А. СТАРКОВ
Xi ошздш жигой..?
_	_._____у
Издательство
«СОВЕТСКАЯ РОССИЯ»
Москва —1971
Р2
С77
Старков А. Л.
С 77 «Я оказался живой...» М.. «Сов Россия». 1971.
288 стр.
Новая книга А. Старкова названа по одноименной документаль-
ной новелле «Я оказался живой...». Живым оказался Алексей По-
меранцев, герой Октябрьских боев в Москве, которого сочли уби-
тым и именем которого назвали бывший Троицкий переулок. Ныне
он — профессор МГУ. Рассказ о Померанцеве продолжается очерком
«Солдат Тандетников», посвященным его товарищу по боям на Ар-
бате. А к этому очерку впрямую примыкает третий — «В одной
тачанке». Тему этой трилогии развивают остальные новеллы,
складывающиеся в единое повествование.
И кому бы они ни были посвящены — большевику-подпольщику,
соратнику Ленина или продавцу из табачного киоска, который
оказывается человеком интереснейшей судьбы,— все это результат
поиска автором человека высоких нравственных качеств.
7—3—2	Р2
112-71
ГЛАВНАЯ УЛИЦА
1
Мы ехали бульварами и авеню Парижа в его дальний
левобережный 14-й арродисман (округ), на Rue
Marie Rose, 4 к Ленину, на квартиру, в которой он
прожил с Надеждой Константиновной и ее матерью Елиза-
ветой Васильевной без месяца три года. А по пути мы
должны были проехать улицей Бонье, где в доме 24 «Иль-
ичам», как их называли друзья, ужасно не повезло с кон-
сьержкой, сразу невзлюбившей и всячески третировавшей
их, но они вскоре подыскали себе другое жилье — на
близлежащей «глухой уличке Мари-Роз».
На рю Бонье нас поджидало маленькое приключение.
Дорогу нашему автобусу преградила небольшая легковая
1*
3
машина, оставленная хозяином посередине мостовой. А по
обеим сторонам тоже стояли автомобили почти впритык
друг к другу, и проехать было невозможно. Шофер гудел-
гудел безответно, как в пустыне, и мы уже решили выхо-
дить, чтобы проделать оставшийся путь пешком. Но, ока-
зывается, нас услышали и увидели. За забором строился
дом. И из глубины этой стройки вышло пятеро каменщиков
в одинаковых синих комбинезонах и разноцветных жокей-
ских шапочках. Точнее сказать, они не вышли, а скатились
откуда-то сверху, с лесов, и мигом, в два-три движения,
подхватили мешавшую нам машину, не столкнули ее, а
именно подхватили, подняли на руки и переставили, как
стул, как стол, на другое место, в сторону, к тротуару,
чтобы мы могли все-таки проехать. Они сделали это так
быстро, исчезнув тут же в темных проемах строящегося
дома, что мы даже не сразу как-то отреагировали на их
поступок и начали благодарственно махать руками уже
отъехав метров на пятьдесят. И вряд ли они видели наши
машущие руки сквозь запотевшие стекла автобуса. Я не
знаю, догадывались ли эти парижские парни, открывая
нам путь, что мы русские и едем к Ленину. Хочу думать,
что догадывались.
От Бонье до Мари-Роз две минуты езды. Мелькает
табличка: «Мари...» Нет, это другая Мари, это «Мари-
Дави». А вот и наша. Совсем крошечная, даже не «улич-
ка», как определила ее Крупская, а переулочек: дом № 4
второй от угла, а через номер уже другой угол, другая
улица. Сам же дом довольно высокий, в семь этажей, да
еще классическая для Парижа мансарда. И такие же
традиционные балконы у каждого окна.
Но у нас нет пока времени в подробностях оглядеть с
улицы жилище «Ильичей». Мы предупреждены: регла-
мент посещения жесткий. Как и весь статус музея-кварти-
ры Ленина на улице Мари-Роз. Вот я уже и нарушил этот
4
статус, написав «музея-квартиры». Здесь официально не
музей, только квартира. По французским законам, в жилых
домах не может быть музеев, дабы их посетители не нару-
шали покоя жильцов. До 1955 года квартира № 2 в этом
доме принадлежала частному лицу. Да и сейчас частному.
А фактически — Французской компартии, откупившей ее
у прежнего владельца. Но так как это не музей, а кварти-
ра, она по тем же законам не должна пустовать и тут по-
стоянно живет кто-нибудь из коммунистов. И мы не на
экскурсию идем, а в гости. Мы знаем, что обязаны вести
себя претихонечко. Не всем населяющим этот дом нравят-
ся гости квартиры № 2. Так было, между прочим, и при
Ленине... Вот и сейчас приоткрылась одна из дверей на
первом этаже, показалось недоброе женское лицо и дверь
захлопнулась громче, чем ей полагалось бы захлопываться.
Мы старались ступать как можно тише, мягче, но нас было
все-таки двадцать и не дышать-то уж мы не могли. А ста-
ренькая деревянная, круто витая лестница раскачивалась
и скрипела, казалось, от одного только нашего дыхания.
Вера Николаевна, переводчица, из эмигрантов, прожив-
шая в Париже полвека и утратившая в своем русском язы-
ке точные значения многих слов, сказала нам: «Очень
прошу вас, не скребитесь, пожалуйста...» Мы «не скреб-
лись», мы даже перил не касались руками, но перила все
равно поскрипывали вместе со ступеньками, предатель-
ски выдавая наше продвижение вверх. Мы поднимались
гуськом. И вдруг наверху что-то застопорилось и оттуда
передали шепотом по цепочке:
—- Товарищ Лежандр просит извинения. Он уже при
нимает гостей из Москвы. И ждет нашу группу через пол
часа.
Вот так неожиданно у нас образовалось время для
более короткого знакомства с рю Мари-Роз, которую мы
стали называть между собой улицей Ленина. И не были в
5
том особенно оригинальны, поскольку кто-то еще до нас
совершил это переименование, зачеркнув на указательной
зелено-синей табличке слова «Marie Rose» и вписав поверх
«Lenine», Наискось, толстым, жирным фламастером, на-
долго, хотя при желании можно и стереть, но не стирают,
так и значится «Rue Lenine». (В Париже, вернее, в пред-
местье его Иври, есть и узаконенное авеню Ленина; мы
еще там побываем...)
Всю левую, нечетную сторону улицы занимает какое-то
странное, неопределенной архитектуры здание, выложен-
ное из красного кирпича. Похоже скорее на фабричное, а
оказалось собором, входящим в монастырский комплекс
францисканцев. Постройка двадцатых годов. «Ильичи»
видели из окна склад строительных материалов. И вот обо-
сновались монахи. Говорят, что первый настоятель этого
монастыря отец Корентин был расстрелян фашистами как
боец Сопротивления. Имя его носит соседняя улица, на
которую глядит фасадом другое угловое здание. Оно лег-
ких корабельных обводов, контур его выведен циркулем,
изящное, все в стекле. Это — Центр обучения строителей.
А через дорогу родильный дом. Вот какая нынче много-
образная жизнь у когда-то «глухой улички»! Рожают, взы-
вают к богу, учатся строить дома...
У нас оставалось с четверть часа, и мы забежали
на рю Бонье. Напротив дома 24 — стройка, та самая, с
нашими каменщиками. Но их не видно, да и постукивания
киянок не слыхать, час обеда, сидят, наверно, вон в том
бистро на углу и винцо потягивают... На фасаде две мемо-
риальные доски. Слева — ленинская, установленная еще в
1945 году, сразу после войны, барельеф на ней то ли вы-
рван кем-то, то ли ветром сорван, зияет гнездо. Вторая
доска говорит нам об академике Шарле ле Готье, президен-
те литературного общества, поселившемся здесь в июле
1909 года. То есть как раз в те дни? когда «Ильичи» поки-
6
дали это жилье, где злобная консьержка беспрерывно жа-
ловалась на них хозяину, полиции. И может быть, съезжая
с квартиры, они повстречались с въезжавшим сюда ака-
демиком, который, судя по тому, что прожил в этом доме
безвыездно почти 30 лет, пришелся консьержке по
сердцу.
Но товарищ Лежандр, должно быть, освободился...
В подъезде сталкиваемся с гостями из Москвы. Это —
зиловцы, завершающие туристскую поездку по Франции.
Пока они выходят, а мы входим, успеваем обменяться ин-
формацией. Советуют: «Вы там потише на лестнице. Со-
седи...» Не знают, что мы уже с опытом. Поднимаемся
абсолютно бесшумно. Не скрипит лестничка, не выдает
нас.
На пороге квартиры — Антуан Лежандр... Бывает, зна-
ешь человека заочно, хорошо знаешь, по каким-то свиде-
тельствам, по книгам, по фотографиям, и вот уже пред-
ставляешь его себе, будто видел. А встретишься — не
такой, совсем не такой. Между обликом умозрительным и
обликом сущим — разночтение. В данном случае этого не
произошло. Контуры совпали, живой Лежандр слился с
воображаемым. И ощущение такое, что мы просто не
виделись некоторое время с этим давно знакомым мне че-
ловеком в сером костюме в мелкую-мелкую клеточку, в го-
лубой рубашке, отлично корреспондирующей (можно так
сказать?) с его голубыми глазами, с его сединой, которая
чуть тронута голубинкой, как только что выпавший сне-
жок в ясную погоду. Да простится мне это голубое описа-
ние товарища Лежандра. Но нет ведь ничего труднее сло-
весного изображения человеческого лица, внешности.
Поэтому продолжу просто, как начал: на пороге квартиры
нас приветствовал Антуан Лежандр, хранитель музея.
Музея. Он не живет здесь, квартира не на его имя. Он
хранитель экспозиции, фонда. Собиратель.
7
О, неистовое племя собирателей! Среди моих друзей в
Москве несколько таких одержимых. Теперь будет еще
один — в Париже... Мне рассказывали, как Лежандр искал
кафе «О пюи руж», в котором бывал Ленин. Полгорода
обегал, а Париж он знает, в годы оккупации отвечал в
партии за распространение антифашистских листовок в
Париже, всю сеть улиц держал в голове. Так вот, обошел
и объехал полгорода, по местам, где предполагал обнару-
жить «О пюи руж». Не нашел. Засел за хранящиеся в
префектуре старые списки кафе и среди тысяч названий
выловил все-таки нужное: «О пюи руж» на площади Викто-
ра Баш. Но нет там сейчас такого кафе, и никто о нем не
помнит. Перебрал множество почтовых открыток начала
века. С видами Парижа. На какой-то замызганной, с отор-
ванным краешком — площадь. А назвапие-то и оборвано.
Но старики опознали: кажется, это площадь Баш. Кажет-
ся. Совершенно не похожа на нынешнюю, все снесено,
перестроено, единственный домишко сохранился из ста-
рых. Вот он и на открытке! Значит, площадь та. Стал
разглядывать в лупу и где-то в уголке на заднем плане
выискал кусочек вывески: «...Rouge», «О пюи руж».
Кафе, в котором бывал Ленин! И старенькая, валявшая-
ся у кого-то открытка уже бесценный музейный экс-
понат.
Ну конечно же, это музей. С экспозицией, разработан-
ной, как это принято говорить, на строго научной основе.
При участии, при содействии Института марксизма-лени-
низма при ЦК КПСС. Но тесно, ужасно тесно. Музею при-
надлежат, собственно, две небольшие комнаты и кухонька.
Третья комнатушка жилая, она-то и есть «квартира», офи-
циально зарегистрированная в муниципалитете. В музее,
как полагается, книги, документы, фотографии, репродук-
ции. Нет вещей, которыми пользовались «Ильичи». Нет
мебели, которая стояла тут при них. Сохранились камины.
8
И газовый счетчик с того времени. А можно ведь восстано-
вить, воссоздать все, как было. Лежандр уже приглядел,
уже подобрал в комиссионных магазинах, в лавках старь-
евщиков, па квартирах знакомых мебель, утварь, пред-
меты домашнего обихода, похожие на те, что были у
Ульяновых. Как подбирал? Ну, это особый и долгий рас-
сказ о том, как он допрашивал мебельщиков, мануфактур-
щиков (из каких материалов шились шторы в 10-х годах
века?), реставраторов, как разыскал дряхлую консьержку
из этого дома с уникальной памятью на предметы —
она помнила, что и где стояло в любой квартире за долгие
годы,— копался в письмах, в альбомах, в прейскурантах, в
рекламных буклетах. Словом, подобрал все — до занаве-
сок. Но вещи некуда ставить, негде располагать, не вы-
тесняя нынешнюю экспозицию — стенды, витрины. Вот бы
расшириться, распространиться, прихватив площади по
соседству. Трепетная мечта Лежандра! Но сегодня уже не
мечта. На этих днях удалось, наконец, купить после длин-
ных торгов квартиру на первом этаже. Лучше бы, удобней
рядышком, на третьем. Здесь еще две квартиры. Владелец
одной наотрез отказался сменить ее на нижнюю. Другой
квартирохозяин мнется, финтит, набивает цену за обмен...
Рассказывая об этом, Лежандр шутит:
— Это вам не в Москве, это в буржуйском Па-
риже...
Странное, сложное у нас чувство! Да, мы в Париже.
Коммунисты из Москвы. Слушаем французского комму-
ниста. О Ленине, о революции. А переводит бывшая рус-
ская, не ставшая француженкой, из семьи, которая бежа-
ла от революции. Старательно переводит, порой мучитель-
но подбирая слова. И, наверно, у нее тоже странное,
сложное, чувство при этом...
— Комната, в которой мы находимся, принадлежала
супруге товарища Ленина Надежде Константиновне и ее
9
матери Елизавете Васильевне. (Мы слышим, как Лежандр
четко, совсем по-нашему произносит русские имена и от-
чества.) Товарищ Крупская работала в этой комнате. Вот
тут стоял стол, за которым она разбирала текущую почту
из России, расшифровывала поступающие письма и за-
шифровывала ответные письма своего мужа. Ей помо-
гала в этом мать Елизавета Васильевна. Она очень
уважала своего зятя, и он был чрезвычайно внимателен к
ней. Возвращаясь из города, куда он часто ездил на вело-
сипеде для занятий в библиотеке, он всякий раз привозил
старушке свежий букетик цветов. По вечерам он иногда
занимал ее, играя в карты. Однажды, увлекшись, он вы-
играл несколько раз подряд, и Елизавета Васильевна,
огорчившись, сказала: «Володя, в картах вы — разбой-
ник...» Извините, я вынужден повторить это слово, но
она так сказала, облекая свое маленькое огорчение в
в шутку. И тогда товарищ Ленин снова сел с ней за стол
и, конечно, проиграл, и она сказала, что на этот раз игра
была прекрасной... Елизавета Васильевна помогала доче-
ри не только с почтой, они вместе снаряжали в дорогу
уезжавших в Россию подпольщиков, зашивали им в
одежду листовки, нелегальную литературу. Это было...
это было (Вера Николаевна подыскивает слово, перебирая
в воздухе пальцами)... взносом... вкладом старой женщи-
ны в дело революции, до которой она немного не до-
жила...
(У Крупской в «Воспоминаниях» об этом так: «В марте
у меня умерла мать... Не раз заказывала она, чтобы, когда
она умрет, ее сожгли. Домишко, где мы жили, был около
самого бернского леса. И когда стало греть весеннее солн-
це, потянуло мать в лес. Пошли мы с ней, посидели на
лавочке с полчаса, а потом еле дошла она домой, и на
другой день началась у нее уже агония. Мы так и сделали,
как она хотела, сожгли ее в бернском крематории. Сидедц
Ю
с Владимиром Ильичем на кладбище, часа чёрёз два при-
нес нам сторож жестяную кружку с теплым еще пеплом и
указал, где зарыть пепел в землю».
Продолжая в Швейцарии начатую в Париже поездку
по ленинским местам, мы подъезжали к Берну. За окном
автобуса — заснеженный лес, кладбище. «Бремгартенское
кладбище, — сообщает гид.—Здесь была похоронена
мать Крупской. На могильной плите всегда живые цве-
ты, хотя сама урна с прахом перевезена недавно в Мо-
скву...»)
Но я перебил рассказ Лежандра.
— Эта маленькая квартирка была транзитным пунктом
русской революции. Здесь перекрещивались пути из Рос-
сии и пути в Россию. Среди тех, кто отправлялся отсюда
в опасное путешествие с секретными пакетами, был и
француз, звали его Жан Нувель. Член социалистической
партии, секретарь ее организации в Ницце, он познакомил-
ся с приехавшим в этот город товарищем Лениным и пред-
ложил свои услуги большевикам. Вскоре для этого пред-
ставился преудобнейший случай. Лесопромышленное ак-
ционерное общество намеревалось послать Жана Нувеля
в Россию для подыскания лесных участков. Перед отъез-
дом он пришел на квартиру к товарищу Ленину за ин-
струкциями, и Елизавета Васильевна зашила ему бумаги
вот так, вот сюда.— Лежандр нагибается и показывает
отвороты брюк.— Он провел в России полгода, установил
связи с закавказскими большевиками и, вернувшись в
Париж, хотел отчитаться перед товарищем Лепиным,
но его уже не было в Париже, он уехал в Краков...
Жан Нувель стал коммунистом, он активно работал
в нашей партии со дня ее зарождения, а ей в
этом году исполняется 50 лет. Жан никогда не
бравировал своим знакомством с товарищем Лениным.
Эпизод, о котором я вам рассказал и которым мы гордимся,
11
стал нам известен лишь после смерти Жана от его вдовы...
Да, много хороших людей побывало в этой квартире! Опа
была первым приютом в чужом городе для бежавших с
царской каторги, преследуемых жандармами русских под-
польщиков. Приезжали больные, голодные, полураздетые.
Вот тут, в коридоре, в стенном шкафу, Надежда Констан-
тиновна хранила для них одежду. Явился товарищ Инно-
кентий, известный большевик по фамилии Дубровинский.
Он еле передвигался по комнате, у него на ногах оказались
страшные, незаживающие раны — натерло кандалами еще
по пути в ссылку. Товарищ Ленин повез его, наняв извоз-
чика, на другой конец города к знакомому хирургу-фран-
цузу... Приехал человек, у которого была подпольная клич-
ка Камо, кавказец, храбрец. Он был арестован с динами-
том в чемодане, почти три года симулировал в тюрьмах
безумие, его признали безнадежно больным, перевели в
психиатрическую больницу, он оттуда бежал и в трюме
грузового судна пробрался во Францию. Он находился в
растерянности, не знал, что делать, как жить дальше,
строил фантастические планы, хотел подвергнуться плас-
тической операции, чтобы шпики не узнавали его в лицо,
и снова пробираться морем обратно, домой. А товарищ Ле-
нин спросил: «У вас есть, товарищ Камо, теплое пальто?»
И когда выяснилось, что вообще нет никакого пальто,
товарищ Ленин протянул кавказцу свой мягкий плащ на
подкладке и, чтобы кавказец не отказывался, сказал, что у
него еще два таких плаща, а это был единственный, пода-
ренный матерью...
Я слушаю Лежандра, и хотя все, о чем он говорит,
мне известно — и факты и имена,— я слышу это как бы
впервые, как бы в изначальном качестве, еще не тронутым
ничьим пером, еще никем не пересказанным. Наверное,
это потому, что я в Париже, на улице Мари-Роз, у источ-
ника.
12
— ...Пришел как-то сюда на квартиру русский Прига-
ра. Не надо ударения на конце? Да-да, При-га-ра. Он был
рабочий из Москвы, его там искала полиция, как участни-
ка восстания на Пресне, и он бежал во Францию. Он при-
шел сюда и начал как-то странно говорить, за-го-варивать-
ся. О каких-то девушках со снопами на золотых колесни-
цах. Товарищ Ленин старался его понять, потом незаметно
подал знак Надежде Константиновне, и она, пока Пригара
ел, побежала за врачом. Доктор сказал, что у господина
психический сдвиг на почве голодания, который может
перейти в тяжелую форму помешательства, в манию пре-
следования. Товарищ Ленин попросил друзей проводить
Пригару до дома. Но он по дороге сбежал и исчез, а через
неделю в Сене нашли его труп — он утопился, привязав
к ногам и шее камни. Товарищ Ленин очень переживал
этот трагический случай, даже упрекал... корил себя за то,
что сам не проводил Пригару, говорил: «Мы должны бе-
речь людей...»
Дома, в Москве, проглядывая свой путевой дневничок
и найдя в нем эти слова Ленина, я подумал, что когда-то
уже их записывал, только не помню от кого, полез в ста-
рые блокноты и нашел эту запись.
«...И вот я в Париже. Знаю, что здесь Ленин, знаю, что
вот-вот увижусь с ним, и волнуюсь ужасно. Но все про-
изошло очень просто. В зале Тургеневской библиотеки, на-
ходившейся в Латинском квартале, вблизи Люксембург-
ского сада, должно было состояться собрание русских
социал-демократов, посвященное 70-летию Августа Бебеля.
Ожидались выступления Ленина и Мартова. Я спешил к
началу, но что-то меня задержало. Вхожу в фойе, а там
полно народу.
Ну, слава богу. Значит, не опоздал. Нет, оказывается,
все-таки опоздал, собрание уже идет. Говорит Мартов, но
охотников слушать его что-то немного... В перерыве, после
13
Которого доЛжей выступить Ленин, спрашиваю Ману пло-
ского:
— Где же он?
Спрашиваю тихо, но сидящий неподалеку плотный, с
большой лысиной человек вдруг быстро оборачивается
на эти мои слова. И Мануильский, обращаясь к нему,
говорит:
— Познакомьтесь, Владимир Ильич, товарищ только
что из России.
И у меня уже и секундочки не остается, чтобы успеть
растеряться или смутиться. Ильич обрушивает на меня
поток вопросов, а затем замолкает и, чуть склонив в мою
сторону голову, приготовляется слушать... Узнав, что
я работал слесарем в Уфимских железнодорожных мастер-
ских, Ленин говорит:
— Я бывал в этом городе. И знал там одного рабочего
из ваших мастерских, по-моему, тоже слесаря. Меня по-
знакомила с ним Надежда Константиновна, у которой он
занимался в кружке...
— Якутов? — спрашиваю я.
— Да-да! Что с ним? Где он?
Я говорю, что Иван Якутов погиб. Он руководил у нас
стачкой, которая перешла в восстание. Мы были вооруже-
ны, две бомбы бросили в казаков... Якутов долго скрывался
от жандармов, переезжая из города в город, но был схва-
чен в Харькове и привезен в Уфу. На допросах требовали,
чтобы он сказал, кто приготовил и бросил бомбы. Он знал,
кто это сделал, но товарищей не выдал, принял всю вину на
себя. Был приговорен к смертной казни и повешен во дво-
ре тюрьмы. Когда свершалось ночью это черное дело, никто
из политических заключенных не спал. Изо всех камер
слышались крики протеста, а затем сотни людей, как сго-
ворившись, запели: «Вы жертвою пали в борьбе роковой...»
И надзиратели, метавшиеся по коридорам, не в силах
14
были прекратить это пение. Затихая в одном месте, оно
усиливалось в другом. Вся тюрьма прощалась с Яку-
товым...
Слушает Ильич, и лицо его опечалено.
— Да-а...— произносит он задумчиво.— Мы вступили
в страшную схватку с царизмом, и он будет вырывать у
нас лучших из лучших. Жертвы с нашей стороны неизбеж-
ны. Но нужно, чтобы они были сведены к минимуму. Кон-
спирация, конспирация и еще раз конспирация. Мы долж-
ны беречь людей! Мы должны сохранять их для предстоя-
щих сражений, которые уже близки...»
Так записано мною лет пятнадцать назад со слов по-
койного Тимофея Степановича Кривова, члена партии с
1905 года, Героя Социалистического Труда.
И теперь свидетельство старого русского коммуни-
ста и рассказ старого французского коммуниста перепле-
лись для меня в этом ленинском: «Мы должны беречь
людей!»
...Мы уже около часа гостим у «Ильичей». Уходить не
хочется. Но мы знаем, что на очереди еще гости, сотрудни-
ки советского посольства.
Вот уже и звонок в дверь... Маленькая церемония про-
щания. Мои товарищи по поездке, работники московских
редакций, вручают Лежандру для музея два полит-
издатовских альбома, два уникальных факсимильных
издания — газеты, основанные Лениным, и документы
Октябрьской революции. Я смотрю на руки хранителя
музея, руки собирателя, они чуть подрагивают, прини-
мая альбомы, пальцы шевелятся, им уже не терпится
начать листать. И еще подарок — самому Лежандру: ча-
сы. Кто-то из нас говорит, что у Москвы с ПарижехМ раз
ница в два часа, но мы, коммунисты, живем по единому
времяисчислению.
Хорошие, умные слова. Лежандр, слушая их, кивает
головой, а дослушав до конца, говорит, что он безмерно
благодарен, что это так ко времени, лишь сегодня утром
он разбил свои старенькие часики, которые носил много
лет, и вот такая неожиданная превосходная замена. И сло-
ва Лежандра никак не снижают пафоса слов предыдущих,
пафоса всей этой сцепы вручения подарка, только придают
им еще больше человечности.
Хранитель музея просит нас расписаться в книге по-
сетителей. Всех. Нагибаясь к столу, я вижу под стеклом
треугольный кумачовый вымпел с надписью «Красная
Пресня». Догадываюсь, как он сюда попал. Но Лежандр,
заметив, что я заинтересовался вымпелом, объясняет мне,
что он оставлен здесь делегацией московского аррондисма
на Красная Пресня, который породнился с городом Иври-
на-Сене, входящим в «красный пояс» Парижа, в этот плот-
но сомкнувшийся круг городов с коммунистическими
муниципалитетами. В Иври гордятся, что с ними побра-
талась именно Красная Пресня, революционный округ, где
рабочие дрались с царизмом на баррикадах в первую рус-
скую революцию. О Пресне, как и о Парижской коммуне,
часто говорил товарищ Лепин, напоминая об их опыте
борьбы и уроках поражения. А после Октября он любил
бывать на Красной Пресне, любил выступать там с речами.
В Иври всегда рады посланцам из породнившегося с ними
района Москвы.., Но нам уже действительно пора уходить,
меня торопят, и я не успеваю сказать Лежандру, что имею
поручение от краснопресненцев, что я везу письмо мэра
Пресни Эдуарда Саркисова мэру Иври Жаку Лалоэ и его
заместителю Мариусу Прюньеру — они приезжали в Мо-
скву,— везу словесные приветы и кое-что из сувениров.
Что я завтра должен быть в Иври. И как это здорово, что
перед поездкой туда я увидел в музее вымпел Красной
Пресни!
16
II
От Сент-Лазарского вокзала, близ которого, на Москов-
ской улице, расположен наш маленький отель под гордым,
сразу возвысившим нас в собственных глазах названием
«Резиденция маршалов», до Иври приблизительно такое
же расстояние, как от площади Свердлова до Бабушкина.
Можно на метро без пересадки: Седьмая его линия, про-
ходящая недалеко от вокзала, заканчивается как раз в
этом предместье. Но милейшая мадам Мишель из общест-
ва «Франция — СССР», опекающая нашу группу, присла-
ла машину.
На этот раз нас не двадцать, а двое. Со мной поехал
писатель-переводчик Юрий Калугин, по-дружески вызвав-
шийся помогать мне в беседах. Маршрут почти такой же,
как вчера, когда мы ездили в 14-й округ. А Иври примыка-
ет к 13-му, соседнему с 14-м. Стоило немного свернуть в
сторону, и мы бы снова повидались и с Мари-Роз, и с Бонье,
и проехали бы мимо парка Монсури, где любил прогули-
ваться на досуге Ильич и где мы тоже посидели вчера у
пруда с царственными лебедями.
Старик таксист, для парижских шоферов необычно мол-
чаливый, чудом не увязая в густом, засасывающем автомо-
бильном месиве, довольно быстро доставил нас к месту. Мы
въехали в Иври проспектом Мориса Тореза, который мно-
гие годы, до самой смерти, был депутатом национального
собрания от этого города. Авеню Тореза, пролегающее вдоль
парка Марселя Кашена, приводит к авеню Ленина, влива-
ющемуся в центральную площадь. И тут здание мэрии,
типичная постройка начала века, мрачноватое, с тяжелыми
колоннами по фронтону; над входом флаг Франции. Надо
пересечь площадь, пройти через сквер. Но площадь — в
распродаже, что-то вроде ярмарки, товары на земле —
на ковриках, на простынях, на клеенках — в несколько
17
рядов, и, чтооы не делать круга, мы лавируем между гор-
ками тарелок, грудами кофт, штабелями коробок с обувью,
разыскивая кратчайший путь к мэрии...
Мэр назначил нам встречу на одиннадцать, но непред-
виденные дела заняли его, и нас принял заместитель мэра
Мариус Прюньер. У него лицо и руки докера. Я почти не
ошибся, угадывая его прежнюю профессию: он начинал и
в самом деле грузчиком, но не в порту, а на железнодорож-
ной станции. Потом он имел отношение и к реке, правда,
в канцелярии, в конторе пароходной компании, которая
поддерживала в то время связи с республиканской Испани-
ей. В контору он попал после того, как был уволен с желез-
ной дороги. За что увольняют во Франции? За забастовку...
Не было у него хороших отметок по поведению и на воен-
ной службе, на которой он не скрывал своих антивоенных
настроений. Пехота, солдат второго разряда. Служил дваж-
ды: по призыву и по мобилизации, когда началась вторая
мировая. Провоевал недолго, как и вся французская ар-
мия, разгромленная Гитлером. Пленение под Верденом.
Лагерь в Восточной Пруссии, город Шверин. Освободили
советские солдаты... И опять канцелярия. Но какая! Пар-
ламентский секретарь у Мориса Тореза. А он не давал
засиживаться за бумагами, у него канцелярия была на
колесах, на митингах, среди людей... Прюньер — ветеран
партии. Это официальное звание в ФКП. Вот карточка
ветерана, она выдается коммунистам, имеющим не менее
35 лет стажа. А у него — почти 40. Столько же, сколько
лет Жаку Лалоэ, мэру.
Все эти сведения были почерпнуты мною не враз и не
в самом начале разговора. Я вытягивал их полегонечку
где-то уже в его середине. Не мог же я начинать с ходу, с
настырного биографического расспроса. Начал я с того, что
передал письмо председателя Краснопресненского райис-
полкома и пдкетг в котором лежали диск с речами
18
В. И. Ленина, только что вышедшая книга «Памятники и
памятные места Красной Пресни» и чудесного полиграфи-
ческого исполнения Ленинский календарь на 1970 год.
В письме Эдуард Саркисов вспоминал свой приезд в Иври
с делегацией, приветствовал Лалоэ и Прюньера, членов
муниципалитета, комитета породнения, всех, с кем он здесь
встречался, а также благодарил за недавно присланную
из Иври серию фотографий «Лепин в Париже». Прюпьер
попросил Калугина перевести русский текст, позвал сте-
нографистку, и Юрий Александрович надиктовал перевод,
а минут через десять расшифрованный французский текст
лежал уже на столе рядом с подлинником. Мне понрави-
лась такая оперативность, практичность такая... На этом
была завершена деловая, что ли, часть встречи, и потекла,
как говорится в таких случаях, непринужденная беседа,
некоторые результаты которой я выше и изложил. Я хо-
тел уж заодно подобраться и к биографии мэра, спросил о
ней его заместителя, но Прюньер сказал:
— Он сам расскажет... Впрочем, это не доставит ему
никакого удовольствия. Я знаю лишь единственный слу-
чай, когда он давал интервью по поводу своей биографии.
Пять лет назад, перед избранием его в мэры. У меня сохра-
нилась эта статья, могу, если хотите, презентовать.
И он протянул мне газетную вырезку, я положил ее в
папочку и вовремя это сделал, потому что в комнату вошел
мэр...
(Приведу в выдержках корреспонденцию «Час с Жа-
ком Лалоэ».
«Жак Лалоэ, который являлся помощником мэра Иври
на протяжении последних шести лет, согласился дать нам
интервью в связи с приближающимся 40-летием коммуни-
стической мэрии.
На наш вопрос «Где и когда ты родился?», он отвечает:
«Я родился 21 января 1931 года на территории 13-го окру-
19
га Парижа, но сразу был перевезен родителями в Иври».
— Кто ты по профессии?
— Токарь. Я обучался три года на авиационном пред-
приятии «Сенекма». Потом работал там же в эксперимен-
тальном цехе. В 1952 году уволили вместе с сотнями дру-
гих забастовщиков... Вскоре меня выбрали в муниципали-
тет. Мне было 23 года. Я стал постоянным муниципальным
советником, а затем помощником мэра.
— Что привело тебя в коммунистическую партию?
— Я стал коммунистом в 17 лет. Это был 1947 год,
год плана Маршалла, изгнания коммунистов из правитель-
ства. Мною руководили ненависть к войне, к фашизму
(гитлеровская оккупация наложила отпечаток на мои
школьные годы), желание участвовать в борьбе коммунис-
тов за свободную, независимую Францию.
— Ты женат? У тебя есть дети?
— Я женился в 24 года. У нас двое сыновей: Ги и
Мишель.
— Твои увлечения, пристрастия?
— Обычные, как у многих. Кино... Но предпочитаю
все-таки живой контакт с миром представлений. Театр!
Хотя люблю слушать и диски, у меня большая коллекция...
А увлечение, которое дает мне настоящий отдых,— рыбная
ловля. И тут я опять «у власти», я президент клуба рыба-
ков...
— Ну, и спорт?
— Футбол! А сейчас открыл для себя и гандбол.
— Много читаешь?
— Меньше чем хотелось бы.
— Я слышал, что тебя собираются избрать мэром.
— После абсолютной победы на последних выборах в
муниципалитет, одержанной коммунистами во главе с
нашим Жоржем Марраном, который 40 лет был бессмен-
ным мэром Иври, он заявил, что пора выдвинуть на этот
20
пост кого-то из молодых. Но ты же понимаешь, что заме-
нить Жоржа Маррана как человека, с его авторитетом,
партийным опытом, знанием жизни, невозможно. Можно
только попытаться заместить в какой-то степени его функ-
ции как мэра. Кажется, это и придется сделать мне. Тако-
во желание товарищей...»)
...в комнату вошел мэр.
Он легко и стремительно, как и подобает истинному
французу, вступает в русло беседы и вот уже плывет
вместе с нами по ее течению, будто и не отсутствовал.
Спрашивает, где мы успели побывать за эти два дня.
— О-ля-ля! — восклицает, выслушав.— Вы увидели
больше, чем я за всю жизнь в Париже. Но это ведь всегда
так. Где живешь, там не видишь, что вокруг тебя. Я под-
нялся на Эйфелеву башню вот впервые лишь с Саркисо-
вым, с делегацией. Но зато я уже пил кофе на «Седьмом
небе» в Останкине, куда вы, наверное, еще не добра-
лись.
— Не добрались,— подтверждаем мы дуэтом с Калуги-
ным.— Ждем очереди.
— Хорошо быть гостем, туристом!
— Да еще когда тебя принимает Саркисов...— говорит
Прюньер.
— Ты прав. Красная Пресня сама по себе затягивает,
такой район! А еще и гостеприимство ее мэра... Правда,
тут есть серьезная опасность. Можешь остальной Москвы
не повидать. Саркисов не выпустит со своей территории,
пока не сочтет, что все показал. А он этого никогда не соч-
тет. Я ему говорил: «Отомщу! Приедешь в Иври, не вы-
пущу в Париж». Подействовало, повез по Москве. Вот
тогда и поднялись на «Седьмое небо». А вообще-то не-
справедливо. Я был на Пресне дважды, а он в Иври один
раз. Передайте, пожалуйста: ждем!
— И очень ждем школьников,— говорит Прюньер.—
21
С ответным, так сказать, визитом. Наши ребята ездили fi
Москву. Жили там в пионерском лагере. Десять мальчи-
ков и десять девочек. Учитель Андрэ Мэрк и учительница
Жаклин дю Кастель из школы имени Тореза...
— Где директором мадам Лежандр? — спрашиваю я.
— Да-да, Жанна Лежандр. Вы с ней знакомы, виде-
лись в Москве?
— Нет, к сожалению. Но везу ей поклон от Галины
Шибановой, секретаря райкома партии, и Нины Чередник,
заведующей роно.
— Роно... Звучит, как французская фамилия,— шутит
Лалоэ.— И Ши-ба-нова и Че-ред-ник приезжали в Иври с
Саркисовым. И был еще четвертый член делегации. Шо-
фер автобуса. Сейчас вспомню фамилию. Тоже трудная.
Лю-ти-ков.
Телефонный звонок. Трубку берет Прюньер. Очень об-
радовался голосу, который услышал. Говорит, поглядывая
на нас с Калугиным. Догадываюсь, что кто-то нас пригла-
шает.
— По-моему, это мадам Лежандр,— шепчет мне Калу-
гин.
— Мадам Лежандр ждет вас,— говорит Прюньер, кла-
дя трубку.
Школа имени Тореза — на авеню Тореза.
Директриса встречает нас у ворот. Она в темно-синем
демисезонном пальто с узеньким меховым воротничком, с
непокрытой головой, хотя холодно. Пересекаем большой
двор, поднимаемся на крыльцо и сразу оказываемся в
кабинете; тамбура-канцелярии нет. В окно виден весь двор,
он пуст, но уже доносится откуда-то издалека все нараста-
ющий ребячий гомон, и через минуту-две площадка набита
разноцветной и разноголосой ребятней. Гвалт ужасный.
Ну, такой же, как и на наших школьных дворах в пере-
мену.
22
— Кончилась первая смена. Это дети, матери которых
работают в Париже и не оставляют им обеда. Кормим в
школе. Они остаются здесь до вечера, до возвращения мам
домой. То, что называется у вас продленным днем. Нам
понравилось, и мы ввели у себя. Муниципалитет выделил
средства, часть платят родители.
У мадам Лежандр южный тип: иссиня-черные во-
лосы, темные-темные глаза... Но потерпев уже однажды
неудачу с описанием внешности хранителя музея на Мари-
Роз (там у меня все было голубое), не буду продолжать и
сейчас. Кстати, не родственники ли они, Антуан и Жанна
Лежандры? (Такой вопрос возник, наверно, и у читающих
эти строки.) Спрашиваю:
— Вы не родственники...
— С товарищем Антуаном? — подхватывает мадам
Лежандр, не впервые, видно, слышащая этот вопрос.—
К моему огорчению, только однофамильцы. Я хотела бы
быть в родстве с таким прекрасным человеком... Моя де-
вичья фамилия Кросс.
Ну тут уж сам бог велит мне, не откладывая, потянуть
биографическую ниточку.
— Вы давно преподаете? — спрашиваю я.
— Тридцать лет,— говорит она и вслед за этим воскли-
цает шутливо: — О, как я неосторожна! Теперь вы сможе-
те определить мой возраст... Но я начинала совсем-совсем
молоденькой. Семнадцати лет. У отца. Он тоже был дирек-
тором школы, но в отличие от своей дочери, был очень бо-
гатый человек. Владел виноградными плантациями в де-
партаменте Дордонь, на юго-западе. А фашистов не принял
и оккупации не признал. Он проклял Петэна. И ушел в ма-
ки. Я тоже была в маки. Нет, я не стреляла и не взрывала
поездов. Я была связной между отрядами маки в районе
Бордо — Лимож. В одном из таких отрядов я познакоми-
лась с моим будущим мужем Пьером. Вот он и стрелял и
23
взрывал поезда. У него в группе сражались русские, бе-
жавшие из плена... Мой отец после войны писал книгу об
участии русских во французском Сопротивлении. Он соби-
рал факты, разыскивал документы, устанавливал фамилии
сражавшихся. Писал в Россию и получал оттуда письма.
Он закончил книгу перед самой смертью в прошлом году
и отослал рукопись в Москву... Отец оставался всю жизнь
буржуа, но он не отверг дочери, когда она стала комму-
нисткой. Он уважал мои убеждения, хотя они были ему
чужды. Я вступила в партию в 1946 году. Мой партийный
стаж равен моему стажу материнскому: в тот год у нас ро-
дился сын Жан-Жак. Он инженер-химик. Второй сын,
Раймонд, студент-медик. Оба со мной. После двадцати пя-
ти лет жизни мы разошлись с Пьером.
Я перестал записывать.
— Нет-нет, пожалуйста. Тут нет секрета. Мы остались
товарищами по партии...
Мадам Лежандр пригласила пас пройти по школе. Но
мы не прошли, а пробежали, потому что должны были уже
возвращаться в Париж: в этот день по туристскому графи-
ку предстояло еще несколько встреч и посещений... Клас-
сы были пусты, вторая смена еще не началась. В одном из
классов старенькая учительница ходила между рядами
парт и раскладывала тетради, видимо, проверенные ею.
Очень мило раскланялась с нами. И я спросил мадам
Лежандр:
— Эта учительница тоже коммунистка?
И вдруг, не дожидаясь перевода моих слов, одно из
которых она сразу поняла, директриса приложила палец
к губам: «Тс-с...» А когда мы вышли в коридор, сказала:
— До этого вот месяца я была единственной комму-
нисткой в школе. Сейчас появилась еще мадам Рабб, пере-
ехавшая из другого города. Мне будет легче. Правда, боль-
шинство учителей охотно сотрудничает со мной. Кое-кто
24
лоялен. А кому-то и не по душе имя, которое носит школа.
Не нравится партия, к которой принадлежит директор.
Эта симпатичная старушка как раз из таких.
Во дворе, когда мы направлялись к выходу, к нам бро-
силась наперерез высокая девушка в плаще-накидке:
— Жаклин... Это наша Жаклин,— сказала мадам Ле-
жандр.— Она ездила с девочками в Москву. Они все уже в
лицее. И из «москвичей» вот только одна Жаклин у нас и
осталась.
— У меня сегодня нет уроков,—сказала Жаклин.—
Я случайно зашла в школу. И вот узнала... Вы уже уез-
жаете? О, как жаль, как жаль, что нам не удалось погово-
рить. Я бы хотела и расспросить вас и передать приветы...
У меня ведь столько друзей на Красной Пресне! Всем, всем
кланяйтесь...
Мадам Лежандр и Жаклин вышли на улицу проводить
нас. Подъехало такси, мы сели. Авеню Тореза широкое,
прямое, далеко просматривается. И мы еще долго-долго ви-
дели в заднее стекло две женские фигурки возле здания
школы...
...А возвратившись в Москву, я почти тут же, но уже
не покидая ее, съездил еще разок в Иври. Но сначала я
отправился в Новые Черемушки, в Первый автобусный
парк, к Лютикову. Помните, Жак Лалоэ, мэр, говорил о
нем? Владимир Николаевич Лютиков, шофер, Герой Соци-
алистического Труда, приезжавший с делегацией Красной
Пресни в Иври, сейчас не краснопресненец, год назад вмес-
те со своим перебазировавшимся автопарком он перебрал-
ся на Юго-Запад, работает на новом маршруте: метро «Ка-
ховская» — Чертаново. Мне говорили, что у Лютикова
имеются любопытные дневниковые записи, которые он вел
во Франции. Я позвонил Владимиру Николаевичу, он со-
гласился дать мне на вечер свой дневник. За ним-то я и
поехал в Новые Черемушки. Чтение этих трех исписанных
25
карандашом блокнотиков и стало для меня вторым путе-
шествием в Иври. Кое-что я себе выписал...
«...Мы во Франции!
Завтракал в Рублеве, дома, обедал в Иври, близ Пари-
жа. Для нас был накрыт стол в салоне Дома престарелых
рабочих.
После обеда навестили старичков. У них хорошо.
У каждого отдельная комната. Чистенько. Ниша с умы-
вальником. Телевизор. Плата за жилье 100 франков в
месяц, собственно 30, потому что 70 вносит муниципа-
литет...
...Торжественно передали в мэрии знамя Красной Прес-
ни городу Иври.
Беседовали с мэром, его помощниками, членами муни-
ципалитета.
В муниципалитете 35 человек: 33 коммуниста и 2 со-
циалиста.
40 лет назад на выборах коммунисты добились превос-
ходства над своими соперниками всего лишь в 30 голосов.
На последних выборах за коммунистов было подано 70%
голосов.
По французским законам, муниципалитеты сами рас-
пределяют государственные налоги по слоям населения.
И по тому, как они это делают, как раскладывают на пла-
тельщиков все возрастающее налоговое бремя, и определя-
ется их лицо, их классовый характер. В Иври 75% налогов
вносят промышленники, остальное — трудящиеся. А в
Неси ле Мулино, где в муниципалитете преобладают со-
циалисты, наоборот: 75% налогов ложится на трудящихся
и лишь остальное на капиталистов. «Мы заставляем пла-
тить богатых!» — сказал нам мэр. «И они не бегут от
вас?» — спросили мы. «Кряхтят, но не бегут. У нас боль-
шой порт, отличные железнодорожные связи, близость к
Парижу, обилие рабочей силы. И мы всячески используем
26
эти наши преимущества, чтобы выжать из бедняг-капи-
талистов все соки. Но соков у них хватает, дер-
жатся...»
...Мы не чувствуем себя гостями. Мы как дома, как на
Пресне. Вошли в жизнь города, в жизнь его муниципалите-
та, живем его заботами, его волнениями. Даже летали с Жа-
ком Лалоэ, Мариусом Прюньером и другими товарищами
на юг, в Ниццу, на матч футбольных команд Ниццы и
Иври. Был полный стадион, 20 000 зрителей. Мы болели,
естественно, за своих. Первый удар по мячу сделал Жорж
Марран, почетный мэр Иври, депутат Национального со-
брания, очень популярный во Франции человек. Но его
удар не оказался счастливым. Наши проиграли со счетом
0:3. Команда-победительница поедет в Советский Союз.
Мы вручили ее капитану приз, большой самовар. Так что
они поедут «в Тулу со своим самоваром»...
...В городах большая загазовка воздуха...
Мне нравятся дублирующие светофоры. На одном
столбе с основным светофором, маленький. На уровне глаз
шофера. И проезжая близко, не надо высовываться,
запрокидывать голову. Огни прямо перед тобой. Удобно.
Автобусу, трогающемуся с остановки, дается предпо-
чтение перед остальным транспортом. По нашим же прави-
лам я должен пропустить сначала машины, идущие в пря-
мом направлении.
Здесь можно занимать под стоянку часть тротуара до
желтой полосы...
...Сижу в ресторане на Эйфелевой башне, слушаю музы-
ку, разглядываю публику, любуюсь Парижем, раскинув-
шимся внизу, и вдруг, безо всякой связи с окружающим,
вспоминаю, что сегодня у нас в парке техосмотр. Как там
моя машина? Козлову и Иванчикову все-таки трудновато
вдвоем, без третьего сменщика...
„.Еще в день приезда во Францию мы узнали, что на
27
четверг 17 мая назначена общенациональная 24-часовая
забастовка. В знак протеста против требования правитель-
ства предоставить ему особые полномочия в экономической
и социальной областях. То есть против нового нажима на
трудящихся. Инициаторы забастовки — профсоюзы, под-
держанные всеми левыми партиями... Когда в мэрии, в
день приезда, нашей делегации показали программу пре-
бывания ее в Ивре, там было предусмотрено и участие в
демонстрации забастовщиков, которая состоится в Пари-
же. Программу мы с удовольствием приняли, кроме,
конечно, этого пункта про демонстрацию. Мы — гости
и вмешиваться во внутренние дела Франции не соби-
раемся.
Сегодня, семнадцатого, совсем рано утром, за мной
пришла в гостиницу наша переводчица Даниэль и сказала,
что меня ждут в автобусном парке. Я знал, что я должен
быть там в другой день. Но Даниэль сказала, что меня
очень ждут, и мы отправились.
Ворота парка были закрыты, около них пикет забас-
товщиков. Чуть подальше сгруппировалось человек три-
дцать, по-праздничному одетых. Они издали громко при-
ветствовали меня. Я подошел, мы поздоровались. И один
из них, молодой, красивый, с вьющимися волосами, назвал
себя Генб. Я не знаю, имя это или фамилия. Уточнять бы-
ло неудобно. Товарищ Гено сказал, что он секретарь ячей-
ки коммунистов, что вся ячейка сейчас в сборе. И это ред-
кий случай. Работа такая, что трудно собраться всем вмес-
те... Он сказал, что хотелось бы побеседовать со мной, но
у них всего лишь четверть часа в распоряжении. Они дол-
жны поспеть в Париж к месту сбора бастующих шоферов,
а ехать-то не на чем, бастует весь транспорт и метро то-
же. Ничего, как-нибудь доберутся. Может быть, и я с
ними? Я сказал то, что мы уже говорили в мэрии. Что я
только гость... И мы договорились, что я еще раз приеду к
28
ним в парк для обстоятельного разговора. А пока мы об-
менялись значками. Вернее, я роздал им значки с Лени-
ным, а у них значков в обмен не было, и Гено прикрепил
мне к лацкану рядом со звездочкой свой номерной шофер-
ский знак. На длинной, узкой пластинке витые цифирьки:
50 347.
В полдень мы с товарищами по делегации поехали на
частной машине в Париж. Нам хотелось все же увидеть
бастующую столицу, демонстрацию. Нас сопровождал Ма-
риус Прюньер. Мэр был с демонстрантами... Мы разыска-
ли где-то недалеко от площади Республики как раз на пути
демонстрантов незакрывшееся кафе. Оно называлось
«Эльзас». Хозяин — немец. Сказал, что не может ни
накормить, ни напоить нас ничем горячим. Газ, электриче-
ство, горячая вода отключены. Пожалуйста, бутерброды,
вино, холодный кофе. Мы сели на терраске так, чтобы
видеть улицу. Она была запружена демонстрантами от
берега до берега. Густая, шумная, выкрикивающая лозун-
ги, поющая песни толпа. Плакаты, плакаты... Идут
профессиональными кланами: машиностроители, учителя,
железнодорожники, продавцы газет, парикмахеры, кон-
сьержки, шоферы... Я увидел Гено! Я увидел Гено с това-
рищами. И они увидели меня, замахали мне руками. Что
я должен был сделать? Сделать вид, что я не вижу? Я за-
махал им в ответ. Конечно, это могло быть сочтено, как мое
вмешательство во внутреннюю жизнь Франции. Но ведь у
меня на лацкане был прикреплен парижский номерной
знак шофера, и это могло послужить мне оправданием. И я
еще вмешался. Когда я услышал пение «Интернационала»,
я тоже запел. Молча, про себя, даже не шевеля губами.
И взглянув на моих товарищей по делегации, увидев их
глаза, я понял, что и они поют «Интернационал». Молча,
про себя...»
Этой записью из дневника коммуниста Лютикова я поз-
29
волю себе закончить и собственный рассказ о поездке во
Францию по ленинским местам, к которым относится не
только квартира на улице Мари-Роз, не только Националь-
ная библиотека в Париже, где Ленин был читателем, не
только сарай в Лонжюмо, где он вел большевистскую пар-
тийную школу, но и Иври-на-Сене, где Ленин никогда не
был, но где решением коммунистического муниципалите-
та главная улица названа — авеню Ленина...
«Я ОКАЗАЛСЯ ЖИВОЙ...»
Памятники ставят посмертно.
Улицам, заводам, кораблям присваивают имена
ушедших из жизни.
Бывают исключения.
Бывает, название меняется не один раз.
Бывает...
Померанцев переулок в Москве, соединяющий Метро-
строевскую и Кропоткинскую улицы, назван так сорок
пять лет назад. Был он прежде Троицким. Говорят, здесь
стояла когда-то церковка во имя Троицы... Померанцевым
стал в память о погибшем в Октябрьских боях герое.
А он жив.
31
— Да, знаете, случилась такая незадача. Я оказался
живой...
Один только раз, вот тут, в самом начале, перебью рас-
сказчика, чтобы представить его читателю: Алексей Алек-
сандрович Померанцев, профессор Московского государ-
ственного университета, доктор физико-математических
наук.
И умолкаю. Слушаю.
— Раз уж вы Затронули во мне воспоминательскую
струнку, прошу набраться терпения, так как я должен об-
рисовать и разъяснить обстоятельства, предшествовавшие
эпизоду, который вас непосредственно интересует.
Взгляните вот на этот зеленый листок, обнаруженный
мною в семейном архиве. Это «Свидетельство о явке к ис-
полнению воинской повинности», в коем я именуюсь по-
томственным дворянином.
Но потомственность наша по отцовской линии не
уходит в глубокое прошлое, а берет свой исток от
деда-священника, который, став протоиереем Коломен-
ским, получил вместе с этим высоким саном и дворянское,
как полагалось, звание.
Мой отец был старшим из пяти братьев, й само собой
разумелось, что первенец пойдет по духовной же стезе.
А он, заканчивая семинарию, бросил ее вдруг и подался в
университет, на медика, вызвав гнев родителя, так уже и
не сменившийся никогда на милость. Отец долгие годы
работал в Москве ординатором в больницах, городским са-
нитарным врачом, его помнят, я прочел о нем недавно в
каких-то воспоминаниях. А сам он оставил воспоминания
о Чехове, с которым они, кажется, были однокашниками по
университету, по медфаку, и встречались позже. Мемуары,
знаете, любопытные. Рассказывается, например, как они
втроем — Чехов, Гиляровский и отец — ходили по ночлеж-
ным домам Хитрова рынка. Или приводятся грустные сло-
32
ва Антона Павловича, сказанные им однажды моему отцу:
«Я так устал, так устал, будто триста лет прожил...»
Воспоминания эти следовало бы подготовить к публикации,
да вот все недосуг мне... У отца было неплохое перо, он
писал рассказы либерального толка и печатался в журна-
ле «Копейка» под псевдонимом «А. С. Мирский». Кое-что
сохранилось у меня, и видно, что отец не только врачевал
людей, но и весьма тонко наблюдал их жизнь.
По материнской ветви мы тоже из дворян. Из курских.
Но дед жил в Москве. Он построил на Земляном валу не-
сколько доходных домов. Монархист из самых ярых, по-
стоянный подписчик черносотенных «Московских ведомос-
тей». В быту был совершенно нетерпим. С ним никто не
мог ужиться. Ни квартиранты, которых он по любому
пустяку тягал к «мирошке», к мировому судье. Ни прислу-
га: дворники, уборщицы, над которыми он измывался,
всячески изощряясь в придирках. Злой, деспотичный ста-
рик, ненавистник. Нас, ребят, вечно стращали дедом.
Стоило нам только заслышать его имя, сразу смолкали.
Под конец жизни он остался один-одинешенек в большом
четырехэтажном доме, откуда все разъехались, разбежа-
лись. И вечерами ходил с подушкой, с одеялом по пустым
нетопленным квартирам в поисках ночлега, всякий раз
укладываясь на новом месте. Не зря, видимо, боялся:
в одну из ночей он был кем-то задушен...
Союз моих родителей не был счастливым: они разо-
шлись. Мать ушла с двумя сыновьями к Петру Алексееви-
чу Баранову, довольно известному в то время педагогу,
автору популярного учебника физики и по случайному
совпадению преподававшему этот предмет в Медведников-
ской гимназии, которую я заканчивал. По совету отчима,
развившего во мне интерес к точным наукам, я поступил
на физмат. А сам Петр Алексеевич был уже на фронте, и
вскоре мы получили печальное известие о его гибели при
2 Заказ 1703
33
защите крепости Осовец. Потрясенная горем мать надолго
свалилась. А тут еще предстоял досрочный призыв моего
года в армию. Мобилизации подлежали и студенты первых
курсов. Все домашние уговаривали меня перевестись ради
спокойствия матери на медицинский факультет, слушатели
которого освобождались от воинской повинности. Такой
перевод оказался чрезвычайно трудным, и его удалось осу-
ществить лишь с помощью одного очень влиятельного
ученого, друга нашей семьи. К медицине меня никак не
тянуло, но я надеялся, что мне будет позволено слушать
лекции и на физмате. А позволено не было. Из-за приказа
министерства просвещения, запретившего студентам раз-
ных факультетов университета общаться между собой...
Я переживал в тот год психологически сложный для себя
период. Обстоятельства вынудили меня заниматься нелю-
бимым делом.
Но более всего угнетало сознание, что я в общем-то
уклоняюсь от того, от чего не могут уклониться тысячи
моих сверстников, уходящих на войну, на смерть. Мне
было стыдно перед памятью моего погибшего отчима.
И хотя я, хорошо уже знакомый с марксистской литера-
турой, был убежденным интернационалистом, такое вот
уклонение от фронта, связанное с явной протекцией, пре-
тило всему моему существу. Я считал это подлым. Я подал
рапорт ректору, и меня призвали в армию, направив в
школу прапорщиков.
Обучение ускоренное, вместо двух лет — за четыре
месяца готовый прапорщик. Назначен в 193-й запасный
пехотный полк, расквартированный в Хамовнических ка-
зармах, которые глядят сейчас окнами на Комсомольский
проспект... Я должен был обучить к осени маршевую роту
и отправиться с ней на фронт. В полку, да и в роте моей
полно белобилетников, пожилых солдат, освобожденных
ранее по разным причинам от армейской службы, а теперь
34
вот, по военному времени, призванных. Публика семейная,
бывалая, у каждого профессия, жизненный опыт, свои
какие-то устои. И, естественно, на молоденького ротного
командира, которому только-только минуло двадцать,
поглядывают снисходительно. Но вдруг совершенно
неожиданно для него выбирают своим представителем
в образовавшийся после Февральской революции пол-
ковой комитет. Поначалу я был там, кажется, единст-
венным офицером. Меня избрали секретарем коми-
тета.
Вспомнить ту пору помогают мне письма, которые я
посылал товарищу на фронт. Вот они. Как попали ко мне
обратно? О, я обязан этим представляемому вами журналу,
да-да, «Огоньку» обязан! Лет пятнадцать назад в «Огонь-
ке» была напечатана статья под заголовком «Имени героев
Октября». Говорилось в ней среди прочих и обо мне.
Цитирую по памяти: «К бывшей Остоженке, ныне Метро-
строевской, примыкает Померанцев переулок. Название
этого переулка напоминает, что во время боев на помощь
красногвардейцам из Хамовников пришли революционно
настроенные солдаты 193-го полка. Здесь ротой командо-
вал прапорщик Померанцев, геройски погибший рядом с
рабочим Добрыниным, курсисткой Лисиновой, мальчиком
Андреевым». Я запомнил фамилию автора статьи: В. По-
лынин... Вы знакомы с товарищем Полыниным? Живете с
ним на одной лестничной площадке? Ну так при случае
передайте ему мою признательность. Нет-нет, я не шучу.
Просто еще раз, знаете, подтвердилось, что худа без доб-
ра не бывает. То, что я был «умерщвлен», конечно, худо.
А добро заключалось в том. что в связи с этой публикаци-
ей обнаружился тот самый мой товарищ по полку, которо-
му я писал в 1917 году письма на фропт. Это некто Исаев
Капитон Иваныч. Он тоже входил в комитет, но отбыл с
очередной маршевой ротой в действующую армию, и мы
2‘
35
переписывались. А вскоре после революции увиделись
как-то мельком в Москве и больше не встречались, потеряв
следы друг друга. И вот ему попался журнал. Он прочел о
погибшем в Октябрьских боях Померанцеве, но твердо пом-
нил, что встречал такового после Октября, решил разыс-
кать и вот однажды явился к нам на квартиру. Мы тогда
жили еще на Якиманке. Дверь открыла Елена Николаев-
на, моя жена. Перед ней стоял незнакомый человек и про-
тягивал почему-то «Огонек». «Это квартира Померанце-
ва?» — «Померанцева», — сказала Елена Николаевна.
«Алексея Александровича?» — «Алексея Александрови-
ча»,— сказала Елена Николаевна. «Вот тут утверждают,
что он погиб...» — «Не знаю...— сказала в растерянности
Елена Николаевна.— Утром он был дома. А в данный мо-
мент,— она взглянула на часы,— должен читать лекцию в
университете».— «Я Исаев, я служил с вашим мужем в
одном полку».-— «Приходите, пожалуйста, вечерком. Он
будет рад вам»,— сказала Елена Николаевна.
Вот так мы снова встретились с Исаевым. Он принес
сохранившиеся у него мои письма на Галицийский фронт,
а я нашел у себя те, что он присылал с фронта. По моим
письмам можно проследить события в полку в самый ка-
нун революции, можно ощутить атмосферу, настроения,
которые царили среди солдат. 16 октября, за девять дней
до переворота, я писал Капитону: «Сообщу короткие све-
дения... За четыре месяца работы нового полкового коми-
тета он превратился в мощную организацию. Комитет по
Значению своему заменил всецело командира полка. Ни
одно из распоряжений командира не делается без одобре-
ния комитетом. И, наоборот, ни одно наше постановление
не задерживается полковником...»
Кроме писем, я могу еще сослаться на свой дневничок
того времени. Это не совсем, правда, дневник, если быть
придирчивым, поскольку записи сделаны задним числом,
36
когда я уже раненый лежал в госпитале. Но, во всяком
случае, по самым горячим следам событий, через несколько
дней после них.
Читаю: «Среда, 25 октября...» Революция, стало быть,
совершилась в среду... «Среда, 25 октября. Весь полк в
вооружении пошел к Совету...» Прокомментировать? Ска-
жу, что помню.
А помню, что полк был вызван для охраны Московско-
го Совета. Собственно, двух Советов, разместившихся в
одном здании. Рабочих и крестьянских депутатов — от-
дельно. И отдельно солдатских... Мы прошли из Хамов-
ников по Остоженке и Волхонке, мимо храма Христа
Спасителя, мимо университета к центру. Походным строем
при полной выкладке. Под красным знаменем... Разбились
биваком в переулках, примыкающих к Тверской. Главным
образом в Чернышевском, что справа от губернаторского
дома. Советы занимали второй и третий его этажи. Часть
солдат прошла со мной внутрь, и мы расставили по подо-
конникам первого этажа пулеметы. Так, чтобы прострели-
валась вся Тверская... Наверху шло совместное заседание
Советов. Я поднялся в зал и услышал — выступал, по-
моему, Ногин,— что в Петрограде взят Зимний... А у нас
в Москве было пока относительно тихо. Утром 26-го, пере-
ночевав на улицах, полк вернулся в казарму. Мы остави-
ли в центре дозоры.
В то же утро было собрание полка. Избрали Военно-
революционный комитет. Председателем — прапорщик По-
меранцев...
Далее — из дневника: «27-е... В три часа ночи двину-
лись к Крымской площади и начали кампанию...» Изволь-
те, прокомментирую и эту запись. Ночью в полк прибыл
Емельян Ярославский. Он привез приказ о выступлении.
Рассказал, какова обстановка. Дело осложнилось. Хамов-
ники по существу отрезаны от центра, от Кремля.
37
Юнкера — в штабе Военного округа на Пречистенке, в
Александровском училище возле Арбатской площади.
Держат под контролем, под обстрелом почти все кварталы
между бульварами. Нужна помощь красногвардейцам, уже
ведущим бои... Ярославский вырвал страничку из моего
блокнота, набросал схему действий полка. Вот этот листок.
Не пожелтел даже, и чернила не выцвели, хорошие были
чернила! Будто вчера начерчено. Слева вверху — наша
казарма. Хамовнический переулок, Теплый. Девичье поле...
Квадрат — Черняевское училище, еще квадрат с крести-
ком внутри — магазин Карцева, опорный пункт. Бульва-
ры: Зубовский, Смоленский. Вниз от Зубовской площа-
ди — Пречистенка... Полку — в этот район. Выступили,
собрав все наличие, две роты. Двинулись, как сказано в
дневнике, к Крымской площади, добавлю — к Остоженке.
И началась кампания!
Четыре последующих дня полк провел в перестрелках
на улицах.
31 октября, вторник. Я ночевал в казарме. Собирался с
утра пораньше непременно забежать домой, на Якиманку.
Был день рождения моей матери. Надо поздравить, что-то
подарить. Но что? Как сами понимаете, всю эту неделю
мне было не до покупок. Да и торговля в городе почти за-
мерла. А подарить что-то надо. Я забежал на Смоленский
рынок и у бойкой подмосковной бабенки, которая, презрев
стрельбу, торговала цветами, купил чудесный букет послед-
них осенних астр. Редкие прохожие изумленно, наверно,
глядели на бегущего по мосту офицера с шашкой на боку,
с револьвером в одной руке, и с цветами в другой... Матуш-
ка была растрогана. Она жила сейчас одна: муж погиб, сы-
новья в армии. Старший на Кавказском фронте, а обо мне
она знала, что я собираюсь на фронт, очень занят с солда-
тами и никак не могу вырваться к ней из казармы. Она
слышала, конечно, о беспорядках в городе, но ей и в голо-
38
ву не могло прийти, что сын принимает участие в каких-
то беспорядках...
Она хотела угостить меня, даже кое-что в графинчике
припасла, а я спешил, и она успела только сунуть в кар-
ман домашнего, теплого еще печенья. С улицы в открытую
форточку доносилась далекая пальба. «Что это, Але-
ша?» — спросила мама. «Ума не приложу...» —сказал я и,
еще раз поцеловав ее, выбежал из квартиры.
Не все у меня в памяти. В дневнике вот читаю: «31-го
октября направил отряд под командованием прапорщика
Чуркина по Плющихе». По Плющихе? Чуркина? Не пом-
ню... Помню, как подошла полковая артиллерия с Ходын-
ки. Помню, что я повел смену нашим дозорам и оцеплению.
Я уже был не раз на позициях, знал наименее опасные
проходы — по переулкам, по дворам. Остоженка, Пречис-
тенка — в окопах, в траншеях. Пречистенка прямее, и вся
навылет, от бульвара до бульвара, простреливается юнке-
рами. Стрельба и с Арбата... Я не помню, каким переулком
пробежали мы с Остоженки. Троицким? Вряд ли. У него
нет продолжения, и мы должны были бы свернуть с Тро-
ицкого на Пречистенку, под самые пули, юнкерам на при-
цел. Наверно, мы соседним — Еропкинским. И сразу по
Малому Левшинскому к Большому, в сторону Арбата.
Я выслал вперед разведчика узнать, что там на Арбате.
Вот фамилия этого солдата в памяти, редкая такая фами-
лия — Тандетников.
Я стоял в какой-то глубокой подворотне, уверенный,
что надежно укрыт, и ждал посланного. А его все не было.
Я ждал. Он не возвращался. Потом я узнал, что убит был
Тандетников...
Я стоял, значит, в подворотне и думал, как дальше
продвигаться со сменившимися бойцами. Обратно к Осто-
женке или напрямую — к Смоленскому бульвару?.. Вот тут
в подворотне я и получил пулю. Как уж ее занесло в
39
укрытие, откуда, не знаю. Может, из дома напротив стре-
ляли. Ударила по ноге, и я присел, то есть мне казалось,
что я присел. Я упал на булыжник. Подбежали солдаты,
подняли, поддерживают, а я все сползаю, сползаю, сапог
кровью набух, она хлещет через край, кто-то веревкой
перехватил ногу под коленом, туго затянул, кровь переста-
ла хлестать... Меня вынесли из подворотни и в соседний
подъезд, в квартиру какую-то внесли. По-моему, на вто-
ром этаже. Две пожилые дамы в квартире. Увидели ране-
ного офицерика, заохали, засуетились, помогли уложить
на диван. Снимать сапог с простреленной ноги,
перевязывать ее я не дал, боялся, что снова кровь хлынет.
Приказал солдатам оставить меня на попечение женщин,
а самим пробиваться к казарме. Я пролежал в квартире
вечер, ночь, так и не заснув от боли, а под утро, ковыляя
на одной ноге, скользя по перилам, спустился в подъезд.
И упал... Я очнулся в госпитале. Говорят, какой-то солда-
тик приволок на спине. Представляете, тащил меня на
горбу под обстрелом через весь Большой Левшинский, а
он хоть и переулок, но длинный, недаром называется
сейчас улицей Щукина. А еще надо было Смоленский
бульвар пересечь и тоже под обстрелом... Сдал меня в
приемный покой и исчез, не назвавшись. Что за солдат?
Откуда? Наш, видимо, из 193-го полка. А кто, не
ведаю...
В госпитале — почти полгода, вышел весной восемна-
дцатого на костылях. Пока лежал, бывали товарищи из
полка. А в самом начале целая даже делегация явилась с
цветами, с письмом, которое я храню: «Общее собрание
193-го пехотного полка, состоявшееся 4 ноября 1917 года,
приветствует своего дорогого товарища Алексея Александ-
ровича Померанцева как истинного и храброго борца за
свободу...» И так далее. На том же собрании я был заочно
избран — тогда начальствующий состав выбирался —
40
командиром полка. И, покуда я маялся на больничной
койке, мне, знаете, соответствующее жалованье набегало.
Но я тех денег не принял, считал, что не имею на них
никакого права. Военным я не стал, возвратился в универ-
ситет, на физмат, и пошел, как видите, по научной
линии.
Еду однажды в трамвае, то ли в конце двадцатых, то
ли в самом начале тридцатых годов, и слышу, как сосед
говорит соседу: «Я живу нынче в Померанцевом переулке».
Я коренной москвич, город знаю, а про Померанцев не
слыхал, но, значит, есть такой... А потом в справочнике
увидел: «Померанцев переулок (бывший Троицкий)».
Троицкий мне знаком, но я не сразу как-то связал с собой
это переименование, да и позже никаких изысканий по
сему поводу не вел. Померанцев так Померанцев... Упомя-
нутая мной статья в «Огоньке» была не первой, в которой
утверждалось, что прапорщик Померанцев погиб. Приори-
тет тут не за вами. Я не раз и до этой статьи читал о гибе-
ли Померанцева. Как родилась эта вошедшая в официаль-
ные документы версия, мне неизвестно. Почему я ее не
опровергал? А для чего? Погиб прапорщик. И жил, рабо-
тал, читал лекции, писал книги, ставил опыты в лаборато-
риях ученый-физик Померанцев. Для чего же нужно было
доказывать, что он «тот самый», что он «участник Октябрь-
ских боев»?.. Конечно, это не был случайный эпизод в
моей жизни. Но я хотел, чтобы он остался эпизодом, кото-
рым, понимаю, можно внутренне гордиться и который все
же не должен оказывать никакого влияния на мою репута-
цию ученого, на мое продвижение в науке. И если я что-то
сделал, если есть книги, если есть докторская степень,
профессорское звание, то это никогда не окрашивалось
дополнительно моим участием в революции. Я не писал о
нем в анкетах, в биографии. И не предпринимал попы-
ток к «оживлению» прапорщика Померанцева. Но обстоя-
тельствами я был все же вынужден заступиться за
него.
Сравнительно недавно, лет десять назад, я прочел в
одной из московских газет воспоминания бывшей красно-
гвардейки. Она была медсестрой в отряде, сражавшемся в
районе Пречистенки... Она рассказывала о молодом кра-
савце офицере, который привел на помощь красногвардей-
цам роту солдат. Он был в лайковых перчатках, которых
не снимал, даже закуривая, в пенсне. Воспоминательница
своими собственными глазами видела, как он во время боя,
чтобы отвлечь на себя огонь юнкеров, присел на крылечко
и, достав блестящий портсигар, начал медленно закури-
вать, бросая, так сказать, гордый вызов смерти. «Этим от-
важным офицером,-— говорилось в статье,— был товарищ
Померанцев. Он погиб, когда брали переулок, названный
впоследствии его именем». Я рассердился, прочитав эту
чепуху па постном масле, да еще с сахаринчиком. Мне
стало обидно за прапорщика Померанцева, которого я знал
другим, без лайковых перчаток, без пенсне,— он и сейчас,
как можете убедиться, не пользуется очками,— без бле-
стящего портсигара: никогда в жизни не курил. Но это
внешние детали. Я знал его иным и внутренне. Он был
лишен, утверждаю это, даже крошечного налета бравады,
этакого залихватства, козырянья своей храбростью. Он
делал дело, в данном случае революционное. И я, повто-
ряю, решил заступиться за него. Я мирился до сих пор с
тем, что он «убит». Но то, что он представлен таким,
каким не был, возмутило меня. Мертвые сраму не имут, но
я-то был живой... Я позвонил в редакцию. И без обиняков,
не интригуя, сказал, что я «тот самый Померанцев», что в
статье — вранье. Меня попросили приехать, добавив дели-
катно, что были бы рады увидеть и кого-нибудь из моих
товарищей по полку. Я понял: нужны свидетели. Мы яви-
лись в редакцию втроем, со мной были покойные ныне
4?
Павел Васильевич Бакурйн и Максим Григорьевич Заму-
эльсон, мои однополчане. В газете напечатали фотогра-
фию: мы втроем. Прапорщик Померанцев был возвращен
к жизни.
Тут как-то заезжал за мной один ваш коллега. Пред-
ложил пройтись с ним по местам Октябрьских боев. А мне
ходить трудновато. Давно уже мучают разные недуги.
И среди прочих — многолетний диабет с осложнением на
ноги. Препоганая, должен вам сказать, штука! Провалялся
несколько месяцев в больнице. Внешне вроде бы и здоров,
даже комплименты делают, говорят, что выгляжу мо-
ложе своих семидесяти. А хожу, хотя и не пользуясь пал-
кой, все время как бы на невидимых костылях... И вот при-
глашение прогуляться. Человек — настойчивый, да и нуж-
но ему это, понимаю, для дела. Машина ждет у подъезда.
И я, подумав, что уже вряд ли когда-нибудь решусь
на такое вот праздное для меня путешествие, согла-
сился.
Я пятьдесят лет не был на тех улицах. Из знакомых ни-
кто там не живет, а дела мои связаны с другими районами.
Всё не по пути было, пе по дороге и когда на Якиманке жи-
ли и тем более, когда на Ломоносовский перебрались. Бы-
ваю, правда, в Гагаринском, в нашей поликлинике, но и от-
туда надо сделать некоторый крюк, чтобы попасть, скажем,
на Кропоткинскую, бывшую Пречистенку. А вечно ведь
спешишь, вечно — регламент... Так что оказался я здесь
впервые за пятьдесят лет... Померанцев переулок довольно
симпатичная, знаете, улочка! С интернациональным, я бы
сказал, уклоном, поскольку на углу институт иностранных
языков, а чуть дальше Кубинское посольство... С Померан-
цева мы свернули на Кропоткинскую и по Малому Лев-
шинскому, который не сменил своей фамилии, выбрались к
Большому, к улице Щукина. Тут мало что изменилось, и
я сразу признал тот дом, ту подворотню, тот подъезд. «Это
43
здесь?» — спросил меня спутник. «Кажется»,— сказал я.
«Вас внесли на второй этаж?» — «По-моему, на вто-
рой...» — сказал я, еще не понимая, почему он этого до-
пытывается. «Вон, наверно, окна той квартиры»,— произ-
нес он мечтательно, и по блеску его глаз я понял вдруг,
какая совершенно потрясающая журналистская идея
мелькнула у него в голове. И, перехватывая, обрубая эту
идею на самом ее корню, я сказал решительно: «Нет-нет!
В гости мы не пойдем. В другой раз. Через полчаса у меня
консультация в университете. Вы обещали подвезти...»
СОЛДАТ ТАНДЕТНИКОВ
Петя Корзинкин позвонил мне в день выхода журнала,
в котором был напечатан мой очерк «Я оказался
живой...»
— Здравствуй, старик...— сказал Петя, и уже по тому,
как он это произнес, я сразу почувствовал, что у Пети при-
готовлено для меня нечто особенное.
— Здравствуй...— сказал я, сжавшись в ожидании.
— Что же это, старик, получается? — продолжал мед-
ленно Корзинкин.— Одного человека ты великодушно, так
сказать, воскресил, а другого убил раньше времени...
— Ничего не понимаю,— сказал я.
— А чего уж тут понимать?.. Профессор Померанцев
45
рассказывает у тебя, как он во время Октябрьских боев
послал в разведку на Арбат солдата...
— Тандетникова, — помог я.
— Да, да, редкая такая фамилия... Померанцев гово-
рит, что солдат не вернулся, был убит юнкерами...
— Говорит.
— А он не был, понимаешь, убит тогда. Он погиб поз-
же, через полтора года, на Южном фронте.
— Откуда ты, Петя, все это знаешь?
— А как же мне, голубчик, не знать этого, если Геор-
гий Николаевич Тандетников — мой дядя, дядя Юра,
которого я прекрасно помню... Муж моей родной по матери
тетушки, тети Наташи...
Пете Корзинкину за шестьдесят, и надо бы величать
его Петром Дмитриевичем, но никто из знакомых так его
не зовет, все — Петей, а знакомо с ним — это уж точно! —
пол-Москвы, да и среди остальной половины столичных
жителей немало найдется знающих Корзинкина. Я еще не
помню случая, чтобы какая-нибудь произнесенная при Пе-
те фамилия была ему неведомой. То ли он служил с этим
человеком еще в Первой Конной, где Петя был ординарцем
при штабе армии, и Буденный пишет о нем: «Быстрый,
проворный мальчишка, рвавшийся в бой...» То ли выпуска-
ли вместе первую в Москве детскую газету, которая назы-
валась «Школьная правда». Или в «Комсомолке» работали,
в «Красной звезде», во фронтовой редакции «Вперед, на
врага!». А после войны в «Крыльях Родины» сотруднича-
ли. Это коллеги, а те, о ком он писал, у кого брал интер-
вью? Ну, сами представляете, сколько может быть зна-
комств и дружб у вездесущего московского репортера! Вы
читали, наверно, книгу «В редакцию не вернулся» —-
о павших на войне журналистах. Три тома. Состави-
тель всех трех — Корзинкин. Собирание такой книги —
это кропотливейший розыск, это обширная переписка с
46
сотнями адресатов... Мир и без того тесен, а при наличии
в нем таких общительных и памятливых людей, как Петр
Корзинкин, становится еще теснее... И надо же, чтобы
именно его, Корзинкина, родственником оказался упомяну-
тый мною в очерке солдат Тандетников!
Ошеломленный Петиным разоблачительным звонком,
я не сразу как-то осознал, что жизнь, расщедрясь, предла-
гает мне неожиданное продолжение очерка, который в
сюжетном отношении был вроде бы завершен. И вот судь-
ба еще одного бойца революции...
Теперь уже я позвонил Петру, чтобы расспросить его
подробней о дяде.
— А не лучше ли тебе начать с Натальи Федоровны?—
сказал Корзинкин.— Она сейчас в Толстопальцеве с внуч-
кой, на даче. Я бы и сам с тобой съездил, да что-то нездоро-
вится это время, не выхожу из дому... Я дам тебе провожа-
того. Зоя поедет, моя дочка. Она на третьем курсе
журналистского факультета, и ей будет любопытно послу-
шать ваш разговор. Не возражаешь?.. Не забудь захватить
с собой авоську повместительней, там яблок нынче — де-
вать некуда! Без яблок тебя не отпустят.
В Толстопальцево — с Киевского вокзала, полчаса на
электричке. С Зоей я прежде не встречался, но мигом
узнал ее в выходившей из метро толпе: до того они схожи
с отцом. Пока ехали, выработали маленький план дейст-
вий. Наталья Федоровна не была предупреждена о нашем
приезде, и поэтому мы решили, что Зоя войдет в дом пер-
вой и постарается подготовить ее к разговору, насколько
это можно сделать за две-три минуты, а затем уж войду я.
Но получилось не совсем так: как только мы отворили ка-
литку, наперерез нам метнулась девчурка лет пяти и
закричала па весь двор: «Бабушка, бабушка! Зоя приехала
с каким-то дяденькой!..» И на крыльцо вышла хозяйка
дома.
47
Мне, да, видимо, не только мне, всегда трудна первая
встреча с человеком, особенно когда ты вынужден прикос-
нуться к какой-то его ране, разбудить в нем уже притих-
шую, быть может, боль... Я показал Наталье Федоровне
журнал с очерком о Померанцеве и прочел ей то место, где
Алексей Александрович вспоминает Тандетпикова. Она не
сразу заговорила, она молча перечла эти строки и ска-
зала:
— Все эти дни предчувствие у меня было, неизъясни-
мая нахлынула тоска... Осень, конечно, глубокий октябрь,
и сын с невесткой перебрались уже на зиму в город, но мне
не впервые оставаться здесь в эту пору, да и Аленка со
мной, а с Аленкой не заскучаешь. И все же что-то томило
меня, глухо стучалось в душу... В газетах, по радио —
события тех дней, воспоминания... Места себе не нахожу:
вижу и слышу Юру... Перед самым вашим приходом дер-
жала в руке его фотографию, вот эту.
Снимок молодого черноволосого (шевелюра густая-
густая) и темноглазого солдата в гимнастерке с высоким,
под самый подбородок, воротником, с окантованными, как
полагалось вольноопределяющимся, погонами, на кото-
рых только пуговка, приклеен к удостоверению. Читаю:
«Депутатский мандат № 75 (цифры почти стерлись, «7»
еще проглядывается, а от «5» остался лишь нижний зави-
ток, который можно принять и за «3» и за «8»). Предъяви-
тель сего Георгий Тандетников — член Московского Со-
вета Солдатских Депутатов от 8-й роты 193-го запасного
полка (это все очень четко). 7 ноября 1917 г.»
— Удостоверение выдано после октябрьских событий.
Но депутатом Юру избрали раньше, до боев. И он говорил,
что это спасло его... На Арбате, рассказывал, в засаду
попал, в плен к юнкерам. Увидели, что вольноопределяю-
щийся, из образованных, значит, сорвали погоны, расстре-
лять угрожают. А он им: «Стреляйте!.. Только запомните.
что я депутат... За мою голову десять отдадите». Дело-то у
них было уже проиграно, красногвардейцы прижимали...
И Юру — в подвал. Ночь просидел, утром — тишина, толк-
нулся в дверь — не заперта. Нет никого. И он вышел на
волю...
Мы недолго пробыли у Натальи Федоровны. Я видел,
что ей трудно говорить, что она не может преодолеть вну-
треннего смятения. Для этого необходимо какое-то время,
и я не решался вот так сразу дотошно расспрашивать ее,
с ходу ворошить прошлое... Наталья Федоровна сказала^
что на днях они переедут с внучкой в город. А там у неб
хранятся Юрины письма, кое-какие документы. Она пере-
берет их, поищет то, что может представить для меня
интерес.
И мы условились встретиться в городе.
Встретились у Корзинкиных. У них потому, что На-
талье Федоровне хотелось, чтобы была и ее сестра, Петина
мать. А той 83 года, она лежит.
...Медленно-медленно раскручивается передо мной
семейная хроника, и я не тороплю ее, не подгоняю.
— Нас у родителей было пятнадцать. Анна вот стар-
шая, я восьмая. Отец из крепостных. Когда освобождение
объявили, мальчишкой, десяти лет, босым пришел в Моск-
ву. Ну, как тысячи таких же мальчишек. Кто на завод, кто
в магазин на обучение, кто на кухню в ресторан. Нашего
приглядел часовых дел мастер. Видно, и школа была
толковой и ученичьи руки оказались переимчивы. Чудо-
часовщик получился из парнишки. Битюгу под копыто
угодят часики — отец поколдует над ними, и, глядишь,
опять бегут, будто новенькие. Мы жили в подвале па
Покровке, но когда ребятишек полный короб набрался —
в живых постоянно с десяток бегало,— перевезли нас за
город, в Кусково. Там было проще и прокормить и одеть-
обуть этакую ораву... Сыновьям отец старался дать
49
гимназическое образование, а девчонкам, считал, хватит и
сельской начальной. Но мы все постепенно в Москву пере-
бирались: братья — в гимназию, сестры — к какому-
нибудь ремеслу пристроиться. Мы держались около стар-
шей нашей, Анны, которая как бы перенимала нас от
родителей под свое крыло. Она была замужем за бухгал-
тером и сама при хорошем деле: модисткой в шляпной
мастерской у мадам Кетхудовой.
— Я и Наталью определила к нашей мадам...
— Числилась в ученицах, но шитью не обучали. Весь
день в бегах по магазинам, по складам. Привозили шелк
для подкладки, ленты, искусственные цветы, бандо...
— Что это — бандо? — спрашивает Зоя, которая при-
слушивается к нашей беседе, уютно пристроившись с кни-
гой на диванчике.
— Кусок жесткой марли. Прикрепляется сзади у шля-
пы, чтобы она держалась лучше. Теперь не ставят...
— И шляпа держится на одном честном слове,— ска-
зала Анна Федоровна.
— Целый день, говорю, на ногах. А в горячий
сезон — под пасху, под троицын день, под рождество —
до глубокой ночи развозили по адресам картонки с зака-
зами... Жалованья ученицам не платили. Работали за одну
лишь перспективу стать модисткой. А перспектива была
отдаленной. И я не выдержала, ушла к «Мюру и Мерили-
зу», тоже в шляпный отдел, но к прилавку. А когда Анна
уволилась из мастерской и шила на дому для магазина
Ермолова в Столешниковом, она взяла меня к себе в
помощницы. Мне исполнилось семнадцать, и Дмитрий,
зять мой, решил, что пора жениха подыскивать. Созвал
вдруг гостей, человек двадцать пять. Я сначала не понима-
ла, что это, зачем, а потом догадалась: смотрины. И весь
вечер проревела и наутро еще слезами обливалась. Зять
ворчал, сердился, ушел куда-то в сердцах. И принес мне
билет к Шанявскому. «Не желаешь,— говорит,— замуж —
иди учись».
—• Народный университет Шанявского, помещался на
Миусской площади, где нынче Высшая партийная шко-
ла...— взял слово для справки Петя, человек совершенно
незаменимый, если вам требуется какая-либо справка или
уточнение.
Перепроверять Петю не нужно, лишние хлопоты. Он в
таких случаях — последняя инстанция. Дотошность его
подтвержу одним только примером. В третьем томе «Исто-
рии Великой Отечественной войны», на странице 217, он
увидел снимок: генерал с группой снайперов, награжден-
ных орденом Славы. В подписи: «Июнь, 1943 года». Петя
тут же письмо в редакцию: «Вами допущена грубая ошиб-
ка. Снайперы не могли быть в июне 1943 года с орденами
Славы, ибо этот орден учрежден 8 ноября того же года». Из
редакции — извинение и обязательство исправить ошибку
в следующем издании.
— Тетя Наташа,— спрашивает Корзинкин, который
всего на десять лет моложе своей тетушки,— ты на каком
отделении была у Шанявского: на научно-популярном или
академическом?
— Научно-популярном, Петя.
— Ну, значит, образование давалось без диплома, без
формальных прав после окончания, но довольно фунда-
ментальное. У вас читали Айхенвальд, Сахновский, Гриф-
цов, Петров.
— Да-да, я с удовольствием слушала их лекции...
— Ис еще большим удовольствием отплясывала на
вечерах...— сказала Анна Федоровна.
— О, какие там были вечера в актовом зале! На одном
из них мы и познакомились с Юрой... Подошел ко мне юно-
ша в черной куртке с медными пуговицами, пригласил на
тур вальса. Я его прежде не встречала, не видела. Танце-
51
вал легко, вел уверенно и был единственным моим парт-
нером в тот вечер. Проводил, как полагается, домой.
И почему-то не появлялся больше на танцах. Не скажу,
что я так уж непрерывно думала о нем, но все же запом-
нился... И вот приходит как-то домой Дмитрий, Анин муж,
и говорит, что у них в «Соколе»...
— Это такое спортивное общество было,— поясняет
Корзипкин.— С уклоном главным образом в гимнастику.
Мой отец очень увлекался. После работы — в спортзал.
А находился он, между прочим, в том же здании, где и
университет Шанявского, в подвале. Я тоже там бывал, в
детской группе...
— ...Приходит зять и говорит, что у них в «Соколе»
есть один великолепный гимнаст, приехал недавно из
Чернигова, кажется. Поступил в техническое училище, а в
Москве ни родственников, ни знакомых. Снимает где-то
угол, хозяйка дерет с него втридорога. «А у нас,— говорит
Дмитрий,— комната свободная. Я предложил ему к нам
переселиться. Исключительно приятный молодой человек!
Сегодня придет представиться». И пришел, как вы уже
догадываетесь, тот самый юноша, с которым я танцевала.
Юра. Удивительное просто совпадение!
— А я не уверена, что это было совпадение.
— Ну зачем ты так, Анна, говоришь? Конечно же,
чистая случайность. И когда он жил у нас, почти не ока-
зывал мне внимания. Встретимся утром в коридоре:
«Здрасьте — здрасьте» — и все. Только раз, может быть,
или два пригласил на каток... Он все больше с Гришей и
Борисом время проводил за политическими разговорами.
— Уже мировая война шла,—сказал Корзинкин.—
И как я сейчас понимаю, оба мои дяди-студенты были
настроены против нее. То есть никак иначе, поскольку и
Григорий и Борис Беляковы вступили в большевистскую
партию еще до войны. Но этого в семье не знали, пока не
52
грянула революция... А отец мой придерживался, судя по
всему, ультрапатриотических взглядов. У него вечно заки-
пали дискуссии с моими дядьками, на сторону которых
все чаще и чаще становился наш жилец Юра. Смысла этих
споров я, мальчонка, не понимал, естественно. Видел толь-
ко, что папе приходится туго, и было обидно за него, но я
и к дядюшкам был привязан, да и Юра мне нравился.
И поэтому я не любил, когда они затевали вчетвером сло-
весную перепалку,трое на одного.
— Юра-то вскоре съехал с квартиры,— сказала Анна
Федоровна.— Возможно, не хотел углублять конфликта с
Митей. Или какая другая была причина, не знаю.
— Съехал и долго не показывался... И вдруг является
апрельским воскресным утром с огромным букетом оран-
жерейных роз. Вся семья была в сборе, завтракали как
раз, и он на глазах у всей честной компании припал передо
мной на колено, протянул букет — другая рука у сердца—
и сказал: «Любезная Наталья Федоровна, разрешите при-
гласить вас на прогулку...» И так у него легко, весело это
получилось, что все заулыбались и даже зять мой, забыв о
своих политических разногласиях с Юрой, расплылся в
улыбке...
— А «любезная Наталья Федоровна», вся залившись
краской, пролепетала в ответ: «Я, право, не знаю...
Я должна спроситься у старшей сестры...» У меня, стало
быть. А старшая сестра и сама бы не прочь была пройтись
под ручку с таким вот расчудесным украинским парубком-
красавцем. Но, подавив в себе эту суетную мысль, я ска-
зала: «Ты сама вольна, Наташа, распоряжаться собой».
Так я сказала?
— Так, Аннушка, так... И мы отправились с ним. От-
правились по маршруту, который в таких случаях никогда
заранее не определяют. Идешь и не замечаешь, где идешь.
Мы жили в Барашковом проезде, это возле нынешнего
53
ЦДСА. А очутились с Юрой в Петровско-Разумовском.
День был отличный, солнечный, но утром прошел дождь, и
в парке — лужи, лужи. Иная с маленькое озеро. Юра под-
хватывал меня на руки и прыжком через озерко, я и
вскрикнуть не успевала. Гимнаст! Идем по аллее, впере-
ди мужчина, довольно высокий, в шляпе... Разбег, прыжок,
сальто над головой прохожего, и вот уже Юра лицом к
лицу перед ним. Тот ошарашен, ошеломлен, в общем-то
озорство ведь, но как не оценить такого акробатического
полета над тобой, такой ловкости, такого избытка сил!
И вместо того чтобы возмутиться, незнакомый человек с
восторженным изумлением глядит на Юру.
— Поздненько ты тогда возвратилась. И не нужно
было спрашивать, как погуляли: всё на лице!
— Это была наша единственная такая прогулка. Была
еще другая, печальная, в том же апреле, когда Юру призва-
ли в армию, и он пришел попрощаться, и мы тоже долго-
долго кружили по Москве, но самые главные слова он про-
изнес уже при расставании, а я, хоть и ждала этих слов,
сказала не так, как надо было, как хотела сказать. Я ска-
зала, что обо всем напишу ему в первом же письме в
армию, как только получу адрес. И письмо с адресохМ при-
шло быстро, а я снова сделала как-то не так, я написала:
«Насколько серьезно это у тебя? Ты все взвесил?» И была
наказана, год дожидалась ответа. Терзала, кляла себя...
И вдруг — через год! — большое письмо с фронта. Вот оно.
Под рукой у Натальи Федоровны пачка писем.
Сейчас они у меня. Почти все карандашом. И чудо как
сохранились, ни одного неясного, стершегося слова. На-
верно, это такие слова, которые не блекнут от времени,
хотя и писаны карандашом.
Я прочел Юрины послания уже после встречи у Кор-
зинкиных. И кажется мне теперь, что он участвовал в
нашем разговоре...
54
«Пришло время, Наталочка, ответить на твое письмо.
Ты просила меня, вернее, советовала взвесить все. Я по-
следовал этому совету и взвесил. Конечно, чувство тогда
клокотало, но насколько опо будет долговечным, я не
знал... И вот я решил дать году пройти так, чтобы ты для
меня, а я для тебя как бы умерли... О себе могу сказать:
моя болезнь с повышенной температурой обратилась за год
во что-то такое глубокое, что неподвластно уже никаким
мимолетным, да и не только мимолетным, влияниям...
А как у тебя?»
Догадываюсь, что ты ему ответила на этот раз,—
сказала Анна Федоровна.— Письма от Юры стали прихо-
дить чуть не каждый день.
— А где, на каком фронте он был? — спрашиваю я.
— Подписывал так: действующая армия. На конвер-
тах: полевая почта... Подождите, есть снимок с точным
адресом. Нет, не Юрина фотография, его приятеля фрон-
тового. Вот видите: бравый мотоциклист с усами. А на
обороте надпись: «Сентябрь 24 1916. Острожец!!! Люби-
мому моему другу Юре. На память о том, как вместе
страдали от действующей армии в 46-м мотоотделении при
3-й гвардейской кавалерийской дивизии. А. К.»
— Острожец? — переспрашивает Петя.— Попробуем
найти.— И, перелистав старенький военный атлас, выдает
очередную справку: — Юго-Западный фронт, 25 километ-
ров от станции Олыка, железная дорога Ковель—Ровно.
Болота, гиблые места...
«...Здесь, в солдатчине, стало мне многое понятным, я
начал задумываться над тем, что раньше меня и не задева-
ло... Должен сказать, что прежде я судил о каких-то явле-
ниях, да и часто поступал, как подсказывало одно лишь
чувство, по инстинкту, что ли. И, видимо, поэтому у меня
до сих пор не выработался характер, я человек еще не
установившийся. А то, что я вижу в армии, заставляет,
как я уже сказал, задумываться, анализировать, переде-
лывать свои понятия, свои житейские привычки на новый
лад. И, надеюсь, когда-нибудь у меня появится и харак-
тер...»
«...Печальная картина близкого тыла. Разоренные избы
и их обнищавшие обитатели... Мы остановились на зимние
квартиры. Большой дом, бывшая корчма, без окон, с кое-
как сколоченными дверьми, со сложенными нами печками
(представь себе меня в роли печника — довольно забав-
но!) и двойными нарами, которые тоже нами же наскоро
сколочены, по каковой причине ходят, как живые, и я пе
решаюсь спать на нижних...»
«Солдатская обстановка душит меня. Лучше уж под
пули, но зато — человеком... Все мое участие в военных
действиях сводится к обслуживанию летучей почты.
Скучно и не героично! Праздник внутри меня возникает
лишь с приходом твоих писем...»
«Сейчас ужасно много приходится ездить. Людей по-
убавилось: четверо выбыло из строя. Один расшибся на-
смерть, а троих отправили вглубь, в лазарет... То и дело
ломаются мотоциклы. Мой недавно вышел из ремонта, и
я один на посту. Не менее трех дальних поездок за день,
а то и ночью гоняют. Разбудят, и в руки пакет, а на паке-
те: «Весьма срочно». Аллюр три креста... Вскакиваешь и
через три минуты несешься на предельной скорости по
ночной дороге до следующего поста, а он далеко... На этих
словах меня как раз и прервали: пакет! Дописываю, вер-
нувшись».
«...У меня постоянно неприятности и стычки с началь-
ством. Давно прошу, чтобы откомандировали куда-либо...
Только что вышел казус. В команду доставили срочный
пакет. А я еще с обеда заявил, что мой мотор требует по-
чинки. В команде еще пять машин. Но так как дело к ночи
и ехать за 85 верст никому неохота, все заявили о каких-то
неисправностях. Моторы-то действительно загнаны... Ну,
нас — к командиру, который вернулся незадолго до этого
из штаба. Выстроил и у каждого спрашивает, что с маши-
ной. Докладываем. А он мне: «Ты вообще не заботишься
о моторе...» Несправедливо это, неправда, я люблю маши-
ну. Но смолчал. Он продолжает: «Не видать тебе школы
прапорщиков». А я говорю: «Ваше высокоблагородие, не
нужно мне прапорщика. Я бы с большой охотой ушел ря-
довым в окопы, лишь бы у вас не служить...» И ты знаешь,
он ничего не сказал на это, почувствовал, видно, что у
меня на душе, не решился распалять солдата. Времена-то
немножко другие...»
«...Через пять дней дивизия уходит в дело...»
«Тут случилось одно обстоятельство, и, возможно (три
раза плюю через плечо, и ты сделай то же), службу про-
должу в Москве. ...Не буду писать о своей жизни, ты не
все поймешь, потому что открыто, как хотелось бы, напи-
сать не могу...»
Обстоятельством, о котором упомянул Юра, было его
ранение в левую руку, в локоть.
— Приехал, рука еще в лубке... Каким вернулся? Со
стороны, на людях, по-прежнему веселый, легкий в обще-
нии. Но я-то видела перемены в нем. Стал внутренне со-
средоточенным, как бы глядящим в себя. Нет, не замкну-
тым, а именно всматривающимся во что-то и видящим та-
кое, что недоступно человеку, который не был на войне.
О чем бы ни говорил, что бы ни делал, он весь еще жил
фронтом, войной... По-моему, Юра был уже к тому времени
в партии. Правда, впервые он показал мне свой партийный
билет после революции. Но, помнится, год вступления там
был указан 1916-й... Как снял повязку с руки, сразу же на
занятия в «Сокол». И я с ним. Теперь мы были «братом» и
«сестрой», как именовали себя по уставу члены этого об-
щества... А летом семнадцатого, в самом начале июля, мы
57
сыграли свадьбу. Венчались в церковке на Божедомке...
Шаферами у меня были два приятеля моих братьев, а у
Юры — два солдата, сослуживцы его по 193-му запасному
полку. После венчания мы всей компанией в Кусково, к
моей маме. Юрина матушка не смогла приехать из Ромеп,
где жила с дочерью. Болела. Мы собирались навестить ее,
да не успели: она умерла в месяц нашей свадьбы.
— Ты расскажи, как и сама свадьба чуть было не кон-
чилась печально.
— Что ты имеешь в виду, Аннушка? Ах, этот случай с
коровой... Действительно, грустная могла быть история.
Мы вышли из дому пройтись немного, полюбоваться зака-
том. Шли по проселочной дороге, смеялись, пели. Вера,
сестренка моя, незаметно отделилась от пас, скрывшись в
траве. Ромашек хотела набрать в букет. И вдруг слышим
ее крик. Бежит через поле, и за ней корова. В первый
момент видеть это было забавно: худенькая, быстрая Ве-
рочка и откормленная, неповоротливая буренка за ней!
Но расстояние между ними все меньше, и кривые, длин-
ные рога все ближе, вот-вот настигнут, ударят в спину. Мы
замерли. И только Юра безрассудно метнулся наперерез.
Представляете, без палки, без кнута. Пусть ловкий, пусть
сильный, но разве справиться с разъяренным животным!
И знаете, что он сделал? Остановился. Стоит спокойно, не
пригнувшись для прыжка, даже рук не выставив для за-
щиты. А ему и не от кого уже было защищаться: корова
тоже остановилась, словно на стенку наткнулась. Боднула
разок-другой воздух и поплелась себе в сторону, меланхо-
лически помахивая хвостом...
— Мы все к Юре, Вера повисла у него на шее, целует.
А он говорит: «Это ж обычное дело. Я вырос в деревне и
знаю, как в таких случаях обходиться с животным. Вот
так спокойненько, глаза в глаза. И кнут не нужен...»
— ...Поженившись, мы жили у Корзинкипых в Бараш-
58
ковом. Юра, как солдат, был на казарменном положении,
но довольно часто ночевал дома. В октябре как-то, я ду-
маю, числа 25-го, он пришел позднее, чем обычно, в двена-
дцатом часу. И вытащил спрятанную под шинелью винтов-
ку с перевернутым штыком. Прежде я видела у него лишь
пистолет. «Поставь пока за комод,— сказал он.— И утром
не говори своим, что я приходил с винтовкой... Напои чаем,
и я пойду, мне надо быть ночью в казарме». В городе было
очень неспокойно, говорили о событиях в Питере. И, зная
настроение Юры, хотя и не ведая еще, что Юра в партии
большевиков, я представляла, чью сторону он примет, если
в Москве развернутся такие же события, как в столице.
И я ни о чем не расспрашивала его в то короткое наше
свидание вечером 25-го. Мы молча попрощались... Он не
был дома неделю. Мы слышали стрельбу, доносившуюся
от Сухаревой башни. Зять на службу эти дни не ходил, но
на улицах бывал. Рассказывал, что в больницы везут и
везут раненых, особенно много с Арбата, с Пречистенки,
морги переполнены... Узнать, что с Юрой, было невозмож-
но: казарма в Хамовниках, а Хамовники отрезаны от нас.
Видя, как я тревожусь, Вера, ничего мне не сказав, отпра-
вилась на розыск Юры. А когда возвратилась, он был уже
дома. Увидев его, Вера почему-то побледнела и сказала:
«Это ты?» — «Да я вроде бы,— сказал Юра.— А ты что,
сомневаешься?» И опа призналась, что обходила больницы
и в морге Екатерининской опознала среди трупов убитых
в уличных боях Юру... «Ну вот видишь, как хорошо,—
сказал он.— Теперь меня больше не убьют, коль уже
убили...»
— Георгий Тандетников,— сказал Петя,— был солдат,
но он не был рядовым участником событий. 26 октября на
полковом собрании его избрали в Военно-революционцый
комитет, где прапорщик Померанцев стал председателем,
а солдат Тандетников секретарем. Сохранился документ,
59
подписанный ими обоими. Это приказ по полку от 28 ок-
тября, который обязывал всех офицеров, находившихся в
ротах, прибыть в распоряжение комитета. Любопытные
пометки можно прочесть на обороте приказа, вроде такой,
например: «В 16-й роте нет ни одного офицера, был под-
поручик Михайлов, и тот сбежал...» Но я про дядю Юру.
Тебе уже известно, что он являлся депутатом Московского
Совета дореволюционного созыва. Совета — солдатского, в
котором преобладали большевики... В только что изданной
книге «Октябрь в Москве», страница 332-я, среди активных
бойцов революции назван Тандитный...
— Юрина партийная кличка... Он и после боев дома-то
почти не бывал. Прибежит — и опять в полк, в Совет, в
райком партии. Однажды говорит мне: «Наталочка, у нас
в Совете, в Хамовниках, грамотных людей не хватает.
Пойдешь?» У него бывала такая интонация, как будто
спрашивает, а сам уже решил за меня: пойдешь! Я только
сказала: «Юра, я ведь швея, модистка, протоколов писать
не умею». Думала, что самое главное там протоколы. А по-
пала знаете на какое дело? В районную комиссию по
борьбе со спекуляцией и контрреволюцией. Нет, это не
была еще Чека... Дали мне двух красногвардейцев в со-
провождение, и мы пошли в ночлежные дома на Бороди-
новке, на Плющихе. Имелись сведения, что прячут там
мануфактуру. Ничего мы не обнаружили, плохие были
сыщики... Моя розыскная деятельность длилась всего не-
сколько дней, душа к этому занятию не лежала, и я очень
обрадовалась, когда меня перевели в другую комиссию, в
жилищную. Шло переселение рабочего люда из подвалов
на верхние этажи, из халуп и бараков в хорошие дома, в
особняки на Остоженке, на Пречистенке, на Арбате.
Этим и занималась наша комиссия, которая вскоре стала
отделом, жилотделом Хамовнического районного Совета.
Заведующим был вагоновожатый Дрожжин, потом его
60
выдвинули в Моссовет, а к нам назначили военного това-
рища по фамилии Тандетников. И я, как инспектор по рас-
пределению жилой площади, оказалась, таким образом,
под непосредственным началом у собственного мужа.
Это обстоятельство, скажу вам, несколько угнетало меня.
Я вздрагивала, когда он громко через всю огромную комна-
ту обращался ко мне: «Наталочка, побеседуй, пожалуйста,
с гражданином...» Я сдерживалась, а дома выговаривала:
«Ну какая я тебе в служебной обстановке Наталочка?
Это несерьезно, так нельзя!» Он клялся быть офици-
альным со мной на работе, но обещание, конечно, забывал,
и снова раздавалось то и дело: «Наталочка... Наталочка!..»
Ужасная мне виделась в этом семейственность... Мы пере-
селяли людей, а у самих тоже назревала необходимость
переезда. Дело в том, что мой зять Дмитрий революции не
понял и не принял. Должны были пройти годы, чтобы из-
менились его взгляды, его психология. А пока что он резко
размежевался и с моими братьями и с моим мужем — боль-
шевиками. Обстановка дома стала невыносимой. И нам
нужно было подыскивать другое жилье.
— И заведующий жилотделом сказал своему инспекто-
ру: «Пойдем, поищем, Наталочка, по объявлениям в горо-
де». Так ведь было?
— А ты считаешь, что должно было быть иначе? Поль-
зуясь властью, подходящим моментом, реквизнуть для себя
квартирку? Ты бы и сам, Петя, так не поступил... В те дни
многие владельцы квартир, зная, что их все. равно
уплотнят, вывешивали объявления, чтобы заранее подо-
брать себе жильцов. Вот мы и списали с заборов адреса.
Помню, на Зубовском бульваре дверь нам открыла
шикарная дама, на генеральшу похожа. А перед ней,
представляете, солдатик с подружкой. Окинула меня,
естественно, презрительным взглядом, а солдат... солдат
ей определенно понравился. Она сказала: «Проходите, по-
61
жалуйста». Мы поселились в прекрасной солнечной комна-
те. Хозяйка, которая и в самом деле оказалась генераль-
шей, говорила мне потом: «Вы знаете, Наталья Федоровна,
почему я сразу пустила вас в квартиру? Потому, что в
вашем муже-солдате я узнала того самого человека, кото-
рый, когда я пришла недавно в этот, как его?., районный
Совет, вышел мне навстречу из-за стола и любезно
предложил сесть. Чем и удивил несказанно, поскольку в
наше грубое время я уже успела отвыкнуть от каких-либо
проявлений вежливости...»
— Дядя Юра, кажется, недолго был твоим началь-
ником?
— С полгода. Я уже почти смирилась, и вдруг его — в
отдел народного образования. Он собирался, между про-
чим, и собственное образование продолжить. В институт
путей сообщения хотел.
— Но пути ему выпали иные,— говорит Петя.
— Летом восемнадцатого — мятеж эсеров в Москве,
Юра участвовал в подавлении. Осенью — командировка на
Украину, в подполье. На Скоропадского, как тогда гово-
рили...
— Ставленник немецких оккупантов гетман Скоропад-
ский,— незамедлительно срабатывает справочный автомат
Корзинкина.
— Я получила от Юры несколько писем с дороги, из
Орла, из Унечи.
«...Выехал из Москвы в прошлую пятницу — сегодня
новая пятница. Ждать — самая тоскливая повинность.
Скорее бы явки в зубы — ив Киев...»
«Я еще не занят делом, на которое послан, но вот-вот
примусь... Как тебе нравятся события в Германии? Если
так пойдет дальше, то на Украине это быстро отзовется в
полную силу. Я предполагал, что так должно случиться, а
ты немножко посмеивалась над моим «безудержным опти-
62
мизмом». Надеюсь, что я был пророком, чьи предсказания
полностью сбываются, и счастлив, что смогу что-то сделать
для их осуществления. То-то будет праздник!»
«Закончил сборы в дорогу... Еду без всяких хитрых,
тень набрасывающих документов, по собственному пас-
порту. Так надежней...»
«Буду работать не в самом городе, а где-то в области,
как агитатор и как организатор... Но знай, что твой Юрка
вывернется из любой петли».
— Пока он ездил на Скоропадского, в моей жизни про-
изошла серьезная перемена, подготовленная, собственно,
Юрой. Я уже говорила, что была его «сестрой» по «Соко-
лу». Блестящий гимнаст, он и меня кое-чему обучил. В то
время не присваивали спортивных разрядов, но думаю, что
на нынешний второй я бы вытянула... И вот к нам в район
прислали путевки в новый, только что созданный институт.
Таких прежде не было — институт физической культуры.
Теперь он знаменит, у него десятки тысяч воспитанников.
А тогда, получив путевку, я не очень-то понимала, кем
выйду из этого учебного заведения. Оно разместилось в
помещении прикрытого в революцию института благород-
ных девиц. Кстати, часть благородных девиц тоже поже-
лала посвятить себя спорту и была принята в число первых
студентов Инфизкульта... В связи с этим обстоятельством
Юра мой оказался в забавной ситуации. Он вернулся как
раз из командировки, одобрил мое поступление в институт
и решил побывать у нас на занятиях в гимнастическом
зале. Когда он вошел, у шведской стенки работала жен-
ская группа, десять нас было. Юра скомандовал: «Кто
тут дворянки, шаг вперед!» Пошутил, уверенный, что
дворянок нет, ну, может быть, одна или две. А шагнули
девять. Лишь я, как дочь крепостного, осталась стоять на
месте... В дальнейшем, как вы понимаете, социальный
профиль института был выправлен. Но в тот день — я не
G3
хочу подкрашивать факты — было так: девять и одна...
Юра, понятно, был несколько смущен, но, как человек вос-
питанный, галантный, сказал: «Я приветствую вас всех
вместе, а каждой в отдельности посвящаю гимнастическое
упражнение». И последовал стремительный каскад фигур.
Перед одной дворянкой — сальто, перед другой — стойка
на голове, перед третьей — изящный выпад с поворотом,
перед четвертой — вольное движение-импровизация, перед
пятой — я уже не помню что... А в честь крестьянской до-
чери, супруги своей, лихо прошелся на руках... Гимнаст
был необыкновенный!
— Запиши, пожалуйста, что Наталье Федоровне по
окончании Инфизкульта выдали диплом № 1,— сказал
Петя.— И ее правомерно считать первой в пашей стране
дипломированной, с высшим образованием спортсменкой.
Она была оставлена при кафедре и до середины тридцатых
годов преподавала в своем институте, а затем в медицин-
ском. Специальность — лечебная физкультура. Зайди-ка
на досуге в 1-ю клиническую детскую больницу. Знаешь,
бывшая Морозовская? Тебе расскажут там, сколько ребят
поставила на ноги тетя Наташа...
— У тебя все, Петя? Я могу продолжить?
— Извини, но моя справка была совершенно необхо-
димой...
— Совершенно необязательной. Ну, хорошо... Юра,
вернувшись с Украины, через какой-нибудь месяц снова
уехал на Скоропадского. Вторая его командировка в под-
полье чуть-чуть не завершилась провалом. Вы прочтете об
этом в Юрином единственном, пришедшем из той поездки
письме...
«...Ух, наконец-то я, Наталочка, дома, в Совдепии, как
выражаются теперь на Украине. Переехал я границу туда
8 ноября, а переходил обратно 29-го. И за это короткое
сравнительно время всякого я хватанул и навидался..,
64
Ехал в ту сторону с женщиной, которая должна была свя-
зать меня с нужными людьми. Но в трех верстах от стан-
ции возница вдруг заартачился и отказался везти дальше.
А тут у меня еще сумка с бельем пропала — то ли украли,
то ли с возу свалилась. Осталось только одеяло, которым
я прикрывал ноги... На вокзале моей спутнице благодаря
некоторому кокетству и красивым глазкам удалось сесть в
служебный поезд. А я и ноги не успел занести на ступень-
ку вагона, как был схвачен за руку охранником из «вар-
ты». Предъявил паспорт. Препроводили в комендатуру, а
оттуда в самую «варту», охранку ихнюю. Просидел там
три дня. Допрашивали почти беспрерывно. И снова выру-
чило мое депутатство. Меня представили для опознания
некоему «депутату Московского Совета», меньшевику. Он
признал меня и спрашивает: «Как вы сюда попали? За-
чем?» А я ему те же вопросы. «Я,— говорит,— разочаро-
вался в социалистических идеях и решил начать на Укра-
ине новую жизнь».—«Вот и я,—говорю,—разочарован-
ный. И я тоже хочу жить на родной Украине. Приехал с
молодой женой и собираюсь купить дом». Не знаю, на-
сколько это было убедительным, но меня отпустили...
Я еще раз угодил в охранку. Они там неплохо осведомлены
о нашем подполье, кто-то предает... Пытались запутать
меня, уличить в связях с конспиративными организация-
ми, называли фамилии, имена... Но я прошел через испы-
тания благополучно, о чем свидетельствует мое пребыва-
ние в Унече, на пути в Москву. Пишу письмо тебе, а воз-
можно, доберусь до Москвы быстрее его...»
— Приехал в один день с письмом. Дома меня не за-
стал, я была в институте. А на столе в кухне конверт не-
распечатанный — его письмо из Унечи, утром принесли,
когда я уже ушла из дому. Он взял красный карандаш и —
видите? — размашисто по конверту: «Люблю! Люблю!!
Люблю!!!» И отправился на Гороховскую, навстречу мне,
3 Заказ 1703
65
но мы разминулись... Вхожу — на столе письмо от Юрки.
И три этих слова на конверте — большими красными бук-
вами. И тут уже слышу, сам он взбегает по лестнице...
На этот раз пробыл в Москве чуть подольше — до мая
девятнадцатого года. В мае — партийная мобилизация.
На Деникина!.. Прибежал в институт: «Наталочка, уез-
жаю! Идем со мной... Скорее!» — «Куда? На вокзал?» —
«Нет, к сапожнику!» Ничего не понимаю, но он тянет ме-
ня за руку, и я бегом, бегом за ним. Достал, оказывается,
кожу, чтобы сшить для меня туфли и сапожки. Надо мер-
ку снять... Я бережно носила, долго сохраняла этот Юрин
подарок...
Последние письма.
«Получил назначение. Говорят, интересное. Сегодня
еду в 5 часов...»
«Работа моя, как гласит удостоверение, политическая.
Вроде той, что была в полку перед Октябрем...»
«Народу в батальоне — четыре тысячи, а у меня в роте
соответственно — тысяча. Вот уже вторые сутки как ко-
миссарствую».
«...Особенно трудный день. Прислали еще двести чело-
век. И среди них два матроса-черноморца. Стоят осталь-
ных ста девяноста восьми — по темпераменту, по сложнос-
ти политических убеждений, если у них есть убеждения.
Утром — большевик, к вечеру — эсер... При мобилизации
в соседней волости вспыхнул легкий мятеж, побили аги-
татора-нескладеху. Пришлось немножко повозиться...
В деревнях полное отсутствие партийной работы, кустар-
ничество какое-то у местных властей, шараханье из одной
крайности в другую... А народ в общем-то славный. И если
людям как следует объяснить и растолковать нашу поли-
тику, можно смело приступать к социальным рефор-
мам...»
— Последнее письмо со станции Мальчевская...
66
— Это в пятнадцати километрах севернее Миллеро-
ва,— говорит Петя.
— Датировано 24 мая.
— В эти дни Деникин начал свое наступление из
района Ростова...
— Больше писем не было...
...Мы побывали с Натальей Федоровной у профессора
Померанцева.
Поздравили Алексея Александровича с орденом Крас-
ного Знамени, которым он награжден к 50-летию Совет-
ской власти.
Возвращались на метро, вышли на станции «Парк
культуры». По Метростроевской — к Померанцеву пере-
улку.
Рядом — Еропкинский. Тот, по которому 193-й полк
прорывался с Остоженки на Пречистенку.
Вот бы и дать этому переулку имя Тандетникова. Что-
бы снова они оказались рядом, прапорщик и солдат, —
и теперь уже навсегда.
3*
В ОДНОЙ ТАЧАНКЕ
Идут письма профессору Померанцеву. Пишут прочи-
тавшие о нем в очерке «Я оказался живой...» Люди
разные: знакомые и незнакомые, молодые и старые.
Знаете, кто написал Алексею Александровичу, которому
72 года? Гимназический его учитель латыни!
«...И Вам и мне дорога память о Медведниковской гимна-
зии в Москве: Вам — как ученику, мне — как начинающе-
му тогда преподавателю.
Прошли годы, мы теперь оба старики, оба профессора
МГУ: Вы — физик, я — филолог, а как хочется вспомнить
с кем-нибудь молодые годы...
Несколько Ваших слов, посвященных нашей гимназии,
68
вызвали во мне вереницу воспоминаний: «Минувшее про-
ходит предо мною, волнуяся... как море-океян». Я лет на
16, наверно, старше Вас!
Так вот, если есть желание припомнить вместе стари-
ну, буду очень рад.
Мой телефон: Е9-71-19...»
Был звонок по телефону, была поездка в Измайлово
к Александру Николаевичу Попову, был долгий-долгий
вечер воспоминаний.
Самые неожиданные приходят письма. Из ГДР при-
шло, из города Бабельсберга. От Ольги Михайловны
Тюрк, пенсионерки.
«Журнал «Огонек» познакомил меня с Вами и Вашей
судьбой. Очерк «Я оказался живой...» напечатала в пере-
воде наша партийная газета «Нейес Дейчланд». Так что
Померанцев переулок в Москве обрел теперь широкую
известность и у нас.
Но для меня лично с Вашей фамилией связаны еще
дорогие воспоминания детства, которые неудержимо вле-
кут меня написать Вам.
Многие годы подряд нашими дачными соседями в
Клязьме была семья доктора Дмитрия Семеновича Поме-
ранцева, хирурга Яузской городской больницы, и его жены
Марии Эрнестовны. У них было двое детей: сын Дмит-
рий — Дидя — на два года старше меня, и дочка, моя
тезка, на два-три года моложе меня. Мы были неразлуч-
ными друзьями до первой мировой войны... С 1918 года
я ничего не слыхала о судьбе семьи доктора Померан-
цева...
Вы приводите инициалы Вашего отца: А. С.— и говори-
те, что у него было четыре брата. И вот мне показалось
возможным, что Д. С. Померанцев был Вашим дядюшкой.
Его сыну должно быть сейчас лет 68, а дочери года 62...
Очень прошу Вас, если Вам по какой-либо причине не
69
хочется отвечать на мое письмо, забудьте его и простите
старого человека, которому вспомнилось детство, всегда
и каждому дорогое...»
Нет, у Алексея Александровича не было никаких
оснований не ответить, тем более, что Д. С. Померанцев
действительно его родной дядя. И в город Бабельсберг
ушло письмо, которое поможет О. М. Тюрк установить
связь с друзьями ее детства...
Не забывает почта и автора очерков «Я оказался
живой...» и «Солдат Тандетников».
Среди прочих писем мною получено такое:
«...Прочли всей семьей о солдате Тандетникове.
Нас глубоко взволновала судьба этого замечательного
бойца революции.
В очерке упомянут Григорий Беляков, брат жены Тан-
детникова. Нам знакомо это имя. Мы с братом не раз
слышали от нашей недавно скончавшейся матери о ко-
миссаре Белякове, который был боевым соратником нашего
отца Александра Пархоменко, начдива 14 в Первой Кон-
ной армии. Они и погибли вместе, в одном бою против
махновцев.
Имя Белякова лишь изредка мелькает в литературе.
А в романе Вс. Иванова «Пархоменко» он назван почему-
то Беляевым.
Нам кажется, что жизнь этого героя гражданской
войны заслуживает того, чтобы о ней рассказали подроб-
ней.
Полковник запаса Евгений Пархоменко.
Москва — Центр. Чистые пруды, 12,
корпус 4, квартира 91».
Чтобы выполнить просьбу полковника, мне нужно
было повидаться с семьей Белякова, его женой и дочерью,
которые — я знал это — живут где-то в Москве. Узнать их
адрес было делом несложным. И вот он уже в моем блок-
70
ноте: Чистые пруды, 12, корпус 1, квартира 74. Да-да,
Пархоменко и Беляковы — соседи, проживают, оказывает-
ся, в одном доме, только в разных корпусах. И не ведали
об этом, никогда не встречались. Более того, Харитина
Григорьевна, вдова командира 14-й дивизии, и Зинаида
Андреевна, вдова комиссара той же дивизии, состояли дол-
гие годы в одной партийной организации при райсобесе,
бывали наверняка вместе на собраниях, рядышком, может,
сидели и не были знакомы. Случается вот так в жизни,
случается...
— По документам, мы прожили с мужем пять лет. Но
собрать все дни (а часто не дни это были, а часы), когда
мы виделись,— года не наберется. Дочка у нас, Таня, ро-
дилась в Москве на пятый день революции, 30 октября.
Девочке десяти месяцев не было, а я собралась с ней к
мужу, под Царицын. Сейчас и подумать страшно:
с такой крохотулей — с рук нельзя спустить — в дейст-
вующую армию, в бои, можно считать. Только безрассуд-
ная молодость способна решиться на подобное. Мать так
и говорила мне: «Безумная! Ребенка погубишь... И где ты
там в эдаком пекле Григория своего разыщешь?»
Разыскала. Он служил в политотделе 10-й армии. Армия
не выходила из сражений. Политотдел — оперативные его
работники — неотступно с армией. А мы — за политотде-
лом, точнее, с его канцелярией, в некотором отдалении.
Мы — это несколько жен, приехавших к своим мужьям.
Они, мужья, ворчали на нас, конечно: зачем-де явились
в разгар боев. Но не прогоняли... Да мы и не сидели без
занятий. Даже я с девчонкой на руках делала что-то в
политотделе по финансовой части, поскольку закончила
коммерческое училище. Между прочим, мне и оружие было
выдано, наган. И однажды я его чуть было не пустила
71
в ход. Не помню, на какой это случилось станции под
Царицыном, они все перемешались в моей памяти: Вели-
кокняжеская, Котельниково, Сарепта, Ремонтная, Торго-
вая. По-моему, наши где-то на Ремонтной дрались с белы-
ми. А возможно, Торговую отбивали... В политотделе ни-
кого из мужчин. Остались мы вдвоем с Голубевой,
у которой был в ведении сейф с документами. Постарше
меня, тоже из Москвы к мужу приехала... Сидим, значит,
вдвоем, нет, втроем, третья — Танечка моя. Ужасная
капризуля и крикунья в Москве, здесь в прифронтовой
обстановке, когда мы почти все время были на колесах, она
вела себя претихонечко, не плакала, не повизгивала даже,
словно понимала, куда ее завезла мать. Вот и сейчас поела
молча и мигом уснула. Я уложила ее на политотдельский
диванчик и вышла на улицу. Да это, собственно, не улица
была, а самая окраина железнодорожного поселка. Домиш-
ко, в котором временно разместилась наша канцелярия,
стоял на отшибе, в поле уже... Время летнее, день солнеч-
ный, видно далеко-далеко. И я увидела вдруг на другом
конце поля фуражки казачьи над высокой травой и пики.
Глаза были молодые — разглядели. Много фуражек и мно-
го пик. И все это стремительно неслось, прямо-таки летело
над полем. Конница! Я рванулась в дом, кричу Голубевой:
«Белые!» Мы обе к окну, я показываю ей, а она не видит,
близорукая была. Но вот и она увидела: казаки скачут.
В направлении к нашему домику. Может, узнали от своей
разведки, что тут политотдел... Голубева сунула куда-то
поглубже ключи от сейфа, мы заперли дверь, забаррикади-
ровались, наганы вытащили. Я, должна сказать, хорошо
стреляла. Меня Григорий научил еще перед самой револю-
цией, когда мы боевой дружиной собирались в Кускове под
Москвой и тренировались в стрельбе... Вытащили мы с
Голубевой наганы и приготовились палить по белым, если
сунутся в дом. А на диванчике чуть слышно посапывала
72
во сне малышка... Всадники проскакали мимо. И были то
не белые, а наши, отряд красных казаков.
Но раз угодила я в настоящую переделку. Вместе со
всей нашей женской компанией. Вместе с ребятишками,
ребята ведь были и у других, только постарше моей
Танечки. Высадились мы все на станции Великокняже-
ской. Вы уже знаете, мы двигались вслед за политотделом,
а он был с передовыми частями, которые продвинулись
дальше Великокняжеской. Но где-то там впереди белые
потеснили наших, и они отступили обратно к Великокня-
жеской. Вот и получилось: мы вылезли из эшелона,
а навстречу —- наши. И за ними — враг. Представляете,
обстановочка! Тут же на станции у нас на глазах — бой.
Бьют пулеметы. Ребята ревут. Я прижала левой рукой
дочурку к груди, в правой — наган. Раз, другой мелькнул
перед глазами Гриша. Вот как свиделись мы в тот день
с мужем — в бою. Самой-то мне не пришлось стрелять, не
понадобилось. Белые быстро откатились, погнали их с
Великокняжеской... В той схватке на станции ранило
одну из наших женщин. И был приказ по армии: жен по
домам. И покатили мы с Танечкой восвояси, вернее ска-
зать, на пароходе поплыли. Гриша провожал нас на
Царицынской пристани...
Так съездила я к мужу в первый раз. Во второй —
через год, на другую осень. Поехала потому, что перестали
вдруг письма приходить. Ни почты, ни оказии. В Соколь-
ническом райкоме партии, откуда Гришу направили в
армию, говорят: «Давно уже не имели никакой информа-
ции». Документ мне выдали на дорогу, мандат от райкома.
Чтобы не просто мужней женой ехать, а по официальному
делу... Дочка подросла, и ее можно было оставить с ба-
бушкой. Отправилась я не одна — со Степой, младшим
моим братишкой, которому исполнилось 17 лет. Он учился
в Строгановском художественном. Рвдлся на фронт.
73
И поехал со мной, имея тайную надежду остаться там.
Он даже солдатскую шинель купил себе на базаре, а в пути
прибавил к ней шапку с красной звездой.
Я знала, что Гриша был комиссаром Вольской дивизии.
А уточнить, где она сейчас, эта дивизия, в Москве не уда-
лось. Но раз Вольская, значит, рассуждала я, формирова-
лась в Вольске. А это близ Саратова. Я и взяла билеты до
Саратова... На вокзале там, в комендатуре, предъявив
райкомовский мандат, узнала: в Вольске дивизии нет. Где
она? Толком не ведают, кажется, где-то под Царицыном.
Я обрадовалась: в тех местах была уже, сориентируюсь...
Поездом добираться не советуют: банды кругом, налетают
на поезда... Степа пошел за пайком, я — на пристань. Пас-
сажирских пароходов не видно. Грузовой стоит под пара-
ми. Я к капитану, мандат на стол. А он, старичок, на
документ не глядит, на меня смотрит. Смеется: «Мы, —
говорит, — таких молоденьких и хрупких не грузим».
И добавляет серьезно: «Пассажиров, ни мужского, ни
женского полу, не берем. Запрет!» — «А вы,— говорю,—
занесите меня в список команды».— «Какая,— говорит,—
команда, какой список? На каждой пристани сбегают,
новых кличем. Таких башибузуков набираем — ужас!
Стоишь на мостике и боишься, что вот-вот за борт
скинут!..» Уговорила я его, упросила. «Ладно,— сказал,— у
меня старпомовская каюта свободная. Закрою вас на
ключ — и до Царицына». Хожу по палубе, рада, что взяли,
брата жду. Я не сказала о нем капитану, боялась, что
двоих-то он уж нас никак не возьмет. Думала, прибежит
Степка, юркнет как-нибудь на пароход и затеряется в
команде. А пароходу отчаливать пора, капитан — на мости-
ке. Гляжу, высматриваю Степу, нет его и нет. Сейчас трап
начнут поднимать. И вижу — бежит по причалу, буханки
хлеба в руках. Машу ему, кричу. И капитан слышит, как
я кричу. «Все! — думаю,— прогонит с парохода». И вдруг с
74
Мостйка — б рупор: «Молодой человек, сюда, сюдаГ
Живей! Не задерживайте парохода...» Вот какой хороший
оказался старик. И зря своими башибузуками пугал.
Очень вежливые были матросы. И пока мы плыли, Степка
тоже был матросом в боцманской команде на палубе.
А плыли долго, ко многим причалам подходили разгру-
жаться.
В Царицыне на пристани — раненые, раненые, ране-
ные. На санитарных повозках, на простых телегах, а кто
и на земле — на носилках. Я шла вдоль лежащих,
заглядывала в лица, а если лицо было накрыто шинелью
или одеялом, приоткрывала тихонечко — я Гришу искала.
Не нашла... Старичок капитан свел нас со Степой в штаб
армии, а может, фронта, не знаю. В штабе говорят:
«Беляков? Есть такой. Правильно, комиссар Вольской
дивизии. Она все время в боях. Штаб у них сейчас в селе
Красное. Это до станции Иловля ехать...» — «Я поеду!» —
говорю. «Вы быстрая, — говорят.—Как вы туда поедете?
На чем? Обычные поезда в ту сторону не ходят». Я поду-
мала: отговаривают, видно, с Гришей неладно. «Он
живой? — спрашиваю.— Правду скажите».— «Вчера был
живой. Вот донесение, подписанное им вместе с начди-
вом...» — «Ну так отправьте меня к нему. Я только увижу
его и сразу обратно».— «Но, право же, нам не на чем вас
отвезти. Бронепоезд стоял — укатил...» В комнату вошел
какой-то гражданский, высокий, болезненного вида. При-
слушался, говорит: «Я Белякова знаю... Могу вас взять с
собой. Ночью прицепимся к санпоезду, утром в путь». Это
был товарищ Трейвас, начальник литературного вагона,
который называли так потому, что развозил по фронту
литературу: брошюры, газеты, плакаты. В Вольскую ди-
визию было с десяток пачек. Я на них и спала.
Иловля — фронтовая станция, пальба слышна. Я вы-
скочила из вагона: заморозки. А на мне легкое пальтецо,
75
открытые туфельки. Йа площади перед вокзалом — шара-
бан, два красноармейца кормят лошадь. Я к ним: «Как
попасть в Красное?» — «Мы из Красного, а вам туда
зачем?» — «У меня муж... Беляков».— «Это ж наш комис-
сар. А вы его женка?» — «Подвезите». Оглядели сочувст-
венно мою одежку: «Путь неблизкий — замерзнете». —
«Я привычная», — говорю. «Ну давай... Сеном укро-
ем».— «Я не одна — с братом».— «Давай заодно и брата».
Бегу в вагон, влетаю, а в вагоне — Григорий. От
неожиданности, от растерянности даже не поцеловались.
Стоим, какие-то глупые слова бормочем. «Это ты?» — «Я...
А это ты?» — «Я». Вот такой разговор... Каких-нибудь
четверть часа, и мы бы разминулись, я бы укатила в Крас-
ное. А он с вечера на станции, у него вызов в Цека. Он
писал мне, но письма не дошли. Был слух, что бандиты
нападают на военную почту. Перестал писать, дожи-
даясь оказии. Но никто не уезжал: бои, бои... А теперь
вот сам — оказия, едет в Москву. И сумка набита пись-
мами, которые надавали ему боевые товарищи. А в лите-
ратурный вагон зашел последние газеты полистать... Вы
знаете, я совершенно не помню, ну просто выпало из па-
мяти, как мы выбрались из Иловли, и смутно помню
дальнейший маршрут. Кажется, мы очутились как-то в
Астрахани, а дальше вроде бы пароходом... И еще не пом-
ню: остался ли Степа в тот раз на фронте или приехал с
нами в Москву, и Гриша, возвращаясь в дивизию, взял
его с собой...
Григорий еще раз приезжал, получил новое назначение:
в Первую Конную. А потом я к нему ездила. В третий
раз — в Ростов.
И в четвертый...
Это уже в самом конце двадцатого. Новый год я встре-
тила в пути... В Москву на съезд Советов приезжала боль-
шая делегация от Первой Конной. Но из дивизии Пархо-
76
менко, из 14-й кавалерийской, где комиссаром был мой
муж, прислали только одного человека. Дивизия была как
раз в горячем деле, с Махно билась, каждый боец на счету,
и на съезд смогли делегировать лишь одного. Помню имя:
Петя. Помню в лицо: красавец блондин... Тут как-то смот-
рела я по телевизору передачу. Выступали участники
гражданской войны. Генерал говорил, бывший когда-то
конноармейцем. Другой генерал, сидевший рядом с ним,
назвал его по имени: Петр. И мне почудилось вдруг, что
это тот самый Петя, ставший генералом. Я всматривалась
в него, и мне все больше и больше казалось, что это тот...
Мои друзья разыскали генерала, расспросили его. Я ошиб-
лась, это был другой человек. Но он служил в 14-й диви-
зии, знал Гришу... Я отвлеклась, я ведь начала про свою
четвертую поездку к мужу. Приехавший на съезд Петя
привез мне письмо от Григория. Оно, как и остальные его
письма, не сохранилось у меня, все пропали в последнюю
войну, во время эвакуации. Письмо было совсем коротень-
кое — записка, и я ее помню почти дословно: «Войну кон-
чаем, вот добьем Махно, и — баста! Скучаю по тебе, хоте-
лось бы увидеться. Но когда выберусь в Москву, трудно
сказать. Может быть, ты приедешь в Екатеринослав
с нашими ребятами, которые будут возвращаться со съез-
да? К тому сроку мы уже наверняка покончим с бандой...»
Петя, принесший мне эту записку, сказал: «Я говорил
с начальством. Разрешают вам. Поедете с нашим поез-
дом».
Выехали, значит, в канун Нового года. Поезда, даже
вот такие — спецназначения, ходили медленно. Четверто-
го января мы еще только к Харькову подъезжали. Соседка
моя по купе собиралась сойти там. Это была тоже молодая
женщина, направлявшаяся к мужу — военному. Милая,
приветливая и очень уж говорливая. А я была как-то
грустновато настроена, не знаю почему, повода для печали
77
вроде бы и не было: скоро Гришу увижу. А что-то невесело
было на душе, и беспрерывно звеневший голосок моей со-
седки начинал уже раздражать меня. Я обрадовалась, ко-
гда она, собрав вещички, вышла в тамбур. Я взяла какую-
то книгу, но чтение не шло, и я заснула... Приснилась
комната, обыкновенная, жилая, наверно, но пустая, если
не считать стоящего посередине ее небольшого стола, на-
крытого белой свисающей до полу скатертью. Комната
квадратная, стол такой жо. И вдруг они становятся все
уже, все длинней, вытягиваются, вытягиваются, и стол
растет быстрее комнаты, которая превратилась в коридор,
стол всю ее заполнил. Вот упрется в дверь, такую же бе-
лую, как скатерть, и высокую-высокую, до потолка, и впе-
чатление такое, что она даже выше потолка, заканчивается
где-то над ним. Дверь раскрывается, входит человек, он
обычного роста, но вырастает так же быстро, как все во-
круг, на нем прекрасно сшитый костюм неопределенного
цвета, а вот воротничок той же сверкающей белизны, как
скатерть и дверь. Человек идет, приближается ко мне, и
непонятно, как это ему удается, потому что стол заполнил
комнату, не оставив проходов, соединился со стенами, а
человек все равно идет, идет молча, но рот его раскрыт,
и видны белые-белые зубы. Красивое загорелое лицо не
выражает никаких эмоций: ни веселости, ни злости, ни лю-
бопытства. И не то чтобы оно равнодушно, оно не по зем-
ному спокойно, и это особенно пугает меня, я кричу —
кричу и просыпаюсь с сильным сердцебиением, вся в поту,
хотя ничего страшного не приснилось: комната, стол,
дверь и незнакомый мне красивый человек со спокойным
лицом...
Поезд стоял. Но было непривычно тихо для стоянки
на такой большой станции, когда люди шумно снуют туда-
сюда по вагону. Я вышла в коридор — никого, заглянула
в одно купе, в другое, в третье — пусто. И Пети не видно.
78
Он ехал в соседнем вагоне, то и дело забегал ко мне с прия-
телями, а на остановках непременно кипятком снабжал.
Нет Пети, не несет кипятку. Я вернулась к себе в купе,
присела, расслабленная странным сном. Дверь в коридор
открыта. Я услышала шаги, выглянула. Шел знакомый
мне военный, человек всегда веселый, разговорчивый. По-
нурый он сейчас шел и, увидев меня, посмотрел как-то
напряженно, приостановился, словно хотел что-то сказать
да не решился, мимо прошел. И еще появились люди.
Шли, тихо переговариваясь между собой, и кто-то отделил-
ся от проходивших, приблизился ко мне, взял за руки:
«Мужайтесь, Зиночка! Григорий Федорович...» И не дого-
ворил: на пороге купе стоял Петя. Они встретились взгля-
дами, и Петя сказал: «Это ошибка, Зинаида Андреевна...
Убит другой Беляков, из разведки. Я вам чайку принес
горячего, попейте...» Славная душа, хотел, чтобы я не сра-
зу узнала о случившемся, хотел отдалить удар. Но по тому,
как он произнес эти слова: «Чайку вам принес»... я поня-
ла, что убит не другой Беляков, убит мой Беляков, мой
Григорий... Поезд, наверно, тронулся, я не заметила его
движения, и он, наверное, пришел в Екатеринослав, раз
я оказалась в этом городе и ходила, наверно, по его улицам
и где-то жила, наверно. Все в какой-то размытости, смут-
ности, в тумане. Мимо сознания. В мозг, в душу било
только одно: убит.
О гибели Пархоменко и его четырех товарищей расска-
зывали, и рассказывают по-разному. И то, что я знаю, мо-
жет оказаться неточным. Никто, правда, не видел, как они
погибли. Их было пять. И больше никого. Отряд конноар-
мейцев прискакал, когда все было кончено: изрубленные
тела. И можно было лишь вообразить, как бились эти пяте-
ро с неожиданно налетевшей на них бандой... Они выехали
рано утром на разведку, как говорят одни, или, как
утверждают другие, в соседнюю деревню, чтобы договб-
79
риться о решающем бое против махновцев. Выехали на
двух тачанках. Почему на колесах, а не верхом? Все ведь
были прекрасные кавалеристы. Говорят, что одного из
командиров, Богенгарда, незадолго до этого ранило в ногу.
Он не мог верхом. И поехали па тачанках. На первой Пар-
хоменко и Беляков, на второй — Богенгард, Мурзин, Сер-
геев. Они так и лежали, порубленные, рядом — Пархомен-
ко и Беляков,— спина к спине. Так, верно, и отбивались
от бандитов до последней секунды вместе, спина к спине...
Степан, братишка мой,— помните его?— воевал в 14-й
дивизии. Он был среди первых, прискакавших к месту
гибели Пархоменко и четырех командиров... Степа гово-
рил мне потом, что узнал Григория только по зубам: у него
были удивительно красивые белые-белые зубы. Мертвым
я его не видела. Погибших привезли в Екатеринослав.
И гробы стояли в клубе закрытые. Можно было раскрыть
гроб. Но Степан сказал: «Не надо, Зина, не надо... Ты его
не узнаешь... Запомни Гришу живым...»
Такой была моя четвертая поездка к мужу на фронт.
Таким было наше последнее свидание с ним...
Как жила я все эти годы? А стоит ли про то? Жила...
Много лет работала в Наркомате обороны. Танечка наша,
Татьяна Григорьевна, — инженер-химик на эндокринном
заводе. Две внучки у Григория Белякова: Наташа, бухгал-
тер, и Ирочка, школьница...
...А письма идут, идут...
Вот только что передали мне конверт с почтовым штем-
пелем: «Tanger». Тапжер, Марокко... Пишет русский чело-
век. Прочел в нашем журнале о Померанцеве, о Тандетни-
кове. Вспомнились молодость, Москва, предоктябрьские
дни, заседание Московского Совета, горячая речь какого-
то солдата в поддержку большевиков. В письме просьба:
80
нельзя ли установить фамилию солдата и разыскать его
речь, которая была опубликована, кажется, в газетах «Из-
вестия» или «Социал-демократ» «между 10 сентября —
10 октября 1917 года». Автору письма нужно это, судя по
всему, для мемуаров или какого-то исторического исследо-
вания.
Но кто он, этот участник Октябрьских событий в Моск-
ве, живущий ныне в Марокко? Ничего я пока о нем не
знаю, кроме имени и адреса. А жизненный путь, судьба
у него, должно быть, любопытные...
И похоже, что поиск мой продолжается.
ЛИСТОНОША
Листоноша по-украински почтальон. В данном случае
почтальонша. Надежда Емельяновна Пупанова.
Герой Социалистического Труда. Первая и пока
единственная среди почтовиков, удостоенная такого зва-
ния... Ехал я к ней в Николаев, и ворочались во мне, не
скрою, сомнения. Ну если бы хоть сельский почтарь. Там—
непогода, размытые ливнями дороги, пурга в поле, зыбкий
лед на реке. А в городе? Асфальт. Что тут разыщешь
чрезвычайного, геройского? Как написать о городском поч-
тальоне?
...Николаевский почтамт. Начальник почтамта Леспи-
ченко. Большой, грузный мужчина, Такому бы глубин-
83
ный, раскатистый бас. А у него неожиданно нежный,
вкрадчивый тенорок. Говорит, будто пушистый ковер рас-
стилает.
— Приехали? Прошупожалуйста! Как устроились с
гостиницей? Я получил телеграмму, звоню в нашу «Украи-
ну». Знаю, что у них всегда туго с номерами. Пришлось
немножечко схитрить. Едет, говорю, корреспондент с Мо-
сквы. Собирается писать о службе быта в городе Николае-
ве. О сфере, говорю, обслуживания. В том числе о нас,
почтовиках, и о вас, конечно, гостиничных работниках...
Встретили, значит, соответственно? Вот и хорошо... Про-
шупожалуйста !
Но это относилось уже не ко мне, а к стремительной
дамочке, которая влетела в кабинет, с ходу выпаливая
жалобу.
— Прошупожалуйста!— мягкий, пушистый коврик ло-
жится ей навстречу, и женщина умолкает.— Садитесь.
Не волнуйтесь. Сейчас во всем разберемся. Вам не выдают
денег по переводу? Требуют предъявления паспорта? А как
же? Нет, по профсоюзному билету нельзя. Вы приезжая?
Ну, как же вы, гражданочка, едучи в чужой город, не бере-
те паспорта. А у нас инструкция, закон... Нет, нет, вы не
волнуйтесь, без денег не останетесь. Мы найдем выход из
положения, для этого тут и сидим. У вас в Николаеве
родственники, близкие люди? Напишите кому-нибудь из
них доверенность. Мы выдадим ему по паспорту деньги,
а он передаст вам. Видите, как просто. Инструкцию не на-
рушим, и вам хорошо. Прошупожалуйста!
— Прошупожалуйста!— это уже снова ко мне.— Изви-
ните, отвлекся. Сейчас разыщем нашу героиню,— нажи-
мает кнопку диспетчерского аппарата.— Екатерина Федо-
ровна, Пупанова вернулась с утренней разноски? Как
только появится, пусть попросят ее ко мне зайти. А пока
занесите вашу папочку... И мне в разъяснение:— Это моя
83
Заместительница по почтовой связи, товарищ Пивненко.
Она тут старожил, много лет знает Надежду Емельяновну,
наградные материалы на нее готовила, наглядную агита-
цию, все это у нее в папочке, сейчас занесет. А я в Нико-
лаеве недавно, с полгода только, приехал из Закарпатья,
я туда прямо с фронта попал, вернее, из морской пехоты, я,
знаете, по воинскому званию мичман, а родом из Одессы,
защищал свой родной город-герой и Севастополь защищал,
тоже город-герой, прошел через Болгарию, Румынию,
Югославию, Чехословакию, Австрию, а с конца войны в
Закарпатье, двадцать лет работал начальником райотдела
связи в городе Хуст, слышали, наверно, старинный такой
городок, столицей был когда-то... Прошупожалуйста!—
А это уже своей заместительнице, которая вошла в кабинет
с зеленой папкой в руках.
В этой папочке полезные для меня сведения о человеке,
которого я еще не видел. Биография, анкета, характери-
стики, отзывы адресатов, вырезки из газет, плакатик-ли-
стовка, вроде тех, что выпускались в войну о героях боев.
В листовке я прочел: «21 год с тяжелой сумкой шагает
она по улицам города. Прошла 150 тысяч километров, при-
несла 225 тонн почты». Тонны меня как-то не удивили, а
вот в километрах, честно говоря, усомнился. Но Василий
Васильевич вытащил из ящика своего стола счеты и тут
же, умножая годы на рабочие дни, а дни на часы и превра-
щая их в расстояния («Участок у нее, улица Свердлова,
из конца в конец и по двум сторонам, три километра, да
прибавьте еще дворы, лестницы, а раньше были три до-
ставки в день, теперь две, а за все годы она бюллетенила
только неделю, мы это учли, вычли...», убедительно дока-
зал мне, что все подсчитано точненько: «150 тысяч, почти
восемь раз пешком из Николаева во Владивосток и обрат-
но, прошупожалуйста!»
А вот и сама Пупанова. Входит в кабинет широким
84
йочтальонскйм шагом. На ней светло-желтая форменная
блузка с позолоченными пуговицами, с погончиками и слу-
жебным значком «Почта», синий, тоже форменный берет.
У нас в Москве я что-то не встречал почтальона в такой
форме, а она симпатична... Надежда Емельяновна моложа-
ва, в ней нет, что называется, лишнего веса, руку жмет по-
мужски, крепко. Договариваемся, что встретимся сегодня
после вечерней разноски.
— Жизнь моя для вас неинтересная. Не было в ней
ничего такого. Но если вам надо, расскажу что помню...
Из детства помню самое страшное. Как в одну неделю всех
взрослых в нашей семье скосило. Дедушку, бабушку, отца
с матерью. Что это была за болезнь-напасть, не знаю. То ли
тиф, говорили, то ли испанка какая-то. Да и год был го-
лодный, двадцать первый, послевоенный. Отец с фронта
пришел, говорит: «Теперь заживем!» Зажили... Смерть за
смертью чуть ли не в одночасье. Отец — последним. Он
с поля хлеб привез в копнах, молотить собрался. Вместе
с соседом. Перед тем как начать, покурить решили. Отец
только затянулся разок и тут же рухнул на копну. К утру
помер... И мы, ребятишки, нас было шестеро, четыре сест-
ры, два брата, тоже все переболели. К нам в хату долго
люди не шли, боялись. Потом соседка заглянула, молока
принесла... Выжили. И нынче все живые. До прошлого
года думали, что пятеро нас осталось. Одного из братьев,
Пантелея, считали сгинувшим. Они с другим братом, с Ми-
хаилом, уехали в тридцатых годах на заработки. На Урал.
И там потеряли друг друга. Михаил вернулся после домой,
в Новую Одессу, а Пантюша так и затерялся. Говорит,
писал, да письма не доходили. Писал на сестер, а у нас
фамилии-то стали другие. И на почте никому не было в
догад на розыски пуститься... А на тридцать первый год
85
разлуки дошло наконец письмишко. И сам он приехал из
Златоуста, погостевал с семьей у всех у нас и сына здесь,
в Николаеве, оставил. В мореходку поступил. Мой Вовка
техникум закончил, конструктором по кораблям, а этот
плавать собирается.
Из шестерых четверо нас росли в детдоме. Я не хотела
туда, просилась со старшими сестрами жить, с Верой и
Марийкой. Вере шел шестнадцатый, Марийка на два года
моложе. И у них уже ремесло было в руках. Кошелки
плели с рогозы. Это такая трава у нас в плавнях. Широко-
листая, жесткая. Режут ее, очищают, высушивают и ко-
шелки вяжут. Я тоже умела. Похуже чем старшие мои,
но могла бы им помогать. А меня — в детдом, с младшими.
Плакала. Вера уговаривала: «Ты,— говорит,— будешь там
за ними приглядывать». Было мне девять. На глазок. Ну
да, на глазок определили мой возраст. Метрика затерялась
в голодуху, никаких бумаг на меня в районе не нашлось.
Показали доктору, оглядел, простукал и говорит: «Восемь
лет, ну самое большое девять». Так и записали: год рожде-
ния 1912-й... А этим вот летом приезжала дочка моя Ва-
лентина из Саратова. Она там с мужем, с двумя пацанами,
медсестрой в больнице. Приехала в отпуск, гостит, дел
особых нету, так она нашла себе заботу: «Странная,— го-
ворит,— штука. У тебя с дядей Мишей один год рождения
в паспорте — вы что, близнецы?» — «Нет,— говорю,— не
близнецы, а по бумагам с одного вроде году». И рассказала,
как это получилось. «Э,— говорит,— так не годится. На-
до,— говорит,— точную дату установить, ты наверняка
моложе. В районе нет документов, может, в области най-
дутся». И пошла в областной архив, копалась там неделю
и нашла! Нашла книгу с записями. И я в той книге обо-
значена и мой год рождения — 1911-й. Вот те и обрадовала
на старости лет. Еще на целый год мать состарила. Смеет-
ся. «Теперь,— говорит,— все, мамочка, давай на пенсию!
86
Приезжай в Саратов, внуков нянчить, Ильюшку с Игорь-
ком. Благо тебе не впервой в няньках-то». Шутит.
Я и в самом деле была когда-то в няньках. Сразу после
детдома, после пятого класса. Уж не знаю почему, а тот
детский дом в Новой Одессе закрыли. Ребят — кого по
другим домам, а кто постарше — на подростковую биржу
труда. Была такая в Николаеве. Очереди там, жди пока
на работу направят. А жить где? Вот я и нанялась на вре-
мя в няньки. К учительше одной. Мужем была брошенная,
с четырьмя детьми. Звали, помню, Ксения Никифоровна.
Сейчас и фамилию вспомню... Качулина. Я за нее плохого
не скажу. Родной матери мне не заменила, но относилась
сердешно. Когда меня с биржи на работу послали, не про-
гнала из дому, пока я в общежитие не устроилась. Ребят
ее, которых нянчила, и нынче встречаю: все четверо учи-
теля, в мать покойную... С биржи первая путевка была мне
в порт, на хлебные причалы. Уборщицей в бригады груз-
чиков. Пыль сметала с баржи после разгрузки, выколачи-
вала мешки, перетряхивала, зерно перелопачивала на эле-
ваторе... А потом открылась при верфях фабрика-кухня.
Меня туда в судомойки. На черной я была посуде: термоса,
бидоны, котлы... Котелок после борща жирного надраишь,
не только руки, ноги ноют. Не кому-нибудь, врачу сдавала
посуду на просмотр. Перед обедом — в корпусный цех на
раздачу. Нас заводскими числили, своими. И Вовку моего
приняли в ясли при заводе. Я еще не сказала вам, что
вышла замуж. За военного моряка, из минного отряда,
Пупанова Василия Петровича. Как с флота уволился, тоже
к нам на верфь токарем. Но вскорости руку повредил и
перевелся в пригородное хозяйство кладовщиком. А после
по партейной линии пошел, по профсоюзной. Мы с ним
хорошо жили, мирно. Комнатка от завода. За Вовкой я
Валюшку родила, а перед самой войной — третий, Вале-
рик,,,
§7
Я с ними, с тремя, сразу эвакуировалась, в первом эше-
лоне. И муж с нами. Он был прикрепленный к эшелону
от завкома. Подъехали к Днепру, моста нет, разрушен.
Нас через Днепр на плотах под бомбежкой. Как перепра-
вились на левый берег, Василий и говорит мне: «Дальше
вы без меня. Люди кругом головы ложат... А я, здоровый
мужик, с бабами да с ребятней. Договорился с начальст-
вом, в армию ухожу...» Обнял меня, детей поцеловал. По-
прощались. На войну ушел. И с тех пор не видела его...
...Сегодня, просматривая на почтамте зелепую папочку,
я прочитал в одной из газетных вырезок, что муж у Пу-
пановой «пал смертью храбрых». И поэтому, когда она
сказала: «С тех пор его не видела...», я машинально про-
должил:
— Погиб...
— Нет,— сказала она.— Живой, говорят.
«Говорят...» Я не решился уточнять, расспрашивать.
А она продолжала про эвакуацию.
— Долго еще ехали. Через Донбасс. Где поездом, где
на грузовых машинах, на подводах. В пути заболел у меня
Валерик. Ручки-ножки отнялись, задыхался... В больнице
под Таганрогом помер мой сыночек. Доктор сказал, болезнь
страшная, заразная. Счастье, что Вовка с Валюшкой не
подхватили. Неизлечимая болезнь. Называется поли... не
могу выговорить. Теперь-то от нее прививки делают...
Похоронила мальчика, и дальше в путь. Уже недалеко
осталось. За Ростовом всех нас, беженцев, по хуторам, по
колхозам. Я попала с ребятами на хутор Ильинов Марты-
новского района. В скотницы меня. Жили в землянке при
овчарне. Две семьи в одной землянке. Зиму отголодовали?
88
отхолодали, за весну и лето начали приходить в себя.
И опять — немец... Пришел из обкома приказ скот угонять
за Волгу. В отгонную бригаду — приезжих, таких, как я.
И парней, которым по шестнадцать-семнадцать, допризыв-
ных, чтобы не попали к немцам. Бригадир — местный,
пожилой, Чхан Андрей Тимофеевич. И ветеринар колхоз-
ный, Будко, имя-отчество не помню, все называли его то-
варищ Будко... Погнали коров тыщу, быков, овец, коз.
И табун лошадей. Гнали по степу, по местам, где корм
подножный, колодеза. На повозках бочки с водой, скарб.
Волы в упряжках, и среди погонщиков мой Вовка. Взрос-
лый уже мужик, девятый пошел. Сестричку опекал. «Ты,—
говорит,— мамка, о коровушках заботься, про нас не
думай...» Месяц гнали, второй. Самолеты над нами то и
дело. Строчат с лету по скоту, по повозкам. Но без при-
стрелки, мимо. Ни одна коровенка не пала в пути, ни одна
козочка. Гоним... И вдруг нагоняет в степу конный. Чхану,
бригадиру — телеграмма с обкома: назад ворочай! А уж
осень, заморозки. Назад быстрей гнали, холод подгонял...
В Ильинове — еще две зимы. Пока мы скот уводили, в
колхозе сменился председатель. Прислали фронтовика, ин-
валида. Пришел на овчарню, разговорились — земляк! Но-
воодесский. «Я,— говорит,— здесь не засижусь. Как
Николаевскую область освободят — домой! Родной колхоз
подымать. И ты,—говорит,—Надежда, приезжай...» Подо-
шел срок, снова тронулась я с детьми в дорогу. В обратный
путь. Но сразу не знала еще куда — в Новую Одессу или
в Николаев. Ближе подъехали, решила — в Николаев, к
Вере, старшей сестре моей. Эвакуировалась я с тремя,
возвращалась с двумя...
Вере было, конечно, от нас стеснение. Трое все-таки.
Но вещами комнату ей не забили. Только то, что на нас,
да и на нас горюшко, а не одежда. У ребят на ногах обувка
из клочков шерсти, которые овца теряет. Я их подбирала
89
и шила с парусиной. Такие черевички в деревне могут еще
сгодиться, а в городе? Я из-за одежки-то и пошла в поч-
тальоны. На зиму выдали мне теплый бушлат, шапку,
валенки. И ребятам, узнав, какое у меня положение,—
ботиночки старенькие. Старенькие, латаные, но кожаные...
А услыхала я про работу на почте от Вериной соседки.
Она с почтамта увольнялась, замену себе искала. Письма
собирать из ящиков по городу. На лошади. «Ты,— спраши-
вает,— с конем управишься?» А я в эвакуацию всякую
перебрала работу. И водовозкой ездила в колхозе. Там
у меня была лошадка черной масти. И здесь такая же.
Галкой звали. Мы с ней сразу понравились друг другу.
Войдешь в конюшню, ржет весело, ластится. И дело зна-
ла, маршрут свой. Пурга метет, не только ящика, дома-то
самого не видно. А Галка моя бежит-спешит и вдруг оста-
новится. И уж точно у ящика — слезай, подставляй мешок
под письма. Идешь обратно, а она уже тихонечко трогает-
ся, время экономит. Тихая, послушная почтовая лошадка!
Но только для своих такая, к чужим — с норовом. Поехал
со мной раз контролер из управления связи, проверяль-
щик. «Дайте, — говорит,— мне вожжи». — «Пожалуй-
ста»,— говорю. А Галка, и морды не повернув, вмиг по-
чуяла, что я вожжи передала. И стоит, как в землю вбитая
не идет. Контролер дергает, дергает, понукает. Ни шагу
моя Галка. Взяла я вожжи — пошла. А я их тихонечко
снова передала. Остановилась. Не желает подчиняться
чужим рукам. Отдал контролер мне вожжи. Побежала,
заспешила... Но я с ней недолго ездила. Зиму, весну. Дали
нам машину, автомобиль трофейный. А Галку в пригород-
ное хозяйство, капусту возить, неинтересная для нее ра-
бота. И мне на машине не интересно. Попросилась я в от-
дел доставки. На разноску, на пеший ход попросилась...
...В воскресенье с утра пораньше поехал я на Октябрь-
ский проспект к сыну Надежды Емельяновны. И вовремя.
90
А то бы не застал дома. Они с женой только что вернулись
с базара и собирались через полтора-два часа на вокзал.
Сережку с бабушкой Дусей встречать. Они провели лето
под Костромой, а сейчас едут из Москвы, где гостили не-
делю.
К долгой беседе со мной Володя не был, понятно, рас-
положен. Да я и не собирался очень-то терзать его. Не-
множко о матери...
— Ну, что вам сказать про маму? Вырастила, подняла
нас с Валюшей без отца. Помню ли его? Помню, конечно.
Мне к началу войны пошел седьмой. И вся эвакуация — в
памяти... Как уходил от нас на днепровской переправе,
как прощался... Он воевал в танкистах, у него горло про-
стрелено пулей навылет. Откуда я это знаю? Так я же ви-
делся с отцом после войны... Всю войну не было от него
вестей. Да и как им быть, если он не знал, где мы, до ка-
кого места доехали, а мы — где он, в какой воинской части.
Но мы и не могли этого узнать, а он-то про нас мог. Стоило
ему только написать отцу с матерью. У них был наш ад-
рес. Мама сразу, как добрались мы, потеряв Валерика,
до Ильинова, послала письмо старикам в Саратовскую об-
ласть. И мы все время были в переписке. А он и им не
писал. И поэтому все решили, что погиб. Все, кроме ма-
тери и жены, нашей мамы. Они не теряли надежды, верили
в его возвращение. И к матери он вернулся. Не один, с но-
вой семьей. Мы долго не знали об этом. И мама продолжа-
ла слать запросы в военные архивы, в военкоматы. Но след
его не отыскивался. И вдруг бабушка пишет: «Вася тут...»
Не выдержала, открыла правду. Славная была, добрая.
И сына по-матерински любила, и нас было жаль, тянулась
к нам сердцем. Из письма в письмо упрашивала маму
прислать меня или Валюшу жить к ним. Маме было тяже-
ло с двумя. Пора шла послевоенная, трудная, накормить,
одеть-обуть семью было не так-то просто. Невелики поч-
91
тальонские доходы. И она решилась, сказала: «Поезжай,
Володя». Я у них, у бабушки с дедом, прожил год, ходил
в шестой класс. Жилось мне хорошо, и сыт был и одет,
но все равно скучал по маме, по сестренке... Отец? Захо-
дил, бывал... А потом умерла бабушка и сразу за ней дед.
Я вернулся в Николаев. Люди говорили маме, чтобы пода-
ла в суд на мужа, алименты вытребовала. Она сказала:
«Ничего мне от него не надо...» А тут я уже и в техникум
поступил, стипендия пошла. Потом — армия... А теперь
вот, видите, и сам семейный. Раз, два в году получаю
письмишко от отца. Отвечаю. Переписываемся, как старые
знакомые, у которых нет друг к другу никаких претензий.
А с Валюшей он видится. Она ведь после замужества в
Саратове живет. А он, отец,— в районе, в пригороде сара-
товском. Нет-нет да и встретятся на базаре.
...А в понедельник я решил пройти вместе с Пупановой
те несколько километров, которые ложатся ныне в ее сто
пятьдесят первую тысячу. Я выбрал этот день по совету
Надежды Емельяновны. Вопреки поговорке, понедельник
для нее, как и для всех почтальонов, не тяжелый, а самый
легкий день. Сумка легче. Из газет выходит только «Прав-
да»... И вместо обычных 30—35 килограммов (два пуда!)
набирается 8—10. Вместо 300 адресов меньше ста. И мож-
но сразу, в один прием, захватить в разноску всю кор-
респонденцию. В прочие дни приходится возвращаться на
почтамт за новой пачкой. Но и в два раза все не заберешь.
Часть почты отвозят прямо на трассу в специальные ящи-
ки. Это «опорные пункты», где почтальоны пополняют свои
опустевшие сумки... Надежда Емельяновна укладывает
газеты строго по ходу разноски, по маршруту. Она их не
надписывает, как другие почтальоны, не проставляет номе-
ра домов, квартир. Говорит, что это «пачкотня», что тац
92
«некультурно». Да и времени экономия, секунда на каж-
дом экземпляре. У нее газеты «чистенькие». Все 300 адре-
сов — в памяти, все адресаты: куда—кому—что. Помнит.
Я видел в пути, как она только разок заглянула в «ходо-
вик», в тетрадку, где расписана вся разноска...
В пути... Да-да, мы уже идем, шагаем. У Пупановой
через левое плечо полная сумка, в руке пачечка газет и
писем, приготовленные для первых адресов на маршруте.
У меня груз невелик — блокнот с карандашом, и я пред-
ложил свои услуги, хотел взять сумку.
— Это не полагается,— сказала.
Участок у нее сразу от почтамта. Идем по улице Сверд-
лова, по левой, четной стороне. Утро. Час служилого люда,
спешащего по конторам. Надежда Емельяновна не успе-
вает здороваться, всем она знакомая. Кто приветствует
громко, кто взмахом руки, кивком. А кто и так:
— Здравствуй, Наденька! Несешь мне перевод на ты-
сячу рублей?
— Сегодня только на девятьсот девяносто девять.
— Этого мне мало...
— Ну, тогда в другой раз.
— Ладно, дождусь...
— Обязательно дождетесь...— И мне в объяснение: —
Сотрудница с Верещагинского музея. Мы с ней всегда так
здоровкаемся.
Двор. Несколько домишек с палисадниками. Мальчонка
в трусиках, с полотенцем на шее, дрызгается у рукомой-
ника, кричит:
— Пришла-а посылка?
— Не пришла, Сереженька...
— Опять нету.— Это уже мужчина в окно, наверно,
отец мальчика. Увидел меня, принял, похоже, за какое-то
почтовое начальство, жалуется:— Безобразие! Мы — при-
езжие, отпускные. Как выезжали из Перми, отправили
93
себе вслед посылку кое с какими вещичками. Мы неделю
здесь, а вещей все нет. Примите, прошу, меры!
— Это человек посторонний,— говорит про меня Пу-
панова,— сегодня в Пермь протелеграфируем за вашу по-
сылку...
Из-за соседней ограды — женский голос. Заборчик
увит густо плющом, и кто говорит — не видно.
— А где мой «Гудок», Надюша?
— «Гудок» по понедельникам не гудит, Валентина
Андреевна!
— Ох, и верно, забыла... Ты когда в Москву-то за
звездочкой? Может, в моем вагоне поедешь?
— Говорят, вручение здесь будет. В субботу, гово-
рят...
В этом дворе четыре «Правды». Три — в ящички, вися-
щие на дверях. Четвертую — в руки инвалида, который
подъехал к почтальону на низенькой роликовой тележке.
Когда мы вышли за ворота, Пупанова сказала:
— Без ног родился... А руки — золотые. Лучший на
весь город часовщик.
Со двора — во двор. Темп взят сразу ходкий, резвый,
широким шагом. Пока мне это нравится, я не из тихоходов.
С встречными перебрасывается репликами, почти не сбав-
ляя шагу.
С девушкой в голубой блузке:
— Тетя Надя, письма нет?
— Нет, Шурочка.
— Давно мне Светка не пишет...
— Замуж, поди, собралась, некогда... Ты в субботу
с утра?
— С утра, тетя Надечка. Приходите, причешу по зна-
комству...
— Я сразу, как откроетесь, ладно?
Мне:
94
— Две подружки. Шура и Света. Кончили школу, в ин-
ститут не попали. Куда податься? В парикмахерши... Свет-
ка после курсов в Норильск завербовалась. А эта здесь
красоту наводит, в парикмахерской на Большой Морской.
Очереди к ней...
С пожилой женщиной, медленно идущей нам на-
встречу:
— Доброе утро, Емельяновна!
— Доброе утро, тетя Маруся!
— В среду-то будет?
— Среда — какое? Семнадцатое? Ну, значит, будет!
Мне:
— Это она про пенсию. У нее не мужняя. Собственная,
трудовая... Нянечкой была в школе. И своих семеро. Ваня,
Валя, Галя, Аленка, Вовка, Люся и Лида... И никого дома.
Все разъехались, у всех свои семьи. Она — к ним в гости,
они — к ней в гости. Сейчас Лидка с мужем гостит, млад-
шая. Морячка. Радисткой на дальнем пароходе. А муж
на том же пароходе капитан...
С кем-то протянувшим руку за газетой из окна на пер-
вом этаже:
— Привет листоноше!
— Здравствуйте, товарищ Коган! Как ваше здоровье?
— Мое здоровье ничего себе. А где журнал «Здо-
ровье»?
— «Здоровье» будет вовремя!
Мне:
— Пенсионер. Очень обходительный мужчина. Всегда
ждет меня у окошка. Даже зимой — форточку открывает...
Между прочим, почти все пенсионеры выписывают «Здо-
ровье». Себя соблюдают...
С шофером, который притормозил машину, высунулся,
спрашивает:
— Гражданочка почтальон! Где тут Свердлова, 22?
95
— Автотрест?
— Нет, хлебопродукты...
— Управление? Вон за тем поворотом...
Мне:
— Я тут справочное бюро. Если ищут кого, не в адрес-
ный стол, ко мне идут...
Так и шагаем. Общаемся с адресатами, со встречными.
Ну да, я тоже общаюсь. Люди видят рядом со своим поч-
тальоном незнакомого человека, который все время что-то
записывает, и им интересно, кто же это. Загорелая разбит-
ная бабенка, развешивающая белье во дворе, так меня и
спрашивает:
— А кто вы будете?
От вопроса в лоб я несколько теряюсь.
— Я? Я, знаете... Хожу...
— Правильно!— говорит она.— Як у нас в колгоспе.
Бригадир-то, мужик, с карандашиком по полю. А бабонь-
ки вкалывають...
— Вот видите,— говорю я,— Надежда Емельяновна!
Вы не хотите, чтобы я нес сумку. А меня законно упре-
кают.
— Нет, нет!— говорит она.— Сумка должна быть у
почтальона...
Сумка немного похудела. С левой стороны мы перешли
на правую и теперь идем в обратном направлении, к исто-
ку улицы, к начальным номерам. Со двора во двор, из до-
ма в дом, с лестницы на лестницу. Хоть в учреждения-то
не заходим. Учреждения обслуживает, слава богу, ГСП,
городская служебная почта. А их тут, на Свердлова, хва-
тает: горсовет, прокуратура, гороно, КГБ, облархив, молоч-
ный трест, милиция, «Укрэлеватормельстрой»... В этот
«строй» — зашли.
— Женщина одна, адресатка. Кларой зовут. Просит
приносить ей почту не домой, а на работу.
96
— Привереда,— говорю я.— Не может до востребова-
ния... Лишний нам заход...
— Что, начинаете уставать?
И я подтягиваюсь, прибавляю шаг, чтобы не выказать
первых признаков усталости. За Маяковской пошли зигза-
гом, с левой на правую, с правой на левую. Чтобы дважды
не проделывать один путь. Обходим рвы, канавки: улица
перекопана, прокладывают газ. В начале маршрута этого
не замечал, сейчас замечаю. Экскаватор — надо обойти.
Забор буквой «П» — опять нам крюк.
— Наперегораживали, наворочали...— ворчу.
— Стройка! — говорит Надежда Емельяновна.
Кружим во дворах. У каждой квартиры, понимаете,
свой ящик. А почему бы их не выставить все у входа во
двор? Какое было б облегчение почтальону!.. Подумал об
этом и тут же поймал себя на том, что дома-то в Москве
ворчу, так сказать, в обратном смысле. Дома недоволен,
что ящики внизу, в подъезде, и надо спускаться за поч-
той...
Точка зрения моя изменилась, потому что изменилась
«кочка» зрения. Там, дома я адресат, а здесь — почтарь...
И я уже сочувственно, как свой, как коллега, что ли,
слушаю Ростика. Это — Ростислав Николаевич Журавлев,
сослуживец Пупановой, почтальон с другого участка. Се-
годня — выходной, возится на огороде. Мы принесли ему
«Правду» и письмо из Министерства связи.
— Ты, никак, Ростик, с начальством в переписке?
— Ага!—говорит Ростик, которому под шестьдесят.—
Дошла моя жалоба! Будет и мужчинам форма. А то вон как
вас разодели, женский персонал! Красиво, удобно. А мы
в затрапезном виде шлендаем.
— Да ты уж свое отхаживаешь, Ростик. Сколько тебе
до пеясии-то? Нам, видать, вместе...
— Э-э, тебе-то только годик, знаю. А мне еще три
4 Заказ 1703
97
топать... По возрасту — пора. А документов на стаж —
нехватка. Не все довоенные разыскал..,
— Не огорчайся, Ростик, я тебя подожду...
Это она уже с улицы. Я бы непрочь постоять еще,
поболтать с Ростиком. Но взялся за гуж — поспевай за
Емельяновной! И кажется, что дворы пошли побольше и
верхних этажей вроде бы прибавилось. Вот она взлетает
по лестнице, а я остаюсь внизу. Даже не знаю, почему я
не поднялся... Пошел было, а она уже вниз, уже. обегала
этажи.
— Господи, открытки забыла оставить, марки!— и
опять вверх по тем же ступенькам. Спустилась, говорит: —
Старушка больная, из дому не выходит. Я ей открытки,
конверты оставляю, потом прихожу за письмами.
Это была первая лестница у нас на пути, по которой
я не поднялся. И был еще двор, в котором я и вовсе не
пошел по квартирам. Но не виноват, честное слово, не ви-
новат. Такой мне человек повстречался, и такой был со-
блазн поговорить с ним!.. Посередине двора стоял высокий
полный усатый старик в белой толстовке, какие теперь
редко носят, и в белой капитанской фуражке без «краба».
Он громко, я бы сказал, преувеличенно громко приветст-
вовал появление почтальона. Она ответила молча, помахав
ему рукой, а мне сказала:
— Он глухой, совсем глухой...
— Это верно,— сказал старик.— Я ничего не слышу.
Но вижу, что говорят. Я читаю по губам. Так что и не
пытайтесь секретничать при мне даже на расстоянии...—
Он подошел ближе и представился:—Попов Иван Ивано-
вич, к вашим услугам. Бухгалтер здешнего интерната глу-
хонемых. Но сам только глух. И, как вы сможете еще
убедиться, излишне даже разговорчив. Слух потерял срав-
нительно недавно, в 1918 году. Имея за плечами два курса
высшей мореходки и обладая дипломом штурмана малого
98
плавания, дрался с ненавистным врагом в революционном
отряде бесстрашного матроса Коляды и был тяжко конту-
жен в бою под Херсоном. «В степи под Херсоном...» Сна-
чала что-то еще слышал, а затем окончательно погрузился
в мир беззвучия и вынужден был сменить плавание по
бурным волнам океана долгим дрейфом в бумажных пото-
ках, по водопадам цифр...
— У вас семья?- спросил я.
— Пожалуйста, повторите вопрос. У вас неясные дви-
жения губ... Ах, вы про семью? Все было, все было у Ива-
на Ивановича. Была жена, была дочь Лора, музыкально
одаренная девочка... И все отнято войной, фашистами...
Живу один... Сочиняю в тиши книгу, написав которую,
умру. И поэтому не тороплюсь с ее окончанием... Книга
философская — о счастье. Что есть человеческое счастье?
Полагаю., что это прежде всего трудно образуемое равнове-
сие между разносторонними желаниями и возможностью
их осуществления... Вы, кажется, записали сию мысль?
О, какой у вас любопытный почерк. Строка, летящая
вверх... Позвольте, позвольте еще раз взглянуть. Мне инте-
ресен внутренний механизм вашего почерка. О, графоло-
гия — мой конек или, как принято теперь говорить, хоб-
би... Она недооценена как наука. Я прошу вас, напишите
специально для меня несколько строчек.
И я написал под его диктовку: «Иван Иванович, опре-
делите по почерку мой характер».
— Коротко, и все же достаточно... Подпишитесь.
Подпись, знаете, многое определяет.
Подписался, но довольно неразборчиво. Он взял листок,
присел на скамейку, положив его на колени, сжал кулака-
ми голову и застыл отрешенный, в размышлениях о моем
почерке. К сожалению, я уже не мог дождаться результа-
та. Емельяновна, обойдя двор, вышла за ворота, и я
должен был ее догонять.
4"
99
(Скажу в скобках, что вечером, снедаемый любопытст-
вом, я пошел к Ивану Ивановичу. Он протянул мне листок,
на котором под моими строчками было припечатано на
машинке: «Исследование почерка товарища N...» И далее
следовало... Что следовало далее, я не решаюсь обнародо-
вать. Характер «товарища N» был раскрыт с беспощадной,
знаете, точностью...)
Идем, шагаем. Вернее, шагает-то Емельяновна, а я пле-
тусь. Жарко мне, душно. И восприятие действительности
у меня явно ослабло. Правда, я слышу какой-то пронзи-
тельный голосишко сверху: «Те-еть На-адь! Видишь, где
я?» Забрался, пострел, на самую верхушку высокой густой
шелковицы. «Слезай, Женька!— кричит почтальон.— Мам-
ке письмо возьми». И он сигает с верхотуры прямо нам
под ноги... Иду. Записываю: «Бабушке Софровой два
письма сразу: от дочери из Тбилиси, из Томска от сына».
Что-то еще заношу в блокнот, фиксирую. Но нет во мне
прежнего энтузиазма, горения нет, как в начале маршрута.
Устал, и скрыть это уже трудно. А нам еще кружить и
кружить по дворам, подниматься по лестницам...
...Последний квартал. Последний дом. Последний поч-
товый ящик... Ух!
Надежда Емельяновна снимает пустую сумку с плеча.
И мне кажется, что левое плечо у нее чуть ниже правого.
Только сейчас заметил. Она перехватывает мой взгляд,
говорит:
— Нет, они у меня однакие...— И выпрямляется, рас-
правляет плечи.— Сегодня что-то поясница побаливает.
Утром воды натаскалась с колонки... Хотите, угощу гази-
рованной? Устали небось с непривычки-то... Я тут рядыш-
ком живу, вон в том доме.
Какая благодать сидеть после жары в прохладной ком-
нате, пить воду с ледника, перелистывать семейный аль-
бом, перебирать поздравительные телеграммы!
100
— Вот поглядите-ка, какое письмо я получила из Ле-
нинграда из Музея связи.
Читаю: «Сердечно поздравляем с высокой наградой...
Желаем... Просим... выслать для экспозиции два Ваших
фото по возможности 9 на 12...»
— Дожила! В музей, значит, меня... Как мумию какую,
А я живая пока.,,
ЖИЗНЬ ОБЫКНОВЕННАЯ
Опять встречаюсь с человеком, который говорит мне,
что жизнь у него самая обыкновенная, тихая
жизнь, без каких-либо примечательных событий.
А я говорю ему, что вог писал недавно о почтальоне...
— Сравниваете!—говорит.— Да это ж веселая профес-
сия! По квартирам ходить, людей разных видеть. А я что?
Трамвайщик. Добро бы еще вожатый или кондуктор. У них
пассажиры, случаи всякие. А у меня? Сижу целый день
в ремонтной канаве под вагоном, гайки завинчиваю.
Ну что тут поделаешь! Человек действительно без при-
творства считает, что ему не о чем рассказывать...
Пришел я к Адиныпу раз, другой. Неделю ходил, И по-
102
тихонечку, неторопливо разматывался передо мной клуоок
жизни «самой обыкновенной».
Я безмерно благодарен Анастасии Ивановне, которая
все эти вечера сидела возле мужа. И когда костерок его
рассказа начинал затухать, подбрасывала сухих дрови-
шек...
Помогал мне и Женька. Но он так: посидит — убе-
жит.
Совместными усилиями разговорили мы все-таки Анд-
рея Ивановича.
— Мой отец — латыш, мама — русская. Они пожени-
лись в Петербурге. Отец рано ушел из дому, с отчимом
не поладил. Уехал в Россию. Звали его Ян, а среди русских
стал Иваном. У нас со старшим братом потому и отчества-
то разные: он Янович. Я родился в Рыбинске. Отец служил
по финансовой части, кассиром, кажется. Перед самой ре-
волюцией —- в Лодейном поле. Потом заскучал, повез
семью к себе на родину. По-старому это Лифляндия. Есть
такой городок Стамериене... Приехали, прожили с месяц,
отец заболел испанкой, эпидемия была, и помер. Представ-
ляете положение матери: с тремя детьми среди чужих
людей. Ближайший родственник — отчим мужа, который
и пасынка-то не любил, а уж его жену... Бабушки, отцовой
матери, не было в живых. И мы уехали, перебрались в
Ригу. Все, что было, все сбережения враз спустили, чтобы
квартиру нанять и устроиться как-то на новом месте. Мать
и сестренка брали вышивание на дом. Николай — в путе-
вые рабочие на железную дорогу. Ну, а я еще в школе
держался... Но тут новое горе. Мать разбило параличом.
Долгие годы лежала недвижно. Тяжелый крест несла наша
семья... Пришлось мне в двенадцать лет искать работу.
Тогда и здоровому-то человеку нелегко было ее найти.
А у меня от рождения больные ноги. До шести годков
и вовсе не ходил. Возили по докторам, знаменитому хирур-
103
гу Вредену показывали. Восемь операций перенес я. Вы-
правили кое-как ступни, ходить начал. Но нужны были
специальные, на заказ, ботинки. Дорогие. А у нас после
смерти отца и на обычную-то обувь не хватало... Плохие
были у меня ноги. И в какую контору ни придешь нани-
маться, в лучшем случае отворачивались, а то еще и злую
насмешку услышишь. Плакал я, рыдал. И счастлив был,
когда взяли в штемпелевщики на лесобиржу в порту...
Была фирма, торговавшая лес за границу: «Халь, Тейтель-
баум и Цемах». С лесопилок шел в порт кругляк, доски
шли. Грузчики укладывали по сортам, по размерам. Как
бракер укажет, мастер. А я у него под рукой. У меня пле-
теная корзинка, в ней баночки с краской, медная трафарет-
ка, кисти. Иду вдоль штабелей и ставлю фирменную марку
на торцы. Три буквы — «ХТЦ» — и сорт какой. Работенка
незамысловатая. Но меня в первый день бракер выгнал.
Я со старанием — кисть в самую гущу. А краску надо ак-
куратненько, чуть прихватив кисточкой, и легким слоем —
через трафаретку. Я ж все доски заляпал. Вот и погнал
меня мастер. Плетусь в контору за расчетом. А там сам
Тейтельбаум, один из владельцев фирмы. Попал ему под
хорошее настроение. Пожалел меня, вернул на лесобиржу,
а бракеру еще и выговор: почему не обучил новичка. Ох,
и невзлюбил же меня тот дядька!
Посылают раз на баржу. Бланки клеймить. Нет, не кан-
целярский бланк, а бланка, пиленый товар, доска толстая...
Баржа стояла во льду. Вернее, в ледяной каше, в шуге.
Декабрь был вот такой же, как нынешний в Риге. То мороз
ударит, то слякоть развезет... С баржи на берег сходня,
длинная, пятиметровая доска. Скользкая. Только я ступил,
качнулась подо мной, прогнулась, и я не удержался на
ногах, упал. У берега мелко, провалился по грудь. Корзи-
ночка моя покатилась, банки разлетелись. Пока собирал,
пока выкарабкивался — мокрый до костей. Бежать су-
104
шиться? Но мальчишка я был упорный, да еще и наслы-
шавшийся всяких обид и оскорблений. Не хотелось снова
под насмешку. Решил, что быстренько отмаркирую товар
и тогда уже обсохну, отогреюсь в конторке... Начал с верх-
них рядов, оттуда, где холодней, ветреней. И правильно
сделал, что сверху пошел. Это как камни таскать: начинай
всегда с тяжелых. Обмерз, конечно, закоченел, руки свело.
Но как добрался до нижних досок, вроде бы облегчение.
От резкого ветра укрыт, и холод не так пронизывает.
«Еще немножко,— говорю себе,— еще штабель остался, и
все — греться побегу». На реке густой туман. А в тумане
всегда как-то особенно тихо. Только чайки, пролетая,
крыльями хлопают. Да шуга шуршит, о борт трется.
И вдруг скрип послышался. Похоже, как весла ходят в
уключинах. И опять тихо, шуршание... Вывел я на досках
последние буквы. И полез наверх. Сейчас по сходне — на
берег. И греться, греться! Но где доска? Нет доски. И бар-
жа, никак, движется. Плывет... Вгляделся в туманную за-
весу — буксир нас тащит. Наверно, в экспортную гавань,
где пароходы грузят лесом. Туда и по чистой-то воде с час,
а во льду? Вот и погрелся!
Кричу на буксир — не слышат. Может, и слышат —
не откликаются. Будут они терять время, подходить к бар-
же из-за какого-то мальчишки... Теперь жди, пока до при-
чала дочапают... Все на мне смерзлось, жестяное стало.
И сам я жестяной. Хочу укрыться, да негде. Куда ни при-
ткнусь меж штабелей, всюду уже холод настигает, ветер
бьет. Замерзший, вконец окаменевший, я стал впадать в
какую-то смутность, в полузабытье. Не заметил, как про-
шли под мостами, не услышал, как гудел, входя в гавань,
буксир. Очнулся от толчка. И услыхал гудок буксира, ко-
торый, пришвартовав баржу к причалу, уходил уже из
гавани. Было совсем темно, вечер. Я лежал на верхних
досках. Пополз вдоль причальной стенки, Она была поче-
105
му-то вся железная, очень высокая, без спусков, без вы-
ступов. И я понял, что это борт парохода. Крикнул, чтобы
услышал вахтенный. Не услышал. Я пополз дальше, на-
деясь наткнуться на трап. Вот он. Но штормовой, веревоч-
ный. Прижав к груди корзиночку, боясь выронить ее, я
пытался взобраться по трапу. А он уходил из-под окоченев-
ших да еще и занятых рук, выскальзывал, перекручивал-
ся, и я в отчаянии еще раз крикнул наверх, безо всякой
надежды. И вдруг меня осветил луч фонаря. «Спасите!» —
крикнул я. В ответ — по-английски. Я разобрал, что это
по-английски, а языка не знал и не понял, что сказали.
Кто-то стал спускаться по трапу. Это был, видно, очень
сильный человек. Подхватив меня одной рукой под мышку
и работая другой, матрос ловко поднялся на палубу. А тут
уже перехватил обеими руками и понес вниз, в кочегарку.
Там — полуголые бородатые дядьки. В кожаных фарту-
ках, в деревянных колодках на босу ногу, очки темные.
Веселые морские духи! Но сразу притихли, увидев замерз-
шего мальчишку. Вмиг меня на скамью, раздеть хотели.
А задубевшая одежка не слезала. И тогда старший из ко-
чегаров поднял меня — и в деревянную кадку с теплой
водой. Все на мне размокло, размякло. Дырявые рукавич-
ки, дырявые носки — в огонь. Туда же и старую шапчонку.
Остальную одежду, белье развесили сушиться. И меня в
обсушку. Придвинули скамейку к самой топке. Жаром об-
дало. А еще и растирают, ладонями поколачивают. Принес-
ли чаю с ромом, накормили обедом. Отогрелся! На ноги
мне толстые, вроде полуваленок, шерстяные чулки, рука-
вицы дали кочегарские, чуть не по локоть, мохнатую шап-
ку... Потом этот пароход еще не раз приходил в Ригу, и
морячки зазывали меня к себе, хотели даже устроить
юнгой. Чтобы ушел с ними в море. Но мать не отпустила.
Она лежала разбитая параличом, и я не решился ослу-
шаться ее.
10Q
Был я одйаЖДы с глазу йа глаз со смертью. Это я вам
не для красивости говорю. С глазу на глаз, точно. И никто
не смог бы спасти меня в это мгновение... Грузили паро-
ход. Тоже зимой. И с баржи. Стрелой подхватывали доски,
связанные проволокой в пакеты. Толстые доски, бланки.
Я заканчивал маркировку. Стоял на дне баржи между
штабелями. Это как в узком колодце: с трех сторон штабе-
ля, с четвертой борт. Я маркировал снизу вверх, стоя спер-
ва на коленях, потом на карачках, постепенно выпрям-
ляясь. И, выпрямившись в полный рост, вскинув голову,
увидел, как из нависшего над пароходом пакета выползает
доска. С сухим товаром это не бывает, а мерзлая, скользкая
бланка нет-нет да и выскочит. Пакет шел вверх, раскачи-
вался, и доска целилась мне то в голову, то в ноги, то в жи-
вот. Куда я мог деться от нее в этом тесном колодце из
штабелей? Я был наедине со смертью. Кто спасет? Кто
остановит неотвратимое движение доски? Она уже не вы-
ползает, а стремительно скользит, все набирая скорость.
Она вырвалась из пакета, и в это мгновение у меня в мозгу
сработало, наверно, счетно-вычислительное устройство.
Оно безошибочно, в какую-то долю секунды определило
единственную точку спасения и толкнуло меня туда, в ле-
вый бортовой угол. Доска врезалась в настил у самых моих
пяток, по штанам скользнув, пробила днище и ушла на-
половину в воду...
Девять лет на лесобирже: штемпелевщик, счетчик, вяз-
чик пакетов, грузчик. Ноги? У меня не было возможности
лечить их, щадить и холить. И они крепли не от лекарств,
не от массажей и втираний, а от физической нагрузки,
которая им выпадала. Работая грузчиком, я ни в чем не
отставал от своих напарников: таскал самый тяжелый
кругляк, самые тяжелые доски... И в футбол играл! Напа-
дающий в портовой команде, восьмерка. Кличка была
«Уругвай». По сборной Уругвая, которая считалась в два-
107
дцатых годах самой знаменитой в мире. Иногда и сейчас
еще окликают на улице: «Здравствуй, Уругвай!» Тренера
у нас не было, играли на плохоньком, пыльном поле, мяч
самодельный. А выиграли раз у сборной Латвии! 4:3. Ре-
ванш, правда, проиграли. 3:5. Но у них тренер из Вены...
После войны я тоже был тренером. В «ТТТ», команде
нашего трамвайно-троллейбусного треста. Вы слыхали про
баскетбольную «ТТТ», чемпиона Европы. Наша футболь-
ная чемпионом Европы не была, но на первенстве Проле-
тарского района города Риги выступала неплохо... Я не
только в футбол. В молодости ходил в атлетический клуб:
боксом занимался, французской борьбой, штангу поднимал.
Вот с коньками и лыжами не получалось. А плавал хоро-
шо, имел дипломы...
Тут вот осенью вернулся из отпуска, прихожу в де-
по, говорят: «Андрей Иваныч, спартакиада! Сегодня па
Киш-озере заплывы на 100 метров. У нас в команде
юниоры есть, а «старичков» не хватает. Не выставим —
очки потеряем. Выручай!» В спорте «старички» — кому
за 30. Так что я один почти двоих стою: мне 58. И могу
принести команде дополнительные очки за возраст. Ну
как тут было отказаться! Перед соревнованиями заехал
домой плавки надеть. А жена за стол меня. «Некогда,—
говорю,— Настя, плыть надо».— «Успеешь,— говорит,—
поешь Грибки свежие». И я отправился на озеро с солид-
ным, можно сказать, перегрузом. Плыли все вместе, все
возрасты. У меня соседом по дорожке мальчишечка лет
шестнадцати, ремесленник. Сильная конкуренция! При-
шлось довольно резвый темп развить. И первую половину
дистанции я выиграл у парнишки. А оттолкнулся от стен-
ки неудачно, воды хлебнул на повороте. Да и обед сказал-
ся, грибочки. В глазах — туман, на ногах — гири. Еле до-
плыл. Но это я только сам чувствовал, что еле. Виду не
показывал. И не седьмым, не последним пришел к фини-
108
шу, а шестым. Команда была довольна: очки за «ста-
ричка»!
Девять лет на лесобирже, девять — на железной доро-
ге, разнорабочий. Человеку под тридцать, а стоящей про-
фессии так и не приобрел. Пытался. Ходил в вечернюю
коммерческую школу. Выпускала счетоводов, кассиров.
Думал, как окончу, в той же фирме и определюсь, у Халя
с компанией. Но они погорели, обанкротились. Акции
скупила фирма «Латест». И тоже быстренько, за один се-
зон, банкрота сыграла. Шел 30-й год, кризис в Латвии,
фирмы трещали одна за другой, инфляция, безработица.
Мне просто великое привалило счастье. Я только месяц
ходил без работы, устроился на железную дорогу. Я уже
сказал, разнорабочим. Куда пошлют — поднять и бросить.
Грузили щебень, шпалы укладывали, рельсы. Зимой, в пур-
гу, когда не слышишь приближения паровоза, а уже ощу-
щаешь его дыхание над собой, трижды спасался я в по-
следнюю секунду, кубарем скатываясь с насыпи... Ноги
отморозил. И потерял бы их, если б не кусок шпига, кото-
рый был у меня с собой. Я содрал с него шкурку, положил
на обмороженные места и туго перевязал. Это и спасло от
гангрены...
Все девять лет на поденке. Раз в год железная
дорога отсылала поденщиков на биржу труда. И тут же
запрашивала обратно. Для чего так? А чтобы меньше
платить. Человеку, присланному с биржи, полагалось не
три лата в день, а два. Но было и преимущество у поден-
щиков. У них, как и у штатных, с каждой получки удер-
живали три процента. В пенсионный фонд. Штатный
должен был служить на одном месте до пенсии. Уходил
раньше — денег ему из фонда не выдавали. А поденщики
получали их при увольнении в любое время. Получил и я,
перейдя с железной дороги в трамвайное депо. Ночным
подметальщиком вагонов. С профессией так и не получа-
109
Лось. При Советской власти, в 40-м году, поступил на кур-
сы сварщиков. Диплома не успели вручить. Война. Немцы
в Риге. Фашисты.
За год до войны мы с братом остались вдвоем в доме.
Мать, проболевшая много лет, умерла. Марию, сестру,
увезли в психиатрическую больницу... Маша была образо-
ванная. У нас в семье были две главные заботы: маму
вылечить и Машу выучить. Первое не удалось. А Маша
выучилась. Окончила гимназию, педагогический институт.
Знала немецкий, французский. Позже добавила англий-
ский. Всё училась, училась. А что толку! Твердого положе-
ния у нее никогда не было. Как и у меня, поденка. Но у
меня хоть постоянная поденка. А у нее — временами. То
частные уроки на месяц, на два. То заменить заболевшего
учителя. Летом в музеях — гидом. И все ненадолго, все
случайно.
От этой своей неустроенности Маша очень страдала.
Ей казалось, что она виновата перед нами. Она была ти-
хая, неразговорчивая. А после смерти матери совсем
умолкла. И вдруг заговорила — сразу на всех языках, ка-
кие знала, на смеси из этих языков. Ходит по комнате и
что-то говорит, говорит, волнуется. А мы ничего не можем
разобрать. Увезли ее... Больница в Задвинье. Недалеко
от нашего депо. И я часто бывал у Маши. Дело у нее шло
понемногу на поправку. Говорить стала нормально, внят-
но. Собиралась скоро выписаться. И доктор мне сказал:
«Она уже практически здорова. Можно бы и домой. Но
время сложное. Немцы... Пусть еще побудет у нас, здесь
спокойней».
А по городу пошел слух, что оккупационные власти
очищают психиатрические больницы, вывозят куда-то
больных. И даже, говорили, умерщвляют... Я к тому же
доктору. «Не паникуйте,— говорит,— молодой человек.
Никто не тронет вашу сестру. А хотите, забирайте. Но не
110
советую». И я успокоился. Это было в понедельник. А в
четверг снова в больницу. Во дворе толпа. Никого не пу-
скают. В палатах пусто. Всех больных вывезли прошедшей
ночью. И с ними врачей-евреев. Значит, и того, что Машу
лечил, меня успокаивал... Куда вывезли? Зачем? Канцеля-
рия сведений не дает. Говорят, поезжайте на Елизаветин-
скую. Там у немцев отдел регистрации смертей и рожде-
ний. Господи, неужели... На Елизаветинской народу —
не протиснуться. Родственники несчастных хотят узнать
их судьбу. Теперь это уже не слух, а факт: немцы вывозят
из города психических больных. И убивают, Но, кажется,
не всех... Я пробился к столу регистрации смертей. На что-
то еще надеялся.
Некоторым справлявшимся до меня отвечали: «Сведе-
ний пока не поступало...» Я назвал фамилию. Раскрыли
журнал, показали свежую запись: «Адиньш Мария. Умер-
ла». И велели расписаться...
Андрей Иванович примолк.
— Андрюша,— сказала Анастасия Ивановна.— Расска-
жи про часового...
— Ну зачем? Не хочется вспоминать...
— Расскажи...
— Случай совсем личный. Без свидетелей... В тот же
вечер, как узнал про гибель сестры, шел я в ночную на
работу. Мост через Двину был взорван. Немцы навели
понтонный. Но и его кто-то уже трижды подрывал. И всё
средние пролеты, чтобы труднее было восстановить. Кто
взрывал, не знаю... Зима стояла такая же неровная, как
сейчас и как та, когда я — помните? — в шуге купался.
Но то был декабрь, а тут февраль, к весне. Ледостава на-
стоящего так и не было за всю зиму. Тонкий, ползучий
ледок с большими разводьями... Ну вы понимаете, в каком
настроении вернулся я с Елизаветинской, в каком состоя-
ции духа шел на работу... На середине моста меня оклик-
111
нул часовой. Обычное дело, комендантский час, покажи
пропуск. Я его предъявлял и вчера, и позавчера — словом,
всякий раз, как шел в депо и из депо. Но сегодня... Я при-
близился к часовому. Он был в длинной шубе с поднятым
воротником. Автомат на груди. На ногах валенки в гало-
шах. Лица его — молодой ли, старый — я так и не увидел,
потому что смотрел на ноги. Я сделал вид, что вынимаю
пропуск, обманное движение — в футболе это называется
«финт». И в то же мгновение, стремительно изогнувшись,
ухватил часового за ноги, под коленки, рванул с силой на
себя и опрокинул через веревочные перила. Он успел, на-
верно, только вздохнуть, выдохнул уже в воде... Ни крика,
ни всхлипа. Чуть слышный всплеск. И тишина. Стоял ча-
совой — нет часового... Там вдали, у выхода на берег, еще
один. Я вижу его спину. Если окликнет, когда подойду
ближе, если остановит... Но он даже не повернулся в мою
сторону, вышагивая по понтону. Счел, что пропуск у меня
уже проверен. И остался солдат живой. Я прошел мимо...
Вот какой случай. Сугубо личный. Никто не видел.
И никому я о нем, кроме Насти с Женькой, не расска-
зывал...
Жизнь в оккупации... Всякое мне выпало. Угодил в
больницу, в госпиталь Красного Креста. С малой болячки
началось, с чирья на шее. Фельдшер поковырял, йодом
мазнул. А за сутки так разнесло, что не только головы
повернуть, глотать не мог, железы вспухли. В ближайшей
больнице на Московской не приняли: лазарет для офице-
ров. Регистраторша говорит: «Попробуйте к доктору Аво-
тыню в Красный Крест». Я туда. И как раз в приемном
покое этот доктор и дежурил. Смерил температуру: 39,9.
Сразу в операционную. Резал под общим наркозом. Про-
снулся я, говорю: «Доброе утро!» Хотели положить на ка-
талку, чтобы в палату везти, а я говорю санитарке. «Вы
сами ложитесь — прокачу!» — «Веселый больной! — сказал
112
Авотынь.— Лежать и не рыпаться!» Лежачим я был неде-
лю. И ходячим столько же... Госпиталь маленький. На эта-
же три палаты. Наша обычная. Рядом — советские плен-
ные. И третья — индивидуальная, какой-то немецкий вы-
сокий чин лежит, генерал. Он был ранен под Либавой,
осколком бомбы пробило легкое. Оперировал его там
Авотынь, от верной смерти спас. И когда Авотыня переве-
ли из Либавы в Ригу, чин потребовал, чтобы его тоже
перевезли. Он хотел, чтобы его лечил только этот доктор...
В палату к пленным никому нельзя было входить, даже
врачам. У пленных был твой врач, тоже пленный. Сест-
ра — латышка Аусма. Она случайно оказалась моей знако-
мой, вернее, знакомой нашей покойной Марии. От Аусмы
я знал, что самый тяжелый больной у нее в палате —
летчик, сбитый в начале войны. Он возвращался на свой
аэродром, не зная, что там уже немцы. У него были пере-
биты обе руки, обожжено лицо. В госпиталь он попал не
сразу — из лагеря, где у него начиналась гангрена... В на-
шей палате был один умирающий. Авотынь несколько
ночей подряд дежурил возле него. Когда больной засыпал,
Ян Карлович подсаживался к моей койке — я плохо спал
по ночам,— и мы при свете ночника играли в шахматы,
тихонечко разговаривали. Я чувствовал расположение к
этому человеку, а ему, видимо, что-то и во мне нравилось.
И мы получали взаимное удовлетворение от ночных бе-
сед... Дня за три до выписки из госпиталя я встретил в
коридоре Аусму. Сказала, что летчику хуже, что необхо-
димо ему лекарство, которое и вообще-то трудно достать,
а уж для пленного разыскивать не станут. «Вы дружите
с Яном Карловичем,— сказала сестра.— Он сложный чело-
век, и я не решаюсь обратиться к нему. Может быть, вы
поговорите, посоветуетесь. Вот рецепт, написанный рус-
ским врачом». Доктор Авотынь сказал мне: «К сожале-
цию, это не мой больной.., Но что-нибудь придумаю». Он
118
придумал. Он достал лекарство. Он сделал это так: при
очередном осмотре генерала напугал того, сказав, что в
легком осложнение и требуется срочное вливание препара-
та, которого нет в Риге. «В Берлине есть?» — спросил ге-
нерал. «Должно быть». В Берлин полетел адъютант гене-
рала. Все было проделано в течение суток. Привезенную
из Германии бутылочку с лекарством Ян Карлович пере-
дал мне, я — Аусме, Аусма — русскому врачу для летчика.
А генералу — обычные уколы глюкозы, после которых
у него, как констатировал доктор Авотынь, «наступило
улучшение»... Где сейчас Ян Карлович? Не знаю. После
войны ничего не слыхал о нем. А Аусму встречаю.
Живем, значит, вдвоем с братом. Вот в этой же квар-
тире. Заботы по хозяйству, заготовка пропитания в основ-
ном на мне. Николай уходил в утреннюю смену, я — в
ночную—все подметальщиком вагонов!—и, возвращаясь
из депо, рыскал по городу в поисках съестного. Да и не
только съестного. Попробуй керосину или спичек достать...
Из-за спичек меня чуть в гестапо не упекли. Захожу как-
то в бакалею и без всякой надежды спрашиваю: «Спички
есть?» А продавщица мне сразу пять коробков! Вышел
из магазина, стою на углу, счастливый: столько огня раз-
добыл! Вынул трубку из кармана, хочу закурить... Ведут
колонну пленных. Поравнялись со мной, увидели, как я
чиркнул спичкой. Жадные, молящие взгляды: спички!
Я шагнул с тротуара, сунул коробок кому-то шедшему
с края. И тут же крик сзади. Кричал штатский, но кричал
по-военному. Наверняка гестаповец. Колонну остановили.
Штатский кинулся к пленному, которому я передал спич-
ки. Но коробка у него уже не было, успел — соседу, а тот
дальше. Штатский — ко мне. Подозвал двух конвоиров
с автоматами. Стали у меня по бокам. А он орет, угрожает
отправить в гестапо, требует документы. У меня только
проездная карточка С печатью городской управы. И этот
Ш
штемпель произвел впечатление йа немца. Он записал
фамилию и отпустил меня. Я шел домой и думал, что по-
ступил, конечно, неосторожно с коробком спичек. Но в ту
секунду, когда на меня были обращены эти молящие взгля-
ды, я не мог поступить иначе.,. Спички купил — радость!
Были и другие радости. Как ликовали мы с братом, когда
я приволок с базара огромную воловью голову! Разрубили
на куски, засолили в бочке и лакомились чуть ли не пол-
года. А собственный, с огорода, табачок, махорочка!.. Мы
прирабатывали на дому: Николай сапожничал, я часы
чинил...
— С часов-то и началось наше знакомство,— сказала
Анастасия Ивановна.— Но уже перед самым освобожде-
нием Риги... Нет, я не рижанка. Из-под Ленинграда я.
Станцию Сиверскую знаете? По дороге на Лугу, правиль-
но. Стекольный там завод «Дружная горка». Я упаковщи-
ца, посуду укладывала в большие ящики. И подруга моя
Рая, напарница... Завод эвакуировали. В первый эше-
лон — специалистов, стеклодувов. А нам говорят — сле-
дующим поездом. Следующего не было... Немцы угоняли
скот в Прибалтику — и нас со скотом в одних вагонах.
Под Ригой выгрузили. Мы сперва батрачили с Раей, потом
на «стеклянку» устроились, на завод вроде «Дружной
горки». Уборщицы. И с нами еще одна, пожилая, с Украи-
ны, по-моему. Вот она и говорит Рае: «У тебя сапожки
совсем расхристаны. Я мастера знаю в Риге. И берет недо-
рого, по-божески. Давай съездим». Вернулись, Рая и
говорит мне: «Два брата. Сапожник и часовщик. У тебя
часы барахлят... Я за сапогами поеду, хочешь со мной?»
Поехали. Вот сюда, на Киевскую. Чистенько у них, ухоже-
но. Скромные, обходительные мужчины. И у обоих, видать,
хорошие руки. Младший тут же, при мне, часы починил,
пружинку поставил другую. И денег не взял. «Что вы,—
говорит,— такой пустяк...» Уходили мы, приглашают в
115
два голоса: «Приезжайте в воскресенье. На гитаре поиг-
раем, споем...» Ну раз приехали, еще, воскресенье за
воскресеньем. Да и будние вечера стали прихваты-
вать...
— Две свадьбы сыграли как одну,— сказал Андрей
Иванович.— Но это уже при Советской власти. В тот са-
мый день, когда пустили трамвай через центр. Марш-
рут № 1. И мы ехали в загс в собственном моем вагоне.
То есть в том, который я ремонтировал. Я был тогда уже
слесарем в депо у Воздушного моста... Немцы, отступая,
взорвали «Воздушку», и «ВЭФ», весь тот район за мостом,
оказался отрезанным от центра. Но и в центре трамваи
стояли: тока не было, электростанция взорвана... Мы за-
таскивали вагоны в депо трактором. Но что это были за
вагоны! Горе. В оккупации почти весь подвижной состав
пришел в негодность. Часть его была разбита при бомбеж-
ке и обстреле Риги. А из уцелевших вагонов немцы выбро-
сили скамейки, чтобы набивать побольше народу. Трам-
ваи ходили с перегрузом, настилы были продавлены, стек-
ла выбиты. И теперь в депо стояли жуткие инвалиды.
А у нас, понимаете, ни электроэнергии, ни воды, ни
сколько-нибудь годного инструмента, ни запасных деталей.
Хорошо, что припрятали от немцев немного мазута, тавота
и керосина. Ох, как все это пригодилось! Запустили дви-
жок. Заработал водопровод. Сами наковали и нарезали
инструмент, гайки, болты, шайбы. Пытались сами — и
пружину. Она идет на буферные колодки. Но кустарная
пружина не держала нагрузок, лопалась. А это — сцепле-
ние между вагонами, представляете... Запросили министер-
ство — нет пружины. А уже ждут вагоны на линию.
На улицу Ленина. На маршрут № 1... И я поставил вместо
пружины резиновый амортизатор. Из старых автомобиль-
ных покрышек. ОТК жался-жался — разрешил в виде
исключения, временно. А моя резина прижилась. Сейчас
116
такйе амортизаторы ставят на вагонах самоновейшей кон-
струкции...
Пошли трамваи от Воздушного моста к центру. Пошли
и в другую сторону, на «ВЭФ» — мост восстановлен. Все
новые и новые маршруты! Вагоны, вагоны нужны. Своих
не хватает. Москва прислала прицепы. Подарок. А у нас
в моторных нехватка. Решили на прицепы ставить моторы.
Но контроллер, за которым сидит вожатый, не вписывался
в кабину. Не монтируется... Втиснули. Неудобно. Большая
ручка упирается в стенку, малая — на свободном простран-
стве. Поставили цепную передачу. Как на велосипеде.
Рвется. И кабели горят... Инспекция уже сняла несколько
таких вагонов с линии. И так и этак разворачиваем кон-
троллер — все не так. Вот еще один вагон пригнали с ава-
рии. Я лежу на полу кабины, ищу разрыв. Голову вниз,
долго вниз, затекать начала, кровь прихлынула. Я вскинул
голову, встряхнул. И в ту же секунду мысль! Как искру
высекло... Мысль совсем простая: контроллер развернуть
на все 180 градусов. Так еще не разворачивали. Вверх но-
гами получается, нелепость какая-то. Но это на первый
взгляд... Все встает удобно под руку вожатого: и большая
рукоять, и малая. И цепь не нужна. Сцепление напрямую.
Кабель защищен от влаги... Необычная конструкция? Но
и вагон не моторный по конструкции — прицеп... Почему
я раньше не догадался такое предложить? Потому что не
встряхивал резко голову. Теперь, когда мне надо что-ни-
будь придумать, я голову вниз, жду, чтобы кровь прилила,
а затем стремительное движение вверх! И сразу мысль!..
Думаете, шучу? Шучу, конечно.
Мои ребята говорят: «Дядя Андрей — шутник». Ребята
мои, ученики. У меня всегда хватало учеников. Сам еще,
можно сказать, находился на ученическом уровне, только-
только переступил из подметальщиков в слесаря, а уже
прислали ко мне в бригаду ребят из ремесленного. Вы
117
были у нашего секретаря Парткома Васильева? Валентин
Павлович — солидный мужчина... Мой парнишка, из тех
первых, послевоенных. Фронтовичек, сын полка. Валдай-
ский. Бежал к отцу на фронт, не зная, что тот уже погиб.
С прожекторным полком, который усыновил его,— под
Кенигсбергом, под Ригой. Пришел ко мне в шинелишке,
в пилотке. Никак не желал менять солдатскую форму на
одежку ремесленника. Между прочим, отлично играл у
меня в «ТТТ» правого полузащитника. И Трофимка Дроз-
дов играл — «Дроздик-гвоздик», и Женя Золотов — «Золот-
ко» наше, и Соловьев по прозванию «Палец». Почему
«Палец»? Соловьев две тормозные тяги соединял. И у него
не лез стерженек стальной, палец. Соловьев свой собствен-
ный указательный сунул. Хотел пощупать, отчего не лезет
болт. И палец Соловьеву зажало. Счастье, что не под дав-
лением, не сильно, но сам все же вытащить не может.
Кричит проходящему мимо Золотову: «Женя, палец!»
Выручай, мол, отожми тягу. А тот притащил запасной
стержень. И прилепилась к Соловьеву кличка. Доброе про-
звище, добрая шутка никогда не обидит человека. Даже
наказание может быть добрым... Мальчишки в бригаде —
шалуны. Затеют свалку, кричать на них зло? Да пусть
возятся, пока им возится. Ну, если брак, прогул — нака-
жем. Бить рублем, подавать в бухгалтерию на удержание?
Мы строили кирпичную перегородку для конторки масте-
ра. И назвали ее «стеной плача». Провинился — клади в
эту стену кирпичи... Наказать проще всего. Случай у меня
был недавно. Выводили вагон из капиталки. Обычно это
делают специальные гонщики-испытатели. Но они были
заняты, и мы сами. Я и подручный, ремесленник. Я — в
кабине, он — на задней площадке, назадсмотрящий. Скуч-
но ему там, понимаю. Выехали на резервный путь. Надо
стрелку перевести, вышел я. И пока переводил, помощник
мой бегом через вагон к контроллеру — и включил ско-
118
рость. Я уже на ходу вскочил. Ну, нарушение, явное нару-
шение. Схватить за воротник, оттащить, отматюгать? ,А на
лице у мальца восторг. Первый отремонтированный им
вагон! Первый раз у контроллера! Ничего я не сказал,
просто стал рядом. Непедагогично? Может быть...
...Думаю, что я не зря ходил неделю подряд к Анд-
рею Ивановичу Адиныпу, Герою Социалистического
Труда.
А вы уж сами решайте, какая у него жизнь: обыкно-
венная или необыкновенная?
ОДНОФАМИЛЬЦЫ
Рассказ о летчице Инне Конец я хочу начать с рас-
сказа о летчике Иване Конце. Точнее, с упоминания
о нем, потому что его жизнь достойна большого от-
дельного повествования, а я к этому пока не готов. Не
разыскал еще, не расспросил всех, кто знал генерала, героя
Испанской войны, погибшего в самые первые дни Отечест-
венной... В поисках его родных я и познакомился с герои-
ней этого очерка.
В газетах мелькнула как-то тассовская фотография:
«Командир вертолета авиаотряда Инна Конец». Фамилия
редкая, отчества не было, и я подумал, не дочь ли это
Ивана Ивановича. Она показалась мне даже похожей
120
на него. Я знал, что у летчика был сын Аскольд.
А возможно, была и дочь (позже я выяснил, что она дейст-
вительно есть, но зовут ее Наташей). Я написал в Астра-
хань и вскоре получил ответ: «К сожалению, я не дочка
Героя Советского Союза, в нашем роду не было авиато-
ров, я — первая...»
На этом наша едва начавшаяся переписка прервалась.
Но знакомство, хоть и заочное, состоялось, можно считать.
И поэтому я уже не только как посторонний читатель, а
как в некоторой степени знакомый с Инной, обрадовался
следующему сообщению, появившемуся в газетах:
«Экипаж турбинного вертолета МИ-8 в составе Инны
Копец, командира, Людмилы Исаевой, второго пилота,
Татьяны Руссиян, бортинженера, и Юлии Ступиной, штур-
мана, поднявшись с одного из московских аэродромов,
пролетел по замкнутому маршруту 2084 километра со
средней скоростью 235 километров в час, что является по
дальности полета мировым рекордом для вертолетов,
управляемых женским экипажем, а по скорости абсолют-
ным мировым рекордом...»
На правах все того же заочного знакомства я решил
поздравить Инну с рекордом. Узнав, что она еще в Москве,
позвонил, как мне посоветовали, в Шереметево, в общежи-
тие летчиков. И вовремя это сделал — за час до ее отъезда
домой.
— Спасибо...— сказала она, выслушав мое поздравле-
ние, и тут же перевела разговор на другое.— А вы ведь
взбудоражили меня тогда своим запросом про Ивана Ива-
новича. Веду розыск. Пытаюсь нащупать какие-то родст-
венные связи с ним. Пока безрезультатно, но надежды не
теряю. Во всяком случае многое узнала о нем... Я ненадол-
го сейчас в Астрахань, через неделю снова буду здесь.
Увидимся, расскажу кое-что. Кстати, и вам допрос
учиню.
121
Допрос был с пристрастием. Мое письмецо и в самом
деле возбудило в Инне трепетный интерес к однофамиль-
цу. Несколько вечеров провела она, оказывается, в Ленин-
ке над газетами конца тридцатых годов, переписав к себе
в тетрадки все очерки, корреспонденции, заметки о Конце,
а их было немало в то время в связи с избранием его депу-
татом Верховного Совета СССР... В особый блокнотик
заносила она имена друзей, сослуживцев летчика, чтобы
списаться с ними. Я к их числу не принадлежал, но как
сотрудник комсомольской газеты не раз встречался с Ива-
ном Ивановичем в Ленинграде, где он, вернувшись из
Испании, командовал авиацией военного округа. Я запи-
сывал его воспоминания о воздушных боях над Мадридом,
над Гвадалахарой, и эти записи частично сохранились у
меня, чудом уцелев в разбомбленной в блокаду квартире.
Их было восемь, этих машинописных страничек, но первые
три пропали.
«...ремень, оттолкнулся от сиденья и прыгнул. «Ветер
на юг,— мелькнула мысль,— к фашистам». Антонио падал,
не раскрывая парашюта, затяжным прыжком. Он дернул
кольцо в метрах четырехстах от земли. Он опускался на
окраинную улицу. Фашисты открыли по нему из своих
окопов стрельбу. Антонио был ранен в живот, потерял
управление парашютом и сильно стукнулся о землю.
Он прожил — в муках — три дня, метался в бреду, ата-
ковал фашистов, стрелял, приказывал. Умирая, Антонио
спрашивал — как бьется его эскадрилья.
Мы мстили за него в боях.
Однажды произошла очередная встреча наших пятна-
дцати истребителей с двадцатью пятью «хейнкелями», ко-
торые сопровождали тяжелых бомбардировщиков, направ-
лявшихся в сторону Университетского городка. Над Мад-
122
ридом лежало огромное подковообразное облако. Это была
сплошная черная масса, с голубым заливом посередине.
Мы разделились на две группы — скоростники бросились
на «юнкерса», а маневренные машины приняли на себя
атаку «хейнкелей» и связали их. Мы держали их все вре-
мя, пока скоростники колотили бомбовозы. Хосе дрался
с каким-то фашистом на фигурах. Хосе летел на легкой
поворотливой машине и замучил, закрутил противника.
Фашист уходил от него и петлями, и бочками, и иммельма-
нами — не мог уйти, махнул рукой, поставил машину на
прямую в положение «добивай» и пошел с небольшим
углом на планирование. Хосе продолжал стрелять. Он за-
шел под «хейнкеля», дал очередь — не валится фашист,
зашел слева — не валится, зашел справа — не валится,
планирует. «Падай,—шепчет Хосе,— падай, падай же».
Он видит, что пули идут по фюзеляжу, из радиатора бьет
уже пар, растекается масло, а машина все планирует и
планирует. Хосе стрелял простыми пулями, от которых ба к
не загорался. Хосе «сопровождал» фашиста до самой зем-
ли. Он успокоился, увидев, что «хейнкель» завалило пото-
ком воздуха и он врезался в каменную стену и тут же
вспыхнул. Набрав высоту, Хосе вернулся на место боя.
Драка продолжалась. Он кружился над боем, оценивая
положение. Вот он заметил, как один из «хейнкелей» при-
целивается к машине, в которой сидел неустрашимый Паб-
ло. Он вел самолет пологим разворотом и не замечал врага.
А тот крался за ним, внезапно рванулся и дал очередь
трассирующими пулями. Эти пули, когда летят, оставляют
за собой длинный белый след, по которому видно, как
нужно изменить прицел, чтобы огонь был точней. Пабло
попал в паутину, сплетенную этими пулями, и никак не
мог из нее выбраться. Фашисту удалось ранить машину
Пабло — она сделала крутой правый переворот со сниже-
нием, Фашист повернул за Пабло, решив добить его. И вот
123
тут появился Хосе. Он атаковал «хейнкеля» сзади, дал по
нему очередь и, видимо, попал точно, потому что тот пере-
вернулся и завис брюхом вверх. Не успел Хосе дать еще
одну очередь — на него набросился новый противник. Хосе
оставил раненого и связался с этим. Добивая своего перво-
го врага, Хосе перестрелял все патроны. Он был безоружен.
Надо было хитрить. Хосе управлял своей машиной как
хотел, и она слушалась его. Хосе поставил ее сзади «хейн-
келя» и начал мотать немца. Стрелять тот не мог — пу-
леметы смотрят вперед. Хосе тоже не стрелял — у него,
как я уже сказал, не было пуль. Но он «делал вид».
В схватке двух истребителей самое страшное иметь про-
тивника сзади — тогда от него не уйти. Хосе был сзади.
Он гонял «хейнкеля» по кругу, и тот, имея на борту пуле-
меты и патроны, был, по сути, обезврежен. В конце концов
Хосе заставил немца удрать. Немец, вероятно, удивлялся,
почему республиканец не стрелял в него.
В это время самолет, которого Хосе ранил прежде,
снизился, и его у земли «разыграла» группа наших истре-
бителей.
На другом краю города шло неравное сражение. Пять
республиканцев дрались с немецкой эскадрильей. Казими-
ра — польского антифашиста, бойца интернациональной
бригады — били сразу три самолета. Один — сверху — не
давал ему набирать высоту — и двое стреляли снизу. На
помощь Казимиру подоспел, к счастью, Даниэль. Он снял
верхнюю машину. Казимир попытался залезть в облако.
Отстреливаясь, он в процессе боя, благодаря маневреннос-
ти машины, поднимался фигурами, все выше и выше. Вот
он уже на границе облака. Скорость предельно малая.
Вдруг самолет вздрагивает и падает в штопор. Снова
борьба за высоту. Фашисты стреляют непрерывными оче-
редями. Казимир подкрадывается к облаку. Иначе ему не
отбиться. Он делает молниеносные петли, кружит вокруг
124
самого себя, создавая из своего самолета мишень, в которую
почти невозможно попасть... Вот он ставит ее вертикально
и влезает в облако... Он видит, как проносятся огненные
стрелы трассирующих пуль, теперь уже безопасных для
него. Он идет в облаке, находит своих и присоединяется
к ним. Сражение кончилось. Враг опять отброшен от Мад-
рида. Мы идем на посадку. Нас нагоняет еще одна маши-
на. Это Хозар. Мы думали, что он погиб. На аэродроме он
рассказал занятную историю.
— Я,— говорит он,— залез во время драки в облач-
ность, побродил немного, а когда вышел, смотрю нет нико-
го, только далеко в стороне идет группа машин. Я дал
скорость, пошел вдогонку, подстроился, лечу, и, о ужас —
справа «хейнкель» и впереди «хейнкель». Хороши соседи!
Что делать? Резко переворачиваюсь и назад. Фашисты
заметили этот маневр. Две машины погнались за мной.
Я ушел.
Вечером нам сообщили, что на соседний аэродром
приземлился Пабло. У него были пробиты баки — масля-
ный и бензиновый и перебито газоуправление. Каким-то
чудом он дополз до аэродрома и ухитрился посадить ма-
шину.
Рано утром мы снова вылетели по тревоге к Мадриду.
Мы взлетали отдельными небольшими группами. Впереди
других неутомимый Пабло. В первой же атаке ему пере-
били стабилизатор. Самолет заштопорил. Нужно было
покидать машину, но скорость была колоссальная —
300 километров, ветер придавливал Пабло к сиденью и
мешал приподняться. Пабло дернул кольцо парашюта сидя.
Его вырвало из машины со страшной силой и подбросило
метров на сто вверх. Затем он стал плавно опускаться. Он
упал на одну из центральных улиц. Толпа подхватила
Пабло на руки. Каждый хотел посадить его в свой авто-
мобиль. Парашют растащили по кускам — на память о
125
храбром летчике. Пабло несли на руках через город —
в военное министерство. Там его встретил генерал Миаха.
Он поцеловал Пабло.
Тем временем на фронт вылетела группа истребителей
во главе с Педро. В этой группе были уже известные вам
Хосе, Хазар и Хулиан. Замыкал группу молодой летчик
Рой. Хосе, шедший сбоку, вдруг отстал и изменил курс.
У Хосе — отличное зрение. Он все видит. Он увидел трех
фашистов, атаковавших республиканский самолет. Метод
у них был обычный: двое снизу, один сверху. Республика-
нец оказался в коробке. Хосе ворвался в бой. Этому трудно
поверить, но первый «хейнкель» удрал от неожиданности,
второго Хосе сбил и третьего погнал за Мадрид и тоже
сбил. Хосе горяч и упорен — он не отпускает врага, пока
не добьет его.
А Педро вел свое звено дальше. Он знал, что Хосе ушел
не зря и вернется вовремя. Четыре машины — Педро,
Хазара, Хулиана и Роя — вступили в общее сражение,
разыгравшееся над городом. В этом бою погиб Рой — мо-
лодой коммунист из Каталонии. Он хорошо сражался. Оп
храбро сражался.
Мы мстили за него в боях».
В ту пору нельзя было писать об участии советских
добровольцев в Испанской войне, и записи сделаны мною
как бы от лица республиканского летчика. На последней
страничке значится: перевод с испанского. И подпись, ви-
зирующая рассказ: «И. Конец. 28.Х.38». А рядышком
латинскими буквами: «Хосе». Под этим именем сражался
в небе Испании Иван Копец...
Я показал листки Инне, она с жадностью прочла их
и взглянула на меня просительно. Я понял ее взгляд и
решил извлечь для себя некоторую пользу.
126
— Хотите переписать к себе в тетрадку? — спросил я.
— Хочу!
— Только в обмен...
— На что?
— В обмен на ваш рассказ о себе...
Я уже несколько раз пытался разговорить Инну в этом
плане, но она как-то ловко сворачивала всегда на другую
тему. Попробовала сделать это и сейчас.
— Ну что я должна рассказывать?.. Ну ничего такого
не было у меня. . Ну, начинала, как и многие, с аэроклуба,
с планеризма... Кстати, Иван Иванович тоже был плане-
рист. Вернее, он буксировал планеры. И был у него однаж-
ды — я читала — случай в горах. Самолет-буксировщик и
планер попали в воздушные потоки различной силы, пред-
ставляете?..
— Инна Андреевна,— сказал я, стараясь сконцентри-
ровать все наличное железо в голосе.— На сей раз вам не
удастся провести меня. Я знаю этот случай в горах, но я
ничего не знаю про вас. Или вы рассказываете о себе,
или... — ия решительно сложил старые листки, чтобы
спрятать их в ящик стола.
— Ну хорошо, хорошо, — сказала Инна обреченно. —
Я согласна. Что конкретно вас интересует?
— Как вы стали летчицей...
— А я не могла ею не стать. Я родилась в день
знаменитого полета Гризодубовой, Осипенко и Раско-
вой...
Вот так. Стала летчицей потому, что иначе быть не
могло. Коротко и в общем-то убедительно. Впрочем, могло
сложиться и иначе. Могла — в морячки. И для этого име-
лись не менее веские основания.
Родилась-то она хоть и в лётный, так сказать, день,
но на самом берегу Тихого океана, под Владивостоком.
И первые ее детские впечатления были связаны с жизнью
127
порта, с приходящими и уходящими кораблями. И с
рассказами деда, который служил когда-то во флоте,
с адмиралом Макаровым плавал, Цусиму пережил (а у
Ивана Ивановича отец тоже был балтийский матрос,
с крейсера «Орел»!)... Так что или в летчики или в моря-
ки. Или какая-нибудь иная профессия, но непременно
мужская. Рослая, сильная девчонка, она во всех затеях
была вместе с мальчишками, наравне с ними. И когда не-
сколько ребят из их девятого класса записалось в аэро-
клуб, она тоже записалась. Дома отнеслись к этому неоди-
наково. Отец в принципе одобрил, так как давно советовал
Инне заняться спортом. А это пусть воздушный, но все же
спорт. Мама, естественно, ворчала, понимая, что зря вор-
чит, что все равно ни портнихи, ни секретарши, ни парик-
махерши не получится из ее дочки-мальчишки. Тайно
надеялась, что увлечение авиацией пройдет, что хотя бы
геологом станет, как мечтала раньше, это все-таки на
земле...
Ну, не стала она геологом. Но очень даже прочно и
долгое время была связана с геологами. Как командир
вертолета МИ-1. Среди множества специальностей этого
работяги — воздушная георазведка. В помощь поисковым
партиям. В калмыцких, например, степях работала. Над
степью.
Искали подземную, пресную, значит, воду. Чтобы бу-
рить колодцы для скота. Но как же это с воздуха —
воду, если она под землей? А есть приметы, по которым
сверху определяют, где эта святая водичка притаилась...
Летит Инна над степью, рядышком геолог. Зовут геолога
Рина Васина. Глядит-выглядывает бугры в траве. И с кар-
той сверяется: нанесен на нее бугор или это новообразо-
вание. В старых, закрепившихся песчаных буграх — вода
соленая. Живительная пресная водичка только в свежих
переносных песках. Засекла их Рина, нарисовала и — бу-
128
ровикам карту. Молоденькая геологиня, а поиск у нее
безошибочный.
Весной над степью — прелесть! Вся она живет, колы-
шется. Новорожденная травушка-ковыль, нежно-нежно зе-
леная. И тюльпаны кругом, семейства тюльпанов, желтые,
красные. Такой соблазн: сели, нарвали в две охапки, взле-
тели, это ж вертолет, неприхотливая машина, везде сядет,
отовсюду взлетит. Еще тюльпаны, красивее прежних,
опять соблазн, сели, набрали. К вечеру полная кабина
цветов. Возвращаются на базу, всем там — по огромному
букету.
Нефть искали в Закаспии. Вот тут уж ни бугорка. Ни
соленого, ни пресного. Выжженная, прокаленная добела
плоскость. И зацепиться не за что, никаких ориентиров для
постороннего глаза. Для постороннего, неопытного. А гла-
зу наметанному, вернее, налетанному кое-что видно. Вид-
ны едва различимые, слившиеся по цвету с песком высох-
шие соляные озера. Сори, как зовут их в этих местах.
Летит бывалый пилот от одного к другому, всматривается,
запоминает, как они выглядят. У каждого своя конфигура-
ция, свой рисунок. Двух схожих нет. Вон петух с высо-
ким гребнем. Вон изящный женский башмачок. А это что?
Гордо вздернутая голова антилопы. А дальше ишачок в
полный рост на тонких ножках, и даже копытца выделяют-
ся. И прямо на безобидного того ишачка устремилось
длинное копье, которое метнул кто-то невидимый... Вот
так разрисовало пустыню воображение летчика, и он летит
над ней, как над картой с условными значками. А если
уже и буровые вышки расставлены,— это просто маячки
для пилотов. Пускай одинаковые, на один ранжир, но
возле всякой найдется для внимательного взора своя осо-
бая примета: то бочка с водой, то моток каната, то доски
в штабеле. Да и люди около вышек: мотористы, осмотр-
щики. Не дадут сбиться с пути, подскажут снизу дорогу.
5 Заказ 1703
129
А ложится нефтепровод или газовая магистраль — это
уж прямая дорога, это верная трасса и для того, кто в
небе...
Летала как-то Инна по трассе газопровода в декабре,
под самый Новый год. Инженер-приемщик на борту. Сади-
лась, ждала пока он осмотрит участок. Взлетала, сади-
лась, ждала. Погода была из дрянных дрянная. Ветер-
поземка, который все усиливался, мешал и взлетать и са-
диться.
Но руки у Инны сильные, мужские, машина знает
это, чувствует и всегда ей послушна. Облет участков шел
к концу, оставался последний, самый дальний, и — на
базу. В воздухе еще ощутила, что с мотором неладно.
Сесть села, а взлететь не смогла. Трансмиссия не включа-
лась. Поломка такая, что мотористу одному не справить-
ся. Ремонт долгий. Надо на стационар, на базу, где слеса-
ри, где токарный станок. А сейчас бы куда-нибудь под
укрытие: пурга метет. Метет пурга! Заносит машину.
А где укроешься в степи? Километрах в пятидесяти, не
ближе, должна быть железнодорожная ветка, полустанок.
Как дотащить туда вертолет? А пуржит все сильнее, все
яростней. Рации нет. Так и сидеть в кабине, дожидаясь,
что кто-нибудь случайно явится на помощь? Дождешься...
И вдруг из пурги, из вьюжной тьмы, вынырнули ослепляю-
щие фары, грузовик вынырнул. Бесшумно, неслышно со-
всем, словно на парашюте его спустили с неба. Шофер вы-
лез, в огромной мохнатой ушанке, лица не видно почти, и
голоса не слыхать, молча обошел вертолет, молча сел
обратно в свою кабину и укатил. Ничего не сказав, не
назвавшись, исчез так же тихо, как и появился, будто его
на невидимых канатах втянули назад, туда, наверх, откуда
спустили... Инна знает некоторые неженские слова, ну не
самые, конечно, самые, а все-таки... Ругнула шепотком
того шофера, дала ему соответствующую характеристику.
130
И зря. Действительность опровергла ее поспешные вы-
воды.
Шофер вернулся. Он приволок неизвестно где разыс-
канные им широкие грузовые сани, на которые вкатили
вертолет. Но они его тяжести не выдержали, развалились.
И пришлось буксировать без их помощи. Дорогу уже так
занесло, замело снегом, что грузовику и в одиночку-то еле
пробиться. А имея на буксире очень ловкий в небе и не-
уклюжий в пешем строю МИ, он буксовал с ним через
каждые десять-пятнадцать метров, прочно и надолго за-
стревая. Рвались канаты, вертолет то и дело клало на бок,
заваливало в сторону. Двое суток промыкались в степи,
пока не дотащили его до полустанка, под укрытие. Это
было уже утром 31 декабря. Инна с мотористом, с инже-
нером-приемщиком поспевали на базу к встрече Нового
года. Хотела пригласить и шофера. Но опоздала, не усльь
шала, как он тихонечко завел мотор и дал газу... За двое
суток она так и не разглядела как следует его лица из-за
мохнатой ушанки, которую он не снимал, и не запомнила
его голоса, поскольку он за все это время произнес семь
или восемь слов и то уж по самой необходимости, когда
совсехМ заедало с буксировкой. Кто он, откуда? Назвался
Ромкой и на том сведения о себе ограничил. Она его ни-
когда больше не встречала в этих местах. Наверно, из да-
леких командировочных шоферов, судя по бортовому но-
меру, из иркутской автоколонны, развозившей трубы по
строящейся трассе. Закончил командировку, рейсовые
задания выполнил, спешил домой к Новому году. Людей
встретил в степи, попавших с вертолетом в беду, помог
им, как полагается, обычное дело, и укатил...
Как видите, начал я про Инну, про ее полеты над газо-
проводом, а отъехал невзначай в сторону, встречным
шофером занялся. Но, право же, я не виноват, виновна моя
героиня. Я уже говорил, что, начиная по моему требова-
5
131
нию рассказывать о себе, она всякий раз поворачивает
так, что узнаешь главным образом о других. И у меня нет
возможности добиться от Инны стройного автобиографи-
ческого рассказа. Для этого ведь надо подольше посидеть
с ней, расспросить с пристрастием, взять, что называется,
на измор. А у нас как получается? Она, хоть и приписана
теперь к Москве, но только приписана, бывает здесь из-
редка, летая по-прежнему далеко от Москвы. И мы видим-
ся урывками и чаще даже не видимся, говорим по
телефону, и всегда это неожиданно для меня. Внезапный
звонок: только что прилетела, торопится, постарается за-
бежать, да вряд ли сможет, срочная опять командировка,
а надо бы встретиться, есть новости... Какие? Ну, ясно,
про Ивана Ивановича, ее однофамильца, который должен
же ведь в конце концов оказаться ее родственником. Об-
наружилась одна обнадеживающая в этом смысле ниточка,
пет-нет, пока не стоит об этом говорить, вдруг оборвется,
как оборвались все прочие.
Вот такой разговор по телефону. Или открытка с пути,
с полета, как правило, без обратного адреса. А если и
есть адресок, то вроде такого: «Нефтеюганск, пролетом».
Послал я в этот Нефтеюганск, которого и на картах-то не
нашел, письмо Инне вдогонку. Зряшная затея, оказано
же: пролетом. И уже пролетела. Уже на юге, на Мангыш-
лаке, воду возит буровикам. А пока письмецо на Мангыш-
лак переслали, она, вертолетчица моя, моталась уже над
волжским устьем. Там рыбаков понесло на лодчонках в
открытое море, и нужно было сбрасывать им продовольст-
вие. Дельту Волги Инна знает во всех ее протоках и из-
вивах. Не раз гонялась над ними с инспекторами рыбнад-
зора за браконьерами, для которых вертолет просто
гибель, никуда от него не скроешься, везде выследит и
настигнет... Но и в Астрахани не застало адресата мое
послание. Она уже в Москве, уже звонит мне:
132
— Здрасьте! Прилетела...
— Здрасьте! Надолго?
— Думала, денька на три...
— И что же?
— Не получается. Завтра вылет. Машину надо срочно
перегнать... Я быстренько вернусь. И мы с вами в Воз-
душную академию съездим...
— А что такое?
— Я слышала, человек там есть, который с Иваном
Ивановичем до последней минуты был вместе, гибель
его видел... Если не улечу завтра, ждите звонка,
съездим...
Не позвонила. Улетела.
Она и сейчас, когда пишу эти строки, где-то в полетах
на юге. Где? В Закаспии? На трассе газопровода? Над
Мангышлаком? Над калмыцкими степями? Не знаю. Мо-
жет быть, химикалии доставляет колхозам перед посевной.
Или избирательные бюллетени на участки, куда в распути-
цу нет иного транспорта, кроме вертолета. А может, врача
везет к больному ребенку, как везла однажды к обожжен-
ной, обварившейся кипятком годовалой девочке...
Это было ранней зимой, точнее, в предзимье, в погоду,
самую неприятную для вертолета. Снег выпал, лежит, не
тает, но не укрыл еще землю, а лишь прикрыл. Когда его
много, посадка не опасная, мягкая она. Самый риск — на
тоненькое снежное одеяло садиться, не видно, что под ним,
земли не видно. Облачность, видимость были в тот день
ниже предела вертолета. У каждой машины свои мете-
орологические пределы, свои нормы, которые ограничи-
вают ей вылет. У МИ-1 высота облачности 150 метров,
видимость 1500. У каждого летчика тоже свой, устанав-
ливаемый особой комиссией рубеж, который не всегда
совпадает с возможностями машины. Бывает ниже, бывает
выше. У Инны Конец: облачность 100 метров и видимость,
133
соответственно 1000. Вертолет ей уступает. А в тот день
облака стелились над землей еще ниже и видно было
вдаль еще хуже. И, значит, летчика выпускать в воздух
нельзя было, а уж машину тем более. Но их выпустили.
Потому что в далеком рыбачьем поселке на берегу Кас-
пийского моря умирала девочка. И быстро доставить туда
специалиста по ожогам мог только вертолет.
Инна потом говорила мне, что в ту сторону, к морю,
летела нормально. А она про все свои полеты говорит
так. И этот нормальный — над степью, без каких-либо
визуальных ориентиров. Собственно, они были бы сейчас
почти бесполезны: видимость только под самым вертоле-
том, вокруг туман. Ближе к морю, развиднело чуть, пока-
зались ильменя в дельте, маленькие озерца, по ним и со-
риентировалась. В общем — нормально. Но про обратный
путь даже она не могла уже так сказать... Пока врач
осматривал ребенка, она из кабины не вылезала. Она была
готова к немедленному взлету. Думала, правда: может
быть, доктор останется, на месте окажет помощь, спасет
девочку. А он вышел с ней на руках и сказал Инне:
«В Астрахань, в стационар... Минуты дороги!» И она сразу
почувствовала себя матерью этой девочки. Она должна
была лететь сейчас так, как летела бы с собственной
больной дочерью на борту, всё преодолевая. Машина не
поддавалась на взлете, ее крутило на мелком снегу, при-
жимало к грунту. Но, кроме физических усилий человече-
ских рук (хоть и женских, но ни в чем не уступавших
сейчас мужским), она ощутила в них что-то еще такое,
чему нельзя было не подчиниться, и поднялась все-таки,
ввинтилась в небо... А в полете лопнула дверная пружина,
и дверь заклинило в полуоткрытом положении. Инструк-
ция в подобных случаях приказывает садиться незамедли-
тельно. А где? И для чего? В степи. Чтобы ждать несколь-
ко часов техническую помощь. А в кабине — девочка.
134
И доктор сказал: «Минуты решают...» Нет, это не «подоб-
ный» случай. Инна продолжала полет. С полуоткрытой
дверью. С врывающимся и бушующим в кабине ветром.
Лететь, лететь! Спасти девочку. И пусть потом объявят
выговор за нарушение инструкции...
Они формально однофамильцы — Инна Конец, коман-
дир вертолета, и летчик-истребитель Иван Конец, Герой
Советского Союза, который летал в небе Испании под
именем Хосе. И все-таки они, по-моему, родственники..,
ПИСЬМО В КУЛАР
Уважаемая Вера Михайловна!
Редакция поручила мне ответить на Ваши вопросы,
и я с удовольствием принял задание, так как пред-
стояла поездка в Саратов, а это мой родной город, из кото-
рого меня увезли шестилетним мальчишкой еще в двадца-
тые годы и в котором мне довелось побывать с тех пор
лишь дважды, и оба раза попутно: проездом и пролетом.
Шелковичную улицу и ваш двухэтажный дом на ней я
нашел довольно быстро и, войдя в подъезд, постучался в
квартиру на первом этаже. На дверях не было номера, но
я счел ее квартирой № 1: внизу и слева. На мой стук раз-
дался недобрый стариковский голос:
136
— Кого там?
— Здесь живут родители Веры Новокрещеновой?
(Я ведь не знал их фамилии, Вы ее не указали).
— Нет тут никаких Новокрещеновых и никаких Вер.
Но сразу же прозвучал другой, на этот раз старушечий
голос, и совсем иного тона:
— Ну зачем ты так — людям... Простите, пожалуйста,
вам нужна, наверно, квартира № 1. Она наверху.
Позже мне объяснили эту необычную нумерацию в
доме. Сразу после революции его хозяина, сдававшего
квартиры в наем, уплотнили, и он поселился на втором
этаже, выхлопотав у новой власти в качестве привилегии
первый номер для своей квартиры.
На дверном косяке — список жильцов с указанием,
кому сколько раз звонить. Не знаю почему, я позвонил
Козаковым — два раза. И угадал. Дверь открыла Ваша
мама. Я сказал, что мне нужны родители Веры Ново-
крещеновой, что я из такой-то редакции, и она провела
меня в комнату, где возле аквариума сидел Ваш отец и
кормил хлебными крошками маленьких золотых рыбок.
Чтобы не объяснять долго, зачем я пришел, я протянул
ему Ваше письмо. Он прочитал его вслух, и мама слушала
молча, только раз перебила — в том месте, где Вы пишете
про горло.
— Опять болит горло! — сказала она.— Нам-то об этом
ни гугу. Застудит она его там окончательно...
А отец сказал, закончив чтение:
— Фантазерка! Всегда была такая. Интересуется, что
нового в Саратове... Ну, зачем же редакцию беспокоить по
этому поводу? Ну, написала бы мне те же вопросы. Время
у меня есть, на пенсии. Походил бы, собрал бы ей ответы.
Так нет, надо непременно людей занятых гонять из Моск-
вы в Саратов!
И я решил заступиться за Вас.
137
— Вы зря сердитесь на дочку,— сказал я. — Мы могли
бы попросить и кого-нибудь из местных журналистов от-
ветить ей. Но мне захотелось побывать на родине...
— А вы саратовский? О, тогда другое дело... Но во-
обще-то она фан-та-зерка! Вот сегодня письмо от нее
пришло. И к письму приложена сказка для Андрюшки.
Сама выдумала. Хотите прочесть?
Я прочел. Мне понравилось. И поскольку это мое пись-
мо к Вам — открытое, с расчетом на публикацию, я ре-
шаюсь опубликовать и Вашу милую сказочку для сына.
Не рассердитесь?
«Андрюша!
Звонили мы тут с папой по лесному телефону. Делается
это так. У нас в Куларе есть радиостанция. Мы пошли
туда, сняли телефонную трубку и сказали в микрофон:
«Говорит тундра, говорит тундра, дайте тайгу!» Лиса-те-
лефонистка соединяет нас, говорит: «Даю тайгу. Тундра,
говорите». Мы говорим: «Тайга, дайте белку, нам надо
поговорить с белкой, которая заведует лесным хозяйст-
вом». Тайга отвечает: «У нас завхозом медведь Протопо-
пович». Позвали к телефону медведя. Спрашиваем у него:
«Нельзя ли, дорогой товарищ, попросить из ваших лесов
шишку кедровую с орехами для нашего Андрюши». Мед-
ведь спрашивает, а что это за мальчик, сколько ему лет
и что он умеет делать. Мы говорим, что это надо у него
самого спросить, мы его давно не видели. Знаем, что лепит
из пластилина, на лыжах зимой катается. «А умеет лп
самостоятельно есть и одеваться? Мы для неумеек не
даем шишек. И орешков не даем. Неумейка и разгрызть-то
их не сумеет, только сорить будет». Мы с папой заверили
медведя, что Андрюша многое умеет и что он вот-вот на-
учится читать и писать и скоро сам нам расскажет, что
умеет делать. Мы сказали, что Андрюша не видел ни
тайги, ни тундры, он маленький и его нельзя брать
13?
6 такой холод, а шишки ему хочется иметь. Тогда медведь
сказал, что он даст поручение своей помощнице белке,
чтобы она выделила для Андрюши из зимних запасов че-
тыре кедровые шишки, и запаковала в бандероль, и отпра-
вила в город Саратов на Шелковичную улицу. Мы пове-
сили трубку и ушли с радиостанции. Теперь мы ждем
сообщения от Андрюши, получил ли он белкин подарок?
И чему он еще научился за последнее время? Знает ли,
в какую погоду какую одежду надевать? Желаем всем хо-
рошей погоды, отличного настроения, интересных книг и
вкусных завтраков. Что еще заказать по лесному теле-
фону?»
Бандероль прибыла, я видел ее, лежит на комоде,
поджидая Андрейку из больницы. Утром дед ходил туда,
сказали, что рентген хороший, анализ крови тоже, тре-
буется еще несколько анализов, и дня через два, наверно,
выпишут.
— Я пришел, а у них, у больных, игра в партизаны, по
коридору носятся. Я Андрюшку перехватил, остановил,
а он вырывается, кричит: «Пусти, дедушка, у нас самая
война в разгаре». Я сестру спрашиваю: «Послушный он?
Лекарства пьет?» — «Пьет,— говорит,— только всякий раз
спрашивает: горькое или сладкое? И предупредил: «Прав-
ду говорите. Если скажете: сладкое, а оно горькое, никогда
больше не буду пить». Зажмурится, и любую полынь вы-
пьет». Правдолюбец!
— Животишко у него болел, а по вечерам личико
отекало. Свели в поликлинику. Надо, говорят, в больницу
на обследование положить. А как нам самим без матери
решать такое? Мы ей телеграмму отбили: класть? не
класть? Хотели письмом, да сколько ему туда идти,
в Кулар этот! Долго думали, как телеграмму составить,
чтобы не испугалась. Но все равно — мать! Неделю он
в больнице, и каждый день от нее то срочная, то молния.
139
Вот, последняя: «Ничего серьезного без меня не предпри-
нимайте случае необходимости прилечу». Господи, да ей
лететь-то оттуда с пересадками. На край света мотнуло,
к самому ледяному океану, куда и ребенка-то взять бояз-
но... Нам внучок не в тягость, только в радость. Да ей-то
каково без Андрюшки?
Чувствуете, кто это ворчит? Мама. Она принесла из
соседней комнаты толстый, длинный рулон, раскатала его
по полу, и огромная карта СССР заняла чуть не всю ком-
нату, пришлось сдвигать к стенкам стол, стулья. Мы
встали на колени прямо на карту, мои оказались где-то
в Сибири, между Красноярском и Иркутском, я пополз
наверх, колени перебрались в Якутию, и на севере ее я
увидел бухту Тикси.
Когда-то, до войны еще, я бывал в тех арктических
краях, плавал на ледоколах, и, помню, мы стояли, разгру-
жаясь, на рейде и к берегу подойти не могли, не было пир-
са, а сейчас в Тикси, говорят, большой порт с причалами
для океанских кораблей, верно это? Вы не совсем правы,
утверждая, что Кулар имеется только на картах Аэрофло-
та. На маминой карте он тоже обозначен: толстая, толще
Москвы, чернильная точка в тридцати километрах от устья
Яны в сторону Тикси.
— Вот он, Кулар! — сказал Михаил Тимофеевич, по-
казывая не на карту, а на стенку, где висела, я не приме-
тил сразу, цветная картинка под стеклом: чистенький
такой, аккуратный поселок в снегу; на переднем плане
три одноэтажных, барачного типа, и два двухэтажных, на
каменных фундаментах, дома — Виталий нарисовал и нам
прислал. Они живут в этом двухэтажном слева. Виталий
и строил. Он в Куларе начальник строительного участка.
По жилью. Но электростанция тоже его. И баня... Школы
пока нет. Школа за десять километров в другом поселке.
А в Куларе — вечерняя, для взрослых. На общественных
140
йачалах. Вера организовала... Вот они с Виталием. По-
следний снимок.
И он положил передо мной фото, на котором вы нежно
чокаетесь с мужем маленькими рюмочками в день его
рождения. Вы знаете, мне очень понравился оригинальной
конструкции стол, за которым вы сидите. Я с удоволь-
ствием поставил бы такой у себя в квартире. Оказывает-
ся, Виталий сделал его из фанерных посылочных
ящиков.
— Мы посылали им фрукты и ягоды из нашего сада.
Вера на всю зиму наварила варенья. А Виталию — строй-
материал! Этому парню дай в руки две дощечки и моло-
ток — дом сколотит.
— Ты за зятя горой! — сказала Татьяна Никитична.—
А он вон куда женку завез! На карте не дотянешься.
— Ну, это неизвестно, кто кого завез, — сказал
папа.— Она тоже хороша, лягушка-путешественница... —
Он помолчал чуточку и вдруг добавил: — А знаешь, что я
давно собирался тебе сказать?
— Не знаю.
— Я хочу съездить к ним. И не один, с Андрюшкой!
— Я вижу, что ты долго думал,— сказала мама
в сердцах.— И ничего умнее не придумал. Не пущу
Андрейку! И не уговаривай. В этакий холодильник маль-
чонку тащить... Да ты его по дороге сто раз застудишь.
За ним в пути да на пересадках глаз и глаз нужен. Если
уж ехать — втроем... — неожиданно закончила она, и сама
удивилась тому, что сказала.
...Но я еще ни на один Ваш вопрос не ответил. Мне
надо по Вашему заданию в филармонию, в музей, в шко-
лу. В филармонию я уже звонил. Про Арановича сказали,
в Саратове он недолго пробыл, полтора сезона, уехал в
Ярославль, а сейчас в Москве во Всесоюзном радиокоми-
тете. Главный дирижер симфонического оркестра. Так что
141
музыкальные передачи с участием Юрия Арановича Вы
можете регулярно слушать у себя в Куларе.
А художник Деев — тут, в мастерской при филармо-
нии. Работает по вечерам, с четырех.
Мастерская — в подвале. Еще на лестнице пахнуло на
меня терпким настоем из стружек, красок и клея. Я рас-
крыл дверь и увидел человека, который, стоя на коленях,
выводил по серому загрунтованному полотну большие
красные буквы: «Любовь». Это был Деев. Я показал ему
Ваше письмо, он прочел его медленно, улыбнувшись разок,
видимо, в том месте, где речь идет о нем, и сказал:
— Странно. Мы с Верой Михайловной в переписке.
Она прислала мне поздравительную телеграмму к пятиде-
сятилетию. СовсвхМ недавно было письмо от нее. А вчера
я ей открытку отправил. Странно, что она просит редакцию
узнать про меня.
— Это афиша? — ткнул я пальцем в полотно с бук-
вами.
— Афиша,— подтвердил Деев мою потрясающую до-
гадку.— Любовь Орлову ждем. Москвичи любят высту-
пать в Саратове, любят нашу публику. Знаете, кто весной
приезжал? Святослав Рихтер! Два концерта дал. Пред-
ставляете, что творилось! Афиш не потребовалось. Месяц
длилась осада филармонии, звонили беспрерывно. Беда
помогла: экскаватор, работавший тут на площади, порвал
кабель. И несколько дней, как раз перед самым гастроля-
ми, телефон молчал. Люди обвиняли нашу дирекцию, что
она специально так подстроила. Я был на обоих концер-
тах. Счастье, что здесь служу. Иначе бы не попасть...
Сколько народу ломилось! Дверь выставили. Студенты
забрались на чердак и слушали концерт через отдушину.
Сцена была заставлена стульями, и Рихтер играл в плот-
ном окружении. Чуть не до середины ночи не отпускали.
Через главный и служебный подъезды он не смог выйти.
142
Хотели вывести через черный ход, и там густая толпа.
Тогда кто-то предложил выбираться через подвальное
окно сбоку. И Рихтер уже было согласился — безвыходное
создалось положение. Но толпа начала, наконец, поне-
множку, нехотя растекаться, и артиста, улучив момент,
удалось провести к машине.
Я почувствовал, что Деев принадлежит к рассказчи-
кам, которых нельзя перебивать. Вот так, склонившись
над афишей и продолжая выводить кистью большие крас-
ные буквы, он как бы между прочим, неторопливо, в рас-
тяжеч^у, расскажет больше и откровеннее, чем если бы я
докучал ему вопросами.
— С филармонией я так или иначе связан вот уже
больше двадцати лет. Почти сразу после войны я поступил
в симфонический оркестр. Говорю «почти», имея в виду,
что полгода заканчивал еще музыкальное училище по
классу скрипки. Я ведь был призван в армию перед самой
войной с пятого курса... К музыке у меня пристрастие с
малолетства. Сколько себя помню, на чем-нибудь да играл.
К восемнадцати годам особенно увлекся скрипкой. На
одну из получек купил скрипку, простенький, недорогой
инструмент, но очень хорошего звучания. Игре на скрип-
ке мне моя профессия токаря не мешала, я берег пальцы...
Скрипку взял с собой в армию. Я служил в Забайкалье.
В инженерные войска я попал. Сапер. Руки стало сложнее
беречь, но со скрипкой я не расставался. Выступал на
вечерах красноармейской самодеятельности... В самый ка-
нун войны, за несколько дней до нее, нас погрузили в
эшелон и повезли куда-то на запад. Война застигла в пути.
Мы как раз к Саратову подъезжали, моему родному
городу. Стояли здесь ночь. Отец с матерью не знали, что
я — рядом, а мне нельзя было к ним. Я решил оставить
скрипку в Саратове, Дежурный по станции обещал пере-
дать ее моим родным. Он сдержал слово.
143
В дело наша саперная часть вступила" под Смоленском.
Может быть, вы слышали про Соловьевскую переправу
через Днепр? Немцы несчетное число раз крушили ее с
воздуха, и мы столько же раз восстанавливали — с право-
го берега на левый. Там меня контузило, мина разорвалась
на бруствере. Две недели ничего не слышал, даже близ-
кого разрыва бомб... Потом, отступая от Днепра, клали
бревна через болота. Чтобы пехоте выйти из окружения.
Тонул, выкарабкался. Залётной пулей ударило по левой
руке, сухожилия перебило. Снова тонул и уж еле-еле вы-
лез из трясины. По всему телу страшная простуда высту-
пила, особенно на ногах — нарывы, чирья. Ходить не мог.
Под Вязьмой уложили в полевой госпиталь. И тут — де-
сант немецкий. Выбирались кто как мог. Я до Можайска —
на костылях. Поезд шел, раненых собирал... Долго не
заживала рука, мыкался по госпиталям. Зажила
чуть — в саперный батальон. И снова был я на Соловьев-
ской переправе через Днепр — только уже с левого берега
на правый...
Я вернулся домой, дома ждала меня сохраненная
родителями скрипка. Завершил свое музыкальное образо-
вание в училище и был принят в симфонический оркестр
при филармонии... У скрипача обе руки заняты примерно
одинаково, у левой нагрузка, пожалуй, чуть даже больше,
у пальцев во всяком случае, оии беспрерывно в движении,
они должны быть гибкими, чувствительными к инструмен-
ту. Моя левая, раненая, с перебитыми на войне сухожи-
лиями, сперва побаливала терпимо, а потом все сильнее
и сильней, не выдерживая нагрузки на репетициях и кон-
цертах. К концу выступления пальцы немели, бастовали,
не желая мне подчиняться. Боль, ломота на сгибе кисти,
в суставах становилась невыносимой. Я пошел к врачам,
прописали массаж, всякие втирания — не помогло.
Я старался преодолеть боль, ничем не выдавать ее внешне.
144
Но главное было не в боли, а в том, что рука не слушалась
меня, пальцы были чужими, и я играл все хуже и хуже.
Товарищи по оркестру, дирижер, видя это, старались
щадить мое самолюбие, но я-то понимал, что «выпадаю»
из оркестра... Я не сказал вам, что с детства, кроме музы-
ки, у меня было еще одно увлечение — живопись. В школе
оформлял стенные газеты, разные выставки. В армии, на
фронте, когда мы стояли на переформировании, был пол-
ковым художником, плакаты рисовал... Закончив после
войны музыкальное училище, я сразу поступил в художе-
ственное. И к моменту, когда я был вынужден покинуть
оркестр, у меня в руках, вернее, в правой здоровой руке
оказалась вторая профессия. В дипломе, полученном
мною, значится: «Художник-исполнитель или преподава-
тель рисования в средней школе». Ну, к преподаванию
у меня никогда не было тяги. Я это не умею, не получает-
ся... Был ряд предложений, приглашали оформителем в
парк культуры и отдыха. Но я решил остаться в филар-
монии, ближе к музыке. Из концертного зала, со второго
этажа, я спустился в подвал, в мастерскую. Я перестал
быть профессиональным музыкантом,, но музыка — со
мной.
Дома, когда не болит рука, музицирую на старой своей
скрипке. Теперь мы на ней вдвоем играем. Сережка, сын
мой, учится в музыкальной школе, у него своя скрипка,
но он любит мою старенькую... Похвастаюсь уж, скажу,
что и рисует он, по-моему, неплохо. Выставка тут была
детских рисунков. Сережины акварельки отправили в Мо-
скву...
...Из филармонии — в музей.
Вас волнует судьба мраморного ангела, возле которого
десять лет назад Вы познакомились с будущим мужем.
«Почему, как я слышала, ангела убрали теперь?» — спра-
шиваете Вы.
145
— Это недоразумение,— сказали мне в музее. — Не
трогали, не убирали. Правда, закрывали как-то полотном,
когда в зале размещалась тематическая выставка. А сей-
час вот действительно собираемся переставить в другое
место. Довольно трудоемкая операция. Ангелок на две
тонны тянет...
Должен сказать, что сама по себе эта скульптура, на-
вевающая Вам милые сердцу воспоминания, не принадле-
жит к лучшим экспонатам музея. Музея, где есть дейст-
вительно шедевры. Я не буду их перечислять, Вы сами
знаете, чем богата саратовская коллекция. Но вы не
знаете, чем она пополнилась недавно! Переведите дыха-
ние— Гойя! Да, подлинный Гойя... Но откуда? Каким
образом? Сейчас расскажу.
Последние пятнадцать лет реставрационными мастер-
скими при музее заведовал Николай Михайлович Гущин.
Вы, вероятно, встречали в залах высокого сухопарого
старика в неизменном синем берете. Может быть, Вам
и биография его известна. Он приехал в Саратов вскоре
после войны из Парижа. Он попал за рубеж не с белыми,
а уходя от белых. Колчаковцы, захватив один из сибирских
городов, взорвали памятник борцам революции, который
был воздвигнут на центральной площади по проекту
молодого художника Гущина, Его искали, чтобы испол-
нить заочный приговор Колчака: смертная казнь через
повешение. И вот, скрываясь от белой контрразведки, он
перешел границу Китая... Возвращение его на родину за-
тянулось по воле обстоятельств на долгие годы. Он жил
в разных странах, азиатских и европейских. Он много
писал, стал довольно известен. Картины его — в галереях
Рима, Лондона, Парижа. Это художник своеобычной мане-
ры, резко отличимый от других. Я видел его полотна, по
мне трудно передать впечатление. Наверно, я скажу не-
понятно: кисть его музыкальна, картину не только видишь,
146
но как бы и слышишь. Некоторые работы так и называют-
ся: «Моя симфония», «Лунная соната». В юности, рас-
сказывают, он собирался стать музыкантом, играл на
виолончели. Но случайное ранение левой руки на охоте
(вспомним Деева) привело его не в консерваторию, а в
школу ваяния и живописи. Он учился вместе с Маяков-
ским... Вернувшись на родину, он избрал местом житель-
ства Саратов. Он был одинок. Те, кто навещал его дома,
говорят, что все имущество старика составляли картины?
Собственные, принадлежащие его кисти, и приобретенные
за границей. В его коллекции были итальянцы XV века,
был Гойя... Свои работы Николай Михайлович дарил, раз-
давал музеям, частным лицам. Бессребреник, он жил на
зарплату, которую получал как реставратор. В прошлом
году Гущин умер. Все, что ему принадлежало, он завещал
музею. Так в зале на втором этаже появился «Мужской
портрет» Гойи. Маленькая, в три ладони, картина, бес-
ценный шедевр великого испанца...
...Мне осталось ответить еще на один Ваш вопрос. Об
учительницах, у которых Вы проходили преддипломную
практику.
Они в той же школе, в 19-й.
Анна Николаевна Катаржина, преподавательница фи-
зики.
Ольга Алексеевна Соболева, преподавательница химии.
Как и дома у вас, как при встрече с Деевым, я протя-
нул им для начала разговора Ваше письмо. Прочли.
— Новокрещенова... — сказала Анна Николаевна. —
Не помню такую.
— И я не помню, — сказала Ольга Алексеевна..
— Она урожденная Козакова,— внес я ясность.
— О! — воскликнула Анна Николаевна. — Вы так бы
ее и назвали сразу. Верочка Козакова! Очарованная
душа... Вы помните ее, Ольга Алексеевна?
147
— Веру Козакову я помпю. Она практиковалась у ме-
ня в воспитательском классе...
— Очарованная душа! — повторила Анна Николаев-
на. — Другого слова не смогу подобрать. Всем, что де-
лает, чем занята — очарована. Я вам сейчас покажу... —
и она вышла в соседний кабинет.
Вернулась с кипой белых листов, разложила на столе.
Чертежи, схемы. Часть тушью, многие в Краску.
/	— Верочкина работа. Структуры различных кристал-
лов.
Начертила, нарисовала для нашего кабинета физики.
Сколько вечеров просидела! Никто не просил, не обязывал.
Я восьмой год пользуюсь этими пособиями. Если б каждый
студент-практикант оставлял по себе такую память
в школе!..
— Жалуется на горло... — сказала Ольга Алексеевна,
заглянув еще раз в Ваше письмо.
— Обычная наша профессиональная беда. У меня
всякий раз после каникул, после отдыха горло садится.
Сипишь на уроках, как последний пьянчужка. А потом
входишь в норму и опять соловьем поешь. Вы мне дайте,
пожалуйста, Верин адрес. Рецепт пошлю, есть хорошие
полоскания... А школу ей бросать нельзя. Рождена для
школы...
— Она и в самом деле прирожденная учительница,—
сказала Ольга Алексеевна. — Месяц только провела
у меня в классе, а как к ней ребята привязались! Я даже
ревновать начала.
Я решил, что Вас слишком уж захваливают, и к тому
же у меня еще не было материала для ответа на Ваш во-
прос. Поэтому я сказал:
— Вера Михайловна интересуется, что нового в Вашей
жизни?
— Нового? — переспросила Анна Николаевна. — Ста-
148
реем... Впрочем, у Ольги Алексеевны есть йовое. Она
стала заслуженной учительницей РСФСР.
— Этой новости уже год. А вот у Анны Николаевны
совсем недавно дочь вернулась из Индии...
— Но это же дочь, а не я возвратилась... Вы не ухо-
дите от ответственности, Ольга Алексеевна. Расскажите,
сколько писем пришло в связи с присвоением вам звания.
— Письма были...
— И очень много от моряков.
— Я кончила институт в портовом городе, в Николае-
ве. Вышла замуж за военного моряка, уехала с ним в
Кронштадт. У меня сохранялись пропуска в крепость и
отдельно на «Октябрьскую революцию». Линкор был
такой, ли-ней-ный корабль. Громадина. Весь флот
«Октябриной» называл. Я там химию и географию читала
комсоставу. По вечерам за мной, молоденькой учительни-
цей, приезжала легковая машина, привозила на линкор,
а после занятий отвозила домой. Я гут перебирала на до-
суге старые бумаги и нашла расписание уроков на
«Октябрине». Подписано старпомом Птоховым. Я помню,
очень был строгий. В войну, кажется, стал адмиралом.
Был такой случай. Сидели мы в перерыве между заня-
тиями в кают-компании. Пол, извините, палуба была
надраена — видите я еще не забыла морского словаря —
до сверкания, так что глазам глядеть больно. И вот кто-то
из командиров пошутил. «Вам бы, — говорит,— барышня,
танцы откалывать на этой палубе, а не про аш два о рас-
сказывать...» Ужасно я, дуреха, обиделась, вскочила, вы-
бежала из кают-компании. И Птохов, старпом, наказал
того веселого морячка: неделя без увольнения на берег.
А моряку на стоянке оказаться «без берега» нет ничего
горше. И из-за кого? Из-за какой-то девчонки. До сих пор
совесть грызет: из-за меня так человек пострадал... Но о
чем это я вам? Нужно про новое, а я про старое...
149
— Запишите йовое в нашей жизни, — сказала Анна
Николаевна.— В этом году школа выпускает сразу восемь
классов! И у нас с Ольгой Алексеевной все восемь выпус-
ков. Представляете, перегрузочка!
Я хорошо это себе представил, потому что жена у меня
тоже учительница...
...Вот вроде и выполнил я задание, ответил на все
Ваши вопросы. Но похоже, кое-что Вы и без меня уже
знали. Например, про Деева, с которым Вы в переписке.
Догадываюсь: просто Вам хотелось, чтобы было рассказано
о хороших людях, живущих в Саратове. Это Ваша ма-
ленькая хитрость? Думаю, что она простительна.
Кланяйтесь Вашему мужу.
Желаю всех благ...
САША КОТИКОВ, РАБОЧИЙ ЧЕЛОВЕК
Первая запись в моем блокноте:
Д лександр Котиков с московского завода «Знамя
груда», победитель Всесоюзного конкурса молодых
фрезеровщиков, 19 лет.
Девятнадцать? Это что же, с сорок девятого он? Господи,
и война-то уже четыре года как кончилась...»
Гавриил Васильевич, отец;
— ...Войны я недовоевал. Кончилась она для меня на
год раньше, весной сорок четвертого на Калининском
фронте близ деревни Пустошки. Ранен был в позвоночник.
А первый раз стукнуло еще в самом начале — на Нев-
151
ском «пятачке» под Ленинградом. Блокады хлебнул, про-
маявшись на госпитальной койке. Потом через Ладогу —
в Тихвин, оттуда в Рязань... Прокантовался по госпиталям
семнадцать месяцев, почти полтора года.
Второй раз был отмечен немцем на Орловском направ-
лении, неподалеку, между прочим, от моего родного
города Волхова. Густо меня накрыло: одна лишь левая
нога оставалась незабинтованной. Осколок за осколком
вытаскивали, они из меня и позже вылезали, а какой-то
так и ношу под коленом. Недавно закололо под лопаткой,
врач прощупал, говорит: еще осколочек... От последнего,
наверно, ранения — под Пустошкой. Столько лет проле-
жал тихонько, не беспокоил и вдруг зашебаршил...
Я ее, эту деревню, помню не только из-за раны и из-за
контузии, которая и сейчас не дает мне за ночь больше
двух часов сна, гонит головной болью с постели, по комна-
те волчком вертит. Мы там, под Пустошкой, в землю
вмерзли... Наша дивизия — штурмовая. Ельнинская крас-
нознаменная. Ударить по противнику, толкануть его,
с места стронуть—вот наша забота. Гонят его дальше
другие, а нам — на короткий отдых и снова в прорыв,
на штурм. Мы улеглись в лесу, на склоне горы, в наспех
вырытых канавках, устланных голыми ветками. Плащ-
палатки поверху, сон солдатский намертво, никто и не
почувствовал, как вода подтекла, как схватило ее морозом,
проснулись утром — не встать, шинелей не отодрать,
припечатало... С той ночи простуда у меня непроходящая.
Кашель вечный. На улице раскашляюсь, будет душить,
пока в дом не войду. В помещении долго, опять горло
дерет, опешу на улицу, чтобы прошло, Лечат — не вы-
лечат...
Отвоевав, я в Томске лежал. Ремонтировали позвоноч-
ник. Меня еще удачно полоснуло, по хребеткам, стесало
их малость, а спинного мозга, слава богу, не затронуло.
15а
Так что меня вскоре в ходячие перевели. И я попросился
к делу. Как и в прежних госпиталях: в Рязани плотничал,
в Шилове печки клал. Ни лежачей, ни сидячей жизни не
признаю. В Томске я сперва на кухне, потом малярам по-
могал, а с лета на огородах, в городском Ботаническом
саду, верней. Он снабжал госпиталя лекарственными рас-
тениями, да и овощами... В том саду приглядел я Анфису
свою Алексевну. Она была мужем покинутая, с тремя
детьми... Но зарегистрироваться нам с ней не удалось, так
сложились обстоятельства. И прожили двадцать четыре
года — годок остался до серебряного срока — нерасписан-
ные. Я —- Иванов, она с сыновьями — Котиковы. У ребят
моих, судя по метрикам, отца нет, прочерк. А я вот он —
отец! У иных при полных бумагах жизнь не складывается,
а мы с хозяйкой в ласке прожили, во взаимном уважении.
И к слову сказать, платил я, как формально холостой,
налог за бездетность. Но я так считал: долг свой государ-
ству выплачиваю. Кормило ведь оно меня и одевало, пока
я в детдоме рос...
Наш первый, Валерка, родился в Томске... Жить мы
решили в Москве, откуда я уходил в армию; у меня со-
хранялась столичная прописка. Один пока поехал, без
семьи, не знал, как устроюсь, как с жильем образуется.
В Сокольниках — сестра с мужем. Зять столяром на мака-
ронной фабрике. «Давай,— говорит,— к цам в тарный цех,
слесарь нужен, жилье дают». Чего ж еще искать! Офор-
мился. И томские мои явились. Всё хорошо, все вместе,
крыша над головой — комната в бараке,—работа рядом,
через дорогу. И вдруг несчастье — сгорел барак. Где жить?
На новую работу устраиваться? Не люблю я с места на
место... Вот тут кузница была разрушена, а где огород —
воронка от немецкой бомбы. Крышу снесло, все внутри
побило, от горна железо скрюченное, кронштейны торчат,
а стены целые — в три кирпича. И попросил я эту куз-
153
ницу под жилье. Материалами — железом, досками —
помогли, а остальное все — сам. Ну и видите, приличная
получилась квартирка. С электрическим даже отоплением.
Двадцать лет живем, переезжать не собираемся: тепло,
уютно, садик свой, огород, осенью на помидоры приезжай-
те, выставочные они у нас... Работа под боком, вон из окна
видно. Не цех теперь, отдельная фабричка картонной
тары, всю Москву снабжаем ящиками под макароны, под
консервные банки... Вот здесь, в «кузнипе», родился у нас
второй мальчишка, Шурик наш, шурупчик...
Анфиса Алексеевна, мать:
— Это уж точно, что шурупчик, в каждую дырку
гвоздь!
Тонул он у меня, с крыши падал, горел, резался, ло-
мал руку, замерзал...
Видели шрам через щеку... Мы в кино спешили с
мужем, он побрился, а опаску-то не убрал второпях. Наш
постреленок все уже испробовал в доме. Коробок со спич-
ками подпалил, заколку мою воткнул в розетку под
током, наглотался керосину. Только вот бриться еще не
брился. А тут Панкина бритва лежит. Хвать ее, и, не на-
мылившись, резанул по голой щечке. Чуть не до зубов
рассек.
Тонул... Речка текла возле дома, звали Синичкой.
Теперь эта Синичка в клетке, в трубу забрана, в коллек-
тор. Довольно глубокая речушка, взрослого накроет. Была
она перегорожена заводским забором. И Сашка поспорил
с приятелем, что по этому забору, повиснув на руках, на
другой берег переберется. Силенок не хватило, сорвался.
Хорошо, я в доме оказалась, услышала крик с речки. Вы-
бежала: сынишка тонет. Но кричал не он, дружок его
с берега... Ранняя стояла весна, Санек в пальтишке,
154
полы-то распахнулись, крыльями по воде, держат.
Глотнул Синички, захлебываться начал, да я подо-
спела...
Замерзал... Дважды даже. В первый раз, точнее
сказать, примерз. Язычишком примерз к санкам. Лизанул
в большой мороз по полозью. Слыхал, что язык прилипает
в таких случаях. Убедился: прилип. Да так приклеился,
что дернул посильнее — вся кожица осталась на железе.
Дня три, наверное, есть не мог, бедняжка, только жидкое
глотал... А в другой раз уснул на санках. Катал, катал по
двору, утомился, прилег. А я в школу бегала за Валеркой,
прождала час, у них лишний урок был. И в пути задерж-
ка. Тропинку с Шелепихи занесло снегом, узенькая,
идешь, на людей натыкаешься. Спешу, нервничаю: как
там Сашенька один? Не вбежала, влетела во двор. Так
и есть: спит. На эдаком морозе. И две огромные сосульки
на залузках. Ну это где подбородочек в щечки переходит...
И сам сосулькой. Я его на руки, раскачиваю. Трясу — не-
движный он, не шевелится, не дышит. В комнату, на
кровать — толкаю, растираю, ладонями колочу, кулаками.
И ножкой-то не дрыгнет. Соседку крикнула, вместе его
трясли, подбрасывали, в теплую воду окунали. Всхлипнул
вдруг, охнул, заелозил... разморозился!
Так и рос, чудо, как живой сохранился... В школу шел
на экзамен за восьмой класс, а наверху в доме-новостройке
окна стеклили, вот такой кусочина с подоконника сполз,
грохнулся, и Сашке ребром по подбородку... Ракетницу
какую-то сооружал, порох испытывал, на всю жизнь ла-
дошки у него обожженные после тех испытаний... Перед-
него зуба нет — приметили? — городошной битой вы-
бит...
Все мальчишки растут одинаково? Не говорите. Вале-
рик у меня неслышно вырос, в книжку уткнувшись. Не
горел, не тонул.
155
Из письма Валерия Котикова автору:
«...Как мне показалось, наш разговор не совсем удов-
летворил Вас. Виной тому, вероятно, моя склонность к не-
сколько замедленному мышлению (в просторечии это
называется тугодум). Я только сейчас вот сформулировал
ответы на некоторые Ваши вопросы по поводу личности
моего младшего брата.
А личность это довольно любопытная. Последнее слово
употреблено мной в двух его значениях, заимствованных
из Толкового словаря. Первое: проявляющий любопытст-
во, повышенный интерес к окружающему. Второе: воз-
буждающий этот интерес к себе, человек необычный,
занимательный.
Начну со второго значения.
Мы с мним братом Шуриком давно, как говорится,
знакомы, я давно его наблюдаю, он мне интересен. И если
не необычен, то во всяком случае занимателен.
Мы росли в семье, где детей воспитывали, не поль-
зуясь печатными руководствами и наставлениями. Педа-
гогических брошюр дома не держали. И какими-то
особыми воспитательными целями не задавались, никаких
специальных методов к нам не применяли. Просто отец
и мать всегда были вместе, всегда с нами, жили как жили,
и этого оказалось достаточным для нашего с Шуриком
воспитания. Причем, выросши в одной семье, в одной до-
машней среде, мы одинаковыми не выросли. Совсем даже
наоборот, мы очень разные. Разные хотя бы в своем
отношении к тем же родителям. При равной нашей любви
к ним, при равном, я бы сказал, почитании (великолепные
у нас «старики»!) я в отличие от брата не принимаю как
закон любую их рекомендацию. А он всегда и во всем, во
всех наших дискуссиях и разногласиях (в какой семье без
них?) безоговорочно на стороне родителей. Я позволяю
себе порой поиронизировать над таким вот его безропот-
156
ным послушанием. Он отшучивается, но твердо держится
своих позиций. . Это, возможно, оттого, что он живет с
отцом и матерью, а я уже отделился от них и сам отец.
Но, я думаю, он всегда будет таким, и, может быть, это
усложнит ему жизнь, а может быть, облегчит, не знаю...
И вообще я, наверно, зря касаюсь здесь этой многослож-
ной проблемы отцов и детей. В коротких словах ее не
выразишь, а показаться примитивным мне бы не хоте-
лось...
В нашей беседе вы обронили словцо: покладистый. Не
покладист ли мой брат, спросили вы. Честно говоря,
такого слова не было прежде в моем обиходе. Я снова
заглянул в Ушакова: «уступчивый, сговорчивый, легко
приспособляющийся к другим...» Нет, в таких категориче-
ских формах эти качества к брату не приложимы. А какие-
то элементы есть. Уступчивый, сговорчивый? Не упрямый
по-глупому, вот так сказать вернее. Понимающий других.
А не приспособляющийся к ним. Он умеет слушать, умеет,
повторяю, понять человека, то, что называется стать на
его место. Но это не означает, что он поступит так же. Он
поступит сообразно собственному разумению. И в этом
смысле не уступчив и не сговорчив. И, значит, не покла-
дист? Если сие понятие исключает принципиальность, то,
конечно же, не покладист... Не противоречит ли это тому,
что я сказал о его отношении к родителям? Отнюдь. Он
убежден, что родители всегда правы, и в этом своем
убеждении принципиален.
Ну, а если попроще о нем, не заглядывая уж в самую
душу? Какие внешние, что ли, качества выделить?
Шустрый он... Если не нравится это слово, замените
его другим: бойкий, быстрый, ловкий, проворный. Руки
у него проворные, отцовские. И у того и у другого минуту
не лежат они спокойными, незанятыми, не держащими
какой-нибудь шайбочки, какой-нибудь пластмассовой про-
157
кладочки. Вы же были у нас дома, видели Шуркину
мастерскую, его инструментальное хозяйство, его поделки:
вертолет, телескоп, архимедово орудие. Это последнее
представляет собой установку, работающую, элементарно
говоря, по принципу рогатки. Предназначена для запуска
ракет и названа автором «Коломбиной». Я, как окончив-
ший механико-математический факультет МГУ, был при-
влечен к ее сооружению в качестве научного консультан-
та и могу засвидетельствовать, что ряд серьезных
технических задач был блестяще решен конструктором.
«Коломбина» и в исполнении хороша. Полет ракеты был
осуществлен в один из первых теплых весенних дней.
Я подчеркиваю это обстоятельство, поскольку оно имело
некоторые последствия для нашего старшего брата Ген-
надия. В холодную погоду не вышел бы он на крыльцо
дома с чашкой какао. Он стоял, растягивая удовольствие,
смакуя каждой глоток. И снисходительно поглядывал на
наши приготовления. Все манипуляции были завершены,
ракета ушла на заданную трассу. Но закончила она
полет, немного удалившись от расчетной точки приземле-
ния. И приводнилась в некую емкость, в бочку с жидким
и довольно пахучим удобрением, приготовленным отцом
для огорода. Часть содержимого бочки оказалась в чашке
с какао. Выражение снисходительности сменилось на лице
нашего старшего брата... ну, не буду уточнять, каким сло-
весным выражением оно сменилось.
Техническую сметку, изобретательность будущего
победителя всесоюзных соревнований фрезеровщиков я
наблюдал с детских его лет. Шуркина находчивость не раз
выручала нас в сложных и неприятных ситуациях. Однаж-
ды, оставшись на зимних каникулах одни в доме, мы бало-
вались с дверью, хлопая ею так, чтобы приподнятый
крюк сам от толчка попадал в петлю. Нам долго это не
удавалось, но наконец удалось и как раз в момент, когда
158
мы случайно очутились за дверью, в холодных сенях. Что
делать? Как попасть в комнату? Выламывать дверь? Через
форточку? Не пролезть... Дожидаться отца, матери? Их
возвращение не сулило нам ничего хорошего. Я был в от-
чаянии. А маленький Шурик, учившийся тогда еще в пер-
вом классе, нашел выход из положения. Зоркие, наблюда-
тельные его глаза приметили, что кончики петли, ее
дужки, загнуты и прибиты на внешпей стороне двери.
Отогнуть их и протолкнуть, сбросив таким образом петлю
вместе с крюком, а затем все восстановить было уже
несложно. Когда возвратились родители, они не обнару-
жили никаких следов от проделанной нами операции.
Мой младший брат человек решительных действий.
Этому его качеству я обязан своей женитьбой. Мне нра-
вилась девушка, которая приезжала иногда к нашим
соседям откуда-то из Подмосковья. Я не решался по-
знакомиться и таил в себе свои чувства. Но мой брат
наблюдателен не только в технических ситуациях. Как-то
он сказал мне: «Тебе нравится Валя...» — «Какая
Валя?» — спросил я. «Не финти... — сказал он. — Сосед-
кина племянница. Я все вижу...» — «Что ты видишь?» —
«Все! И сейчас ее приведу». Он выскочил из дома и вско-
ре действительно привел Валю. За руку. Смущенную...
Это было в первомайский праздник. Мы собирались на
Ленинские горы смотреть салют. Собирались всей семьей,
с утра еще сговорились. Но вдруг и у Шурки, и у Генки,
и у отца с матерью нашлись какие-то неотложные дела,
и они не поехали. Отправились лишь мы вдвоем,
я и Валя...
Теперь о первом значении слова «любопытный»
(в смысле любознательный, проявляющий интерес) при-
менительно к нашему Александру. Перечислять все его
«интересы» и «любопытства» — занятие безнадежное.
В почте журналов «Техника — молодежи», «Знание —си-
159
ла», «Наука и жизнь» немало писем читателя А. Котикова.
Не на все его вопросы редакции способны, видимо, отве-
тить. Так, до сих пор не получен, например, ответ по пово-
ду некоторых проблем современного вертолетостроения.
Я и сам, как представитель науки в семье, частенько
оказываюсь жертвой неуемной Шуркиной любознатель-
ности. Никогда не знаешь, откуда тебе будет нанесен удар
очередным вопросом. «Валерий, объясни, пожалуйста...»,
и я уже замираю, услышав эти слова. «Ты читал про че-
ловека, проспавшего двадцать лет?» — «Читал, кажет-
ся...» — говорю я с робостью, не ведая еще, что за этим
последует. «Как ты думаешь, такому спящему бюллетень
выписывают или переводят на инвалидность?» — «А ты
что, собираешься заснуть на двадцать лет?» — «Нет, не
собираюсь, мне просто интересно...» Ему «просто инте-
ресно» все вокруг... У Шурика десять классов, которые
он окончил, работая на заводе. Последующая учеба у него
еще не запрограммирована, в институт не спешит пока.
Когда я заговариваю об этом, шутит: «Хватит для Коти-
ковых и одного академика». Меня имеет в виду... Я про-
должаю наступать, он говорит: «С осени — в армию,
а потом видно будет». Это «видно будет» немножко огор-
чает меня, я бы очень хотел, чтобы он учился. Руки у него
хороши, а голова не хуже.
...Не знаю, устроят ли Вас эти беглые мои наблюдения.
Во всяком случае можете распорядиться письмом, как
Вам будет угодно. Покажите его Шурику. Интересно, что
он скажет...»
Из диалога автора с героем.
— Прочитал?
— Прочел... Скажи, пожалуйста, целое сочинение на-
катал. А в школе-то не был мастак на сочинения. Я хоть
160
и моложе на три года, а помогал ему в этом деле. У меня
фантазии больше. Он математик.
— А математику, ты считаешь, фантазия не нужна?
— Она у него другая. Как бы вам это объяснить?
Я про конкретное фантазирую, про жизнь, а он про отвле-
ченное... А вообще-то вы не глядите, что Валерик такой
задумчивый, в очках. Он очень сильный человек. Видали
штангу у нас во дворе? Легко левой рукой выжимает...
Он любит цели ставить перед собой. Сказал, что будет...
этим, ну есть такое слово... человек, который знает много
языков...
— Полиглот?
— Точно, полиглотом хочет быть. Десять языков наме-
тил себе. Читает английские книжки, которые ему нужны
по работе. Французские читает. Теперь вот принялся за
испанский, купил самоучитель, пластинки. «Испанский,—
говорит,— освою, начну итальянский»... А что это у вас
за камень на полке?
— Я привез его из Афин, с Акрополя.
— Мрамор, да? А у меня камешек с Голубого утеса.
Это на Томи такой. Где Баскандайка впадает в Томь...
Мамина родина. Я туда прошлым летом ездил. Вы не го-
ворите маме, что я лазил на Голубой утес. Задним числом
будет переживать. На эту скалу не советуют взбираться,
выветрена она насквозь, осыпается. Но самые красивые
камни — на верхушке. Я привез: голубей голубого. Только
море бывает таким... А этот деревянный бычок ручной
работы?
— Ручной, по-моему.
— А можно его на фрезерном. И вот чернильный
пузырек с крышечкой тоже можно. Полусфера? Не
страшно. В две подачи. Шар, сферу сложнее. А захотеть —
можно!.. —Он обежал глазами комнату, как бы выиски-
вая, что бы тут еще отфрезеровать. — Вон того старика
6 Заказ 1703
161
с рыбкой — запросто. Керамика, да? Я такие в Литве
видел. А в металле выглядел бы выразительней... Между
прочим, фрезой и гравируют. Нашему цеху заказали
мемориальную доску. Для клуба. С именами погибших на
войне. Буквы фрезеровали... Можно и письмо написать
фрезой. Любым почерком.
— Ты пробовал?
— Могу. Но вы не пишите об этом. Ребята скажут,
нашел чем хвалиться... У нас в цехе профессора, асы!
Пронин, Акинин... По нулевому классу точности работают,
чище не бывает. Я им не ровня.
— Но ты же победитель всесоюзного конкурса.
— Что из этого? Конкурс-то был только для молодых
фрезеровщиков. Не старше двадцати лет... А до настоя-
щих мастеров мне еще скакать да скакать!
— Я слыхал, с тебя художница портрет пишет?
— Ага, рисует...
— В ГДР тебя посылали?
— Ездил с экскурсией. В Лейпциг.
— На ярмарку?
— Нет, на выставку «мастеров завтрашнего дня». Так
они молодых изобретателей называют.
— А что была за экскурсия? От завода?
— От Цека комсомола. Собрали победителей соревно-
ваний. Токари, трактористы, шоферы, ну и я от фрезеров-
щиков. От Москвы еще Мишка Панкратов был, шофер.
— Хороший шофер?
— Спрашиваете... Он же первое место занял! Знаете,
как водит машину... Ас! Им на узенькой дороге флажки
расставили. Как лыжникам на слаломе. Провел он на
предельной скорости грузовую между флажков — не ше-
лохнулись даже. В гараж нужно было с разгона. В такие
ворота, что чуть только габарит проходил. И остановить
точно на белой линии... Он по всем статьям победил!
162
— А ты водишь машину?
— Ага, Генкой обучен. Он до армии шоферил на цели-
не. У него медаль за целину... А в Москве не хочет шофе-
ром, боится большого города. Слесарем у нас на заводе,
на сборке... Скажите, пожалуйста, а что это за башня вид-
на у вас в окно?
— Пугачевская башня, кажется.
— А почему так называется? Пугачев в ней сидел, да?
— Возможно...
— Специально для него построена? Или раньше
стояла?
— Право, не знаю.
— Живете напротив — и не поинтересовались...
Упрек справедливый. Действительно, живу напротив
и так мало знаю о башне, которая все время перед гла-
зами...
Интервью дают двое.
Владимир Кретов, председатель цехкома, бывший ком-
сорг:
— Первое впечатление было такое: парень как парень,
но что-то в нем есть...
Владимир Шнеидерович, мастер механического участка:
— Быстро его в цехе приметили. Помню, кладовщица
из инструменталки сказала мне: «Что это у тебя за черно-
глазенький появился? Инструмент возвращает, любо по-
глядеть, будто и не работал. И всегда «спасибо» ска-
жет...»
Кретов: Он заводу сразу пришелся, а завод ему.
Шнейдерович: Именно! Друг другу пришлись... А быва-
ет, старается, мыкается, мучается человек — не идет рабо-
та в руки. И не пойдет. Она, работа, видит, какие руки
перед ней. Я в таких случаях говорю начальнику: «Не дер-
6*
163
жите вы Сидорова. Не получится из него фрезеровщика.
Не то призвание, не туда попал». А Сашок — туда! Угадал
свое место человек. И место приняло его.
К.: Наблюдали его у станка? Будто сам врезается в
металл, будто сам — фреза!.. Реакция мгновенная, как у
хорошего боксера. Темп! Сашка с первых дней такой.
Помнишь, Львович, как он пакетом резал?
Ш.: Помню, конечно. Это еще в учениках. Стальные
квадратики он торцевал. По одной, как я велел, штуке.
Постоял-постоял я у него за спиной, вижу — нормально.
Отошел. Но прислушиваюсь, как идет станок. Нормально.
И вдруг дребезжащий звук с нарастанием. Я подбежал,
скорость выключил, вижу: в пачке оп режет. Скучно стало
по одной: медленно... И он детали — в пакет, пять штук
сразу. Положил плашмя, а зажал с боков. Габариты раз-
ные, какая короче, какая длиннее, губки широкие, и зажа-
та, собственно, из пяти деталей одна, остальные болтают-
ся в губках, а фреза — восемьсот оборотов, представляете?
Метнуло бы так, что на другом конце пролета всадило б
кому-нибудь по лбу. Ругнул я новичка, но подумал, что
мыслишка-то в нем бьется, в правильном направлении гля-
дит. Технология позволяла фрезеровать в пакете. Только
класть его нужно было не плашмя, а на ребро...
К.: Владимир Львович сказал насчет человека и места.
Поговорочка известная: кто кого красит. А может, им вза-
имно надо украшать друг друга: человеку — место, а
месту— человека?.. Сашке повезло с «местом». Хороший
у нас завод, хороший цех. Люди вокруг добрые, делом за-
няты — рабочий класс! Да и Сашке не нужно было при-
страиваться. В смысле изменять, перестраивать шаг. Он
у него из дому нашенский, от отца с матерью...
Ш.: Это верно, ему не пришлось окунаться в незнако-
мую обстановку, как в прорубь. Он уже «выкупался» дома.
И заводская среда была для него своей, а он ей — свой.
164
И руки умели уже делать многое из того, что нужно заво-
ду, ладони были шершавы...
К.: Сашке еще и дополнительно повезло.
Ш.: Ты что, Володя, имеешь в виду?
К.: Разнообразие, номенклатуру! Нет почти деталей в
современном машиностроении, чтобы не проходили через
наш цех. Любые варианты, любые профили. И если не
все — через Сашкины руки, то он же видел, как другие
делают...
Ш.: Технология у нас такая, что технологи порой за
ней не поспевают. Поступил заказ — сразу на станок. Тех-
нологию составлять некогда, она «пишется» под резцом,
под фрезой. Станочник, первым обрабатывающий новые
детали, как бы надиктовывает ее технологу. Круг таких
первопроходцев, конечно, ограничен: мастера, виртуозы.
И Сашок уже в этом кругу...
К.: Он потому и победил на городском кункурсе, что
выбрал наивыгоднейшую технологию. Совершенно не-
ожиданную даже для тех, кто придумывал задание.
Ш.: Соревнования проходили у нас в цехе. Съехались
соискатели со всего города. Чемоданчики в руках. Ну как
у спортсменов, спешащих на стадион. Только в этих чемо-
данишках не тапочки, не полотенце — инструмент. Фре-
зочки, зажимы, прокладки. И по тому, как все это уложено,
как поблескивает, наметанному глазу видно, кто чего сто-
ит. Я приметил паренька небольшого росточка в ковбоеч-
ке. Он раскрыл свой чемодан, и я подумал: вот главный
конкурент нашему Александру. И не ошибся. Как роздали
задание, как включились станки, этот «ковбой» рванул...
Конкурсная деталь была из типа «вилок». По третьему
классу точности. На квадратной заготовке — разметка. Она
подсказывала, собственно, технологию, начинать с контура,
оконтурить «вилку», а затем уж внутренняя обработка —
пазы, отверстия, и все прочее. Так все и начали. Все. Кро-
165
ме Александра... Вы понимаете, я следил главным образом
за ним. Но и за «ковбоем» послеживал. Я видел: работ-
ник! Лицо бегуна на стометровку. Скулы сведены, весь
напряжение, летящая стрела, рвется к «ленточке». А наш
как на длинной дистанции, на марафоне, бежать еще и
бежать. Лицо спокойное, спокойнее, чем обычно. Даже с
налетцом равнодушия какого-то. Я ему и сам советовал
не волноваться, но уж не слишком ли он хладнокровен?
Не переоценил ли своих сил, точно ли рассчитал время?
То, что он начал не как другие, меня не тревожило. Я по-
нимал его замысел. В этом замысле, правда, таилась опас-
ность, был определенный риск: потерять темп в начале.
И для наблюдателя со стороны наш Александр явно про-
игрывал «ковбою». Тот был значительно впереди, деталь
была у него почти оконтурена. И фотографы устремились
к его станку, нацелили объективы. На какой-то момент и я
колебнулся: не переиграл ли Сашок, не передержал ли,
что называется. Но менять избранный им способ было уже
поздно. Вот-вот «ковбой» рванет «ленточку». И вдруг
затоптался-затоптался у самого финиша, кто-то словно
оттягивает от него «ленточку». Близка, совсем близка, а
никак не коснуться ее грудью... И тут голос: «Готово...»
Негромкий голос Александра Котикова: готово. Фотоаппа-
раты оборачиваются в его сторону... Что же произошло?
Я уже сказал, что разметка на заготовке как бы предопре-
деляла технологию. Разметка говорила: начинайте с кон-
тура. И соблазн был велик: заготовка квадратная, ее легко
зажать в тисках. И «ковбой» и все остальные, кроме Саш-
ки, поддались на эту легкость. А когда деталь была окон-
турена, приобрела усложненную форму, ее уже не удава-
лось зажать в тиски, ее выпирало, она выскальзывала, и
нужны были дополнительные крепления. Вот тут-то и
затоптался «ковбой». А Сашка начинал с того, чем все
кончали. Он начал с внутренней обработки, с пазов, с от-
166
верстий, с самого трудного. Перетаскал сперва тяжелые
камни. И проделал все это в наилучших условиях, когда
квадратная заготовка была надежно прихвачена, закреп-
лена в тисках, когда легко было фрезеровать. А контур
получился уже почти сам собою. Проделав пазы, отвер-
стия, Сашок снял лишний металл, лишнее «мясо», осталось
два-три раза пройти фрезой, и деталь готова... Я видел,
как он, сдав работу, подошел к газировке. Он долго не мог
попасть стаканом в ободок: руки дрожали от усталости.
Но это были руки победителя...
А потом он победил и на Всесоюзных соревнованиях. Он
теперь чемпион фрезы в масштабе СССР. Приз — фреза.
Хрустальная. И, к сожалению, работать ею нельзя...
В ПОГРЕБЕ
Небольшой военный эпизод, о котором я собираюсь
рассказать, трое суток из жизни моего знакомого
танкиста, относится к весне 1944 года, когда наши
войска на Украине, разгромив Корсунь-Шевченковскую
группировку противника и развивая успех за Днепром,
вели широкие наступательные операции, в частности на
Умань, одну из ключевых позиций для освобождения всего
Правобережья.
Действовавший на этом участке танковый корпус выбро-
сил десант.
Отряд из четырех танков с пехотой на броне и трех само-
ходок вел старший лейтенант Михаил Саначев, человек
168
обстрелянный и опаленный войной в первый же ее день
и, можно сказать, в первые же ее минуты, на рассвете
22 июня, в танковой схватке на границе за Луцком и с того
дня почти не выходивший из боев, сменивший не одну
свою сожженную машину на другую, дошедший в отступ-
лении до Кавказа, а теперь вот гнавший немцев к Днест-
ру,— словом, битый и мытый на войне, но не ведающий
пока, что еще уготовила она ему в Умани.
Десантный бросок был рассчитан на двадцать пример-
но километров, две трети которых Саначев и его группа
прошли действительно с ходу, преодолевая лишь мартов-
скую распутицу и встретив огневое сопротивление только
под Войтовкой, где не удалось прорваться, и они вынужде-
ны были, изменив первоначальное направление рейда, но
оставляя для себя его конечную цель, свернуть с шоссей-
ной магистрали в поля, в глиняное месиво, чтобы выйти к
другой, параллельно лежащей проселочной дороге. А про-
бившись к ней, наткнулись на заградительный огонь зени-
ток, стрелявших понизу, и снова, во второй раз, сменили
маршрут, устремляясь, но теперь уже в обход, все к той же
своей цели — на Умань, на Умань!
Конечно, по карте они знали все подходы к городу,
и план его лежал в планшетке у Саначева, в планшетках
у всех командиров машин, но, ворвавшись на окраину
Умани не с того направления, как намечалось штабом, они
на какой-то момент потеряли ориентировку в темноте, и
нужен был человек, который указал бы дорогу к центру,
да где найдешь такого в глухой ночной час? И вдруг он
сам шагнул им навстречу, возникнув из мрака, словно
поджидал их тут на перекрестке, и Саначев, не спросив,
кто он, даже имени не спросив, не разглядев, молод он или
стар, а как-то сразу уверившись в нем и просто не имея
выбора, посадил незнакомца рядом с собой, и тот вывел
их на высотку в центре города и, так и не назвав себя,
169
соскочил с машины, исчезнув в темноте столь же вдруг,
как и возник.
Саначев и нынче, через много лет, прошедших с той
ночи, не в состоянии объяснить, почему в самом городе
было тихо, почему их не встретили, как в Войтовке, огнем.
Похоже было, что немцы сочли грохочущие по мостовым
танки своими, а может быть, уже и покинули Умань, не
принимая боя... Нет, они не ушли, и это показало утро,
это показал чуть забрезживший рассвет, когда Саначев,
успевший рассредоточить отряд так, чтобы сектора обстре-
ла покрывали весь город, разглядел из своего танка, стояв-
шего на возвышенности, что улицы полны боевой техники,
приготовленной то ли к сражению, то ли к отступлению.
Предупреждая любой замысел противника, старший лей-
тенант приказал открыть огонь изо всех пушек и пуле-
метов.
...Во время войны я служил на флоте, на суше не вое-
вал, танков в бою не видел. И поэтому мне трудно воссоз-
дать картину закипевшей на улицах Умани схватки.
Не смогу, я не баталист. Но как обещано в начале очерка,
я собрался рассказать о трех сутках из жизни танкиста.
А три часа из этих трех суток Саначев вел бой. Начиная
его, он понимал, что преимущество первым наносящего
удар будет недолгим и должно уступить преимуществу
численному, которое пока у немцев. Но сейчас важнее все-
го было, навязав им драку, воспрепятствовать их плано-
мерному отходу из города, к которому вот-вот подойдут
наши главные силы. Правда, чем ближе придвигались эти
силы, оттесняя противника из опорных пунктов на подсту-
пах к Умани, тем больше возрастало численное превосход-
ство немцев в стенах города: к его гарнизону присоединя-
лись солдаты из отступавших частей. Подошли и танки,
несколько «тигров». В дуэли с одним из них и был зажжен
танк Саначе-ва. Все эти часы неравного боя старший лейт$-
17Q
йайт, как командир десантной группы, управлял по раДйО
действиями шести экипажей, держал связь со штабом и
в то же время сам стрелял из пушки. И когда на его Т-34
пошел в лобовую более мощный «тигр», Саначев первым
же снарядом подбил немецкую машину, но получил сна-
ряд и в борт своей. Вспыхнули бак, двигатель, загорелось
в трансмиссионном отделении, заклинило башню.
Экипажу — приказ Саначева: танк покинуть, проби-
ваться к своим. А ближайшая из своих самоходка — под
горой, за оврагом. Туда, туда! Спуск, подъем, и трое его
товарищей будут у цели. Немцы устремляются наперерез.
Пулемет Саначева сдерживает их, сдерживает на две-три
минуты, и этого достаточно: все трое там, за оврагом, у сво-
их. Теперь самому — с горы, в овраг, на ту сторону, к са-
моходке. Но ему путь туда отрезан. Он бежит, стреляя
с обеих рук, из двух пистолетов, напролом, и в него тоже
стреляют, и, наверно, потому, что их много, а он один,
не могут попасть, а он, кажется, попадает и опять, навер-
но, потому, что он один, а их много. Они вокруг, на горе,
по дну оврага, по склонам, и Саначев бежит уже не к
определенной цели, а напропалую, куда вынесет, продол-
жая стрелять из обоих пистолетов. Овраг делает крутой
поворот, почти под прямым углом, тут высокий кустарник,
и на какой-то момент Саначев уходит из поля зрения своих
преследователей. И есть секунда, другая, чтобы сориенти-
роваться. Еще из танка он видел в этой стороне рядок
бревенчатых, но на каменных фундаментах домов, стоя-
щих на отшибе. Вон они. От оврага до крайнего метров
пятьдесят... Не пробежал их, а прополз, увязая в жидкой
грязи. У тыльной, без окон, стены отдышался, огляделся
и даже почистился немного, сдирая с меховушки налипшие
комья. Ну, куда теперь? Кто в домах? Что за люди?.. А с
той стороны оврага снова увидели его, открыли стрельбу.
Он обежал дом, дверь заколочена, рывком — к соседнему,
171
Влетел в сени, толкнул дверь в комнату, отпрянул — нем-
цы. Похоже, они не разглядели его, выбежал на улицу,
но назад к оврагу нельзя. В третий дом? Дверь его была
распахнута, просвечивал сквозной проход. Саначев пробе-
жал коридором к противоположному выходу и налетел с
разгона на стоявших у крыльца солдат в мышиных мун-
дирах, толкнул кого-то, пальнул из пистолета, в него тоже
пальнули, и он метнулся обратно в сени, в этот коридор
с несколькими дверьми, за каждой из которых могли быть
немцы. Он прижался к стене, готовый принять бой на этом
узеньком плацдарме, и вдруг увидел открытый люк в полу,
не замеченный им прежде. У него не оставалось времени
рассудить, что это за люк, почему он открыт и нет ли там
кого. У него не было другого выхода, и он кинулся вниз,
ловко скатившись по ступенькам.
Это был совершенно пустой, если не считать несколь-
ких валявшихся на земляном полу досок, обширный, глу-
бокий погреб, разделенный на два отсека: большой и ма-
лый. Между ними капитальная стена в три кирпича (тол-
щину ее, количество кирпичей Саначев определил уже
потом, когда обжился в подвале, обшарил и простучал его
вдоль и поперек). Она-то, эта толстая перегородка между
отсеками, и спасла Саначева на первых минутах. Очутив-
шись внизу и боясь еще зажигать фонарик, он всматривал-
ся в темь, чуть-чуть разжиженную тусклым светом, падав-
шим из люка, и обнаружил что-то вроде пролома, лаза в
стене. Он сразу сунулся туда, в этот лаз, из инстинктивного
желания забраться куда-нибудь поглубже, спрятаться по-
верней и сделал это вовремя: сверху швырнули гранату,
другую, а он был уже в надежном укрытии за стеной, во
втором отсеке, и его даже не оглушило. Вскоре он услы-
шал, как кто-то спускается в подвал. Но это маленькое
убежище было для него, как дот, что означает, как извест-
но, долговременную огневую точку. И действительно, огня
172
у Саиачева хватало на долгое время: два пистолета с боль-
шим запасом патронов, которыми были набиты карманы
комбинезона и надетой поверх него куртки-меховушки.
Были две гранаты. А на случай рукопашной и холодное
оружие — трофейный финский нож с длинной рукоятью.
Но пока ни пистолеты, ни гранаты, ни ножик ему не по-
надобились. Он притаился в дальнем углу отсека и решил
не придвигаться к лазу, не шевелиться, чтобы ничем не
выдать своего присутствия. Не видя, кто опустился в под-
вал, он на слух установил для себя, что, во-первых, это
один человек, а во-вторых, женщина: шелестела ее тя-
желая и, видно, до самого полу юбка. А по хрипловатому,
с придыхом, покашливанию чувствовалось, что это старая
женщина. Она недолго пробыла в погребе, никакого света
не зажигала, даже спичкой не чиркнула, к малому отсеку
не приближалась, пошаркала-пошаркала и полезла наверх.
Дверка люка громко захлопнулась за ней.
Выждав с полчаса, он решил, как говорят военные,
определиться на местности. Вылез из своего закутка в ос-
новной отсек и включил фонарик. Первое, что он увидел,
была его окровавленная левая рука. Она и до этого ныла,
Саначев думал, что зашиб ее, скатываясь по лестничке в
подвал. А это была пулевая или осколочная рана. То ли
его еще там наверху ранило, то ли здесь гранатой. Разбиты
часы. И если б не они, перебило бы руку. Пуля (а может
быть, осколок) ударилась о часики и, срикошетив, полос-
нула по запястью на сгибе, не задев вроде бы кости. Сана-
чев слизнул кровь, отсосал ее и лоскутком, оторванным
от рубашки, перевязал руку. Включая фонарик и тут же
выключая его, чтобы сэкономить единственную батарейку,
он осмотрел погреб и ничего не обнаружил в нем, кроме
упомянутых выше досок. Они валялись вразброс, а у стен-
ки с лазом были сложены штабельком. Саначев присел на
этот штабелек, чтобы подумать, как быть дальше. И за-
173
снул. Засйул, умученный десантным броском, боем в горо-
де, пробежкой сквозь пули, всем страшным напряжением
этих первых суток из трех, о которых я рассказываю. Он
спал сначала сидя, потом вытянулся на досках, и, хотя
в его сон прорывались, заставляя вздрагивать спящего, ка-
кие-то шумы сверху, что-то там взрывалось, рушилось,
это не могло пробудить Саначева, и он проснулся не от
внешних импульсов — шумы уже стихли,— а от внутрен-
него нервного толчка так же внезапно, как и заснул.
А проснувшись, он потянул носом сильный запах гари.
Дым просачивался сверху. Саначев поднялся к люку. Слы-
шались какие-то потрескивания, постреливания, словно
лопались воздушные шарики. Саначев понял: сухое дерево
горит, дом горит. Подожгли... Хотел открыть крышку лю-
ка — не поддалась, нажал еще — не поддается. Закрыли
на замок? Но когда старуха вылезала, не слышно было,
чтобы она щелкнула ключом. Возможно, закрыли, когда он
спал? Вряд ли. Замочной скважины нет. А при висячем
крышка чуточку бы ходила. Толкнул со всей силы. На-
мертво держит. Неужели завалило?
Всякое уже было у него на войне.
Был огонь, много огня...
Была вода... Под Лисичанском была. Колодец! Выхо-
дили из рейда по немецким тылам. Навели порядочек!
И под самый конец нарвались на самоходки. Гусеницы
потеряли, в башню попало, загорелся танк... Всем экипа-
жем — в лес. Четверо. Знали, что недалеко речная пере-
права к своим. Но к переправе — мимо села, где немцы.
Ночь светлая. Пробирались за домами, перелеском. Никого
не встретили. Еще немного — и река... Лошади! Разведка
конная. Вот-вот заметят. Куда от них? Некуда... Колодец
в сторонке. Они знали его, черпали гут для танка еще
в рейде. Заброшенный почти, вода на самом дне... Теперь
это единственная возможность спасения. Спустились на ве-
174
ревке. Все четверо. Вода кому по плечи, кому под подбо-
родок. Простояли так полночи, прижавшись друг к другу.
Вылезали с большими интервалами. Тихо-тихо, ползком
к реке. И снова в воду. Выплыли. Все четверо.
Были и «медные трубы». И сейчас вот труба! Каменная,
закупоренная — подвал в горящем доме.
Как выбраться? Впрочем, он еще и не знал в точности,
кто в городе. Должны бы наши. А вдруг... Ориентиром для
него могли быть только какие-то звуки, скажем, гудки
машин. Он хорошо различал их. Но гудков что-то не доно-
силось в подвал. Тишина. Или вообще звуки сюда не до-
летают? Ага, гудит. Прислушался, немецкая. Значит, их
еще не выбили... А может, это трофейная. Вот самолет
прошел низко-низко, и тут уж не было сомнения: куку-
рузник. И по нему не стреляют. Значит, наши в Умани.
Вылезай, вылезай, выкарабкивайся! Но как? Взял длин-
ную доску, одним копцом — в ступеньку лестницы, упор,
другим — в крышку люка, пытаясь раскачать, припод-
нять ее с помощью этого рычага. Никак. Оставалось одно:
прорубаться! Орудие есть — нож, финский нож. Попробо-
вал, всадил разок в дерево, берет неплохо, остренький.
«Не торопись,— сказал себе,— выжди...» Снова прошел
самолет — и снова кукурузник. Не бьют. Гуднула маши-
на — наша, а откликнулась ей немецкая, ну, теперь уж
точно — трофейная... Начнем! С крышкой, работая ножи-
ком, он довольно быстро справился. Сделал прорезь,
вторую. Отогнул планки, его осыпало землей, пеплом,
а выхода на свет божий не дало. Люк был накрыт толсты-
ми, тяжелыми балками, которые, обрушившись, не только
лежали одна на другой в несколько рядов, так плотно, что
и лучика света не пробивалось, но еще и намертво закли-
нились между собой. Сдвигать их голыми руками — мар-
тышкин труд. Опять испробовал рычаг — бревна не
шевельнулись, Что делать? То же, что и делал,— прору-
175
баться! Вырубать окно в этом многослойном накате из
толстенных балок...
Технология несложная: ковыряй, долби. Уставала пра-
вая рука — включалась левая, раненая. Но она была
плохим подспорьем здоровой. Сочилась кровь, ломило
пальцы, и он лишь изредка пускал ее в ход. А потом
она со<всем разболелась, и трудилась одна правая... Брев-
на были почему-то влажные, по ним сбегали водяные
струйки. Саначев давно уже слышал какое-то шуршание.
Думал, пламя шуршит. А это был дождь, который все уси-
ливался, переходя в ливень. Это хорошо, он погасит огонь
на руинах... Дерево под рукой было крепенькое — сосна.
Нож иногда буксовал, если можно сказать так про нож.
То проскальзывал по древесине вхолостую, то гнулся, на-
тыкаясь на сучок. И вдруг откалывал плашку с кулак —
Саначев радовался: пробьюсь, пробьюсь! А нож скользил,
сдирая тоненькую, как пергамент, пленку, и Саначев уны-
вал: безнадежная затея, не дерево — броня!.. Работал в
темноте: батарейка у фонаря села. Чиркал спичкой, чтобы
оглядеть сделанное. Мало, мало! Сколько он уже возится?
Часы разбиты, но ориентир времени все же был у него:
узенькая полоска света над вытяжной трубой. Там, сна-
ружи, у трубы, был, наверно, козырек. И свет падал сбоку
тонюсеньким лучиком. Робкий, чуть приметный, он гово-
рил Саначеву, что там, наверху, день. Исчезал лучик —
приходила ночь. Она приходила уже дважды. А Саначев
все долбил и долбил дерево над головой.
Устал безмерно. Здоровая рука сравнялась почти с
больной: ладонь в кровяных мозолях... Сделал перекур,
другой, но курева-то не было, папиросы остались в танке,
наскреб по карманам табачку на ползакрутки. И еды
никакой. Покидая горящую машину, набил карманы пат-
ронами, про пищу не думал. А теперь заглатывал голодную
слюну, вспоминая, что там осталось: хлеб, консервы и даже
176
кое-что для согрева танкистской души... Усталость сковы-
вала его, он вздремнул. И поговорил немного с дедом. Тот
явился к нему при полной форме, в солдатском мундире
с медалью за русско-турецкую. Но спина была голая,
в синих шрамах от шпицрутенов. Это ему по первому году
службы досталось: на молебен опоздал. В остальные
двадцать четыре года больше не опаздывал... Дед сказал:
«Хочу, Мишутка, поменяться с тобой, ты мне шлем ко-
жаный, я — фуражечку николаевскую, в ней тебе легче
будет...» И медные пуговицы пообрывал с мундира.
«Возьми,— говорит,— на память и давай,— говорит, — ста-
райся...» Только медаль себе оставил. «Рад стараться!» —
сказал внук деду. Но тут дрема покинула его...
...Он прогрызся, прорубился, пробился к свету на
третьи сутки. Он высунул руку, и ее обвеяло ветерком.
Потом он расширил лаз у самого выхода, подтянулся на
обеих руках и пролез в дыру по грудь. В правой руке
пистолет. Никого вокруг. Нет, вон какой-то старичок во-
зится на развалинах.
— Дедушка! — крикнул Саначев, вернее, ему казалось,
что он кричит, а тот не услышал его тихого зова. — Де-
душка!
Старик подошел.
— Кто в городе?
— Русские...
— Правду говоришь?
— Правду...
Он что-то еще добавил, но Саначев слов его уже не
разобрал...
Очнулся в комнате, уложенный на топчан. Старик был
тут, старуха. Это она спускалась в подвал. Немцы заста-
вили. Сказала им, что нет никого в погребе. Не поверили.
Подожгли бочку с бензином, стоящую у стены дома... Это
было жилье старика со старухой. Теперь вот в доме у доч-
171
ки... С мужем ее и притащил старик потерявшего сознание
танкиста...
Попил Саначев воды, вымылся. Поел немного. И пошел
часть свою искать. Вышел на дорогу — танк навстречу.
А в танке командир бригады. Посадил к себе Саначева,
говорит:
— Представили тебя к награде за успешную десант-
ную операцию...
— Спасибо! — сказал старший лейтенант.
* * *
Это только трое суток из жизни моего знакомого тан-
киста Михаила Даниловича Саначева, Героя Советского
Союза. После Умани были у него Бельцы, Люблин, Минск-
Мазовецкий, предместье Варшавы — Прага, прыжок через
Вислу, Померания, Штеттин, бои за Берлин... Он, Сана-
чев, и сейчас служит в армии. В Подмосковье. Полковник.
САМАЯ ТОНЕНЬКАЯ НИТОЧКА
Я ехал в метро к одному своему знакомому, к Безу-
глову.
В вагон вошел, опираясь на палку, инвалид. Муж-
чина, сидевший с края, приподнялся, чтобы встать
уступить место. Но вошедший, не дожидаясь, ткнул его
палкой в грудь:
— Эй ты, давай живее!
И пьяно плюхнулся на скамью. Соседка, молодая женщи-
на, отпрянула от него, прижавшись к мужу.
— Брезгуешь? — сказал инвалид и плотно придвинулся
к ней.
— Гражданин,—сказал муж, — не приставайте...
179
— С-салага! — сказал инвалид. — И-и-г-де ты был,
когда я кровь проливал? Ты войну слыхал? П-послухай! —
и он стукнул себе по ноге палкой. Раздался глухой дере-
вянный звук.
— В-вот она, война-то! — сказал инвалид и вытянул
протез поперек прохода...
...А у Безуглова, у Сергея Федотыча, нет обеих ног. Он
потерял их не на войне, а через много лет, после нее.
Но тоже в бою. А на войне он был ранен в руку. В левую.
Она-то и подвела его в погоне за бандитом...
Жизнь у Безуглова, в его 48 лет, четырежды, можно
считать, висела на волоске. И каждый раз этот волосок был
все тоньше и тоньше.
Первый раз, давно, очень давно, в детстве. Они жили
тогда в Колодном. Это село под Курском, в десяти кило-
метрах. Отец, как вернулся с гражданской, в Курске слу-
жил, в пожарниках. Через сутки — в город, на дежурство.
Он в ту ночь как раз и дежурил. Под утро — вызов па
пожар в Колодное. Ехал и не знал, что его же дом и горит.
Пока добирались конной тягой, рухнула изба... А загоре-
лась от пеньки. Сушилась пенька на печке, собирались
веревки вить для снопов. Мать встала еще затемно, чтобы
подоить корову. И, зажигая лучину, обронила, видать,
искру. Вспыхнула пенька, сухая уже, горючая. Первым
проснулся Вася, старший из ночевавших в избе ребят.
Самый старший, Данила, ускакал в ночное... Васе шел
пятнадцатый. Проснулся он от дыма, от гари. И спросонья
стал разбрасывать горящую пеньку. Вся изба заполыхала.
И матери не попасть в дом через сени: огонь там. Она к
окну. И Вася протянул ей в окно маленького Кольку,
кричит: «Не лазь! Я сам...» И за самым маленьким, за
Сережкой. А тот забился куда-то от страха и даже не орет,
180
всхлипывает только. Нашел его Вася за печкой, потащил
к окну, а Сережка упирается, всё от страха. Передать его
матери в руки уже нельзя было, окно в пламени, и Вася
выбросил братишку через пламя во двор. Обгорел Сереж-
ка, ударился о землю, но остался живой. А Вася задохнул-
ся в дыму...
Второй раз — чуть не потонул Сергей. Но теперь уже
не его спасали, а он спасал. У него так и должность на-
зывалась: водолаз-спасатель. Работал от Освода на
Цыганском бугре. Островок такой при впадении Кура в
Сейм. Точнее говоря, бугор этот, горушка, превращается
в остров только в паводок. Когда чахлый Кур, через кото-
рый в обычное время куры в брод переходят, становится
серьезной рекой, а Сейм заливает окраины Курска, спаса-
тельная станция на Цыганском бугре сторожит разливы
реки. Наводнения тут, можно сказать, по расписанию, два
раза в год, почти в одни и те же дни. Жители заранее
переселяются на более высокие места , заблаговременно
угоняют скот. Но всегда это — бедствие, при котором
всего не предусмотришь, полностью не застрахуешься.
Кто-нибудь да бедует, кто-нибудь да застигнут врасплох,
кто-нибудь тонет. И спасатели начеку. У них катера, мо-
торные лодки... Но тонул Сергей не в половодье, не в разлив.
Летом тонул, в межень, когда Кур еле живой, еле струится
ручейком, а Сейм спокоен, ленив... Женщины купались
в Сейме. Прополоскав белье, плескались, шалили, как де-
вочки, топили друг друга в шутку. Вышли на берег, хва-
тились: нет одной. Может, не заметили, как оделась и уш-
ла? Да вон ее белье. Подняли крик. Сергей шел с дежур-
ства, услышал. Скинул одежку, и в воду. Нырнул раз,
другой, туда-сюда: нет никого. Глубина тут невелика, но
все ж метра 3—4 наберется. Еще нырнул, проплыл по-
дальше под водой, увидел: лежит на дне. Подхватил,
потянул на себя. Грузная, тяжелая. Да и сам уже воды
181
нахлебался. Нырял-то без скафандра, без маски. Выныр-
нул, чтобы воду выхаркать, свежего воздуху глотнуть.
И снова на дно. Взвалил на плечи, всплыл. А она всей
тяжестью своей обратно, вниз тянет, плыть не дает. Вце-
пилась конвульсивно в горло, душит. И тянет, тащит на
дно. И душит, душит. Чувствует Сергей, что оставляют его
силы, что не отцепить ему этих рук. Не выплыть. Но тут
подоспел катерок и подобрал обоих...
В третий раз смерть была рядом — на войне... Он сна-
чала и на войне был в спасателях. Бригадир санитарных
носильщиков — так называлась эта воинская служба.
А место службы — фронтовой эвакоприемник. Принимали
раненых из полевых госпиталей, из медсанбатов, да и пря-
мо с передовой. Чтобы эвакуировать на поездах, на само-
летах в глубокий тыл. Повидал он тогда крови, нагляделся
на человеческое страдание, на муки безногих, безруких,
обожженных, ослепших. Рапорт за рапортом писал началь-
ству, просился на фронт. А ему отвечали: а у нас что, не
фронт? Эвакоприемник двигался вместе с фронтом. На
восток — почти до Москвы, а от Москвы — на запад. Шли
вслед за фронтом. Нет, вру: на запад Сергей шел впереди
фронта. В танковой бригаде прорыва. На Т-34. Сперва
десантник, с автоматом. ПотОхМ включили в экипаж — ба-
шенный стрелок. Про их машину говорили: счастливая,
заколдованная. Идет головной на огонь, и ее минуют сна-
ряды, ни разу не опалило. Так до Харькова, до Балаклеи,
верней. Большая станция, узловая. Гитлеровцы опоясали
ее дзотами, долго отбивались от атак. На подавление
вражеской обороны пошли танки. И впереди счастливый,
заколдованный. Он и на этот раз хорошо поработал, давя
дзоты. Но и сам нарвался, был подбит. Вылезали через
нижний люк. Трое вышли, а механик-водитель не смог,
в обе ноги ранило. Вытащили его осторожно. Сергей —
опытный санитарный носильщик. Вместо носилок — скре-
182
шейные руки друзей. Но одно дело — принять раненого
из подъехавшей к эвакоприемнику машины. И другое —
нести под огнем, под обстрелом. Нести, прикрывая своими
телами от пуль... Сергея полоснуло горячим по левой
руке. Но он не опустил руку. Залитая кровью, она крепко
поддерживала плечо лежащего... Мимо шел выходивший
из боя танк. Притормозил. Уложили раненого на броню.
И снова надежно прикрыли, склонившись над ним. В мед-
санбат сдали и механика-водителя и башенного стрелка —
у Сергея была перебита кисть... За этот бой у него орден
Славы. И есть медаль «За боевые заслуги», днепровская.
И еще медаль — «За отвагу».
Но это уже через много лет после войны. Это — мили-
цейская служба. Это — четвертый волосок, четвертая ни-
точка, самая тоненькая, на которой висела его жизнь...
Служба, значит, в милиции. Капитан, участковый в
подмосковной Тарасовке.
Лето было беспокойное. Кража за кражей. Начали с
продуктовой палатки на станции. Забрали шоколад, водку.
И, кажется, не очень торопились: успели тут же и выпить
и закусить. Закусывали сыром, от целого круга рубали.
Следы на сыре от зубов. И судя по зубам, четверо было...
Потом склад при совхозе: тут поживились бутылями с
краской-серебрянкой. И в школу залезли, взяли радио-
приемник, фотоаппарат и какую-то мелочь из наглядных
пособий. Ничем, в общем, не гнушались. Тихо, мирно, без
нападения на людей. И вдруг — выстрел.
Поздним вечером телефонный звонок из автомата
в Клязьминскую милицию:
— Солдаты мы... Шли с увольнительной по Ярослав-
скому, Слышим, пальнули близко. И стон... Подбежали,
человек раненый. На велосипеде ехал, и кто-то подстрелил
в ногу... Выезжайте!
Приехали. Всё точно: лежит паренек лет шестнадцати.
183
В крови. Валяется велосипед с моторчиком. Кто стрелял?
Зачем? Говорит, что сразу после выстрела подбежал
к нему какой-то мужчина. Но услышав, что еще люди
бегут — это были солдаты,— скрылся в темноте.
Недалеко от места происшествия, в сотне метров, за-
кусочная на шоссе. Там — ночной сторож. Должен был
слышать выстрел. И, может, видел кого. Пошли к заку-
сочной. Она не на самой дороге, чуть в глубине, в малень-
ком садике. Из-за забора голос:
— Не подходи!
— Слушай, Кащеев,— сказал Безуглов.— Это я, участ-
ковый.
— Не подходи! Стрелять буду...
— Говорю, милиция...
— Стрелять буду! — и щелкнул курком.
Шли к нему с добром, как к возможному свидетелю,
а он решил — брать будут, как настоящего преступника.
Ну что ж, брать так брать. Двое зашли с тыла, из-за дома,
отвлекли, а двое через забор и вмиг навалились, выбили из
рук ружье. А оно тепленькое, гарью пахнет. Без экспер-
тизы видно: только что стреляли.
— По кому стрелял?
— Я не стрелял.
— Кто стрелял?
— Не знаю...
День — «не знаю», два — «не знаю», на третий при-
знался. На третий, потому что к этому дню стали известны
некоторые подробности из биографии сторожа. Его, оказы-
вается, самого сторожили не один год. Вор-рецидивист. Из
последней тюрьмы явился прямым ходом в отдел кадров
райпищеторга. И в соответствии со своими основными на-
клонностями был удачно определен, так сказать, на охрану
государственного имущества. Быстро сколотил подходя-
щую компанийку из подростков и пошел шарить по
134
округе: палатка на станции, склад при совхозе, школа.
Дело крепло, и для большего его размаха требовался
транспорт. Этой цели — раздобыть средства передвижения,
в данном случае велосипед с моторчиком — и служил
выстрел на Ярославском шоссе. Кто стрелял? Аршадский,
Сашка Аршадский, правая рука Кащеева, у которого он
и взял на время ружье. Участковый Безуглов хорошо знал
Аршадского: к девятнадцати годам у Сашки уже составил-
ся довольно содержательный послужной описок хулига-
на— пьянки, скандалы, драки. Жил с матерью-вдовой в
Тарасовке, работал на заводе в Москве... Дома его не
обнаружили, мать сказала: третий день не приходит. На
заводе то же: взял, говорят, на два дня отгул, после ко-
торого на работу не вышел... Неделю искали в районе.
Пора стояла теплая, сухая, и прятаться было легко: ночуй
в лесу, в скирдах на сеновале. Прочесали все эти
«объекты»: нет Аршадского. Объявили розыск по об-
ласти.
В то утро у Безуглова было дело в Черкизове, в поселке
между Тарасовкой и Челюскинской, ближе ко второй. Дело
такое: рассудить двух соседей-«частников». Ссорились
из-за садовых участков. Какой-то клочон земли не подели-
ли. Беспрерывно вспыхивали пограничные конфликты,
которые приобретали порой почти военный характер, по-
скольку оба соседа были полковниками в отставке...
Безуглов принес с собой рулетку, колышки. Обмерил
территорию, определил по документам точный рубеж меж-
ду участками, вбил колья. При нем враждующие державы
притихли, вроде бы примирились. А вышел за ворота —
опять крик, свара. Вернулся, оставил обеим сторонам
письменные предупреждения о штрафе в случае наруше-
ния границы... Пока мерил и мирил, уходил, возвращал-
ся — время подошло к полудню, пора и обедать. Жил тогда
Безуглов в Клязьме. Обычно разъезжал на велосипеде. Но
185
в тот день машина была в ремонте. И Сергей Федотыч
пошел к электричке, на Челюскинскую. По дороге,
у самой уже платформы, встретил постового Герасимова.
Спросил о происшествиях. Никаких происшествий. Про
Аршадского по-прежнему ничего не слыхать...
А через минуту он увидел его, Аршадского.
Увидел с левой, от Москвы, платформы. А Сашка шел
по правой. Вышел, похоже, из лесу, который тянется вдоль
железной дороги. Не торопясь идет, свежей веточкой по-
махивает. В кожаной куртке. Веселый.
— Стой! — крикнул через пути Безуглов.— Ни с места!
А тот в ответ только веточкой повыше взмахнул.
И спустился с платформы. Он уже увидел поезд, шедший
со стороны Москвы. Товарняк. Безуглов был спиной к
поезду.
— Стой! — крикнул он снова и, выхватив пистолет из
кобуры, устремился навстречу Аршадскому.
Теперь они оба были между путями. Их разделяло
метров пятьдесят... Электровоз поравнялся с Аршадским,
пошли вагоны, цистерны.
— Ну, я поехал! — крикнул Сашка и, подпрыгнув, уце-
пился за поручни проносившейся мимо грузовой площад-
ки. — Привет всем друзьям и знакомым!
Стрелять? Поезд идет вдоль пассажирской платформы,
там — люди... Бежать к телефону, звонить в Тарасовку?
В Клязьму? Соскочит на перегоне, скроется в лесу...
Это все — молнией в голове. Но вагоны летят, летят
мимо. Пять... восемь... десять уже от Аршадского. Сейчас
и хвост мелькнет. Вот гондола с углем. Поручни высоко.
Ничего, дотянусь... В правей руке пистолет... Прыгнул.
Заструился, пополз гравий под ногами, потянул за собой.
И рука скользнула по железу. Левая, перебитая на войне,
с двумя скрюченными пальцами. Скользнула, ухватилась,
снова скользнула. И сорвалась...
186
...Пока бежали к нему люди, он уже сдернул с себя
майку, разорвал и тугим жгутом перетягивал ноги...
(В истории болезни я прочел: «Доставлен в тяжелом,
предшоковом состоянии. Большая потеря крови. Правая
нога разможжена ниже одной трети голени и держится на
обрывках ткани. Разможжена также значительная часть
левой стопы...»)
Первым подбежал постовой.
— Возьми мой пистолет, Герасимов, — сказал Безуг-
лов.— И звони в райотдел. Чтобы Аршадского перехва-
тили.
— Сергей Федотыч, надо ж вам помочь...
— Приказываю!
Подбежали рабочие, ремонтировавшие путь. Их брига-
дир сказал:
— Электричка на Москву через полчаса. Но с минуты
на минуту пройдет дальневосточный. Остановим.
Остановили экспресс.
И он сделал еще одну непредвиденную остановку перед
Москвой — на Яузе. Там, где железнодорожная больница.
...Крепчайшими нитями, нервущимися, рассчитанными
на огромную нагрузку, сшит этот человек. Не оборвалась
и четвертая, самая тоненькая ниточка, на которой повисла
его жизнь.
Газовая гангрена. Шесть труднейших операций... Пол-
тора года по больницам. Протезы, костыли. И — гантели,
турник, велосипед. А теперь и «Запорожец». Но предпочи-
тает пешком. Без костылей. Машиной только на дальние
расстояния. Вот в Мелекесс собирается на «Запорожце».
Почему в Мелекесс? А там, в Приволжье, пионерская
дружина имени капитана Безуглова. Давно обещал
приехать, ждут его школьники. Он и сам ведь недавний
школьник: пока лежал в больнице, закончил 9-й и 10-й
классы..,
187
Он по-прежнему в милиции. Ну, не на оперативной,
конечно, работе, не участковым. В паспортном отделе.
Я в тот раз, приехав к Безуглову, рассказал ему о слу-
чае в метро. Об инвалиде.
— Не инвалид это,— сказал Сергей Федотыч. — Урод
какой-то.. Моральный урод...
ЖЕНЩИНА В КРАТЕРЕ
Кгючевской! — крикнул кто-то, и все в самолете приль-
нули к иллюминаторам.
Под нами, чуть в стороне, курился вулкан. Но это
не то слово — курился. Он выталкивал, метал, разбрасы-
вал по сторонам черные клубы дыма. Может, в иные дни
он и мирно курится, может, и вьется над ним легкий
дымок. Сейчас мы его видели клокочущим, разгневанным.
Рассерчал, наверно, на облака, которые почти всегда на-
дежно укрывают его макушку, а нынче, предательски
расступившись, открыли солнцу и любопытствующим че-
ловеческим глазам...
Дорога с посадочной площадки в поселок Ключи была
189
обычной трудной камчатской дорогой между соток, через
лес. И вдруг она на каком-то участке обернулась безжиз-
ненным лунным пейзажем. Стоят мертвые, потерявшие
листву деревья, и их оголенные ветви, как и все кусты
вокруг, покрыты густым слоем серого пепла. А вот уже ни
деревьев, ни кустов, ни травинки — выжженная долина.
И тот же серый песок, размоченный дождями, засасываю-
щий колеса машины. Мы едем по вулканическому пеплу,
который извергнут из кратера Безымянного.
Безымянный — соседний с Ключевским вулкан. Он
всегда находился как бы в тени своего величавого соседа.
На человеческой памяти Безымянный ни разу не подал и
малейшего признака жизни. Он спал без дыхания, глубо-
ким летаргическим сном. Так и считалось: потухший
вулкан. Ему и имени-то подходящего не подыскали —
Безымянный... Ученых он мало интересовал. Недавно
только решили исследовать застывшую на его склонах
лаву, которая свидетельствовала, что он все-таки бунтовал
когда-то. И вот тут-то Безымянный начал вдруг пробуж-
даться. Как и человек, прежде чем проснуться, вулкан
зашевелился, потянулся в своей каменной постели. И это
его «шевеление» сразу же засекли сейсмические приборы.
Толчки, толчки, толчки...
Всё записали чуткие сейсмографы, и по их показаниям
выходило, что эпицентр всех этих маленьких землетрясе-
ний в районе Безымянного. Но он же безнадежно потух-
ший. Сочли, что приборы, видимо, ошиблись. Это Ключев-
ской, наверно, готовится к очередному своему извержению:
ему по вулканьему «графику» подходил как раз срок из-
вергаться. И стали бдительно наблюдать за Ключевским.
А он вел себя претихонечко. Словно замер, прислушиваясь
к пробуждению соседа. И тот восстал ото сна! Выбросил,
грохоча, столб газа. Потом стал сыпать пепел. Это был
сухой ливень! Мелкий-мелкий песок хлестал и хлестал,
190
покрывая собой леса, сопки, долины на десятки километ-
ров вокруг. Он ложился на дороги, на крыши домов. Он
разъедал глаза, скрипел на зубах. Над округой стояло
сплошное песчаное марево. И так много дней подряд.
А Безымянный еще только распалялся...
Мне рассказывала об этом на вулканологической
станции Генриетта Евгеньевна Богоявленская, которая
как научный сотрудник курирует этот вулкан. Она моло-
да, ей 26 лет, и я позволю себе называть ее просто Ген-
риеттой.
Так вот, Генриетта рассказывала мне о поведении
своего подопечного. Она считает, что ей, как начинающему
вулканологу, удивительно повезло. То есть сначала совсем
не повезло. Сначала, когда она приехала сюда, закончив
геофак Воронежского университета, ей достался мертвый,
потухший вулкан. Пусть у него было любопытное геологи-
ческое строение. Но куда интересней иметь дело с вулка-
ном живым, активным. Таким, как Шевелуч, которого
опекал ее муж, Игорь Иванович Гущенко. Шевелуч время
от времени закипает, выбрасывая лаву, пепел. Не то что
ее Безымянный.
И вдруг Безымянный ожил. Между прочим, с этим
событием совпали еще два события в жизни Генриетты.
Во-первых, к ней на Камчатку переехали из Воронежа ро-
дители: отец, агроном, собирался и здесь разводить овощи.
А во-вторых, в самый канун извержения у нее родилась
дочка Аленка. И молодая мать-вулканолог укачивала свое
дитя, можно сказать, под грохотание недавно ожившего
вулкана.
А он все распалялся и распалялся. Потом неожиданно
затих. Но теперь ему уже не верили. Было замечено, что
за последнее время его как бы приподняло и раздуло.
Да-да, он раздался вширь и стал выше. Какие-то страшные
силы распирали вулкан изнутри, искали себе выход. И они
191
должны были прорваться сквозь лаву, закупорившую
жерло, или вместе с ней...
То, что произошло затем, вулканологи назвали взры-
вом. Потому что это было больше чем извержение: Безы-
мянному разворотило всю верхушку, укоротив его метров
на 200, вместо правильного конуса образовалась гигантская
чаша. Но и взрыв это был странный — бесшумный.
Взрывная волна полтора раза обогнула земной шар и была
отмечена на барографах многих метеостанций мира.
А рядом с вулканом, вокруг вулкана стояла в этот момент
тишина. Звук поглотила гигантская каменно-песчаная
туча, которая, взметнувшись из кратера на высоту сорока
километров, двинулась в сторону Ключей. Она шла со
зловещим шорохом. Она закрыла полнеба, потом все небо,
и свет померк. Самой темной ночью не бывает так темно.
Электричество в домах горело, но свет из окон не мог про-
бить кромешной тьмы. В квартирах, в учреждениях сами по
себе звонили неистово телефоны: видно, что-то случилось
с кабелем. Люди, застигнутые в этот час на улице, проби-
рались во тьме сквозь хлеставший в лицо каменный дождь.
Пахло серой. Пробудились и небесные силы: грохотал гром,
сверкали молнии. Но молнии-то, пожалуй, только скраши-
вали эту жуткую картину.
— Я была, — говорит Генриетта, — вот тут, в лаборато-
рии. Кинулась домой. Вижу, сидят в уголке на диване мои
старики, мама прижалась к отцу и держит на руках
Аленку, закутанную в одеяло. Молчат. А в глазах читаю:
дочка, что же это будет? А что я могла сказать им в
успокоение? Трудно было предвидеть, как поведет себя
дальше Безымянный. Думалось, что этот его взрыв — куль-
минация, за которой последует спад. Так и случилось.
Вулкан начал затухать... Надолго дал он нам всем работы!
В тот мартовский день мы и не подозревали, каковы под-
линные масштабы взрыва. А потом мы увидели раскален-
192
ный поток лавы, пепла, камней — то, что в науке называет-
ся агломератом,— разлившийся на восемнадцать километ-
ров и бушевавший в долине. Постепенно охлаждаясь, он
превратился как бы в застывшую реку глубиной в десятки
метров. Совершенно невиданное нагромождение вулкани-
ческих материалов. Прямо-таки неиссякаемый клад для
геологов, геофизиков, геохимиков. Они ж мечтают о сверх-
глубоких скважинах, чтобы проникнуть в нижние слои
земной оболочки. Мы ведь все поверху, поверху, дальше
пленки земной коры не уходим. А главные, определяющие
процессы — там, в «базальтовом» слое, у границ мантии
земли. Попробуй пробурить туда скажину, попробуй за-
глянуть в те глубины! А Безымянный запросто выдал нам
всё на-гора. Исследуй структуры, бери разовые пробы,
измеряй температуру, сравнивай, размышляй. Поползали
мы по этому потоку, пожарились! Он и сейчас тепленький,
дымит... Успокоился ли Безымянный? Как вам сказать?
Взрываться больше не взрывается. Но шевелится. Следим
за ним во все глаза, как за Ключевским. Они, можно счи-
тать, сравнялись в славе. Безымянный тоже теперь из
самых знаменитых вулканов на земле. Переименовывать
его не будем, но знать о нем хотим побольше. Проложили
дорогу к его вершине. Можно подъехать на машине чуть
не к кратеру. Это, наверно, единственная такая автомо-
бильная дорога. Что там в кратере? Могу доложить. Пер-
вый раз я спустилась в кратер Безымянного вскоре после
взрыва. Наблюдала выжимание вязкой лавы, экструзию.
У меня кандидатская так и называется: «Вулкан
Безымянный и его экструзивные образования». В тот,
первый раз, все вокруг парило, детали трудно было раз-
глядеть. И я еще дважды спускалась в кратер. Точнее
говоря, подымалась. Там на месте жерла вырос после
взрыва новый небольшой конус, и, чтобы рассмотреть кра-
тер, надо подняться на эту свежую, только что родившуюся
7 Заказ 1703
193
вершину... Женщина в кратере? Вам кажется это ориги-
нальным? А, по-моему, самое обычное дело для женщи-
ны — быть в кратере...
В комнате, где мы беседуем, на стенах множество
фотографий вулканов, снятых днем, ночью, с земли, с са-
молета, вблизи, издали. И вдруг между этих снимков
портрет молодой, чуть постарше Генриетты, миловидной
женщины. Она сфотографировалась по-домашнему — в
цветастом халате, уютно расположившись в большом
мягком кресле. И теперь как-то странно выглядит среди
всех этих дымящихся кратеров и извергающихся лав. Но
не случайно ж попал сюда этот снимок.
— Алевтина Александровна Былинкина... — говорит
Генриетта.— Есть кратер Былинкиной. Есть ущелье Бы-
линкиной. То, где она погибла, поднимаясь из кратера
Ключевского вулкана. Я уже не застала ее здесь, я только
слышала о ней. Видите над ее портретом длинную цветную
фотографию? Обрывистые скалы, дымит, парит... Это
Былинкина в кратере сняла. Фотоаппарат не разбился
каким-то чудом, когда она падала, сбитая каменной глы-
бой. Пленку проявили... Чья это с краю голова в ушанке?
Это Коли Огородова голова. Он вместе с Былинкиной
спускался в кратер. Всего-то в тот раз шестеро восходило
на Ключевской. Три вулканолога и три десятиклассника из
местной школы. Четверо не выдержали трудностей подъе-
ма, сошли вниз. А Алевтина Александровна и Коля Ого-
родов, школьник, все вверх и вверх!.. Но об этом вы можете
услышать от самого Коли. Он тут. Вчера только явился из
Москвы. Университет там кончает. Ну, геофак, конечно.
Приехал на преддипломную практику... А вон и сам он,
легок на помине,— показала Генриетта в раскрытое окно
и тут же крикнула:
— Коля, зайди, пожалуйста!..
В комнату входит рослый, атлетически сложенный мо-
194
лодой человек с загорелым скуластым лицом боксера. На
нем модный московский костюм, который хоть и скроен
ладно и сшит хорошо, но явно стесняет его в движениях.
Ему бы брезентовую альпинистскую куртку и такие же
штаны, которые не боязно смять. Этого крепыша легко
представить себе с рюкзаком за спиной и ледорубом в ру-
ках.
Так мы встретились с Николаем Огородовым.
Мы долго бродили с ним по саду, раскинувшемуся во-
круг вулканологической станции. Он хорош, этот сад, тем,
что непохож на обычные сады с подстриженными деревь-
ями, газонами, клумбами, гаревыми дорожками. Есть в нем
что-то от настоящего леса с его шумом вольно разбросав-
шихся ветвей, с травой, которая растет, не страшась, что
ее подрежут, с кривыми тропинками, уводящими вас в
таинственную гущину. День ясный, небо глубокое, синее,
и на нем четко отпечатаны заснеженные горы.
Николай родился далеко от этих мест, в вятской дерев-
не, но отец с матерью привезли его на Камчатку в младен-
ческом возрасте, и с той поры, как себя помнит, он, просы-
паясь по утрам, видел в окно дымящиеся горы, вулканы,
и он просто не поймет вас, если вы назовете их необычай-
ными. Для него подняться на склоны Ключевского, Безы-
мянного, Камня было так же естественно, как другому
мальчишке, выросшему на берегу реки, выкупаться в этой
реке, переплыть ее. И как хороший пловец знает все
омуты и быстрины, этот юноша знал в горах, где какая
опасность подстерегает. Всякого повидал он на вершинах!
Однажды поднимался с геологами на Шевелуч, самый
северный камчатский вулкан. Хотели выйти к кратеру и
разбить близ него лагерь. Шли с лошадьми, тащившими
груз. Последний переход перед кратером — узкий, совсем
узкий гребень. Плоский, отвесный — стена. Попадется кто
навстречу — не разойтись, Но кто тут может встретиться —
7*
195
на этакой высоте? И вдруг лошади уперлись, не идут,
тревожно заржали, что-то почуяв. Из-за поворота гребня
показалась медведица, и за ней гуськом три медвежонка.
До этого милого семейства с полсотни шагов. Лошади за-
метались, вот-вот сорвутся со скалы. А люди? Потом они
говорили о каких-то своих сложных ощущениях. Но в са-
мый тот момент всех обуял страх, обыкновенный, прими-
тивный страх. Ружей не было, только фотоаппараты. Один
выхватил из рюкзака нож, другой схватил ледоруб,— вряд
ли бы это помогло против разъяренной медведицы. Но она,
к счастью, не разъярилась. Она была в хорошем настрое-
нии и решила уступить людям дорогу. Она повернула
обратно и скрылась со своими чадами в ущелье... Вот
теперь можно было и обсудить случившееся. Каким обра-
зом медведи оказались на вулкане, на такой высоте?
Обычно они под облака не лазают. Что им тут надо?
Кто-то сказал, что косолапые любят не только сладкое,
но и соленое. А в кратере полно соли в отложениях. За
солью, наверно, и приходили, за чем же еще?
Я слушаю Николая и гляжу в сторону Ключевского
вулкана. Сегодня его вершина плотно прикрыта ото всех
взоров недвижным и единственным на все небо облаком...
Вон там, в заоблачной выси, ступали они вдвоем,
женщина и юноша, по ледяному гребню, падали, подыма-
лись и снова шли, шли, шли и только упрямым, беспре-
рывным этим движением вперед, вверх преодолевали не-
человеческую усталость, подкашивавшую им ноги. Там
вот, за таким же облаком, на пятитысячной высоте, до-
стигнув вершины, он присел на камень и мгновенно уснул,
а она бодрствовала, она переобула его спящего, надев ему
на ноги еще одну пару шерстяных носков. Она охраняла
его сон, она хотела, чтобы к нему возвратились силы, по-
тому что вершина горы не была вершиной их восхожде-
ния — им предстояло еще спуститься в кратер. И когда
196
юноша проснулся и спросил, отдыхала ли она, женщина
кивнула головой, и они двинулись вниз, на дно, сквозь
слепившую их завесу из пара и газов. А там, на дне, зады-
хаясь от жары, с трудом дыша в газовом скопище, они
обошли всю эту гигантскую, клокочущую и парящую ка-
менную чашу, измерили ее из края в край, сфотографиро-
вали, набрали в пробирки газ изо всех трещин-фумарол,
откуда он бил. И тогда только стали подниматься из
кратера, и на самом его краю, там, где он переходит
в ущелье, их застала ночь, и, остановленные темнотой, они
сели на выступ скалы, чтобы не смыкая глаз дожидаться
рассвета. Всю ночь был страшный камнепад, мимо них и
над ними летели тяжелые глыбы и мелкие осколки, ни
разу не задев их. А на рассвете, когда камнепад утих
и они тронулись дальше и уже выходили из ущелья, ка-
кой-то шальной, сброшенный порывом ветра кусок базаль-
та сбил женщину с ног, и она, выронив ледоруб, покати-
лась к обрыву...
— Я вырос среди этих гор,— сказал Николай.— С дет-
ства привык взбираться на их склоны. Но не собирался
посвящать жизнь горам. Я хотел в моряки. А после того
восхождения с Алевтиной Александровной понял, что нет
мне иного удела, как в вулканологи. Я еще раз поднялся
на Ключевской, когда там забила лава из нового бокового
кратера. Это было зимой. Пошли в том же составе, что и в
прошлый раз, только без Алевтины Александровны.
И хотя подъем был еще труднее, теперь все дошли... Потом
поднимался я на Безымянный, на Шевелуч, на Ичу. Ича,
вроде Безымянного, считался навсегда угасшим. Нашли
как-то одну лишь слабенькую фумаролу, газ чуть-чуть
струился на издыхании. Но сомнение уже запало. Может
быть, дышит Ича? Найти бы еще хоть одну фумаролу по-
активней. Они, эти трещины с газом, бывают скрытые.
Запах чуешь, а лазаешь, лазаешь, нет ничего. Я на Ичу не
197
раз подымался, фумаролы искал. И нашел. Очень актив-
ную, с сильной газовой струей. Значит, дышит старик!
Значит, рано его списывать в безнадежно потухшие...
Много у меня было восхождений. Но самым трудным ока-
залось восхождение на Ленинские горы, в МГУ. Трижды
поступал и трижды проваливался. Возвращался домой,
ходил с экспедициями, снова ехал в Москву, в университет.
Одолел все-таки эту вершину. Сейчас на преддипломную
приехал. На Ичинский пойдем. У меня ж диплом по Иче...
Бродя по саду, мы подошли к простенькой деревянной
оградке, за которой лежал щербатый, ребристый камень,
кажется, базальт. На камне — венок из полевых цветов,
среди которых преобладали нежные лиловые колокольчи-
ки. Я понял, куда привел меня мой спутник. Здесь лежит
она, Алевтина Александровна. И камень этот оттуда,
с вулкана. Я смотрел на печальное лицо Николая Огородо-
ва, и мне показалось, что оно освещено изнутри какой-то
очень ясной, сильной мыслью, которая никогда уже не
даст ему покоя и поведет от одной вершины к другой...
ДИРЕКТОР ПОТАПОВ
Приехать на лесосплав, когда на реке затор, — не
лучший, конечно, вариант. То есть для нас-то,
приезжих, это весьма даже любопытно. А вот каково
директору конторы принимать гостей в самый неприятный
для себя момент... Всю ночь — ночи сейчас белые, далеко
видно — он летал на вертолете над Сысолой, над Вычегдой,
надо всем своим хозяйством, растянувшимся на 400 кило-
метров. Но следов бессонной ночи не приметно: человек
свежевыбрит, от него веет хорошим одеколоном, на нем
новенький плащ, такой же костюм, модная шляпа. И вы-
глядит он директором выставки в Сокольниках, а не
таежной сплавной конторы, к тому же еще в день серьез-
199
ной аварии. Мы о ней, об аварии, ничего бы и не узнали,
поведи нас директор к себе в кабинет и начни обычный
разговор о достижениях предприятия. И, наверное, был бы
прав, потому что заторы в конце концов рассасываются,
а достижения остаются... Но он сразу, как только мы сошли
с катера, сказал нам:
— Беда на реке...
И повел на реку.
Я думаю, что, помимо желания показать всё как есть,
ему просто хотелось побыстрее вернуться туда, где были
сейчас все сплавщики и откуда он отлучился, чтобы
встретить гостей. Там оставались за него опытные помощ-
ники, дело уже шло на лад, и он даже домой забежал,
чтобы переодеться для беседы с нами. И вдруг вместо
интервью у себя в кабинете потащил нас с причала на
излучину реки, откуда ветер доносил шум трудной авраль-
ной работы. Потащил, забыв, что переоделся, что на ногах
замшевые туфли, да и нашу обувку не очень-то принимая
в расчет. Правда, мы шли сначала по мосткам, по эстакаде
вдоль берега. Эстакада кончилась, спустились на берег, на
песчаную кромку, но директор сказал: «Подмыло тут, мо-
жет рухнуть, а вода холодная...» и ступил в сторону, и мы
за ним. А там пошла глина, разжиженная недавним
дождем, и это несколько задерживало наше продвижение
вперед, поскольку приходилось вытаскивать отдельно ноги
и отдельно штиблеты.
Вот она, излучина. И теперь мы видим, что случилось
на Сысоле. От берега до берега и почти до дна забило ее
бревнами, приплывшими с верховья. Они плывут, хотя и не
связанные еще в плоты, но густой, плотной массой-пыжом.
Есть пыж, который забивают в патрон, а этот — тыщи бре-
вен. Движение их не беспорядочно, оно регулируется
специальными ограждениями — бонами, которые сдержи-
вают напор древесины, не дают распространиться ей во
200
всю ширину реки, направляя по строго определенному
руслу к главным воротам сплавного рейда, в генеральную
запань, где идет рассортировка и сплотка леса. Боны —
тоже бревна, соединенные в линию, в бровку — укреплены
на протянутых с берега стальных канатах, на выносах,
которые и принимают на себя всю тяжесть напирающих
пыжей. Стоит даже не сорвать, а лишь расшатать, ослабить
один из выносов — это и приключилось ночью,— как мгно-
венно сдвигается, скашивается вся «геометрия» сплава.
И лес несет в образовавшийся перекос, в тупик, в мешок,
из которого нет ему выхода, потому что он сам себе его
перекрывает, дыбясь, заклиниваясь, набиваясь до дна. Что-
бы произойти затору, нужны минуты, чтобы расчистить
его — сутки, и двое, и трое. Аврал на реке. Люди, работая
баграми, вылавливают, выковыривают, разворачивают,
проталкивают бревно за бревном, каждое в отдельности —
а их в одном-то пыже тыща, а тут с десяток пыжей,— и
никакую машину не приспособишь на подмогу, только
руки, только багры...
— ...Река повела себя нынче не стабильно, не по рас-
писанию, так сказать. Обычно в мае, после бурного апрель-
ского половодья, межень, тихая вода. Но зима выдалась
жестокая, реки промерзли до дна. И пока лед медленно
оттаивал, успела сойти вместе с ним и вода с гор. Сысола
не разлилась, осталась в своем ложе, неторопливо подавая
нам зимнюю вырубку. Мы ждали межени, спокойного
сплава. И вдруг дожди, ливни. Река вздулась, набухла,
заторопилась. И понесла лес на больших скоростях, ги-
гантскими пыжами. Хоть это было и неожиданно, мы по-
спевали. Все шло хорошо по всей сплавной системе:
и в верховьях, и на подходах к рейду, и на сплотке. Если б
не этот затор, сбивший нам суточный график. У нас сплаву
на круг два миллиона кубов, из десяти леспромхозов при-
нимаем. План-то годовой, но ложится почти целиком на
201
летние месяцы. Так что в сезон сутки стоят дорого...
Это мы уже в диспетчерской Максаковской сплавной
конторы беседуем. И мне интересно все, о чем рассказы-
вает директор Потапов, а еще интереснее он сам. Я пробую
осторожно, наводящими вопросами направить его рассказ
в биографическое русло, но он моих полунамеков не заме-
чает. И тогда я говорю:
— А не рассказали бы вы, Белен Алексеич, свою
биографию...
— Биографию? — говорит он, не изображая на лице
неудовольствия, как это делают иные в таких случаях.—
Пожалуйста, она у меня не долгая.
Он местный, коми. Родился тридцать четыре года
назад в городе Сыктывкаре на улице Пушкина в доме, ко-
торый сейчас занимает трест «Вычегдалесосплав». И таким
образом, можно считать, что профессия была ему предо-
пределена уже при рождении... Мать с Печоры, с низовья
ее, из села Краснобор, что недалеко от Усть-Цильмы. Отец
матери, Семен Иванович Терентьев, один из первых в том
краю коммунистов, партизанский командир. Когда оккупи-
ровавшие Архангельск англичане двинули на Печору
карательную экспедицию, он повел две тысячи жителей,
среди которых находились и его жена-коммунистка с до-
черью, на восток, на Обь. Это был северный «Железный
поток», о котором, к сожалению, пока ничего почти не на-
писано. Преодолев пятьсот километров, через тайгу, через
реки, колонна, ведомая Терентьевым и комиссаром Прота-
совым, подошла к Обдорску (ныне Салехард). Но со сто-
роны Урала к этому городу прорвались колчаковцы, отряд
генерала Николаева, и пришлось повернуть обратно
в тайгу. Белогвардейцы пытались отрезать путь, и парти-
заны, все, кто имел оружие, вступили с ними в бой, при-
крывая отход в лес старикам, женщинам, детям. В схватке
на станции Абезь (через нее идет сейчас уголь с Воркуты)
Терентьев и Протасов были райейы, сХвайейы й плен й тут
же на станции повешены по приказу генерала Николаева.
Таким был дед директора Потапова по материнской
линии. По отцовской — другая судьба. Молодого неграмот-
ного коми забрали в армию, определили по росту, по
здоровью в лейб-гвардию, в войска, охранявшие русские
посольства и миссии за границей. Пятнадцать лет прослу-
жил в Рио-де-Жанейро, в Сингапуре и вернулся в свою
деревню Додза под Усть-Сысольском таким же неграмот-
ным, каким уходил из нее. Батрачил. На его сына Алешу
обратили внимание жившие в Додзе политические ссыль-
ные, и кто-то из них, возвращаясь после Февральской рево-
люции в Питер, прихватил с собой и этого парнишку,
которому шел семнадцатый год. Юнец был в отца рослый,
сильный и тоже оказался в гвардии, но не в лейб, а в Крас-
ной гвардии. Охранял Смольный. И был в охране поезда,
в котором Ленин и правительство переезжали из Петро-
града в Москву. Чекистом стал, отправился по специаль-
ному заданию в Эстонию, к Виктору Кингисеппу. Дрался
с белобандитами, был проткнут штыком в грудь, умирал,
но не умер, укрытый и отхоженный хорошими людьми.
Полгода залечивал рану в Крыму. Учился в партийной
школе в Москве и получил назначение в родной Усть-
Сысольск, ставший Сыктывкаром. А в Сыктывкаре жила
Тоня Терентьева, дочь повешенного партизана, комсомоль-
ский работник... Своего сына Потаповы назвали Велен в
память о великом Ленине. Он помнит, как отец приезжал
с фронта, из госпиталя. И как они провожали отца снова
на фронт. 17 декабря 1942 года командир стрелкового полка
Алексей Михайлович Потапов был убит под Ржевом...
Ну, а у него, у директора Потапова, биография дейст-
вительно короткая. Школа. Лесотехническая академия.
Работа на реке...
Мы еще долго говорили с Беленом Алексеевичем. О раз-
203
ном. О книжных новинках, о военных мемуарах в част-
ности. Он прочитал почти все, что вышло за последнее
время.
— Рокоссовского никак не мог достать, но прочел все-
таки... Возвращался из командировки, купил билет в аэро-
порту, вылет утром. Иду через зал ожидания в гостиницу.
И вижу, гражданин Рокоссовского читает. Рядом чемодан,
похоже транзитный пассажир и ночевать ему негде, время
уже позднее. Я подошел, говорю: «Уступите мне, пожа-
луйста, эту книгу до утра. А я вам взамен место в гостини-
це. Вот пропуск...» — «Что ж, говорит, давайте». Так и об-
менялись. За ночь прочел книгу, а отсыпался в самолете...
ОСТРОВ БУНТАРЕЙ
1.	ПЕРВЫЙ ВЫСТРЕЛ
Из хроники революционного движения в Эстонии мы
знаем, что 16 февраля 1919 года на острове Сааре-
маа, самом большом в Моонзундском архипелаге,
вспыхнуло восстание. Оно началось, собственно, на сосед-
нем маленьком островке Муху, соединенном с Сааремаа
трехкилометровой песчаной дамбой. Началось с выстрела
в Куйвасту.
Во дворе этого баронского имения ранним утром собрались
крестьянские парни, которым накануне вручили призыв-
ные повестки. Им приказано было явиться с буханкой
хлеба и сменой белья. Их хотели отправить на материк,
чтобы они дрались там против Красной Армии. И они в
205
назначенный час стеклись с хуторов к месту сбора.
Только не принесли с собой ни хлеба, ни белья. Те, что
служили в армии и недавно возвратились с фронтов, при-
хватили из дому винтовки, карабины. Да и кто не служил,
явился с охотничьим ружьем.
Но военного коменданта, поручика Ефимова, это об-
стоятельство не смутило. Наоборот, он счел, что люди рвут-
ся в бой против красных, раз пришли с оружием, и, выйдя
на крыльцо, стал бодрым голосом выкликать фамилии по
списку:
— Карьяне Тимофей!
Карьяпе — по-эстонски пастух. Вот из толпы и кричат:
— Пастух стадо пасет!..
Ефимов вскинул удивленно левую бровь, глаз скосил,
но продолжал читать:
— Ряйм Андрей!
А ряйм — это салака. И опять раздается из толпы:
— Салака в море уплыла!..
Тут уже обе комендантские брови взлетают вверх, и,
кажется, Ефимов начинает понимать, для чего эти люди
принесли оружие. Бодрость в голосе иссякла. Нервно вы-
крикивает фамилии. А толпа молчит. Никто из называемых
не откликается, хотя они все тут. Ближе других к крыльцу
Михаил Ыуе. По-эстонски ыуе — двор. А у Михаила ни
двора ни кола, с малых лет батрачил на баронов, и больше
всего на барона Буксгевдена, которому принадлежала
почти вся земля на Муху. Сейчас Михаил Ыуе стоит
в солдатской шинели, в которой он провел два года на
фронте и два в немецком плену. Там, в Германии, работал
в портах, сблизился с докерами и, когда они восстали в
Гамбурге, вместе с ними дрался на баррикадах. Сейчас он
стоит совсем близко от поручика, спустившегося со сту-
пенек, и смотрит на него в упор.
— Ыуе Михаил!
206
Молчит.
— Почему молчишь? Я знаю тебя, ты Ыуе! — кричит
Ефимов.— Что, не желаешь спасать нашу землю?
— А у меня нет земли,— говорит Ыуе.— Мне пока
нечего защищать.
— Ах так! — надвигается на толпу поручик, не заме-
чая, что и толпа надвигается на пего.— А небо ты защи-
щать желаешь? Я могу предоставить тебе такую возмож-
ность.
И выхватывает пистолет из-за пояса. Но другая пуля
опережает его пулю, не дает ей вылететь из дула...
Кто выстрелил тогда из толпы?
Я спросил об этом Михаила Алексеевича Ыуе, бригади-
ра колхоза «Валялла».
— Андрей Ряйм стрелял. Тот, что по фамилии салака.
А похож был скорее на кита. Ростом он, по нынешним
временам, в баскетбольные бы чемпионы сгодился, но тогда
мы не знали такой игры... Огромный. Руку пожмет, не
желая сделать больно, а ты стонешь. Мы с ним хоть и с
соседних хуторов, а годами не видались. Плавал Андрей
матросом на торговых судах, полсвета обошел, редко наве-
щая родной островок. А воевал в первую мировую, как и я,
на сухопутье. В артиллерии. Домой мы вернулись чуть не
в один день: я из плена, он с фронта. И в то февральское
утро мы почти рядом стояли. Андрей немного, на полшага,
позади. Комендант на меня с пистолетом, а Ряйм его из
карабина. Ростом-то Андрей головы на две был выше
Ефимова и потому стрелял сверху вниз, вертикально, едва
не под прямым углом... Конечно, был сговор, с оружием
пришли не зря, мы собирались разгромить комендатуру.
Но что именно выстрел в коменданта послужит сигналом.
207
не уговаривались. Это получилось само собой. Упал пору-
чик, сраженный Ряймом, и мы, опережая друг друга, ри-
нулись в здание, разнесли там все в прах, подожгли барон-
скую мызу. Искали самого барона, да не сразу нашли.
Понимал Буксгевден, что не ждать ему пощады от людей,
которых сам не щадил. Спрятался где-то на острове. А ве-
чером наши дозорные, сторожившие берег, увидели санный
возок на льду. Скользили те санки в сторону маяка, а за
маяком материк. Дозорные — вслед. Догнали. Голубчик
Буксгевден в женской одежке, как Керенский. И с ним
еще одна «дама», брат его, владелец имения в соседней с
нашей волости. Милые братики, обоих весь остров нена-
видел. Санки набок, баронов под лед! К этим двум, отправ-
ленным к праотцам, прибавилось разными способами еще
пять из других волостей. Разогнали мы у себя на Муху
жандармерию. Захватили телефонную станцию, пристань
и двинулись через дамбу на главный наш остров. К этому
времени уже весь Сааремаа поднялся, все двенадцать во-
лостей. Только Куресааре, островная столица, оставалась
в руках у белогвардейцев. Там был сильный гарнизон. Но
мы бы заставили его сдаться, если б не карательные
полки, подоспевшие с материка. Против них мы не смогли
устоять, хотя и перебили немало этой дряни. На шестой
день восстание было подавлено и началась расправа. Ви-
дели вы в городе на центральной площади мемориальную
доску? Двести наших товарищей приняли там смерть..,
Ыуе ушел от смерти. Больше года скрывался в лесах
архипелага. Потом ему удалось с двумя друзьями пере-
правиться на лодчонке через пролив и бежать в Россию.
Гражданская война еще не кончилась. И батрак с Муху
стал красным кавалеристом. Гонялся по степям за мах-
новцами, штурмовал Сиваш, Врангеля сбрасывал в море.,.
208
Жил он после, обзаведясь семьей, в разных городах
страны — на Кавказе, в Ленинградской области, на Ура-
ле,— работал мастером-обжигальщиком на кирпичных
заводах. И все эти годы — двадцать семь лет! — неотступно
стояли у него перед глазами большой лесистый Сааремаа-
отец и его маленький покрытый валунами сынишка Муху.
Виделось море, которое всегда шумит, всегда в хлопотах...
— Вернулся! И знаете, кого первым встретил, высадив-
шись на берег? Как причалил наш паром, вижу, вышаги-
вает по пристани огромного роста моряк в капитанской
фуражке. Ряйм? Точно, Ряйм. Жив, салака! Сбегаю по
трапу, кидаюсь навстречу. Он не сразу меня узнал.
А признав, так прижал к себе, что все мои косточки заскри-
пели, и уже можно было не сомневаться, что это Ряйм.
У кого же еще такая силища? Мы с ним с того утра, когда
он меня спас, не виделись. В дни восстания, подав к нему
сигнал, он не показывался на людях. И карателям так и не
удалось узнать, кто же убил коменданта. Не нашлось пре-
дателя... Возвратился Ряйм в торговый флот, плавал
кочегаром, механиком, бывал не раз в Советском Союзе —
в Ленинграде, в Архангельске. А год даже ходил под со-
ветским флагом — с лета сорокового по войну. Она застала
его в Гамбурге. Немцы судно забрали, а экипаж отправили
домой в Эстонию. На острова Андрей не рискнул доби-
раться. Нанялся в Таллинском порту слесарем в ремонт-
ные мастерские. А под конец оккупации фашисты, уходя
из Таллина, уводили с собой транспорт. Своих матро-
сов у них не хватало, и они сгоняли на пароходы эстонских
моряков. Так и Андрей оказался в палубной команде на
«Сатурне». Ночью вышли в море. Все каюты были забиты
пьяным гитлеровским офицерьем. Шум, крики, разгульные
песни. Вот под этот разгул Андрей и решил бежать с па-
209
рохода. Он знал, что под кормой болтается на буксире
моторный катер. Спустился потихонечку на канате и
спрыгнул в катерок. Перерубил буксирный трос, выждал,
пока «Сатурн» отойдет подальше и, включив мотор, — на
Муху! Прятался с неделю на болотах и, как только подо-
спели советские десантники, вышел их встречать. А фак-
тически — на работу вышел в порт. Потому что к причалам
подходили судно за судном и нужно было их принимать,
нужно было, чтобы кто-то командовал на причалах,
и Ряйма сразу назначили капитаном порта. Так он им и
остался... Вы как собираетесь возвращаться на материк?
Морем? Ну, так увидите Андрея Тимофеевича. Он почти
всегда на пристани, когда отход или приход. И днем
и ночью. Кланяйтесь ему. Мы хоть и живем с ним
на одном острове, да в разных концах, в гости не
выберешься, а дела нас не сводят — я в колхозе, он в пор-
ту, — и видимся только, когда я со старухой на материк
еду, в Ленинград. Там у нас старший сын, токарь. По
пути заезжаем в Кохтла-Ярве, там младший наш, слесарь.
Вот, садясь на пароход и сходя с него при возвращении,
немного и поговоришь с Андреем. А нынче, когда сади-
лись, не удалось. Пригнали как раз новый паром с верфи.
Ряйм — на приемке. Носится по причалу как салажонок
молоденький. Я ему с борта рукой помахал. А он кричит:
«Эдгара там погляди! Писем давно не было...» И уже на
другом конце причала. Эдгар — сын, тоже в Кохтла-Ярве
живет, горный инженер. На обратном пути привез
я Ряйму письмо от сына.
2.	ЭЛЛАМЫ С ХУТОРА АЛЛА
И от Михаила Ыуе и от других островитян, вспоминав-
ших Сааремааское восстание, слышал я не раз про семью
Элламов с хутора Алла,
210
Пятеро из этой семьи — три брата и две сестры — по-
гибли за революцию.
Бунтарство было в них от отца, бедного, но гордого
хуторянина, который ни перед кем не ломал шапки. Он не
прочь был пропустить стопочку и немножко навеселе шел,
бывало, по деревне, напевая песенки собственного сочи-
нения. Доставалось в них и барону, и попу, и уряднику.
Про барона он спел однажды песенку, которая в прозаи-
ческом изложении звучала примерно так:
«Скажи, господин, как ты себя будешь чувствовать,
если я, Василий Эллам, посажу тебя в свой погреб? У тебя
потекут слюнки, когда мы наверху будем пить вино, петь
наши песни и топать над тобой. А такой день настанет,
запомни это, господин!»
Сочинитель угодил в холодную, но выйдя оттуда изби-
тый, спел через неделю новую песенку, на этот раз про
жандармов:
«Мы знаем, жандармы, почему у вас красные шнуры
на мундирах... Они окрашены нашей кровью...»
А когда немецкие солдаты, стоявшие в деревне — это
было в первую мировую войну,— угнали у старого Эллама
борова, родились такие слова:
«Германия, Германия превыше всего! Кажется, так вы
поете? Но разве высока Германия, которая крадет свиней
у бедняков?»
Эта лихая песенка была спета под самыми окнами не-
мецкой комендатуры. Услышав ее, комендант выглянул
из окошка. Изумленный дерзостью певца, он даже рассви-
репеть не успел, спросил только:
— Где ты взял эту глупую песню?
— На дороге подобрал, господин комендант. С воза
у кого-то упала...
Вот откуда был бунтарский дух в Элламах-младших.
Запомни, читатель, их имена:
2И
Мари.
Александр.
Йоханн.
Антон.
Ксения.
И выслушай короткий рассказ о каждом из них, хотя
каждый из них заслуживает отдельной книги.
У Мари было не по-девичьи грубоватое лицо: скулас-
тое, с большим широким носом. Но это ее не огорчало.
— Нас перепутали с братом,— шутила она.— Это он
должен был родиться девчонкой.
У Александра и в самом деле лицо было, как у красной
девицы: округлое, румяное, синеокое. Накинь платок —
красавица на выданье.
В дни деревенских праздников брат и сестра переоде-
вались смеха ради: она — парнем, он *— девушкой — и вы-
ходили на гулянку. Парочка на загляденье. Лениво
поводя плечиком, плыла по кругу томная, кокетливая под-
ружка, а перед ней, ловко отплясывая, колесом ходил
удалой ухажер.
Но сердце у Мари не перепутали ни с чьим, неподдель-
но девичье вложили, нежное, переполненное добротой к
людям. Добрые дела Мари и сейчас помнят старики на
островах. Помнят историю с елкой. В зиму 1914 года много
мужчин ушло с хуторов на войну. Мари сговорилась с под-
ругами помогать семьям фронтовиков. Девушки шили сол-
датским ребятишкам теплое белье, вязали варежки, пекли
гостинцы. А на рождество задумали подарить каждой
такой семье по елке с игрушками. Срубили маленькие мох-
натые деревца, украсили и разнесли по домам. Но в один
не могли попасть: хозяйка ушла куда-то с детьми и запро-
пастилась. Ждали-ждали, не дождались. И тогда Мари
212
умело, по-мужски высадила оконную раму, залезла в дом,
поставила на стол елочку, вылезла и укрепила раму на
старом месте так, что и следа не осталось. А тут и хозяйка
возвращается с сыном и дочкой. Не заметила притаивших-
ся за углом девчат, отворила дверь. Мари прильнула к
окну: что-то будет? Видит, как хозяйка вошла в комнату,
зажгла лампу и руками всплеснула. Ребята замерли на
пороге, потом как заорут от восторга. Елка! Настоящая
елка на столе, вся в игрушках. Откуда она взялась в за-
крытом на все затворы доме? Ангелы, видно, принесли. Ну,
конечно, ангелы! Вон те — в дубленых полушубках и тол-
стых пуховых платках. Стоят во дворе и хохочут. Главного
ангела зовут Мари.
И она, как на крыльях, летала все пять дней и ночей,
все сто двадцать часов, пока длилось восстание на остро-
вах. Она была связной, разведчицей. Она доставляла до-
несения в повстанческий штаб, а оттуда увозила приказы.
Каурый конь носил ее от хутора к хутору, от отряда
к отряду. Она первой обнаружила высадку десанта карате-
лей на Муху. Надо было сообщить об этом в штаб. Мари
вскочила уж было на коня, но передумала, решила, что так
ее скорее заподозрят растекшиеся по острову десантники.
И запрягла своего каурого в розвальни, положила для вида
мешок со жмыхами, деревенской простушкой тронулась в
путь. А путь был через дамбу, а там уже заслон карателей.
— Откуда едешь?
— Из гостей.
— Куда?
— Домой. В деревню Левала.
Ей-то нужно было дальше, Левалу она собиралась про-
ехать, не останавливаясь. Сказала так для отвода глаз,
кажется, поверили, пропустили. Только выехала на дамбу,
кричат:
— Эй, остановись! Подвези-ка наших.
213
«Наши» — поручик с тремя солдатами. Они торойЯТ
Мари, да она и сама торопится, интересы их, можно ска-
зать, сходятся. Но пассажиры спешат к своим, к белякам,
а Мари — в штаб восстания. Она подгоняет лошадку, по-
крикивает на нее и прислушивается к разговору седоков.
Из обрывков фраз можно понять, что и в Левале уже кара-
тели. Вот она, эта деревня. Ого, сколько тут белогвардей-
цев! Скорее, скорее в штаб! Но не суетись, не выдай себя
торопливостью... И Мари, высадив офицера с солдатами,
получив разрешение ехать домой, не спеша подходит к
каурому, задает ему корму и затем медленно выезжает со
двора. Только бы завернуть вон за тот дом, который скроет
ее от наблюдения, и можно будет стегнуть коня. Но тут
попадается навстречу паршивая бабенка, кулачка, хорошо
знающая Мари. Увидев ее, визжит:
— Держите красную! Держите красную!
Бежит поручик, бегут солдаты, хватают каурого под
УЗДЦЫ.
Через тридцать лет землячка Мари поэтесса Дебора
Вааранди так напишет о ее смертном часе:
...Шрамы на щеках: в лицо впиваясь,
Погуляла вволю плетка, воя.
Но она идет, идет, шатаясь,
С гордой, непоклонной головою!
На церковной мызе у портала
Кости ей ломал удар приклада;
Про себя она друзьям шептала:
Не печальтесь обо мне. Не надо!
Мари с большевистской, гордой силой
Смерть свою встречала не бледнея,
Ненавидела и все сносила, —
И бледнели палачи пред нею.
Резко грянул выстрел одинокий,
Пыль слетела со стены церковной,
Поднялись испуганно сороки,
Кровь плеснула по земле неровной...
214
Александр, Йоханн, Антон.
Братья и по родству и по духу. По партийной принад-
лежности.
Первым связал свою судьбу с партией Александр,
старший. Сейчас трудно определить, когда именно и при
каких обстоятельствах это произошло. Во всяком случае
со срочной службы в армии он вернулся большевиком,
человеком, близким к Виктору Кингисеппу, руководителю
эстонских коммунистов, тоже уроженцу Сааремаа.
Большевиком пришел из армии и Йоханн, Юкс, как
звали его дома.
Оба они, и Александр и Юкс, были веселые люди. Они
умели посмеяться над врагом даже в момент его торжества
над ними. Так было, когда их арестовали. Это случилось
в воскресенье. Деревенская улица была полна праздного,
ярко разодетого люда. Жандармы прикладами подгоняли
арестованных, стараясь побыстрее провести их, чтобы не
портить картины воскресного дня. Братья же не торопи-
лись. Им некуда было спешить: тюрьма подождет. Уряд-
ник шипел на них, а они по-прежнему шли себе в разва-
лочку, как на прогулке. Юкс нагнулся, делая впд, что
у него развязались шнурки на ботинках, и долго возился
с ними. Потом, распрямившись, вынул из бокового карман-
чика губную гармошку и заиграл бравурный марш в не-
сколько замедленном темпе. Такую же гармошку вытащил
Александр. Марш зазвучал громче, и ноги конвоиров сами
собой начали подыматься и опускаться в ритм с музыкой.
В этом было уже что-то от цирка, и гуляющие останавлива-
лись, чтобы поглазеть на забавное зрелище. Людей ведут
в тюрьму, а они заставили конвоиров отплясывать, подчи-
нив их ноги своей веселой музыке. И урядник ничего не
мог поделать ни с арестантами, ни с солдатами, да и сам он
уже едва удерживался от того, чтобы не пуститься
а пляс.,,
215
Антон, в отличие от братьев, унаследовавших отцов-
ский характер, был больше в мать, тихую, сдержанную,
молчаливую женщину. Он любил помолчать, охотно разго-
варивая только с книгой. Это были действительно нераз-
лучные собеседники. Если взгляды Александра и Йохан-
на на жизнь формировались самой жизнью, то младшего
вело главным образом печатное слово. Он был начитанней
и образованней братьев, которые обожали его, называя на
восточный манер «наш мудрейший». И немного побаива-
лись, что трудный путь революционера, на который он
становился вслед за ними, окажется просто физически не
под силу этой тонкой, нежной натуре... Антон тоже служил
в армии, писарем в военной школе. Отслужив, остался в
Таллине продавцом в каком-то магазине. А 1 декабря
1924 года его видели во главе вооруженного отряда рабо-
чих, штурмовавшего здание военного училища, того са-
мого, где Антон служил еще недавно писарем. В этот день
восстал таллинский пролетариат. И снова, как на Сааре-
маа, восстание захлебнулось, закончилось поражением,
его подавили войска, стянутые со всей Эстонии. В бур-
жуазных газетах был опубликован список большевиков-
руководителей мятежа, присужденных к смертной казни
и расстрелянных. В этом списке значился и Антон Эллам,
тихий юноша, книгочей, фантазер.
О гибели брата Юкс узнал в камере. Александра в
тюрьме не было, хотя, как мы знаем, арестовали их вместе.
В тот же воскресный день, когда братья шли под конвоем,
наигрывая на губных гармониках, он по пути в Куресаар-
скую тюрьму сбежал. Полиция перекрыла все дороги, рас-
ставила посты по всему берегу, чтобы помешать беглецу
перебраться на материк. А он и не собирался переправ-
ляться. У него были дела и здесь, на архипелаге. Где толь-
ко его не искали! Не обнаружив, сообщили в Таллин:
«Видимо, ускользнул все-таки на материк». Из Таллина —
216
нагоняй: «Он у вас где-то под носом. На островах. П©ищи-
те-ка получше». Искали — не нашли. А он ведь не просто
тайно жил на острове, выжидая лучшей поры, зарастая,
что называется бородой. Он работал, и результаты его дея-
тельности были ощутимы. Он был секретарем подпольного
партийного комитета. Окружного. Всего архипелага. И в
силу этого с ним были связаны в личном общении десятки
людей. Одни предоставляли ему приют, снабжали едой.
Другим он передавал листовки, полученные из Таллина.
И, следовательно, были третьи, привозившие эти листовки.
Большинство его помощников не знало друг друга, но все
были членами одной организации со многими разветвле-
ниями и нитями, которые сходились к Александру Элламу.
У этой организации был даже свой печатный орган, была
своя газета.
Как она родилась, как издавалась?
Василий Александрович Риис, персональный пен-
сионер:
— Мой отец был коммунист. К шестнадцати годам под
влиянием отца, жизни и книг сформировалось и мое миро-
воззрение. Я учился тогда в Куресааре, в сельскохозяйст-
венной школе. Подобралось еще несколько юношей, кото-
рые стали моими единомышленниками. Мы собирались,
читали нелегальщину, и это была по существу первая ком-
сомольская группа на Сааремаа. У меня сохранился билет
члена эстонского комсомола с указанием стажа: 1926...
Как-то, приехав в деревню на каникулы, я нашел на столе
у отца свежий номер таллинской подпольной газеты «Ком-
мунист». «Откуда это у тебя?» — спросил я. «Сейчас узна-
ешь». И повел меня в ригу, примыкавшую к дому. Там на
кипе сушившегося сена сидел Эллам. Я знал, что он на
217
острове, что отец видится с ним, но не думал, что и я встре-
чусь. «Здравствуй, Василий,— сказал он.— У меня есть за-
дание для тебя. Нужно написать в газету «Коммунист»
заметку о жизни и настроениях молодежи на нашем остро-
ве». Я написал такую статейку и передал ее через несколь-
ко дней Элламу. На этот раз мы свиделись в лесу, в услов-
ленном месте. Он подъехал на велосипеде, взял у меня
конверт с заметкой, вручил пачку листовок и укатил,
скрывшись в гуще леса... С той поры мы встречались ре-
гулярно, и всякий раз я получал от него литературу. Как
она к нему попадала, я пока не знал. Но пришел час, и
Эллам отправил меня в Таллин за листовками и газетами.
На обратном пути моей спутницей по каюте оказалась
проповедница из какой-то религиозной секты. Ходила по
палубам, по каютам и совала всем пассажирам молитвен-
ники. У нее был набит ими огромный чемодан. Меня эта
старушка не только снабдила книжицей, но еще и устно
пыталась обратить в свою веру. Я рассердился и, улучив
момент, когда она вышла из каюты, раскрыл чемодан и
в десятка два молитвенников вложил между страниц наши
листовки. Наверно, это было не без пользы в смысле более
широкого распространения коммунистических идей. Но
Эллам пожурил меня все-таки за то, что я лишил остров
некоторого количества литературы. А потом сказал: «По-
ра бы нам и самим приступить к издательской деятельно-
сти. Начнем с газеты!»
Придумать название для газеты — «Сааремааский тру-
дящийся», — написать передовую, составить обзор между-
народных событий под заголовком «Империалисты жаждут
крови», раздобыть местную информацию было делом
несложным. Но как напечатать? Где достать шрифт,
краску?
218
— На нашу удачу, в куресаарских магазинах появи-
лась игра для ребят: «Детская типография». Литеры, ва-
лик, бутылочки с краской. Вот этой «типографией» мы и
воспользовались. Но литер хватало лишь на пять строк
набора. А нужно было четыреста. Приобрели через разных
лиц десять коробок с игрой — больше не решились, чтобы
не вызвать подозрений. Теперь было пятьдесят строк. На-
бирали, тискали двести раз, разбирали, набирали снова
двести — и так восемь циклов. Устали, перемазались, но
счастливы были безмерно. Пусть печать тускловата, пусть
не хватало буквы «П» и ее заменяло «Т», которое переде-
лывали карандашом, пусть крошечный листок, не больше
носового платка — а все же газета! Потом мы получили из
Таллина шапирограф и пишущую машинку. Пошло дело!
Второй номер был в два раза больше первого. Мы посвя-
тили его десятой годовщине Сааремааского восстания.
Помню, как заканчивалась передовая: «Знайте же, пала-
чи: кровь лучших наших сыновей и дочерей, павших в
освободительной борьбе, взывает к мести».
Десять лет — на острове. И не на необитаемом, не в
джунглях. Среди людей. Но никто не раскрыл его под-
полья, никто не выдал Эллама. Если б не нелепый слу-
чай... У кого-то из богатых хуторян украли бочонок
масла, приготовленный к базару. Полицейский Туру об-
ходил деревню в поисках пропажи. Зашел в один дом,
оглядел комнаты, заглянул в сарай. Хотел уж уходить,
и вдруг черт его дернул: полез на чердак. А там все се-
ном забито. Ткнул для порядка палкой — стенка подда-
лась. Разметал сено. А за сеном дверь. Видна светлая,
чистая комнатенка. За столом человек бреется, одна щека
намылена. Туру сразу узнал его, кинулся. Эллам успел
выхватить пистолет, выстрелить. Туру, хитрейшая подлю-
219
га, опрокинулся плашмя на спину. А пуля -его и не затро-
нула. Когда Александр нагнулся над полицейским, тот
всадил в него всю обойму...
...Я не сказал еще ничего о судьбе Юкса. По ходу рас-
сказа мы оставили его в тюрьме. И он оставался в ней
долгие годы, пережив брата, дожив до Советской власти.
Островитяне выбрали его своим «бургомистром», предсе-
дателем уездного исполнительного комитета. И чуть поз-
же депутатом Верховного Совета СССР. Он ездил на
сессии в Москву... А потом была 120-дневная оборона
Моонзундского архипелага. Впрочем, сказать так — обо-
рона — будет не точно. Четыре острова — Сааремаа
(Эзель), Хийумаа (Даго), Муху и Вормси превратились
в укрепленный район, который, оказавшись в тылу насту-
павших немецких войск за 400 километров от линии
фронта, стал как бы вторым фронтом в боях за Ленинград.
Артиллерия била с островов по фашистским кораблям,
прорывавшимся в заливы. На островах базировались наши
подводные лодки, уходившие отсюда на дальние враже-
ские коммуникации, и торпедные катера, нападавшие на
конвои противника. С островных аэродромов взлетали
курсом на Берлин тяжелые бомбардировщики полковника
Преображенского... Гарнизоны Моонзунда слились с на-
селением, были одним целым в отпоре врагу. И «бурго-
мистр» Эллам и секретарь уездного комитета партии Муя,
не сменив своих штатских пиджачков с галстуками на
гимнастерки, рука об руку работали все эти дни с генера-
лом Елисеевым, который командовал укрепрайоном, с
сухопутными, морскими и авиационными командирами.
Но 120 дней войны на Моонзунде тема особого рассказа.
А я скажу только, что Юке оставался на островах и после
того, как они были оккупированы. И остался навсегда,
загнанный солдатней и собаками в болота, отстреливав-
шийся, израненный, ушедший в топь...
220
3.	ПОДРУЖКИ
Ксении, младшей из Элламов, было девять лет в дни
Сааремааского мятежа и четырнадцать, когда восстал про-
летариат Таллина.
К четырнадцати годам ладони девчат-островитянок
становятся уже на всю жизнь жестки и мозолисты от
косьбы, от ухода за скотом, от прочей крестьянской рабо-
ты. Но пальцы — пальцы их никогда не теряют гибкости
и быстроты: где еще есть кружевницы и вязальщицы
искусней девушек с Сааремаа? И кто из девушек острова
мог соперничать в этом ремесле с Ксенией Эллам? Разве
лишь Малле Туулинг.
Они подружки с тех лет, как помнят себя. Но и в том
возрасте, когда себя не помнят, они тоже были вместе:
матери, уходя в поле, забирали их с собой и укладывали
рядышком в тени и еще травкой прикрывали, чтобы солн-
це не припекло. Может, оттого они и выросли похожими
друг на друга, как близнецы, хотя не были даже дальними
родственницами.
Малле позадорней, позадиристей Ксении. Однажды
попалась Малле газетенка с брачными объявлениями.
Вычитала про «пожилого, но хорошо сохранившегося
мужчину», которому нужна «нежная, любящая спутница
жизни». Адрес такой-то. Послала для смеха предложение
по этому адресу. Не написала, понятно, что батрачка.
Написала: «Дочь богатых хозяев». Ответ пришел без за-
держки. Не письмо — бандероль. Какой-то журнал и
записка: «Жаль, что вы богаты. Нам бы хотелось иметь
своей читательницей девушку из бедной семьи. Но, может
быть, вас все-таки заинтересуют наши публикации». Пере-
листала. Ого, да тут про революцию, про права угнетен-
ных... Побежала к Ксении. А та уже видела такой журнал.
У кого? У брата Александра в подполье. Вот что это было
221
за «брачное объявление»! Один из приемов нелегальной
работы. Журнал стал приходить периодически. Девушки
читали его сначала вдвоем, потом вчетвером, потом приба-
вились еще две.
Получилось что-то вроде кружка. Так они сделали пер-
вый шаг. А когда начала выходить на острове подполь-
ная большевистская газета, они взяли на себя опасную
функцию «почтальонов», разносчиков.
Загадывали: кто будет первой играть свадьбу? Но
свадьбы не состоялись. Ксения не вышла замуж. А Малле
вышла, да без свадьбы. Она гуляла с машинистом мельни-
цы, сыном богатого хуторянина. Отец, узнав, что парень
хочет взять в жены батрачку, выгнал его из дому. У них
не было ни своего дома, ни своего угла. Мотались по чу-
жим. У Малле родился сын. Нянчили его вдвоем — Ксе-
ния помогала. Подошел сороковой год. У Малле с мужем
появился свой «угол» — дом. Йоханна Коеля назначили
главным механиком мельниц, реквизированных у бога-
теев, в том числе и у его отца. Приняли в кандидаты пар-
тии. Членом партии он не успел стать: пришли фашисты.
Убили.
...Ну как не заехать, колеся по острову, к Малле Коель,
председателю колхоза имени Ленина. Мне уже многие и
много говорили о ней. Знаю, что в войну жила на Урале,
работала трактористкой. Что, вернувшись на Сааремаа,
организовала колхоз, который носил имя Элламов, всех
пятерых: Ксения погибла в оккупации, расстрелянная как
сестра «красного бургомистра» и сама коммунистка...
Знаю, что одно время Малле была инструктором райкома
партии по работе среди женщин, как Ксения перед войной.
Что снова выбрали в председатели, но уже в большом,
объединенном колхозе. Что у нее орден Ленина. Что сын
222
ее, Ле мбит, техник-топограф... Многое, в общем, знаю о
Малле. Но все-таки хочется повидать.
Увидеть удалось. Поговорить — нет. Она выходила из
правления, когда мы подъехали. Возвратилась, села, не
снимая пальто, сложив руки на коленях, и очень жалост-
но глядит на нас. Господи, нет времени! Вызывают на
мельницу. Какие-то там недовольства зерном. Придирают-
ся, наверно.
Смотрю на Малле. Слушаю, как она отдает распоряже-
ния бухгалтеру, потом шоферу, потом кладовщику. И не
могу отделаться от мысли, что передо мной Ксения Эллам.
Ведь они были очень похожи, говорят. И Ксения тоже
могла бы быть председателем колхоза.
— Бегу,— говорит Малле Константиновна,— извините,
бегу! Надо все-таки разобраться, что там. на мельнице, с
верном. Может, и действительно наши схалтурили...
ПРО ВОРОБЬЯ И ПРО МЕДВЕДЯ
I
В этой маленькой истории все приключилось из-за во-
робьишки.
Место происшествия: город Новосибирск, точнее,
станция Сибирская, на самой его окраине, перевалочная
база строителей, склад.
Время: июль, воскресенье, шесть часов вечера.
Утром на базу прибыли три железнодорожных бункера
с битумом. Был он еще тепленький, сгустившийся, но не
застывший. Застыть ему мешало сильно палившее солнце.
Битум выгрузили в бассейн, в специальный такой резер-
224
вуар, а проще говоря, в глуоокую яму с пологими краями.
И образовалось посередине складского двора черное, чуть
дымящееся и терпко пахнущее озерко. День, как я уже
сказал, был воскресный, и база пустовала, если не считать
воробьиных стаек, которых привлек запах нефти. Они
вились кругами, спиралями, но не снижались. Что-то их
удерживало на высоте. Возможно, предчувствие, которое
подсказывало им, сколь коварна эта привлекательно пах-
нущая смола. И лишь один удалой воробьишка, такой же
серенький с виду, как и прочие, но явно сорвиголова, с
каждым заходом все снижался и снижался над ямой и уже
прицеливался в какую-то точку вострым своим клювиком.
Прицелился и клюнул на лету, подцепив капельку смолы.
Она слепила ему половинки клюва, но это не убавило пылу
у нашего пострела. Он снова прицелился и теперь уже
клюнул, приземлившись на одну ножку. А она хвать — и
прилипла. Он хотел ее отодрать и для этого попробовал от-
толкнуться второй ножкой, но и она прилипла. Тогда он
взмахнул посильнее, крылышками, правым, левым — и
оба припечатались. Он дернулся-дернулся, и увяз в густой,
липкой, засасывающей массе. А соплеменники его, видя
такое, покружились-покружились над бедолагой, посочув-
ствовали ему по-птичьи, помахав крылышками, благо они
у них были неприлипшие, сделали прощальный круг и
взметнулись ввысь, оставив невезучего воробьишку поги-
бать в жестоком одиночестве.
И пропасть бы птахе, если б не дыра, не пролом в забо-
ре, если б не зоркие мальчишечьи глаза, заглянувшие в
тот пролом.
— Птичка! — крикнул мальчишка.
К нему подбежали еще трое мальчишек. Я уж сразу
всех назову, всех четырех, поскольку они так или иначе
будут фигурировать в этой истории с воробьем. Первым
увидел птицу Валерка Кривощеков, ученик 2-го класса,
8 Заказ 1703
225
октябренок. К нему подбежали Борька Кривощеков, его
братишка, ученик 4-го класса, пионер, Витя Фучко, их
приятель, ученик 3-го класса, пионер, и Сережка, фами-
лия которого не установлена, не пионер, и не октябренок, и
вообще единица, не охваченная еще системой народного
образования.
— Птичка! — крикнул Валерка.
— Вот бедняжка,— посочувствовал Борька.
— Ужасно нахальные эти воробьи,— сказал Витя Фуч-
ко, очень рассудительный мальчик.— Суются куда не сле-
дует. Теперь страдает.
Сережка ничего не сказал: он размышлял, плакать ему
или не плакать.
— Надо вытащить! — сказал Валерка.
— Как его вытащишь?—спросил Борька.— Смола!
Знаешь, какая она липучая.
— Это не смола,— уточнил Фучко.
— Ну, не смола — нефть.
— И не нефть, а нефтебитум, строительный материал
такой, я знаю.
— Надо вытащить! — сказал Валерка.
— А как к нему подползешь? — спросил Борька.
— Вот еще, пачкаться из-за паршивого воробья! —
сказал Фучко.
— Он вовсе не паршивый,— возразил Валерка.— Он
птица!
А Сережка все еще не решил, плакать ему или не пла-
кать.
— Ну его, воробья этого! — махнул рукой Фучко.—
Пошли, ребята!
Но Валерка был уже там, по ту сторону забора. Он про-
лез в пролом, скинул сандалишки и осмотрелся. Действия
его были стремительны, но не опрометчивы. Он знал, что
лучше всего ступить на смолу мокрыми ногами. Об этом
226
говорила ему его крошечная жизненная практика. Он ви-
дел однажды, как вытаскивали увязшего в смоле козленка.
Тянули-тянули — никак не могли вытащить. А пришел
какой-то дед, плеснул на козленка воды из ведра — и та-
щить стало проще... Водичка нужна! Вон бочка с водой.
Валерка подбежал к бочке, облил ноги. И для воробышка
зачерпнул воды — ладошками, сложенными лодочкой, да
еще в рот набрал.
Воробей увяз в битуме посередине ямы, метров пять до
него. Валерка преодолел это расстояние в три прыжка.
Мокрые ступни не прилипали к битуму. Валерка присел
на корточки, потом на колени. Воробышек, лежавший
бочком, и шелохнуться уже не мог. Он только жалобно по-
глядывал на Валерку одним своим карим глазом, другой
был залеплен смолой. Валерка брызнул на него водички,
сколько донес. Воробей чуть шевельнулся. Нужно осто-
рожно, тихонечко высвободить ему крылышки. Это уда-
лось не без потерь: перышек поубавилось. Но что перья —
жизнь дороже! Теперь ножки. Левая как-то быстро отле-
пилась, а с правой Валерка повозился. Дернешь
посильней — можно и вовсе оторвать... Эх, еще бы
водички! Но можно и слюнями. Вот так, и правая ножка
высвободилась. Но тут начали вязнуть собственные Ва-
леркины ноги. Подсохшие пальцы, коленки впечатались в
битум. Но Валерка не замечал этого, пока вызволял птич-
ку. Вот она у него уже на ладошке. Вид у тебя, воробьиш-
ка, незавидный, облезлый. Но летать можешь? Можешь!
Так давай сматывайся и будь впредь осмотрительней, не
нахальничай. Вот ты и на свободе! А спаситель твой, храб-
рый Валерка, увяз уже в битуме по колени. Неумолимая
сила засасывает, затягивает его снизу. Он хочет руками
оттолкнуться, но и руки ушли в смолу. Не вылезти, не вы-
браться. Страшно становится Валерке.
— Ребята,— кричит,— спасите!
8=
227
Борька уже возле ямы, топчется, глядит, где бы получ-
ше спуститься. И Витя Фучко тут.
— Я,— говорит,— предупреждал. Предупреждал я. Не-
чего было связываться с этим воробьем. Вот, пожалуй-
ста...
А Сережка решил наконец, плакать ему или не пла-
кать. Он заплакал. Стоит у забора и ревет.
— Ребята, спасите! — кричит Валерка, которого уже
по грудь засосало.
И Борька прыгнул спасать братишку. Как был, в сан-
далиях, в брючках. И тут же, у самого почти края ямы,
увяз. Фучко схватил его за руку, но Борька все-таки тяже-
лый, вниз уходит, сейчас и Фучко за собой потянет. Ва-
лерка кричит: «Спасите!», Борька стонет: «Ой-ой!», Се-
режка ревет у забора.
— Я побегу за людьми,— сказал Фучко.— Держитесь,
ребята! Я быстро.
И он побежал. Сережка тоже хотел с ним. Но Фучко
крикнул:
— Стой у забора. Чтобы люди видели, куда им бежать.
День воскресный. Возле склада никого. На путях ни
души. До дежурного на станции далеко. Да он и не побе-
жит сюда, ему нельзя бросить пост. Он начнет по телефо-
ну звонить, людей разыскивать. Где могут быть люди? На
шоссе, у автобусной остановки? Туда тоже далеко, но там
обязательно должны быть люди. И мальчик побежал вдоль
железной дороги, к шоссе. Вон маневровый паровоз бегает,
машинист высунулся. Отсюда крикнешь — он не услы-
шит. А вон веселая компания вышла из лесу. С гармош-
кой, песни поют. Поднялись по насыпи, идут навстречу.
Впереди однорукий мужчина в белой рубашке, высокий,
громче всех поет.
— Дяденьки! — кричит Фучко. — Тетеньки! Ребята
тонут...
228
Смолкла гармошка, оборвалась песня.
— Где тонут? — спросил высокий.
— Вон там...
— На озере?
— Не, на перевалочной...
— Где ж там тонуть?
— Битум там...
— Ох! — рванулся высокий.— Это ж страшное дело!
Прыгнул с насыпи и побежал к складу, широко разма-
хивая правой рукой, прижав к груди обрубок левой. Вот
забор, вот и плачущий страж возле пролома. Человек бы-
стро, ловким ударом выбил еще доску и оказался во дворе.
Перед ним было черное нефтяное озерко, и сразу, с ходу
он ничего не разглядел на этом фоне. Он только услышал
тихий голос:
— Дяденька, спа-сите...
И другой такой же голос:
— Дяденька, помогите...
И тут он увидел два темных бугорка над черной смо-
лой, две ребячьи головенки, торчащие из битума. До од-
ной можно руками дотянуться у самого «берега» она.
А другая посередине ямы, подбородок ушел уже в битум,
смола подбирается ко рту, сейчас она зальет губы, маль-
чишка, чувствуя это, крепко сжал их, он дышит носом, но
минута-две — и страшная густая масса сомкнется над его
головой.
Человек сбросил с себя рубашку, брюки. Туфли не
поддавались, расшнуровывать их он не стал, остался в
туфлях. Схватил доску, кинул ее на битум, прыгнул на до-
ску, с доски на битум и оказался посередине ямы, возле
гибнущего Валерки. Человек понимал, что одному ему не
вытащить мальчугана. Но прыжок его не был безрассуд-
ным. Он знал, что вот-вот подбегут люди. А пока подбе-
гут, он не даст смоле поглотить мальчишку. Он присел над
229
ним и, тоже затягиваемый, засасываемый битумом, начал
высвобождать Валеркину голову, начал разгребать смолу
вокруг Валеркиной головы. Он делал это правой рукой, а
искалеченной левой, обрубком ее, упирался в битум, и она
уходила туда все глубже и глубже. Да и весь он все глуб-
же и глубже уходил в смолу.
Тем временем на перевалочную базу сбегались со всех
сторон люди, скликаемые Витей Фучко, который оказался
не только рассудительным, но и расторопным мальчиком.
Прибежали машинист с маневрового паровоза и его по-
мощник. Прикатили на велосипедах два спортсмена, кото-
рых Фучко перехватил прямо с этапа гонки. Прибежали
другие люди, много людей. Набросали досок, нанесли ве-
ревок.
Вытаскивали мальчишек долго. Главным тут было —
не торопиться. Не давать смоле засасывать их дальше, по
тащить медленно, не торопясь. Битум не только затяги-
вает вниз, но и сдавливает. Потому вытаскивать надо было
осторожно, высвобождать плавно, без рывков, чтобы не
повредить мальчишек. С час тянули. А вытащили — дру-
гая забота — как с них смолищу соскоблить? Она ж тол-
стенным слоем. Ножами сдирали одежку...
Прибежала мать братишек. Увидела своих сыновей
черными, смоляными — заплакала, запричитала. А Валер-
ка ей и говорит:
— Не плачь, мам, мы уже спасенные...
Потом их повезли в больницу — мальчишек и человека
с одпой рукой, он тоже был весь в битуме. В больнице их
отмыли, натерли трансформаторным маслом. Не удивляй-
тесь, что трансформаторным. Это —• лучшее средство про-
тив битума, против разъедания кожи. Чистенькие, на-
масленные, побежали братишки домой. От них еще долго-
долго пахло нефтью...
Вот, собственно, и весь случай. Маленькая история о
230
том, как Валерка спас воробья, как Борька спасал Валер-
ку и как взрослые спасли и того и другого.
Но я хотел бы еще немного про человека с одной рукой.
Надо назвать его имя: Ящук Анатолий Климович, контро-
лер с завода.
Он потерял руку на войне. Он потерял ее так: развед-
чики шли через минное поле. С ними был сапер, который
нащупывал дорогу миноискателем. И вдруг щуп отказал.
Сапер остановился, и все остановились. А поле нужно было
форсировать. И тогда первым пошел разведчик Ящук.
И когда они уже выходили из опасной зоны, взорвалась
мина. Ящук упал. Он выронил автомат из левой руки. А в
правой у него была противотанковая граната. Он хотел
поднять автомат, но сделать это левой рукой не смог: ее
перебило. Тогда он взял его в правую, вместе с гранатой.
Поднялся, упал, снова поднялся и пошел дальше с това-
рищами.
Теперь про его отца. Отец был стрелочником вот тут
же, на станции Сибирская. Тут и погиб... В зимнюю метель
чистил стрелку. А на путях работал обходчик. И вдруг
из-за моста вылетел снегоочиститель. Стрелочник успел бы
отбежать. Но он кинулся к обходчику, который ничего не
видел, не уходил.
Стрелочник столкнул его с рельсов, успел. А сам остал-
ся на рельсах... Таким был отец Анатолия Ящука, спасше-
го Валерку.
Вот сейчас, кажется, все. Нет, еще совсем немножко
про воробья. Все-таки он в заголовке. Но что сказать про
воробьишку? Почистился, наверное, приосанился, новые
перышки выросли.
Летает по-прежнему. Летает и всем птицам рассказы-
вает о том, что приключилось с ним на перевалочной базе
в июльское воскресенье.
231
II
А во второй маленькой истории все случилось из-за
медведя.
Место происшествия: Северная железная дорога,
перегон Тобысь — Карсты, 1517-й километр.
Время: поздняя осень, конец сентября, суббота, четы-
ре часа пополудни примерно.
Участники:
Леночка Стукалова, ученица 6 «В» класса Сосно-
горской школы-интерната;
Михаил Николаевич Андросюк, машинист тепло-
воза 2ТЭ10л;
Володя Тотьменин, помощник машиниста;
дежурная по станции Карсты;
продавец вагон-лавки с ружьем;
медведь или медведица, точно не установлено,
скорее всего медведь.
Андросюк: Я в тот день из отпуска как раз вышел. Из
внеочередного. Ездил в Москву защищать диплом. Я ин-
ститут кончил заочный. Диплом — по специальности.
«Основное локомотивное депо». В инженеры пробился
поздновато, тридцать седьмой мне. Но так сложилась
жизнь. Все сроки сдвинулись из-за войны — мы жили в
деревне под самым Брестом, — из-за гибели отца, из-за
того, что в одиннадцать лет остался я за главного работни-
ка в семье... Я тут в депо не первый машинист с высшим
образованием, пятый. Диплом не для должности, с тепло-
воза уходить не собираюсь...
Тотьменин: У Михаила Николаича скоро и второе
высшее будет.
Андросюк: А чего ж, дело мое такое, холостяцкое, вре-
232
мя есть, поступил в заочный юридический, интересуюсь.
Да хватит про меня-то... В тот день работали мы, значит,
с Володей на сборке поездов...
Тотьменин: Вагоны брали с лесом и — в состав. А пус-
тые под погрузку. На станции Тобысь четыре вагона поста-
вили. Груза там не было, не подвезли еще с леспромхоза.
И мы в одиночку, резервной, как у нас говорится, маши-
ной, отправились в Сосногорск, в депо.
Андросюк: Я слева сидел, у окошка. У пульта—Володя.
Права машиниста у него, а помощником ездит...
Тотьменин: Теперь вы про меня начнете, да? Давайте
про медведя.
Андросюк: Про тезку моего? Ладно. Сижу у окошка,
тайга мимо. Береза, ельник. Гущина — невпрогляд. И ти-
хо. Только тепловоз наш тревожит тишину. Да товарняк
прогрохотал навстречу. С цистернами из Ухты. Машинист
высунулся, незнакомый мне, крикнул что-то. Ветер унес,
не разобрал я. Похоже вроде: «...девочка...» Какая девоч-
ка?.. A-а, вон она. Показалась из-за поворота. Идет по на-
сыпи, по обочине. Грунтовой дороги нет, узенькая пеше-
ходная тропинка вдоль пути... В летнем синем пальтишке
девчонка, в ситцевой косынке. Я еще подумал: не легко ли
одета, воздух уже холодный, предзимний. Но на ногах —
теплые сапожки, это хорошо... Весело идет, ходко, подпры-
гивает, авоськой размахивает. А в авоське книжки, тет-
ради. И тапочки.
Лена Стукалова: Не было у меня тапок...
Андросюк: Точно помню, были. Кожаные, с черной ка-
емкой...
Лена: Ой, верно, я и забыла, были. Мамины. Я их от
сапожника несла...
Тотьменин: А чего же ты, Леночка, не ехала поездом?
Вас ведь, интернатских, по субботам на специальном раз-
возят,
233
Лена: Развозят... Вечером. И так-то долго дожидаться,
а в ту субботу двух последних уроков не было... Я знала,
что маме в вечернюю смену на обход. Поздно приеду, не
застану дома... Я пошла на станцию, а там стоит пасса-
жирский.
Тотьменин: Семьдесят девятый, воркутинский?
Лена: Ага, из Воркуты. Он в Карстах у нас не останав-
ливается, в Тобыси. А оттуда пешком обратно.
Тотьменин: Двенадцать километров до Карстов. А тебе
же еще дальше, до путевой казармы.
Лена: Там уж близехонько. Я сколько раз так ходила.
Андросюк: А вообще-то ты, понимаешь, нарушитель-
ница. Из-за тебя директору школы неприятности.
Лена: Я знаю, я не буду больше так... В Тобысь при-
ехали, я пошла по шпалам.
Андросюк: Мы видели на станции пассажирский. Мог-
ли бы тебя подбросить до Карстов.
Лена: Я по шпалам сначала шла, а потом спустилась с
насыпи. Я очень четырнадцатого километра боюсь.
Тотьменин: Тысяча пятьсот четырнадцатый от Москвы.
Резкая кривая. Поезд неожиданно вылетает из-за пово-
рота.
Лена: Там тетю Лиду задавило, мамину напарницу...
Я пошла по траве, краешком леса. Брусничку собирала.
Андросюк: А что, брусника еще была?
Лена: Немножечко. Собрала — съела.., Потом па на-
сыпь поднялась. Но не по шпалам шла, сбоку... Товарный
пронесся навстречу. Дяденька машинист рукой мне мах-
нул. В сторону Карстов показал. И крикнул чего-то.
Андросюк: Он и тебе кричал?
Лена: Крикнул, да я не расслышала чего... Потом теп-
ловоз меня обогнал.
Андросюк: А это уже наш был... Я девочку увидел, го-
ворю Володе: «Смотри, какая храбрая шагает. Тайга во-
234
Круг, йй Души жйвой, и стемнеет скоро. Идет, не боится».
Едем, а девчонка эта из головы не выходит. Надо было
прихватить с собой, не догадались. Ну, ничего, может, ей
недалече... Только подумал так, глянул в окошко — госпо-
ди, медведь! Медведь на просеке, в полсотне шагов от
полотна, в полосе отвода. Медведь или медведица, не знаю.
С медведицей обычно медвежата, а их не видно. Стоит на
четырех лапах, озирается, куда дальше двинуться выбира-
ет... Налево, думаю, пойдет — девочке навстречу. А нику-
да не пойдет — все равно она ему навстречу. Между ними
чуть побольше километра. А осень уже к подзимью, зверь-
то не очень сытый... Понял я теперь, о чем кричал ма-
шинист с товарного. Медведя видел, предупреждал... «Во-
лодя,— говорю,— надо выручать девчушку».— «Надо,—
говорит,— Михаил Николаич». Но как? Нам же без раз-
решения возвращаться нельзя, позади поезда могут идти...
Я по радиотелефону Карсты вызвал, дежурного по стан-
ции. Там дежурная. «Разрешите,— говорю,— на перегон
вернуться, на тысячу пятьсот семнадцатый километр.
Девочка идет встречь медведю...» У дежурной хорошее на-
строение, шуткует: «Ох, как страшно! Девочка и медведь.
Как в сказке...» И кладет трубку. Я снова вызываю: «Вы-
слушайте и поймите. Девочка идет в пасть к медведю...
Запросите для меня разрешения у диспетчера в Сосногор-
ске». А опа уже с раздражением: «Нечего и запрашивать
по пустякам, не разрешит». И трубку на рычаг. Своих-то
детей нет, наверно... И у меня их нет.
Тотьменин: Мы должны были Карсты ходом просле-
довать.
Андросюк: А я решил: остановлюсь. Пусть нарушение,
пусть накажут. Хуже мне будет наказание, на всю жизнь
будет мне казнь, если с девочкой что случится... И я на
Карстах — стоп. Бежит дежурная, орет: «Почему безо-
бразничаете? Почему нарушаете?» А я из окошка: «Пока
235
не свяжетесь с диспетчером, дальше не поеду!» И опа по
лицу моему видит — не поеду. Что ей делать? Бежит в
дежурку. Слышу в открытую форточку — кричит, жалует-
ся на меня: «Своевольничает машинист... ехать не хочет...»
И вдруг смолкла, тише заговорила, слышу: «Есть! Хоро-
шо...» Вышла из дежурки, говорит: «Диспетчер все знает.
Из Тобыси звонили...» А, думаю, молодец машинист с
товарного, побеспокоился. «Давайте быстрее на перегон за
девочкой!» Это она уже меня торопит, раз начальство при-
казало. Ничего я ей не сказал, чего стыдить, если самой
потом будет стыдно. А может, не будет... Я перешел во
вторую кабину, к другому пульту, чтобы обратно ехать.
Тотьменин: Михаил Николаич, вы про охотника за-
были.
Андросюк: Как такого доброхота забыть!.. Продавец из
вагон-лавки. У нас еще говорят, продразвозка. Продоволь-
ствие, хлеб главным образом, развозят по линии. По мел-
ким станциям, по полустанкам, где магазина нет. К попут-
ным поездам прицепляют. И продавцы из этих лавок вечно
околачиваются возле дежурных, оказию вымаливают. Вот
и этот сидел в дежурке. Услышал про медведя, выскочил,
побежал в свою лавчонку и оттуда с ружьем к нам на
тепловоз. «Возьмите,— говорит,— меня с собой. Приго-
жусь. Пристрелю в случае чего зверя». Я подумал, дей-
ствительно с ружьем вернее. «Садитесь»,— говорю. И пре-
дельную дал скорость. А медведь словно ждал нас, на той
же просеке, только еще ближе к полотну. На задних лапах
стоит, раскачивается. Я такого, таежного, первый раз уви-
дел в близости. Огромный, страшной, спина черная, брюхо
серое. Охотник говорит: «Пальну!» И дробью заряжает
двустволку. «Как же,— говорю,— вы с заячьей дробью
на медведя? На такого с рожковым автоматом надо. И уж
во всяком случае с пулей...» Запретил я стрелять, спугнет
лишь косолапого, метнется тот в сторону и как раз на девоч-
236
ку. Вон она, видна уже с тепловоза, и она нас видит, а мед-
ведь все еще скрыт от нее кустами...
Тотьменин: Мы подъехали на малой скорости, остано-
вились. Я со ступенек руки протянул, а она не хочет.
«Сама,— говорит,— дойду. Мне тут недалеко, сразу за
Карстами».
Андросюк: Я ей из окна: «Садись, девонька, не бойся...
медведь там, не видишь? Ну садись, покажу». Села... Про-
ехали мимо топтыгина. Он еще ближе к рельсам придви-
нулся, чуть не задели мы его. Он даже мордой мотнул, по-
вернулся и заковылял на четырех лапах в лес. На тепло-
воз все оглядывался. У них, говорят, у медведей, любо-
пытство к технике. А мы помчались к Карстам, спешил я
перегон освободить. Но на станции притормознул,
остановился. Охотника ссадил. И девочку дежурной пока-
зал. Не зря, мол, ездил, убедитесь. А она девчушку уви-
дела, руками всплеснула: «Так это ты, Леночка, моя до-
рогая, не знала я...»
Лена: Наша соседка по казарме, тетя Катя. Двое ребя-
тишек у нее.
Андросюк: До казармы еще с километр. У самой она
дороги. Подъехал, вижу, женщина на крыльце.
Лена: Мама моя стояла, она уже в обход собралась, с
фонариком.,.
Андросюк: «Принимайте,— крикнул,— дочку в полном
порядке».
Лена: Соскочила я, домой побежала, к маме...
Андросюк: А мы поехали в депо.
В КИОСКЕ ВОЗЛЕ МЕТРО
Яне курю, но вот уже третий день подряд хожу к
табачному киоску возле метро «Речной вокзал».
Точнее сказать, сижу в киоске. Нет-нет, я не «репор-
тер, переменивший профессию», что модно теперь среди
нашего брата. Я не собираюсь перехватывать заслужен-
ных лавров у моего коллеги, довольно известного москов-
ского газетчика, который становился последовательно
шофером грузовика, постовым милиционером, продавцом
в магазине «Мясо», лифтером, кажется, даже нянечкой в
круглосуточных яслях и про которого дружески шутят,
что ему предстоит самое трудное и почти уже неосущест-
вимое перевоплощение — стать самим собой... Так вот, я
238
не торгую папиросами с целью изучения и освещения в
прессе этой проблемы, а просто сижу в киоске рядышком с
моим новым знакомым Алексеем Михалычем.
Знакомый-то он мне, собственно, не совсем новый.
Однажды меня попросили заменить адмирала. Конечно, не
в командной его должности — в качестве оратора заменить.
Дело в том, что вице-адмирал Щедрин, Герой Советского
Союза, командовавший в войну гвардейской подводной
лодкой, должен был выступить во Дворце культуры на
вечере воспоминаний ветеранов армии и флота. А накану-
не неожиданно отбыл в командировку. И вот устроители,
зная, что я служил когда-то на Северном флоте вместе с
Григорием Ивановичем, попросили меня приехать и рас-
сказать на вечере об адмирале. Таким образом я оказался
в президиуме торжественного собрания среди полковников,
генералов — был даже маршал — и, естественно, чувство-
вал себя несколько стесненно в кругу именитых и знамени-
тых военачальников. И мне как-то сразу стало проще на
душе, когда я, осмотревшись, увидел за столом еще такого
же, как я, в пиджачке. Лицо его принадлежало к тому
типу немолодых лиц, которые, в полной мере неся на себе
бремя возраста, явственно сохраняют еще черты и призна-
ки юных, мальчишеских лет. Это не то, что называется
моложавостью, способной сокрыть истинные годы. Они не
спрятаны, вы видите, что человеку под пятьдесят. И в то же
время вам легко представить его себе юношей. Я люблю
угадывать мальчишек в зрелых мужчинах. И если это
удается, меня особенно тянет к таким людям... Ну, а в
данном случае сосед по президиуму был мне симпатичен
и тем, что я уже не ощущал себя больше одиноким штат-
ским среди парадных мундиров.
Я не расслышал его фамилии, названной председате-
лем, так как, поджидая, что вот-вот и меня позовут к три-
буне, думал о своем, о том, что буду говорить. По той же
239
причине я не очень внимательно вслушивался и в речь
оратора, дикция которого была к тому же нелегкой для
восприятия: иногда спотыкающаяся глуховатая скорого-
ворка человека, когда-то, видимо, преодолевшего сильное
заикание. На пиджаке у него позвякивали в такт жестам
медали, которых было с десяток, и это тоненькое-тонень-
кое музыкальное сопровождение речи тоже отвлекало от
ее содержания. Но постепенно какие-то слова говорившего
начали все настойчивее пробиваться сквозь мое невнима-
ние, сквозь мои собственные мысли, пробиваться и оттес-
нять их. А оттеснив, повели меня за собой, уже не отпус-
кая.
Он вспоминал первую ночь войны, заставшую его в
казарме стрелкового полка близ западной границы.
— ...Накануне в кино были. Как всегда, в субботний
вечер в кино. Отбой ко сну на час позже. И подъем вос-
кресным утром тоже не в шесть, а в семь... Проснулись же
в середине ночи, в три сорок пять, по сигналу тревоги.
Нас не раз уже так в то лето подымали, привыкли мы. Но
тут — со звоном разбитых стекол. Бомба, говорят, непода-
леку сброшена. Ну что ж, думаем, учение в обстановке,
приближенной к боевой. И так тоже бывало... П-построе-
ние во дворе, на плацу. Приказ — на передислокацию.
В эту казарму не вернемся. Пять минут на сборы, взять с
собой из личных вещей только самое ценное. А что у сол-
дата ценное? Письма из дому, от девушки. У меня поря-
дочно накопилось, любил перечитывать. Я быстренько —
в пачку самые последние. И свое недописанное — сестре
Ксюше с племянницей в Москву. Остальное порвал. Фото-
карточки еще прихватил, на одной я снят. На гражданке
еще, перед призывом, но уже остриженный. Со значком, на
котором Ленин... Все это я в один конверт. И вниз — па
плац. А там — раздача патронов. Обычно в поход по две
обоймы полагалось. А сейчас говорят: «Кладите по кар-
24Q
манам сколько можете!» Прямо в цинках брали. В ч-четы-
ре ноль-ноль вышли на марш. Совсем светло, начинался
самый длинный день в году... На первом привале — млад-
ших командиров к комиссару. «Идем не на учение,—
говорит, а мы уже и сами видим, что не на стрельбы...—
Германия,— говорит,— два часа назад напала... Там, на
границе, уже гибнут, возможно, наши товарищи. Идем
на подмогу... Выполним свой долг перед Родиной!» Пока
снова на марш, я концовку добавил карандашиком к пись-
му своему недописанному. Что в бой иду, не знаю, оста-
нусь ли в живых. И пусть, мол, сохранят вот это все, что
посылаю. Убьют— будет память обо мне. И московский
адрес написал на конверте. Не заклеивался, толстый такой
получился, пришлось кое-что выбросить... Д-думаю,
пройдем через населенные пункты, встренется почта —
опущу. А нам по пути — всё маленькие деревеньки, не
видать почтовых ящиков, вот и большим селом шагаем, а
тоже не видно... Утро воскресное, раннее, людям спать бы,
а народу полно. Неужели еще с субботней гулянки не
разошлись? Но не веселье на лицах-то. Гармошки, песен,
шумного говора — ничего такого не слыхать. Наверно, уже
догадываются, куда идут через село красноармейцы... А я
все гляжу, выглядываю, кому бы письмо передать. Вон
женщины стоят кучкой. Выбежал я из строя, конверт
протягиваю, а они мне в один голос: «Солдатик, родный,
война?» А нам еще не сказали такого слова. И я им, как
комиссар нам: «Германия напавши»... Какая письмо-тоу
меня приняла, не разглядел. Несколько рук враз протяну-
лось, сунул я и бегу обратно на дорогу, строй догонять...
А уже в полдень мы с немецкими танками на шоссе би-
лись. И до ночи сдерживали, пока хватило у нас боеприпа-
сов и крови... Приказ был отступить... Отходили левее того
села, лесом, в направлении на Проскуров... На тринадца-
тый день войны и меня достала пуля. Я для начала, как
241
положено пехоте, в обе ноги был отмеченный. Потом при-
бавилось и прочих pan. Г-говорю вот, а в голове иглами
постреливает, осколок там прижившись. И как волну-
юсь — бьет в висок. А я сейчас в-волнуюсь... Н-ну, ладно.
Про письмо доскажу. Не дошло оно тогда. Я уж и сам в
Москве побывал после госпиталя, а письма не было. Я так
думал: не бросили его сразу в ящик, а может, и бросили,
да к вечеру-то село заняли немцы. Так или иначе, думал,
но пропало... А оно не пропало, товарищи! Женщина та,
которую я и в личность не разглядел, только руки ее
мелькнули, сохраняла его у себя всю оккупацию. И как
пришло им освобождение, снесла мой конверт на почту...
Вот он! Прибыл в сорок четвертом, через три года, на этот
вот московский адрес. Я его карандашиком написал, а она
для верности чернилами обвела...
Вот так говорил он, то быстро-быстро, то спотыкаясь с
разбегу. Но, не в умаление всех остальных ораторов, пре-
дыдущих и последующих, отмечу, что так никто не говорил
и так никого не слушали. И я, заслушавшись, потерял нить
собственного, предстоявшего мне выступления и не очень
успешно разыскивал ее, когда был вызван к трибуне. Пос-
ле торжественной части, па концерте художественной
самодеятельности, мы с этим человеком сидели уже локоть
к локтю в первом ряду, который был оставлен свободным
для членов президиума. И уходили вместе, до метро ему
было со мной по пути, он жил где-то тут, поблизости. Пока
шли, я уточнил некоторые детали его речи, а он расспра-
шивал меня о войне на Севере. Словом, расстались зна-
комыми. А придя домой и решив записать его рассказ, я
обнаружил, что не знаю фамилии. Чтобы установить ее,
позвонил в клуб, по организатора вчерашнего вечера не
оказалось на месте, еще позвонил, опять не застал, а потом
какие-то иные заботы отвлекли меня. Да и случая исполь-
зовать эпизод с письмом не подходило, и он постепенно
242
погас в моей памяти, оставаясь, естественно, в блокноте,
который был упрятан в ящик письменного стола.
А недавно, на днях буквально, позвонила мне Полина
Дмитриевна, вдова Тимофея Степановича Кривова.
— Любопытный,— говорит,— есть для вас человек...
Но я должен объяснить, кто такие Кривовы.
Году в пятьдесят шестом я получил письмо из Чебок-
сар, читательскую просьбу, сформулированную скорее как
задание литератору. Сообщалось, что «в Москве, на Гон-
чарной набережной, проживает старый большевик Кривов
Т. С., глубоко чтимый в Чувашии, биография которого пе
может не заинтересовать Вас...» Не может! И я поехал на
Гончарную и при всей своей нелюбви к высокопарному
стилю должен назвать тот день счастливейшим для себя.
И не только потому, что я прикоснулся к жизни действи-
тельно изумительной. К жизни деревенского мальчишки
(он и сейчас, к удовольствию моему, легко проглядывался
в 70-летнем старике), который бегал в инородческую на-
чальную школу, одну из тех, что были открыты для обу-
чения чувашских ребятишек на их родном языке и назы-
вались в народе ульяновскими, по имени инспектора
Ульянова, создававшего эти школы. К жизни слесаря из
Уфимских железнодорожных мастерских, бойца-дружин-
ника на баррикадах 1905 года. Профессионального револю-
ционера, осужденного «по совокупности преступлений» к
смертной казни через повешение, которая лишь по амнис-
тии в честь 100-детия со дня победы над Наполеоном была
заменена бессрочной каторгой. Каторжника, который без
малого пять лет носил девять фунтов железа на ногах и
четыре с половиной на руках и, когда Февральская рево-
люция освободила его, долго учился заново ходить, заново
двигать руками, так как ноги сами собой растопыривались
по привычке делать это в кандалах, а руки все время
загребали воздух, словно по-прежнему были соединены
243
цепями. Ленинца, знавшего Владимира Ильича по париж-
ской эмиграции, по Смольному, по частым общениям в
Кремле в связи с делами Центральной Контрольной Ко-
миссии, членом которой Тимофея Степановича выбрали на
X съезде партии и которую Ленин называл «органом пар-
тийной и пролетарской совести»... Вот к какой биографии
прикоснулся я! И этого одного было бы достаточно, чтобы
я счел день нашей встречи счастливым для себя. Но зна-
комство с Кривовым ввело меня еще и в круг близких ему
людей. К сожалению, он, этот круг, неумолимо сжимался
на моих глазах, таял стремительно, ибо это были старые
люди, подошедшие к пределу своей жизни. И я благодарен
Тимофею Степановичу, что он свел меня с ними и я
успел записать их рассказы о подполье, о революции, о Ле-
нине.
Старик то и дело звонил мне.
— Занеси-ка в блокнот адресок...
И я еду в Орлово-Давыдовский переулок к Илье Ми-
трофановичу Гордиенко, о котором Горький писал: «...ра-
бочий... один из тех большевиков-ленинцев, которые стро-
или партию снизу, из подполья». Гордиенко рассказывает
мне о том, как питерцы встречали первый советский
Новый год на Выборгской стороне вместе с Владимиром
Ильичем и Надеждой Константиновной.
— Смольянинов вернулся!..
И я, еще не веря этому, лечу на перекладных в под-
московное Кратово, в санаторий старых большевиков, и
все, кажется, обычно, стучусь в указанную дверь, человека,
открывшего ее, спрашиваю: «Вадим Александрович?», он
говорит: «Я Вадим Александрович». Обыкновенный вопрос,
такой же ответ, но я замолкаю в растерянности, потому
что передо мной и в самом деле Смольянинов, управля-
ющий делами Совета Труда и Обороны, адресат многих и
многих писем и записок Ильича, опубликованных теперь
244
lia страницах Ленинских сборников. И мы сидим с ним
вечер за вечером, и он вспоминает историю каждого пись-
ма, каждой записки, распоряжения, резолюции, пометки па
газетной статье, полученных им когда-то от Предсовнарко-
ма. А это Кашира, Шатура, Волховстрой, это Курская
аномалия, Донбасс, это товарообмен между городом и
деревней, первые внешнеторговые связи, это борьба с
бюрократизмом, волокитой, это становление Советской
власти!
— Уломал я наконец Вячеслава, дуй к нему немедлен-
но, пока не передумал...
Карпинского он «уломал», старейшего публициста пар-
тии, автора множества книг, брошюр, статей, но не единой
еще строки не написавшего о своей жизни и решительно
отвергающего любое поползновение взять у него в этом
плане интервью. А вот Граф (подпольная кличка Кривова)
уговорил друга, и Вячеслав Алексеевич за несколько вече-
ров подробнейшим образом прокомментировал мне свою
переписку с Лениным в период швейцарской эмигра-
ции.
Придешь с такой встречи, и уже с порога перехваты-
вает телефонный звонок:
— Ну как, доволен? Интересного я тебе человека
подбросил, а? Тут еще один есть... Торопись, дорогой то-
варищ, торопись — уйдут...
Ушел Гордиенко, нет Смольянинова, Карпинского,
сужается, редеет этот круг. И Тимофей Степанович — на
Новодевичьем...
Памятник на его могиле вы обнаружите издали по ярко
алеющему пионерскому галстуку, которым повязан обе-
лиск. Всегда свежий, часто сменяемый, лелеемый галстук.
По надписи на нем видно, кем и откуда он прислан. Героя
Социалистического Труда Т. С. Кривова числят своим
Почетным пионером дружины более ста, наверно, школ
245
страны, s которых с его участием, его заботами созданы
ленинские музеи. Это было главным, всепоглощающим
делом последних лет его жизни. Началось с письма, при-
сланного в Москву, в Музей Ленина, ребятами из алтай-
ского села Лебяжье. Они решили оборудовать в школе
ленинский уголок и просили помочь им. Письмо передали
научной сотруднице Полине Дмитриевне Зворыгиной. Она
принесла его домой, показала мужу, Тимофею Степанови-
чу. «Вот тебе задание как члену Центрального Совета
пионерской организации...» — «Всегда готов! — сказал
он.— А ты ведь была когда-то вожатой. Давай вместе...»
И они написали ребятам, каким должен быть, по их
мнению, школьный музей Ленина, и собрали первую
посылочку для его экспозиции: книги, альбомы, фотогра-
фии,— а в ответ на новое письмо с благодарностью —
вторую, вскоре третью. Они не подозревали, как захватит
их это, во что выльется, в какую бурную цепную реакцию:
пойдет от школы к школе, сначала по соседним с Лебяжь-
им, затем все шире — по Алтайскому краю, по ближним
областям, по дальним, и не останется уже области, края,
республики, не затронутых этим движением. И повсюду,
где создавались такие музеи, был известен адрес Кривовых.
Их квартира превратилась в некий методический кабинет,
в своеобразный отдел Центрального музея Ленина по
руководству его школьными «филиалами». В то время еще
не говорили: на общественных началах,— не родилась
такая формулировка, но начала-то тут были самые разоб-
щественные. Тимофей Степанович и Полина Дмитриевна,
тоже ушедшая на пенсию, безвозмездно взвалили на себя
работу, посильную лишь целому штату музейных сотруд-
ников. Впрочем, был «штат» и у Кривовых: друзья-пенсио-
неры. Без них бы не справиться. Вообразите: подбор
библиотечек, копировка документов, переговоры с худож-
никами-оформителями, запись воспоминаний на пленку,
246
экскурсии в Москву по ленинским местам, распространение
анкеты «Ленин в моей жизни», ответы на письма. А писем
было столько, что приходилось раздавать по рукам, и при
этом у одних только Кривовых набралось два ящика раз-
мерами в половину письменного стола. И на каждое
ребячье послание отвечено, и как это отвечено, судите
сами: «Дорогой Володя! В марте мне будет 80, а я сохра-
нил еще способность радоваться радостям других... Ты
представляешь, как бы я выглядел, потеряв это чувство.
У меня ведь своего-то только и осталось, что больное тело,
и больше нет пичего. Вот бы и копался в себе, в своих бо-
лестях. Они бы давно сожрали меня. Я пренебрег ими, хо-
тя после каторги был смертельным туберкулезником... Мне
удалось победить все тяжелое и неприятное в душе. Силы
для этого пришли от Ленина, от его учения, от его пла-
нов и дел, в которые я со всей верой включился с юнос-
ти... Вижу, что и в тебя эта искорка залетела^ чувствую,
что она разгорится».
Так он разговаривал с ребятами в письмах и никогда
под копирку с машинки, всякий раз новыми, свежими сло-
вами, которые он выписывал дрожащими пальцами и,
когда они совсем изменили ему, надиктовывал Полине
Дмитриевне с больничной койки, умирая от рака. А пос-
ледними слышавшими в палате его голос были школьники
из приволжского села Старое Еремкино, родины Тимофея
Степановича, привезшие ему красный галстук Почетного
пионера. Он был дважды Почетным еще в одном селе — в
Шаумяне под Туапсе, где, по его совету, с его заочной по-
мощью, кроме ленинского, открыт музей боевой славы,
который как бы продолжает экспозицию первого... Кривов
не бывал в этих местах, но, помню, в подробностях, со
знанием очевидца рассказывал мне о событиях, которые
развернулись здесь осенью 1942 года, когда немцы рвались
К Туапсе, к морю и были остановлены в битве под Шаумя-
247
ном. Старик называл мне имена героев тех боев, гово-
рил свое обычное: «Запиши-ка, дорогой товарищ, адре-
сок...»
И вот звонок Полины Дмитриевны:
— Любопытный человек есть для вас... Ребята из
Шаумяна разыскали. Сперва нашли у моста через речку
Пшиш солдатский медальон в земле. Футлярчик метал-
лический. А внутри на листке — фамилия, имя, отчество.
Номер части. Откуда призван... Москвич оказался... Хоти-
те адрес? Есть и телефон.
Звоню Алексею Михайловичу Еськину. В воскресенье
звоню, для верности. А мне говорят:
— На работе Алексей Михайлович. В киоске.
...Я подошел к табачному киоску около метро «Речпой
вокзал» и, нагнувшись к окошку, увидел моего знакомого
по выступлению во Дворце культуры.
Торговая точка на ходовом перекрестке не лучшее,
понятно, место для интервью. Спокойнее, уютнее бы сидеть
и беседовать или у меня дома, или у Еськина. И все-таки я
предпочел киоск. Мне трудно точно объяснить это, но для
меня было что-то привлекательное в том фоне, на кото-
ром протекал наш разговор, в их контрастности, воз-
можно.
— «Дымок» есть?
— Пожалуйста.
— Пачку «Новых»...
— Кончились. После обеда подвезут товар. Заходите...
— Дяденька, «Ароматные»...
— Я вот тебе дам «Ароматные»... по заднюшке. Матери
скажу.
— А вы ее не знаете!
— Я тут всех вокруг знаю. И директора вашего Сергея
Петровича. Так его зовут?
— Ве-ерно...
248
— Ну вот и катись, ку-урильщик.
— Михалыч, быстренько... выбился из графика... пару
болгарских на дорогу...
— Будьте любезны, нет ли у вас каких-нибудь сигарет
с фильтром?.. Для мужа. И еще он просил тонких спи-
чек...
— «Беломорканальчику»...
— «Лайку» или что-нибудь в этом роде.
— «Герцеговину флор»...
— ...По медальону меня нашли, верно сказала Полина
Дмитриевна. Он к поясу был пристегнутый. Отскочил,
видно, когда накрыло меня у реки Пшиш, песком засыпа-
ло. Или похоронщики обронили. Я уже с мертвыми лежал,
прибранный для могилы. Кто-то до ноги случайно дотро-
нулся, говорит: «Пальцы теплые...» И на носилки меня.
Очнулся в поезде, в санитарном вагоне. Одни глаза очну-
лись, видят, но не слышу ничего и говорить не могу.
П-первое время бесфамильный лежал в госпитале, с
отбитой памятью, только имя помнил, на бумажке написал:
Алексей... Память возвращалась вместе со слухом, а речь
отставала... Ну вот, нашли медальон. И под стекло его в
музей. А на меня запрос через военкомат. Без особой
надежды, что найдусь. А я хоть и снятый с учета, сшитый
и склеенный, но живой как-никак. Дышу. И поскольку
живой, приглашение мне из Шаумяна: приезжайте, това-
рищ Почетный гражданин, помогите следопытам. В почет-
ные они меня заочно... Поехал. И — в горы со старшеклас-
сниками-комсомольцами, с их учителем Хайхяном. По
перевалам. В сторону Сочи. Мы ж в ту осень горами из
Сочи пробивались. Сто девятнадцатая отдельная стрелко-
вая бригада. В Селецких лагерях сформированная, под
Рязанью. Из Астрахани Каспийским морем через Махачка-
лу к Черноморскому побережью переброшенная. Под
Туапсе. На пополнение восемнадцатой армии, которой
249
командовал Гречко. Берегом путь был отрезан, только в
горы... Сейчас вот с ребятами всего маршрута не осилили.
То есть они-то прошли. Альпинисты. А я не смог, на пол-
пути сдал. Не тот я уже скалолаз, что был в сорок втором.
Да и тогда глаза боялись. А ноги шли. Г-где не шли —
ползком. Где и ползком нельзя — подтягиваясь на руках,
на веревках друг друга вытаскивая, цепляясь за кусты.
Ветка треснет — в пропасть...
— «Новых» подвезли?
— Как сказал.
— Четыре пачки.
— Пожалуйста.
— Не разменяете ли гривенник по две копейки?
— Разменяю.
— Спасибо.
— ...Я с пулеметным взводом шел. Пулеметы несли по
частям. «Максим» разобранный — втроем. А Муса говорил:
«Зачем разбирать-собирать?» И — один. Великан татарин,
наводчик. Шинель в скатке, хомутом на груди. И пулемет
на шее, дугой в скатку упирается. Так и нес по два пере-
вала без отдыха, со спины не снимая... Мы через горы — с
боями. Наш батальон в окружении был. На Индюк-горе.
Немец брал на измор, на жажду. К ручью — под огнем.
Шестеро пойдут — двое вернутся. На глоток несут. И пу-
леметы напоить. В касках, в коробках противогазных.
Пол-литровая фляжка на пятнадцать раненых... Святая
водичка, из святых святая. По каплям рассчитанная, с
кровью перемешанная. И кровь Мусы была в ней. Он
«кукушку» снял, снайпера, который бил по нашим водоно-
сам. Вроде бы впустую выстрелил, в божий свет. Командир
даже прикрикнул на него: «Зачем зря палить?» А с дерева
вдруг винтовка упала, и за ней сам стреляга. Муса закри-
чал: «Я трофею сбил, трофею!» И в полный рост за вин-
товкой. А второй снайпер по нему. Упал Муса. Я подполз,
250
оттащил, глупые слова говорю: «Ну что ты наделал, что ты
наделал...» А он шепчет, винится, будто действительно
виноват в чем: «Да-да, нехороший я человек... нехороший...
приколи меня... не хочу мучиться...» — «Что ты,— гово-
рю,— ты ценный, самый ценный для нас человек... не уми-
рай, не умирай...» Меньше часа прожил. Мы его под дере-
вом похоронили, я зарубку сделал, чтобы вернуться и как
следует положить Мусу... Через двадцать пять лет
вернулся. С ребятами из Шаумяна. Я сразу то дерево
признал, хотя заросла зарубка. И еще мы нашли «максим»,
зарытый в землю. Я сказал ребятам, что это Мусы Гали-
улина, возможно, пулемет. Который он нес один через
горы... Т-теперь стоит на площади в Шаумяне перед
музеем. А рядом доски с именами погибших в горах, на
перевалах, на мосту через Пшиш. И Муса назван. По
моему свидетельству занесены на доску и Волобуев с Ко-
рягиным. Мы в бою у моста трое остались из сорока.
У четырех станковых пулеметов. За все номера втроем —
за наводчиков, за лентонаправляющих, за подносящих.
Волобуева снесло — видел я. Ваню Корягина — на глазах.
И на этом мое сознание кончилось.
— В Шереметево как проехать?
— А вон автобус на кольце.
— Гвардии младшему сержанту привет!
— Здравствуйте, товарищ полковник! Давненько не
заглядывали...
— В командировку уезжал.
— Далече?
— На тот свет и обратно...
— Что такое?
— Инфарктик по высшему классу.
— А я для вас хорошие папиросы держу...
— Не-е, брат, всё, бросил... Знаешь, как урки говорят—
за-вя-зал! Хочешь видеть меня — в аптеку переводись...
251
— ...Я с этим полковником в госпитале лежал. В Гер-
мании уже. Нет, вру, в Кракове... Он про урок-то не зря
вспомнил, знает мою историю. В штрафном батальоне
было...
— В штрафном? Вы?
— Ну да, меня ж после кавказской битвы, после изле-
чения, как говорить начал, в особую часть определили.
В запасный батальон штрафников. К отправке на фронт
готовить. И сопровождать, везти их. Помкомвзвода. А во
взводе — п-публичка! С гражданки — из тюряг, из лаге-
рей. С фронта — трибуналом осужденные... Везли как за-
ключенных. С охраной в тамбурах. А комсостав в отдель-
ном вагоне. И мне там полагалось. Но я все разы — со
взводом. Раза четыре так съездил — сдавал штрафников
на передовую. На пятый под Смоленск. Тоже в вагоне со
взводом. Ночью — к линии фронта подъезжали — от
страшного какого-то сна проснулся. Будто кляп у меня во
рту и связали меня. Проснулся, а у меня и в самом деле во
рту кляп, и связан я. А на полу урка тоже спеленатый. Это
он мне — кляп, и — веревками. Через верхний люк хотел
бежать, все заранее приготовил. Но свои же взяли, про-
снувшись, когда он уже вполтела на крышу вылез. Бес-
шумно взяли, охрана не услышала. И ждут моего слова.
Как приговорю. Сдать его охране — расстрел. Не толсто-
вец я, правую щеку не подставлю, если по левой ударят.
Но тут как? Не в санаторий везем. На смертный участок
фронта. Не на чет, на верный нечет... Парень — ровесник
мой. И я трибунал ему, лежачему. «Всё,— говорю.—Тихо!»
А он еще не понял, что тихо, какой мой приговор. И, мо-
жет, за эту минуту, пока не понял, еще одну жизнь про-
жил... Прожил эту жизнь и сказал: «Прости, младший сер-
жант... Вдруг встретимся...» И верьте мне, не верьте —
встретились мы. В том краковском госпитале. Я был
раненый в горло. Только он так и не узнал, что мы свиде-
252
лись. Привезли его в беспамятстве из санбата, и он умер у
нас в палате, не очнувшись. Разведчик, говорили, с орде-
ном Славы...
Сижу в табачном киоске и думаю, как назвать свой
будущий очерк, вот этот, который сейчас перед вами. А так
и назову: «В киоске возле метро». Или так: «Два солдата».
Это ведь про двух бойцов. Про Тимофея Кривова, солдата
революции, и Алексея Еськина, солдата Отечественной
войны...
МОЙ КАПИТАН
Без малого тридцать лет не был я в этом доме. И как
только снова переступи;! его порог, увидел себя на
фотографии. Она висит в столовой. Мне не нужно
было вглядываться: точно такой снимок, чуть поменьше,
стоит и у меня в книжном шкафу. Мы сфотографированы
с моим капитаном. Он был хозяином этой квартиры и ушел
отсюда в дальнее плавание, из которого не возвраща-
ются.
Я был моложе его на двенадцать лет, а теперь вот старше
на десять. Да и сын его почти уже в одном с ним возрасте:
через год будет сорок.
Он расспрашивает мепя об отце. Он хочет писать о нем,
254
собирает документы, разыскивает людей, знавших капи-
тана Белоусова. Наверное, и я в какой-то степени могу
быть полезен Игорю Михайловичу. Я ведь с его отцом
плавал две арктические навигации (1939 и 1940 годы), был
в двух ледовых походах (спасение «Седова» и операция
в Белом море). Рассказываю, что помню, имея тайную на-
дежду (да нет, не тайную, я сразу сказал о своих намере-
ниях) тоже узнать что-то новое о человеке, который и мне
очень дорог, потому что это моя юность.
С нами за столом — Анна Николаевна, мать Игоря, вдо-
ва моего капитана.
Я помню, как она приезжала на ледокол из Москвы,
когда мы стояли в Мурманске между рейсами.
Михаил Прокофьевич иногда говорил жене шутливо, но
и не без некоторой горечи: «Наша с тобой, Ню, почти
совместная жизнь...» Почти. Имел в виду частые и долгие
разлуки, ну как у всех моряков с женами.
Познакомились во Владивостоке. Анна оказалась в этом
городе как выпускница Иркутского университета, педфака.
Приморье было уже ей знакомо, она собирала в Сучане
материал для диплома: «Война и революция в фольклоре».
Записала множество связанных с партизанщиной песен,
сказаний, причитаний, частушек, легенд. Профессора Аза-
довского особенно привлекли ее причитания. То есть не
ее, конечно,— тех, кого она записывала. Несколько стра-
ничек из этой дипломной работы были напечатаны в жур-
нале «Сибирская живая старина». Позже она отошла от
фольклора, занялась чистой педагогикой. Преподавала
в средней школе, на рабфаке, на различных курсах. Учила
русскому языку китайцев, корейцев. И это стало главным
для нее делом — обучение иностранцев. Вот уже двадцать
лет у Анны Николаевны свой класс в Московской консер-
ватории, класс русского языка для студентов, приезжаю-
щих из-за рубежа. Трехгодичный курс, в конце которого
255
они читают без словаря «Евгения Онегина». Жаль, что
сейчас каникулы, все ее «русаки» разъехались по домам,
и до осени я не смогу с ними познакомиться. Могу только
записать имена: Петер Резель из Дрездена, его тезка Гут
из Вены, вьетнамец Кыонг Хоанг, Оскар Каррерос с Кубы,
Элизабет Вильсон, племянница английского премьера.
Но нам надо бы возвратиться во Владивосток, где моло-
дая учительница, будто предчувствуя, что в ее жизнь на-
всегда войдет море, сняла комнату в домике на Морской
улице. Соседи — Кондратьевы, мать и сын, тоже приехав-
ший из Иркутска, университетский товарищ Анны. По ве-
черам в квартире полно бывших иркутских студентов.
Образовалось землячество, душой которого был Жорик
Кондратьев. Он служит в какой-то портовой конторе, сво-
бодно шпарит по-японски, немножко хуже по-английски.
Печатает в местных газетах рассказы из жизни моряков,
и друзья, читая их, поражены его знанием корабельного
быта, матросских нравов. Кроме того, в рассказах тонко
подмечены быт и нравы стран, куда заплывают Жорины
герои. Откуда все это ему ведомо? Собственных его «пла-
ваний» в порту — от причала к причалу — маловато для
сего. Но вот он приводит как-то морячка-сверстника, гово-
рит: «Это Мик Белоусов, штурман с «Приморья», мой
друг». Морячок почти весь вечер просидел молча, других
слушал и только к концу выдал две-три боцманских исто-
рии. И тут уж всем стало видно, из какого колодца черпает
Жора свои сюжетики. Да он этого и не скрывал: «Мишка
травит, а я записываю. Гонорар честно пополам». Штурма-
нок пришелся компании, а компания ему. Но он не мог
бывать часто на Морской. В рейсы уходил. Да и на стоян-
ках в порту — вахта. И тогда они всем землячеством соби-
рались у него на пароходе. Береговая вахта — не в море,
на мостике стоять не надо. Он спускался к ним в кают-
компанию, садился за пианино, у него был абсолютный
256
музыкальный слух, он импровизировал. Погасив электри-
чество, зажигали подвесную керосиновую лампу, она рас-
качивалась, отблески от нее плыли по темным стеклам
иллюминаторов, и казалось, что корабль, наполненный зву-
ками пианино, тоже плывет в темном океане.
Пароход «Приморье» ушел в Дайрен на капитальный
ремонт. Штурман присылал Анне письма, которые не оста-
вались безответными. Вернувшись через полгода, он сде-
лал предложение. Свадьбу сыграли на Морской. И сразу —
в море. Рейс вдоль Охотского побережья. Капитан разре-
шил своему третьему помощнику взять в плавание
молодую жену. Тем более что она была еще и активисткой
общества туристов. И имела поручение: присмотреть на
будущее морской туристский маршрут. Она занималась
также в рейсе фольклорными записями. По утрам возле
ее каюты матросы делали палубную приборку. В иллюми-
натор доносилась колоритная, образная речь боцмана,
энергично руководившего работами. В ней не было, прав-
да, ни сказаний, ни причитаний, ни частушек. Но и без
того довольно обильный и любопытный для фольклориста
языковый материал. К сожалению, иногда приходилось
ставить в тетради многоточия. Боцман ведь не знал, что
его записывают для науки... По расчету рейса Анна должна
была вернуться как раз к началу учебного года, 1 сентяб-
ря. А в Охе капитан получил вдруг телеграмму — распоря-
жение: зайти на рыбачьи промыслы и с грузом вяленой
горбуши следовать в Хакодате. Конечно, можно было вы-
садиться на берег и какими-то попутными оказиями доби-
раться домой. Только вряд ли при тогдашних средствах
передвижения она попала бы во Владивосток раньше
«Приморья». Да и такая заманчивая возможность: побы-
вать в Японии. И Анна поплыла. И опоздала бы к заня-
тиям, наверно, на неделю, не больше, если б не сели при
входе в порт на камни. И еще неделю пароход стаскивали,
9 Заказ 1703
257
перегружая рыбу на баркасы. В отчаянии дала телеграмму
директору школы: «Плыву в Японию, сидим на мели, срок
возвращения не ясен». Это было ее свадебное и единствен-
ное путешествие с мужем. Потом она путешествовала к
мужу в порты его длительных стоянок —- в Ленинград,
в Севастополь, к нам вот в Мурманск,— но в море никогда
больше не выходила.
Перед назначением на наш ледокол — флагман аркти-
ческого флота, построенный в Ленинграде,— Белоусов пла-
вал четыре навигации капитаном «Красина». В командова-
ние этим знаменитым кораблем, его комсомольско-моло-
дежным экипажем он вступил, хотя уже и выйдя из
формального комсомольского возраста, но как один из
самых молодых в стране капитанов дальнего плавания и
уж во всяком случае самый молодой ледовый судоводи-
тель: ему шел тридцать первый год. «Красина» мы еще не
раз упомянем, а пока он назван лишь в связи с поездкой
Анны Николаевны на ледокол, когда он готовился к походу
в Арктику и экипаж не знал, естественно, что очередное
плавание превратится для него в томительную, почти на
год, зимовку во льдах. А Михаил Прокофьевич, словно бы
в предвидении этой еще небывало долгой разлуки и не
имея возможности побывать перед рейсом в Москве, где
жила теперь его семья, попросил жену приехать во Вла-
дивосток.
— Я отправилась в дорогу, радуясь, разумеется, пред-
стоящей встрече и в то же время страшно беспокоясь
о малышах, которых оставила дома. Игорю было семь, Са-
шеньке еще не исполнилось года... И вот я во Владивосто-
ке. На «Красине» предотходная горячка, спешка с ремон-
том, покраска, приемка воды, продуктов. Я решила
остановиться в гостинице, чтобы не мешать мужу на
258
корабле. А ледокол мне хотелось повидать, я так много
слышала о нем. И в первое же утро мы пошли в порт.
«Красин» стоял не то чтобы на рейде, но и не у самого
причала, между ним и стенкой притулился какой-то одно-
трубный пароходик, маленький, низкий, соединенный с
великаном «Красиным» трапом. И что это был за трап!
Две узких доски, лежащих под углом, поскольку борт ледо-
кола выше, и ужасно-ужасно длинных, ну просто огромное,
необозримое водное пространство под ними. Я, видимо,
зажмурилась. «Поползем на четвереньках...— сказал не без
сарказма муж.— Некоторые так и перебираются». Я гордо
и не без презрения глянула на него, и он добавил: «Сними
хотя бы туфельки...» А на мне были новые туфли с очень
модным тогда высоким испанским каблуком, шесть санти-
метров. Разве могла я их снять... «Пойдем!» — сказала я.
«Я сзади,— сказал он,— на всякий случай...» — «Я не упа-
ду,— сказала я.— Но буду уверенней, видя перед собой
твою спину...» Ни спины мужа, ни неба над головой, ни
воды внизу — ничего я не видела. И не знаю, какая уж
сила перенесла меня с пароходика на высоченный ледокол
по двум этим длиннющим доскам, которые шатались, про-
гибались и расползались под ногами... Я только услышала
аплодисменты, ступив на палубу «Красина». Хлопали со-
бравшиеся у борта моряки, которые приветствовали от-
важную жену капитана, не уронившую его чести... Между
прочим, предстояло еще возвращение на берег. Правда,
настал вечер, и под покровом темноты мы спускались с
корабля несколько иным способом. Миша шел снова впе-
реди, но бочком, вполоборота ко мне, придерживая за
руки...
...Как и обычно при таких вот воспоминаниях о близком
человеке, ложатся на стол хранимые в семье фотографии,
письма, какие-то документы, вырезки из газет. Среди
снимков немало схожих с теми, что и я сберегаю у себя.
9*
259
Они относятся, главным образом, к нашему походу за
«Седовым». А вот детские, юношеские вижу впервые.
Часть их принесла Ксения Прокофьевна, сестра Белоусо-
ва. Вот она с ним и еще одним братишкой на старенькой
карточке: гуськом за матерью; Мишу к, младший, в матрос-
ке, в независимой такой позе,— годков пять ему тут,—
явно будущий капитан на мостике... Я мало знаю про его
детские и юные годы в Ростове-на-Дону, он редко преда-
вался воспоминаниям, не был сентиментален. Как-то, по-
сле экспедиции за «Седовым», он прочел о себе в газете,
что вот-де знаменательный факт: Георгий Седов кончал
когда-то Ростовские мореходные классы, а теперь корабль,
носящий его имя, вывел изо льдов капитан Белоусов, вос-
питанник того же училища, и отныне в истории завоевания
Арктики их имена будут рядом: Седов и Белоусов. «Чушь
какая!— сказал, прочитав это, Михаил Прокофьевич.—
Ни о чем не говорящее совпадение, чистая случайность.
И нате вам: рядом с Седовым...» Он не притворялся, он
действительно испытывал неловкость от такого сопостав-
ления, хотя и был честолюбив, как всякий смертный.
И ему, конечно же, хотелось быть рядом с Седовым. Но
не по случайному совпадению каких-то обстоятельств,
выигрышному в литературном плане. Он хотел быть рядом
по высокому счету. По истинной значительности сделан-
ного.
Так вот, я мало знаю о его молодости, и почти все мне
теперь внове. Он, оказывается, чоновцем был, о чем свиде-
тельствует удостоверение, выданное в 1922 году и разре-
шающее предъявителю «носить при себе холодное и огне-
стрельное оружие с патронами». И совсем уж неожиданное
для меня более позднее фото: командир каввзвода — возле
лошадки, с саблей на боку; надпись на обороте: «Никольск
Уссурийский. 1929. Лето. Эпоха событий на КВЖД». Это
он уже штурманом плавал — и попал в кавалерию и был
260
даже в бою под Мишаньфу... Перелистываю мореходку,
паспорт для загранплавания, такие и сейчас выдаются, но
этот образца двадцатых годов, памятный всем старым
морякам —в твердой матерчатой обложке с прорезью по-
середине, «окошком», сквозь которое видна фамилия вла-
дельца, указанная на первой странице. Перечень судов,
на которых он ходил в рейсы третьим помощником, вто-
рым, старпомом, капитаном: «Приморье», «Сергей Лазо»,
«Лозовский», «Север», «Шатурстрой»», «Волховстрой»,
«Комилес», «Казань», «Красная газета», «Свердловск»,
«Красин».
Первый пароход, который он повел как капитан, был
«Волховстрой». И в первом же рейсе — «SOS»! На помощь
звал «Сталинград», севший на камни в проливе Лаперуза,
возле южной оконечности Сахалина, принадлежавшей то-
гда японцам. Сигнал о бедствии услышали радисты семи
наших кораблей, находившихся в том районе, но раньше
других подоспел на выручку «Волховстрой». Капитан
«Сталинграда» Мелехов сообщил, что везет с Камчатки от-
ряд пограничников. Белоусов понимал, что это означает.
Время на Дальнем Востоке тревожное, японцы то и дело
провоцируют конфликты, накаляя обстановку. А тут такой
удобный случай. Можно представить, как возопят они, об-
наружив советский пароход с красноармейцами, с воору-
жением! И поэтому Мелехов просил Белоусова, не присту-
пая к аварийным работам, как можно быстрее принять на
«Волховстрой» бойцов и идти во Владивосток. Принять...
Не в порту с трапа на трап, не на тихом рейде. В открытом
море. Когда одно судно уже бьет на камнях, а другое,—
тоже с пассажирами, и их больше тысячи, — так и гляди,
кинет на камни. Вот какое испытание в первом же рейсе
28-летнему капитану! Пользуясь ночным временем, на
спасательных ботах под веслами переправили людей, ору-
жие с парохода на пароход. Когда заканчивали эту опера-
261
цию, подошли остальные наши суда. И два японских ми-
ноносца. С флагманского подняли «Волховстрою» сигнал
не двигаться, стоять на якоре. На борт взошел офицер
с солдатами. Хотел произвести досмотр, обыск. Белоусов
отверг его притязания. Японцы покинули пароход, но аре-
ста с него не сняли. Эсминцы ходили вокруг всю ночь,
весь последующий день, удерживая «Волховстрой» на
привязи. А на вторую ночь заштормило. Ветер, накатистая
зыбь. Стоять на якоре невозможно. Белоусов получил раз-
решение лечь в дрейф. Он лег... А на утро подконвойный
исчез. Кинулись за ним мористее, обычным курсом — на
юго-запад. Кто мог подумать, что капитан «Волховстроя»
изберет невероятный, опаснейший маршрут — на юг,
вдоль самого берега, чуть не по грунту. В полном грузу,
на предельной осадке... Не найдя транспорт на юго-западе,
миноносцы, используя свой 40-узловый ход, метнулись
наперерез «Волховстрою», но поздно. Чапая по 8 миль в
час, с потушенными огнями, пройдя бережком, он увиль-
нул таким образом от преследователей и, когда они показа-
лись на горизонте, был уже в домашних водах...
Снимок с «Красина». Белоусов с убитой им медведицей.
А шкура вот у меня под ногами, лежит вместо ковра, и я
слушаю рассказ о том, как она была добыта. Когда-то этот
эпизод ходил полулегендой по всей Арктике, только сам
Михаил Прокофьевич о нем не рассказывал. И теперь я
слушаю эту историю в изложении сына моего капитана.
— Это случилось в море Лаптевых около какого-то ост-
рова, а может, у материкового берега, точно не знаю.
Знаю, что шлюпка с «Красина», стоявшего на якоре, ото-
шла, наполненная людьми, к берегу, на лежбище моржей.
Хотели пострелять немного, добыть моржовьей печени —
это ж деликатес!—клыков добыть. Сделали, что хотели,
решили возвращаться, а отойти не смогли. Вернее, отошли
метров на пятьдесят и цопали в засаду. Моржи, сползшие,
262
спасаясь во время охоты, в воду, ринулись всем стадом
на шлюпку. Они избрали самый удобный момент, чтобы
отомстить охотникам, перестрелявшим почти все патроны
и сгрудившимся теперь на шаткой, подбрасываемой волна-
ми площадке, которую легко опрокинуть. Что и задумало
стадо, кем-то, наверняка, ведомое, потому что в его дейст-
виях явно ощущались согласованность п целеустремлен-
ность. Часть из нападающих образовала плотное кольцо,
сквозь которое невозможно было прорваться, а авангард
атаковал шлюпку с обоих бортов, с кормы, с носа. Моряки
отстреливались, отбивались веслами, багром, но, хотя по
воде расплылись уже кровавые пятна, моржей это не сдер-
живало, а лишь ярило, их атаки становились все активней,
клыки все опасней. Удар по борту, нырок под днище —
и тогда конец... Стреляли и отбивались все, кроме капита-
на. Он сидел на корме в полной, казалось, безучастности
к происходящему. И это, видимо, удивляло людей, над ко-
торыми нависла беда. Выстрелы смолкли: кончились пат-
роны. Капитан вскинул карабин, лежавший у него на ко-
ленях, и выстрелил. Осечка. Он пальнул вторым, послед-
ним патроном. И попал в моржа, находившегося довольно
далеко от шлюпки и угрожавшего ей меньше других. Он
пошел на дно. И вдруг все стадо исчезло, все стадо ушло
за ним в воду. Это был вожак, вдохновитель атаки. И имен-
но его, вожака, искал и выследил капитан с кормы, помня
о двух пулях, разрешавших ошибиться только один раз,
и прекрасно зная повадки моржей, верных своему предво-
дителю... Приключения на этом не завершились. Обрадо-
вавшись, что ушли от опасности, красинцы спешили на
ледокол. Но кто-то внезапно крикнул: «Смотрите, смотри-
те!..» И все увидели двух выглядывавших из-за ропака
совсем крошечных медвежат. Как упустить такое, как не
прихватить их с собой на корабль! Благо, ни отца, ни ма-
тери не видать поблизости... Снова пристали к берегу,
263
высадились и тут же были отрезаны от него. Прямо от
береговой линии, чуть не от шлюпки, шла на выручку
малышам их мама. Справедливость, конечно же, была на
ее стороне, и она собиралась отстоять эту справедливость.
Но и у вторгшихся в ее владения людей не было уже иного
выхода: медведица не выпустила бы их подобру-поздорову,
она надвигалась неотвратимо... Патрон был один на всех.
Тот, что у капитана. Давший осечку... Капитан выстрелил.
На этот раз без осечки.
Эта моя запись не из блокнота, с диктофонной ленты
она, самую лишь малость отредактированная. Убраны не-
нужные «значит», «это самое», «так сказать», все эти пле-
велы, которыми грешат даже хорошие рассказчики.
А Игорь Михайлович из таких, из хороших. И теперь у
меня дома не только фотографии моего капитана, но и его
голос. У них совершенно одинаковые голоса, у отца с сы-
ном. И по тембру: немножечко в нос, с «французско-ро-
стовским прононсом», как шутил сам Михаил Прокофье-
вич. И по интонации с ее некоторой замедленностью, я бы
сказал, чуть барственной леностью, в которую врывается
вдруг быстрая, стремительная речь, чтобы тут же перейти
в спокойное, равнинное течение.
Игорь кладет передо мной стопку тоненьких учениче-
ских тетрадок, говорит:
—- Рейсовые донесения отца... Тут как раз отчеты за
навигацию тридцать девятого и сорокового. Рейс к «Седо-
ву», кампания в Белом море... Должно быть вам инте-
ресно.
Еще бы! Листая эти странички, исписанные знакомым
мне почерком, я как бы во второй раз прохожу маршрута-
ми наших плаваний.
Идем из Ленинграда в Мурманск, а оттуда арктически-
264
ми морями на восток в бухту Провидения, что на выходе
из Чукотского моря в Берингово, и, не зимуя, не оставаясь
до следующего лета, успеваем вернуться до конца навига-
ции в порт приписки, в Мурманск. 11468 миль за кормой.
Совершаем то, что в учебниках географии назовут «пер-
вым в истории Арктики сквозным проходом по Северному
морскому пути в оба конца за одну навигацию».
Идем за «Седовым», дрейфующим во льдах Гренланд-
ского моря, в поход, из которого Белоусов возвратится
Героем Советского Союза.
«...По выходе из Кольского залива в море сразу же
встретил крупную зыбь от вест-норд-веста при ветре вест
6 баллов.
Ледокол в полной осадке начал принимать на себя вол-
ну и испытывать качку... Крен 45°, зыбь бьет на палубу.
В 16.04 ударом большой волны по катеру № 6, левый
борт, разбиты кильблоки, и катер мгновенно ушел за
борт.
...Ветер усилился до И баллов, снежная пурга, види-
мости нет.
Продолжаю идти по ветру, под одной средней машиной,
обследуя состояние палубных грузов и производя дополни-
тельные, часто тщетные крепления. Волна разбивает па
месте закрепленные бочки. Непрерывно работает палубная
команда... Срезало фальшборт на носу по правому борту,
сорвало трап и погнуло релинги.
...Скорость 8 миль за вахту, и при таком ходе волна все
же идет на палубу и вода замерзает.
...От широты 73°24', долготы 14°45° восточной начал
встречать отдельно плавающие старые льдины, иногда
поясины молодого льда.
Из-за полной тьмы пришлось еще уменьшить ход.
...Вода интенсивно замерзает на палубе. Ледокол при-
дал причудливую форму. На носовой части краны и браш-
265
пиль слились в одну льдину. На носу, за волноломом,
сплошной лед закрыл якорные канаты, клюзы. Фронталь-
ная часть мостиков покрыта полуметровым слоем льда.
Все шлюпки, их тали, все палубные устройства — ледяная
глыба. Несем на себе 400 тонн ледовой коры...»
А у меня от той свирепой качки маленький смешной
случай в памяти.
С нами в поход шли журналисты центральных газет.
Мы их разобрали по своим каютам. У меня жил газетчик
с широко известным тогда именем, но очень скромный,
не пожелавший стеснить хозяина. Он заявил, что будет
спать на верхней койке, и никаких разговоров... И я был
наказан за то, что не настоял на своем, не отдал ему ниж-
ней койки. Качка застала нас ночью, мой сосед проснулся
уже совершенно укаченный, и я испытал от этого у себя
внизу некоторые неудобства... Потом мы поменялись ме-
стами. Нам всем было плохо, не бывает людей, которым
в штормягу хорошо, но этот человек особенно страдал,
ему было совсем-совсем скверно. И в самую тяжкую ми-
нуту пришла ему радиограмма из Москвы. У радистов
было много работы, они не успевали разносить по каютам
депеши, просто зачитывали их по корабельной трансляции.
Какие могут быть секреты в таком походе, когда отовсюду
и всем идут примерно одинаковые напутственные слова...
И вот телеграмма моему бедолаге, который мается на кой-
ке, не ест, не пьет и мало па что реагирует. Послание ему
от московских друзей такое: «Искренне завидуем нашему
дорогому морскому волку». И когда слова эти прогремели
в динамике, смысл их, видимо, дошел все-таки до затума-
ненного сознания морского волка, потому что на страдаю-
щем, измученном его лице мелькнуло какое-то подобие
улыбки, слабенькой, жалкой, но все же улыбки...
Рейс в полярную ночь, в высокие широты за кораблем,
вмерзшим во льды так, что его пришлось тащить на бук-
266
сйре в ледяной чаше, и она растаяла где-то уже в прибли-
жении к Мурманску,— словом, нелегкий рейс, но и весе-
лый, шумный, у мира на виду. Мы про себя сутки напролет
по радио слушали: где мы, что мы, как плывем-поживаем.
Из «Гастрономов» шли под Новый год запросы, что бы
каждый из нас хотел заказать родным и близким. И, меж-
ду прочим, кто-то из матросов заказал два торта — для ма-
тери и для знакомой девушки с соответствующими надпи-
сями из крема,— а в магазине-то перепутали, и это ослож-
нило матросу жизнь, потому что мамаша его данную
девицу не любила.
Я рассказываю все это не в умаление того рейса. Для
экипажа он был, повторяю, трудной работой, скажу так:
привычно трудной. Но на этот раз она просто оказалась
на юру, под миллионами глаз. О походе за «Седовым» были
потом книги, фильмы, 25-летие его отметили в Москве
большим юбилейным вечером... А вот о ледовой нашей
кампании в горле Белого моря никто еще, по-моему, не пи-
сал. Ну, кроме самого, конечно, капитана — вот в этом
лежащем передо мной рейсовом донесении, которое не
предназначалось для публикации.
Что такое ледокол? Выручалыцик, поводырь. Он сам
по себе, в одиночестве, редко бывает. У него служба та-
кая — для других. Вытаскивать застрявшие во льдах па-
роходы, окалывать их, пробивать дорогу. Трогательная
картина — ледокол, ведущий подопечных. Опи жмутся к
нему, льнут, как к няньке, да и он то к одному подойдет,
то к другому, погудит нежно, приласкает. Они беспомощны
и потому послушны, все эти братишки-транспортишки, по-
ка во льду. А стоит вывести их на чистую воду (не в смыс-
ле разоблачения, в прямом смысле),— такого дают драла,
только пятки-винты сверкают, хвост трубой. Да мы и не
в обиде, мы рады, что дали им свободу... Вот привели «Се-
дова» в порт — торжество! Но лишний день гульнуть нам
267
Не позволили, иа пятые сутки — в море! В Белое. В узкое
его горло, где дрейфуют зажатые льдами транспорты. На
борту у них воинские части с вооружением. (Идет февраль
сорокового, война с белофиннами.) Особенно бедует «Сак-
ко». Уже много дней скован: кончился хлеб, остального
провианта на трое суток; нет угля, жгут все дерево на
судне; пресной воды ни капли, брали снег, а пошел мел-
кобитый лед, и снегу не возьмешь... Пароход не только во
льдах, он еще и на предельно малых глубинах. Куда ни
глянет Белоусов на карту в районе дрейфа, кругом 8 мет-
ров, 9, изредка 10. А у нас осадка — 9,26. Как подой-
ти к «Сакко»? На брюхе ползти? А если надо — и на
брюхе!
«...Капитан «Сакко» сообщил свои координаты... Место
на карте получается на линии 10-метровой изобаты.
Иду малым ходом, пеленгую каждые четверть часа
маяки Ручьи и Инцы, хорошо видимые. Запросил еще раз
«Сакко», какая у них глубина, ответили: 36 футов... А че-
рез несколько минут сажусь на мель в расстоянии 7 ка-
бельтовых от транспорта. Промеры ручным лотом говорят,
что сидим, видимо, на отдельно лежащем камне. Откачав
немного воды, снялся с грунта и, изменив курс, пошел на
вест. Через 5 минут снова на грунте. Волочит льдом по
камням, разворачивает, корабль накренился. Откачал еще
балласт, сполз, пошел на север в поисках больших глубин.
Но через полтора часа в третий раз на мели...»
Перечитываю через 28 лет эти спокойные строки рей-
сового донесения, которое писалось уже в порту, а вижу
моего капитана вышагивающим по мостику на бессменной
вахте. Вижу, каких душевных сил стоит ему вот так ки-
дать и кидать свой корабль на камни в узкости, набитой
льдом, и в почти полной безнадежности найти проход к
дрейфующему судну, с солдатами на борту, нужными
фронту, зная, что никто другой помочь не может.
268
Мы пропоролись, искалечились, а все же подобрались,
подползли к «Сакко», обкололи вокруг него лед, взяли на
буксир и повели разводьями вдоль берега.
С помятыми, потекшими боками, с разбитыми дейдву-
дами, с поврежденным винтом, со сломанной буксирной
лебедкой продолжали мы работать в Белом море до первых
чисел мая, пока не вывели все суда.
А летом сорокового — последняя предвоенная навига-
ция...
Война застала меня на другом ледоколе, потом я воевал
на Северном флоте. А Белоусов командовал уже не одним
ледоколом, а всеми: он был назначен заместителем началь-
ника Главсевморпути. И мы встретились за войну лишь
дважды: один раз в том же Белом море, на проводке союз-
ного конвоя, и затем в Москве в служебном кабинете Ми-
хаила Прокофьевича. Служил-то он всю войну в морях,
руководил в звании капитана первого ранга ледовыми
операциями то в западном, то в восточном секторах Аркти-
ки. И в столице в кабинете своем оказался случайно, про-
ездом из Архангельска во Владивосток...
...Запись с диктофонной ленты:
— Я был с отцом в последнем его плавании. Это в
сорок пятом, как окончилась война. Мы ждали его домой
с Дальнего Востока. И вдруг телеграмма: остается до осе-
ни. Я ему ответную, с напоминанием о давнем обещании.
«Подрастешь, говорил, поплаваем вместе». Теперь мне
исполнилось 16, я перешел в девятый класс, получил па-
спорт. И вот послал такую телеграмму, не очепь-то надеясь
на положительный ответ. А он последовал немедленно:
«Вылетай в бухту Провидения, жду с Котовым». Вы знали
Илью Спиридоновича? Да, прекрасный был летчик, и ка-
кой красавец! Тоже рано ушел из жизни... Мама, собирая
269
меня в дорогу, говорила, что на корабле, она знает это,
есть такая должность: штурманский ученик. Что я могу
на штурмана попрактиковаться. Мама думала — поближе
к отцу. А он, встретив меня на флагманском ледоколе,
сказал: «Юнгой! В палубную команду». Так что я только
иногда заглядывал к штурманам в рубку. А весь рейс —
у боцмана под рукой, с матросами... У меня сохранился
дневничок того времени. Записи тут коротенькие, в одну
строчку. А некоторые обрываются на полуфразе. Засыпал,
наверно, с карандашиком в руке. За день-то так намо-
таешься на палубе, что еле до кубрика доберешься...
«...13 июля. Получил робу, сапоги, шапку.
14 июля. Вышли в море.
15 июля. Качает».
— Предельно, как видите, лаконично, в одном слове.
И все буковки шатаются, валятся на бок. Ка-чает. А мы на
корме драим медяшку. И хоть коломутно мне, выворачи-
вает всего, держусь морского закона, преподанного мне
отцом. Укачался, блюешь, а вахту стой, работай, на койку
не вались. И тогда никто тебя не попрекнет, из моряцкого
племени не вычеркнут. А в душе-то я уже причислил себя
к морякам... Для боцмана, для матросов я был, понятно,
сын Белоусова, большого начальника, толстый столичный
мальчик, отпущенный маменькой в море на прогулку. Я
понимал это и старался даже не бывать у отца в каюте. Он
сам раз в неделю звал меня к себе, требуя что-то вроде
отчета за прошедшие дни. И все же мое особое положение
в команде, как я ни стремился свести его на нет, иногда
сказывалось. Вот запись в дневнике: «Бункеровка в Певе-
ке...» И подчеркнуто. Потому что это было в день объявле-
ния войны Японии. Мы находились довольно далеко
от района начавшихся событий, но могли понадобиться.
Команда собралась на митинг, выступил отец. Говорил,
что надо как можно быстрее принять уголь и идти в море.
270
А бункеровка была сложнее обычных, не с берега крана-
ми, а на рейде с баржи грузовыми стрелами. Объявили
аврал — всем наверх. Работа в две смены — через шесть
часов по шесть часов. Было одинаково трудно что с баржи
грузить, что на ледоколе штивать лопатами. Меня поста-
вили в бригаду на барже. И вот подходит второй или тре-
тий помощник капитана, говорит: «Игорек, иди-ка к стре-
лам — учетчиком». Видел, что я устал ужасно — все
устали! — и хотел мне облегчить. Конечно, кто-то должен
был вести учет бадьям с углем. И была у меня секунда
колебания — отдохну! Только секунда. И оттого, что она
все-таки была, ответил я, в досаде на себя, грубовато.
Ищите, мол, другой объект для внимания. Зря сдерзил.
Человек и в этом, в резком таком тоне мог увидеть осо-
бость моего положения... Наше плавание, вернее, мое учас-
тие в нем, длилось полтора месяца. Отец помнил о начале
учебного года, о чем я-то не очень заботился, и при первой
же возможности отправил меня домой. С запиской. Вот
она, сложенная конвертиком, как сложил отец. Надпись:
«Маме». Я эту записку привез тогда честно, не раскры-
вал ее. И прочел впервые совсем уж недавно, когда она
обнаружилась в маминых бумагах...
— Можно взглянуть?
— Пожалуйста.
«Дорогая Ню!
Совершенно экстренная подвернулась оказия отпра-
вить Игоря самолетом в Москву. Прямо грязного с работы,
немытого сажаю, иначе потом долго не будет случая.
Игорь расскажет о нашем житье-бытье. Правда, он плохо
представляет мои занятия, так как они проходят в основ-
ном в каюте — в разговорах, писанине — ив бдении на
мостике. Игорь же работал на палубе и видел только то,
271
что прямо перед глазами. Думаю, что пребывание на
корабле пошло Игорю на пользу. Пришлось поработать и
пожить без маминой постоянной опеки. С моей точки зре-
ния, это факт положительный. Все хорошее от мамы он
воспринял довольно прочно. Поэтому наша морская
«грязь» к нему, кажется, не пристала. Может быть, перед
тобой он проявит немножко морского кокетства для пущей
важности, по глаз у меня наметанный, и вижу, что из
боцманского воспитания он взял лишь лучшее.
Милая Ню, ты, конечно, чувствуешь, насколько мне
осточертела жизнь морского волка, и распространяться
по этому поводу не буду. Все мои помыслы направлены
домой, где я после двух войн еще . не был. Немного поздно
поздравляю тебя с годовщиной нашей почти совместной
жизни. И надеюсь, что хоть под конец жизненного пути
удастся побыть вместе.
Письмо твое с датой от 1 августа получил, но не от
Черевичного, который летает на западе, а через десятые
руки.
Ну так, родненькая, до свидания, а то Игорь копается
и никак не соберется, буду ему помогать.
Крепко тебя целую.
Мик».
— Отец тут, пожалуй, не очень точен. Правильно, я
видел то, что перед глазами. Но перед глазами была не
одна лишь палуба. Я и мостик видел. Редко, а все же бы-
вал у отца в каюте. И невольно становился свидетелем его
занятий, слышал разговоры, о которых он пишет. Помню
его беседу с пятью капитанами речных буксиров, которых
мы встретили у мыса Ванкарем и собирались вести даль-
ше. Они были великолепно оснащены для плавания не
только по сибирским рекам, но и в арктических морях.
273
Ледовый пояс вокруг корпуса. И капитаны, как я понял,
не новички в этих широтах. Нужно было назначить стар-
шего среди них, группового капитана, так полагается.
Вокруг этого и шел разговор. Никто из них не хотел быть
главным, ответственным за всех. И очень уж они нахва-
ливали друг друга. Чтобы выдвинули соседа. Отец слушал-
слушал и сказал: «Персимфанс, значит, получается,
оркестр без дирижера... Что ж, за группового буду я. Все
команды на мостике, лево-право руля, все согласовывать
со мной, за ручку поведу». А они не поняли, что им сказа-
ны обидные слова. Или сделали вид, что не поняли. Зато-
ропились, быстренько смотались. И отец, который был
в общем-то человеком жестким, властным в делах, даже
и не рассердился на этих капитанов. «Забавные мужики,—
сказал он, — легко жить таким». И другой разговор у меня
в памяти. С капитаном ледокола, которому предстояло
идти в западный сектор Арктики и остаться на зиму в Мур-
манске. А экипаж владивостокский. И когда его набирали,
морякам в отделе кадров говорили, что они будут работать
на востоке и осенью вернутся домой. А теперь вот вы-
ясняется... «Как так «теперь выясняется»,— сказал отец.—
В пароходстве это знали, и, следовательно, кадровикам
было известно. Они обманули, дезориентировали людей.
Это не по-советски. (Вы знаете, у отца было такое выра-
жение, когда ему что-то очень не нравилось: «Не по-совет-
ски».) Соберите экипаж,— продолжал он.— И скажите, что
мы исправим ошибку. Всех, кто захочет, отпустим из
Мурманска домой. А кадровиков накажем, можете не
сомневаться...» Это из того, что мне запомнилось, кроме
чисто палубных впечатлений. И еще немного о грустной
концовке его письма к маме. Касательно жизни морского
волка, которая осточертела. Устал он безмерно, истоско-
вался по семье. Он прилетел поздней осенью. Пробыл дома
полгода, отогрелся. И все чаще заговаривал о море, сказал
273
мне как-то: «Эх, пошел бы сейчас капитаном парусной
шхуны...» И навигацию сорок шестого он провел бы, на-
верняка, в морях. Но пятнадцатого мая... Пусть расскажет
мама...
Я убрал диктофон. И блокнота перед собой не положил.
Такое не записывают. Запоминают.
— В ночь на шестнадцатое... А день, предшествовав-
ший той ночи, был обыкновенный, не предвещавший нам
горя. Как обычно, Михаил Прокофьевич уехал к себе в
Главсевморпуть к одиннадцати. Тогда, помните, какой
был режим у руководящих работников... Часов в шесть-
семь вечера приезжали домой пообедать, час-другой отды-
ха, и снова в главк уже допоздна, до рассвета, верней.
А в тот день Михаил Прокофьевич приехал обедать рань-
ше, в четыре, по-моему. Сказал: «Сегодня провожаем
в Арктику московских комсомольцев, выступаю. Собирают-
ся транслировать». И действительно, я слушала эти про-
воды по радио. Из клуба имени Ногина. Слышала Мишу.
Где-то хранится, наверно, запись его речи. Я помню
слова: «Мы еще встретимся с вами, товарищи, в Арктике...»
Домой приехал в третьем часу ночи, немного пораньше.
С пачкой книг. «Успел заехать перед закрытием магазина,
купил новинок». И взял одну из них на ночь. «Полистаю,
может, быстрее усну». Последние дни он плохо спал.
«Принести тебе чаю?» — «Принеси, пожалуйста». Когда я
вошла со стаканом чая, он лежал одетый — китель только
снял — поверх одеяла. «Что-то не по себе. В груди жжет».
Он был бледен. Я позвонила Смоленскому, да-да, вашему
корабельному доктору, Александру Петровичу, он живет
двумя этажами ниже. И в Кремлевку позвонила... Смолен-
ский пришел тут же, послушал сердце, спустился за
шприцем, сделал укол. А я стояла на балконе, поджидая
274
машину из больницы, у нас на лестнице было темно, и я
хотела встретить врача. Приехала женщина. Посоветова-
лись со Смоленским, сделали еще укол. Мише стало лучше.
Он сказал: «Ну что, Петрович, это Кондратий стукнул?» —
«Поплаваем еще, капитан, поплаваем!»—сказал Смолен-
ский. «Идите спать».— «Я посижу».— «Вы же не руково-
дящий деятель, ночью вам полагается спать». Александр
Петрович еще раз послушал сердце и ушел к себе.
Женщина-врач осталась. Она дала Мише лекарство.
И вдруг он стал задыхаться, задыхаться. Глубоко вздох-
нул и, не выдохнув, умолк. Он умер. Я сразу поняла это.
Я подумала: Миша мертв, но сына он, может быть, еще
услышит. И я пошла к Игорю, разбудила его, сказала:
«Попрощайся с отцом». Он спросил спросонья: «Куда папа
уезжает, зачем?» — «Он умер», — сказала я...
Так ушел в вечный рейс мой капитан.
Ему было сорок два.
Сыну через год сорок.
Я продолжу рассказ о моем капитане рассказом о его
сыне.
Моя задача облегчена. Я могу время от времени от-
сылать читателя к очеркам, статьям, корреспонденциям,
репортажам самого Игоря Белоусова. Журналистика — его
вторая, побочная профессия, рожденная первой — океано-
графией. И есть еще одна — штурман. Собственно, по хро-
нологии — она первая. Игорь начинал как выпускник
училища имени Фрунзе штурманом на тральщике.
От отца — море, от матери — литература.
...Вот эпизод из жизни военного моряка.
— Отец говорил, что у судоводителя должно быть
шестое чувство — на опасность: Оно, это чувство, однажды
обнаружилось у меня в своеобразном, я бы сказал, вариан-
275
те. Мы находились в боевом тралении на Балтике в районе
Таллина. И под конец дня намотали на один из винтов
трал. Пришлось чапать в базу. Вместо командира, уехав-
шего в отпуск, шел у нас дублер. Я — штурманом и по-
стоянным, можно считать, вахтенным офицером, поскольку
остальные тоже были в отпуске. Дублер спросил меня, как
я собираюсь идти в Таллин, каким курсом, и пошел
вздремнуть тут же в рубке, за дверью, на диванчике. А я,
лейтенант, облеченный доверием и, естественно, гордый
этим, меряю шагами мостик, отдаю команды рулевому, на
карту поглядываю, пеленгуюсь. Определяться полагается
классически по трем пеленгам, а я третьего не вижу. Но
и по двум получаю свое место точно по курсу, чего же еще
надо? Правда, вместо зеленого огонька светит почему-то
белый, а вместо красного зеленый. Это меня не смущает,
лежу на курсе, дорога ясная, знакомая... Пора поворачи-
вать на Таллин. И надо уже давать такую команду на
руль, а что-то вдруг сдерживает меня, даже не знаю что,
но мне страшно не хочется делать этого поворота, дико не
хочется. То ли те огни сидят где-то в подсознании, то ли
невзятый мною третий пеленг, какое-то, словом, подспуд-
ное ощущение, что я делаю не то. Бужу дублера, говорю,
что пора поворачивать, а мне не хочется поворачивать.
Люди мы с ним мало знакомые, и я ему, конечно, был в
эту минуту странен. «Где,— спрашивает,— вы себя считае-
те?» — «Вот здесь, примерно».— «Как определялись?» —
«По двум пеленгам, место получил по курсу».— «Почему
же не хотите делать поворота?» — «Не знаю почему».
В самом деле, ненормальный штурманок. «Ладно,— гово-
рит дублер,— будем считать себя в этом месте, как вы
определились. А если пройдем чуть дальше поворота,
никуда не врежемся?» Он был новичок на Балтике, с дру-
гого флота. «Нет,— говорю, — мили две можно смело
пройти дальше и повернуть». — «Валяйте!» И с мостика
276
уже йе уходил... Мы благополучно прибыли в базу. Очис-
тили нам винт, и через день опять в море. Теперь шел наш
старый командир, вернувшийся из отпуска. Я рассказал
ему что произошло. Впрочем, к счастью, ничего не про-
изошло. А могло! Командир отлично знал район, и когда я
ему только начал рассказывать, все понял. Два пеленга
оказались обманчивыми, они по чистой случайности со-
впали с курсом, требовался третий, который обнаружил
бы ошибку. Тот белый огонек вместо зеленого был огнем
не маяка, а буя, ограждавшего самое опасное тут место.
И поверни мы, согласно полученному мною определению,
не пройди дальше — врезались бы с хода в камни. Спасло
внутреннее ощущение опасности, шестое чувство. Обла-
дать им неплохо, хотя оно и зыбкое. В море предпочти-
тельнее всем чувствам — три верных пеленга на пути!
Как штурман стал океанологом? Перекидной мостик
тут не велик. Шаг-другой, и ты уже в соседней, просто
родственной профессии. Между прочим, поворот от судо-
вождения к океанографии у штурмана эскадренного мино-
носца, входившего в состав Тихоокеанского флота, начался
со столкновения с этой наукой. В дальнем походе (по тем
временам поход был дальний), где особенно важна точ-
ность прокладки, он вел ее, учитывая многие факторы —
три пеленга! — ив первую очередь течения Японского
моря. Штурман обложился океанографическими атласами,
перед ним были направления и скорости всех течений, и он
прокладывал курс на карте с соответствующими этим
показаниям поправками. А в результате, когда подошли
к берегу, невязка, то есть отклонение от истинного курса,
оказалась у него в 8 (восемь!) миль вместо трех, предель-
но допустимых. Разыскивая столь позорную для уже
опытного штурмана ошибку, он исключил подсказанные
атласом поправки на течения, и невязка сразу сократилась
до полутора миль. Повинна была госпожа Океанология!
277
Ошиблась... Так что в отношении этой науки настроен ой
был весьма критически, не подозревая, что придется вскоре
верноподданно служить ей, что через два года пойдет
ученым секретарем экспедиции на океанографическом ко-
рабле «Витязь», и еще пойдет, и еще...
Походы «Витязя»... Писать о них в последовательности
и в подробностях не собираюсь, потому как не участвовал.
А с чужих слов — чужие слова. И вообще для меня, пла-
вавшего только в северном полушарии, слушать о рейсах
«Витязя» — сплошное расстройство. Задыхаюсь от завис-
ти, от черной зависти (теперь, кажется, введен в моду
новейший термин: белая зависть) при одном лишь пере-
числении морей, земель, островов, бухт, где побывал Игорь
Белоусов. Думаю, что и Михаил Прокофьевич приревновал
бы сына к его маршрутам, хотя и сам, как сказано в авто-
биографии капитана, «завершил в арктическую навигацию
1939 года круг своих плаваний, охвативших весь Европей-
ско-Азиатский материк».
Но не был же он в Коралловом море и не собирал
именной дани с него — кораллами. На Цейлон заходил,
а Мальдивские острова оставались не по курсу. И в австра-
лийские порты не приводило. Не проплывал над Мариан-
ской впадиной с ее наибольшей в мире глубиной океана:
10 863 метра, к которым промерами «Витязя» добавлено
еще 159. Не укрывался на Мадагаскаре от тайфуна, кото-
рый движется со стороны Маврикия. И Занзибар не лежал
на пути, и гористый, сработанный из гранита Сейшельский
архипелаг, неожиданно возникающий среди низких, плос-
ких аттолов, и неведомый капитану Амирантский желоб,
который откроют его сын с товарищами...
Что такое желоб в океане? Канава, прорытая богом,
щель, прорезающая дно на тысячи миль в длину, а шири-
278
ной от двух до тридцати миль, не более. Представляете,
сколько же нужно промеров, сколько прощупываний
океана эхолотом, чтобы обнаружить эту морщинку, эту
ниточку на гигантских глубинах. А зачем ее искать,
пусть себе тянется, сколько ей тянется... Ну, это замечание
даже не дилетанта, а неуча. Каждый такой желобок,
разысканный океанологами,— большая находка для науки,
изучающей эволюцию земной коры. Если слова мои не
очень убедительны, обратитесь, пожалуйста, к научно-
популярному очерку И. Белоусова «Откройся, океан!»,
который напечатан в журнале «Вокруг света».
Я уже говорил, что журналистика вторая профессия
Игоря, не хобби, профессия.
Жили-были в некие времена четыре школьника-прия-
теля: Игорек Белоусов, Юлька Крелин, Тоник Эйдельман
и Валька Смилга, которые теперь пребывают в качестве
кандидатов наук (в соответствующей последовательности):
географических, медицинских, исторических и физико-
математических. Они представляют собой также неболь-
шое по составу, но довольно мощное по уже выпущенной
продукции литературное объединение, которое берет свое
начало от редколлегии школьной стенгазеты «Сто десятая».
У них книги, назову по одной.
У Юлия Крелина — «Семь дней в неделю» (записки
хирурга); на титуле размашисто: «Лапоньке моей тол-
стенькой, Игореночку, светиле Океанскому от хмыря зем-
новодного, эскулапова раба Юльки». Нежно.
У Натана Эйдельмана — «Ищу предка» (историк об
антропологии); тоже мило: «От любящей Гейдельбергской
челюсти. Щелк-щелк!».
У Вольдемара Смилги — «В погоне за красотой»
(о пятом постулате Евклида) с такой надписью: «Михалы-
279
чу, лентяю, от аккуратного и работящего Вальки». А это
уже не без некоторой, знаете, склочки...
Посвящения приведены мною с согласия Игоря Михай-
ловича, который, я думаю, ответит всем посвятителям на
должном уровне как только выйдет его первая книга.
И есть у них коллективный опус под названием «НИИ
«Витязь», репортаж о прошлогоднем плавании корабля.
По нынешним временам плавание не дальнее — в Япон-
ское море. И не долгое: 48 суток. Очередной, 42-й рейс
«Витязя». Но очень шумный, вроде нашего, помните, за
«Седовым», только в другом плане шумный. Дискуссион-
ный, что ли, рейс, если так можно выразиться, рейс-диспут,
полемика, схватка двух, нет, трех различных мнений по
вопросу о тенденциях развития земли. Вопросу, который,
естественно, для каждой из противоборствующих сторон
совершенно ясен. Ясно для одних, что океан наступает на
сушу и та становится дном его, и это прекрасно можно
продемонстрировать на примере Японского моря. И так же
бесспорно для других, что дно океана, поднимаясь, превра-
щается в сушу, и это нигде так наглядно не видно, как
в Японском море. И нет никаких сомнений для третьих, —
среди них и Белоусов, что материки перемещаются, плы-
вут и, сталкиваясь, раскалываются, отъезжают друг от
друга, образуют новые материки, новые океаны, и Япон-
ское море неопровержимо все это показывает. Словом, на
Японском море, на его подводной горе Ямато, открытой
в двадцатых годах, ученые давно уже схлестнули свои
шпаги. Звон их ударов не утих и после прошлогоднего
рейса «Витязя», в котором участвовали представители всех
трех спорящих направлений, снова нашедшие здесь веские
доказательства, каждый в свою пользу.
В этом рейсе вместе с Белоусовым был и Смилга. Смил-
га? А что ему, физику-теоретику, автору книги о теории
относительности, что ему, кабинетному ученому, в бурном
28Q
океане? А он в отпуске. То есть в отпуске для своего
Института атомной энергии, где работает. И в доброволь-
ной кабале у Белоусова, хотя к океанологии не имеет
никакого отношения, точнее сказать, не имел. И обычно,
когда Игорь, возвратившись из плавания, «травил» в кругу
друзей, по лицу Смилги бродило скучающее выражение.
И однажды он бросил реплику: «Ерундистика все это...» —
«Что именно?» — спросил, накаляясь, Белоусов. «Все эти
ваши ковырянья в морском песочке...» — «Ну, знаешь,
песочек-то на глубине десяти тысяч метров...» — «Тем
более ерундистика!» И начал излагать некую бредовую
идею, которая должна-де перевернуть всю океанологию,
сделать ее, наконец, наукой. Игорь, не дослушав, перебил
в возмущении, сказав, что он же вот не лезет в его, Валь-
кины, темные научные дела. Смилга соответственно взвил-
ся, Игорь выпалил какие-то слова из моряцкого обихода, на
что получил примерно такого же содержания из обихода
физиков, и неизвестно, чей обиход оказался крепче.
«Ай-ай,— сказал Тоник.— Зачем так грубо?» — «Брэк!» —
скомандовал Юлька, становясь в позу судьи на ринге, раз-
водящего по сторонам двух нарушающих правила боксе-
ров. Но крик, обвинения в лености ума (Смилга — Бело-
усова), в лености действий (Белоусов — Смилгу),
взаимные оскорбления продолжались еще некоторое время,
а затем пошли по ниспадающей. И когда Белоусов понял
вдруг, что в утверждениях Вальки есть какая-то сермяга,
а Смилга осознал, что наговорил Игорю среди прочего
порядком чепухи, они присели, к удовольствию двух
остальных, за стол мирных переговоров. «Давай разберем-
ся». — «Давай».
Ну, в самом деле, как ведутся, скажем, исследования
морского дна, его рельефа? Как вырабатывается представ-
ление о нем? Из свидетельских показаний эхолота, из
отдельных линий, наносимых его пером на бумагу. А что
281
между линиями? Они же не сплошные. Как заполняются
довольно обширные промежутки, белые пятна? Каждый
океанолог делает это по-своему, как ему видится. Значит,
объективные, реальные данные эхолота плюс воображе-
ние. А нельзя ли этот индивидуальный и не очень-то
надежный фактор — воображение — заменить точным ма-
тематическим анализом? Ведь существуют же какие-то
закономерности для рисунка, для профиля океанского дна.
Так почему бы не получить для описания этого дна опре-
деленные математические формулы? Какие имеются, на-
пример, для описания шероховатых поверхностей метал-
ла... «Не пора ли покончить с ерундистикой в вашем
деле!..» — воскликнул увлекшийся Смилга, вызвав новое
взвихрение Игоря. «Опять это дурацкое словечко! Тебе
легко теоретизировать, сидя за столом. Тебя бы с нами
в море!» — «И пойду!» —сказал Смилга. «Слово?» —
«Слово!» — «Заметано», — сказал Белоусов. «А мы? —
возопили остальные двое, историк Тоник и хирург
Юлька.— Мы тоже хотим в океан. Мы тоже мятежные и
ищем бури».— «А вы помашете нам платочком с берега»,—
сказали Игорь и Валька.
И отверженные мятежные махали двумя шарфами с
причала, предварительно отмахав десять тысяч километров
от Москвы до Владивостока. Но они не были просто
праздными отпускниками, приехавшими проводить друзей.
Они были соучастниками упомянутого выше литератур-
ного альянса, который разбился, лучше сказать, разделился
пополам: двое уходили в море, двое оставались на суше.
Все четверо договорились соорудить по возвращении
«Витязя» в порт коллективный репортаж о том, как он
готовился к походу и как плавал. Трое были верны обяза-
тельствам, четвертый увильнул, сославшись на занятость.
Фамилию не назовем, но, вспомнив посвящение на книге,
спросим в его же шутливом стиле: кто тут лентяй, а кто
282
работящий?.. Ладно, справились втроем, «три кандидата
разных наук», так подписались. Два профана в океаноло-
гии — историк, хирург — и специалист-океанолог. Репор-
таж в таком духе и построен: профаны ходят по караблю,
всем мешают, всюду суют свои некомпетентные носы, вос-
торгаются, резонерствуют, фантазируют, а деловой чело-
век, знаток, в своих комментариях осаживает обоих,
возвращает к реальности и попутно сообщает им и читате-
лям массу интереснейших и точных сведений, которые не
нуждаются в проверке: «В этом обществе дилетантов
высокой квалификации мне отводится роль зануды-
критика».
Все это написано людьми веселыми, симпатичными,
ясными. Напечатано в журнале с назидательным
названием «Знание — сила». Но сила, оказывается, еще
и в душевной чистоте, в душевном здоровье, которым,
кстати, Белоусов-старший тоже обладал в полной мере.
Это было его глубоко внутренним состоянием, существом
его: душевная ясность. Хотя внешне он, конечно же, как
любой из нас, был подвержен сменам настроений и не
находился в постоянной механической уравновешенности.
Мог вспылить, сказать резкие слова, но не оскорбить, не
унизить, не растравить чужой раны. Где-то там у него
внутри был надежно упрятан компас с магнитной стрел-
кой, не подвластной никаким случайным, наносным
влияниям. Она могла только дрогнуть на некую секунду,
чуть колебнуться влево, вправо и тут же лечь на верное
направление, определить точный курс в отношениях с
людьми... Думаю, что мой капитан стал бы своим челове-
ком в кругу друзей Белоусова-младшего. Я говорю это, не
забывая о времени, в которое формировались характер,
взгляды Михаила Прокофьевича, и времени, когда росли
его сын с товарищами. Времена разные — в деталях,
в обстоятельствах,— а эпоха-то, в общем, одна... Я сказал:
283
стал бы своим, имея в виду, что сближение произошло бы,
вероятно, не сразу. Мой капитан медленно входил в друж-
бу, отграничивая это понятие от знакомства, приятельства.
Он был общителен, гостеприимен, но в свои истинные
друзья записывал с суровым отбором... Мы говорили об
этом с Игорем. Я так впрямую его и спросил: «Скажите,
Игорь, а ваши друзья были бы друзьями вашего отца?» —
«Отец бы в нас кое-что принял,— сказал он,— а кое-что
отверг. Вернее, принял бы многое, а что-то отверг. Так
же, как мы в нем. Но я ведь мысленно ввожу его в наш
круг таким, каким помню, а мое тогдашнее восприятие
было, естественно, восприятием семнадцатилетнего, и ка-
кая-то поправка на это необходима. Часто и подолгу
беседуя со мной последние месяцы в Москве, отец, навер-
но, не полностью все же раскрывался перед юношей, кото-
рый лишь начинал созревать духовно. Да и сам он был
человеком современным в том смысле, что изменялся
вместе с изменяющимся временем. Что-то бы сдвинулось
в нем за эти годы и ушло, а что-то проступило бы, рас-
пахнулось. И он был бы среди нас, среди моих друзей
органичен, — со своими принципами, убеждениями, мане-
рой поведения и даже манерой шутить...»
Я только что вернулся домой с Белорусского вокзала.
Провожал Игоря и Анну Николаевну в... чуть было не
сказал — в плавание. Игоря-то, впрочем, в плавание,
а Анну Николаевну в Калининград, откуда уходит в рейс
новый океанографический корабль «Академик Курчатов».
Она сказала мне:
— Я не видела «Витязя», он во Владивостоке, туда не
выбраться. А это — близко. Надеюсь, что судно будет
стоять у самой пристани и я попаду на борт не по узень-
ким досочкам, как когда-то с Мишей.
284
«Академик Курчатов» пойдет в юго-восточную часть
Тихого океана, маршрут сказочный, на острове Пасхи
побывают, на Галапогосских островах. И снова с Белоусо-
вым — Смилга. Во второй раз. Увлекся. Дело-то оказалось,
как он и полагал, стоящим: математический анализ в ис-
следованиях океанского дна. На «Витязе» считали «вруч-
ную». На «Курчатове» стоит электронно-счетная машина
«Минск-2».
Перелистываю блокноты, слушаю диктофон, перебираю
старые фотографии. На одной — три моряка, три соплава-
теля, встретившиеся на борту «Красина»: капитан Белоу-
сов, капитан Мелехов, капитан Готский. Они и сейчас, став
ледоколами, часто встречаются в Арктике на ледовых
проводках, приветствуя друг друга гудками: «Капитан
Белоусов», «Капитан Мелехов», «Капитан Готский». Они
по-прежнему в морях.
А когда линотип наберет эти строчки, Игорь Белоусов
тоже будет в океане.
СОДЕРЖАНИЕ
Главная улица ..................... 3
«Я оказался живой...»	•............31
Солдат Тандетников.................45
В одной тачанке.............•	. .	68
Листоноша........................•	82
Жизнь обыкновенная............•	. 102
Однофамильцы..................120
Письмо в Кулар . •............136
Саша Котиков, рабочий человек	.	.	151
В погребе.....................168
Самая тоненькая ниточка •	. .	.	.	179
Женщина в кратере.............189
Директор Потапов.............*199
Остров бунтарей................•	205
Про воробья и про медведя	....	224
В киоске возле метро ......	238
Мой капитан...................254
Абрам Лазаревич Старков
«Я ОКАЗАЛСЯ ЖИВОЙ...»
Редактор А. Д. Сконечная
Художник В. А. Ковенадский
Художественный редактор Н. Л. Юсфина
Технический редактор В. А. Авдеева
Корректор 3. А. Росаткевич
Сд. в наб. 14/Х-70 г. Подп. к печ.
1/Ш-71 г. Форм. бум. 70х108|/з2. Физ печ.
л. 9,0. Усл. печ. л. 12,60. Уч.-изд. л. 11,81.
Изд. инд. ХД-226.	А06049. Тираж
50.000 экз. Цена 47 коп. в переплете.
Бумага Кв 2.
Издательство «Советская Россия».
Москва, пр. Сапунова, 13/15.
Книжная фабрика № 1 Росглавполиграф-
прома Комитета по печати при Совете
Министров РСФСР, г. Электросталь Мо-
сковской области, Школьная, 25.
Scan, DJVU: Tiger, 2019
К ЧИТАТЕЛЯМ
Издательство просит отзывы об этой
книге и пожелания присылать по ад-
ресу: Москва, проезд Сапунова, 13/15,
издательство «Советская Россия».