кое-как говорила по-английски и
оказалась в вихре светских раутов, где все внимание
ко мне заключалось в том, чтобы меня не
замечать, что было правильно, так как я была не на
своем месте. Я увидела красивую и элегантную
герцогиню Девоншир52 и других английских
красавиц, и память моя такова, что я до сих пор
помню, какое на ней было платье и как
блистали ее бриллианты. Она была красива, как и
многие другие дамы, но ни одна не могла
сравниться с моей матерью. Все элегантные
женщины хотели иметь такие платья, как у нее.
Помнится, и в Париже королева53, увидевшая ее в
и*
307

Дополнения
доме герцогини Орлеанской54, тоже прислала
попросить у нее одно из платьев, которые ей
удивительно шли и имели нечто особенное. Мне
запрещали много говорить на вечерах, и мать
держала меня подле своего стула, когда играла
в вист. Дабы усвоить английские обычаи, я
начала делать ставки, к тому же, чтобы я
спокойно стояла, необходимо было меня увлечь. Я
начала делать большие ставки, и впоследствии у
меня развилась страсть к крупной игре.
Как видно, у меня было множество
недостатков, и именно я должна была проповедовать
надежду и бесконечное милосердие: никто в них
так не нуждается, как большой свет и богатые,
о коих сказано Господом, что трудно богатому
войти в Царство Небесное (Мф., 19, 23-24).
Мы отправились провести часть поздней
осени в самые красивые поместья: Стоу,
известное поместье лорда Темпла, родственника Пит-
та55, замок в Уилтоне, принадлежащий герцогу
Пемброку56, и другие усадьбы явили нам
великолепие и роскошь искусства, коими столь
гордятся англичане. Природа, столь прекрасная,
столь ухоженная, обширные водоемы, купы
деревьев, уже полунагих, но еще красивых - все
эти пейзажи очаровали меня. В менее
великолепных домах было веселее: в одном из
поместий, название которого я позабыла и где мы
провели несколько дней, мы видели охоту,
погоню, видели, как заключались пари.
Наконец мы возвратились в Лондон.
Парламент начал свою работу. Матушка, знакомая с
придворными дамами и женами пэров, была
308

Юлия Крюденер. {Воспоминания о детстве и юности)
проведена одной из них в зал заседаний, на
скамью судей. Я тоже там находилась, прямо
напротив короля57, откуда было очень хорошо
слышно Питта, который держал длинную речь.
Ребенок из чужой страны на трибуне судей, в
центре парламента, в то время как остальные
зрители сидели на галерке, представлял
довольно необычайное зрелище. Кажется, слушалось
дело герцогини Кингстонской58. Меня также
поразило собрание квакеров59, на котором
говорила одна женщина. Ее голова была покрыта
белым покрывалом, и она казалась молодой.
Вскоре мы вернулись во Францию, так что
я видела Англию наподобие тех, кто дает
беглое описание множества стран: я видела лишь
оболочку огромного тела, лишь толпу богатых
и могущественных. Я видела, как на сцене
большого света игрались всевозможные роли, я
видела, как во множестве поедались морская рыба
и устрицы, как истреблялись лисицы,
выпивалось больше вина, чем могла бы произвести
Англия, будь она вся покрыта виноградниками,
и посреди этой неумеренной роскоши - армию
нуждающихся, разбойников с большой дороги,
нападающих среди бела дня, тогда как закон
грозил виселицей за кражу нескольких
шиллингов, и чернь, забавляющуюся петушиными
боями и судящую своих королей.
Я еще не была достойна увидеть ту Англию,
скрытую до поры под покровом, как все
великое, что посылала своих пастырей вплоть до
пустыней Нового света, поддерживала здание
государства своими учреждениями, трудами, не-
309

Дополнения
усыпными бдениями и в особенности
молитвами, животворящим, на протяжении веков,
духом - тогда как другая Англия, блестящая,
выставляющая себя напоказ на улицах, от падения
к падению близилась к могиле, готовясь отдать
ужасный отчет, расплатиться с чудовищными
долгами, намного превышающими
национальный долг. Я уже не говорю о торгашеской
Англии, разоряющей Европу и наживающейся на ее
бессилии.
Мы вернулись в Париж, и мои родители
поселились в большом особняке в Сен-Жермен-
ском предместье. Там их окружало блестящее
общество. Самая изысканная роскошь служила
украшением моей матери, но она не нуждалась
в нем. О ней не говорили, как некогда
греческому художнику: "Вместо того, чтобы сделать ее
красивой, ты сделал ее богатой", напротив, я
слышала, как художников упрекали за то, что
они не могли передать красоту ее взгляда и ее
лица. Я знаю, что утомляю, повторяясь, но
пусть меня простят. Кто не изведал этих чувств,
что еще ярче сияют сквозь эмаль прошлого, кто
не испытал в своей жизни власть некоего взора,
уносящего нас в бесконечность? Я так любила
ее в начале жизни, так любила ее, когда она
исчезла в могиле, и ныне могу с уверенностью
сказать, что буду любить ее вечно.
Когда я удостаивалась ее похвалы, то
краснела от робости и счастья. Помнится, долгое
время лишенная ее объятий, я настойчиво
молила об этой милости Господа, и когда вскоре она
меня поцеловала, мой восторг и моя
благодарно

Юлия Крюденер. {Воспоминания о детстве и юности)
ность были столь велики, что, оставшись одна,
я громко возблагодарила Бога, услышавшего
меня, Бога, коего я однажды должна была
возлюбить.
С удивительной легкостью запомнив
многие исторические даты, я, должно быть, могла
поразить своей образованностью старых
дипломатов, имевших слабость к истории заключения
разного рода договоров, но то ли меня
заставляли краснеть, находя столь ученой, то ли мое
тщеславие уже пробудилось, только я
чувствовала, что могу блистать с большим успехом
благодаря другим талантам.
Я стала вновь заниматься с Вестрисом, и он
нашел во мне ученицу, которая делала ему
честь. Я часто брала уроки танцев в
присутствии людей, выдающихся благодаря занимаемым
должностям, происхождению или положению в
обществе. Они хвалили то, что хвалил во м�