/
Text
К.ЛЕОНТЬЕВЪ
К. ЛЕОНТЬЕВЪ.
СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
К. ЛЕОНТЬЕВА
ТОМЪ ДЕВЯТЫЙ.
Изданіе Русскаго Книжнаго Т-ва „Дѣятель"
К. Леонтьевъ.
ВОСПОМИНАНІЯ.
(1831—1868 гт.)
С.-Петербургъ.
пвч. въ ТИП. Т-ВА ТЕХН. ШКОЛЫ КАБОРН. И ПВЧ. ДЪЛА
въ спв.» в. о.» ср. пр. № 34.
ОТЪ РЕДАКТОРА.
Воспоминанія К. Леонтьева, разбросанныя по страницамъ
старыхъ журналовъ и газетъ, впервые объединяются въ на-
стоящемъ изданіи. Существенный интересъ этихъ воспоми-
наній, помимо художественной цѣнности, заключается въ
автобіографическомъ ихъ характерѣ. Поэтому мы печатаемъ
воспоминанія К. Леонтьева въ хронологическомъ порядкѣ со-
бытій его жизни, начиная съ дѣтства. Такимъ образомъ дости-
гается возможная полнота и послѣдовательность біографиче-
скаго матеріала и сохраняется весь духъ и настроеніе авто-біо-
графическихъ записей. Естественнымъ дополненіемъ и продол-
женіемъ такихъ воспоминаній автора до конца его жизни слу-
жатъ его же письма автобіографическаго характера, помѣщен-
ныя въ послѣдующихъ трехъ томахъ нашего изданія. Въ этихъ
же цѣляхъ мы ^включили въ матеріалъ настоящаго тома нѣ-
которыя изъ писемъ К. Леонтьева къ матери, относящіяся
къ Крымскому періоду его жизни.
Прот. I. Фудель.
ОГЛАВЛЕНІЕ.
СТР.
Мое обращеніе и жизнь на св. Аѳонской горѣ...............11
Разсказъ моей матери объ Императрицѣ Маріи Ѳеодоровнѣ. 35
Разсказъ смоленскаго дьякона о нашествіи 1812 года . . 47
Воспоминаніе о Ѳ. И. Иноземцовѣ и другихъ московскихъ
докторахъ 50-хъ годовъ...............................57
Мо# дѣла съ Тургеневымъ и т. д............... . . ♦ . 69
Письма къ матери изъ Крыма..............................155
Сдача Керчи въ 1855 году................................18?
Мои воспоминанія о Ѳракіи...............................241
Мой пріѣздъ въ Тульчу...........................♦. . . 321
Польская эмиграція на нижнемъ Дунаѣ . ..................335
Консульскіе разсказы ...................................367
Поединокъ...............................................387
Арестованный............................................395
МОЕ ОБРАЩЕНІЕ
и жизнь на св. Аѳонской горѣ *).
I.
Однажды на Аѳонѣ я разговаривалъ съ отцомъ Іерони-
‘момъ о тѣхъ неожиданныхъ внутреннихъ перемѣнахъ, кото-
рыя я въ себѣ ощущалъ по мѣрѣ того какъ вникалъ все
больше и больше въ ученіе православной церкви. Эти пере-
мѣны и новыя ощущенія удивляли и радовали меня. Разго-
варивая такъ, я дошелъ до мысли, что было бы полезно по-
дѣлиться когда-нибудь съ другими этой исторіей моего
„внутренняго перерожденія”. Отецъ Іеронимъ согласился, но
прибавилъ: „При жизни вашей печатать это не годится. Но
оставить послѣ себя разсказъ о вашемъ обращеніи, это очень
хорошо. Многіе могутъ получить пользу; а вамъ уже тогда
не можетъ быть отъ этого никакого душевредительства".
Потомъ онъ, весело и добродушно улыбаясь (что съ нимъ
*) Въ бумагахъ К. Леонтьева послѣ его смерти былъ найденъ отры-
вокъ изъ ряда воспоминаній, повидимому, задуманныхъ имъ, но не испол-
ненныхъ. Въ рукописи онъ былъ озаглавленъ „Мое обращеніе и жизнь на
св. Аѳонской горѣ" и заканчивался второй главой, въ которой описано
авторомъ его дѣтство. Подъ тѣмъ же заглавіемъ безъ всякихъ поясненій
этотъ отрывокъ былъ напечатанъ потомъ въ Русскомъ Вѣстникѣ (Сен-
тябрь, 1900 г.). Въ ряду автобіографическихъ воспоминаній К. Леонтьева
этому отрывку по праву принадлежитъ первое мѣсто не только потому, что
въ .немъ даны нѣсколько картинъ дѣтства, но и потому, что первая глава
этого отрывка является естественнымъ вступленіемъ въ автобіографическія
записки автора, пытавшагося въ концѣ жизни уяснить себѣ причины своей
несчастной литературной судьбы. Ред.
— 12 —
случалось рѣдкое, прибавилъ: „Вотъ, скажутъ, однако на
Аѳойѣ какіе іезуиты: доктора, да еще и литератора нынѣ-
шняго обратили/
Это о дѣйствительной, автобіографической моей исповѣди.
Но съ другой стороны, онъ же находилъ, что можно напи-
сать и романъ въ строго православномъ духѣ, въ которомъ
главный герой будетъ испытывать въ существенныхъ чер-.
тахъ тѣ же самыя духовныя превращенія, которыя испытывалъ
я. Романъ такого рода онъ благословлялъ напечатать при
жизни моей, потому что многое во внѣшнихъ условіяхъ
жизни было бы измѣнено и не было бы ясно: я ли это или
не я. Мысль эта пришла мнѣ самому, а не ему, но онъ ее
охотно одобрилъ, находя, что и эта форма, какъ весьма по-
пулярная и занимательная, можетъ принести пользу, какъ своего
рода проповѣдь.
Эти .бесѣды мои съ великимъ Аѳонскимъ старцемъ про-
исходили въ 72 или въ 71 году. Съ тѣхъ поръ въ теченіе
восемнадцати лѣтъ я постоянно думалъ объ этомъ художе-
ственно-православномъ трудѣ, восхищался тѣми богатыми
сюжетами, которые создавало мое воображеніе, надѣялся на
большой успѣхъ и (не скрою) даже выгоды. Радостно’ меч-
талъ о томъ, какъ могутъ повториться у другихъ людей тѣ
самыя глубочайшія чувства, которыя волновали меня, и .какая
будетъ отъ этого имъ польза и духовная, и національная, и
эстетическая. Все это я думалъ въ теченіе 18 Лѣтѣ; думалъ
часто; думалъ страстно даже иногда; думалъ, не сдѣлалъ.
Я ли самъ виноватъ, обстоятельства ли (по волѣ Божіей) по-
мѣшали, не знаю. „Искушеніе" ли это было или „смотрѣніе
Господне", не могу рѣшить. Мнѣ пріятнѣе, конечно, думать,
что это было „смотрѣніе", двояко пріятнѣе: во-первыхъ, по-
тому что это меня нѣсколько оправдываетъ въ моихъ соб-
ственныхъ глазахъ („Богу не угодно было"; „обстоятельства,
видимо, помѣшали"); пріятно думать, что хоть въ этомъ не
согрѣшилъ передъ Богомъ и передъ людьми. И еще пріятно
не по эгоистическому только чувству, но и по той „любв’и"
къ людямъ, о которой я никогда не проповѣдывалъ перомъ,
предоставляя это столькимъ другимъ* но искреннимъ и го-
— 13 —
рячимъ движеніямъ которой я, кажется, никогда не былъ
чуждъ. Близкіе мои знаютъ это.
Въ чемъ же любовь? Хочется, чтобъ и многіе другіе обра-
зованные люди увѣровали, читая о томъ, какъ я изъ эстетика-
пантеиста, весьма вдобавокъ развращеннаго, сладострастнаго
до-нельзя, до. утонченности, сталъ вѣрующимъ христіаниномъ
и какую я, грѣшный, пережилъ послѣ этого долголѣтнюю и
жесточайшую борьбу, пока Господь не успокоилъ мою
душу и не охладилъ мою истинно-сатанинскую когда-то фан-
тазію.
И побѣда духовнаго (мистическаго) разсужденія и чувства
надъ разсужденіемъ раціональнымъ, къ которому пріучили
меня и духъ вѣка, и въ особенности медицинское воспитаніе,
и мое пристрастіе смолоду къ естественнымъ наукамъ, эта
побѣда тоже стоитъ вниманія.
Что можетъ больше повліять въ этомъ смыслѣ: хорошій,
удачный романъ, или откровенная внимательно написанная
автобіографія?
Воображая себя на мѣстѣ не твердыхъ въ христіанствѣ,
полувѣрующихъ читателей (это, кажется, самый вѣрный
пріемъ), думаю, что автобіографія. Хорошій, завлекательный
романъ, идеалистическій, высокій по замыслу и направленію,
и вмѣстѣ съ тѣмъ въ подробностяхъ реально написанный,
можетъ, конечно, имѣть большое вліяніе. И тѣмъ болѣе, что
у насъ истинно-православныхъ художественныхъ произведеній
вовсе нѣтъ. Считать „Братьевъ Карамазовыхъ" православ-
нымъ романомъ могутъ только тѣ, которые мало знакрмы съ
истиннымъ православіемъ, съ христіанствомъ св. отцовъ и
старцевъ Аѳонскихъ и Оптинскихъ.
Но, во-первыхъ, еще вопросъ: хорошо ли я написалъ бы
его? Хорошо ли въ смыслѣ доступности общему вкусу? Ни
одна изъ моихъ повѣстей, ни одинъ изъ моихъ романовъ не
только не имѣли шумнаго успѣха, но и не заслужили ни
одной большой, журнальной, основательной критической
статьи (хотя всѣ они, эти романы и повѣсти, были по край-
ней мѣрѣ оригинальны, не похожи ни на Тургенева, ни на
Л.’Толстого, ни тѣмъ болѣе на Достоевскаго). Всѣ отзывы
14 —
были краткіе, какъ бы мимоходомъ; даже и самые похваль-
ные популярности моей не увеличивали. Издавать ихъ на
свой страхъ никто не чувствовалъ особой охоты; это было
такъ постоянно, что и я давно совершенно охладѣлъ къ та-
кимъ изданіямъ и мало думаю о нихъ.
• Опять скажу; я ли не умѣлъ заинтересовать большинство
читателей; обстоятельства ли сложились странно и невыгодно,
не знаю; но если въ теченіе 28 лѣтъ (отъ 61 года, напри-
мѣръ) человѣкъ напечаталъ столько разнородныхъ вещей въ
повѣствовательномъ родѣ и иныя изъ нихъ были встрѣчены
совершеннымъ молчаніемъ, а другія заслужили похвальные,
но краткіе и невнимательные отзывы, то что же онъ долженъ
думать? Что-нибудь одно изъ трехъ: или что онъ самъ без-
даренъ, что у него вовсе нѣтъ настоящаго художественнаго
дара; или что всѣ редакторы и критики въ высшей степени
недобросовѣстные люди; что даже тѣ почитатели и друзья
его, которые на словахъ и въ частныхъ письмахъ превозно-
сятъ его талантъ, тоже недобросовѣстны и не честны или
беззаботны по-русски въ литературномъ дѣлѣ; или, наконецъ,
что есть въ его судьбѣ нѣчто особое (ЬаЬепі зиа іаіа
ІіЬеШ).
На какомъ взглядѣ изъ трехъ христіанину полезнѣе и
правильнѣе остановиться въ моемъ частномъ случаѣ?
Признавать мнѣ себя недаровитымъ или недостаточно
даровитымъ, „не художникомъ" это было бы ложью и на-
тяжкою. Это невозможно. Этого я никогда ни отъ кого не
слыхалъ. Такого рѣшенія и смиреніе христіанское вовсе не
требуетъ. Въ извѣстные годы, созрѣвши вполнѣ и съ огром-
нымъ запасомъ житейскаго опыта, человѣкъ не можетъ даже
не сознавать (одного сравненія достаточно), что онъ добръ,
напримѣръ, храбръ, искусенъ въ чемъ-нибудь, уменъ, фи-
зически силенъ, красивъ и т. д. Это все дары Божіи и какъ
таковые всѣ они и отъяты могутъ быть Богомъ же или, и
сохраняясь даже, не принести, однако, человѣку для загроб-
ной его жизни ни малѣйшей пользы, и даже могутъ при-
нести вредъ, если будутъ не по ученію благодати развиты
и направлены.
— 15 —
Не физіологическое смиреніе нужно, а духовное. Не намъ,
не намъ, Господи, а имени Твоему!
Другихъ всѣхъ, даже друзей и почитателей своихъ, счи-
тать людьми легкомысленными или недобросовѣстными, это
было бы не только грѣшно и нечестно, но даже и глупо!
Какой вздоръ! Я могъ бы назвать здѣсь многихъ. И стоило
бы только назвать нѣкоторыхъ изъ нихъ, чтобы обвиненіе
въ легкомысліи и недобросовѣстности оказалось невозмож-
нымъ. Отъ нѣкоторыхъ изъ нихъ я видѣлъ столько добра,
что кромѣ самой живой признательности къ нимъ ничего не
чувствую. Однако и изъ нихъ многіе не сдѣлали для моего
имени, для успѣха моихъ сочиненій того, что они могли бы
сдѣлать.
Могли бы!.. Могли ли? Вотъ главный вопросъ. Вотъ онъ!
А если не могли?
Есть разные критеріи возможности или возможнаго. Пре-
восходный, практическій врачъ, напримѣръ. При благопрі-
ятныхъ условіяхъ и съ моей и съ его стороны онъ могъ
бы меня вылечить скорѣе и лучше всѣхъ другихъ. Но
онъ самъ былъ боленъ и не выѣзжалъ, когда я былъ съ
нимъ въ одномъ городѣ; онъ выздоровѣлъ и сталъ опять
практиковать, а я не задолго передъ тѣмъ уѣхалъ, и мы не
встрѣтились. Онъ бы и могъ, да вотъ не могъ же. Хотя и
зналъ меня, и жалѣлъ, и хотѣлъ бы вылечить, но Богу не
угодно было, чтобы онъ меня лечилъ. Почему же? Этого мы
не знаемъ. Пути Господни неисповѣдимы.
Если бы я умеръ; если бы никто другой кромѣ этого врача
не смогъ меня излечить, а ему нельзя было ѣздить ко мнѣ,
тогда судьба моя была бы понятна: я долженъ былъ уме-
реть. Но я неожиданно вылечился въ другомъ мѣстѣ и у
другихъ врачей. Для чего же мы не могли тогда видѣться?
И т. д. Я могъ бы привести множество подобныхъ примѣ-
ровъ изъ моей литературной жизни. Многіе люди могли бы
сдѣлать много для моего прославленія; они видимо сочув-
ствовали мнѣ, даже восхищались; но сдѣлали очень мало.
Неужели это явная недобросовѣстность ихъ, или мое недо-
стоинство? Да! Конечно, недостоинство, но духовное, грѣхов-
— 16 —
ное, а не собственно умственное или художественное. Богу
не угодно было, чтобы я забылся и забылъ Его; вотъ какъ я
пріучилъ себя понимать свою судьбу. Не будь цѣлой сово-
купности подавляющихъ обстоятельствъ, я, быть можетъ,
никогда бы и не обратился къ Нему...
Не нуженъ, не „полезенъ" мнѣ былъ при жизни такой
успѣхъ, какой могъ бы меня удовлетворить и насытить. До-
статочно, видно, съ меня было средняго" зиссёз сГезііте, и
тотъ пришелъ тогда, когда (сравнительно съ прежнимъ) я
сталъ ко всему равнодушнѣе. (Полнаго равнодушія не смѣли
приписывать себѣ и великіе аскеты; по свидѣтельству отца Іеро-
нима борьба съ самолюбіемъ даже у Аѳонскихъ пустынни-
ковъ, живущихъ давно въ лѣсу или пещерахъ, самая упор-
ная изъ всѣхъ. Деньги имъ уже не нужны; къ молитвѣ по-
стоянной и тѣлеснымъ подвигамъ они себя давно пріучили,
чувственность слабѣетъ съ годами; но съ самолюбіемъ до
гроба и этимъ людямъ приходится бороться!).
И убѣдившись въ томъ, что несправедливость людей въ
этомъ случаѣ была только орудіемъ Божьяго гнѣва и
Божьей милости, я давно отвыкъ поддаваться столь есте-
ственнымъ движеніямъ гнѣва и досады на этихъ людей. Че-
ловѣкъ можетъ быть правъ житейски, но онъ духовно грѣ-
шенъ и Богъ неправедною рукой ближняго, какъ будто бы
съ вида ни за что, ни про что, наказываетъ и смиряетъ его.
Я не разъ говорилъ съ людьми духовнаго разумѣнія о
томъ, обязанъ ли человѣкъ во всякомъ случаѣ считать себя
неправымъ, а ближняго правымъ? Всѣ они отвѣчали согласно:
„нѣтъ, не во всякомъ,случаѣ неновымъ, но во всякомъ слу-
чаѣ передъ Богомъ чѣмъ-нибудь да грѣшнымъ!". Итакъ, ви-
димо, Богу было неугодно, чтобы сочиненія мои имѣли
успѣхъ. Съ какою же цѣлью въ такомъ случаѣ я буду пи-
сать романъ? Почему же я при такомъ убѣжденіи предпочту
его посмертной автобіографіи? ‘ При послѣднемъ выборѣ есть
еще надежда на большой успѣхъ; на успѣхъ романа нѣтъ у
меня надежды, какъ бы онъ ни былъ хорошъ. Но на что же
мнѣ этотъ посмертный успѣхъ?’ Мнѣ, человѣку вѣрующему
въ вѣчность небеснаго и бренность земного? Не для себя, а
— 17 —
для другихъ. Ни избраніе сердца, ни долгъ справедливости
не запрещены намъ.
Автобіографическія, искренно написанныя воспоминанія
всегда внушаютъ больше довѣрія, чѣмъ романъ.
Романистъ можетъ иногда, не вѣруя самъ, превосходно
изобразить вѣрованія другого- лица. Тургеневъ прекрасно изо-
бразилъ чувства Лизы Калитиной (въ „Дворянскомъ Гнѣздѣ");.
Л. Толстой истинно и правильно—религіозное настроеніе
княжны Маріи („Война и Миръ"); Эмиль Зола въ „Проступкѣ
аббата Муре“ до того правильно и глубоко анализовалъ ду-
ховную борьбу молодого священника, что если устранить изъ
этого изображенія нѣкоторые особые душевные оттѣнки,
свойственные исключительно католичеству, то въ исторіи
этой борьбы и православный ‘ монахъ можетъ при сходныхъ
условіяхъ узнать самого себя. Творчество* Зола въ этомъ
случаѣ гораздо ближе подходитъ къ духу истиннаго личнаго
монашества, чѣмъ поверхностное и сантиментальное сочини-
тельство Достоевскаго въ „Братьяхъ Карамазовыхъ". Лично
же нѣтъ никакого сомнѣнія, что Достоевскій въ то время,
когда взялся писать „Карамазовыхъ", гораздо ближе начи-
налъ подходить по роду вѣрованій своихъ къ церковно-пра-
вославному христіанству, чѣмъ Зола въ то время, когда онъ
писалъ свой романъ. Зола настолько уже дрославился, что
если бы онъ ходилъ на исповѣдь къ патеру и причащался,
то мы бы давно объ этомъ узнали, какъ узнали, что мате-
ріалистъ Поль-Беръ скончался покаявшимся католикомъ. Про
Достоевскаго же мы знаемъ, что онъ говѣлъ и причащался;-
и хотя это еще не вполнѣ доказываетъ, что человѣкъ дѣй-
ствительно (наединѣ съ самимъ собою и Богомъ) чувствовалъ
и думалъ о вѣрѣ совершенно правильно, однако, все-таки и
это имѣетъ нѣкоторый вѣсъ.
Я хочу этимъ сказать, что .художественное творчество мо-
жетъ быть обманчиво. Человѣкъ могъ вѣрить смолоду очень
живо, или имѣть позднѣе временные возвраты къ церкви,
временныя колебанія и теплые порывы «къ вѣрѣ отцовъ. Онъ
помнитъ прекрасно всѣ эти чувства свои; ученіе въ общихъ
Леонтвевъ, т. IX. * 2
— 18 —
его чертахъ онъ знаетъ, онъ дополнилъ чтеніемъ то, чего
онъ не зналъ или о чемъ забылъ. Онъ былъ знакомъ
въ жизни съ истинно-религіозными людьми, бесѣдовалъ,
спорилъ съ ними; не забылъ ихъ доводовъ, ихъ возраженій.
Совокупность этихъ впечатлѣній такова, что .при нѣкоторомъ
усиліи творческаго воображенія и невѣрующій романистъ
можетъ чрезвычайно вѣрно изобразить не только поступки
или рѣчи своего религіознаго героя, но и самую сокровен-
ную послѣдовательность его помысловъ.
Но внушаетъ ли это ту степень фактическаго довѣрія
какую желательно бы внушить неутвержденнымъ людямъ?
Конечно, не внушаетъ.
Надо, чтобы читающій вѣрилъ, что я самъ вѣрю... Я пи-
шущій; я живой, реальный, современный ему человѣкъ, че-
ловѣкъ, выросшій въ средѣ сходной по воспитанію и впе-
чатлѣніямъ со средою самого читающаго.
Искренность личной вѣры чрезвычайно заразительна. Я
знаю это по опыту; ибо и на меня въ свое время имѣли
другіе большое вліяніе этою искренностью.
Многіе, конечно, не допускаютъ и мысли, чтобы человѣкъ
образованный нашего времени могъ такъ живо и такъ
искренно вѣрить, какъ вѣритъ простолюдинъ по невѣжеству.
Но это большая ошибка! Образованный человѣкъ, разъ
только онъ” перешелъ за нѣкоторую ему понятную, но со
стороны недоступную черту чувства и мысли, можетъ вѣро-
вать гораздо глубже и живѣе простого человѣка, вѣрующаго
отчасти по привычкѣ (за другими), отчасти потому, что его
вѣрѣ, его смутнымъ религіознымъ идеямъ никакія другія
идеи не помѣшаютъ.
Побѣждать ему нечего; умственно не съ кѣмъ бороться. Ему
въ дѣлѣ религіи нужно побѣждать не идеи, а только страсти,
чувства, привычки, гнѣвъ, грубость, злость, зависть, жадность,
пьянство, распутство, лѣнь и т. п. Образованному же (а тѣмъ
болѣе начитанному) человѣку борьба предстоитъ гораздо бо-
лѣе тяжелая и сложная, ему точно такъ же, какъ и простому
человѣку, надо бороться со всѣми этими перечисленными
чувствами, страстями и привычками, *но сверхъ того, ему
—— 19 —
нужно еще и гордость собственнаго ума сломить и подчи-
нить его сознательно ученію церкви; нужно й столькихъ ве-
ликихъ мыслителей, ученыхъ и поэтовъ, которыхъ мнѣнія и
сочувствія ему такъ коротко знакомы и даже нерѣдко близко,
тоже повергнуть къ стопамъ Спасителя, Апостоловъ, Св.
Отцовъ и, наконецъ, дойти до того, чтобы даже и не коле-
блясь нимало находить, что какой-нибудь самый ограничен-
ный приходскій священникъ или самый грубый монахъ въ
основѣ міросозерцанія своего ближе къ истинѣ, чѣмъ Шо-
пенгауеръ, Гегель, Дж. Ст. Милль и Прудонъ... Конечно, до
этого дойти не легко, но все-таки возможно при помощи
Божіей. Нужно только желать этого добиваться; мыслить въ
этомъ направленіи, молиться о полной вѣрѣ еще и тогда,
когда вѣра не полна. (По опыту говорю, что послѣднее очень
возможно и даже не трудно; достаточно для этого быть сна ’
чала, йакъ многіе, деистомъ, вѣрить въ какого-то Бога, въ
какую-то высшую живую Волю). Разъ этб чувство есть, разъ
есть и въ умѣ нашемъ это признаніе, не трудно хоть из-
рѣдка, хоть разъ въ день, хоть при случаѣ съ глубокимъ
движеніемъ сердца воскликнуть мысленно: „Боже всесиль-
ный! Научи меня правой вѣрѣ, лучшей вѣрѣ! Ты все мо-
жешь! Я хочу вѣровать правильно; я хочу смириться передъ
вѣрой отцевъ моихъ. Если она правильнѣе всѣхъ другихъ,
покажи мнѣ путь; научи меня этому смиренію! Подчини ей
мой умъ! Сдѣлай такъ, чтобъ этому уму легко и пріятно
было подчиняться ученію церкви!".
И все это понемногу придетъ; придетъ иногда незамѣтно
и неожиданно. „Просите и дастся замъ!*.
Разъ же мы переступимъ сердцемъ за ту таинственную
черту, о которой я говорилъ выше, то и сами познанія наши
начнутъ помогать намъ въ утвержденіи вѣры. Всѣ атеисты
или антитеисты намъ послужатъ и даже, чѣмъ самобытнѣе
мы сами, чѣмъ мы способнѣе скептически отнестись ко
всѣмъ величайшимъ пріобрѣтеніямъ науки и вообще ума че-
ловѣческаго, тѣмъ менѣе могутъ авторитеты этой науки и
этого ума помѣшать намъ смиряться и склоняться передъ
тѣмъ, передъ чѣмъ мы сами хотимъ, не обращая даже ни-
2*
— 20 —
какого вниманія ни на Русо и Вольтера, ни на Гегеля и Шо-
пенгауера,-ни на Фогта и Фейербаха...
За этою таинственною чертой все начнетъ помогать вѣрѣ,
все пойдетъ во славу Божію, даже и гордость моего ума!
„Что мнѣ за дѣло до всѣхъ этихъ великихъ умовъ и вели-
кихъ открытій! Я все это давно знаю! Они меня уже ничѣмъ
не удивятъ... Я у всѣхъ этихъ великихъ умовъ вижу ихъ
слабую сторону, вижу ихъ противорѣчія другъ другу, вижу
ихъ недостаточность. Можетъ быть, они и умомъ ошиблись,
не вѣруя въ церковь; математически не додумались... упу-
стили изъ вида то и другое... И если уже нужно каждому
ошибаться, то ужъ я лучше ошибусь умомъ по-своему, такъ,
какъ я хочу, а не такъ, какъ они меня учатъ • ошибаться...
Буду умомъ моимъ ошибаться по-моему; такъ ошибаться,
•какъ мнѣ пріятно; а не такъ, какъ имъ угодно, всѣмъ этимъ
европейскимъ мыслителямъ!.. А мнѣ отраднѣе и пріятнѣе
ошибаться вмѣстѣ-съ Апостолами, съ Іоанномъ Златоустомъ,
съ митрополитомъ Филаретомъ, съ отцомъ Амвросіемъ, съ
отцомъ Іеронимомъ Аѳонскимъ, даже съ этимъ лукавымъ и
пьянымъ попомъ (который вчера еще, напримѣръ, раздра-
жилъ меня тѣмъ-то и тѣмъ-то), чѣмъ вмѣстѣ со Львомъ Тол-
стымъ, съ Лютеромъ, Гартманомъ и Прудономъ... Сами мо-
лодые философы наши, Гротъ, напримѣръ, признаютъ ум-
ственныя, философскія права чувства.
Вотъ какъ и гордость моего ума можетъ привести ко
смиренію передъ церковію.
Не вѣрю въ безошибочность моего ума, не вѣрю въ без-
ошибочность и другихъ, самыхъ великихъ умовъ, не вѣрю
тѣмъ еще болѣе въ непогрѣшимость собирательнаго чело-
вѣчества; но вѣрить во что-нибудь всякому нужно, чтобы
жить. Буду же вѣрить въ Евангеліе, объясненное церковью,
а не иначе.
Боже мой, какъ хорошо, легко! Какъ все ясно! И какъ
это ничему не мѣшаетъ: ни эстетикѣ, ни патріотизму, ни фи-
лософіи, ни неправильно-понятой наукѣ, ни правильной
любви къ человѣчеству.
- 21 -
П.
Былъ ли я религіозенъ по природѣ моей?
Было ли воспитаніе мое православнымъ?
Стараюсь, какъ можно точнѣе, припомнить дѣтство свое.
Вспоминаю все, что только могу вспомнить и о близкихъ
моихъ, и о самомъ себѣ, и говорю себѣ нерѣшительно: да
и нѣтъ!
Домъ нашъ, вообще сказать, не былъ особенно набож-
нымъ домомъ. Отецъ мой былъ, кажется, равнодушенъ къ
вѣрѣ; я не помню, чтобъ онъ ѣздилъ въ церковь; не помню,
чтобъ онъ говѣлъ; хотя знаю, что духовникомъ его былъ не
тотъ священникъ, который исповѣдывалъ мою мать, тетку,
сестру и меня. У насъ у всѣхъ сначала духовникомъ былъ
отецъ Лука, священникъ села Быкасова, а когда онъ Скон-
чался, то мы всѣ стали говѣть 'въ селѣ Велинѣ у отца Дми-
трія, который только недавно умеръ почти 80 лѣтъ. Я не
помню, чтобъ отецъ говѣлъ; но умирая, онъ причащался и на по-
хороны его приглашенъ былъ вмѣстѣ съ приходскимъ (Щелка-
новскимъ) духовенствомъ священникъ села Чемоданова. Тогда
говорили: „надо за духовникомъ его послать". Лѣтъ мнѣ
было тогда восемь (или девять), я ко всему этому относился
очень невнимательно, потому что къ самому отцу и къ его
смерти былъ совершенно равнодушенъ. Произвело на меня
довольно сильное впечатлѣніе только то, что у чемоданов-
скаго священника риза на похоронахъ была сшита изъ раз-
ныхъ шелковыхъ кусковъ, треугольниками, какъ шьются
одѣяла, и еще, что ни у кого я не видалъ такъ много мел-
кихъ морщинокъ поперекъ лба, какъ у отца Аѳанасія (ка-
жется, его такъ звали). Отецъ жилъ давно особо, не съ нами,
въ небольшомъ флигелѣ, бѣдно убранномъ; въ* немъ онъ за-
болѣлъ ужасною болѣзнью (тізегеге), въ немъ умеръ, въ
немъ и лежалъ на столѣ ж> довольно тѣсной комнатѣ. Это
было зимой, и такъ какъ хоронить его желали въ Мещов-
скомъ монастырѣ, то сборы были долгіе; лежалъ онъ около
недѣли и подъ столомъ стояли корыта со льдомъ. Около
этого стола во время панихиды тѣснилось духовенство, едва
— 22 —
помѣщаясь и толкая другъ друга. Щелкановскій дьяконъ, че-
ловѣкъ, к&тораго лицо мнѣ казалось тогда очень грубымъ
и даже злымъ, какъ у разбойника, раза два оттолкнулъ
очень грубо чемодановскаго батюшку въ лоскутной ризѣ, и
священникъ, обернувшись, посмотрѣлъ такъ грустно и жа-
лобно, и морщинокъ на лбу у него сдѣлалось такъ много,
что мнѣ стало его очень жалко. И родные мои говорили съ
сожалѣніемъ: „Какія бѣдныя облаченія у чемодановскаго
причта! Просто жалость глядѣть!".
Вотъ все, что у меня сохранилось въ памяти о похоро-
нахъ отцовскихъ. Въ Мещовскъ повезли его хоронить тетка
съ сестрой, я остался съ матерью дома и очень хорошо
помню, что ничуть не горевалъ и не плакалъ. Относительно
религіи отцовской помню еще два случая. Одинъ вовсе ни-
чтожный, .другой поважнѣе. Принесли къ намъ какъ-то разъ
лѣтомъ чудотворную икону Святителя Николая изъ села Не-
доходова. Мы всѣ вышли встрѣчать ее. Отецъ первый при-
ложился, прошелъ подъ нею, согнувшись съ большимъ тру-
домъ, такъ какъ онъ былъ очень великъ и толстъ. Помню
его пестрый архалукъ изъ термаламы и какъ развѣвались
бѣлые волосы его отъ вѣтерку надъ лысиной. Потомъ всѣ
стали тоже проходить подъ икону и мнѣ это очень понрави-
лось почему-то. Не помню, проходила ли мать моя. Мнѣ ка-
жется, что нѣтъ: она не любила въ точности исполнять
обряды. Если бы она проходила, то я вѣрно этого не за-
былъ бы; я такъ ее любилъ и такъ охотно на нее любовался!
(Она была несравненно изящнѣе отца; а для меня это по
врожденному инстинкту было очень важно!). Я упомянулъ
объ этомъ потому, что только разъ и помню отца исполняю-
щимъ обрядъ. Что онъ когда-нибудь да говѣлъ, видно изъ
того, что у него оказался духовникъ въ послѣднюю минуту.
Но я не сохранилъ въ памяти ничего больше объ его рели-
гіозности, можетъ быть, и потому что я былъ очень равно-
душенъ къ нему и мало имъ занимался. При утренней
встрѣчѣ поцѣлую руку, вечеромъ подойду подъ благословеніе
и тоже поцѣлую руку, и больше ничего. И онъ мною и
моимъ воспитаніемъ вовсе не занимался.
— 23 —
Другое обстоятельство было немного поважнѣе. Когда въ
первый разъ семи лѣтъ я пошелъ йсповѣдываться въ боль-
шую нашу залу къ отцу Лукѣ (Быкасовскому), и тетка мнѣ
велѣла у всѣхъ просить прощеніе, то я подошелъ прежде
всего къ отцу; онъ подалъ мнѣ руку, поцѣловалъ самъ меня
въ голову и захохотавши сказалъ: „Ну, братъ, берегись те-
перь... Попъ-то въ наказаніе за грѣхи верхомъ кругомъ ком-
наты на людяхъ ѣздитъ!"
Кромѣ добродушнаго русскаго кощунства онъ, бѣдный, не
нашелъ ничего сказать ребенку, приступавшему впервые къ
священному таинству!
По всему этому видно, что отецъ мой былъ изъ числа
тѣхъ легкомысленныхъ и ни къ чему невнимательныхъ рус-
скихъ людей (и особенно прежнихъ дворянъ), которые и не
отвергаютъ ничего, и не держатся ничего строго. Вообще
сказать, отецъ былъ и не уменъ, и не серьезенъ.
Совсѣмъ иного рода было вліяніе матери.
Про нее можно сказать такъ: она была религіозна, но не
была достаточно православна по убѣжденіямъ своимъ. У нея,
какъ у многихъ умныхъ русскихъ людей того времени, хри-
стіанство принимало нѣсколько протестантскій характеръ.
Она любила только ту сторону христіанства, которая выра-
жается въ нравственности, и не любила ту, которая находитъ
себѣ пищу въ набожности. Она не была богомольна; постовъ
почти вовсе не соблюдала и насъ не пріучала къ нимъ, не
требовала ихъ соблюденія. Замѣтно было иногда, что она не-
множко даже и презирала слишкомъ набожныхъ людей. На-
примѣръ, она нерѣдко съ пренебреженіемъ употребляла
слова „ханжа", „ханжество" и т. д.; тогда какъ истинной по-
православному вѣрующій человѣкъ никогда этихъ словъ и
не позволяетъ себѣ употреблять; ибо никто не можетъ знать,
почему другой такъ заботливъ о внѣшней обрядности; и
какъ бы ни казался ему нравственно нехорошъ очень на-
божный ближній, онъ всегда ищетъ въ сердцѣ ему какого-
нибудь оправданія, даже и не любя его лично. (Напримѣръ1
этотъ человѣкъ такъ много молится именно потому, что
— 24 —
кается, что понимаетъ самъ, какой у него дурной характеръ;
а это и есть смиреніе и т. д.).
Все это, однако, касательно матери я сталъ соображать,
конечно, позднѣе, но въ дѣтствѣ моемъ я былъ ей все-таки
гораздо болѣе, чѣмъ отцу, обязанъ хорошими религіозными
впечатлѣніями.
Молиться передъ угловымъ кіотомъ учила меня не
мать, а горбатая тетушка моя Екатерина Борисовна Ле-
онтьева, отцовская сестра. Но я помню хорошо, какъ сама
мать молилась по утрамъ и вечерамъ. Когда незадолго до
смерти отца 16-лѣтнюю сестру мою Александру привезли въ
Кудиново изъ Екатерининскаго (Петербургскаго) института,
то мать моя вмѣстѣ съ нею молилась у себя въ кабинетѣ
по утрамъ; а я часто еще лежа на диванѣ слушалъ. Я раз-
сказалъ объ этомъ подробнѣе въ другомъ мѣстѣ (въ воспо-
минаніяхъ матери моей объ императрицѣ Маріи Ѳеодо-
ровнѣ). Не знаю, какъ бываетъ это у другихъ', но у меня тѣ
чувства мои, которыя соединились съ какою-нибудь карти-
ной, лучше сохранились въ памяти. Помню картину, помню
чувство. Помню кабинетъ матери, полосатый, трехцвѣтный
диванъ, на которомъ я, проснувшись, лѣнился. Зимнее утро,
изъ оконъ виденъ садъ нашъ въ снѣгу. Помню сестра, обо-
ротившись къ углу, читаетъ по книжкѣ псаломъ: „Помилуй
мя, Боже!“' „Окропиши мя исопомъ и очищуся; омыеши мя
и паче снѣга убѣлюся. Жертва Богу духъ сокрушенъ; сердце
сокрушенно и смиренно Богъ не уничижитъ!". Эти слова я
съ того времени запомнилъ, и они мнѣ очень нравились. По-
чему-то особенно трогали сердце.
Позднѣе, когда сестра стала старше, все это измѣнилось;
молитвъ у матери по утрамъ она больше не читала, потому
что мать во всемъ дала ей больше противу прежняго воли.
Но эти двѣ первыя зимы ежедневныхъ утреннихъ молитвъ
не прошли для меня безъ слѣда. И когда уже мнѣ было 40
лѣтъ, когда матери не было уже на свѣтѣ, когда послѣ, цѣ-
лаго ряда сильнѣйшихъ душевныхъ бурь, я захотѣлъ сыз-
нова учиться вѣрить и поѣхалъ на Аѳонъ къ русскимъ мо-
нахамъ, то отъ этихъ утреннихъ молитвъ въ красивомъ ка-
— 25 —
,бинетѣ матери съ видомъ на засыпанный снѣгомъ садъ и
отъ этихъ словъ псалма мнѣ все свѣтился какой-то и даль-
ній, и коротко знакомый, любимый и теплый свѣтъ. Поэзія
религіозныхъ впечатлѣній способствуетъ сохраненію въ
сердцѣ любви къ религіи. А любовь можетъ снова возжечь
въ сердцѣ и угасшую вѣру. Любя вѣру и ея поэзію, захо-
чется опять вѣрить. А кто крѣпко захочетъ, тотъ увѣруетъ.
Въ дѣтствѣ есть такія минуты, въ которыхъ мы болѣе, чѣмъ
въ другія минуты, готовы къ принятію сильныхъ и глубо-
кихъ впечатлѣній. Эти минуты очень рѣдки и потому мы
вообще изъ дѣтства нашего немногое хорошо помнимъ. По-
слѣдовательно не помнимъ ничего, а все въ видѣ отдѣль-
ныхъ и мгновенныхъ образовъ. Очень часто даже бываетъ,
что случаи, возбудившіе въ дѣтскомъ умѣ особое вниманіе,
вовсе не важны сами по себѣ; но вѣроятно, какія-нибудь
психическія сочетанія въ эту минуту въ высшей степени бла-
гопріятны для воспріятія и сохраненія впечатлѣній. Я росъ,
напримѣръ, въ деревнѣ; могъ ли я не видать каждую зиму
снѣга въ саду, каждое лѣто цвѣтовъ, полей, засѣянныхъ хлѣ-
бами, птичьихъ гнѣздъ и т. д.? Конечно, видѣлъ все это съ
первыхъ лѣтъ жизни и постоянно. Отчего же снѣгъ въ саду
или садъ въ зимнемъ уборѣ я запомнилъ только въ одинъ
какой-то разъ, въ одно какое-то утро, когда я, лежа на ди-
ванѣ, слушалъ слова псалма? Положимъ, что тутъ еще была
особая причина: совпаденіе словъ псалма съ картиною, вид-
ной мнѣ изъ оконъ („Омыеши мя и паче снѣга убѣлюся“).
Но почему я въ какой-то свѣтлый лѣтній день, именно въ
этотъ день, въ этотъ разъ, а не въ другой, узналъ впервые,
какая разница между овсомъ, ячменемъ, пшеницей и рожью.
Быть можетъ, и прежде ихъ показывали; однако, я на всю
жизнь сохранилъ память объ одномъ этомъ только случаѣ.
Свѣтлый день; голубое небо; я иду съ теткой въ полѣ, и она
мнѣ срываетъ колосья и показываетъ разницу. Почему еще
я о цвѣтахъ ничего не помню до той минуты (именно ми-
нуты), когда я (5 или 6 лѣтъ, а можетъ быть и 7 даже) под-
хожу къ большому круглому столу въ Кудиновской гостиной
и вижу на немъ вазу съ ранними цвѣтами. Въ этотъ день,
18 мая, именины сестры, недавно взятой изъ института; я
вижу въ этой вазѣ только три сорта цвѣтовъ: бѣлые и ли-
ловые. Я спрашиваю, какъ ихъ зовутъ; и мнѣ говорятъ: „это
сирень; это нарцисы; а это темно-лиловые ирисы". Неужели
я прежде не видалъ этихъ цвѣтовъ и не говорилъ о нихъ?
Навѣрное и видалъ и говорилъ. Однако только съ этой ми-
нуты у меня явилось и осталось на всю жизнь ясное, созна-
тельное представленіе о первыхъ красотахъ весны и лѣта; о
томъ, что цвѣты въ вазѣ на столѣ это что-то веселое, моло-
дое, благородное какое-то, возвышенное... Все, что только
люди думаютъ о цвѣтахъ, я сталъ думать лишь съ этого
утра 18 мая. И съ тѣхъ поръ я не могу уже видѣть ни ири-
совъ, ни сирени, ни нарцисовъ даже на картинѣ, чтобы.не
вспомнить именно объ этомъ утрѣ, объ этомъ букетѣ, объ этихъ
именинахъ сестры (другихъ ея именинъ я вовсе не помню).
Вспоминаю всегда и о ней самой; объ ея довольно веселой
и оживленной молодости, о нашей тогда дружбѣ и о позд-
нѣйшей ея весьма нерадостной судьбѣ и незначительной
жизни.
Въ этомъ же родѣ я могу припомнить, при какихъ обсто-
ятельствахъ я ясно созналъ и запомнилъ что такое парящій
въ небѣ ястребъ или орелъ. И многое я могу привести въ
этомъ родѣ на память, чтобы доказать, что неизгладимые
слѣды въ памяти нашей зависятъ не столько отъ важности
самаго случая или событія, сколько отъ нашей готовности
воспринять глубоко то или другое впечатлѣніе. Есть много
вещей гораздо болѣе замѣчательныхъ и важныхъ въ нашей
жизни, о которыхъ мы или вовсе не помнимъ и вспомнить и
вообразить ихъ даже съ помощью другихъ не можемъ; или
забываемъ вовсе до тѣхѣ поръ, пока не увидимъ какой-ни-
будь давно невиданный предметъ, относящійся къ тому вре-
мени: письмо, книгу, портретъ, мебель, дорожку въ саду или
въ полѣ и т. д.
Напримѣръ, когда въ 70 году Маша, возвратившись отъ
меня изъ Турціи, сказала моей матери, что я, несмотря на
всѣ послѣднія удачи мои по службѣ, сталъ очень тосковать
и думать о томъ, чтобы кончить жизнь мою въ монастырѣ,
— 27 —
мать приняла это очень спокойно и сказала ей: „Это странно!
Когда я его малейькимъ возила разъ въ Оптину, ему такъ
тамъ понравилось, что онъ мнѣ сказалъ: „вы меня больше
сюда не возите, а то я непремѣнно тутъ останусь". Я же не
только этихъ словъ моихъ, но и самой поѣздки въ Оптину
вовсе не помню и вспомнить не могу. И мать моя до этого
разговора съ Машей никогда объ этомъ случаѣ не упоми-
нала ни безъ меня, ни при мнѣ. Такого важнаго обстоятель-
ства моей дѣтской жизни я вовсе не помню, а изъ числа ме-
нѣе важныхъ и поразительныхъ случаевъ я въ теченіе всей
моей жизни безпрестанно вспоминалъ о томъ, что первый
разъ, когда я помню мать мою ясно и хорошо, это былъ въ
одинъ день ея-причащенія. Я ее поздравлялъ. Было это.
вотъ какъ. Тетка сказала мнѣ: „поздравь маменьку; она при-
чащалась сегодня". Я вышелъ въ залу, въ которой мать моя
наигрывала что-то на фортепіано, и подошелъ къ ней. Если
я скажу просто: „мать нагнулась ко мнѣ и поцѣловала меня
съ улыбкой", это будетъ совсѣмъ не то, что я хочу сказать.
Я хочу сказать, что ни прежде, ни послѣ (въ теченіе долгаго
времени) этого полудня я не помню лица моей матери въ
эти года. Тогда еще у нея не было морщинъ; я ихъ не
помню вовсе, по крайней мѣрѣ, въ эту минуту, когда она
сидя у фортепіано съ нѣжною улыбкой нагнулась поцѣло-
вать меня, у нея было именно такое красивое, моложавое и
пріятное лицо, какъ на акварели Соколова въ кругломъ
чепцѣ и красномъ шелковомъ платьѣ съ воздушными рука-
вами. Только платье у нея было другое, бѣлое кисейное съ
голубыми горошками. Не могу сказать и самъ не могу по-
нять, что на меня такъ сильно подѣйствовало въ этотъ крат-
кій мигъ; но могу увѣрить, что я никогда не забывалъ его.
Когда я вспоминалъ что-нибудь о дѣтствѣ, или о любви
моей къ матери, или о дняхъ св. причащенія, это мгновеніе
однимъ изъ первыхъ представлялось мнѣ. Послѣ 20 лѣтъ я
сталъ сочинять повѣсти и романы. Иногда нужно мнѣ было
вообразить для нихъ образованную, благовоспитанную, изящ-
ную и не старую еще мать! И тотчасъ же мнѣ представля-
лось, что мой герой видитъ свою молодую мать послѣ при-
— 28 —
частія, въ залѣ, за фортепіано и непремѣнно въ кисей-
номъ бѣломъ платьѣ съ голубыми горошинками. Мнѣ не
пришлось нигдѣ этого написать, ибо великое множество за-
думаннаго мною отъ 20 до 58 лѣтъ я написать не могъ; но
мнѣ всегда казалось, что если придется изображать такую
молодую мать, то непремѣнно надо ее представить въ та-
комъ платьѣ; иначе читатель даже будетъ менѣе будто бы
тронутъ, какъ-будто образъ на меня дѣйствующій долженъ
и на него точно такъ же подѣйствовать.
Самъ по себѣ этотъ случай, положимъ, мало объясняетъ
главный вопросъ, было ли мое воспитаніе православнымъ
или нѣтъ; но мнѣ кажется, что онъ имѣетъ вотъ какое зна-
ченіе: хорошо, чтобы въ дѣтскихъ воспоминаніяхъ религіоз-
ное соединялось съ изящнымъ. Чувство будетъ сильнѣе,
полнѣе. Пріятнѣе будетъ вспомнить.
Если я теперь начну внимательно припоминать все, что
могу относительно религіознаго вліянія на меня матери моей
во время дѣтства и отрочества, лѣтъ до 17—18, то мнѣ при-
дется сказать, что вообще оно было средней силы; она не
вредила мнѣ съ этой стороны, но и не дѣлала мнѣ большой
пользы. Остались у меня въ памяти очень пріятныя воспо-
минанія о нѣкоторыхъ богослуженіяхъ; изрѣдка о зимнихъ
всенощныхъ въ Кудиновской Длинной залѣ, которыя произ-
водили на меня впечатлѣніе. Нѣсколько разъ мы съ матерью
ѣздили на зиму въ Петербургъ, сперва, чтобы видѣть сестру
въ Екатерининскомъ институтѣ и старшихъ братьевъ въ кор-
пусахъ, потомъ, чтобы взять сестру изъ института, когда она
окончила курсъ; потомъ ѣздили уже съ сестрой вмѣстѣ туда.
Въ эти зимы въ Петербургѣ мать моя гораздо чаще ходила
съ нами къ обѣднѣ и ко всенощной, чѣмъ въ деревнѣ. Въ
Петербургѣ я ее видѣлъ несравненно болѣе богомольною,
чѣмъ въ деревнѣ. Причину я понимаю теперь; понимаю
даже ея чувство. „Народничества” или „простонародниче-
ства* тогда вовсе не было у дворянъ. Если и было, то без-
сознательное и больше у тѣхъ, которые сами были „посѣрѣе*,
такъ сказать, и этимъ ближе къ народу. Мать моя не лю-
била „простого* народа; не любила толпы, тѣсноты и тол-
— 29 -
котни въ храмахъ; принуждать себя много не находила
нужнымъ. Она хотѣла молиться для себя искренно, тепло;
хотѣла молиться тогда, когда ея сердце требовало молитвы.
Она, видимо, была изъ тѣхъ людей, которые не признаютъ
важности долгаго принудительнаго и тяжкаго (почему бы то
ни было тяжкаго) присутствія въ храмѣ. Она хотѣла не по-
чтительнаго повиновенія уставу и обряду, искала не подвига
послушнаго (и отчасти сухого) выстаиванія даже при неудоб-
ныхъ, развлекающихъ или раздражающихъ условіяхъ; она
хотѣла молитвы горячей и покойной. Вотъ почему, я думаю,
она нѣкоторыя петербургскія церкви, особенно домовыя,
предпочитала не только деревенскимъ, но и калужскимъ,
напримѣръ. Когда я въ теченіе 4-хъ слишкомъ лѣтъ учился
въ калужской гимназіи (отъ 44 до 49-го?) и вся семья наша
зимы проводила въ Калугѣ, я не помню, чтобы мать моя
часто ѣздила въ церковь. А въ Петербургѣ она часто бы-
вала у обѣдни особенно въ домовыхъ церквахъ; или чаще
всего она ходила и насъ съ сестрой водила'въ домовую цер-
ковь института слѣпыхъ. Ходили мы не съ главной* лѣст-
ницы и не въ самую церковь (самой церкви я даже ни разу
и не видѣлъ)! Мы проходили черезъ какое-то внутреннее
крыльцо и по особой лѣстницѣ въ просторную комнату съ
паркетнымъ поломъ, изъ которой была боковая дверь въ
церковь. Богослуженія видно не было изъ нея, но возгласы
и пѣніе были очень хорошо слышны. Черезъ эту комнату
проводили къ началу обѣдни въ церковь и самихъ слѣпыхъ
по два.въ рядъ, въ длинныхъ сюртукахъ. (Помню, что смо-
трѣть на нихъ мнѣ было очень непріятно; какая-то физиче-
ски брезгливая жалость). Остальныя же впечатлѣнія были
мнѣ такъ пріятны, что я даже разъ или два отпрашивался у
матери туда и безъ нея ко всенощной. (Мнѣ было тогда
уже 11—12 лѣтъ). Въ этой залѣ или большой комнатѣ съ
паркетнымъ поломъ было очень чисто, свѣтло и просторно;
общество молящихся было избранное; не то, чтобы исключи-
тельно знатное, но избранное въ томъ смыслѣ, что тогда въ
нее (не въ самую церковь, всѣмъ предоставленную, а въ эту
боковую залу) можно было входить только по знакомству
— 30 —
или рекомендаціи. Тогда швейцаръ впускалъ. Здѣсь обѣдня
начиналась поздно; всѣ почти стояли у стѣнъ; никто другъ
другу не мѣшалъ; никто не толкался, не „протискивался*
впередъ; не хваталъ рукой васъ за спину или бокъ, чтобы
оттолкнуть съ мѣста; никто не плевалъ на полъ, не смор-
кался въ руку, не „харкалъ". Можно было всегда достать
стулья.
Здѣсь, я помню, мать усердно молилась; много крести-
лась; была сосредоточенна; клала поклоны охотно; Великимъ
постомъ даже и земные, не брезгая здѣсь пбломъ, какъ брез-
гала во многихъ другихъ мѣстахъ. Боже мой! Какъ я сталъ
послѣ 40 лѣтъ, послѣ жизни на Аѳонѣ, понимать ее и даже
сочувствовать ей! А было время, когда (между 20 и 40 го-
дами) я не понималъ ея въ этомъ и не сочувствовалъ ей?
По этому поводу, то-есть по поводу церквей „всенарод-
ныхъ", такъ сказать, „тѣсныхъ и многолюдныхъ", и церквей
особыхъ, „дворянскихъ что ли, домовыхъ и т. п. можно, я
думаю, написать цѣлое психологическое разсужденіе и разо-
брать' подробно, какое разнородное значеніе имѣютъ эти
храмы для души христіанина. Но я боюсь слишкомъ далеко
отвлечься этимъ разсужденіемъ, а приведу только одинъ
разговоръ который я имѣлъ въ Москвѣ въ 70-хъ годахъ съ
Дмитріемъ Васильевичемъ Аверкіевымъ и его другомъ Ан-
троповымъ (который написалъ „Блуждающіе огни"). Мы раз-
говаривали о чемъ-то касающемся православія и мнѣ случи-
лось упомянуть, что я по субботамъ бываю у всенощной или
на Моховой въ той церкви, которая по правую руку отъ
Охотнаго Ряда (названія не знаю), или въ той, которая въ
самомъ Охотномъ Ряду выступомъ (тоже забылъ; гдѣ отецъ
Іоаннъ Виноградовъ), или еще въ маленькой дворцовой
церкви, а по воскресеньямъ у обѣдни въ университетской
церкви; Аверкіевъ воскликнулъ: „Вотъ ужъ такихъ церквей,
какъ университетская, не люблю! Мнѣ нужна такая церковь,
гдѣ мужикъ молится, или стоитъ около меня какая-нибудь
несчастная салопница съ подвязанною щекой!" Я узналъ
тотчасъ же въ этихъ словахъ моего умнаго и добраго собе-
сѣдника мою собственную, прежнюю точку зрѣнія, мое соб*
—- 31 —
ственное объективное, такъ сказать, народничество 60-хъ
годовъ. И мнѣ когда-то (до жизни на Святой горѣ) для про-
бужденія во мнѣ какой-то тѣни или подобія религіозныхъ
чувствъ нуженъ былъ примѣръ людей низшихъ по умственъ
ному развитію, сообщество существъ болѣе простыхъ, болѣе
наивныхъ, какъ говорится; ибо во мнѣ самомъ была тогда
только смутная любовь къ вѣрѣ, но самой вѣры не было.
А когда пришла настоящая вѣра, мнѣ уже вовсе не нужны
стали для сильныхъ религіозныхъ чувствъ ни мужикъ, ни
салопница. Напротивъ того, они стали въ храмахъ физиче-
ски мнѣ больше прежняго мѣшать. Къ 40-мъ годамъ здо-
ровье мое сильно разстроилось и для бѣдной, немощной
плоти моей тѣснота въ церкви стала слишкомъ тяжела;
толпа и тѣснота такъ развлекаютъ и тревожатъ тѣлесно, что
я могъ выдерживать ихъ только какъ подвигъ, послушаніе,
принужденіе, а сосредоточиться уже не могъ такъ отрадно
и усладительно, какъ сосредоточивался на молитвенныхъ и
покаянныхъ мысляхъ въ такой церкви, гдѣ никто мнѣ не
мѣшалъ, никто меня не толкалъ, не хваталъ руками за спину,
не сморкался около меня въ руку и т. д.
Когда Аверкіевъ сказалъ мнѣ о томъ, что онъ не любитъ
такихъ церквей, какъ университетская, я тотчасъ же вспо-
мнилъ о бѣдной (уже нѣсколько лѣтъ до этого умершей) ма-
тери моей, вспомнилъ объ ея брезгливости и нервности и о
томъ „народничествѣ", которому я былъ такъ долго самъ
причастенъ и отъ котораго' болѣе всего освободилъ* меня
Аѳонъ. И вспомнивши обо всемъ этомъ, сказалъ Аверкіеву:
— Да, и я такъ думалъ и такъ чувствовалъ, пока самъ
не увѣровалъ. И даже, помню, осуждалъ нѣсколько мать
свою покойную за ея слишкомъ брезгливую дворянскую
вѣру. Она никогда почти въ обыкновенныя приходскія церкви
не ходила и не ѣздила, а выбирала все такія, гдѣ было про-
сторно, очень чисто и покойно. И мнѣ когда-то казалось,
что тѣ свѣтскія дамы и образованные мужчины, которые хо-
дятъ въ такія „избранныя" церкви не вѣруютъ такъ искренно,
какъ вѣруютъ тѣ мужики и салопницы, о которыхъ вы го-
ворите. Но мнѣ пришлось позднѣе сознать мою ошибку.
Когда я самъ сталъ чувствовать сильную потребность мо-
литвы и присутствовать при совершеніи таинства, то мнѣ
для души народъ сталъ менѣе нуженъ. А для тѣла больного
и усталаго стало нужнѣе спокойствіе. Повѣрьте мнѣ, Дми-
трій Васильевичъ, та вѣра еще не настоящая, которая ну-
ждается въ этихъ воздѣйствіяхъ „простыхъ людей”. Это чув-
ство, „мужики и т. п.“, чувство хорошее; въ немъ смѣшаны
чувство эстетическое съ гуманнымъ или со славянофиль-
скимъ, какимъ-то патріотическимъ, пожалуй; но это не на-
стоящее чисто-религіозное, которое заставляетъ человѣка
искать молитвы для себя и радоваться всему тому, что устра-
няетъ разсѣяніе и раздраженіе. На чтд народъ тому, кто
хочетъ для себя молиться?..
Аверкіева я находилъ всегда однимъ изъ самыхъ добро-
совѣстныхъ (умственно) людей въ Россіи; онъ на это не от-
вѣчалъ ни слова, и я дидѣлъ по доброму и ясному выра-
женію его лица, что онъ понялъ, если еще не опытомъ сердца,
то умомъ правду мою и не находилъ нужнымъ протаворѣ-
чить мнѣ. Что касается до Антропова, то онъ прямо сказалъ:
„Я думаю, что вы правы!”
Конечно, если человѣкъ болѣзненный, или очень брезгли-
вый, подобно моей матери, понудитъ себя' выстоять или
даже отчасти и высидѣть всенощную или обѣдню въ толпѣ
и толкотнѣ ревностныхъ, но грубыхъ и часто неопрятныхъ
простолюдиновъ, это будетъ съ его стороны истинный по-
двигъ,, который ему и сочтется {ибо понужденіе зависитъ отъ
насъ, а умиленіе и радость молитвенная отъ Бога); можно
похвалить его за это, поставить его при случаѣ въ примѣръ,
но избави насъ Боже осудить такого человѣка за то, что
онъ предпочитаетъ домовыя и просторныя церкви церквамъ
тѣснымъ и менѣе опрятнымъ. Такова немощь его^ завися-
щая отъ болѣзни, или отъ тонкаго воспитанія съ раіннихъ
лѣтъ, или отъ чего-нибудь другого. И совсѣмъ не слѣдуетъ
думать такъ, какъ думаютъ многіе, что вѣра простолюдина
непремѣнно лучше, чище и сильнѣе нашей йѣры. Это про-
сто вздоръ. Изъ того, что одинъ человѣкъ стоитъ около
меня въ старомъ зипунѣ й въ лаптяхъ и молится; а другой
— 33 —
стоитъ въ дорогомъ сюртукѣ отъ Бургеса или Ьиіип съ
Тверской, съ хорошею тростью, и право.ю рукой крестится,
а въ лѣвой, на которой французская перчатка, держитъ де-
сятирублевую шляпу, никакъ не слѣдуетъ, что вѣра перваго
лучше, чище, сильнѣе. Это ужасный вздоръ и вздоръ даже
въ высшей степени вредный, потому что такая точка зрѣнія
унижаетъ религію, а не возвышаетъ ее.
— Я не вѣрю религіи моихъ образованныхъ знакомыхъ,
нр религіи мужика, солдата, мѣщанки и простого монаха
вѣрю. , ,
На это надо отвѣтить такъ: въ этомъ случаѣ ваше само-
мнѣніе, ваша гордость берутъ верхъ надъ вашимъ умомъ.
Это не мысль хорошая, объективно безпристрастная; это
дурное чувство. Вы вѣру не ненавидите сами по себѣ. Вы
ее даже уважаете и любите. Но сами вы не умѣете вѣрить;
и вамъ завидно, чр нѣкоторые ваши знакомые умѣютъ вѣ-
рить, дошли какъ-то до этого; а вы со всѣмъ вашимъ
умомъ никакъ до этого дойти не могли. И вотъ вы допу-
скаете, что тѣ люди, которые не знаютъ того, что вы знаете,
не читали того, чтд вы читали, не жили бариномъ, какъ вы
жили, могутъ извѣстнымъ образомъ чувствовать, а люди, схо-
жіе съ вами по воспитанію, привычкамъ, образованности, не
могутъ имѣть ни „страха Божія", ни вѣры въ чудеса'и та-
инства, ни упованія на загробную жизнь, -а непремѣнно долж-
ны притворяться или обманывать самихъ себя, когда они
ходятъ въ церковь, причащаются, постятся и т. д... Вамъ
досадно, вамъ не хочется признать, что эти люди, которыхъ
вы, можетъ быть, не желаете ни въ чемъ счесть выше себя,
сумѣли развить въ себѣ такія чувства, которыя вамъ недо-
ступны, и вы вмѣсто того, чтобы обратиться къ себѣ съ
строгимъ вопросомъ: „все ли я сдѣлалъ, чтобы добиться та-
кой вѣры", предпочитаете признать ихъ какими-то притвор-
щиками или фантазерами отъ нечего дѣлать. Это гордость
и зависть и больше ничего.
Вотъ чтд надо отвѣтить такимъ людямъ. Такой образъ
мыслей допустимъ на время во всякомъ человѣкѣ, и ум-
номъ, и хорошемъ; но упорствовать въ немъ прежде всего
Леонтьевъ, т. IX, ’ 3
— 34 —
не умно, не глубокомысленно, не справедливо. Чтб за вѣра
въ свое разсужденіе безусловно! Проповѣдывать же все по-
добное, какъ проповѣдуетъ гр. Л. Н. Толстой, это просто
злодѣйство! ’
Что за ничтожная была бы .вещь эта „религія", если бы
она рѣшительно не могла устоять противъ образованности и
развитости ума!..........................................
РАЗСКАЗЪ. МОЕЙ МАТЕРИ
объ Императрицѣ Маріи Ѳеодоровнѣ *).
I.
Это было уже давно... Я просилъ покойную мать мою
записать для меня свои воспоминанія о жизни въ Екатери-
нинскомъ институтѣ и о позднѣйшихъ сношеніяхъ своихъ
съ Императрицей Маріей Ѳеодоровной, которая до самой
кбнчины своей не забывала ее, какъ одну изъ лучшихъ
с’воихъ воспитанницъ.
Многое въ разсказахъ матери казалось мнѣ интереснымъ,
ибо уже и тогда, въ 50-хъ годахъ, когда я сталъ совсѣмъ
„большимъ", даже студентомъ, въ жизни нашей были уже
такіе оттѣнки или, говоря по-нынѣшнему, „вѣянія", которые
съ иныхъ сторонъ дѣлали эту жизнь 50-хъ годовъ болѣе
похожею на нынѣшнюю, чѣмъ на жизнь первой четверти
нашего вѣка. Строй былъ въ 50-хъ годахъ тотъ же, что и
въ 12 году или въ 20-мъ; идеалы значительно измѣнились;
вслѣдъ за Европой мы уже пережили и 30-й годъ, и 48-й.
(Подъ незамѣтнымъ почти сразу вліяніемъ этихъ идеаловъ,
строй вѣкового созидація' пошатнулся впервые въ 61 году.
Й я—тогда (т. е. въ 50-хъ годахъ) 20-тй-лѣтніи студентъ
медицины, читавшій въ часы досуга Бѣлинскаго, Герцена,
Жоржъ-Занда,—уже чувствовалъ себя въ силахъ относиться
*) Изъ „разсказа", напечатаннаго въ Русскомъ Вѣстникѣ 1891 г.
(№ 4—5), перепечатывается олна первая глава, принадлежащая перу К. Ле-
онтьева и имѣющая автобіографическій характеръ. .
РеЭ.
3»
— 36 —
почти исторически, полу-сочувственно, полу-снисходительно,
полу-надменно не только къ тѣмъ, мнѣ казалось, уже дале-
кимъ преданіямъ временъ, когда мать моя отроковицей хо-
дила по коридорамъ закрытаго училища, на берегу Фонтанки,
но даже къ многознаменательному пятилѣтію, отъ 26 года до
31-го, отъ кончины Императора Александра I въ Таганрогѣ
до Адріанопольскаго мира и до перваго усмиренія Польши-
Мать моя исполнила мою просьбу давно, еще при жизни
своей, и часть ея записокъ была ^напечатана въ „Русскомъ
Вѣстникѣ" („Праздникъ въ селѣ Покровскомъ; 1811—1812 гг.“,
и т. д.). Было у нея написано и еще много любопытнаго,
но все это, къ сожалѣнію, пропало вмѣстѣ съ отрѣзаннымъ
чемоданомъ между Калугой и Москвою, въ концѣ 60-хъ го-
довъ. У меня изо всего этого сохранилось очень мало и,
между прочимъ, разсказы о томъ, какъ двое старшихъ
братьевъ моихъ были приняты безъ всякихъ на то прямыхъ
правъ въ »Пажескій корпусъ, по особой милости и по осо-
бому вниманію Императрицы, Маріи Ѳеодоровны. Отецъ
нашъ не только не имѣлъ генеральскаго ранга, но даже за
участіе въ какомъ-то буйствѣ былъ удаленъ изъ гвардіи
въ началѣ этого вѣка и вышелъ въ отставку въ чинѣ пра-
порщика.
Жена отставного прапорщика, вдобавокъ удаленнаго изъ
гвардіи за буйство,—владѣтельница небольшого имѣнія въ
Калужской губерніи,—какія права имѣла моя мать на помѣ-
щеніе двухъ первыхъ сыновей своихъ въ Пажескій корпусъ?—
Конечно, никакихъ.
Но она еще дѣвочкой, еще институткой, обратила на
себя вниманіе Императрицы-Матери, и Государыня черезъ'
пятнадцать лѣтъ, послѣ ея выхода’ изъ училища не забыла
ея и исполнила ея желаніе въ годъ восшествія на престолъ
Николая Павловича.
Въ нашемъ- миломъ Кудиновѣ, въ нашемъ просторномъ
и веселомъ ‘домѣ, котораго теперь нѣтъ и слѣдовъ, была
комната окнами на» западъ, въ тихій, густой и обширный
садъ. Вездѣ у насъ было щеголевато и чисто, но эта комната'
казалась мнѣ лу<йпе всѣхъ; въ ней было нѣчто таинственное
— 37 —
и мало доступное и для прислуги, и для постороннихъ, и
даже для своей семьи. Это былъ кабинетъ моей матери...
Проходить въ него нужно было длиннымъ коридоромъ,
черезъ уборную ея и спальню, и вся эта половина дома
очень часто была заперта на ключъ. Мать любила уединеніе,
тишину, чтеніе и строгій /іорядокъ въ распредѣленіи вре-
мени и занятій. Когда я былъ ребенкомъ, когда,еще „мнѣ
были новы всѣ впечатдѣнія бытія...", я находила этотъ ка-
бинетъ прелестнымъ.
И въ самомъ дѣлѣ, онъ былъ очень оригиналенъ и милъ.
Въ то время еще не привыкли у насъ обивать мебель пестрыми
ситцами, и даже хорошаго полосатаго тика яркихъ цвѣтовъ
я въ то время не помню, хотя съ ранняго дѣтства я не разъ
ѣздилъ съ матерью въ столицы и очень многое внимательно
замѣчалъ; но у матери моей было сильное воображеніе и
очень тонкій вкусъ; ей хотѣлось устроить себѣ эту комнату
въ видф цвѣтной палатки, и она велѣла сшить широкими
полосками какую-то бумажную матерію: темно-зеленую, ярко-
розовую и бѣлую, и декорировала ею стѣны и потолокъ;
потолокъ былъ собранъ посрединѣ сборками въ большую
розетку, въ срединѣ которой была-вставлена,такая круглая
бронзовая фигурка, какія употребляются для закидыванія
занавѣсокъ около оконъ. Полъ зимой былъ обитъ большимъ
ковромъ бѣлымъ съ бархатными темно-зелеными узорами, и
это было очень кстати и очень хорошо. Мать сумѣла извлечь
пользу изъ какого-то темнаго чулана; надъ этимъ чуланомъ
была лѣстница на антресоли: мать его уничтожила, отодви-
нувъ стѣну дальше въ коридоръ; поставила тамъ деревянныя
колонки, обила ихъ полотномъ; велѣла выкрасить полотно
бѣлой масляной краской и обвила ихъ и оклеила сйирально
поверхъ полотна такимъ цвѣтнымъ бордюромъ/ какимъ
оклеиваютъ наверху обои, такъ что, вмѣсто темнаго чулана
для дровъ въ коридорѣ образовалась за колонками въ ка-
бинетѣ какая-то ниша, чрезвычайно уютная и красивая. Она
была не широка и вся занята вплоть’ до колоннъ однимъ
турецкимъ диваномъ; и стѣны этой ниши, и занавѣсъ, ко-
торый можно было задергивать, и самый диванъ, и турецкія
— 38 —
подушки его во всю стѣну—все было изъ той же матеріи,
какъ и отдѣлка стѣнъ, и. все тѣхъ же трехъ цвѣтовъ: темно-
зеленаго, розоваго и бѣлаго.
Все это* было очень дешево (потому что моя мать была
скорѣе бѣ^на, чѣмъ богата); но все весело, опрятно и ду-
шисто. Лѣтомъ были почти всюду цвѣты въ вазахъ, сирень,
розы, ландыши, дикій жасминъ; зимой—всегда слегка пахло
хорошими духами. Былъ у нея, я помню, особый графинчикъ,
граненый и красивый, наполненный духами съ какою-то ма-
шинкой, которой устройство я не понималъ тогда, не объясню
и теперь... Была какая-то проволока витая и былъ фитилекъ,
и что-то зажигалось; проволока накаливалась до-красна, и
комнаты наполнялись благоуханіемъ легкимъ и тонкимъ, по-
стоянно, ровно и надолго.
Мебели въ этой комнатѣ было немного: она сама была
невелика. У окна ясеневый просторный письменный столъ,
съ полками для книгъ; передъ нимъ старинное кресло съ
полукруглой^ спинкой, украшенной двумя точеными бараньими
головками; около стола съ другой стороны тоже ясеневое
большое глубокое вольтеровское кресло, и въ другомъ углу
у окна еще кресло и складной столикъ; но комнату вовсе
не казалась пустой, благодаря трехцвѣтной драпировкѣ и
дивану за колонками въ таинственной нишѣ.
Картинъ по стѣнамъ не было, большіе фамильные пор-
треты -висѣли въ гостиной; у матери въ кабинетѣ были
только портреты семерыхъ дѣтей ея и трехъ постороннихъ
лицъ, которыхъ она считала лучшими своими друзьями или
даже благодѣтелями...
Дѣтскіе • портреты висѣли въ рядъ за колоннами въ нишѣ
и были Тючти всѣ разные, сняты въ разное время и разными
способами* Самый старшій братъ Петръ, впослѣдствіи гвар-
дейскій офицеръ (о которомъ будетъ рѣчь и въ самыхъ за-
пискахъ матери), красивый, румяный мальчикъ лѣтъ ‘шестна-
дцати, былъ снятъ въ какеръ-пажескомъ мундирѣ, цвѣтными
карандашами и очень хорошо. Портретъ старшей сестры
Анны, дѣвушки лѣтъ двадцати, красоты нѣсколько серьезной,
правильной, но* не особенно пріятной, съ высокимъ фигур-
— 39 —
нымъ гребнемъ въ большой и высоко поднятой косѣ,—этотъ
портретъ былъ почему-то гравированный на камнѣ, вмѣстѣ
съ двумя другими портретами младшихъ дѣтей—сына и до-
чери: премилыя русскія личики—неправильныя и симпатич-
ныя; мальчикъ—въ острой, турецкой курточкѣ безъ рука-
вовъ и дѣвочка съ большой косой, вѣнцомъ вокругъ головы;
съ одного изъ среднихъ братьевъ былъ снятъ очень по-
хожій, черный, конечно, силуэтъ; а съ другого ребенка, блѣд-
наго и задумчиваго, срисовалъ довольно удачно акварель
крѣпостной иконописецъ дѣда Петра Матвѣевича Короба-
нова...
» Я былъ самый младшій, гораздо моложе другихъ; и меня,
вскорѣ послѣ рожденія моего, изобразилъ масляными красками
тотъ же крѣпостной художникъ въ идеальномъ видѣ безтѣ-
леснаго херувима съ крыльями. Когда я выросъ и во мнѣ
уже ничего невиннаго и ангельскаго не осталось,—мать отдала
э'іот.ъ фантастическій портретъ кому-то изъ наиболѣе при-
верженныхъ служителей нашихъ, и лѣтъ двадцать спустя, я,
по возвращеніи моемъ изъ-за-границы, нашелъ его у старой
кухарки нашей въ кухнѣ; кухарка никакъ не могла удержать
деревенскихъ женщинъ, чтобы онѣ, входя въ кухню, на
этого херувима не молились. •
Всѣ эти дѣтскіе портреты, говорю, висѣли въ рядъ на
стѣнѣ за колоннами ниши, и всѣ были украшены наверху
розетками такихъ же трехъ цвѣтовъ, какъ и1 диванъ, и за-
навѣски, и стѣны; на всѣхъ семи розеткахъ цвѣта были на-
рочно расположены въ разномъ порядкѣ: на первомъ на-
право бѣлый внизу, потомъ розовый и пуговка зеленая, на
второмъ бѣлый внизу, потомъ зеленый и пуговка розойая и
т. д. Когда я былъ малъ, я спалъ за этими колоннами на
диванѣ, и это симметрическое разнообразіе розетокъ, кото-
рыя я, проснувшись поутру, изучалъ, доставляло мнѣ мно-
жество наслажденій.
Я прошу мнѣ простить всѣ эти, быть можетъ, и лишнія
подробности; но мнѣ такъ пріятно обо всемъ этомъ писать!
И кромѣ того, воспоминанія объ этомъ очаровательномъ ма-
теринскомъ .Эрмитажѣ” до того связаны въ сердцѣ моемъ
— 40 —
и съ самыми первыми религіозными впечатлѣніями дѣтства
и съ раннимъ сознаніемъ красотъ окружающей природы и съ
драгоцѣннымъ образомъ красивой, всегда щеголеватой и
благородной матери, которой я такъ неоплатно былъ обя-
занъ всѣмъ (уроками патріотизма и монархическаго чувства,
примѣрами строгаго порядка, постояннаго труда и утончен-
наго вкуса въ ежедневной жизни), что я не могу сдержать
себя, и мнѣ все кажется, будто и простой разсказъ матери
станетъ гораздо живѣе, если я скажу больше о ней самой
и даже о тѣхъ предметахъ, которыми она была окружена
не случайно, но вполнѣ осмысленно, по собственному выбору
и творчеству!
Въ этой комнатѣ и въ сосѣдней съ нею меня учили мо-
литься передъ угдльнымъ кіотомъ. Я спалъ нѣсколько лѣтъ
подъ рядъ въ кабинетѣ матери за колоннами, на трехцвѣт-
номъ диванѣ; и какъ часто, просыпаясь зимнимъ утромъ,
продолжалъ лѣниться, и лежа на немъ слушалъ внимательнЬ,
какъ ‘сестра моя (только-что взятая тогда изъ того же самаго
института, въ которомъ воспиталась мать), читала по
книжкѣ утреннія молитвы и псаломъ: „Помилуй мя,
Боже“...
Сестра читала, мать молилась;—за стѣною, въ спальнѣ
пылалъ съ „веселымъ трескомъ" утренній каминъ... Въ окна
съ моего дивана, я, не вставая, видѣлъ чистый снѣгъ кур-
тины — безмолвную, мирную, недвижимую зимнюю красу.
Я видѣлъ прививки, обернутыя соломой, обнаженныя яблони
и большія липы двухъ прямыхъ аллей. Яблони эти „Куда-
новскія*, почти всѣ на этой куртинѣ передъ домомъ, какъ
люди знакомые и памятные мнѣ даже по особенностямъ
вида своего, давно померзли и погибли; мать и сестра давно
въ могилахъ, а прекрасныя липы можетъ быть завт’ра сру-
битъ на „лубъ" юхновскій крестьянинъ Иванъ Климовъ,
которому я, подобно многимъ помѣщикамъ, вынужденъ былъ
послѣ долгой борьбы продать всю эту мою родовую
святыню!
Много лѣтъ прошло съ тѣхъ зимнихъ дней, когда я
просыпался на полосатомъ диванѣ; много было и вовсе
— 41 —
новыхъ радостей и неожиданнаго горя; но эти утреннія
молитвы все также живы въ памяти и сердцѣ} много глубо-
кихъ перемѣнъ совершалось въ моей жизни, были тяжкіе
переломы въ образѣ мыслей моихъ, но никогда и нигдѣ я не
забывалъ тѣхъ словъ псалма, которыя меня тогда (почему?—
не знаю самъ) особенно поразили и невыразимо тронули...
„Жертва Богу духъ сокрушенъ, сердце сокрушенно и
смиренно, Богъ не уничижитъ". Я съ тѣхъ поръ никогда,
не могу вспомнить о матери и родинѣ, не вспомнивши и
этихъ словъ псалма; до сихъ поръ не могу ихъ слышать, не
вспоминая о матери, о молодой сестрѣ, о миломъ Куди-
новѣ нашемъ, о прекрасномъ обширномъ садѣ и о видѣ
изъ оконъ этой комнаты. Этотъ видъ не только лѣтомъ,
когда передъ окнами цвѣло въ круглыхъ клумбахъ столько
розъ, но и зимою былъ исполненъ невыразимой, только
близкимъ людямъ вполнѣ понятной поэзіи!..
Въ этой же рамой комнатѣ, выросши, я слышалъ отъ
матери столько разсказовъ о старинѣ: о Людовикѣ XIV и
его столь несхожихъ между собою возлюбленныхъ; о крова-
выхъ дѣяніяхъ ненавистнаго Конвента; о борьбѣ нашей
съ Франціей, объ ужасахъ и подвигахъ 12-го года. О Николаѣ
Павловичѣ, котораго мать боготворила; и отрывки изъ этого
самаго разсказа объ Императрицѣ Маріи Ѳеодоровнѣ я слы-
шалъ не разъ на словахъ, прежде чѣмъ видѣть его напи-
саннымъ...
Я сказалъ уже, что кромѣ дѣтскихъ портретовъ, мать
допустила въ свой уединенный кабинетъ только четыре
изображенія и лишь такихъ именно лицъ, которыхъ она
почему-либо имѣла основаніе считать или самыми близкими
друзьями, или даже благодѣтелями своими. Всѣ эти пор-
треты и теперь у меня и цѣлы. Одинъ—литографическій—
изображаетъ молодого генерала, въ латахъ, орденахъ и гу-
стыхъ эполетахъ; лицо чрезвычайно энергическое и пріятное;
усы и борода, сбритые какъ у всѣхъ военныхъ первой чет-
верти этого вѣка, и орлиный носъ напоминаютъ что-то рим-
ское;—это портретъ Ивана Сергѣевича Леонтьева, двоюрод-
наго брата моему отцу. Онъ скончался очень рано и оста-
— 42 —
I
вилъ вдову и только одного сына, теперь тоже уже умер-
шаго. Онъ былъ очень друженъ съ моими родителями и,
какъ человѣкъ богатый, дѣлалъ имъ, кажется, много добра.
Помимо родственной дружбы, Иванъ Сергѣевичъ былъ,
повидимому, большой почитатель ума и красоты моей
матери, и въ Кудиновѣ сохранялось о немъ, объ его до-
бротѣ, любезности и веселой энергіи много милыхъ преданій.
♦У меня на этажеркѣ и теперь стоитъ старая и уже починен-
ная мѣстами, широкая бѣлая мраморная ваза. На ней начер-
таны французскія слова:
„ЕІІе пе з’ейеіпбга
дц’аѵес Іа ѵіе“.
Въ эту вазу, подаренную Иваномъ Сергѣевичемъ, при
матери опускался особаго фасона плоскій подсвѣчникъ съ.
длинными ручками и короткой восковой или стеаринбво^і
свѣчею. *
Тогда этотъ возгласъ о неугасимомъ пламени изящной
дружбы становился виднѣе на прозрачномъ мраморѣ вазы,
и вся комната озарялась восхитительнымъ, романтическимъ
полусвѣтомъ. Я такъ любилъ, когда зажигали эту невиди-
мую свѣчу, и такъ уважалъ мать за ея поэтическіе вкусы!..
Въ сохранившемся у меня также красномъ сафьянномъ ея
альбомѣ съ бронзовой застежкой есть двустишіе дѣдушки
моего Михаила Ивановича Леонтьева, написанное именно по
поводу этой вазы... Вотъ оно съ орѳографіей подлинника:
. »
„Искусство здесь молчитъ но дружба говоритъ,
„Сей пламень мной возженъ и вечно не сгоритъ*.
Два другіе портрета—превосходныя акварели, и одна-
оригиналъ извѣстнаго въ началѣ нашего вѣка портретиста
Соколова, другая—копія съ работы Гау,—сдѣланная въ 40-хъ
годахъ въ Петербургѣ второстепеннымъ мастеромъ, нѣкіимъ
Осокинымъ; но копія до того изящная и вѣрная, что ее не-
возможно было различить съ подлинникомъ Гау, когда ихъ
клали рядомъ и прикрывали подписанныя внизу имена
художниковъ.
— 43 —
Акварель Соколова представляетъ мужчину лѣтъ 30,
быть можетъ, съ небольшимъ... Онъ въ модномъ свѣтло-
коричневомъ сюртукѣ тридцатыхъ годовъ, въ золотыхъ очкахъ.
Лицо чрезвычайно тонкое, красивое, нѣжное, слегка румяное;
русые волосы вьются на лбу и вискахъ, какъ у всѣхъ ще-
голей того времени, когда Байронъ умиралъ въ Миссалон-
гахъ и слава Пушкина зрѣла въ Россіи. Этотъ русскій
„джентльменъ", этотъ „баринъ" дипломатическаго вида, пере-
несенный такъ удачно и живо на бумагу тонкой кистью
Соколова, былъ тоже ближайшій и вѣрный другъ нашей семьи,
сосѣдъ по Мещовскому имѣнію и очень богатый человѣкъ,
Василій Дмитріевичъ Дурново.
На копіи съ Гау (другой совсѣмъ кисти, не менѣе пре-
красной, но словно болѣе старательной, болѣе пунктирной,
если позволительно такъ выразиться), пожилая дама въ
бѣломъ батистовомъ платьѣ и бѣломъ чепцѣ съ розовыми
лентами. Да! пожилая дама съ розовыми лентами! Но эта
дама была и въ старости своей такъ мила и красива, что
не только на портретѣ, но и на самомъ дѣлѣ эти розовыя
ленты къ ней шли. Я ее очень хорошо помню.
Это была Анна Михайловна Хитрово *) (или какъ въ
прежнее время обыкновенно говорили Хитрова), урожден-
ная Голенищева-Кутузова, одна и?ъ дочерей знаменитаго на-
шего фельдмаршала. ’Мать моя знала коротко ее еще въ
дѣтствѣ и была ей обязана своимъ опредѣленіемъ въ Ека-
терининскій институтъ, какъ она въ запискѣ этой и раз-
сказываетъ. ,
Всѣ эти портреты друз’ей висѣли въ рядъ, а надъ ними,
какъ бы на особомъ и почетномъ мѣстѣ, былъ прибитъ
небольшой литографическій портретъ Императрицы Маріи
Ѳеодоровны, о которой мать моя не могла говорить безъ
самаго глубокаго и самаго искренняго чувства благоговѣю-
щей любви. Императрица изображена, если не ошибаюсь,
въ траурѣ послѣ кончины Государя Александра Павловича:
*) Родная бабушка няшего теперь посланника въ Бухарестѣ М. А.
Хитрово. Пуим. авт. (1891 г.). *
— 44 —
въ черномъ платьѣ съ широкимъ воротникомъ и въ черномъ
газовомъ токѣ. Слушая разсказы матери о государынѣ, я
часто и въ дѣтствѣ смотрѣлъ внимательно на маленькую
литографію эту, и мнѣ тогда еще наружность покойной ца-
рицы очень нравилась; въ нѣсколько кругломъ и полномъ
лицѣ" было столько и выразительнаго, и спокойнаго: доброта,
достоинство и твердость. Въ линіи губъ столько сдержан-
ности и чего-то тонкаго и властнаго.
Я не стану выдумывать и увѣрять, что я часто размыш-
лялъ о царской фамиліи и любилъ ея членовъ вполнѣ со-
знательно и въ тѣ ранніе годы мои, когда еще трехцвѣтная
драпировка материнскаго кабинета не обветшала и не была
замѣнена голубыми обоями; нѣтъ, конечно, этого не было;
но я могу сказать, что монархическимъ духомъ вѣяло въ
то время въ Кудиновскомъ домѣ, и чрезвычайно сильная
моя любовь къ моей въ высшей степени изящной и благо-
родной, хотя вовсе не ласковой и не нѣжной, а, напротивъ
того, суровой и сердитой матери, дѣлала для меня свя-
щенными тѣхъ людей и тѣ предметы, которые любила и
чтила она.
Позднѣе, юношей въ 50-хъ годахъ и я заплатилъ дань
европейскому либерализму; но могу съ гордостью сказать,
что и въ эту безтолковую пору моей жизни я ни разу ни
кощунственной насмѣшкой, ни слишкомъ настойчивыми и рѣз-
кими доводами плохой либеральной философіи не оскорбилъ
тѣхъ личныхъ чувствъ и тѣхъ идеаловъ, которые мать моя
носила въ сердцѣ своемъ неизмѣнно до гроба.
Я даже помню одинъ споръ. Мать, къ несчастью, была
слишкомъ вспыльчива и неумѣренна въ иныхъ выраженіяхъ,
когда ее что-нибудь 'тревожило. Однажды (мнѣ было уже за
20 лѣтъ) она сильно оскорбила меня. Я былъ влюбленъ; ма-
тери моей эта дѣвушка не нравилась потому, что она была
старше меня и, по ея мнѣнію, лукава и нехороша собой... Не
ограничиваясь одними резонными родительскими предостере-
женіями и совѣтами, она начала издѣваться и надъ наруж-
ностью, и надъ душевными качествами этой дѣвушки, очень
иекренно и .долго мною любимой.
— 45 —
Раздраженный этими дѣйствительно неумѣстными выход-
ками слишкомъ горячей и властолюбивой матери, я остано-
вилъ ее и сказалъ такъ:
— Послушайте, зачѣмъ вы такъ неосторожно оскорбляете
то, что для меня такъ дорого?.. Вспомните, оскорбилъ ли я
когда-нибудь хоть намекомъ или шуткой то, что для васъ
священно, то, что составляетъ поэзію вашихъ воспоминаній,
вашей молодости?.. Напротивъ, я люблю эти воспоминанія
ваши... Я помню почти наизусть ваши разсказы...
Тутъ я остановился и подумалъ—какой бы привести при-
мѣръ? И не нашелъ ничего другого, какъ указать на Импе-
ратрицу Марію Ѳеодоровну.
— Вотъ, напримѣръ, я знаю, какъ вы любите Императрицу
Марію Ѳеодоровну... И я знаю, что вы любите ее не только
за добро, которое она вамъ сдѣлала, но и потому, что вы
выросли на монархическихъ преданіяхъ, потому что находите
въ нихъ поэзію... Развѣ я когда-нибудь касался до этихъ
чувствъ вашихъ?.. Развѣ я оскорблялъ ихъ, скажите? А мнѣ,
можетъ быть, республика гораздо больше нравится?..
Мать моя поняла, что я правъ; замолчала и даже засты-
дилась. И мнѣ стало такъ жалко, когда я увидалъ это чест-
ное смущеніе красивой, энергической и мужественной, пожи-
лой родительницы моей, что тотчасъ же сталъ цѣловать ее,
и мы помирились.
Конечно, я не безъ основанія обличилъ мать за ея неде-
ликатный и безтактный гнѣвъ на тогдашній прёдметъ моего
обожанія (тѣмъ болѣе, что и теперь, черезъ 40 лѣтъ, могу
сказать: дѣвушка эта была вполнѣ достойна любви и уваже-
нія...) Но... „республика!.. республика!..* вотъ что было нестер-
пимо глупо!
Я и не подозрѣвалъ, что я, во-первыхъ, точно такъ же, какъ
и Мать, именно росъ среди монархическихъ преданій. А во вто-
рыхъ, что республика мнѣ ни къ чему не была нужна; что
все это былъ лишь одинъ юношескій порывъ хвалить то,
чего у насъ нѣтъ и особенно, что тогда, при Государѣ Нико-
лаѣ Павловичѣ, хвалить было даусе небезопасно.
— 46 —
Припоминая теперь внимательно и добросовѣстно разные
мои „психологическіе моменты", я увѣренъ, что и тогда въ
республикахъ мнѣ нравилось не то, чѣмъ онѣ отличаются
отъ монархій, т. е. не равноправность и не политическая
свобода, а, напротивъ, тѣ стороны великихъ республикъ,
которыя у нихъ общи съ великими монархіями: сила, выра-
батываемое сословнымъ строемъ разнообразіе характеровъ,
борьба, битвы, слава, живописность и т. д.
Въ этомъ эстетическомъ инстинктѣ моей юности было го-
раздо болѣе государственнаго такта, чѣмъ думаютъ обыкно-
венно; ибо только тамъ много бытовой и всякой поэзіи, гдѣ
много государственной и общественной силы. Государственная
сила—есть скрытый, желѣзный остовъ, на которомъ великій
художникъ-исторія лѣпить изящныя и могучія формы куль-
турной человѣческой жизни.
Итакъ, повторяю еще разъ, я, самъ того не подозрѣвая,
росъ въ преданіяхъ монархической любви и настоящаго рус-
скаго патріотизма, и до республики (какъ я сказалъ) мнѣ не
было никакого дѣла. И этими-то добрыми началами, которыя
сказались вовсе не поздно, а при первой же встрѣчѣ съ край-
ней „демократіей нашей” 60-хъ годовъ, быть можетъ—я бо-
лѣе всего обязанъ матери моей, которая сѣяла съ> самаго
дѣтства во мнѣ хорошія сѣмена.
I
Разсказъ смоленскаго дьякона о наше-
ствіи 1812 года *).
Въ Смоленской губерніи, недалеко отъ Вязьмы, есть село
Спасское-Телепнево. Оно принадлежало, вмѣстѣ съ нѣсколь-
кими другими прекрасными господскими имѣніями, подъ рядъ
расположенными почти до самой Вязьмы, дядѣ моему, гене-
ралъ-майору Владимиру Петровичу Коробанову. Послѣ смерти
его все это богатство наслѣдовалъ сынъ его отъ первой
жены (урожденной Тургеневой) Ѳедоръ Владимировичъ. Этотъ
ничтожный, ни на что неспособный молодой человѣкъ въ
короткое время запуталъ, прожилъ, промоталъ безслѣдно все
наслѣдство свое и кончилъ жизнь въ лѣчебницѣ душевно-боль-
ныхъ, гдѣ его, кажется, изъ милости содержали какіе-то род-
ные, и доведенъ онъ былъ до того, что ему дарили добрые
люди по двугривенному на папиросы.
Теперь, какъ я слышалъ, красивое, живописное Спасское
принадлежитъ одному изъ тѣхъ людей, которые векселями,
взятыми Вовремя и т. п. „легальными" пріемами умѣютъ
такъ хорошо пользоваться пустотой и безсмысленной не-
обузданностью молодыхъ русскихъ дворянъ, подобныхъ по-
койному двоюродному брату моему. Но въ то время, о ко-
‘ торомъ я хочу йспомнить, Спасское еще было въ порядкѣ. .
Это было въ 51 или 52 году. Я былъ тогда студентомъ-ме-
дикомъ.
•) Русскій Архивъ, 1881 г„ № 6.
Есть на Пречистенкѣ очень большой, длинный, трехэтаж-
ный домъ, противъ церкви Троицы въ Зубовѣ. Теперь въ
немъ гимназія Поливанова; а тогда онъ принадлежалъ бога-
той, пожилой и почтенной женщинѣ Натальѣ Васильевнѣ
Охотниковой; молодая дочь Натальи Васильевны, Анна Пав-
ловна, была второй женой дядѣ моему, Владимиру Петровичу
Коробанову, Мачехой промотавшему все Ѳедору Владимиро-
вичу. Мужъ, умирая (еще въ началѣ 40-хъ годовъ), завѣщалъ
Спасское въ пожизненное пользованіе молодой вдовѣ своей.
При Аннѣ Павловнѣ въ Спасскомъ было очень хорошо
и все сохранялось въ такомъ же видѣ, какъ было при дядѣ.
Усадьба Спасскаго-Телепнева была своеобразна. Домъ,
садъ и всѣ службы были расположены на плоской и ровной
горѣ; подъ горой по большому оврагу протекаетъ рѣчка; а
по ту сторону, на болѣе низкомъ берегу, прямо противъ дома,
улица крестьянскихъ избъ.
Домъ (позднѣе сгорѣвшій дотла у Ѳедора Владимировича
въ распоряженіи) былъ въ родѣ городского, кирпичный, бѣ-
лый, штукатуренный, съ мезониномъ. Этотъ городской стиль
наружной архитектуры былъ мнѣ не совсѣмъ по вкусу; но
внутри домъ былъ хорошъ: помѣстительный, звонкій, лѣтомъ
прохладный, съ паркетными полами; потолки были очень
ярко и заново раскрашены; изображенные на нихъ гирлянды,
фрукты, пестрые букеты, синія съ золотомъ вазы, или длин-
ные кувшинчики и райскія птицы доставляли мнѣ множество
наслажденій не только въ дѣтствѣ моемъ, но и тогда уже,
когда я, подъ руководствомъ Севрука и Соколова, занимался
трупоразъятіями въ Московскомъ анатомическомъ театрѣ и
въ то же время въ „часы досуга" съ ужасной, острой болью
юношескаго разочарованія чуть не плакалъ надъ „Тройкой"
Некрасова и надъ стихами Огарева.
Въ Спасскомъ было много поэзіи; въ домѣ было столько
простора и достатка, пестроты и безмолвія; * окрестности зе-
лены, живописны »и лѣсисты; садъ—задумчивъ и даже мра-
ченъ. Этотъ садъ или, вѣрнѣе, паркъ, съ прямыми .туда и
сюда аллеями, былъ весь еловый, что дѣлало эту усадьбу осо-
бенно оригинальной. Я нигдѣ этого кромѣ Спасскаго не видалъ.
Сосновый паркъ не былъ бы такъ суровъ и теменъ. Въ ело-
вой Чащѣ всегда стоитъ какая-то особая таинственная мгла
отъ множества тонкихъ и высохшихъ нижнихъ вѣтвей; а
зелень ели такъ темна, монументальна и строга!
Вообще, въ Спасскдмъ почти все мнѣ нравилось, кромѣ
одного, какъ я уже сказалъ, кромѣ наружнаго вида дома,
слишкомъ городского. Остальное все было хорошо.
, Хозяйка, молодая вдова моего дяди, была очень дружна
и съ матерью моей, и со мною. Собой она была красива, въ
родѣ смуглой цыганки, весела, ласкова, образована, остро-
умна.
Я очень любилъ гостить въ Спасскомъ, и такъ какъ оно
отслоитъ отъ нашего Кудинова «всего только верстъ на девя-
носто, то мы почти каждое лѣто на своихъ ѣздили туда и
проводили тамъ одну-двѣ-три недѣли.
Кромѣ желанія тихо повеселиться и помечтать въ пре-
красномъ имѣніи у милой хозяйки, была еще и другая при-
чина, которая привлекала меня въ эту мѣстность. Смолен-
ская губернія представлялась мнѣ’тогда несравненно много-
значительнѣе* нашей Калужской. Она была въ глазаА м<?ихъ
озарена сіяніемъ исторической славы. Я слышалъ отъ матери
моей, которая родилась и выросла подъ этой самой Вязьмой,
столько разсказовъ о 12-мъ годѣ, такъ много съ раннихъ
лѣтъ читалъ о нашествіи французовъ; я такъ любилъ и чтилъ
самого Наполеона и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ гордился его пора-
женіемъ въ Россіи; я такъ много зналъ по свѣжему преданію
даже о домашней жизни моего дѣда и близкихъ ему лицъ.
Большіе портреты, которые висѣли на темно-синихъ обояхъ
съ золотыми звѣздочками въ нашей Кудиновской гостиной,
съ дѣтства пріучили меня.видѣть передъ собой владѣтелей
Спасскаго, какъ живыхъ людей, „во плоти".
Посѣщенія Спасскаго всякій разъ еще болѣе оживляли
во мнѣ всѣ эти представленія, эти образы и событія про-
шедшаго. Всѣ эти люди жили, боролась, веселились и стра-
дали—здѣсь, въ самомъ Спасскомъ или неподалеку отсюда.
Эти люди, это время, казалось, были отъ меня и совре-
менниковъ моихъ такъ уже* далеко; ихъ вкусы, ихъ привычки,
Леонтьевъ, т. IX. ’
— 50 —
ихъ идеалы были во многихъ отношеніяхъ съ моими тогдаш-
ними такъ несходны (я всегда опережалъ какъ-то окружаю-
щую череду" и мои тогдашніе идеалы и вкусы были ближе,
увы! къ либерально современнымъ, чѣмъ къ нынѣшнимъ моимъ же);
но вмѣстѣ съ тѣмъ, вопреки моимъ новымъ тогда идеямъ и
вкусамъ, я ощущалъ непостижимую внутреннюю связь сердца
съ этой эпохой и съ этими отошедшими въ вѣчность
людьми.
Наконецъ, я былъ близокъ или встрѣчался со столькими'
лицами, которыя знали то время не со словъ другихъ или по
книгамъ и картинамъ, какъ я, а сами жили тогда;—видѣли
Кутузова, императора Александра Павловича, говорили съ
Маріей Ѳеодоровной, видѣли .французскихъ плѣнныхъ, фран-
цузскіе трупы, полу-засыпанные нашимъ снѣгомъ, сгорѣвшую
Москву, опустѣлыя деревни тамъ, гдѣ теперь опять цвѣли
господскія усадьбы и гдѣ все казалось снова ртоль проч-
нымъ, достаточнымъ, до пресыщенія незыблемымъ...
Въ самомъ Спасскомъ на, стѣнахъ осталось отъ дяди
много хорошихъ гравюръ, снимковъ съ картинъ Ораса Бер-
нету и другихъ французскихъ батальныхъ живописцевъ. Ра-
неный усатый гренадеръ, одиноко и печально сидящій на
срубленномъ деревѣ среди снѣжнаго поля; взятіе русскаго
редута французскими гренадерами въ знаменитыхъ мѣховыхъ
шапкахъ. Не такъ далеко, въ другомъ своемъ имѣніи, дѣдъ
самъ обучалъ на дворѣ цѣлую роту лихихъ ополченцевъ,
обмундированныхъ и вооруженныхъ имъ на собственныя
средства, и въ порывѣ патріотическаго гнѣва приказалъ пса-
рямъ своимъ гнать съ этого двора арапниками гостя (кажется
помѣщика Ковалева) за то, что тотъ осмѣлился сказать:
«Охота тебѣ жертвовать такими молодцами! А я поставилъ,
братъ, все мужиковъ плохихъ, такихъ, отъ которыхъ мнѣ
проку мало въ работѣ**. ’
•Тамъ, еще подальше, ближе къ Вязьмѣ, есть лѣсъ. Въ
этомъ лѣсу убили казаки французскую генеральшу. Вотъ какъ
это было. Выѣхалъ изъ Вязьмы генералъ французскій въ
каретѣ. Мѣсто казалось безопаснымъ, посреди французскихъ
войскъ, и конвоя они не взяли. Однако въ лѣсу ихъ неожи-
— 51 —
давно встрѣтили казаки. Генералъ хотѣлъ сдаться безпреко-
словно, но жена его выстрѣлила изъ пистолета и убила одного
молодого казака. Тогда отецъ и братъ убитаго вытащили ее
изъ кареты и, несмотря на мольбы мужа, оставленнаго ими
въ живыхъ, изрубили при немъ отважную и неразумную
француженку.
Все это было такъ близко, такъ еще живо въ памяти у
многихъ, что, при всей глупой и грубой „реальности" моего
міровоззрѣнія, какъ медицинскаго студента, при всемъ тоскли-
вомъ субъективизмѣ моей тогдашней умственной жизни, я
освѣжался всякій разъ при этомъ соприкосновеніи со святы-
ней общенародной славы, и мысль моя, объективируясь, не-
вольно становилась проще, тверже, здоровѣе...
Въ одинъ изъ пріѣздовъ моихъ въ Спасское я познако-
мился съ тамошнимъ дьякономъ, наружность котораго я
помню хорошо, но имя забылъ. Быть можетъ, онъ и теперь
еще живъ. Замѣчая, что я интересуюсь преданіями отече-
ственной войны, Анна Павловна мнѣ въ угоду пригласила отца
дьякона на вечерній чай. Онъ былъ еще не старъ; лѣтъ
около сорока, не больше.
Послѣ чая мы остались одни, и я сталъ его разспраши-
вать. Дьяконъ очень охотно разсказалъ мнѣ нѣсколько эпи-
зодовъ изъ времени нашествія, и я нахожу, что эти эпизоды,
взятые въ совокупности своей, довольно характерны. Эпоха съ
ея доблестями и темными сторонами отражается въ нихъ ярко,
„какъ солнце въ малой каплѣ водъ".
Вотъ что говорилъ мнѣ дьяконъ.
„Многіе изъ здѣшнихъ крестьянъ во время нашествія
вели себя необузданно, какъ разбойники. Мнѣ было то/да
лѣтъ 8—9. Батюшка мой священникомъ, при дѣдушкѣ вашемъ,
Петрѣ Матвѣевичѣ. Дѣдушка, какъ вы знаете, жилъ не здѣсь,
въ Спасскомъ, а въ Соколовѣ. Однако и здѣсь была господ-
ская усадьба. Какъ только, передъ вступленіемъ непріятеля,
Петръ Матвѣевичъ уѣхалъ служить въ ополченіе, а бабушка
ваша въ Костромское свое имѣніе, сейчасъ же и здѣсь и въ
Соколовѣ начали мужики шалить; то тащутъ, то берутъ,
другое ломаютъ. Батюшка покойный сокрушался и негодо-
4*
— 52 —
валъ, но и самъ опасался крестьянъ. Одинъ разъ идетъ онъ
и видитъ, стоитъ барская карета наружи, изъ сарая выве-
зена, й около нея мужикъ съ топоромъ.
— Ты что это съ топоромъ?—спросилъ батюшка.
— Вотъ хочу порубить карету, дерево на растопку го-
дится, и еще кой-что повыберу изъ нея.
А лѣсъ близко. Нѣтъ, ужъ ему и до лѣсу дойти не хочется.
Барская карета ближе!
Стало батюшкѣ жаль господской кареты, онъ и говоритъ
мужику:
— Образумься! Безсовѣстный ты человѣкъ! Тутъ непріятель
подходитъ, а ты, христіанинъ православный, грабительствомъ
занимаешься. А если/вернется благополучно Петръ Матвѣе-
вичъ и узнаетъ, что тебѣ тогда будетъ?
А мужикъ ничуть не испугался, погрозился на батюшку
топоромъ и говоритъ:
— Ну, ты смотри, я тебя на мѣстѣ уложу тутъ. Я и
Петра Матвѣевича теперь не боюсь; пусть онъ покажется, я
и ему брюхо балахономъ распущу!..
Вотъ какая дерзость!
Батюшка ужаснулся и ушелъ отъ него.
Итакъ, разореніе отъ своихъ продолжалось. Вх’одили въ
домъ крестьяне и. дѣлали, что хотѣли. Была, напримѣръ, въ
Соколовѣ у дѣдушки вашего одна комната; кабинетъ что-ли,
не знаю; обита вся по стѣнамъ и по потолку клеенкой на
зиму для тепла. Клеенка эта была прибита цѣльными поло-
сами отъ полгГ сверхъ черевъ потолокъ и на другую сторону
внизъ опять дб самаго полй... Кругомъ около потолка не-
большимъ карнизомъ было обведено. Такъ вотъ это я самъ
своими глазами видѣлъ. Знаете дѣтство, любопытствуешь,
вездѣ бѣгали съ братьями. Обломали мужики верхній кар-
низъ; подрѣжутъ снизу клеенку, да такъ возьмутъ руками
за одинъ конецъ и отдерутъ все до другого конца безжа-
лостно. И чего только они не дѣлали! Наконецъ, посягнули на
жизнь и батюшки моего, но Господь его спасъ.
Вотъ какъ это было. Сидѣли мы всѣ дѣти съ батюшкой
и съ матушкой поздно вечеромъ и собирались уже спать,
какъ вдругъ слышимъ, стучатся въ ворота.
— Отопри, хуже убьемъ!
Матушка перепугалась, и мы всѣ какъ бы обезумѣли отъ
страха, а мужики ломятся. Ужъ не помню я, вломились ли
они, или самъ батюшка имъ рѣшился отпереть, только помню,
какъ вошелъ народъ съ топорами и ножами, и всѣхъ насъ
мигомъ перевязали, матушку на печкѣ оставили, насъ по
лавкамъ, а батюшку взяли за ноги, да объ перекладрну, что
пАолокъ поддерживаетъ, головой бьютъ. Изба наша, конечно,
была низенькая, простая. Вотъ они бьютъ отца моего голо-
вой объ бревно и приговариваютъ: ,А гдѣ у тебя, батька,
деньги спрятаны? давай деньги!*
— Какія деньги! Была самая малость.
Они все бьютъ его головой' съ расчетомъ, чтобъ сразу
не убить, а узнать, гдѣ деньги. Постучать, постучатъ голо-
вой и дадутъ ему отдохнуть; видятъ, что онъ въ памяти,
опять колотить.
Мы видимъ все это и плачемъ... Однако Господь спасъ
насъ!.. Жила у насъ дѣвочка крестьянская, сиротка лѣтъ де-
сяти.
Дѣвочка умная, смѣлая. Никто и не замѣтилъ, какъ она
выскочила изъ избы. Она выскочила въ ту самую минуту,
какъ мужики вломились, и побѣжала къ одной сосѣдкѣ-по-
мѣщицѣ. Эта помѣщица была дама небогатая, только пре-
смѣлая, и дворовые люди ей были преданы. Она рѣшилась ни-
куда отъ французовъ не ѣхать *), а осталась въ своемъ имѣ-
ніи, очень близко отъ насъ. Но такъ какъ грабежа и грубо-
стей отъ своего народа опасалась она больше, чѣмъ отъ
самого непріятеля, то и сама всегда ходила вооруженная
и сформировала изъ слугъ своихъ небольшой отрядъ тѣло-
хранителей, молодецъ къ ^молодцу! Сиротка наша прямо къ
ней и объясняетъ, что батюшку мужики убить хотятъ. Ми-
гомъ помѣщица снарядилась, пріѣхала съ вооруженными
*) Мнѣ очень жаль, что я тогда не записалъ имя и фамилію этой смѣ-
лой женщины. Авт.
— 54 —
людьми... Взошли, накрыли разбойниковъ, одолѣли ихъ какъ
разъ; барыня сама скомандовала: „перевязать ихъ такихъ,
сякихъ!" И къ ближайшему начальству отвели.
Такъ Богъ спасъ намъ батюшку. Къ счастью, барыня
такъ поспѣшила, что большого вреда разбойники не успѣли
ему сдѣлать. Недолго поболѣлъ онъ и рѣшился покинуть
послѣ этого свое жилище, и всей семьей собрались мы ѣхать
въ Калужскую губернію, въ Медынскій уѣздъ. Тамъ у насъ
были родные.. Французовъ еще ‘Мы не видали, хотя по слухамъ
они были уже* близко.
Поѣхали мы не одни. Хорошихъ людей собрался цѣлый
обозъ. Не всѣ крестьяне были одного духа; были между ними
и очень хорошіе люди. Многіе изъ бунтовщиковъ продол-
жали повторять: „пусть Петръ Матвѣичъ вернется—мы ему
брюхо балахономъ распустимъ!" Нодругіедворовые и крестьяне
удалялись отъ подобной дерзости и не желали даже и оста-
ваться въ Смоленской губерніи при видѣ такихъ безпоряд-
ковъ и въ ожиданіи непріятеля. Такимъ образомъ, трону-
лись мы большимъ обозомъ въ путь къ Медынскому уѣзду.
Пришлось намъ вскорѣ встрѣтиться и съ французами.
Сколько мы ѣхали—не помню; только остановились подъ
вечеръ на лужочкѣ, у рощи какой-то, лошадей покормить и
сами поужинать. Слышно было, что непріятель близко. У лю-
дей нашихъ у всѣхъ были топоры и ножи, а кой у кого
даже и ружья; хоть и плохія, а ружья.
Ѣхалъ съ нами нашъ кузнецъ, тоже крѣпостной Петра
Матвѣевича, охотникъ, стрѣлокъ довольно хорошій; ружье у
него было старое; кой-какъ самъ его вычинилъ, зарядилъ и по-
роху на полку насыпалъ.
Поставили мы телѣги въ кучу; лошадей пустили на траву,
а сами ужинъ варить.
Ну, варятъ ужинъ. А мы, дѣтр, играть.
Вдругъ какъ выскочитъ изъ рощи всадникъ на сѣромъ
въ яблокахъ конѣ... Красивый, бѣлокурый мужчина, молодецъ
въ мундирѣ. Остановился, лошадь (картина просто!) такъ
подъ нимъ и играетъ! А на груди у самого, я помню, золото
блеститъ... Такъ прекрасно!
— 55 —
Выѣхалъ офицеръ этотъ изъ рощи, а за нимъ человѣкъ
десять-двадцать пѣшихъ солдатъ выбѣжали.
Видимъ, одежда совсѣмъ не наша. Всѣ поняли, что это
французы. Они остановились, глядятъ; а наши не знаютъ,
что дѣлать.
Только подходитъ кузнецъ нашъ къ батюшкѣ моему за
возами и говоритъ: „Батюшка, благословите на брань за вѣру
и отечество".
Батюшка говоритъ: „имѣешь благословеніе!" и благосло-
вилъ кузнеца и оружіе его во имя Отца и Сына и Святаго
Духа.
Кузнецъ тотчасъ же изъ-за воза какъ прицѣлится въ офи-
цера и выстрѣлилъ. Мы глядимъ, офицеръ вотъ такъ зака-
тился и о земь съ коня; конь ускакалъ, а солдаты француз-
скіе тоже уходить въ разсыпную въ рощу. ТогДа наши обо-
дрились и погнались ихъ поодиночкѣ ловить. Переловили и
перебили человѣкъ шесть-семь, если не больше. Убитыхъ
принесли, всѣхъ ихъ (й офицера) раздѣли до-нага. Вещи по-
прятали подальше на возахъ подъ другой поклажей, а нагіе
трупы всѣ вмѣстѣ свалили въ кустахъ въ большомъ оврагѣ,
поблизости.. Потомъ стали ужинать.
Послѣ ужина, какъ стемнѣло, мнѣ опять захотѣлось по-
глядѣть на убитыхъ; я съ товарищами, съ другими ребятами
и 'пробрался въ оврагъ; говорю имъ: „давай, еще посмо-
тримъ убитыхъ!"
Отыскали мы ихъ; лежатъ всѣ вмѣстѣ голые и въ крови.
И офицера красиваго мы сейчасъ узнали. Смотримъ, а онъ
еще дышетъ. Глаза закрыты, грудь такая мужественная, вы-
сокая и дышетъ тяжело такъ. Мы сейчасъ побѣжали назадъ
и сказали объ этомъ; пошли люди и прикололи его ихнимъ
же, кажется, штыкомъ.
Такъ мы спаслись и отъ непріятеля, и съ помощи^ Бо-
жіей даже побѣдили его. Только, опасаясь оставаться дольше
въ этомъ мѣстѣ, ночью же тронулись въ путь и благопо-
лучно прибыли въ Медынскій уѣздъ и тамъ пробыли до са-
маго изгнанія непріятеля изъ Россіи и до водворенія по-
рядка.
Тогда и тѣмъ мужикамъ, которые во время нашествія
бунтовали и грабили, пришлось отвѣчать за эти дѣла. Петръ
Матвѣевичъ вернулся изъ ополченія и узналъ обо всемъ отъ
батюшки и отъ другихъ людей.
Собрали крестьянъ передъ крыльцомъ.
Петръ Матвѣевичъ вышелъ въ мундирѣ и спросилъ:
— А кто изъ васъ хотѣлъ мнѣ брюхо балахономъ рас-
пустить? Выдавайте виновныхъ, а не то всѣмъ хуже будетъ.
Долго не выдавали мужики виновныхъ. Наконецъ выдали.
Петръ Матвѣевичъ тутъ же передъ крыльцомъ велѣлъ ихъ
наказать. И сѣкли ихъ такъ сильно, что уже идти они рами
не могли, и домой ихъ отнесли на рогожахъ".
Такъ кончилъ отецъ двяконъ свой разсказъ.
— Жестоко!—замѣтилъ я ему въ заключеніе; но и тогда,
несмотря на ѣсю молодость мою и на искреннее человѣко-
любіе, я замѣчаніе это сдѣлалъ задумчиво и нерѣшительно.
Вопреки всѣмъ „обязательнымъ" принципамъ либеральнаго
московскаго студента 50-хъ годовъ, я’чувствовалъ, что гроз-
ная расправа дѣда моего была все-таки гораздо лучше, чѣмъ
безнаказанная рубка чужихъ каретъ, чѣмъ пытка почтеннаго
священника и даже чѣмъ угрозы „распустить ^балахономъ
брюхо" дворянину, который очень многимъ пожертвовалъ
для войны, снарядивъ на свей счетъ и даже нѣсколько сверхъ
средствъ своихъ отличный отрядъ ополченцевъ; самъ, Не-
смотря на поздній возрастъ свой, пошелъ на войну и даже
отдалъ немедленно въ военную службу 16-лѣтняго единствен-
наго сына и наслѣдника своего, котораго онъ желалъ бы хра-
нить, какъ зѣницу ока.
^Тогдашняя „интеллигенція" Россіи была сурова до край-
ности къ подвластнымъ и подчиненнымъ своимъ; но она и
себя не жалѣла, когда дѣло касалось государства.
Воспоминаніе о Ѳ. И. Иноземцовѣ и
другихъ московскихъ докторахъ 50-хъ
годовъ *).
і
Когда я (въ 49-мъ году) былъ студентомъ перваго курса,
я уже много слышалъ объ Иноземцовѣ, но ни разу еще не
видалъ его.
О немъ отзывались прекрасно; почти всѣ говорили, что
онъ человѣкъ симпатичный и благородный. Иные, впрочемъ,
сравнивая его съ Оверомъ, утверждали, что Оверъ—врачъ,’
уі/а болѣе практическаго, а Иноземцевъ—теоретикъ и увле-
кается системами. Я помню споръ двухъ московскихъ дамъ: одна
.была за Овера, другая за Иноземцова. „Нѣтъ, мой д^угъ,—
воскликнула, наконецъ, защитница Овера (какъ врача) —
если бы отъ меня зависѣлъ выборъ, я бы любила Инозем-
цова, а лѣчилась бы у Овера... Ѳедора Ивановича можно
обожать, но онъ все бы меня „питалъ млекомъ0, а я этому
не вѣрю*.
Вообще дамы московскія находили обоихъ знаменитыхъ
врачей очень привлекательными; оба они у женщинъ поль-
зовались успѣхомъ. Молодая тетка моя А. П. Коробанова
выражалась о наружности Ѳедора Ивановича очень свое-
образно; она говорила: *
— II цГаіг Іап $іп§е соигоппё й'ип сИаіете („обезьяна, увѣн-
чанная короной"). , -
*) Варшавскій Дневникъ. 1880 г.
— 58 —
Это могло казаться очень страннымъ, и я не понималъ
впечатлѣнія этой остроумной женщины до тѣхъ поръ, пока
самъ не увидалъ Иноземцова.
Въ этомъ странномъ опредѣленіи, или въ этомъ фанта-
стическомъ образѣ „коронованной обезьяны" была какая-то
художественная истина, которую я оцѣнилъ съ перваго
взгляда на Иноземцова.
Иноземцовъ, пожалуй, былъ скорѣе дуренъ собой, чѣмъ
хорошъ, но его относительная некрасивость была лучше иной
„писанной" красоты.
Онъ былъ очень смуглъ; волосы у него были черные,
очень густые и всегда коротко, подъ гребенку, остриженные.
Лицо его было совершенно особенное, оригинальное. Оно
было длинно, узко, смугло, какъ я сказалъ, носъ длиненъ,
но неправиленъ и не совсѣмъ прямъ. Глаза у него были
очень темные, немного томные, какъ-будто задумчивые и
даже печальные; но въ нихъ свѣтилась чрезвычайная доброта.
Усы онъ брилъ, но носилъ небольшіе короткіе бакенбарды
вокругъ всего лица. Я. видалъ его почти всегда въ синемъ
.вицъ-мундирѣ министерства народнаго просвѣщенія, и' всегда
почти застегнутымъ до верху. .
Росту Иноземцовъ былъ довольно высокаго и до позд-
няго возраста прямъ, строенъ и ловокъ въ движеніяхъ.
Это лицо темное, неправильное, задумчивое; эти короткіе"
черные волосы, которые немного сами приподнимались стоймя
надо лбомъ,—было во всемъ этомъ что-то и крайне милое
и, пожалуй, пріятно некрасивое и мыслящее, и полное ти-
хаго достоинства...
„Пріятно-некрасивое и полное тихаго достоинства"—вотъ
что, вѣроятно, заставило молодую и остроумную почитатель-
ницу Иноземцова выразиться такъ странно: „обезьяна, увѣн-
чанная діадемой"... Діадема его славы, быть можетъ, его та-
ланта... Не знаю, какъ объяснить, но мнѣ очень нравится
этотъ женскій отзывъ.
Съ другой стороны, признаюсь, я, пожалуй, согласенъ съ
тѣми людьми, которые говорили, что Иноземцовъ, какъ
врачъ,—теоретикъ и увлекается идеями, или системами, а
— 59 —
Оверъ идетъ всегда прямѣе къ практической цѣли лѣченія..
Я думаю, что дама, которая сказала „любить Иноземцова,
лѣчиться у Овера”, была тоже отчасти права.
По моему, Оверъ былъ очень непріятенъ, чтобы не ска-
зать болѣе. Красота его была даже, я нахожу, нѣсколько
противная—французская, холодная, сухая, непривлекательная
красота. Александръ Ивановичъ Оверъ недавно былъ опи-
санъ г. Маркевичемъ, въ его прекрасномъ романѣ „Четверть
вѣка назадъ", гдѣ онъ пріѣзжаетъ въ подмосковное имѣніе
князей Шастуновыхъ, чтобы опредѣлить болѣзнь идеальной
княжны Офеліи и спасти ее, если возможно.
По моему мнѣнію, Оверъ производитъ въ романѣ не
совсѣмъ то впечатлѣніе, которое онъ производилъ въ дѣй-
ствительности. Мнѣ бы хотѣлось изобразить его пояснѣе.
Вотъ какой былъ видъ у Овера. Росту онъ былъ хоро-
шаго, плечистъ и складенъ; точно такъ же, какъ и Иноземцовъ,
онъ былъ брюнетъ. Черты его были очень правильны, носъ
съ умѣренной и красивой горбинкой, лобъ очень открытый,
высокій и выразительный. Но надъ этимъ прекраснымъ,
возвышеннымъ челомъ былъ довольно противный, рѣзко за-
мѣтный парикъ (парикъ, особенно на человѣкѣ пожиломъ,—
всегда нѣсколько противная претензія). Говорятъ, будто бы
изъ скупости онъ имѣлъ даже два парика,—одинъ буднич-
ный, а другой для праздниковъ, разнаго цвѣта: я его видалъ
только по буднямъ, и потому не знаю, правда ли это. Цвѣтъ
лица у Овера былъ такъ же, какъ и у Иноземцова, смуглова-
тый, но у Ѳедора Ивановича было нѣчто „теплое”, пріятное
въ этомъ цвѣтѣ, а правильное лицо Овера какъ-то все лос-
нилось и блестѣло, какъ желтая мѣдь. Живые выпуклые
глаза его не имѣли въ себѣ ни малѣйшей симпатичности;
ойи сверкали сухой энергіей и больше ничего.
Онъ пріѣзжалъ въ нашу приготовительную клинику всегда
въ одномъ и томъ же,* неформенномъ коричневомъ фракѣ и
высокомъ галстукѣ. Проходилъ быстро въ свой кабинетъ и
читалъ намъ лекціи очень рѣдко.
Часто вслѣдъ за нимъ спѣшивъ другой врачъ—помоложе,
низенькій, непріятно полный, бѣлый, съ бакенбардами и уже
— 60 —
давно плѣшивый, нерѣдко въ какой-то клѣтчатой жакеткѣ,
наружности весьма буржуазной и пошлой. Говорятъ, онъ былъ
Оверу сродни; я не помню, какъ его фамилія, и онъ ничего для
насъ, студентовъ, не значилъ, и я обращалъ на него таць
мало вниманія, что даже не помню, какъ его звали.
Крикливый, бранчивый, звонкій голосъ А. И. Овера, его
нѣсколько наглыя манеры, его равнодушіе* къ студентамъ,
его обращеніе съ ближайшими подчиненными нерѣдко очень
грубое,—все это было такимъ контрастомъ съ милой мрач-
ностью и пріятнымъ органомъ Иноземцова, съ его любовью
и добротою къ ученикамъ, съ его мягкой и серьезной
порядочностьюі
Оверъ въ своемъ модномъ коричневомъ фракѣ и при
всей великосвѣтскости своей былъ все-таки менѣе джентль-
менъ, менѣе идізііп§иё“, чѣмъ Иноземцовъ въ своемъ чи-
новничьемъ, до верху застегнутомъ синемъ вицъ-мундирѣ.
Оверъ былъ похожъ на храбраго, распорядительнаго и
злого зуавскаго полковника, на крикливаго и смѣлаго фран-
цуза—рагѵепи. Иноземцовъ казался или добрымъ и вмѣстѣ
съ тѣмъ энергическимъ русскимъ бариномъ, съ удачной
примѣсью азіатской крови и азіатской серьезности,—или
даже какимъ-то великодушнымъ, задумчивымъ и благород-
нымъ поэтомъ съ береговъ Инда или Евфрата, поступив-
шимъ, по обстоятельствамъ, на коронную службу къ Бѣлому
Царю.
Я надѣюсь, что всякій человѣкъ со вкусомъ и понятіемъ,
если бы онъ былъ даже самъ парижанинъ, согласится, что
послѣднее лучше... „С’езі <іе теіПеиг доиѣ..“ Это изящнѣе.
Нравственныя свойства этихъ двухъ профессоровъ,, мнѣ
казалось, соотвѣтствовали ихъ наружности.
Въ молодыхъ моихъ годахъ, я ко внѣшности человѣческой
присматривался очень внимательно. Сначала я былъ очень
заинтересованъ френологіей Галля, ПІпурцгейма, Комба и т. д.
Позднѣе, разочаровавшись въ научномъ достоинствѣ старой
френологіи, я внимательно читалъ книгу глубокомысленнаго
Каруса: Символика человѣческаго образа, былъ безъ ума отъ
большой и толстой, съ хорошими гравюрами, книги іенскаго
— 61 —
профессора Гучке: Мозгъ, черепъ и душа. Позднѣе выписывалъ
даже изъ Германіи нарочно брошюры Энгеля о развитіи
костей черепа и лица, большое и прекрасное сочиненіе О
лицевомъ углѣ Вирхова (того самаго либерала Вирхова, ко-
торый не хотѣлъ стрѣляться съ Бисмаркомъ и который такъ
скученъ своими частными бесѣдами „о закупкѣ женой на
зиму картофеля, выросшаго на человѣческомъ удобреніи*)...
Изучая всѣ эти книги, я мечталъ тогда найти въ физіогно-
микѣ или въ какой-то Физіологической психологіи исходную
точку для великаго обновленія человѣчества, для лучшаго и
болѣе сообразнаго съ „натурой" людей распредѣленія за-
нятій и труда. Впослѣдствіи я отказался и отъ мечтатель-
ныхъ надеждъ моихъ, и отъ самаго этого рода чтенія; но
обращать большое вниманіе на лицо человѣка, на его пріемы,
на форму его головы, на его рѣчь и голосъ, т. е. на внѣш-
ность,—это осталось у меня въ привычкѣ и до того вкоре-
нилось во мнѣ, что я до сихъ поръ • могу невольно больше лю
бить врага, который мнѣ общимъ видомъ своимъ пріятенъ, чѣмъ
доброжелателя, котораго наружность мнѣ почему-либо не
по вкусу.
Оверъ просто мнѣ не нравился; лично я не могъ противъ
него ничего имѣть. У меня не было вовсе никакихъ съ нимъ
личныхъ дѣлъ и сношеній. Онъ совсѣмъ не зналъ меня, какъ
не зналъ и большую часть студентовъ, которыхъ онъ изрѣдка
только удостоивалъ чести прослушать его краснорѣчивую лек-
цію на плохо имъ понятномъ латинскомъ языкѣ. Оверъ,
говорю я, меня не зналъ; я его тоже, можно сказать, „игно-
рировалъ*. Для меня, какъ вѣроятно и для всѣхъ моихъ то-
варищей, несравненно большее значеніе имѣлъ его помощникъ
Млодзѣевскій, и какъ наставникъ, и какъ экзаменаторъ. Онъ
читалъ намъ въ приготовительной клиникѣ семіотику, т. е. науку
о признакахъ болѣзней и объ ихъ распознаваніи, и потомъ по-
казывалъ намъ тѣ же самыя явленія и признаки недѣйстви-
тельныхъ больныхъ, лѣчившихся въ клиникѣ подъ его руковод-
ствомъ. Онъ училъ насъ самому нужному въ жизни,—прак-
тическому врачебному эмпиризму; пріучалъ насъ подсту-
пать къ больному, училъ сразу и діагностикѣ и частной
— 62 —
терапіи (лѣченію)... Млодзѣевскій казался мнѣ очень почтен-
нымъ человѣкомъ, и я нахожу, что въ малой клиникѣ онъ
былъ полезнѣе всѣхъ, полезнѣе даже самого Инозем-
цова.
Онъ говорилъ все такія ясныя, ощутительныя вещи; у
постели больныхъ онъ обращалъ наше вниманіе на такія
частности, которыя разъ навсегда оставались въ памяти.
У меня до сихъ поръ хранится маленькая переплетенная
тетрадка, въ которую я записывалъ одно время то, что
онъ намъ говорилъ о признакахъ: „о рвотѣ, пульсѣ, эваку-
аціяхъ, о сердцебіеніи, о боли, жарѣ и ознобѣ, о кашлѣ и
бредѣ Просто и такъ хорошо. Мнѣ кажется, что если бы
собрать отъ разныхъ студентовъ все то, что Млодзѣевскій
говорилъ хотя бы, положимъ за пять лѣтъ, и составить изъ
этого маленькую книжку, то право можно бы приготовить
по ней очень хорошаго фельдшера, или очень полезнаго де-
ревенскаго эмпирика. Но-я хочу сказать два слова о томъ
„личномъ впечатлѣніи", которое оставилъ во мнѣ этотъ
столь полезный профессоръ. Я по отношенію къ нему буду
придерживаться того почти физіологическаго рода изображенія,
которое меня такъ сильно занимало именно въ то время,
когда я слушалъ лекціи всѣхъ этихъ извѣстныхъ въ Москвѣ
людей. Слушая иногда очень внимательно (а иногда и нѣтъ)
ихъ клиническія рѣчи, я какъ-то успѣвалъ въ то же время
думать и о своемъ-, поучаясь у нихъ, внимая ихъ словамъ, я
слѣдилъ за ихъ тѣлодвиженіями, наблюдалъ ихъ походку,
взгляды глазъ, интонацію голоса, изучалъ ихъ лица и при-
сматривался къ формѣ ихъ череповъ.
Френологи прежде увѣряли, что у людей осторожныхъ,
съ боковъ, повыше ушей, голова всегда широка: этотъ органъ,
эта шишка у нихъ называется: № 12 „осмотрительность".
Кажется, это соотвѣтствуетъ самому выпуклому мѣсту озз.
рагіеіаііиш. Млодзѣевскій подтверждалъ собою это мнѣніе
френологовъ. Онъ казался очень осторожнымъ, сдержаннымъ,
щепетильнымъ, аккуратнымъ человѣкомъ, и голова его была
въ надлежащемъ мѣстѣ широка. Иноземцовъ, напротивъ
того, казался человѣкомъ не слишкомъ осторожнымъ, бы-
— 63 —
стрымъ» и голова его была узка (даже очень узка, какъ мнѣ
помнится). .
Я пишу теперь все это, разумѣется, безъ всякихъ науч-
ныхъ претензій, а думаю только, что все это сказать не
мѣшаетъ. Объясненія фактовъ у Галля и учениковъ его могутъ
быть ошибочны, но сами факты при этомъ могутъ оста-
ваться вѣрными. Иное дѣло претензія найти на поверхности
мозга возвышенія соотвѣтственныя' .опредѣленнымъ душев-
нымъ наклонностямъ; и совсѣмъ иное дѣло—психическое зна-
ченіе какъ наружной краніоскопіи, такъ и вообще всей архи-
тектуры человѣческаго тѣла.
Млодзѣевскій былъ не только остороженъ и очень сдер-
жанъ, но онъ производилъ на меня даже какое-то унылое
впечатлѣніе. Изъ всѣхъ четырехъ клиническихъ руководи-
телей нашихъ (Оверъ, Млодзѣевскій, Иноземцовъ и помощникъ
послѣдняго—Матюшенковъ) Млодзѣевскій былъ самый каби-
нетный изъ кабинетныхъ людей.
Медицинскія занятія, изученіе физіологіи и анатоміи сами
по себѣ уже располагаютъ мыслящаго молодого человѣка
любить здоровье, силу, красоту и досадовать нерѣдко очень
сильно на печальныя физическія явленія столичной цивили-
заціи. Въ одаренномъ воображеніемъ молодомъ врачѣ совмѣ-
щаются два совершенно противоположныхъ научныхъ чувства.
Ихъ можно назвать: одно—чувствомъ удовольствія клини-
ческаго, прямо любознательности патолога, который, забывая
въ данную минуту и состраданіе къ человѣку, и эстетиче-
скія требованія, и самую брезгливость,—веселится умственно
разнообразіемъ болѣзней, любопытными и тонкими оттѣнками
припадковъ, самымъ видомъ внутренностей какихъ-нибудь,
вынутыхъ изъ трупа и обезображенныхъ болѣзненнымъ про-
цессомъ. Другое, если хотите, тоже своего рода научное
чувство, или лучше назвать его естественно-эстетическимъ
чувствомъ, поддержаннымъ и укрѣпленнымъ раціональнымъ
идеаломъ науки. Представленіе здороваго, бодраго, сильнаго,
красиваго и ловкаго человѣка вообще чрезвычайно пріятно
воображенію физіолога... Я говорю, что эти два умствен-
ныя чувства очень любопытно совмѣщаются въ одномъ и
— 64 —
томъ же молодомъ наблюдателѣ и одинаково могутъ зани-
мать его.
Очень вѣрно подмѣчена подобная двойственность меди-
цинскихъ чувствъ Эмилемъ Зола въ его романѣ Проступокъ
аббата Мурэ.
Докторъ, дядя молодого аббата, видимо любитъ и ува-
жаетъ своего идеальнаго и нервическаго племянника; онъ,
какъ психіатръ, чрезвычайно интересуется, сверхъ того, его
психической болѣзнью, его непостижимой для матеріалиста
„религіозной мономаніей"; онъ по своему заботится о немъ,
стараясь приблизить его къ природѣ, къ пантеистической
любви; но восхищается он^ не имъ, а сестрой его, набитой
молодой душой, свѣжей и здоровой скотницей, и, цѣлуя ее,
какъ дядя, говоритъ: „о! добрая скотина! какъ бы хорошо
было, если-бъ люди были больше все такіе, какъ ты!“ (что-то
въ этомъ родѣ).
Млодзѣевскій, больше всѣхъ удовлетворявшій,’какъ я ска-
залъ, моимъ ученическимъ потребностямъ, тому чувству кли-
нической любознательности, которая начала, особеннд съ.
.третьяго курса, сильно проявляться во мнѣ, съ другой сто-
роны производилъ на меня... какъ бы это сказать вѣрнѣе?
положимъ, такъ, какъ на эстетика-физіолога, чрезвычайно
жалкое и досадное даже впечатлѣніе.
Оверъ и Иноземцовъ,—оба были молодцы,- мужчины,
„кавалеры", если можно такъ выразиться, люди жизни, какъ
любятъ говорить въ наше время (не совсѣмъ ясно); Млод-
зѣевскій былъ ученый и больше ничего.
Низенькій ростомъ, худой, во всемъ тѣлѣ мелкій какой-то,
кромѣ одной головы, которая была не то, чтобы красива, о,
нѣтъ! а только очень выразительна. Голова эта была велика,
несоразмѣрна съ тѣломъ; цвѣтъ лица свинцовый, сѣрый; въ
экспрессіи что-то печальное, труженическое, тонкое и вмѣстѣ
съ тѣмъ покорное и сдержанное. Плѣшивый, очень высокій
и съ рѣзкими выпуклостями лобъ. Черты лица рѣзкія и до-
вольно правильныя, если брать ихъ отдѣльно, но очень не-
красивыя вмѣстѣ... Эта большая голова, это умное, но свин-
цовое, мертвенное лицо, врѣзывались сразу въ память....
— 65 —
Кстати вспоминаю, одинъ мой пріятель, тоже врачъ и уче-
никъ Московскаго университета, находилъ, что лицо Млод-
зѣевскаго, его высокое чело, его носъ съ горбинкой, какія-то
рѣзкія впадины и черты щекъ напоминали портретъ Гете
въ •старости. Пожалуй было что-то „еп 1аі(Г, но это во вся-
.комъ случаѣ не комплиментъ: чрезвычайно старообразный,
сѣрый Млодзѣевскій, самъ будучи въ цвѣтѣ лѣтъ, напоминалъ
великаго красавца, лишь въ его преклонныхъ годахъ... *
Вотъ какъ я его видѣлъ въ первый разъ. Онъ стоялъ
передъ столомъ; на столѣ былъ лотокъ съ кишками только
что выпотрошеннаго тифознаго покойника. Млодзѣевскій
показывалъ язвы слизистой оболочки и перебиралъ эти
кишки своими маленькими, некрасивыми пальцами.
Около него стоялъ какой-то помощникъ (я его часто-ви-
далъ сначала, позднѣе онъ куда-то исчезъ, или я самъ пере-
сталъ вовсе его замѣчать); этотъ человѣкъ, или человѣчекъ
науки былъ уже до того самъ жалокъ и патологиченъ съ виду,
что Млодзѣевскій казался передъ нимъ исполиномъ и ли-
химъ молодцомъ. Крошечный, худой до-нельзя, кожа и
кости, со впадинами изнуренія вокругъ глазъ, не знаю, кто
онъ былъ и зачѣмъ онъ тутъ мѣшался; это былъ, вѣрб-
ятно, какой-нибудь темный труженикъ-анатомъ, который
вскрылъ умершаго и принесъ на лоточкѣ эти тифозныя
кишки.
Я, конечно, былъ доволенъ, что увидалъ въ первый
разъ характеристическія язвы брюшного тифа. Надо же было
учиться... Я даже зналъ, кому онѣ принадлежали. Тифозный
больной, котораго я дня два-три тому назадъ видѣлъ, былъ
съ обритой головой, ужасно худъ и что-то тихо шепталъ,
перебирая пальцами. Это былъ бѣдный, неважный чиновникъ,
насколько помнится, изъ студентовъ, потому что Млодзѣевскій
именно упомянулъ, читая надъ умирающимъ лекцію, о *томъ,
что „прогностика въ высшей степени неблагопріятна, такъ
какъ больной, принадлежа къ сословію ученому, изнуренъ еще
прежде умственнымъ кабинетнымъ трудомъ". Конечно, Млод-
зѣевскій все это говорилъ по-латыни, но если бы онъ гово-
рилъ и по-русски, то этотъ человѣкъ не могъ бы уже ничего
Леонтьевъ, т. IX $
— 66 —
♦
разслышать и понять. У него уже былъ тотъ отвратительный
предсмертно-тифозный видъ, который былъ еще Гиппокра-
томъ описанъ до того хорошо, что такъ и названъ былъ
позднѣе: іасіез Ьурросгаііса.
Я былъ доволенъ, говорю, что увидалъ эти тифозйыя
язвы кишекъ, о которыхъ до тѣхъ поръ только слышалъ
на лекціяхъ частной патологіи у профессора Топорова. Чувство
клинической любознательности было во мнѣ удовлетворено,
но за то другое умственное чувство, то, которое я можетъ быть
немножко и затѣйливо назвалъ— эстетико-физіологическимъ,
оно-то какъ страдало при видѣ всѣхъ этихъ сѣрыхъ, свин-
цовыхъ лицъ—умирающаго „изъ студентовъ" и двухъ жи-
выхъ—то есть и бѣднаго, добросовѣстнаго Млодзѣевскаго и
ещё болѣе его крошечнаго помощника, столь невинно сто-
явшаго у стола съ кишками!..
Мнѣ кажется, что такія именно зрѣлища въ старомъ уни-
верситетѣ и клиникѣ имѣли большое вліяніе на всю мою
жизнь и судьбу. Въ минуты подобныхъ чувствъ зрѣло мое
отвращеніе къ большимъ европейскимъ городамъ, къ „про-
грессу" и ко всему тому, что связано съ этими городами и
съ такимъ прогрессомъ... Въ иныя минуты, даже и къ са-
мой наукѣ, или, вѣрнѣе сказать, къ тому образу жизни, ко-
торый слагается почти неизбѣжной при постоянныхъ и пра-
вильныхъ занятіяхъ кабинетной наукой.
— Нѣтъ!—думалъ я тогда,—Богъ съ ними и съ позна-
ніями и даже со славой ученаго, если и у меня должно сдѣ-
латься такое лицо... Избави меня Боже производить на кого-
нибудь другого то впечатлѣніе, которое производятъ на
меня теперь и самъ Млодзѣевскій, и этотъ несчастный „честный
труженикъ", который около него стоитъ у стола...
Вее это такъ. Но, несмотря на всѣ личныя претензіи моей
юности, я какъ-то почтительно жалѣлъ Млодзѣевскаго; я
уважалъ его, и мнѣ очень не нравилось, когда я замѣчалъ,
или слышалъ, что Оверъ обращается съ нимъ грубо.
Я помню разъ, одинъ изъ товарищей нашихъ Л—скій
подходитъ ко мнѣ и говоритъ:
— 67 —
— Что это за свинство, право, со стороны Овера такъ
оскорблять Млодзѣевскаго при насъ!..
— Что такое?
— Сходитъ внизъ, а сторожъ ошибкой подалъ ему шубу
Млодзѣевскаго. „Ахъ, извините, ваше превосходительство!
это Корнилія Яковлевича!" А Оверъ ему: „Дуракъ, еще
вшей на меня напускаешь!*
Меня тоже возмущало, когда я слышалъ иной разъ громкій
и сердитый крикъ Овера гдѣ-то, и мнѣ товарищи сказывали,
что это онъ на Корнилія Яковлевича кричитъ.
Жалѣлъ я почтеннаго и скромнаго наставника нашего,
но тутъ же, помню, утѣшался особой научной радостью!
„Физіогномика права! У Овера лицо непріятное и характеръ
скверный*..
Я могъ по этому поводу сказать какъ сумасшедшій Го-
голя: „ч'го меня за все вознаградило сегодняшнее открытіе.
Я узналъ, что у всякаго пѣтуха подъ перьями есть Испанія!!*
Я, дѣйствительно, тогда былъ почти сумасшедшимъ.
Я тогда все думалъ, что современемъ укажу людямъ
возможность „устроить общество", на прочныхъ физіогноми-
ческихъ основаніяхъ, справедливыхъ, незыблемыхъ и „пріят-
ныхъ". Главное—пріятныхъ! Тогда мнѣ было съ небольшимъ
20 лѣтъ; теперь мнѣ гораздо больше и я пришелъ къ убѣ-
жденію, что никогда люди „справедливо и пріятно" устроиться
не могутъ, на какихъ бы то ни было основаніяхъ. Да и не
должны; ибо въ случаѣ успѣха они забыли бы Бога и вѣч-
ность...
Какъ бы то ни было, физіогномика и меня, теоретически
пытавшагося ее изучить, и другихъ людей, просто наблю-
дательныхъ, въ данномъ случаѣ, я думаю, не обманывала:
Оверъ казался характера непріятнаго и красота его была
непріятна; Иноземцовъ былъ прекраснѣйшій человѣкъ, и
лицо его, и вся особа его были въ высшей степени привле-
кательны...
Контрастъ былъ такой, что его нарочно трудно было бы
выдумать.
з*
Мои дѣла съ Тургеневымъ и т. д. *)
(1851-1861 г.).
I.
Мнѣ былъ 21 годъ, когда я отнесъ Тургеневу свое пер-
вое произведеніе—комедію „Женитьба по любви“.
Я учился тогда въ Москвѣ, въ университетѣ, медицинѣ
и жилъ на Остоженкѣ. Почти напротивъ нашей кварт’иры
былъ довольно большой сѣрый деревянный домъ Ломаковской.
Я часто проходилъ мимо него, не подозрѣвая, что онъ будетъ
имѣть такое большое значеніе въ моей жизни. Я не зналъ,
что въ этомъ домѣ жила мать Тургенева, которая скончалась
именно въ тотъ годъ, когда я написалъ „Женитьбу по
любви". Это случилось въ 51-мъ году.
Я былъ на второмъ курсѣ и очень много страдалъ въ
этомъ году. У меня болѣла грудь и я безпрестанно былъ
нездоровъ. Знакомство черезъ родныхъ въ Москвѣ было
большею частію въ богатомъ кругу, а денегъ не было. Въ
своей семьѣ мнѣ очень многое не нравилось. Я былъ очень '
самолюбивъ, требовалъ отъ жизни многаго, ждалъ многаго
и вмѣстѣ съ тѣмъ нестерпимо мучился той мыслію, что у
меня чахотка.
*) Неоконченныя, но очень цѣнныя автобіографическія воспоминанія,
найденныя послѣ смерти автора въ рукописи подъ означеннымъ заглавіемъ,
печатаются здѣсь цѣликомъ безъ измѣненій Часть этихъ воспоминаній—
съ начала и до отмѣченнаго нами далѣе мѣста—была напечатана авторомъ
при жизни въ Русскомъ Вѣстникѣ 188В г. кн. 2—3 подъ заглавіемъ: «Тур-
геневъ въ Москвѣ. 1851—1861 г. Изъ моихъ воспоминаній*.
Ред.
— 70 —
Медицина первые два года меня тяготила, хотя, конечно,
были минуты, въ которыя меня занимало что-нибудь на лек-
ціяхъ. Общіе научные выводы, общія идеи сначала зани-
мали меня больше, чѣмъ подробности. Подробности стали
нравиться мнѣ позднѣе на 4-мъ курсѣ, у постели больного,
и еще больше въ военныхъ больницахъ, гдѣ я уже былъ
самъ хозяиномъ и распорядителемъ. Впослѣдствіи времени
я сталъ лѣчить недурно и нерѣдко очень счастливо. Мнѣ ка-
жется, впрочемъ, что и въ самые вопросы о томъ—„дать ли
тутъ опіумъ или ациа Іаигосегазі, пустить ли кровь или не
пустить",—я сталъ все» больше и больше вникать не столько
изъ любви къ 'наукѣ, или изъ корысти, сколько изъ чело-
вѣколюбія, нѣсколько романтическаго оттѣнка. Вррочемъ
объ этомъ позднѣе. Однимъ словомъ, вынужденный обстоя-
тельствами поступить на медицинскій факультетъ, я полю-
бить медицину всей душою все-таки не могъ.
Наука, значитъ, не могла въ то время утѣшать меня и
особенно на второмъ курсѣ, гдѣ еще не было передо мною
живыхъ страдальцевъ, возбуждавшихъ мое участіе, мое рвеніе,
мое самолюбіе, а только валялись на столахъ удавленные
старики, замерзшіе на улицѣ пьяные, убитыя блудницы, ко-
торыхъ трупы терзали студенты, смѣясь и кощунству^ вся-
чески.
Меня не занимала грубая веселость моихъ товарищей.
Видимо, они ни о чемъ почти не безпокоились и не думали,
кромѣ экзамена и карьеры своей. Я же съ утра до вечера
думалъ и мучился обо всемъ.
Я утратилъ тогда и на долгое время дѣтскую вѣру;
только-что пересталъ томиться;—успокоиться же на какомъ-то
неясномъ деизмѣ, эстетическомъ и свободномъ, на которомъ
я успокоился недолго позднѣе, я въ то время еще не могъ.
Все меня мучило: безвѣріе, жизнь въ семьѣ, болѣзни, без-
денежье, подавленное самолюбіе, университетскія занятія,
которыя мнѣ не нравились и къ которымъ я принуждалъ
себя, чтобы кончить во что бы то ни стало курсъ въ выс-
шемъ заведеніи. Съ другими студентами я почти не знако-
мился; мнѣ казалось, что они ничего не понимаютъ и поэтому
— 71 —
у многихъ были такія непріятныя лица; а я всегда любилъ
изящное, даже и въ товарищахъ. И на лекціяхъ даже почти
ни съ кѣмъ не говорилъ и всѣхъ остерегался.
Былъ у меня одинъ только другъ Алексѣй Георгіевскій.
Онъ былъ тоже студентъ, двумя годами старше меня; сынъ
очень бѣднаго и многосемейнаго чиновника изъ глухого го-
родка Боровска нашей Калужской губерніи. Я его года два
подъ рядъ безъ ума любилъ, но и отъ него я видѣлъ больше
горя и оскорбленій, чѣмъ радости. Онъ былъ для меня
тѣмъ, чѣмъ былъ Мефистофель для Фауста. Но у него иро-
нія и отрицаніе происходили не отъ недостатка поэзіи, или
идеализма, а скорѣе отъ злобы на жизнь, которая не давала
ему ничего. Большинство товарищей не обращали на него
• вниманія, считали его просто чудакомъ; но тѣ немногіе, по-
умнѣе и поразвитѣе, съ которыми онъ сближался, подчи-
нялись немедленно его уму, или лучше сказать смѣло—его
генію.
Онъ отравился въ 66 году. Я его совсѣмъ потерялъ изъ
виду съ 54 года; но еще въ 51-мъ я прервалъ съ нимъ всѣ
сношенія, потому что онъ уже тогда сдѣлался нестерпимо жел-
ченъ и несправедливъ. Объ немъ одномъ можно было бы на-
писать очень много, но здѣсь я хочу объ немъ сказать два
слова только потому, что онъ своими совѣтами и мнѣніями
имѣлъ большое вліяніе на мои литературныя занятія и сверхъ
того, самая комедія „Женитьба по любви“ безъ него не на-
. писалась бы.
Мнѣ тогда очень было тяжко жить на свѣтѣ;—я стра-
далъ тогда отъ всего: отъ нужды и свѣтскаго самолюбія,
отъ жизни въ семьѣ, которая мнѣ многимъ не нравилась,
• отъ занятій въ анатомическомъ театрѣ надъ смрадными тру-
пами разныхъ несчастныхъ и покинутыхъ людей... отъ не-
дуговъ тѣлесныхъ, отъ безвѣрія, отъ боязни, что отцвѣту,
не успѣвши расцвѣсть, отъ боязни рано умереть, „запз аѵоіг
соппц Іа раззіоп, запз аѵоіг ёіё аішё!“
Я былъ тогда точно человѣкъ, съ котораго сняли кожу,
но который живъ и все чувствуетъ только гораздо сильнѣе
и ужаснѣе прежняго. Оттого-то я и не могъ долго выносить
— 72 —
иронію и умственную злость моего разочарованнаго друга;
его даже и шуточныя замѣчанія дѣйствовали какъ ѣдкое
вещество на живое окровавленное тѣло.
Въ 51-мъ году мнѣ стало до того, наконецъ, уже грустно
и больно, что я вовсе пересталъ понимать веселые стихи,
веселыя сцены и т. п... Я только понималъ страдальческія
болѣзненныя произведенія. Когда Тургеневъ напечаталъ „За-
писки лишняго человѣка “, мнѣ показалось, что онъ угадалъ
меня, не видавши меня никогда. Былъ противъ универси-
тета трактиръ Британія, въ который я ходилъ читать жур-
налы, слушать органъ и пить чай (завтракать часто я не
смѣлъ, потому что не было денегъ).
Что мнѣ было дѣлать, когда пришлось (не преувеличивая
скажу)—плакать въ трактирѣ надъ исторіей этого „Лишняго •
человѣка?"—Я закрывался книгой въ углу и плакалъ. Слава
Богу, никто не обратилъ вниманія.
Была въ Москвѣ одна дѣвица—3. К—ва. Отношенія наши
длились, пять лѣтъ подъ рядъ; все время, пока я былъ въ
Москвѣ, принимали разныя формы отъ дружбы до самой
пламенной и взаимной страоти. Но хорошее время насталб
послѣ; а въ 51-мъ году и эти отношенія были какія-то нерѣ-
шительныя, неясныя, шаткія и даже они причиняли больше
боли, чѣмъ радости. Есть одно стихотвореніе Клюшни-
кова (Ѳ).
Я не люблю тебя, но, полюбивъ другую,
Я презиралъ бы горько самъ себя. *
Оно было тогда мнѣ ближе всей остальной поэзіи, ближе
Пушкина, Фета, Лермонтова, Кольцова, ближе всего на
свѣтѣ... „Я не люблю тебя“ я находилъ несказанное насла-
жденіе повторять это и себѣ, и ей. А не видать ее день
одинъ было для меня тяжело.
Подъ такими впечатлѣніями я написалъ „Женитьбу по
любви". Не знаю, какъ бы мнѣ какъ можно короче изло-
жить ея содержаніе?
Въ Москвѣ живетъ съ родной теткой своей, еще не очень
старой женщиной, молодой человѣкъ Андрей Кирѣевъ. У
— 73 —
него вмѣстѣ съ теткой есть небольшое состояніе, достаточ-
ное для независимой жизни. Ему 24 года.
Ему нравится молодая дѣвушка 22-хъ лѣтъ... (имени ея
не помню); она гораздо хитрѣе и осторожнѣе его. У этой
дѣвицы есть двоюродный братъ, лѣтъ 30, Буравцовъ, брю-
нетъ, красивый, служилъ и сражался на Кавказѣ, „съ крас-
ной ленточкой въ петлицѣ'. Для колеблющагося Кирѣева
онъ то риторъ и офицеръ а іа Марлинскій, то примѣръ
чести и мужества.
Для молодой дѣвушки онъ идеалъ мужчины: „с’езі ип
Ьопіше ёпег§ідие еі <1і8ііп§иё, диі а ѵи Іа тогі бе ргёз“,
и т. д.
У нея съ Буравцовымъ былъ небольшой романъ; но
Б—въ не захотѣлъ ни обольстить ее, ни жениться на ней.
Теперь ему хочется выдать милую и бѣдную кузину за Ки-
рѣева. У Кирѣева есть другъ—Яницкій, 26 лѣтъ, блѣдный,
красивый, съ тонкими чертами лица, богатый, независимый,
но онъ страдаетъ грудью и потому нѣсколько озлобленъ.
Онъ точно такъ же, какъ и мой небогатый студентъ-Мефи-
стофель, отъ скуки проливаетъ свой ядъ на раны безпокой-
наго Кирѣева.
. Кирѣевъ самъ не знаетъ, любитъ ли онъ, кузину Бурав-
цова, или нѣтъ. Яницкій тѣшится этимъ, увѣряя Кирѣева,
что онъ и вовсе будто бы неспособенъ любить...
Кирѣевъ раздирается отъ отчаянія:
Я' не люблю тебя, но, полюбивъ другую,
Я презиралъ бы горько самъ себя...
Тетка Кирѣева, которая его воспитала и обожаетъ его,
огорчена его страданіями; но не понимаетъ въ чемъ дѣло.
Кирѣевъ и тяготится теткою, и до боли жалѣетъ ее, дѣлая
ей, однако, всякія непріятности.
Наконецъ Кирѣевъ, чтобы доказать Яницкому, что онъ
моусеть что-нибудь сильное сдѣлать, рѣшается жениться. Въ
послѣднемъ дѣйствіи онъ. очень несчастливъ и мучаетъ вся-
чески и свою новобрачную, которая согласилась бы стать
«му доброй женой, и тетку, которую онъ подозрѣваетъ въ
непріятномъ чувствѣ къ женѣ. Поссорившись и съ той, и
— 74 —
съ другой, и почти прогнавши ихъ, онъ вызываетъ на дуэль
Яницкаго изъ одного мщенія и отчаянія. Но Яницкій, кото-
рый очень храбръ, имѣетъ моральное мужество отказаться
отъ такой дуэли, и это великодушіе врага окончательно уни-
чижаетъ несчастнаго Кирѣева.
Комедія эта была написана не для сцены, а для чтенія; она
вся основана на тонкомъ анализѣ болѣзненныхъ чувствъ. Въ
ней, я помню, было много лиризма, потому что она вырва-
лась у меня изъ жестоко настрадавшейся души!
Я вынужденъ здѣсь распространиться хоть сколько-ни-
будь о разницѣ, которая была между мной и моимъ ге-
роемъ.
Конечно, у меня, какъ и оказалось на дѣлѣ, при сход-
ныхъ обстоятельствахъ, было несравненно больше такта и
твердости; но измѣненія эти внеслись сами собой въ пьесу,
какъ только я измѣнилъ нѣкоторыя внѣшнія черты. Я былъ
гораздо бѣднѣе Кирѣева; я былъ боленъ,—онъ здоровъ;
онъ свободенъ, —я учился насильно медицинѣ; я былъ въ'
многолюдной и несогласной семьѣ,—онъ жилъ съ одной тет-
кой, которая смотрѣла ему въ глаза. Одного или двухъ изъ
тѣхъ условій, которыя меня тогда такъ несчастно опутывали,
было бы достаточно для горя и грустнаго лиризма, а у мёря.
ихъ было десять разомъ.
Отнявши у своего героя почти всѣ тѣ права на страда-
нія, которыми я такъ щедро былъ тогда снабженъ, я дол-
женъ былъ преувеличить его собственныя вины, чтобы путемъ
глубокаго презрѣнія, самоуничиженія причинить ему страда-
нія, той глубины, какая у меня самого являлась на половину
слѣдствіемъ внѣшнихъ обстоятельствъ. Сколько бы я тогда
(отчасти и со словъ другихъ) ни винилъ бы и ни казнилъ
себя презрѣніемъ, какой-то внутренній голосъ взывалъ во
мнѣ постоянно о пощадѣ; онъ говорилъ мнѣ, что условія
и другіе близкіе люди еще, пожалуй, хуже меня самого, у я
убѣдился позднѣе, что это было не совсѣмъ пристрастіе, а
въ значительной мѣрѣ правда; съ перемѣной даже и не
всѣхъ людей, а только обстоятельствъ,—и я сталъ дру-
гой.
— 75 —
Конечно, это я теперь такъ разбираю' свою юношескую
комедію, но тогда все это было мнѣ не такъ ясно. Я помню
только, что мнѣ вдругъ стало гораздо легче, когда я напи-
салъ два дѣйствія. Я не хотѣлъ прочесть рукописи ни род-
нымъ своимъ, ни той дѣвицѣ, чтобы она не узнала меня въ
Кирѣевѣ и не судила бы объ душѣ моей хуже, чѣмъ она
была въ самомъ дѣлѣ. Я прочелъ ее только двумъ товари-
щамъ: тому Мефистофелю-Георгіевскому, который отравился
и другому Ер—ву, который и теперь живъ и старѣетъ въ
своемъ Нижегородскомъ имѣніи. Съ этого „второго® я спи-
салъ внѣшность изящнаго Яницкаго;—онъ былъ еще мо-
ложе меня, побогаче; танцовалъ прекрасно, ѣздилъ хорошо
верхомъ; былъ иногда насмѣшливъ, но больше какъ свѣт-
скій человѣкъ, а не какъ демонъ какой-то придирчивой и
ненужной даже вовсе психологіи. Я составилъ Яницкаго изъ
своей тѣлесной болѣзненности, изъ ядовитости Г—р и изъ
милой и свѣтской внѣшности Ер—ва. Я презиралъ и жа-
лѣлъ Кирѣева. Яницкаго я любилъ и уважалъ.
Я пригласилъ ихъ обоихъ разъ послѣ обѣда и про-
челъ имъ оба дѣйствія не спѣша и съ глубокимъ
чувствомъ.
Г—ій очень любилъ и понималъ искусство. Онъ всталъ;
его румяное и полное лицо утратило обычное выраженіе
гордости и насмѣшки, оно стало радостнымъ; онъ обнялъ
меня и сказалъ: „Ну вотъ, Костя, что жъ ты жаловался?
Вотъ тебѣ и награда за страданія твои. Это настоящій та-
лантъ!® А Ер—въ судить тогда объ искусствѣ еще не брался
твердо (ему было 20 лѣтъ) и сказалъ мнѣ другое: „Знаешь,
какъ странно видѣть въ своемъ близкомъ знакомомъ вдругъ
такого даровитаго человѣка!... по правдѣ сказать, я и не
думалъ, что ты можешь такъ серьезно писать!' Какъ меня
все это ободрило и утѣшило—сказать не могу! Однако мнѣ
хотѣлось найти себѣ протекцію и поддержку въ литератур-
номъ мірѣ. Я не рѣшался вѣр(ить только себѣ и этимъ мо-
лодымъ пріятелямъ. Плохую же вещь я печатать не желалъ.
Я ненавидѣлъ посредственность въ искусствѣ.
Я сталъ думать, къ кому пойти?—Я встрѣчалъ Хомякова
— 76 —
и Погодина, но они оба тогда мнѣ вовсе не нравились
лично. Сочиненіямъ ихъ я также не находилъ въ душѣ моей
въ это время ни малѣйшаго отголоска. Изъ незнакомыхъ
мнѣ авторовъ я „за глаза" больше всѣхъ любилъ Тургенева.
Но онъ былъ за границей. Я собирался идти то къ гр. Рос-
топчиной, то къ Евг. Туръ. Но первую, судя по ея соб-
ственнымъ- стихамъ, я не считалъ хорошимъ критикомъ, а
ко второй, не помню почему, все колебался идти.
Мой Г—ій совѣтовалъ тоже найти покровителя, но при-
бавлялъ: Ты смотри однако—всѣмъ этимъ извѣстностямъ
не слишкомъ ужъ вѣрь. Они тоже ошибаться могутъ. Не
вѣрь имъ во всемъ. Вѣрь себѣ больше, — своему чувству;
у тебя талантъ можетъ выработаться большой. Скажутъ
тебѣ — это дурно, это хорошо; а ты не слишкомъ вѣрь.
Вотъ хоть бы этотъ Тургеневъ,—самъ вѣдь онъ талантъ не
первоклассный: описанія его ужъ становятся скучны; у ге-
ніальнаго писателя картица, замѣть, никогда не похожа
вполнѣ на жизнь; она или лучше, или хуже жизни. У Го-
голя она преднамѣренно хуже; а у Тургенева эти „Записки
охотника" такъ мелочны! Они производятъ точь въ точь то
впечатлѣніе, какъ сама жизнь. Не поддавайся поэтому
вполнѣ никому и иди своей дорогой. Ты можешь много
сдѣлать.
Мнѣ было, конечно, лестно все это слышать отъ Г—го;
но я тогда не въ силахъ былъ понять всю оригинальность
критики этого геніальнаго юноши. Только лѣтъ тридцати
слишкомъ я доросъ до него и сталъ понимать, что передъ су-
домъ строгаго искусства—Тургеневъ не совсѣмъ то, чѣмъ
можно быть и чѣмъ его провозгласили. Особенно эти про-
славленныя „Записки охотника".
Но въ то время эти нападки Г—го на Тургенева не по-
слѣдняго унижали въ моихъ глазахъ, а заставляли меня лишь
сомнѣваться въ правотѣ перваго. „Если онъ не цѣнитъ
Тургенева (думалъ я), то могу ли я самъ полагаться на его
сужденія и его похвалы?"
Каково было мое удивленіе, когда черезъ нѣсколько
лѣтъ два человѣка, болѣе насъ обоихъ опытные и гораздо
— 77 -
болѣе начитанные, сказали мнѣ о Тургеневѣ почти то же
самое; но я даже и этимъ людямъ не вѣрилъ вполнѣ, а
повѣрилъ только своему собственному чувству гораздо
позднѣе, лѣтъ черезъ семь и болѣе! Одинъ изъ этихъ стро-
гихъ критиковъ былъ М. Н. Катковъ, въ то время человѣкъ
еще никому почти неизвѣстный, удаленный отъ должности
профессора философіи, скромный редакторъ весьма тогда
скромныхъ „Московскихъ Вѣдомостей". Другого я не на-
зову, потому что онъ живъ и я не знаю, желаетъ ли онъ,
чтобы я назвалъ его.
Итакъ, я все не рѣшался, къ кому мнѣ идти за совѣ-
томъ и помощью.
Разъ вечеромъ, я пришелъ къ роднымъ моимъ, Охот-
никовымъ, на Пречистенкѣ и сѣлъ у круглаго стола подъ
лампой, бесѣдуя съ одной дѣвицей. На столѣ лежала
газета. Я газетъ не любилъ и не читалъ; но на этотъ разъ
случилось иначе. Я говорилъ съ молодой дѣвушкой о моихъ
затрудненіяхъ, говорилъ о Тургеневѣ и случайно раскрылъ
газету. Вдругъ вижу объявленіе: „Николай Сергѣевичъ и
Иванъ Сергѣевичъ Тургеневы вызываютъ должниковъ и
заимодавцевъ скончавшейся матери своей такой-то; домъ Ло-
маковской, на Остоженкѣ*. Это было почти напротивъ моей
квартиры. Я показалъ ш-11е 8орЬіе газету, и мы оба уди-
вились. Я ушелъ домой и на другой день утромъ часовъ
въ 9 съ стѣсненнымъ сердцемъ понесъ свою рукопись
Тургеневу.
Человѣкъ пошелъ доложить. Тургеневъ жилъ на антре-
соляхъ. Какъ я ни былъ занятъ своимъ дѣломъ, но объек-
тивность, какъ и всегда, не покидала меня и тутъ. Я не
зналъ ни наружности, ни состоянія Тургенева и ужасно
боялся встрѣтить человѣка не годнаго въ герои, некрасиваго,
скромнаго, небогатаго, однимъ словомъ жалкцго труженика,
которыхъ видъ и тогда уже прибавлялъ яду въ мои внут-
реннія язвы. Терпѣть не могъ я смолоду безцвѣтности,
скуки и буржуазнаго плебейства, хотя и считалъ себя край-
нимъ демократомъ.’ Герои Тургенева были все такіе скром-
ные и жалкіе. Ни Рудина, ни Лаврецкаго онъ еще не
— 78 —
произвелъ въ то время. Однако меня скоро позвали, и я
былъ пріятно пораженъ. Тургеневъ любезно всталъ мнѣ
навстрѣчу и, подавая руку, спросилъ, что мнѣ угодно?
Росту онъ былъ почти огромнаго, широкоплечій; глаза
глубокіе, задумчивые, темносѣрые; волосы были у него тогда
темные, густые, какъ помнится нѣсколько курчавые, съ не-
большой просѣдью; улыбка обворожительная, профиль не-
много грубъ и рѣзокъ, но рѣзокъ барски и прекрасно. Руки
какъ слѣдуетъ красивыя, „<іез шаіпз 5оі§пёез“, большія, муж-
скія руки. Ему было тогда съ небольшимъ 30-ть лѣтъ.
Одѣтъ на немъ былъ темно-малиновый шелковый шлафрокъ
и бѣлье прекрасное. Если бы онъ и дурно меня принялъ, то
я бы за такую внѣшность полюбилъ бы его. Я ужасно былъ
радъ, что онъ гораздо героичнѣе своихъ героевъ. Ни слова
почти не говоря, я сѣлъ противъ него въ большое кресло и
началъ читать ему свое сочиненіе. Онъ закрылся руками
и прослушалъ около четверти часа; но потомъ прервалъ
меня и сказалъ, чтобы я оставилъ ему рукопись, что онъ
прочтетъ ее лучше самъ и обдумаетъ. Назначилъ мнѣ на
другой день зайти утромъ, сдѣлалъ мнѣ еще нѣсколько
вопросовъ объ университетѣ, о томъ, давно ли я учусь,
давно ли пишу и т. д.
На другой день я зашелъ, нб мнѣ сказали, что онъ очень
боленъ сердцебіеніемъ и что у него былъ самъ Иноземцовъ.
Черезъ день ему стало лучше; онъ меня принялъ и мы долго
бесѣдовали.
Можетъ быть здѣсь кстати будетъ упомянуть и объ его
впечатлѣніяхъ; мнѣ объ нихъ, смѣясь, разсказывали позд-
нѣе общіе знакомые.
— «Сижу я по-утру дома (говорилъ имъ Тургеневъ).
Наканунѣ ко мнѣ приносилъ свою драму незнакомый армей-
скій офицеръ., Отъ бумаги ужасно пахло Жуковымъ. Тамъ
была какая-то графиня и обольститель, и такой благородный
одинъ офицеръ, вѣрно это себя описывалъ авторъ... Вещь
никуда не годная. Я второй разъ уже не принялъ его и
выслалъ ему внизъ записку,» что драма, ‘ по моему мнѣнію,
не можетъ быть напечатана. Онъ при человѣкѣ моемъ
— 79 —
ужасно разсердился, разорвалъ мою записку и ушелъ.
Только что онъ ушелъ, докладываютъ—студентъ. Входить
очень молодой человѣкъ, бѣлокурый, въ вицъ-мундирѣ, съ
треугольной шляпой и съ рукописью. Говоритъ, что его,
фамилія Леонтьевъ, жметъ мнѣ руку, извиняется, что у него
нѣтъ шпаги, потому что отдалъ чинить въ ней что-то, и
потомъ ни слова больше не говоря, садится и читаетъ. Чи-
талъ онъ не слишкомъ хорошо и поэтому я предпочелъ
самъ посмотрѣть рукопись. И тотчасъ же увидалъ, что это
совсѣмъ не то, что у офицера"... Въ глаза Тургеневъ гово-
рилъ мнѣ также много ободрительнаго и лестнаго.
— Ваша комедія произведеніе болѣзненное, но очень хо-
рошее; особенно для вашего возраста это очень много. Видно,
что вы не подражаете ничему, а пишете прямо отъ себя.
Ваша тетка, напримѣръ, не похожа на моихъ тетокъ или на
тетокъ Гончарова. Искренности также много. Вашъ герой—
больной ребенокъ, но поэтому онъ и можетъ возбудить уча-
стіе. Она у васъ не совсѣмъ кончена; кончите ее, и я съ
радостью ее напечатаю. На счетъ цѣны я постараюсь выхло-
потать вамъ сразу 75 рублей. Такъ устроился Писемскій; я
и Григоровичъ получаемъ только 50 рублей за листъ; за эту
цѣну (за 50 руб.) я вамъ ручаюсь.—Онъ спрашивалъ, нѣтъ
ли у меня еще чего-нибудь начатаго и просилъ принести.
Я принесъ ему двѣ-три первыя главы романа, который я
началъ почти въ одно и то же время съ комедіей. Названіе
романа было: „Булавинскій заводъ". Недалеко отъ Калуги
былъ сахарный заводъ Унковскаго, котораго окрестности
мнѣ очень нравились. Это-то мѣсто я ^ыбралъ для своего
романа. Огромный сосновый боръ; „сѣрозеленые" холмы и
по нимъ „сбѣгаютъ кудрявые дубки и березы". Заводъ въ
сторонѣ, а на одномъ холмѣ созданный моимъ воображе-
ніемъ просторный и теплый, новый деревянный домикъ;
„свѣжія бревна, необшитыя тесомъ"; зелень вокругъ, а зи-
мой „морознымъ вечеромъ—красныя сторы на освѣщенныхъ
окнахъ". Въ этомъ миломъ домикѣ на веселой опушкѣ дре-
мучаго бора, въ здоровомъ воздухѣ, я помѣстилъ своего
героя - -доктора Руднева. Руднева и Кирѣева я создавалъ въ
— 80 —
одно и то же время. И тотъ и другой былъ я, и ни тотъ, ни
другой не былъ мною. Если Кирѣевъ былъ богаче меня,,
былъ независимѣе и лучше моего поставленъ въ Москов-
скомъ обществѣ, — Рудневъ за то былъ еще бѣднѣе, ойъ
нуждался въ хлѣбѣ; онъ былъ сирота; у него не было какъ
у меня прекраснаго материнскаго прибѣжища,—родного имѣ-
нія, красиваго, тѣнистаго нашего Кудинова! Кирѣевъ былъ
здоровъ. Рудневъ былъ боленъ грудью, какъ я. Рудневъ
былъ докторъ, какъ я.
Все свое малодушное, все свое слабое я придалъ Кирѣеву;
все солидное, почтенное, серьезное, что во мнѣ было, я вру-
чилъ Рудневу. Я отдалъ Рудневу всегдашнюю серьезность и
честность моей мысли, мою выдержку въ занятіяхъ (даже и
въ медицинскихъ, которыхъ я не любилъ), мою жажду знанія,
мое §гйЬеІп и осыпалъ его за то внѣшними невзгодами, какъ
осыпанъ былъ ими я самъ.
Сверхъ того въ Кирѣевѣ была моя дворянская, „свѣт-
ская”, такъ сказать, сторона; въ Рудневѣ—моя труженическая.
Я сдѣлалъ Руднева любящимъ медицину, какъ полюбилъ бы
вѣроятно ее и я, если бы мечты о службѣ искусству не
охлаждали бы меня къ ней.
Я услалъ Руднева изъ столицы въ лѣсъ управлять заво-
домъ и имѣніемъ богатаго молодого помѣщика Булавина и
лѣчить его крестьянъ, ибо я и самъ мечталъ тогда много
объ этомъ. Я хотѣлъ быть одинъ, хотѣлъ быть подальше отъ
родныхъ, хотѣлъ быть „въ лѣсу", здоровъ, дѣятеленъ, поле-
зенъ бѣднымъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ независимъ. Еще я хотѣлъ
одного... Я хотѣлъ имѣть молодую, очень молодую возлю-
бленную, простую, кроткую, послушную, которая бы не тре-
бовала отъ меня все высокаго и высокаго, какъ требовали
дѣвицы нашего круга, а только добраго и добраго...
По мѣрѣ того, какъ я писалъ и переживалъ это, еще
недоступное студенту, будущее почти независимаго, сель-
скаго врача, душа моя все веселѣла и смягчалась, и требо-
вала новаго и новаго! Захотѣлось мнѣ съѣздить въ Петер-
бургъ, и вотъ Булавинъ выписалъ Руднева въ столицу на
два мѣсяца (не болѣе)!.. На радостяхъ, что я такой дѣль-
— 81 —
ный докторъ и что я „въ лѣсу*, и что грудь прошла, и что
у Паши волосы, какъ ленъ, и платье зимнее изъ сѣрой ма-«
теріи съ бѣлыми полосками и синій бантикъ,—на этихъ ра-
достяхъ захотѣлъ я еще добра и добра... Кого бы пожалѣть?..
Кого еще полюбить?.. Я придумалъ для Руднева сироту
младшаго брата, юношу молодца и красавца, котораго онъ
взялъ съ собою изъ Москвы въ свой „лѣсъ*.
Потомъ явился еще машинистъ, молодой французъ Огюстъ,
воспитанный въ Россіи, знакомый давно съ русской жизнью,
ловкій, Ьоп епіапі... Вотъ начало романа... А дальше я не
зналъ и самъ, что будетъ! Но писать эти три-четыре главы,
было для меня тогда блаженствомъ!
Тургеневъ прочелъ ихъ и нашелъ, что они еще лучше
„Женитьбы*.
— У васъ большой талантъ, сказалъ онъ; Рудневъ дру-
гое лицо; это уже не больной ребенокъ, какъ Кирѣевъ, а
человѣкъ физически болѣзненный, но сильный мыслью и
духомъ; онъ преданъ наукѣ. Это лицо вовсе новое. Описанія
ваши очень милы. Эти сѣро-зеленые холмы, напримѣръ. Это
правда: въ такихъ мѣстахъ много сѣраго моху. Этотъ за-
водъ, мальчикъ-братъ—все это очень кстати. Не портите
только вашего таланта какимъ-то юмористическимъ любез-
ничаньемъ съ читателемъ..., Къ чему это вы говорите
вдругъ по поводу копоти: „И заборъ, не ускользнувшій отъ
проказъ заводской трубы“. Вы видѣли это, можетъ быть, у
кого-нибудь другого. Но помните, что эти выходки и у са-
мого Диккенса вовсе не хороши. Не острите, бросьте это;
у васъ можетъ выработаться спокойное, свѣтлое, или груст-
ное міросозерцаніе, но этого рода ложную юмористику «вы
оставьте. Это не вашъ удѣлъ! Кончайте вашу комедію и
вашъ романъ, и я ихъ напечатаю въ Петербургѣ'. Не то-
ропитесь; не портите вашего таланта и не давайте, безъ
моего совѣта, редакторамъ эксплоатировать себя; они рады
заставить васъ писать фельетоны и т. п. дрянь.
Эти первыя свиданія мои съ Тургеневымъ приходились
весной 51-го года, черезъ нѣсколько дней онъ уѣхалъ въ
Орловскую губернію на лѣто, а я къ матери, въ Калужскую.
Леонтьевъ, т. IX &
— 82
Лѣтомъ я не спѣша отдѣлалъ мою комедію совсѣмъ м
послалъ ее Тургеневу. Конецъ вышелъ еще лучше начала.
Созданіе Руднева, похвалы Тургенева, нескрываемое удивле-
ніе многихъ близкихъ людей, когда я разсказывалъ имъ о
моихъ разговорахъ съ этимъ писателемъ, хотя тогда еще и
не прославленнымъ, но все-таки уже достаточно извѣстнымъ,—
все это возвысило меня въ моихъ собственныхъ глазахъ и
отдалило меня отъ глубоко униженнаго Кирѣева... Память о
немъ, объ его ошибкахъ и недавнихъ страданіяхъ была еще
настолько свѣжа, что теплота въ выраженіи чувствъ сохра-
нилась, а мое отъ него постепенное отчужденіе помогло мнѣ
лишь больше уяснить себѣ всѣ образы и всѣ душевныя дви-
женія дѣйствующихъ лицъ.
Вмѣстѣ съ комедіей я послалъ Тургеневу еще одинъ
отрывокъ стихотворный,—начало небольшой поэмы, писан-
ной плохими гекзаметрами. И эти стихи я сочинилъ все въ
ту же зиму, въ которую началъ и „Женитьбу по любви “ и
„Булавинскій заводъ". Несмотря на самыя неблагопріятныя
и даже мрачныя условія со стороны здоровья, семейныхъ от-
ношеній и т. д. (обо всемъ этомъ я говорилъ уже) въ эту
ужасную зиму изъ души моей какимъ-то неудержимымъ клю-
чомъ и почти вдругъ стало бить литературное вдохновеніе!
Я до сихъ поръ даже и понять не могу, когда я успѣлъ все
это вообразить, обдумать и написать! Тѣмъ болѣе мнѣ это
кажется страннымъ, что на лекціи я все-таки довольно ак-
куратно ходилъ; въ первый разъ послѣ долгаго отвращенія
и тяжкой борьбы сталъ „препарировать" въ анатомическомъ
театрѣ мускулы и жилы на отрѣзанныхъ мертвыхъ рукахъ
и .ногахъ; дѣлалъ физіологическіе опыты подъ руководствомъ •
строгаго профессора Глѣбова, и заслужилъ даже его одобре-
ніе за представленный ему отчетъ о родѣ страданій и объ
образѣ смерти одного несчастнаго голубя, которому самъ
Глѣбовъ насквозь проткнулъ булавкой полушарія большаго
мозга. Мнѣ дали этого голубя на домъ для наблюденій надъ
припадками, которые должны были послѣдовать 'за такимъ
важнымъ поврежденіемъ. Мнѣ помнится, что голубь прожилъ
съ булавкой въ большомъ мозгу—дня три въ спокойномъ,
— 83 —
хотя и отупѣломъ состояніи, но на четвертую ночь сталъ
такъ громко биться и трепетать крыльями, что я проснулся
и присутствовалъ при его кончинѣ. Помню, что, умирая, онъ
все вертѣлся въ одну сторону; не знаю, какъ теперь учатъ,
а тогда (если мнѣ не измѣнила вполнѣ „медицинская** па-
мять) насъ учили, что этого рода неправильное движеніе
случается при пораженіи мозжечка съ одной стороны. Ут-
ромъ я вскрылъ осторожно маленькій черепъ мученика
науки, нашелъ, что мозжечекъ дѣйствительно былъ пораженъ,
и написалъ свой отчетъ. Я упоминаю здѣсь объ этомъ
случаѣ лишь потому, что, повторяю, самъ не могу постичь,
какъ и когда я успѣлъ въ эту зиму столько настрадаться
за себя и даже за другихъ, столько прочесть, столько пере-
думать и перечувствовать новаго; столько написать и вмѣстѣ
съ тѣмъ удовлетворительно приготовиться къ экзамену! Въ
первый разъ я тогда сталъ рѣзать самъ трупы; въ первый
разъ коснулся руками холоднаго и гніющаго человѣческаго
тѣла; въ первый разъ узналъ, что такое глубина и жесто-
кость молодого отчаянія (оно нестерпимо, хотя и скоро про-
ходить); въ первый разъ дѣлалъ физіологическіе опыты надъ
живыми существами; въ первый разъ написалъ и эти, хоть
сколько-нибудь да сносные, стихи.
Тургеневъ тотчасъ же по полученіи моихъ рукописей
отвѣчалъ мнѣ длиннымъ и самымъ любезнымъ письмомъ.
Это первое его письмо покажется, вѣроятно, многимъ чита-
телямъ довольно скучнымъ, ибо онъ очень внимательно и по-
дробно занимается въ немъ стихосложеніемъ и метрической,
такъ сказать, критикой моихъ гекзаметровъ; я нахожу, од-
нако, необходимымъ помѣстить его здѣсь, не только потому,
что оно первое, но еще и потому, что оно дѣлаетъ большую
честь его доброму сердцу и его литературной добросовѣст-
ности. Пусть оно само говоритъ за себя; кому надоѣстъ
разборъ неправильныхъ стиховъ, тотъ все это пропуститъ,
пробѣжавъ лишь глазами.
5*
— 84 —
»
С. Спасское.
12 Іюня 1851 г.
Милостивый Государь
Константинъ Николаевичъ.
Я получилъ ваше письмо и посылку вчера и, видите, не
замедлилъ отвѣтомъ. Вы не почли нужнымъ, какъ вы гово-
рите, „разсыпаться въ изъявленіяхъ благодарности"—я, съ
своей стороны, избавлю и васъ отъ увѣреній въ искреннемъ
моемъ участіи къ вашему таланту; лучшимъ доказатель-
ствомъ этого участія послужитъ подробность и добросовѣст-
ность моихъ замѣтокъ.
Начнемъ съ вашихъ гекзаметровъ. Прилагаю ихъ къ этому
письму вмѣстѣ съ таблицей всѣхъ чисто-метрическихъ оши-
бокъ, найденныхъ мною въ вашихъ стихахъ. Вы извините
за откровенность: вы до сихъ поръ не имѣли точнаго поня-
тія о гекзаметрѣ. Но это не должно васъ опечалить; вы вла-
дѣете языкомъ, выраженія ваши живы и счастливы—овла-
дѣть размѣромъ вамъ будетъ очень легко. Позвольте сооб-
щить вамъ нѣсколько замѣчаній о гекзаметрѣ, которыя, я
надѣюсь, не будутъ вамъ безполезны, и не взыщите за на-
ставническій тонъ.
Гекзаметръ, состоитъ изъ шести стопъ, пяти трехслож-
ныхъ, въ которыхъ первый слогъ долгій, а вторые два ко-
роткихъ, и одной окончательной, усѣченной стопы, состоя-
щей изъ одного долгаго и одного короткаго слога. Вотъ его-
форма:
1 2 3
------ V V ----------- V ѵі -------- V V
Жилъ былъ са дов никъ о \динъ въ о пу
4 5
--- V о -------- ѵ О
сшаломъ и грустномъ и
6
— ’ і/
чтеньи
Эта форма представляетъ полный гекзаметръ. Греки, из*
обрѣвшіе этотъ размѣръ, замѣняли часто въ одной, иногда
въ двухъ, иногда во всѣхъ стопахъ, исключая пятой, кото-
рая всегда оставалась полной, и послѣдней, шестой, усѣченной^
которая тоже никогда не измѣнялась >—замѣняли, говорю, ко-
— 85 —
роткіе два слога однимъ длиннымъ *), что придавало боль-
шое разнообразіе и гибкость этому размѣру. Повторяю, пя-
тая стопа и послѣдняя никогда не измѣнялись; онѣ-то при-
даютъ гекзаметру его характеръ, и потому оканчивать стихъ
мужскою риѳмой, слогомъ съ удареніемъ, какъ вы это
дѣлали, наприм., въ полустишьи: Яковъ садовникъ хра-
нила,—совершенно противно всѣмъ правиламъ и превра-
щаетъ гекзаметръ въ пентаметръ.
Далѣе, новѣйшимъ народамъ, перенявшимъ гекзаметры
у Грековъ, предстояло большое затрудненіе. Не имѣя, какъ
Греки количественно-долгихъ и короткихъ слоговъ, независимо
отъ удареній, имѣя только ударенія, они, по-настоящему, могли
ввести у себя только полный гекзаметръ, замѣнивъ первый,
долгій слогъ каждой стопы слогомъ съ удареніемъ:
і і і । і і
—— ѵѵ — ѵѵ — ѵѵ — ѵѵ — ѵѵ — ѵ
Но, чувствуя однообразіе этой формы, нѣмцы первые
рѣшились, по мѣрѣ возможности, замѣнять два короткіе слога
однимъ долгимъ, или, говоря точнѣе, слогомъ съ удареніемъ,
т. е. вмѣсто ставить Они это сдѣлали не со-
ображаясь съ какими-нибудь произвольными, придуманными
законами, не идущими къ ихъ языку (извѣстно, что у грековъ
постоянные законы опредѣляютъ долготу сл'ога), но съ ухомъ,
съ мѣрой и духомъ, можно сказать, съ музыкой языка. Глав-
ная задача состояла въ томъ, чтобы читатель, не затрудняясь,
тотчасъ прочелъ измѣненный гекзаметръ такъ, какимъ его
сочинилъ поэтъ, и эта задача была достигнута, эта попытка
въ рукахъ талантливыхъ людей удалась; но надо имѣть та-
лантъ и ухо, чтобы чувствовать, гдѣ именно возможно нару-
шить однообразіе полнаго гекзаметра введеніемъ длиннаго?
♦) Напр., у нихъ безпрестанно встрѣчаются такіе гекзаметры:
1 2 3 4 5
—— — ѴѴ **** ѵѵ — ѵѵ — V
или: — ѵѵ — — ѴѴ і і —> ѵѵ — V
или: — —~ — ѵѵ " 11 — ѵѵ — ѵ
или: * — ѵѵ — ѵѵ — Ѵѵ — V
или даже: — ІИ — ѴѴ — ѵ И Т. Д.
— 86 —
слога, вмѣсто двухъ короткихъ. Вы сами въ
мѣстахъ очень удачно это сдѣлали. Не одинъ
пнется, какъ прочесть слѣдующій вашъ стихъ:
нѣкоторыхъ
читатель за-
V
Только иібыло, что
пять;
V
од на надъіп^удомъ въ деіревнѣ *),
двѣ
стопы среди, 3-я и 4-я,
въ которомъ у васъ
изъ двухъ долгихъ слоговъ,—или этотъ стихъ:
3
— V
тливыхъ
состоятъ.
V о
Жизнью ки пящихъ, счас
у — —
И СИЛЬНЫХЪ,
въ которомъ у васъ 4-я стопа
Воейковъ въ слѣдующемъ гекзаметрѣ:
2
доски по
Здѣсь сквозь
5
— ѵ ѵ
злою на
— V
смѣшкой
состоитъ изъ долгихъ.
ла визж
5
V
итъ, зацѣ пляясь
о
зу
V
бами,.
ѵ ѵ
V У
3
У
V
V У
Гнѣдичъ въ переводѣ Иліады часто весьма удачно измѣняли
полную форму. Очень жаль, что Жуковскій не понадѣялся
на свое умѣнье владѣть стихомъ и всю Одиссею перевелъ
полными гекзаметрами, что производить утомительное одно-
образіе и стукотню. Конечно, оно легче, удобнѣе и, поло-
жимъ, даже правильнѣе, но, повторяю, лучше тогда совсѣмъ
бросить этотъ размѣръ. Только, разумѣется, надобно умѣючи
вводить долгіе слоги (правильнѣе, слоги съ удареніемъ, по-
тому что количественно-долгихъ слоговъ въ новѣйшихъ язы-
кахъ нѣтъ, но мы для краткости будемъ ихъ называть дол-
гими). Правила, какъ это дѣлать, предписать невозможно, но
нѣкоторые намеки могутъ быть даны:
. а) Никогда не должно превращать въ долгій слогъ незна-
чительную частицу или незначительный слогъ въ словѣ, на
которыхъ неестественно остановиться, какъ вы это сдѣлали
въ 55-мъ стихѣ:
*) Полный гекзаметръ былъ бы слѣдующій:
— V у — ѵ V —• у ѵ — V у — V у — у*
Только и было, что тридцать; одна надъ рѣкою въ деревнѣ.
— 87 —
— ѵ V — V V — V V-----------------— V V — V
Думать должно, что заглохъ онъ отъ неухода и пищи,
что ужасно деретъ слухъ.
Ь) Также надобно наблюдать, чтобы первый, долгій слогъ
стопы, слѣдующей за стопой, превращенной въ долгую (-------),
былъ не частица или незначительный слогъ, какъ, напр.,
у васъ въ 60-мъ стихѣ:
•— ц ѵ — V у — — — ѴѴ —V V — V
Темную кровлю казалъ, какъ бы наблюдая тихонько,
гдѣ послѣ продолженной стопы — залъ какъ — читатель
принужденъ сдѣлать удареніе на бы, что неестественно.
с) Должно стараться, чтобы продолженный слогъ—слогъ,
представляющій собою два короткихъ слога, имѣлъ либо
значеніе въ стихѣ, какъ напр. (см. выше),
— V V — V V —
Только и было* что пять и т. д.
либо, чтобы за нимъ слѣдовалъ знакъ препинанія, что позво-
ляетъ голосу остановиться, какъ напр.:
— О V — V ѵ — V У------------— V V — V
Ягодъ багровыхъ пучки выставляла. Ландышей скромныхъ
Но, повторяю, правила для употребленія этой вольности
должны находиться въ ухѣ поэта, и если вы на свое ухо не
надѣетесь, пишите, такъ и быть, исключительно полными
гекзаметрами. Но гдѣ больше труда—больше и чести ♦).
Что же касается собственно-поэтическаго достоинства
отрывка, то онъ свѣжъ и картиненъ. Не могу, однако, не
замѣтить, что „младые прогрессисты" въ 90-мъ стихѣ не-
пріятно поражаютъ слухъ и что не худо бы вамъ отвыкнуть
отъ такихъ оборотовъ, какъ напр., „кленъ-то не шибко
здѣсь росъ по себѣ“, что я, помнится, называлъ вамъ лю-
безничаньемъ и что вовсе не идетъ къ вашему ясному и спо-
койному поэтическому взгляду. Еще замѣчу вамъ, что реве- •
немъ, точно, пахнетъ тополь, только не серебристый. Но
мнѣ весьма было бы пріятно знать, что вы продолжаете вашу
поэму, соображаясь съ метрическими правилами, а метриче-
*) Въ подлинникѣ слѣдуютъ подробныя указанія на метрическія ошибки
въ произведеніи.
— 88 — .
скія правила соблюдать* такъ легко, что, право, не стоитъ
нарушеніемъ ихъ вредить впечатлѣнію читателя.
Я такъ подробно распространился о вашихъ гекзаметрахъ,
что не имѣю болѣе времени говорить какъ бы слѣдовало о
вашей комедіи. Я третье дѣйствіе прочелъ со вниманіемъ;
оно не перемѣнило моего прежняго мнѣнія: это сюжетъ, него-
ворю не сценическій, но анти-драматическій; интересъ въ немъ
даже не психологическій, а патологическій. Но со всѣмъ тѣмъ
это вещь замѣчательная и оригинальная. Я исполню всѣ
ваши порученія—пошлю вашу комедію къ Краевскому съ
письмомъ къ Дудышкину, критику О. 3.; но я объ этомъ
еще поговорю съ вами въ другомъ письмѣ, въ которомъ я
выскажу вамъ все свое мнѣніе о вашемъ произведеніи. Я
надѣюсь, что въ августѣ мѣсяцѣ вы непремѣнно будете
имѣть деньги.
Пока будьте здоровы, работайте. Смѣю думать, что вы
теперь не сомнѣваетесь въ желаніи моемъ быть по мѣрѣ
силъ полезнымъ вамъ и вашему таланту; надѣюсь, что со
временемъ къ чувству литературной симпатіи прибавится
другое, болѣе теплое—-личное расположеніе. Желаю вамъ
всего хорошаго.
Вашъ покорный слуга Иванъ Тургеневъ,
Таково было это первое письмо Ивана Сергѣевича. Могло
ли оно не ободрить двадцатилѣтняго мальчика?
Сила его дѣйствія удваивалась, помню, еще и безкорыст-
ной радостью тому, что самъ Тургеневъ такъ красивъ, такъ
ростомъ великъ и плечистъ, такой „баринъ"! Мнѣ было
пріятно быть обязаннымъ человѣку, который мнѣ такъ
нравился. Я радовался даже тому, что онъ богатъ.’
Все некрасивое, жалкое, бѣдное, болѣзненное съ виду
*ужасно подавляло меня тогда, не оттого, чтобы я былъ сухъ
или несострадателенъ, а напротивъ потому, что я при пер-
вомъ переходѣ моемъ изъ отрочества въ юношеское совер-
шеннолѣтіе,* принималъ все слишкомъ близко къ сердцу и
въ иныя минуты ужъ было мнѣ и не подъ силу всѣхъ и все
жалѣть, начиная съ самого себя и кончая какимъ-нибудь без-
— 89 —
4
защитнымъ щенкомъ, надъ которымъ профессора наши Сев-
рукъ и Глѣбовъ дѣлали такіе жестокіе опыты!
Еще бѣдное, истерзанное сердце мое не окрѣпло, не воз-
мужало, не притерпѣлось, и мнѣ было такъ пріятно порадо-
ваться хоть на чужую силу, на чужую красоту или на богат-
ство, доставшееся хоть не въ мои, но въ хорошія руки, въ
руки человѣка, по моему мнѣнію, достойнаго всякаго сча-
стія.
Я помню это лѣто (51-го года) въ нашемъ калужскомъ
имѣніи. Карамзинъ сказалъ про свою первую молодость:
„Я помню восторги, но не помню счастія". Мнѣ захотѣлось,
говоря объ этомъ лѣтѣ въ родной деревнѣ, привести эти
слова Карамзина, только немного измѣняя порядокъ ихъ:
„Конечно,—я не помню счастія, но помню восторги!* Да, я
ихъ помню, и обязанъ я былъ ими больше всего Турге-
неву.
Я помню одну лѣтнюю ночь... должно быть въ іюлѣ мѣ-
сяцѣ. Я долго не могъ заснуть отъ необычайнаго возбу-
жденія мыслей и какихъ-то неясныхъ, но восхитительныхъ
чувствъ. Открытое на всю ночь окно моей комнаты выхо-
дило въ садъ. Сквозь марлевую заставку при сильномъ лун-
номъ свѣтѣ я видѣлъ, хотя и смутно, большія липы нашей
огромной густой аллеи; видѣлъ яблони и груши, знакомыя
съ дѣтства; съ полей созрѣвающей за садомъ ржи раздавался
посреди безлюдья громкій крикъ коростелей... Мало ли
сколько разъ я слыхалъ этотъ крикъ и прежде, и послѣ, но
ни разу ни прежде, ни послѣ, этотъ знакомый крикъ не дѣй-
ствовалъ на меня такъ сильно, такъ поразительно, торже-
ственно и странно!
Конечно, не одно это милое и столь ободрительное письмо
было причиной моего пріятнаго душевнаго возбужденія въ
это достопамятное для меня лѣто... Были и другія обстоятель-
ства благопріятныя для хорошаго настроенія моего духа.
Особенно—два. Одно изъ нихъ, для меня очень важное, было
прямо связано съ мыслями о Тургеневѣ,—вытекало и^ъ
знакомства съ нимъ; а другое было совсѣмъ случай-
ное, но тоже въ моихъ глазахъ весьма существенное. Впро-
— 90 —
чемъ, я помню, что при тогдашнихъ размышленіяхъ моихъ
и объ этомъ второмъ, случайномъ обстоятельствѣ, хотя на
мгновеніе, но все-таки являлся передо мной съ безмолвнымъ
благословеніемъ призракъ моего поэтическаго Орловскаго
помѣщика. Если бы я на этотъ разъ (только на одинъ этотъ
разъ!)—былъ бы французомъ или былъ бы увѣренъ, что могу
правильно писать по-французски, то я выразился бы между
прочимъ такъ:... „Гіта^е пбЫе еі §і§апіездие бе топ
§ёпёгеих ргоіесіеиг!—или вообще въ этомъ родѣ—вмѣсто
этихъ простыхъ словъ „призракъ®... Но у насъ не полагается
такъ писать. У насъ вѣдь прежде всего надо упомянуть о
томъ, какъ кто-нибудь „сопѣлъ, глаза протирая, плевался,
сюсюкалъ, хихикалъ® и т. д...
Первое благопріятное для моего настроенія обстоятель-
ство, вытекавшее отчасти, какъ я сказалъ, изъ этого сча-
стливаго знакомства съ Тургеневымъ, было то, что я именно
въ это время задумалъ впервые и рѣшилъ прервать, нако-
нецъ, всѣ сношенія съ Алексѣемъ Георгіевскимъ. Рѣшеніе это,
не безъ долгихъ думъ и не безъ борьбы, созрѣло и окрѣпло
въ душѣ моей за это лѣто такъ сильно, что я тотчасъ же,
по возвращеніи моемъ осенью въ Москву, привелъ его въ
исполненіе, и гораздо легче и смѣлѣе, чѣмъ самъ отъ себя
ожидалъ.
Г—ій становился все несноснѣе, придирчивѣе, несправед-
ливѣе и неделикатнѣе; и замѣчу, только съ тѣми изъ сверст-
никовъ, съ которыми онъ былъ близокъ, въ привязанности
которыхъ онъ былъ увѣренъ. Съ остальными людьми онъ
былъ остороженъ, вѣжливъ и даже иногда любезенъ. Для
меня все это было истинной загадкой: самъ я рѣшительно
подобныхъ чувствъ и наклонностей не понималъ. Другого
друга своего (нашего же калужскаго товарища П—ва) онъ
довелъ своими жесткими шуточками и насмѣшками до того,
что П—въ рѣшительно выгналъ его изъ квартиры своей. Но
Георгіевскій отъ избытка самомнѣнія сталъ выше этого,
обратилъ все это въ шутку и пришелъ съ какими-то кари-
катурными ужимками къ нему просить иголки и нитокъ для
починки казеннаго носового платка (онъ былъ казеннымъ'
— 91 —
студентомъ). П—въ, который славился у насъ еще прежде
упорствомъ и твердостью характера, доходившей иногда и
до тупого упрямства,—не устоялъ противъ этого паясничанья
своего даровитаго друга и примирился Съ нимъ. Я помнилъ
этотъ недавній случай крѣпко, и молчаливое, затаенное него-
дованіе мое на Георгіевскаго было уже такъ сильно, что я
оказался непоколебимѣе упорнаго П—ва.
Привязанность моя къ Г-му, въ началѣ университетской
жизни нашей столь искренняя и пылкая, начала, положимъ,
уже и зимой остывать подъ вліяніемъ тѣхъ вовсе ненуж-
ныхъ и злыхъ гадостей, которыя онъ намъ съ П—мъ по-
стоянно говорилъ; разъ я даже на извозчикѣ сказалъ ему
по поводу одной его выходки:—А знаешь ли ты, что за это
по лицу бьютъ?
Онъ, какъ и всегда, нашелся: „Пока меня не ударили, мнѣ
право—все равно’/
Драться мы въ саняхъ и въ треугольныхъ шляпахъ на
улицѣ, конечно, не стали; но я ничего не забылъ и все со-
биралъ воедино въ негодующемъ сердцѣ моемъ.
Отъ разрыва меня долго удерживали два чувства;—одно
внушало мнѣ какія-то тончайшія сомнѣнія въ моей собствен-
ной правотѣ, сомнѣнія ужъ слишкомъ добросовѣстныя и
строгія къ себѣ до несправедливости. Мнѣ часто думалось
тогда: „истинно умный человѣкъ не можетъ не быть добрымъ
и справедливымъ. Г—ій такъ удивительно уменъ; какъ же
можетъ онъ быть недобръ и несправедливъ ко мнѣ, кото-
рый его такъ любитъ и котораго бесѣды, умъ и дружбу онъ
самъ предпочитаетъ обществу и дружбѣ всѣхъ другихъ лю-
дей!—Надо еще размыслить: не правъ ли онъ? Можетъ бытъ
и я виноватъ? Можетъ быть я чего-нибудь еще не понялъ, а онъ,
конечно, ужъ все понимаетъ!"
Глупыя мысли неглупаго мальчика, у котораго отъ боли
сердечной и обидъ умъ зашелъ за разумъ!.. Именно зашелъ
дальше, чѣмъ нужно было...
И вотъ я все искалъ, чѣмъ бы его оправдать, а себя об-
винить, и найти не могъ. Обиженное сердце съ величайшей
— 92 —
I
болью протестовало противъ всѣхъ изысканныхъ и самоуко-
ряющихъ доводовъ сбитаго съ толку ума.
И я все болѣе и болѣе (ничего ему объ этомъ не говоря)
начиналъ, послѣ двухлѣтней вѣры въ непогрѣшимость его
„генія" и даже его нравственнаго суда, — предполагать, что
даже а онъ можетъ быть неправымъ.
Другое чувство, которое долго мѣшало мнѣ прекратить
съ Г—мъ всѣ сношенія, была потребность такъ называемаго
„обмѣна" мыслей высшаго порядка. Я около себя не нахо-
дилъ, кромѣ него, ни одного человѣка, съ которымъ бы* я
могъ такъ много, такъ свободно и такъ „современно", какъ
говорится, разсуждать о Пушкинѣ и Гомерѣ, о Гоголѣ и
Бѣлинскомъ, о любви и дружбѣ, о вѣрѣ и безвѣріи, объ
общихъ началахъ науки и поэзіи. Говорили многіе довольно
умно, читали... Но мнѣ всего этого было мало, а его неза-
висимый и мощный умъ не только удовлетворялъ, но даже
и подавлялъ меня безпрестанно.
Какъ только я познакомился съ Тургеневымъ, какъ
только Тургеневъ призналъ во мнѣ талантъ, я понялъ, что
теперь я въ силахъ буду найти себѣ и помимо Г—го собе-
сѣдниковъ „наивысшаго порядка", и что мой самодовольно-
ядовитый и безъ достаточной причины придирчивый това-
рищъ мнѣ ужъ не такъ необходимъ для умственной жизни,
какъ я съ полгода тому назадъ воображалъ.
И вотъ, гуляя одинъ по нашимъ живописнымъ Куди-
новскимъ рощамъ и липовымъ аллеямъ, я думалъ, думалъ,
думалъ и... и надумался...
Какая-то струна въ сердцѣ моемъ отъ этой думы, долгой
и упорной, — перетерлась и порвалась разъ навсегда, не-
возвратно!..
Пока я воображалъ смиренно, что мой ежедневный обви-
нитель и жестокій судья — непогрѣшимъ мыслью своею, я не
смѣлъ, во имя идеальной правды, разстаться съ нимъ. Пока
я боялся, что безъ него мнѣ не съ кѣмъ будетъ говорить о
томъ, напримѣръ, какая разница въ характерахъ у Онѣгина,
Печорина и Бельтова („Кто виноватъ?") и на котораго изъ
нихъ лучше быть самому похожимъ въ жизни и т. д. Пока
— 93 —
9
я боялся, что некѣмъ будетъ съ этой стороны замѣнить
его — я терпѣлъ. Теперь — я не желалъ болѣе терпѣть и
не боялся съ нимъ разстаться.
Въ началѣ сентября, въ Москвѣ, когда начались уже
лекціи, Г—ій пришелъ ко мнѣ вечеромъ. У меня въ это
время сидѣлъ еще другой молодой человѣкъ, нѣкій русскій-
французъ Эж. Р., давній тоже калужскій сверстникъ и прія-
тель, также весьма неглупый, но совсѣмъ въ другомъ родѣ:
простосердечный, веселый, легкомысленный и добрый.
Начался разговоръ и очень скоро перешелъ на лите-
ратуру.
— А ты какъ тамъ ни толкуй, молодой писатель, сказалъ
Г—ій, — а твой Тургеневъ все-таки немного мелкопомѣстенъ
(Г—ій любилъ придумывать такія необыкновенныя выраже-
нія). — Вотъ, напримѣръ, этотъ „Бѣжинъ лугъ". Къ чему
эти подробныя описанія всѣхъ этихъ облаковъ утромъ... По-
мнишь?... ужъ больно густо\ Подумаешь, человѣкъ для того
пишетъ, чтобы побольше за листъ взять... „Дадутъ за лишній
листъ, да еще скажутъ про меня — „художникъ!" (Слово
„художникъ" онъ произнесъ съ насмѣшливой, сантимен-
тальной ужимкой и претенціознымъ голосомъ).
Я возмутился и отвѣчалъ:
— Послушай, что ты говоришь „за листъ"... Вѣдь у
него больше тысячи душъ крестьянъ! Онъ получаетъ по
50 р. с. за листъ; сколько жъ за это описаніе придется?
Быть можетъ 5 рублей.
— Ну, такъ вотъ: „художникъ!", повторилъ онъ тѣмъ же
тономъ и потомъ продолжалъ: — Перечелъ я недавно „На-
ташу" и „Аптекаршу" графа Соллогуба. — Вотъ это чувство!
и простота, и художественность настоящая... На что ужъ я,
кажется ип оигз... Какъ это у васъ, господа, говорятъ?..
Ѵп оигз... ужъ не „тозсоѵііе* даже, а „бе Вогочизк*..., а кон-
чая „Наташу", заплакалъ... И „Аптекарша" тоже — какая
искренняя и прекрасная вещь! Эти нѣмцы русскіе въ уѣзд-
номъ нашемъ городкѣ и нѣмцы нѣмецкіе въ Дерптѣ...
Эта дѣвочка въ коленкоровой шляпѣ, дуэль, старикъ про-
фессоръ!.. Прелестно!.. „Мысль обрѣла языкъ простой и го-
— 94 —
лосъ страсти благородный"... А у Тургенева все какія-то
штучки, вродѣ комизма или юмора — какъ-будто что-то
и Гоголевское... Да куда! Далеко кулику до Петрова
дня!.. А хочется тоже! Нѣтъ, братъ, какъ хочешь мелкопо-
мѣстенъ онъ, мелкопомѣстенъ... Я думаю, онъ никогда не будетъ
даже въ силахъ написать длинную и серьезную вещь. Вотъ
Писемскій — хоть твоей, такъ сказать, женственности, „Тю-
фякъ" его и противенъ, я знаю... А онъ скорѣе Тургенева
создастъ объективное, и сложное произведеніе... Даже вы,
молодой авторъ, вы, я полагаю, скорѣе Тургенева способны
сочинить сложный планъ большого романа... Конечно, надо
стараться, мал—дой че—къ, надо стараться! прибавилъ онъ
уже съ веселымъ добродушіемъ, представляя какого-то на-
чальника.
На все это я отвѣтилъ только, что я съ этимъ не согла-
сенъ и можетъ быть даже и не понимаю всего этого.
Г—ій въ отвѣтъ на это продекламировалъ свое четверо-
стишіе, сочиненное имъ еще прежде не на меня, а на дру-
гого нашего товарища, лирическаго стихотворца:
Ты многаго не понимаешь, ,
И многаго, быть можетъ, не поймешь!
Ты только то порядочно поешь,
Что самъ въ себѣ лишь замѣчаешь.
— Впрочемъ (поспѣшилъ онъ прибавить), — второй стихъ
къ тебѣ не приложимъ. Ты „многое современемъ поймешь*,
„чего теперь не замѣчаешь"... Вотъ, графъ, какъ я для васъ
это... перефра?.. пере?.. фраза?.. Перефрадьяволилъ?..
Такой обычной ему выходкой кончилъ Г—ій свой же-
стокій критическій походъ на Тургенева, котораго слава была
еще далеко впереди.
Каково было мое удивленіе, когда лѣтъ черезъ десять,
если не болѣе, я началъ вдругъ находить, что этотъ сынъ
бѣднаго боровскаго „приказнаго", ничего кромѣ калужской
гимназіи прежде не видавшій, незнакомый вовсе съ ино-
странными языками, несравненно менѣе меня съ раннихъ лѣтъ
начитанный (я уже и въ дѣтствѣ много вовсе не-дѣтскаго —
успѣлъ прочесть и по-французски и по-русски), — что онъ
— 95 —
былъ, если не во всемъ и не совсѣмъ, то почта все-таки’
правъ въ своей строгой художественной оцѣнкѣ 1
Но это понимать я сталъ уже тридцатилѣтнимъ мужемъ,
а онъ былъ до того способенъ, что въ двадцать три года
опережалъ не только насъ, ровесниковъ, но даже и будущую
критику и русскую, и иностранную. Нельзя, разумѣется, и
теперь не цѣнить таланта Тургенева, но нельзя же и равнять
его, напр., хоть бы со Львомъ Толстымъ, а въ нѣкоторыхъ
отношеніяхъ его надо поставить ниже Писемскаго, ниже
Достоевскаго, ниже Щедрина. По лиризму гораздо ниже
Достоевскаго; 'по широкой и равномѣрно разлитой объек-
тивности — ниже Писемскаго; по силѣ ядовитаго комизма
(отъ котораго Тургеневъ былъ все-таки не прочь) и по пла-
менной сатирической злобѣ — ниже Щедрина, за которымъ и
нераздѣляющій его направленія человѣкъ долженъ все-таки
признать эти свойства.
Да! 21-го года — я былъ не въ силахъ сравняться въ
силѣ критической съ моимъ геніальнымъ Г—мъ! Но самая
эта сравнительная слабость мысли послужила въ то время
мнѣ на пользу... Слабость мысли придала мнѣ силу воли,
силу рѣшимости — покончить съ нимъ сразу все!
Немного погодя, онъ собрался уходить. Я при французѣ
нашемъ не хотѣлъ ничего обнаружить, а сказалъ Г—му:
„Ну, хорошо, пойдемъ... Я провожу тебя по двору до
воротъ1*. Эженъ Р. сдѣлалъ было тоже движеніе какое-то...
(ночь была лунная, хорошая), но я взглянулъ на него такъ
значительно, что онъ понялъ и остался.
Мы шли по двору сначала молча... Мнѣ было больно,
очень больно... Г—ій, наконецъ, догадался, что это не спроста,
и полушутливо спросилъ, подходя къ калиткѣ: „Батюшки!
Что это такое значитъ?1*
— А то значитъ, сказалъ я, протягивая ему руку, — что
я прошу тебя никогда больше ко мнѣ не ходить и, встрѣ-
чаясь, не заговаривать даже со мной, а оставить меня въ
покоѣ.
Онъ тихо пожалъ мнѣ руку и молча ушелъ.
— 96, —
Я вернулся къ себѣ и со вздохомъ опустился на диванъ.
И больно, и легко!
Мой опытный и живой Эженъ началъ спрашивать:
— Что такое? Что такое? Секретъ?
Я разсказалъ ему.
Эженъ, слушая, улыбался не то одобрительно, не то скеп-
тически и, наконецъ, сказалъ:
— Однако, какой ты сталъ рѣшительный! Вѣдь ты такъ
любилъ его!
— Люди, голубчикъ, обучатъ рѣшительности. Всему, и
моей уступчивости, и моему ослѣпленію есть предѣлъ! воз-
разилъ я этому доброму малому, который ни на что подоб-
ное по слабости и легкомыслію своему не былъ способенъ.
Я сказалъ, что слабость мысли придала мнѣ силу рѣши-
тельности. Надо объяснить это.
Что часть критическихъ нападокъ его на Тургенева бы-
ла справедлива, я тогда понять не могъ, а слышалъ только
въ рѣчахъ его звуки какого-то личнаго злорадства; я про-
челъ въ нихъ неблагородное желаніе отравить недавнюю
радость товарищу, который такъ его любилъ, такъ смирялся
передъ нимъ и такъ много за послѣднее время страдалъ.
— Что-нибудь одно: или онъ все это въ самомъ дѣлѣ
думаетъ, или на зло мнѣ говоритъ. Если онъ говоритъ то,
что думаетъ, то онъ неправъ умственно; значитъ, онъ оши-
бается, какъ критикъ. — Что-жъ тутъ худого, что „Записки
охотника" такъ похожи на жизнь этой милой мнѣ русской
провинціи? „Мертвыя души" эти, надъ которыми онъ,
Г—скій, чуть не ежедневно съ восторгомъ хохочетъ—на жизнь •
все-таки не похожи-, все-таки въ нихъ изображена одна пош-
лая ея сторона... Я недавно только подъ его вліяніемъ по-
нудилъ себя второй разъ ихъ прочесть; понялъ наконецъ, что
художественность велика въ самомъ дѣлѣ и все-таки, молча,
пожалъ плечами и сказалъ себѣ: да мнѣ до этого какая
нужда! Я и безъ этой „великой поэмы" зналъ, что есть
мошенничество, что отъ Петрушекъ и Селифановъ часто
дурно пахнетъ и т. д. А Тургеневъ научаетъ меня, что
хорошо и что дурно въ нашей помѣщичьей жизни, что гу-
— 97
манно и негуманно, что поэтично и что пошло; онъ неза-
. мѣтно указываетъ мнѣ, какъ мнѣ вести себя. Онъ безпрестан-
но, кромѣ того, въ „Запискахъ охотника" напоминаетъ мнѣ
своими чувствами мои собственныя, естественныя чувства,
когда я живу въ Кудиновѣ и ѣзжу оттуда въ уѣздные наши
города, въ живописный Юхновъ или въ Мещовскъ или даи^е
въ Калугу... А такъ, какъ чувствуютъ дѣйствующія лица’
„Мертвыхъ душъ" или даже самъ Гоголь, я никогда не чув-
ствовалъ и не буду... Не хочу... Развѣ-вотъ сравненіе Россіи
съ тройкой! Нѣтъ, Г—ій ошибается! Это натяжка — это вос-
хищеніе „великой поэмой", и для меня „Записки охотника"
выше — и кончено!...
Такова была моя тогдашняя юношеская, сердечно-тенден-
ціозная критика! Конечно, я былъ въ этомъ не совсѣмъ правъ,
но я былъ правъ въ томъ, что въ его разсужденіи о Турге-
невѣ я слышалъ нѣкоторое злорадство. Если и признать,
что слова его были искренни, то все-таки аккомпаниментъ
этихъ словъ, сердечная музыка его рѣчей въ этомъ случаѣ
была нечистая, недобрая.
Я бы не такъ и не такимъ тономъ, кажется, говорилъ
бы, если бы я былъ на его мѣстѣ, а онъ на моемъ, поду-
малъ я.
Подумалъ я это, — авторитетъ его и умственный и нрав-
ственный вдругъ пошатнулся; перетертая уже прежде
струна безкорыстной, молодой дружбы лопнула... и все
было кончено — разъ навсегда!...
Три года еще мы пробыли вмѣстѣ на медицинскомъ
факультетѣ; встрѣчались на лекціяхъ; сначала издали
иногда кланялись другъ другу; я не чувствовалъ ни малѣй-
шаго сожалѣнія. Онъ одинъ разъ попытался было завести
разговоръ; подошелъ, съ радостнымъ видомъ подалъ руку
и сказалъ:
— Ты въ лицѣ такъ поправился, посвѣжѣлъ, и взглядъ
сталъ бойчѣе... Я очень радъ...
— Да, мое здоровье теперь лучше, отвѣтилъ я и тот-
часъ отошелъ прочь. ,
Леонтьевъ, т. IX. ?
— 98 -
Послѣ этого, встрѣчаясь изрѣдка (мы впослѣдствіи были
на разныхъ курсахъ), мы перестали другъ другу кла-
няться.
Ненависть моя противъ него вначалѣ, послѣ разрыва,
была такъ велика, что я нѣсколько разъ на лекціяхъ,
узнавши издали его голосъ, или его какую то особую, изы-
сканную манеру покашливать, исполнялся злобою и съ
наслажденіемъ воображалъ его убитымъ и лежащимъ передо
мной на землѣ въ крови... Это было совершенно непроиз-
вольное движеніе сердца и оно стало повторяться все рѣже
и рѣже, по мѣрѣ того, какъ я рѣже и рѣже встрѣчалъ его.
Я понемногу сталъ къ нему равнодушенъ.
Жизнь моя текла съ тѣхъ поръ своимъ путемъ и мысль
моя развивалась, какъ ей было предначертано развиваться,
безъ всякаго его участія. И съ тѣхъ поръ я никогда уже
не отдавался никому душой и умомъ такъ безусловно... То
сердечное и умственное рабство, съ которымъ я прожилъ
около двухъ лѣтъ тогда, уже ни разу и ни въ какой формѣ
не повторялось въ моей жизни, и м,.ѣ впослѣдствіи времени
нужно было дѣлать даже усилія ума, чтобы вообразить себя
въ этомъ состояніи, чтобы понять, какъ это такъ могло
со мной случиться и какъ это я могъ такъ покорно его
любить!
Тургеневъ не имѣлъ на меня и десятой доли его умствен-
наго вліянія; а про чувство сердца или про какое-нибудь
невольное подчиненіе воли и помину быть не могло, 'о сно-
шенія наши съ Тургеневымъ для этого были сравнительно
слишкомъ поверхностны, и свиданія даже слишкомъ рѣдки.
Къ тому же, восхищаясь Тургеневымъ всячески, призна-
вая его авторитетъ настолько, насколько необходимо юношѣ
признавать авторитетъ дарованій и опыта въ старшихъ (что-
бы не выйти самому надменнымъ и грубымъ дуракомъ), —
я все-таки и тогда сознавалъ, что ищу въ немъ, до извѣст-
ной степени и внѣшней силы, внѣшней для своихъ дѣлъ опо-
ры, литературной протекціи, ободренія, помощи, практиче-
скихъ совѣтовъ и т. д... А что въ этомъ родѣ могъ сдѣлать
для меня казенный студентъ Георгіевскій, никому неизвѣст-
— 99 —
ный и во всѣхъ отношеніяхъ въ обществѣ хуже и ниже
меня поставленный?.. Поэтому и чувство мое къ нему было
безкорыстнѣе, чѣмъ къ Тургеневу, и мое „обожаніе” его ума
безусловнѣе, чѣмъ почтеніе мое къ дарованіямъ Тургенева.
Впрочемъ, взявши въ расчетъ года Г—го, его слабую
подготовку, его сравнительную необразованность и тѣсный,
бѣдный, даже жалкій житейскій кругъ, въ которомъ онъ
вращался, я готовъ, пожалуй, и теперь признать, что изо
всѣхъ знакомыхъ мнѣ лично въ жизни разнообразныхъ лю-
дей, онъ былъ’ быть можетъ, и въ самомъ дѣлѣ самый ге-
ніальный по природнымъ своимъ дарованіямъ. И, признаюсь,
мнѣ даже очень досадно, что я не могу гораздо подробнѣе
и доказательнѣе говорить здѣсь объ немъ.
А все-таки мнѣ стало гораздо просторнѣе дышать на
свѣтѣ, когда я въ это лѣто (51 года) рѣшился прекратить
съ нимъ сношенія.
Другое обстоятельство, благопріятное для моего вдохно-
венія, все въ то же лѣто, было то, что ни одинъ изъ моихъ
старшихъ холостыхъ братьевъ не гостилъ на этотъ разъ въ
нашемъ Кудиновѣ. Они по многимъ причинамъ мнѣ очень
не нравились и во многихъ отношеніяхъ, вѣроятно, и сами
того не подозрѣвая, стѣсняли меня. Я не хочу здѣсь судить
ихъ строго или нападать на нихъ; — оба они уже померли.
Ужъ если нужно кого-нибудь по этому поводу строго су-
дить, то скорѣе всего самого себя за слишкомъ тонкую
тогдашнюю эстетику мою... Я въ то время сталъ находить,
что поэтъ, художникъ, мечтатель и т. п. (особенно желаю-
щій самъ быть по мѣрѣ силъ лично поэтичнымъ} не долженъ
имѣть никакихъ этихъ братьевъ, сестеръ и т. д. Можно имѣть
мать; ну, пожалуй, почтеннаго отца; тетку добрую, дядю, на-
конецъ (особенно холостого и одинокаго—это какъ-то лучше!..).
Но братья, сестры... Особенно братья... Да еще старшіе'..
Это несносно!.. Права —на фамиліарность какую-то, непони-
маніе, неделикатность и т. д...
Я такъ сталъ думать, перейдя за двадцать лѣтъ, и продол-
жалъ держаться этого мнѣнія очень долго... Нужно мнѣ было
дойти до 40 лѣтъ и пережить крутой переломъ, возвратившій
7*
— 100 —
меня къ положительной религіи, чтобы я былъ въ силахъ
вспомнить, что привязанность къ роднымъ имѣетъ въ себѣ
нѣчто болѣе христіанское, чѣмъ дружба съ чужими по свое-
вольному избранію сердца и ума. Христіанство, конечно,
не запрещаетъ и послѣдней; оно даже одобряетъ иногда
отчужденіе отъ родныхъ, если это отчужденіе происходитъ
почему-либо во имя вѣры-, я не про это говорю; я хочу ска-
зать только вотъ что: смиренія передъ волей Божіей гораздо
больше въ принятіи данныхъ намъ судьбою близкихъ род-
ныхъ, безъ всякаго участія нашей воли и вкуса, чѣмъ въ
томъ свободномъ избраніи дружбы и любви, которою мы всѣ
такъ естественно расположены дорожить.
Разумѣется, и христіанинъ самый искренній и твердый
въ убѣжденіяхъ своихъ можетъ поссориться съ близкими и
удалиться отъ нихъ; но онъ не станетъ изъ гордой поэзіи
какой-то обращать этого удаленія и разрыва въ принципъ,
въ нѣчто въ родѣ долга самоуваженія.
Мое воспитаніе, увы! строго-христіанскимъ не было и
я уже въ то время задумывалъ, какъ бы. стать подальше отъ
братьевъ и сестеръ (особенно отъ братьевъ), не огорчая
слишкомъ матери, которую я очень любилъ и жалѣлъ. И
признаюсь, мнѣ стало гораздо пріятнѣе жить на свѣтѣ, когда
я со всѣми ними (за исключеніемъ одного) прервалъ позд-
нѣе и навсегда всѣ сношенія. ,
Въ тотъ годъ, о которомъ тутъ идетъ рѣчь, конечно,
недоброе чувство это не обратилось еще въ систематическое
правило, но оно было все-таки уже настолько сильно и на-
столько сознательно, что мнѣ было нѣсколько непріятно
знать, что даже и у Тургенева есть ни къ селу, ни къ городу
какой-то братъ Николай Сергѣевичъ. Утѣшалъ я себя,, впро-
чемъ, тѣмъ, что Тургеневъ въ своемъ Спасскомъ живетъ и
пишетъ одинъ, и никто не мѣшаетъ его вдохновенію, никто
не вертится некстати у него передъ глазами въ его возвы-
шенномъ одиночествѣ...
Относительно себя и своей обстановки' я уже и тогда
утратилъ прежнее отроческое добродушіе, которое радова-
лось и веселилось на многолюдство родной семьи, и начи-
— 101 -
налъ все больше и больше утверждаться въ мысли, что въ
„моемъ (не юридически, а душевно моемъ) Кудиновѣ, гдѣ
цвѣтникъ на большомъ дворѣ такъ узорно-красивъ, гдѣ
аллеи въ саду такъ длинны и таинственны, гдѣ самый шумъ
деревьевъ для меня какъ будто осмысленнѣе и многозначи-
тельнѣе, чѣмъ тотъ же шумъ въ другихъ мѣстахъ,—что въ
этомъ Кудиновѣ должно существовать только то, въ чемъ я
находилъ поэзію: мать умная, образованная, красивая, ориги-
нальная, энергичная; тетка—старушка, горбатая, пріятно-
безобразная, пріятно-ограниченная, смирная, набожная, меня
не только любящая, но чуть не почтеніемъ меня почитаю-
щая; няня—чрезвычайно умная, нѣсколько злая, но въ
высшей степени оригинальная, безграмотная и русская вполнѣ,
но на простую, „классическую", добрую няню вовсе не по-
хожа. И кромѣ этихъ трехъ старыхъ женщинъ, кромѣ му-
жиковъ и дворовыхъ Кудиновскихъ, и меня самого—никто
бы не долженъ жить здѣсь! Здѣсь все должно быть поэтично
и характерно! А братья мои, казалось мнѣ, были ни то, ни се.
Положимъ, что въ смыслѣ строгаго „вкуса" собственно,
я былъ, пожалуй, и правъ; й сверхъ того они, какъ стар-
шіе, позволяли себѣ въ обращеніи са мной такіе оттѣнки,
которыхъ я-то позволять не желалъ имъ болѣе по мѣрѣ
того, какъ вырастало и созрѣвало мое самолюбіе. Все это
такъ, положимъ.
Но, повторяю, если бы воспитаніе мое было болѣе
христіанскимъ, то и самое удаленіе мое отъ нихъ не дошло
бы, (какъ оно впослѣдствіи дошло) до враждебнаго съ ними
разрыва. Иниціатива разрыва была моя и выдержка въ
немъ до конца тоже моя. И я былъ противъ нихъ много
виноватъ и грѣшенъ! До этого было, впрочемъ, въ 51-мъ
году еще довольно далеко; но я помню очень твердо, что
въ то лѣто явилась у меня впервые ясная, сознательная
мысль о томъ, что и съ ними, съ этйми братьями, хорошо бы
какъ можно рѣже видаться и что ихъ отсутствіе дѣйствуетъ
на меня очень пріятно и даже вдохновительно.
Причемъ же тутъ Тургеневъ?? Вотъ причемъ: при мно-
госложной, болѣзненной, утонченной работѣ моей неопытной,
— 102 —
еще не утвердившейся совѣсти, при жестокой иногда борьбѣ
„поэзіи съ нравственностью", при тогдашней моей нрав-
ственной требовательности отъ себя и эстетической придир-
чивости къ другимъ, мнѣ необходимо было для успокоенія
душевнаго узнать: имѣю ли я право и основаніе такъ чувство-
вать и такъ думать?
Мнѣ нужно было провѣрить себя посредствомъ хотя бы
мысленнаго обращенія къ какому-нибудь признанному мною
же авторитету. И вотъ я вызывалъ не разъ изъ Орловской
губерніи сюда къ намъ, въ Калужскую, тѣнь изящнаго,
даровитаго и крайне добраго, гуманнаго, какъ я былъ
убѣжденъ, „Охотника" съ его ружьемъ и собакой и гово-
рилъ самъ себѣ такъ:
Вообрази себѣ, въ самомъ дѣлѣ, что этотъ самый Тур-
геневъ вмѣсто того, чтобы жить гдѣ-то около Мценска, былъ
бы намъ сосѣдомъ и зашелъ бы усталый къ намъ съ ружь-
емъ. Какъ бы теперь (когда братьевъ моихъ нѣтъ) ему бы
все у насъ понравилось! Не богато, но домъ большой, удоб-
ный, и благодаря уму и тонкому вкусу матери—какъ все
своеобразно и красиво! Красивѣе и милѣе, чѣмъ у многихъ
богатыхъ. Все бы ему понравилось: и садъ—огромный, ро-
мантическій, и домъ веселый, и обѣдъ, и сама мать, и те-
тушка въ чепцѣ съ перелинкой на большомъ горбу!., а
братья?—Нѣтъ, нѣтъ, они не могутъ нравиться человѣку
съ высокимъ вкусомъ.. Я вѣдь ихъ не гналъ отсюда и
гнать даже ни власти, ни права не имѣю... Я только радъ,
что ихъ нѣтъ.. И, конечно, самъ Тургеневъ, у котораго и
лицо такое доброе, и котораго, сочиненія такъ гуманны, не
осудилъ бы мою радость, какъ радость жестокую или
низкую.
Вотъ въ какомъ смыслѣ я говорю, что Тургеневъ- въ это
время, самъ того не подозрѣвая, вліялъ издали даже на мою
частную, личную жизнь, на мои вкусы, желанія и на такія
рѣшенія, отъ которыхъ прочнаго поворота назадъ въ. жизни
уже не бываетъ.
— 103 —
и.
Поздней осенью Тургеневъ, проѣзжая въ Петербургъ,
пробылъ въ Москвѣ нѣсколько времени и видѣлся со мною
не разъ и познакомилъ меня съ графиней С., въ домѣ ко-
торой я потомъ встрѣчалъ Кудрявцева, Грановскаго, М. Н.
Каткова, П. М. Леонтьева, Е. М. Ѳеоктистова, графиню
Ростопчину, Щербину, В. П. Боткина и раза два'видѣлъ
автора „Свадьбы Кречинскаго“, Сухово-Кобылина. Это былъ
тогда очень смуглый и очень красивый брюнетъ, собою вид-
ный, рослый, съ чрезвычайно энергичнымъ выраженіемъ
лица. Онъ мнѣ очень понравился.
Напротивъ того В. П. Боткинъ, котораго письмами объ
Италіи я еще года за два до этого восхищался, читая ихъ
въ „Современникѣ", пришелся мнѣ вовсе не по сердцу. Тур-
геневъ стоялъ въ красивой и богатой гостинницѣ Мореля на
углу Петровки. Я сидѣлъ однажды у него поутру и внималъ его
наставленіямъ. Кто-то вдругъ постучалъ въ дверь. Турге-
невъ сказалъ: „войдите”. Я былъ, конечно, очень раздоса-
дованъ, что намъ помѣшали... Вошелъ невзрачный мужчина
среднихъ лѣтъ, въ темно-коричневомъ сюртукѣ, плѣшивый,
блѣдный, съ неправильными, но довольно выразительными
чертами лица. Тургеневъ насъ познакомилъ: „Вотъ г.Л—въ,
молодой, начинающій писатель; а это г. Боткинъ, писатель
старый"...
— Да, старый, очень старый, совсѣмъ плѣшивый, ска-
залъ Боткинъ весело и погладилъ свою лысину.
Я такихъ въ то время не жаловалъ, и на внѣшность
обращалъ вниманія гораздо больше, чѣмъ случается вообще
съ молодыми людьми моего тогдашняго возраста.
Эта наклонность, вѣрнѣе сказать, безкорыстное при-
страстіе къ людямъ красивымъ, или физически сильнымъ,
или очень изящнымъ съ виду было тогда у меня въ значи-
тельной мѣрѣ сознательное, даже пожалуй систематическое.
Почему? Я объяснить здѣсь не могу; ибо еслибы я началъ
распространяться обо всемъ томъ, что невольно приходитъ
на умъ при воспоминаніяхъ о. томъ времени, когда я разры-
— 104 —
вался между медициной и поэзіей (и когда въ то же время
я ими обѣими равносильно развивался}, то этой статьѣ и
конца бы не нашлось...
Мнѣ Боткинъ не приглянулся. Мнѣ стало очень до-
садно, зачѣмъ такой плѣшивый и невзрачный ѣздилъ въ
страну Абенъ-Хамета и Сида, въ страну Альгамбры и боя
быковъ! „Тургеневъ и Сухово-Кобылинъ имѣли право тамъ
жить, но не человѣкъ съ подобной наружностью"... Эта
мысль такъ сильно овладѣла моимъ воображеніемъ, что не
болѣе какъ черезъ годъ или два послѣ этого перваго моего
знакомства съ Боткинымъ, я, встрѣтивши его разъ у одного
общаго знакомаго, — ни съ того, ни съ сего позволилъ себѣ
весьма неприличную выходку... Я вдругъ обратился къ нему
нарочно очень почтительно и любезно съ такого рода во-
просомъ :
— Скажите, пожалуйста, Василій Петровичъ; но только
откровенно — вы въ самомъ дѣлѣ были въ Испаніи или
нѣтъ?..
Боткина такъ и передернуло... Онъ пожалъ плечами,
взглянулъ сердито и воскликнулъ: „Какой странный во-
просъ!"
Досада его была вполнѣ основательна, и моя мальчи-
шечья выходка была не то, чтобы безтактна (преднамѣрен-
ное нельзя назвать безтактнымъ), а просто глупа и дерзка.
Есть небольшое подозрѣніе, что Боткинъ въ одномъ случаѣ
(незначительномъ, положимъ) лѣтъ черезъ восемь мнѣ отмстилъ
или по крайней мѣрѣ попытался отмстить за это рукою
Тургенева... Но объ этомъ послѣ.
Съ Боткинымъ Тургеневъ былъ видимо очень близокъ;
хотя, судя по нѣкоторымъ признакамъ, не особенно цѣнилъ
его характеръ. Онъ при мнѣ одинъ разъ другимъ говорилъ
такъ, сравнивая Боткина съ Фроловымъ (писавшимъ объ
А. Ф. Гумбольтѣ въ „Современникѣ® 1848—1849 года):
„Пріятно ли или непріятно мнѣ съ человѣкомъ, — это вѣдь
совершенно не зависитъ отъ нравственныхъ его достоинствъ...
Вотъ напримѣръ Фроловъ и Боткинъ. Вѣдь съ точки зрѣ-
нія нравственнаго характера ихъ и сравнить трудно. Фро-
— 105 —
ловъ человѣкъ съ убѣжденіями; ну, а Василія Петровича вы
знаете сами... Однако, съ нимъ весело, а Фроловъ наво-
дитъ на меня такую невыносимую тоску, что мнѣ кажется —
свѣчи начинаютъ ярче свѣтить, когда онъ выйдетъ изъ
комнаты “.
Комедія моя „Женитьба по любви" была давно уже от-
правлена Тургеневымъ въ Петербургъ, къ Дудышкину,
критику и главному помощнику А. А. Краевскаго по ре-
дакціи „Отечеств. Записокъ".
Продолжая всячески ободрять и утѣшать меня, Турге-
невъ привезъ съ собою изъ деревни письмо, которое напи-
салъ ему Дудышкинъ по прочтеніи моего перваго произве-
денія. Оно было въ высшей степени лестно для начинаю-
щаго. Дудышкинъ „не хотѣлъ вѣрить, что мнѣ только 21-й
годъ" и признавалъ, что при всей давней привычкѣ своей
къ подобнаго рода чтенію, онъ готовъ былъ прослезиться
подъ конецъ надъ горькой участью Кирѣева.
Показывая мнѣ это письмо, Тургеневъ замѣтилъ еще отъ
себя: „Особенно вѣрна у васъ одна весьма дурная черта въ
характерѣ Кирѣева — это слабость, переходящая въ гру-
бость... Это очень вѣрно!
Я на это съ молодой и, быть можетъ, безтактной откро-
венностью сказалъ ему: „Я очень радъ, конечно, что и вамъ
и Дудышкину моя комедія такъ нравится; но это все такъ
близко мнѣ, а самому походить на Кирѣева—это вѣдь
ужасно... Лучше на свѣтѣ не жить!..."
— Разъ вы могли написать эту вещь и такъ строго от-
нестись къ вашему герою, возразилъ мнѣ мой добрый утѣ-
шитель, вы уже этимъ самымъ доказали, что сами вы не
Кирѣевъ... Это только временное настроеніе больного во-
ображенія. Впрочемъ человѣку очень трудно понять, какое
впечатлѣніе онъ произведетъ на другихъ; вы совсѣмъ не
производите такого впечатлѣнія, какъ вашъ Кирѣевъ.
Я самъ это почти сознавалъ: напр., этой отвратитель-
ной черты характера „слабости, переходящей въ грубость",
на которую онъ обратилъ вниманіе,—похвалюсь смѣло—у
меня вовсе не было. Слабость, конечно, бывала и нерѣдко,
— 106 —
быть можетъ, и большая; но она была у меня совсѣмъ дру-
гого оттѣнка. А эту черту я, вѣроятно, подмѣтилъ у кого-ни-
будь изъ тѣхъ близкихъ родныхъ моихъ, которые мнѣ не
нравились.
Было у насъ съ Тургеневымъ въ этотъ пріѣздъ его до-
вольно много и другихъ разговоровъ разнаго рода.
Одинъ разъ, помню, онъ сидѣлъ въ своемъ красивомъ
номерѣ на столѣ; а я стоялъ около него и, любуясь на его
широкія плечи и выразительное, благородное лицо, сказалъ ему:
— Не знаю, что это на меня дѣйствуетъ: медицинскія ли
занятія развиваютъ во мнѣ потребность какого-то сильнаго
физіологическаго идеала, или этого требуютъ мои художе-
ственныя наклонности (я вѣдь и рисую самоучкой, кажется,
не дурно), только я ужасно люблю смотрѣть на людей силь-
ныхъ, здоровыхъ, красивыхъ; я когда шелъ къ вамъ въ
первый разъ, ужасно боялся, что найду васъ похожимъ или
на вашего чахоточнаго „Лишняго человѣка", или, еще хуже,
на „Щигровскаго Гамлета". Лишній человѣкъ хоть на дуэли
съ княземъ Н. дрался и даже ранилъ его; а Гамлетъ вашъ
даже табакъ нюхаетъ! Это ужасно! И когда я увидалъ, что
вы такой большой и здоровый—я очень обрадовался. Осо-
бенно не люблю, когда литераторы съ виду плохи,—такъ
мнѣ это тяжело и грустно...
Пока я это все говорилъ, у Тургенева совсѣмъ измѣни-
лось лицо: оно стало мрачно, глаза сдѣлались задумчивые,
даже грустные. Я подумалъ, что онъ не желаетъ почему-то
продолжать этотъ разговоръ, и замолчалъ.
Потомъ, общіе наши знакомые сказали мнѣ, что онъ че-
ловѣкъ весьма болѣзненный, вовсе не особенно силенъ и ча-
сто хвораетъ. Поэтому, что-нибудь одно изъ двухъ: или мои
слова—„здоровый, сильный человѣкъ", напомнили ему о
тяготившихъ его недугахъ, разсказывать о которыхъ онъ
не желалъ; или, напротивъ того, рѣчь моя ему такъ сильно
понравилась, что онъ нашелъ нужнымъ скрыть отъ меня свое
удовольствіе...
Если такъ, то онъ скрылъ его очень хорошо; я никогда
не забуду печальную, суровую и глубокую тѣнь, набѣжрв-
107 —
шую внезапно на его лицо; такъ это было выразительно!
Но побужденіе его осталось для меня и теперь загадкой.
Предполагать вѣдь все на досугѣ можно; но какъ доказать?
Говорили мы въ этотъ разъ съ Тургеневымъ и объ лите-
.ратурѣ вообще, и объ русскихъ писателяхъ.
Всего вспомнить не могу, но что помню, то помню вѣрно-
и твердо.
Тургеневъ убѣждалъ меня не только читать почаще Пуш-
кина и Гоголя, но даже изучать ихъ внимательно.
— А насъ-то всѣхъ: меня, Григоровича, Дружинина и т. д..
пожалуй, можно и не читать, прибавилъ онъ.
На счетъ Пушкина я вотъ что скажу. Мнѣ именно около
того времени Лермонтовъ, болѣе рѣзкій, болѣе страстный
и мрачный, сталъ больше нравиться, чѣмъ свѣтлый и при
миряющій Пушкинъ. Все, что я встрѣчалъ у Пушкина, мнѣ въ-
то время стало казаться слишкомъ легкимъ, какъ будто поверх-
ностнымъ и черезчуръ уже извѣстнымъ и простымъ. Это слу-
чается впрочемъ со многими другими неопытными и сильно-
все чувствующими молодыми людьми. Ихъ потребности
сильнаго, раздирающаго душу впечатлѣнія отъ поэзіи не скоро-
удовлетворишь.
Авторитетъ Тургенева, не обративши меня сразу, конечно,,
заставилъ меня, однако, опять задумываться надъ этимъ
Пушкинымъ, который не болѣе какъ года за два до этого-
царилъ еще надъ всѣми поэтами въ отроческомъ сердцѣ
моемъ. Неиспорченное еще, полу-дѣтское чувство было вѣр-
нѣе всѣхъ изысканныхъ утонченностей позднѣйшаго моего
вкуса, который и послѣ еще долго не могъ возвратиться на
правильный путь.
Что касается до Гоголя, то въ пору этихъ свиданій на-
шихъ съ Тургеневымъ онъ былъ еще живъ; я зналъ, что
онъ въ Москвѣ, но не имѣлъ ни малѣйшаго даже желанія!
видѣть его или быть ему представленнымъ, потому что за
многое питалъ къ нему почти личное нерасположеніе. Между
прочимъ и за „Мертвыя души", или, вѣрнѣе сказать, за по-
давляющее, безнадежно прозаическое впечатлѣніе, которое
производила на меня эта „поэма". Положимъ, что безуко-
— 108 —
ризненную и вѣскую художественность этого произведенія
я уже начиналъ сознавать; Бѣлинскій своими статьями и
Георгіевскій своей изустной критикой утвердили меня въ
этомъ послѣднемъ пониманіи; но что жъ мнѣ было дѣлать,
если во мнѣ неискоренимо было то живое эстетическое чув-
- ство, которое больше дорожитъ поэзіей дѣйствительной жизни,
і чѣмъ художественнымъ совершенствомъ ея литературныхъ отра-
женій!
Ни карикатуры слишкомъ жестокой, ни сатиры, ни ко-
мизма съ ядовитымъ оттѣнкомъ я никогда особенно не лю-
билъ, а тогда, весь и за себя и за другихъ изстрадавшійся,
я даже ненавидѣлъ все это—и Тургеневу пришлось напо-
минать мнѣ о „Тарасѣ Бульбѣ", объ очеркѣ „Римъ", о мо-
гучей поэзіи повѣсти „Вій", чтобы помирить меня съ геніемъ,
котораго послѣднія и самыя зрѣлыя, но злыя все-таки и су-
хія творенія („Ревизоръ", „Игроки", „Мертвыя души") почти
заслонили отъ меня всѣ эти другія восхитительныя его повѣ-
сти; восхитительныя не только по формѣ, но и по содержанію,
по выбору авторскаго міровоззрѣнія.
Тургеневъ повторилъ также одобрительно мнѣніе Гер-
цена о томъ, что „Гоголь безсознательный революціонеръ",
потому что онъ изображаетъ русскую жизнь съ самой по.
шлой, возмутительной точки зрѣнія... Одобрялъ впрочемъ
онъ Герцена (я это хорошо помню)—не въ смыслѣ полити-
ческомъ, не въ смыслѣ какого-нибудь прямого сочувствія
или кореннымъ реформамъ или народнымъ возстаніямъ, а
только въ томъ смыслѣ, что Герценъ вѣрно понялъ тотъ
родъ вліянія, который, между прочимъ, могутъ имѣть сочине-
нія Гоголя, независимо отъ собственной воли автора и не-
ожиданно для его сознанія. Эта мысль совершенно для меня
новая, изумила меня, но какъ-то неубѣдительно, она опять
сдѣлала только нѣкоторый вредъ Гоголю въ моемъ мнѣніи
и больше ничего... Я слишкомъ многое любилъ въ рус-
ской жизни; другой жизни никакой не зналъ тогда,—развѣ
по книгамъ; слишкомъ многое мнѣ въ этой окружающей
меня русской жизни нравилось, чтобы я могъ желать въ то
время какихъ-нибудь коренныхъ перемѣнъ; я хотѣлъ только,
— 109 —
чтобы помѣщики и чиновники были къ простолюдинамъ
какъ можно добрѣе и больше ничего; о государственныхъ же
собственно вопросахъ я и не размышлялъ въ эти года; я
даже вовсе тогда не понималъ ихъ и не искалъ понимать,
сводя все на вопросы или личнаго счастья, или личнаго
достоинства, или на поэзію встрѣчъ, борьбы, приключеній
и т. д. Въ этомъ смыслѣ я и на революціи въ чужихъ
странахъ смотрѣлъ не какъ на перестройку обществъ, а
только какъ на инсурекціи, опасныя, занимательныя; я смо-
трѣлъ не съ телеологической точки зрѣнія на всѣ подобныя
движенія, не съ точки зрѣнія ихъ цѣлей, а со стороны ихъ
драматизма, поэтому я и поэзію находилъ, гдѣ придется и
въ той и въ другой партіи, смотря по человѣку и по обстоя-
тельствамъ. (Напримѣръ, революція 48 года мнѣ почему-то,
самъ теперь не пойму, нравилась; а когда позднѣе Напо-
леонъ сдѣлалъ ночной соир й’Еіаі, и проѣхался по Па-
рижу верхомъ, въ мундирѣ и съ напомаженными усами,—
мнѣ и это очень понравилось). Я полагаю, впрочемъ, что
революція 48 года мнѣ нравилась только потому, что въ
Иллюстраціи французской, которую мать моя получала,
были очень героическія, занимательныя картинки, и вѣроятно
потому еще, что французы сочиняли тогда очень смѣшныя
пѣсни, въ родѣ слѣдующей, которую мнѣ такъ напѣлъ только-
что вернувшійся изъ Франціи Эженъ Р. (тотъ самый, кото-
рый присутствовалъ при сверженіи мною ига Г—го), что я
начало ея и до сихъ поръ не могу забыть:
Рагіопз, топ аті Оиізоі! (говорить король Луи-Фи-
липпъ),
Ѵйе, 11 п’езі раз Ігор 161—
Маі ѵа поіге аЯаіге
Саг 1е реир* рагізіеп
Тгоиѵе цие 9а п’ѵа раз Ыеп
Эериіз Іа зетаіпе детіёге...
Пёсатропз, дёсатропз*..
И потомъ:
и т. д.
Асііеи, Гроиіеі, Рсііпсіоп!
Ъа (агідопдаіпе, Іа Гагідопсіоп
— по -
I
Роиггег тоі (іеих дапз топ ЬаЫі,
ВігіЬі,
А Іа (адоп сіе ВагЬагі—
Моп ати.
И Т. д.
А до того, кто и что будетъ господствовать въ Европѣ,
^капиталъ или трудъ, буржуазія или еще кто,—мнѣ тогда
дѣла было очень мало; да и бѣдная молодая голова уже и
такъ едва вмѣщала всю бездну другихъ новыхъ мыслей, по-
чти внезапно закипѣвшихъ въ ней при переѣздѣ въ Москву
и при переходѣ въ настоящую юность, за 20 лѣтъ...
Интересоваться политическими вопросами я сталъ гораздо
позднѣе этого, годамъ къ тридцати, а понимать ихъ еще
позднѣе. Замѣчу кстати мимоходомъ, что хотя многіе изъ со-
временныхъ, нынѣшнихъ юношей гораздо болѣе насъ, юношей
50-хъ годовъ, интересуются политикой, но изъ этого они ни-
какъ не должны заключать, что они и понимаютъ ее лучше
нашего. Я полагаю, что умственный законъ остается тотъ
же для всѣхъ. Юноши увлекаются въ ту или другую сто-
* рону своими сердечными чувствами; они всѣ болѣе или ме-
нѣе пристрастны въ сужденіяхъ политическихъ, такъ или
иначе, подъ вліяніемъ воспитанія, личныхъ обстоятельствъ
удобныхъ или тяжелыхъ и т. п. А ясное государственное сужде-
ніе можетъ утвердиться только позднѣе. Исключеніемъ мо-
гутъ быть только тѣ изъ очень молодыхъ людей, которые
находились съ раннихъ лѣтъ подъ какимъ-нибудь очень
близкимъ и прямымъ вліяніемъ старшихъ дѣятелей практи-
ческой политики; рано попали, по протекціи и связямъ, на
довольно значительныя дипломатическія должности и въ
сферы высшей администраціи. Я говорю теперь не въ
смыслѣ консерватизма или либерализма, т. е. не въ смыслѣ
преданности тому или другому направленію, а только, по-
вторяю, въ смыслѣ яснаго пониманія. Впрочемъ, относительно
нынѣшнихъ юношей, я, можетъ быть, гі ошибаюсь... Не ру-
чаюсь навѣрное, но встрѣчалъ я многихъ изъ нихъ; а этого
яснаго пониманія и въ 70-хъ - 80-хъ годахъ не замѣчалъ
ни у одного 20—25-ти лѣтняго... Всѣмъ нужно было
— ш —
объяснять почти такъ же, какъ дамамъ или грамотнымъ му-
жикамъ...
Если таковы нынѣшніе юноши, то каковъ же я былъ по
этой части въ началѣ 50-хъ годовъ! Я и знать даже ничего
•подобнаго не хотѣлъ (и, по-моему, это и хорошо; чѣмъ
меньше мѣшаются женщины и юноши въ государственныя
дѣла, тѣмъ эти дѣла лучше идутъ).
Я вотъ и запомнилъ твердо слова Тургенева о томъ, что
Герценъ былъ первый, который высказалъ о Гоголѣ такое
мнѣніе: „Онъ безсознательный революціонеръ". Но слова
остались въ памяти, а вліянія на меня непосредственнаго
они вовсе не имѣли...
Меня все-таки еще долго продолжало гораздо больше инте-
ресовать то, что Гоголь лицомъ на какого-то непріятнаго поло-
вого похожъ, или то, отчего это у него ни одна женщина въ
повѣстяхъ на живую женщину не похожа: или—это старуха
вродѣ Коробочки и Пульхеріи Ивановны, или какая-то
тѣнь, вродѣ Анунціаты (Римъ) и Оксаны; какое-то живо-
писное отраженіе красивой плоти, не имѣющей души... „Очи
какъ молнія", „красавица" и т. д.—тогда какъ всѣ эти со-
вершенства вовсе даже не нужны, чтобы женщина внушала
человѣку чувство сильной, любви... А революціонеръ ли Го-
голь или нѣтъ — мнѣ не до того было тогда! Просто, на-
конецъ, недосугъ подумать... О Гоголѣ, я, впрочемъ, буду
вынужденъ, вѣроятно, въ другомъ мѣстѣ довольно подробно
и „по-своему" упомянуть...
Упоминалъ также въ этотъ пріѣздъ свой Тургеневъ о
другихъ русскихъ писателяхъ, которыхъ тогда называли
„второстепенными" (по сравненію съ Пушкинымъ, Гоголемъ,
Грибоѣдовымъ или Лермонтовымъ), о себѣ, о Григоровичѣ,
Гончаровѣ, Евг. Туръ и Достоевскомъ. Замѣчу, что первое
произведеніе Льва Толстого „Дѣтство" явилось, кажется,
черезъ годъ или полтора позднѣе, а Писемскій незадолго
передъ тѣмъ (въ прошлую зиму 51-го года) напечаталъ пер-
вый свой романъ „Тюфякъ", о которомъ почему-то въ этотъ
разъ Тургеневъ не упомянулъ. Моего Георгіевскаго „Тю-
фякъ" восхитилъ до нельзя, а на меня произвелъ такое удру-
— 112 —
чающее, отвратительное впечатлѣніе своимъ содержаніемъ,
что я долго послѣ этого (до появленія „Тысячи Душъ") и
помириться съ авторомъ не хотѣлъ. „Тюфякъ* возмутилъ
меня еще болѣзненнѣе „Мертвыхъ Душъ*,—ибо, сколько
бы ни восхваляли „Мертвыя Души” и Тургеневъ, и Бѣлин-’
скій, и самъ Георгіевскій, я, не дерзая еще слишкомъ про-
тиворѣчить этой исповѣдуемой мною критической троицѣ,
и не умѣя даже тогда формулировать мое упорное внутреннее
чувство въ видѣ мысли, все-таки смутно чувствовалъ, что
„Мертвыя Души* ничто иное какъ геніально написанная,
односторонняя, преувеличенная карикатура; а „Тюфякъ*
(увы!) былъ гораздо реальнѣе и ближе къ дѣйствительности,
ибо содержаніе его было живѣе, полнѣе; въ немъ была лю-
бовь, было много сердечнаго чувства... Но тѣмъ-то онъ и
казался мнѣ особенно ужаснымъ, этотъ жалкій, некрасивый,
всѣми попираемый герой; эти такъ безсмысленно и такъ
прозаически терзающіе другъ друга люди! Эта неожиданная
и безсмысленная смерть героя въ своей глухой деревнѣ
отъ подлой этой холеры, послѣ будничныхъ ссоръ съ же-
ной!.. Это все я находилъ ужаснымъ и долго за это нена-
видѣлъ талантъ Писемскаго, понимая и признавая его силу...
„Зачѣмъ такую мерзость и такъ равнодушно и холодно вы-
бирать!* Вотъ за что!
О другихъ того времени русскихъ писателяхъ Тургеневъ
говорилъ мнѣ, что изъ нихъ только одинъ Гончаровъ обла-
даетъ даромъ „архитектурной постройки*, что онъ обнару-
жилъ этотъ даръ въ „Обыкновенной исторіи* (Изъ „Обло-
мова* въ то время былъ напечатанъ только одинъ прекрас-
ный отрывокъ „Сонъ Обломова*). Ни у себя самого, ни
у Григоровича, ни у Дружинина этой „архитектурной" спо-
собности Тургеневъ не находилъ.
Онъ очень хвалилъ „Ошибку*—первую повѣсть Евг.
Туръ за то, что въ ней слышенъ „жаръ искренняго внутрен-
няго чувства*.
— Эта искренность сильнаго личнаго чувства неотразимо
дѣйствуетъ на читателя, сказалъ онъ.
О повѣстяхъ Григоровича я не помню, что онъ именно-
— 113 —
говорилъ, но вообще онъ ихъ мнѣ въ поучительный при-
мѣръ не ставилъ, и видимо относился къ нимъ холодно и
не особенно одобрительно. Я же ихъ очень тогда любилъ
за гуманность ихъ и за милыя мнѣ деревенскія картины.
О талантѣ Дружинина, котораго тонкій вкусъ въ вы-
борѣ сюжетовъ, изящные образы и прекрасный языкъ я
тоже очень цѣнилъ и любилъ тогда, Тургеневъ отозвался,
къ удивленію моему, весьма строго и неодобрительно. Онъ
сказалъ, что только первая его повѣсть „Полинька Саксъ“
(весьма въ то время любимая публикой), произведеніе нор-
мальное и даже положительно хорошее; а всѣ послѣдующіе
его повѣсти и разсказы дышатъ ненормальнымъ чувствомъ.
Я понялъ скоро, что Тургеневъ былъ правъ, и сталъ осто-
рожнѣе и недовѣрчивѣе относиться къ сочиненіямъ этого
автора. Позднѣе Дружининъ самъ догадался, что ему надо
„творчество" бросить и онъ сталъ печатать въ „Русскомъ
Вѣстникѣ" и другихъ изданіяхъ 60-хъ годовъ превосходныя
компиляціи, весьма умныя, безпристрастныя и безукоризненно .
изящныя; о „войнѣ Англичанъ въ Индіи въ 59 году", напри-
мѣръ, или о Прусскомъ королѣ Фридрихѣ І-мъ (Отцѣ Фрид-
риха Великаго и т. п.).
Кстати сказать, Тургеневъ о Дружининѣ, и съ точки
зрѣнія личныхъ его свойствъ, отзывался очень для него не-
выгодно.
— Какое-то напускное разочарованіе и въ то же время #
„офицерство" самаго непріятнаго оттѣнка... Онъ произво-
дитъ на меня отталкивающее впечатлѣніе!—сказалъ онъ.
Нѣсколько лѣтъ спустя, я самъ, такъ сказать, попытался
познакомиться съ Дружининымъ и тотчасъ же вспомнилъ
Тургенева и согласился съ нимъ. Впечатлѣніе на меня Дру-
жининъ произвелъ тяжелое... Я не знаю, какъ даже выра-
зиться... Черты лица его были правильны и, пожалуй, кра-
сивы... Но что-то непостижимо неестественное въ движеніяхъ
и тонѣ рѣчей; нѣчто блуждающее и крайне фальшивое въ
выраженіи глазъ. Въ разговорѣ, въ противоположность изяще-
ству и благородству языка его въ печати, безпрестанная
грубость, грязь, цинизмъ... Напримѣръ, я спросилъ, читалъ
Леонтьевъ, т. !Х. ®
— 114 —
ли онъ романы: „ЕПе еі Ьиі"—Ж. Занда и отвѣтъ Раці йе
Миззеі: „Ьиі еі Е11е“ и хороши ли они? Дружининъ отвѣчалъ
очень грубо и цинично- Конечно—это было очень противно
и главное какъ-то къ этой вялой и полумертвой фигурѣ
Дружинина ужасно не шло.
О Достоевскомъ Тургеневъ упомянулъ только случайно.
Достоевскій въ это время былъ въ Сибири, ничего не печа-
талъ и былъ не то чтобы совсѣмъ забытъ: забытъ вполнѣ
онъ не былъ: всѣ интересовавшіеся литературой помнили
его первую трогательную (хотя и слишкомъ похожую на
„Шинель" Гоголя), повѣсть „Бѣдные Люди"; но онъ былъ
сосланъ, кажется, лѣтъ на восемь; считался больнымъ и объ
немъ стали мало думать, какъ мало думаютъ о человѣкѣ,
хотя и способномъ, но рано умершемъ. Тургеневъ упомя-
нулъ о немъ, я говорю, случайно и съ точки зрѣнія личнаго
предостереженія мнѣ, начинающему.
— Конечно (сказалъ онъ), надо стремиться къ высшему.
Плохой тотъ солдатъ, который не надѣется быть генераломъ.
Ни одинъ начинающій писатель не можетъ ручаться, что
изъ него выйдетъ Гете, но надо стараться, надо стремиться
къ высшему идеалу. Хотя, съ другой стороны, такимъ моло-
дымъ людямъ, какъ вы, изъ личнаго достоинства не надо
при первыхъ успѣхахъ давать волю своему самолюбію. Вотъ
какъ, напримѣръ, случилось съ этимъ несчастнымъ Достоев-
скимъ. Когда онъ отдавалъ свою повѣсть Бѣлинскому для
изданія, такъ увлекся до того, что сказалъ ему: „Знаете,—
мою-то повѣсть надо бы какимъ-нибудь бордюрчикомъ обвести!*
Зачѣмъ же дѣлать себя смѣшнымъ...
Больше ничего о Достоевскомъ мы не говорили. И такъ,
надававши мнѣ много еще и другихъ подобныхъ указаній и
полезныхъ литературныхъ наставленій, Тургеневъ уѣхалъ
въ Петербургъ, обѣщая мнѣ успѣхъ. Я уже принялся за*
свои обычныя студенческія занятія спокойно и весело, ожи-
дая денегъ и лестныхъ критическихъ отзывовъ о моей бо-
лѣзненной, но прочувствованной „Женитьбѣ по любви".
Въ октябрѣ я получилъ отъ Тургенева изъ Петербурга
слѣдующее письмо.
— 115 —
С.-Петербургъ.
(3/і5 декабря 1851 г.)
понедѣльникъ
я имѣю сообщить вамъ непріятную новость, любезный
Константинъ Николаевичъ: комедія ваша запрещена цензу-
рой отъ перваго слова до послѣдняго. Я этого, признаюсь,
никакъ не предвидѣлъ, хотя я и думалъ, что ее пощиплютъ.
Я на дняхъ получу ее обратно отъ Краевскаго и буду ждать
дальнѣйшихъ вашихъ распоряженій на ея счетъ. Мнѣ очень
досадно, что вы съ перваго же шага на литературномъ по-
прищѣ наткнулись на препятствія, но это не должно лишать
васъ бодрости: порядочный человѣкъ тутъ-то и долженъ по-
казать себя; въ такихъ случаяхъ позволяется не апатія, а
озлобленіе. Я вамъ даже долженъ сказать, что, слѣдуя пра-
вилу по мѣрѣ возможности извлекать добро изъ худа, я съ
нѣкоторой стороны не совсѣмъ огорченъ этою неудачей. Ваша
комедія прекрасная вещь, но въ томъ, что вы мнѣ показы-
вали, кромѣ ея, болѣе условій успѣха, и цензурѣ, кажется,
не такъ оно покажется зловреднымъ. Пишите только, не
унывая, и дайте мнѣ знать, какъ вы работаете. Есть еще
одна непріятная сторона въ этомъ запрещеніи: вы, можетъ
быть, ожидали денегъ—и теперь не должны на нихъ раз-
считывать. Но и этой бѣдѣ помочь есть возможность: ре-
дакторы Современника, съ которыми я состою въ дружескихъ
отношеніяхъ, готовы выслать вамъ впередъ въ половинѣ
этого мѣсяца извѣстную сумму, какъ задатокъ за ваши бу-
дущія произведенія. Напишите мнѣ прямо и безъ обиняковъ,
сколько бы вы желали, и я берусь вамъ это устроить. А,
главное, не падайте духомъ и идите впередъ смѣло и весело.
Мой адресъ: на углу Малой Морской и Гороховой, въ
домѣ Гиллерме, квартира № 9.
Будьте здоровы. Въ ожиданіи вашего отвѣта
жму вамъ крѣпко руку и остаюсь преданный вамъ
Ив. Тургеневъ.
Какъ я отнесся къ первой моей неудачѣ? — вотъ есте-
ственный здѣсь вопросъ. Я отнесся къ ней до такой степени
равнодушно и вообще хорошо, что и самъ до сихъ поръ
8*
— 116 —
почти удивляюсь этому. Я говорю не просто „удивляюсь”,
а только „почти", потому что объяснить это спокойствіе
есть достаточно способовъ и путей; удивляться же можно
только тому, что, при моей тогдашней физической болѣзнен-
ности и крайней душевной впечатлительности, это спо-
койствіе и равнодушіе были уже слишкомъ совершенны или
слишкомъ полны. Впрочемъ, не хочу сейчасъ на этомъ долго
останавливаться; поговорю лучше въ другомъ мѣстѣ объ
этихъ моихъ психическихъ моментахъ подробнѣе, если по
ходу разсказа моего это потребуется. Тургеневъ, во 2-мъ
письмѣ своемъ весьма непохвально разрѣшаетъ мнѣ „озло-
бленіе”, чуть не совѣтуетъ его. А я не только теперь не одо-
бряю подобнаго развращающаго молодой умъ совѣта, но,
слава Богу, и тогда даже и не подумалъ — ни на цензуру и
ни на кого-либо другого озлобляться... Я такъ смѣло, весело
и покойно сталъ тогда вдругъ смотрѣть на свою литератур-
ную будущность, что два и три запрещенія не могли бы меня
поколебать и разстроить...
При такихъ-то внутренно-благопріятныхъ условіяхъ на-
чался для меня новый 52-й годъ. Конецъ 51-го и весь
52-й годъ — это было въ моей юношеской жизни время
вообще довольно хорошее; многое разомъ въ эти полтора
года неожиданно улыбнулось, многое улучшилось, просвѣт-
лѣло, и самъ я почти внезапно сталъ какъ-то крѣпнуть,
мужать и смѣлѣть...
И если не всему, то очень, очень многому въ этомъ про-
свѣтленіи моей жизни былъ главной причиной Тургеневъ.
Онъ наставилъ и вознесъ меня; именно вознесъ; меня нужно
было тогда вознести, хотя бы только для того, чтобы по-
ставить на ноги. До того первые два года Московской
студенческой жизни были для меня жестоки; до того я былъ
безжалостно истерзанъ и непониманіемъ близкихъ людей, и
внѣшними обстоятельствами, и первыми неожиданными тѣ-
лесными недугами, и бурнымъ вихремъ впервые серьезно
перерождающейся мысли! Что за горькій, что за жестокій про-
цессъ этого перваго умственнаго перелома!.. Это ужасно!
Какъ же мнѣ не быть благодарнымъ Тургеневу; какъ
— 117 —
мнѣ не вспоминать его добромъ, совершенно независимо отъ
того, по какимъ разнымъ путямъ мы оба пошли лѣтъ 10—
15—20 позднѣе, и несмотря на глубокую до враждебности,
пожалуй, разницу въ нашихъ съ нимъ позднѣйшихъ гра-
жданскихъ взглядахъ и приверженностяхъ.
Въ началѣ 52 года, въ февралѣ, я получилъ отъ него
изъ I Іетербурга одно за другимъ еще два письма; вотъ они:
I.
С-Петербургъ,
2 февраля 1852 г.
Любезный Леонтьевъ.
Я передъ вами весьма виноватъ; у меня, впрочемъ, два
извиненія: шестинедѣльное мое нездоровье, до сихъ поръ
продолжающееся, и желаніе достать для васъ денегъ отъ
ред. „Современника”. Эта редакція оказалась, къ сожалѣ-
нію, сильно истощенною по причинѣ уплаты множества ста-
рыхъ долговъ, и потому позвольте мнѣ предложить вамъ
слѣдующее: я готовъ отъ себя дать вамъ 100 р. сер. впе-
редъ взаймы, но такъ какъ у меня здѣсь такихъ денегъ
нѣтъ, то я сегодня же напишу къ себѣ въ деревню приказъ
о высылкѣ вамъ ихъ по вашему адресу въ Москвѣ, заранѣе
разсчитывая на ваше согласіе. Жалѣю, что эта мысль мнѣ
раньше не пришла въ голову; можетъ быть, вы это время
чувствовали то непріятное стѣсненіе безденежья, которое
мнѣ такъ знакомо бывало въ дни юности.
Ваша комедія погибла для печати и скажу вамъ — я не
слишкомъ объ этомъ сожалѣю: въ васъ уже теперь таланта
гораздо больше, чѣмъ на сколько она показываетъ. Для
чего же вводить читателей въ обманъ? Кончайте повѣсть, о
которой вы говорите мнѣ, или хотя 2 первыя главы „Б. за-
вода”. Съ присовокупленіемъ плана цѣлаго романа можно
печатать отрывками, какъ напр., „Богатый женихъ” Писем-
скаго. Пишите и присылайте мнѣ, какъ той литературной
бабушкѣ, которой суждено принимать вашихъ рождающихся
дѣтей. Жаль, что до сихъ поръ они такъ неудачно являются
на свѣтъ.
— 118 —
Я радъ, что моя статья вамъ нравится. Настоящаго дѣла
я, по причинѣ цензуры, сказать не могъ, и потому она можетъ
подать поводъ къ недоразумѣніямъ.
Прощайте, любезный К. Н. Желаю вамъ всевозможныхъ
удачъ и, главное, здоровья. До свиданія въ маѣ; но мы до
того времени еще будемъ переписываться.
(За повѣсть — цензурную—вамъ „Соврем." хорошо запла-
титъ. Вотъ вамъ самое лучшее средство со мной распла-
титься. Присылайте ее поскорѣй, а ужъ я ее продамъ вы-
годно).
Жму вамъ дружески руку.
Вашъ Ив. Тургеневъ.
П.
С.-ГТетербургь,
18 февраля 1852 г.
Я только-что получилъ ваше письмо, любезный Констан-
тинъ Николаевичъ, и собирался уже вамъ отвѣчать, какъ
вдругъ получилъ отвѣтъ на мое предписаніе въ деревенскую
мою контору, что ранѣе двухъ недѣль этихъ 100 р. вамъ
выслать не могутъ, за совершеннымъ истощеніемъ налич-
ныхъ средствъ. Вы не можете себѣ представить, какъ это
мнѣ было досадно, и если бъ я самъ не былъ въ нѣкоторомъ
безденежьи здѣсь, я бы тотчасъ выслалъ ихъ вамъ. Нечего
дѣлать — прошу меня извинить и подождать двѣ недѣли.
Я вамъ пишу все это такъ безцеремонно потому, что я на-
дѣюсь, что между нами церемоніи не у мѣста.
Изъ присланнаго вами перечня содержанія „Булавин-
скаго завода' я рѣшительно долженъ былъ заключить, что
пока нечего и думать о возможности провести его черезъ
здѣшнюю цензуру. Обезображеннымъ его печатать не слѣ-
дуетъ, и что же это будетъ за романъ, изъ котораго все
выкинуть, кромѣ описаній, какъ вы говорите? Съ другой
стороны, такъ какъ мнѣ очень бы желалось увидать васъ
въ печати, не можете ли вы кончить тотъ небольшой раз-
сказъ, о которомъ вы мнѣ говорили? „Современникъ' бы
съ радостью его принялъ. Если бъ вы его прислали къ по-
— .119 —
ловинѣ хотя будущаго мѣсяца, онъ бы былъ помѣщенъ въ
апрѣльской книжкѣ. Правда, васъ теперь занимаютъ экза-
мены, но, все-таки, вы бы хорошо сдѣлали, если бъ нашли
время написать хотя небольшую, но отдѣланную вещь.
Не пишу вамъ больше сегодня — очень занятъ. Желаю
вамъ всего хорошаго, начиная съ здоровья, и вторично прошу
вашего извиненія въ невольномъ моемъ замедленіи.
Остаюсь искренно преданный вамъ
Ив. Тургеневъ.
Въ этихъ письмахъ упоминается о начатомъ мною въ
одно время съ „Женитьбой" романѣ „Булавинскій заводъ",
и еще объ одной новой, еще только задуманной мною по-
вѣсти. О „Булавинскомъ заводѣ" мнѣ необходимо будетъ
еще разъ упомянуть, когда я буду разсказывать о томъ,
какъ я ѣздилъ зимой 1853 года къ Тургеневу въ деревню;
здѣсь скажу только, что цензура была бы совершенно права,
если бы не пропустила „Булавинскаго завода" въ томъ видѣ,
въ какомъ на досугѣ, отъ времени до времени, я въ теченіи
двухъ лѣтъ обдумывалъ его продолженіе. Содержаніе его
было въ высшей степени безнравственно, особенно со сто-
роны эротической. Въ настоящее время, я нахожу, что цен-
зурныя учрежденія должны быть разумно-строги; и если
я за что-нибудь готовъ осудить Петербургскую цензуру
50-хъ годовъ, то никакъ не за строгость ея, а за нѣкото-
рую безтактность, которой она нерѣдко грѣшила. „Женитьбу
по любви" запрещать, напримѣръ, не стоило. Положимъ,
она могла производить довольно мрачное впечатлѣніе, но кто
же тогда не считалъ какъ бы долгомъ писать мрачныя вещи? —
„Тюфякъ", „Записки лишняго человѣка", „Антонъ Горе-
мыка" и мало ли такихъ, отрицательныхъ, было пропущено!
Если же, напримѣръ, я написалъ бы „Булавинскій заводъ"
весь сполна такъ, какъ я намѣревался его писать, (я его
скоро бросилъ потомъ), то справедливо было бы его запре-
тить, ибо въ то время уже мало-по-малу подкрадывалась къ
уму моему та вредная мысль, что „нѣтъ ничего безусловно
нравственнаго", а все нравственно или безнравственно только
— 120 —
въ „эстетическомъ смыслѣ... Что къ кому идетъ"... С)иос1
Іісеі Лоѵі, поп Іісеі Ьоѵі! и т. д. Позднѣе — я все это не
только говорилъ, но къ сожалѣнію даже и печаталъ!..
Эта мысль, что „критерій всему долженъ быть не нрав-
ственный, а эстетическій', что „даже самъ Неронъ мнѣ
дороже и ближе Акакія Акакіевича, или какого-нибудь дру-
гаго простаго и добраго человѣка" (которыхъ, впрочемъ,
надо замѣтить, литература наша тогда слишкомъ ужъ пре-
возносила, даже довольно долго перомъ графа Льва Тол-
стого)... Эта мысль, говорю я, которая, начиная приблизи-
тельно съ 25 года моей жизни и почти до 40, легла въ
основу моего міровоззрѣнія въ эти зрѣлые года мои, уже и
въ ту раннюю пору начала подъ разными сильными и разно-
образными вліяніями проникать въ мои произведенія. И
полусознательно эта мысль безпрестанно просвѣчивала уже
и въ „Булавинскомъ заводѣ". Я вѣроятно уже чувствовалъ
въ себѣ эти безнравственныя наклонности и тогда, не умѣя
еще формулировать ихъ точно. Съ другой стороны, не умѣя
также въ эти года стать на точку зрѣнія цензора, я пред-
видѣлъ, однако, что цензура съ подобнымъ сюжетомъ едва-
ли помирится. Въ этомъ смыслѣ я и писалъ Тургеневу, даже
и преувеличивая, будто „кромѣ описаній природы ничего не про-
пустятъ!* Разумѣется, я цензорамъ въ этомъ случаѣ по не-
опытности и по развращенію идей моихъ сочувствовать не
могъ; но, помню, и не огорчался особенно тѣмъ, что трудъ,
начатый мною съ такимъ искреннимъ паѳосомъ, долженъ
быть оставленъ. Я самъ что-то разочаровался въ немъ, не
съ нравственной, а съ чисто-художественной точки зрѣнія и
очень рѣдко къ нему на минуту возвращался. Поэмы своей
въ стихахъ я тоже не сталъ кончать; второй разъ стихи, даже
и посредственные, мнѣ уже никогда не давались.
Что касается до новой повѣсти „Нѣмцы", о которой упо-
минаетъ Тургеневъ, то въ 53 или 54 году она была напе-
чатана въ „Московскихъ Вѣдомостяхъ" подъ заглавіемъ
„Благодарность"*).
*) Съ этого мѣста далѣе все печатается впсрвые съ рукописи.
Ред.
— 121 —
Вотъ ея содержаніе.
У насъ въ Калугѣ былъ учитель нѣмецкаго языка Шрей-
беръ, очень смѣшной, но хорошій человѣкъ. Онъ намъ,
мальчишкамъ,- гимназистамъ, читалъ длинныя и серьезныя
лекціи нѣмецкой грамматики и до того дочитывался, что мы
ничего ровно не понимали и просто иногда задыхались отъ
сдержаннаго смѣха. Одинъ или два раза и не сдержались...
Я помню что-то въ этомъ родѣ: „нѣмецкій имперфектъ
употребляется въ своемъ точномъ и особенномъ значеніи...
но выраженія обыкновенныя, дневныя требуютъ перфекта!.."
И все это съ лицомъ веселымъ и счастливымъ... Мы, наконецъ,
не выдержали и многіе изъ насъ расхохотались громко...
Я хохоталъ до слезъ и долго не могъ успокоиться. Бѣдный
Шрейберъ простилъ намъ. Его потомъ куда-то перевели и
тамъ на новомъ мѣстѣ онъ сошелъ съ ума. На его мѣсто
пріѣхалъ молодой Нѣмецъ изъ Дерпта. Этого мы уважали
и онъ не былъ намъ смѣшонъ. Лицомъ онъ былъ смуглъ;
черты неправильныя, выразительныя; глаза прекрасные,
одѣвался онъ прилично; былъ задумчивъ и смѣлъ; говорилъ
со мной о Шиллерѣ и Гете...
Былъ у меня одинъ товарищъ въ гимназіи. (назвать его
я не хочу). Лицо у него было очень нѣжное, тонкое,
отроческое; но онъ всегда выпячивалъ грудь, которая и безъ
того у него была хороша и высока; имѣдъ воинскія ухватки,
мрачно-добрый видъ и все мечталъ о войнѣ. Учился
дурно и былъ довольно глупъ. Впрочемъ мы съ нимъ
въ гимназіи другъ друга любили и я, понимая смѣшныя
формы его, сочувствовалъ нѣсколько его воинственности.
Были еще въ Калугѣ у доктора Б. двѣ дочери. Сперва
онѣ были малы, а потомъ подросли и мнѣ очень иногда
нравилась наружность старшей; блѣдная и восковая, она,
однако, не была худа и блѣдность ея была здоровая.
Эти четыре лица, конечно, нѣсколько измѣненныя, яви-
лись главными дѣйствующими лицами моей повѣсти: Федоръ
Федоровичъ Ангстъ; Лиліенфельдъ изъ Дерпта; Володя (или
Ваня — не помню) Цвѣтковъ и блѣдная „Доротея", дочь
русскаго чиновника и матери Нѣмки. Я тогда Нѣмцевъ
— 122 —
очень любилъ. Я отдыхалъ на ихъ честномъ спокойствіи.
Борьба двухъ Нѣмцевъ, стараго и молодого, за обладаніе
Доротеей была сюжетомъ моей повѣсти. Ангсту — ста-
рику помогаетъ юноша Цвѣтковъ, который ему за многое
благодаренъ; а Лиліенфельду — Другой юноша, сынъ
богатаго помѣщика, красавецъ и повѣса Поль, который го-
товится въ гвардію. Этого Поля я составилъ такъ.
Когда я думалъ о его красивой юношеской наружности,
я вспоминалъ Князя Мишеля Голицына, съ которымъ я по-
знакомился у Хитровыхъ въ ихъ Пройдевѣ; онъ былъ строенъ,
высокъ, смуглъ и профиль у него былъ нѣжный, какъ пе-
рышкомъ писанный.
А мысль о буйствѣ, смѣлости и напускной грубости этого
Поля мнѣ подалъ особенно Николай Хитровъ. Онъ смо-
лоду именно былъ такой: — „реій §гап<І зеі§пеиг“ съ напуск-
ной грубостью.
И такъ между добрымъ и смѣшнымъ Ангстомъ и Лиліен-
фельдомъ идетъ борьба за обладаніе Дашею. Цвѣткова
Поль увозитъ за городъ, веселитъ, обѣщаетъ увезти съ собой
ко Двору и въ гвардію. А въ это время Лиліенфельдъ
похищаетъ Дашу. Ангстъ сходитъ съ ума.
Моего личнаго тутъ не было ничего, кромѣ нѣкоторой
любви къ Калужскимъ' воспоминаніямъ. Я написалъ по-
вѣсть въ 52-мъ году, скоро и съ охотой. Она не дурна
и, если выбросить изъ нея кое-какія юмористическія выходки,
которыми я платилъ дань времени и на которыя такъ спра-
ведливо нападалъ Тургеневъ въ теоріи (самъ грѣша ими
нерѣдко сильно на практикѣ), — то я безъ отвращенія и
теперь увидалъ бы ее и судилъ бы какъ вещь чужую, про-
стую и правдивую.
Тургеневъ поправилъ въ ней кое-что и опять повезъ въ
Петербургъ. .
При 6-мъ письмѣ своемъ отъ 12 Декабря 52-го года
Тургеневъ выслалъ мнѣ въ Москву изъ своего Спасскаго
100 руб. сер. съ извиненіемъ, что не можетъ выслать мнѣ
сполна 150 руб., которые я вслѣдствіе его же постоянныхъ
предложеній, рѣшился просить. Образъ домашней жизни
— 123 —
моей былъ въ это время несравненно лучше прежняго.
Очень многіе изъ молодыхъ людей моего возраста и моего
состоянія могли бы справедливо мнѣ позавидовать. Я за-
нималъ одинъ въ домѣ богатыхъ родныхъ три просторныхъ,
хорошо убранныхъ комнаты, въ нижнемъ этажѣ, съ боль-
шими окнами на Пречистенку, съ особымъ даже крыльцомъ;
такъ что одинъ изъ моихъ пріятелей, по-французски не
знавшій, но желавшій быть свѣтскимъ, говорилъ мнѣ:
„однако, у тебя, братъ Костя, теперь какъ у аристократа —
полъ — паркэ, входъ — епігёе". Во всѣхъ подобнаго рода
первыхъ нуждахъ жизни я былъ тогда съ избыткомъ обез-
печенъ въ этомъ гостепріимномъ, богатомъ и патріархальномъ
домѣ на все время моего курса въ университетѣ, и безъ
всякихъ за это обязанностей, просто по родственной дружбѣ
почтенной хозяйки дома и ея дочери, молодой вдовы, къ
матери моей и ко мнѣ самому. Но у меня все-таки было
очень мало того, что зовутъ карманными деньгами, и потому
эти сто рублей Тургеневскихъ, разумѣется, меня очень обра-
довали. Мало-ли что молодой человѣкъ съ воображеніемъ
считаетъ для себя необходимымъ! Что настоящихъ „не-
обходимостей" у меня въ это время не было — видно ужъ
изъ того, что я почти тотчасъ-же по полученіи этихъ денегъ
(казавшихся мнѣ тогда очень большими) задумалъ поѣхать
среди зимы къ Тургеневу въ деревню, посмотрѣть, какъ онъ
тамъ живетъ и поговорить съ нимъ много, очень много, не
спѣша и на свободѣ. Эта мысль восхитила меня, и я на
Святкахъ привелъ ее въ исполненіе; сѣлъ въ Орловскій
малъ постъ и поѣхалъ, кажется, не предупредивши даже
Тургенева, что сбираюсь къ нему.
Въ Спасское я пріѣхалъ середи дня. Оно было недалеко
отъ почтовой станціи Чернь.
Не знаю — былъ ли доволенъ Тургеневъ моимъ непро-
шеннымъ посѣщеніемъ, но принялъ онъ меня очень любезно.
Жилъ онъ тогда въ довольно просторномъ флигелѣ; а въ
большомъ домѣ жилъ управляющій его имѣніемъ Тютчевъ
съ семьей своей. Тургеневъ ходилъ къ нимъ обѣдать и
пить вечерній чай. Меня онъ помѣстилъ у себя во фли
— 124 —
гелѣ. Не помню, навѣрное, сколько дней я у него про-
былъ, три-четыре или даже пять; помню только, что мнѣ
сначала было очень пріятно*)...
III.
Романъ свой „Булавинскій заводъ" я очень скоро тоже
переросъ и не могъ его продолжать, хотя и нѣсколько разъ
принимался за него впослѣдствіи, воображая отъ времени
до времени, что онъ хорошъ. Понятно, что Тургеневъ,
при видѣ двадцатилѣтняго юноши хвалилъ его задатки, но
самъ я очень былъ радъ послѣ, что „Булавинскій заводъ"
не напечатался.
Я думаю, что въ развитіи каждаго художника бываютъ
поперемѣнныя искаженія и возрожденія. Послѣ 52-го года
именно, я думаю, на меня нашелъ періодъ искаженія.
Меня ничто не удовлетворяло въ моемъ творчествѣ. Разъ
изливъ свои страданія и свои мечты объ успокоеніи, я уже
не зналъ, что бы мнѣ выдумать поглубже, позамысловатѣе.
Вѣроятно и вліяніе реальной науки было здѣсь очень сильно.
Я искалъ—то какихъ-то необычайно тонкихъ и глубокихъ
открытій въ искусствѣ, какой-то микроскопической и фило-
софской бездонности; то гнался за слишкомъ уже яркой
образностью и картинностью. Вкусъ теоретическій у меня
развивался; я много читалъ хорошаго тогда въ свободныя
минуты; но творчество положительно дремало.
Были на это, конечно, и личныя причины въ самой
жизни. Положеніе мое было лучше; я жилъ почти одинъ
и очень хорошо; но я былъ влюбленъ и былъ любимъ;
любовь эта очень продолжительная и серьезная поглощала
у меня много времени и сверхъ того я сталъ больше зани-
маться медициной.
Тургеневъ, который видался со мной раза два въ годъ
до самой Крымской войны, часто повторялъ мнѣ, чтобы я
*) Эта глава осталась, къ сожалѣнію, не оконченной.
Ред.
— 125 —
не спѣшилъ печатать, что онъ за счастье счелъ бы уничто-
жить нѣкоторые прежніе свои повѣсти и стихи. Что
прежде тридцати лѣтъ рѣдкій писатель произвелъ истинно-
хорошія вещи. Онъ говорилъ еще, что надо мѣтить какъ
можно выше, что хотя никто изъ насъ не можетъ знать —
выйдетъ ли изъ него Гете или Шекспиръ, но надо стараться,
надо претендовать и потому надо быть и строгимъ къ себѣ,
и смѣлымъ.
Я понималъ его мысль и охотно слушался, не спѣшилъ,
я разсчитывалъ на то, что, кончивши курсъ, я буду докто-
ромъ, не буду зависѣть въ выборѣ сюжетовъ и идей отъ
редакторовъ и находилъ, что лучше написать меньше, но
свободно, чѣмъ по командѣ редакцій. Я съ радостью
готовъ былъ трудиться надъ медициной по утрамъ, чтобы
имѣть возможность потомъ запереться и писать, что хочу.
Любовь моя также заставляла меня больше трудиться на
лекціяхъ. — Приданое у этой дѣвушки было не велико, и я
думалъ много о необходимости кончить хорошо курсъ, что-
бы жениться. Такимъ образомъ я въ эти три года, отъ
конца 51-го до 54-го, до войны писалъ мало и напечаталъ
одну только небольшую повѣсть, о которой я послѣ поговорю.
Не знаю, что было причиной и что послѣдствіемъ, но
препятствій творчеству было много разомъ; я ихъ перечту.
Моя страсть (страсть можетъ вдохновить на великія лири-
ческія произведенія, особенно стихи, но она отвлекаетъ отъ
вещей обдуманныхъ; а я стиховъ не писалъ); занятія
наукой; вліяніе научныхъ пріемовъ, охлаждающихъ порывы
искусства; совѣты Тургенева не спѣшить; писать, но не печа-
тать. И наконецъ, сознаніе слишкомъ ужъ большихъ
цензурныхъ препятствій.
Однажды, я сказалъ Тургеневу, что люблю и хочу же-
ниться, когда кончу курсъ. Онъ испугался за меня и ска-
залъ: — Не хорошо художнику жениться. Если служить
Музѣ, какъ говорили въ старину, такъ служить ей одной;
остальное надо все приносить въ жертву. Еще несчаст-
ный бракъ можетъ способствовать развитію таланта, а счаст-
ливый никуда не годится. Конечно, страсть къ женщинѣ
— 126 —
вещь прекрасная, но я вообще не понималъ никогда страсти
къ дѣвушкѣ; я люблю больше женщину замужнюю,, опыт-
ную, свободную, которая можетъ легче располагать собою и
своими страстями. Жаль, что вы погружены въ чувство
къ одной особѣ. При вашей внѣшности, при вашихъ
способностяхъ, если-бы вы были больше лихимъ, — вы бы
съ ума сводили многихъ женщинъ. Надо подходить ко
всякой съ мыслью, что нѣтъ недоступной, что и эта можетъ
стать нашей любовницей. Такая жизнь, болѣе буйная, была
бы вашему таланту гораздо полезнѣе... Но что дѣлать?
Я слушалъ всегда Тургенева съ благоговѣніемъ, но все
таки ]в /аізаіз тез гёзегѵез и любовь моя была очень сильна
и искренна.
Я спрашиваю себя теперь — не былъ ли я самъ виноватъ,
что въ теченіи 3-хъ лѣтъ ничего тогда не печаталъ, кромѣ
одной повѣсти, или нѣтъ, и отвѣчаю, что я былъ правъ!
Времени почти вовсе не было.
Я и тогда часто объективировалъ самъ себя, отступалъ
самъ отъ себя и спрашивалъ, что мнѣ больше нравится.
„ Нуждающійся, худой, подурнѣвшій, болѣзненный сотрудникъ
журнала, который пишетъ много, но къ сроку и отчасти
по заказу, или молодой врачъ, свѣжій, здоровый, полезный,
добрый къ бѣднымъ, свѣтскій человѣкъ въ богатомъ жи-
лищѣ; при этомъ эстетикъ, поэтъ, мыслитель. Онъ не
бѣгаетъ сломя голову съ утра до вечера по городу, чтобы
пріобрѣсти много; нѣтъ, онъ хочетъ только, отдавая часть
своей свободы полезному практическому дѣлу, сохранить
себѣ главное — свободу творчества и мысли. Сверхъ того у
него жена умная, съ очень тонкой таліей, прекрасно воспи-
тана, умна, хитра даже, говоритъ по-англійски, танцуетъ
какъ птичка или какъ воздухъ... Она обожаетъ молодого и
геніальнаго мужа, но она любезна... она даже кокетка съ
другими... И умный мужъ улыбается этому... „Знай нашихъ!*
Теперь я говорю, что я былъ правъ въ своемъ выборѣ,
въ томъ, что предпочиталъ врача, который могъ написать
одинъ очень хорошій романъ въ два-три года, — худому и
скверному сотруднику.
— 127 —
Но Тургеневъ былъ правѣе меня, когда боялся счастли-
ваго брака.
Впрочемъ инстинктивно и я это понялъ въ 54 году.
Когда пришлось выбирать между свободой и семейнымъ
счастьемъ, я выбралъ первую и что бы ни случилось со
мною послѣ, я до сихъ поръ не каюсь...
Была у меня тогда начата и другая повѣсть „Лѣто на
хуторѣ" гораздо затѣйливѣе, ярче и хуже. Тургеневъ прочелъ
три главы изъ нея и хвалилъ не безъ строгихъ замѣчаній. Онъ
сказалъ тогда въ семьѣ Тютчевыхъ и Тютчевы мнѣ это пе-
редали: „Надо „Нѣмцы" Леонтьева отдать Краевскому, а
„Лѣто на хуторѣ" въ „Современникъ"; вотъ у молодого че-
ловѣка и вырастутъ крылья".
Около того же времени, въ 52-мъ или 53-мъ году, я на-
писалъ отрывокъ „Зимнее утро въ помѣщичьей опустѣлой
усадьбѣ"; онъ современемъ сталъ 1-ой главой моего боль-
шого романа „Подлипки", который я напечаталъ въ 61-мъ
году, почти десять лѣтъ спустя.
Я помню, всталъ я разъ зимою довольно рано; комнаты
у меня были тихія, отдаленныя и хорошія. Мнѣ стало очень
грустно и очень хорошо. Я вспомнилъ о своемъ родномъ
Кудиновѣ, въ которомъ я давно уже не былъ; кажется, во-
образилъ себѣ, что я тамъ одинъ-одинешенекъ... И мнѣ за-
хотѣлось туда смотрѣть „на блѣдную вечернюю зарю, уми-
рающую за зимнимъ порѣдѣвшимъ садомъ"... Я затворилъ
внутреннія ставни на окнахъ, чтобы легче забыть и городъ,
и все на свѣтѣ; велѣлъ слугѣ сварить поскорѣе побольше
шоколаду и купить нѣсколько хорошихъ сигаръ...
Сѣлъ и написалъ этотъ отрывокъ. На другой же день я,
кажется, свезъ его къ графинѣ Сальясъ, съ которой зно
уже познакомилъ меня Тургеневъ. Тамъ были Щербина и
Кудрявцевъ и, конечно, Ѳеоктистовъ.
Я прочелъ.
— <3ие1 тадпііідие іаЫеаи бе ^епгеі воскликнула графиня,
лучшіе бы изъ русскихъ поэтовъ не постыдились бы подпи-
сать подъ этимъ имя свое.
— 128 —
Кудрявцевъ и Щербина тоже хвалили. Ѳеоктистовъ всегда
удивлялся ранней зрѣлости моихъ описаній.
Что касается до меня собственно, то я, вспоминая объ
этой зимней кафтанѣ, вспоминаю также и слова Каткова,
сказанныя имъ мнѣ гораздо позднѣе.
— Что-жъ такое теплота? Теплота въ душѣ и останется,
а на бумагѣ не выйдетъ!
Мнѣ теперь это описаніе не нравится. Если находишь,
что описанія Тургенева верхъ совершенства, то и мое ничуть
не хуже. Но въ томъ и дѣло, что оба хуже.
Описанія хороши или очень величавыя, неопредѣленныя,
какъ бы носящіяся духоподобно (таковы описанія въ Чайльдъ-
Гарольдѣ), или кроткія, мимоходомъ, наивныя.
Мое зимнее утро и всѣ почти описанія Тургенева грубо-
реальны, хотя и были согрѣты очень искреннимъ чувствомъ.
Другое дѣло также простыя, мужественныя описанія старика
Аксакова въ „Хроникѣ'!
Тутъ нѣтъ тѣхъ фальшивыхъ звуковъ, взвизгиваній реа-
лизма, которыми богатъ Тургеневъ и которыми платилъ дань
и я... увы... подъ вліяніемъ его и другихъ...
Напримѣръ: „Собака, вспуганная незнакомыми посѣтите-
лями вся взъерошилась отъ ужаса и гнѣва и преслѣдуетъ быстро
убѣгающія сани"... Фу! какъ скверно! Это я писалъ. Это
зовется „реализмъ"!
Итакъ всѣ продолжали меня хвалить и ободрять.
Краевскій писалъ мнѣ изъ Петербурга чуть не почтитель-
ное письмо и говорилъ: „пишите больше! Вы не имѣете права
зарывать вашъ талантъ въ землю".
Катковъ, который тогда не былъ еще въ славѣ и издавалъ
Вѣдомости на казенный ладъ, тоже очень хорошо принималъ
меня, когда я приходилъ къ недау за совѣтами, и я помню разъ,
провожая меня на лѣстницу, подавалъ мнѣ самъ шинель.
Имѣлъ-ли я, неопытный юноша, право тогда, или не имѣлъ,
послѣ всего этого, повѣрить серьезно въ мое призваніе?
IV.
Въ то время, когда Тургеневъ, проѣзжая изъ своего Ор-
ловскаго имѣнія черезъ Москву, возилъ мои рукописи въ
— 129 —
Петербургъ, Николаевская цензура дошла до безсмысленной
придирчивости. Періодъ этотъ продолжался отъ 48-го года
до Крымской войны. Герценъ писалъ много объ этомъ вре-
мени. Въ частной жизни, или въ офиціальной оно вовсе
не было мрачнѣе другихъ; оно было тяжело лишь для выс-
шей умственной дѣятельности. Въ это время ограничили
число студентовъ на всѣхъ факультетахъ, кромѣ медицин-
скаго; (оттого и я принужденъ былъ учиться медицинѣ;
ибо хотѣлъ во что бы то ни стало кончить курсъ въ уни-
верситетѣ); въ это время студентовъ стригли коротко; са-
жали въ карцеръ, если на нихъ не было треугольной шляпы;
назначили попечителемъ добраго и простодушнаго солдата
Назимова; Назимову самъ Государь дѣлалъ строгое замѣча-
ніе за погребальную слишкомъ пышную овацію Гоголю; онъ
ссылалъ Тургенева на два года въ деревню за статью о Го-
голѣ и объ этой оваціи; смѣнялъ цензора Львова, который
ее пропустилъ. У Каткова отнимали каѳедру философіи и
давали ее нашему законоучителю Священнику Терновскому.
Московскія Вѣдомости, издаваемыя тогда Катковымъ же
при университетѣ, но вовсе на другомъ положеніи, были
очень скромны и блѣдны.
Однако, при всѣхъ этихъ затрудненіяхъ, никто, ни Тур-
геневъ, ни Краевскій, ни я самъ не могли ожидать, что Пе-
тербургская цензура не пропуститъ такой невинной вещи,
какъ моя повѣсть „Нѣмцы".
Однако, она нашла ее вредной. Тургеневъ скоро извѣ-
стилъ меня объ этой вторичной неудачѣ и всячески старался
ободрить и утѣшить меня, напоминая мнѣ мою молодость и
надежды на будущее.
Если не ошибаюсь, осенью 53-го года, незадолго до раз-
рыва съ Турціей и до Синопской битвы, пріѣхалъ въ Москву
Краевскій и пригласилъ меня къ себѣ. Онъ занималъ пре-
красный номеръ въ гостиницѣ Мореля. Я засталъ у него
Грановскаго, котораго, я зналъ уже и въ домѣ граф. Саль-
ясъ и по университету. Грановскій былъ въ духѣ и разсказы •
§алъ разные анекдоты. Краевскій показалъ мнѣ корректурные
листы моей повѣсти, помаранные двумя цензорами — Фрей-
Леоитьевъ, т. IX. - ’
— 130 —
гангомъ и Крыловымъ. У одного чернила были красныя, у дру.
гого—синія.
Въ чемъ же было дѣло?
Во 1-хъ, что такое „Нѣмцы"? Отчего? Повѣсть нельзя
пропустить, ибо смыслъ ея тотъ, что Нѣмцы честнѣе, лучше
Русскихъ. Какіе тутъ Русскіе? Отецъ Даши—старикъ Василь-
евъ добръ и не глупъ; любитъ дочь, способенъ къ дружбѣ,
но взяточникъ и самъ сознается въ томъ. Юноша Цвѣтковъ—
дуракъ и съ претензіями. Юноша Поль, будущій гвардеецъ,—
негодяй, повѣса, обманщикъ, сорви-голова, развратенъ. Отецъ
Поля сладострастный, лѣнивый, безхарактерный баринъ.
„Свинья"—по выраженію одного изъ цензоровъ.
У Поля въ деревнѣ пьянствуютъ и вообще кутятъ—
одинъ студентъ и одинъ юнкеръ. Ни русскій студентъ, ни
юнкеръ не должны себя вести такъ дурно. Какой- при-
мѣръ!
А оба Нѣмца—честны, серьезны, любящи, трезвы и сами
Русскіе ихъ безпрестанно хвалятъ. Видимо и авторъ ува-
жаетъ ихъ больше.
Въ послѣднемъ была доля правды.
Такъ какъ я самъ былъ тогда все въ безпокойствѣ, въ
Зіигт ипб Игап§, то все, что располагало къ спокойствію,
къ здоровью, тишинѣ и постоянству—мнѣ нравилось. Де-
ревня, одиночество, мирный бракъ, или простая „гигіениче-
ская". невзыскательная любовница, должность сельскаго врача,
молоко, осенняя тихая погода. Въ этомъ же смыслѣ мнѣ нра-
вились и многіе Германскіе характеры—тихіе, твердые и спо-
койные въ своей здоровой честности. Другія времена! Дру-
гія мысли!
Итакъ, предпочтеніе нѣмцевъ русскимъ были главной при-
чиной цензорскаго „ѵеіо". Мнѣ жаль, что я не спросилъ
тогда у Краевскаго, который цензоръ обратилъ на это вни-
маніе: Крыловъ или Фрейгангъ. Но я увѣренъ, что это былъ
Фрейгангъ; вѣроятно, ему хотѣлось, блеснуть фанатиче-
скимъ руссизмомъ. Онъ же, кажется, и цензоровалъ прежде.
Краевскій попытался отправить повѣсть къ Крылову, но тотъ
тоже нашелъ, что она безнравственна. Помарки ихъ иногда
— 131 —
совпадали, а иногда были несоотвѣтственны. Такъ напримѣръ,
одинъ изъ нихъ обращалъ больше вниманія на подробности.
Въ одномъ мѣстѣ я кратко описывалъ домикъ Аій'ста и
говорилъ, что онъ стоялъ на краю живописнаго оврага, за
которымъ видна была другая часть города... Видны* были
сады, пестрые дома и „колокольни, то древняя, — живо-
писно-дряхлая, вся покрытая мелкими окошечками, то новая
съ блестящимъ золотымъ шаромъ наверху и крестомъ, сіяю-
щимъ до того, что на него въ полдень больно смотрѣть".
Цензоръ:—„Это нельзя. Это неуважительно къ святымъ.
Дряхлая колокольня... И потомъ, на крестъ и шаръ этотъ
больно смотрѣть... Всегда должно быть пріятно смот-
рѣть..."
Въ другомъ мѣстѣ:—Ваня Цвѣтковъ, поужинавши въ де-
ревнѣ у Поля, который обѣщаетъ ему роскошную жизнь
вмѣстѣ въ Петербургѣ, засыпаетъ и ему „все мерещатся
женскія формы и поцѣлуи разныхъ прекрасныхъ графинь,
родственницъ Поля".
Это безнравственно.
Я готовъ согласиться, что эта черта—того грубоватаго,
юмористическаго реализма, который я давно уже и самъ воз-
ненавидѣлъ; но стоитъ ли это вычеркивать съ моральной
точки зрѣнія?
Я разсказалъ все это подробно, чтобы показать при какихъ
тяжелыхъ условіяхъ со стороны правительства и при какихъ
благопріятныхъ со стороны общества обстоятельствахъ я на-
чиналъ писать. Лѣтъ черезъ 8—10 мнѣ пришлось пережить
эпоху несравненно худшую для писателя: удобную со стороны
власти, отвратительную со стороны вкуса и ума въ публикѣ
и редакціяхъ. По мѣрѣ расширенія свободы — вкусъ и
умъ у насъ положительно понизились. Это вѣдь не я одинъ
говорю; это знаютъ многіе.
Не скажу, чтобы и эта вторая неудача меня бы особенно
сокрушила. Во 1-хъ, повѣсть была написана мною мимоходомъ,
почти играючи; я въ нее не положилъ ничего драгоцѣннаго
и цѣнилъ въ ней только ея объективную полу-грусть, полу-
веселость. -Я былъ радъ, что испыталъ себя успѣшно въ
9*
— 132 —
новомъ родѣ, вовсе не похожемъ на мои первыя прочувство-
ванныя, страдальческія и аналитическія произведенія. Это я
понималъ и тогда; хотя, вспоминая тогдашніе мои критическіе
вкусыч я увѣренъ, что относился къ этой вещи небрежнѣе,
чѣмъ къ другимъ худшимъ, слишкомъ яркимъ, изысканнымъ
и фигурнымъ моимъ начинаніямъ и отрывкамъ. Во 2-хъ, я
видѣлъ, какія стѣсненія терпѣли тогда Грановскій, Тургеневъ,
Катковъ — люди все 10—12—15-тью и больше лѣтъ старше
меня; я думалъ часто, что для нихъ бѣдныхъ все почти кон-
чено; а я?., я?.. Мнѣ чего еще не предстоитъ.
Тургеневъ именно въ это время и самъ воображалъ, что
онъ болѣе уже ничего не будетъ писать, что кругъ его твор-
чества свершился. Онъ писалъ мнѣ въ Москву изъ своей
Орловской деревни такъ: „Моя дѣятельность уже, кажется,
кончилась; но я буду считать себя счастливымъ, если мнѣ
удастся быть повивальной бабушкой вашихъ произведеній".
Катковъ, къ которому я тогда заходилъ нерѣдко, ничего
такого не говорилъ о себѣ. Но обстановка его говорила
громче словъ. Онъ только что женился на княжнѣ Шали-
ковой. Она была худа, плечи высоки, носъ великъ, не
богата. Квартира у нихъ была труженическая; халатъ у
Каткова очень обыкновенный; иногда онъ болѣлъ. Вѣдо-
мости были безцвѣтны; каѳедру у него отняли. Собой онъ
только тогда былъ, по-моему, очень хорошъ и (1І5ііп§иё.
Жалко было видѣть его въ такихъ условіяхъ.
Побывавши у него, я возвращался въ свои отдаленныя,
просторныя и приличныя три комнаты, смотрѣлся въ зеркало
и видѣлъ... и въ немъ и во всемъ другомъ... много, очень
много надеждъ...
Семьи, слава Богу, около меня давно уже не было. — 3...
меня ждала наверху, въ хорошихъ комнатахъ, сидя на шелку
и сама въ шелкахъ... Душистая, хитрая, добрая, страстная,
самолюбивая...
Ти сіешапдез, зі ]’е і’аіше, говорила она; аЬЦе і’адоге...
таіз поп! Л’аигаіз ѵоиіи 'іпѵепіег ип тоі...
Это не то что Май. Каткова... Бѣдный, почтенный, но
все-таки бѣдный Катковъ!..
— 133 —
Тургеневъ, по крайней мѣрѣ, холостъ, баринъ, очень кра-
сивъ, Ьеі Ьотте, у него 2000 душъ... Это другое дѣло!
Въ эту же зиму (53-го года, если не ошибаюсь) Наслѣдникъ
и Орловъ выхлопотали прощеніе Тургеневу, и ему позволено
было возвратиться въ столицу. Онъ разсказывалъ, что
Май. Смирнова („черноокая Россети") и Блудовъ вредили
ему. За что — я помню, но здѣсь долго разсказывать !
Тургеневъ пріѣхалъ въ Москву... Я узналъ, что онъ си-^
дитъ у Май- Сальясъ и поѣхалъ прямо туда. Тамъ, кромѣ
его и, конечно, Ѳеоктистова, былъ этотъ набитый дуракъ —
Валентинъ Коршъ. Коршъ все время молчалъ и смотрѣлъ
на Тургенева изъ угла со священнымъ ужасомъ. !
Тургеневъ былъ въ темно-зеленомъ бархатномъ сюртукѣ.
Очень веселъ и насмѣшливъ... Разсказывалъ про Орелъ,
декламировалъ стихи Фета, котораго онъ очень любилъ,
острилъ, даже представлялъ кое-кого въ лицахъ.
Въ разсказахъ его про Орелъ я помню многое, что ото-
звалось года черезъ два въ повѣстяхъ его „Два пріятеля" и
„Затишье".
Мнѣ ужасно онъ нравился; все въ немъ и у него было
крупно. Я никогда не завидовалъ ему, а всегда любовался
имъ... Пришлось, однако, и его пожалѣть на минуту.
Полулежа на диванѣ у Май. Сальясъ и въ какой-то льви-
ной позѣ потрясая своими кудрями, — онъ сказалъ вотъ
что: „Главное дѣло для писателя — это умѣть вовремя
•слѣзть съ сѣдла. Садиться на коня ему трудно, страшно,
онъ не умѣетъ. Потомъ онъ овладѣетъ и конемъ, и собой.
Ему легко. Но потомъ приходитъ время болѣе трудное,
чѣмъ приступъ; какъ понять, что пора сойти со сцены съ
достоинствомъ?"
—Я не говорю, продолжалъ онъ, о такихъ ничтожныхъ фото-
графахъ, какъ мой пріятель Панаевъ, а лишь о тѣхъ людяхъ,
у которыхъ есть хоть немного художественности, напримѣръ,
о Писемскомъ, Гончаровѣ, о себѣ. Этотъ бѣдный Аполлонъ
Григорьевъ все ищетъ новаго слова. Онъ мнѣ ужасно нра-
вится за то, что онъ меня терпѣть не можетъ и бранитъ мои
вещи за многое очень основательно. Ни отъ меня, ни отъ
— 134 —
Писемскаго, ни отъ Гончарова онъ новаго слова не дождется.
Его могутъ сказать только двое молодыхъ людей, отъ кото-
рыхъ. можно многаго ожидать... Левъ Толстой и вотъ этотъ...
И не мѣняя своей барской позы, онъ указалъ на меня
просто пальцемъ.
Я даже не покраснѣлъ и принялъ эго лишь какъ должное.
Я такъ мало сомнѣвался уже въ этомъ, что когда тотъ же
Тургеневъ къ чему-то похвалилъ еще разъ мое лицо и ска-
залъ про какого-то Голицына... „И Леонтьевъ чрезвычайно
]0Іі §ап;оп, а Голицынъ еще лучше..."—меня это гораздо
больше обрадовало; пусть Голицынъ будетъ еще лучше. —
Айя все-таки ріі §аг$оп. Ужъ кого выберетъ женщина —
это дѣло вкуса.
Я помню также, что удачное излеченіе трудныхъ боль-
ныхъ, успѣхъ у женщины какой нибудь сносный, убѣжденіе,
пріобрѣтенное на опытѣ въ Крыму, что я довольно смѣлъ
передъ смертью, Анна 3-ей степени и 2-ой степени въ Адріа-
нополѣ и Янинѣ, и какія-нибудь ловкія консульскія дѣла —
гораздо больше меня радовали, чѣмъ признаніе моего та-
ланта въ разговорахъ, на словахъ (я не говорю о статьяхъ,
которыхъ никогда обо мнѣ никто не писалъ, кромѣ Щедрина.
Библіографія .Современникъ" 62—63 г. о романѣ „Въ своемъ
краю"*).
Тургеневъ продолжалъ утверждать, что ни онъ, ни Пи-
семскій, ни другіе, имъ подобные, уже ничего больше хоро-
шаго не скажутъ.
Однако, онъ ошибся въ своемъ критическомъ пессимизмѣ;
именно послѣ этого Писемскій написалъ лучшую свою вещь
„Тысяча душъ"; Гончаровъ издалъ два сЬеі д’оеиѵг’а: .Пал-
ладу" и .Обломова", и самъ Тургеневъ написалъ лучшіе
свои романы: .Рудина", „Дворянское гнѣздо", „Первую лю-
бовь", „Отцы и дѣти".
Каткова я, возвратившись изъ Крыма въ 57-омъ году,
нашелъ въ хорошей квартирѣ, въ хорошемъ халатѣ, все еще
красивымъ, и въ славѣ. А еще черезъ десять лѣтъ, въ 67 году,
*) Современникъ. 1864 г., кн. ’О. Ред.
— 135 —
имя его повторялось въ самыхъ отдаленныхъ городахъ Турціи,
и Англійскій консулъ Блонтъ съ бѣшенствомъ восклицалъ:
— „Россія — это Японія; въ ней два Императора: Александръ II
и мосье Катковъ”. Левъ Толстой напечаталъ „Войну и
Миръ”. Явились новые таланты: Алексѣй Толстой, Коха-
нбвская, Марченко (Марко-Вовчокъ)...
А я? Положеніе мое теперешнее извѣстно моимъ прі-
ятелямъ, и я объ немъ подожду говорить. Только изъ
всего вмѣстѣ можно будетъ заключить „Кто виноватъ?”
Я ли, публика, редакторы, критика, или вѣрнѣе всего особая
звѣзда — странное стеченіе обстоятельствъ, таинственный
іаіиш и перстъ Господняго Промысла!
Возвращаюсь къ Нѣмцамъ.
Май. Сальясъ жалѣла мою повѣсть; она взяла у меня
рукопись и дала ее Каткову.
Катковъ прочелъ ее и сказалъ ей такъ:
— Большая зрѣлость таланта; странно даже, что у такого
молодого человѣка это такъ не лично и даже равнодушно и
нѣсколько холодно. Я надѣюсь ее напечатать...
Московскій цензоръ пропустилъ повѣсть и перемѣнилъ
только заглавіе: Благодарность, вмѣсто Нѣмцы... Напечатана
она была — не помню: въ декабрѣ 53-го или въ началѣ
54-го года*). Въ „Отечественныхъ Запискахъ” Краевскій
(т. е. Дудышкинъ) посвятилъ ей небольшую, но очень по-
хвальную статью въ Библіографіи и жаловался, зачѣмъ авторъ
этого милаго произведенія скрылъ свое имя.
Я испыталъ въ то же время и два другихъ удовольствія:
я въ первый разъ получилъ деньги за мое сочиненіе и при
этихъ деньгахъ очень лестное приравненіе къ Грановскому.
Ѳеоктистовъ заѣхалъ ко мнѣ на Пречистенку по просьбѣ
Каткова и высыпалъ (кажется) около 75 рублей на столъ,
говоря: „Михаилъ Никифоровичъ извиняется, что мало.
Газета очень бѣдна и больше 3-хъ рублей за столбецъ не;
можетъ давать. Это цѣна Грановскаго”.
*) Моск. ВЬд. Литературный отдѣлъ. 1854 г. № 6—10. Ред.
— 136 —
Деньги, впрочемъ, тогда мнѣ всѣ давали и безъ печати.
Тургеневъ, все уговаривая меня не торопиться печатаю,
предложилъ мнѣ около 175 рублей. Краевскому я написалъ
только два слова и онъ выслалъ мнѣ 50 рублей. Потомъ
мнѣ для одной простенькой любовницы занадобилось еще,—
я поѣхалъ на три дня въ Петербургъ и онъ, ни слова йе
говоря, далъ еще 150 рублей.
Въ 56 году я заплатилъ ему за это повѣстью „Лѣто на
хуторѣ", очень яркой описаніями и которую я терпѣть
не могу, ибо въ ней все фальшиво сначала до конца, кромѣ
нѣкоторыхъ сторонъ характера дѣвушки Маши, списанной
съ одной горничной, съ которой я былъ близокъ и которую
одно время очень любилъ.
Маленькая повѣсть въ газетѣ и.небольшая похвальная
статья въ журналѣ имени никому не дадутъ. Чтобы очень
мелкими вещами составить себѣ имя, надо или очень часто,
не прерывая, ихъ публиковать, или издать разомъ вмѣстѣ.
Очень малая по размѣру вещь можетъ быть верхомъ
искусства (таковы, напримѣръ, „Ргесіёгіс и Вегпезеііе* Аіі сіе
Миззеі; „Ьа таге аи (ІіаЫе* О. ЗапсГа; это вещи зрѣлыя
и геніальныя, но онѣ однѣ не упрочили бы за авторами
имени).
Моя же повѣсть, очень хорошая для начинающаго, не-
дурная и вообще, не имѣла въ себѣ никакой особой геніаль-
ности, и все-таки была незрѣла, испорчена тѣмъ дурнымъ
русскимъ комизмомъ, отъ котораго и, посѣдѣвши, самъ Тур-
геневъ не могъ спастись; до того неумѣстная гоголевщина
въѣлась намъ въ кости.
Маленькія повѣсти М. Вовчка, какъ малороссійскія, такъ
и великорусскія (Червонный король, Институтка, Саша, Игру-
шечка и т. д.) неизмѣримо выше и Нѣмцевъ моихъ, и Запи-
сокъ Охотника, напримѣръ. У М. Вовчка тогда не было и
слѣда нашей мужской грубости, того юмора <іе таиѵаіз аіоі,
которому мы до сихъ поръ почти всѣ подчиняемся. Однако,
ни одна изъ этихъ повѣстей, напечатанная разъ (и потомъ
— молчаніе) не могла бы дать М._ Вовчку имя и положеніе.
Теперь же, когда повѣстей было много, я нахожу, что ее
— 137 —
недостаточно озолотили, и первыя ея вещи слѣдуетъ при-
знать несравненно болѣе классическими, чѣмъ, напримѣръ,
Тургенева. Не говорю уже о шершавыхъ и топорно, аляпо-
вато-яркихъ, пучеглазыхъ „Запискахъ охотника".
Итакъ, судьба Нѣмцевъ эстетически была вполнѣ заслу-
жена, и я могъ жаловаться лишь на цензуру, а не на
вкусъ.
Въ 55-мъ году я напечаталъ' „Лѣто на хуторѣ". Я по-
слалъ эту повѣсть изъ Крыма; но половина ея была напи-
сана въ 53-мъ году, и вся она принадлежитъ студенческому
моему періоду. Она была обдумана гораздо прежде; но
кончить я успѣлъ ее лишь въ Крыму. Ее никто не хвалилъ
и подѣломъ. Я согласенъ былъ бы, чтобы ее разругали
даже какъ нельзя хуже, но лишь съ тѣмъ, чтобы всѣхъ
Помяловскихъ и Успенскихъ сослали въ какую - нибудь
Сибирь, а М. Вовчку поставили бы хоть маленькій монументъ
за высокую, изящно-классическую блѣдность и за нѣжную
гармонію ея повѣстей.
Тогда бы я все это нашелъ справедливымъ. Лѣтомъ
54 года я уѣхалъ въ Крымъ военнымъ врачомъ. Съ Турге-
невымъ мы простились хорошо; но онъ очень тогда былъ
печаленъ и нездоровъ.
Катковъ давалъ мнѣ разные хорошіе совѣты. Онъ го-
ворилъ мнѣ съ улыбкой;
— Я очень радъ, что вы ѣдете въ Крымъ; хоть вы и не
будете въ строю, но, все-таки, можетъ быть, окуритесь по-
рохомъ. Во всякомъ случаѣ смолоду поживете широкой,
дѣйствительной жизнью...
Тургеневъ тоже еще раньше говорилъ мнѣ:
— Смѣлѣй бросайтесь въ жизнь! Смѣлѣй! — Жен-
щины! лошадь, товарищи... Вы ведете жизнь одинокую
и все заняты вашимъ внутреннимъ міромъ; оставьте разборъ
себя... „Огеійі Ьіпаиз іпз ѵоііеп МепзсЬепІеЪеп!" — Странно
только, что вамъ выпала судьба быть докторомъ... При какихъ
только условіяхъ не развивается человѣкъ!..
Я былъ оченъ радъ, что мнѣніе и совѣты этихъ людей
совпадали тогда съ моими собственными вкусами. Я хо-
— 138 —
тѣлъ и безъ того ѣхать въ Крымъ, вопреки матери и всѣмъ
роднымъ. Долгую кабинетную жизнь я не уважалъ; уни-
верситетскій же мой бытъ мнѣ сталъ очень тяжелъ тогда
по многимъ причинамъ, о которыхъ говорить здѣсь не
мѣсто-
Послѣ этого послѣдняго свиданія нашего въ Москвѣ
(весной 54-го года), на Пречистенкѣ, мы съ Тургеневымъ не,
встрѣчались въ теченіи цѣлыхъ семи лѣтъ; отъ весны
54-го года въ Москвѣ до весны 61-го года въ Петербургѣ.
Эти семь лѣтъ, конечно, для обоихъ насъ не прошли
безслѣдно. Тургеневъ былъ, если не ошибаюсь, лѣтъ на
десять старше меня (если не больше) и потому, можетъ быть,
внутренніе перевороты и перерожденія его не были уже
такъ рѣшительны и круты за это время, какъ мои — болѣе
юношескіе. Я не хочу этимъ сказать, что глубокіе перево-
роты душевные и умственные менѣе возможны въ болѣе
поздніе года. Напротивъ того, я самъ на первыхъ же стра-
ницахъ этихъ воспоминаній сознался, что всю свою жизнь
готовъ раздѣлить на двѣ неравныя ни по продолжитель-
ности, ни по ихъ значенію для меня, половины; я сказалъ,
что меньшую, кратковременную половину (всего 15 послѣд-
нихъ лѣтъ) считаю болѣе осмысленною, болѣе наполненною,
весьма, конечно, несовершенною и по христіански даже недо-
стойною въ подробностяхъ поведенія, но хоть въ смыслѣ
общаго (религіознаго) міровоззрѣнія правильною; а къ первой
болѣе долгой половинѣ жизни моей (отъ безотвѣтственнаго
дѣтства до сорока съ небольшимъ лѣтъ) отношусь отчасти
съ глубокимъ равнодушіемъ, отчасти съ презрѣніемъ, а во
многихъ отношеніяхъ даже съ ужасомъ, удивленіемъ и пла-
менной ненавистью. Разумѣется, чтобы сложилась у чело-
вѣка такая разница взглядовъ на свое прошлое, нужны
были сильные умственные переломы и потрясающія (пріятно
или жестоко-потрясающія) нравственныя превращенія. Слу-
чалось это съ иными людьми и позднѣе сорока; случа-
ются рѣзкія перемѣны во всѣ года! Но я хочу только на-
помнить, что перерожденія духа человѣческаго отъ 20 до
30 лѣтъ совершаются быстрѣе и болѣе бурно, чѣмъ въ года
— 139 —
зрѣлости. Тургеневу было уже за тридцать лѣтъ, когда мы
съ нимъ надолго разстались въ 54 году, а мнѣ только за
20-ть. Къ тому же надо замѣтить, что на степень и глу-
бину измѣненія во взглядахъ, привычкахъ и чувствахъ на-
шихъ огромное и неотразимое вліяніе‘имѣетъ степень рѣз-
кости внѣшнихъ перемѣнъ въ нашемъ образѣ жизйи за из-
вѣстный срокъ времени. Чѣмъ перемѣны крупнѣе, чѣмъ
антитезы нашихъ внѣшнихъ положеній рѣзче за это время
и еще, чѣмъ больше число душевныхъ струнъ затрогиваютъ
въ человѣкѣ эти измѣняющіяся внѣшнія условія, тѣмъ, ра-
зумѣется, человѣкъ больше за это время прожилъ, тѣмъ
опытъ его разностороннѣе, тѣмъ дальше онъ отходитъ и самъ
отъ прежняго себя и отъ тѣхъ близкихъ, которые за это
время жили нѣсколько неподвижнѣе его и по внѣшнимъ
условіямъ, и по внутреннимъ движеніямъ* ума, воли и
сердца.
Такъ случилось и съ нами — со мной и съ Тургеневымъ.
Съ 54 года до 61-го въ эти семь лѣтъ я совсѣмъ переро-
дился. Иногда вспоминая въ то время (въ 60—61 году, на-
примѣръ) свое болѣзненное, тоскующее, почти мизантропи-
ческое студенчество, я не узнавалъ себя. Я сталъ за это
время здоровъ, свѣжъ, бодръ; я сталъ веселѣе, спокойнѣе,
тверже, на все смѣлѣе, даже цѣлый рядъ полнѣйшихъ лите-
ратурныхъ неудачъ за эти семь лѣтъ ничуть не поколебали
моей самоувѣренности, моей почти мистической вѣры въ
какую-то особую и замѣчательную звѣзду мою.
Впрочемъ, чтобы не отвлечься отъ главной нити моего
разсказа и не спутаться, — объ этой молодой вѣрѣ въ себя
поговорю, гдѣ будетъ кстати послѣ, а теперь оставлю это
въ сторонѣ.
Я говорилъ о перемѣнахъ моего образа жизни за эти
семь лѣтъ разлуки съ И. С. Тургеневымъ. Перемѣны эти
были очень разнообразны и рѣзки. Во-первыхъ — универ-
ситетъ и война; Москва и Крымъ; подчиненіе (матери, бога-
тымъ роднымъ, у которыхъ я жилъ въ Москвѣ, положимъ,
отчасти и университетскому начальству)—и вдругъ не
•только полная независимость внѣ службы, но и власть надъ
— 140 —
людьми; хотя бы и надъ больными. И какая еще власть!
Одна изъ самыхъ могучихъ, одна изъ самыхъ жестоко-
отвѣтственныхъ передъ собственной совѣстью и изъ самыхъ
безотвѣтственныхъ и передъ внѣшнимъ закономъ, и передъ
мнѣніемъ людскимъ.. Въ Крыму мнѣ сразу досталось въ
военной больницѣ около полутораста страдальцевъ; а по-
томъ бывало и до 250 коекъ въ моемъ почти безконтроль-
номъ распоряженіи. Это одно — развѣ мало для впечатли-
тельнаго и думающаго юноши?
V.
Въ 54 году осенью я уѣхалъ въ Крымъ на войну; въ
61 омъ году, тоже осенью, напечаталъ въ Отечественныхъ
Запискахъ мой первый большой романъ «Подлипки".
Въ теченіи "этихъ семи лѣтъ я написалъ четыре неболь-
шихъ вещи: 1) Лѣто на хуторѣ, о которомъ уже говорилъ
и повторять не буду, потому что оно не только вниманія
не стоитъ, но и заслуживало бы совершеннаго уничтоженія;
2) Очеркъ изъ военнаго времени „Сутки въ аулѣ біюкъ Дорте“-
3) Комедію въ 4-хъ дѣйствіяхъ Трудные дни и 4) Второй,
бракъ, довольно большую повѣсть (въ Библіотекѣ для Чтенія)...
Это, конечно, очень мало для семи лѣтъ. Но на это
было много причинъ.
Прежде всего необходимость гораздо серьезнѣе прежняго
заниматься медициной въ военныхъ больницахъ. Не потому,
чтобы контроль надъ нами былъ строгъ, или главные доктора
были особенно искусны и страшны. Нисколько; а потому,
что сама совѣсть стала строже при встрѣчѣ съ дѣйствитель-
ной отвѣтственностью. Я не вѣрю особенно въ медицину,
но нельзя же не согласиться, что опіумъ дѣйствуетъ нѣсколько
иначе, чѣмъ каломель или рвотное, что кровопусканіе осла-
бляетъ воспаленіе, а хининъ прекращаетъ лихорадку. Хотя
и это все условно и сомнительно, но надо, по крайней мѣрѣ,
не убивать больныхъ; ибо (такъ разсуждалъ я тогда) убить
человѣка на дуэли и войнѣ — есть сила, а убить въ
постели — незнаніе, неловкость, т. е. слабость. Не только
не „гуманно", но еще хуже того — для себя не лестно.
— 141 —
Вышелъ я не съ 5-го, а съ 4-го курса, вмѣстѣ со мно-
гими другими товарищами, когда правительство весною
54-го года, видя недостатокъ въ докторахъ, предложило
намъ получить равныя права съ медиками, окончившими
полный курсъ, и двойное жалованье на первый годъ службы.
Теоретическое образованіе на 4-омъ курсѣ было почти кон-
чено, была уже и привычка обращаться съ больными въ
приготовительной клиникѣ Иноземцова и Овера; оставался
годъ занятій преимущественно практическихъ въ Екатери-
нинской больницѣ и акушерской клиникѣ. Послѣдняя, по-
ложимъ, была не нужна, такъ какъ солдаты не родятъ; но
опытъ большой больницы подъ ежедневнымъ руководствомъ
такихъ профессоровъ, каковы были Поль, Варвинскій, Полу-
нинъ и друг., значитъ очень много. Не съ той смѣлостью,
не съ той быстротой соображенія, съ инымъ запасомъ жи-
выхъ фактовъ и впечатлѣній выходитъ студентъ съ 5-го
курса. Мы разчувствовали сами, что намъ многаго не достаетъ.
Одинъ изъ старшихъ братьевъ моихъ, съ которымъ я
былъ довольно друженъ, передъ отъѣздомъ моимъ въ Крымъ,
писалъ мнѣ, отговаривая меня ѣхать на войну. Онъ самъ
служилъ долго на Кавказѣ военнымъ. Въ числѣ разныхъ
неудобствъ онъ упоминалъ также о моей медицинской не-
опытности.
„Какъ ты съ твоимъ человѣколюбіемъ, съ твоей гуман-
ностью, писалъ онъ, будешь неприготовленный лечить людей,
несчастныхъ раненыхъ, дѣлать ампутаціи и другія важныя
операціи..." и т. д.
Я отвѣчалъ ему, что „я ѣхать рѣшился; что ампутаціи
дѣлать вовсе не такъ трудно, что эта операція правильная,
съ опредѣленными линіями... и однимъ словомъ, — что бу-
детъ — будетъ!..”
И про себя я думалъ (это я хорошо помню): „Имѣй
успѣхъ; сумѣй быть независимымъ и тебѣ все простится!
Что дѣлать, если нѣсколько человѣкъ сначала пострадаютъ
отъ моего незнанія: это ихъ судьба! — другой товарищъ
еще будетъ хуже меня на моемъ мѣстѣ; знанія равны,
но онъ глупъ, а я нѣтъ. Я постараюсь. Если я подчи-
— 142 —
нюсь совѣтамъ близкихъ — тоска моя не излечится... я
долженъ ѣхать..."
Ѣхать я рѣшился; я бы пѣшкомъ тогда пошелъ въ Крымъ,
чтобы только не упустить изъ моей жизни такой рѣдкій
случай, какъ большая война, чтобы броситься въ жизнь (по
совѣту Тургенева), чтобы перемѣнить на что-нибудь болѣе
мужественное и драматическое ту мирную и будничную среду,
которая меня окружала въ Москвѣ... Я бы презиралъ себя
до сихъ поръ, если бы не поѣхалъ тогда въ Крымъ; а что
касается до нѣсколькихъ больныхъ, которыхъ я могъ убить,
а, можетъ быть, и убилъ вначалѣ по незнанію, или по ошибкѣ,
то, во 1-хъ,это случается съ лучшими врачами, а во-вторыхъ,-'
состояніе души моей въ Москвѣ отъ сердечныхъ чувствъ и
другихъ причинъ было до того тяжело, что я былъ похожъ
на человѣка, который въ минуту какой-либо паники и опас-
ности сталкиваетъ въ огонь и бездну другихъ, чтобы спасти
себя. Если онъ не столкнетъ, его столкнутъ другіе!
Когда за мою хитрую, но любящую 3. посватался О-въ,
который былъ предводителемъ и гораздо старше меня, она
хотѣла отказать ему и сказала мнѣ:
— Я буду ждать тебя; кончай свой курсъ и скажи мнѣ
только — будешь ли ты меня черезъ годъ столько же лю-_
бить, сколько теперь. Я откажу ему.
Я стоялъ передъ нею. Ей было 25 лѣтъ; мнѣ 23; я
подумалъ о бѣдности, о дѣтяхъ, о спѣшномъ трудѣ; о томъ,
что она подурнѣетъ скоро; о музѣ Тургеневской... И сказалъ
ей: „Теперь люблю; но теперь намъ жить нечѣмъ, а что
будетъ черезъ годъ — кто знаетъ...- Выходи за него."
Она поцѣловала мою руку, ушла и тотчасъ же обручи-
лась... Женихъ ждалъ уже ее въ комнатѣ ея тетки, не по-
дозрѣвая, что только въ эту минуту рѣшилась его судьба.
Я старался быть твердымъ, сколько могъ; я рѣшился
принести любовь въ жертву свободѣ и искусству; и сдѣлалъ,
конечно, хорошо, но стоило это мнѣ такихъ страданій, что
я... совѣщусь и сознаться немного въ этомъ, плакалъ и ры-
далъ два часа подъ рядъ послѣ этого, вовсе уже какъ ре-
бенокъ или женщина.
— 143 —
Прибавимъ къ тому еще, что родные и знакомые, ви-
дѣвшіе нашу близость съ ней въ теченіи четырехъ лѣтъ,
думали, что она меня провела, „ци’еііе з’езі ]оиё бе се раиѵге
§аг$оп“ и очень обидно жалѣли меня, смотрѣли всѣ на меня съ
осторожными улыбками и вообще цѣлую недѣлю обращались
со мной, какъ съ чѣмъ-то нѣжнымъ и хрупкимъ. Иныя изъ
женщинъ въ глаза осуждали ее, говоря: Ѵоііа поиз аиігез
іеішпез! Иоиз ргёіепбопз ёіге іпеіііеигз, цие ѵоиз аиігез.
Однако, я помню, ты всегда въ спорахъ говорилъ, что боишься
бѣднаго брака, дѣтей и говорилъ, что подвязанная щека у
жены, или ревматизмъ у мужа ужаснѣе всего на свѣтѣ; а
она возражала и старалась идеализировать; а теперь вышла
за человѣка нелюбимаго по расчету.
Я прошу кого угодно стать на мѣсто самолюбиваго влюб-
леннаго, очень изощреннаго въ мысли и неопытнаго на дѣлѣ
двадцатитрехлѣтняго юноши и спросить себя, каково ему
.было? И какими болями всѣхъ родовъ отзывалась эта
жертва всесожженія долголѣтней страсти на алтарѣ Свободы
и Искусства?
И я еще сотой доли подробностей не разсказываю! , Со-
жалѣніе это о благородномъ и обманутомъ кокеткой маль-
чикѣ, признаюсь, убивало мою гордость. А какое-то чувство
чести и другой высшей гордости заставляло меня молчать и
скрывать лестную истину, несмотря на все мое самолюбіе
и природную откровенность. Еще дня черезъ четыре послѣ
обрученія она дала мнѣ свиданіе въ одномъ саду. Сестры ея
были съ нею и уѣхали на прудъ въ лодкѣ, нарочно, чтобы
оставить насъ однихъ. Мы долго прощались въ бесѣдкѣ, и
она обѣщала мнѣ вотъ что:
— Я постараюсь быть ему хорошей женой. Чѣмъ онъ,
бѣдный, виноватъ! Но если мнѣ станетъ очень трудно, я на-
пишу тебѣ, а ты отвѣть правду—любишь по прежнему, или
нѣтъ,—и я пріѣду къ тебѣ такъ жить.
Женихъ инстинктомъ влюбленнаго вѣрнѣе всѣхъ пони-
малъ истину; онъ блѣднѣлъ, когда обманутый мальчикъ
’ входилъ въ комнату и не скрывалъ отъ нея тревогъ своей
ревности.
— 144 —
Итакъ, я не былъ ни жертвой, ни обольстителемъ и об-
манщикомъ; я былъ страдальцемъ, который съ окровавлен-
ной раной сердца приносилъ въ жертву и молодую страсть,'
и надежды на тихое семейное счастье, возможное съ такой
умной и доброй женщиной, неизвѣстному будущему поэзіи,
приключеній и славы!..
Я былъ правъ, конечно; но оставаться въ прежней средѣ
мнѣ стало до того тяжело, что я, не имѣя средствъ уѣхать
изъ Москвы, ушелъ подъ ничтожнымъ предлогомъ изъ бо-
гатаго дома, изъ хорошихъ комнатъ въ больницу, пролежалъ
тамъ около двухъ недѣль со слугами, мужиками и писарями
за четыре рубля въ мѣсяцъ.
Итакъ, мнѣ надо было ѣхать, притвориться въ самомъ
дѣлѣ уже докторомъ и, можетъ быть, убить нѣсколькихъ сол-
датъ. Я рѣшился ихъ убить.
Конечно, для молодого человѣка, матерью довольно жено-
подобно воспитаннаго, отъ природы очень сострадательнаго-
и развившаго въ себѣ гуманность чтеніемъ Занда и Бѣлин-
скаго, такое рѣшеніе было силой. Но упорствовать долго въ
подобномъ дѣлѣ было бы уже не только преступленіемъ, но
и презрѣнной слабостью и малодушіемъ, болѣе обиднымъ
для молодого поэтическаго сознанія, чѣмъ какое-нибудь
энергическое преступленіе. Нельзя было лѣниться, надо было
заботиться. И я началъ трудиться въ Крыму усерднѣе
другихъ.
Мнѣ- сразу дали болѣе ста разныхъ больныхъ. Я рѣши-
тельно первые дни не зналъ, кто чѣмъ боленъ. Я терялся,
но не показывалъ вида и старался или прописывать невинныя
вещи, или продолжать то, что давали и дѣлали до меня.
Кромѣ меня и старшаго доктора, которому рѣшительно
было все равно, мѣсяца два, кажется, никого у насъ изъ
врачей не было. Позднѣе стали на помощь пріѣзжать
другіе.
Главный докторъ думалъ только объ доходахъ своихъ и
объ отчетахъ, вѣдомостяхъ. Въ этихъ отчетахъ онъ не лю-
билъ встрѣчать имена очень ученыя и рѣдкія. „Что это та-
кое за новости1—говорилъ онъ: „Гидатиды печени". Умеръ?—
— 145 —
Пишите его въ тифъ. Тифъ натуральное дѣло; а то еще
выговоръ намъ будетъ отъ начальства. Переведите этихъ
трехъ изъ графы лихорадки въ Рпеитопіа. Отъ Рпеи-
шопіа тоже многіе умираютъ; а отъ лихорадки—нехорошо!"
Другіе молодые доктора были—или гораздо лучше меня
приготовленные, кончили полный курсъ и лечили свободно
и смѣло; или были до того безсовѣстны, что имъ хоть трава
не рости.
Я же поступалъ иначе. Отъ 8 часовъ утра и до часу, до
двухъ едва кончался обходъ палатъ; было много раненыхъ
и вообще наружныхъ болѣзней, которыхъ осмотръ беретъ
больше времени черезъ перевязку. Послѣ обѣда уставъ тре-
бовалъ второго, хотя бы краткаго посѣщенія. Эта военная
больница стала моимъ 5-мъ курсомъ, моей практической
клиникой. Я вставалъ въ шесть часовъ, чтобы прочесть что-
нибудь о непонятомъ мною наканунѣ; и послѣ обѣда, когда
другіе играли въ карты, я учился опять. Иногда, непонявши
ничего въ какой-нибудь болѣзни, я прописывалъ какое-ни-
будь слабое лекарство, уходилъ домой, добивался пониманія
по книгамъ и рисункамъ и послѣ обѣда назначалъ средство
серьезнѣе. Иногда на дежурствѣ меня будили ночью для
принятія новыхъ больныхъ. Другіе товарищи этого не дѣ-
лали; я хотѣлъ ихъ превзойти въ энергіи. Меня это утѣшало.
Я дѣлалъ часто и вскрытія труповъ въ часовнѣ, пригото-
вляясь по французскимъ и нѣмецкимъ авторамъ, и скажу,
что видѣть на трупѣ, какъ вѣрно угадана была опасная
или неизлечимая болѣзнь,—это большое наслажденіе для
начинающаго.
Я началъ въ сентябрѣ свою службу, а къ веснѣ 55-го года
я уже былъ другой вслѣдствіе этихъ трудовъ, опыта и бе-
сѣдъ съ однимъ болѣе ученымъ товарищемъ, и самъ видѣлъ
и чувствовалъ огромную въ себѣ разницу. Все стало яснѣе;
самъ сталъ смѣлѣе и покойнѣе; видѣлъ и пользу съ
большою радостью. Скоро пришлось рѣзать руки, пальцы,
ноги.
Первый разъ у меня немного дрожала рука; а потомъ—
нѣтъ. Ампутаціи, правда, не трудны въ смыслѣ пріемовъ;
Леонтьевъ, т. IX. Ю
— 146 —
онѣ гораздо легче, напримѣръ, чѣмъ вырѣзываніе опухолей,
вправленіе грыжей и другія такъ называемыя неправильныя
операціи. Разъ отнявши ногу на трупѣ въ Московскомъ Ана-
томическомъ театрѣ, можно было вспомнить и здѣсь легко
всѣ движенія ножа, скальпеля, крючка и пилы. Но разница
въ чувствѣ для новичка великая. Рѣзать холодную, мертвую
ногу неизвѣстнаго человѣка подъ руководствомъ добраго и
умнаго Иноземцова; или видѣть передъ собой умоляющее,
или спокойно-печальное лицо, вонзать огромный ножъ въ
теплое, живое, широкое мясо солдатской ляжки, обливаться
самому живой горячей кровью... Рѣшать самому судьбу
страдальца, котораго уже знаешь въ лицо и по имени...
Это труднѣе!.. Однако и это стало все легче и легче. Я
сдѣлалъ въ первую зиму семь ампутацій; изъ этихъ людей
умерли трое, а четверо ушли домой здоровые; эта пропорція
для воздуха тѣсныхъ больницъ и изнуренныхъ скорбутомъ,
ранами и лихорадкой людей,—очень хорошая. Большаго и
не требуетъ никто.
Теперь понятно или нѣтъ, почему я не могъ и не дол-
женъ былъ писать въ первый годъ моей военной службы.
А писать иногда очень хотѣлось! Такъ было сладко на
душѣ. Здоровье было прекрасно; на душѣ бодро и свѣтло
отъ сознанія исполняемаго, по мѣрѣ умѣнья, долга; страна
вовсе новая, полудикая, живописная, на Москву и Калугу
ничуть не похожая; холмы то зеленые, то печальные на бе-
регу широкаго пролива. Вдали Кавказскій берегъ; милая,
чистая, красивая Керчь; красивыя армянскія и греческія дѣ-
вушки. Встрѣчи новыя; общество совсѣмъ другое, гораздо
ниже меня во всемъ, но оно занимало меня. Одинокія про-
гулки по скаламъ, по степи унылой, по набережной при пол-
ной лунѣ зимою. Татарскія бѣдныя жилища... Воспоминанія
о страсти, еще не потухшей, о матери далекой, о родинѣ
русской...
Въ крѣпости общество напоминало мнѣ то Гоголя, то
Капитанскую дочку... Война вблизи; ожиданія нашей оче-
реди. Я жилъ и дышалъ свободой своей широко и радостно...
И тѣмъ сильнѣе, что дѣлиться было не съ кѣмъ. Я не
— 147 —
говорилъ никогда съ своими сослуживцами о Москвѣ, о моемъ
призваніи; они не знали даже, что я пишу; и мнѣ нравилось
это мое инкогнито въ низменной по духу, но, все-таки, но-
вой и свѣжей средѣ.
Я считалъ себя, улыбаясь всѣмъ снисходительно, чѣмъ-то
въ родѣ Олимпійскаго бога, сошедшаго временно на землю;
въ родѣ Аполлона, пасущаго стада у царя Адмета. Если бы я
былъ стихотворецъ — лирикъ, какъ Фетъ или Лермонтовъ,
— я бы мокъ найти и поводъ, и время написать тогда со-
нетъ или элегію; но для архитектуры повѣстей, гдѣ нуженъ
и расчетъ плана, не было времени. И къ тому-же какой
сюжетъ? О своей прежней страсти я прямо писать не хотѣлъ
тогда. Я думалъ очень справедливо вотъ что: — „Чтобы
описать ту или то, что для меня, для сердца моего, святыня
и высокая поэзія, надо, чтобы это было не хуже Фауста,
Онѣгина или Лукреціи Флоріани; а если я не зрѣлъ еще и
оскверню плохимъ изображеніемъ предметъ, въ дѣйствитель-
ности для меня божественный?.. Только прекрасная, юная и
граціозная женщина можетъ, да и то съ умомъ и тактомъ,
позволить себѣ безстыдство... А если безстыдство и прости-
туція некрасивы!.. Что за ужасное „сгіше сіе Іёхе езіёіідие!..“
Не бѣдность Московскихъ воспоминаній мѣшала объ нихъ
писать, а сила ихъ и глубина.
Крымъ и военная жизнь еще дѣйствовали на меня только
общими чертами. Подробностей еще было мало сперва. А
потомъ ихъ стало черезъ три года такъ много, и впечатлѣнія
сердца, встрѣчъ и ощущеній опять до того глубоки, что и
ихъ постигла участь Московскихъ воспоминаній. Они были
сохранены для будущаго, да не осквернятся прежде времени
неискусной рукою.
Послѣ восьмимѣсячной довольно тихой и правильной жизни
въ крѣпости Ени-Кале, настало для меня время бродячей,
полковой жизни. Послѣ взятія Керчи, я прослужилъ до глу-
бокой осени при Донскомъ казачьемъ полку на аванпостѣ;
былъ безпрестанно на лошади, переходилъ съ полкомъ съ
мѣста на мѣсто, изъ аула въ аулъ; пилъ вино съ офицерами,
принималъ участіе въ маленькихъ экспедиціяхъ и рекогно-
10*
— 148 —
сцировкахъ. Тутъ было много впечатлѣній и встрѣчъ, очень
любопытныхъ, но я объ нихъ молчу, чтобы не отвлечься отъ
цѣли моей.
Осенью я перешелъ въ Ѳеодосію; потомъ черезъ ссору съ
начальникомъ меня перевели середи зимы въ Карасу-Базаръ,
гдѣ люди сотнями гибли отъ тифа, лихорадки и гангрены;
гдѣ что ни пол-часа, то звонили въ церквахъ для' покойни-
ковъ, гдѣ изъ четырнадцати врачей на ногахъ были двое,
а остальные были уже въ гробу, или въ постели; у меня
долго былъ одинъ двугривенный; меня кормили долго другіе;
я былъ влюбленъ и любимъ; я чуть не умеръ тамъ. Я
убѣжалъ оттуда въ Ѳеодосію, бросивъ больныхъ своихъ, и
только благодаря стараніямъ друзей избавился отъ суда.
Меня возвратили опять въ Казачій полкъ. Опять степь;
опять вино и водка; опять тишина, бездѣлье, конь верховой
и здоровье... Опять новая командировка въ Симферополь,
гдѣ было очень много раненыхъ и больныхъ. Опять боль-
ничные труды... но больше любовь, чѣмъ труды. Мимо-
ходомъ я увезъ одну дѣвушку*) отъ родителей. Въ это же
время одинъ гусаръ увезъ другую. Насъ перепутали; мы
были безъ паспорта въ Карасу-Базарѣ; насъ задержали; мою
бѣдную подругу хотѣли посадить въ полицію, но я обнару-
жилъ въ защиту ея столько энергіи и рѣшимости, что никто
не рѣшился на этотъ шагъ; но цѣлый день и ночь стояла
стража у дверей нашихъ; квартальный взялъ съ меня взятку,
послѣднія пять рублей; одинъ пьяный докторъ, женатый
человѣкъ, который отправилъ жену свою въ; Россію и жилъ
съ вовсе некрасивой „Наташкой", далъ мнѣ десять рублей-
Меня вернули подъ стражей въ Симферополь; дѣвушку я
самъ, отстоявши ее отъ полиціи, отправилъ къ роднымъ.
Три дня я ѣлъ только черный хлѣбъ; отъ голоду я при-
нужденъ былъ поступить самъ въ больницу и обманывалъ
долго своихъ сослуживцевъ-врачей, увѣряя ихъ, что у
меня по ночамъ пароксизмы. Ѣлъ казенную гадость отъ
голода цѣлый мѣсяцъ; потомъ получилъ вдругъ много де-
*) Лизу — жену мою.
— 149 —
негъ и отъ казны, и отъ родныхъ; опять здоровье, трактиры
музыка, знакомство съ англійскими гвардейцами, портеръ и
шампанское. Опять конецъ деньгамъ. Удаленіе на тихую
дачу „на берегахъ веселаго Салгира". Нѣмецкая честная
семья; божественный видъ изъ виноградника на Чатыръ-
Дагъ; кругомъ пышные сады. Бесѣды со старикомъ о Крым-
ской старинѣ, о Богѣ, о природѣ! Двѣ дочери—вдовы; мень-
шая молода и благосклонна... Меня хотятъ женить на
ней...
Но гдѣ — такая скромность! Черезъ два мѣсяца я уже
опять въ новомъ мірѣ; я на другомъ концѣ города, въ сол-
датской слободкѣ, въ маленькомъ домѣ вдовы Бормушки-
ной... Моя бѣглянка*) опять со мной. Мы забываемъ весь
міръ и блаженствуемъ, какъ дѣти, на дальней Слободкѣ...
На службу я не хожу... и не каюсь. Я какъ будто опять
боленъ... По правдѣ сказать, мнѣ кажется, я больше думалъ
о развитіи моей собственной личности, чѣмъ о пользѣ людей;
разъ убѣдившись, что я могу быть въ самомъ дѣлѣ врачомъ
не хуже другихъ, и управлять, и лечить — я успокоился,
и любовныя приключенія казались мнѣ гораздо серьезнѣе
и поучительнѣе, чѣмъ иллюзія нашей военно-медицинской
практики! Здѣсь на солдатской слободкѣ не было обмана,
здѣсь достигалась цѣлъ; но въ больницѣ?.. Странствія мои
все не кончились... На слободкѣ нашелъ меня вдругъ мой
старый Московскій знакомый, богачъ Шатиловъ. Онъ
узнаетъ, что я не былъ еще на Южномъ берегу, не видалъ
ни Ялты, ни Алупки, ни знаменитаго Аю-Дага. Онъ вос-
хищается моей подругой, восклицаетъ, что надо ѣхать съ
нею вмѣстѣ на Южный берегъ, даетъ мнѣ на это сто рублей,
и мы ѣдемъ. Мы опять блаженствуемъ еп іёіе а іёіе
среди невиданныхъ ни ею, ни мною никогда красотъ южной,
приморской и горной природы. Мы возвращаемся безъ хлѣба,
закладываемъ ложки и опять разстаемся.
Я живу долго у Шатилова въ деревнѣ.
Война кончилась; строй военный мало по малу давно
*) Лиза.
— 150 -
рѣдѣлъ; полки расходились во всѣ стороны съ литаврами
•и пѣніемъ... Помѣщики возвращались въ свои имѣнія.
Больницы пустѣли.
Боевыя картины исчезали одна- за другою, какъ степной
миражъ, и цвѣтущая, разнообразная поэзія мирнаго и весе-
лаго Крыма становилась виднѣе и понятнѣе.
Я жилъ долго въ степномъ имѣніи Шатилова. Прекрас-
ное имѣніе. Я лечилъ его крестьянъ и сосѣдей за годовую
плату. Здѣсь медицина стала опять пріятна; здѣсь я видѣлъ
результатъ; здѣсь было меньше иллюзіи. Я катался верхомъ,
гулялъ, читалъ, занимался сравнительной анатоміей и даже
стрѣлялъ... Здѣсь, наконецъ, я сталъ опять писать на покоѣ.
Ничто не способствуетъ такъ творчеству, какъ правильная
жизнь послѣ долгихъ треволненій и странствій.
Къ сожалѣнію наука вообще, въ которую я больше и
больше сталъ вникать здѣсь на досугѣ, продолжала портить
мой стиль и живой духъ. Всякое высокое развитіе очень
трудно... Нужно много грубыхъ камней, чтобы найти въ нихъ
жилку золота; нужно множество розовыхъ листьевъ, чтобы
выработать одну ложку дорогого душистаго масла. Не-
много остается истиннаго вѣками и у великихъ художниковъ,
у тѣхъ, у коихъ умѣнье соединилось въ жизни и съ уда-
чей.
А сколько было писано!
Практическая жизнь, независимая должность были по-
лезны мнѣ для независимости, для новыхъ впечатлѣній, для
жизни, для того самоуваженія,* котораго бы мнѣ не дала
презираемая мною сѣрая и душная жизнь столичныхъ
редакцій.
Теперь я больше любилъ, я больше уважалъ себя; я
сформировался и сталъ на ноги. Но такова судьба всего
земного, — дѣятельная жизнь не была возможна безъ тео-
ретическихъ занятій; а теоретическія занятія пріучали мою
мысль къ слишкомъ научнымъ, къ слишкомъ точнымъ,
реальнымъ пріемамъ, вредили капризу вдохновенія, иска-
жали подробностями простоту широкихъ взмаховъ кисти,
ослабляли восторги и полетъ...
I
Вѣчная боязнь выставить слишкомъ самого себя, боязнь,
которой, не скрою, я набрался у Тургенева и другихъ писа-
телей того времени, дѣлала то, что я продолжалъ пред-
почитать сюжеты гораздо менѣе оригинальные и свѣжіе,
чѣмъ событія моей собственной жизни, изъ-за какой-то
ргшіегіе, изъ-за ложнаго стыда, быть можетъ, и по-
хвальнаго въ человѣкѣ, но все-таки очень вреднаго для
художества.
Лишь бы одну вещь геніальную написать, пусть она
будетъ до безстыдства искренна, но прекрасна. Ты умрешь,
а она останется. Но, чтобы рѣшиться на это, надо быть
или столь молодымъ, какъ я былъ, когда писалъ Кирѣева,
или уже усталымъ и сознающимъ невозможность сказать
міру хорошо и десятую долю того, что думаешь.
У Шатилова я много занимался сравнительной анатоміей
и медициной. Кромѣ того и самъ Шатиловъ вліялъ на
меня въ этомъ отношеніи, хорошо ли, дурно ли — не знаю! —
Онъ былъ страстный орнитологъ; у него былъ прекрасный
музей Крымскихъ птицъ; я еще въ гимназіи обожалъ зооло-
гію, и мы сошлись. Я читалъ у него Кювье и Гумбольдта
и мнѣ кажется... чуть ли не думалъ внести въ искусство
какія-то новыя формы, на основаніи естественныхъ наукъ.
Зоологія, сравнительная анатомія, ботаника исполнены
поэзіи, когда въ нихъ вникнешь. Разнообразіе формъ и
общіе законы, соблазнъ новыхъ открытій и новыхъ сооб-
раженій, самыя прогулки и близость къ природѣ съ науч-
ной цѣлью — все это очень увлекательно. Поэзія научныхъ
занятій и поэзія любовныхъ приключеній имѣютъ между
собой то общее, что они одинаково отвлекаютъ вещественно
отъ искусства. Но разница между ними та, что любовь и
всякія приключенія даютъ пищу будущему творчеству, влія-
ютъ даже хорошо на форму его, ибо даютъ непридуманное
содержаніе; а наука, отвлекая художника въ настоящемъ,
портитъ его пріемы и въ будущемъ, и надо быть почти геніемъ,
чтобы стиснутъ, задавить въ себѣ этотъ тяжелый грузъ
научныхъ фактовъ и воспоминаній, чтобы не потеряться въ
мелочахъ, чтобы вырваться изъ этихъ тисковъ мелкаго, хотя
— 152 —
бы красиваго реализма въ высь и на просторъ широкихъ
линій, чтобы:
„Обрѣсти языкъ простой
„И голосъ страсти благородной".
Насталъ, наконецъ, часъ моего возвращенія на родину.
Другіе доктора возвращались съ войны, нажившись отъ
воровства и экономіи; я возвращался зимою, безъ денегъ,
безъ вещей, безъ шубы, безъ крестовъ и чиновъ; я ѣхалъ
восемнадцать дней съ обозомъ отъ Крыма до Харькова и
въ Курскѣ увидалъ, что у меня уже не достанетъ денегъ
до Москвы и, если бы не сумѣлъ очень искусно и забавно
обмануть одного спутника своего, то не знаю, какъ бы я до-
ѣхалъ. Онъ отомстилъ мнѣ тѣмъ, что самъ ѣлъ и пилъ хоро-
шо три-четыре дня, а мнѣ, кромѣ куска хлѣба и кусочка сала,
все это время не давалъ ничего и табаку тоже не давалъ.
Такъ я ѣхалъ, бѣдствуя и наслаждаясь сознаніемъ моихъ
бѣдствій, ибо я былъ одинъ изъ очень немногихъ, которые
могли изъ Крыма уѣхать, не краснѣя передъ открывшимся
тогда либеральнымъ и честнымъ движеніемъ умовъ; и сверхъ
того у меня осталась на рукахъ одна бѣдная семья*), кото-
рую я далъ себѣ слово не оставлять и содержать ее.
Я помню со мной былъ „Беранже". Пообѣдавъ съ
мужиками за 15 к. с., я садился на возъ. Телѣга скрипѣла
и ѣхала шагомъ до ночи по безконечной степи, я читалъ
„Беранже".
Ье ѵегге еп таіп
Оаіешепі ]'е ше сопйе /
Аи Біеи без Ъоппез депз...
И, простирая руки къ небу, я восклицалъ съ фарисей-
ской радостью: „Боже! благодарю Тебя, что Ты меня создалъ
не такимъ, кйкъ всѣ эти подлецы и далъ мнѣ силы и честь’
для такой трудной борьбы!"
Въ Москвѣ родные заплатили за меня двадцать коп/
серебр. извозчику, который довезъ меня до дому, и я опять
поселился въ домѣ Ох—хъ на Пречистенкѣ. Ее давно уже
не было въ Москвѣ, и мнѣ это было пріятно. Позднѣе я
*) Семья Лизы.
— 153 —
встрѣтилъ ее и увидалъ, что она привыкла къ мужу и
имѣетъ много дѣтей.
Мы говорили, обѣдали вмѣстѣ и т. д. Но мы уже были чу-
жіе другъ другу, какъ въ „Обыкновенной повѣсти" Огарева.
Я искалъ мѣста въ деревнѣ, въ провинціи.
Иноземцовъ, который славился способностью выводить
молодыхъ врачей въ люди, зналъ и любилъ меня. Онъ
хотѣлъ оставить меня въ Москвѣ, другіе тоже совѣтовали
мнѣ это, прельщая даже перспективой дамскаго доктора, но
я оставался вѣренъ своему желанію уѣдать опять вдаль.
Сельская жизнь обѣщала мнѣ больше здоровья, больше до-
суга для мысли и творчества, наконецъ возможность видѣть
и простой народъ чаще и ближе, и высшее общество, если
помѣщики попадутся хорошіе; а мнѣ и народъ, и знать,
Іез беих ехігёшез, всегда больше нравились, чѣмъ тотъ
средній, профессорскій и литературный кругъ, въ которомъ
я, по средствамъ моимъ, сначала принужденъ былъ бы,
вѣроятно, вращаться въ Москвѣ. Я хотѣлъ быть на ло-
шади... Гдѣ въ Москвѣ лошадь? Я хотѣлъ лѣса и зимою:
гдѣ онъ? Я хотѣлъ много...
Кромѣ Тургенева, изящнаго, остроумнаго, свѣтскаго,
рослаго и богатаго барина, и Фета', про котораго я сказалъ
бы стихами, если бы былъ стихотворецъ —
Уланъ лихой, задумчивый и добрый —
мнѣ изъ литераторовъ и ученыхъ лично никто не нравился
для общества и жизни. Панаевъ и Некрасовъ оба были
отвратительны и т. д. Гончаровъ тоже ёрісіег, толстый и т. д.
Толстыхъ я не встрѣчалъ, ни Льва, ни Алексѣя.
Майковъ очень жалокъ. Жена его носитъ очки! И
потому я на всѣхъ почти ученыхъ и литераторовъ смотрѣлъ,
какъ на необходимое зло, какъ на какія-то жертвы обще-
ственнаго темперамента и любилъ жить далеко отъ нихъ,
эксплуатируя ихъ лишь для моихъ цѣлей. Можетъ быть,
отъ этого и изъ нихъ никто не сталъ заботиться обо мнѣ
и всѣ забывали меня въ моемъ удаленіи, самолюбивомъ
лично и самоувѣренномъ художественно...
ПИСЬМА КЪ МАТЕРИ ИЗЪ КРЫМА.
(1864—1857 гг.)
1854 г. Ноября 25. Еникале.
Вчера, мой другъ, я получилъ ваше письмо (2-ое, первое
пропало). Я уже подумалъ, что вы не хотѣли мнѣ отвѣчать,
что все ваше спокойствіе и ваше ласковое обращеніе со
мной передъ моимъ отъѣздомъ были только маской, подъ
которой вы скрыли до поры до времени рѣшеніе прекратить
со мной всякую близость и откровенность. Въ этомъ духѣ
я писалъ къ тетушкѣ, прося ее увѣдомлять меня о томъ,
что съ вами дѣлается. Простите мнѣ такое несправедливое
предположеніе. Оно было для меня гораздо сноснѣе мысли,
что болѣзнь или новое горе мѣшаетъ вамъ писать. Вы го-
ворите, что не можете быть никогда покойной, что близость
военныхъ дѣйствій васъ тревожитъ. Я этого ожидалъ; но
ради Бога успокойтесь и повѣрьте мнѣ, что я вполнѣ безо-
пасенъ. Непріятель сюда не будетъ; это вѣрно. Они не
могутъ теперь отдѣлить и 5000 отъ своихъ войскъ у Сева-
стополя; и зачѣмъ имъ нужно наше ничтожное мѣстечко,
когда дѣла имъ слишкомъ много и тамъ, гдѣ они теперь.
Предположимъ даже (чего здѣшніе никто не предполагаетъ),
что Севастополь возьмутъ и тогда что же? Намъ придется
сдаваться безъ боя, вѣроятно. Видите, я беру крайность,
которой ни я и никто не допускаетъ (должно быть и сами
французы не вѣрятъ возможности взять Севастополь, потому
что дѣла ихъ начинаютъ плошать сильно)! Божусь вамъ, что
— 156 —
я не прибавляю ни на волосъ. Сказать надо и то, что перевести
меня никуда не могутъ, потому что я теперь 1 ординаторъ
на 200 человѣкъ больныхъ; а на будущей недѣлѣ привезутъ
еще 200 раненыхъ. Другого ординатора услали въ Ѳеодосію,
потому что тамъ еще больше больныхъ. Болѣзни здѣсь все
около печени и мнѣ самому это выгодно, потому что уси-
ленная дѣятельность печени облегчаетъ легкія, которыхъ
слабость у меня вамъ извѣстна. Погода здѣсь стоитъ такая,
какъ у насъ въ сентябрѣ и недавно трава вновь позеленѣла;
если бы были деревья (ихъ всего 3 у насъ!) страна была бы
прекрасная. Не знаю каковъ то будетъ Декабрь! Словомъ
здоровьемъ настоящимъ я пока доволенъ, за неимѣніемъ
лучшаго, и ходьба по палатамъ, гдѣ я и билеты сталъ запи-
сывать стоя, много меня освѣжаетъ. Если Петербургскія
надежды не обманутъ, то все будетъ идти лучше еще, по-
тому что тогда я куплю себѣ лошадь рублей въ 20 сер. и
буду ѣздить каждый день! Вотъ одна сторона моей здѣш-
ней жизни.
Что касается до службы то, повѣрьте, я ваши правила
хорошо помню и не спѣшу ничѣмъ, а стараюсь улучшать и
свою методу лечить и присмотръ понемногу. Вы понижаете,
что сначала было не легко показать себя съ выгодной сто-
роны, послѣ того, какъ имѣя на рукахъ не болѣе 10 боль-
ныхъ въ теченіи послѣднихъ 2-хъ годовъ, я на первыхъ двухъ
курсахъ почти ничего, по извѣстному душевному состоянію,
не дѣлалъ! Однако, благодаря Бога, порадую васъ тѣмъ,
что лицомъ вь грязь не ударилъ до сихъ поръ. Живу я по
прежнему у смотрителя, и лажу съ нимъ тоже по-вашему —
безъ дружбы. Однимъ словомъ, взялся за гужъ такъ не кричи,
что не дюжъ! Вотъ вамъ все о себѣ!
Письмо ваше обрадовало меня вдвойнѣ своимъ откровен-
нымъ и ласковымъ тономъ. Не знаю, какъ благодарить
васъ за этотъ тонъ! Для васъ самихъ, для общей нашей
пользы будьте всегда такъ со мной и вы не раскаетесь.
Пусть только судьба не откажетъ мнѣ въ отрадѣ увидаться
еще съ вами и утѣшить васъ всѣмъ, чѣмъ можетъ утѣшить
человѣкъ, когда случай хотя немного ему помогаетъ. Долго
— 157 —
было бы объяснять вамъ, какими путями и въ какой степени
я дошелъ до убѣжденія, что утѣшеніе не пустое слово, что
радость и искренность въ сношеніяхъ существуетъ; вы не
знаете, можетъ быть, что будучи студентомъ я ничему этому
не вѣрилъ; такъ я былъ утомленъ, и перемѣна, хотя бы и
къ худшему, была необходима мнѣ, какъ хлѣбъ; а вы вѣдь
имѣете религію истинную вдобавокъ; надѣйтесь же на то,
‘что еще будетъ отрада; полоса счастья, сдается мнѣ по ка-
кому-то неотступному инстинкту, не убудетъ, если только
грудь моя поправится...
Вы, можетъ быть, думаете, что эгоизмъ, которымъ вы
исполнились и который вы мнѣ описывали, возмутилъ меня.
Нисколько. Я вполнѣ ему сочувствую и понимаю его не
какъ низость, не какъ ожесточеніе, а просто какъ холодность
усталаго и обманутаго въ ожиданіяхъ сердца. Это еще не
бѣда для окружающихъ; люди съ такимъ эгоизмомъ часто
дѣлаютъ больше добра, нежели съ горячими движеніями;
они не тратятъ доброты на всякаго и холоднымъ расчетомъ
чести приносятъ пользу.
Знаю, очень хорошо знаю, какъ вы теперь смотрите на
вещи, знаю также, что я и самъ много невольной причиной
вашего охлажденія ко всему, и потому только извиняю себѣ
больше, нежели другимъ, что у меня есть искреннее желаніе
вознаградить васъ, мой другъ, чѣмъ поможетъ судьба.
Къ тетушкѣ, Катеринѣ Борисовнѣ, прилагаю записку и
хочу просить васъ объ одномъ предметѣ, довольно противо-
рѣчащемъ тому эгоистическому направленію, въ которомъ
вы теперь находитесь. Дѣло въ томъ: не можете ли вы
вообразить, что я все еще въ университетѣ и что вы мнѣ.
даете 10 руб. въ мѣсяцъ; отдайте ихъ тетушкѣ на покупку
въ Москвѣ минеральныхъ водъ, которыя ей совѣтывалъ-
черезъ меня пить Ротрофи. Она и безъ того тратитъ рублей,
до 5 сер., я думаю, въ мѣсяцъ на лѣкарства; 15 же будетъ
вполнѣ достаточно. На всякій случай приложу небольшую
записку къ Ротрофи съ просьбой выслать эти воды, въ
случаѣ вашего согласія на это доброе дѣло. Я убѣжденъ,
что они облегчатъ ее много, и такъ какъ съ ея стороны вы
— 158 —
не видали неблагодарности, то и надѣюсь, что вы на это
изъявите согласіе. Прощайте, цѣлую,васъ и благодарю за
милое письмо. Прощайте, мой дружокъ.
23 Декабря. Еникале.
Письмо ваше, дружокъ мой, отъ 23 Ноября получилъ*
22 Декабря, т. е/ вчера. Сколько перемѣнъ, можетъ быть,
случилось въ нашихъ странахъ съ тѣхъ поръ! А у насъ
самая лучшая и важная перемѣна та, что вчера выпалъ
снѣгъ и за ночь его такъ подморозило, что окрестность
совсѣмъ стала похожа на русскую. Я съ большимъ удоволь-
ствіемъ погулялъ въ полѣ, и не разъ восхищался тѣмъ,
что купилъ себѣ дубленку. Дѣла по старому; такъ по ста-
рому, что даже журналы въ Керчи до сихъ поръ Октябрь-
скіе и я ничего не знаю о судьбахъ моего „Лѣта на хуто-
рѣ!" Конечно, мнѣ уже не привыкать стать къ разочаро-
ваніямъ подобнымъ тому, которое можетъ постичь меня въ
лицѣ этой повѣсти; но не понимаю, что могутъ найти въ
ней предосудительнаго, безнравственнаго, или непристойнаго.
Отъ Тургенева я имѣлъ 2 письма; одно черезъ васъ, дру-
гое прямо изъ Петербурга; но кромѣ обѣщаній помощи
ничего до сихъ поръ нѣтъ. Я и за это ему очень благода-
ренъ. Задача въ томъ, чтобы прожить отъ Января до Мая
(въ Маѣ я получу слѣдующую треть жалованья) и я, слава
Богу, нашелъ человѣка, который заранѣе уже взялся съ
1-го Января поставлять мнѣ кофе, сахаръ, свѣчи и табакъ;
я имѣлъ случай оказать ему одолженіе, и онъ очень охотно
берется за это, тѣмъ болѣе, что увѣренъ въ платежѣ: на-
чальство уже вычтетъ изъ жалованія. Итакъ съ этой сто-
роны я спокоенъ. Столъ обходится мнѣ около 2—3 руб.
сер. въ мѣсяцъ, а иногда и меньше. Больше мнѣ ничего
не надо для существованія; а будетъ здоровье въ такомъ
же видѣ, какъ и теперь (даже если и не лучше), сумѣю
добыть изъ Петербурга! Практики здѣсь, конечно, нѣтъ и
быть не можетъ. Лечатся или небогатые офицеры въ
— 159 —
гошпиталѣ; или кто-нибудь по знакомству. Былъ, напри
мѣръ, одинъ случай довольно забавный; лежалъ въ гошпи-
талѣ довольно зажиточный казацкій офицеръ. Болѣзнь его
была такого рода, что военной службы онъ продолжать не
могъ; просилъ свидѣтельства и умолялъ о поправкѣ времен-
ной (у него была застарѣлая грыжа, которая перестала даже
вправляться); я повелъ дѣло довольно удачно, такъ что грыжа
черезъ нѣсколько времени достаточно вошла и можно было
носить обыкновенный бандажъ. Я обѣщалъ похлопотать
ему объ свидѣтельствѣ у главнаго лекаря и онъ, замѣтивъ,
что дѣло подвигается не слишкомъ скоро, поймалъ меня
разъ въ сѣняхъ и протянулъ мнѣ что-то въ бумажкѣ; я
засмѣялся и сказалъ, что въ подобныхъ ободреніяхъ не
нуждаюсь, что его дѣло законное и потому онъ можетъ
благодарить меня за леченіе и за хлопоты послѣ. Все
устроилось, и мой герой улизнулъ на разсвѣтѣ, чтобы не
встрѣчаться со мной. Вотъ какія Гоголевскія сцены слу-
чаются иногда со всякимъ. Однако я надѣюсь, что пере-
водъ въ Керчь (если онъ осуществится, такъ это будетъ къ
веснѣ) дастъ, можетъ статься, дѣламъ иное направленіе...
Если вы пріѣдете сюда въ Маѣ, это будетъ лучше всего.
Да иначе и едва ли возможно; надо ѣхать или въ Январѣ
и Февралѣ, или дожидаться колеснаго хорошаго пути. Къ
тому времени, Богъ дастъ, и я справлюсь; непріятели же,
если и придутъ весной, такъ что жъ за бѣда? Вы, насколько
я васъ знаю, предпочтете громъ пушекъ долговременной
разлукѣ. Да и чего вы за меня боитесь? Плѣна? Въ этомъ
бѣды еще слишкомъ страшной нѣтъ въ наши времена.
Смерти отъ пули? Я же скажу вамъ, что я предпочитаю
5 пуль одной каплѣ крови изъ горла при кашлѣ; а вы сами,
не разъ очень хладнокровно, видали эту кровь въ Москвѣ
и васъ не кидало въ ужасъ. Неужели вы, при вашемъ умѣ,
настолько неопытны, что боитесь грому и треску больше,
чѣмъ постоянной и несносной болѣзни... Я и вѣрить этому
не хочу.
Повѣрьте же мнѣ, что при томъ состояніи здоровья,
каково мое, я не долженъ ничего такъ бояться, какъ дур-
— 160 —
ного образа жизни и... особенно климата. Здѣшнимъ я пока,
за неимѣніемъ лучшаго, доволенъ; однообразная жизнь моя,
конечно, скучна, но я утѣшаю себя занятіями и тою мыслію,
что это все заплатится мнѣ, какъ уже не разъ было запла-
чено. Вы пишете, что одна капля крови моей заставитъ
васъ никогда не простить моего вступленія на службу; а
потомъ прибавляете тутъ же, что ваше одно желаніе видѣть
меня здоровымъ и счастливымъ. Счастливымъ и даже до-
вольнымъ я себя не назову; но назову себя спокойнымъ
пока, а кровь моя... что вамъ въ ней? Во-первыхъ, медиковъ
никогда почти никто не убиваетъ; а во-вторыхъ, я сейчасъ
далъ бы себя ранить (даже въ лицо! конечно не слишкомъ
уродливо), если бы зналъ, что за это я буду въ состояніи
хоть нѣсколько лѣтъ прожить немного по-своему. А глав-
ное дѣло — не думайте много обо мнѣ, если можете;
поѣзжайте въ Москву, въ Петербургъ, старайтесь разсѣяться.
А со мной, что будетъ, то будетъ... Невозможно предпо-
лагать, чтобы вся жизнь была изъ одного труда да неудачъ.
Богъ дастъ и выйдетъ что-нибудь.
24 Декабря.
Вчера хотѣлъ вамъ написать очень много, но пришелъ
ко мнѣ здѣшній священникъ и промучалъ меня до 10 часовъ
вечера разсказами и разспросами о своей болѣзни! Нынче
уже поздно, и я едва успѣю докончить кой-какъ письмо.
Завтра праздники начинаются, а у меня и похожаго на
отдыхъ не будетъ; не сегодня-завтра пришлютъ 200 чело-
вѣкъ больныхъ. Впрочемъ я радъ не имѣть времени оста-
ваться наединѣ самъ съ собой, раздраженіе мое противъ
плохого здоровья моего, безденежья (то есть въ смыслѣ не?
имѣнія большихъ денегъ) и невозможности заниматься по
своему вкусу такъ велико, что заботы даютъ даже отраду,
заставляютъ не думать о своихъ личныхъ дѣлахъ. Потому
то я чувствую себя лучше, чѣмъ въ Москвѣ, гдѣ дѣла у
меня не было. Прощайте, дружокъ мой... Какъ бы я радъ
былъ съ вами пожить, но только при хорошихъ условіяхъ
— 161 —
съ моей стороны! Вы думаете, что мнѣ вздыхалось изъ ко-
рысти по вашему флигелю; напрасно! просто о васъ вздыхалось.
Прощайте, цѣлую васъ. У тетушки цѣлую ручки. Будьте
здоровы и поѣзжайте веселиться въ Москву; отчего вы не
возьмете Лизу Высоцкую для тетеньки? Тогда бы вы были
свободнѣе. Если вы будете въ Москвѣ, письма мои будутъ
тогда доходить къ вамъ аккуратнѣе. Оттуда я скорѣй
всего получаю отвѣты.
1855 ?. Янв. 3. Еникале.
Очень радъ, что могу писать Вамъ въ Москву; вѣрно те-
перь мои письма будутъ доходить скорѣе. Отъ Васъ же,
мой другъ, опять недѣли съ 2 нѣтъ писемъ. Послѣднее
Ваше письмо было то, въ которомъ Вы сообщаете мнѣ, что
сбираетесь въ Москву и даже въ Петербургъ съ какими-то
планами. Не знаю какіе это планы, но лучше всякихъ пла-
новъ будетъ пріѣздъ сюда весной. Дивизіонный докторъ,
который обѣщалъ мнѣ переводъ въ Керчь, былъ на дняхъ
у насъ въ гошпиталѣ; очень любезно спросилъ у меня, когда
Вы будете сюда (онъ узналъ о томъ, что я Васъ жду, отъ
нашего смотрителя, съ которымъ я давно еще совѣтовался
насчетъ квартиры и т. п. предметовъ), и когда я отвѣчалъ,
что не ранѣе весны, онъ отвѣчалъ: будьте увѣрены, что я
постараюсь сдѣлать то, о чемъ Вы меня просили. При томъ
еще имѣлъ деликатность говорить все это по-французски и
въ самыхъ неясныхъ выраженіяхъ, чтобы главный лѣкарь
мой не могъ понять, о чемъ идетъ рѣчь. Вотъ единственная
новость, заслуживающая названія новости. Остальное ни-
сколько не стоитъ вниманія. Развѣ то еще, что раненыхъ
привезли изъ Ѳеодосіи человѣкъ 200, которыхъ мы съ глав-
нымъ докторомъ раздѣлили пополамъ.
Объ Севастополѣ ровно ничего не слыхать. Газетъ здѣсь
нѣтъ, а о поѣздкѣ въ Керчь нечего и думать по неимѣнію
ни времени, ни денегъ лишнихъ. Здоровье пока слава Богу;
жду не дождусь возможности купить себѣ верховую лошадь;
воздухъ оказываетъ на меня такое благодатное дѣйствіе, что
Леонтьевъ, т. IX. И
162 —
*к
путешествіе мое изъ Кудинова до КерФі прибавило мнѣ въ
7 дней вдвое больше полноты и румянца. Что дѣлается на
Пречистенкѣ, скажите, пожалоста? Анна Павловна*) при»
слала мнѣ 2 письма; въ послѣднемъ между прочимъ сооб-
щаетъ, что Осипъ Николаевичъ**) и его жена желали пригла-
сить меня на святки къ себѣ; но я понять не могу, ка-
кимъ образомъ могло бы это осуществиться, если бы я
имѣлъ малѣйшую возможность отлучиться отъ должности...
Куда? Гдѣ они? Гдѣ этотъ Карасу-Базаръ? Какъ могутъ
они быть въ одно и то же время и въ Херсонѣ и въ Карасу-
Базарѣ?.. Впрочемъ, несмотря на эту вездѣсущность не-
понятную для меня и на невозможность отпуска, я былъ
искренно тронутъ ихъ любезностью и добротой. Передайте
это отъ меня Аннѣ Павловнѣ вмѣстѣ съ поцѣлуемъ и ска-
жите ей еще, что знакомствомъ Ветлицкаго я, можетъ быть,
и воспользуюсь, если гошпиталь утвердится въ Керчи и пре-
емникъ теперешняго дивизіоннаго доктора послѣдуетъ его
рекомендаціи. Пока переводъ въ Керчь есть ближайшая
моя цѣль и мечта. Можетъ быть, тамъ будетъ повыгоднѣе,
нежели въ этой пустынѣ, въ которую я попалъ такимъ сюр-
призомъ. На Петербургъ надежду я отложилъ, предоставляя
ей явиться передо мной въ видѣ неожиданности. Однако,
не унывая, началъ новую вещь въ часы свободы, да еще
сценическую; съ радостію вижу, что горькія испытанія въ тѣ
годы, когда большая часть людей живутъ безпечно, если не
совсѣмъ счастливо, пріучили меня почти хладнокровно встрѣ-
чать новыя неудачи и, главное, научили хвататься за малѣй-
шій случай, за малѣйшее ободреніе, чтобы возбуждать въ
себѣ новую дѣятельность и новую надежду!
До свиданья, мой другъ, цѣлую Васъ отъ всей души н
прошу Вашего благословенія на дѣла и здоровье мое! Дай
Богъ Вамъ весело провести этотъ 55-ый годъ; я же встрѣ-
тилъ его, конечно, въ постели, при звукахъ завывающаго
*) Каробанова, невѣстка матери К. Леонтьева, вдова. Реб.
**) Шатиловъ — извѣстный сельскій хозяинъ, землевладѣлецъ Туль-
ской губ. Реб.
— 163 —
вѣтра. Святкамъ скоро конецъ; да и Богъ съ ними. Отъ
нихъ только больше заботъ, потому что прислуга вся пьетъ.
Если будете посылать даггеротипъ Вашъ, приложите къ нему
слѣдующіе подарки: 1, чиненныхъ перьевъ самыхъ лучшихъ
— одинъ картонъ; 2, пару перчатокъ толстыхъ замшевыхъ
(еп реаи бе даіпі) отъ Дарзанса и еще спросите у Ротрофи *),
не знаетъ ли онъ какой-нибудь монографіи о язвахъ (все
равно на нѣмецкомъ или на французскомъ, только пократче)
недорогой и пришлите ее тоже, если есть деньги, а я
сочту это за подарокъ къ 13 января**). Еще разъ цѣлую Васъ.
1855 г. Еникале. Января 10.
. . Теперь у насъ, мой другъ, установилась
зима и довольно пока сухая, такъ что ходить вовсе не не-
пріятно. Часто думаю о Кудиновскихъ снѣгахъ и пріятно
(хотя и не безъ досады) мечтаю о томъ времени, когда у
меня будутъ средства хоть небольшія да независимыя, съ
которыми я могъ бы хоть на нѣсколько лѣтъ прижиться въ
миломъ Кудиновѣ. Чѣмъ пустѣе и бѣднѣе становится оно,
тѣмъ больше является у меня охоты поправить и оживить
его своимъ присутствіемъ. Не хочу отчаиваться и думать,
что эти года испытанія въ совершенно несообразномъ съ
моимъ духомъ образѣ жизни пройдутъ даромъ; эта-то
надежда и дѣлаетъ то, что моя настоящая служба также
нравится мнѣ порой, какъ невкусное лѣкарство, отъ котораго
видишь пользу. Постичь не могу, что за пашпортъ прислали
мнѣ изъ Москвы: по обыкновенію тотъ, кто ѣхалъ въ Керчь
на почту, забылъ мое объявленіе въ конторѣ, гдѣ приклады-
ваютъ печать, и я прежде послѣ завтраго не узнаю разгадки.
Полагаю однако, что пашпортъ написали на объявленіи
ошибкой и что это просто страховое письмо отъ Васъ.
*) Домашній докторъ А. П. КаробановоЙ, за котораго она впослѣдствіи
вышла замужъ. Ред.
*♦) День рожденія К. Леонтьева. Ред.
11*
— 164 —
Дмитрія*) давно уже нѣтъ и въ Керчи; я его отпустилъ сь
богатымъ Греческимъ купцомъ въ Бердянскъ и купецъ этотъ
его откупаетъ. Что же еще сообщить вамъ о своихъ обсто-
ятельствахъ? Да развѣ то, что на-дняхъ посылаю еще одну
рукопись въ Петербургъ, несмотря на пораженіе, которое,
должно быть, снова нанесла цензура моему „Лѣту на хуторѣ-,
должно быть — потому что ни Тургеневъ, ни Краевскій не
пишутъ ни слова. Нѣтъ, цензоры не такъ-то скоро отъ меня
отдѣлаются. Буду биться до послѣдней капли крови. Подъ
Севастополемъ ничего, кажется, нѣтъ особаго; непріятельскіе
солдаты, слышно, очень зябнутъ и часто перебѣгаютъ къ
нашимъ бивачнымъ огнямъ. Кстати, замѣчу Вамъ, что Вы
можете быть совершенно спокойны насчетъ моей безопас-
ности. Если бы союзники и пришли сюда, пока они никакъ
Керчи миновать не могутъ и прежде нежели они остановятся
передъ Еникале, имъ нужно драться въ Керчи и не быть
разбитыми. Госпиталь же при малѣйшемъ ихъ рѣшительномъ
шагѣ около Керчи, насколько я знаю, полагается вывести
въ степь.
Цѣлую Васъ, дружокъ мой, отъ всей души и прошу
Вашего благословенія! Прощайте. Скажите Аннѣ Павловнѣ,
что я ее тоже цѣлую и на слѣдующей почтѣ осчастливлю
ее еще письмомъ. Что дѣлается на Пречистенкѣ?
24 января 1855 г. Еникале.
. Жизнь мы (т. е. я и мои здѣшніе со-
служивцы) ведемъ такую же, какъ и прежде вели—нѣсколько
растительную, тѣмъ болѣе теперь, когда установилась зимняя
погода и въ пустой степи гуляется неохотно. Благодаря
Всевышняго — пріѣхалъ на прошлой недѣлѣ другой орди-
наторъ изъ Севастополя и далъ такимъ образомъ возможность
хоть изрѣдка проѣхаться вечеромъ въ Керчь; Еникале же по
прежнему роззёсіе Іоиз Іез дёзаѵапіа^ез <іе Іа сатра§пе запз
*) Слуга К. Леонтьева, крѣпостной человѣкъ. Ред.
— 165 —
еп аѵоіг Іа роёзіе еі 1е сотіогі. Однако живемъ, слава Богу,
ничего пока.
Вчера, къ неописанному собственному удивленію сдѣлалъ
ампутацію въ первый разъ и, пока еще не остыло первое
ожесточеніе, постараюсь сдѣлать на-дняхъ еще пару... Вотъ
Вамъ разнообразіе; и все въ этомъ же родѣ, то побранишься
съ фельдшеромъ, то порадуешься надъ выздоравливающимъ,
то проклянешь'медицину въ неудачный часъ... Какъ пере-
ходную эпоху такую жизнь допустить можно и, оглянувшись
назадъ, я вижу, все-таки, что, несмотря на первыя трудности,
скуку и на совершенно несвойственный моимъ прежнимъ
привычкамъ образъ жизни, вижу, что эти 4—5 мѣсяцевъ
сдѣлали свое дѣло, заставили забыть душевную постоянную
тоску, придали опытности въ житейскихъ сношеніяхъ и обра-
тили къ какой-то простотѣ чувствъ во многихъ (конечно не
во всѣхъ) случаяхъ, простотѣ, которая хоть и не имѣетъ
старинной свѣжести, но не лишена своего рода цѣнности.
Эти-то вещи имѣлъ я въ виду, уѣзжая, настолько же, на-
сколько и воздухъ Крыма; и достигъ ихъ; я чувствовалъ,
что моей душѣ нуженъ крутой поворотъ, потому что въ ней
все было притупилось: вотъ Вамъ истинная цѣль моя и при-
чина упорства, съ которымъ я стоялъ за этотъ отъѣздъ!..
Теперь Вы не только изъ осторожности на словахъ, но и
внутренно не можете осудить моего поступка. Если онъ не
приведетъ къ добру, если случится со мной какое-нибудь
несчастье, то это, конечно, будетъ дѣло случая, отъ котораго
не уйдешь нигдѣ (хотя, конечно, дома, въ Кудиновѣ съ Вами,
самая смерть была бы въ. сто разъ сноснѣе!); но, однимъ
словомъ, одна изъ главныхъ цѣлей извѣстная степень ду-
шевнаго излѣченія достигнута, остальное же надо предоста-
вить судьбѣ! Быть можетъ, не далѣе, какъ это лѣто мы
опять будемъ вмѣстѣ?! Вы, конечно, сами понимаете, что
настоящая моя жизнь можетъ быть допущена только какъ
лѣкарство, а не какъ постоянная пища; да и я ужъ никакъ
3-ій разъ дѣлаю это блестящее уподобленіе?!
Прощайте, мой милый дружокъ, пожалоста старайтесь
быть веселѣе и не сердитесь ни на меня, ни на кого,
— 166 —
Тезрёге, еп геіоигпапі, Ѵоиз ѵоіг іоиі ё іаіі соггі^ёе? Адіеи-
іпоп епіапі, ]е ѵоиз етЬгаззе еі детапде Ѵоіге Ьёпёдісііоп
таіегпеііе. Л’аі геди іа реіііе ргіёгё, ]е ГаііасЬегаі аЬзоІитепі
ип де сез ригз аи согдоп де та сгоіх еі тёте ]'е зегаі оЫі^ё
де соидге роиг еііе тоі - тёте ип реііі зас; Іез дотезіідиез
зопі дез гизігез, еі Іез йііез д’ісі дез §агз де ргетіег огдге!
Де пе ѵеих раз дие Іеигз таіпз зоиіііепі се раріег, ^ие ѵоиз
аѵех запсіШё раг Ѵоіге атоиг Ьіеп ріиз епсоге цие Ваѵід раг
зоп ёіоциепсе. Мегсі аиззі роиг 1е сопзеіі де тап§ег дез
реіііз...,*); оп реиі еззауег сеіа репдапі Іез Ьаіпз де
тег еп ёіё. Еі Ѵоіге рогігаіі?
1855 г. Еникале. Февраля 15.
Опять беру перо, мой дружокъ, съ искреннимъ желаніемъ
написать Вамъ что-нибудь хорошее и не знаю что... Все
такъ старо, такъ однообразно и деревянно здѣсь, что и у
меня нѣтъ никакихъ ровно мыслей,.кромѣ ближайшихъ еже-
дневныхъ заботъ. Вообразите себѣ небольшую комнату съ
бѣлой штукатуркой, окнами въ самый бокъ горы; дверью къ
крѣпостной стѣнѣ и отчасти къ морю; комнату довольно
теплую; страшный безпорядокъ на 2-хъ окнахъ отъ книгъ
и разныхъ мелочей; три простыхъ крашеныхъ столика, на
одномъ изъ нихъ Ваше зеркало, на другомъ всякая всячина;
кровать (очень недурная; въ придачу при продажѣ таран-
таса добылъ), и на кровати извѣстное Вамъ одѣяло. Потомъ
крѣпостныя стѣны, бѣлые, низкіе гошпитальные домики,
бушующій проливъ и 7-й часъ вечера... Представьте еще
себѣ мой халатъ давно Вамъ знакомый, и вся картина!.. Утро
въ записываніи билетовъ (въ лѣченіи не смѣю сказать!., по
скудости аптечныхъ средствъ въ казенной аптекѣ); въ брани
съ фельдшеромъ; потомъ обѣдъ, съ аппетитомъ конечно;
потомъ чай и бесѣда... Относительно послѣдней, надо ска-
зать правду, общество наше оживилось много съ пріѣзда
одного ординатора, молодого человѣка лѣтъ 25, очень не-
глупаго, знающаго врачебное дѣло и веселаго. Съ нимъ
можно иногда не безъ удовольствія провести время; да и
*) Неразборчиво написано слово. Ред.
— 167 —
позаимствоваться отъ него можно многимъ; и я стараюсь по
мѣрѣ силъ ловить случай узнавать что-нибудь новое, не по
увлеченію, конечно, а потому, что нахожу нужнымъ совер-
шенствоваться для приближенія постепеннаго къ цѣли моей,
т. е. къ возможности свободнаго выбора занятій, другими
словами дѣлаю теперь, чтобы имѣть право не дѣлать послѣ!
И будь у меня деньги, хоть 500 р. сер. въ годъ своихъ, я
бы могъ многимъ, многимъ воспользоваться! Такой клиники
по разнообразію и количеству больныхъ едва ли когда
придется еще видѣть; но презрѣнный металлъ... Отсутствіе
его мѣшаетъ и себѣ облегчать трудъ и многому другому
мѣшаетъ, напримѣръ, хотѣлось бы испытать то или другое
средство, а его у насъ нѣтъ, хотѣлось бы завести аптечку,
нѣсколько инструментовъ, но это все дорого, и думать не-
чего объ затѣяхъ, когда по двѣ недѣли сидишь съ 3 коп.
сер. въ кошелькѣ! Сдѣлать бы частнымъ образомъ подписку
въ пользу раненыхъ и не раненыхъ солдатъ да и доставлять
рублей по 30 сер. въ мѣсяцъ на покупку дорогихъ средствъ...
Будь у меня только эти деньги я увѣренъ, что они были бы
не безполезны, подобно другимъ пожертвованіямъ, которыя
Богъ знаетъ черезъ какія руки проходятъ и бѣднымъ изъ
нихъ достается 10-ая часть!! Впрочемъ, повидимому и такія
положительныя вещи надо причислять къ мечтамъ и припи-
сывать: Міхіигаш шигіаііз аштопі противъ лихорадокъ, въ
которыхъ она не дѣйствуетъ. Спросите у Ротрофи про эту
микстуру, и онъ объ ней, я думаю, знаетъ теперь... А пока
прощайте, мой дружокъ, цѣлую Васъ, обнимаю и прошу
Вашего благословенія на дальнѣйшіе труды. Прощайте,
будьте здоровы и описывайте подробнѣе все Московское
житье. Въ Кудиново я писалъ недавно, но отвѣта еще не
имѣю. Передайте мое почтеніе и мое Ьаізе-таіп (на словахъ
конечно!) Натальѣ Васильевнѣ *) и смуглой тетушкѣ. Кла-
няйтесь М. Ротрофи. Поздравляю Васъ съ приближающимся
23 февраля **).
*) Охотниковой. Ред.
**) День рожденія матери К. Л-ва. Ред.
— 168 —
21 февраля 1855 г. Еникале.
Послѣзавтра Ваше рожденіе, милый дружокъ мой, поста-
раюсь не забыть числа и побольше подумаю объ Васъ въ этотъ
день. Вы знаете, что я въ подобныхъ повѣрьяхъ любитель
старины. А мое дѣло насчетъ Керченскаго гошпиталя почти
лопнуло. Баушманъ, можетъ быть, и сдержалъ свое слово,
говорилъ обо мнѣ кому слѣдуетъ; но уже въ Керчь наѣхало
заранѣе такъ много ординаторовъ, что надѣяться я совершенно
пересталъ. Не скажу, чтобы я былъ слишкомъ этимъ огор-
ченъ, даже не знаю, не придется ли порадоваться, если взять
въ расчетъ мои денежныя средства, удобство здѣшняго
сожительства съ смотрителемъ, отсутствіе практики въ Керчи
по причинѣ всеобщаго выѣзда (семействъ); да и притомъ
все же надо положить на вѣсы для остальныхъ шансовъ
практики и мою неопытность и нелюбовь мою къ шарла-
танству и заискиванью, которыми берутъ такъ часто многіе
лѣкари! Пусть будетъ, что будетъ; я готовъ настоящимъ
для будущаго, и какъ ни тяжко сидѣть иной разъ одному
въ своей одинокой комнатѣ и подумать, что въ подобныхъ
раззе-іетрз проходятъ лучшіе года жизни, а, ей Богу, я какъ-
то не отчаиваюсь и часто благодарю судьбу за то улучшеніе
тѣлеснаго состоянія, которое я ощущаю. Теперь, слава Богу,
и благодаря привычкѣ, мнѣ почти ничего встать въ 6 и даже
въ 5 часовъ, ничего не стоитъ просидѣть и проходить съ
8 до 12 часовъ въ палатахъ; это мой пятый курсъ, который
бы могъ быть превосходнымъ, если бъ была возможность
знать навѣрное, чѣмъ лѣчить... Ну да это въ сторону! Я
уже говорилъ объ этомъ. Толковать о томъ, выиграю ли я
или проиграю отъ этой поѣздки было бы странно; но я Вамъ
скажу только, что и при продолженіи войны на 56-ой годъ
у насъ будетъ одинъ шансъ жить вмѣстѣ... Если только
будетъ у меня рублей 200—300 сёр., т. е. если Петербургъ
неожиданно подоспѣетъ на помощь. Вотъ въ чемъ дѣло:
положимъ у меня есть эти деньги; въ такомъ случаѣ по
окончаніи весны (допустивъ, что непріятель не возьметъ ни
Керчи, ни насъ) я могу лѣчиться самымъ точнымъ и серьез-
— 169 —
нымъ образомъ, не упуская ничего для своей гигіены.
Я теперь только увидалъ, какъ много значатъ денежныя
средства для самаго здоровьяі Не сдѣлавши для своего
тѣла всего, что есть въ моихъ силахъ, я бы не хотѣлъ
оставлять Крыма; но если бы къ осени почувствовалъ себя
инымъ, такъ можно было бы похлопотать о переводѣ въ
Смоленскій военный гошпиталь, что конечно было бы удобно
во многихъ отношеніяхъ, а о пріятности и толковать нечего.
Безъ денегъ же едва ли я вздумаю уѣхать отсюда. Вѣдь
это не южный берегъ, гдѣ можно жить безъ денегъ, одной
природой, если бъ имѣть тамъ медицинское мѣсто съ самымъ
небольшимъ количествомъ занятій. Здѣсь и дѣла довольно,
да и климатъ далеко не тотъ; значитъ, нужна искусственная
гигіена, и тогда только цѣль моей Крымской экспедиціи
будетъ хоть нѣсколько достигнута, тогда могу безъ упрека
себѣ вернуться въ Россію до тѣхъ поръ, пока миръ не
позволитъ настоящей жизни на южномъ берегу... Вотъ Вамъ
подробный и откровенный разборъ моихъ мыслей отнЛи-
тельно предстоящаго; вѣдь безъ плановъ и цѣлей нельзя же?
безъ нихъ, Вы сами знаете, хоть повѣситься приходится
человѣку!.. Только не объясняйте слишкомъ другимъ то,
что я объясняю Вамъ; люди равнодушные готовы, пожалуй,
и посмѣяться надъ моей настойчивостью въ лѣченіи; они не
захотятъ понять, что вся моя цѣль пока — провесть хоть
нѣсколько мѣсяцевъ жизнь по возможности свѣжую, тѣлес-
ную и простую... Надо тоже понять, какъ соблазнительна
мысль о такомъ образѣ жизни для человѣка, который соб-
ственнымъ трудомъ добываетъ хлѣбъ и деньги, и знаетъ
притомъ, что одинъ мѣсяцъ спокойной деревенской жизни,
одна недѣля дороги въ хорошую погоду и въ не слишкомъ
тряскомъ экипажѣ перерождаетъ его. Когда уже здѣшняя
болѣе ходячая, чѣмъ прежде, жизнь и раннее вставанье ото-
звались порядочно, неужели не соблазнитъ мысль о годѣ
такого быта, гдѣ бы все соединить вмѣстѣ и воздухъ южной
зимы, и свободу времени, и обезпеченность въ настоящемъ,
т. е. возможность занятій по вкусу!!! Вотъ Вамъ исповѣдь
нѣсколько медицинская, но тѣмъ не менѣе и сыновняя...
— 170 —
Вы пишете, что не можете на меня сердиться, что я напрасно
такъ думаю о Васъ... Конечно, я и самъ не хотѣлъ этого
допускать, но повѣрьте, Вы какъ-то слишкомъ спокойно
ласковы были во дни прощанья, а я такъ привыкъ видѣть
во всемъ дурное что-либо для себя, что и радоваться твердо
не смѣлъ Вашей шапіёге сГёіге, которой я никогда такъ не
былъ доволенъ. Такъ какъ я .ошибся, то дай Богъ, чтобъ
эта шапіёге б’ёіге встрѣтила меня и по пріѣздѣ въ Россію;
я часто вспоминаю темную ночку, въ которую я выѣхалъ
отъ Васъ, и Ваше послѣднее слово: абіеи шоп сЬег! Воп
ѵоуа§е! безъ слезъ, безъ всякихъ сценъ... Не думайте, что
я говорю фразы (Вы знаете, какъ я боюсь ихъ), но я говорю
отъ всей души, Ваши слова эти, Вашъ голосъ, когда Вы
отворили окно, до сихъ поръ въ ушахъ, и не знаю почему,,
только мнѣ становится очень грустно, когда я обо всемъ
этомъ вспоминаю. Повѣрьте, это не прошлое время, гдѣ
легонькое чувство выростало въ гиганта по милости вообра-
женья; теперь на воображеньѣ узда давнымъ-давно, и я
говорю это на всякій случай, чтобы Вы знали, есть ли у
меня къ Вамъ чувство или нѣтъ. Такія вещи, признаюсь, и
говорить стало какъ-то трудно; да мнѣ кажется, что сказавъ,
я доставлю Вамъ отраду!!! Прощайте, однако, милый другъ
мой, больше нѣтъ времени; надо почитать еще да и на
постель. Цѣлую Васъ и прошу Вашего благословенія. Къ
Тургеневу я больше не буду писать, кажется, пока не получу
отъ него письма. Должно быть, первое чувство возбужден-
наго интереса притупилось въ немъ. Цѣлую Васъ.
10 Марта 1855 г. Еникале.
Вы отвѣчаете разомъ на 2 письма, мой дружокъ, а я въ
отмщеніе отвѣчу на три! Сегодня пришло письмо № 10 съ
25 р. сер. отъ Анны Павловны и крайне кстати, потому что
я уже болѣе полумѣсяца сидѣлъ безъ чаю, сахару и табаку
(т. е. покупного и долженъ былъ перебиваться займомъ сь
большой экономіей). Теперь я хоть на мѣсяцъ или полтора
могу курить и класть сахаръ съ роскошью и безъ аггіёге
— 171 —
репзёе; итакъ: поблагодаримъ прежде всего небо, а потомъ
тетушку. Не знаю, въ какомъ изъ моихъ писемъ было напи-
сано, что здѣшняя моя жизнь, несмотря на свою скуку, все
же лучше прежней. Вы радуетесь; но эта радость какъ будто
бы сопровождается недоумѣніемъ; Вы какъ будто не пони-
маете въ чемъ дѣло и какія перемѣны я въ себѣ ощущаю.
Зная, какъ Васъ интересуетъ все, что до меня касается, я
объясню Вамъ правду. Хотите ее знать? Здѣшней жизнью я
тоже недоволенъ, да и чѣмъ быть довольнымъ, скажите.
Пустыня и пустыня безъ всякой поэзіи, съ обязанностями
службы не по вкусу; съ лишеніями и отдаленіемъ отъ всѣхъ
близкихъ по душѣ, крови и привычкѣ людей? Дѣла довольно
много и вдобавокъ дѣла, какъ я все болѣе и болѣе убѣ-
ждаюсь, безплоднаго, потому что я теперь не вѣрю почти ни
одной пилюлѣ, ни одному порошку, которые я выписываю
изъ казенной аптеки; лѣчить и не вѣрить лѣкарству, не ви-
дать отъ него помощи и не имѣть средствъ это поправить
согласитесь недеревянному человѣку невесело. Вотъ Вамъ
удовольствія науки и службы здѣшней; общество я не только
не стану бранить, но даже похвалю; смотритель, съ которымъ
я обѣдаю (живу я въ особой комнатѣ уже съ мѣсяцъ, т. е.
имѣю въ томъ же флигелѣ другое крыльцо),—человѣкъ поло-
жительно порядочный съ умомъ и образованіемъ; молодой
лѣкарь, который былъ прикомандированъ къ намъ, все это
время жилъ тоже съ нами, очень милый, веселый и дѣльный
молодой человѣкъ; остальные же хотя и дюжинные люди, но
все-таки въ массѣ бываютъ иногда занимательны. Но что до
всего до этого; всѣ они люди чуждые по сердцу; всего этого
мало; все это хорошо на время. Значитъ, и общество ни-
сколько не плѣняетъ меня! Здоровье? для здоровья я по не-
имѣнію средствъ и еще больше хорошей лѣтней погоды не
успѣлъ самъ ничего сдѣлать; но штука въ томъ, что сдѣлалъ
климатъ уже довольно много, освободилъ мнѣ грудь (иначе
я не умѣю выразить своего физическаго ощущенія) и вдоба-
вокъ дѣятельный и воздержанный образъ жизни много укрѣ-
пилъ меня; я ѣхалъ не на радость, не на карьеру сюда, и
если бы мнѣ пришлось здѣсь прожить нѣсколько лѣтъ, я бы,
— 172 —
кажется, принялъ хлороформа; если Вы думаете, что я отъ
души доволенъ настоящимъ, то я уже рѣшусь Вамъ сказать
противное; но я не хочу еще бранить его, рѣшившись тер-
пѣть для будущаго, для независимаго образа жизни; я, по-
жалуй, и доволенъ имъ, какъ средствомъ. Для чего я по-
шелъ въ военную службу? Мнѣ тогда по извѣстнымъ Вамъ
обстоятельствамъ хотѣлось перемѣны, это разъ; 2-ое я зналъ,
что перемѣна мѣстъ, лицъ и отношеній пробудятъ во мнѣ
многое, что уснуло отъ прежней жизни; я угадалъ и все это
сбылось, т. е. я сталъ дѣятельнѣе жить поневолѣ, по со-
вѣсти, а послѣ и по привычкѣ; 3-е я хотѣлъ на годъ, не болѣе,
южнаго воздуха и добился его; и вижу отъ него пользу. Вотъ
что заставило меня ѣхать; прибавьте къ этому желаніе имѣть
независимое жалованье и не отягощать Васъ при Вашемъ
настоящемъ положеніи; и кромѣ всего—любопытство видѣть
войну, если можно, чего 2 раза въ жизнь, пожалуй, не слу-
чится; да и не дай Богъ; а одинъ разъ посмотрѣть недурно.
Вотъ Вамъ все, что я думалъ тогда; думаю и теперь... Ко-
нецъ можетъ быть неблагопріятенъ, какъ и во всемъ, война
можетъ долго продлиться и я могу потерять черезъ нее время
и для пользы и еще хуже для жизни въ кругу своихъ. Но
къ чему до такой степени чернить себѣ будущее; природа
не даромъ дала намъ способность надежды; безъ нея было
бы плохо. Неужели Вы думаете, что мысль не видать Васъ
долго легка для меня? Дайте мнѣ денегъ, выпросите мнѣ
отставку или отпускъ, развѣ я со всѣхъ ногъ не полечу
взглянуть на Васъ, мой другъ, и на Кудиново... на Москву и
на всѣхъ родныхъ? Конечно, случись такъ, я предпочелъ бы
Васъ перевезти сюда на годъ; и сдѣлавши все, что хочется,
для своей физики, послѣ вернуться на новую жизнь въ Рос-
сію. Теперь же и здѣсь я могу заниматься своимъ дѣломъ,
если хочу; служить въ Россіи, гдѣ всѣ окружающіе меня
знаютъ, надо съ хорошимъ медицинскимъ запасомъ. и, Богъ
знаетъ, имѣлъ ли бы я его послѣ 5-го курса больше, чѣмъ
теперь. Но объ этомъ довольно; Вы поняли меня и недора-
зумѣній больше не будетъ; насчетъ же Вашего характера
не думайте, ради Бога, ничего; онъ ни мало не былъ при-
— 173 —
чиною моего отъѣзда; въ послѣднее время я ни въ чемъ уп-
рекнуть Васъ, кромѣ нѣсколькихъ жесткихъ ргосёдёз отно-
сительно той дѣвушки, на которой думалъ жениться *); но
это все было простительно; она осталась въ моихъ глазахъ
до сихъ поръ тѣмъ же, чѣмъ была; а на Васъ я и тогда за
эти слова не сердился, зная, что любовь Ваша ко мнѣ и
кромѣ того ошибочныя убѣжденія и незнаніе многихъ об-
стоятельствъ внушали ихъ Вамъ. За это сердиться нельзя;
несмотря на Ваши слова, Вы, можетъ быть, помогли бы мнѣ,
если бы было чѣмъ, я знаю Васъ и умѣю извинять отъ души
минутный гнѣвъ любящаго человѣка. За что же Вы нападаете
на себя; нападайте только на одно безденежье, которое всѣхъ
насъ связываетъ по рукамъ.Вы еще пишете въ послѣднемъ
письмѣ: „Ѵоиз езрёгех те геігоиѵег соггі§ёе; шаіз еп циоі
бопс той Біеи! Ѵоиз пе йііез раз?“ Развѣ Вы не поняли, что
это была просто ш^тка, желаніе Васъ позабавить немного.
Вотъ и все, милый другъ мой...
Сегодня былъ у насъ генералъ штабъ-докторъ Поповъ;
остался доволенъ нашимъ гошпиталемъ и сказалъ мнѣ, что я
могу съ разрѣшенія главнаго лѣкаря вскрывать и анатоми-
ровать сколько хочу; я бы очень желалъ заняться судебной
медициной; хотя я ее почти не знаю; но мнѣ кажется, что
скорѣе всего выберу ее (если случай поможетъ, т. е. деньгами)
спеціальностью своей; къ практической же медицинѣ я все-
таки остаюсь довольно хладнокровенъ. Теперь-то я еще
больше убѣдился, какая разница любить и не любить свое
ремесло; совсѣмъ не то и не тѣ результаты... Я бы, не откла-
дывая, началъ заниматься судебной медициной въ свободные
часы; да надо и для науки средства; надобно купить книгъ,
лекцій, кой-какіе химическіе препараты и инструменты. Надо
ждать пока „Лѣто на хуторѣ" принесетъ плоды. На всякій
случай попросите Ротрофи сказать, какая цѣна „Судебной
Медицины" Громова. Если послѣ все это не выгоритъ, Вы
смотрите, не смѣйте смѣяться надо мной, я ужъ не буду
виноватъ.
*) Зин. Як. К—ва. См. „Мои дѣла съ Тургеневымъ и т. д.“.
Ред.
— 174 —
1855 г. Марта 23. Еникале.
... На Страстной. я получилъ разомъ два Вашихъ письма
(№ 11 и 12, кажется). Такъ что я очень кстати пропустилъ
почту на прошлой недѣлѣ; т. е. я не самъ пропустилъ, письмо
было готово, да еврей, который обыкновенно ходитъ съ пись-
мами въ Керчь, праздничалъ; ея съ людьми неизвѣстными я
посылать не рискнулъ, потому что штемпелеванные конверты
всѣ вышли и я боялся пропажи письма. Все это вышло весьма
кстати, такъ какъ новыя ваши письма сдѣлали многое не-
нужнымъ въ моемъ прежнемъ. Пришло и объявленіе о по-
сылкѣ, но я еще не добился ея. Оставивъ въ сторонѣ № 11,
въ которомъ почти не на что отвѣчать, возражу Вамъ на
12-ый. Во-первыхъ, Вы говорите, что мое уподобленіе меди-
цины нелюбимой женѣ безумно, хотя и остро. Чѣмъ же без-
умно, развѣ я пренебрегаю ею; напротивѣ, пока я все больше
и больше вдаюсь въ нее; я говорю только, что обречь себя
навсегда на скачку практическаго врача я не хотѣлъ бы; и
подобная необходимость была бы истиннымъ несчастьемъ,
потому что, зная себя, я убѣжденъ, что всегда на подобномъ
поприщѣ буду затерянъ въ массѣ и особенно порядочнаго
ничего не сдѣлаю и денегъ даже наживу меньше многихъ
другихъ. С’езі Ьоп сГипе тапіёге ргоѵізоіге роиг Іа ргетіёге
Іеипеззе? Еще Вы подозрѣваете меня въ новоразвившейся
любви къ лѣни, на основаніи того, что я оживился отъ од-
ного дня свободы въ Керчи? Что же тутъ новаго? Я всегда
любилъ поболтаться отъ поры до времени; а теперь, когда
я работаю втрое и вчетверо больше прежняго, понятно, что
дорожу отдыхомъ. Ѵоиз дііез цие ]адіз і’ёіаіз сіе таиѵаізе Ьи-
тёиг Іогздие і’ёіаіз Йёзоеиѵгё? Латаіз! Л’ёіаіз де таиѵаізе Ьи-*
теиг Іогздие }’е п’аѵаіз аисип Ьиі роиг іаіге диеіцие сЬозе; еі
роиг ёіге ігор оссирё ]'е пе І’ёіаіз ]'атаіз ё 1’Ппіѵёгзііё. Сверхъ
всего надо замѣтить, что я считаю того человѣка глупымъ,
который сейчасъ скучаетъ, если одинъ день остается безъ
заказныхъ занятій (т. е. служебныхъ или школьныхъ); какъ
будто трудно найти въ себѣ самомъ матеріалы для чего-ни-
будь новаго. Сегодня пришло къ намъ предписаніе отъ но-
— 175 —
вагб нашего Главнокомандующаго Врангеля, чтобы устроить
въ Керчи отдѣленіе отъ нашего гошпиталя; если это состоится,
такъ состоится въ очень скоромъ времени, и кажется, что
назначатъ меня туда. Тамъ жить будетъ немного дороже;
смотрителя, у котораго я такъ пригрѣлся насчетъ стола, не
будетъ; ну да не бѣда; ограничу себя необходимымъ кускомъ,
на сколько можно; все же лучше разнообразіе. Тамъ будетъ
50 человѣкъ больныхъ; это немного; я буду одинъ хозяинъ,
а главный лѣкарь будетъ только наѣзжать по временамъ.
Дай Богъ, чтобы это удалось; все перемѣна что-нибудь но-
вое да принесетъ съ собой. У насъ мѣсяца полтора жилъ
лѣкарь молодой, прикомандированный изъ Севастополя. Онъ
разсказывалъ, что даже и тамъ нѣтъ никакихъ особыхъ бо-
лѣзней, которыя почти всегда бываютъ въ осажденномъ го-
родѣ при недостаткѣ съѣстныхъ припасовъ и трудностяхъ
войны; самое худшее время весны миновалось уже и, слава
Богу, ничего не было. У насъ почти нѣтъ тифозныхъ; осенью
когда я прибылъ, ихъ было гораздо больше. Но война, ка-
жется, це хочетъ усмиряться; слышно будто бы Людовикъ
Наполеонъ просилъ позволенія у Австрійскаго Императора
командовать лично его войскомъ. Если война приметъ такой
продолжительный ходъ, я, покупавшись лѣтомъ въ морѣ,
къ зимѣ буду хлопотать о переводѣ въ смоленскій гошпи-
таль. Больше же года въ этой глуши, при довольно трудной
работѣ, дѣлать нечего. Если же война кончится завтра, то
послѣзавтра сажусь на пароходъ и ѣду на Южный берегъ,
а къ Вамъ пишу пригласительное письмо. Однимъ словомъ,
милый дружокъ, не будемъ унывать пока; хоть счастья и
блаженства не найдемъ на землѣ, а все-таки, быть можетъ,
найдемъ довольно пріятный покой. И то хорошо. Тысяча
рублей серебромъ дохода, посредственное здоровье (среднимъ
числомъ раза три въ годъ болѣть; это ужъ намъ нипо-
чемъ..) и какъ можно больше свободнаго времени для того,
чтобы выбирать занятія по вкусу. Если и въ подобную пер-
спективу потерять вѣру, такъ плохо, и я за вѣру эту дер-
жусь изо всѣхъ силъ. Пишите же почаще и поподробнѣе,
мой другъ; я не разъ съ большимъ удовольствіемъ перечи-
— 176 —
тывалъ нѣкоторыя изъ вашихъ писемъ. Вы какъ-то пивали
мнѣ про Сережу Унковскаго; я уже давно узналъ о томъ,
что онъ раненъ и какъ, отъ одного изъ его сослуживцевъ...
Прощайте, милый другъ мой, цѣлую ручки ваши и Васъ
самихъ. Жду вашего письма и благословенія.
1855 г. Мая 13. Арчино.
СЬёге ташап! Я пишу вамъ только записку, чтобы Вы
были спокойны на мой счетъ. Я совершенно цѣлъ и невре-
димъ. Нахожусь на бивуакахъ въ Арчинѣ—съ казаками, къ
которымъ я прикомандированъ *); здѣсь собранъ весь Кер-
ченскій отрядъ. Не пишите мнѣ, потому что мы долго стоять
не будемъ; я же буду по прежнему по возможности акку-
ратно васъ извѣщать. Что бы вы ни услыхали про Керчь
или Еникале, будьте спокойны. Абіен. Ваіиег іоиі 1е тогкіе.
18 Мая 1855 г. Гдѣ?—самъ не знаю.
Пока все благополучно, милый другъ мой. Керчь сдана
непріятелю—это правда; Еникале взятъ; но войска отступили
внутрь полуострова, и я съ своими Донцами живу на бивуа-
кахъ. Не безпокойтесь за мое здоровье; отъ простуды я пре-
дохранилъ себя, за сѣдломъ у меня ѣздить теплая шинель и
большіе сапоги на гуттаперчѣ. А усталости я не чувствую
никакой; скорѣе даже отдыхаю въ этой свободѣ на чистомъ
воздухѣ послѣ гошпитальной жизни. Въ деньгахъ не ну-
ждаюсь. Одинъ артиллерійскій маіоръ, который хочетъ пере-
вести меня въ свою баттарею (на томъ основаніи, что бат-
тарея тоже Донская, но не разбивается на части какъ полкъ,
и медику удобнѣе состоять при ней и при полковомъ
штабѣ); такъ этотъ маіоръ, человѣкъ весьма любезный, услы-
хавъ отъ меня, что я намѣреваюсь просить Врангеля вы-
дать мнѣ раціонныя деньги впередъ за мѣсяцъ, такъ какъ я
*) 12 мая прикомандированъ къ Донскому Казачьему № 65 полку, гдѣ
пробылъ до Октября мѣсяца того же года.
Гед.
— 177 — ’
выѣхалъ изъ Керчи уже при вступленіи непріятеля и не
успѣлъ ничѣмъ запастись, предложилъ мнѣ своихъ денегъ
съ тѣмъ, чтобы получить мои раціонныя по окончаніи мѣ-
сяца.
Дѣйствительно, я случайно встрѣтилъ казака, который
только что отвезъ товарища въ еникальскій гошпиталь уже
тогда, когда первый непріятельскій пароходъ вышелъ изъ-за
мыса въ Керченскую бухту; у казака была лишняя лошадь,
и мы вмѣстѣ присоединились кой-какъ къ полку. Деньщикъ
мой съ вещами тоже благополучно спасся. Мы каждый день
встрѣчаемъ керченскихъ жителей, которыхъ союзники вы-
пускаютъ свободно, и они разсказываютъ довольно согласно
другъ съ другомъ про тамошнія приключенія. Говорятъ,
турки и татары начали было кутить, но французскій адми-
ралъ, не стѣсняясь, разстрѣливаетъ и вѣшаетъ ихъ за всякія
притѣсненія жителямъ. Англичане и французы вообще дер-
жатъ себя хорошо, входятъ даже въ церковь крестясь; только
бы винный погребъ имъ открывали. Прощайте, милый другъ
мой. Вотъ видите, что я хорошо сдѣлалъ, позаботившись пе-
рейти въ полкъ. Цѣлую Васъ нѣжно и прошу вашего бла-
гословенія. Образокъ вашъ съ мощами и молитва, которую
Вы велѣли мнѣ носить, у меня на груди.
(безъ числа)
...О настоящемъ почти нечего больше сказать; жизнь од-
нообразна довольно; проснулся въ 5, въ 6 часовъ утра, на-
пился чаю; до полудня пролежалъ въ палаткѣ, покурилъ, въ
пойдень пообѣдалъ большею частью у полковника; а тамъ
опять то же до ужина. Поговоримъ лучше о будущемъ или о
тѣхъ предпріятіяхъ, которыя могутъ имѣть на него вліяніе.
Если не случится похода за границу или чего-нибудь подоб-
наго, могущаго соблазнить, я полагаю осенью переправиться
въ московскій военный гошпиталь съ тѣмъ, чтобы попробо-
вать поготовиться на доктора. Знаете, какъ вспомнишь, что
ужъ скоро 25 лѣтъ, а все живешь въ нуждѣ и не можешь
даже достичь до того, чтобы быть хоть одѣтымъ порядочно,
такъ и станетъ немного досадно, вспомнишь, сколько неудачъ
на литературномъ поприщѣ пришлось перенести съ видимымъ
Леонтьевъ, т. IX. 12
’ — 178 —
♦
хладнокровіемъ, сколько всякихъ дрязгъ и гадостей въ про-
шедшемъ, такъ и захочется работать, чтобы поскорѣе до-
стичь хоть до 1000 р. с. въ годъ. Въ Крымской моей жизни
было много трудностей, много того, что зовутъ борьбой съ
обстоятельствами, но я не ошибся, предсказавши самъ себѣ,
что такая жизнь въ глуши и посреди новой обстановки
должна исцѣлить мою душу отъ прежней болѣзненности, отъ
этого глубокаго равнодушія ко всему, которое препятство-
вало мнѣ жить въ Москвѣ; я благодаренъ Крыму до сихъ
поръ, хотя никогда въ жизни я не былъ принужденъ отка-
зывать себѣ во столькомъ, какъ въ настоящую пору; оно и
выходитъ на повѣрку, что человѣкъ, не лишенный ума и ду-
ши, можетъ переносить все, если только самолюбіе его не
оскорблено, уваженіе къ себѣ не унижено зависимостью отъ
пустыхъ людей, и особенно если не видитъ около себя тѣхъ
людей, которые слишкомъ живо напоминаютъ ему его не-
давнія страданія.
7 октября. Келешъ-Мечети.
Сейчасъ только устроился на новомъ мѣстѣ, сЬёге Тйео-
дозіе! Келешъ-Мечети есть центральный пунктъ нашего от-
ряда и къ большому материнскому торжеству вашему самый
безопасный; чему доказательствомъ служитъ и присутствіе
маленькаго лазарета, надъ которымъ я со вчерашняго дня
главою, и артиллерійскія тяжести и т. п. принадлежности ар-
ріергарда. Еі Ѵриз аѵег 1е ігопі сГаззигег дие ѵоз ргіёгез збпі-
сеііез <Гипе рё.сЬегеззе!.. Насилу, насилу я нашелъ чистенькую
татарскую хату; все занято офицерами и, зная, что здѣсь
придется, можетъ быть, долго сидѣть (пока генералъ штабъ-
Докторъ не рѣшитъ вызвать меня въ Симферополь), убралъ
свою комнату такъ, что въ ней не скучно и не гадко. На-
стлалъ на глиняный полъ войлокъ и коверъ поверхъ рогожекъ;
постель устроилъ изъ татарскихъ тюфячковъ (они особаго
рода) въ довольно уютномъ углу, а для занятій здѣшній ко-
мандиръ, артиллерійскій полковникъ Шестаковъ, предложилъ
мнѣ складные табуретъ и столикъ. Признаюсь, будь у насъ
— 179 —
малѣйшая возможность выиграть скоро что-нибудь на аван-
постахъ, я бы пожалѣлъ объ нихъ; но, разочаровавшись въ
этомъ, я не прочь заняться 2—3 недѣли и насладиться чѣмъ-
нибудь въ родѣ комфорта; тѣмъ болѣе, что я не отпрашивался,
а самъ начальникъ штаба перевелъ меня сюда; по старому
знакомству съ прежнимъ здѣшнимъ медикомъ (тѣмъ самымъ
юношей, котораго а топ гіге Іютегідие Вы какъ-то напуга-
лись въ Еникале) онъ захотѣлъ имѣть его около себя.
Больныхъ у меня не больше 10; есть хорошая не читан-
ная еще медицинская книга; можетъ быть, и вдохновеніе по-
сѣтитъ меня немножко, а то что-то не писалось все время;
Вы знаете мою манеру задумывать 10 повѣстей разомъ; эта
несчастная способность дѣлаетъ то, что конецъ любой ка-
кой-нибудь вещи пишется тогда, когда мысль или чувство
сюжета уже остыли во мнѣ. Я еще не рѣшилъ, чему припи-
сать то, что я такъ мало печаталъ; лѣни нельзя; это не наука,
для которой достаточно разсудка и труда; большому само-
любію, которое, удовлетворившись первыми похвалами и соб-
ственнымъ сознаніемъ, хочетъ въ печати или много или ни-
чего, или наконецъ обстоятельствамъ: больной душѣ въ Рос-
сіи, множеству заботъ въ Еникале, а по взятіи Керчи, лагер-
ному одеревенѣнію разума... Я знаю, что говорю о предметѣ,
когда-то для Васъ враждебномъ, но, вѣроятно, теперь Вы по-
мирились съ нимъ, увидавъ, какъ мало мѣшаетъ онъ моей
медицинской службѣ и не будете осуждать даже внутренно
мою эгоистическую болтовню.
За симъ цѣлую Васъ крѣпко и прошу вашего благосло-
венія. Адресъ старый.
6 марта 1856 г. Біукъ Хаджиларъ.
Сегодня, часа три тому назадъ, воротился я изъ одного
аула верстахъ въ 50 отъ насъ, гдѣ я провелъ двое сутокъ
съ больнымъ офицеромъ нашего полка; онъ переломилъ себѣ
ключицу. Погода скверная тѣмъ, что на возвратномъ пути
(прямо отъ Васъ) дуетъ сильнѣйшій вѣтеръ; снѣгу однако
уже нѣтъ, такъ что я, отправившись въ тулупѣ и двойномъ
12*
— 180 —
сѣромъ пальто, верхомъ, остался очень доволенъ. Трудно
выразить, насколько свѣжій воздухъ и верховая ѣзда послѣ
долгаго сидѣнья въ хатѣ обновляютъ меня всякій разъ!
Жаль, лошади нѣтъ своей, а покупать не стоитъ; деньги
нужны теперь. Искалъ двухъ вашихъ писемъ послѣднихъ
въ бумагахъ и, перебирая ихъ, навелъ на себя грусть: ви-
дишь исписанной бумаги много, много положено дорогого
сердцу туда, а конченнаго ничего еще нѣтъ! Такъ какъ
всромнишь, что уже 26 годъ пошелъ, какъ-то словно
страшно станетъ, что ничего капитальнаго еще не сдѣлалъ.
Нѣтъ, надо, надо ѣхать домой и, посвятивши цѣлый годъ
тишинѣ и свободѣ, написать что-нибудь опредѣлительное,
которое могло бы мнѣ самому открыть до какой степени я
силенъ и въ чемъ именно слабъ!! А тамъ, что Господь Богъ
дастъ.
Вчера послалъ въ Феодосію казака за свидѣтельствами
и, какъ получу ихъ, подаю въ отпускъ сейчасъ же. Судя по
послѣднимъ словамъ вашимъ, я считаю Васъ въ Петербургѣ.
Это прекрасно; а то въ случаѣ возобновленія войны, нашего
брата, пожалуй, и не пустятъ безъ частныхъ ходатайствъ.
Я надѣюсь на Васъ; Круберъ, должно быть, можетъ имѣть
на это вліяніе, и еще лучше Арендтъ по связямъ его и по по-
ложенію лейбъ-медика. 25 разъ благодарю Васъ за деньги;
у меня есть 2 небольшія литературныя работы; повѣсть, ко-
торая почти кончена, и драма, которой 2-ое дѣйствіе совсѣмъ
даже переписано и было приготовлено для отправки Краев-
скому, какъ залогъ на полученіе впередъ денегъ; узнавъ же
отъ Васъ, что Вамъ нужны деньги для уплаты 75 руб., я
предпочелъ посвятить еще недѣлю окончанію повѣсти, такъ
какъ тогда деньги будутъ вѣрныя, и я напишу, чтобы ихъ
доставили Вамъ, а за образчикъ можетъ онъ дать и не дать.
Кромѣ того, такъ какъ въ недѣлю будетъ время обдумать
шансы, то, быть можетъ, я пошлю эту повѣсть въ „Русскій
Вѣстникъ “ Каткову, придумаю поручить кому-нибудь усло-
виться съ нимъ и доставить 75 р. на Пречистенку Аннѣ Па-
вловнѣ для раздачи кредиторамъ. Катковъ, какъ человѣкъ,
несравненно деликатнѣе Краевскаго и, взявши вещь, вѣрно
— 181 —
не заставитъ себя ждать уплатой. Однимъ словомъ сдѣлаю,
что могу, а Вы только хлопочите объ отпускѣ; довольно
этой жизни; попробуемъ другой! Вы пишете еще, что Ро-
трофи не берется купить монографію о болѣзни печени, но
при бродячей жизни, которую я неожиданно сталъ вести съ
января, оно и кстати. Это все не уйдетъ, была бы сила тѣ-
лесная да деньги, а остальное болѣе или менѣе зависитъ
отъ человѣка. Цѣлую Васъ крѣпко и прошу Вашего благо-
словенія. Прощайте, прощайте, милый другъ мой. Будьте
здоровы. Я въ степи поправился опять.
25 августа 1856 г. Симферополь.
Только что въ послѣдній разъ послалъ Вамъ письмо,
принесли мнѣ 2 отъ Васъ — одно отъ 30 Іюля, другое отъ
2 августа. Въ первомъ нѣтъ ничего особеннаго, но во вто-
ромъ Вы говорите о службѣ моей, о томъ, чтобы я не оста-
влялъ ее, если хочу слышать вашъ совѣтъ. Вы согласны ли
съ тѣмъ, что лучше быть медикомъ, чѣмъ коллежскимъ асес-
соромъ? и, хотя Вы почему-то думаете, что практическая
медицина еще не по вкусу мнѣ, однако какой-нибудь успѣхъ
при постели больного и (конечно еще лучше, если за нимъ
слѣдуетъ выгода) больше въ 20 разъ радуетъ меня, чѣмъ
всевозможные асессоры. Я честолюбивъ, можетъ быть, очень,
но не на наши русскіе чины, которые можно принимать
только какъ выгодное слѣдствіе службы, а не какъ цѣль ея.
Самолюбіе мое немного повыше цѣлитъ, а деньги дороже
генеральства самаго, потому что съ ними я могу удовлетво-
рить своимъ вкусамъ. Чины — это къ дѣлу медицины все
равно, что горчица къ бифштексу; есть она—вкуснѣе; нѣту—
чортъ ее побери; и безъ нея будешь сытъ. А на конвертѣ-
то теперь всѣ, кромѣ Васъ, пишутъ мнѣ „Высокоблагородіе!”
Ей Богу, у меня есть вещи получше коллежскаго асессора въ
головѣ, до котораго пришлось бы въ военной службѣ тя-
нуть еще лѣтъ шесть по крайней мѣрѣ. Я слишкомъ не бо-
гатъ, чтобы составлять непреклонные планы и вдобавокъ
еще слабъ здоровьемъ. Вы это знаете, и тѣ планы, о кото-
— 182 —
рыхъ я Вамъ писалъ, ничто больше, какъ желаніе такъ или
иначе только бы устроиться. И что придется дѣлать въ
Москвѣ: совершенствовать себя въ медицинѣ, или, отложивъ
ее на время, стараться только заработать деньги на поѣздку
въ Италію, гдѣ вмѣстѣ съ климатомъ, почище Крымскаго
для груди, есть и Университетъ для занятій — этого я зара-
нѣе рѣшить не могу. Опять-таки смотря по деньгамъ и по
здоровью.
Одно только вѣрно, что побывавшему за границей совсѣмъ
другая дорога въ томъ самомъ дѣлѣ практической медицины
и денежнаго заработка, въ которыхъ Вы бы желали меня
видѣть молодцомъ. И все Вы не то говорите! Напримѣръ,
что такое за бѣда, что вы полнѣете? Дай Вамъ Богъ; а по-
ѣхать куда-нибудь со мной это не помѣшаетъ. И отчего же
не сказать Вамъ о томъ, что мнѣ мечтается иногда путеше-
ствовать съ Вами. Какой тутъ вредъ? Повѣрьте мнѣ, стоитъ
Вамъ только немного быть поуступчивѣе, я бы ужился съ
Вами. Попробуйте, еще не поздно; Вы уже своимъ умомъ
жили довольно; попробуйте пожить моимъ. Повѣрьте, не
раскаемся оба; только бы здоровья Богъ далъ. Вѣдь ужъ,
кажется, Вы давно убѣдились, что отношенія ваши ко мнѣ
не таковы, какъ къ другимъ Вашимъ дѣтямъ. Вникните въ
дѣло, разберите хорошенько и Вы увидите, что въ ссорахъ
со мной вредило ваше упорство. Вспомните, капризы ваши я
всегда сносилъ безъ злой памяти, когда Вы въ нихъ кая-
лись. Капризы снести можно всегда, если любишь человѣка;
трудно снести только тогда, когда видишь, что человѣкъ не-
правъ, а сознаться не хочетъ, потому что онъ родилъ дру-
гого, а не другой его. Да развѣ Вы изъ тѣхъ дюжинныхъ
матерей, которыя дальше своего чулка ничего не видятъ. То,
что можно извинить Натальѣ Васильевнѣ Охотниковой, по-
тому что глухота остановила ея мысль навсегда, или Пра-
сковьѣ Васильевнѣ Романовой, потому что она ничего не ви-
дала, Вамъ простить нельзя. Потому что я люблю въ Васъ
не только мать, но и женщину; я убѣжденъ, что Вы такъ
же понимаете, какъ и новое поколѣніе, только не хотите въ
томъ сознаться изъ привязанности къ нѣкоторымъ старин-
— 183 —
I
нымъ вкусамъ и воспоминаніямъ. Вы сами не видите этого,
но, повѣрьте, мнѣ, Вы на моихъ глазахъ перемѣнились во
многомъ къ лучшему! Послѣдніе мѣсяцы, которые я съ Вами
провелъ въ Кудиновѣ, я забыть не могу; никогда мы съ
Вами такъ хорошо не жили. И если я въ себѣ постараюсь
отыскать, отчего мнѣ было пріятно, такъ сейчасъ вспоминаю
нѣсколько случаевъ, въ которыхъ Вы какъ будто уступили
мнѣ, какъ будто боялись меня раздражить. Нечего описы-
вать эти сцены; при свиданьи я напомню ихъ Вамъ. Че-
ловѣкъ съ трудомъ только можетъ себѣ вообразить то впе-
чатлѣніе, которое онъ производитъ на другихъ, и Вы, быть
можетъ, не трудились надъ этимъ, такъ вотъ что: Вы на
дѣтей (и на меня съ малолѣтства) производили впечатлѣніе
де Ьапі еп Ьаз. Вы, нечего и говорить, умнѣе всѣхъ моихъ
братьевъ и сестеръ взятыхъ вмѣстѣ, образованнѣе ихъ, ваша
настойчивость къ тому же и ваша вспыльчивость, которой
всѣ трепетали, которой и я боюсь до сихъ поръ, заставляли
смотрѣть на Васъ совсѣмъ иными глазами, нежели я смотрю
на Васъ теперь. Теперь я вижу въ Васъ пожилую, уставшую,
обманувшуюся въ себѣ и другихъ женщину, которую мнѣ
отъ души жаль; а я такъ устроенъ, что люблю болѣе или
менѣе тѣхъ, кто мнѣ кажется болѣе достоинъ соболѣзнова-
нія, нежели я самъ, потому что себя я очень жалѣю и по
бѣдности и по нездоровью. Поняли Вы меня? Согласны ли
Вы, что, если Вы захотите, мы можемъ жить мирно, если
придется жить вмѣстѣ. При такихъ условіяхъ я желалъ бы,
конечно, и при перемѣнѣ мѣста быть съ Вами. Вы говорите,
что видите часто меня во снѣ; а я недавно видѣлъ, что Вы
въ тарлатановомъ платьѣ съ короткими рукавами и вече-
ромъ въ большой залѣ сватали мнѣ бывшую Наташу Була-
нину, которую я очень крѣпко цѣловалъ (вѣроятно оттого,
что на ночь наѣлся баранины съ перцемъ), и мы вмѣстѣ всѣ
трое ругали Аграфену Павловну. Отпуска моего нѣту все
уже два мѣсяца. Досадно, что пропадаетъ лучшее время,
которое можно было бы провести на Южномъ берегу. Впро-
чемъ это замедленіе худого не предвѣщаетъ. Худые отвѣты
приходятъ скоро. Прощайте, цѣлую Васъ и прошу вашего
I
— 184 —
благословенія; уже скоро полночь. Тетушку Катер. Борис.
обнимаю.
/ мая. Ѳеодосія 1857 г.
Передо мной, другъ мой, 2 вашихъ письма; одно я полу-
чилъ прежде отъ 14 апрѣля, другое сейчасъ прислали изъ
Тамака отъ 7-го апрѣля. И въ томъ, и въ другомъ Вы без-
покоитесь за мою судьбу въ дорогѣ и по возвращеніи домой.
Другъ мой, сейчасъ бы уѣхалъ къ Вамъ, да нѣтъ отставки
и денегъ. Отказа, конечно, не будетъ. Но когда я оставлю
Крымъ, не могу ничего сказать. Вышелъ приказъ военнаго
министра, что желающихъ въ отставку, не дожидаясь отвѣта
изъ Петербурга, можетъ отпускать въ отпускъ начальникъ
дивизіи. Было бы 150 рублей, я былъ бы въ Кудиновѣ къ
1-му іюня! Нашъ дивизіонный докторъ въ Одессѣ, отвѣтъ
отъ него можетъ выйти черезъ двѣ недѣли, а жалованіе со
дня отпуска прекращается. Пока я получаю 20 р. сер. въ
мѣсяцъ, я все-таки сытъ и курю табакъ; а тогда? И ѣхать
не съ чѣмъ и жить не съ чѣмъ. Навязываться на даровую
жизнь у Шатиловыхъ не хотѣлось бы, несмотря на всю ихъ
доброту! Ѣхать на Южный берегъ, пока Краевскій или Кат-
ковъ вышлютъ что-нибудь? Съ чѣмъ?.. Вы знаете, что за
рукописи, отправленныя на ваше имя, я въ случаѣ счастли-
ваго исхода больше 150 р. получить не могу. И то въ концѣ
іюня. Надобно же какъ-нибудь выйти изъ этого ложнаго
положенія. Ни то, ни се, ни Крымъ, ни Москва. Выгодъ по-
вторяю, я здѣсь никакихъ не имѣю; и не хочу марать себя въ
мирное время военной службой. Итакъ, не безпокойтесь обо
мнѣ насчетъ Москвы. Что будетъ, то будетъ; если я не
вынесу климата—пусть!! Лучше совсѣмъ пропасть, чѣмъ пре-
смыкаться въ неизвѣстности. Я имѣю такого рода религію:
кто кому нуженъ—тотъ будетъ живъ, а кто ни на что не
пригодился Богу на землѣ, такъ и жалѣть его нечего! Если
московскій климатъ будетъ труденъ, а дѣла хороши, то
одинъ годъ или Р/2 не убьютъ меня; въ полтора года можно
многое кончить и опять уѣхать. Самое пламенное мое жела-
ніе провести 4—5 мѣсяцевъ въ Кудиновѣ, кончить романъ
— 185 —
и тогда ѣхать работать въ Москву. Насчетъ развлеченій не
думайте объ нихъ; мнѣ не до нихъ; я ихъ забылъ. И что за
развлеченія съ 20 р. сер. въ мѣсяцъ. Ужъ веселиться, такъ
веселиться, а дешевыя удовольствія не по насъ!! То есть это
я къ тому, что Вы за мою Кудиновскую обстановку безпо-
коитесь. Повѣрьте мнѣ: послѣ лишеній Крымскихъ Кудиново
будетъ для меня волшебнымъ замкомъ! Да неужели Вы при-
мете за фразу, если я Вамъ скажу, что ваше общество было
бы мнѣ истинно дорого! Когда тѣсно — мы ссорились да и
какъ же: Вы кропотливы и щепетильны, я небреженъ въ
хозяйствѣ; Вы пуританка по образу мыслей, а я больше й Іа
Беранже по нравственности. Въ Кудиновѣ же мы рѣдко
ссорились; а пріятныхъ минутъ у насъ много въ памяти
(т. е. у меня по крайней мѣрѣ). А что другихъ членовъ се-
мейства нѣтъ, такъ тѣмъ лучше! Покойнѣе!! Вы, конечно,
не сомнѣваетесь, что можно расходиться въ образѣ мыслей (
и любить человѣка отъ души. Ваша неправда пріятнѣе мнѣ
иногда, чѣмъ иная правда другихъ, къ которымъ я совер-
шенно равнодушенъ. Итакъ, молите только Бога, чтобы я
былъ здоровъ и добрался бы до Кудинова, да устройте мнѣ г
эти 150 р. сер. отъ Краевскаго. А тогда, Богъ дастъ, и по-
правимся!! Ничего! Прощайте. Цѣлую Васъ 30000 разъ.
Сдача Керчи въ 55 году*).
(Воспоминанія военнаго врача).
I.
Наши войска отступили изъ Керчи и сдали ее безъ боя
союзникамъ 12 мая, въ 55 году.
Я пишу на память, нигдѣ и ни о чемъ не справляясь; но
я увѣренъ, что не ошибся, что это случилось именно 12 мая.
Есть вещи, которыя до того поражаютъ насъ, что мы ихъ
забыть не можемъ, если бы даже и хотѣли. Поражаютъ онѣ ра-
достью или горемъ; торжествомъ или страданіемъ—все равно;
забыть ихъ невозможно!
Я люблю говорить правду. Или вовсе не писать своихъ
воспоминаній, или говорить искренно. Для меня этотъ день
военной неудачи нашей былъ однимъ изъ самыхъ веселыхъ
дней моей жизни.
Мнѣ было тогда 23 года; я жилъ личной жизнью вообра-
женія и сердца, искалъ во всемъ поэзіи, и не только искалъ,
но и находилъ ее! Я желалъ и приключеній, и труда, и на-
слажденій, и опасностей, и энергической борьбы, и поэтиче-
ской лѣни.
Когда я еще студентомъ въ Москвѣ читалъ стихи Огарева:
Чего хочу? Всего со всею полнотою...
мнѣ казалось, что Огаревъ угадалъ мои чувства, что я почти
самъ написалъ эти прекрасные стихи.
Упорнаго или, какъ нынче говорятъ, „честнаго® труда за
зиму у меня было передъ этимъ достаточно; нынче кромѣ
того особенно любятъ и хвалятъ „темный" трудъ, полезный;
и непритязательный, гдѣ-нибудь въ дали, въ глуши и неиз-
вѣстности. Мой трудъ отъ сентября до мая, всю осень и всю
*) Современныя Извѣстія, 1887 г.
— 188 —
зиму передъ этимъ, былъ именно такимъ трудомъ, по мѣрѣ
силъ и знанія добросовѣстнымъ, однообразнымъ, ежеднев-
нымъ. Иногда онъ былъ очень неблагодаренъ и тяжелъ: въ
военной больницѣ, на 20 рубляхъ жалованья, въ глуши и
неизвѣстности, въ небольшой крѣпости Ени-кале, на уны-
ломъ и безлѣсномъ берегу Киммерійскаго Босфора, въ странѣ
„Киммерійскаго мрака”, какъ выражались древніе и, кажется,
самъ Геродотъ. Въ иные мѣсяцы у меня было до 200 боль-
ныхъ въ день; въ ихъ числѣ было и много раненыхъ изъ
Севастополя. Общество, окружавшее меня въ этой печальной
и почти забытой крѣпости, было очень простое, въ дурномъ
смыслѣ этого слова, „сѣрое” общество, вовсе неизящное, ни
въ какомъ смыслѣ не поэтическое, ни въ свѣтскомъ, ни въ
какомъ-нибудь дикомъ и оригинальномъ. Военные доктора,
интенданты, самые скромные пѣхотные офицеры, греческіе
торговцы рыбой, не рыбаки простые, которые борются съ
волной морской и опасностями; нѣтъ, а просто торговцы
рыбой въ „нѣмецкомъ платьѣ".
Съ моимъ „внутреннимъ” міромъ, съ моими идеалами (въ
то время скорѣй всего Жоржъ-Зандовскими), всѣ эти сослу-
живцы, сожители и сосѣди не имѣли ничего общаго; я былъ
для нихъ „младшій ординаторъ”, товарищъ, неопытный въ
дѣлахъ житейскихъ, но уживчивый юноша въ форменномъ
долгополомъ вицъ-мундирѣ съ краснымъ кантикомъ, который
ни во что не мѣшается; самъ съ подрядчика Гринберга де-
негъ не беретъ, но другимъ брать не мѣшаетъ; вообще ма-
лый „сносный”, лѣкарь Леонтьевъ и больше ничего. Въ
Москвѣ студентомъ я жилъ въ кругу богатыхъ родныхъ, въ
обществѣ весьма тонко образованномъ и свѣтскомъ и уче-
номъ; бывалъ часто у графини С., встрѣчалъ у нея въ го-
стиной Грановскаго, Кудрявцева, Щербину, П. М. Леонтьева,
граф. Ростопчину, Сухово-Кобылина, Тургенева. Съ Тургене-
вымъ я былъ давно въ дружеской перепискѣ и печаталъ уже
въ журналахъ небольшія повѣсти, не подписывая имени.
Мои сослуживцы ничего этого не знали и мнѣ это очень
нравилось. Я самъ хотѣлъ быть тогда хорошимъ или по
крайней мѣрѣ хоть сноснымъ военнымъ лѣкаремъ, и пока
— 189 —
(разумѣется—пока) больше ничего/Тѣмъ лучше! Какъ прекрасно!
Здорово! (я былъ тогда помѣшанъ на .здоровьѣ")! „Да! здо-
рово и таинственно! Полезно и вовсе ново, не испытано..."—
Правда, я скучалъ иногда или скорѣе идеально грустилъ въ
теченіи этой трудовой зимы, иногда, но очень рѣдко. Скорѣе
я былъ счастливъ; я былъ бодръ и дѣятеленъ въ этой „сѣрой”
средѣ, вблизи отъ этой великой исторической драмы, кото-
рой отзывы безпрестанно доходили и до насъ; въ безпре-
станномъ ожиданіи, что вотъ-вотъ и мы всѣ здѣшніе—кер-
ченскіе—будемъ вовлечены въ потокъ этой кровавой борьбы...
Когда мнѣ становилось на минуту тяжело и скучно, я съ
ужасомъ (именно съ ужасомъ) вспоминалъ, какъ я пять лѣтъ
подъ рядъ въ Москвѣ все грустилъ, все раздирался, все ана-
лизировалъ и себя и другихъ, и содрогаясь, все подозрѣвалъ,
что и меня другіе анализируютъ съ „язвительной улыбкой";
все учился и нестерпимо мыслилъ; мыслилъ и учился; все
ходилъ или ѣздилъ на извозчикѣ съ Пречистенки, отъ Троицы-
Зубова, все по прямымъ линіямъ или на Рождественку въ
клинику, или на Моховую въ анатомическій театръ... Болѣз-
ненно любилъ, болѣзненно мыслилъ, безпокойно страдалъ,
все высокими и тонкими страданіями... Я вспомнилъ объ
этомъ съ ужасомъ и почти со стыдомъ (недовольные собой
и разстроенные герои Тургенева и другихъ нашихъ литера-
торовъ стали мнѣ уже въ Москвѣ давно ненавистны)!.. Я
вспоминалъ обо всемъ этомъ съ отвращеніемъ, глядѣлся въ
зеркало, видѣлъ, до чего эта простая, грубая и дѣятельная
жизнь даже тѣлесно переродила меня: здѣсь я сталъ свѣжъ,
румянъ и даже помолодѣлъ въ лицѣ до того, что мнѣ давали
всѣ не больше 20-ти, а иные даже не больше 19 лѣтъ... И я
былъ отъ этого въ восторгѣ и начиналъ почти любить даже
и взяточниковъ, сослуживцевъ моихъ, которые ничего „тон-
каго" и „возвышеннаго" не знаютъ и знать не хотятъ!... На
радостяхъ я находилъ въ нихъ много „человѣческаго" и ни-
чуть не враждовалъ съ ними... Я трудился, я нуждался, я
уставалъ тѣломъ, но блаженно отдыхалъ въ этой глуши и
сердцемъ и умомъ.
Самолюбіе мое здѣсь было покойно; въ средѣ этой, въ
— 190
этой жизни, отчасти похожей на жизнь въ крѣпости, опи-
санной Пушкинымъ въ „Капитанской дочкѣ", отчасти на
жизнь „Ревизора" и „Мертвыхъ душъ", я считалъ себя, если
не орломъ или королевскимъ соколомъ (этого я кажется не
думалъ), то ужъ навѣрное какой-то „райской птицей". Эта
райская птица по своей собственной волѣ дала остричь себѣ
крылья и снисходительно живетъ пока на заднемъ дворѣ и
не боится никого, и сама никого не трогаетъ. Это она пока\„
Она притворилась только на время „младшимъ ординато-
ромъ и больше ничего". Она поэтъ; она мыслитель и худож-
никъ, міру пока неизвѣстный... она кромѣ того „сііагтапі
§агдоп“, который нравится (кому слѣдуетъ)... и, наконецъ,
калужскій помѣщикъ, у матери котораго въ саду, въ пре-
лестномъ Кудиновѣ...
Вблизи шиповникъ алый цвѣлъ,
Стояла темныхъ липъ аллея...
Думать такъ было, можетъ быть, и глупо, но зато очень
пріятно!
Всю зиму я трудился; лѣчилъ, какъ умѣлъ, и перевязы-
валъ солдатъ; рѣзалъ ноги, руки, вскрывалъ нарывы; нала-
галъ крахмальныя Сотеновскія повязки; вставалъ иногда (не
всегда—каюсь!) середи ночи въ дежурные дни для пріема
новыхъ больныхъ: вскрывалъ трупы для того, чтобы еще
учиться и провѣрять свою діагностику, и часто по длиннымъ
зимнимъ вечерамъ, въ то время, когда смотритель, комис-
саръ, аптекарь и другіе играли по сосѣдству въ карты, я
запирался въ своей комнатѣ и перечитывалъ то Андраля
Сііпідие шедісаіе, то Гуфеланда, то Гризоля, то хирургію
Видаля де-Касси, то литографированныя лекціи московскаго
хирурга Басова и петербургскаго профессора Экка. Затруд-
неній и мелкихъ неудобствъ было много, но я съ удоволь-
ствіемъ ихъ преодолѣвалъ... Литературу, которой я такъ
много занимался въ Москвѣ, совсѣмъ здѣсь оставилъ. Со-
вѣсть не позволяла мнѣ тутъ заниматься ею; при видѣ столь-
кихъ терпѣливыхъ страдальцевъ, порученныхъ мнѣ судьбою,
я желалъ одного: дѣлать какъ можно меньше ошибокъ въ
діагностикѣ и лѣченіи. Въ палатахъ я проводилъ каждый
— 191 —
день отъ 8 или 9 часовъ утра до 2-хъ и болѣе; едва успѣвая
все сдѣлать, что нужно, и усталый, но бодрый и здоровый,
спѣшилъ жадно съѣсть очень простой и очень грубый обѣдъ
у смотрителя, которому я платилъ за это всего три руб. сер.
въ мѣсяцъ.
Книгъ, кромѣ медицинскихъ, у меня, слава Богу, съ собой
не было никакихъ. И у другихъ сослуживцевъ моихъ тоже
рѣдко бывали книги и газеты.
Чтобы узнать подробнѣе о томъ, что дѣлается въ Сева-
стополѣ, надо было съѣздить за 12 верстъ въ Керчь. Не знаю,
какъ рѣшить теперь, хорошо ли это было или худо, что мы
такъ мало входили въ дѣла, до насъ прямо не касательныя?
Я думаю, что была тутъ, какъ и во всемъ, и доля хорошаго:
мы полагались по чувству довѣрія и по привычкѣ на высшее
начальство, безъ большихъ и часто безтолковыхъ разсужденій;
и кто хуже, а кто лучше, но занимались каждый своимъ
ближайшимъ дѣломъ, каждый своими личными интересами,—
идеальными или практическими, все равно. Изо всѣхъ жив-
шихъ и служившихъ въ этой унылой крѣпости русскихъ я
еще былъ самый либеральный и даже слегка „политикующій“
человѣкъ, но именно потому, что политическія... не то чтобы
убѣжденія, а скорѣе какія-то смутныя подобія политическихъ
мнѣній моихъ были тогда нѣсколько либеральнаго оттѣнка,
я находилъ болѣе благоразумнымъ класть „дверь огражденія
на уста". Я сказалъ: изо всѣхъ русскихъ въ окружавшемъ
меня обществѣ... Поляки, сослуживцы наши, тѣ гораздо
больше насъ занимались политикой: одни въ духѣ довольно
даже смѣлой оппозиціи; другіе, напротивъ того, въ духѣ са-
маго изступленнаго и монархическаго патріотизма; особенно
одинъ молодой артиллеристъ, о которомъ мнѣ еще придется
говорить, быть можетъ, и не разъ.
Когда-нибудь я разскажу гораздо подробнѣе объ этой
трудовой зимѣ моей и обо всѣхъ порядкахъ тогдашнихъ;
теперь же довольно объ этомъ!
Весна наступила, какъ наступаетъ она на югѣ, почти
вдругъ, безъ той тяжелой борьбы со стужей, которая бы-
ваетъ у насъ, безъ тающихъ глыбъ снѣга, безъ шумныхъ
— 192 —
потоковъ, безъ внезапныхъ возвратовъ вьюгъ и снѣга. Вдругъ
все стало веселѣе, теплѣе, свѣтлѣе.
Проливъ растаялъ и прошелъ... Небо стало чистое; степь
зеленая. Больные наши, и тѣ повеселѣли... И меня стало ма-
нить куда-то на волю, и мнѣ захотѣлось иной дѣятельности,
иной жизни, иной борьбы, не труда честнаго, а боевой опас-
ности: захотѣлось въ лагерь, въ поле, въ полкъ куда-нибудь;
въ самый Севастополь, если можно.
Года три подъ рядъ въ Москвѣ, еще до войны, я все
думалъ о Крымѣ, о Южномъ берегѣ, объ этой самой Керчи.
(„Гдѣ закололся Митридатъ “...). Думалъ я также и вообще
объ войнѣ; я ужасно боялся, что при моей жизни не будетъ
никакой большой и тяжелой войны. И на мое счастье, при-
шлось увидать разомъ и то и другое совмѣстно—и Крымъ
и войну. Такъ какъ я не былъ казеннымъ студентомъ и по-
этому пользовался въ глазахъ начальства нѣкоторымъ пра-
вомъ выбирать себѣ мѣсто службы, то еще прежде высадки
союзниковъ въ Крымъ, лѣтомъ 54 года, я, въ прошеніяхъ
моихъ и личныхъ разговорахъ съ медицинскими властями,
прямо указывалъ на Севастополь и Керчь какъ на мѣста, въ
которыхъ я служить желаю, именно потому, что тамъ можно
ожидать военныхъ дѣйствій. Въ Севастополь мнѣ тогда (то
есть лѣтомъ, до высадки) отказали за неимѣніемъ вакансій,
а назначили въ Керчь-Еникальскій военный госпиталь. Итакъ,
хоть степную и восточную часть Крыма я увидалъ; но ни-
какого даже подобія военныхъ дѣйствій до сихъ поръ вблизи
не вижу. Мнѣ хоть бы подобіе, одно подобіе! Что дѣлать?
Проситься въ Севастополь—это бы лучше всего. Тамъ ужъ
не подобіе. Тамъ и докторовъ убиваютъ!..
Но пріѣзжій именно оттуда къ намъ недавно молодой
врачъ сказалъ мнѣ, что въ то время, когда я прошлымъ
лѣтомъ просился въ Севастополь, вакансіи всѣ были тамъ
дѣйствительно заняты и такъ какъ, повидимому, скораго и
рѣшительнаго дессанта союзниковъ у насъ не слишкомъ ожи-
дали, то врачей сначала, во время Альминскаго сраженія,
напримѣръ, было ужъ слишкомъ мало; а теперь ихъ наѣхало
туда такъ много, что тутъ вѣроятно откажутъ и возразятъ,
— 193
что и здѣсь, въ Восточной части Крыма, нельзя безъ док-
торовъ; нельзя тѣмъ болѣе, что много раненыхъ намъ же
сюда привозятъ изъ Севастополя и главной арміи...
Что-жъ мнѣ было дѣлать?.. Я недолго думалъ и рѣшился
проситься въ какой-нибудь полкъ. Я надѣлъ вицъ-мундиръ,
надѣлъ шпагу и каску и поѣхалъ въ Керчь. Тамъ жилъ со
штабомъ своимъ генералъ Врангель, командующій войсками
въ Восточной части Крыма; тотъ самый, который взялъ го-
родъ Баязидъ въ прошедшемъ году въ малой Азіи.
Генералъ Врангель былъ рослый, плотный и даже до-
вольно толстый мужчина, бѣлокурый съ небольшой просѣдью,
съ пріятнымъ и спокойнымъ нѣмецкимъ лицомъ. Онъ мнѣ
понравился еще прежде, когда пріѣзжалъ въ Ени-кале осмат-
ривать нашу крѣпость, наши пушки и наши больничные по-
рядки, и мы всѣ въ мундирахъ и на вытяжку встрѣчали и
провожали его.
Онъ принялъ меня вѣжливо и просто.
— Я, в. пре—во, лекарь Леонтьевъ, младшій ординаторъ...
— Помню; что вамъ угодно?
— Мнѣ бы, в. пре—во, очень хотѣлось въ полкъ, осо-
бенно если здѣсь откроются военныя дѣйствія.
— Не знаю, есть ли теперь при полкахъ вакансіи. По-
смотрю. Впрочемъ, если вы такъ желаете быть ближе къ
военнымъ дѣйствіямъ, то я подумаю объ этомъ. Въ случаѣ
чего-нибудь васъ можно будетъ тотчасъ прикомандировать
хоть къ казачьему полку. Хорошо; я не забуду.
Я поблагодарилъ и возвратился опять въ свою крѣпость,
не говоря никому ни слова объ этомъ.
Предчувствія мои, хотя немного, но оправдались.
Вскорѣ послѣ этого ночью, не помню какого числа апрѣля,
явился внезапно передъ входомъ въ керченскую бухту и въ
проливъ союзный флотъ. У насъ въ Ени-кале поднялась
тревога. Что дѣлали другіе, не помню; помню только о томъ,
что касалось ближе моего дѣла. По распоряженію началь-
ства, былъ присланъ въ нашу крѣпость командиръ одного
военнаго корабля, чтобы немедленно, пока непріятель еще.
не ворвался въ бухту и проливъ, перевезти какъ можно
Леонтьевъ, т. IX.
— 194 —
больше больныхъ изъ Ени-кале черезъ проливъ въ Тамань.
Командиръ, плотный, плечистый морякъ, ходилъ по палатамъ
съ нашимъ главнымъ докторомъ В. Г. С., а я, какъ дежурный,
за ними.
Главный докторъ выбиралъ и назначалъ, которыхъ боль-
ныхъ можно перевозить; онъ очень былъ сердить и все бра-
нился. Я изрѣдка дѣлалъ при этомъ свои замѣчанія; морякъ
считалъ, сколько будетъ народу. Больше ничего почти не
помню. Помню, что ночь была довольно свѣтла и тепла; что
бѣготни и хлопотъ было много, но испуга ни малѣйшаго;
всѣ, кромѣ главнаго доктора, который чѣмъ-то разстроился,
были очень веселы и бодры. И только. Тревога наша на
этотъ разъ была напрасна; союзный флотъ постоялъ и ушелъ.
Помню, что въ газетахъ, которыя какъ-то въ одну изъ моихъ
рѣдкихъ поѣздокъ въ „цивилизованную" Керчь я читалъ,
надъ союзниками много по этому поводу смѣялись. „Пришли,
постояли и ушли!"
Наступилъ май. Все шло по прежнему, правильно и тихо.
Одиннадцатаго мая поутру меня позвали въ канцелярію
и показали бумагу, по которой я долженъ былъ собираться
въ путь. Генералъ Врангель не забылъ своего обѣщанія и
прикомандировалъ меня къ Донскому казачьему № 45 полку.
Безъ всякаго сожалѣнія, а напротивъ того съ большою ра-
достью, велѣлъ я своему кривоногому и кривому денщику
Трофимову укладываться и нанять лошадь, чтобы на за-
втрашнее утро намъ отправиться въ Керчь. Нанялся еврей
Ицка, съ которымъ и прежде я не разъ ѣзжалъ. Всѣ меди-
цинскія книги и тетради я заколотилъ въ особый большой
ящикъ, и чтобы не обременять себя на лагерномъ положеніи
лишней и тяжелой поклажей, поручилъ ихъ нашему Байкаль-
скому аптекарю, съ просьбой хранить ящикъ до тѣхъ поръ,
пока я за нимъ не пошлю. Я вовсе даже и не зналъ, гдѣ
стоитъ этотъ 45 Донской полкъ и какъ мнѣ при немъ при-
дется жить. Я понималъ только, что объ серьезныхъ и по-
слѣдовательныхъ медицинскихъ занятіяхъ въ лагерѣ думать
нечего; что тамъ нужна будетъ только первая помощь и
больныхъ придется все равно отправлять въ госпитали, и
— 195 —
потому взялъ съ собою только извѣстный (очень полезный
молодымъ врачамъ) Эпхиридіонъ Гуфеланда и что-то еще
изъ хирургіи. Остальное все поручилъ аптекарю. Сдалъ свои
палаты другому ординатору, молодому пруссаку Бутлеру, и
весь остатокъ дня одиннадцатаго мая провелъ въ той спо-
койной и мечтательной лѣни, которая такъ пріятна послѣ
нѣсколькихъ мѣсяцевъ однообразной и трудовой жизни. Здѣсь
обязанности кончились; тамъ еще не начинались... Да и какія
еще тамъ, въ степи будутъ обязанности до тѣхъ поръ, пока
не грянутъ выстрѣлы? Быть можетъ никакихъ. А весна такъ
хороша! И небо, и море, и степь такъ теперь веселы и ясны!
И я буду тамъ съ казаками на конѣ! Съ этими мечтами и
пріятными мыслями я крѣпко заснулъ.
Я думалъ выѣхать часовъ въ 10 утра не спѣша. Куда
спѣшить! Но было еще очень рано, когда дверь моя вдругъ
шумно растворилась и Трофимовъ разбудилъ меня крикомъ:
«Вставайте, ваше благородіе... англичанинъ пришелъ!®
Я спрыгнулъ съ кровати и вышелъ на крыльцо.
Крѣпость наша была построена на крутомъ и неровномъ
скатѣ берега къ морю; больничныя строенія и жилища слу-
жащихъ были разсѣяны тамъ и сямъ по этому склону, внутри
старинныхъ каменныхъ зубчатыхъ стѣнъ, и потому одно
строеніе не заслоняло другому видъ. Мое жилище было
на полгорѣ, и съ крылечка моего былъ свободный и пре
красный видъ на проливъ. Я часто въ часы отдыха сидѣлъ
бывало на немъ и подолгу глядѣлъ, мечтая, на синюю по-
лосу кавказскаго берега. Я зналъ, что тамъ и жалкая Тамань,
прославленная Лермонтовымъ. И мало ли о чемъ я думалъ
бывало, сидя дома на этомъ крыльцѣ! Керчи изъ Ени-кале
не видно вовсе;.она скрыта за изворотами берега. Но въ
сторонѣ Керчи, направо отъ нашихъ дверей,.вдали была всегда
замѣтна небольшая полоса открытаго моря, между двумя
болѣе темными, синими очертаніями двухъ концовъ земли, и
отъ-Кавказа на лѣвую руку, и отъ Керчи на правую. Обык-
новенно тамъ ничего не было; но теперь именно въ этомъ свѣт-
ломъ промежуткѣ виднѣлось нѣсколько черныхъ какихъ-то то-
. 13*
— 196 —
чекъ или. мушекъ, не знаю какъ ихъ вѣрнѣе назвать. Это была
суда союзнаго флота.
Въ крѣпости опять поднялась суета. Я поспѣшилъ про-
ститься съ моими сослуживцами. Смотритель, расчетливый
К. Д—чъ, былъ очень разстроенъ. Главный докторъ В. Г. С.,
напротивъ того, почему-то на этотъ разъ былъ очень ве-
селъ, смѣялся, глядѣлъ въ бинокль и мнѣ давалъ его, смѣ-
ялся, чуть не прыгалъ. Не знаю, чему приписать его весе-
лость. Думаю, что его, также какъ и меня, пріятно поразили
неожиданность и серьезность этого приключенія. Онъ про-
жилъ тринадцать лѣтъ подъ рядъ въ этой крѣпости. И вдругъ
такая катастрофа! Союзныя арміи и, быть можетъ, битва. А
онъ былъ грубый человѣкъ и „себѣ на умѣ“ до наивности; но
ужъ вовсе не трусъ, а скорѣй молодецъ.
Я простился съ нимъ и съ другими, кого успѣлъ вто-
ропяхъ отыскать и тронулся въ путь на дрогахъ съ Ицкой
съ денщикомъ и съ поклажей. При выѣздѣ изъ воротъ крѣ-
пости на небольшую улицу греческаго рыбачьяго городка, я
встрѣтилъ коменданта и артиллерійскаго подпоручика Цѣ—ча,
который начальствовалъ въ Ени-кале крѣпостными орудіями,
обращенными къ морю. И тутъ также разница: комендантъ,
армейскій отрядный подполковникъ (или маіоръ, не помню)
былъ очень смущенъ и мраченъ; а юноша Цѣ—чъ такъ и
сіялъ отъ радости, что будутъ дѣла и что онъ или отличится
не хуже Щеголева въ Одессѣ, или погибнетъ. Онъ и зимой
все съ жаромъ говорилъ мнѣ, что живъ отсюда онъ не вый-
детъ и что если не въ силахъ будетъ прогнать непріятеля,
то взорветъ и себя, и больныхъ, и насъ всѣхъ. „Къ чорту!
къ чорту, и васъ всѣхъ взорву!* кричалъ онъ и стучалъ ку-
лакомъ по столу. И теперь на румяномъ юношескомъ лицѣ
его виденъ былъ такой искренній восторгъ, такая веселая
отвага, что я, прощаясь съ нимъ, подумалъ: „однако онъ и
въ самомъ дѣлѣ на это способенъ!* Онъ выразительно и
молча взглянулъ еще разъ на меня, крѣпко пожалъ мнѣ
руку и мы разстались. Я сѣлъ на дроги, и мы выѣхали въ
степь.
— 197 —
П.
До Керчи, сказалъ я прежде, отъ Ени-кале около 12 верстъ.
Конечно, одиночкой, на дрогахъ и втроемъ съ поклажей,
мы ѣхали долго мимо пролива и мимо разведенныхъ на кру-
томъ его берегу виноградныхъ садовъ. Ъхали, я думаю, часа
два, если не больше.
И пока мы ѣхали, почти не спуская глазъ съ того свѣт-
лаго мѣста, гдѣ и прежде, изъ крѣпостр, были видны черныя
мушки; пока мы доѣхали до Керчи; пока этотъ выходъ въ
Черное море не скрылся опять за изгибами берега,—этихъ
мушекъ становилось все больше и больше. Подъ конецъ мы
насчитали ихъ, кажется, около двадцати. Иныя изъ нихъ
были очень велики, гораздо больше другихъ.
И такъ—война! И у насъ—война!
И я былъ радъ, подобно старому доктору нашему съ би-
ноклемъ въ рукахъ и молодому артиллеристу Цѣ—чу, такъ
н сіявшему отъ восхищенія, что «можно въ крайности и всѣхъ
васъ къ чорту взорвать!*
Да! И я радъ!.. И не только радъ чему-то... Я даже тор-
жественно счастливъ на моихъ жидовскихъ дрогахъ!
Наконецъ мы въѣхали въ Керченское предмѣстье...
Непріятельскаго флота уже не было видно; онъ скрылся
за высокими берегами... Все казалось мирно и тихо... Ни вы-
стрѣловъ, ни шуму, ни какихъ-либо криковъ. Знакомые до-
мики, веселые, опрятные, въ линію по обѣимъ сторонамъ;
куры ходятъ и клюютъ, какъ всегда... Никакого движенія,
людей даже не видно вовсе. Я помню особенно одинъ не-
большой домъ изъ темнокоричневаго, хороійаго камня. Около
него росли акаціи, и мимо этого дома и этихъ акацій шелъ
въ это время, посвистывая и заложивъ обѣ руки въ карманы
панталонъ, юноша лѣтъ 17-ти или 18-ти, не больше. Мы обо-
гнали его, и онъ не обратилъ, кажется, на насъ никакого
вниманія. Одѣтъ онъ былъ странно: на немъ была куртка,
и куртка эта и панталоны были желтаго цвѣта съ черными
полосками. Обыкновенная старая суконная фуражка была на-
дѣта назадъ, на затылокъ; шелъ онъ себѣ тоже такъ безза-
— 198 —
ботно и равнодушно, посвистывая, какъ будто ничего не слу-
чилось. Меня все это спокойствіе очень поразило. Я ожидалъ
смятенія, шума, во’плей и увидалъ пустую, безмолвную, без-
людную улицу, на которой даже никого, кромѣ этого босого
и толстогубаго свистуна въ полосатой одеждѣ, не встрѣтилъ.
Почему это такъ было, до сихъ поръ не понимаю. Не пони-
маю тѣмъ болѣе, что это предмѣстье должно было прежде
всѣхъ частей города подвергнуться дѣйствію ядеръ въ слу-
чаѣ насильственнаго вторженія непріятельскаго флота въ
Керченскую бухту. Быть можетъ, впрочемъ, такъ всегда и
бываетъ въ подобныхъ случаяхъ. Я въ первый разъ въ жизни
видѣлъ городъ, ожидающій бомбардировки съ минуты на ми-
нуту. Быть можетъ, жители этого предмѣстья замерли отъ
страха за свою жизнь и собственность и притихли въ своихъ
жилищахъ въ покорномъ ожиданіи того, что будетъ.
Но надо было подумать и позаботиться о самомъ себѣ и
о своихъ вещахъ. Куда же мнѣ ѣхать? Гдѣ остановиться?
Гдѣ оставить пока деньщика съ чемоданомъ и разными узлами?
Какъ ни легкомысленно смотрѣлъ я тогда на жизнь, какъ ни
глубоко и несокрушимо было въ то время въ сердцѣ моемъ
убѣжденіе, что важнѣе всего поэзія... (то есть не стихи, ко-
нечно, а та реальная поэзія жизни, та восхитительная дѣй-
ствительность, которую стоитъ выражать хорошими стихами),
какъ ни идеаленъ былъ я въ то время, но я, хотя и довольно
смутно, помнилъ же все-таки, что у меня въ одномъ узлѣ
офицерская ваточная шинель съ капюшономъ и старымъ
бобровымъ воротникомъ, весьма полезная при случаѣ для
сохраненія моего идеалистическаго тѣла; въ другомъ .узлѣ
что-то тоже нужйое; въ чемоданѣ дюжина очень недурныхъ
настоящихъ голландскихъ рубашекъ съ мелкими (модными
тогда) складками на груди (на той груди, гдѣ бьется еще
юное сердце будущаго,—не знаю какого право, но все-таки
какого-то, какого-то... очень дорогого мнѣ человѣка!) И на-
конецъ, сверхъ ваточной шинели, сверхъ незамѣнимыхъ здѣсь
московскихъ непромокаемыхъ сапогъ, работы г-на Брюно,
сверхъ голландскихъ рубашекъ съ мелкими складками и нѣж- •
ны.ми воротничками, которые придавали мнѣ (въ моихъ соб-
- 199 —
ственныхъ глазахъ) видъ Аполлона, смиренно пасущаго стада
у царя Адмета, особенно въ тѣхъ случаяхъ, когда они, эти
воротнички, виднѣлись изъ подъ грубой, сѣрой, толстой сол-
датской шинели съ молодецкимъ перехватомъ въ таліи,—
сверхъ всего этого въ багажѣ моемъ на длинныхъ Ицкиныхъ
дрогахъ были и другія, даже болѣе всего этого идеальныя и
дорогія мнѣ вещи. Были мои рукописи: начало романа „Бу-
лавинскій Заводъ", начало, года за три до того одобренное
„самимъ" Тургеневымъ (для меня уже и тогда онъ былъ
„самъ"; для большинства читателей онъ сталъ такимъ гораздо
позднѣе); былъ еще одинъ отрывокъ—описаніе безлюдной и
красивой усадьбы русской въ зимнее утро.....Дѣвственный
снѣгъ, выпавшій за ночь, на которомъ виденъ мелкій и акку-
ратный слѣдъ хищной ласочки, ходившей на добычу этою
ночью"... „Розовый домъ съ зелеными ставнями, осѣненный
двумя огромными 'елями, вѣчно зелеными и вѣчно мрачными
великанами"... Когда я прочелъ это въ Москвѣ, въ домѣ од-
ной графини, она воскликнула: „<Эпе1 та§пійдие ІаЫеаи бе
§епге!“
Какъ же мнѣ было тогда, въ 23 года, не беречь этихъ
бумагъ, этихъ неоконченныхъ и еще въ то время столь лю-
бимыхъ, а впослѣдствіи. жестоко ненавистныхъ мнѣ сочи-
неній?
Кромѣ рукописей и нужныхъ мнѣ даже и въ лагерѣ для
справокъ медицинскихъ книгъ, были и еще завѣтныя для
души моей вещи: была дѣдовская шкатулка изъ корельской
березы для чая и сахара,—шкатулка, которую я помнилъ съ
тѣхъ поръ, какъ сталъ самъ себя помнить; была большая
прекрасная фотографія матери; былъ даже семейный, родо-
вой, золотой ковчежецъ съ мощами; онъ имѣлъ видъ четы-
рехугольнаго небольшого образа; частицы мощей были вло-
жены подъ отверстія очень красивой формы правильными
рядами и покрыты слюдою. Матушка, отпуская меня на
войну, зашила этотъ образъ въ синій бархатъ и просила
меня, не тяготясь его размѣромъ, надѣвать его на себя все-
гда, когда будетъ предстоять опасность. На этотъ разъ я’
почему-то не подумалъ его надѣть; но позднѣе, въ лагерѣ,’
— 200 —
когда непріятель былъ отъ насъ то въ 40, то въ 20 всего
верстахъ въ теченіе лѣта, я не разставался съ нимъ. Съ ра-
достью и даже пожалуй съ нѣкоторымъ оттѣнкомъ гордости
я .теперь вспоминаю, какъ я благоговѣйно относился даже и
тогда къ этой церковной и родовой святынѣ. Видно „без-
сознательное" во мнѣ тогда было лучше, благороднѣе, ум-
нѣе „сознательнаго", испорченнаго дешевымъ матеріализмомъ
медицинскаго воспитанія!
Куда-жъ мнѣ все это укрыть, пока я самъ поспѣшу къ
начальству и узнаю, что мнѣ дѣлать и куда мнѣ ѣхать при-
кажутъ?
Я рѣшилъ, что лучше всего отвезти эти вещи на квар-
тиру пріятеля, жившаго въ Керчи, молодого лекаря Л—на.
Онъ состоялъ при штабѣ генерала Врангеля, и если онъ еще
дома, то я обо всемъ, что мнѣ нужно, отъ него узнаю тот-
часъ же. Онъ жилъ на ближнемъ концѣ города, у выѣзда
на Ѳеодосійскую дорогу, у самыхъ воротъ, гдѣ на камен-
ныхъ столбахъ сурово глядѣли другъ на друга два зелено-
вато-бронзовыхъ гриффона съ поднятыми крыльями и гроз-
ными, загнутыми клювами. Еще недавно я ночевалъ въ его»
опрятной и просторной квартирѣ, провелъ нѣсколько часовъ
въ пріятной съ нимъ бесѣдѣ, и вышедши случайно въ садъ,
въ первый разъ въ жизни увидалъ цвѣтущій на воздухѣ
розовыми цвѣтами персикъ. Меня это восхитило. „Кто ви-
дѣлъ край, гдѣ роскошью природы оживлены дубравы и
луга? Гдѣ весело синѣя блещутъ воды, роскошные лаская
берега?" Я не видалъ еще Южнаго берега, и для меня тогда
и Керчь казалась „роскошнымъ югомъ", и мнѣ вообража-
лось, что и въ самомъ дѣлѣ здѣсь „луна свѣтлѣе блещетъ
въ сладкій часъ вечерней мглы!"
Подъѣхали... Все тихо... Ворота заперты. Стучимся...
„Доктора нѣтъ; уѣхалъ давно къ генералу!"
Что дѣлать?
Плачу Ицкѣ по договору полтора рубля. Онъ недоволенъ;
я даю еще двугривенный на чай не безъ досады, потому что
деретъ у меня очень мало, и тѣ заняты у смотрителя. При.
называю денщику Трофимову остаться тутъ на дворѣ и
— 201 —
ждать, пока будетъ отъ меня вѣсть и приказаніе, куда везти
вещи, и самъ спѣшу... Правда, спѣшу, но куда? Въ штабъ?
Къ генералу?.. Бѣгу искать, гдѣ мой Донской Казачій № 45
полковника Попова полкъ?.. Ахъ, признаюсь, что нѣтъ... Я
спѣшу въ гостиницу Дмиіраки; я проголодался на радо-
стяхъ, что пахнетъ хоть немного войной...
Для дѣлъ великихъ отдыхъ нуженъ,
Спокойный сонъ и добрый ужинъ...
Положимъ, утромъ не ужинаютъ; но утромъ зато пьютъ
у Дмитраки въ гостиницѣ хорошій кофей съ превосходными
сливками и свѣжимъ „францолемъ" (т. е. бѣлымъ хлѣбомъ
по нашему).
Къ тому же гостиница Дмитраки гораздо ближе къ той
сторонѣ, откуда идутъ союзники, и въ случаѣ бомбардировки
я хочу быть въ опасности, а не избѣгать ея... Мнѣ бы нужно
только поѣсть й выкурить сигару... А тамъ пусть летятъ
ядра и бомбы... Я ихъ что-то не очень боюсь.
Наконецъ и штабъ и генералъ, все это недалеко отъ
Дмитраки, два шага: я мигомъ напьюсь, наѣмся, накурюсь,
и къ дѣлу!..
Перевязки и даже ампутаціи мнѣ не новинка и къ теплой
человѣческой крови я ужъ привыкъ. Не ей напугать меня!
Скука и проза—вотъ что пугало меня въ то время въ жизни
людской, а не ядра, не раны, не кровь... Въ Еникале однажды,
во время ампутаціи голени, по неосторожности фельдшера,
слишкомъ вдругъ ослабившаго турникетъ на ляжкѣ боль-
ного, артеріальная горячая кровь брызнула фонтаномъ мнѣ
прямо въ лицо и попала въ ротъ... Я выплюнулъ только и
продолжалъ операцію...
Вотъ мы какъ! Ну, а „голодъ не тетка", кофею хочется!..
— Къ Дмитраки!
Дмитраки—патріотъ... Что онъ въ самомъ дѣлѣ, не знаю—
грекъ онъ, итальянецъ или сербъ какой-то... Самъ низень-
кій, сухой, живой, любезный, хитрый; лицо, какъ на иныхъ
карикатурахъ, несообразно съ тѣломъ, большое, длинное,
носатое... Зовутъ его, кромѣ Дмитраки (потому что онъ Дмит-
рій Ивановичъ), еще и Гваріори; еще сверхъ того, зовутъ
— 202 —
Молчановичъ... и говорятъ въ городѣ, что онъ то-то и то-
то... А я знаю только, что со мной онъ очень обходителенъ
и всегда мнѣ радъ; что гостиница его чиста, пища вкусна,
и еще знаю, что давно уже долженъ ему 13 р. с., которыхъ
теперь я не въ силахъ отдать... (Какъ отдать 13 изъ 5-ти съ
полтиной, которые у меня въ кошелькѣ?). Еще за кофей за-
платить нужно будетъ... Посмотримъ!
Дмитраки встрѣчаетъ меня съ отверстыми объятіями. Лицо
его радостно. Онъ по домашнему—въ коричневой, знакомой
мнѣ альмавивѣ, прямо на чистую рубашку. Онъ не спѣшитъ
одѣваться и съ презрѣніемъ и смѣхомъ говоритъ о союзни-
кахъ.
— Десантъ, говорятъ, будто они затѣяли, дураки! Да
куда имъ!., восклицаетъ онъ.
— Десантъ?! Десантъ—въ Камышъ-Бурунѣ?! Въ 15 вер-
стахъ отъ города?..
Меня это поразило и весь порядокъ мыслей моихъ вдругъ
измѣнился... Я тотчасъ же понялъ, что въ случаѣ десанта я
долженъ быть при томъ казацкомъ № 45 Донскомъ полку,
къ которому прикомандировалъ меня по моему желанію ге-
нералъ Врангель. Я чувствовалъ, что мнѣ приличнѣе и пріят-
нѣе было бы остаться въ городѣ, если бы его бомбардиро-
вали съ флота, ворвавшагося въ бухту. О собственной смерти
я совсѣмъ не думалъ; мнѣ было для этого слишкомъ весело,
и какой-то непобѣдимый разсудкомъ инстинктъ постоянно
говорилъ мнѣ, что я рано не умру, потому что назначенъ въ
жизни что-то еще сдѣлать; (что именно, я и самъ еще не
зналъ). О собственной смерти я не думалъ, но я думалъ о
другихъ людяхъ, объ раненыхъ; я зналъ, что въ Керри вра-
чей немного, и стоитъ мнѣ только показаться въ штабъ или
отыскать моего товарища доктора Л., чтобъ мегія оставили
въ городѣ съ радостью для перевязки и ампутацій, которыя
я дѣлалъ уже смѣло и хорошо. Но если десантъ, если вой-
ско союзниковъ идетъ къ Керчи съ сухого пути, то можетъ
случиться (почемъ я знаю!), что Донской № 45 полкъ будетъ
дѣйствовать въ полѣ, и тогда и долгъ, и самолюбіе, и жажда
сильныхъ ощущеній, все призывало меня туда, все заставляло
меня желать быть при полку. Сколько войска въ нашейъ
отрядѣ, будемъ ли мы сражаться, можно ли дать сраженье
въ степи передъ открытымъ съ сухого пути городомъ—я
этого не зналъ и не разбиралъ тогда, не помнилъ...
Я зналъ одно, во-первыхъ, что-я ужасно голоденъ, и во-
вторыхъ, что насытившись надо спѣшить въ штабъ...
И я сталъ поскорѣе пить у Дмитраки прекрасный кофей
съ густыми сливками и ѣсть бѣлый хлѣбъ.
Дмитраки все былъ веселъ и не унывалъ. Онъ ходилъ въ
своей коричневой альмавивѣ изъ столовой на открытый бал-
конъ и съ балкона опять въ столовую, курилъ спокойно си-
гару, смѣялся надъ союзниками, отрицалъ возможность де-
санта; говорилъ, что это „у страха глаза велики", твердилъ:
„они не посмѣютъ! они и подъ Севастополемъ все напрасно
съ самой прошлой осени бьются и мрутъ".
— Положимъ, французъ храбръ, говорилъ онъ между
прочимъ: положимъ, онъ очень ловокъ... Онъ два раза успѣ-
етъ ударить штыкомъ; но русскій ударитъ только разъ и
наповалъ.
И онъ, распахнувъ альмавиву, представлялъ и француза,
и русскаго...
Однако я слышалъ—шумъ на улицѣ возрасталъ...
Экипажи чаще и чаще гремѣли мимо гостиницы...
Проскакалъ отрядъ кавалеріи...
Я хотѣлъ кинуться на балконъ, но Дмитраки взялъ ма-
ленькій столикъ и стулъ, внесъ ихъ на балконъ, поставилъ
и приказалъ своей помощницѣ, молодой гречанкѣ, подать мнѣ
еще кофею.
— Не спѣшите, сказалъ онъ мнѣ спокойно и любезно.
Выкушайте съ сигарочкой, я вамъ хорошую дамъ... Повѣрьте,
что они съ сухого пути не придутъ сюда... Это, вѣроятно,
ложный слухъ въ городѣ... Ну, а начнется здѣсь пальба съ
судовъ, вы сейчасъ къ генералу и скажите: „Ваше пре—во,
я здѣсь и готовъ служить".
Мнѣ, все еще голодному, самому очень хотѣлось допить,
какъ слѣдуетъ, второй стаканъ превосходнаго кофею съ этой
хорошей сигарой, и я согласился съ мнѣніемъ хозяина. При
— 204 —
первой бомбѣ, при первомъ выстрѣлѣ я встаю со стула, я
бѣгу и говорю начальнику: я здѣсь!
И я сѣлъ на балконъ передъ столомъ и какъ баринъ за-
курилъ сигару.
Позаботился только объ одномъ: жаль новаго вицмундира,
не въ немъ же перевязывать раненыхъ и окровавленныхъ
людей; я снялъ его и надѣлъ солдатскую форменную ши-
нель. (Многимъ, можетъ быть, неизвѣстно, что въ то время,
по примѣру и по приказу самого Государя Николая Павло-
вича, всѣ офицеры, всѣ врачи и всѣ гражданскіе чиновники
военнаго вѣдомства носили солдатскія шинели изъ толстаго
сѣраго сукна; это было очень удобно, экономно и красиво).
Переодѣлся и сѣлъ, блаженствуя, на балконѣ гостиницы.
Но блаженствовалъ я недолго.
Пока отъ времени до времени мчались мимо меня по
улицѣ куда-то пролетки, тянулись телѣги, скакали изрѣдка
казаки, я продолжалъ не спѣша пить мой кофе и курить,
мечтая даже о томъ, какъ бы это было хорошо, если бы
сейчасъ начали падать около гостиницы этой гранаты,
бомбы и ядра, а я бы имѣлъ право, какъ частный человѣкъ
и художникъ, смотрѣть съ балкона на весь этотъ трагизмъ,
взирать, ничуть и самъ не избѣгая опасности, на эту вне-
запно развернувшуюся на интересномъ мѣстѣ страницу изъ
современной исторіи. Присутствовать безмолвно и философ-
ски созерцать... Прекрасная страница! Не только изъ исторіи
человѣчества, но и изъ исторіи моей собственной жизни.
Бомбы летятъ, а я смотрю!
Сижу и думаю—философъ! Не боюсь—стоикъ! Курю—
эпикуреецъ!..
Но блаженствовалъ я недолго.
Раздался слѣва по улицѣ опять громкій стукъ колесъ.
Скакала почти во весь опоръ перекладная тройка. За ней
другая.
Въ первой перекладной сидѣлъ самъ генералъ Врангель;
за нимъ мчались его адъютанты... За ними—отрядъ казаковъ.
Я едва успѣлъ вскочить на своемъ балконѣ и отдать
честь. Генералъ взглянулъ на меня снизу вверхъ и отдалъ
— 205 —
мнѣ поклонъ. Я успѣлъ замѣтить, что полное, круглое лицо
его было совершенно спокойно.
Куда это?.. Въ телѣгѣ—тройкой?! За городъ... Зачѣмъ?!.
Не десантъ ли въ самомъ дѣлѣ... Нѣтъ, это не шутка!
Я бросилъ недопитый кофе. Дмитраки побѣжалъ внизъ
на улицу и мигомъ отъ кого-то узналъ правду. Когда онъ
вернулся наверхъ, лицо его измѣнилось: оно стало серьез-
нымъ и озабоченнымъ.
— Правда, десантъ, сказалъ онъ коротко. Чортъ бы
ихъ взялъ! Генералъ поѣхалъ, говорятъ, на Павловскую ба-
тарею.
Я рѣшилъ, что надо скорѣе разыскать кого-нибудь изъ
начальства или по крайней мѣрѣ достать лошадь во что бы
то ни стало и ѣхать къ своему Донскому полку.
Я оставилъ свой новый вицъ-мундиръ на попеченіе Дми-
траки и сказалъ ему, что поѣду искать доктора Л. или кого-
нибудь еще изъ штабныхъ, а потомъ забѣгу и возьму вицъ-
мундиръ или пришлю за нимъ денщика. На всякій случай
я простился съ нимъ и сказалъ:
— А что-жъ мы будемъ дѣлать съ 13 руб., которые я
вамъ долженъ?
— Покажите вашъ кошелекъ, сказалъ Дмитраки.
Я раскрылъ кошелекъ; тамъ было 5 р. и мелочь.
— Ну, что-жъ дѣлать, воскликнулъ великодушно Дмитраки:
въ такую минуту вамъ самимъ необходимы деньги... Ничего!
Не безпокойтесь,—Богъ дастъ свидимся... (И дѣйствительно
мы года черезъ полтора встрѣтились и сочлись)?
Я поблагодарилъ его, и мы простились. Какъ только я
вышелъ изъ гостиницы, мнѣ попался хорошій извозчикъ; я
вскочилъ на него и помчался опять къ Ѳеодосійскимъ воро-
тамъ, на квартиру доктора Л., отъ котораго я могъ полу-
чить всѣ нужныя свѣдѣнія.
Прежде всего мнѣ необходимо было знать, что мнѣ дѣ-
лать, гдѣ мнѣ быть, куда зоветъ меня служба.
Къ тому-жъ и денщикъ съ вещами остался тамъ, у
доктора.
Съ той минуты какъ я сѣлъ на этого извозчика и поѣхалъ
въ памяти моей какой-то пробѣлъ. Нѣтъ той связи въ вос-
поминаніяхъ, которая была до сихъ поръ.
Я помню, напримѣръ, что я скачу на пролеткѣ обратно
отъ доктора Л.. Помню, что я не засталъ его, но не пом::ю
уже ни денщика, ни вещей своихъ... Скачемъ мы съ извоз-
чикомъ куда-то обратно по улицѣ, гремимъ! На улицѣ опять
тихо, безмолвно, безлюдно.
Гремимъ... Выстрѣловъ никакихъ не слышно. Вдругъ раз-
дается ужасный громъ... какъ сильный подземный ударъ.
Я хочу остановить извозчика.
— Стой! Что это такое?!
Мы остановились... Все было опять тихо, и мы опять по-
мчались.
Послѣ я узналъ, что это былъ взрывъ Павловской ба-
тареи, которая защищала входъ изъ Чернаго моря въ Кер-
ченскую бухту.
Ее взорвали наши, чтобы союзное войско, которое дѣй-
ствительно высадилось въ это утро въ 15 верстахъ отъ го-
рода въ прибрежномъ имѣніи г. Оливъ, Камышъ-Бурунѣ,
не воспользовалось пушками.
Вотъ куда скакалъ на перекладной генералъ Врангель
подъ балкономъ гостиницы, на которомъ я такъ незави-
симо и мечтательно расположился со столикомъ, сигарой и
кофеемъ!
Генералъ, взглянувшій на меня, казалось, только мель-
комъ, припомнилъ однако мнѣ этотъ случай позднѣе. Въ
іюнѣ я пріѣхалъ просить его выдать мнѣ изъ казенныхъ
суммъ въ счетъ жалованья впередъ 50 р. сер. на обмунди-
ровку.
— У меня, ваше пре—во, вицъ-мундиръ новый остался
въ Керчи въ день выступленія...
Генералъ перебилъ меня и сказалъ, впрочемъ ничуть не
гнѣваясь:
. — Вотъ-то и дѣло... и вицъ-мундиръ былъ бы цѣлъ,
когда'бы вы кофей не пили на балконѣ.
— 207 —
И обратясь къ штабному офицеру, бывшему прп этомъ,
прибавилъ:
— Вообразите, въ городѣ все вверхъ дномъ... Я ѣду на
Павловскую батарею, а онъ сидитъ съ сигарой на балконѣ
и бариномъ пьетъ кофей! Вотъ и потерялъ платье.
Однако деньги выдать велѣлъ. А я все-таки вицъ-мун-
дира новаго не сшилъ, а истратилъ деньги на какія-то вооб-
ражаемыя, юношескія потребности и всю остальную кампа-
нію проходилъ и прослужилъ въ солдатской шинели.
Пуще всего меня въ этотъ день удивило то, что, проѣз-
жая такъ быстро внизу по улицѣ, генералъ разобралъ, должно
быть по цвѣту, что у меня на балконѣ второго этажа былъ
въ стаканѣ именно кофей со сливками, а не чай, не пиво, не
вино какое-нибудь.
Онъ прямо такъ сказалъ: „пьетъ себѣ бариномъ ко-
фей!”
Но все это говорилось мѣсяца два позднѣе. А теперь что?
III.
Раздался мгновенный громъ и утихъ. Мы куда-то гремѣли
съ извозчикомъ по мостовой. Куда—не знаю, не помню. Но
помню, что я былъ все также возбужденъ и все также тор-
жественно покоенъ и на все готовъ.
Я мчался на быстромъ конѣ,
И кроткаѣ жалость молчала во мнѣ.
Потомъ этотъ быстрый конь, этотъ лихачъ-извозчикъ
исчезъ, пропалъ, какъ во снѣ. Когда я расплатился съ нимъ,
почему я сошелъ съ него посреди большой и торговой улицы,
совсѣмъ не помню. Я стою посреди улицы съ-двумя знако-
мыми штатскими: съ толстымъ Ильинымъ и съ бронзовымъ
мальтійцемъ докторомъ Крокко.
Ильинъ этотъ былъ тотъ самый несчастный Ильинъ, ко-
торый нѣсколько лѣтъ позднѣе погибъ на Кавказѣ отъ кин-
жала убійцы-черкеса въ ту минуту, когда онъ бросился за-
щитить начальника своего, князя Гагарина. Князь Гагаринъ
тоже былъ смертельно раненъ.
Я не помню, чѣмъ былъ Ильинъ въ Керчи; кажется, чи-
новникомъ по особымъ порученіямъ при градоначальникѣ;
я съ нимъ познакомился зимою въ одинъ изъ моихъ рѣд-
кихъ пріѣздовъ въ Керчь и очень полюбилъ его за умную
бесѣду въ клубѣ.
Должно быть я оттого и отпустилъ своего извозчика, что
увидалъ Ильина и обрадовался ему.
Но толстый собесѣдникъ мой былъ теперь ужасно раз-
строенъ и съ жаромъ разводилъ руками передъ докторомъ
Крокко, который, скрестивъ на груди руки и выставивъ впе-
редъ свой бритый и энергическій подбородокъ, молча сто-
ялъ передъ нимъ.
Отъ нихъ я узналъ о томъ, что Павловскую батарею
взорвали, что войска десанта движутся отъ Камышъ-Буруна,
что флотъ съ минуты на минуту вступитъ въ бухту и что
имъ обоимъ, точно такъ же какъ и мнѣ, не на чемъ уѣхать
изъ Керчи.
Они сказали мнѣ еще, что у непріятеля, должно быть,
тысячъ пятнадцать хорошаго войска, а у насъ такъ скоро и
четырехъ изъ окрестностей нельзя было собрать; что извѣстіе
изъ главной квартиры объ отправкѣ союзнаго десанта по-
лучено было поздно и т. д.
Мы-то, мы-то всѣ хороши теперь! кричалъ Ильинъ, весь
красный отъ волненія.—Куда мы дѣнемся? Хоть пѣшкомъ
бѣги хоть въ плѣнъ отдавайся... я разздренъ!.. Всѣ мои вещи
должны пропасть здѣсь... Это ужасно... говорилъ онъ съ
отчаяніемъ и гнѣвомъ. А докторъ Крокко отвѣчалъ ему, все
также скрестивъ на груди руки и все также важно глядя то на
него, то на меня: Еі тоі? Еі: тоі? Ле зиіз Маііаіз! Ап^іаіз те
репбгопз... Ііз те решігопз. 8оуег зиг, ци’ііз те репгігопз!1'...
Однако добрый Ильинъ вошелъ и въ мое положеніе... Я
сказалъ имъ такъ: „Господа, вы оба все-таки штатскіе и у
васъ въ такую минуту уже нѣтъ никакихъ обязанностей. А
я вѣдь военный врачъ, я долженъ быть при полку, при Дон-
скомъ № 45 полку. По совѣсти я долженъ спѣшить къ нему,
а не изъ самосохраненія только... Гдѣ онъ, я не знаю... Я
— 209 —
вчера только получилъ предписаніе. Конечно, онъ гдѣ-нибудь
въ степи за Керчью. Только на чемъ же я до него доѣду”...
— Это правда, сказалъ Ильинъ, подите скорѣе въ канце-
лярію градоначальника; можетъ быть, для васъ найдутся по-
чтовыя... Едва ли, впрочемъ,- едва ли...
— „ВаЬ! Пез сЬеѵаих бе розіе! воскликнулъ Крокко... Ои
зопі—ііз—сез сЬеѵаих бе розіе... таіпіепапі?.. Ѵоуопз, соига^е
Іеипе Ьотте! Соига^е!
Я распростился съ ними и почти побѣжалъ въ канце-
лярію градоначальника, которая была недалеко.
Тамъ я пробылъ очень недолго. Разумѣется, Крокко былъ
правъ: какія тутъ были лошади! Какіе прогоны! Какія подо-
рожныя!.. Все было вверхъ дномъ. Я увидалъ кипы бумагъ
на столахъ; увидалъ чиновниковъ, которые бѣгали туда и
сюда съ испуганными лицами. Не успѣлъ я, кажется, еще
ничего спросить, какъ вошелъ полковникъ Антоновичъ, испра-
влявшій должность градоначальника (за отсутствіемъ больного
князя Гагарина, отца нынѣшняго товарища министра внутрен-
нихъ дѣлъ).
Видъ полковника Антоновича поразилъ меня чрезвычайно.
Мы знали другъ друга прежде; онъ пріѣзжалъ однажды и въ
Ени-кале осматривать наши больничныя палаты и очень
понравился мнѣ своимъ лицомъ: и тонкимъ, и энергическимъ,
и пріятнымъ. Понравился также и тѣмъ, что одинъ, изъ
всѣхъ посѣщавшихъ нашъ гошпиталь военныхъ начальни-
ковъ читалъ не хуже насъ докторовъ латинскія надписи на
дощечкахъ солдатскихъ кроватей: „Рпешпопіа”, „Нубгорз”...
и т. д.
Но тогда у него выраженіе этого симпатичнаго мнѣ лица
было веселое, а теперь?... Теперь оно было до того печально
и разстроено, что я даже изумился...
Изумился я потому, что самъ былъ такъ веселъ и покоенъ
и на все, какъ ужасное, такъ и пріятное, какъ бы востор-
женно и тихо готовъ и помню очень хорошо, что я именно
удивился: „Что это съ нимъ? Не притворился ли онъ? Почему
онъ, такой умный и образованный военный, не радуется по-
добно мнѣ, что жизнь наша вышла изъ обычнаго правиль-
Леонтьевъ, т. IX. 14
— 210 —
наго порядка и русла своего!.. Вѣдь это такое блаженство!.
Странно!.."
Конечно, страннаго тутъ ничего не было.
Хорошо было мнѣ, когда у меня не было ни семьи, ни
имущества въ Керчи; ни даже никакой отвѣтственности, ни
архива, ни власти въ городѣ...
Я могъ сказать въ эту минуту! „Отпіа шести рогіо!"
Даже и по службѣ своей я въ этотъ день ни къ чему не при-
надлежалъ; въ Ени-кале моя роль со вчерашняго дня была
кончена; въ Донскомъ полку еще не наступала...
Можно ли было сравнить мое положеніе съ положеніемъ
градоначальника, застигнутаго нашествіемъ врасплохъ? Те-
перь въ 50 лѣтъ я понимаю, что тогда чувствовалъ г. Анто-
новичъ; а тогда я даже подосадовалъ на него въ сердцѣ,
зачѣмъ онъ не въ такомъ же безмолвно лирическомъ вос-
хищеніи, въ какомъ былъ я.
Для очищенія совѣсти, я спросилъ его однако, что мнѣ
дѣлать и какъ мнѣ уѣхать изъ Керчи къ своему Казачьему
полку. Въ глубинѣ же души, признаюсь, мнѣ, я думаю, было
все равно, что нагнать полкъ свой, что не нагнать его и
остаться въ Керчи.
Г. Антоновичъ сказалъ мнѣ то же, что сказали Ильинъ и
Крокко: „Гдѣ мы вамъ возьмемъ лошадей... Хотите подо-
рожную, мы ее дадимъ... А лошади ни одной почтовой те-
перь не найдете!"
Я ушелъ безъ подорожной и въ раздумьи вернулся на
ту же главную улицу, на которой только что говорилъ съ
Ильинымъ и Крокко. Ихъ уже не было на прежнемъ мѣстѣ
и вообще улица, помню, была уже совсѣмъ почти пуста.
Лавки всѣ были заперты.
Я началъ уже спрашивать себя: „Не возвратиться ли мнѣ
пѣшкомъ въ Ени-кале? Больныхъ тамъ много: докторовъ
безъ меня всего трое. Быть можетъ, проникнувъ въ Керчин-
скую бухту, союзныя суда поплывутъ дальше и по Кимме-
рійскому проливу, захотятъ бомбардировать Ени-кале и наша
крѣпость съ предмѣстьями своими, съ виду столь унылая и
глухая, какъ бы всѣмъ свѣтомъ забытая дотолѣ и по образцу
— 211 —
жизни обитателей своихъ столь прозаическая и будничная,—
внезапно озарится праздникомъ славы! Будетъ страшно и
весело; будетъ отвага и боязнь, будетъ кровь и самоотвер-
женіе, будетъ скромно—великіе подвиги.
Идти въ крѣпость пѣшкомъ? Всего двѣнадцать верстъ
знакомыхъ мнѣ такъ коротко. Я ходилъ уже не разъ. Почти
все время вдоль по берегу пролива; налѣво будетъ степь,
направо у моря виноградные сады. Это совсѣмъ не то, что
искать Донской полкъ по ту сторону Керчи, въ степи без-
брежной, вовсе мнѣ неизвѣстной, безъ всякихъ знакомыхъ при-
мѣтъ®...
Въ ту минуту, когда я сталъ думать объ этомъ, я вдругъ
увидалъ передъ собой еще знакомца. Это былъ князь Хам-
заевъ, черкесъ, офицеръ русской службы. Я зналъ его въ
дѣтствѣ. Мы съ нимъ были въ началѣ 40-хъ годовъ каде-
тами въ Петербургѣ, въ Дворянскомъ полку, но меня скоро
взяли оттуда; а князь Хамзаевъ кончилъ тамъ весь курсъ и
теперь состоялъ при гусарскомъ Саксенъ-Веймарскомъ полку,
который точно такъ же, какъ и мой Донской 45-й, былъ гдѣ-то
тамъ, за городомъ въ большой степи, по дорогѣ къ Ѳеодо-
сіи. Хамзаевъ носилъ форменное черкесское платье и па-
паху. На выразительномъ, сухомъ, немного рябоватомъ,
весьма строгомъ и въ то же время пріятномъ лицѣ его
былъ съ одной стороны большой шрамъ отъ сабельнаго
удара. Ударъ этотъ нанесъ ему въ одномъ изъ сраженій
подъ Севастополемъ не вражескій воинъ, а свой русскій
кавалеристъ по ошибкѣ. Хамзаевъ закричалъ ему: „Стой!
чего ты!? Я свой, я русскій".
— Знаемъ мы васъ русскихъ! отвѣтилъ солдатъ и уда-
рилъ его саблей по лицу.
Хамзаевъ видѣлъ себя уже вынужденнымъ защищаться;
но въ это время подскочили другіе однополчане увлекшагося
кавалериста и остановили его. Окровавленнаго князя отвели
на перевязочный пунктъ, а на другой день ранившій
его солдатъ пришелъ просить у него прощенія. Онъ ста-
рался извинить себя только тѣмъ, что плохо еще знаетъ
равныя „формы® и еще тѣмъ, „что слышно у нихъ много
14*
— 212 —
есть народу, которые по-русски знаютъ”. Князь, конечно,
простилъ и охотно потомъ разсказывалъ эту исторію своего
шрама.
Разстались мы съ Хамзаевымъ въ Петербургѣ мальчиками
по. 13—14 лѣтъ, а встрѣтились только здѣсь, въ Керчи, на
другомъ концѣ Россіи молодыми людьми и военными дѣяте-
лями—врачомъ и офицеромъ.
Хамзаевъ мнѣ очень нравился и я съ радостью кинулся
ему навстрѣчу, объясняя ему безвыходность моего поло-
женія: все дѣло было въ одной верховой лошади. Объ
имуществѣ моемъ, о денщикѣ на дворѣ доктора Л., о но-
вомъ вицъ-мундирѣ въ гостиницѣ Дмитраки, обо всемъ
этомъ я при видѣ общаго смятенія, смѣнившагося вдругъ
поразительнымъ безмолвіемъ, вовсе забылъ!
— Лошадь? Вамъ нужно верховую лошадь. Постойте,
голубчикъ, сейчасъ. Себѣ я досталъ кой-какъ. Я тоже здѣсь
случайно, въ такомъ же положеніи былъ, какъ и вы. Пого-
дите, попробую.
И онъ тотчасъ же подвелъ меня къ какимъ-то большимъ
воротамъ въ стѣнѣ. Зданія не помню. Только и помню, что
стѣну и крѣпкія ворота.
Хамзаевъ постучался.
Изъ воротъ вдругъ вышли два почтенныхъ татарина, ду-
ховныя лица, въ темно-коричневой одеждѣ и бѣлыхъ чал-
махъ. Они поговорили двѣ минуты съ княземъ и князь, про-
тягивая мнѣ дружески руку, съ участіемъ сказалъ: „Нѣтъ у
нихъ больше ни одной свободной лошади... они бы дали.
Послѣднюю мнѣ отдаютъ, что жъ дѣлать докторъ, не моя
вина. Спасайтесь, какъ знаете, а мнѣ самому пора убираться
отсюда”.
Я видѣлъ, какъ Хамзаевъ пошелъ опять къ воротамъ
между двумя этими бѣлыми чалмами и... дѣлать нечего...
опять я остался одинъ въ серьезномъ раздумьѣ, но сердцемъ
все-таки счастливый. Я пошелъ къ морю. Набережная была
близко. Я сталъ на тротуарѣ у самой воды, глядѣлъ на го-
лубую бухту, на корабли, сбитые въ кучу налѣво, на зйа-
— 213 —
комый проливъ, который широкой полосой уходилъ вдаль
къ Ени-кале.
Все было тихо и красиво. Майское солнце сіяло, море
было гладко.
Налѣво были видны вдоль загибающагося берега стро-
енія карантина и домики того опрятнаго предмѣстья, черезъ
которое я давеча въѣзжалъ на,дрогахъ Ицки съ своей (те-
перь забытой) поклажей.
Я стоялъ передъ этой тихой, голубой и казалось столь
мирной бухтой и думалъ.
О чемъ же я думалъ?
Я думалъ, впрочемъ, помню это хорошо—безъ напряженія
мысли, безъ всякаго мрачнаго оттѣнка, безъ всякой тревоги.
Мнѣ было все такъ же хорошо,—нѣтъ! мнѣ было еще лучше,
чѣмъ прежде, теперь „гражданская" совѣсть моя была по-
койнѣе. „Лошади нѣтъ и я дороги къ полку не знаю".
Если я пойду сейчасъ въ Ени-кале назадъ, то все равно
могу не избѣгнуть плѣна. Гдѣ непріятель теперь? Гдѣ эта
деревня г-на Оливъ Камышъ Бурунъ, въ которой десантъ?..
И что такое 15 верстъ для войска—я почемъ знаю. Можетъ
быть, это для войска очень мало! Не все ли равно. А день
такъ прекрасенъ! А море такъ сіяетъ, такъ мирно и празд-
нично сіяетъ. И отчего бы на „ казенный “ французскій, ту-
рецкій или англійскій счетъ не съѣздить за границу? Вѣро-
ятно, особаго зла мнѣ не сдѣлаютъ; быть можетъ, еще и
работу гдѣ-нибудь какъ врачу дадутъ. Я, такъ и быть, такъ
и быть ужъ постараюсь быть любезнымъ и понравиться имъ.
Увижу двѣ столицы, о которыхъ я могу иначе (по недостатку
средствъ) лишь мечтать и въ книгахъ читать; увижу даромъ
и при исключительныхъ условіяхъ Царьградъ, священный
городъ мусульманства, увижу, быть можетъ, Парижъ—іа са-
рііаіе <1и шошіе, увижу великіе памятники прошлаго, Ыоіге-
Баше, С.-Жерменское предмѣстье увижу, багёіп без Ріапіез,
съ обезъянами, которыхъ я такъ люблю. Боже мой! Да это
прекрасно! Все къ лучшему! И, наконецъ, развѣ я строевой
офицеръ, которому безъ крайности стыдно отдаться въ
плѣнъ... Я вѣдь не отъ робости остаюсь... Быть можетъ, и
— 214 —
плѣнному будетъ грозить опасность... Я докторъ военный...
Офицеры необходимѣе для отчизны... Они полезнѣе въ та-
кое время; убивать и быть убитымъ вѣрнѣе, гораздо вѣрнѣе,
чѣмъ лѣчить и спасать. Въ битвѣ нѣтъ иллюзіи; чѣмъ больше
у насъ своихъ храбрыхъ воиновъ, тѣмъ больше мы убьемъ
и прогонимъ чужого народа; а медицина? Я исполнялъ свой
долгъ въ больницѣ, какъ умѣлъ, но я мало вѣрилъ въ серь-
езный результатъ нашихъ тогдашнихъ докторскихъ трудовъ.
И статьи Н. И. Пирогова въ Военно-Медиц. Сборникѣ мнѣ
очень нравились тѣмъ, что въ нихъ часто замѣтенъ былъ значи-
тельный скептицизмъ. Онъ, видимо, любилъ науку; но не вѣрилъ
въ нее слѣпо и безусловно... И если онъ, Пироговъ, великій
хирургъ такъ думаетъ, то что же значитъ наша доля пользы.
Что значитъ одинъ молодой и малоопытный военный врачъ...
Такихъ, какъ я, врачей довольно... Но во мнѣ есть другое,
я будущій романистъ... Я останусь въ плѣну и потомъ напишу
большой романъ: „Война и Югъ"... Мой герой будетъ юноша...
Бѣлокурый? Нѣтъ „сЬаіаіп", такой какъ я... Только не во-
енный лекаръ... Фи! черный съ краснымъ кантомъ длинно-
полый вицъ-мундиръ и треуголка...
Нѣтъ, онъ будетъ гусаръ... Молоденькій гусаръ; „сЬаіаіп",
въ голубой венгеркѣ... Немного женоподобный и даже бо-
язливый сначала отъ самолюбія... А въ дѣлѣ окажется храбръ...
Его берутъ!!. Да, конечно... Это хорошо!.. Но честь службы
требуетъ бѣжать, хотя бы и пѣшкомъ отсюда... Честь, честь!..
А романъ?.. А самъ Гете, великій Гете гдѣ-то, кажется, ска-
залъ... „Если ты деньги (или состояніе) потерялъ, ты еще
ничего не терялъ".
„Если ты честь утратилъ—пріобрѣти славу и все про-
стится".
„Но если ты мужество, духъ потерялъ, ты все ут ратилъ"...
— Да гдѣ же лошадь!.. Гдѣ лошадь?.. Но вотъ что важно:—
мать\
Я мать свою очень любилъ, очень жалѣлъ и уважалъ.
Вѣсть о взятіи Керчи и Еникале разнесется быстро у
насъ. Живъ ли я? Гдѣ я? Какъ скорѣе послать ей письмо,
— 215 —
что живъ, здоровъ, и даже безумно счастливъ, оттого что
приключенія...
Пойти сказать какому-нибудь бравому французскому гене-
ралу: „Моп ^епегаі, раі ипе Ьіеп Ьоппе тёге еп Киззіе... ЦТпе тёге
Ьіеп поЫе еі Ьіеп іепбге. Позвольте послать ей черезъ наши
аванпосты письмо14... Но согласится ли генералъ для одного
моего письма посылать парламентера?
И я вспомнилъ, какъ я осуждалъ жестоко одного изъ
старшихъ братьевъ моихъ, весьма тоже матерью любимаго,
за то, что онъ никогда не заботился извѣщать о себѣ, а
писалъ ей тогда, когда нуждался въ ней, въ ея помощи,
въ деньгахъ и т. д. Это ужасно! Я изъ крѣпости писалъ ей акку-
ратно, нерѣдко и принуждая себя...
А теперь, если я не убѣгу и останусь въ плѣну, сколько
она перестрадаетъ до перваго письма. Даже и невольно быть
похожимъ на этого брата, на этого ничтожнаго и глупаго
брата—мнѣ больно и стыдно... Теперь начало мая; у насъ въ
Кудиновѣ еще свѣжо, быть можетъ; она. теперь, быть можетъ,
въ саду, въ черной своей турецкой шали съ зонтикомъ...
Я видѣлъ изъ-за тысячи слишкомъ верстъ ея кисейное
сѣрое съ черными цвѣточками лѣтнее платье, ея благород-
ный и суровый профиль, ея большой носъ съ горбиной,
ея круглую родинку съ лѣвой стороны на подбородкѣ, ея
величавую походку и задумчивый видъ.
Вотъ что ужасно!
И эта мысль о матери, только эта одна жестокая мысль
и смутила мое свѣтлое настроеніе во все это странное утро.
Смутила на мгновенье... Да... Но солнце сіяло все такъ
весело въ чуть замѣтныхъ струйкахъ тихаго залива, и про-
ливъ знакомый такъ, неподвижно синѣя, уходилъ въ знако-
мую даль—и звуковъ я не помню даже никакихъ. Быть
можетъ, они и были, но я ихъ не помню.
Я весь былъ раздумье и созерцаніе.
Вдругъ за мной раздался звонъ конскихъ копытъ по мо-
стовой. Я оглянулся; за мной остановился донской казакъ;
худой, некрасивый, съ рыжими усами, безъ пики, съ одной
только шашкой. Онъ велъ въ поводу за собою другую ло-
— 216 —
шадь безъ сѣдока и даже безъ подушки на сѣдлѣ, а только
съ однимъ деревяннымъ остовомъ сѣдла, съ однимъ „арча-
комъ", какъ они, казаки, помнится, называютъ это.
Судьба!.. Да, судьба. На погонахъ его былъ номеръ...
Номеръ этотъ былъ 45.
Пораженный этимъ случаемъ, я поспѣшно обратился къ
нему и спросилъ: „такъ ты 45-го полковника Попова полка...
Откуда-жъ ты съ этой лишней лошадью?"
— Изъ Ени-кале, отвѣчалъ казакъ; вчера съ вечера отвезъ
изъ лагеря больного товарища... У него лихорадка; ночевалъ
тамъ, теперь веду его лошадь назадъ въ полкъ.
— А подушка съ сѣдла гдѣ?
— Онъ себѣ ее оставилъ.
Я хотѣлъ что-то еще сказать; но вдругъ слѣва, съ ка-
рантинной батареи раздался сильный пушечный выстрѣлъ,
за нимъ другой, и одно ядро, за нимъ другое, перелетѣвъ
съ пол-бухты, ударились въ море, подымая большіе всплески.
Батарея дымилась и мы оба молча глядѣли... И вотъ
справа, съ противоположной стороны, прямо напротивъ ка-
рантина, изъ-за высокаго обрыва, гдѣ выходъ въ открытое
море, тихо и величаво вступилъ первый непріятельскій паро-
ходъ. Онъ былъ не великъ. На мачтѣ вѣялъ великобритан-
скій пестрый флагъ.
— Вотъ и англичанинъ, ваше благородіе, вошелъ!—ска-
залъ мой казакъ покойно.
Съ батареи нашей раздался еще выстрѣлъ, еще одинъ...
Ядра не долетѣли...
„Англичанинъ" не удостоилъ отвѣтить. Онъ пустилъ
клубы бѣлаго пара и остановился, не стрѣляя. Вслѣдъ за
нимъ показалось другое огромное, великолѣпное боевое
судно... Наша батарея смолкла.
Я стоялъ, какъ очарованный, и пожиралъ глазами и душою
эти англійскія суда; съ которыхъ, быть можетъ, на меня же
смотрятъ оттуда какіе-нибудь эти Джемсы, Джонсы, Вальтеры,
которые были мнѣ такъ дороги, такъ милы и такъ близки
по романамъ Диккенса и Вальтеръ-Скотта.
— 217 —
Быть можетъ, они въ красныхъ мундирахъ... и такіе кра-
сивые; молодые, какъ я... влюблены...
И... О, что за глупость моя!.. Сказать ли? Я даже былъ
невыразимо благодаренъ имъ, что они доставили мнѣ всѣ
эти сильныя ощущенія... Однако долгъ, однако честь и мать\..
— Послушай ты, казакъ—дай мнѣ эту пустую лошадь...
Я прикомандированъ докторомъ къ вашему Попова 45-му
полку... Я съ тобой доѣду...
— Да какъ же, в. бл., лошадь не моя, товарища... Сотенный
командиръ что скажетъ?..
— Онъ скажетъ тебѣ спасибо, что ты доктора имъ при-
везъ; будь покоенъ... А я тебѣ рубликъ... Онъ согласился и
я вскочилъ мигомъ на деревянный „арчакъ“...
Мы направились съ нимъ прямо въ ту сторону, откуда
долженъ былъ вступить сухимъ путемъ непріятель.
Я спросилъ у него: „Куда-жъ мы? Развѣ не въ тѣ во-
рота?../
— Нѣтъ, отвѣчалъ онъ; тамъ дальше: до нашего отряда
здѣсь ближе.
И мы поѣхали по городу прямо навстрѣчу союзникамъ.
Очень скоро нагналъ насъ рысью другой казакъ того же
полка и присоединился къ намъ. Этотъ былъ при всей формѣ
и съ пикой.
Другихъ людей, народу, прохожихъ, проѣзжихъ кромѣ
насъ троихъ ни около набережной, ни на улицахъ, ни у
выѣзда вовсе не было. Или, быть можетъ, что и было, но я
никого не помню. Если и были люди, то я до того мало
обратилъ на нихъ вниманія въ моемъ умоизступленіи, что
никого изъ нихъ не замѣтилъ.
Бухты уже не было видно за домами, и скоро мы вы-
ѣхали въ широкую, открытую и зеленую степь.
Теперь, когда и совѣсть уже не могла укорять меня, мнѣ
оставалось только блаженствовать.
И,я блаженствовалъ особаго рода блаженствомъ, дотолѣ
мнѣ незнакомымъ. Всѣ московскія и всѣ другія, прежнія мои
радости были хуже этого!!
— 218 —
IV.
Сколько времени мы ѣхали по степи прямо въ сторону
непріятельскаго десанта—не помню. Налѣво, очень недалеко
отъ насъ, крутой берегъ Чернаго моря; горизонтъ съ этой
стороны былъ какъ бы отрѣзанъ, и кромѣ неба, за этимъ
близкимъ отъ насъ краемъ ничего не было бы видно, если
бы въ это самое время не двигались съ безмолвной вырази-
тельностью намъ навстрѣчу вершины большихъ мачтъ непрія-
тельскихъ военныхъ судовъ.
Увѣренныя въ безопасномъ успѣхѣ, двигались союзныя
боевыя суда, не стрѣляя, за этимъ краемъ, такъ близко отъ
насъ; но намъ не было видно ни самихъ кораблей, ни синихъ
французовъ и красныхъ англичанъ, которые были въ эту
минуту на нихъ, а только — вершины самыхъ большихъ
мачтъ.
Мы считали ихъ и сколько сочли—не помню.
Я былъ въ упоеніи... Нѣтъ, я не такъ говорю!.. Я былъ
теперь еще въ несравненно большемъ упоеніи, чѣмъ давеча
въ городѣ!..
Направо отъ насъ тянулась безконечно вдаль холмистая
зеленая, презеленая степь... На синемъ небѣ не было ни
облачка... Крымскіе жаворонки пѣли и пѣли, пѣли и пѣли,
взлетая все выше и выше... Ихъ было множество, а трава
на степи была очень свѣжа, майская трава, еще ничуть отъ
жары не желтѣющая,—высокая, душистая, густая...
Природа и война! Степь и казацкій конь верховой! Моло-
дость моя, моя молодость и чистое небо!..
Жаворонки, эти жаворонки,—о, Боже! И. быть можетъ,
еще впереди—опасность и подвиги!..
Нѣтъ! это былъ какой-то апоѳеозъ блаженства. Я и самъ
теперь не пойму, что такое...
Мачтъ уже не было видно налѣво...
Мы все ѣхали большимъ шагомъ, не спѣша и все прямо
въ ту же сторону; но казаки мои не были, повидимому, такъ
покойны, какъ я... Они внимательно и молча всматривались
передъ собою вдаль... И, наконецъ, одинъ изъ нихъ сказалъ
другому:
219 —
— Смотри—а вѣдь это пѣхота ихняя...
— Да, отвѣчалъ другой,—пѣхота...
Я тоже глядѣлъ впередъ передъ собой, туда, куда они
указывали, прямо въ сторону Камышъ-Буруна, и мнѣ каза-
лось, что кромѣ зелени, травы и травы—ничего тамъ нѣтъ...
Но я понималъ, что мои „студенческіе*, штатскіе глаза и не
могутъ равняться съ зоркими очами сыновъ „воинственнаго
Дона!* Надо было имъ вѣрить, что тамъ, гдѣ-то передъ
нами, быть можетъ, верстахъ въ десяти, положимъ, а можетъ
быть и ближе,—движется вражеская пѣхота...
Наконецъ, не знаю, въ самомъ ли дѣлѣ я увидалъ что-
нибудь по ихъ указанію, или мнѣ вообразилось только, что
я вижу что-то, но какъ будто остались у меня теперь смутно
въ памяти какъ бы узкія темныя двѣ-три полоски на дальней
зеленой степи...
Казаки увѣряли, что это непріятельскія колонны, движу-
щіяся отъ Камышъ-Буруна къ Керчи.
Наконецъ, одинъ изъ казаковъ (тотъ не вполнѣ воору-
женный, который уступилъ мнѣ лишнюю лошадь), сказалъ:
„Надо прибавить рыси теперь*.
— Бери правѣе, сказалъ другой. Можетъ быть, у нихъ и
кавалерія есть. Кто-жъ ихъ знаетъ!
— Да вѣдь далеко, замѣтилъ я,—развѣ поймаютъ?
(У меня уже опять было мелькнула мысль о путешествіи
на казенный счетъ въ Константинополь и Францію. Теперь
уже и совѣсть молчала: съ казаками вмѣстѣ, безъ всякаго
самовольнаго романтизма, попался въ плѣнъ. Чѣмъ же я
виноватъ? Можетъ быть, даже слегка и ранятъ въ погонѣ,
слегка, слегка, конечно!.. Богъ милостивъ! И честь соблю-
дена, и всё!).
— Развѣ поймаютъ? сказалъ я.
— Припустятъ человѣкъ десять-двадцать на хорошихъ
коняхъ, такъ и поймаютъ или убьютъ, отвѣтилъ казакъ и
прибавилъ, обращаясь къ товарищу: „Ну-эй! прибавь рыси!*
Я долженъ былъ покориться, и мы вдругъ „побѣжали*
очень шибко рысью, все забирая правѣе и правѣе въ степь
— 220 —
отъ берега и приближаясь къ тому пути, по которому должны
были отступать всѣ наши войска къ Ѳеодосіи.
Бѣжали мы, бѣжали на рысяхъ,—сколько, уже не помню;
край неба у близкаго берега давно исчезъ изъ глазъ за
нами и давно уже мы были окружены моремъ степной зелени
со всѣхъ сторонъ.
Казаки тоже успокоились и даже захотѣли дать отдохнуть
лошадямъ и сошли съ нихъ; сошелъ и я, отдалъ и свою
лошадь казаку, а самъ легъ на землю.
Травы тутъ были все высокія, густыя, все душистыя,
какъ лѣкарственныя, и все больше кустиками, а между
этими кустиками были пустыя мѣста, покрытыя какой-то
мелкой травкой; вотъ на такое мѣстечко я легъ и полежалъ
немного. Я даже не помню навѣрное, курилъ ли я. (Можетъ
быть, я тогда забылъ отъ восторга моего, что я курю, мо-
жетъ быть, теперь не помню). Но я очень хорошо помню, на-
примѣръ, что я лежа рвалъ около себя душистыя травы, и
растирая ихъ въ рукахъ, старался по виду и запаху при-
помнить—не знакомое ли это мнѣ какое-нибудь полезное
растеніе; это я помню.
Помню также очень ясно, о чемъ я именно въ это время
думалъ. Тутъ-то, во время перваго отдыха моего, я въ пер-
вый разъ въ это утро слегка и безъ усилія занялся „рефлек-
сомъ", созналъ свои чувства съ полной ясностью!..
— О, какъ я радъ!—говорилъ я самъ себѣ: природа и
военная жизнь!.. Чего же лучше!.. И неужели это я? Я, тотъ
болѣзненный и блѣдный студентъ, всегда чѣмъ-то смущен-
ный и разстроенный, котораго я зналъ столько лѣтъ въ
Москвѣ? Этотъ вѣчно что-то мыслящій юноша, такой боль-
ной, и душой и нервами, что даже любовь (настоящая, силь-
ная любовь, давняя по времени и счастливая)—и та никогда
не давала мнѣ такихъ свѣтлыхъ и вполнѣ чистыхъ по ра-
достному спокойствію минутъ!..
Вотъ гдѣ именно кстати вспомнить слова Карамзина: Д
помню восторги (въ Москвѣ), но не помню счастья'.* Здѣсь,
въ этомъ удаленіи отъ всѣхъ своихъ, въ удаленіи отъ книгъ,
литературы, отъ Москвы, отъ родины (почему-то милой
— 221 —
однако), въ этой простой, здоровой, первобытной жизни я
буду счастливъ; я уже счастливъ и теперь до райскаго спо-
койствія. И самая боль отъ деревяннаго сѣдла безъ подушки,
на которомъ я ѣхалъ сейчасъ рысью, только усиливаетъ мое
тихое счастье. И я могу хоть сколько-нибудь равняться съ
этими сынами степей, съ этими донскими центаврами. Они
оба даже на подушкахъ, а я безъ подушки. Я ли? Я ли это?
И какъ я этого даже, дивлюсь, удостоился... Боже мой!
Такъ я веселился, лежа на травѣ; и жаворонки все такъ же
бились въ чистомъ небѣ и такъ же громко пѣли, и только
мнѣ все казалось другимъ напѣвомъ, не нашимъ, не калуж-
скимъ. Такъ мнѣ казалось.
Однако надо было спѣшить, и мы скоро опять поѣхали.
Здѣсь я остановлюсь немного на одномъ психологическомъ
вопросѣ, который меня интересуетъ. Отчего я съ той самой
минуты, какъ меня встрѣтилъ Дмитраки Молчановичъ въ
своей гостиницѣ въ альмавивѣ и съ насмѣшками надъ
союзниками, которые „дураки не посмѣютъ сдѣлать десанта!"
и до конца этого перваго короткаго отдыха въ степи, до-
вольно все послѣдовательно помню; а послѣ этого и до
самаго захожденія солнца въ этотъ день послѣдовательность
и ясность моихъ анамнестическихъ (если можно такъ выра-
зиться) представленій теряется и меркнетъ. Все отрывки, все
отрывки... Промежутки между памятными картинами и чув-
ствами пусты до самаго вечера, до того самаго времени,
когда мы съ казаками устраивались ночевать на аванпостахъ
въ степи.
Эти сборы снова поразили меня и остались въ памяти
лучше многаго другого.
(Приглашаю моего друга-психолога П. Е. Астафьева про-
честь, что за этимъ слѣдуетъ и объяснить: „почему это
такъ?"... У него на все подобное есть готовые отвѣты, ко-
торые я люблю выслушать и хотя половины не понимаю, но
возлагаю всегда упованіе „на словеса учителя!").
Когда мы сѣли, какъ мы поѣхали, не помню и вообще
обоихъ спутниковъ моихъ съ этой минуты около себя не
помню. Лицъ и фигуръ ихъ больше не вижу. А вижу вотъ
— 222 —
что: насъ ужъ не трое, а больше двадцати человѣкъ каза-
ковъ, всѣ моего 45 полка, ѣдутъ шагомъ по степи все на
западъ и на западъ: и я съ ними. Надъ ними начальствуетъ
молодой донской офицеръ; у него небольшіе темные усы и
довольно хитрое и пріятное выраженіе лица. Мы ѣдемъ; намъ
идетъ навстрѣчу огромное стадо прекрасныхъ крымскихъ
овецъ... съ нимъ пастухъ.
Кто-то спрашиваетъ: „чье стадо?"
Кто-то отвѣчаетъ: „Багера".
А я зналъ еще прежде, что Багеръ—испанскій консулъ
ай Ьопогез въ Керчи, человѣкъ, кажется, торгующій и бога-
тый. У него гдѣ-то здѣсь недалеко имѣніе...
— Какія хорошія овцы, говорю я,—и какъ ихъ много у
него... Вотъ бы взять одну съ собой да изжарить. О сю пору
ужъ ѣсть хочется... А что мы будемъ въ степи этой цѣлый
день ѣсть?..
Это все я же говорю... Казаки молчатъ, офицеръ ни
слова... Стадо жмется около нашихъ лошадей.
Тогда я, одушевленный мыслью, что теперь война и это
все защитники, а я голодный врачъ этихъ защитниковъ,
восклицаю, повелительно обращаясь къ ближнему изъ всад-
никовъ нашихъ съ такими словами:
— Ну, что смотришь, братъ! Бери, чего зѣвать! У Багера
много... Теперь война. Вѣдь намъ тоже ѣсть надо...
Молодой офицеръ, не осмѣлившійся самъ на подобное
распоряженіе, стыдливо, но сочувственно улыбнулся и плу-
товски взглянулъ на меня, не возражая ни слова...
Казакъ тотчасъ же соскочилъ съ коня, схватилъ овцу и
устроилъ ее бережно передъ собою на сѣдлѣ.
Татаринъ-пастухъ не позволилъ себѣ сказать ни слова.
Московская „цивилизація", въ лицѣ вдохновеннаго „воен-
нымъ положеніемъ" доктора, взяла верхъ надъ тщетно и
давно прививаемой донскимъ войскамъ правильной дисци-
плиной...
Мы немного позднѣе съѣли часть этой овцы съ сотни-
комъ І-й сотни И—мъ и друг. офицерами, а другую часть
оставили казакамъ.
—- 223 —
Казацкіе офицеры, хотя и ѣли похищенную мною у
испанскаго консула овцу, но очень смѣялись тому, что я
вообразилъ, будто «теперь намъ можно брать пищу у доста-
точныхъ людей даромъ, когда нужно... и кончено!*.
Я—признаюсь въ своей глупости и наивности съ этой
стороны—въ самомъ дѣлѣ вообразилъ, что брать можно безъ
денегъ, и что это совсѣмъ не грабежъ, когда намъ, военнымъ,
ѣсть хочется, а денегъ мало.
Сотникъ И—въ особенно много смѣялся и радовался на
мою простоту, говоря: «Эхъ, батюшка, хорошо, кабы такъ-
то... Да не велятъ!*
Тутъ, послѣ этого похищенія овцы, у меня опять проме-
жутокъ въ памяти: какія-то непроницаемыя завѣсы... Когда
и гдѣ я встрѣтился и познакомился съ сотникомъ И—мъ, съ
казначеемъ нашего полка П—мъ, съ войсковымъ старшиной
Ш—новымъ—рѣшительно не помню. Только знаю, что въ
этотъ день. Знаю, что мы вмѣстѣ еще до вечера ѣли эту
овцу, но тоже гдѣ, совсѣмъ забылъ.
Помню голодъ и нестерпимую жажду; помню соленую
дурную воду какихъ-то ручьевъ, палящій зной; помню, что
въ одной татарской деревнѣ я сижу въ тѣни за каменной
стѣной и ѣмъ ложкой въ первый разъ въ жизни густое и
сладкое овечье молоко, въ которое я покрошилъ черный
хлѣбъ... Помню иногда нестерпимую, тяжкую боль отъ сѣ-
дельной деревяшки; знаю, что говорили мнѣ: „какъ же не
болѣть: вы проѣхали отъ Керчи больше 25 верстъ, почти не
слѣзая, да и еще много на рысяхъ... Это и у насъ заболитъ...
А вы еще право терпѣливы!“
Это конечно мнѣ было очень пріятно слышать отъ дон-
цовъ; но ни лицъ, въ эти минуты, ни времени не помню и
не могу вообразить...
А вотъ что я помню и вижу отлично и теперь... Чье-то
имѣніе. Дома барскаго я не вижу, но знаю, что онъ былъ.
Я помню только, что жажда у меня ужасная, помню и вижу
какъ сейчасъ передъ собой скомканную на днѣ кувшина гряз-
ную тряпку, которой былъ кувшинъ заткнутъ, и она туда
— 224
провалилась... Тряпка гадкая, но вода хороша, изъ колодезя,
и я ее пью, пью съ наслажденіемъ...
Вижу еще (и до сихъ поръ вижу) какой-то погребъ въ этомъ
самомъ имѣніи и человѣкъ десять рядовыхъ казаковъ передъ
его толстой и крѣпко запертой дверью. Эти казаки были
изъ того самаго небольшого отряда, при которомъ я былъ,
когда „распорядился" насчетъ овцы. Имъ, видно, понра-
вился „духъ" моей команды и они тоже, умирая теперь отъ
жажды, предпочли обратиться къ моему „нравственному"
авторитету, чѣмъ къ своимъ законнымъ властямъ.
— Ваше благородіе, сказалъ одинъ мнѣ весело: вотъ тутъ
въ барскомъ погребѣ много, говорятъ, простокваши. Про-
сили, просили прикащика—не даетъ.
— Вотъ глупости! сказалъ я: какъ онъ смѣетъ, дуракъ,
усталымъ войскамъ не давать! Ломи, ребята! И я выпью!
Казаки налегли—и мигомъ дверь затрещала... Простоквашу
вынесли... И я выпилъ прямо изъ горлача очень много этой
холодной простокваши, и со мной ничего не случилось...
Тотчасъ же я былъ опять на конѣ, и мы поѣхали дальше
отъ этого мѣста... Все спахталось—во славу русскаго оружія
и моего въ этотъ день вдохновенія!.. (Гдѣ ты, гдѣ ты, боль-
ной студентъ, боявшійся въ Москвѣ всякой неосторожности,—
и основательно боявшійся ея, ибо ничто тебѣ тамъ не схо-
дило съ рукъ?.. Гдѣ ты?.. О, какъ я радъ, что я теперь—
не ты/)...
Впрочемъ и этотъ „грабежъ" мой я произвелъ прежде,
чѣмъ офицеры растолковали мнѣ, что... все - таки — такъ
нельзя... То-есть—оно „конечно, можно, но—не велятъ".
Куда мы еще ѣхали, и сколько ѣхали, и съ кѣмъ—не
знаю; только ужъ стало почти вечерѣть, когда мы пріѣхали
ужъ съ довольно большимъ отрядомъ казаковъ въ какое-то
еще новое селеніе и тамъ нашли штабъ.
Тамъ я встрѣтилъ и командира нашего полка полковника
Попова, и начальника штаба, полковника К., и знакомаго
мнѣ доктора Л—на и многихъ другихъ людей...
— 225 —
И тутъ я только въ первый разъ не безъ огорченія
вспомнилъ, что у меня въ этой погибшей для насъ Керчи
остались всѣ мои вещи, и новый вицъ-мундиръ и все, все!..
V.
Я помню, что уже вечерѣло, когда мы присоединились къ
штабу, въ какомъ-то селеніи. Но самаго мѣста вовсе не помню.
Только что я сошелъ съ лошади, разминая ноги, жестоко
заболѣвшія отъ долгой ѣзды на деревянномъ остовѣ казац-
каго сѣдла, какъ увидалъ передъ собою новаго и ближай-
шаго начальника моего, полковника Попова, командира Дон-
ского № 45 полка. Ему уже сказали, что я тотъ самый „док-
торъ”, котораго генералъ Врангель прикомандировалъ къ его
полку.
Полковникъ пожалъ мнѣ руку, сказалъ, что очень мнѣ
радъ, и похвалилъ того рыжаго казака, который согласился
уступить мнѣ въ Керчи лошадь больного товарища.
Я съ своей стороны тутъ же исполнилъ обѣщаніе и далъ
этому казаку рубль изъ бѣдныхъ моихъ пяти съ чѣмъ-то
рублей.
Полковникъ Поповъ мнѣ понравился съ виду; лицо у него
было солдатское, какъ бы испытанное трудами—бури боевой,
худое, строгое, выразительное; усы сѣдые, и самъ онъ былъ
сухой и довольно стройный мужчина, на видъ лѣтъ пятиде-
сяти. Онъ казался теперь очень серьезнымъ, да и для всѣхъ,
конечно, минуты были тогда серьезны: мы еще не знали на.
вѣрное, сколько у непріятеля войскъ; ходили только слухи,
что 15,000; не знали, есть ли у союзниковъ съ собой кава-
лерія, и обязаны были съ осторожностью съ часу на часъ
ожидать преслѣдованія и нападенія въ открытомъ полѣ. У
насъ войска было очень мало. Понятно, что полковникъ ка-
зался озабоченнымъ. Но впослѣдствіи, поживши съ нимъ
подольше, я узналъ, что онъ былъ большой гуляка и бала-
гуръ.
Пока мы съ нимъ разговаривали, и я сожалѣлъ о вещахъ
моихъ, оставленныхъ въ Керчи, вдругъ въ сторонѣ этой са-
Леоитьевъ, т. IX.
— 226 —
мой Керчи (мы стояли лицомъ къ той сторонѣ), въ одномъ
мѣстѣ необъятнаго степного горизонта мгновенно поднялся
высокій и широкій столбъ дыма. Поднялся, какъ черный
снопъ, расширившись къ верху. Поднялся и исчезъ.
— Ени-кале взорвали!... Ени-кале! Кто взорвалъ? Наши?
Или случайно непріятель?
Я вспомнилъ молодое лицо спорщика Цѣ—ча и его обѣ-
щаніе все уничтожить. Быть можетъ и себя. Вспомнилъ так-
же знакомыя лица нѣкоторыхъ своихъ больныхъ, особенно
хроническихъ, которыхъ я давно уже зналъ и помнилъ; дво-
ихъ, которыхъ я еще недавно счастливо ампутировалъ. И
мнѣ стало немного жалко. Я говорю немного. Именно не-
много, не стану лицемѣрить. Кромѣ того, что я въ этотъ
день былъ слишкомъ веселъ и возбужденъ, чтобы чувство-
вать что-либо печальное (возбужденъ я былъ до того пріятно
и какъ-то спокойно, что даже и сильная боль въ ляжкахъ
моихъ доставляла мнѣ истинное удовольствіе). Кромѣ этого
временнаго настроенія чувствъ, самыя идеи мои, мои еще
прежде изъ долгихъ московскихъ размышленій выведенныя
заключенія не располагали меня ничуть видѣть въ войнѣ
только бѣдствіе. Напротивъ того, поэзія войны, ея возвы-
шающій сердце и помыслы трагизмъ совершенно заставляли
меня забывать объ эпіихъ бѣдствіяхъ, о которыхъ нынче до
отвратительной пошлости твердятъ даже и люди, до смерти
сами желающіе повоевать, побѣдить и отличиться. Или, вѣр-
нѣе сказать, не то чтобы мыслью забывать; какъ же забыть
мыслью о тысячѣ смертей, о свойственномъ всякому, даже и
самому безстрашному человѣку, ужасѣ гибели въ иныя не-
счастныя минуты! Какъ забыть о горѣ близкихъ, о жесто-
кихъ боляхъ при нѣкоторыхъ боевыхъ пораженіяхъ?.. За-
быть умомъ нельзя, но можно, при сохраненіи того правиль-
наго, вѣкового взгляда на войну какъ на дѣло славное и
высокое—именно потому, что ей весь этотъ трагизмъ при-
сущъ—можно даже любить всѣ эти страшныя возможности...
и шансы... XIX вѣкъ (благодаря многимъ причинамъ, о ко-
торыхъ здѣсь говорить было бы долго и некстати) до того
изолгался, что очень немногіе рѣшаются говорить прямо
— 227 —
и открыто хвалить то, что имъ самимъ въ душѣ нра-
вится!..
Я говорю, что былъ на мгновеніе тронутъ воспомина-
ніемъ о моихъ больныхъ и объ отважномъ Цѣ—чѣ, и мгно-
веніе это, видно, было такое летучее, что я объ этой легко-
сти моего чувства сохранилъ самую точную память!
— Остался бы я случайно тамъ—и меня бы взорвало...
И конечно—чего тутъ долго объ томъ думать!..
Но нѣсколько минутъ спустя, за этимъ дальнимъ и без-
звучнымъ, но столь выразительнымъ въ самомъ беззвучіи
своемъ взрывомъ, прошелъ другой слухъ, гораздо болѣе
страшный и жестокій... Кто-то изъ офицеровъ подошелъ и
сказалъ: „Сейчасъ проѣхали жители изъ Керчи... Успѣли бѣ-
жать. Говорятъ, въ Ени-кале высадились турки и рѣжутъ
грековъ нещадно!*
Этотъ слухъ ужаснулъ меня гораздо больше, чѣмъ взрывъ
Ени-кале... Съ тѣмъ быстрымъ какъ молнія и часто безсо-
знательнымъ оборотомъ на самого себя, который свойственъ
всѣмъ людямъ въ такихъ случаяхъ, я почувствовалъ, что
иное дѣло было бы и для меня взлетѣть вмѣстѣ съ Цѣ—чемъ,
обломками крѣпости и больными на воздухъ,—взлетѣть или
вовсе неожиданно, или самовольно и сознательно, въ отваж-
номъ напряженіи всѣхъ душевныхъ силъ; и совсѣмъ другое
дѣло, чтобы тебя взяли, положили и холоднымъ оружіемъ рас-
пороли бы тебѣ животъ или вскрыли бы горло, беззащит-
ному, подавленному болью и холоднымъ ужасомъ смерти!
Нѣтъ, вотъ это ужасно!.. Вѣдь и казнь несравненно страш-
нѣе поединка и даже мирная „гражданская", такъ сказать,
смерть отъ остраго воспаленія кишекъ и брюшины гораздо
ужаснѣе внезапнаго ушиба при взрывѣ.
Бѣдные еникальскіе купцы-греки и гречанки ихъ! Бѣд-
ные! Нѣтъ, это вотъ въ самомъ дѣлѣ страшно! И я помню,
какъ сейчасъ же представились тогда нѣкоторые изъ знако-
мыхъ мнѣ этихъ рыбныхъ торговцевъ, которые „ходили по-
нѣмецки" и жили въ просторныхъ двухъ - этажныхъ камен-
ныхъ домахъ: Мапираки, Маринаки, Стефанаки, Василаки!..
Вотъ стоитъ около меня у обѣдни, Великимъ постомъ,
15*
— 228 —
въ церкви тасіетоізеііе Мапираки; очень красивая, стройная
дѣвушка, лѣтъ 20, брюнетка, дочь купца, одна изъ лучшихъ
невѣстъ скромнаго и глухого городка. Она одѣта очень не-
дурно и прилично, шляпка на ней темная, зимняя, модная,
какъ слѣдуетъ, съ лиловымъ чѣмъ-то. Цвѣты ли или ленты—
не припомню. Вотъ она оглянулась на меня; черты тонкія и
нѣжныя, глаза черные, носъ съ небольшой горбинкой, лицо
продолговатое—настоящее хорошее греческое лицо. (Я позд-
нѣе на островахъ Средиземнаго моря и въ Царьградѣ много
такихъ видалъ). Она оглянулась; черты довольно строгія, а
взглядъ почти дѣтски-невинный. Неужели и ее убьютъ или...
оскорбятъ нещадно?
Вспомнился мнѣ также внезапно и еще одинъ грекъ, съ
которымъ я никогда и слова не сказалъ и котораго имени
даже не зналъ. Онъ былъ среднихъ лѣтъ, не болѣе три-
дцати, казалось небольшого роста, черный-пречерный и не-
пріятно волосатый,—изъ тѣхъ брюнетовъ, у которыхъ чуть
не изъ подъ самыхъ глазъ начинаютъ по всему лицу роста
черные волоса... На головѣ его была огромная шапка также
черныхъ-пречерныхъ, курчавыхъ, длинныхъ волосъ. Неза-
долго до катастрофы, предавшей въ руки непріятеля все
керченское прибрежье и проливъ, мы шли куда-то воскрес-
нымъ днемъ по единственной улицѣ нашего рыбачьяго го-
родка съ Бутлеромъ (тоже младшимъ ординаторомъ, однимъ
изъ тѣхъ пруссаковъ, которые пріѣхали къ намъ служить и
лечить въ дѣйствующую армію). Мы проходили мимо какой-
то открытой по-восточному лавочки или булочной, не помню.
Передъ лавкой была небольшая толпа, а посрединѣ ея рус-
скій, бѣлокурый, стройный и плечистый молодой человѣкъ,
въ сѣромъ сюртучкѣ (чей-то офицерскій денщикъ), держалъ
этого самаго грека руками за его губтые волосы, нагнувъ
его передъ собою, и трясъ туда и сюда. Никто не засту-
пался,—всѣ смотрѣли... Остановились и мы съ Бутлеромъ,
молча... Денщикъ скоро выпустилъ его. Но косматый грекъ,
съ лицомъ, искаженнымъ жалобной и безсильный злостью,
кинулся тотчасъ же опять на него и схватилъ его за грудь...
Русскій блондинъ почти безъ усилій, какимъ-то ловкимъ и
— 229 —
косымъ (я помню) ударомъ плеча кинулъ его на открытый
прилавокъ и подмялъ его подъ себя. Тогда народъ сталъ
разнимать ихъ; денщика схватили за плечи и оторвали
прочь. Косматый и побѣжденный грекъ былъ въ малиновой
съ черными большими клѣтками короткой жакеткѣ тогдаш-
няго моднаго фасона и принадлежалъ, какъ оказалось потомъ,
къ семьѣ торговой и весьма достаточной.
Лицо бѣлокураго денщика, его выразительные и острые
сѣрые глаза во все время борьбы, казалось, были спокойны
и только слегка суровы. Онъ мнѣ понравился. Бѣдный гре-
ческій франтъ казался мнѣ ожесточенно несчастнымъ. Мнѣ
стало его что-то очень жалко,—гораздо жальче, чѣмъ было
бы, если бы онъ рядомъ со мной упалъ, сраженный не-
пріятельскимъ ядромъ, или если бы онъ лежалъ передо
мнОю на операціонномъ столѣ съ испуганнымъ выраженіемъ
лица при видѣ нашихъ, дѣйствительно страшныхъ, доктор-
скихъ ножей, ножницъ, пилъ и крючковъ. Вотъ объясните
эту разницу!
Бойцовъ розняли люди, и мы ушли. Вечеромъ въ тотъ
же день мы все съ тѣмъ же Бутлеромъ вышли опять погу-
лять на взморьѣ и по улицѣ. Вечеръ былъ лунный и пре-
красный. Вдругъ къ намъ подошелъ пожилой, почтеннаго
вида еникальскій грекъ и попросилъ къ себѣ въ домъ по-
смотрѣть одну больную, съ которой сейчасъ только сдѣла-
лось очень дурно. Мы пошли конечно. Домъ былъ хорошій,
комната, въ которой лежала на диванѣ больная, была про-
сторная, полъ некрашеный, но очень чистый; убранство
простое, старинное, но все отзывалось довольствомъ и по-
рядкомъ и произвело на меня пріятное „хозяйственное" впе-
чатлѣніе... Больная, я говорю, лежала на диванѣ, въ шелко-
вомъ платьѣ, по праздничному—получше одѣтая; она была
еще молода, недурна, но и не особенно красива и очень
блѣдна. Намъ сказали родные, что она замужняя, а не дѣ-
вица.
Мы изслѣдовали ее вмѣстѣ съ Бутлеромъ внимательно»
беременной она не была, и по всѣмъ признакамъ, съ ней
случилась только простая, но очень сильная истерика, вѣ-
— 230 —
роятно отъ какого-нибудь душевнаго потрясенія. Мы посо-
вѣтовались по-нѣмецки, и я прописалъ ей тутъ же ііпсѣ ѵа-
Іегіап аеіЬег. и больше, кажется, ничего. Пока мы занима-
лись съ молодой паціенткой, въ комнату вошелъ кто-то еще,
кромѣ отца и матери. Мы оглянулись и увидали того самаго
косматаго грека въ малиновой клѣтчатой жакеткѣ, котораго
поутру такъ легко побѣдилъ ловкій денщикъ. Онъ былъ
почти какъ дома, прохаживался туда и сюда около больной,
заложивъ руки въ карманы, и наконецъ сѣлъ около ея ди-
вана, ни слова не говоря.
Когда мы съ пруссакомъ выходили изъ этого дома, у насъ
обоихъ мелькнула, можетъ быть, и совершенно ложная, но
очень естественная и одновременная мысль: „Нѣтъ ли какой-
нибудь связи между утренней дракой и этой истерикой?”
Первый выразилъ это мечтательное подозрѣніе Бутлеръ.
— Что это, мужъ или братъ ей? А можетъ быть, это
одна случайность, безъ всякой связи,—эта драка и эта ис-
терика.
Вся эта незначительная исторія впрочемъ такъ мгновенно
мелькнула въ нашей съ Бутлеромъ жизни, что мы—ни тотъ,
ни другой—и не справлялись даже, братъ ли или мужъ или
еще какой родственникъ этотъ грекъ этой гречанкѣ, и есть
ли связь между „истерикой” и „дракой”?
Ничего тутъ важнаго не было и въ томъ, что красивая
т-11е Мапираки, случайно стоя рядомъ съ нимъ въ церкви,
случайно взглянула на меня такимъ, какъ я сказалъ, невин-
нымъ и стыдливымъ взоромъ, и только... Никогда я съ ней
не говорилъ—ни прежде, ни послѣ этого пустого случая.
Правда, признаюсь, я помню и теперь, что она была первая
изъ крымскихъ гречанокъ, объ которой я подумалъ, живя
въ Ени-кале: „вотъ она годится въ героини романа изъ
крымской жизни!”
Но вѣдь это такой вздоръ! одно мгновенье... Одно ни-
чтожное, еще болѣе этого ничтожное мгновеніе—и та мысль о
„чужомъ романѣ”, которая такъ, казалось бы, безслѣдно
мелькнула въ умѣ у меня въ одно время съ Бутлеромъ...,И
мы оба о ней забыли тотчасъ же... Да, оба, казалось, забыли.
— 231 —
Я забылъ и не подумалъ даже и справиться: кто онъ такой
именно—эта бѣдная и словно глупая косматая голова въ ма-
линовой жакеткѣ...
Однако вотъ теперь, стоя задумчиво липомъ къ востоку,
въ сторону Керчи и той покинутой мною съ радостью глу-
хой крѣпости, въ которой я такъ много и усердно потру-
дился за всю эту зиму, глядя черезъ темнѣющую степь все
туда, гдѣ за минуту передъ этимъ поднялся вдали такъ
безмолвно и многозначительно черный, огромный столбъ
дыма,—я всѣхъ ихъ, этихъ грековъ а гречанокъ, вспомнилъ съ
большимъ чувствомъ и ужаснулся за нихъ!..
Однако что же дѣлать?!.
Житейскія заботы берутъ свою дань!.. Мои вещи пропали...
Жалко образа съ мощами, жалко теплой офицерской шинели,
жалко бѣлья, книгъ, вицъ-мундира, сапогъ непромокаемыхъ
(простуды ногъ я вѣдь больше боюсь, думалъ я, чѣмъ пуль
и гранатъ... Пули и гранаты—это благородно; а простуда ногъ
и кашель и какая-нибудь еще туберкулезная чахотка, какъ
у другихъ небогатыхъ молодыхъ ученыхъ и писателей бы-
ваетъ,—что за надоѣвшая издавна городская проза! Это хуже
всего)...
А между тѣмъ дѣлать нечего!.. Надо и на эту гнусность
быть готовымъ... Грустно!.. Вечерѣетъ, сыро, холодѣетъ въ
воздухѣ...
Вдругъ я вижу—идетъ ко мнѣ по улицѣ селенія навстрѣ-
чу небольшого роста человѣкъ въ военной фуражкѣ ивъ
русскаго покроя (какъ бываютъ дубленки) гранатовой бар-
хатной прекрасной шубкѣ на хорошемъ мѣху... У него тол-
стыя губы, круглый пріятный носъ и очень хитрые глаза.
Онъ идетъ и зоветъ меня по имени. Это штабный докторъ
Л—нъ,—тотъ самый, у котораго въ Керчи я оставилъ мои
вещи и у котораго въ хозяйскомъ саду въ первый разъ въ
жизни я увидалъ цвѣтущій на воздухѣ розовый цвѣтъ персика.
Онъ что-то очень разстроенъ и надутъ, несмотря на вос-
хитительную и теплую шубу.
— 232 —
Мы здороваемся и я сразу говорю ему:
— Знаете, Василій Владимировичъ, всѣ мои вещи у васъ
на квартирѣ остались и пропали... И не знаю даже, что ста-
лось съ моимъ денщикомъ...
Но каково же было мое радостное удивленіе... Василій
Владимировичъ мрачно отвѣчаетъ мнѣ:
— Не ваши вещи пропали,а мои... Ваши всѣ цѣлы, и ден-
щикъ вашъ дальше, при штабномъ обозѣ! Завтра вы можете
его разыскать.
— Какъ же это случилось? воскликнулъ я, вѣроятно, очень
плохо скрывая мою радость.
— Я поручилъ все мое добро хозяйкѣ, когда утромъ по-
ѣхалъ въ штабъ... Сказалъ ей, что пришлю за нимъ... По-
томъ ужъ, при отступленіи, выпросилъ въ штабѣ одинъ фур-
гонъ и послалъ поскорѣе за вещами. Черезъ тѣ ворота съ
гриффонами, знаете... Посланный спрашиваетъ: „тутъ вещи
доктора?., давай скорѣй*, а вашъ денщикъ говоритъ: „тутъ!",
положилъ ваши вещи въ фургонъ и пріѣхалъ сюда...
Я спросилъ у него, откуда же у него такая прекрасная
шубка?.. Онъ сказалъ, что это ему далъ начальникъ штаба,
полковникъ К—скій, жалѣя его и опасаясь, что онъ простудится..
Сказавши все это, докторъ Л—нъ, все съ тѣмъ же огор-
ченнымъ и мрачнымъ видомъ удалился отъ меня, а я былъ
очень радъ конечно тому, что вещи мои такъ неожиданно
спаслись. Впрочемъ, сознаюсь, что къ этой позволительной
и пожалуй безгрѣшной радости присоединялась въ сердцѣ
моемъ и другая еще, нехорошая, грѣшная маленькая ра-
дость...
Я былъ представитель „идеализма*, „романтизма* и т. п.;
докторъ (или, вѣрнѣе, просто „лекарь*, такой же младшій
ординаторъ, какъ и я) Л—нъ былъ, напротивъ того, пред-
ставитель ловкости практической, очень хитрый молодой че-
ловѣкъ, съ гораздо большими, чѣмъ я, медицинскими позна-
ніями, но несравненно менѣе меня литературно образованный.
И пока я то наслаждался „честнымъ* и неблагодарнымъ гос-
питальнымъ трудомъ всю зиму, то искалъ и находилъ себѣ
новую и еще гораздо болѣе „первобытную* среду при этомъ
казацкомъ полку (гдѣ даже и палатокъ не полагалось), —
Л—нъ заводилъ себѣ какъ разъ связи при штабѣ, имѣлъ
откуда-то постоянно деньги и вдобавокъ еще зимой наску-
чалъ мнѣ то тѣмъ, что глядѣлъ мнѣ въ лицо съ добро-
душно-насмѣшливой улыбкой и хитрыми глазами, то тѣмъ,
что говорилъ слишкомъ часто: „Что дѣлать, батюшка (это
я-то „батюшка!"—ну, какой же я .батюшка!!" какъ это
скверно—„батюшка!"). Что дѣлать—нынче вѣкъ скептическій,
практическій, матеріалистическій!.."
Ну, и прекрасно! Вотъ тебѣ и практическій вѣкъ... Ходи
теперь въ чужой шубѣ, а у меня все цѣло и на твоихъ же
лошадяхъ привезли! Совсѣмъ даже и не жалко мнѣ тебя...
Это я все помню очень хорошо...
Помню еще кой-какія мелочи. Помню, что ко мнѣ подо-
шелъ тутъ же фельдшеръ нашего 45 полка и рекомендо-
вался мнѣ. Онъ былъ казакъ молодой, съ чуть пробиваю-
щимися усами, очень пріятной и смышленной наружности...
Отъ него я узналъ, что у него въ сумкахъ есть все необхо-
димое для первой перевязки ранъ. И у меня въ боковомъ
карманѣ шинели былъ портфель съ хорошимъ хирургиче-
скимъ снарядомъ... Итакъ съ этой стороны также все было
въ порядкѣ.
Помню еще, что полковникъ К—скій, начальникъ нашего
отряднаго штаба, главный помощникъ генерала Врангеля, си-
дѣлъ долго, отдыхая у какой-то стѣны; а около него также
сидѣлъ худощавый, блѣдный мужчина, лѣтъ 30 съ неболь-
шимъ, такъ же какъ и мы всѣ, въ длинной солдатской ши-
нели, но у него черный суконный воротникъ на этой шинели
былъ не стоячій, какъ у всѣхъ другихъ, а широкій отлож-
ной, какъ на штатскомъ пальто, и высокіе, острые накрахма-
ленные, стоячіе по тогдашней модѣ, воротнички щегольской
рубашки. Это ужъ было совсѣмъ не по формѣ. Неподалеку
отъ него и К—скаго стоялъ навьюченный разными вещами
оселъ и громко кричалъ.
Наши казацкіе офицеры сказали мнѣ, что ословъ близко
отъ непріятеля держать по настоящему не полагается, потому
— 234 —
что ихъ крикъ слишкомъ пронзителенъ и можетъ легко быть
услышанъ издали.
Я узналъ, что этотъ какъ бы привилегированный владѣ-
лецъ осла и не по формѣ одѣтый франтъ былъ недавно
пріѣхавшій служить въ нашъ Восточный отрядъ богатый
помѣщикъ Мартыновъ (кажется, родной или двоюродный
братъ тому Мартынову, который убилъ на дуэли Лермон-
това).
Они сидѣли, потомъ куда-то исчезли; исчезъ и докторъ
Л—нъ, къ которому совсѣмъ даже не шла изящная бархат-
ная шубка полковника К. Исчезли изъ глазъ всѣ,—до самаго
захожденія солнца...
Когда же солнце сѣло и настали позднія лѣтнія сумерки,
тутъ началось нѣчто иное,—очень серьезное, торжественно-
таинственное и нѣсколько даже страшное...
Начались у насъ, въ казачьемъ полку, приготовленія къ
боевому ночлегу въ открытой степи.
Двѣ сотни 45-го Донского полка были назначены просто-
ять около одного кургана всю эту первую ночь и принять
на себя первые удары непріятельской кавалеріи, если бы со-
юзникамъ вздумалось захватить насъ въ эту ночь врасплохъ.
Позднѣе должна была еще подъѣхать черноморская легкая
батарея (не знаю, во сколько пушекъ)... За нами недалеко,'
въ нѣсколькихъ верстахъ, стояли Саксенъ-Веймарскіе гусары,
и еще подальше—весь остальной отрядъ, пѣхота, артиллерія
и еще казаки. Отряды черноморскихъ казаковъ, такъ же
какъ и наши Донскія сотни, охраняли другіе пункты на аван-
постахъ... Пикеты были конечно еще ближе къ Керчи разста-
влены тамъ и сямъ на высотахъ.
Я въ первый разъ тутъ наглядно понялъ ихъ важное зна-
ченіе.
Эти сторожевые всадники должны были заранѣе успѣть
извѣстить насъ о приближеніи врага.
Итакъ всѣ остальныя силы ушли пока дальше, и насъ
двѣ сотни всего человѣкъ осталось безъ близкой помощи въ
темнѣющей степи.
— 235 —
Полковникъ обратился къ начальнику 1-й сотни, сотнику
Исаеву, съ вопросомъ, кто у него изъ людей самый надеж-
ный, безстрашный, чтобы поручить ему знамя полка?
Я съ величайшимъ любопытствомъ ждалъ. Какой казакъ
будетъ избранъ? Какой будетъ видъ у этого примѣрнаго
воина, которому довѣряется священный символъ полковой
чести?
Сотникъ Исаевъ вызвалъ тотчасъ же молодого урядника,
юношу лѣтъ 20 съ небольшимъ. У него даже и слѣда усовъ
еще не было. Фамиліи его я не помню. Онъ былъ роста низ-
каго, довольно плечистъ, смуглъ, круглолицъ, тихъ, медленъ
и даже какъ будто кротокъ съ виду, но темно-сѣрые глаза
его имѣли въ выраженіи своемъ нѣчто глубокое: томное,
малоподвижное и нѣсколько хитрое. Я почти всегда замѣчалъ,
что у людей, имѣющихъ такіе глаза, много такта, спокойствія
и твердости. Я даже скажу, между прочимъ, что такіе глаза,
безъ злости хитрые (прошу вѣрить моей психологической
статистикѣ!), истинное сокровище и для семейной и для
Товарищеской жизни. Я послѣ короче познакомился съ этимъ
донскимъ героемъ,—и дѣйствительно онъ былъ очень ровна-
го, пріятнаго характера, добрый, твердыми осторожный юноша.
Вызвали его изъ кучи спѣшившихся казаковъ и принесли
знамя. Само знамя сняли съ древка; велѣли и уряднику снять
съ себя чекмень; потомъ самъ полковникъ вдвоемъ съ со-
теннымъ командиромъ стали обматывать знамя вокругъ тѣла
молодого человѣка; когда обмотали и укрѣпили, онъ надѣлъ
опять чекмень свой и аккуратно застегнулся, а сверхъ чек-
меня надѣлъ и тоже застегнулъ плотно сѣрую шинель. Пол-
ковникъ еще разъ осмотрѣлъ его внимательно и сказалъ:
.Теперь ты самъ выбери четырехъ товарищей,—такихъ, на
которыхъ ты больше надѣешься, и чтобы они всю ночь не
отходили отъ тебя, а въ случаѣ тревоги, чтобы они за тебя
отвѣчали. Понялъ? Ну, иди съ Богомъ! “
Въ рѣчи полковника было что-то ласковое, милостивое,
какъ бы сочувствующее, при всей повелительности тона, и.
меня это сильно тронуло.
Всѣ продолжали быть молчаливы и серьезны.
— 235 —
Пустое древко съ пустымъ клеенчатымъ чехломъ наверху
воткнули на вершинѣ кургана.
Я никогда не читалъ нигдѣ и никогда не слыхалъ о’та-
кого рода воинской хитрости. Значеніе всѣхъ этихъ предо-
сторожностей, какъ я понялъ, было конечно слѣдующее. Въ
случаѣ ночного нападенія, самаго внезапнаго, въ случаѣ ис-
хода схватки самаго для насъ несчастнаго,—непріятель легко
могъ завладѣть пустымъ древкомъ, а самое знамя досталось
бы ему только въ случаѣ смерти или плѣна молодого избран-
ника. И смерть и плѣненіе это сверхъ того могли бы быть
только совершенно случайными, потому что никто изъ не-
пріятельскихъ людей не могъ знать на чьей именно груди
сохраняется эта „честь" нашего отряда... И „надежность",
которой требовалъ полковникъ, значитъ, имѣла самый общій
смыслъ: и не теряться и не увлекаться,—помнить только о
сохраненіи знамени... И въ этомъ смыслѣ конечно лучше въ
крайности бѣжать, чѣмъ быть убитымъ и потерять знамя.
Такъ по крайней мѣрѣ я понялъ все то, что дѣлалось во-
кругъ меня.
Курганъ, на которомъ водрузили знамя, былъ широкъ и
высокъ, а за нимъ земля вдобавокъ еще понижалась неболь-
шой ложбинкой.
Поэтому всѣхъ казаковъ, человѣкъ двѣсти, тѣсной кучей
съ лошадьми помѣстили за этимъ курганомъ. Позволено было
двоимъ спать, не снимая съ себя ничего, а третьему держать
по три лошади въ поводу.
Черезъ нѣсколько времени должна была произойти смѣна.
Все дѣлалось необыкновенно тихо; даже лошади какъ
будто понимали, что дѣлается, и не ржали, и совсѣмъ почти
ничѣмъ не шумѣли и не стучали.
Куда скрылись офицеры, не знаю, должно быть, и они
легли спать съ казаками за курганомъ.
Передъ курганомъ, на которомъ въ темнотѣ еще все-таки
виднѣлось древко знамени, ближе, такъ сказать, всѣхъ къ
непріятелю остался одинъ сѣдой полковникъ нашъ. Онъ
велѣлъ подать себѣ кожаную подушку съ своего сѣдла, пере-
— 237 —
крестился и молча легъ на траву одинъ впереди у подножія
кургана.
яЛягу и я около него", подумалъ я, легъ безъ подушки
на эту сырую траву и попробовалъ вмѣсто подушки подло-
жить себѣ подъ голову вытянутую руку.
Я, разумѣется, за весь этотъ день былъ утомленъ дви-
женіемъ и вѣроятно заснулъ бы и такъ, если бы не зябъ
нестерпимо... Всѣ казаки были одѣты теплѣе меня. Я не вы-
терпѣлъ, всталъ и полусонный сталъ ходить взадъ и впе-
редъ около отряда по дорогѣ. Вскорѣ однако молодой фельд-
шеръ нашъ, который давеча на привалѣ представился мнѣ,
разсмотрѣлъ меня какъ-то въ темнотѣ и подойдя спросилъ
заботливо, отчего я не сплю? Я сказалъ, что очень зябну, и
онъ предложилъ мнѣ запасную свою фланелевую курточку
на выпоротковомъ мѣху; она была у него во вьюкахъ, и онъ
мнѣ тотчасъ же ее принесъ.
Этого было достаточно; когда я надѣлъ эту курточку подъ
шинель и легъ спать, около полковника на траву и на руку,
я скоро согрѣлся и сталъ уже крѣпко засыпать, какъ вдругъ...
послышался какой-то легкій шумъ, лязганье чего-то звонкаго
и лошадиный шагъ... впереди насъ... Полковникъ вскочилъ, и
я проснулся.
Въ темнотѣ передъ нами явился внезапно всадникъ, за
нимъ другой... Это были Веймарскіе гусары—офицеръ и его
рядовой спутникъ... Офицеръ спросилъ, гдѣ полковникъ По-
повъ, и когда полковникъ отозвался, то офицеръ сказалъ
ему, что онъ посланъ начальникомъ аванпостовъ генераломъ
Сухотинымъ осмотрѣть пикеты и просилъ себѣ въ провожа-
тые казака, чтобы не сбиться... Казака гусару дали и по-
томъ нѣкоторые изъ нашихъ офицеровъ (они всѣ тоже во
время этого разговора встали и подошли къ намъ) тотчасъ
же по удаленіи его стали немного подтрунивать надъ нимъ,
за то, что уѣзжая онъ спросилъ: „а что тамъ не опасно?"
— Хочетъ осматривать пикеты по направленію къ непрі-
ятелю и спрашиваетъ, опасно ли? Кабы не было опасно, за-
чѣмъ бы его послали?
Кто-то заступился, говоря: „Еще неопытенъ, вѣрно... Что-жъ
— 238 —
за бѣда, что у насъ спросилъ”... И мы опять всѣ полегли,
но не на Долго-
Опять послышался какой-то шумъ, и опять съ какимъ-то
будто бы звономъ. Но въ этотъ разъ уже позади насъ, за
курганомъ. Подъѣхала шагомъ легкая Черноморская батарея
и остановилась на керченской дорогѣ за нами. Все дѣлалось
по. возможности тихо и беззвучно... Вся эта тишина и осто-
рожность доказывали мнѣ, новичку и „гражданскому чинов-
нику военнаго вѣдомства", и опытность войскъ, и серьезное
значеніе этой ночи, при той почти полной неизвѣстности
силъ и средствъ непріятеля, въ которой мы находились...
Но и этимъ появленіемъ артиллеріи намъ на помощь , и
подъ наше прикрытіе для защиты главной дороги наши не-
большія тревоги еще не ограничились...
Еще немного погодя опять сзади послышалось какое-то
движеніе—стукъ копытъ, шепотъ нашихъ, потомъ громкій,
густой голосъ: „полковникъ Поповъ здѣсь?!"
Это былъ генералъ Сухотинъ, начальникъ всѣхъ аван-
постовъ подъ Керчью.
Онъ сошелъ съ коня и сталъ на дорогѣ. Лицо его я раз-
смотрѣть издали конечно не могъ, но черный силуэтъ его
плечистой и приземистой фигуры былъ хорошо виденъ мнѣ.
{На другой день я увидалъ, что генералъ очень красивый
мужчина). Полковникъ нашъ поспѣшилъ къ нему, и генералъ
тотчасъ же сталъ „распекать” его нещадно за то, что пи-
кеты по направленію къ Керчи не хорошо разставлены.
— Какъ вамъ не стыдно! Вы старый служака, казацкій
полковникъ—и не умѣете разставлять пикеты. Вы подвергаете
весь отрядъ безполезной опасности. Стыдно! Вы не знаете
службы. Извольте сейчасъ... И т. д., и т. д.
Въ чемъ была ошибка стараго полковника нашего, я не
знаю; какъ будто смутно мнѣ помнится, что онъ разставилъ
пикеты слишкомъ близко отъ отряда и слишкомъ далеко
отъ Керчи. А впрочемъ можетъ и это смутное воспоминаніе
ложно... можетъ-быть, ошибка полковника была совсѣмъ не та.
Покричавши сердито и сдѣлавши нужныя распоряженія,
генералъ Сухотинъ уѣхалъ; а мнѣ стало очень жалко нашего
— 239 —
усатаго и браваго старика. Онъ не оправдывался даже и все
почти время по-солдатски молчалъ, пока его такъ строго
при всѣхъ насъ судили. Я очень былъ тронутъ опять я ду-
маю, если бы этого самаго полковника нашего рядомъ со
мной убили наскочившіе вдругъ французы или турки, я бы
гораздо меньше былъ тронутъ. Но мнѣ очень было обидно
съ непривычки за самолюбіе этого суроваго и заслуженнаго
воина.
Однако пришлось скоро успокоиться и съ этой стороны.
Полковникъ, исполнивъ тотчасъ же все приказанное ему гене-
раломъ, легъ опять на свое прежнее мѣсто на травѣ и весело
сказалъ мнѣ:
— Вотъ еще какого новаго назначили! Бакенбарды во
какіе густые! Я его прежде не видалъ.
И ни слова не сказавши болѣе, утихъ, положивъ голову
на сѣдельную подушку. Я догадался, что для него это не
новость и не слишкомъ ужъ важно.
И я скоро забылся около него даже и безъ подушки, а
на вытянутой подъ голову рукѣ. Это было очень неловко,
но я все-таки заснулъ.
Такъ кончился этотъ первый день выступленія изъ Керчи,—
этотъ день, исполненный для меня такимъ множествомъ но-
выхъ, сильныхъ и вовсе непривычныхъ впечатлѣній, тѣ
лесно утомительныхъ, но чрезвычайно пріятныхъ для сердца
и ума!
Мои воспоминанія о Ѳракіи *).
і.
Осенью, въ 1864 году, меня назначили управлять Адріано-
польскимъ консульствомъ. Консуломъ тогда въ Адріанополѣ
былъ молодой человѣкъ, Михаилъ Игнатьевичъ Золотаревъ.
Онъ ѣхалъ надолго въ Россію въ отпускъ и ждалъ меня съ
нетерпѣніемъ на смѣну себѣ.
Дождливымъ октябрьскимъ утромъ я сѣлъ на пароходъ,
чтобы плыть чрезъ Силиврію въ Родосто, гдѣ меня долженъ
былъ ждать экипажъ. Въ Родосто у насъ былъ почетный кон-
сульскій агентъ г. Каде, подвѣдомственный Адріанопольскому
консульству. Онъ долженъ былъ позаботиться о моемъ спо-
койствіи, взять у каймакама жандармовъ для сопровожденія
меня сухимъ путемъ до Адріанополя и буюрулду, то есть
бумагу, содержащую приказъ облегчать мнѣ все на пути и
оказывать мнѣ должное вниманіе. Въ странѣ были разбои.
Я терпѣть не могу моря, страдаю отъ качки и нахожу дол-
гое плаваніе на пароходахъ чѣмъ-то нестерпимо-скучнымъ и
рабски-мучительнымъ. Путешествіе верхомъ, хотя бы и самое
утомительное, напротивъ того, очень люблю. Я былъ еще мо-
лодъ тогда и объ опасностяхъ какъ-то мало думалъ. И къ
тому же если уже говорить объ опасностяхъ, то нельзя не согла-
ситься, что опасность на морѣ какъ-то безсмысленнѣе, про-
тивнѣе и вмѣстѣ съ тѣмъ неотвратимѣе, чѣмъ опасность отъ
злыхъ людей. Съ разбойниками можно говорить, можно защи-
щаться, или уступить имъ все. Съ моремъ имѣютъ дѣло только
капитанъ и матросы; но пассажиръ—что такое? Какое-то не-
счастное, безпомощное и запертое въ клѣтку животное, ко-
*) Русскій Вѣстникъ, 1879 г.
Леонтьевъ, т. IX
16
— 242 —
торое не имѣетъ ни голоса, ни власти, ни силы! Отврати-
тельно!..
Однако... не знаю и не помню, по русской ли лѣни, чтобы
въ Царьградѣ не хлопотать самому о буюрулду, жандармахъ
и почтовыхъ лошадяхъ, или по какой-то личной слабости, я
внялъ убѣжденіямъ знакомыхъ и пріятелей, которые мнѣ го-
ворили, что до Родосто всего восемь часовъ и что я моремъ
доѣду скоро и отлично, и сѣлъ на пароходъ одинъ, безъ про-
вожатаго, безъ слуги, безъ буюрулду, и мы отплыли часу въ
девятомъ утра.
Вѣтеръ былъ сѣверный и Мраморное море было неспо-
койно; но насъ не слишкомъ качало. Пароходъ былъ малень-
кій, старый, очень плохой, одинъ изъ тѣхъ, которые ходятъ
по Босфору, и только для плаванія въ проливѣ поблизости
къ берегамъ и годятся. Онъ былъ донельзя наполненъ пас-
сажирами и сидѣлъ въ водѣ такъ глубоко, что было очень
непріятно смотрѣть съ палубы на свинцовое, мрачное, откры-
тое море, котораго волны кипѣли такъ близко за бортомъ.
Шелъ мелкій и частый осенній дождь и, кромѣ унылаго, сѣ-
раго, взволнованнаго моря и темной полосы все удалявшагося
берега, ничего не было видно. Палуба маленькаго плоскаго и
тѣснаго судна нашего была полна черкесами и всякимъ на-
родомъ. Казалось, что пароходъ стоитъ на мѣстѣ, такъ мы ме-
дленно шли. Такъ прошло нѣсколько часовъ. Уже вечерѣло;
мы не только не приближались къ Родосто, но еще и примор-
скаго города Силивріи на полупути не было видно. Я схо-
дилъ въ темную и тѣсную каюту, опять поднимался на па-
лубу и слушалъ непонятныя мнѣ, но шумныя бесѣды обор-
ванныхъ черкесовъ, мокшихъ на осеннемъ нескончаемомъ
дождѣ... и снова спускался въ каюту. Это с тановилось невы
носимо! Я укорялъ себя строго за то, что на этотъ разъ по
слушался другихъ, тогда какъ уже пора мнѣ было привык-
нуть, что мои вкусы и мои потребности очень рѣдко совпа-
даютъ со вкусами и потребностями большинства. Чѣмъ же
я виноватъ, если для меня пріятнѣе и легче ѣхать по Балка-
намъ верхомъ, даже и въ дурную погоду, чѣмъ на самомъ
лучшемъ австрійскомъ пароходѣ Ллойда! Каково же мнѣ
— 243 —
было плестись цѣлый день на этой утлой и погруженной по
горло въ бурное море турецкой черепахѣ!
Я рѣшился сойти въ Силивріи и ѣхать до Адріанополя
двое или трое сутокъ, не спѣша, верхомъ. (Я не зналъ раз-
стоянія и вообще я незнакомъ вовсе былъ со внутреннею
Турціей; я прослужилъ предъ этимъ только семь мѣсяцевъ
въ Критѣ).
Въ каютѣ я обратилъ вниманіе на одного плотнаго муж-
чину среднихъ лѣтъ съ бѣлокурою бородой, въ фескѣ и
хорошемъ новомъ темносинемъ европейскомъ ваточномъ
пальто. При немъ былъ слуга, который приготовлялъ ему
наргиле, и еще какіе-то спутники, обращавшіеся съ нимъ
почтительно.
Я понималъ уже по-гречески и изъ разговора въ каютѣ
узналъ, что этотъ важный спутникъ мой—богатый констан-
тинопольскій грекъ, который ѣдетъ по своимъ дѣламъ въ
Силиврію.
Я рѣшился обратиться къ нему за совѣтомъ, когда мы
выйдемъ на берегъ. О расходахъ на уплату извозчику, при-
сланному изъ Адріанополя въ Родосто для меня нарочно Зо-
лотаревымъ, о потерѣ половины билета, взятаго до Родосто,
и о другихъ тому подобныхъ вещахъ я забылъ конечно и
думать, радуясь, что избавлюсь отъ тоски ѣхать еще дальше
моремъ.
Какъ только мы вышли или, лучше сказать, взобрались
съ большимъ трудомъ съ лодочки на бревенчатую пристань
печальнаго городка Силивріи, я обратился къ полному греку
и сказалъ ему по-гречески:
— Я, киріе-му (господинъ мой), здѣсь ничего и никого не
знаю. Хочу ѣхать въ Адріанополь сухимъ путемъ и не имѣю
никакого понятія, гдѣ и что мнѣ достать и сколько запла-
тить.... Не поможете ли вы мнѣ вашими совѣтами?... Я—пра-
вославный.
Грекъ, не вынимая рукъ изъ кармановъ пальто, поглядѣлъ
на меня нѣсколько надменно и замѣтилъ холодно:
- Вы должно быть иностранецъ? По вашему произноше-
нію я вижу, вы не эллинъ. Не валахъ ли вы?
16*
— 244 —
— Нѣтъ, я русскій, отвѣчалъ я.
Фанаріотъ тотчасъ же перемѣнилъ тонъ и, подавая мнѣ
руку, сказалъ съ участіемъ:
— А! вы русскій!... Что же, все это легко устроить.
И, обращаясь потомъ къ другому спутнику своему, греку
же, онъ сказалъ:
— Здѣсь, въ Силивріи, мы имѣемъ много грековъ-руссо.
филовъ, которые будутъ очень рады оказать господину этому
гостепріимство...
— Я знаю хорошо только критскихъ грековъ, сказалъ я
на это, но отъ нихъ я видѣлъ столько дружбы къ рус-
скимъ и столько любезности, что одно мое желаніе—встрѣ-
тить такія же чувства во Ѳракіи.
Разговоръ этотъ происходилъ на пристани, гдѣ эти греки
ждали кого-то. Но ждали мы очень недолго; почти сейчасъ
же прибѣжалъ довольно красивый, усатый мужчина, лѣтъ
тридцати, прекрасно и очень чисто одѣтый по восточному.
На немъ были шальвары такого покроя и умѣренной ширины,
какія носятъ низамы и французскіе зуавы, куртка и жилетъ
со множествомъ пуговицъ. Вся одежда эта была темноолив-
коваго цвѣта и тонкаго сукна; яркая феска и красный ку-
шакъ очень шли къ этому серіозному общему цвѣту платья.
Я съ радостью всегда встрѣчалъ на Востокѣ всякую, даже
неопрятную и очень бѣдную, лишь бы не европейскую оде-
жду, и помнилъ еще живо тотъ сердечный отдыхъ, какой по-
чувствовалъ впервые на островѣ Сирѣ, гдѣ въ первый разъ
послѣ Петербурга, Вѣны и скучнаго Тріеста увидалъ, нако-
нецъ, на улицахъ толпу не западную, а какую-то для меня
новую и пріятную. Въ первый разъ я въ Сирѣ увидалъ, что
не всегда только театръ можетъ быть похожъ на жизнь; но
есть еще мѣста, гдѣ жизнь можетъ походить на оперу или
очень красивый балетъ.... Такъ это весело, послѣ всей этой
казенщины XIX вѣка!
Пришедшій на пристань грекъ въ оливковомъ платьѣ
былъ родственникъ не того полнаго фанаріота, къ которому
я обратился за помощью, а другого—его спутника, котораго
теперь я даже и наружность забылъ. Онъ тоже былъ одѣтъ
245 —•
по-европейски. Именъ я ихъ вовсе не помню. Грекъ, по восточ-
ному одѣтый, былъ семейный человѣкъ; онъ имѣлъ въ Силив-
ріи очень хорошій, просторный и чистый домъ. Онъ всѣхъ
насъ къ себѣ тотчасъ же и повелъ.
Про Силиврію я долженъ сказать, что это маленькій, уны-
’лый и небогатый городокъ. Онъ показался мнѣ очень пе-
чальнымъ, особенно подъ этимъ сѣрымъ небомъ и при мел-
комъ дождѣ, который все не кончался. Я помню, что мы шли
осторожно черезъ грязь и кучи сгнившаго сѣна или навоза,
по которому нахохлившись бродили мокрыя куры. Помню
какія-то бѣдныя сѣрыя стѣны... и больше ничего.
Въ домѣ у живописнаго грека зато было очень хорошо:
свѣтло, просторно, чисто, просто; широкіе диваны около
стѣнъ, никакихъ изъ тѣхъ противныхъ претензій, которыхъ
повсюду такъ много въ дом'ахъ средней руки, по-европейски
убранныхъ. Молодая, полная, бѣлокурая хозяйка была при-
вѣтлива и, по обычаю гречанокъ и болгарокъ, очень скромна
и молчалива. Дѣти были красивы и здоровы. Обѣдомъ насъ
накормили, и, сколько помню, не дурнымъ, хотя, разумѣется,
мѣстнаго вкуса: очень густымъ рисовымъ супомъ съ лимо-
номъ и яичнымъ желткомъ (авго-лемоно любимый супъ на
Востокѣ), вареною курицей, вынутою изъ этого же супа и
очень хорошею жареною бараниной. Я забылъ сказать, что
въ одно почти время съ нами пришли въ этотъ греческій
домъ двое турокъ; они были беи или чиновники (не помню),
оба среднихъ лѣтъ, въ фескахъ и низамскихъ черныхъ сюр-
тукахъ; очень вѣжливы и разговорчивы. И они обѣдали съ
нами. Дѣло было въ томъ, что фанаріоты пріѣхали изъ
Царьграда покупать у этихъ турокъ имѣніе подъ Силивріей,
и всѣ собрались въ томъ домѣ, куда я случайно попалъ.
Послѣ обѣда всѣ они, и турки, и греки, приняли очень
живое участіе въ моемъ положеніи и каждый давалъ совѣты
на чемъ и по какой дорогѣ ѣхать. Прежде всего, разумѣется,
явился у кого-то на сцену здравый смыслъ въ видѣ совѣта
переночевать тутъ, вскочить на разсвѣтѣ и бѣгомъ бѣжать
опять на тотъ же пароходикъ, который самъ „страха ради
морского" заночевалъ въ Силиврійской гавани. И все это,
— 246 —
чтобы меньше истратить! Но я всегда находилъ, во-первыхъ,
что вскакивать и бѣжать можно только въ очень важныхъ
случаяхъ (для отчизны, напримѣръ, или для пользы другого)
а никакъ не для себя, когда все можно дѣлать не спѣша и
сохраняя хотя сколько-нибудь то человѣческое достоинство,
которое такъ глубоко потрясено всѣми этими парами и
бѣготней.
Я не колеблясь отвергъ совѣтъ здраваго смысла и рѣ-
шился идти къ каймакаму, чтобы выпросить у него буюрулду
и жандарма для долгаго странствованія сухимъ путемъ.
Оливковый и живописный усачъ-хозяинъ любезно взялся быть
моимъ драгоманомъ, ибо я и по-турецки зналъ еще очень
мало, и мы съ фонаремъ въ темнотѣ отправились по непро-
ходимой грязи въ конакъ. По правдѣ сказать, меня все это—
и грязь, и ночь, и фонарь, и хозяинъ, и каймакамъ—очень
занимало.
Мы пришли въ конакъ. Надо помнить, что у меня не было
никакихъ удостовѣреній моей личности, кромѣ паспорта на
французскомъ языкѣ, выданнаго мнѣ изъ константинополь-
скаго нашего консульства. Французскаго языка въ конакѣ
каймакама никто не зналъ. Двуглавый орелъ на паспортѣ
могъ доказывать только, что паспортъ русскій, но кто я самъ
такой: дѣйствительно ли управляющій русскимъ консуль-
ствомъ въ Адріанополѣ, который безъ труда въ счастливый
часъ можетъ ловкимъ подводомъ даже и смѣстить этого
самаго каймакама, или просто торгующій русскій подданный,
или самозванецъ и какой-нибудь вредный и независящій отъ
правительства агентъ... У меня было одно доказательство—
мой арІотЬ. На него только была надежда. Поэтому я взо-
шелъ въ залу меджлиса, какъ правый и сильный человѣкъ.
Зная слово векиль (управляющій, исправляющій должность),
я подошелъ къ каймакаму и, протягивая ему руку, сказалъ
(вѣроятно вовсе неправильно).
— Эдирне Московъ консулосъ векиль, эфендимъ!..
Каймакамъ всталъ съ дивана и всѣ присутствующіе за
нимъ. Каймакамъ былъ невзраченъ, очень блѣденъ, какъ
восковой; черные выпуклые глаза и очень острый носъ при-
— 247 —
давали лицу его что-то недоброе хищнически-птичье... Я не
дождавшись приглашенія сѣлъ на диванъ какъ можно ближе
къ нему и подалъ ему паспортъ, указывая на двуглаваго
орла. Каймакамъ посмотрѣлъ и, почтительно приложивъ руку
къ сердцу и лбу, возвратилъ мнѣ паспортъ. Потомъ спро-
силъ: „здоровъ ли я и надолго ли въ ихъ городѣ?“ и по-
здравилъ съ пріѣздомъ.
Тогда я попросилъ своего оливковаго хозяина объяснить
ему все: о Родосто, о томъ, что меня ждетъ чуть не свита,
9 томъ, что буюрулду я не взялъ просто по нерадѣнію, будучи
увѣренъ, что и такъ, въ случаѣ нужды, мнѣ власти вездѣ
окажутъ вниманіе и исполнятъ свой долгъ.
— Это нашъ долгъ, это нашъ долгъ! повторилъ кайма-
камъ выразительно и приказалъ тотчасъ же написать мнѣ отъ
себя буюрулду, оговорившись, что она будетъ имѣть вѣсъ
только въ его округѣ, а потомъ гдѣ-то, не доѣзжая до Адріа-
нополя, надо будетъ взять отъ другого каймакама новый.
Послѣ этого онъ очень любезно и патріархально вошелъ
въ мои денежныя потери и сказалъ, что если онъ не вмѣ.
шается, то съ меня могутъ взять за почтовыхъ лошадей
вдвое. По правиламъ, купцы и вообще не служащіе люди
платятъ вдвое больше чиновниковъ какъ турецкихъ, такъ и
иностранныхъ за почтовыхъ лошадей.
Позвали цыгана, хозяина почты.
— Сколько ты возьмешь съ господина этого за лошадь?
Ему нужно платить за трехъ лошадей: за свою, за твою и
за вьючную, спросилъ каймакамъ.
Цыганъ назначилъ обыкновенную не чиновничью цѣну.
Каймакамъ сказалъ, что онъ долженъ взять половину.
Ямщикъ возразилъ было, что у меня нѣтъ буюрулду (кто зна-
етъ, что это за человѣкъ?). Но каймакамъ только этого и
ждалъ, то-есть чтобъ обнаружить мнѣ свое довѣріе и адми-
нистративную энергію.
— Молчать оселъ!., крикнулъ онъ.—Развѣ это твое дѣло...
Цыганъ смирился и я, поблагодаривъ каймакама (кото-
рый просилъ меня съ своей стороны не забывать его), вер-
нулся домой.
Итакъ, все устроилось прекрасно; завтра я свободенъ отъ
душной каюты, отъ сѣдыхъ волнъ, отъ плохого турецкаго
прогресса; я поѣду въ Адріанополь такъ или почти такъ,
какъ ѣзжали въ Турціи еще въ тѣ времена, когда турки были
грозны и страшны всей Европѣ, когда великій визирь на
извѣщеніе французскаго посла о побѣдѣ, одержанной его ко-
ролемъ надъ австрійцами, имѣлъ еще возможность отвѣчать
съ оригинальною прямотой: „Хорошо; я доложу султану; но,
по правдѣ сказать, намъ вѣдь все равно: собака ли ѣстъ
свинью или свинья ѣстъ собаку!"
И въ самомъ дѣлѣ, все было прекрасно. Переночевали мы
у гостепріимнаго грека хорошо. На очень чистомъ полу въ
просторной и свѣтлой комнатѣ съ диваномъ вокругъ, комо-
домъ и столикомъ, намъ, всѣмъ пятерымъ гостямъ: двумъ
туркамъ, двумъ фанаріотамъ и мнѣ, постелила бѣлокурая и
солидная хозяйка широкіе, свѣжіе и превеселые на видъ пе-
стрые ситцевые тюфяки, положила узенькія подушки со свѣ-
жими наволочками и накрыла стегаными шерстяными и сит-
цевыми, тоже очень чистыми и новыми одѣялами.
Мы всѣ легли рядомъ, и я поутру, проснувшись позже
всѣхъ, пилъ не спѣша обожаемый кофе, курилъ, курилъ, очень
долго курилъ, и пилъ, и... наконецъ-то, наконецъ, около по-
лудня тронулся въ путь верхомъ съ суруджа (ямщикомъ),
жандармомъ и вьючною лошадью по унылымъ, сѣрымъ и
пустыннымъ холмистымъ полямъ южной Ѳракіи.
П.
Не помню сколько дней мы ѣхали, два или три дня. Я ду-
маю, что три, потому что я люблю ѣхать на лошади скоро,
но при этомъ не люблю долгихъ, безъ отдыха, переѣздовъ,
и съ привала меня поднять довольно трудно.
Вообще изъ этого путешествія у меня мало осталось въ
памяти любопытнаго и поучительнаго. Мы ѣхали черезъ городки:
Чорлу, Баба-Эски, Лулег Бургасъ и Хапсу. Послѣ Хапсы Адріа-
нополь.
Всѣ эти городки вообще очень однообразны, бѣдны, не-
красивы и очень унылы. Къ нимъ вотъ можно, если ужъ
— 249 —
непремѣнно нужно, приложить тѣ іереміады прогресса, кото-
рыя мы постоянно читаемъ, когда рѣчь идетъ въ нашей пе-
чати, не менѣе сѣрой впрочемъ, чѣмъ эти забытые уголки
Турціи. Мнѣ черезъ нихъ пришлось и позднѣе проѣзжать
еще раза два. И такъ какъ я рѣшительно не въ силахъ
по-нѣмецки или по-англійски записывать, замѣчать, нарочно
наблюдать и разыскивать, то поэтому и теперь даже, послѣ
троекратнаго путешествія, всѣ эти небольшіе города для меня
сливаются въ нѣчто однородное и обще-турецкое очень пе-
чальнаго оттѣнка. Я помню, что въ Луле-Бургасѣ лѣпятъ изъ
глины съ золотомъ и безъ золота чрезвычайно хорошо вся-
каго рода вещи: чашечки, пепельницы, блюдечки, не говоря
уже о превосходныхъ трубкахъ для чубуковъ (оттого и на-
званіе луле, трубка). По заказу и по образцу, мастера въ
Луле-Бургасѣ способны дѣлать иногда вещи вполнѣ художе-
ственныя. Такъ, напримѣръ, у французскаго консула въ Ад-
ріанополѣ, г. Гиза, человѣка образованнаго и не лишеннаго
вкуса, (чего нельзя было вообще сказать о нашихъ француз-
скихъ коллегахъ на Востокѣ) былъ въ домѣ древній глиня-
ный изъ Египта, очень своеобразный и красивый сосудъ.
Это былъ небольшой графинъ для воды, нѣсколько ши-
рокій и низкій съ глиняною же пробкой и двумя ручками
по сторонамъ, изображавшими очень отчетливо и чисто ути-
ныя головы. Г. Гизъ отдалъ этотъ древній сосудъ мастерамъ
въ Луле-Бургасѣ, чтобъ они по образцу его сдѣлали другой
такой же. Они сдѣлали и потомъ было очень трудно отли-
чить новый сосудъ отъ древняго, который прекрасно сохра-
нился. Только глина новаго казалась потемнѣе. Чорлу я со-
всѣмъ не помню. Баба-Эски, кажется, больше другихъ по раз-
мѣрамъ и въ немъ есть большая, хорошая мечеть съ широ-
кимъ куполомъ. А въ Хапсѣ есть развалины прекраснаго
стариннаго каравансерая, который былъ построенъ изъ теса-
наго камня.
Я помню эти развалины Хапсовъ и небольшой ханъ про-
тивъ нихъ у старой арки въ полуразрушенной стѣнѣ, но
помню ихъ и не въ этотъ осеній день, когда я проѣхалъ мимо
нихъ невнимательно и занятый лишь своими думами, а въ
— 250 —
другой разъ, въ жгучій полдень южнаго іюля, когда я, сидя
съ наргиле подъ навѣсомъ хана, смотрѣлъ на борьбу нагихъ
пехлевановъ, приглашенныхъ на состязаніе по случаю какой-
то турецкой свадьбы; смотрѣлъ на синее безоблачное небо,
на множество молодыхъ аистовъ, которые еще только учи-
лись летать, поднимаясь невысоко надъ гнѣздами, воздвигну-
тыми ихъ родителями во множествѣ по стѣнамъ и остаткамъ
каравансерая...
Это было прекрасно! Зелень въ тѣни высокой стѣны предъ
ханомъ была густа и свѣжа... У стѣны этой напротивъ насъ
сидѣли въ тѣни на травѣ турчанки и бѣгали дѣти съ кри-
ками и весельемъ. Восточная музыка играла въ одно и то же
время и заунывно и пронзительно... Было что-то особымъ
образомъ возбуждающее въ ея нестройной и дикой поэзіи...
Боролись красивые, сильные борцы, босые съ нагими могучими
торсами... Боролись мирно, весело, соблюдая всѣ рыцарскія
правила честной игры...
Турецкая жизнь и южная .природа являлись въ тотъ разъ
предо мной своими прекрасными, поэтическими сторонами.
Но это было годъ спустя; первый же разъ я знакомился съ
ѳракійскими полями и ѳракійскою жизнью въ октябрѣ, въ
дурную погоду, когда въ унылыхъ городкахъ, чрезъ которые
я проѣзжалъ, не было ничего кромѣ грязи и мертвенной ти-
шины. Но я вовсе не каялся, что поѣхалъ сухимъ путемъ, и
всѣ невзгоды переносилъ тогда очень весело. Закутавшись въ
бурку, я мокъ на мелкомъ дождѣ и слушалъ съ удовольствіемъ
пѣсни суруджи, не понимая въ нихъ ни слова.
Мы съѣзжали рысью съ горокъ, въѣзжали опять на горки...
Все поля, и поля холмистыя, необработанныя. Ни одной де-
ревни я не помню... Я помню, солнце садилось на лѣвой сто-
ронѣ нашего пути... Молодой цыганъ все пѣлъ и пѣлъ...
Встрѣчались стада барановъ и болгарскіе пастухи въ бараньихъ
шапкахъ и коричневыхъ одеждахъ. Не умѣю назвать того
впечатлѣнія, которое произвели на меня эти коричневые па-
стухи на этихъ сѣроватыхъ поляхъ. Скорѣе всего его можно
назвать скучнымъ.
>1
— 251 —
Спутникомъ моимъ былъ одинъ мусульманинъ, молодой
заитіе Билау * *), изъ крымскихъ татаръ. Билйу былъ юноша
лѣтъ двадцати съ небольшимъ, тихій, некрасивый, но очень
пріятный лицомъ; онъ переселился изъ Крыма недавно. Я
тоже былъ въ Крыму не такъ давно. Я зналъ словъ два-
дцать, тридцать турецкихъ и татарскихъ; онъ зналъ столько
же по-русски. Я Крымъ и крымскихъ татаръ любилъ. Во все
время онъ былъ чрезвычайно ко мнѣ внимателенъ, и видно
было по выраженію добраго лица его и по его улыбкамъ,
что вовсе не одна надежда на скромный какой-нибудь бак-
шишъ одушевляла его; ему было пріятно встрѣтиться съ че-
ловѣкомъ, который знаетъ его родину, видалъ Карасу-базаръ
и Бахчисарай, который умѣлъ сказать: якши и яманъ, могъ
считать по-татарски (или все равно по-турецки) почти до ста,
и съ которымъ и онъ могъ сказать два-три слова на языкѣ
знакомыхъ съ дѣтства урусовъ. Вниманіе его особенно обна-
руживалось ночью на ночлегѣ. Суруджи на этомъ перегонѣ
попался намъ широкоплечій, тяжелый, угрюмый и очень ужъ
старый цыганъ въ пестрой покрасному фону, большой чалмѣ
Онъ еще ѣздилъ съ почтой по нуждѣ и, вѣроятно, по при-
вычкѣ, но страдалъ хроническимъ кашлемъ и одышкой, и
никакія обѣщанія и угрозы не могли заставить его ускорить
шагъ своей лошади. Какъ ни старался я восхищаться его
живописными морщинами, сѣдою бородой, пестрымъ турба-
номъ и огромною спиной, но все-таки мы опоздали на город-
ской ночлегъ и уже было совсѣмъ темно, когда мы свернули
съ дороги въ какой-то ханъ, стоявшій посреди поля. Взошли.
Въ тѣсной комнатѣ было уже кромѣ насъ человѣкъ пять-
шесть проѣзжихъ или прохожихъ турокъ простого званія.
Они курили, пили кофе и разговаривали громко. Лица все
были суровыя и одежды бѣдныя. Нашъ старикъ суруджи съ
громкимъ кашлемъ и ужаснымъ хрипомъ потребовалъ себѣ
яичницу, и хозяинъ (вѣроятно христіанинъ) развелъ огонь въ
очагѣ. Старикъ все былъ чѣмъ-то недоволенъ и бранился.
___________
*) Не знаю, что значитъ это имя; оно больше похоже на нѣмецкую фа-
милію, чѣмъ на мусульманское имя.
— 252 —
Остальные улыбались. Я спросилъ у Билйу: „За что старикъ
сердится?" Билйу отвѣчалъ мнѣ по-русски, смѣясь: „Старый
человѣкъ! Порядокъ любитъ! Должно быть хозяинъ что-ни-
будь неаккуратно по его понятію сдѣлалъ". Однако дѣло
было для меня не такъ просто на этомъ мрачномъ и подо-
зрительномъ ночлегѣ, какъ можетъ казаться съ перваго раза.
Со мной, кромѣ моихъ собственныхъ вещей, ѣхалъ на вьюч-
ной лошади ящикъ, въ которомъ были казенныя деньги зо-
лотомъ на довольно значительную сумму, сверхъ того новый
секретный шифръ, который посылала константинопольская
миссія для нашего консульства, и еще нѣсколько богослу-
жебныхъ цѣнныхъ предметовъ для болгарскихъ церквей
Ѳракіи. Доброе юношеское лицо Билйу внушало мнѣ довѣріе;
но онъ былъ, вѣроятно, еще неопытный человѣкъ, геркуле-
сомъ не казался, и во всякомъ случаѣ онъ былъ одинъ. А
этихъ неизвѣстныхъ людей въ чалмахъ или въ старыхъ плат-
кахъ, повязанныхъ на фески, было много и они держали себя
очень независимо и даже надменно. У меня оружія не было.
Я думалъ объ ящикѣ и, поглядывая на Билйу, сказалъ ему
тихо, указывая на него:—„Что будемъ дѣлать?" Билау тотчасъ
же понялъ меня и, сдѣлавъ мнѣ знакъ головой, отвѣчалъ:
„Ничего! Все хорошо сдѣлаемъ!" Были у одной стѣны этой
тѣсной и грязной комнаты какія-то не очень высокія дере-
вянныя нары; онѣ были широкія какъ двуспальная кровать.
Билйу помѣстилъ завѣтный ящикъ въ самый уголъ, загоро-
дилъ его моимъ сакъ-вояжемъ и чемоданчикомъ, и поста-
вилъ надо всѣмъ этимъ въ уголъ свою шашку и заряженное
ружье, подмигнулъ мнѣ тихонько и предложилъ лечь къ
стѣнѣ; я подложилъ себѣ въ голову мою еще сырую бурку
и легъ, не раздѣваясь; а Билйу свернулъ точно такъ же свой
толстый солдатскій бурнусъ и легъ съ краю около меня,
спросивъ меня вѣжливо и тихо: „Ничего мнѣ, если и онъ со
мной ляжетъ?" Я былъ очень радъ; онъ устроилъ все такъ
ловко, что худому человѣку невозможно было коснуться
ящика, не разбудивъ насъ и не надѣлавъ шуму и стуку.
Ружье и шашка были у насъ подъ рукой. Итакъ съ этой
стороны я успокоился. Но громкіе разговоры и смѣхъ очень
— 253 —
долго не давали мнѣ заснуть. Какъ только утомленный пу-
темъ я начиналъ сладко дремать, вдругъ раздавались гром-
кій возгласъ или хохотъ, или три-четыре человѣка разомъ
начинали кричать и спорить, какъ будто дѣло доходило у
нихъ до ссоры. Старикъ суруджи курилъ наргиле у очага,
вода журчала и онъ громко хрипѣлъ и кашлялъ еще сильнѣе
прежняго, такъ какъ усиліе легкихъ при куреніи наргиле
всегда облегчаетъ отдѣленіе мокроты у людей, страдающихъ
атоническимъ, застарѣлымъ кашлемъ. Я не говорю уже о
томъ, что блохъ было множество и что мы съ Билйу, оба
одѣтые, бились съ ними нестерпимо и только сообщали другъ
другу со вздохомъ: „Чокъ пире варъ! чокъ пире!“ Билйу,
видя, что я не сплю и мучаюсь, сперва распорядился при-
вести въ порядокъ мусульманскую публику и сказалъ разго-
варивающимъ:
— Перестаньте громко говорить, видите человѣкъ спать
хочетъ!
На это одинъ турокъ отвѣтилъ рѣзко:
— Это чтб такое, чтобъ изъ-за одного человѣка семеро
молчали!
Но Билйу, несмотря на свою молодость, отвѣтилъ ему
твердо и строго:
— Молчи! это царскій человѣкъ... векиль московскій...
слышишь?
Эти слова подѣйствовали прекрасно, и громкій крикъ
замѣнился надолго тихимъ и очень сноснымъ шепотомъ.
Только старый цыганъ мой въ пунцовой чалмѣ все курилъ,
все журчалъ водой, все хрипѣлъ и все кашлялъ... Но и при
этихъ условіяхъ спать было невозможно. Утомленіе еще не
было настолько велико, чтобы не чувствовать блохъ.
И Билау не могъ спать. Соболѣзнуя обо мнѣ, онъ при-
казывалъ хозяину раза два-три, по собственной иниціативѣ,
подавать мнѣ черный кофе, и всякій разъ, не спрашивая
даже, бралъ мой табакъ, крутилъ мнѣ папиросы и безъ
стѣсненія самъ смачивалъ ихъ языкомъ. Мнѣ эта простота и
душевность его очень нравились, и я курилъ, эти папиросы,
думая о Крымѣ и о первой молодости моей, проведенной на
— 254 —
войнѣ въ Крыму... Поздно заснули и мы, и всѣ другіе посѣ-
тители хана... да и то не надолго. Старикъ цыганъ разбу-
дилъ насъ на разсвѣтѣ, и мы опять тронулись въ путь. На
слѣдующемъ привалѣ я простился съ добрымъ Биліу. Мнѣ
далъ мудиръ другого заптіе, съ которымъ я долженъ былъ
доѣхать до самаго Адріанополя. Больше ничего я изъ этого
путешествія моего не помню. Развѣ только то, что не слиш-
комъ далеко отъ Адріанополя мнѣ пришлось видѣть одного
разбойника и подать ему милостыню.
III.
Погода разгулялась; осеннее солнце начинало пріятно
грѣть нашу сырую отъ двухдневнаго дождя одежду; дорога
быстро сохла; мы ѣхали къ Адріанополю веселою рысью, и
новый молодой суруджи, который смѣнилъ суроваго, боль-
ного и огромнаго старика нашего, громко кричалъ и весело
пѣлъ: Аманъ, аманъ, Багдатлы! Я съ тѣхъ самыхъ поръ
всѣмъ сердцемъ полюбилъ эту турецкую пѣсню, и когда
прошлаго года я посѣтилъ въ Калугѣ двухъ турецкихъ офи-
церовъ взятыхъ въ плѣнъ въ Никополѣ и узналъ, что одинъ
изъ нихъ играетъ на кларнетѣ, первая просьба моя къ нему
была сыграть „ Багдатлы! “ Эту простую пѣсенку, вѣроятно,
всѣ товарищи мои по службѣ на Востокѣ знаютъ, а можетъ-
быть, и военнымъ нашимъ она теперь знакома... (Впрочемъ,
у нашихъ соотечественниковъ есть большая способность
ничего почти не выносить изъ чужой страны, въ которую
заноситъ ихъ судьба... Особенно объ этой бѣдной Турціи, я
думаю, кромѣ того, что мостовыя не хороши въ городахъ,
рѣдко можно что-нибудь услышать. Я по крайней мѣрѣ
рѣдко слышалъ).
Такъ мы ѣхали, говорю я, весело, и мнѣ безпрестанно
приходилось то радоваться, что я въ Силивріи оставилъ
цивилизованныя средства сообщенія, то негодовать на себя
за то, что я сначала послушался константинопольскихъ зна-
комыхъ и поѣхалъ на этомъ тошномъ и гнусномъ пароходѣ.
Около полудня подъѣхали мы къ какому-тр мостику черезъ
— 255 —
ровъ или небольшую рѣчку, и спутники мои, заптіе (не ми-
лый Билйу, а новый, какой-то безцвѣтный) и суруджи, свер-
нули съ дороги на травку дать лошадямъ постоять немного.
Заптіе уѣхалъ подальше и сталъ на горкѣ. У моста сидѣлъ
на землѣ очень смуглый и худощавый мужчина, казалось,
лѣтъ тридцати. Онъ былъ одѣтъ очень бѣдно, грязно и не
по времени года легко. Старая феска его была обвязана
оборваннымъ платкомъ, потерявшимъ всякій цвѣтъ; на ногахъ
были старые башмаки на босу ногу; на тѣлѣ, кромѣ грязной
рубашки и полотняныхъ узкихъ шальваръ до колѣнъ, не
было ничего; только старый красноватый кушакъ вокругъ
гибкаго стана. Человѣкъ тотъ сидѣлъ на сырой землѣ рас
кинувшись очень живописно и задумчиво. Когда мы отъѣхали
на траву, на противоположную сторону дороги, незнакомецъ
этотъ всталъ и направился къ намъ... Я принялъ его за ни-
щаго и сталъ доставать деньги. Но молодой суруджи мой
сказалъ мнѣ громко, дѣлая отрицательный знакъ головой:
„Не давай,- эфенди, не давай ему!“ и потомъ началъ кричать
на незнакомца очень сердито и громко; я мало понималъ
изо всей его довольно многословной и, казалось, взволно-
ванной рѣчи, но догадывался только, что суруджи запрещалъ
ему подходить. Смуглый оборванецъ остановился шагахъ въ
двадцати и отвѣчалъ ему сперва съ кроткимъ и убѣдитель,
нымъ видомъ; потомъ, внезапно размотавъ и бросивъ на
землю свой старый кушакъ, приподнялъ короткую, только
до перехвата стана доходившую рубашку и показалъ что у
него тамъ ничего кромѣ его нагого бронзоваго тѣла нѣтъ...
Въ эту минуту только я догадался, что это не нищій, а
какой-нибудь опасный человѣкъ, который хотѣлъ доказать,
что при немъ нѣтъ оружія. Я подозвалъ его поближе движе-
ніемъ руки и далъ ему пять піастровъ. Онъ поглядѣлъ на
меня очень ласково томными прекрасными черными очами
своими, поклонился почтительно и, вернувшись опять къ
мосту, сѣлъ на прежнее мѣсто. Когда мы тронулись въ путь,
отъѣхавъ отъ него подальше, суруджи обратился ко мнѣ и
сказалъ: „Фэна адамъ! (худой человѣкъ) Гайду тъ!“ Я зналъ,
конечно, слово гайдукъ, а гайдутъ еще не зналъ, но дога-
— 256 —
дался, чтд это значило; чтобъ удостовѣриться въ справедли-
вости моихъ догадокъ, я знакомъ показалъ, что не совсѣмъ
еще понимаю; тогда суруджи показалъ очень выразительно
сперва въ сторону Балканъ, приговаривая: „дагъ! дагъ!“
(гора! гора!), а потомъ провелъ нѣсколько разъ по горлу,
придавая лицу своему выраженіе ужаса и отчаянія... Этого
объясненія было достаточно. Но я не пожалѣлъ ничуть моихъ
пяти піастровъ.
Я восточныхъ разбойниковъ, каюсь, люблю, люблю ко-
нечно не въ томъ смыслѣ, что желалъ бы быть пойманъ ими,
или чтобъ они оставались всегда безнаказанными, а въ томъ
смыслѣ, въ какомъ можно волка, гіену и тѣмъ болѣе лео-
парда предпочитать домашней свиньѣ или безвредному ослу.
Всего этого домашняго я довольно уже насмотрѣлся и въ
Петербургѣ, и можно было пожертвовать пять піастровъ за
то, чтобы видѣть такъ близко и безопасно настоящаго Арнаута-
разбойника.
Въ Турціи все еще было ново для меня тогда, • особенно
въ этой части Турціи; я предъ этимъ прожилъ только шесть-
семь мѣсяцевъ въ Критѣ, гдѣ было все иначе, чѣмъ во Ѳра-
кіи: природа, климатъ, люди, одежда, политическіе интересы;
да еще провелъ я четыре мѣсяца въ Константинополѣ при
посольствѣ нашемъ въ Буюкъ-Дере. Я съ жадностью и ра-
достью ловилъ всякій самобытный образъ, всякое самородное
явленіе... И потому все меня тогда занимало, пріятно волно-
вало, радовало невыразимо: и пѣсни цыгана-извозчика, и
свѣжій, привѣтливый, гостепріимный домъ черноусаго руссо-
фила, силиврійскаго щеголя въ оливковой одеждѣ, и красная
чалма больного старика суруджи, и ночлегъ на жесткомъ
ложѣ съ Билау, съ завѣтнымъ ящикомъ въ изголовьѣ, въ
обществѣ неизвѣстныхъ, полудикихъ людей, посреди пустын-
наго, безконечнаго поля темною осеннею ночью, и блѣдный
каймакамъ съ острымъ носомъ, и разбойникъ, просящій ми-
лостыню, и мелкій дождь, мочившій меня точно на родинѣ,
и заря, которая краснѣлась въ таинственной дали за Степью,
все по правую руку отъ нашей дороги, и болгарскіе пастухи
въ бараньихъ шапкахъ, и травка зеленая, и мысль о томъ,
— 257 —
какъ я буду управлять въ первый разъ дѣлами консульства,
которое считалось однимъ изъ самыхъ дѣятельныхъ и важ-
ныхъ для насъ... Мнѣ, впрочемъ, было уже за тридцать лѣтъ
въ то время, и радуясь, я понималъ, что, проживъ всего
только семь мѣсяцевъ въ Критѣ, гдѣ тогда дѣлать было
почти нечего, развѣ только наблюдать за дѣйствіемъ дру-
гихъ, я во Ѳракіи долженъ буду взяться за дѣло серьезно и
разсудительно. Не говоря уже о долгѣ гражданскомъ, кото-
раго благородное и высокое бремя я готовъ былъ тогда
нести съ любовью, ибо личныя убѣжденія и наклонности
мои въ то время были въ высшей степени патріотическія и
почти въ славянофильскомъ смыслѣ народныя; но и самое
самолюбіе мое было возбуждено. Меня считали литераторомъ,
поэтомъ, такъ сказать... Надо было доказать, что поэзія не
мѣшаетъ дѣлу.
Мы пріѣхали въ Адріанополь еще засвѣтло. Съ этой сто-
роны, съ константинопольской, нѣтъ ни садовъ шелкович
ныхъ, ни виноградниковъ; предъ въѣздомъ въ предмѣстье,
около дороги, бѣлѣется множество мраморныхъ и каменныхъ
столбовъ, увѣнчанныхъ турбанами и другими головными
уборами стараго времени; это большое турецкое кладбище.
Отъ въѣзда до нашего консульства было недалеко. Городъ
мнѣ очень понравился: въ немъ самомъ и въ окрестностяхъ
его много садовъ; и хотя въ то время года, когда я пріѣхалъ,
листья уже опали, но и множество нагихъ вѣтвей вокругъ
строеній, ихъ тонкіе фантастическіе узоры, сливающіеся
издали въ какую-то легкую дымку, мнѣ нравились всегда и
въ иные дни больше самой свѣжей и тѣнистой зелени; я
замѣтилъ еще, что въ городѣ довольно много хорошихъ до-
мовъ, расписанныхъ разноцвѣтными красками: розовою,
темно-красною, голубою, коричневою; много высокихъ топо-
лей и минаретовъ. Мѣстами, конечно, Адріанополь имѣетъ
бѣдный и неопрятный видъ, но есть въ немъ виды восхити-
тельные, въ родѣ московскихъ; есть прелестные уголки, есть
достаточно удобные и внутри очень красивые дома, хотя и
не прочной постройки, какъ большая часть турецкихъ по-
строекъ. Народъ одѣтъ пестро... Этому я тогда радовался
। Леонтьевъ, т. IX.
— 258 —
столько же, сколько радуются живописцы; а до ужасной
мостовой (сознаюсь къ стыду моему) мнѣ въ то время не
было никакого дѣла. Я едва замѣчалъ мостовую, я былъ
радъ взяться за серьезное дѣло; я былъ радъ, что городъ
оригиналенъ, я былъ радъ, что отдохну сегодня, я былъ радъ,
что такъ мало отдыхалъ всѣ эти дни, что ѣхалъ такъ долго
и по-варварски верхомъ, что ночевалъ такъ ужасно въ та-
комъ ужасномъ ханѣ; я былъ радъ, что видѣлъ разбойника
и далъ ему пять піастровъ... Я былъ всѣмъ доволенъ; но
особенно я обрадовался, когда увидалъ, что суруджи мой
остановился на углу одной довольно оживленной улицы,
около какихъ-то лавокъ, гдѣ толпился столь милый мнѣ
восточный народъ, предъ каменнымъ крыльцомъ двухъ-
этажнаго, темно-коричневаго, очень опрятнаго и, казалось,
новаго дома. Надъ дверьми висѣлъ круглый гербъ съ дву-
главымъ орломъ и надписью: „Сопзиіаі Ітрегіаі бе Риззіе*.
Дверь мнѣ отворилъ съ привѣтствіемъ настоящій русскій
Иванъ, красивый, круглолицый, нѣсколько блѣдный молодой
человѣкъ въ поддевкѣ; глаза его были очень выразительные
и немного монгольскіе... Это былъ вѣрный слуга Золотарева
изъ бывшихъ крѣпостныхъ, теперь свободный и сохранившій
однѣ лишь хорошія стороны крѣпостной благовоспитанности.
Онъ тотчасъ же ввелъ меня въ очень веселую гостиную съ
пестрыми стѣнами и яркимъ краснымъ ковромъ; послалъ
скорѣе за консуломъ, который безпрестанно бывалъ тогда у
г. Блонта, и тотчасъ же, по собственной иниціативѣ, почти-
тельно предложилъ мнѣ холодныхъ котлетъ, жаркого, вина
и варенья... Я на все согласился съ удовольствіемъ... Мнѣ
все нравилось, мнѣ всего хотѣлось тогда...
IV.
Золотаревъ уѣхалъ чрезъ три дня послѣ моего пріѣзда.
Онъ ѣхалъ въ Россію черезъ Балканы сухимъ путемъ на
Бѣлградъ (Сербію) вмѣстѣ съ англійскимъ вице-консуломъ
г. Блонтомъ, тѣмъ самымъ Блонтомъ, который теперь сталъ
такъ извѣстенъ у насъ своею къ намъ враждой. Блонтъ
— 259 -
ѣхалъ въ Сербію управлять генеральнымъ англійскимъ кон-
сульствомъ въ Бѣлградѣ, на время отсутствія родственника
своего г. Лонгворта (тоже одного изъ самыхъ ожесточен-
ныхъ враговъ Россіи на Востокѣ). У Англичанъ, насколько
я слышалъ, консулы нерѣдко сами предлагаютъ себѣ замѣ-
стителей на случай отъѣзда, и непотизмъ допускается у
нихъ охотнѣе, чѣмъ во всѣхъ остальныхъ государствахъ.
О г. Блонтѣ мнѣ придется говорить позднѣе еще много. О
немъ стоитъ говорить. Въ Адріанополѣ Блонтъ оставилъ
будто бы управлять своего младшаго брата, Жоржа, юношу
всего лѣтъ девятнадцати или двадцати, весьма ограничен-
наго н необразованнаго, но довольно добраго малаго, кото-
рый отлично танцовалъ и ѣздилъ верхомъ. По странному
сочетанію обстоятельствъ (я ихъ объясню впослѣдствіи),
этотъ мосьё Жоржъ, управляя за брата британскимъ кон-
сульствомъ, былъ въ то же время у насъ вольнонаемнымъ
писцомъ за четыре турецкія лиры въ мѣсяцъ и даже поселился
въ одной комнаткѣ въ нижнемъ этажѣ нашего консульства
по распоряженію г. Золотарева. Всю свою квартиру, мебель
и утварь Золотаревъ уступилъ по обычаю мнѣ, какъ упра-
вляющему. Такъ дѣлали почти всегда наши консулы на
Востокѣ, когда уѣзжая надолго сдавали дѣла вмѣсто себя
управляющему.
Дождливымъ утромъ собрался народъ предъ нашимъ
подъѣздомъ, верховыя лошади, конные заптіе и кавасы въ
красныхъ одеждахъ, фургоны дорожные, извѣстные во Ѳра-
кіи подъ названіемъ брогидвъ... Красивая бѣлокурая мадамъ
Блонтъ, несмотря на дурную погоду, сѣла молодецки на
свою вороную лошадку; мужъ ея, тоже лихой наѣздникъ,
гарцовалъ суетясь около экипажей; но нашъ Золотаревъ
ѣздилъ верхомъ нехорошо; самъ онъ былъ очень красивъ и
мужественъ на видъ, высокъ и величавъ, но ѣздить не умѣлъ,
и супруги Блонты, которые жили тогда съ нимъ душа въ
душу, въ то время только что учили его верховой ѣздѣ.
Золотаревъ не хотѣлъ .ѣхать верхомъ; онъ сѣлъ въ повозку;
верхогую его лошадь повели въ поводу, и караванъ тронулся
весело въ дальній и трудный путь.
• , 17*
— 260 —
Имъ было всѣмъ весело; а я остался одинъ въ незнако-
момъ городѣ, съ незнакомыми людьми, никому не довѣряя,
не имѣя еще понятія о текущихъ дѣлахъ консульства, плохо
зная по-гречески, по-болгарски почти ни слова, и по-турецки
словъ тридцать, какъ я уже сказалъ. Уѣзжая, Золотаревъ
оставилъ однако мнѣ очень хорошую и ясную инструкцію на
французскомъ языкѣ и послалъ съ нея копію въ Петербургъ
и Константинополь. И на словахъ, и въ самой инструкціи
офиціально онъ указалъ мнѣ на драгомана консульства,
адріанопольскаго уроженца, г. Э. С., котораго знаніе дѣлъ и
всей нашей мѣстной политики послѣ 1856 года внушало
консулу полное довѣріе. Э. С. служилъ при трехъ консулахъ
подъ рядъ, при людяхъ весьма несхожихъ характеровъ и
взглядовъ, и всѣмъ имъ внушалъ довѣріе. Золотаревъ разрѣ-
шилъ мнѣ офиціально пользоваться вначалѣ смѣло и не ко-
леблясь его совѣтами.
Консулъ сверхъ того въ теченіе этихъ трехъ дней, кото-
рые мы провели съ нимъ вмѣстѣ, представилъ меня толстому,
красному Сулейманъ-пашѣ, турку стараго стиля, не изъ
злыхъ, а изъ лукаво-простодушныхъ, и паша очень патріар-
хально обѣщалъ Золотареву ^любить меня какъ сына своего!”
(Онъ былъ гораздо старше меня/ Съ западными консулами
я также въ эти три дня со всѣми познакомился; не только
съ французскимъ, англійскимъ и греческимъ, которые были
дѣйствительные консулы, присланные, сопзиіз епѵоуёз, но мы
объѣхали верхомъ и цѣлую толпу почетныхъ консуловъ (Ьо-
погаігез) Испаніи, Даніи, Пруссіи, Голландіи, Бельгіи и т. д.
Всѣ эти псевдо-консулы, не получавшіе ни жалованья, ни
повышенія, а только изрѣдка ордена, были изъ мѣстныхъ
купцовъ-католиковъ, дѣти давнихъ итальянскихъ или фран-
цузскихъ переселенцевъ, нѣчто въ родѣ цареградскихъ перс-
товъ съ провинціальнымъ тяжелымъ оттѣнкомъ. Всѣ они
были родня или почти родня между собою; всѣ изъ двухъ
родовъ: Бадетти и Вернаіща, такъ что я сначала не могъ
ихъ почти различать и не зналъ, что чинѣ дѣлать, кого какъ
называть и кому что говорить...
— Атеперькудажемыещеѣдемъ?спрашивалъя Золотарева.
— 261 —
— Теперь къ Фредерику Вернацца, смѣясь говорилъ Зо-
лотаревъ.—Погодите будетъ еще Антуанъ Вернацца, Франсуа
Вернацца, Франсуа Бадетти.
Я терялся въ этомъ лѣсу скучной, лукавой, тупой и
враждебной намъ западной буржуазіи, которой надо было,
если не любезности говорить, то, по крайней мѣрѣ, оказывать
какое-нибудь внѣшнее вниманіе... Тѣ изъ греческихъ и бол-
гарскихъ вліятельныхъ въ городѣ лицъ, которыя были нашей
партіи и болѣе или менѣе расположены къ намъ, пришли
всѣ сами въ эти первые дни познакомиться со мною.
Когда Золотаревъ уѣхалъ, я остался предъ цѣл ымъ архи-
вомъ предыдущихъ бумагъ и донесеній, съ которыми не-
обходимо было познакомиться, чтобы хотя сколько-нибудь
наглядно представить себѣ страну, ея интересы, положеніе
и страсти, группировку партій, характеръ тѣхъ вліятельныхъ
лицъ, съ которыми мнѣ придется имѣть дѣло и съ духомъ
дѣятельности моихъ опытныхъ и чрезвычайно способныхъ
предмѣстниковъ—Ступина, Шишкина и Золотарева. Я остался
одинъ, окруженный политическими врагами, знавшими страну
и дѣла, которые захотятъ, вѣроятно, воспользоваться отсут-
ствіемъ вліятельнаго консула, уже успѣвшаго пріобрѣсти
значительный вѣсъ и въ средѣ единовѣрцевъ, и въ Портѣ,
и въ глазахъ своего русскаго начальства. Я остался съ цѣ-
лою грудой неоконченныхъ тяжебныхъ дѣлъ русскихъ под-
данныхъ, которыхъ, насколько помню, было здѣсь больше
семидесяти; цифра эта вовсе не ничтожная, если взять съ
одной стороны въ расчетъ, что всѣ эти греки, болгары,
евреи и армяне, снабженные русскими паспортами, люди
торговые и оборотливые, всѣ съ расписками, что паспорты
свои они всякими правдами и неправдами добыли въ Киши-
невѣ или Одессѣ; всѣ охотники до тяжбъ и препирательствъ
въ судахъ, и почти всѣхъ ихъ турки не признаютъ въ
принципѣ русскими; а съ другой стороны, если вспомнить,
что консулъ на Востокѣ (консулъ всякой державы, а не
только русской) въ одно и то же время дипломатъ и нота-
ріусъ, революціонеръ и консерваторъ, смотря по нуждѣ, по
эпохѣ, интересамъ своей державы, по мѣстности. Я же всю
молодость мою провелъ съ русскими помѣщиками, съ воен-
ными въ Крыму и отчасти съ литераторами и учеными.
Былъ военнымъ врачомъ, жилъ отчасти помѣщичьею жизнью,
отчасти военною, а потомъ въ Петербургѣ. Все больше „на
распашку", по-русски, по-офицерски, по-студенчески; жилъ
то старательнымъ и точнымъ докторомъ, то какимъ-то
свободнымъ поэтомъ... Но ничѣмъ, кромѣ больничныхъ
палатъ, не управлялъ и ни надъ кѣмъ, кромѣ крѣпостныхъ
слугъ, фельдшеровъ и вѣстовыхъ солдатъ, не начальство-
валъ... Никого не судилъ юридически; стѣсняться въ выраже-
ніяхъ идей, вкусовъ и взглядовъ не привыкъ; никакихъ
нотаріальныхъ замѣтокъ въ книги не заносилъ и книгъ
такихъ не видывалъ; казенными деньгами никогда не рас-
поряжался, а свои очень любилъ тратить; статистикой ни-
какою не занимался; съ иностранцами дѣлъ не велъ...
А здѣсь нужно было сейчасъ, сейчасъ, съ завтрашняго дня,
быть можетъ, предстать во всеоружіи: считать хотя бы и не
очень большія казенныя деньги, судить, управлять, бороться
съ иностранцами, остерегаться всѣхъ и всего, и при этомъ
быть все-таки смѣлымъ и твердымъ; подданныхъ судить и
сноситься съ Портой, съ представителями западныхъ дер-
жавъ, иногда защищать ихъ съ энергіей, но и самихъ этихъ
подданныхъ, не всегда честныхъ и покойныхъ людей, дер-
жать въ рукахъ.
Консулъ на Востокѣ это въ меньшемъ видѣ посолъ, и
посолъ въ Константинополѣ это въ большемъ размѣрѣ кон-
сулъ. Послы при европейскихъ дворахъ имѣютъ дѣло только
съ государемъ и министромъ. Послы при дворахъ восточ-
ныхъ (особенно въ Турціи) имѣютъ дѣло и со дворомъ, и
съ населеніемъ, и къ своимъ подданнымъ отношенія ихъ го-
раздо проще въ принципѣ и вмѣстѣ съ тѣмъ многосложнѣе
въ частности, чѣмъ въ Европѣ. Въ Парижѣ, Лондонѣ и Вѣнѣ
и т. д., русскій посолъ не мѣшается прямо въ дѣла судеб-
ныя; русскихъ подданныхъ судятъ судами мѣстными по
законамъ страны; точно такъ же, какъ французскіе или австрій-
скіе подданные судимы въ Москвѣ русскою судебною властью
по законамъ русскимъ... Въ Турціи было иначе, и судебную
— 263 —
дѣятельность нашихъ дипломатовъ и консуловъ въ Турціи
можно было въ то время раздѣлить на три вѣтви: русскій
собственно судъ въ тѣхъ случаяхъ, когда обѣ тяжущіяся
стороны имѣютъ русскій паспортъ; когда же случались
ссоры, столкновенія, какія-нибудь гражданскія тяжбы или
торговыя препирательства между подданными русскими и
подданными французскими, греческими, бельгійскими и т. д.,
то по договорамъ судило то консульство, которому подле-
жалъ не истецъ, а отвѣтчикъ. Истецъ жалуется своему кон-
сулу на иностраннаго подданнаго; консулъ подписываетъ на
прошеніи по-французски „ читано “ (ѵи) и препровождаетъ въ
такое-то (чужое) консульство „роиг (іпз, еіс.“... А консульство
отвѣтчика, получившее эту бумагу или само судило, или чаще
назначало смѣшанную судебную комиссію изъ почетныхъ
и извѣстныхъ въ городѣ лицъ, которыхъ тяжущіяся стороны
имѣли, однако, право отвести. Такъ дѣлалось большею частію
въ дѣлахъ гражданскихъ и коммерческихъ. Уголовныя мелкія
дѣла судили довольно патріархально и просто обыкновенно
сами консулы. Подданные всѣхъ державъ строго обязывались
къ безусловному повиновенію. Крупныя уголовныя дѣла,
особенно убійства, насилія и т. п., случались въ Турціи
какъ-то рѣдко между иностранными подданными, особенно
между нашими. Можетъ-быть это потому, что большая часть
эгихъ русскихъ подданныхъ во Ѳракіи были все скромные
лавочники, мелкіе торговцы, евреи-мѣнялы и небольшіе бан-
киры, учителя болгарскіе, греки хлѣбопеки и золотыхъ дѣлъ
мастера, каменыцики и тому подобные мирные и осторожные
люди и болѣе или менѣе буржуазно-настроенные. Впрочемъ,
въ Адріанополѣ было двое севастопольскихъ героевъ-охот-
никовъ, оба греки, и одинъ изъ нихъ хлѣбопекъ (котораго
имя я забылъ) былъ человѣкъ весьма энергическій и съ
Георгіевскимъ крестомъ за храбрость. Но и онъ жилъ, какъ
многіе герои, по возвращеніи къ пенатамъ своимъ очень
скромно. У греческихъ консуловъ, я понимаю, чаще случа-
лось судить преступниковъ; имъ были подвѣдомствены:
отважные островитяне, пылкіе и страстные, жители Морей и
Акарнаніи, странъ, въ которыхъ молодечество выражается,
— 264 —
между прочимъ, большою охотой къ разбою и всякимъ
приключеніямъ...
На Дунаѣ и у насъ были уголовныя дѣла серьезнѣе Ѳра-
кійскихъ, но въ Адріанополѣ, какъ я сказалъ, мелкихъ дрязгъ
судебныхъ и полицейскихъ было много.
Я отвлекся этимъ замѣчаніемъ и не сказалъ о главномъ—
о судебныхъ отношеніяхъ къ турецкой власти. Судебную
власть Порты надъ иностранными подданными державы до
послѣдняго времени вообще не признавали. Отверженіе это,
съ одной стороны, основывалось на томъ, что въ Турціи всѣ
дѣла уголовныя и гражданскія, по вопросамъ недвижимости
и наслѣдованія и т. п. судились по шаріату, по Корану, мул-
лой и кадіемъ въ бѣлой чалмѣ. Съ другой стороны, какъ
объясняетъ одинъ изъ европейскихъ авторовъ (не помню кто
именно), сама Порта находила болѣе сообразнымъ со своими
обычаями допустить фактически для иностранцевъ нѣкую
фикцію „экстерриторіальности", предположить такъ сказать,
что ихъ тутъ и нѣтъ вовсе, что они не покидали вовсе своей
страны и остаются вполнѣ подвѣдомственными своему на-
чальству, чѣмъ въ принципѣ дозволить иностранцамъ жить
въ Турціи и считать ихъ иностранцами. Мнѣ это объясненіе
кажется темнымъ и очень натянутымъ. Слабость Турціи, из-
давна уже вынужденной обстоятельствами и географическимъ
положеніемъ своимъ вести дѣла съ европейцами, не позво-
ляла ей отстаивать свои права на равенство съ христіан-
скими державами; вотъ причина и вотъ единственное объясне-
ніе этому факту. Коммерческій судъ (тиджаретъ), устроенный
отчасти по французскому образцу, хотя и вполнѣ турецкій
по внѣшнимъ формамъ, державы признавали и въ столицѣ, и
въ провинціи; туда ходили судиться и наши подданные въ
случаѣ торговыхъ тяжбъ съ подданными турецкими (какъ
христіанами, такъ и мусульманами); но драгоманъ посольства
и еще болѣе драгоманъ консульства были всемогущи въ тид-
жаретѣ и рѣдко случалось, чтобы турецкій подданный, даже
и мусульманинъ, выигрывалъ бы тяжбу противъ иностраннаго
подданнаго.
Все это мнѣ нужно было сразу понять и разомъ все по-
— 265 —
мнить. Ни служба въ Петербургѣ, ни полгода, проведенные
мною на островѣ Критѣ, не могли „наглядно" и практически
обучить всему этому. Въ Петербургѣ я читалъ много кон-
сульскихъ донесеній, новыхъ и старыхъ, образцовыхъ и пло-
хихъ, внимательно просматривалъ руководства международ-
наго права; но въ петербургскихъ канцеляріяхъ (или лучше
сказать въ столичныхъ канцеляріяхъ всѣхъ странъ) видишь
не самую ту жизнь, съ которою будешь имѣть дѣло, а лишь
„отраженія этой жизни", какъ выразился графъ Л. Толстой,
говоря про мужа своей героини, Анны Карениной. „Отраже-
нія же“ дальняго Востока были въ Петербургѣ особенно ту-
манны, и въ самыхъ лучшихъ образцовыхъ, именно сжатыхъ
и дѣльныхъ донесеніяхъ и депешахъ ясны были лишь общія
черты нашихъ интересовъ, лишь голые факты политическихъ
событій, разумѣется безо всякой врѣзывающейся глубоко въ
память „иллюстраціи". Критъ въ то время былъ только очень
важный постъ политическаго наблюденія. Нашихъ подданныхъ
тамъ было всего одна вдова гречанка, г-жа Ставрула, съ тремя
красивыми дочерьми. Полгода въ Критѣ были какимъ-то
очаровательнымъ медовымъ мѣсяцемъ моей службы; тамъ я
гулялъ по берегу морскому, мечталъ подъ оливками, знако-
мился съ поэтическими жителями прелестной этой страны,
ѣздилъ по горамъ и читалъ отъ времени до времени умныя
донесенія моего почтеннаго начальника г. Дендрино, мастер-
ски написанныя превосходнымъ французскимъ языкомъ.
Больше ничего! Не только подданныхъ и тяжбъ въ Критѣ
не было, но даже и „политическаго" было мало. Критская
жизнь пріѣзжему казалась тогда благоуханною эклогой, не-
постижимо, однако, грозящею перейти въ кровавую народную
драму, весеннимъ яснымъ днемъ на заросшемъ цвѣтами полѣ
старыхъ битвъ, виноградникомъ веселымъ и мирнымъ на
краю утихшаго на время вулкана... Въ Адріанополѣ было
гораздо меньше картинности, меньше души, меньше поэзіи,
но за то было гораздо больше дѣла, всякаго дѣла поли-
тическаго и неполитическаго... Адріанополь былъ поне-
дѣльникъ въ школѣ послѣ сладкаго воскресенья на веселой
дачѣ.
— 266 —
Надо было въ одно и то же время и учиться, и дѣйствовать
безотлагательно. Я былъ остороженъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ не
сомнѣвался, что, по крайней мѣрѣ, не испорчу дѣла Золота-
рева. Житейскій, уже значительный опытъ и та привычка къ
серьезной отвѣтственности, которую я пріобрѣлъ уже съ ран-
нихъ лѣтъ, какъ врачъ у постели больныхъ, что-нибудь да
значитъ и на всякомъ новомъ поприщѣ.
Помню, почти въ первые дни моего водворенія въ Адріа-
нополѣ я сдѣлалъ одну невозможную формальную ошибку.
Одинъ русскій подданный подалъ мнѣ прошеніе на грече-
скаго подданнаго. Я воспользовался читаннымъ мною въ
разныхъ (Зиісіез Сопзиіаігез и т. п. и сказалъ драгоману на-
шему Э. С.:
— Что же, надо намъ смѣшанную судебную комиссію
назначить?
Лукавый Э. С. нѣсколько времени молча смотрѣлъ на
меня и потомъ, радостно улыбаясь, сказалъ: „какъ прика-
жете!./
— Чему же вы улыбаетесь такъ выразительно? спросилъ
я, немного смущаясь въ сердцѣ.
Объяснивъ, что надо препроводить бумагу истца въ кон-
сульство отвѣтчика, и что не мнѣ въ этомъ случаѣ, а гре-
ческому консулу надо рѣшать, Э. С. прибавилъ:
— Это еще разъ мнѣ доказываетъ, какъ я правъ, когда
глядя на русскихъ консуловъ, думаю, что Россія посылаетъ
ихъ вовсе не для такихъ пустяковъ, какъ всѣ эти тяжбы на-
шихъ лавочниковъ и судебныя комиссіи. Я не видалъ еще
ни одного русскаго, который бы пріѣхалъ сюда знакомый съ
торговыми и тяжебными дѣлами Востока; но за то ни англи-
чане, ни французы, ни австрійцы не могутъ сравниться съ
русскими чиновниками въ серьезныхъ вопросахъ высшей
политики... Выучиться этимъ мелочамъ недолго и ошибиться
въ нихъ не бѣда. Но надо, чтобы слава нашего флага гремѣла,
вотъ цѣль... И она гремитъ. У насъ старые люди сравни-
ваютъ Россію съ черепахой. Черепаха хочетъ напиться въ
ручьѣ и идетъ къ нему тихо. Вдругъ слышитъ—топочутъ
I-
— 267 —
лошади, кричатъ люди у ручья... Она сейчасъ и голову и
ноги спрятала; она уже не хочетъ пить. Утихъ шумъ, чере-
паха опять приближается... И она все-таки выберетъ часъ
свой и дойдетъ до ручья. Ручей—это, понимаете, Босфоръ.
А шумятъ европейцы. Вотъ что нужно... и Россія такихъ
консуловъ посылаетъ, какіе для этого нужны, а не для пустя-
ковъ.
— Не знаю, отвѣчалъ я,—въ народѣ нашемъ есть какія-то
смутныя чувства чего-то подобнаго; но могу васъ увѣрить,
что правительство наше не имѣетъ видовъ на Константи-
нополь.
— Конечно, возразилъ Э. С.,—вы обязаны такъ гово-
рить. Это дипломатія, потому что у ручья все еще шумитъ
Европа.
— Нѣтъ право, продолжалъ я,—говорю вамъ искренно.
Мнѣ-то самому, признаюсь вамъ, очень нравится ваша басня
о черепахѣ этой. Только я совершенную правду говорю вамъ,
что правительство наше объ этомъ не думаетъ. По крайней
мѣ{#ѣ, я не слыхалъ.
— И это дипломатія хорошая, что вы такъ просто и такъ
искренно говорите... И черепаха дойдетъ до ручья непре-
мѣнно!..
Я засмѣялся и больше не спорилъ... На востокѣ невоз-
можно, по крайней мѣрѣ, было невозможно въ то время ни
друзей, ни враговъ нашихъ разубѣдить въ томъ, что главная
цѣль всей политики нашей есть завладѣніе Царьградомъ.
Надо помнить это; надо помнить, что какъ бы мы ни были
безкорыстны, никто нашему безкорыстію не повѣритъ и всѣ
будутъ дѣйствовать противъ насъ, какъ будто бы наши
только подозрѣваемые замыслы доказаны были, какъ несо-
мнѣнный фактъ. О мудрости и дальновидности нашей поли-
тики составилось вездѣ такое выгодное понятіе по примѣ-
рамъ прежняго, что никто и не можетъ вѣрить, будто бы мы
въ самомъ дѣлѣ наивны, будто бы мы слишкомъ ужъ
простодушно дорожимъ общественнымъ мнѣніемъ Запада
и т. п...
— 268 —
VI *).
Я сказалъ, что положеніе Адріанопольскаго консульства
было безъ прибавленія блестящее, когда я пріѣхалъ имъ
управлять въ концѣ 1864 года. Мнѣ предшествовали одинъ
за другимъ замѣчательные консулы: Ступинъ, Шишкинъ и
Золотаревъ. Ступинъ и Золотаревъ уже умерли оба, а г.
Шишкинъ теперь посланникомъ въ Соединенныхъ Штатахъ.
Они всѣ трое были очень вліятельные и способные люди,
но вовсе не были похожи другъ на друга ни воспитаніемъ,
ни характеромъ, ни родомъ памяти, которую они оставили
въ странѣ. Гг. Шишкинъ и Золотаревъ были люди свѣтскіе,
молодые, съ хорошими средствами, благовоспитанные, при-
способленные уже для настоящей дипломатической службы
при посольствахъ и съ широкою дорогой впереди. Ступинъ
былъ человѣкъ небогатый, семейный, довольно грубый, по-
жалуй, и даже видомъ своимъ походилъ гораздо менѣе на
дипломата, чѣмъ на храбраго и суроваго армейскаго пол-
ковника.
Блѣдный и сухой, но крѣпкій съ виду, бѣлокурый,, съ
одними усами безъ бороды, взглядъ строгій и покойный... Я
его видѣлъ въ Петербургѣ. Онъ тогда былъ не то чтобы въ
опалѣ, а какъ бы подъ слѣдствіемъ; его вліяніе и неслы-
ханная популярность возбудили противъ него цѣлую коалицію
иностранцевъ, и наше тогдашнее посольство, поддавшись ихъ
внушеніямъ, удалило Ступина временно изъ Адріанополя.
Ступинъ поѣхалъ въ Петербургъ и оправдался. Это было
именно въ то время, когда я только-что поступилъ на службу
въ Петербургъ. Объ исторіи его говорили въ министерствѣ,
но такъ, какъ обо всемъ говорятъ въ Петербургѣ, мимохо-
домъ, пусто, легко и съ шуточками.
Иначе относились къ этому дѣлу христіане во Ѳракіи:
тамъ смотрѣли на Россію, на чиновниковъ русскихъ, на
*) Глава V этихъ воспоминаній была выдѣлена авторомъ и помѣщена
въ Сборникѣ «Востокъ, Россія и Славянство*. Въ настоящемъ изданіи она
съ другими политическими статьями вошла въ 5-й томъ.
Ред.
слугъ Русскаго Царя серьезно, говорили о нихъ скорѣе уже
съ трагическимъ или эпическимъ оттѣнкомъ, чѣмъ съ коми-
ческимъ.
Наше юмористическое балагурство, наше легкомысліе въ
разговорахъ о государственныхъ дѣлахъ и государственныхъ
дѣятеляхъ тамъ неизвѣстно. На Востокѣ совсѣмъ не тому и
не надъ тѣмъ смѣются, надъ чѣмъ смѣются у насъ. Остро-
умія тамъ мало; остроты и насмѣшки тамъ не забавны, не
остры; это, конечно, иногда очень скучно въ общественной
жизни; но есть однако въ этомъ недостаткѣ и прекрасная
сторона,—нѣкоторая простота и серьезность взгляда на госу-
дарственныя отношенія, на службу казенную и тому подоб-
ные предметы. Тамъ, напримѣръ, постичь не могли бы,
какъ это можно такъ подтрунивать надъ чинами и орденами,
какъ дѣлаютъ у насъ именно тѣ, которые ими украшены.
Если кто-нибудь и окажется тамъ въ этомъ отношеніи на-
столько искреннимъ приверженцемъ равенства, что ордена и
чины ему нежелательны и непріятны, какъ выраженія монар-
хизма, то онъ будетъ чувствовать къ нимъ враждебное чув-
ство серьезнаго характера, но никакое шпыняніе й Іа Щед-
ринъ чиновниковъ съ ихъ знаками отличія на Востокѣ и въ
голову не придетъ. Въ этомъ отношеніи большинство восточ-
ныхъ христіанъ больше сходно съ нашими прежними дворя-
нами, которые гордились своею службой, заслугами, орденами,
которые готовы были, какъ говорили у насъ насмѣшники,
„спать въ орденахъ", а не стыдились ихъ и не подтрунивали
надъ ними, какъ дѣлаютъ у насъ теперь.
Прибавлю еще, что въ Адріанополѣ въ то время всѣ са-
мыя вліятельныя лица города были люди самаго охранитель-
наго направленія,—какъ болгары, такъ и греки,—и всѣ
болѣе или менѣе русской партіи. Понятное дѣло, какимъ
восторженнымъ тономъ они говорили о Ступинѣ, котораго
боялись не только турки, но и мѣстные консулы изъ като-
ликовъ, всѣ эти богатые и безчисленные Бадетти. и несмѣт-
ные Вернацца, которыми кишѣлъ православно-турецкій го-
родъ (объ этихъ Бадетти. и Вернацца я поговорю послѣ по-
дробнѣе).
— 270 —
— Ье §гапд сопзиі! Омегасъ проксеносъ\ Такъ звали хри-
стіане Ступина.
Радость была велика, когда узнали, что Ступинъ оправ-
дался въ Петербургѣ, что его повысили, назначили генераль-
нымъ консуломъ въ Тавризѣ (въ Персіи) и пожаловали даже
ему землю въ одной изъ отдаленныхъ губерній нашихъ (въ
аренду или собственность—не знаю). Разсказывали съ гор-
достью, будто бы самъ князь Горчаковъ по поводу обвине-
ній, взводимыхъ на Ступина, выразился такъ: „Я никогда не
повѣрю, чтобы русскій консулъ дѣлалъ все то, въ чемъ его
обвиняютъ. Все это клевета!" При этомъ съ тонкою таин-
ственностью во взглядѣ восточные люди прибавляли одобри-
тельно; „Не хочетъ дядя Горчаковъ вѣрить!"
Въ чемъ же обвиняли Ступина враги, и за что такъ лю-
били его доброжелатели. Россіи во Ѳракіи?
Въ эпирской хроникѣ моей Одиссей Полихроніадесъ я кратко
и мимоходомъ описалъ Ступина подъ именемъ Бунина.
Объ этомъ Бунинѣ разсказываетъ нѣкто Хаджи-Хамамджи,
ѳракійскій купецъ и ораторъ. Хаджи-Хамамджи тоже лицо,
безъ прикрасы списанное съ дѣйствительности. Это точно
былъ ѳракійскій негоціантъ Хаджи-Киріаджи, родомъ ѳесса-
ліецъ, и одинъ изъ самыхъ пріятныхъ, добрыхъ, умныхъ и
занимательныхъ грековъ, извѣстныхъ мнѣ въ Турціи. Онъ
былъ богатъ и, несмотря на легкомысліе свое, доходившее
иногда до ребячества, благодаря уму, начитанности своей и
богатству, былъ очень вліятеленъ. Й онъ умеръ недавно.
„Проходитъ образъ міра сего“, образъ этого восточнаго мірс,
знакомаго намъ и привычнаго... Посмотримъ, что будетъ
теперь при новыхъ обстоятельствахъ и новыхъ людяхъ!
Чтобы не повторять одного и того же по разнымъ сочи-
неніямъ, я лучше „цитую“ самъ себя. Когда я писалъ эту
часть Полихроніадеса, Хаджи-Киріаджи былъ еще живъ, и я
не могъ въ исторіи иолу-вымышленной ни его по имени на-
звать, ни Ступина.
Вотъ чтд говоритъ про консула Бунина ѳракійскій ора-
торъ. Онъ сравниваетъ, между прочимъ, родъ его энергіи
съ энергіей французскихъ консуловъ.
— 271 —
„Хаджи-Хамамджи откашлянулся, расправилъ бакенбарды
и, ставъ величественно посреди комнаты, продолжалъ рѣчь,
которую видно я на мигъ прервалъ моимъ приходомъ.
— „Итакъ, я сказалъ (началъ онъ, дѣлая томные глаза и
все играя бакенбардами), я сказалъ, что русскіе бываютъ
нѣсколькихъ, и даже очень многихъ сортовъ. Прежде всего
великіе русскіе, потомъ малые русскіе, иначе называемые у
насъ на Дунаѣ И Хохолидесъ. Есть еще русскіе—германцы;
люди не плохіе, подобные Дибичу Забалканскому, и нако-
нецъ есть еще... особые русскіе, издалека откуда-то изъ
Уральскихъ горъ, уральскій русскій. Таковъ былъ, напримѣръ,
у насъ не господинъ Петровъ, который тамъ недавно, а его
предмѣстникъ, господинъ Бунинъ... Я даже спрашиваю себя,
зачѣмъ это Ъу-нинъ...-нин.ъ?... Настоящій русскій долженъ быть
оеъ и евъ... Прежде всего овъ. Этотъ господинъ Бу-наи» не
имѣлъ въ себѣ того нѣкоего тонкаго и вмѣстѣ съ тѣмъ вла-
стительнаго вида, который имѣютъ всѣ благородные велико-
руссы, даже и тѣ изъ нихъ, которые не богаты. Таковъ былъ,
напримѣръ, предмѣстникъ господина Бунина, генеральный
консулъ мсьё Львовъ. При немъ о господинѣ Бунинѣ никто
не слыхалъ у насъ; онъ жилъ въ глухомъ и безвыходномъ
переулкѣ, и какъ Львовъ заговорить съ нимъ, онъ вотъ такъ
(Хаджи-Хамамджи вытянулся и руки по швамъ). А какъ
уѣхалъ Львовъ и назначили его... Что за диво! думаю я, Бу-
нинъ тамъ... Бунинъ здѣсь... Бунинъ наполняетъ шумомъ
весь городъ... Бунинъ въ высокой косматой шапкѣ... У Бу-
нина по положенію четыре каваса-турка, въ турецкихъ рас-
шитыхъ одеждахъ съ ножами... да! А сверхъ положенія де-
сять охотниковъ изъ грековъ, въ русской одеждѣ и въ воен-
ныхъ фуражкахъ. Бунинъ идетъ къ пашѣ—пять человѣкъ
направо впереди, пять человѣкъ налѣво... а Бунинъ самъ въ
большой шапкѣ. Мсьё Бунинъ здѣсь, говорю я, мсьё Бунинъ
тамъ! Сегодня онъ съ беями другъ и пируетъ съ ними;
завтра онъ видитъ, что бей слишкомъ обидѣлъ болгарина-
поселянина; онъ беретъ самого бея, связываетъ его, сажаетъ
на телѣгу и со своимъ кавасомъ шлетъ въ Порту связаннаго...
и турки молчатъ! Сегодня Бунинъ болгарскую школу учре-
— 272 —
ждаетъ; завтра Бунинъ ѣдетъ самъ встрѣчать новаго грече-
скаго консула, котораго назначили нарочно для борьбы про-
тивъ него, противъ панславизма въ тѣхъ краяхъ, и самъ
приготовляетъ ему квартиру. Сегодня Бунинъ съ пашой
другъ, онъ охотится съ нимъ вмѣстѣ; ѣстъ и пьетъ вмѣстѣ...
„Паша мой!“ Завтра онъ мчится въ уѣздный городъ самъ
верхомъ съ двумя кавасами и греками-охотниками; входитъ
внезапно въ засѣданіе меджлиса. Мудиръ встаетъ. Разъ, два!
двѣ пощечины мудиру, и Бунинъ на коня и домой. И съ ге-
нералъ-губернаторомъ опять: „Паша мой! паша мой!" „Что
такое? что за вещь?" Вещь та, что мудиръ прибилъ одного
болгарина, русскаго подданнаго; а паша слишкомъ долго не
бралъ никакихъ мѣръ для наказанія мудира. Понимаете?
„Мы съ пашой все-таки друзья! Зачѣмъ мнѣ на него сер-
диться? Онъ безсиленъ для порядка, для строгаго исполне-
нія трактатовъ, обезпечивающихъ жизнь, собственность, честь
и подсудность иностранныхъ подданныхъ, такъ я самъ буду
своихъ защищать!.." А? что скажете вы, не Уральскія это
горы?..
„Такъ, кончивъ разсказъ свой, спросилъ Хаджи-Хамамджи
съ удовольствіемъ, какъ бы сочувствуя этому уральскому
духу Бунина.
„Исаакидесъ былъ тоже очень доволенъ этимъ и ска-
залъ:
— „Такихъ людей здѣсь надо!"
„Но Несториди замѣтилъ на это такъ:
— „Что тутъ дѣлать Уральскимъ горамъ, добрый вы мой
Хаджи-Хамамджи! У насъ Бреше изъ Парижа такой же...
„Хаджи-Хамамджи выслушалъ его, приклонивъ къ нему
ухо, и вдругъ, топнувъ ногой, воскликнулъ:
— „Не говорите мнѣ о французахъ! Извольте! Скажите
мнѣ, Бреше пьетъ раки съ бетми турецкими, такъ что до
завтрака онъ болѣе византійскій политикъ, а послѣ завтрака
болѣе Скиѳъ?
— „Нѣтъ, не пьетъ; онъ почти и не видитъ у себя ту-
рокъ, сказалъ Несториди.
— „Извольте! воскликнулъ Хаджи-Хамамджи:—А мсьё Бу-
нинъ пьетъ. Бунинъ пьетъ! Бреше сидитъ у порога простой
и бѣдной хижины за городомъ, входитъ въ семейныя дѣла
болгарскаго или греческаго земледѣльца или лодочника, ми-
ритъ его съ женой?.. Отвѣчайте, я васъ прошу!
— „Ну, нѣтъ, конечно... отвѣчали Иссакидесъ и Несто-
риди.
— „Извольте! А мсьё Бунинъ сидитъ у бѣднаго грече-
скаго и у бѣднаго болгарскаго порога и говоритъ мужу: „Ты,
братъ, (видите братъ, братъ!) тоже скотиной быть не долженъ
и жену напрасно не обижай, а то я тебя наставлю на путь
мой, и пойдешь ты по истинѣ моей“... Извольте! Бреше
строитъ самъ православный храмъ въ селѣ подгородномъ?
Бреше везетъ ли самъ тачку? Роетъ ли землю лопатой для
этого храма?.. Я за васъ отвѣчу—нѣтъ! У Бреше домъ по-
лонъ ли друзей изъ болгаръ и грековъ?.. Я вамъ отвѣчу—
нѣтъ! Къ Бреше просятся ли въ кавасы разоренные сыновья
богатыхъ беевъ, которыхъ именъ однихъ когда-то трепетали
мы всѣ?.. Просятся ли въ кавасы обѣднѣвшія «дѣти тѣхъ
самыхъ янычаръ, на которыхъ султанъ Махмудъ до того былъ
гнѣвенъ, что на каменномъ большомъ мосту рѣки Марицы,
при въѣздѣ въ Адріанополь, обламывалъ граненыя главы
столбовъ, украшавшихъ мостъ, когда онъ проѣзжалъ по
мосту этому? Да! чтобы даже эти граненыя главки не напо
минали ему чалмы и колпаки янычарскихъ могилъ... а къ
Бунину просятся!!.
„Хаджи-Хамамджи кончилъ и сѣлъ отдохнуть на минуту.
Всѣ молчали въ раздумьи".
Во всемъ этомъ разсказѣ нѣтъ ничего преувеличеннаго.
Я самъ слышалъ все это отъ многихъ людей въ Адріано-
полѣ: отъ драгомана нашего, грека Эммануила Сакелларіо,
отъ его двоюроднаго брата Алеко; отъ болгарина доктора
Найденовича; отъ Хаджи-Киріаджи, который дѣйствительно
звалъ Ступина Уральскимъ русскимъ и былъ еще не такъ
восторженно доволенъ имъ, какъ другіе, потому что предпо-
читалъ дипломатовъ тонкихъ по формамъ.
Когда я пріѣхалъ въ Адріанополь, вездѣ были еще видны
слѣды Ступина; всѣмъ были памятны и дороги разсказы и
Леонтьевъ, т. IX.
— 274 —
анекдоты про его выходки, про его смѣлость, умъ и вліяніе.
Никогда не оскорбляя грубо грековъ и тѣмъ болѣе высшее
духовенство ихъ, онъ поддерживалъ болгарскія требованія
въ разумныхъ и умѣренныхъ предѣлахъ, поддерживалъ бол-
гарскія школы, хлопоталъ о славянскомъ богослуженіи въ
нѣкоторыхъ церквахъ. Дружась и сближаясь съ богатыми
турецкими мѣстными беями, онъ этимъ самымъ умѣлъ при-
носить и христіанамъ иногда косвенную пользу въ разныхъ
дѣлахъ. Старымъ туркамъ, несмотря на весь нашъ истори-
ческій съ ними антагонизмъ, русскіе люди стараго стиля
вообще очень нравятся... Имъ нравились патріархальная про-
стота и доброта Ступина, соединенная съ суровостью и энер-
гіей. Ступинъ былъ гостепріименъ и ласковъ съ ними. И
туркамъ и христіанамъ Ѳракіи нравились простота обраще-
нія, доступность Ступина и вмѣстѣ съ тѣмъ нравилась и та
нѣсколько воинственная важность и пышность, которую онъ
умѣлъ себѣ придавать всѣми этими турецкими кавасами и
полурусскими вооруженными охотниками въ два ряда, съ ко-
торыми онъ дѣлалъ визиты.
Имъ нравилось (и основательно!) въ этомъ человѣкѣ бар-
ское соединеніе внѣшней почти азіатскдй эффектности съ
душевною простотой... Имъ нравилась истинно старо-русская
эта черта... Это и мужику русскому очень нравится. Нена-
вистно и тяжело и чуждо и восточному человѣку и русскому
мужику—холодное, сухое джентльменство, притворно-вѣжли-
вое, простое только съ виду.
Ступинъ оставилъ, говорю я, много слѣдовъ въ Адріано-
полѣ. Въ центрѣ города есть Святогробское Іерусалимское
подворье. Желая доставить больше возможности болгарамъ
молиться въ церкви по-славянски, онъ выхлопоталъ отъ Іеру-
салимскаго патріарха особое разрѣшеніе, по которому Свято-
гробское подворье дѣлалось чѣмъ-то въ родѣ консульской
церкви, церковью для семейства русскаго консула. Литургія
совершалась наполовину по-гречески, наполовину по-сла-
вянски; Апостолъ и Евангеліе всякій разъ читались на обоихъ
языкахъ, на клиросѣ пѣли болгарскіе и греческіе мальчики
русскимъ, а не восточнымъ напѣвомъ. Сама супруга г. Сту-
— 275 —
пина обучала ихъ нашему пѣнію съ помощью фортепіанъ.
Правда адріанопольскіе болгары при самомъ началѣ этого
устройства не очень охотно ходили въ церковь Іерусалим-
скаго подворья. Но это ужъ не вина Ступина; это лишь не-
большая его ошибка. Надо правду сказать, многіе изъ насъ,
русскихъ, не совсѣмъ такъ понимали болгаръ при началѣ
ихъ церковнаго движенія. Мы думали, что они гораздо про-
стодушнѣе, гораздо искреннѣе въ своемъ чисто мистическомъ
желаніи слышать Слово Божіе на родномъ языкѣ (или лучше
сказать на церковно-славянскомъ, все-таки болѣе греческаго
имъ понятномъ). Мы думали о нихъ сентиментальнѣе, чѣмъ
нужно было думать, намъ казалось, что если только запоютъ
въ какой-нибудь церкви по-славянски, то болгары и будутъ
счастливы.
Но движеніе болгарское было, разумѣется, съ самаго на-
чала не въ рукахъ простого народа, въ самомъ дѣлѣ довольно
набожнаго, но въ рукахъ купцовъ, докторовъ и учителей
.мудрыхъ яко зміи”, но на „голубей” не похожихъ, и при
всей своей недоучености весьма „либеральныхъ” въ идеалѣ
своемъ.
Ступинъ, лично самъ богомольный русскій человѣкъ, вѣ-
роятно, любилъ литургію православную, прежде всего для
молитвы, для извѣстнаго удовлетворенія сердца. Онъ былъ
именно изъ тѣхъ русскихъ людей, которые, разъ понявъ хоть
сколько-нибудь греческій языкъ, съ чувствомъ и на этомъ
языкѣ готовы слушать церковное богослуженіе, и не только
слушать, но готовы даже и вспоминать безпрестанно при
этомъ, что все или почти все въ нашемъ православіи: дог-
маты, уставы, богослуженіе, поученія великихъ отцовъ взято
съ этого самаго языка византійцевъ. Болгары же очень скоро
стали говорить про Іерусалимское подворье: „На что намъ
это? Это не собственная, не національная, не болгарская цер-
ковь, это церковь русская!”
Но это, повторяю, уже не вина Ступина; это только по-
нятная ошибка; онъ думалъ, что болгары проще сердцемъ и
въ самомъ дѣлѣ прежде всего хотятъ понимать слова и мо-
литься!
18*
— 276 —
Зато для тѣхъ русскихъ консуловъ, которые чувствовали
потребность бывать въ церкви не только для народа, но и
для себя, Іерусалимское подворье было большимъ утѣше-
ніемъ, въ особенности русское пѣніе!
Я знаю, что другимъ невозможно съ полною силой пере-
дать то чувство, которое волнуетъ насъ при нѣкоторыхъ вос-
поминаніяхъ... Я думаю, что и родъ чувства и сила его пере-
даются другимъ удачно лишь музыкой или стихотворною
рѣчью, къ которой теперь, мнѣ кажется, люди совсѣмъ утра-
тили способность... Что значитъ для другого это Іерусалим-
ское подворье въ Адріанополѣ?.. Но для меня это живой об-
разъ и живое чувство лучшихъ дней...
Я все помню. Помню архимандрита, высокаго, чернаго, ху-
дого, которымъ и я былъ недоволенъ, и всѣ... Добрый Ки-
риллъ, митрополитъ Адріанопольскій, звалъ его по-славянски
„хладный человѣкъ". Потомъ патріархъ его смѣнилъ. Жилъ
тутъ при храмѣ старикъ грекъ, сѣдой, низенькій, иконопи-
сецъ и пѣвчій, въ церкви всегда стоялъ по старинному въ
чалмѣ, то-есть въ фескѣ, обвязанной темнымъ платкомъ.
Снималъ онъ ее только въ самыя торжественныя минуты
литургіи. Мнѣ нравилось, что я безъ шапки, а онъ въ шапкѣ;
мнѣ все, кажется, тогда нравилось... Я очень безпокоился
всегда о томъ, не горюетъ ли старикъ, что ему за русскимъ
пѣніемъ остается мало простора для тѣхъ странныхъ и без-
конечныхъ греческихъ трелей, къ которымъ онъ привыкъ, и
радовался, когда онъ каждый разъ пѣлъ по-своему въ носъ и
такъ крикливо причастную молитву. Я даже нарочно, чтобъ
утѣшить его, дѣлалъ ему изрѣдка визиты и хвалилъ его пло-
хія иконы...
Дѣтей и отроковъ пѣвчихъ я помню также хорошо; я лица
ихъ вижу, какая была на какомъ одежда, я помню. Вотъ изо
всѣхъ силъ старается угодить мнѣ громкимъ пѣніемъ малень-
кій грекъ Костаки; онъ мнѣ тезка: онъ очень милъ собой,
бѣлокурый. Изрѣдка оглядывается на меня: „одобряетъ ли
консулъ?" Вотъ сынъ того самаго стараго пѣвчаго въ чалмѣ,
этотъ больше брюнетъ, курчавый, тихій, скромный. Вотъ
ужасно дурнолицьщ мальчикъ; голова острая, лицо темное,
-г- 277 —
узкое, глаза непонятные, странные какіе-то. Это болгаринъ,
сынъ знаменитаго интригана Куру-Кафы, одно время вождя
болгаръ-унитовъ въ Адріанополѣ; но мы таки и отца пере-
манили на свою сторону, и сыночка перевезли къ себѣ изъ
унитской церкви, гдѣ онъ долго пѣлъ.
Я ошибся сказавъ, что мнѣ все нравилось. Нѣтъ одно мнѣ
очень не нравилось: мнѣ было, очень противно, что всѣ эти
дѣти болгарскихъ и греческихъ горожанъ были одѣты евро-
пейскими пролетаріями. На хорошенькомъ Костаки сѣрая жа-
кетка; у пѣвческаго сына долгополый черный сюртукъ, и его
отроческая шея обмотана самымъ безобразнымъ огромнымъ
чернымъ галстукомъ; маленькій страшный Куру-Кафы тоже въ
одеждѣ „интеллигенціи", и воротникъ его сквернаго сюртука
очень саленъ.., (Можетъ быть теперь онъ депутатомъ въ Бол-
гаріи... Кто знаетъ?).
Гораздо милѣе городскихъ дѣтей и чище съ виду были
маленькіе сельскіе болгары, которыхъ иногда заранѣе припа-
салъ откуда-то заботливый драгоманъ нашъ, чтобъ они пре-
емственно учились здѣсь пѣть по-русски. Эти сельскія дѣти
были очень оригинальны и опрятны; въ національной оде-
ждѣ изъ несокрушимаго темнаго сукна домашней работы, съ
бараньими шапочками, которыя мы имъ приказывали въ
церкви снимать, они стояли такъ скромно и чинно, склонивъ
до половины свои обритыя головки... Но не знаю отчего они
скоро куда-то исчезли, а городскіе пролетаріи наши остава-
лись намъ вѣрны и пѣли.
Въ большіе праздники впрочемъ и они были одѣты < по-
лучше. При церкви были маленькіе старые стихари, нарочно
для нихъ сшитые, кажется еще при Ступинѣ. Архимандритъ
иногда одѣвалъ ихъ въ эти стихари, на Пасху, напримѣръ.
Но изъ экономіи это дѣлалось рѣдко. Я мучился, чтобы
стихарики эти были свѣтлѣе, складнѣе сшиты и красивы, и
чтобы дѣти-пѣвчіе надѣвали ихъ всегда. Я обращался тогда
къ нашимъ посольскимъ дамамъ, просилъ старыхъ шелко-
выхъ платьевъ, но не допросился... Кому, впрочемъ, до этого
дѣло?.. Я сказалъ, что свое чувство передать другимъ очень
трудно...
— 278 —
Ступинъ, однако, не зная меня, передалъ мнѣ многія изъ
чувствъ своихъ наглядно, своими созданіями...
Когда эти, съ виду положимъ и изуродованные, но все-
таки греческіе и болгарскіе единовѣрные мнѣ мальчики подъ
конецъ обѣдни такъ громко восклицали: „Тебе поемъ, Тебе
благословимъ, Тебе благодаримъ, Господи, и молимтися,
Боже нашъ!* восклицали тѣмъ самымъ напѣвомъ, который
мы привыкли слышать въ Москвѣ, Орлѣ или Калугѣ, то
сердце невыразимо веселилось и въ самомъ дѣлѣ хотѣлось
славить и благодарить Бога зато, что слышишь это радост-
ное родное пѣніе среди города мечетей, пестрыхъ шальваръ
и шелковичныхъ садовъ! Замѣчу, что болгарамъ, привыкшимъ
къ напѣву греческому, этотъ русскій напѣвъ не очень нра-
вился.
Было еще одно мѣсто около Адріанополя—болгарское село
Демердешъ, гдѣ сохранились видимые памятники жизни и
дѣятельности Ступина. Тамъ есть домъ, построенный имъ
для себя въ родѣ дачи и, впослѣдствіи, перешедшій во вла-
дѣніе болгарскаго училища, и есть церковь, также имъ воз-
двигнутая.
Это село Демердешъ до Ступина было не село, а про-
стая болгарская деревня. До нея не болѣе получаса скорой
ходьбы отъ Адріанополя. Надо пройти два старыхъ моста,
чрезъ узкую Тунджу и широкую Марицу. Сейчасъ за послѣд-
нимъ мостомъ, направо, стоитъ нѣсколько большихъ развѣ-
систыхъ старыхъ тополей (не серебристыхъ и не пирамидаль-
ныхъ, а другихъ какихъ-то); около этихъ прекрасныхъ де-
ревьевъ, въ широкой тѣни которыхъ часто отдыхали пѣше-
ходы и разводили, я помню, иногда огонь какіе-то бѣдные
люди, песчаная дорога расходится въ двѣ стороны. Правѣе,
чрезъ обширныя плантаціи шелковицы, идетъ широкій путь
въ большое село Карагачъ; налѣво пропадаетъ за кустами
другая дорога, поуже и посмиреннѣе первой... Это дорога въ
Демердешъ.
Карагачъ несравненно богаче, чище и... противнѣе. Это
маленькій городокъ, много „архонтскихъ* бѣлыхъ богатыхъ
домовъ; это Сокольники или Петровскій паркъ Адріанопо-
279 —
ля... Тамъ отдыхаетъ жаркимъ лѣтомъ послѣ коммерческихъ
трудовъ, политикуетъ и толстѣетъ скучная мѣстная плуто-
кратія всѣхъ исповѣданій (кромѣ мусульманскаго), католики,
евреи, можетъ быть, есть и армяне, но больше всего като-
лики. Есть и православные дома. Болгарскія хижины перво-
начальнаго селенія совсѣмъ почти не видны за высокими ку-
печескими постройками... объ нихъ забываешь... Есть даже
католическое кладбище. Карагачъ вовсе не похожъ на де-
ревню. При богатыхъ этихъ домахъ есть впрочемъ очень
хорошіе сады; цвѣты цвѣтутъ; есть красивые, свѣже-раскра-
шенные прохладные кіоски съ мраморными фонтанами, ко-
корые иногда заставляютъ бить для гостей... Когда я заѣхалъ
къ одному иновѣрному торговцу (родомъ англичанину, но
подчинившемуся всѣмъ мѣстнымъ обычаямъ), хромая, тол-
стая супруга его и весьма неинтересная его дочка повели
меня тотчасъ же въ кіоскъ. У нихъ кіоскъ былъ маленькій,
старый, полукруглый какой-то, не такой хорошій, какъ у
краснаго, высокаго апоплектическаго Бертоме Бадетти (прус-
скаго и датскаго сопзиі Ьопогаіге) и не такой какъ у блѣд-
наго, низенькаго и очень толстаго Петраки Вернацца (ита-
ліанскаго сопзиі Ьопогаіге). Мы сѣли... Вдругъ старый кіоскъ
задрожалъ, заходилъ, затрепеталъ весь надъ нами... Я изумился...
Вижу, хозяйка спокойна... что такое?.. Предъ нами взвился
фонтанъ. А за спиною нашею все что-то ходитъ и ходитъ,
все стучитъ и стучитъ... И кіоскъ тоже такъ и ходитъ, „зіга-
рагігі", какъ говорятъ австрійскіе кельнеры на тѣхъ паро-,
ходахъ Ллойда, которые поплоше, трещатъ и трепещутъ во
время непогоды и волны...
Вся эта возня и весь этотъ шумъ были затѣяны хозяй-
кой въ честь русскаго гостя. Вплоть за стѣной кіоска ка-
кая-то водовозная лошадь работала надъ какимъ-то коле-
сомъ... а „жемчужный фонтанъ" билъ предо мной совсѣмъ
по-восточному!
Вотъ Карагачъ. Надо сознаться что и наша единовѣрная
и единоплеменная „интеллигенція" съ точки зрѣнія поэзіи въ
томъ же родѣ. Даже досадно на эти фонтаны и благоухаю-
щіе цвѣты, когда видишь предъ собой какого-нибудь „ёріеіег"
— 280 —
въ старыхъ панталонахъ, въ жилетѣ и „еп тапсЬез бе сііе-
тізе!" Это ужасноі Ламартинъ былъ проѣздомъ въ Кара-
гачѣ и остановился у Петраки Вернацца... Неужели онъ не
страдалъ?., онъ, который написалъ Граціеллу и Озеро!... Нѣтъ,
онъ страдалъ здѣсь въ глубинѣ души... и эта душа его
отдыхала, вѣроятно, только на чемъ-нибудь азіатскомъ или
на темномъ болгаринѣ, смиренно пашущемъ за деревней
въ синей чалмѣ, или на какомъ-нибудь турецкомъ всадникѣ,
у котораго шальвары свѣтло-голубые, а куртка пунцовая и
откладные рукава летятъ на скаку въ обѣ стороны... Пусть
всадникъ тиранъ, а пахарь жертва... Ламартинъ и тогда
еще, въ началѣ сороковыхъ годовъ, совѣтовалъ европей-
скимъ державамъ приступить къ раздѣлу Турціи. Онъ гово-
рилъ (въ концѣ своего Путешествія на Востокъ), что у
турокъ много личныхъ достоинствъ, утраченныхъ христіа-
нами въ теченіе вѣковой зависимости; но государство ту-
рецкое разстроено глубоко и должно пасть; онъ дѣлилъ сѣ-
верную, европейскую часть Турціи между Россіей и Австріей;
южныя: африканскую и азіатскую части ея вручалъ Велико-
британіи и Франціи... Онъ предлагалъ не совсѣмъ то, что мы
видимъ теперь, но почти то же самое. Люди съ сильнымъ
воображеніемъ гораздо дальновиднѣе чисто практическихъ
людей; несчастіе ихъ именно въ томъ; что они понимаютъ
все слишкомъ рано.
Ламартинъ предлагалъ раздѣлъ Турціи; но не потому ли,
#между прочимъ, заботился онъ объ освобожденіи свѣжихъ на-
родностей Востока, что ему европейская прогрессивная бур-
жуазія опротивѣла до нельзя и довела его даже до перехода
въ лагерь соціалистовъ.
Онъ предлагалъ европейцамъ дѣлать соціалистическіе
опыты на этой дѣвственной почвѣ Востока; опыты, по его
мнѣнію, очень опасные и трудные въ старыхъ государствахъ
Запада... Ламартинъ, быть можетъ, надѣялся, что при ближай-
шемъ соприкосновеніи новѣйшихъ западныхъ ученій съ вос-
точною мистикой и азіатскою патріархальностью произой-
детъ нѣчто подобное тому, что случилось у барона Мюнгау-
зена съ лошадью и съѣвшцмъ ее волкомъ. Баронъ Мюнгау-
— 281 —
зенъ, какъ извѣстно, пріѣхалъ въ Россію въ санкахъ оди-
ночкой. Дорогой напалъ на него огромный волкъ. Когда
этотъ волкъ былъ уже настолько близко, что ускакать отъ
него не оставалось надежды, баронъ нагнулся; волкъ въ по--
рывѣ бѣшенства перескочилъ черезъ него, впился въ задъ
лошади и началъ ее ѣсть. Баронъ его долго не трогалъ, но
когда волкъ дошелъ уже до головы лошади и, пожирая ее
до тла, мало-по-малу самъ на ея мѣсто входилъ въ по-
стромки, баронъ вдругъ ударилъ его кнутомъ. Волкъ испу-
гался, рванулся впередъ и... попалъ въ лошадиный хомутъ...
Баронъ Мюнгаузенъ продолжалъ стегать его и волкъ пре-
красно довезъ его до города.
Конечно, Ламартину нравилось на Востокѣ именно все не-
аропейское и онъ, вѣроятно, надѣялся, что если именно край-
нее, самое передовое, еще не выяснившееся на самомъ Западѣ
перенесть сюда, въ эти пастырскія и столь живописно уснув-
шія страны, то произойдетъ нѣчто дивное и восхитительное...
Европа (совокупность державъ)—волкъ; Турція (какъ госу-
дарство)—лошадь. Европа, умертвивъ Турцію, попадетъ
сама въ азіатскія постромки и станетъ опять живописна
и поэтична, какъ она была въ старину, хотя и въ новой
формѣ...
Отрицательная сторона надеждъ и пророчествъ француз-
скаго поэта-политика осуществляется на нашихъ глазахъ;
что же касается положительной... возникновенія чего-то но-
ваго, консервативно - творческаго, живописно - движущагося1
впередъ, то до сихъ поръ мы этого не видимъ.
Сама Россія во всемъ, начиная отъ общей политики й
кончая бытовымъ вліяніемъ своимъ, является на развалинахъ
Турціи до сихъ поръ не особою, независимою и своеобраз-
ною силой, а лишь самою скромною представительницей
обще-европейскихъ идей, европейскихъ интересовъ, запад-
ныхъ обычаевъ и вкусовъ...
Но это видимъ теперь мы!.. А раньше, не только въ то
время, когда русскія войска, союзныя султану, угрожали
египетскому вице-королю и Ламартинъ смотрѣлъ на нихъ
задумчиво на берегахъ Босфора, но и позднѣе, въ то время,
282 —
когда нашъ Ступинъ господствовалъ въ той самой восточной
Румеліи, изъ которой насъ удаляютъ теперь въ награду за
нашъ европеизмъ, тогда ему точно было обо многомъ можно
мечтать...
И можно ручаться, что Ступинъ, этотъ простой русскій
человѣкъ, мечталъ много о Востокѣ, живя и молясь въ уеди-
ненномъ, зеленомъ и уныломъ Демердешѣ... Для того чтобы
мечтать, особенно о судьбахъ отчизны своей, вовсе не нужно
быть знаменитымъ поэтомъ.
Я увѣренъ, что и Ламартину всѣ эти европейцы въ Азіи,
всѣ эти тяжелые, тупые и лукавые коммерсанты Карагача
были очень противны сравнительно съ его идеаломъ; но для
Ламартина была во всѣхъ этихъ Бадетти и Вернацца одна
черта, которая могла ему нравиться и какъ политику, и
въ иныя минуты даже какъ поэту. Все это горячіе, по-
видимому, вѣрующіе католики. Это могло быть Ламартину
пріятно.
Но что могъ чувствовать при вст рѣчѣ съ этими скучными
людьми русскій человѣкъ? Они скучны въ обществѣ; они
враги въ политикѣ.
Когда русскій человѣкъ посѣщалъ пріятнаго соперника,
занимательнаго пашу или умнаго и живого англичанина, ему
было весело, и онъ могъ забыть на время всю эту между-
народную борьбу. Когда этотъ самый русскій человѣкъ по-
сѣщалъ скучные, однообразные дома по-европейски уже
'образованныхъ болгаръ и грековъ, онъ видѣлъ на стѣнахъ
ихъ пріемныхъ портреты нашихъ государей, портреты
Паскевичей и Дибичей, онъ видѣлъ преданность Россіи,
довѣріе къ себѣ... И острота скуки его, истинно страдаль-
ческой, смягчалась уваженіемъ, услаждалась любовью... Онъ
забывалъ, что есть иная, собственная жизнь, живая, страст-
ная, полная ума, и сидя долго-долго въ темномъ углу на
длинной и покойной турецкой софѣ, при свѣтѣ нагорѣвшей
сальной свѣчки, онъ бесѣдовалъ съ преданнымъ хозяиномъ
о прежнемъ „страхѣ янычарскомъ", о надеждахъ на Россію,
и шансахъ неизбѣжной борьбы; собиралъ пустыя и почти
всегда вѣрныя свѣдѣнія, принималъ нерѣдко въ высшей
— 283 —
степени полезные совѣты... а единовѣрныя дамы въ платоч-
кахъ—мать, сестра, теща, дочери—почтительно безмолвство-
вали, зѣвали и часто даже засыпали по другимъ болѣе отда-
леннымъ угламъ... Вообще замѣчу, что дѣлается гораздо
легче, когда хозяйка дома, болгарка или гречанка, уйдетъ
изъ комнаты и оставитъ васъ одного съ дѣловымъ и умнымъ
своимъ мужемъ.
Главные представители европейской колоніи, богатые,
зажиточные негоціанты — почетные консулы; они имѣютъ
флаги и мундиры для праздниковъ. Они всѣ консулы и
вице-консулы: Даніи, Бельгіи, Голландіи, прежней Пруссіи,
прежней Италіи и т. д... Ихъ очень много, всѣ они родня и
различить ихъ сначала трудно: Бертоме Бадетти, Петраки
Вернацца, Франсуа Бадетти, Франсуа Вернацца, Антуанъ
Вернацца, Фредерикъ Вернацца, Петраки Бадетти, Бертоме
Вернацца, Жоржъ Бадетти, Жоржъ Вернацца.
Православные люди Адріанополя ихъ ненавидѣли. Въ
двадцатыхъ годахъ, во время борьбы грековъ за независи-
мость, турки убивали тѣхъ изъ христіанъ, которыхъ они
подозрѣвали въ сочувствіи движенію. Случалось, что на
улицѣ раздавались раздирающіе крики или самихъ избивае-
мыхъ, или, можетъ быть, ихъ матерей, женъ и дѣтей. Испу-
ганныя женщины и дѣти католическихъ семействъ бросались
къ окнамъ, но отцы Бадетти и Вернацца отзывали ихъ,
говоря равнодушно: „оставьте; это ничего, это Ромеевъ рѣ-
жутъ"; по-гречески съ неправильнымъ произношеніемъ
„типоте! тусъ ромеусъ кофтунъ! вмѣсто коптунъ. (Ромеи—
христіане, такъ звали въ старину всѣхъ христіанъ Румеліи,
не отличая болгаръ отъ грековъ).
Этого типотё (ничего!) не могли простить имъ тѣ именно
православные, которые къ намъ, русскимъ, особенно благо-
волили; они звали европейскую колонію „Мышинымъ гнѣз-
домъ”, то понтикопёци!
Что же было дѣлать намъ, русскимъ? Что было дѣлать
Ступину въ этомъ гнѣздѣ, въ этомъ очагѣ враждебной намъ
пропаганды? Въ городѣ эти люди, въ пестрой толпѣ иного
— 284 —
населенія, не такъ бросаются въ глаза; въ Карагачѣ они на
первомъ планѣ.
Ступинъ поэтому одному уже могъ предпочитать скром-
ный и тихій Демердешъ, и я согласенъ съ его вкусомъ.
Карагачъ—противное плутократическое предмѣстье; Демер-
дешъ настоящая деревня. И при мнѣ тутъ было просто, а
во время Ступинскаго господства было, вѣроятно, еще проще.
Вокругъ унылое, ровное поле; какіе-то баштаны сзади; не-
далеко гдѣ-то въ сторонѣ бѣдное сельское кладбище; ма-
ленькіе кресты, болотце какое-то зеленое-презеленое, свѣжее,
и около болотца и кладбище. Много большихъ тополей съ
бѣловатыми и сѣрыми стволами, что-то въ родѣ нашихъ
осинъ, только гораздо красивѣе. Кустики... По свѣжему
болотцу тихо ходятъ аисты, и лягушки кричатъ въ канав-
кахъ точно такъ же, какъ у насъ въ Россіи. Въ другомъ
мѣстѣ болѣе людномъ ихъ крикъ не привлекъ бы вниманія,
но въ этой тишинѣ, среди ровнаго и унылаго поля, около
бѣднаго кладбища „безыменныхъ" людей, вблизи этихъ
„сѣрыхъ" болгарскихъ хижинъ, крытыхъ старою черепицей,
здѣсь эту пѣсню, знакомую еще съ дѣтства, слушаешь такъ
охотно.
На правую руку отъ деревни, у дороги въ городъ стоятъ
развалины покинутой небольшой мечети. Бѣдный минаретъ,
на который еще можно было въ мое время всходить, дворъ,
обнесенный грубою и полуразрушенною каменною оградой;
на дворѣ съ весны густая высокая трава.
Сколько разъ, живя въ Демердешѣ (въ самомъ Ступин-
скомъ домѣ), уходилъ я сидѣть на этотъ заросшій романти-
ческій дворъ, и сколько я тамъ передумалъ и сочинилъ та-
кого, что никогда напечатано не было и не будетъ!.. Сколько
я мечталъ (не о себѣ самомъ только, о нѣтъ!) о славянствѣ,
о судьбахъ Россіи... Думалъ о нашихъ художникахъ, кото-
рые тогда на Востокъ совсѣмъ не ѣздили... Воображалъ вотъ
такую картину: что-нибудь въ родѣ Демердеша; сѣроватое
поле, съ одной стороны чудные, бѣловатые съ пятнышками,
толстые, сочные стволы тополей (не пирамидальныхъ; эти
какъ-то сухи, искусственные точно; они хороши лишь издали,
— 285 —
возносясь высоко надъ моремъ другой зелени...); у подножія
тополей желалъ бы видѣть болотную зелень, и чтобы она
была какъ можно зеленѣе, веселѣе, ярче. Молодой болга-
ринъ задумчиво пашетъ плугомъ на волахъ. На головѣ его
темно-синяя чалма; шальвары и куртка темныя. По плевамъ
изъ-подъ чалмы падаютъ русыя кудри. Онъ распахиваетъ
новую почву жизни, которой урожай еще неизвѣстенъ... А
сзади—эта сельская старая и покинутая по безплодью ме-
четь: мусульмане вымираютъ, эти камни, этотъ дворъ без-
гласный, заросшій такъ густо, такъ таинственно! Сколько
было бы души въ этой простой картинѣ, сколько историче-
скаго смысла! Я желалъ бы еще, если возможно, чтобы на
сырой зелени болотца было нѣсколько желтыхъ цвѣтовъ, а
гдѣ-нибудь около развалинъ мечети цвѣлъ бы самый яркій,
самый красный дикій макъ...
Такъ я мечталъ безплодно, но невыразимо наслаждаясь
этими мечтами, въ этомъ миломъ Демердешѣ... Одно ужъ
то было блаженствомъ, что здѣсь очень рѣдко появлялись
члены какой бы то ни было .интеллигенціи", враждебной
или дружеской, все равно съ точки зрѣнія изящнаго!., право
все равно!..
Можетъ быть, я ошибаюсь, но все-таки повторю: я вѣрю,
что и бѣдный Ступинъ мечталъ здѣсь въ Демердешѣ о
чемъ-то. Быть можетъ, я мечтаю картиннѣе; но думать, что
практическій и пожилой человѣкъ, похожій съ виду на
храбраго армейца, мечтать не можетъ, было бы такъ же глупо,
какъ предполагать съ другой стороны, что я, напримѣръ, не
могъ хорошо служить и распоряжаться оттого, что въ
свободные часы сидѣлъ и ходилъ, размышляя и сочиняя
одинъ по двору покинутой мечети...
Если у дѣлового человѣка видно въ дѣлахъ его творче-
ство, видна изобрѣтательность, то конечно у него есть и
воображеніе... У Ступина воображеніе было; это видно по
всему: мнѣ говорили друзья его, что онъ одно время хотѣлъ
все Евангеліе переложить русскими стихами... Бѣдный, бѣд-
ный Ступинъ! Сколько начинаній, сколько борьбы и какая
ранняя смерть!..
Въ Демердешѣ онъ построилъ себѣ домъ и церковь для
болгарскихъ селянъ и зажилъ было тутъ чѣмъ-то въ родѣ
властнаго, но способнаго и полезнаго русскаго помѣщика.
Домъ этотъ не великъ и не малъ, средній, въ два этажа;
на дворѣ по-русски: ворота, ставни, крыша выкрашены были
(въ мое время) тѣмъ темно очень темно-краснымъ или кра-
сновато-коричневымъ цвѣтомъ, которымъ любятъ красить
на Востокѣ иногда даже цѣлые дома; на Аѳонѣ почти на
всѣхъ лѣсныхъ, особыхъ келліяхъ этимъ цвѣтомъ выкра-
шены двери, навѣсы, столбы на балконахъ и т. д...
Церковь тоже скромная; насколько помню, снаружи чуть
ли не голубоватая; полъ глиняный, иконостасикъ небогатый,
обыкновенный, тамошній, просто масляными красками пе-
стровато раскрашенный.
Эта церковь стоила Ступину много хлопотъ; у селянъ
денегъ было мало; турокъ, бей какой-то чему-то мѣшалъ:
деньги дали друзья Россіи и консульство; бея Ступинъ уго-
щалъ и уговаривалъ; наконецъ уговорилъ.
Тутъ-то онъ самъ лопатой рылъ землю и самъ тачку
возилъ.
Намъ, преемникамъ его, было пріятно бывать въ этой
церкви; я даже Великимъ Постомъ любилъ уѣзжать говѣть
сюда изъ города съ однимъ только кавасомъ-туркомъ въ
небесно-голубой одеждѣ, глупымъ, худымъ какъ щепка, но
добрымъ и преданнымъ Али... (живъ ли онъ несчастный?)
Голубой и по своему вѣрующій Али не портилъ мнѣ
поэзіи говѣнья такъ, какъ могъ ее испортить и видомъ
своимъ да и взглядами секретными, скрытыми отъ толпы,
даже блаженный другъ консульства Манолаки Сакелларіо,
полагавшій, напримѣръ, что я вѣрить въ безсмертіе не могу,
потому что я медицинѣ учился.
Мнѣ было весело молиться на глиняномъ полу Демер-
дешской церкви съ простыми болгарами; что же долженъ
былъ чувствовать иногда самъ Демердешскій строитель,
воинственный этотъ Ступинъ?..
Я думаю, ему тамъ иногда было очень отрадно, со своею
семьей въ своемъ домѣ, съ болгарскими мужиками и въ
— 287 —
церкви имъ самимъ воздвигнутой, въ виду той распавшейся
мечети, о которой я писалъ, вблизи отъ всѣхъ этихъ топо-
лей и зеленыхъ уголковъ, гдѣ, точно какъ у русскаго барина
въ родимой сажалкѣ за садомъ, такъ громко и привѣтливо,
такъ восторженно въ иные дни квакали лягушки!
Конечно и въ Демердешѣ не во всемъ была одна лишь
эклога, не всегда царила любовь и единеніе православныхъ
сердецъ!.. Не все только травочка зеленѣла, не все только
лягушечки квакали... И тутъ злились люди и злились даже
чрезъ этого самаго легендарнаго Ступина. Но какъ злились?..
Я говорилъ, что у демердешскихъ болгаръ недоставало
.денегъ для постройки церкви и Ступинъ выхлопоталъ имъ
взаймы для этого довольно значительную сумму у богатыхъ
горожанъ единовѣрцевъ. Я вспоминаю при этомъ съ улыб-
кой, какъ нашъ вѣрный драгоманъ грекъ все тотъ же Ма-
нолаки Сакелларіо при мнѣ уже все ворчалъ, что демердеш-
скіе болгары подъ разными предлогами не платятъ ему де-
негъ, взятыхъ ими у него для этой церкви при посредни-
чествѣ Ступина. Болгарскіе мужики лукавы; они понимали,
что Манолаки не хочетъ судиться съ ними у турокъ, чтобы
не унизить память Ступина этимъ скандаломъ, и не платили.
Помню, сидитъ Манолаки блѣдный, бритый, съ усами,
хитрый, востроглазый такой, сидитъ въ своемъ тепломъ
поношенномъ, нескладно-европейскомъ пальто и тихо злится;
і противъ него тоже сидитъ старикъ демердешскій болга-
ринъ (Брайко), нѣчто въ родѣ солиднаго міроѣда средней
руки, въ опрятной курткѣ и шальварахъ изъ толстой корич-
невой абы и въ бараньей шапкѣ, тоже хитрый, тоже съ вы-
держкой, тоже съ жесткими усами и тоже смиряется. А
бѣдный Манолаки между Сциллой и Харибдой; тутъ деньги—
деньги, которыя онъ такъ любилъ и которыя ему очень
нужны, а тамъ тѣнь Ступина, призракъ „великаго консула",
„великой Россіи", которую онъ тоже такъ чтитъ и любитъ...
Такъ и не судился, по крайней мѣрѣ, при мнѣ; идеализмъ
побѣждалъ корысть у этого человѣка, въ которомъ хитрый
купецъ удивительно сочетался съ глубоко-убѣжденнымъ
политикомъ.
— 288 —
Что этотъ главный помощникъ Ступина, въ одно и то
же время ученикъ и совѣтникъ его, былъ дѣйствительно
таковъ, въ этомъ можетъ болѣе всего убѣдить одинъ отвѣтъ
о немъ, данный тѣмъ г. Геровымъ, болгариномъ, который
такъ долго былъ русскимъ вице-консуломъ въ сосѣднемъ
Филиппополѣ и игралъ такую значительную роль въ борьбѣ
болгаръ противу грековъ.
Я спросилъ однажды у г. Герова: можно ли довѣрять
Манолаки? Я спросилъ это не потому, что я самъ Манолаки
не вѣрилъ; мы всѣ, консуловъ пять подъ рядъ, лѣтъ двадцать
ему вѣрили; но мнѣ хотѣлось знать въ силахъ ли самый
умный болгаринъ отдать хоть въ чемъ-нибудь справедли-
вость греку, я хотѣлъ испытать самого Герова.
Онъ отвѣтилъ очень остроумно:
— Наши простые болгаре, сказалъ онъ, убѣждены, что
у змѣи есть подъ кожей ноги; но она выпустить ихъ не
можетъ, потому что тотчасъ же издохнетъ. Вотъ Манолаки;
и у него подъ кожей есть греческія ноги, но онъ ихъ выпу-
стить никогда не можетъ, такъ онъ сроднился съ русскимъ
консульствомъ.
Если ужъ болгаринъ Геровъ отдалъ хотя бы и такую
язвительную справедливость греку Манолаки, то мы вѣдь
не болгаре... И если купецъ и грекъ Манолаки, злясь, вѣ-
роятно такъ сильно, на демердешскихъ селянъ за долгій
неплатежъ, все-таки ногъ никакихъ змѣиныхъ не выпускалъ
изъ уваженія къ идеѣ, то это наглядно доказываетъ, какія
психическія чудеса могла бы творить на Востокѣ Россія,
если бы она всегда стояла на правильной, на Ступинской
почвѣ и рѣже бы сбивалась на общеевропейскій, губительный
для насъ стиль!
VII.
При Ступинѣ было учреждено русское вице-консульство
въ Филиппополѣ. Политическое значеніе Филиппополя чрез-
вычайно важно. Ступинъ это сейчасъ же понялъ и нашелъ
немедленно человѣка способнаго занимать съ успѣхомъ
— 289 —
этотъ постъ. Человѣкъ этотъ былъ молодой болгаринъ,
нѣкто Найденъ Геровъ. Онъ обучался въ Россіи (кажется
въ Одесскомъ лицеѣ) и, возвратившись на родину съ рус-
скимъ паспортомъ, занялъ мѣсто учителя въ болгарской
школѣ въ Филиппополѣ. Турецкое правительство, естественно,
не могло благопріятно смотрѣть на подобнаго рода людей;
очень понятно, что оно подозрительно относилось и къ тѣмъ
грекамъ-учителямъ, которые долго жили въ свободныхъ
Аѳинахъ и къ тѣмъ юго-славянамъ, которые обучались въ
Россіи. Слѣдить внимательно какъ за духомъ преподаванія
христіанскихъ наставниковъ, такъ и за дѣйствіями и полити-
ческою пропагандой ихъ внѣ школы, было туркамъ вообще
очень трудно; но когда христіанинъ-учитель былъ райя, то
турецкое начальство могло все-таки разсчитывать на страхъ
его, на опасеніе какой-нибудь административной расправы.
Выгнать изъ училища, сдѣлать сюргунъ, какъ говорится въ
Турціи, то-есть изгнать изъ страны; заморить даже въ
тюрьмѣ, все это можно было сдѣлать съ учителемъ, своимъ
подданнымъ. Пришелъ бы къ пашѣ русскій консулъ, при-
шелъ бы греческій, сдѣлали бъ они дружественное и конфи-
денціальное замѣчаніе, пришелъ бы, можетъ-быть, и англій-
скій и посовѣтовалъ бы быть „поосторожнѣе"... И только.
Иногда русскій консулъ, не находя удобнымъ почему-нибудь
входить въ подобное дѣло самъ, умѣлъ кстати „натравить*
француза. Французъ кричалъ, гремѣлъ противъ варварства
не потому, чтобъ онъ сострадалъ .учителю или бы желалъ
политическаго преуспѣянія хрйстіанамъ; но потому, что
Франція — „передовая нація, представительница великихъ
принциповъ 89 года", и потому что съ другой стороны
Турція необходима „противъ Россіи", и турки не должны
„скандализовать" общественное мнѣніе... Вотъ и все.
Но съ учителемъ, имѣющимъ паспортъ эллинскій, а тѣмъ
болѣе русскій — что дѣлать? Онъ пользуется офиціальною
защитой консула; его можно только развѣ удалить изъ
училища, но уже изъ города изгнать безъ согласія консула
невозможно, незаконно по духу договоровъ. Въ случаѣ
рѣзкаго и неправильнаго обращенія съ иностранными под-
Леонтьевъ, т. IX.
— 290 —
данными, нерѣдко всѣ консулы были заодно и находили, что
паша этимъ подрываетъ вообще принципъ консульскаго
авторитета.
Такимъ образомъ учителя изъ мѣстныхъ жителей, добыв-
шихъ себѣ иноземные паспорты, особенно русскіе и грече-
скіе, были очень туркамъ непріятны.
Не надо было допускать ихъ въ школы... Разумѣется,
турки всячески и старались соблюсти это правило. Но что
прочно въ государствѣ разстроенномъ, гдѣ каждый губерна-
торъ окруженъ пятью-шестью иностранными привилегиро-
ванными и вліятельными „соглядатаями консулами"!
Какой-нибудь поворотъ въ мѣстной политикѣ; какое-ни-
будь личное сильное впечатлѣніе... какая-нибудь дерзость
француза и неловкое фанфаронство его, оскорбительное для
паши; какая-нибудь тупая важность англичанина, наводящая
на турка тоску... и вотъ большею частью любезный, веселый,
вѣжливый или добродушный лично, хотя и „злонамѣренный
Московъ" выигрывалъ... Русскаго учителя допускали въ школу;
его оставляли въ покоѣ.
И Найденъ Геровъ былъ допущенъ въ филиппопольскую
школу. Но вдругъ одинъ паша взбѣленился за что-то на
него и не только захотѣлъ удалить его изъ школы, но даже
изгналъ его внезапно изъ города. Хотя многіе меня считаютъ
грекофиломъ, но я готовъ предполагать, что тутъ была про-
тивъ Герова какая-нибудь греческая интрига. Филиппополь
уже тогда становился мало-по-малу тѣмъ, чѣмъ онъ сталъ
позднѣе такъ рѣзко, то-есть’ главнымъ очагомъ болгарскаго
анти-греческаго движенія, самымъ крупнымъ изъ тѣхъ уте-
совъ, о которые суждено было разбиться воздушному ко-
раблю эллино-византійскихъ мечтаній.
Болгаръ въ Филиппополѣ было много; они богатѣли,
крѣпли съ каждымъ годомъ, ихъ община была тамъ не-
сравненно вліятельнѣе, чѣмъ въ Адріанополѣ, городѣ болѣе
греческомъ, чѣмъ болгарскомъ, если не по крови большин-
ства, то по духу и преданіямъ вліятельныхъ кружковъ.
И вотъ въ этомъ городѣ, пріобрѣтающемъ со дня на
день все больше и больше значенія среди этой возрастающей
— 291 —
болгарской общины, является молодой болгаринъ; умный,
обученный въ Россіи, но выросшій здѣсь, въ Турціи, знако-
мый съ бытомъ, хитрый и дѣятельный какъ десять грековъ
(вообще болгары очень дѣятельны и очень хитры), другъ и
рго!ё§ё Ступина, всемогущаго въ главномъ городѣ Ѳракіи!
Изгнать его!
Изгнали. Но къ чему же привела эта энергическая вы-
ходка?
Къ тому, что въ этомъ „опасномъ" Филиппополѣ, гдѣ до
тѣхъ поръ русскаго консульства не было, взвился русскій
флагъ, и подъ этимъ флагомъ вросъ навсегда въ землю
этотъ самый скромный учитель болгаринъ, Найденъ Геровъ.
Его сдѣлали русскимъ вице-консуломъ въ этомъ турецкомъ
Филибё, въ этомъ греческомъ Филиппополисѣ... и онъ сталъ
на своихъ донесеніяхъ и нотахъ надписывать: Пловдивъ, та-
кого-то числа.
Хотя, отдѣляя строго эстетическій мой вкусъ отъ поли-
тическихъ дѣлъ, я и нахожу, что славянское это имя очень
неблагозвучно и напоминаетъ некстати что-то съѣстное въ
родѣ пилава (пловъ), тогда какъ греческое имя величаво, а
турецкое Филибё очень изящно и нѣжно, но политика идетъ,
особенно въ наше время, не справляясь съ законами изящ-
наго—и въ тотъ день, когда Ступинъ достигъ удовлетворенія
и вознесъ въ русскіе консулы оскорбленнаго пашой болгар-
скаго педагога, было уже рѣшено въ книгѣ судебъ, что Фи-
либё станетъ Пловдивомъ.
И это было дѣло Ступина.
Директоромъ Азіатскаго Департамента былъ въ то время
Ковалевскій, человѣкъ горячій, любившій поддерживать
энергическихъ консуловъ. Консулы, обыкновенно, посылали
въ Петербургъ копіи съ своихъ донесеній посланнику, и не
лишены были, конечно, и права прямо писать директору
Азіатскаго Департамента. Сверхъ того, я сіышалъ отъ
адріанопольскихъ старшинъ, близкихъ къ Ступину, что онъ
состоялъ въ частной перепискѣ съ Ковалевскимъ. Можетъ
быть этимъ объясняется то истинно блистательное удовле-
твореніе (заіізіасііоп ёсіаіапіе), которое дала намъ на этотъ
19*
— 292 —
разъ, благодаря неискусной выходкѣ филиппопольскаго
паши, эта давно уже не блистательная Порта...
Надо замѣтить, такъ это постоянно случалось съ тур-
ками. Большею частію они были до невѣроятія терпѣливы
съ консулами и даже нерѣдко съ собственными поддан-
ными, которые тоже далеко не ангелы во плоти; тогда,
выигрывая время, они поправляли немного свои дѣла; но
каждый разъ какъ просыпалась въ нихъ гордость, быть
можетъ горькая память ихъ прежней грозы и могущества,
каждый разъ когда, увлекаясь гнѣвомъ, они хотѣли обнару-
жить старую энергію свою, дѣло кончалось для нихъ пора-
женіемъ.
Такъ было и въ большихъ и малыхъ дѣлахъ. Не изгони
во время Ступина турки съ такою первобытною рѣши-
мостью болгарскаго учителя изъ этого Филибё, не сдѣлался
бы именно этотъ болгаринъ тамъ консуломъ; болгарскій цер-
ковный вопросъ, при вліятельномъ русскомъ человѣкѣ въ
Филибё, безъ Герова пошелъ бы медленнѣе или иначе какъ-
нибудь. Церковная распря съ греками, которую такъ усердно
и даже такъ искусно раздували турецкіе министры, пріучила
дотолѣ неподвижный болгарскій народъ къ движенію и бро-
женію; расколъ, то-есть неправильное по формѣ рѣшеніе
церковнаго вопроса, котораго такъ желали турки, объеди-
нилъ болгаръ, придалъ имъ незнакомую имъ дотолѣ само-
увѣренность и гордость... Эта небывалая смѣлость привела
въ ярость мусульманъ... Ярость эта перешла далеко за черту
разумныхъ и общепринятыхъ мѣръ усмиренія... Болгарскія
села вокругъ главнаго очага болгарскаго движенія обагри-
лись потоками крови и русскія войска перешли свой вѣко-
вой Рубиконъ—не „синій", какъ сказалъ Хомяковъ, а напро-
тивъ того мутный и желтый, унылый Дунай...
У меня могутъ спросить, однако, какова же была соб-
ственно политическая идея Ступина? Какая идея руководила
его энергическою дѣятельностью во Ѳракіи?
Мнѣ могутъ язвительно замѣтить, что расправиться съ
мудиромъ, ходить по улицамъ въ русской шапкѣ съ десят-
комъ вооруженныхъ людей, сидѣть патріархально у порога
— 293 —
христіанской хижины, строить въ Демердешѣ болгарскую
церковь и даже наказать дерзость филиппопольскаго паши
внезапнымъ превращеніемъ ничтожнаго болгарскаго учителя
въ русскаго консула, что все это не политика, а развѣ
только престижъ для поддержанія и укрѣпленія въ странѣ
извѣстной политической идеи.
На это я могу отвѣтить вотъ что. Строго говоря, отъ
консула и не требуется самостоятельныхъ политическихъ
идей, слишкомъ большая самостоятельность политическаго
агента, второстепеннаго по рангу, но чрезвычайно важнаго
по независимому и безконтрольному одиночеству своему, въ
средѣ всегда напряженной и впечатлительной, могла бы быть
иногда очень вредна. Вездѣ очень мало найдется натуръ на-
столько смѣлыхъ и глубокихъ, которыя сумѣютъ и въ без-
контрольномъ положеніи уединеннаго поста строго проводить
такія идеи начальства своего, противъ которыхъ иногда про-
тестуютъ личныя убѣжденія. Для этого нужно, чтобы почти
мистическое почтеніе къ государственной іерархіи брало въ
сердцѣ постоянно верхъ надъ личнымъ взглядомъ на внѣш-
нюю политику той державы, которой служитъ политическій
агентъ. Поэтому никто никогда и не требовалъ, чтобы кон-
сулъ былъ непремѣнно какой-то публицистъ на практикѣ.
На практикѣ, въ дѣятельности своей мѣстной, въ образѣ
вліянія на власти, на жителей, въ отношеніяхъ своихъ къ
иностраннымъ сослуживцамъ консулъ долженъ являться
только смышленымъ исполнителемъ общихъ предначертаній
своего министерства. Никто, разумѣется, не запрещалъ ему
разсуждать отчасти и о „высшей политикѣ" въ своихъ се-
кретныхъ отношеніяхъ къ начальству; здѣсь онъ могъ иногда
давать волю даже политическимъ фантазіямъ своимъ. Въ то
время, когда я служилъ, и когда Ступинъ наполнялъ Ѳракію
слухами о своей энергіи, „идеи", изложенныя на бумагѣ, цѣ-
нились у насъ; и разъ оградивъ себя обычными фразами
бюрократическаго смиренія въ родѣ „мое посильное мнѣніе",
„я осмѣлюсь почтительнѣйше замѣтить", или „если я не
ошибаюсь", или наконецъ, „почтительнѣйше прошу извинить
смѣлость, съ которою я позволяю себѣ", русскій консулъ
— 294 —
могъ конечно предлагать все, что ему угодно, онъ могъ пред-
ложить и временный союзъ съ турками, и возстаніе всѣхъ
православныхъ разомъ, если не прямо, то, по крайней мѣрѣ,
тонкими намеками; одинъ консулъ могъ возмущаться до глу-
бины души „грязными интригами фанаріотовъ*, а другой
восклицать съ чувствомъ: „вѣковая связь Россіи съ Кон-
стантинопольскимъ вселенскимъ престоломъ, священнымъ
для нашего православнаго народа" (то-есть съ этими самыми
фанаріотами., которыхъ интриги такъ ужасны). Все это до-
пускалось и у насъ и у консуловъ другихъ, конечно, націй.
Многіе помнятъ, я думаю, одно донесеніе г. Лонгворта
(генеральный англійскій консулъ въ Сербіи), обнародованное
въ Синей книгѣ; въ этомъ донесеніи Лонгвортъ совѣтовалъ
мусульманскому простонародью свершить именно тѣ избіенія,
которыя вызвали послѣднюю войну. Существовалъ, напри-
мѣръ, еще проектъ возстанія въ Албаніи противъ султана,
проектъ, составленный, если я не ошибаюсь, уже умершимъ
теперь, французскимъ консуломъ Геккаромъ. (Эта записка,
по случайности, попала въ наши руки и еще разъ доказала,
до чего была всегда притворна, запутана и пуста француз-
ская политика на Востокѣ).
Я говорю, что никакое правительство не воспрещало
своимъ агентамъ въ Турціи имѣть „идеи" и даже высказы-
вать ихъ отъ поры до времени; но ни одно, конечно, и не
требовало этого. Наше начальство требовало отъ насъ по-
стоянно двухъ вещей: 1) знать хорошо, что дѣлается и даже
думается въ странѣ и во время доносить объ этомъ и
2) держать себя въ странѣ т акъ, чтобы помнили, что есть на
свѣтѣ Россія, единовѣрная христіанамъ. Общая же наша
политика послѣ Парижскаго мира была такова: поддерживать
и защищать гражданскія права христіанъ и умѣрять, насколько
возможно, естественный пылъ ихъ политическихъ стремленій.
Надо согласиться, что правильнѣе и умѣреннѣе этого
нельзя было ничего придумать. Съ этою прямою и ясною
цѣлью и было открыто по всей Турціи столько новыхъ рус-
скихъ консульствъ послѣ неудачно® для насъ Восточной
войны пятидесятыхъ годовъ.
— 295 —
Итакъ, вопросъ: соотвѣтствовалъ ли Ступинъ тому двой-
ственному идеалу политическаго агента, о которомъ я сей-
часъ говорилъ? Многаго’ объ этомъ сказать не могу. Во
время моей службы во Ѳракіи, я, изучая архивъ консульства,
читалъ между прочимъ и его донесенія, но по многимъ при-
чинамъ'вынужденъ былъ обращать на нихъ гораздо меньше
вниманія, чѣмъ на дѣятельность, на воззрѣніе и, такъ-сказать,
на „методу* моихъ ближайшихъ предмѣстниковъ, гг. Шиш-
кина и Золотарева. Времени было мало: нужно было въ
одно и то же время и самому дѣйствовать, и учиться;
нужно было судить, рядить, вліять, не ошибаться по воз-
можности, нужно было скорѣе понять и страну вовсе не-
знакомую, и людей непривычнаго намъ русскимъ духа.
Многія дѣла, начатыя Золотаревымъ (который вдругъ уѣхалъ
въ отпускъ, пробывъ со мной въ Адріанополѣ не болѣе
четырехъ дней), надо, было продолжать, надо было поддер-
живать нѣкоторыя предпріятія его, чтобы не уронить ни
консульства въ глазахъ населенія, ни себя въ глазахъ на-
чальства; надо было знать, что такое тутъ случилось недавно,
за годъ, за два, много за три до моего пріѣзда. Мнѣ гово-
рилъ, напримѣръ, какой-нибудь мѣстный политикъ съ таин-
ственнымъ видомъ:
— Я вчера видѣлъ діакона такого-то, онъ ученикъ
Пантелеймона. У нихъ теперь въ такомъ-то предмѣстьи—
въ родѣ маленькаго монастыря... Что вы объ этомъ ду-
маете?
„Что я думаю? Я объ этомъ еще ничего не думалъ! Я
думалъ со страхомъ: Кто это такой Пантелеймонъ! Кто
это? Боже мой! Я ничего не знаю... Какое предмѣстье?., что
за дьяконъ?"
Или мнѣ докладывали:—Дядя этой Фатьме опять при-
шелъ за деньгами. Онъ грубитъ, подозрѣваетъ, что эти
деньги задерживаются въ консульствѣ.
— Какъ онъ смѣетъ грубить? Позвать его.
„Но, однако, что я ему, этому дядѣ, скажу? Кто такое
эта Фатьме? Зачѣмъ эта мусульманка требуетъ денегъ. Какія
деньги?.. Что ей до насъ! Что намъ до нея?"
— 296 —
Или еще мнѣ разсказываютъ:
— Вообразите, этотъ негодный архимандритъ Пахомій не
удовольствовался тѣмъ, что сталъ* унитомъ, онъ теперь по-
турчился. Какъ мы съ Золотаревымъ старались уговорить,
удержать его!.. Имѣли даже съ нимъ тайное свиданіе. И
онъ насъ обманулъ! Что за ужасный человѣкъ, и что за лицо
у него; какіе разбойничьи глаза!..
Кто этотъ ужасный архимандритъ? И зачѣмъ Золотаревъ
такъ занимался имъ?.. Для чего? Когда это было? Это мо-
жетъ быть очень важно...
Нужно было мнѣ знать скорѣе, что Пантелеймонъ, ересіархъ,
простой болгарскій священникъ, который хотѣлъ какъ-то
по-своему очистить православіе и возвратиться къ первымъ
вѣкамъ христіанства; надо было понять, что его раскольничье
ученіе не имѣло никакой связи съ обще-болгарскимъ цер-
ковнымъ движеніемъ.
Нужно было знать, что эта Фатьме маленькая дѣвочка,
крымская татарка, очень миленькое дитя, въ желтыхъ съ
узорами шароварахъ, сирота, которая должна получить изъ
Крыма 800 р. наслѣдства; надо было съ одной стороны
обуздать дядю ея, чтобы не смѣлъ дурно думать о консуль-
ствѣ, а съ другой, требовать настойчиво отъ таврическаго
губернатора эти 800 р. Оказалось, что эти деньги давно
лежали въ цѣлости въ шкафахъ посольства, забытыя секре-
тарями.
Надо было ознакомиться покороче съ приключеніями
архимандрита Пахомія (положимъ, я имя забылъ), перешед-
шаго сперва въ унитство, а потомъ надѣвшаго чалму ту-
рецкаго улема; узнать, какъ дѣйствовалъ Золотаревъ въ по-
добныхъ непріятныхъ случаяхъ, и почему онъ самъ столь
искусный и счастливый въ дѣлахъ на этотъ разъ потерпѣлъ
неудачу.
Мсьё Ишуа прибилъ хлыстомъ Вольницера! Ишуа и
Вольницеръ оба евреи, но Ишуа драгоманъ Камерлохера,
австрійскаго вице-консула: еврей усатый, рослый, съ кри-
вою кавалерійскою саблей, которою онъ въ большіе празд-
ники гремитъ по полу и по лѣстницамъ, дѣлая пашѣ и кон-
— 297 —
судамъ визиты. А бѣдный Вольницеръ не мсьё, онъ просто
портной, нашъ подданный изъ Варшавы; добрый, честный,
прекрасный еврей. Австрійскій мсьё и нашъ простой еврей
заспорили о чемъ-то, въ чьей-то лавкѣ. Ишуа воскликнулъ:
„Русскіе всѣ сволочь!" (что-то въ этомъ родѣ). Добрый
Вольницеръ считаетъ себя русскимъ; отвѣчаетъ: „Австрійцы
всѣ подлецы!" Ударъ хлыстомъ. (Это было еще до отъѣзда
Золотарева). Международная полемика между Золотаревымъ
и Камерлохеромъ. Обмѣнъ горячихъ нотъ. Но оба консула,
и нашъ и австріецъ, уѣхали въ отпускъ; и теперь при мнѣ
обвиняемый драгоманъ самъ себѣ судья; онъ управляетъ
Австрійскимъ консульствомъ; онъ мнѣ товарищъ. Я него-
дую въ душѣ, что мнѣ, калужскому дворянину и т. д., при-
ходится дѣлать визиты этому Ишуа съ саблей; но что дѣ-
лать!..
Самъ всемогучій Золотаревъ, котораго западные кон-
сулы очень уважали, не могъ добиться никакого удовлетво-
ренія по этому дѣлу! а я только „управляющій", векиль, ха-
лифъ на часъ.
Утѣшаюсь философіей. Правды на землѣ не было, нѣтъ,
не будетъ и не должно быть; при человѣческой правдѣ люди
забудутъ божественную истину! Да.. Бѣдный Вольницеръ! Я
не заступлюсь за тебя, несмотря на твои большіе, добрые и
черные глаза, несмотря на честность твою и даже на то, что
ты недавно пожертвовалъ четыре золотыя лиры на постра-
давшихъ отъ наводненія... Гораздо болѣе меня, потому что
я свою лепту вывелъ въ счетъ чрезвычайныхъ по консуль-
ству издержекъ...
Боже мой! какъ это все сложно! когда же мнѣ изучать
ступинскіе архивы?.. Старыя дѣла не кончены; а новыя дѣла,
тяжбы и событія выростаютъ и родятся со всѣхъ сторонъ.
Жизнь не хочетъ знать, что я еще не успѣлъ изучить страну,
людей, обычаи, законы...
Подданныхъ рускихъ здѣсь не мало; всѣ они торгуютъ,
продаютъ, покупаютъ, даютъ взаймы и занимаютъ... Мано-
лаки живмя живетъ въ тиджаретѣ!... Полименъ, Кеворкъ,
Киркоръ, Новаковъ, Боеджіа, Москбвъ-Саломонъ... Этотъ
— 298 —
благородный Вольницеръ... Ихъ много! у Полимена про-
палъ буйволъ; Новаковъ ссорится съ тещей; рубитъ ка-
кую-то дверь топоромъ, а самъ жалуется на „иго фана-
ріотовъ".
Всѣхъ ихъ надо удовлетворить, урезонить, разсудить, утѣ-
шить, наказать...
А межДу тѣмъ жалобы на турокъ слышатся по обыкно-
венію со всѣхъ сторонъ: болгарскіе крестьяне должны много
денегъ русскимъ подданнымъ; всѣ эти горожане Кеворки и
Бояджи. Ампарцумы и Новаковы даютъ взаймы селянамъ
деньги на уплату податей съ ужасными процентами... При-
ходитъ срокъ; у болгаръ можетъ быть деньги есть зары-
тыя въ землѣ, а можетъ быть и нѣтъ... Они не платятъ,
просятъ, плачутъ... Наши подданные предъявляютъ правиль-
ныя росписки... Что дѣлать? Кому вѣрить?.. Кого щадить?...
Кого карать?... У всѣхъ здѣшнихъ жителей такія хитрыя лица;
они такъ значительно молчатъ, такъ подозрительно подмиги-
ваютъ на кого-то и на что-то, такъ зло улыбаются, что ста-
новится страшно и за себя, и за Россію!..
Пропаганда католическая не дремлетъ; она кипитъ въ се-
лахъ около Малко-Тырнова. Въ городѣ польскіе священники,
выписанные нарочно по совѣту француза консула, отпустили
себѣ бороды, надѣли черныя рясы и прямые клобуки рус-
скихъ монаховъ и служатъ, какъ слышно, очень правильно
православную литургію въ болгарскомъ предмѣстьи Киречь-
Ханё... Извѣстій скорыхъ нѣтъ изъ деревень; дожди пролив-
ные, ужасные, нѣтъ сообщеній. Франція, Австрійцы... Я одинъ
на всю Ѳракію!..
Сама природа вызываетъ меня на борьбу! Рѣка Марица
выступаетъ изъ береговъ. Всѣ низменные кварталы Адріано-
поля затоплены. Греческій Ильдъгримъ, болгарскій—Киречь-
Хане... Вода все растетъ и растетъ... Со всѣхъ сторонъ
слышны ружейные и пистолетные выстрѣлы, извѣщающіе
населеніе объ опасности... Бѣдные жители предмѣстій спа-
саются въ верхніе этажи, на чердаки своихъ жилищъ. Вода
обступаетъ ихъ. Морозъ. Люди остаются безъ хлѣба, безъ
свѣчъ, безъ угля для мангаловъ. Богатые христіане кое-
— 299 —
что послали; но паша, митрополитъ, французскій консулъ
Гизъ, греческій Менардо, австрійскій жидъ съ саблей, всѣ
бездѣйствуютъ... Блонта нѣтъ; братъ его Джорджаки, за
него управляющій дѣлами Британіи, дитя; онъ служитъ у
меня же по распоряженію Золотарева номинальнымъ писцомъ
за четыре лиры и только скачетъ очень красиво верхомъ...
Распорядиться... Беру расходы на свой страхъ!..
Ѣдутъ лодки; ѣдутъ и другія съ другой стороны. Съ одной
стороны распоряжаются какіе-то черные монахи; съ другой
начальствуетъ высокій турокъ въ пунцовой одеждѣ.
Въ лодкахъ везутъ хлѣбъ, везутъ и уголь и сальныя
свѣчи.
Не велѣно дѣлать различія племени и вѣры, а велѣно
смотрѣть на нужду...
— Кто же послалъ лодки? Кто это помогаетъ намъ въ
несчастій? говоритъ народъ.
— Польскіе іезуиты и русское консульство! Католическая
проповѣдь и православный отпоръ!
Все остальное самое вліятельное въ городѣ опомнилось
поздно.
Все это, положимъ, очень трудно и пріятно; мучительно
и весело... Это не просто служба, это какой-то восхититель-
ный водоворотъ добра и лжи, поэзіи и сухости, строгаго
формализма и свободной находчивости, тончайшей интриги
и офицерской лихости, европейской вѣжливости и татарскаго
размаха, водоворотъ, за ловкое вращеніе въ которомъ, даютъ
кресты и шлютъ благодарности...
Все на этой службѣ мнѣ ужасно нравится...
Еще разъ спрашиваю, когда же мнѣ было по источникамъ
изучать Состояніе страны при Ступинѣ и вникать въ его
Донесенія?
Однако помню я что-то читалъ и изъ Ступинскихъ архи-
вовъ; но что именно, теперь не могу сказать...
Общее же впечатлѣніе у меня осталось такого рода, что
въ странѣ и при немъ были тѣ же политическіе элементы,
какіе были и при мнѣ; все та же „почва®, тѣ же турки и
христіане, тѣ же злоупотребленія и жалобы, тѣ же греки к
— 300 —
болгары, тѣ же православные и католики... Все это точно
такъ же перекрещивалось и путалось одно съ другимъ; такъ же
взаимно парализовалось одно другимъ... такая же сложная и
вмѣстѣ съ тѣмъ какая-то нерѣшительная почва; ни чисто
болгарская, какъ въ Рущукѣ или Тырновѣ; ни чисто гре-
ческая, какъ въ Критѣ или Янинѣ, гдѣ наши русскія задачи
были такъ ясны и просты. Многое при Ступинѣ (тотчасъ
послѣ Крымской войны и до 60—61 года) не выяснилось, не
разрослось; болгарское движеніе противъ патріархіи было
еще слабо; многіе болгары сами еще не знали, чего имъ ждать,
чего желать.
Желанія ихъ были или очень скромны, или, напротивъ
того, слишкомъ грандіозны и мечтательны. Большинство гре-
ковъ въ Адріанополѣ было тогда русской партіи, какъ я уже
сказалъ. Съ французами было у насъ именно во времена Сту-
пина дружеское соглашеніе, разстроившееся во время поль-
скаго мятежа. Но настоящаго французскаго консула не было
въ его время, былъ, вѣроятно, какой-нибудь „сопзиі Ьопогаііе"
изъ мѣстныхъ католиковъ.
Пропаганда была во времена Ступина несравненно слабѣе,
чѣмъ стала позднѣе при насъ съ Золотаревымъ. Турки были
все тѣ же турки: только они были попроще во времена
Ступина; въ 1866 и 1867 годахъ начали въ Турціи учреждать
вилаеты, учрежденія стали поопредѣленнѣе и посложнѣе; съ
каждымъ годомъ прибывало то тамъ, то сямъ по нѣскольку
болѣе прежняго образованныхъ пашей... Именно при Сту-
пинѣ, подъ самый конецъ его службы во Ѳракіи, одинъ за
другимъ были назначены въ Адріанополь дѣйствительные
консулы: эллинскій (г. Доско), французскій (г. Тиссд); позд-
нѣе англійскій вице-консулъ, знаменитый теперь своею вра-
ждой къ Россіи и славянамъ Блонтъ, и австрійскій вице-кон-
сулъ, энергическій оригиналъ Камерлохеръ. Справиться мнѣ
теперь изъ глубины Калужской губерніи невозможно, но мнѣ
кажется однако, что Блонтъ и Камерлохеръ самого Ступина
уже не застали; изо всѣхъ Ступинскихъ донесеній я помню
только одно его замѣчаніе. Оно осталось у меня въ памяти
именн.о потому, что было невѣрно.
301 —
Дѣло шло объ иновѣрныхъ западныхъ пропагандахъ во
Ѳракіи. Разсказавъ обо всѣхъ возможныхъ недуховныхъ сред-
ствахъ, къ которымъ прибѣгала уже и въ то время католи-
ческая пропаганда въ средѣ болгаръ, недовольныхъ грече-
скимъ церковнымъ начальствомъ своимъ, Ступинъ перехо-
дитъ къ характеристикѣ миссіонеровъ протестантскихъ, хва-
литъ ихъ добросовѣстность, ихъ хорошія нравственныя ка-
чества и сравнительную прямоту ихъ пріемовъ, и въ заклю-
ченіе прибавляетъ нѣчто въ этомъ родѣ: „но отсутствіе пыш
ности и благолѣпія въ протестантскомъ богослуженіи всегда
будетъ не привлекательно для пылкаго воображенія южнаго
человѣка"...
Это невѣрно. Пылкаго воображенія ни у болгаръ, ни у
сербовъ нынѣшнихъ, ни даже у ново-грековъ вовсе неза
мѣтно. Напротивъ того, наблюдательнаго русскаго прежде
всего поражаетъ на христіанскомъ Востокѣ слабость фанта-
зіи и замѣчательная трезвость ума, до сухости доведенная.
На это есть историческія причины; главное занятіе христіанъ
подъ властію турокъ цѣлые вѣка была торговля и торговля.
Понятно, что это для развитія фантазіи не особенно благо-
пріятно. И если болгары не поддавались на проповѣдь про-
тестантскихъ миссіонеровъ, то это потому именно, что на
всемъ христіанскомъ Востокѣ вовсе нѣтъ того искренняго
религіознаго броженія умовъ, того исканія, той боли сердца
по Богѣ, которое всегда было и есть у насъ въ Россіи...
Тамъ всѣ, или почти всѣ, или неподвижные консерваторы
или скептики по европейскимъ образцамъ, посѣщающіе храмъ
православный по національному чувству или изъ политиче-
скихъ цѣлей. Этого рода сухая трезвость умовъ имѣетъ,
конечно, и хорошія и худыя стороны, но объ этомъ нельзя
говорить слегка... И потому я это здѣсь оставлю и вернусь
къ этому вопросу позднѣе.
Я хотѣлъ только сказать между прочимъ, что донесенія
Ступина особенно поучительны быть для меня не могли, и
въ памяти не остались. Онъ писалъ не очень хорошо, не
выразительно; и учиться этому надо было не у него, а у
г. Шишкина. Г. Шишкинъ, его преемникъ, писалъ превосходно
— 302
и по-русски и по-французски. Это былъ истинно образцовый
политическій редакторъ. Онъ этимъ справедливо славился.
Ясно, кратко, вѣрно, дѣльно и изящно.
Что касается фактовъ собственно, то разумѣется факты
въ донесеніи Ступина были. Къ несчастію, чего не помню,
того не помню.
Что касается идей, то были у него кажется двѣ идеи; но
я думаю, что обѣ эти идеи были внушены ему такъ назы-
ваемою средой. Лучшіе люди изъ городскихъ грековъ и бол-
гаръ постоянно и мнѣ твердили объ этихъ двухъ политиче-
скихъ мысляхъ.
Одна мысль этихъ людей была слѣдующая:
«Ѳракія въ случаѣ распаденія Турціи должна стать особымъ
княжествомъ съ русскимъ (непремѣнно съ русскимъ) кня-
земъ на тронѣ. Не надо ее давать ни болгарамъ, ни гре-
камъ... Эта Ѳракія должна войти въ большой союзъ мелкихъ
государствъ, съ Россіей во главѣ: Ѳракія должна быть подъ
прямымъ русскимъ начальствомъ, какъ преддверіе Констан-
тинополя. Константинополь присоединить къ Россіи необ-
ходимо; иначе тутъ станетъ гораздо хуже, чѣмъ теперь, при
туркахъ. При туркахъ есть надежды, безъ турокъ и безъ
русскихъ не будетъ и надеждъ, все разстроится и все сдѣ-
лается добычей Запада".
Такъ говорили и мнѣ лучшіе люди Адріанополя. Они же
говорили мнѣ, что Ступину нравилась эта мысль примиренія
грековъ съ болгарами во Ѳракіи безъ затѣй, посредствомъ
почти прямого подчиненія Россіи. Подъ Ѳракіей въ этомъ
случаѣ разумѣлась вся южная Забалканская область отъ
Чернаго моря до Македоніи на западъ и до Эгейскаго и
Мраморнаго моря на югъ. Босфоръ и ближайшія окрестности'
его исключались. изъ этого княжества, греко-болгарскаго по
населенію, полурусскаго по главному управленію.
Сѣверная Болгарія должна была стать почти тѣмъ же, чѣмъ
теперь. Забалканская часть (Ѳракія), гдѣ по селамъ и на сѣверѣ
живутъ исключительно болгары, а въ городахъ, особенно при-
морскихъ, и вообще на югѣ преобладаютъ греки, должна болѣе
подчиниться полурусскому правленію съ русскимъ княземъ на
— зоз —
престолѣ, а Босфоръ и ближайшія его окрестности должен-
ствовали быть захвачены Россіей во что бы то ни стало, хотя
бы цѣною самыхъ страшныхъ жертвъ. Филиппополь отъ
Андріанополя не отдѣлялся; онъ былъ ему подчиненъ. Такъ
думали въ шестидесятыхъ годахъ умные и вліятельные
старшины Адріанополя. Изъ нихъ большинство были греки,
но были и болгары (напримѣръ, умершій нынѣ, весьма влія-
тельный и богатый докторъ Найденовичъ, Россіи до фана-
тизма преданный).
Этимъ людямъ, и грекамъ, и болгарамъ, одинаково не нра-
вилась и заявившая уже свою пустоту аѳинская демагогія,
и загадочное еще въ то время освобожденное болгарство.
Свободную Элладу они не уважали, будущую вполнѣ свобод-
ную Болгарію не могли ясно себѣ представить. Имъ нравился
русскій монархизмъ, ихъ восхищала русская дисциплина,
русское братство, съ одной стороны, и русское покрови-
тельство и простота, съ другой. Они думали даже, что
и мѣстнымъ туркамъ несравненно будетъ пріятнѣе и выгод-
нѣе зависѣть отъ Россіи, чѣмъ отъ нихъ, отъ вчерашнихъ
рабовъ-своихъ; они находили даже, что Россія въ случаѣ
удачнаго разрѣшенія Восточнаго вопроса найдетъ себѣ силь-
нѣйшую опору въ мѣстномъ мусульманствѣ, что эти осиро-
тѣлые безъ султана турки всегда лучше поймутъ Бѣлаго
Царя и его генераловъ, чѣмъ палату какихъ-то фрачниковъ,
смѣлыхъ только на словахъ и ничѣмъ инымъ не внушитель-
ныхъ.
Эти люди представляли себѣ Россію, изболтавшуюся нынѣ
Россію, Россіей серьезною и консервативною, не совсѣмъ бла-
гопріятно смотрѣли даже на большую часть нашихъ ре-
формъ и были въ политикѣ болѣе русскими, чѣмъ мы сами...
И намъ приходилось иногда у нихъ учиться русскому охра-
ненію, русскому политическому эгоизму, такъ сказать, кото-
рый они считали для будущности Востока болѣе спаситель-
нымъ, чѣмъ безкорыстіе или излишнее довѣріе даже и къ
самимъ христіанамъ. „Не надо разсчитывать на одну популяр-
ность или на благодарность въ будущемъ. Прежде всего
нужны страхъ и сила“, говорили эти люди.
— 304 -
Въ какомъ смыслѣ надо понимать возможность сближенія
русскаго консула съ мѣстными ѳракійскими мусульманами?
Мнѣ это объяснили преданные Россіи адріанопольскіе ар-
хонты. Вотъ въ какомъ:
Христіанское населеніе Ѳракіи, за немногими исключенія-
ми, неспособно само отстаивать свою независимость ору-
жіемъ. Оно робко. Завоеваніе здѣсь давнее, подчиненіе глу-
бокое, даже привычка къ зависимости отъ турокъ велика.
Страна открытая, не гористая, большею частью безлѣсная,
неудобная для партизанской войны. Положимъ, русское
правительство искренно не хочетъ ускорять разрушеніе
Турціи и оно право въ этомъ, ибо лучше оставлять все,
какъ есть, чѣмъ допускать дальше извѣстной мѣры вмѣша-
тельство Запада. Все это такъ; но какъ сберечь государ-
ство, которое само разрушается? Христіане (вообще не въ
одной Ѳракіи) умножаются, богатѣютъ, учатся все болѣе
и болѣе европейскому свободолюбію и гордости: стыдятся
зависимости отъ турокъ даже и тогда, когда турки сносны
и снисходительны. Постепенно отъ большаго знакомства съ
Европой возрастаетъ презрѣніе ко всему турецкому, и не
только къ турецкому, но къ своему дѣдовскому, старинному,
похожему на турецкое. Чувство это не во всѣхъ обла-
стяхъ распространено равномѣрно, не у всѣхъ христіанъ
равносильно, но оно растетъ, а мусульманство слабѣетъ. Въ
высшихъ слояхъ мусульманскаго общества слабѣетъ рели-
гіозное чувство, не исполняются обряды и уставы Пророка
съ прежнею строгостью; въ турецкой семьѣ распаденіе и
развратъ; населеніе турецкое въ Европѣ вымираетъ. Въ Адріа-
нополѣ и другихъ городахъ закрываются мечети,—некому
въ нихъ молиться; пустѣютъ кварталы,—некому жить въ
нихъ. Воинская повинность падаетъ всею тяжестью на однихъ
мусульманъ; христіанъ въ войско по недовѣрію къ нимъ не
берутъ: боятся пріучать ихъ къ оружію. Старыя матери
остаются безъ поддержки; молодыя жены, которыхъ мужья
идутъ въ солдаты вытравливаютъ себѣ дѣтей, чтобы сохра-
нить дольше красоту для вторичнаго брака или для прости-
туціи. Правительство слабо, непопулярно, денегъ нѣтъ...
— 305 —
Державы гнетутъ его со всѣхъ сторонъ. Ихъ антагонизмъ
не спасаетъ Турцію отъ медленнаго изнеможенія. При та-
кихъ условіяхъ какъ же можетъ Россія предохранить Тур-
цію отъ распаденія, еслибъ и желала того? Хотя бы турки
были ангелы во плоти, и тогда бы христіане жаловались
на нихъ изъ принципа. Простой народъ почти не замѣчаетъ
разницы между управленіемъ паши даровитаго и управле-
ніемъ паши неспособнаго; плохой, нерадивый паша часто
считается у христіанъ наилучшимъ. Образованные право-
славные положительно опасаются умныхъ пашей и хорошихъ
беевъ. „Не дай Богъ намъ хорошихъ беевъ!’.. Съ ними Тур-
ція простоитъ дольше, потому что они меньше будутъ раз-
дражать народъ../ Турція должна пасть, и пасть скоро. Над-
лежитъ это помнить.
Нельзя ли переманить на сторону христіанъ (или Россіи,
что все равно въ подобномъ случаѣ) мусульманское населе-
ніе Ѳракіи? Духовенство, беевъ и рабочій классъ? Можно
попробовать. Надо привлечь ихъ долгими усиліями хоть на-
столько, чтобъ они не оказывали сопротивленія христіанамъ,
когда Россія силой самихъ обстоятельствъ будетъ вынуждена
обнажить мечъ на защиту своихъ единовѣрцевъ.
Такъ думали тѣ христіанскіе политики, которыхъ руссизмъ
былъ въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ сильнѣе нашего. Мы были
почти всѣ осторожнѣе, умѣреннѣе ихъ; мы меньше какъ-то
вѣрили въ силу нашу, чѣмъ они. Эти ли люди внушали Сту-
пину мысль о сближеніи съ мусульманами, или, напротивъ
того, онъ самъ дошелъ до нея и проповѣдывалъ эту идею
вліятельнымъ христіанамъ, не могу сказать. Знаю только, что
попытки были, и что Ступинъ мѣстнымъ туркамъ нравился.
Чѣмъ? Многимъ. Храбростью, видомъ суровымъ, гостепріим-
.ствомъ, душевною простотой, азіатскими привычками внѣш-
няго эффекта, многолюдною стражей, мѣховымъ колпакомъ,
умною бесѣдой въ ихъ духѣ и т. д.
Разговаривая объ этомъ съ незабвеннымъ Меттернихомь
нашимъ, Манолаки Сакелларіо, я удивлялся смѣлости этой
мысли и полагалъ, что для подобнаго сближенія нѣтъ элемен-
товъ. Но Манолаки былъ политикъ даже до поэзіи, и ему хо-
Леоитьевъ. т. IX. 20
— 306 —
тѣлось вѣрить въ возможность чего-то подобнаго. Въ быту
турецкомъ ему многое было привычно и по-сердцу: евро-
пейской цивилизаціи онъ не любилъ; Россію считалъ луч-
шею, чѣмъ она есть, предполагалъ ее болѣе самобытною, бо-
лѣе своеобразною, чѣмъ она на самомъ дѣлѣ; мнѣ кажется,
что нашъ европеизмъ (столь искренній, столь младенчески-
глупый иногда и столь гибельный) онъ считалъ лишь маской
искусно-расписанною и ловко надѣтою до поры до времени.
Онъ не зналъ Россіи либеральной и прогрессивной, и выду-
малъ свою Россію, по преданію и разнымъ отрывкамъ...
Искренній въ общей идеѣ своей, онъ при видѣ простодушія въ
политикѣ пожималъ плечами. Онъ желалъ, чтобы мы больше
интриговали, и меньше уважалъ насъ, когда мы ему казались
равнодушными или робкими. Онъ хотѣлъ вездѣ и во всемъ
найти пищу русскому честолюбію, считая его вполнѣ закон-
нымъ и умѣстнымъ въ этихъ странахъ.
Относительно мѣстныхъ мусульманъ онъ говорилъ мнѣ
слѣдующее:
— Они недовольны своимъ правительствомъ, недовольны
реформами, помнятъ янычарскія времена, ненавидятъ фран-
цузовъ и англичанъ, считаютъ ихъ болѣе вредными для
мусульманства, чѣмъ русскихъ. Россію, какъ государство
они уважаютъ. Въ ихъ древнихъ преданіяхъ Россія, смѣши-
вается иногда съ Византіей. Простые старики и даже хаджи
(священники) разсказываютъ охотно слѣдующій анахронизмъ
изъ первыхъ временъ мусульманства. Магометъ (Пророкъ)
разослалъ всѣмъ иновѣрнымъ царямъ письма, приглашая
ихъ принять мусульманство. Всѣ западные цари отнеслись
грубо къ этому воззванію; только одинъ русскій царь по-
ступилъ почтительно. Онъ принялъ посла хорошо, читалъ
письмо Пророка, стоя на ногахъ у трона своего, прочтя
письмо, поцѣловалъ его, приложилъ ко лбу и сказалъ: „Если бы
мы прежде не приняли православія, то сочли бы за счастіе
стать мусульманами; но теперь это невозможно!" Мусульмане
опасаются Россіи, но они ее уважаютъ, какъ государство.
Царь для нихъ понятнѣе и уважительнѣе всякихъ парла-
ментовъ. Они слышали также и отъ плѣнниковъ прежнихъ
— 307 —
войнъ и отъ переселяющихся изъ Крыма въ Турцію татаръ,
что религія ихъ пользуется покровительствомъ въ Россіи,
знаютъ, что татарскіе муллы награждаются и поддерживаются
русскимъ правительствомъ, что хаджи кричатъ на высокихъ
минаретахъ точно такъ же, какъ въ Турціи. Они слышатъ, что
и народъ въ Россіи къ мусульманамъ не питаетъ того пре-
зрѣнія, которое замѣтно въ обращеніи европейцевъ. Есть и
свѣжія почти вчерашнія преданія. Русскіе въ 1829 году всту-
пили въ Адріанополь врагами и побѣдителями; французы въ
1854-мъ вошли въ него союзниками и. несмотря на всю эту
разницу, русскіе вели себя въ городѣ лучше союзниковъ.
Распоряженія Дибича *) оставили здѣсь глубокое впечатлѣніе,
онъ требовалъ отъ солдатъ своихъ уваженія къ мусульман-
ской святынѣ. Напротивъ того, французскіе начальники (ка-
жется Боске) позволяли подчиненнымъ своимъ дѣлать всякія
безчинства. Зуавы приходили въ мечети во время молитвъ;
турки, судя по восточной одеждѣ ихъ, принимали ихъ за
алжирскихъ магометанъ и продолжали спокойно молиться.
Зуавы сначала стояли чинно, но потомъ, выждавъ время, когда
колѣнопреклоненные турки падали ницъ, они сзади хватали
ихъ за ноги и роняли на полъ. Французскіе солдаты взбира-
лись на минареты, кричали оттуда, дѣлали на этихъ минаре-
тахъ и еще худшія дѣла... они стучались въ гаремы, оскор-
бляли мужчинъ, смѣялись всячески надъ турками, презирая
ихъ. И когда турки приходили жаловаться, то генералы фран-
цузскіе говорили: „Большая важность, что солдатъ позабавился!
Мы за васъ идемъ подъ русскія пули".
Ни генералы русскіе, ни консулы, ни даже русскіе просто-
людины этого презрѣнія къ мусульманамъ никогда не оказы-
ваютъ. Сверхъ всего этого, надо замѣтить, что турки стараго
духа (а ихъ еще много) считаютъ западныхъ христіанъ на-
родами безкнижными, китабсизъ, то-есть не имѣющими на-
стоящихъ священныхъ книгъ. Богъ людямъ далъ только три
священныя книги: Ветхій Завѣтъ Муссѣ (Моисею), Коранъ
*) Въ то время, когда я служилъ въ Адріанополѣ, многіе еще живо
помнили Дибича и его внезапное появленіе подъ Адріанополемъ.
20*
— 308 —
Магомету и Евангеліе Пророку Иссѣ (Іисусу). Коранъ новѣе
и выше всѣхъ, но и тѣ отъ Бога; поэтому книжныхъ наро-
довъ только три: мусульмане, евреи и ромеи (православные),
франки (западные христіане) исказили Евангеліе; у нихъ нѣтъ
книги.
Такъ толковалъ мнѣ Манолаки Сакелларіо.
Этотъ невзрачный, сѣролицый, сѣроглазый, приземистый
ѳракіецъ Манолаки Сакелларіо, всегда такъ скверно одѣтый,
въ домашнемъ быту своемъ, по правдѣ сказать, злой и лу-
кавый, былъ чрезвычайно даровитъ, вѣренъ и твердъ въ
дѣлахъ и политикѣ. Положеніе его было скромное; поприще
узкое; но способности его были удивительныя...
Я расположенъ думать, что мысль о сближеніи съ мусуль-
манами принадлежала болѣе ему, чѣмъ самому Ступину.
Мы прежде всего и, можетъ быть, уже слишкомъ часто и
слишкомъ довѣрчиво заботились о томъ, чтобъ угодить сла-
вянамъ, и гдѣ возможно, то и другимъ христіанамъ. Они,
эти мѣстные люди, мечтали прежде всего объ укрѣпленіи
русской власти на Босфорѣ и въ его окрестностяхъ. Мы
больше ихъ вѣрили въ силу популярности, *въ силу благо-
дарности народовъ, мы вѣрили больше ихъ въ ту любовь,
которую воспѣвалъ такъ изящно Тютчевъ; и они были не
прочь отъ этой любви, отъ популярности, но подобно Бис-
марку тверже вѣрили въ право и пользу силы.
Мнѣ очень жаль, что я не успѣлъ узнать и запомнить
побольше подробностей о тѣхъ пріемахъ, которые Ступинъ
употреблялъ для привлеченія къ себѣ мусульманъ. О нѣко-
торыхъ, извѣстныхъ мнѣ, я упоминалъ.
Надо, впрочемъ, замѣтить, что въ его время все это было
легче, чѣмъ стало нѣсколько лѣтъ позднѣе. И мѣстные
турки измѣнились очень скоро. Они стали осторожнѣе съ
иностранцами; рѣдкіе шли даже на простое знакомство съ
консулами. Они стали бояться своего начальства, которое,
вѣроятно, не скупилось на подобающія внушенія.
Новые паши становились все ловчѣе и ловчѣе, соединяя
очень умно въ дѣйствіяхъ своихъ европеизмъ съ азіат-
ствомъ...
— 309 —
Къ тому же во времена Ступина не было въ Адріанополѣ
ни англійскаго, ни французскаго настоящихъ консуловъ. Былъ,
кажется, только австріецъ.
Не могу сказать въ точности, до какой мѣры популяр-
ности достигъ Ступинъ въ средѣ адріанопольскихъ турокъ;
знаю только, что именно эта популярность и особенно одинъ
случай, въ которомъ она рѣзко выразилась, возбудила про-
тивъ него, наконецъ, въ высшей степени и оттоманскія вла-
сти, и всемогущую тогда французскую дипломатію.
Жилъ въ то время въ Адріанополѣ одинъ молодой ту-
рокъ. Звали его, если я не ошибаюсь, Али. Онъ былъ сынъ
паши. Паша умеръ, а сынъ скитался безъ должности и про-
питанія. Онъ просился на службу; его не принимали;
никто не хотѣлъ ему помочь. На зло турецкой бюрократіи,
онъ пошелъ къ Ступину и нанялся у него въ простые
кавасы.
Эта горькая капля, разсказывали мнѣ, переполнила чашу
зависти и досады.
Противъ Ступина составилась коалиція.
*
VIII.
Я сказалъ уже прежде, что при началѣ дѣятельности Сту-
пина въ Адріанополѣ консулы другихъ державъ въ этомъ
городѣ были только по имени, не имѣвшіе надлежащаго
вѣса и значенія.
Позднѣе стали одинъ за другимъ назначаться настоящіе
консулы, консулы „присланные*1, а не мѣстные.
Видная ли роль русскаго дѣятеля встревожила державы,
или вѣрнѣе всѣ другія правительства просто пожелали,
подобно русскому, имѣть вліятельныхъ политическихъ
агентовъ въ странѣ столь важной, какъ Ѳракія, не знаю.
Только консуловъ присылали въ Адріанополь одного за
другимъ.
Первый, если не ошибаюсь, прибылъ г. Доско, эллинскій
консулъ, родомъ болгаринъ, чрезвычайно хитрый человѣкъ,
про котораго его же эллинскіе сослуживцы говорили:
— 310 —
— Онъ совершенно неправильно и путями исключи-
тельными втерся на коронную службу греческаго королев-
ства... Онъ былъ не автохтонъ *) Эллады, а пришлецъ сла-
вянской крови... Онъ вошелъ не въ дверь, и даже не въ
окно, а разобравъ крышу и потолокъ, спустился, куда ему
желалось...
Не помню также, когда пріѣхалъ г. Доско, раньше по-
ступленія турецкаго бея, генеральскаго сына Али, въ кавасы
къ Ступину, или позднѣе... Кажется раньше, но это и не
важно.
Важно было то, что единовѣрный Ступину и всѣмъ намъ,
политическій дѣятель ѣхалъ во Ѳракію съ явною цѣлью бо-
роться въ этой странѣ противъ панславизма.
Ступинъ, желая вѣроятно показать, что онъ принимаетъ
г. Доско за союзника, а не за врага, самъ съ помощью нѣ-
которыхъ греческихъ старшинъ приготовилъ для православ-
наго товарища хорошее помѣщеніе и выѣхалъ встрѣчать его
почетно за городъ, по восточному обычаю, для выраженія
своего уваженія и радости.
Низенькій, смуглый, курчавый, сладкорѣчивый и чрезвы-
чайно лукавый г. Доско отвѣчалъ любезностями на любез-
ности, но тотчасъ же по пріѣздѣ своемъ въ городъ объ-
явилъ грекамъ, что вліяніе русскаго консула опасно для
„великой эллинской идеи", и что онъ, Доско, намѣренъ про-
тивостать ему.
Борьбу свою противъ Россіи, олицетворяемой Ступинымъ,
г. Доско началъ довольно оригинально.
Въ адріанопольской митрополичьей церкви (по нашему
говоря въ соборѣ), кромѣ архипастырскаго трона съ навѣ-
сомъ, есть еще три почетныя сѣдалища. Одно изъ нихъ на-
ходится по правую руку отъ митрополита, поближе къ ико-
ностасу: оно обито краснымъ сукномъ съ небольшимъ золо-
ченымъ двуглавымъ орломъ на спинкѣ; два другія попроще
напротивъ. На этихъ двухъ послѣднихъ изображены гербы
Молдавіи и Валахіи, одноглавый орелъ и рогатая воловья
♦) Не мѣстный уроженецъ.
— 311 —
или бычачья голова. Каждый гербъ на особомъ сѣдалищѣ.
На мѣстахъ этихъ становились и садились когда-то молдо-
валашскіе господари-фанаріоты. Назначаемые въ княжество
Портой, они сухимъ путемъ съ большою пышностью про-
ѣзжали чрезъ Адріанополь и, отдыхая въ городѣ, конечно,
успѣвали посѣщать митрополію и присутствовать при ли-
тургіи.
Что касается большаго сѣдалища, обитаго краснымъ
сукномъ, по правую руку епископскаго трона, то подобныя
ему встрѣчаются во многихъ большихъ церквахъ Европей
ской Турціи. Не могу сказать утвердительно для кого соб-
ственно они сдѣланы, какое именно важное лицо имѣли въ
виду христіане, когда устраивали это почетное мѣсто въ
своихъ соборахъ. Двуглавый небольшой орликъ, робко при-
таившійся въ тѣни на спинкѣ кресла, заставляетъ думать,
что имѣлся въ виду византійскій или иной православный
императоръ.
Но, обыкновенно, за отсутствіемъ царственной особы пра-
вославнаго исповѣданія, на это мѣсто становились русскіе
консулы или греческіе. Однажды даже (въ Янинѣ) я видѣлъ
на этой пурпуровой стасидіи рядомъ съ митрополитомъ чер-
ное и непріятное лицо армянина Костана-эфенди; онъ былъ
тогда дипломатическимъ чиновникомъ при янинскомъ гене-
ралъ-губернаторѣ Ахмедъ-Рассимѣ, а потомъ самъ сталъ
пашой; его имя часто встрѣчалось въ газетахъ за послѣднее
время; онъ исполнялъ многія важныя порученія турецкаго
правительства въ Герцеговинѣ, Албаніи и другихъ частяхъ,
кажется, западной Турціи.
Русскіе консулы не всегда и не вездѣ становились на это
мѣсто. Изъ преднамѣренной скромности они часто станови-
лись въ менѣе важныя стасидіи, напротивъ митрополита, у
лѣваго ряда тѣхъ колоннъ, безъ которыхъ нельзя вообра-
зить себѣ ни греческой, ни болгарской церкви. Такъ боль-
шею частію дѣлалъ и Ступинъ въ Адріанополѣ, желая, вѣ-
роятно, придать какъ можно больше значенія въ глазахъ
народа красной стасидіи съ двуглавымъ орломъ: онъ стано-
вился напротивъ, ужъ не могу сказать на которое, на мол
— 312 —
давское или на валашское мѣсто; положимъ хоть на молдав-
ское... Малорослый Доско, какъ только узналъ по пріѣздѣ
своемъ въ городъ объ этомъ обстоятельствѣ, тотчасъ же
расчелъ, что Ступинъ гораздо выше его, и что онъ, Доско,
будетъ много терять въ глазахъ народа, если, ставъ рядомъ
съ нимъ въ церкви на одной высотѣ, будетъ казаться го-
раздо ниже его. Сообразивъ это, Доско послалъ въ митро-
полію плотниковъ и приказалъ имъ возвысить подножіе
валашскаго сѣдалища какъ разъ настолько, чтобы голова
его въ уровень съ головою Ступина возвышалась надъ тол-
пой молящихся единовѣрцевъ.
Такою оригинальною и даже, если угодно, наивною выход-
кой ознаменовалъ г. Доско начало борьбы „великой эллин-
ской идеи" противъ „Ступинскаго панславизма"!
Боже! какъ этотъ ужасный Доско, о которомъ мистеръ
Блонтъ не могъ говорить иначе, какъ о какой-то гремучей
змѣѣ,—какъ этотъ Доско смирился потомъ предъ нами!
Какъ онъ былъ милъ и обязателенъ!.. Какъ онъ съ пансла-
визмомъ мирился во время нашего съ Золотаревымъ упра-
вленія!..
Я его жалѣлъ и любилъ даже, и теперь вспоминаю о немъ,
право, съ большимъ удовольствіемъ.
Съ такими-то людьми, лично любезными и вѣжливыми,
но по службѣ дѣятельными и на все готовыми, на все спо-
собными, даже на политическую свирѣпость, подобными
Доско и Блонту, было чрезвычайно пріятно служить!..
Знаешь, что этотъ человѣкъ, который съ тобой такъ милъ
и простъ, свое политическое и національное дѣло дѣлаетъ
неустанно... Дѣлай и ты; онъ бодрствуетъ, бодрствуй и ты!
Вотъ въ чемъ задача! И право мы, русскіе, рѣшали ее, эту
задачу, недурно... по крайней мѣрѣ, тогда. Кстати я помню
въ одной петербургской газетѣ была въ шестидесятыхъ го-
дахъ статья, въ которой жаловались, что англійскіе консулы
имѣютъ гораздо больше вліянія, чѣмъ наши. Это неправда,
мы всегда были вліятельнѣе ихъ. Въ статьѣ этой было ска-
зано, что наши консулы можетъ быть очень честные люди и
исполнительные чиновники, но будто они не имѣютъ на
— 313 —
Востокѣ ни малѣйшаго вѣса!.. „Вотъ англичане—это другое
дѣло"...
Можетъ быть мнѣ измѣняетъ память (но кажется, что
нѣтъ), въ этой статьѣ было еще сказано, что великобритан-
скіе консулы все люди коммерческіе, а на Востокѣ все по-
купается за деньги... и т. п. Все это не такъ. Во-первыхъ,
нигдѣ нельзя всего купить за деньги... Это фраза. А во-вто-
рыхъ, русскіе консулы того времени вовсе не были похожи
на то, что обыкновенно называется исполнительными чинов-
никами; большинство ихъ въ то время были люди смѣлые,
предпріимчивые, изобрѣтательные, полные огня... Можетъ
быть иногда, подобно Ступину, ужъ слишкомъ пылкіе и
слишкомъ предпріимчивые. Англійскіе же консулы, съ другой
стороны, вовсе не были коммерсантами; они были такіе же
чиновники, какъ и мы, и вовсе не деньгами пріобрѣтали
вліяніе, а точно такъ же, какъ и мы, то давленіемъ на му-
сульманскія власти и соглашеніемъ съ ними по тому или
другому дѣлу, то умѣньемъ пріобрѣсти расположеніе хри-
стіанской интеллигенціи; расположеніе же это, обыкновенно,
было лишь временное и притворное; оно основывалось на
сознаніи общегосударственной силы Англіи, которая „намъ,
православнымъ грекамъ или болгарамъ, нужна теперь, вре-
менно для достиженія какой-нибудь опредѣленной мѣстной
или національной цѣли", а никакъ не той стихійной, органи-
ческой связи, въ которой состоитъ Россія со всѣми христіа-
нами Востока, связи живой и реальной... Силу этой связи
нерѣдко со скрежетомъ зубовъ вынуждены признавать даже
тѣ изъ грековъ, сербовъ, болгаръ и румынъ, которые счи-
тались и считаются самыми лютыми врагами Россіи. Эта
органическая связь съ Россіей парализуетъ всѣ мечты нашихъ
недруговъ въ средѣ восточныхъ христіанъ и дѣлаетъ ихъ
безсильными всякій разъ, какъ только событія начинаютъ
принимать грозный и рѣшительный характеръ. Всѣ эти гре-
ческіе Трикупи, болгарскіе Чомаковы (извѣстный туркофилъ
и вождь болгарскій во все время долгой борьбы ихъ противъ
патріарха царьградскаго, кончившейся расколомъ), всѣ эти
офранцуженные румыны на тонкихъ ножкахъ и цивилизо-
— 314 —
ванные сербы на ногахъ толстыхъ, всѣ они принуждены
волей-неволей считаться въ трагическія минуты народной
жизни съ этою досадною и неотвратимою силой всевосточ-
наго единовѣрчества...
Около того же времени, какъ г. Доско велѣлъ плотникамъ-
подвысить себѣ стасидію въ соборѣ, пріѣхалъ и г. Тиссо,
французскій консулъ. Я его видѣлъ мелькомъ въ Константи-
нополѣ и говорилъ съ нимъ; онъ показался мнѣ человѣкомъ
благовоспитаннымъ и очень тонкимъ.
Его хвалили многіе; даже друзья Ступина отдавали спра-
ведливость его личной порядочности. Онъ явился, говорятъ,
къ Ступину съ визитомъ, щеголемъ, въ свѣжихъ перчаткахъ.
„А бѣдный мсьё Ступинъ (разсказывали мнѣ съ какимъ-то
радостнымъ смѣхомъ единовѣрцы) принялъ его въ своемъ
военномъ ямурлыкѣ*... Вѣроятно, это было сѣрое, обыкно-
веннаго военнаго покроя пальто или шинель въ родѣ сол-
датской. Ямуръ — значитъ дождь по-турецки, ямурлыкъ—
одежда отъ дождя. О чемъ говорили Тиссо и Ступинъ, я
не знаю; но это и не важно. Дѣло въ томъ, что въ городѣ
составилась противъ Ступина коалиція; союзниками были:
мѣстная турецкая власть, французскій консулъ, всѣ
мѣстные почетные консулы, изъ католическихъ купцовъ
Бадетти и Вернацца, о которыхъ я уже не разъ упоминалъ,
и греческій консулъ Доско. Блонта, кажется, тогда еще не
было.
Должно быть въ это самое время французскій посолъ
получилъ отъ г. Тиссо донесеніе, въ которомъ Ступинъ
былъ изображенъ въ самомъ глупомъ видѣ и вмѣстѣ съ
тѣмъ человѣкомъ вреднымъ (конечно для Франціи, для
Европы). Онъ будто бы, говорилось въ донесеніи, послѣ
завтрака всегда уже пьянъ и въ странной одеждѣ ходитъ
или ѣздитъ по городу и воюетъ... „Русское консульство
больше похоже на казарму, чѣмъ на консульство"... Въ
этомъ родѣ.
Въ одеждѣ Ступина ничего не было особенно страннаго:
въ холодное время, зимой, онъ носилъ вѣрно одну изъ тѣхъ
боярокъ, которыя носятъ у насъ въ Россіи давно уже;
— 315 —
можетъ быть запросто, не съ офиціальнымъ визитомъ,
ходилъ иногда въ поддевкѣ или въ томъ полувоенномъ
ямурлыкѣ, въ которомѣ онъ принялъ г. Тиссо. Почему же
мы по зимнимъ днямъ, когда и въ Турціи бываетъ холодно,
должны носить непремѣнно этотъ цилиндръ, который вѣрно
былъ на Тиссо; почему не ходить запросто въ русской под-
девкѣ?
Въ посольствѣ нашли, что это все не по-европейски, дие
се п’езі раз сотте іі іаиѣ „Вообразите, говорили,—Ступинъ
дерется тамъ". Кромѣ того, взведены были на Ступина
обвиненія въ злоупотребленіяхъ, какія онъ будто бы допу-
скалъ.
Какъ бы то ни было, вскорѣ послѣ всего этого присланъ
былъ въ Адріанополь секретарь посольства, чтобъ отстранить
Ступина отъ должности.
Униженный такъ всенародно Ступинъ собралъ кое-какія
деньги и уѣхалъ въ Петербургъ.
Всѣ друзья Россіи, самые умѣренные христіанскіе стар-
шины, множество православныхъ людей простого званія,
даже иные турки съ глубокимъ сожалѣніемъ провожали
его... Многіе давали ему денегъ взаймы на эту поѣздку въ
Петербургъ.
Враги, особенно мѣстные католическіе буржуа, ликовали,
кричали по всему городу, будто посланникъ велѣлъ зако-
вать Ступина и вѣрнаго драгомана его Манолаки Сакелларіо
въ цѣпи и въ этомъ видѣ отправить въ Петербургъ на судъ
'и расправу.
Въ Петербургѣ, впрочемъ, Ступинъ былъ оправданъ и
награжденъ.
Ему очень хотѣлось вернуться съ торжествомъ въ Адріа-
нополь; но этого утѣшенія онъ не дождался и былъ назна-
ченъ генеральнымъ консуломъ въ Персію. Тамъ онъ умеръ
въ 1866 году внезапно отъ холеры. •
Кто-то изъ семейныхъ его поспѣшилъ сообщить эту пе-
чальную вѣсть его вѣрнымъ адріанопольскимъ друзьямъ и
почитателямъ, которые тотчасъ же пришли ко мнѣ съ прось-
бой сказать, если можно, въ память его какую-нибудь рѣчь
— 316 —
на греческомъ языкѣ во время заупокойной обѣдни, которую
они закажутъ за городомъ, въ построе ной имъ Демердеш-
ской сельской церкви...
Я согласился.
Я написалъ рѣчь по-французски, а драгоманъ Манолаки
Сакелларіо перевелъ ее по-гречески. Конечно, я хвалилъ
Ступина точно въ томъ же духѣ, въ какомъ хвалю и здѣсь.
Говорилъ, между прочимъ, что хотя Ѳракія страна и смѣ-
шанная, но для русскаго агента нѣтъ на Востокѣ ни сер-
бовъ, ни грековъ, ни валаховъ, ни болгаръ... есть только
православные.
Католиковъ мѣстныхъ я, конечно, не называлъ прямо, а
говорилъ о жалкихъ врагахъ нашихъ, кричащихъ безсильно
на насъ р т. д. О турецкихъ властяхъ отзывался я почти-
тельно и говорилъ, что Ступинъ оттого и успѣвалъ дѣлать
столько добра мѣстнымъ христіанамъ, что, снискивая рас-
положеніе мусульманъ, онъ видѣлъ отъ нихъ всякаго рода
уступки.
Заупокойную обѣдню служилъ въ селѣ Демердешѣ самъ
адріанопольскій митрополитъ Кириллъ (грекъ), но въ церкви
кромѣ болгаръ демердешскихъ и избранныхъ адріанополь-
скихъ друзей Ступина (и русскаго консульства вообще) не
было никого лишняго. Всѣ остались довольны; одинъ только
трекъ, братъ нашего драгомана, Костаки Сакелларіо, про-
давецъ галантерейныхъ товаровъ и яростный приверженецъ
„великой эллинской идеи" распространенія Греціи до Бал-
канъ, остался недоволенъ. Онъ говорилъ, что вся моя рѣчь
направлена противъ эллинизма. Не могъ же я въ самомъ
дѣлѣ увѣрять хоть бы этихъ самыхъ демердешскихъ му-
жиковъ, которые тутъ же молились за душу Ступина
въ своихъ шапкахъ на полубритыхъ головахъ, что они
эллины!..
Черезъ нѣсколько дней послѣ этого вернулся Золотаревъ
и принялъ отъ меня консульство. У меня было тогда готово
черновое донесеніе о панихидѣ по Ступинѣ и о прекрасной
.памяти, которую оставила въ Адріанополѣ его дѣятельность;
— 317 —
при донесеніи былъ приложенъ русскій переводъ моей гре-
ческой рѣчи.
Золотаревъ прочелъ и донесеніе, и рѣчь. Донесеніе испра-
вилъ по-своему, сократилъ, сдѣлалъ его менѣе хвалебнымъ,
нѣсколько охладилъ тонъ, переписалъ самъ набѣло и отпра-
вилъ отъ своего имени въ Константинополь. Что касается
рѣчи моей, то онъ возвратилъ мнѣ ее, говоря: „лучше не
посылать ея. Вы прекрасно сдѣлали, что здѣсь сказали ее,
но въ посольствѣ многіе Ступина не любятъ и будутъ вами
недовольны".
Черезъ мѣсяцъ я самъ былъ въ отпуску въ Царьградѣ,
а Золотаревъ остался въ Адріанополѣ пока одинъ, безъ се-
кретаря. Надо было и мнѣ отдохнуть послѣ двухлѣтнихъ
почти безпрерывныхъ трудовъ... Я сидѣлъ разъ въ канце-
ляріи посольства и спорилъ съ однимъ изъ вліятельныхъ
при посольствѣ лицъ. Тотъ нападалъ на Золотарева, а я
защищалъ своего молодого консула.
— Вотъ вамъ примѣръ его необразованности и безтакт-
ности, воскликнулъ мой собесѣдникъ:—его послѣднее доне-
сеніе о Ступинѣ... Хвалитъ какого-то Держиморду, который
сокрушалъ всѣмъ зубы, чтобы доказать величіе матушки-
Россіи!
Я засмѣялся и сказалъ:
— Безтактный и необразованный человѣкъ этотъ я! Нельзя
иногда не сокрушать зубы...
Я разсказалъ тогда всю исторію донесенія; сказалъ даже
прямо, что говорилъ и рѣчь въ церкви и нахожу, что сдѣ-
лалъ прекрасно.
Собесѣднику моему на это нечего было возразить; меня
онъ не только глупымъ и необразованнымъ не считалъ, но,
напротивъ того, какъ нарочно дня за два предъ этимъ онъ
говорилъ мнѣ: „Хорошо бы, если бы всѣ консулы у насъ
были такіе, какъ вы: люди привычные къ умственному труду
и научно-образованные"...
И тотчасъ же, входя въ роль чиновника посольства, за-
мѣтилъ мнѣ не безъ внушительной вѣжливости:
— 318 —
— Я, кажется, старался объяснить вамъ, Константинъ
Николаевичъ, что, когда дѣлаютъ надпись въ углу, внизу
офиціальныхъ писемъ, то ставятся два этцетера, а три
ставятся только въ случаѣ письма къ особамъ царской крови.
Надо замѣтить, что между посольскими чиновниками и
консулами постоянно замѣчается тотъ родъ антогонизма,
какой бываетъ въ арміяхъ между штабными-и командирами
отдѣльныхъ дѣйствующихъ частей: полковъ, ротъ и т. п.
Антагонизмъ этотъ вполнѣ естественъ и есть неизбѣжное
слѣдствіе разницы въ положеніяхъ; впечатлѣнія окружающей
среды совершенно иныя. Консулы соприкасаются прямо съ
народомъ; секретари посольствъ ни съ кѣмъ не имѣютъ
дѣла кромѣ министровъ той державы, при которой аккреди-
тованъ ихъ начальникъ; когда секретарь идетъ по столицѣ,
его никто не замѣчаетъ и не знаетъ; когда консулъ идетъ
по улицѣ провинціальнаго города, часовые турецкіе отдаютъ
ему честь; многое множество людей въ городѣ его знаетъ
въ лицо и здоровается съ нимъ; если его толкнутъ нарочно
или оскорбятъ иначе какъ-нибудь, весь народъ смотритъ,
тревожится и хочетъ знать, что онъ теперь сдѣлаетъ, смѣлъ
ли онъ самъ, или не слаба ли стала держава, которую онъ
представляетъ въ городѣ...
Секретари трудятся при посольствахъ иногда очень много,
нерѣдко гораздо больше консуловъ; но у секретарей рѣже
затрогиваются тѣ живыя струны патріотизма, которыя свя-
заны, по самому существу вещей, съ личнымъ самолюбіемъ
нашимъ; секретари индиферентнѣе и, надо правду сказать,
часто благоразумнѣе консуловъ; консулы имѣютъ свои по-
роки; и нельзя не сознаться, что положеніе ихъ таково, что
они слишкомъ расположены „лѣзть на стѣну“ и затруднять
своими требованіями и жалобами посольство. Не разъ слу-
чалось, что посольскій чиновникъ, получивъ независимый
постъ, невольно возвышалъ свой тонъ и начиналъ „покло-
няться тому", что онъ „сжигалъ" въ столицѣ такъ небрежно,
насмѣшливо и мило. Когда же, наоборотъ, слишкомъ пылкій
консулъ получалъ мѣсто въ Константинополѣ, то онъ не-
вольно отрезвлялся и стылъ...
— 319 -
И Ступина можно было бы конфиденціально попросить
понизить свой тонъ, если въ то время всѣ эти Лавалетты
и Тувенели были намъ уже такъ нужны. Но едва ли тре-
бовалось унижать этого способнаго и смѣлаго русскаго
дѣятеля.
Мой пріѣздъ въ Тульчу *).
I.
Я пріѣхалъ въ Тульчу раннею осенью. Погода была пре-
красная; городъ оживленный и веселый. Смотрѣть на него
съ дунайскаго парохода было мнѣ очень пріятно; не потому,
чтобы зданія его были красивы, или характерны; ничуть.
Съ этой стороны Тульча очень ничтожна; она похожа на
многіе города Бессарабіи, Молдавіи и Новороссійскаго края...
Все бѣлые, штукатуренные, невысокіе дома и широкія улипы;
широкія улицы и бѣлые дома. Одно и то же вездѣ, и въ
этомъ однообразіи нѣтъ ни стиля, ни красоты, ни какой бы
то ни было архитектурной или живописной идеи.
Мнѣ особенно этого рода ничтожество дунайскихъ горо-
довъ могло быть понятно послѣ того, какъ я прожилъ два
года въ Адріанополѣ. Послѣ пестрой и живописной столицы
прежнихъ султановъ, послѣ такихъ монументальныхъ хра-
мовъ, какъ мечеть Селима, съ четырьмя стройными и чрез-
вычайно высокими минаретами, или мечеть Учъ-Шерифэлли,
гдѣ низъ минарета раскрашенъ красными и бѣлыми шахма-
тами; послѣ прочныхъ каменныхъ мостовъ надъ Тунджею и
Марицею; обширныхъ и. древнихъ кладбищъ и мраморныхъ
фонтановъ съ арабскими письменами; послѣ старыхъ садовъ,
гдѣ деревья такъ велики и тѣнисты; послѣ жилищъ, окра-
шенныхъ въ разнообразные цвѣта, нерѣдко обширныхъ и
удобныхъ и всегда оригинальныхъ,—увидать послѣ всего
этого большую, бѣлую и безцвѣтную новороссійскую де-
ревню на турецкой сторонѣ Дуная было все то же, что смо-
трѣть или читать какую-нибудь нынѣшнюю гладко и бойко
*) С.-Петерб. Вѣдомости. 1883 г.
Леонтьевъ, т. IX.
21
— 322 —
написанную комедію послѣ шекспировскаго „Короля Лира0
или „ Гораціевъ “ —Корнеля.
Да это такъ: • безцвѣтный, безхарактерный, бѣлый горо-
докъ, построенныя, амфитеатромъ на полу-горѣ, у берега
низменнаго, унылаго, безлѣснаго.
Однако, глядѣть на него въ свѣтлый и теплый, солнеч-
ный осенній день мнѣ было пріятно. Что-то плохое, поло-
жимъ, ничтожный видъ... но что-то знакомое, свое.
Я тотчасъ же почувствовалъ, что это нѣчто близкое мнѣ и,
вмѣстѣ съ тѣмъ, странное и любопытное; уголокъ Россіи
подъ турецкимъ владычествомъ.
На пристани, сходя съ австрійскаго парохода, я увидалъ
пестрые сарафаны дунайскихъ старовѣрокъ и синія рубашки
ихъ отцовъ, братьевъ и мужей. Я уже пять лѣтъ передъ
тѣмъ безвыѣздно прожилъ въ Турціи, и до чего я обрадо-
вался этимъ сарафанамъ и синимъ рубашкамъ на выпускъ,—
я и выразить теперь не могу.
Квартира моего предмѣстника, консула К., была у самаго
берега Дуная; пристань австрійскихъ пароходовъ прямо про-
тивъ оконъ и балкона. К—въ встрѣтилъ самъ меня на при-
стани и привелъ къ себѣ.
Онъ пробылъ вмѣстѣ со мною всего дня три, сдалъ мнѣ
дѣла, и уѣхалъ въ Боснію, а я остался одинъ съ прислугою
въ этомъ большомъ двухъ-этажномъ домѣ, котораго хозяинъ
былъ тоже русскій, богатый старовѣръ—Филиппъ Наумовъ.
Я ходилъ по просторнымъ и безлюднымъ комнатамъ, и ра-
довался особою, новою для меня радостью. Радость эта была
вотъ какая: „Не выѣзжая изъ Турціи—я дома! Не теряя ни
одной изъ выгодъ положенія русскаго агента на Востокѣ,—
я опять какъ будто у себя на родинѣ... Ужъ не въ Калугѣ ли
я моей милой? Вотъ опять розовый сарафанъ и пестрый
фартукъ подъ окномъ моимъ; вотъ сѣрая поддевка. Вотъ
пѣсня точно такая же горькая и прекрасная, какія я слыхалъ
въ Кудиновѣ нашемъ, за садомъ, въ полѣ, или въ рощѣ,
въ которой я помню даже, гдѣ какая трава ростетъ!"
Веселая, яркая одежда и печальная пѣсня родного края!
Въ домѣ у меня служатъ двѣ женщины русскія, настоя-
і —— 323 —
шія русскія: Акулина и Аксинья. Акулина очень лихая вдова,
пожилая кокетка, даже пьяница... Аксинья, напротивъ того,
скромная, добродѣтельная, замужняя и тоже не молодая жен-
щина; Акулина служила у предмѣстника моего чѣмъ-то въ родѣ
горничной; Аксинья готовила кушанье. И онѣ обѣ повязы-
ваются по-русски, говорятъ и держатъ себя такъ, какъ гово-
рили бы въ Орлѣ или Мещовскѣ...
Я былъ радъ и лѣнивымъ щамъ, и пирожкамъ русскимъ,
и квасу, и даже водкѣ русской, которую я вовсе не осо-
бенно люблю, но все-таки больше, чѣмъ азіатскую раки.
Вотъ звонятъ колокола въ какой-то близкой церкви.
Старые турки въ настоящей Турціи восклицаютъ съ не-
годованіемъ, когда слышатъ христіанскій звонъ.
— Турція ли это?
И я готовъ воскликнуть тоже: „Турція ли это?“.
Да, это Турція. Вотъ вѣетъ на бѣломъ зданіи пунцовый
флагъ съ большимъ полумѣсяцемъ; вотъ идетъ отрядъ ни-
замовъ въ синихъ шальварахъ и фескахъ... А колокола зво-
нятъ все громче и громче на сѣрой, деревянной церкви, въ
двухъ шагахъ отъ консульства; это старовѣрческій храмъ.
Это звонятъ некрасовцы,—потомки тѣхъ казаковъ-старовѣ-
ровъ, которые, подъ начальствомъ Игната Некрасова, ушли
когда-то изъ Россіи служить султану. „Игнатъ-казакъ“, сна-
чала звали ихъ въ Турціи; звали ихъ такъ, пока помнили
самого атамана Игната, а потомъ стали звать „Я«а/из-казакъ“,—
упрямый казакъ, упрямый въ вѣрѣ своей, казакъ непоколе-
бимый!..
Служилъ Инатъ-казакъ султану вѣрно за ту свободу стро-
ить церкви и громко звонить, которую имъ дала турецкая
власть, и турецкое начальство всегда любило своихъ рус-
скихъ подданныхъ больше другихъ христіанъ. И оно было
право: русскіе подъ властью турокъ—не политики, подобно
юго-славянамъ и грекамъ, имъ нужно только одно: свобода
вѣры, и потому-то турки и дали имъ охотно эту свободу
громко звонить, которую они другимъ христіанамъ, болѣе
политикующимъ, безъ настоятельнаго вмѣшательства русской
дипломатіи, никогда не давали.
21*
— 324 —
Вотъ и кабакъ... недалеко отъ моего дома. Не прошло
еще и недѣли послѣ моего водворенія,—иду я одинъ, безъ
каваса, въ праздничный день, въ сумерки, по улицѣ откуда-то
домой.
Слышу нашу брань и крики... Смотрю—на улицѣ, у две-
рей питейнаго домика, небольшая толпа „мужиковъ", настоя-
щихъ мужиковъ великорусскихъ, съ бородами и рубашками
наружу... Подхожу и вижу: у одного на груди рубашка ра-
зорвана; у другого кровь на лицѣ. Лица блѣдныя, худыя...
Другіе кричатъ что-то громко, тоже бранятся, иные молча
смотрятъ; двое въ сторонѣ сидятъ спокойно, на лавочкѣ,
у воротъ сосѣдняго дома. На мнѣ была круглая форменная
фуражка съ кокардою, и, по обычаю моему, довольно толстая
трость.
Хотя всѣ эти соотчичи мои были турецкіе подданные, и
я ни малѣйшей власти надъ ними не имѣлъ,—я рѣшился
однако вмѣшаться въ ихъ дѣло, и, остановясь передъ ними,
сказалъ имъ такъ:
— Перестаньте, пьяницы, драться и буянить. Срамъ!..
Что вы, дураки, такъ безчинствуете тутъ! Мнѣ нѣтъ дѣла,
что я вамъ не начальникъ... Я русскій и вы русскіе—вотъ
что... Пятый годъ живу въ Турціи и ни одного народа не
видалъ, чтобы такъ скверно и часто напивался, какъ вы...
добры слишкомъ къ вамъ турки, слабо васъ держатъ... Без-
стыдники... Разойдитесь сейчасъ и не драться больше... Мол-
чать...
Противники утихли немедленно, и одинъ изъ нихъ ска-
залъ:
— Правда, батюшка, правда, что срамъ... Истинная правда,
что срамъ одинъ...
Окружавшіе тоже согласились, что срамъ.
Драка прекратилась; крики и брань внезапно утихли;
толпа начала расходиться, и я, довольный, пошелъ домой...
А вслѣдъ мнѣ одинъ изъ сидѣвшихъ до тѣхъ поръ без-
молвно на лавочкѣ у сосѣдняго дома турецкихъ подданныхъ
вдругъ закричалъ съ восторгомъ:
— Ура! Александръ П-й! Ура!
— 325 —
— Турція ли это?..—повторилъ я...
Мечети даже я не вижу вблизи... Есть одна... но какая...
Простой бѣлый домъ какой-то, съ обыкновенною крышею;
около дома бѣлый минаретъ, въ родѣ фабричной трубы—и
только... У насъ въ Крыму, въ иныхъ деревняхъ мечети
монументальнѣе и красивѣе, чѣмъ эти... Тамъ больше Тур-
ція, чѣмъ здѣсь... Однако—нѣтъ. Вотъ любезный мой и хит-
рый Сулейманъ-паша, мутесарифъ тульчинскій, ѣдетъ ко мнѣ
сь визитомъ... На кого онъ больше похожъ, на цыгана или
на очень смуглаго еврея—не знаю, только не на кровнаго
османлиса... Худой и ростомъ небольшой; черный-пречерный,
черноглазый, съ широкою черною бородою; въ движеніяхъ,
по природѣ, живой, хотя и старается придать себѣ спокой-
ный видъ; хитрый, искательный, иногда даже какъ будто
подобострастный и нѣсколько робкій... но очень умный и
привѣтливый. Онъ прослужилъ довольно долго въ Вѣнѣ
секретаремъ при турецкомъ посольствѣ, и по-французски
говорилъ легко и свободно. Мы сразу сошлись хорошо. Ему
я сдѣлалъ визитъ еще вмѣстѣ съ моимъ предмѣстникомъ К.
Онъ простился; я представился. Къ консуламъ европей-
скимъ я не хотѣлъ особенно спѣшить. Я находилъ всегда,
что лучше быть поближе къ мѣстной власти, чѣмъ держаться
за европейскихъ агентовъ... Т.-е. держаться ихъ надо было, но
коварнѣе, „въ душѣ“ презрительнѣе, чѣмъ относительно
мѣстной власти и мѣстнаго населенія. Быть подружнѣе съ
пашею, если возможно,—если онъ подается; и быть хоть
сколько - нибудь популярнымъ , среди населенія города и
края—вотъ идеалъ, который я находилъ всегда наилучшимъ
для русскаго консула на Востокѣ и къ которому стре-
мился...
Сулейманъ-паша, посѣтивши меня послѣ отъѣзда К. (съ
которымъ онъ былъ тоже въ весьма хорошихъ отношеніяхъ),
сдѣлалъ мнѣ .вдругъ очень оригинальное предложеніе; онъ
предложилъ мнѣ сдѣлать визиты всѣмъ тремъ консуламъ:
австрійскому, французскому и эллинскому въ его коляскѣ и
вмѣстѣ съ нимъ. Это было ровсе не въ обычаѣ; я никогда
ничего подобнаго не слыхалъ и не видалъ, но тотчасъ же
— 326 —
согласился съ величайшею готовностью... Эта фантазія Су-
леймана ничего и не могла иного означать, кромѣ особой
личной любезности, да, пожалуй, еще какого-нибудь смут-
наго желанія показать многолюдному на Нижнемъ Дунаѣ
русскому (или вообще христіанскому) населенію, до чего
теперь Турція съ Россіею ладятъ, несмотря на нѣкоторое
разномысліе по дѣламъ критскаго возстанія, еще пылавшаго
тогда на далекомъ и прекрасномъ островѣ... Что же за бѣдаі
Если ему пріятна такого рода демонстрація, я ничего про-
тивъ нея не имѣю.
И мы собрались дѣлать вмѣстѣ визиты европейскимъ
консуламъ. Я пришелъ къ пашѣ съ своимъ кавасомъ, красав-
цемъ, бронзовымъ негромъ Юсуфомъ. Хорошенькій фаэтонъ
уже былъ готовъ у крыльца; лошади отличныя, вороныя.
Вокругъ стояло нѣсколько конныхъ жандармовъ; въ ожида-
ніи губернатора, они спѣшились и держали своихъ коней
подъ уздцы. Паша оказалъ мнѣ еще одно, очень тонкое вни-
маніе: онъ расхвалилъ красоту моего Юсуфа и предложилъ
посадить его на козлы съ кучеромъ, вмѣсто своего чубукчи;
это значило какъ бы то, что онъ желалъ сохранить при мнѣ
и каваса моего, какъ признакъ моего званія. Зная, что ту-
рокъ можетъ быть до тончайшихъ оттѣнковъ любезенъ, если
онъ захочетъ, я былъ очень тронутъ этою милою предусмо-
трительностью, и мы пошли садиться.
Но тутъ, при отъѣздѣ, вышло для меня неожиданное за-
трудненіе, по вопросу тоже весьма тонкому и вмѣстѣ съ
тѣмъ существенному. Какъ б^ыло сѣсть въ коляску? Это ока-
залось не просто. Коляска была обращена правою стороною
къ подъѣзду. Паша вошелъ въ нее первый; сѣлъ съ этой
правой стороны и вытянулъ ноги. Мы обмѣнялись быстрыми
взглядами. Сулейманъ смотрѣлъ такъ мило! Черные боль-
шіе глаза его были привѣтливы и томны, какъ у дѣвушки,
которая съ любовью глядитъ на мужчину... Что мнѣ было
дѣлать? Перешагнуть черезъ его вытянутыя ноги и сѣсть на
лѣвую сторону. Эта мысль мелькнула у меня на мгновеніе,
но я рѣшился уступить; обошелъ вокругъ передъ дышломъ,
и мы помчались въ гости къ австрійскому консулу Виско-
— 327 —
вичу, который бЬілъ старшимъ по времени назначенія въ
Тульчу. У его воротъ повторилось то же самое. Я еще разъ,
скрѣпя сердце, обошелъ вокругъ и мы поѣхали къ француз-
скому консулу Лангле. Дорогою я думалъ, правильно ли я
поступилъ? Мнѣ было очень непріятно обходить передъ
дышломъ, но что же было бы хорошаго, если бы я грубо
перешагнулъ черезъ его вытянутыя ноги? Сулейману не хо-
тѣлось вѣроятно при пятерыхъ-шестерыхъ мусульманахъ (един-
ственныхъ, замѣтимъ, свидѣтеляхъ этого случая), ни усту-
пить правой стороны въ экипажѣ иностранцу, который и
чиномъ былъ ниже его, ни пускать этого иностранца
садиться прежде себя, хотя бы и на лѣвую сторону. Я со-
образилъ, что не только его собственнымъ жандармамъ и
кучеру, но и моему Юсуфу, это должно было казаться весьма
естественнымъ. „Сулейманъ-паша— мѣстный губернаторъ,
мутесарифъ, генералъ, а „русскій" только вице-консулъ. Такъ
и слѣдуетъ: „они значитъ оба умные люди и хотятъ водить
. дружбу! Пекъ эи! Пекъ гюзель/“ (Очень хорошо! очень пре-
красно!).
Да! однако... все-таки я содрогался, когда представлялъ
себѣ, что придется еще два раза обойти вокругъ дышла, и
особенно у греческаго консула, на болѣе людной улицѣ, гдѣ
насъ могутъ видѣть и христіане. Во мнѣ уже начала рости
и утверждаться рѣшимость перешагнуть черезъ вытянутыя
ноги хитраго турка. Онъ мнѣ что-то очень любезно раз-
сказывалъ; я ему улыбался и какъ будто ‘слушалъ; но въ
сердцѣ моемъ было иное... „Перешагну!".
Но къ счастію и къ радости моей—и у мосьё Лангле, и
у греческаго консула Николаидеса коляскѣ пришлось стоять
къ подъѣзду лѣвою стороною, и все тогда разрѣшилось
просто и легко... Мутесарифъ входилъ въ экипажъ первый
(это такъ и слѣдовало); онъ садился на правую сторону;
но русскій вице-консулъ садился прямо вслѣдъ за нимъ; онъ
уже не обходилъ смиренно вокругъ дышла.
Досадно даже и теперь, черезъ столько лѣтъ, вспоминать
объ этомъ! Но я хорошо сдѣлалъ, что уступилъ въ этомъ
непріятномъ и мелкомъ обстоятельствѣ: Сулейманъ, конечно,
— 328 —
»
понималъ, что я могъ безнаказанно сдѣлать ему грубость,
попросить принять ноги, или перешагнуть черезъ нихъ. Что
же бы вышло? Тогда бы онъ принужденъ былъ уступить;
все это такъ, конечно... Но я зналъ уже по прежнему опыту,
что турецкіе начальники за нѣкоторыя уступки имъ во внѣш-
нихъ формахъ почета и почтенія готовы сдѣлать множе-
ство другихъ, гораздо болѣе существенныхъ, одолженій по
службѣ нашей.
И я не ошибся въ расчетѣ, когда содрогаясь внутренно,
обошелъ два раза около дышла; Сулейманъ, въ теченіе
полутора-годовой моей службы въ Тульчѣ, почти ни разу
ни въ чемъ серьезномъ не противорѣчилъ мнѣ, и даже не
разъ потворствовалъ моимъ дѣйствіямъ.
Мои два обхода вокругъ дышла видѣли только пять-
шесть мусульманъ: мои позднѣйшія удачныя дѣла, въ кото-
рыхъ паша или поддерживалъ меня, или, по крайней мѣрѣ,
мало мѣшалъ мнѣ, видѣлъ весь городъ съ его разнороднымъ,
жаднымъ до политики и впечатлительнымъ населеніемъ.
Могу сказать, что и при предмѣстникѣ моемъ К., и при
мнѣ, русское консульство въ Тульчѣ больше всѣхъ осталь-
ныхъ консульствъ имѣло то, что зовется „престижемъ!”...
Весело мнѣ было тогда!
II.
Отчего же мнѣ было такъ весело въ Тульчѣ?
Все было хорошо тогда; все весело!.. Я былъ тогда здо-
ровъ и жаждалъ жизни, движенія, дѣла; искалъ и поэзіи, и
практической борьбы... И все это было; все—и поэзія, и
практическая борьба!.. О жизни сердца моего я здѣсь молчу...
И оно жило тогда; жило такъ, какъ любитъ жить человѣче-
ское сердце; и смѣло, и томительно, и бодро, и задумчиво,
и тихо, и мечтательно... И впереди, впереди казалось столько
долгихъ лѣтъ, столько успѣховъ, столько силы, столько на-
слажденія...
Увы! я скажу теперь, какъ сказалъ нѣмецкій физіологъ
и мыслитель Карусъ въ предисловіи къ одной изъ своихъ
— 329 —
прекрасныхъ книгъ. Въ извѣстные годы,—сказалъ онъ:—
„іпап тѵігсі зісЬ зеІЬзі Ьізіогізсй!" Только онъ, счастливецъ,
„зісЬ зеІЬзі: ЬізіогізсЬ" сталъ къ годамъ восьмидесяти, кажется,
а я въ пятьдесятъ съ небольшимъ, вспоминая себя самого
въ Тульчѣ—и дивлюсь, и говорю себѣ стихами Кольцова:
Ты проснись, оглянись,
Что ты былъ и что сталъ...
Теперь, когда я вижу свой тогдашній портретъ, немного
фатоватый, пожалуй, съ выбритымъ и довольно рѣзкимъ
подбородкомъ, съ усиками, какъ у Наполеона III; когда я
вспоминаю мою тогдашнюю пріятную, спокойную и, вмѣстѣ
съ тѣмъ, порывистую самоувѣренность, мои надежды, мои
идеалы, и патріотическіе, и личные,—я улыбаюсь и не вѣрю...
Я ли это?
Стыжусь сознаться... Нѣтъ! Зачѣмъ? Кого стыдиться?..
Вотъ, еще! Мнѣ даже легкая эта „фатоватость" нравится въ
этомъ человѣкѣ, настолько близкомъ мнѣ, что я до тонкости
все помню и понимаю, что онъ чувствовалъ тогда, и на-
столько уже чуждомъ мнѣ теперь, что я могу его судить
безпристрастно, и готовъ его и осудить, и похвалить, гдѣ
можно, безъ малѣйшаго смущенія; такъ онъ сталъ уже да-
лекъ отъ меня!..
Впрочемъ, зачѣмъ осуждать и зачѣмъ хвалить; я буду
разсказывать правду, и если стоитъ того, осудятъ и похва-
лятъ меня другіе...
Конечно, мнѣ было весело тогда... Это былъ мой первый
самостоятельный постъ на Востокѣ, до тѣхъ поръ я только
„управлялъ" не разъ. Я чувствовалъ здѣсь то, что чувству-
етъ военный капитанъ или маіоръ, который впервые полу-
чилъ полкъ подъ команду, и передъ которымъ поприще
вдругъ расширилось настолько, что отъ него самого зави-
ситъ теперь показать при случаѣ, на что онъ способенъ.
Это былъ мой первый независимый постъ... Мѣстность
не глухая—Дунай между Вѣною, Бѣлградомъ, Пештомъ,
Одессою, Царьградомъ, безпрестанное движеніе...
Домъ покойный, теплый, просторный; на самой рѣкѣ;
корабли идутъ почти подъ окнами моими, красиво надувая
— 330 —
паруса. Пароходы смѣняютъ другъ друга у пристани; австрій-
скій, русскій, „Мезза§егіе8“. Дѣлъ и встрѣчъ занимательныхъ
множество; если разсказывать—не знаешь, съ которой начать!
О комъ и о чемъ начинать? О польской ли здѣшней эми-
граціи, за которою я былъ обязанъ слѣдить; о дѣйствіяхъ ли
турецкой власти и о разнообразіи ея отношеній къ разно-
роднымъ „реальнымъ силамъ" мѣстной жизни? О старовѣ-
рахъ? Объ ихъ вождѣ, рыжемъ и веселомъ старикѣ Гонча-
ровѣ, который ходилъ въ поддевкѣ, ѣздилъ къ Герцену,,
обманулъ Тувенеля, а теперь водилъ со мною тѣснѣйшую
дружбу? О русскихъ ли молоканахъ и о томъ, какъ я ходилъ
на ихъ богослуженіе? О скопцахъ и о Василіѣ Кельсіевѣ?
Или о томъ, какъ бунтовали переселенцы черкесы противъ
турокъ... Или еще, какъ мы съ греческимъ консуломъ взду-
мали отпраздновать свадьбу короля Георга и ея высочества
великой княжны Ольги Константиновны? И отпраздновали ее
такъ хорошо, что и сами не ожидали... Или о томъ, какъ
я ловилъ ужаснаго, жестокаго убійцу, старовѣрческаго свя-
щенника Масляева, гиганта ростомъ, силою и отвагою.
Какъ я ловилъ его и какъ поймалъ удачно... И что гово-
рили тогда и дѣлали старовѣры...
Было много тутъ дѣлъ, и политическихъ, и религіозныхъ,,
и полицейскихъ, и личныхъ... Скучать было невозможно;
тогда, при туркахъ, по крайней мѣрѣ... Быть можетъ, теперь,
при румынахъ, стало хуже, потому что пошлѣе румынъ я
не знаю народа, а я народовъ много, очень много разныхъ
видѣлъ и зналъ...
Въ то время, въ мое, и въ самомъ главномъ городѣ, и
во всей Добруджѣ, вокругъ Тульчи, населеніе было очень
разнообразно: турки, татары крымскіе, черкесы, молдаваны,
болгары, греки, нѣмцы колонисты, русскіе нѣсколькихъ ро-
довъ: великоруссы-старовѣры (некрасовцы или липоване),
великоруссы - православные, молоканы (также все велико-
руссы; ихъ зовутъ тамъ иногда немоляками), малороссы (ихъ
называютъ на Дунаѣ обыкновенно русскими, а великоруссовъ
чаще обозначаютъ именемъ той секты, къ которой они при-
надлежатъ).
— 331 —
Я и тогда еще, размышляя объ этомъ живомъ, этногра-
фическомъ музеѣ, который меня окружалъ, часто говорилъ
себѣ вотъ что:
— Вотъ куда бы пріѣхать русскому ученому, серьезному,
безпристрастному, чуждому всякаго духа партій, умному, съ
широкимъ воображеніемъ и съ привычкою къ неизбѣжному
мелкому труду, и безъ всякой либеральной тенденціи изу-
чить образъ жизни этихъ вѣроисповѣдныхъ, національныхъ
и племенныхъ образчиковъ или обломковъ, пріютившихся
здѣсь, близъ устьевъ великой рѣки, подъ однимъ и тѣмъ же
небомъ, въ одномъ и томъ же климатѣ, на одной и той же
почвѣ (почти одной и той же), подъ одною и тою же ту-
рецкою властью.
Да! подъ одною и тою же властью—вотъ что особенно
важно въ наши дни разрушительныхъ и сентиментальныхъ
тенденцій. Это я, слава Богу, понималъ не хуже теперешняго
и тогда, когда восхищался пестрыми и розовыми сарафанами
старовѣрокъ, какъ Лермонтовъ „рѣзными ставнями" мужиц-
каго окна!
Небо одно надъ всѣми этими людьми, земля почти все
та же подъ ногами ихъ; надъ всѣми одна власть, одинъ
султанъ, одинъ паша, одинъ и тотъ же заптіе.
Почему же трудолюбивѣе и зажиточнѣе всѣхъ болгаринъ?
Почему русскій всѣхъ пламеннѣе въ вѣрѣ своей? Почему
татаринъ крымскій дѣятельнѣе своего единовѣрца и сосѣда,
деревенскаго турка? Отчего православные хохлы какъ-то
злѣе и непріятнѣе великорусскихъ раскольниковъ?.. Отчего
эти великоруссы пьянѣе всѣхъ, а дѣвушки и женщины ихъ
всѣхъ разгульнѣе?.. Почему молдаваны ни то, ни се?.. Что-то
послабѣе болгаръ, что-то побезцвѣтнѣе малороссовъ, и со-
вершенно ничтожны, блѣдны и невыразительны, если срав-
нить ихъ съ русскими старовѣрами, въ которыхъ и хоро-
шаго, и худого всегда найдешь бездну, которые вездѣ за-
мѣтны, вездѣ слышны и вездѣ занимательны?
Не любопытенъ ли былъ бы такой этюдъ научный и
живописный въ одно и то же время, глубокій по задачѣ и
полезный по неизвѣстнымъ еще выводамъ?
И власть, и всѣ, почти независящія отъ субъектйвнаго
расположенія людей, условія—одни; но видимые плоды: психо-
логическое настроеніе, результаты экономическіе, нравствен-
ные, религіозные, политическіе, умственные, крайне различны
у всѣхъ этихъ этнографическихъ группъ...
Самъ я не могъ этимъ заняться, мнѣ нужно было слу-
жить; мнѣ нужно было писать совсѣмъ другое тогда; мнѣ
хотѣлось жить, наконецъ; жить, говорю я...
Но я невольно думалъ обо всемъ этомъ и чувствовалъ
ежеминутно на себѣ дыханіе той поэзіи, которою вѣяло отъ
разнообразной жизни окружающей меня страны, — жизни,
тамъ—застывшей въ упорномъ охраненіи, здѣсь—куда-то
рвущейся въ даль... Эти тихія, претихія, какъ бы забытыя
деревни, живущія каждая своими дорогими преданіями, и этотъ
кипучій, торговый, международный, почти европейскій Дунай!..
Вѣдь и мыслить независимо, какъ я мыслилъ тогда, между
дѣломъ и весельемъ, развѣ не пріятно? Развѣ это не насла-
жденіе особаго рода, ничѣмъ другимъ незамѣнимое!..
Да, все казалось веселымъ тогда; все... или почти все мнѣ
нравилось тогда въ Тульчѣ, а что и не нравилось, съ тѣмъ
я или справлялся скоро, или мирился иначе какъ-нибудь!..
Больше всего меня оживляло все-таки то, что я, оставаясь
въ Турціи, былъ какъ будто дома, у себя, на родинѣ...
И въ прекрасномъ, живописномъ греческомъ Критѣ, почти
райскомъ по климату, по красотѣ и мѣста, и самихъ жите-
лей, и въ болѣе .суровомъ, но характерномъ и крайне вы-
разительномъ, вполнѣ турецкомъ Адріанополѣ, было больше
стиля, больше однородной значительности, чѣмъ здѣсь, въ
этой живой и слишкомъ смѣшанной странѣ. Но что же мнѣ
дѣлать—тамъ я не былъ дома, а здѣсь—я изъ оконъ сво-
ихъ видѣлъ даже... что бы вы думали?.. Избушки русскія,
на томъ берегу, на плоскомъ островѣ Дуная, отошедшемъ
отъ насъ къ туркамъ обратно, по окончаніи крымской войны.
Эти избушки были сторожками казацкими, русскими до
крымской войны. Островъ отняли у насъ, а хатки остались
все тѣ же, въ 1868 году, и въ нихъ тогда жила турецкая
стража. Я чувствовалъ, что я почти дома; я зналъ даже, что
— 333 —
въ Измаилѣ (до котораго и часу нѣтъ ѣзды на пароходѣ,
по Дунаю), что въ этомъ Измаилѣ цѣлы около бульвара
рувскіе полосатые, казенные столбы подъ фонарями, и что я
могу тамъ взять на русской почтѣ такую же точно подорож-
ную, какую я бралъ въ Калугѣ, въ Москвѣ и въ Нижнемъ.
Черезъ нѣсколько дней послѣ отъѣзда К—ва въ Боснію,
когда я уже былъ одинъ въ домѣ, я вошелъ въ полуденное
время въ ту комнату, гдѣ я устроилъ себѣ кабинетъ. Вошелъ;
передъ окномъ стоялъ красивый письменный столъ, усту-
пленный мнѣ К—мъ; гдѣ-то по сосѣдству, у служанки, долж-
но быть въ кухнѣ, громко пѣла канарейка; на окнѣ, за
письменнымъ столомъ, вился густой плющъ, и въ нѣсколь-
кихъ мѣстахъ онъ пробирался сквозь отверстія ажурныхъ
занавѣсокъ... Налѣво, у стѣны, стоялъ хорошій рояль,
на которомъ еще всего дня три тому назадъ молодые су-
пруги К—вы играли въ четыре руки такія знакомыя мнѣ
вещи... Нагія, бѣлыя штукатуренныя стѣны и штукатуренный,
гладкій, обыкновенный потолокъ.
На одной изъ стѣнъ часы съ маятникомъ... По двору
идетъ Аксинья, въ скверномъ, какомъ-то рыжемъ „шушунѣ",
отъ котораго вѣчно на всю комнату пахнетъ щами и ржа-
’нымъ хлѣбомъ... И я этого терпѣть не могу и гоню ее вонъ
за это, и хочу даже совсѣмъ отпустить... И голыхъ бѣлыхъ
штукатуренныхъ стѣнъ и потолка не люблю... и занавѣсокъ
этихъ ажурныхъ тоже не люблю... Все это ужасно пошло...
И даже этотъ плющъ въ горшкахъ! Такъ нехорошо!
Въ Адріанополѣ деревянные, рѣзные потолки были такъ
разнообразно раскрашены, и разноцвѣтныя, узорныя стѣны
съ турецкими шкапчиками такъ красивы, розовыя съ бѣлымъ
и свѣтло сѣрымъ, пунцовыя, синія, голубыя, темно розовыя
съ свѣтло-розовымъ. А здѣсь—бѣлая штукатурка и бѣлая
штукатурка. Я всегда готовъ былъ ненавидѣть русскій умъ
и русскій вкусъ за недостатокъ творчества и стиля.
Ни дерзкой, геніальной выдумки, ни могучаго, упрямаго
охраненія. Но какъ ни старался я быть „объективнымъ",
какъ ни мечталъ я уже и тогда о независимой, оригиналь-
ной, богатой даже и внѣшними формами, великорусской
— 334 —
культурѣ, „память сердца", непобѣдимая сила прошлаго,
чувства юности и дѣтства здѣсь овладѣли мною внезапно,
вопреки потребностямъ ума!.. • ,
Уму этому, томившемуся по своеобразію, силѣ и картин-
ности, удовлетворить могли здѣсь только раскольники, съ
ихъ оригинальными формами, съ ихъ независимымъ духомъ,
съ ихъ видомъ, вовсе не западнымъ, не буржуазнымъ, уже
почти до отчаянія и въ Петербургѣ мнѣ наскучившимъ.
Все остальное въ - этой полурусской Тульчѣ было такъ
обыкновенно и такъ плоско.
Но за то все было такъ оживлено движеніемъ, и такъ
гдѣ-то прежде видано, и сердцу, этому глупому человѣче-
скому сердцу, такъ знакомо и такъ близко!..
И противная бѣлая штукатурка домовъ на улицѣ, и по-
толковъ и стѣнъ внутри; и плоская мѣстность у рѣки, и
жалкія ракиты, и кабакъ, и звонъ „вечерній", и Аксинья съ
своими щами и чернымъ хлѣбомъ, и ажурныя занавѣски,
сквозь которыя такъ привѣтно и такъ наивно-мило пробился
бѣдный комнатный плющъ... И рояль...
Все это я гдѣ-то давно, на родинѣ зналъ. Одно—въ
Крыму, „гдѣ я любилъ, гдѣ счастье видѣлъ", другое гдѣ—
не знаю. Въ Москвѣ ли, въ Юхновѣ или на волжскихъ бере-
гахъ, не помню!.. И не все ли равно? Вездѣ была радость,
вездѣ было горе, и вездѣ была родина!..
И мнѣ казалось, что я на эту родину вернулся, когда
сѣлъ за письменный столъ и задумался, глядя на рояль, й
на плющъ, и на солнечный свѣтъ, который праздничнымъ
сіяніемъ озарялъ всю комнату. Я сознаюсь въ моемъ безу-
міи. Мнѣ показалось и солнце это инымъ, не тѣмъ, какимъ
оно было въ Адріанополѣ и Критѣ, а именно такимъ, какое
сіяло въ моемъ тѣнистомъ родномъ Кудиновѣ, въ нашей
длинной залѣ, по которой'ходила еще тогда живая, любимая
и покинутая мать.
Я сѣлъ въ этой комнатѣ, забылся такъ сладко и такъ
радостно, и сказалъ себѣ:
— Я дома, дома и никуда больше отсюда не хочу.
Польская эмиграція на нижнемъ Дунаѣ *).
і.
Въ отошедшей отъ насъ, по трактату 1856 года, прибреж-
ной части Бессарабіи, въ городѣ Измаилѣ, было, довольно
скоро послѣ крымской войны учреждено русское консульство.
Оно названо только было не консульствомъ, но „агентствомъ"
министерства иностранныхъ дѣлъ. Въ Тульчѣ вице-консуль-
ство учредили нѣсколько позднѣе.
Измаилъ, еще при Суворовѣ столь обильно политый и
турецкою и русскою кровью, и теперь, какъ и слѣдовало
ожидать, снова возвращенный Россіи,—намъ невозможно
было оставить безъ вниманія. Этотъ унылый городъ не
менѣе Тульчи поразилъ меня своею великороссійскою фи-
зіономіею. У пристани австрійскаго рѣчного парохода (на
которомъ я изъ Тульчи пріѣхалъ нарочно, чтобы сдѣлать
визитъ моему милому сосѣду и сослуживцу, Павлу Степано-
новичу Романенко, Императорскому агенту въ Измаилѣ),—у
этой австрійской пристани на молдавскомъ берегу меня
встрѣтили русскіе извозчики: въ кучерскихъ кафтанахъ и
круглыхъ шляпахъ, на пролеткахъ, съ дугами и пристяжками!
На улицѣ, какъ и въ Тульчѣ, попадались мнѣ яркіе сарафаны
и сѣрыя поддевки; соборъ напомнилъ мнѣ нашъ калужскій
соборъ и столько другихъ храмовъ нашихъ, построенныхъ
по „казенному" образцу недавней старины, той плохой и
безвкусной старины, отъ которой мы стали постепенно осво-
бождаться только развѣ съ половины царствованія государя
Николая Павловича. Высокая, круглая, обыкновенная коло-
*) С.-Петерб. Вѣдомости. 1883 г.
— 336 —
кольня со шпилемъ; куполъ надъ церковью... Точь въ точь—
Мещовскъ, Калуга, Юхновъ. Бульваръ, слишкомъ уже пра*
вильный, прямыя дорожки, а около этого бульвара—фонари,
на полосатыхъ деревянныхъ столбахъ; улицы прямѣе туль*
чинскихъ, по плану; невысокіе дома, гостиный дворъ, въ
лавкахъ кумачъ на рубашки, котораго я давно уже не ви-
далъ. Въ соборѣ служба пополамъ—на нашемъ церковномъ,
языкѣ и на языкѣ румынъ, столь каррикатурно напоминаю-
щемъ языкъ Данта и Петрарки! Звонъ въ соборѣ совсѣмъ,
не такой, какъ у старовѣровъ въ Тульчѣ,—этакій прекрас-
ный, величавый, тотъ самый звонъ, которому каждый изъ
насъ привыкъ внимать съ дѣтства съ благоговѣніемъ и вздо-
хомъ любви даже и тогда, когда • ослабѣла случайно та
вѣра, которая научила насъ любить эти многозначительные
звуки...
Я помню одинъ мой пріѣздъ въ Измаилъ (не первый)..
Это было въ началѣ зимы, въ сумерки; становилось уже хо-
лодно; шелъ густой снѣгъ; но падая, онъ скоро таялъ; Дунай
еще не замерзалъ, и пароходы ходили. Мы причалили. Я сѣлъ
на пролетку парою и, осыпаемый снѣгомъ, ѣхалъ медленно
по грязи и смотрѣлъ съ невыразимымъ чувствомъ, съ лю-
бовью, которой я объясненія не въ силахъ дать, на темныя,
почти безлюдныя улицы и свѣтящіяся окна этого тихаго
„казеннаго" русскаго города!.. Въ соборѣ ударили ко все-
нощной...
Черезъ нѣсколько минутъ я сидѣлъ въ гостиной у Павла
Степаныча... Самоваръ на столѣ; печка топится такъ жарко
и привѣтно... О, родина, родина моя!..
Вообразите—въ гостиной по угламъ, какъ у насъ, двѣ
выгнутыя полукругомъ печки и штукатурка даже на стѣнахъ
полосатая,—желтая полоса и бѣлая!.. Я вѣрить не хотѣлъ,
что я не у сосѣда-помѣщика въ гостяхъ, а у консула на
чужбинѣ!..
Послѣ хорошаго ужина и доброй, веселой бесѣды, я
легъ на прекрасную, свѣжую постель, на голландское бѣлье,
и накрывшись шелковымъ хозяйскимъ одѣяломъ, спать не
сталъ и не могъ... Отчего? Я въ первый разъ въ этотъ
— 337 —
вечеръ (я его никогда не забуду) раскрылъ „Войну и
миръ".
Раскрылъ—и до утра уже заснуть не могъ!
И въ Тульчѣ я былъ какъ будто дома, а въ Измаилѣ
еще больше. Въ турецкой Тульчѣ я видѣлъ Русь мужицкую,
свободную какую-то; Русь пьяную, очень пьяную, положимъ,
но независимо бытовую, самое себя безъ всякой внѣшней
помощи охраняющую. Въ молдавскомъ Измаилѣ я видѣлъ,
и чувствовалъ, и слышалъ другую Россію: Россію дворян-
скую, правильно православную, чиновничью, если хотите.
Но я не знаю, которую изъ нихъ я больше любилъ!.. Туль-
чинская, бытовая Русъ, свободно и съ мужицкою небреж-
ностью разбросавшая свои хатки туда и сюда по горѣ, надъ
рѣкою, была новѣе для меня, любопытнѣе; разлинованная
по обще-губернскому плану, Россія Измаила была ближе
мнѣ, знакомѣе той... Въ этой отошедшей тогда (и возвращен-
ной теперь) юго-восточной Бессарабіи оставалось много рус-
скихъ людей подъ румынскою властью; большинство ихъ,
вѣроятно, считало свое политическое положеніе временнымъ;
даже многіе изъ молдаванъ были того же мнѣнія. Кромѣ
того, подъ румынскую власть перешло довольно много бол-
гарскихъ колоній въ Бессарабіи, и румыны поспѣшили ли-
шить ихъ тѣхъ особыхъ правъ и мѣстныхъ учрежденій, ко-
торыми одарила ихъ издавна Россія. Болгарскіе колонисты
подчинились весьма неохотно новымъ, „конституціоннымъ"
и насильственно съ оружіемъ въ рукахъ навязаннымъ имъ
мэлдаво-валашскимъ порядкамъ, и въ мое время все вздыхали
о русскихъ властяхъ.
Понятно, что еще „полосатые" столбы у бульвара румын-
скіе чиновники не успѣли перекрасить по-своему, какъ уже
широкоплечій мой другъ, Романенко, подъ названіемъ агента
министерства иностранныхъ дѣлѣ, разъѣзжалъ величаво по
улицамъ Измаила, въ очень хорошей коляскѣ на парѣ ли-
хихъ коней, и рѣдкій встрѣчный человѣкъ не снималъ фуражки,
шляпы или бараньей шапки своей при встрѣчѣ съ нимъ.
На Измаилъ мы имѣли прямыя претензіи; на Тульчу не
имѣли ихъ, и потому въ Тульчѣ долго, можетъ быть, не было
Леонтьевъ, т. IX.
22
— 338 —
бы нашего консульскаго флага, если бы польскіе эмигранты
не вздумали создать въ этомъ городѣ особаго рода револю-
ціонный очагъ.
Помогъ и Александръ Ивановичъ Герценъ. Да проститъ
это ему Богъ! А я ему всѣ эти неудачныя и преступныя по-
пытки его прощаю искренно уже ?д то одно, что онъ пер-
вый сказалъ печатно: „Въ Россіи никогда конституціи не
будетъ, и средній, умѣренный либерализмъ въ ней никогда
не пуститъ корней. Это для Россіи слишкомъ мелко". По-
слѣдніе годы нашей политической жизни доказали, до чего
былъ съ этой стороны прозорливъ этотъ человѣкъ, во мно-
гомъ другомъ столь кровно виновный передъ нами.
Герценъ на помощь польскимъ замысламъ послалъ на
Нижній Дунай Василія Кельсіева и нѣсколькихъ другихъ
бѣглыхъ изъ Россіи молодыхъ людей. Около этого же вре-
мени и министерство иностранныхъ дѣлъ подняло въ Тульчѣ
русскій консульскій флагъ. Мой предмѣстникъ К — въ
открылъ въ Измаилѣ консульство, и года, кажется, три или
четыре дѣйствовалъ тамъ не безъ успѣха. Его подготовка
облегчила много и мнѣ первые шаги мои.
II.
Я видѣлъ польскую эмиграцію въ Адріанополѣ, когда
служилъ тамъ секретаремъ, и три раза управлялъ за консула,
и встрѣтилъ ее опять здѣсь на Дунаѣ.
Но иные были поляки въ Адріанополѣ, и иные въ
Тульчѣ.
Въ Адріанополѣ были львы и тигры эмиграціи; здѣсь
были гіены и шакалы ея. Тамъ было барство военное, „хо-
рошіе" польскіе дворяне на турецкой службѣ, лихіе офи-
церы Садыкъ-паши, въ красныхъ фескахъ съ кистями,
шпоры, кривыя сабли, красивыя лица, красные мундиры, ма-
неры хорошія, положеніе въ обществѣ видное. Здѣсь на
Дунаѣ, жалкій пролетаріатъ эмиграціи, разночинцы какіе-то,
голодная шляхта, старые сюртуки безъ пуговицъ, оборван-
ные дулупы, худые сапоги, худыя лица, неприличный видъ.
— 339 —
Къ моему пріѣзду, впрочемъ, и этого рода поляковъ оста-
лось въ городѣ немного. Изъ немногихъ же лицъ бывшей
здѣсь русской эмиграціи въ то время никого уже въ Тульчѣ
не было. Василій Кельсіевъ, главный дѣятель ея, покаялся,
уѣхалъ въ Россію, былъ прощенъ Государемъ и печаталъ
уже тогда свои интересныя статьи въ „Русскомъ Вѣстникѣ";
его младшій братъ,—юноша весьма интересный и собою кра-
сивый, судя по разсказамъ и фотографіи, умеръ отъ тифа;
третій русскій эмигрантъ, бездарный и несчастный Красно-
пѣвцевъ, повѣсился съ тоски за городомъ, на крылѣ старо-
вѣрческой мельницы, перетянувъ шею ремнемъ, который для
этой самой цѣли наканунѣ далъ ему, снявъ съ своей таліи,
Василій Кельсіевъ, во всемъ оригинальный и рѣшительный.
И лучшій такъ сказать цвѣтъ польской шляхты на Ниж-
немъ Дунаѣ тоже разсѣялся и исчезъ послѣ неудачной по-
пытки прорваться черезъ Румынію въ наши южныя области,
чтобы поднять и тамъ возстаніе на помощь главнымъ дѣй-
ствіямъ „ржонда".
Я хочу разсказать здѣсь, что знаю объ этой интересной
экспедиціи со словъ другихъ. Преданіе было въ то время
свѣжо... Я не берусь быть точнымъ, многихъ именъ по вре-
мени не помню; разсказывалъ мнѣ не одинъ человѣкъ, а
нѣсколько, одинъ объ одномъ, другой объ другомъ. Въ пе-
тербургскомъ архивѣ иностранныхъ дѣлъ, конечно, есть
подробныя и вѣрныя свѣдѣнія объ этомъ событіи, и если
бы я жилъ теперь въ Петербургѣ, то мнѣ, вѣроятно, не отка-
зали бы въ просьбѣ просмотрѣть консульскія донесенія съ
этою цѣлью. Все это отошло уже въ „исторію" и скрывать
намъ, русскимъ, нечего въ подобнаго рода случаяхъ. Мы
дѣйствовали хорошо и правильно. Вотъ какъ мнѣ разсказы-
вали обо всемъ этомъ. Собралось въ Тульчѣ смѣлой шляхты
человѣкъ полтораста или двѣсти. Собрались они и ночью
переѣхали на румынскій берегъ на французскомъ пароходѣ
„Мезза^егіез". Изъ Галаца они должны были идти, какъ
слѣдуетъ, уже вооруженные къ русской границѣ.
Начальникъ же этой банды Мильковскій почему-то взялъ
билетъ на русскомъ пароходѣ „Таврида" и тоже поѣхалъ въ
22*
— 340 —
Галацъ. На палубѣ „Тавриды" есть то, что зовется (довольно
противно по-моему) „салонъ".
Въ этомъ „салонѣ" было піанино. Предводитель шайки сѣлъ
за это піанино и заигралъ съ чувствомъ и силою что-то повстан-
ческое: „Еще Польска не сгинѣла", или другое нѣчто въ
томъ же родѣ. Всѣ русскіе пассажиры были поражены этою
дерзостью. Командиръ парохода подошелъ тогда къ нему и
напомнилъ, до какой степени подобная выходка неумѣстна и
невѣжлива. Мильковскій тотчасъ же извинился, повидимому
очень искренно, и всталъ изъ-за піанино.
Конечно, наши бодрствовали.
Телеграфъ началъ дѣйствовать... Депеши летѣли одна за
другою изъ Галаца въ Букарештъ, изъ Букарешта въ Петер-
бургъ, и опять въ Галацъ...
Поляки, между тѣмъ, шли вооруженною толпою черезъ
поля нейтральной, единовѣрной и „дружественной" намъ Ру-
мыніи князя Кузы.
Должно быть, послѣдняя депеша изъ Петербурга въ Бу-
карештъ была строга...
Румынское правительство выслало отрядъ войска, чтобы
преградить путь искателямъ приключеній и обезоружить
ихъ.
Вотъ тутъ-то я боюсь быть неточнымъ... Дѣло до такой
степени смѣшно и позорно для нашихъ недавнихъ сподвиж-
никовъ подъ Плевною, что я сомнѣваюсь, вѣрить ли мнѣ
или нѣть собственной памяти, которая, впрочемъ, очень не-
дурна.
Выслали румыны отрядъ значительный—батальонъ ли или
даже цѣлый полкъ, это—все равно,—и батальона правильнаго
войска слишкомъ много для двухъ сотенъ инсургентовъ въ
открытомъ полѣ.
Вынужденные русскими требованіями дѣйствовать рѣши-
тельно, румыны преградили путь полякамъ. Но поляки знали,
съ кѣмъ они имѣютъ дѣло. Они остановились и смѣло
открыли огонь... Румыны бѣжали. Повстанцы, говорятъ,
будто бы смѣясь, продолжали стрѣлять имъ въ тылъ, до-
вольно многихъ ранили и продолжали свой путь... Тогда
341 —
уже, въ свою очередь, раздраженный позорною неудачею,
князь Куза приказалъ во что бы то ни стало догнать и обе-
зоружить храбрецовъ. Послали еще больше войска, иные
увѣряютъ—два полка, подъ начальствомъ полковника болѣе
распорядительнаго и смѣлаго. Поляки были наконецъ окру-
жены и сдались. Что съ ними сталось, куда они скрылись,
по какимъ убѣжищамъ разсѣялась эта толпа несчастныхъ
политическихъ мечтателей—не слыхалъ и не разспрашивалъ.
Нѣкоторые эпизоды этой исторіи мнѣ довольно смутно
памятны. Все это происходило, если не ошибаюсь, въ 1863 году,
года за четыре до моего назначенія въ Тульчу, а на Ниж-
немъ Дунаѣ и въ 1867 году нашлось столько разнообразнаго
и новаго дѣла, что мнѣ было некогда тотчасъ же по пріѣздѣ
изучать прошедшее, прямо съ текущими дѣлами не свя-
занное.
Въ тульчинскихъ бумагахъ не могло и быть никакихъ
подробностей о томъ, что происходило по ту сторону Дуная
за Измаиломъ и Галацомъ. Чтобы знать всю послѣдователь-
ность этихъ событій, нужно было бы читать бумаги или
въ Букарештѣ, или, какъ я сказалъ, въ самомъ Петер-
бургѣ...
Но „разсказчиковъ" у меня было довольно, въ томъ числѣ
нѣкто Николай Осиповичъ Глизянъ, теперь уже умершій
вольнонаемный секретарь моего консульства.
Онъ былъ малороссъ, сынъ священника одной изъ бесса-
рабскихъ болгарскихъ колоній, отошедшихъ къ Румыніи по
парижскому трактату; былъ уменъ отъ природы, наблюдате-
ленъ и тонокъ, выросъ и воспитался среди молдаванъ и
валаховъ; зналъ ихъ привычки и духъ и никогда не могъ
относиться серьезно къ ихъ государственнымъ и обществен-
нымъ дѣламъ. Когда онъ говорилъ о туркахъ, о грекахъ, о
нашихъ раскольникахъ, даже о болгарахъ земледѣльческаго
класса, видно было по тону его разсказовъ и разсужденій,
что онъ считается съ какою-то силою...
О румынскихъ же „дѣлахъ", румынскомъ войскѣ, о
.конституціи", полиціи—Глизянъ говорилъ не иначе, какъ
со смѣхомъ или улыбкою. Онъ увѣрялъ, между прочимъ,
— 342 —
будто молдавское общество до того не привычно было,
тогда видѣть и слышать, какъ это такъ его офицеры и сол-
даты въ самомъ дѣлѣ воюютъ, стрѣляютъ, или даже бываютъ
только подъ выстрѣлами непріятеля, что раненымъ въ этой
стычкѣ воинамъ сдѣлали торжественный обѣдъ въ Измаилѣ
и дамы вѣнчали ихъ вѣнками героизма и славы.
Ранены же они, по увѣренію Глизяна, всѣ были вообще
въ тылъ.
Правда ли это или вымыселъ, на правду похожій, предо-
ставляю совѣсти покойнаго.
Итакъ, ко времени моего пріѣзда, гнѣздо польской эми-
граціи въ Тульчѣ было почти совершенно разрушено... Оста-
валось здѣсь только нѣсколько бѣдныхъ, оборванныхъ мо-
лодыхъ людей безъ пристанища и безъ имени; кое-какъ
простыми работами они пріобрѣтали себѣ насущный хлѣбъ.
Кромѣ этихъ молодыхъ пролетаріевъ низшаго разряда, было
въ Тульчѣ еще двое пожилыхъ поляковъ: фамилія одного
была Воронинъ; другой... другого я пока не назову... Воро-
нинъ былъ человѣкъ, какъ видно, значительнаго ума и выс-
шаго образованія; онъ былъ не столько старъ, сколько
дряхлъ и разбитъ; почти не ходилъ даже и по комнатѣ своей
и страдалъ, кажется, тою болѣзнью, которая зовется спин-
ною сухоткою... Онъ служилъ драгоманомъ при француз-
скомъ консульствѣ; и хотя въ то время, вѣроятно, уже и ра-
ботать ничего почти не могъ, но совѣты его французскими
консулами уважались и вліяніе его на дѣла, какъ француз-
скія здѣсь, такъ и польскія, несомнѣнно было большое.
У насъ, русскихъ консуловъ на Востокѣ, было принято
за правило съ подобнаго рода французскими чиновниками
или „ешріоуёз” изъ поляковъ не сноситься и даже компанію
изъ осторожности съ ними не водить. Французскіе консулы
во многихъ мѣстахъ и при разныхъ случаяхъ протестовали
противъ этой сдержанности нашей или противъ подобнаго
пренебреженія; навязывали намъ этихъ секретарей и драго-
мановъ своихъ, но наши консулы никогда не .уступали по
этому пункту и нерѣдко даже заранѣе предупреждали своихъ
французскихъ „коллеговъ", что такого-то Подхайскаго, на
примѣръ, ѣздившго на Кавказъ бунтовать черкесовъ, ‘ ни съ
офиціальнымъ визитомъ, ни даже по тяжебному дѣлу не
примутъ... Французы гнѣвались, но тщетно... Наши не усту-
пали. Разумѣется, и я, вообще, держался этого правила; осо-
бенно въ Адріанополѣ, гдѣ я три раза управлялъ подолгу,
но все-таки самъ главою и вполнѣ независимымъ и твердымъ
на ногахъ дѣятелемъ еще не считалъ себя. Въ Тульчѣ я
стоялъ уже на своихъ ногахъ и зналъ, что пользуюсь доста-
точнымъ довѣріемъ выше меня стоящихъ по службѣ лицъ.
Поэтому я позволилъ себѣ одинъ разъ сдѣлать исключеніе
изъ этого весьма разумнаго правила; я воспользовался отсут-
ствіемъ французскаго консула, г. Лангле, который уѣзжалъ
тогда въ отпускъ, и на какой-то праздникъ (на Пасху или
на Новый годъ—не помню), сдѣлалъ визитъ Воронину, на
томъ будто бы основаніи (совершенно недостаточномъ), что
онъ теперь управляетъ консульствомъ вмѣсто г. Лангле. Я
самъ сочинилъ себѣ такого рода дипломатическую фикцію;
я игнорирую, что онъ полякъ,—я теперь вижу въ немъ
только управляющаго консульствомъ Франціи. Но это ко-
нечно все было вздоромъ однимъ, а мною руководило одно
любопытство. Не былъ бы я у него—не бѣда, и былъ—тоже
не бѣда; оскорбить въ моемъ лицѣ онъ русскаго флага не
могъ (не заплативъ, напримѣръ, по ненависти визита), потому
что онъ едва двигался й никуда ни ходить, ни ѣздить и
безъ того не могъ; въ сношенія личныя и постоянныя онъ
тоже войти со мною не могъ, по той же самой причинѣ.
Итакъ, я рѣшился взглянуть на этого непримиримаго
врага. Я люблю политическихъ враговъ Россіи, точно такъ же
какъ Печоринъ любилъ своихъ личныхъ враговъ.—„Я люблю
враговъ (говоритъ Лермонтовъ-Печоринъ), хотя не по-хри-
стіански: они меня забавляютъ, волнуютъ мнѣ кровь... Быть
всегда на стражѣ, ловить каждый взглядъ, значеніе каждаго
слова, угадывать намѣреніе, разрушать заговоры, притво-
ряться обманутымъ и вдругъ однимъ толчкомъ опрокинуть
все огромное и многотрудное зданіе ихъ хитрости и замы-
словъ—вотъ, что я называю жизнью!*
Лермонтовъ говоритъ о личныхъ врагахъ,—я говорю о
— 344 —
политическихъ. Въ дѣлахъ личныхъ поэзія подобной борьбы,
къ несчастію, почти всегда (какъ и „герой того времени" не
забылъ) противорѣчитъ христіанскимъ чувствамъ и прави-
ламъ,—въ вопросахъ государственныхъ и международныхъ,
въ большинствѣ случаевъ нѣтъ этого раздвоенія, и русскій
дѣятель можетъ смѣло позволить себѣ любить враговъ
Россіи именно такъ, какъ любилъ ихъ Печоринъ... Русская
сила зиждется на православіи; и, защищая Россію со рве-
ніемъ, съ любовью къ борьбѣ, защищаешь христіанскую
православную церковь. А если любить подобную борьбу, то
понятно, что противники способные, даровитые, замѣчатель-
ные должны нравиться мыслящему живому и бодрому чело-
вѣку, они должны занимать его, безъ нихъ ему скучно. Я
нахожу даже, что отъявленные политическіе враги нащи,
нерѣдко гораздо полезнѣе намъ и во всякомъ случаѣ без-
вреднѣе, чѣмъ многіе „невинные" и исполненные щедрин-
ской „благоглупости" соотчичи наши. Когда я думаю о госу-
дарственныхъ интересахъ Россіи и объ ея исторической
судьбѣ, я часто припоминаю старое-престарое, умное-пре-
умное, не знаю кому принадлежащее восклицаніе: „Боже!
Спаси*насъ отъ друзей нашихъ; а съ врагами мы какъ-ни-
будь справимся сами".
Воронинъ былъ, судя по разсказамъ и по всѣмъ призна-
камъ, врагъ закоснѣлый, непримиримый, кровный, дарови-
тый, давній и вліятельный.
Мнѣ все сдается, что онъ организовалъ банду Мильков-
скаго. Къ тому же онъ въ 1867 году былъ врагомъ уже
побѣжденнымъ, разочарованнымъ, безсильнымъ. Безсильнымъ
не въ смыслѣ болѣзненности своей, а въ томъ смыслѣ, что
всѣ замыслы нижне-дунайской эмиграціи, среди которой онъ,
конечно, игралъ немаловажную роль, уже къ тому времени
разбились въ прахъ о нашу бдительность и энергію. Все
это я взялъ въ расчетъ и заѣхалъ къ нему посмотрѣть-
Онъ занималъ очень маленькую и бѣдную комнату на дворѣ
французскаго консульства. Меня провели къ нему.
На старомъ диванѣ, въ широкомъ и длинномъ пальто,
сидѣлъ, согнувшись, человѣкъ пожилой, сѣдой, худой, сѣро-
—— 345
вато-блѣдный; усы у него по старинному были сбриты. Это
былъ почти трупъ, но трупъ крайне выразительный... Дрожа,
онъ силился привстать и протянулъ мнѣ блѣдную, холодную
руку. Сѣрые большіе глаза его сверкали... Чѣмъ?.. Досадою
и гнѣвомъ, что я, москаль, русскій чиновникъ, проникъ въ
его печальное предсмертное убѣжище, или, напротивъ того,
самолюбивымъ удовольствіемъ, что вотъ—его, заживо погре-
беннаго въ этомъ углу, посѣтилъ русскій консулъ,—не могу
рѣшить; думаю, впрочемъ, что они, эти глаза, блистали ско-
рѣе отъ злобы, чѣмъ отъ тщеславія. Воронинъ, мнѣ кажется,
былъ слишкомъ уменъ, чтобы не подозрѣвать, что я пріѣхалъ
только изъ „празднаго", какъ говорится, любопытства, и
слишкомъ крупный человѣкъ, чтобы мелочно обрадоваться
такому странному, необъяснимому и подозрительному визиту,
каковъ былъ мой. Я пробылъ у него съ полчаса: мы оба
держали себя просто и разговаривали свободно, какъ всѣ...
онъ былъ вѣжливъ, я придавалъ своему обращенію легкій
оттѣнокъ почтительности во вниманіе къ его сѣдинамъ и
недугу... Говорили мы о болѣзни его, о тульчинскомъ кли-
матѣ, и даже, немного, въ самыхъ общихъ и осторожныхъ
фразахъ, о высшей политикѣ, о критскомъ возстаніи, которое
тогда было въ самомъ разгарѣ.
Мнѣ понравился этотъ врагъ, этотъ человѣкъ, еще не
умершій духомъ въ полумертвомъ тѣлѣ; я пожалъ ему
руку; мы простились, и никогда съ тѣхъ поръ я уже не ви-
далъ его.
Несчастный человѣкъ!.. Кончать жизнь въ такомъ мрач-
номъ одиночествѣ, на чужбинѣ, въ жалкомъ углу, на фран-
цузскихъ хлѣбахъ! Изъ-за чего же?—Изъ-за идеи ложной,
изъ-за мечтанія гибельнаго прежде всего для той самой
польской націи, которую подобные люди хотятъ воскре-
сить!..
ІП.
Я говорилъ, что ко времени моего пріѣзда въ Тульчу, въ
этомъ городкѣ изъ польскихъ эмигрантовъ, болѣе выгодно
поставленныхъ въ обществѣ, осталось только двое: мрачный
— 346 —
Воронинъ и другой, котораго я задумался сразу назвать,
потому что не знаю навѣрное—живъ ли онъ или умеръ.
Кажется умеръ... Фамилія его была Жуковскій.
Онъ былъ полнѣйшимъ контрастомъ Воронину. Воронинъ
былъ трагедіею тульчинской эмиграцій; Жуковскій — ея
идилліею, эклогою. Оба были стары, но Воронинъ былъ бо-
ленъ и разбитъ вдребезги жизнью, а Жуковскій былъ же-
натъ, здоровъ, плечистъ и веселъ. Лицо у него было круп-
ное, старчески - свѣжее и патріархально - красивое; борода
большая, бѣлая, густая. Выраженіе лица исполнено самой
пріятной и ласковой хитрости. Онъ тоже, какъ и Воронинъ,
офиціально служилъ Франціи: былъ агентомъ французскаго
пароходства „Мезза^егіез Ішрёгіа11ез“; но ничуть и насъ
русскихъ, не чуждался; былъ знакомъ и друженъ со мно-
гими старовѣрами, въ консульствѣ нашемъ былъ принятъ
за-просто и не прочь былъ при случаѣ даже оказывать рус-
скимъ всякія услуги. Женатъ онъ былъ на пожилой вдовѣ,
очень почтеннаго вида, весьма бодрой, разговорчивой и
гостепріимной. Она была, кажется, даже и не полячка, а
православная хохлушка, и мнѣ помнится, словно какъ у нея
воспитывался въ Одессѣ сынъ отъ перваго мужа.
Въ домѣ у этихъ сѣдыхъ, крѣпкихъ и видимо между
собою дружныхъ и согласныхъ супруговъ было чис?о, сыто
и привѣтливо... Цвѣты на окнахъ, сторки росписныя, сквозь
которыя свѣтило дунайское солнышко на скромную и опрят-
ную мебель...
Бойкая старуха разсказывала о своемъ недавнемъ путе-
шествіи въ Одессу къ любимому сыну, съ опасностью жизни,
ночью, по страшнымъ зимнимъ волнамъ Чернаго моря...
Какъ эти волны заливали палубу „Тавриды", какъ было
страшно, и какой молодецъ капитанъ Сухомлинъ. Самъ Жу-
ковскій говорилъ съ чувствомъ о покойномъ великомъ
князѣ Константинѣ Павловичѣ, при которомъ онъ, въ концѣ
20-хъ годовъ, служилъ офицеромъ, и хотя, по собственному
увѣренію, былъ изъ числа наиболѣе преданныхъ его Высо-
честву поляковъ, но по отбытіи великаго князя, «конечно,
— 347 —
увлекся общимъ движеніемъ возстанія 1831 года и прину-
жденъ былъ потомъ бѣжать за границу.
Я не знаю, конечно, что въ самомъ дѣлѣ думалъ и что
въ самомъ дѣлѣ чувствовалъ этотъ хитрый, спокойный и
добродушный старецъ, но никто изъ насъ, русскихъ, не
только не видалъ отъ него ненависти или явнаго вреда, но,
напротивъ того, какъ я уже сказалъ, видалъ и услуги. Ко-
нечно, я увѣренъ, что онъ своимъ „помогать" не отказы-
вался тоже „при случаѣ"... Но... не будемъ строги въ сужде-
ніяхъ нашихъ. Будемъ строги въ политикѣ; будемъ, пожалуй,
жестоки и безпощадны въ „государственныхъ" дѣйствіяхъ;
но въ „личныхъ" сужденіяхъ нашихъ не будемъ исключи-
тельны. Суровость политическихъ дѣйствій есть могущество
и сила національной воли; узкая строгость личныхъ сужде-
ній есть слабость ума и бѣдность жизненной фантазіи.
Быть можетъ—нѣтъ! Быть даже не можетъ, чтобы пріят-
ный и лукавый патріархъ Жуковскій не служилъ немного
„и нашимъ, и вашимъ"... Господь съ нимъ! Съ нимъ было
весело и легко... Такой здоровенный и вѣчно свѣтлый по-
лякъ, такъ много видѣлъ, такъ много помнилъ, къ жизни
относился, несмотря на сѣдины свои, такъ просто и бодро...
Говорилъ по-русски такъ свободно и съ этимъ польскимъ
акцентомъ, который или очень милъ, или ненавистенъ, смотря
по человѣку: — „фран’ьцузъ", „на кон’ьцу", вмѣсто „на
концѣ"... И возможно ли ему было и не быть иногда нѣ-
сколько двуличнымъ? Что бы сдѣлали съ нимъ страстные
соотчичи его, если бы онъ совершенно устранился отъ нихъ?
Служилъ онъ этимъ столь глупымъ, столь платоническимъ
въ политикѣ французамъ, у которыхъ все давно уже стало
на выворотъ: одна разрушительная демократія и національ-
ная анти-церковность; во внѣшней политикѣ, въ Россіи и
Турціи,—потворство аристократической и шляхетской Польшѣ,
раздражающей русскихъ, и католическая пропаганда, раз-
дражающая не только грековъ, но и многихъ юго-славянъ...
Французская политика на Востокѣ, по моему мнѣнію,
была въ это время просто смѣшна, несмотря на свою
эффектность.
— 348 —
Но какъ бы то ни было, Жуковскій былъ агентомъ
„Мез8а§егіе8“ и, вѣроятно, даже былъ очень занятъ и дѣяте-
ленъ въ ту ночь, когда французы въ Тульчѣ тайно снаря-
жали экспедицію Мильковскаго!..
Что же дѣлать!.. Нужна квартира теплая, нужно новое
платье для почтенной и любимой супруги, нравятся шторы
зеленыя росписныя на окнахъ, украшенныхъ скромными
цвѣтами...
— Къ кон’ьцу жизни эти даютъ хлѣбъ и покой...
Не будемъ строги, говорю я, въ сужденіяхъ; будемъ
лучше до жестокости суровы въ нашихъ политическихъ
дѣйствіяхъ...
Я довольно часто видался съ Жуковскимъ и съ боль-
шимъ удовольствіемъ слушалъ его разсказы.
О старинѣ, о вел. кн. Константинѣ Павловичѣ, о томъ,
какъ польскіе офицеры цѣлымъ кавалерійскимъ отрядомъ
провожали его для охраны до границы, когда началось воз-
станіе; о дунайскихъ старовѣрахъ, объ ихъ привычкахъ и
нравахъ. Онъ видимо свыкся тутъ съ ними и непритворно
ихъ любилъ...
Я слушалъ его съ большимъ удовольствіемъ; въ этой
тульчинской средѣ русскихъ раскольниковъ, турецкихъ чи-
новниковъ и греко-болгарскихъ торгашей я чувствовалъ въ
Жуковскомъ—что-то особымъ образомъ давно-знакомое и
даже родственное мнѣ по воспоминаніямъ юности на родинѣ
и въ Крыму на войнѣ, что-то военное, помѣщичье. Старый
военный докторъ полякъ въ Карасу-Базарѣ или Симферо-
полѣ говорилъ со мною съ такимъ же акцентомъ...
И я—военный докторъ, только молодой; мы сослуживцы
и хлѣбъ ѣдимъ гдѣ-то вмѣстѣ... Или молодцоватый пѣхотный
юнкеръ-полякъ въ русскомъ мундирѣ, въ миломъ нашемъ
Юхновѣ, танцуетъ такъ лихо мазурку съ хорошенькою и
довольно свободною дочерью нашего „непремѣннаго члена“...
Летаетъ онъ ловко и топаетъ громко, и барышня въ бѣлой
кисеѣ, съ каштановыми кудрями, такъ хорошо и неслышно
порхаетъ у него на отлетѣ, и розовыя ленты пояса вѣютъ
за нею... А я, еще ребенокъ, сижу завитой въ букляхъ и
— 349 —
лиловой шелковой блузѣ, около величавой и красивой ма-
тери моей; сижу и любуюсь, и ничего въ „политикѣ" еще
не понимаю, и до смерти даже люблю, когда сестра моя
заиграетъ будто повстанческую мазурку врага нашего, Хло-
пицкаго... И юнкеръ полякъ, такой пріятный съ виду маль-
чикъ, подходитъ къ моей матери... Хозяинъ, городничій,
представляетъ его, мать зоветъ его танцевать къ намъ, въ
Кудиново. Она зоветъ его, а онъ кланяется и отвѣчаетъ,
смутясь очень глупо:
— Если вамъ не противно, то мнѣ очень пріятно...
И еще гусары веймарскаго полка, пріятели и собутыль-
ники юности въ Крыму, политомъ нашею кровью...
И мало-ли ихъ съ этимъ „акцентомъ", которыхъ я зналъ
еще тогда, когда и въ голову мнѣ не приходило, что они
враги намъ!..
Все это такъ... Не нахожу нужнымъ скрывать, что многіе
поляки продолжали мнѣ нравиться даже и тогда, когда я
узналъ и убѣдился, что мнѣ необходимо на жизнь и на
смерть бороться съ ними; не скрываю этого потому, что
зрѣлый человѣкъ, претендующій на развитіе вкуса и ума,
обязанъ различать въ себѣ эстетическое чувство отъ поли-
тическаго... я не скажу—долга, этого мало, а даже—отъ
глубокаго, искренняго чувства своего. И я, къ счастію моему,
различалъ эти двѣ психическія сферы очень ясно и твердо,
и давно.
Я очень любилъ, когда полу-русскій Жуковскій бесѣдо-
валъ со мною по-русски, на турецкомъ диванѣ моего каби-
нета, у окна, передъ которымъ такъ близко нашъ обще-
славянскій Дунай... Я улыбался ему, онъ—мнѣ; я очень
охотно пользовался иногда его услугами; но ни на мгновеніе
ока я не могъ забыть, что онъ агентъ „Мезза§егіез“, что
онъ на службѣ у этой столь глупой въ политикѣ Франціи,
и что ему нужны какіе-нибудь „зразы" или „капустнякъ"
(т. е. щи), нужны сторы, нужна наконецъ шляпка на сѣдые
власы его широколицей и доброй хозяйки.
Должно быть его ужъ нѣтъ на свѣтѣ теперь. (Не посы-
лать же мнѣ для этой справки нарочную телеграмму въ
— 350 —
Тульчу!)... Онъ и тогда, въ 1868 году, былъ старъ, хотя
очень крѣпокъ; у него и тогда были, по его же увѣренію,
камни въ почкахъ...
Я не скажу „миръ праху твоему, хитрый и пріятный
агентъ потому что это восклицаніе, во-первыхъ, совсѣмъ не
христіанское: не праху нуженъ миръ, а душѣ спасеніе... а
во-вторыхъ, не скажу „миръ праху" потому, что этотъ без-
смысленный возгласъ наскучилъ до смерти, я думаю, даже
и самимъ тѣмъ, которые не могутъ безъ него обойтись ни
въ одномъ некрологѣ...
Я скажу лучше такъ: „Добрая память моя тебѣ, мой ду-
найскій собесѣдникъ!.. Ты былъ для меня „свѣтлымъ и ве-
селымъ лучомъ" въ средѣ печальныхъ Вороничей и оборван-
ныхъ, раздраженныхъ польскихъ пролетаріевъ, которые пы-
тались мнѣ грубить, и которыхъ я сажалъ за это въ турецкую
тюрьму!.. “
Надо разсказать и о нихъ.
IV.
Однажды я былъ дома и чѣмъ-то занимался, когда мнѣ
доложили, что какой-то молодой человѣкъ, повидимому,
очень бѣдный, желаетъ со мной секретно переговорить.
Грекъ, писецъ мой, который мнѣ это докладывалъ, при-
бавилъ, что онъ никакъ не пойметъ, какой національности
этотъ человѣкъ.
— Или русскій, или полякъ; только, кажется, не здѣш-
ній,—сказалъ онъ.
Не желая тратить понапрасну времени на пустяки, я по-
требовалъ, чтобы таинственный незнакомецъ назвался бы
предварительно по имени.
Его отвели въ канцелярію, и оттуда онъ прислалъ мнѣ
въ кабинетъ небольшую записку на очень правильномъ рус-
скомъ языкѣ:
„Я—бывшій студентъ кіевскаго университета Домбровскій.
Имѣю, г. консулъ, сообщить вамъ нѣчто очень важное".
— Посмотримъ, что это такое?—сказалъ я себѣ, и велѣлъ
впустить его.
Домбровскій, правда, имѣлъ видъ „бѣднаго" человѣка.
На немъ былъ Нагольный, старый и грязный полушубокъ,
сапоги самые простые и въ заплатахъ; рубашка русская и
на выпускъ, и тоже грязная. Про лицо его что сказать—не
Знаю? Блѣдное, какъ будто незначительное, не красивое.и
не особенно дурное. Бородка русая, маленькая. Такихъ
лицъ много. Лѣтъ ему казалось съ виду не больше двадцати
пяти.
Онъ остановился у дверей какъ будто бы почтительно,
но робости я въ немъ не замѣтилъ. Глаза только „бѣгали".
Съ нимъ вмѣстѣ вошелъ въ кабинетъ и мой молодой
грекъ Яни Никифоридисъ, подстрекаемый любопытствомъ.
— Что вамъ угодно?
— Господинъ консулъ!—началъ Домбровскій торжественно
и безъ всякаго „акцента":—Я прежде всего попрошу васъ
удалить постороннихъ людей, такъ какъ то, что я сообщу
вамъ, для меня очень важно.
Не желая лишать Яни Никифоридиса дарового зрѣлища
и плохо вѣря „важности" сообщенія, я сказалъ Домбров-
скому, что Яни—лицо не посторонее, служитъ при консуль-
ствѣ и т. д.
— И что такое особенно важное вы можете сообщить
мнѣ?
— Господинъ консулъ! Дѣло идетъ о моей жизни и
смерти! Дѣло, вмѣстѣ съ тѣмъ, съ нѣкоторой стороны, ка-
сается и до вашихъ политическихъ обязанностей!—восклик-
нулъ кіевскій студентъ еще многозначительнѣе, и даже гордо
взглянулъ на меня, сверкнувъ глазами.
Я, признаюсь, подумалъ въ эту минуту: „Не вообразилъ
бы этотъ сорванецъ, что я боюсь съ нимъ остаться съ глазу
на глазъ; этого бы я не желалъ!" И, подумавши это, ска-
залъ:
— Яни, выйди вонъ; если будетъ нужно, я позову
тебя.
Яни былъ очень недоволенъ этимъ распоряженіемъ, и
уходя сказалъ вполголоса по-гречески:
— Онъ выпивши, развѣ вы не замѣчаете?
— 352 —
Я отвѣтилъ ему:
— Ничего, иди.
У меня въ то время въ кабинетѣ былъ всегда заряжен-
ный двухствольный пистолетъ, и я очень хорошо это
помнилъ.
— Какая же это такая тайна ваша?—спросилъ я Дом-
бровскаго, когда мы остались одни.
Опять значительный взглядъ и возгласъ:
— Г. консулъ! Я сражался въ бандахъ противъ русскаго
правительства, осужденъ на смерть черезъ повѣшеніе и те-
перь желаю возвратиться въ Россію. Прошу васъ выдать
мнѣ паспортъ.
— Вы считаетесь теперь турецкимъ подданнымъ, вѣроятно;
какъ же я могу выдать русскій паспортъ турецкому поддан-
ному? Къ тому же, вы, разумѣется, изъ тѣхъ людей, кото-
рымъ запрещенъ въѣздъ въ Россію... У насъ во всякомъ
консульствѣ есть книги, гдѣ по алфавиту записаны всѣ
имена такихъ эмигрантовъ; и ваше имя и фамилія, вѣрно,
тоже тамъ. Домбровскихъ между поляками очень много,. и
я помню, что этою фамиліею у насъ въ книгѣ чуть не цѣлая
страница полна... Какъ же я могу вамъ дать паспортъ? Я и
на турецкомъ паспортѣ вамъ своей „визы" не поставлю...
Чего же вы отъ меня хотите?
— Я хочу, г. Леонтьевъ, чтобы вы исполнили вашъ
долгъ!
Онъ начиналъ интересовать меня, и его театральная ко
мнѣ строгость мнѣ нравилась. Мнѣ очень было трудно не
улыбаться; но я не улыбался, не желая безъ нужды оскор-
бить несчастнаго съ виду человѣка.
— Мой долгъ, отвѣчалъ я на это, не давать вамъ
паспортъ и даже не входить съ вами ни въ какія сношенія.
— Но это странно! Я долженъ быть повѣшенъ, или, по
крайней мѣрѣ, сосланъ въ Сибирь;—я согласенъ на это, а вы
мнѣ препятствуете... Это очень странно!..
Другой, на моемъ мѣстѣ, просто бы велѣлъ кавассу вы-
гнать его, но я торопиться вовсе не хотѣлъ, и ждалъ, что
будетъ дальше.
— 353 —
— Послушайте, г. Домбровскій,—сказалъ я ему увѣща-
тельно:—извините меня, я не вѣрю, чтобы роль ваша въ
возстаніи была такъ значительна, чтобы васъ приговорили
къ смерти. Вѣшали немногихъ; Сибирь, быть можетъ,—не
знаю. И то едва ли. Во всякомъ случаѣ, я вашего желанія
исполнить не могу. У насъ есть случаи, я не спорю, если
человѣкъ, политически-компрометированный, встрѣтившись
съ русскимъ консуломъ за границею, въ теченіе долгаго вре-
мени обнаруживаетъ искреннее раскаяніе и представляетъ
несомнѣнныя доказательства тому, что его убѣжденія измѣ-
нились къ лучшему—тогда еще консулъ можетъ писать по-
сланнику и въ Петербургъ, и ходатайствовать за него... А васъ
я вижу въ первый разъ и ничего даже сказать не могу въ
вашу пользу моему начальству...
Онъ какъ будто смягчился, задумался, и помолчавши, ска-
залъ грустно:
— Что же мнѣ дѣлать,—я желаю въ Россію... Я здѣсь не
хочу больше жить...
Мнѣ стало, какъ будто, жалко его, и я посовѣтовалъ ему
-въ такомъ случаѣ поступить по примѣру Василія Кельсіева,
который безъ всякаго паспорта, но съ искреннею тоскою по
Россіи, и въ надеждѣ на одну царскую милость, перешелъ
молдавскую границу, отдался въ руки полиціи нашей и былъ
прощенъ. И теперь живетъ въ Петербургѣ, какъ всѣ, на
свободѣ.
— Кто же можетъ помѣшать и вамъ поступить точно
такъ же? Это ваша воля рискнуть... Больше ничего я не могу
вамъ посовѣтовать...
Домбровскій снова сверкнулъ очами и, надменно окинувъ
меня взоромъ съ головы до ногъ, произнесъ настойчиво и
рѣзко:
— Г. консулъ! Не способствуя моему возвращенію въ
Россію, вы нарушаете вашъ долгъ!!
Ну, это ужъ было слишкомъ!.. Я поззонилъ. Яни Ники-
форидисъ и вооруженный кавассъ въ одно мгновеніе явились
въ кабинетъ. (Я тутъ только.понялъ, что Яни позвалъ ка-
васса, и что они оба стояли все время за дверями; потому
23
Леонтьевъ, т. IX.
что „незнакомецъ" былъ полякъ и къ тому же „вы-
пивши").
Домбровскій, впрочемъ, не показалъ при видѣ моихъ
„охранителей" никакого особаго смущенія и довольно спо-
койно и, казалссь, равнодушно выслушалъ мои послѣднія
слова:
— Потрудитесь уйти, и если вамъ угодно просить меня
о чемъ-нибудь, то возвратитесь тогда, когда у васъ разсу-
докъ будетъ въ лучшемъ порядкѣ...
Онъ выслушалъ эти слова мои, и покачавъ головою, за-
мѣтилъ въ заключеніе:
— Если вы, г. консулъ, думаете, что у меня когда-нибудь
будетъ больше разсудка, чѣмъ теперь, то вы очень оши-
баетесь...
И съ этимъ нелестнымъ для себя заключеніемъ, онъ
ушелъ. Нѣсколько дней о немъ не было слуха, и я думалъ,
что все между нами кончено. Однако, пришлось намъ ви-
дѣться еще не разъ, и совсѣмъ при другихъ условіяхъ.
Шелъ я какъ-то въ гости позднимъ и очень темнымъ
вечеромъ, по улицѣ отдаленной, широкой и безлюдной. Ка-
васса я съ собою не взялъ, а провожалъ меня съ ручнымъ
фонаремъ случайно чужой слуга, крымскій татаринъ, маль-
чишка лѣтъ не болѣе двѣнадцати. Дороги я не зналъ, а
безъ фонаря ходить ночью по турецкимъ городамъ и запре-
щено, и неудобно, а для консула въ особенности и крайне
неприлично. Это было зимою и на мнѣ была мѣховая шубка
русскаго покроя (какъ дубленка или какъ поддевка со сбор-
ками сзади). Она была покрыта свѣтло синимъ, почти голу-
бымъ сукномъ, и весь городъ, я думаю, ее зналъ, а черезъ
нее и меня, потому, разумѣется, что ни у кого, кромѣ меня,
такой одежды не было. Въ холодную погоду, я и днемъ въ
ней ходилъ очень часто, и такъ какъ при этомъ еще я нерѣдко
надѣвалъ круглую форменную фуражку съ кокардою, то не
узнать, что я русскій консулъ, было бы даже и трудно.
Вотъ, я иду въ темнотѣ, въ этой шубкѣ и фуражкѣ;
мальчикъ впереди свѣтитъ подъ ноги; въ рукѣ у меня тол-
стая трость съ крѣпкимъ круглымъ набалдашникомъ... Иду
— 355 —
и о чемъ-то думаю... Все тихо и безмолвно... Вдругъ изъ
мрака пустынной улицы какъ будто дальній голосъ: „Эй,
липованъ". Ну, что же такое?.. Липованъ—значитъ старовѣръ;
кто-то и гдѣ-то зоветъ какого-то старовѣра... Даже мой
отрокъ Османъ не оглянулся...
Но немного погодя раздался голосъ погромче...
— Эй, липованъ! липованъ! свинья!... подлецъ!., ли-
пованъ!
Османъ оглянулся уже съ небольшимъ испугомъ...
Все опять примолкло... Мы шли своею дорогою впе-
редъ...
Я уже понялъ, что это не спроста, и что бранные воз-
гласы эти относятся прямо ко мнѣ... Въ этихъ странахъ воз-
духъ наэлектризованъ политическими страстями, и мало ли
кто въ городѣ можетъ меня ненавидѣть только за то, что я
русскій консулъ, и еще такой, который „руссизмъ" свой лю-
битъ, на зло всѣмъ, выставлять на показъ даже и въ одеждѣ.
Раздражаетъ же меня одинъ видъ французскаго буржуазно-
демократическаго кепи (даже и на нашемъ реформенномъ
солдатѣ)... Палка моя очень крѣпка, и вѣрность ея еще не-
давно, среди бѣлаго дня, на торговой улицѣ, была испытана
на одномъ огромномъ малороссѣ, который тоже .вздумалъ
было меня оскорбить ни съ того, ни съ сего публично!
Конечно, это какой-нибудь пьяный ненавистникъ!..
— Не бѣда!.. Я люблю приключенія!.. И нельзя, и не
слѣдуетъ русскому консулу быть всегда только сдержаннымъ
дипломатомъ, какимъ-то тонкимъ и казенно-европейскимъ
сверчкомъ въ черномъ фракѣ... Терпѣть этого не могу!.. Да
здравствуетъ международное раздраженіе!.. Зигзигп согйе:
палка крѣпка!..
Однако, голосъ приближался... Замѣчая, вѣроятно, при
свѣтѣ моего фонаря, что я даже не оглядываюсь, мой оскор-
битель попробовалъ перемѣнить названіе.
Немоляка, а немоляка!—закричалъ онъ уже очень
близко: Слушай, немоляка... Свинья русская!..
Немоляками зовутъ на Дунаѣ русскихъ молоканъ.
23*
— 356 —
Татаринъ мой опять съ испугомъ оглянулся; но я сказалъ
ему вполголоса, но сердито:
— Не озирайся! не смѣй!.. * ,
Невдалекѣ передъ нами ярко свѣтилась какая-то стеклян-
ная дверь... Передъ этою дверью и улица была освѣщена...
Это былъ большой кабакъ... Мы подходили. Вдругъ мимо
насъ, .сзади изъ темноты кинулась къ двери этой какая-то
тѣнь съ громкимъ крикомъ:
— Ты свинья! Ты не русскій консулъ,—ты подлецъ,
подлецъ...
Это былъ Домбровскій. Онъ вбѣжалъ въ освѣщенную
дверь и захлопнулъ ее за собою со звономъ.
Что мнѣ было дѣлать?.. Оставить такъ я не хотѣлъ. Пи-
сать на другой день пашѣ французскую „ноту“... •
„Мопзіепг 1е §оиѵегпеиг!
Ье іапаіізте паііопаі еі Гоиігесиідапсе (іез ёті§гёз роіоп-
паіз, зоитіз а Іа ]'игійісііоп де ѵоіге Ехсеііепсе, дёраззепі (ну,
какія-то тамъ границы)... Ма раііепсе езі & Ьоиі... 1_Іп сег-
іаіп ПоотЬгочгзсу"...
— Нѣтъ, скучно все это; зайду лучше въ кабакъ,—это
короче...
Не долго думая, я отворилъ стеклянную дверь и пере-
ступилъ порогъ. Домбровскій стоялъ посреди комнаты, и мы
вдругъ очутились лицомъ къ лицу. Народу въ кабакѣ было
много и шумъ былъ порядочный... Но удивленіе и любопыт-
ство внезапно заградило всѣмъ уста... Иные встали...
— Г. Домбровскій,—сказалъ я, какъ только могъ спо-
койнѣе и строже:—я съ вами разочтусь за это... Завтра паша
все будетъ знать...
И сказавши это, я вышелъ...
Домбровскій сконфузился и началъ оправдываться мнѣ
во слѣдъ: „Г. консулъ, я ничего ва*мъ не говорилъ... Я не
хотѣлъ оскорбить васъ..." и т. п.
На слѣдующее утро я пошелъ къ * Сулейманъ-пашѣ и
разсказалъ ему, смѣясь, всю эту ночную и неожиданную
исторію. О первомъ нашемъ свиданіи съ Домбровскимъ, въ
консульствѣ, я не сказалъ ничего; я все-таки жалѣлъ немного
— 357 —
этого „интеллигентнаго пролетарія"; думалъ, что турки бу-
дутъ подозрѣвать его въ какихъ-нибудь съ нами „тайныхъ11
сношеніяхъ, если узнаютъ, что онъ недоволенъ жизнью въ
Тульчѣ и просится къ „намъ“, чуть не прямо въ Сибирь.
Я не хотѣлъ безъ крайности „доносить" объ этомъ и
предпочиталъ приберечь этотъ рессурсъ на случай, если бы
„Гоиігесиісіапсе" Домбровскаго дѣйствительно перешла бы
границы моего терпѣнія. Пока. все это скорѣе еще веселило,
чѣмъ раздражало меня. Я тогда очень любилъ борьбу, даже
и съ нѣкоторымъ оттѣнкомъ опасности и насилія.
Сулейманъ-паша пришелъ въ негодованіе. Онъ тотчасъ
же велѣлъ позвать старшаго полицейскаго офицера и ска-
залъ ему:
— Розыскать сейчасъ этого негодяя, „ляха“... Офицеръ
сдѣлалъ мнѣ нѣсколько вопросовъ о „личности" Домбров-
скаго и, сообразивъ что-то, взялся скоро найти его.
Паша пригласилъ меня подождать и побесѣдовать, мы
ждали не долго... Занавѣска на дверяхъ поднялась, и бѣд-
ный кіевскій повстанецъ явился передъ нами въ своемъ
изорванномъ тулупѣ, между двухъ заптіевъ.
— Какъ ты смѣлъ оскорбить, Кюпекъ-оглу, вчера ночью,
на улицѣ,—московскаго консула!—крикнулъ на него по-ту-
рецки обыкновенно столь вѣжливый и тонкій Сулейманъ.
'— Паша-эффенди мой, я г. консула не оскорблялъ ни-
чѣмъ,—смѣло и тоже на турецкомъ языкѣ отвѣчалъ обви-
няемый...
Оселъ! (эіиекъ!),—крикнулъ губернаторъ еще сердитѣе:—
Неужели я тебѣ, ослу и пьяницѣ, больше буду вѣрить, чѣмъ
г. консулу?..
Къ этому я прибавилъ по-русски, чтобы турки насъ не
поняли:
— Какъ же вамъ не стыдно, г. Домбровскій, отрекаться
•отъ вашихъ словъ и дѣйствій? Ужъ лучше бы было отвѣ-
тить прямо: „Да, я это сдѣлалъ, потому что я русскихъ чи-
новниковъ ненавижу"... Политическому эмигранту такое ребя-
чество нейдетъ...
Домбровскій застыдился и смолчалъ.
— 358 —
Паша велѣлъ отвести его въ тюрьму, и сказалъ ему въ
заключеніе такъ:
— Ты будешь въ тюрьмѣ и мѣсяцъ, и два, и больше...
Будешь сидѣть въ этой тюрьмѣ до тѣхъ поръ, пока самъ
г. консулъ проститъ тебѣ и пожелаетъ освободить тебя. Иди,
негодяй!..
Большаго удовлетворенія нельзя было и требовать; по-
ставить въ зависимость отъ моей воли д’аже срокъ заклю-
ченія, это было даже слишкомъ много; это было особое вни-
маніе, исключительное желаніе угодить мнѣ, возвысить меня
въ глазахъ населенія сравнительно съ другими консулами;
потому что я не слыхалъ и не видалъ, чтобы Сулейманъ-
паша оказывалъ такія „жестокосердныя" любезности ни
австрійцу Висковйчу, ни г. Лангле, французскому пред-
ставителю въ Тульчѣ.
Я понялъ, что „мои обходы вокругъ дышла" не забыты,
и что тогдашняя разсудительная уступчивость моя начинаетъ
приносить прекрасные плоды... Видалъ я въ другихъ мѣстахъ,,
какъ „медлительно спѣшатъ" турецкія власти въ случаяхъ
и болѣе серьезныхъ оскорбленій. Если имъ не хочется удо-
влетворить консула, онѣ, эти власти, и высшія, и подчинен-
ныя даже, и „человѣка никакъ не отыщутъ". И сожа-
лѣютъ объ этомъ, и ноты французскія начнутъ писалъ.
Ноту за нотою! А здѣсь все на’ словахъ кончилось; и въ
полчаса всего паша далъ мнѣ „ипе заіізіасііоп ёсіаіапіе",
какъ выражаются дипломаты въ бумагахъ, касающихся по-
добнаго рода дѣлъ. Хорошо я сдѣлалъ, что не перешаг-
нулъ тогда черезъ ноги Сулеймана-паши! Не разъ и потомъ
приходилось мнѣ хвалить себя за это умѣніе понимать ту-
рокъ.
Домбровскаго, впрочемъ, я продержалъ въ тюрьмѣ не
болѣе недѣли. »
Оказалось, что онъ въ Тульчѣ былъ многимъ нуженъ,
потому что былъ очень хорошій маляръ. Я и не зналъ, что
онъ этимъ занимается, и даже удивился, что студентъ ока-
зался на такое простое дѣло способнымъ.
— 359 —
Прежде всего пришелъ ко мнѣ одинъ очень почтенный
пожилой молоканъ въ розовой рубашкѣ и началъ просить:
— Ваше высокородіе, ужъ простите этого Домбровскаго.
У меня хата недокрашенная стоитъ...
Я не согласился.
Потомъ пришелъ протестантскій миссіонеръ на Дунаѣ,
одесскій уроженецъ, Ѳеодоръ Ивановичъ Флокенъ, и онъ
началъ тоже:
— Ужъ простите Домбровскаго для меня... У меня тоже
стѣна съ переулка не кончена.
Потомъ опять пришелъ старикъ молоканъ въ розовой
рубашкѣ. Потомъ еще кто-то.
Я рѣшился уступитъ „общественному мнѣнію", и послалъ
сказать пашѣ, что я Домбровскаго прощаю съ тѣмъ угово-
ромъ, чтобы онъ извинился у меня въ канцеляріи при всѣхъ
служащихъ въ консульствѣ людяхъ и при турецкихъ жан-
дармахъ.
Домбровскій согласился охотно, и двое вооруженныхъ
турокъ привели его въ мою канцелярію, и онъ, при нихъ,
при секретарѣ моемъ, при драгоманѣ и кавассѣ, сказалъ мнѣ
такъ:
— Г. консулъ, я пришелъ просить у васъ прощенія, и
прошу васъ, какъ человѣка, простить мнѣ, потому что я въ
самомъ дѣлѣ поступилъ очень глупо...
Тонъ его былъ очень искренній; я сказалъ ему:
— Ну, идите съ Богомъ! Я и не сердился на васъ; ну, а
спускать вамъ я даже и права, вы понимаете, не имѣю.
Онъ ушелъ, и послѣ этого мы никогда уже не вида-
лись.
Да, поляки довольно разнообразны, и наблюдать, такъ
сказать, невольно разные оттѣнки ихъ характеровъ мнѣ при-
ходилось нерѣдко, живя на Востокѣ, и я находилъ это не
всегда безопаснымъ, но весьма занимательнымъ.
V.
Вскорѣ послѣ моего приключенія съ Домбровскимъ, слу-
чилась у меня другая исторія въ томъ же родѣ съ другимъ
— 360 —
молодымъ эмигрантомъ. Эта вторая исторія началась гораздо
серьезнѣе первой, потому что она въ самомъ дѣлѣ уже
сильно раздражила, оскорбила, даже огорчила меня сердечно,
а кончилась не только примиреніемъ, но даже чуть не подо-
біемъ какой-то любви (если не съ моей, то, по крайней мѣрѣ,
со стороны добраго „повстанца").
Еще до начала крымской войны, когда я былъ студен-
томъ медицинскаго факультета въ Москвѣ, молодая, краси-
вая и богатая тетка моя Анна Павловна Коробанова, у кото-
рой въ домѣ я жилъ нѣсколько лѣтъ подъ рядъ и которой
многимъ былъ обязанъ, подарила моей матери очень изящ-
ную и оригинальную маленькую вѣшалку для карманныхъ
часовъ. Основаніе ея круглое, изъ розоваго дерева; два ви-
тыхъ столбика, очень тонкой работы изъ слоновой кости,
соединены наверху какою-то фигуркою, тоже изъ розоваго
дерева, и на этой фигуркѣ крючокъ для часовъ. Куплена
была эта вѣшалка у Дарзанса. -Когда молодая тетка,, съ кото-
рою я былъ очень друженъ, умерла въ 1859 году, мать от-
дала эту вещицу мнѣ, и она благополучно странствовала со
мною по разнымъ странамъ и при самыхъ разнообразныхъ
условіяхъ. Но теперь, послѣ жизни въ Тульчѣ, къ воспоми-
нанію о матери и о молодой и милой родственницѣ, всякій
разъ при взглядѣ на эту штучку, прибавляется невольно и
воспоминаніе объ одномъ росломъ, широкоплечемъ моло-
домъ эмигрантѣ, объ его свѣтло-русой небольшой бородкѣ,
старомъ коричневомъ пальто и т. д., и т. д.
Одинъ изъ костяныхъ столбиковъ моихъ расшатался
что-то. Я послалъ вѣшалку съ нашимъ юношею Яни Ники-
форидисомъ къ одному австрійскому столяру, чтобы онъ по-
чинилъ ее. Яни возвратился испуганный, блѣдный и со сле-
зами на глазахъ; въ рукахъ у него моя фамильная драгоцѣн-
ность, изломанная вдребезги, исковерканная...
Я пришелъ въ отчаяніе и бѣшенство.
— Что такое! Какъ это?.. Гдѣ? Кто?
Яни разсказалъ жалобнымъ голосомъ:
— Прихожу къ столяру; говорю съ нимъ.... Вдругъ
какой-то паликаръ, въ пальто... „Это чья вещь"?—спраши
— 361 —
ваетъ... Столяръ говоритъ: „русскаго консула". „А! (говоритъ
тотъ) русскаго консула!" Выхватилъ у меня и... разъ—два...
Сломалъ въ куски...
— И ты ему ничего?!—воскликнулъ я...
— Ничего...—отвѣчалъ мой робкій критянинъ, опуская
глаза...
Я чуть-чуть было не проклялъ его, какъ Галубъ Тазита:
• Пойди ты прочь..
Ты не критянинъ, ты старуха!
Ты трусъ, ты рабъ, ты армянинъ.
Будь проклятъ! Чтобъ о робкомъ слуха
Никто ко мнѣ не доводилъ...
Но предпочелъ поскорѣе послать его за драгоманомъ.
— Идите сейчасъ къ пашѣ и разскажите ему все, какъ
было,—сказалъ я этому драгоману съ величайшимъ волне-
ніемъ:—Скажите Сулейманъ-пашѣ, что я начну дѣйствовать
наконецъ самоуправно... Я заплачу греческимъ матросамъ
или пьянымъ старовѣрамъ, и они за нѣсколько золотыхъ
искалѣчатъ этого мерзавца!.. Я только-что имѣлъ глупость
выпустить Домбровскаго!.. Идите скорѣе!...
Турецкіе губернаторы хороши тѣмъ, что ихъ какъ-то
всегда почти можно застать дома. Они цѣлый день заняты
и цѣлый день принимаетъ; цѣлый день, сидя на креслѣ или
на диванѣ, судятъ и правятъ, какъ царь Соломонъ или
Санхо-Пансо на своемъ островѣ.
Сулейманъ-паша вышелъ изъ себя не меньше меня самого.
И драгоманъ едва успѣлъ вернуться ко мнѣ, какъ полякъ
былъ уже схваченъ и запертъ...
Но меня это ничуть не удовлетворило!
Моя милая вещица отъ Дарзанса, изъѣздившая со мною
столько, и на которую я каждый вечеръ, ложась спать, въ
теченіе столькихъ лѣтъ, привыкъ вѣшать золотые, старин-
ные материнскіе часы... Эта вещица лежала изломанною на
столѣ... Вещь иногда для сердца нашего дороже человѣка,
потому что она напоминаетъ намъ близкихъ нашихъ почти
всегда въ ихъ лучшія минуты.
Сознаюсь и каюсь, что я очень серьёзно обдумывалъ
— 362 —
тогда, что бы мнѣ сдѣлать съ этимъ полякомъ, и гнѣвъ мой
(конечно въ основаніяхъ своихъ справедливый) дошелъ уже
до степени спокойнаго обсужденія всѣхъ шансовъ и средствъ
жестокаго наказанія и отмщенія. И въ самомъ дѣлѣ, под-
купить черезъ какихъ-нибудь посредниковъ сорванцовъ, ко-
торые моего оскорбителя избили бы и изувѣчили, было бы
въ средѣ дунайскаго города очень не трудно. Одни отчаян-
ные греки-кефалониты чего стоятъ! И русскому, къ тому же
изъ православно-политическаго чувства, они послужить готовы
съ охотою. Примѣры были: въ Измаилѣ одного русскаго
шестеро вооруженныхъ кефалонитовъ прибѣжали спасать
(безплатно) отъ огромной толпы разъяренныхъ жидовъ и въ
мигъ всю толпу ужаснули и разогнали.
Я все это зналъ; и, сдерживая свое волненіе, ходилъ по
комнатѣ и разсчитывалъ... Я думалъ только о приличіяхъ
службы, объ удачѣ и т. п.,—о „человѣколюбіи", не нахожу
нужнымъ лгать, въ ту минуту я не думалъ.
Вдругъ мнѣ докладываютъ: „Мать этого поляка пришла
къ вамъ,—она очень плачетъ"...
— Какъ мать? Вѣдь онъ бѣглый изъ Польши... Развѣ $
него мать здѣсь?
— Да, здѣсь... Она живетъ даже на одномъ дворѣ съ
нами: она служитъ кухаркою у агенту австрійскаго „Ллойда",
у г. Метакса.
— Что дѣлать!.. Позовите... Что она можетъ мнѣ сказать,
не знаю...
Вошла эта мать; полная женщина, неопрятно и бѣдно
одѣтая, въ такомъ же рыжемъ „шушунѣ", какъ вотъ наша
Аксинья (только у нашей шушунъ былъ гораздо чище и
новѣе). Вошла, и горько плача и утирая слезы съ некраси-
ваго лица своего грязнымъ передникомъ, начала, конечно,
умолять меня о прощеніи...
Мать!..
Я привыкъ это слово чтить...
Досадно!..
— Я вашего сына простить не могу,—сказалъ я...
Она продолжала горько плакать...
— 363 —
Эта бѣдная толстая и грязная женщина ничуть мнѣ не*
нравилась;,но я понималъ, что именно поэтому-то надо бы
пожалѣть ее...
— Простите его, онъ былъ пьянъ...
— Это не оправданіе,—отвѣчалъ я:—И вещи испорченной
онъ мнѣ не возвратитъ...
На это старая полька возразила мнѣ неожиданно пріят-
ною вѣстью:
— Вы простите ему только дерзость, г. консулъ,—ска-
зала она:—а вещь онъ поправитъ. Онъ хорошій токарь
и костяные столбики эти сдѣлаетъ точь въ точь какъ
прежніе.
Я не хотѣлъ ей вѣрить, такъ мнѣ было пріятно это слы-
шать.
Но повѣрить было нужно старухѣ: я отдалъ ей сломан-
ную вѣшалку и сказалъ.-
— Вотъ вы мать, и плачете, а знаете ли, что у меня тоже
есть мать, и она мнѣ эту штучку подарила на память... Я
велю выпустить вашего сына изъ тюрьмы на одни сутки; и
если колонки черезъ сутки не будутъ готовы, то никакой,
отъ меня ему больше пощады не ждите.
Кухарка ушла, а на слѣдующее утро возвратилась вмѣстѣ
съ сыномъ, который принесъ мою драгоцѣнность прекрасно
и точь въ точь дѣйствительно реставрированную и непре-
мѣнно хотѣлъ самъ меня видѣть и „лично" передо мною по-
каяться. Я, такъ и быть, велѣлъ ему войти.
Радость при видѣ „костяныхъ колонокъ", до неузнавае-
мости схожихъ съ прежними, смягчила мнѣ сердце.
Этотъ „пролетарій" былъ гораздо красивѣе Домбровскаго,
виднѣе его, пріятнѣе, и въ выраженіи его лица было въ одно
и то же время и больше веселости, и больше энергіи, и
больше доброты. Онъ мнѣ понравился.
Извинился онъ проще Домбровскаго, безъ фразъ „интелли-
гентнаго" стиля, и я отпустилъ его съ миромъ, сказавши,
впрочемъ, что это мое послѣднее снисхожденіе.
Мать почти въ ноги упала мнѣ и хотѣла поцѣловать мою
РУКУ-
— 364 —
Все это происходило въ 1868 году. Въ 1869 меня назна-
чили консуломъ въ Янину, а въ 1871, весною перевели въ
Салоники. Я проѣхалъ верхомъ изъ Эпира черезъ всю плодо-
родную Ѳессалію и черезъ южную часть приморской Маке-
доніи, и въ апрѣлѣ мѣсяцѣ подъѣзжалъ къ Салоникамъ, съ
небольшою свитою и вьюками, по шоссе съ сѣверной сто-
роны. Шоссе идетъ между дачами, небольшими садами и
какими-то домиками.
Мы ѣхали шагомъ. Турецкіе жандармы впереди и за нами.
Гляжу налѣво,—у одной ограды все столики и стулья; за
оградою домикъ бѣлый, палисадникъ, вывѣска... по всему
прелестная кофейня. У одного изъ столовъ стоитъ бѣло-
курый мужчина, высокаго роста, по-европейски одѣтый. Сто-
итъ и глядитъ внимательно на нашъ верховой отрядъ.
Это былъ тотъ тульчинскій токарь... Онъ узналъ меня,
лицо его вдругъ изобразило радость, онъ началъ махать
шляпою и кричать по-русски:
— Здраствуйте, здраствуйте, г. Леонтьевъ...
Здраствуйте!..
И потомъ кинулся со всѣхъ ногъ бѣжать по шоссе къ
городскимъ ойротамъ впереди насъ. Я не могъ понять, за-
чѣмъ это онъ бѣжитъ и куда; но эхо скоро объяснилось.
Немного погодя, мы увидали всадника на вороной лошади,
въ круглой бараньей шапкѣ; всадникъ мчался къ намъ на-
встрѣчу, и когда онъ, вдругъ осадивши лошадь, сталъ передо
мною, „какъ листъ передъ травою", я узналъ, что это былъ
болгаринъ Нушо, курьеръ нашего консульства въ Салони-
кахъ. Мы проѣхали еще немного, все приближаясь къ воро-
тамъ крѣпостной стѣны, и увидѣли, что навстрѣчу намъ
идетъ, пѣшкомъ бородатый мужчина, среднихъ лѣтъ, съ
тростью и въ форменной фуражкѣ. Это былъ одесскій уроже-
нецъ г. Дершво, драгоманъ консульства.
Всѣхъ ихъ поднялъ на ноги* мой тульчинскій эмигрантъ.
Онъ прибѣжалъ въ консульство и кричалъ съ восторгомъ:
— 'Ѣдетъ консулъ! Нашъ консулъ, нашъ тульчинскій!..
Взялъ онъ на себя весь этотъ трудъ безкорыстно и ни
.за какимъ награжденіемъ или пособіемъ никогда ко мнѣ съ
365 —
тѣхъ поръ не являлся. Мы даже никогда и не встрѣчались
съ нимъ послѣ этбго...
Фамилію этого молодого поляка я забылъ, но красйвая
вѣшалка отъ Дарзанса и теперь мнѣ служитъ, и все'для
тѣхъ же материнскихъ часовъ. И вотъ какая судьба: когда
мнѣ случается, при взглядѣ на эту тридцать лѣтъ тому на-
задъ купленную вещь вспомнить или мою суровую и люби-
мую мать, или молодую, богатую и смазливую тетку (кото-
рую я чаще всего люблю представлять себѣ на балу дворян-
скаго собранія, въ бѣломъ шелковомъ платьѣ, съ пунцовымъ
бархатнымъ уборомъ на черныхъ волосахъ)... Когда мнѣ,
говорю я, случается вспоминать объ этихъ двухъ столь близ-
кихъ мнѣ женщинахъ, я, противъ воли, всегда вспоминаю и
о немъ, о тульчинскомъ „токарѣ", объ этомъ сынѣ плачущей,
бѣдной и неопрятной полячки!..
И вспоминаю я о немъ всегда съ какимъ-то добрымъ
чувствомъ.
Консульскіе разсказы *).
і.
Я разсказывалъ о моихъ личныхъ отношеніяхъ къ раз-
нымъ представителямъ Рѣчи Посполитой, нашедшимъ въ то
время пріютъ на берегахъ Дуная, о ненужномъ и даже не
совсѣмъ приличномъ моемъ визитѣ полумертвому Воронину,
о пріятной компаніи хитраго Жуковскаго, о дѣтскихъ бра-
вадахъ и поспѣшномъ покаяніи пьяныхъ и полупьяныхъ
молодыхъ людей. О тогдашнихъ политическихъ дѣлахъ „поло-
низма" въ Тульчѣ я не сказалъ еще ни слова, потому что
ихъ вовсе не было, этихъ политическихъ дѣлъ. Послѣ не-
удачной и безумной попытки Мильковскаго все надолго при-
тихло. Но чтобы разсказъ мой былъ оконченнѣе и полнѣе,
я припомню только одну исторію, которая грозила принять
серьезные размѣры политическаго дѣла, но кончилась ни-
чѣмъ и очень скоро.
• Я получилъ неожиданно, изъ источника весьма серьезнаго,
крайне важное и въ высшей степени секретное сообщеніе о
томъ, что одинъ галиційскій революціонеръ ѣдетъ ко мнѣ
въ Тульчу, волновать нашихъ русскихъ раскольниковъ, и
надѣется, выдавъ себя за воскресшаго снова императора
Петра III, черезъ ихъ посредство поднять въ самой Россіи
ужасную пугачевщину.
Настоящая фамилія этого опаснаго врага была обозначена
въ секретномъ письмѣ; но теперь я ее не помню: Каминскій,
КЛиенскій, Карицкій—забылъ; будемъ его звать Каминскимъ.
Другую фамилію, ложную, подъ которой онъ долженъ былъ
дѣйствовать въ придунайс^ихъ городахъ, я помню хорошо:
*) С.-Петерб. Вѣдомости, 1884 г.
— 368 —
Гольденбергъ. Въ секретномъ письмѣ было еще одно крайне
важное свѣдѣніе о главномъ политическомъ представителѣ
некрасовцевъ, знаменитомъ старикѣ Гончаровѣ. Сообщалось,
что Гончаровъ за-одно съ Гольденбергомъ, и что даже суще-
ствуетъ собственноручное письмо его къ кому-то изъ поля-
ковъ, безусловно обличающее это преступное участіе стараго
и давно уже дружившаго въ то время съ нами расколь-
ника.
Не шутка! Извѣщеніе, или предостереженіе это, повторяю,
шло изъ весьма надежнаго источника, и я обязанъ былъ
обратить всѣ силы моего вниманія на подобный слухъ.
Что дѣлать? Съ кѣмъ подѣлиться столь важнымъ секре-
томъ? Вѣдь слово „секретъ" не значитъ же въ подобномъ
случаѣ, что надо сосредоточиться надъ нимъ въ тиши каби-
нета и молчать...
Я началъ, разумѣется, съ самаго простого: обратился къ
Николаю Осиповичу Глизяну, вольнонаемному секретарю
нашего консульства, и, не говоря ему, откуда у меня это
свѣдѣніе, велѣлъ ему слѣдить за нѣкіимъ Гольденбергомъ—
не явится ли такой человѣкъ въ городѣ нашемъ. Глизяну
заняться этимъ было легче, нежели кому-нибудь; онъ былъ
человѣкъ молодой, холостой, на мѣстѣ давній, всѣхъ зналъ;
въ городѣ былъ любимъ за веселость, нѣсколько циниче-
скую, но иногда очень остроумную, и всѣ свободные часы
свои проводилъ по кофейнямъ и тому подобнымъ публич-
нымъ мѣстамъ, которыхъ въ Тульчѣ очень много. Любилъ
и выпить, какъ настоящій русскій человѣкъ, но и Тіьяный
былъ твердъ и надеженъ.
Поручивши ему слѣдить за первымъ появленіемъ заговор-
щика, я рѣшился немедленно на другой шагъ: я послалъ за
старикомъ Гончаровымъ, и запершись съ нимъ въ кабинетѣ,
прямо спросилъ его: знаетъ ли онъ поляка Каминскаго (по-
ложимъ?).
— Каминскій?.. Каминскій? Нѣтъ, такого не знаю...
— Не знаете... Ну, такъ я вамъ, Осипъ Семенычъ, вотъ
что скажу: вы увѣряете' насъ въ преданности вашей; вы
первый подписались на адресѣ дунайскихъ старовѣровъ
— 369 —
Государю; обманули тогда и поляковъ, и русскихъ бунтов-
щиковъ Герцена и Кельсіева; ходите къ намъ, и не только
нами, консулами, но и генераломъ Игнатьевымъ приняты
хорошо. Смотрите, теперь есть случай вамъ послужить Рос-
сіи. Этотъ Каминскій замышляетъ какой-то вздоръ—бунто-
вать раскольниковъ вашихъ противъ Россіи. Конечно, это
смѣшно, и что онъ можетъ сдѣлать... Но, все-таки, онъ хо-
четъ представиться Петромъ III и попытать счастья.
Гончаровъ улыбнулся и покачалъ головою..
— Что же Петръ III для нашихъ старовѣровъ! Это для
нихъ ничего не значитъ. Ихъ этимъ не поднимешь. Вотъ для
скопцовѣ—другое дѣло; да вѣдь ихъ мало. Да и какая же
теперь въ Россіи можетъ быть пугачевщина; послѣ того какъ
мужикамъ волю дали—совсѣмъ другое дѣло стало. И мы
здѣсь видимъ разницу. Прежде народъ сюда изъ Россіи
валомъ валилъ; потому—у турка—воля. А теперь совсѣмъ и
нейдутъ сюда... Это поляки глупости одни затѣваютъ...
— И я думаю то же самое,—отвѣчалъ я.—Конечно, они
ничего теперь сдѣлать не могутъ; но вы знаете, что моя
обязанность за всѣмъ подобнымъ здѣсь слѣдить. А вамъ—
это прекрасный случай доказать, что некрасовцы въ самомъ*
дѣлѣ стали опять настоящими русскими людьми и даже
тѣни злоумышленія противъ Государя и противъ Россіи не
допустятъ...
— Будьте покойны, К. Н—чъ; ужъ положитесь на стараго
Гончара... Я ужъ все вамъ отрапортую во-время...
Послѣ разговора съ Гончаровымъ, я увидался и съ Жу-
ковскимъ; и у него попробовалъ, между прочимъ, спродать—
на знЗѣтъ ли онъ галиційскаго уроженца Каминскаго...
(„Гольденбергомъ" я его не назвалъ, чтобы Жуковскій не
зналъ, что я Гольденберга ожидаю въ Тульчу). Жуковскій
началъ раздумывать не хуже Гончарова и сказалъ потомъ
рѣшительно: „Нѣтъ, Каминскаго не помню; кажется, не зна-
валъ"...
Ему я не повѣрилъ; мнѣ хотѣлось только испытать его.
Нѣсколько дней еще спустя, опять пришелъ Гончаровъ
и сказалъ мнѣ такъ:
Леонтьевъ, т. IX.
24
— 370 —
— Вотъ вы спрашивали о томъ полякѣ; я теперь вотъ
что вспомнилъ. Сидѣли мы недавно съ Жуковскимъ у нашего
(т. е. старовѣрческаго) попа Григорія. Я сталъ объ Василіѣ
Кельсіевѣ вспоминать и говорю: хоть и безбожникъ онъ былъ,
и дѣтей своихъ не крестилъ, и пьяница, а ужъ что за ум-
нѣйшій человѣкъ-то... Вотъ голова!... И говорю Жуков-
скому: у васъ, небось, такихъ нѣтъ. А онъ говоритъ: „И у
насъ тоже есть не хуже Кельсіева и по учености, и по всему;
вотъ хоть бы Каминскій.
Такимъ образомъ подтвердилось мое подозрѣніе на счетъ
того, что Жуковскій лжетъ, будто онъ этого революціонера
не знаетъ.
На первый разъ мнѣ больше ничего не было нужно; я
могъ ждать „Гольденберга", какъ ждетъ опытный охотникъ
медвѣдя, котораго ужъ выслѣдили ему сосѣдніе мужики...
Долго не было о немъ никакого слуха. Глизянъ былъ
хорошо знакомъ и друженъ съ однимъ грекомъ, турецкимъ
чиновникомъ; онъ попросилъ его извѣстить насъ О пріѣздѣ
одного „Гольденберга", просилъ какъ о дѣлѣ частномъ, не
додавая греку никакого вида, что этотъ человѣкъ имѣетъ
политическое значеніе. Грекъ обѣщалъ.
„Милости просимъ, г. Каминскій! Я очень радъ“,—ду-
малъ я.
Проходитъ день, проходить два, проходитъ, можетъ быть,
цѣлая недѣля. Ничего особеннаго не слышно. Никто ничего,
какъ будто; и не знаетъ.. Конечно срокъ этотъ слишкомъ
коротокъ... Какой политическій замыселъ можно не т® чтобы
осуществить, но даже и начать въ одну или двѣ нёдѣли,
и тѣмъ болѣе въ новой средѣ?..
Подождемъ!
Мнъ очень хотѣлось, чтобы Гольденбергъ обнаружилъ
свое присутствіе въ Добруджѣ какими-нибудь дѣйствіями,
стоющими серьезнаго вниманія... Пріятно мнѣ было бы ска-
зать ему: „Ыес ріиз и!іга!“... и противопоставить его смѣлымъ
интригамъ Геркулесовы столбы моего офиціальнаго значенія...
ну... и разумѣется^, моей личной сообразительности...
— 371 —
Охотнику становилось немного ужъ скучно; зачѣмъ гали-
ційскій медвѣдь такъ долго не подходитъ къ русскому
стаду.
Въ это же самое время, какъ снѣгъ на- голову, свалился
вдругъ откуда-то другой таинственный полячекъ, низшаго
званія. Лицо у него было какое-то солдатское, широкое, су-
хое, скуластое; усы щетинистыя, движенія рѣзкія; глаза злые,
смѣлые, лукавые...
Онъ явился ко мнѣ въ сумерки; объявилъ, что имѣетъ
сообщить нѣчто важное, и представилъ мнѣ „регтіз сіе гёзі-
бепсе", подписанный однимъ изъ нашихъ дунайскихъ консу-
ловъ. Обозначенъ онъ былъ на этомъ видѣ „варшавскій вы-
ходецъ такой-то“ (какой именно—забылъ).
Паспортъ былъ просроченъ. Что такое: „варшавскій вы-
ходецъ-? Просто значитъ—бѣглый, или эмигрантъ... Спра-
виться тотчасъ же у того консула, который выдалъ ему та-
кой особенный видъ, я не могъ; не могъ немедленно узнать,
зачѣмъ мой придунайскій сослуживецъ (человѣкъ очень
опытный и къ службѣ въ высшей степени внимательный)
выдалъ этому подозрительному человѣку такой „уклончи-
вый" паспортъ. Или онъ былъ и есть просто „русскій под-
данный", или онъ именно изъ тѣхъ „варшавскихъ выход-
цевъ", которымъ въѣздъ въ Россію запрещенъ за участіе
въ возстаніи. Если онъ изъ послѣднихъ,—въ какіе же именно
подданные онъ записанъ: въ турецкіе, въ австрійскіе, въ
румынскіе? Зачѣмъ же ему, подъ чужою властью и въ чу-
жой странѣ, русскій или полу-русскій видъ, когда онъ въ
Россію въѣзжать не долженъ?..
Я взялъ этотъ странный видъ и спросилъ у таинствен-
наго незнакомца, что такое имѣетъ онъ мнѣ сообщить? Онъ
принялъ видъ грозный и трагическій и воскликнулъ съ
очень грубымъ акцентомъ:
— Я хочу ѣхать къ генералу Коцебѣ (Коцебу), въ Одессу,
для приготовленія войска... Потому что изъ Галиціи будетъ
скоро атака... Кавалерія во столько-то тысячъ... (Не помню,
сколько онъ сказалъ).
24*
— 372 —
— Вы хотите, чтобы я вамъ далъ денегъ для поѣздки въ
Одессу къ генералъ-губернатору?..
— Да, конечно, деньги нужны,—отвѣчалъ онъ.
Я сказалъ ему:
, — Денегъ я вамъ немного дамъ, если вамъ нужно, а въ
Одессу ѣздить подождите; я не вѣрю этому слуху о напа-
деніи изъ Галиціи; но если въ самомъ дѣлѣ будетъ что-ни-
будь нужное,—я и самъ могу письменно извѣстить генерала
Коцебу. А вы, если желаете, то можете сообщать намъ свѣ-
дѣнія всегда, когда угодно. Вы мнѣ и здѣсь пригодитесь.
Паспортъ вашъ просроченъ; я его возьму, а вамъ, если хо-
тите, выдамъ новый, когда занадобится...
Это еще что за человѣкъ?.. Видъ у него смѣлый. Онъ въ
своемъ родѣ можетъ быть и опасенъ, и полезенъ намъ, смо-
тря по обстоятельствамъ. Мнѣ хотѣлось взять его на всякій
случай покрѣпче въ руки. И я, подумавъ, рѣшился даже
выдать ему новый паспортъ, просто какъ „русскому поддан-
ному", сохраняя въ столѣ моемъ на всякій случай, какъ
оправдательный документъ, просроченный „регтіз бе гёзі-
сіепсе", выданный консуломъ, который слылъ скорѣе осто-
рожнымъ, чѣмъ слишкомъ рѣшительнымъ. Я рѣшился посту-
пить не совсѣмъ правильно „по формѣ", вотъ на какихъ
основаніяхъ. Въ странахъ этихъ—въ Турціи, въ Элладѣ, въ
дунайскихъ небольшихъ государствахъ, всегда было много
людей съ неопредѣленнымъ подданствомъ; разные „ргоіё§ё5“,
полу-подданные; люди имѣвшіе по два вида, одинъ по од-
ной причинѣ, другой—по другой...
Даже англичане, и тѣ изрѣдка выдавали какіе-то сомни-
тельные документы чужимъ подданнымъ, въ виду какихъ-
нибудь особыхъ цѣлей. Я говорю: даже англичане, потому
что стать дѣйствительнымъ гражданиномъ Великобританіи
гораздо труднѣе, по существующимъ въ Англіи обычаямъ
(или законамъ не знаю), чѣмъ стать подданнымъ австрій-
скимъ, русскимъ, турецкимъ, греческимъ, французскимъ
и т. д.
„Политическая" цѣль даже и у англійскихъ чиновниковъ
нерѣдко оправдывала на Востокѣ неважныя по послѣд-
— 373 —
ствіямъ наружныя нарушенія формальнаго порядка и закон-
ности.
Я для того назвалъ моего скуластаго пройдоху въ новомъ
паспортѣ на французскомъ языкѣ „русскимъ подданнымъ",
чтобы при случаѣ намъ было бы легче его вдругъ схватить
и распорядиться съ нимъ, какъ угодно. При видѣ такого
паспорта, и турки, и румыны могли меньше мѣшать намъ
въ подобномъ случаѣ; да и разъ, если нужно, схватить его,
я готовъ былъ бы на бумагѣ препираться съ иностранными
властями сколько угодно, до тѣхъ поръ, напримѣръ, пока
мое собственное начальство не приказало бы мнѣ освобо-
дить его.
Я далъ ему немного „злата" и отпустилъ его пока на всѣ
четыре стороны.
Со старовѣрами у меня въ то же время отношенія все
улучшались не по моимъ только стараніямъ, но и сами со-
бою—что гораздо лучше. Счастливыя побочныя случайности
скрѣпляли эти узы, и мнѣ оставалось только жалѣть, что
„медвѣдь" не реветъ, не показывается и не поднимается
грозно и страшно на заднія лапы...
Увы! онъ такъ и не заревѣлъ и не поднялся, а пока-
заться-показался, положимъ, онъ мнѣ, и совершенно неожи-
данно, но очень невинно, любезно и мило... Увы!
П.
Я не могу не отвлечься...
Я сказалъ, что съ дунайскими старовѣрами сношенія мои
сами собою (хотя разумѣется и не безъ нѣкоторыхъ стараній
съ моей стороны) все улучшались и становились дружествен-
нѣе и тѣснѣе около того именно времени, когда дошелъ до
меня слухъ объ исполинскихъ замыслахъ „Гольденберга".
Епископъ славскій Аркадій былъ у меня съ визитомъ, про-
сидѣлъ очень долго и бесѣдовалъ со мною очень душевно.
Тульчинскій старовѣрческій священникъ о. Григорій посѣ-
щалъ меня нерѣдко и запросто, говоря, что всѣмъ я хорошъ,
только однимъ плохъгл бородку бреете; этимъ віы хуже предс-
— 374 —
няго консула К—ва; тотъ не брился, и за это мы его очень
любили"... Про Гончарова и говорить нечего: онъ просижи-
валъ у меня по цѣлымъ часамъ, и общество его было одно
изъ самыхъ пріятныхъ въ мірѣ. Безпоповцы тульчинскіе нѣ-
сколько больше чуждались насъ, чѣмъ всѣ эти названные
мною представители бѣлокриницкой (имѣющей священниковъ)
паствы.
Я не думаю, чтобъ это происходило отъ политической
враждебности—ничуть, прежняя ненависть давно угасла и
вмѣсто нея было и у безпоповцевъ замѣтно доброе къ намъ,
„государственнымъ никоніанцамъ", расположеніе; я думаю,
что безпоповцы гораздо рѣже показывались въ консульство
по двумъ причинамъ: во-первыхъ, просто потому, что они
были грубѣе, сѣрѣе людей бѣлокриницкаго толка и не имѣли
у себя представителей, ловкихъ и опытныхъ въ обращеніи
съ людьми всякаго рода и званія, а во-вторыхъ, по причинѣ
разныхъ мелкихъ религіозныхъ неудобствъ и препятствій;
напримѣръ, хозяинъ дома, въ которомъ я жилъ на берегу
Дуная, богачъ-безпоповецъ Филиппъ Наумовъ, вынужденный
обширными торговыми оборотами своими водить дружескую
компанію съ разными иновѣрцами, по кофейнямъ и тому
подобнымъ мѣстамъ ходилъ охотно, но всегда носилъ съ собою
въ карманѣ свой собственный стаканъ, чтобы, угощая другихъ,
питъ чай все-таки изъ своей посуды. Гончаровъ и другіе „по-
ловцы" были съ этой стороны свободнѣе, и это, конечно,
облегчало имъ съ нами сношенія.
Но при случайныхъ встрѣчахъ и дѣлахъ со мною и без-
поповцы были очень благосклонны и уважительны...
Тульчу и консульство мое посѣщали отъ времени до вре-
мени и старовѣры румынскаго берега.
У нихъ былъ свой вождь и представитель, котораго ни-
когда почему-то по фамиліи не звали, а все только Семенъ
Васильевичъ. Это былъ пожилой, умный, солидный, себѣ на
умѣ, но все-таки честный и добрый русскій мужикъ, наруж-
ности весьма пріятной и почтенной. И Василій Кельсіевъ
о немъ говоритъ въ своихъ статьяхъ съ добрымъ чувствомъ.
Семенъ Васильевичъ былъ съ Гончаровымъ почти во всемъ
— 375 —
заодно, и русской политикѣ охотно служилъ еще задолго
до моего пріѣзда. Но къ тому времени, когда я ждалъ съ
нетерпѣніемъ своего галиційскаго противника, совершенно по-
бочный семейный случай, какъ-то особенно кстати и очень
сердечно, сблизилъ насъ съ этимъ румынскимъ политикомъ
старовѣрчества. Молодому сыну Семена Васильевича, парню
ражему, здоровенному, рыжеватому, но довольно пріятному
собою, очень понравилась одна тульчинская „безпоповская"
дѣвушка. Гдѣ онъ, жившій съ отцомъ въ Молдавіи, по ту
сторону Дуная, видѣлся съ нею, какъ онъ съ нею сблизил-
ся—не знаю; вѣроятно ѣзжалъ по дѣламъ какимъ-нибудь въ
Тульчу—только кончилось все это тѣмъ, что дѣвушка эта
въ него влюбилась и рѣшилась тайно отъ своего отца об-
вѣнчаться съ нимъ.
Молодой человѣкъ открылся своему отцу. Семенъ Василь-
евичъ охотно согласился и взялся самъ помогать сыну. Они
пріѣхали съ этой цѣлью въ Тульчу. Выбрали такой часъ,
когда отецъ невѣсты уходитъ изъ дома по какимъ-то дѣламъ;
от. Григорій поспѣшилъ приготовить въ церкви все, что
нужно для вѣнчанія. Невѣстѣ дали знать; она нарядилась и,
никѣмъ въ домѣ незамѣченная, бѣгомъ убѣжала въ церковь.
Семенъ Васильевичъ съ сыномъ уже ждали ее. Вѣнчаніе
началось; народъ сосѣдній узналъ, и скоро церковь наполни-
лась любопытными... Отецъ былъ гдѣ-то далеко и ничего не
подозрѣвалъ. Наконецъ кто-то изъ близкихъ ему людей
отыскалъ его и сказалъ:
— Что ты тутъ дѣлаешь?.. Твою дочь ужъ въ церкви
безъ тебя вѣнчаютъ.
Отецъ прибѣжалъ въ церковь, но таинство уже было со-
вершено, и обрядъ приближался къ концу. Семенъ Василь-
евичъ подошелъ къ безпоповцу и дружески сказалъ ему:
— Ну, что братъ дѣлать, прости ты намъ! Видно на это
Божья воля. Теперь ужъ не ищи ты ихъ разлучить.
— Ну, что дѣлать! Пусть будетъ по-вашему,—отвѣчалъ
безпоповецъ и помирился.
Семенъ Васильевичъ на другое утро былъ у меня раз-
веселый, самъ всю эту исторію мнѣ разсказалъ и просилъ
— 376 —
позволенія вечеромъ привести ко мнѣ молодыхъ „на по-
клонъ". Я съ радостью согласился.
Какъ нарочно, съ позднимъ австрійскимъ пароходомъ въ
этотъ день пріѣхалъ ко мнѣ еще гость изъ Галаца, Митро-
вичъ, агентъ нашего русскаго ’ пароходства.
Когда стемнѣло, новобрачные пришли ко мнѣ съ добрымъ
отцомъ своимъ пить чай.
Молодая, лѣтъ не болѣе семнадцати, была въ шелковомъ
темноватомъ сарафанѣ, въ большомъ кисейномъ фартукѣ и
въ бѣлой заячьей шубкѣ, крытой зеленою шерстяною мате-
ріею. На головѣ яркій малиновый шелковый платочекъ. Она
была сложенія нѣжнаго и очень блѣдна, черты лица у нея
были тонкія и красивыя, а глаза хотя и не большіе, но чер-
ные, смѣлые и блестящіе.
Мужу на видъ казалось не больше 20 лѣтъ; онъ былъ
въ новой расшитой на груди дубленкѣ, и такъ въ ней и
остался на все время посѣщенія.
Оба они, какъ взошли, такъ поклонились мнѣ въ ноги и,
вставши, поцѣловались со мною, а потомъ поклонились
Митровичу и съ нимъ поцѣловались. Митровичу, которому
приходилось чаще всего жить или въ нерусской Одессѣ, или
въ Австріи, Румыніи и Германіи—до того понравилась эта
патріархальная оригинальность, что онъ и не сталъ скрывать
своего удовольствія, громко и душевно восхищался стари-
ною, и тотчасъ же послалъ моего слугу въ лавку купить
молодой въ подарокъ хорошій шелковый платочекъ, внима-
тельно заботясь о томъ, чтобы онъ былъ не похожъ цвѣ-
томъ на тотъ, которымъ была покрыта ея голова. И меня
тоже очень тронуло это строгое и серьезное соблюденіе
древняго обычая, безъ малѣйшаго оттѣнка подобострастія
или лести...
И какая могла быть тутъ лесть? Про Митровича и гово-
рить нечего; они его видѣли въ первый разъ и не знали
даже, кто онъ такой, а про себя... про русскаго консула въ
Тульчѣ... надо сказать правду: „среда" нерѣдко нужнѣе вся-
кому политическому русскому дѣятелю въ такомъ разлагаю-
— 377 —
щемся и сложномъ государствѣ, каково турецкое, чѣмъ этотъ
дѣятель „средѣ"...
Мы провели этотъ вечеръ очень пріятно.
Молодыхъ я посадилъ на почетное мѣсто, на диванъ, за
столомъ, а мы, старшіе, сѣли кругомъ стола на стульяхъ и
пили чай. Въ угоду молодой мы съ Митровичемъ оба отка-
зались даже отъ папиросъ и пили чай, не куря, чего я, по-
крайней мѣрѣ, ни для кого, насколько мнѣ помнится—по
охотѣ не дѣлалъ, ибо хотя я очень люблю хорошія свѣтскія
гостиныя, но ничто васъ ’такъ не раздражаетъ, какъ эта
какая-то нерусская претензія многихъ нашихъ знатныхъ дамъ
не позволять у себя курить.
Обыкновенно, я въ такихъ случаяхъ отказывался и отъ
чая, но иное дѣло европейскія претензіи какого-то полу-
раціоналистическаго характера, и совсѣмъ простодушныя
предубѣжденія своеобразнаго отечественнаго и милаго сердцу
моему „обскурантизма"!.
Семенъ Васильевичъ для себя и не требовалъ подобнаго
воздержанія; онъ привыкъ имѣть дѣла съ курящими людьми,
но наше вниманіе къ его, похищенной по любви, невѣсткѣ
видимо сильно его тронуло.
На другой день они оба вмѣстѣ съ Осипомъ Семенови-
чемъ Гончаровымъ, обѣдали у меня и за обѣдомъ держали
себя такъ хорошо, ѣли такъ ловко и прилично своими огром-
ными рыбацкими руками, что дай Богъ всякому. Они, даже
не задумавшись, стали ѣсть не хуже всѣхъ насъ и пирожки
съ супомъ; ѣли именно такъ, какъ надо; тогда какъ многіе
европейцы не знаютъ, что дѣлать съ этими пирожками, и я
видѣлъ самъ, какъ одна богатая вѣнская нѣмка, обѣдая въ
первомъ классѣ на русскомъ пароходѣ „Таврида", положила,
безпокойно озираясь, такой пирожокъ въ супъ!..
А наши старовѣры въ поддевкахъ и рубашкахъ на вы-
пускъ даже и не озирались!..
Послѣ этого дружескаго обѣда, мы втроемъ вдоволь по-
бесѣдовали о текущихъ дѣлахъ и вообще о политикѣ, увѣ-
ряя, что Гольденбергу нечего тутъ'будетъ взять, если онъ
пріѣдетъ.
— 378 —
Случайное присутствіе Семена Васильевича на -турецкомъ
берегу имѣло для меня особое значеніе. Гончаровъ былъ
человѣкъ характера очень живого, ума изобрѣтательнаго и
смѣлости рѣдкой; все со смѣхомъ и шутками да прибаут-
ками (иногда и весьма неприличными, но всегда почти за-
бавными) онъ совершалъ самыя важныя и разнообразныя
дѣла... Я, вѣря его основному, такъ сказать, расположенію
къ Россіи и къ русской политикѣ того времени, считалъ его
въ то же время способнымъ на всякую выдумку и почти на
всякій рискованный шагъ, въ виду какой-нибудь ближай-
шей, очередной, по его мнѣнію, цѣли. Я зналъ о его преж-
нихъ сношеніяхъ съ Кельсіевымъ, съ поляками, съ Герце-
номъ, съ французскимъ министромъ; зналъ, какъ онъ ихъ
всѣхъ обманулъ и какъ онъ ихъ всѣхъ, такъ сказать, намъ
выдалъ и предалъ, добившись прежде съ ихъ помощью отъ
Турціи и Румыніи нужныхъ для старовѣровъ льготъ... Я гля-
дѣлъ на его длинную рыжую съ просѣдью бороду, на это
вѣчно веселое лицо стараго русскаго балагура, на его сѣ-
рые, бѣглые и смѣющіеся глаза, и думалъ.
— Ты, пожалуй, напишешь и три письма въ пользу по-
ляковъ и Петра III-го, когда тебѣ что-нибудь сейчасъ нужно
для твоихъ обще-некрасовскихъ, а можетъ быть даже и
личныхъ цѣлей!.. Напишешь и опять обманешь поляковъ и
вывернешься, и отречешься какъ-нибудь искусно и отъ нихъ,
и отъ писемъ, потому что и по душѣ болѣе все-таки ты
намъ сочувствуешь, да и по острому разуму твоему пони-
нимаешь, что настоящее и ближайшее будущее за насъ, а не
за нихъ. Я не вѣрю что-то, хитрый и милый рыжій мой,
разгульный и набожный, истинно великорусскій старикъ, на
этотъ именно разъ, я что-то не вѣрю тому, что ты написалъ
письмо въ пользу Гольденберга. Не то время!.. Ты такъ
уменъ, лукавъ и опытенъ... И такъ какъ ты пишешь по-
дѣтски, самыми грубыми и крупными печатными палочками,
то всякій полякъ, знающій по-русски, можетъ, не рискуя
быть сразу уличеннымъ, поддѣлаться подъ твой, почти без-
личный почеркъ, — съ какою цѣлью?.. Мало-ли ихъ этихъ
цѣлей! Бываютъ у пройдохъ и личныя цѣли — подслужиться,
— 379 —
свѣдѣніе важное сообщить. Сочинилъ же тотъ скуластый
незнакомецъ, что изъ Галиціи идетъ на насъ „атака" чуть
не безчисленной кавалеріи?.. Сочинили это письмо за тебя
другіе, мнѣ все сдается, бѣдный мой Осипъ Семеновичъ, а
ты тутъ ѣшь мои пирожки и остришь, и про Герцена мнѣ
разсказываешь (атеизму въ такомъ умномъ человѣкѣ все
удивляешься), а моихъ секретныхъ свѣдѣній про тебя и не*
знаешь! Не вѣрю что-то я имъ, этимъ свѣдѣніямъ, Осипъ
Семеновичъ, не вѣрю!.. Но знаешь, „береженаго Богъ бере-
жетъ"... Попробую пока на всякій случай подозрѣвать тебя....
Такъ я размышлялъ, глядя на Гончарова; но тихій, осно-
вательный, сдержанный и осторожный Семенъ Васильевичъ про-
изводилъ на меня другое впечатлѣніе. Онъ былъ также очень
вліятеленъ въ своей средѣ, и разъ онъ несогласенъ былъ
съ Гончаровымъ, разъ онъ замѣшанъ былъ въ эти „письма" —
половина дѣла была сдѣлана...
Я больше вѣрилъ въ его личный характеръ, чѣмъ въ-
характеръ Гончарова, и это неожиданное свиданіе съ нимъ
и долгая бесѣда утвердили меня окончательно въ мысли, что
это все вздоръ... Хотя, разумѣется, вздоръ такого рода, ко-
торымъ пренебрегать заранѣе мы никакого не имѣемъ права.
III.
Итакъ, мы поговорили, простились друзьями, и Семенъ
Васильевичъ уѣхалъ въ Измаилъ съ своими возлюбленными
дѣтками. Гончаровъ отправился тоже въ одну изъ некра-
совскихъ деревень, а я остался на своемъ мѣстѣ... Остался
и ждалъ. Гольденбергъ все не показывался, и слуховъ о
немъ не было никакихъ. Я сталъ уже и забывать о немъ за
другими заботами и впечатлѣніями...
Однажды, подъ вечеръ, мнѣ вздумалось зайти въ одну
кофейню. Кофейня эта находилась въ мѣстѣ вовсе не тор-
говомъ, въ дальней улицѣ, на углу тихаго переулка, и отли-
чалась приличнымъ, какъ бы семейнымъ характеромъ. Хо-
зяинъ ея, полу-русскій, полу-польскій еврей, предпочиталъ
избранное общество многолюдству... У него были двѣ взрос-
— 380 —
лыя дочери, которыя, какъ „барышни", играли на рояли,
пѣли и занимали разговоромъ гостей. Разсказываютъ, будто
бы онѣ не дочери ему, а прижиты были гдѣ-то въ Россіи
женою его, еще до брака съ нимъ, отъ какого-то дворянина,
который и доставилъ имъ возможность получить небольшое
образованіе.
Въ эту кофейню ходили иногда консулы австрійскій,
греческій, французскій, турецкіе офицеры и чиновники, ко-
торые вообще держатъ себя въ обществѣ очень скромно и
хорошо, и торговые люди всѣхъ націй и самаго высшаго
по состоянію слоя. Въ ней, въ этой кофейнѣ, никогда не бы-
вало ни шума, ни крика, ни буйства, и даже случалось очень
рѣдко, чтобы разомъ въ ней собиралось больше трехъ, четы-
рехъ посѣтителей. Для карьеры молодыхъ дѣвушекъ это
было довольно выгодно. Къ нимъ приходили точно въ гости,
слушать ихъ музыку и бесѣдовать съ ними о томъ, о семъ.
Старшая — Софья, вскорѣ послѣ моего пріѣзда вышла за-
мужъ, по любви, за грека, служившаго чиновникомъ Порты;
онъ былъ довольно хорошо принятъ въ греческихъ домахъ
торговаго сословія. Въ кофейнѣ оставалась тогда одна млад-
шая, Розалія; она была во всѣхъ отношеніяхъ гораздо лучше
и даровитѣе сестры, и одна продолжала привлекать посѣ-
тителей.
Въ тѣ сумерки, о которыхъ я хочу разсказать, я зашелъ
туда случайно. Пошелъ гулять, иду мимо; улица такая ти-
хая; въ окнахъ кофейни огонь и слышно, что Розалія что-то
играетъ... Спиной къ окну сидитъ мужчина... Я очень давно
не заходилъ... Подумалъ и зашелъ.
Поздоровался съ Розаліею и, обернувшись, увидалъ того
мужчину, который сидѣлъ у окна.
Розалія, „по семейному", тотчасъ же рекомендовала насъ
другъ другу: „русскій консулъ, г. Леонтьевъ; г. Гольден-
бергъ", — сказала она, какъ ни въ чемъ не бывало.
Мы поздоровались; Гольденбергъ раскланялся, какъ нельзя
уважительнѣе, аѵес етргеззетепѣ Такъ вотъ онъ, мой страш-
ный Петръ Ѳеодоровичъ, еще разъ возставшій изъ мерт-
выхъ!.. Не ожидалъ!
— 381 —
Мы сѣли и начался веселый, общій, неважный разговоръ.
Я смотрѣлъ на своего противника внимательно.
Онъ показался мнѣ роста средняго; былъ блѣденъ, какъ-
то сѣръ, низокъ, очень длиннолицъ, долгоногъ, и носилъ
длинные и широкіе къ низу польскіе усы. Одѣтъ онъ былъ
въ какое-то форменное австрійское платье, военное или нѣтъ,
не знаю. Можетъ быть, я теперь уже и сбился въ чемъ-
нибудь, только мнѣ словно помнится, что Розалія говорила,
будто онъ военный докторъ австрійской службы.
Прекрасно! Мы сидѣли съ Петромъ III за однимъ сто-
ломъ, курили и пили кофе. Розалія слегка поддерживала
общій разговоръ, Я похвалилъ ея игру, спросилъ: зачѣмъ
она ее прекратила съ моимъ приходомъ, и просилъ возоб-
новить.
— Что же вамъ сыграть теперь, не знаю, — сказала она.
— Что-нибудь наше, русское.
— Русское! А, ну хорошо! — воскликнула она, и вдругъ,
плутовски и весело оглянувшись на меня, заиграла и запѣла:
Еще Польска не сгинела
Покѣль мы ....
Гольденбергь „деликатно" чуть-чуть улыбнулся и быстро
взглянулъ на меня... Розалія вдругъ остановилась, захохотала,
и, краснѣя, обернулась ко мнѣ съ видомъ, почти умоляю-
щимъ, точно говоря: „Не сердитесь, простите мое дурачество".
— Продолжайте, продолжайте, — сказалъ я ей съ пол-
ной искренностью: — музыка эта мнѣ ужасно всегда нра-
вилась... Она такая лихая; такъ пріятно возбуждаетъ мнѣ
нервы... Играйте, играйте, — повторялъ я.
Но она не захотѣла продолжать; она не вѣрила видимо
искренности моего желанія и боялась потерять выгоднаго
для кофейни посѣтителя.
Я вздумалъ обратиться тогда къ Гольденбергу и сказалъ
ему такъ:
— М-Ие Розалія напрасно не вѣритъ мнѣ... А я въ са-
момъ дѣлѣ очень люблю всѣ политическія польскія вещи.
Чѣмъ онѣ намъ вредятъ?.. У насъ, въ Россіи, напримѣръ,
славится опера Глинки „Жизнь за Царя"... Тамъ поляки
— 382 —
веселятся и пируютъ на радостяхъ, что задумали убить рус-
скаго царя... Они пляшутъ мазурку, и пляска эта, и музыка,
и костюмы польскіе до того хороши, что мы всегда съ вос-
торгомъ слушаемъ и заставляемъ повторять... Мы вѣдь
очень хорошо знаемъ, что изъ этого геройства и молодече-
ства ничего все-таки не выйдетъ... И побѣда окончательно
всегда на нашей сторонѣ... Я нахожу даже, что поляки сво-
ими движеніями скорѣе полезны, чѣмъ вредны намъ... Вѣдь
вы, если я не ошибаюсь, нѣмецъ, и потому я говорю съ
вами такъ прямо... Не правда ли?
Гольденбергъ уже не улыбался, но пока я говорилъ, онъ
сталъ серьезенъ и сидѣлъ неподвижно, вытянувъ длинныя
и тонкія ноги свои; но когда я кончилъ и спросилъ у него,
такъ „искательно" и невинно: „не правда ли?“—онъ вдругъ
взволновался, какъ бы съ изысканною учтивостью что-то
прошепталъ, въ родѣ: „О... конечно11... или... „Оиі, оиі, запз
боиіе"... И ни слова болѣе.
Закончилъ и я; собираясь уйти, заплатилъ за кофе, про-
стился съ Розаліею; подалъ и ему руку. Онъ вскочилъ по-,
спѣшно, расшаркался почтительно и пожалъ мнѣ руку, какъ
нельзя сердечнѣе...
Въ тотъ же вечеръ г. Глизянъ принесъ мнѣ извѣстіе объ
его пріѣздѣ.
— Опоздали вы, — сказалъ я ему и разсказалъ о неожи-
данной нашей встрѣчѣ.
Тѣмъ все и кончилось. Гольденбергъ скоро уѣхалъ, и я
больше никогда уже о немъ не слыхалъ.
„Синица собралась море зажечь" и не зажгла.
Да и собиралась ли она зажигать его въ самомъ дѣлѣ?..
Можетъ быть, весь этотъ слухъ былъ не хуже сообщенія
моего грубаго „варшавскаго выходца", который хотѣлъ
ѣхать къ Коцебу, „потому что скоро произойдетъ атака!"
Атака на карманъ — сперва консульскій, а потомъ и на
генералъ-губернаторскій.
Синица моря не зажгла: „медвѣдь галиційскій" ни одного
даже бычка въ раскольничьемъ стадѣ не тронулъ, а доста-
— 383 —
вилъ лишь мнѣ нѣсколько пріятныхъ дней умственнаго и
патріотическаго возбужденія.
И вѣра моя въ балагура Гончарова оказалась вѣрою пра-
вою, потому что онъ вскорѣ послѣ всего этого рѣшился на
шагъ, весьма для себя тяжелый и даже опасный — предалъ
мнѣ въ руки одного старовѣрческаго священника, бѣглаго
изъ Россіи и обвиняемаго въ убійствѣ, человѣка вліятель-
наго и характеромъ, и физическою силою безъ прибавленія
ужаснаго.
Итакъ, все выходило тогда въ Тульчѣ „по-нашему”, и
намъ, русскимъ, на выгоду. Какъ же мнѣ не вспомнить объ
этомъ времени съ радостью?
Гольденбергъ исчезъ; „скуластаго солдафона” моего тоже
долго не было видно; разъ какъ-то встрѣтилъ я его на
улицѣ, съ синимъ шерстянымъ шарфомъ на шеѣ. Онъ по-
клонился мнѣ и больше ничего. Въ Одессу не ѣхалъ и де-
негъ еще что-то не просилъ. Но потомъ онъ вдругъ о себѣ
напомнилъ, да еще и какъ!..
Приносятъ мнѣ разъ русскую записку отъ человѣка не
русскаго, но хорошаго, надежнаго, довольно мнѣ коротко
знакомаго, да и вообще въ тѣхъ краяхъ весьма извѣстнаго.
„Поспѣшите распорядить... Долгомъ христіанскимъ счи-
таю предотвратить большое несчастье... Такой-то (мой сол-
дафонъ, мой выходецъ) отправляется сухимъ путемъ въ Ру-
щукъ, для преданія нѣкоторыхъ болгаръ турецкому началь-
ству. Обѣщается открыть заговоръ... Я боюсь новыхъ казней...
Сообщено мнѣ человѣкомъ знающимъ. Сами угадаете кѣмъ“.
Записка была даже не подписана; видимо, что, жалѣя
болгаръ, авторъ ея и себя хотѣлъ по возможности_въ этомъ
случаѣ оградить хотя сколько-нибудь. Я сказалъ, что онъ
былъ не русскій, хотя по-русски зналъ порядочно; скажу
еще, что онъ былъ и не православный, не грекъ, не болга-
ринъ, не румынъ, не сербъ, не турецкій подданный, а чело-
вѣкъ западный и по крови, и по вѣроисповѣданію...
Другой, знающій, о которомъ онъ упоминалъ, тоже былъ
иновѣрецъ, но прекраснѣйшій человѣкъ, и дѣловой и бла-
городный.
384 —
Друзья политическіе находились у насъ вездѣ, когда мы
мало-мальски умѣли вести себя.
Какова, однако, шельма, бестія, мой скуластый выходецъ!..
Ну, постой, теперь!., ты вѣдь у меня „русскій поддан-
ный"! Я самъ тебя произвелъ... Хорошо!..
Полетѣла вѣсть достодолжнымъ способомъ въ Галацъ:
„Извѣстите въ Рущукѣ Сученкова (генеральнаго тогда кон-
сула) то-то и то-то. Можно схватить самимъ такого-то...
Имѣетъ отъ меня русскій видъ".
Изъ Галаца не замедлили ни минуты...
Время тогда было не шуточное. Вся Турція была въ глу-
хомъ броженіи. Я напомнилъ уже разъ или два въ запис-
кахъ моихъ, что въ Критѣ еще кипѣло тогда возстаніе. Еще
недавно болгарскія небольшія банды (вопреки нашимъ совѣ-
тамъ) врывались изъ Валахіи въ Турцію черезъ Дунай и
были уничтожены; еще очень недавно Мидхатъ-паша вѣшалъ
болгаръ въ Рущукѣ: онъ въ одно даже время со мною ѣхалъ
изъ Варны къ Дунаю съ этой цѣлью. Недавно и австрійскій
консулъ въ Рущукѣ, г. Мартиртъ, самъ лично пришелъ на
австрійскій пароходъ съ турецкими, солдатами арестовывать
двухъ новыхъ „Инсаровыхъ" — болгарина и серба, и ихъ
тутъ же, въ каютахъ перваго класса, убили, потому что они
не хотѣли сдаваться и стали въ турокъ стрѣлять... Окрова-
вленные трупы ихъ кинули на берегъ;, перепуганные пасса-
жиры, заранѣе спущенные на пристань, возвратились на
мѣста свои и пароходъ пошелъ далѣе.
Какъ же было тутъ не спѣшить, и какъ было возможно
тогда церемониться съ людьми, подобными моему „псевдо-
подданному"?
Схватить его и стереть съ лица земли!..
Правда, мы болгаръ настойчиво воздерживали отъ нера-
зумныхъ по силамъ ихъ движеній; но другое дѣло „возбу-
ждать", и другое — спасать погибающихъ...
Надо было „ брату шекъ" спасти...
И слава Богу — все обошлось и на этотъ разъ бла-
гополучно.
— 385 —
Извѣщены ли были подозрѣваемые болгары во-время и
приняли свои мѣры предосторожности, или новый рущукскій
заговоръ былъ точно такимъ же вымысломъ корыстнаго
усердія, какимъ я считаю и всю эту исторію новой пугачев-
щины подъ руководствомъ Гольденберга или Каминскаго,
во всякомъ случаѣ мы, служившіе на Нижнемъ Дунаѣ, очень
скоро получили отъ Сученкова изъ Рущука успокоительное
увѣдомленіе; онъ извѣщалъ между прочимъ, что не нашелъ
повода арестовать моего „выходца". Негодяй этотъ, вѣро-
ятно, кидался туда и сюда съ разными преступными поли-
тическими выдумками, чтобы перехватить что-нибудь то отъ
насъ, то отъ турокъ, то, можетъ быть, и отъ кого-нибудь еще.
Ко мнѣ онъ болѣе не показывался; но, видно, досталъ
наконецъ гдѣ-нибудь денегъ на рискованную поѣздку въ
Одессу, къ генералу Коцебу. Что онъ еще сочинялъ—не
знаю, нб только я мѣсяца черезъ два-три послѣ нашего
съ нимъ свиданія получилъ бумагу отъ новороссійскаго и
бессарабскаго генералъ-губернатора съ краткимъ вопросомъ:
„На какихъ основаніяхъ выданъ такому-то регшіз бе гёзі-
дапсе, какъ русскому подданному?..."
Вопросъ совершенно основательный.
Я отвѣчалъ на него приблизительно такъ:
„Честь имѣю почтительнѣйше сообщить вашему высоко-
превосходительству, что новый регшіз де гёзідепсе, я НЫ-скому
выдавалъ на основаніи представленнаго имъ по прибытіи
изъ Галаца въ Тульчу просроченнаго прежняго подобнаго
же вида, выданнаго ему консуломъ нашимъ въ Галацѣ. Раз-
ница та, что въ прежнемъ видѣ онъ былъ обозначенъ „вар-
шавскій выходецъ", я же нашелъ нужнымъ (конечно, не
совсѣмъ правильно) помѣтить его на новомъ русскимъ под-
даннымъ, въ виду важныхъ и особенныхъ политическихъ
цѣлей. Дѣйствительныхъ же правъ русскаго подданнаго онъ,
насколько мнѣ извѣстно, не имѣетъ"...
„Честь имѣю и тѵд.“
Въ этомъ родѣ былъ мой отвѣтъ, и этимъ объясненіемъ
все дѣло кончилось..
Вреднаго человѣка этого или просто выслали изъ Одессы
Леонтьевъ, т. IX.
— 386 —
обратно или отправили еще куда-нибудь, куда и была ему,
по всѣмъ признакамъ, давно дорога!
Въ теченіе полуторагодовой жизни моей въ этой веселой,
дѣятельной и пестрой Тульчѣ у меня было много и другихъ
интересныхъ дѣлъ и поучительныхъ встрѣчъ, только не съ
поляками, а съ людьми другихъ національностей и религій.
О полякахъ же тульчинскихъ я сказалъ здѣсь все, что только
можно было мнѣ о нихъ сказать. Я предупредилъ, впрочемъ,
при самомъ началѣ моего разсказа, что къ моему пріѣзду
въ этотъ край анти-русская эмиграція, мнившая что-то серь-
езное здѣсь создать, уже почти вся растаяла, разсѣялась и
погибла.
Я увидѣлъ одни только жалкіе подонки ея.
Поединокъ*).
Случилось это въ 1868-мъ году.
Одинъ изъ противниковъ былъ молдаванъ, — офицеръ
румынской арміи; другой—французъ,—командиръ пассажир-
скаго парохода „Мезза§егіез“. Румынскаго офицера я никогда
не видалъ... француза — встрѣчалъ. Обыкновенное какое-то,
„обще-европейское" лицо... Еще молодой, бѣлокурый, незна-
чительное выраженіе, маленькіе бакенбарды, круглая фуражка'
съ золотымъ околышемъ. Не безъ какихъ-то, конечно, пре-
тензій на что-то...
Я говорю, это было въ 68 году, то есть еще прежде
чѣмъ молодцы Фридрихи-Карлы, фонъ-Штейнмецы и фонъ-
Мантейфели проучили надолго (Богъ дастъ навсегда), на
поляхъ Вейссенбурга, Верта и Седана, передовую націю Запада.
Еще не топалъ тогда ногою въ „1е зоі засгё бе Іа Ргапсе",
дабы вышли изъ нея (изъ этой будто бы „священной почвы")
новые легіоны... еще не топалъ,—говорю я—напрасно кривой
Гамбетта... Юапз 1е гоуаите дез аѵеи^іез Іез Ьог^пез зопі
гоіз!)... Ещё творецъ „Парижской Богоматери" не возглашалъ,
обращаясь къ осажденной въ Парижѣ „Іа заіпіе сапаіііе":—
Реиріе! Те ѵоііа бапз ГапігеІ", то есть: „Сосредоточься, скрѣ-
пись въ своей берлогѣ, великій народъ — и звѣремъ кинься
оттуда въ лицо врагу, и уничтожь, и растерзай его въ клочья!.."
Но „святая парижская каналья" никого уже не могла
растерзать и сдалась...
До всѣхъ этихъ событій, утѣшительныхъ для человѣка
съ политическимъ смысломъ и съ хорошимъ вкусомъ,—оста-
валось еще 2—3 года...
*) Нива, 1885 г.
25*
— 388 —
Французы на Востокѣ были тогда еще дерзки, невѣжливы,
надменны и раздражительны. Очень немногіе изъ нихъ въ то
время были пріятны или хотя бы сносны въ обращеніи.
Нужно было вести себя съ ними очень осторожно и тотъ,
кто самъ былъ самолюбивъ или впечатлителенъ — долженъ
былъ удаляться отъ ихъ общества, чтобы избѣжать почти
вѣрной ссоры... Это испытывали на себѣ люди всѣхъ націй
и всѣхъ исповѣданій; всѣ такъ чувствительно испытывали
это на себѣ, что я самъ былъ свидѣтелемъ тому, какъ не
могли’ удержаться отъ личной радости при извѣстіяхъ о по-
раженіи французскихъ войскъ даже и тѣ люди, которые
опасались для націи своей или государства невыгодныхъ
послѣдствій... Вотъ до какихъ непривлекательныхъ свойствъ
довелъ одинъ вѣкъ „демократическаго воспитанія" эту
'французскую націю, когда-то столь изящную и любезную.
Итакъ—дуэль...
Пришелъ въ Галацъ очередной пароходъ „Мез$а§егіез“ и
сталъ у своей пристани. Еще не всѣ пассажиры сошли на
берегъ, какъ взошелъ на палубу по какому-то дѣлу или для
свиданія съ кѣмъ-то румынскій пожилой офицеръ,—чиномъ,
кажется, не болѣе капитана. Взошелъ и обратился съ вопро-
сами къ кому-то...
Въ эту минуту подходитъ къ нему командиръ парохода
и восклицаетъ строго:
— Какъ, іиопзіеиг, вы, военньій, позволяете себѣ входить
на палубу императорскаго парохода, не отдавая чести фран-
цузскому флагу?!
Румынскій капитанъ съ удивленіемъ спросилъ, какъ же
нужно отдавать эту честь? Онъ не знаетъ. Столько • людей
входитъ и уходитъ, и имъ не говорятъ ничего...
— Вы не знаете вашихъ обязанностей!.. Вотъ, какъ надо
отдавать честь!..
И съ этими словами французъ сбилъ рукой кепи съ
головы румынскаго офицера.
Свидѣтелей было достаточно. Всѣ были поражены этой
наглой выходкой.
— 389 —
Бѣдный румынъ молча ушелъ съ парохода *и тотчасъ же
обратился къ своимъ соотечественникамъ и товарищамъ по
оружію, находившимся въ Галацѣ.
Понятно, въ какое негодованіе пришли румынскіе офи-
церы!!. Весь Галацъ, конечно, уже зналъ объ оскорбленіи,
нанесенномъ французомъ ни съ того, ни съ сего румынскому
мундиру; а на другой день, благодаря безпрестанному дви-
женію пароходовъ, узнали обо всемъ этомъ люди разныхъ
вѣръ и націй во всѣхъ сосѣднихъ придунайскихъ городахъ:
• въ Измаилѣ, Тульчѣ, Рени, Исакчѣ и Кюстенджи... Позоръ
былъ нестерпимый; надо было отмстить.
Пароходъ „Мезза^егіез" со своимъ хозяиномъ-оскорби-
телемъ между тѣмъ ушелъ дальше, вверхъ по Дунаю—онъ
долженъ былъ возвратиться только черезъ нѣсколько дней
и стать опять на якорѣ въ Галацѣ. Вотъ къ этому-то дню
и готовились румынскіе офицеры. Они сообща рѣшили, что
самого оскорбленнаго надо вовсе отстранить отъ дѣла,
потому что онъ уже въ лѣтахъ, оружіемъ владѣетъ плохо
и огнестрѣльнымъ и холоднымъ; бѣденъ и необходимъ для
пропитанія своему семейству; младшіе и болѣе его свободные
и независимые офицеры должны были взять на себя, во имя
общей попранной чести, бремя расправы и мести... Офицеры
эти очень основательно сообразили, что не слѣдуетъ никому
изъ нихъ просто и прямо вызывать французскаго командира
на поединокъ, потому что онъ можетъ въ такомъ случаѣ
объявить, что ни съ кѣмъ стрѣляться или драться на шпагахъ
не обязанъ, кромѣ того именно пожилого и скромнаго капитана,
котораго онъ оскорбилъ.
И сверхъ того румыны находили, совершенно основа-
тельно, что это будетъ съ ихъ стороны уже слишкомъ вели-
кодушно и деликатно; что этотъ командиръ „Мезза§егіез“ и
не стоитъ такого рыцарства.
И потому они рѣшились сперва отплатить ,ему тою-же
монетой „физическаго насилія”, а потомъ уже ему самому,
представителю извѣстной всѣмъ воинской „славы”, дѣй-
ствовать' по своему усмотрѣнію. Одинъ изъ молодыхъ офи-
— 390 —
церовъ пожелалъ взять всю отвѣтственность на себя, и послѣ
долгой борьбы великодушія товарищи уступили ему...
Всѣхъ этихъ совѣщаній и подробностей, мы, люди посто-
ронніе и жившіе не въ самомъ Галацѣ, узнать, конечно, тот-
часъ же не могли, и въ теченіе нѣсколькихъ дней, пока француз-
скій пароходъ ходилъ въ Рущукъ и обратно, думали, что это
все такъ и кончится...
„Обидно и печально!" думалъ я про себя; потому что
дерзкій тонъ и нестерпимыя претензіи тогдашнихъ французовъ,
при самыхъ притомъ сквернѣйшихъ изломанныхъ манерахъ, •
выводили меня постоянно изъ себя... Да и, какъ я сказалъ
уже,—не меня одного.
Наконецъ, пароходъ возвратился и сталъ у своей при-
стани въ Галацѣ. Онъ долженъ былъ ночевать тамъ. Мо-
лодой румынскій мститель слѣдилъ видно внимательно.
Въ Галацѣ въ то время былъ одинъ небольшой публичный
садъ, частный. Садикъ ничтожный, довольно тѣсный, весь
наполненный столиками и столами, на которыхъ пили пиво,
лимонадъ, кофей и т. п. Иногда играла кой-какая музыка и
пѣли плохія арфистки. Въ этомъ садикѣ было очень скверно
и скучно; но онъ всегда почти былъ полонъ народа. Ко-
мандиръ „Мезза^егіез" имѣлъ обыкновеніе развлекаться въ
этомъ садикѣ, когда пароходъ его оставался на ночь въ
Г алацѣ.
И на этотъ разъ, онъ преспокойно, въ сознаніи своей
неприкосновенности, отправился туда съ какими-то знако-
мыми и сѣлъ за столикъ.
Посѣтителей много; сидитъ—бесѣдуетъ; ничего...
Вдругъ подходитъ къ его столу незнакомый ему румын-
скій, офицеръ; а за нимъ еще двое.
— Вы капитанъ такой-то, командиръ парохода ЫЫ?..
— Да, это я—что вамъ угодно?
— Вотъ что! восклицаетъ румынъ ожесточенно и съ этимъ
словомъ съ одной стороны—разъ! съ другой — два! Хотѣлъ
и еще; но его удержали.
Французъ вскочилъ, схватился руками за лицо, потому
~ 391 -
«
что удары были очень сильны, и до того потерялся, что
произнесъ только:
— Ай!.. Ѵоуопз! Ѵоуопз! С’езі Ьіеп зёгіеих-^а!
И удалился изъ сада...
Теперь бы слѣдовало ожидать на другой же день ду§ли;
но встрѣтились непредвидѣнныя препятствія и она про-
изошла гораздо позднѣе,—черезъ недѣлю или болѣе.
Какія же могли быть препятствія?
Такія, что румынъ шутить этимъ дѣломъ не хотѣлъ и
шелъ на прямую опасность; онъ хотѣлъ стрѣляться. Фран-
цузъ, зная, вѣроятно, какъ часто пуля и неискуснаго стрѣлка
сама „находитъ виноватаго", боялся пистолетовъ и требовалъ
поединка на шпагахъ. Румынскіе офицеры того времени,
вѣроятно, такъ же плохо фехтовали, какъ большинство нашихъ
соотечественниковъ, и подобно русскимъ предпочитали фа-
тализмъ пистолета—раціональнымъ ухищреніямъ шпаги. Ясное
дѣло, что румынъ обнаруживалъ этимъ самымъ выборомъ
своимъ больше истиннаго мужества, чѣмъ французъ. Пистолетъ
ровнялъ противниковъ и, предлагая его, румынъ и своей
жизнью рисковалъ точно такъ же, какъ и жизнью другого;
отстаивая шпагу, французъ, хорошо ею владѣвшій, былъ
заранѣе увѣренъ въ побѣдѣ и вообще въ томъ, что про-
тивникъ будетъ, так*ь сказать, въ его распоряженіи, что при
такомъ неравенствѣ силъ отъ него одного будетъ зависѣть
выборъ между великодушіемъ и жестокостью.
Товарищи румына основательно не хотѣли уступить фран-
цузамъ, и кто-то предложилъ наконецъ устроить „судъ чести".
Въ Галацѣ стояли тогда по договору стаціонеры, военныя
небольшія суда великихъ державъ: Австріи, Россіи, Англіи,
Франціи. Пригласили военныхъ командировъ, пригласили
еще какихъ-то постороннихъ лицъ, компетентныхъ въ по-
добнаго рода дѣлахъ, и составили нѣчто въ родѣ комиссіи
ай. кое.
Приглашали, разумѣется, принять участіе въ „судѣ чести"
и нашихъ русскихъ командировъ: одного военнаго началь-
ника „стаціонера" въ Галацѣ и другого командира компа-
Й
— 392 —
*
нейскаго, пассажирскаго парохода, человѣка тоже носившаго
военный мундиръ.
Настоящій военный морякъ былъ офицеръ тихій, скромный
и твердый, прослужившій долго на Малаховомъ курганѣ
въ *55 году; худой собою, невзрачный, онъ очень напоминалъ
тѣхъ „простыхъ и честныхъ" русскихъ героевъ, которыхъ
особенно любилъ изображать въ своихъ военныхъ очеркахъ
гр. Левъ Толстой и которыми такъ ужъ неимдвѣрно стала
восхищаться наша литература, пока, наконецъ, и наша тен-
денціозная критика и читатели и даже повидимому самъ
гр. Толстой не поняли, что съ одними этими только тихими,
только твердыми въ скромномъ долгѣ людьми далеко все-
таки не уйдешь! А нужны для великихъ дѣлъ сверхъ такихъ
людей еще и люди иниціативы, люди сильнаго воображенія,
люди престижа и даже люди „хищные".
Другой русскій морякъ, капитанъ пассажирскаго парохода,
былъ, напротивъ того, собою мужчина видный, рѣчистый,
бойкій, веселый товарищъ, вспыльчивый, горячій.
Когда ихъ обоихъ приглашали принять участіе въ „судѣ
чести", они оба отказались, и отказъ каждаго изъ нихъ имѣлъ
оттѣнокъ личнаго характера...
Первый, служащій правительству, отвѣтилъ вѣжливо и
сухо: *
— Нѣтъ, — намъ никакъ нельзя входить въ это дѣло.
У насъ дуэль запрещена Сводомъ Законовъ, я же человѣкъ,
состоящій на государственной службѣ.
Второй^ служившій компаніи, вспыхнулъ и воскликнулъ такъ:
— Я не знаю никакихъ судовъ чести, не признаю и не
понимаю ихъ. И не нахожу ихъ нужнымъ. А если меня кто-
нибудь оскорбитъ жестоко, такъ я знаю, что буду дѣлать...
И что будетъ—будетъ!.. Вотъ мой судъ!
Отвѣты, положимъ, были недурны и довольно ориги-
нальны, каждый въ своемъ родѣ; но была тутъ и непо-
рвальная сторона... Совершенно въ русскомъ. духѣ — непо-
хвальная. „Моя хата съ рраю, я ничего не знаю и знать
не хочу!"
— 393 —
Молдаванъ лишился двухъ сильныхъ голосовъ, которые,
конечно, были бы въ его пользу, и «судъ чести" рѣшилъ,
что поединокъ долженъ произойти на шпагахъ.
Весь Галацъ интересовался этимъ дѣломъ. Само румын-
ское начальство, видимо, желало, чтобы дуэль состоялась и
не намѣрено было даже и вида показывать, что стремится
„предотвратить" и т. п.
. Противники и секунданты ихъ поѣхали за городъ по
Дунаю, на лодкахъ; за ними тотчасъ же кинулось, тоже на
лодкахъ, множество любопытныхъ.
Дуэль такимъ образомъ произошла всенародно.
Румынъ защищался, по свидѣтельству всѣхъ, гораздо
лучше, чѣмъ можно было ожидать отъ его неопытности въ
фехтовальномъ дѣлѣ; онъ бралъ смѣлостью и былъ отъ
природы видимо ловокъ; однако все-таки искусство взяло
верхъ и онъ былъ сильно раненъ въ руку выше локтя.
При первомъ появленіи крови, секунданты прекратили
дуэль. Тѣмъ все и кончилось.
Поучительно, по-моему, во всемъ этомъ происшествіи то,
что мѣстные люди разнаго племени и разныхъ вѣръ, — всѣ
безъ исключенія сочувствовали молдавану... Даже и турки.
До того французы всѣмъ наскучили своей дерзкой и без-
тактной манерой.
Арестованный.
(Изъ воспоминаній консула) *).
Лѣтомъ 1868 года всѣ мы, нижнедунайскіе консулы въ
Галацѣ, Измаилѣ и Тульчѣ, получили черезъ министерство
иностранныхъ дѣлъ по экземпляру литографированной за-
писки судебнаго слѣдователя одной изъ восточныхъ губер-
ній о бѣгствѣ изъ этой губерніи старовѣра Александра Ива-
нова Масляева, находившагося тамъ подъ присмотромъ
мѣстной полиціи, и объ убійствѣ имъ съ цѣлью ограбле-
нія одной почти совсѣмъ слѣпой старухи, которая, по вы-
раженію записки слѣдователя, была убійцѣ благодѣтель-
ницей.
Подробности этого, изложенныя въ запискѣ, представляли
Масляева въ непривлекательномъ видѣ. Какъ попалъ Масля-
евъ въ Россію: за сборомъ у старовѣровъ, или по какимъ
другимъ дѣламъ—я припомнить не могу, и, кажется, въ са-
мой запискѣ объ этомъ не было упомянуто. Почему именно
и по какому поводу онъ состоялъ тамъ подъ надзоромъ—
тоже сказать не могу; за личные ли какіе-нибудь проступки,
или вслѣдствіе требованій церковной политики—не знаю.
Слѣпая старушка-старовѣрка, жившая въ томъ самомъ
городѣ, гдѣ былъ Масляевъ, очень любила его и много ему
помогала. Въ Молдавіи, въ Галацѣ, у Масляева былъ соб-
ственный домъ и семья, онъ задумалъ бѣжать изъ Россіи и
уговорилъ уѣхать съ собою тайно не только ,свою слѣпую
благодѣтельницу, но еще и другую женщину и какого-то
казака. Темною зимнею ночью сѣли они всѣ на троечныя
сани и уѣхали, никѣмъ незамѣченные. У слѣпой была' съ со-
*) Нива, 1885 г.
— 396 —
Зою довольно значительная сумма денегъ. Много ли, мало’ ли
проѣхали они, только Масляевъ вдругъ остановилъ сани
среди глухого поля и съ угрозами потребовалъ, чтобы казакъ
и другая женщина подержали старушку и помогли ему заду-
шить ее. Казакъ и женщина хотѣли сопротивляться этому, но
Масляевъ—человѣкъ огромнаго роста и атлетической силы,
былъ къ тому же вооруженъ—такъ сумѣлъ запугать ихъ
обоихъ, что они волей-неволей сдѣлались участниками убій-
ства. Трупъ обобранной старушки сбросили съ саней и по-
ѣхали дальше.
Но немного погодя, Масляевъ неожиданно обратился къ
казаку, ловко столкнулъ его съ саней и, ударивъ по конямъ,
ускакалъ отъ него. Отъѣхавъ еще подальше, онъ точно
такъ же поступилъ и съ послѣднею своею спутницей, и ум-
чался одинъ съ деньгами и поклажей.
Казакъ и женщина вернулись домой пѣшкомъ и чистосер-
дечно тотчасъ же все показали начальству.
По всему было видно, что убійца бѣжалъ въ нашу сто-
рону—въ Галацъ, къ женѣ своей, или въ Добруджу—въ
Турцію. И тамъ и тутъ, и въ Измаилѣ—вездѣ старообряд-
цевъ было довольно много.
Надо было искать и ловить...
Гончарова, главнаго вожака липованъ, въ городѣ не было.
Я черезъ сына его, который чѣмъ-то торговалъ въ Тульчѣ,
далъ ему знать, что мнѣ очень нужно видѣться съ нимъ, и
старикъ сейчасъ же пріѣхалъ.
Я очень хорошо понималъ, что въ этомъ пріемѣ моемъ
есть рискъ: если Гончаровъ, по какимъ-нибудь соображені-
ямъ, Масляеву благопріятствуетъ, то, конечно, открывая ему,
что мы ищемъ обвиняемаго, я даю этимъ самымъ какъ бы
предостереженіе, чтобъ его скрывали и берегли. Но что же
было дѣлать? «Своихъ полицейскихъ нѣтъ, а на полицію ту-
рецкую можно было положиться только при довольно рѣд-
кой въ .Турціи увѣренности, что Порта не;найдетъ въ дѣлѣ
ничего политическаго и взглянетъ на него съ чисто юриди-
ческой стороны.
— 397 —
Я зналъ,, что у старовѣровъ заграничныхъ много раздо-
ровъ и партій, и хотя я не могъ, по моему положенію и по
недавнему сроку прибытія моего въ Тульчу, знать хорошо,
„куда" принадлежитъ этотъ Масляевъ и „куда" Гончаровъ,
но другаго исхода мнѣ не было какъ попытать счастья этимъ
способомъ.
* Пока я такъ соображалъ все это про себя, рѣшаясь при-
гласить къ себѣ Гончарова,—проѣздомъ въ Измаилъ мимо
Тульчи изъ Галаца заѣхалъ ко мнѣ въ гости консулъ Рома-
ненко и сказалъ мнѣ, что МасляеЕъ теперь въ Галацѣ, и что
братъ его непремѣнно „накроетъ" преступника съ помощью
румынской полиціи. „Вамъ безпокоиться не придется!.." ска-
залъ мнѣ Романенко. Но я все-таки „безпокоился". Это
былъ первый случай. Меня поэтому очень занимало это
дѣло.
Осипъ Семенычъ Гончаровъ очень скоро пріѣхалъ въ
Тульчу по моему зову и пришелъ ко мнѣ. Я заперся съ
нимъ и хотѣлъ дать ему самому прочесть литографирован-
ную записку судебнаго слѣдователя,—самому для того, чтобъ
онъ увидѣлъ самъ, что тутъ и тѣни нѣтъ какого-нибудь цер-
ковно-политическаго гоненія или притѣсненія. Но Гончаровъ,
хотя и грамотный и самъ даже кое-что писавшій, однако къ
тому роду .почерка, которымъ написана была записка, вѣро-
ятно, непривычный, предложилъ мнѣ прочесть ее громко.
Выслушавъ .внимательно до конца, онъ задумался и пе-
чально покачадъ своею рыжею головой.
— Да, вотъ 'вѣдь дѣла какія!—сказалъ онъ.—Злодѣй!.. А
вѣдь и здѣсь ходили такіе слухи.
— Вотъ видите! сказалъ я ему. И вашей старовѣрческой
общинѣ здѣшней будетъ честь, что вы преступныхъ членовъ
не укрываете. И въ Россіи всѣ скажутъ, что вы люди въ
вашей вѣрѣ непреклонные, но честные, которые не желаютъ
быть сообщниками грабителей? Слѣпая старуха эта, сама
вѣроятно старовѣрка, была ему благодѣтельницей... Надо его
намъ выдать.
— Да ужъ надо, надо!., сказалъ Гончаровъ, все въ серьез-
номъ раздумья.—Пусть только въ Добруджу пріѣдетъ, а пока
— 398 —
юнъ въ Молдавіи—намъ этого сдѣлать нельзя. Я ужъ поду-
маю объ этомъ дѣлѣ, будьте покойны... Только ужъ Нико-
лаю Павловичу (генералу Игнатьеву) напишите. Я желаю,
чтобы Николай Павловичъ былъ доволенъ мной.
— Это моя обязанность, отвѣчалъ я,—какъ же не на-
писать.
Переговоривши такъ, мы разстались съ Гончаровымъ, и
на нѣсколько времени дѣло это затихло. Пока мнѣ и нечего
было больше дѣлать.
Гончаровъ послѣ свиданія со мной уѣхалъ въ село Славу,
и нѣсколько времени не было слуха ни о немъ, ни о Ма-
сляевѣ. Черезъ нѣсколько дней пришло извѣстіе изъ Галаца,
что обвиняемый уже схваченъ румынскою полиціею по на-
стоянію нашего консула. Узнавъ, что Масляевъ схваченъ въ
Галацѣ, я сказалъ секретарю своему все откровенно. ,
— А не мы этого Масляева поймали. У насъ такого дѣла
не было.
— Погодите, еще пожалуй будетъ у насъ... Консулъ—
человѣкъ опытный, онъ-то распорядился, да румыны-то
каковы—надо знать: за ничтожную взятку всякаго отпу-
стятъ!
Нашъ тульчинскій вольнонаемный секретарь не напрасно
родился и выросъ по ту сторону Дуная: онъ хорошо зналъ
молдо-валаховъ.
Масляевъ бѣжалъ тотчасъ же послѣ своего ареста въ Га- •
лацѣ. Разсказывали, что полицейскій офицеръ нѣсколько вре-
мени разговаривалъ съ нимъ съ глазу на глазъ въ какой-то
комнатѣ, выходившей окнами въ огороды; а потомъ будто
'бы оставилъ его одного и вышелъ куда-то „закурить папи-
росу". Масляевъ тотчасъ же выскочилъ въ окно и... кто-то
будто видѣлъ, какъ онъ бѣжалъ безъ оглядки по огородамъ.
Послѣ этого извѣстія я сталъ опять ожидать его къ себѣ въ
Добруджу, и не ошибся. Черезъ нѣсколько дней, въ довольно
жаркое послѣобѣденное время, ко мнѣ въ консульство явился
одинъ пожилой старовѣръ и потребовалъ свиданія со мной
по важному и безотлагательному дѣлу. Я, почти догадавшись,
какое это дѣло, велѣлъ поскорѣе позвать его. Съ виду этотъ
— 399 —
старовѣръ былъ очень пріятный и почтительный старикъ;
ростомъ онъ былъ малъ и худощавъ, но свѣжъ и бодръ;
бородка у него была совсѣмъ маленькая и бѣлая, одѣтъ онъ
былъ очень опрятно и даже щеголевато, по-русски, въ но-
вой чуйкѣ хорошаго сукна. Онъ былъ человѣкъ не изъ по-
слѣднихъ у липованъ.
Онъ шопотомъ и съ испуганнымъ видомъ сказалъ мнѣ,
что, по уговору съ Осипомъ Семеновичемъ (Гончаровымъ),
привезъ сюда Масляева, чтобы передать его намъ, и что
Масляевъ находится теперь въ кельѣ, въ двухъ шагахъ отъ
консульства.
— Онъ только что раздѣлся и легъ отдохнуть съ до-
роги.
Лицо у почтеннаго старца было разстроенное, руки тряс-
лись и голосъ дрожалъ все время, пока онъ говорилъ со
мною.
— Вы разстроены... Успокойтесь, присядьте, я сейчасъ рас-
поряжусь.
— Какъ не разстроиться, отвѣчалъ старикъ: помилуйте!
Вы бы только посмотрѣли на него, какой это человѣкъ. Сила
какая и смѣлость! Я вѣдь всю дорогу чуть живъ съ нимъ
вдвоемъ изъ села сюда ѣхалъ. А ну, думаю, какъ онъ до-
гадывается, зачѣмъ это я его въ Тульчу везу и зачѣмъ его
уговорили сюда ѣхать... Умирать вѣдь всякому страшно! А
онъ-бы меня въ полѣ сразу-бы покончилъ... Вотъ и теперь
дрожу...
Я отпустилъ его и тотчасъ же послалъ за драгоманомъ
своимъ. Онъ былъ человѣкъ усердный, весьма неглупый и
не робкій.
— Идите скорѣе къ Сулейманъ-пашѣ, попросите у него
нѣсколько вооруженныхъ солдатъ, съ офицеромъ, если нужно,
и арестуйте сами русскаго подданнаго старовѣра, Александра
Масляева. Онъ теперь одинъ, спитъ запершись въ кельѣ,
около старовѣрческой церкви. Возьмите съ собой эту за-
писку судебнаго слѣдователя. Пусть паша послѣ дастъ ее
кому-нибудь прочесть, кто у него знаетъ по-русски. Они
увѣрятся, что тутъ ничего политическаго нѣтъ. Только по-
— 400 —
старайтесь убѣдить пашу, чтобы онъ помогъ мнѣ сейчасъ же
арестовать его, а всѣ эти справки послѣ... Вѣдь у насъ сво-
ей тюрьмы нѣтъ, цѣпей тоже; все равно онъ будетъ въ ту-
рецкой же тюрьмѣ до отправки въ Одессу. Придется ему
пробыть въ рукахъ самого пг нѣсколько дней до паро-
хода, и потому у турецкаго .ач .лзства будетъ вся возмож-
ность узнать основательна і чей онъ подданный, и какого
рода преступникъ. Если я неправъ, они его послѣ выпустятъ;
надо только теперь скорѣе схватить его и держать крѣпко.
Предупредите, что онъ, какъ слышно, человѣкъ опасный по
дерзости и тѣлесной силѣ... Скажите, наконецъ, пашѣ, чтобъ
онъ мнѣ вѣрилъ, какъ всегда; и прошу его не мѣшкать... А
потомъ увидимъ и столкуемся. Да и сами возьмите-ка на вся-
кій случай въ карманъ- этотъ мой двуствольный пистолетъ.
Берегитесь,—кто е*о знаетъ!..-И если что—не стѣсняйтесь и
вы въ такомъ случаѣ...'уі
— Понялъ, понялъ! воскликнулъ онъ и, положивъ въ
одинъ карманъ пистолетъ, а въ другой записку слѣдователя,
поспѣшилъ въ конакъ.
Я еще закричалъ ему въ слѣдъ:
— Сейчасъ, сейчасъ! скажите,—пока онъ спитъ... Да за-
писку чтобъ они сдуру не стали прежде читать... Оставьте
ее у нихъ.
Паша, выслушавъ моего драгомана, сказалъ ему:
— Извольте, я дамъ хоть двадцать солдатъ съ офице-
ромъ; съ такимъ человѣкомъ нужна осторожность,—надо
окружить домъ, чтобы не убѣжалъ. Я вѣрю, но не могу ру-
чаться за всѣ обстойтельства, не знавши ихъ. Я узнаю только
послѣ, точно ли онъ русскій подданный, и этого съ меня бу-
детъ, вѣроятно, Достаточно, чтобы не защищать его.
Солдаты явились и окружили келью. Мой драгоманъ, съ
пистолетомъ въ рукахъ, и турецкій офицеръ начали сту-
чаться въ дверь.
Дверь отворилъ самъ Масляевъ, раздѣтый, съ просонья.
Увидавъ передъ собой пистолетъ, офицера турецкаго и
штыки, онъ сказалъ только:
— 401 —
— Ну, что-жъ, видно такъ Богу угодно... Позвольте только
одѣться.
Но драгоманъ, сообразивъ что у него въ одеждѣ, вѣро-
ятно, есть документы, прежде всего подскочилъ и выбралъ
изъ кармановъ всѣ б' ави, какія были. Въ числѣ ихъ на-
шелся и паспортъ рум ъжаго начальства на французскомъ
языкѣ; онъ былъ выданъ на 'мя русскаго подданнаго Але-
ксандра Иванова (»8иіеі гиззе ліехапбге Іѵапой"), а не Але-
ксандра Иванова (или Ивановича) Масляева. Слова „Масляевъ"
не было въ этомъ паспортѣ. Другія бумаги были .частныя
и никакого особаго значенія не имѣли ни по вопросу о под-
данствѣ, ни по отношенію къ преступленію, въ которомъ
онъ обвинялся.
Все это кончилось очень скоро и успѣшно; драгоманъ
возвратился ко мнѣ не больше какъ ерезъ часъ со всѣми
этими бумагами; съ неразряжен1’ пистолетомъ и торже-
ствующимъ ЛИЦОМЪ;
— Кончено: Масляевъ въ тюрьь' я воскликнулъ онъ.
Я, впрочемъ, и безъ него только что узналъ отъ одного
изъ слугъ, „что все кончено". Этотъ слуга видѣлъ самъ слу-
чайно, какъ по улицѣ за консульствомъ провели Масляева
къ конаку между двумя рядами солдатъ. Онъ былъ почти
на цѣлую голову выше солдатъ, и его высокая и широкая
шляпа чернѣла надъ красными фесками сквозь штыки долж-
но быть какъ-то особенно выразительно, потому что многіе
на улицѣ обратили на эту шляпу вниманіе и упоминали о
ней, восклицая: „Какой мужчина, какой ростъ! Эта шляпа
выше головъ низамовъ!.." и тому подобное.
И мой драгоманъ твердилъ:
— Что за человѣкъ! Это исполинъ, атлетъ!
Первый и главный шагъ былъ сдѣланъ; но обязанность
свою я могъ считать оконченною только тогда, когда сдамъ
арестованнаго на русскій пароходъ „Тавриду*, который хо-
дилъ изъ Одессы въ Галацъ мимо Тульчи и обратно только
по разу въ недѣлю. Оставалось до прихода „Тавриды1* еще*
дня три-четыре, кажется.
Леонтьевъ, т. IX «26
— 402 —
„Сумѣютъ ли удержать и сохранить его турки въ своей
тюрьмѣ?"—Это одинъ вопросъ.
„И еще какъ я самъ справлюсь съ нимъ здѣсь, въ кон-
сульствѣ, въ послѣдніе ночные часы? Вѣдь , Таврида* про-
ходитъ обратно изъ Галаца мимо Тульчи позднею ночью, къ
пристани не подходитъ и останавливается на минуту по-
среди рѣки, чтобы только принять и спустить нѣсколько
пассажировъ съ лодокъ и въ лодки. Какъ отнесутся ко
всему этому дѣлу и какъ будутъ вести себя противъ меня
тульчинскіе старовѣры? Ихъ въ городѣ много. Посмо-
тримъ. А пока Масляевъ схваченъ и сидитъ въ кандалахъ у
турокъ".
Со дня ареста Масляева до дня его отсылки изъ Тульчи
въ Одессу на пароходѣ „Таврида" не встрѣтилось никакихъ
особенныхъ затрудненій. Пашу я видѣлъ, и онъ сказалъ мнѣ
тотчасъ же, чтобы я былъ спокоенъ, что судя и по паспорту
(5и|еі гиззе Аіехапйге ’”апой), выданному ему румынами, и
по запискѣ слѣдовати , сообщенной мною въ Порту, и по
всѣмъ справкамъ, мѣстная власть никакихъ претензій про-
тивъ моихъ дѣйствій имѣть не будетъ и окажетъ мнѣ все-
возможное содѣйствіе.
— Какой, однако, это долженъ быть человѣкъ! замѣтилъ
паша.
Но на этотъ разъ, въ дѣлѣ Масляева, румынскія власти,
упустившія его изъ своего Галаца, захотѣли вдругъ въ
Тульчѣ, на турецкой территоріи, заявить свои государствен-
ныя права на протекцію обвиняемому.
Жилъ въ Тульчѣ нѣкто Стояновичъ, румынскій поддан-
ный; невзрачный, незначительный; чѣмъ-то торговалъ, но
считался румынскимъ вице-консуломъ. Другіе консулы насто-
ящіе; австрійскій, французскій и другіе, никогда объ немъ
даже и не говорили и не обязаны были говорить. Визитовъ
ему не дѣлали, на совѣщанія не приглашали и т. д. И надо
ему отдать справедливость,—онъ держалъ себя очень скромно
и ни на что подобное, повидимому, не претендовалъ. И вдругъ
1 этотъ, скромный агентъ вассальнаго княжества явился ко мнѣ
дня черезъ два послѣ ареста Масляева въ сопровожденіи чи-
— 403 —
новника Порты; началъ словесно протестовать противъ мо-
ихъ дѣйствій и слегка пытался доказать мнѣ, что „этого
Масляева надо освободить и возвратить румынскимъ вла-
стямъ; потому во-первыхъ, что паспортъ ему выданъ румы-
нами, а во-вторыхъ потому, что на этомъ паспортѣ онъ на-
званъ Александръ Ивановъ, а я искалъ Александра Масляева.
„Можетъ быть, это вовсе другое лицо!” Возраженіе мое
было очень просто:
— Вы, вѣрно, живя на Дунаѣ, знаете, сказалъ я,—что у
насъ, русскихъ, въ обычаѣ называть человѣка тремя име-
нами: имя, отчество и фамилія. А здѣсь въ Турціи, ну и въ
Румыніи также, очень часто ограничиваются однимъ отче-
ствомъ, когда дѣло идетъ о русскихъ, и фамилію опускаютъ
или забываютъ.
Румынскій представитель успокоился, ушелъ—и больше
не тревожилъ меня... Я думаю, онъ пришелъ ко мнѣ только
на-удачу, только для успокоенія совѣсти. Просьбы ли какія-
нибудь или даже „обѣщанія® родныхъ и близкихъ Масляеву
побудили его къ этой слабой попыткѣ—не знаю; только объ
немъ и помину больше не было.
Наконецъ—настало для меня самое трудное: ^адо было
взять Масляева къ себѣ въ консульство. Надо было хорошо
кончить удачно начатое.
Я получилъ извѣстіе изъ Одессы, что въ слѣдующій
рейсъ свой изъ Одессы въ Галацъ командиръ пассажирскаго
нашего парохода „Таврида® возьметъ, по приказанію началь-
ства, на военномъ ‘русскомъ суднѣ, стоящемъ въ Галацѣ,
двухъ вооруженныхъ матросовъ для конвоированія арестайта
до Одессы.
„Таврида®, я уже говорилъ, изъ Галаца мимо нашей
Тульчи проходила большею „ частью ночью и къ пристани
никогда не приставала. Нужно было бы для этою заворачи-
вать назадъ. Поэтому я съ половины дня уже принужденъ
былъ перевести Масляева къ себѣ, чтобы имѣть возможность
доставить его, какъ можно поспѣшнѣе, съ берега на паро-
ходъ въ маленькой консульской лод^кѣ.
Условія для содержанія подъ стражей такого человѣка,
26*
— 404 —
какъ Масляевъ, были въ консульствѣ весьма недостаточны.
Тюрьмы настоящей не было. Помѣстить его можно было
только на дворѣ, въ маленькой комнатѣ въ нижнемъ этажѣ,
съ рѣшетчатымъ окномъ на дворъ и съ очень плохой и тон-
кой дверью.
Довольно обширный дворъ консульства съ задней сто-
роны и съ боковъ былъ обнесенъ обыкновеннымъ русскимъ
досчатымъ заборомъ; за этимъ заборомъ было пустое мѣсто
съ оврагомъ, а за оврагомъ—много старовѣрческихъ хатъ. Я
все-таки не могъ знать навѣрное, что думаютъ и что чувству-
ютъ тульчинскіе старовѣры. Былъ у меня, правда, за это
время ихъ приходскій священникъ, спрашивалъ про Масля-
ева; спрашивалъ въ чемъ его обвиняютъ, вздыхалъ, качалъ
головою... Но мнѣнія ни своего собственнаго и никакого не
высказалъ. О томъ, какъ это Масляевъ такъ скоро попался
въ руки, тоже не спросилъ.
Мало ли что могутъ до ночи придумать эти люди! Они
хитры! Надо ни на шагъ не оставлять арестанта и за всѣмъ
слѣдить. Стража у меня: всего одинъ кавасъ, мусульманинъ,
арабъ, юноша смѣлый, смѣтливый, но вѣтреный.
Кромѣ него въ домѣ было двое слугъ; мальчикъ-молда-
ванъ лѣтъ 18-ти и поваръ,—пожилой, угрюмый малороссъ,
изъ бѣглыхъ крѣпостныхъ.
Двое юношей, двое мальчишекъ, вѣтреный арабъ и не-
опытный молдаванъ и этотъ, скрытный, какъ-то исподлобья,
глядящій, поваръ... Кто ихъ знаетъ?
Но дѣлать нечего!
Ребята увѣряли, что будутъ бодрствовать неусыпно и
арабъ въ одушевленіи поклялся даже страшными клятвами,
что никуда сегодня не пойдетъ и убьетъ на мѣстѣ „этого
Масляева", если онъ осмѣлится только видъ какой пока-
зать... •
Поваръ слушалъ все это, потупя голову и сверкая глазами;
не сказалъ ни слова и ушелъ въ кухню, какъ ни въ чемъ
не бывало.
— Пусть ведутъ сюда турки Масляева!
Привели его человѣкъ пять низамовъ и ушли, оставивши
— 405 —
у дверей нашей плохой импровизованной тюрьмы одного
товарища, самаго молодого, самаго слабаго, самаго смирнаго;
онъ былъ изнуренъ и замученъ долгой лихорадкой, худъ,
унылъ, и цвѣтъ лица его былъ специфическій лихорадочный—
грязно-желтый.
Бѣдный молодой человѣкъ сталъ, какъ вкопанный, съ
ружьемъ у дверей на дворѣ и словно уснулъ—такое равно-
душіе было на больномъ лицѣ его.
„Ну, стража!" подумалъ я.
Это я думалъ, глядя на Масляева въ первый разъ. До тѣхъ
поръ я только слышалъ о немъ, а самъ его не видалъ.
„Экой богатырь въ самомъ дѣлѣ! И какое пріятное лицо!
Вотъ что удивительно..."
Видали вы когда-нибудь—купцовъ старинныхъ, очень вы-
сокихъ, сильныхъ и почтенныхъ? Или, быть можетъ, вы во-
ображали себѣ такихъ могучихъ русскихъ бояръ временъ
Іоанновъ? Сила, спокойствіе, съ неистощимымъ запасомъ
страшной энергіи и даже... даже... прекрасная, мужественная
доброта!.. Вотъ какое впечатлѣніе произвелъ на меня Ма-
сляевъ, когда я въ первый разъ увидѣлъ его въ бѣдной
маленькой комнатѣ каваса.
Мы поклонилась другъ другу.
Дворъ былъ полонъ городскими старовѣрами; ихъ собра-
лось больше двадцати человѣкъ. Они сбѣжались смотрѣть
одинъ за однимъ. Впереди всѣхъ стоялъ мой пріятель—туль-
чинскій священникъ. Дверь и окно съ рѣшеткой были еще
открыты. У дверей караулили болѣзненный часовой и мой
арабъ съ ятаганомъ. Старовѣры всѣ были очень тихи и вели
себя серьезно и почтительно. Я не только не сдѣшилъ уда-
лить ихъ, но, напротивъ, находилъ полезнымъ, чтобы они
видѣли, какъ мы вѣжливо (хотя и строго) обращаемся съ
ихъ обвиняемымъ, но еще не осуждённымъ единовѣрцемъ.
Старовѣры безмолвно и печально глядѣли въ открытую
дверь й въ окно. Самъ Масляевъ, помолчавъ немного, спро-
силъ у меня весьма кротко и уважительно:
— А позвольте узнать, ваше высокоблагородіе, въ чемъ же
меня обвиняютъ?
— 406 —
Я не спускалъ съ него глазъ и громко, чтобы слышали
единовѣрцы его, повторилъ кратко разсказъ судебнаго слѣдо-
вателя объ его побѣгѣ изъ города зимней ночью на тройкѣ,
о томъ, какъ онъ душилъ свою почти слѣпую и старую
благодѣтельницу и какъ потомъ сбросилъ съ саней испуган-
ныхъ участниковъ своего злодѣянія.
Масляевъ стоялъ передо мной, опершись локтемъ на ко-
модъ, и пока я говорилъ, у него на лицѣ не выразилось
никакой перемѣны, не было ни малѣйшаго содроганія или
смущенія...
Онъ только раза два-три вздохнулъ, поднялъ глаза къ
небу, и когда я кончилъ, произнесъ печально, но съ муже-
ственнымъ спокойствіемъ:
— Боже, Боже! Въ чемъ обвиняютъ! Какая клевета!
Я не вѣрилъ ему; но все-таки видъ его былъ такой почтен-
ный, пріемы и тонъ такъ достойны, что отвращенія онъ во
мнѣ никакого не возбуждалъ.
Любопытно, очень любопытно мнѣ было бы знать, что
въ самомъ дѣлѣ думала про себя эти собравшіеся на моемъ
дворѣ русскіе люди?
Но они молчали.
„Таврида" въ этотъ разъ опоздала и найиъ нужно было
бодрствовать за полночь. Я не хотѣлъ ни на кого поло-
житься, все время не отлучался отъ дома и не ложился
спать.
До самаго поздняго вечера ко мнѣ безпрестанно обраща-
лись то съ тѣмъ, то съ другимъ, то съ вопросомъ, то съ
просьбой.
Пріѣхала жена Масляева изъ Галаца, проститься оь
нимъ.
— Позвольте ей къ нему?
— Пустить, только удвоить надзоръ...»
— Принесли для Масляева большой хлѣбъ...
— Разрѣзать его;—нѣтъ ли въ немъ чего-нибудь... малень-
кой пилы или еще чего-нибудь? .
— Жена привезла ему какую-то шапочку на дорогу.
— Надо осмотрѣть и шапочку. *
— 407 —
Шапочку при мнѣ мнутъ, выворачиваютъ.
— Масляевъ нестерпимо страдаетъ отъ колодокъ. У него
руки очень велики и толсты, а колодки, которыя надѣли на
него турки, слишкомъ тѣсны.
— Послать въ Порту; просить у паши самыя большія
колодки и принести ко мнѣ.
Приносятъ. Иду самъ съ ключомъ. Масляевъ протягиваетъ
мнѣ руки съ видомъ смиренія и покорности... Я отпираю
самъ тѣсныя колодки, надѣваю ему большія, опять запираю
и кладу ключъ въ карманъ.
Человѣкъ десять старовѣровъ опять глядятъ на насъ въ
рѣшетчатое окно маленькой комнаты...
Помню—во все это время, пока я отпиралъ, снималъ, на-
дѣвалъ, запиралъ, я думалъ про себя:
„Вотъ теперь, что ему съ его силой стоитъ ударить меня
по головѣ желѣзной колодкой этой?.. Старовѣры могли бы
въ одинъ мигъ обезоружить больного и полусоннаго маль-
чишку-турка, прежде чѣмъ онъ успѣлъ бы взвести курокъ...
и... все кончено! Дунай въ десяти шагахъ..."
Конечно, если бы въ нихъ, въ старообрядцахъ, было воз-
буждено какое-нибудь сильное чувство, или ненависть къ
намъ или симпатія и глубокое состраданіе къ нему,—матерь-
яльныхъ средствъ защититься отъ внезапнаго нападенія у
насъ почти не было.
Однако и Масляевъ былъ кротокъ, какъ агнецъ, и старо-
вѣры оставались лишь задумчивыми и серьезными зрите-
лями...
Это все, впрочемъ, ничего... Но затрудняла очень жена
Масляева.
Къ вечеру она стала просить позволенія остаться при немъ
и ночью до самаго прихода .Тавриды".
Нельзя было разрѣшить этого. Какъ ручаться, что успѣлъ
предусмотрѣть всѣ возможности побѣга или тѣ ухищренія,
къ которымъ можетъ прибѣгнуть такой изобрѣтательный и
отважный человѣкъ, какимъ мнѣ самому казался обвиняемый,
и какимъ онъ являлся и въ запискѣ слѣдователя и по сло-
вамъ предавшихъ его единовѣрцевъ.
— 408 —
Жена его была тутъ уже давно; она долго сидѣла у него
въ комнатѣ. Они могли успѣть уже уговориться и сообра-
зить цѣлый планъ такихъ дѣйствій, которыя мнѣ и на умъ
не приходили.
Однако всѣ близкіе мои, всѣ окружающіе меня, всѣ домо-
чадцы мои стояли въ этомъ случаѣ за плѣнника и жену его.
Драгоманъ говорилъ мнѣ робко:
— Я Думаю, что можно ей позволить это!
Молодые ребята, молдаванъ и арабъ,—оба глядѣли жа-
лостливо и говорили, что онъ „бѣдный” и отъ этихъ но-
выхъ наручниковъ, отъ большихъ все-таки страдаетъ...
Сидѣлъ у меня въ это время нашъ докторъ, Эпштейнъ,
одинъ изъ самыхъ добрыхъ и благородныхъ людей, какихъ
я только въ жизни встрѣчалъ...
У него даже слезы были на глазахъ...
Подъ вліяніемъ всего этого я вышелъ самъ поговорить
съ рыдающей попадьей. Женщина она была совсѣмъ про-
стая; полная, среднихъ лѣтъ, не хороша и не дурна. Одѣта
была она совсѣмъ по-русски. Передникъ подъ мышками,
сарафанъ, ситцевый платочекъ... На дворѣ дулъ сильный
вѣтеръ; пыль поднималась, столбомъ ей въ лицо, и длинный
передникъ ея, эта калужская „занавѣска”, столь родная на
дальней чужбинѣ, развѣвалась туда и сюда.
Все это меня нѣсколько смущало...
Но надо было скорѣе положить всему этому конецъ, и я
сказалъ ей: „Нѣтъ, нельзя, матушка, вамъ здѣсь на дворѣ
больше оставаться... Идите сейчасъ со двора”... А каваЬу
крикнулъ.
— Запри за ней ворота и калитку и больше никого уже
безъ спроса на дворъ не пускать!
Несчастная женщина пошла покорно къ воротамъ, утирая
глаза передникомъ; за ней ушли и два-три старовѣра, кото-
рые еще были на дворѣ; засовы на воротахъ загремѣли—и
Масляевъ остался одинъ подъ нашей стражей.
Совсѣмъ стемнѣло.
Никто у насъ не ложился спать.
Изъ старовѣровъ также долго никто не являлся.
— 409 —
Только часу въ одиннадцатомъ ночи постучался отецъ
Григорій; онъ пришелъ просить у меня позволенія отпустить
съ Масляевымъ на дорогу припасы и какія-то вещи незначи-
тельныя. Его сопровождали двое мірянъ, хорошо мнѣ из-
вѣстныхъ; одинъ изъ нихъ былъ столяръ и часто работалъ
у меня въ консульствѣ.
Я вынужденъ былъ тотчасъ же написать объ этомъ об-
стоятельствѣ еще одно небольшое отношеніе къ одесскому
начальнику; всѣ вещи я велѣлъ связать и запечатать.
Я объявилъ при этомъ старовѣрамъ, что иначе поступить
не могу; моя обязанность доставить Масляева въ Одессу
вѣрно и сохранно; что я готовъ имъ вѣрить всей душой, но
все-таки не могу знать ничего навѣрное... Во всякомъ случаѣ
одесское начальство больше моего знакомо со всѣми поряд-
ками и правилами внутренняго управленія, тамъ они или рас-
печатаютъ и отдадутъ ему, или нѣтъ.
Старовѣры согласились со мной; они, казалось, не были
недовольны моими распоряженіями, а священникъ даже и
выразилъ это:
— Мы даже очень довольны вами, сказалъ онъ; на ва-
шемъ мѣстѣ и намъ бы пришлось такъ же поступить.
Наконецъ зашумѣла въ темнотѣ на Дунаѣ передъ окнами
консульства запоздавшая „Таврида" и раздались свистки.
Явился тотчасъ же драгоманъ и поспѣшно взялъ бумаги и
вещи Масляева. Изъ оконъ нашихъ ночь казалась очень тем-
ною. Масляева довольно скоро провели по берегу къ кон-
сульской маленькой лодочкѣ. Я видѣлъ изъ окна моего каби-
нета только фонарь и какія-то тѣни.
.Таврида" все шумѣла и все держалась на мѣстѣ, ожи-
дая...
Наконецъ,—я услышалъ—она тронулась... Разъ, разъ,
разъ... потомъ тише, тише, далыііе...
Драгоманъ вернулся довольный и возвратилъ мнѣ мой,
слава Богу, неразряженный револьверъ.
— Все благополучно, сказалъ онъ. Сдалъ его капитану
подъ охрану двухъ военныхъ матросовъ. Только, Боже
— 410 —
4
мой!—какое любопытство онъ возбудилъ на пароходѣ...
пассажиры перваго класса вышли на палубу... Дамы...
— Ну, слава Богу, сказалъ я. Вотъ мы съ вами и дѣло
кончили!
Черезъ недѣлю возвратилась опять „ Таврида “ изъ Одессы;
я поѣхалъ на ней въ Галацъ и узналъ про Масляева еще
новости.
Появленіе Масляева возбудило всеобщее любопытство на
палубѣ парохода. Дамы и пассажиры всѣхъ классовъ окру-
жили арестованнаго, разспрашивали, сострадали ему, утѣшали...
Видъ его рукъ, замкнутыхъ въ желѣзныя турецкія колодки,
особенно возбуждалъ жалость женщинъ. Масляевъ увѣрилъ
всѣхъ, что онъ гонимъ, оклеветанъ, что онъ страдаетъ на-
прасно.
Видъ его, я уже говорилъ, былъ весьма почтенный и даже
пріятный.
Дамы стали просить капитана, чтобы онъ, по крайней
мѣрѣ, снялъ бы съ него эти ужасныя колодки.
Капитанъ признавался мнѣ, что онъ и самъ былъ, нако-
нецъ, разстроганъ и желалъ избавить Масляева отъ боли и
тяжести въ рукахъ, но второпяхъ забыли отдать ему ключъ
отъ этихъ колодокъ.
Была минута, когда думали о томъ, какъ бы ихъ безъ
ключа сбить и снять.
Но капитанъ воздержался отъ этого, не считая себя въ
правѣ этого сдѣлать...
— Ну и сказалъ же я спасибо потомъ вашему драгоману
за то, что онъ забылъ отдать мнѣ ключъ!
— А что?
— Да если бы былъ ключъ, я, вѣроятно, не устоялъ бы и
пожалуй отперъ бы; а онъ бросился бы въ воду и уплылъ бы;
Дунай тутъ узокъ. Онъ оказался отчаяннымъ человѣкомъ,
и хорошо вы сдѣлали, что такъ старательно и строго его
держали.
Въ заключеніе разсказали мнѣ, что когда пріѣхали въ
Одессу, и Масляевъ понялъ, что надеждъ ему нѣтъ уже ни-
какихъ, то увидавши пятерыхъ жандармовъ на пристани,
— 411 —
вдругъ перемѣнилъ тонъ и при всѣхъ своихъ прежнихъ за-
щитникахъ и защитницахъ воскликнулъ громко:
— Э! васъ только пятеро тутъ! Ну, счастье ваше, что у
меня на рукахъ колодки... а то я бы показалъ вамъ, кто я
такой.
Всѣ, конечно, были поражены этой каторжной „выход-
кой".
Былъ ли обвиненъ Масляевъ судомъ—не знаю. Можетъ
быть онъ и оправданъ...