Д.П. БугаеваТАОКА
РЭЙУНяпонский критик
и писатель-документалист
ЛЕНИНГРАДСКИЙ ОРДЕНА ЛЕНИНА
И ОРДЕНА ТРУДОВОГО КРАСНОГО ЗНАМЕНИ
ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ имени А. А. ЖДАНОВАД. П. БУГАЕВАТАОКА РЭЙУН—
ЯПОНСКИЙ КРИТИК
И ПИСАТЕЛЬ-ДОКУМЕНТАЛИСТЛЕНИНГРАДИЗДАТЕЛЬСТВО ЛЕНИНГРАДСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
1987
Печатается по постановлению
Редакционно-издательского совета
Ленинградского университетаВ монографии рассматривается творчество про¬
грессивного японского критика и писателя-документали-
ста Таока Рэйуна (1870—1912). Его работы отмечены
поиском нравственного и социального совершенствова¬
ния в период вступления Японии в конце XIX в. в ряд
империалистических держав, в период утраты гумани¬
стических идеалов и духовного оскудения общества.
Произведения Таока Рэйуна мало изучены даже
в Японии.Для специалистов-японоведов и всех интересующих¬
ся историей критики и литературой стран Востока.Рецензенты: д-р филол. наук В. Н. Горегляд
(ЛО Ин-та востоковедения АН СССР), д-р филол. наук
В. С. Гривнин (Ин-т стран Азии и Африки при МГУ).<© Издательство4603020000—071уу	Ленинградского университета,076(02)—87	1987 г’
ПРЕДИСЛОВИЕЧитатель этой книги познакомится с Таока Рэйуном (1870—
1912)—незаурядной личностью в истории японской культуры
конца XIX — начала XX века: страстным публицистом, литера¬
турным критиком, писателем-документалистом, переводчиком,
ученым. Он жил в эпоху Мэйдзи, наступившей в Японии после
так называемой революции Мэйдзи.1 Эта эпоха вписала в исто¬
рию Японии много имен людей, оставивших яркий след в самых
разных сферах жизни японского общества. Некоторые из них
не забыты и сегодня, другие привлекают внимание лишь спе¬
циалистов в той или иной области знаний. Но есть среди дея¬
телей японской культуры эпохи Мэйдзи люди, чье творчество
в силу объективно сложившихся обстоятельств — чаще всего
из-за цензурной политики властей — оказалось несправедливо
вычеркнутым не только из памяти народа, но и из истории
культуры. К их числу принадлежит Таока Рэйун. Его творче¬
скую судьбу трудно назвать счастливой. Человек разносторонне
одаренный, он при жизни не знал громкой славы, многие его
произведения запрещались цензурой. А после смерти он стал,
по выражению профессора Иэнага Сабуро, «забытым мысли¬
телем». Однако таковы уж особенности истории культуры, что
яркие творческие судьбы не могут быть забыты окончательно,
ибо в мировой художественной культуре, как пишет М. Бахтин,
«нет ничего абсолютно мертвого: у каждого смысла будет свой
праздник возрождения» [14, с. 373]. Для того чтобы «праздник
возрождения» наступил для творческого наследия Таока Рэй¬
уна, потребовалось несколько десятилетий. И он наступил не
только потому, что после второй мировой войны в Японии стал
выше уровень исследований истории, идеологии, литературы.
Эти годы, по существу, — новая эпоха в изучении гуманитарных
наук.Известно, что важным стимулом освоения творческого на¬
следия деятелей культуры является общественная необходи-5
мость такого освоения. Активное воссоздание истории прогрес¬
сивной общественной мысли и литературы стало составной ча¬
стью процесса общей демократизации жизни Японии после
второй мировой войны. Многие произведения, составляющие не¬
отъемлемую часть социалистической литературы, были в конце
40-х — начале 50-х годов переизданы после длительного пере¬
рыва, а некоторые лишь в те годы впервые увидели свет. Были
изданы работы публицистов, писателей и поэтов-социалистов
Кодама Кагая,2 Мацуока Косона, Сираянаги Сюко, Сакаи То-
сихико, некоторые, ранее не переиздававшиеся статьи Котоку
Сюсуя [126, II, с. 378].3 Среди литераторов, которым суждено
было обрести вторую жизнь, был и Таока Рэйун. Обращение
японских исследователей к его жизни и творчеству обусловлено,
думается, в первую очередь стремлением заполнить бреши в
истории отечественной культуры. Существенно и другое. Позна¬
ние прошлого — процесс бесконечный, каждое время дописы¬
вает новые детали в его облике. Таока Рэйун был неординар¬
ным человеком, самобытным, ярким критиком и публицистом,
творчество которого открывает новые грани многих обществен¬
но-литературных проблем. И, конечно же, всегда важен возврат
к прошлому своей страны на основании исследования интерес¬
ной личности, ибо познать человека, его духовный мир — это
значит лучше познать время, в которое он жил.Возвращение имени Таока Рэйуна истории японской лите¬
ратуры стало возможным благодаря усилиям ряда японских уче¬
ных, исследователей-энтузиастов. Речь может идти о подлинном
энтузиазме, ибо для того, чтобы имя мыслителя, ученого, деятеля
культуры не исчезло из истории, необходима своего рода тра¬
диция изучения его творчества. Однако в силу разных причин
такой традиции применительно к Таока Рэйуну не сложилось.
Среди этих причин прежде всего следует назвать ужесточенную
в связи с общим наступлением на рабочее и демократическое
движение в начале XX в. цензурную политику. Многие произ¬
ведения Таока Рэйуна запрещались и, по существу, оказались
скрытыми и от его современников, и от последующих поколе¬
ний. В этом смысле он был не столько забыт, сколько предан
забвению. Немаловажным для судьбы его творческого насле¬
дия оказался и тот путь, которым шло развитие отечественной
истории и литературоведения до второй мировой войны. Как
пишет прогрессивный японский ученый Хани Горо, «до 1945 го¬
да, то есть до капитуляции японского империализма, в Японии
никогда не было свободы исторического исследования, свободы
мысли» [93, с. 19]. В таких условиях прогрессивная линия раз¬
вития общества, особенно демократические и революционные
тенденции разрабатывались крайне слабо. Социалистическая и
демократическая литературы почти совсем не исследовались, не
складывалось традиций их критического осмысления.Если говорить об основных вехах в изучении творчества Тао*6
ка Рэйуна в Японии, то, насколько сейчас известно, после его
смерти имя критика упоминалось в некоторых общих работах
по истории японской литературы. В 1934 году японский лите¬
ратуровед Хидзиката Эйити посвятил несколько строк Рэйуну
как поэту и литературному критику в «Истории литера¬
турной критики» («Нихон бунгэй хёронси»). Об остросюжетной
публицистике Рэйуна даже не упоминалось. Прошло двадцать
лет. Первая волна подлинно научного интереса к Рэйуну воз¬
никла в самом начале 50-х годов, когда его наследие привлекло
внимание таких ученых, как Иэнага Сабуро, Одагири Хидэо,
Нисида Масару. Как видим, круг ученых, изучавших творчество
публициста и критика, был и остается небольшим. Может быть
поэтому так затянулся процесс возрождения его имени. Ведь
начинать надо было буквально с нуля. Крупнейший исследова¬
тель истории общественной мысли Иэнага Сабуро писал в
1954 году, что до самого последнего времени он даже не знал
имени Таока Рэйуна. Но, когда ему на глаза случайно попа¬
лась статья в одном из старых комплектов журнала «Нихонд-
зин» (1888—1906), подпись под которой была ему неизвестна
(она была подписана «Рэ.У»), он настолько заинтересовался
ею, что выяснил имя автора статьи и решил заняться исследо¬
ванием творчества этого «забытого мыслителя». В предисловии
к своей первой о Таока Рэйуне книге Иэнага Сабуро пишет:
«Впечатление от личности Таока Рэйуна настолько глубоко за¬
пало мне в душу, что я был не в силах преодолеть желание
рассказать с нем» [119, с. 2]. Многие трудности подстерегали
ученого. Произведения Рэйуна, даже сохранившиеся, стали биб¬
лиографической редкостью, и это было дополнительным пре¬
пятствием для ознакомления с его наследием. В библиотеках —
даже в крупных университетах — работы его были представлены
столь скудно, что оказалось нелегким получить общее пред¬
ставление хотя бы о характере его наследия. Не вдаваясь сей¬
час в подробности многолетних поисков ученого, скажем толь¬
ко, что в результате их появилось первое и пока единственное
монографическое исследование о Таока Рэйуне — «Жизнь не¬
счастливого мыслителя» («Скинару сисока-но сёгай», 1955),
выдержавшее пять изданий. Как свидетельствует название, эго
был прежде всего рассказ об основных этапах его жизненного
пути. Иначе и быть не могло, ведь японский читатель не знало	нем ничего. Однако профессор Иэнага Сабуро подошел к
работе не только как биограф, но и как историк. Он акценти¬
ровал внимание на идеологическом аспекте творчества Таока
Рэйуна, в котором увидел мыслителя, отличавшегося оригиналь¬
ностью мышления. Высоко оценив общественное значение всей
■его деятельности, Иэнага Сабуро назвал его прогрессивным
публицистом, демократом.Под другим углом зрения создавались работы литературо¬
веда Одагири Хидэо — «Таока Рэйун как мыслитель и литера¬7
тор романтического плана» [151] и «Таока Рэйун» [153]. В них
внимание сконцентрировано на литературной деятельности
Рэйуна, которого автор называет одним из «типичных идеоло¬
гов демократического, революционного направления в истории
современной японской литературы». Японский ученый ставит
Таока Рэйуна в один ряд с такими выдающимися личностями,
как Китамура Тококу (1868—1894) и Исикава Такубоку (1886—
1912). А ведь эти два литератора являли собой образец служе¬
ния высоким идеалам и остались в памяти народа как прекрас¬
ные национальные поэты, а в истории критики и публицисти¬
ки — как блестящие выразители идейных и эстетических иска¬
ний своего времени. Китамура Тококу стоял у истоков роман¬
тической школы, а Исикава Такубоку оставил яркий след в
развитии реалистической поэзии и критической мысли.Особое место в освоении наследия Таока Рэйуна принадле¬
жит профессору Нисида Масару, чью роль в подлинном воз¬
рождении имени этого критика и публициста трудно переоце¬
нить. В 1955 году он впервые обратился к творчеству Рэйуна
и с тех пор не оставляет исследования. Помимо нескольких
статей (см. библиографию) ему принадлежат комментарии к
изданиям сочинений Рэйуна, а также их редактирование. Су¬
щественным этапом деятельности Нисида Масару были вышед¬
шие в 1956 году под его редакцией «Избранные сочинения Тао¬
ка Рэйуна» [164]. Это уже можно считать подготовкой к изда¬
нию первого полного собрания его сочинений [163], к работе
над которым приступили в начале 60-х годов.Редколлегия: Иэнага Сабуро, Нисида Масару, Одагири
Хидэо и Такэути Ёдзи—столкнулась с очень большими труд¬
ностями, ибо восстановление фактов жизни и творчества Рэйу¬
на было сильно осложнено. Прошло много времени после его
смерти, и оказались утраченными или трудно доступными мно¬
гие материалы, письма, документы. Почти двадцать лет пона¬
добилось на поиски в библиотеках отдельных произведений,,
затерявшихся в старых изданиях, на изучение огромного коли¬
чества вновь найденных материалов, на специальные поездки
в места, связанные с жизнью Таока Рэйуна. Думается, не бу¬
дет преувеличением назвать эти усилия японских ученых на¬
стоящим подвигом.Наследие Таока Рэйуна оказалось большим и разнообраз¬
ным: литературно-критические и публицистические статьи, кор¬
респонденции, исследования по китайской литературе и фило¬
софии, произведения документального жанра, переводы с анг¬
лийского и китайского языков. По свидетельству Нисида
Масару, на сегодняшний день удалось обнаружить примерно-
девяносто процентов его творческого наследия. Из запланиро¬
ванных восьми томов полного собрания сочинений [163] вышло
из печати два — 1-й (литературно-критические статьи) и 5-й
(документальные произведения). Но дальнейшая работа над
этим изданием продвигается очень медленно, и некоторые статьи
Таока Рэйуна, не опубликованные до сих пор, пока так и оста¬
ются недоступными для исследователей.Насколько нам известно, в западноевропейском и амери¬
канском японоведении до самого последнего времени специаль¬
ных работ о Таока Рэйуне не появлялось. Свидетельством это¬
го, правда косвенным, может служить и утверждение редакторов
журнала «Нихон бунгаку ронсо» («Сборник статей по японской
литературе»), в котором был опубликован японский перевод гла¬
вы из нашей монографии [21]. Они пишут в послесловии к пе¬
реводу: «Глава „Таока Рэйун — забытый мыслитель” из книги
русского исследователя Д. Бугаевой, переведенная Мацуяма Но-
бухиро, — это первая работа, которая знакомит с творчеством
Таока Рэйуна зарубежного читателя» [105, с. 96]. За прошед¬
шее с тех пор время нам удалось познакомиться лишь с одной
работой о Таока Рэйуне, принадлежащей американскому уче¬
ному Р. Лофтусу. В журнале «Monumenta Nipponica» (1985,.
№ 2) он опубликовал статью «The inversion of Progress» о влия¬
нии идей немецкого писателя М. Нордау (1849—1923) и анг¬
лийского философа Э. Карпентера (1853—1906) на Таока Рэйу¬
на, в частности на его так называемую теорию нецивилизации.В советском японоведении имя Таока Рэйуна долгое время
не привлекало внимания исследователей. В некоторых общих
работах отмечается его роль в развитии прогрессивных тенден¬
ций японской литературы [80; 83], но в них он лишь упоминается
в ряду других критиков. Специально Таока Рэйуну посвящены
статьи и глава в монографии «Японские публицисты конца XIX
века», опубликованные автором настоящей работы [22; 24; 21].Между тем воссоздание истории общественно-литературной
и эстетической борьбы в Японии возможно лишь при учете взаи¬
модействия всех литературно-общественных группировок и твор¬
чества критиков, как крупных, так и менее известных. К сожа¬
лению, общественная жизнь и литературно-эстетическая борьба
середины 90-х годов XIX в. оказались в советском японоведе¬
нии наименее изученными. А ведь общественно-литературная
ситуация выдвинула в этот период несколько интересных кри¬
тиков, среди которых Таока Рэйун как своеобразный вырази¬
тель духа эпохи занимает одно из ведущих мест и достоин са¬
мого пристального внимания.Он был сложной фигурой. Сложность его духовного разви¬
тия определялась и высоким уровнем умственных запросов, и
трудными социальными исканиями, и тем влиянием, которое
оказывала на него эпоха Мэйдзи, сама далеко не однозначная,
оставившая истории как образцы энергичной борьбы за демо¬
кратические идеалы, так и многократные примеры отступления
от этих идеалов, факты активного наступления и победы реак¬
ционных тенденций. Многое в его мировоззрении кажется труд-
носочетаемым. Японские ученые называют его «революционным:9*
демократом» [145] и мыслителем, творчество которого «ощу¬
тимо окрашено мэйдзийским национализмом в его прогрессив¬
ной форме» [153], «критиком, стоявшим у истоков критического
реализма» и «мыслителем романтического плана» [151], «вели¬
ким мастером и мыслителем, в деятельности которого отра¬
зился переходный период от демократического „движения за
свободу и народные права” до социалистического движения»
[171]. Для каждого из этих определений творчество Таока Рэйу¬
на дает большие или меньшие основания. Одной из особенно¬
стей творческой индивидуальности Таока Рэйуна была именно
противоречивость и неоднозначность воззрений, их изменчивость.
Сам он -иногда характеризовал свои взгляды как «колеблющие¬
ся» [162]. Ему была чужда статика, он был человеком, посто¬
янно искавшим путь к совершенствованию личности и общества,
и в своих исканиях нередко заблуждался, впадал в крайности.
Но неизменным оставалось одно — стремление к утверждению
прогрессивного направления в развитии общества, верность
гуманистическим идеалам.Преимущественное внимание в этой книге уделяется тем
этапам творческого пути критика, которые помогают выявить
не только фактические стороны деятельности, но и формирова¬
ние мировоззрения, эволюцию взглядов. Мы стремились не ог¬
раничиваться характеристикой тех или иных взглядов Таока
Рэйуна — литературно-критических, общественно-политических,
исторических, но показать и моменты индивидуально-личност¬
ные, объясняющие подчас повороты в его судьбе.Нам представлялось необходимым обратиться не только к
деятельности Таока Рэйуна — литературного критика и публи¬
циста, но и обратить особое внимание на его вклад в японскую
документальную литературу нового времени, которая сейчас
принадлежит к наименее изученным областям истории япон¬
ской культуры. По существу, лишь в самое последнее время в
Японии появились первые обзорные работы о документальной
литературе [134; 158; 159]. Поэтому обращение к этому аспекту
литературной деятельности Таока Рэйуна важно не только для
полного представления о его творчестве, но и для изучения про¬
цесса становления документальной литературы нового времени.
Этими соображениями обусловлена структура работы: первая
часть посвящена его критическим статьям, а вторая знакомит с
некоторыми особенностями развития документальных жанров
в эпоху Мэйдзи и с созданными в этих жанрах произведениями
Таока Рэйуна.История изучения творчества Таока Рэйуна свидетельствуето	том, что за исключением упомянутой книги Иэнага Сабуро
«Жизнь несчастливого мыслителя», выдержавшей в конце 50-х
годов несколько изданий, на сегодняшний день в мировом япо-
новедении нет специального монографического исследования,
посвященного ему. Предлагаемая работа может служить неко-10
торым восполнением этого пробела. Она выполнена исключи¬
тельно на оригинальном японском материале: сочинениях Таока
Рэйуна, не переводившихся на русский язык, и статьях япон¬
ских ученых об отдельных сторонах его творчества.Мы стремились представить читателю основные линии твор¬
ческой судьбы Таока Рэйуна и тем самым способствовать тому,
чтобы имя этого талантливого литератора, критика и публи¬
циста, умного, одаренного человека заняло принадлежащее ему
по праву место в истории японской культуры.Автор сердечно благодарит проф. В. Н. Горегляда,
проф. В. С. Гривнина, проф. Л. А. Березного, ст. науч.
сотр. Г. Д. Иванову, доц. С. Е. Яхонтова за ценную помощь в
работе над книгой.Автор считает своим долгом выразить глубокую признатель¬
ность проф. Нисида Масару, проф. Ои Тадаси, проф. Камэи
Хироси и вице-президенту общества Япония—СССР (префек¬
тура Хёго) Одзаки Осаму за помощь в обеспечении научной
литературой.
Часть IГлава IОБЩЕСТВЕННО-ЛИТЕРАТУРНАЯ ЖИЗНЬ
ЯПОНИИ 70-х —НАЧАЛА 90-х ГОДОВ
И СТАНОВЛЕНИЕ ИДЕЙНО-НРАВСТВЕННЫХ
И ЭСТЕТИЧЕСКИХ ВЗГЛЯДОВ ТАОКА РЭЙУНАИстоки становления личности Таока Рэйуна:
среда и влиянияУдивительна и во многом трагична судьба Таока Рэйуна.
На всю его жизнь — и личную, и творческую — наложило глу¬
бокий отпечаток то обстоятельство, что с раннего детства и до
последних дней он находился во власти тяжелого физического
недуга. Он писал, преодолевая болезнь. В периоды активной
творческой жизни врывались томительно тянувшиеся месяцы,
а иногда и годы вынужденного бездействия. Вот почему сам
Таока Рэйун, оглядываясь на прошлое, сказал: «Многочисленные
болезни и горести — таков основной узор на канве моей жизни»
[163, V, с. 534].Таока Саёдзи (Рэйун — один из его псевдонимов) родился в.
1870 году в префектуре Коти (до административной реформы —
княжество Тоса) в семье, принадлежавшей к самурайскому
сословию низкого ранга. Третий сын, Таока Рэйун рос в бла¬
гополучной, среднего достатка семье, где его все любили.
Но детство мальчика из-за врожденной болезни позвоночника
было нелегким. Он поздно начал ходить и рос слабым ребен¬
ком. Наделенный при этом нежной, «почти женственной», по
его собственному выражению, душой, он рос застенчивым, сенти¬
ментальным, замкнутым. Необычная для ребенка самоуглублен¬
ность способствовала развитию склонности к пессимизму, от
которой ему удалось избавиться лишь в зрелые годы. Когда
Рэйун писал: «Я родился с такой натурой, что мне предопреде¬
лено было быть несчастным» [163, V, с. 490], он имел в виду,,
что болезнь определила и его внешность, и характер, и жизнен¬
ные силы, как физические, так и душевные. В одной из глав
мемуаров Рэйуна, посвященной детским годам, есть грустные
строки о том, сколь мучительным было для мальчика сознание,
что ему недоступны игры со сверстниками. Лишенный из-за бо¬
лезни радости общения с детьми, он очень рано начал сосредото¬
чиваться на своем внутреннем мире, а его «духовными друзья-12
ми» стали книги и размышления. «Безмолвным, бестелесным
спутником» своего детства называет он книгу.Трудно сказать, как бы дальше шло развитие ребенка и
какими сформировались бы его взгляды на мир, если бы сель¬
ский городок Игути, в котором он жил, не оказался причаст¬
ным к самым бурным событиям тех лет. Префектура Коти за¬
нимает особое место в истории политической жизни Японии
после революции Мэйдзи. Именно там в 1874 году была осно¬
вана первая политическая организация «Риссися» [77], один из
создателей которой Итагаки Тайскэ (1837—1919) был урожен¬
цем префектуры. Это способствовало укреплению авторитета
Итагаки Тайскэ в Коти, и в последующие годы префектура про¬
должала оставаться едва ли не самым сильным оплотом ши¬
рокого демократического «движения за свободу и народные
права». Атмосфера небывалой политической активности, охва¬
тившая всю страну, распространилась и на городок Игути. Его
жители получили возможность читать газету «Коти симбун»,
издававшуюся сторонниками движения (иногда устраивались
даже массовые чтения для неграмотных), слушать выступле¬
ния идеологов теории «свободы и народных прав», участвовать
в политических диспутах. Хотя публичные выступления перед
аудиторией раньше не были приняты в Японии, новшество это
довольно быстро стало популярным даже в провинции. Речи
Итагаки Тайскэ и других руководителей движения, в которых
затрагивались проблемы, имевшие большой общественный резо¬
нанс (теория естественного права, эмансипация женщин, бур¬
жуазная семья и т. п.), не могли оставить равнодушной мо¬
лодежь. Спустя много лет Рэйун писал: «Два слова «дзию мин-
кэн» («свобода и народные права». — Д.Б.) не сходили с уст
даже темных селян. Во времена моего детства это общественное
движение, словно буря, пронеслось над страной. Особенно за¬
хлестнуло оно провинцию Тоса... Молодежь в Тоса почти с ре¬
лигиозным пылом относилась к новым идеям. И даже такие
малыши, как я, не могли избежать их влияния... У нас букваль¬
но закипала кровь от слов: «Пусть погибнет Итагаки, но сво¬
бода не умрет!»1 [163, V, с. 506].Несмотря на то, что согласно «Закону о собраниях» (1880 г.)
{77] присутствие учащихся на митингах и политических диспутах
было запрещено, Рэйун с друзьями тайком от полиции проби¬
рались туда. Когда общество «Риссися» организовало в Коти
молодежные группы, Рэйун вступил в одну из них, и как он с
иронией вспоминал, «важничая и сверкая глазами, принимал
участие в обсуждении вопросов мировой политики и нацио¬
нальной экономики» [163, V, с. 507]. В 1882 году школьники со¬
здали «Научное лекционное общество» («Гакудзюцу эндзэцу-
кай») и периодически проводили в нем собрания, иногда под
видом учебных занятий. Но вскоре истина обнаружилась, и трое
полицейских постоянно записывали выступления школьников.13
Вот как Рэйун характеризовал свое участие в этих собраниях:
«Я был самым маленьким из выступавших. Когда я взбирался
на высокую трибуну, лишь голова моя едва виднелась над ней.
Временами я совершенно сбивался, сам не отдавая себе отчета
в том, о чем говорил. Тогда, не закончив фразы, я сходил с
трибуны. Мне было жаль полицейского, который вынужден был
записывать невнятную чепуху, срывавшуюся с уст такого ре¬
бенка... Меня прозвали мальчик-с-пальчик» [163, V, с. 512].
Не исключено, что Рэйун по свойственной ему скромности не¬
сколько упрощает ситуацию, так как объявления о выступле¬
ниях Рэйуна и его друзей помещались в газете «Коти симбун»,
что было бы вряд ли возможно, если бы они оказывались столь
уж бессмысленными. Сохранились сведения, что, например,
2 июля 1882 года Рэйун сделал сообщение «О консолидации», а
в следующий раз полиция не выпустила его на трибуну.Когда Рэйуну исполнилось двенадцать лет, он из обычной
начальной школы перешел в «либеральную общую школу»
(«дзиюсюги-но кёрицу гакко»), созданную под эгидой общества
«Риссися». Рэйун называет ее специальной английской школой,
ибо в ней было хорошо поставлено изучение языка, учащиеся
занимались по английским учебникам (даже по математике и
алгебре) и читали в оригинале «Социологию» английского фи¬
лософа Г. Спенсера, «Принципы свободы» английского фило¬
софа и экономиста Д. Милля, «Историю Англии» английского
географа Э. Гудрича и другие, новые для Японии книги. Неко¬
торые иностранные книги и политические документы, запрещен¬
ные к продаже, ходили по рукам в переписанном виде. Пребы¬
вание в этой школе заметно расширило кругозор Рэйуна, а в
целом атмосфера, в которой прошли несколько лет его ранней
юности, способствовала формированию у него таких качеств,
как критицизм, полемический задор, стремление к высоким
идеалам. Важно отметить еще одно: эти годы деятельной жизни
укрепили дух и физическое здоровье юноши.После опубликования в 1881 году императорского указа о
созыве в 1890 году парламента и образования первой политиче¬
ской партии Японии «Дзиюто» политический энтузиазм моло¬
дежи несколько остыл. Но влияние «движения за свободу и
народные права» находило выражение и в тяге к политическим
знаниям, и в стремлении к перемене мест. Молодые люди ино¬
гда без разрешения родителей уезжали из дома, чтобы посмот¬
реть, что же делается в мире. Рэйун не стал исключением. Он
уезжает в Осака и в 1883 году поступает в государственную
среднюю школу (канрицу тюгакко). Эта школа, послужившая
впоследствии базой для создания Кансайского университета,
отличалась сильным педагогическим составом. Некоторые пре¬
подаватели имели дипломы иностранных университетов, что для
того времени было явлением не частым. Дружественная атмо-14
сфера, царившая в школе, благотворно подействовала на за¬
стенчивого, неуравновешенного Рэйуна.Но ситуация резко изменилась, когда в связи с реформой
государственных учреждений 2 школа подверглась перестройке.
Сама реформа, по выражению Рэйуна, продемонстрировала,
«лишь показной блеск» политики премьер-министра Ито Хиро-
буми (1847—1889). А «весьма искусный в нововведениях» но¬
вый министр просвещения Мор"и Аринори (1841—1909) счел
одним из важнейших аспектов перестройки школьного образо¬
вания военизацию государственных средних учебных заведе¬
ний. Школа, где учился Рэйун, превратилась в военный отряд,
а ее ученики чуть ли не в солдат. В общежитии, напоминавшем
скорее военный лагерь, устраивались переклички, а за учащи¬
мися устанавливался деспотический надзор. Но «тирания», как
определил Рэйун деятельность администрации школы, вызы¬
вала противодействие, что еще больше сгущало атмосферу.
Для Рэйуна такая обстановка имела трагические последствия.
Он тяжело заболел. Через много лет он писал: «Каморка в ко¬
ридоре рядом с комнатой коменданта общежития всего в ка-
кую-нибудь половину цубо3 была для наказанных учащихся
настоящей тюрьмой... Мало того, что перерывы в еде были
большими, мы еще оказывались крайне стесненными в движе¬
ниях. У меня началась болезнь желудка. Так, реорганизация
правительственного аппарата явилась косвенной причиной того,
что я превратился в больного человека. Над моей жизнью сгу¬
стился мрак» [163, V, с. 533]. Рэйун вынужден был оставить
учебу и вернуться домой. Ему не исполнилось еще и шестнад¬
цати лет.Последующие пять лет, которые по интенсивности пережива¬
ний Рэйун приравнивал к двадцати годам нормальной жизни,
он провел прикованным к постели. Помимо приобретенного за¬
болевания желудка, у него обострился врожденный недуг — бо¬
лезнь позвоночника. Начался длительный и мучительный для
шестнадцатилетнего юноши период борьбы с болезнью. Любовь
и терпение близких людей не спасали его от мрачных мыслей.
Вспоминая эти годы, Рэйун с болью писал: «В юности сердце
полно нетерпения и жажды жизни, а ты, прикованный к посте¬
ли, бездеятелен. Ты годишься лишь на то, чтобы принимать ле¬
карства. А как длинны часы! Как бесконечны дни, которые
складываются в месяцы и годы... В те моменты, когда приступы
болезни обострялись, я каждое утро просыпался с одной
мыслью — значит, сегодня ночью я еще не умер!» [163, Vr
с. 535]. Еще более тяжелым, чем муки физические, оказалось
для больного понимание того, что он не сможет продолжить об¬
разование. Сознание своей беспомощности доводило Рэйуна до
нервных приступов. Так в борьбе со страданиями физическими
и муками душевными прошли два года.15
Сильный эмоциональный срыв, вызванный смертью отца и
матери, имел неожиданные последствия. Трудно сказать, какие
внутренние силы пришли на помощь больному, но им овладела
решимость победить болезнь. Он обрел надежду, что усилием
воли сумеет вдохнуть силы в свое немощное тело. На смену
отчаянию и меланхолии пришли другие мысли: «Мужчине не
подобает безропотно гнить в постели... Жизнь и болезнь несов¬
местимы. Уж если умирать, так не от болезни, а когда исчер¬
паны жизненные силы. Стоит только поддаться болезни, и она
победит. Но как глупо сдаваться ей на милость... Надо бороть¬
ся! И победить!» [163, V, с. 542]. И Рэйун с поразительным
упорством начал борьбу. Более года ушло на ежедневные уто¬
мительные тренировки, и они принесли плоды. Он встал на
ноги.Нельзя не обратить внимание на то, какую силу воли про¬
явил юноша. И хотя сам Рэйун до конца дней будет называть
себя человеком «слабохарактерным», его жизнь дает немало
примеров проявления сильной воли.Когда болезнь, отяготившая всю дальнейшую жизнь Рэйуна,
временно отступила, он решил продолжить образование. Он был
еще очень слаб, но мысль, что уже потеряно пять лет, не да¬
вала ему покоя. Он отважился на поздку в Токио. И когда ему
на глаза попалось объявление о приеме в Токийское училище
рыбного хозяйства, он решил воспользоваться этой возмож¬
ностью и уехать из дома. «Так прямо с ложа болезни я пу¬
стился в большую жизнь», — говорил Рэйун [163, V, с. 543].В 1890 году Рэйун приехал в Токио и поступил в училище,
выбранное абсолютно случайно. С самого начала он отдавал
себе отчет в том, что не собирается посвятить свою жизнь изу¬
чению проблем рыбной промышленности. Как и следовало ожи¬
дать, учеба не заинтересовала его. «По правде говоря, учение
нисколько не обременяло меня, — признавался Рэйун. —...Ведь
поступление в училище было не более чем предлогом уехать
из дома и средством окончательно справиться с болезнью»
[163, V, с. 546]. Вместо занятий он с утра уходил в парк Сиба
и там, наслаждаясь тишиной, читал до захода солнца.Встреча с Утимура Кандзо (1861—1930), видным просвети¬
телем, проповедником христианства, который руководил лет¬
ней практикой студентов училища, произвела на Рэйуна боль¬
шое впечатление. Он писал: «Я на всю жизнь запомнил как ак¬
сиому его слова: нельзя быть лживым человеком. Именно это
и было, пожалуй, моим самым большим приобретением за пол¬
тора года пребывания в училище» [163, V, с. 560]. С грехом
пополам Рэйун все-таки получил свидетельство об окончании
училища. Но становилось все яснее, что у него другие интересы,
и он решает снова попытаться изменить свою судьбу. Еще до
получения свидетельства об окончании училища он сдает всту¬
пительные экзамены на литературный факультет Токийского16
университета, чтобы пройти факультативный курс синологии.
Так, лишь в двадцать один год Рэйун смог начать заниматься
делом, к которому лежала его душа.Решение посвятить себя гуманитарным наукам было, по-
видимому, предопределено природными склонностями, «зовом
натуры» [163, V, с. 561], как считал сам Рэйун. Литературно
одаренными людьми были его прадед, дед, а дядя, искусно сла¬
гавший канси,4 преподал ему первые уроки стихосложения.
«Похоже, что в нашей семье из поколения в поколение переда¬
валась склонность к литературе, — писал Рэйун. — ...Еще до
отъезда в Осака я пробовал сочинять нечто вроде сёсэцу и в
одиночку тайком радовался, когда мне это удавалось. Но то¬
гда мне и в голову не приходило, что мое будущее окажется
связанным с литературой. Я хотел стать военным или изучать
политические науки. В честолюбивых юношеских мечтах я ви¬
дел себя министром или генералом, спасителем народа и ро¬
дины. Однако в течение пяти лет, проведенных в постели, мечтыо	военной карьере постепенно утрачивали реальность, а моим
утешением стали книги, и я почувствовал интерес к этой области
знаний» [163, V, с. 561]. Уже говорилось, что любовь к книгам
была присуща Рэйуну с детства, и еще до своей болезни, к че¬
тырнадцати годам, он прочел всех крупных писателей токугав-
ской Японии, вплоть до Сюнсуя и Бакина.5 В определенной
мере юноша был подготовлен и к изучению синологии, которую
он избрал в качестве будущей специальности. В провинциаль¬
ной школе, где Рэйун прошел начальное обучение, в 70-е годы
еще продолжали закладывать основы гуманитарного образова¬
ния, в котором традиционно большую роль играло изучение
китайской классики, а также камбуна. Будучи учеником на¬
чальных классов, Рэйун принимал участие в своеобразных со¬
стязаниях среди учащихся, во время которых демонстрирова¬
лось знание камбуна. Европеизация школьного образования
коснулась и провинциальных школ. Но во внеурочное время
под руководством учителя школьники читали такие сложные
исторические произведения, как «Кокусиряку», «Нихон гай-
си»,® написанные на камбуне. В формировании гуманитарных,
в частности синологических, интересов мальчика сыграло боль¬
шую роль и воспитание в семье, и то, что в родительском доме
была хорошая библиотека, содержащая более 500 томов произ¬
ведений китайской классики (в том числе 40 томов «Санкоку-
си»).7 Каждый год по традиции книги пересматривались и
просушивались, и Рэйун, принимавший участие в этой работе,
знал наизусть не только названия, но хорошо ориентировался
и в содержании книг. «Я многому научился, читая эти книги,
и под их влиянием, по-видимому, определилось и мое буду¬
щее»,— отмечал Рэйун [163, V, с. 514]. И хотя обстоятельства
сложились так, что не синология стала основным делом его
жизни, любовь к этой области знаний всегда владела им. Од-2 Зак. 259017
нако пи склонность» некоторый запас знаний по синологии, ни об¬
щая начитанность не могли компенсировать отсутствие у Рэйуна
систематического образования. Поэтому ему оказался доступ¬
ным лишь факультативный курс в Токийском университете, что-
влекло за собой некоторые ограничения в будущей карьере,,
ибо лишало его права на должность в правительственных уч¬
реждениях и на преподавательскую деятельность в государст¬
венных университетах.Знакомясь с университетскими годами Рэйуна, трудно изба¬
виться от ощущения необычайной интенсивности его духовной
жизни. Сознавая, как много времени упущено, и как бы пред¬
чувствуя, что очень немного его осталось впереди, он погру¬
зился в изучение широкого круга идей, теорий, как восточных,,
так и западных. В расширении кругозора Рэйуна, в формирова¬
нии его мировоззрения в студенческие годы равную роль играли
как восточные традиционные философские и литературно-эсте¬
тические учения, так и идеи Запада. Рэйун читал в оригинале
китайских классиков: Чжуан цзы (369—286 до н. э.), Мэн цзы
(ок. 372—289 до н. э.), изучал Упанишады 8 и Библию, филосо¬
фию и эстетику Греции и Рима. Неплохое знание английского
языка позволяло ему знакомиться в переводах с Э. Гартманом
и Ж. Руссо, Г. Гейне и Ф. Шиллером, А. Шопенгауэром и
И. Кантом, В. Гюго, и И. Гёте. Говоря об испытанных им влия¬
ниях, сам Рэйун называет А. Шопенгауэра, Э. Карпентера, Чжу¬
ан цзы, Мэн цзы, Ж. Руссо и В. Гюго. Но очевидно, что любой
перечень не может быть в данном случае полным. О том, какие
авторы были ему близки по духу, мы можем судить не только
по его высказываниям, но и по тем цитатам из их произведе¬
ний— иногда большим отрывкам, стихам, высказываниям,—
которые он использовал и в тексте своих работ, и в эпиграфах
к ним. Иногда следы того или иного влияния лежат почти на
поверхности, особенно в ранних работах, иногда же трудно уста¬
новить генетические связи, пробиться сквозь трансформацию.
Многие особенности мышления Рэйуна формировались под
влиянием китайской классики и могут быть поняты лишь через
косвенное соотнесение с китайской поэзией и философией. Воз¬
действие одних авторов (В. Гюго, Чжуан цзы, Г. Гейне) было
длительным, и Рэйун снова и снова обращался к ним; воздей¬
ствие других (А. Шопенгауэр, М. Нордау, Э. Карпентер) — эпи¬
зодическим, временным, ситуационно обусловленным в разные
периоды его жизни. Мы находим неоднократное подтверждение
известному высказыванию В. М. Жирмунского: «Всякое идео¬
логическое (в том числе и литературное) влияние закономерно
и социально обусловлено. Эта обусловленность определяется
внутренней закономерностью предшествующего национального
развития, общественного и литературного. Чтобы влияние стало
возможным, должна существовать потребность в таком идеоло¬
гическом импорте...» [53, с. 74]. В частности, живой интерес, ко-18
торый проявил Рэйун в студенческие годы к немецкой филосо¬
фии и эстетике, был в значительной степени обусловлен той
атмосферой, которая царила в Токийском университете. С кон¬
ца 80-х годов в Японии — во всех сферах жизни — усилилось
влияние Германии. Преобладающим стало и влияние немец¬
кой политической мысли и философии по сравнению с англий¬
ской и французской общественной мыслью, которые более ак¬
тивно воспринимались в 70—80-е годы. Особенно сильным
было это влияние в Токийском университете, первом государст¬
венном университете Японии, где со дня его основания
(1877 год) готовились кадры высшей бюрократии. Кафедру фи¬
лософии в нем с 1890 года возглавлял профессор Иноуэ Тэцуд-
зиро (1859—1944), который незадолго до этого вернулся из
Германии, где в течение нескольких лет изучал немецкую фило¬
софию. Автор «Комментариев к императорскому рескрипту»
(«Тёкуго энги»),9 он приложил немало усилий для того, чтобы
изучение Германии, на которое ориентировали правительствен,;
ные круги, возобладало в научном и литературном мирё.
В 1878 году видный политический деятель Иноуэ Коваси ут¬
верждал, что для поддержания духа консерватизма необходимо
поощрять изучение Германии. Прогерманская ориентация при¬
вела к принятию конституции прусского образца, а в просвеще¬
нии 10 проявилась наиболее отчетливо в общей направленности
развития Токийского университета. В нем очень серьезно изу¬
чались немецкая философия и эстетика, а с 1892 года начала
функционировать первая в Японии кафедра эстетики, которую
возглавил Рафаэль Кэбер (1848—1923), автор книг «Филосо¬
фия Шопенгауэра», «Система философии Гартмана». Он читал
лекции по философии Германии, Греции и Рима. Среди препо¬
давателей был известный американский ученый Э. Фенеллоза
(1853—1908), глубоко изучавший искусство Востока. На лите¬
ратурном факультете, где учился Рэйун, западную историю пре¬
подавал немецкий историк Людвиг Рисс (1861 —1928).Не удивительно, что в такой атмосфере духовный рост Рэйу-
иа проходил под влиянием философско-эстетической мысли
Германии. Из немецких философов, повлиявших на него в эти
годы, на первое место может быть поставлен А. Шопенгауэр,
идеи которого были популярны в те годы из-за разочарования
в материальной цивилизации, во имя которой предавались заб¬
вению духовные интересы личности. В увлечении немецким фи¬
лософом были причины как субъективные, так и объективные.
Идеи Шопенгауэра оказались близки Рэйуну, потому что он с
ранних лет был пессимистически настроен. Изнурительная бо¬
лезнь часто вовлекала его в тяжелое, мрачное настроение. Рэй¬
ун с болыо признавался: «Мое сердце, не находя во внешнем
мире ничего радостного, погружалось в мир меланхолии и пес¬
симизма» [163, V, с. 525]. В студенческие годы мироощущение
Рэйуна не изменилось. Идеи Шопенгауэра сближали его с за¬19
рождавшейся в те годы романтической школой, опиравшейся во
многом на теории классического немецкого идеализма. И ро¬
мантики, и Таока Рэйун были не только не удовлетворены на¬
стоящим, но и испытывали страх перед будущим.Не менее серьезным было воздействие на Рэйуна идей дви¬
жения «в защиту национальной специфики» (кокусуй ходзон)
[21]. Этому способствовало окружение, в которое он попал в
университете. Его друзьями стали такие известные в будущем
литераторы, как Нагадзава Бэттэн, Накано Сёё, Сасагава
Римпу, Сиракава Риё, Фудзита Кэмпо, Фудзиока Сакутаро.11
В маленькой комнате Рэйуна собиралась группа студентов-еди-
номышленников. Комнатка эта получила вычурное название
«пещера ночных чертей» (Якикуцу), и под стать этому наз¬
ванию было и настроение молодых людей. «Наша компания,—
с легкой иронией вспоминал Рэйун, — которую теперь можно
было бы назвать декадентской, подражая французским поэтам,
проводила время за абсентом и кофе... Но нас привлекало не
вино, а просто такова была дань моде» [163, _Vf с. 567]. Подра¬
жание салонному времяпрепровождению, столь чуждое всей
системе поведения и мироощущения японцев, сложилось под
влиянием тенденций к внешней европеизации, характерных для
80-х годов. Но чрезвычайно важно отметить при этом, что за
абсентом и кофе — напитками отнюдь не японскими — эти мо¬
лодые люди рассуждали и мечтали о герое «восточного скла¬
да». Свое будущее они связывали с изучением Востока и по¬
тому, что к этому их призывал круг занятий — все они были
синологами и японоведами, — и по велению души. Естествен¬
ным следствием такого предрасположения было то, что Рэйун
в кругу своих однокашников потянулся к людям, которые в те
годы наиболее активно отстаивали идею защиты национальной
специфики. Рэйуна особенно привлекало их стремление поддер¬
жать дух и престиж японской национальной культуры. Он
близко познакомился с ведущими идеологами общества «Сэй-
кёся», которое возглавляло движение «в защиту национальной
специфики»: Миякэ Сэцурэем (1860—1946), Сига Сигэтака
(1855—1924), поэтом Масаока Сики (1864—1902), — и начал
сотрудничать в печатном органе общества, журнале «Нихонд-
зин». Некоторые начинания Рэйуна и его друзей, например соз¬
дание журнала «Тоа дзэйрин» (издавался с сентября 1894 года
по январь 1895 года) с целью углубления изучения и про¬
паганды восточной культуры, были следствием влияния обще¬
ства «Сэйкёся», которое поддерживало стремления молодых
выпускников университета своими научными и публицистиче¬
скими выступлениями привлечь внимание к истории отечествен¬
ной культуры.Первые студенческие годы Рэйуна не были только годами
ученичества. Ознакомление с широким кругом литературы—■
отечественной и зарубежной, интенсивное накопление знаний,29
внимательное наблюдение за литературной жизнью облегчали
ему возможность определить основные темы своей творческой
деятельности, задуматься о выборе пути.Критика в 70-х — первой половине 80-х годов.Первые литературные группы, литературно¬
критические журналы и литературная полемика —
приметы нового этапа развития литературы
(конец 80-х — начало 90-х годов)Уже в студенческие годы Рэйуну стало ясно, что теория ли¬
тературы как таковая — не та сфера, в которой он проявит себя
наиболее ярко. Он тяготел к полемике, к общественно-литера¬
турной критике. И это тяготение само по себе было данью вре¬
мени, выражением духа литературной жизни тех лет. На рубеже
80—90-х годов японская литература продолжала поиски пути,
на котором она могла бы обрести черты литературы современ¬
ной. И потребность в литературной критике на этом этапе ста¬
новилась острой, как никогда. Она и была реализована в эти
годы. Двадцать лет потребовалось японскому обществу после
революции Мэйдзи, чтобы обратиться к такой важной для ин¬
теллектуального развития сфере, как литературная критика.
Почему так затянулся в Японии процесс ее становления? Что¬
бы ответить на этот вопрос, коснемся некоторых особенностей
в развитии критики, обусловивших и ее достижения, и ее не¬
удачи.Различные процессы общественной жизни, как известно,
никогда не протекают одинаково интенсивно. Несомненной пред¬
ставляется мысль М. Бушмина, что «каждое время имеет свои
главные нужды, на удовлетворение которых устремляется ос¬
новная масса интеллектуальной энергии общества» [27, с. 210].
В 70—80-е годы интеллектуальная энергия японского общества
прежде всего была направлена на обсуждение и решение об¬
щественно-политических проблем. Борьба за буржуазные пре¬
образования активно стимулировала развитие политической
мысли и публицистики. Пресса получила яркую идейно-полити¬
ческую окраску и стала ареной острейшей идеологической борь¬
бы, фактором общественного переустройства и формирования
общественного сознания. Выдающиеся полемисты тех лет: про¬
светитель фукудзава Юкити (1834—1901), идеологи «движения
за свободу и народные права» Уэки Эмори (1857—1892), На¬
каз Тёмин, Баба Тацуи (1850—1888) вписали блестящие стра¬
ницы в историю японской публицистики, которая в эти годы
стала самостоятельной областью духовной жизни. Политические
битвы дали необходимый импульс развитию «критической ли¬
тературы» (хихё бунгаку), и можно сказать, что в 70—80-е годы
критика успешно справлялась с обсуждением общественно-зло-21
боднсвных задач, но рутинным ее аспектом оставалась критика
литературная. Разрушение старых жанров, засилье переводной
литературы, нечеткость понятия «бунгаку» (литература), несо¬
ответствие характерной для дидактической литературы тради¬
ционной критики с ее принципом «поощрения добра и наказа¬
ния зла» (кандзэн тёаку) новым условиям и, наконец, недоста¬
точность «интеллектуальной энергии» в сфере литературного раз¬
вития предопределили затянувшийся процесс становления лите¬
ратурной критики.Конечно, в течение двух десятилетий после революции Мэйд¬
зи, когда в Японии активно перестраивались все сферы общест¬
венной жизни, шло постепенное накопление новых знаний о
литературе. Потребность в них была обусловлена естественным
стремлением познания ранее неизвестных, но ставших необхо¬
димыми сведений о Западном мире во всей его широте. Между
тем знакомство с западной литературой открыло японцам со¬
вершенно особый мир чувств и представлений, чуждый им и не¬
понятный. Адаптация, которой подвергались в те годы произ¬
ведения западной литературы,12 облегчала элементарное их
восприятие, но существенно обедняла эстетическое и идейное
воздействие. Необходимо было развивать литературное созна¬
ние, и это хорошо понимали японские просветители, которые в
процессе ознакомления японцев с наукой Запада стали касать¬
ся и проблем литературы. Наступал новый этап соприкоснове¬
ния традиционных идей с западными эстетическими воззре¬
ниями. При решении проблем их синтеза важно было избежать
крайностей: механического восприятия одних и огульного от¬
каза от других. Пересмотр устоявшейся, устарелой терминологии
проходил практически во всех областях знаний. Коснулся он
и термина «бунгаку» (литература), который по традиции недиф¬
ференцированно обозначал и сюжетную прозу, и широкий круг
философских, исторических произведений, так называемую бес¬
сюжетную прозу. Сюжетная художественная проза не имела
теоретического и терминологического различения, и это явля¬
лось серьезным препятствием для развития литературной кри¬
тики. Начало дефиниции термина «бунгаку» было положено ра¬
ботами, основанными на изложении западных трудов по эсте¬
тике. Среди них можно назвать: «О знаниях» («Тисэцу», 1872)
и «Все о науках» («Хякугаку рэнкан», 1874) Ниси Аманэ, «Ри¬
торика и изящная литература» («Сюдзи оёби кабун», 1879)
Кикути Дайроку, «Эстетика г-на У» (Би-си бигаку», 1884) На¬
каз Тёмина.13Однако традиционная расплывчатость понятия «бунгаку»
еще долго препятствовала установлению терминологической яс¬
ности. Исследователь истории японской литературной мысли
Янагида Идзуми, стремясь отразить неоднозначность этого по¬
нятия в новых условиях после революции Мэйдзи, оперирует
в своих работах некоторыми уточняющими терминами. Так,22
применительно к началу 70-х годов, когда традиционное его
содержание, по существу, не подверглось переосмыслению, Яна-
гида Идзуми считает возможным говорить о «высокой литера¬
туре» (уэ-но бунгаку), к которой относились исторические и
философские сочинения, и о «низкой литературе» (сита-но бун¬
гаку), под которой имелась в виду так называемая литература
гэсаку, сформировавшаяся в конце периода Токугава. Деление
на «высокую» и «низкую» литературу отражало сложившееся
издавна и не преодоленное в первые годы после революции
Мэйдзи пренебрежительное отношение к художественной прозе
как к низкому, в отличие от поэзии, жанру. Синонимами «вы¬
сокой» и «низкой» литературы могли служить «большая литера¬
тура» (оокина бунгаку) и «малая литература» (тиисана бунга¬
ку). В период «цивилизации и просвещения», начавшийся с
середины 70-х годов, когда на небывалую высоту был поднят
престиж научного знания, содержание термина «бунгаку», по
мнению Янагида Идзуми, складывалось из понятий «широкая
литература» (хирой бунгаку) и «узкая литература» (сэмай
'бунгаку). Синонимами, по-другому выражающими содержание
этих понятий, являются «утилитарная литература» (дзицури-но
бунгаку) и «изящная литература» (фурю-но бунгаку). Эти уточ¬
нения японского ученого помогают проследить основные линии
дифференциации понятия «бунгаку» в 70—80-е годы. Но и в на¬
чале 90-х годов в понимание этого термина еще не была вне¬
сена окончательная ясность. Известный критик Утида Роан
(1868—1929) в работе «О литературе» («Бунгаку иппан»), кос¬
нувшись вопроса о том, как следует рассматривать этот тер¬
мин, не смог ответить на него однозначно. Свои сомнения Утида
Роан объяснял тем, что на этот вопрос «нет ясного ответа, хотя
над ним задумывались во все времена» [160, с. 117]. Он писал,
что в его понимании «бунгаку» — это исследование разнообраз¬
ных явлений, связанных с человеческой жизнью, и поэтому
включал в него как поэзию, так и философию. Очевидно, что
для создания новой системы литературоведческих терминов
требовалось время. 70—80-е годы и явились тем периодом,
когда постепенно подготавливались необходимые условия для
качественно нового подхода к рассмотрению литературных яв¬
лений, создавались предпосылки становления новой критики,
ее профессионализации. Пока же ситуация, думается, могла
бы быть охарактеризована словами В. А. Жуковского: «Критика
и роскошь — дочери богатства, а мы еще не Крезы в литературе»
[56, с. 29].По свидетельству прессы начала и середины 80-х годов «кри¬
тическая литература», под которой подразумевались статьи на
любую тему — от политического обзора до рекомендации того
или иного литературного произведения, — не отвечала потребно¬
стям времени. Новому общественному сознанию уже не соответ¬
ствовала предельно субъективная и догматическая критика,23
напоминающая обычную корректуру, как писала в 1883 году
газета «Мэйдзи ннппо». Серьезная озабоченность состоянием
критики ощущается и в статье, опубликованной в сентябре
1887 года газетой «Эири дзию симбун». Названия трех ее па¬
раграфов (О пользе критики на Западе; Различия между за¬
падной и японской критикой; О необходимости подъема япон¬
ской критики) дают представление о проблемах, затронутых
в статье. Образцовыми признавались методы западной критики,
которая опирается на теоретический анализ и, самое главное,
представляет собой действенное орудие в борьбе за идеалы
будущего и прогресс. Такая ориентация на западную критику
вела к тому, что пропагандистами, истолкователями новых для
Японии принципов становились иностранцы, иногда люди слу¬
чайные. Так, наряду с американским ученым Э. Фенеллозой,
лекции об «искусстве критики» (Art of criticism) читал амери¬
канец Г. Фэрбек (1830—1898), советник японского правитель¬
ства по вопросам культуры, который, как пишет Янагида Ид-
зуми, «сам плохо разбирался в проблемах критики» [176, II,
с. 9].Активность, беспристрастность, научная основа — вот каче¬
ства, которых недоставало японской критике тех лет. Критиче¬
ские статьи о литературе были настолько описательны и мало¬
содержательны, что нередко не отличались от текста реклам,
которые вывешивались в книжных лавках. Газета «Эири дзию
симбун» писала: «В наши дни слово критика слышится везде.
Но означает ли оно то же, что критика на Западе? Конечно,
нет! Там критика занимает самые важные, самые авторитетные
позиции и в литературе, и в общественной жизни... Почему же
у нас нет критики в европейском понимании? Почему мы на¬
зываем критикой льстивые слова и низкопоклонство? Почему
мы адресуем уважительные слова тем, кто недостоин почита¬
ния? Почему называем замечательным то, что таковым не яв¬
ляется? Да потому, что у нас процветает протекция, сильна
зависимость от всякого рода просьб, материальных интересов.
Нелицеприятной критикой мы боимся вызвать неприязнь ав¬
тора, нас не оставляет страх, что в следующий раз критик сам
может получить ответный удар... Критики пренебрегают инте¬
ресами читателей и часто предают их. Это — зло! Очень боль¬
шое зло!» [176, II, с. 19—23].В 70-х —первой половине 80-х годов литературная критика
не выделилась еще из общего потока «критической литературы»-
и развивалась в русле публицистики, что обусловило и в даль¬
нейшем большую роль в ней публицистического пафоса. В но¬
вых условиях становления буржуазного общества вопросы ли¬
тературной жизни, проблемы критики рассматривались в раз¬
ных по целям работах: учебниках, публицистических статьях,
исследованиях по истории цивилизации. Публицист СуэхироТэт-
тё (1849—1896), просветитель Фукудзава Юкити, философ Ониси24
Хадзимэ (1864—1900), экономист Тагути Укити (1835—1905), ре-
лпгиозный деятель Уэмура Масахиса (1857—1925), социолог
Арига Нагао (1860—1921) анализировали идейно-художествен¬
ную жизнь своей эпохи. В их проблемных статьях нашли отраже¬
ние и такие вопросы, как создание независимой от всяких влия¬
ний литературы и реформа языка. Движение «за единство раз¬
говорного и письменного языка» (гэмбун итти)14 стало важней¬
шей частью борьбы за новую литературу. Особо подчеркнем,
что у его истоков стояли Фукудзава Юкити, Суэхиро Тэттё,
Яно Фумио (1850—1931). Газета «Юбин хоти симбун» под ре¬
дакцией Яно Фумио посвятила проблемам литературного раз¬
вития несколько статей: «В Японии еще нет литературы» («Ни¬
хон мада бунгаку наси»); «Независимость литературы» («Бун-
гаку-но докурицу»); «Новая теория японского письменного тек¬
ста» («Нихон модзи бунгаку сирон»), — в которых подчеркива¬
лась мысль о том, что писатели продолжают пользоваться кам-
буном, а литература на японском языке не развивается. Отмеча¬
лось, что на Западе критика является самостоятельным видом
литературной деятельности. В процессе обсуждения в прессе
80-х годов проблем литературы и критики намечались пути их
развития.Начало нового этапа связано прежде всего с именем Цубо-
ути Сёё (1859—1935), в чьей деятельности теоретические изы¬
скания сочетались с художественным творчеством и активной
переводческой и журналистской работой [42; 61]. Выступив как
литературный реформатор, он сделал первый шаг, без которого
литературоведение и в первую очередь литературная критика
не могли бы развиваться, а именно — обратил внимание на не¬
обходимость становления художественной прозы как одного из
самостоятельных видов искусства. В трактате «Сокровенная
суть сёсэцу» («Сёсэцу синдзуй», 1885) он разработал основные
законы, которым должна подчиняться проза (сёсэцу), выска¬
зал свои соображения о характере сочинения, стиле, построе¬
нии сюжета и т. д. Этот трактат был прекрасным образцом ли¬
тературно-критической работы, но специально проблемы кри¬
тики в нем не рассматривались. Утвердившись в мнении, что-
подъем литературы, развитие художественной прозы невоз¬
можны без профессиональной критики, он в 1887 г. написал
статью «Основы критики» («Хихё но ёсо»), в которой отметил
неизжитые еще недостатки критики — догматизм, вкусовщину,,
беспринципность. Но в этой работе сильнее и интереснее была
ее позитивная сторона. Цубоути Сёё сосредоточил внимание на
неооходимости подходить к явлениям искусства, литературным
произведениям с иным критерием, чем к научной литературе.
Для того времени это была новаторская мысль, она открывала
дорогу литературной критике, опирающейся на свои теоретиче¬
ские принципы.25-
Обе упомянутые работы Цубоути Сёё вкупе с движением за
«единство разговорного и письменного языка» и «движением
за стихи нового стиля» (синтайси ундо) [49] отмечены в япон¬
ском литературоведении как основа литературной революции.
Такая высокая оценка отражает качественные достижения. По¬
степенно расширялся круг обсуждаемых проблем, среди кото¬
рых все большее значение приобретали вопросы о сфере кри¬
тики, ее предмете, необходимости профессионализации. Инте¬
ресна и конкретна статья Ониси Хадзимэ «О критике» (Хихё-
рон», 1888 [107]), которая включает такие параграфы: «Про¬
изведение и критика», «Обязанности критика», «Сфера крити¬
ки», «Что критиковать?», «Идеологический мир нашей страны».
Пафос статьи заключался в признании необходимости развития
критики во всех областях знаний, в том числе и в литературе.
Отметим некоторые суждения автора статьи. Бесспорно про¬
грессивным было утверждение, что в основу критической статьи
должен быть положен анализ, помогающий постигнуть внутрен¬
нюю сущность произведения. Такой подход способствовал вы¬
работке принципов научного исследования. Не менее сущест¬
венной представляется и мысль автора о неразрывности лите¬
ратуры и критики, входящих в единый литературный процесс.
И, наконец, очень своевременной была постановка вопроса о
профессионализации критики, о необходимости специальной
подготовки критиков. Статья Ониси Хадзимэ явилась важным
шагом на пути создания новых методов познания и оценки ли¬
тературных произведений. В 1889 году Ониси Хадзимэ вновь
вернулся к проблемам критики. Статью «Важнейшие задачи
нашего идеологического мира» («Хокон сисокай-но ему») он,
перефразировав известные слова И. Канта, начал очень емкой
фразой: «Наше время — это поистине эпоха критики. Сегодня
мы не можем обойтись без того, чтобы не критиковать все и
вся» [148, II, с. 111].Таким образом, к концу 80-х годов как под влиянием евро¬
пейских теорий, так и в силу обновления национальных идей
каноны подвергались переосмыслению. Однако в литературной
критике еще многое предстояло сделать. Она не способство¬
вала еще тому, чтобы литература стала «двигательницей жиз¬
ни» (выражение Н. Г. Чернышевского). Ориентация на простое
ознакомление с произведениями (название, сведения об авторе)
уже не соответствовала интересам читателей. В обществе воз¬
растали идейно-эмоциональные запросы, в удовлетворении ко¬
торых важное место должна была занять и литературная кри¬
тика. Эта мысль прозвучала в статье газеты «Эири дзию сим-
бун»: «Критика не касается ни эстетических особенностей
произведения, ни его достоинств или недостатков. Правда, уро¬
вень читательской грамотности сегодня у нас еще низок..., но у
сведущего читателя такая критика вызовет гнев, ибо это критика
лишь по названию, а не по существу. Она напоминает текст.26
•объявления о продаже, какие распространяют книжные лавки»
[176, I, с. 22].Литературная критика как составная часть общественно¬
литературного процесса с конца 80-х годов стала опережать и
теорию, и историю литературы. Однако в 1897 году, когда уже
существовали серьезные критические журналы, критик Такаяма
Тёгю (1871—1902) сказал: «Ах, как нелегко говорить сегодняо	литературной критике. Все больше возрастает в ней необхо¬
димость, ведь в связи с социальными изменениями усложняют¬
ся и идеи, и чувства» [109, с. 58].С приходом в литературную критику в конце 80-х — начале
90-х годов профессиональных литераторов Цубоути Сёё, Мори
Огая (1862—1922), Фтабатэя Симэя (1864—1909), Китамура
Тококу, Утида Роана, Исибаси Нингэцу (1836—1926) она стала
органической частью литературного процесса. Развитие критики
стимулировали созданные в эти годы литературные содружест¬
ва со своими программами и журналами: «Кэнъюся» (журнал
«Гаракута бунко»), «Синсэйся» во главе с первым апологетом
романтизма Мори Огаем (журнал «Сигарами соси»), «Васэда
•бунгаку», идейным руководителем которой стал Цубоути Сёё
■(журнал «Васэда бунгаку»), а также общественно-литератур¬
ное общество «Минъюся», которое возглавил Токутоми Сохо
(журнал «Кокумин-но томо»). «Минъюся» отличал более
широкий диапазон интересов, чем чисто литературные группы,
но существенное место в его деятельности наряду с обсужде¬
нием проблем, социальной и экономической жизни отводилось
и вопросам литературы. В литературную группу «Кокумин-но
томо» входили молодые писатели, позже ставшие центральны¬
ми фигурами реалистического направления: Куникида Доппо
(1871 — 1908) и Таяма Катай, критик и переводчик Утида Ро-
ан. При журнале функционировало «Общество изучения лите¬
ратуры» («Бунгаку кэнкюкай»), которое, по признанию япон¬
ских ученых, «в значительной мере стимулировало развитие
новой литературы» [136, с. 445]. В 1893 году заявила о себе
романтическая школа, в центре которой был Китамура Токо¬
ку, оуководитель общества «Бунгакукай».Стремясь к отражению живого процесса творческих контак¬
тов и противостояний в литературе, к полемике, журналы стали
•особое внимание уделять критическим отделам. С тех пор, как
в 1889 году Мори Огай дал своему новому журналу «Сигарами
соси» подзаголовок «литературная критика» (бунгаку хёрон)
и впервые ведущее место отвел рубрике критики, этот отдел
под разными названиями стал обязательным во всех литера¬
турно-критических изданиях. Вслед за Мори Огаем литератор-
теоретик Цубоути Сёё усилил именно отделом критики журнал
«Васэда бунгаку», сначала задуманный как учебный. Этот шаг
-способствовал тому, что «Васэда бунгаку» оказывал сущест¬
венное влияние на литературную жизнь. Деятельность крупных27
литераторов в качестве руководителей таких журналов, и их
ведущих критиков подтверждала, что быстрое и широкое раз- j
внтие журналистики способствует профессионализации критики.
На рубеже 80—90-х годов такие литературные издания, как
«Сннсёсэцу» (редактор Исибаси Нингэцу), «Сигарами соси»
(Мори Огай), «Дзёгаку дзасси» (Ивамото Дзэндзи), «Бунгаку-
кай» (Китамура Тококу), а также «Кокумин-но томо» были в
центре литературной жизни. В развитии литературы, в повы¬
шении престижа критики новым обществам и журналам суж¬
дено было сыграть роль не меньшую, чем та, которая выпала
на долю первых политических организаций и общественно-поли¬
тических изданий, появившихся намного раньше — в середине
70-х годов [21].Литературная журналистика способствовала возникнове¬
нию и развитию и такого имеющего принципиальное значение
явления, как литературная полемика. И так же, как полутора
десятилетиями ранее, в период «движения за свободу и народ¬
ные права», идеологические споры являлись одной из самых дей¬
ственных форм политической борьбы, в 90-е годы литературная
полемика, вторгшись в литературную жизнь, привнесла в нее
необходимый динамизм. Талантливых критиков Китамура То¬
коку, Таока Рэйуна, Мори Огая, Такаяма Тёгю отличала пуб¬
лицистическая страстность.К сожалению, о литературных спорах тех лет известно мало.В японских исследованиях и в советском японоведении обычно
упоминается лишь т. н. спор о скрытом идеале между Цубоути
Сёё и Мори Огаем в 1892 году, о критерии оценки произведе¬
ний [59; 80] и — гораздо реже — полемика между Ямадзи Айд-
заном и Китамура Тококу в 1893 году о том, как понимать со¬
причастность литературы жизни общества [23; 172]. Сейчас мы
можем несколько расширить представление об этой стороне
литературной жизни.В 1889 году возникла литературная полемика с участием
писателя, критика Ивамото Дзэндзи (1863—1943), критика
Исибаси Нингэцу и Мори Огая. Ее тема — «Литература и при¬
рода» — была развернута в двух аспектах: соотношение ис¬
кусства и нравственности и отношение искусства к природе.
Тезис Ивамото Дзэндзи о тождестве морального и эстетического
вызвал возражение Исибаси Нингэцу и Мори Огая, которые
ратовали за самоценность искусства и его автономность по от¬
ношению к морали и природе. Поэтому высказывание Ивамота
Дзэндзи, который следовал известному положению просветите¬
лей о том, что природа является моделью искусства, и рассмат¬
ривал отношение искусства к природе как отношение подража¬
ния, вызвало несогласие Мори Огая. Если Ивамото Дзэндзи,
исходя из совершенства природы, ибо в ее основе лежит «боже¬
ственное начало», полагал, что литература может копировать
природу, то Мори Огай считал, что природа не должна служить28
образцом, «идеалом», так как ей присуще не только прекрасное,
но и безобразное. В соответствии со своим увлечением «филосо¬
фией бессознательного» Э. Гартмана [3] Мори Огай утверж¬
дал, что прекрасное в литературе есть не результат копирова¬
ния природы, а результат проявления «бессознательного».Проблема содержания художественного творчества, его спе¬
цифики получала различную интерпретацию у сторонников про¬
светительского рационализма и приверженцев автономии ис¬
кусства. К началу 90-х годов литературная мысль прошла уже
ряд последовательных отрицаний. Писатели, входившие в «Кэнъ¬
юся:», выступив против примитивизма так называемой полити¬
ческой беллетристики, впали в другую крайность и, возведя в
абсолют художественное мастерство, утратили при этом инте¬
рес к современности, обратились к изображению людей фео¬
дальной старины. «Минъюся», критикуя писателей из общества
«Кэнъюся» за пренебрежение к современным темам, выдвинуло
на первый план идею социальной функции литературы. Уча¬
щению пульса литературной жизни тех лет более всего способ¬
ствовала, пожалуй, романтическая школа. Встав в оппозицию и
к «Кэнъюся», и к «Минъюся», романтики стали сами испыты¬
вать противодействие своей программе, особенно со стороны
«Минъюся». В положение творческого противостояния их ста¬
вил разный подход к острейшим вопросам литературного раз¬
вития: содержание искусства, его предмет, отношение литера¬
туры к обществу, функции и задачи литературы. Если в твор¬
честве писателей «Кэнъюся» для романтиков был неприемлем
огрубленный реализм в изображении нравов, обращенность к
прошлому, то во взглядах членов «Минъюся» онн отрицали аб¬
солютизацию принципа позитивного служения литературы об¬
ществу и ее утилитаризацию. Романтики, в свою очередь, под¬
вергались резкой критике за склонность к печали и пессимизму.
Очевидно, что все эти тенденции представляли собой часть еди¬
ного целого — общего процесса литературного развития, а на¬
ходки и просчеты отражали путь исканий, естественный для
лериода формирования культуры нового общества. При этом
следует обратить внимание на то, что в оценке взглядов своих
оппонентов были нередки абсолютизация позиции другой сто¬
роны и ее упрощение. Особенно ярко это проявилось в полемике
между Ямадзи Айдзаном и Китамура Тококу в 1893 году [23;
172]. Пока еще не существовало нормы идейно-художественного
единства, на первый план выступала какая-либо одна сторона —
или социальная, или психологическая. Говоря о литературно¬
критической борьбе в эти годы, трудно выделить среди ее уча¬
стников только сторонников «искусства для искусства» или толь¬
ко приверженцев идеи позитивной функции литературы. В самом
деле, для японских романтиков, несмотря на наличие в их про¬
грамме тезиса о следовании «эстетизму» (гэйдзюцу сидзёсюги),
не были характерны ни идея «искусства для искусства», ни от-29
каз от связи литературы с жизнью общества. С другой стороны,,
их самым непримиримым оппонентам—членам «Минъюся» —
нельзя отказать в понимании эстетической специфики литера¬
туры. Общество «Кэнъюся» тоже сыграло немалую роль. Она
определялась высоким художественным мастерством писателей,
входивших в него, их поисками нового стиля, широкой литера¬
турной деятельностью. Предпочтительнее рассматривать дея¬
тельность всех групп в их соотнесенности и взаимодействии, что'
дает возможность составить более широкое и исторически адек¬
ватное представление о литературном процессе тех лет. Столь
же органичным явлением литературной жизни была и полемика
между Ямадзи Айдзаном и Таока Рэйуном, оказавшаяся со¬
всем вне поля зрения исследователей. Участие в ней Рэйуна
побуждает нас особенно пристально вглядеться в существо
спора, тем более, что он знаменовал собой вступление критика
на путь серьезной литературной деятельности.Проблематика литературного спора между Ямадзи
Айдзаном я Таока Рзйуном: поэт и красота,
поэт и пессимизм, поэт и сострадание, поэт и
мораль. Рэйун о роли нравственно-эстетических
категорий в совершенствовании личности и
обществаРэйун рано взялся за перо. Речь идет не о возрасте: об упу¬
щенном времени ему оставалось только сожалеть. Речь идето	том, что эрудиция, литературная одаренность и общественный
темперамент позволили ему — студенту второго курса универ¬
ситета— выступить в большой печати в сентябре 1892 г. Он
вошел в литературу в условиях возросшего интереса к актив¬
ной форме обсуждения проблем и продемонстрировал умение
вести полемику, отстаивать свои взгляды.Первым литературным противником Рэйуна стал Ямадзи
Айдзан — историк, публицист, член общества «Минъюся». Его
общественно-эстетическая позиция определялась проблемати¬
кой, занимавшей сотрудников «Минъюся». Ясную идею, общест¬
венную активность и практическую действенность они хотели
видеть в литературном произведении любого жанра. Преуве¬
личенное внимание к тематике при их оценке современ¬
ного литературного развитая было исторически объяснимо, но
когда Ямадзи Айдзан выступил со статьей «Развитие народной
танка» («Хэйминтэкитанка-но хаттацу», 1892), в которой про¬
явился излишне прямолинейный подход и к классической поэзии,
Рэйун вступил с ним в полемику.Айдзан упрекал поэтов хайку в том, что они, ограничиваясь
описанием красот природы, не обращаются к темам реальной
жизни человека, что они не способны выразить «возвышенное*30
(сабурайму), а их стихи, проникнутые пессимизмом, лишены
глубоких идей и не касаются проблем морали. Эти утверждения
настолько не соответствовали взглядам Рэйуна, тяготевшего к
романтическому видению мира, что он буквально на одном ды¬
хании написал одну за другой несколько статей. Айдзан отве¬
тил ему, и между ними завязалась полемика,15 давшая Рэйуну
пищу для размышлений и положившая начало ряду интерес¬
ных выступлений в печати. За полтора года, оставшихся до
окончания университета, он написал около тридцати статей,
среди которых такие существенные для понимания его взгля¬
дов, как «Читая вторую часть статьи „Развитие народной тан¬
ка”» («Хэйминтэкитанка-но хаттацу» дайни-о ёму, 1892), «Об
исторических взглядах Айдзана» («Айдзансэй-но сирон-о ёму»,
1892), «Су Дунпо» («Сотобо дэн», 1893), «Странствия Чжуан
цзы» («Соси-но сёёю», 1893), «Басё», (1893), «Красота и добро»
(«Би-то дзэн», 1893), «Генрих Гейне» (1894), «Абсурд» («Ува-
кото», 1893). В некоторых он полемизировал с Айдзаном, но в
целом вышел за рамки первоначально поднимаемых проблем,
и это придает им особую значимость в его творческой биогра¬
фии.Эта полемика знаменовала начало творческих исканий
Рэйуна, начало того пути, на который он вступал в своих по¬
исках эстетического и нравственного идеала. Идеи, высказан¬
ные Рэйуном в ходе полемики, свидетельствуют о его внутрен¬
ней связи с японскими романтиками. И в дальнейшем его
взгляды будут соотноситься с их литературно-эстетическими
устремлениями, хотя никаких контактов — ни организационных,
ни дружеских — у него с ними не завяжется. Обмен мнениями
между Рэйуном и Айдзаном имеет и литературно-исторический
интерес, как отчетливо проявивший начало исторически законо¬
мерных поисков в тот период литературного развития, когда
стремление к романтическому идеалу стало наталкиваться на
крепнущие реалистические тенденции. И с этой точки зрения
представляется важным анализ полемики, который помогает
представить явления литературной жизни в их соотнесенности
и взаимодействии.Вступая в спор с Айдзаном, студент второго курса универ¬
ситета Рэйун на первый взгляд не стремился к обсуждению
теоретических вопросов. Он просто противопоставил мнению
Айдзана свое видение поэзии. Проблемы исторического разви¬
тия поэзии, затронутые Айдзаном, более всего взволновали
Рэйуна потому, что в сфере его интересов в студенческие годы
едва ли не первое место принадлежало поэзии — в то время он
работал над биографиями Г. Гейне и Су Дунпо (1036—1101),
готовил статьи об эстетических взглядах теоретика хайку Кага-
ми Сико (1665—1731) и поэта Мацуо Басё (1644—1694), изу¬
чал эстетику немецкого романтизма. Кроме того, проблемы поэ¬
зии в начале 90-х годов продолжали оставаться в центре вни¬31
мания литературных кругов в связи с развитием «стихов но¬
вого стиля» (синтайси). Опорой в апологетике поэзии служила
Рэйуну национальная традиция, согласно которой поэзия из¬
давна признавалась самым высоким жанром. Почти во всех
написанных им в университетские годы статьях главной темой
была поэзия, а героем их — поэт. Через статьи проходят, как
бы объединяя их в цикл, который мы условно назовем студен¬
ческим, несколько ключевых вопросов: поэт и красота, поэт и
пессимизм, поэт и сострадание, поэт и мораль. Круг вопросов
подсказывает, что Рэйун стремился подчеркнуть своеобразие
хайку как стихотворения лирического.Выступление публициста и историка Ямадзи Айдзана со
статьей о развитии японской поэзии не вызвало у его современ¬
ников удивления, ибо вопросы литературы обсуждались очень
широко. Стремление Айдзана выявить причастность классиче¬
ской поэзии народной бытовой культуре представляется логич¬
ным в свете его интереса к таким проблемам, как место «про¬
стого народа» (хэймин) в национальной истории и фольклоре,
характер и мера отражения его жизни в литературе. Но по¬
пытка показать эту причастность на примере творчества Басё —
создателя высокой философской лирики — вызвала возражения
Рэйуна, а несколькими месяцами позднее и Китамура Тококу.
Айдзан, исходя из того, что в творчестве Басё имелись тенден¬
ции к демократизации поэзии (стремление к простоте стиля,
•введение разговорной лексики, внимание к образам людей, при¬
надлежащих к третьему сословию), счел возможным рассмат¬
ривать его как выразителя «духа простых людей». Рэйун го¬
рячо возражал против «опрощения» поэзии Басё, ибо стих его
прост лишь по форме, но «этим простым по форме стихом он
выражал очень глубокие идеи» [163, I, с. 121]. Идеи Басё были,
по мнению Рэйуна, столь «глубоки», что не могли выражать
«дух простых людей», и поэтому он считал абсурдной (статья,
в которой изложены эти мысли, называется «Абсурд») попытку
причислять Басё к «поэтам хэймин» (хэйминтэюи сидзин).
И здесь, думается, можно добавить еще соображение о том, что
употребление термина «хэймин», несущего в 90-е годы XIX века
определенную идейную нагрузку (в сочетании «хэйминсюги»,—
«за простой народ» — как эквивалент буржуазного демокра¬
тизма), применительно к XVII веку было малопродуктивным.
Рэйун отметил в позиции Айдзана неисторичный взгляд на комп¬
лекс причин, породивших демократические тенденции в твор¬
честве Басё, и на характер этих тенденций. Исследовательница
поэзии Басё Т. Бреславец утверждает, что в творчестве этого
поэта «социальные и гражданские мотивы исключаются, а
демократизм принимает специфическую форму преломленного
демократизма дзэн с его идеей причастности Будде всего су¬
щего» [20, с. 86].Понятие «глубокие идеи», которым оперирует Рэйун, обре-32
тает ясность при сравнении его с другим — «вульгарные идеи».
«Вульгарными, общедоступными» Рэйун называл взгляды чле¬
нов общества «Минъюся» (отстаивавших принцип «хэйминсю-
ги»), имея в виду их первоочередную обращенность к практиче¬
ским задачам становления буржуазного общества. «Глубокие
идеи» в творчестве Басё полны «скрытого содержания», выра¬
жают «сокровенное», «внутреннюю глубину» таких эстетических
категорий, как саби и фуга. Недостаточное проникновение Айд-
зана в содержание «глубоких идей» и привело его, по мнению
Рэйуна, к мысли о том, что хайку не доступно выражение
«возвышенного» (сабурайму). Несовпадение взглядов Рэйуна и
Айдзана на «возвышенное» в хайку зиждится на их разном
представлении об этой категории, Айдзан включал в рамки
«возвышенного» разнообразные явления современной ему дей¬
ствительности и в соответствии с этим отмечал, что хайку не
выражает настроений «героического», «величественного», в нем
описываются лишь красоты природы. Возражения Рэйуна про-1	тив разобщения Айдзаном анализа содержания и формы хайку
; представляются основательными: «Очевидно, что когда вы го¬
ворите, что поэт не может чувствовать возвышенное, вы исхо¬
дите только из идеи стиха и забываете о форме. Но хайку —
маленькое стихотворение всего в 17 слогов... и это ведь лири¬
ческий стих, а не эпос» [163, I, с. 2]. Стремление Рэйуна под¬
черкнуть, что у хайку есть свои внутренние законы, своя
стилистика и проблематика, т. е. своя специфика жанра, было
правомерным. Он пояснил, что интерес к человеку, его чувствам,
так же как и красоту природы, поэт хайку выражал такими
эстетическими категориями, как саби и фуга. Цитируя извест¬
ное высказывание Басё: «Фуга — это значит следовать природе
и быть другом четырем временам года» [163, I, с. 2], — Рэйун
стремится показать, что «возвышенное» для поэта хайку — в
красоте природы, в красоте одиночества (сэкибаку) и покоя.Рэйун обратил внимание на такой методологически важный
момент в воззрениях Айдзана, как недооценка им исторической
j детерминированности отдельных явлений в развитии классиче¬
ской поэзии (например, появление поэтических школ), в ре¬
зультате чего вместо установления соответствия между литера¬
турой и эпохой он ограничился лишь фиксацией литературных
; явлений в их хронологической последовательности. Первосте-i	пенное значение Рэйун придавал мысли о том, что «анализ ве¬
дет к синтезу, без анализа синтез невозможен... Литература вI	той же мере, что и философия, проявляет дух общества. По¬
этому, чтобы судить об изменениях в литературе, по меньшей
. мере необходимо, так же как и при изучении истории и фило¬
софии, проанализировать влияния, которым подвергался литера-
j тор или направление (сёфу или данрин), и при этом исследовать
атмосферу того времени. Столь же необходимо установить связи
одних явлений с другими. И только после МЮГо приступить кг‘ 3 Зак. 2590	33
синтезу» [163, I, с. 14]. Нарушение этих требований привело,
с точки зрения Рэйуна, к тому, что Айдзан не вдумался в харак¬
тер и причины быстрого развития направления сёфу, жизнь ко¬
торому дал Басё, и, как следствие этого, абсолютизировал де¬
мократические тенденции в его творчестве.Рэйун отнюдь не отвергал необходимость появления в эпоху
Мэйдзи поэта хэймин, который смог бы выразить дух своего
времени. Но, с его точки зрения, таким поэтом способен стать
лишь тот, кто воплотит в своем творчестве — скорее всего в но¬
вом поэтическом жанре — высокое единство формы и содержа¬
ния. Речь шла, таким образом, вовсе не о том, чтобы культиви¬
ровать однобокое видение мира. «Во все времена существовало
стремление познать вселенную, — утверждал Рэйун, — но на нее
нельзя смотреть лишь с одной стороны... Если совсем отка¬
заться от слов: свежий ветер, ясная луна, белые облака, чистая
вода, цветы, ива, кукушка, любовь, быстротечность жизни — и
употреблять только такие, как свобода, счастье народа, сооте¬
чественник, подавление, энтузиазм, деспотия и т. д., то не соз¬
дать ни стих, ни песню» [163, I, с. 20]. Когда через год, в
1895 году, журнал «Тэйкоку бунгаку» опубликовал статью «Бу¬
дущее поэтической формы и стихи новой формы профессора
Тояма»16 («Гохо сёрай-но сикэйто Тояма хакасэ-но синтайси»),
Рэйун вновь высказался за оптимальное соотношение формы
и содержания стиха, отрицательно ответив на поставленный им
в статье «Содержание и форма стиха» («Сисо то сикэй») воп¬
рос: имеют ли стихи нового стиля эстетическую ценность? Рэйун
писал: «Я знаю, что прежде всего следует думать о содержа¬
нии стиха, но разве во имя этого мы вправе пренебрегать фор¬
мой... Назначение стиха не может ограничиваться только выра¬
жением какой-либо идеи. Неся в себе прекрасное, стих неиз¬
менно должен одарять этим прекрасным других» [162, с. 59].Полемизируя с Айдзаном, Рэйун стремился утвердить особое
назначение поэзии и выявить те свойства поэта, которые и де¬
лают его подлинным поэтом. Первостепенное значение он при¬
давал интуиции и состраданию. Выступая против рационализма
с его аналитикой и расщеплением явлений, Рэйун воспринимал
мир как единое целое. Идея неразделенности субъекта и объ¬
екта, типичная для творчества Басё, всецело владела и Рэйу¬
ном. «Все и всё равны без всяких различий... поэт не разде¬
ляет себя и вселенную», — утверждал он, опираясь и на положе¬
ния дзэнской эстетики, и на Упанишады, где господствующей
является мысль о том, что «вселенная — это живое целое, ко¬
торое... отказывается делиться на строго определенные пред¬
меты» [81, с. 319]. Чтобы воспринимать мир как целое, поэт, по•	мнению Рэйуна, должен обладать интуицией и состраданием.
Обращаясь к проблеме соотношения рационального и эмоцио¬
нального— одной из основ романтической эстетики, — он раз¬
водит на два полюса «человека разума» и «человека чувств»,
отдавая явное предпочтение второму типу, к которому относит
поэтов. Отграничивая чувственный способ познания от интеллек¬
туального, он гипертрофировал интуитивное начало и полагал,
что не что иное, как интуиция, — тот критерий, по которому
судят о настоящем поэте. Поэтому свидетельством блестящей
поэтической одаренности Басё служила прежде всего высокая
степень интуиции, которой он был наделен. Рэйун подчеркивал,
что в творчестве Басё, следовавшего дзэнской эстетике, решаю¬
щее значение имеет сатори—интуитивное видение вещей и яв¬
лений. Именно интуиция — основа восприятия окружающего
мира — позволяет поэту слиться с природой, в отличие от
ученого, «человека разума», по представлениям которого мир
как объект научного исследования раздроблен и механистичен.
«Когда деревья и травы, которым не дано чувствовать, или
звезды, не имеющие души, попадают в поле зрения поэта, они
обретают жизнь», — заключает Рэйун [163, I, с. 120].Как видим, Рэйуну оказалось близким мироощущение Басё.
По существу, все положения, которыми он оперирует при ана¬
лизе творчества этого поэта, соотносятся с эстетикой дзэн.
Рэйун оставался верен'национальной традиции во взглядах на
природу и человека. Но, комментируя свои положения, он ино¬
гда обращался и к европейским поэтам. Цитируя Д. Байрона:I	Live not in myself, but I become Portion that around me [163,
I, c. 221] (Я живу не в себе, я становлюсь частью того, что
окружает меня. — Подстрочный перевод — наш. Д. Б.), — он на¬
ходит в его пантеизме подтверждение мысли о единстве поэта
с мирозданием.Столь же неотделимым от поэтического творчества, как и
интуицию, Рэйун считал сострадание (додзё), которое помогает
поэту войти в мир природы: «Сострадание должно сопутство¬
вать нашему взгляду на то, что окружает нас. Именно оно ожив¬
ляет все вокруг, и тогда травы, цветы живут так же, как и мы»
[163, I, с. 179]. Сострадание приобретает во взглядах Рэйуна
всеобъемлющий характер, становится главным этическим и
эстетическим принципом, основой подхода ко всем явлениям. Он
воспринимает сострадание как общую для Востока и Запада
этическую категорию и на этом основании высказывает предпо¬
ложение, что сострадание может стать одним из факторов, спо¬
собствующих сближению двух культур — восточной и западной.
В один ряд он ставит положение из Упанишад: «Я есть Ты»,
парафразу из Библии «преодолей себя и возьми на себя его
крест», конфуцианский принцип «гуманность» (дзин, кит. жэнь)
и мысль А. Шопенгауэра о том, что чувствовать сострадание —
это значит забывать о себе. Развивая тезис: «отказ от „Я” есть
абсолютное добро», Рэйун обращается к таким понятиям, как
«воля» (иен) и «страдание» (куцу), воспринятые, по его утверж¬
дению, у Шопенгауэра. Исходным моментом в рассуждениях
Рэйуна становится мысль о том, что все человеческие действия3*35
направляются волей, а желания причиняют людям страдания,
поскольку они желают того, что изменчиво и непостоянно. «Чув¬
ства, направляемые побуждением воли на желание чего-либо,
беспокоят наше сердце, причиняют боль, страдание. Желания
иллюзорны... реально лишь страдание», — писал Рэйун [163,
1, с. 221—223]. Если человек хочет что-либо получить или, на¬
оборот, отказывается от чего-либо, он оказывается связанным
с объектом своего желания заинтересованностью в нем, и при
этом явственно выступает идея выгоды. Пока человек осознает
свое «Я», он не может забыть о своей выгоде, и «лишь тогда,
когда мы не мыслим, не желаем, только тогда мы забываем о
себе, и исчезает различие между „Я” и вещью» [163, I, с. 220].
Рэйун и далее рассуждает в духе А. Шопенгауэра, но делает
это под углом зрения, определяемым проблематикой его спора
с Айдзаном, в частности в вопросе о выражении «возвышен¬
ного» и «прекрасного» в стихотворении хайку. Путь к освобож¬
дению от страданий, к освобождению от плена выгоды Рэйун
видит не в буддийском отказе от жизни и уходе в нирвану. Из¬
бавление от страданий — в обращении к прекрасному, ибо лишь
красота не несет в себе «идею выгоды». Радость, которую при¬
носит красота, представляется Рэйуну абсолютной, ибо люди,
которых тронула красота, «не объективны и не субъективны»,
они едины со вселенной. По мнению Рэйуна, «лишь прекрасное
не имеет никакой цели. Соприкасаясь с прекрасным, человек
ощущает только красоту, и его сердце свободно от желаний и
стремлении. Тогда радость от восприятия прекрасного прино¬
сит освобождение от страданий, связанных с желанием, и несет
успокоение... Если наивысшее добро в отказе ОТ ,,Я”, то путь
к наивысшему добру лежит в приверженности к чувству пре¬
красного» [163, I, с. 221]. Итак, лишь прекрасное — беско¬
рыстно,— утверждает Рэйун и приводит слова Гете:Die Sterne, die begehrt mann nichtMann freut sich ihrer Pracht [163, I. c. 221].(Звезды, которых не жаждут, но лишь радуются их великоле¬
пию.— Подстрочный перевод — наш. Д. Б.).Замечание Ямадзи Айдзана о том, что поэты хайку редко
обращаются к проблемам морали, вызвало возражение Рэйуна.
В несколько ироничной манере Рэйун ответил ему так: «Когда
вы говорите, что в хайку слабо выражены этические понятия,
то ваше ощущение стиха можно сравнивать с восприятием цве¬
тов сливы темной ночью, когда можно почувствовать лишь их
аромат. Стих нельзя уподоблять религиозной проповеди о мо¬
ральных принципах, но зато именно стих, выражая внутреннюю
сущность мира, открывает ее нам» [163, I, с. 3]. Рэйун считал,
что тематика хайку очень широка, но это стихотворение выра¬
жает мир чувств и отношений, которые формировались у сред¬
невековых поэтов в соответствии с их буддийским мироощуще-36
нием. Поэты слагали стихи о «божествах неба и земли», об
учении Будды, о любви, об изменчивости всего сущего, о чувст¬
вах, о «неодушевленном», и это давало широкие возможности
для выражения высоких этических идеалов. А вот моральные
теории, опирающиеся на «резон», представлялись ему лишь на¬
учными теориями, с помощью которых «не создать справедли¬
вого, благородного человека». Воздействовать на человеческое
сердце, вести к истине и состраданию может не только религия,
но и прекрасное, ибо красота имеет моральную ценность.В студенческие годы, когда Рэйун изучал основные прин¬
ципы эстетического воспитания Ф. Шиллера, в его статьях по¬
явились понятия «физический человек» и «духовный человек»
(у Шиллера — «физический человек» и «чувственный человек»
[99, с. 268]). Рэйун отрицал возможность нравственного совер¬
шенствования человека при воздействии на его «физическую на¬
туру», ибо «физическая натура» ведет человека к удовлетворе¬
нию только его собственных эгоистических интересов. Таока
Рэйун, по существу, приближается к мысли Шиллера о том, что
«только из эстетического, а не из физического может развиться
моральное состояние» [99, с. 269]. Не отрицая возможностей
религии в нравственном становлении личности («хотя религия
и может воздействовать на человеческое сердце, она часто вво¬
дит человека в заблуждение» [163, I, с. 235]), Рэйун предпочи¬
тает воздействие прекрасного. «Абсолютная красота — есть аб¬
солютное добро» (у Шиллера — «от красоты —к истине и дол¬
гу» [99, с. 268]) — формулирует Рэйун тезис, который в ранний
период творчества определял его взгляды. В студенческие годы
он стал одним из самых верных последователей теории эстети¬
ческого воспитания. С искренней верой во всемогущество кра¬
соты и добра он писал: «Эстетическое воспитание! Эстетическое
воспитание! Красота смягчает человеческое сердце, меняет его,
избавляя от безнравственности» [163, I, с. 235]. Эти идеи при
критическом отношении Рэйуна к нравственным основам бур¬
жуазного общества определили на первом этапе его раздумий
выбор пути исправления нравов.В связи с полемикой с Ямадзи Айдзаном Рэйун обратился к
теме: поэт и пессимизм. Он не возражал критику, который уко¬
рял поэтов хайку за склонность к пессимистическому мироощу¬
щению, но обращал его внимание на особый мир поэта, отли¬
чающийся от «мира желтого металла». Остро чувствующий поэт
не может не печалиться и не горевать при виде утрат и неспра¬
ведливости, сопровождающих человека на жизненном пути.
Но стремление к умиротворению, уединению, которые отличали
поэтов хайку, не означало, по мнению Рэйуна, что им свойствен
пессимизм. Он подчеркивал, что поэты хайку в силу своей не¬
разрывности с природой предпочитали покой, одиночество по¬
тому, что именно в этом состоянии находили красоту. Таково
было выражение их эстетического чувства — саби. «Человек,37
истинно любящий красоту, более всего предпочитает тишину.
Если называть такого человека пессимистом, это приведет к
смешению эстетического и морального. Последователи Басё лю¬
били отрешенность и покой, но это не означает, что они отрека¬
лись от мира» [163; 166].Рэйун, обратившись к творчеству Г. Гейне, задается вопро¬
сом: почему XIX век дал миру А. Шопенгауэра с его филосо¬
фией пессимизма и индивидуализма и таких разных поэтов, как
Д. Байрон и Г. Гейне? Потому, — отвечает Рэйун, что XIX век,
этот «век науки и машин», порождает в человеческой жизни
духовную пустоту, ощущение диссонанса между материальным
и идеальным и — как естественное следствие этого — песси¬
мизм. «Между материальным миром и идеалом нет гармонии,—
писал он, — и это заставляло Байрона с печалью взирать на че¬
ловеческую жизнь, а Гейне влекло к борьбе, не ведущей к по¬
беде» [163, I, с. 173].Понравившаяся Рэйуну мысль Шопенгауэра: «Тот, в ком
живет гений, страдает больше других», — с которой он начал
статью о Г. Гейне [164], укрепила его приверженность романти¬
ческой идее поэтичности страдания. Высокие чувства, трагиче¬
ское восприятие жизни воспринимались им как обязательная
принадлежность поэтической судьбы. Стремясь наиболее выра¬
зительно раскрыть поэтическую сущность, исключительность по¬
эта, он прибегает к таким выражениям, как «много чувств — мно¬
го горестей», «душевная боль — источник хороших стихов». И мо¬
жет быть, не случайно в центре внимания Рэйуна оказываются
поэты, чьи судьбы трудно назвать счастливыми. Су Дунпо, Цюй
Юань (340—278 до н. э.), Г. Гейне — вот его избранники. Вме¬
сте с тем Рэйун неоднократно повторял, что личные невзгоды
и испытания, которые выпадают на долю поэта и способствуют
развитию поэтического дарования, ни в коей мере не должны
превращать его в страдальца или отшельника. Он высоко це¬
нил поэтов—героев своего времени, смелых критиков, подни¬
мавших важные темы общественной жизни и культуры.Особый отклик вызвала у Рэйуна судьба Генриха Гейне,
первого европейца, завоевавшего его сердце. Известно, что на
долю Г. Гейне, поэта с ярко выраженным поэтическим даром,
выпало много страданий. И это не могло не привести, по мне¬
нию Рэйуна, к тому, что его стихи окрашены печалью и глубо¬
кой болью. Но разве такая тональность заслонила от поэта
весь мир? — спрашивает Рэйун. Разве пессимистические нотки
помешали ему любить людей и жизнь? Разве не был он остро
чувствующим поэтом? Разве не боролся Г. Гейне «разящим
пером» за гуманные идеалы и освобождение мира от насилия?
В этих риторических вопросах отражены, по существу, те ка¬
чества поэта, которые Рэйун особенно высоко ценил. В работе
о немецком поэте (а до этого и в биографическом очерке о Су
Дунпо) проявился его интерес к поэтической судьбе, одним из38
главных формирующих факторов которой была борьба, горе¬
ние— качества, отличавшие его самого. Г. Гейне стал для Рэй¬
уна идеалом подлинного бойца. Завершая одну из глав своих
воспоминаний отрывком из произведения Г. Гейне «Идеи. Книга
Jle Гран» (что свидетельствовало о глубоком знании твор¬
чества Г. Гейне, ибо его проза была совсем неизвестна в Япо¬
нии), он дал ему свое название — «Солдат свободы» («Дзию-но
хэйси»), не упомянув, что это лишь выдержка из большого со¬
чинения. Вот слова Г. Гейне, которые привлекли Таока Рэйуна:
«Право, не знаю, заслуживаю ли я того, чтобы гроб мой укра¬
сили когда-нибудь лавровым венком. Поэзия, при всей моей
любви к ней, всегда была для меня только священной игрушкой
или же освященным средством для небесных целей. Я никогда
не придавал большого значения славе поэта, и меня мало бес¬
покоит, хвалят ли мои песни или порицают. Но на гроб мой вы
должны возложить меч, ибо я был храбрым солдатом в войне
за освобождение человечества» [34, с. 227[. Эти слова Гейне
помогают понять, почему Рэйун, студент-синолог, углубленно
изучавший классику, обратился к творчеству европейского поэ¬
та, о котором в Японии тогда почти не знали. Именно в Гейне
он увидел сочетание проникновенного лирика, охваченного пес¬
симистическими настроениями, и «солдата свободы», как он
его назвал. Этот диалектический взгляд делает честь Рэйуну.
Его восхищали не только поэтическое творчество Гейне, но и
его непримиримость в борьбе против дисгармоничности челове¬
ческой жизни, высокая страстность. Писательскому стилю Рэй¬
уна были близки сарказм и ирония Гейне. В его жизни, полной
глубокого трагизма, Рэйун как бы увидел штрихи собственной
судьбы: неразделенную любовь, тяжелую болезнь в расцвете
жизненных и творческих сил — паралич приковал его в 37 лет
к постели, которую он, вслед за Гейне, назвал «матрацной мо¬
гилой» [163, V, с. 708]. Роднила их и стойкость духа, проявлен¬
ная во время болезни. В жизни Рэйуна были периоды духов¬
ного упадка, связанного с тяжелым заболеванием, и, может
быть, именно у Гейне, который боролся, но не добился победы,
воспринял он мечту о «дороге борьбы и революции» [164], ве¬
дущей от пессимизма к осознанию необходимости борьбы.На примере творческой судьбы Г. Гейне молодой критик
стремился опровергнуть тезис Айдзана о несовместимости пес¬
симистических настроений с действенностью поэтического твор¬
чества. В понимании действенности поэтического творчества
Рэйун был близок идее Китамура Тококу о том, что первейшим
назначением поэта является сфера духовной борьбы.Пессимизм поэтов XIX века в понимании Рэйуна — это не
беспричинная тоска, не беспредметная печаль, а ясно осозна¬
ваемый ими результат наступления рационалистического века.
И если говорить о романтической основе его взглядов, то ме¬
нее всего ему были свойственны элегические настроения. Как39
увидим, он довольно скоро понял необходимость изучения че¬
ловека в связи с конкретными обстоятельствами его жизни, и
это расчищало путь реалистическому типу художественного
мышления.Статьи, написанные Рэйуном в университетские годы, можно
назвать студенческими лишь по времени их написания, но от¬
нюдь не по глубине содержания и широте освещаемых проблем.
К моменту окончания университета он приобрел не только про¬
фессиональные знания в синологии. Он показал себя вдумчи¬
вым исследователем. Его анализ поэзии Басё, теоретических
взглядов Сико, рассуждения о специфике поэзии достойны спе¬
циального внимания исследователей классической поэзии. Мож¬
но сказать, что анализ Рэйуна творчества Басё и Г. Гейне уже
свидетельствовал о понимании исторической обусловленности
литературных явлений. В статьях можно проследить влияние
того или иного мыслителя на Рэйуна, но критик не ограничи¬
вался изложением их взглядов, хотя это и само по себе было не¬
маловажным на этапе освоения огромного пласта новых для
японцев идей Запада. Осмысление им взглядов представителей
немецкой идеалистической философии и эстетики (Шопенгауэр,
Кант, Шиллер) давало возможность некоторым китайским
мыслителям конца XIX века (например, Ван Говэю) по его ра¬
ботам познакомиться с немецкой философией [39, с. 217].
Нельзя не отдать должное Рэйуну в его стремлении не толь¬
ко освоить новые идеи, но и мечтать об улучшении общества.
Теория эстетического воспитания, с которой он познакомился в
эти годы, укрепила его в убеждении: важнейшей функцией ис¬
кусства и литературы является борьба за высокие нравствен¬
ные идеалы.В университетские годы Рэйун уверенно заявил о себе как
подающий надежды критик с незаурядным дарованием. Непро¬
сто было привлечь к себе внимание, когда в японской литера¬
туре работали Мори Огай и Китамура Тококу, Кода Рохан
(1867—1947), Цубоути Сёё и Одзаки Коё (1867—1903). Тем
знаменательнее, что работы молодого Рэйуна были замечены.
Газета «Майнити симбун» писала, что автор работы о Су Дунпо
достоин «вечной славы» не только потому, что это была первая
на японском языке статья об издавна любимом японцами поэте,
но и потому, что она написана «с мастерством и изяществом»
[145]. Отмечалось « блестящее знание Рэйуном китайского
языка: будучи студентом II курса, он читал свободно в подлин¬
нике китайских классиков. Еще более хвалебные отзывы по¬
лучила статья «Генрих Гейне», которая познакомила японских
читателей с биографией немецкого поэта.17 И, наконец, следует
еще раз подчеркнуть, что за несколько месяцев до того, как на¬
чался известный в истории японской литературы спор между
Ямадзи Айдзаном и Китамура Тококу, Рэйун выступил против
идей Айдзана в цикле студенческих статей. При этом молодой40
критик продемонстрировал не только историчность мышления,
глубокое проникновение в философские и эстетические основы
творчества Басё, но и самостоятельность суждений.В июле 1894 года Таока Рэйун окончил факультативный
курс Токийского университета. Классическое образование, эру¬
диция и прекрасное владение китайским языком позволяли ему
избрать карьеру ученого-синолога. Но, обладая горячей душой,
бойцовским духом и острым пером, он рвался в живую жизнь.
Публицистика, критика представлялись ему наиболее дейст¬
венной сферой общественной жизни, и он предпочел их карьере
кабинетного ученого. Это не означало, что синология была пре¬
дана забвению. Совсем нет. За свою короткую жизнь он не¬
мало сделал и в этой области. Ему принадлежит ряд переводов
и работ по истории китайской литературы и философии,18 кото¬
рые высоко оценены в японской синологии как знаменовавшие
новый шаг в изучении китайской классики в Японии. В течение
всей жизни Рэйун не оставлял свое любимое занятие — сочине¬
ние стихов канси, и до сих пор в некоторых справочниках он
упоминается как один из поэтов канси эпохи Мэйдзи. Однако
сразу после окончания университета он отдал свой талант кри¬
тике и публицистике. Начался период, когда литературная ра¬
бота стала для него «священным делом».Глава IIНОВЫЕ ТЕНДЕНЦИИ РАЗВИТИЯ ЛИТЕРАТУРЫ И КРИТИКИ
В СЕРЕДИНЕ 90-х ГОДОВ И ТВОРЧЕСТВО ТАОКА РЭЙУНАЯпоно-китайская война и проблемы развития
литературы и критики. Проникновение национа¬
листических идей в литературу. Новая волна в
журналистике. Журнал «Сэйнэнбун» и роль
Рэйуна в развитии общегуманистических идейИзвестно, что возникновение и cv.ena литературных направле¬
ний так же, как и сферы их воздействия, исторически обуслов¬
лены. Тенденции, характерные для японской литературы во вре¬
мя и после японо-китайской войны, свидетельствуют об этом же.
Недолго продолжавшаяся война (VIII.1894—IV.1895 г.) имела
для Японии огромные экономические, политические, культурные
последствия. Япония выдвинулась в ряды мировых капиталисти¬
ческих держав, экономически окрепла, и это в большой степени
способствовало усилению в японском обществе националистиче-41
еких, шовинистических тенденций. Задолго до войны и после ее-
начала правительство уделяло большое внимание идеологиче¬
ской обработке общественного мнения. В его формировании не¬
малую роль играла пропаганда «расширения прав государства»
н экспансионизма, идея о «цивилизаторской», «освободительной»
миссии Японии в странах Азии. Недовольство политикой пра¬
вительства, характеризовавшейся до войны как «сильная внутри,,
слабая вовне» (найкё — гайдзю) [21] из-за того, что японская
дипломатия в течение длительного времени не могла добиться
пересмотра неравноправных договоров,1 сменилось под влияни¬
ем шовинистической пропаганды и успешного заключения в са¬
мый канун войны первых равноправных договоров всеобщей
поддержкой агрессивных планов. И началась война в атмосфере-
взлета националистических настроений при почти полном отсут¬
ствии антивоенной пропаганды,2 которая была еще делом буду¬
щего. Но окончание войны принесло в японское общество новые
проблемы. Послевоенное промышленное развитие сопровожда¬
лось ростом рабочего класса и усилением стачечного и профсо¬
юзного движения. Влияние войны на общество оказалось далеко
не однородным. Первые же послевоенные годы показали, что-
идейная дифференциация в японском обществе не уменьшилась,
а, наоборот, увеличилась. И это нашло отражение в обсуждении-
проблем литературного развития.После войны японская литература должна была обрести:
силы, чтобы пойти по пути новой литературы, «большой литера¬
туры», могущей, как пишет Н. И. Конрад, «в доступных буржу¬
азной литературе пределах — отражать общественную жизнь-
с ее запросами и противоречиями, выражать мысли, чувствова¬
ния и стремления людей своего времени» [61, с. 346]. Наиболее-
значительное явление в довоенной литературе — романтизм —
уже прошел пик своего развития. Хотя он и в послевоенные годы
дал импульс развитию ярких творческих индивидуальностей
(поэты-романтики Симадзаки Тосон (1872—1943), Дои Бансуй
(1871 —1952), Сусукида Кюкин (1877—1945)), будущее было
уже не за ним. Его важнейшие завоевания — идея ценности лич¬
ности, интерес к духовному миру человека и его психологии —
были восприняты позднейшими литературными направлениями,
но движение романтиков, группировавшихся вокруг журнала
«Бунгакукай», завершало определенный этап в истории япон¬
ской литературы. После войны пришло время смены литера¬
турных направлений. Хотя сама война продолжалась недолго,
после ее окончания наступила, по существу, новая эпоха, опреде¬
лившая для литературы важнейшее требование —приближение
к действительности, которое получило различную интерпрета¬
цию общественно-литературных групп. Их представления о бу¬
дущем литературы не совпадали.В условиях дальнейшей пропаганды экспансионизма, расцве¬
та идей «расширения прав государства» часть общества, упоен-42
пая победой, продолжала активно культивировать национали¬
стические идеи. Сдвиг вправо, идейное сближение с официаль¬
ными кругами, характерные для определенной части общества
после войны, отразились и в изменении направленности некото¬
рых ведущих изданий, и в ориентации вновь возникших. Влия¬
тельный журнал «Нихондзин», например, в довоенные годы наря¬
ду с пропагандой принципа «защиты национальной спефицики»
одним из первых в японской журналистике обратился к соци¬
альным проблемам. На его страницах публиковались острые
критические материалы в связи с выступлениями рабочих на
шахтах Такасима, а также работа Нагадзава Бэттэн «О социа¬
лизме» (Сякайсюги иппан, 1894). После войны журнал утратил
интерес к этим проблемам и вошел в русло официальной жур¬
налистики. Он превратился в рупор идей япоиизма, и все более
характерным становилось для него акцентирование национали¬
стических тенденций в этике и политике. Вопросы защиты оте¬
чественной культуры, которые находились в центре внимания
идеологов движения «в защиту национальной специфики» в пе¬
риод его становления, постепенно отходили на второй план.
Очевидный поворот произошел, например, и во взглядах выда¬
ющегося просветителя Фукудзава Юкити, который в 70-е годы
выступал за равноправные отношения между государствами, ат¬
мосферу доброжелательности. В 90-х годах его идея «защиты
прав государства» трансформировалась сначала в принцип
«расширения военных приготовлений», а затем и в оправдание
экспансии Японии на материк [21]. Широко известный пример
отступничества являла собой деятельность основателя и издате¬
ля журнала «Кокумин-но томо» Токутоми Сохо, который был
одной из самых ярких фигур в общественной жизни страны
в конце 80-х годов, а после войны предал свои прежние убежде¬
ния. Его журнал «Друг нации» («Кокумин-но томо») в связи
с изменой Сохо своим идеалам стали называть «Враг нации»
(Кокумин-но тэки), и тираж его упал. В результате расхождения
во взглядах с Сохо из редакции ушел ряд сотрудников (при¬
мерно одна треть), в том числе такие известные люди, как исто¬
рик Такэгоси Есабуро (1865—1950), публицист Хирата Хисаси
(1871—?). С журналом «Кокумин-то томо» расставались те,
кто еще придерживался демократических тенденций раннего
периода общества «Минъюся». Можно сказать, что после войны
роль этого общества как первого в Японии, обратившегося к соци¬
альным проблемам и возглавлявшего демократическую журна¬
листику, была уже исчерпана. Страницы «Кокумин-но томо»
захлестнула пропаганда империалистических идей. Внимание
его издателя Токутоми Сохо переключилось на внешние проб¬
лемы, среди которых одно из центральных мест заняла экспан¬
сия. В работе «О расширении великой Японии» («Дайнихои бо-
тёрон», 1896) он рассматривал экспансию как движущую силу
японской истории нового времени, соответствующую «характеру43
великой нации» [129]. Регрессивный характер его идей проявил¬
ся, в частности, и в том, что он отказался от принципа «хэймин-
сюгп» (за простой народ), который был основой его критической
деятельности до войны. Он объединил его с другим принципом —
«кокуминтэкисэйсин» (национальный дух), в котором принцип,
«хэйминсюги» растворился. Сохо обосновал объединение этих
принципов: «Носитель национального духа — не высшее дворян¬
ство, не дворянство и не простой народ, а нация. А если так, то
разве принцип „национальный дух” не включает в себя и прин¬
цип „простого народа”?» [129, с. 51]. Таким образом, «хэйминсю¬
ги» утратил свою критическую основу, а понятие «простой на¬
род» подменилось понятием «нация». Сохо призывал жертвовать
интересами индивидуума с тем, чтобы все силы нации были
поставлены па службу агрессии. Сам Сохо не мог не признать
свое отступничество и писал: «Все те, кто были моими сторон¬
никами, те, кто любили читать мои произведения, — все они
почувствовали себя преданными и потеряли веру в меня и ува¬
жение ко мне» (цит. по [129, с. 201]). Экспансионистские и наци¬
оналистические тенденции общества «Минъюся», которое Сохо-
уводил все дальше от прежних демократических устремлений
конца 80-х годов, проявились еще во время войны. Возглавив,
кроме журнала «Кокумин-но томо», газету «Кокумии симбун»,
он укрепил свои журналистские позиции и расширил сферу
влияния. Возглавляемые им издания стали пропагандировать
мысль о том, что «расширение великой Японии», ее победа и
уверенность в своих силах должны не только способствовать
формированию «большой литературы», но и дать ей направление
в будущем. Облик литературы будущего складывался у Сохо в
соответствии с его изменившимися взглядами на общественное
развитие в целом. Его призывы к «литературе простого народа»
(хэйминтэки бунгаку) уступили место признанию необходимости
создания «литературы нации» (кокумин бунгаку). «Литература
нации» в интерпретации Сохо и его сторонников должна была
бы опираться на «национальный дух», формирующийся в русле
общих националистических тенденций императорского государ¬
ства, его экспансионистской политики.Идеальное воплощение своих идей общество «Минъюся»
увидело в «военных песнях» (гунка), которые быстро распро¬
странились после того, как «Кокумин симбун» поместила статью
«Литература нации и война» («Кокуминбунгаку то сэпсо»).
Приведем в качестве примера воинственных шовинистических
стихов «Праздничную песню победы осакцев» («Осакамии
сёрисюкусю») в нашем переводе:Япония' победила! Япония победила!Китай потерпел поражение!Браво! Молодцы!Захватили Тайвань! Великолепно!Добилис> контрибуции! Не уступили!Молодцы!	(165. с. 481-44
Дань урапатриотической литературе отдали и профессиональ¬
ные поэты: Кикума Гисэй (1870—• 1900), Тояма Масаити, Сасаки
Нобуцуна (1872—1963), Есано Тэккан (1873—1935). Военная
литература (сэнсо бунгаку) завоевывала литературный мир не
только в силу всеобщей увлеченности военными победами, гра¬
ничащей подчас с утратой здравого смысла, но и потому, что в то
время она не имела антагоииста. Развитие антивоенных идей и
антивоенной литературы было еще делом будущего, и первая
внешняя война дала мощный импульс военной литературе. По¬
мимо «военных песен» в середине 90-х годов появились военные
записки и репортажи, проникнутые духом военных успехов,
хвастливые и поверхностные. Были, правда, и исключения. Кор¬
респонденты «Кокумин симбун», которая отправила иа фронт
свыше тридцати журналистов, Куникида Доппо и Мацубара
Ивагоро взглянули на войну с гуманистических позиций. Куни¬
кида Доппо, например, в «Письмах к любимому брату» с возму¬
щением и болью писал: «Война — это страшное, смрадное сло¬
во. Это проклятие дьявола человеку» (цит. по [43, с. 30]).
Появились и художественные произведения о войне. Герои сочи¬
нений Эми Суйина (1869—1934), Идзуми Кёка (1875—1939) —
бравые солдаты или же вернувшиеся домой израненные воины —
выглядели не более чем ходульиыми персонажами обычных га¬
зетных репортажей. Это была дань модной теме, авторы таких
произведений и не стремились к ее художественному воплоще¬
нию, писали о войне, по существу, ничего не зная о ней. Такаяма
Тёпо в статье «Мэйдзипская повесть» («Мэйдзи-но сёсэцу») на¬
звал их «поверхностными историями» [108]. Тем не менее эти
«поверхностные истории», эта шовинистическая беллетристика,
а еще больше стоявшая за нею система идей и представлений,
оказывала разлагающее влияние на общественное сознание.В середине 90-х годов прошла новая волна в литературной
журналистике: один за другим начали выходить несколько жур¬
налов, с которыми иа ближайшие годы было самым непосред¬
ственным образом связано развитие критики. В январе 1895 года
образовался новый литературный центр: ученые Токийского уни¬
верситета, объединившись в общество «Тэйкоку бунгакукай»,
стали издавать журнал «Тэйкоку бунгаку». Большой журнал,
имевший специальные рубрики критики, историко-литературных
исследований, переводов иностранной литературы, прозы и поэ¬
зии, стал играть заметную роль в развитии литературы и кри¬
тики, на его страницах печатались известные писатели. Но сле¬
дует особо отметить, что созданный в самый разгар войны «Тэй¬
коку бунгаку» обрел идеологический акцент. Ведущую роль
в нем играли Иноуэ Тэцудзиро и Такаяма Тёгю — проповедники
возрождения «истинно японского духа» и японизма, воплощав¬
шего самые махровые националистические идеи. Их деятель¬
ность в большой мере способствовала своебразной идеологиза¬
ции литературной критики. Почти одновременно с «Тэйкоку бун-45
/гаку» начал выходить самый большой комплексный обществен-
но-литсратурный журнал «Тайё». Он сразу же стал настолько
популярен, что его первый номер был вторично тиражирован.
Журнал стоил дешево, прекрасно иллюстрировался и давал ши¬
рокую картину жизни японского общества в стране, ведущей
победоносную войну и буквально захлебывающейся от урапат-
риотических криков. Если упомянуть еще увидевшие свет в те¬
чение первого полугодия 1895 года журналы «Бунгэй курабу»,
«Синсёсэцу», «Синсэй», то перечень новых наиболее интерес¬
ных журналов середины 90-х годов можно считать исчерпанным.
Эти три журнала предназначались для более широкой публики,
чем «Тэйкоку бунгаку», но по своему значению в литературной
жизни не уступали ему. Нельзя забывать и о том, что продол¬
жали функционировать «Васэда бунгаку», «Бунгакукай», «Ми-
яко-но хана», а также о том, что во всех общественно-политиче¬
ских изданиях («Кокумин-но томо», «Тюокорон», «Рикуго дзас-
си», «Мэйдзи хёрон», «Нихондзин») имелись литературные от¬
делы, где сотрудничали известные писатели и критики. В силу
общей астмосферы в стране наиболее влиятельными стали те
общественно-литературные круги, чья деятельность развивалась
в русле проправительственной ориентации: общество «Минъюся»,
литературная группа «Тэйкоку бунгакукай», журналы «Тэйкоку
бунгаку», «Тайё», газеты «Нихон», «Емиури Симбун», «Кокумин
симбун».Но были в японском обществе и другие силы. Социальные и
нравственные утраты, которые принесла война, побуждали от¬
казаться от крайнего национализма многих представителей ин¬
теллигенции, даже той ее части, которая ранее принимала вой¬
ну. На фоне значительного ухудшения экономического положе¬
ния трудящихся после войны начался новый этап рабочего и со¬
циалистического движения. Постепенно набирала силу прогрес¬
сивная журналистика. Отметим, например, такой показательный
факт: тираж газет антиправительственного направления «Ёродзу
тёхо» и «Нидзюроку симбун» увеличился за год на 10 тыс. эк¬
земпляров, в то время как тираж проправительственной «Емиури
симбун» возрос всего на тысячу экземпляров. Прогрессивные
тенденции оказывали оздоровляющее влияние на ту часть интел¬
лигенции, которая не примыкала к реакционным кругам и после
войны стремилась преодолеть атмосферу всеобщего национали¬
стического угара. Даже те, кто не помышлял о непосредственных
контактах с рабочим движением, не могли игнорировать насту¬
пивший перелом, ибо, по мнению прогрессивного публициста
Екояма Гэнноскэ (1871 —1915), в послевоенное время началась
новая эра рабочей проблематики, которая не могла не отра¬
зиться и в литературе.Таока Рэйун, пришедший в литературный мир в середине
90-х годов, сыграл большую роль в развитии гуманистических
тенденций литературной критики, для которой серьезной поте-40
рей было самоубийство Китамура Тококу, поборника свободы
человеческого духа. Рэйун хорошо разбирался в общественно¬
литературной ориентации каждого из литературных центров, и
ни одна из групп не отвечала его помыслам. У него были собст¬
венные представления о задачах литературы. Имея некоторый
опыт журналистской работы, он стремился к самостоятельно¬
сти. Поэтому, когда его товарищ по школе Ямагата Исоо
(1869—1959) предложил ему издать новый журнал, он без ко¬
лебаний согласился. Таока Рэйун и Ямагата Исоо, руководимые
желанием поддержать литературную молодежь, назвали этот
журнал «Сэйнэнбун» («Литература молодых»). Пер¬
вый номер вышел 10 февраля 1895 года. Рэйун с чувством неко¬
торой гордости вспоминал: «„Сэйнэнбун”, отсекая шипы при¬
страстности, свойственной литературным кругам, способствовал
открытию ранее безвестных литераторов» [163, V, с. 569]. Особая
направленность нового издания, выражающего настроения и дух
молодых, была отмечена прессой. Журнал «Коккай» писал, на¬
пример: «„Сэйнэнбун” полон желания вдохнуть свежую струю
в наш старый литературный мир, поистине задыхающийся от
спеси и зависти. Чтобы идти энергично навстречу этой цели, не
утрачивая при этом перспективу, он должен встретить всемер¬
ную поддержку везде и во всем» [164, с. 105]. Рождение нового
журнала приветствовали почти все ведущие издания — «Бунга-
кукай», «Васэда бунгаку», «Тэйкоку бунгаку», «Кёику хёрон».
Этот факт знаменателен, ибо привлечь к себе внимание на фоне
авторитетных, уже завоевавших признание журналов было
не просто.«Сэйнэнбун» был небольшим журналом, объемом всего
в 40—60 страниц. Он не мог бы выдержать сравнения ни с од¬
ним из толстых журналов, таких, например, как «Тайё», изда¬
вавшимся на 200 страницах, или «Тэйкоку бунгаку», печатавшим
материалы на 130—150 страницах. Он не был и столь же четко
организован, не мог обеспечить такую же широту материалов,
как большие издания. Не мог похвастаться он и громкими име¬
нами сотрудников: в редакцию, кроме Рэйуна, вошли молодые
литераторы Ямагата Исоо и Сасагава Римпу. Однако журнал сра¬
зу же, как мы видели, обратил на себя внимание журналистских
кругов. Боевой отдел критики — «дзибун» (литература эпохи) —
вот что стало наиболее сильной частью журнала. Колонка «дзи¬
бун», столь благожелательно встреченная критикой, обеспечива¬
лась в первую очередь статьями Рэйуна. Не будет преувеличе¬
нием сказать, что именно Рэйун дал журналу направление, и
в основном его статьями поддерживались общегуманистические
тенденции, благодаря которым «Сэйнэнбун» может быть при¬
числен к наиболее прогрессивным изданиям середины 90-х го¬
дов. Первый же номер журнала убеждал, что редакция в лице
молодых литераторов, отличающихся оригинальностью сужде¬
ний, истинным энтузиазмом, намерена касаться самых злобо-47
дневных вопросов общественно-литературной жизни. Он букваль¬
но с норного номера оказался в гущеулитературных интересов,
установил связи с другими изданиям/, стал откликаться на ли¬
тературные новинки. Журнал, вышедший тиражом 2 тыс. экзем¬
пляров, вобрал в себя важнейшие мЬмеиты общественно-литера¬
турной жизни середины 90-х годов (1895—1896), имеино на его
страницах усилиями Рэйуна был обозначен путь к «социальной
прозе», провозвестнице реалистической литературы. Выступив
на литературном поприще, Рэйун сразу определил свое отноше¬
ние к бытовавшим в литературе тенденциям и дал отповедь тем,
кто отстаивал ультранационалистическую литературу. Литератур¬
ная ситуация во время войны представлялась Рэйупу крайне без¬
отрадной. Уход из жизни Китамура Тококу, отсутствие свежих
литературных сил, расцвет «военной литературы», насыщенной
националистическими настроениями, — все это убеждало Рэйуна
в том, что идеалы, обусловленные материальным прогрессом,
при забвении «высокой гуманности» не безобидны для нравст¬
венного климата общества и литературы. Положение в литера¬
туре он сравнивал с «пустынным зимним пейзажем». Красноре¬
чивое название — «Зима в литературном мире» —дал Рэйун
статье, открывшей первый номер журнала «Сэйиэнбун» в февра¬
ле 1895 года. С иронией рисует он ситуацию в литературе той
поры: «В природе — весна, а в современном литературном мире
нашим глазам предстает зимний пейзаж. Общество занято вой¬
ной, и ему недосуг уделять внимание литературе. Мы не видим
пи одного значительного литературного произведения в наших
журналах. Даже в летнем приложении к „Кокумин-но томо”,
которое всегда радовало мае, иа сей раз не обнаружишь ни еди¬
ного слова критики. Журналы „Тайё” и „Тэйкоку бунгаку”
оставляют то же впечатление» [163, I, с. 198]. Литературное при¬
ложение к «Кокумин-но томо», в котором были помещены син-
тайси Мацуи Сёё (1870—1933) и Тогава Дзанка (1856—1924),
Рэйун назвал очень невежливо «телегой со свиными хвостами».
Немало иронии и насмешки досталось на долю первого номера
«Тайё», который Рэйун сравнил с «универсальным магазином».
Не нашел ничего привлекательного он и в первом номере «Тэй¬
коку бунгаку». Удивленный тем, что журнал, подготовленный
литераторами — профессорами Токийского университета, кото¬
рые не скупились на широковещательные обещания подняться
над уровнем популярной беллетристики, оказался столь невыра¬
зительным, Рэйун иронически заметил, что журнал поражает
лишь красной обложкой.3Как видим, тон его критических замечаний в адрес признан¬
ных авторитетов отличался подчас категоричностью. Можно бы¬
ло бы отнести столь дерзкие нападки критика за счет молодого
задора. Но если обратиться к фактам и при этом, вслед за
Рэйуном, ограничиться малым отрезком времени (1894 — начало
1895 г.), то можно понять причины его беспокойства и резкий48
■тон. Ведь война предельно заострила, сделала очевиднее проти¬
воречия, и не замечать их было уже невозможно. Действитель¬
ность, насыщенная острыми проблемами, настоятельно требова¬
ла новых форм их осмысления. Все более отчетливо проявлялась
необходимость глубже всматриваться в жизнь, преодолеть огра¬
ниченность в подходе к жизненному материалу. Новые тенден¬
ции неизбежно должны были обрести плоть в художественной
практике. Примечательным в этом смысле оказался 1895 год.Новый этап в развитии литературы: «идейные
повести» и «повести о горестях». Взгляды Таока
Рэйуна на проблему взаимоотношения среды и
личности и на трагическое в японской литературеВ начале 1895 года в литературу пришли молодые писатели,
которые сделали первые шаги на пути реализации требований,
выдвинутых временем. Каваками Бидзан (1869—1908), Хироцу
Рюро (1861 —1928), Идзуми Кёка, Хигути Итиё (1872—1896)
выступили с так называемыми «идейными повестями» (каннэн
-сёсэцу) и «повестями о горестях» (хисан сёсэцу). Их авторы
задумались над конфликтами жизни, обратились к судь¬
бам простых людей. Это было свидетельством нового
подхода к литературе. В этот оказавшийся важным мо¬
мент в полной мере проявился талант Рэйуна — литературного
критика, который заметил, что исторически обусловленные тре¬
бования начали реализоваться в литературе. Известное по¬
ложение о том, что для молодого писателя чрезвычайно важна
поддержка и признание критики, в Японии 90-х годов приобре¬
тало особое значение, ибо новые принципы критики, оценки про¬
изведений еще только складывались. Открывать таланты —осо¬
бый дар, и этим даром, по словам Сасагава Римпу, в полной
мере владел Таока Рэйун. Он, например, первым в японской
критике высоко оценил произведения Хигути Итиё. Правда,
в японском литературоведении встречается упоминание о том,
что ее имя стало известно благодаря выступлению Мори Огая
в журнале «Кокумин-но томо» в апреле 1896 года, но несправед¬
ливо забыто, что Рэйун, опередив своего именитого современ¬
ника на целый год, в марте 1895 года опубликовал статью
-«Госпожа Итиё» («Итиё дзёси») [163, I], и именно ему принад¬
лежит честь открытия ее выдающегося таланта. Особую
прозорливость проявил Рэйун и тогда, когда одно за другим
появились произведения, получившие наименование «повести
о горестях» (хисан сёсэцу). Этот термин, прочно утвердившийся
с середины 90-х годов в японском литературоведении, был пред¬
ложен и введен в обиход Рэйуном (так он назвал повести Хироцу
Рюро в статье «Отвечаю критику „Васэда бунгаку”») [142, с. 59],
но трудно найти в исследованиях по истории японской литера¬
туры даже упоминание об этом факте.4 Зак. 259049
Вскоре после выхода в свет «идейнщ повестей» и «повестей,
о горестях» Рэйун посвятил им специальные статьи в журнале
«Сэйнэнбун»: «„Большая чарка” Бидзан» («Бидзан-но Осака-
дзуки», III, 1895), «„Черная ящерица” и „Скачущая лошадь”»
(«„Куро токагэ” то „Хомма”», VI, 1895), «Рюро» (IX, 1895), и
другие. Оценку творчества Хироцу Рюро, Идзуми Кёка, Кавака-
ми Бидзана в советском литературоведении можно считать усто¬
явшейся, она в течение длительного времени не пересматрива¬
лась. Признано, что выступление на литературной арене этих
писателей знаменовало время перемен [68, с. 351], что хотя они
и «затрагивали серьезные проблемы общественной жизни, но не
выступали прямо и открыто против современной действительно¬
сти» [61, с. 105]. Эти справедливые оценки сложились, естест¬
венно, не без изучения в большей или меньшей степени критиче¬
ских работ. Но при опоре на критику «вообще» остается скры¬
той интерпретация тех или иных литературных явлений отдель¬
ными критиками, их современниками. В статьях Рэйуна мы
находим и просто оценочные характеристики (он называет вы¬
дающимися повести Кёка и Бидзана, а повесть Рюро «Черная
ящерица» причисляет к шедеврам), и аргументированную убеж¬
денность в нужности их произведений, и стремление привлечь
к ним внимание читателя. Но особо интересными представляются
содержащиеся в его статьях сопоставления творческого почерка
Рюро и Кёка, Коё и Бидзана. Поясняя свое стремление сравнить
разных писателей, Рэйун пишет, что распространенная прист¬
растная критика и слепое следование моде мешали молодым
писателям завоевать признание публики, которая отдавала пред¬
почтение Кёка лишь потому, что он был учеником знаменитого
Одзаки Коё.Для статей Рэйуна характерна чуткость к задачам и стрем¬
лениям времени, понимание новизны, своеобразия и своевремен¬
ности произведений этих писателей. Особое внимание Рэйуна
привлекло умение писателей (Хигути Итиё, Хироцу Рюро, Кава-
ками Бидзана) показать формирование характеров в зависи¬
мости от среды и появление в новых повестях «элементов траги¬
ческого». Суждения Рэйуна дополняют наши представления о
той роли, которую сыграло творчество молодых писателей в дви¬
жении японской литературы к реализму, ибо личность и среда —
основная проблема реалистического искусства.В формировании интереса Рэйуна к проблеме «среда и лич¬
ность» сыграла немалую роль прогрессивная общественная
мысль, к этому времени он уже был знаком с социалистическими
идеями. Но, пожалуй, решающее влияние не только на Рэйуна,
но и на молодых писателей оказал В. Гюго. Интерес к его твор-
честву достиг апогея в середине 90-х годов, когда появились
в японском переводе «Отверженные» и изложения романов «Со¬
бор парижской богоматери» и «Девяносто третий год». Интерес
этот был исторически конкретен: в произведениях французского50
писателя отразились темы, уже давно обсуждавшиеся япон¬
ской публицистикой, но еще не нашедшие выражения в художе¬
ственной литературе, — темы социальной несправедливости и со¬
циального неравенства. Литературный мир Японии в те годы
не выдвинул своего великого человека, о котором мечтал Рэйун
X162]. Литературные знаменитости Коё и Рохан почитались ско¬
рее за великолепное художественное мастерство. На Рэйуна
громадное впечатление произвел образ Жана Вальжана
не только потому, что в его судьбе он искал подтверждение сво¬
им юношеским представлениям о сострадании как о всемогущем
этическом начале, способном преобразовать личность и общест¬
во. Чрезвычайно важным становится для него вопрос о том,
в какой мере личность — и психологически, и социально — зави¬
сима от общества. Анализируя повесть Каваками Бидзана «Из¬
нанка и лицо» («Ураомотэ»), Рэйун как особую заслугу автора
отмечал его умение рассказать не о том, каков герой повествова¬
ния— разбойник, а о том, почему он стал таким. Однако при об¬
щей ориентации на среду и обстоятельства как на факторы, де¬
терминирующие характер и поведение личности, Рэйун не абсо¬
лютизировал влияние среды. Он предлагал учитывать сложную
связь обстоятельств и личных качеств человека, ибо, как бы
сильно ни влияла среда, человек не становится простым слепком
внешних обстоятельств, для формирования характера важны и
внутренние факторы. Особое восхищение Рэйуна вызывали та¬
кие писатели, которые умели распознать внутреннюю сущность
человека, увидев в самом плохом что-то хорошее. Поэтому он
высоко ценил В. Гюго и Хигути Итиё, поэтому же отметил по¬
весть Каваками Бидзана.«Элементы трагического», новые, по мнению Рэйуна, при¬
влекли его пристальное внимание к «повестям о горе¬
стях». Для него понятие «трагическое» было полно особого
смысла, ибо, с его точки зрения, недостаточное развитие жанра
трагедии, невнимание к человеческим страданиям являлись
слабой стороной японской литературы. В отличие от западной
литературы, которой свойственны «активность, величие идеалов,
внимание к душевным переживаниям», в японской литературе
исстари не встречалось мотивов «глубокой печали» и «элемен¬
тов трагического», за исключением сюжетов о самоубийстве
влюбленных. Не было в ней, по мнению Рэйуна, и «монументаль¬
ных, грандиозных по замыслу» произведений. Стремясь выявить
истоки этих «недостатков», Рэйун пишет: «Сладкий сон в мягкой
постели в течение столетий в условиях закрытой страны изба¬
вил наш народ от житейских бурь. Пребывая как бы в младен¬
честве, он не знал ни особых горестей, ни особых лишений, и
ему не было ведомо умение находить удовольствие в пессими¬
стических настроениях. Поэтому не проходится удивляться, что
я литературе той эпохи был чужд пафос печали и в ней нет
подлинных трагедий» [163, I, с. 324]. Не вдаваясь сейчас в кри-4*51
тичсекий анализ идиллических строк Рэйуна о якобы благостной
судьбе японского народа (заметим у1ишь, что под «сладким
оном» он, видимо, имел в виду отсутствие внешних войн, насиль¬
ственных вторжений в течение эпохи Токугава), остановимся на
его мотивировке отсутствия в японской литературе нового вре¬
мени «подлинных трагедий».В подходе Рэйуна к проблеме трагического в своей нацио¬
нальной литературе исходной была мысль о влиянии среды на
формирование человеческого характера и литературы. Он вы¬
сказал ее уже в одной из самых ранних статей, когда, обратив¬
шись к жизни китайского поэта Су Дунпо, положил в основу
анализа его творчества идею о детерминированности (на основа¬
нии деления Китая на три географические зоны: север, юг и
запад) развития китайской философии и литературы географи¬
ческими различиями. Концентрированное выражение эта идея
получила в работе «Литературные труды и географические раз¬
личия» («Сококай-но тиритэки вакэиро», 1896). Важнейшим
фактором, определяющим развитие литературы, ему представ¬
ляется принадлежность страны к северному или южному ареалу.
Обращаясь к истории Китая, он отмечает, в частности, что в
эпоху «Весны и осени» и «Сражающихся царств»4 литература
в княжествах Цзоу Лу (северный Китай) и Цзин Чу (южный
Китай) являла собой пример различий, обусловленных геогра¬
фическими признаками. «Подобные явления мы наблюдаем и
в Европе, — продолжает Рэйун, — невозможно не видеть несов¬
местимость стилей североевропейской и южпоевропейской лите¬
ратур... Еще Конфуций сказал, что у юга свои сильные стороны,
а у севера — спои» [162, с. 13]. Далее Рэйуи говорит об отличи¬
тельных свойствах севера и юга: север в большей степени тра-
дициопен и консервативен, а юг изменчив, север воплощает
в себе «мужественность и достоинство», а юг — «свежий ветер
и быструю молнию», север силен знаниями, а юг — чувствами.
В современном ему японском литературном мире Рэйун видит
пример такого рода различий в деятельности двух журналов —
«Кокумин-но томо» и «Нихондзин», различных по «принципам,
вкусам и литературному стилю».Рэйуи полагал, что специфические условия Японии, которая
в течение более чем двух столетий была закрытой страной, спо¬
собствовали культивации внутренних этнических факторов,,
а географическая среда — мягкий климат, прекрасная природа—
сформировали определенный тип человеческого характера: лег¬
кий, простой, гармоничный. Те же черты несла, по его мнению,
и японская литература — «веселая и жизнерадостная». При этом
он упускает из виду социальные основы формирования челове¬
ческого характера и литературы. Определенный психологиче¬
ский тип личности порождался и особенностями социальной
структуры токугавской Японии, в основе которой лежала абсо-
лютная зависимость личности от группы, низшего от высшего-Ю
В этих условиях ориентации на зависимость утрачивалась актив¬
ность мысли, чувства и действия. Человек не воспринимал себя
как личность свободную в выражении эмоций, и это мешало воз¬
никновению трагического противодействия. Характер поведе¬
ния, межличностные отношения регламентировались и такой
этической нормой, как долг, определявшей стремление к сдер¬
жанности и гармонии с окружающими, уход от любого взрыва.
Рэйун, например, считал долг самым сильным чувством, даже-
когда человек оказывался в экстремальной ситуации «между
жизнью и смертью».Немалую роль в формировании национального характера
сыграл и буддизм с его идеей естественности страдания. Траги¬
ческое не служило объектом изображения, потому что сама идея
страдания по буддизму воспринималась как естественное состо¬
яние мира и человеческого духа. Не следует забывать и о том,
что в течение нескольких веков в японской литературе эстетиче¬
ской основой было «моно-но аварэ» — «состояние естественной
гармонии, подвижного равновесия между предметом или явле¬
нием и человеком» [42, с. 240]. Если принять во внимание эти
уточнения, то можно согласиться, что «легкость и гармонич¬
ность», свойственные, по мнению Рэйуна, японской литературе,
могли ослаблять, а иногда и снимать конфликтность, мотивы
дисгармонии, лежащие в основе трагической коллизии. Утверж¬
дения Рэйуна об отсутствии в японской литературе трагедии не
следует абсолютизировать. Во всяком случае, при освещении
этого вопроса, требующего специального глубокого исследова¬
ния, необходимо учитывать один момент: говоря о трагедии,
Рэйун скорее всего имел в виду трагедию в европейском понима¬
нии, которая развивалась в иных исторических условиях, опре¬
делявших совершенно другой взгляд на человека, свободного в
изъявлении своих чувств, и стимулы поведения, настраивающие
не на гармонию и терпимость, а на взрыв. Хотя в японской эс¬
тетике категория трагического отсутствует, ибо «юмор, смех был
освещен традицией» [42, с. 291], трагедия могла иметь свои осо¬
бенности в тех же сюжетах о самоубийстве влюбленных.
Сошлемся на мнение Е. М. Пинус, которая в книге, посвящен¬
ной творчеству классика токугавской литературы Ихара Сайка-
ку (1642—1693), пишет: «Сайкаку сумел раскрыть трагизм
столкновения новых характеров со старыми общественными по¬
рядками. История любви простой горожанки вышла за пределы
тесного семейного круга и оказалась поднятой на высоту под¬
линной трагедии» [79, с. 12].И все-таки нельзя не согласиться, что определенные основа¬
ния для высказанных мыслей у Рэйуна имелись. В своих раз¬
мышлениях он обращался к токугавской литературе, и это ка¬
жется естественным, так как японская литературная мысль
90-х годов еще не была готова обсуждать проблему жанра на
современном материале. А основной жанровой системой в пос-5S
ледний период Токугава (с XVIII века) была так называемая
литература гэсаку, которая характеризуется в исследованиях по
истории литературы чаще всего как развлекательная. Так,
Т. Григорьева полагает, что «отличительная черта городской
прозы XVIII—начала XIX века — юмор, смех (окаси). Горожа¬
нин любил и понимал шутку: смех сам по себе был для него од¬
ним из главных источников наслаждения... Может быть, не тра¬
гическое, ужасное, а смех служил для них „катарсисом”» [42,
•с. 297]. Очевидно, из двух эмоциональных потоков — радости и
печали — первый имел большую опору в японском характере.
Ниси Аманэ, автор работ, посвященных вопросам эстетики,
в «Рассуждениях о прекрасном» («Бимё гакусэцу», 1872) наряду
с окаси упоминает еще лишь одну эстетическую категорию —
омосироси (занимательность), как бы подчеркивая, что эти две
категории продолжали играть в японской литературе эпохи
Мэйдзи доминирующую роль. Как наследие прошлого бытовало
в новой Японии и отношение к литературному творчеству как к
приятному развлечению, вопрос о профессионализации писа¬
тельского труда стал серьезно обсуждаться лишь со второй по¬
ловины 80-х годов.Рэйун стремился к глубокой по содержанию литературе и
понимал, что в новой Японии не должно быть места тем старым
литературным тенденциям, которые уже изжили себя, что наста¬
ло время, когда японская литература «должна скинуть старую
•одежку» [163, I, с. 325]. Поэтому в появлении «элементов траги¬
ческого» он увидел то новое, что могло бы способствовать раз¬
витию национальной литературы. Напомним, что во взглядах
Рэйуна на прекрасное характерным было признание единства
эстетического и этического. Обратившись к трагическому, он
подчеркивал не только такое же единство, но выдвигал на пер¬
вый план роль этического. В своих рассуждениях он не опи¬
рался на теоретические построения, не прибегал к анализу ли¬
тературных произведений. Его особое внимание привлекало эти¬
ческое воздействие трагедии посредством вызываемого его
сострадания и последующего очищения. Рэйун рассматривал
трагическое в самой тесной связи с категорией «сострадания»:
«В основе наслаждения от горестного лежит сострадание. Пре¬
небречь своими несчастьями и сострадать другому в беде — вот
что должно быть самым главным» [163, I, с. 365]. Отметим некую
•внутреннюю соотнесенность этого высказывания с мыслями
Ф. Шиллера в его статье «О трагическом искусстве»: «То ис¬
кусство, которое основной своей целью полагает наслаждение
состраданием, называется трагическим искусством в наиболее
общем смысле» [99, с. 70]. Приведем еще один пример такой
•соотнесенности. «Наслаждение прекрасным, трогательным, воз¬
вышенным укрепляет наши нравственные чувства», — пишет
Ф. Шиллер в работе «О причине удовольствия, доставляемого
трагическими предметами». Очень близок к этой мысли Рэйун,■ 54
когда он утверждает: «Тот, кто может испытать чувство наслаж¬
дения трагедией, в большей или меньшей степени приближается;
к этическому идеалу» («Чувство наслаждения трагедией» («Хи-
гэки-но кайкан», 1895)) [163, I, с. 325].В своих суждениях о трагическом Рэйун имел в виду скорее-
всего не только сюжет с трагическим содержанием. Напряжен¬
ная ситуация еще не рождает трагедии. Главным ему представ¬
лялось не то, что изображается, а то, как изображается, и спо¬
собно ли изображаемое выразить столкновение личного, камер¬
ного чувства с «возвышенным». Если не возникает противодей¬
ствие характера острой ситуации, то не может возникнуть,
трагическое. Трагедия — прежде всего дисгармония, и в япон¬
ской литературе, «гармоничной и простой», не могло, по мнению
Рэйуна, быть глубины трагического, без чего ни одна нацио¬
нальная литература не в состоянии достичь подлинной высоты..
Столь же категорично выглядит и высказывание по этому
поводу Утимура Кандзо: «Народ, который не умеет глубоко-
грустить, не может иметь большую литературу» [165, с. 50].
Интерес Рэйуна к трагическому был совсем не абстрактным, он
увидел общественно-преобразующие возможности трагедии, ее
способность очищать душу посредством сострадания. Поэтому
появление в японской литературе «элементов трагического» и
было воспринято им с таким энтузиазмом. «Гори! Гори! Разго¬
райся новый свет в нашей литературе!» — с надеждой воскли¬
цал он. Конечно, «идейные повести» и «повести о горестях»
знаменовали собой шаг вперед в истории японской литературы,
что признано и в советском японоведении. Но нам важно под¬
черкнуть, что Рэйун показал, в чем заключался новый подход
их авторов к изображению действительности и человека. Эти
качества Рэйуна-критика должны быть отмечены особо, ибо
означали явление нового типа — утверждение в японской кри¬
тике историзма понимания литературных явлений. Его статьи
могут служить примером критики, выполняющей свое прямое
назначение — участвовать в живом процессе литературно-обще¬
ственной жизни и способствовать его развитию. В творчестве
молодых писателей Рэйун увидел начало пути к проникновению
в глубины жизни, ее «темные стороны» и поэтому выделил
1895 год — год появления их произведений — как новый этап в
истории художественной прозы эпохи Мэйдзи. Если первый
этап, начавшийся после теоретических работ Цубоути Сёё, он
определял как время отказа от принципа «поощрения добра и
наказания зла», господства «правдивого изображения действи¬
тельности» (сядзицусюги) и монополии художественной прозы,
то для второго этапа, начало которому дали эти произведения,
характерно стремление к «идеалу» (в понимании Рэйуна — к гу¬
манности и состраданию), а также изображение человека в его-
отношениях с действительностью. Как видим, Рэйун начинает
отсчет в истории художественной прозы Мэйдзи лишь с того-55-
времени, когда она стала самостоятельным видом искусства,
обрела крылья и «монополизировала» литературу. В 1897 году
другой известный критик, Такаяма Тёпо столь же высоко оце¬
нил роль новых повестей. Он выделил три периода в истории
прозы Мэйдзи: первый (1868—1885), когда главенствовала пере¬
водная литература и так называемая политическая беллетрис¬
тика, второй (1886—1895), когда утвердился принцип«сядзицу-<
сюги» и третий (с 1895 г.), когда появились вышеупомянутые
повести [109, с. 57].Таким образом, мнение двух крупнейших критиков середины
90-х годов о новом этапе, открывающем путь к становлению
современной литературы, было единодушным. Рэйун, высоко
оценив позитивные стороны новых тенденций, недолго оставал¬
ся во власти восторженных чувств. Он скоро понял, что время
опережает то новое, что отличало «идейные повести» и «повестио	горестях». Отмечая глубокий психологизм в произведениях
Хироцу Рюро, например, он вместе с тем был обеспокоен тем,
что «с позиций современных требований его произведения уже
не соответствуют времени» [162, с. 72]. Ограниченность пробле¬
матики приводила к тому, что в новых повестях внимание кон¬
центрировалось лишь «на внешних проявлениях низкой морали
общества». Даже при повышенном интересе писателей к дейст¬
вительности конфликты в их произведениях не получали соци¬
ального осмысления, тогда как время обусловливало возникно¬
вение трагических ситуаций, вызванных социальными причина¬
ми. Постепенно положительное отношение Рэйуна к новым тен¬
денциям уступало место критическим высказываниям. Это было
не изменой себе, а проявлением чуткости к явлениям быстро
меняющейся действительности. Ведь Рэйун жил в эпоху, кото¬
рую Япония проживала в удесятеренном темпе, и само понятие
«жизненный материал» было чрезвычайно подвижным. Бесспор¬
но, что новые повести обогатили японскую литературу, готовили
почву для социальной прозы. Но они были лишь необходимым
переходным этапом на пути к реализму. Таока Рэйун понял это
и устремился вперед. Он жаждал перемен.На пути к «большой литературе». Идейно-нрав¬
ственный, литературно-эстетический и внешне¬
культурный аспекты «большой литературы».Дихотомия «Восток — Запад» (японская литера¬
тура—мировая литература) в работах Таока
РэйунаМожет быть, одним из самых сильных качеств Рэйуна-крити-
ка было то, что он не только вдумывался в живой процесс лите¬
ратуры, но и стремился наметить перспективу. Однако для этого
нужно было глубоко вникнуть в суть ситуации, сложившейся56
В литературном мире. Тематика статей Рэйуна за два года
(1895—1896), когда он наиболее активно проявил себя в лите¬
ратурной критике, показывает его глубокую озабоченность со¬
стоянием литературы. Казалось бы, не было особых оснований,
для беспокойства: литература развивалась, журналы помещали
острые критические статьи, критики спорили. В литературе
работали такие крупные писатели, как Кода Рохан, Одзаки Коё,
Мори Огай и Симадзаки Тосои, не говоря уже о плеяде молодых
литераторов, чье творчество, как мы видели, Рэйун оценивал
весьма высоко. Ведь и сам он не отрицал известного прогресса
в развитии японской литературы. И все-таки он назвал ее лже-
литературой и утверждал, что у литераторов нет «ни одержимо-
мости идеей, ни преданности делу, ни высоких идеалов, ни глу¬
боких устоев» [162, с. 29]. И он был в своем беспокойстве не
одинок. Констатацию слабого уровня японской литературы мы
находим в статьях Миядзаки Косёси (1864—1922), Такаяма
Тёгю, Токутоми Сохо, Ониси Хадзимэ. Не видел вокруг себя
«источника света, который бы рассеял мрак» и Симадзаки Тосон,
«усыпляющей литературой для ленивых студентов» назвал япон¬
скую литературу Утимура Кандзо [165]. «У нас нет большой ли¬
тературы»,— утверждал Рэйун [162, с. 29].Какой смысл имели понятия «большая литература» и «боль¬
шие писатели», которыми оперировали в те годы критики?
Стремление к «большой литературе» основывалось на вере в ее
служение японскому обществу, желании, чтобы она в своем но¬
вом качестве вошла в орбиту мировой литературы, и надежде на
то, что она сможет способствовать повышению международного
авторитета Японии. Путь формирования «большой литературы»
вырисовывался в разных тенденциях в зависимости от того, что
акцентировалось и какой смысл вкладывался в понятие «слу¬
жить обществу». В воззрениях идеологов «расширения великой
Японии», например, этот путь определялся прежде всего стрем¬
лением видеть основой «большой литературы» расцвет «наци¬
онального духа». Служение «большой литературы» обществу
приобретало официозный характер в соответствии с задачами
Японии в новых международных условиях, диктовавших стрем¬
ление к престижности во всех сферах. Так же, как несколько
ранее война, так и «расширение великой Японии» рассматрива¬
лось как стимул развития «большой литературы». При этом воп¬
рос о внутренних предпосылках ее формирования оставался в
тени. «Вихрь итальянского Возрождения дал миру Данте и
Ариосто. Не появятся ли и у нас в условиях великого расшире¬
ния Японии большие писатели?» (цит. по [165, IV, с. 44]),—
писала возглавляемая Токутоми Сохо газета «Кокумии симбун».Такой подход вызвал резкую отповедь Сохо и его сторонни¬
кам со стороны Утимура Кандзо, в суждениях которого акценты
уже несколько смещаются. «О, сторонники расширения -Япо¬
нии!— пишет он. — Вы вопрошаете: где же у нас писатели ми-57
•рового значения? Но ведь это же равносильно тому, чтобы про¬
сить: «О, деревья! дайте нам рыбу! О, репейник, дай нам съедоб¬
ные плоды!.. Разве вырастет плодородное дерево без семян?
Разве взойдет хлеб, если нет поля!» [165, IV, с. 48—53]. Задумы¬
ваясь над причинами отсутствия «большой литературы», Ути-
мура Кандзо обращает внимание на неподготовленность япон¬
ского общества прежде всего в смысле его недостаточного зна¬
комства с мировой литературой. Будучи уверен в том, что япон¬
ское общество «совершенно пренебрегает изучением мировой
.литературы», он призывает преодолеть это отставание и сам
стремится внести свою лепту в решение этой проблемы. Так
в творчестве Утимура Кандзо — проповедника христианства, об¬
щественного деятеля — появляется новая тема — пропаганда за-
ладной литературы. Во второй половине 90-х годов он пишет
ряд работ о литературе,5 в том числе и о положении в совре¬
менной японской литературе. В воззрениях Утимура Канздо
получают развитие такие аспекты проблемы «большой литера¬
туры», как ее значение для интеллектуального обогащения япон¬
ского общества и ее способность «прославлять государство».
«Большая литература прославляет государство, — пишет он,—
служит его чести. Англия гордится Шекспиром и Джойсом боль¬
ше, чем тем, что ей принадлежит Индия. Испания не перестает
вызывать восхищение всего мира благодаря Сервантесу... То,
чего можно достичь военной силой, — ограниченно и кратковре¬
менно. То, чего можно достичь развитием литературы, — велико
и вечно» [165, IV, 54].Стремление к престижности, проявлявшееся и раньше при об¬
суждении вопросов, связанных с отношениями с другими стра¬
нами, будь то политика или культура, после японо-китайской
войны, снявшей проблемы неравноправных договоров, приобре¬
ло особую остроту. Чувство национального престижа принимало
подчас гипертрофированные формы и способствовало углублению
националистических настроений. Рэйуну тоже не чуждо было это
чувство, он учитывал изменившееся положение Японии: она
вошла в орбиту мировых держав. Усиление интереса к нацио¬
нальным проблемам в середине 90-х годов очень сложно соот¬
носилось с националистическим культом победы Японии в вой¬
не. Но, говоря о влиянии японо-китайской войны на японскую
интеллигенцию, необходимо учитывать даже нюансы, оттенки
в настроениях, ибо подчас именно они позволяют отграничить
всплеск национального самосознания у одних от шовинистиче¬
ских настроений у других. У Рэйуна основой националистических
идей было стремление оградить авторитет Японии, как восточ¬
ной страны, от притязаний Запада, и победа в войне являлась,
с его точки зрения, доказательством укрепившегося положения
Японии на мировой арене. Когда он отмечал, что война «встрях¬
нула» японское общество и это может привести к культурному
подъему, он прежде всего имел в виду активизацию националь-68
*	ного сознания и то, что литература должна отвечать требова-
; нням этого развивающегося самосознания. В статье «Когда же
| появится большой поэт?» («Дайсидзин ндзурэ-но токи-ни идзу-
| бэки ка») Рэйун опирался на совсем не новую мысль о том, что
j часто большие поэты приходят в периоды социальных потрясе-
[ ний, напряжения сил нации. «Когда человек попадает в неблаго-I	приятные обстоятельства, у него впервые душа рвется наружу.
Если государство не испытывает потрясений, не появится и боль¬
шой национальный поэт», — утверждал он [163, I, 321]. Но даже
в моменты наибольшего влияния на него националистических
идей Рэйун не стремился превратить национальное чувство
в орудие укрепления абсолютизма. В отличие от идеологов
«расширения великой Японии» или пропагандистов японизма
[см. 65, с. 130—132], Рэйун ни в коей мере не использовал этот
фактор во вред гуманистическим идеалам, гуманистическим ос¬
новам общественного развития. Он без сомнений отверг какую
бы то ни было связь между «расширением великой Японии» и
развитием литературы. «Сейчас нас убеждают, что расширение
империи само по себе сделает нашу литературу великой»,—
с иронией писал он и отмечал, что ни в поэзии, ни в прозе не
появилось произведений, которые вызывали бы «душевный
подъем». Не принял он и военную литературу. «После победы,
во второй половине 1894 г., литературный мир заполнила так
называемая военная литература, — писал он.— Куда ни глянь —
одна война! А теперь еще пошла мода на гунка... Однако даже
великая победа не поможет нам создать большую литературу...
Крайне близоруки, сильно заблуждаются те, кто полагает, что
гунка могут дать импульс изменениям в нашей литературе»
[163, I, с. 303].В основе позиции Рэйуна лежало стремление взглянуть на
проблемы литературного развития более широко, проникнуть в
ситуацию, сложившуюся в литературном мире, который он срав¬
нивал с миниатюрным садиком, как бы изнутри. Каким должен
быть сам писатель, поэт, которому выпадет высокая миссия
всколыхнуть общество? Бесстрастным наблюдателем или состра¬
дающим певцом, выразителем настроений и чаяний народа?
Каким должно быть общество? — вот вопросы, на которые
Рэйун стремился ответить в статьях. У него нет обобщающих
работ по истории или теории литературы, большинство из них
написаны не с историко-литературных, а с острокритических,
полемических позиций. В подходе Рэйуна к литературным проб¬
лемам обнаруживается верность принципам, четко сформулиро¬
ванным Н. Г. Чернышевским: «Два важных принципа особенно
должны быть хранимы в нашей памяти, когда дело идет о лите¬
ратурных суждениях: понятие об отношении литературы к об¬
ществу и занимающим его вопросам; понятие о современном
положении нашей литературы в условиях, от которых зависит ее
развитие» [97, III, с. 298].
В приводившемся высказывании Н. И. Конрада под «боль¬
шой литературой» подразумевалась такая, которая могла бы
отражать весь комплекс проблем, возникавших в новых услови¬
ях становления буржуазного общества [61, с. 346]. В этот комп¬
лекс неизбежно должна была включаться и проблема отраже¬
ния жизни так называемых низших слоев общества. Рэйун
именно в этой проблеме увидел ядро большой литературы.В суждениях Рэйуна нами выделены три причины отставания
японской литературы: отсутствие в обществе идейно-нравствен¬
ной базы для формирования большой литературы; не соответст¬
вующий требованиям времени уровень развития литературных
сил; недостаточно глубокое постижение инонациональных лите¬
ратур и культуры.Для того чтобы общество могло решить какую-нибудь за¬
дачу в любой сфере жизни, оно должно быть к этому соответ¬
ствующим образом подготовлено. Эта мысль может считаться
исходной при аргументации Рэйуном первой, выделенной нами
причины, ибо он считал, что японское общество середины 90-х
годов не было способно дать импульс развитию большой лите¬
ратуры. Влияние капиталистической цивилизации вело, по мне¬
нию Рэйуна, к губительным последствиям — утрате идеалов, ду¬
ховному оскудению, к забвению высших запросов человеческого
духа. Особенно острой стала критика после японо-китайской
войны, когда, по выражению Рэйуна, общество заставляло народ
преклоняться перед золотом. Рэйуи с возмущением говорил, что
XIX век, прозванный им «веком материальных ценностей», «ве¬
ком разума», враждебен искусству и «убивает талант». Как
симптом больного общества, как общественную беду воспринял
Рэйун последовавшие одно за другим самоубийства двух поэтов:
Китамура Тококу в августе 1894 года, Фудзино Кохаку (1871 —
1895) в апреле 1895 года. Он был буквально охвачен отчаянием:
«Как же случилось, что один за другим ушли из жизни молодые
литераторы? Вот вам последствия материальной цивилизации и
Мэйдзи-исин... Не в силах избежать столкновения с обществом,
они вступили с ним в борьбу. Но, борясь в одиночку, неминуемо
должны были потерпеть поражение» [163, I, с. 335]. Причину
трагического ухода из жизни талантливых людей он видел в ог¬
лушающем наступлении цивилизации. Духовный климат в таком
обществе ие может соответствовать задачам нравственного очи¬
щения, которые, по его мнению, должна была бы решать литера¬
тура. Вот как выглядело послевоенное японское общество
в глазах Рэйуна: «Невыносимо трудно говорить о том, как
низко пали сегодня нравы. Роскошь и разврат достигли ужаса¬
ющих размеров... Широко используются служебные контакты,
без стеснения привлекаются к делу нужные люди. Ученые зани¬
маются ростовщичеством, спекулируют своими трудами. Литера¬
торы получают деньги мошенническим способом, вымогают их,
играют в азартные игры... По статьям театральных критиков60
видно, кто и сколько им заплатил. Газетные репортеры меняют
свои взгляды в зависимости от личной привязанности или не¬
приязни. Священнослужители прелюбодействуют, миссионеры
гоняются за прибылями... И с какой стороны ни посмотришь на
изнанку общества, от всего воротит душу» [163, I, с. 402].
В словах Рэйуна звучат горечь, беспокойство и душевная боль.
Эта эмоциональная насыщенность вызывает в памяти вырази¬
тельные слова А. Герцена, адресованные русскому обществу
50-х годов XIX века, находившемуся в тисках самодержавного
режима: «Остановитесь! Одумайтесь! Знаете ли, куда вы идете?
Посмотрите, душа убывает» [36, IX, с. 68—69]. XIX век давал
основания для пессимистических мотивов. «Не будем же удив¬
ляться, что поэтам XIX века свойствен пессимизм», — писал
Рэйун в статье «Поэт и пессимизм» («Сидзнн то энсэйкан»,
1895) [162, с. 54]. Для него поэзия оставалась особой сферой
человеческого бытия, страной чувств, и он не принимал вторже¬
ние в нее рационалистических оценок. Поэтому недоумение и
осуждение Рэйуна вызвала позиция газеты «Кокумин симбун»,
занятая ею в связи с самоубийством Китамура Тококу и Фудзи-
но Кохаку. В статье «Самоубийство молодых литераторов»
(«Сэйнэн бунгакуся-но дзисацу», апр. 1895) в трезво-осужда¬
ющем тоне выражалось сожаление, что в литературном мире
усилились «нездоровые» настроения пессимизма, являющиеся
следствием искаженного понимания писателями смысла чело¬
веческой жизни. Статья была адресована литературной группе
«Бунгакукай», чья деятельность с самого начала ее существова¬
ния, когда романтическая школа еще только зарождалась, вы¬
зывала протест, а иногда и насмешки со стороны членов обще¬
ства «Минъюся» за склонность к печали и пессимизму. Рэйун,
как уже говорилось, не был связан с литературным обществом
«Бунгакукай», но во многом разделял его романтические устрем¬
ления. Отвечая на статью в «Кокумин симбун», он снова стре¬
мится отстоять право поэта на особое мироощущение, пусть
даже окрашенное пессимизмом.Стремясь к торжеству справедливости и нравственному прог¬
рессу, Рэйун искал ответа на вопрос: какие условия ведут к воз¬
вышению, а какие к деградации личности? Пройдет несколько
лет, и эти поиски приведут его к сближению с японскими соци¬
алистами. Но в начале творческой деятельности в середине 90-х
годов он не вышел за рамки общепросветительских, общегума¬
нистических идеалов. Беда общества виделась ему в отсутствии
гуманности, сострадания, решающее значение он придавал
нравственному очищению общества. Рэйун не расставался с ро¬
мантической верой в героев. Мечтая о гармоничном развитии
общества, он возлагал надежды то на воспитание в людях иск¬
ренности и сострадания, то на появление на арене общественно-
.литературной жизни «великого человека».6!
Идея «великого человека», сформировавшаяся в Японии под
влиянием английского историка Т. Карлейля (1795—1881),
оставалась популярной и в середине 90-х годов. В статье «Явись,
великий человек!» («Идзин идэё) Рэйун размышлял: «Успех
французской революции 1793 г. обеспечили Робеспьер, Дантон,
Марат. Если бы не эти великие люди, революция не свершилась
бы... В нашем обществе невозможно найти выдающихся людей-
Разве в течение долгого времени мы не стремимся утолить эту
жажду, обращаясь к биографиям мудрецов древности? О чем
же свидетельствует то, что сегодня Япония так нуждается в ве¬
ликом человеке? О чем это говорит? Ах, ведь один только он
может встряхнуть наше застойное общество и дать ему стимул
к движению. Явись! Явись, великий человек!» [162, с. 7].Уже говорилось о том, какое первостепенное значение прида¬
вал Рэйун роли поэта в обществе. Эта романтическая убежден¬
ность в важности писательского труда, в почти абсолютной вла¬
сти писателя, но более всего поэта над обществом с годами
лишь укреплялась. Он искренне верил в великую очистительную
и воспитательную миссию поэта — «большого поэта», романти¬
ческого поэта-пророка, писателя-героя. Он ждал не только и,
может быть, даже не столько своего национального Кромвеля,
сколько своего Гейне, своего Байрона, своего Цюй Юаня. На¬
дежды на появление «великого человека» Рэйун более всего свя¬
зывал с молодым поколением литераторов, в котором видел
будущее японской культуры. «Великие завоевания революции
принадлежат энергичной молодежи!» — убеждал он. Однако мо¬
лодые литераторы вызывали у него тревогу. Его беспокоило, что
они стремятся «превратить литературу в развлечение», что такие
качества, как высокомерие, себялюбие стали все чаще встре¬
чаться в их среде. «Присущ ли им дух прогресса? — задавался
вопросом Рэйун. — Смогут ли они противостоять моде и той лег¬
кости, с которой сегодня можно завоевать имя и добиться изве¬
стности?.. Ведь даже если им и свойственна самоотверженность,
они вряд ли смогут избежать разложения микробами современ¬
ной цивилизации» [162, с. 8].В статьях Рэйуна открывается картина крайне неблагопо¬
лучного климата в литературном мире середины 90-х годов.
Вопрос о необходимости изменения нравственной атмосферы
литературного мира оказывается связанным с оздоровлением
всего общества. Поэтому, когда Рэйун обращается к проблемам
«большой литературы», он выдвигает на первый план именно
нравственно-эстетический идеал. Рэйун высказывает опасение,
что «движущей силой творчества становятся вознаграждение
и слава». В 90-х годах борьба за профессионализацию писатель¬
ского труда принесла плоды: сочинительство стало профессией,
оплачиваемой так же, как и другие. Это привлекало в литера¬
туру людей с деляческими наклонностями. Нравственная атмо¬
сфера в литературных кругах, и без того отравленная, по выра¬62
жению Рэйуна, «микробами современной цивилизации» [162, с. 8],
стала еще более вызывать беспокойство. Вот почему Рэйун в
свойственной ему экспрессивной манере беспощадно расправля¬
ется с теми, кого он называет «лжелитераторами». «Это кучка
никчемных бездельников, книжные черви, всю жизнь грызущие
бумагу. Они всего лишь хищные птицы, поддерживающие свое
существование тем, что извергают потоки туши... Все, что они
творят, не только бесполезно, но и вредно... У сегодняшней Япо¬
нии нет времени выслушивать бред этих дармоедов. Сейчас не
время бездумно забавляться. Прочь, лжелитераторы! Очистите
нашу землю» [162, с. 21].Отмечая негативные черты в творческом облике некоторых
молодых писателей, Рэйун предостерегал их от доктринерства,
призывал создавать высокие духовные ценности. Он стремился
будить мысль, учить людей думать и напоминал об огромной
воспитательной роли книги и чтения. Он не раз говорил, что
пренебрежение к книге ведет к духовной смерти, что без чтения,
этой духовной пищи, человек не может творить и развивать свой
интеллект. Может показаться странным, что через тридцать лет
после революции Мэйдзи в стране, прошедшей путь буржуазных
преобразований под лозунгом «просвещение и цивилизация»,
появилась необходимость говорить о значении книги. Однако
тенденции к возрождению в интеллектуальной жизни конфуци¬
анского доктринерства, националистических идей, усиленных
«императорским рескриптом о воспитании» (1890) [58], были
серьезной угрозой прогрессивному развитию мысли. У Рэйуна
были основания опасаться, что духовная инертность японской
интеллигенции будет углубляться.Негативная оценка нравственных основ литературного мира
побуждала Рэйуна задуматься над тем, каким же должен быть
писатель, чтобы он мог не только противостоять нездоровым
тенденциям, но и способствовать их искоренению. Понять суть
второй, выделенной нами, причины отставания отечественной
литературы — несоответствующий требованиям времени уровень
развития литературных сил — помогают проблемные статьи
Рэйуна о писателях, его современниках (Одзаки Коё, Кода Ро-
хан, Идзуми Кёка, Хироцу Рюро, Хигути Итиё, Токутоми Сохо),
в которых он представил нам, по существу, свой идеал писателя.
Рэйун полемически заостряет внимание на таких качествах ху¬
дожника, как высокий идеал, великое сострадание, собственный
стиль и соответствие духу времени, уровень культуры и талант.
Выделим в этом ряду прежде всего сострадание, высокий идеал
и соответствие духу времени, ибо сам Рэйун своим творчеством
утверждал, что эти качества особенно ценны и без них писатель
не может способствовать созданию большой литературы.В мировоззрении, эстетических взглядах Рэйуна одно из важ¬
ных мест может быть отведено положению о широчайшей спо¬
собности этических категорий — более всего сострадания — про-63
пиKaib н жизнь общества. Эта категория служила Рэйуну осно¬
вой критического рассмотрения проблем и социальной, и.
культурной жизни. Еще в студенческие годы, когда у него по¬
явился особый интерес к этическим проблемам, он из классиче¬
ских категорий нравственного кодекса выделил сострадание,
полностью приняв мысль древнекитайского философа Мэнцзы
о том, что сострадание — основа гуманности. «Гуманность — это
прежде всего сострадание» — говорил Рэйун [162, 19]. На всю
жизнь он воспринял сострадание как опору общественной морали
на пути к гуманизации человеческих отношений. Подчеркивая
устойчивое место сострадания во взглядах Рэйуна, надо отме¬
тить, что рамки его воздействия не оставались неизменными,
в них попадал все более и более широкий круг явлений. В нача¬
ле творческой деятельности Рэйун стремился показать и пропа¬
гандировать высокую нравственность сострадания как необхо¬
димую основу отношения к людям, к природе. Уже говорилось,
что, следуя традиционному восприятию мира как единого це¬
лого, он полагал, что именно сострадание помогает ощущать
окружающий мир как единый живой организм. Сострадание не
было для Рэйуна отвлеченным понятием. Думая о путях нрав¬
ственного очищения общества и подъема литературы, он видел
в нем и некий практический потенциал. Сострадание должно
способствовать не только совершенствованию личности, но и об¬
щественному прогрессу, и именно в этом качестве оно обяза¬
тельно должно быть свойственно его современникам-писателям.В японской литературе после японо-китайской войны замет¬
ное распространение получило изображение теневых сторон
жизни и в «идейных повестях», и в «повестях о горестях».
Но взор писателей чаще обращался лишь к нравственному и
физическому уродству. Как правило, действительность изобра¬
жалась бесстрастно и не вызывала в читателе чувство сопере¬
живания. Рэйун полагал, что изображение бедствующего, несча¬
стного человека, не опирающееся на сострадание, бесплодно,
ибо не воздействует на читателя. Спокойное наблюдение дает
представление лишь о внешней стороне явлений и может заглу¬
шить гуманистический тон произведения, боль и сострадание по
поводу бед и зла. «Нынешние писатели гордятся тем, что
изображают теневые стороны жизни, — рассуждает Рэйун. — Но
найдется ли среди них хоть один, кто по-настоящему бы сочув¬
ствовал бедному люду? Найдется ли хоть кто-нибудь, кто, опи¬
сывая трагические моменты жизни, протестовал бы против
несправедливости?» [163, I, с. 14]. Рэйун был убежден, что писа¬
тели, у которых «не кипит кровь и не льются слезы», которые
не испытывают «ни грана сочувствия» к тем, кто страдает, от¬
дают лишь дань моде, требованиям времени. Но такая позиция
не могла, с его точки зрения, способствовать искоренению зла,
и миссия писателя, таким образом, оказывалась невыполненной.
«Без чувства сострадания не создашь ни стиха, ни прозы,—64
писал он, — а в поднебесной не будет справедливых люден. Ах.
сегодня много умных людей, но нет справедливых!» [163. I,
с. 406]. Неудовлетворенность, которую испытывает писатель,
должна побуждать его к воздействию на читателя и в этическом,
и в социальном плане, звать к борьбе. «Срывайте с обще¬
ства покровы! Разоблачайте! Проникайтесь сочувствием! Не ску¬
питесь на слезы во имя гуманности, во имя высоких идеалов!» —
взывал Рэйун, но тут же с болью признавал: «Но нет у литера¬
торов слез! Ах, нет у них слез!» [162, с. 23].Гуманизм Рэйуна не исчерпывался состраданием, в котором
он видел лишь первый шаг к высоким идеалам. Его гуманизм
шире и действенней. Будить общественное сознание, способство¬
вать оздоровлению общества — вот к чему должен стремиться
писатель. Какой смысл вкладывал Рэйун в понятие «высокий
идеал», которое включает в себя как совершенное социальное
устройство, так и высшие моральные и эстетические ценности?
Бесспорно, на первый план особенно в ранних работах он вы¬
двигал нравственно-эстетический идеал, но этот идеал представ¬
лялся ему активным, обладающим большой силой воздействия,
«строителем на материале действительности», так как даже
скрупулезное следование действительности (сядзицу), не ожив¬
ленное огнем идеала, не поможет создать талантливое произве¬
дение. Идеал должен быть современен, отвечать духу времени.
Если же он обращен в прошлое, неподвижен, то не может вести
писателя вперед. Особенно ярко эта мысль Рэйуна выражена
в его характеристике определенного этапа в творчестве Одзакн
Коё: «Только в период расцвета сядзицу он считался крупней¬
шей фигурой в литературном мире. Но сегодня, когда ситуация
изменилась в литературе и настало время почитания идеалов и
таланта, ему трудно соперничать даже со своими учениками...
Разве не опередили его такие ученики, как Бидзан, Рюро.
Суйии... Ах, разве ие ясно, что бог удачи уже больше не покро¬
вительствует Коё! Разве не ясно, что слава покинула его! II. если
сейчас он, прославленный мэтр общества ..Кэнъюся*'. не вгля¬
дится пристально в себя, звезда счастья навсегда погаснет над
его головой» [162, с. 72]. В оценке Одзакн Коё проявилось дав¬
нее неприятие Рэйуном общей направленности творчества писа¬
телей «Кэнъюся», чье художественное мастерство, столь выгодно
отличавшее их после надоевшего упрощенчества и художествен¬
ной обедиенности политической беллетристики 70—80-х годов,
в последние годы стало почти самоцелью и сопровождалось, по
мнению Рэйуна, утратой высоких идеалов. Но в своей критике
Рэйун не впадал в другую крайность и не забывал о необходимо¬
сти сочетания идеалов с высокой художественной формой.Сравнивая двух кумиров 90-х годов — Одзакн Коё и Кода
Рохана — Рэйун отдает явное предпочтение второму за прису¬
щие ему силу вдохновения и страстный порыв. Вдохновение
в той же мере, что и интуиция, является неотъемлемым качест-5 Зак. 259065
вом подлинного художника, по мысли Рэйуна. Он был убежден,
что произведение возникает способом, недоступным для созна¬
ния, ибо художник не отдает себе отчета в том, каким образом
рождаются в нем идеи. Художник не может ни описать, ни пере¬
дать другим свой метод, так как вдохновение не поддается ана¬
лизу. Чтобы создать высокохудожественное произведение, необ¬
ходимо полное растворение личности художника в творчестве.
«Когда писатель с кистью в руке склоняется над листом бума¬
ги,— замечает Рэйун в статье „Вдохновение и фанатизм”, — для
него перестают существовать и кисть, и бумага. Все душевные
силы отдаются сочинению. За его пределами „я” уже не суще¬
ствует. „Я” есть сочинение. Сочинение и есть „я”. Они едины»
[162, с. 12]. В своих суждениях о личности писателя и о литера¬
турном творчестве Рэйун подчеркивает важность высоких иде¬
алов еще и потому, что именно идеал служит критерием при
определении разницы между талантом (тэнсай) и одаренностью
(сайки). Художественная деятельность, по его мысли, отнюдь
не только следование за действительностью (сядзицу). «„Сядзи-
цу” — это лишь материал, писатель же должен оживить его
огнем идеала», — писал Рэйун [162, с. 25]. Поэтому, с точки зре¬
ния Рэйуна, Одзаки Коё, которому свойственна лишь «деталь¬
ность в сядзицу», может служить образцом одаренности, тог¬
да как Кода Рохан — талантлив. Оба этих писателя учились у
классика японской литературы Ихара Сайкаку, но, по мнению
Рэйуна, восприняли у него разное: Кода Рохан унаследовал дух
Сайкаку, широту его стремлений и идей, а Коё — лишь стилисти¬
ческое мастерство и «с я д з и ц у». Рэйун соотносит талант — выс¬
шую степень умственной одаренности, «дар неба»—со способ¬
ностью видеть, объяснять и художественно отражать взаимо¬
связь явлений, постигать в низком высокое, а в близком—дале¬
кое. По существу в его суждениях акцентировалась мысль о та¬
ланте как о способности охватывать взаимосвязь явлений, про¬
никать в их суть. Главной причиной чрезвычайно высокой
оценки Рэйуном таланта Хигути Итиё, обладательницы «божест¬
венной кисти» и выразительницы «высоких гуманистических идеа¬
лов», было ее умение показать детерминированность поведения
и психологии персонажей социальной средой. Поэтому как ог¬
ромный ущерб для японской литературы воспринял он раннюю
смерть Хигути Итиё. Ее уход из жизни дал ему лишний повод
утверждать, что в середине 90-х годов, после того, как утратили
остроту новизны «идейные повести» и «повести о горестях»,
в японской литературе начался застой. «Наша литература пуста
и поверхностна», — с горечью признавался Рэйун [162, с. 29].Третья причина отставания литературы, выделенная нами,
касается характера контактов с инонациональными литература¬
ми и мировой культурой. Исторические и социальные предпо¬
сылки для развития таких контактов создавались в Японии
после буржуазной революции Мэйдзи. Известно, что в Европе66
процесс интенсификации культурных и литературных связей
наступил в начале XIX века под влиянием французской револю¬
ции. В Японии же пик этого процесса пришелся на конец века,
когда ее литературные и культурные связи вышли за пределы
дальневосточного региона. Немецкая, английская, французская,
русская литературы нашли в Японии активных пропагандистов,
и, по-видимому, не случайно известные писатели, критики, пуб¬
лицисты, издатели журналов Цубоути Сёё, Мори Огай, Китаму¬
ра Тококу, Фтабатэй Симэй, Такаяма Тёгю и другие много
занимались переводческой деятельностью, которая способствова¬
ла ознакомлению японского общества с духовной культурой
Европы. В 1893 году общество «Минъюся» предприняло 12-том-
ное издание биографий выдающихся людей, историко-культурное
и познавательное значение которого трудно переоценить. С 1893
по 1903 год в общей серии под названием «Двенадцать крупных
писателей» («Дзюни бунго») были изданы на японском языке
жизнеописания Т. Карлейля, Т. Маколея, Огю Сорай (1666—
1728), У Вордсворта, И. Гёте, Г. Эмерсона, Тикамацу Мон-
дзаэмона, Араи Хакусэки, В. Гюго, Л. Н. Толстого, РаиСанъё
(под названием «Раи Санъё и его эпоха»),6 Бакина и вне серии —
биографии Б. Джонсона, Ф. Шиллера, Д. Байрона, П. Шелли.
Переводная художественная литература, работы о европейских
и американских писателях, бесспорно, служили широкому озна¬
комлению Японии с западной литературой, и ее изучение стало
развиваться не только вширь, но и вглубь. И все-таки, касаясь
вопроса об освоении в Японии зарубежной литературы и куль¬
туры, необходимо учитывать в равной мере два аспекта: интен¬
сивность ознакомления и его характер. В 1895 году Утимура
Кандзо пишет: «Сколько человек у нас изучают Данте? Читают
ли у нас Гомера и Эсхила? Много говорят о Шекспире, но кто
из нас в состоянии понять его Гамлета? Мы кричим: «Гёте! Гёте!
А где среди многочисленных изданий, вышедших за последнее
время (за исключением серии о 12 писателях, выпущенной
„Минъюся”), книги о нем? Понимаем ли мы душу Теннисона?
Постигли ли мы тайны Лоуэлла? Стали ли произведения Тол¬
стого, Пушкина, Ибсена любимыми книгами наших читатель¬
ских клубов?» [165, IV, с. 48]. Вопросы, поставленные Утимура
Кандзо, риторические. Он был убежден, что усвоение европей¬
ской литературы, несмотря на усилия, предпринимаемые в этом
отношении японской интеллигенцией, не стало еще в достаточ¬
ной степени органичным. Важно отметить, что, задавая эти
вопросы, Утимура Кандзо опирался на мысль о том, что в Евро¬
пе существует недоступная пока японцам «мировая литература»
(сэкай бунгаку), представители которой — Шекспир, Данте,
Гёте — создали произведения, «возвышающиеся над духом от¬
дельного человека, отдельной нации, они воплощают в себе
душу всего мира» [165, IV, с. 47]. Говоря о «мировой литерату¬
ре», Утимура Кандзо не упоминает о том интенсивном обмене5*67
художественными ценностями, который на протяжении веков
происходил в регионе Дальнего Востока, где также возникли
произведения и философские системы, имевшие универсальное
значение. Отнесем это упущение за счет полемической увлечен¬
ности автора и приведем еще одну цитату, проясняющую его
позицию: «То, что я называю мировой литературой, не принад¬
лежит одной стране, а является достоянием всего мира. Таковы
священные книги евреев, два произведения Гомера, „Божествен¬
ная комедия” Данте, драмы Шекспира, „Фауст”, которого назы¬
вают всеобщей библией... Все они должны восприниматься как
пальцы одной руки. Это поистине величайшие сокровища, кото¬
рыми владеет человечество» {165, IV, с. 57]. Приведенные выска¬
зывания Утимура Кандзо свидетельствуют о понимании и при¬
знании им «мировой литературы». Был ли он знаком с идеями
немецкого философа И. Гердера (1744—1803), концепцией
«мировой литературы» И. Гёте? Мы не располагаем данными на
этот счет, но исключить такую возможность, учитывая довольно
широкую осведомленность японской интеллигенции в литера¬
турной жизни Европы, нельзя. Утимура Кандзо выделяет писа¬
телей, творчество которых имело общеевропейский резонанс
и в течение столетий оставалось центром притяжения, — Гомера,
Данте, Шекспира, Гете. Отметим также факт существования этой
важной идеи в Японии в середине 90-х годов. Но признание
Утимура Кандзо «литературы мирового значения» не приближа¬
ет его к взглядам Гете, а сам этот термин должен быть осмыс¬
лен как отличный от понятия мировой литературы в концепции
Гёте. Утимура нарушает принцип единства мирового литератур¬
ного развития, который является основой концепции Гёте, и,
исключая из мирового литературного процесса Восток, впадает
в своего рода европоцентризм. При справедливой и исторически
обусловленной оценке европейских писателей и поэтов «обще¬
мирового значения» Утимура Кандзо ограничивает возможности
участия своей национальной литературы в общемировом литера¬
турном процессе, когда говорит: «Впитывая их (идеи мирового
значения. — Д. Б.), проникаясь ими, и нужно создавать мировую
литературу» (165, IV, с. 47].Мы подробно остановились иа позиции Утимура Кандзо, ибо
она послужила Рэйуну поводом высказать свои взгляды на
проблему «большой литературы» в статье «Затянувшийся сон
почитателей западной литературы» («Бунгакудзё-ни окэру
сайёсухай-но дзамму», 1895). Рэйун полностью согласен с
мыслью Утимура Кандзо о необходимости не только и не столь¬
ко узнавания, но и творческого постижения «чужого» во имя
развития и обогащения «своего». Но обязательным условием
при этом он считал включение в мировой литературный процесс
и литературы Востока. Эти мысли Рэйуна — один из аспектов
проблемы взаимодействия культур Запада и Востока, занима¬
ющей большое место в его творчестве. В процессе раздумий о
будущем национальной литературы и о причинах отсутствия в
Японии большой литературы Рэйун в 1895 году вернулся к теме
соотношения культур Запада и Востока, интерес к которой про¬
будился у него в студенческие годы. В Японии, которая, по вы¬
ражению Утимура Кандзо, находилась между «демократическим
Западом и монархическим Востоком, между христианской Аме¬
рикой и буддийской Азией» [см. 113, с. 137], эта проблема была
одной из самых животрепещущих.Процесс взаимодействия культур различных народов может
играть прогрессивную роль только при творческом усвоении
опыта других стран. В Японии же после революции Мэйдзи,
когда произошло столкновение национального культурного ком¬
плекса с Западом, появились опасные для национальной куль¬
туры тенденции в силу особой активности и очень быстрых тем¬
пов европеизации.Европеизация в ее проофициальных проявлениях второй по¬
ловины 80-х годов приняла форму «осовременивания сверху» [21],
навязывания иноземной культуры, чуждой духовному строю
японцев. Нарушался принцип гармоничного творческого отноше¬
ния к тому лучшему, что могла принести с собой эта культура.
Брали верх тенденции механического копирования, скачкообраз¬
ного подтягивания Японии до Запада, стремление внешне «под¬
лакировать» Японию (принцип «подкрашивания» — «томацу-
сиги» [130, с. 216]). Восприятие Запада как образца для подра¬
жания вызывало противодействие тем более, что, как пишет про¬
фессор Иваи Тадакума, «весьма характерной идеологической
тенденцией было называть Европу и Америку цивилизованными,
увлекаться идеями цивилизации и просвещения, и при этом
считать нашу страну дикой» [ИЗ, с. 136].Такое оскорбляющее национальные чувства японцев проти¬
вопоставление побуждало их к защите собственного достоинст¬
ва и к возвеличиванию всего исконно японского. Эти настроения
и вызвали, собственно, к жизни движение «в защиту националь¬
ной специфики», которому на первом этапе надлежало поддер¬
живать дух и престиж японской культуры. В свете традицион¬
ной системы мышления его сторонники оставались верны кон¬
серватизму и традиционализму, в основе которого лежала опора
на классику и высокую — по сравнению с Западом—духовность
восточной культуры.И европеизация, и движение «в защиту национальной специ¬
фики», доведенные до крайности, могли быть в равной степени
опасными для будущего культуры. Первая — тем, что насильст¬
венное вторжение в японскую культуру могло привести к нару¬
шению преемственности в ее истории. Уместно вспомнить тре¬
вожные слова Симадзаки Тосона о «похороненной отечественной
классике» [161, с. 46], которые отражают ситуацию, сложившую¬
ся в те годы. Второе —тем, что оно создавало почву для разви-69
тня националистических тенденций, которые уже в следующем
десятилетии превратили его в реакционное.Проблема отношения к иноземной культуре занимала умы
писателей, общественных деятелей, публицистов — всех, кто за¬
думывался о будущем своей культуры. Отношение к обеим кон¬
цепциям часто не органичивалось упрощенной позицией абсо¬
лютных плюса или минуса. Некоторые аспекты европеизации
вызывали критику и противодействие даже среди тех, кто при¬
нимал ее в целом, например, Фукудзава Юкити, Токутоми Сохо,
и это отличало их от таких сторонников радикальной европеиза¬
ции, как Мори Аринори или Тагути Укити. С другой стороны,
нередки случаи, когда приверженность идеям движения «защиты
национальной специфики» сменялась преодолением их узости и
ограниченности. Примером является эволюция взглядов Таока
Рэйуна.Рэйун, в силу специфики своих профессиональных интересов,
проявлял особое внимание к позиции сторонников «защиты на¬
циональной специфики» и особенно глубоко вникал в студенче¬
ские годы в проблему сохранения национальных традиций. Изу¬
чая философию и литературу Китая, где роль традиций была
исключительно велика, Рэйун не мог не проникнуться понимани¬
ем их значения и для японской культуры.Уже на начальном этапе работы над темой соотношения куль¬
тур Запада и Востока Рэйун сформулировал ряд положений,
которые и в будущем остались для него важными. Это прежде
всего характеристика двух культур — западной и восточной, ко¬
торая позволяет судить о том, что ему не были свойственны ни
негативное отношение к Западу, ни востокоцентризм. Он воспри¬
нимал мир как сложную структуру, элементы которой — запад¬
ная и восточная культура, имея разные источники и прежде
всего разные географические условия, развивались каждая по
своему пути и приобрели свои особенности. Восточной культуре
свойственны: «унификация, центростремительность, деспотич¬
ность, талантливость, дедуктивность, естественность, конкрет¬
ность, эмоциональность, поэтичность, духовность, мистицизм,
нематериальность, неподвижность, ретроспективность, консер¬
ватизм, почитание предков, этатизм». В столь же длинный
ряд выстраиваются отличительные признаки западной
культуры: «разобщенность, аналитичность, цеитробежность,
независимость, индивидуальность, логичность, систематич¬
ность, рационализм, механистичность, математичность, искус¬
ственность, скептицизм, материальность, прозаичность, материа¬
листичность, практицизм, прогрессивность» [163, I, с. 262].Легко заметить, что признаки, характеризующие, по мнению
Рэйуна, каждую из культур, находятся в отношении прямого
противоположения и в совокупности укладываются в своего
рода бинарную систему: унификация и разобщенность, центро¬
стремительность и цеитробежность, поэтичность и прозаичность,70
эмоциональность и рационализм, консерватизм и прогрессив¬
ность, деспотичность и независимость и т. д. Представляется
неслучайным, что первыми в ряду признаков названы унифика¬
ция, которая может быть понята как основополагающее свой¬
ство восточной культуры, определявшее идентификацию лично¬
сти с целым (под которым имелась в виду как социальная груп¬
па, так и мир, природа), и разобщенность, которая может быть
раскрыта как отчуждение личности, субъективизированный
взгляд на мир, характерный для западной культуры.Некоторые признаки: центростремительность и центробеж-
ность, неподвижность и прогрессивность — Рэйун объясняет ге¬
ографическими условиями, прежде всего наличием или отсутст¬
вием в регионе естественных препятствий для общения. Даже
когда он распознает и упоминает такие характерные для вос¬
точного общества явления, как застойность, неподвижность, не
предпринимается попытки дать социально-экономический анализ
общественного развития.Говоря о самобытности каждой из культур, Рэйун не стре¬
мился проводить параллели. Он отмечал скорее несовпадение
качеств и не рассматривал их как «конфликтующие», не давал
их оценки. Пафос его выступлений в другом. Ведомый мыслью
о грозившем японской культуре принижении, Рэйун в статье
«Идеи Востока в Европе XIX в.» («Дзюкюсэйки сэйё-ни окэру
тоёсисо», 1895) обращает внимание не просто на достижения
культуры Востока как таковые, но и на те ее элементы, которые
могут быть общезначимы в мировом масштабе, на ее роль в раз¬
витии западной культуры. Рэйун задает вопрос: что дал Восток
Западу? Такая постановка вопроса отличает Рэйуна от многих
деятелей движения «в защиту национальной специфики», кото¬
рые пропагандировали национальные особенности, безоглядно
опираясь на мысль о превосходстве восточной культуры. Следу¬
ет особо подчеркнуть, что Рэйун начинает статью напоминанием
об общем истоке, единой «клетке» (хо), давшей жизнь обеим
культурам до того, как они разделились на Восток и Запад.
Поэтому ему кажется естественным, что в конечном счете их
встреча неизбежна. «И вот, — пишет Рэйун, — в 1497 году, после
того как Васко де Гама, обогнув мыс Доброй Надежды, открыл
кратчайший путь в Индию, Восток и Запад вновь встретились, и
глаза европейцев обратились к Востоку» [163, I, с. 260]. Однако
возникший в те времена интерес к Востоку был сугубо матери¬
альным, по мнению Рэйуна. Лишь в начале XIX века внимание
европейцев привлек духовный мир восточной культуры и «мысль
Востока зажгла небо Европы». Он иллюстрирует свое утвержде¬
ние некоторыми фактами: в 1801 году француз А. Дюперрон
(A. Duperron) перевел Упанишиды и священную книгу огнепок¬
лонников «Zend—Avesta». Затем Макс Мюллер познакомил ев¬
ропейцев со «Священными сочинениями Востока» («Sacred
Books of East»). «И тогда, нежданно-негаданно, — констатирует71
Рэйун, — восточная мистическая философия вошла в духовный
мир Европы» [165, I, с. 265]. Он пишет о влиянии Упанишид и
дзэнбуддизма на формирование философии Шопенгауэра и
Канта, о том, что отказ от радостного мироощущения, свойствен¬
ный буддизму, сказался на развитии пессимистического миро¬
воззрения у таких поэтов, как Байрон и Гете. Сравнивая живо¬
пись маслом, развившуюся в Европе, и пейзажную живопись
тушью, свойственную Востоку, он оценивает их по принятому
им критерию: первая — формалистична, реалистична, вторая —
конкретна, идеалистична, духовна. И та, и другая оказали влия¬
ние друг на друга: западная живопись в конце XIX века рас¬
пространилась в Японии, а европейский импрессионизм тесно
связан с восточной живописью. Рэйун отмечает также создание
в Европе учреждений, занимавшихся изучением Востока —
«Азиатского общества» в Лондоне (организовано в 1823 г.) и
«Географического общества» в Нью-Йорке (в 1879 году). В пылу
увлеченности идеей «высокой духовности» Востока в отличие от
«рациональности» Запада Рэйун иногда слишком категоричен,
что и предопределяет его вывод: «XIX век — эпоха встречи куль¬
тур Запада и Востока. Материальная культура Европы была
воспринята на Востоке, а духовная культура Востока проникла
на Запад. ...Не увидит ли грядущий XX век возникновение вели¬
чайшей новой культуры, когда оба потока сольются в один!»
[163, I, с. 270]. Рэйун предлагал «слияние восточной и западной
культур» при определенном условии — не на основе взаимопро¬
никновения, а на основе соединения отдельных сторон в своеоб¬
разном конгломерате. В этой статье еще не прозвучала его идея
взаимообогащения культур. Представляя себе целое как соедине¬
ние «материальной культуры» Запада и «духовной культуры»
Востока, по существу, он предлагал ломку каждой из систем,
так как входящие в них элементы взаимообусловлены и свое
значение получали в структуре, которую образует их совокуп¬
ность. Вряд ли правомерно было вычленять те или иные призна¬
ки из разных систем и механически объединять их в новую. Сам
Рэйун довольно скоро понял бесперспективность этих своих по¬
исков, но первый итог его работы над темой «Запад—Восток»
был именно таков. Старая формула «японский дух —европей¬
ские знания» (вакон — ёсай), утвердившаяся в серединеXIX	века, еще не изжила себя и давала самые разные рецидивы.
Приведем пример, относящийся к более позднему периоду, на
убедительно свидетельствующий о необычайной устойчивости
представлений о непостижимости духовной культуры Востока и
доступной воспроизведению материальной культуре Запада.В 1916 году профессор Киотоского университета, в будущем
видный философ-материалист Каваками Хадзимэ (1879—1946),
возвратясь из поездки в Европу, где он изучал немецкую идеа¬
листическую философию, опубликовал одну из самых известных
в раннемарксистской литературе Японии работу «Повесть о72
бедности» («Бимбо моногатари»). В ней обобщены наблю¬
дения за жизнью капиталистического Запада, пронизанной ост¬
рыми социальными противоречиями. Пребывание в Европе дало
ему также повод для раздумий, о которых он рассказал в про¬
изведении совершенно иного плана — в записках «Вспоминая
отечество» («Сококу-о каэримитэ») [122]. Наше внимание при¬
влекло проводимое автором сравнение двух культур. Он выде¬
ляет два параметра западной культуры, почти тождественных
тем, которыми оперировал Рэйун: аналитичность (или механи¬
стичность), характеризующую явления материальной жизни, и
индивидуализм—основу духовной жизни Запада, в центре ко¬
торой ставится индивид, личность. Соответственно выделены и
два параметра восточной культуры: синтетичность (целостность)
и гармоничность, понимаемая как приверженность человека лю¬
бой ячейке общества (семья, группа, клан), в которой каждому
члену обеспечена стабильность и гармоничное существование.
Опираясь на эти параметры, Каваками Хадзимэ проводит срав¬
нительный анализ обычаев, принципов устройства жилищ, неко¬
торых этнографических особенностей (пища, одежда, семейные
отношения). Он отдает предпочтение всему японскому, и лишь
некоторые сделанные им оговорки могут быть оценены как кри¬
тические. Так, например, принимая в целом концепцию япон¬
ской семьи как единого целого, в котором личность растворяет¬
ся, автор замечает, что приверженность этой целостности мешает
человеку проявить себя как личность. Каваками Хадзимэ при¬
ходит к выводу, что поскольку западная культура механистична,
т. е. может быть легко разложима, по его выражению, на «от¬
дельные кирпичики», то она поддается быстрому восприятию, а
восточная культура, в основе которой лежит духовное начало
(прежде всего буддизм), малодоступна для Запада. Этот вывод,
который и побудил нас обратиться к работе «Вспоминая отече¬
ство», свидетельствует об удивительной живучести идеи о мате¬
риалистичности Запада и духовности Востока.Обращаясь к воззрениям Рэйуна середины 90-х годов, следу¬
ет отметить, что ему на первых порах было свойственно проти¬
вопоставление понятий «мы» и «они», даже своего рода герме-
тизм. Это могло бы в конечном счете привести его к стремле¬
нию отгородиться от мировой культуры и к крайнему национа¬
лизму. Но такого не случилось.Критически оценивая свои юношеские взгляды, Рэйун в кон¬
це жизни с полной откровенностью и сознанием правильности
того пути, который он избрал, писал в воспоминаниях: «В юно¬
сти я попал под влияние ограниченных идей „кокусуй ходзон”
(защита национальной специфики. — Д. Б.)... Я признавал пре¬
имущества и сильные стороны только своей страны. Однако ре¬
альная действительность привела меня к мысли, что мои преж¬
ние взгляды могут быть сравнимы лишь с мыслями лягушки,
сидящей в колодце. Я понял, что мир велик и широк, что чело-73
век должен быть не только гражданином своей страны, но и
отдавать силы на пользу всего человечества в интересах гуман¬
ности» (163, V, с. 608]. Эти слова сказаны Рэйуном уже в зре¬
лом возрасте, и, конечно, восприятие мира в его широте и цело*
стности пришло не сразу.Начало эволюции его взглядов на соотношение культур За¬
пада и Востока отражено в статье «Создадим новую эстетику
Востока» («Тоётэки-но синбигаку-о цукурэё», 1895), написан¬
ной в связи со спорами, поднявшимися вокруг картины худож¬
ника Курода Сэйки (1868—1924) «Женщина после купания»,
которая была выставлена на четвертой «Выставке поощрения
промышленности» 1 апреля 1894 года в Токио. Картина вызва¬
ла бурные эмоции японских зрителей. Европейская техника жи¬
вописи маслом была новой для японского искусства, и развива¬
лась в японских условиях не гладко.7 Ее пропагандисты — моло¬
дые художники, обучавшиеся в Европе, встречали серьезное
противодействие у себя в стране и со стороны апологетов движе¬
ния «за сохранение национальной специфики», и со стороны тех
критиков, которые, следуя старым восточным доктринам, утвер¬
ждали, что живопись с обнаженной натурой эротична и не
соответствует восточному эталону прекрасного. Рэйун отклик¬
нулся на эти споры сначала маленькой заметкой «Живопись с
обнаженной натурой» («Ратайга», 1895), в которой писал о том,
что подлинному искусству чужды вульгарность и эротика. Он
увидел в споре проявление дисгармонии старых восточных
доктрин и новых эстетических устремлений: «Те, кто признает
эту живопись, отдают предпочтение западной эстетике, забывая
о восточных идеях. Те же, кто отрицает такую живопись, игнори¬
руют эстетические представления и, как щитом, прикрываются
моралью» [163, I, с. 400]. Отступая от конфуцианских догматов,
возводящих в абсолют морализацию искусства, Рэйун предпо¬
читал гармонию этического и эстетического начал. Он отказался
от идеи несовместимости разных эстетических систем, стал на¬
стойчиво призывать не впадать в крайности при оценке каждой
из них. Такая позиция была в те годы споров, столкновения
•крайних взглядов единственно правильной. Предостерегая от
механического перенесения в Японию принципов западной эсте¬
тики, от «попугайничанья» и «обезъянничества» [163, I, с. 401],
он предлагал отбор лучшего в иноземной культуре и соедине¬
ние этого лучшего путем «индукции» с принципами, отражающи¬
ми «специфические восточные идеи».Пафос статьи «Создадим новую эстетику Востока» в стрем¬
лении избегать односторонности, найти творческий подход к про¬
блеме соотношения культур. Рэйун предлагал уже не механиче-
-ское соединение отдельных качеств, а ассимиляцию. «Ассимиля¬
ция— это вовсе не подражание», — утверждал он [163, I, с. 401].
Высоко оценивая умение Японии воспринимать чужеродные эле¬
менты и мастерски трансформировать полученные знания, Рэйун74
призывал к созданию новой эстетики, универсальной для всего
мира. Ее основы могли бы быть заложены, с его точки зрения,
в Японии, где встретились и были ассимилированы два культур¬
ных потока — восточноазиатский, пришедший из Индии и Китая
через Корею, и западноевропейский, пришедший из Греции че¬
рез Англию и Америку.Высказанные Рэйуном соображения о создании новой эсте¬
тики Востока, а затем универсальной эстетики не могли не ос¬
таться на уровне гипотезы и поиска. В конкретно-исторических
условиях Японии конца 90-х годов эти поиски не имели ни иде¬
ологической, ни эстетической опоры. Но следует отметить про¬
зорливость Рэйуна, который понял, что развитие капиталисти¬
ческой цивилизации естественно приведет к дальнейшему
расширению межнациональных связей и к расширению литера¬
турно-эстетических контактов. Он нигде не упоминает о знаком¬
стве с идеями Гердера о многонациональном характере культуры
нового времени или с концепцией мировой культуры Гете. Неза¬
висимо от того, как сформировались у него идеи о «единой
мировой эстетике», отметим, что для Японии они были новыми.
Проникнувшись ими, Рэйун окончательно отказался от идеи
механического объединения элементов двух культур и утвер¬
дился в необходимости их взаимообогащения. «Я решительно
не отношу себя к сторонникам идей защиты национальной спе¬
цифики и не хочу пропагандировать их. Я стремлюсь к тому,
чтобы мы отказались от островной ограниченности, свойствен¬
ной нашей стране, и восприняли мировую мудрость» [162, с. 57].Таока Рэйун был в ряду японских писателей, поэтов, мысли¬
телей, которые видели будущее отечественной культуры не на
пути отрыва ее от Запада, а на пути включения ее в мировую
на основе взаимодополняемости. В условиях нараставших наци¬
оналистических и шовинистических настроений после японо-ки¬
тайской войны эти взгляды являлись не только проявлением
диалектического проникновения в суть проблемы Восток — За¬
пад. Они знаменовали новую ступень в ее понимании, ибо, как
говорит акад. Д. С. Лихачев, «одно из важнейших свидетельств
прогресса культуры — развитие понимания культурных ценно¬
стей прошлого и культур других национальностей, умение их
беречь, накоплять, воспринимать их эстетическую ценность»
[74, с. 353]. Равное уважение к культурам Запада и Востока —
таков наиболее здравый подход к этой проблеме, который из¬
брал Рэйун.Когда Рэйун обращался к вопросам развития литературы, он
также исходил из признания важности соединения национально¬
го и всеобщего, принадлежащего всему человечеству. В первую
очередь им руководило стремление поднять уровень националь¬
ной литературы. Он откровенно говорил о «слабых сторонах»
японской литературы и об «очаровании западной», отличаю-75
щейся «тонкостью наблюдений, величием идеалов, искусной
композицией» [162, с. 20]. Мечтая о подъеме японской
литературы, он предлагал обогатить ее, используя дости¬
жения мировой литературы, в основе которой были иные эсте¬
тические критерии и жанры, не получившие развития в Японии,
в частности трагедией.Признавая достоинства западной литературы, Рэйун пред¬
остерегал от преклонения перед ней, которое он назвал «затя¬
нувшимся сном почитателей западной литературы». «Не пора ли
пробудиться почитателям западной литературы?» — задавался
он риторическим вопросом в свойственной ему иронической ма¬
нере [162, с. 57]. Проблема разумного отношения к влиянию
западной литературы не перестала быть актуальной и в началеXX	века. Свидетельством может служить тематика статьи Нацу-
мэ Сосэки (1867—1919) «Общие тенденции в послевоенном ли¬
тературном мире» («Сэнгобункай-но сусэй», 1905), в которой он
призывал не забывать о том, что у японцев свои национальные
особенности, своя история, своя культура. Он так же, как и
Рэйун, предостерегал от опасности подражания и поклонения
Западу: «Неразумно заставлять нас любить что-либо только
потому, что это нравится европейцам» [139, с. 427]. Признавая, что
в японской литературе не было произведений общемирового
значения, Сосэки стремился опровергнуть утверждения, что и в
перспективе она не сможет достигнуть такого уровня. Думается,
что одним из негативных последствий слишком активного воз¬
действия иноземной культуры в конце XIX века, какого до этого
не знала история японской культуры, можно считать утрату уве¬
ренности в наличии достоинств национальной литературы и на¬
дежды на ее будущее. Время внесло коррективы в оценку мно¬
гих произведений классической японской литературы, и сейчас
средневековый роман «Гэндзи моногатари» [18] или поэзия Басё
воспринимаются именно на уровне их общемировой значимости.Недооценка восточной культуры, которую ощутил Рэйун в
упоминавшихся выше статьях Утимура Кандзо [165], привела,
с его точки зрения, к тому, что мировая литература не только
на Западе, но и на Востоке ассоциируется лишь с именами Дан¬
те, Гете, Шекспира, Гомера, а огромный пласт классической
литературы Китая, Индии, Японии оказывается несправедливо
исключенным из нее. Разве Упанишады, например, в меньшей
мере, чем европейские священные книги, заслуживают того, что¬
бы быть включенными в «орбиту мировой культуры»? Отвечая
на этот вопрос, Рэйун исходил из того, что расширение и углуб¬
ление связей с общемировой культурой не должно нарушать
органическую связь с предыдущими этапами развития нацио¬
нальной культуры. Он вовсе не отвергал мысль о том, что лите¬
ратура Европы, ее освоение может и должно способствовать
созданию в Японии «большой литературы». Однако Рэйун обра¬76
тил внимание на то, что в рассуждениях Утимура Кандзо поня¬
тие «мировая литература» подменяется понятием «европейская»:
-«При том, что европейская литература воспринимается как ми¬
ровая, мы оказываемся отторгнутыми от мирового литератур¬
ного процесса» [162, с. 57].Рэйун мечтал о том, что Япония внесет свой вклад в культуру
мира, отсюда его стремление к созданию «новой мировой эсте¬
тики». Он настаивал на полезности «взаимоузнавания», исходя
из того, что обмен идеями является естественным условием прог¬
ресса любой из литератур. «Я отнюдь не хочу умалять досто¬
инств западной литературы и восхвалять восточную..., — говорит
он. — Пусть существуют священные книги евреев и „Фауст”,
Данте и Шекспир. Но пусть также существуют Упанишады и
буддийские сутры, Шицзин, стихи Ли Бо и Ду Фу наравне
■с прозой Кэнко-хоои8 и Бакина. Только читая те и другие произ¬
ведения, мы сможем оздоровить мировую литературу, сможем
заимствовать друг у друга сильные стороны, компенсировать
слабые и таким образом сделать нашу литературу великой»
[162, с. 58].Итог рассуждений Рэйуна о необходимости изменения харак¬
тера контактов с инонациональной культурой во имя создания
«большой литературы» далеко не оптимистичен. Он понимал,
что какие бы черты более развитых литератур не воспринимала
японская литература, подняться до уровня мировой она сможет
лишь при условии развития национальных сил. «Идеи Востока
зародились на Востоке, — подытожил Рэйун, — и истоки лите¬
ратуры Востока лежат в идеях Востока... А вот затем можно
говорить о восприятии европейской литературы. Таким должен
быть порядок» [162, с. 58]. Однако беда японской литературы и
японского общества заключалась, по его мнению, в том, что они
не готовы еще выполнить миссию создания «большой литерату¬
ры». Рэйун опирался на внутренние предпосылки ее развития.
Без нравственного оздоровления общества, без писателей с вы¬
соким этическим и эстетическим потенциалом, без синтеза куль¬
тур Запада и Востока, основанном на взаимообогащении, невоз¬
можно было формирование «большой литературы».Прогрессивность устремлений критика проявилась в осозна¬
нии необходимости гуманизации общества и пересмотра задач
литературы, обновления тематики, актуализации ее. Призвание
литературы виделось ему в сосредоточении усилий на борьбе с
болезнями общества: «наряду с проблемами человеческой жизни
мы должны обратиться и к социальным проблемам» [162, с. 61].
Журналистика еще в конце 80-х годов широко обсуждала такие
проблемы, как мораль семьи, брак, воспитание, богатство и бед¬
ность, возаимоотношения общества и личности, низшие слои
общества. Социальные репортажи, статьи Уэки Эмори (1857—
1892), публикации журналов «Кокумин-но томо» и «Нихондзин»77
[см. 21] создавали предпосылки для включения этих проблем в
русло художественной литературы. Огромное идейно-нравствен¬
ное воздействие имели произведения В. Гюго «Отверженные»
и «Клод Ге», в которых он выступил противником социального'
неравенства. Поэтому, когда Рэйун в 1895 году опубликовал
статью «Низшие слои общества и писатель» («Карю-но саймин
то бунси»), она стала программной, Рэйун вышел за рамки эти-
чески-эстетической проблематики в обсуждении проблем «боль¬
шой литературы» и заговорил о гражданском назначении ху¬
дожника.Литературные устремления Рэйуна во второй половине 90-х
годов соответствовали социально-идеологическим запросам наи¬
более прогрессивной части послевоенного японского общества,
они связаны с успехами социалистического движения в эти годы.
В 1897 году на обложке первого номера первого издания соци¬
алистической журналистики — журнала «Родо сэкай»— было
написано «Труд священен». К этому времени относится знаком¬
ство Рэйуна с Котоку Сюсуем, которое способствовало пробуж¬
дению у критика интереса к социалистическим идеям. Критикуя
погоню за прибылью, бесчеловечность современного общества,
Рэйун высказывал материалистическую мысль о зависимости
отношений между людьми от социальных условий. Он понимал,
что бедность — не результат глупости и лености, как утверждал
Такаяма Тёгю, например, а следствие определенных социальных
условий, при которых «сила выше слабости, а богатство — выше
бедности». Писатель, по мнению Рэйуна, должен уметь видеть
разницу между «низкой нравственностью высших слоев, живу¬
щих в праздности», и «низкой нравственностью низших слоев»,
которая является следствием постоянной нужды, толкающей
иногда и на неблаговидные поступки. «Бедняки до того заняты
заботой о хлебе насущном, что им, конечно, не до образования.
Нищета ведет к необразованности, а необразованность к слабым
моральным устоям, — полагал Рэйун. — ...А ведь и бедняки тоже
не лишены добрых чувств и способности сострадания» [164,
с. 105]. Если писатель не сочувствует бедным, если в его произ¬
ведении наказывают и корят бедных, а богатым разрешается
все, то, значит, внутренняя связь явлений ускользнула от него.
Так постепенно нравственно-гуманистический идеал в воззрениях
Рэйуна приобретал социальную ориентацию. Однако он несколь¬
ко опережал время. В середине 90-х годов в Японии еще не было
условий для воплощения новых тем в художественной литера¬
туре. Рэйун с горечью вынужден был признать, что литература
не готова к созданию героя, который бы олицетворял передовые
и высокие идеалы. Трудно сказать, как развивались бы взгляды
Рэйуна, если бы он продолжал заниматься этими проблемами.
Но тут вмешались жизненные обстоятельства, в силу которых он
в мае 1896 года уезжает из Токио в г. Цуяма.78
Полемика вокруг «социальной прозы»: проблема
ее идейно-нравственной основыМысли Рэйуна о необходимости отражения в литературе
жизни низших слоев, по существу, предварявшие поворот к но¬
вой литературе, настолько соответствовали запросам времени,
что уже не могли не получить развития. Новое слово было ска¬
зано, и возврат к старому стал невозможен. Идеи Рэйуна дали
плоды. Вскоре после его отъезда из Токио, в октябре 1896 года
в журнале «Кокумин-но томо» появилось «Предварительное
объявление об издании социальной прозы» («Сякай сёсэцу сюп-
пан ёкёку»). В нем сообщалось, что в ближайшем будущем на¬
мечается издание произведений Сайто Рекуу, Хироцу Рюро,
Кода Рохана, Гото Тюгая (1866—1938), Токутоми Рока (1868—
1972), Одзаки Коё, в которых темой будут «общество, личность,
эпоха, жизнь». Проблемы социальной прозы привлекли при¬
стальное внимание литературно-общественных кругов, стали
обсуждаться на страницах ведущих изданий, а в ходе развер¬
нувшейся полемики окончательно закрепился и сам термин
«сякай сёсэцу» (социальная проза).Зарождение социальной прозы было обусловлено процессами^
протекавшими в японском обществе после японо-китайской вой¬
ны, и эти же процессы определяли устремления разных литера¬
турно-общественных групп. Если сама идея обновления литера¬
туры за счет обращения к социальным проблемам не встречала
противодействия, то понятие термина «социальный» было дале¬
ко не однозначным. И это вызвало острые дебаты, в которых
затрагивался вопрос о роли низших слоев в жизни общества,,
ибо без этого трудно было говорить о проблематике соци¬
альной прозы. Объявленные предварительно темы: «обще¬
ство, личность, эпоха, жизнь» — допускали разную трактовку^Полемика вокруг социальной прозы в определенной степени
возвращала к вопросам, уже поднимавшимся в японской крити¬
ке в начале 90-х годов. Речь вновь шла о связи литературы с
жизнью общества. Но если тогда спор шел между романтиками
и утилитаристами, по существу, вокруг проблемы соотношения
рационального и эмоционального, то в новых условиях обостре¬
ния социальных противоречий он поднялся до уровня идеологи¬
ческих расхождений между литераторами. Не задаваясь сейчас
целью дать всесторонний обзор полемики, отметим лишь те
суждения, которые либо являлись развитием идей Рэйуна его
единомышленниками, либо отражали расхождение с ним.Коснемся прежде всего позиции двух крупных критиков, воз¬
главлявших самые влиятельные журналы, со стороны которых
оппозиция социальной прозе, каковой она представлялась Рэйу-
ну, была наиболее серьезной. Ведущий идеолог общества
«Минъюся» и авторитетный публицист Токутоми Сохо принимал
социальную прозу как основную линию «литературы нации»7£
(кокумин бунгаку). Но, как уже говорилось, такая литература,
в трактовке Сохо, должна была опираться на японский «нацио¬
нальный дух», формирующийся в русле общих националистиче¬
ских тенденций империалистической, «расширяющейся» Японии.Критик Такаяма Тёгю — один из идейных руководителей
общества «Тэйкоку бунгакукай», которое в те годы в большой
мере способствовало развитию тенденций превращения литера¬
туры в орудие официальной идеологии, появился в литератур¬
ном мире почти одновременно с Рэйуном и за короткое время
приобрел широкую известность. Один из активных и инициатив¬
ных сторонников обновления литературы, Такаяма Тёгю не мог
игнорировать запросы времени и ни в коей мере не отрицал
необходимость отражения в ней злободневных проблем, в том
числе и социальных. В этом смысле его позиция не отличалась
кардинально от позиции Рэйуна. Но в понимании содержания
социальных проблем они расходились принципиально. Сам тезис
об общественной значимости литературы толковался ими с раз¬
ных позиций. В статье «Мэйдзийская повесть» («Мэйдзи-но
сёсэцу», 1897) Такаяма Тёгю коснулся вопроса и о том, каким
путем предстоит развиваться новому роману, связанному с об¬
щественными проблемами. По его мнению, привнесение в лите¬
ратуру социальных мотивов должно было бы служить тому,
чтобы ее основой стал японизм, один из самых действенных мо¬
ральных принципов, которые могут сцементировать «единство
народа». Такаяма Тёгю стремился к формированию «этатиче-
ской национальной литературы» (коккасюгитэки кокумин бунга¬
ку) и «литературы японизма» (нихонсюги бунгаку). Он отвергал
социальную прозу, которая включала проблемы низших слоев
общества. Для Такаяма Тёгю характерно следующее вы¬
сказывание в статье «Зло — в бедности» («Цуми ва химмин-ни
ари», 1897): «В последнее время, когда говорят о преступных
действиях бедняков, возлагают вину за это на общество. А ведь
виноваты-то сами бедные! При чем же здесь общество? Они со¬
вершают большой грех еще до того, как решаются на преступле¬
ние, уже тем, что бедны и слабы. Богатые и гении — превыше
морали! А мораль — удел лишь бедных и слабых» [108, с. 220].
Это высказывание в духе Ницше, высокомерное по отношению к
низшим и слабым, основано на убеждении, что мир должен при¬
надлежать сильным и богатым. Такаяма Тёгю ополчался на
гуманность и идеи равенства, считая сострадание уделом бед¬
ных и слабых. Он пренебрежительно относился к толпе, которой
свойственны «лень и тупость», и вслед за своим кумиром Ницше
повторял, что пролетариями становятся лишь глупые и лентяи.Проповеди ницшеанской антидемократической философии
культа силы и сверхчеловека были противопоставлены тезисы
Рэйуна: «нравственность и добро — выше власти» и «сострада¬
ние — основа гуманности». Опираясь на них, Рэйун и прокла¬
дывал дорогу к литературе, отражающей интересы бедных, а80
Такаяма Тёгю утверждал, что такая литература не нужна, по¬
скольку, как он писал в статье «О так называемой политиче¬
ской прозе» («Иваюру сэйдзисёсэцу-о рондзу», 1897), она «не
учит бедных и провинившихся раскаянию и подчинению, а учит
сопротивляться и разрушать», мешает установлению «классово¬
го мира». В высказываниях Такаяма Тёгю отражалась и пози¬
ция журнала «Тэйкоку бунгаку», который придерживался того
мнения, что социальная проза может способствовать превраще¬
нию литературы в рабу политики. Такаяма Тёгю может быть
назван, пожалуй, самым непримиримым оппонентом
Рэйуна. Были суждения и более осторожные, которые свидетель¬
ствовали о стремлении разобраться в сути новых идей. Журнал
«Васэда бунгаку», например, высказывал опасение, что социаль¬
ная проза, в которой основное внимание будет уделяться обще¬
ственным проблемам, а не личности, не сможет раскрыть харак¬
тер человека и превратится в «простую историю нравов» или в
«своего рода пустую фантазию и бесстрастный политический
трактат» [126, II, с. 393].Приведем несколько примеров активной поддержки социаль¬
ной прозы с позиций, близких идеям Рэйуна. Тут прежде всего
следует назвать критика Утида Роана, который еще в 1892 году
пытался поставить вопрос о социальной прозе и писал о необхо¬
димости широкого подхода к многообразным явлениям действи¬
тельности. В разгар полемики он в статье «Благоприятное время
для создания политической прозы» («Сэйдзисёсэцу-о цукурубэки
кодзики», 1898) не только поддержал саму идею создания такой
прозы, но и высказал мысль об использовании комедийных и
сатирических красок при изображении общественных явлений,
например, при изображении глупости и тупости, царящих в по¬
литическом мире. Писатель Гото Тюгай в статье «О политиче¬
ской прозе» («Сэйдзисёсэцу-о рондзу», 1898) обратил внимание
на то, что при изображении темных сторон жизни общества же¬
лателен и жанр трагедии. Писатель Хироцу Рюро в статье «Ли¬
тературные диалоги» («Бунка дзацудан», 1897) утверждал, что
если художник ставит в центр повествования личность рабочего,
то он обязательно должен быть знаком со средой, иначе он не
сможет дать читателю адекватную картину. Полемика вокруг
социальной прозы стала постепенно стихать после опубликова¬
ния в журнале «Васэда бунгаку» статьи Канэко Тикусуя (1870—
1937) «Так называемая социальная проза» («Иваюру сякайсё-
сэцу», 1898). Канэко Тнкусуй в социальной прозе усматривал
тенденции к развитию «социалистической литературы», которая
бы ставила вопросы о «пружинах жизни общества, опираясь
на идею классового противостояния» [126, II, с. 394].Даже краткий обзор свидетельствует об одной особенности
полемики: она ограничивалась обсуждением лишь содержания,
общей направленности социальной прозы. Неопределенность
жанровых границ, расплывчатость представлений о сути нового6 Зак. 259081
литературного явления, еще только обретавшего контуры, отра¬
жены в статьях участников обсуждения, которые чаще говорят
о «так называемой» социальной или политической прозе. О ее
художественных особенностях речь пока не заходила, необходи¬
мо было воплощение новой идеи в художественной практике.
Первым в японской литературе это сделал Утида Роан — автор
романа «28 декабря», а вслед за ним Токутоми Рока (1868 —
1927), который в 1903 году опубликовал роман «Куросиво»,9
явившийся предшественником и провозвестником японского реа¬
листического романа начала XX века. Очевидно, что социальная
проза стала тем фундаментом, на который опиралась литерату¬
ра японского реализма.Мы коснулись полемики о социальной прозе с тем, чтобы
показать, какова была судьба высказанных Рэйуном положений,
ибо только идеи, получившие развитие, могут служить критери¬
ем той роли, которую сыграл их автор. Говоря о предпосылках
формирования социальной прозы, нельзя не коснуться еще од¬
ного явления в литературной жизни Японии 90-х годов — так
называемых социальных репортажей, явившихся существенным
вкладом в разработку новых тем. Первые социальные репорта¬
жи появились еще в начале 90-х годов, когда были созданы
такие известные произведения, как «Самый мрачный Токио»
(«Сайанкоку-но Токио») Мацубара Ивагоро (1866—1935) ^
«Записки об юдоли бедности, холода и голода» («Хинтэнти дай-
киканкуцу таёкэнюи») Сакурада Тайка (1872—?). В конце
этого же десятилетия Ёкояма Гэнноскэ опубликовал «Низшие
слои японского общества» («Нихон-но касосякай») —произведе¬
ние, вошедшее в золотой фонд японской литературы. Рэйун
очень высоко ценил социальные репортажи, авторы которых
сосредоточивали внимание на подлинно теневых сторонах жизни
общества и писали о них с сочувствием к обездоленным. Соци¬
альные репортажи появлялись как самый непосредственный от¬
клик на злободневные, больные вопросы и привлекали читателя
к их обсуждению. В этих своего рода критических исследованиях,
был сосредоточен громадный документальный материал. Авторы
репортажей писали .на основе .непосредственного наблюдения за
жизнью низших слоев, посещали фабрики, шахты, вникали
в условия труда рабочих. Документальная основа сочеталась в
репортажах со свободным литературным изложением, они яви¬
лись важным этапом на пути к художественному исследованию
действительности. С их помощью постепенно совершалась под¬
готовительная работа для возникновения новой по содержанию
литературы, для становления социальной прозы.Возвращаясь к роли Таока Рэйуна в развитии социальной
прозы, необходимо подчеркнуть следующее. Сам факт зарожде¬
ния в середине 90-х годов идеи о необходимости отражения в
литературе социальных проблем хорошо известен и отмечен
в исследованиях по истории японской литературы [83]. Однако-82
обычно излагаются факты, относящиеся к самому концу этого
десятилетия, когда появились первые произведения социальной
прозы, романы Утида Роана, Огури Фуё (1875—1926), Гото
Тюгая. При этом имя Рэйуна в ряду критиков, способствовав¬
ших становлению этой прозы, либо вовсе не упоминается, либо
упоминается вскользь. Думается, однако, что его роль в станов¬
лении социальной прозы была особой, пионерской. Дело не толь¬
ко в том, что он первым, опередив других на несколько лет,
забил тревогу по поводу состояния литературы и от него исхо¬
дил призыв к обновлению всей литературной жизни. И литера¬
торы, публицисты обществ «Минъюся» и «Тэйкоку бунгакукай»
стремились к тому же. Но их позиции, как говорилось, различа¬
лись принципиально. Самое важное в тех исторических условиях
заключалось не в том, что отрицалось, а во имя чего отрицалось
и во имя чего требовалось обновление. Рэйун проделал большую
подготовительную работу на пути становления социальной про¬
зы, увидел именно в ней основу «большой литературы». Как мы
видели, он подверг критическому, тщательному рассмотрению
довольно широкий спектр проблем социальной, нравственной,
культурной жизни японского общества середины 90-х годов. Тем
самым он готовил почву для более глубокого осмысления этих
проблем. Именно от него исходил призыв к созданию литерату¬
ры, отражающей жизнь народа и способствующей ее улучшению.
Профессор Иэнага Сабуро, высоко оценивая творчество Рэйуна,
отмечает: «Мы должны признать, что в отличие от других кри¬
тиков, Рэйун, ратуя за социальную литературу, опирался на та¬
кие существенные факторы, которые позволяли наметить опре¬
деленную линию к пролетарской литературе более позднего
периода» (118, с. 101]. В японском литературоведении Рэйуна
часто называют пионером социальной прозы. Думается, не мо¬
жет возникнуть сомнений, что такое определение его роли в
истории японской литературы исторически оправдано.Глава IIIСОЦИАЛЬНАЯ ПРОБЛЕМАТИКА РУБЕЖА XIX—XX ВЕКОВ
В ТВОРЧЕСТВЕ ТАОКА РЭЙУНАПроблема «богатые—бедные» в ранней публи¬
цистике Рэйуна. Контакты с японскими социали¬
стами: точки соприкосновения и отталкивания.Участие в создании общества «Кабэнкай» —
первого объединения литераторов-социалистовВ мае 1896 года Рэйун покинул Токио с тяжелым настроени¬
ем: его преследовали денежные затруднения, он чувствовал, что
его детище — журнал «Сэйнэнбун» доживает последние дни (за*6*83
крылся в январе 1897 г.), отечественная литература не оправ¬
дывала его надежд, он расставался с друзьями. Вот как сам
ои описывал этот нелегкий для него момент жизни: «Решившись
стать учителем и уехать куда-либо, я отправился, минуя горы,
реки и долины в городок, расположенный в 16 ри1 от г. Сидзуо¬
ка. Я расставался с привычным мне миром и ехал в скучное
место. Я погружался в тоскливое существование, чувствовал
себя беспомощным, одиноким и жалким. И только омывающий
молодую листву летний дождь, да пахнущие свежестью вода и
горы,2 не изменившиеся с древности, — только они приносили
мне радость» [163, V, с. 571]. В тихом городке Цуяма, который,
по выражению Рэйуна, «был весьма далек от цивилизации», он
провел полтора года — с мая 1896 по октябрь 1897 года.Решившись попробовать силы на новом для себя поприще,
Рэйун стал в Цуяма школьным учителем. Но очень скоро ему
стало ясно, что это не его призвание. Он, с юности разделявший
мысль Мэнцзы о том, что «способствовать развитию таланта в
поднебесной — одна из самых больших радостей» [163, V, с. 572],
почувствовал, что реальная ситуация в школе, где он работал,
угнетает его. Учитель в заштатном, заброшенном городке, ли¬
шенный возможности свободно и самостоятельно мыслить, пред¬
ставлялся ему малопривлекательной фигурой. Впоследствии
Рэйун вспоминал: «Нет более низкой, более малодушной фигуры,
чем учитель, который преклоняется перед директором и чванит¬
ся перед низшими, кто лесть выдает за учтивость, а осмотритель¬
ность и осторожность за вежливость» [163, V, с. 572]. Как напо¬
минает эта характеристика учителя и описание общей атмосфе¬
ры в школе героев широко известной в Японии повести Нацумэ
Сосэки «Мальчуган» (1907).3 Нет нужды обращаться сейчас
к этой повести, отметим только^ единый угол зрения, под 'кото¬
рым увидели японскую провинциальную школу «ачала века пи¬
сатель Нацумэ Сосэки и публицист Таока Рэйун.Рэйун преподавал в школе камбун — предмет, не любимый
учениками, .и не находил удовлетворения в своей работе. Его
тяготила сама атмосфера городка, глубоко чуждая романтиче¬
ски настроенному и максималистски мыслящему человеку, иск¬
реннему и прямому. «Скучная, неинтересная среда подавляла во
мне все»,—'Признавался Рэйун [163, V, с. 572]. Это его признание
не означает, что он совсем оторвался от литературных интересов.
Он не прекращал писать, его статьи помещались в солидных
столичных журналах «Нихондзин», «Бунгакукай», «Мэйдзи
хёрон». Вместе с Сасагава Римпу и Сиракава Риё он создает
журнал «Котё бунгаку» (ноябрь 1896 года), который просущест¬
вовал всего полгода. Неудача с изданием журнала была в боль¬
шой мере компенсирована блестящим завершением фундамен¬
тальной работы'—вышли в свет отдельным изданием написан¬
ные совместно с Сасагава Римпу и Сиракава Риё исследования,84
впоследствии включенные в «Общий очерк китайской ли¬
тературы».И все-таки Рэйуна не оставляло мрачное настроение. Оно
еще больше усугублялось тем, что с пребыванием я Цуяма было
связано одно из самых тяжелых личных переживаний Рэйуна.
Он полюбил гейшу, но не имел денег, чтобы жениться, и вынуж¬
ден был с ней навсегда расстаться. Безвыходная ситуация глу¬
боко потрясла Рэйуна. Если переезд в Цуяма был мучителен
для Рэйуна, то столь же тяжелым оказалось и расставание с
этим городком. «Как воин, уходящий с поля боя после пораже¬
ния, покинул я Цуяма с кровоточащей раной в сердце», — писал
он [163, V, с. 593].Пребывание в Цуяма, как видим, было недолгим, но оно
знаменовало в личной и творческой биографии Рэйуна своего
рода рубеж, сыграло немалую роль в тех качественных сдвигах
во взглядах, которыми отмечены последующие годы. Когда через
полтора года — в конце 1897 года — он вернулся в столицу, то
и внешний рисунок его жизни, и стиль работы, и интересы стали
уже другими.Возвращение в Токио не принесло Рэйуну ни душевного
успокоения, ни твердого положения. Душевный надрыв — след¬
ствие пережитой в Цуяма драмы — мешал ему сосредоточиться,
и в течение нескольких лет после возвращения он не мог в пол¬
ной мере обрести себя. Внешне его жизнь насыщена событиями:
в течение четырех лет он сотрудничал в нескольких газетах:
«Еродзу тёхо» (1897 год), «Ибараки» (осень 1897—весна1898	годов), «Кюсю ниппо» (1900 год), «Тюгоку мимпо»
(1900 год). Но создается впечатление, что он мечется, меняя
одно место работы за другим, не может ни на чем сконцентриро¬
вать внимание, найти свою тему и сферу приложения сил.
Сознавая свое одиночество, он долго и трудно искал из него
выход. Внутренняя дисгармония не оставляла Рэйуна. Его угне¬
тало положение человека, перебивающегося случайными зара¬
ботками, осаждаемого кредиторами. К 1898 году относятся,
например, такие строки воспоминаний: «Тяготы бедственного по¬
ложения я делил с Сато Сюхином... Помимо хаори с прожжен¬
ными рукавами, у меня не было ничего. Я не имел даже фуро-
сики.4 Единственным, что мы могли заложить, оказались мои
очки, за которые я и получил 2 иены 30 сэн» {163, V, с. 601].
Рэйун сравнивал себя с «бесприютным ронином», т. е. с челове¬
ком, потерявшим ориентир, никому не нужным. Сам он опреде¬
лил тогдашнее свое состояние как «блуждания», «колебания».
Может быть, это его состояние внутренней дисгармонии отра¬
зилось в названиях, которое он дал вышедшим в те годы двум
сборникам своих работ — «Колебания Рэйуна» («Рэйун ёэй»,1899)	и «Последующие колебания Рэйуна» («Дайни Рэйун ёэй»,1900).	В этих сборниках, которые разошлись огромным для того
времени тиражом в двадцать тысяч экземпляров, были собраны85
воедино многие статьи, написанные в 1895—1897 годах. Но оче¬
видно, что былой интерес к литературной жизни, который питал
деятельность Рэйуна, был уже утрачен. Даже когда в прессе
началось широкое обсуждение проблем социальной прозы, к ко¬
торой так убежденно призывал Рэйун, когда вышел первый в
японской литературе социальный роман Утида Роана «28 декаб¬
ря», т. е. литература вплотную приблизилась к вопросам, зани¬
мавшим его в течение нескольких лет, он никак не откликнулся.
По-видимому, в литературной деятельности он уже не видел
перспективы движения вперед. Несколькими годами позднее,
в 1906 году, Рэйун высказал мысль, свидетельствующую о его
новой, отличной от прежней, оценке возможностей литературы.
Он вновь задумался о путях совершенствования общества:
«Разве литература достигла высот в отражении истинной сути
человеческой жизни? Разве философия играет великую роль
в разъяснении смысла человеческой жизни? Нет! Но тогда раз¬
ве не самым почетным и самым высоким будет тот путь, на ко¬
тором можно практическими делами способствовать спасению
страждущего человечества и созданию справедливого общества.
Мне, брошенному сейчас блуждать по лабиринту сомнений,
чей-то голос нашептывает: пробудись! И я чувствую, как про¬
буждаюсь. Вслушайтесь! Разве вокруг нас все не насыщено
голосами горя и печали? Надо спешить, чтобы избавить от
этого человечество... Сегодня я размышляю не над абстрактны¬
ми и трансцендентными явлениями, а над тем, что следует сде¬
лать, чтобы спасти общество, полное изъянов? Как помочь не¬
счастным? Сейчас меня занимают проблемы реальности, а не
пустые мечтания, проблемы общества, а не философии» (цит.
по: [143, с. 32—33]). В этих словах Рэйуна ощущается понимание
необходимости преодолеть барьер между мыслью и действием,
состоянием души и поступком. Истоки этого стремления мы ви¬
дим уже в конце 90-х годов, когда интересы Рэйуна, оторвав¬
шись от литературы, перемещаются из области литературных
задач в сферу общественно-политической критики, социальных
проблем.Тема неразрывности капиталистического развития и нравст¬
венного оскудения, тема социальной несправедливости вставала
перед Рэйуном и в начале его пути. Он впервые приехал в Токио
в 1890 году, когда начальные кризисные явления в японской
промышленности вызвали голодные бунты. Молодой провинциал
был свидетелем того, как «потерявшие работу голодные рабочие
с удрученным видом сидели на скамейках» [163, V, с. 547]. Тя¬
желое положение рабочих заставило его задуматься над причи¬
нами безработицы и, по-видимому, способствовало зарождению
интереса к социальным проблемам. Уже в ранней публицистике
Рэйуна мы находим свидетельства его небезразличия и горячего
сочувствия рабочим. Когда в конце 80-х годов внимание обще¬
ственного мнения было привлечено к волнениям на шахтах Та-86
касима,5 Рэйун не остался в стороне от обсуждения этой проб¬
лемы и написал гневную статью «Что делать с тремя тысячами
рабов» («Сандзэн-но дорэй-о икан-ни субэки»),6 в которой обли¬
чал зверскую эксплуатацию и издевательства над шахтерами.
«Жестокое обращение о людьми, как с рабами, о котором и слы¬
шать горько, можно наблюдать совсем рядом, на шахтах Така-
сима,— писал Рэйун. — Обращение с людьми, как со скотом,
всегда считалось большим злом, а что же говорить, если мы
сталкиваемся с ним в наши дни на шахте, считающейся одной
из лучших в нашей стране... Удел шахтеров — работать день и
ночь, а потом умереть вне родного дома. В мире многое достой¬
но скорби, но ничто не печалит в такой мере, как жизнь рабов,
и никто не требует такой срочной помощи, как они. Они — эти
три тысячи рабов — тяжело работают, мучаются, и вся их
жизнь — это дорога в ад» [137, с. 216].Вначале творческой деятельности Рэйун, стремившийся отве¬
тить на вопрос, какие условия ведут к нравственному развитию,
а какие к деградации личности, в гуманизме, в явлениях идеоло¬
гического порядка видел чуть ли не главный двигатель общест¬
венного прогресса. Воодушевленный верой в добрые начала чело¬
веческой натуры, он придавал почти решающее значение нрав¬
ственному совершенствованию. Мечтая о гармоничном развитии
общества, Рэйун абсолютизировал роль литературы в нравст¬
венном очищении, пропагандировал социальную прозу, которой
надлежало способствовать такому очищению. Но, разочаровав¬
шись в своих надеждах, Рэйун, как мы видели, оставил литера¬
турную деятельность.Его поворот к общественно-политической критике, интерес к
социальным проблемам были, однако, обусловлены не столько
субъективными побуждениями, сколько объективными обстоя¬
тельствами развития японского общества конца 90-х годов.
Промышленный прогресс, которого достигла Япония на рубеже
веков, был уже сцеплен воедино с сопровождавшими его соци¬
альными бедствиями и нравственными потерями. Перед Рэйуном
вновь встал вопрос: на каком пути можно обрести уверенность
в возможности утверждения гуманных идей, справедливости?Значительную роль в формировании творческих интересов,
■мировоззрения Рэйуна в конце 90-х годов сыграло сближение с
японскими социалистами, начавшаяся дружба с Котоку Сюсуй,
сотрудничество в газете левого направления «Еродзу тёхо», об¬
щая атмосфера в рабочем движении. 1897—1899 годы характе¬
ризуются в истории рабочего движения как период подъема,
отмеченный организационным оформлением движения, быстрым
ростом профессиональных объединений, увеличением числа за¬
бастовок. В октябре 1898 года было создано «Общество изуче¬
ния социализма», которое занималось пропагандой различных
социалистических учений: утопического социализма, христиан¬
ского социализма, наряду с научным социализмом К. Маркса и87
анархизмом. Ни одно из этих учений не вызвало настолько глу¬
бокого интереса Рэйуна, чтобы он серьезно занялся ими, тем ~
более, что теоретический уровень изучения социалистических
идей, особенно марксизма, был еще очень низким. Но именно
в эти годы Рэйун сделал первые шаги навстречу японским
социалистам. О внимании к новой проблематике свидетельство¬
вала его статья «Социальные проблемы» («Сякай мондай»),
опубликованная в 1898 году в связи с вызвавшей общественный
резонанс забастовкой на железной дороге.7 Рэйун писал: «Рево¬
люция Исин принесла гибель классу родовой аристократии, но
в период расцвета утилитарной цивилизации естественно стало
возникать деление на бедных и богатых. Если нам было дана
уничтожить класс родовой аристократии, то мы должны изба¬
виться и от клики богатых. Прежде власть была в руках знат¬
ных, а сейчас она перешла к клике богатых. И те, и другие —
одного поля ягоды!.. Как родовая аристократия, так и богатые—
враги свободы, враги равноправия. Наш народ, который совер¬
шил революцию Исин, должен свершить и вторую революцию-
и избавиться от клики богатых. Один из путей нанести удар по
абсолютизму богатых — это забастовки, пусть даже им свойст¬
вен угрожающий характер. Мы будем сочувствовать им. Что же
касается забастовки на железной дороге, то в ней прежде всего
виноваты компании» [162, с. 25—26]. В этой статье Рэйун обра¬
щается к важнейшему вопросу общественной жизни конца 90-х
годов. В условиях развивающегося забастовочного движения
вопрос о праве рабочих на забастовки и об их перспективности
продолжал оставаться одним из главных. Не утратила своей
остроты и проблема «богатые — бедные», которая впервые за¬
звучала в японской публицистике еще в середине 80-х годов,,
когда Уэки Эмори (1857—1892) выступил со статьей «О бед¬
ных» («Химминрон», 1885). В ней он высказал ряд прогрессив¬
ных положений, в том числе мысль о необходимости объедине¬
ния бедных [см. 21]. Несколькими годами позднее со страниц
«Кокумин-но томо» прозвучал призыв к объединению рабочих,
а с начала 90-х годов в период коренных классовых сдвигов эта
проблема стала одной из центральных в рабочем движении.Рэйун воспринимал бедственное положение рабочих как
следствие несправедливого устройства общества. Он мечтал уже
не о великом человеке, а о необходимости второй революции,
которая сломала бы существующую социальную систему и при¬
несла гибель богатым — врагам свободы и равноправия. Проб¬
лему «богатые — бедные» Рэйун рассматривал на уровне об¬
суждения практических вопросов рабочего движения, ибо не
только признавал необходимость объединения рабочих, приме¬
нение таких средств борьбы, как стачки, но и отмечал их актив-
но-мобилизующую роль в социальном переустройстве общества.А в статье «Следует решительно покончить с клановой систе¬
мой» («Дандзитэ хамбацу-о таосубэси», 1899) он подверг критике88
и парламентскую систему — своего рода элитарную систему —
и политические партии, которые представлялись ему не более
чем «шутами, заставляющими вершить зло». Сама постановка
вопросов в таком аспекте свидетельствовала о радикальной
направленности его раздумий и может служить показателем его
социальной зрелости. Было бы преувеличением на основании
таких примеров говорить о коренных изменениях в мировоззре¬
нии Рэйуна. Речь пока могла идти лишь о новой сфере интере¬
сов, о начале поворота к тому процессу, который может быть
обозначен как процесс социального возмужания. Связи Рэйуна
с социалистами в конце 90-х годов только начинали складывать¬
ся, и в течение нескольких последующих лет его жизнь практи¬
чески не была связана с развитием социалистического движения.
В 1900 году он уехал в качестве специального корреспондента
в Северный Китай, где началось антиимпериалистическое народ¬
ное восстание, а затем интервенция империалистических держав.
По возвращении Рэйун работал над антивоенным репортажем
«Мой плащ еще хранит запах порохового дыма» («Сэмпо
ёдзин»). 1901 год отмечен в его творчестве резкими критически¬
ми выступлениями в связи с так называемым «Делом о взяточ¬
ничестве во время реформы учебников» (подробно об этом см.
II часть настоящей работы). После тюремного заключения по
обвинению в оскорблении должностных лиц Рэйун на основании
собственных впечатлений раскрыл антинародную сущность уста¬
ревшей системы японского законодательства. Еще в 1894 году
в одной из ранних статей он, критикуя современную цивилиза¬
цию, отметил: «Разве ты, XIX век, можешь гордиться тем, что
в состоянии упразднить пытки? Разве скорбишь ты о том, что
бедные, не имея денег на апелляцию, лишены возможности об¬
жаловать несправедливость? Можно ли сказать, что твоему суду
присуща тщательность в системе доказательств?» [163, I, с. 272].
Риторические вопросы, обращенные к XIX веку, не потеряли
своей актуальности и в начале двадцатого, особенно после вве¬
дения в 1900 году «Закона об охране общественного порядка и
спокойствия». В период судебного процесса в связи с «Делом о
взяточничестве во время реформы учебников» у Рэйуна появи¬
лись основания вновь обратить внимание на то, что «разложение
общества, которое попирает всякую справедливость и мораль,
достигло ужасающих размеров» [163, V, с. 198].Таким образом, первые годы XX века обогатили Рэйуна
опытом непосредственного наблюдения за военными действиями,,
за унизительной процедурой незаконного следствия, несправед¬
ливого суда и тюремного заключения. И когда в 1903 году он
вновь потянулся к социалистам, его интерес к социализму стал
глубже. Контакты Рэйуна с социалистами, складывавшиеся
с начала XX века, составляют важную страницу в его биографии.
Факты, хоть и немногочисленные, свидетельствуют и о практи¬
ческом участии Рэйуна в их деятельности. В 1903—1904 годы89»
Рэйун сотрудничал в газете «Хэймин симбун», печатном органе
общества «Хэйминся», вокруг которого группировались в те
годы японские социалисты. Он готовил материалы для передо¬
виц, участвовал в пропагандистской деятельности газеты, высту¬
пал с докладами в социалистических организациях, которые
функционировали в крупных городах. Например 17 апреля1904	года «Хэймин симбун» в заметке «Сообщения с мест»
писала о выступлении Рэйуна в «Клубе читателей „Хэймин
симбун”» в г. Окаяма. Этот клуб был создан по инициативе из¬
вестного социалиста Моритика Умпэй (1880—1911), казненного
несколькими годами позднее вместе с Котоку Сюсуй. В том же
городе Рэйун участвовал в беседах о социализме.Рэйун был очень расположен к Котоку Сюсую, дружил
с ним. Когда в середине 1909 года Котоку Сюсуй в сложной
обстановке слежки задумал издавать журнал «Дзию сисо»,
Рэйун помогал ему. Он написал к посмертно изданному произ¬
ведению Котоку Сюсуя «Миф о распятии Христа» («Кирисуто
массацурон») послесловие, которое по распоряжению властей
не было в те годы опубликовано. В послесловии, названном
«Вспоминая о последнем расставании» («Сайго-но вакарэ-о
омоу», 1911), Рэйун очень тепло писал о дружбе с этим выдаю¬
щимся революционером. Как один из социалистов, Рэйун был
представлен в журнале «Сякайсюги» (т. 7, № 8, рубрика «Пер¬
соналии»), который издавался под руководством видного деяте¬
ля японского социалистического и коммунистического движения
Катаяма Сэн (1859—1933). Один из зачинателей социалистиче¬
ского движения в Японии Сакаи Тосихико не только упоминает
имя Таока Рэйуна среди сотрудников газеты «Хэймин симбун»,
но и называет его гордостью общества «Хэйминся» [135, с. 446].
О нем в своих воспоминаниях написал известный японский со¬
циалист Ямагути Кокэн (1883—1920). В наши дни произведения
Рэйуна включаются в сборники, посвященные социалистам и
социалистическому движению. Все это — свидетельства того,
что Рэйун воспринимался социалистами как человек близких им
взглядов.Искренняя дружба и помощь социалистам в их деятельности
не исключали, однако, сложного отношения Рэйуна к социали¬
стическим идеям. Он высоко ценил мужество социалистов, на¬
зывал их борьбу героической, не чуждался их организационных
начинаний. Воспринимая социализм как учение о справедливом
общественном строе, он не принимал его полностью. «Возмож¬
но, что мои взгляды представляются своего рода социалистиче¬
скими, — говорил Рэйун, — но это не тот социализм, который
опирается на определенные принципы. Я никогда не изучал их
систематически и, если моим идеям и свойственна социалистиче¬
ская окраска, то не потому, что я был социалистом, а лишь
потому, что мои взгляды и идеи социализма имеют точки сопри¬
косновения» [163, I, с. 661]. Он неоднократно подчеркивал, что90
не считает себя социалистом, так как «не привык следовать во¬
обще никаким теориям» и дорожит полной свободой творческой
деятельности. Рэйун писал, что учился не у К. Маркса или
Л. Кропоткина, а у Гюго и Толстого. «Мой социализм (если
можно так назвать мои убеждения) очень прост — сочувст¬
вие бедным. Только это!» [163, V, с. 660].Отсутствие у Рэйуна твердой и ясной линии может в опреде¬
ленной мере объясняться тем, что тогда, когда Рэйун был еще
здоров и работоспособен (до 1907 года), среди японских соци¬
алистов не было единства. Он был близок к Киносита Наоэ
и Абэ Исоо (1865—1949), которые входили в группу «христи¬
анских социалистов», но, пожалуй, более тесная дружба связы¬
вала его с анархо-синдикалистами — Котоку Сюсуй, Осуги Са-
каэ, Ямагути Кокэн, Моритика Умпэй, Сираянаги Сюко. Об этом
свидетельствуют, в частности, и его выступления в беседах о
социализме, организовывавшихся газетой «Осака хэймин сим¬
бун»— органом анархистов и анархо-синдикалистов.В целом Рэйуна привлекала более всего критика социалиста¬
ми буржуазного строя, этический аспект этой критики. Сближе¬
ние Рэйуна с социалистами оказалось тем путем, на котором
он вернулся к литературным проблемам, к критике цивилизации.
В среде литераторов-социалистов, которые стоят у истоков со¬
циалистической литературы (сякайсюги бунгаку), он нашел
единомышленников. После русско-японской войны социалисти¬
ческие идеи активно вторглись и в литературу. Стала развивать¬
ся социалистическая литература, продолжавшая тенденции со¬
циальной прозы рубежа веков, внесшей в литературу соци¬
альные мотивы. Некоторые произведения писателей-социалистов
сразу же запрещались цензурой и долгое время упоминались
лишь в списках запрещенных изданий. Естественным было
стремление молодых писателей к объединению и выработке сво¬
ей линии. Одна из первых таких попыток была осуществлена в
мае 1905 года. Незадолго до роспуска «Хэйминся» Сираянаги
Сюко, Ямагути Кокэн, Накадзато Кайдзан при содействии Ути-
да Роана, Ямадзи Айдзана, Таока Рэйуна, Котоку Сюсуя, Кино¬
сита Наоэ и Кодама Кагая создали общество «Кабэнкай» («Ог¬
ненный бич»), о чем было объявлено 16 апреля на страницах
социалистического еженедельника «Тёкугэн». 27 июля там же
появилось сообщение об издании журнала «Огненный бич».
Основой программы создатели общества избрали «демократи¬
ческий гуманизм» (тайсютэки хюманидзуму) и «принцип обык¬
новенных людей» (бодзинсюги). Первый, по их признанию,
питали идеи Ф. Ницше, Г. Гауптмана и Л. Н. Толстого, а также
К- Маркса, Ф. Энгельса и П. Кропоткина. Появление имен Ниц¬
ше и Гауптмана, может, по-видимому, объясняться тем, что в их
идеях молодежь находила опору в стремлении защитить инди¬
видуальность и ценность личности. Ницше воспринимался как
сильная личность, способная противостоять любому принужде-91
нию. «Принцип обыкновенных людей» получил распространение
в те годы как обоснование идеи всеобщего избирательного права
для всех «обыкновенных» людей.8 Руководитель общества «Бод-
зинся» Ямагути Кокэн был в числе наиболее активных инициа¬
торов создания общества «Кабэнкай».Общество «Кабэнкай» выдвинуло программу, которая помо¬
гает понять, почему его создатели избрали для него такое яркое
название. Ее основные пункты сводились к следующему: ломать
заблуждения, критиковать современную цивилизацию, отвергать
искусство для искусства, осуждать порабощение творческих уст¬
ремлений критиков. Сжигать, ниспровергать — вот, пожалуй,
как можно определить суть их устремлений.Либеральная пресса очень критически встретила общество
«Кабэнкай», ставя ему в упрек незрелость программы и моло¬
дость его создателей. Газета «Майнити симбун» не усмотрела
в программе общества ничего, кроме благих намерений: «Лишь
пыл их впечатляет, а реальные дела не стоят ничего». Писатель
Гото Тюгай, в целом положительно оценивший устремления мо¬
лодых литераторов, тем не менее заметил: «Может быть, когда-
нибудь сжигающий пламень „Кабэнкай” и проявится, но у меня
есть опасение, что ему не удастся разгореться» (цит. по:
{143, с. 103]).В общество «Кабэнкай» вошли люди, сотрудничавшие в
«Хэйминся», и они принесли с собой его дух. Но «Кабэнкай» не
смогло создать позитивной программы, многие ее пункты были
неконкретны и не способствовали тому, чтобы привлечь к дея¬
тельности общества более или менее широкий круг единомыш¬
ленников. И само общество, и его журнал «Кабэн» просуще¬
ствовали всего несколько месяцев, не успев, по существу, раз¬
вить ни один из пунктов своей программы. Но не следует забы¬
вать, что это было первое объединение японских литераторов,
близких к социалистическому движению. Не случайно буржу¬
азная «Юбин хоти симбун» назвала его «детищем революции».
Поддержка Рэйуном общества «Кабэнкай» зиждилась на сов¬
падении его устремлений с некоторыми пунктами программы,
которая привлекала общим прогрессивным и наступательным
характером. Особый интерес и поддержку вызывали у Рэйуна
такие пункты, как критика цивилизации и призыв к свободе
критической деятельности. Эти моменты и нашли в первую оче¬
редь воплощение в его работах, созданных в начале первого де¬
сятилетия XX века. Одной из ведущих стала для него тема, ока¬
завшаяся ему ближе всего — тема критики цивилизации, кото¬
рая в то время отождествлялась в Японии с европейским капи¬
талистическим обществом.92
Трансформация представления о цивилизации
как синониме всеобщего прогресса. Критика
цивилизации в журнале «Тэнко». Теория «хибум-
мэйрон» (нецивилизация)Впервые к критике цивилизации Рэйун обратился в одной из
своих ранних статей — «Я насмехаюсь над XIX веком» («Дзюкю
■сэйки-о адзакэру», 1894), которую он заключил словами: «Прочь,
XIX век! Я ненавижу твою цивилизацию, созданную европей¬
цами» [163, I, с. 273]. В ней, собственно, уже содержались, хоть
и изложенные в тезисной форме, основные положения, развитые
им позднее: несоответствие материального прогресса духовному
развитию, отсутствие подлинного равенства, ибо неравенство
.знатных и незнатных оказалось замененным неравенством бога¬
тых и бедных, невозможность использования народом достиже¬
ний материальной цивилизации. «Электричество освещает ули¬
цы, по которым прогуливаются разодетые молодые повесы,—
писал Рэйун, — но для чего оно рабочим, которые не могут
сомкнуть глаз от холода и голода» [163, I, с. 271].Критические суждения Рэйуна не были для тех лет случай¬
ными или неожиданными. Идеализированное представление о
развитии буржуазного общества, складывавшееся в период «дви¬
жения за свободу и народные права» у некоторой части япон¬
ской интеллигенции, чья юность была освещена его демократи¬
ческими идеями, постепенно сменялось глубокими сомнениями,
а иногда и растерянностью. Цивилизация (буммэй), восприни¬
мавшаяся в 70-е годы как путь освобождения от феодального
мрака и ускоренного капиталистического развития, начала утра¬
чивать абсолютный характер как эквивалент движения общест¬
ва вперед. Утвердившееся в Японии к концу 80-х годов «общест¬
во экономики и торговли», по словам Тагути Укити (87, с. 121],
все с большей и большей энергией выдвигало на первый план
проблемы дальнейшего наращивания экономического и воен¬
ного потенциала. Лозунг «цивилизация и просвещение» (бум¬
мэй кайка), принятый в период просветительства 70-х годов,
начал звучать слабее с тех пор, как исчерпало свои силы про¬
светительское движение, а вот другой лозунг «богатая страна,
сильная армия» (фукоку кёхэй), напротив, реализовывался
очень энергично. Но на фоне огромных успехов экономики и
техники все более явственно стали проступать негативные мо¬
менты в социальном и нравственном развитии, появился термин
«болезни цивилизации» (буммэйбё). Крайний утилитаризм,
погоня за материальными благами в ущерб духовным потреб¬
ностям человека, всесилие золота воспринимались как «болезни
цивилизации». Уже приводились примеры гневной, в полном
смысле слова неистовой, критики Рэйуном японского общества
90-х годов: «духовное оскудение», «нравственное разложение» —
таковы оценки, которыми пестрят страницы его работ. Рэйун не
избежал крайностей в своем протесте против цивилизации.93
В статье «Я насмехаюсь над XIX веком» ощущается влияние
раздумий автора над проблемой «свое» и «чужое». Цивилиза¬
ция осуждается прежде всего как созданная европейцами и по¬
тому чуждая японцам. Восприятие «буммэй» как цивилизации,
западного толка утвердилось еще с тех пор, как Фукудзава
Юкити выбрал слово «буммэй» для характеристики цивилизо¬
ванных Европы и Америки в отличие от стран, находившихся
на более низкой стадии развития (см. [21]). Отрицая цивилиза¬
цию как созданную европейцами, Рэйун при этом не упустил;
из виду важные социальные последствия, к которым она приве¬
ла. Он акцентировал мысль о том, что цивилизация, предназна¬
ченная только для богатых, создает условия, при которых ее
плодами не могут пользоваться бедные, а нравственные утраты
ощущает общество в целом. «Разве твоя, цивилизация, мораль
соответствует машинному прогрессу?» — задает Рэйун ритори¬
ческий вопрос [163, I, с. 273]. Можно ли гордиться законода¬
тельством, которое признает пытки, медициной, наукой, обра¬
зованием, которые служат только богатым? На эти вопросы
Рэйун отвечает заключительными словами статьи: «Прочь*
XIX век!».Тема критики цивилизации с тех пор не исчезала из творче-
чества Рэйуна, она постоянно звучала рефреном во многих
статьях. На XX век Рэйун возлагал большие надежды. Прошло*
десять лет с тех пор, как он написал: «Я жду тебя, XX век!»
[163, I, с. 273], — начался новый век, но чем дальше и быстрее
двигалась Япония по пути капиталистического развития, тем
сильнее ощущалась тревога за судьбы личности.Обращение Рэйуна к критике цивилизации в начале 900-х
годов произошло и субъективно — мы имеем в виду социальное
возмужание, о котором говорилось выше, — и объективно на но¬
вой основе. После русско-японской войны положение японских
трудящихся резко ухудшилось под бременем инфляции, нало¬
гов, ловышения цен. 1906 год отмечен активизацией деятельно¬
сти социалистов, расширением профсоюзного движения и созда¬
нием социалистической партии, развертыванием пропаганды
идей научного социализма. Резкая антикапиталистическая на¬
правленность воззрений Рэйуна во многом соотносилась с уст¬
ремлениями социалистов. С начала 900-х годов в работах соци¬
алистов и прогрессивных критиков все чаще и чаще уделяется
внимание критике тех проявлений цивилизации, которые яви¬
лись следствием нового—империалистического — этапа разви¬
тия японского общества. Утимура Кандзо, например, характери¬
зовал империализм как «деспотическую, диктаторскую, жесто¬
кую систему» («Тэйкокусюги», 1899). Котоку Сюсуй в статьях
«Нация без идеала» («Рисонаки кокумин», 1900), «Империа¬
лизм— чудовище XX века» («Нидзю сэйки-но кайбуцу тэйкоку-
сюги», 1907) писал, что «миром правят не далекие идеалы, а
близкая выгода» [58, с. 184], критиковал агрессивность и мили¬94
таризм, неотделимые от империализма. Ямагути Кокэн заострил,
внимание на нравственных утратах, которые несет империализм.
Писатель Киносита Наоэ устами героя романа «Исповедь мужа»
говорил: «Господа! Вы радуетесь развитию цивилизации. Вы
еще не убедились, что наряду с цивилизацией прогрессирует и
нищета, и темнота большинства ваших братьев, что учащаются
случаи голодной смерти?» (цит. по: [158, с. 151]).Развитие капиталистических отношений, совершенствующих
«материальную цивилизацию», усиливало интенсивность поис¬
ков Рэйуном нравственного идеала и привело его к мысли о воз¬
можности отказа от цивилизации как символа всеобщего про¬
гресса. К слову «буммэй» (цивилизация) он добавил префикс
«хи» (не) и выдвинул идею «нецивилизации» (хибуммэй), ко¬
торая отвергала цивилизацию, ее интерпретацию как постоян¬
ного движения вперед. Начав работать над этой темой в начале
900-х годов, он затем собрал свои статьи в сборник «Котюкан»,
который сразу же был запрещен. Поиски трибуны для пропа¬
ганды своих идей привели его к мысли о создании нового жур¬
нала. В феврале 1905 года вышел первый номер журнала «Тэн¬
ко», в котором Рэйун предполагал развернуть критику цивили¬
зации, пропагандировать «нецивилизацию» и противостоять
вульгарным утилитаристским тенденциям. «Тэнко» после 19-го
номера был запрещен к продаже и в марте 1906 года перестал
выходить, но Рэйун успел опубликовать на его страницах ряд
статей, в которых осуществил свой замысел и буквально обру¬
шился на современную цивилизацию.Обоснованию его взглядов посвящены статьи в журнале
«Тэнко»: «Назад к природе» («Сидзэн-ни каэрэ», 1905, № 6),
«Зло жизни в городе» («Тосисэйкацу-но дзайаку», 1905, № 7),
«Результаты цивилизации, приводящие в содрогание» («Синри-
цубэки буммэй-но кэкка», 1905, № 7) и многие другие, а также
отдельные главы работы «В деревне Нагата» («Нагатамура
нитэ», 1909). Но программными стали две довольно большие
статьи, написанные в апреле 1905 года: «Дьявольская цивили¬
зация» («Акуматэки буммэй») и «Истоки болезней современно¬
сти» («Гэндай-но бёкон»). Слова М. Нордау: «Мир современ¬
ной цивилизации напоминает громадную больницу, где все сто¬
нут и скорбят, где люди мучаются и страдают, как на ложе
болезни» (цит. по: [11, с. 160]), приведенные Рэйуном в качест¬
ве эпиграфа к статье «Дьявольская цивилизация», выбраны им
не случайно. М. Нордау, наряду с Э. Карпентером, упоминают¬
ся Рэйуном в числе философов, оказавших наибольшее влияние
на формирование его идеи «нецивилизации». По свидетельству
американского ученого Р. Лофтуса, сам эпитет «дьявольская»
применительно к цивилизации был заимствован Рэйуном из ра¬
боты Э. Карпентера «Civilization: its Cause and Cure» [183].Рэйун, говоря об испытанных им влияниях, называет, кроме
М. Нордау и Э. Карпентера, также Руссо, Лаоцзы (VI—V вв.95-
до н. э.), Чжуанцзы. В многостороннем воздействии нелегко
выявить общность отдельных идей Рэйуна с тем или иным кон¬
кретным мыслителем. Но думается, что в китайской классиче¬
ской философии (Лаоцзы, Чжуанцзы), влияние которой пред¬
ставляется нам первичным, Рэйун нашел опору своим стремле¬
ниям к гармоничному состоянию мира, целостность и единство
которого нарушает развитие цивилизации, к природному поряд¬
ку вещей; не утратила для него своего очарования и популяр¬
ная в китайской классике идея золотого века. Вместе с тем
ясно, что представление о разлагающейся, больной современной
цивилизации, которая лишает людей здорового существования,
опутывает их сетями алчности, подчиняет власти денег, форми¬
ровалось у Рэйуна под серьезным влиянием западных мыслите¬
лей. Рэйун патетически восклицает: «Я ненавижу так называ¬
емую цивилизацию! Я проклинаю ее!» Мотивируя причины та¬
кой неприязни, он вновь возвращается к уже знакомой нам
(см. с. 70) характеристике цивилизации, которая «слишком ма¬
териальна... эмпирична... индуктивна... научна... прозаична» и
т. д. Рэйун пишет: «Отдаление от природы, попрание данного
от природы естества — вот горькие плоды того, что существует
поверхностная цивилизация. Презрение к субъекту, презрение к
идеалу — тоже ее плоды... Лицемерие, приукрашивание—поро¬
ки цивилизации. Корыстолюбие, пропасть между богатыми и
бедными — вот ее последствия. Преклонение перед выгодой и
обесценивание справедливости — разве не изъяны цивилиза¬
ции?.. Мы говорим о конституционном правлении, а людей счи¬
таем просто голосующими машинами... В синдикатах действует
закон джунглей, где выживает наиболее сильный. Империа¬
лизм— тоже порок цивилизации. На словах — равные права, на
деле — господство клики богачей» [162, с. 160—161]. Поистине
в изображении Рэйуна цивилизация представляется «дьяволь¬
ской», несущей людям одни беды. Таков был его протест против
жестокости промышленного прогресса и сопровождавших его
социальных бед, социальных противоречий. Другая статья «Ис¬
токи болезней современности» имеет подзаголовок: «Критикую
маммопизм» («Маммоиидзуму-о хёсуру»), который точно выра¬
жает направленность критики автора. Цивилизация создала
деньги и одностороннюю концентрацию богатств — вот, собст¬
венно, тема этой статьи. Деньги, золото — причина болезней,
которые несет с собой цивилизация. Рэйун называет великолеп¬
ными цветами цивилизации такие достижения, как телеграф и
электрический свет, микроскоп и паровоз, признает абсолютный
прогресс человечества на пути развития материальной цивили¬
зации. Но цивилизация, как и другие явления, имеет две сторо¬
ны и, по его мнению, не должна рассматриваться в плоскостном
измерении. Рэйун видит отрицательные последствия цивилиза¬
ции в том, что она создала частную собственность, концентра¬
цию богатств на одном полюсе; армию, которую вооружают,96
чтобы убивать людей; машины, которые несут рабочим голод;
торговлю, которая под прикрытием лозунга свободной торговли
способствует углублению пропасти между богатыми и бедными.
«Сегодня человек — царь природы — утратил то, что делало его
таковым, — приходит к выводу Рэйун.— Он не стыдится прекло¬
нять колени перед золотом — клочком бумаги или кусочком
руды» (164, с. 111]. В условиях капиталистического общества,
родившегося в результате развития цивилизации, человек не мо¬
жет быть счастлив — вот важный итог рассуждений Рэйуна. Его
ужасала жизнь бедных, лишенных радости, отталкивала жизнь
богатых, утрачивающих принципы гуманности. Цивилизация,
которая якобы несет людям счастье, способна лишь на то, чтобы
«ввергнуть их в пучину отчаяния», — полагал он [164, с. 178]. Он
не смог дать социального объяснения причин возникновения по¬
роков цивилизации, но, бичуя их, разоблачал порочность самой
системы капиталистического общества, и в этом кроется причина
цензурных запретов, которым подвергались его произведения.Болезни цивилизации, ее пороки нарушают, с точки зрения
Рэйуна, единство, цельность и гармонию вселенной. Поэтому
цивилизация олицетворяет не прогрессивное развитие, а дегене¬
рацию, и он называет ее «вырождающейся цивилизацией»
(дараку-но буммэй). Доведя свои умопостроения до крайней
степени, Рэйун увидел выход в отказе от цивилизации и «воз¬
врате к природе» (сидзэн фукки). Рэйун, как и в юности, пред¬
почитает рациональному, научному видению мира интуитивное
его восприятие, как путь к гармонии с природой. Раскрывая
суть своих устремлений,' Рэйун писал: «Так называемая циви¬
лизация— не что иное, как результат развития интеллекта че¬
ловека. Мне представляется, что цивилизация путем лжесовер-
шенствования и приукрашивания интеллекта уводит человека от
природы и заставляет его вести образ жизни, который с точки
зрения физиологии вреден, а с точки зрения морали лжив»
[163, V, с. 670].Миру цивилизации Рэйун противопоставляет естественный
мир природы. По его мнению, человек, отказавшийся от благ
цивилизации, может быть вознагражден общением с чистым ми¬
ром природы. Рэйун обращает свой взор к прошлому, которое
он идеализирует как природный порядок, обеспечивающий нор¬
мальные условия для развития человека. Напомним, что иллю¬
зия возможности возвращения к природе высказывалась в Япо¬
нии в середине XVIII в. ученым материалистом Андо Сёэки
(1707—?), который видел в таком возврате освобождение от
«противоестественного мира узаконенного беззакония» [82,
с. 141]. Он считал основной причиной нарушения природного
порядка вещей возникновение имущественного неравенства и
выдвинул тезис о необходимости жить, обрабатывая землю
своим трудом. Рэйун также возвращается к временам, когда
люди, возделывая землю, питались только трудами рук своих,7 Зак. 259097
когда были естественны идеи общности имущества, между всеми
существовала взаимная любовь и не было ни закона, ни морали
[164, с. 177]. Первопричиной нарушения естественного порядка
Рэйун считает право частной собственности, противоречащее
природе. Как видим, у него много общего с идеями Андо Сёэки.
Рэйун, однако, упоминает Руссо. Вот как звучит у него извест¬
ная мысль Руссо о том, что плоды земли предназначены для
всех, а сама она — ничья: «Существуют воздух, вода, земля.
Всем этим должены пользоваться все... Дело же дошло до того,
что появилась цена на землю и люди не могут получить пищу
у матушки-земли... Люди не могут не проклинать цивилизацию,
которая породила право частной собственности, создала города
и с помощью изощренного разума губит великие дары природы»
[164, с. 175—176].Мысль о том, что зло воцаряется на земле с нарушением
жизни, согласной с природой, и его олицетворяют неравенство,
бедность, порабощение одних другими, вела Рэйуна к идеализа¬
ции прошлого, вере в возможность достижения общего благо¬
денствия, воплощением которого был золотой век. Однако при
чтении работ Рэйуна не создается впечатления, что он всерьез
думал о возврате к природе. В воспоминаниях Рэйун с иронией
писал, что некий критик, увидев в его идеях только призыв к
возврату в прошлое, назвал его сторонником принципа тёмма-
гэсюги, который может быть понят как олицетворяющий фео¬
дальное прошлое Японии. Такая трактовка взглядов Рэйуна вы¬
холащивает из них критическое ядро. Конечно, восторгаясь об¬
ществом без цивилизации, он идеализировал древность, и подчас
эта идеализация была непомерно абстрактной. Его антиурба¬
низм питали и романтико-утопические идеи, черпал свое вдох¬
новение он и у Руссо, и у древнекитайских философов (Лаоцзы,
Чжуанцзы), которые, как известно, воспевали единство человека
с природой, простоту и ясность человеческих отношений. Но если
Чжуанцзы, например, призывал к уходу от жизни, чтобы на лоне
природы человек мог погрузиться в самосозерцание «истинного
Я» (28, с. 192], то в рассуждениях Рэйуна нет стремления к со¬
зерцательности или отшельничеству. Его идеализация прошло¬
го— это не программа действий, а глас человека, обуреваемого
горькими раздумьями о своем времени. Мысль о «возврате к
природе» сочеталась у Рэйуна с признанием идеи прогресса*
«движения от сегодняшнего дня вперед» [164, с. 180] Такое сов¬
мещение, казалось бы, несовместимых идей было проявлением
новой тенденции в японской общественной мысли. Изменившиеся
взгляды на историческое развитие, признание поступательного
движения от низшего к высшему сказались и на отношении к
идее золотого века. Золотой век продолжал восприниматься как
эталон, олицетворение благоденствия, но при этом допускался
как бы временной сдвиг, в результате которого мечты о золотом
веке обращались не в прошлое, а в будущее, и связывались даже98
с идеей социализма. Подобные устремления отмечает Л. Н. Во¬
рох и в Китае в начале XX века [19, с. 39].Критикуя современную действительность с позиции докапита¬
листической утопии, Рэйун обращался к посткапиталистическому
будущему. Признавая, что будущее за социализмом, он искал
идеал будущего общества в прошлом, что придавало его идеям
утопический характер. Ему оказалась близка идея о том, что
социализм «даст возможность людям жить, как в золотом веке»
[111, с. 410]. В статье «Реставраторский социализм» («Фукко-
тэки сякайсюги») Рэйун предполагал, что «социализм вернет
людей в великое прошлое» [111, с. 408] и «революция нравст¬
венности» будет способствовать разрешению социальных проб¬
лем. Сложившееся у Рейуна устойчивое стремление рассматри¬
вать социализм только с этических позиций, как учение о тор¬
жестве гуманности и справедливости без анализа его социально-
экономических предпосылок, сказалось и в его подходе к пони¬
манию общества будущего. Он резко критиковал цивилизацию,
ибо видел в ней опасность для духовного развития людей и ра¬
товал за очищение современного ему общества от всесилия
золота во имя их блага. И это делало его произведения столь
опасными для властей, что они запрещались к изданию. Рэйун
тяжело переживал невозможность публиковать свои работы.
Его неудовлетворенность сложившейся ситуацией усугублялась
тем, что болезнь все чаще и чаще давала о себе знать. Послед¬
ние годы жизни, уже прикованный к постели, он отдает работе
над документальными произведениями.
Часть IIГлава IИСТОКИ ФОРМИРОВАНИЯ ДОКУМЕНТАЛЬНЫХ ЖАНРОВ
И ИХ РАЗВИТИЕ В ЭПОХУ МЭЙДЗИИстоки документальных жанров в домэйдзийской
литературе. Жанровый консерватизм. «Личное» и
«общественное» в жизни японцев. Проблема
«самовыражения»В обширном, разнообразном литературном наследии Рэйуна
особое и весьма существенное место занимают документальные
произведения. Как самые крупномасштабные его вещи, создан¬
ные в напряженный период формирования буржуазного общест¬
ва, они дают картину духовной жизни эпохи, помогают понять,
как ощущал ее автор. Революция Мэйдзи принесла японскому
обществу столь значительные перемены в политической, эко¬
номической и культурной жизни, в отношениях между людьми,
такую насыщенность событиями и такой их накал, что они не
могли не отразиться в документальных произведениях. Докумен¬
тальная литература, как и многие другие явления общественно¬
культурной жизни страны, получила новый сильный импульс
к развитию. Не будет преувеличением сказать, что ее изучение
таит в себе огромные возможности для расширения наших пред¬
ставлений обо всех аспектах жизни японского общества периода
Мэйдзи, ибо «если эпохе недостает свидетельств современников,
гибнет наиболее сокровенная, никаким иным жанром не замени¬
мая, ни в какой иной форме не выразимая истина пережитого...
Эпоха должна быть рассказана от первого лица» [70, с. 47].
В этом плане деятельность Таока Рэйуна — документалиста
приобретает особый интерес. Значение его документальных
произведений — разных по жанрам и тематике — не исчерпыва¬
ется только тем, что они представляют собой ценный источник
сведений об эпохе. Созданные в период становления докумен¬
тальной литературы нового времени, они несут в себе черты это¬
го процесса, знакомят нас с мыслями Рэйуна о принципах рабо¬
ты с документальными материалами. Его соображения тем более
ценны, что по сравнению с другими жанрами документальные
жанры менее популярны в Японии, и это сказалось на их судь¬
бе. За редкими исключениями документальные произведения
не переиздавались, не исследовались литературоведами, не раз-10Э
рабатывались теоретические основы жанра. Сам термин «доку¬
ментальная литература» (кироку бунгаку) появился в японском
литературоведении совсем недавно, в 60-е годы нашего века.
Интерес к литературе факта, усилившийся во всем мире после
второй мировой войны, способствовал привлечению внимания
ученых Японии к документальной литературе. Сильное влияние
оказала на японское литературоведение дискуссия, развернув¬
шаяся в 60-е годы в американском литературоведении вокруг
направления «nonfiction novel», которое получило окончательное
оформление и признание в рамках «движения нового журнализ¬
ма» [178, с. 63—64]. По мнению профессора Камидзаки Киёси,
термин «кироку бунгаку» появился как эквивалент американ¬
ского термина «documental literature», значение которого часто
соотносят с другим близким понятием — «nonfiction novel»
[123, с. 413].Не подлежит сомнению, что новый термин лишь зафиксиро¬
вал уже сложившееся фактическое состояние документальной
литературы, жанры которой имеют в японской литературе свою
историю. Эпоха Мэйдзи создала условия, способствовавшие то¬
му, что в процесс развития документальной литературы были
активно вовлечены как традиционные жанры домэйдзийской ли¬
тературы, в которых зародились и развились традиции отраже¬
ния факта, так и новые жанровые разновидности, сформировав¬
шиеся в иных исторических условиях. Как же влились тради¬
ционные жанры в документальную литературу нового времени,
как трансформировались в ней? Как этот процесс отразился в
творчестве Таока Рэйуна? Прежде чем ответить на эти вопросы,
рассмотрим некоторые моменты в развитии документального
начала в домэйдзийской литературе.Домэйдзийская японская литература не знала таких взлетов
документальных жанров, как европейская, которая и в период
античности, и в период Возрождения, и в новое время дала
миру шедевры жизнеописаний и мемуаров, получивших широ¬
кую известность. Но нельзя сказать, что японская литература
была в этом смысле совсем уж бесплодной. Элементы доку-
ментализма мы встречаем уже в дневниковой литературе (никки
бунгаку), и в эссеистической литературе (дзуйхицу) эпохи Хэйан
(IX—XII вв.) Сошлемся на мнение исследователя этих жанров
В. Н. Горегляда, который отмечает, что для дневниковой лите¬
ратуры характерна «документальность, основанная на личном
опыте... Факты, включенные в дневник, имели место в дейст¬
вительности, все персонажи — реальные люди, их реакция на
события в принципе адекватна этим событиям» [41, с. 332]. Под¬
черкнем, что «документальность» выделена автором в качестве
первого критерия, позволяющего отнести произведение к этому
жанру. В конечном счете автор приходит к выводу, что большин¬
ство произведений дневниковой литературы можно было бы
назвать «памятниками дневниково-мемуарной литературы» [41,101
с. 334]. Документальность признается одним из жанровых
признаков и в эссеистической литературе, в которой был очень
силен дневниковый элемент.Развитие элементов документализма в классической литера¬
туре тормозилось в определенной мере стереотипом художест¬
венного мышления, в основе которого лежало абсолютное сле¬
дование «•моно-но аварэ». Этот принцип, воплощавший стремле¬
ние к изысканности, красоте, отвлекал взоры от факта, не соот¬
ветствующего эстетическим представлениям. «„Некрасивое — не¬
допустимо”,— говорили хэйанцы... Истина должна быть кра¬
сивой» [42, с. 244]. Многовековое господство принципа «моно-но
аварэ» не могло не отразиться на характере подхода к докумен¬
тальному материалу. «Следует считать очевидным — замечает
исследователь японской документальной литературы Сугиура
Мимпэй, — что для японской литературы совсем не характерен
документализм. Это проявлялось и в нежелании считать правду
и факт правдой и фактом» [159, с. 4].Элементы документализма были не чужды таким жанрам, как
гунки и моногатари, в которых значительно расширился круг
описываемых событий и лиц. В произведениях жанра моногата¬
ри встречаются вкрапления документального, часто автобиогра¬
фического характера. Назовем для примера «Рассказы старой
монахини» («Оаму моногатари», примерно 1730 год), большую
часть которых составляют воспоминания монахини о своей
жизни 1 и «Повествование о простых воинах» («Дзохё моногата¬
ри», 1657—1683 годы), куда наряду с описаниями подвигов са¬
мураев включены рассказы о пережитом, а также разные све¬
дения об оружии, военных тренировках и т. д. Значительный
шаг вперед в смысле непосредственного обращения к факту, со¬
бытию был сделан в произведениях политико-экономических и
историко-географических, принадлежавших ученым, экономис¬
там, философам Огю Сораю (1666—1728), Кайхо Сэйрё (1755—
1820), Ямагата Банто (1761—1801). Документальные традиции
хэйанской дневниковой и эссеистической литературы нашли
развитие и в последующие эпохи в описаниях путешествий. Наи¬
большую известность получили дневники поэта Мацуо Басё.
С особым основанием можно говорить о документальных эле¬
ментах в последнем дневнике Басё—«Дневник Сага» («Сага
никки»), в котором Д. Кин отметил «повышенное внимание к
мельчайшим деталям повседневной жизни» [64, с. 74].Место и роль дневниковой и эссеистической литературы как
источников формирования документальных элементов в истории
японского литературоведения определены и высоко оценены [41].
Поэтому мы ограничиваемся лишь упоминанием о них, подчер¬
кивая при этом важную для нашей темы особенность: их разви¬
тие оказывало влияние на принципы отражения факта. Но есть
в домэйдзийской литературе сочинения особого для той эпохи
рода, вопрос о значении которых даже не поставлен в японском102
литературоведении. Мы говорим об автобиографиях и воспоми¬
наниях, имеющих самое непосредственное отношение к предмету
нашего исследования. Лишь сейчас в их изучении делаются пер¬
вые шаги:2 «Исследований автобиографий практически нет сов¬
сем,— пишет профессор Саэки Сёити. — Ни критики, ни литера¬
туроведы не занимаются этой проблемой. Сколько бы томов ис¬
тории национальной литературы мы ни просматривали, сколько
бы исследований ни изучали, мы не встретим даже упоминания
об автобиографии» [158, с. 9]. Конечно, отсутствие исследований
не может рассматриваться как свидетельство того, что в япон¬
ской домэйдзийской литературе не было ни автобиографий, ни
мемуаров. Речь может идти лишь о том, что японская мему¬
аристика пока не освоена, не введена в научный оборот ни в ли¬
тературоведении, ни в истории культуры. Пока же произведе¬
ний этого жанра в домэйдзийской литературе зафиксировано
настолько мало, что их существование не может рассматривать¬
ся как проявление определенной тенденции, они выглядят скорее
как явления исключительные. Назовем те, которые остались
в истории литературы и могут дать представление хотя бы о
некоторых особенностях их развития. Это — «Записки в «изгна¬
нии» («Хайсё дзампицу», 1683 г.) Ямага Соко (1622—1685),
«Записки, навеянные хворостом, который подбрасывают в очаг»
(«Оритаку сиба-но ки», 1716) Араи Хакусэки (1657 1725),
«Услышанное мной в поднебесной» («Угэ хитогото») Мацудай-
ра Саданобу (1758—1829), «Начало голландоведения» («Ран-
гаку котохадзимэ», 1814) Сугита Гэмпаку (1733—1817) и «Пись¬
менное прошение об оставке» («Тайэки гансёко», 1838) Ватана-
бэ Кадзана (1793—1841).Как видим, одно из первых (известных сейчас) произведений
мемуарно-автобиографического жанра возникло в Японии срав¬
нительно поздно — в конце XVII века. Правда, и в Европе боль¬
шинство мемуаров появилось примерно тогда же, но там этот
жанр начал быстро развиваться. В Японии же в течение двух
столетий отмечено, как мы видели, всего несколько произведе¬
ний. Но все-таки они были, и поэтому вопрос о забвении, выпав¬
шем на их долю, как бы распадается на два подвопроса: почему
было мало произведений и почему они не исследовались? Огра¬
ничим рассмотрение этих вопросов пределами интересующей нас
темы об истоках послемэйдзийских документальных жанров.Малочисленность мемуарно-автобиографических произведе¬
ний свидетельствует прежде всего о том, что они были непо¬
пулярны в Японии. Еще в 1890 году авторы «Истории японской
литературы» («Нихон бунгакуси») отметили: «На Востоке мало
автобиографий» [158, с. 159]. В самом деле, почему ни сёгуны,
ни политики, ни ученые, ни писатели не обогатили свою нацио¬
нальную литературу воспоминаниями? Соображение о том, что
никто не понимал их значения для потомков, думается, можно
исключить. Дело, по*виднмому, в каких-то сложившихся пред¬103
ставлениях, нормах поведения, этикета. Крайне интересно заме¬
чание Саэки Сёити: «В нашей стране не было обычая оставлять
записи о своей официальной жизни, как в Европе. Мы не при¬
выкли раскрывать потомкам свою роль, свои позиции ни во имя
защиты своего имени, ни во имя его прославления» {158, с. 18].
Это замечание может помочь ответить на первую часть вопроса:
автобиографий и воспоминаний было мало в силу традиционно-
сложившегося отношения к описанию своей общественной жиз¬
ни. Если в Европе сферы жизни разграничивались скорее по
принципу «высокое — низкое (житейское)», то в отношении Япо¬
нии следует обратить внимание на древние корни четкого раз¬
граничивания между «личным» (ситэки) и «общественным»,,
«официальным» (котэки). Общественная жизнь была строго рег¬
ламентирована, личность в своей общественной роли подчиня¬
лась интересам группы, круга, сословия, была связана господст¬
вом нормы. Освобождение личности от этой зависимости в Япо¬
нии существенно затянулось по сравнению с Европой. Самовы¬
ражение (дзико хёгэн), когда в этом возникала потребность,
чаще всего реализовалось в сфере личного. Личное существова¬
ние, переживания отражались в традиционных дневниках, поэ¬
тических жанрах. Не поэтому ли в домэйдзийской литературе-
получила развитие традиционная линия «личных мемуаров», а
также дневников и путешествий, в которых, по выражению На¬
камура Юкихико, «рассказывают о себе» [138, с. 3]. В них.
можно было высказаться с ощущением внутренней свободы,,
хотя вообще самовыражение — далеко не типичная черта япон¬
ского характера. И все-таки и для воина, и для политика, и для
общественного деятеля всегда оставалось возможность поверять,
мир своих чувств, и тогда он обращался к личным дневникам
или стихам. Ведь не случайно Японии свойственна столь высо¬
кая культура не только профессионального, но и любительского
стихосложения. Всему было обозначено свое место — и дейст¬
вию и чувству. Но, конечно, упрощенный схематизм в пред¬
ставлении о соотношении личного и общественного совершенно'
неуместен. Из этого соотношения нельзя исключить их взаимо¬
проникновение, что и рождало подчас в любительском стихо¬
сложении крайнее напряжение чувств.Свойственное японцам разделение двух сфер жизни, которое
Саэки Сёити называет «священным институтом» [139], вовсе не*
исключало «взаимной дополнительности, сбалансированности
таких черт национального характера, как подчинение установ¬
ленным образцам и независимость внутренней жизни, любовь к
строгому ритуалу и непосредственность переживания» [44, с. 62].
И все-таки нельзя не признать, что противопоставление личного
и общественного было столь явным, что почти лишило японскую-
домэйдзийскую литературу жанра мемуарной литературы.По-видимому, можно усмотреть закономерность в том, чтсл
потребность поделиться своими мыслями, воспоминаниями осо-104
бенно обостряется, когда люди оказываются отторгнутыми от
общественной деятельности, утрачивают устойчивое место в
жизни 'И погружаются в самоанализ. Об этой тенденции в рус¬
ских мемуарах пишет О. Чайковская: «Любопытно, что мемуары
писали почти только те, кто так или иначе был удален от сто¬
личного центра... те, кого не видели в передних фаворитов, кто
не кланялся из-за чинов» [95, с. 211]. Эту же особенность в
японских домэйдзийских мемуарах отмечает литературовед Цу-
куба Хисахару: «Выпадение из привычного порядка жизни рож¬
дало у людей чувство одиночества, а от него вело к сознанию
собственной индивидуальности... Отход от религиозного фана¬
тизма был важным моментом в становлении европейской авто¬
биографии. Нельзя ли сказать, что удаление от установившегося
общественного положения сыграло ту же роль и в Японии» [174,
с. 111].Такая постановка вопроса оказывается не лишенной резона,
если взглянуть на обстоятельства создания тех немногих ме¬
муарно-автобиографических произведений, к которым мы се¬
годня имеем возможность обратиться. Они принадлежат людям
разного общественного положения: философу Ямага Соко
(1622—1685), историку и государственному деятелю Аран Ха-
кусэки (1657—1725), первому министру Мацудайра Саданобу
(1758—1829), ученому Сугита Гэмпаку (1733—1817), худож¬
нику Ватанабэ Кадзану (1793—1841). Но их авторы принялись
за воспоминания, когда все они по разным причинам оказались
не у дел: в изгнании, в ссылке, в отставке. По-видимому, дей¬
ствительно, удаление от дел, разрыв с официальной жизнью
рождали чувство внутренней свободы и облегчали путь к объе¬
динению в воспоминаниях житейского и общественного. Для
одних авторов, например для Ямага Соко, проведшего в изгна¬
нии десять лет, воспоминания стали своего рода завещанием,
в котором выражена горечь от крушения планов и вместе с тем
надежда на их осуществление будущими поколениями. Худож¬
ник Ватанабэ Кадзан, который был приговорен к смертной каз¬
ни, замененной ссылкой, за идеи о вредности дальнейшей изо¬
ляции Японии, возможно, испытывал чувство обиды, необходи¬
мость высказаться, рассказать о своих бедах, когда он, тяжело'
больной, окруженный недругами, доживал в нищете последние
годы. В воспоминаниях Мацудайра Саданобу, регента, первого
министра, который вынужден был уйти в отставку в результате
придворных интриг, особо ценны, как редко встречающиеся в
воспоминаниях, те страницы, которые посвящены его государ¬
ственной деятельности. Книга Сугита Гэмпаку, пожалуй, наи¬
более светлая по настроению,— это воспоминания о зарождении
и развитии голландоведения.3 Ученый, врач, просветитель Су¬
гита Гэмпаку рассказал о трудностях, которые пришлось испы¬
тать людям, на чьи плечи лег труд по ознакомлению японцев с
западной наукой в конце XVIII века. Проблемы, вставшие передЮ>
Сугита Гэмпаку при переводе книги немецкого врача Иоганна
Адама Кульмуса «Tafel Anatomia», сравниваются японскими
исследователями с теми, которые подстерегали знаменитого
французского египтолога Шампольона при расшифровке египет¬
ских иероглифов. В книге отражена атмосфера в стране на заре
зарождения голландоведения, когда лишь упорство и энтузиазм
ученых помогали преодолевать косность и рутину. Особое по¬
ложение среди перечисленных сочинений занимает книга А рай
Хакусэки, советника сёгуна, конфуцианского ученого, который
за несколько лет до смерти был удален от двора. Его книгу
отличает не только богатство содержания — интересные под¬
робности быта семьи высшего сановника, размышления о прин¬
ципах образования, о некоторых мероприятиях, осуществленных
под его руководством, — но и литературные достоинства. Араи
Хакусэки писал на японском языке, в отличие от широко упо¬
треблявшегося в ту эпоху камбуна, что в сочетании с живым
изложением придает его сочинению художественную ценность.
Именно эти качества сделали ее достойной высокой чести —
быть включенной в список «шедевров японской литературы»
[147].На примере двух домэйдзийских мемуарно-автобиографиче¬
ских сочинений можно выявить интересные особенности в наз¬
вании. Как правило, такие сочинения не имели в названии по¬
меты, указывающей на жанровую принадлежность, в отличие,
скажем, от произведений дневниковой литературы, которые та¬
кой пометой («никки» — дневник) обозначены. Однако следует
сказать, что иногда такая примета в названиях мемуарных про¬
изведений присутствует имплицитно и может быть понята толь¬
ко при проникновении в этимологию названия. С таким слу¬
чаем мы имеем дело в названии книги Араи Хакусэки. Он наз¬
вал ее «Записки, навеянные хворостом, который подбрасывают
в очаг». Пространный русский перевод, казалось бы, ничего
не говорит читателю, но сократить его нельзя. Оно навеяно
автору строками старинной песни: «Вдыхать запах хвороста,
который подбрасываешь в очаг вечерней порой, — последняя ра¬
дость, что остается нам от прошлого» [147, с. 25]. Выражение
«подбрасывать хворост в очаг» — метафора, означающая «по¬
вествование старца о прошлом». Поэтому образованному япон¬
скому читателю это название уже указывало, что перед ним —
воспоминания. Другой случай скрытого указания на то, что ав¬
тор обращается к рассказу о своем прошлом, мы видим в наз¬
вании произведения Мацудайра Саданобу «Угэ хитогото» («Ус¬
лышанное мной в поднебесной»).4Обратимся теперь ко второй части поставленного выше воп¬
роса: почему при наличии разнообразных по содержанию, пусть
и немногочисленных мемуарно-автобиографических произведе¬
ний, которые могли бы помочь в изучении многих явлений в
историко-культурной жизни Японии, этот жанр не признавался106
японским литературоведением вплоть до последнего времени?
При этом высоко оценены, например, сочинения Араи Хакусэки
и Сугита Гэмпаку, но они привлекали к себе внимание скорее
как явления истории культуры, а не как литературные произ¬
ведения. Фигура Араи Хакусэки, например, широко известна в
японской науке. Есть исследования об Араи Хакусэки как о
поэте, как об историке, как о политике, но Араи Хакусэки-ме-
муарист оставался вне поля зрения ученых.Мысль о том, что создание мемуаров чрезвычайно важно и
с общекультурной, и с общеисторической точек зрения, как
нельзя более верна применительно к Японии, именно потому, что
их мало в истории японской литературы и культуры. Эти про¬
изведения доносят до нас дух эпохи, помогают понять, как
складывалось миропонимание японской интеллигенции, знако¬
мят с человеческими судьбами. И все-таки вспомним слова
Саэки Сёити: «сколько бы томов истории национальной лите¬
ратуры мы ни просматривали... мы не встретим даже упоми¬
нания об автобиографии» [158, с. 9]. По-видимому, мемуарно¬
автобиографические произведения не изучались потому, что
жанр этот не выделялся в истории японской литературы. Это
подтверждается и японскими справочниками, даже в одном из
последних изданий «Словаря по истории японской литературы»
(«Нихон бунгакуси дзитэн», 1979 год) вообще нет статьи о ме¬
муарах и автобиографиях не только в домэйдзийской, но и в
послемэйдзийской литературе. Сами термины «воспоминания»
(кайсо) или «автобиография» (дзидэн) используются, конечно,
когда речь идет о конкретных сочинениях. Два крупных произ¬
ведения Араи Хакусэки — «Рассказы о Западе» («Сэйё ки-
бун»), которые можно отнести к жанру записок, и «Записки,
навеянные хворостом, который подбрасывают в очаг», которые
могут быть названы классическими мемуарами, — включены в
статью «Дневники, записки, дзуйхицу», хотя в тексте статьи
указывается, что второе из них — воспоминания. Мемуарное
произведение Сугита Гэмпаку «Начало голландоведения» по¬
мещено в статью «Голландоведение» также с пометой «воспо¬
минания».Конечно, генетическая связь мемуаров и автобиографий с
дневниками не вызывает никаких сомнений. «Диффузия жан¬
ров» [18], развившаяся в литературе эпохи Хэйан (IX—XII вв.),
сохранялась и в более поздние периоды. Мемуарные произве¬
дения— непопулярные, малочисленные — не получили освящен¬
ную традицией форму, которая бы шлифовалась с течением вре¬
мени, и воспринимались не как самостоятельный жанр, а к.чк
своего рода подвид дневниковой литературы. Мемуарно-авто¬
биографические произведения оказались в домэйдзийский пе¬
риод отнесенными, по существу, к внелитературным явлениям.Итак,, элементы документализма проявлялись в домэйдзий¬
ской литературе в разных жанрах и в разной степени. Однако107
подчеркнем непрерывность развития этих элементов в дневни¬
ковой литературе, путевых дневниках, эссе, воспоминаниях.
Можно ли не принимать во внимание значение этой непрерыв¬
ной линии? Думается, что нельзя. Поэтому мнение Камидзакк
Киёси о том, что документальная литература появилась в Япо¬
нии лишь после Мэйдзи, представляется слишком категоричным,
ибо такой подход лишил бы ее национальных корней. Конечно,
в эпоху Мэйдзи изменился сам характер документальности, так
как документальная литература получила в этот период «кре¬
щение наукой нового времени и принципом позитивизма» [159,
с. 4], но традиции отражения факта, сложившиеся в домэйдзий-
скин период, были восприняты и модифицированы в новой эпохе.Историко-культурные причины трансформации
традиционных жанров и становления новых жан¬
ровых разновидностей в эпоху МэйдзиПосле революции Мэйдзи в Японии произошла не только пе¬
рестройка политических и экономических институтов. Столь же
грандиозной была и трансформация мироощущения японцев. На
коротком временном отрезке происходил переход от феодаль¬
ного сознания к современному. Япония вошла в новую эпоху,
когда «плоды духовной деятельности отдельных наций стано¬
вятся общим достоянием. Национальная односторонность и ог¬
раниченность становятся все более невозможными» [4, с. 29].Открыв свои двери для европейцев, страна дала возмож¬
ность и японцам своими глазами увидеть незнакомый им мир.
Знакомство с этим миром реализовалось разными путями, среди
которых возможность путешествовать была едва ли не самой
притягательной. Сразу после революции Мэйдзи тяга к путеше¬
ствиям стала неудержимо возрастать. Не без -иронии Сугиура
Мнмпэй замечает: «Японцев охватывало чувство тщеславия от¬
того, что им удавалось своими глазами увидеть цивилизацию
Европы и Америки. Но это было такое же бахвальство, которое
отличало провинциалов в эпоху Токугава, когда они знакоми¬
лись с Эдо 5 и Киото» [159, с. 9]. Соприкосновение с Западом
вызвало не просто жажду странствий, оно существенно по¬
влияло на характер путевых дневников и описаний путешест¬
вий, количество которых увеличивалось год от года. Конечно,
продолжали появляться путевые дневники, созданные в тради¬
циях старой дневниковой литературы. Классические описания
путешествии, которые подчас копировали ставшие канониче¬
скими дневники Басё, оставили писатели Таяма Катай (1871—
1930), Ивамото Дзэндзи, Кода Рохан. Но гораздо более мно¬
гочисленными были произведения иного плана, выделенные сей¬
час в списке документальных произведений эпохи Мэйдзи в108
самую большую рубрику — «Путешествия за границу. Экспеди¬
ционные записи» («Кайгай рёко. Танкэнки»).«Путешествия за границу» были настолько новым для япон¬
ской жизни явлением, что они оказались несовместимыми с тра¬
диционными представлениями о путешествиях, посвященных по¬
сещению памятных мест, любованию природой, которая дарила
вдохновение. В эпоху Мэйдзи на первый план в описаниях раз¬
ного рода поездок выступила информативность, практическая
польза. Авторами «Путешествий за границу» были послы, дип¬
ломаты, общественные деятели, участники международных вы¬
ставок, и эти описания имеют в названии разные пометы: кэмбун
(информация, наблюдения), никки (дневник), кико (путешест¬
вия), хикки (заметки). Приведем в качестве примеров «Заметки
о выставке в Австрии» («Ококу хакуранкай хикки», 1873 год),
«Дневник путешествия Итагаки в Европу и Америку» («Итага-
кикун обэй манъю никки», 1883 год), «Наблюдения в Европе»
(«Осю кэмбунроку», 1901 год).Постепенно из описаний путешествий исчезал налет роман¬
тических представлений о незнакомых странах и все более от¬
четливо проявлялось утилитарное их назначение. В соответст¬
вии с планами внешней экспансии, которые в конце XIX века
стали обретать реальные черты, требовались географические,
этнографические и другие сведения. Среди источников такого
рода информации можно отметить и некоторые описания путе¬
шествий, например «Путешествие по Ири» («Ири кико»), содер¬
жащее описание маршрута экспедиции в Китай через хребты
Тибета и Гималаев. В первой части — дневнике — точное опи¬
сание пути экспедиции (она прошла свыше трех тысяч километ¬
ров), природы, животного мира, трудностей, которые приходи¬
лось преодолевать; во второй части — сведения по этнографии,
религии, истории, почерпнутые из сочинений других авторов.Среди путевых дневников, отразивших научные поиски япон¬
ских ученых, широко известно «Описание путешествия в Ниси-
кура» («Нисикура рёкоки»). Его автор ученый-буддолог Кава¬
гути Экай (1866—1945) решил отправиться в Тибет изучать
сутры. Поскольку въезд в эту страну иностранцам был запре¬
щен, он потратил несколько лет, чтобы пробраться туда через
Индию. Описание длительного путешествия, в котором кон¬
кретные факты соседствовали с яркими эмоциональными впе¬
чатлениями, показалось японцам настолько необычным, что
даже подлинность записок ставилась под сомнение. Лишь ко¬
гда факты, изложенные Кавагути Экаем, получили подтверж¬
дение в книге английского исследователя Чарльза Белла, их
по достоинству оценили в Японии. «Описанию путешествия в
Нисикура» свойственны и элементы классических дневников, и
документализм так называемых экспедиционных записей (тан-
кэнкн), получивших развитие в эпоху Мэйдзи. В целом же «пу¬
тешествия за границу», в которых существенно расширилась109
сфера повествования и на первый план выдвинулась информа¬
тивность, могут служить примером вторжения в традиционные
путевые дневники и в описания путешествий новых веяний,
трансформации жанра.В наибольшей степени она коснулась мемуарно-автобиогра¬
фических сочинений, которые не имели такой устойчивой тра¬
диционной структуры, как, например, дневники, и поэтому ис¬
пытали более активное воздействие и новой эпохи, и европей¬
ской мемуарной литературы. При ознакомлении с составом до¬
кументальных произведений эпохи Мэйдзи обращает на себя
внимание то обстоятельство, что отношение к автобиографиям,
воспоминаниям и биографиям со стороны японцев после револю¬
ции Мэйдзи стало заметно меняться. Это связано с существен¬
ными историко-социальными сдвигами: пониманием ценности
отдельной личности и развитием национального самосознания*
в процессе которого в японском обществе открывалась воз¬
можность чувствовать свою сопричастность всему, что ее ок¬
ружало. Интерес к индивидуальной судьбе резко возрос. Осво¬
бождение от привычных ограничений, снятие многих этических
запретов рождали стремление оставить записи о своих делах.
Реализовывалось оно по-разному, в зависимости от личности
автора, пожелавшего рассказать о себе. Разрушалась ортодок¬
сальная структура личности и постепенно менялся тип самовы¬
ражения. Поэтому к эпохе Мэйдзи уже неприменимо приведен¬
ное выше замечание Саэки Сёити о том, что в Японии не было
принято рассказывать о себе во имя своего прославления. Здра¬
вомыслие и практицизм приходили на смену традиционному
умалчиванию. И если домэйдзийские мемуарно-автобиографиче¬
ские сочинения создавались их авторами на закате жизни, в пе¬
риод неблагоприятных жизненных обстоятельств, то для эпохи
Мэйдзи характерна, скорее, обратная картина.Новая эпоха развития промышленности и торговли выдви¬
нула и нового героя документальной литературы — промыш¬
ленника, финансиста, дипломата, политического и обществен¬
ного деятеля: автобиографии написали Окума Сигэнобу, Ито
Хиробуми, Кидо Такаёси (1833—1877), Миура Горо (1846—
1926). Тщеславна была эпоха, тщеславными стали и ее герои.
Среди причин, побуждавших людей приняться за описание своей
жизни или же поручать другим написать свою биографию, — а
таких случаев известно немало, — должно быть упомянуто и
стремление сильных мира сего прославить свое имя независимо
от того, существовали ли для этого реальные основания. Это
замечание не означает ни в коей мере, что такого рода побуж¬
дения могут быть усмотрены во всех случаях. Но оно помогает
понять, почему в эпоху Мэйдзи было создано множество пухлых
томов воспоминаний, которые, не успев появиться, сразу же
канули в Лету. Некоторые из них могут быть названы лжеме-
муарами, ибо, как пишет Сугиура Мимпэй, «хотя эти сочине¬но
ния и назывались автобиографиями, многие из них были напи-
саны не авторами, а людьми из их окружения, которым пору¬
чалась эта работа... и поэтому они полны искажений, приукра¬
шиваний» [159, с. 21]. Своего рода мемуарный бум был вре¬
менным, как всякая мода, но он являлся лишним свидетельст¬
вом активной реакции на открывшуюся возможность пренебречь
традиционной нормой, табу на самовыражение.Негативные примеры не должны ни в коей мере преумень¬
шить огромную историко-культурную ценность мемуаров и авто¬
биографий, написанных в эпоху Мэйдзи. Писатели, просвети¬
тели, религиозные деятели, публицисты Фукудзава Юкити, Ути-
мура Кандзо, Фукуда Хидэко (1865—1928), Осуги Сакаэ, Мияд¬
заки Косёси (1864—1922), Миякэ Сэцурэй, Ёкояма Гэнносукэ,
Таока Рэйун, Сакаи Тосихико оставили воспоминания, вошед¬
шие в золотой фонд японской документальной литературы.Помимо историко-культурных процессов большую роль в
становлении мэйдзийской мемуарно-автобиографической лите¬
ратуры сыграло влияние Запада. Японцы начали знакомиться
с европейскими автобиографиями и мемуарами в период про¬
светительства (70—80-е годы XIX века), когда иностранная ли¬
тература широким потоком хлынула в Японию. Наибольшую из¬
вестность получили автобиографические произведения англий¬
ского просветителя Э. Гиббона, американского физика и общест¬
венного деятеля Б. Франклина, английского философа Милля,
«Исповедь» Руссо, «Записки революционера» П. Кропоткина.
Выбор авторов не был, по-видимому, случаен, он имеет часто
точный временной адрес, подсказывает нам, когда возникала
общественная потребность в том или ином произведении.Знакомство с европейскими автобиографиями предопреде¬
лило и появление термина «дзидэн» (автобиография), который
как обозначение жанра не употреблялся в домэйдзийских сочи¬
нениях. В японские энциклопедические словари включается
статья «дзидэн», в которой приводится «Автобиография Милля»
(«Мируно дзидэн»). Трудно сказать, было ли это окказиональ¬
ное употребление термина или же калька с английского «Auto¬
biography». Однако новый жанровый показатель не получил в
Японии распространения. Традиции оказались сильнее новых
веяний. В списке документальных произведений эпохи Мэйдзи
[134, с. 413—431] мы находим лишь одно сочинение, в названии
которого есть слово «автобиография». Это «Автобиография стар¬
ца Фуку» («Фукуо дзидэн», 1899), написанная выдающимся про¬
светителем, пропагандистом западной цивилизации Фукудзава
Юкити. Японские ученые считают ее японским эталоном этого
жанра в новое время и моделью европейских автобиографий.В жанровом развитии документальной литературы Мэйдзи
наряду с процессом трансформации должен быть отмечен и мо¬
мент становления новых жанровых разновидностей. В эпоху
Мэйдзи появился так называемый «социальный репортаж» (ся-111
кай рупорутадзю)—новое литературное явление, — хотя гене¬
тически он восходит к публицистике. Его формированию спо¬
собствовало бурное развитие журналистики в 80—90-е годы. От
публицистического очерка, популярного в те годы, он унасле¬
довал актуальность, острую проблематику. Но социальный ре¬
портаж отличала не столько социально острая тематика, сколь¬
ко широта обобщений, проблемность, анализ и многосторон¬
ность аргументации, открытие новых примет времени. Социаль¬
ные репортажи — явление, обусловленное эпохой начала 90-х
годов, когда обострились социальные проблемы, в литературу
вторглись новые темы, которые становились обычному очерку
уже не по плечу. Чаще всего они создавались в связи с иссле¬
дованием какого-нибудь социального явления или процесса.Обратимся в качестве примера к двум произведениям Екояма
Гэнноскэ. В 1898 году Екояма Гэнноскэ как корреспондент га¬
зеты «Дзидзи симпо» обследовал условия труда работниц-тек-
стилыциц. По материалам этого обследования он написал книгу
«Низшие слои японского общества» («Нихон-но касо сякай»,1899	год), которая вызвала в обществе настоящую сенсацию
обличением эксплуатации. Соединяя в себе научное исследова¬
ние условий труда со свободным литературным изложением, про¬
изведение Екояма Гэнноскэ признается в японском литературо¬
ведении образцом документальной литературы, звездой первой
величины. В другом произведении «История богачей Мэйдзи»
(«Мэйдзи фуго си», 1910 год) автор представляет уже другой
срез японского общества, он раскрывает подноготную «обога¬
щения богачей» [134]. Наряду с описанием этого процесса в
книге содержатся и некоторые биографические данные, и, по-
видимому, по этой причине она в «Списке документальных про¬
изведений Мэйдзи» квалифицируется как биографическое про¬
изведение [34, с. 418]. Нам представляется, что это все-таки не
биографии богачей, а именно социальный репортаж по своей
направленности и анализу ситуации, порождающей богачей.
В предисловии автор пишет: «Эпоха политики проходит, насту¬
пает время господства экономики. Но если о политических дея¬
телях известно многое, то о предпринимателях мы не знаем
ничего» [134, с. 4]. И вот читатель видит галерею дельцов —
владельцев крупных фирм, рудников, банков. Автор прослежи¬
вает историю обогащения богачей, для которых война — это
«бог счастья». Их обогащению служат не только внешние войны,
но и борьба-конкуренция внутри страны, не менее тягостно ска¬
зывающаяся на положении трудящихся. В атмосфере промыш¬
ленного бума, наступившего после русско-японской войны,
Екояма Гэнноскэ увидел, какие несчастья она принесла народу
Японии. Он смело поднял голос против войны и показал, как
политика ставится на службу богачам, как, «тщательно завуа-
лировавшись, биржа захватила власть над страной» [134, с. 5].Все сказанное свидетельствует о том, что в жанровом раз¬112
витии документальной литературы Мэйдзи наряду с процессом
трансформации дневников, путешествий и автобиографий про¬
исходило становление новых жанровых разновидностей — «со¬
циального репортажа», «путешествий за границу», «записок с
театра военных действий».В целом документальная литература эпохи Мэйдзи сделала
настолько большой шаг в своем развитии, что дала достаточ¬
ный материал для систематизации ее произведений. Первый
такой опыт предложили молодые японские исследователи Ина-
мура Тэцугэн, Моридзаки Фукико, Ямагути Миёко:I. Социальные репортажи (сякай рупорутадзю).II. Биографии (дэнки): автобиографии (дзидэн), мемуары
(кайсороку), дневники (никки).III.	Путешествия за границу. Экспедиционные записи (кай-
гай рёко, танкэнки).IV.	Восхождения (за исключением зарубежных) (тодзан).V. Записки с театра военных действий (сэнсо кироку){134, с. 413—431].Достоинство проделанной авторами работы в том, что опре¬
делен состав документальной литературы Мэйдзи и перед нами
открылась ее панорама. Мы можем представить, какое богатое
наследие оставила эта эпоха, какие возможности расширить
наше представление о ней таит в себе изучение документаль¬
ных произведений.Таока Рэйун является одним из талантливых рассказчиков,
донесших до нас надежды, радости и беды японского интелли¬
гента эпохи Мэйдзи. Его имени в истории документальной ли¬
тературы Японии должно быть отведено почетное место. Он
написал четыре документальные произведения, значительные
по теме и интересные по воплощению. Два из них — «Путь в
тюрьму» и «Мой плащ еще хранит запах порохового дыма» —
по жанровой природе характерны для эпохи Мэйдзи. Два дру¬
гих— «Биографии бунтовщиков Мэйдзи» и «Повествование о
превратностях судьбы» — продолжают традиции домэйдзийских
мемуаров и эссе. Исторические и структурные особенности этих
сочинений разные, но они имеют жанровую общность и своеоб¬
разие— сочетание документальной основы с размышлениями о
своем времени. Жанровая природа большинства остальных ра¬
бот Рэйуна — за исключением исследований по синологии —
определяется чаще всего приблизительно: литературно-крити¬
ческая или публицистическая статья, очень часто в них сосуще¬
ствуют элементы и очерка, и эссе, и биографический материал
(например, в работах о Гейне и Су Дунпо). Документальные
произведения Рэйуна — своего рода исключение в его обшир¬
ном творческом наследии. Их мы и рассмотрим в следующей
главе.8 Зак. 2590ИЗ
Глава IIИДЕИ И ФАКТЫ В ДОКУМЕНТАЛЬНЫХ
ПРОИЗВЕДЕНИЯХ ТАОКА РЭЙУНАЗаписки «Мой плащ еще хранит запах порохово¬
го дыма» («Сэмпо ёдзин») и отношение Рэйуна
к войнеТаока Рэйун был современником двух войн — японо-китай¬
ской и русско-японской, а также инцидента в Северном Китае.
Естественно, что события такого масштаба не могли совсем:
остаться вне его поля зрения, хотя тема войны не занимает
большого места в его творчестве. Впервые к военной пробле¬
матике Рэйун обратился в статье «Читая Суньцзы» («Сон Си-о
ёму»), которая была опубликована через несколько месяцев,
после начала японо-китайской войны, в ноябре 1894 года. По¬
чему Рэйун, только что окончивший университет молодой кри¬
тик, не стремившийся стать военным, и не специалист по воен¬
ному делу, обратился к трактату по военному искусству, напи¬
санному китайским полководцем Суньцзы в VI—V вв до н. э.?
Не было ли это данью юношеским мечтам о спасении родины в
роли полководца? Едва ли. На первое место, думается, могут
быть поставлены иные мотивы. Рэйун был синологом, а трак¬
тат Суньцзы, как пишет Н. И. Конрад, «принадлежит древней
китайской культуре: все его содержание укладывается в круг
понятий этой культуры» [67, с. 6]. Но не только как синолог, но
и как человек, искренне увлеченный проблемой объединения
культур Запада и Востока на основе признания их равных до¬
стижений в истории мировой культуры, Рэйун не мог пройти
мимо этого выдающегося произведения восточной мысли.
Статья «Читая Суньцзы» была помещена в журнале «Тоа дзэй-
рин», главной задачей которого его создатели (в том числе и
Рэйун) считали пропаганду культурных достижений Востока.
Отводя этим мотивам первое место, нельзя упускать из виду
и другое. Статья посвящена военной теме, и едва ли было слу¬
чайным, что Рэйун опубликовал ее во время японо-китайской
войны, когда Япония решала важнейшие для себя проблемы
будущего. Н. И. Конрад замечает, что «есть одна специфическая
сторона этого трактата, которой он в значительной мере обязан
своей широкой известностью. Многие из его общих положений
всегда легко переносились из области войны в область политики
и дипломатии» [67, с. 5], а проблемам политики и дипломатии
японская интеллигенция в середине 90-х годов отводила важ¬
нейшее место. В условиях пропаганды идеи «расширения прав
государства» возможность покончить с засильем неравноправ¬
ных договоров, обеспечить Японии стабильный суверенитет ста¬114
вилась в прямую зависимость от успехов в грядущей войне.
И даже та часть интеллигенции, которая не была захвачена
экспансионистскими и шовинистическими устремлениями, не
оставалась равнодушной к послевоенным политическим прогно¬
зам. Поэтому, вероятнее всего, и пером Рэйуна руководил не
только профессиональный интерес к истории китайской куль¬
туры, но и интерес к конкретной военно-политической ситуации.В статье «Читая Суньцзы» Рэйун излагает и комментирует
некоторые положения трактата Суньцзы, но написана она не
только для того, чтобы познакомить читателя со взглядами
этого полководца на войну. Само название свидетельствует о
том, что Рэйун намерен был изложить и свои собственные мыс¬
ли, появившиеся у него при изучении трактата. О том, что более
всего заинтересовало Рэйуна, мы можем судить по характеру
отобранных для комментария положений.Н. И. Конрад подчеркивает, что доктрина Суньцзы связана
с исторической обстановкой определенной эпохи, так называе¬
мой эпохи пяти гегемонов,1 насыщенной княжескими междоусо¬
бицами, но, как известно, сам трактат не содержит характери¬
стики эпохи. Рэйун же начинает статью именно с такой харак¬
теристики и, обращаясь к современной политической и между¬
народной обстановке, исходит из того, что Восток стал ареной
столкновения крупных государств: «Хотя все живое на земле
рождается, чтобы жить, вселенная представляет собой громад¬
ную арену, где сталкиваются интересы, где убивают, где одни
берут верх над другими. Великим законом, в том числе и при¬
менительно к отношениям между странами, стал закон выжива¬
ния сильнейшего... Ничто не изменилось со времен Суньцзы»
[163, I, с. 253]. Рэйун полностью принял положение Суньцзы о
том, что война — это борьба, в основе которой лежит стремле¬
ние к выгоде. Отсюда следовало, что выигрыш в войне с Ки¬
таем принесет не только политическое упрочение Японии как
великой державы, но и создаст для этого экономическую базу.
Поэтому Рэйун вслед за Суньцзы отвергает длительную затяж¬
ную войну, которая вместо того, чтобы усилить Японию, может
даже подорвать ее экономику. «Никогда еще не бывало, чтобы
война продолжалась долго с выгодой для государства», — цити¬
рует автор китайского полководца и приходит к выводу, что
лучше всего быстрая победа с наименьшими затратами. Возвра¬
щаясь сейчас к событиям октября — ноября 1894 года, когда
Рэйун работал над статьей, мы видим, что проблема затяжной
войны была актуальна для Японии. Готовясь к нападению на
Китай, японское правительство разработало три варианта воз¬
можных военных издержек и источников их покрытия в зависи¬
мости от продолжительности войны. Ее чрезмерное затягивание
грозило Японии не только повышением налогов, расширением
займов, но и использованием главного резервного фонда госу¬
дарственного бюджета. Уже начальные месяцы войны показали,8*115
что се финансирование требует гораздо больших средств, чем
предполагалось [17, с. 137]. Когда же переговоры с Китаем о
заключении мира начали затягиваться, некоторые члены япон¬
ского правительства (например, Ито Хиробуми) высказывали
опасение, что это значительно затянет войну и вызовет «кризис
в перенапряженной экономике Японии, а главное, может при¬
вести к революции в Китае, вмешательству капиталистических
держав, и сведет на нет все победы Японии» [77, с. 329]. Можно
предположить, что положение Суньцзы о затяжной войне было
прокомментировано Рэйуном не без учета реальной ситуации,
ведь некоторые моменты этого трактата, например победа и
поражение, нападение и оборона, мощь армии и т. д., совсем
не привлекали его внимания. Несмотря на признание необходи¬
мости войны в конкретных условиях, общий тон статьи можно
назвать предостерегающим. Приводя высказывание Суньцзы о
том, что «война — это великое дело для государства, это почва
жизни и смерти, это путь существования и гибели» (перевод
Н. И. Конрада, [67, с. 9]), Рэйун призывает к ответственности
и осторожности при решении вопроса о войне. Он предостере¬
гает от необдуманных решений, ибо «война управляет челове¬
ческими судьбами—нельзя начинать ее бездумно» [163, I,
с. 253]. При этом Рэйун не выступал против войны как тако¬
вой, «Читая Суньцзы»—не антивоенный трактат. Напротив,
как говорилось, Рэйун признавал, что в обстановке борьбы ми¬
ровых держав за новые рынки, когда сильные покоряют сла¬
бых, война для Японии оправданна как средство для «поддер¬
жания мира и справедливости». Под справедливостью он пони¬
мал достижение Японией равенства с сильными державами.
Таков был итог первого обращения Рэйуна к военной теме в се¬
редине 90-х годов. Неизжитое еще в те годы чувство неполно¬
ценности Японии, появившееся в период активной европеизации
и оскорбительное для национального самосознания, понимание
агрессивности Запада оказывали на Рэйуна очень серьезное
влияние. Высказываясь за сближение Востока и Запада в сфере
культуры, признавая общемировую значимость обеих культур,
Рэйун, хоть и мечтал о том, что в будущем все нации мира
объединятся, был в плену идеи о неизбежности противодействия
желтой расы «угнетающей» ее белой. Поэтому он оказался
среди сторонников теории «рэн’арон» («Вместе с Азией»), по
которой Япония должна была объединиться с отсталыми стра¬
нами Азии и вместе с ними противостоять нажиму белых [141,
с. 21]. Эта теория стала основой паназиатизма и служила при¬
крытием агрессии Японии как против народов Азии, которых она
якобы «защищала», так и против белых (см. [54]). Паназиатизм
был поднят на щит реакционно-шовинистическими организация¬
ми, которые использовали его как действенное идеологическое
оружие. Однако и либеральное крыло «движения за свободу и
народные права» пропагандировало идею внедрения цивилиза¬] 16
ции в отсталых странах Азии. Думается, что в формировании
взглядов Рэйуна именно этот источник сыграл решающую роль,
тем более, что такие идеи соответствовали и устремлениям идео¬
логов движения «в защиту национальной специфики», которые
он разделял.Наряду с теорией «рэн’арон» в те годы появилась другая —
«дацуарон» («Отдельно от Азии»), согласно которой Япония,
достигнув равного с западными странами положения, должна
как бы отделиться от менее развитой Азии и вместе с европей¬
скими державами встать на путь подчинения ее народов своим
интересам. Такие тенденции прослеживаются, например, в воз¬
зрениях Фукудзава Юкити, который, всячески поддерживая
идею «расширения прав государства», склонялся к тому, чтобы
Япония действовала в Азии так же, как и европейские страны.
Обе эти теории в конечном счете оказались подчиненными од¬
ной цели — стремлению Японии не упустить возможности участ¬
вовать в борьбе империалистических держав за рынки сбыта,
какими бы идеологическими обоснованиями она ни прикрыва¬
лась.После японо-китайской войны во взаимоотношениях окреп¬
шей Японии и побежденного Китая появился новый ракурс.
Стремясь укрепить влияние в Китае, Япония начала пропове¬
довать сближение двух стран на почве расового единства, и
теория «рэн’арон» стала приобретать конкретные очертания.
Идея об импорте цивилизации в страны Востока, прежде всего
в Корею и Китай, получившая обоснование еще в годы «дви¬
жения за свободу и народные права», теперь служила откро¬
венно экспансионистским целям. Тем не менее она имела среди
японской интеллигенции большой резонанс.Рэйун был убежден, что Япония как первая азиатская стра¬
на, добившаяся своего упрочения среди мировых держав, долж¬
на взять на себя инициативу «защиты Азии» и возглавить
«Великий азиатский союз» («Тоа дайдомэй»). Он поддерживал
создание этого союза во главе с Японией, который мог, по его
мнению, способствовать «освобождению стран Азии от давле¬
ния европейских держав, а также помочь развитию антимань-
чжурского движения в Китае» («Азиатский союз», [163, V,
с. 24]. Именно с таким настроением Рэйун поехал впервые в
Китай в мае 1899 года в качестве преподавателя японского
языка. «Скорее на материк! Мы верили, что для нас, специа¬
листов по Китаю, эта страна — наилучшее место приложения
сил», — так охарактеризовал Рэйун свои тогдашние настроения.
«Постепенно потерпевший поражение Китай стал пробуждать¬
ся... — продолжал Рэйун. — Создались благоприятные условия
для того, чтобы теория о том, что Япония сможет служить для
него образцом, начала претворяться в жизнь. Все больше япон¬
цев стали приглашать в качестве советников в армию, препо¬
давателями в школы, сотрудниками в газетные издательства»117
[163, V, с. 606]. В таком несколько идиллическом тоне вспоми¬
нал Рэйун свое восприятие политических устремлений Японии
в конце 90-х годов, а между тем введение преподавания япон¬
ского языка было частью упомянутого курса японского прави¬
тельства в Китае. Рэйун не смог понять, что абстрактные мечты
об импорте цивилизации в страны Востока, во власти которых
он находился, по существу отражали не что иное, как самые
реальные планы империалистической экспансии. В Китае Рэйун
сблизился со сторонниками движения китайских реформаторов
во главе с Кан Ювэем (1858—1927), но связи эти не получили
развития, ибо, пробыв там всего несколько месяцев, он из-за
болезни вернулся на родину в конце 1899 года.Наступил 1900 год. В июне для подавления антиимпериали¬
стического народного восстания в Китай был направлен корпус
объединенных войск империалистических держав. Весьма ак¬
тивное участие в интервенции приняла Япония, которая послала
туда свыше двадцати тысяч солдат. Вскоре после начала воен¬
ных действий Рэйун принял предложение редактора газеты
«Кюсю ниппо» Сиракава Риё и в качестве специального кор¬
респондента отправился в Северный Китай. Согласившись вто¬
рично поехать в Китай, Рэйун руководствовался, по его при¬
знанию, желанием правдиво рассказать японцам о том, что
происходит там, дать истинную картину войны. Это казалось
ему тем более важным, что корреспондент «Кюсю ниппо», нахо¬
дившийся в Китае до него, присылал неполную информацию.
Так в июне 1900 года Рэйун оказался в гуще военных столкно¬
вений. Однако его пребывание в Китае и на этот раз было не¬
продолжительным. Его желание рассказать правду о войне
оказалось неосуществимым. Убедившись, что он не сможет пре¬
одолеть рогатки военной цензуры, которая пропускала только
сухие, малосодержательные корреспонденции, он через месяц
вернулся в Японию. Рэйун вынужден был признать ненужность
своих усилий: «Если известия исходили не от военного штаба,
а от непосредственных свидетелей, участников событий, то ма¬
териалы, представленные ими, искажались, а в Японию переда¬
вались лишь официальные сообщения. Наши корреспонденции
почти не использовались и оказывались абсолютно бесполез¬
ными» [163, V, с. 7].Впечатления, письма, заметки, корреспонденции, в которых
отражены события в Северном Китае, составили документаль¬
ное произведение Рэйуна «Мой плащ еще хранит запах порохо¬
вого дыма». Этим названием автор, по-видимому, хотел под¬
черкнуть, что все, о чем он пишет, — это свидетельства участ¬
ника событий, еще не успевшего сменить военный плащ, кото¬
рый пропитан пороховым дымом войны. По возвращении в
Японию Рэйун надеялся издать все материалы отдельной бро¬
шюрой, ведь «Кюсю ниппо», в которой частично публиковались
его корреспонденции, была провинциальной газетой, а он хотел118
познакомить с ними широкие круги общества. Однако из-за
.жесткой цензуры ему это не удалось. Произведение «Мой плащ
еще хранит запах порохового дыма» впервые увидело свет
19 сентября 1900 года. Впоследствии произведение Рэйуна вы¬
ходило в сжатом виде. Те части, которые содержали не простую
фиксацию событий, а размышления, оценки, негативные выска¬
зывания, такие, например, как «Предисловие», «Письмо коман¬
дующему Камигасима», «Ответ Рие», были либо изъяты, либо
сокращены.«Мой плащ еще хранит запах порохового дыма» по своей
жанровой принадлежности — записки (кироку), а по классифи¬
кации японских ученых — «записки с театра военных действий».
В нем нет единого принципа изложения, это отдельные заметки,
корреспонденции, впечатления. В первой части зафиксированы
■фронтовые будни, которые Рэйун наблюдал день за днем, реги¬
стрировал и синхронно воспроизводил. Вторая часть содержит
письма Рэйуна к друзьям, его докладные командованию, впе¬
чатления о событиях.Рэйун поехал в Китай с желанием узнать и рассказать прав¬
ду о войне. И он сумел взглянуть на события в Северном Китае
трезво и без предвзятости. В статье о Суньцзы он скорее рас¬
суждал о войне, именно рассуждал о том, что хорошо и что
плохо, и как должно быть, и многое видел, может быть, даже
в несколько юношески-романтическом ореоле. Театр военных
действий в Северном Китае произвел на него отрезвляющее
впечатление. Достаточно было нескольких недель, чтобы его
прежние настроения уступили место деромантизации и дегерои¬
зации войны. Каждодневные наблюдения за сражениями от¬
крыли перед ним ее жестокое лицо. В центре произведения —
не человек на войне, а сама война, облик которой в его изобра¬
жении суров и страшен. Он показывает прежде всего то, что
можно назвать бытовой стороной войны и гораздо реже говорит
•о ее психологическом аспекте. Рэйун увидел военный быт, труд¬
ности, хаос, смерть — все то, что он назвал ужасами войны.
Задавшись целью показать «истинную картину войны», автор
подробно описывает фронтовую действительность, живые мо¬
менты боевых действий. На каждой странице ощущаются го¬
речь, душевные муки, причиняемые ему гибелью людей. Вот
как он описывает один из эпизодов в корреспонденции «Тянь-
цзин в пожаре войны»: «С самого начала я столкнулся с неве¬
роятными трудностями и жестокостью. Вчера, когда мы подхо¬
дили к Тяыьцзину, я видел солдат, задыхающихся от жары, то¬
мимых голодом и жаждой, еле тащившихся с винтовкой на
плечах и нередко валившихся с ног от усталости на обочину
дороги. А сегодня в Тяньцзине я наблюдал панораму сеттль¬
мента,2 охваченного пожаром, и мною овладела решимость при¬
зывать к отказу от войны... Я видел, как мирные жилища, рас¬
положенные вблизи дороги, пылали огнем, а ни в чем не повин¬119
ные люди погибали со словами возмущения на губах. Это лю
не верх жестокости!... Я вспоминаю деревню в пригороде Тянь-
цзнна в дыму и пламени. На моих глазах перед домом, первым
при въезде в деревню, упал ничком на землю человек, опален¬
ный огнем. Весь дом был охвачен пламенем, а у разрушенной,
закопченной от сажи стены бросалась в глаза маленькая коро¬
бочка. Через ее стеклянную крышку виднелись разноцветные —
белые, красные, синие — нитки, сохранившие чистоту цвета. До-
того момента, как этого человека настигла смерть, он мирно
торговал перед воротами своего дома... У него были родители,
жена, дети. И ведь не только ему одному выпало такое на долю.
Сколько таких, как он, погибло в дыму и пламени!» [163, V,.
с. 68—69]. Читая такие строки, мы верим, что Рэйун видел, как
война вторгалась в жизнь людей, разрушала семьи, требовала
напрасных жертв.Главы-корреспонденции, фиксирующие события день за
днем, — это не нейтральные описания бесстрастного наблюда¬
теля. Буквально с первых строк любой из корреспонденций мы.
оказываемся во власти чувств, которые испытывал автор, раз¬
деляем его возмущение, боль, ибо мы чувствуем, что это — го¬
рестное излияние души, потрясенной войной и проклинающей-
ее. Рэйун полон сочувствия и к японским солдатам, которые
измучены плохой пищей, желудочными заболеваниями и падают
с ног от истощения и усталости. В общий тон осуждения войны,,
несущей ужасы и трагедию, врываются и резкие ноты критики
в адрес военных властей. Он откровенно пишет о халатности,,
произволе и неразберихе, царивших в императорской армии.
Рэйуну претит показной шум и блеск военной карьеры, злую
иронию вызывает посулы легкой воинской славы.В заметки, корреспонденции Рэйуна вкраплены рассужденил
автора, свидетельствующие о его стремлении разобраться в.
своих впечатлениях, задуматься над сущностью и последствиями
войны. Рэйун не забыл положения Суньцзы о том, что война
может принести государству экономическую и политическую
выгоду. Он вновь вспоминает, что в результате проводившейся
Японией политики в конце 90-х годов XIX века (японо-китай¬
ская война и покорение Тайваня) Япония вышла на мировую-
арену как крупное, значительно усилившееся государство. И да¬
же искреннее сочувствие Китаю не освободило его полностью
от влияний идей Суньцзы. Он полагает, что и для Китая военные
события 1900 года имели некоторое положительное значение:
они вскрыли его слабость, отсталость, способствовали проведе¬
нию реформ. А вся ситуация, сложившаяся на Дальнем Востоке
в конце XIX века, вновь выявила истинные намерения таких
держав, как Германия и царская Россия. Рэйун, оценивая вме¬
шательство Японии, пришел к выводу: «Если бы Япония дей¬
ствительно хотела помочь Китаю, ей не следовало бы посы¬
лать туда японских солдат» [163, V, с. 25]. Находясь во власти120
идеи «рэн’арон», он вместе с тем призывал к раздумьям, к серь¬
езной и ответственной оценке последствий того, что японское
правительство демагогически называло великим походом за
цивилизацию.В произведении «Мой плащ еще хранит запах порохового
дыма» абстрактные представления о «помощи» Японии народам
Азии перемежаются со взглядами на войну как на чудовищное
безумие. В нем преобладает чувство ненависти к бессмыслен¬
ности и жестокости войны, влекущей за собой страдания и
жертвы. В 1900 году Рэйун сделал важный шаг на пути отри¬
цания войны, но в дальнейшем не смог устоять на этом пути и
выйти из тупика, в который его заводила теория «рэн’арон».
Многие высказывания Рейуна в этих военных записках свиде¬
тельствуют о том, что они имели черты антивоенного произве¬
дения. Когда он писал: «Война сама по себе предполагает взаи-
моистребление. Уж коль она начинается, то неизбежно несет
с собой дух убийства... Я раньше думал, что так же, как ре¬
волюция стимулирует прогресс внутри страны, так и война
между государствами способствует мировому прогрессу. Но-
сейчас, воочию увидев ее жестокое лицо, я понял, что даже
выгода от войны, за которую нужно платить кровью, обходится
слишком дорого. И теперь уже я не смогу не стать противником
войны» [163, V, с. 69], — его слова звучали убедительно. И эта
его убежденность — как бы первый итог переоценки прежних
взглядов, новый этап постижения мира конца XIX — начала XX
веков, в котором, как хорошо понимал Рэйун, существенное
место занимал и такой аспект жизни человечества, как война.В условиях возрастания роли милитаризма в Японии, ко¬
гда стало ясно, что свое будущее она связывает с войнами, по¬
явление произведения антивоенного характера, написанного че¬
ловеком, лично увидевшим войну, было важным явлением не
только для литературы, но и для общественной жизни. Записки
с театра военных действий, которые стали появляться после
японо-китайской войны, особенно публиковавшиеся в официаль¬
ной прессе, в массе своей носили тенденциозный, панегириче¬
ский, псевдопатриотический характер, создавались с позиций
хвастливых победителей. Записки Рэйуна, в которых показана
живая картина войны, были антивоенными. Еще не наступило^
время, когда японские социалисты в преддверии русско-япон¬
ской войны, в 1903 году, начнут широкую антивоенную пропа¬
ганду, и каждое произведение, проникнутое антивоенными наст¬
роениями, будет важным фактором общественной жизни. Ко¬
нечно, основы критики войны у Рэйуна, выступавшего с
общегуманистических позиций, были иными, чем у таких со¬
циалистов, как Котоку Сюсуй, Катаяма Сэн, Сакаи Тосихико
и др. [см.: 58]. Но как одно из первых в Японии антивоенных
произведений, появившееся тогда, когда произведения о войне
отличались, по выражению Котоку Сюсуя, «подхалимством пе-121
ред военными и восторженными чувствами» (цит. по: [143, с. 2]),
оно должно быть оценено высоко. Через несколько лет появи¬
лась антивоенная социалистическая публицистика и «литера¬
тура сопротивления», был создан ряд антивоенных произведе¬
ний писателей и поэтов, близких к социалистическому движе¬
нию,— Киносита Наоэ, Кодама Кагай, Оцука Наоко (1875—
1910), Таяма Катай и других.Эволюция взглядов Рэйуна на войну не завершилась 1900-м
годом. В 1903 году он опубликовал в газете «Хэймин симбун»
новое произведение — утопию «Слова господина Бодзэ» («Бод-
зэко тоцу-тоцу го»), в котором вновь обратил внимание на ан¬
тигуманный характер войны, на то, что мир в XIX веке превра¬
тился в арену борьбы, где сильные подавляют слабых, безраз¬
дельно господствуют над ними. Антивоенное умонастроение
Рэйуна выражено в следующих жестких, но полных горькой
тревоги мыслях: «В наши дни народ по желанию лжеполитиче¬
ских деятелей должен сражаться с ни в чем не повинным на¬
родом другого государства, убивать или подвергаться истребле¬
нию... Для того, чтобы удовлетворить амбицию и принести ду¬
тую славу государству, народ должен обнажать клинки и
проливать кровь... Изобретение жесткого оружия сейчас дает
возможность уничтожать врага одним ударом. И так будет до
тех пор, пока люди не придут к тому, чтобы возненавидеть
войну... Земля в XIX веке — это только арена кровопролития,
а люди холодны, печальны и воистину достойны жалости. Се¬
годня такие войны могут начинаться только бешеными. Если
бы сейчас появился Наполеон, его следовало бы препроводить
в больницу для умалишенных и оставить там под присмотром
строгой сиделки. Только так!» (Цит. по: [143, с. 22]).Так писал Рэйун в произведении, в котором речь шла об об¬
ществе будущего. Но, когда перед русско-японской войной надо
было определить свое отношение к этим конкретным событиям,
Рэйун отступил от своих гуманистических призывов. Он вновь
отдал дань прежним идеям о возможности войны против «бе¬
лой расы за справедливость» и, посчитав русско-японскую вой¬
ну именно такой, выступил за ее начало. Впоследствии сам он
назвал свою позицию «подстрекательским юношеским задором»
и объяснил ее склонностью к «необоснованному тщеславию
сильной империи», приверженностью идее «освобождения Азии
от притязаний Европы» [163, V, с. 59]. Эта позиция отделила
Рэйуна, который, как говорилось, до войны сблизился с социа¬
листами, от той их группы, которая возглавила антивоенное
движение [58, с. 32]. Он не мог поставить себя в один ряд с
Котоку Сюсуем, Абэ Исоо (1865—1949), Катаяма Сэном, Сакаи
Тосихико, которые в отличие от него вели активную антивоен¬
ную пропаганду и чье мужество в этой борьбе он высоко це¬
нил. Думается, что он не остался глух и к самой антивоенной
.пропаганде, развернутой социалистами. Рэйун, который не смог122
объективно и исторично подойти к оценке русско-японской вой¬
ны, всем существом своим чувствовал, что война заливает мир
кровью и свинцовым дождем, и иногда его внутреннее сопро¬
тивление этому злу брало верх над убеждениями в необходи¬
мости ее для Японии. В конце 1904 года появилось широко из¬
вестное антивоенное стихотворение Есано Акико (1878—1942)
«Не отдавай, любимый, жизнь свою!». Оно было таким ярким
проявлением антивоенных чувств, что писатель Омати Кэйгэцу
сказал о его авторе: «Это же бунтовщица, это мятежница!»
.(цит. по: [61, с. 115]). Рэйун не замедлил откликнуться, и в
статье «Акико против Кэйгэцу» («Кэйгэцутай Акико», февраль1905	года) высоко оценил пацифистские настроения поэтессы и
горячо поддержал ее. Первейший долг поэтов он видел в том,
чтобы их взор был обращен не на «факельные шествия под
крики банзай», а на «теневые, скрытые стороны» войны, от ко¬
торой неотделимы кровопролитие и смерть. Поэт не должен
«пьянеть от блеска военных побед, пусть его сердце наполнится
болью», — писал он [162, с. 133]. В оценке Рэйуном русско-
японской войны привлекает внимание и такой момент. Когда в
феврале 1905 года в журнале «Тёкугэн» — центральном органе
социалистов — появилось несколько публикаций о первой рус-
кой революции, в которых освещались основные этапы ее раз¬
вития, выражалось сочувствие русским рабочим, Рэйун написал
■статью «Капли революционной крови» («Какумэй-но кэттэки»,
февраль 1905 года). Он взглянул на события в России под не¬
сколько неожиданным для японской критики углом зрения:
связал их с победой Японии в войне. Трудно сказать, в какой
мере были осведомлены японские социалисты о том, что русские
большевики выступали за поражение царизма, ибо оно уско¬
ряло революцию. Но Рэйун пришел к выводу, что в результате
победы Японии русскому народу «представился удобный мо¬
мент для того, чтобы революционным или мирным путем изба¬
виться от тирании и обрести свободу... Как и следовало ожи¬
дать, революционное движение поднялось в русской столице,
где народ, не поддавшись обманчивым обещаниям правитель¬
ства, под лозунгом «свобода или смерть» направился прямо к
царскому дворцу» [164, с. 134]. Таким образом, по мнению Рэйу¬
на, Япония, одержав победу над «белой расой», не только спо¬
собствовала установлению «справедливого» равенства, но и со¬
действовала торжеству «принципов гуманности». Так сложно
переплетались у Рэйуна умение вдуматься в существо истори¬
ческих событий и неспособность преодолеть приверженность
пропагандистской доктрине о возможности для Японии утвер¬
диться в ряду мировых держав лишь на путях войны.После войны, в условиях усиления милитаризма и гонки во¬
оружений—с одной стороны, и крайнего ухудшения положения
трудящихся с другой, Рэйун не смог обойти молчанием обе
эти проблемы и связь между ними. В своем отрицании нара-123
ставшей гонки вооружений он вновь продемонстрировал гума¬
нистические убеждения. В 1906 году в статье «Всему грош це¬
на» («Удзо мудзо») он написал: «Если появляется копье, то
вслед за ним изобретают щит. Когда изобрели пушки, то для
защиты от них на кораблях появилась броня. Когда появилась
броня, то изобрели торпеды, пробивавшие ее. А затем для за¬
щиты от торпед придумали противоторпедные мины, сети, эс¬
минцы и т. д.... По-видимому, нигде трата человеческих сил не
может быть в такой степени напрасной, как в сфере изобретения
и совершенствования вооружений... Где конец соперничеству в
ней? Ведь оно может привести к уничтожению самого рода че¬
ловеческого... Думается, что гораздо более гуманным было бы
не мучаться над вопросом о том, как выигрывать войны, а за¬
думаться над тем, как их прекратить» [154, с. 201]. Очень труд¬
но сочетаются такие откровенно антивоенные высказывания,,
звучащие и по сей день актуально, с конкретным отношением
Рэйуна к русско-японской войне. Рэйун не страшился горькой
истины о войне, обличал ее. Когда его гуманистическое миро¬
ощущение— более прозорливое, чем мировоззрение, — преодоле¬
вало политическую и идеологическую узость идей, во власти
которых он находился, тогда его подход к войне соответствовал
передовым общественным тенденциям. Но он сам не в состоя¬
нии был ответить на возникающие у него вопросы: зачем вое¬
вать? Зачем вооружаться? Как прекратить войны? Ответить на
них он смог бы, освободившись от националистических настрое¬
ний теории «рэн’арон». Но он так и остался в путах противо¬
речий, сопровождавших его всю жизнь.Какое направление приняли бы взгляды Рэйуна на войну
в дальнейшем? Он не сосредоточивался более на этой теме, по-
видимому, как на утратившей актуальность после русско-япон¬
ской войны. Его, уже тяжело больного, влекли другие пробле¬
мы. Но незадолго до кончины Рэйун в своих воспоминаниях
вернулся к этим годам. «Стыжусь собственной недальновид¬
ности»— так он назвал одну из глав. В ней вновь нашла отра¬
жение противоречивость его взглядов. Уже знакомые нам рас¬
суждения о «монополии белой расы», «необходимости восста¬
новить справедливость» и «преодолеть расовую отчужденность»
сменяются чуть ли не раскаянием в собственной недальновид¬
ности. Создается впечатление, что эти принципы все более под¬
тачивались его внутренними гуманистическими устремлениями.
Свое последнее высказывание о войне он закончил так: «После
войны (русско-японской. — Д. Б.) народ получил фальшивую
славу победителя. И я стыжусь своей недальновидности, так
как не предугадал, что народ окажется в бедственном положе¬
нии, что он будет стонать от налогового бремени» Г163, V,
с. 660].У каждого писателя, публициста свой путь и свой голос, ко¬
торого его нельзя лишить, хотя иногда этот голос может зву¬124
чать очень сильно, очень действенно, а иногда пропасть совсем.
Рэйун был автором одного из первых в Японии произведений,
в котором прозвучал протест против войны. Это факт, оставив¬
ший след не только в творческой биографии Рэйуна, но и в исто¬
рии общественной мысли и литературы. В отношении к русско-
японской войне проявилась двойственность воззрений Рэйуна.
•С одной стороны, позиция, занятая им перед началом войны,
■означала отход от антивоенных идей, которыми проникнуто про¬
изведение «Мой плащ еще хранит запах порохового дыма». С
другой стороны, после войны он снова неоднократно высказы¬
вался против войны и гонки вооружений. Это тоже факты.В японском литературоведении он по праву причисляется
'сейчас к пионерам антивоенной литературы [143]. Профессор
Нисида Масару счел возможным даже высказать такое пред¬
положение: «Если бы Рэйун жил в наше время, он бы отрицал
в принципе любую войну и уж во всяком случае бесспорно под¬
держал бы позицию освободительного фронта Вьетнама, ко¬
торый сопротивлялся агрессии американского империализма»
[141, с. 21]. Это мнение японского ученого может показаться не
столь уж неожиданным, если учесть, что демократические тен¬
денции в творчестве Рэйуна усиливались в последние годы его
жизни.«Путь в тюрьму» («Гэгокки») — записки, бичую¬
щие «политику кнута», беззаконие и коррупциюВ короткой жизни Рэйуна — напомним, что он прожил всего
42 года, из которых почти десять лет был прикован к постели —
было несколько событий, оказавших на него сильное эмоцио¬
нальное воздействие. Одним из таких, бесспорно, следует при¬
знать тюремное заключение, которое он отбывал в 1901 году.
Оно было непродолжительным, но разве можно измерить внут¬
ренний накал, напряжение всех сил — и фиэических и душев¬
ных — количеством дней, проведенных в тюремной камере?
В тяжелых обстоятельствах Рэйун остался верен себе. Перед
нами вновь открывается важная особенность его характера: он
не пал духом, внимательно наблюдал и все виденное и пережи¬
тое обобщил в остром, злободневном произведении «Путь в
тюрьму» («Гэгокки», 1901). Вспоминая об этих днях, Рэйун
писал: «Попасть в тюрьму!» — с этими словами ассоциируется
мрачное настроение, унижения, жестокие наказания — и боль¬
ше ничего. Но для меня тюрьма послужила еще и средством
пополнить свой житейский опыт» [163, V, с. 125].Обстоятельства этого события таковы. Осенью 1900 года
Рэйун начал исполнять обязанности главного редактора га¬
зеты «Тюгоку мимпо», в г. Окаяма, а в начале 1901 года эта125
газета поместила ряд материалов в связи с проводившейся в
стране реформой: пересмотром учебников начальных школ, выз¬
ванным введением единой системы произношения и орфографии
(дзион канадзукаи). Поскольку при проведении реформы был
отмечен ряд злоупотреблений в издательствах, к которым были
причастны государственные чиновники и политические деятели*
во всех провинциях Японии предполагалось создание специаль¬
ных комитетов для наблюдения за ходом реформы. Право конт¬
роля за их деятельностью получали губернаторы префектур. Та¬
кой комитет должен был быть создан и в г. Окаяма, однако его
открытие затягивалось. Газета «Тюгоку мимпо» дважды обра¬
щалась к администрации префектуры с просьбой разъяснить,
жителям причину оттяжки, но безуспешно, Между тем редак¬
ция стала получать письма о том, что местная администрация
подозревается в злоупотреблениях. На основании этих писем:
газета опубликовала статью «Скандальные слухи о причинах
оттяжки открытия комитета, которые должны привлечь внима¬
ние жителей префектуры». За ней последовал еще ряд статей,,
разоблачавших сговор между местной администрацией и изда¬
тельством «Сюэйдо» и содержавших дерзкие намеки на не¬
справедливость и безнравственность губернатора префектуры.
И вскоре редакции «Тюгоку мимпо» было предъявлено обвине¬
ние губернатора в оскорблении должностных лиц. Руководя¬
щие сотрудники газеты, в том числе Рэйун, привлекались к
суду.События в г. Окаяма — публикация обличительных доку¬
ментов, обвинение губернатора, привлечение к суду сотрудников
газеты и суд над ними — получили в прессе тех лет название
«Кёкасё сювай дзикэн» («Дело о взяточничестве во время ре¬
формы учебников»). Это «Дело о взяточничестве...» отозвалось
резонансом по всей стране, послужило стимулом для обнародо¬
вания материалов о взятках и злоупотреблениях в других
районах. Были отмечены также случаи банкротства издательств
из-за публикации компрометирующих материалов [116, II,.
с. 205].В связи с началом судебного дела у Рэйуна дома, а также
в редакции были произведены обыски, проведен ряд допросов
в прокуратуре. После этого Рэйун отбывал предварительное
заключение в тюрьме г. Окаяма, откуда до суда был выпущен
на поруки. По постановлению суда, утвержденному в Осак¬
ской апелляционной палате, Рэйун был приговорен к штрафу и
двухмесячному тюремному заключению строгого режима. Он
находился в тюрьме с 20 декабря 1901 года по 23 февраля
1902 года.Все события, связанные с «Делом о взяточничестве...», ко¬
нечно, следует отнести к неординарным моментам в жизни Рэйу*
на, но, может быть, они остались бы просто одним из фактов
его биографии и не получили общественного звучания, если бы126
не были запечатлены в документальных записках. В этом про¬
изведении объединены разные материалы: записки, письма, за¬
метки, статьи. Одни — записки и письма — написаны в тюрьме
во время предварительного заключения и могут считаться доку¬
ментальными в строгом смысле слова. Над другими — некото¬
рыми заметками — Рэйун работал в период между предвари¬
тельным и двухмесячным заключениями, т. е. во время про¬
цедуры суда. Однако, поскольку и первые и вторые тематически
связаны с «Делом о взяточничестве...», Рэйун объединил их в
одном произведении. Злободневность, оперативность, острота
проблематики, ярко выраженная авторская позиция сближают
его с социальными репортажами, и нам представляется, что
именно так его и следует характеризовать. Японские исследо¬
ватели в классификации [134] включили «Путь в тюрьму» в две
рубрики: «социальные репортажи» и «дневники», поскольку со¬
держащиеся в нем дневниковые записи дают основание отнести
его и к дневникам. Неустойчивость жанровых признаков в до¬
кументальных произведениях подчас весьма затрудняет одно¬
значное определение жанра, как в данном случае.«Путь в тюрьму» открывается предисловием автора, в не¬
котором он как бы изложил свое кредо: «Уж если я решил ре¬
волюционизировать дух своей эпохи, то я должен быть готов
и к притеснениям, и к великим препятствиям» [163, V, с. 134].Взгляд автора на события, отношение к ним освещаются в
двух плоскостях: во-первых, — это впечатления, личные пере¬
живания, эмоционально-психологическое состояние — как бы
жизнь души (части I и VI), во-вторых, — обобщения и крити¬
ческая оценка фактов, с которыми он столкнулся (части II—
V). Конечно, эти два аспекта выделены нами условно, они не
изолированы и дополняют друг друга во всем произведении.
Первоначально возникающие—при чтении первой части — впе¬
чатления об эмоциональном состоянии автора в последующих
главах как бы материализуются, становятся основой восприя¬
тия гневных критических заметок, более всего IV части «По¬
литика кнута». Каждый элемент произведения получает окон¬
чательный смысл, который вкладывал в него автор, в системе
целого, но все-таки именно эти две линии представляются са¬
мыми яркими. В остальных частях материал, иногда уже зна¬
комый читателю, излагается в зависимости от формы, которая
ему придается: письмо, заметка, статья. Таковы очень неболь¬
шие, в несколько страниц, II и III части: «Письма в редакцию»
и «После выхода из тюрьмы».В I части, объединяющей 88 коротких записок, зафиксиро¬
ваны детали тюремной жизни автора во время предваритель¬
ного заключения. Дневниковые по характеру, они дают пред¬
ставление о распорядке дня, встречах с адвокатом и следова¬
телем, получении посылок и писем, названиях прочитанных
книг, качестве пищи т. д. Но не только сами эти сведения, очень127
полезные с точки зрения знакомства с фактами жизни заклю¬
ченных в японской тюрьме начала XX века, ценны для нас.
Написанная чрезвычайно эмоционально, с доверительной инто¬
нацией, эта часть содержит много заметок-размышлений. Ее
название — «Записки-стон» — говорит само за себя. Читатель
поистине слышит стон, крик души. Автор не жалуется, а по¬
веряет боль души. «Теперь я уже не Таока, а человек под но¬
мером 678», — отмечает он в первый же день своей тюремной
жизни, и болевая нотка, прозвучавшая здесь, уже не исчезает
со страниц произведения. Проходит день за днем, и ежедневно
Рэйун берется за перо. «Зверь в клетке», «Я отрезан от мира»,
«Нет свободы, нет света» — читаем мы горестные строки. Он с
тоской вслушивается в звуки «бренного мира», доносящиеся с
улицы сквозь крохотное оконце, до которого «не достать рукой»:
голоса детей, шум от проезжающих мимо повозок и т. д.
«В тюрьме одна радость — любоваться небом», — грустит Рэй¬
ун, и эта доступная ему радость скрашивала монотонно тянув¬
шиеся дни. Впрочем, грустные мысли, естественные для чело¬
века в тюрьме, не повергли Рэйуна в отчаяние.На пятый день ему через следователя передали книги. Боль¬
ше всего его занимает мысль о необходимости для человека
духовной свободы и деятельности, активной жизни. «Стремле¬
ние к действию — в природе человека. Действовать — значит
быть свободным, — пишет он. — ...Самое страшное в тюрьме не
то, что тебя кормят рисовыми отрубями и поят несвежей во¬
дой. И не то, что ты сидишь на дощатом полу, а то, что в тюрь¬
ме подавляется деятельность человеческого духа... Заключен¬
ный— это своего рода больной человек» [163, V, с. 139].Из предварительного заключения Рэйун был взят на по¬
руки. Его жизнь накануне суда могла бы превратиться в пас¬
сивное ожидание. Но не таким был этот человек. Обращенный
к самому себе призыв укреплять дух не остался пустым зву¬
ком. Обретя на короткое время свободу, Рэйун обрушился с
яростной критикой на японское судопроизводство и законо¬
дательство. Стремясь привлечь внимание общества к фактам
коррупции среди администрации префектуры, Рэйун обращался
к начальнику полиции, писал в газету. Так им были написаны
части IV и V — «Политика кнута» и «Бичующие записки вслед
событиям». В них рефреном проходит тема нравственного раз¬
ложения общества, особенно в среде местной администрации и
судейских чиновников: «Поистине самое большое несчастие для
жителей префектуры, если ее администрация оказывается по¬
давленной ловкими и хитрыми людьми» [163, V, с. 195]. Факты,
события, связанные с «Делом о взяточничестве...», пропущен¬
ные через личный опыт, стали частью его собственной судьбы,
и это придало его критике особую силу.Возмущение Рэйуна вызвало и небрежно проводимое след¬
ствие, во время которого «малограмотный секретарь по слогам128
записывал показания», и судебная волокита, и то, что судья
позволял себе до окончания суда называть обвиняемого «пре¬
ступником». Особенно негодовал Рэйун по поводу существовав¬
шего положения о привлечении к ответственности сотрудников
газет за «оскорбление должностных лиц», если публиковались
материалы, разоблачающие злоупотребления. Тем самым, по
мнению Рэйуна, газеты, призванные быть защитниками справед¬
ливости и обличителями социального зла, лишались всякой
возможности служить обществу в этом качестве [163, V, с. 196].Высказывания Рэйуна в адрес суда и чиновников были сме¬
лыми и неожиданными для того времени. Конституция 1889 го¬
да не давала реальных гарантий прав личности, а критика су¬
дебной системы была запрещена законом «Об охране общест¬
венного спокойствия» 1900 года. Поэтому разоблачения Рэйуна
представляли собой настолько редкий пример, что его, человека,
не имевшего абсолютно никакого отношения к юридическим
службам, современные японские ученые-историки называют од¬
ним из наиболее заслуженных критиков судебной системы
Мэйдзи. Такой оценке способствует, по-видимому, и то, что,
вернувшись к «Делу о взяточничестве...» в своих воспоминаниях,
Рэйун еще более заострил оценки и вновь рассказал о злоупот¬
реблениях судейских чиновников во время следствия, суда и
заключения. Сделанные им выводы свидетельствуют, что за
десять лет, прошедших после того, как он был предан суду,
ничего не изменилось в системе японского судопроизводства.
«Мы не можем не быть скептиками при оценке действий совре¬
менного суда, — замечает он. — ...Думаю, что в юридической
системе Японии существует много негодных принципов» [163,
V, с. 100].«Путь в тюрьму» — самое короткое из документальных про¬
изведений Рэйуна. Но оно, как и другие его сочинения этого
жанра, раскрывает перед нами не только важную страницу его
биографии, но и служит свидетельством общественной значи¬
мости его творчества. Думается, что показателем высокой по¬
хвалы для писателя или публициста может стать признание его
потомками полезности и долговечности его произведения. Сви¬
детельство такого признания применительно к произведению
Рэйуна у нас есть. Профессор Иэнага Сабуро, приветствуя вы¬
ход из печати пятого тома полного собрания сочинений Рэйуна,
в котором помещен «Путь в тюрьму», писал: «Если восприни¬
мать критику суда Рэйуном только как относящуюся к далеким
временам и потому утратившую значение, то как ответить на
вопрос о том, почему в нашей стране имели место такие про¬
цессы, как «дело Мацукава» и «дело Якай» 3... Мне и самому
пришлось встречаться с прокурором в связи с моим требова¬
нием освободить арестованных студентов. Однажды мне пред¬
ложили прочесть и подписать протокол, в котором были зафик¬
сированы мои требования. Каково же было мое удивление, ко-9 Зак. 2590129
гда я увидел в конце текста слова, которые не произносил:
„Прошу при наказании проявить великодушие". Поистине кри¬
тика суда Рэйуном и сегодня не утратила своей актуальности»
[120, с. 7]. Это утверждение прогрессивного японского ученого,
который сам участвовал в судебном процессе, начатом против
министерства просвещения в 1958 году за внесение изменений
в учебники истории, может служить лишним подтверждением
важности материалов, содержащихся в произведениях Рэйуна.Разработка исторической темы в «Биографиях
бунтовщиков «Мэйдзи» («Мэйдзи хансиндэн»).Право на бунт и роль бунта в развитии обществаТаока Рэйун не был ни историком, ни биографом. Обраще¬
ние к историческому материалу при всем многообразии его ин¬
тересов для него совсем не характерно. Тем не менее незадолго
до кончины он принимается за работу над документальным
произведением «Биографии бунтовщиков Мэйдзи» («Мэйдзи
хансиндэн), посвящая его одному из самых ярких событий
политической и идеологической жизни эпохи Мэйдзи — «движе¬
нию за свободу и народные права». Только серьезные основания
могли побудить его, тяжело больного, уже прикованного к по¬
стели, взяться за эту работу. И такие основания, на наш взгляд,
были.Творческая жизнь Рэйуна во втором пятилетии XX века
была сильно осложнена в связи с общим наступлением прави¬
тельства на прогрессивную часть общества. После русско-япон¬
ской войны для демократического и социалистического движе¬
ния Японии наступили тяжелые времена. Особенно ужесточи¬
лась цензура, и это сказалось на судьбе Рэйуна. Дважды один
за другим были запрещены сборники его работ: «Сокровенные
мысли» («Котюкан», 1906 год) и «Раскаты грома» («Хэкирэ-
кибэн», 1907 год). Спустя несколько лет, оценивая условия, в
которые он был поставлен, Рэйун писал: «Я чувствовал, что>
свобода общественного мнения, о которой шла речь в конститу¬
ции, оказалась чрезвычайно ограниченной. Я подумал тогда,
что, будь я наделен богатым воображением и умением кра¬
сиво писать, я не стал бы посвящать свою кисть спорным проб¬
лемам, а выражал бы свои мысли в повестях. Ведь уже не раз,
стоило лишь появиться моей работе, она тут же запрещалась.
А вот если бы я те же мысли высказал в повести, то даже при
том, что столь же велика была бы опасность взбудоражить
сердца людей, цензор пропустил бы ее как вещь абсолютно не¬
опасную» [163, V, с. 705]. Лишенный практически возможности
публиковать свои работы, Рэйун тем не менее не принялся за
сочинение повестей. Он избрал другой путь, который, как ему130
представлялось, мог бы помочь скрывать свои взгляды, камуф¬
лировать мысли. Он решил писать о прошлом, обратиться к
историческим событиям. Хотя, как уже говорилось, в сфере про¬
фессиональных интересов Рэйуна историческая тематика не за¬
нимает существенного места, все-таки она не была ему абсо¬
лютно чужда. Оценивая его высказывания об истории и исто¬
рических событиях, следует помнить, что эпоха Мэйдзи —это
время, когда интеллектуальные интересы японской интеллиген¬
ции былй дифференцированы минимально. Писателям и поэтам
были не чужды история и философия, философам и истори¬
кам — публицистика и критика, поэзия и проза. Для всех есте¬
ственным было стремление осмыслить только что пережитую
историческую ломку. У Рэйуна источником интереса к истории
была, думается, не ученая любознательность, а восприятие исто¬
рии как науки, изучающей движение, развитие общества, при¬
знание за ней, так же как и за литературой, нравственно-воспи¬
тательной роли.Рэйун полюбил историю с детства, с тех пор, как ему в руки
попали книжки с иллюстрациями на исторические темы. Его
захватывал драматизм положений, игра страстей, когда он чи¬
тал о деяниях героев средневековой Японии. «В моем детском
сердце оживали картины жизни блестящих городов», — вспо¬
минал Рэйун [163, V, с. 498]. В школьные годы он познакомился
с традиционными историческими сочинениями эпохи феодализ¬
ма, созданными в значительной степени в подражание класси¬
ческим образцам китайской историографии. Таким образом,
интерес к историческому знанию формировался у Рэйуна в тот
период, когда в официальной исторической науке еще не про¬
изошел, но уже назревал поворот к новому. Становление исто¬
рической науки после революции Мэйдзи проходило в процессе
преодоления традиций старой национальной школы, ориенти¬
ровавшейся на устойчивые стереотипы и модели китайской
историографии. В университете Рэйун изучал китайские исто¬
рические книги и теперь смог отчетливо представить отрица¬
тельные последствия дальнейшего догматического следования
определенным образцам. Рэйун понял необходимость отказа
от дидактики, от принципа «поощрения добра и порицания зла»,
от «монотонного зазубривания», ведущего к упрощению при
анализе исторических явлений. Неудовлетворенностью Рэйуна
уровнем современных исторических исследований и объясняет¬
ся, по-видимому, появление среди его первых работ статьи «Ин¬
дивидуальный взгляд и историческое развитие» («Докудзо-но
кэнсики то рэкисихаттацу», 1895 год), с нехарактерной для
него тематикой. В ней он подчеркнул важность индивидуаль¬
ного взгляда на исторические события, необходимость отказа
от эпигонства, ибо, по его выражению, история не только «про¬
должение, но и развитие». Наследуя — развивать — вот к чему
он призывал. «Нашей академической науке свойственны как9*131
сильные, так и слабые стороны в изучении истории. Я ни в коей
мере не считаю, что изучение истории не должно быть постав¬
лено на научную основу. Но следует задуматься и над тем, во
имя чего мы встаем на этот путь. Главная задача при исследо¬
вании истории заключается в том, чтобы изучение пути истори¬
ческого развития помогало нам определять нашу сегодняшнюю
ситуацию... Если мы не сможем пойти дальше древних, то в чем
же тогда заключается сам принцип развития»,— писал Рэйун
[162, с. 14].Конечно, историческая наука в период Мэйдзи шла вперед,
появлялись новые исследования, создавались исторические ка¬
федры в университетах (первая такая кафедра была создана в
Токийском университете в 1887 году), функционировало «Исто¬
рическое общество», выпускались исторические журналы и т. д.
Но общественная ситуация в конце XIX века не способствовала
быстрому развитию гуманитарных наук: было очень сильным
влияние «императорского рескрипта о воспитании» («кёику
тёкуго», 1890 год), который утверждал в образовании и науке
монархический и националистический дух. Огромное значение
придавалось преподаванию и изучению морали. Неоднозначным
было и влияние позитивизма, который в начале эпохи Мэйдзи
способствовал разрушению традиционных канонов в японской
историографии. Однако со временем он превратился чуть ли не
в тормоз дальнейшего прогресса в изучении истории. Профес¬
сор Иваи Тадакума пишет: «Если говорить об истории развития
современной идеологии, то позитивизм как философское течение
был бесспорно положительным явлением. Но в изучении япон¬
ской истории он сыграл крайне негативную роль, ибо стал пер¬
вопричиной ограничения свободы в научных исследованиях, что
проявилось в правилах издания исторических материалов. Бо¬
язнь вызвать опасные толки привела к тому, что в научных
исследованиях обращались к фактам абсолютно нейтральным,
не касаясь при этом сути проблем. Господствующее значение
приобрел факт ради пустого незначительного факта» Г114,
с. 91].Бесспорно, в ряду острых проблем истории эпохи Мэйдзи
было и «движение за свободу и народные права». Почему вни¬
мание Рэйуна привлекли его самые драматические, самые бое¬
вые страницы? Годы его ранней юности протекали в период
подъема движения, в 80-е годы, и не только общая духовная
направленность той эпохи оказала воздействие на его миро¬
воззрение, но и сама эпоха запечатлелась в памяти. Однако
«Биографии бунтовщиков Мэйдзи» — не дань воспоминаниям.
Сложившееся после 1905 года соотношение общественных сил,
нараставшее наступление правительства на рабочее и социа¬
листическое движение, отставание исторической науки делали
крайне актуальной защиту прогрессивных тенденций в истори¬
ческом развитии японского общества эпохи Мэйдзи от замал¬132
чивания, а порой и от искажения. Принятие конституции, за
которую боролись «бунтовщики», было приурочено к государ¬
ственному празднику — Дйю основания империи (11 февраля),4
и в официальной пропаганде и историографии получила распро¬
странение идея о «дарованной» императором конституции. Тем
самым как бы снимался вопрос о той борьбе, которую вели
участники «движения за свободу и народные права». С позиций
своей теории о «дарованных сверху» и «восстановленных» пра¬
вах подошел к оценке этого движения идеолог левого крыла
Накаэ Тёмин [146; 148]. Он придавал особое значение наиболее
радикальным выступлениям, видя в них попытку применить
«право на сопротивление»,5 но его теория не получила в те
годы развития. Когда Рэйун приступил к работе над «Биогра¬
фиями бунтовщиков Мэйдзи», прошло уже более двадцати лет
после завершающего этапа движения и освещение событий про¬
должало оставаться односторонним. Еще не вышла фундамен¬
тальная книга Итагаки Тайскэ «История либеральной партии»
(«Дзиюто си», 1910) и среди источников ознакомления с наибо¬
лее боевыми выступлениями (в городах Фукусима, Титибу,
Иида, Нагоя, Осака, на горе Каба) оставались судебные ма¬
териалы, которые «в тоне патриотического негодования», по сло¬
вам Рэйуна, зафиксировали ход судебного процесса над их
участниками. Они, как пишет Рэйун, были названы «мятежни¬
ками, заговорщиками, нарушителями порядка, злоумышленни¬
ками, убийцами, врагами» [163, V, с. 284]. Пятно изгоя ложи¬
лось и на членов их семей, и смыть его было нелегко. В 1981 го¬
ду историк Ирокава Дайкити в связи с подготовкой к отмечав¬
шейся в Японии столетней годовщине «движения за свободу
и народные права» сказал: «Хотя прошло уже сто лет, родст¬
венники и наследники осиротевших семей тех, кто выступал
против государства, все еще не освободились от морального гне¬
та — заклятия, которое наложила на них императорская си¬
стема. Мы видим свою цель и в том, чтобы найти семьи тех, кто
погиб за родину и, воспользовавшись удобным случаем, восста¬
новить их доброе имя» [148, с. 152].Особенно сложной была проблема правдивого отражения
выступлений наиболее радикальных деятелей движения, которые
«ставили целью свержение монархии» [77, с. 275] и подверга¬
лись общественному порицанию. Именно их бунтарские замыслы
привлекли внимание Рэйуна, и в этом, думается, можно ощутить
влияние общественной ситуации середины первого десятилетия
XX века. Сам Рэйун нигде не упоминает о такой детерминиро¬
ванности, но можно ли не учитывать, что в те годы (1906—1908)'
он был особенно дружен с Котоку Сюсуем, который, отказав¬
шись от легальных методов борьбы, отстаивал тактику «пря¬
мых действий», что в те годы анархо-синдикалисты организо--
вали «выступление с красными флагами» («Акахата дзикэн») *
Одна за другой появлялись в переводе работы П. Кропоткина:133
«Обращение к молодежи» (1906), «Записки революционера»
(1907), «Философия анархизма» (1906), «Завоевание хлеба»
(1909) и других идеологов анархизма (У. Блисса, Э. Малате-
ста). В социалистических кругах, проявлявших горячий интерес
к делам русских народовольцев, обсуждалась теория террора.
Один из пятерых «бунтовщиков Мэйдзи» Окумия Такэюки, о
котором рассказывается в книге Рэйуна, был казнен в 1911 го¬
ду вместе с Котоку Сюсуем по «делу об оскорблении трона».
Находясь в тюрьме до вынесения приговора, он написал «Запи¬
ски о дискуссии в суде» («Кохантэй-ни окэру бэнрон гайки»),
в которых есть описание такого эпизода: «Однажды, в октябре
1909 года, я навестил Котоку и он сказал: мы усердно изучали
все, что касается бомб, но до сих пор еще не знаем в полной
мере способ их производства. Я думаю, что у тебя, как у участ¬
ника „движения за свободу и народные права1*, есть опыт их
изготовления. Расскажи мне. Я ответил, что в том инциденте мы
не применяли бомб и я ничем не могу помочь. Но Котоку на¬
стаивал: наверное, кто-нибудь из твоих знакомых, хотя бы Коно
Хироми, больше сведущ в этих делах, спроси у него» (цит. по
1127, с. 44]). Как показали события во время расправы с со¬
циалистами по «делу об оскорблении трона» [58], достаточно
было даже разговора о бомбах, чтобы человека привлекли к
суду и сурово покарали его, как это и случилось с Котоку Сю¬
суем и Окумия Такэюки.Хотя книга Рэйуна «Биография бунтовщиков Мэйдзи» вышла
в свет беспрепятственно — в большой степени благодаря реко¬
мендациям Сиракава Риё и Сасагава Римпу — над ней вскоре
нависла опасность «специального расследования», о необходи¬
мости которого заявил прокурор во время судебного процесса
в 1911 году по «делу об оскорблении трона» [143, с. 45]. Вы¬
ступая на одном из заседаний, прокурор в обвинительном сло¬
ве по делу Окумия Такэюки сослался на книгу Рэйуна. В од¬
ной из ее глав, посвященной этому «бунтовщику», прокурор
выделил строчку: «Окумия по характеру очень подходил для
того, чтобы стать истинным вдохновителем заговора». Эта
характеристика послужила для обвинителя доказательством
причастности Окумия Такэюки и к «делу об оскорблении
трона».Замысел книги созревал у Рэйуна в атмосфере боевитости,
царившей в социалистических кругах, к которым он был бли¬
зок. Это сыграло, по-видимому, важную роль в подходе Рэйуна
к отбору материала и к освещению событий в комментарии.
Конечно, отбор материала зависел в большой мере и от состава
оставшихся в живых участников «движения за свободу и на¬
родные права». Но все-таки в книге просматривается опреде¬
ленная авторская линия, ибо при свободной структуре глав в
каждой из них помимо биографического материала обязательно
имеется и описание пути к заговору. Такой подход свидетель-134
ствует об особом внимании к планам свержения властей, чем,
очевидно, и был продиктован выбор именно этих эпизодов из
многолетней истории движения.Со страниц книги Рэйуна пять участников движения рас¬
сказывают о том этапе своей жизни, когда они были в числе
организаторов наиболее радикальных выступлений левого кры¬
ла движения. «Биографии бунтовщиков Мэйдзи», как и все
произведения Рэйуна, отличает четкая композиция, отражающая
замысел автора. В основном корпусе книги два раздела: пер¬
вый (примерно треть всего объема)—комментарий — озаглав¬
лен «Замечания общего характера» («Содзё»); второй — доку¬
ментальная часть — включает пять самостоятельных глав о со¬
бытиях в Фукусима, Иида, Нагоя, Сидзоука и на горе Каба, о
которых рассказывают Коно Хиронака, Коно Хироми, Кавад-
зуми Норицугу (Токудзи), Окумия Такэюки и Накано Дзиро-
•сабуро.7 Этим двум основным разделам предпосланы неболь¬
шое вступление Сиракава Риё «Биографии бунтовщиков Мэйд¬
зи» («Мэйдзи хансиндэн»), предисловие Таока Рэйуна «Смело
адресую эту книгу нынешней молодежи» («Аэтэ има-но сэйнэн-
ни косё-о сусуму»), статья Сасагава Римпу «О бунтях» («Му-
хонрон») и вступительные замечания Рэйуна («Бонрай»).Уходило в историю третье десятилетие после окончания
«движения за свободу и народные права». Рэйуна не оставляла
мысль о том, что история движения может кануть в Лету и
установить его истинную сущность станет невозможным. Осо¬
бенно возрастала опасность искажения фактов, по мысли Рэйу¬
на, когда они освещались прессой или официальными «лето¬
писцами». Недоверие Рэйуна вызывали и официальные доку¬
менты, которые «полны ошибок». Если же речь заходила об
острых столкновениях с властями или о военных событиях, то,
как полагал Рэйун, «становились очень сильны тенденции за¬
тушевывания н преуменьшения неудач и преувеличения факто¬
ров, приведших к победе» [164, с. 167]. Поэтому Рэйун считал,
что наиболее достоверным может быть материал из первых рук,
свидетельства очевидцев событий. «Если сейчас не записать
то, что еще можно услышать непосредственно от этих людей
(участников движения. — Д.Б.), то через некоторое время исто¬
рию бунтов Мэйдзи восстановить будет уже нельзя» [163, V,
с. 272].Таким образом, выбор жанра — обращение к документаль¬
ному материалу и к документам (в книге приводятся тексты
клятв, списки участников собраний и т. д.) —был продиктован
•стремлением запечатлеть «истинную историю» движения, со¬
знанием исторической значимости воспоминаний непосредствен¬
ных участников событий. Установка на подлинность в данном
случае определялась целью работы.В соответствии с задачами, которые ставил Рэйун перед со¬
бой, он избрал и стиль этого произведения. В отличие от сухого135
канцелярского языка, на котором были написаны официальные
документы по истории движения «за свободу и народные права»,,
книга Рэйуна (за исключением подлинных документов) напи¬
сана живым литературным языком. Это по замыслу автора
должно было способствовать тому, чтобы книга стала доступна
широким кругам читателей.Рассказы героев книги изложены автором, который опи¬
рается не на документ, а на услышанный рассказ. Так появи¬
лось оригинальное по жанру произведение. Слово «биогра¬
фия» (дэн), содержащееся в названии, как бы подсказывает
его жанровую принадлежность, но требует уточнения, ибо про¬
изведение сочетает в себе элементы биографии, автобиографии
и мемуаров. Большей частью рассказ о некоторых мо¬
ментах жизни каждого из пяти участников событий ведется
от лица автора: «Коно Хироми — племянник Коно Хпронака —
был уроженцем деревни Михару, уезда Тамура...». Но иногда
текст от автора прерывается такими, например, ремарками:
«Коно, продолжая рассказывать, переходит к описанию своей
жизни в тюрьме», или же: «Вот что рассказал Окумия о своей
жизни». За такими ремарками следует рассказ от первого лица:
«Я уже понял, что мне предстоит провести в тюрьме семь
лет...», т. е. герои книги рассказывают сами о себе, делятся свои¬
ми воспоминаниями [163, V, с. 259]. Но поскольку эти воспо¬
минания проходят через авторское восприятие, личностное нача¬
ло о произведении оказывается приглушенным. Организация ма¬
териала и отбор фактов подчинены целям, которые называет
автор; по воле автора из жизни героев выделены лишь особые
обстоятельства.Определение жанровой природы «Бунтовщиков...» ослож¬
няется и тем, что между рассказчиком и автором было еще
одно лицо. Сам Рэйуи, когда он решил заняться этой темой, уже
был прикован к постели и не мог встречаться с героями книги.
Записал их рассказы (кроме рассказа Коно Хпронака) и пре¬
доставил Рэйуну черновые записи журналист Танака Кэнтаро,
который согласился помочь ему. Этот факт мог бы вообще по¬
ставить под сомнение правомерность авторства Рэйуна во вто¬
ром разделе книги. Однако при решенин вопроса об авторстве
важны некоторые уточнения. Инициатива работы принадле¬
жала Рэйуну, который в 1908 году опубликовал «Биографию
Коно Хпронака», что, по существу, и навело на мысль о воз¬
можности создания большого произведения об участниках «дви¬
жения за свободу и народные права». Рэйун же свел воедино
разрозненные записки и придал им характер единого произ¬
ведения. И, наконец, что очень важно, Рэйун написал коммен¬
тарий, без которого это произведение, лишенное теоретического
обобщения, не прозвучало бы столь убедительно. Все это дало
основание современникам Рэйуна (редактору, издателю, самому136
Танака Кэнтаро) признать его безоговорочно автором всей ра¬
боты.Итак, книга «Биографии бунтовщиков Мэйдзи» сочетает в-
себе и биографические, и автобиографические элементы, они
связаны между собой, сосуществуют в некоем единстве. Скорее-
всего, это произведение можно отнести к «мемуарным запи¬
сям», которые представляют собой одну из разновидностей запи¬
сей, «образовавшихся вследствие целенаправленных усилий тех
или иных лиц — историков, литераторов, издателей» [88, с. 61}.Принимаясь за работу над этой книгой, отличающейся от
первых его документальных произведений, в которых фикси- ’
ровались ежедневные события, Рэйун размышлял над специ¬
фикой обращения с историческим материалом, находившимся в
его распоряжении. Об этом свидетельствуют некоторые его
суждения. Они не пространны — автор скорее ставит вопрос,
чем обсуждает проблему, — но достойны упоминания, ибо вы¬
сказаны в то время, когда даже термина «документальная ли¬
тература» не существовало и ни о каких жанровых особен¬
ностях ее не было н речи. Касаясь таких проблем, как природа
и функция факта в воспоминаниях, допустимость вымысла, Рэй¬
ун отмечает, что не позволял себе ничего добавлять к тому,
что рассказывали герои книги. «В основе изложенного в книге
лежат рассказы непосредственных участников. Я ничего не из¬
менял и не приукрашивал», — подчеркивал он [163, V, с. 259].
Как видно из предисловия, Рэйун задумывался над судьбой
своей работы именно в плане ее полезности для историков, а
в этой связи вставал вопрос о форме отражения фактов. В не¬
большом вступлении он отводит себе скромную роль чело¬
века, лишь обработавшего материал: «Правомерно задаться
вопросом: может ли книга служить источником по истории бун¬
тов, или же ее следует рассматривать только как биографиче¬
ские заметки? Здесь изложены рассказы всего пяти человек,,
оставшихся в живых... Если подходить к книге как к историче¬
ской летописи, то надо признать, что она далеко не совершенна.
Моя цель — дать будущим историкам материал для исследо¬
вания... Я надеюсь в душе, что придет день, когда появятся
люди, владеющие даром подлинных историков, и напишут ис¬
тинную историю» [163, V, 25, 259].Сам Рэйун высоко оценивал представленный в книге мате*
риал, как обладающий большой достоверностью, но он приоб¬
ретал ценность лишь в том случае, если бы мог быть осмыслен
и обработан «подлинными историками».Прошло более десяти лет со времени опубликования упо¬
минавшейся выше статьи Рэйуна «Индивидуальный взгляд и
историческое развитие», но состояние исторической науки по-
прежнему его не удовлетворяло. Может быть, поэтому он от¬
дает дань идеалам своей юности, когда у него сложилось
убеждение, что поэзия обладает большими возможностями в:13 Т
сфере познания мира, чем история и философия, когда было
обычным сравнение поэзии и истории, между которыми усмат¬
ривались родственные черты. Слова Рэйуна «история наших
дней — в хрониках, а история прошлого — в .поэзии» [163, V,
с. 259], может быть, хоть и отдаленно, соотносятся с известным
высказыванием Аристотеля: «Поэзия философичнее и серьез¬
нее истории: поэзия говорит более об общем, история — о еди¬
ничном» (9, с. 68]. По определению Рэйуна, «подлинный исто¬
рик» должен обладать «душой поэта, глазом прозаика, разу¬
мом естествоиспытателя, ухом юриста» [163, V, с. 273]. Не видя
вокруг себя таких историков, Рэйуи утрачивал веру в совре¬
менную ему историческую пауку.Среди причин, побудивших Рэйуна сопроводить докумен¬
тальный материал в «Биографиях бунтовщиков Мэйдзи» соб¬
ственным комментарием, немаловажным было и недоверие к
современной ему исторической науке. Без его интерпретации
•фактов, изложенных участниками событий, задача, которую по¬
ставил перед собой Рэйун, не могла бы, с его точки зрения,
считаться решенной. При написании комментария он руковод¬
ствовался положениями, которые считал обязательными при
обращении к историческому материалу: проникновение в суть
.явлений, установление связей между ними. Можно отметить,
что для взглядов Рэйуна был характерен исторический подход.Обращаясь к событиям 1867—'1868 годов как к исходной
точке развития демократических тенденций в период «движе¬
ния за свободу и народные права», Рэйун квалифицировал их
как «революцию обновления» («Исин-но какумэй»). Он выра¬
зил свою точку зрения по важному, не утратившему и до на¬
ших дней актуальности вопросу о характере событий 1867—
J868 годов [8, с. 62], существенно расходясь с официальной
японской историографией, трактовавшей этот исторический мо¬
мент как восстановление императорской власти. По его мне¬
нию, реставрации была лишь «эмблемой»: «Реставрация — на¬
звание, обновление — сущность» (163, V, с. 279]. Конечно, не
всегда Рэйуи проявлял историческое чутье, в его взглядах на
эти события много непоследовательного и ошибочного. Так, ои
пишет, что в отличие от Французской и других европейских
революций, которые явились результатом борьбы народа с мо¬
нархией, «японская революция обновления была борьбой
между императором и бакуфу» {163, V, с. 277], и тем самым за¬
тушевывает классовый характер этих событий. Рэйуи не за¬
трагивал проблем социальной и экономической истории. Ос¬
новной результат «революции обновления» он видел во вступ¬
лении страны на «путь демократизма и равенства». Поэтому
он ставил в преемственный ряд «революцию обновления» и
«движение за свободу и народные права». Стремясь поднять
роль «бунтовщиков Мэйдзи» в победе принципов «конституци-
юнной политики», Рэйун коснулся и такой важной проблемы,134
как участие всего народа в истории эпохи Мэйдзи. Но при
этом он, оставаясь верным своим идеям о неибежности для
Японии войн за равенство с мировыми державами, впадает в
шовинистический тон. «Победив в японо-китайской и русско-
японской войнах, Япония стала равноправной с ведущими
странами мира, — пишет Рэйун. — Похоже, что наше прави¬
тельство все заслуги приписывает себе и правящей бюрокра¬
тии. Но нельзя же забывать, что мы достигли этого усилиями
всего народа. Не следует забывать и о том, что единство всей
страны и такое единение сил народа стало возможным толь-ко
благодаря конституционной политике. Процветание империи
наступило не только благодаря усилиям Ито, Кацура, Кава-
ками, Ояма или Того.8 Было бы справедливым признать -право
хотя бы на часть успехов за так называемыми бунтовщиками
Мэйдзи, которые отдавали все силы утверждению конституци¬
онной политики» [163, V, с. 275]. Ратуя за признание роли
всего народа в достижении процветания японской империи,
достигнутого за счет внешних войн, Рэйун снимал, по су¬
ществу, ответственность за агрессивную политику с правящих
кругов Японии. На страницах книги Рэйуна встречаются и
другие вызывающие возражения высказывания, которые опре¬
делялись противоречиями автора. Но пафос книги — в стрем¬
лении восстановить право «бунтовщиков» на заслуженную
роль в истории развития демократических тенденций в эпоху
Мэйдзи.Оценивая ситуацию, сложившуюся в последний, самый
острый период «движения за свободу и народные права» (на¬
чало 80-х годов), Рэйун отмечает, с одной стороны, усиление
жесткой политики правительства, которое, подавляя свободу
слова, сводило на нет возможности общественного мнения в
борьбе за конституцию, с другой—.появление и распростране¬
ние идеи о свержении правительства с помощью силы. «Это
было время, — пишет Рэйун, — когда патриоты отдавали
жизнь за свои убеждения... Это была эпоха второй — после об¬
новления — малой революции, поистине изобиловавшая герои¬
ческими моментами» [163, V, с. 284]. Тех, кого Рэйун называет
патриотами, правительство именовало разбойниками и убий¬
цами и беспощадно расправлялось с ними, либо карая
смертью, либо сажая в тюрьмы. Оцеиивая такие действия как
вопиющую несправедливость, Рэйун стремится реабилитиро¬
вать само понятие «бунт».Бунт в Японии традиционно считалоя особо порицаемым
действием, наказуемым законом. Оценка радикальных выступ¬
лений участников «движения за свободу и народные права»
как бунта определяла и меры 'Правительства по отношению к
ним, и освещение их роли в истории. В книге ощущается
стремление автора показать, что такой подход как раз и озна¬
чает восприятие не сути явления, а его внешнего проявления.139
По существу, эта же задача ставится и в небольшом вступле¬
нии Сиракава Риё, открывающем книгу, и в предпосланной
комментарию Рэйуна статье Сасагава Римпу. Поскольку са¬
мым злостным и сурово наказуемым считалось любое выступ¬
ление против императора, этими авторами предпринимается
попытка перевести вопрос о бунте в несколько иную плоскость
и отграничить выступления против императора от выступле¬
ний, не посягавших на императорскую власть. В этой связи
Рэйун подчеркивает, что «в Японии между народом и импера¬
тором никогда не было отчужденности. Скорее, между ними
существовали отношения детей и родителей, чем отношения
между правителем и подчиненными... Отношения правителей
и подчиненных существовали только между Бакуфу и наро¬
дом» [163, V, с. 277]. Профессор Нисида Масару высказывает
предположение, что такой поворот темы — не более чем каму¬
фляж, понадобившийся для того, чтобы и эта книга Рэйуна не
оказалась под запретом, ибо опубликовать работу о выступле¬
ниях против императора было совсем уж невозможно. Прислу¬
шаемся к этому мнению японского исследователя, учитывая,
что действительно в последние годы жизни Рэйун, стремясь
обойти цензурный запрет, прибегал к завуалированным выска¬
зываниям. 'Примерно с тех же позиций, что и Рейун, подходит
к этому вопросу Сиракава Риё: «Испокон века в истории на¬
шей страны бунтовщик не являлся врагом династии. Он сопро¬
тивлялся только тому или иному правительству. И в этом
смысле в нашей истории совсем не было бунтовщиков. Так на¬
зываемый бунтовщик — не более чем горячий сторонник анти¬
правительственной или оппозиционной группы. Но когда собы¬
тия развернулись в эпоху абсолютистской политики, бороться
надо было не пером и словом, а только силой. Поэтому бун¬
товщик должен быть назван великим человеком, героем... Если
говорить о первой половине эпохи Мэйдзи, т. е. о периоде пе¬
рехода от абсолютизма к конституции, то нам в еще большей
степени следует выразить чувство самого искреннего уваже¬
ния к участникам бунтов» [163, V, с. 252]. Не менее открыто и
не менее категорично начинает свой комментарий Рэйун:
«Бунт! Бунт! Есть люди, ‘которые думают, что это слово имеет
крайне отрицательный оттенок. Но мне оно совсем не режет
слух!» [163, V, с. 267]. Так, в самом начале книги явственно
проступает направление усилий Рэйуна — снять с бунтовщика
клеймо «беззаконника и врага», а бунт представить как основ¬
ной показатель прогресса.Рассуждения Рэйуна могут быть представлены следующим
образом. Исходным для него служит положение о том, что
«прогресс — общая тенденция развития человеческого об¬
щества», а неотъемлемым признаком прогресса являются «из¬
менения, колебания». В основе прогресса, по Рэйуну, лежит
принцип: действие — противодействие. Развитие идет по типу:140
теза — антитеза — синтез. На предлагаемой Рэйуном схеме ис¬
торическое явление, обозначаемое А (теза), развивается до
тех пор, пока не встречает противодействия со стороны В (ан¬
титеза): Ач	В (стрелка указывает направление противо¬
действующей силы). Следующий этап — синтез А и В в виде
А1, знаменует частичный шаг назад от В, что обусловливает
близость А1 к А, а не к В.Процесс развития по типу «трапеции», по выражению Рэй¬
уна, идет 'без повторения одних и тех же форм, и даже при за¬
держке движения или временном движении назад появляется
новая форма. Так, в .предлагаемой Рэйуном схеме этатизм, по¬
явившийся как реакция на «народоправство», — это отход на¬
зад, но по сравнению с «принципом божественных прав импе¬
ратора» — более высокая форма.Если наполнить схему конкретным содержанием в соответ¬
ствии с тем, как это представлял себе Рэйун, то она будет вы¬
глядеть так:А			вРэйун опирался на идею цикличности, но без возврата к
старому. Под этим же углом зрения он расставляет акценты в
традиционном учении об ин— ё (кит.: инь — ян), подчеркивая
не простое чередование «ин» и «ё», а их противодействие.
Рэйун отмечает, что «все люди делятся на ,,'ин“ — носителей
консервативного начала, и „ё“ — носителей прогрессивного на¬
чала», и именно последние никогда не довольствуются сущест¬
вующим положением, «стремятся к разрушению» [163, V,
с. 268]. Процесс развития по принципу «действие — противо¬
действие» он рассматривал как всеобъемлющий, охватываю¬
щий и явления искусства и литературы. Так, романтизм — это
бунт против классицизма, а реализм—бунт против роман¬
тизма.тэйкоку синкэнсюги
(принцип божественных
прав императора)А1коккасюги(этатизм)В1сякайсюги(социализм)минкэнсюги(народоправство)141
Конечно, мысль о том, что история — это процесс измене¬
ния и развития, постоянного движения вперед, высказывалась
задолго до Рэйуна, еще учеными Токугавской Японии — Огю
Сораем, Томинага Накамото (1715—1746), Араи Хакусэки
[76, 119]. Но Рэйун подчиняет эту идею своей основной зада¬
че — реабилитации бунта.Признавая идею 'постоянного движения вперед со сменой
периодов стагнации и созидания, Рэйун представлял это дви¬
жение не как ровное и плавное, а как преодоление преград, со¬
здаваемых сторонниками консерватизма. Истоки консерватиз¬
ма он видел в «защите старых моделей». Суть прогресса —
в преодолении преград, а формой борьбы с преградами явля¬
ется бунт, которому предназначено ломать оковы. Рэйун так
излагает свою мысль: «Бунт — это начало центробежной силы
прогресса в отличие от центростремительной силы консерва¬
тизма. Бунт — это проявление развития нового по отношению
к старому... Благодаря бунтам история озаряется вспышками...
Бунт — это то, что стимулирует и приводит все сущее в дви¬
жение, когда появляются признаки скованности и остановки...
Бунт означает разрушение, а разрушение — предпосылка подъ¬
ема. Бунт — это отпор, а отпор — исходная точка развития.
Поскольку история предполагает прогресс, т. е. подъем и раз¬
рушение, значит, история есть цепь бунтов» [163, V, с. 268].
В понимании Рэйуна бунт не означает ни революционного
взрыва, ни революционного насилия, а означает противодей¬
ствие старому. Он не говорит о средствах, которые могут быть
применены во время бунта, не касается его социально-эконо¬
мических предпосылок, классовые выступления остаются вне
поля его зрения. Но сама идея о значимости бунта в процессе
развития свидетельствует об элементах диалектики в мышле¬
нии Рэйуна.Очевидно, что более всего Рэйуна интересовал этико-поли¬
тический аспект права на бунт. Вопрос об этом решался им
однозначно и имел для него не отвлеченное, а конкретное зна¬
чение, поскольку оправданием жестокого подавления выступ¬
лений левого крыла «движения за свободу и народные права»
служили ссылки на текст императорского рескрипта, в кото¬
ром указывалось, что «no. отношению к тем, кто разжигает
беспорядки и нарушает спокойствие, следует применять госу¬
дарственные законы» [163, V, с. 284]. Представляя движение
как важнейший закономерный процесс в историческом разви¬
тии эпохи Мэйдзи, как проявление исторически обусловленного
бунта, Рэйун как бы придавал ему законные основания.
В этом свете участники выступлений левого крыла, «бунтов¬
щики», которые «проливали кровь за победу демократических
идей», заслуживают, с его точки зрения, благодарности потом¬
ков. В такой оценке Рэйуном радикальных боевых выступле¬
ний важен еще один аспект. В книге «История либеральной142
.партии», вышедшей под редакцией Итагаки Тайскэ через год
после работы Рэйуна, участники инцидентов в Фукусима,
Осака, Титибу тоже не рассматриваются как государственные
преступники, но их роль в конечных достижениях движения
принижается, расценивается даже как ошибочная. «Главная
заслуга -в создании первого на Востоке конституционного госу¬
дарства, — считает профессор Ирокава Дайкити, — приписыва¬
лась только центральным группировкам и группе Тоса, воз¬
главлявшейся Итагаки» [146, с. 157].Обратившись к исторической теме, Рэйун в пояснениях к
«Биографиям бунтовщиков Мэйдзи» четко обозначил цель ра¬
боты— дать в руки историкам факты, представленные участ¬
никами событий. Не претендуя на звание «подлинного исто¬
рика», Рэйун тем не менее проявил историческую эрудицию и,
предложив свой комментарий к событиям, осмелился бросить
вызов их официальной версии. Во имя чего? «Смело адресую
эту книгу нынешней молодежи», — так назвал Рэйун предисло¬
вие, открывающее книгу, и, как представляется, частично от¬
ветил на этот вопрос. Стремясь к тому, чтобы его критика не
воспринималась как отвлеченные научные сентенции, он за¬
пальчиво, с искренним беспокойством за будущее, обратился к
молодежи: «Независимо от того, какой сфере деятельности вы
посвятите себя — искусству ли, науке ли, — ваши устремления
должны быть высоки, а цели велики. Не стремитесь к личной
выгоде! Не ограничивайте свои желания пищей и деньгами!
Не забывайте о служении родине и гуманности!» [163, Vr
с. 254]. Порицая молодежь за утрату чувства собственного до¬
стоинства, суетность, отсутствие ясных целей, Рэйун верил,что
«бунтовщики Мэйдзи» 'могут служить ей нравственным образ¬
цом.Думается, что к этому документальному произведению Рэй¬
уна с полным основанием могут быть отнесены слова: «До¬
быча документальной правды, той, что зиждится на фактах,—
не только творческий, не только изыскательский труд, но и
деяние 'нравственное» [102, с. 31]. Отметим еще раз не только
прозорливость Рэйуна, который понял важность сохранения
для истории фактов, но и его мужество литератора, обратив¬
шегося к выступлениям левого крыла «движения за свободу и
народные права», которые замалчивались официальной исто¬
риографией. Нельзя также не оценить его стремление увидеть
в прошлом и передать будущему нравственный урок истории.Ретроспективный взгляд на себя и свое время.«Повествование о превратностях судьбы» («Сак-кидэн»)В конце 1912 года в японской прессе («Кокумин симбун»,
«Токио майнити симбун», «Ибараки симбун», «Осака майнитиИЗ.
симбун» и др.) появились отклики на только что опубликован¬
ное произведение Рэйуна «Повествование о превратностях
судьбы». Прежде всего отмечалось умение Рэйуна, который
был назван крупным писателем, рассказать правду о своем
времени, об идейном развитии молодежи второй половины
эпохи Мэйдзи. Мысль о том, что автор «Повествования...» су¬
мел выразить взгляды и отношение к своему времени целого
слоя японской интеллигенции рубежа XIX—XX веков, отчет¬
ливо прозвучала и в небольших эссе, написанных известными
писателями, критиками, предпосланных этому произведению.
Сакаи Тосихико, Миякэ Сэцурэй, Омати Кэйгэцу, Сиракава
Риё, Сасагава Римпу и другие поделились в них своими впе¬
чатлениями о Рэйуне. В' них не просто дань дружбе, его та¬
ланту, человеческим 'качествам, признание его заслуг, но и вы¬
ражение сопричастности его взглядам. Сиракава Риё, пожа¬
луй, самый большой друг Таока Рэйуна, утверждал: «„Повест¬
вование о превратностях судьбы" — автобиография не только
одного Рэйуна. Злоключения, превратности, о которых он рас¬
сказывает, — это судьба, ниспосланная небом всем нам. Мы
охотно шли ей навстречу и даже гордились ею. Мысли Рэйуна
очень ясно выражают наши помыслы, а его жизнь воплощает
в себе многие черты жизни, прожитой нами. Одним словом,
можно сказать, что Рэйун представляет всех нас, а его книга
в этом смысле может быть названа нашей общей биографией»
1163, V, с. 447]. Признание Сиракава Риё очень важно для об¬
щей оценки значения произведения Рэйуна в истории японской
культуры и литературы. 16 предисловий к одному произведе¬
нию — нечастый случай в истории литературы, и он свидетель¬
ствует о той литературно-общественной поддержке, которая,
как утверждают японские ученые, спасла его произведение от
цензурного запрета. Восприняв воспоминания Рэйуна как яв¬
ление своей эпохи и высоко оценив их уже в момент появле¬
ния, современники не ошиблись: «Повествование...» прочно за¬
няло достойное место среди лучших произведений японской
документальной литературы нового времени.Когда мы принимаемся за чтение автобиографии или ме¬
муаров, мы всегда знаем, что познакомимся с человеческой
судьбой. Вот начальная глава книги Рэйуна — «Детство», а
вот последняя — «Живой труп в матрацной могиле». Между
ними человеческая жизнь. О чем же в этой жизни захотелось
рассказать автору? Само название произведения подсказывает
ответ. Превратности, трудности, горести [163, V, с. 534] — так
Рэйун оценивал свою судьбу. По-видимому, так можно опреде¬
лить угол зрения, под которым он взялся за рассказ о себе.
У Таока Рэйуна была нелегкая судьба. Детство, омраченное
болезнью, небольшой активный период ученичества в юности,
снова длительная болезнь, полуголодное существование на
скудные заработки от литературной работы, первые литера-144
турные удачи, быстрое физическое угасание и забвение после
смерти, Тяжелый физический недуг во многом определил его
характер. Вспомнить еще раз об этом необходимо, чтобы по¬
нять, почему на рубеже сорокалетия, когда люди обычно
полны сил и надежд, Таока Рэйун, совершенно измученный бо¬
лезнью, обратился к прошлому. Почему он сам назвал свое
произведение «эпитафией, написанной для себя полуживого»,
а статьи друзей, предпосланные ему, «прижизненными над¬
гробными речами» [163, V, с. 459]. И наконец, иметь в виду тя¬
желую судьбу Таока Рэйуна необходимо, чтобы в полной мере
оценить волю и мужество писателя. Прикованный параличом
к постели — «матрацной могиле», лишенный возможности пи¬
сать — ему отказали даже руки, — он не пал духом и за не¬
сколько месяцев до смерти завершил свои воспоминания.Возникающая при знакомстве с биографией Рэйуна мысль
о некоторых совпадениях в судьбах его и Гейне вновь находит
подтверждение, когда мы касаемся последних лет их жизни.
Как не вспомнить, что прикованный к «матрацной могиле», ут¬
ративший подвижность, полуслепой Гейне написал одно из луч¬
ших своих произведений «Романсеро», в послесловии к кото¬
рому отметил, что работал над этим произведением «в тече¬
ние последних трех лет среди всевозможных тятот и мучений».
А далее следуют горестные строки больного поэта: «Но в са¬
мом деле, разве я еще существую? Плоть моя до такой степе¬
ни измождена, что от меня не осталось .почти ничего кроме го¬
лоса... Давно уже сняли с меня мерку для гроба, да и для не¬
кролога тоже, но умираю я так медленно, что это становится
прямо-таки несносным и для меня и для моих друзей... Но тер¬
пение! Всему лриходит конец» [35, с. 932]. Мысль о трагизме
положения, с такой силой прозвучавшая в послесловии к «Ро¬
мансеро», пронизывает и последнюю главу книги Таока Рэй¬
уна. «Прошло уже пять лет с тех пор, как я заболел, — пишет
Рэйун. — К счастью (или к несчастью), я еще существую, на¬
ходясь между жизнью и смертью. „Живой труп" брошен в
„могилу-матрац” и влачит существование, недостойное назы¬
ваться жизнью... Я не знаю, сколько мне еще суждено прожить.
Не знаю, умру ли я завтра или в следующем месяце, но в кон-
це-то концов я все-таки должен умереть! Для любого человека
смерть — это проблема времени. Что же говорить о таком по-
лутрупе, как я!» [163, V, с. 708]. Наверное, таких примеров со¬
впадения жизненных ситуаций немало в истории мировой ли¬
тературы, и в данном случае это один из них. Тем интереснее
отмстить духовную нить, которая тянулась от немецкого поэта
к японскому писателю с юности до конца его дней. Последнее
произведение, «Повествование о превратностях судьбы», Рэй¬
ун завершил строками Гейне, ставшими пророческими:Ах, как медленно ползет	(115)ужасная улитка —время!Ю Зек. 2590145
А я недвижно здесь лежу,
влача болезни тяжкой бремя.Ни солнца, ни надежды луч
не проскользнет в мое жилище;
я знаю: мрачный мой приют
заменит мне одно кладбище.Рэйун не знал немецкого языка и читал Гейне лишь по-ан¬
глийски.9 Кто перевел это стихотворение на японский язык —
неизвестно, может быть, сам Рэйун (здесь приводим в русском
переводе Ф. Мюллера) (35, с. 416].Тяжелое физическое и душевное состояние в последние
годы жизни объясняет пессимистический оттенок некоторых
рассуждений Рэйуна, особенно в заключительных главах его
книги. Но в целом она ни в коей мере не может быть названа
рассказом только о горестях, ниспосланных ему судьбой. Если
бы Рэйун замкнулся в этих настроениях, «Повествование O’
превратностях судьбы» было бы иным, а не таким, каким мы
видим его сейчас. Современники Рэйуна высоко оценили му¬
жество, проявленное им во время болезни, отмечали светлое
настроение, доминирующее в его произведении. Подчеркнем
главное — Рэйун не отдался во власть мрачных мыслей, а на¬
против, проявил удивительную волю и мужество—«ак ГейнеГ
Поразительное упорство и стойкость духа проявились не
только в самом факте'сохранения работоспособности, но и в
желании осмыслить все, чему он был свидетелем и что пере¬
жил, т. е. в мобилизации памяти. Конечно, в его распоряжении
были материалы, которые вошли в уже опубликованные доку¬
ментальные произведения, но эти материалы — лишь малая
часть «Повествования...». Главным источником при его созда¬
нии была авторская память. Избранная Рэйуном форма — вос¬
поминания — давала возможность высказаться и быть откро¬
венным, не страшась цензуры. Рэйун 'понимал, что перед ним
прежде всего стоит важная общественно-культурная задача
познания прошлого и передачи своего опыта. Он был слишком
тесно связан со своей эпохой, наделен страстным обществен¬
ным темпераментом, чтобы не поставить во главу угла кон¬
кретно-познавательную ценность своей работы. Думается, что
именно высокая мера ответственности побудила его определить
и разъяснить некоторые принципы, которыми он руководство¬
вался при написании книги.Таока Рэйун в предисловии назвал ее автобиографией (дзи¬
дэн). Но он, по-видимому, сомневался в точности определения,,
ибо писал: «Этой книге недостает искренности, чтобы рассмат¬
ривать ее как исповедь, не хватает проникновенности и глу¬
бины чувств, чтобы отнести ее к сёсэцу, недостает яркости,
чтобы считать ее биографией. В конечном счете это всего
лишь эпитафия, которую я сам составил для себя полуживого»
[163, V, с. 459]. Такого рода сомнения можно найти и в авто¬146
биографических сочинениях других авторов. Вот, к примеру,
что писал В. Короленко в предисловии к «Истории моего со¬
временника»: «Эти записки не биография, потому что я не
особенно заботился о полноте биографических сведений; не ис¬
поведь, потому что я не верю ни в возможность, ни в полез¬
ность публичной исповеди» [71, с. 8]. Очень важное замечание
Л. Гинзбург о том, что «жанровая номенклатура важна нам
не сама по себе, но в той мере, в какой она проясняет, уточ¬
няет для нас принцип творческого отражения действительно¬
сти» [38, с. 45], позволяет не придавать слишком серьезного
значения сомнениям Таока Рэйуна. В советском литературове¬
дении существует термин «мемуарно-автобиографический
жанр», к этому жанру с большим основанием можно отнести
и произведение Таока Рэйуна. Но ни одно мемуарно-автобио¬
графическое произведение не в состоянии вместить всю чело¬
веческую жизнь в ее многоплановости. Эта очевидная мысль
позволила исследователям, критикам обозначить несколько ти¬
пов мемуаров. Процесс ознакомления японцев с мировой ме¬
муаристикой в конце XIX века пока еще не исследован, но уже
ясно, что новая для японской литературы проблема типологии
мемуаров привлекла их внимание. В Японии была известна
классификация скандинавского критика Г. Брандеса (1842—
1927), основываясь на которой Таока Рэйун выделяет мемуа¬
ры, представляющие собой рассказ о заблуждениях и путях их
преодоления (Августин), о своей жизни со всеми радостями и
горестями при абсолютном самораскрытии своих пороков и
ошибок (Руссо), о развитии таланта (Гёте), о путях достиже¬
ния славы (Хайберг). Избрал ли Рэйун для себя образец
среди них? Трудно сказать, насколько глубоко он был знаком
с мировой мемуаристикой и что практически вынес из ее опы¬
та, ведь в ее основе лежали эстетические и психологические
установки иного типа мышления. Но, думается, можно с боль¬
шой долей уверенности сказать, что этот опыт не прошел мимо
него и стал своего рода опорой в работе над «Повествова¬
нием о превратностях судьбы», жанр которого, как говори¬
лось, не имел глубоких национальных традиций. Умение Рэй¬
уна обращаться с биографическим материалом вырабатывалось
еще в самом начале творческого пути, когда он готовил к пуб¬
ликации работы о Су Дунпо и Г. Гейне, которые могли бы
быть названы биографическими очерками. Но такие вопросы,
как целесообразность воспоминаний, право на них, достовер¬
ность изображаемых фактов, допустимая степень самораскры¬
тия, встали перед ним не без ориентации на образцы мировой
мемуаристики.Прежде всего Таока Рэйун старается ответить на два, почти
традиционных для европейских мемуаристов, вопроса. Вспом¬
ним слова А. Герцена: «Кто имеет право писать свои воспо¬
минания?» Почему, во имя чего он обратился к мемуарам ию*147
насколько целесообразен его труд? Вспоминая имена теософа
Августина (354—430), Ж. Ж. Руссо, Б. Франклина (1706—
1790), И. Гёте, Л. Толстого, П. Кропоткина, чьи мемуары
стали эталоном этого жанра, Рэйун пишет: «В чем причина
того, что такой незначительный, заурядный человек, как я, в
подражание им, великим, решился вынести на суд людской
свою биографию? Разве это не самонадеянность?» [163, V,
474]. Он называет себя заурядным человеком, подчеркивая это
в заголовке первой главы: «Итак, перед вами биография зау¬
рядного человека». Гиперболизация собственной заурядности
ощущается и в оценке способностей и деятельности: «я ни разу
не совершил чего-нибудь значительного», «моя жизнь была
пустой и никчемной», «мне нечем гордиться» — такого рода
высказывания то и дело встречаются на страницах книги.
Трудно воспринять всерьез эти утверждения Рэйуна. Такая
оценка собственной личности даже у тех, кто впервые узнает о
нем из его же произведения, вызывает .представление о его
скромности. Друзья Рэйуна видели в этой позиции признак са¬
моуважения. Вот что пишет Сасагава Римпу: «Воспитание,
которое получил Рэйун, не допускало бесстыдного самовосхва¬
ления, свойственного сторонникам натурализма... Он считал
ниже своего достоинства говорить о прекрасных качествах
своего характера, но это-то и делало Рэйуна Рэйуном» [163,
V, 445]. Рэйун был очень любим друзьями, они отмечают его
революционный дух, доброту, отзывчивость, называют един¬
ственным в своем роде человеком. Почти все его произведения
имеют предисловия, написанные друзьями. А когда он, уже
тяжело больной, нуждался в материальной поддержке, много¬
численные друзья пришли на помощь. Они выпустили два тома
своих произведений, а деньги от продажи передали Рэйуну.Очень скромную оценку Рэйуном своей личности можно
было бы счесть только данью традиционной для японцев ма¬
нере говорить о себе уничижительно. Правда, эта манера уже
утрачивала свой абсолютный характер. Нисколько не умаляя
величия и заслуги Фукудзава Юкити и ценность его блестяще
написанной автобиографии, отметим, что он чувствовал себя
гораздо более уверенно и назвал один из параграфов своей
книги: «Я дам пример независимости» (167, с. 218]. Создается
впечатление, что Рэйуну самоуничижение понадобилось для
того, чтобы острее подчеркнуть мысль о том, что человек та¬
ков, каково его время. С юности исходным моментом общест¬
венно-литературных воззрений Рэйуна было неприятие буржу¬
азного общества, уродующего личность. Поэтому он пишет,
что в современную ему эпоху «мир принадлежит заурядным
людям», что «заурядность», .которая рядом с «величием и та¬
лантом» была бы никчемной, в среде себе подобных законо¬
мерна. Он не без горечи добавляет, что вынужденное .призна¬
ние этого печального факта позволяет ему принять на себя и148
«права великих», в том числе и право на воспоминания [163,
V, с. 474].Таока Рэйун понимал, что воспоминания тем ценнее, чем
ярче в них проявляется личность автора. Но может ли обыч¬
ный, заурядный человек, не обладающий громким именем, не
стремящийся ни к славе, ни к моральным поучениям, принести
пользу своими воспоминаниями, рассказом о своей жизни? Не
будут ли на фоне великолепных творений великих, которые
своими воспоминаниями обогащают человеческие сердца, бес¬
смысленными его усилия, если он поделится с людьми опытом
своей жизни, жизни ничем не примечательного человека? От¬
вечая на эти вопросы утвердительно, Рэйун исходил из того,
что жизнь каждого человека, его личный опыт как отражение
общей картины жизни общества представляют большую об¬
щественную ценность. Утвердившись в мнении о том, что обыч¬
ный человек — такая же частица общества, как и человек, на¬
деленный талантом, и они в равной мере нужны обществу,
Рэйун замечал: «Даже засохшие деревья оживляют горный
пейзаж... Даже великий актер, даже великий Дандзюро10 в
одиночку не мог бы создать театр. Рядом с ним должны быть
самураи, слуги, комические актеры» [163, V, с. 476].Не избыток времени и сил побудил Рэйуна приняться за
воспоминания, а внутренняя потребность обратиться к людям.
Он не ограничился своеобразным обоснованием своего п-рава на
воспоминания, для него не менее важной была целесообраз¬
ность его труда, вопрос о пользе, которую он может принести.
Рэйун очень скромно оценивал свою роль в общественной
жизни. Ему совсем не свойственны прагматизм и категорич¬
ность самооценки, ощущаемые, к примеру, у Фукудзава Юки-
ти, который так определил свой вклад в развитие цивилизации
в Японии: «В конце концов задачей всех моих трудов было
не просто сплотить молодежь и преподать ей мудрость ино¬
странных книг, но открыть нашу закрытую страну и озарить
ее светом западной цивилизации» [167, с. 218]. Эта оценка аде¬
кватна реальной роли этого выдающегося человека в истории
общественной мысли, и дело сейчас не в том, чтобы сравни¬
вать масштаб личности Фукудзава Юкити и Таока Рэйуна.
Этим сравнением хотелось бы еще раз подчеркнуть скромность
Рэйуна, которая ощущается в его произведении. О полезности
своего труда он пишет: «Рассказ о событиях, свидетелем кото¬
рых являлся ... есть рассказ о своем времени, Конечно, моей
автобиографии во многом недостает блеска, освещающего
практические деяния героев, которые властвуют над эпохой,
руководят событиями, разрешают трудные ситуации, добива¬
ются выдающихся успехов. Но все-таки и она имеет ценность,
хотя бы как запечатлевшая мои наблюдения и негативные
оценки. А дзуйхицу, в которых зафиксировано то, о чем я, ста-149
рый человек, слышал, могут служить своего рода историчес¬
кой справкой» [163, V, с. 476].Поставив задачей отобразить факты так, чтобы в книге
можно было найти историческую справку, Рэйун делится сво¬
ими соображениями об отражении факта в воспоминаниях.
Понимая, что память несовершенна и может подвести человека,
искренне стремящегося говорить только правду, Рэйун откро¬
венно предупреждает, что материал, излагаемый в книге, под
влиянием времени мог подвергнуться деформации. При этом
он четко отграничивает ошибки памяти от сознательного ис¬
кажения изображаемого. Корректное отношение к факту ха¬
рактерно для Рэйуна. Он убежденно говорит о недопустимости
вымысла или додумывания: «Я не могу дать волю своему во¬
ображению или, более того, домыслу. Поэтому, если даже ка-
кое-нибудь событие представлялось мне интересным, но в па¬
мяти моей недоставало окружающих связей и подробностей, я
опускал его. Трудности именно такого рода более всего волно¬
вали меня во время работы иад рукописью. Я отдаю себе от¬
чет, что в описании мест, событий и в датах могут встретиться
ошибки и неточности. Это ошибки моей памяти... Я не позволял
себе фантазировать и писал об окружающем так, как оно запе¬
чатлелось в памяти» {И63, V, с. 459]. Эту установку автор стре¬
мится реализовать не только в тексте, но и в названиях неко¬
торых глав («агсример, вторую главу он назвал: «Детство, ка¬
ким оно запечатлелось в памяти»),Рэйун принялся за воспоминания с чувством большой от¬
ветственности. Относясь с полным доверием к тому, чем де¬
лится с нами автор, следует все-таки не забывать и о преду¬
преждении, обращенном к читателю. Приведем в связи с этим
высказывание J1. Гинзбург: «Установка писателя на подлин¬
ность, фактичность произведения не всегда совпадает пол¬
ностью с фактичностью объективной» [38, с. 58]. Применительно
к произведению Рэйуна эта мысль более чем верна. И дело не
только в ошибках памяти, хотя и таких ошибок (сейчас тща¬
тельно выверенных редактором «Полного собрания сочинений
Таока Рэйуна» Нисида Масару) немало. Сознание возможного
вмешательства цензуры вынуждало Рэйуна камуфлировать
свои мысли, прибегать к рефракции. Профессор Нисида Ма¬
сару приводит такой пример неадекватности мотивов поступка
и отражения этого поступка в воспоминаниях: «Человек, при¬
нявший за чистую монету слова Рэйуна, вынесенные в загла¬
вие 'параграфа тринадцатой главы — „Моя мечта — скорее на
материк!", может представить его чуть ли не одним из так на¬
зываемых тайрику ронин (лица, приезжавшие в Китай с са¬
мыми разными целями. Среди них были и торговцы, и бизне¬
смены, и военные агенты и сторонники идей „импорта цивили¬
зации" и помощи Китаю в антиманьчжурской борьбе. — Д. Б.).
Но это был преднамеренный камуфляж. В действительности150
же Рэйун поехал в Китай с мыслью о помощи антиманьчжур*
ской революции» [163, V, с. 805]. О том, что Рэйун часто прибе¬
гал к завуалированным выражениям, приписывал себе совер¬
шенно не свойственные ему поступки, писали его друзья, на¬
пример Саса Сэйсацу. Конечно, не следует оставлять без вни¬
мания предостережения японских ученых и друзей Рэйуна.
Они свидетельствуют о том, что текст его произведения тре¬
бует осторожного отношения и сравнительного изучения из¬
лагаемых в нем фактов. Не всегда удается найти в других ра¬
ботах подтверждение тому или иному высказыванию писателя.
Пример, приведенный Нисида Масару и действительно име¬
ющий подтверждение, не столь уж характерен.Как бы подготавливая читателя к восприятию своих воспо¬
минаний, Рэйун касается и такого вопроса, как допустимая
степень самораскрытия. Проблема эта, как уже говорилось
выше, получила новое звучание в эпоху Мэйдзи не только в
связи с изменением социальной структуры личности, но и под
воздействием европейской мемуарной литературы. В условиях
новой эпохи развитие самосознания сопровождалось постепен¬
ным разрушением поведенческих стереотипов, а в японскую
документальную литературу проникали, бесспорно, не без влия¬
ния европейской, иные принципы отношения к своему «я».
Среди мемуарно-автобиографических сочинений, ставших из¬
вестными в эпоху Мэйдзи, особую роль сыграла «Исповедь»
Руссо. Хотя построение автобиографического образа в этом
произведении оказалось особенно трудносочетаемым с мироощу¬
щением японцев, тем не менее очевиден импульс, который был
дан японской мемуарной литературе именно этим произведе¬
нием, открывшим новую для японцев, глубокую грань само¬
выражения — исповедальность. Вопрос о допустимой степени
исповедальности решался авторами по-разному. Важен был
тот угол зрения, под которым мемуарист рассказывал о себе.
Познакомившись с несколькими мемуарными сочинениями и
не ставя перед собой задачу типолсгизировать их на европей¬
ский манер, выскажем все-таки предположение, что и в япон¬
ской литературе уже складывались разные типы воспомина¬
ний. Так, например, Фукудзава Юкити в своей автобиографии
следовал определенной установке — рассказать о том, как Япо¬
ния вступала на путь цивилизации, и о своей миссии быть на
этом пути ведущим. Его сочинение совершенно отлично от
произведения Рэйуна по складу, характеру, гораздо более ров¬
ное по настроению, и в нем он почти не касается своих пере¬
живаний, личной жизни, делая исключение лишь в главах, по¬
священных детским годам и своей матери. «Никому не дано
проникнуть в мой внутренний мир», «мне никогда не прихо¬
дило в голову полностью довериться кому-то или рассказатьо	своих заветных желаниях» [167, с. 254] — такая позиция, ес¬
тественно, исключала рассказ о своих внутренних пережива-151
ннях. Пожалуй, главным в автобиографии Фукудзава Юкити
был критерий пользы.Но вот перед нами строчки из другого автобиографического-
сочинения: «Нет в этом мире человека грешнее, чем я. Нет
человека более неблагоразумного, чем я... Оглядываясь на про¬
житую жизнь, я чувствую, что поступки мои были дурны, а по¬
рывы ошибочны. Лишь сожаление и раскаяние вызывают во
мне прожитые годы, только одно сожаление и раскаяние!...
Я хочу, презрев осуждение толпы, честно, ничего не тая, рас¬
сказать историю моей жизни. Не для того, чтобы превратить
ее в исповедь об искоренении зла, а для того, чтобы расска¬
зать о моей борьбе против общества и против самой себя»
[166, с. 11 —12]. Эти слова принадлежат Фукуда Хидэко — од¬
ной из выдающихся женщин, участнице «движения за свободу
и народные права», пережившей преследование властей, тю¬
ремное заключение, постоянное осуждение окружающих за то,,
что преступила традиционные нормы поведения японки. В ее
воспоминаниях «Половина моей жизни» («Варава-но хансё-
гай», 1904 год) описана не только «борьба со злом», но и лич¬
ная жизнь автора. Удивительно смело пишет она о любви, му¬
ках ревности, о своей несчастливой женской судьбе. Современ¬
ный критик Хирано Кэн отмечает, что после автобиографичес¬
кого сочинения Фукуда Хидэко самообнажение «было запа¬
тентовано в японской литературе нового времени» (цит. по:
[58, с. 176]).Однако проблема самовыражения не могла решаться од¬
нозначно. Возьмем хотя бы еще один пример. В 1916 году На-
цумэ Сосэки (1867—1916) написал произведение «Сквозь
стеклянную дверь» («Гарасудо-но ути»). Его жанр определить
трудно. Это не мемуары, не автобиография, а, скорее всего,,
эссе, размышления о кредо художника. Рассказывая о творчес¬
ких муках, раздумьях о жизни, ои заключительную главу
книги посвящает одной проблеме: как автор должен писатьо	себе? Он утверждает, что его произведение—не испо¬
ведь, и не покаяние (дзангэ), и категорично высказывает свое
негативное отношение к исповедальности: «Сколько бы я ни
перечитывал Августина, Руссо или Томаса де Куинси,11 я все
больше убеждаюсь, что истинную правду человек говорить о
себе не должен ... Я не настолько тщеславен, чтобы лгать и об¬
манывать других, но все-таки я склонен не рассказывать о
своих самых низменных, самых плохих чертах, недостатках,
которые умаляют мое достоинство» [139, с. 508].Таока Рэйун не столь скрытен, как Фукудзава, не столь от¬
кровенен, как Фукуда, и не столь категоричен, как Сосэки.
Его позицию можно назвать осторожной. Обращаясь к опыту
мировой мемуаристики, он писал, что если великим мемуарис¬
там дозволено полное самораскрытие, ибо в памяти челове¬
чества остаются не их ошибки и прегрешения, а их величие,.152
то в рассказе о себе человека обычного излишняя откровен¬
ность нежелательна. В установке Рэйуна ощущается не запрет,,
а именно осторожность в рассказе о себе. '«Для таких, как я,,
рассуждать о себе — сущее моральное мучение, — признается
Рэйун. — Я не могу обещать, что буду говорить о себе вполне
откровенно. Я уверен, что не все в жизни человека может быть-
проанализировано и обнародовано. Но в тех случаях, когда нет
необходимости что-то скрывать, мне хотелось бы рассказывать,,
не прибегая ко лжи» [163, V, с. 465]. В этом его желании ощу¬
щается некоторый отход от традиционного отношения к само¬
раскрытию, оговорка «не все» оставляла возможность отразить
в воспоминаниях свой внутренний мир, дать анализ своих по¬
ступков. И Рэйун, как увидим, воспользовался этой возмож¬
ностью, проявив при этом талант художника-психолога.Мысли Рэйуна о некоторых принципах отображения прош¬
лого и рассказа о себе сегодня могут показаться очень знако¬
мыми, но некоторые из проблем, затронутых Рэйуном, и до сих
пор не сняты литературоведами с повестки дня. Предваряя
текст «Повествования...», эти замечания помогают проникнуть
в его дух, облегчают анализ творческого метода автора.Представить читателю это значительное по объему произ¬
ведение — в русском переводе около двенадцати печатных лис¬
тов — нелегко. «Повествование о превратностях судьбы» —
произведение многоплановое. Оно вобрало в себя опыт жизни
человека самобытного, талантливого, человека притягательной
нравственной силы. Пересказать его невозможно, так же как:
. невозможно рассказать человеческую жизнь. Даже круг воп¬
росов, затронутых в нем, трудно было бы очертить. Поэтому,
ограничивая свою задачу, мы выделим лишь те моменты, кото¬
рые характерны для «Повествования...» как произведения ме¬
муарно-автобиографического. Наиболее существенным пред¬
ставляется даже .не отображение в нем самих фактов (тем бо¬
лее, что о многих уже речь шла в предыдущих главах), а тог
как они отражены в воспоминаниях, как оценены автором рет¬
роспективно.Рэйун избрал строгую композицию — двадцать пять глав,,
разбитые на подглавки, отмечают, большей частью в хроноло¬
гическом порядке, основные вехи его творческого и жизнен¬
ного пути. Названия глав дают представление о составе мате¬
риала: «Детство» (гл. I), «В'лияние теории свободы и народных
прав» (гл. V), «Я покидаю родные места» (гл. VI), «Пять лет
болезни» (гл. VII), «Первая любовь» (гл. IX), «Ученические
будни» (гл. X), «Цуяма» (гл. XI), «В тюрьме» (гл. XVI),
«Признаки болезни» (гл. XXII) и т. д.Внутри глав принцип последовательного изложения нару¬
шается, внешнесобытийная картина жизни в них часто уступает
место своеобразным эссе, которыми насыщено все произве¬
дение. Автор обогащает его публицистическими отступ-15$
..пениями, размышлениями, которые, собственно, и раскрывают
•особенности видения мира, развитие характера, становление
мировоззрения. Но и сами события, встречи, житейские факты,
конечно, занимают в книге большое место, являются той осно¬
вой, на которой строятся, которой 'питаются воспоминания.
Фактический материал организован так, чтобы показать ста¬
новление личности, которую формировала эпоха Мэйдзи.Отметим главный принцип произведения — автор рассказы¬
вает лишь о тех событиях, участником которых являлся или с
последствиями которых столкнулся. Много страниц отдано
описанию обыденной жизни, и эти страницы полны бытовых и
■этнографических деталей.Вот, к примеру, как Рэйун рассказывает о своей первой по¬
ездке в Токио, когда еще не было железной дороги между сто¬
лицей и Кобэ. «Ехал я на плохоньком пароходике, и все время
чувствовал пренебрежительное к себе отношение, как будто я
был просто вещью. И я решил тогда, что никогда не взойду на
борт парохода до тех пор, пока не смогу ездить более высоким
классом... Я доехал до Симбаси и был поражен, что в Токио,
который представлялся мне шумным и блестящим, есть такие
безлюдные, глухие и мрачные улочки. Моим первым впечатле¬
нием от Токио были старики с прической тёммагэ, сидящие на
пороге разных лавчонок, которые попались мне на глаза сразу
же, как я пошел бродить по району Нихомбаси» [163, V,
с. 544]. В описании этого эпизода интересны и детали истори¬
ко-этнографического характера — старики с прической тёмма¬
гэ,12 как бы символизирующие старую Японию; безлюдные,
глухие .улицы Токио конца XIX века, превратившиеся ныне в
блестящие современные центральные районы японской сто¬
лицы, и социальная характеристика — пренебрежительное от-
•ношение к провинциалу, едущему в столицу. Живость наблю¬
дений автора погружает читателя в воспринимаемую почти
как реальную бытовую действительность прошлого.Поставив перед собой задачу изобразить прошлое, Рэйун
ведет рассказ от первого лица, постоянно давая читателю воз¬
можность почувствовать сопричастность тому, о чем рассказы¬
вает. Поскольку информация персонифицирована, мы посто¬
янно чувствуем присутствие автора. Так, мы вместе с ним ока¬
зываемся на его родине, в префектуре Тоса, к которой прави¬
тельство проявляло особое внимание, ибо «в лесах Тоса заро¬
дилась свобода» [163, V, с. 499]; видим автора в столичном
парке Сиба, где он, наслаждаясь тишиной, читает до захода
солнца романы Кода Рохана; с интересом знакомимся с его
жизнью в Шанхае, который он называет «выставкой, музеем
обычаев и нравов» [163, V, с. 608]; мы сочувствуем Рэйуну, ко¬
торый в тюрьме превратился в «человека под номером». У нас
не остается сомнений, что идеи свободы и прав народа дей¬
ствительно, как буря, пронеслись над страной. Интересны вы-45 4
сказывания Рэйуна о неудовлетворенности части интеллиген¬
ции «слабой дипломатией» японского правительства после
японо-китайской войны. Такой краткий аннотированный рас¬
сказ можно было бы продолжить, но он не сможет заменить
сохраненных памятью автора и живо, с подкупающей непо¬
средственностью написанных страниц.В первой главе автор дает характеристику эпохи: «Наша
эпоха не героическая, а обыденная. Это не эпоха талантов, а
эпоха машин. У нас не выдвигают лучших, а уравнивают всех
по одному ранжиру... Это время не орлов и львов, а воробьев
и мышей!... Разве счастье родиться в такую эпоху? Разве хо¬
рошо жить в такое время?» [163, V, с. 474]. Автор критикует
воспитание, которое «формирует людей по единому образцу»,
искусство, где нет места «полету и мечте», философию, кото¬
рая, прикрываясь «прагматизмом, занимается бухгалтерией
прибылей и убытков», литературу, в которой «царствует нату¬
рализм». «В наше время, — заключает Рэйун, — заурядность
будет процветать, прикрываясь личиной равенства. Нацепив
свободу на поля своей шляпки, будет танцевать Иссумбоси,13
а Ницше сможет с воодушевлением возвеличивать суперменов»
[163, V, с. 475].Рэйун резок, беспощаден и саркастичен в оценке своего
времени. Он пишет о той же эпохе, которая запечатлена в дру¬
гом автобиографическом сочинении — «Автобиографии старца
Фуку». Но перед нами уже другой ее срез. «Автобиография
старца Фуку» может быть названа энциклопедией эпохи, но
написана она человеком, воплощавшим просветительский ра¬
ционализм, идеи позитивизма того периода, когда главным
считались деловитость и практичность. Фукудзава Юкити ра¬
ботал «ад автобиографией в последние годы жизни с созна¬
нием своей высокой миссии, выполненного долга. Погружен¬
ный в философские раздумья, он был спокоен и счастлив:
«Сейчас я в довольстве провожу свою старость и с радостью
думаю, что это благодатный дар правительства Мэйдзи» [167,
с. 285]. Рэйун — его антипод, человек с романтическим складом
личности, которого всю жизнь одолевали сомнения и которому
был уготован мучительный конец. Он писал воспоминания, из¬
мученный болезнью, обеспокоенный безденежьем, под надзо¬
ром цензуры, но это не сделало его бесстрастным и безразлич¬
ным. Если Фукудзава воспевает свое время и его достижения,
то Рэйун склонен сосредоточивать внимание на болевых мо¬
ментах жизни японского общества. Негативные оценки, кото¬
рые он считал одним из достоинств своей книги, пронизывают
весь текст.Воспоминания Рэйуна несут на себе черты личности автора,
как и всякие воспоминания. Даже события, достаточно извест¬
ные, привлекают внимание тем, как они были оценены авто¬
ром — человеком с самостоятельными и оригинальными суж-155
дсптями. Читатель получает представление не только о самок
событии, но и о взглядах, о душевном состоянии автора в то
время, когда он работал над воспоминаниями. Например,
в шестой главе, которая называется «Я покидаю родные мес¬
та», конечно, очень интересны факты о том, как претворялась
в жизнь реформа системы образования. Рэйун живо, в деталях
рассказывает об атмосфере в школе, в которой контроль за
учащимися принял форму тирании. «Наша свобода была чрез¬
вычайно ограничена, — вспоминает Рэйун, — и мы, естественно,
не могли не испытывать неудовольствия. Оно проявлялось
в разных формах. Когда звенел звонок к отбою и дежурный
заканчивал обход, думая, что мы спим, мы вскакивали с посте¬
лей, начинали с шумом бегать по коридорам и лестницам.
А как только дежурный просыпался, мы все мигом оказыва¬
лись в постелях или же группами выбегали в сад и прятались
там» [163, V, с. 532]. Выразительная зарисовка быта учеников
военизированной школы становится для Рэйуна основанием
для важного комментария: «Я хочу сказать несколько слов
тем, кто правит людьми, — заключает он этот эпизод. — При¬
теснение никогда не может считаться признаком хорошей по¬
литики, ибо тирания вызывает только противодействие. Она
может лишь в какой-те мере запугать, но стоит хоть капельку
перегнуть палку, как тут же возникнет протест. Это настолько
очевидная мысль, что не следовало бы и говорить об этом.
Очень жаль, что меры нашего правительства против свободы
мысли таковы, что приходится вновь и вновь напоминать об
этой известной истине» [163, V, с. 533]. Сами события, изло¬
женные в упомянутой главе, уже были отделены от автора де¬
сятилетиями и осмыслены взрослым человеком. Рэйун взгля¬
нул на них сквозь призму времени, накопленных впечатлений
и опыта, тогда, когда действительность дала ему основания
назвать Японию «полицейской страной» [163, V, с. 685].«Повествование...» —произведение, в котором подведен
итог жизни и окончательно оформлены взгляды автора. О»
вновь вернулся к оценке событий 1867—1868 годов и «движе¬
ния за свободу и народные права» и остался верен высказан¬
ной им ранее идее преемственности между «революцией обнов¬
ления» и этим движением. Хотя название движения было, как:
пишет Рэйун, новым, в его основе не лежала теория, заимство¬
ванная у Запада. Отметим в рассуждениях автора методологи¬
чески важную мысль о наличии предпосылок внутри феодаль¬
ной Японии для этих исторических явлений. Рассматривая со¬
бытия 1867—1868 годов как следствие общественно-политичес¬
кого -развития Японии, Рэйун практически снимал возмож¬
ность интерпретировать их только как результат воздействия
извне. Он писал: «Конечно, революция обновления возникла-
не изолированно от течений, уже имевших место в мире. Но
для того, чтобы воспринять влияние извне, необходимы были;156
уже сложившиеся и реально существовавшие факторы внут¬
реннего порядка, которые бы помогли эти влияния воспринять.
Японский демократизм возник не вдруг, не из ничего» [163, V,
с. 504—505]. Среди факторов внутреннего порядка Рэйун вы¬
деляет «разложение аристократии» и «подспудно существовав¬
шие скрытые течения хэйминсюги», свидетельствующие о том,
что «горожане и простой народ набирали силу». Оставляя вне
поля зрения социально-экономические предпосылки событий
1867—1868 годов, Рэйун тем не менее отмечает существенный
момент — роль горожан и 'простого народа в нарастании пред¬
революционного кризиса. Основной социально-политический ре¬
зультат этих событий он видит в «национальном объединении»,
которое было совершено -под лозунгом осэй фукко, и в расши¬
рении прав народа, достигнутого под флагом сонно тобаку
[163, V, с. 506]. Такой подход может рассматриваться как сви¬
детельство глубокого проникновения в характер событий. Об¬
ратимся к мнению советского исследователя революции Мэй¬
дзи П. Топеха: «Лозунг „осэй фукко“ ... в известном смысле
отражал прогрессивную тенденцию к ликвидации феодального
сепаратизма, феодальной раздробленности и объединению
страны, образованию современного национального государ¬
ства, хотя и под знаменем реставрации 1МОнархии» [90, с. 13].
Однако в рассуждениях Рэйуна можно отметить и некоторые не¬
четко выраженные или ошибочные положения (например,
уничтожение четырех сословий он называет «сломом классовой
системы»). Важно подчеркнуть идею Рэйуна о поступательном
историческом развитии, о нарастании демократических тенден¬
ций в эпоху Мэйдзи.В работе с материалом своей памяти Рэйун не основыва¬
ется «а каком-нибудь одном, унифицированном приеме, да это
было бы и невозможно. Нередко причиной обращения к тому
или иному событию, эпизоду становится не столько сам факт,
сколько эмоциональный след, оставшийся в душе автора. Так,
один из фрагментов второй главы, посвященный детским го¬
дам, назван «Журавль в небе». Рассказывая о сохраненных
памятью картинах детства, о том, что он любил, чем болел и
т. д., Рэйун вспоминает один эпизод: «Лишь единожды в
жизни — мне было тогда пять лет — я видел журавля, летя¬
щего высоко в небе ... Может быть, то был последний полет
журавля на моей родине» [163, V, с. 482]. Возвращаясь к чисто
эмоциональному детскому восприятию летящего в небе жу¬
равля, автор не ограничивается простым описанием, но и вос¬
станавливает реальные обстоятельства, которые привели к
тому, что мальчик оказался свидетелем «последнего полета»
этой прекрасной птицы. Несущественный на первый взгляд
эпизод становится основанием для серьезного комментария.
Послереволюционная урбанизация и отмена закона, запретив¬
шего охоту на журавлей, были обусловлены временем, ибо,157
как 'пишет Рэйун, «революция силой низвергла старые порядки
н обычаи... При этом не всетда задумывались над проблемами
добра и зла ... Революция—не ремонт. Она неизбежно разру¬
шает все здание. Конечно, разрушать прекрасное очень жаль,
но во имя строительства нового этого не избежать» [163, V,
с. 483].В описании этого эпизода проявилась характерная черта
Рэйуна-мемуариста: чаще всего факты, к которым он считает
нужным обратиться, не выстраиваются один за другим в ряд
лишь для того, чтобы быть упомянутыми, а тщательно коммен¬
тируются.Но иногда Рэйун настолько погружается в воспоминания,
связанные с сильными эмоциональными переживаниями, что
фактам практической деятельности, реальной жизни отводится
второстепенная роль. Так, он ничего не пишет о своей «педаго¬
гической деятельности в г. Цуяма, ограничиваясь лишь неко¬
торыми замечаниями. Мы узнаем, что работа вызывала у него
отрицательные эмоции. В основном в главе «Цуяма» автор
раскрывает перед читателями свой внутренний мир. Не слу¬
чайно она в большей мере, чем другие главы, пронизана лири¬
ческими интонациями. Острота душевных переживаний смяг¬
чена, они передаются без надрыва, хоть и с сильным эмоцио¬
нальным напряжением. Довольно подробно описывается, на¬
пример, психологическая ситуация в главах, посвященных лю¬
бовной коллизии, тяжелой личной драме, разыгравшейся из-
за того, что он не мог жениться на гейше. В поведении люби¬
мой женщины Рэйун прослеживает столкновение любви к нему
с чувством долга по отношению к родственникам. С горечью
рассказывает автор об отчаянии, охватившем его оттого, что
никто не помог ему в тот момент, что он не мог найти выхода
из положения.Особенно тяжелым (было состояние Рэйуна после рождения
ребенка. Он чувствовал нравственные муки от сознания, что
дал жизнь ребенку, обреченному быть незаконнорожденным.
Небольшой подглавке, 'посвященной этим переживаниям и на¬
званной «Не походи ни на мать, ни на отца», свойственна лич¬
ная, даже сокровенная, трагическая интонация, что делает осо¬
бенно глубоким ее этический смысл. Эта подглавка—один из
примеров подлинно психологической прозы, которая часто уда¬
валась Рэйуну. «Незаконнорожденный! Какое жалкое слово!
Неприязненное отношение людей — вот что ждет его, несчаст¬
ного, рожденного вне брака. Разве не должен был я испыты¬
вать раскаяние за то, что произвел на свет ребенка, вынужден¬
ного всю жизнь нести на себе клеймо незаконнорожденного.
Почему меня охватило такое чувство? Да потому, что разве не
унаследует этот ребенок душу такую же легкоранимую, как у
матери, и характер такой же слабый, как у отца. Несчастное
дитя!... Не походи ни на отца, ни на мать! Горе тебе, если ты158
не выполнишь этого мудрого и горького пожелания!» [163, V,.
с. 585]. Наряду с «торжественным, величественным настрое¬
нием» Рэйуном овладело беспокойство за будущее сына. Он
терзался угрызениями совести, переживания, связанные с рожде¬
нием ребенка и 'последовавшим вскоре разрывом с возлюблен¬
ной, на которой он так и не смог жениться, глубоко вошли в--
душу Рэйуна.Иногда автор лишь фиксирует чувство или психологическое
состояние, которое увязано с внешней ситуацией и является
результатом скрытых от читателя душевных процессов: «Я не
мог заснуть и горько плакал», «на душе у меня было плохо»,
«я не мог найти себе места и метался из угла в угол» и т. д.
Такие короткие фразы требуют дорисовывания, додумывания,
но все-таки дают впечатление о состоянии автора. Иногда же-
Рэйун отступает от такой фиксации эмоционально-психологи¬
ческого состояния и позволяет себе рассказать читателю дажео	мыслях, не всегда, в общепринятом смысле слова, достой¬
ных. Может быть, даже с некоторым вызовом назвал он одну
из подглавок двенадцатой тлавы — «Я стыжусь низости своих
мыслей». В ней есть такие строчки: «Мать моей возлюбленной
все чаще и чаще избегала меня, и мне было трудно встре¬
чаться с любимой. А когда мы виделись, то оба горько пла¬
кали. Я стыдился низости своих мыслей, но если ‘бы я тогда
увидел на дороге деньги, то не удержался бы и подобрал их.
Если бы я увидел их в комнате, то не остановился бы даже-
перед тем, чтобы украсть... Я мало думал о нравственной сто¬
роне дела, ведь именно в такие минуты человек и совершает
грех» [163, V, с. 582]. Такое самораскрытие, почти исповедь,,
нечасто встречается на страницах «Повествования...». Но, ду¬
мается, следует особо подчеркнуть элементы самоанализа в
произведении Рэйуна, ибо это были новые штрихи в докумен¬
тальной литературе, порожденные эпохой, литературой, в ко¬
торой господствовал натурализм. Рэйун стремится рассказать
читателю не только о своих душевных переживаниях, но и о
внутренних мотивах своих поступков, иногда дать анализ ха¬
рактера и его истоков. В главе третьей — «Я робок с дет¬
ства»— он пишет: «Если я совершаю какой-нибудь хороший
поступок, то скорее не в результате нравственных усилий, а
оттого, что у меня нет мужества совершить зло... Конечно, у
меня были и дурные поступки, и заблуждения. Но они не были
обусловлены злым умыслом, а являлись результатом того, что
я оказывался во власти сиюминутных обстоятельств, и это ли¬
шало меня сил проявить упорство и принципиальность» [163,.
V, с. 489]. Говоря об особенностях своего характера, Рэйун не
просто называет их — робость, слабохарактерность, застенчи¬
вость, малодушие,—но рассматривает их как устойчивую пси¬
хологическую основу превратностей своей жизни. «Я — неудач¬
ник, я родился с такой натурой, что мне предопределено быть159»
несчастным» — вот лейтмотив его высказываний о себе. Уже
говорилось, что оценка Рэйуном своего характера далеко не
всегда соответствовала истинному положению дел, но говорил
юн о себе именно в таких тонах. Анализ социальной обуслов¬
ленности развития характера в книге, по существу, отсут¬
ствует, лишь в одном месте Рэйун, хоть и с оговорками, при¬
знается, что свойственный ему с детства пессимистический на¬
строй стал к концу жизни ослабевать под влиянием контактов
с социалистами.Особой эмоциональностью отличаются и страницы, посвя¬
щенные последним годам жизни и написанные буквально за
несколько месяцев до смерти. Эти страницы насыщены лирико¬
философской созерцательностью. Перед Рэйуном встает во¬
прос, который часто задает себе человек на пороге смерти: что
я совершил в жизни? Он задумывается над смыслом бытия,
над извечной коллизией жизни и смерти, над эфемерностью
человеческой жизни. Искреннее признание Рэйуна: «В выраже¬
нии „не боюсь смерти14 заключена ложь» — вновь вызывает в
нашем представлении образ не робкого, слабого человека, а
напротив, человека, который держится мужественно, несмотря
на естественный страх перед смертью. Конечно, его раздумья
окрашены грустью, он страдал от того, что уже ушли из жизни
близкие, которые могли бы скрасить его последние дни, и со¬
жалел о том, что он умрет на руках чужих, равнодушных лю¬
дей. Но это грусть без раздражения, без эмоциональных сры¬
вов. Можно ли удивляться тому, что обреченный думает о
смерти? Удивляет скорее то, что сравнительно молодой еще че-
.ловек (Рэйуну было немногим больше сорока лет) столь рас¬
судочен перед лицом тяжелых физических и моральных ис¬
пытаний. Физическая немощь омрачала думы Рэйуна, но не
лишала его здравого смысла и своеобразного спокойного
взгляда на мир. «Можно сказать, — замечает Рэйун, — что все¬
ленная повинуется ритму. И сегодня, когда научные исследо¬
вания поднялись на высокий уровень, ло-видимому, можно
■объяснить даже загадку рождения и смерти. Можно разъяс¬
нить и такое явление, как начало и конец урагана, и даже
старинное поверье о предопределенности человеческой судьбы.
Приливы и отливы — вот своего рода великий ритм. Вся
жизнь человека подчиняется этому ритму, который действует
на протяжении года. Для меня, например, апрель и май—пу¬
стое время в году, а вот октябрь и ноябрь — период подъема...
Появление человека на свет—случайность, но впоследствии в
этом видится уже преднамеренность, и в конечном счете вы¬
ходит, что раз уж ты родился, то даже никчемная жизнь лучше,
чем небытие... Каждый человек непременно умрет, а если так,
то сама по себе смерть не стоит того, чтобы ее бояться» [163,
V, с. 704—709]. Последние главы книги состоят из своеобраз¬
ных эссе. В них автор ставит вопросы: «для чего нужны фи-160
лософия и литература?», поучает: «и в смерти ближних есть
закономерность»; размышляет: «когда старики дают молодым
советы, исходя из старых понятий и своего опыта, молодые
.воспринимают это чуть ли не как надоедливое вмешательство.
Но когда старики покидают этот мир, молодые чувствуют не¬
выразимую 'печаль. Когда мы испытаем на себе горечь от рав¬
нодушной безучастности посторонних, когда наслушаемся
льстивых речей, только тогда мы способны понять целитель¬
ность теплого участия стариков, плоть от плоти которых —
мы!... Когда мы не можем больше слышать ни их придирчивых
слов, ни их участливых речей, лишь тогда мы ощущаем оди¬
ночество беспомощных детей, лишенных теплоты родитель¬
ского дома» [163, V, с. 652]. Такая грустно-лоучительная нотка,
звучащая в последних главах, отнюдь не придает всему про¬
изведению характер дидактический. Сам Рэйун говорил, что у
•него и в мыслях не было давать людям какие-либо наставле¬
ния. Ему удалось решить гораздо более широкую задачу —
дать в руки читателю материал большой познавательной цен¬
ности, который полезен как биографам Рэйуна, так и исследо¬
вателям эпохи Мэйдзи — литературоведам и историкам, ибо
его произведение сохранило и донесло до нас не только правду
самих событий, но и живую непосредственность писательского
ощущения того времени.Мы отобрали лишь некоторые моменты из жизнеописания
Таока Рэйуна, которые могут дать представление об освеще¬
нии автором и исторических фактов, и бытовых картин эпохи,
и своих переживаний. В «Повествовании...» многое привлекает:
и богатство содержания, и непосредственность изложения, и
эрудиция автора. Но важнейшим средством увлекать читателя
и воздействовать на него является, как известно, стиль про¬
изведения. Рэйун был одаренным стилистом, владел острым
пером. Ему одинаково хорошо давался язык научной и лите¬
ратурно-критической статьи, он был искусен и в эссе, и в эпи¬
столярном жанре.Своеобразие стиля Рэйуна — лаконизм, китаизированная
лексика, четкий ритм, краткие, лапидарные фразы — в боль¬
шой мере определялось влиянием стиля китайской классики,
превосходным владением камбуном. Особой эмоциональной
выразительности Рэйун достигает использованием риторичес¬
ких вопросов, в которых звучит иногда восторженность, иногда
Гнев или ирония («Разве Коё не знает, что бог удачи уже не
покровительствует ему?» [162, с. 172].Характерная особенность манеры Рэйуна — частые лекси¬
ческие повторы, параллелизмы, насыщенность текста ирони¬
ческими вопросами и восклицаниями («A-а! Нет у литераторов
слез! А-ах! Нет у них слез!» [162, с. 30]). Концовки статей,
глав и подглавок Рэйун любит заключать фразой, как бы ре¬
зюмирующей смысл всего сказанного. Подчас именно в ней11 Зак. 2590161
наиболее отчетливо выражается основная мысль автора: «Кри¬
тик и писатель, не будьте врагами! Помогайте «друг другу!»
[162, с. 28]; «Прочь, лжелитераторы! Очистите нашу землю!»
[162, с. 21]; «Энергично вперед, молодые литераторы!» [162,
с. 20].Читая работы Рэйуна, трудно остаться равнодушным, столь
ярко и эмоционально выражал он свои мысли. Но нельзя не
признать, что по мере того, как идеи «движения за единство
речи и письма» все более глубоко проникали в литературу,
язык, насыщений китаизированной лексикой, стал затруднять
восприятие произведений Рэйуна. Поэтому как одно из боль¬
ших достоинств «Повествования...» был отмечен его современ¬
никами доступный широкому кругу читателей живой разговор¬
ный язык, превосходное владение которым продемонстрировал
Рэйун. При этом стиль Рэйуна нисколько не утратил свой¬
ственной ему образности и эмоциональной выразительности.
В полной мере сохранилось качество, которое может быть на¬
звано характерной чертой писательского стиля Рэйуна — чет¬
кий интонационно-ритмический рисунок фразы.Поэт канси, Рэйун прекрасно владел изобразительно-выра¬
зительными средствами и в «Повествовании...» умело разнооб¬
разил их колорит, предпочитая в лирических главах эмоцио¬
нально-приподнятый стиль, а в фактологических — деловой,
часто иронически-сатирический. Он органично вводил в текст
метафоры, эпитеты. Свою возлюбленную он называет «женщи¬
ной, подобной блеску травы в часы любования луной» [163, V„
с. 575], а вспоминая юношеские годы и свою первую любовь,
пишет, что «первая любовь подобна вдохновению, она стреми¬
тельна, как молния, и сладка, как сон» [163, V, с. 556]. Описа¬
ние каких-либо внешних примет, интерьера, пейзажа Рэйун
обычно подчиняет изображению душевного состояния. Внеш¬
няя характеристика людей, о которых он пишет, встречается
редко. Лишь иногда он несколькими штрихами дает портрет,
при этом обязательно добавляя и какую-нибудь черточку ха¬
рактера. Вот как он описывает своего друга, писателя Сайто
Рёкуу: «Худое продолговатое лицо. Длинные, разделенные
пробором волосы над смуглым лбом; тонкие, изнеженные, как
у женщины, пальцы, круглые глаза — таков был Рёкуу... Иеро¬
глифы в его рукописи клонились вправо, и, с силой надавли¬
вая на кисть, он как бы в унисон гримасничал, вытягивая
губы, и в этом проявлялась свойственная ему нервозность»
[163, V, с. 597]. К пейзажным зарисовкам Рэйун тоже прибе¬
гает для того, чтобы полнее раскрыть душевный мир. В «По¬
вествовании...» нет пейзажей-описаний, состояние природы
обычно соответствует душевному настрою или же предвосхи¬
щает перемену в настроении. Возвращение в Токио после ду¬
шевной драмы в Цуяма, ожидание нового поля деятельности
Рэйун окрашивает в мажорные тона, рисуя окружающий пей¬162
заж. «По мере того как я удалялся от Цуяма, в сердце моем
оживала радость надежды, — пишет Рэйун. — У меня было та¬
кое чувство, что сквозь мрак вновь забрезжил свет подвигов
и успехов. Я приехал в Токио 3 ноября. Осеннее небо было яс¬
ным и высоким. Прекрасное восходящее солнце отражалось в
спокойном заливе Синагава... Казалось, передо мной откры¬
валась светлая дорога» [163, V, с. 593].Существенную роль в «Повествовании...» играет своеобраз¬
ный художественный прием: каждая глава завершается каким-
либо афоризмом, цитатой или фрагментом стихотворения.
Стилю Рэйуна вообще свойственно широкое использование ци¬
тат из японской, китайской и мировой классики, более всего
из китайской поэзии и прозы. Синолог, эссеист, поэт канси,
Рэйун 'глубоко усвоил традиции словесной культуры Китая,
где жанр изречений был очень популярен. Ли Бо и Гейне,
Кант и Тао Юаньмин (365—427), Хань Юй и Тан Боху как бы
помогают автору еще раз подчеркнуть, высветить основную
мысль того или иного раздела его сочинения. В каждом изрече¬
нии, отрывке, фрагменте скрыто ядро более объемного сочине¬
ния: философского эссе, этического или психологического трак¬
тата, стихотворения, — которое было хорошо известно автору,
но не всегда может быть узнано читателем. Иногда трудно уста¬
новить источник, ибо Рэйун называет лишь автора без ссылки
на произведение. Обычно смысловая связь между текстом авто¬
ра и цитатой прослеживается довольно легко и мысль, развитая
в тексте, благодаря этим заключительным аккордам получает
завершенность.В главе девятой, например, рассказывается о первой любви
автора к девушке, с которой ему не удалось даже познакомить¬
ся. Последняя фраза: «Сегодня эта женщина живет в воспо¬
минаниях, скрытых в глубинах моей души», — соединяется как
бы внутренней связью со стихотворением Ли Бо, которое мы
приводим в переводе А. Гитовича:Вверяю слово воде реки Янцзы:Ты помнишь меня или нет?Издалека посылаю горсть слез,От меня донеси их
В Янчжоу.Завершая главу, этот фрагмент стихотворения, может быть,
является ее эмоциональным ключом.В пятой главе, посвященной школьным годам, Рэйун расска¬
зывает о том, как ученикам было предложено написать сочине¬
ние на тему: «Как выбрать себе друга?», и он с детской непо¬
средственностью прямо на доске начертал: «Вода принимает
форму сосуда, в который ее налили, а человек набирается доб¬
ра или зла от своих друзей» [163, V, с. 513]. Эта фраза вызвала
смех школьников, а Рэйун был крайне этим обескуражен. Воз¬
вращаясь в воспоминаниях к этому эпизоду, Рэйун не ограни-
чивается его описанием, а пользуется им, чтобы подчерк¬
нуть важность таких чувств, как дружба и долг по отношению
к другу. И в этом стремлении находит опору в заключающем
главу стихотверении Тан Боху (приводим дословный перевод):Мне кажется, что древние герои смело давали обещания за кубком вина.
Для них долг был важнее жизни, они могли умереть за друга.Поэтому они совершали великие дела, действуя не в одиночку, а вместес друзьями.Мне кажется, что современные людиВыбирают себе друзей не по сердцу, а по внешнему проявлению чувств.Не успеет остыть налитое в кубок вино,Как сердце уже изменилось, хотя выражение лица осталось прежним....Очень обидно, что нынешние люди уступают древним.Любовь к китайской и японской классике проявляется у
Рэуйна не только в прямом цитировании, но и в близости миро¬
воззренческих установок. В произведении ощущается влияние
стиля философской эссеистики традиционных дзуйхицу — ведь
не случайно автор назвал так некоторые его главы. Но «По¬
вествование о превратностях судьбы» принадлежит уже другой
эпохе. Таока Рэйун, бесспорно, испытавший воздействие евро¬
пейских мемуаров, сумел гармонично сочетать элементы тради¬
ционной и европейской документальной литературы.
ЗАКЛЮЧЕНИЕКаждая эпоха, оказывая воздействие на взгляды писателей,
критиков, подсказывая им темы для размышлений, стечением
времени именно в их произведениях сама открывается взорам
последующих поколений. Деятельность Таока Рэйуна — крити¬
ка, публициста, писателя-документалиста — являла собой при¬
мер многофункциональности, своего рода энциклопедизма, ха¬
рактерного для деятелей японской культуры послемэйдзийской
Японии.Таока Рэйун считал, что конец XIX — начало XX в.—
время кризиса буржуазной цивилизации в результате быстрого
развития капитализма в Японии, обернувшегося забвением гу¬
манистических принципов, которые отстаивались в период про¬
светительства и «движения за свободу и народные права». От¬
сюда напряженный интерес к проблемам этики, поиски нрав¬
ственно-эстетического идеала и путей совершенствования лич¬
ности и общества. Важное место в мировоззрении Таока Рэйуна
заняло положение о широчайшей способности этических катего¬
рий проникать в жизнь общества. Выделив из классических ка¬
тегорий нравственного кодекса «сострадание», он воспринимал
его как главнейший этический принцип, основу гуманности.
«Сострадание» не было для Рэйуна отвлеченным понятием, он
видел в нем практический потенциал — способность содейство¬
вать нравственному и социальному прогрессу, когда он писал
и о духовном оскудении буржуазного общества, и о рабском
положении японских шахтеров, и о деградации литературного
мира, и о писателях, и о героях их произведений. В сформули¬
рованном Рэйуном тезисе: «абсолютная красота есть абсолют¬
ное добро» [163, I, с. 234] — на первом этапе его творчества ак¬
центировалось эстетическое начало, а позднее — этическое. Сущ¬
ность этических идеалов менялась, и от антропологичского вос¬
приятия морали он пришел к признанию ее социальной детер¬
минированности. Устойчивой основой его творчества можно счи¬
тать идею неразрывности этического и эстетического в сочета¬
нии с историзмом в отношении литературных явлений.165
С этих позиций Рэйун подошел и к проблеме «большой ли¬
тературы», которая стала обсуждаться во второй половине 90-х
годов в связи с необходимостью всестороннего обоснования об¬
щественно-идеологической активности литературы. Тенденциям
связать развитие большой литературы с «расширением великой
Японии» или с утверждением в ней «национального духа», идей
японизма Рэйун противопоставил убеждение в необходимости
обратить внимание прежде всего на нравственное совершенст¬
вование общества и литературного мира. Он полагал, что в
нравственно незрелом обществе при слабо развитых литератур¬
ных силах никакие внешние факторы — ни война, ни «расшире¬
ние Японии» — не могут стимулировать становление «большой
литературы». Ограниченное отражение действительности без
проникновения в глубинную жизнь общества, без отображения
интересов низших слоев вело к разрушению реалистической
основы «большой литературы». Рэйун увидел ядро «большой
литературы» в социальной прозе, обращенной к жизни народа.Не найдя опоры своим нравственным поискам в буржуазном
обществе, Рэйун обратился к социализму, что было важным
итогом его раздумий о нравственном идеале. Конечно, отноше¬
ние Рэйуна к социализму было очень сложным. Его внимание к
социалистическому движению проявлялось в сотрудничестве в
левых газетах «Йродзу тёхо» и «Хэймин симбун», в помощи
некоторым практическим мероприятиям социалистов, в дружбе
и совместной литературной деятельности с видными японскими
социалистами Котоку Сюсуем, Ямагути Кокэном, Киносита
Наоэ и другими. Но сам Рэйун никогда не называл себя соци¬
алистом, хоть и признавал некую внутреннюю общность своих
взглядов и идей социалистов. «Мой социализм — сочувствие
бедным» [163, V, с. 662] — так он определил свое восприятие
социализма. Он видел в нем учение о справедливом обществен¬
ном устройстве, но не задумывался над социально-экономиче¬
скими проблемами создания социалистического общества. Бли¬
же всего ему была критика социалистами основ буржуазного
общества, этический аспект этой критики.Дальнейшее совершенствование материальной цивилизации
в начале XX века усиливало интенсивность нравственных поис¬
ков Рэйуна и привело его к мысли о возможности отказа от
цивилизации и возврате к «природному порядку вещей». Но его
идеализация древности, «нецивилизации», «естественного мира
природы» — не программа действий, а, скорее, глас человека,
обуреваемого горькими раздумьями о своем времени. Призывы
к возврату к природе сочетались у Рэйуна с пониманием посту¬
пательного характера развития общества, и в перспективе
именно социализм он видел следующим за капитализмом эта¬
пом общественного развития. Решение вопроса о том, как соче¬
тать эти противоречивые идеи, Рэйун нашел в так называемом166
реставраторском социализме (фуккотэки сякайсюги), который
виделся ему как будущий «золотой век».Эпоха Мэйдзи — динамичная и насыщенная событиями
большой исторической важности — дала мощный импульс до¬
кументальной литературе, запечатлевшей многие грани жизни
японского общества в напряженный период строительства моло¬
дого капиталистического государства. Рэйуну должно быть от¬
ведено почетное место в истории японской документальной ли¬
тературы. Он не только написал четыре документальных произ¬
ведения разных жанров, но и обратил внимание на принципы
работы с документальным материалом, что было для его
времени явлением исключительным. Он предложил свое понима¬
ние таких проблем, как соотношение факта и вымысла, право
на воспоминания, их целесообразность, допустимая степень
исповедальности. Его размышления над этими проблемами, и
сегодня не утратившими актуальности, не остались на уровне
рассуждений, а явились своёго рода ключом к прочтению и
восприятию его произведений. Как писатель-документалист он
отобразил события, которые имели важное социальное и поли¬
тическое значение в истории страны. Вопреки официальной ис¬
ториографии, Рэйун высоко оценил роль радикальных выступле¬
ний участников «движения за свободу и народные права»
в развитии демократических тенденций. Он смело писал о том,
что их борьба может служить высоким нравственным примером
для потомков, высказал методологически важную мысль о нали¬
чии предпосылок в феодальной Японии для революции Мэйдзи.
Антивоенное произведение Рэйуна «Мой плащ еще хранит запах
порохового дыма» пронизано чувством протеста против жесто¬
кости войны, его гуманистический настрой шел вразрез с ура-
патриотическими призывами проправительственной прессы.
Рэйун резко выступил против цензурных ограничений, сводящих
на нет возможности прессы в разоблачении нравственных и со¬
циальных пороков общества. Особый интерес вызывает его ав¬
тобиографическое сочинение «Повествование о превратностях
судьбы». Многие его страницы представляют собой прекрасные
образцы психологической прозы. Это одно из первых произве¬
дений японской литературы, в котором гармонично сочетаются
элементы традиционных эссе и европейской мемуарной литера¬
туры. Рассказ Рэйуна об эпохе от первого лица помогает соста¬
вить представление о некоторых пружинах формирования лич¬
ности японского интеллигента эпохи Мэйдзи, доносит до нас дух
времени.Общая направленность творчества Рэйуна может быть опре¬
делена как гуманистическая, прогрессивная. Вместе с тем до¬
вольно устойчивой была в его мировоззрении приверженность
националистическим идеям. Особенно это проявилось в его
сложном и не всегда последовательном отношении к войне.
В формировании взглядов на войну сказались, с одной сторо-167
ны, идеи японского этноцентризма, воспринятые им в годы
учения в Токийском университете под влиянием движения
«в защиту национальных особенностй», а с другой — верность
этической проблематике, идее «сострадания». Он смог освобо¬
диться от идей японского этноцентризма в вопросах развития
японской культуры, ее взаимодействия с культурой Запада
и признать общемировую значимость и равноправие восточной
и западной культур. Но в сфере взаимоотношений Японии с дру¬
гими странами Рэйун оставался на позициях справедливого, по
его мнению, стремления Японии утвердиться среди стран мира
даже путем войны. Он оказался в плену идеи паназиатпзма,
которая использовалась японским правительством в экспансио¬
нистских целях. В японо-китайской войне Рэйун видел «сред¬
ство поддержания мира и справедливости» на Востоке, а в
русско-японской войне — путь защиты от «посягательств белой
расы». Казалось бы, такие взгляды исключали протест против
войны. Тем не менее именно Рэйун явился автором антивоенно¬
го произведения «Мой плащ еще хранит запах порохового
дыма», написанного во время событий в Северном Китае в
1900 году и проникнутого протестом против войны как чудовищ¬
ного безумия, несущего народам взаимоистребление. Критикуя
стремление вооружаться, признавая нравственный и материаль¬
ный ущерб, которыми оно чревато, уготовив для «современного
Наполеона» место в больнице для душевнобольных, сомневаясь
и раскаиваясь, Рэйун тем не менее не смог понять сущность
паназиатизма. Но появление его произведения в условиях, ког¬
да антивоенной пропаганды в Японии еще не было, в условиях
развития экспансионизма, явилось важным событием в обще¬
ственной и литературной жизни.Взгляды Таока Рэйуна имели своеобразную этическую
окраску. Какие бы сомнения он ни испытывал, его эстетические,
этические и социальные искания были подчинены поиску путей
к гуманистической основе человеческих отношений, стремлению
поставить японскую литературу на службу высоким нравствен¬
ным идеалам.Разноречивые суждения о Рэйуне как о «революционном
демократе» и как о «мыслителе националистического толка»,
содержащиеся в работах японских исследователей, — приметы
его неоднозначной творческой эволюции. Но его творчество
было пронизано гуманизмом, бунтом против беззакония, борь¬
бой за нравственно-эстетический идеал, «состраданием» бедным.
Эти качества делали сочинения Рэйуна столь опасными для
властей, что его книги, как и самые боевые произведения соци¬
алистической литературы, на несколько десятилетий исчезли из
поля зрения японских читателей. Но эти же качества стали
гарантией того, что творчество Таока Рэйуна до наших дней не
утратило своего историко-культурного и идеологического зна¬
чения.168
ПРИМЕЧАНИЯПРЕДИСЛОВИЕ1	«Революция Мэйдзи» — события 1867—1868 годов, в результате кото¬
рых Япония вступила на путь капиталистического развития. В японской
•буржуазной историографии именуются «Мэйдзи исин» (исин — обновление) —
«Обновление Мэйдзи» [8]. Эпоха Мэйдзи (1868—1912) («Мэйдзи» — просве¬
щенное правление)— название периода правления императора Муцухито,
вступившего на престол в 1868 году. По традиционно существующей в Япо¬
нии системе династийного летоисчисления вступление на престол императора
знаменует начало нового периода, получающего особое название.2	В работе приняты следующие правила передачи японских имен и фа¬
милий: а) сохраняется японский порядок их написания, то есть фамилия и
имя, фамилия и псевдоним или только псевдоним; если псевдоним оканчи¬
вается на согласный, то он склоняется в косвенных падежах: Роану, Рэйуна;
б) долгота гласных не указывается.3	В начале 50-х годов были опубликованы сборники произведений, ранее
запрещенных цензурой [150]. Кодама Кагай (1874—1943)—поэт-социалист.
Мацуока Косон (1879—1950)—писатель, переводчик французских утопистов.
Котоку Сюсуй (1871—1911)—публицист, один из основоположников социа¬
листического движения. Сакаи Тосихико (1870—1933) — виднейший деятель
социалистического движения. Сираянаги Сюко (1884—1950)—журналист,
социалист.ЧАСТЬ I
Глава I1	Слова, которые приписываются Итагаки Тайскэ, якобы произнесенные
им после того, как во время одного из выступлений он был ранен.2	В декабре 1885 года была произведена реорганизация структуры пра¬
вительства (кансэй кайкаку). Впервые по европейскому образцу создан ка¬
бинет министров и 10 министерств. Главой правительства стал Ито Хиро-
буми.3	Цубо — 3,3 кв. м.4	Курсивом выделены слова, вынесенные в «Словарь японских тер¬
минов».5	Тамэнага Сюнсуй (1789—1843) и Такидзава Бакин (1767—1848) —
крупнейшие писатели эпохи Токугава (1600—1868).6	«Кокусиряку» — «Краткая история государства» в 5 томах. «Нихон-
гайси» — «Вольная история Японии» Раи Санъё (1780—1832).7	Санкокуси — «История эпохи Троецарствия» в 65 томах, изданная в
Китае. Эпоха троецарствия — 220—280 годы.4	Упанишады — индийские религиозно-философские трактаты.9 В 1890 году был опубликован «Императорский рескрипт о воспита¬
нии» («Кёику тёкуго»), к краткому тексту которого философ Иноуэ Тэцуд-
зиро составил 2-томные комментарии «Разъяснения к императорскому реск¬
рипту», изданные в 1891 году.'° В 1875 году в Японии насчитывалось 527 иностранцев, приглашенных
правительством. Половина из них работала в промышленности, остальные —
в системе образования и военном деле. Англичане — в промышленности и на
флоте, французы — в промышленной технологии и армии, немцы — в системе
образования и правительственных учреждениях [179].11	Нагадзава Бэттэн (1870—1901)—журналист. Накано Сёё (1867—■
1894)—поэт канси. Сасагава Римпу (1870—1947)—критик, поэт. Сиракава
Риё (1875—1919)—журналист. Фудзита Кэмпо (1871—1905)—литературо-169
вед. Фудзиока Сакутаро (1870—1910)—профессор, специалист по японской
литературе.12	Многие произведения переводной литературы подвергались передел¬
кам и сокращениям, чтобы сделать их более понятными японскому чита¬
телю. Японские переводчики изменяли по своему вкусу названия всемирно¬
известных романов («Война и мир» Л. Н. Толстого вышла под названием
«Плачущие цветы и скорбящие ивы. Последний прах кровавых битв в Север¬
ной Европе», «Капитанская дочка» А. С. Пушкина получила название «Уди¬
вительные вести из России. Записки о душе цветка и мыслях бабочки»*
«Ромео и Джульетта» В. Шекспира — «Странные путы любви, соединившие
врагов»), сокращали объем произведений, выпуская целые сюжетные ли¬
нии.13	Ниси Аманэ (1826—1894)—просветитель, член комитета по созданию-
Академии наук. Какути Дайроку (1855—1917) — просветитель, обществен¬
ный деятель. Наказ Тёмин (1847—1901)—идеолог левого крыла «движения;
за свободу и народные права», переводчик с французского.14	Движение за «единство разговорного и письменного языка» было на¬
чато в 80-е годы. Его сторонники призывали к отказу от старых форм лите-
ратурного языка.15	Статья «Развитие народной танка» Ямадзи Айдзана опубликована-
23.IX.1892 года. Рэйун ответил ему 17.Х.1892 года статьей «Читая вторую>
часть (статьи) „Развитие народной танка”» (подпись Кукусэй — один из
псевдонимов Рэйуна). Далее последовала статья Айдзана «Отвечаю г-ну Ку-
кусэйу («Кукусэй-ни котау») 19.Х.1892 года и две ответные статьи Рэйуна:
«Отвечаю на возражения г-на Айдзана» («Айдзансэй-га гамбацу-ни котау»)22.Х. 1892 года и «Читая исторический очерк г-на Айдзана» («Айдзансэй-га
сирон-о ему») 24.Х. 1892.16	Тояма Масакадзу (Масаити) (1848—1900), профессор, декан литера¬
турного факультета Токийского университета. В 80-е годы был участником
движения за реформу стиха.17	По свидетельству современных японских ученых, эта работа Рэйуна
до наших дней сохранила свою актуальность и ценность. В 1967 году про¬
фессор Иноуэ Сёдзо, исследователь творчества Г. Г.ейне, писал: «Следует
признать удивительным, что в период, когда зарубежная литература в Япо¬
нии в полном смысле слова только начинала свой путь, была создана такая'
живая работа о Гейне... Она имеет поистине непреходящее значение, ибо
задала тон изучению творчества Гейне в Японии» (цит. по: [163, I, с. 689]).18	Таока Рэйун был одним из пяти авторов фундаментального «Общего1
очерка китайской литературы» («Синабунгаку тайко») в 16-ти томах, кото¬
рый издавался с 1897 по 1900 годы. Он написал 4 тома, посвященные Су
Дунпо, Цюй Юаню, Ван Цичжану и Гао Цинцю, а также раздел в первом
томе о Чжуанцзы. Кроме Рэйуна, это издание готовили Фудзита Кэмпо*
Сасагава Римпу, Сиракава Риё и литературный критик Омати Кэйгэцу
(1869—1925). Сведения об издании этого труда и его авторах позволяет
уточнить некоторые моменты изучения китайской литературы в мировом
литературоведении [ср.: 91, с. 49].Глава II1	В середине XIX в. США и европейские державы навязали Японии не¬
равноправные торговые договоры с целью подчинить ее экономически.2	Первая пацифистская организация «Хэйвакай» («Общество мира») была
основана в Японии в 1892 году. Главным редактором журнала «Хэйва»-
(«Мир»), издававшегося этим обществом, был Китамура Тококу. По словам
писателя-социалиста Киносита Наоэ, во время японо-китайской войны в
японских христианских организациях раздавались голоса: «Нет — войне». Мо¬
жет быть, это были первые отклики на деятельность общества «Хэйвакай»,.
первые всплески антивоенной пропаганды, которая развернулась в следую¬
щем десятилетии [117, с. 267]. Следует вспомнить и о том, что идеолог ле¬
вого крыла «движения за свободу и народные права» Узки Эмори в170
1880 году в статье «О наилучших правительственных законах», не имевшей
аналога в японской публицистике тех лет, писал о пагубности войн [см. 21].3	«Красная обложка» в ироничном замечании Рэйуна может воспри¬
ниматься как синоним чисто внешней привлекательности журнала «Тэйкоку
бунгаку». Красный цвет для обложки был выбран потому, что группа лите¬
раторов Токийского университета, издававших журнал, первоначально име¬
новалась «Акамон ха» (Группа «Красные ворота»), в свою очередь получив¬
шая такое название в связи с тем, что главные входные ворота в Токийский
университет окрашены (до сих пор) в красный цвет.4	Эпоха «Весны и Осени» (кит. Чуньцю) — исторический период, 770—
475 годы до н. э. Эпоха «Сражающихся царств» (кит. Чжаньго) — истори¬
ческий период, 476—221 годы до н. э.5	Во второй половине 90-х годов Утимура Кандзо написал ряд больших
статей: «Американские поэты» («Бэйкоку сидзин»); «Библия как литера¬
турное произведение» («Бунгаку то ситэ сэйсё»); «О поэзии Вордсворта»
(«Воруцуосу-но си-ни цуитэ»); «Почему у нас нет большой литературы?»
(«Наниюэ-ни дайбунгаку ва идэдзару ка?»); «Где же взять больших пи¬
сателей?» («Икан-ни ситэ дайбунгакуся-о эму ка?»).6	Маколей Томас (1800—1859)—английский историк и литературный
критик. Огю Сорай (1666—1728) японский историк, философ. Эмерсон Ралф
(1803—1882) — американский философ и писатель. Тикамацу Мондзаэмон
(1653—1724)—японский драматург. Рай Санъё (1780—1832) — японский
историк. Араи Хакусэки (1657—1725) — японский историк и политический
деятель.*	В 1882 году был издан правительственный указ, запрещавший европей¬
скую школу живописи. Под давлением группы молодых художников, требо¬
вавших свободы творчества, указ был отменен, но противодействие новой
школе живописи продолжалось и в следующем десятилетии.8	Кэнко-хоси — монашеское имя поэта XIV века Урабэ Канэёси (1283—
1350), автора «Записок от скуки» («Цурэдзурэгуса»)—одного из самых
известных памятников японской средневековой литературы. «Записки от
скуки» переведены на русский язык и вышли отдельным изданием. (М., 1970).9	Роман Токутоми Рока «Куросиво» переведен на русский язык и вы¬
шел отдельным изданием. (М., 1967).Глава III1	Ри — 3,927 км.2	В этом отрывке мы встречаемся с косвенным соотнесением стиля и
мышления Таока Рэйуна с классическими образцами китайской поэзии. Сти¬
хия «гор и вод» — одна из основных тем китайской пейзажной лирики.
Слова Рэйуна о благости гор и вод, приносящих радость, легко соотносятся
со словами Чжуанцзы: «Близость к горам и лесам, близость к речным доли¬
нам и землям вселяют в меня ликующую радость» (цит. по: [13, с. 98]).3	Повесть Нацумэ Сосэки «Мальчуган» переведена на русский язык и
опубликована отдельным изданием. (М., 1956).4	Хаори — короткое верхнее кимоно. Фуросики — платок, традиционно ис¬
пользуемый для ношения мелких вещей.5	Шахты на о. Такасима, расположенном недалеко от порта Нагасаки,
в конце 80-х годов привлекли внимание общества, так как там неоднократно
поднимались волнения рабочих, в одном только 1887 году — трижды. По¬
мимо статьи Таока Рэйуна, отметим репортажи Мацуока Комакити «Ужа¬
сающая ситуация на шахтах Такасима» («Такасима танко сандзё», 1888 год)
и Есимото Раи «Жестокое обращение с горняками на шахтах Такасима»
(«Такасима танко кофугу-но дзицукё», 1888 год).6	Авторство статьи «Что делать с тремя тысячами рабов?» в некоторых
исследованиях (например, в «Очерках по истории рабочего движения в Япо¬
нии» (перевод с японского). М., 1955, с. 20) приписывается Миякэ Сэцурэй,
редактору журнала «Нихондзин», на страницах которого была помещена171
статья Рэйуна. По*внднмому, статья Рэйуна была без подписи и впоследствии
ошибочно принята за редакционную.7	Речь идет, по-видимому, о забастовке машинистов и кочегаров желез*
нодорожнон компании «Ниппон» на линии Токио — Аомори. Это было од¬
ним из самых крупных выступлений рабочих [40, с. 66—67].8	«Принцип обыкновенных людей» («бодзинсюги») выдвинуло общество
«Бодзинся», его отстаивал на своих страницах социалистический журнал
«Хикари».ЧАСТЬ IIГлава I1	Время создания и автор «Рассказов старой монахини» точно не извест¬
ны. Сохранился список с колофоном 1730 года. «Оаму» может означать
«уединенная обитель» или «старая монахиня».2	Сейчас в Японии продолжается работа над 25-томным изданием
«Автобиографии японцев» («Нихондзин-но дзидэн») под редакцией профес¬
сора Токийского университета Саэки Сёити и профессора университета Ва-
сэда Коно Масанао. В издание включены автобиографии писателей, ученых,
общественных деятелей.3	Голландоведение, или голландская наука (рангаку), — первоначальное
наименование направления в японской науке, основатели которого пропа¬
гандировали науку Запада. Первым иностранным языком, который стали изу¬
чать японцы, был голландский. Впоследствии более широкое распростране¬
ние получил термин «европейская наука» (ёгаку).4	Автор разложил две иероглифические графемы Сада // нобу, которыми
пишется его имя, на составляющие их компоненты (у; гэ; хито; гото) и из
них образовал название своего произведения — «Угэ хитогото». Представ¬
ляется, что, используя в названии произведения (воспоминаний) компоненты
иероглифов, которыми пишется его имя, Мацудайра Саданобу давал понять,
что он рассказывает о том, что сам слышал и знал. Дзть точный перевод
этого произведения трудно. В качестве одного из рабочих вариантов пере¬
вода мы предлагаем здесь: «Услышанное мной в поднебесной».5	Эдо — до 1868 года главный политический центр страны. После рево¬
люции Мэйдзи официально стал столицей и был переименован в Токио.Глава II1	«Эпоха пяти гегемонов» или «Эпоха пяти князей-гегемонов» (кит.
У-ба)—длительная полоса внутренних завоевательных войн в XVII—VI вв.
до н. э. в Китае.2	Сеттльмент — экстерриториальные поселения для иностранцев, создан¬
ные в некоторых крупных городах Китая в конце XIX в.3	«Дело Мацукава» («Мацукава дзикэн») —события, спровоцированные
властями, которые обвинили 20 профсоюзных активистов и коммунистов в
организации крушения поезда в августе 1948 г. у станции Мацукава. Судеб¬
ное следствие по этому делу продолжалось с 1949 по 1970 годы. «Дело
Якай» («Якай дзикэн») — судебный процесс в связи с уголовным делом в
г.- Якай, который продолжался в течение 17 лет (с 1951 по 1968 год). Эти
события положены в основу фильма режиссера Имаи Тадаси «Мрак среди
белого дня».4	День основания империи (Кигэнсэцу) — праздник основания японского
государства. Согласно легенде, 11 февраля 660 года до н. э. вступил на
престол японский мифический император Дзимму. Праздник был установлен
в 1872 году, отменен в 1947 году и восстановлен в 1967 году.5	Право на сопротивление властям предусматривалось в одном из про¬
ектов конституции, который подготовил Узки Эмори. Этот проект не был
принят [21, с. 65—66].6	«Акахата дзикэн» — так называемый инцидент с красными флагами,
произошел 22 июня 1908 года, когда группа анархо-синдикалистов органн-172
зовала митинг по случаю освобождения из тюрьми Ямагути Кокэна. Во вре¬
мя митинга, разогнанного полицией, около 20 участников были арестованы
[77, с. 443].7	Коно Хиронака (1849—1923), Коно Хнроми (1853—1910), Кавадзуми
Норицугу (1855—1915), Окумия Такэюки (1856—1911), Накано Дзироса-
буро (1860—1913) — активные участники «движения за свободу и народ¬
ные права», руководители радикальных выступлений начала 80-х годовXIX	века.8	Ито Хиробуми — премьер-министр, возглавлявший правительство с
1885 по 1901 годы. Кацура Таро — военный министр, с 1901 года премьер-ми-
нистр. Каваками Сороку — начальник генштаба. Ояма Ивао — генерал, Того
Хэйхатиро — вице-адмирал — руководящие военные деятели конца XIX —
начала XX в.9	Таока Рэйун знакомился с творчеством Г. Гейне по книгам: Shafp W.
«Life of Heinrich Heine», London, 1888 и переводам на английский
язык: Edgir A. Bowring. «The. poems of Heine», London, 1859.10	Дандзюро — знаменитый актер театра Кабуки.11	Томас де Куинси (1785—1859)—английский писатель, автор эконо¬
мических трактатов и «Исповеди английского морфиниста».12	Тёммагэ — мужская прическа (пучок волос свертывался на затылке
жгутом) в феодальной Японии.13	Иссумбоси — персонаж японских сказок, мальчик-с-пальчик.БИБЛИОГРАФИЯ *На русском и японском языках1.	Ленин В. И. Л. Н. Толстой и его эпоха // Поли. собр. соч. Т. 20,
С. 100—104.2.	Л е н и н В. И. Пробуждение Азии // Полн. собр. соч. Т. 23. С. 145—146.3.	Ленин В. И. Две утопии//Полн. собр. соч. Т. 22. С. 117—121.4.	М а р к с К. Манифест коммунистической партии // Маркс К., Энгельс Ф.
Собр. соч. Т. 4. С. 419—459.5.	Энгельс Ф. Развитие социализма от утопии к науке //Маркс К-> Эн¬
гельс Ф. Т. 19. С. 185—230.6.	Энгельс Ф. Письмо к Шмидту//Маркс К-, Энгельс Ф. Т. 37. С. 369—
372.7.	Аветисян Е. Гёте и его концепция мировой литературы//Вопросы
литературы. 1984. № 10. С. 104—144.8.	Агаев С. Л. «Мэйдзи исин»: революция или реформа?//Народы
Азии и Африки. 1978. № 2. С. 67—79.9.	Аристотель. Поэтика. М. 1957.10.	Асмус В. А. Немецкая эстетика XVIII века. М. 1963.11.	Атеисты, материалисты, диалектики древнего Китая. М. 1967.12.	Бабинцев А. А. К проблеме «графической этимологии» в японском
языке // Л. 1971. С. 22—26 (Вопросы филологии стран Азии и Аф¬
рики; Вып. 2).13.	Бадылкин Л. Е. О классической китайской пейзажной лирике//На¬
роды Азии и Африки. 1975. № 5. С. 96—105.14.	Бахтин М. Эстетика словесного творчества. М. 1979.15.	Березный Л. А. Критика методологии американской буржуазной
историографии. Л. 1968.16.	Берков П. И. Проблемы исторического развития литератур. М. 1981.17.	Болдырев Г. И. Финансы Японии. М. 1946.*	Использованная в работе литература дана в тексте в квадратныхскобках.173
18.	Боронима И. А. Классический японский роман. М. 1981.19.	Бор ох Л. Н. Общественная мысль Китая и социализм (начало XX ве¬
ка). М. 1984.20.	Б р е с л а в е ц Т. И. Поэзия Мацуо Басё. М. 1981.21.	Бугаева Д. П. Японские публицисты конца XIX века. М. 1978.22.	Буга е в а Д. П. Ранний период публицистической деятельности Таока
Рэйуна // Вопросы литературы стран Азии и Африки. Л. 1973. С. 140—147.23.	Бугаева Д. П. Из истории литературно-эстетической борьбы в Япо¬
нии: Литературный спор Ямадзи Айдзан-Китамура Тококу//Вестн. Ле-
нннгр. ун-та. 1980. Кя 14. С. 60—65.24.	Б у г а е в а Д. П. Из истории японской документальной литературы //
Вестн. Ленингр. ун-та. 1982. № 2. С. 69—75.25.	Бугаева Д. П. Морально-эстетическая категория «сострадание» («дод»
зё») в общественно-литературных воззрениях Таока Рэйуна//Теорети¬
ческие проблемы изучения литератур Дальнего Востока. Тез. докл. М.
1984. С. 29—31.26.	Бур сов Б. И. Критика как литература. М. 1976.27.	Бушмин А. С. Наука о литературе. М. 1980.28.	Быков Ф. С. Зарождение политической и философской мысли в Ки¬
тае. М. 1966.29.	Васильев Л. С. Некоторые особенности системы мышления, поведения
и психологии в традиционном Китае // Китай: традиции и современ¬
ность. М. 1976.30.	Взаимодействие наук при изучении литературы / Под ред. А. Буш¬
мина. М. 1981.31.	Верцман И. Е. Проблемы художественного познания. М. 1967.32.	Верцман И. Е. Ницше//История немецкой литературы. М. 1968.33.	Га р т м а н Э. Эстетика. М. 1958.34.	Гейне Г. Ссбр. соч.: В 10-ти т. Т. 4. М. 1957.35.	Гейне Г. Избранные произведения. М. 1950.36.	Герцен А. Собр. соч.: В 30-ти т. Т. 9, II. М. 1957.37.	Гинзбург Л. О психологической прозе. Л. 1971.38.	Гинзбург Л. «Былое и думы» Герцена. Л. 1957.39.	Г о л ы г и и а К. И. Теория изящной словесности в Китае. М. 1971.40.	Гольдберг Д. И. Очерк истории рабочего и социалистического дви¬
жения в Японии в 1868—1908 годах. М. 1976.41.	Горегляд В. Н. Дневники и эссе в японской литературе X—XIII вв.
М. 1975.42.	Григорьева Т. П. Японская художественная традиция. М. 1979.43.	Григорьева Т. П. Одинокий странник. М. 1967.44.	Григорьева Т. П. Мудрецы и правители // Народы Азии и Африки.
1983. № 5. С. 53—63.45.	Г р и ш и н а В. А. Исикава Такубоку — критик и публицист. М. 1981.46.	Гуковский Г. А. Пушкин и русские романтики. М. 1965.47.	Г ю б и е в а Г. Е. К вопросу о возникновении русской мемуарной ли¬
тературы // Мемуарно-биографическая литература в 70-е годы XVIII ве¬
ка. М. 1968. С 11—27.48.	Дел юс и н Л. П. Идеи паназиатизма в учении Сунь Ятсеиа о национа¬
лизме И Китай: традиции и современность. М. 1976. С. 168—183.49.	Долин А. А. Японский романтизм и становление новой поэзии. М.
1978.50.	Егоров Б. Ф. Борьба эстетических идей в России середины XIX века.
Л. 1982.51.	Елизаветина Г. Последняя грань в области романа//Вопросы
литературы. 1982. С. 147—172.52.	Е л и з а в е т и н а Г. Жанровые особенности автобиографического йо-
бёствбвания // А. И. Герцен — художник и публицист. М. 1977.53.	Ж и р м у н с к и й В. М. Сравнительное литературоведение. Л. 1979.174
54.	ЖУК0В Е. М. Паназиатизм как идейное оружие японской экспансии.
М. 1963.55- Ж У к 0 в Барт В., Черняк В., Павлов В. Теоретические проб¬
лемы всемирно-исторического процесса. М. 1979.56.	Жуковский В. А. Полн. собр. соч: В 12-ти т. СПб. 1902. Т. IX.57.	Зельдович М. Г. Уроки критической классики. Харьков, 1976.58.	И в а н о в а Г. Д. Дело об оскорблении трона. М. 1972.59.	Иванова Г. Д. Мори Огай. М. 1982.60.	Из истории эстетической мысли нового времени. М. 1959.€1. История современной японской литературы / Пер. с яп. М. 1981.62.	История эстетики: Памятники мировсй эстетической мысли. М. 1964.63.	Источниковедение. Теоретические и методологические проблемы.
М. 1968.64.	Кин Д. Японская литература XVII—XIX столетии. М. 1978.65.	Кодзаи Есисигэ. Современная философия: Заметки о «духе Ямато»/
Пер. с яп. М. 1974.66.	Козьм и н Б. Литература и история. М. 1982.67.	Конрад Н. И. Суньцзы. Трактат о военном искусстве. М. 1950.68.	Конрад Н. И. Очерки японской литературы. М. 1973.69.	Конрад Н. И. Запад и Восток. М. 1966.70.	К о р а л л о в М. Опыт нажитый, опыт осознанный // Вопросы литера¬
туры. 1974. № 4. С. 46—62.71.	Короленко В. Г. Собр. соч. В 10-ти т. Т. 5: История моего совре¬
менника. М. 1954.72.	Левицкий Л. Где же предел субъективности?//Вопросы литературы.
1974. № 4. С. 101—115.73.	Л и сев и ч И. С. Литературная мысль Китая. М. 1979.74.	Л и х а ч е в Д. С. Поэтика древнерусской литературы. М. 1979.75.	Л о т м а н Ю. М. Просветительство и реализм // Проблемы русского
просвещения в литературе XVIII века. М.; Л. 1961.76.	Маранджяи К. Г. Огю Сорай и его взгляды на исторический про¬
цесс // 16 научная конференция «Общество и государство в Китае»: Те¬
зисы и доклады. Ч. И. М. 1985. С. 11 —13.77.	Очерки новой истории Японии (1640—1917). М. 1958.78.	Переходные эстетические явления в литературном процессе XVIII—XX	веков. М. 1981.79.	П и н у с Е. М. Ихара Сайкаку // Ихара Сайкаку. Новеллы. М. 1959.
С. 5-14.■80. П о с п е л о в Б. В. Из истории литературно-эстетических воззрений в
Японии (конец XIX—начало XX веков)//Проблемы теории литературы
и эстетики в странах Востока. М. 1973. С. 221—264.•81. Радхакришан С. Индийская философия. М. 1957.82. Р а д у л ь - 3 а т у л о в с к и й Я. Б. Андо Сёэки — философ-материалист
XVIII века. М. 1961.■83, Р е х о К. О характере японской «социальной прозы» // Теоретические
проблемы изучения литератур Дальнего Востока. М. 1970. С. 202—207.84.	Роль традиций в истории и культуре Китая. М. 1972.85.	С алтыков Г. Ф. Традиция, механизм ее действия и некоторые ее осо¬
бенности в Китае /У Роль традиций в истории и культуре Китая. М. 1972.
С. 4-23.86.	Современные прогрессивные философы Японии. М. 1964.87.	Современные японские мыслители / Пер. с яп. М. 1958.88.	Т а р т а к о в с к и й А. Г. 1812 год и русская мемуаристика. М. 1980.®9. Теория жанров литератур Востока. М. 1985.90. Топеха П. Предисловие//Тояма Сигэки. Мэйдзи исин: Крушение фео¬
дализма в Японии/Пер. с яп. М. 1959. С. 5—22.91. Федоренко Н. Проблемы исследования китайской литературы. М
1974.|2. Федоренко Н. Древние памятники китайской литературы. М. 1978.ЭД. Ханн Горо. История японского народа / Пер. с яп. М. 1957.175
94 Цыбенко Е. 3. Польский социальный роман 40—70-х годов XIX века„
' М. 1971.95.	Чайковская О. «И в прозе глас слышен соловьин» (Заметки о до¬
кументальной литературе 18 века)//Вопросы литературы. 1980. № Ц
С. 196—213.96.	Человек и мир в японской культуре. М. 1985.97.	Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч.: В 16-ти т. Т. 3. М. 1947.98.	Ш в а р ц Р. От Шопенгауэра к Хэйдеггеру. М. 1964.99.	Шиллер Ф. Статьи по эстетике. М,; Л. 1934.100.	Щетинина Е. В. Либерально^буржуазная интеллигенция и формиро¬
вание идеологии экспансионизма в Японии (вторая половина XIX ве¬
ка) //Народы Азии и Африки. 1985. № 1. С. 34—42.101.	Явчуновский Я. И. Документальные жанры. Саратов. 1974.102.	Янская И., Кар дин В. Пределы достоверности. М. 1981.103.	Японское общество и культура. Вып. I; аналитический обзор. М.
1983.104.	Асу ка и Масамити Ниссин. Нитиросэнсо то насёнаридзуму (Японо-
китайская и японо-русская войны и национализм) // Кокубунгаку.
1972. № 8, С. 32—37.105.	Бугаева Д. П. Таока Рэйун — васурарэта сисока (Таока Рэйун —
забытый мыслитель) / Пер. с русского. — Нихон бунгаку ронсо. Токио.
1980. № 9. С. 75—92.106.	Вада Снгэдзиро. Мэйдзики-нн окэру «бунгаку»-но каннэн (Понятие-
«литература» в эпоху Мэйдзи) // Рицумэйкан дайгаку дзимбун кагаку
кэнкюсё киё (Записки Ин-та гуманитарных наук при университете
«Рицумэйкан»), Токио. 1963. № 3. С. 93—118.107.	Г э н д а й нихон бунгаку дзэнсю (Полное собрание произведений совре¬
менной японской литературы). Т. 94: Гэндай бунгэй хёронсю (Совре¬
менная литературная критика). Токио. 1956.108.	Гэндай нихон бунгаку дзэнсю. Т. 13: Тёгю, Римпу. Токио. 1928.109.	Гэндай нихон бунгаку дзэнсю. Т. 59: Такаяма Тёгю. Токио. 1960.110.	Гэндай нихон бунгаку кодза (Лекции по современной японской ли¬
тературе). Т. 1: Херон. Дхуйхицу (Критика, эссе). Токио. 1963.111.	Гэндай нихон бунгаку тайкэй (Серия современной японской литера¬
туры). Т. 22. Токио. 1963.112.	Ёсида Сэйити. Бунгэй хихё то киндай сисо (Литературная критика
и идеи нового времени). Токио. 1961.113.	Иван Тадакума. Нихон киндай сисо-но сэйрицу (Формирование идей
в Японии нового времени). Токио. 1959.л 14. Ива'и Тадакума. Нихон киндай сигаку-но кэйсэй (Формирование исто¬
рической науки в новое время) // Кодза. Нихон рэкиси (Лекции по исто¬
рии Японии). Токио. 1963. С. 61—100.115.	И рока в а Дайкити. Мэйдзи-но бунка (Культура Мэйдзи). Токио.
1970.116.	И то Сэй. Нихон бундан си (История японской литературы). Т. 1—4.
Токио. 1956.117.	И эн а га Сабуро. Нихон киндай сисо си кэнкю (Исследование историю
идей в Японии нового времени). Токио. 1969.118.	И эн а га Сабуро. Киндай нихон-но сисока (Японские мыслители но¬
вого времени). Токио. 1970.119.	И эн а га Сабуро. Скинару сисока-но сёгай (Жизнь несчастливого мыс¬
лителя). Токио. 1972.120.	Иэнага Сабуро. Таока Рэйун-но сайбан хихан (Критика Таока Рэйу¬
ном судебной системы) // Таока Рэйун дзэнсю. Фуроку. Т. 5 (Полное
собрание -сочинений Таока Рэйуна. Приложение. Т. 5). Токио. 1969.
С. 4—7.121.	Иэнага Сабуро. Нихон дотоку сисо (Этические учения Японии). То¬
кио. 1957.122.	Каваками Хадэимэ тёсакусю (Сочинения Каваками Хадзимэ). Т.
Токио. 1965.176
, 123. К а м и д з а к и Киёси. Кайдай (Обзор) // Мэйдзи бунгаку дзэнск»
(Полное собрание сочинений документальной литературы эпохи Мэйдзи).
Токио. 1967. С. 391—409.124.	Касахара Нобуо. Сэнго бунгаку то ситэ каннэн сёсэцу синкоку сё¬
сэцу (Послевоенная литература: идейные повести и повести о горе¬
стях) //Кокубунгаку. 1972. № 8. С. 14—19.125.	Кии дай нихон-но сотэн (Спорные проблемы Японии нового времени).
Токио. 1967.126.	Киндай нихон сисо си (История идей Японии в новое время). Т. 1—4.	Токио. 1957.127.	Киндай нихон бунгаку-но рэкиси (История японской литературы но¬
вого времени). Токио. 1972.128.	М а ц у д а Нагаси. Оритаку сиба-но ки (Записки о хворосте, который
подбрасывают в очаг) // Нихон-но мэйтё (Выдающиеся произведения
Японии). Токио. 1968. С. 25—28.129.	Мацу м ото Санноскэ. Токутоми Сохо//Нихон-но сисока (Японские
мыслители). Т. 2. Токио. 1969. С. 41—58.$й130. Мотояма Юкихико. Мэйдзи сисо-нс- кэйсэй (Формирование идей.■ в эпоху Мэйдзи). Токио. 1969.131.	Мура мацу Садатака. Киндай нихон бунгаку-но кэйфу (Родослов¬
ная японской литературы нового времени). Токио. 1962.132.	Мурата Сидзуко. Фукуда Хидэко. Токио. 1960.133.	Мэйдзи бунгаку дзэнсю (Полное собрание сочинений эпохи Мэйдзи)..
Т. 3: Мэйдзи кэймо сисосю (Просветительские идеи эпохи Мэйдзи). То¬
кио. 1967.134.	Мэйдзи бунгаку дзэнсю. Т. 96: Мэйдзи кироку бунгакусю (Собрание
сочинений документальной литературы эпохи Мэйдзи). Токио 1967.135.	Мэйдзи бунгаку дзэнсю. Т. 83: Мэйдзи сякайсюги бунгаку (Социали¬
стическая литература эпохи Мэйдзи). Токио. 1967.136.	Мэйдзи бунгаку дзэнсю. Т. 36: «Минъюся» бунгакусю (Литера¬
тура «Минъюся»). Токио. 1968.137.	Мэйдзи бунка си (История культуры эпохи Мэйдзи). Т. IV. Токио.
1965.138.	Накамура Юкихико. Кинсэй-но дзидэнтэки бунгаку (Автобиографи¬
ческая литература позднего средневековья) // Нихон котэн бунгаку тайг
кэй (Серия японской классической литературы). Т. 7. Токио. 1964.
С. 3-7.139.	[Н а ц у м э Сосэки] Сосэки дзэнсю (Полное собрание сочинений Со-
сэки). Т. 20. Токио. 1929.140.	Нисида Масару. Кайсэцу. (Комментарии)//Таока Рэйун сэнсю (Изб¬
ранные произведения Таока Рэйуна). Токио. 1956. С. 241—252.141.	Н ней да Масару. Китамура Тококу-но хаттэнея-то ситэ-но Таока Рэй¬
ун (Таока Рэйун — продолжатель идей Китамура Тококу). Токио. 1976.142.	Нисида Масару. Таока Рэйун то хисан сёсэцу (Таока Рэйун и «По¬
вести о горестях») //Мэйдзи Тайсё бунгаку кэнкю (Исследования по
литературе эпох Мэйдзи и Тайсё). Токио. 1955. С. 173—182.143.	Нисида Масару. Киндай бунгаку-но хаккуцу (Изыскания в литера¬
туре нового времени). Токио. 1971.144.	Нисида Масару. Киндай бунгаку-но еэнсэйрёку (Скрытая энергия,
литературы нового времени). Токио. 1973.145.	Нисида Масару. Кайдай (Обзор) //)Таока Рэйун дзэнсю (Поли. собр.
соч. Таока Рэйуна). Т. 5. Токио. 1969. С. 751—821.146.	Нисида Масару. Ирокава Дайкити си-ни кику (Вопросы к г-ну
Ирокава Дайкити) // Бунгаку татиба. 1981. № 3. С. 151—161.47.	Нихон-но мэйтё (Выдающиеся произведения Японии). Токио. 1968.1ло ^ИХ0Н"Н0 сисока (Японские мыслители). Т. 1—3. Токио. 1969.•49. Нихон тэцугаку сисо дзэнсю (Собрание философских сочинений Япо-
нин). Т. 5, 13. Токио. 1959.50.	Ода гири Хидэо. Хаккин сакухннсю (Сборник произведений, запре¬
щенных к изданию). Токио. 1956.12 Зах. 2590177"
151.	Од а гири Хндэо. Нихон киндай бунгаку-но сисо то дзёкё (Идеи и
ситуации в японской литературе нового времени). Токио. 1959.152.	Ода гири Хндэо. Гэндай бунгаку то дзию минкэн (Свобода и народ¬
ные права и современная литература) // «Бунгаку татиба». 1982. № 7.
С. 153—163.153.	Одагири Хидэо. Таока Рэйун//Нихон-но сисока (Японские мысли¬
тели). Т. 2. Токио. 1968. С. 127—144.154.	О и Тадаси. Нихон-но сисо (Идеи Японии). Токио. 1954.155.	Ока Ясунари. Ниссинсэнго то мннъюся-но хэмбо (Преображение
«Минъюся» после японо-китайской войны) // «Кокубунгаку*. 1972. № 8.
С. 60—63.156.	Ока но Такэо. Нихон киндай мэйтё кайдай (Выдающиеся произведе¬
ния Японии нового времени). Токио. 1962.157.	Сайгу с а Ясутака. Киндай бунгаку-но рисодзо (Социальный роман
в Японии конца XIX—XX веков). Токио. 1962.158.	Саэки Сёити. Нихондзин-но дзидэн (Автобиографии японцев). Токио.
1974.159.	Сугиура Мимпэй. Кироку бунгаку-но рэкисй то соно гэндзё (Исто¬
рия документальной литературы и ее современное состояние) // Кодза.
Нихон бунгаку си (Лекции и истории японской литературы). Т. 12.
Токио. 1968.160.	Сугиура Мимпэй. Исин дзэнъя-но бунгаку (Литература накануне
Обновления). Токио. 1967.161.	Судзуки Наритака. Нихон-ни окэру дэнто то киндай (Традиции и
современность в Японии) // Нихон бунка кэнкю (Исследование япон¬
ской культуры). Т. 7. Токио. 1959. С. 21—36.162.	Таока Рэйун. Дайитиёэй Дайниёэй (Первые колебания Рэйуна. После¬
дующие колебания Рэйуна) // Мэйдзи бунгаку дзэнсю. Т. 83. Токио.
1967. С. 3—75.163.	Таока Рэйун дзэнсю (Поли. собр. соч. Таока Рэйуна). Т. 1, 5. То¬
кио. 1980.164.	Таока Рэйун сэнсю (Избр. соч. Таока Рэйуна). Токио. 1956.165.	Утимура Кандзо сисо сэнсю (Избр. соч. Утимура: Кандзо по идеоло¬
гии). Т. 4—6. Токио. 1950.166.	Фу куда Хидэко. Варава-но хансёгай (Половина моей жизни). То¬
кио. 1963.167.	Фукудзава Юкити. Фукуодзидэн (Автобиография старца Фуку).
Токио. 1971.168.	Хасэгава Идзумн. Киндай нихон бунгаку хёрон си (История лите¬
ратурной критики Японии в новое время). Токио. 1966.169.	Хасэгава Идзуми. Киндай нихон бунгаку ситё си (Литературные
течения в японской литературе нового времени). Токио. 1961.170.	Хасэгава Идзуми. Киндай нихон бунгаку-но исо (Перемены в япон¬
ской литературе нового вр&мени). Т. 1—2. Токио. 1965.171.	Хидзиката Тэйити. Киндай нихон бунгаку хёрон си (История япон¬
ской литературной критики нового времени). Токио. 1949.172.	Хираока Тосио. Китамура Тококу кэнкю (Исследование творчества
Китамура Тококу). Т. I, И. Токио. 1970.173.	Хисамацу Сэнъити. Нихон бунгаку хёрон си (История японской ли¬
тературной критики). Токио. 1951.174.	Цу куб а Хисахару. Дзидзёдэн-но кэйфу (Родословная автобиогра¬
фии // Гэндай нихон-но сисо то гэйдзюцу (Идей и искусство современ¬
ной Японии). Токио. 1973. С. 125—13®.175.	Я м а д а Хиромицу. Ниссин ннтиро то сэнсо бунгаку (Военная литера¬
тура в период японо-китайской и русско-японской войн) // Кокубунгаку.
1972. № 8. С. 27—31.176.	Янагида Идзуми. Мэйдзи сёки-но бунгаку сисо (Литературная мысль
в начале Мэйдзи). Т. I, II. Токио. 1965.177.	Янагида Идзуми. Мэйдзи-ни окэру сякайсюги бунгаку бокко-то тэн-Л78
паи (Быстрое становление и дальнейшее развитие социалистической
литературы эпохи Мэйдзи) //Мэйдзи бунгаку дзэнсю (Поли собр
соч. эпохи Мэйдзи). Т. 83. Токио. 1967. С. 455—477.На английском языке178.	Fact and fiction. The new journalism. The nonfiction novel. By John
Hollowell. The University of Nortx Carolin Press. 1977.179.	Fairbank I., Reischauer E. East Asia. The great tradition.
Boston, 1960.180.	Fairbank I., Reischauer EM Craig A. East Asia. The modefn
transformation. Boston, 1965.181.	In search of meaningful cultural exchange. Southeast Asia and Japan.
Tokyo, 1980.182.	Kenneth B. The new generation in Meiji Japan. Problems of culture.
Identity 1885—1895. Stanford, 1969.183.	L о f t u s R. The inversion of progress: Taoka Reiun’s. Hibummeiron
Monumenta Nipponica. Tokyo, 1985. Vol. 40. N 2. P. 191—208.184.	Okazaki Yoshie. Japanese literature in the Meiji era. Tokyo, 1955.
385. Pierson Y. O. The early liberal thought of Tokutomi Soho Monu¬
menta Nipponica. Tokyo, 1974. Vol. XXIX, N 2. P. 199—224.186.	Pitt a u J. Political thought in early Meiji Japan. 1868—1889. Cam¬
bridge, 1967.187.	Reinsch P. Intellectual and political currents in the Far East. Boston;
New York, 1911.	...188.	Tradition and modernization in Japanese culture Edited by Donold H.
Shively. Princeton, 1976. N 4.СЛОВАРЬ ЯПОНСКИХ ТЕРМИНОВБакуфуГункиГэсакуДанринДзуйхицуДзэн£ (кит. ян)
Ин (кит. инь)
ИнгеКамбунКанси
Моногатари
Моно-но аварэ
•Окаси
Осэй фуккоРонин>Саби—	(букв, ’полевая ставка’), правительство сёгуна.—	средневековые военные эпопеи.—	развлекательная литература конца эпохи Токугава.—	название поэтической школы (XVII в.), которая стре¬
милась отражать жизнь в ее обычных проявлениях.—	букв, ’вслед за кистью’. Традиционный вид эссеисти-
ческой литературы.—	буддийская секта, которая создала учение о дости¬
жении состояния «просветления» (сатори).—	свет, движение, мужское начало.—	тьма, покой, женское начало.—	наука о взаимодействии ин — ё в разных сферах
жизни.—	текст на древнекитайском языке, снабженный спе¬
циальной системой разметок, с помощью которой его
может читать знающий японский язык. В пределах
камбуна можно найти и собственно китайский текст,
и тексты, написанные японцами. До эпохи Мэйдзи вся
научная литература в Японии писалась камбуном.—	стихи на китайском языке, сочиненные японцами.—	повествование; один из видов японской прозы.—	очарование вещей. Категория традиционной эстетки.—	букв. ’смех’. Одно из определений прекрасного.—	реставраций императорской власти. Лозунг антисёгун-
ского движения в 60-е годы XIX в.—	самурай, утративший сюзерена. Деклассированный са¬
мурай.—	печальное очарование (категория поэтики хайку); вое*ходит к слову сабиси — уединенность, одиночество.112*
СаториСегунСёсэииСёфуСинтайсиСонно тобакуСядзицуСядзицусюгиТанкаТёммагэсюгиФугаХайку (или хокку)ХэйминХзймннсюги—	озарение, просветление, наступающее в результате со¬
средоточения и содействующее интуитивному видению
вещей и явлений.—	титул военного диктатора, правителя в феодальной
Японии.—	проза длинной, средней и короткой формы.—	подлинный стиль школы Басё.—	стихи «нового стиля». Движение за стихи «нового
стиля» развернулось в 80-е годы XIX в. Его участ¬
ники стремились найти новые художественные сред¬
ства для выражения в поэзии новой тематики.—	объединение двух лозунгов антисёгунского движения
перед революцией Мэйдзи. Сонно — преклонение перед
императором, тобаку — свержение сёгуната.—	правдивое (адекватное) изображение действительности.—	принцип правдивого изображения действительности.—	букв, ’короткая песня’. Пятистишие — традиционная
форма японского стиха в 31 слог.—	(принцип тёммагэ) употреблялся в значении «возврат
к феодализму». Тёммагэ — мужская прическа в фео¬
дальной Японии. После революции Мэйдзи вышла из
употребления.—	утонченность, элегантность (категория поэтики хайку).—	жанр классической японской поэзии. Верхнее трехсти¬
шие танка, выделившееся в самостоятельный стих из17	слогов.—	«простой народ». В древности лица, не имевшие офи¬
циальной должности. С 1600 по 1868 год — три сосло¬
вия: крестьяне, ремесленники, купцы; с 1872 года —
крестьяне, ремесленники, купцы, деклассированные са¬
мураи.—	(принцип хэймин) был предложен Токутоми Сохо как
эквивалент буржуазной демократии.УКАЗАТЕЛЬ ИМЕНАбэ Исоо 91, 122
Августин 147, 152
Айдзан см. Ямадзи Айдзан
Андо Сеэки 97, 98
Араи Хакусэки 67, 103, 105—107,142,	171
Арига Нага о 25
Ариосто Л. 57
Аристотель 138
Баба Тацуи 21
Байрон Д. 35, 38, 62, 67, 72
Бакин см. Такидзава Бакин
Басё М. 31—35 38, 40, 41, 76, 102,
108Бахтин М. 5Белл Чарльз 109Березный Л. А. 11Бидзаи см. Каваками БидзанБлисс У. 134Борох Л. Н. 99Бра идее Г. 147, 173Бреславец Т. И. 32Бушмин А. С. 32Ван Говэй 40Ван Цичжан 170
Васко де Гама 71
Ватанабэ Кадзан 103, 105
Вордсворт У. 67
Гао Цинцю 170
Гартман Э. 19, 29
Гауптман Г. 91Гейне Г. 18, 31, 38—40, 62, 113, 145,163,	170, 173
Гердер И. 68, 75Герцен А. И. 61, 147	.Гёте В. 18, 36, 67, 68, 72, 75, 76г147,	148
Гиббон Э. 111
Гинзбург Л. Я. 147, 150
Гитович А. 163
Гомер 67, 68, 76
Горегляд В. Н. 11, 101
Гото Тюгай 81, 83, 92, 101
Гривнин В. С. 11
Григорьева Т. П. 54
Гудрич Э. 14Гюго В. 18, 50, 67, 78, 91
Данте А. 57, 67, 68, 76, 77180
Дантон Ж. 62
Джойс Джеймс 58
Джонсон Бен 67
Дои Бансуй 42
Ду Фу 77
Дюлеррон А. 71Екояма Гэнноскэ 46, 82, 111, 112Есано Акико 123Есано Тэккан 45Есимото Раи 171Жирмунский В. М. 18Ибсен Г. 67Иван Тадакума 69, 132
Ивамото Дзэндзи 28
Иванова Г. Д. II
Идзуми Кёка 45, 49, 50, 63
Имаи Тадаси 172
Инамура Тэцудзэн 113
Иноуэ Коваси 19
Иноуэ Сёдзо 170
Иноуэ Тэцудзиро 19, 45, 169
Ирокава Дайкити 133, 143
Исибаси Нингэцу 27, 28
Исикава Такубоку 8
Итагаки Тайскэ 13, 133. 143, 169
Ито Хиробуми 15, 110, 116, 139, 169,
173Ихара Сайкаку 53, 66Иэнага Сабуро 5, 7, 8, 10, 83, 129Кавагути Экай 109Кавадзуми Норицугу (Токудзи) 135Каваками Бидзан 49, 50, 51, 65Каваками Сороку 139, 173Каваками Хадзимэ 72, 73Кагами Сико 31, 40Кайхо Сэйрё 102Камидзаки Киёси 101, 108Камэи Хироси 11Кан Ювэй 118Кант Э. 18, 26, 40, 72, 163Канэко Тикусуй 81Карлейль Т. 62, 67Карпентер Э. 9, 18, 95Катаяма Сэн 90Кацура Таро 139, 173Кидо Такаёси 110Кикума Гисэй 45Кикути Дайроку 22, 170Кин Д. 102Киносита Наоэ 91, 95, 122, 166, 170
Китамура Тококу 8, 27, 28, 29, 32,39,	40, 46, 60, 61, 67
Кода Рохан 40, 51, 57, 63, 65, 66,79,	108, 154
Кодама Кагай 6, 91, 122, 169
Коё см. Одзаки Коё
Коно Масанао 172
Коно Хироми 134, 135, 136, 173
Коно Хиронака 135, 136, 173
.Конрад Н. И. 42, 60, 114, 115, 116Конфуций 52
Короленко В. Г. 147
Котоку Сюсуй 6, 78, 87, 90, 91—94121,	122, 133, 166, 169
Кромвель Т. 62Кропоткин П. А. 91, 111 133, 148
Куинси Т. де 152, 173
Кульмус А. 106
Куникида Доппо 27, 45
Курода Сэйки 74
Кэбер Р. 19
Кэнко Хоси 77, 171
Лаоцзы 95, 98
Ли Бо 77
Лоуэлл Р. 67
Лихачев Д. С. 75
Лофтус Р. 9, 95
Маколей Т. 67, 171
Малатеста Э. 134
Марат Ж- 62
Маркс К- 87, 91
Масаока Сики 20
Мацубара Ивагоро 45, 82
Мацудайра Саданобу 103, 105, 106,
172Мацу и Сёё 48Мацуока Комакити 171Мацуока Косой 169Мацуяма Нобухиро 9Милль Д. 14, 111Миура Горо 110Миядзаки Косёси 57, 111Миякэ Сэцурэй 20, 111, 144, 171Мори Аринори 15, 70Мори Огай 27—29, 40, 49, 57, 67Мор ид з аки Фумико 113Моритика Умпэй 90, 91Мен цзы 18, 64, 84Мюллер Макс 71Мюллер Ф. 146Нагадзава Бэттэн 20, 43, 169Накадзато: Кайдзан 91Накано Дзиросабуро 135, 173Накано Сёё 20, 169Накамура Юкихико 104Накаэ Тёмин 21, 22, 133, 170Наполеон I 122Нацумэ Сосэки 76, 84, 152, 171
Ниси Аманэ 22, 54, 170
Нисида Ма-сару 7, 8, 11, 125, 140,
150, 151
Ницше Ф. 80, 91, 155
Нордау М. 9, 18, 95
Огури Фуё 83Огю Сорай 67, 102, 142, 171
Одагири Хидэо 7, 8,Одзаки Коё 40, 50, 51, 57, 63, 65,66,	79
Одзаки Осаму 11
Ои Тадаси 11181
Окума Сигэнобу 110Окумия Такэюки 134—136, 173Омаги Кэйгэцу 123, 144, 170Оннсн Хадзимэ 25, 26, 57Осуги Сакаэ 91, 111Оцука Наюко 122Ояма Ивао 139, 173Пннус, Е. М. 53Пушкин А. С. 67, 170Раи Санъё 67, 169, 171Рисс Л. 19Робеспьер М. 62Руссо Жан-Жак 95, 98, 147, 148,151,	152
Рюро см. Хироцу Рюро
Сайто Рёкуу 79, 162
Сакаи Тосихико (Косэн) 8, 90, 11,
121, 122, 144, 169
Сакурада Тайка 82
Саса- Сэйсацу 151Сасагава Римпу 20, 47, 49, 84, 134,
140, 144, 148, 169, 170
Сасаки Нобуцуна 45
Сато Сюхин 85Саэки Сёити 103, 104, 107, 110, 172
Сервантес 58
Сига Сигэтака 20
Сико см. Кагами Сико
Симадзаки Тосон 42, 57, 69
Сиракава Риё 20, 89, 118, 134, 135,
140, 144, 169, 170
Сираянаги Сюко 6, 91
Сосэки см. Нацумэ Сосэки
Сохо см. Токутоми Сохо
Спенсер Г. 14, 18
Су Дунпо 13, 113, 147
Сугита Гэмпаку 103, 105—107, 110
Сугиура Мимпэй 102, 108
Суйин см. Эми Суйин
Суньцзы 114—118, 120
Сусукида Кюкин 42
Суэхиро Тэттё 24, 25
Сюнсуй см. Тамэнага Сюнсуй
Тагути Укити 25, 70, 93
Такаяма: Тёгю 27, 28, 45, 56, 57, 67,
78, 80, 81
Такидзава Бакин 17, 67, 77, 169
Такэгоси Есабуро 43
Такэути Едзи 8
Тамэнага Сюисуй 17, 169
Таи Боху 163, 164
Танака Кэнтаро 136, 137
Тао Юаиьмин 163
Таяма Катай 27, 108, 122
Тикамацу Мондзаэмон 67, 171
Тогана Дзанка 48
Того Хэйхатиро 139, 173
Токутоми Рока 79, 82, 171Токутоми Сохо 27, 43, 44 57
70, 79, 80	’ ’ ^Толстой Л. Н. 67, 91, 148, 170
Томинага Накамото 142
Топеха П. 157
Тояма Масаити 34, 45, 170
Тэннисон А. 67Утида Роан 23, 27, 81, 82, 83, 86»Утимура Кандзо 16, 55, 57, 58 67
68, 69, 76, 77, 94, 111, 171
Уэки Эмори 21, 77, 88, 170, 172
Уэмура/ Масахиса 25
Фенеллоза Э. 19, 24
Франклин Б. 111, 148
Фудзино Кохаку 60, 61
Фудзиока Сакутаро 20, 170
Фудзита Кэмпо 20, 169, 170
Фукуда Хидэко 111, 152
Фукудзава Юкити 21, 25, 43, 7094,	111, 117, 148, 149
Фтабатэй; Симэй 27, 67
Фэрбек Г. 24
Хайберг Г. 147Хани Горо 6
Хань Юй 163Хигути Итйё 49, 51, 63, 66
Хидзиката Эйити 7
Хирано Кэн 152
Хирата Хисаси 43Хироцу Рюро 49, 50, 56, 63, 65, 79,' 81Цубоути Сёё 25, 26—28, 40, 55, 67
Цукуба Хисахару 105
Цюй Юань 38, 62, 170
Чайковская О. 105
Чернышевский Н. Г. 26, 59
Чжуан цзы 18, 31, 95, 98, 170, 171
Шампольон 106
Шекспир В. 58, 68, 76, 77, 170
Шелли П. 67Шиллер Ф. 18, 37, 40, 54, 67Шопенгауэр А. 18, 19, 35, 38, 40, 72Эмерсон Р. 67, 171Эми Суйин 45, 65Энгельс Ф. 91Эсхил 67Я мата Соко 103, 105Ямагата Банто 102Ямагата Исоо 47Ямагути Миёко 113Ямагути Кокэн (Гидзо) 90, 91, 92,95,	166, 173Ямадзи Айдзан 28—34, 36, 37, 39,40,	91, 170
Янагида Идзуми 22—24
Яно Фумио (Рюкэй) 25
Яхонтов С. Е. 11182
ОГЛАВЛЕНИЕПРЕДИСЛОВИЕ		 . . . .ЧАСТЬ /Глава I. Общественно-литературная жизнь Японии 70-х — начала
90-х годов и становление идейно-нравственных и эсте¬
тических взглядов Таока РэйунаИстоки становления личности Таока Рэйуна: среда и влияния
Критика в 70-х — первой половине 80-х годов. Первые литера¬
турные группы, литературно-критические журналы и
литературная полемика — приметы нового этапа разви¬
тия литературы (конец 80-х — начало 90-х годов) .
Проблематгика литературного спора между Ямадзи Айдзаном и
Таока Рэйуном: поэт и красота, поэт и пессимизм,
поэт и сострадание, поэт и мораль. Рэйун о роли нрав¬
ственно-эстетических категорий в совершенствовании лич¬
ности и общества	Глава II. Новые тенденции развития литературы и критики в сере¬
дине 90-х годов и творчество Таока РэйунаЯпоно-китайская война и проблемы развития литературы
и критики. Проникновение националистических идей в
литературу. Новая волна в журналистике. Журнал «Сэй-
нэнбун» и роль Таока Рэйуна в развитии общегумани¬
стических идей	Новый этап в развитии литературы: «идейные повести» и
«повести о горестях». Взгляды Таока Рэйуна на проблему
взаимоотношения среды и личности и на трагическое вяпонской литературе 	На пути к «большой литературе». Идейно-нравственный,
литературно-эстетический и внешнекультурный аспекты
«большой литературы». Дихотомия «Восток — Запад»
(японская литература — мировая литература) в рабо-тах Таока Рэйуна .		Полемика вокруг «социальной прозы»: проблема ее идейно-нрав¬
ственной основы
Тлава III. Социальная проблематика рубежа XIX—XX веков в
творчестве Таока РэйунаПроблема «богатые — бедные» в ранней публицистике
Рэйуна. Контакты с японскими социалистами: точки со¬
прикосновения и отталкивания. Участие в создании об¬
щества «Кабэнкай» — первого объединения литераторов-социалистов	83Трансформация представления о цивилизации как сино¬
ниме всеобщего прогресса. Критика цивилизации в жур¬
нале «Тэнко». Теория «хибуммэйрон» (нецивилизация) 93ЧАСТЬ IIТлава I. Истоки формирования документальных жанров и их раз¬
витие в эпоху МэйдзиИстоки документальных жанров в домэйдзийской литературе.Жанровый консерватизм. «Личное» и «общественное» вжизни японцев. Проблема «самовыражения» .... 100
Историко-культурные причины трансформации традицион¬
ных жанров и становления новых жанровых разновидно¬
стей в эпоху Мэйдзи	108Глава II. Идеи и факты в документальных произведениях Таока
РэйунаЗаписки «Мой плащ еще хранит запах порохового дыма»(«Сэмпо ёдзин») и отношение Рэйуна к войне . . . . 114
«Путь в тюрьму» («Гэгокки»)—записки, бичующие «политикукнута», беззаконие и коррупцию	125Разработка исторической темы в «Биографиях бунтовщи¬
ков Мэйдзи» («Мэйдзи хансиндэн»), Право на бунт ироль бунта в развитии общества	130Ретроспективный взгляд на себя и свое время. «Повество¬
вание о превратностях судьбы» («Саккидэн») .... 143Заключение	165Примечания	169Библиография	174Словарь японских терминов	181Указатель имен	183ИБ № 2509
Дагмара Павловна БугаеваТаока Рейун — японский критик
и писатель-документалистРедактор Р. И. Беккер
Художественный редактор А. Г. Голубев
Обложка художника Т. С. Ивановой-Бойцовой
Технический редактор Л. А. Топорина
Корректоры В. А. Латыгина, Е. К. ТерентьеваСдано в набор 28.11.86. Подписано в печать 03.03.87. М-38675. Формат 60X^0'Де-
Бумага тип. № 2. Гарнитура литературная. Печать высокая. Уел. печ. л- И»6-
Уел. кр.-отт. 11,69. Уч.-изд. л. 12,72. Тираж 910 экз. Заказ 2590. Цена 1 Р- 90 к-
Издательство ЛГУ им. А. А. Жданова. 199034, Ленинград, Университетская наб. 7/9.^Типография 2 Ленуприздата. 191104, Ленинград, Литейный пр., 55.
1 p. 90 н.\ИЗДАТЕЛЬСТВО ЛЕНИНГРАДСКОГО УНИВЕРСИТЕТА