Text
                    ХОРОШИМ лв®ам= ДОБРОЕ W1P©

В. ЖЕЛЕЗНИКОВ ХОРОШИМ ЛЮПАМ-АО Б РОЕ УТРО ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ РИСУНКИ Н.ЦЕИТЛИНЛ МОСКВА н •1 9 V 6
Р2 Ж51 ИЗДАНИЕ ВТОРОЕ Дорогие ребята, в этой книге вы прочтёте повести и рассказы о ваших современниках; о том, как им бывает хорошо и весело, а иногда очень трудно и тяжело. Герою повести «Хорошим людям — доброе утро» Коле Нащокову понадобилось большое мужество, чтобы в трудное для их семьи время поддерживать свою маму и самому не потерять доверие к отцу. Повесть «Путешественник с багажом» — тоже о взаимоотношениях отца и сына, о их встрече после многолетней разлуки. В рассказе «Белые пароходы» вы познакомитесь с удивительным человеком — геологом Головиным, который долгие годы посвятил научному поиску. Узнаете о лётчиках — героях рассказов «Ослик и пятый океан», «Мальчик с красками» — и увидите, как просто и мужественно ведут они себя в минуту опасности. Главная черта характера героев В. Железникова — любовь к человеку. Они готовы ради этого идти на трудности, лишения и даже рисковать жизнью. И это прекрасно. Недавно в издательстве «Детская литература» вышла книга Владимира Карповича Железникова под названием «Повести», в которую включены лучшие его повести: «Чудак из шестого «Б», «Каждый мечтает о собаке», «Послёдний парад», «Таня и Юстик» и другие. Книги В. Железникова переведены на многие языки народов Советского Союза, изданы в Польше, Болгарии, Германской Демократической Республике, Югославии. 70803—404 ЖМ101 (03)76 491—76
ХОРОШИМ ЛЮДЯМ — ДОБРОЕ УТРО Сегодня у нас праздник. У «нас с мамой всегда праздник, когда прилетает дядя Николай — старый друг моего отца. Они вместе учились когда-то ещё в школе, сидели на одной парте и воевали против фашистов: летали на тяжёлых бомбардировщиках. Своего папу я ни разу не видел. Он был на фронте, когда я родился. Я его видел только на фотографиях. Они висели в нашей квартире. Одна, большая, в столовой над диваном, на котором я спал. На ней папа был в военной форме, с погонами старшего лейтенанта. А две другие фотографии,
совсем обыкновенные, гражданские, висели в маминой комнате. Папа там — мальчишка лет восемнадцати, но мама почему-то любила эти папины фотографии больше всего. Папа часто снился мне по ночам. И, может быть, потому что я его не знал, он был похож на дядю Николая. ...Самолёт дяди Николая прибывал в девять часов утра. Мне хотелось его встретить, но мама не разрешила, сказала, что с уроков уходить нельзя. А сама повязала на голову новый платок, чтобы ехать на аэродром. Это был необыкновенный платок. Дело не в материале. В материалах я мало разбираюсь. А в том, что на платке были нарисованы собаки разных пород: овчарки, мохнатые терьеры, шпицы, доги. Столько собак сразу можно увидеть только на выставке. В центре платка красовался громадный бульдог. Пасть у него была раскрыта, и из неё почему-то вылетали нотные знаки. Музыкальный бульдог. Замечательный бульдог. Мама купила этот платок давно, но ни разу не надевала. А тут надела. Можно было подумать, что специально берегла к приезду дяди Николая. Завязала кончики платочка сзади на шее, они еле дотянулись, и сразу стала похожа на девчонку. Не знаю, как кому, а мне нравилось, что моя мама похожа на девчонку. Очень, по-моему, приятно, когда мама такая молодая. Она была самая молодая мама в нашем классе. А одна девочка из нашей школы, я сам слышал, просила свою маму, чтобы та сшила себе такое пальто, как у моей мамы. Смешно. Тем более, что пальто у моей мамы старое. Даже не помню, когда она его шила. В этом году у него обтрепались рукава, и мама их подогнула. «Теперь модны короткие рукава», — сказала она. А платочек ей очень шёл. Он даже делал новым пальто. Вообще я на вещи не обращаю никакого внимания. Готов ходить десять лет в одной форме, только чтобы мама покрасивее одевалась. Мне нравилось, когда она покупала себе обновки. На углу улицы мы разошлись в разные стороны. Мама заторопилась на аэродром, а я пошёл в школу. Шагов через пять я оглянулся, и мама оглянулась. Мы всегда, когда расстаёмся, пройдя немного, оглядываемся. Удивительно, но мы оглядываемся почти одновременно. Посмотрим друг на друга и идём
дальше. А сегодня я оглянулся ещё раз и издали увидел на самой маминой макушке бульдога. Ох, до чего он мне нравился, этот бульдог! Музыкальный бульдог. Я ему тут же придумал имя: «Джаз». Я едва дождался конца занятий и помчался домой. Вытащил ключ, у нас с мамой отдельные ключи, и потихоньку открыл дверь. — Поедем в Москву, — услыхал я громкий голос дяди Николая. — Мне дали новую квартиру. И Толе будет со мной лучше, и ты отдохнёшь. У меня гулко забйлось сердце. Поёхать в Москву вмёсте с дядей Николаем! Я давно тайно мечтал об этом. Поёхать в Москву и жить там втроём, никогда не расставаясь: я, мама и дядя Николай. Пройтись с ним за руку на зависть мальчишкам, провожая его в очередной полёт. А потом рассказывать, как он летает на пассажирском турбовинтовом лайнере «ИЛ-18». На высоте шести тысяч метров, выше облаков. Это ли не жизнь? Но мама ответила: — Я ещё не решила. Надо поговорить с Толей. «Ох, боже мой, она ещё не решила! — возмутился я. — Ну конечно, я согласен». — Право, мне смешно. Что он так запал тебе в память? — Это дядя Николай заговорил о моём отце. Я уже хотел войти, но тут остановился. — Прошло столько лет. Ты и знала-то его всего полгбда. — Таких помнят вечно. Он был добрый, сильный и очень честный. Один раз мы с ним заплыли на Адалары, в Гурзуфской бухте. Влезли на скалу, и я уронила в море бусы. Он прыгнул в воду не раздумывая, а скала была высотой метров двадцать. Смелый. — Ну, это просто мальчишество, — сказал дядя Николай. — А он и был мальчишкой и погиб мальчишкой. В двадцать три года. — Ты его идеализируешь. Он был обыкновенный, как все мы. Кстати, любил прихвастнуть. — Ты злой, — сказала мама. — Я даже не предполагала, что ты злой.
— Я говорю правду, и тебе это неприятно, — ответил дядя Николай. — Ты вот не знаешь, а он не погиб в самолёте, как тебе писали. Он попал в плен. — Почему ты раньше об этом не рассказал? — Я сам недавно узнал. Нашли новые документы, фашистские. И там было написано, что советский лётчик старший лейтенант Нащбков сдался в плен без сопротивления. А ты говоришь: смелый. Может быть, он оказался трусом. — Замолчи! — крикнула мама. — Сейчас же замолчи! Ты не смеешь о нём так думать! — Я не думаю, а предполагаю,— ответил дядя Николай.— Ну, успокойся, это ведь давно прошло и не имёет к нам никакого отношения. — Имёет. Фашисты написали, а ты поверил? Раз ты так думаешь о нём, тебё нечего приходить к нам. Ты нас с Толей не поймёшь. Мне надо было войти и выгнать дядю Николая за его слова о папе. Мне надо было войти и сказать ему что-нибудь такое, чтобы он выкатился из нашей квартиры. Но я не смог, я боялся, что, когда увижу маму и его, просто разревусь от обиды. Раньше, чем дядя Николай успел ответить маме, я выбежал из дома. На улице было тепло. Начиналась весна. Около подъезда стояли знакомые ребята, но я отвернулся от них. Я больше всего боялся, что они видели дядю Николая и начнут меня расспрашивать о нём. Я ходил, ходил и всё думал про дядю Николая и никак не мог додуматься, зачём он так плохо сказал о папе. Ведь он знал, что мы с мамой любим папу. Наконец я вернулся домой. Мама сидела за столом и царапала ногтем скатерть. Я не знал, что мне делать, и взял в руки мамин платок. Стал его рассматривать. На самом уголке был нарисован маленький ушастый пёсик. Не породистый, обыкновенный дворняга. И красок художник для него пожалел: он был серенький с чёрными пятнами. Пёсик положил морду на лапы и закрыл глаза. Печальный пёсик, не то что бульдог Джаз. Мне его стало жалко, и я решил ему тоже придумать имя. Я на
звал его Подкидышем. Не знаю почему, но мне показалось, что это имя ему подходит. Он на этом платке был какой-то случайный и одинокий. — Знаешь, Толя, уедем в Гурзуф. — Мама заплакала. — На Чёрное море. Дед давно ждёт нас. — Хорошо, мама, — ответил я. — Уедем, только ты не плачь. * * * Прошло недели две. Как-то утром я открыл глаза, а над моим диваном на стене, где висел папин портрет в военной форме, — пусто. От него осталось только квадратное тёмное пятно. Я испугался: «Вдруг мама поверила дяде Николаю и поэтому сняла папин портрет? Вдруг поверила?» Вскочил, побежал в её комнату. На столе стоял открытый чемодан. А в нём были аккуратно уложены папины фотографии и его старая лётная фуражка, которая сохранилась у нас от довоенного времени. Мама собирала вещи в дорогу. Мне очень хотелось поехать в Гурзуф, но стало обидно, что на стене, вместо папиной фотографии — тёмное пятно. Грустно как-то, и всё. И тут ко мне пришёл мой лучший друг Лёшка. Он был самый маленький в нашем классе, а сидел на высокой парте. Из-за неё виднелась только Лёшкина голова. Он сам себя поэтому прозвал: «голова профессора Дбуэля» *. Но у Лёшки одна слабость — он болтал на уроках. И учительница часто делала ему замечания. Однажды на уроке она сказала: «У нас есть девочки, которые очень много внимания уделяют своим причёскам». Мы повернулись в сторону Лёшкиной парты, знали, что учительница намекает на его соседку. А он встал и говорит: «Наконец это, кажется, ко мне не относится». Глупо, конечно, и совсем не остроумно. Но получилось ужасно смешно. После этого я просто влюбился в Лёшку. Многие над ним смеялись, что он маленький и голос у него тоненький, девчачий. А я нет. ’«Голова профессора Дбуэля» — фантастический роман Н. А. Беляева.
Лёшка протянул мне письмо. — Перехватил у почтальона, — сказал он. — А то ключ доставать да лезть в почтовый ящик. Письмо было от дяди Николая. Я совсем расквасился. Сам не заметил, как у меня слёзы выступили на глазах. Лёшка растерялся. Я никогда не плакал, даже когда схватился за горячий утюг и сильно обжёг руку. Лёшка пристал ко мне, и я всё ему рассказал. — Про твоего папку — это сущая ерунда. Столько орденов получил за храбрость и вдруг струсил. Ерунда. А на этого Николая наплюй! Был и нет. И всё. Зачем он вам? «Нет, этого даже Лёшка понять не мог. У него был отец, а у меня его никогда не было. А дядя Николай так мне раньше нравился, — подумал я. — Был и нет. И всё. Весёлый Лёшка!» Вечером я отдал письмо маме. Она взяла новый конверт, запечатала туда невскрытое письмо дяди Николая и сказала: — Скорей бы кончались занятия в школе. Поедем в Гурзуф, и ты будешь бродить по тем самым местам, где бродили мы с папой. * * * От Симферополя до Алушты мы ехали автобусом. В автобусе маму сильно укачало, и мы пересели на теплоход. Теплоход ходил рейсом от Алушты до Ялты, через Гурзуф. Мы сёли на носу и стали ждать отправления. Мимо прошёл широкоплечий краснолицый моряк в тёмных очках, посмотрел на маму и сказал: — Вас здесь зальёт водой. — Ничего, — ответила мама. Она вытащила из сумки платочек и повязала голову. Моряк поднялся в рубку. Он был капитаном. И теплоход отчалил. Из Гурзуфской бухты дул сильный ветер и поднимал волну. А нос теплохода разбивал волну, и брызги крупными каплями падали на нас. Несколько капель упало на мамин платок. На том месте, где стоял бульдог Джаз, появилось боль
шое пятно. Моё лицо тоже было мокрым. Я облизнул губы и закашлял от солёной морской воды. Все пассажиры ушли на корму, а мы с мамой остались на прежних местах. Наконец теплоход причалил, и я увидел деда — маминого папу. Он был в парусиновой куртке и матросской тельняшке. Когда-то дед плавал корабельным коком, а теперь он работал поваром в городской чебуречной. Делал чебуреки и пельмени. Теплоход ударился о деревянный помост, матрос укрепил причальный трос. Капитан высунулся в окошко: — Привет коку! В Ялту собрался? — Привет, капитан! Дочь встречаю, — ответил дед и заспешил к нам навстречу. А мама, как увидела деда, бросилась к нему и вдруг заплакала. Я отвернулся. Капитан снял тёмные очки, и лицо у него стало обыкновенным. — Слушай, братишка, надолго вы сюда? Я сначала не понял, что он обращается ко мне, а потом догадался. Рядом никого не было. — Мы, — говорю, — насовсем. — А... — Капитан понимающе покачал головой. * * * Я проснулся от незнакомого запаха. Я спал во дворе под персиковым деревом. Это оно так незнакомо пахло. На скамейке сидела мама. Она была одета так же, как вчера. И поэтому мне показалось, что мы всё ещё в дороге, всё ещё не приехали. Но мы приехали. Просто мама не ложилась спать. — Мама, — спросил я, — что мы будем делать? — Не знаю, — ответила мама. — Ав общем, знаю. Завтракать. Скрипнула калитка, и во двор вошла маленькая полная женщина в домашнем халате. — Здравствуйте, — сказала она, — с приездом. Я ваша соседка, Волбхина Мария Семёновна. Уж как ждал вас старйкГ
Уж как ждал! Всё говорил: у меня дочь красавица. — Соседка как-то непонятно замурлыкала. — Я-то думала, всем отцам их дочери кажутся красавицами. А теперь вижу, что не хвастал... — Добрый день, — перебила её мама. — Присаживайтесь. — Мария! — раздался мужской голос из-за забора. — Я ухожу на работу! — Подождёшь! — грубо ответила женщина и снова повернулась к маме. — Мой, всё ему некогда. Такая красотка и без муженька,— продолжала соседка.— Ну, здесь вы не пропадёте. На курортах мужчины ласковые. — Перестаньте, — сказала мама и посмотрела в мою сторону. — Мария! — снова раздалось из-за забора. — Я ухожу! Сосёдка убежала. А мы с мамой позавтракали и пошли гулять по городу. Людей на узких гурзуфских улицах было мало. Местные работали, а отдыхающие сидели у моря. Была очень сильная жара. Асфальт перегрелся и прогибался под ногами, как подушка. Но мы с мамой ходили и ходили. Я молчал, и мама молчала. Мне казалось, что мама хочет замучить себя и меня. Наконёц мы спустились к морю. — Можешь выкупаться, — сказала мама. — А ты? — Я не буду. Море было тёплым и тихим. Я плыл долго и всё ждал, когда мама крикнет, чтобы я возвращался. Но мама не кричала, а я уже устал. Тогда я оглянулся. Мама сидела, как-то неловко поджав под себя ноги. Я подумал, что мама похожа на раненую птицу. Одггн раз я нашёл на озере утку с перебитым крылом. Она также как-то неловко сидела. Я поплыл назад. Вылез на берег. От напряжения у меня дрожали ноги и в ушах сильно стучало. Лёг животом на горячие камни и опустил голову на руки. Совсем рядом зашуршали камни, кто-то прошёл чуть ли не по моей голове и остановился. Я приоткрыл глаза и увидал ноги в исцарапанных и сбитых от постоянного хождения по камням сандалиях. Я поднял голову: за маминой спиной стояла маленькая девочка и рассматрива
ла собак на платке. Когда она заметила, что я уставился на неё, то отвернулась от собак. — Тебя как зовут? — спросил я. — Сойка, — ответила девочка. — Сойка? >— удивился я. — Это птичье имя. А может быть, ты лесная птица из породы воробьиных? — Нет. Я девочка. Я живу на Крымской улице, дом четыре. «Ну, Сойка так Сойка, — подумал я. — Мало ли каких имён не придумывают родители для своих детей. У нас, например, в классе учился мальчик, которого звали Трамвай. Его отец был первым вагоновожатым на первой трамвайной линии, проложенной в городе. Это было, можно сказать, историческое событие. В честь этого он дал своему сыну имя Трамвай. Не знаю, как они называют его дома; Трамвайчик, или Трамчик, или Трамваюшко? Язык сломаешь. Комедия. А Сбйкин отец, вероятно, охотник». — Сойка, — спросил я, — твой отец охотник? — Нет. Он колхозный рыбак. Бригадир. Мама повернулась, посмотрела на Сойку и сказала: — Её зовут не Сойка, а Зойка. Правда? (Девочка кивнула.) Просто она ещё маленькая и не выговаривает букву «з». — До свидания, Зойка, — сказала мама. — До свидания, Сойка, — сказал я. Теперь мне больше нравилось имя «Сойка». Смешное имя и какое-то ласковое. Деда дома не оказалось. Он пришёл значительно позже, когда на соседнем дворе уже раздавались голоса курортников. Наша соседка сдавала внаём комнаты приезжим. Дед пришёл весёлый. Он похлопал меня по плечу и сказал: •— Ну, вот что, Катюша (это так зовут мою маму), завтра пойдёшь наниматься на работу. Я уже договорился. В санаторий, по специальности, медицинской сестрой. — Вот это хорошо! — сказала мама. И вдруг дед вскипел. Он даже закричал на маму: — Долго ты будешь в прятки со мной играть, что у тебя случилось?
Мама рассказала деду про дядю Николая и про то, что он говорил о папе. — Всё это твой придирки к Николаю. Он хороший парень. — Он был бы плохим отцом для Толи, — упрямо сказала мама. — Толя, Толя! Семь пядей во лбу. Толя первое время мог бы пожить у меня. — Я не останусь без мамы, — сказал я. — И она тоже никуда не поедет. Я не люблю дядю Николая. — А ты-то что? Ты даже не знал своего отца. Николай его обйдел. А если Николай прав, если он до сих пор где-нибудь живёт там, в чужой стране? Дед сказал страшное. «Папа живёт там, в чужой стране? — подумал я. — Значит, он просто предатель». — Этого не может быть, — сказал я. — Много ты понимаешь в людях! — ответил дед. — Отец, сейчас же замолчй! — закричала мама. — Подумай, что ты говоришь?.. Последних слов её я уже не слышал. Я выскочил йз дому и побежал по тёмным улицам Гурзуфа. — Толя, Толя!.. — послышался голос мамы. — Вернйсь!.. Тбля-я!.. Я решйл тут же уехать от деда, раз он мне такое сказал. Он, вйдно, меня ненавйдит, потому что я как две капли воды похож на своего отца. И мама из-за этого никогда не сможет, забыть про папу. У меня не было ни копейки денег, но я прибежал на прйстань. Там стоял тот самый теплоход, на котором мы приехали в Гурзуф. Я подошёл к капитану и спро-сйл: — На Алушту? — На Алушту! Я думал, что капитан меня узнает, но он меня не узнал. Я немного прошёлся по причалу и снова подошёл к капитануэ — Товарищ капитан, вы меня не узнали? Мы вчера приехали с мамой на вашем теплоходе. Капитан внимательно посмотрел на меня. — Узнал. А ты куда одйн так поздно?.
-— Надо в Алушту, срочно. А денег у меня нет, не успел у мамы захватить. Пропустите без билета, а я потом вам отдам. — Ладно, садись, — сказал капитан. — Довезу! Я проскочил на теплоход, пока капитан не передумал, и уселся на последней скамейке, в углу. Теплоход отчалил, качаясь на волнах. За бортом мелькали береговые огоньки. Они всё больше и больше удалялись, а впереди было чёрное ночное море. Оно шумело за бортом, обдавало меня холодными брызгами. Ко мне подошёл матрос и сказал: — Эй, паренёк, тебя капитан зовёт в рубку. Я встал и пошёл. Идти было трудно, сильно качало, и палуба уходила из-под ног. Капитан стоял за рулём и смотрел в темноту. Не знаю, что он там видел. Но он смотрел пристально и изредка крутил колесо то в одну, то в другую сторону. Над ним горела тусклая электрическая лампочка, и такие же лампочки горели на носу и на кормё теплохода. Наконец капитан оглянулся: — Ну, что там у тебя стряслось? Я промолчал. Мне нечего было говорить этому чужому че-ловёку. Но он ко мне пристал, и я в конце концов сказал: — С дедом поругался... — Так, — сказал капитан и снова уставился в темноту. Я начал говорить, что уезжаю к своему приятелю Лёшке и там как-нибудь устроюсь, но тут наш теплоход загудел и заглушил все мой слова. — Так, — снова сказал капитан, — а как же мама? Ох, эти гордые сыновья, они всегда думают только о своей персоне, а что бы им подумать о маме? — Маму жалко, — ответил я. — А деда не жалко? Старик погорячился, а ты сразу уж и обиделся. Я не стал отвечать капитану — ведь он ничего не знал... — А твой дед славный человек. Чебуреки делает — пальчики оближешь.
— Это не самое главное. — Я со злостью отвернулся. Навстречу нам шёл катер. Он тоже в ответ загудел. Катер был маленький, его почти не было видно в ночном громадном море, только электрические лампочки, которые висели на нём, плыли, раскачиваясь на волнах. — У него три сына на войне погибли, — сказал капитан.— Здесь, в Крыму, мы вместе воевали. Несколько дней были в бою. Устали и ночью легли поспать, крепко прижавшись друг к другу. А утром встать не можем, примёрзли к земле. Поот-рывалнсь — ив бой. Они все трое так и погибли в этом бою. Холодно было воевать. Капитан замолчал. Из-за шума волн и гула машины говорить было трудно, приходилось всё время кричать. Мы молчали до самой Алушты. Когда причалили, я повернулся и пошёл. Медленно так. Вышел на пристань. Постоял. Потом появился капитан. Он мне сказал: — Я на твоём месте вернулся бы назад. Нехорошо так. Завтра я к вам зайду и всё улажу. Мы с твоим дёдом старые Друзья. — Не могу я. — А я всё же на твоём месте вернулся бы назад. Мать сейчас небось по всему Гурзуфу бегает, тебя ищет. — Капитан закурил. — Привычка с войны. Никак не могу бросить курйть. Ну, пошли в обратный рейс. — Капитан бросил папиросу в море и тяжело прыгнул на палубу теплохода. А я следом за ним. Сел на своё старое место и просидел до самого Гурзуфа. Когда причалили, я услыхал голос деда: — Костя, ты не видел, мой паренёк не уезжал с тобой рейсом на Алушту? Капитан промолчал. Тогда я сказал: — Здесь я! — и вышел на пристань. * * * Мама и дед уходили на работу рано, и я оставался один. Каждое утро я просыпался от одних и тех же слов: — У-ух ты, зайчишка мой! У-ух ты, зайчишка какой! —
Это наш сосед Волбхин играл со своим маленьким сынишкой, пока его жена торговала персиками на базаре. Но сегодня Волбхин не играл с сыном, а отчаянно ругал свою жену. Я вышел на улицу. У Волбхиных калитка была открыта, и по двору с ребёнком на руках расхаживал Волбхин — длинный белёсый мужчина. Он помахал мне рукой и заискивающе попросил: — Моя ушла и пропала. А мне надо уходить. Посиди, пожалуйста, с зайчишкой. Не успел я опомниться, как «зайчишка» оказался у меня на руках, а Волбхина и след простыл. Ребёнок был толстый, лицо у него было как помидор. Я начал его трясти и раскачивать, но он не произносил ни звука. «Немой какой-то, — подумал я. — Ни разу не слышал его голоса». У меня устали руки, и я опустил «зайчишку» на землю. И вдруг он как заорёт. Пришлось снова взять его на руки и продержать до прихода Волбхиной. — Мой длинный уже убежал? — спросила Волбхина. — Дырявая калоша! Другйе мужья с жёнами на базаре торгуют. А этому неудобно. Он физрук в санатории, его могут узнать отдыхающие. Начальник! Я выскользнул в калитку и направился к морю. Шёл по набережной и стучал палкой о железную изгородь городского парка, в который никого из местных жителей не впускали. Там построили санаторий. И тут я увидел Волбхина — он играл в теннис с толстым мужчиной. Волбхин заметил меня, подбежал к изгороди. Он вытер со лба пот рукой и сказал: — Работаю. Восстанавливаю нормальный вес у больного. Ну как, моя ругалась? — Ругалась. — Жестокая женщина. — Он рассмеялся. — Но хозяйка первый сорт. Во всём у неё расчёт. Давай заходи. — Меня же не пропустят, — сказал я. — Давай заходи. — Волбхин тряхнул головой. — Я дам команду. Я подошёл к входу в парк.
— Ивановна, запомни этого паренька, — сказал Волохин контролёрше. — Чтобы всегда, в любой час, его пропускали. Весь день я проторчал в парке, подавал волейболистам мяч, играл с толстым курортником вместо Волбхина в теннис. А вечером, когда вернулся домой, застал у нас Волбхину. Она разговаривала с мамой. — Народу в этом году приехала тьма. Ты почему, Катерина, не сдаёшь комнаты? Лишние деньжонки не в тягость карману. — У нас тесно, — ответила мама. — Слушай, что я тебе скажу. — Волбхина наклонилась к маме. — У меня отдыхающих уже много, в милиции больше не пропишут, а места ещё есть. Ты давай оформляй их на свой площадь в милйции, а жить они будут у меня. Десять рублей тебе за это. — Нет, — ответила мама. — Нам своих денег хватает. — Даровые же деньги... — Толя, ты ужинать будешь? — спросйла мама. — Да, — ответил я и посмотрел на Волбхину. — Ишь какйе! — сказала она со злостью. — Разыгрывают из себя честных. А у самбй-то муженёк!.. Это всем известно. Волбхина хлопнула калиткой и ушла. Мы с мамой сидели молча и про ужин забыли. А Волбхина стояла у забора и громко разговаривала с какой-то отдыхающей про войну, про то, как её муж честно воевал, а некоторые сдавались в плен. На другой день, когда я проходйл мймо парка, меня оклйк-нул толстый курортник и позвал играть в теннис. У входа я наскочйл на Волбхина. — А, сосед, — сказал Волохин. Он взял меня за плечо и подвёл к контролёрше. — Ивановна, чтоб больше этого паренька здесь не было. Ходят всякие посторонние. До свидания, дорогой! — И Волохин помахал рукой. — Привет маме! Я не знал, что делать. Если бы я был взрослым, то подрался бы с Волбхиным. Я взобрался на гору к развалинам старйнной татарской крепости и просидел там целый день. Когда я возвращался домой, то увйдел маму, а в нескольких
шагах позади неё дядю Костю. Я не стал их нагонять, а пошёл следом. Так мы шли друг за другом. Дядя Костя почему-то не догонял маму. А я не догонял ни маму, ни дядю Костю. У калитки нашего дома прогуливался Волбхин с ребёнком на руках. — А у этой женщины, зайчишка, — показал Волбхин на мою маму, — муж бяка. Мама ничего не ответила Волбхину и прошла в калитку, а к нему подошёл дядя Костя. — Вот что, почтённый, — сказал дядя Костя, — если ты ещё раз скажешь эти слова, я тебе!.. В общем, будешь иметь дело со мной! — Но-но-нб... — Волбхин отступал к своей калитке. — Осторожнее! У меня ребёнок на руках. Я подошёл вплотную к дяде Косте. Лицо его стало красным. Я подумал, что он сейчас ударит Волбхина, но он тихо сказал: — Великолепный негодяй. Прикрывается ребёнком. Мама ждала нас во дворе. Она сказала мне: — Зря мы приехали в Гурзуф. Всё у нас здесь не ладится. — Да бросьте вы обращать внимание на всяких негодяев! — сказал дядя Костя. А я подумал, что мама права. Жили бы мы на старом месте, там хоть Лёшка был. Он верный друг. Дядя Костя ушёл. Мы с дедом сидели во дворе, когда почтальон принёс мне новое письмо от Лёшки. Я разорвал конверт. В нём, кроме маленькой Лёшкиной записки, оказалось ещё одно письмо, в белом конверте, с обратным адресом, написанным не по-русски. Скоро я разобрал, что оно было из Чехословакии. «Странно, — подумал я. — Маме письмо из Чехословакии». Я подержал его в руках, и неясная тревога вдруг овладела мной. Почему-то не хотелось бежать к маме с этим письмом. Но тут мама сама вышла во двор. — Толя, ты не видел моего платка? — спросила мама. — Ах, как жалко, кажется, я его потеряла. Милый платочек. И память о нашем городе.
— Мама, — сказал я, — тебе письмо из Чехословакии. Лёша переслал. Оно прибыло на наш старый адрес. — Из Чехословакии? — удивилась мама и сразу забыла про платок. Дед поднял голову. Мама торопливо надорвала конверт, я видел — у неё дрожали руки, и вытащила письмо. — Почерк Карпа, — сказала она. — Я не могу читать, дрожат руки и мелькает в глазах... Ничего не вижу... — Толя, читай, — сказал дед. Я взял из маминых рук письмо. Там было несколько пожелтевших тетрадочных страничек. А первым лежал новенький белый листок бумаги, исписанный крупными, ровными буквами. Я начал читать: — «Дорогой товарищ Катерина Нащокова! Пйшет Вам письмо старый чехэ дед Ибнек. Точнее, пишет не дед, он не знает русского языка, а его внучек Здёнек. Слава богу, наконёц-то я нашёл вас. Теперь получу ответное письмо, и тогда я успокоюсь. Пересылаю письмо вашего мужа,, погибшего- на чехословацкой земле. Я должен был давно отправить вам это письмо, но во время фашистской оккупации письмо у меня хранилось отдельно от конверта с адресом. И конверт пропал, когда фашисты сожгли мой дом. Несколько лет я узнавал вашу фамилию, ведь в письме её не было. Я писал много писем в Советский Союз, но по одним именам — Карпишек (так мы звали вашего мужа) и Катерина — много ли узнаешь? Наконец я разыскал одного чеха-партизана из отряда вашего мужа. Он жил в Высоких Татрах. Я поехал к нему. Он меня отправил к другому партизану в Братиславу. В общем, я объездил десять человек. Все помнили русского, а фамилии его не знал никто. Командир партизанского отряда знал, но он погиб. Мой сын знал, но он тоже погиб. А потом, когда узнали вашу фамилию, начали искать ваш адрес. На это понадобилось немало времени.
Дорогая панна Катерина! Приезжайте к нам в гости. Берите сына и приезжайте Здесь у нас в селе в каждом доме примут вас, как родную. Приезжайте, будьте ласковы. До скорого свидания. Ват Иднек Брёйхал», Я отложил письмо деда Ибнека и посмотрел на папин почерк, на листки бумаги, пожелтевшие и высохшие. Они стали, как крылья бабочек в коллекции или листья и травы в гербарии. И, не поднимая головы, я начал читать папино письмо: — «Дорогие Катя и Толя! Давно вы не получали моих Писем, а это моё последнее письмо. Больше мне уже не придётся ходить по земле. На рассвете я буду в руках гестаповцев. Но сначала по порядку. Мы возвращались с боевого задания. Бомбйли тылы врага. Детели мы в одиночку. Наш самолёт получил повреждение и отстал от основной группы. Над Чехословакией самолёт загорелся, и я приказал всем прыгать. Последним прыгнул сам. В ту минуту когда я приземлился и погасил парашют, меня окружили фашисты. Их было человек десять. Они обыскали меня, отняли пистолет и твоё письмо. Документы в полёты мы не брали. «Один?» — спросил офицер. Было раннее утро, только немного начинало сереть, и фашисты не могли рассмотреть, сколько человек сбросилось на парашютах. Видимо, они засеклй одного меня. «Один, — сказал я. — Остальные погибли. Там, там», — я показал на нёбо. Офицер засмеялся. Он что-то приказал солдатам и побежал с ними к рощице, которая виднелась вдали. Двое солдат отвезли меня на мотоцикле в город, в гестапо. Там я пробыл десять дней, а потом попал в концентрационный лагерь. Русских в лагере не было. Одни чехи. После гестапо мне было трудно работать: болели руки и ноги. Но не пойти на работу было нельзя. Больных отправляли в госпиталь. А -оттуда никто не возвращался. И я работал.
Из лагеря мне помогли бежать чешские товарищи. Они переправили меня в партизанский отряд. Отряд был маленький, всего человек двадцать, и нам приходилось туго. И вот мы взорвали железнодорожный мост, который был очень нужен фашистам. Они через него возили нефть из Румынии в Германию. На другой день фашисты приехали в село, расположенное поблизости от моста, пришли в местную школу и арестовали целый класс ребят — двадцать мальчиков и девочек. Это было «наше» село. У нас там жили свой люди. Одним из таких был дед Ибнек, отец партизана Франтишека Брёйхала. Он нам и принёс эту новость. Фашисты дали срок три дня: если в течение трёх дней не появится тот человек, который взорвал мост, дети будут расстреляны. И тогда я решил идти к гестаповцам. Чехи меня не пускали, они сказали: «Дети наши, мы и пойдём». Но я ответил, что если пойдёт кто-нибудь из них, чехов, то фашисты из мести всё равно могут расстрелять ребят. А если придёт русский, то дети будут спасены. И я пошёл с дедом Ибнеком. Теперь ночь, а утром я пойду к фашистам. Когда ты получишь это письмо, то расскажи всем, как я погиб. Главное, найди моих товарищей по полку, пусть обо мне вспомнят. Всё. Уже рассвет. А у меня ещё много дел. Сейчас я передам и письмо и конверт деду Ибнеку. Он всё это сохранит и, когда придёт время, отправит вам. Прощайте. Ваш Карп». * * * Весь вечер дед читал папино письмо. Потом он долго сморкался, теребил рукой колено и, наконец, сказал: — Катенька, мне надо пройтись. Ты не возражаешь? — Он показал на папино письмо. — Я возьму его с собой. Маме надо было идти в санаторий, чтобы сделать укол больному, и я пошёл вместе с ней. Не хотелось оставаться одному. На обратном пути мы встретили Сойку, ту самую девочку, которая купалась со мной в первый день.
— У меня ваш платок. Одна тётя его нашла, а я ей сказала: «Я знаю, чей это платок». Сойка протянула маме платок, та развернула его и посмотрела, в какой раз, на эту собачью выставку. — Я дарю его тебе, — сказала мама. — Он ведь совсем детский. Собаки. Я посмотрел на маму и понял: она не хотела, чтобы этот платок возвращался к ней и о чём-то ей напоминал. Может быть, о дяде Николае. А мне всё равно было жалко платок. И ведь не маленький я. А жалко. Привык к собакам. Но тут я перевёл глаза на Сойку. Что случилось с её лицом, просто не передать. Какие у неё были испуганные, недоверчивые, насторожённые глаза. Она не верила своему счастью. Ей эти собаки нравились, видно, ещё больше, чем мне. У меня после этого всю мою жадность как рукой сняло. — Эту собаку зовут Джаз, — сказал я. — А вот этого маленького пёсика — Подкидыш. Остальным ты сама придумай имена. — До свидания. — Она торопилась побыстрее уйти. — (Я их уже полюбила. Мы молча дошли до дома. Я разделся и лёг спать. — Мне кажется, что он всё время был жив, — сказал я, — а погиб только вчера. — Спи, Толя. Пересчитай, сколько над нами звёзд, и заснёшь. — А ты? — Мне не заснуть, мне звёзды уже не помогают. Я дождусь деда. * * * На следующее утро я встал рано и ушёл на рыбалку. Я любил ловить рыбу. Правда, я был плохой рыбак, вечно зевал, когда начинался клёв. Но я любил ловить рыбу. На море тихо. Солнце. И настроение то весёлое, то грустное. Можно подумать о маме, о дяде Косте и о дедушке. Можно поговорить с папой. Так, про себя. А сегодня я придумал написать папе письмо. Пусть многим это покажется странным, а я всё равно
напишу. Мне так захотелось написать ему письмо, я ведь никогда ему не писал. Напишу и отправлю Лёшке. Лёшке можно, он поймёт. Тихо на море. Солнце искрится в воде. И никто тебе не мешает — что хочешь, то и придумывай. «Хорошо, что мы с дядей Костей любим море, — подумал я. — И хорошо, что есть такой дядя Костя». Но папе я тоже не могу изменить, и я придумал: буду морским лётчиком. Когда я возвращался, то увидал маму, она шла к пристани. «В Ялту едет, — догадался я. — В горвоенкомат. Искать папиных товарищей». Мама была в белом платье, которое давным-давно не надевала, и в белых туфлях на высоком каблукё. У причала стоял теплоход дяди Кости. Мама поднялась на пирс, и ей навстрёчу вышел дядя Костя. Мне очень хотелось подойти к ним, но я почему-то не подошёл. Я спрятался за будку билетной кассы и смотрел за ними. Я почти ничего не видел, только широкую спину дяди Кости в белом кителе. Потом теплоход отчалил. Я долго смотрел вслед теплоходу, пока он не превратился в маленькую белую точку, сверкающую на солнце. На верхней набережной я встретил отряд артёковцев. Они шли строем. В белых рубашках с красными галстуками и в коротких синих трусах. Загорелые. У них был настоящий крымский загар — светло-коричневый. Такого загара нигде не встретишь Почему-то, когда артековцы появлялись на улицах Гурзуфа, прохожие останавливались и смотрели на них. И сейчас все остановились, и я тоже остановился. А вожатый артёковцев скомандовал, и они громко крикнули: «Всем-всём — доброе утро!» Мне очень нравилось, что они так кричали. После встречи с артековцами настроение у меня стало совсем хорошее. Спокойное такое и чуть-чуть грустное, но хоро шее.
ПУТЕШЕСТВЕННИК С БАГАЖОМ 1 В наш совхоз прислали одну путёвку в Артек. И вдруг её преподнесли мне. Для многих это было полной неожиданностью, а для меня нет. Правда, слово «преподнесли» не совсем точно передаёт события, которые произошли из-за этого. Честно говоря, путёвку мне дали с боем: Нина Семёновна, наша старшая вожатая, считала, что я её не заслужил. Она прямо так и сказала: «Я считаю, что ты эту путёвку не заслужил, а «некоторые» думают, что ты её заслужил. Посмотрим, посмотрим...» Не знаю, кого она засекретила под «некоторыми», но я-то уверен, что они абсолютно правы. Кто же тогда её заслужил, если не я, скажите мне, пожалуйста? Во-первых, я самый «старый» целинник во всей школе. Я приехал в совхоз, когда вместо всех этих домов стояли какие-нибудь три-четыре палатки.
Ух, и поработали мы тогда, хотя нам было нелегко, особенно зимой! Осенью палатки насквозь продувались ветрами, а зимой их заносило снегом до самой макушки. Да, да. Мне тогда было три года и пять месяцев, но я всё отлйчно помню, точно это случилось вчера. Такие вещи не забываются. Ну, а во-вторых, я... в общем, самое главное — это во-первых! Итак я еду в Артек. По дороге домой, когда от радости, что я уезжаю, меня просто распирало, я встретил директора совхоза Николая Павловича Шерстнёва. Между прочим, он тоже живёт в совхозе с первых палаток. Мы поздоровались, пожали друг другу руки. У Николая Павловича привычка с каждым встречным перекинуться словом, если есть свободная минута. — Ну, как дела, Сева? — спросил он. Сами по себе эти слова ничего не значили. Люди ведь часто встречаются и говорят: «Как дела?» А ответ их совсем не интересует. Из вежливости они спрашивают друг друга про дела, что ли? А у Шерстнёва это было совсем по-другому, он действительно хотел узнать, как мой дела. — Неплохо, — ответил я. Неудобно было сразу выкладывать свою новость. У него впередй самая горячая работа: сенокос, подготовка к уборочной, а я еду отдыхать. Потом не выдержал и добавил: — Дали путёвку в Артек, не знаю, отказаться йли нет? Сейчас из совхоза ни одйн человек не уезжает в отпуск, а я вдруг уеду. — Не страшно, — сказал Шерстнёв. — В этом году мы справимся. А тебе надо, брат, подлечйть свой тонзиллйт. Будешь там горло полоскать морской водой и поправишься. Ну, бывай здоров! — До свидания! — сказал я. — Между прочим, держись в Артеке солйдно, не подводи совхоз. Сам понимаешь, там ребята со всего Советского Союза и даже из-за гранйцы, и если ты что-нибудь откомаришь, представляешь, какой шум пойдёт? — Понимаю. — Было ясно, что он к чему-то клонит.
— Соберутся, например, пионеры на сбор, — продолжал он, — будут петь, танцевать, а ты вдруг замяукаешь по-кошачьи. Международный скандал. — Это я ради матери придумал, вы же знаете, — ответил я. — Она не выносит, когда врут, а меня иногда заносит. И тогда, чтобы остановиться, я начинаю мяукать. — Прогрессивный метод, — сказал Шерстнёв. — Ну, а удоду почему ты подражаешь? — Господи, вот уж Нина Семёновна! — возмутился я. — И это она рассказала. Ведь я изучаю птичьи голоса. Задумался на уроке и закричал, как удод. Несчастный случай. По-моему, я здорово выкрутился, хотя никакие птичьи голоса я не изучал. Просто поспорил с ребятами, что закричу на уроке удодом, и закричал. Я хозяин своегб слова. — Ясно, — сказал Шерстнёв. — Только постарайся без несчастных случаев. — Конечно, — ответил я. — А Нина Семёновна обиделась на меня. Она вообще обидчивая. Я у неё прощения просйл — не прощает. — А за что она так на тебя? — спросил Шерстнёв. Я промолчал, не хотелось про это рассказывать, но он упрямо ждал и подозрительно поглядывал на меня. — Ничего особенного, — сказал я. — Я её прозвал «Богиня Саваофа». — Как, как? — переспросил Шерстнёв. — Ну, в общем, верующие придумали себе бога Саваофа. Он у них один в трёх лицах: бог-отец, бог-сын и бог — святой дух. А Нина Семёновна тоже одна в трёх лицах: старшая вожатая — раз, учительница — два, главный редактор — три. Ну, я и прозвал её «Богиня Саваофа». Я ей говорю: «Простите, Нина Семёновна, не знаю, как у меня такое с языка сорвалось», — а она голову отворачивает. Даже разговаривать на эту тему не желает. — Строгая у вас Нина Семёновна, — сказал Шерстнёв. — Строгая, — ответил я. — И ужас до чего обидчива. С этим мы и разошлись. Шерстнёв пошёл в свою сторону, а я в свою.
Потом я почему-то оглянулся, сам не знаю почему, потянуло меня оглянуться, и я оглянулся. У него была широкая, сутулая спина и длинные руки. И тут он тоже оглянулся. Обычно, когда люди оглядываются одновременно, то они чувствуют себя неловко и сразу отворачиваются. А Николай Павлович и не подумал отворачиваться, он спокойно помахал мне рукой и улыбнулся. 2 На сборе отряда, когда мне давали пионерскую рекомендацию в Артек, меня изрядно пощипали: и ленивый, и разболтанный, и иронически относится к девочкам. Надо же, какое слово придумали: «иронически». Так оскорбить человека только за то, что он одну девчонку назвал дохлой принцессой. И самое главное, что против слова «принцесса» никто не возражал. Их, видите ли, возмутило определение «дохлая». Тут я решил вставить слово, надо было защищаться. — Но ведь сейчас живых принцесс в Советском Союзе нет, — сказал я. — Это шутка, литературный образ. Все мальчишки засмеялись, девчонки возмущённо зашикали, а «Богиня Саваофа» сказала: — Ты грубиян, Щеглов, но мы на тебя не обижаемся. Просто ты не понимаешь душевной тонкости человеческой натуры. О-чень, б-чень жаль. Когда она произносила эти слова, то так выговаривала каждую букву, словно хотела, чтобы её «б-чень, б-чень жаль» перевоспитали меня в одно мгновение, чтобы я, как Иванушка-дурачок после купания в кипящем котле, сразу преобразился и сказал: «Дорогая Нина Семёновна, я больше никогда, никогда не буду вас огорчать, и вообще я никого не буду огорчать, я стану первым земным ангелом». Наступила минута напряжённого молчания. Бывают такие напряжённые минуты, когда всё решается. Вот и сейчас наступила такая минута, и ребята задумались, стоит ли меня посылать в Артек.
«Так, так, — подумал я. — А кто лучше всех прочёл лекцию о международном положении, это они забыли? Забыли, как я им рассказал, что было время, когда пустыня Сахара была плодородной долиной? Они сначала смеялись. А я им сказал: смейтесь, смейтесь, только учёные нашли там на скалах рисунки древних людей, которые жили в Сахаре. Например, рисунок «Великий марсианский бог». Представляете, не просто какой-то обыкновенный бог, а «марсианский», потому что он нарисован в скафандре. Ну, вроде как наши космонавты. И, может быть, это совсем не бог, которого придумали жители Сахары, а марсианский космонавт. Может быть, он спустился к ним на корабле, а они по своей отсталости приняли его за бога и нарисовали на скале. Тут ребята закачались от неожиданности. А потом три дня только и разговаривали про марсианского космонавта. Правда, какой-то скептик заметил, что всё это не имёет ни малейшего отношения к международному положению, что моя лекция не по правилам. А я ответил, что не люблю по правилам. А разве не я работал на прополке огородов в совхозе, четыре часа ползал на четвереньках среди этих проклятых полосатых огурцов? Причём добровольно! Хотя я самый отчаянный враг ручной работы». А теперь об этом никто не вспоминал. Все сидели и молчали. Думали, и никто мне в глаза не смотрел. Ну, ну, чего же вы молчите? Откажите мне в путёвке, раз вы решили, что я такой плохой человек. Откажите, если вы думаете, что я вам даю прозвище по злобе. А вы знаете, как я сам себя прозвал? «Трусливый заяц» и «Барон Мюнхаузен». Эти прозвища пообиднее, чем у вас. А они молчали. Нужно было что-то сказать, заплакать или ударить себя кулаком в грудь и дать честное слово, что я теперь буду хорошим. Ради Артека необходимо было это сделать, и, потом, мне обязательно надо было попасть в Москву по личному делу. — Раз так, — сказал я, — можете не посылать меня в Артек. Несколько ребят подняли руки, чтобы выступить, но «Богиня Саваофа» никому не дала слова.
1— Я думаю, что теперь Щеглов сможет критически опе-нйть своё поведение. — Она улыбнулась. — А мы дадйм ему рекомендацию. — Правильно, правильно! — закричали ребята. — Дадйм ему рекомендацию. А когда мне написали рекомендацию, то там оказалось всё наоборот. Чёрным по белому было написано, что я дисципли-нйрованный, находчивый пионер, добрый товарищ, прилежный ученйк. Я тогда говорю «Богине Саваофе»: чему же верить? Тому ли, что она говорйла на сборе, йли тому, что напйсано в рекомендации? А она отвечает: и там, и там есть немного правды. — А почему немного? — спросйл я. — Говорйли на полуправде в коммунйзм не въедешь, а сами... Она вдруг разозлйлась и сказала: — Слушай, не морочь мне голову, сам прекрасно знаешь всё про себя!.. Действйтельно, это было так. Про себя я всё прекрасно знал. Только непонятно, зачем нужно было обсуждать меня на сборе и писать наоборот, если всё ясно. Помолчали. Я не хотел с ней заводиться, но никак не вы-ходйли из головы её слова, что у меня нет сердечной теплоты к людям. Неужели она так на самом деле думает? — Нйна Семёновна, — выдавил наконец я. Не так легко это было спросить. — Нйна Семёновна... — Слушай, Щеглов, — перебила она, — шёл бы ты домой. Мешаешь мне работать. Боже мой, какая работа! Она писала замётки для стенгазеты. Она писала все замётки сама, а потом ребята их перепй-сывали. Однажды она привлекла к этой важной работе и меня: поручила нарисовать цветными карандашами заголовки. А я взял и разрисовал все замётки. Когда она увйдела, что я на-дёлал, ей даже дурно стало. Она закричала, что это продуманный враждебный политический акт, что я нарочно сорвал выпуск стенной газеты. Теперь она меня к газёте близко не подпускала.
— Нина Семёновна. — Я всё же решил довести разговор до конца. — Вы тогда на сборе серьёзно сказали, что я бездушный человек, или, может быть, пошутили? Просто меня воспитывали? — Разумеется, серьёзно. Ох, до чего она была деревянный человек, прямо мокрая деревяшка, ударишься об неё — и никакого отзвука. Она выводила большими буквами заголовок на газете: «Стенная печать — сильнейшее критическое оружие!» — И ребята так про меня думают? — спросил я. — Разумеется, — ответила она. Мне захотелось сказать ей что-нибудь обидное, но я ничего не мог придумать. И тогда я издал такой клич удода, что ни одному настоящему удоду он и не снился никогда. «Богиня Саваофа» подскочила на стуле. — Хулиганство! — сказала она. — Безотцовщина!.. Нина Семёновна прямо так и крикнула мне в лицо: «Безотцовщина!» А я ничего ей не ответил и выскочил из комнаты. С улицы я заглянул в окно. «Богиня Саваофа» сидела в той же позе, писала замётки: наводила на всех критику. Я затарабанил по стеклу. Она посмотрела на меня и сделала страшное лицо; поджала губы и прищурила глаза. Но мне теперь было всё равно, меня теперь ничего не пугало: ни её поджатые губы, ни прищуренные глаза. Я мог сам тоже поджать губы и прищурить глаза. Тогда она наконец оставила свой замётки, мёдленно подошла к окну и открыла его. — А про ребят вы сказали неправду! — крикнул я. — Они не могут обо мне плохо думать. Вы просто соврали! — Что, что? — сказала она. Притворилась глухой или на самом дёле не расслышала моих слов. — Меня ребята уважают! — крикнул я. — Уважают, а вы, вы... вредная! Я изо всех сил толкнул раму, и вдруг из рамы выскочило стекло. Оно ударило меня по головё и разбилось. Я повернулся и побежал.
— Щеглов, Щеглов! — закричала «Богиня Саваофа». — Сейчас же вернись! Я тебе приказываю, вернись! Но я не стал возвращаться. 3 У меня нет отца. Это моё слабое место. Вернее, у меня есть отец, только он живёт в Москве. Именно поэтому «Богиня Саваофа» крикнула мне «безотцовщина»: мол, ничего хорошего не получается, когда отец живёт так далеко от сына. Действительно, ничего хорошего, если он в Москве, а я тут, в совхозе. Отсюда не закричишь: «Папа!» — и не позовёшь его на помощь. Но разве можно бить человека по его слабому месту, как это сделала «Богиня Саваофа»? Сначала мы все трое жили в Москве, а когда мать окончила институт, мы приехали на целину. Мама стала работать в
совхозе зоотехником, а отец — шофёром. А потом он вернулся в Москву. Дома мы об отце никогда не разговариваем. Года два назад поговорили и с тех пор молчим. Мы тогда в школе писали сочинение о родителях. И оказалось, что все ребята написали сочинения об отцах, а я — о матери. Учительница меня тогда даже похвалила. «Молодец, — говорит, — Щеглов, что написал о матери. А вы все, ребята, неправы. Ваши матери вместе с отцами трудятся в совхозе: и дома ставят, и на фермах работают, и в поле, а вы о них ни слова». В общем, хотела она меня похвалить, а получилось наоборот: у меня от её похвалы испортилось настроение. Я вдруг подумал, что во всём нашем классе у меня одного нет отца. В этот день я пришёл домой и спросил у матери о нём. — Многие родители, — сказала она, — скрывают от детей правду. А я тебе всё скажу. Он был хвастун. Наобещает, нахвастает и ничего не сделает. Легкомысленный, пустой какой-то. Ничего ему не стоит обмануть человека. Мы сидели за столом. Я готовил уроки, а она штопала рукава моей рубашки: вечно они у меня на локтях протираются. Оба мы делали вид, что ведём совсем обыкновенный разговор. — Я его стыдила, ругала, просила. Он обещал исправиться и не исправлялся. Однажды перед ним даже на колени встала... Я представил мать на коленях перед ним. Это было непонятно Чего только взрослые не придумают! — А тут произошёл такой случай: зимой это было. Из района нам передали, чтобы прислали людей за витаминами для скота. Послали на тракторе с санями его и ещё одного тракториста. Назначили его старшим, потому что он знал дорогу в райцентр и ходил на тракторах туда по снегу. Ушли они. Прошло три дня — их нет. Подождали ещё три дня — опять их нет. Никто не знает, что случилось. Может быть, они в дороге замёрзли, а может быть, у них трактор сломался. Им навстречу ушли Шерстнёв и механик с автобазы. Знаешь, тот самый, что разводит в пруду рыб. — Знаю, — ответил я. Точно это было очень важно, знаю
я или не знаю этого механика. — Его фамилия Зябликов. Совхоз ему не дал денег на этих рыб, так он на свою зарплату их покупает. — На лыжах они ушли. А до райцентра сорок километров. В степи метель, темнота. Вот они и шли в этой темноте, помёрзли в дороге, пока дошли до райцентра. Шерстнёва после этого в больницу положили и на правой ногё пальцы отняли. Отморозил. Она замолчала, и я молчу. Ждал, что она скажет ещё про отца, а сам делал вид, что увлёкся уроками. — Собрала его вещи и говорю: поезжай куда хочешь, а Когда станешь человеком, возвращайся. И он уехал... Ты подумай, что он придумал: в райцентр должны были приехать цирковые артисты, так он решил их дождаться. И ещё говорит, что мы скучные люди, а он поэтическая натура. — Он ведь не знал, что Шерстнёв пойдёт его искать и отморозит пальцы, — сказал я. — Когда ты станешь взрослым, — сказала мать, — ты поймёшь, что нельзя всё прощать. Я промолчал. По-моему, мать зря его отправила из дома. Может быть, постепенно он бы исправился. Я бы с ним на рыбалку ходил, на машине вместе ездили. Я бы его обязательно перевоспитал. Многие говорят: подумаешь, нет отца, мол, не беда, есть мать, и так далее. Конечно, человек может привыкнуть к чему угодно, а я всё равно думаю об отце. Вот только лягу в постель, закрою глаза, и сразу он появляется передо мной. Разные истории для него придумываю. То он вернулся в совхоз со Звездой Героя, и сам Шерстнёв у него прощения просит, что плохо о нём думал. То он долго не возвращается, потому что его тайно тренируют в космонавты. То придумаю, что он уехал на Кубу помогать кубинцам осваивать наши, советские, автомобили. В общем, придумываю разные истории, хотя знаю, что всё это чепуха. Тогда я начинаю мяукать, один раз даже мать ночью своим мяуканьем разбудил, и она решила, что какая-то чужая кошка забралась к нам. Зажгла свет и начала её ис
кать. А я притворился, что сплю. И снова, после того как она погасила свет, мне в голову полезли всякие истории про него. У меня сильно заболел палец, на нём была кровь. Видно, я порезался, когда разбил стекло. Я вспомнил «Богиню Саваофу», вспомнил её поджатые губы и прищуренные глаза. Представил себе, как она влетела сейчас в кабинет директора школы, точно ею выстрелил из лука сам Робин Гуд, и рассказала всё обо мне. А он тут же схватился звонить матери, а мать после этого вернётся домой и будет стирать до полуночи бельё. Она меня никогда не ругает, а только стирает и стирает бельё, хочет, чтобы у неё от работы и усталости прошла обида на меня. А мнё-то каково? Один раз я тоже решил принять участие в её стирке, решил поднести ей ведро с горячей водой. Так она мне такой подзатыльник подарила, как будто через меня пропустили настоящий электрический заряд. С тех пор я больше не пристраиваюсь к её стирке. 4 Когда я пришёл домой, то оказалось, что мать уехала на дальние пастбища и должна вернуться через два дня. У меня сразу улучшилось настроение. Обмотал бинтом потолще палец, для солидности, и принялся размышлять. Два дня — это большой срок, за два дня что хочешь можно сделать. Пойти, например, к «Богине Саваофе» и извиниться перед ней. От извинения язык не отвалится. Можно сказать: «Нина Семёновна, я больше никогда не буду хулиганить». Можно ударить себя в грудь и потереть нос кулаком, точно я хочу заплакать. Она любит, когда перед ней так извиваются. С этим я и лёг спать. Но вечером у меня всегда одно настроение, а утром другое. Так случилось и на этот раз. Я проснулся и подумал: а почему, собственно, я должен извиняться? Она меня оскорбила, и я же должен извиняться только потому, что она старшая вожатая, главный редактор стенной газеты и учительница, а я просто ученик?! А как же тогда справедливость? 2 Хорошим людям — доброе утро 33
Все говорят: справедлйвость прежде всего. Говорят: воспитывайте в себе человеческую гордость. А на деле: я ни в чём не виноват, и я же должен страдать, унижаться. Нет, здесь что-то было не так. Когда мать не пускает меня стирать бельё, это я понимаю, а тут что-то не так. В школе на первой перемене меня вызвали к директору. Видно, «Богине Саваофе» не терпелось меня наказать, и поэтому меня вызвали тут же. Ну что ж, это тоже неплохо. А то надоело, что ребята поздравляют с путёвкой в Артек. После того как я выйду от директора, сразу все узнают, что я никуда не еду, и перестанут меня поздравлять. Печальные новости распространяются со скоростью звука — триста тридцать метров в секунду. Они прямо летают по воздуху между людьми. Зашёл к директору, поздоровался по всем правилам. Жду. А он сидит за столом и что-то читает. Директор в нашей школе какой-то ненастоящий, он никак не может запомнить фамилии ребят. Вечно нас путает. Про него говорили, что он очень долго был большим начальником и оторвался от народа. И поэтому его послали на живую работу, то есть в нашу школу. — А, пришёл, герой, — сказал директор. — Подойди поближе. Так. Сейчас заполним путёвку. Вот это была неожиданность: значит, «Богиня Саваофа» ничего ему не сказала. Он вытащил корешок путёвки, раскрыл его и спросил: — Фамилия? — Щеглов, — ответил я. — Напишем — Щеглов, — сказал директор. — Имя? — Севка, — ответил я. — Напишем — Всеволод, — сказал директор. — Севка — это звучит не солидно. И поедет Всеволод Щеглов в Артек. Он был уже старый, наш директор, и, вероятно, ему было трудно с нами. По-моему, он не знал, что нам нужно говорить. В общем, он не умёл так гладко говорить, как другие учителя. — Ты там, в Артеке, сразу включайся в пионерскую работу, — сказал он. — Стихи умеешь читать?
— Нет. — Плохо. Надо научиться. Выучи, например, стихй о советском паспорте В. Маяковского. Мы помолчали. — На, держи, счастливый Щеглов. — Он это сказал как-то печально, словно завидовал мне, и протянул путёвку. — Спасибо, — ответил я. Помялся, постоял, мне почему-то стало его жалко, и я спросил, чтобы поддержать разговор: — А что это такое, когда говорят: «Он оторвался от народа»? Директор вскинул глаза. Вдруг они у него блеснули, точно он разозлился. Он у нас целый год, этот директор, раз сто приходил к нам в класс, но я ни разу не видел, чтобы у него блестели глаза. — Когда так говорят про кого-нибудь, — сказал он, — это плохо. Ясно? — Ясно, — ответил я. И тут вошла «Богиня Саваофа». Она сразу увидела, что я держу в руке путёвку в Артек. — Вручили? — спросйла она. — Вручйл, — ответил директор. — Иди, Щеглов. Отдыхай хорошо. Я повернулся и медленно пошёл. Чувствовал, что онй провожают меня взглядами. Вот сейчас «Богйня Саваофа» ему всё скажет, и тогда наступит её торжество, й у меня отнймут путёвку. Дошёл до двери, секунду помедлил: ну, окликайте меня, теперь уже самое время меня остановйть. Но онй молчали. Не успел я отойтй и двух шагов от канцелярии, как «Богйня Саваофа» догнала меня. Я нарочно поднял забинтованный палец: пусть вйдит, что я пострадал. — Помни, Щеглов, — сказала она, — за тебя поручйлся сам Шерстнёв. Смотри не подведи его. Всё было ясно — почему мне рекомендацию хорошую дали и почему «Богйня Саваофа» не пожаловалась директору школы на вчерашнюю историю. Просто «некоторые» в лице Шерстнёва заступились за меня, теперь мне всё-всё было ясно.
— Не беспокойтесь, — ответил я, — Шерстнёва я не подведу. Я подумал, что наш директор всё же меньше оторван от народа, чем «Богиня Саваофа», хотя она любого ученика в школе знает не только по фамилии, имени и отчеству, но и по голосу узнает. — Отдыхай, Щеглов, хорошо, — сказала она. — Спасибо. — Разговор у нас был очень вежливый, точно не она вчера крикнула мне «безотцовщина» и не я разбил оконное стекло. — Ах, когда же у тебя в голове всё уложится по полочкам! — сказала «Богиня Саваофа». Я почему-то вспомнил библиотёку и ряды аккуратных полок, уставленных книгами. А потом я представил, что у меня в головё точно такие же аккуратные полки, но вмёсто книг на них лежат бумажки со словами: «Это опасно», «Это не положено», «Это нужно». Мне захотелось затрясти головой, чтобы эти полки на самом деле не выстроились в моей головё. А здорово было бы, если бы «Богиня Саваофа» сейчас затрясла головой и её «полки» рассыпались бы навсегда. Но у неё-то они крепко сидят. А ещё лучше было бы, если на людей, у кого в головё всё разложено по полкам, налетела трясучка, как ураган, как тайфун, и все полочки у них бы рассыпались. — Не знаю, когда у меня всё разложится по полкам, — сказал я и слегка тряхнул на всякий случай головой. Ради предосторожности. Она тяжело вздохнула, и я тяжело вздохнул. Пора было расходиться, раз она не напоминала о вчерашнем. Но она как-то странно вела себя, какую-то бумажку комкала в рукё, волновалась, что ли. — Ты меня прости за вчерашнее, — сказала она. — Я? Вас? — Я чуть не упал от её слов. Вот до чего дожил — сама «Богиня Саваофа» просит у меня извинёния. Неизвестно, что было отвечать, на всякий случай спрятал ладонь с обвязанным пальцем за спину. А то этот палец у неё торчал перед глазами. — Ерунда, — сказал я.
Она улыбнулась, честное слово, она улыбнулась мне и вроде даже махнула рукой. Ну совсем как будто мы добрые друзья. Вот и пойми тут людей! Я ей тоже улыбнулся и пошёл по школьному коридору. Я шёл школьным коридором и помахивал путёвкой в Артек. По всей школе над головами ребят летела новость, что я, Севка Щеглов, получил наконец долгожданную путёвку. Оказывается, и хорошая новость распространяется быстро, значительно быстрее, чем плохая. Я думаю, что она распространяется со скоростью света — триста тысяч километров в секунду. 5 В город к поезду меня провожала мать. Я не хотел, чтобы она меня провожала: в конце концов, я не маленький. Представляете, была бы картинка: приходим мы на вокзал к поезду, все ребята одни, только я при матери. Но этого не случилось: родителей на вокзале было ровно в пять раз больше, чем детей. — У тебя какие-то странные глаза, — сказала мать. — Горят, как фонари. Ты увидел ребят и не слушаешь меня. — Обыкновенные глаза, — ответил я. И несколько раз мигнул, чтобы они потухли. Дело в том, что я думал совсем не о ребятах, а об отце. Думал про то, как приеду в Москву и встречусь с ним. Я испугался и начал смотреть по сторонам, чтобы мать не перехватила мой взгляд. Она по глазам отгадает мой мысли. Это у неё есть, она так изучила меня, что иногда совершенно точно отгадывает мой мысли. — Всеволод, ты меня слушаешь? — Слушаю, — ответил я. Но тут мы попали в водоворот толпы, и мать сама замолчала. Все ребята говорйли одновременно, орали вовсю, и ничего нельзя было понять. А родйтели были ничуть не лучше свойх
детей: каждый старался перекричать другого, чтобы сказать последнее слово сыну или дочери. Я просто очумел и когда дали команду прощаться, то поцеловал чужую женщину. Она в последний момент бросилась между мной и матерью. Потом мать всё же прорвалась ко мне и крикнула в ухо: — Прошу тебя, не делай глупостей! Не знаю, что она подразумевала под этим, но я твёрдо ответил: — Не волнуйся! Наконец эта страшная толчея окончилась: нас усадили в поезд, а родителей оставили на перроне. Все ребята, как вошли в вагон, сразу бросились к открытым окнам, и я тоже устроился у окна. Рядом со мной стоял какой-то странный парень. Волосы белые, и глаза совсем светлые, а кожа тёмная, точно он долго-долго загорал. Прямо шоколадная кожа. — Можно подумать, что мы едем в голодную Южную Африку, а не в Артек, — сказал этот «шоколадный». Он кивнул на самых настойчивых родителей, которые прыгали под окнами вагона и совали своим детям разные бутылки, пирожки и кульки. У одного мужчины свёрток с едой выскочил из рук, и по перрону рассыпались пирожное, пять конфет «Ну-ка отними!» и два больших жёлтых апельсина. А люди не видели и топтали пирожное и конфеты ногами. А какая-то женщина ударила по апельсину, как по футбольному мячу. — Вот здорово! — сказал я и засмеялся. «Шоколадный» посмотрел на меня и ответил: — Ничего хорошего в этом нет. Они бросаются едой, а одна пятая человечества голодает. Глупо получилось, что я засмеялся, когда женщина фут-ббльнула апельсин. Парень может подумать, что я из разряда бездельников и вообще думаю, что еду покупают в магазине, а туда она попадает с луны. Хотя уж кто-ктб, а я-то знаю, как выращивают хлеб. — Прошлым лётом мы были на уборочной, и я сам управлял комбайном, — сказал я.
««Шоколадный» посмотрел на меня. Ясно было, что не поверил. А ведь это чистейшая правда. Шерстнёв пришёл в школу и говорит: «Давайте отправим ребят в поле, пусть полюбуются, как работают их родители». Нас привезли в поле поздним вечером. Было темно, и неизвестно, что делать в этой темноте, но оказывается, и в темноте комбайнеры преспокойно убирали пшеницу. Да, да, я сам всю ночь простоял на мостике комбайна. И вот именно тогда комбайнер мне доверил штурвальное колесо. А сам вдруг повернул фару, которая была укреплена рядом со штурвалом, в нёбо. Я его спросил, зачем он это делает. А он ответил: «Чтобы в космосе видели наш огонёк». Неплохо придумал. А этот не верит. — Мы работали всю ночь, — сказал я. — Нельзя было терять время. А утром Шерстнёв, это наш директор совхоза, собрал ребят и взрослых и говорит: «Не знаю, как вы, а я себя чувствую человеком». «Шоколадный» внимательно посмотрел на меня. — Да, — сказал я. — Хлеб вырастить — большой труд. Это не я только так думаю, это Шерстнёв часто говорит. «Шоколадный» снова посмотрел на меня. — А знаешь, что одна пятая человечества, — сказал он, — это шестьсот миллионов человек. Шестьсот миллионов! И все они голодают. Я так растерялся от его слов и от количества голодающих людей, что просто потерял дар слова. Никогда бы не подумал, что столько людей на земле голодает. — А что же делать, чтобы одна пятая не голодала? — спросил я. — Не знаю, — ответил он. — Только мне это мешает жить. Я поискал глазами мать. Она стояла в стороне совсем одна и смотрела на меня. Я-то отлично знал, как она не любила провожать и не любила вокзал этого города, потому что восемь лет назад отсюда в Москву уехал мой отец. Помахал ей рукой, но она не ответила. Смотрела в мою сторону, а меня не видела. Бывает так иногда у людей: смотрят прямо на тебя, а ты чувствуешь, что они тебя не видят, что у них перед глазами кто-то другой. Может быть, она сей
час думала об отце и о том, что она зря отправила его из дома? Недаром про мать говорили, что «у неё одна любовь на всю жизнь». Я смотрел на мать и ждал, когда же она наконец меня увидит. Я мог её окликнуть, но в такие минуты, по-моему, нельзя орать или говорить: «Ты смотришь мимо меня». Ждал, и всё. Она спохватилась в последний момент. Поезд тронулся, и мы помахали друг другу руками. Она долго-долго махала мне рукой, точно провожала меня в дальнее и трудное путешествие. 6 Когда перрон с шумной толпой провожающих и моя одиноко стоявшая мать пропали вдали, я оглянулся. Но этот «шоколадный» уже куда-то исчез. Жалко было, что он исчез. Я не особенно люблю одиночество. Вернее, я его совсем не люблю. Прошёлся по вагону: ребята уже разбились на группы и разговаривали. Девчонки с девчонками, мальчишки с мальчишками. Девчонки рассказывали друг другу про своих учителей, а мальчишки — про космонавтов и про футбол. И тут он сам появился передо мной. — Почему ты ушёл? — спросил я. — А, слёзы-грёзы, — сказал он. — Тебя ведь мать провожала. Я видел. — А тебя кто провожал? — Никто. Мама уехала в экспедицию. Она монтирует в горах автоматические метеостанции, а отец взрывается. — Как это взрывается? — не понял я. — Он проводит опыты с газом гелием и часто взрывается. То руки обожжёт, то лицо. Это его любимый газ. Он поэтому и меня назвал Гелием. Он очень лёгкий, этот газ, и создаёт температуру до двухсот шестидесяти градусов. — Подумаешь, — сказал я. — Сталь плавят при семистах градусах. — А гелий создаёт температуру двести шестьдесят градусов ниже нуля, то есть мороза.
Он мне очень нравился. Всё у него было необычное, даже имя: Гелий. И загар необычный, не то что у других: нос облупился, а лоб белый. Или в глубине морщинок светлые полоски, как у меня, потому что я не могу отвыкнуть от привычки морщить лоб. А у него загар ровный и гладкий: руки, лицо и даже уши, — всё одного цвета. — А у меня обыкновенное имя,— сказали.— Просто Севка. В это время в наш вагон вошла девушка с пионерским галстуком. Я сразу догадался, что это пионервожатая, онй все какие-то одинаковые: у них одинаковые причёски и очень строгие лица. Точно им всем запретили улыбаться. — Ребята, минуту внимания, — громко сказала девушка. Все тут же повылазили из своих купе и уставились на девушку. Она почему-то покраснела. — Меня зовут Наташа. — Она покраснела ещё сильнее и поправилась: — Наталья Сергеевна. Вам, ребята, строго запрещается драться и выходить на остановках из вагона. Я вспомнил «Богиню Саваофу», и мне сразу стало скучно-скучно. — Надеюсь, вы меня не подведёте? — спросила она. — Нет, нет! — закричали все. Кроме меня, конечно. Я на всякий случай решил промолчать. И Гелий промолчал. — У вас ведь есть чувство ответственности? — снова спросила она. — Есть, есть! — закричали все. А мы с Гелием промолчали. И вдруг она улыбнулась и сказала: — А теперь можете прыгать, бегать, кричать и петь сколько угодно. Это было неожиданно, но в следующий момент началось такое, что было не до рассуждений. Все стали прыгать по полкам, перебегать из купе в купе, и везде были ребята, и никто не ругался, что надо молчать, никто не требовал тишины. Здорово было, но только это быстро мне надоело. Сколько можно орать, если тебя не останавливают! И другим это тоже надоело. В вагоне наступила тишина.
Потом мы легли с Гелием спать на верхние полки. Спать нам не хотелось, и Гелий перебрался на мою полку. — Почему ты молчал, когда Наташа с нами разговаривала? — спросил он. — Есть у меня причина, — ответил я. — А ты? — Из солидарности с тобой, — сказал он. — А Наташа мне понравилась. Ничего себе устроила шумок. — Подумаешь, — сказал я. — Вагон прочный — всё выдержит. — Это разве прочность? — сказал Гелий. — Скоро вагоны будут делать из железобетона. Вот это будет прочность. И самолёты будут делать из железобетона, крылья и фюзеляжи... А Наташа хорошая, ты зря к ней придираешься. Утром я проснулся первым. Гелий ещё спал. Он хоть и «летучий газ», а вот сон из него долго не вылетал. И все остальные ребята спали. Известно, у них на душе легко и свободно, а у меня отец, как гвоздь, сидит в головё. Попробуй тут поспи. Мне надоело валяться, и я потихоньку сполз с полки. В коридоре встретил Наташу. Она уже была на страже. По-моему, она вообще не ложилась спать. Я ночью вставал, так она тоже не спала. Увидала меня и говорит: «Щеглов, комната мальчиков в конце вагона». Я стоял у окна и считал телеграфные столбы. У меня привычка такая — всё считать: окна в домах, проезжающие машины, собак, пролетающие самолёты. Когда считаешь, очень хорошо думать. Сначала я подумал о матери. Потом об отце. Решил отправить ему телеграмму, чтобы он меня встретил. Потом подумал, хорошо бы ему привезти подарок и сказать, что это от матери. А то неизвестно, с чего начинать разговор. Мимо неслышно ходит Наташа. Теперь, когда я присмотрелся, то убедился, что она совсем не похожа на вожатую, то есть она не похожа на «Богиню Саваофу». Во-первых, она часто улыбается, во-вторых, она маленькая и худенькая, и лопатки у неё торчат, как у девчонки. Настоящая девчонка. Наташа ходит мимо меня, а я считаю столбы и думаю,
как бы её назвать. Когда я насчитал пятьдесят столбов, я вдруг придумал для неё очень хорошее прозвище. Назвал её «Детектив». Ух, как она косит глаза в мою сторону, прямо стрижёт глазами. Подозрительна до ужаса, ну конечно, настоящий «детектив». Ей интересно, почему я стою один у окна. Может быть, я думаю выбить окно головой и выпрыгнуть из поезда на ходу. А может быть, решил дёрнуть за стоп-кран, хотя там написано, что за это привлекают к уголовной ответственности. Но тут её подозрительность резко усилилась, потому что она увидела, что у меня шевелятся губы, и сказала: — Почему ты один стоишь у окна? — А разве это запрещается? — Нет, — сказала она. — Но, может быть, ты себя плохо чувствуешь или скучаешь о родителях. — Я люблю одиночество, — сказал я. — Можно, я постою рядом с тобой? — спросила она. — Стойте. Мы помолчали. — Когда ты смотришь в окно поезда на степи и леса, на незнакомые города, на новые стройки, тебе не хочется соскочить с поезда и идти по этой степи или заявиться на стройку и сказать: «Ребята, я остаюсь с вами»? — спросила опа. — Хочется, — ответил я. — Я так и думала, — сказала Наташа. — Почему ты молчал, когда все ребята кричали, что не подведут меня? — А, старая песня, — ответил я. — Меня все вожатые не любят. — Почему? — А-а, — сказал я нехотя. Пусть не думает, что я очень хочу с ней поговорить. — Наша школьная, например. Я назвал её «Богиня Саваофа», потому что она, как бог Саваоф, одна в трёх лицах: пионервожатая — раз, учительница —-два, главный редактор газеты — три. Она обиделась, стала ко мне придираться. Шуток не понимает. — Смешно. «Богиня Саваофа». А меня ты как назвал?, Я не подумал и трахнул:
— «Детектив». Вы — подозрительная. Неудобно получилось. Как это у меня выскочило? Она вдруг покраснела. — Ну, вот видите, — сказал я. — Вы тоже обиделись. Не знаю, как отделаться от этой привычки. «Богйня Саваофа» сказала, что я бездушный человек. Как вы думаете, это правда? — Нет, неправда, — сказала она. — Просто у тебя бстро-сатирйческий ум, поэтому ты придумываешь обидные прозвища. Вот и всё. Но я видел, что ей всё же было неприятно, она стала какая-то другая. Зря её обидел, тем более что Гелий её хвалил, а он разбирается в людях. — Вы не думайте, — сказал я. — Я буду бороться и отвыкну от этой привычки: никому не стану давать прозвищ. Я ведь ко всем очень хорошо отношусь, и даже к «Богине Саваофе», то есть к Нине Семёновне. — Потом я вдруг вспомнил, как она извинилась передо мной, не каждый может признать свою вину, даже если виноват, и добавил: — Вот сейчас я к ней просто замечательно отношусь. В это время поезд остановился у перрона какого-то вокзала, и Наташа бросилась к выходу. Она всегда, как только остановка, сразу — к выходу. Я подошёл к ней и сказал: — Мне нужно отправить телеграмму одному человеку. — Ну, нет, — ответила Наташа. — Мне очень нужно, — сказал я. — Честное пионерское! Она внимательно посмотрела на меня. — Хорошо, я пойду с тобой сама. — Она попросила проводника не выпускать из вагона ребят, и мы побежали на почту. Бегала она быстро, как мальчишка. Я еле за ней поспевал. Наконец мы прибежали на почту. — Давай пиши. — Наташа протянула мне бланк телеграммы. — Пиши, у нас мало времени. Она повернулась ко мне спиной, чтобы не видеть, о чём я пишу. А я не знал, что мне писать. Думал, думал, ничего не
придумал, а тут ещё Наташа под боком, и народ кругом разговаривает, и все спешат. — Ну, чего же ты? — возмутилась Наташа. — Ничего не написал. Ты когда-нибудь телеграммы писал? — Нет, — ответил я. Теперь мне уже не хотелось посылать эту телеграмму, и я сказал: — Нет, не писал... — Хотя я уже писал телеграммы два раза в жизни. Поздравлял маму с днём рождения, она была в командировке, и Юрия Гагарина, когда он благополучно приземлился в заданном районе. — Давай я напишу, — сказала она. — Диктуй адрес. — Не буду я писать, — ответил я. — Передумал. — Ты просто меня обманул. — Она на всякий случай схватила меня за руку. — Ты и не думал никому посылать телеграмму. А я всю ночь не спала, ходила по вагону, боялась, кто-нибудь свалится из вас с верхней полки. У меня горело лицо, точно я стоял перед теми кострами, которые мы разжигали в поле. Нужно было как-то объяснить ей, что я на самом деле хотел отправить телеграмму. Она даже на «Детектива» не обиделась, и мне совсем не хотелось, чтобы опа думала, что я её дразню. — Я не думал вас обманывать, — сказйл я. — Если бы я тебе могла поверить!.. — сказала Наташа. — У меня предчувствие, что ты меня обманешь. Можно было попытаться договориться с ней. Но тогда надо было выложить всё про отца, и про то, как мать тоскует о нём, и какая она гордая, и ещё многое, что словами не расскажешь. К тому же я не любитель выкладывать свою биографию каждому встрёчному-поперёчному. Скажешь, к примеру, отца нет, и тут же тебя начинают жалёть, и сиротой называют, и бёдненьким. Противно слушать, не понимают они, что ли, что никому их жалость не нужна. — Я выпью воды, — сказал я. — У меня в горле пересохло. — Ну ладно, — согласилась она. — Пей. — Она всё ещё держала меня за руку. Боялась, видно, что меня куда-нибудь в сторону занесёт. Мы подошли к автоматам с газированной водой. Их было
тут восемь штук, но все они не работали. Они стояли, как в строю, большие, красные, пузатые, и все не работали. — Уже тридцать восемь, — сказал я. — Что — тридцать восемь? — не поняла Наташа. — Тридцать восемь автоматов я насчитал в дороге, и все не работают. Порядки! — Пошли обратно. Напьёшься в вагоне. — Хорошо, — сказал я. — Только разве сравнишь обыкновенную воду с газировкой из автомата. И тут я увидел на витрине киоска большую разноцветную глиняную вазу. Она была ярко-оранжевая, а в центре красовался чёрный петух с жёлтым глазом. — Подождите. Мне надо купить эту вазу, — сказал я. В подарок одному человеку. Она смотрела на меня, как на ненормального. А я подошёл и купил вазу. Отгрохал за неё два рубля. По-моему, продавец был очень доволен, потому что он даже мне её упаковал. Когда он её упаковывал, я увидел, что на другой стороне вазы нарисован второй петух. Этот был жёлтый с чёрным глазом. Я взял вазу из рук продавца и сразу как-то почувствовал себя неуютно, неспокойно, ну вроде сделал что-то не совсем так. — Ваза тому же человеку, что и телеграмма? — спросила Наташа. — Да, — ответил я. Тепёрь она меня уже не держала за руку. Поняла, что я никуда не собираюсь убегать. Раз покупаю такие вазы, значит, бежать не собираюсь. Когда я вернулся в вагон, Гелий ещё спал. И двое других мальчишек в нашем купе спали. Я поставил вазу на свою полку и вышел в коридор. В коридоре был настоящий цветник, клумба с цветами разных сортов, потому что все девчонки были в цветных платьях. Они бегали, суетились, пищали, хихикали и заплетали косы. Они очень гордились свойми косами: то бросят их небрежно за спину, то положат на грудь. Я стоял и смотрел на них. Интересно смотреть на незна-
кбмых девчонок. Это меня немного развеселило. И тут я понял, почему у меня было такое плохое настроение: просто я потерял надежду, что увижу отца. А теперь у меня снова появилась надежда. Может быть, оттого, что светило солнце, может быть, оттого, что Наташа стерегла нас всю ночь, чтобы мы не упали с верхних полок и не разбились, а может быть, оттого, что все девчонки были в цветных, ярких платьях. В общем, неизвестно отчего, но у меня появилась надежда, что у нас с отцом всё закончится удачно. Конечно, Гелий счастливый. У него вон какой отец: учёный. Во время опытов взрывается, а всё равно продолжает работать. Гелий сказал, что он одержимый. Он сказал, что самые счастливые люди — это одержимые. А мой? Опытов никаких не ставит, жизнью ради других не рискует. Ну и что же? Он мой отец. Шерстнёв правильно говорил: «Главное — быть человеком». А ведь он человек. Ну, а недостатки есть у каждого, без недостатков нет ни одного человека. Чем ближе мы подъезжали к Москве, тем больше я волновался. Телеграмму я отцу не стал давать. Дело в том, что у меня созрел новый план: я решил съездить к нему домой. Наташа сказала, что у нас в Москве будет несколько часов свободного времени между поездами, вот я решил съездить к нему. Надо было подготовить к этому Гелия, а то я уйду, а онй поднимут панику. — Яс вами на экскурсию не пойду, — сказал я. — У меня одно важное дело. — А Наташа тебя отпустила? — спросил Гелий. — Нет, — ответил я. — Я не спрашивал, мне по личному делу надо. Ему не понравились мой слова, и он не постеснялся это показать. Он не любйл, когда обманывают. — У меня нет другого выхода, — сказал я. — Нехорошо причинять людям страдания, — сказал он.—• Знаешь, что будет с Наташей, когда ты убежишь?
— А что будет со мной, если я не пойду, ты знаешь? — спросил я. — Я, может быть, только из-за этого согласился поёхать в Артек, потому что, если по-благородному, я должен был отказаться от путёвки. Я узнал, здесь все отличники, только я один не отличник, а я не отказался. — Ладно, я тебя поддержу. Из солидарности... А что мне сказать Наташе, когда она узнает, что ты сбежал? — Что хочешь... У меня отец в Москве, и я его не видел восемь лет. Вот была новость для него! Он просто проглотил язык, и даже лицо у него побледнело. С этой минуты, я заметил, он перестал рассказывать про своего отца, точно он так же, как его любимый газ гелий, испарился в одну секунду. Он всё время говорил о матери, ио тут-то я уж с ним мог посоперничать. Мы разговаривали о матерях и вовсю расхваливали их, со стороны даже могло показаться, что мы их перехваливали. Но разве мою мать можно перехвалить. Вот если бы мне сказали: теперь твоей матерью будет вон та женщина, она знаменитый академик или чемпион мира по горнолыжному спорту, — я бы отказался. Ведь эти женщины никогда не отгадают моих мыслей и никогда не будут стирать бельё до полуночи, если я сделаю что-нибудь не так. 7 Когда мы приехали в Москву, то оказалось, что поезда на Симферополь надо ждать целых восемь часов. И Наташа сказала, что мы пойдём на прогулку по Москве: поедем на Красную площадь, потом на Ленинские горы, а потом во Дворец пионеров. Но я уже ничего этого не слышал, у меня в груди затрепетало, а в голове запрыгало. Я был готов в ту же секунду броситься на поиски отца. Мы вышли на вокзальную площадь. Это была большая круглая площадь, и по этой площади, как по гигантскому
колесу, крутились сотни машин. А людей столько, что вообще не протолкнёшься, и у всех разные лица. И все они спешат, и никто не обращает друг на друга внимания. — Ребята, — сказала Наташа. — Вот это и есть Москва. Имейте в виду, здесь очень легко потеряться. Поэтому возьмитесь за руки. Ребята построились парами и взялись за руки, как малыши из детского сада. Видно, их всех напугал этот московский шум: потоки машин и троллейбусов и толпы людей. Я тоже чувствовал себя не очень уверенно. Им-то что: они поедут на Красную площадь и во Дворец пионеров, а я должен один броситься навстречу этим автомобилям и людям. А людей в Москве, Гелий сказал, шесть миллионов. Хорошо жить в совхозе: если у тебя какая-нибудь неприятность, знаешь, куда идти; если у тебя радость, тоже знаешь, куда идти. А тут — шесть миллионов, и все чужие. Мы с Гелием стали в строй последними, чтобы мне удобнее было убегать. В руке я держал свою вазу. — Ты почему не сдал вазу в камеру хранения? — спросила Наташа. — Я боялся, что её там разобьют, — соврал я. — А где же тот человек, которому ты привёз подарок? — Почему-то не пришёл. Я врал с трудом, обычно мне это даётся легче. Я даже иногда нахожу в этом удовольствие, ну вроде чувствуешь себя прямо артистом, когда ловко соврёшь учителю или сочинишь какую-нибудь историю для ребят. А сейчас мне было неудобно врать. Может быть, потому, что рядом стоял Гелий, и он знал правду, и осуждал меня за враньё, и только из солидарности молчал. И ещё эта Наташа: хороших людей всегда труднее обманывать. — Ничего, — сказала Наташа. — Не волнуйся, он придёт к поезду. — А я и не волнуюсь, — ответил я. Наташа прошла вперёд, и мы направились в метро. — Пора, — тихо сказал Гелий. Он снова побледнел, как .тогда в поезде, во время моего рассказа об отце. При этом
его лицо сделалось совсем белым, а ровный, гладкий шоколадный загар вдруг пропал. Я поставил вазу на тротуар и наклонился, точно мне было остро необходимо перевязать шнурок на туфлях. Решил: буду завязывать, пока они не скроются в метро. Но мне пришлось тут же вскочить, потому что какой-то мужчина чуть не сбил мою вазу. Я еле успел её подхватить, а он обругал меня ещё размазнёй. А потом я пошёл в противоположную сторону... У меня было три рубля. Целое состояние. Это я понял, когда подошёл к продавщице мороженого и приценился к московским ценам. Там было мороженое в бумажных стаканчиках, которое стоило семь копеек. Я подсчитал, что смогу купить сорок три порции такого мороженого. Сорок три стаканчика — это ли не богатство? Можно было бы накормить весь наш класс, и ещё осталось бы матери и Шерстнёву. Но я не имел права сейчас тратиться. Неизвестно, что ждало меня впереди. Ух, до чего у меня пересохло во рту, точно я пересёк пустыню Сахару и не пил десять дней! А я всего-навсего перешёл вокзальную площадь. Это, правда, тоже не такое лёгкое испытание. Во-первых, я тут рисковал жизнью не меньше, чем отец Гелия во время опытов, потому что московские шофёры совсем не обращают внимания на людей. Катят прямо на них, а сами прохожие тоже норовят попасть под машину. Я просто очумел от всего этого. А во-вторых, у меня Наташа не выходила из головы. Честно говоря, я согласился бы в одиночку пересечь Сахару или полжйзии не есть мороженого, но чтобы мне не нужно было обманывать Наташу и чтобы мой отец жил вместе с нами. А я сейчас с ребятами в своё удовольствие гулял бы по Москве. Может быть, тогда бы я даже отвык от своих дурацких привычек: не приклеивал никому обидные прозвища и не считал бы про себя телеграфные столбы, окна в домах и прочую ерунду. Может быть, тогда у меня в голове было бы пусто и легко, как бывает иногда по утрам, когда я забываю про все неприятности?..
Я подошёл к троллейбусной остановке и сел в первый троллейбус. Надо было как можно быстрее уехать подальше, чтобы Наташа не спохватилась и не подняла тревогу. При современной технике меня могли выловить на площади в одну секунду. Объявят, например, по вокзальному радио, что пропал мальчик двенадцати лет, и опишут приметы, и какой-нибудь сознательный гражданин обязательно меня подцепит. Это точно, и я об этом читал в газетах. Нет, меня не так-то просто провести, хотя я и не москвич. Москвичи думают, что они самые хитрые и умные, но мы на целине тоже в курсе всех событий. И про объявления по радио знаем, и про то, что в одну минуту по фототелетайпу могут передать мою фотографию во все отделения милиции, а через час она будет в руках у каждого постового милиционера. Это я тоже знаю. В троллейбусе кондуктора не было. Каждый бросал монету в кассу-копилку и отрывал билёт. Я бы тоже бросил монету и оторвал билёт, но у меня ведь было три рубля. Постоял, посмотрёл, неизвестно, что дёлать, а потом сел у окна. Поставил вазу на колёни. Смотрю по сторонам. Даже немного успокоился. — Мйльчик, твой билёт? Я увидел перед собой жёнщину. Тут мне так и ударило в голову — билёт-то я не купил. Все в троллёйбусе сразу стали смотрёть в нашу сторону. Можно было выкрутиться и сказать, что я выронил билёт в окно, но я почему-то отвётил: — У меня нет билёта. — Может быть, тебё ещё нет семи лет? — елёйным голосом спросила контролёр. Она явно хотёла меня унизить. — Нет, что вы, — сказал я. — Мне двенадцать, по-моему, я не такой уж маленький. — Совремённая молодёжь! — сказала какая-то старуха. — Ни стыда у них, ни совести. А ещё пионёр. Соврал бы что-нибудь для приличия. — А зачём мне врать? — сказал я.
А сам начал лихорадочно думать, как выпутаться из этой истории. Сейчас бы надо было всех разжалобить, заплакать, что ли. Это всегда действует на людей, но я не любил унижаться. — Вот и мой внуки так же, — сказала старуха. — Говорю им: сходите за хлебом, а они — «неохота». Сказали бы; у нас срочное дело, а то «неохота». Никакого уважения. — А вот мы его сейчас за воротник да в милицию! — сказала контролёр. — За что? — спросил я. — За то самое. — Просто я привык ездить без билета, — сказал я. — Ах, он привык ездить без билета! Приятная откровенность, — сказала контролёр. — Да он ещё с багажом. — Какой же это багаж! — возмутился я. — Обыкновенная глиняная ваза. Я её в подарок везу. — В чём дело, товарищи? — раздался чей-то бас. — Почему не проходите? — Безбилетника поймали. Мальчишку. — Воришку? — откликнулся бас. — В милицию его. — Тихо, тихо, — сказал старик, который сидел рядом со мной. — На мальчишку все готовы орать, а вот если бы тут стоял взрослый бандит, вы бы живо кулаки спрятали в карманы. — Ну, знаете, только не я, — ответил бас. — Товарищи, разрешите пройти! Разрешите. Перед нами появился толстый маленький мужчина. — Где здесь правонарушитель? — спросил он. — Это я, — ответил я. — Только я не виноват. Просто привык ездить без билета. У нас автобусы бесплатные. — Где это у вас? — снова спросил толстяк. — Алтайский край, совхоз «Новый». — Силён заливать. Из коммунизма притопал, что ли? — засмеялся старик, который сидел рядом со мной. — А еда у вас тоже бесплатная? — Нет, — ответил я. — Ну, хватит веселить публику, — сказала контролёр. —•
Пошли в милицию. Там составят протокол и сообщат куда надо по всем правилам. — Никуда я не пойду! Я правду говорю, а вы не верите. — Однако, каков хулиган! — крикнул толстяк. — Вырастет, будет бандитом. Определённо. — Тихо, тихо! — перебил старик. — Это уже слишком. — Честное слово, дяденьки, я говорю правду! — закричал я. Я посмотрел на их лица: на старика, на толстяка, у которого от возбуждения нос покрылся капельками пота, на старуху, которая рассказывала про внуков. Ещё в троллейбусе сидели молодой парень с девушкой — но, по-моему, онй ничего не слышали и не видели — и пожилая женщина, похожая на артистку. Я смотрел на них и думал: ну как объяснишь этим чужим людям, если онй ничего не хотят знать! Им что, онй придут домой, и всё у них дома в порядке, а наша семья разбросана на два конца. — Честное слово, я из совхоза. Честное слово! Вот, пожалуйста, у меня есть деньги, я сейчас куплю билёт. — Скажй-ка, три рубля! — пропела старуха. — Не иначе, стащил у родителей. — Почему обязательно стащйл? — сказала женщина, похожая на артйстку. — Как вам не стыдно! — Вы меня не стыдйте, — ответила старуха. — Ишь какая! Нацепйла шляпку и думает, что умнёе всех. — Тётя, —• сказал я, — но вы-то мне вёрите, что я не безбилетник? — Конёчно, вёрю, — ответила эта женщина. — Ну ладно, — сказала контролёр. — Платй штраф пятьдесят копёек, и дёлу конец. Я нёхотя подал три рубля. Пятьдесят копёек ни за что ни про что — это было просто возмутйтельно. Но в милйцию я тоже не мог идтй, нё было у меня врёмени бороться за спра-ведлйвость. И потом, легко сказать — в милйцию: онй там сразу во всём разберутся. Могут сообщйть в совхоз или в Артек — и вознйкнет «международный скандал».
— Возьмите, — сказал я. — Денег мне не жалко, только это несправедливо. — Ладно, ладно, — ответила контролёр. — Теперь будешь внимательней. Она взяла у меня три рубля и стала рыться в карманах, чтобы дать сдачу. В это время троллейбус остановился, и женщина, похожая на артистку, вышла. Из кабины выскочил водитель, молодой парень, очень похожий на наших совхозных трактористов. — Граждане, прекратите базар! — крикнул он. — Ну, чего вы ругаетесь? — Безбилетников возите, — сказал толстяк. — Народную копейку не бережёте. — Кто здесь безбилетник? — спросил водитель. — Ты? — Да, — ответил я. — Штрафуете? — спросил он у контролёра. — Штрафую, — ответила она. Он внимательно посмотрел на меня. Пока я тут ворочался, вскакивал и садился, разорвалась обёртка на вазе. И теперь из обёртки выглядывал чёрный глаз жёлтого петуха. — Братишке? — спросил водитель. — Нет, — ответил я. — Отцу. — Тоже неплохо, — сказал водитель. — Весёлый петушок! Вдруг он выхватил три рубля из рук контролёра, сунул их мне и подтолкнул к двери. А я, вместо того чтобы бежать, стал упираться. Совсем обалдел. — Иди, иди, — сказал водитель. — И больше не попадайся. Это пиратство — брать с мальчишки пятьдесят копеек. — Я на вас акт составлю! — закричала контролёр. Но тут-то я опомнился и выскочил из троллейбуса. А троллейбус тронулся. Когда он проезжал мимо меня, я увидел, как толстяк и старуха открывали и закрывали ргы. Они были похожи на рыб в аквариуме.
8 Всё окончилось хорошо, и я даже волноваться стал меньше. Иду, смотрю по сторонам. Неплохой всё же городок Москва. Машин много, это по мне. Придётся попросить отца, чтобы он меня повозил по городу. А то вернусь в совхоз, ребята — ко мне, а я ничего не видел. И тут меня окликнула женщина, та самая, которая защищала в троллейбусе. — Отпустили? — Водитель заступился, даже штраф не взяли. Он сказал, это пиратство — брать с меня пятьдесят копеек. — Яс ним согласна, — сказала женщина. — Если меня когда-нибудь выберут председателем Моссовета, я разрешу всем детям ездить в троллейбусах бесплатно. — Она на минуту задумалась. — Нет, не всем. Тогда они будут целыми днями раскатывать. Отличникам, да, отличникам. Им надо придумать значки, чтобы все знали: вот идёт отличник. И везде ему вход бесплатный: в троллейбус, в метро и даже в научно-популярное кино. Вот это была идея! Я понял, что передо мной необыкновенная женщина. Здесь надо было действовать решйтельно. — Знаете что, — сказал я, — приезжайте к нам в совхоз. Вам там понравится. У нас здорово! Шерстнёв вам руки будет целовать. — Прости, прости, — сказала она неожиданно басом.—• Кто такой Шерстнёв и почему он будет мне целовать руки? Он мне не муж и не жених. Я его имя слышу в первый раз в жизни. — Это директор нашего совхоза, — сказал я. — Совсем забыл, что вы его не знаете.’ У него такая поговорка. Если ему кто-нибудь по душе, он всегда говорит: «Передай ему — приеду, руки у него буду целовать». Ну, это вроде самого большого спасибо. — Любопытный ваш Шерстнёв. — Очень любопытный. Он у нас придумал закон: каждый, кто уезжает на запад, должен обязательно привезти с собой одного новенького. — Ах, вот как! А ты, значит, меня наметил жертвой?,
— Вас, — ответил я. — Мило и неожиданно, — сказала она. — Чем же я тебе понравилась? — У нас в совхозе нет ни одной такой, как вы. — Выходит, я вроде ихтиозавра буду у вас в совхозе? Ты меня будешь демонстрировать в клетке? — Нет, зачем же? — ответил я. — Вы будете работать. Чем вы занимаетесь? — Преподаю немецкий язык. — Шпрёхен зи дейч! — обрадовался я. — Умоляю, больше ни слова! — застонала она. — У тебя варварское произношение. — Хорошо, — охотно согласился я. — Не буду. У нас в школе с немецким языком очень плохо. Шерстнёв непременно будет вам целовать руки. А то ведь смех и грех, у нас немецкий язык преподаёт учитель физкультуры. По совместительству. Он служил в армии в Германии и вот преподаёт немецкий язык. — Ты это серьёзно? — Да, — тихо ответил я. — Вы же испугались моего произношения. Но я лучший в классе, а другие, онй думают, что «прёзенс»— это прошёдшее врёмя... Вспомнить страшно! — Возмутительно! — сказала жёнщина. — А что смотрит районе, облоно? — Не знаю, — сказал я. — Вероятно, онй оторвались от народа. — Ну-ка, ну-ка, дай мне адрес твоего совхоза. Физкультурник преподаёт немёцкий язык! Она вытащила маленькую кнйжку и записала с моих слов адрес нашего совхоза, моё имя и фамйлию. — Ты не волнуйся, я не буду упоминать твоё имя, чтобы у тебя нё было осложнёний в школе. — А я не боюсь, — отвётил я. — Я принципиальный. — Вот как! — сказала жёнщина. — Интерёсно, какая будет жизнь, когда вы будете управлять страной? — Прёжде всего у нас будут работать все автоматы с газированной водой — это раз.
— Правильно, — сказала женщина. — С маленького начинается большое. А, собственно, куда ты держишь путь, милый Сева? — В Артек. — А сейчас? — Ищу Хомутовский тупик. — Э, братец, тебе совсем в другую сторону. — Знаю, — ответил я. — Только я решил вас немного проводить. — Отчаянные родители, — сказала женщина. — Такого маленького мальчика пускают гулять по незнакомой Москве. — У нас в степи заблудиться опаснее, чем здесь, — ответил я. — Тут вот сколько людей, а там пустота. А ночью все эти фонари горят? — Горят, — сказала она. — А у нас ночью ни одного фонаря. — Я подумал, что проговорился и теперь уж ни за что не уговорить её приехать к нам в совхоз, и добавил: — В степи темнота, а в посёлке лампочки дневного света. — Хотел ещё сказать, что их включают только по большим праздникам, и снова вовремя остановился. Вообще ведь со взрослыми надо осторожнее: они придирчивы к мелочам. Очень для них важно, чтобы была уютная квартира, и чтобы хорошая постель, и обязательно завтрак и обед по расписанию. У нас, например, был даже такой случай. Приехал в школу новый учитель, побыл неделю, и след его простыл. Оказывается, он уехал из-за туалета! Школьный туалет у нас на улице — поэтому он уехал. — А ещё, ещё у нас... — Я никак не мог придумать, чем бы её сразить. — Не уговаривай, у меня в Москве муж и двое детей,— сказала женщина. — Ав министерство я обязательно зайду. До свидания. — Жалко, что отказываетесь, — сказал я. — У нас бы для всех нашлось дело — и для вашего мужа, и для ваших детей. Потом мы разошлись. На душе у меня было спокойно. Жалко, конечно, что я не уговорил эту женщину приехать к нам.
Это была бы победа, если бы она со всей семьёй прикатила в совхоз: интересно, что тогда про меня сказал бы Шерстнёв? А у «Богини Саваофы» вот бы вытянулось лицо! А то она считает, что совершила героический поступок, приехав на целину. Самый настоящий героический поступок, ну вроде впрыгнула на ходу в горящий поезд и спасла десять грудных детей, которые вот-вот должны были сгореть в этом пламени. А тут приезжает целая семья: и никакого геройства в этом не видят... Да, геройство. Как же! У нас в школе три учителя немецкого языка. Одного прислали из Барнаула. Одну привезли тракторйсты, когда ездили на выставку в Москву. А следом за ней приехал ещё один: как выяснилось, её бывший однокурсник. Он хотел работать именно в нашей школе, и баста. Директор сначала не соглашался его оставлять, а потом почему-то оставил. Именно он и преподавал физкультуру. Я успокоил себя, что не бчень-то соврал, сказал только всё наоборот: я сказал, что у нас физкультурник преподаёт немецкий, а нужно было сказать, что «немец» преподаёт физкультуру. Да ещё такой свирепый: все команды отдаёт на уроке физкультуры по-немёцки. «Лёйф!» — кричит он. А я: «Что такое?» Притворяюсь, что не расслышал его команды. А он: «Шприх дейч!» Значит, говори по-немёцки. А я: «Вас ист дас?» У меня из-за этого на физкультуре всё не так получается. Он приказывает «Ложись!», а я стою. Он говорит: «Бегом!», а я иду шагом. Раньше для меня физкультура была отдыхом, а тепёрь я даже не понимал: не то я на уроке физкультуры, не то на уроке немёцкого языка. 9 Целых двадцать минут я стоял на углу Хомутовского тупика. У меня прямо ноги тряслись от страха и руки тоже тряслись: чуть не уронил вазу. Казалось, стоит мне войти в этот Хомутовский тупик, как я сразу столкнусь с отцом. Я думал, что буду искать тупик ну хотя бы два часа, а он вот, передо мной: маленькая, совсём не московская улочка в
старых домах, изогнутая змейкой. Я помнил адрес на па'мять: дом пятнадцать, квартира шесть. Сколько раз я представлял, как приду к отцу, войду к нему в дом и скажу: «Ну, хватит, не знаю там, что у вас с мамой случилось, но тебе пора возвращаться. А то что же это получается? На весь наш класс я один без отца. А «Богйня Саваофа» даже крикнула мне: «Безотцовщина!» Как, по-твоему, хорошо это?» — «А за что она тебе это крйкнула, небось нахулиганил?» — спросит он. «Может быть, и нахулиганил, я не отказываюсь, приедешь на место и разберёшься, если надо, можешь меня наказать, я не возражаю». «Эх, — подумал я. — Скандал теперь будет. Наташа, вйдно, уже спохватйлась, и началась паника, а я тут стою, точно присох к месту». Я вошёл в этот несчастный тупйк и стал искать дом пятнадцать. Прошёл раз: нет дома пятнадцать. Прошёл второй раз: снова нет. Дом тринадцать, потом небольшой сквер, а потом сразу дом семнадцать. В сквере на скамейке сидел старйк и читал газету. Я сел рядом. Старйк посмотрел на меня, и я сказал просто так, неизвестно кому: — Странная улица: дом тринадцать, а потом сразу семнадцать. — М-да... — промычал старйк. — Сейчас много странного. Вот, к примеру, я вчера прочёл в журнале, что профессор Чумаков испытал действие лекарства против полиомиелйта на себе. Это страшная болезнь, при ней ноги отнимаются. А он двойную порцию этой вакцйны прйнял, жйзныо рисковал. Вот это странно, удивйтельно и достойно восхищения. А то, что нет дома пятнадцать, в этом ничегб странного нет. — А по-моему, странно, — сказал я. — Дом этот снеслй, — сказал старйк. — Старый был, вётхий. Его построили после наполеоновского пожара, В 1813 году! Значит, ему стукнуло сто пятьдесят лет. Вот его и снеслй. Скоро всю нашу улицу снесут, и не будет Хомутовского тупика. А то ведь какое унизйтельное название придумали: «Хомутовский тупйк». А ты сам где живёшь?
— Далеко, я приезжий, — ответил я. — Ах, ты приезжий! Для тебя здесь много интересного, Видал, как Москва строится? — У нас в совхозе тоже строятся. — Что ты, что ты — сравнил! — сказал старик. — Масштабы не те, не те масштабы. — А где же все жители дома пятнадцать? — Переехали в новые дома. Одни — в Измайлово, другие — в Мазйлово, третьи — на Ленинские горы. — А как же теперь быть? — спросил я. — У меня в этом доме жил знакомый. Мне необходимо его повидать. — Очень просто, — ответил старик. — Выйдешь на большую улицу, найдёшь справочное бюро и узнаешь. Я вышел на большую улицу и нашёл справочное. Перед окошком справочного стояла женщина, и в справочном сидё-ла женщина. Они разговаривали на посторонние темы, это было сразу ясно. У нас в совхозе женщины тоже любят пого-ворйть, но разговор их о важных делах: о том, какой намечается урожай, о свойх детях, о новых людях в совхозе, о том, чей муж хороший, а чей плохой. А эти разговаривали о танцах — чего только не придумают москвичи, — про какое-то «па-де-дё» и про какую-то «польку через ножку». Ну прямо как наши девчонки. Мне надоело их слушать, я спешил, а они — «па-де-дё», и я сказал: — Скоро у вас кончится перерыв? Онй замолчали, и та, что стояла рядом со мной, сказала: «Извините», и мёлким-мёлким шагом, как-то смешно ставя ноги, почтй побежала по тротуару. А та, что сидёла в справочном, посмотрела на меня, как «Богйня Саваофа», поджала губы и прищурила глаза, выпустила в меня электрический заряд сйлой в нёсколько ампёр. Я сказал ей, что мне надо, и она начала ко мне приставать: где он родйлся, когда родйлся, где жил послёднее врё-мя. В общем, ясно, что нарочно придиралась. Хотёла мне отомстйть, что я прервал их разговор. Смешно, когда люди злятся, а тебё хоть бы что.
— Ах, какая персона! — сказала она. — «Персона грата» 1 без пяти минут. Я не знал, что такое «персона грата», но на всякий случай сказал: — А вы меня не оскорбляйте. — Если не знаешь, что значит «персона грата», лучше помолчи, — сказала она. — Я спешу. — И добавил: — Я приезжий. — Ну и что же. Это не даёт тебе права врываться в чужой разговор. Все спешат. И, между прочим, у каждого человека есть своя жизнь. Об этом всегда надо помнить. Женщина, которую ты сейчас прогнал, да, да, прогнал, я не боюсь резких слов, — нежнейшее существо, героиня! Она была балериной, и какой! — Я не хотел её обидеть, — сказал я. — Просто у меня сегодня тяжёлый день. — Вот-вот, я же говорю, ты эгоист! В первую очередь думаешь о себе. — Она сняла трубку телефона и стала передавать всё об отце: и фамилию, и когда родился, и где жил последнее время. Выходит, она ко мне не придиралась, когда всё выспрашивала. Потом она подняла глаза, в них не было уже никаких электрических зарядов, и сказала: — Придёшь через двадцать минут. Я отошёл в сторону и подумал: «Неплохо бы сейчас догнать балерину и вернуть её обратно. Пусть себе поговорят ещё немного, раз у них свободное время, раз им так интересно разговаривать про свой танцы». Потом посмотрел на толпы людей, шагающих по тротуару, и понял, что мне уже никогда её не найти. Стало как-то не по себе. Появился перед тобой человек и пропал. Ты его больше никогда не увидишь, и он, может быть, тебя не запомнил. А ты его запомнил, и тебе неприятно, что ты с ним плохо обошёлся. Да, хорошо бы найти балерину, но разве в этой толпе кого-нибудь разыщешь? Здесь люди перед тобой пролетают, как падающие звёзды в нёбе. Мелькнут и пропадут навсегда. •Персона грата — особа, которая неприкосновенна. Здесь это говорится иронически.
И мне вдруг стало не по себе. Показалось, что никогда не найти в этом чужом и громадном городе отца. Наскочил на меня страх. Вернуться бы к ребятам, и сразу всё стало бы просто и легко, и через какие-нибудь шесть часов я сидел бы в поезде и катил в Артек. Ну нет, этого сделать я не мог, хоть убей, хоть разорви на мелкие кусочки, чтобы я отступил от своего. Вспомнил мать, вспомнил длинные зимние вечера, когда мы сидели дома вдвоём и она вдруг просто переставала разговаривать. Думала о чём-то своём и не разговаривала. А я тогда изо всех сил старался её развлечь и выдумывал для неё какие-то смешные истории и выполнял в одну секунду все её приказы. Решил вернуться к старику на сквер. Но старика уже не было. На самом краешке скамейки спиной ко мне сидела девушка. Я поставил вазу на скамейку и сел рядом. — Здесь был старйк, — сказал я. — Вы не видели, куда он ушёл?.
— Не видела. — Она явно была не расположена к разговору. — Жалко, — сказал я. — Интересный человек. Я хотел его к нам на целину пригласить. — А ты что, с целины? — Да. Из совхоза «Новый». У нас знаете какой совхоз? Лучший в республике. Нет, пожалуй, первый во всём Советском Союзе. — Так уж и первый? — не поверила девушка. — Конечно, первый. Вот я сегодня ехал в троллейбусе, и меня контролёр хотел отвести в милицию за то, что я был без билета. А почему я был без билета? Потому что у нас автобусы бесплатные. По привычке не взял билёт. — А что ещё удивительного в вашем совхозе? — Разве всё сразу вспомнишь, — сказал я, а сам потихоньку, незаметно скосил на неё глаза: надо было решить, стоит ли на неё тратить порох. — Вы не немка? — Почему немка? — удивилась девушка. — Нет, я понимаю, что вы русская, но вы не учительница немецкого языка? — Я врач, — сказала девушка. — Вот здорово! — закричал я. — Нам знаете как врачи нужны? Позарез! — Неплохо бы её уговорить. — У нас женщины нарасхват, — сказал я. — Только приедут, сразу замуж выходят. Мужчин у нас много: трактористы, строители. — А мне на мужчин наплевать. — Каждую субботу в клубе танцы, — продолжал я. — Под радиолу. Нет, танцы на неё тоже не подействовали. Удивительно, до чего трудно угодить человеку: одному подавай одно, другому совсем другое. Одни девчонки дня прожить не могут без танцев, прямо млеют от музыки, а другие презирают. — Самое главное, — сказал я, — работать там, где ты нужен людям. — Ты просто агитатор, — сказала девушка. — Это не я, это наш директор так говорит. Он вам руки будет целовать, когда приедете.
— Куда это ты собралась ехать? — услышал я незнакомый голос. Позади скамейки стоял мужчина. Молодой, высокий, ну прямо артист или спортсмен. Нетрудно было догадаться, кто это. Здесь уж ничего не скажешь, здесь надо молчать. — Уезжаю в совхоз на целину, — сказала девушка. — Ну, брось сердиться, — сказал мужчина. — Я взял билеты в кино. — Пойдёшь один, — ответила девушка. — А мне надо собираться в дорогу. Я подумал, что она шутит, но посмотрел ей в лицо и увидел, что она совсем не шутит. Глаза у неё вдруг стали узкие и злые. Не люблю я, когда люди ссорятся. Конечно, приятно, если бы она поехала к нам в совхоз: и Шерстнёв был бы рад, и все бы на каждом углу говорили, что Севка Щеглов привёз «врачиху», но всё равно я не любил, когда ссорились. — А знаете что, — предложил я мужчине. — Поезжайте вы к нам тоже. У нас для всех найдётся работа. Он резко повернулся в мою сторону. — Слушай, не лезь не в своё дело. И вообще катись отсюда подальше, пока не схватил по шее! Я повернулся и пошёл. Потом вспомнил, что забыл вазу, и вернулся. Спокойно подошёл, взял вазу. Нарочно медленно так её брал, чтобы он не думал, что я испугался его угроз. Плевать мне было на его угрозы, подумаешь, по шее! Легче всего дать другому по шее, если у тебя такой рост и такие длинные руки. Это не большая хитрость. Но только мне было обйдно: я думал, что девушка заступится за меня, а она даже бровью не повела. Не понимаю я таких людей, просто не понимаю. Хорошо, что она не приедет к нам в совхоз. Вот если бы меня кто-нибудь так обидел при Шерстнёве, он бы в обиду меня не дал. Взял вазу и пошёл потихоньку. А вдруг она окликнет меня и скажет: «Прости, парень, за грубость». Но никто меня не окликнул. На углу я оглянулся. Они уходили в противоположном направлении. И разговаривали и даже смеялись.
Я подождал, пока онй отошли подальше, и крикнул: — Мы ещё с вами встретимся... Вот я приведу отца... Эх, жалко, что я не знал его имя, а то бы ославил на всю страну. Везде бы рассказывал, какой он «герой». Размахался руками. Потом я начал представлять себе, как встречу отца, пойду с ним гулять и случайно приведу сюда, а на этой скамейке будут сидеть и чирикать эти двое. Тогда-то он сразу станет повежливее: увидит отца и спрячет свой длйнные руки. А я скажу: «Не трогай его, отец, вйдишь, у него губы дрожат от страха». Самое главное — найтй отца. Это было самое-самое главное. Тогда бы я успокоился, а то сейчас я совсем растерялся. Может быть, если бы я был девчонкой, я бы даже заплакал. 10 Прямо на меня из-за угла выскочила «Волга». Неизвестно, как я очутйлся на середйне улицы. Я прыгнул в сторону, и машйна повернула в ту же сторону. А в следующий момент она ударилась крылом о столб. Из машйны выскочил шофёр и стал кричать дйким голосом, что мне нужно оторвать уши, выпороть ремнём, обзывал дураком. Кричал, что из-за такйх, как я, честные люди могут угодйть в тюрьму. Ну что он так кричйт, точно я нарочно прыгнул под ма-шйну? Вокруг нас собралась небольшая толпа. Только что во всём переулке не было ни одного человека, а тут на тебе, уже стояла толпа. Шофёр влез в машйну и завёл мотор, а я потихоньку пошёл дальше. Честно говоря, я не прочь был пустйться бежать, чтобы поскорее скрыться из этого несчастного тупика. Но я боялся, что онй тогда подумают, что я просто струсил. И вдруг слышу, меня нагоняет машйна. Поравнялась со мной, а я иду и делаю вид, что всё это ко мне не имеет никакого отношения. Беззаботное лицо такое у меня, и даже губами шевелю, вроде песенку пою. А машйна медленно едет рядом. Шофёр опустйл боковое стекло и высунул голову. 3 Хорошим людям — доброе утро 65
— Ну, хватит, хватит притворяться, кого ты хочешь перехитрить? — У него было большое мрачное лицо и громкий голос. — Лучше полюбуйся на свою работёнку. Я посмотрел: на переднем крыле была сильная вмятина. Краска в этом месте облупилась и виднелось ржавое железо. — Три годика проездил без единой аварии, — сказал шофёр. — А теперь влип. На двадцатку ты меня нагрел. Я молча шёл рядом, от машины ведь не убежишь. Наконец он отстал от меня, остановился, вылез из машины и стал снова рассматривать вмятину на крыле. А я пошёл дальше. — Эй, малый! — крикнул шофёр. — Постой! Я пошёл быстрее. Слышу, он догоняет меня. Тогда я припустил бегом, думал, ему не догнать, но не прошло и десятй секунд, как он схватил меня за шиворот. — Легко ты решил отделаться! — крикнул он. — Я тебе покажу, я тебя проучу! — Не имеете права! — крикнул я. Это было унизительно: он тащил меня за шиворот, точно я какой-то бандит. — Хорошо будет, если я вас схвачу за шиворот? — Ничего, ничего. Сейчас подъедем к твоим родителям, с них я получу денежки. — Он втолкнул меня в машину.— Где живёшь? — спросил он. — И не вздумай врать, а то я сейчас включу счётчик, и мы покатим за твой счёт. — Ему понравилась эта идея, и он даже издал звук, что-то вроде смеха. — Ты тогда можешь весь день петлять, а домой меня приведёшь. — Я живу не в Москве, — сказал я. — А где же? — На целине, в Алтайском крае. — Ври, ври, да не завирайся. Ишь хитрая бестия, как ловко вывернулся! На патриотизме хочешь сыграть: целинник, хлебопашец, наш кормилец, мол, придётся тебе, дорогой дядя, меня простить. — Честное слово, — сказал я. — Честное пионерское под салютом. — Под салютом, говоришь? А что же ты делаешь в Л1оск-вё, с кем ты приехал?
•— Я проездом, еду в Артек. — В Артек? — Да. Знаете? Всесоюзный пионерский лагерь Артек. — Я-то знаю, — ответил он. — Что же, ты едешь в Артек один? — Нет, у нас целый отряд. И вожатая Наташа. Уезжаем в десять часов вечера, — сказал я. — А сейчас я иду по лйч-ным делам. Мы помолчали. — Да, выходит, всё же ты нагрел меня на двадцатку. — У меня только три рубля. — Я вытащил три рубля и показал ему. — Ну что ж, давай твой три рубля. — Он взял у меня деньги и положил в карман. — А теперь вываливайся и считай, что легко отделался. Я открыл дверцу машйны, взял вазу и вылез. Что теперь делать, неизвестно. Денег ни копейки, а мне надо доехать до новой квартйры отца, а потом добраться до Курского вокзала. Нечего сказать, распорядйлся я деньгами: два рубля вбухал в вазу, а три рубля забрал шофёр. А ещё директор школы говорйл: «Счастливый Щеглов!» Со стороны все счастливые. А где он, этот счастлйвый Щеглов, что-то его не вйдно. Может быть, наш директор счастливее меня, хотя он и оторвался от народа. Ему что, научится запоминать фамйлии, и его дело в шляпе. А мне теперь просто неизвестно, что делать. Не успел я дойтй до конца переулка, как шофёр снова догнал меня. — Эй, путешественник, как там тебя? — крйкнул он. — Севка. — Ну, так вот, Севка, три рубля маловато. У меня семья,, детишки, им на лето надо дачу снимать. — У меня больше нет денег. — Вйдно, он был здоровый жадюга. Ну конечно, я виноват, но я ему честно сказал, что у меня нет больше денег, а он не верит. — Вот только эта ваза. — Я показал ему на вазу. — Ваза ничего. — Он посмотрел на моих петухов. Взял в
руки и повертел: сначала на одного петуха посмотрел, потом на другого. — Для ребятишек ничего. — Я не могу вам её отдать, — сказал я. — Везу в подарок одному человеку. — Взял вазу за край и потянул к себе. Он всё ещё не выпускал её из рук. — Какому человеку? — спросил он. — Чужому, просили передать, — ответил я. Не хватало только, чтобы я приехал к отцу на этой разбитой машине. — Вот что. — Он выпустил вазу из рук. — Садйсь-ка в машину. Поедем в гараж, там ты всё чин чином расскажешь нашему завгару, и он — официальное письмецо твоим родителям. А онй нам — денежки. — Пожалуйста, — сказал я. — Готов поехать к вашему завгару. Мне только надо выйти на углу, чтобы взять адрес в справочном. Шофёр подозрйтельно посмотрел на меня, но на углу остановйлся. — Вазу оставь, — сказал он. Я ничего ему не ответил, раз он так унижается и трясётся из-за этих несчастных денег. Если бы у меня сейчас были деньги, к примеру, сто рублей, я бы ему сразу отдал. Я бы ему тысячу рублей отдал, пусть радуется. И я стал думать, как я заработаю много-много денег и всё буду присылать, присылать ему эти деньги, пока он сам не откажется от них. Подошёл к справочному и постучал в окошко. — Вот твоя справка, — сказала жёнщина из справочного. У неё в руке была полоска бумаги. — Плати пять копёек. Это для меня было как взрыв атомной бомбы. Она держала в руках тоненькую, почтй папиросную бумажку с адресом моего отца, но я не мог её получйть. У меня нё было пятй копёек. Какйе-то несчастные пять копёек, одна круглая мо-нёта, а где её взять? — У меня нет дёнег, — сказал я. — А зачем же ты заказывал справку? — спросйла она. Я мог бы ей сказать, что у меня были дёньги, когда я заказывал справку, за эти двадцать минут я остался без дёнег.
Мог ей рассказать про шофёра и про свой три рубля, но мне надоело унижаться и просить. Я стоял и молчал, понимал, что она сейчас разорвёт мою справку, но всё равно молчал. — Возьми, — сказала она и протянула справку. — На проспект Вернадского надо ехать на метро до станции «Университет». На бумажке было написано: «Щеглов Михайл Иванович, 1930 года, проспект Вернадского, 16, подъезд 18, кв. 185». Я спрятал бумажку с адресом и вернулся в машйну. Там уже сидел какой-то мужчйна. — Теряю из-за тебя время, — сказал шофёр. Он крутнул ручку счётчика, машйна тронулась, на счётчике стали быстро меняться цйфры. Все молчали. Я вйдел в шофёрское зеркальце лицо муж-чйны. Он надел большие роговые очкй, достал из толстого портфеля газету и стал читать. — Придётся ехать переулками,— сказал шофёр. — А то милиционер может задержать за аварййный вид. Всё из-за этого героя. Мужчйна оторвался от газеты. Теперь я увйдел, что он читал газету «Советский спорт». — Приехали, — сказал он. — Вот, вот около этого подъезда. — Ему трудно было выходйть из машйны. — А этого героя ремешком бы, ремешком. Шофёр посчитал мелочь, которую ему уплатйл этот пассажир, и сказал: — Солйдный человек. А то другой жмётся, считает, считает, копейка в копейку платит. А я думаю так: раз нет лйш-них денег, нечего лезть в такси. — Это до революции воспйтывали ремешком, — сказал я. И подумал: «Да, хорош ты гусь. Шерстнёв такйх, как ты, просто презирает». Я теперь совсем почему-то перестал его бояться. — Поехали, что ли, в ваш гараж, — сказал я. — У меня своих дел полно. — Не хочется порожняком, — ответил он. — Может быть,
подхватим какого-нибудь «чижика». А насчёт воспитания ремешком ты, пожалуй, прав. Нехороший этот метод, неправильный. Вот у меня два сына, двойняшки: так я их пальнем ни-нй. Убеждением действую. Прошли те времена, когда ремешком, прошли. Я промолчал, не хотелось с ним разговаривать. — Свободно? — Перед машиной стоял высокий, худой мужчина. — Отвезёте на Сокол? Он сел в машину и с интересом посмотрел на меня. — Сынок? — спросил он. — Какой там сынок! Этот парень меня сегодня наколол на двадцатку, — сказал шофёр. — Видели вмятину на левом крыле, он виновник аварии. В гараж его везу, а там письмо напишут родителям, чтобы деньги прислали за аварию. — А ты, парень, издалека? — спросил мужчина. — С Алтая, — ответил я. — Мы в совхозе живём. — Далековато. А родители в совхозе работают? — Мать зоотехник. — А отец? Я промолчал. — А отец? — снова спросил он. — Мы вдвоём живём, — ответил я. Шофёр скосил на меня глаза, он первый раз скосил на меня глаза. До этого он не смотрел в мою сторону. — Эх, отцы, отцы! — сказал мужчина. — Понятно, понятно. Шофёр снова покосился. — «Понятно, понятно»! — сказал шофёр со злостью. — Лучше скажите, где остановить машину. — Вот здесь остановите, — сказал мужчина. Он вышел из машины. — Прошу на меня не кричать. — Давай, давай шагай! — сказал шофёр. Мужчина ушёл, а шофёр ещё долго что-то недовольно бубнил себе под нос. — Ну, развернулись, — сказал он. — Ив гараж. В это время к машине подлетел паренёк лет двадцати. — Шеф, — сказал паренёк, — подбрось на улицу Горького. Спешим.
Шофёр посмотрел на меня и сказал: — Ну ладно. — Сейчас, у нас здесь небольшая компания. — Он протяжно свистнул и закричал: — Ребята! Тут же к машине подлетели ещё паренёк и девчонка, вроде Наташи. Худенькая, высокая, но только Наташа, пожалуй, была не такая красивая. — Полетели, шеф, — сказал первый паренёк. — Кафе «Космос». Гуляем. Представляете, спихнули физику. — Это он сказал нам. — Когда он у тебя спросил, что такое «нормальный металл», — сказала девчонка, — я решила, ты сгорел. — Это я? — удивился первый паренёк. — Да я эти «нормальные металлы», как орехи... — А вчера что говорил? — спросйл второй паренёк. — Вчера всё было в мрачных тонах. — Он засмеялся.— Вспомнил про вчерашнее! Вперёд надо смотреть, вперёд! — Мальчики, — сказала девчонка, — отвернитесь. Я приму божеский вид, а то я как общипанная курица. Она достала из сумки расчёску и начала чесать волосы. Мне всё видно было в шофёрское зеркальце. Схватит пук волос и начинает остервенело чесать: сверху вниз, сверху вниз. Никогда не видел, чтобы так причёсывались. А потом она уложила волосы руками и получйлось даже хорошо. А потом достала карандашик и начала водйть им около глаз, уголки глаз подвела и на веках, в центре, снйзу и сверху, нарисовала маленькие треугольнички. Глаза у неё сразу стали боль-шйе и чёрные-чёрные. — Ну, я готова, — сказала она. — Блеск! — сказал первый паренёк. И мне тоже очень понравилось. А второй паренёк мрачно заявйл: — Ничего не блеск. Нет, Ленка, из тебя явно не выйдет фйзик, ты очень интересуешься своей персоной. — Выйдет. А Лйза Мейтнер? Все пйшут, что она была красйвой женщиной, модно одевалась и так далее, а сделала больше некоторых мужчйн в ядерной фйзике.
— Синий чулок, — сказал первый паренёк. — Ты на него, Ленка, не обращай внимания. Лена ничего не ответила, и они все трое замолчали. Видно было, что второй паренёк обиделся и не хотел начинать разговор. А первому молчать было трудно, он посмотрел на меня и подмигнул. А я ему улыбнулся: почему не улыбнуться хорошему человеку. — Ты где живёшь? — спросил он меня. — Далеко, — ответил я. — В Алтайском крае, на целине. — Крепко, — сказал он. — Я в прошлом году тоже был на целине. Здорово поработал. — Ты? — переспросил второй паренёк. — Леночка, ты слышала? А мы как будто не работали. Он, видите ли, поработал. — Ладно вам, ребята, из-за ерунды... — сказала Лена. Совершенно ясно было, что между ними назревал конфликт. — А вы ещё поедете на целину? — спросил я. — Может быть, поедем, — ответила Лёна. — А что? — Приезжайте к нам, — сказал я. — У нас совхоз первый на весь край. А директор, он вам руки целовать будет. — Мальчики не любят, когда мне целует кто-нибудь руки, — сказала Лёна. — Он не целует, он только так всем говорит, кто хорошо работает. «Вы, — говорит он, — молодёц, увижу, буду руки целовать». — Это человёк! — сказал пёрвый паренёк. — А ты, мёж-ду прочим, в кафё «Космос» был? — Нё был, — отвётил я. — Упущёние, шеф, — сказал он шофёру. — Паренёк при-ёхал с целины, а ты его даже не сводил в кафё «Космос». Там ведь мороженое знаменитое. Видно, он принимал меня за родственника шофёра. Я промолчал, и шофёр промолчал. Почему-то не сказал свою любимую фразу: «Он виновник аварии, нагрёл меня на двадцатку». Мы подъёхали к кафё, и они выскочили из машины. —- Шеф, у нас идёя, — сказал пёрвый паренёк. — Мы за
бираем твоего племянника в кафе. Доставим домой в лучшем виде. — Нет, — запротестовал шофёр. — Не волнуйтесь. Доставим домой в лучшем виде. — У него дело поважнее, чем ваше мороженое, — сказал шофёр. — Жаль, — сказал паренёк. — Приезжайте к нам! — крикнул я. Мне хотелось, чтобы мой слова услыхала Лёна. Она засмеялась и помахала мне рукой. — Ещё одна жертва твоей красоты, — почему-то сказал второй паренёк. Я хотел вставить ещё какое-нибудь слово, но шофёр резко тронул машину вперёд. — Ишь ты, добряки, — сказал шофёр. — Пожалели. Пожалел мужик волка, жалостливые какие нашлись. Накрыл бы ты их на двадцатку, что бы они тогда запели? — Но они ведь ничего не знали, — сказал я. — Просто они весёлые и добрые. — А, замолчи ты! — крикнул он. — За чужой счёт все добрые. — Скоро мы приедем в гараж? — спросил я. — Уже больше часа я с вами езжу. — Подождёшь, невелика птица, — ответил шофёр. Почему-то у него снова испортилось настроение. Он резко свернул с улицы Горького в переулок, проехал немного и остановился. — Пошли, — сказал он. — Надо съесть пару сосисок. Вазу возьми с собой. — А можно я посижу в машине? — попросил я. — Нет, нельзя. Такие номера у нас не проходят. Мы вошли в закусочную. Там было много народу, и вкус-, но пахло сосисками, и все стояли за высокими столиками и ели эти сосиски. По-моему, здесь были одни шофёры такси, Они громко разговаривали и смеялись. — А, Фёдоров появился, — кивнул кто-то на моего шофёч ра. — Как дела?
— A, — отмахнулся Фёдоров. — Опять недоволен, — сказал другой шофёр. — Что это у тебя за адъютант с вазой? — крикнул первый шофёр. — Машину из-за него раскокал, сам еле цел остался, — сказал Фёдоров. Это он-то еле цел остался? Ну и силён привирать! Но я промолчал. Здесь все, конёчно, были на его стороне. Фёдоров пошёл к стойке за сосисками, а я остался стоять у столика. — Эх, малыш, нехорошо. — Рядом со мной стоял мужчина. В одной рукё он держал тарелку с тремя сосисками, а второй руки у него не было — пустой рукав от пиджака был засунут в карман. — Нехорошо у тебя вышло, малыш. Жизнью надо дорожить, особенно в мирное время. Пёрвый раз мне так сказали: «Жизнью надо дорожить». До сих пор все жалели машину йли деньги, которые надо истратить на её ремонт. А этот однорукий вдруг пожалел меня. Подошёл Фёдоров. У него на тарелке возвышалась цёлая гора сосисок. Ну, штук десять. — А, Фёдоров, привет, — сказал однорукий. — Как пацаны? — Ничего, растут. — Фёдоров улыбнулся. Видно, пацанов он своих здорово любил: как заходил про них разговор, он даже в лице менялся. Я стоял, а онй ели свой сосйски. Фёдоров отправлял в рот сразу по целой. Мне так захотелось есть, что голова закру-жйлась. Однорукий посмотрел на меня, потом на Фёдорова, который уничтожал свой сосйски, и сказал: — Эй, малыш, может быть, сделаешь одолжение ради компании? — Он кивнул на последнюю сосйску на своей тарелке. Фёдоров перестал жевать. Он даже покраснел, честное слово. А я повернулся и вышел из закусочной. Не хотел я есть их сосйски.
Вышел на улицу и остановился около машины. Стою и смотрю на вмятину на крыле. А тут появился однорукий. В руках у него ломтик белого хлеба и сосиска. — На, съешь, — сказал он. Я сначала не хотел брать, и есть мне уже не хотелось. Я когда расстроюсь, у меня аппетит пропадает. Но неудобно было отказаться, взял хлеб и сосиску и начал есть. — Ты сам откуда приехал? — спросил однорукий. — С целины. — Надоело мне всем объяснять откуда да зачем. — Слыхал, мне Фёдоров рассказал, но я решил переспросить, — сказал он. — Ну, и как у вас виды на урожай? Когда он спрашивал, то видно было, что он делает это не из вежливости и любопытства, а по-настоящему интересуется. Понравился мне он, чём-то он был похож на Шерстнёва. И ростом намного ниже, и на лицо совсем другой, а чём-го всё же похож. — Хорошие виды, — отвётил я. — У нас в совхозе всегда хороший урожай... — Хотёл' добавить, что он может поёхать к нам в совхоз, что для него и без руки найдётся там хорошая работа, но прямо так не скажешь. Я решил начать издалека: — Наш директор Николай Павлович Шерстнёв, так у него нет пальцев на одной ногё, и ничего, работает. — Понятно, — отвётил однорукий. — А вот с одной рукой шофёром не поработаешь. До войны я был мастером по автомобильному спорту. А тепёрь не то. — Так я вот говорю: Шерстнёв наш вовсю работает. Приезжайте к нам, я вас с ним познакомлю. — Спасибо, — сказал однорукий. — Но из Москвы я уёхать не могу. Здесь родйлся. Воевал. Слыхал, может быть, про знаменитую оборону Москвы? В армии маршала Рокоссовского служил. Он тогда ещё в чине генерал-лейтенанта был... Мне здесь каждая улица знакома. Да, да, ты не смотри, что Москва — большой город. Вот сейчас заверни за угол и увидишь старый двухэтажный дом. Он тепёрь жёлтого цвёта. А я помню, раньше он был сёрый, а ещё раньше — красный. А живу я за Бородинским мостом. Для тебя этот
мост, как все мосты. А для меня это Бородинский мост. Ну вроде он живое существо. Мой товарищ. Во время войны, бывало, придёт к нам пополнение, я сразу к москвичам: «Братцы, Бородинский цел?» Тогда фашисты часто бомбили Москву. «Цел», — они говорят. И воевать сразу вроде легче. Из закусочной вышел Фёдоров. — Ерунда вмятина, — сказал однорукий. — А парень неплохой, на целину меня приглашал. Я видел, как Фёдоров подмигнул однорукому: молчи, мол. — Ерунда, говорю, Фёдоров, вмятина, — снова сказал однорукий. — Он тебя нагрел самое большее на пятёрку. — Не твоего ума дело, — сказал Фёдоров. — Давай топай. — Ну чего злишься? — сказал однорукий. — Если хочешь, поедем к нам в гараж, я тебе бесплатно всё сделаю. — Не надо мне одолжений, ненавижу добряков. И откуда только они сегодня на мою голову сыплются? Мы сели в машину. Фёдоров завёл мотор, и мы поехали дальше. Между нами стояла ваза. — Если вам не хватает денег, — сказйл я, — переезжайте к нам, у нас шофёры здорово зарабатывают. Он посмотрел на меня так, что я сразу замолчал. — Надоел ты мне со своей целиной, — сказал он. — И студентов ты приглашал, и этого однорукого приглашал, а теперь ещё меня зовёшь! — Я всех зову, кто мне нравится, — сказал я. — А что же, я тебе тоже понравился? — спросил он. — Нет, — сказал я. — Просто вам нужны деньги, поэтому я вам предложил. — Слушай, помолчи, а то схлопочешь подзатыльник! — Своих — ни-нй, — сказал я, — а на чужих замахиваетесь? — Ох, и вредный ты парень! — сказал он. — Злой на язык. Это я-то злой, когда он меня вынуждает, когда несправедливость так и выскакивает из него! Ему бы поговорить с
женщиной из справочного бюро, она бы объяснила ему, кто он такой. Своих двойняшек воспитывает только «убеждением», а мне подзатыльник. — Скажи спасибо, что у тебя нет отца. Жалко тебя обижать, хотя ты это заслужил. — А мне ваша жалость не нужна, — сказал я. — И отец у меня есть. Он тоже шофёр. Он в Москве временно живёт, учится в институте. — Врал ему вовсю, пусть, думаю, позавидует. — Скоро инженером будет и вернётся в совхоз... У него есть мотоцикл. А здоровый, как Юрий Власов. Рост два метра. Свой мотоцикл одной рукой выжимает. Он мне не верил, косил на меня глаза и помалкивал. — Вот, — сказал я. — Вот! — Выхватил из кармана бумажку с адресом отца и сунул ему под нос. — Читайте:' Щеглов Михайл Иванович, проспект Вернадского, шестнадцать, подъезд восемнадцать, квартира сто восемьдесят пять. Ясно? Ему новую квартиру дали за хорошую работу... — Вазу ему везёшь? — спросил он. — Ему. Мы снова помолчали. — Убери её, а то ещё кокнем, — сказал Фёдоров. Я убрал вазу, поставил между ног. Теперь, когда Фёдоров опускал вниз правую руку, он дотрагивался до моей коленки. У него были большие толстые руки. Онй были выпачканы машйнным маслом, и у меня на коленке осталась узенькая корйчневая полоска. Фёдоров остановил машйну у магазйна. Интересно, что он ещё придумал? — Вот тебе три рубля, купй две порции мороженого: мне и себе. Вйдишь, вон продают мороженое? — Вйжу, — сказал я. — Вам могу купйть, а мне не надо. — Ну, раз ты такой гордый, — сказал он, — купй только мне. Я вышел из машйны и пошёл покупать ему мороженое. Ох, и жадюга он был, даже не стал меня уговаривать: мол, брось, купй себе тоже. А он обрадовался. Сейчас куплю ему самое дорогое мороженое, пусть объедается. Поесть он тоже
не дурак. Мало ему сосисок, так на закуску ещё мороженое подавай. Барин какой сыскался. Купил ему мороженое за двадцать восемь копеек: оно было облито сверху шоколадом и всё в бугорках от орехов. Я сам это мороженое никогда в жизни не ел, даже не нюхал. Шёл к нему и прямо чуть не плакал над этим мороженым. Можно сказать, на мой три рубля он купил себе мороженое, да ещё моими руками. В тот момент, когда я подошёл к машине, она вдруг тронулась. На секунду передо мной мелькнуло хмурое лицо Фёдорова и тут же пропало. А рядом со мной стояла моя ваза, в руке было мороженое, а в другой деньги: два рубля семьдесят две копейки. Я подумал, что сейчас Фёдоров смотрит в своё шофёрское зеркало и видит меня. Поднял вазу над головой и помахал ёю. Представил себе, как моя ваза раскачивается у него в зеркальце. Машины, которые едут сзади него, и моя ваза. ПотбхМ я пошёл в метро, чтобы ехать к отцу. 11 Ужасно до чего он далеко жил! Надо было сначала ехать на метро, а потом минут двадцать на автобусе; И ещё эта ваза мне руки оттянула. Неудобно её было нести. Приходилось всё время перекидывать из левой руки в правую. Бумага на вазе разлезлась, пришлось её оборвать, и тепёрь два громадных цветных петуха так и торчали у всех перед глазами. Стоило мне войти в вагон метро, как сразу все уставились на них. Взял и спрятал вазу между ног. Но только я спрятал вазу, как маленький мальчик на руках у женщины, которая сидела напротив меня, заорал благим матом: — Хочу петушка! Я сначала молчал и прикидывался, что не понимаю, о каком петушке он воет, а потом пришлось вытащить вазу и показать ему. Всю остальную дорогу держал у него вазу прямо перед
носом. А он даже слюни от радости пускал, обнимал вазу, гладил петухов. Еле его оторвали от этой вазы. Наконец я нашёл нужный мне дом, подъезд и поднялся на пятый этаж. Несколько минут постоял у дверей е номером 185. Потом переложил вазу из левой руки в правую. А потом решил её поставить временно в угол, чтобы не бросались в глаза сразу эти дурацкие петухи. Уже хотел позвонить, но почувствовал, что у меня во рту стало сухо-сухо, а язык большой и не шевелится. Поднялся на несколько ступенек выше и тихонько запел песенку про шофёров, чтобы расшевелить язык. Немного успокоился и снова подошёл к этой двери, но, вместо того чтобы позвонить, прислонил ухо к замочной скважине: ни звука. Постоял немного, а потом взял и позвонил. Ух, как у меня запрыгало сердце! Ещё, ещё секунда, и откроется дверь, и я окажусь с ним один на один. И вдруг я схватил вазу н, прыгая через две ступеньки, бросился бежать вниз. На втором этаже остановился. Глупо было, конечно, так пугаться. Ясно, что отца нет дома, что он на работе. Но возвращаться мне не хотелось. Я вышел во двор... Двор был большой, усаженный деревьями, а в самом центре — площадка. Там стояли скамейки и играли ребята. Я подошёл и сел — спешить было некуда. У меня было времени ещё часа четыре. На асфальтовом кругу площадки стояли мальчик и девочка. Мальчишка был с самокатом. Они о чём-то разговаривали и поглядывали в мою сторону. Может быть, они смотрели на меня, а может быть, на вазу. Неизвестно. На всякий случай я сделал безразличное лицо. Потом мальчишка покатил на самокате. Раз проехал мимо меня, второй, а на третий остановился. — Новенький? — спросил мальчишка. — Из какого подъезда? — Приезжий, — ответил я. — Должен эту вазу одному человеку передать.
— Откуда? — спросил мальчишка. — Издалека. — Сила, — сказал мальчишка. — И петухи тоже сила. — Такого цвета петухов не бывает, — сказал я. — Каком-то художник бешеный их нарисовал. — А всё равно сила, — сказал мальчишка. — Хочешь прокатиться на самокате? Самоходный и с тормозом. — Можно, — ответил я. Взял самокат и попробовал прокатиться, но чуть не упал. У нас в совхозе никто на таких самокатах не катается. Я их до сих пор только в кино видел. — Я раздумал, а то ещё сломаю, — сказал я. — Ерунда, — успокоил меня мальчишка. — Его сто раз ломали. Сейчас я тебя научу. Главное — сильно отталкиваться и не нажимать на тормоз. И всё. — Эй, я пошла! — крикнула девчонка. — Ну и иди, — ответил мальчишка. — Позовёшь — не вернусь, — сказала девчонка. Ох, любят эти девчонки угрожать! Сама не человек, а палка. Глазищи зелёные, и платье зелёное. Настоящая ящерица. А тоже угрожает. — Не позову, — сказал мальчишка. — Не беспокойся. Молодец, а то я боялся, что он убежит за .этой ящерицей. А мне надоело болтаться одному, и от взрослых я за день устал. Всё взрослые и взрослые, целый день. Устаёшь от них. Девчонка повернулась и убежала. Теперь мы катались на самокате по очереди. Круг я, круг он. Потом он предложил кататься на скорость, кто быстрее. Один вслух считал: раз, два, три... а другой в это время катил по кругу. Он нарочно считал медленнее, чем я, чтобы я оказался победителем. — Говоришь, издалека? — спросил наконец он. — Издалека, •— ответил я. — С целины. — Сила! — закричал он. — У меня не было ни одного знакомого целинника. Он протянул мне руку и крепко пожал. — Севка, — сказал я.
1— А я Серёжка, — отвётил он. — У тебя мозоли. Сила! — Дрова дома колю, — сказал я. — Иногда в мастерской работаю. Трактористам в ремонте помогаю. !• — Сила, — вздохнул Серёжка. — А я ещё сам ни разу в жизни ничего не делал. Москва, сам понимаешь. Мастерской здесь не найдёшь. А если даже найдёшь, взашей могут выгнать. Дров колоть не надо — теплоцентраль. Пропадаю. — Ну, в Москве тоже неплохо. — Хорошб-то хорошо, но размах не тот, — сказал Серёжка. — Давай дружить по-настоящему. Уедешь — переписываться будем. — Давай, — согласился я. — А потом, может быть, я приеду к вам, — сказал Серёжка. — Вырасту же я когда-нибудь. Будем с тобой жить в палатке. — У нас давно нет палаток, — отвётил я. — У нас дома. — Ну, всё равно, — печально вздохнул Серёжка. — Всё равно я 'к вам приёду. — Приезжай. Не пожалёешь. — А ты надолго? — Нет, .сегодня уезжаю. — Сегодня? Жалко. А когда же ты приёхал? — Да я проёздом. Сегодня приёхал и сегодня уёду. В Ар-тёк я ёду. — Сила, — сказал Серёжка. — Ох, и счастливый ты! — Вот передам одному человеку эту вазу от другого че-ловёка и уёду, — отвётил я. — Ав вашем доме мне знакомого повидать надо. Может быть, ты его встречал: высокий такой? — Подумал-подумал, что бы ещё рассказать об отцё, но ничего не придумал. — Ну, в общем, он высбкий-высбкий. — Здесь высоких много, — сказал Серёжка. — По таким примётам не найдёшь. — Щеглов его фамилия. Щеглов Михайл Иванович, — сказал я. — Да ведь это дядя Миша! — крикнул Серёжка. Это был пёрвый в моёй жизни человёк, который видел его совсём недавно, вчера или позавчера.
— Только он совсем не высокий, — сказал Серёжка. — Обыкновенный рост... Он мой лучший друг. Я не стал с ним спорить. Может быть, действительно он и не высокий, я ведь не видел его восемь лет. Но стало обидно, и я даже рассердился на Серёжку, хотя он-то уж во всяком случае не был виноват в том, что мой отец уехал из совхоза и бросил нас. — Чем ты ему приглянулся, что он записал тебя в лучшие друзья? — спросил я. — А его весь наш двор знает, — ответил Серёжка. — У него старенький мотоцикл, и он часто занимается ремонтом во дворе, а я ему помогаю. Ясно? — Ясно, — сказал я. — Он скоро приедет с работы, — сказал Серёжка. — Подождём, — согласился я. — Времени у меня достаточно. — А этих петухов ты ему привёз? — спросил Серёжка и кивнул на мою вазу. — Этих?.. Нет, не ему. Это одна женщина послала мужу — подарок ко дню рождения. Неудобно было отказать... А может быть, мне сходить к нему на работу? — Кто его знает, где он работает, — ответил Серёжка. Да, Москва — это не наш посёлок, где каждый знает, где кто работает, где живёт и что за человек. Здесь вон сколько людей, и всё разные. Попробуй разберись в них. Потом я почему-то подумал, что когда мы с Серёжкой станем взрослые, то многое будет по-другому. В общем, нам будет нравиться одно и то же. Потому что ведь вот мы с Серёжкой жили в разных концах Советского Союза и только что познакомились, а уже друг друга с полуслова понимаем. В это время затарахтел мотор, и кто-то въехал во двор на мотоцикле. У меня прямо задрожало всё внутри. Удивительно, до чего я нежное и трусливое создание: раньше я этого за собой не замечал. И никто бы в это не поверил. Даже «Богиня Саваофа» говорила, что я парень не робкого десятка. А если бы не Серёжка, я бы убежал. — Это студент, на новеньком чешском мотороллере, —
сказал Серёжка. — Называется «Чезёта». Машинка — сила, высший класс. Папочка купил. — Неплохо устроился, — сказал я. — Ерунда, — ответил Серёжка. — Так каждый может, на чужие денежки. Ты думаешь, если бы мне купили мотороллер и цветную рубашку, как у него, то я бы не смог форсить? Форсить каждый может. Но мне лично противно, когда форсят. Я промолчал. Что говорить, и так всё ясно. Снова во двор въехал человек на мотоцикле. У этого был большой, мощный мотоцикл, а на глазах квадратные тёмные очки; из-за них нельзя было рассмотреть лица мотоциклиста. Он проехал мимо нас и даже посмотрел в нашу сторону. Я подумал, что сейчас он остановит мотоцикл, и снова почувствовал, что язык у меня во рту увеличился и я снова не могу произнести ни одного слова. — Тоже не он, — сказал Серёжка. — Это лётчик. Служит в гражданской авиации. Второй пилот на «ТУ-124». Неплохой парень, только всегда торопится. А мотоцикл — сила! На малых оборотах тянет без звука. Два цилиндра. На нём можно рекорд скорости поставить. — А сколько же у вас во дворе мотоциклов?—спросил я. — Двенадцать, — сказал Серёжка. — Студент — раз, лётчик — два, рыжий — три, шофёр-таксист — четыре, инженер — пять, парашютистка — шесть... — И тут Серёжка за* кричал: — Дядя Миша! Дядя Миша!.. 12 По двору ехал человек на мотоцикле. Он был в маленькой кепке, сдвинутой на лоб. Я его сразу узнал, я бы его узнал среди тысячи людей, среди десяти тысяч и даже среди миллиона. И мотоцикл я сразу узнал. Вдруг вспомнил, как мы на этом мотоцикле ездили по степи втроём: я, мама и он. У него тогда была точно такая же кепочка, и у меня была такая же кепочка. Её мне сшила мама и надела мне так же,
как носил он. «Правильно, — сказал тогда он. — Правильно носишь кепку». — Побежали! — закричал Серёжка. Он проехал мимо нас и помахал Серёжке рукой. — Постой, — сказал я. — Ну чего же ты, а то он уйдёт! — Понимаешь... — Я был не из тех, кто с первого раза выкладывает свой секреты, но сейчас у меня другого выхода не было. — Ты умеешь хранить тайну? — Могила! Можешь на меня положиться. Серёжка готов был подождать. А я не знал, с чего начать. — Ну? — не вытерпел Серёжка. — В общем, ты не говори ему, что я его жду. Понял? — Не очень, — сказал Серёжка. — Сам ждал, говорил; нужен, а тепёрь не говорить. Пожалуйста, не буду. — Он ждал, что я ещё скажу. — Это и вся тайна? — Нет, не вся, — отвётил я. — Мне надо с ним поговорить, но чтобы он не догадался, откуда я приёхал и как меня зовут. Понял? — Понял, — кивнул Серёжка. — Пошли, а то он уйдёт. — Пошли, — сказал я. Мы вышли на асфальтированную дорожку, и Серёжка покатил на самокате. Я бежал рядом. Вазу с петухами я держал сбоку, чтобы её не было видно. Мы подбежали к нему. — Ну, как работает старик? — спросил Серёжка и похлопал по бензобаку мотоцикла. — Работает, — отвётил он. — А как работает? — Серёжка изо всех сил старался поддержать разговор. Он ничего не отвётил. Сидёл перед мотоциклом на корточках и молчал. Меня он не видел. А я был совсём рядом, стоило мне протянуть руку, и я бы дотронулся до его плеча. Я бы мог ему сказать: «Хватит копаться с этой старой посудиной». А он бы мне отвётил: «А тебё какое дело?» А я бы ему: «Значит, есть какое-то дело». Он бы посмотрёл на меня...
и произошло бы что-нибудь необыкновенное. Он завёл бы мотоцикл, посадил меня сзади, и мы бы куда-нибудь покатили, где никогб-никогб нет. Мы бы покатили в самое укрбмног место в Москве. А у Серёжки рот открылся бы от удивления... Стоило мне только дотронуться до его плеча, только протянуть руку и шевельнуть пальцем. Ну чего я стоял, как чурбан? Столько лет об этом мечтал, столько пережил из-за этого, а теперь стоял перед ним и молчал. А он продолжал возиться с мотоциклом, и мускулы ходуном ходили под его рубашкой. И руки у него были в масле, совсем как у Фёдорова. Но вот он выпрямился. Ему надо было, вйдно, подойти к мотоциклу с другой стороны. А мы стояли у него на дороге. — Идите, ребята, идите, нечего болтаться под ногами, — сказал он. — Не до вас сегодня.
Мы с Серёжкой отошли в сторону и смотрели на него издали. В конце концов, почему он должен с нами разговаривать? Нет у него для этого свободного времени. Может быть, он торопится на собрание или у него срочное задание по работе, а здесь ещё мотоцикл барахлит. Голос его мне понравился: низкий такой и слова чуть-чуть растягивает. Наконец он бросил возиться с мотоциклом и пошёл к своему подъезду. Прошёл мимо нас и посмотрел в мою сторону. Так, скользнул глазами, даже петухи на вазе его не удивили. А меня он просто не узнал. Вот что происходит с отцами, когда онй уезжают из дому! Рядом с ним стоит его сын, а он проходит мимо и в ус не дует. Точно это не его сын, который носит одну с ним фамилию, и до сих пор помнит его голос, и узнал бы его среди миллионов людей, даже несмотря на то, что он оказался небольшого роста. Всё равно он бы его узнал. А этот отец преспокойно проходит мимо и скрывается в подъезде. Неизвестно, что теперь делать дальше. На вокзале, вероятно, паника уже идёт вовсю. И ещё эта ваза с петухами все руки оттянула. Подарить её Серёжке и уехать? Или лучше написать записку, положить в вазу и попросить Серёжку передать отцу? Но мне бы с ним поговорить, хотя бы несколько слов сказать, чтобы он знал, что я — это я. — Не бчень-то разговорчивый, — сказал я. — А мне про него рассказывали, что он любит поболтать. — У него по настроению, то начнёт говорить — не остановишь, — сказал Серёжка, — а то: «Привет, спешу, брат, спешу», — и всё. Но на мотоцикле меня два раза прокатил, и вот самокат тоже он починил. Мы помолчали. — Ну, что теперь будешь делать? — спросил Серёжка. — Не знаю. На вокзале паника, вероятно, страшная. В общем, мне на это наплевать, но Наташу жалко. Это наша вожатая — мировой человек. Она из-за всего переживает, всё принимает близко к сердцу. Представляешь, ей меня доверили, а я сбежал. — А зачем же ты сбежал? — спросил Серёжка.
— Чрезвычайные дела, — сказал я. — Если бы я ей всё рассказал, то она бы меня простила. — Всё не расскажешь, — сказал Серёжка. — Вот именно, — согласился я. — А дома ты у него бывал? — Нет, — отвётил Серёжка. — Понимаешь, нужно мне было сказать ему одну важную вещь, — сказал я. — Привет передать от одного человека. Поговорить, но я почему-то не смог. Не знаю почему, а не смог. — Он тепёрь, может быть, до утра из дома не выйдет.— Серёжка помолчал, посмотрёл на меня. — А ты этих петухов, значит, не ему привёз? Ведь я ему ужё говорил про этих петухов, что я их привёз другому человёку, а тут он снова спросил. — Нет, не ему, — сказал я. — Тогда придётся ждать до утра, — сказал Серёжка. — Хорошенькое дёло! — отвётил я. — У меня всего времени час или два. — Надо что-нибудь придумать, — сказал Серёжка. — Надо, — согласйлся я. — Вон его окно, — показал Серёжка, — на пятом этажё. Открытое... Пёрвое справа. Вйдишь? — Вйжу. — Придумал, придумал! — закричал Серёжка. — Бросим ему в окно небольшой камешек, он выглянет, ну, а мы ему что-нибудь крйкнем. — А ёсли мы не попадём? — сказал я. — Выбьем соседнее окно? — Да. — Серёжка вздохнул. — Тогда нам крышка. Здесь домоуправ жестокий. Он тогда нас в милйцию отведёт за мй-лую душу. В дётскую комнату. А там жёнщина работает, лейтенант милйции, как начнёт воспйтывать, не обрадуешься, 13 Стало вечерёть. Мы сёли на скамёйку, а мёжду нами стояла ваза. На меня в упор смотрёл жёлтый глаз чёрного петуха. Серёжка посмотрёл па своего петуха.
— Севка, — сказал он, — а у твоего петуха какой глаз? — Жёлтый, — ответил я. — А у моего чёрный... Бабка моя сейчас, вероятно, уже ругается, что я ужинать не иду. — А ты иди, — сказал я. — Я, например, совсем есть не хочу. — И я не хочу. — Серёжка вздохнул. — Придётся идти к Софке, она сразу что-нибудь придумает. Она самая умная в нашем классе. Даже иногда обидно бывает: сидишь, мучаешься над задачкой. А она придёт, раз-два — и решила. Мать говорит: Софка способная девочка, а по-моему, просто ве-зучка. Я промолчал. — Ты что, вообще против девчонок? — Вообще против. Обидчивые очень они. Я одну назвал «дохлая принцесса», так потом меня на сборе отряда разбирали. Шуток они не понимают... — Я тоже вообщё-то против, — сказал Серёжка. — Но что же делать? Без Софки не обойдёшься. Она хитрая и ловкая такая, что даже обидно. Ты думаешь, катал меня дядя Миша на мотоцикле? Нет. А Софку катал. Думаешь, он починил бы мне самокат? Никогда в жизни. Ты же видел: «Привет, брат, привет, спешу, дела». А Софка его попросила, и он починил. Какие-то слова она особенные знает, хотя можно сказать, что из её разговора ничего нельзя толком понять. Она не выговаривает две основные буквы алфавита: «л» и «р». Она вместо «ложка» говорит «вбжка». — Ну, раз так, — сказал я, — пошли к твоей Софке. Мне теперь всё равно было, куда идти, так у меня было тяжело на душе. Может быть, на самом деле эта хитрая Софка придумает что-нибудь, и уж тогда я поговорю с ним. — Она живёт на втором этаже. Мы подошли к Софкиным окнам, и Серёжка несколько раз коротко свистнул, но в окне никто не появился. Он ещё раз свистнул. — Видал? — Он кивнул на Софкины окна. — Нарочно
не подходит. Характер у неё ой-бй! Бабушка говорит, на такой женишься, будешь ходить в струнку. Я стоял рядом и размахивал вазой. Передо мной появлялся то жёлтый, то чёрный петух, точно онй гонялись друг за другом. — Смотри, разобьёшь! — сказал Серёжка. — Я не разобью. — Пошли! — крикнул Серёжка. Это была хитрость. Стоило нам сделать три шага, как Софка тут же высунула голову и крикнула: — Эй, Сегёжка.чегб свистишь под окнами! Я читаю книжку, а ты свистишь. — Ну и читай свою книжку. — А чего же ты свистев? — Дело есть, — сказал Серёжка. — Важное дело. — Ну? — сказала Софка. — Я не собираюсь орать на весь двор, — ответил Серёжка. — А ты губами, — сказала Софка. — Я пойму. — А может быть, спустишься? — попросил Серёжка. — Нет, ты губами, — сказала Софка. — А то не пойду. Серёжка начал говорить одними губами. Софка, не отрываясь, смотрела ему в рот. Когда Серёжка кончил, Софка тут же исчезла из окна. — Сейчас прибежит, — сказал Серёжка. — Она ради другого в огонь и в воду. Это у неё есть. — А что ты ей сказал? — спросил я. — Ничего нельзя было понять. — В двух словах изложил твою историю. — Серёжка помялся. — Про него. — А... — Нужно было что-нибудь ещё спросить, и я сказал: — И ты тоже умеешь читать по губам? Серёжка скривился; подумал, вероятно, соврать мне или нет, и ответил: — Нет. Я только умею говорить беззвучно, одними губами, а читать не умею. — Он помолчал. Видно, его подавляло полное превосходство Софки, потому что он сказал: —
у меня губы толстые, по ним не хитро прочитать. А ты попробуй прочитай по Софкиным губам. Она сама по своим губам ничего не может прочитать. — Как это сама по своим губам не может прочитать? — удивился я. — Человек сначала думает, а потом говорит. Что же, она сама не знает, о чём думает? •— А вот так, — сказал Серёжка. — У неё всё может быть. Она мне рассказывала: встанет перед зеркалом, губами шепчет, а сама в зеркало смотрит и ни черта не понимает, что говорит. — Опять вгёшь! Мы оглянулись: перед нами стояла Софка. В руках она держала пачку печенья. — Ты же сама рассказывала! — возмутился Серёжка. — Хотева тебя успокоить, — ответила Софка. — Кому печенья? Серёжка обиделся на Софку и не стал брать печенья, и я тоже не стал — неудобно было. — А Севка всем придумывает прозвища, — сказал Серёжка. — И мне пгидумав? — спросила Софка. — Ящерица, — сказал я. Минуту они молчали. Потом Серёжка сказал: — Сила прозвище! — Ничего, — согласилась Софка. — Давай печенье, — сказал Серёжка. Он взял сразу три печенья и стал их жевать. — А ты? — спросйла Софка. — Я есть не хочу, — соврал я. — Печенье — это не еда, — сказала Софка. — На, дегжй всю пачку, а я понесу твою вазу. — Смотри не разбей, — предупредил её Серёжка. — Это он одному человеку привёз. — Ты за кого меня пгинимаешь? — спросйла Софка. — За квадгатную дугу? Я никогда не слышал, чтобы говорйли «квадратная» дура. Всегда говорят «круглая» дура. А тут «квадратная».
— Ну ладно, — сказал Серёжка. — Ты что-нибудь придумала? — Сейчас, — сказала Софка. Софка шла впереди, в руках у неё была ваза. Я посмотрел на вазу со стороны. Смешная она и весёлая. Я даже к ней привык, и она мне нравилась. Софка что-то шептала себе под нос. — Чего это она? — тихо спросил я. — Думает, — ответил Серёжка. — Она, когда думает, всегда под нос читает стишок. Она в актрисы целит, а там без букв «л» и «р» нельзя. Где-то достала стишок и тренируется. Ей сказали: как научишься читать этот стишок, так возьмут в актрисы. А она упорная. «Шит колпак не по-кол-пакбвски, вылит колокол не по-колоколбвски. Надо колпак переколпаковать, перевыколпаковать, надо колокол пгреколо-ковать, перевыколоковать». Это её стишок. — Язык сломаешь, — сказал я. — Сломаешь. Но она упорная. Вдруг Софка оглянулась и сказала: — Пгидумава. Сейчас зайдём к нему и скажем: собигаем бумагу. Ну, и поговогйм о чём надо. — Силища! — обрадовался Серёжка. А я промолчал. Ходил, как во сне. Точно всё то, что происходило, было не со мной, а с кем-то другим. Точно не я сбежал с поезда, не я обманул Наташу, подвёл Шерстнёва, точно не я искал встречи с отцом, а кто-то другой. Мы вошли в подъезд, сели в лифт. — Чуг, я нажимаю кнопку, — сказала Софка. Она нажала кнопку десятого этажа, хотя нам надо было на пятый. Серёжка невозмутимо стоял в углу лифта. — Почему ты нажала на десятый? — спросил я. — Ведь он живёт на пятом. — Гвупо ехать до пятого в десятиэтажном доме, — ответила Софка. — Доедем до десятого, потом спустимся до пятого. Мы ехали в лифте. Я в своей жизни первый раз. Он мягко скользил вверх, щёлкая на этажах. Потом остановился. Софка нажала кнопку пятого этажа, и мы поехали вниз.
Вышли на лестничную площадку, и я даже не успел опомниться, как Софка без всякой подготовки позвонила в сто восемьдесят пятую квартиру. Он открыл нам на второй звонок. Одна щека у него была в мыле, он брился. Сразу было видно, что он торопился. — А, знакомая братия. Ну, в чём дело? — Мы за макуватугой, — сказала Софка. — За чем? — переспросил он. — За стагой бумагой, — поправилась Софка. — Нет у меня бумаги, — сказал он. Но Софка — это не Серёжка, от неё не так легко было отделаться. — А у ваших соседей тоже нет стагых газет? — спросила она. — Их нет дома. Давай, давай, шагайте дальше! — Он захлопнул дверь перед нашим носом. — В пвохбм настгоёнии, — сказала Софка. — Ну ничего.
Серёжка совсем приуныл, и я тоже здорово приуныл. А Софка снова нажала кнопку. Он открыл дверь, и раньше, чем он успел возмутиться, она прямо выпалила в него: — Государству нужна бумага, а вы не хотите помочь! — Ну ладно, входите. — Он посмотрёл на часы. — Проходите в комнату. Я добреюсь. Мы вошли в комнату. У него была самая обыкновенная комната: стояли кровать, стол и один стул. А вещи висели на двери, они были прикрыты простынёй. На стене около окна висело зеркало, а под зеркалом портреты двух женщин. Я подошёл поближе, чтобы их рассмотреть. — Агтйстки кино, — сказала Софка. — Из жугнава вырезаны. Наконец он вернулся. Он был чисто выбрит и аккуратно причёсан. Подошёл к зеркалу, чтобы полюбоваться собой. Видно, он себе понравился, потому что замурлыкал под нос песню: «А у нас во дворе есть девчонка одна...» Я эту песню отлично знаю, у нас её в совхозе все поют. Он посмотрёл впервые прямо мне в лицо и спросил: — С пополнёнием? — Приёзжий, — вдруг сказал Серёжка. У меня всё как запрыгало перед глазами: Софка, Серёжка, он и эти две жёнщины, которых он вырезал из журнала и повёсил на стенё. Я отвернулся, нарочно отвернулся. Думал, успокоюсь, повернусь к нему лицом, а он... Когда я поставил вазу и оглянулся, он ужё забыл обо мне. Спросил кто да что, а отвёта толком не дождался: приёзжий так приёзжий. В общем, он был из тех, которые спрашивают: «Как у вас дела?», хотя им совсём это неинтерёсно. — «А у нас во дворё есть девчонка одна...» — снова за-пёл он и повеселёвшим голосом спросил: — Значит, государству нужна бумага? — Что он так развеселился, непонятно было. — Что ж, сейчас будет бумага. Вышел из комнаты и вернулся с пачкой старых газёт. Снова вышел и снова вернулся: бросил на пол ещё пачку. — Государству нужна бумага, — сказал он. — Пожалуйста.
— Неплохой урожай, — заметил Серёжка. — А у вас вегёвки есть? — спросила Софка. — Мы бы сейчас всё связали и унесвй. — Верёвки? Организуем. — Он опять вышел. — Давай начинай, — сказала Софка. Я промолчал. — Ты видишь, он волнуется, — сказал Серёжка. — Лучше я ему записку напишу. Я оторвал от газёты длинную полоску бумаги и быстро написал: «Это тебе подарок от мамы. Твой сын Севка». Я очень торопился, боялся, что он зайдёт. Сложил записку в комочек и положил в карман. — А где ты её оставишь? — спросил Серёжка. И в это время он вернулся в комнату. В руках у него была верёвка. — Дядя Миша, а вам нгавится эта ваза? — вдруг спросила Софка. — Ваза? — Он поднялся. В руках у него была верёвка. — Для ребятишек неплохо. — Это я одному человеку в подарок привёз, — сказал я. Голос у меня был какой-то странный. Он разорвал верёвку на три куска и протянул нам. — Пусть каждый из вас сделает по связке. Софка и Серёжка тут же стали связывать газёты. А я, как дурак, стоял в центре комнаты: в одной руке у меня была пачка с печеньем, в другой — верёвка. — Ты что на меня уставился? — спросил он. — Я? Просто так. — Экий ты, брат, неловкий! Дай сюда твоё печенье. — Он взял у меня пачку с печеньем и слегка при этом коснулся моей руки. — Ив пачке у тебя нет ни одного печенья, а ты за неё держишься. А я даже не заметил, как съел всё печёнье. — Он сегодня ничего не ел с самого утра, — сказал Серёжка. — Он ведь проёздом в Москвё. Сегодня уезжает. — А чего же он тогда с вами болтается?, — Ради компании, — сказал я.
— Ну, давайте, ребята, давайте побыстрее! — сказал он. — Мне надо уходить. А мне наплевать на это, плевать мне на то, что тебе надо уходить! Я стою с тобой рядом, я ради тебя сбежал с поезда, а ты меня выгоняешь. А ещё отец! Ну и уходи. А я сейчас соберусь и уеду и больше никогда-никогда не приеду. А в вазу брошу записку. А потом, может быть, ты когда-нибудь заглянешь на дно вазы и прочитаешь записку: вот тогда тебе будет стыдно. Я изо всех сил старался, мне хотелось, чтобы мой пакет был самый увесистый. Я натянул верёвку покрепче, и она лопнула. Мне снова стало жарко, я почувствовал, что он мне смотрит прямо в затылок. Прямо прожигает его насквозь, а я ползал по полу, собирая эти несчастные старые газеты, потому что государству нужна бумага, а мне очень нужен отец. — Ну-ка, дай я тебе помогу. — Голос у него стал какой-то другой. Я бы сказал,что голос у него стал поласковей. — У тебя что-то не ладится. — У меня? — спросил я. — У меня-то всё ладится. Я поднял свёрток и понёс к выходу, даже не оглянулся на него. Нечего мне было на него оглядываться. Потом незаметно бросил записку в вазу. У двери я на секунду остановился, ждал, что он меня окликнет, что ли. Но он меня не окликнул, и я ушёл, а моя ваза с запиской на дне осталась у него в комнате. На лестнице меня догнали Софка и Серёжка. — Ты чего так быстро ушёл? — сказал Серёжка. — Можно было ещё немного посидеть. Я промолчал. Нечего мне было говорить. — Ты не пегеживай, — вдруг стала успокаивать Софка. — Не поговогйв — и не надо. Вазу ты ведь оставив? — Вазу? А вазу я вёз другому человеку. А теперь вот провозился с ним и больше никуда не успею. Мне бы на поезд не опоздать. С Курского вокзала поезд отходит. — А ты нам оставь адрес того человека, — сказал Серёжка. — Мы ему отнесём твою вазу.
— Ладно! — отмахнулся я. У меня сильно щипало в горле, и трудно было разговаривать. Я боялся заплакать. Они тогда могут подумать, эти всезнайки-москвичи, что у нас в совхозе все такие плаксы. А они ещё не видели наших. Мы вышли во двор. — Пожалуй, я пошёл, — сказал я. — Уже? — спросил Серёжка. — Ну, прощай! Мы пожали друг другу руки, потом я пожал руку Софке. Ладошка у неё была длинная и худая. Постояли. Не люблю я этих расставаний до ужаса. Ведь прощались на всю жизнь. Может быть, никогда больше и не увидимся. Жалко было расставаться. — Эй, ребята, ребята! (Мы задрали головы. В окне пятого этажа торчал он.) Слушай, парень, ты забыл вазу!.. — Что? — переспросил я. Я отлично слышал, что он крикнул, но сделал вид, что ничего не понял. Он пропал из окна, потом снова высунулся. В руках у него была моя ваза. Он начал размахивать вазой. Из неё выскочила записка и упала к нашим ногам. Серёжка поднял её и протянул мне, а я тут же запихнул её в карман. — Иду! — крикнул я. Ну что ж, возьму и скажу ему сейчас всё. Мне вдруг стало легко и свободно. И даже непонятно было, как я мог так долго страдать и хитрить, вместо того чтобы сразу всё рассказать. Давно бы уже сидели и распивали чай, а потом бы он отвёз меня на вокзал и я егб познакомил с Наташей и Гелием. Позвонил. Думаю, сейчас он откроет дверь, а я ему: так, мол, и так, принимай гостей. И тут он мне открыл дверь... Я даже его сразу не узнал, так он преобразился, совсем какой-то другой. В новеньком костюме, в белой рубашке при галстуке, точно тракторист на свадьбе. Да что там тракторист, настоящий артист из заграничного кино! — Нехорошо чужие вещи забывать, — сказал он. — Тебе доверили, а ты забыл. Он ещё поучал меня. Ну, ладно-ладно, сейчас я тебе ска
зку, кто я, тогда ты не так заговоришь. Тогда даже я смогу тебе сделать несколько замечаний о твоей наблюдательности. Например, о том, что у тебя и у меня одинаковые брови и носы, а ты этого не замечаешь. Тебе даже в голову не приходит, что я твой сын. А может быть, ты на самом деле забыл, что у тебя есть жена и сын? Может быть, ты не обрадуешься, когда узнаешь, кто я? Ты ведь собрался в гости, что ли, а я тебе помешал?. Придётся возиться со мной и разыгрывать радость. Почему-то я никогда раньше об этом не думал. А вдруг действительно ему не до меня? — Как тебя зовут? — спросил он. — Мишка, — соврал я. Нет, прежде чем ему всё выкладывать, надо разобраться в нём. — Тёзка, значит, — сказал он. Пожалуйста, пусть будет так. Я успокоился и врал очень ловко. Совсем не волновался. — А откуда ты приехал? — С Алтая. — С Алтая? — У него в голосе появилась какая-то заинтересованность. — Значит, мы с тобой не только тёзки, но и земляки. Где же ты там живёшь? — Под Барнаулом, в совхозе, — снова соврал я. — Я тоже жил в совхозе, только далековато от Барнаула, — сказал он. — Но всё равно мы с тобой вроде как земляки. Восемь лет не был в тех краях... Я всё ждал, что он вспомнит меня и мать. А он не вспоминал, точно мы у него совсем выскочили из головы. — Может быть, слыхал про совхоз «Новый»? — спросил он. — Про «Новый»? Слыхал. Недавно в газете писали о вашем директоре совхоза. — Про Шерстнёва? Значит, работает. — Он засмеялся.— «Руки буду целовать, когда увижу»... «Международный скандал»... Это любимые изречения Шерстнёва. Забавный мужик! Мой лучший друг. Предлагал остаться его заместителем, 4 Хорошая ЛЛ/АЛД! . Auop-Js; утро 97.
А я отказался, в Москву потянуло. Надо было в институт податься. «Шерстнёв его лучший друг? — подумал я. — Здорово придумал. Может, он ешё скажет, что тот собирался ему руки целовать за то, что отморозил из-за него пальцы на ноге?» — Ну, я пошёл, — сказал я. — Мне пора. И вам тоже, вероятно, пора... — Подожди, подожди, не каждый день земляка встречаешь, — сказал он и почти силой усадил меня на стул. — А я не тороплюсь, я всё равно жду телефонного звонка... Я самый «старый» целинник. По первой целине трактор водил, вместе с Шерстнёвым первую палатку ставил. Ух, и поработали мы тогда, а зимой помёрзли. Палатки насквозь продувались ветрами. Многие тогда спасовали, а я нет. А ведь я жил не одйн: сынишка у меня тогда был совсем маленький... Он так и сказал: «Сынишка у меня тогда был совсем маленький...» Он так и сказал, а я-то думал, что он напрочь забыл обо мне. — А где же ваш сын теперь? — спросил я. — С матерью уехал погостить к родственникам, — сказал он. — Да, на целине меня каждый знает. — Лицо у него оживилось, щёки покраснели, весь он как-то подобрался и стал торопливо и радостно шагать по своей комнате, размахивать руками, как какой-нибудь капитан дальнего плавания на капитанском мостике. — Ты спроси у нас в совхозе: кто помнит Щеглова? И каждый тебе о нём расскажет, да что там в совхозе! Во всём районе меня знали и уважали. Вот был такой случай. Зимой несколько парней, трактористов, спасовали. Надоело им, и онй решили уйти. А как уйдёшь? Только на тракторе, степь вся под снегом. Онй выбрали время, когда не было Шерстнёва, и стали собираться. Я узнал об этом, сынишку на руки — и за ними. Догнал, говорю: не вернётесь, мальчишку заморозим, и вам тогда плохо придётся. Вернул их... Уж кто-кто, а я заслужил, чтобы меня помнили! Я-то прекрасно знал эту историю, он мог её не рассказывать. Я от Шерстнёва её знал. Только за трактористами в погоню со мной на руках бросился совсем не он, а мать.
Стало скучно-скучно, и было непонятно, зачем я здесь рассиживаюсь, когда на вокзале меня ждут не дождутся Наташа и Гелий. И этот человек, который прохаживался пэ комнате в новых скрипучих туфлях и так лихо врал, мне был не нужен. Он подошёл к двери и открыл её. — Показалось, что кошка мяучит под дверью, — сказал он. А это мяукал я, он врал, а я мяукал, и даже сам не заметил. Нет, мне пора было отсюда уходить. — У меня поезд через час,—сказал я. — Уезжаю в Артек, — Обидно, — сказал он. — Я бы тебя проводил, не каждый день земляка встречаешь, отвёз бы на мотоцикле на вокзал, да вот жду звонка. — Ничего, — отвётил я. — На метро доеду. Не хватало только, чтобы он меня на своей старой посудине отвозил на вокзал. А там егб увидят Наташа и Гелий, и начнётся история... — На обратном пути загляни. Я задумал купить «Москвича». Могучая штука. В мотор введу одну хитрую реконструкцию, это между нами, будет тянуть на двести километров. Покатаю тебя с ветерком. Я взял вазу и встал. Мы вышли на лестничную площадку. — Подожди, — сказал он. И вызвал лифт. — А ты заезжай на обратном пути, и вместе махнём на Алтай. Вот все удивятся, когда я приеду... Я посмотрёл ему в лицо, оно стало другим. В общем, это уже был не тот человек, который только что расхаживал по комнате. Как-то он вдруг сник, как-то робко сказал: «Вот удивятся все, когда я приеду...» Я подумал о матери, и он, по-моему, тоже подумал о ней. Странно это было: стоят два человека, отёп и сын, и думают об одном и том же, а между ними такая пропасть, которую никак нельзя преодолёть. Пришёл лифт. Он открыл мне двёрцу. Он стоял и смотрел на меня сквозь решётку. — Нажми третью кнопку снизу, — сказал он. 4* УЭ
Я нажал, и лифт тронулся. Сначала пропало его лицо, потом я увидел галстук, потом чёрные узконосые ботинки. И он исчез. А я стоял в лифте, и в руках у меня была ваза. Лифт щёлкнул и на четвёртом этаже, на третьем, на втором и остановился на первом. Софка и Серёжка стояли на том же месте. — Ну как? — спросила Софка. — Нормально, — ответил я. — Вазу я вам оставлю, а на обратном пути заберу. — Вот это ты правильно решил, — сказал Серёжка. — Ты нам напиши, а мы тебя встретим и проводим. — Мне пора, — сказал я. — А мы с тобой дойдём до автобуса, — сказала Софка.— Давай мне вазу. У автобуса мы распрощались. Я вскочил в автобус, взял билет по всем правилам и сел у открытого окна. А под окном стояли Софка и Серёжка. В руках у Софки была моя ваза. Автобус тронулся, и дом на проспекте Вернадского остался позади, и квартира сто восемьдесят пять тоже осталась позади, и моя ваза осталась позади. От всей этой истории сохранилась только записка, которую я написал ему. Она лежала маленьким твёрдым комочком у меня в кармане. И больше ничего не осталось. 14 Мы снова в поезде. Ребята давно уже спят, а я стою у окна. И в окнб-то ничего не вйдно: темнота. Только иногда мелькнёт одинокая лампочка, и снова темнота. Наташа ходит по коридору и заглядывает в купе — сторожит ребят, боится, чтобы кто-нибудь не упал с верхней полки. А я смотрю в темноту и вспоминаю сегодняшний день. И всех тех людей, которых я встретил на своём пути: и водителя троллейбуса, и учительницу немецкого языка, и старика
на скамейке, и балерину, женщину из справочного, и Фёдорова, и студентов, которые приглашали меня в кафе «Космос», и, конечно, однорукого, и Софку, и Серёжку, Всех, всех вспомнил и перебрал в памяти, и для каждого из них у меня нашлось какое-то слово. А для него нет. Думал: он мой отец, а я ничего не могу ему сказать. Решил вспомнить все те истории, которые я раньше придумывал о нём, но мне не захотелось их вспоминать. Ненужные, пустые какие-то истории. Из этих историй каши не сварить. Теперь я понял, почему мать так тяжело вздыхала, когда я врал. Она боялась, что я стану таким же легкомысленным и ненадёжным, как он. Когда он рассказывал про то, как мы жили на целине в первую зиму, я даже испугался. Он говорил моими словами: Я самый «старый» целинник», «Уж кто-ктб, а я-то заслужил, чтобы меня помнили», — хотя мы с ним никогда раньше об этом не разговаривали. Вот какая история получилась. Скажете, невесёлая? Конечно, особенного веселья в ней нет, это точно. Но всё равно я почему-то чувствую себя лучше, чем раньше, когда я его не знал. А потом, он ведь сказал, что собирается к нам вернуться. Ну, не прямо так сказал, а всё же было понятно, что он об этом думает. И тут у меня снова появилась маленькая надежда, ну, как далёкий огонёк в степи, до которого идёшь, идёшь, а он всё удаляется, удаляется... А потом вдруг перестаёт удаляться, и ты до него доходишь. И он, мой отец, для меня, как слабый огонёк. Когда-нибудь я дойду до него.
БЕЛЫЕ ПАРОХОДЫ Когда Рите исполнилось двадцать девять лет, она решила, что возраст этот уже не маленький, что старость не за горами и пора наладить бестолковую жизнь их семьи. Поэтому она сказала мужу Глебу и сыну Павлу, что отныне они бу-'дут жить, как все люди: в отпуск ездить к морю, вовремя обедать и завтракать и купят телевизор. При этом она выразительно посмотрела на Глеба. — Пожалуйста, — неохотно согласился Глеб. — Я не’ против. — А как я тепёрь буду вас называть? — спросил Павлик. Дело в том, что Павлик называл своих родителей по имени. Это повелось ещё с того далёкого времени, когда Павлик
был совсем маленький, а Рита и Глеб такие молодые, что никто не принимал их за настоящих родителей. Рита подумала, посмотрела на себя в зеркало, взбила причёску и ответила: — Это может пока остаться по-старому. Павлик с сожалением посмотрел на отца. В жизни Павлика ничего, собственно, не менялось. В конце концов не так уж трудно приходйть вовремя к обеду и есть какие-то супы и котлеты, хотя, в ббщем-то, глупо есть эти супы, когда продаются такие вкусные вещи, как колбаса или консервы в томате. Но вот отцу это угрожало гораздо большим. — Долго ты ещё собираешься работать в этой экспедиции? — спросила Рита. Наступила минута молчания. — До лёта поработаю, — ответил Глеб. — А потом брошу экспедицию, и мы отправимся все вместе к морю. Этот разговор произошёл на квартире Головиных зимой. Потом Глеб уехал снова в экспедицию на Ангару, а Павлик и Рита продолжали жить в городе. Они ждали лёта и часто по вечерам мечтали о море. Наконец пришло лето, и приехал Глеб. Рита была на работе. Павлик гулял во дворе. — Долго ты не приезжал! — сказал Павлик. — Опоздал на десять дней. — Он взял у отца чемодан, и они медленно пошли к подъезду. Чемодан был тяжёлый. Вероятно, отец снова привёз образцы железной руды. Но Павлик помахивал на ходу чемоданом, точно пустым. У них с отцом было правило: раз взялся нести, то уж терпи. — Ну, как руда? — спросил Павлик. — Определили точное место залежей? — Нет, — ответил Глеб. Раз отец не хочет отвечать — значит, что-то не так. Это Павлик отлично усвоил и не стал больше расспрашивать. Сколько Павлик помнит себя, столько отец ищет руду. Во дворе его прозвали «рудокопом». Раньше отец работал в городе, в институте, а каждое лето во время отпуска уплывал
по Ангаре, за четыреста километров, чтобы искать руду. Когда-то там работала маленькая экспедйция, и в ней на практике были отец и мать Павлика. Потом экспедицию закрыли, решили, что крупных залежей руды в том районе не г. Eice так решили, кроме отца. И с тех пор он уходил в тайгу. У других мальчишек отцы уезжали в отпуск на рыбалку или в деревню, а его отец искал в тайге руду. А в прошлом году он переехал на строительство нового сланцевого комбината, чтобы быть поближе к району своих поисков. Онй вошли в квартиру. — Ну, расскажй, пожалуйста, про свой дела, — попросйл Глеб. — Перевелй в пятый, — ответил Павлик. — Одна тройка — по истории. Понимаешь, история — скучища. В таком-то году, да в таком-то году... В общем, я всё знаю, а подробности рассказывать не люблю, и за это мне снижают отметки. — Никогда ты, брат, не вылезаешь из троек. — Подумаешь, — сказал Павлик, — история... — Если ты ничего не понимаешь в истории, — ответил Глеб, — то лучше помолчй. Кем бы мы стали, если бы не знали истории. Ты бы, например, не знал кто такой Колумб йли Спартак. Павлик молчал, делал вид, что отец говорит самые обыкновенные вещи. — Как мать? — спросйл Глеб. — Хорошо, — ответил Павлик. — Ждёт тебя и собирается в отпуск. Шьёт летние платья. Несколько штук уже сшйла. Купальник купила и беленькую резиновую шапочку, чтобы волосы в море не мокли. А по-моему, не интересно, если волосы сухйе после купания. Просйл, чтобы купйла мне ласты и маску для плавания, — она не хочет. Говорит, на-учйсь сначала плавать. В прихожей хлопнула дверь. Это пришла Рйта. — Молодец, быстро пришла, — сказал Глеб. — Передвигалась со скоростью реактйвного самолёта, — ответила Рйта. Онй поцеловались. Мать всегда немножко смущалась, ког
да приезжал отец после длительного отсутствия, и Павлак это понимал. Он стал смотреть в окно. — Как вы здесь жили? — спросил Глеб. — Не жили, а ждали, — ответила Рита. — А тепёрь иы наконец поедем к морю. Ну прямо ужас как хочется к мо-рю! — Она закрыла глаза. Это был самый подходящий момент для Павлика, чтобц вступить в разговор, и он сказал: — Что ты закрыла глаза? ' — Это серое нёбо мешает вспоминать море, солнце и пароходы. — У нас по Енисею тоже ходят пароходы. — Ну что ты, Павлик, — сказала Рита. — Там совсем другие пароходы. Там все пароходы бёлые. Понимаешь? Синее море, высокое нёбо, солнце... И вдруг далеко в море появляется бёлый пароход. Он ярче солнца, и тебё всё кажется, что он пропадёт, исчёзнет, что не может быть в жизни такой красоты. А он не пропадает. И вот он уже стоит на пристани, и, чтобы тебё стать счастливым, нужно сделать десяток шагов, и ты взойдёшь на его палубу. А потом поплывёшь по морю... Глеб промолчал, и Павлик промолчал. Видел, что отец в неважном настроёнии. И не ошибся. Утром, когда он ещё лежал в кровати, услышал разговор родителей. — Значит, мы опять не поёдем? — спросйла Рита, — Я собиралась, ждала. Павлик тоже ждал. В институте всем расхвасталась. — Я сейчас не могу уёхать из экспедиции. Потерпи ещё мёсяц. — Ах, опять двадцать пять! Мёсяц, ещё мёсяц!.. Я уже жду десять лет. Это выше моих сил. Если ты не устал, подумай обо мне. — Уёхать сейчас из экспедиции я не могу, — сказал Глеб. — Мы ведь сдёлали ещё только три скважины. Столько лет я этого добивался, а тепёрь, когда мне дали пёрвую буровую, я уёду? Это просто предательство! — Ты любишь громкие слова. «Предательство»! —• сказала Рйта каким-то неестёственным голосом.— Это смешно, но
в доме до сих пор никто не знает даже нашей фамилии. Меня называют женой «рудокопа», Павлика — сыном «рудокопа». — Ну хорошо, — сказал Глеб. — Хватит. .— Что хорошо? •— спросила Рйта. У неё всё ещё был неестественный голос. — Ты поедешь с Павликом к морю, — сказал Глеб. Пожалуй, он тоже говорил неестественным голосом. — Будешь дам купаться и загорать, смотреть на своё синее нёбо и на свой белые пароходы. — Хорошо, — сказала Рйта. — Я поеду! — Хорошо, — сказал Глеб. — Поезжай! Онй оба сказали «хорошо», хотя ничего хорошего в их разговоре нё было. Изо всей этой истории Павлик усвоил только одно: лучше, когда родители разговаривают естественными голосами. * * * Онй приехали в Гагру, сняли комнату и тут же побежали к морю. По дороге на пляж их остановил старшина — мили-ционёр. Он строго посмотрел и сказал: — Старшина Нанба. Добро пожаловать к нам в город, но имейте в виду, что у нас жёнщинам в брюках ходйть не полагается: в кино не пускают, в ресторан тоже не пускают. — Хорошо, — отвётила Рйта. — Мы только приёхали, а в дороге, знаете, удобнее в брюках. — Удобно — это ещё не значит достойно, — сказал Нанба. — Женщина ходит в платье, мужчина — в брюках. Тысячи лет. — Ну, знаете ли, с тех пор многое изменйлось, — сказала Рйта. — Но не в этом, — отвётил Нанба. На пляже собралось много народу, невозможно было найти свободного мёста. Рйта и Павлик стояли в полной растё-рянности. Их ошеломила эта новизна лиц, эта шумная разноцветная толпа, это сверкающее солнце. Но тут какой-то мужчина в больших зелёных очках потеснился, и онй быстро раздёлись на небольшом клочке землй и побежали в море.
Хорошо Рйте — она отлично плавала, а Павлику пришлось барахтаться у берега, среди совсем маленьких ребят. Поэтому ему скоро надоело, и он вернулся к тому месту, где онй разделись, и лёг загорать. — Смотрй сгоришь, — сказал мужчйна в очках. — Недавно приехали? — Сегодня, — ответил Павлик. — Мы самолётом прилетели. — Твоя сестра отлйчно плавает, — сказал мужчйна. Павлик посмотрел в море и увйдел вдалй, среди ослепительных морскйх блйков, беленькую шапочку матери. — Это моя мама, — сказал он не очень дружелюбно, потому что вдруг неожиданно вспомнил отца. — А-а... — протянул мужчйна. — Так, так. Присмотри за вещами, а я поплаваю. Он нырнул в наступающую волну и поплыл вперёд. Павлик следйл за ним. Сначала мужчйна плыл, опустйв голову в воду, сйльно взмахивая руками, потом поднял голову и подплыл к Рйте. Онй о чём-то там разговаривали, а Павлик смотрел на них, и настроение у него совсем испортилось. Он скосил глаза на аккуратно сложенные вещи мужчйны, увидал бинокль и решйл им воспользоваться — в конце концов тот же попросил его посторожить вещи. Павлик взял бинокль и направил в море. Яйца Рйты и мужчйны сразу стали большими, и казалось неестественным то, что он вйдит, как шевелятся их губы, а слов не слышит. Мужчйна что-то говорйл, а Рйта улыбалась. Павлик её очень хорошо вйдел. Даже прямые короткие брови. Он положйл бинокль и отвернулся. Рйта вышла из моря, подошла к Павлику и стала хлопать его влажными, холодными руками по спине. Павлик поднял голову, посмотрел на мать и улыбнулся. Не мог он не улыбнуться, потому что она была такая весёлая, красйвая, и все вокруг на неё смотрели. — Пошлй, я тебя буду учйть плавать, — сказала Рйта. — Пошлй, — ответил Павлик. Он даже не оглянулся на соседа.
Рита поддерживала егб, а он отчаянно бил ногами, лупил руками. Потом он увидал, что их сосед направил на них би-н.'кль. «Смотри, смотри, — подумал Павлик. — Смотри, смотри, как нам весело и хорошо вдвоём. И вовсе мы не нуждаемся, чтобы кто-то посторонний забавлял нас своими разговорами». — Бельш пароход, — сказала Рита. И Павлик увидал пёрвый белый пароход. Он шёл по самой кромке моря, там, где оно сливалось с нёбом. И было даже непонятно, то ли он идёт по морю, то ли летит по нёбу. — Ох, здорово! — сказал Павлик. — Жалко, нет с нами Глеба. — Да, — отвётила Рита. — Конечно, жалко. В этот же день они отправили Глёбу телеграмму со своим • адресом. Тепёрь они каждый день утром, перед тем как идти на пляж, заходили на почту и в окошке «до вострёбования» скрашивали, нет ли письма Головиной Маргарите Петровне. Но Головиной писем нё было. Не писали писем Головиной. — Ну и ладно, — сказала Рита. — Не пишет — и не надо. Давай тепёрь два дня не ходить на почту. Павлик промолчал: два дня не ходить на почту — это было слйшком. На слёдующий день он, ни слова не говоря, завернул опять к почте, но мать остановила его. — Мы же договорились не ходить на почту, — сказала Рйта. — А вдруг нам пришло письмо, — отвётил Павлик. — Нет там никаких писем, — сказала Рйта. — Знаешь что? Давай зайдём на почту вёчером, когда прибудет вторая почта. Павлик неохотно согласйлся, и онй отправились к морю. Настроёние у них было неважное. Когда онй стали спускаться на пляж, Павлик увидал мужчйну с биноклем — Ва-лентйна Сергеевича. Он сидел, точно поджидал кого-то, и смотрёл в бинокль в сторону моря. — Опять этот здесь, — сказал Павлик. — Пойдём в другое место. — Пойдём, — отвётила Рйта. — Мне в конце концов всё равно, где купаться.
Онй долго купались и долго загорали. А когда вертолёт взлетел над ними — вертолётная площадка была гут же, на берегу моря, — Павлик сказал: — Пойду-ка я на почту. Вертолёт ведь привозит из Адлера вторую почту. — Возьми мой паспорт, — сказала Рйта. На почте, в окошке «до вострёбования», девушка уже знала Павлика, поэтому она, вопреки установленному правилу, выдала ему письмо по чужому паспорту. На конверте рукой Глеба было напйсано: «Головиной М. П.» В скобках: «Лйчно для Павлика». Павлик туг же распечатал письмо и прочёл: «Дорогой Павлик, — писал Глеб. — Жизнь моя протекает без особых изменений. Буровая прошла только двёсти метров. Работаем мёдленно. Грунт крепкий — девятой категории! За восемь часов бурения проходим всего два-три мётра. А нам надо будет пройтй метров семьсот, чтобы выяснить предельную глубину и расположение рудного тёла. До железорудного пласта ещё не дошлй. Я же пока по-прёжнему хожу в тайгу и составляю геологйческую карту мёстности. А то просто смешно — до сих пор нет геологической карты этого района. А здесь ведь полно ценнейших полёзных ископаемых. В тайгу я хожу не один, а с двумя помощниками: Кёшкой Савушкиным, сыном шофёра, и Любой Смирновой, дочерью бульдозериста. Это, брат, такйе ребята, что ой-ой-бй! Отличные промывальщики. Кёшка — тот тайгу чувствует, выведет из любого болота лучше компаса. Он мечтает, как и ты, быть геологом. А Люба вообще девочка с очень интересной биографией. Она ни разу не была в городе. Всё время живёт по экспедициям. У нас здесь прохладно, часто идут дожди и сильно шумит Ангара. Пишй чаще. Твой отец». Павлик перечитал письмо и подумал, что мама так долго ждала этого письма, а ей в нём ни слова. Он пошёл к морю и ещё издали замётил, что мать смотрит в его сторону и, уви
дав в его руке письмо, радостно улыбнулась и быстро пошла ему навстречу. Она взяла конверт, удивилась, что он разорван, и посмотрела, кому адресовано письмо. Потом всё же прочитала письмо одним духом и вернула сыну. Павлик видел, что у"матери совсем испортилось настроение, и подумал, что было бы хорошо, если бы онй вдруг оказались на далёкой Ангаре, и ничего, что там дождь и холодно. Счастливые какие-то там неизвестные Кёшка и Любка, которые вместо него ходят в тайгу промывальщиками: моют породу и составляют геологическую карту с его отцом. — Как ты думаешь, что сейчас делает Глеб? — Ищет свою руду, — ответила Рйта. — Нет, он сейчас пйшет нам новое письмо, — мне и тебе. — Павлику хотелось успокоить мать. — Тебе, может быть, он и пйшет, а мне — нет. Он умеет не думать о том, что ему мешает работать. * * * Через два дня от Глеба пришло второе письмо. Оно тоже было адресовано Павлику. Хорошо, что он пришёл на почту снова одйн. Когда он возвращался с письмом, его остановйл старшина Нанба. — В нашем городе по улице запрещено разгуливать без рубашки, — сказал Нанба. — Нехорошо, молодой человек. Мы ведь не первобытные люди. Надо иметь скромность и уважение к населению. Павлик отошёл от Наибы и стал читать письмо отца. «Дорогой Павлик, — писал Глеб, — пишу это письмо из города. Сижу дома. Никогда ещё мне не приходйлось быть дома одному. Слйшком тйхо. Даже холодйльник не стрекочет — выключен. И телефон ни разу за целый день не позвонил. Вот так, брат. В город я попал из-за нужды. Матюшин не привёз труб для буровой. Странный он человек, этот Матюшин. Я ему
долго доказывал, что он срывает мне работу буровой. А он мне отвечает: — Зарплату ты получйл вовремя? — Вовремя, вовремя, — говорю, — и даже премию получйл. — И не волнуйся. На производстве тебя уважают. А эго твоя буровая, простй меня, идет сверх нормы. И что ты всё стараешься, стараешься? Ноги свой не жалеешь, руки свой не жалеешь. А ведь онй у тебя на всю жизнь однй. Дйкий ты человек. — Сейчас я пойду к начальнику экспедйции, — сказал я. — И всё ему выложу про трубы. — Что ты, понимаешь, Головйп, что ты, понимаешь, панику сеешь. Паникёр ты, понимаешь. Человек, то есть я, только приёхал, устал с дороги. А ты ему вцепился в бороду: подавай трубы. В общем, пришлось мне самому ехать в город за трубами. И, знаешь, получйлось на редкость удачно. Купйл новый дизель-мотор для буровой. Сйльный дйзель — у нас такйх в экспедйции нет. Тепёрь работа на буровой пойдёт быстрее. А ещё я уговорйл начальника управления провестй сейсмй-ческую разведку нашей местности. Пишй. Отец». Мать ждала Павлика дома. Он заранее спрятал конверт с письмом в карман рубашки, потому что не знал, что ей говорить. Рйта посмотрела в сторону сына и спросйла: — Получйл? — Да, — отвётил Павлик. — Ничего особенного. Всё хорошо. Только он скучает и ждёт нас. — Он пйшет об этом? — спросйла Рйта. — Не то что пйшет, — отвётил Павлик, — скорее, намекает. Вечером Рйта долго не могла заснуть. Тогда она оклйкну-ла Павлика, — хуже всего, когда не спится, а ты одйн. Но Павлик не отвётил.
Рйта зажгла свет и увидела в кармане рубашки письмо. Она оглянулась — не проснулся ли Павлик. Нет, Павлик не проснулся. Он лежал на боку, подсунув под щёку ладонь, совсем как Глеб. Рйта развернула письмо и стала читать. Она надеялась, что в письме есть хоть строчка, хоть полстрбчки, где Глеб писал о ней. Она отлично знала Глеба и умела даже читать то, о чём он не писал, а только думал. Но сейчас, в этом письме ни в словах, ни за словами о ней не было ни строчки. Видно, Глеб очень обиделся на Риту, раз ничего ей не писал. Вйдно, он считал, что она неправа. Может быть, он подумал, что она, как многие другие, перестала ему верить. Рйта вышла за палисадник и сёла на скамейку. Было темно. Где-то лаяли собаки, где-то разговаривали. Вышел хозяин и сел рядом с Ритой. Это был совсем старый грузин, маленький, худой, с морщйнистым, загорелым, иссушенным лицом. Говорил он с сильным грузинским акцентом. — Гамарджоба, — сказал старйк. — Что такое гамарджоба? — спросила Рйта. — Редкое слово. По-русски: здравствуй. Но это не совсем точно. Я говорю: гамарджоба! Значит, желаю тебе успеха, победы. — Хорошее слово, — сказала Рйта. — Раньше, очень давно, — сказал старйк, — я подолгу сидел на этой скамейке один. Гулял один, уходил далеко в горы одйн. И совсем не скучал. А теперь не могу. Думаете, от старости? Стал ты старый, Ираклий, и поэтому тебе тяжело одному. — Старйк замолчал. Рйта тоже молчала. — Теперь мир какой-то беспокойный, — снова сказал старйк. — И от этого у людей друг к другу больше нежности появилось. Старйк посмотрел на Рйту и понял: она его не слушает. Но он не обйделся, нет. Он встал и сказал: — Посидйте одну минуту. Сейчас я вас угощу вином. — Что вы, — ответила Рйта. — Я не пью. И вам излйшне беспокоиться.
— A, — сказал старйк, — какое беспокойство. Когда грузин угощает, он делает это от чистого сердца. Хорошему человеку ничего не жалко. — А откуда вы знаете, что я хорошая? — спросила Рйта. — Если у человека глаза то грустные, то весёлые, но никогда не бывают пустые, то этот человек хороший. Старый Ираклий редко ошибается. Он ушёл, а Рйта подумала: «Вот вйдишь, Глеб, оказывается, я совсем не такая плохая. Это сказал сам старый Ираклий. Как жалко, что его слов не слыхал Павлик — он бы обязательно написал тебе об этом в письме». Пришёл старйк и принёс Рйте рог вина. — Дочка, — сказал он, — ты когда-нибудь пила вино из рога? — Нет, — ответила Рйта. — Пей, только голову закйнь повыше, чтобы не пролить. Целый год в глиняном кувшине в земле стояло. Называется «Изабелла». Виноградное вино. Пей смело. Рйта взяла рог и глотнула вина. — Подержй его во рту и сделай языком: цэ, цэ, цэ. А? Миндалём пахнет. — Цэ, цэ, цэ, — сказала Рйта. — Вкусное вино. Старйк взял у неё рог и допйл вино. — Теперь все твой мысли узнаю. — Он рассмеялся. * * * — Дорогой мой, проснйсь. Павлик открыл глаза. В комнате стоял Гамарджоба. Так звали Павлик и Рйта старика Ираклия. — Сколько можно спать, дорогой! Вставай скорее. —Доброе утро, Гамарджоба, — сказал Павлик. Ему нравилось это звучное грузинское слово, и он старался произносить его гортанно, как это делал старйк. — А где Рйта? — О! Твоя мать, молодой человек, давно ушла на почту. — А... — протянул Павлик. Это была приятная новость. Вйдно, мать не хотела, чтобы
он об этом знал. Видно, она потихоньку от него решила написать письмо отцу. Старик посмотрёл на Павлика и сказал: — Впрочем, может быть, она ушла, например, на базар. Конечно, она ушла на базар. Сейчас ты встанешь, и я тебё открою один секрет. Павлик оделся, и онй вышли в сад. Старик подошёл к миндальному дереву и сильно тряхнул его. Потом каблуком сапога разбил скорлупу одного миндального ореха, поднял сердцевину и отдал мальчику. — Попробуй, — сказал старик. Павлик попробовал. — Вкусно? — спросил старик. — Горько, — отвётил Павлик. — Это с непривычки, — сказал старик. — Но дёло не в этом. Мы берём косточки миндаля — видишь, какие онй продолговатые и плоские, — сушим на солнце, а потом острой, горячей иглой пробиваем два отверстия и нанйзываем на нить. А потом мы красим миндальные косточки в нежные цвета. Получаются красйвые бусы. Такие бусы носили грузинки тысячу лет назад. А дальше: ты эти бусы даришь матери. Сыновья всегда должны что-нибудь дарйть матерям. — Спасйбо, — сказал Павлик. — А нельзя ли это сегодня сделать? — Нет, нельзя, — сказал старйк. — Сырой миндаль лопнет от иглы, а прогрётый солнцем миндаль крёпок, как гра-нйт. Говорят, что у женщины, которая носит бусы из миндаля, доброе и нёжное сёрдце. Миндаль отдаёт ей свой запасы солнечного тепла. А тепёрь идй встречай мать. Павлик бросился было к выходу, но спохватился, что он опять без рубашки. — Хорошо бы старшине Нанбе поносить такие бусы, — сказал Павлик. — А то проходу не даёт. Вчера задержал меня только за то, что я был без рубахи. — Старшина Нанба строгий человёк. Он на государственной службе, — отвётил старйк. — Но только не спешй судить людей с первого взгляда.
— Как же «с первого взгляда». Без рубашки нельзя, семечками на улице сорить нельзя, в футбол играть на пустыре нельзя... — Тяжёлая жизнь, — сказал старйк. — Тяжёлая жизнь. Нет, не у тебя, у Наибы. Всё время делать людям замечания. * * * Павлик пошёл к почте. Матери там не было, она, вероятно, ушла на базар. — Скажите, здесь не было моей матери? — спросил Павлик у девушки, которая выдавала письма «до востребования». — Была. Но она уже давно ушла, а только что вам прибыло письмо. Это было снова письмо от Глеба, и снова Павлику. «Ничего, — успокоил себя Павлик, — скоро и мать станет получать письма. Не может же отец в самом деле не ответить ей». «Радость, радость, радость, радость! — писал Глеб.— Тысячу раз радость! Сейсмическая разведка показала, что в нашем районе есть большие залежи железной руды. Ты понимаешь, какое это счастье! Десять лет я искал руду. Десять лет я искал её и убеждал всех, что она есть. Всего десять лет. В общем, это пустяк, и мне пришлось совсем нетрудно. Подумаешь, всего десять лет! Как хорошо, что не двадцать, что не всю жизнь, что не две человеческие жизни. А то я иногда думал, что я не успею её найти и тебе придётся продолжать мой поиски. А теперь, теперь мы займёмся чём-то более значительным. Мы займёмся сверхглубоким бурением. Пройдём в земную кору до пятнадцати километров и дойдём до мантии. Какое красивое и древнее слово «мантия»! Наша земля в ослепительной, огненной мантии с температурой в одну тысячу девятьсот градусов жары. И мы с тобой войдём в эту мантию. И прихватим с собой Кешку и Любу. Пожалуйста, растй быстрее. Твой Глеб».
Павлик прочёл письмо второй раз. От радости у него даже закружилась голова. Наконёц-то, наконец-то отец нашёл РУДУ! Павлик выскочил на улицу и побежал в сторону базара, потом решил, что, пожалуй, мать уже вернулась домой, и бросился в противоположную сторону. И тут он увидел её далеко впереди себя. — Рйта, Рйта! — закричал Павлик и бросился её догонять. Но по пути к Рите его перехватйл старшина Нанба. Уж такое себе место выбрал старшина, что на базар идёшь — проходишь мймо Нанбы, на почту идёшь — проходишь мймо Нанбы, к морю идёшь — тоже проходишь мймо Нанбы. — Опять нарушаешь порядок. — У меня письмо, — робко сказал Павлик. — Письмо не даёт тебе права вопйть на улице, как дикому горному козлу. Сначала вопйшь, потом будешь деревья объедать, а потом людёй кусать. Так получается? — Не буду я никого кусать, — сказал Павлик. — Это ещё неизвестно, — ответил Нанба. Рйта заметила Павлика и вернулась. — Товарищ старшина... — сказала Рйта. — Одну минуту, гражданка... — Но это мой сын... — Всё равно одну минуту подождйте. Ваш сын хулиганил, и я должен с ним переговорйть. Кстати, раз этого не делаете вы... Рйта хотела возмутиться, но потом решила, что лучше просто помолчать. — Я тебе делаю третье замечание, мальчик, — сказал Нанба. — Все люди обычно предупреждают три раза, а потом принимают более решительные меры. У меня другое правило: я предупреждаю четыре раза, а потом принимаю более решительные меры. Советую тебе больше не хулиганить. — Нанба козырнул им и медленно удалйлся. — Рйта! — сказал Павлик. — Глеб нашёл руду! Рйта схватила письмо и прочитала его один раз, потом
второй. Опять о ней ни строчки, ни даже подстройки, точно её нет на свете. — Павел, — сказала Рйта, —мы приехали сюда загорать и купаться в море, а не болтаться по улицам и слушать наставления бестолковых милиционеров. Она шла очень быстро, слишком быстро. Павлик еле поспевал за ней. Всем было известно, что у Риты длинные ноги. Она поэтому выигрывала уже пятый год подряд первое место в городе по конькам. Онй пришли на пляж. Точнее, пришла Рйта, а Павлик прибежал. Рйта на ходу сбросила платье и туфли и бросилась в море. И плавала там целых два часа. Она легла на спину и лежала без движения. А если к ней кто-нибудь подплывал, она тут же уплывала ещё дальше в море и снова ложилась на спину. В общем, в конце концов она заплыла так далеко, что неподалёку от неё появились дельфины. И тогда к ней подплыл на лодке матрос спасательной службы и попросил её вернуться на берег. Все, все на пляже смотрели, как Рйта плыла к берегу в сопровождении лодки. Наконец она вышла на берег. А матрос — при ближайшем рассмотрении это оказался паренёк лет четырнадцати — сказал ей в спину: — Прошу вас, гражданка, так далеко больше не заплывать. Хуже всего, когда делают замечания при всех. Это Павлик знал отлйчно. Но Рйте было не до замечаний. * * * Через несколько дней от Глеба пришло новое письмо: «Этой ночью случйлось несчастье. Я проснулся от колокольного звона. Оделся в одну минуту и выскочил. Вйжу — горит моя буровая. Бросились все её тушйть, заливали водой, но поздно. Сгорела до основания. Буровой мастер За-
харов заснул. Он еле успел выскочить из огня. Новый дизель, тот, что я привёз из города, в огне лопнул. Теперь будут разбираться, что да как. А ведь мы почти пробурили до контрольной глубины, до семисот метров. А теперь надо начинать всё сначала». Потом Павлику пришло ещё одно письмо. «Это, брат, такая печальная история, — писал Глеб. — Бурового мастера Захарова и шофёра Савушкина, отца Кешки, будет судить товарищеский суд. А меня и Любу Смирнову записали в свидетели. Дело в том, что Захаров часто пил водку. Его уговаривали, воспитывали, но он всё равно продолжал пить. Тогда решили так: не продавать ему водки в магазйие экспедиции. Если вытерпит, то хорошо, а нет — пусть уезжает. Надоело с ним возиться. Накануне пожара Люба встрётила шофёра Савушкина, он только что приехал на катере со Стрелки. Онй остановились. Люба спросила Савушкина про Кешку. И тут к ним подошёл Захаров. Небритый такой, заспанный. — Привёз? — спросил Захаров у Савушкина. Люба заметила, что Савушкин подмигнул ему. Она никак не могла понять, зачем он ему подмигивает. А Савушкин опять подмигнул. — Пошлй, — сказал Захаров. — Нас ждут. — Он засмеялся. — Нетерпеливые стаканы нас ждут! И только тогда Люба увидела, что карманы брюк у Савушкина сильно оттопырены. Там были бутылки. Теперь ей всё стало ясно: онй торопились пить водку. А потом Захаров будет бегать по посёлку и вопйть разные песни. Все удивлялись, откуда Захаров берёт водку, когда в магазйне экспедиции ему её не продают. Оказывается, ему Савушкин привозит. Савушкин — такой хороший Савушкин, отёи Кешки, — и обманывает всех. — Савушкин! — окликнула Люба. — Подожди! Савушкин остановился, а Захаров пошёл дальше.
— Савушкин, зачем вы привезли водку? Савушкин сделал круглые глаза. — Да какая же это водка? Что ты1 Разве водку можно? Пару пива взял, жажда мучает. Он врал, и Люба не стала его слушать. — Люба! Ты погоди так сурово. Ты никому не говори... про пиво. Захаров упросил. А тут, сама понимаешь, возникнет лишний разговор. Ты ведь девчонка башковитая. Любе надо было бы рассказать об этом сразу, а она не рассказала. Пожалела Кешку. А Захаров напился во время смены, вйдно, закурил и бросил горящую спичку. Вот буровая и сгорела. Потом, когда она всем рассказала, что Савушкин возил водку Захарову, то он обозвал её предателем. Вот такие дела, брат. А суд будет завтра. После суда я тебе напишу. Отец». * * * Рйта стирала дома бельё, потом гладила, потом читала кнйжки. От Глеба письма не было — вйдно, ещё суд не состоялся. А может быть, погода нелётная, и поэтому нет пй-сем. На море второй день бушевал шторм. Купаться было нельзя, волны захлёстывали пляж, онй разбивались о камни и падали на набережную мелким дождём. Павлик бегал под этим дождём. — Нехорошо, — сказал старшина Нанба. — Что нехорошо? =-= удивился Павлик, Опять этот Нанба придирался к нему. — Это не замечание. — Нанба даже улыбнулся. — Дружеский совет. Нехорошо так долго бегать под дождём. Вода холодная, можно простудиться. — Что вы! — ответил Павлик. — Вода тёплая. У нас лётом в Енисее вода в десять раз холоднее, и то я купаюсь. — Значит, ты из Сибйри? — Из Сибйри. У меня мать и отец геологи. — Ай-ай-ай! — сказал Нанба. — Такая красйвая женщина —и вдруг геолог.
— А что же тут особенного? — спросил Павлик. — Ничего особенного. Многие считают, что красивые женщины не умеют работать, — сказал смущённо Нанба. — Отсталые люди. — Воюет мантия, — сказал Павлик и кивнул на море. — Что ты сказал? — переспросил Нанба. — Мантия, — говорю, — воюет. — А, — сказал Нанба. — Что это ещё за мантия? — На глубине пятнадцати километров в земле находится расплавленная масса. Её температура около двух тысяч градусов жары. И она иногда начинает бушевать. Ну, и тогда на морях начинаются штормы или ураганы, или вдруг вулканы извергаются. Когда я вырасту большой, мы с отцом, — Павлик на секунду замолчал, — и с матерью тоже будем заниматься глубоким бурением, чтобы открыть тайну мантии. Мимо них прошёл Валентин Сергеевич. Павлик поздоровался с ним. — Между прочим, этот гражданин мне определённо не нравится, — сказал Нанба. — Почему? — спросил Павлик, хотя и ему «этот гражда-нйн» совсем не нравился. — Человек, который каждый год приезжает на курорт «соло», то есть один, не вызывает у меня восхищения. Где его жена и дети? Нехорошо, если человек думает только о своей персоне. Когда Павлик прибежал домой, то застал у них Валентина Сергеевича. — Валентин Сергеевич, — сказала Рйта, — приглашает нас в кино. Быстро переоденься и пойдём. Павлик посмотрёл на человека «соло». Он был одет в модные узенькие брюки и в белую шуршащую рубашку, а на шее у него был повязан чёрный платок. Он был высокий, с сильными руками. Но Павлик смотрёл на него, а вйдел отца. В старом костюме, в котором он ходйл в будни и в праздники. У него никогда не было лишних денег, потому что лишние деньги все эти десять лет он откладывал на свой экспедйции в тайгу.
— Ну, что же ты тянешь? — сказала Рйта. — Собирайся быстрее. — Я не пойду в кино. — Он хотел сказать матери, что ему совсем не хочется идти в кино с Валентином Сергеевичем, но побоялся прямо сказать так и добавил: — Лучше я посижу дома, а потом схожу на почту. Валентин Сергеевич промолчал. В общем, ему-то было всё равно, пойдёт Павлик с ними в кино йли не пойдёт. — Я не стану тебя уговаривать, — сказала Рйта. — Если хочешь, сидй дома. И онй ушлй — Рйта и Валентйн Сергеевич. * # На почте Павлик получйл наконец письмо от отца. Письмо было очень длинное, и Павлик долго его читал. «...Суд над Савушкиным и Захаровым состоялся и принёс много огорчений, — писал Глеб. — Захарова уволили с работы и исключили из экспедиции, а Савушкину сделали хорошее внушение. Ну, в общем, я сейчас тебе опишу всё подробнее, чтобы ты сам во всём разобрался. В тот день я встал рано утром, волновался перед судом: Кешку мне было жалко. Он последние дни убегал от меня и Любы. Встал я и пошёл в столовую. А там в окне, где выдают вторые блюда, работает Кешкина мать — Анна Семёновна Савушкина. Раньше она всегда встречала меня приветливо и старалась побольше положить еды. Даже неудобно было, столько она накладывала мне еды. Целую гору моей любймой жареной картошки. Подошёл, улыбнулся. Хотелось её подбодрйть и себя, точно всё по-старому между нами. — Здравствуйте, Анна Семёновна! — говорю. А она делает вид, что меня не замечает. Смотрит мймо меня. — Анна Семёновна, — говорю, — вы за что же на меня сердитесь?. Ваш муж поступйл нечестно, а вы сердитесь. Не ожидал я от вас этого.
Она молчит. Протянул я ей чек на завтрак. А она мне подаёт завтрак; но на тарелке вместо целой горы моей любимой жареной картошки — горсточка лапши. А ведь она знает, что я эту лапшу ненавижу. Обидно стало. Плевать мне было и на картошку и на лапшу... Я от волнения и ёсть-то не хотел. Но обидно было, что Анна Семёновна оказалась такой глупой женщиной. «Неужели, — думаю, — не понимает, что Захарова и Савушкина за дело судят?» Вернулся домой. Там меня уже ждала Люба. — У меня Кешка был, — сказала Люба. — Очень хорошо, — говорю. — Как он, почему не заходит? — Он просил за отца. «Ты скажи на суде, что ты не видела, что у них было в бутылках, — сказал он. — Может быть,, там на самом деле было пиво, а не водка. И тогда отца оправдают». А как же справедливость? — спросила я его. Сам говорил, что справедливость — это самое главное в жизни. — Ну, а что Кёшка? — спросил я. — А Кёшка сказал, что справедливость тут ни при чём. «За справедливость надо бороться, говорит, когда из-за одного человёка страдает другой». А тут никто не страдает. — Нет, Люба, — сказал я. — Кёшка неправ. Справедливость и в большом и в маленьком одинаковая. А мы сейчас боремся с тобой за самую большую справедливость, за справедливость, которая нужна не только тебе или мне, а всем-всём людям. Кёшка это поймёт, и Анна Семёновна, и, может быть, даже Савушкин поймёт. Суд состоялся около конторы, прямо на улице. Собралось много народу. Все о чём-то разговаривали и ждали суда. На конторском крыльцё стоял стол, накрытый красной матёрией, а справа и слёва от крыльца по одной скамёйке. В стороне от всех я увидел Захарова и Савушкина. Онй стояли под дёревом и молча курили. Вйдно, им не хотёлось разговаривать друг с другом, но разойтись им тоже вроде было нельзя. И войти в общую толпу онй не моглй. Здесь, в общей толпе, было теплёе, уютнее, но онй не моглй войгй в эту толпу.
Наконец на конторском крыльце появились трое. Судья — главный механик Костин, заседатели — бригадир строителей Терёшин и заведующий гаражом, бывший военный моряк Мальков. Разговоры утихли. Костин откашлялся и тихо сказал: — Начнём, пожалуй. — Он посмотрёл в сторону Захарова и Савушкина и громко добавил: — Садитесь на эту скамейку! — Он ещё раз откашлялся и уже по-веселёг добавил: — А сюда прошу товарищей свидёте-лей. — Костин показал на вторую скамейку: — Прошу, товарищи! Я увидел, как прошла женщина, которая пёрвая подняла тревогу в ту ночь. Потом прошёл начальник пожарной охраны. Тогда я тоже пошёл к скамёйке. Рядом со мной шла Люба. Она дё-лала очень широкие шаги, чтобы идти в ногу со мной, и мне всё казалось, что ноги у неё разъёдутся и она упадёт. — Люба Смирнова! — сказал кто-то из толпы. — Солидный человёк!
В толпе засмеялись. Люба плюхнулась на скамейку рядом со мной. — В общем, суд у нас будет короткий, — сказал Костин. — Как мы назовём поведение Захарова и Савушкина?. Предательство нашему делу. — Ишь куда хватил! — крикнул Савушкин. — А ты знаешь, что я всю войну прошёл? — Тихо, тихо! — сказал Мальков. — Здесь этим никого не удивишь. — Вот именно, — сказал Костин. — Ты нам докажй, что онй виноваты доподлинно. Захаров — ясно. Захарова пора проучйть, а вот Савушкин? — крйкнул Матюшин. Он стоял в первом ряду толпы. — Мы своего в обйду не дадим! — Так здесь же свидетели, — ответил Костин. — Онй всё вйдели. — А ты им учинй опрос как полагается! — выкрикнули из толпы. Костин откашлялся и повёл опрос свидетелей. Сначала он задавал вопросы женщине, и та рассказывала, как она увйдела, что буровая горит, и побежала звонить в колокол. После неё выступил начальник охраны. Он сказал, что Захаров нарушил противопожарные правила. Во-первых, он ку-рйл на буровой, во-вторых, он спал на буровой, точно нахо-дйлся у себя в спальне, и в-трётьих — и это самое ужасное, — он был пьян. — А ты вйдел, как я пил? — огрызнулся Захаров. — Может, ты водку и не пил, но, как говорйл наш великий писатель Антон Павлович Чехов: «Водку он не пил, но сильно пах ею». Все засмеялись, а Костин сказал; — Вот именно! Потом я рассказал о том, как Захаров работал: когда не пил — хорошо, когда напивался — плохо. А потом вызвали Любу. И она рассказала, что встретила Савушкина и у него в карманах была водка, а Захаров всё
торопил его и говорил: «Нас ждут нетерпеливые стаканы». Все снова засмеялись, и Захаров тоже засмеялся. — А ты-то чего смеёшься? — спросил Костин. — Вот выгоним тебя из экспедиции, тогда посмеёшься. — Не имеете права, — сказал Захаров. — Кто вы такие? Милиция? Советская власть? Какая-то девчонка наговорйла, а онй поверили. Уши развесили. Савушкин вдруг взметнулся: — Правильно говорйт Захаров! Не имеете права! Девчонке поверили, а может быть, эта девчонка всё заливает. По глупости врёт. Ребята, а? Девчонке верите, а мне нет! Не возил я водку. Пиво — да. Пйво возйл, а водку ни-ни! — Такая маленькая, а уже ловка на людей наговаривать! — крйкнул Матюшин. — Дайте ей по макушке и отправьте домой, пока не заплакала. — Правильно. Пускай не лезет не в своё дело! — поддержал кто-то Матюшина из толпы. — Тйхо, тихо! — снова сказал Мальков. — Размахались! Я вот был на фронте, так нас одйн паренёк вывел из окружения, в лесу мы заблудились. Я его до сих пор помню. Всю дорогу у нас ни крошки хлеба не брал. А здесь Люба тоже за правду борется, а вы её за это хотйте по макушке ударить, — Вот йменно, — сказал Костин. Стало тйхо, и в тишине Костин сказал: — Эх, Савушкин, Савушкин! На девочку руку поднял, на подружку своего сына. Решйл выкрутиться. Чистоты в тебе нет, смелости нет. А тебе я, Захаров, отвечу: да, милиции у нас нет. Но она нам и не нужна — мы с тобой без милйции справимся. А вот насчёт власти ты ошибаешься. Мы тут есть самая высшая власть — народная власть! А теперь, Савушкин, говори всю правду. Не признаешься — хуже будет! — Говори, говорй! — закричали все. — Нечего хвостом вертеть! Говорй!.. — Была водка... — сказал Савушкин. — Точно, возил. А после суд вынес решение: «Захарова за пьянство с работы уволить и из экспедиции исключить, а Савушкина оставить с испытательным сроком.
К Любе подошёл второй заседатель, Терёшин, и крепко пожал ей руку, потом подошёл Мальков и тоже пожал ей руку. А потом к ней стали подходить все рабочие подряд. Онй жали ей руку и хвалили за правильное поведение. Хлопали по плечу, улыбались ей. Только я боялся, что онй оторвут у неё руку. А я, брат, на этом суде понял, что правильное всегда победит. Жду тебя и Риту. Да, совсем забыл. На Иркутской ГЭС перекрыли плотину, чтобы повысить уровень воды в Иркутском море. А у нас на Ангаре вода сразу сйльно упала, и я увидел на дне реки гребни руды. Это, вероятно, выход руды на поверхность». Если бы Павлик получйл это письмо на день раньше, он тут же побежал бы к матери. Ведь она так ждала привета от Глеба. А тепёрь она в кино с этим Валентином Сергеевичем. Павлик вернулся домой, положйл письмо отца на самое видное место и ушёл. Он гулял по городу и мечтал, как он вызовет Валентина Сергеевича на соревнование по плаванию и обгонит егб. Или лучше он вызовет егб на силовую борьбу и какой-нибудь хитрой подножкой победит егб. И все будут ему хлопать: и Нанба, и Гамарджоба, и мать. * * * Рйта пришла из кино и сразу стала читать письмо Глеба. И вдруг она прочла целую строчку про себя, ту самую строчку, которую она так долго ждала. Но и не это было самое главное. Самое главное было в другом. «Да, совсем забыл, — писал Глеб. — На Иркутской ГЭС перекрыли плотйну, чтобы повысить уровень воды в Иркутском море. А у нас на Ангаре вода сразу сйльно упала, и я увйдел на дне рекй гребни руды. Это, вероятно, выход руды на поверхность». «Глупый Глеб, глупый Глеб! — подумала Рйта. — Он не
догадался, что основные залежи руды на дне Ангары. Поэтому он и не мог так долго их найти». Рйта выскочила во двор. — Гамарджоба! — закричала она. — Куда убежал Павлик? — Не знаю. А что случйлось? — Ничего не случйлось, — ответила Рйта. — Просто мы сегодня улетаем домой. Через полчаса надо уехать, чтобы успеть на вечерний самолёт. Старый Гамарджоба не стал расспрашивать: раз ничего не случйлось — значит, не случйлось. Хотя бн-то понимал, что случйлось что-то очень важное и хорошее. Он тут же побежал ловйть для Рйты и Павлика таксй. Когда он вернулся на таксй, Рйта и Павлик поджидали его на улице. Их чемоданы стояли рядом. — Даже не посидели перед дорогой, — сказал старйк. — Современная спешка. — Он поцеловал Рйту, поцеловал Павлика, и те уехали. — Пожалуйста, побыстрее, — сказала Рйта шофёру. — Мы опаздываем на самолёт. — Есть побыстрее! — ответил шофёр и дал полный газ. Но тут раздался пронзйтельный милицейский свисток, машйна резко остановйлась, и перед нйми появйлся возмущённый старшина Нанба. — Товарищ водйтель, — сказал Нанба. — Почему превышаете скорость? — Дорогой Вано, — сказал шофёр, — люди опаздывают на самолёт. — Я тебе не Вано, а старшина милйции. — Нанба заглянул в машйну и увидал там Рйту и Павлика. Рйта не стала смотреть на Нанбу, а Павлик ему улыбнулся как знакомому. — Мы опаздываем на самолёт, — сказал Павлик. — Мы улетаем к папе! — Как лицо официальное я не принимаю это во внимание, оправданий у шофёра нет. — Нанба снял фуражку. — Но как человек я всё отлйчно понимаю. Езжайте, пусть будет, что я ничего не вйдел. Счастлйвый путь!
Когда онй немного отъехали, шофёр сказал: — Зверь на службе, но сердце имёет доброе. Я с ним на фронте был. Интересно. Воевал, воевал, ни одного абхазца не встретил. И вдруг узнал, что в соседнем батальоне тоже абхазец воюет. Год не говорил по-абхазски. Говорю комбату: «Разреши поговорить с земляком». Разрешил, только, говорит, на военные темы ни-нй — фашисты подслушивают. Подозвали мне абхазца к телефону, и это оказался Вано Нанба. Интересно. Мы оба от радости чуть не заплакали. Никак не можем наговориться. Ну, и, конечно, про наступление поговорили. А фашисты, говорят, наш разговор на плёнку записали и Гитлеру отправили, чтобы там открыли тайну нового шифра советских. Интересно. Никто ничего не понял. Абхазский язык очень трудный. Дорога шла вдоль моря, и Рйта снова увидела белый пароход. — Смотри, Павлик, белый пароход! — сказала Рйта. — Так мы и не покатались на нём. Но Павлику уже было не до парохода. Больше всего ему хотелось сесть в самолёт и лететь к отцу. * * * Это был не такой простой полёт. Онй летели сначала на «ИЛ-18» до Москвы, потом на «ТУ-104» до Красноярска, а потом на вертолёте до экспедйции. Онй летели над морями, равнйнами, лесами, горами, а нёбо всё врёмя было свётлое, и на крыльях самолёта отражалось солнце. Точно наступйл какой-то бесконёчно длинный день. А всё дёло в том, что онй летёли на восток — навстречу солнцу. Онй летёли, обгоняя врёмя, и прилетели в экспедицию как раз к началу рабочего дня. Они вылезли из вертолёта, и у них от долгого полёта за-кружйлась голова, и онй не сразу рассмотрели в толпе встречающих Глёба. А он узнал их, но никак не мог поверить, что эти загорёлые люди, спустйвшиеся откуда-то с нёба, и есгь его дорогйе, долгожданные жена и сын. — Ты знаешь, Глеб... — сказала Рйта.
Онй хотела сказать о том, что руда нахбдится на дне А я-тары, но тут она посмотрела на Глеба и поняла, что он всё знает. Она поняла даже больше, поняла, что Глебоб этом знал уже тогда, когда писал им последнее письмо. Просто он хотел, чтобы она догадалась об этом сама, чтобы ей потбм не было больно и обйдно всю жизнь, что она осталась в стороне. Онй вышли к берегу Ангарй. А на противоположном берегу, на том далёком берегу, уже стояла маленькая, рубленнаа из дерева буровая. Треск её дйзелей был так незначителен, что Рйта и Павлик его не слышали. Но для Глеба он звучал как гимн, как самая нежная, мйлая его сердцу музыка. И тут онй увидали новенький белый кйтер. Он шёл по направлению к буровой. — Откуда у вас такой катер? — спросил Павлик. — Нам дали егб для установок буровых по Ангаре, — отвётил Глеб. — Ну вот, — сказала Рйта. — Тепёрь у нас наконец есть свой белый парохбд. А далеко в Гагре на скамейке у дома сидёл стйрый Га-марджоба. Он держйл в руках капроновую нитку и нанизывал на неё раскрашенные миндальные косточки. «Жалко, что не успел подарить бусы Рите», — подумал старйк. Мимо прошёл старшина Нанба. Он приложил руку к козырьку фуражки и почтйтельно сказал! — Дббрый вёчер, отец! — Дббрый вёчер, начальник. Присядь, отдохни. Нанба сел. — Скажи мне, пожалуйста, почему ты сегодня задержйл машину с моими гостями?. — спросил старйк. — Я видел издали. — А, — сказал Нанба. — Очень быстро ёхали. Жизнью человека рискует. В мирное время. Завтра поймаю этого шофёра, отбер^ у негб правё. Когдй Нанба ушёл, старйк подумал о том. что всё же у людей стало бблъше нежности. Гораздо ббльше. Ь Хорошим аюдям — доброе /_гра
КОСМОНАВТ Нбвенький сидел на последней парте. Егб нельзя бйло не заметить:- у него были ярко-рыжие волосы. — У нас новичок, — сказал Лёвушкин. — Откуда ты приехал? — спросил я. — Наш дом снеслй. И мы получили нбвую квартиру. — Твоя фамилия? — Княжив. — А как ты занимался по физике? — Это мой любимый предмет. Всё-таки он был очень рыжий, и я невольно смотрёл на егб волосы и не вйдел лица.
Я начал объяснять новые формулы. Каждый раз, когда я поворачивался к доске, чтобы написать формулу или нарисовать чертёж, Лёвушкин шептал и хихикал за моей спиной. — Не мешай слушать, — донёсся до меня голос Княжина. Я оглянулся: у Лёвушкина был такой растерянный вид, точно он хлебнул горячего чаю, сильно обжёгся и не знал, то ли выплюнуть этот чай, то ли проглотить. — Княжин, — сказал я, — подойди к доске и реши задачу по новой формуле. Он быстро решил задачу и чётко, без запинки, всё объяснил. Мне понравилось, как он отвечал. Многие ребята в классе говорили лишние слова, а Княжин нет. После звонка, когда я выходил из класса, то услыхал голос Лёвушкина: — Видали какой? Я ему мешаю. Первый день, и уже на-
водит свой порядки. Академик Фок! ’ Пошевельнуться нельзя. Рыжий, да ещё подлиза. — Я и сам знаю, что рыжий, — спокойно ответил Кня-жин. — А ты дурак, раз дразнишься. Это совершенно точно. Через неделю я увидал у старшей вожатой списки ребят, записавшихся в разные кружки. В физический кружок первым записался Княжин. «Хорошо, — подумал я. — Княжив — парень что надо». Я полистал списки других кружков и в каждом наталкивался на фамилию Княжина. И в зоологическом, и математическом, и в спортивном. Только в кружок по пению он не записался. На перемене я окликнул Княжина. — Зачем ты записался во все кружки? — спросил я. — По-моему, это несколько легкомысленно. — Мне надо, — ответил он. — Может быть, ты не знаешь, что увлекает тебя больше всего? — Нет, я знаю, — упрямо ответил он. — Но мне надо. Это моя тайна. — Тайна это или не тайна, — сказал я, — но на занятия физического кружка можешь не приходить. Если ты будешь работать в зоологическом, математическом и спортивном кружках, то на физику у тебя не останется времени. Княжин очень расстроился и даже побледнел. Я пожалел, что так резко с ним разговаривал: всё-таки он ещё мальчик. — Я должен всё знать, я должен быть незаменимым. — сказал он. — Я буду пилотом космического корабля. Я никому этого не говорил, но вы меня заставили. — А-а! — протянул я. И впервые посмотрел ему прямо в лицо. Под рыжим чубом у него был выпуклый лоб, а глаза были голубые и отчаянные. «Этот долетит, — подумал я, — этот долетит!» Я вспомнил, как во время войны прыгал с парашютом и как это страшно, когда прыгаешь в пустоту. Посмотришь на далёкую землю, ‘Академик Фок — знаменитый советский учёный-физик, лауреат Ленинской премии.
на деревья, похожие всего лишь на бугорки мха, на реки с дождевой ручеёк, и хочешь ты этого или не хочешь, а подумаешь: «Вдруг парашют не откроется»? И тогда земля делается не желанной, а страшной. «А ведь тем, кто полетит в космос, будет ещё страшней. Но этот всё равно полетит». — Тогда я не возражаю, раз такое дело, — сказйл я. — Спасибо, — ответил Княжин. За три месяца он не пропустил ни одного занятия физического кружка. А потом вдруг перестал ходить. И на уроках он был рассеянным и даже похудел. — Княжин, — спросил я, — почему ты бросил кружок? Не успеваешь? Он поднял на меня глаза. Это были глаза другого человека. Они были не отчаянные, а печальные и потеряли голубой цвет. — Я ещё буду ходить, — ответил он. Лёвушкин мне сказал (он подружился с Княжиным): — У него большая неприятность. Рассказать не могу, но большая неприятность. Я решил поговорить с Княжиным на днях, но случай свёл нас в этот же вечер. Я стоял в книжном магазине у прилавка и вдруг услыхал позади себя знакомый голос: — Есть что-нибудь новенькое? — Мальчик, — отвётила дёвушка-продавщйца, — не может быть каждый день что-нибудь новенькое. Ты заходил бы раза два в неделю. Я оглянулся. Передо мной стоял Княжин, но что-то незнакомое было в выражении его лица. Я сразу не догадался, а потом понял: у него на носу красовались очки. Маленькие, ребячьи, очки в белой металлической оправе. Минуту мы стояли молча. Княжин стал пунцово-красным, у него покраснели щёки, уши и дйже нос. — А, Княжин, — сказал я. Больше я не успел ничего добавить — он пустился наутёк.
Я бросился за ним. — Княжин! — крикнул я. — Княжин, постой! Какой-то мужчйна посмотрёл на меня, а женщина крикнула; — Держи мальчишку! Тогда Княжин остановился. Он не смотрел на меня, снял очки и низко опустил голову. •— И тебё не стыдно? Мало ли людёй носят очки и совсём не стыдятся этого. Прости меня, но, по-моему, это глупо. Он промолчал. — Убегать из-за такой ерунды. А Лёвушкин говорил: «У Княжина большие неприятности». Чепуха! Тогда он поднял голову и тихо сказал: — А ведь меня тепёрь в лётчики не возьмут, я узнавал — близоруких не берут, и космические корабли мне не водить. Я эти очки ненавижу. Ах, вот в чём дёло! Вот почему он такой несчастный и по-худёвший. Разлетёлась в куски его пёрвая мечта, и он страдал. Один, втихомолку. — Зря ты так мучаешься, — сказал я наконёц. — Полетишь на космическом кораблё астрономом, инженёром или врачом. — Значит, вы думаете, я всё же могу надеяться? Могу? — Он ухватился за мой слова с радостью. — Как же я сам не сообразйл? Просто дурак, это совершенно точно. Он был такой счастлйвый! А я подумал: «Хорошо, когда у человека ясная цель в жйзни и всё впередй».
СЕНЬКА Ночью щенок заскулил. Ему было холодно и неуютно на жёсткой подстилке. Он всегда начинал скулить, когда замерзал. И мать прижималась к нему животом. Не открывая глаз, он находил горячий сосок и сосал. В рот ему брызгали острые, сладкие струйки молока, и по всему телу разливалось тепло. Так было всегда. Но сегодня, сколько щенок ни пищал, сколько ни ворочался, матери он не нашёл. И тут ои всё вспбмнил. Вспомнил, как пришёл чужбй человек, взял его на руки, долго ласкал, а потом положил за пазуху и унёс. На улице щенку стало страшно, и короткий хвостик его мёлко-мёлко задрожал.
Оттого что щенок вспомнил всё это, он заскулил жалобней и протяжней. Вдруг яркий свет резанул ему глаза. Он увидел девочку, которая стояла над ним. «Что ей надо? — забеспокоился щенок. — Куда ещё меня понесут?» Но, прежде чем он так подумал, он уже прижался к её тонким голым ногам, таким же тёплым, как живот матери. Девочка сжала щенка ногами, и тот сразу примолк. Потом она взяла его на руки, погасила свет и унесла к себе в комнату. Она положила егб на что-то мягкое, и всё стихло. Скоро щенок услышал лёгкое посапывание, точно дуновение ветерка, в потёмках пополз на этот звук и добрался до лица девочки. Та обняла его, а он лизнул её в нос, уцепился за мочку уха и радостно зачмокал. Через несколько минут девочка и щенок спали. * * ♦ Прошли первые месяцы новой жизни. Щенок привык к своему новому дому и забыл старый. Он тепёрь знал, что в этой квартире, кроме него, живут двое. Один из них говорит громким голосом, и руки у него большие и сильные. Этот голос всегда нужно было слушаться. Другой, тоненький, высокий, принадлежал девочке. Его, наоборот, можно было совсем не слушаться, потому что девочка прощала всё. Скоро щенок запомнил, что девочку звали Таней, а человека с громким голосом — папой. Когда Тани не было дома, а папа произносил её имя, щенок начинал визжать и поглядывать на дверь. Тогда папа показывал зубы и говорил какие-то слова. Однажды папа подошёл к щенку. Тот перестал шалить, хотя это было ему трудно, и поднял голову. Из всего, что говорил папа, он смог выделить только одно слово: Сенька. Он бросился бежать, но властный голос крикнул: «Сенька!»— и он вернулся. За 5то ему дали белый твёрдый, хрупающий на зубах сладкий камешек. «Вкусно!» — решил щенок и с тех пор всегда откликался, когда егб звали Сенькой. Сенька спал на половичке у Таниной кровати. Утром, ко
гда Таня вставала, он грохал басовитым лаем, то и дело срываясь на унизительный визг, потому что лаять по-настоящему не умёл. Таня одевалась, а Сенька крутился возле и мешал. То ботинки утащит, то ленту. Таня вырывала у него свой веши, а он не отдавал. Ему нравилась эта игра. Потом Таня умывалась и брызгала на Сеньку водой, а он отскакивал и тряс головой, отчего его большие чёрные уши похлопывали точно бумажные хлопушки. Но вот Таня уходила, и Сенька оставался один. Сначала скучал, но понемножку привык к тишине. Он принюхивался ко всем углам, добирался до Таниных игрушек, обнюхивал их, как старых добрых знакомых, и укладывался тут же, рядом, поспать. Самое интересное начиналось с возвращением Тани. Онй приступали к обеду: Таня — в столовой, Сенька — в кухне. Но щенок был недисциплинированный и каждую минуту отрывался от обеда. Поест немного и летит в столовую. Посмотрит — Таня на месте, обратно в кухню. Если он не наедался, то начинал колотить лапой по своей алюминиевой тарелке: ешё хочу! Сенька настойчиво требовал добавки. Но добавки не полагалось. Аппетит у щенка был отменный, и есть он мог без конца. После обеда Таня отправлялась со щенком на прогулку. Когда Сенька в первый раз попал на улицу, он растерялся. Дело в том, что у Сеньки была страсть бегать за человечьими ногами. Дома это было просто, а тут вдруг ноги пошли на него со всех сторон. Он храбро попробовал броситься за первыми, но на него наступали вторые, третьи, четвёртые, и Сенька окончательно струсил. Он присел, заскулил и уставился на Таню. <Что это такое?» — спрашивал его взгляд. — Вот чудак, — сказала Таня, — испугался улицы! Она погладила Сенькину спину и почесала за ухом. Пёс успокоился. Понемногу Сенькино познание мира расширялось. Он теперь знал, что людей на свете много и не все онй одинаковые: у каждого свой запах. Это было немаловажное открытие!
$ * lib Однажды Сеньку взял гулять сам папа. Сенька старался вести себя достойно, шёл на поводке смирный, не путался под ногами и не тянул вперёд. Зато папа волновался: он то и дело одёргивал Сеньку, хотя щенок не давал к этому пбвода. Онй остановились на углу улицы. Сенька затоптался, но потом ему надоело: сколько можно стоять на одном месте? И он слегка потянул поводок, скосив глаза на пйпу. Папа не обратил на это ровно никакого внимания, не видел скошенных Сенькиных глаз. Он смотрел совсем в другую сторону и улыбался. И тут же к ним подошла высокая жёнщина. Сеньке ударил в нос резкий запах, тот самый, который в последнее время папа часто приносил с улицы. Папа разговаривал с женщиной и всё время теребил поводок. Сенька тявкнул, чтобы его зря не беспокоили, и принялся изучать женщину: обнюхал узкие носки её туфель и высокие, тоненькие каблуки. Женщина нагнулась к Сеньке, что-то сказала ему, но не потрепала по спине, как это делали случайные Сенькины знакомые. Медленно пошлй по улице, потом снова долго стояли и наконец разошлйсь. Когда вернулись домой, Сенька ещё долго фыркал и встряхивал головой, чтобы отделаться от назойливого запаха духов той женщины. И вдруг в их квартйру вторгся §тот запах. Случйлось всё так. Папа и Таня куда-то ушлй в неурочное время. Сенька не любй.л, когда онй уходили вместе, оставляя его одного, и с нетерпением ждал их возвращения. Но вот за парадной дверью послышались голоса. Сенька начал повйзгивать: «Ну скорее, что вы так долго возитесь!» Дверь открылась, пропустйла Таню, папу... И тут Сенька увйдел женщину. Он глухо заворчал и попятился, но никто не обратил на него внимания. В квартйру внесли вещи и сложили их в передней. Появилось столько нбвых зйпахов, что Сенька забыл о своём недружелюбии и носйлся средй всего йтого, путался в ногах и смешйл всех. День был суматбшный, и Сенька так набегался, что улёгся спать раньше Тани, чего с ним никогда не бывало. Утром
проснулся, почесался, встал, прогнул спину. Потянул носом: здесь! Но это не вызвало у него ни страха, ни злобы — он уже привык к появлению нового человека. Всё пошло по-старому. Когда на дворе темнело, в квартире зажигали свет, потом гасили и укладывались спать. Утром папа и Таня уходили, а Сенька вместе с женщиной провожали их до дверей. Но постепенно Сенька почувствовал, что изменения всё же наступают. Он никогда тепёрь не оставался один, и навсегда пропала та тишина, к которой Сенька так привык, когда папа и Таня уходили из дому. Как-то он, по давней привычке, улёгся днём среди Таниных игрушек и был безжалостно изгнан оттуда новой хозяйкой. В один из вечеров пропал его постельный половик. Он лежал обычно у Таниной кровати. Сенька быстро отыскал половичок в тёмном коридорном проходе за шкафом — это для него был пустяк, — ухватил зубами за край и принёс на старое место.
Женщина увидела, оттолкнула щенка ногой и отнеслй половичок за шкаф. Сенька растерялся и не знал, что делать. Попробовал улечься без половичка, но было жёстко. Женщина сказала Тане: — Отведи его, пусть привыкает. Ему не место в комнате. Сенька догадался, что разговор идёт о нём, и обиженно заворчал. Но жалоба не помогла: Таня уложила Сеньку в тёмном проходе. Сенька ворочался, скулил, чихал от пыли и паутины, которая здесь оказалась, и ждал. Наконец в комнатах всё утихло. Тогда он взял половичок в зубы и неслышно отправился на своё законное место. Утром Таня увидала Сеньку у своей кровати и рассмеялась. А женщина, вйдно, крепко рассердилась, потому что, когда все ушли, она выгнала Сеньку в коридор и плотно прикрыла двери. Сеньке, конечно, скучно было бродить по коридору. Он забрёл в ванную, от скуки вскочил на табуретку и разбил какой-то флакон. За §то он изведал на своей шкуре силу хозяйкиных длйнных пйльцев. Онй уцепйлись за его ухо и долго выкручивали и тянули, пока Сенька не запросйл пощады. Для Сеньки наступйли тяжёлые времена. Он успокаивался, лишь когда женщина вместе с папой куда-нибудь уходила. Это теперь бывало часто. Но всё равно настоящего веселья не получалось, потому что Таня была печальная. Она напевала одну и ту же монотонную песенку, от которой Сеньку забирала такая тоска, что хотелось подвывать. И вообшё дома стало плохо. По утрам Сенька никогда не заскакивал в комнаты, больше лежал в своём тёмном углу. А папа что-то совсем потерял голос, перестал громко разговаривать и показывать зубы. А потом разразйлся скандал. Сенька, изголодавшись, сцапал из-под носа женщины кусок говядины и ни за что не отдавал. Он влез под Танину кровать и рвал мясо зубами. Женщина пыталась достать его оттуда лыжной палкой, но
Сенька только свирепо огрызался и продолжал своё дело. Женщина перешла к иной тактике. Она начала униженно выманивать Сеньку всякими ласковыми именами. Но и это не помогло. Тогда, распластавшись на полу, она потянулась рукой, и Сенька куснул её. Он очень испугался, потому что ещё никогда в жизни не слыхал такого пронзительного крика. До самого вечера Сенька просидел под кроватью. Пришлй Таня, потом её отец, но в комнату никто не входил, и Сенька подвывал от скуки. Наконец дверь открылась, и Сенька почувствовал запах той, которая откликалась на имя «Таня», которая ласкала его и кормила разными вкусными вещами. Кровать ухнула над Сенькиной головой, и он услышал жалобное Танино похлюпывание. Сенька ждал, что Таня окликнет его, но, так и не дождавшись, сам выполз из укрытия. Он легко и неслышно вскочил на кровать, подполз к девочке на животе и лизнул её лицо. На язык ему попало что-то мокрое и горьковатое. В это время к двери Таниной комнаты подошла та, другая. Сенька выпрямился, глухо зарычал, и шерсть у него поднялась дыбом. * * * Утром женщина открыла дверь в подъезд, и Сенька убежал. Сенька никогда ещё не был на улице один и от этого трусил. Он всё время пригибал голову и поджимал хвост. Шёл дождь, и Сенькина шерсть намокла и обвисла. Он забрёл в какой-то незнакомый двор и нашёл закуток в штабелях брёвен. Тут его увидели двое мальчишек, потому что только мальчишки могли шататься в дождь по таким завалящим местам. — Смотри, щенок! — сказал один. — Дрожит. Холодно ему. — Породистый, — отвётил другой, — уши висячие. Сенька понял, что его не обидят, и стал их обнюхивать. — Я бы взял его к себе, — мечтательно сказал один и вздохнул.
— И я бы взял, — ответил другой и почесал затылок. Мальчишки повернулись и пошлй по домам. А Сенька за ними. Потом онй долго стояли в парадном и смотрели на дождь. Сенька сидел тут же и поскуливал. — А он умный, уже привык к нам, — снова заметил один. — Точно, — ответил другой. — Может, мать и не выгонит. Эх, если бы не выгнала! Он решйл попытать счастья, свистнул Сеньке, для храбрости запел песню и отправился домой. * * ♦ Дожди кончились. Наступило тёплое время. И вот в один из таких хороших солнечных дней Сенька выскочил на улицу. Он теперь часто так делал, когда бывало скучно, гулял во дворе, выбегал на улицу. Постоит у ворот, посмотрит на проходящих людей, загонит кошку на забор, а если увидит собаку, сразу лёззт драться. Его так мальчишки воспитывали. Сенька к этому привык и к мальчишкам тоже привык. Сенька выскочил на улицу и не остался у ворот, как всегда, а побежал вперёд. Бежал, бежал, потом почему-то свернул во двор, огляделся и узнал. Это был тот самый двор, который Сенька никогда не мог забыть.
Сенька бросился вверх по лестнице, прыгая через две ступени, остановился у знакомой двери и стал царапаться, лаять и визжать, покй Таня не открыла дверь. Тогда он уткнулся ей в колени, повизгивая от радости, облизывая её худенькие руки, ощущая забытое приятное почёсывание за ухом. * * » Сенька гулял с папой и Таней. Он нетерпеливо дёргал поводок, когда слышал громкий голос папы и Танин смех. Вдруг Таня остановилась, посмотрела на бумажку, прикреплённую на столбе, и сказала: — Папа, смотри, это наш Сенька. Папа тоже остановился, и онй стали рассматривать белую бумажку с приклеенной Сенькиной фотографией. А под фотографией большими печатными буквами было написано: «Пропала собака, белая с чёрными пятнами, уши висячие, глаза синие, откликается на имя «Бродяга». Очень просим вернуть по адресу...» Сенька услышал, что разговор идёт о нём, и начал прыгать на столб. Прыгал, прыгал, до бумажки так и не достал и потянул поводок. А когда пришли домой, Таня взяла бумагу и ручку и сочинила письмо: «Дорогие неизвестные мальчики! Эта собака не ваша, а моя. И зовут её совсем не Бродяга, а Сенька. Сенька убежйл из дому, потому что у нас поселилась одна вредная женщина, а теперь мы снова живём с папой вдвоём. А Сенька к нам вернулся сам. И ещё большбе спасибо, что вы приютили Сеньку. Если вы о нём скучаете, то можете в любой день прийти к нему в гости. Наш телефон: 3-18-67. Мы живём совсем близко от вас. С пионерским приветом Тйня». Вот и вся Сенькина истбрия.
МАЛЬЧИК С КРАСКАМИ Мальчик сидел в самолёте и не отрываясь смотрел в окнб. Светило солнце. Оно слепйло глаза, но мальчик всё равно смотрел. —s Слушай, дорогой, — сказала мальчику мать, задёрни штбрку или пересядь на соседнее кресло. Здесь слишком жарко от солнца, а тебё это вредно. Мальчик недовольно посмотрёл на мать. Ему не хотёлось. чтобы ктб-нибудь услышал, что ему вредно сидеть на сблние. — Мне здесь очень хорошб, — сказал мальчик. — Солнце совсём не мешает.
— Ну ладно, — ответила мать. — Сиди, а я пересяду. Она пересела на противоположную сторону самолёта. А мальчик продолжал смотреть в окно. Из кабины вышел лётчик. Это был командир самолёта. Он сел рядом с мальчиком. Мальчик оглянулся. Теперь рядом с ним сидел стоящий человек. Ему хотелось с ним поговорить. Лётчик это понял. Его хмурое, усталое лицо чуть-чуть посветлело, и он привычно спросил: — Нравится? — Очень, — ответил мальчик. — Мечтаешь тоже, видно, в лётчики? Мальчик смутился. Он совсем не мечтал быть лётчиком, потому что у него были слабые лёгкие, и он знал, что в лётчики его не возьмут. Врать он не умёл, а правду говорить ему не хотелось. — Я люблю рисовать, — ответил мальчик. — Вон, смотрите: белые облака совсем как стадо белых слонов. У первого под хоботом клыки. Это вожак. А вон облако-кит. Очень красивый хвост. Мальчик посмотрел на лётчика, увидел, что тот улыбается, и замолчал. Ему стало стыдно, что он рассказывает взрослому человеку, да к тому же ещё лётчику, про каких-то облачных слонов и китов. Мальчик уткнулся в окно. Лётчик тронул его за плечо: — Здорово у тебя работает фантазия. Действительно, до чего эти облака походят на слонов! Ловко ты подметил. — Мне мама купит в Москве краски, как взрослому художнику, и я буду рисовать, — сказал мальчик. — Честное слово. Смотрите, а вон земля! Она похожа на мозаику — есть такая детская игра. Лётчик посмотрел на землю. Сколько он летал, а ничего этого не видел. Ему даже стало немножко обидно: столько раз пролетал мимо всяких там слонов и ничего этого не замечал. Он с восхищением посмотрел на этого худенького мальчика. 6 Хорошим людям — доброе утро 145
Нёбо для него всегда было только местом работы, и оп привык его оценивать с точки зрения пригодности для полёта: низкая облачность — плохо для посадки, высокая облачность — отлично для полёта, грозовая — опасно. И ещё он много раз видел за крылом самолёта облака зенитных разрывов вражеских батарей, — это было опаснее грозы. А земля для него была местом посадки, где можно было отдохнуть в ожидании следующих полётов. Потом лётчика позвали в кабину самолёта, и он ушёл. А через несколько минут мальчик увидал, что им навстречу, полыхая молниями и грохоча, приближалась большая свинцовая туча. Мать мальчика снова пересела поближе к сыну. А когда мймо их кресел прошёл второй пилот, она спросила его: — Это не опасно? Гроза ведь. — Из Москвы сообщили, что мы можем обойти грозу с севера, — ответил пилот. Между тем в самолёте сразу стало темно. Пассажиры не отрываясь смотрели на тучу, которая надвигалась на самолёт, и беспокойно переговаривались между собой. Самолёт развернулся и пошёл вдоль тучи. Ему всё врёмя приходилось забирать правее и правее, потому что туча наступала на него и захватывала с двух сторон. И как-то незаметно самолёт оказался в грозовом кольце. Он кружил в маленьком пространстве посредине, а тучи всё сжимали и сжимали кольцо. Мальчик увидел, что двое мужчин встали с первых сидений и прошли в хвост самолёта. Все почему-то беспокойно посмотрели им вслед. Потом поднялись ещё двое и тоже пошли в хвост. Вышел лётчик — сам командир корабля. Он посмотрел на пустые кресла и громко сказал: — Прошу пассажиров немедленно занять свой места! Самолёту трудно держать равновесие. — Ему неприятна была трусость этих людей, которые при первой опасности бросаются в хвост самолёта, — думают, что это их спасёт.
— Не понимаю вашего приказа, — сказал один из тех мужчин, что пересели в хвост самолёта. — Не всё ли равно, где сидеть? — А вы всё же пересядьте, — отвётил лётчик. Лицо у него было злое и жестокое. И, пока эти люди возвращались на свой места, он не уходил. При этом взгляд лётчика на секунду встретился со взглядом мальчика. Неожиданно и слишком легкомысленно для такого опасного момента лётчик подумал: «Интересно, на что похожа эта грозовая туча?» Самолёт стал набирать высоту. Моторы его натужно гудели, обшивка трещала от встречного ветра, он часто проваливался в воздушные ямы, но упрямо лез вверх, чтобы подняться над тучей и там, в чистом, высоком нёбе, переждать грозу. Это было не так-то легко — набрать высоту на самолёте старой конструкции, но лётчик сумёл взобраться выше грозы. Все пассажиры молчали, многие задёрнули шторы, чтобы не видеть страшной чёрной тучи. Только мальчик смотрёл в окно. Ему нравилась эта дикая, волшебная красота, эта страшная чернота, над которой онй летёли. Эта чернота грозового нёба, сквозь которую ничего нё было вйдно. Внизу, под самолётом, всё полыхало и ухало и отдавалось в самолёте. Где-то там, под тучей, была Москва. И вдруг самолёт клюнул пбсом и стремйтельно понёсся вниз. В самолёте кончилось горючее, и лётчик бросил машину вниз, потому что только на предёльной скорости можно было проскочйть чёрез грозу. В следующий миг что-то начало рваться, ослепительно бить в самые окна, ломать самолёт. Это продолжалось пять минут или даже меньше, и потом совсём рядом появилась земля, и самолёт покатйл по твёрдой бетонной дорожке. Хлестал отчаянный дождь. Пассажйры выскочили из самолёта и, не дожидаясь автобуса, побежали к зданию аэропорта. Послёдним бежал лётчик. Он не хотел отставать от
этих людей, потому что пережил с ними сейчас минуту большой опасности, и ему поэтому сразу не хотелось с ними расставаться... — Вы сейчас куда? — спросил лётчик у матери мальчика. — Нам надо на симферопольский самолёт. Он улетает через два часа. Не знаю, полетит ли? — Конечно, полетит, — ответил лётчик. — Гроза уйдёт за два часа. А низкая облачность для «ТУ» не страшна. — Два часа? — переспросил мальчик. — Может быть, мы успеем купить краски. — Ты же видишь, какая погода? — сказала мать. — Сейчас дождь. Ты можешь простудиться. Краски купим на обратном пути. Мальчик ничего не ответил. — Ну, будь здоров! — сказал лётчик мальчику. — Рад был познакомиться.
...Когда мальчик с матерью стояли в очереди, чтобы сесть в симферопольский «ТУ-104», когда мальчик уже забыл про краски и нетерпеливо ждал своей очереди, вдруг перед ними появился лётчик. Он был в том же мокром костюме — не успел переодеться. Онй минуту помолчали. Мальчик не знал, откуда здесь вдруг появился лётчик, но чувствовал, что всё это неспроста. — Вот тебе краски. Полный набор. Красные, синие, лазурные и так далее. — Лётчик протянул мальчику длинную деревянную коробку. — Бери, бери и рисуй! Мальчик робко взял коробку с красками и посмотрел на мать. Все в очереди тоже оглянулись. — Зачем же вы себя так утруждали! — сказала мать и достала деньги. — После тяжёлого полёта... — Раз обещали, то надо, — сказал лётчик и замолчал. Лицо его постепенно делалось всё мрачнее и мрачнее. И стало совсем мрачным и грубым. Он неловко взял деньги за краски и сунул их в карман. И ушёл обратно к аэропорту, сутулый, большой. Он ушёл, а мальчик, прижимая к груди коробку красок, поднялся в самолёт, чтобы за сто десять минут покрыть расстояние в тысячу километров, познать высоту и современную скорость полёта и ещё раз посмотреть на землю сверху, чтобы увидеть её как-то по-новому.
ОСЛИК И ПЯТЫЙ ОКЕАН Мы ехали автобусом в аэропорт. Я и мама. Мама сидела на первом сиденье, я — на втором. Мы так устроились из-за мамы. Она сказала, что я слишком ёрзаю и обязательно по-мну ей платье. Рядом с мамой разместился толстый и большой лётчик. Он занимал много места, и мама оказалась у самой стенки. Я смотрел, как погибает новое, замечательно отглаженное платье, и наконец сказал лётчику: — Может быть, вы пересядете ко мне, а то вам тесно. Мама покраснела, а лётчик стал извиняться. — Простите, — говорит, — действительно вам неудобно.
— Ничего, ничего, — отвётила мама. — Это я должна перед вами извиниться за своего сына. «Вот здорово! Я же ещё оказался виноватым! — подумал я. — Удивительно, до чего взрослые любят извиняться!» Пассажйры в автобусе посмотрели на нас. Им очень, конечно, хотелось узнать, почему покраснела мама, и онй с нетерпением ждали, что будет дальше. Но лётчик просто пере-сёл ко мне. Наше сидёнье покривйлось, и я начал скатываться на лётчика. — Ты, я вйжу, лёгче пуха, — замётил он. Тепёрь покраснёл я, взглянул на него и подумал: «Ну как я могу перевёсить такую гору?» А вслух отвётил: — Я не самый лёгкий, у нас в классе есть полёгче меня. Напримёр... — Но кого назвать, я не знал и ловко перевёл разговор: — Погода нелётная, сплошная облачность. — Облачность есть. Ты вёрно замётил. — Лётчик сощурил глаза и посмотрёл на нёбо. — Но это не опасно? — спросйла мама. — Какая же опасность? — отвётил лётчик. — Пока облачность низкая, ваш самолёт никуда не полетйт. Я промолчал. Мне очень хотёлось, чтобы лётчик подумал, что мы тоже летйм. А мама взяла и сказала: — Что вы, мы не летйм! Разве можно с детьмй летать? Муж возвращается из командировки. Иркутским самолётом. Я прилйп к оконному стеклу и сдёлал вид, что не слышу маминых слов про детей. — Иркутским? — переспросйл лётчик. — Можете не волноваться. Там пилот — мой старый друг. Надёжный товарищ. Автобус остановился у здания аэропорта. Мы попрощались с лётчиком и пошлй к справочному бюро. — Скажйте, — спросйла мама как можно вёжливее, — иркутский прибывает вовремя? — Опаздывает, — отвётили из окошка. — Подойдйте чёрез полчасика. У мамы сразу испортилось настроёние. Я стал смотрёть
по сторонам, чтобы придумать, как её развлечь, и увидел лётчика — нашего автобусного попутчика. «Сейчас я всё узнаю», — подумал я и пустился догонять лётчика. Но он шёл очень быстро и ни на кого не налетал, а я всё врёмя с кем-нибудь сталкивался. Лётчик открыл какую-то дверь и скрылся. Я прошмыгнул следом за ним и попал в длинный пустой коридор. Где искать теперь лётчика, я не знал, потому что дверей бйло много и все плотно прикрыты. Только в одной в узенькую щель пробивалась полоска света. Я медленно подошёл и услышал знакомый голос: — И давно потеряна связь? — Больше часа, — ответила женщина. Я слышал, как лётчик стал ходить по комнате. В дверную щель мне видна была карта, вдоль и поперёк пересечённая разноцветным пунктиром. И по каждому пунктиру двигалась маленькая фигурка самолёта. — Позвонй-ка ещё разок, — сказал лётчик. Женщина, которую я не видел, спросила по телефону: — Иркутский не появлялся? И тут я догадался: «Иркутский! Это самолёт, на котором летит папа». Я открыл дверь и просунул голову. За столом сидела женщина. Она была в синем форменном кителе с двумя золотыми нашивками на рукаве. Лётчик стоял спиной ко мне и смотрел в окно на аэродромное поле. — Мальчик, ты откуда здесь? — строго спросила женщина. Лётчик оглянулся. Он совсем не удивился, что увидел меня. — Это мой знакомый, — говорит. — Тоже иркутский встречает. Ты что, всё слышал? Я кивнул. — Слышал и, может, даже испугался, хотя пугаться совсем нечего. Подумаешь, связь потеряли! Восстановят. Может быть, у них там просто испортилась рация. Лучше посмотри, какая карта. Это, брат, хитрая карта. Видишь, по ней
игрушечные самолёты двигаются, онй на наш аэродром летят. Можно сказать, говорящая карта. Посмотрел на неё — и сразу знаешь, где самолёт находится. Лётчик говорил, но я плохо его слушал, а всё шарил глазами по карте. — Скажите, а где иркутский самолёт? — Иркутский? Вот он. — И лётчик показал на маленький самолётик, который неподвижно стоял на зелёной пунктирной линии. — Ну, я пошёл. Мне к маме надо, — сказал я и вышел в зал ожидания. Мама сидела в стороне от всех и читала газету. — Ты где был? — спросила она. — Да так, гулял, — соврал я. Прошёл ещё час, а в справочной по-прежнему ничего не знали про иркутский самолёт. Какие-то самолёты прилетали и улетали, а нашего всё не было. Мы сидели с мамой и не разговаривали. Тогда я незаметно сполз со стула и пошёл в диспетчерскую. Я тихонько приоткрыл её дверь и отыскал зелёную пунктирную линию. Иркутский самолёт стоял на прежнем месте. Я вернулся к маме. И тут снова появился лётчик, он шёл не торопясь. — Товарищ, товарищ! — крикнула мама. Он оглянулся и подошёл. — Я очень волнуюсь и поэтому решилась вас окликнуть. Почему-то до сих пор нет нашего самолёта. Лётчик посмотрел на меня, и я отвернулся. Я боялся, что он сейчас всё расскажет маме. — Не волнуйтесь. Плохая погода. Где-нибудь сидит или сбился с курса. На нём знаете какой пилот бывалый! — Лётчик сел рядом с мамой. — Отличный парень! Я его ещё с войны знаю. Тогда он мальчишкой был. Если хотите, могу про него историю рассказать, всё равно ведь нам ждать.
* # Было это в сорок первом... Пилот считал раненых, которые подымались по лесенке в самолёт. Одни опирались на автоматы, как на палку, некоторых несли на носилках. Он считал вслух: «Раз, два, три, четыре...» Все напряжённо прислушивались к размеренному счёту. «Пять, шесть, семь...» Раненые стояли в очереди к самолёту молча, но каждый из них с трепетом ждал, когда этот счёт прекратится. Среди раненых был здоровый мужчйна. Он держал за руку мальчика лет одиннадцати, бледного, худенького, одетого в чистое гражданское платье, неизвёстно как сохранившееся в этих партизанских лесах. Пилот считал: «Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать». Потом он замолчал, и в самолёт влезло ещё несколько раненых. «Всё! — сказал он. — Больше сажать нельзя!» Мальчик вырвался и отошёл в сторону. К нему подошёл его попутчик и начал что-то говорить. Мальчик слушал, опустив голову, потом снова вложил свою руку в его руку, и онй стали в конец очереди. В очереди, кроме них, осталось всего три человека. Двое совсём молодых парнёй, одйн с перебинтованными руками, другой с перевязанным лицом, на котором виднелись только удивйтельно голубые глаза. И третий постарше, бородатый. Но пилот всё равно сказал: — Всё, больше не могу! А то не взлетйм. Трое молчали. Онй знали: раз нельзя, то нельзя, хотя если они останутся в лесу, без врача, то умрут от ран. Но онй молчали. Нх суровые лйца, огрубелые от войны и невзгод, были мрачны. И человек с мальчиком тоже молчал. Пилот оглянулся. Эти трое поворачивались, чтобы уйтй. Тогда он открыл люк самолёта и крйкнул: «Сдать всем оружие и лйшние вещи! Быстро!» Обычно когда самолёты летели из этих далёких партизан-
ских лесов в Москву, то все раненые брали с собой оружие. Дорога была трудная, нередко случалось, что самолёт в пути сбивали фашисты и раненым приходилось сражаться, чтобы не сдаваться в плен. Скоро у самолёта выросла горка автоматов, запасных обойм, гранат, пистолетов разных марок. Пилот посмотрел на эту горку оружия, потом перевёл взгляд на раненых. Онй стояли теперь рядом, и мальчика из-за них не было вйдно. И крйкнул: «Ещё!» Из самолёта полетели шинели, вещевые мешкй, фляги с водой, чья-то рука выбросила несколько пар сапог. Тогда двое из этих, голубоглазый парень и бородатый, сели на зём-
лю и тоже скинули сапоги. Потом бородатый помог присесть третьему, у которого обе руки были перевязаны, и стащил с него сапоги. «Ну, входите», — сказал пилот. И трое, ступая босыми ногами по железным ступеням лесенки, скрылись в самолёте. Пилот уже хотел убрать лесенку, но мужчйна с мальчиком сказал: «Товарищ, паренька ещё захвати. Необходимо...» — Он что-то хотел добавить, но посмотрел на мальчика и не стал. Пилот нехотя отстегнул кобуру с пистолетом, сбросил кожаное пальто и кивнул мальчику: «Входи». Самолёт дрогнул. Рёв мотора разорвал ночную напряжённую тишину. Машйна медленно побежала, но всё же набрала положенную скорость и взлетела. Была осенняя ночь. Тйхая и звёздная. В самолёте сидели и лежали люди. Прислушивались к шуму мотора. Онй летели в тёмном нёбе, как слепые, ничего не вйдя, а где-то далеко-далеко под нйми лежала земля. И вдруг они точно прозрёлиз самолёт попал в луч вражеского прожектора. Все ждали, что в следующий момент прожектор погаснет, но он горел неярким светом, точно кто-то повесил в самолёте обыкновенную электрйческую лампочку. Пассажйры самолёта, и молодые и старые, поняли, что стоят на краю страшной пропасти. Онй моглй каждую секунду погйбнуть, но никто не шелохнулся, потому что если бы у них под ногами была земля, то онй кричали бы и дралйсь, а тут онй были в нёбе. Их привязывал к землё только острый луч прожёктора, который готовил им гйбель. А мальчик думал об отцё и плакал. Отёц его погйб нё-сколько дней назад. Он ничего не боялся, он только плакал. Пилот попытался уйтй от прожёктора, но тот ухватйл его крёпко. Пушки не стреляли. Фашйсты ждали: снйзится самолёт или нет? Снйзится — значит, свой, нет — значит, совёт-ский. А пилот тем врёменем старался набрать высоту, чтобы уйтй. Раздался пёрвый залп, потом второй. Самолёт сйльно
тряхнуло. Но он упрямо летел вперёд, делая крутые виражи, бросаясь вниз так, что едва выходил на прямую. Люди в самолёте падали друг на друга и от боли теряли сознание. Потом прожектор пропал. Разрывы стали глуше. Пилот, ввёл самолёт в облако и ушёл от фашистов. Прошло ещё минут пятнадцать. В чёткую работу мотора стали врываться непонятные звуки, будто птица на лету хлопала крыльями. Мотор зачихал и умолк. Может быть, на врёмя, может быть, мотор снова заговорит, закрутится винт и сильно потянет машину вперёд. Но самолёт скользил вниз, точно по хорошо укатанной плоскости. Он скользил легко и плавно, и никакая сила уже не могла удержать его на высоте. Теперь летел не самолёт, летела земля — она была большая, больше нёба. Самолёт норовил клюнуть носом и сорваться в пикё, а пилот удёрживал его. Он планировал из послёдних сил и вглядывался в предутреннюю мглу, пытаясь найти в бесконёч-ном лесном пространстве подходящую полянку. Наконёц он увидел то, что искал: это была лесная поляна, и пошёл на посадку. Самолёт ударился о зёмлю, но пилоту всё же удалось выровнять машину. Она пробежала мётров четыреста, подмяла рёдкий кустарник и у самых дерёвьев замерла. Пилот вышел из кабины. Он снял шлем и молча обвёл всех взглядом. Он смотрёл в лица — старые, заросшие, усталые, и в молодые, ещё безусые, тоже усталые. Пилот посмот-рёл на мальчика, подмигнул ему и неожиданно улыбнулся. И все сразу улыбнулись, и мальчик пёрвый раз после гибели отца робко разжал губы. Пилот напялил шлем на голову, открыл дверь самолёта. Прыгнул на зёмлю. На секунду замер: вдруг за каким-нибудь кустом снайпер взял его на прицёл? Но кругом было .тихо-тихо. Пилот скоро вернулся. «Пробиты баки. Ни капли бензина. Только в запасных осталось, но на нём не долететь».
«А фронт далеко?» — спросил бородатый партизан. «Километров пятьдесят». «Надо найти бензин. Пойдём в деревню, — сказал бородатый. — Коммунисты, прошу поднять руки». Подняли руки трое партизан и пилот. «Пойду я, — сказал бородатый, — товарищ пилот и... — Он посмотрёл на троих партизан. Онй были тяжело ранены. — И...» «Я пойду». Все оглянулись. Это говорил мальчик. «Я уже не раз ходил в разведку. Меня не тронут». «Хорошо. Пойдёшь ты. — Бородатый встал, поправил руку на перевязи и сказал: — Я, Михайл Скопин, коммунист». «Я, Андрей Беспалов, коммунист», — сказал пилот. И тогда все посмотрели на мальчика, и он сказал тихим Голосом: «Я. Коля Федосов, пионер». Онй ушли. К полудню им удалось отыскать дорогу и выйти к деревне. Онй залеглй в кустах, на лесной опушке, чтобы посоветоваться, что делать дальше. «По-моему, нам надо дождаться ночи, — сказал пилот Беспалов. «Ночью скорее поймают, — отвётил Коля. — Я сейчас пойду». «Один?» «Да». Скопин молчал. Он был опытный партизан и понимал, что мальчик прав. «А что ты будешь говорйть, ёсли в дерёвне нёмцы?» — спросйл Беспалов. «Не в пёрвый раз. — Коля встал, глаза его сузились и стали злыми. — Ну, я пошёл». Он подобрал на ходу прутик и, размахивая им, запылил к дерёвне. А те двое смотрёли ему в спйну, в белобрысый затылок и тоненькую шёю. Мальчик ни разу не оглянулся. «Да, — сказал наконёп Беспалов, — это тебё паренёк!»
А бородатый Скопин ничего не сказал. Онй лежали в кустах и ждали. Было жарко. Сначала хотелось пить, потом захотелось есть. Беспалов смотрел на пыльную дорогу, которая вела в деревню. Он всё ждал, когда же придёт мальчик. Иногда он отрывал взгляд от дороги и оглядывался на Скопина. Тот лежал на спине, лицо его стало бледным, на повязке появились свежие пятнышки крови. «Больно?» — спрашивал Беспалов. «Нет», — отвечал Скопин. Прошло несколько часов. У Беспалова першило в горле, губы потрескались. А на дороге по-прежнему никого нё было. «Скопин, может, мне пойти? Я здесь, бугай, лежу, а он, маленький, там!» «Брось ерунду молоть, — отвечал Скопин. — Тебя сразу схватят».
«А почему там такая тишина? Нёмцы, наверное, ушли». «Если бы ушли, он бы вернулся». Наступила тревожная ночь. Скопин задремал, а Беспалов лежал в темноте и ловил каждый шорох. Он решил ждать до утра, а утром идти в деревню. И вдруг послышался осторожный шёпот: «Товарищи, товарищи...» Беспалов узнал голос мальчика и крикнул громко, неожиданно для себя: «Коля! Коля! Мы здесь!» «Тише! Не знаю, зачем вы так кричите? — сказал Коля. Он стоял рядом с Беспаловым, и от него сйльно пахло бензином. — А ещё военный лётчик». «Прости, Коля. Я рад, что ты вернулся!» «Идёмте за мной, — прошептал Коля. Онй прошлй шагов трйдцать вдоль опушки, и Беспалов увйдел большой бидон из-под молока. Беспалов хотел поднять бидон, но он был очень тяжёлый, а руки, как назло, скользйли по мокрому железу. Вйдно, дорогой бензин плескался и залил стенки бидона. «Вам одному не поднять, он тяжёлый, — сказал Коля. — Надо Скопина позвать». «А как же ты дотащйл его сюда?» «Мне две женщины помогали. Онй вернулись в деревню». «Две женщины дотащйли, а я, что же, не смогу, по-твоему? Смехота какая-то получается». — Беспалов присел на корточки, со злостью обхватил бидон руками, натужился, поднялся и поставил на плечо. Коля взял его за руку и повёл к тому месту, где онй оставили Скопина. * * * Мы с мамой слушали лётчика не перебивая. Я тепёрь думал сразу про папу и про Колю. Только каждый раз, когда радио объявляло о прилёте нового самолёта, лётчик замолкал. Мы слушали радио. Потом зал аэропорта наполнился оживлёнными людьмй.
От них пахло чужими землями — жарким южным солнцем, солёным морем. Я искал среди этих пассажиров папу. А вдруг диспетчер забыл объявить и это прилетел иркутский самолёт! Разве чудес не бывает! И мама тоже искала. Только лётчик никого не искал. Он раскуривал папиросу, украдкой поглядывая на маму, и продолжал рассказ. * * * ...К утру Скопин, Беспалов и Коля добрались до самолёта. Беспалов тут же выстругал небольшие колышки, забил ими дырки от снарядных осколков в баках, залил бензин, и уже через полчаса самолёт приземлился на московском аэродроме. Партизан — на «санитарку» и в госпиталь. А Коля остался с Беспаловым. «Ну, а тебе куда?» — спросил его Беспалов. Коля молчал. «Ну, чего ты приуныл и не отвечаешь? Куда тебе?» «У меня письмо в главный партизанский штаб. Там меня направят...» «А мама твоя где?» «Мамы нету». Беспалов задрал голову кверху, и у него почему-то непривычно защекотало в горле. «Ты посмотри, Коля, нёбо-то какое отличное». «Большое, не то что в лесу», — ответил Коля. «Вот что, в главный штаб ты успеешь сходить, а сейчас марш ко мне домой!» — Беспалов говорил громким голосом, чтобы увереннее себя чувствовать. Он боялся, что Коля вдруг откажется с ним идти и пропадёт для него навсегда. Через пять дней Беспалов получил новое боевое задание и улетел. Коля остался ждать его в Москвё. Он нэ спрашивал, сколько ему жить у Беспалова. А Беспалов ужё договорился в главном партизанском штабе, что Коля останется у него.
«Ты мне, браток, пиши, — на прощание попросил Беспалов. — Ладно?» «Ладно». Беспалов не знал, что ему ещё сказать, похлопал лётным шлемом по руке и решил успокоить Колю: «Ничего, брат, скоро закруглим войну, подрастём и будем вместе бороздить пятый океан». «А что за пятый океан?» «Ну как же! На земле есть четыре океана, а пятый океан — это нёбо. Самый великий океан». — Беспалов поерошил Колины волосы и неловко поцеловал в ухо. «Подождите! — Коля порылся в кармане и вытащил фигурку ослика. — Это я сам выпилил из дерева в партизанском лагере и на костре обжёг. Хотел отцу подарить ко дню рождения. Возьмите его в полёт». * * * В это время снова заговорило радио, и лётчик замолчал. «Самолёт Иркутск — Москва прибывает через тридцать минут». — Прибывает, прибывает! — закричал я. — Ну вот видите, как всё хорошо кончилось, — сказал лётчик. — Я знал, Коля не подведёт! Но я уже бежал, можно сказать, летел. У дверей диспетчерской я на секунду остановился, потом тихонько нажал на дверь. Воздушная карта по-прёжнему горела разноцветными линиями. Я нашёл иркутский самолёт. Тепёрь он не стоял, он двигался к Москве. Я стал такой счастливый, что даже не знал, что мне делать от счастья. Я бросился обратно в зал. Там сидела мама. — Мама, а где же лётчик? — спросил я. — Он ушёл. — Как же ушёл!
Вот никогда не бывает человеку до конца хорошо. Ведь мы ещё не узнали, что случилось с Беспаловым. Мама увидела, что я очень расстроился, а так как у неё самой было хорошее настроение, то она сказала: — Вот что, на тебе двадцать копеек, иди купи себе газированной воды и мороженого. Я пошёл в буфет. Там за одним столиком сидели два лётчика. Один из них был наш знакомый. Я несколько раз прошёл мймо, чтобы он меня заметил, и даже один раз задел его стул. Но он меня не замечал. Он сидел, откинувшись на спинку стула, внимательно слушал своего товарища и всё врёмя вертел в руке какую-то длинную цепочку. Я присмотрелся... и вдруг увидел, что к этой серебряной цепочке был прикован за ухо маленький чёрный ослик. — Чёрный ослик, — прошептал я. — Тот самый, которого подарил Коля Беспалову. Так это же и есть Беспалов! Я бросился вниз по лестнице с такой скоростью, что все встречные прижались к стенке. Я забыл про газированную воду и про мороженое. — Мама! — закричал я страшным голосом. — Ты знаешь, кто этот лётчик? Это... — Я сделал длинную паузу. — Это Беспалов. Но тут объявили, что иркутский самолёт идёт на посадку. И мама сразу забыла про Беспалова и даже, может быть, про меня. Она побежала к выходу на лётное поле, а я — следом за ней. Перед нами лежало поле аэродрома, покрытое серыми бетонными плитами. А над ним сйнее-сйнее нёбо. «Так вот какой он, пятый океан!» — подумал я и тут же увидел огромный серебристый «ТУ-104». Это был наш, иркутский самолёт.
ПОСЛЕ УРОКОВ После уроков я зашёл в пёрвый класс. Я бы не стал к ним заходить, но сосёдка поручила присмотреть за её сыном. Всё-таки пёрвое сентября — пёрвый школьный день. Заскочил, а в классе ужё пусто. Все ушли. Ну, хотел повернуться и идти. И вдруг вижу: на послёдней парте сидит какая-то кнопка, из-за парты её почти не видно. Это была девочка, а совсем не мальчик, которого я искал. Как полагалось первоклашкам, она была в белом переднике и с белыми бантами, ровно в десять раз больше её головы.
Странно, что она сидела одна. Все ушли домой и, может быть, ужё едят там бульоны и молочные кисели и рассказывают родителям чудеса про школу, а эта сидит и неизвестно чего ждёт. — Дёвочка, — говорю, — почему не идёшь домой? Никакого внимания. — Может быть, потеряла что-нибудь? Молчит и сидит, как статуя, не шелохнётся. Что дёлать, не знаю. Уйти вроде неудобно. Подошёл к доскё, придумываю, как расшевелить эту «статую», а сам потихоньку рисую на доскё мёлом. Нарисовал первоклашку, который пришёл из школы и обедает. Потом егб отца, мать и двух бабушек. Он жуёт, уплетает за обе щеки, а они ему смотрят в рот. Получилась забавная картинка. — А мы с тобой, — говорю, — голодные. Не пора ли и нам домой? — Нет, — отвечает. — Я домой не пойду. — Что же, ночевать здесь будешь? — Не знаю. Голос у неё жалобный, тоненький. Комариный писк, а не голос. Я оглянулся на свою картину, и в животё у меня заурчало. Есть захотёлось. Ну её, эту ненормальную. Вышел из класса и пошёл. Но тут меня совесть заёла, и я вернулся. — Ты, — говорю, — ёсли не скажешь, зачём здесь сидишь, я сейчас вызову школьного врача. А он раз-два: «скорая помощь», сирёна — и ты в больнице. Решил напугать её. Я этого врача сам боюсь. Вёчно он: «Дыши, не дыши» — и градусник суёт под мышку. Холодный, как сосулька. — Ну и хорошо. Поёду в больницу. Чёстное слово, она была ненормальная. — Можешь ты сказать, — закричал я, — что у тебя случилось? — Меня брат ждёт. Вон во дворё сидит.
Я выглянул во двор. Действительно, там на скамейке сидел маленький мальчик. — Ну и что же? — А то, что я ему обещала сегодня все буквы выучить. — Сильна ты обещать, — сказал я. — В один день всю азбуку?! Может быть, ты тогда школу закончишь в один год?, Сильна врать! — Я не врала, я просто не знала. Вижу, сейчас она заплачет. Глаза опустила и головой как-то непонятно вертит. — Буквы учат целый год. Это непростое дело. У нас папа с мамой уехали далеко, а Серёжа, мой брат, сильно скучает. Он просил бабушку, чтобы она написала им от него письмо, а у неё всё нет свободного времени. А я ему сказала: вот пойду в школу, выучу буквы, и напишем маме и папе письмо. А он мальчикам во дворе рассказал. А мы сегодня весь день палки писали. Сейчас она должна была заплакать. — Палки, — говорю, — это хорошо, это замечательно! Из палок можно сложить буквы. — Я подошёл к доске и написал букву «А». Печатную. — Это буква «А». Она из трёх палок. Буква-шалашик. Вот уж никогда не думал, что буду учителем. Но надо было отвлечь её, чтобы не заплакала. — А теперь, —говорю, — пойдём к твоему брату, и я ему всё объясню. Мы вышли во двор и направились к её брату. Шли, как маленькие, за руки. Она сунула, мне свою ладошку в руку. Мягкая у неё ладошка, пальцы подушечками и тёплая. Вот, думаю, если кто-нибудь из ребят увидит — засмеют. Но не бросишь же её руку — человек ведь... А этот печальный рыцарь Серёжа сидит и болтает ногами. Делает вид, что нас не видит. — Слушай, — говорю, — старина. Как бы тебе это объяснить. Ну, в общем, чтобы выучить всю азбуку, нужно учиться целый год. Это не такое лёгкое дело.
— Значит, не выучила? — Он вызывающе посмотрел на сестру. — Нечего было обещать. — Мы писали палки весь день, — с отчаянием сказала девочка. — А из палок складываются буквы. Но он не стал её слушать. Сполз со скамейки, низко опустил голову и поплёлся утиной походочкой. Меня он просто не замечал. И мне надоёло. Вечно я впутывался в чужие дела. — Я выучила букву «А». Она пишется шалашиком! — крикнула девочка в спину брату. Но он даже не оглянулся. Тогда я догнал его. — Слушай, — говорю, — ну чем она виновата? Наука — сложное дело. Пойдёшь в школу, сам узнаешь. Думаешь, Гагарин или Титов в один день всю азбуку одолели? Тоже ой-бй как попотёли. А у тебя и руки опустились. — Я весь день на память письмо маме сочинял, — сказал он. У него было такое печальное лицо, и я подумал, что зря родители не взяли его, раз он так скучает. Собрались ехать в Сибирь, бери и детей с собой. Онй не испугаются далёких расстояний или злых морозов. — Боже мой, какая трагедия, — говорю. — Я сегодня
приду к вам после обеда и всё изображу на бумаге под твою диктовку в лучшем виде. — Вот хорошо! — сказала девочка. — Мы живём в этом доме, за железной изгородью. Правда, Серёжа, хорошо?, <— Ладно, — отвётил Серёжа. >— Я буду ждать. Я видел, как онй вошли во двор и их фигурки замелькали между железными прутьями забора и кустами зелени. И тут я услышал громкий, ехидный такой мальчишеский голос: — Серёжка, ну что, выучила твоя сестра все буквы? Я видел, что Серёжа остановился, а сестра егб вбежала в подъезд. — Выучить азбуку, знаешь сколько надо учиться? — сказал Серёжа. — Надо учиться целый год. — Значит, плакали ваши письма, — сказал мальчишка.— И плакала ваша Сибирь. — Ничего не плакала, — отвётил Серёжа. — У меня есть друг, он ужё давно учится не в пёрвом классе; он сегодня придёт к нам и напишет письмо. — Всё ты врёшь, — сказал мальчишка. — Ох, и силён ты заливать! Ну, как зовут твоего друга, как? Наступило молчание. Ещё минута, и должен был раздаться побёдный, торжествующий возглас ехидного мальчишки, но я не позволил этому случиться. Нет, это было не в моём характере. Я влез на каменный фундамент забора и просунул голову мёжду прутьями. — Мёжду прочим, егб зовут Юркой, — сказал я. — Есть такое всемирно извёстное имя. У этого мальчишки от неожиданности открылся рот, как у гончей, когда она упускает зайца. А Серёжка ничего не сказал. Он был не из тех, кто бил лежачих. А я спрыгнул на зёмлю и пошёл домой. Не знаю почему, но настроёние у меня было хорошее. Вё-село на душё, и всё. Отличное было настроёние. Даже петь хотёлось.
ПЕРВОЕ ПИСЬМО Больше всего с Катей возилась, конечно, бабушка. Родители работали, а бабушка всегда была с Катей. Катя так к этому привыкла, что не могла расстаться с бабушкой ни на минуту. Когда рано утром бабушка уходила на базар, то на её кровать ложилась Катина мать и накрывалась одеялом с головой, чтобы Катя не обнаружила подмены. Катя приподнимала голову: бабушка на месте. Значит, можно спать. Отец говорил, что это нежности. Он был сторонником сурового воспитания.
Бабушка не любила сказок, она рассказывала Кате истории из жизни своего сына Володи. Он жил в другом городе. — Купила я Володе новое пальто, — рассказывала бабушка. — И он отправился в этом пальто в школу. А возвратился домой в чужом пальто. Пальто точно такое, как у него, только старое. Я ему говорю: «Где твоё новое пальто?» А он сделал удивлённое лицо и отвечает: «Новое? Ах, новое! Я его одолжил на денёк приятелю. К нему гости из деревни приехали, вот и захотелось ему покрасоваться в новом пальто». — Ещё, — требовала Катя. — Расскажи ещё что-нибудь про Володю. Расскажи, как он пришёл домой босиком. — Лётом мы приехали на дачу, — начинала бабушка. — И Володя пошёл в лес за грибами. Долго его не было, я уже начала волноваться. И вдруг вижу: идёт, в корзине полно грибов. Только вид у него виноватый. Ах, вот в чём дело... — Он был босиком, — сказала Катя. — Вот именно, ушёл в сандалиях, а вернулся босиком. «Негодный мальчишка, говорю, где ты посеял сандалии?, Не голова у тебя, а решето». Он посмотрел на ноги и отвечает: «Действительно, я их забыл». Повернулся и побежал. Я подождала немного и вышла за ним на тропинку. А он, оказывается, и не подумал идти за сандалиями. Сидит себе под первым же кустом. «Ну-ка выкладывай всё начистоту, — сказала я. — Куда девал сандалии?» Он молчит. «В лесу потерял?» Молчит. «На грибы сменял?» Молчит. «Кому-нибудь дал поносить?» Молчит.
Тогда я повернулась и пошла от него. Раз он такой, думаю, никудышный, пусть остаётся один. А Володя очень не любил оставаться один. Он догнал меня и сказал: «Я дал их одному мальчику из деревни. Он был босиком и наколол ногу в лесу. Вот я ему и дал сандалии». Потом, когда Катя была, в общем, ещё маленькая, Володя приёхал сам. Он привёз Кате большую куклу. Кукла была модница: рыжие волосы уложены пирамидой, а юбка стояла колоколом. Куклу назвали Маргбшей. Кроме куклы, Володя привёз Кате лыжи. И все дома ужасались и говорили, что Кате лыжи ни к чему, что она разобьёт себе нос на лыжах. А Катя тут же встала на лыжи и всё утро проходила на них по коридору. Вечером Катя ни за что не хотела ложиться вовремя спать — не могла расстаться с Маргбшей. Бабушка просила Катю — не помогло. Мать просила Катю — не помогло. Отец даже накричал на Катю и гневно сверкнул на неё Глазами, ведь он был сторонником сурового воспитания, — всё равно не помогло. Тогда к Кате подошёл Володя, взял у неё Маргбшу и сказал: Ша, Маргбша, ша. Наступила тишина. Наступила тишина — Кате спать ужё пора. После этого Катя сразу улеглась спать. А потом Володя уехал. Он был инженёром и уехал куда-то далеко — на новые стройки. Бабушка говорила, что он должен отказаться от такой работы: у него слабое здоровье. Он в детстве перенёс скарлатину и дифтерию. А во время войны, когда не было фруктов и сахара, болёл желтухой. А как известно, при желтухе сахар просто необходим. И в результате — у него слабое здоровье.
Но Володя всё равно уехал. Изредка он присылал письма. Он не любил часто писать. И письма всегда приходили из новых мест, потому что Володя был инженером-проектировщиком. Приедет куда-нибудь, сделает проект нового завода и уезжает дальше. А в последнее время Володя что-то вообще не писал. Перед очередным переездом он прислал письмо, в котором обещал скоро приехать, и пропал. — Чувствует моё сердце, —< говорила бабушка, — что у Володи неприятности по работе или он заболёл. А может быть, у него плохо с деньгами. Катя уже забыла, какой он был, этот Володя. Лыжи, которые он привёз, состарились, облупились, стали Кате малы. А кукла Маргбша облысела и лежала на шкафу. Однажды Катя пришла из школы — она уже несколько месяцев ходила в первый класс, — и бабушка попросила её заглянуть в почтовый ящик.
У них в доме почтовые ящики стоят на первом этаже, в подъезде. — Ну, что ты меня всё гоняешь к почтовому ящику? — сказала Катя. — Неужели не понимаешь, что Володя просто перестал нам писать письма? И вдруг бабушка сёла на стул и заплакала. Лицо у неё сморщилось. Она прикрыла глаза рукой и изо всех сил старалась сдержаться, но у неё ничего не вышло. Она плакала, и всё. «Зачем я только это сказала? — подумала Катя. — Кто меня тянул за язык? Пусть бы бабушка надеялась, что Володя скоро пришлёт ей письмо». Чтобы отвлечь бабушку, Катя сказала: — Бабушка, я умираю с голоду. Бабушка подала Кате обед, а сама ушла на кухню. После обеда Катя сделала вид, что сёла за уроки, а сама написала письмо Володе. Потом узнала его послёдний адрес и пошла на почту. Купила конвёрт, запечатала письмо, надписала адрес прямой и обратный и опустила в почтовый ящик. А потом Володя приёхал. Катя пришла домой, а он сидит в комнате, в своём любимом крёсле. Сидит себё, будто никуда не уезжал. Только он чуть-чуть изменился. У него поседёли волосы и немного вытянулся нос. Прошло ещё нёсколько мёсяцев. Володя ужё давно уёхал. И вот как-то Катин отёц пошёл к почтовому ящику, чтобы достать утренние газёты. Среди газет он нашёл письмо. Оно было адресовано Володе, но адрес был перечёркнут, и на кон-вёрте стоял штамп со словами: «Адресат выбыл». Отёц внимательно посмотрёл на конвёрт и догадался по почерку, кто писал это письмо. Это был Катин почерк, это было её письмо к дяде Володе. Оно обошло много мест, гоняясь за адресатом, прошло чёрез сотни рук, но так и не догнало Володю. Отёц прочитал Катино письмо: «Дорогой дядя Володя! Бабушка по тебё сильно скучает.
Почему ты не приезжаешь? Сел бы на поезди приёхал. А ещё лучше—на самолёт. К нам летают самолёты. «ИЛ-18». Ведь бабушку так жалко! Она про тебя мне ужё всё пересказала. Я всю твою жизнь на память знаю, а она всё рассказывает и рассказывает. А я слушаю, чтобы не расстраивать её. Пожалуйста, приезжай в этом же мёсяце. Если у тебя плохо с деньгами, можешь мне никаких подарков не привозить. Я ужё большая, учусь в школе. До скорого свидания. Катя». Отёц забыл про газёты, которые каждый день читал с большйм пристрастием. Смотрёл в окно и курил свой «Бе-ломбр». И вдруг он понял, что упустил в жизни что-то важное, что-то сдёлал не так. Ну конечно, это всё из-за Кати. Ему обидно, что она написала пёрвое письмо в своёй жизни, совершила пёрвый самостоятельный поступок, а он к этому не имёет никакого от-ношёния. «Катя заботится о других, — подумал он. — Это у неё от бабушки и от Володи, а не от меня. Я ведь всегда был с ней излишне строг, боялся избаловать. А у бабушки и у Володи она научилась относиться к людям по-доброму». Выходит, он был неправ. Ну и пусть он неправ. Даже хорошо, что неправ. Даже отлично, что неправ. Он разжал губы и тйхо-тйхо сказал, почта пропел: Ша. Маргбша, ша. Наступила тишина. Наступила тишина — Кате спать ужё пора. Мотйв его пёсенки нельзя было разобрать, ёсли он вооб-щё существовал. У него был плохой слух, и он фальшивил, когда пел. Но разве в этом дёло? Всё дёло в том, что это была пёрвая пёсенка в егб жизни, которую он пропёл вслух.
СОДЕРЖАНИЕ Хорошим людям — доброе утро................... 3 Путешественник с багажом......................23 Белые пароходы , . ................... .... 102 Космонавт . , . ,.......................... . 130 Сенька ................................. . . 135 Мальчик с красками ..........................144 Ослик и пятый океан........................ 150 После уроков............................... 164 Первое письмо ......... . ..... . 169
Для восьмилетней и средней школы Владимир Карпович Железников ХОРОШИМ ЛЮДЯМ — ДОБРОЕ УТРО Повести и рассказы Ответственный редактор Л1. И. Сальникова. Художественный редактор М. Д. Суховцева. Технический редактор Н. Д. Дау кус. Корректоры Е. Б. Кайрукштис и Э. Н. Сизова. Сдано в набор 2/XII 1975 г. Подписано к печати 10/V 1976 г. Формат 60x90l/te. Бум. тнпогр. № 1, Услч печ. л. II. Уч.-изд. л. 8.93. Тираж 100 000 экз. Заказ № 950. Цена 42 к. Ордена Трудового Красного Знамени издательство «Детская литература». Москва, Центр, М. Черкасский пер.. 1. Калининский ордена Трудового Красного Знамени по-яиграфкомбинат детской литературы им. 50-летия СССР Росглавпо-лиграфпрома Госкомиздата Совета Министров РСФСР. Калинин, проспект 50-летии Октибря, 46. Железников В. К. Ж51 Хорошим людям — доброе утро. Повести и рассказы. Издание 2-е. Рис. Н. Цейтлина. М., «Дет. лит.», 1976. 175 с. с ил. (Школьная б-ка для нерусских школ). В сборник входят рассказы: «Хорошим людям — доброе утро», вБелые пароходы», «Мальчик с красками» и др. Р2 70803—404 ЖМ101(03)76 491-76

Книжная иллюстрация СОВЕТСКОГО ВРЕМЕНИ Музей детских книг DjVu/PDF sh eba.spb.pu/bi в