К. М. Норинский
Под надзором
полиции
Воспоминания
Предисловие И. П. Донкова
Послесловие Б. К. Норинского
Издательство «Мысль»
Москва • 1974

9(C) 1
Н82
ГЛАВНАЯ РЕДАКЦИЯ
СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Обложка художника И. Б. Норинского
„ 10604-227
Н БЗ-29-6-74
004(01)-74
© Издательство «Мысль». 1974

Константин Максимович
Норинский
Советские люди всегда с глубокой
благодарностью вспоминают о тех, кто еще при царизме вел
героическую борьбу, отдавал жизнь за великое дело
рабочего класса, за счастье трудящихся, за освобождение
народа от всякого рода угнетения, готовил и осуществлял
социалистическую революцию. Непреходящий интерес
к замечательным сынам и дочерям нашей страны,
революционерам-ленинцам — это прежде всего проявление
большой любви и уважения к ним, сумевшим в сложных
условиях подпольной борьбы с царским самодержавием,
на баррикадах, в тюрьмах и на каторге сберечь и
пронести в чистоте лучшие черты человеческой личности. Для
нашего народа священна память большевиков-ленинцев,
героев социалистической революции. Новые поколения
видят в них лучших представителей русского рабочего
класса, носителей славных традиций и берут с них
пример служения своему народу.
Советские трудящиеся хотят ближе познакомиться
с соратниками В. И. Ленина, с представителями старой
партийной гвардии, той когорты профессиональных
революционеров, которые работали бок о бок с
Владимиром Ильичем, по его директивам и указаниям вели
борьбу на местах, вместе с ним активно боролись за
свержение царизма, делали революцию. Биографии этих героев
интересны и во многом поучительны. Они помогают в
доходчивой форме донести до широкого круга читателей
революционные традиции прошлого, рассказать о
важных исторических событиях, дать бытовые и социально-
экономические зарисовки той эпохи.
Автор воспоминаний Константин Максимович
Норинский стоял у истоков русского рабочего движения. У него
богатая и интересная биография. Это путь борца, путь
з

человека, отчетливо представляющего себе цель,
человека, целиком преданного интересам трудового народа.
Для него личное и общественное — едино, его счастье — в
счастье миллионов. И он не жалел ни сил, ни здоровья,
чтобы добиться светлой жизни для трудового народа,
чтобы сделать счастливой каждую семью трудящегося
человека.
Кадровый рабочий, профессиональный революционер,
представитель того поколения ленинской партийной
гвардии, чьи подвиги навеки вошли в историю нашей страны,
внесшей свой неповторимый вклад в летопись
революции, К. М. Норинский делал все, чтобы свергнуть царское
самодержавие, подорвать его полицейские устои,
расчистить место для строительства светлого будущего.
В. И. Ленин высоко оценивал вклад этого поколения
революционеров в исторический прогресс. Об одном из
представителей этого поколения, И. В. Бабушкине, он
писал: «Все, что отвоевано было у царского
самодержавия, отвоевано исключительно борьбой масс,
руководимых такими людьми, как Бабушкин.
Без таких людей русский народ остался бы
навсегда народом рабов, народом холопов. С такими людьми
русский народ завоюет себе полное освобождение от
всякой эксплуатации» *. К таким людям принадлежал
и К. М. Норинский.
Константин Максимович Норинский родился 20
октября 1872 года в Петербурге в семье кадрового
рабочего. Его отец и дед были литейщиками крупнейшего
судостроительного Балтийского завода. В год рождения сына
отец умер, и матери пришлось поднимать четверых детей.
Рано познал мальчик эксплуатацию человека
человеком, тяжелый физический труд и его нищенскую оплату.
Уже в пяти-шестилетнем возрасте он помогал матери
зарабатывать на существование. Целыми днями, не
разгибаясь, мастерили дети из кожаной стружки каблуки,
делали папиросные гильзы, набивали их табаком.
Одиннадцати лет Константин окончил приютскую школу й
вскоре поступил в ремесленное училище при Балтийском
заводе, чтобы стать кадровым рабочим и иметь
возможность больше помогать семье. Даже каникулы
использовал он, чтобы заработать 40 копеек в день за 14-часовую
работу учеником на шорной фабрике в Чекушах.
* В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 20, стр.
4

В 1887 году, окончив училище первым по
успеваемости, Костя Норинский поступил на Балтийский завод
учеником слесаря. Сразу же он попадает в среду передовых
рабочих, запоем читает революционную литературу:
«Религию капитала» П. Лафарга, «Царь-голод», «Кто чем
живет» Дикштейна и другие нелегальные издания,
произведения Чернышевского, Добролюбова, Писарева,
Некрасова. В начале 1888 года он уже посещает рабочие
кружки. Чаще всего собирались у И. И. Тимофеева в
Галерной гавани. Занятия вели М. И. Бруснев, В. В.
Старков, С. И. Радченко. Изучали основы естественных и
общественных наук, но упор делали на историю,
политэкономию и практику революционной борьбы с
самодержавием. Изучали «Манифест Коммунистической
партии», работы Г. В. Плеханова, издания группы
«Освобождение труда», разбирали события и итоги Морозовской
стачки, положение рабочих на заводах Петербурга,
законы о штрафах, вопросы стачечной борьбы.
В 1891 году К. М. Норинский вместе с другими
социал-демократами рабочими из брусневского кружка
принял участие в открытой политической демонстрации
в связи с похоронами известного прогрессивного
публициста Н. В. Шелгунова. Всю длинную дорогу до
кладбища вместе с С. Фунтиковым он нес впереди
демонстрантов венок с надписью:
Дорогому учителю Н. В. Шелгунову
Указателю пути к свободе, равенству и братству
«Участие рабочих в шелгуновской демонстрации, —
вспоминал об этих событиях М. И. Бруснев, — имело
чрезвычайное значение в жизни нашей организации: мы,
тщательно скрывавшиеся до того времени в подполье,
громко заявили о своем существовании» *.
Затем К. М. Норинский участвует в первых маевках,
составивших важную веху в истории рабочего движения
в России. Эти выступления петербургского пролетариата
были особо отмечены В. И. Лениным. «1891-ый год, —
писал он, — участие петербургских рабочих в демонстрации
на похоронах Шелгунова, политические речи на
петербургской маевке. Перед нами социал-демократическая
* «Пролетарская революция», 1923, № 2 (4), стр. 27.
5

демонстрация передовиков-рабочих при отсутствии
массового движения» *.
В этот период произошел крупный провал бруенев*
ской группы: царская охранка арестовала В. Фомина,
М. Стефаненкова, П. Кайзо, И. Егорова и других
участников организации. За Норинским устанавливается
негласный надзор полиции.
В 1892 году К. М. Норинский вместе с Ф. А.
Афанасьевым («Отец») и М. И. Брусневым был рекомендован для
поездки в Москву с целью активизации там пропаганды
идей научного социализма. Но в последний момент его
поездка сорвалась. А крепкая дружба с Федором
Афанасьевым сохранилась до дня его героической гибели в
1905 году в Иваново-Вознесенске.
После арестов 1892—1893 годов завязываются новые
связи в питерских рабочих районах, организуется сеть
новых социал-демократических кружков. Передовые
рабочие столицы (Шелгунов, Морозов, Фишер, Норинский
и др.) стараются размежеваться с народниками, взяв всю
кружковую работу под свое влияние. Первое
дискуссионное собрание сторонников платформ социал-демократов
и народовольцев проходило <на квартире у В. А. Шелгу-
нова. От социал-демократов выступили Г. Б. Красин и
В. В. Старков, от народовольцев — М. Я. Сущинский и
Б. Л. Зотов. Возникшая дискуссия лишний раз убедила
актив рабочего движения в правильности взятой ими
социал-демократической ЛИ'НИИ.
С приездом в Петербург В. И. Ленина (1893 год)
деятельность социал-демократии резко активизировалась.
Усилилась подготовка партийного актива. Помимо общих
занятий в кружках мнолие готовились к революционной
работе индивидуально: представитель Василеостровского
и Гаванского районов К. М. Норинский занимался у
М. А. Сильвина, затем у А. А. Ванеева и Д. Кудрявского,
представитель Нарвского района В. А. Шелгунов
проходил подготовку у Г. Б. Красина 'и В. И. Ленина,
представитель Петербургской стороны М. А. Фишер готовился у
Пенкославского и затем у Г. М. Кржижановского.
В апреле 1894 года состоялось второе дискуссионное
собрание на квартире М. А. Фишера. Присутствовало до
40 человек — М. С. Ольминский, М. Я. Сущинский и
другие народовольцы, В. А. Шелгунов, К. М. Норинский,
* В, И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 9, стр. 250,
6

И. И. Кейзер, С. И. Фунтиков, И. И. Яковлев и другие
социал-демократы, а также член ленинской группы
марксистов В. В. Старков. Речь шла о возможности участия
народовольцев в занятиях рабочих кружков. «Решили,—
пишет в своих воспоминаниях Яковлев, — что
народовольцы могут приходить, но только в те кружки, куда их
попросят, говорить iHa темы, предложенные рабочими, и
вообще работать под контролем наиболее развитых
рабочих»*.
На этом собрании оказались два провокатора: врач
Михайлов и рабочий Кузюткин. Последовал крупный
провал, и уже через два месяца был захвачен почти весь
актив организации (за исключением В. А. Шелгунова), в
том числе и К. М. Норинский.
За несколько лет участия в петербургском рабочем
движении (1887—1894) К. М. Норинскому пришлось
заведовать подпольной районной библиотекой, готовить
нелегальную литературу для массового распространения
(подбирать листовки, газетные статьи, переплетать
книги), освоить технику печатного дела, а также постоянно
вести агитационно-пропагандистскую работу,
организовывать новые рабочие кружки, руководить их работой.
Около года просидел К. М. Норинский в
«предварилке», а затем в охранке на Гороховой, после чего был
выслан в Екатеринослав (ныне Днепропетровск). Он
пытается сразу же устроиться на работу, но тщетно. И
только при помощи Л. Б. Красина и других товарищей по
работе в Петербурге К. М. Норинский смог найти работу
в мартеновском цехе Брянского завода, где он вскоре
возглавил заводской социал-демократический кружок.
В 1895 году К. М. Норинского навещает П. К. Запорожец.
Он привозит из Петербурга нелегальную литературу,
партийные директивы. На квартире Норинских
систематически собираются участники кружка, переписываются
нелегальные издания, разрабатываются планы агитации
среди рабочих.
Однако вскоре последовал провал екатеринославской
организации. К. М. Норинский опять арестован. По
совокупности обвинений за революционную деятельность в
Петербурге и Екатеринославе его высылают на три года
в Вологодскую губернию. В 1897—1900 годах вместе с
семьей он живет в Сольвычегодске, затем в Мезени и Ар-
* Цит. по: «История КПСС», т. 1. М., 1964, стр. 218.
7

хангельске. Под Мезенью в поселке Каменка вместе с
В. А. Шелгуновым работает на лесопильном заводе*.
Отбыв ссылку, К. М. Норинский вернулся в Петербург,
но полиция запретила ему оставаться в столице. Он едет
в Екатеринослав, поступает опять на Брянский завод,
но через месяц, узнанный шпиками, вынужден оставить
город. Товарищи помогли ему устроиться машинистом
крана в мартеновском цехе Гартманского завода в
Луганске. Там К. М. Норинский организует первый рабочий
кружок. Вскоре к нему приезжает В. А. Шелгунов.
Организация растет, они проводят маевку, втягивают в
партийную работу местный актив. В результате провала
транспорта с литературой К. М. Норинский с семьей и
В. А. Шелгунов вынуждены уехать из Луганска. 1901 —
1903 годы К. М. Норинский работает машинистом
электростанции в Екатеринославе. В его квартире хранится
нелегальная литература, собираются товарищи по
борьбе, ведется подготовка к маевкам. В этот период
К- М. Норинскому довелось принять активное участие
в организации побега из камеры 4-го полицейского
участка Екатеринослава своего старого питерского товарища
и друга И. В. Бабушкина. Он изготовил для него
миниатюрный лобзик, переданный в камеру в колбасе.
И. В. Бабушкину удалось бежать.
В августе 1903 года екатеринославские рабочие
начали всеобщую забастовку. Накануне К. М. Норинского
и его жену арестовали. Но подготовленная
забастовка состоялась и прошла удачно. В конце года в связи с
полицейскими преследованиями освобожденный из-под
ареста К. М. Норинский переезжает с семьей в Баку.
Здесь по рекомендации Л. Б. Красина он поступил
монтером на завод «Керосинопровод» и сразу же
наладил связи с революционной организацией. В связи
с арестом в Туле И. Ф. Ткаченко, у которого было
обнаружено письмо К- М. Норинского, его сняли с работы
и предложили покинуть Тифлисскую губернию, где
находились его производственные участки. Он остается в
Баку, работает помощником контролера по учету воды
в городской управе и становится хозяином
конспиративной квартиры. У него часто устраиваются собрания, про-
* В 1967 году в связи с 50-летием Октябрьской революции одна
из улиц поселка Каменка была переименована в улицу Константина
Норинского.
8

живают нелегальные товарищи. Здесь же явка военной
организации большевиков, возглавлявшаяся Н. П.
Бусыгиным.
В квартире Норинского располагалась и типография
(имелись гектограф и мимеограф), печатались
прокламации, хранились адреса. Сам Норинский отлично исполнял
технические работы: готовил паспорта для нелегальных,
занимался фотографированием, доходы от которого шли
в партийную кассу.
Однако скоро конспиративная квартира провалилась.
Ночью во время обыска были арестованы нелегально
проживавшие на квартире товарищи, увели и ее хозяина.
Лишь случай помог избежать длительного ареста:
Н. П. Бусыгин все взял на себя, и Норинского
освободили.
В 1904—1905 годах Норинский участвовал в
организации и проведении маевок, в похоронах Петра Монтина,
принявших характер политической демонстрации. За
время работы в Баку он был тесно связан по революционной
борьбе с Л. Б. Красиным, А. Джапаридзе, В. А. Шелгу-
новым, М. А. Стопани, С. Я. Аллилуевым и другими
большевиками. У него неоднократно брали подписку о
невыезде, его квартира подвергалась обыску. Десятки
раз сидел он в полицейском участке и, как правило,
вслед за тем лишался работы.
В конце 1906 года К. М. Норинский приехал в
Петербург, однако найти там работу из-за своего
революционного прошлого не смог. Пришлось ехать в Великие Луки,
где товарищи помогли ему устроиться на железную
дорогу. Здесь он прожил три года, постоянно
поддерживая связь с Петербургом. К нему приезжали В. А. Шелгу-
нов, Н. Г. Полетаев и другие товарищи. Жена и дети в
свою очередь ездили для связи в столицу, посещали
Н. М. Флерова, М. А. Стопани, С. Я. Аллилуева,
А. С. Енукидзе, Л. Б. Красина.
С началом империалистической войны Норинского,
как специалиста по двигателям внутреннего сгорания,
взяли на военный учет. Работать приходилось сутками,
но он успевает налаживать и партийную работу.
После свержения царского самодержавия в феврале
1917 года Норинский избирается членом первого
исполкома Николаевской железной дороги, где он —
единственный большевик. В 1917—1918 годах он заведует
отделами местного хозяйства и экономическим, работает за-
9

местителем председателя Великолукского исполкома.
В 1918 году переезжает в Москву, где назначается
главным комиссаром службы тяги Московско-Казанской
железной дороги и заведующим службой тяги. С 1920 года
К. М. Норинский работал в Управлении Кремлем и
домами ВЦИК. Умер Константин Максимович Норинский в
1941 году, простудившись при организации эвакуации
товарищей по партии. Его партийный стаж исчислялся с
1888 года, он был членом Общества старых большевиков.
Хранящиеся в Центральном партийном архиве
Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС воспоминания
К. М. Норинского охватывают широкий круг
исторических событий в России в конце XIX—начале XX века. Они
дают интересные и малоизвестные подробности
отдельных исторических событий и фактов тех дней,
характерные бытовые зарисовки и интересные детали из жизни и
деятельности К. М. Норинского и его товарищей по
борьбе.
В них своеобразно отражена картина политического
состояния страны, показана специфика и сложность
революционной борьбы с самодержавием в период
становления организованного рабочего движения в России, роль
внесения сознательности в стихийное рабочее движение.
В воспоминаниях освещаются «многие важнейшие
революционные события тех лет, становление и деятельность
первых марксистских кружков в России, группы
М. И. Бруснева, ленинского «Союза борьбы за
освобождение рабочего класса», борьба В. И. Ленина за создание
партии нового типа. И на этом историческом фоне
раскрывается революционная деятельность К. М.
Норинского и его соратников.
Эти воспоминания содержат весьма ценный
исторический материал, представляющий большой интерес как
для исследователя истории рабочего движения России,
так и для широкого круга читателей. Он раскрывает
сравнительно мало изученные страницы революционной
борьбы петербургского, екатеринославского, закавказского и
некоторых других отрядов рабочего класса России,
показывает рост классового самосознания русских рабочих в
процессе капиталистического развития страны, их
организованности, а также частично политическую и
экономическую обстановку в России накануне и в ходе развития
массового рабочего движения. Воспоминания К. М.
Норинского хорошо передают также характер деятельности
ю

первых пролетарских революционеров, раскрывают
структуру рабочих организаций в этот период, их
взаимосвязи, дают яркую оценку отдельным пионерам русского
революционного движения, сообщают о них немало
интересных сведений (например, о М. И. Брусневе, Ф. А.
Афанасьеве, В. А. Шелгунове, И. В. Бабушкине, В. В.
Старкове, А. А. Ванееве, Г. Б. и Л. Б. Красиных и других).
Автор воспоминаний описывает также некоторые
малоизвестные формы и методы революционной борьбы в
тот период, обстановку политического террора,
царившего в самодержавной России, показывает
самоотверженность и изобретательность борцов с царизмом.
Идейная нагрузка воспоминаний включает такие
важные аспекты, как пропаганда ленинских идей, лучших
революционных традиций прошлого, героической истории
Коммунистической партии, жизненного пути ее верных
сынов — пролетарских революционеров ленинской
школы. Излишне говорить, насколько все эти проблемы
актуальны в наши дни, особенно если учесть задачи
воспитания молодого поколения на славных традициях
революции.
Читатель получает правильное представление об
эпохе, о методах и формах борьбы тех дней, о замечательных
личных качествах революционеров-ленинцев, в том числе
и автора воспоминаний: революционной стойкости,
самоотверженности, требовательности во всем, что касается
решения революционных дел, чуткости к близким,
товарищам по борьбе, ненависти к врагам рабочего класса.
Воспоминания К. М. Норинского подготовлены к
печати его сыном Б. К. Норинским. При этом им уточнены
отдельные эпизоды, устранены фактические неточности,
сделаны незначительные редакционные поправки.
Кандидат исторических наук
Я. Я. ДОНКОВ

ГЛАВА 1
В Петербурге
Детство без прикрас
Отца моего, Максима Норинского,
литейщика Балтийского судостроительного завода, я не помню:
он умер от простуды, когда мне исполнился год. Было это
в октябре 1873 года. На плечи моей матери, Степанвды
Михайловны, легла забота о содержании кроме меня еще
двух сестер и брата. Рассчитывать ей было не на кого, и
эта на редкость трудолюбивая женщина берется за самые
разнообразные работы — лишь бы выкрутиться, лишь бы
прокормить детей. Она испробовала все: стирала белье
на господ, шила детишкам своих знакомых, таких же, как
и она сама, тружениц, немудрящие платьица и
штанишки или брала подряд на изготовление и набивку папирос,
а иногда и клейку каблуков из обрезков кожи. Самой
тонкой из таких работ было шитье лайковых перчаток.
В каждой из этих работ она достигла большого
мастерства.
Подрастая, мы должны были помогать матери, а так
как работы хватало для всех, да и была она не очень
сложна, то навык приобретался быстро. Обычно мать
поручала работу «на урок».
Работали все, восьмилетний возраст считался вполне
подходящим для выполнения определенных работ. Кто
постарше, набирали и клеили каблуки из кожевенной
стружки, которую мать получала в сапожной мастерской,
а маленькие вставляли в мундштуки папиросных гильз
картон. Когда коробка в сто штук была готова,
выполняли следующую операцию: с помощью простейших
приспособлений набивали гильзы табаком.
«Урок» матери составлял от пятисот до тысячи
папирос. Платили тогда в папиросной лавке за тысячу
набитых папирос 18 копеек. Нам приходилось целыми днями
12

проводить за этой нудной, неинтересной работой, в
довершение всего оплачиваемой грошами.
Жили мы в то время на Васильевском острове в
большом доме, сплошь набитом рабочими и детворой. Бывало,
работаешь, а соседские ребята зовут погулять и принять
участие в играх. В такие моменты до смерти хотелось все
бросить и убежать без оглядки от гильз, но заданный
матерью «урок» висел над тобой, как меч, без его
выполнения не могло быть и речи об играх. При всей любви к
нам мать в подобных ситуациях была непреклонна.
Выполнив задание, мы выбегали на улицу, но своих
сверстников уже не находили. В ту пору подобная жестокость
матери была нам непонятна, но сейчас я вижу, что
иначе она поступать не могла: отступи она хоть шаг в
сторону, и мы были бы обречены на голодание. Так с
малых лет жизнь заставила меня понять, что заработать на
хлеб не просто, для этого надо учиться и прилежно
работать.
Когда мне исполнилось 10 лет, в нашей жизни
произошли серьезные изменения. Матери изрядно надоела
вдовья жизнь, уставала она ужасно, а тут к ней
посватался литейщик Балтийского завода Андрей Архипович
Архипов. Мать дала ему свое согласие, и в нашу семью
вошел новый человек. Поначалу мы не знали, как нам
себя с ним вести, но через короткое время убедились, что
это чрезвычайно скромный, тихий и трудолюбивый
человек, как говорится, труженик на редкость. Мы быстро
привыкли к нему и сроднились.
С этого момента материальное положение нашей
семьи заметно улучшилось, но, несмотря на это, мы
продолжали, как и раньше, работать.
Здесь я должен немного вернуться назад и рассказать
о моих дедушке и бабушке по матери, которые жили с
нами в одной квартире. Дедушка был очень хороший
литейщик, его все хвалили как мастера своего дела.
Бабушка зарабатывала стиркой господского белья.
Физически это были очень крепкие люди.
Но вот в расцвете сил неожиданно умирает от
простуды мой отец, в котором они души не чаяли. Этот удар
явился роковым в их тяжелой и бесправной жизни.
Старики начали часто хворать, неоднократно
попадали в больницу, где их, однако, долго не держали. И вот
они дома, без заработка. Все заботы о них легли на плечи
моей матери.
13

Бедная мать самоотверженно ухаживала за
стариками, с трудом накопленные сбережения уходили на их
лечение. От беспросветного существования дед, а за ним
и бабка стали иногда заглядывать в стаканчик, и если
учесть обстановку нашей жизни в то время, то станет
ясно, что она делалась все тяжелее и горше.
К сожалению, мне пришлось с детских лет
познакомиться с самыми отрицательными и трагическими
сторонами жизни рабочего класса во времена царизма. У нас,
в Гавани, для рабочего люда была выстроена целая
галерея питейных заведений. Каких только названий здесь
не было — «Березка», «Дубки», «Тритон», ресторан
Шувалова, трактиры Мамонского, Семенова и многие
другие. Поборы с рабочих, начатые на заводах, довершали
кабатчики, придумавшие изощреннейшую систему
вытягивания последних рабочих грошей. Так, например, в
кабаке Мокриды Прокудиновой вино и закуску отпускали в
кредит. Еще хуже стало рабочим, когда владелец завода
англичанин Макферсон выпустил «потребительские
билеты». По договоренности между заводчиком и
кабатчицей она стала принимать эти билеты в уплату, причем не
забывала каждый раз удерживать одну пятую часть
билета в свою пользу.
В таких условиях протекало наше детство. Конечно,
вся тяжесть наших бед и 'несчастий лежала целиком «а
плечах матери. С приходом в наш дом отчима
материальная сторона нашей жизни, как я уже говорил,
изменилась к лучшему, но все остальное осталось
по-прежнему.
Отчим на работе и дома между получками был тих и
скромен, но... и его не обошел этот проклятый порок —
заглядывать в стаканчик. Мать думала уберечь его,
покупая в запас четверть водки, чтобы он не ходил после
работы с товарищами в трактир. Но все было напрасно.
Домашний запас быстро истощался, и начинались
длительные, до поздней ночи, посещения трактиров в кругу
собутыльников. Мать очень -сильно переживала, все
время помня участь дедушки с бабушкой. Иногда она брала
меня с собой, и мы шли в трактир вызволять отчима из
объятий «зеленого змия». Здесь дело не обходилось без
скандала, каждый наш приход за ним отчим
воспринимал как оскорбление. Но и мать не могла поступить
иначе: дружеские угощения обходились рублей по десять, а
то и более и наносили немалый ущерб нашему бюджету.
14

Часто случалось, что, вернувшись домой, отчим
поднимал целую бурю из-за того, что его оторвали от
товарищей «в самый интересный момент». В воздух летела
брань — слова для нашего возраста совершенно
неуместные. Мы, конечно, не могли изменить что-либо в
нашей жизни, и она продолжалась в таком же духе
помимо нашего желания.
Урывками от домашних дел я посещал приютскую
школу, окончил ее десяти лет. Для меня приют был
хорош тем, что в нем я научился читать и с тех пор
подружился с книгой. Еще два года я работал на разных
работах, а в основном помогал матери.
На самостоятельную дорогу
Когда мне исполнилось 12 лет, то на
семейном совете мать и отчим решили, конечно не без моего
участия, что меня пора обучать 'настоящему мастерству.»
Прошло немного времени, и я стал учеником
ремесленного училища при Балтийском заводе.
Обучение в училище оставило в моей душе
.неизгладимый след. Я полюбил его с первого дня -и на всю жизнь.
Эта любовь приносила свои плоды. Я был в числе лучших
и окончил училище первым учеником.
Преподавателем теоретического курса в училище был
Тимофей Тимофеевич Будрин, а практических работ —
Федоров. Учитель Будрин был личностью выдающейся.
До своего поступления в училище он был офицером
флота, но затем ушел в отставку и посвятил себя
педагогической деятельности. Несмотря на свой возраст
(примерно 50 лет), он сохранил всю пылкость юношеских лет.
Бывало, в перерывах он сам руководил играми учеников,
причем при беге взапуски никто не мог его обогнать.
Отдаваясь делу преподавания, он так строил процесс
обучения, его метод был таким увлекательным и легким,
что уроки пролетали для нас незаметно. Иногда он
прерывал урок и читал нам какой-нибудь занимательный
рассказ. Читал он чудесно, артистически. Если в рассказе
встречалось что-нибудь смешное, Тимофей Тимофеевич
умел вызвать в классе бурю смеха.
На каждом шагу Будрин старался привить ученикам
хорошие начала; клеймя порок, он тем самым прививал
нам охоту к хорошему. Учил нас критически разбираться
в окружающем, пробуждая любовь к преподаваемой нау-
15

ке. Он весь уходил в работу и болел душой за
обездоленных.
Среди нас было много детей бедных родителей. Придя
в училище за пять и более верст, они оставались с утра
до вечера без завтрака .и обеда. Тимофей Тимофеевич, во
всем урезывая себя, и тут нашел выход. У себя на
квартире он нелегально устроил столовую «а 10—20 учеников.
Первое время угощал поджаренным картофелем с
хлебом, а потом и обедом из двух блюд. Обедали у него
ежедневно. Один раз пришлось и мне быть у него и
вкусить этого удовольствия. С огромной благодарностью
припоминаю я сейчас минуты, проведенные у Тимофея
Тимофеевича. Он очень переживал, если приготовленные
им кушанья полностью не съедались.
Требовательный на занятиях, Тимофей Тимофеевич в
то же время отличался особенной мягкостью и
скромностью. Все его задания исполнялись нами полностью и
вовремя. Он любил задавать всему классу задачи,
обещая различные премии. Нам это очень нравилось. При-
поминаю, что мне посчастливилось получить в качестве
премии картинку, которую я хранил много лет, и даже
Собрание сочинений А. С. Пушкина в шести томах. Книги
Пушкина были для меня особенно ценны еще и потому,
что я был премирован ими накануне моего выпуска из
училища. Хранил я их очень долго, и только переезды из
города в город не позволили мне сберечь эту реликвию по
сей день.
В программу училища кроме специальных предметов
входили русский язык, геометрия, физика, механика,
арифметика, «закон божий» и прикладные знания сле-
сарно-кузнечного ремесла. До 12 часов дня мы
занимались теорией у Тимофея Тимофеевича, а затем нам
преподавались прикладные науки. К «закону божьему» мы,
как правило, относились пренебрежительно. Этому
способствовало и то, что, несмотря на регулярные занятия
по этому «предмету», экзамены по нему строгостью не
отличались. Отец благочинный считал основным методом
преподавания зубрежку: «от сих — до сих».
Накануне экзаменов этот столп царизма пришел в
класс и затеял разговор о том, что, по его мнению, ряд
учеников допустить к экзаменам нельзя из-за их
нерадения к «закону божию». К ужасу Тимофея Тимофеевича,
в нерадивые попали лучшие ученики, на которых он
возлагал все свои надежды. Надо понять, сколько трудов
16

приложил Тимофей Тимофеевич, чтобы защитить своих
любимых учеников и провести их через экзамены. В
конце концов своего он добился, и нас выпустили в том
году.
Этот замечательный человек не оставлял нас своим
вниманием и по выходе из училища, он просил за нас
администрацию завода. И сейчас, по прошествии многих
лет, я должен сказать, что душевность этого Большого
Человека останется для всех нас, его учеников, вечным
источником любви и мудрости.
Невольно приходит на память одно событие, в
котором мне довелось принять участие. Это было в 1893 или
1894 году, когда мы, бывшие ученики Тимофея
Тимофеевича Будрина, вспомнили, что приближается его
шестидесятилетие, и пришли к нему с поздравлением.
Он был очень растроган, до сих пор не могу забыть слез
этого мудрого учителя. Его школа не прошла даром,
семена полученных у него знаний расцвели пышным цветом
в революциях 1905 и 1917 годов.
Умер Тимофей Тимофеевич на своем посту,
ослабевший, но не отступивший от своих идеалов. Не ошибаясь,
скажу, что все хорошее, заложенное им в наши молодые
души, дало хорошие результаты. Он научил нас любить
книги, научил разбираться в действительности и
отбирать здоровые зерна от сорняков. Лучшим памятником
ему является то, что десять учеников из сорока,
выпущенных в 1897 году, стали активными борцами русской
революции.
Между тем жизнь моя в семье протекала по
налаженному руслу. Учитывая мою грамотность, меня заставляли
читать вслух во время исполнения матерью и
сестренками обычных работ «Жития святых» или еще что-
нибудь, совсем мне не нравившееся. Еще больше
досаждали посещения каждую субботу и воскресенье
церковной службы. По субботам мы ходили всем семейством
ко всенощной, а по воскресеньям отстаивали обедню,
и обязательно где-нибудь впереди молящихся. Причем
если ты был невнимателен к церковной службе, то
получал достойную отповедь.
Отделаться от посещения церкви до 18-летнего
возраста почти не представлялось возможным. Прежде чем
завоевать самостоятельность, мне пришлось выдержать
много домашних сцен и бурь. Это объясняется тем, что
родители растили детей подобными себе, то есть предан-
17

йыми царю и церкви. Они ведь и не подозревали, что в
моем сознании уже происходил процесс, толкавший меня
на отпор навязываемых мне привычек и обязанностей.
Наступил момент, когда накопленные мною знания
пришли в противоречие с окружающей действительностью.
Чтение книг было моей страстью чуть ли не с момента
обучения грамоте. Однако чтение без системы всяких
ненужных книг пользы не приносило.
По окончании училища и поступления на завод жизнь
моя первое время изменилась мало. Мне приходилось,
придя с работы домой, помогать матери в ее делах.
Прошло немало времени, прежде чем мать перестала брать
на дом работу, она всегда считала своим долгом
трудиться и вносить свой вклад в семейную копилку. В доме
стало трое работающих: мать, отчим и я, доходы наши
заметно возросли, и мы соответственно стали позволять
себе вольности — посещали иногда сад и театр. Раньше
об этом мы не могли и мечтать. Наш бюджет составлял
теперь 80 рублей в месяц, сумма для рабочей семьи того
времени огромная. Мы смогли улучшить себе питание
и купить кое-что из одежды.
Первые шаги в революцию
Почти с первых дней работы на
Балтийском заводе в качестве ученика слесаря я встретил там
своих товарищей, окончивших училище на год раньше
меня. Зная мое пристрастие к чтению, один из них,
Михаил Стефаненков, предложил мне ряд книг, причем
сказал, что может доставать их постоянно. Я с
удовольствием согласился, однако первые предложенные мне
книги не понравились. До этого я читал сытинские
издания, такие, как «Брынский лес», «Пан Твардовский»,
романы журнала «Свет», затем толстые романы в духе
«Чего изволите», и вдруг — разные статьи из журналов
«Дело», «Отечественные записки» * и т. п. Среди них
* «Дело» — ежемесячный научно-литературный журнал
демократического направления, выходивший в Петербурге с 1866 по 1888 год
вместо закрытого правительством журнала «Русское слово» (после
покушения Д. В. Каракозова на Александра II). Одним из наиболее
активных сотрудников этих журналов был Н. В. Шелгунов.
В 1880 году он стал редактором журнала «Дело».
«Отечественные записки» — научно-литературный и политический
журнал, издававшийся в Петербурге с 1839 по 1884 год А. А. Краев-
18

были также рассказы Эркмана-Шатриана. Должен
сознаться, что не сразу я сумел в них разобраться и попять
их смысл.
Частые разговоры с Михаилом Стефаненковым о
прочитанном в свободные от работы минуты привили мне
привычку читать классиков. Уже в 1887 году у меня
составилось вполне определенное мнение о многих
писателях, начали складываться взгляды на окружающую меня
обстановку.
Мастерская, в которой мы работали, размещалась
в огромном здании, света и воздуха в нем было вполне
достаточно. Вдоль стен стояли слесарные верстаки с
тисками, а посредине производилась сборка частей машин.
Здесь же было установлено несколько станков. В
мастерской работало до 200 учеников и примерно 10 опытных
квалифицированных рабочих.
Однажды во время беседы с Михаилом к нам
подошел работавший невдалеке от меня слесарь, старше нас
с Михаилом лет на десять. Узнав, что мы беседуем
о прочитанных книгах, он предложил мне пользоваться
книгами непосредственно от него. Михаил подтвердил,
что книги, которыми он меня снабжал, давал ему этот
товарищ. Это был Иван Иванович Тимофеев.
Первой полученной от него книгой была «Власть
земли» Глеба Успенского. Как видно, я еще мало был
подготовлен для чтения таких книг, и многое в ней
осталось для меня неясным. Когда я вернул эту книгу, то
получил «Религию капитала» Поля Лафарга, причем был
предупрежден, чтобы никому ее не показывал. Эту
первую попавшую в мои руки «недозволенную» книгу я
прочел с захватывающим интересом. После этого я
с головой погрузился в чтение книг из библиотеки
Тимофеева.
Иван Иванович был хороший специалист, имел
обширные технические знания. За время нашей совместной
ским. С 1839 по 1846 год идейным руководителем журнала был
В. Г. Белинский, в нем сотрудничали А. И. Герцен, Н. П. Огарев
и другие лучшие представители литературы этого времени.
В 50—60-х годах журнал стал органом буржуазно-дворянского
либерализма, резко враждебного революционно-демократическому
движению. С 1868 года во главе журнала находились Н. А. Некрасов
и М. Е. Салтыков-Щедрин, постоянно сотрудничали А. Н.
Островский, Г. И. Успенский и другие известные писатели и критики, и его
курс изменился. Как прогрессивный, последовательно
демократический орган, журнал преследовался цензурой и в 1884 году был
закрыт царским правительством.
2*
19

работы на протяжении примерно пяти лет мне пришлось
убедиться в том, что он весь отдался пропаганде знаний
среди рабочих завода. Летом и зимой в неизменном
потертом пальто, меняя по условиям времени года шапку
из поддельного барашка на простую фуражку, с
повязанным на шее широким шарфом, спущенным на грудь
наподобие пледа, вечно с книгами под мышкой, он походил
на студента. Его фигура была очень заметной,
привлекала внимание всех встречных. Книгами он снабжал
многих рабочих, чуть ли не ежедневно приносил их на
завод целыми кипами для раздачи желающим. В ящике
его верстака всегда хранился порядочный их запас.
Весь свой досуг, а также деньги Тимофеев отдавал
приобретению книг на толкучке Александровского рынка.
Этим же источником пользовался в дальнейшем и я.
У него в описываемое время уже создалась библиотека
примерно в тысячу томов, что в рабочей среде было
явлением неслыханным. В его библиотеке можно было
найти много весьма редких и ценных книг. Натурой он
был увлекающейся, его можно было видеть в свободное
от работы время целыми часами углубленным в чтение
или беседующим с группами рабочих. Он часто читал
вслух рабочим в людном месте, в так называемом
рабочем клубе, то есть в уборной, такие произведения, как
«Кто чем живет», «Орел-меценат» и другие. Будучи
старше нас годами и обладая значительным опытом, он
пользовался большим уважением рабочих.
За время моей работы на заводе благодаря Ивану
Ивановичу Тимофееву мне пришлось близко
познакомиться, а затем и вести совместную революционную
борьбу с такими товарищами, как Владимир Фомин,
Иван Яковлев, Иван Бабушкин и другие.
Через некоторое время после знакомства Тимофеев
предложил мне заходить за книгами к нему домой. Это
предложение я принял с удовольствием. А в конце
1887 или в начале 1888 года мне было предложено стать
членом кружка, который собирался в комнате Тимофеева
(жил он в районе Гавани). В этом кружке я был до
1894 года, активно участвовал в его работе до конца
моего пребывания в Петербурге. Только арест после
маевки в 1892 году Владимира Фомина, Ивана Егорова
и Михаила Стефаненкова, а затем и мой арест в 1894
году прервал мою связь с этим кружком.
Не знаю точно, когда начал действовать Гаванский
20

кружок* на квартире Тимофеева, но могу утверждать,
что не ранее чем за год-два до моего в нем появления.
В это время его постоянными членами были Иван
Тимофеев, Владимир Фомин, Иван Егоров, Михаил Стефа-
ненков и я. Позже в него влились Степан Медведев, Петр
Кайзо, Константин Куприянов, Константин Беляев,
Кириллов и Иван Яковлев, а еще позже Розенфельд и Ни-
кифор Васильев. Почти все они, за исключением Розен-
фельда, Тимофеева, Кайзо и Медведева, были знакомы
между собой еще по школьной скамье.
На протяжении более двух лет в кружке велись
регулярные занятия. Изучали космографию,
природоведение, культуру, «Происхождение семьи, частной
собственности и государства» Ф. Энгельса, политическую
экономию (по Марксу) и, наконец, историю политической
борьбы в Европе и России. Занятия долгое время вел
Михаил Иванович Бруснев, а после его отъезда в Москву
в 1891 году Василий Васильевич Старков, Степан
Иванович Радченко и другие товарищи из числа студентов
Технологического института.
До ухода с Балтийского завода И. И. Тимофеева
кружок собирался обычно у него в комнате в Гавани.
Прибывший интеллигент излагал материал в легкой,
доступной форме, более подробно останавливаясь на
непонятном, просил спрашивать его, что нами не понято.
Случались иногда во время наших бесед и курьезы.
Отработав десять часов на заводе, мы собирались к семи
часам вечера и занимались примерно до часу ночи. На
некоторых товарищей голос лектора действовал
убаюкивающе, и к девяти часам они начинали клевать носами.
Особенно этим отличался Петр Кайзо. Когда его
начинал одолевать сон, он пересаживался в угол, подальше
от лектора, и оттуда через некоторое время под общий
смех неожиданно раздавался его храп. Соседи толкают
* Гаванский кружок был организован в 1887 году в Петербурге,
в районе Гавани, слесарем механических мастерских Балтийского
завода Иваном Ивановичем Тимофеевым, который состоял в
«Товариществе санкт-петербургских мастеровых», созданном в 1885 году
П. В. Точисским с целью пропаганды марксизма, разоблачения
народничества, организации стачек и т. д. Тимофеев получил из фонда
«Товарищества» 200 книг и типографское оборудование. В
дальнейшем Гаванский кружок влился в социал-демократическую группу
М. И. Бруснева, а его руководители Владимир Фомин и Константин
Норинский вошли в Центральный рабочий кружок, объединивший
представителей кружков всех районов Петербурга.
21

Петра в бок, он делает удивленный вид и уверяет, что
на него врут. Стоило оставить его в покое, как храп
возобновлялся, еще более заливистый и громкий.
Наши преподаватели, чтобы оживить занятия, нередко
прибегали к помощи популярной литературы. Так, одной
из первых книг появились у нас «Экономические беседы»
Карышева, построенные на вопросах и ответах. Каждый
из нас мог спросить, если чего-либо не понял, при этом
выявлялись наши способности отвечать на поставленные
вопросы. Труд лектора значительно облегчался, между
нами устанавливалась более тесная связь, лектор
убеждался, что его труд не пропадает даром.
Время, переживаемое нами, было очень тяжелым, а
опыта революционной борьбы у нас, молодых рабочих, не
было. Мы нащупывали почву лишь постепенно, шаг за
шагом подходили к выходу из мрака, душившего народ
па протяжении долгих лет.
Обычно после окончания занятий мы расходились по
одному, по двое, выбирая окольные пути, чтобы не
привлечь внимания полицейских ищеек. Конечно, первые
уроки конспирации нам преподали наши учителя.
Примерно в 1890 году в нашем кружке произошло
серьезное изменение — внезапно нас покинул И. И.
Тимофеев. Он переехал в город Колпино и поступил на
завод. По рассказам товарищей, он женился и совсем
отошел от социал-демократического движения. В один
из его приездов в Петербург мы увиделись. Встретились
и простились горячо, но было сразу видно, что старая
дружба не возобновится.
Следует сказать, что с уходом из рабочего движения
Ивана Ивановича мы понесли большую потерю. Его труд
добровольного пропагандиста марксизма в среде
рабочих, организатора одного из первых в Петербурге
кружков принес плоды уже тем, что десятки его товарищей,
начинавших с ним свой путь в революцию, стали
профессиональными революционерами и партийными
работниками. И. И. Тимофеев посвятил рабочему движению свои
лучшие годы и оставил добрую память по себе. Если бы
каждый из нас выполнил хоть часть работы, проделанной
им, то можно было бы с уверенностью сказать, что час
расплаты за наше порабощение имущими классами
наступил бы намного раньше.
С уходом И. И. Тимофеева занятия нашего кружка
приняли более оформленный характер. Занимались в
22

комнате Владимира Фомина, в той же квартире, где жил
Тимофеев. Хозяин квартиры Пржевалинский был
человек весьма интересный. Ему было тогда лет 45, он нигде
не работал, проживал с женой и детьми остатки
доставшегося от родителей дворянского наследства. Жил очень
бедно, и единственным его увлечением была охота. В
последнее время он был вынужден поступить на работу
сверловщиком Балтийского завода. Четыре года его
квартира была местом нелегальных собраний
социал-демократического кружка. Иногда он сам принимал
участие в занятиях, способствовал его сохранению, принимая
меры к конспирации. За все время работы кружка на
квартире Пржевалинского мы ни разу не замечали за
собой слежки. Только в 1892 году, когда наши товарищи,
возвращаясь с маевки в Волковом лесу, сами притащили
за собой шпика, настал конец нашей работы в этом
кружке.
Постепенно, с расширением наших знаний, мы стали
ощущать недостаток литературы. Большим успехом
тогда пользовались: «Спартак» Джиованиоли, «Один в поле
не воин» Шпильгагена, «Что делать?» Чернышевского,
«Шаг за шагом», «Знамение времени», «Лес рубят —
щепки летят» и другие романы Михайлова-Шеллера,
«Углекопы» Золя, «93-й год» • и другие произведения
Гюго, а также статьи, печатавшиеся в журналах «Дело»,
«Отечественные записки», «Слово»* и других. Из научных
книг выбор был значительно беднее. Читались
«Космография» Гумбольдта, «География» Леббока,
«Происхождение видов» и другие сочинения Дарвина, «История
цивилизации в Англии» Бокля, «Культура» Липперта,
«Происхождение семьи, частной собственности и государства»
Ф. Энгельса, «Капитал» К. Маркса, «Фабрика»
Дементьева, «Рабочий вопрос» Ланге, «Русская история»
Ключевского. Были также брошюры: «Кто чем живет», «Царь-
голод», «Календарь народной воли», «Речь П.
Алексеева», «Речь Мышкина», «Четыре брата», «Вяленая
вобла», «Письма М. Цебриковой к царю» и другие,
названия которых припомнить сейчас не могу.
* «Слово» — ежемесячный научный, литературный и
политический журнал, издававшийся в Петербурге с 1878 года взамен
преследовавшихся цензурой журнала «Знание» и газеты «Москва».
Журнал примыкал к либерально-народническому направлению,
популяризировал естествознание и философский позитивизм.
23

Постепенно изменялась, хотя и медленно, моя жизнь
дома. Первое время мне не давали выбирать книги для
чтения, но уже к семнадцати годам это право мне было
предоставлено.
В восемнадцать лет я настоял на освобождении меня
от посещения церковных служб. Потом, когда мне было
уже двадцать лет, для нашей организации потребовалась
конспиративная квартира, и товарищи рекомендовали
мне перейти жить на специально снятую квартиру. Я
согласился, но когда приступил к осуществлению
намеченного, то встретил решительный отпор. Мать не
соглашалась на мое выделение. Мои доводы, что я не могу вечно
сидеть «возле юбки», еще более подлили масла в огонь.
В конце концов с матерью случился обморок, и мне
пришлось это дело отложить до более благоприятного
момента. Возвращаться к нему не пришлось, так как
необходимость в новой квартире миновала.
Сейчас вспоминается также неудачная попытка
нашего обучения на технических курсах. Приблизительно
в 1890 году в Петербурге впервые стали вводить
технические курсы для рабочих с занятиями в вечерние часы.
Узнав о курсах, я и мои товарищи записались туда
слушателями.
Небольшой случай, происшедший со мной и Иваном
Егоровым в самом начале обучения, заставил нас о
курсах забыть. Дело было так. Первые уроки были по физике
и геометрии. Учитель физики подробно развил перед
слушателями космографию Земли и историю всего
живого на ней, постарался уложить этот интересный для
нас вопрос в две лекции. Третья лекция была по «закону
божию». Преподаватель — наш старый знакомый,
священник из ремесленного училища Балтийского завода.
Как и физик, отец благочинный подробно рассказал о
создании жизни на земле. Только в его изложении все
выглядело гораздо проще: дунул, плюнул, и на первый день
получилось то-то, на второй другое, а через неделю и весь
мир был готов.
Иван Егоров и я выразили недоверие. Мы
доказывали, что учитель физики нам только вчера говорил о
происхождении мира совсем иное. Благочинный
рассердился. Мы же, уверенные в своих силах (к тому времени
нам были уже хорошо известны и Гумбольдт и Дарвин
и другие материалисты), считали себя непобедимыми.
Тогда он, чувствуя свое бессилие, заявил, что лишает нас
24

права учиться на курсах. Мы ответили, что лучше совсем
не учиться, чем выслушивать подобную ересь.
Так неудачно окончилась наша попытка пройти курсы
технических наук. Меня и Ивана Егорова исключили из
числа слушателей.
Жизнь текла своим чередом. Мы знали, что сеть
таких же, как наш, кружков раскинута по всему Питеру,
что марксистские кружки активно ведут свою работу.
Мне часто приходилось встречаться с товарищами из
кружков других районов Петербурга. Эти встречи
представителей районов происходили периодически, на них
обменивались мнениями и намечали общую линию
поведения.
После налаживания связи между районами, примерно
в 1890 году, было принято решение о создании районных
касс с обязательными взносами всех членов организации
в эти кассы с целью материальной помощи семьям
арестованных товарищей, приобретения книг и т. д.
После отъезда И. И. Тимофеева я стал держателем
районной партийной библиотеки. Помимо встреч с
представителями других районов по организации новых
кружков мне приходилось и самому вести ежедневную
разъяснительную работу среди рабочих Балтийского завода.
На Петербургской стороне я знал кружок, которым
руководил Андрей Фишер. Этот кружок основался позже
Гаванского кружка. В него первое время входили Андрей
(или Матвей) Фишер, Владимир Форсов, Владимир
Князев, Алексей Ильин и Савельев. Хозяйкой квартиры была
немка.
Товарищ Фишер, отличаясь немецкой аккуратностью
и чистоплотностью, пользовался хорошей репутацией.
Кружок долгое время собирался в его комнате, не
вызывая подозрений. Спустя некоторое время Андрей Фишер
переехал на Васильевский остров, поступив работать
на Балтийский завод. Здесь у него опять продолжались
занятия кружка, в который кроме старых членов
вступили новые товарищи.
В рабочем социал-демократическом движении в то
время выделялись Владимир Фомин и Андрей Фишер.
Первый был, как и я, выпускник ремесленного училища,
но старше меня на два года. Был он сыном бедного
архангельского дворянина. В 1885 году его определили
в училище, которое он окончил вместе со мной в 1887
году и сразу же окунулся в рабочее движение. Очень хоро-
25

ший товарищ, державшийся, однако, все время как-то
в стороне от всех, несмотря на то, что мог бы иметь
вокруг себя многих сторонников. Говорить он много не
любил, подходил ко всему осторожно, но если что-либо
решал, то доводил дело до конца. Полагаю, что
способности свои он не успел развить не по своей вине, его
арест в 1892 году внезапно все оборвал.
Брошенный в камеру Дома предварительного
заключения, Фомин отказался отвечать на вопросы
жандармов. Пробыв в тюрьме около двух лет, дольше других
товарищей, обвинявшихся с ним по одному и тому же
делу, он был выслан этапом в Архангельск, после чего
связь с ним на некоторое время прекратилась. Однако
для меня и других петербургских товарищей, знавших
Фомина, со дня ареста он сошел со сцены.
Припоминаю характерную мелочь из облика
Владимира Фомина. Примерно в 1893 году праздновался
десятилетний юбилей ремесленного училища при Балтийском
заводе, которое мы окончили. Мы решили отметить этот
юбилей ради нашего любимого учителя Т. Т. Будрина,
которому исполнилось 60 лет. В сердце и памяти каждого
из нас было много теплоты к этому пожилому уже
человеку, отдавшему столько сил и ума делу воспитания
нового поколения рабочего класса. Мы хотели показать
ему, что хорошее не пропадает и посеянные им семена
приносят достойные плоды. И вот, собравшись, мы
единогласно поручили Владимиру Фомину прочитать
прочувствованное слово нашему дорогому юбиляру.
Владимир наше предложение принял.
В назначенный день и час около ста бывших учеников
собрались в помещении училища. Когда наступил
момент, предоставили слово для приветствия Володе. Свое
выступление он начал торжественно, но... на первых же
словах спутался, несколько раз повторялся, потом
окончательно сконфузился и... на этом закончил. Мы все
готовы были провалиться сквозь землю, разорвать своего
товарища. Нам помог сам юбиляр, понявший без слов,
с какими чувствами мы шли к 'нему. Он разрыдался, и
это нам также было понятно без слов.
Должен сказать, однако, что за пять лет совместной
работы мы убедились, что Владимир Фомин был
честный и хороший товарищ.
В то время работа велась и в других районах
Петербурга: на Выборгской стороне, за Невской и Нарвской
26

заставами и в других местах. Кроме Андрея Фишера мне
приходилось встречаться с представителями этих районов
Василием Андреевичем Шелгуновым, Егором
Афанасьевичем Климановым (Афанасьевым), Владимиром Про-
шиным и Петром Морозовым.
Точного времени появления у нас Андрея Фишера я
не помню, но за период его работы в нашей мастерской и
в социал-демократической организации он мне хорошо
запомнился. Это был хороший токарь, весьма развитой,
умевший ясно излагать свои мысли. Обладая
организаторскими способностями, он оставил после себя несколько
учеников с прочно поставленными кружками и служил
примером для многих. Фишер одним из первых в
Петербурге проявил почин преподавания в кружках своими
силами. В то время это было в зачатке. Обычно
преподавание возлагалось на интеллигенцию, при нем же рабочие
стали приходить к мысли о создании кадров учителей из
рабочих. Следует отметить, что в дальнейшем опыт
самостоятельного преподавания и руководства кружками
самими рабочими вполне оправдался. К этому же времени
относятся первые опыты некоторых товарищей в писании
листков-воззваний. Так, например, Иван Кейзер написал
самостоятельно листок, начинающийся словами «Братцы-
товарищи!».
К этому же периоду следует отнести появление в
рабочем движении женщин. Это были Наташа
Александрова (Григорьева), а после ее ареста и высылки — Вера
Карелина, затем Паша (впоследствии Логинова),
Елизавета Желабина, Маша Маклакова, Раиса, Феня
Донцова (впоследствии Норинская) и Наташа, вышедшая
замуж за Ивана Кейзера.
Кем была Наталья Александрова? Это был товарищ,
весь отдавшийся рабочему движению, целиком
преданный делу. Она вышла из самых низов пролетариата и,
как незаконнорожденная, попала на «воспитание» к
царскому правительству. Ей на своих плечах пришлось,
более чем кому-либо другому, вкусить прелести этого
«воспитания» и «сладость» казенных хлебов. Право на
жизнь ей досталось с великим трудом, прежде чем она
вышла на верную дорогу. Зато, проникнувшись идеей
освобождения трудящихся, она вся отдалась движению,
и, должен сказать, не бесплодно. Ей за короткое время
удалось организовать часть девушек «Воспитательного
дома», своих прежних подруг. Условия жизни в этом цар-
27

ском учреждении ей были хорошо известны, и она
сумела привлечь в кружок девушек-работниц.
Женщины, наши новые товарищи, внесли новую,
живую струю. Работать стало легче. Они дышали энергией
и в то же время ненавистью к своим врагам — имущему
классу за все прошлое, пережитое ими лично и их
матерями. Это были первые женщины в рабочем движении,
принимавшие в нем деятельное участие. Многие из них,
связав свою участь с такими же, как они, тружениками,
вели и продолжают вести посильную борьбу. Они стали
матерями нового поколения, давшего новых борцов.
В трудные минуты борьбы они вносили в семейную жизнь
облегчение, и тяжесть, обычно ложившаяся на одни
плечи, раскладывалась на двоих.
Первое время работу с женщинами вел Андрей
Фишер, затем был образован кружок, которым руководил
Леонид Борисович Красин. Все женщины из
«Воспитательного дома» работали на галошной фабрике. Позже
занятия с ними вела Любовь Миловидова (впоследствии
жена Л. Б. Красина). Число кружков постепенно
увеличивалось, и нам приходилось регулярно поддерживать с
ними связь.
С нами рядом работало несколько
товарищей-одиночек, по тем или иным причинам не вошедших в кружки.
Они выполняли колоссальную работу. Это были Иван
Васильевич Крутов, старый токарь Балтийского завода, и
слесарь Иван Федорович Смолин. Возраста они были
примерно одинакового, располагали немалым запасом
знаний, умели хорошо излагать свои мысли и, главное,
любили слово, были умелыми агитаторами. Каждый день
мы их видели окруженными слушателями. Случалось, в
«рабочем клубе» Крутов излагал перед «аудиторией»
теорию Дарвина, вызывая недоумение среди
присутствующих: как это человек мог произойти от обезьяны?
Обычно публика, посещая «клуб», не успевала
выслушать от начала до конца излагаемых Крутовым тезисов.
Люди спешили вернуться к работе, или он сам уходил. Но
после его ухода диспуты продолжались.
Передавая свои знания, Крутов становился
неузнаваем, он буквально перерождался и готов был расцеловать
любого, кто его понимал. Работа Крутова не пропадала
даром, мы старались использовать брошенное им семя,
замечали наиболее развитых и любознательных рабочих,
создавали им возможность для регулярных и серьезных
28

занятий. Одним словом, там, где не успевали Крутов и
Смолин, появлялись мы и брали работу на себя.
Сойдясь с Крутовым ближе, я не мог не заметить
глубокой трагедии в его жизни. Домой, для отдыха, на
который он имел право как человек, потрудившийся
целый день, он обычно не спешил; вероятно, там ему было
не радостно. Всему предпочитал товарищеские
угощения. Если его приглашали на кружку пива, он спешил за
пять и более верст. Уговоры друзей силы для него не
имели. Таким он и остался до конца моего с ним
знакомства. И тем не менее эти два товарища оставили после
себя хороший след, и память о них надолго сохранилась
в наших сердцах.
От слов к делу
В 1890 году в Петербурге хоронили
известного публициста Николая Васильевича Шелгунова.
Это событие имело настолько большое значение в
жизни социал-демократов столицы, что на нем следует
остановиться более подробно.
Рано утром, едва явившись на работу, нас всех
обошел Иван Васильевич Крутов и оповестил о том, что
необходимо отправляться на похороны Шелгунова. Мы
быстро собрались, взяли у администрации завода
«отпуска» и отправились по известному нам адресу.
Прибыв к дому, где жил и умер Шелгунов, мы
увидели море голов. Пробраться в дом не было никакой
возможности. Мы узнали, что умиравшего Шелгунова
градоначальник приказал выслать за пределы Питера,
предвидя, что без демонстрации на могиле известного
писателя и борца за рабочее дело не обойдется. Но в
самую последнюю минуту этот вопрос разрешился сам по
себе, ибо Шелгунов умер, не успев исполнить волю
градоначальника.
И вот мы собрались отдать последний долг ушедшему
от нас дорогому товарищу. Ожидать пришлось недолго,
вскоре пронесся слух: «Несут». Толпа насторожилась.
Действительно, показался гроб, люди с венками в руках
стали выстраиваться для шествия.
Накануне был заказан венок и от рабочих, на ленте
которого были начертаны слова:
Дорогому учителю Н. В. Шелгунову от Спб. рабочих
Указателю пути к свободе, равенству и братству
29

Когда все формальности были закончены и
выделенная комиссия уточнила порядок и маршрут шествия,
один из членов комиссии объявил, что вечером получено
от полицмейстера распоряжение, запрещающее нести
венки. Появились телеги, на них стали складывать венки.
Мы с этим распоряжением согласиться не могли, тем
более что кое-кто из окружающей публики советовал
венки на дроги не класть, а нести их на руках.
Двинулись за гробом, и за нами сейчас же
последовали другие — минут через пять все венки были
разобраны, и провожающие выстроились в правильную колонну.
Впереди шествия шла группа рабочих, многие в серых
блузах, человек десять. Мне выпала честь вместе с
рабочим Сергеем Фунтиковым нести венок до самого
кладбища. За нами шла группа студентов-медиков, затем
другие, и все несли венки, их было до сотни.
Колонна растянулась чуть ли не на версту — картина
была грандиозная. И впереди всех — рабочие с венком,
на развевающейся ленте которого начертана небывалая
для того времени надпись. Немного пройдя, мы
услышали стройное пение участников шествия.
К нам, группе рабочих, ежеминутно кто-н-ибудь
подходил, чтобы прочесть надпись у венка. Интересовались
подробностями. Приходилось удовлетворять
любопытство. Ведь в то время казалось невероятным выступление
рабочих на похоронах писателя. Между тем это
наглядно свидетельствовало, что рабочие могут разбираться в
книгах, а любимым писателям они могут уделить не
только часть своего досуга, но и отдать свои чувства и
помыслы. Необходимо сказать, что многих рабочих не успели
известить, многих не отпустили с работы, а некоторым в
силу определенных обстоятельств пришлось самим
отказаться от участия в процессии. Среди нас были Гавриил
Мефодиев, Петр Морозов, Владимир Фомин и другие
товарищи.
В пути следования устроители шествия пожелали в
какой-то церкви отслужить панихиду, но священник,
узнав, кто таков покойник, обратился в бегство, вероятно
опасаясь последствий. Так не была соблюдена эта
ненужная обрядность.
Процессия тронулась дальше и под
непрекращающееся пение достигла Волкова кладбища. Еще несколько
минут, и гроб у вырытой могилы, недалеко от могилы
Добролюбова. Здесь собралась масса народа, как гово-
30

рйтся, «яблоку негде упасть». Все деревья были, как
гроздьями, усыпаны молодыми людьми. Началась
панихида, только уже гражданская. Вышел вперед друг
покойного писатель Засодимский и прочувствованно,
с подъемом сказал несколько теплых слов.
Едва он успел закончить речь, как его место занял
студент и прочитал составленное, очевидно, экспромтом
стихотворение, посвященное Николаю Васильевичу Шелгу-
нову. Затем выступили еще несколько ораторов, и,
наконец, последним говорил рабочий. Обстановка была очень
торжественной.
Во время речей среди публики кто-то носит
студенческую фуражку. Она наполняется пожертвованиями.
Хозяин фуражки объясняет, что деньги будут переданы
в Красный Крест для помощи политическим ссыльным.
Наконец, последний долг покойному отдан, и все
спешат по своим делам. Так как еще накануне было
известно, что полиция постарается мобилизовать все свои
силы, мы принимаем меры, чтобы не притащить за собой
«хвост» — шпика.
Все расходятся небольшими группами. Полицейские
ищейки пускают в ход все свое чутье, однако наша
группа добирается благополучно. На следующее утро мы
увидели у заводских ворот полицейских «лягашей», но
или они нас не узнали, или еще не пробил наш час. Факт
был тот, что вся наша ячейка осталась нетронутой,
тогда как во многих районах некоторые наши товарищи
были арестованы. Среди них оказался Иван Васильевич
Крутов, не участвовавший в похоронах. После
оказалось, что ему предъявили обвинение в
подстрекательстве рабочих к участию в демонстрации.
В заключение следует сказать, что эта демонстрация
показала и нам самим наши силы. Мы увидели, что не
одиноки в борьбе с самодержавием и в нужную минуту
сможем кое-что сделать. Несколько дней только и
разговоров было что о демонстрации.
К этому моменту на Балтийском заводе уже
создалось ядро, в которое кроме вышеперечисленных
товарищей влились новые. Я хотел бы вкратце описать
некоторых из них. Несомненно интересной фигурой являлся
токарь Сергей Фунтиков, которому было около 30 лет.
Его жена и дети жили в Тверской губернии. Войдя в
организацию, он сразу весь отдался работе. Человек
откровенный и решительный, он был чужд условностей и ком-
31

Промисса с совестью, нередко своей прямотой
отталкивал собеседников от себя. Вступив в организацию и
узнав о существовании рабочей кассы, он передал
кассиру нашего кружка все накопленные им за долгие годы
деньги — 200 рублей. Сергей повел решительную борьбу
с женой, убеждая ее отрешиться от условностей и стать
ему другом в борьбе с капитализмом, все иконы
предложил бросить в печь и т. д. После длительной, порядка
двух-трех лет, борьбы, убедившись в бесплодности своих
увещеваний, он порвал с деревней и семьей и весь
отдался рабочему движению. Атлетического сложения, с
большой бородой, Фунтиков всю зиму ходил в штиблетах,
одетых на босу ногу, имел всего один потертый пиджак,
плохонькое осеннее пальто, оно же заменяло ему и
зимнее.
Там, где требовалось проведение
социал-демократической линии, Фунтиков был на своем месте. Устали он
не чувствовал. Много лет спустя после нашей с ним
разлуки, уже будучи в ссылке, я узнал, что он также был
арестован и выслан. Одно время он находился на
излечении в психиатрической больнице, после выздоровел.
Установить его дальнейшее местонахождение я не смог.
Интересна и заслуживает внимания фигура
товарища Анфиона Кузнецова. В рабочее движение он
включился уже 30-летним, длительное время женатым.
Женили его, как это было принято в крестьянских семьях,
очень молодым, не спросив его желания. Сына женили, в
дом вошла работница — на что проще! А то, что в душе
их молодого сына произошла трагедия, родителей не
волновало. В свои 30 лет Кузнецов был скромен, как
девица, сказанное случайно нехорошее слово бросало его
в краску. Безусловно честный, преданный рабочему
делу, со мной он был связан на протяжении трех-четырех
лет, я успел его хорошо изучить и оценить. В душе его
была затаена домашняя трагедия. Жена не разделяла
его взглядов, мало того, образ жизни вела
неподходящий и в то же время мешала ему работать. Только
теперь, спустя долгие годы и получив жизненный опыт,
смею отдать должное Кузнецову — он действительно
делал все от него зависящее. Он был верный товарищ, ни
от чего хорошего не отказывавшийся. Дальнейшая его
судьба с 1894 года мне неизвестна.
Приблизительно к 1891 году окончательно
определился состав нашего кружка. В него входили Владимир Фо-
32

мин (хозяин комнаты, где собиралась Гаванская ячейка),
Петр Кайзо, Михаил Стефаненков (Яковлев), Иван
Егоров, Иван Яковлев, Костя Куприянов, Степан Медведев
и другие. В другом месте Василеостровского района, на
квартире Матвея Фишера и под его руководством,
работал еще один кружок. Затем был создан кружок на
квартире Кириллова, куда входили рабочие того же района.
Наконец, от поры до поры, нерегулярно проводились
занятия в этом же районе на квартире слесаря Розенфель-
да. Здесь собирались все пожилые люди: слесарь
Николай (Логик) Иванович Желабин, некто Меткус, или, как
его звали, Царь-борода, Кузнецов, сюда же был введен
родственник ЖелаОина некто Кузюткин.
Чем глубже заглядываешь в то время, тем ярче
встает перед глазами картина: сеть кружков, сведенных в
единую организацию и объединенных общей целью.
Приближался 1892 год, я уже познакомился почти со
всеми видными работниками Петербурга. Тут были Егор
Афанасьевич Климанов (Афанасьев), Василий Андреевич
Шелгунов, Владимир Илларионович Прошин, Петр
Морозов, Николай Гурьевич Полетаев, Владимир Фомин,
Андрей Фишер, Иван Кейзер, Федор Афанасьевич
Афанасьев, Николай Иванов с Путиловского завода и другие.
Все товарищи были разбросаны по разным районам и
заводам. С некоторыми из них мне приходилось
встречаться по партийным делам лишь урывками, с другими же
пришлось жить вместе годами и, конечно, изучить все их
особенности.
Более всего мне пришлось общаться с Василием Шел-
гуновым и Матвеем Фишером, в особенности с первым.
Знакомство с Шелгуновым поддерживалось не только до
моего ареста в 1894 году, но и много лет спустя в ссылке
и в разных углах земли русской. Связь с Матвеем
Фишером я потерял после нашего с ним ареста в 1894 году.
Это был очень деятельный и ценный работник. Он
обладал недюжинными познаниями и уже в то время вел
работу по воспитанию товарищей в кружках.
Е. А. Климанова мне приходилось встречать много
раз, но встречи с ним почти всякий раз были деловые,
мимолетные.
Пожалуй, лучше всех я узнал Василия Шелгунова.
Примерно в 1893 году он поступил шарошечником на
Балтийский завод, обслуживал специальный станок,
здесь мы сошлись еще ближе. Все перечисленные товари-
3-362
33

щи являлись руководителями рабочих марксистских
кружков в различных районах Питера. Между нами
существовала тесная, регулярная связь, при встречах в
Центральном рабочем кружке вырабатывалась единая
линия поведения, согласовывалась программа
дальнейших действий.
Так, например, я получил приглашение вместе с
представителями других районов принять участие в вечере на
квартире Е. А. Климанова, где собрался весь цвет
рабочего движения. Небольшая квартира из двух комнат
была буквально запружена собравшимися. Некоторых
товарищей пришлось увидеть здесь впервые. Всего собралось
40—50 человек. Однако хорошо подготовленный вечер
чуть не сорвался. Явился дворник и спросил:
— Что за праздник?
Лишь находчивость товарищей, которые преподнесли
ему угощение, позволила продолжить задуманное дело.
На вечере выступали с речами только рабочие,
говорили о текущем моменте. Сейчас хорошо не помню всех
ораторов, запомнились два — Владимир Прошин с
Резиновой мануфактуры и Иван Егоров с Балтийского завода.
Говоривший первым Прошин подчеркивал тяжесть
переживаемого момента, но изъяснялся по своему
обыкновению длинно и нудно. Несмотря на некоторые недостатки
речи, мысли, изложенные Прошиным, слушателям были
понятны. Егоров произнес экспромтом прочувствованную,
горячую речь, изложив историю борьбы за освобождение.
Остальные выступавшие ничего существенного или
нового не сказали.
Вечер прошел торжественно, и — самое главное —
мы все перезнакомились друг с другом и убедились, что
рабочее движение растет, охватило уже все отрасли
промышленности и требуется это движение усилить и
закрепить. Впечатление от вечера осталось непередаваемое.
Помнится, там присутствовали Е. А. Климанов,
Владимир Фомин, Иван Егоров, М. Я. Стефаненков, В. Шелгу-
нов, К- Беляев, Н. Я. Иванов, Константин Куприянов,
Вера Карелина, Андрей Фишер, Форсов, Князев, Кейзер,
Майоров, Петр Морозов, Николай Рябов, Василий Анту-
шевский, Николай Васильев. Этот вечер вдохнул в нас
новые силы, долго о нем по-хорошему вспоминали.
В 1892 году наметили отпраздновать вторую маевку.
За несколько дней до этого нескольким товарищам было
поручено подыскать место для встречи рабочего празд-
34

Ника. Наконец было объявлено, что праздник состоится
в Волковом лесу.
Рано утром туда стали стекаться приглашенные
товарищи, проходя предварительно расставленные патрули.
К полудню собралось более 100 человек, стояли
небольшими группами. Настроение у всех было приподнятое.
Наконец состоялось открытие. Речей я не помню, так
как мне пришлось быть все время в разных местах,
обеспечивая охрану. И вот в этот торжественный момент
появляется Вера Карелина и сообщает, что за ней шел
шпик и у нее нет уверенности, что она смогла от него
уйти. Все насторожились. В этот момент поступило
сообщение, что шпики оцепили лес. Приходилось думать о том,
чтобы уйти незамеченными. Всем было сказано
возвращаться небольшими группами, и мы стали покидать лес.
Мы шли вместе с Машей Маклаковой и Никифором
Васильевым, которого я незадолго перед этим ввел в
организацию. Едва миновали опушку, как заметили за
собой «хвост» — за нами шел неизвестный субъект.
Причем чем усиленнее мы прибавляли ходу, тем заметнее
становилась погоня. Походило, на охоту за нужным
зверем, хотя мы и представляли собой, на наш взгляд, очень
безобидных и незаметных людей.
Чтобы отделаться от шпика, наметили план действий.
Машу решили послать вперед, с тем чтобы она свернула
в один из переулков. Так и было сделано — Маша ушла
в ближайший переулок и затерялась в толпе. Шпик за
ней не пошел, продолжал шагать за нами. Вдвоем нам
легче было от него уйти, и мы решили ходить хотя бы
целую ночь, но в конце концов оставить его с носом.
На одном из перекрестков мы заметили портерную,
место было очень удобное: улицы разветвлялись в разные
стороны, по ним шли конки. Зашли в портерную,
заказали по стакану пива и через окно стали наблюдать за
нашим преследователем. Едва мы заняли свой
наблюдательный пост, как шпион, пройдя мимо нас, остановился
и стал осматриваться, а затем бросился вдоль одной из
улиц. Мы тотчас вышли и сели на конку, шедшую в
противоположную сторону. Проехав немного, слезли, прошли
несколько улиц, пока не убедились, что отделались от
шпиона. Тогда мы спокойно отправились домой.
Распрощавшись с Васильевым возле его дома, пошел
дальше один. И вот, пересекая 15-ю линию
Васильевского острова, вижу идущих впереди меня Владимира Фо-
3*
35

мина, Ивана Егорова и Степана Медведева. Я уже хотел
крикнуть, чтобы они обождали меня, как вдруг увидел
«моего» шпика. Он переходил улицу по пятам за моими
товарищами. Послать кого-либо сообщить им об
опасности в тот момент возможности не было, сам я сделать
этого не мог, так как лишь недавно избавился от этого
шпика. Пришлось свернуть в сторону. Домой добрался
благополучно.
На утро являюсь на завод и узнаю, что ночью
арестовали всех троих и Михаила Стефаненкова; в другом
районе — Кириллова, Кайзо, Савельева, всего человек
двадцать. После выяснилось, что этот шпик, потеряв нас,
натолкнулся на группу товарищей и пустился за ними.
Часть проводил до 15-й линии Васильевского острова, а
затем пошел за Фоминым, Стефаненковым, Егоровым и
их также выследил. Оказывается, эти товарищи, выйдя
из леса, не приняли мер предосторожности, вследствие
чего не заметили идущих за ними шпиков. Результат
получился плачевный.
В обед, выйдя с завода, я увидел у ворот много
свиных рож шпиков, среди них знакомых. Настроение
испакощено. Дома меня пилят. Замечаю: куда бы ни пошел —
по пятам тянется «хвост». Этот же «хвост» стоит целыми
днями у ворот дома. Со дня на день ожидаю ареста.
Итак, эта вторая попытка провести Первое мая как
рабочий праздник потребовала от нас искупительных
жертв. В дальнейшем, когда мне чаще приходилось
встречаться с подобными походами на рабочее движение
со стороны холуев царского режима, я все больше
убеждался, что борьбу надо вести настойчивее. Они не пугали
меня своими действиями, а только озлобляли.
Несколько слов об арестованном царской охранкой
Иване Ивановиче Егорове. Учились мы с ним вместе, но
я окончил училище на год раньше. Он был сыном
котельщика, в прошлом крестьянина Смоленской губернии.
Телосложением удивительно крепкий, он обладал
недюжинной физической силой. Его отличала осрбая
восприимчивость ко всему хорошему. Он умел говорить
экспромтом целые спичи и, кроме того, пописывал, что в то
время считалось редкостью.
В 19 лет, то есть к моменту ареста, Иван имел
совершенно определенное политическое лицо. Мало того, что
определился сам, но и убедил чуть ли не всех своих
родных мыслить так же. А семья его в то время была нема-
36

лая — что-то до восьми человек. Работал он почти все
время с нами на Балтийском заводе.
В 1894 году его выпустили из Дома
предварительного заключения, разрешили проститься с родными и
выехать в город Зубцов.
Когда мы встретились, я был поражен: это был не
юноша с богатой копной волос, а человек на вид лет
35-ти. Голова его почти вся была лишена растительности,
и напоминал он мудреца Сократа. В результате
двухлетнего заключения в одиночной камере он заболел и
лишился волос.
Но сильная натура берет свое. Иван вышел из тюрьмы
с еще более укрепившимся убеждением, что надо вести
борьбу не покладая рук, пока есть силы. Мы с ним
условились о переписке, думали, что разлука будет короткой.
Однако оказалось не так — он для нас потерялся
навсегда.
Много позже я узнал: страшно бедствуя в городе
Зубцове, ибо его лишили всякой возможности поступить
на работу, Иван перебивался случайными заработками
на подноске камня. Но и эта работа вскоре
прекратилась. Затем его сдали в солдаты и загнали, кажется, под
Варшаву. Там он пытался по своей горячности заколоть
начальника. За это его судили и приговорили в
дисциплинарный батальон. Все эти данные проверить мне не
удалось.
Еще позже я слышал, что он якобы жив-здоров,
работает в Москве и стал меньшевиком, прозвище имеет
Дедушка. Верно ли это, не знаю. Хочется думать, что
при его характере подобная версия неправдоподобна.
Михаил Стефаненков также пробыл в
«предварилке» более года. Его семья в это время очень нуждалась,
так как он был единственным кормильцем. Старый
слепой отец, мать и сестра оказались в тяжелых условиях,
и лишь спустя долгое время им удалось устроить свою
жизнь, когда сестра поступила работать.
Михаил Стефаненков был чутким, отзывчивым
товарищем, несмотря на свою молодость (во время ареста
ему был 21 год), человек твердый в убеждениях,
вдумчивый и честный. Царское правительство выбросило его
на родину, в один из уездов Смоленской губернии. Не
имея ни связей, ни средств к существованию,
оторванный от привычной среды, он там долгое время
бедствовал и голодал. После передавали, что он «сел на зем-
37

лю» — стал заправским крестьянином, женился и
обосновался в деревне. Первое время я с ним переписывался,
но затем связь оборвалась, не могу вспомнить, по какой
причине. Думаю, что Михаил, пройдя вместе с нами
школу освобождения, не забудет тех лет.
После арестов 1892 года работа временно замерла —
пришлось на несколько месяцев воздержаться от
активных действий, а затем налаживать оборванные связи. На
все это потребовалось время. Нам пришлось создавать
новые кружки: в Гавани собирались одно время у
Константина Куприянова, изредка пользовались квартирой
то Розенфельда, то Андрея Фишера. В организацию
вошли новые товарищи из молодых: братья Константина
Беляева — Иван и Павел, Никифор Васильев, затем Ка-
зецкий и Анфион Кузнецов, о котором я уже говорил,
Казецкий был южанин, холостяк, около 40 лет,
конспиративный, изведавший тюрьмы где-то на юге России,
искренний, но крайне осторожный товарищ.
В 1892 или начале 1893 года опять появился
Ф. А. Афанасьев. Оказалось, что он скрылся от ареста
из Москвы, куда выезжал с М. И. Брусневым для
налаживания партийной работы. Бруснева арестовали, а
Федор Афанасьевич выбрался из Москвы и оказался
в Петербурге. По прибытии он явился ко мне как
старый знакомый, чтобы как-нибудь временно определиться.
Мне удалось быстро устроить его рабочим на
Балтийский завод, а жил он у Розенфельда, оставаясь на
нелегальном положении. Проработали мы с ним вместе
недолго, около двух месяцев.
Федор Афанасьевич очень быстро сориентировался на
своем новом месте, почти сразу же стал налаживать
связи между отдельными товарищами, разбросанными в
разных районах. Личным своим примером действовал на
некоторых распустившихся — вел линию на укрепление
дисциплины. Его деятельность за короткое время дала
осязаемые результаты. Но вскоре о нем как-то
пронюхала полиция, за ним устанавливается слежка (что
подтвердил дворник). Не желая вновь попасть в руки
полиции, Афанасьев ушел от нас. Кстати, жизнь с Розенфель-
дом ему не нравилась, приходилось мириться с ней
только из-за неимения лучшего. Было ему в ту пору
около 40 лет, здоровье его было порядочно потрепанным.
С отъездом Афанасьева связь с ним была утрачена.
Должен сказать, что Федор Афанасьевич производил на
38

каждого, с кем он общался, хорошее впечатление, его
никто не мог заподозрить в неискренности. Это был
товарищ с установившимся марксистским мировоззрением.
Верой в дело рабочего класса он напоминал апостола.
Кто раз его видел, тот убеждался, что это настоящий
защитник интересов трудящихся.
С приездом в Питер Владимира Ильича Ленина
работа Центрального рабочего кружка оказалась в поле
его зрения. Вскоре был намечен и осуществлен новый
план работы: помимо обычных занятий в кружках
начались индивидуальные занятия партийного актива с
целью подготовки профессиональных
пропагандистов-агитаторов. Так, В. А. Шелгунов занимался сначала у Г. Б.
Красина, затем у В. И. Ленина, Матвей Августович
Фишер — у Пенкославского, затем у Г. М.
Кржижановского. Меня готовил сначала М. А. Сильвин, затем А. А.
Ванеев, Степан Медведев занимался у Пенкославского.
Занятия велись, как правило, на квартире
преподавателей. Подробно проходился курс всех наук,
необходимых борцу. Затем мы уже самостоятельно вели занятия
в рабочих кружках.
Социал-демократы
или народовольцы?
Приблизительно в это же время, в
1892—1893 годах, в рабочее движение начинает
проникать новое течение. Появляется группа лиц, которые в
ущерб прикладным знаниям делали упор на
преподавание истории политической борьбы и т. п.
В рабочем движении столкнулись два течения или две
партии: социал-демократическая и народовольческая.
Большинство рабочих тяготело к социал-демократии.
Первое время особого разделения не наблюдалось, но
дальше более развитые рабочие — а таких в движении
было большинство — не могли согласиться с тактикой
народовольцев. Им предоставляли работу лишь в том
кружке, где был свой сильный товарищ, способный
вовремя остановить народовольца, если он искажал нашу
линию. Вообще же должен сказать, что работать в
рабочих кружках народовольцам удавалось с великим
трудом.
Загорелся сыр-бор. Нас, воспитанных на других
дрожжах, это настораживает. Чувствуется пропасть
39

между одними товарищами и другими. Мы стоим за
постепенное развитие, получение всесторонних знаний и в
этом направлении ведем борьбу. Но так как в это
время движение начинало расширяться, а выбор
интеллигенции был не особенно большой, то приходилось
допускать в кружки и старых и новых преподавателей,
то есть как социал-демократов, так и народовольцев.
Из новых мы столкнулись с Александровым (Петр
Петрович), Зотовым и Сущинским, а старые были В. В.
Старков, Г. Б. Красин, С. И. Радченко и другие.
Создается больная атмосфера: большинство рабочих кружков
находится в наших руках, но нам нужна интеллигенция.
Тех, кто пользуется в рабочей среде симпатиями, мало,
приходится вводить новых людей. В связи с этим
устанавливаем нечто вроде контроля: в каждый из кружков
с новым преподавателем вводим своего надежного
товарища, обязанность которого направлять занятия в
нужное русло.
Используя момент некоторого раздвоения в
движении, появляются темные личности — известные
провокаторы Кузюткин и зубной врач Михайлов.
История появления Кузюткина следующая. На
Балтийском заводе работал старый слесарь (примерно
45 лет) Николай (Логин) Иванович Желабин. Примерно
с 1891 года он поддерживал со мной связь, то есть
вносил деньги в кассу, пользовался книгами из рабочей
библиотеки, с ним я делился новостями. Вообще от него мы
ничего не скрывали. Сам он не раз говорил, что ранее
участвовал в кружках «Народной воли», знал отдельных
ее руководителей, например Михайлова и других. Мы
ему вполне доверяли, хотя он представлял собой очень
неразвитого, забитого жизнью человека.
Он любил, как и все обыватели, выпить. Семья его
была далекой от движения. Несмотря на его недостатки,
мы продолжали относиться к нему с открытой душой,
причем связь с ним в основном поддерживал я; знал он
многих, но больше всех меня. Кружков он не посещал.
С ростом движения приходилось подыскивать
соответствующие помещения, и вот я предложил ему поискать
квартиру, где можно было бы собираться подобным ему
пожилым людям.
Спустя некоторое время Желабин знакомит меня со
своим племянником Кузюткиным. Мне новый знакомый
очень не понравился: был крайне ограниченный и гру-
40

бый. Он старался с места в карьер узнать всех и вся,
но делал это так, что отталкивал от себя с первых
шагов. Наше знакомство тянулось несколько месяцев, за
это время у него на квартире организовали кружок.
Меня назначили ответственным за проведение занятий.
Принимая в расчет, что в кружке были люди все
пожилые, решили направить туда преподавателя
истории политической борьбы, предмета интересного и
необходимого. Пришел Сущинский — холостой медик. Первая
лекция прошла удачно. Затем я просил Кузюткина и Су-
щинского ставить меня в известность о занятиях, чтобы
самому присутствовать па них. Но Сущинский вместе с
Кузюткиным стали договариваться и проводить занятия
в такое время, что я на них не попадал и о чем там
говорилось — знать не мог.
Таким образом Кузюткин влезал в милость
преподавателя, узнавал товарищей, которых ему .не следовало бы
знать, меня же отводили. Я вынужден был в конце концов
оставить этот кружок. Как видно, интересы Кузюткина и
Сущинского в этом совпали.
Кузюткин женится и зовет на свадьбу меня,
Сущинского и Зотова. Сущинский на свадьбе говорит речь,
обращенную к собравшимся и к молодым. После свадьбы
Кузюткин сейчас же снимает квартиру и предлагает нам
проводить в ней кружковые занятия. Одним словом,
человек делал все, чтобы как-то получше войти в нашу
среду.
С момента моего выхода из кружка Кузюткин стал
сноситься непосредственно с Сущинским, Зотовым и
другими товарищами, которые, не зная его, могли быть с ним
откровеннее, чем полагалось. Вот тут разногласие
между социал-демократами и народовольцами и сослужило
службу для типов, подобных Кузюткину; они влезли в
нашу семью помимо нашей воли.
Почти в это же время появился на сцене и второй
провокатор — зубной врач Михайлов. Познакомил меня с
этим врачом Василий Алексеевич Платонов, мой старый
питерский товарищ. Этот Платонов в описываемое время
партийную работу бросил, отличался свободомыслием, с
ним можно было говорить о чем угодно. Через него мы
иногда знакомились с рабочими. И вот он мне предложил
знакомство с Михайловым, говоря, что он хороший
товарищ, отличается порядочностью и изъявляет желание
включиться в работу. Я имел с Михайловым несколько
41

свиданий. Предварительное впечатление было хорошее,
чувствовался человек, интересующийся делом
освобождения рабочего класса. Своим мнением о нем я поделился
с Андреем Фишером, Василием Шелгуновым и другими.
Работы мы ему никакой не давали.
В момент усиления разногласий о тактике ведения
борьбы за освобождение приходилось не один раз
изыскивать способы, примиряющие работников нашей линии
(за нее стояло большинство) и линии народовольцев,
проводимой Петром Петровичем (Ольминским), Зотовым и
Сущинским. Надо сказать, что наше отношение к
сторонникам последнего течения было непримиримое. Чтобы
найти наконец общий язык и добиться успеха в работе,
было устроено совещание на квартире Шелгунова, где
присутствовали от народовольцев Сущинский, Зотов и
неизвестный нам^до этого совещания Бунаков. От
социал-демократов присутствовали: В. В. Старков, Г. Б.
Красин, рабочие Шелгунов, Фишер, Кейзер и другие
товарищи. Первым выступал Бунаков, он говорил около двух
часов, развил историю революционной борьбы в России;
делая из отдельных периодов выводы, приводил факты
настолько сильные, что с ним трудно было не согласиться.
. Бунаков подчеркивал, что основой движения он
считает народовольцев, что только их способ борьбы дает
необходимый результат. Развиваемые им тезисы
казались убедительными, но мы, как последовательные
сторонники социал-демократического течения, были
непреклонны перед этим «фронтом».
Другой оратор, Зотов, говорил слабее, но постарался
вложить в свою речь всю душу.
По его словам, нам оставалось только одно: бросить
учебники и отдаться «живой работе», только она, дескать,
ведет к цели. Для того чтобы понять свое положение,
говорил он, и добиться лучшей доли, не требуется годами
штудировать прикладные науки, и так все-де, мол, это
произойдет в более подходящее время.
Все, что мы услышали, было для нас не ново, но
сказано было так сильно и поддержано такими фактами, что
невольно приходилось соглашаться: именно их линия
борьбы и должна иметь место, и только их способ
борьбы может привести к более быстрому успеху.
Выступления народовольцев лишний раз убедили нас,
что надо вести борьбу насмерть, но идти путем социал-
демократическим. У передовых рабочих в то время было
42

К. М. Норинский
в 1895 году в Доме
предварительного
заключения
твердое убеждение, что движение должно идти в первую
очередь вглубь и уже после распространяться вширь.
Требования были вполне определенные — всестороннее
воспитание совместно с изучением социальных наук.
С возражениями выступали В. В. Старков и Г. Б.
Красин, но после первых ораторов им говорить было трудно.
Когда совещание закончилось, то мы остались
недовольны его результатами. Между лагерями еще более
разгорелись страсти, некоторые товарищи колебались от
одного течения к другому, что наносило большой ущерб
работе.
В скором времени пришлось устраивать еще одно
совещание, теперь уже на квартире Андрея Фишера.
Присутствовало до двадцати человек. Были приглашены, не
помню по чьей рекомендации, зубной врач Михайлов и
Кузюткин. На совещании присутствовали Василий Шел-
гунов, Андрей Фишер, Иван Кейзер, Константин
Куприянов, от народовольческой интеллигенции — Петр
Петрович и Сущинский.
На этом совещании также много говорили о тактике,
но общего языка с народовольцами мы опять не нашли.
Среди выступавших особенно рисовался Кузюткин,
который проводил «крайнюю линию», доказывая, что
43

единственный путь для настоящей законченной «гарни-
зации» — это бить полицейских. Всем бросалась в глаза
его неискренность и навязчивость в желании обязательно
со всеми познакомиться.
Это совещание для всех присутствовавших товарищей,
за исключением Шелгунова, было роковым. Полицейские
агенты Кузюткин и Михайлов совершили очередное
предательство. Последовали аресты.
Первыми были арестованы Петр Петрович
(Ольминский, он же М. С. Александров), Зотов, Сущинский и
другие народовольцы. Думаю, что этот провал произошел
из-за недостатка конспирации и неразборчивости в
связях, которыми, как я уже отмечал, отличались
представители «Народной воли».
Прошло немного времени, и дошла очередь до нас.
Арестовали рабочих: Андрея Фишера, меня, Ивана Кей-
зера и позже Розенфельда и Казецкого.
Не могу сейчас припомнить, как смог уцелеть Шелгу-
нов. Это, пожалуй, единственный товарищ, оставшийся
на свободе, из числа рабочего актива того времени.
По аресте меня привезли на Шпалерную улицу в Дом
предварительного заключения. Держали в одиночке. На
допрос первый раз вызвали спустя несколько месяцев —
предъявили обвинение в принадлежности к организации,
занимающейся противоправительственной
деятельностью, в распространении сочинений, направленных
против самодержавия, и в знакомстве с Борисом Зотовым,
Михайловым, Сущинским, Михаилом Александровым,
Николаем Белецким и другими. После того как все это
было мной отвергнуто, следователь-жандарм предъявил
мне обвинение в организации из рабочих боевой группы
для борьбы с правительством силой. Это обвинение тоже
повисло в воздухе.
Позже на допросах мне предъявили новые знакомства
и мелочные дела вроде разговоров, списков на ссыльных,
кассы и тому подобное. Я отклонил и это, отделавшись
незнанием. Тогда меня оставили в покое до дня
освобождения из «предварилки». В общем просидел я тогда около
года, а когда выпустили на поруки, то дали на сборы
только три дня.
Для дальнейшего проживания я выбрал Екатерино-
слая, и Департамент полиции мне это разрешил.
Вместе со мной из тюрьмы выпустили Андрея
Фишера. Его направили в Рыбинск. Арестованные вместе с
44

нами рабочие были выпущены раньше, только нас с
Фишером держали дольше.
Из «предварилки» нас с Андреем направили в
полицию на Гороховой улице и там продержали еще три дня,
каждого в отдельной камере. Я понял, что нас держали
на Гороховой для ознакомления с нами шпиков
охранного отделения. Мне показалось в то время, что охранка —
это фабрика шпионов.
Закончив за три дня с домашними делами, я уже был
на вокзале железной дороги.

ГЛАВА 2
Под гласным надзором
У заводских ворот
Итак, пришла пора прощаться с родным
Питером. Попав на три коротких дня в объятия родных
и друзей, не успел и оглянуться, как настало время
садиться в поезд. Так на 23-м году жизни мне пришлось
оборвать налаженную жизнь и искать лучшей в новом
месте.
Я не знал, что меня ждет на новом месте. Родной
город, где все было так близко и знакомо, покидать было
нелегко. Товарищи позаботились о явке в Екатериносла-
ве. На вокзале мне была вручена книга с паролем к
доктору Александру Николаевичу Винокурову,
социал-демократу, высланному в Екатеринослав из Москвы.
Провожали меня родные, друзья и мой лучший друг
Феня Донцова. Пролетели минуты прощания, и вот я
уже еду к новой жизни и к новым людям. Прохожу к
своему месту в вагоне с намерением немного осмыслить
происшедшее и подумать о будущем. Но не тут-то было.
«Доброе» царское правительство в лице своей охранки
и здесь не обошло меня своим вниманием (недаром же
нас держали на Гороховой). Ко мне подсел
неизвестный тип и с ходу попытался завязать со мной близкие
отношения, вызывая на откровенность. Я, конечно,
насторожился и постарался от этого знакомства поскорее
отделаться.
Приехал я в Екатеринослав в самую распутицу, в
конце марта 1895 года. Поезд прибыл вечером, а мне
еще предстояло разыскать своих земляков (тетку,
которую, как говорила моя мать, она знала еще 20 лет тому
назад), чтобы попросить у них пристанища. Мать
назвала их фамилию и место службы дяди, но адреса я не
знал. Нагруженный чемоданом с бельем и книгами и
мешком с верхним платьем, я не мог пешком отправить-
46

ся па поиски их жилья, поэтому нанял извозчика. О том,
что вещи можно было сдать на вокзале в камеру
хранения, я в ту пору не знал. Извозчик повез меня, по моему
заданию, в рабочий район. Как выяснилось назавтра,
мы приехали сразу в нужный район, но дом найти не
смогли.
На улице стояла мгла — зги не видно. Грязи такой
я в жизни не видывал, порой она покрывала чуть ли не
все колеса брички. Первое время извозчик, по моему
предложению, подходил к домикам и встречным
прохожим и спрашивал:
— Не дом ли это Гуляшевых? А не знаете, где он?
В конце концов терпение у него лопнуло, и он
предложил мне провести ночь в гостинице. Само
благоразумие говорило его устами, и мне пришлось уступить.
Спустя пять минут мы уже поднимались на верхний этаж
гостиницы, где оказался свободный номер.
Отпустив извозчика, я хотел сейчас же лечь спать,
так как страшно устал, но не тут-то было! Хозяин
гостиницы стал настойчиво предлагать мне более веселое
времяпрепровождение. Я отказываюсь — он опять лезет.
Пришлось попросить оставить меня в покое, что он
наконец и сделал.
Поднявшись утром, наметил себе план действий. Во-
первых, найти тетку, во-вторых, визит к полицмейстеру.
Выйдя на улицу, все увидел в другом свете. Что
ночью казалось невыполнимым, сейчас, хотя и с трудом,
удалось выполнить. После недолгих поисков нашел свою
тетку. Она оказалась довольно состоятельной, имела
двухэтажный дом. Жили они хорошо, не отказывали
себе ни в чем. Ее муж работал машинистом и, кроме того,
имел много вечерних работ. Семья же — он и она.
Встретили они меня хорошо, как родственника, и
сразу же до отвала накормили. Между тем, помня о втором
пункте моего плана, я извинился перед ними и, сказав,
что возвращусь через 2—3 часа, удалился.
Проходное свидетельство, полученное мною в
охранке Петербурга, подлежало сдаче полицмейстеру Екате-
ринослава, а посему я отправился в полицию,
расположенную в другом районе города. Оказалось, что моя
явка безрезультатна, так как документы еще не прибыли.
Мне предложили зайти завтра. Уверенный, что всё идет
лучше, чем можно было ожидать, я смело зашагал к
своей новой квартире.
47

Родственники отвели мне комнатку со всеми
удобствами: с чаем, обедом и т. п., и все бесплатно. Я решил,
что мне необходимо их заблаговременно посвятить в
детали моего бытия. Как решено, так и сделано. Тетка не
испугалась, но удивилась:
— Как это можно не верить в бога?
Сколько я ее ни убеждал, что я социалист и бог для
меня не основное, получал один ответ:
— И не убеждай, не старайся. Я знаю — все вы
безбожники!
Вскоре я замолчал, так как дальнейший разговор
стал напрасной тратой времени.
Обстановка у нас была такая: не проходило дня, чтобы
в доме не было двух-трех монашек, а то и более. Они
убирали тетке комнаты, а потом пили с ней вместе чай с
вареньем и просфорами и перемывали кости своим
знакомым. Тетка моя была весом пудов на шесть, здоровья
хоть отбавляй. При каждом движении она охала и
ахала, а при зевках крестила рот, приговаривая «господи
помилуй».
В тот же вечер дядя посоветовал мне поступить на
работу в Екатеринославские мастерские Екатерининской
железной дороги. Я согласился, но предупредил, что
меня, наверно, забракует врач как близорукого. Дядя
уверил, что все обойдется хорошо. На другой день дядя
представил меня мастеру токарного цеха. В последнюю
минуту переговоров мастер заметил, что я щурюсь, и спросил,
не близорукий ли я. Я ответил утвердительно. Тогда он
показал мне какой-то предмет и попросил его назвать. Я
ответил. Он повторил опыт с другим предметом. Я вновь
ответил и, как после оказалось, не угадал или, точнее
сказать, не увидел, что мне показывали. Тогда мастер
мне прямо сказал:
— Не советую идти к врачу, он не примет для
службы на железной дороге.
Конечно, я согласился и вернулся домой. Дядя, узнав
в чем дело, не пал духом и заявил мне:
— Ну что ж, не устроил в токарную, устрою
разметчиком в механическую.
На другой день вновь иду устраиваться. Мастер дает
работу — заготовить шаблон. Делаю работу, правда, не
так успешно, как профессионал-разметчик. Мастер
говорит, что он думал увидеть во мне самостоятельного
разметчика, а выходит не так. А таких, как я, у него много.
48

Пришлось и на этот раз вернуться с пустыми руками
и без надежды. Тогда дядя предлагает поступить
слесарем в депо. Я согласен. Что-то надо же делать, лишь бы
не сидеть сложа руки. Наутро явка к начальствующим.
Мой прием санкционирован с двух слов. Поручается
проба — пришабрить золотник. Здесь же узнаю, что в этом
депо служило много земляков моего отца, тамбовцев.
Я их, правда, не знал, но они знали моего отца с
дедушкой, некоторые даже состояли в родстве. Одним словом,
узнав, кто я, они спешили всеми мерами оказать мне
содействие. Стоило мне заикнуться, что нет того или иного
инструмента, как последний немедленно доставлялся.
В общем, пробу я сделал за четыре часа, и сделал
неплохо.
В то время я был хорошим слесарем, имел
семилетний опыт работы на лучшем механическом заводе России.
К тому же у меня имелись прикладные знания, а это
солидный плюс.
Подзываю мастера и показываю пробу. Он осмотрел
и говорит:
— Это сделали не вы.
Как я его ни уверял, все было напрасно. Последний
его аргумент был следующий:
— Какие у вас руки! Смотрите, я — мастер, и то они
у меня грубые.
Тут мне пришлось замолчать. Действительно, за год
одиночки все ранее нажитые мозоли отлетели. Я
попросил мастера дать вторую пробу. Он не дал, но все-таки
согласился принять на службу. Итак, все в мастерской
оформлено, осталось только сходить к врачу. На другой
день являюсь, и после освидетельствования врач дает
заключение: «Зрение в очках Ч2у без очков Vi2. Принят быть
не может». Так дело не выгорело и на этот раз.
Между тем приходилось регулярно посещать
полицию. Через день мне заявили, что бумаги получены и
полицмейстер требует меня к себе. Прихожу. По встрече
и тону этого чина чувствую, что полученные бумаги
настроили его по отношению ко мне весьма серьезно. Он
почти с первых же слов предложил мне являться к нему
ежедневно. На мое возражение, что это неисполнимо
в связи с тем, что я должен где-либо работать и никто не
станет меня отпускать, он заорал:
— Мне что за дело! Я говорю — и должно быть
исполнено. Кой черт тебя прислал ко мне. Не нравится —
4—362
49

возьми и задавись... — и далее в таком же духе.
Возражать против такой логики не приходилось.
Лишь по дороге от полицмейстера к тетке я понял,
что значит находиться в шкуре поднадзорного.
После разговора с полицмейстером я невольно
задумался над своим положением и решил, что работать
меня никуда не возьмут. Однако, имея достаточно
свободного времени, продолжал искать хоть какой-нибудь
заработок и ежедневно ходил в полицию. Там
требовалось только зайти и расписаться, больше ничего.
Поиски работы оказались все же небезуспешными.
Я предложил свои услуги на заводе
сельскохозяйственных машин Эзау, выполнил пробу, и мне доложили
1 рубль 30 копеек в день. Начав работать, я пошел в
полицию и попросил разрешения являться в дальнейшем в
вечерние часы. Мне разрешили.
Прошло две недели, я освоился с положением на
заводе Эзау. И вдруг совершенно неожиданно в один из
ясных, солнечных дней встречаю на заводе полицейского.
Догадываюсь, что его приход не сулит мне ничего
хорошего. Оказывается, я не ошибся. Он зашел в контору
завода и потребовал от имени полицмейстера рассчитать
меня и уволить. Меня он должен был немедленно
доставить в полицию.
Наспех попрощавшись с новыми товарищами по
работе, получив расчет, следую за полицейским. По дороге
попросил у полицейского разрешения зайти на квартиру;
после повторения просьбы он согласился. Заходим к
тетке, она удивлена, хотя и ожидала от меня всего. В двух
словах прошу ее скоренько собрать мои вещи, написать
моей матери, если что узнает обо мне, и трогаемся в путь.
Пришли мы в управление полиции в четыре часа дня,
всю дорогу полицейский сопровождал меня как особую
ценность. Пришли, а в полиции никого из начальства не
оказалось. На все вопросы получаю ответ:
— Полицмейстер приходит для подписи бумаг в де-
вять-десять часов вечера, вот тогда все и выяснится.
Не видя другого выхода, решил ожидать. В седьмом
или восьмом часу вечера прибыл секретарь. Я тотчас
обратился к нему с просьбой объяснить причину столь
быстрого моего ареста. Из полученного от него
разъяснения следовало, что меня привели как дезертира и
намерены срочно препроводить в Петербург. Я стал
доказывать, что имею свидетельство, удостоверяющее, что я яв-
50

К. М. Норинский
в 1896 году
ляюсь ратником второго разряда и, кроме того, в год
призыва сидел в Доме предварительного заключения, и
туда было доставлено свидетельство с места моей
прописки. Услышав все это, секретарь попросил у меня это
свидетельство, и я предъявил ему синий билет, который,
на счастье, хранился у меня в чемодане. Ознакомившись
с билетом, он удивился моему приводу и посоветовал мне
просить у полицмейстера об освобождении, пообещав
доложить мое дело первым.
В девять часов пришел полицмейстер и почти сейчас
же удостоил меня вызовом. Я посетовал было
полицмейстеру на то, что меня сорвали с работы и квартиры, но
был остановлен следующей тирадой:
— Благодарите бога, что так хорошо окончилось,
иначе я мог бы вас выслать в Петербург. Теперь
отправлю только ваш документ.
Он забрал у меня билет, и мне осталось только идти
домой. Вновь тащу на себе чемодан и держу через весь
город путь к тетке. Добрался домой к двенадцати часам
ночи и, конечно, застал всех спящими. Стук в дверь
разбудил их. Мой приход их удивил и явно не обрадовал.

Да и кем я был для них? После коротких объяснений
водворился на старом месте.
За эти две-три недели, как добрый сын, я написал
родителям с десяток писем, в которых проглядывало
черным по белому: «Работы не имею, привезенных с собой
двадцати пяти рублей может мне не хватить».
Между тем на полученную мною при посадке в поезд
в Петербурге явку к Винокурову попасть я не смог, в
силу того что был утерян шифр. Одно время я хотел
запросить Петербург, но неуверенность в том, что письмо
попадет по адресу, заставила меня от этого отказаться.
На другое утро после похода в полицию я
отправился на завод Эзау. Там узнал, что принять меня вновь не
могут. Пришлось опять идти к Брянскому заводу и в
числе других безработных проситься на работу.
В то время почти всегда предложение труда
превышало спрос, и в силу этого обстоятельства безработным
приходилось быть назойливыми. А заводское
начальство, чувствуя свое превосходство, или ни с кем не
разговаривало, или приказывало сторожу для потехи окатить
толпу безработных (а собиралось до ста человек и
больше) водой из пожарного рукава. На гвоздильном заводе
Гантке один из мастеров ходил на работу и с работы в
сопровождении двоих здоровенных гайдуков с
дубинками. Подойти к этому мастеру и попроситься на работу
значило быть избитым.
В одно прекрасное теплое утро я находился среди
безработных у Брянского завода. Невольно втесался в
толпу и там, втянутый в общую беседу, начал развивать
мысль о 8-часовом рабочем дне, доказывая, что при нем
не было бы безработицы. Окружающая меня публика
слушала, многие не соглашались, но нашлись и такие,
что поддакивали. Постепенно моя аудитория стала
редеть, и когда я сам стал собираться домой, то стоявший
рядом со мной молодой человек лет двадцати пяти,
еврейской национальности, также тронулся со мной,
стараясь поддержать прерванную беседу. Помню, мы с ним
в тот день еще долго ходили по улицам Екатеринослава.
Он меня предупреждал на будущее время не говорить
так откровенно. Узнав, что я только что прибыл, он
изъявил желание встречаться со мной. С этого дня мы с ним
часто встречались у проходных заводов как старые
знакомые.
Однажды, отчаявшись найти работу, я написал пись-
52

мо матери с просьбой передать товарищу Фене, что мне
необходима рекомендация, ибо без таковой работу я не
найду. Как я потом узнал, Феня передала мою просьбу
Леониду Борисовичу Красину и Петру Кузьмичу
Запорожцу. И вот в один прекрасный день в заказном письме
я получаю просимую рекомендацию. Должен сказать,
что в это время в Екатеринославе я был уже не один; от
поры до поры виделся с таким же, как я, «горюном»
Федором Тимофеевым и его женой Варей, почти
одновременно со мной высланными из Петербурга. Ранее я
встречал их на Выборгской стороне, где они жили и
работали. Почти одновременно со мной прислали
рекомендацию и Федору. Обе рекомендации были написаны на
имя директора Брянского завода и его брата Юрия Го-
ряинова.
Мощь рекомендаций сказалась сразу, лишь только мы
их предъявили. Нас обоих направили в мартеновский
цех. Мастер Славиковский, к которому нас направили,
был недоволен, но дать нам работу был обязан.
Мне, как слесарю, дали пробу в мартеновском цехе,
а Федора, как не имеющего специальности, поставили на
выучку на гидравлический кран для разливки стального
литья. Среда, в которую мы вошли, была скверная, мы
люди здесь новые, кое-кому мешали. Интриг первое
время было очень много, но мы к этому привыкли.
Порученную мне работу я полюбил.
Брак поднадзорных.
Кружок на Чечелевке
Как только я поступил на Брянский
завод, сразу же решил уйти от тетки. Это не повлияло на
наши родственные отношения. В одно прекрасное утро
я снял за три рубля в месяц на Павловской улице
каморку размером в два аршина на четыре. Вместо
кровати хозяин установил на подставки снятую с петель
дверь, дал стол и табуретку. Хорошего было лишь то,
что моя каморка закрывалась.
Вскоре в вечерние часы моя каморка превратилась
в своего рода клуб. Ко мне приходили хозяйские дети,
сосед-рабочий, канцелярист с Брянского завода, и мы
обменивались мнениями. Я чувствовал удовлетворение
от своей самостоятельности. Отношения с Файном (мой
53

знакомый у заводских ворот) значительно подвинулись
вперед. Он заходил ко мне для бесед, а также за
книгами. Я убедился, что он разделяет мои взгляды на
социальные основы нашей жизни. Файн сказал мне, что на
Брянском заводе у него есть друзья, с которыми он меня
обязательно познакомит. Я изъявил согласие.
Когда я почувствовал, что обосновался на заводе
достаточно прочно (в день я получал 1 рубль 30 копеек),
то решил написать Фене Донцовой, чтобы она
перебралась на житье ко мне. Она согласилась, и через
короткое время мы жили под одной кровлей. Феня привезла с
собой из Петербурга мои книги. С ее приездом мы сняли
квартиру на Чечелевке. Сюда ко мне стали часто
собираться Файн, Смирнов, Мазанов, Метлицкий, Гудымов
и другие. Так определился круг единомышленников,
теперь уже в Екатеринославе. Я узнал, что мои новые
товарищи имеют связи на месте и с центром. Я с головой
окунулся в работу организации. Встретиться с
Винокуровым мне так и не пришлось, так как он был вскоре
арестован.
Тем временем мы с Федором замечали, что слежка за
нами не ослабевает, наоборот, полицейские были так
нахальны, что являлись к хозяину дома и предлагали ему
сообщать, кто ходит к нам и к кому ходим мы. Об этом
мы узнали благодаря следующему обстоятельству.
Хозяин дома иногда любил выпить. Зайдя ко мне однажды
навеселе, он в порыве откровения поведал про те
поручения, которые получил от полиции. Пришлось
насторожиться. Тем не менее работа наша продолжалась.
Частенько полицейские наведывались и на завод,
интересовались моей персоной, но я чувствовал себя крепко,
рекомендация служила мне пока надежным щитом.
Жили мы с Федором Тимофеевым невдалеке друг от
друга. Когда не хватало чего у меня, бегу к нему, у
него — он ко мне. Казалось бы, жить да жить, но нет.
Между нами пробежала кошка, и выпустил ее Федор. Как я
уже упоминал, Тимофеева я знал немного еще в
Петербурге, когда, будучи представителем Гаванского района,
встречался с товарищами из других районов Питера. Его
жену Варю я также встречал там, и она так же была мне
дорога, как и он. Звали ее в Питере «Варей рыжей».
Помню случай, когда во время первой маевки она всех нас
порядочно насмешила. Добравшись к месту маевки, она
вымочила об траву всю юбку. Чтобы ей помочь, развели
54

костер, и она, окруженная товарищами, стала сушить
юбку над огнем.
Заметив, что Федор ко мне охладел, я не мог найти
объяснения его поведению. Тайна вскоре раскрылась:
Варя поведала мне и Фене, что Федор ее ежедневно
ругает и бьет за то, что она «бегает за мной». Короче
говоря, он меня приревновал к жене. Меня это ударило как
обухом по голове, но Феня, лучше знавшая их в
Петербурге, уверяла меня, что это «обычная у них история».
Я решил, что наши отношения надо исправить. При
первой же встрече с Федором я высказал ему свое
возмущение, изругал его, сказал, что эта роль для него не
подходит. Он как будто согласился, и мы расстались.
Однако отношения наши стали еще более натянутыми. При
случае задаю вопрос Варе: «В чем дело?» Ответ: «Он
пришел домой и избил меня за то, что я выношу сор из
избы». Все мои дальнейшие попытки воздействовать на
Федора и перевоспитать его ни к чему не привели.
Ко мне все чаще собирались Мазанов, Белкин, Файн,
Кац, Метлицкий и другие товарищи. Беседы о книгах и
жизни стали регулярными. Эти товарищи сообщили мне,
что есть еще кружок, который они посещают. Оказалось,
что от мартеновского цеха в том кружке никого не было,
мы с Федором заполнили эту пустоту. Так у меня
установилась связь не только на Брянском заводе, но и за
пределами его. Революционное движение охватывало все
большие массы рабочего класса юга России.
Связной из «Союза борьбы».
Провал
Примерно в это время ко мне приехал из
центра Петр Кузьмич Запорожец. Сколько радости
привез он мне и Фене. Доставленные им книги (в основном
нелегальные), его рассказы о борьбе товарищей в
Питере вдохнули в нас новые силы. Вместе с вновь
привезенными книгами у меня образовалась порядочная
библиотечка, которую мы с Феней все время пускали в
оборот. Надо сказать, что Феня тоже не теряла даром
времени, вокруг нее образовался кружок таких же, как
и она, работниц с Чечелевки.
Приблизительно в сентябре 1895 года произошел
провал екатеринославской организации. В одну ночь были
арестованы Мазанов, Гудымов, Файн, Кац, Беляев, Мет-
55

лицкий, Смирнов и городские товарищи. У меня в ту же
ночь сделали обыск и, ничего не найдя, взяли подписку
о невыезде из Екатеринослава. Та же участь постигла
Федора Тимофеева.
Мы продолжали работать. Спустя несколько дней
меня и Федора срочно вызывают в контору завода.
Приходим и узнаем: должны немедленно куда-то отправиться
с ожидающим нас жандармом. Выходим за ворота
завода, садимся в ожидающую нас коляску. Подъехали к
фотоателье Митькина, входим, и жандарм предлагает нам
сфотографироваться. По окончании съемки объявляет,
что мы свободны, но коляску уже не предлагает. Идем
обратно на завод.
Оказалось, что фотографирование — это только
первый шаг. Через некоторое время вызывают в полицию на
допрос. Как выясняется, у арестованного Метлицкого
нашли мой адрес. Следователь пытается навязать мне связь
с ним. Отвечаю, как всегда в таких случаях: «Знать не
знаю и ведать не ведаю», в чем и расписался. Больше по
этому делу меня не вызывали.
С арестом товарищей первое время было трудно
освоиться. Но затем пришел к убеждению, что это дело
неизбежное, искупительные жертвы должны быть.
Отношение рабочих мартеновского цеха ко мне после ареста
товарищей изменилось: все ожидали, что вот-вот и нас
возьмут. Но время шло, а мы жили относительно
спокойно.
Аресты вызывали законные вопросы сослуживцев о
дальнейшей судьбе товарищей. Некоторые говорили: «Ну,
их теперь смелют, больше уж не увидим», Я возражал:
«Чудаки, вот я тоже сидел, как они сидят, а между тем
жив по сей день и нахожусь вместе с вами». Столь
убедительный ответ заставлял рабочих умолкать,
жандармские застенки уже не казались столь страшными. Вообще
же отношение ко мне изменилось в худшую сторону,
в особенности в первое время. Некоторые относились
подозрительно, избегали общения со мной, однако
постепенно эта настороженность рассосалась.
В начале 1896 года ко мне опять пожаловала
полиция. Примерно в два часа дня меня прямо из цеха
срочно вызывают в контору завода и там объявляют, что я
должен немедленно отправляться к себе на квартиру.
Это приказание заставило меня насторожиться. Спешу
домой и застаю следующую картину: за столом сидит
56

какая-то «цаца», с ним рядом еще, только чином
поменьше, в дверях полицейские, жена Феня стоит около стола.
Все наши вещи перевернуты вверх дном. Оценив
обстановку, с места в карьер повышенным тоном спрашиваю:
— Какого черта от меня нужно? — и усаживаюсь на
кровать возле стола.
Мое поведение, как видно, обескуражило
полицейских чинов, однако они тоже повышенным тоном просят
меня встать и говорить как следует. Я ответил:
— Извиняюсь. Я у себя дома и знаю лучше, когда
нужно садиться, а когда стоять.
Видя, что препирательства бесполезны, они
объяснили причину моего вызова и обыска. Оказывается, они
явились не ко мне, а к моей жене Фене. По предписанию
из Петербурга ее должны арестовать и этапом
отправить в столицу. Далее мне объявляют: ввиду того, что
до моего прихода они успели «выполнить все
формальности», остается лишь последняя, а именно прощание
с мужем.
Только в этот момент я оценил всю сложность
положения. Дело в том, что Феня готовилась через два
месяца стать матерью. Можете представить положение
отца, который в тяжелую минуту не может оказать
помощь своему другу. Однако показать полицейским, что
история на меня подействовала, я не мог. Нюниться, не
нюнился отроду. Спокойно предложил Фене проститься,
поцеловал ее, старался успокоить своим невозмутимым
видом. Затем взял ее вещи, и мы пошли к извозчику,
который уже стоял около дома. Помог Фене сесть, еще раз
простился, и они уехали.
Вернувшись в опустевшую комнату, стал приводить
в порядок разбросанные вещи. Первые минуты предаюсь
думам, но быстро отмахиваюсь, ибо знаю хорошо, что
помочь все равно не смогу.
Как я потом узнал, полицейские отвезли Феню в
тюрьму, там она переночевала, а наутро с первым поездом
ее отправили в Петербург. Там ее держали в одиночке
на больничном положении около месяца. Вызывали для
допроса по делу 1895—1896 года *. Наконец ей
объявили, что она будет находиться под надзором полиции и не
имеет права без разрешения властей менять место сво-
* Дело Петербургского «Союза борьбы за освобождение
рабочего класса».
57

его пребывания и, кроме того, не имеет права жить
в столице и промышленных городах Российской империи.
Вернулась жена примерно через два месяца. Весть
об ее аресте быстро облетела Брянский завод. Мое
начальство и сослуживцы, среди них были
студенты-практиканты, заинтересовались моей персоной, и мне
пришлось строить из себя «жертву вечернюю». Однако
симпатии всех окружающих были на моей стороне.
К этому времени меня уже успели оценить как
аккуратного, исполнительного и толкового работника и
однажды даже предложили стать машинистом только что
установленного крана-вертушки. Я согласился, однако
некоторые из моих сослуживцев были недовольны тем,
что назначили меня, новичка, а не их. Но они скоро
успокоились.
С переменой профессии мое материальное положение
стало понемногу улучшаться.
Примерно в это время Федор Тимофеев с женой
перевелись в Николаев. Разлука с ними не вызвала ни
особой печали, ни радости. Писем от него не было, и он для
нас пропал навсегда. Знаю лишь, что и в Николаеве он
продолжал работать в организации, несмотря на то что
имел многочисленную семью. По характеру он был
человек очень подозрительный, за всякое дело брался с
натугой, и зачастую лишь чувство товарищества
вынуждало его принимать то или иное решение.
Постепенно я освоился с новой работой. Мои
отношения с сослуживцами сгладились и стали если не
дружескими, то во всяком случае доброжелательными, а кое
с кем мы даже подружились.
Работа моя была интересная и требовала к себе
серьезного отношения. Кран-вертушка, на котором я
работал, обслуживал мартеновский цех. На моей
обязанности лежала прежде всего подготовка изложниц для
отливки. Эта работа требовала особого внимания, а
главное, быстроты, в особенности при установке сифонов де-
сятипудовых болванок. Крупные болванки, по 20—60 и
более пудов, не требовали от меня столь большого
внимания.
В то время в мартеновском цехе имелись четыре печм,
из них часто работали только три, каждая отливала 1000
пудов стали. Каждая печь производила до двух плаеок
в смену. Дежурство длилось по 12 часов. Бывало, не
успеешь наставить формы к о^ной печи, как тебя уже зовут
58

к другой, или же надо производить другие работы, а их
было достаточно.
Когда сталь была готова, ее выливали в
приготовленный под желобом котел, выложенный огнеупорным
кирпичом и обмазанный глиной. На моей обязанности
лежало развозить этот котел по линии и разливать сталь
по формам. Работа спешная, напряженная. На тебя
обращены десятки глаз, кто-то грозит тебе кулаком, в
раскаленном воздухе висит сплошная ругань.
Затем едва остывшую сталь надо было освободить из
форм. Вот уж эта работа была для рабочих сплошным
адом. Представьте себе тысячепудовую массу стали,
разлитую в чугунные формы, которые не успели остыть, и
все это находится на небольшой площадке, размером
2—3 квадратные сажени. Я подъезжаю, рабочий на
канаве держит крюки в руках, на руки у него надеты двойные
кожаные рукавицы с крагами. На моей обязанности
лежала задача быстро опустить крюки над самыми
формами. Рабочий зацепляет крюки за ушки, и я тотчас
поднимаю формы вверх. Сифонное литье требовало особого
внимания, потому что приходилось поднимать
одновременно от 4 до 8 форм. Один момент опоздания — и
человек не выдерживал: ведь он стоял возле раскаленного
металла. За 10 минутяужно было поднять и переставить
до 60 форм. При этом необходимо было поставить их на
землю аккуратно, чтобы они занимали меньше места.
Спустя 5—10 минут начинали растаскивать сталь с
канавы. Обыкновенно сифоны весом 300—500 пудов
старались поднять повыше и сбрасывали их на площадку.
Болванки разлетались, разбросанные болванки тут же
рабочие подвергали обрубке. Потом я приезжал опять, и
мы приступали к погрузке литья на вагонетки, чтобы
подкатить их к штабелям или же прямо в другие цеха.
Все 12 часов рабочего дня я был загружен до преде-»,
ла. Обстановка работы была такова, что за 10 минуг,
пока я снимал формы, у меня на блузе выступала соль
от высохшего пота. Рубаха твердела и стояла на спине
колом. В этих условиях приходилось беречь себя и не
позволять себе ничего лишнего.
Рабочие на канаве, человек 15, обслуживали три печи.
У них в стороне от рабочего места был установлен стол и
скамья, тут же стояла вода со льдом. Обычно рабочий,
проработав 5—10 минут в огне, отходил к столу и
выпивал чуть ли не ведро воды, Здесь же у них всегда имелся
59

запас водки. Заработки их в то время доходили до 100
рублей в месяц. На первый взгляд много, а в
действительности — ничтожно мало: поступала они на работу
здоровыми людьми, а через год-два возвращались
домой полными инвалидами.
Работа отнимала много сил, да и мысли все время,
даже дома, были заняты работой. С трудом выкраивал
время, чтобы почитать газеты. Рабочие, с которыми я
ежедневно общался, относились ко мне хорошо.
Приходилось — ругали. Но не так, как ругали бы другого на
моем месте. Не ошибусь, если скажу, что они меня даже
полюбили за мягкость и готовность работать по первому
требованию.
Бывало, управишься с работой, имеется 30—40 минут
времени до плавки или другого дела, завалишься прямо
на голую болванку, еще теплую, и засыпаешь как убитый.
Получал я в то время около ста рублей в месяц,
начальствующие относились ко мне более чем прилично, в
особенности горный инженер Н. В. Белов. С ним мне
пришлось сталкиваться и по возвращении из ссылки,
причем он не отказал мне в устройстве на завод.
В 1896 году меня вызвали в полицию и объявили, что
мое дело рассмотрено судебной палатой Одессы и
закончено производством. Меня приговорили к ссылке на три
года в один из северо-восточных уездов Вологодской
губернии. Означенный приговор я выслушал без особой
радости или печали, меня беспокоило лишь то, что там
ни слова не говорилось о дне выезда и пути следования.
Вернувшись из полиции домой, я поделился этой
новостью с женой, и мы стали готовиться к отъезду.
Однако наши приготовления были прерваны моим внезапным
арестом, настолько внезапным, что я не сразу понял, к
чему бы это. Но когда меня ввели в большую камеру
екатеринославского тюремного замка, на двери которой
красовалась надпись «этапная», и я увидел там
стоящими и лежащими моих старых знакомых, все встало на
свое место.
Первые минуты мы молчим, а затем бросаемся друг
к другу. Надзиратели уходят, запирают дверь на ключ.
И мы спешим вылить один перед другим свои
злоключения, каждый захлебывается потоком воспоминаний.
Наконец первые минуты волнений прошли, и все начинают
более логически подходить к оценке событий. Прежде
всего установили, что всех нас ссылают: Смирнова, Фай-
60

на, Каца, Мазанова, Гудымова и Беляева на три года в
Восточную Сибирь, меня на такое же время в
Вологодскую губернию.
Во время обмена этими первыми новостями замечаю
какую-то подавленность среди товарищей. Оказалось,
что они считают себя виновниками арестоц моего и
некоторых других товарищей. Объясняют это тем
обстоятельством, что им не было преподано советов, как вести
себя на допросах, вследствие чего с первого же допроса
почти все огульно признали себя виновными в
предъявленных им жандармерией обвинениях. Они признались в
том, что принимали участие в рабочем движении за
освобождение от царского произвола. Нельзя было
упрекать их за это, хотя действительно из-за них сняли
некоторых товарищей с работы, а жандармам они оказали
услугу — многие из них были повышены в чинах.
Режим в тюрьме был невозможный. Совершенно не
давали кипяченой воды и чая, обычно ставили ведро с
холодной водой. На обед давалась какая-то слякоть,
разбавленная десятком зерен, на ужин — это же блюдо,
к нему добавлялся хлеб. Мои товарищи от этой пищи
отказывались, даже хлеб не съедали, отдавали его
надзирателям.
Я с первого же дня решил показать им, как следует
вести себя в подобных условиях, — ел эту слякоть так,
что за ушами трещало. От выданной мне порции хлеба
тоже осталось одно воспоминание. Товарищи, глядя на
меня, заразились примером, и мы всю подаваемую нам
пищу не только съедали, но даже просили добавки.
Находившийся среди нас Смирнов был легочным
больным. Когда доктор прописал ему грудной чай, мы
добились, чтобы для него приносили каждый день
кружку кипятку. Решив проблему питания, хотя и неважного,
товарищи воспрянули духом. Смирение, с которым они
относились ко всему до моего прихода, сняло как рукой.
Дело в том, что, попав в тюрьму, кое-кто обзавелся
Евангелием, как будто они готовили себя к посвящению
в священнослужители. Вскоре они эту блажь выбросили
из головы.
Постепенно я полностью вошел в курс жизни моих
товарищей. За время заключения мне часто приходилось
видеться со многими из их родственников, больше всего
с сестрой Файна, с Бляхером — братом Мазанова, с
отцом Гудымова.
61

Книг в тюрьме не было, читать не полагалось. Но
сначала в разговорах мы не замечали времени. Тем не
менее каждый из нас ожидал, что придет день разлуки.
И вот однажды утром всех нас конвоиры ведут в
контору тюрьмы. Там каждого обыскивают, а затем
выстраивают во дворе. Через несколько минут к нам подводят
партию каторжан. Затем, построенных в ряды, нас
подвели к выходным дверям тюрьмы и вновь подвергли
обыску. Но так как обыскивать было уже нечего, то эта
комедия много времени не заняла. Однако не обошлось
и без казусов: один из солдат увидел на носу у Файна
очки, и они со звоном полетели под скамейку. Меня не
тронули. Наконец конвоиры стали заряжать свои ружья,
направив их в нашу сторону. Наконец и эта процедура
окончена. Конвоиры выстраиваются вокруг нас и с
оголенными шашками ведут по городу.
Прошли верст пять, подошли к какому-то дому и
остановились (после мы узнали, что здесь жил тюремный
инспектор). Привели нас, оказывается, для того, чтобы
узнать, нет ли у кого-либо причин, препятствующих
отправлению в ссылку. Не помню сейчас, что помешало
инспектору закончить сразу эту комедию, но помню, что
спустя несколько дней нас опять водили туда. Процедура
эта была такова: подводили к инспектору по два
человека, ставили на дистанцию в десять шагов, с каждой
стороны по конвойному с шашками наголо. Инспектор
спрашивал:
— Здоров? — и на том дело кончалось.
Приблизительно через неделю после этих «походов»
нас вновь подняли утром и проводили в контору. Там
объявили, что всех оденут в арестантское платье, после
чего в другом помещении переодели.
Я тотчас же решил вместе с товарищами протестовать
против этого новшества. Мы поодиночке настрочили
жалобы, несколько раз вызывали к себе начальника
тюрьмы, и, наконец, инспектора. Помню, на наши сетования
начальник сказал:
— Вас не только оденут в арестантское платье, но и
обреют головы и закуют в кандалы.
В тот же день ко мне пустили на свидание жену.
Свидание состоялось в конторе у начальника тюрьмы, в его
присутствии. Когда жена увидела меня в новом платье,
то очень удивилась. Я ей сказал, чтобы она по
возвращении домой телеграфировала петербургскому начальству
62

о беззаконии, учиненном над нами. Тут вмешался
начальник тюрьмы и стал сетовать моей жене па то, что я
являюсь главным зачинщиком всех неурядиц. До меня в
тюрьме было тихо, а с момента моего туда вселения
каждый день неурядица.
Не знаю, что подействовало, но нам вернули наше
платье. Спустя несколько дней нас вновь вызвали в
контору. Предложили забрать свои вещи, затем выдали на
каждого по четыре фунта хлеба и по две селедки.
Выстроили в нижнем этаже. К полудню стали вызывать по
списку, по два человека, по особому паспорту с
карточкой на каждого. Когда все данные были проверены в
соответствии с документами, эту пару отправляли для
наложения наручников. Всех моих товарищей, закованных
и выстроенных в ряды, держали в другом помещении.
Я все ожидаю своей очереди, вижу, что уже никого не
остается. И вдруг мне объявляют, что меня отправят со
следующим этапом. Вновь меня водворяют в камеру, но
теперь я один, и положение мое безотрадное. Спустя час
переводят в камеру второго этажа башни тюремного
замка. Помещение круглое, диаметром одна сажень,
высотой полторы сажени. Пол деревянный. В камере печь
и скамейка, она же служит и кроватью. Небольшая бадья
с тухлой водой. Постельное белье, переполненное
насекомыми, вносится лишь по вечерам. Из этой башни
меня еще раз вызывали в контору для отправки в этап,
но опять не была соблюдена какая-то формальность.
Между тем время все шло. Я через жену вел хлопоты
о разрешении мне переезда в ссылку на свои средства и
параллельно с этим просил о том же через тюремное
начальство. Ответа все не было. Наконец жена, ожидая со
дня на день разрешения вопроса, прожила все
сбережения и после совещания со мной последний раз запросила
начальство, можно ли ожидать положительного решения
нашего вопроса. Ответили они незнанием. Тогда она
решила ехать к моим родным в Петербург и там ожидать
этапа.
Едва она уехала, как буквально на следующий день
меня вызвали в контору тюрьмы и объявили, что
просьба уважена и я свободен. Конечно, им это было известно
до выезда жены из Екатеринослава.
Итак, после месячного заключения в общей камере и
двухмесячного в башне меня выпустили на волю. Я
решил сразу же ехать в Петербург.

ГЛАВА 3
Ссылка
Дорога за свой счет. Визиты
Прощание с Екатеринославом было
недолгим. Вещей у меня только тот нехитрый скарб, что
разрешали брать с собой в тюрьму, а домашние вещи
забрала с собой жена, накануне уехавшая в Петербург
к моей матери. Я решил также ехать в Петербург,
повидать мать, сестер, товарищей и договориться с
женой о дальнейшей жизни.
Два дня, проведенные в Петербурге, промелькнули
незаметно, товарищей почти не видел. Наскоро устроив
свои дела и получив, как говорится, родительское
благословение, я уже сидел в поезде, увозящем меня в
Вологду.
В дороге мне довелось познакомиться с одним
интересным товарищем. Это произошло на станции
Ярославль. Моим новым знакомым и попутчиком оказался
Снеховский — студент Лесного института, высланный на
три года из Варшавы в Архангельск. Случайный
станционный разговор позволил нам завязать довольно близкие
отношения. Как оказалось, у Снеховского в Вологодской
губернии есть знакомый, к которому он может дать мне
письмо. Я этому весьма обрадовался, так как о ссылке в
то время у меня не было никакого представления.
Приехав в Вологду, мы сразу отправились
разыскивать ночлег. Остановились в гостинице «Северный якорь».
Снеховский узнал, что движения в Архангельск еще нет
и ему придется ожидать в Вологде около двух недель.
На другой день утром мы оба отправились к
вологодскому полицмейстеру: я — чтобы представиться и узнать
место назначения, а Снеховский — чтобы наложить визу.
Местом ссылки мне был определен город Сольвыче-
годск, но ехать туда можно будет не ранее чем через
неделю, когда пойдут пароходы. У товарища дела обстоя-
64

ли хуже; ему сказали, что он сможет выехать из Вологды
не ранее чем через месяц.
Незаметно промелькнула неделя, и вот я уже плыву
первым пароходом к месту нового жительства. Снехов-
ский проводил меня, дав адреса товарищей в Сольвыче-
годске. Судьба свела меня с ним уже спустя три года
в Архангельске, когда я возвращался из ссылки; он
остался прежним задушевным товарищем, и наша
встреча была весьма приятной.
Сейчас не помню, сколько времени полз наш пароход
по реке Сухони от Вологды до Ускорья. Прибыв туда, он
бросил якорь, а нам, пассажирам, было предложено
добираться далее своими средствами. Пришлось узнавать
у встречных — сказали, что надо перебраться на другой
берег Вычегды, а там идти пешком верст 25. Пошел к
переезду искать лодку. Нашел с трудом, так как Вычегда
очень сильно разлилась. Вместе с попутчиками, пожилой
крестьянкой и мальчиком лет 12, перебрались через реку.
Там я разулся, взвалил на плечи пожитки, и мы
тронулись к Сольвычегодску. Шли без остановок и уже в
сумерках увидели церкви города. Подойдя к окраине,
остановились немного отдохнуть, почиститься и перекусить.
Затем мы распрощались и пошли в разные стороны. Я —
искать друзей по записке, они — работы у добрых людей
(по их выражению).
Я шагал по городу так бодро и уверенно, что
ссыльный товарищ Николаев и его жена, когда я проходил
мимо их дома, не решились меня остановить, подумали, что
для нового человека я иду слишком уверенно и
тороплюсь к известной мне цели. Пройдя несколько дальше,
я узнал у встречного, в каком доме живет доктор Шмур-
ло и другие товарищи, высланные из Варшавы, к
которым у меня была записка, полученная в дороге от Сне-
ховского.
Захожу на квартиру и узнаю, что товарищи ушли на
прогулку. Здесь же мне сообщили, что в колонии
ссыльных ожидают меня уже давно. Через несколько минут
приходят товарищи, и первым из них Василий
Алексеевич Платонов, мой старый знакомый еще с 1890 года по
Петербургу, о котором я упоминал выше. Затем пришли
Петр Андреевич Морозов, Николай Георгиевич Малишев-
ский и другие товарищи. Они сказали, что ожидали меня
уже около месяца, а потом стали думать, что мне
изменили место ссылки. Наша встреча была теплее, чем можно
5-362
65

было ожидать от нашего брата. После приветствий и
первого обмена новостями Морозов и Малишевский
предложили мне поселиться вместе с ними. Я изъявил согласие
и перебрался в их домик.
Моими первыми соседями и товарищами в ссылке
стали Петр Андреевич Морозов, главный эконом и
заведующий хозяйством коммуны, Илларион Васильевич
Чернышев, инженер, высланный из столицы
студент-технолог Николай Георгиевич Малишевский.
Познакомившись с товарищами поближе, я узнал, что у нас есть
общие знакомые как в самом Петербурге, так и
разбросанные по разным весям земли русской. Беседа
затянулась далеко за полночь.
Утром подниматься не спешили, продолжая
оживленный обмен новостями, и только настоятельная
потребность покушать подняла нас с кроватей. За чаем вновь
вели разговоры.
Днем меня познакомили с Александром Андреевичем
Николаевым. Он жил в особняке вместе с супругой и
детьми. Оказывается, когда я вступил в город, то чуть
ли не первым проходил их дом, и они видели меня в окно.
Возвратившись от него, застали дома новых лиц:
Александра Николаевича Мациевского и некоего Копчинско-
го, высланных из Варшавы, а также Стрижака,
высланного из Харькова за какое-то сектантство и отказ от
присяги.
На следующий день пришлось нанести визит
исправнику города, чтобы выполнить все полагающиеся
формальности. После этого я официально стал
ссыльнопоселенцем.
Товарищи предлагали мне продолжить визиты к
другим ссыльным, но в то время этого сделать не удалось.
Вообще заведенная в колонии традиция взаимных
посещений и визитов была мне страшно не по душе. Я
говорил: «Зачем эти визиты? Если возникнет у кого-либо из
товарищей надобность во мне, я всегда к их услугам, и
наоборот».
Я страшно не любил всякие обрядности. Между тем
такое мое отношение к визитам вскоре дало себя знать,
с некоторыми из товарищей отношения испортились.
Несмотря на это, я был в курсе всех событий колонии
ссыльных и постепенно со всеми перезнакомился, в частности
с Екатериной Михайловной Александровой, высланной на
пять лет из Петербурга, с Владимиром Николаевичем Ле-
66

бедевым-Черновым с супругой, с доктором Шмурло и его
женой, с Глазко, редактором варшавского журнала
«Глос».
Колония мирно кипит
Должен сказать, что к моменту моего
прибытия в Сольвычегодск отношения между
ссыльными были обостренные. Многие из 'них, просидев долгие
годы в одиночках, издергали вконец свои нервы. Им
нужен был покой и работа по силам. И здесь чуть ли не
каждый оставался больным. Уступать один другому не
хотел, и страсти, как правило, разгорались из-за
пустяков.
Бывало, нестоящее, плевое дело вызвало целую
историю, велись товарищеские суды, втягивая не только
больных, но и здоровых людей. Больно вспоминать, что
я в ту пору дал повод для разговоров, отказавшись от
визитов. Повторяю, сделал я это не умышленно. И если
одним симпатизировал больше, нежели другим, так
просто потому, что они были моими старыми знакомыми. Я
чувствовал себя среди них свободнее, они, подобно мне,
принадлежали к классу пролетариев, с ними я чувствовал
себя в домашнем кругу, тогда как' про других этого не
мог сказать.
Сольвычегодск был в ту пору городишко небольшой,
в длину он протянулся на версту и примерно на столько
же в ширину. Домишки были установлены в центре
города по плану, а вдали от него беспорядочно. Лучшими
сооружениями города были управление полиции, тюрьма,
дом купца, благотворительное заведение и еще два-три
каменных дома. Затем тянулись на четверть версты
торговые ряды с деревянными навесами, а за ними по левой
и правой сторонам улицы располагались одно- и
двухэтажные деревянные жилые дома. Архитектура домов
простая и однообразная. Всего домов было не более 500,
а жителей в то время насчитывалось до полутора тысяч.
По окраинам расположилось несколько учреждений,
обслуживающих городское и сельское население, а у самой
границы города — земская почтовая станция.
Несмотря на подобное убожество, город поражал
контрастом — всем вновь прибывающим бросалось в глаза
множество церквей и часовен. С какой бы стороны ни
посмотреть на город, в первую очередь бросаются в гла-
5*
67

За церкви. Их насчитывалось ё to время 18 да ёЩе cfром-
лось 7, причем все из камня и хорошо отделаны.
Некоторые церкви украшались итальянскими художниками.
Один монастырь был выстроен в 1604 году, строил его
Строганов. Он был расположен на высоком красивом
берегу реки Вычегды.
Достопримечательности монастыря многие из нас
ходили осматривать. В нижнем этаже его церкви
находилось несколько темниц за двумя дубовыми и железными
дверьми, закрываемыми на большие засовы и замки.
Темницы эти совершенно не имели доступа света. В
былое время помещики бросали туда не понравившихся им
людей, многие из заключенных там и умирали. На полу
темниц валялось много человеческих костей. Церквей в
городе было так много, а населения так мало, что
служба в каждой церкви бывала раз в неделю, а в некоторых
и того реже, так как не хватало попов.
Уже значительно позже я ближе познакомился с
историей возникновения доброй части храмов. Более
предприимчивые местные крестьяне, желая быстро
разбогатеть без затрат труда, запрягали лошадку и,
снабженные документом от местного иерея, отправлялись в
путь-дорогу просить православных помочь построить
храм. Лепта сыпалась. Через некоторое время такой
сборщик возвращался, нагруженный и хлебом, и
вещами, и деньгами. Часть пожертвований отдавалась иерею,
а другую часть брал себе, и жила его семья на эти
доброхотные подаяния неплохо. К чему было работать,
когда сама деньга сыпалась, а вместе с этим и церкви
росли как грибы.
Был здесь один мужской монастырь и один женский.
Монахи в них жили свободно, их можно было часто
видеть подвыпившими в беседах с молодыми крестьянками,
а иной раз и в положении полной невменяемости.
Почти с первого дня пришлось убедиться, что
рассчитывать здесь на работу мне нечего, основной задачей
было изжить время ссылки. Пособие, выдаваемое каждому
ссыльному казной, составляло 1 рубль 80 копеек в месяц.
Несмотря на дешевые продукты, прожить на эти деньги
было невозможно. Волей-неволей приходилось
изыскивать способы облегчения существования. В то время
ведро молока стоило 10—15 копеек, десяток яиц — 5, фунт
мяса — 5—7 копеек, погонная сажень дров — 80 копеек.
Квартира из нескольких комнат — 2—3 рубля в месяц.
68

Рабочему с лошадью за день работы платили 50—70 ко^
пеек, без лошади — от 15 до 40 копеек.
В коммуне, где я остановился, был заведен
следующий порядок. Поднимаясь утром, каждый из нас
понедельно обслуживал всех. В его обязанности входило:
подмести комнаты, наносить воды и дров, вынести помои
и т. д. и, наконец, приготовить обед. Как-то так вышло,
что от последней обязанности все отошли, и весь этот
труд обрушился на плечи одного Петра Андреевича
Морозова.
Спустя немного времени исполнение коммунарами и
других обязанностей также нарушилось. То одному
некогда, то другому что-то помешало. Факт тот, что
коммуна день ото дня все более расстраивалась. Самым
работоспособным оставался Морозов. В приготовлении обедов
он, можно сказать, побил рекорд. Чуть рассветет — у
него уже топится печь, а через короткое время и суп готов.
В городе за нами было установлено гласное
наблюдение первое время двух полицейских, одетых в
гражданское платье, а в последнее время эти обязанности
исполнял уже один чин. Обыкновенно такой «глазок» чуть ли
не ежедневно заходил на дом ко всем ссыльным и
справлялся о каждом. Ему было вменено в обязанность
следить за тем, чтобы мы не отлучались.
Бывало, стоило ему убедиться в отсутствии кого-либо
из нас, как он мозолил глаза до тех пор, пока наконец не
появится «пропавший». Часто, чтобы провести
наблюдающего, мы устраивали следующее: окна занавешивали
газетами, а на постель укладывали чучело, одетое в
платье. Иногда мы добивались цели, и полицейский
догадывался об отлучке лишь тогда, когда «пропавший»
появлялся собственной персоной.
Работы нет. Чем заняться?
Вокруг города рос девственный лес, по
большей части хвойной породы. Как я уже говорил,
город стоял на берегу Вычегды, примерно через 20 верст
она впадала в Двину. Река местами была широкая,
имела быстрое течение, часто встречались острова,
изобилующие дичью. Уток было так много, что местные жители
жалели тратить на них порох. В то время десяток чирков
стоил около 20 копеек, большая кряковая утка — пята-
69

чок, глухарь весом до 15 фунтов — 20 копеек, заяц— 15,
белка — 2 копейки и т. д.
Отмели реки бывали густо усеяны птицей, особенно
во время перелета, когда птица спешила улететь в
теплые края. Приходилось наблюдать такие картины:
хлопнешь в ладоши — и уток поднимется такое множество,
что какое-то время среди бела дня не видишь неба.
Такого количества дичи я не видел прежде, полагаю, что не
увижу и в будущем.
Мои товарищи имели ружья и другие охотничьи
принадлежности, были охотники до приключений. Конечно,
не меньшим, если не большим охотником считал себя и я.
Еще в Петербурге свободное от работы время я часто
проводил на охоте по Финскому заливу, по Неве и ее
притокам. Часто ездил на лодке за сотню верст от
Петербурга, был не раз в Териоках, Белоострове. Ездил не
столько с целью извлечения выгоды, сколько ради
удовольствия. Непогода и буря в утлом челне, часы, проведенные
на ветру, на берегу Лахты или в другом месте, небольшое
приключение — все это еще в то время давало мне
возможность забыться от повседневных забот и в то же
время закаляться, привыкать смотреть беде прямо в глаза.
Эта привычка и в ссылке нашла свой отклик, и я почти
с первых дней увлекся походами. Ни одна прогулка на
лодке по Вычегде не обходилась без меня. Прогулки
за 30—50 верст в лес, где нога человека не ступала,
были сплошным удовольствием. В рыбалке я также был
постоянным участником, приходилось ходить и с
удочками и с острогой.
Результаты этих походов, как правило, были ниже
удовлетворительных, зато духовно и физически я
чувствовал себя хорошо. Между тем все эти развлечения
доводили нашего наблюдающего полицейского до пота, он
терял аппетит, ломая голову, куда б ему отправиться за
нами в розыск. Но все было тщетно: концы мы научились
прятать хорошо и обычно, лишь вернувшись, давали ему
знать, где мы были.
Через некоторое время после приезда для меня
нашлась работа. Товарищ Николаев, очевидно, решил меня
немного материально поддержать, с каковой целью
предложил мне переписывать начисто тексты переводимых им
английских и немецких книг. Я согласился и за время
пребывания в Сольвычегодске успел переписать несколь-
70

ко десятков листов. Приходилось также пользоваться
помощью от Николая Георгиевича Малишевского.
Первое время в нашей колонии велись разговоры о
том, что будут налажены занятия, но далее разговоров
дело не пошло. Отношения в колонии ухудшались с
каждым днем все более и более.
Еще до моего приезда в Сольвычегодске находились
доктор философии Новиков, юрист Сикорский и другие,
между которыми отношения так обострились, что дело
доходило чуть ли не до драки. Были составлены и даже
отпечатаны протоколы. Я стоял в стороне от этих дрязг,
они меня не интересовали. Был тогда просто здоровым
человеком и многого не понимал. С отъездом Сикорского
и Новикова отношения немного сгладились, но какая-то
настороженность во взаимоотношениях осталась.
Скажу не ошибаясь, что связующим звеном в
колонии служил товарищ Глазко, бывший редактор
варшавского «Глоса», человек преклонных лет. Он пользовался
у нас уважением за умение осторожно подходить к
каждому. Человек начитанный, вежливый и деликатный, он
невольно заставлял ближних отвечать ему тем же.
Держался он несколько в стороне от всех, тогда как жизнь
каждого из нас была на виду и за каждый поступок,
вольный или невольный, приходилось отчитываться.
Доктора Шмурло встречал мало, к тому'же он вскоре
после моего приезда выехал в другое место. Василий
Алексеевич Платонов, мой старый знакомый по
Петербургу, еще ранее считался человеком уставшим. В
политической работе он участия не принимал, я его в то
время знал просто как хорошего товарища, разделяющего
наши взгляды, и только. Он еще в Петербурге весь пыл
своей широкой души отдавал женщинам. Кавалер он
был образцовый, начитанный, интеллигентный,
интересный, хорошо одевающийся и, наконец, недурно
владеющий своим голосом. В общем, пыль пускал кисейным
барышням вовсю. В ссылке Платонов остался прежним
отчаянным кавалером, успел влюбить в себя старожилку
и жил особенно не скучая. В свободные минуты, если у
нас собирались гости, Василий Алексеевич был «душой
общества», запевалой хорового пения, которое с
интересом слушали местные обыватели.
Нас часто посещал Александр Николаевич Мациев-
ский. Он сидел пять лет в Варшаве по делу
«Пролетариата». Ко дню нашего знакомства ему было около 35 лет,
71

но в его волосах уже пробивалась седина. По профессии
он был чеканщик по металлу. Я we успел распознать его;
по мнению некоторых товарищей, он был человек
неподходящий.
Дело еще было в том, что в колонии обособилась
группа ссыльных поляков, которые жили оторванно от
всех. Сблизиться с этой группой возможности не было.
Кроме Мациевского в эту группу входили доктор Шмур-
ло, Глазко и прибывший позже контрабандист литвин
Козановский.
Скажу несколько слов о членах нашей коммуны.
Иллариону Васильевичу Чернышеву было в то время около
30 лет. Человек он был начитанный, но в нем было много
генеральского: без мальчиков и прислужников — ни
шагу. Любил осмеять чуть ли не каждого, и делал это
умеючи. Мне удалось прожить, не разрывая с ним
отношений, не более полугода, а затем каждый из нас делал
вид, что не замечает другого. Отношения наши
испортились как-то сразу. Но если бы спросили, по какой
причине, то ответить при всем желании не смогу. Тут и его
любовь к насмешкам, и желание каждого поработить, и
его генеральство и т. п.
Его одноделец, студент Николай Георгиевич Мали-
шевский, был человек совершенно противоположных
качеств, упростившийся и готовый еще далее идти в этом
направлении. Человек небогатый (сын мелкого
ремесленника), он с трудом поступил в реальное училище,
оттуда, с еще большим трудом, в институт. Здесь он сразу
вошел в социал-демократическое движение, вступил в
рабочие кружки. Все свое свободное время распределял
между лекциями, работой в кружках и уроками, приучил
себя довольствоваться немногим. Попав в ссылку в
возрасте 23 лет, он был согласен идти на любую работу. Од*
нако пройденная школа оставила в нем заметный след:
несмотря на молодые годы, он был неврастеник, с вечной
головной болью. Много крови попортил ему Чернышев.
С Малишевским мне пришлось сойтись ближе, чем с
другими, мы с ним стали хорошими товарищами. Имея
инструмент, я решил заняться с ним слесарным делом.
Должен сказать, что за короткое время он показал
несомненные способности. Немного позже, когда ко мне
приехала жена, мы с ним сошлись еще более.
С Петром Андреевичем Морозовым встречи в
Петербурге носили случайный и деловой характер. Здесь же
72

мы жили под одной крышей и узнали друг друга со
всеми слабостями.
Петр Андреевич по профессии был ткач и имел
большое революционное прошлое. К описываемому моменту
ему было примерно 32 года. Здоровье у него было
неважное, да к тому же он мало уделял ему внимания.
Вечно, и летом и зимой, в коротком ватном пиджачке, с
повязанным на шею шарфом, и в комнате и на улице. Не
мудрено, что уже в то время у него был какой-то
подозрительный кашель.
Человек, очень много читавший, с хорошей памятью,
он был и поэтом. Не знаю, куда пропали его труды, но
помню, в то время он носил с собой несколько тетрадей.
Некоторые из его стихов мне нравились. Содержание
каждого из них было глубоко прочувствовано и взято из
жизни. Очень жаль, если они пропали.
Был он человек очень прямой, порой грубый, а если
на него находил особый стих, то и ругательный.
Обыкновенно в эти минуты от него бегали. Он же, наоборот,
чувствуя прилив сил, стучался к товарищам и, рады они или
не рады его посещению, изливал перед слушателями свою
наболевшую душу, а так как не зря сложена пословица,
что «из песни слова не выкинешь», то и Петр Андреевич
вместе с хорошими словами пускал и такие, что лучше
было их задержать. Он был сын рабочего, сам всю
жизнь тянувший эту лямку, и все нехорошее, зсосанное
им чуть ли не с молоком матери, не мог выбросить.
Иногда он не мог отказать себе в удовольствии выпить и
тогда бывал для некоторых неприятным. Но в общем это
был на редкость чудный товарищ, душой и телом
преданный делу революции. Лучшими его друзьями в ту пору
были Екатерина Михайловна Александрова и Александр
Андреевич Николаев. Как первая, так и второй очень
уважали Петра Андреевича за его прямоту, хотя в то же
время им более, чем другим, приходилось переживать с
ним много нехороших минут.
Петр Андреевич любил иногда выкидывать и всякие
штучки. Поднявшись однажды утром, он решил
отправиться на охоту и заодно изучить край. Забрал хлеб,
ружье и тронулся в путь-дорогу. Советы на него не
действовали.
Далее двух верст дорог в лесу не было, леса же
окружали город такие, что даже местное население решалось
ходить в них зимой лишь по своим следам.
73

Вечером пошел снег. Мы полагали, что он вернется,
однако настала ночь, а его все нет. Возвращается домой
лишь вечером следующего дня. Оказывается, тронувшись
в путь, он был немного навеселе. Пройдя верст 20, устал
и, облюбовав хорошее место, устроился отдохнуть.
Сразу уснул, а проснулся и увидел, что картина резко
изменилась — все кругом и он сам покрыто снегом. Тут ему
пришлось напрячь всю свою память и силы, чтобы
выбраться к жилью. Только чудом спасся тогда Петр
Андреевич.
Примерно месяца через три приехала в Сольвыче-
годск моя жена Феня с дочуркой Надей. Жить мы
остались в той же квартире.
Как я уже говорил, обеды готовил Петр Андреевич.
Утром он ставил в натопленную печь большой чугун с
супом и горшок с молоком, причем вынимал молоко лишь
только показывалась пенка. В результате мы все так
маялись с желудками, что туалет никогда не пустовал.
Феня сразу взяла хозяйство в свои руки, и мы все
пошли на поправку. Кроме того, жена лучше меня
смогла сойтись с Екатериной Михайловной Александровой и
супругой Николаева. К этому времени уехал с семьей
Чернов, а через короткое время и Владимир Николаевич
Лебедев.
Как я уже говорил, к нам прибыл контрабандист Ко-
зановский, человек около 45 лет, холостой,
малоинтеллигентный, литературой не интересовался. С первого дня
он вошел в польскую колонию. Почти все время ходил
в лес за грибами, за брусникой или на реку за рыбой, а
то и на охоту. Таким образом он ухитрялся прожить на
получаемое от казны содержание. А когда летом
начался сенокос, то он вообще пошел в гору. Дело в том, что
местные крестьяне косят траву горбушами очень
медленно, и труд это убийственный. И вот Козановский показал
им, как нужно работать косой-литовкой, длиной более
аршина. Он накашивал за день чуть ли не в 20 раз
больше любого из крестьян, и заработок его доходил до трех
рублей в день. Во всех остальных работах он никогда не
спешил, действуя по поговорке «тише едешь, дальше
будешь». Его ничто не волновало.
74

Горе-ремесленник
Получить работу в городе мы не мопци,
так как исправник приказал всем обывателям ссыльных
на работу не принимать. Чтобы не бездельничать дома,
с приездом жены я стал чаще ходить в лес на охоту, хотя
особой выгоды из этого не извлекал.
Жена привезла мне слесарный инструмент, который
я закупил еще задолго до ссылки, занимаясь иногда дома
работой. Накануне отъезда в ссылку я еще прикупил
инструментов, так что комплект получился солидный.
С этого времени я стал брать работу у местного
населения, как горожан, так и крестьян. Мастерской по
ремонту ружей, машин и часов в городе не было.
Ко мне повалил народ. Другой на моем месте
устроился бы недурно, но у меня был существенный
недостаток, в конец испортивший хорошее дело. Обычно, когда
я брал работу, то у меня не хватало совести назначить
за нее плату. На обращенный ко мне об этом вопрос
говорил: «Сообщу потом». Когда же работа была окончена,
то опять не мог спросить сколько следует. Надо мной
много смеялись, но исправить не исправили по cefr день.
Бывало, товарищи или жена спрашивают: «Ну,
сколько возьмешь за такую-то работу?» Говорю: «Столько-то».
Когда же приходит заказчик и ожидает объявления
цены, то я не решаюсь ее назвать. Прочитаю ему целую
лекцию о работе, а в конце сведу на то, что работа
пустая, ничего не стоит или что она стоит сущие пустяки.
Конечно, при таких условиях я вполне мог загрузить себя
работой, но, не умея торговаться за сделанное и как
следует заработать, постепенно стал отодвигать работу
на задний план. Да, признаться, и жена вскоре
убедилась, что моя работа нас скорее разорит, чем прокормит.
Первое время ко мне носили ружья за 30 и более
верст, слава обо мне как о мастере побежала по всей
округе. Но моя стеснительность помешала развернуть как
следует мастерскую.
Малишевский был моим учеником и помощником.
При исполнении этих работ не обошлось и без
курьезных случаев, которые могли закончиться несчастьем.
Так, однажды крестьянин принес мне старое-престарое
кремневое ружье и попросил переделать его на курковое.
Я спросил его, не заряжено ли ружье и давно ли он им
пользовался. Ответил, что не заряжено и валяется у него
73

около пяти лет. Я отвинтил ложе от ствола и приступил
к дальнейшей разборке, но оказалось, что все
проржавело и даже керосин не помогает. Тогда я предложил Ма-
лишевскому положить ствол для разогревания в
натопленную печь, чтобы отвернуть камеру. Николай
Георгиевич положил ствол так, что дуло смотрело в его сторону.
Через короткое время произошел взрыв, и заряд дроби
поранил его около паха. На счастье, заряд был слабый,
ствол лежал свободно, а поэтому все окончилось лишь
испугом.
Был также следующий случай. Я купил старый ствол
с намерением изготовить себе из него центральное
одноствольное ружье. С большим трудом мне удалось это
сделать, осталось проверить силу боя, пружины замка и
разбиваются ли пистоны. Ложе было готово, цевьё
вставлено, но как следует не закреплено. Пробовать решил в
комнате. У меня было десять патронов, и я решил
стрелять в цель через окно. Почти каждый пистон разбивался
очень удачно с первого раза. Моя дочурка Надя, которой
в то время был уже годик, бегала тут же в комнате.
И вот я по ошибке вставляю в ствол заряженный патрон,
стреляю над самой головой дочурки, заряд разбивает
окно, а ствол отлетает в сторону. Я огорошен неожиданным
выстрелом, ребенок плачет, прибегает жена. Все
окончилось благополучно, если не считать вдребезги разбитых
стекол.
Приблизительно в 1898 году выехал в Смоленск
Глазко, за ним спустя короткое время уехали туда же
Екатерина Михайловна Александрова и Илларион
Васильевич Чернышев.
Мы поддерживали знакомство с некоторыми
жителями Сольвычегодска, в частности с земским агрономом
Александром Ивановичем Фоминым, его женой и
ребятами. Фомин был хороший товарищ, мы с ним часто
коротали вместе время, он заходил к нам, а мы в свою
очередь навещали его. Хорошие отношения у нас
установились и с семьей Беловых. Глава семьи, бывший земский
учитель, проработавший более 30 лет, жил на пенсию и
содержал жену и двоих детей. Ему было примерно 55 лет,
здоровье имел слабое, был очень грузный. Жена была
крепче его. Их дочь Анна Евгениевна, 27 лет, и сын
Сергей, 25 лет, жили почти все время с ними вместе. Правда,
Сергей Евгеньевич несколько раз отлучался из
Сольвычегодска, пытаясь устроиться где-нибудь на работу, но
76

каждый раз неудачно и возвращался обратно.
Исправник не раз наказывал эту семью за хорошее отношение
к ссыльным, и они уже считались неисправимыми.
Вон из Сольвычегодска
Почти с первых дней ссылки я узнал, что
часть моих знакомых разбросана по разным углам
России, и завязал с ними переписку. Мой старый товарищ
В. А. Шелгунов оказался в ссылке в Архангельской
губернии. Там же находились и некоторые другие знакомые
мне товарищи. Мне посоветовали ходатайствовать о
переводе к ним, и я начал бомбардировать департамент
просьбами отправить меня в Мезень, Архангельск или
Котлас. Там в то время строилась железная дорога
Пермь — Котлас — Вятка. Ответа ждал долго, уже терял
надежду на благоприятное решение.
В скором времени разрешили перевод А. А.
Николаеву в город Грязовец, и он, быстро собравшись, оставил
нас. Расставаться с ним было очень жаль, товарищ он
был чудесный во всех отношениях, и, кроме того, он
почти единолично поддерживал своим трудом
коммунальную кассу. Переписку с ним я сохранил и после отбытия
ссылки.
Несколько возвращаясь назад, хочу рассказать о
личности еще одного ссыльного, а именно доктора Севостья-
нова из Киева. Он приехал в Сольвычегодск еще до
отъезда Е. М. Александровой и И. В. Чернышева.
Севастьянов был очень представительный, интеллигентный
мужчина, в Киеве он принимал участие в революционном
движении в студенческих кружках, с рабочим же миром
знаком не был. По приезде он нанес всем визиты, но его
почему-то сразу невзлюбили. Зачинщиками этого
недружелюбного отношения были Александрова и Чернышев.
По прошествии некоторого времени, узнав несколько
ближе Севостьянова, я изменил свое мнение о нем,
отношения между нами были хорошие.
Примерно в это время к нам прибыла проездом из
Устьсысольска в Ростов-на-Дону наша старая
петербургская знакомая Анюта Болдырева. Встреча была очень
душевная. Анюта прожила у нас несколько дней. Она
рассказала нам о жизни колонии ссыльных
Устьсысольска, о ней мы кое-что слышали и ранее, но из других
источников. Мы знали, что они там разбились на две ссоря-
77

щиеся группы: первая — Куманин и Климанов, вторая —
Фролов, Болдырев и другие. Первую группу обвиняли
в пьянстве, хулиганстве и т. п. Анюта кое-что нам
разъяснила, но не все было понятно.
Вскоре после отъезда Анюты к нам пожаловал сам
Е. А. Климанов, которому разрешили перевод в Котлас.
Встреча наша была душевная, он провел у нас несколько
дней. Накануне отъезда в Котлас произошел случай,
подтвердивший нехорошие слухи о нем. Егор Афанасьевич
пошел на рынок, с кем-то выпил, поругался и попал в
полицию. В результате к нам явился наш наблюдающий
полицейский и предложил взять Климанова из полиции на
поруки. Встреча была не из приятных, разговор тоже.
В Котласе Егор Афанасьевич устроился на работу
кузнецом в депо. Помог ему в этом наш бывший товарищ
ссыльный Герник. «Бывший» потому, что, устроившись на
работу с первого дня ссылки, он порвал с нами связь.
Возможно, причиной этого было расстояние в 25 верст по
воде.
Через короткое время Егор Афанасьевич сообщил
нам, что этот товарищ дома деспот, якобы не разрешает
своей жене читать книги и посещать с этой целью
соседа — техника. В дальнейшем события развивались так,
что семья нашего товарища чуть не была разбита, его жег
на уже собиралась уехать от него с техником Кошелевым
в другой город, но затем все встало на свое место, и семья
восстановилась. Виной всему, как выяснилось, был Егор
Афанасьевич, который, проживая с ними в одном доме,
стал «выносить сор из избы», что привело к ссорам
супругов, и т. д.
Наконец и я дождался согласия на перевод в
Котлас. Мы с женой, взяв с собой самое необходимое,
тронулись туда, ничуть не жалея о Сольвычегодске.
Провожал нас Н. Г. Малишевский, его более других было жаль
оставлять.
По приезде в Котлас остановились в комнатке у
Климанова, а спустя некоторое время хозяин отвел ему
другую комнатку.
Товарищи говорили с начальством депо о приеме меня
на работу, но получили отказ. Я решил обратиться сам.
Сначала просился в службу пути, на линию. Начальник
дистанции категорически отказал. Тогда решил
обратиться к начальнику службы тяги, некоему Домбровскому.
Обращался к нему несколько раз — не дает ответа. Тог-
78

Да я вынужден был заговорить резко. Ответ последовал
сразу же: он заявил, что не желает меня брать из-за
моего политического лица.
Но время идет, и нужно на что-то жить. Узнаю, что
устанавливается водокачка и приборы на ней ставит
подрядчик. Обращаюсь к нему, и почти с первых слов
принимают на работу. Не стану говорить, с каким
рвением и охотой работал там несколько первых дней. Но
счастье мое было недолговечно. Как-то днем пришел
осматривать работу водокачки начальник депо, увидел меня
работающим и, ничего не сказав, удалился. На другой
день меня уже выдворяли обратно в Сольвычегодск
этапным порядком. Дали сопровождающего, посадили жену,
ребенка и меня в лодку и довезли до прежней
резиденции. После узнал, что все это из-за доноса начальника
депо Домбровского.
За время работы в Котласе невольно пришлось
узнать кое-что о Климанове. Так, работая в депо кузнецом,
он предложил начальству уволить второго кузнеца, а ему
платить полуторное содержание за двойную работу.
Я узнал это от него самого и был возмущен подобным
поведением. Переубедить его я не смог. Позже товарищи
также пытались воздействовать на него, но
безрезультатно. Проживая в Котласе, он сильно опустился.
В это же время было разрешено переехать на
жительство в Котлас Платонову, он устроился там
помощником машиниста на паровоз, жил отдельно от Климано-
ва. Спустя некоторое время я, Малишевский и Стрижак
решили поехать в Котлас, хотели узнать, как он там
живет, тем более что он часто звал нас в гости.
Добрались мы к нему засветло и разыскали без
особого труда. Нам указали хорошую избу. Встречает нас
простоволосая, здоровая баба с расстегнутой на груди
кофтой. Узнав, что пришли не к ней, а к Климанову, она
нас оставила. Через несколько минут пришла хозяйка
дома — молодая, красивая женщина лет 25,
гренадерского роста, предложила обождать его и указала угол, в
котором он живет. Сели, ждем. К хозяйке пришла
встретившая нас подруга, и между ними завязался разговор,
от которого мы готовы были провалиться сквозь землю.
У нас сложилось впечатление, что это дом свиданий.
Хотели было уйти, но потом все же решили дождаться
товарища. И вот наконец явился Егор Афанасьевич. Нас
угостили чаем. Надвинулась ночь, и нам предложили
79

расположиться на Ночлег. Мы, мужчины, легли на
широкие полати, над Нами расположились хозяйка с
молодой девкой. Почти всю ночь они зубоскалили, и в такой
форме, что мы не верили своим ушам. Казалось, что,
кроме сальностей, они ничего не знают. Остановить этот
поток было невозможно. Чуть свет мы поднялись и
буквально удрали, не дожидаясь чая.
После мы узнали, что Егор Афанасьевич, пытаясь
воздействовать на хозяйку, позволил себе ее толкнуть.
Тогда она его схватила и избила, как мальчишку. Уже
спустя две недели мы его видели всего в синяках.
К описанному времени оставил Сольвычегодск
П. А. Морозов, нас становилось все меньше.
Наконец мне было разрешено переехать в город
Мезень Архангельской губернии.
Дорога в Мезень
Разрешение на переезд было получено в
середине ноября. Посоветовавшись с женой, решили,
что я поеду один, она же переберется, когда я устроюсь
на работу. Быстро собравшись, я подрядил до Ускорья
возчика и тронулся в путь. Дорога предстояла зимним
трактом на Архангельск, а оттуда на Мезень. Холода
стояли лютые, 30—40 градусов, тепла не предвиделось.
В Ускорье нанял другого возчика на следующий перегон
длиной верст 30 и отправился дальше.
Вскоре мы нагнали 11 подвод, везущих в Архангельск
мясо. Договорился с возчиками ехать дальше с обозом.
На одной из подвод устроили мне на туше мяса сиденье
в виде шалаша и тронулись в путь. Дорога предстояла
дальняя — 800 верст до Архангельска да еще 300 до
Мезени. Выезжали обычно чуть свет, а добирались до
следующей станции к ночи. Там задавали лошадям корм,
сами пили чай и закусывали, а потом заваливались
спать. На следующее утро опять в дорогу.
Выбравшись из теплой избы, я забирался в свой
шалаш, где холода не чувствовал. Но часа через два-три от
неподвижного сидения начинали болеть ноги. Однако
стоило сойти с подводы, как от мороза коченело все тело,
и потом долгое время трудно было согреться.
Приходилось бежать с возчиком и вновь залезать в шалаш,
повторяя это много раз, а тепла все не было. Обычно
перегоны длились по десять и более часов.
80

К. М. Норинский
в Мезенской ссылке
I
ж:
В конце концов все-таки добрались до Архангельска.
Там сразу же встретил Андрея Фишера, Василия Анту-
шевского, Владимира Фомина и ряд других
петербургских товарищей.
В Архангельске мне пришлось пробыть в этот раз
около трех дней. Узнать за это короткое время, как
живут товарищи, просто не успел, только узнал, что
колония ссыльных большая. Товарищи помогли мне найти
возчика, проводили, и в одно прекрасное утро вновь
путь-дорога, к конечной цели. Теперь приходилось ехать,
нанимая возчиков по перегонам. В пути бывали такие
сцены: едем ночью по лесу — тишь, мороз... и возница
начинает клевать носом. Разбудишь его раз, второй.
Лошадка, бежавшая вначале рысцой, постепенно убавляет
ход, переходит на шаг, а потом и совсем встает. Возница
пошевелит ее кнутом, она вновь возьмет, но спустя
несколько минут вновь бредет шагом. Начинаешь дремать
и сам. Пробуждаешься — подвода стоит, лошадь
отдыхает, возница спит вовсю. Ночи светлые, кругом ни звука.
По бокам дороги лес без конца. Будишь возницу, и
трогаемся дальше.
В конце концов добрался до Мезени. На дорогу от
Сольвычегодска до Архангельска потратил более меся-
6-362 81

ца. Прибыл в Архангельск в самый новый 1899 год. На
переезд от Архангельска до Мезени потратил также
около месяца. Въехал в Мезень в один из дней января
1899 года ранним утром.
Первое, что бросилось в глаза, это какой-то
неизвестный дотоле выговор населения и форма одежды. Почти
все встречные были одеты во все меховое, скроенное
целиком— и шапка, и рукавицы, и пальто — обязательно
мехом наружу.
Остановившись у одного из первых домиков, я стал
спрашивать, где живет ссыльный Иван Сильвестрович
Морозов. О нем я узнал еще в пути при следующих
обстоятельствах: не доезжая двух перегонов до Мезени,
мой возчик остановился возле одинокой избушки и
попросил какого-то старика с бородой пустить на ночлег;
тот, узнав, что едет ссыльный, почти тотчас изъявил
согласие не только принять меня к себе, но и
познакомиться. И вот мы представляемся друг другу.
Между тем лошадь завели под навес и задали ей
корму, а меня приглашают в светелку — лучшее помещение
в доме. Хозяин знакомит с молодой женщиной и двумя
детьми. О том, что это его гражданская жена, он не
говорит, но мне это стало ясным сразу же. Хозяину на вид
не менее 60 лет, но он еще очень крепкий и подвижный.
Разговорились. Оказывается, он знает всех в
Мезени, сам тоже ссыльный, но политический или
уголовный — умалчивает. Я в то время еще полагал, что
уголовные живут совершенно обособленно от нас. Хозяин
рассказал о жизни в городе, перечислив всех
проживавших в нем, как ранее, так и теперь, ссыльных. Одних
ругал, других хвалил. От него я и узнал об Иване Силь-
вестровиче Морозове, причем аттестация его была
весьма нелестной.
Хозяин был приветлив, накормил, обогрел и наутро
отправил далее в путь. О том, что меня могло ожидать в
его хате что-нибудь плохое, я в то время не думал — я
продолжал верить в людей. За ночлег и угощение он
взял с меня самую малость.
От возчика я узнал, что старик живет здесь уже около
десяти лет, за это время успел разбогатеть. Скупил
кругом земли, с крестьянами в округе вечно ведет тяжбы и
держит их в кулаке. Оказывается, он был грозой не
только для местных крестьян, но и для кое-кого из
городского населения. Это был травленый волк.
82

Интересно отметить, что он вел переписку с
Петербургской метеорологической станцией, по ее поручению
исследовал здесь осадки и вел другие наблюдения.
Желая, как видно, меня поразить, он показывал эту
переписку. Я, однако, особенно не удивился, так как
успел кое-что повидать.
Знакомство с уголовниками.
На заводе Ружникова
Узнав местожительство Морозова, я тут
же у встречных стал спрашивать, где расположен
лесопильный завод Ружникова, где рассчитывал найти
своего хорошего старого друга Василия Андреевича Шелгу-
нова. Ехал-то я именно к нему в надежде получить
работу. Оказалось, что завод расположен в семи верстах
от Мезени на реке Каменке.
Подъезжаем наконец к заводским воротам. Спустя
несколько минут я уже поднимаюсь к управляющему
заводом. Оказывается, этот пост занимает Шелгунов. Вхожу
в комнату, освещенную электричеством. Здороваемся.
У него оказывается гость — Бойе Константин Федорович,
токарь, высланный из Москвы. Производит впечатление
интеллигентного человека. Меня устраивают, угощают.
Делимся впечатлениями, и вечер проходит незаметно.
Здесь же расположились на ночлег.
Утром, после завтрака, мне пришлось покинуть
завод. У Ружникова был заведен порядок, согласно
которому в жилых помещениях завода могли находиться
лишь лица работающие и их близкие родственники.
Поэтому мне до определения на работу было предложено
ехать в Мезень и остановиться у Морозова. Уезжаю
уверенный, что имею надежных товарищей, которые помо«
гут поступить на работу.
Без труда нахожу грязную избу, где живет Морозов.
Он молод, примерно 23 года. Знакомимся и решаем, что
жить останусь у него. Распаковываю свои вещи. Потом
знакомимся ближе. Оказывается, это чудный товарищ,
ткач по профессии, высланный из Петербурга за
забастовку. Его товарищи по высылке как-то рассыпались.
Почти все они в тюрьме сидели с уголовными в одной
камере и в ссылке больше тяготели к ним, отбился лишь
один Морозов.
В то время в Мезени жили и уголовные и политиче-
6*
83

ские ссыльные. Уголовники были между собой спаяны,
они пьянствовали, играли в карты, хулиганили, и
население было ими недовольно. Это недовольство
переносилось и на нас. Почти с первого дня устройства в Мезени
я заметил этот раскинувшийся вокруг нас нездоровый
элемент.
Дело в том, что еще в тюрьме уголовники узнали
Морозова как человека слабого и вымогали у него деньги.
Несколько дней спустя после моего приезда к нам
приходил один из таких прежних его знакомых и пытался
в грубой форме завести с ним скандал. Я тотчас
вступился за него и отчитал прибывшего. Потом и ко мне стали
заявляться кое-кто из этой братии, каких только рож не
пришлось увидеть. Большей частью просили один-два
рубля в долг «до завтра» — на попойки, устраиваемые
по разным случаям, и т. п. Мне эта комедия быстро
надоела, и я попросил их без дела ко мне не ходить.
Первое время, когда я их осадил, они схватились со мной, и
дело не обошлось без ругани. Но я решил во что бы то
ни стало размежеваться с этой публикой, ибо дороги
наши вели в совершенно противоположные стороны. Я
уговорил и Морозова больше с ними не общаться, оборвать
прежние отношения. От меня они очень скоро
отвязались, но против Морозова еще долго вели интриги. Дело
в том, что его товарищи по забастовке сдружились с
уголовниками и были с ними заодно.
Спустя некоторое время в Мезень прибыл на
жительство из Архангельска ссыльный Николай Васильевич
Романов, бывший учитель из Нижнего Новгорода,
человек, весь отдавшийся делу освобождения. Первое время
он остановился у нас, и мы зажили очень дружно, душа
в душу.
Между тем Шелгунов подготовлял почву для
определения меня на работу на лесопильный завод. Прежде
всего он расхвалил меня как специалиста хозяину завода
Ружникову. В результате Ружников пригласил меня
к себе на городскую квартиру в Мезени. Прихожу. И вот
первое предложение — переделать имеющееся у него
двуствольное курковое ружье на центральное. Я согласился,
но кое-чем обусловил. В ближайшие дни меня приняли
на постоянную работу на завод в Каменке. Перебрался
туда уже с женой.
На заводе тогда работало до ста человек —
производился ремонт машин. Шелгунов дал хозяину обязатель-
84

ство закончить работу в короткий срок, а главное —
повысить производительность завода со 120 тысяч
распиленных бревен до 300 тысяч. Работа кипела, кое-что на
заводе переделывали. Так, цилиндры, требующие
обточки, намеревались отправить на большие заводы, где
имеются соответствующие станки, но не было уверенности,
что работа будет выполнена вовремя, к навигации.
Пришлось обходиться местными средствами и силами.
Константина Федоровича Бойе, как опытного токаря,
запрягли вовсю, и надо сказать, лишь благодаря его
содействию задача была решена своевременно. Работали
дружно. Жили мы почти все вместе.
Наконец завод пустили. Установили несколько новых
машин, лесокатку и т. п. Работа закипела. У хозяина
сердце прыгало от радости.
Время от времени мы с Шелгуновым и Бойе ездили
в Мезень в гости к нашим товарищам, иногда ходили на
охоту. Однажды мы отправились с большим и страстным
охотником Николаем Васильевичем Романовым. Это
было в конце марта. Прошли верст 25 по Мезени и
наконец, усталые, отчаявшись в успехе, случайно
натолкнулись на свежий след оленя. Кинулись по следу, и вскоре
перед нашими глазами предстал олень. Николай
Васильевич приложился, выстрелил, а олень идет как ни в чем
не бывало. Пошли за ним, и... оказалось, что олень этот
был ручной, отбившийся от стада. Мы могли бы взять
его с собой, но уж очень устали.
Вскоре в нашем отдыхе появилось некоторое
разнообразие. Случайно Шелгунову удалось купить за три
рубля подержанную лодку. Он знал меня как страстного
любителя этого дела. Я не заставил себя долго ждать, в тот
же день пошил парус китайского образца. Ветер в тот
день был отчаянный, и я решил произвести пробу.
Вместе с молодым техником, заранее наметив курс плавания,
мы несколько часов катались по Мезени с
захватывающим сердце удовольствием.
Прогулка понравилась моему компаньону, и он
всячески расхвалил ее Шелгунову. А тому как раз в этот
вечер необходимо было ехать в город, но из-за сильного
ветра он не решался. В конце концов он согласился
отправиться со мной на только что оборудованной лодке,
зная меня как опытного мореплавателя еще по
Петербургу. И вот мы тронулись.
Едва отвалив от берега, я предложил ему сесть пря-
85

мо на дно, так как при сильном ветре о некоторых
удобствах приходится забывать. Он не послушался. Важно
усевшись на лавку, взялся руками за борта лодки. Но
едва лодка оказалась в полосе ветра, как парус схватил,
и нас понесло.
Чтобы держать правильный курс, требовалось парус
перебрасывать с борта на борт. Я предупредил Василия
быть к этому готовым. Делаю поворот лодки веслом
(руль не действовал), парус перелетает и задевает
бедного Василия по голове. Я кричу:
— Садись на пол.
Он исполняет.
— Кренись на бок.
Он опять исполняет, но с опозданием.
Лодка почти на треть наполнена водой, Василий
сидит в ней. Я кричу:
— Отливай воду!
Он черпает, черпает, бедный, без отдыха. Мы же
летим так, что дух захватывает.
Волны бегут, мы их обгоняем, на волнах белые
зайцы, а ветер прямо-таки рвет. От меня зависит судьба
лодки и сидящих в ней. Напрягаю все силы, чтобы
справиться с рулевым веслом. Прошлая практика не прошла
даром.
Ехать пришлось около семи верст. В одном месте
находились на волоске от гибели, но «господин случай»
вызволил нас из беды.
Приблизительно в двух верстах от Каменки
находится отмель, которую можно проезжать лишь во
время-приливов. В другое же время, с убылью воды, отмель
оголяется и представляет собой заросшие ивняком
береговые косы. В приливы, покрытые водой, эти места грозят
новичкам несчастьем.
И вот мы влетаем в кусты. Лодка становится боком, и
опять в нее льется вода. Однако и на этот раз мы
отделываемся лишь теплой ванной.
В конце концов въезжаем в тихое место — гавань. На
лице Василия написано удовольствие от пережитых
приключений. Весь путь в семь верст мы покрыли за
считанные минуты.
Когда мы вернулись на другой день в Каменку, нас
встретили с удивлением, так как не ожидали увидеть
живыми. Все долго следили за нами, пока не потеряли из
глаз. В тот день не осмелился пуститься в море ни один
86

рыбак, мы же побили рекорд — не только поехали, но и
вернулись.
Спустя много лет Шелгунов восторженно отзывался
о нашей поездке, не мог забыть минут, проведенных в
лодке, и вспоминал о них с восторгом. Вот она,
молодость!
Архангельск —
последний этап ссылки
Приблизительно в июне — июле 1899 года
Н. В. Романову было разрешено вновь переехать в
Архангельск. В это время отправлялась экспедиция ученых-
этнографов для изучения Северного края. Николаю
Васильевичу была предложена работа по обследованию
промыслов и быта северян. И. С. Морозов опять зажил
один, но мы его не оставляли своим вниманием, часто
наезжая к нему в гости.
В августе 1899 года пришла очередь трогаться в путь
и мне с Шелгуновым, нам тоже разрешили переехать в
Архангельск. Наскоро собравшись, погрузили с женой
вещи на пароход и готовились сами туда же перебраться,
как вдруг случилось неожиданное происшествие.
Мы увидели бегущего Василия, а за ним кто-то
гонится. Оказывается, Василий жил у слесаря Алупкина, жена
которого готовила обеды и вела общее хозяйство. Так
вот, ревнуя свою жену к Василию, и опасаясь, что она
может с ним убежать, он хотел переломать Василию все
ребра.
Обошлось, однако, без поломки ребер. Василия мы
никуда не пустили, а слесаря устыдили, чем дело и
кончилось. Так в первый и последний раз мне пришлось быть
свидетелем неудачной попытки Василия играть в любовь
с чужой женой. В тот момент положение Василия было не
из завидных, симпатии всех были на стороне Алупкина.
Можно сказать, что весь авторитет, заслуженный
Василием за время работы на заводе, полетел насмарку. Игра
в любовь если и была, то неудачная, а главное — его
постыдное бегство с «поля битвы», когда требовалось
сохранить свое достоинство.
С таким происшествием мы сели на пароход, а
отправку ждали еще около двух часов. Мы устроились в
хорошей каюте, с нами были вторая дочь двухлетняя Надя и
двухмесячная Люба, родившаяся в Мезени, Детей уложи-
87

ли спать. Но в момент подъема якоря, перед тем как
тронуться в путь, жену успело укачать, за ней и детвору.
Выбившись из сил, пытаясь помочь им, пошел звать
Василия. Узнав, в чем дело, он тотчас отправился со мной.
Мы хотели вынести »из каюты жену, но у нее в это время
открылась рвота. И Василия начало крутить. Положение
становилось плоше, чем можно было ожидать. Прибегаю
к помощи матросов. Выносим жену и детей на верхнюю
палубу и укладываем их там, потом в каюте устраиваю
Василия. Бегаю то наверх, то вниз, к Василию, так почти
всю дорогу. На наше несчастье, опустился туман, и
капитан был вынужден задержать пароход. В Архангельск
пришли с опозданием на несколько часов. За дорогу
пришлось пережить несколько нехороших часов.
В Архангельске устроился у своих петербургских
товарищей: Николая Яковлевича Иванова, Василия Рядо-
ва и Василия Антушевского. На первое время они
уступили мне мансарду, а сами переехала вниз. В этом же
доме жил в то время москвич, по фамилии Дурново.
Через несколько домов от нас жили Николай
Михайлович Флеров, на втором этаже, а внизу москвич Карпу-
зи с женой. Недалеко жил Алексей Александрович
Беляков. У него на квартире два брата Зобнины и Николай
Васильевич Романов. Также поблизости жили Андрей
Фишер с товарищами и ряд других. Всего в то время в
Архангельске проживало до 60 ссыльных. Из них в
дальнейшем мне пришлось сталкиваться с Копчинским,
Богдановым, Богатыревым, Кошкиным, Вельским, Мардло-
вым, Евграфовым, Петровым, Казецким, Фоминым,
Щербаковым, Малченко и другими.
В это время Малченко вместе с Беляковым взяли
подряд на постройку пристани и винокуренного завода.
Беляков, чтобы ускорить строительство, обязался к тому же
пустить кирпичный завод. В момент нашего приезда
кирпичный завод уже начал разворачиваться, но дело не
клеилось — не было соответствующих машин и людей
для обслуживания. Где-то была отыскана старая,
полуразвалившаяся паровая машина и еще более старый
котел, затем кирпичеделательная машина. Работа как будто
кипела, но простои совершенно замучили: не успеют
отремонтировать машину, как захромает котел или
кирпичеделательная машина. Так было потрачено очень много
времени, пока не приобрели двухцилиндровый
локомобиль. После установки его на место и обновления соста-
88

ва рабочих дело понемногу стало налаживаться. Прежде
не проходило дня без какой-либо поломки, а с установкой
локомобиля подряд по нескольку дней выпускали тысячи
штук кирпича-сырца, прежде чем что-либо останавливало
работу. Потом стали ломаться ножи у машины, но и с
этим справились, удаляя камни перед засыпкой в
машину глины. Работа пошла. Построили хорошие сараи для
просушки сырца и печь Гофмана для обжига, уложили
колею к винокуренному заводу для подвоза кирпича на
особых вагонетках, что позволило значительно
сэкономить рабочую силу. Казалось бы, радоваться, да не тут-то
было.
Еще до моего приезда в Архангельск у Белякова и
Малченко работала часть ссыльных товарищей. Н. Я.
Иванову была поручена постройка пристани, он был там
старшим. Работа тяжелая, а работали там почти сплошь
арестанты. Не помню сейчас подробностей, но суть дела
была в том, что Иванов ввел систему угощения
арестантов после работы стаканчиком водки. По его заявлению,
об этом просили сами арестанты, а он не мог им
отказать. Когда дело дошло до колонии, то часть товарищей
подняла бурю, требуя суда «над эксплуататорами».
Мое поступление на работу ознаменовалось новыми
инцидентами. Мне пришлось кое-что на заводе
изменить, ввести более простые приемы работы. Некоторых
товарищей пришлось одернуть, когда они зарывались. В
числе других на заводе работали Копчинский и Богданов,
первый вообще с работой не знакомый, второй — слесарь,
но не очень опытный. Мне пришлось личным примером
показать им, как надо исполнять ряд работ, с которыми
они не могли справиться. И вот опять загорелся сыр-бор.
Не имея оснований выступить против меня, они
повели нехорошую игру против Белякова, что он-де их
эксплуатирует, заставляя выполнять работу, гибельно
отражающуюся на здоровье. Дело в том, что Копчинскому
пришлось, лежа на спине, вынимать из-под котла старые,
прогоревшие колосники и заменять их новыми. Подобную
работу и по сей день исполняют таким же образом, и
никто не жалуется. Там же жалоба нашла благоприятную
почву. Нашлись товарищи из ссыльных, которые
призывали гром и молнию на голову «эксплуататора»
Белякова.
Я доказывал необоснованность обвинений и, когда
травля Белякова приняла организованный характер, за-
89

нял определенную позицию на его стороне. Почти все
ссыльные разделились тогда на два лагеря: большинство
против Белякова и лишь несколько человек за него.
Кое-кто пытался примирить обе стороны, но попытка
оказалась безуспешной, отношения накалялись еще
больше. Все это происходило оттого, что добрая часть
товарищей была не у дел, далекая от живого дела,
издерганная.
Интересно поведение Василия Шелгунова. Он
посещал почти всех ссыльных, имея широкий круг знакомых,
но в то же время воздерживался высказывать свое
мнение. Над ним одно время трунили, что он сидит на двух
стульях. Но Василия это не смущало. Зная его более
других, я должен сказать, что наряду с хорошими
качествами, коими он обладает, у него иногда не хватает
гражданского мужества сказать прямо свое мнение и он
старается какое-либо больное для него или других
событие обходить молчанием. Качество нехорошее, вот
Василий и посещал оба лагеря.
Описанное положение наблюдалось . на протяжении
3—4 месяцев моего там пребывания. Приличнее всех
вели себя в то время Н. М. Флеров и Н. В. Романов. Они
прилагали все усилия, чтобы примирить обе стороны, но
им это так и не удалось.
Между тем я продолжал работу на кирпичном заводе.
Производительность его постепенно шла в гору.
Вскоре проездом с Онеги приехал к нам Иван
Иванович Кейзер с женой. Срок его ссылки заканчивался, и
они выехали из Архангельска. Уехал также Андрей
Фишер.
Примерно 15 января 1900 года окончился срок моей
ссылки. Почти в тот же день, не раздумывая, я простился
с товарищами и тронулся в путь. Решил ехать один на юг
России, с тем чтобы как поступлю куда-либо, то выпишу
к себе и семейство.
В. А. Шелгунов работал в это время заведующим
лесопильного завода в Соломбале. Моя жена с дочерьми
переехала к нему на завод, чтобы там дождаться моего
вызова.

ГЛАВА 4
В прятки с полицией
Снова на Брянском
Итак, я распрощался с негостеприимным
для меня в ту пору Севером и выехал на юг России в
город Екатеринослав, откуда попал в ссылку и где
надеялся скорее всего устроиться на работу. Была надежда на
старые связи, и, как оказалось, эта надежда
оправдалась. В первый же день встретился с бывшими
сослуживцами и узнал, что меня возьмут на работу. За время
моего отсутствия с 1896 по 1900 год администрация на
Брянском заводе не переменилась и работники почти все
остались на месте. Некоторые из них еще в прошлое время
принимали во мне участие. Меня приняли на прежнюю
должность — машинистом крана в мартеновский цех.
На другой день пошел в контору завода оформлять
свои документы. И там, в паспортном отделе, встретил
старого «знакомого» жандарма, провалившего в 1896
году нашу организацию. Ныне он выступал в роли
начальника паспортного отдела Брянского завода. Он меня
также узнал и тотчас спросил документ на право
проживания в Екатеринославе. Пришлось любопытство ретивого
начальника удовлетворить. Убедившись, что все
документы в исправности, он спросил о моих товарищах, где они
и не намерены ли также вернуться сюда жить. Ответил,
что не знаю.
Эта встреча была не из приятных, она убедила, что с
этого дня меня вновь возьмут «на глазок». Итак, с
первых же шагов на заводе приходилось настораживаться,
и, как оказалось, не без основания. Когда через
несколько дней я оформлял свои документы в конторе завода,
начальник мартеновского цеха Дулькевич устроил
настоящий допрос о моем прошлом: где ранее служил, откуда
прибыл и т. д. и т. п. Стало ясно, что слежка уже
началась.
91

В цеху меня встретили весьма радушно. Ведь отсюда
меня в 1896 году после ареста и отсидки в тюрьме
отправили в ссылку. Рабочие относились ко мне хорошо, потом
долгое время не имели обо мне вестей, и вдруг я опять
появился. Посыпались вопросы, каждый предлагал мне
свои услуги. Это было очень приятно.
Когда в 1896 году я не по своему желанию покидал
завод и город, товарищей по партии у меня здесь не
осталось. Дело в том, что сразу после моего прибытия в
Екатеринослав в 1895 году полиция установила за мной
неотступное наблюдение, так что даже окружающие
сторонились меня как зачумленного. Шпионы, не
довольствуясь негласным надзором, предлагали хозяину дома
и дворнику, где я снимал квартиру, регулярно сообщать
обо всех, кто меня посещает, куда отлучаюсь и т. д., чуть
ли не еженедельно являлись в мастерскую, где я работал,
и проводили те же опросы, начиная с администрации и
кончая последним сторожем. Не мудрено, что все
окружающие настораживались по отношению ко мне, но в то же
время, не замечая, с моей стороны ничего плохого,
начинали мне сочувствовать. Те товарищи, с кем я успел
завести связи, были изолированы почти в одно время со мной.
Это были члены кружка Винокурова и Лейтезена П. Ма-
занов, Смирнов, Файн, Кац, Беляев и другие.
И вот, вернувшись после долгой отлучки, замечаю
особенно теплое к себе отношение рабочих. Первые же
беседы позволяют сделать вывод, что их кругозор
значительно расширился: проявляется большой интерес к
событиям, к газете. Тут же узнаю, что в мастерской есть
хороший товарищ, работающий на пользу дела
освобождения рабочего класса. Конечно, спешу с ним познако*
миться и убеждаюсь, что дело поставлено правильно и
находится в надежных руках. Мой новый знакомый
Н. Н. Лавринович отдавался партийной работе со всем
пылом, не жалея сил и не покладая рук. Мне пришлось
убедиться, что товарищам удалось разбудить в рабочих
интерес к окружающим их событиям, причем рабочие им
верили, а это уже служило хорошим залогом того, что
движение не замрет.
Товарищ Лавринович, наслышанный много о моей
прошлой работе, с первого же дня близко сошелся со
мной, и мы стали работать вместе. Пришлось
перезнакомиться и с другими товарищами, которые вели работу
в городе. Одним из выдающихся работников был в то
92

время товарищ Кулагин, человек, полный сил и энергии.
Войдя в работу, я стал замечать, что подготовленных
партийных работников не хватает, а имеющиеся сильно
перегружены.
На второй или третий день по пути на завод увидел
разбросанные на дороге брошюры. Поднял один
экземпляр, оказывается — «Сон под 1-е Мая». Такие же
брошюры были «посеяны» и на территории завода. Это была
уже новая струя пропаганды. Таким путем нелегальная
литература вносилась в широкие массы.
Постепенно втягиваясь в работу, я не мог не заметить,
что слежка за мной ведется день ото дня все
настойчивее. Дело дошло до того, что шпионы ночью дежурили
возле дома, где я жил, и ходили за мной по пятам, куда
бы я ни пошел. Убедившись, что в таких условиях
пользы от моей работы не будет, и посоветовавшись с
товарищами Лавриновичем и Кулагиным, я решил срочно
выехать из Екатеринослава, чтобы «наблюдающие» хотя
бы на время потеряли мой след. Новым местом
жительства избрал город Луганск.
Луганск. Первые социал-демократы
на паровозостроительном
Пробыл я на этот раз в Екатеринославе
всего около одного месяца и вновь отправился в бега.
Забрав свой чемодан и распростившись с Екатериносла-
вом, погрузился в вагон. Оказалось, что как раз вовремя,
так как в ту же ночь арестовали всех моих товарищей.
Конечно, первыми попали Н. Н. Лавринович и Кулагин.
В Луганске мне удалось поступить на
паровозостроительный завод Гартмана, также в мартеновский цех и
также машинистом крана. В первые же дни встретил
своего старого друга Ивана Ивановича Яковлева, с
которым мы вместе учились в Петербурге и занимались в
одних и тех же кружках. Яковлев также работал на заводе
Гартмана, только в другом цехе. Человек по натуре
слабый, будучи выброшен в незнакомую среду, он
пристрастился к выпивке. Первое время я его уговаривал
подтянуться, но вскоре убедился, что он слишком втянулся в
привычку «утолять свое горе». Советы действовали на
него только во время беседы, а стоило разлучиться, и все
оставалось по-прежнему. Было жаль товарища, так как
он все более отпадал от нас. Вокруг него было несколько
93

человек, таких же, как ом сам. Мои попытки вернуть их
в лоно «верующих» были напрасны.
Партийной работы до моего приезда в городе не
велось, он находился в спячке. Моим первым товарищем
стал мой помощник по работе в цехе молодой человек
17 лет Иван Федорович Ткаченко. Он был местный
житель. Заметив его серьезное отношение к делу и любовь
к чтению, я предложил ему брать книги у меня. После
некоторых-колебаний он согласился, и у нас завязались
хорошие отношения. Он стал пользоваться книгами у
меня на квартире, а спустя некоторое время с моего
разрешения привел ко мне своего товарища Никона
Николаевича Болдырева. С ним мы также быстро сошлись, и с
этого времени начинаем жить тесным кружком. Затем к
нам примкнули Моргенштейн с сестрой, и приезжает из
ссылки Василий Шелгунов. Собираемся чаще всего у
меня на квартире.
Первое время я жил в Каменном броде вблизи
завода Гартмана, а после перебрался к земской больнице,
ближе к речке Луганке. Часто мы отправлялись со
своими новыми друзьями на экскурсии. Болдырев оказался
незаурядной личностью, дело у него не валилось из рук,
за что бы он ни брался. Так, например, он играл почти
на всех музыкальных инструментах. И как играл! Один
восторг! Надо было слышать, чтобы судить. Рисовал, и
опять же так, что с ним в пору было потягаться
солидному художнику. Уже в то время, 19 лет от роду,
занимаясь только самоучкой, он стяжал в городе славу
художника и выполнял заказы книжных магазинов.
Мы с Шелгуновым советовали Болдыреву на полпути
не останавливаться, так как считали, что имеем дело с
несомненным талантом. Более подробно о Болдыреве я
скажу ниже, а пока продолжу свой рассказ о событиях,
постигших меня в Луганске.
Спустя некоторое время после моего устройства в
Луганске ко мне приехала из Архангельска жена с детьми.
Мы сразу сняли квартиру и, как нам казалось, зажили,
как и положено. Но не тут-то было. В один прекрасный
день к нам пожаловали «гости» и объявили, что моя
жена Федосья Никифоровна Норинская не имеет права
жить в Екатеринославской губернии, а значит, и в
Луганске. Конечно, в "первую минуту это сообщение было
подобно удару обуха по голове. Выяснилось, что это за
«дело социал-демократов» 1895 года.
94

Пришлось раздумывать, как выйти из положения.
Был найден следующий выход: решили отправить семью
на жительство в область Войска Донского, граница
которого проходила в 18 верстах от Луганска. Я срочно
выехал в станицу, нанял там комнатку и перевез жену и
детей в новое пристанище. И вот на протяжении
последующих трех месяцев мне приходится жить на два дома —
сам в Луганске, жена и дети в станице. Делая почти
еженедельно концы по 40 верст в гости к семье, и все
пешком, тратил много времени. Но другого выхода не было.
Тогда же я написал в Департамент полиции в
Петербург, чтобы разрешили моей жене вернуться обратно в
Луганск. Прошло около трех месяцев, пока пришло
разрешение, а это время нам пришлось жить врозь в угоду
«правосудию» самодержавия.
К приезду в Луганск у меня была небольшая
библиотека, примерно в 200 томов, в основном беллетристика,
литература по экономике и немного нелегальных брошюр.
Мои товарищи с «голодухи» так набросились на эту
литературу, что довольно быстро она была вся прочитана.
Пришлось прибегнуть к местной библиотеке, несколько
раз ходили туда со своими новыми друзьями.
К этому времени мне ужасно надоела работа в
мартеновском цехе (выше я уже рассказывал об условиях
этой работы на Брянском заводе), я стал /искать
возможность уйти оттуда. Однажды я рассказал о своем
желании Яковлеву, и он предложил мне занять его место
разметчика в ремонтном цехе, так как он сам решил из
Луганска уехать. Не долго думая, я согласился и уже
через несколько дней работал на новом месте. Новая
работа и новые лица первое время захватили меня.
Партийная работа между тем велась своим порядком,
наши новые знакомые, будучи местными, в сильной
степени способствовали этому. В кружок вошел брат Тка-
ченко Роман Федорович. В занятиях наших мы, однако,
стали ощущать сильный голод в новой литературе, а
поэтому поручили Шелгунову при поездке в Центр
получить там и привезти новой литературы. Почти все это
время Василий Андреевич жил со мной вместе.
Вскоре он поехал в Екатеринослав, и мы условились
о доставке в Луганск литературы. Однако ждать ее нам
пришлось очень долго и безрезультатно. С этим
транспортом получилась история, которая могла иметь далеко
идущие последствия.
95

В Центре поручили одному товарищу переправить
нам книги. Уложили их в корзину и сверху прикрыли
меховой курткой, после чего отправили багажом,
большой скоростью. Все шло хорошо, корзина прибыла в
Луганск, приехал и получатель. Казалось бы, все в
порядке. Но получить багаж товарищ не смог, так как
потерял квитанцию.
Хуже всего в этой истории было то, что нас об этой
посылке оповестили почти через месяц, когда мы уже
сами успели узнать о какой-то корзине, валяющейся в
багаже и невыкупленной. Вначале можно было ее
получить, у нас были связи на железной дороге, но мы точно
не знали, в наш ли адрес отправлена корзина. Когда же
мы получили подтверждение и намеревались получить
корзину, то это оказалось невозможным, так как ее
переложили в закрытый пакгауз, ключ от которого был в
кармане у начальства. Правда, мы надежд не теряли, но
лишь до тех пор, пока корзину за ненахождением
адресата не вскрыли и не передали в жандармерию.
Над городом повисло облачко и заходили тени. Нам
пришлось настораживаться, а затем и думать о том,
чтобы избежать ненужных встреч с полицией. Сначала
Луганск покинул В. А. Шелгунов, а через короткое время
и я с семьей.
Опять в Екатеринославе.
Ядро социал-демократической
организации на электростанции
Итак, продолжая игру в прятки с
полицией, мне пришлось срочно покинуть налаженную работу
в Луганске и возвратиться в Екатеринослав. Но мы были
уверены, что организация в Луганске не замрет,
товарищи будут вести работу и дальше, «заложенное семя даст
ростки». Очень жаль было их оставлять, но иного выхода
не было. При отъезде я договорился с Иваном Ткаченко
о том, что при возможности постараюсь перевести его в
Екатеринослав. В дальнейшем мне это удалось сделать,
но об этом ниже.
При новом приезде в Екатеринослав мне удалось
устроиться машинистом электростанции Главных
мастерских на Екатерининской железной дороге. Там у меня
были товарищи и знакомые: В. А. Шелгунов уже работал
чертежником в техническом отделе, кроме того, я знал
96

заведывающего электростанцией Тихона Михайловича
Маслова, Сергея Ивановича Кременецкого и других.
Через некоторое время мне удалось устроить
установщиком при электростанции только что вышедшего из
тюрьмы Григория Ивановича Петровского, затем Тризну, Га-
поненко и других товарищей. Переехал из Луганска и
Иван Ткаченко, он поступил на электростанцию
учеником.
Таким образом, на электростанции у нас создалось
надежное ядро товарищей, обслуживавших несколько
районов города. Главными работниками являлись Шел-
гунов, Петровский, Тризна, Брусничий, Семенов,
Кравченко. Несколько позже появились Гапоненко, Боровик и
другие товарищи.
Василий Андреевич почти все время жил у меня,
иногда уходил на несколько дней, потом возвращался. У меня
жил и Иван Ткаченко, он с первого же дня ушел в
партийную работу, которую вел не только на
Екатерининской железной дороге, но и поддерживал связь со своей
родиной Луганском.
В Луганске вскоре после нашего отъезда начались
аресты, и многие из наших товарищей не миновали
тюрьмы. Были арестованы Роман Ткаченко, Люба Морген-
штейн и ее брат Яков. Но держали их недолго, выпустив
на все четыре стороны. Начало движения там было
заложено прочно и давало себя знать. Должен сказать, что
за 1901, 1902, 1903 годы, пока я работал в Ёкатериносла-
ве, меня несколько раз подвергали обыскам, арестам и
заключению при полицейских участках, но всякий раз
выпускали, не имея достаточных доказательств моей
партийной деятельности. Арестовывали ради изоляции в
связи с тревожным, по мнению жандармерии, временем.
Не обходилось в нашей работе и без некоторых
казусов. Так, в 1902 году произошел один случай, который
мог бы иметь весьма нежелательные для организации
последствия. Моя квартира почти все время служила
штаб-квартирой организации, в ней перебывали чуть ли
не все видные работники, и больше всех, конечно,
Василий Андреевич Шелгунов.
Однажды он уезжает, и мы ожидаем его с
литературой. Но случилось так, что его приезд совпал с моим
отъездом в Петербург. Приехав в Петербург, узнаю от
товарищей, что Василий Андреевич также должен
приехать сюда. Еще через несколько дней мне передают, что
7-362
97

в моё отсутствие он приехал в Екатеринослав ко мне На
квартиру, вскрыл ее вместе с хозяйкой и сложил там
более двух пудов литературы, а затем уехал, полагая
застать меня в Петербурге.
Еду обратно и нахожу в доме по всем углам
литературу. Спешим привести квартиру в порядок, уже
заканчиваем, но тут жена заглянула под кровать и обнаружила
там еще одну корзину с литературой. Прятать такое
количество книг было напрасно. Решаем ожидать, что будет
дальше. Через пару дней узнаем, что вся литература
предназначена для распределения по районам города.
Затем ко мне являются товарищи и по частям разбирают
присланную литературу.
Вообще должен сказать, что Василий Андреевич все
время отличался тем, что разбрасывался. Нам
приходилось за ним постоянно убирать. Мы знали, что без
«начинки» он никогда не являлся, но за собой не следил.
Карманы пальто, брюк, пиджака, столы и т. п. были у
него вечно заполнены (нелегальщиной. Между тем мы
жили в такое время, а главное, были у властей на таком
счету, что ежеминутно ожидали непрошеных гостей.
Волей-неволей приходилось следить за порядком, и,
должен сказать, не раз случалось, что своевременно
принятые меры служили хорошую службу.
Хочу вкратце остановиться на судьбе товарища из
Луганска Никона Николаевича Болдырева. Я вытянул
его сначала в Екатеринослав, а затем помог ему
перебраться в Петербург, через своих знакомых пытался там
устроить. По моей просьбе хозяйка библиотеки
«Книжка» написала своим родным в Петербург, и там обещали
его устроить, но предварительно ему дали пробную
работу — написать иллюстрации к поэме Т. Г. Шевченко
«Сон». Задание Болдырев выполнил блистательно, сделав
10—12 акварельных набросков. Кроме того, написал
портреты Энгельса, Маркса, Чернышевского. Мне
приходилось много раз использовать эти портреты, делая с
них копии для распространения среди молодежи.
Итак Болдырев выехал в Петербург, где устроился
первое время вторым декоратором к Воробьеву, а затем
первым в Малый театр. Его положение как художника
вполне определилось. После передавали, что он объездил
много городов, изучая искусство и оставляя после себя
хороший след. Передавали, что кое-где ему пришлось
сидеть в тюрьмах. Позже узнал, что он женился на арти-
98

стке Малого театра, но брак был неудачным. Погоня за
лучшим житьем сделала его портретистом. Постепенно
он отошел от нас и стал обывателем. Где он сейчас, не
знаю, связи с ним оборвались.
Всеобщая забастовка 1903 года
Значительным явлением в рабочем
движении юга России явилась подготовленная и
проведенная социал-демократической организацией Екатерино-
слава августовская всеобщая забастовка 1903 года.
Работая в то время в Екатеринославе, мы, естественно,
принимали участие в этом деле. Рабочее движение к
этому периоду приняло вполне определенные формы, по
всему городу была организована сеть кружков, умело
велась агитационная работа.
Подготовка забастовки была начата значительно
раньше августа и охватила все районы города, все его
основные промышленные предприятия. Несмотря на
угрозы властей, выемки и аресты товарищей, план
проводился в жизнь, и забастовка началась в намеченное время.
Передовой авангард рабочих шел твердо по
намеченному пути, не останавливаясь ни перед чем. Эта забастовка
явилась первым крупным вызовом, брошенным капиталу
и его приспешникам. Следует отметить, что весьма
удачно было подобрано ядро товарищей, руководивших
работой в районах, где каждый знал местные условия и
был, как говорится, на своем месте.
Еще задолго до 9 августа, намеченного для всеобщей
забастовки, был разработан во всех деталях план ее
проведения. Забастовка и демонстрация должны были
начаться с Главных мастерских Екатерининской железной
дороги, а затем разлиться по всем заводам и фабрикам,
охватив все районы города.
Приблизительно в это время в Главных
железнодорожных мастерских работали Василий Андреевич Шел-
гунов, Григорий Иванович Петровский, Тризна, я и ряд
других, более молодых по работе товарищей. Часть из
них затем покинула мастерские, другие были арестованы
еще значительно ранее августа и сидели в тюрьме, а
остальные продолжали работать.
Примерно за неделю до 9 августа полиция устроила
в городе сильное кровопускание рабочему движению.
В ночь на 2 или 3 августа было арестовано более 50 то-
7*
99

варищей в разных районах города. Всех направили Дли
изоляции в 4-й полицейский участок. В числе
задержанных оказался и я. Несмотря на репрессии, забастовка в
городе назло врагам прошла успешно.
Полицейский участок после злополучных арестов был
переполнен, мы в нем были набиты как сельди в бочке.
Среди арестованных были товарищи из Главных
мастерских Екатерининской железной дороги, с Брянского
завода, с гвоздильного завода, а также ряд ремесленников.
Из Главных мастерских оказались двое совершенно не
причастных к рабочему движению — табельщик и
счетовод. Они до последней минуты не могли свыкнуться
с условиями высидки в полиции, и за немногие дни,
проведенные в участке, метались из стороны в сторону, не
находя себе места. Они были убеждены, что их арест и
заключение — ошибка полиции. Первая встреча с
людьми других мировоззрений, «отпетыми», выбивала их из
колеи. С первого же дня они отделились от нас и жили
изолированно за деревянной перегородкой.
Мы же, спаянные общими интересами, вели себя
более чем непринужденно, оглашали стены участка
пением революционных песен, разносившихся далеко за его
пределами. Нас слушали полицейские и приходившие
к ним домочадцы. Для них в ту пору было редкостью
услышать революционную песню.
Можно себе представить душевное состояние
случайно угодивших в полицию — они, бедные, корчились, не
находя себе места, старались прислуге из городовых
показать свое благомыслие. Наше пение таких песен, как
«Вихри враждебные веют над нами», «Слезами залит мир
безбрежный», выбивало их из колеи. После гимна «Боже
царя храни», которым была пропитана вся жизнь этих
людей, — и вдруг прожить несколько длинных дней с
такими отпетыми, как мы. Не освободи их полиция
своевременно, они, наверное, лишились бы последнего
рассудка. К моменту освобождения они имели измученный,
зеленый вид. К тому же, как нам стало известно,
положение одного из них было осложнено тем, что в момент
ареста у его жены наступили роды. Полиция же была
так груба, что позволила себе глумиться над роженицей,
арестовала мужа, оставив ее одну. В полицейском
участке первые дни он метался, как зверь в клетке, рвал на
себе волосы. Должен сказать, что высидка этих людей
не переродила.
100

На Екатерининской железной дороге еще много
ранее девятого августа циркулировали слухи о забастовке.
Говорили чуть ли не открыто, что о ее начале будет
объявлено в мое дежурство. Предполагалось зайти ко мне
в машинное помещение электрической станции и связать
меня (чтобы отвести подозрения начальства и полиции).
После того как станция будет таким образом
обезглавлена, дать тревожный свисток об остановке работы,
прекратить подачу тока во все мастерские и уж затем
пройти по всем цехам, прекращая работу.
Несмотря на слухи, которые бежали быстрее нас
самих, несмотря на арест многих товарищей, забастовка
состоялась. Главными ее вдохновителями и
руководителями были Иван Ткаченко и Сергей Каменев. Нельзя
также обойти молчанием очень молодого рабочего
Казанцева, его также все видели в числе первых и
наиболее активных, хотя для него это было первое боевое
крещение.
Остановлю внимание на своем аресте.
В ту злополучную ночь ко мне на квартиру пришла
полиция и предъявила ордер на обыск и арест моей
жены. После того как выемка была закончена и Федосью
Никифоровну увели, я остался дома стремя малолетними
детьми и с Иваном Ткаченко, жившим у меня на
квартире. Мы были уверены, что скорее арестуют Ткаченко как
человека, все время находившегося в движении, нежели
меня или тем паче мою жену. Арестом жены мы с
Ткаченко были поражены. Но оказалось, что события этой
ночи для нас еще не окончились.
Примерно через час после ареста Фени слышим опять
звонок. На вопрос, кто там и что нужно, получил ответ:
— Телеграмма, откройте.
Открываю. Вновь вваливается целая орава
полицейских и предъявляет ордер на выемку вещей и арест,
теперь уже меня. На мое заявление, что полиция только что
покинула квартиру после обыска и ареста жены, никак
не реагировали, снова перевернули все домашние вещи.
Не найдя ничего достойного внимания, они увели меня
с собой. Теперь наши дети остались на попечении
Ткаченко.
Приводят в полицейский участок и там, чуть ли не
первой, встречаю жену. Конечно, встреча со мною ее
огорошила, да и как же иначе: ведь малолетние дети
остались дома без призора. Доверить их Ткаченко она, есте-
101

ственно, не могла, зная его как хорошего работника, но
не воспитателя и не кормильца, ибо он больше бывал в
бегах, чем дома. Мы тут же решили подать заявление
полицмейстеру о моем или жены освобождении для
ухода за детьми, оставшимися без всякого призора. Не знаю,
чему приписать, но эта просьба была в тот же день
уважена, жену освободили, и она отправилась к детворе,
я же остался сидеть с праздником на душе. Зато Ткачен-
ко, дважды счастливо отделавшись, решил на будущее
беречь себя и дома не ночевать.
Как я уже говорил, вся работа по проведению
забастовки лежала на его плечах, за ним гонялись по пятам.
Он с Каменевым спал там, где приходилось, случалось и
в поле, нередко им приходилось переодеваться. Тем не
менее подготовка прошла успешно. Забастовка и
демонстрация состоялись. Оба уехали из Екатеринослава уже
после окончания забастовки, примерно 15—20 авуста.
Они перебрались в Тулу и перешли на нелегальное
положение. Мне удалось с ними повидаться до их отъезда,
12—13 августа, после освобождения из полиции.
Находясь в заключении, мы все время мучались
сомнениями: удастся ли нашим товарищам провести
забастовку в городе? Прислушивались к каждому шороху
за стенами нашего застенка и удивлялись зловещему
молчанию.
9 августа мы нервничали более, чем когда-либо. И
вдруг узнаем, что промышленная жизнь города замерла,
идут демонстрации, рабочий класс поднялся на защиту
своих интересов. Мы воспрянули духом.
Предположениям и догадкам не было конца. Вдруг разносится слух,
что привели арестованных демонстрантов и часть из них
избита казацкими плетками. Свой протест мы начали
выражать пением революционных песен. Однако
жандармы были к этому готовы — двери камер
распахнулись, и к нам ворвались с ружьями наперевес солдаты,
требуя прекратить пение.
Все обошлось благополучно, так как благоразумие
некоторых товарищей взяло верх над прочими чувствами.
К вечеру мы точно узнали, что забастовка в городе
проходит хорошо, в некоторых районах состоялись
демонстрации, что уже есть арестованные и избитые.
Узнали также, что к нам в участок действительно доставили
нескольких товарищей, арестованных за демонстрацию и
забастовку, но мы их так и не увидели. После узнали, что
102

их держали в отдельном помещении, в сарае,
оцепленном полицией и солдатами, и среди них действительно
находились избитые товарищи.
Только 12—13 августа нас выпустили на свободу.
Большевики. Опять смена адреса
На восемнадцатый день после ареста
меня и еще часть товарищей выпустили. К этому
времени забастовка уже закончилась, работа на предприятиях
возобновилась, почти все приступили к своим прежним
обязанностям. Однако двух-трех товарищей, в том числе
и меня, администрация решила ни в коем случае до
работы не допускать.
Ходил я на прием к начальнику Екатерининской
железной дороги Шварцу. Услышав мою фамилию, он
ушел, не удостоив меня ответом, как отъявленного
преступника. Был также у начальника службы тяги Вани-
фатьева, но последний дипломатично умыл руки, кивнул
на черносотенца Ильинского, бывшего в то время
начальником Главных мастерских. Ильинский прямо
заявил, что он не решается доверить мне мастерские после
этого ареста и у него нет уверенности, что я могу
исправиться, ибо за год меня арестовывали три раза.
Дальнейшие переговоры свелись к тому, что я должен подать
заявление об увольнении. Пришлось увольняться и думать
о новом пристанище.
Вместе со мной не был допущен до работы товарищ
Голубничий, бригадир сборочного цеха Главных
мастерских. Куда он ушел, не знаю.
Приблизительно за два-три месяца до забастовки
были арестованы и заключены в тюрьму Василий
Андреевич Шелгунов, Евгения Николаевна Адамович и
другие товарищи *. Их арест в какой-то степени приблизил
конец и моей службы на железной дороге, после него
усилилась слежка. Администрация не давала мне покоя,
все допытывались — кто меня принял на работу, где мои
товарищи и т. п.
Подводя итог, должен сказать, что забастовка
лишний раз убедила рабочих в их мощи, дальнейшая же
* В своих автобиографиях К. М. Норинский, говоря о событиях
лета 1903 года, упоминает большевика Шестакова (пилоправа из
Архангельска, с которым он познакомился в ссылке), который
приезжал к нему на связь от большевиков Одессы.
103

история борьбы показала, что этот первый опыт их
многому научил. Почти в это же время, то есть летом
1903 года, в партии происходит сначала расслоение, а
затем и раскол, выявившийся на Втором съезде партии.
Часть наших товарищей примкнула к меньшевикам, а
немногие, к которым причислял себя и я, считали себя
большевиками. Отношения между нами на почве
разногласий ухудшились.
Иван Ткаченко с первого же дня стал ярым
меньшевиком, и много дельных товарищей работало в ту пору
с ним вместе, прикрываясь его авторитетом. После
отъезда Ткаченко из Екатеринослава я некоторое время
еще поддерживал с ним переписку. Он не изменил себе
до 1917 года, но с этого времени, чувствуя, что его
единомышленники отступают, сам отошел от движения. После
трехмесячной отсидки в тюрьме В. А. Шелгунов выехал
в Баку, где вскоре был устроен на работу Л. Б.
Красиным на электростанцию нефтепромыслов. Прошло
немного времени, и я также получил от них приглашение
на работу.
В конце 1903 года, подведя итог своему пребыванию
в Екатеринославе, забрав семью и вещи, я выехал
в Баку.

ГЛАВА 5
В Закавказье
Керосинопровод Тифлис — Батум
Итак, продолжается мой путь на юг, все
дальше и дальше от родного Питера. Новая
обстановка, незнакомые обычаи — все это несколько пугало и
настораживало, и только сознание того, что встретишь
друзей, которые тебя ждут и с которыми прошел немало
тернистых путей, заставляло идти вперед и вперед.
Письмо Леонида Борисовича Красина, как всегда
деловое и короткое, подстегнуло мои сборы, и в сентябре
1903 года я с семьей уже прибыл в Баку. Перебирались
мы всей семьей, то есть я, жена, три дочери и сын.
Имущества у нас было «кот наплакал»: пара корзин с бельем
да чемодан с книгами и фотопластинками. Надо сказать,
что в ту пору я серьезно увлекался фотографией, и по
поручению партийной организации мне частенько
приходилось исполнять различные работы.
Въезд в Баку состоялся поздним вечером и
ознаменовался грандиозным «фейерверком» — на промыслах
Биби-Эйбата горели сразу два фонтана! В обстановке,
когда все брошено на борьбу со стихией, нечего было и
думать об устройстве на работу. После короткого
совещания с Л. Б. Красиным было решено отправить меня
в Тифлис, где у него были связи на строительстве
керосинопровода Тифлис — Батум. Леонид Борисович вручил
мне рекомендательное письмо в управление
строительством, и, кроме того, от комитета большевиков я получил
явку к товарищу Постоловскому.
Тифлис оказался более приветливым, чем Баку:
в управлении строительством керосинопровода меня сра-
ьу же определили на работу в качестве монтера на
участок Тифлис — Навтлуг — Салоглы, Тифлис — Мцхет.
После устройства с квартирой я отправился
разыскивать Постоловского. Встреча наша была короткой. Посто-
105

ловский посоветовал мне не спешить с партийными
делами, пока я прочно не устроюсь на работе.
Не зная местной обстановки, я решил последовать
мудрому совету и целиком отдался новой работе. Мне
пришлось разъезжать по Закавказской железной дороге
и на участке Мцхет — Салоглы контролировать
исполнение монтажных работ. С семьей виделся редко. Больше
всего времени при этом проводил в поездах, на жестких
лавках которых коротал свое время в обществе таких же,
как я, рабочих. Ввиду того что поездки мои совпадали
почти всегда с одними и теми же поездами, а состав
пассажиров почти не менялся, мы волею судеб все
перезнакомились. Когда мои новые знакомые узнали, что я из
центра России, да еще к тому же «знакомый» властям
человек, их интерес к моей особе резко возрос, и мне
пришлось немало часов потратить на разъяснение
вопросов, стоявших в то время перед рабочим классом России.
Между тем моя семья жила в Тифлисе, где за
небольшую плату нам удалось снять довольно приличную
квартиру из двух комнат.
Примерно через два месяца, в один из воскресных
дней, приехал Василий Шелгунов. Его появление во дворе
нашего дома чуть не ознаменовалось несчастным
случаем, и только солнцу мы были обязаны счастливым
исходом. Дело в том, что в момент прихода Василия на
балконе второго этажа играли наши дочери Надя и
Люба, и вот Люба, которая очень любила Шелгунова,
первая увидела его, потянулась к нему через 'перила
ручонками и... Василий не успел подхватить ее на руки на
какую-то секунду. Она упала на асфальт, а через
мгновение уже смеялась у него на руках. Дело оказалось в том,
что разогретый солнечными лучами асфальт был очень
мягким и девочка упала на него как на вспаханную
землю.
После обычных при встрече расспросов о работе и
жизни мы проводили детей во двор, и Василий Андреевич
поделился с нами партийными новостями. Он рассказал
нам с Феней, что обстановка в Баку очень напряженная,
не хватает литературы, здорово мешают в работе
меньшевики, своей пропагандой среди рабочих они уводят их
от основной цели — борьбы с царизмом за претворение
в жизнь решений Второго съезда партии.
Далее Василий Андреевич рассказал нам о том, что
он решил перебраться нелегально в Петербург, так как
106

ему необходимо показаться хорошим окулистам в связи
с обострением болезни глаз. После ареста Бакинского
комитета РСДРП и разгрома типографии встал вопрос об
организации новой типографии и усилении пропаганды
среди бакинского пролетариата. Учитывая сложившуюся
обстановку, Василий был очень удивлен отношением
Постоловского к моему появлению в Тифлисе и
посоветовал мне, если у меня что-либо не будет клеиться с
работой, перебираться в Баку.
Потом прибежали дети, они хотели поиграть с дядей
Васей. Феня поставила самовар, и мы по русскому
обычаю выпили пару самоваров чая, а потом под запевку
Фени спели несколько наших питерских песен. Когда мы
закончили петь, то услышали с улицы (со двора) голоса,
просящие продолжить этот бесплатный концерт. Выйдя
на балкон, увидели во дворе хозяина нашего дома и его
многочисленную родню: они, удобно расположившись
на подручных средствах, слушали наше пение.
Дружелюбие грузин по отношению к нам было очень приятно,
и мы, теперь уже вместе с нашими слушателями, спели
еще несколько песен.
Шелгунов прожил у нас пару дней. Мы постарались
успокоить его в отношении болезни глаз, хотя и знали,
еще с Питера, что болезнь неизлечима.
Примерно в феврале или марте 1904 года к нам
домой явился жандарм и после небольшого обыска повел
меня в жандармерию. Здесь меня подвергли допросу,
допытывались, кто из моих знакомых проживает в Туле.
Я ответил, что знакомых там не имею. Тогда
жандармский начальник спросил, знаю ли я некоего Крючкова.
После моего повторного отрицательного ответа мне была
предъявлена фотокарточка, на которой я сразу узнал
Ивана Федоровича Ткаченко, скрывшегося из-под
надзора полиции из Екатеринослава после знаменитой
августовской забастовки 1903 года. Не подав виду, что
опознал этого человека, я сказал, что вижу его впервые.
Убедившись, что из меня ничего не выжмешь, жандарм
отправил меня в камеру, а через несколько дней я был
выпущен на свободу с условием (с подпиской), что через
кратчайшее время выеду из Тифлиса и губернии.
Как мне потом стало известно, Ткаченко
действительно скрывался в Туле под фамилией крестьянина
Калужской губернии Крючкова, работал на Центральном
заводе французского общества, где вел пропагандистскую
107

работу. Он был арестован после того, как в руки
полиции попали адресованные ему письма от Любы Морген-
штейн из Луганска о том, что ее брат Яков еще
находится под арестом, и от брата Романа, который сообщил
ему в этом письме мой адрес.
Освобожденный из жандармерии, я как ни в чем не
бывало отправляюсь на работу, но до оной меня не
допускают и срочно вызывают в управление строительством.
Здесь мне объявили о полном расчете и увольнении. Так
окончилась моя тифлисская эпопея. Через пару дней
мы уже ехали в Баку.
Подпольная типография
и явка большевиков
В Баку товарищи из Комитета РСДРП
сразу же помогли мне устроиться на должность
помощника контролера при городской управе по учету
расхода воды абонентами. Там я познакомился с Сергеем
Яковлевичем Аллилуевым, а затем был близок с ним
долгие годы.
Квартиру мне рекомендовали подыскать подальше от
центра города, на одной из тихих улиц. Так мы
поселились на втором этаже небольшого домика рядом с
городским кладбищем. Хозяином дома был перс, очень
тихий и спокойный человек.
Примерно через неделю наша квартира стала
заправской «конспиративкой», явкой Военной организации
большевиков. У меня постоянно проживало не менее
двух нелегальных товарищей, в частности Никифоров,
скрывшийся от воинской повинности из Нижнего
Новгорода, Бричкин (его я знал плохо), И. Н. Куликов,
скрывшийся из Петровска, Абрамов из Москвы, Екатерина
Вошева и Николай Бусыгин из Перми, Скворцов из
Киева и другие. Одно время у меня жил проездом из
питерских «Крестов» Сергей Васильевич Малышев.
Неоднократно квартира использовалась для
нелегальных собраний, собирались обычно в позднее время,
на улице выставлялась охрана.
Однажды товарищи принесли револьверы, ценности,
адреса и попросили все это получше спрятать. Задача
была не из легких, пришлось здорово поломать себе
голову, прежде чем все это было распределено.
В один из вечеров квартира превратилась в заправ-
108

скую типографию, И с тех пор до момента провала не
было ни одного дня, чтобы отсюда не уносили несколько
сот листовок или прокламаций. Печатали на гектографе
и мимеографе, больше всего этим занимались Бусыгин,
Вошева, Янкевич и Пятницкий. Последний был
единственным офицером в Военной организации большевиков.
Мне лично пришлось исполнять работу иного
порядка: я стал техником-паспортистом и фотоспециалистом.
За время пребывания в Баку мне пришлось изготовить
десятки паспортов, как подчищенных, так и вновь
созданных. Как правило, каждый из нелегальных жильцов
моей квартиры после «выписки» получал новенький
паспорт.
Как фотограф, я готовил с отснятых мною негативов
фотокарточки революционного содержания, например
такие: 1. Муравьев-вешатель. 2. Гапон. 3. Расстрел
рабочих в 1905 году. 4. Пирамида. 5. Николая сечет микадо.
6. Пресс. 7. «Марсельеза» и другие. Средства,
вырученные от продажи этих фотографий, шли на пополнение
партийной кассы.
За время существования конспиративной квартиры
работа была настолько напряженной, что день сливался
с ночью и наоборот. Менялись люди, менялись пароли,
и вот где-то в этой цепи произошел обрыв — квартира
провалилась!
В один из, казалось бы, спокойных вечеров Бусыгин,
Вошева, Скворцов и Абрамов печатали на гектографе
«Воззвание к солдатам», я готовил очередной паспорт, а
Феня купала в корыте младшего сына. Вдруг раздается
сильный стук во входную дверь на первом этаже и
требование немедленно ее открыть. Одного взгляда в окно
было достаточно, чтобы убедиться в том, что дом
окружен шпиками и полицией. Один из нас накинул на двери
дополнительные крючки и запоры, а остальные стали
срочно ликвидировать следы нашей работы.
Бусыгин и Вошева выбросили в окно только что
отпечатанные 300 воззваний, затем свернули в трубку и
выбросили два гектографа. Конспиративные адреса и
партийную переписку пришлось засунуть в ванну под
купаемого малыша. Абрамов и Скворцов рвали
фотографии и бросали в окно, а в это время стражи порядка
высаживали поленьями двери, парадные и черные, спешили
познакомиться с нами.
Когда я увидел, что осталось совсем немного и с пе-
109

тель слетит последняя дверь, я подбежал к ней и,
распахнув ее пошире, пригласил наших незваных гостей в
квартиру. После громких криков и оскорблений
последовал обыск, как всегда муторный и долгий. Полиция
нашла пачку отпечатанных воззваний, под окнами
подобрали свернутую массу гектографов, кучу порванных
фотографий (за которые я не боялся, зная, что они не отфик-
сированы), два фотоаппарата (на дне одного из них в
специальном тайнике были спрятаны 10 ценных
негативов), револьвер и другое.
Во время обыска не обошлось без анекдота: один из
жандармов залез за сундук и выудил оттуда
фотографию, на которой был изображен рабочий, показывающий
фигу жандарму. Обескураженный страж не нашел ничего
лучшего, как задать вопрос:
— Это что такое?
Ответ последовал незамедлительно. Дочурка Люба
сказала:
— Это, дядя, он вам дулю показывает.
Мы рассмеялись, и этим как бы подстегнули
жандармов быстрее закончить обыск.
Арестовали всех присутствующих, за исключением
моей жены и детей. Нас всех посадили в одну камеру
Баиловской тюрьмы, где мы сразу же договорились, что
всю вину возьмет на себя Николай Бусыгин. Когда
начались допросы, он так и сделал, сказал, что снимал
у меня комнату, где и держал все обнаруженное при
обыске. На этом основании я вскоре очутился на
свободе, а через несколько дней пришли нелегальные
Абрамов и Скворцов.
Прошло немного времени, и власти сообразили, что
совершили ошибку, однако было уже поздно: оба
товарища успели скрыться. Вообще следует сказать, что
обстановка в городе в то время была очень
напряженной, власти теряли голову и порой совершали
необъяснимые поступки.
Месяца через три выпустили из тюрьмы Бусыгина и
Вошеву. Их выслали в Пермь, откуда они ранее
скрылись из-под надзора полиции.
В мае 1904 года произошло то, чего так боялся
Василий Шелгунов, — его положили в одну из бакинских
больниц, где сделали операцию левого глаза. В
результате операции глаз был потерян, процент зрения правого
глаза был минимальным. Нашего друга ожидала полная
по

слепота. Приходилось только удивляться выдержке и
бодрости духа Василия. Несмотря на такую катастрофу,
он ни на день не оставлял работу и в конце 1904 года
выехал в Петербург. Как нам сообщили питерские
товарищи, буквально на следующий день после приезда в
столицу Шелгунов был арестован.
1905 год в Баку. Петр Монтин
Как и следовало ожидать, о моем
пребывании в Баиловской тюрьме стало известно начальству
городской управы. Я был уволен, но без работы пробыл
всего несколько дней. Во главе правления
«Электрической силы» в то время находился Роберт Эдуардович
Классон, под его началом были Леонид Борисович
Красин и Александр Васильевич Винтер. Леонид Борисович
принял меня на «Электросилу» в качестве машиниста.
К моменту моего прихода здесь уже работали
большевики Аллилуев, Мельников и Сверчков. Вновь
налаживаем и расширяем связи, ведем борьбу с местными
эсерами и меньшевиками.
Подошел май, и мы по решению Комитета
организовываем первомайскую демонстрацию. Мне, как
имеющему опыт организации демонстраций в Питере, Екатери-
нославе и Луганске, приходится как следует
потрудиться, ведь надо не только продумать время и маршрут
демонстрации, но и позаботиться о лозунгах и охране
демонстрантов. Мы поставили перед собой цель —
перетянуть на свою сторону колеблющихся рабочих, которые
еще находились под влиянием меньшевиков и эсеров.
Несколько вечеров ушло на вырезку букв и наклейку их
на ткань. Лозунги получились хорошие.
И вот в назначенный день на одной из окраинных
улиц Баку собралась довольно большая толпа, в которой
были рабочие всех национальностей. Когда назначенное
время сбора истекло, мы построились в колонны, причем
члены партии распределились равномерно среди рабочих
разных предприятий, развернули подготовленные
лозунги и под пение «Варшавянки» двинулись в путь.
Как нам потом стало известно, полиция тоже
готовилась к рабочей демонстрации, но только совсем с
другими целями — чтобы гонять нас и не допускать шествия.
Благодаря тщательной подготовке мы смогли, однако,
почти беспрепятственно обойти все окраинные улицы го-
111

рода, то есть районы, заселенные пролетарской массой.
Сплоченные ряды демонстрантов с лозунгами,
направленными против царизма, с революционными песнями
вызвали на улицы массы рабочих и их семей. Многие
присоединились к нам, а ребятишки сослужили службу
разведки, заранее предупреждая, где в это время
движутся разыскивающие демонстрантов полицейские. Они
так и не нашли нас в тот день, мы всегда вовремя
успевали сворачивать в боковые улицы и переулки.
Этот день привлек на нашу сторону многих рабочих
с предприятий Баку, они увидели привлекательность идей
социал-демократов, поняли силу и мощь коллективного
выступления. Правда, некоторые из эсерствующих
рабочих пытались повернуть демонстрантов на стычку с
полицией, но мы вовремя сумели погасить эти попытки, так
как считали, что такие столкновения преждевременны.
Между тем среди социал-демократов разгоралась
борьба за созыв Третьего съезда партии. Меньшевики
принимали меры к запрещению агитации за созыв съезда.
Поддался этой пропаганде и бывший в то время членом
ЦК РСДРП Л. Б. Красин. Вместе с Носковым и
Гальпериным в отсутствие В. И. Ленина и Р. С. Землячки он
принял «июльскую декларацию», запрещающую
агитацию за созыв съезда. Эта «декларация» была резко
осуждена в нашей организации, и Бакинский комитет
РСДРП принял резолюцию, в которой отверг
«декларацию» и потребовал созыва Третьего съезда партии.
В декабре 1904 года я принимал участие во всеобщей
стачке бакинских рабочих. Стачка охватила все
промыслы и предприятия, в городе прекратилась вся
производственная жизнь.
Настал 1905 год, год боевых выступлений рабочего
класса России, год первой революции. Мы принимаем
участие в митингах, демонстрациях, освобождаем из
тюрьмы наших товарищей, причем нам с трудом удается
уйти от пуль солдат и полицейских. А однажды ночью ко
мне на квартиру доставили незнакомого мне товарища
в одном нижнем белье. Как оказалось, это был
бежавший с гауптвахты военный моряк, приговоренный к
смерти. Несколько дней он скрывался раздетым и голодным
в камнях, после чего попал ко мне.
Я напомнил приведшим его товарищам о
ненадежности моей квартиры, о том, что после провала типографии
за ней установлено постоянное наблюдение жандармов.
112

К. М. Норинский с женой
и товарищем
с «Электросилы»
• i
Товарищи обещали забрать его через день-два, однако
прошла неделя, а ко мне никто не приходил. Мы с
матросом волнуемся, так как видим из окон квартиры
постоянно дежурящего у дома полицейского. Тогда я
решаю устроить все сам: изготавливаю ему паспорт на имя
мещанина второго разряда Владимира, снабжаю своей
одежонкой, покупаю билет и отправляю в Тулу. Там он
должен был обратиться по данному мной адресу.
Все прошло хорошо, и вскоре я получил от него
письмо, где он печалился, что сидит без работы. На этом связь
с ним прервалась, я так и не узнал его фамилию.
За время пребывания в Баку мне пришлось около
трех месяцев работать совместно с Петром Монтиным.
Этот товарищ за свою короткую жизнь успел так много
сделать для партии и революции, что его имя достойно
быть отмеченным в числе первых в летописи истории.
Тем большее удовлетворение доставляет мне
возможность рассказать об этом замечательном революционере.
В момент появления Петра Монтина в Баку для
общественной жизни города был характерен исключительный
накал страстей — борьба между большевиками, с одной
стороны, эсерствующими и вошедшими с ними в блок
S-362
113

меньшевиками — с другой, велась не на жизнь, а на
смерть.
У нас на электрической станции, предприятии,
известном всем как «красное», где проводились в жизнь все
хорошие начинания, а условия труда стояли неизмеримо
выше по сравнению с другими предприятиями, где к тому
же было сосредоточено немало партийных сил, борьба
приняла более чем уродливую форму. Кучка крикунов,
именовавших себя меньшевиками, в блоке с эсерами,
играя на чувствах рабочих, сулила им пятачковое
повышение ставок и грозила администрации при каждом
случае забастовкой. Это чуть ли не единственное
средство борьбы рабочих с капиталом они опоганили своим
прикосновением. Слово «забастовка» стало пугалом не
только для хозяев, но и для самих рабочих. А так как
соседние нефтяные промыслы Биби-Эйбата почти целиком
находились в зависимости от работы электростанции, то
станет ясно, что в то время, когда сотня людей,
добиваясь пятачковой выгоды, будет бастовать, тысячи
рабочих будут вынуждены сидеть дома и голодать.
Одновременно прекращалась выработка сотен тысяч пудов нефти.
Другое дело, когда движение принимает
осмысленный характер, существует договоренность между
отдельными его участниками. Тогда общие требования,
учитывающие интересы рабочих масс, можно предъявлять
сильным мира сего. Как раз этих элементарных начал и
не соблюдали эти «товарищи» в кавычках. Окопавшись
на должностях с солидными окладами, они долго вели
свою преступную деятельность, пока сами рабочие не
поняли их предательскую роль.
Для ведения партийной работы на промыслах нашего
района к нам в помощь командировали товарища Петра
Монтина. Как сейчас помню его высокую, молодую фи«
гуру, довольно крепкую, несмотря на годы, проведенные
им в царских застенках. Ему было примерно 25 лет. Он
поступил к нам слесарем.
Почти с первого дня появления у нас на станции
товарища Монтина вся эсерствующая и прочая публика
повела на него атаку. Главными лидерами эсеров были
Щеглов, Кузнецов и Цыбаев, меньшевиков —
Константин Карманин, Дрягин, Приказчиков и другие. Эти
фамилии забывать не следует. Все, что они натворили,
требовалось в спешном порядке уничтожить, вырвать с
корнем и построить все заново. Бросаемые на ветер обе-
114

щания без всякой надобности, ставка на забастовку без
всякой согласованности — все это надо было немедленно
прекратить.
Товарищ Монтин своими выступлениями не мог не
вооружить против себя эту публику, они поняли, с кем
имеют дело.
Петра Монтина можно было видеть всюду: и на
промысловых собраниях рабочих, и у нас. Он был
развитым, твердым в своих убеждениях товарищем, не
любившим размениваться на мелочи. Мы не раз
предупреждали его, что следует больше остерегаться окружающей
нас публики, которая ради своих подлых целей не
остановится даже перед совершением преступления. Но
товарищ Монтин всякий раз успокаивал нас, показывая на
всегда находившийся у него в кармане наган, и мы были
уверены, что он дорого продал бы свою жизнь. Он жил
с нами недолго, всего два-три месяца. Все это время он
горел. Конец его деятельности был для нас
неожиданным и загадочным.
Выбранный на Всероссийскую большевистскую
конференцию в Таммерфорсе, он должен был выехать из
Баку, но по дороге на вокзал его убил выстрелом в
голову неизвестный злоумышленник. Эта ночь в декабре
1905 года стала для него роковой.
После передавали несколько версий его убийства.
Одна из них была такова: товарищ Монтин вышел из
лома в 11 часов вечера, чтобы дойти до вокзала за
полчаса. Его провожала невеста, причем он по привычке все
время держал руку на рукоятке нагана. На одном из
поворотов улицы им повстречался неизвестный человек, не
го в полицейской/ не то в какой-то другой форме,
который, поравнявшись с ними, быстро выстрелил в Монтина.
Пуля попала в левую сторону лба. Стреляли, как видно,
из револьвера большого калибра. Пуля, пробив лобную
кость, тут же застряла.
Товарищ Монтин, падая на землю, успел выстрелить
из своего револьвера в неизвестного и, говорят, попал
ему в живот. Мы потом долго наводили справки по
больницам и у знакомых, не знает ли кто случая ранения
кого-либо в живот. Говорили, что в одну из больниц
действительно был доставлен неизвестный с подобным
ранением, но после оказания ему первой помощи он был
тут же увезен. Имя и адрес этого человека установить
не удалось.
115

Невеста товарища Монтина, бывшая свидетельница
трагедии, первое время потеряла голову. Лишь спустя
несколько часов она сообразила, что надо сообщить
о случившемся товарищам. В результате только утром,
на рассвете, удалось поднять товарища Монтина с
улицы и доставить на электростанцию. Товарищ,
доставивший тело Монтина, очень измучился, так как на улице
бушевала метель. Мы тотчас же уложили товарища
Монтина в библиотеке и одели в его любимую черную блузу.
Спустя некоторое время был доставлен цинковый гроб, и
покойника положили в него.
Несколько дней мы держали гроб с останками нашего
дорогого товарища в библиотеке, которая стала местом
стечения чуть ли не всего окружающего станцию
рабочего населения. Некоторые из «чересчур православных»
предлагали пригласить попа для отпевания, но мы
отвергли это предложение. Товарищ Монтин, будучи
живым, вел борьбу с ненужной обрядностью, и мы не
позволили делать то, против чего он стал бы возражать.
Мать и брат товарища Монтина настаивали на его
похоронах в Тифлисе. Мы этому подчинились. То, что мы
увидели в последний день, превзошло все наши
ожидания: отдать ему последний долг собралось чуть ли не все
население города Баку и его окрестностей. Народ начал
собираться за несколько часов до выноса тела. Не
уместившись в помещении электростанции, люди
выстраивались на улице. Тут же из надежных рабочих была
организована вооруженная охрана и выработан порядок
шествия.
Когда близкие товарищи на руках вынесли гроб с
телом Монтина, тысячи людей обнажили головы. Шествие
тронулось, и почти тотчас несколько хоров огласили
воздух мотивом печального гимна.
В сотне шагов от электростанции шествие было
остановлено. Устроили небольшую арену, на нее поднялся
священник в полном облачении и произнес речь. Говорил
он просто, смысл его выступления сводился к тому, что,
вот, был Христос, за то, что он правильно поступал —
учил людей, его убили. Сейчас перед нами умерший
товарищ, который также нес правду в народ и также убит.
Далее он призвал всех отдать покойному последний долг.
Его речь очень сильно подействовала на массы. После
передавали, что священник за это выступление был
наказан— лишен сана. Фамилия его Троицкий. После него
116

говорил рабочий, товарищ Кирочкин (старший).
Указывая на гроб, он призывал к мщению. Были еще
выступления.
Затем шествие отправилось далее. Вся улица была
запружена, народом — этот поток тянулся не менее чем
на версту. В первых рядах и по бокам шла своя
вооруженная охрана. Взявшись за руки и составив цепь,
рабочие наблюдали за порядком шествия. Несли много
венков. Были тут знакомые меньшевики и эсеры, они
чувствовали себя, надо полагать, неважно. Многие косо
посматривали в их сторону.
Между тем похоронное шествие ширилось и под
звуки печального пения прошло весь город (не менее
восьми верст), прежде чем прибыло к вокзалу. Здесь гроб
с останками товарища Монтина был передан товарищам,
прибывшим из Тифлиса.
Вся жизнь города Баку в этот день замерла, все
внимание было отдано товарищу Монтину. Такое же
внимание было уделено ему и в Тифлисе.
Пролетариат Кавказа отдал одному из своих вождей
последний долг. Это печальное торжество долго не
изгладится из памяти очевидцев. Оно показало, что народ
умеет чтить память борцов.
Разгул реакции
Наступил 1906 год. Полицейско-жандарм-
ское правительство вновь почувствовало свою силу и
всеми мерами, а чаще всего расстрелами пыталось убить
живую мысль и движение рабочих за лучшую жизнь.
Правительство еще раз попыталось использовать
свой старый способ: натравливание друг на друга людей
разных наций, а затем и провокацию. Город Баку с его
многонациональным населением как нельзя больше
подходил для разжигания межнациональной вражды и под
ее завесой для уничтожения передовых представителей
рабочего класса.
На сцене появляются деклассированные элементы,
подонки общества, на которых в такие моменты и
опирается правительство царя-душителя. Списки неугодных
властям лиц, а равно и целых учреждений, были
подготовлены заранее и хорошо известны громилам. И вот
раздаются первые провокационные выстрелы, а за ними,
117

как по расписанию, разыгрывается фарс «защиты
отечества от врагов царя-батюшки».
Город немедленно был объявлен на военном
положении, ввели войска, и кровь мирного населения полилась
рекой. Средь бела дня пушки разбивали дома мирных
жителей, убивали все живое...
Население в панике бежало куда глаза глядят,
разрушенные и покинутые жилища тут же грабились и
поджигались. Все оставшиеся на месте зверски избивались.
Громилы тащили все, что хотели. В городе только и
слышно было о поджогах, убийствах, грабежах.
Через два-три дня население самостоятельно
организует оборону и отпор грабителям и убийцам. Армянские
дружины — «дашнаки», вооруженные до зубов, ведут
охрану районов с армянским населением, персы
постарались сделать то же самое в своих районах.
Включились в отпор реакции и революционные силы
Баку. Рабочие вышли на улицу, вооружившись от
простых револьверов до бомб включительно. Только с этого
момента местные власти убедились, что на попытки сеять
рознь и провокации мы можем ответить сплоченностью
и защитой слабого населения, что провокациям будет
дан отпор.
Тем не менее полицейско-жандармская свора не
прекращала провокации, разжигала вражду и убийства ни
в чем не повинных граждан.
Ходить в ту пору как в центре, так и на окраинах
города было невозможно, смерть подстерегала
ежеминутно. На улицах валялись десятки трупов — людей,
раздетых донага, изуродованных до неузнаваемости, и тут
же трупы лошадей. Иногда встречались арбы,
нагруженные трупами, их везли на свалку, на кладбище.
Несмотря на февраль, жара стояла до 30 градусов. По городу
быстро распространялось зловоние.
И в это страшное время на улицах появляется
«истинно русская рать» — новые ватаги погромщиков с попом,
с крестом и портретом царя во главе. На всех улицах,
где они побывали, остался зловещий след. С ведома и
согласия жандармской своры они бросали бочки с
керосином в подвалы домов, поджигали их и, пользуясь
паникой населения, делали свое подлое дело. Все, кто
остался цел после первой бойни, избивались, имущество
разграблялось под дикие вопли государственного гимна
«Боже, царя храни».
118

И эта жуть тянулась долгих 12 дней...
В конце концов власти смилостивились и начали
устанавливать в городе мир и порядок. Только с этого
момента город начал подчищаться.
Дом, где я жил, стоял на горе, в одной версте от
кладбища. Мимо бесконечной вереницей проезжали арбы и
телеги с трупами людей.
Мне, как фотографу и любителю сильных ощущений,
было поручено сделать несколько документальных
снимков. Взял с собой фотокамеру, попросил одного
знакомого перса сопровождать меня, и мы отправились. Еще
с полдороги мой спутник заткнул нос платком, а когда
мы подошли к кладбищу, он и совсем удрал. Оставшись
один, я дошел до кладбищенской сторожки. Ворота были
открыты, и я зашел на кладбище.
На земле лежали сотни трупов, сваленных в кучи,
в разных положениях, почти все голые. Над ними
кружились тучи мух. Один труп лежал на отлете — это был
здоровенный армянин с неестественно подогнутыми
ногами; весь его голый живот представлял собой сплошное
решето. Надо думать, не менее сотни пуль было
выпущено в него уже после его смерти.
Несколько кошмарных картин, незабываемых на
целую жизнь, я заснял. Жуткое зрелище, от созерцания
которого меня бросило в жар. Я не выдержал и покинул
кладбище.
На другой день полицейско-жандармская свора при
помощи пропойц и успевших выспаться грабителей
заметала следы своей подлой работы. Трупы закапывали в
большие ямы.
Вскоре после этих кошмарных дней нам удалось
сорвать объявленную эсерами забастовку, которая грозила
обернуться для рабочих новым побоищем. Удалось также
удалить этих хулиганствующих политиков с
электростанции.
Между тем вокруг нас, большевиков, начинают
сгущаться тучи, и все мы — Мельников, Аллилуев, Козлов,
Сверчков и я — оставляем Баку и отправляемся в родной
Питер.
В таких условиях дикого произвола и насилия
приходилось жить трудовому населению России в то старое
самодержавное время. Будь оно проклято!

Б. К- НОР И НСКИЙ
Послесловие
Петербург (1872—1895)
Константин Максимович Норинский родился 20
октября 1872 года в Петербурге, в семье потомственных литейщиков.
Ранее неизвестный мне питерский адрес отца я узнал из архива
3-го делопроизводства Департамента полиции. Начальник
Петербургского губернского жандармского управления генерал-майор
Оноприенко сообщил в 1892 году директору Департамента полиции:
«Имею честь сообщить Вашему превосходительству, что по адресу:
Васильевский остров, Косая линия, дом № 5, кв. 20, проживает сын
казенного мастерового из крестьян Тамбовской губернии, Темни-
ковского уезда Константин Максимович Норинский (он же Фокин),
по ремеслу слесарь, работающий на Балтийском заводе, личность в
политическом отношении неблагонадежная» *.
О том, как Константин Норинский приобрел к двадцати годам
известность в охраняющих царскую монархию кругах, уже
рассказано. Здесь же следует упомянуть, что фамилия Фокин являлась
частью его подпольной клички Костик Фокин, ставшей известной
жандармам через их агентуру в рабочей среде.
Специальность меднолитейщиков дед и отец Константина
получили на заводе Андрея Баташова на реке Мокше, в поселке Ерми-
ши, в ту пору входившем в Тамбовскую губернию. Баташовы были
крупными рудопромышленниками России, имели в центральных
губерниях 14 металлургических и металлообрабатывающих заводов,
которые составили так называемый Приокский железорудный
комплекс. В Ермишах стояла одна домна и два паровых молота.
Там работали казенные мастеровые из крепостных, а на подсобных
работах — местные крестьяне.
После ликвидации в 70-х годах завода в Ермишах семья в
поисках заработка перебралась в столицу. Дед и отед Константина
поступили работать на Балтийский судостроительный завод.
* ЦГАОР, ф. ДП, 7 д-во, 1894 г., д. 86, л. 3
120

К. М. Норинский
в 1932 году
Несколько слов о технической школе при Балтийском заводе,
которую Константин Норинский окончил в 1887 году. Эта школа
была основана в 1880 году по настоянию рабочих Балтийского завода
и на их добровольные пожертвования. К 70-м годам XIX столетия
основные западноевропейские страны, такие, как Англия, Франция,
Германия, Италия, достигли относительно высокого уровня
судостроительной техники, в чем немалую роль сыграли подготовленные,
квалифицированные рабочие кадры. Но промышленники России не
стремились готовить и обучать своих рабочих. И вот тогда родилась
инициатива самих мастеровых, они добились у заводской
администрации разрешения отчислять на школу по копейке с рубля. За
три года, начиная с 1873-го, эти пожертвования составили 7000
рублей. Остальную сумму «пожертвовало» правление завода, взяв
деньги из особого фонда, накопленного за счет штрафов с рабочих.
Так было основано одно из первых ремесленных училищ России.
Директором и преподавателем его стал Тимофей Тимофеевич Будрин,
личность, несомненно, выдающаяся и незаурядная. Не случайно
его ученики Владимир Фомин, Иван Егоров, Михаил Стефаненков
и Константин Норинский сразу по окончании школы и поступлении
на завод оказались в кружке И. И. Тимофеева (питомца той же
школы, но более раннего выпуска), который состоял в подпольной
организации П. В. Точисского — «Товариществе Санкт-Петербург-
121

ских мастеровых». Тимофеев очень умело распоряжался
библиотекой «Товарищества», снабжал книгами не только кружковцев, но и
других тянущихся к знаниям рабочих. После отъезда Тимофеева из
Петербурга библиотека перешла к Норинскому, который также
активно пополнял ее как с Александровского рынка, так и путем
проведения лотерей и распространял книги среди читателей-рабочих.
Еще до участия в работе первого на Балтийском заводе
марксистского кружка К. Норинский делал попытки сплотить молодежь.
Так, в 1886 году, во время школьных каникул, он, работая на
шорной фабрике в Чекушах (район Гавани), организовал из
окружающих его ребят драматический и хоровой кружки, снабжал своих
товарищей литературой, устраивал прогулки и катанье на лодках и
пока еще неумело, но уже вел пропаганду, передавая им знания,
почерпнутые из книг и на занятиях Будрина.
Более серьезные занятия начались примерно с 1888 года, когда
кружок стали посещать студенты Технологического института
М. И. Бруснев, Л. Б. Красин, Ст. Радченко и А. А. Ванеев. С
изучения произведений К. Маркса и Ф. Энгельса началось
формирование коммунистического мировоззрения молодого питерского
рабочего. В это же время завязывается тесная дружба, а затем переписка,
встречи и совместная партийная работа К- М. Норинского и
Л. Б. Красина.
М. И. Бруснев был руководителем одной из первых
социал-демократических организаций в России. На базе более чем 20 рабочих
кружков Петербурга в 1890 году был создан Центральный кружок,
или комитет, объединивший их воедино. В состав комитета входили
представители кружков Н. Д. Богданов, Ф. А. Афанасьев, Г. А. Ме-
фодиев и другие рабочие, а от интеллигенции — М. И. Бруснев,
Л. Б. Красин, В. Д. Цивинский. Рабочих Балтийского завода в
комитете представлял К. М. Норинский.
Активными акциями комитета были — успешное проведение
забастовки на заводе Торнтона и в порту, выпуск обращения к
петербургским рабочим с призывом к борьбе и объединению под
пролетарским знаменем, а также демонстрация на похоронах
публициста Н. В. Шелгунова.
Примерно в 1891—1892 годах развертывается пропагандистская
работа марксистов из числа студентов-технологов среди работниц
петербургских предприятий. В этой связи несколько слов о том, как
вошла в революцию моя мать Федосья Никифоровна.
В мае 1872 года в «Воспитательный дом» Петербурга была
подброшена девочка, которую назвали Феней Донцовой. Администрация
«Воспитательного дома», не утруждая себя заботами по воспитанию
и образованию детей, отдавала их как «рабочие руки» состоятельным
хозяевам. Так в шестилетнем возрасте Феня попала в семью зажи-
122

Ф. Н. Норинская
(Донцова) в 1895 году
точного крестьянина (три лошади и шесть коров) деревни Моло-
сковицы Ямбургского уезда. Тяжелый труд с утра до ночи за кусок
хлеба и ни крупицы радости, ни одной родной души на свете.
Работа на скотном дворе перемежалась с сенокосом и уборкой хлеба,
подойник и вилы сменялись серпом и граблями. Не было детства, не
довелось хоть раз сходить с хозяйскими детьми в школу.
Когда Фене исполнилось 17 лет, «Воспитательный дом» забрал
ее из деревни и отдал в новую кабалу — прачкой в «Патриотический
институт благородных девиц». Там еще несколько лет каторги: жила
и работала на казарменном режиме в подвалах института. Только
на 21-м году жизни Феня наконец обрела свободу и поступила га-
лошницей на Резиновую мануфактуру (ныне завод «Красный
треугольник») .
Феня, еще будучи прачкой, и ее подруги познакомились с
молодыми рабочими с Балтийского (благо и «Патриотический институт»
и Балтийский завод находились на Васильевском острове), что и
привело их в дальнейшем к участию в социал-демократических
кружках, а после приезда В. И. Ленина и в «Союз борьбы за
освобождение рабочего класса». Кружками, в которых занималась Феня, в
разное время руководили П. К. Запорожец, Л. Б. Красин, А. А. Ва-
123

неев и Любовь Миловидова (впоследствии жена Л. Б. Красина).
Дружеские отношения с Красиными с той поры не прерывались до
20-х годов будущего столетия.
Думается, что жизнь Федосьи Никифоровны (и других таких
же, как она, тружениц), принимавшей участие в русском
революционном движении, в марксистских кружках и «Союзе борьбы за
освобождение рабочего класса», неоднократно подвергавшейся
арестам и высылкам, знавшей лично В. И. Ленина и многих видных
революционеров, делившей все тяготы подпольной работы со своим
мужем и в то же время воспитавшей восьмерых детей, является
темой отдельной книги, которая ждет своего автора.
Брусневской организации с 1888 по 1893 год, до приезда в
Петербург В. И. Ленина, была присуща определенная замкнутость;
она ограничивалась в основном подготовкой из наиболее развитых
рабочих, пропагандистов марксизма, будущих руководителей новых
рабочих кружков. Эта цель была достигнута, многие из ее членов,
такие, как И. В. Бабушкин, В. А. Шелгунов, Ф. А. Афанасьев,
К. М. Норинский, и ряд других стали профессиональными
революционерами, организаторами социал-демократических кружков и
комитетов во многих городах России. Однако организация Бруснева
имела и слабую сторону — она зачастую стояла в стороне от
выступлений рабочих в их борьбе с самодержавием. Во время стачек
кружковцы не стремились возглавить их и не пытались направить в русло
борьбы за свержение деспотизма монархии и капиталистов.
Первыми активными шагами организации Бруснева,
направленными на связь пропаганды с массовым рабочим движением,
было распространение среди рабочих петербургских заводов и
фабрик прокламаций и воззваний, авторами которых были студенты
Л. Б. Красин и В. С. Голубев, рабочий И. И. Кейзер и другие.
Организация располагала печатным станком, на котором
размножала листовки и нелегальную литературу. Об этом
свидетельствует упоминание К- М. Норинского в его автобиографии о том, что
он в тот период ремонтировал печатный станок и печатал
прокламации. Распространением прокламаций занимались П. Евграфов,
П. Лопатин, В. Фомин, К. Норинский, В. Князев и другие рабочие.
Кроме этого организацией была сделана попытка выпуска
рукописной газеты, составленной из корреспонденции отдельных кружков,
то есть из разных районов Петербурга. Вышли в свет два или три
номера, газета имела у рабочих большой успех, но выпуск ее вскоре
прекратился в связи с отъездом М. И. Бруснева в Москву.
В подготовке и распространении этой газеты принимал участие
и К. М. Норинский.
Вскоре после отъезда в Москву М. И. Бруснева встал вопрос о
направлении к нему для помощи по налаживанию партийной рабо-
124

ты одного из опытных рабочих. Намечали послать или Ф. А.
Афанасьева, или К. М. Норинского; учитывая более солидный возраст и
опыт Федора Афанасьевича, послали его.
С приездом в Петербург в 1893 году В. И. Ленина в методику
занятий с рабочим активом было внесено нечто новое, а именно:
каждый из членов центрального рабочего кружка (Шелгунов,
Фунтиков, Фишер, Медведев, Бабушкин, Норинский) был прикреплен к
пропагандисту, с которым проходил индивидуальную подготовку по
сочинениям Маркса и Энгельса.
Вот как вспоминает об этом М. А. Сильвин: «...мне было
поручено специально заняться с одним «умственным» рабочим, желавшим
основательно усвоить «Капитал». И вот ко мне стал захаживать
приличный и скромный молодой человек, с которым мы вместе
преодолевали теорию стоимости «Капитала», который и самому
руководителю казался сугубо головоломным и не всегда понятным. Это был
товарищ Норинский. Не уверен, дали ли ему что-нибудь
положительное эти занятия. Продолжались они с перерывами не более двух
месяцев, и затем Норинский довольно внезапно исчез с моего
горизонта. Он был арестован и выслан. В изъявление признательности
Норинский сделал мне подарок, очень меня тронувший, — маленькую
стальную наковальню и молоток на ней, очень хорошую вещичку для
письменного стола»*.
От Сильвина Константин Максимович был направлен к
другому преподавателю — А. А. Ванееву.
Владимир Ильич Ленин занимался с В. А. Шелгуиовым, а та^-
же вел кружок в Гавани. Во время одной из бесед с Шелгуновым
Владимир Ильич попросил познакомить его с передовыми рабочими
Петербурга. Такая встреча состоялась ранней весной 1894 года в
квартире Шелгунова на Васильевском острове, на Канареечной
улице, в доме 13, квартире 13.
По имеющимся свидетельствам, «посещал Владимира Ильича и
другой рабочий Балтийского завода — Константин Максимович
Норинский. Владимир Ильич не жалел сил и времени для общения и
занятий с передовыми рабочими Петербурга» **.
Между тем охранное отделение и жандармерия, не
удовлетворившись арестами рабочих после маевки 1892 года, продолжали с
помощью «средств наружного наблюдения», филеров и
провокаторов из среды рабочих нащупывать связи оставшихся на свободе
революционеров. Невольными помощниками полиции, как правильно
* М. Л. Сильвин. В. И. Ленин в период зарождения партии. Л.,
1958, стр. 29.
** «Балтийский судостроительный. 1856—1917». Очерки истории
Балтийского судостроительного завода имени Орджоникидзе, т. 1.
Л., 1970, стр. 222.
125

подметил Константин Максимович, стали допущенные в рабочие
кружки народовольцы Зотов, Александров, Сущинский и другие,
которые не разбирались в своих связях. Как подтверждается
архивными материалами, провокаторы Кузюткин, Иванов (Штрипан),
Михайлов и Васильев навели охранку на ряд кружков, которые
посещали народовольцы. Полиция завела дело «О Петербургской группе
народовольцев», по которому проходило 62 человека. Основными
фигурантами этого дела были М. С. Александров, бывший прапорщик,
из дворян; Б. Л. Зотов, студент Петербургского университета (умер
во время заключения); М. Г. Сущинский, студент
Военно-медицинской академии; Н. Г. Белецкий, студент Военно-медицинской
академии; В. И. Браудо, сын статского советника, окончил университет, и
другие лица, по своим взглядам и действиям примыкавшие к партии
«Народная воля».
Арестованные по этому же делу представители рабочих социал-
демократических кружков брусневекой организации С. И. Фунтиков,
М. А. Фишер, И. И. Кейзер, К. М. Норинский, Н. А. Григорьева,
А. Г. Егорова, П. А. Морозов и другие оказались вследствие
неосведомленности полицейской службы на одной скамье со своими
идеологическими противниками, которых они только что решили не
допускать в социал-демократические кружки.
На основании документов «Отделения по охранению
общественной безопасности и порядка в столице при С.-Петербургском
градоначальнике» (называемом в народе попросту «охранкой»), в ведении
которого находилась вся агентурная работа, штатные филеры и
сотрудники «наружного наблюдения», а также переписки губернского
жандармского управления с Департаментом полиции и протоколов
допросов можно прийти к следующим выводам:
1) к моменту ареста заподозренных лиц власти не располагали
данными об имеющейся в столице стройной сети кружков социал-
демократического направления;
2) вследствие слабой проверки вновь принимаемых в рабочие
кружки охранка внедрила в них свою агентуру;
3) некоторые из арестованных, по неопытности или не выдержав
тюремного режима, дали откровенные показания, что привело к
провалу многих кружков и частично организации.
Судя по документам, до арестов в апреле 1894 года
социал-демократы выпустили и распространили гектографический журнал
«Рабочий сборник № 1», который содержал материалы с мест, то
есть с заводов и фабрик, почему и получил признание у рабочих и
зачитывался до дыр. При обыске у арестованных студентов
Технологического института Константина Иванова и Виктора Окольского
было обнаружено большое количество рукописей революционного
содержания, которые, по сообщению охранки в Департамент полиции,
126

предназначались для подготовлявшегося к печати «Рабочего
сборника № 2». Очевидно, для того же сборника были приготовлены
фотографии Желябова и Кибальчича, а также лиц, осужденных в
1889 году военным судом в городе Якутске за вооруженное
восстание.
Выпуск «Рабочего сборника», несомненно, является интересным
фактом, подтверждающим переход социал-демократов к печатной
пропаганде революционных идей среди рабочих.
Народовольческая окраска дела достаточно красноречиво
подчеркивается составленным охранкой «Списком лиц, подлежащих
обыскам по делу рабочего кружка группы народовольцев». Приведем
некоторые характерные заметки:
«1) Зотов Борис Львов, студент С.-Петербургского
университета. С 1890 года известен отделению, вследствие сношений с лицами,
неблагонадежными в политическом отношении... Состоял одним из
деятельных членов «Народовольческой группы»...
2) Петровский-Ильенко Александр Данилович, студент
С.-Петербургского университета. В 1890 году привлекался при
С.-Петербургском губернском жандармском управлении к дознанию по делу о
С.-Петербургском террористическом кружке... Состоит в близких
дружеских отношениях с Зотовым и принимает участие в преступной
деятельности последнего».
В характеристиках остальных двадцати пяти, подлежавших
обыскам, красной нитью проходит их связь с Зотовым и Сущинским
и участие в кружке «народовольцев».
Однако охранка не оставила без внимания связи всех
проходящих по данному делу лиц с арестованными после второй
петербургской маевки кружковцами — социал-демократами. Так, в
характеристике Фишера говорится: «Фишер Матвей, Ангальтский подданный,
рабочий завода Сименс и Гальске. Известен отделению по
сношениям с привлекавшимися впоследствии к дознанию по делу о
революционной пропаганде среди рабочих С.-Петербургской мещанкой
Верой Марковой Сибилевой и крестьянином Тверской губернии
Иваном Егоровым.
В последнее время примкнул к «рабочему кружку
народовольцев», и в его квартире устраивались сходки рабочих с участием
главных руководителей «народовольческой группы» Михаила
Александрова, Сущинского и Зотова».
Сведения о второй дискуссии по программным вопросам между
социал-демократами и народовольцами (на квартире Фишера),
после которой последовали аресты ее участников, подтверждают
предательство Кузюткина и Михайлова, присутствовавших на собрании,
и свидетельствуют о том, что охранка оценивала движение глазами
и ушами своих политически неграмотных агентов, вследствие чего не
127

смогла разобраться в политической окраске событий, происшедших
на собрании.
Небезынтересна характеристика, данная охранкой герою этого
повествования:
«...15. Норинский (он же Фокин) Константин Максимович,
рабочий на Балтийском заводе. Известен отделению как личность
неблагонадежная в политическом отношении с 1891 года. Летом 1892 года
принимал участие в противоправительственной сходке рабочих в Вол-
ковом лесу. В последнее время, примкнув к рабочему кружку
группы «народовольцев», стал распространять издания этой группы, и
в том числе воззвание под заголовком «Братцы-товарищи» и листок
«Русский рабочий», 1894, № 1. По имеющимся сведениям
организует среди рабочих кружки для образования «рабочей боевой
группы»».
Вот с этими данными, почерпнутыми из донесений филеров и
платных провокаторов типа Кузюткина и Штрипана (об этом
предателе будет сказано ниже), да скудными материалами обыска и
приступил к допросу Константина Максимовича следователь
Отдельного корпуса жандармов подполковник Клыков
Допрошенные одними из первых «технологи» К. Н. Иванов и
В. Е. Окольокий отрицали свое участие в противоправительственной
деятельности и «не опознали» предъявленные им фотографии
Зотова, Сущинского и рабочих социал-демократов.
Виктор Евгеньевич Окольский признал, что занимался
революционной деятельностью в самом обширном смысле этого слова, то
есть деятельностью, направленной на поднятие материального,
нравственного и умственного состояния общества, но какие-либо
конкретные действия не совершал. Окольский сознался в авторстве
отобранных у него рукописей революционного содержания, но заявил, что
он их написал, пробуя свои силы как литератор, а к печати их не
готовил и к «Рабочему сборнику» отношения не имеет; сочинения
Маркса, Лассаля и Луи Блана приобрел у букинистов.
Допрошенный 20 июня 1894 года Иван Иванович Кейзер,
активный кружковец социал-демократ, рабочий завода Яковлева,
полностью отрицал свое участие в революционной деятельности и
никого не опознал. Сознался лишь в авторстве изъятого у него при
обыске письма о несправедливом обращении с рабочими на
механическом заводе Яковлева, которое он якобы подготовил в газету
«Русская жизнь».
Допрошенный после двухмесячной отсидки, вслед за И. И. Кей-
зером, К. М. Норинский отверг обвинения в распространении
противоправительственных воззваний, заявил, чтс не знает Зотова,
Сущинского, Александрова, Белецкого и Чермака, фотокарточки
которых ему предъявили на опознание. Не опознал также Фунтикова,
128

Кейзера, Фишера и других. Обвинение в попытках организации
«боевой группы» из рабочих он назвал просто ошибочным.
Относительно списка книг революционного содержания Норинский заявил,
что обнаружил его в книге «Процесс накопления капитала», которую
купил на Александровском рынке у букиниста.
Изъятое при обыске сочинение Герцена «Былое и думы» он
якобы получил от неизвестной ему женщины, с которой познакомился
возле букинистов. Таким образом, практически все предъявленные
ему обвинения Норинский отверг. В этот же день был допрошен
Матвей Фишер. Он отрицал предъявленные ему обвинения, а также
заявил, что вечером 9 апреля у него был день рождения, на
празднование которого к нему зашли рабочие Балтийского завода
В. И. Поддукин, В. И. Котов, Н. Г. Иванов и В. Я. Крылов. Это
показание весьма существенно, так как именно в тот день у него на
квартире происходило второе дискуссионное собрание
социал-демократов и народовольцев. К сожалению, в ходе дальнейшего
следствия М. А. Фишер полностью изменил свои показания, дал в руки
жандармерии материал для обвинения своих товарищей. Но об
этом ниже.
Также 20 июня 1894 года был допрошен один из активных
рабочих деятелей социал-демократической организации Сергей Иванович
Фунтиков. Он отмел все выдвинутые против него обвинения,
отвечал на вопросы подполковника Клыкова очень умно и никого
не опознал.
Три месяца следствия по делу «Группы народовольцев» не дали
в руки полиции сколько-нибудь ощутимых результатов. Из
Министерства внутренних дел 5 июля 1894 года сообщали петербургскому
градоначальнику, что задержанные Фунтиков, Фишер, Фадеев и
другие «не признали себя виновными в приписываемых им
преступлениях». И далее: «Принимая во внимание, что Фишер, Фунтиков
и Фадеев отрицают при этом самое знакомство с Зотовым,
Александровым и Сущинским, что при таком положении дела и
отсутствии вещественных доказательств виновности большинства из
задержанных лиц, представлялось бы необходимым иметь фактические
данные их участия в преступной деятельности»*.
Итак, полиция обращается за помощью к охранке. Последняя
не заставила себя ждать, и уже на следующий день в полицию
доставлен задержанный рабочий Балтийского завода Денис Розен-
фельд, у которого при аресте был обнаружен «Отчет кассы за
январь, февраль, март и апрель 1894 года». На допросе Розенфельд
заявил, что обнаруженный у него «Отчет» ему дал рабочий
механической мастерской Константин Норинский, который будто бы весной
* ЦГАОР, ф. ДП, 7 д-во, 1894 г., д. 86, л. 4.
9—362
129

1894 года обратился к нему за помощью для вышедшего из
заключения рабочего Балтийского завода Петра Кайзо и одновременно
дал ему отчет, чтобы он лично убедился, куда расходуются
собранные у рабочих деньги. Далее Розенфельд сообщил, что чаще всего
он видел Норинского в обществе М. Фишера.
Неизвестно, что заставило его дать эти показания, но они
явились той ниточкой, потянув за которую следователи могли
рассчитывать на признание обвиняемых.
11 июля 1894 года охранка, отвечая на запрос полиции,
сообщила ей, что «преступная деятельность арестованных лиц в случае
надобности может быть удостоверена свидетельскими показаниями
филеров, коим было поручено негласное наблюдение за этими лицами».
Очень интересно здесь же упомичание о том, что «факт передачи
Фунтиковым Михаилу Сущинекому 190 рублей на революционные
потребности почерпнут из вполне достоверного агентурного
источника, не подлежащего огласке в дальнейших розыскных целях»*.
Вот типичный образец действий полицейского государства: не
чем и некому подтвердить деятельность революционеров — ив ход
пускаются шпики и провокаторы. Тем самым охранка подтвердила,
что среди оставшихся на свободе революционеров имеется ее агент.
Кто это был? Пока неизвестно. Может быть, дальнейшая работа
историков поможет приоткрыть занавес над еще одним
предательством.
И наконец, в заключение этого письма охранка сообщает, что
взаимные сношения М. Сущинского, К. Иванова и В. Окольского
«подтверждаются дневниками наблюдения», которое за ними было
установлено.
В своих воспоминаниях К. М. Норинский, говоря о провокаторе
Кузюткине, вспоминает, что рекомендовал его в организацию дядя
Кузюткина, рабочий Балтийского завода Логин Иванович Желабин.
И вот, хотя Логин Желабин и не принимал участия в работе
кружков и был в стороне от активной работы, его арестовывают по
этому же делу. На первых же допросах он показывает, что давно
знаком с Н. Богдановым и знает, почему тот был арестован в 1891 году;
что, когда в 1893 году Богданов был выпущен из тюрьмы, он
познакомил его со своими товарищами М. Фишером, К. Норинским
и И. Кейзером; что он узнал, какую эти рабочие ведут
революционную работу: организуют библиотеки и кассы среди рабочих,
намереваются организовать слесарную мастерскую на общественных
началах; что Фишер снабжал его книгами революционного
содержания; что эти же рабочие организуют сбор денег для помощи
арестованным товарищам; что Фишер привлекал его к нелегальной
ЦГАОР, ф. ДП, 7 д-во, 1894 г, д. 86, л. 4.
130

переписке с высланным под надзор полиции в город Воронеж
Богдановым; что ему известно о нелегальной связи между М. Фишером
и Ф. Афанасьевым.
Уже через два месяца Логин Желабин был выпущен на
свободу. Учитывая это, можно предположить, что его участие в деле
не обошлось без помощи племянничка, который, зная связи дяди,
своевременно донес о них охранке. Показания Желабина помогли
жандарму Клыкову уличить Фишера и добиться от него показаний,
которые легли черным пятном на его рабочую и революционную
биографию.
Клыков нашел «ключ» к Фишеру, доказав с помощью
графической экспертизы его авторство в написании «Отчета» кассы.
Произошло это так. 28 июля 1894 года подполковник Клыков, пользуясь
показаниями Л. Желабина, стал уличать Фишера в связях с Н.
Богдановым, К. Норинским и Д. Розенфельдом. Фишер все отрицал.
Вот здесь-то Клыков и пустил в ход свой козырь с «Отчетом».
Фишер скис и заявил, что даст откровенные показания о своих
связях с деятелями народовольческой партии. Дальше все пошло на
грани предательства.
Так, Фишер рассказал явно на ходу придуманную им версию
знакомства с Сущинским в 1893 году, во время танцев в Петровском
парке. Якобы Сущинский, назвавшийся Василием Ивановичем, после
двух-трех встреч сказал ему, что состоит в народовольческой партии,
которая поставила перед собой задачу ниспровержения
самодержавия. Почему Фишер решил утопить Сущинского, совершенно
непонятно, в деле нет материалов, которые заставляли бы его это делать.
Далее он заявил, что по просьбе Сущинского он его познакомил
с Норинским и Кейзером, а 9 апреля 1894 года к нему на квартиру
пришли Василий Иванович (Сущинский), Петр Петрович
(Александров) и Николай Иванович (Зотов), а также Норинский. Здесь же
был и сосед Фишера по квартире Кейзер. Во время этой встречи
народовольцы Сущинский, Александров и Зотов якобы заявили, что
недалек день переворота, и предложили Фишеру, Норинскому и
Кейзеру вступить в их партию. Они будто бы от этого отказались.
Нет оправдания действиям Фишера. Предавать народовольцев
только за то, что они шли в борьбе с царизмом иными, чем социал-
демократы, путями, никто из его товарищей себе не позволил.
Трудно найти объяснение этим показаниям.
Относительно «Отчета» кассы Фишер сказал, что его принес
к нему Сущинский и попросил переписать, что он и сделал.
В противоречие с показаниями Желабина он заявил, что
познакомил его с Желабиным Норинский, а не Богданов, что последнего
он не знает, но будто бы Норинский просил Фишера, чтобы тот
через Желабина известил Богданова о том, что к нему приедет некто
9*
131

Николай Николаевич и ему можно доверять. В заключение Фишер
признал себя виновным в том, что своевременно не заявил властям
о деятельности народовольцев. Так закончилась первая исповедь
Фишера.
На следующий день к Клыкову доставили из Дома
предварительного заключения К. Норинского, на котором он решил испытать
все показания Д. Розенфельда, Л. Желабина и М. Фишера. Однако
с Норинским разговор не получился, все выдвинутые против него
обвинения он полностью отрицал, в том числе и связи как с
народовольцами, так и с рабочими-революционерами. Этим допросом
29 июля 1894 года и закончилось следствие в отношении К.
Норинского, однако в тюрьме его продержали до весны 1895 года.
В сентябре 1894 года была арестована проживавшая в городе
Нарва Наталья Александровна Григорьева, известная полиции по
событиям 1892 года, но скрывавшаяся в тот период от шпиков. При
аресте у Григорьевой были отобраны два письма, в авторстве
которых с помощью графической экспертизы уличили Матвея Фишера.
Переписка Григорьевой с Фишером показывает: они подозревали
или даже убедились в том, что Кузюткин — платный агент охранки.
Кроме Кузюткина как в письме Фишеру, так и в своих показаниях
в жандармерии Григорьева назвала шпионами Григория
Савельевича Иванова, по прозвищу Штрипан, и некоего Владимира
Васильева, который якобы выдал Хренова. Две последних фамилии нигде
более мне не встречались, а о Штрипане говорится в документе,
озаглавленном: «Разница в предположениях Министерства юстиции
и Департамента полиции по делу «Группы народовольцев»».
Привожу дословно запись, датированную 5 декабря 1895 года:
«Предположения Министерства юстиции — Штрипан а Григория
выслать в Восточную Сибирь на 5 лет.
Предположения Департамента полиции — ввиду агентурных
услуг, оказанных Штрипаном, предполагается 3 года надзора в
избранном месте жительства»*.
Здесь, как говорится, комментарии излишни.
Позднее других, 19 декабря 1894 года, был допрошен в городе
Воронеже Никандр Никифоров, давший показания, относящиеся
к 1891—1892 годам, когда он проживал и работал в Петербурге
и принимал участие в работе социал-демократических кружков. Он
назвал четыре кружка, и в том числе один возглавляемый Г. С.
Ивановым (Штрипаном). Отсюда можно сделать вывод, что аресты
1892 года — дело рук Штрипана, который еще в то время был
внедрен в социал-демократическую организацию охранным отделением.
Никандр Никифоров рассказал также о существовании Цен-
* ЦГАОР, ф. 102, 1894 г., д. 86, л. 9.
132

трального кружка, в который входили представители районных
кружков. Он назвал в составе Центрального кружка Наталью
Григорьеву, Владимира Прошина, Владимира Фомина, Петра
Морозова, Егора Афанасьева, Константина Фокина (Норинского) и Матвея
Фишера*.
Екатеринослав (1895—1897)
В конце марта 1895 года Норинский прибыл под
гласный надзор полиции в город Екатеринослав. Как нам уже
известно из его воспоминаний, первое время он был вынужден
заниматься подыскиванием места работы и потому не смог наладить
связь с местными социал-демократами. Между тем примерно в одно
время с ним в город прибыли высланные из Москвы, также под
гласный надзор полиции, члены московской организации
социал-демократов Александр Николаевич Винокуров и его жена И.
Мандельштам. Здесь они встретились с другом Винокурова студентом
Киевского университета Гавриилом Лейтезеном и стали искать
контактов с рабочими предприятий Екатеринослава.
Помог случай. Они познакомились с одним из передовых рабочих
Брянского завода Иваном Мазановым. От него узнали, что с
прошлого года на заводе организовался кружок сознательных рабочих,
которые собираются у Дмитрия Ефимова на Чечелевке. Кружок
бедствовал без литературы и подготовленных руководителей.
Входили в него С. Белкин, А. Томм, Д. Ефимов, И. Гудимов и другие
рабочие.
Винокуров, Лейтезен и Мандельштам стали вести в этом кружке
регулярные занятия: первый — политэкономию и естествознание,
второй — рабочее движение, третья — историю. Занятия проходили
живо и увлекательно, но не хватало им литературы. Вскоре один из
членов кружка, Файн, познакомился у ворот Брянского завода с
Норинским. После недолгого обоюдного прощупывания книги, а
также знания Константина Максимовича становятся достоянием
кружковцев.
Как поднадзорный, Константин Максимович остерегался
посещать квартиру Ефимова, но члены кружка у него бывали.
Он поделился с ними опытом работы социал-демократов
Петербурга, рассказал о методах и приемах борьбы нелегальной
организации, о первых рабочих маевках и, конечно, о знакомстве с
Владимиром Ильичем Лениным. Беседы такого же, как они сами,
простого рабочего, молодого, но уже умудренного жизненным опытом,
находили близкий путь к их сердцам. А когда Норинский зачитал
* ЦГАОР, ф. ДП, 7 д-во, 1894 г., д. 86, л. 5.
133

сделанные им выписки из работы Ленина «Что такое «друзья
народа» и как они воюют против социал-демократов?», то
оживление и бурные выступления в поддержку ленинских тезисов о
необходимости организации партии стали так горячи, что хозяину
квартиры пришлось их несколько охладить и напомнить о том, что
и стены имеют уши.
В одном из очередных писем в Петербург Константин
Максимович сообщил своим товарищам о том, что молодая екатеринослав-
ская организация социал-демократов испытывает большую нужду
в марксистской литературе. Товарищи не заставили себя ждать.
В Екатеринослав приехал Петр Кузьмич Запорожец и привез
долгожданный груз.
Дело в том, что петербургская организация искала путей
объединения с марксистскими кружками и группами других городов.
Для этого она вела переписку, посылала нелегальную литературу,
а также своих представителей на места. Сведения об этом имеются
в ряде воспоминаний, в частности у М. К. Запорожец. «Эти
ответственные поручения выполнял и П. К. Запорожец. Летом 1895 года
по заданию группы он выезжал в Екатеринослав, где встретился
с высланным туда известным рабочим Норинским, доставив ему
транспорт нелегальной литературы»*.
О роли письменных и личных связей социал-демократов с
другими организациями ради сплочения воедино разрозненных кружков
и групп пишет и М. А. Сильвин: «Наши связи с другими
организациями были отрывочны и случайны. Поддерживались они, главным
образом, личными сношениями с теми городами, откуда мы
приехали в Петербург или где у нас оказались друзья и знакомые.
Связи рабочих, примыкавших к нашей организации, были
несравненно многочисленнее, хотя, быть может, и менее прочные.
Рабочие, высланные после ареста и отсидки в поовинцию,
заводили на местах новые знакомства, организовывали кружки
пропаганды и нередко поддерживали сношения перепиской со старыми
петербургскими товарищами или изредка личными наездами в
столицу, легальными и нелегальными. Так, у Шелгунова, Норинского,
Бабушкина, Меркулова и других установились связи с Уралом,
Харьковом, Николаевом, Ивановом, Тулой и другими
промышленными городами. Мы, интеллигентская группа, об этих связях или
ничего не знали, или узнавали о них с большим опозданием. В общем
развитии движения эти рабочие связи играли не меньшую, а,
пожалуй, даже большую роль, чем наши интеллигентские связи»**.
* М. К. Запорожец. Петр Запорожец. М., 1960, стр. 27.
** М. Л. Сильвин. В. И. Ленин в период зарождения партии,
стр. 84.
134

Доставивший в Екатеринослав нелегальную литературу Петр
Кузьмич Запорожец рассказал о событиях в Петербурге после
отъезда В. И. Ленина за границу, о мерах, принимаемых социал-
демократами для организации из разрозненных кружков
монолитного «Союза».
Работа екатеринославской организации заметно оживилась,
расширились рамки знакомств и связей.
Несколько слов о событиях, предшествовавших приезду П. К-
Запорожца в Екатеринослав. Примерно во второй половине апреля
1895 года по почину брянцев в Монастырском лесу, там, где сейчас
стадион «Металлург», собрались рабочие екатеринославских заводов
для проведения первой маевки. С речами о роли и значении
праздника 1 Мая выступили рабочие Мазанов и Смирнов, потом пели
хором «Дубинушку» и «Стеньку Разина», отдыхали на лесной
поляне.
Полиции было невдомек, что у нее под боком происходит такое
событие. Однако через несколько дней сведения о проведенной
маевке достигли охранки, и она, в качестве «искупительных мер»,
арестовала поднадзорных Винокурова и Мандельштам.
После их ареста кружок полностью перебазировался к К. М. Но-
ринскому. Он вел занятия в нем вплоть до арестов в августе того
же года.
В конце 1895 года в Петербурге начались аресты участников
социал-демократических кружков, нависла угроза и над «Союзом
борьбы за освобождение рабочего класса». Одними из первых были
арестованы путиловцы П. Я. Иванов, Б. Зиновьев, И. Ефремов,
К. И. Иванов (брат Николая Ивановича с Путиловского), В. В.
Старков и другие. Допрошенный 4 января 1896 года Николай Яковлевич
Иванов дал откровенные показания о посетителях его брата и их
жилички Ф. Н. Норинской, о работе социал-демократического
кружка, о том, что этот кружок после переезда Фени Норинской на
Набережную Фонтанки стал собираться там, на ее новой квартире.
Хозяин этой квартиры Василий Галл, к тому времени уже
подозреваемый в предательстве, сообщил полиции все, что знал о
социал-демократах, в том числе и о своей жиличке Фене Донцовой-
Норинской.
Полиция, получив такие показания, срочно потребовала от
Екатеринославского жандармского управления ареста и
этапирования в Петербург Ф. Н. Норинской.
Жандармов не смутило то обстоятельство, что Федосья Ники-
форовна ждала ребенка. Ее арестовали, посадили в тюрьму, а через
пару дней отправили в столицу.
В тюремной больнице Дома предварительного заключения
Петербурга Федосью Никифоровну продержали около трех месяцев.
135

За это время ее несколько раз допрашивали, а затем объявили под
расписку о высылке из Петербурга под надзор полиции с
запрещением проживания в столице и промышленных центрах России
сроком на три года.
Вот что вменялось ей в вину и записано в докладе
Министерства юстиции по делу «Союза борьбы за освобождение рабочего
класса»: «Мещанка Федосья Никифоровна Норинская, проживая у
Николая Иванова, участвовала в сходках его кружка, а также в
сходке у Степана Быковского, куда была приведена Ивановым,
заведомо допускала сходки рабочих, под руководством Анатолия
Ванеева, в общей квартире ея и Василия Галла в доме № 179 по
Набережной Фонтанки, хранила запрещенную брошюру о
революционном движении в России, данную ей Сибилевой, и посылала
полученные от последней деньги в помощь лицам, высланным из
Петербурга по политическим дознаниям, в том числе своему мужу,
наказанному по делу о «группе народовольцев»» *.
Выпущенная из тюрьмы, Федосья Никифоровна пробыла два
дня у матери мужа Степаниды Михайловны и, теперь уже за свой
счет, выехала к семье в Екатеринослав.
Ссылка (1897—1900). Луганск
и снова Екатеринослав (1900—1903).
В Закавказье (1903—1906)
Годы, проведенные К. М. Норинским в ссылке,
достаточно подробно описаны в его воспоминаниях. Дополним их
лишь одним фактом, который подтверждает, что, и находясь в
ссылке, он продолжал вести агитационную и пропагандистскую работу.
13 мая 1898 года начальник Котласского отделения
Екатеринбургского жандармского управления железных дорог подполковник
Фолькмур сообщил велико-устюжскому уездному исправнику, что
проживающий в деревне Жерноковой ссыльно-поселенец
Константин Максимович Норинский ведет пропаганду среди
железнодорожных рабочих, благодаря чему эти рабочие стали в последнее время
предъявлять администрации дороги «неосновательные» претензии.
На основании данного отношения, а также рапорта начальника
отделения дороги, из канцелярии вологодского губернатора
последовало распоряжение о препровождении поднадзорных Норинских
К. М. и Ф. Н. в город Сольвычегодск**.
* ЦГАОР, ф. 102, 1895 г., д. 339.
** Государственный архив Архангельской области, ф. 39, оп. 1,
д. 811.
136

В дополнение к воспоминаниям К- М. Норинского о его
пребывании в Луганске приведем небольшой отрывок из воспоминаний
К. Е. Ворошилова.
В 1900 году в Екатеринослав из Архангельской ссылки
прибыл член ленинского петербургского «Союза борьбы за
освобождение рабочего класса» Константин Максимович Но-
ринский — друг И. В. Бабушкина и В. А. Шелгунова. Однако,
обнаруженный полицией, он был вынужден в том же году
переехать в другое место. Так он оказался в Луганске, на
гартманском заводе, где работал машинистом паровоза.
(Здесь вкралась небольшая ошибка: Константин Максимович
работал машинистом крана в мартеновском цехе. — Б. Н.)
Подлинный ленинец, Норинский сразу наладил связь с
наиболее сознательными рабочими и приступил к пропаганде среди
них марксистско-ленинских идей.
Квартира его помощника на паровозе И. Ф. Ткаченко
стала местом сбора рабочих. Здесь он разъяснял им основы
марксизма, рассказывал о петербургском «Союзе борьбы за
освобождение рабочего класса» и его организаторе Владимире
Ильиче Ленине. Здесь же читали художественные
произведения, проникнутые духом ненависти к угнетателям, борьбы за
свободу, — «Овод», «Спартак», стихи Пушкина, Некрасова,
Шевченко. В числе постоянных участников этих сборов были
Иван Федорович Ткаченко, его брат Роман Федорович
Ткаченко, Николай Николаевич Болдырев, Яков Израилевич Мор-
генштейн, его сестра Любовь Моргенштейн и другие.
Так постепенно оформлялся луганский
социал-демократический кружок, сплотивший вокруг себя наиболее стойких и
революционно настроенных рабочих. Приезд в Луганск
Василия Андреевича Шелгунова еще более оживил работу.
Вспоминая об этом, В. А. Шелгунов писал впоследствии:
«После ссылки я направился в Луганск, где жил мой товарищ
Норинский Константин Максимович. Около Константина
Максимовича тогда уже группировался небольшой кружок. Я
сразу же принял участие в работе этого кружка».
Руководство луганским социал-демократическим кружком
таких опытных революционеров, как В. А. Шелгунов и К. М.
Норинский, наложило отпечаток на его деятельность.
Наиболее активные члены этого кружка стали общаться с рабочими
других заводов, проводили среди них агитационную работу,
читали им прокламации, получаемые из Екатеринослава и
Ростова. Все это сказывалось на политическом просвещении
рабочих. Успешно прошла организованная членами кружка в
мае 1901 года конспиративная рабочая маевка.
10—362
137

«Жизнь наша*, — вспоминал позднее об этой поре своей
деятельности К. М. Норинский, — сделалась весьма
интересной. Горизонты наши час от часу расширялись. Молодежь
наша рвалась в бой. Чувствовался недостаток литературы
(брошюр, листовок). Пришлось подумать о получении
транспорта с литературой. У нас установились связи через Тка-
ченко с его братом Романом Федоровичем Ткаченко
(разметчик завода Гартмана и паровозных мастерских). Болдырев
расширил работу в железнодорожных мастерских, где он
служил, Люба Моргенштейн через брата имела связь с
городом».
В. А. Шелгунов и К. М. Норинский прошли большую
жизненную школу, были закалены в борьбе с самодержавием и
буржуазией, являлись активными участниками первых
марксистских кружков в Петербурге — П. В. Точисского (1885—■
1887) и М. И. Бруснева (1888—1889). Василий Андреевич
Шелгунов с 1893 года был лично знаком с В. И. Лениным, по его
просьбе подбирал передовых петербургских рабочих в
марксистский кружок, в котором Владимир Ильич проводил
занятия. Объединение этих кружков и положило начало
ленинскому петербургскому «Союзу борьбы за освобождение рабочего
класса».
Константин Максимович Норинский также был знаком с
В. И. Лениным, являлся его верным соратником.
Заслуга В. А. Шелгунова и К. М. Норинского не только
в организации марксистских кружков и развертывании
массовой агитации на предприятиях Луганска, но и в направлении
этой деятельности к определенной цели — созданию условий
для объединения передовых рабочих в единую
социал-демократическую организацию. Именно они подготовили здесь ту
почву, на которой в дальнейшем укрепились всходы
искровского, ленинского направления*.
После вынужденного отъезда из Луганска и устройства в
мастерских Екатерининской железной дороги на квартире Норинских
постоянно происходили сходки и собрания социал-демократической
организации. Здесь писались прокламации и размножалась
нелегальная литература.
Большим событием в жизни социал-демократов Екатеринослава
был организованный ими побег из 4-го полицейского участка города
соратника В. И. Ленина известного революционера Ивана
Васильевича Бабушкина.
* К. Е. Ворошилов. Рассказы о жизни (Воспоминания), кн. 1.
М., 1968, стр. 138—140.
138

*
Ветераны революции в городе Пушкине. В центре В. А. Шелгунов,
третья справа Ф. Н. Норинская. 1935 год
23 декабря 1901 года в городе Орехово-Зуево были арестованы
члены Орехово-Богородицкого комитета РСДРП, и в их числе
приехавший из Москвы И. В. Бабушкин. Назвавшийся Неизвестным,
Иван Васильевич был этапирован сначала в Покров, а затем во
Владимир, где просидел в тюрьме несколько месяцев до выяснения
личности. По предложению Ленина товарищи готовили побег его из
владимирской тюрьмы, но жандармерия, получив из Екатерино-
слава сообщение, что Неизвестный является известным
революционером Бабушкиным, отправила его в Екатеринослав. О его
прибытии сразу узнали социал-демократы города, так как он был
заключен в одну камеру с В. А. Шелгуновым.
Не добившись «правдивых» показаний от Бабушкина, жандармы
перевели его в камеру 4-го полицейского участка, которая славилась
особо крепкими запорами.
В маленькой камере, вмещавшей всего двух узников, находился
студент Горовиц, арестованный 17 февраля 1902 года на
демонстрации, организованной Екатеринославским социал-демократическим
комитетом. Пользуясь тем, что Горовицу была разрешена передача,
Бабушкин шифром сообщил товарищам, что побег из камеры
невозможен без перепиливания решетки.
Записка попала через сестру Горовица в комитет. Там был
разработан план побега. Затруднение состояло лишь в отсутствии
миниатюрного лобзика, который можно было бы незаметно
передать заключенным.
10*
139

Спас положение Норинский, взявшийся изготовить требуемый
инструмент. И вот вечерами и ночами после работы он сидел,
согнувшись, над маленькими тисками и мастерил инструмент, с по-
'мощью которого его питерский друг и товарищ Иван Бабушкин
выйдет на волю.
Лобзик был готов в срок. Его искусно запрятали в колбасу
и передали в камеру. Побег прошел удачно, а Иван Васильевич так
и не узнал, что помог ему старый друг и соратник.
Закавказский период революционной деятельности К. М. Норин-
ского насыщен весьма острыми событиями. На протяжении 1904—
1906 годов Константину Максимовичу пришлось вести партийную
работу вместе с А. Джапаридзе, М. Стопани, А. Енукидзе, С.
Аллилуевым, П. Монтиным и другими. После разгрома подпольной
типографии большевиков «Нина» на квартиру К. М. Норинского в Баку
были доставлены гектограф и мимеограф. Здесь же было налажено
печатание листовок и воззваний. Так комитет большевиков ответил
царизму на разгром «Нины».
Великие Луки (1907—1917)
Возвращение в конце 1906 года в Петербург было
для семьи Норинских не очень радостным. Во-первых, оказалось,
что Степанида Михайловна, мать Константина Максимовича,
находится при смерти, обстановка дома очень тяжелая и не
способствует устройству здесь же возвратившегося после долгой отлучки
сына с женой и пятью детьми. Пришлось думать о другой квартире.
И во-вторых, первые же попытки устройства на работу потерпели
крах. Жандармерия объявила, что он не амнистирован, по-прежнему
находится под гласным надзором полиции и проживание ему и жене
в столице запрещено.
Не теряя надежды на возможность иного решения его судьбы,
Константин Максимович подыскивает квартиру для семьи и
бросается к товарищам за советом и помощью по устройству на работу.
В поисках работы прошло четыре месяца, были проедены последние
скромные сбережения, семья голодала, а жену надо было
поддержать и покормить получше: ведь в сентябре родился шестой
ребенок — сын Дмитрий. Между тем о возвращении старых питерцев
узнали их друзья с Балтийского завода и с Резиновой мануфактуры.
Пришли друзья и подруги, стали постоянными посетителями семьи
Полетаевых, Флеровых, Красиных и другие товарищи по партии.
Последовала скромная, посильная помощь — сперва деньгами, а
потом и советом. Решили, что не следует уезжать далеко от
Петербурга.
140

Выбор остановили на городе Великие Луки. Туда была
адресована рекомендация Леонида Борисовича Красина одному из
инженеров на строительстве Бологое — Полоцкой железнодорожной
ветки. Константин Максимович был принят на должность монтера-
механика станции Великие Луки, а с переходом участка в
эксплуатацию его утвердили штатным машинистом депо этой же станции.
Вместе с Норинским приехал из Петербурга, также с
рекомендательным письмом, Павел Карпович Зайченко, по своим
убеждениям склонявшийся к меньшевикам. Он получил назначение на
станцию Осташков.
После включения Бологое — Полоцкой ветки в состав
Николаевской железной дороги Зайченко тоже утвердили штатным
машинистом, и он стал частым гостем у Норинских. Под влиянием бесед
с Константином Максимовичем, чтения умело подобранной им
литературы, убедительных фактов из жизни он убедился в конце
концов, что платформа меньшевиков не имеет широкой опоры в
рабочем классе и обречена на провал. Вскоре он полностью
расстался с меньшевиками, но так и не вступил в партию большевиков.
В практической деятельности и беседах с рабочими он проводил
линию сочувствующего большевикам.
Первое время пребывания в Великих Луках, пока еще не
выветрилось действие рекомендательного письма и не прибыли документы
из Департамента полиции о том, что Норинские находятся под
гласным надзором, можно было спокойно жить и думать о более
капитальном устройстве семьи. Примерно через месяц после
утверждения Константина Максимовича в должности машиниста ему
предоставили половину рубленого одноэтажного домика с сараем и
огородом в железнодорожном поселке рядом со станцией, в шести
километрах от города Великие Луки.
С присущей им энергией Константин Максимович с женой и
детьми взялись за огород; посредине выкопали большую яму для
воды глубиной метра три, внутри обложили ее шпалами, а сверху
застелили досками, проделав люк и опустив лестницу до дна.
В этой яме мне, четырехлетнему, пришлось принять «крещение» —
излишняя любознательность привела меня на дно, и если бы не брат
Дмитрий, который за волосы вытащил меня из воды, то быть бы
беде. Потом на огороде появились ровные грядки с дружными
всходами овощей. Появилась и живность: один из соседей подарил
хорошенького черного пуделя, которого окрестили Принцем.
Константин Максимович, который и раньше вел оживленную
переписку с соратниками по партии, оказавшись в Великих Луках,
восстановил старые связи с Н. Г. Полетаевым, А. М. Стопани,
Н. М. Флеровым, Л. Б. Красиным, А. С. Енукидзе, С. Я- Аллилуевым,
В. А. Шелгуновым и другими товарищами. Некоторые из них не-
141

однократно приезжали в Великие Луки, в частности Шелгунов и
Полетаев. Всякий раз они привозили нелегальную литературу,
информировали о партийной жизни и решениях руководящих органов.
Несколько раз наведывался в Петербург Константин Максимович,
но чаще ездила Федосья Никифоровна. Взяв с собой одного или двух
детей, она отправлялась «в гости к родным», а обратно вместе с
гостинцами везла нелегальную литературу. Чаще других навещала
в Питере Н. М. Флерова, А. Л. Белякова, С. Я. Аллилуева, А. С. Ену-
кидзе, Л. Б. Красина.
В железнодорожном депо и механических мастерских
организованной политической работы еще не велось, хотя там был
сосредоточен самый многочисленный отряд пролетариев города.
Пришлось заполнять пустоту, подбирать актив среди развитых рабочих,
осторожно разузнавать, есть ли в городе большевики, наладить
постоянную пропагандистскую работу.
Между тем обстановка осложнилась: не без помощи
Департамента полиции администрация Николаевской дороги узнала, что
новый механик-дизелист имеет солидный «послужной список»
противоправительственных деяний, и соответственно изменила к нему
отношение. Его, правда, не уволили, так как найти подобного
специалиста было не просто, а вот от доносов и подсиживаний скоро
стало трудно дышать. Положение облегчалось тем, что на рабочее
место к Константину Максимовичу вход был ограничен и начальство
не очень-то жаловало его своими посещениями.
Из-за шума дизеля разговаривать в помещении приходилось во
весь голос, и Константин Максимович просто не открывал дверь
нежелательным лицам. Отговорка была одна: «Не слышал стука».
А новые друзья из депо и мастерских посещали Константина
Максимовича беспрепятственно. Он снабжал их литературой, беседовал
с ними на политические темы, делился своим опытом борьбы за
права рабочего класса. Постепенно небольшой кружок передовых
железнодорожников проникался большевистскими идеями, и они
сами становились пропагандистами полученных знаний, в частности
Герман Аухтун и его сыновья, работавшие в механических
мастерских. Были активисты и среди машинистов.
Примерно в 1910 году Константин Максимович познакомился
с прибывшим в Великие Луки членом партии с 1905 года Иваном
Ивановичем Пескаревым, выходцем из крестьян Тверской губернии.
Они довольно быстро сблизились, а через два-три месяца после
знакомства Иван Иванович поселился в доме Норинских. Теперь
было на кого опереться, с кем посоветоваться. Иван Иванович
поддерживал связь с городскими товарищами и с солдатами из местного
гарнизона, а Константин Максимович — с рабочими железной
дороги и мастерских.
142

К. М. Норинский
в 1912 году
В 1912 году Норинский организовал с помощью актива
рабочий торгово-потребительский кооператив. Это было уже второе такое
предприятие, в котором он участвовал. Первый был организован
членами кружка И. И. Тимофеева на Васильевском острове еще в
1889 году. Кроме кружковцев Фомина, Стефаненкова, Егорова и
других в кооператив вошло еще несколько рабочих-балтийцев. Дело
было новое, многие боялись, что начальство и полиция будут
преследовать за членство в кооперативе, и опасались в него вступать.
Со вступивших собрали пай, закупили продукты и на санях
развозили их по квартирам. Просуществовал этот кооператив недолго,
так как его актив в 1892 году был почти весь арестован.
В Великих Луках дело поставили солидно: провели
предварительно небольшую разъяснительную работу, потом собрали паевые
взносы, сняли и отремонтировали помещение, закупили продукты и
предметы быта первой необходимости. Цены в этом «универсаме»
были ниже, чем у лавочников.
Члены кооператива пользовались льготами: в течение месяца
они могли брать товары в кредит, а в дни получки производился
расчет. Продавец был тоже членом кооператива, из
железнодорожных рабочих. Для расчета в магазин приходили семьями, потому что
продавец, учиняя расчет, выдавал в виде премии пакеты со сладос-
143

тями — это был своеобразный праздник для детей. В конце года
ревизионная комиссия из членов кооператива проверяла ведение дел.
Так как усушки и утруски, как правило, не было, то годовая
прибыль превращалась в продукты, которые распределялись среди
пайщиков.
За время своего существования кооператив вполне успешно
конкурировал с частными торговцами, число его членов постоянно
росло. Это мероприятие по-житейски сблизило и объединило
рабочих, наглядно показало их возможности по организации и
самоуправлению.
В железнодорожном поселке станции Великие Луки тогда не
было никаких культурных учреждений — ни библиотеки, ни
кинематографа. К услугам рабочих были только трактиры да
распивочные заведения. В этих условиях Норинский решает на собственные
средства создать библиотеку для всех желающих. Он выписывает
периодическую литературу, в том числе все приложения к газете
«Копейка» и журналу «Нива». Немало помогли ему питерские
товарищи, несколько посылок с книгами доставили ездившие в
Петербург товарищи железнодорожники. Так была собрана едва
умещавшаяся в двух шкафах библиотека научно-популярной, классической
и иной литературы. Отдельно хранились книги политические,
нелегальные. Выдачей книг больше занималась Федосья Никифоровна,
так как Константин Максимович был занят в депо по 14 и более
часов, да и по воскресеньям его часто заставляли проводить
ремонтные работы, ввиду того что в сложных механизмах лучше его
никто разобраться не мог.
За разъяснениями и ответами на неясные вопросы рабочие
обращались к Константину Максимовичу в депо. Он рассказывал,
а заодно советовал тем, кому доверял, почитать кое-что из
нелегальщины. Круг актива все более расширялся.
Во время приездов в Великие Луки Полетаева и Шелгунова, а
также при наездах Константина Максимовича в Петербург
неоднократно заходил разговор о необходимости его переезда в один из
больших промышленных городов, с тем чтобы лучше использовать
его опыт нелегальной работы. Переписка об этом велась долго, на
протяжении нескольких лет, и вот в конце 1912 года Константин
Максимович получает письмо от Л. Б. Красина с предложением
переехать в Москву.
Обрадованный Константин Максимович бежит к начальству
дороги с заявлением об увольнении, но... получает категорический
отказ, мотивированный тем, что он состоит на особом учете и как
единственный специалист по дизелям, учитывая военное значение
дороги, увольнению не подлежит. Как это ни было горько, а
приходилось мириться.
144

Ф. Н. Норинская с детьми. Великие Луки, 1907 год
С началом войны роль Великих Лук как большого
транспортного узла значительно возросла. С 1915 года великолукские
мастерские стали изготовлять по заказу военного министерства корпуса
для фугасных гранат, а Главные железнодорожные мастерские —
подвижной состав. Через Великие Луки шли грузы с фронта и на
145

фронт, в город были эвакуированы учебные заведения из Латвии
и Эстонии, под госпитали было занято несколько частных домов.
iB семье Норинских также произошли большие перемены:
родились Виктор и Борис, умерли от кори и скарлатины Володя и
Сережа. В 1913 году семью постигло тяжкое горе: любимица
семьи старшая дочь Вера окончила гимназию и в этом же году
после воспаления легких и скоротечной чахотки скончалась.
В 1915 году сначала Надя, а за нею Люба прямо из гимназии
поступили сестрами милосердия в госпиталь, а через короткое время
попали на фронт. С Федосьей Никифоровной остались три сына:
Дмитрий, Виктор и Борис.
Империалистическая война шла к концу, Россия отдала ей
миллионы своих сынов. Промышленность страны работала на пределе
Правительство и капиталисты ужесточают и без того кабальные
условия труда. В городах не хватает хлеба.
Обстановка в Великих Луках была накалена до предела. Но-
ринский с Пескаревым в предвидении важных событий
поддерживают постоянные контакты с активом Николаевской и Виндавской
дорог и в городе со Смирновым, Беликовым и другими
большевиками, они завязали прочные связи среди солдат и казаков.
И вот февраль 1917 года!
Ночью, стуком в дверь, Норинские были подняты с постели.
Зашел солдат и сообщил, что в Петербурге произошел переворот.
Не дожидаясь утра, Константин Максимович собрал
небольшую группу рабочих, обошел с ними военные бараки-землянки,
оповещая о питерских событиях. Потом рассказали о них в
мастерских Виндавской железной дороги и рекомендовали рабочим
немедля брать власть в свои руки.
Официальное подтверждение о свержении монархии получили
во второй половине дня, когда начальник мастерских зачитал
телеграмму об отречении Николая II от престола и образовании
Временного правительства.
Константин Максимович и весь рабочий актив спешно создают
на дороге «тройки» по контролю за действиями администрации,
разоружают железнодорожную жандармерию и городскую
полицию, освобождают из тюрем политических заключенных. В
железнодорожных мастерских состоялся общегородской митинг. Через
несколько дней был избран Совет солдатских и рабочих депутатов,
несколько позже и уездный Совет, в который вошли большевики
И. И. Пескарев, А. Смирнов, К- Норинский и Богданов.
В марте 1917 года большевики Великих Лук направляют
К- М. Норинского для связи в Петроград. Там он попадает на
съезд железнодорожников и избирается в первый Исполком
Николаевской железной дороги. В Исполкоме он единственный больше-
146

вик среди меньшевиков, эсеров и представителей прочих партий
вплоть до кадетов и монархистов включительно.
Время отсчитывалось по новым часам — по часам Революции.
Думать и претворять эти думы в жизнь приходилось на ходу.
Константин Максимович, попав в Исполком Николаевской железной
дороги, в окружение незнакомых ему людей, сразу же обратился
к тем, кто был ему ближе, — к революционным рабочим.
Несколько дней ушло на организацию в Исполкоме рабочего ядра. Эта
небольшая группа взялась за установление на дороге порядка.
Для революционного Петрограда и всей страны было
необходимо беспрепятственное железнодорожное сообщение. Это
понимала и администрация дороги, чиновники и инженеры, но многих
из них не устраивала новая власть и они встали на путь саботажа.
'Немало служащих дороги пытались, как в центре, так и на местах,
проводить с помощью черносотенных элементов акты диверсий и
даже убийства советских активистов.
С саботажниками удалось справиться быстро и в основном
почти безболезненно. От услуг махровых контрреволюционеров, а их
рабочие знали всех в лицо, отказались сразу, попросту указали им
на дверь, а колеблющихся старались привлечь к полезной
деятельности. С черносотенцами дело обстояло сложнее. Преобладавшие
в Исполкоме эсеры и анархисты нередко скрытно и открыто
поддерживали преступные акции погромщиков, объясняя их
революционными побуждениями. Для борьбы со всякими эксцессами
приходилось выезжать на линию, разъяснять вред и пагубность для дела
революции позиции меньшевиков и анархистов.
Часто дело доходило до стычек, но в большинстве случаев
рабочие быстро разбирались, на чьей стороне правда. Помогали в
этой сложной обстановке товарищи из Петроградского комитета
большевиков — они снабжали ленинскими работами и партийными
директивами,- которые благодаря усилиям рабочего актива
моментально становились достоянием широких масс железнодорожников.
Огромную помощь в разъяснении и пропаганде линии
большевистской партии и сплочении вокруг нее всех честных, передовых
рабочих и служащих оказала в ту пору организованная
Константином Максимовичем газета «Мысли железнодорожника». Благодаря
тому что в ней больше всего места отводилось сообщениям с мест,
где сами рабочие разбирались в сложной политической обстановке
того времени, находили правильные решения и рассказывали о своем
опыте борьбы, газета была признана рабочими, ей верили, а когда
нужно было, то помогали.
Между тем засевшие в Исполкоме дороги меньшевики и эсеры
очень скоро убедились, что деятельность Норинского и
поддерживавших его рабочих за короткий срок привела 'к тому, что масса желез-
147

нодорожников все меньше верит меньшевистско-эсеровским ораторам
и поддерживает лозунги большевиков. Эти прихвостни революции
направили весь огонь против Норинского. На заседаниях Исполкома,
на рабочих собраниях они кричали о том, что Норинский «продался»
Ленину и предает рйбочий класс, требовали вывода его из состава
Исполкома. Неоднократно ему угрожали расправой эсеровские и
анархистские боевики.
После указания Петроградского комитета большевиков было
решено организовать на дороге большевистскую ячейку. К этому
времени в партию уже вступили многие из работавших бок о бок с
Норинским передовых рабочих.
Ячейка была организована в мае 1917 года, и в один из майских
дней Константину Максимовичу вручили партийный билет № 33. Это
был первый партийный билет за 29 лет его партийной деятельности,
он был очень рад тому, что это значительное в его жизни событие
произошло в родном Питере, где он приобщился к подпольной
работе, где на всю жизнь приобрел товарищей и соратников, где судьба
свела его с вождем партии В. И. Лениным.
За три месяца работы в Исполкоме Николаевской железной
дороги в Петросовет и Петроградский комитет большевиков поступило
несколько запросов от Великолукского укома партии с просьбой
вернуть Норинского в Великие Луки, так как уезд испытывал большую
нужду в опытных партийных работниках. Однако Исполком
Николаевской дороги не отпускал.
С организацией на дороге ячейки коммунистов работать стало
легче, увеличился актив в центре и на местах, куда Константину
Максимовичу приходилось выезжать все чаще и чаще. В один из
выездов ему удалось попутно заехать домой. Встреча обрадовала и
огорчила — питаться было нечем, семью спасала только помощь
товарищей. Пришлось успокаивать домашних, думать, как бы им помочь.
После июльских событий в Петрограде К. М. Норинский по
указанию большевистской ячейки возвращается в Великие Луки. Тотчас
по приезде его, как члена уездного Совета, направляют на работу
в городскую управу. Он становится заведующим жилищной и
хозяйственной частью, что явно не нравится засевшим в управе местным
купцам, духовенству и домовладельцам. Пришлось вести с ними
ожесточенную борьбу, и не только с ними, но и с эсерами,
возглавлявшими в то время Великолукский Совет.
Весть о победе Великой Октябрьской революции в Петрограде
руководители местного Совета Озуз, Захаров и другие эсеры
встретили крайне враждебно. Они распространяли по уезду телеграммы
с призывом не подчиняться решениям II Всероссийского съезда
Советов. Однако остановить ход истории эти призывы уже не могли.
В ноябре 1917 года состоялся второй уездный съезд Советов. На
148

нем преобладали делегаты от партии большевиков и сочувствующие
им. В новый Исполком Совета, председателем которого избрали
И. И. Пескарева, вошли К- М. Норинский, еще 9 большевиков и
5 левых эсеров. Приступили к формированию первого советского
аппарата: были созданы революционный трибунал, суд и милиция.
Константин Максимович реорганизовал упраздненные при его
участии городскую и земскую управы в отдел местного хозяйства,
заведующим которого он и был назначен. С переездом в Великие
Луки псковских губернских организаций ему поручают руководство
экономическим отделом и избирают заместителем председателя
Исполкома.
В 1918 году на почве голодания Константин Максимович серьезно
заболел. У него сильно опухли ноги, он с трудом передвигался. По
совету врачей он выехал на лечение в Москву. Там спустя месяц его
встретил Л. Б. Красин и предложил ему перейти на работу опять на
железную дорогу. Раздумывать было не принято. Норинский
назначается главным комиссаром службы тяги Казанской железной
дороги, а через короткое время — заведующим службой тяги.
В начале 1919 года Константин Максимович выехал за семьей
в Великие Луки. Погрузив немудреный скарб и детей в товарный
нагон (теплушку), поехали в Москву. Есть было нечего, сыновья
стреляли на станциях из рогаток птиц или выпрашивали у
кавалеристов жмых, которым кормили лошадей. Раздобыть десяток
мороженых картошек бывало нелегко, зато у семьи появлялся суп.
Определились на житье на станции Томилино Казанской
железной дороги, в 23 верстах от Москвы, в двухэтажной даче какого-то
бежавшего богача. Заняли одну из 15 комнат, поставили в ней печку
«буржуйку» и стали привыкать к московской жизни. Отца не видели
в семье неделями, где он спал, что ел — никто не знал. Иногда его
встречали в Москве или на станции Сортировочная, где он чаще
всего пропадал, сыновья Дмитрий и Виктор, когда ездили за пайком.
(«Паек главного комиссара». Звучало солидно, а на поверку... он
умещался в карманах детского пальто: часто лишь пара вобл да
полфунта чечевицы. Не очень-то разгуляешься от такого пайка.)
Дорогу, как и всю страну, лихорадило, приходилось бороться за
каждый паровоз и вагон. Не хватало специалистов, и зачастую
главный комиссар работал вместе с ремонтниками Сортировочной, чтобы
утром выпустить на рельсы еще один локомотив.
Трудно сейчас сказать, у кого родилась мысль провести
исторический субботник на Сортировочной, но участие в нем комиссара
службы тяги неоспоримо.
Когда на железных дорогах были созданы трудовые армии,
вместе с ними появилось много молодых военных руководителей.
Константина Максимовича переводят в Управление Кремлем и домами
149

ВЦИК на должность заведующего жилищной и материальной части.
Однако здесь он работал недолго, не успел даже перевезти в Москву
семью. Возник новый фронт — хлебный.
Новый переезд, теперь на станцию Сейма Нижегородской
губернии, где находились две мельницы крупного хлеботорговца Бугрова.
Одна мельница была водяная, на рукаве реки Старая Ока, вторая—
паровая. Больше года провел здесь Константин Максимович,
обеспечивая отправку хлеба в Москву.
Сначала с помощью местных рабочих искал спрятанные запасы
зерна. Их нашли зарытыми в огромных чанах под землей. Потом
велась ежедневная борьба с хищениями. В охрану подбирали
коммунистов и комсомольцев. Не проходило дня, чтобы не задерживали
расхитителей. Сколько угроз летело на голову присланного из
Москвы комиссара! В Москву писали, что семья комиссара объедается
белыми пирогами, а народ голодает. И никто не знал, что комиссар
ел хлеб с примесью отрубей и желудевой муки; единственной
бесплатной снедью в семье была рыба, которую ребята ловили в Оке.
Комиссар был выше доносов и угроз. Он знал, что каждый пуд
отправленного в Москву хлеба спасает от голода рабочие семьи,
помогает ковать победу над врагами Страны Советов.
В 1921 году Константина Максимовича возвратили в Москву
опять на работу в Управление Кремлем и домами ВЦИК. До 1929
года он заведовал 3-м домом ЦИКа СССР. Жили в этом доме, как
правило, делегаты партийных съездов, конференций, различных
совещаний и т. д. До революции там размещалась Духовная семинария,
она занимала большую территорию с парком, двумя прудами и
десятком двухэтажных кирпичных домов. Основной корпус цел и
сейчас, в нем находится Совет Министров РСФСР.
В июне 1921 года Константину Максимовичу было поручено
обеспечить выступление Владимира Ильича Ленина на III Всероссийском
продовольственном совещании в актовом зале 3-го дома Советов.
Для автора этих строк тот день остался в памяти на всю жизнь.
Отец разрешил мне с матерью пройти на хоры зала, где мы нашли
местечко за одной из колонн. Когда в зале поднялась буря
аплодисментов, мы увидели на сцене Ильича. В течение всего его
выступления я стоял, поддавшись общему состоянию сидящих в зале, не
шелохнувшись. Вторая встреча с Ильичем в этот день состоялась
при его выходе из дома. Он подошел к нам, группе мальчишек,
поднял одного на руки, затем попрощался, сел в машину и уехал.
В 1931 году К. М. Норинский вышел на пенсию, но продолжал
работать директором Дома ветеранов революции. В декабре 1941 года
при эвакуации ветеранов революции из-под Москвы Константин
Максимович простудился и в городе Иваново умер.

Содержание
Константин Максимович Норинский 3
Глава 1. В Петербурге 12
Детство без прикрас —
На самостоятельную дорогу 15
Первые шаги в революции 18
От слов к делу 29
Социал-демократы или народовольцы? 39
Глава 2. Под гласным надзором 46
У заводских ворот —
Брак поднадзорных. Кружок на Чечелевке 53
Связной из «Союза борьбы». Провал 55
Глава 3. Ссылка 64
Дорога за свой счет. Визиты —
Колония мирно кипит 57
Работы нет. Чем заняться? . 69
Горе-ремесленник 75
Вон из Сольвычегодска 77
Дорога в Мезень 80
Знакомство с уголовниками. На заводе Ружникова ... 83
Архангельск — последний этап ссылки 87
Глава 4. В прятки с полицией 91
Снова на Брянском —
Луганск. Первые социал-демократы на паровозостроительном 93
Опять в Екатеринославе. Ядро социал-демократической
организации на электростанции 96
Всеобщая забастовка 1903 года ......... 99
Большевики. Опять смена адреса , ЮЗ
Глава 5. В Закавказье . . ...... 105
Керосинопровод Тифлис — Батум , —
Подпольная типография и явка большевиков 108
1905 год в Баку, Петр Монтин 111
Разгул реакции , 117
Послесловие
120

Норинский К. М.
Н82 Под надзором полиции. Воспоминания. Предисл.
И. П. Донкова. Послесл. Б. К. Норинского. М.,
«Мысль», 1974.
151 с. с ил.
Слесарь Балтийского судостроительного завода К. М. Норинский
стал участником социал-демократических организаций еще в конце
80-х годов прошлого века. Он состоял в кружках Точисского и Брус-
нева, с 1892 г. представлял Василеостровский и Гаванский районы
Петербурга в Центральном рабочем кружке, был знаком с В. И.
Лениным. Воспоминания освещают период до конца 1906 г., когда
К. М. Норинский вел нелегальную революционную работу в
Петербурге, Екатеринославе, Луганске, в Закавказье, пребывал в тюрьмах
и ссылке. Воспоминания К- М. Норинского содержат интересный
материал о первых социал-демократических организациях в России.
10604-227
Н БЗ-29-6-74 9(C) I
004(01)-74 v '
Норинский, Константин Максимович
Под надзором полиции
Воспоминания
Редактор Л. Д. Петров
Младший редактор С. С. Игнатова
Художественный редактор А. А. Брантман
Технический редактор О. О. Сергеева
Корректор С. С. Новицкая
Сдано в набор 11 декабря 1973 г. Подписано в печать 19 июля 1974 г.
Формат 84Х108'/з2. Бумага типографская № 2. Усл. печатных листов 7.98.
Учетно-издательских листов 8,54. Тираж 15 000 экз. А08089. Заказ № 362.
Цена 26 коп.
Издательство «Мысль». 117071. Москва, В-71, Ленинский проспект, 15.
Московская типография № 32 «Союзполиграфпрома» при Государственном
комитете Совета Министров СССР по делам издательств, полиграфии
и книжной торговли.
Москва, К-51, Цветной бульвар, д. 26.