/
Text
KnowMjc is power" (F. Baco
Россияне
Монастырский
ансамбль XVII века.
Миниатюра.
«... Это печальная выгода тревожных
времен: они отнимают у людей
спокойствие и довольство и взамен
дают опыты и идеи. Как в бурю
листья на деревьях повертываются
изнанкой, так смутные времена
в народной жизни, ломая фасады,
обнаруживают задворки, и при виде
их люди, привыкшие
замечать лицевую сторону жизни,
У I «
%МИ
rmn
В эпохи смут
невольно задумываются
и начинают думать, что они доселе
видели далеко не все. Это и есть
начало политического размышления.
Его лучшая, хотя и тяжелая школа —
народные перевороты.
Этим объясняется обычное явление —
усиленная работа политической
мысли во время и тотчас после
общественных потрясений».
В. О. Ключевский.
Иллюстрация
к поэме А. Блока
«Двенадцать».
Художник Ю. Анненков,
1918 год.
В. Кандинский.
«Смутное»,
1917 год.
Сколько бы вышло портянокч. для реблть,
А ПСЯ1ПЙ — разд'Ьт'1., рпауть...
Оть здпшл къ здан1ю
Протянуть кпнпть.
Нп кант Ь — плпкптъ:
-Вся пдасть Учредительному Собршшо'
Старушка убииается - плвчеть. Стпрушкя. конь курнцп,
Пикак-ъ не понметъ, что значнтъ. кой-кпкь перемоги улпсь череп су фоб*.
Ht чго токой пликптъ, _ Огь Матушвп-Зпступпицп!
Токпй огромный лоокутъ? _ ОхЪ( больтевнк|1 загонять пь гробь!
I Знание—сила № 2
to -
РАЗДЕЛ I
Смута. XVII век.
Смуту можно уподобить удару молнии — вспышка
давно угасла, а громовые раскаты все еще
катятся и сотрясают землю. Возможно, это
сравнение неново, даже избито. Но в его
стереотипности есть свои преимущества: гром
и молния — устоявшийся образ причины
и следствия, и эта связка как нельзя лучше
подходит к теме нашего разговора. В самом
деле, последствия Смуты колоссальны.
В отечественной истории это именно раскаты,
звучные и сильные, которые гремят, почти
не умолкая, в продолжение целого столетия.
Иные поколения уже и не ведают про смутную
грозу, зато испуганно крестятся на нежданное
зловещее ворчание и в полной мере ощущают
последствия давно прошедшей бури.
Памятник Минину и Пожарскому в Москве.
Скульптор И. Мартос.
Смута — взрыв, Смута — гроза. Но вот вопрос: охватывает ли
такой взгляд все происшедшее, соответствует ли масштабу,
исчерпывает ли Глубину? Может быть, Смута — не только
и уже не как взрыв, не как досадная преграда в пути,
а как преодоление, этап роста?
о-
Я. Андреев
Раскаты Смуты
Что такое Смута?
Этот вопрос находится в очевидной связи с
поставленной выше проблемой: последствия Смуты вытекают из того,
как она понимается и определяется в контексте
исторического развития. Для Н. М. Карамзина трагические события
начала XVII столетия — несчастная случайность,
вызванная «послаблением» царя Федора, «злодеяниями»
Бориса Годунова и «развратом народа». С. М. Соловьев уже
ищет в Смуте логику, ие зависящую ни от случая, ни от
страстей и характеров.
В Смуте известный историк видит столкновение
утверждающегося государственного начала с
антигосударственной, антиобщественной силой, воплощенной в первую
очередь в «шайках воровских казаков». В. О.
Ключевский и его школа определяли Смуту как социальную
рознь, пресеченную национально-освободительным
движением. «Смута, питавшаяся рознью классов земского
общества, прекратилась борьбой всего земского общества...
со сторонниками силы»,— писал историк в своем
знаменитом «Курсе». Заметим к слову, что сорок первая лекция
«Курса» В. О. Ключевского о Смуте пользовалась
большой популярностью в 1917 году. Интеллигенция,
боготворившая Ключевского, пыталась с его помощью понять
настоящее и заглянуть в будущее. «Да будет 41-я лекция
Ключевского нашей настольной книгой для русских людей,
как можно большего круга»,— отмечал летом
семнадцатого в своем дневнике А. Блок, проработавший сочинение
историка досконально, от пометки «запомнить» до
пророческого вывода «от России надо ждать большего, чем
"национальное возрождение1'».
Многое из схемы и построений В. О. Ключевского
было сохранено в советское время. Впрочем, расплывчатая,
с точки зрения ортодоксального' классового подхода,
«социальная рознь» была решительно заменена на классо-
вую антифеодальную борьбу, а «сторонние силы» — на
иностранную интервенцию. В итоге главным содержанием,
стержнем Смуты стала первая крестьянская война в России
с ее «высшим этапом» — движением Ивана Болотникова.
Понятно, что борьба в верхах за власть, столь естественно
вписывающаяся в существо Смуты, у Ключевского и
другого крупнейшего историка, С. Ф. Платонова, превращалась
при таком подходе как бы в прелюдию к центральным,
классовым событиям. Однако чтобы утвердиться в таком
понимании Смуты, советской исторической науке пришлось
пройти через поистине Смуту многоликую - и как
крестьянскую, и как дворянскую, и прочие революции.
Сопряжено это было с массой издержек, причем не только
«исторического», а и обще культур но го характера.
Напомним лишь об одной крайности, отражавшей
послереволюционные установки в области культуры. В Пролеткульте
опера Глинки «Жизнь за царя» превратилась... в
музыкальное представление «За серп и молот», в новом либретто
для Большого театра Сусанин заводит в непроходимые
дебри польский отряд, собравшийся захватывать не
Михаила Романова, а беззащитную и безоружную Москву.
Подобные метаморфозы лишний раз напоминали, что
Смута — вовсе не отдаленное и канувшее в Лету прошлое —
злободневное настоящее, пускай и одетое в долгополые
кафтаны и боярские шапки.
В последние годы исследователи отказываются от
традиционной узкоклассовой трактовки Смуты. Все большее
признание получает взгляд, рассматривающий Смуту как
гражданскую войну. При этом имеется в виду не
антифеодальная борьба, не крестьянская война, которую ранее
синонимически заменяли термином «гражданская война»,
а столкновение всех слоев и чиновных групп русского
общества, результат которого — паралич власти и развал
государства. Такое понимание имеет то преимущество,
что органически объединяет в себе идеи социальной и
политической борьбы, указывает на характер конфликтов,
переживаемых в Смуту, и на способы их разрешения.
Смута как гражданская война, как противостояние и
противоборство различных социальных слоев и групп
позволяет отказаться от прямого насилия над фактами, на
которые обрекала исследователей конпепция первой
крестьянской войны. Воистину с ней историки
уподоблялись эквилибристам и магам, выискивающим
антифеодальное и антикрепостническое там, где ничего подобного не
было. Поиски антифеодального были сопряжены с
огромными натяжками и искусственными схемами, которые
побуждали отказывать нашим предкам в разумном начале.
Потому поддержка «царя Дмитрия» превращалась в
наивный монархизм при несомненном «здоровом классовом
инстинкте масс», призывы «имать имения», «боярство»,
«дьячество» — в тактическую уловку или в недостаток
сознательности и т. д. Реальный, живой человек начала
XVII столетия, каким он представал перед учеными при
непредвзятом обращении к источникам, никак не желал
укладываться в предназначенные для него схемы.
Оставались вольная или невольная игра в «голого короля»
и мужество отдельных историков, чьи работы — тот
самый понудительный детский вскрик по поводу
королевского одеяния.
Однако и гражданская война как подход к
пониманию происходящего в начале XVII века имеет свои
пределы. Он сводит Смуту к реакции на накопившиеся социаль-
Царь
Федор Иоаннович
(1584—1598)
ХРОНИКА
15 мая 1591 года.
Смерть царевича Дмитрия
в Угличе.
7 января 1598 года.
Смерть царя Федора
Ивановича.
17 февраля 1598 года.
Избрание иа царство
Бориса Годунова.
Конец 1600 — начало
1601 года. Опала
Романовых. Пострижение
боярина Федора Никитича
Романова в монахи под
именем Филарета.
1601—1603 годы.
Неурожай, голод на Руси,
обострение политической
обстановки в стране.
1601 год. Появление
в Польше беглого монаха
Григории Отрепьева,
будущего Лжедмитрия I.
ХРОНИКА
Весна 1604 года.
Тайное соглашение Лжедмит-
рия I с польским
королем Сигизмуидом III,
переход Самозванца в
католичество.
Осень 1604 года.
Вторжение Лжедмитрия I в
пределы Московского
государства.
Царь
Борис Годунов
(1598—1605).
21 января 1605 года.
Поражение Самозванца
под Добрыничами.
13 апреля 1605 года.
Смерть Бориса Годунова.
Май 1605 года. Переход
на сторону Лжедмитрия I
царских войск.
Июнь 1605 года.
Низложение и убийство сына
Бориса Годунова царя
Федора Борисовича.
ные и политические противоречия. Смута — взрыв,
Смута — гроза. Но вот вопрос: охватывает ли такой взгляд
все происшедшее, соответствует ли его масштабу,
исчерпывает ли глубину? Ответ очевиден. И этв очевидность,
несомненно, подталкивает к поиску иных подходов, где нет
прежней расчлененности и где вся история во всех своих
проявлениях обретает некое единство и целостность.
Нужен синтез Смуты, а не ставший привычным ее анализ.
Такое осмысление событий имеет свои преимущества
(равно как и недостатки, прибавим мы). Оно вписывает Смуту
в общеисторический процесс и заставляет оценить ее с
позиции развития. Смута — не только и уже не как взрыв, не
как досадная преграда в пути, а как преодоление, этап
роста.
Ключевое понятие при таком подходе — кризис.
Кризис широкомасштабный, структурный — национальный
кризис. Этот термин достаточно часто встречается в
сочинениях о Смуте. Однако нельзя сказать, что перед
нами — четко сформированный и осознанный подход,
связанный со стремлением понять Смуту в многообразном
ее единстве. Скорее, это еще дело будущего.
«Не обыкоша росийствии народы
безгосударственны бывати»
Династия Романовых взошла на престол под
лозунгами старины и порядка, того самого «наряда», который
искали новгородцы в далеком IX веке, призывая варягов. В
новоизбранном царственном отроке измученное
междоусобицами общество жаждало обрести долгожданную тишину и
всеобщее замирение «без всяких сердечных злоб». Он,
собственно, именно этим и был дорог — живой государь,
драгоценный символ государственности и простой
человеческой надежды. Вручая Михаилу Романову скипетр и
державу, выборные люди, по словам «Утвержеииой грамоты»,
видели в том промысел Божий, который «его государским
призрением во всем Московском государстве расточеные и
разореные исправил и во едино благочестие совокупил,
и межусобие в Московском государстве утолил, и вся
благая Московскому государству устроил».
Высокопарный, выспренний тон «Утвержеиной
грамоты» вовсе не означал, что имя Романова было принято
всеми сразу и единодушно. За опустевший трон
Рюриковичей шла, как известно, острейшая борьба. Но именно
эта борьба и весь обретенный в «без государе во время»
опыт заставил искать кандидатуру ие самого сильного, а
самого подходящего. Нужен был «символ». Но «символ»
монархии — имя, и такое имя, которое могло бы
примирить многих. Историки уже давно обращали внимание
на то, что первый Романов более других кандидатов
отвечал этому требованию. Не только своим родством
с угасшей династией — «благоцветущая ветвь, от благо-
роднаго корени отрасль»,— а и своей безликостью.
Последнее часто отождествлялось с заурядностью и
посредственностью. И верно, будущий государь действительно
окажется личностью дюжинной. Однако это станет очевидно
позднее. В 1612—1613 годах безликость Михаила
Федоровича — это прежде всего его нейтральность, некоторая
даже страдательность. В хороводе претендентов на
царский венец почти каждое имя вызывало сильную неприязнь
или, напротив, горячую поддержку. И то, и другое было
равно опасно. Имена кандидатов оказывались как бы эмо-
ционально окрашены, проявлены и... засвечены, чего
нельзя было сказать о Михаиле Федоровиче. Его, собственно,
«выручил» возраст, или, иначе, странное свойство Смуты
предавать особую значимость «отрокам»: отрок Дмитрий,
зарезанный в Угличе, безвестный отрок, выкрикнувший
среди всеобщего безмолвия имя Бориса Годунова,
удалившегося под крыло царицы-инокини Александры, Ирины
Годуновой, в Новодевичий монастырь, наконец, Михаил
Федорович, скорее, уже не отрок — недоросль. Весь этот
ряд — невинная чистота, безгрешность в мире греха. В
психологическом плане для людей смутного времени в этих
образах заключалась, по-видимому, какая-то особая
притягательность, спасительная надежда на очищение.
«Безликость» первого Романова имела и то
преимущество, что позволяла каждой из общественных сил
связывать с ним достижение своего понимания будущего.
Ближайшее Михаила Федоровича окружение, для которого
личные качества претендента на престол не были тайной
за семью печатями, делало ставку на его покладистость
и молодость. «Миша Романов молод, разумом еще не дошел
и нам будет поваден»,— эти слова боярина Ф.
Шереметева, родственника Михаила Федоровича, непременно
приводятся исследователями для характеристики позиции
аристократии в момент избрания.
По-видимому, эта позиция нашла свое отражение и в
попытке Боярской думы ограничить власть будущего царя.
Правда, самой ограничительной записи историки так. и не
нашли, и им приходится довольствоваться достаточно
туманными известиями о ее существовании. Между тем в
самой идее ограничения, будь то запись или устная
клятва, не было ничего необычного для начала XVII
столетия. После опричного неистовства аристократия
стремилась оградить себя от крайних проявлений
самодержавного деспотизма, бессудных и безвинных опал и
конфискаций. Нечто подобное было обещано при восшествии на
престол Годуновым. Ограничительную запись дал
«боярский царь» Василий Шуйский. Правовые гарантии,
защищавшие высоту рода и чина, были внесены в договоры
с поляками об избрании на престол королевича
Владислава, сына короля Сигизмунда III. То все было, по
выражению В. О. Ключевского, «первый опыт построения
государственного порядка на основе формально
ограниченной верховной власти». Нет ничего необычайного, что и
первый Романов пошел навстречу притязаниям боярства.
В этой цепи договоров и клятв некоторые историки
усматривают один из перекрестков нашей истории:
появилась уникальная возможность повернуть в сторону
«правового» государства, оградиться от произвола монарха
правами, пускай и дарованными на первом этапе лишь
верхушке правящего класса.
Нам, однако, представляется, что размышления о
подобных вариантах развития оторваны от исторической
почвы. Вольно было боярам, натерпевшимся царской
лютости, мечтать об ограничении власти монарха. Но мечтания
эти совершенно не соответствовали тому, чего жаждали
чины меньшие, служилые и тем более «сироты»,
тягловые людишки. Для них неограниченное самодержавие и
«холопий статус» надменной и гордой аристократии были
гарантией от произвола земледержавцев. Они хотели
одной власти, власти царя, и равного бесправия всех перед
ней и не хотели власти множества, которая осознава-
ХРОНИКА
20 июня 1605 года.
Вступление Лжедмитрия I
в Москву.
Лжедмитрип I
(1605—1606).
2—8 мая 1606 года.
Свадьба Лжедмитрия I
и Марины Мнишек.
17 мая 1606 года.
Восстание в Москве. Убийство
Лжедмитрия I.
19 мая 1606 года.
Избрание Василия Шуйского
на престол. «Крестоиело-
вальная запись» Василия
Шуйского.
2 =
X в
Is
Из иллюстраций
к Апокалипсису.
Древнерусская миниатюра-
лась ими именно как присвоение особых прав в
нарушение старины и обычая. Понятно, что в такой среде
всякое устное или письменное ограничение должно было
незаметно исчезнуть, раствориться. Тем более что само
боярство на практике ориентировалось на старые,
«неправовые» представления и искало удачу не в корпоративной
защите своих интересов, а в зыбких личных связях,
близости к государю. Словом, не английский парламент, а
устроенная на обычае Боярская дума, не Великая
хартия вольностей, а интрига и «поваден нам будет» — вот
идеал боярина.
К тому же все эти «правовые» новшества казались
прочно связанными с поляками, в столкновении с
национально-религиозной идеей воспринимались как
отступничество. То был типичный случай из истории страны,
когда национальное подавляло право, движение к
суверенной личности.
Смута и земщина
В этой связи нам представляется, что проблема
Смуты — не столько проблема ограничения царской
власти, сколько самоустранения земщины. Почему оно,
достигнув — в лице совета всей земли и избираемых
земских соборов — высот заоблачных, ровно и спокойно
соскользнуло с них, как по наледи? Как могло
случиться, что «цветение» сословного представительства
оказалось достаточно непродолжительным? Один из ответов на
эти «роковые» вопросы — во взгляде общества на
царскую власть, о чем писали многие историки и отчасти
говорилось выше. Но ведь сам этот взгляд был
сильно трансформирован, преобразован Смутой.
XVI столетие было столетием ярых публицистических
споров о существе монаршей власти и ее пределах. Смута
точно ножом отрезала эту тему. Ищущая, неугомонная
мысль надолго оставила сферу политических размышлений.
Мы почти не встречаем в первых послесмутных
десятилетиях проектов политического переустройства государства
и общества. В конце Смоленской войны, в 1634 году,
объявился стряпчий Иван Бутурлин с идеей создания
постоянно действующего Земского собора (с ротацией его
выборной курии, как бы сейчас мы сказали), который бы
доносил до государя «нужды всей земли». Робкая
преобразовательная мысль напугала, но не правительство —
окружение незадачливого стряпчего, причем до такой
степени, что родной дядя поспешил объявить племянника-
реформатора «не в цельном своем уме».
Эта вопиющая бедность мысли, кажется, находится
в противоречии даже с самой соборной практикой,
когда собравшиеся в столице выборные люди настойчиво
досаждают правительству о своих сословных —
дворянских и посадских — нуждах. В чем же тогда дело, как
можно объяснить эту несообразность?
Было бы ошибочно думать, что утвердившаяся
«старина» подобна «старине» прошлой, досмутной. Кровью
обретенный опыт не прошел даром. Крепнет и получает
распространение взгляд о взаимных обязанностях
сторон — власти и сословий, чинов Московского
государства. Когда правительство первого Романова получило
долгожданную мирную передышку в войне с Речью Поспо-
литой (Деулинское перемирие 1618 года), одной из первых
его акций было «устроение земли» посредством усмирения
<
ХРОНИКА
Июнь 1608 года. Лже-
дмитрий II под Москвой.
Создание Тушинского
лагеря.
Сентябрь 1608 года —
январь 1610 года.
Героическая оборона Троице-
Сергиева монастыря от
войск Лжедмитрия II.
Февраль 1609 года.
Выборгский договор Василия
Шуйского со Швецией о
военной помощи.
Май 1609 года. Начало
движения
русско-шведских войск из Новгорода
под командованием князя
М. Скопина-Шуйского.
Сентябрь 1609 года.
Начало осады Смоленска
войсками Сигизмунда III.
28 декабря 1609 года.
Бегство Лжедмитрия II
из Тушина в Калугу,
распад Тушинского
лагеря.
4 февраля 1610 года.
Договор «тушенцев» с
поляками об избрании
королевича Владислава на
московский престол.
2 ■
1
ХРОНИКА
Лето — осень 1606
года. Начало движения в
городах против Василия
Шуйского. Появление
«большого воеводы»
Ивана Болотникова.
Октябрь — декабрь
1606 года. Осада
восставшими Москвы.
Конец ноября — начало
декабря 1606 года.
Поражение Болотникова под
Москвой.
12 июня 1607 года —
10 октября 1607 года.
Осада и сдача Тулы
войсками царя Василия
Шуйского.
Июль 1607 года.
Появление Лжедмитрия II.
12 марта 1610 года.
Торжественное вступление
войск М. Скопина-Шуй-
ского в Москву.
24 июня 1610 года.
Поражение войск Василия
Шуйского от гетмана С.
Жолкевского под Клуши-
ным.
17 июля 1610 года.
Низложение Василия
Шуйского.
«Семибоярщина».
17 августа 1610 года.
Договор московского
правительства об избрании
Владислава на престол.
Сентябрь 1610 года.
Польский гарнизон в
Москве.
10 декабря 1610 года.
Убийство Лжедмитрия II.
г?
з
произвола «сильных людей» и принятия коллективных
челобитных, этого слезного гласа всей «земли». Это
считается нормой. Нарушение — отходом от нормы,
злоупотреблением.
Когда с течением времени голос посада и
провинциального дворянства перестал достигать царских палат,
разразились события лета — зимы 1648 года с восстанием
в столице и городах, с Земским — требовательным —
собором. При этом модель поведения посада,
провинциального дворянства, была во многом аналогична
поведенческой модели Смуты. Обе силы выступали совместно,
стояли заодно. Стороны не упускают случая напомнить
монарху, кому он обязан престолом и каковы его
обязательства перед подданными: «...А ведомо блаженные
памяти отцу твоему государеву (Михаилу Федоровичу.—
И. А.) и тебе, праведному государю самому, что Бог над
Московским государством преж сего учинил*, дондеже мало
не всех потребил, и всу ту язву... укротил. И избрал Бог
блаженные памяти отца твоего государева и тебя, вели-
каго государя, паче причастник твоих, и вручил вам,
государем... меч во оттишение злодеем, в похвалу добро-
деем». Примечательно, что это напоминание прозвучало
в челобитной посадских и служилых людей в самые
горячие дни московского восстания 1648 года и удивляет
дерзостью тона, резко контрастирующего с
уничижительной формой челобитья. -
Но вот что необходимо подчеркнуть: умоляя или
угрожая, посадские люди и провинциальные дворяне в своих
требованиях ограничивались областью службы, торговли,
производственной деятельности, материальной
обеспеченности и т. д. Даже вопросы законотворческие,
связанные с созданием «равного суда и расправы»,
затрагивались ими постольку, поскольку их нельзя было обойти
в желании обустроить собственную жизнь. Такая
ориентация «средних классов» (С. Ф. Платонов) — итог Смуты.
То была реакция на «всеконечное разорение», когда
проблемы выживания приобретали остроту, а стремление к
стабильности и достатку — особую привлекательность.
Общество как бы награждало себя за перенесенные жертвы
и материальные невзгоды. Это можно считать
проявлением известного консерватизма. Это и был консерватизм.
Консерватизм жизни, быта, когда в полном согласии с
мировоззренческими установками дворянство и посад
замыкались в своей «профессиональной» сфере.
Складывалась ситуация, когда правительство постепенно, не без
давления удовлетворяя узкосословные требования
«средних классов», получало все большую политическую
свободу, самостоятельность. Мы видим, как скоро движется
общество и власть в сторону абсолютизма, как крепнет,
разветвляется приказной, бюрократический аппарат и все
реже собираются Земские соборы. Для правительства
последние уже обременительны, даже опасны, для
дворянства и посада — не необходимы с получением
привилегий сословных. «Земское дело», так гордо звучавшее
следом за «Делом государевым» в документах Смуты, во
второй половине сильно тускнеет и почти теряется.
Перемены в терминологии отражают перемеиы в сознании:
государству, воплощенному в лице монарха, до всего есть
дело, всюду оно — «государево», полномочно,
ответственно.
10
«Национальная болезнь»
В Смуту русский народ тяжело и надолго захворал
болезнью под названием самозванство и самозванцы.
Последние сыпались как из рога изобилия, в великом
множестве, под разными именами, без всякого стремления к
правдоподобию. Являлись самозванцы — никогда не
существовавшие отпрыски царствовавших особ. Таким был, к
примеру, Илейка Муромец - - царевич Петр, «сын» царя
Федора Ивановича, соратник Ивана Болотникова. Дело
дошло до тройного самозванства — до псковского вора
Сидорки, которому в 1612 году присягали в лагере
Первого ополчения. Сидорка выдавал себя за чудесно
спасшегося от сабель князя Урусова Лжедмитрнн II; Лже-
дмитрий II — за Лжедмитрия I, вовсе не убитого и не
лежащего на Красной площади с «ряжьей харей» и дудкой,
вплетенной в омертвелые пальцы; Лжедмитрий I же —
за царевича Дмитрия. В замысловатой истории со всякого
рода «лже» достигался предел, «новая ложной лжи ложь»,
по определению русского историка И. Е. Забелина.
На первый взгляд, самозванство противоречит тому,
что выиес русский человек из Смуты,— окрепшее
монархическое чувство. Но это внешнее противоречие.
Напротив, первое оказывалось своеобразным продолжением
второго. Смута научила отличать высоту царского сана,
монархическую идею от личности государя. Эти понятия
стали розниться, и первый удар здесь — не первый
самозванец, а пресечение со смертью Федора Ивановича
«царского корня», потеря благословенной старины и факт
избрания Годунова. Воля «всенародного множества» в
глазах средневекового человека вовсе не уравновешивала
священную старину. Дальнейшие же события Смуты с их
удачливыми и неудачливыми искателями престола еще
более способствовали десакрализации власти. Все это в
сумме приводило к кризису монархического сознания,
выливалось в действия, которые раскачивали государственный
и общественный порядок. -Государь, не отвечавший
представлениям тех или иных социальных групп образу
истинного самодержца, легко превращался в неправедного,
самозванца. И наоборот. Именно этому обстоятельству
обязан в первую очередь своим головокружительным
успехом Лжедмитрий I. Города распахивали ворота не просто
перед законным государем, который пустился искать
похищенный отеческий престол.
Царевич Дмитрий был ожившей мечтой, триумфально
и... таинственно объявившейся надеждой на лучшее. Тем
горше было разочарование, когда со временем надежда
разошлась с реальностью, идеал — с его конкретным
носителем. Несомненно, что накануне гибели ореол царевича
сильно поблек в глазах москвичей из-за пристрастия
Гришки Отрепьева к полякам, открытым пренебрежением
к русским обычаям и неплохо поставленной
«пропагандой» сторонников Василия Шуйского. Вместе с тем среди
тех социальных слоев, где фигура Лжедмитрия I не
была скомпрометирована, где он находил прежде сильную
поддержку, растущую пропорционально его ответу —
налоговым льготам, щедрым наградам, восстание в Москве и
воцарение Шуйского не были признаны законными.
Возникшая рознь обнажила еще одну, неожиданную функцию
самозванства, выраженную В. О. Ключевским следующим
образом: «Самозванство было удобнейшим выходом из
борьбы непримиримых интересов, взбудораженных пресе-
ХРОНИКА
19—20 марта 1611 года.
Восстание в Москве
против поляков.
Конец марта 1611 года.
Появление под Москвой
I ополчения.
Царь
Василий Шуйский
(1606—1610).
22 июля 1611 года.
Убийство Прокопия
Ляпунова казаками. Распад
I ополчения.
Июль 1611 года.
Занятие шведами Новгорода.
Осень 1611 года.
Формирование II ополчения
в Нижнем Новгороде.
А вгуст 1612 года. 11
ополчение под Москвой.
Конец октября 1612
года.' Капитуляция поляков
в Москве.
Февраль 1613 года.
Избрание Земским Собором
Михаила Романова иа
царство.
Февраль 1617 года.
Заключение Столбовского
мирного договора со
шведами.
Декабрь 1618 года. Де-
улииское перемирие с
Речью Посполитой.
Составил
И. АНДРЕЕВ
11
Иллюстрации
из «Живописного
Карамзина».
ИЗ ДОКУМЕНТОВ
ВРЕМЕН СМУТЫ
«„.А будет вы от того
вора и от Марины и от
сына ее не отстаните, и с
нами и со всею землею
будете не в соединении,
и враги наши польские и
литовские люди
царствующий град Москву и все
грады Московского
государства до конца разорят,
и всех вас и нас
конечно погубят, и землю нашу
чением династии: оно механически, насильственно
соединяло под привычной, хотя и поддельной, властью элементы
готового распасться общества».
Крутые повороты в истории всегда сопровождаются
взрывом веры в сверхъестественное, массовым и почти
граничащим с апокалипсическим отчаянием упованием на
чудо. Смута не исключение. Тем более что
подобные явления были свойственны средневековому сознанию,
!для которого сверхъестественное — это не простое
приложение, а неотъемлемый элемент, входящий в саму
структуру сознания. С. Ф. Платонов, обративший
внимание на расцвет в годы Смуты такого
«сверхъестественного» литературного жанра, как видения, писал: «...Видения
говорят нам о глубоком нравственном потрясении
русского общества, которое не могло отыскать правды и
смысла в удивительных событиях реальной жизни, часто не
верило очевидности, но верило сверхъестественному и
вместе с тем возвышалось до открытого сознания, что
«несть истинны во царе же и в патриарсе, ни во всем
священном чину, ни во всем народе».
Самозванство — своеобразная форма проявления
сверхъестественного, удачно вписавшаяся в систему мыш-
12
ления и менталитета низов общества. Кредитуя
законность очередного лжеискателя, его сторонники
испытывали потребность распространения на него «сакральной
правды», которая бы делала их действия законными и
справедливыми. Можно было верить или сомневаться в
самозванце, но, ставши на его сторону, следовало
признать его чудесное, сверхъестественное спасение или
явление, как проявление Промысла, как божественное
покровительство.
В Смуте механизм самозванства был отработан. И не
просто отработан — он смущал души своими результатами,
манил готовыми примерами. Микроб самозванства
прочно обосновался в народном сознании, вызывая то легкое
недомогание, то жестокую лихорадку, заставлявшую
взморщить лоб даже Екатерину II. Смута превратила
самозванство в отштампованную форму народного
протеста, разбить которую удалось не власти, вооруженной
силой, а времени с его прогрессом самосознания.
Парадигма поведения
Кошмар самозванства долго преследовал первых
Романовых. В условиях выборности династии он ставил
пусту и безпамятну учи-
ият, и того всего взыщет
Бог на вас, что вы своим
развратьем с нами не в
соединеньи, да и окрест-
ныя все государства
назовут вас предатели своей
вере и отечеству. Но и
паче всего, каков вам о том
дати ответ на втором
пришествии пред праведным
Судиею? Молим вас,
господа, и просим со слезами
единородную братью свою,
православных христиан,
пощадите себя и свои
души, отступите от такого
злопагубного начинания, и
отстаньте от вора и от
Марины и от сына ее,
и будьте с нами и со всею
землею в соединеньи...»
Из грамоты II ополчения
в подмосковные таборы
I ополчения с призывом
отстать от «воровства»
и быть «в соединеньи».
1612 год
с;
х «о
S
2
13
«...Разделился народ
надвое и бысть тогда ве-
лия беда во всех градех,
и во святых обителях, и
в селех, и на путех:
везде убо друг друга стре-
жаху и брат брата, послу-
шающе, кто речет, яко ра-
стрига Гришка Отрепьев
царь, а не Дмитрий
царевич, и без розыску и без
испытания те вен смерть
приимаху».
Из повести
«История о первом патриархе
Иове»
-у-
.1
til
э-ai
х
перед ее представителями множество проблем,
разрешение которых требовали терпения, политической
ловкости и... кропотливого труда, связанного с созданием
образа благочестивого, милостливого государя,
царя-батюшки, грозного и справедливого для всех. Ситуация
потребовала от Романовых обновить потускневший
царский образ, придавать ему новые привлекательные
черты. Царь-государь реальный должен был совпасть с
царем-государем из народного сознания, народных
представлений. Подобная сверхзадача и диктовала
Романовым своеобразную парадигму поведения, их постоянную
заботу о внешнем и внутреннем престиже и ореоле власти.
При этом в личностном плане достижение образа государя
было сопряжено, к примеру для Алексея Михайловича,
с глубокими размышлениями о царской власти, высоте
сана государя и о своем соответствии этой космической
высоте. Второй' Романов всерьез был озабочен поиском
примера для подражания. Иван IV своей «грозой»,
самовластием привлекает внимание царя Алексея. Но
«благочестивый и храбрый во царех» Иван IV
преступил нравственные нормы, совершил то, что после
уроков Смуты осуждалось. И Алексей Михайлович,
14
КШШЬ М-аЖАЙ*Г1КЖ КШЕ Bib
BMTIBS <ПЬ /ШХА1УЖ,
отправляя Никона на Соловки за мощами митрополита
Филиппа, задушенного по приказу Грозного, пишет
молитвенное послание с просьбой к святому простить
«невольное прегрешение» царя. Словом, как ни хорош грозный
государь, в нем нет того, что настоятельно требовало
время: «Паче всего имети страх Божий и творити
заповеди его».
Алексей Михайлович был человек с сильным
религиозным чувством, рьяный в исполнении обрядов, охочий
к богословской литературе. Своим точным, без
отступлений, исполнением всех обрядов и постов он поражал
приезжих греков, привыкших у себя на родине к
многочисленным послаблениям. То, что для второго
Романова было обычным, для них казалось суровым
аскетизмом, приличествующим разве отшельникам-инокам. Царь
без устали раздает милостыни. Дневальные записи пестрят
сообщениями о посещении Алексеем тюрем, острогов,
церквей, о суммах в несколько тысяч рублей, розданных
в два-три приема на «богоугодные дела». Правда,
при этом великий милостник не делает различия
между государственной и личной казной: деньги «взносят»
вверх, в государевы «комнаты» для милостыни из раз-
«Пишем мы к вам,
православным христианам,
общим всем народам
Московского государства,
господам братьям своим,
православным крестьянам.
Пишут к нам братья наши,
разоренные и пленные,
которые отцев, матерей, и
жен и детей своих остав-
ших, в последнем оску-
денье дошедших, и не
имущих, где главы покло-
нити, как нам, всему
крестьянскому народу
Московскому, так и вам, ни
для чего, токмо для еди-
наго Бога всемогущего, ви-
дячи в конец погибели
пришедших всех нас,
утвердить совет, как нам, всем
православным крестьянам,
остаику не погибнути ото
врагов всего
православного крестьянства.» Для
Бога, судьи живым и
мертвым, не призрите бед-
наго и слезнаго нашего
рыдания. Будьте с нами
обще, заодно против
врагов наших и ваших общих.
Помяните одно: только ко-
ренье, основанье крепко, то
и дерево неподвижно;
только коренья не будет, к чему
прилепиться? ...Пощадите
нас, бедных, к концу
погибели пришедших.
Душами и головами станьте с
нами обще против врагов
креста Христова...»
Из грамоты
москвичей
в города
с призывом
объединиться
для борьбы
с врагами
1611 год
II
z ш
15
h
«...Не поругана ли наша
крестьянская вера и не
разорены ли божия
церкви? Не сокрушены ли и
не поруганы злым пору-
ганьем и укоризною бо-
жественныя иконы и бо-
жие образы? Все то зрят
очи наши. Где наши
головы, где жены, и дети, и
братья, и сродницы, и дру-
зи? Не остались ли есмя
от тысячи десятой или от
ста един? .„Каким словам
клятвенным верите? Что
обещавает вам все
сладкое и лучшее Михайло
Салтыков да Федор
Андронов своими советники?
И по тому знаете ли, не
предатели ли своей вере
и земле?
Из грамоты
смолян
к москвичам
1611 год
Печать князя
Д. М. Пожарского.
X ID
личных приказов и четвертей, но в этой
«неразборчивости» трудно упрекать Романова — таковы
воззрения эпохи. Да и сам Алексей Михайлович
воспринимает свою деятельность как государственную.
Широкая благотворительность, забота о церкви и ее
процветании, постничество и т. д.— все это имело,
по-видимому, для Алексея Михайловича внешний и
внутренний аспекты. Внутренний давал ощущение некой
нравственной прочности, подтверждение библейской
истины, что «царево сердце в руце Божей». Но в этих
религиозно-нравственных нормах заключался
определенный предел власти, граница, не дающая скатиться к
«тиранству». Внешний аспект — образ государя с
сильными патерналистскими чертами, отвечающий
требованиям времени и народным представлениям. Все
это в итоге должно было равно работать на
повышение авторитета царской власти и конкретных ее
носителей — Романовых.
Обратной стороной самозванства была популярная для
первой половины XVII столетия тема законности
государя. Она являлась в самых различных обличьях.
Михаил Федорович долго не имеет наследника. В
обществе слухи, не лестные для правящей династии. После
второго — удачного — брака царя рождаются
сначала дочери, затем наконец царевич Алексей. И тут же
сомнения не подменный ли? В 1633 году архимандрит
Хутынского монастыря, будучи в сильном подпитии,
брякнул: «Бог де то ведает, что прямой ли царевич,
на удачу не подменный ли?» Наутро, протрезвев,
архимандрит кинулся с подарками к дворцовому дьяку
Дмитриеву — замять дело. Тот подношение принял и
успокоил: «То де обычное дело, на Москве де не тайно
говорят».
Подобные речи — «не тайно говорят» — пугали Рома но
вых. Непрямой, подменный и т. д.— значит незаконный;
«не жалует», не дает крестьянский «выход», защищает
насильников — «сильных людей» — значит, не истин
ный царь. Самозванческая привычка срабатывает быстро,
с точностью часового механизма. Недовольство —
незаконность — поиски нового «государя». «Сойдемся
вместе, выберем царя»,— шумят в кабаках, в хмельном
застолье. Здесь, конечно, больше пьяной удали,
неразумения. Но ведь и модель поведения
просматривается: модель, порождающая во множестве больших и
маленьких самозванцев, каждый из которых опасен в
потенции, в будущем. В конце концов,- много ли ждали
от беглого чернеца Отрепьева, ушедшего за «литовский
рубеж» интриговать против могущественного царя Бориса?
За «непригожие», «воровские», самозванческие речи
Романовы неутомимо бьют кнутом, тянут на дыбу, плаху,
ссылают в сибирские и понизовые города. Кажется,
что грозный крик «государево дело» звучит столь же
часто, как и страшное «Слово и дело» XVIII
столетия. На первый взгляд, реакция представляется
неадекватной, по принципу «у страха глаза велики».
Однако следует иметь в виду, что правительство
ведет борьбу «идеологическую», террором и репрессиями
искореняя привычки к «смутным речам». И заметим,
опасность не столь уж преувеличена. Пройдет немного
времени, и расколоучители, по аналогии с самозванче-
16
ским «мышлением», объявят Романовых слугами
антихриста или даже самим антихристом.
Укрепляя свой династический интерес, первые
Романовы всячески подчеркивают свою связь с прежней
династией. Факт выборности настойчиво вытесняется из
памяти и заменяется идеей законного наследования.
Новизна сознательно уступает принципу старины, столь
почитаемому после Смуты. В приведенном выше обращении
к чудотворцу Филиппу Алексей Михайлович подчеркнуто
молит простить его деда, царя Ивана Грозного.
Парадигма поведения первых Романовых была
определена не только пошатнувшимся авторитетом царской
власти, особыми условиями вступления на престол.
Новые представления, рожденные Смутой,— вот что еще
оказало влияние на линию поведения избранной
династии. После Смуты государь уже не представлялся
единственным воплощением и носителем идеи государства,
царства. Государство — это еще и «вся земля»,
«люди Московского государства». По выражению В. О.
Ключевского, «из-за лица проглянулась идея». Возможно,
подобный поворот произошел поневоле, когда в Смуту
государи исчезали, а государство и потребность заботы о
государстве оставались. Но значение такого
«расчленения» государства и государя было огромным. В
перспективе это была необходимая ступенька к становой идее
русской истории — служению Отечеству. Петр I уже
вполне мыслил себя в ее рамках и «лечил
подданных примером» — начинал наравне со всеми служить
государству-отечеству с самых низов, с бомбардирской
роты.
Конечно, для того чтобы усвоить такую идею,
требовалось время. Романовы не сразу освоились с
новыми понятиями и пытались осмыслить их по-старому.
Алексей Михайлович мыслит еще сословно, «по чинам» и
готов признать высоту породы, боярского сана. Однако
он неустанно повторяет боярам о необходимости
служить ему «всем сердцем», «без оплошки», наравне со
всеми подданными, хотя и на высоких местах. В старом
мотиве уже слышны новые нотки: личной выслуги, заслуги
через дело, а не через породу.
В парадигме поведения Романовых —
сотрудничество с земскими соборами. Власти прямо говорят в
затруднительных случаях, что «такого дела теперь решить без
совета всего государства нельзя ни по одной статье».
Правда, следует заметить, что «фавор» земщины был
непродолжителен и довольно странен: правительство
прибегало к услугам земских соборов чаще всего для
того, чтобы получить поддержку мер тягостных,
непопулярных — новые налоги, чрезвычайные обложения,
войны. Как уже отмечалось, «Земское дело», точно
шагренева кожа, стремительно сжималось, поглощалось
«Делом государевым». Однако даже после прекращения
практики Земских соборов Романовы уже не могли
отождествлять себя с государством. Столетие завершило
то, что начала в этой области Смута.
«Овин к востоку зрят,
овии к западу!..»
В этом восклицании дьяка Ивана Тимофеева —
горестный вздох о разномыслии, привнесенном в
общество смутными потрясениями. В самом деле, Смута
Обращение бояр
с Лобного места,
1613 год.
17
80|
1
1
I Si
«Стоять за истину всем
безизменно, к
начальникам быть во всем
послушными и псжорливыми и не
противиться им ни в чем;
на жалованье ратным
людям деньги давать, а денег
не достанет — отбирать
не только имущество, а и
дворы, и жен, и детей
закладывать, продавать, а
ратным людям давать, чтоб
ратным людям скудости
не было».
Из приговора
нижегородцев
о создании
II ополчения
прервала, но не остановила движение к Западу, к
европейской культуре и политике. Тесное общение с
иноземцами, заполонившими Московское государство, не
прошло бесследно и не ограничилось отчуждением и
ненавистью. Был пробужден интерес к западным
соседям. Явилось сомнение в собственных ценностях и
стародавнем укладе жизни.
В первые послесмутные годы эта болезнь похожа на
легкое недомогание: хворают немногие, как, к примеру,
любимец Лжедмитрия I князь Иван Хворостинин. Он
держит у себя иконы «латинского письма» и жалуется
на духовное одиночество: в Москве де «все люд глупой,
жить не с кем. Сеют землю рожью, а живут все
ложью» (это, увы, то немногое, что осталось от
следственного дела опального князя). Возраст и келья на
Белоозере образумили вольнодумца. С годами
Хворостинин вполне сравнялся со своим бесцветным
окружением.
Но судьба одного человека — не судьба всей
страны. Оказалось, что «иноземную хворь» не излечить
ни монастырскими кельями, ни строгими внушениями.
Хворь прилипчива. Она по необходимости
поддерживалась соображениями государственной пользы, которые
заставляли преобразовывать поместные полки в полки
«нового строя» — прообразы будущих регулярных
соединений. Она, наконец, осознавалась как жизненная
потребность учиться у Запада. Не случайно на письмах
Петра I, отправившегося в составе Великого
посольства в конце века за границу, стояла печать: «Аз бо есмь
в чину учимых н учащих мя требую».
Вот персонифицированная линия этого движения к
Западу в XVII столетии. Ее начало — Лжедмитрий I,
Гришка Отрепьев, которого открыто поносят за
пренебрежение к православию и московским обычаям (не
спит после обеда!), за любовь к польскому «политесу».
Середина — «тишайший» Алексей Михайлович,
который до кончиков ногтей, до тысячного большого
поклона перед иконой русской и православный, но... уже
подпорченный охотчим интересом к «комедийным действам» и
иным «немецким» хитростям. Исход века Петр I,
царственный «брадобрей», коренным образом
переиначивающий жизнь высших классов на новый лад. За
столетие все переменилось и... вернулось, в смысле
резкого поворота к Западу, но уже с иным,
положительным знаком. Преданный анафеме Отрепьев сгинул,
вознесенный современниками и потомками Петр
обратился в Петра Великого.
Смута во многом исходная точка этого
замысловатого движения. И в этом утверждении нет
противоречия с прежним упоминанием о консерватизме
общества, одолевшем лихолетье Смуты. Речь о другом.
Смута стала тем фактором, который предопределил,
как, каким образом и какими темпами Московское
государство вышло на орбиту европейской политики и
культуры. Именно она придала этому движению ту
взрывчатую противоречивость, которая отчеканила «бун-
ташные узоры» на всей истории XVII столетия.
Вышедшее из Смуты русское общество было не просто
консервативно. Оно было внутренне — до излома —
напряжено. Прошлое цепко сидело в памяти, напоминая о
себе разросшимися погостами и пустыми дворовыми ме-
18
стами. Дозоры, призванные до времени заменить
писцовые книги, поражают запустением многих уездов с
бесконечным исчислением нежилого, брошенного, пустого.
Повторение Смуты страшило. Спасение виделось в
обретении твердости, преодолении «шатания»,
приверженности к старине и православию. В известной формуле
«Москва — третий Рим и четвертому не бывать»
особое звучание получала заключительная часть: не
только избранность Московского государства (Москва —
третий Рим), но и особая, вселенская
ответственность (четвертому Риму не бывать), ибо с падением
Москвы падет и истинное, «большое» православие,
закончится священная история.
Подобное умонастроение объективно подталкивало к
самоизфяции, к взгляду на свою православную
старину как на нечто незыблемое и непреходящее.
Отступничество каралось Смутой. Смута избегалась безот-
ступничеством. То была, по сути дела, модель
замкнутого, закрытого социокультурного развития. Модель,
естественно выраставшая из смутного «всеконечного
разорения», психологически объяснимая и имеющая
аналоги в мировой истории. В значительной степени такие
взгляды и настроения были продолжением национально-
религиозной идеи, вызвавшей к жизни освободительное
движение.
Но то, что было спасительным вчера, стремительно
старело сегодня. С восстановлением государственного
порядка и преодолением экономического хаоса на
первый план стали выходить новые задачи. Обращение к
опыту, знаниям и людям Запада оказывалось
непременным условием для их достижения. Но старый взгляд,
замкнутая модель развития препятствуют такому повороту.
При этом речь идет не просто о прямом запрете, некоем
религиозном табу, заставляющем православного
человека истово креститься при виде неправославного.
Движению мешала вся идейно-психологическая и
нравственная атмосфера, воздвигнутая на послесмутных
установках. Как, к примеру, солдаты или драгуны из
полков «нового строя» могли сносить удары палки
иноземца-офицера, если сомнительно одно только общение
с ним?
Политическая ситуация середины столетия заострила
эту проблему. На повестку дня выходил вопрос о
будущем украинских и белорусских земель. Политическая
перспектива была идеологически закреплена теорией
создания вселенского православного царства под скипетром
Романовых. Но опять же узко трактуемая теория
«Москва третий Рим» не сочувствует такой
будущности. Истинная ценность — свое православие и свое
царство. По меткому определению одного из историков
церкви, доморощенная Москва, огородив свое
православие китайскими стенами, не пускала царей на
вселенское поприще.
В итоге возникла потребность в новой модели
развития, предрасположенной к переменам. Но переменам
нерезким, к дозам гомеопатическим. Холодное дыхание
Смуты все еще ощущалось, и скорая перемена не просто
пугала — она была немыслима. Да и учителя должны
были выступать не в отталкивающем обличье обритых
«немцев», а в привычном облике православного человека.
Такие исходные данные в конкретной ситуации соро-
• ...И ные же аще и не хо-
тяиге, скупости ради своея,
но и с понуждением при-
носящег Козма уже волю
взял над ними по
приговору, с Божьей помощью
страх на нерадивых нага-
ния».
Из сочинения
троицкого писателя
Симона Азарьина
2 ■
Те
19
4>
и
«...Бога ради, государи,
моляще его, всемилостива-
го Бога, и пречистую его
матерь, заступницу нашу,
и молебницу, и
помощницу всему роду нашему
христианскому, и великих
чюдотворцев, иже у нас
в Троице перименнтых, и
всех святых, не нерадите
о себе! Вооружимся на
Портрет
Кузьмы Минина.
ковых — пятидесятых годов предопределили обращение
к восточному православию.
Русский человек уже давно смотрел на восточное,
греческое православие с большим подозрением.
Казалось, что безвозвратно прошло время, когда в Москве
взирали на греков с робким почтением учеников.
В XVII веке греки в глазах русских потеряли все
или почти все — царей и царство, завоеванное
турками-османами, «испокаженное» отступничеством и
горькой неволей, чистое православие. На этом
безрадостном фоне собственное православие возносилось на
невиданную высоту и обращалось в предмет
национальной гордости. Русские готовы были отринуть даже
вселенских четырех патриархов, если они будут
«неправославны», при том, что сам критерий «православно-
сти» оставался в ведении Москвы. Поэтому поворот
к «греческому», совершенный в патриаршество Никона
и поставивший московское православие ниже
восточного, вызвал острый протест ревнителей старины.
Национально-религиозное чувство было глубоко уязвлено и
оскорблено. Оскорбление же отягчено социальным
недовольством. Родился раскол, трещина которого прошла
через всю пирамиду общества и вызвала к жизни
трагедию общенационального масштаба.
Но что обрели общество и власть, обратившись
к восточной церкви? В социокультурном отношении
церковная реформа Никона создала модель более
открытого развития. Явилась ученость, школа, но не с востока —
греки и сами с турецким завоеванием утратили истоки
«эллинской мудрости»,— а с запада, в лице украинско-
белорусских учителей, воспринявших восточный обряд
ранее никонского реформаторства. Правда, ученость
выходцев из Белоруссии и Украины была с большим
налетом «латинства». Но ведь «латинство» — не только
западное католичество, а и западная наука, культура.
Для середины XVII столетия реформа стала одним из
немногих способов опосредованного и достаточно
поверхностного восприятия культурных достижений. Впрочем,
не в глубине и основательности заимствования дело.
Здесь важным был первый шаг, преодоление рефлексии
Смуты и ею же возведенных преград. Пройдет
немного времени, и во втором потоке нахлынувших в
Москву учителей объявится Симеон Полоцкий. И его, не без
основания подозреваемого в тайном «латинстве», никто ие
станет бояться и приставят к царским детям. Затем
настанет время кануна петровских реформ, атмосферы
преобразований, искривленного взгляда на Запад через...
восточное православие. Не случайно гениальный
протопоп Аввакум, чутко улавливавший все подспудные
перемены в обществе, вздыхал почти на манер дьяка Ивана
Тимофеева: что-то тебе, Русь, захотелось немецких
порядков и обычаев!
«Всего мира безумное молчание...»
К сожалению, еще не написана книга на тему
«Смута и нравственность». А между тем это было одним
из стержневых вопросов Смуты. Хотя бы потому, что
ее современники оценивали переживаемые и пережитые
события морально-этическими категориями. Вторгаясь в
эту область со своими понятиями, оперируя
социальным и классовым там, где размышляли о греховном и
20
благочестивом, мы невольно уподобляемся «громилам»
с фомками: взлом, а не проникновение, грубый
диктат, а не равноправный диалог с источником. А
между тем для многих современников и потомков Смута
оказалась поучительной именно своими нравственными
уроками, той самой внутренне утвердившейся
границей дозволенного-недозволенного, которая надолго
предопределила прочность общественного и политического
бытия XVII столетия.
Истоки кризиса нравственности — в эпохе Ивана
Грозного. Это общепризнано и основательно доказано
именно дореволюционными исследователями, в
значительно большей степени обращавшимися к теме религии
и морали, чем их последователи. Еще С. М. Соловьев
в качестве причины Смуты указывал на
«неудовлетворительное состояние народной нравственности в
Московском государстве»; нравственность же упала тогда,
когда «водворилась страшная привычка не уважать
жизни, чести, имущества ближнего», то есть во времена
опричнины. Безудержной царской «лютостью» были
поражены сами основы тогдашней жизни. Царь, защитник
русской земли, ходил походами на свои города и веси,
разоряя их пуще «турецких басурманов». Иван Грозный
низводит цену человеческой жизни до рокового удара в
висок собственного сына-наследника. И это было не просто
нечаянное убийство в запальчивости, то была
подсознательная привычка к убийству, обретенная в опричном
неистовстве.
Густо замешивая на крови и терроре «истинное
самодержавство», царь попирал право и обычай.,
христианские представления о справедливости. Бессудность
опал и казней возвели произвол в принцип
внутренней жизни. Воля государя* спускаясь по лестнице
чинов вниз, обращалась в итоге в произвол «сильного»,
который оправдывался... царским именем. Греша, каясь и
вновь творя грех, Иван IV в своем освобождении
от нравственных пут видел путь возвышения самодер-
жавия, дела и смысла всей своей жизни. То было
пагубное заблуждение. Свободная от всякой, в том числе и
нравственной, обязанности к подданным, власть, сама того
не желая, освобождала и подданных — «холопишек»
и «сирот» — от взаимных обязательств. Понятно,
что такая связь не была жесткой и мгновенной —
как аукнулось, так и откликнулось. Уместно говорить
о медленной коррозии совести и падении морали.
Разрушения затронули последние основы общественного
и государственного устройства, крепи идеальной - - духа
и нравственности.
Сняв всякие моральные запреты, Грозный
выпестовал и новую породу государственных деятелей, для
которых нравственные преграды — лишь досадное не до
разумение, порожек, через который следует половчее
переступить. По меткому замечанию историка С. Елисеева,
цареубийство могло стать этической проблемой для..
Пушкина, изображавшего душевные переживания героя
драмы, а не для реального Бориса Годунова. И в
данном случае не столь важен вопрос о причастности
Годунова к угличской трагедии, завершившейся гибелью
царевича Дмитрия. Главное, что поколение, которое
прошло через горнило царствования Ивана IV, готово
было на любое преступление ради трона и власти.
Минин
на нижегородской
площади (с картины
К. Маковского).
общих сопостат наших и
врагов и постоим вкупе
крепостне за православную
веру, и за святыя божия
церкви, и за свои
души, и за свое отечество,
и за достояние, еже нам
господь дал, и изберем
славную смерть! Аша и
будет нам то, и по
смерти обрящем царство
небесное и вечное, нежели
зде — безчестное, и
позорное, и горкое житие под
руками враг своих».
Из «Новой повести
о преславном
Российском царстве».
Конец 1610 —
начало 1611 года
21
it
Царь
Михаил Федорович
(1613—1645).
ll
х т
5
Смута и опричнина убедительно показали, что духовные
и нравственные язвы труднее преодолеть, чем
экономический кризис или даже общественное неустройство.
После смерти Ивана Грозного страна почти на два
десятилетия обрела покой и тишину. Но остались люди с
повадками авантюристов и закваской честолюбцев. Они и стали
главными действующими лицами Смуты, теми самыми
«кривыми» (И. Забелин), которые придали кризису
особый драматизм.
Однако в обрушившихся на страну несчастьях
современники винили не только «кривых». Общество взрослело
с бедами. И если в начале лихолетья все беды
объяснены привычной формулой Божьего гнева за грехи, то в
конце и первые годы после Смуты тяжелый
обвинительный приговор выносится и обществу, и власти с
точным определением греха-проступка. В итоге Смута —
Божье наказание «за попустительство злодеям», «за
шатание и отступничество», «за всего мира безумное
молчание, еже о истине к царю не смеюще глаголати».
Подобные безрадостные выводы были необходимы,
как горькое, но единственно необходимое лекарство.
Обратной стороной их стали призывы «стояти заодин»,
«ожить и умереть вместе», быть «в совершенной правде
и радении ко всей земле». Эти мысли были идейной
основой для консолидации общества, почвой для
преодоления розни и вражды.
Русские люди, по их же собственному откровенно
горькому признанию, «наказались» Смутой. Начав ее с
легким сердцем колокольным звоном перед полками Лже-
дмитрия, они выходили из Смуты с ошушением своей
высокой ответственности за будущее страны, царства,
православия. Они оказались способными к жертвенности
размаха огромного, к созданию того, что общественный
и политический порядок находится на их попечении
и совести.
В условиях расшатанного государственного порядка,
отсутствия центральной власти страна спасалась, опираясь
на духовные и религиозные связи. Подточенные
событиями прошлого, они тем не менее оказались достаточно
прочными, чтобы объединить разрозненные силы
общества. Но такое завершение Смуты было не без издержек.
Проходит не так много времени, и общество забывает
об опасности «безумного молчания», сокрывающего и
покрывающего проступки властителей. Подобный поворот
был не только результатом проабсолютистской
политики Романовых, очень быстро разглядевших потаенную
опасность для своей власти, которая была заключена
в этой формуле-призыве не молчать при виде «безумств»
правителей. Дело в том, что большинство уроков,
вынесенных обществом из смутных перипетий, в том числе
и уроков, прямо обвинявших власть в «межусобстве»,
были обличены в нравственные, моралистические
выводы. Силы, которые вынесли на своих плечах главную
тяжесть борьбы, не были по разным причинам готовы к
тому, чтобы закрепить их в юридических
установлениях. Потому очень скоро происходит попятное
движение. Земская активность резко снизилась и ограничилась
местными вопросами, если только правительство не
призывало выборных на земские соборы.
Идейно-нравственные прозрения, удивляющие до сих пор глубиной и
силой, без особого практического воплощения уходили в
22
прошлое, превращались в памятник национального духа,
о котором вспоминали и к которому возвращались
в моменты новых потрясений, тех же смут.
Уроки Смуты
Смута типологична. Грозовые раскаты, подобно тем,
что гремели над страной после ее окончания, звучали и
после в других российских смутах. По истории, а ныне
уже по собственному опыту, мы невольно замечаем
повторение некогда разыгранных пьес и сценариев.
Многое кажется знакомым: усталось и апатия общества,
растущий консерватизм, переоценка и переосмысление
ценностей. При этом смуты — далеко не всегда
обновление. Но всегда — рознь и разрушение. В начале
XVII века они достигли той глубины и размаха, за
которыми — край, погибель. Уроки первой Смуты — это
уроки преодоления противоречий во имя согласия и мнра.
Смута со всей очевидностью доказала пагубность
сословного, «чиновного», группового эгоизма, потребовала
взаимных уступок. Поспешно выстроив новый порядок, Смута
не отменила прежних противоречий развития страны.
Однако эти противоречия получили иную окраску и
отчасти иные способы разрешения. Уходили в прошлое
авантюристы типа Прокопия Ляпунова и Гришки
Отрепьева, вулканические характеры, высоко взлетавшие, насмерть
падающие. Но старина, явившаяся с воцарением
Романовых, уже не была прежней, досмутной стариной.
Поставленный в строгие границы социального статуса,
мечтающий о «тишине» и материальном достатке,
перед нами все же предстает человек с чертами
новыми — деятельный, сомневающийся, размышляющий.
Смута стала первым общенациональным движением,
втянувшим в политическую жизнь провинциальное
дворянство, посад, служилых людей по прибору (стрельцов,
пушкарей и т. д.). Правда, с окончанием лихолетья они
охотно впадут в «летаргический сон», ограничат в
соответствии со своими представлениями активность до
прошения, горькой челобитной. Однако опыт земского
движения западет в память, подтолкнет к общению с
властью по формуле «сотрудничество и борьба».
К концу второго десятилетия XVII века смутное
полноводье вошло в прежнее русло, берега которого —
крепостничество и самодержавие. Этим двум формам
несвободы подданных — политической и социальной —
страна была обязана Смутой. Самовластье-террор
Грозного привел к кризису власти и государственности.
Крепостничество, еще не оформившееся и не
завершенное юридически,— к нарастанию социальной
неустойчивости, всеобщего недовольства. Но вот метаморфозы
исторического развития: и крепостничество, и
самодержавие, пошатнувшись, устояли. Возрождение
государственности, национально-религиозное освобождение
происходили в тесных рамках этих двух всеобщих несвобод. То
была плата за преодоление Смуты. #
Царь
Алексей Михайлович
(1645—1676).
«,.Л вы, православные,
не помогаете ему,
государю, ни в чем. Говорите
усты, а в делех ваших,
господь весть, что у вас
будет. Паки молю вас с
великими слезами и
сокрушенным сердцем: не не-
радите о себе и о всех
нас! Мужайтеся, и воору-
жайтеся, и совет межу
собою чините, како бы нам
от тех врагов своих избы-
ти! Время, время пришло!
Вовремя дело подвиг пока-
зати и на страсть
дерзновение учинити, как вас
Бог наставит и помощь
вам подаст! Прибегнем к
Богу, и пречистей его
матери, и к великим
чудотворцем, и ко всем святым!
Припадем к ним с теплою
верою, и со умильным
сердцем, и з горящими
слезами, некли нам милость
свою подадут! И
препояшемся оружием телесным
же и духовным, сиречь
молитвою и постом и
всякими добрыми делы! И
станем храборски за
православную веру и за все
великое государство, за
православное християньст-
во~»
Из «Новой повести
о преславном
Российском
царстве»
vunfi
HAM
Д14ГПИ
Звонница. XVII век.
Миниатюра.
А. Панченко
Александр Михайлович Панченко. Историк.
Филолог. Писатель. Исследователь российской истории
XV//—XVIII веков.
Из книги
аРусская культура
в канун
петровских
реформ»*
...Такой скачок Россия пережила при Петре I. До сих
пор его грандиозная фигура словно бы застит
историкам глаза, мешает рассмотреть тех его
предшественников, кто начал готовить и проводить реформу
обиходной культуры. «Обман зрения» воплощается, в
частности, в противопоставлении динамичного Петра
его «тишайшему» отцу. Между тем царь Алексей
Михайлович вовсе не был «тишайшим» — ни по
натуре, ни по делам. Думать иначе — значит, как
говорил Лейбниц, «принимать солому слов за зерно вещей».
Если второй монарх из дома Романовых и
обнаруживал некую «тихость», то лишь в первые годы
царствования, когда он был юн и находился под влиянием
своего духовника Стефана Вонифатьева: «Добро было
при протопопе Стефане, яко все быша тихо и
немятежно». Взяв бразды правления в свои руки, царь
Алексей, напротив, сделал ставку на динамизм. При
нем, как показал А. С. Демин, на передний план
выдвигается новый тип государственного деятеля —
легкого на подъем, работающего не покладая рук. Царь
требовал быстроты в мыслях и в поступках, требовал
служить «не замотчав», без устали, и его
сподвижники соответствовали этому требованию. «То мне и
радость, штобы больши службы»,— писал А. Л. Ордин-
Нащокин. Вспоминая «работы свои непрестанныя», боя-
Торжественные
одежды царя
и царицы.
* Ленинград. Науке 1984 г.
XVI— XVII столетий.
рин А. С. Матвеев заметил: «А прежде сего
никогда... не бывало». Традиционалисты тоже
зафиксировали эту новацию, изображая враждебный им мир
как мир, стремительно меняющийся, находящийся в
состоянии конвульсивной перестройки. Патриарх Никон
для них — «борзой кобель» и «рыскучий зверь».
Что до царя, то он, по отзыву Аввакума, «накудесил
много, горюн, в жизни сей, яко козел скача по холмам,
ветр гоня, облетая по аеру, яко пернат».
Разумеется, было бы наивно думать, что до А. Л. Ор-
дина-Нащокина все русские администраторы,
дипломаты и полководцы были похожи на Фабия Кунктатора.
Одежда русских Например, в знаменитом сражении 1572 года у Молодей,
где русское войско разгромило орды крымского
хана, воеводы князь М. И. Воротынский и особенно
князь Д. И. Хворостинин выказали поразительную «бор-
зость». В поворотные моменты истории Русь умела
действовать решительно и без промедления. Что касается
повседневного обихода, то и здесь испокон веку
восхвалялись «делатели» и осуждались «ленивые, иА
сонливые, и невстанливые». У ленивого «раны... по плещам
лежат и унынье... на главе его, а посмех на бороде,
а помаз на устех, а оскомина на зубех, на чюжое добро
смотриши — горесть на языце, а полынь в гортани,
сухота в печенех, а во чреве воркота... Недостатки
у него в дому седят, а убожье в калите у него гнездо
свило, тоска в пазухе... А тот человек лежнивой
и сонливой в дому не господин, а жене не муж, а детем
не отец, а по улицам люди его не знают... Аще бы пеклся
бог ленивыми, то былью повелел бы жито растити,
а лесу всякий овощ». И все-таки А. С. Матвеев имел
все основания считать стиль поведения своего времени
«небывалым». В чем тут дело?
Дело в том, что динамизм не был и не мог быть
идеалом православного средневековья. Поскольку
живший в сфере религиозного сознания человек мерил
свои помышления и труды мерою христианской
нравственности, постольку он старался избежать суеты,
ценил «тихость, покойность, плавную красоту людей и
событий». Всякое его деяние ложилось на чаши
небесных весов. Воздаяние считалось неотвратимым,
поэтому нельзя было жить «с тяжким и
зверообразным рвением», нельзя было спешить, следовало «семь
раз отмерить». Пастори учили древнерусского
человека жить «косня и ожидая», восхваляли косность даже
на государственной службе: «Убо к земному царю аще
кто приходит прежде и пребывает стоя или седя
у палаты всегда, ожидая царева происхождения и кос-
нит, и медлит всегда, и гако творяй любим бывает
царем». «Косность» была равновелика церковному идеалу
благообразия, благолепия и благочиния. Это слово
приобрело пейоративный оттенок не раньше середины
XVII века, когда стало цениться новое, то, чего не
бывало прежде, когда поколебался идеал созерцательного,
привыкшего «крепкую думу думати» человека,
вытесняемого человеком деятельным.
Но почему все же царь Алексей Михайлович
остался в исторической памяти «тишайшим», то есть
смирение ным и кротким? Как сложился этот культурный миф?
Русский купец
5 с
26
Его истоки — в старинной формуле «тишина и покой»,
которая символизировала благоустроенное и
благоденствующее государство. Соответствующая
фразеология обильно представлена в Хронографе 1617 года и
в более поздних его редакциях. О правлении Федора
Ивановича здесь сказано: «Тогда во всем царствии его
благочестие крепце соблюдашеся и все православное
християньство без мятежа и в тишине пребываше».
В «чаше государевой» (это особый
словесно-музыкальный жанр) времен Бориса Годунова содержится
моление «о мире и тишине», о «покое и тишине и благоден-
стве». С помощью той же формулы прельщал народ
в своих грамотах Гришка Отрепьев («И все
православное християнство в тишине и в покои и в
благоденственном житии учинити хотим», хотя и он, и Тушинский вор —
это «развратники тишины», а приверженцы их —
«мятежники тишины»). Естественно, что избрание на престол
Михаила Романова изображается как «сладостныя
тишины свободный день».
Все это — как бы экспозиция к следующему
фрагменту: по смерти Михаила Мономахову шапку надел
«благородный сын его, благочестивейший, тишайший,
самодержавнейший великий государь, царь и великий
князь Алексей Михайлович, всея Велики* и Малыя и Бе-
лыя России самодержец. Тогда убо под ево
высокодержавною рукою во всем царствии его благочестие
крепко соблюдавшее*, и все православное
христианство безмятежно тишиною светлюща, и друг со другом
радостно ликующе».
Итак, в государственной фразеологии «мятеж»
регулярно противопоставляется «тишине». Из этого следует,
что «тишайший» монарх — это «обладатель тишины»,
царь, который умеет поддержать порядок. Слово
«тишайший» —- титулярный элемент (хотя в официальный
титул оно так и не вошло). Именно в титулярном смысле
употребляет его Аввакум: «И царя тово враг божий
(патриарх Никон.— А. П.) омрачил, да к тому
величает, льстя, на переносе: «благочестивейшего,
тишайшего, самодержавнейшего государя нашего, такова-сякова,
великаго,— больше всех святых от века! — да
помянет господь бог во царствии своем, всегда, и ныне,
и присно, и во веки веков»... А царь-ет, петь, в те
поры чается и мнится, бутто и впрямь таков, святее его
нет! А где пуще гордости той!.. Прежде во
православной церкви на переносе не так бывало, но ко всему
лицу мирскому глагола дьякон и священник: «всех вас
да помянет господь бог во царствии своем, всегда, и
ныне, и присно, и во веки веком»; а до царя дошед,
глаголет: «да помянет господь бог благородие твое во
царствии своем»; а к патриарху пришед: «да помянет
господь бог святительство твое во царствии своем».
А не в лице говорили имянем его, посылая во царство
небесное: буде он и грешен, ино род его царев
православен, а в роду и святой обрящется. Тако и патриарх,
аще и согрешит нечто, яко человек, но святительство
непорочно. А ныне у них все накось да поперег; жи-
ва человека в лице святым называй: коли не пропадет.
В Помяннике напечатано сице: «помолимся о держав-
ном святом государе царе». Вот, как не беда человеку!».
Одежда русских,
XVI—XVII столетий.
| 2-
27
усскии купец
Эта инвектива из «Книги толкований»
чрезвычайно важна для истории и культурологии «тишайшего»
царя. Во-первых, Аввакум удостоверяет, что такое
титулование появилось лишь при Никоне. Конечно, можно
сомневаться, что Аввакуму довелось слышать его
между июлем 1652 года (поставление Никона в патриархи)
и сентябрем 1653 года (арест Аввакума). Видимо,
Аввакум в «Книге толкований» передает впечатления 1664
года, когда он вернулся в Москву из сибирской ссылки.
Во-вторых, новое титулование связано с церковной
службой (перенос — это большой выход, когда святые
дары переносятся с жертвенника на престол). В-третьих,
слово «тишайший» толкуется как узурпация
святительских прав, как претензия монарха на сакральное,
архипастырское достоинство. Иначе говоря, это новый и
небывалый, кощунственный титул — в сущности, не столько
никонианский, сколько антиниконианский: Никон
исповедовал принцип «священство выше царства», пытался
подчинить государство церкви, а нарисованная Аввакумом
картина этот принцип недвусмысленно отрицает — в поль-
^ абсолютизма. Впрочем, именно такой и была
реальная ситуация шестидесятых годов, когда царь
распоряжался церковью как своей вотчиной.
В последнее десятилетие жизни Алексея
Михайловича слово «тишайший» получило права гражданства в
придворной поэзии. Симеон Полоцкий часто включает его
в заглавия своих «приветств» (ср., например, «привет-
ства» в день именин и по случаю переезда государя
в Коломенский дворец). Есть оно и в надписании
траурного «Гласа последнего ко господу богу святопочивша-
го о господе благочестивейшего, тишайшаго, пресвет-
лейшаго государя царя и великаго князя Алексия
Михайловича». Коль скоро это титулярный элемент,
имеющий отношение не к лицу, а к сану, не к характеру
монарха, а к его власти, то он естественным образом
должен был наследоваться преемниками первого
«тишайшего». Так и было. Этот факт окончательно дезавуирует
культурный миф о том, что царь Алексей заслужил
у современников репутацию кроткого и смиренного.
Они, напротив, видели в нем реформатора — и
справедливо, потому что при его активном участии во
второй половине XVII века в обиходной культуре произошли
коренные и необратимые перемены. Традиционалисты
воспринимали царя Алексея и его сподвижников, как
«прелагагаев», которые, «отеческое откиня ... странное
(иностранное.— А. П.) богоборство возлюбиша, изврати-
шася». Такими словами Аввакум подвел итог его
тридцатилетнему царствованию. Если убрать оценочный момент
и переменить модальность этой фразы, нельзя не
признать, что Аввакум имел право писать об эпохальном
перевороте.
XV11 век недаром вошел в историю как «бунташ-
ный век». Он начался Смутой — первой в России
гражданской войной. Он окончился стрелецким восстанием...
х? Смута воочию показала, что «тишина и покой» кану-
\* ли в вечность. Русь переживала тяжелейший кризис —
% | династический, государственный, социальный. Рушились
|«■ средневековые авторитеты, и прежде всего авторитет
2 6 власти. Ш
28
Человек и Смута. Смута давняя, окончившаяся триста
восемьдесят лет назад. Но изменился ли за это время
человек? Вряд ли, В чем же отличие «человека Смуты»
XVII века от него же, но до Смуты? Что пережил он,
испытав слом многих вековечных представлений, запутываясь,
погибая или, напротив, отлично выживая в бурях, болотах
и водоворотах гражданской войны?
Ю. Эскин
Человек Смуты
Россия конца XVI века. Она перенесла уже страшные
потрясения царствовании Ивана Грозного, потеряла сотни
тысяч людей в многочисленных войнах,
братоубийственной опричнине, эпидемиях; страна, хозяйство
которой было расстроено вплоть до массового голода в
центральных уездах, отрезанная от Запада поражением в
Ливонской войне и обернувшаиси на Восток
присоединением трех великих ханств — Казанского,
Астраханского, Сибирского.
Но рухнуло все как-то неожиданно. На престоле
после смерти хитроумного Бориса Годунова, казалось
бы, все предусмотревшего для утверждения
собственной династии, подготовившего бюрократический и военно-
служилый аппараты, оказался неведомый молодой человек,
вздумавший, судя по всему, поставить Россию «на
дыбы».
Видимо, к концу XVI века Россия пришла не только
к хозяйственному, но и к морально-психологическому
кризису. Уже при Иване Грозном мало кто чувствовал
себя в государстве спокойно и уверенно. Аристократа
могли казнить или отправить в ссылку; простой служилый
человек мог быть вышвырнут из своего поместья,
если часть его уезда, скажем, попадала в опричнину.
Опричный отряд безнаказанно громил и грабил посады,
той же участи подвергались села и деревни
небогатых помещиков; крестьян новые царевы любимцы
выводили силой, невзирая на время года и возможности
людей; сопротивлявшихся (или просто для потехи)
калечили и убивали. Татары все еще прорывались до
Тулы и Серпухова, и у представителя любого сословия
был весьма большой шанс потерять состояние, членов
семьи или самому очутиться спустя два-три месяца на
невольничьем рынке в Крыму или Константинополе.
Дважды в год значительная часть людских и материаль- Из книги
ных ресурсов страны уходила на то, чтобы собирать
большую армию и ждать «осеннего» или «весеннего»
«прихода крымских людей». Но люди жили, строили
соборы и крепости, основывали города, распахивали це-
лину, торговали, интриговали при дворе и даже печатали
книги.
Что же оказалось тем лишним поворотом винта,
сорвавшим клапан, ввергнувшим страну в Смуту?
Вооруженные
. Олеария, XVII век.
С f-
X
29
ИСТОРИЧЕСКИЕ
ЦИТАТЫ
И. Забелин
Иван Егорович Забелин
(1820—1908), известный
русский историк и
археолог, автор многих работ.
«Надо хорошо
запомнить, что Смутное время
не было временем
революции, перетасовки и
перестановки старых
порядков. Оно было только...
всесторонним
банкротством правительства, полным
банкротством его
нравственной силы.
Правительство было нечисто, оно
изолгалось, оно ознаменовало
себя целым рядом
возмутительных подлогов.
Народ это видел хорошо и
поднялся на
восстановление правды в своем
правительстве, на
восстановление государственной
власти, избранной правдою
всей Земли, а не
подлогами и «воровством»
каких-либо городов и партий.
h
II
х «
£ а
Может быть, это было «пресечение государского
корня»? Русский, московский человек столетиями жил под
сенью одной династии. Отрасль Калиты Рюрикова дома
никогда не пресекалась. Династия поднималась вместе
с Москвой, подминая соседей, сводя бывшую родню,
потомков великих и удельных князей, к своему
умножающемуся двору уже как вассалов, слуг. Глава
Московского государства был помазанником божьим, фигурой
сакральной — как в Византии, а не «первым среди
равных», как западноевропейские монархи. И служилый
человек гордился такой исключительностью своего
государства, «Третьего Рима», хранящего истинную веру, где
залогом всему был не просто государь, а его предки и
потомки. И сам дворянин, предки и потомки которого
служили и будут служить предкам и потомкам
государя, тоже был таким залогом. Эта неразрывная связь
казалась стержнем всей неразрывной государственно-
служилой системы России. Каждый знал свое место.
У московской аристократии — высшего служилого
слоя — оно определялось строгой системой
местничества. Человек не ощущал себя индивидуальностью,
ему это было и не нужно. Допустим, Василий
Иванович Бутурлин, поскольку его отец был окольничим,
претендовал на тот же чин; если чин этот ему не
давали, он начинал бороться за него, поскольку это
могло стать «потерькой» в роду, а если ему какими-то
личными заслугами удалось получить чин более высокий,
чем бывал у предков, то и сын его мог претендовать
на место повыше.
Система местничества была чем-то схожа с системой
финансирования бюджетной организации: выбьете на
будущий год ассигнования больше запланированных — вам
в дальнейшем могут их оставить, а вот если израсходуете
меньше, иа будущий год срежут. Поэтому карьеры
делались крайне медленно, провинциальный дворянин
практически не мог пробиться наверх, несмотря на свои
способности. (В приказной администрации, правда, было
проще. Дьяки, выходцы из мелких дворян, почти не
местничали, иначе бы аппарат просто парализовало, и
повышались па выслуге и способностям.)
И вот на престоле Годунов. Конечно, не «вчерашний
раб», но все же, по выражению того времени, «своя
братья». (Кстати, братья его тут же, в Думе, бояре, а
у жены, царицы новой, папаша и вовсе подкачал —
Малюта Скуратов.) Как же теперь традиционно писать
в челобитной: ^служили ли де мои родители твоим,
великий государь, родителям». Оборвалась цепочка этой
родовой, служебной, многовековой клановой
взаимосвязи. И весь служилый корпус — основа
государственности — от боярина и думного дьяка до мелкого
дворянина и боевого холопа-вассала почувствовал себя
выбитым из привычной колеи. И вот дьяк Иван Тимофеев,
служивший в каком-то приказе в момент избрании
Бориса на царство и подписавшийся в числе прочих на
избирательной грамоте, размышляет: почему «овдовело
великое государство»? Ибо государь мыслился как некий
муж и отец всей народной семьи. Не отвернулся ли
Господь от «Третьего Рима»? И закрадывались
сомнении: тому ли они служат, нет ли здесь какого обмана,
не спрятан ли где истинный государь, носитель харизмы
московских Рюриковичей? И в этот подготовленный хво-
30
Крымский полон.
Рисунок художника
Р. Штейна.
Ворис Годунов.
Из Лицевого
летописца XVII века.
рост смятения умов не могли не быть занесены искры
самозванства и запылать пожаром.
Итак, человек Смуты. Верноподданный, жестко
стиснутый сословными рамками, внезапно превращается в
бунтовщика, восстающего не только на своего сюзерена,
но и на определенный порядок вещей. Конечно, основная
масса дворян ничего не имела против своего сословия,
но купец мог превратиться в дворянина и даже члена
Думы, казак — стать дворянином. И не только головокру-
жительность карьер, зыбкость социальных границ, а
общая многовариантность, открывшаяся перед
предприимчивыми людьми, делала Смуту очень
привлекательной. Недаром Лжедмитрия I некоторые историки
сравнивали с молодым Петром — думаю, что его культурные
новшества — европейская музыка и танцы, западное
платье, намерения открыть учебные заведения,
веротерпимость — не только ужасали богобоязненное русское
общество, но наверняка и привлекали молодежь. Беда
заключалась в том, что деструктивные силы на этом не
остановились, а, перехлестнув через возможный уровень
либерализации, понеслись, сметая на своем пути какой
бы то ни было порядок. Уже Лжедмитрий I не мог
справиться с разнородными силами, приведшими его на
престол. После же его гибели общество абсолютно
дезориентировалось — всяк стал сам по себе. На этих страницах
не имеет смысла размышлять о тех деятелях Смуты,
которые, собственно, явились из-за рубежа, были
продуктами (давними или скороспелыми) западной,
католической индивидуалистической культуры. Да о них и
написано немало - - и о Лжедмитрий I (одна библиография
укладывается в солидный том), и о И. М. Заруцком,
Якобе Делагарди, Марине Мнишек. Не интересно говорить
и о некоторых русских фигурах «первого ряда» —
об интригане и профессиональном клятвопреступнике
Василии Шуйском или его несчастном племяннике, юном
богатыре-полководце, павшем жертвой своей
политической наивности, Михаиле Скопине-Шуйском...
Сначала мне показалось возможным выделить несколь-
Царевич Дмитрий.
Икона, XVII век.
Пожарский с Мининым
сделались руководителями
и предводителями этой
всенародной правды. Они шли
с нижегородцами не для
того, чтобы перестроить
государство на новый лад,
а напротив, шли с
одною мыслью и с одним
желанием восстановить
прежний порядок,
расшатавшийся от неправды
правительства. Повторим
также, что Смутное время тем
особенно и замечательно,
что в нем роли
правительства и народа
переставились. В это время не
народ бунтовал и
безобразничал, не подвластная
среда шумела и шаталась,
а безобразничала и
шаталась вся правящая,
владеющая среда. Народ,
измученный, растерзанный
2 Знание - сила № 2
даже на части буйством
этой среды, поднялся и
унял ее, водворил тишину
и спокойствие в
государстве. Тем его подвиг и
окончился. О другом он
ни о чем не думал, ибо
тут же вполне убедился,
что безгосударственное
время совсем может погубить
всю Землю, что множество
властей есть собственно
боярская игра и прямое
зло государству: он
доказал только на опыте, что
государственное
устройство неизмеримо крепче и
правдивее держится общим
Земским советом, а не
единичною волею разных
самовластцев, вроде даже
Ляпунова, и не указами
избранного кружка таких
самовластцев вроде
боярской Думы. Земский совет
нижегородцев на некоторое
п
ко примерных групп личностей Смуты: «творцы
(инициаторы) Смуты», «-борцы с нею», то есть «люди порядка»,
«наблюдатели — комментаторы», «жертвы», «плывшие по
течению». Но вскоре стало ясно, что почти никого не
удается вычленить по такой строгой градации. Между
абсолютно продажным Федором Андроновым и истинным
рыцарем без страха и упрека Д. М. Пожарским
расположился столь обширный спектр личностей, черных и белых
одновременно!
Вот представитель старинного московского боярства,
много лет доблестно сражавшийся с самозванцами и
интервентами всех мастей, ио окончивший свои дни...
шведским подполковником; а вот шляхтич — оккупант,
штурмующий Кремль... под командой самого Козьмы Минина,
а вот один из богатейших людей в России, глава целой
купеческо-промысловой империи, соперник Строгановых,
тонкий ценитель архитектуры и иконописи — он
финансирует ополчение Минина и Пожарского, а потом
возмущается, что с него взяли многовато, и свыше тридцати лет
еще донимает самого царя Михаилашелобитьями об уплате
«долга»... Интересно поэтому рассмотреть биографии
личностей, может быть, не первого, а второго ряда, тех,
чьими, в сущности, руками эти «творцы истории»
действовали.
Вот один из героев эпохи первого Самозванца —
Гаврила Григорьевич Пушкин. У рода Пушкиных были
свои тяжелые счеты с Годуновым. За неосторожные
слова сочувствия репрессированному семейству Романовых,
высказанные одним из иих, по доносу холопа почти
все братья, дяди, племянники Г. Г. Пушкина разосланы
на службу по отдаленным сибирским городам; сам он, в
частности, попал воеводой в Пелым. А ведь карьера
начиналась недурно — незадолго до смерти государь
Иван Васильевич пристроил за него, небогатого, но
родовитого молодого дворянина, свою падчерицу Марью, дочь
Василисы Мелентьевой, своей шестой и, как бы мы сейчас
сказали, морганатической супруги, возможно, последней
настоящей любви грозного царя. Но время было упущено,
ничего, кроме громадных вотчин в приданое, новый царев
свойственник получить уже не успел. Помешали,
наверное, и скорая смерть царя, и новая его родня — Нагие,
а затем прозябание при Федоре и опала при Годунове.
Итак, прощенный через три года Пушкин — воевода
в Белгороде. И здесь шанс используется на сто
процентов. Гаврила не только присягает новому царю, но и
вызывается совершить весьма смелый и дерзкий рейд
в Москву, которая еще в руках врага. Поручение это
оспаривал у него другой оказавшийся у Самозванца
воевода — А. Плещеев. Между ними даже началось
традиционное московское местничество — кому ехать
«первым». Выбран был Пушкин, тогда Плещеев отказался
ехать вовсе, и ему пришлось приказать. Впоследствии
Плещеевы представляли этот поступок предка как
«борьбу» и «обличение» Самозванца, сочиняя, что якобы его
даже везли в Москву связанным. Однако факт есть
факт. Пушкин и Плещеев добрались до Москвы
(возможно, с отрядом казаков атамана Корелы) и въехали в
бурлящий, не знающий, кому присягать, город. На Лобном
месте им удалось зачитать толпе воззвание «царя Дмитрия
Ивановича». Власти бездействовали.
Москвичи вздохнули с облегчением: иаконец-то вернул-
34
ся законный государь, и массами стали переходить на
его сторону. За подвиг этот Пушкин получил придворный
чин сокольничего — весьма почетный, поскольку
соколиная охота была одним из самых привилегированных
ведомств в дворцовом управлении. В заговорах против
своего господина он участия не принимал, при Василии
Шуйском тоже карьеры не сделал. Под Клушином испил
горечь поражения, правда, не пожелав геройски
погибнуть; он был послан с уговорами к наемникам Дела-
гарди, отказавшимся воевать без жалованья, и, как сам
вспоминал, «побежал из немецково обозу в болото и отошел
лесом, и в Можаеск пришел на третей день». Связь
с Романовыми привела Пушкина после избрания Михаила
Федоровича на высокую Должность главы Челобитенного
приказа, но возвращение Филарета, который его,
видимо, недолюбливал, пресекло дальнейшую карьеру.
С подачи «государя-патриарха» начали вскрываться его
злоупотребления, на опального вельможу теперь можно
было жаловаться. В последние годы жизии этот «человек
Смуты» несколько успокоился, он, кажется, стал слепнуть
и, видимо, при помощи сына работал над собственной
разрядной книгой (такая рукопись с записями почетных
назначений и служб знатных родов была в каждой
аристократической семье), куда включил немало своих
воспоминаний, правда, ие акцентируя внимания иа «звездном
часе» — службе у Самозванца.
А вот другой лихой человек Смуты — князь Андрей
Андреевич Телятевский. Телятевские, как и Басмановы,
близки Годунову — в предыдущем поколении были
опричниками. Давно началось и соперничество князя
Андрея с Петром Федоровичем Басмановым. Конечно, род
Телятевских, потомков св. Михаила Черниговского, был
знатнее старомосковской зиати — Плещеевых,
Басмановых, но Петр был сыном знаменитого Федьки (того самого,
«с девичьей улыбкой, с змеиной душой, любимец звонит
Иоаннов, отверженный богом Басманов»), интимного,
так сказать, фаворита Ивана IV. Первый раз они
местничали еще юношами, в 1587 году; однако затем А. А.
Телятевский стал зятем Семена Федоровича, брата Бориса
Годунова. Впрочем, Басманову очень доверяли, ему пору-
Земский собор,
1613 год.
время был руководителем
государственного
устройства даже и в первые
годы царствования
Михаила. Но, конечно, матерые
жернова старого порядка
смололи и это доброе
зерно: оно не дало никакого
роста. И все-таки подвиг
Минина и Пожарского есть
великое из великих
народных дел нашей истории.
Он пред ее лицом с
полною очевидностью раскрыл
глубину той премудрости,
что и народ независимо,
сам собою, с великим и в
полном смысле
государственным умением может
делать свое политическое
земское дело».
Из книги
«Минин и Пожарский.
Прямые и кривые
в Смутное время».
1
35
.Jl
S §1
«...Смутное время тем
особенно и любопытно и
достопамятно, что оно в
полной мере раскрыло
русскую жизнь со всех
сторон. Оно вполне раскрыло
русский общественный
нрав, русскую
политическую мысль и вместе с тем
обнаружило до полной
наготы все русские пороки
и добродетели,
общественные и домашние, все худое
и хорошее, сколько того
и другого накопилось в
течение прожитых веков.
Однако подвиг всенародного
спасения и очищения
Земли от политических и
общественных бед
совершился не руками какой-либо
хитрой своекорыстной
партии, не подстановкою
нового замысла, но только
помощью той
общественной и нравственной
чистоты народных понятий,
которая скрывалась
глубоко в самом же земстве
и которая, после многих
удачных и неудачных
опытов, наконец
восторжествовала, как природная,
ничем не победимая сила
самой жизни».
Из книги
«Безвестный герой
Смутного времени»
Г*
X 1С
ф
в
чались важные службы, и когда развернулись бои с
Лжедмитрием, ои почти возглавил армию. Однако со
смертью Бориса один из видных постов поручили Теля-
тевскому, причем Басманов оказался по службе немного
«ниже». Вероятно, он уже тогда состоял в заговоре,
вскоре окончившемся мятежом под Кромами, поэтому
при известии о таком назначении прямо в полковом шатре
(то есть полевом штабе) учинил картинную сцену — час
рыдал «патчи на стол», а потом «являл» присутствующим
воеводам свою обиду. Формальный повод для измены был
найден. Телятевскому после перехода армии к «царевичу»
пришлось бежать в Москву, ji только там он в числе других
членов Думы (он был уже боярином) присягнул новому
царю. 3 июля 1605 года в составе «повинной» депутации
бояр он прибыл в его ставку, там был избит казаками
(они, видать, не забыли, как совсем недавно его войска
разгромили их под Трубчевском) и отдан под арест к
своему врагу — Басманову, который стал одним из первых
людей нового двора — боярином и главой Стрелецкого
приказа. Опальный до конца этого царствования князь
тем не менее, кажется, не принимал участия в перевороте.
Неясно, почему он был недоволен и новым,
«аристократическим» режимом Шуйского. Он активно поддержал
интригу князя Г. П. Шаховского с новыми самозванцами,
и когда появился «царевич Петр», возглавил отряд в его
войске. Вскоре же судьба столкнула его со старым
знакомым, Иваном Исаевичем Болотниковым. Когда-то, еще до
Смуты, Болотников служил у князя боевым холопом, в
которые обычно в те времена нанимались мелкие
разорившиеся дворяне; из такой довольно известной, по
некоторым данным, тульской семьи был и Болотников.
(Подобные «дружины» у многих вельмож сохранялись,
кстати, вплоть до организации регулярной армии
Петром I.)
Встреча вассала и сюзерена произошла спустя много
лет, за которые Болотников успел побывать рабом в
турецком плену и воином наемником где-то в Южной
Европе. Прослышав о новой «работе» на родине, явился он в
Самбор, где и стал, возможно, с собственным казачьим
отрядом, под знамена «Дмитрия Ивановича», которого,
конечно, никогда не видел. И вот снова к Москве, сминая
деморализованное войско Шуйского, пошли две армии. Во
главе одной — боярин князь Андрей Телятевский с ново-
найденным претендентом, «царевичем Петром» (Илейкой
Коровиным), во главе другой — «большой воевода», его
бывший боевой холоп Иван Болотников,
главнокомандующий. Нам никогда не узнать, случайно ли объявился
этот близко знакомый и, похоже, находившийся в
дружеских с князем отношениях человек «в нужное время в
нужном месте». Не вызвал ли его откуда-то князь Андрей
(он мог знать, скажем, что Иван Исаевич служит у
такого-то магната) как опытного военного специалиста?
Итак, подойдя к Москве, Болотников не смог
блокировать ее, проиграв в ноябре — декабре 1606 года две битвы
близ Данилова монастыря; часть дворянских отрядов под
командой П. П. Ляпунова, Г. Ф. Сумбулова, И. И.
Пашкова перешла к Шуйскому. И тут наступил черед Теля-
тевского. В начале 1607 года он подошел к Калуге, разбив
князя А. В. Хилкова; в марте разбил у Тулы князя И. М.
Воротынского; 16 мая на реке Пчельне нанес
сокрушительное поражение, в ходе которого погибли два видных
36
царских воеводы — князья Б. Татев и А. Черкасский.
В Тулу он вступил с большой добычей и пленными,
которых жестоко пытали. Но это были последние успехи.
Осажденные в Туле Болотников, Телятевский и
Шаховской стойко держались, пока их противник не устроил в
городе искусственное наводнение.
А что же представлял собою князь Григорий
Петрович Шаховской? Род этот не был богат и особенно чино-
вен, он представлял собою довольно захудавшую, сильно
размножившуюся ветвь ярославского княжеского дома.
Многие из Шаховских принадлежали к провинциальному
дворянству и служили порою даже в казачьих головах.
Впрочем, Григорий делал карьеру довольно успешно.
В начале XVII века он упоминается на важных воеводских
должностях в Туле и Белгороде. Он перешел к Лже-
Дмитрию I, будучи воеводой в приграничном Рыльске,
однако при дворе его продвинулся несильно, получив
только чин «московского дворянина» («Государев двор» в
то время состоял из следующих основных чинов: боярин,
окольничий, думный дворянин, стольник, стряпчий,
московский дворянин, жилец; далее шли чины «городового»,
то есть провинциального дворянства). Конечно,
Шаховской претендовал на место в Думе, но столичная знать,
вроде Басманова и Пушкина, или своя же, но старшая по
знатности родня типа Хворостининых, наверное,
«поставила его на место». Правда, его считали одним из верных
«Дмитрию Ивановичу» людей, почему правительство
Шуйского и выслало его на воеводство в отдаленный
южный Путивль. Так князь нашел питательную среду для
своих замыслов.
Народ, конечно же, как всегда, не верил властям. Веч
иые слухи об очередном пришествии государя —
народного заступника в бурлящей казачьей вольнице погранич-
Изгнание польских
интервентов
из Московского
Кремля.
Художник Э. Лисснер.
ИСТОРИЧЕСКИЕ
ЦИТАТЫ
С Платонов
Сергей Федорович
Платонов (№60—1933),
историк, академик, специалист
преимущественно по
политической истории XVII
века.
«...Смута наша богата
реальными последствиями,
отозвавшимися на нашем
общественном строе, на
экономической жизни ее
потомков. Если
Московское государство
кажется нам таким же в основ-
37
Казанский собор
на Красной
площади.
Реконструкц ия
Г. Макеева.
ных своих очертаниях,
каким было до Смуты, то
это потому, что в Смуте
победителем остался тот
же Государственный
порядок, какой
формировался в Московском
государстве в XVI веке, а не
тот, который принесли бы
нам его враги —
католическая и аристократическая
Польша и казачество;
жившее интересами
хищничества и разрушения,
отлившееся в форму
безобразного «круга». Смута
произошла, как мы старались
показать, не случайно, а
была обнаружением и
развитием давней болезни,
которой прежде страдала
Русь. Эта болезнь
окончилась выздоровлением
государственного организма.
ного городка — подкрепил сам «государев воевода»,
ближайший к нему человек. Конечно же, ненавистным
московским боярам опять не удалось убить богохранимого
Дмитрия, и он скоро объявится. В суматохе разгрома в
Кремле Шаховскому вроде бы удалось стащить одну из
государственных печатей (может, это была печать какого-
либо приказа). Пока его сообщник, один из любимцев
покойного Лжедмитрия I, И. А. Молчанов пытался за
границей, в Самборе, подыскать достойную кандидатуру,
Шаховской решительно взбунтовал путивльцев, прозрачно
намекнув им, что все равно, когда у царя Василия дойдут
до них руки, он поступит с городом, как в свое время царь
Иван IV — с Новгородом. Так Путивль стал базой
нового восстания. Хуже было с «претендентом». Насильно
взятый на эту роль никчемный бродяга неизвестного
происхождения был обыкновенной марионеткой, ни внешне,
ни внутренне не напоминавшей яркую личность первого
самозванца. Армия казаков и шляхты, в обозе которой
возили этого «Лжедмитрия II», не смогла пробиться к
осажденной Туле. Болотникову, сосланному в Каргополь,
а затем ослепленному, так и не пришлось увидеть «царя
Дмитрия», которому он столь верно служил. Г. П.
Шаховского, как *всей крови заводчика» сослали на Кубенское
озеро, откуда его вскоре освободил тушинский отряд.
Наконец-то при дворе «царька» он получил вожделенный
боярский чин. Оставался он там вплоть до распада
Тушинского лагеря; позже с И. М. Заруцким и Мариной
Мнишек оказался в казацких таборах первого ополчения
38
s si
ci 01
Портрет
Дмитрия Михайловича
Пожарского.
под Москвой. В 1612 году Пожарский с «Советом всей
земли» писал в грамотах, рассылавшихся по городам, что
Шаховской интригует против них, пытаясь не допустить
объединения ополчений. Далее тушинский «боярин»
впадает в полную безвестность.
Судьба Телятевского после падения Тулы отчасти
прояснилась лишь недавно. Источники молчат о нем после
1607 года, однако известно, что он не был казнен.
И лишь в недавно опубликованной «Вкладной книге
Троице-Сергиевой лавры» обнаружилась запись: умер
«инок Ермоген», бывший князь Андрей Андреевич в мае
1624 года. Таким образом, исчезновение князя из
политической жизни прояснилось — его просто постригли; а
монашеское имя он, заметим, взял с политическим
смыслом — в честь патриарха Гермогена. Интересно, не удастся
ли в будущем выяснить: не был ли «инок Ермоген» в
Троице и во время ее героической обороны?
Одна из ярких фигур Смуты — Михаил Игнатьевич
Татищев. Он, видимо, пользовался особой
доверенностью у Годунова, который давал ему важные
дипломатические поручения. Однако несмотря на, видимо,
незаурядный ум и остроумие, трудно было найти человека,
менее подходящего для подобной деятельности. Михайло
Татищев был известен своей несдержанностью на язык и
недопустимой для дипломата склонностью к авантюрам.
Так, в 1600 году на переговорах в Москве он поссорился
с главой польского посольства Л. Сапегой и даже обозвал
его лжецом, в ответ Сапега не без остроумия назвал его
Мы видим после кризиса
Смуты тот же организм,
тот же государственный
порядок. Поэтому мы и
склонны думать, что все
осталось по-прежнему, без
изменений, что Смута была
только неприятным
случаем без особенных
последствий. Пошатнулось
государство и стало опять
крепко — что же тут может
выйти нового? А между
тем вышло много нового.
Болезнь оставила на
уцелевшем организме резкие
следы, которые оказывали
глубокое влияние на
дальнейшую жизнь этого
организма. Общество
переболело: оправилось, снова стало
жить и не заменилось
другим, но само стало иным,
изменилось
39
Лжедмитрий II.
В Смуте шла борьба не
только политическая и
национальная, но и
общественная. Не только
воевали между собой
претенденты на престол московский
и сражались русские с
поляками и шведами, но и
одни слои населения
враждовали с другими:
казачество боролось с оседлой
частью общества,
старалось возобладать над ней,
к
1
конюхом, намекая на татищевский почетный
придворный чин ясельничего. По жалобе поляков его отстранили
от переговоров. В 1604 году, будучи в посольстве в Грузии,
он ввязался в творившуюся в Кахетии кровавую
кутерьму — несмотря на свой статус, дал одному из царевичей
отряд стрельцов, которые весьма лихо припугнули не
только отчаянных горцев, а и даже турецкое войско, но
основной цели — признания вассалитета от России - - не
добился. При Лжедмитрий оставался в чести, приобретя
расположение царя как остроумный собеседник, но,
видимо, стал одним из главных исполнителей заговора
против него.
Царь Василий не хотел терпеть столь дерзкого и
опасного человека в Москве и отправил его воеводой в
Новгород. Там Татищев, видимо, пал жертвой собственных
политических амбиций. Когда близ Новгорода появились
отряды тушинцев, а во Пскове восставшие горожане
присягнули Лжедмнтрию II и арестовали воеводу, новгородская
администрация перепугалась и в полном составе —
дьяк Е. Телепнев, второй воевода М. И. Татищев и первый
воевода М. В. Скопин-Шуйский — бежала из города...
Дьяк Иван Тимофеев, известный в дальнейшем
писатель-мемуарист и очевидец событий, выдал в своем
«Временнике» его скрытую цель: Татищеву нужно было
подобраться поближе к Москве, чтобы попытаться органи
зовать свержение Шуйского. Но на дороге у него встал
еще более опытный провокатор — дьяк Ефим Телепнев;
он донес Скопину-Шуйскому, что Татищев хочет взять от
ряд и переметнуться к тушинцам (хотя что бы там стал
делать активнейший участник убийства «царя
Димитрия»?). Скопин поверил и выдал своего второго воеводу
на расправу ратным людям. Так бесславно окончил дни
один из самых ярких «смутьянов».
«Люди Смуты», конечно же, принадлежали ко всем
слоям общества. И одной из главных движущих сил было
казачество. Эта социальная группа тогда была еще
самой подвижной в сословном отношении. Казаком мог
стать купец и ремесленник, попов сын и монах,
крестившийся татарин и еврей. Командовать отрядом,
«станицей», мог сын мелкого шляхтича Иван Заруцкий и рюри-
кович, князь Трубецкой. Казаки требовали не только кор
мов и жалованья, но и поместий; их уже начал раздавать
«холоп» Болотников, продолжали все стороны — и Тушино,
и Москва, и Варшава. Казачьим отрядам выделялись
«приставства» — определенные территории, с которых
они должны были кормиться, то есть мародерствовать.
И этим, конечно, они прочно объединили против себя
«земские миры» и «служилые города» — горожан,
крестьян, служилых людей — дворян. Наиболее дальновидные
казаки постепенно отходили от своих буйных ватаг,
стремясь вжиться в дворянство. Роль их в победе II
Ополчения огромна — высокопрофессиональное, хорошо
вооруженное, но не очень большое дворянское войско
Пожарского, возможно, не справилось бы со взятием Москвы
без казачьих отрядов Трубецкого. После Смуты многие
казаки получили поместья в Белозерском уезде. Все
провинциальные дворяне тогда были организованы в
территориальные корпорации, поэтому, читая в документе
XVI—XVII веков «владимирец» или «тулянин», всегда
знаешь, что речь идет о дворянине (посадских людей
звали «тульский торговый человек» и т. д. по роду заня-
40
тий). Многие, правда, поместий в этом уезде не имели, но
все равно числились «белозерцами»; для дворян других
уездов «белозерец» стало синонимом этакого
«парвеню».
Челобитные некоторых из этих казаков или их потомков
рисуют порою необычайные биографии. Вот, например,
Иван Гроза, легендарный атаман, соратник Ермака.
Участник разгрома Кучума и основания Тобольска и
Томска, он ездил с посольством от Ермака в Москву и бил
челом государю Ивану Васильевичу. Казалось бы, куда
больше на одну жизнь? Но нет, в 1609 году Иван Гроза
оказался в центральной России и во главе станицы в триста
казаков в войске М. В. Скопина-Шуйского. прошел походом
до Москвы, причем на Владимирской дороге овладел
ключевым Стромынским острожком, за что получил
похвальную грамоту от самого царя Василия. Дети и внуки его —
а умер он глубоким старцем в 1635 году — уже сибирские
дворяне Грозины, атаманы тобольских казаков.
Другой сибиряк, казак Тугарин Федор, служил в
Сибири с 1591 года, участвовал в постройке Пелыма и
Сургута. В Москву же в 1604 году привозил ясак — соболей,
да так и застрял на все десять лет. О приключениях первых
трех лет, понятно, молчит, но дальше служил в отряде
В. И. Бутурлина, соединившегося со Скопиным, отличился
в схватках с тушинцами под Калугой и Лихвином, а под
Москвой воевал якобы на стороне Пожарского и Минина,
но «без съезда», то есть не входя ни в какой определенный
отряд.
Как правило, челобитные этих ветеранов и их
потомков удовлетворяли. А затем они возвращались в далекий
сибирский острог и долгими зимними вечерами вспоминали
в кругу таких же лихих молодцов, в числе которых,
кстати, было множество и ссыльных шляхтичей, как
помогли надеть шапку Мономаха первому Романову.
«Человеком Смуты» мог быть и приказный бюрократ.
Достаточно вспомнить такую яркую, неоднозначную
личность, как дьяк Никанор Шульгин. Выходец из мелких
луховских дворян, он служил в Казани, тогда далеком
городе, при воеводе, когда-то знаменитом фаворите Ивана
Грозного боярине Б. Я- Вельском. Он был туда отправлен
в почетную ссылку как опасный для Шуйского видный
политический деятель. В марте 1611 года в городе
произошли какие-то загадочные восстания, в ходе которых
вельский был сброшен толпой с крепостной башни.
Похоже, что определенные Силы не хотели поддержать первое
ополчение, к чему призывали казанцев грамоты из Нижнего
и других городов; Вельский же пал жертвой этих сил.
И вот по смерти воеводы во главе всего этого громадного
поволжского края остается дьяк. Конечно, приказные люди
того времени были очень часто и военными, но управлять
без высокопоставленного и знатного воеводы они не могли.
Вскоре Казань покинул и второй воевода, В. П. Морозов,
а Шульгин разослал по поволжским городам грамоты, в
которых объявил, что казанцами решено пока «воевод и
дияков... в городы не пущати... до тех мест (то есть
пор.— Ю. Э.), кого нам даст Бог на Московское
государство». Сепаратизм в Казани нарастал. Дьяк сам раздавал
поместья в уезде, принимал послов из Ногайской орды.
И когда лидеры второго ополчения потребовали от Казани
войск, уклонился от выполнения этого требования, правда,
распорядившись выслать войска из подчиненных Казан-
построить землю
по-своему — и не могло. Борьба
привела к торжеству
оседлых слоев, признаком
которого было избрание
царя Михаила. Эти слои и
выдвинулись вперед,
поддерживая спасенный ими
государственный порядок. Но
главным деятелем в этом
военном торжестве было
городское дворянство,
которое и выиграло больше
всех. Смута много
принесла ему пользы и
укрепила его положение,.
Служилый человек и прежде
стоял наверху общества,
владел (вместе с
духовенством) главным
капиталом страны — землей —
и завладевал
земледельческим трудом крестьянина.
Смута помогла его
успехам. Служилые люди не
только сохранили то, что
имели, но благодаря
обстоятельствам Смуты
приобрели гораздо больше.
Смута ускорила
подчинение им крестьянства,
содействовала более
прочному приобретению ими
поместий, давала им
возможность с разрушением
боярства (которое в Смуту
потеряло много своих
представителей) подниматься
по службе и получать
больше и больше участия
в государственном
управлении. Смута, словом,
ускорила процесс
возвышения московского
дворянства, который без нес
совершился бы несравненно
медленнее.
41
|
Дворец в селе
Коломенском.
Что касается до
боярства, то оно, наоборот,
много потерпело от Смуты.
Его нравственный кредит
должен был понизиться.
Исчезновение во время
Смуты многих высоких
родов и экономический
упадок других
содействовали пополнению рядов
боярства сравнительно незна -
чительными людьми, а этим
понижалось значение
рода.,.
Но вышесказанным не
исчерпываются результаты
Смуты. Знакомясь с
внутренней историей Руси в
XVII веке, мы каждую
крупную реформу XVII
века должны будем возводить
к Смуте, обусловливать
ею. В корень подорвав
экономическое
благосостояние страны,
шатавшееся еще в XVI веке,
Смута создала для
московского правительства ряд
финансовых затруднений,
которые обусловливали со
8
в
скому уезду городков. Совершал походы на соседние
города — Вятку, Курмыш, Арзамас, смещая подчиненных
«Совету всей земли» воевод и силой давя сопротивление.
Не прислал представителей на избирательный Земский
собор и арестовал дворян, вернувшихся после
освобождения Москвы. В центре плохо представляли себе
положение в Казани и толком не понимали, что там борются две
партии — промосковская и сепаратисты. Делегация
Собора с вестью об избрании Михаила Романова застала
Шульгина в очередном походе в Арзамасе. Войско
присягнуло новоизбранному царю, но дьяк отказался,
объяснив: «Без казанского совета креста целовать не хочу». Тем
временем участь его в Казани была решена — верх взяли
промосковские силы, соратники Шульгина — земский
староста Ф. Обатуров и другие оказались в тюрьме, а его
враги освобождены. Новый лидер Казани — дворянин
Т. Веревкин, выслал навстречу Шульгину отряд, который
его в Свияжске арестовал. Никанора отправили в
московскую тюрьму, где он просидел до 1618 года, а потом
отправили в Сибирь. Спустя несколько лет мятежный дьяк
умер в тобольской тюрьме.
Человек Смуты жил весьма нервно. Политическая
борьба вызвала взрыв публицистики, не связанной к тому
же какими-либо цензурными ограничениями. Широко
распространились подметные письма и послания как
политического, так и мистического направления. Так, князь
И. А. Хворостинин вспоминал, что о падении Годуновых
возвещали «знамения многия кометного указания: овог-
да — копейным образом, овогда две луны, и едина едину
поборааше, овогда на царственном дворе ево в нощи... от
храма Преображения... от двора ево исхожаше свет...
И тако разумехом, власть милости Божия отъиде от дому
их...»
В 1606 году протопоп Московского Благовещенского
собора Терентий написал и распространил «видение
некоему мужу духовну». Содержание его таково. Некий
знакомый Терентию священник в начале октября в
полночь был разбужен колокольным звоном. Поднявшись,
он обнаружил, что уже светло, и пошел в Успенский собор.
Войдя, он увидел на престоле Господа, с предстоящими
одесную — Богоматерью, а ошую — Иоанном Крестителем.
Они молили пощадить и избавить московский
православный люд, но Бог отвечал, что гневается за грешную
жизнь, богохульство, насилия и грабежи, за неправедный
суд — «нет истины ни в царе, ни в патриархе». В ответ
на новые мольбы заступников Руси Господь обещал поми-
42
ловать народ, если все москвичи покаются. Терентий
передал все это царю Василию и патриарху. И в Москве
по их указу с 14 по 19 октября 1606 года, с понедельника
до воскресенья, прошел всеобщий строгий пост и
покаяние, во всех церквах пели молебны. Это, кстати, был
тяжелейший момент, поскольку Болотников подошел к городу
и вплоть до боя 27 ноября город был в осаде.
Религиозный человек того времени терялся под
натиском новых понятий, от крушения старых
представлений, хотя бы об иноверцах, которых увидел сразу очень
много. Более образованный мог читать попадавшие сюда
«иноверные» книги, что разрушало довольно «тепличные»
условия, в которых правительство держало православие,
не имевшее в России конкурентов. А ведь к соблазну
верующих, нестроение церковное дошло до того, что в
стране одновременно были три патриарха — Гермоген,
Игнатий и Филарет! Поэтому в обстановке морального
хаоса единственная идеологическая сила в стране —
православие — должна была бороться за консолидацию
общества. И призывы к коллективному всенародному посту и
молитве имели важное значение. Они объединяли и
психологически мобилизовьгвали людей, сублимировали их
энергию, вносили некую духовную стабильность, а для искренне
верующих людей того времени такое нравственное
очищение означало надежду на лучшее будущее.
Те, кто владел пером и пытался осмыслить
происходившее, тоже принадлежали и к авантюристам, и к
борцам, и к жертвам. Были среди описателей Смуты и
«аристократы», как И. А. Хворостинин и С. И. Шаховской,
и «бюрократы», как Иван Тимофеев.
Что случилось со страной? — размышлял дьяк Иван
Тимофеев. «Взыщем в себе и подщимся усердно все от
всех изложити первее, от ких разлияся грех земля наша?
Не бессловесного ли ради молчания?» Неразумное,
скотское — так объясняют исследователи тимофеевский
термин «бессловесное». Это — равнодушие к судьбе родины.
Коли все терпели массовые зверства Грозного, тайные
расправы Годунова, открытые богохульства Лжедмитрия,
полную беспринципность Шуйского,— значит, грешны все
перед Богом, «от святителя до царя». Тимофеев готов
«повержать писательскую трость», ибо тяжко описывать
все это, исчислять все эти физические и моральные
страдания.
Задержанный в вынужденном безделье в
оккупированном шведамн Новгороде, он вспоминал, размышлял,
анализировал. А знал он немало. Иван Тимофеев, по
прозванию Кол, был, видимо, выходцем из мелкой дворянской
среды; к началу Смуты был уже не молод, поскольку в
дьяческом чине подписался еще в 1598 году на
избирательной грамоте Бориса Годунова, а дьяческий чин нельзя
было получить просто по родству, как боярский, в
молодости — здесь нужна была квалификация, дававшаяся
многолетней выслугой. Тимофеев часто служил полковую, то
есть штабную службу, возможно, был сведущ в
артиллерии и фортификации — не раз его назначали «к наряду» —
и в большой полк против Лжедмитрия, и в походы под
Калугу и Тулу в 1606 и 1607 годах. В свой «Временник»
он включил подробнейшее и, так сказать, технологическое
описание «гуляй-города», руководствуясь которым его и
сейчас вполне можно построить и использовать.
Изобретение или усовершенствование его дьяк приписывает князю
бой всю его внутреннюю
политику, вызвали
окончательное прикрепление
посадского и сельского
населения, поставили
московскую торговлю и
промышленность на время в
полную зависимость от
иностранцев. Если к этому мы
прибавим те войны XVII
века, необходимость которых
вытекала прямо из
обстоятельств, созданных
Смутой, то поймем, что
Смута была очень богата
результатами и отнюдь не
составляла такого эпизода
в нашей истории, который
случайно явился и
бесследно прошел. Не рискуя
много ошибиться, можно
сказать, что Смута
обусловила почти всю нашу
историю в XVII веке.
Так обильны были
реальные, видимые последствия
Смуты. Но события
смутной поры, необычайные
по своей новизне для
русских людей и тяжелые по
своим последствиям,
заставляли наших предков
болеть не одними
личными печалями и размышлять
не об одном личном
спасении и успокоении.
Видя страдания и гибель
всей земли, наблюдая
быструю смену старых
политических порядков пол
рукою и своих и чужих
распорядителей, привыкая
к самостоятельности
местных миров и всей
земщины, лишенный
руководства из центра
государства русский человек
усвоил себе новые чувства и
понятия: в обществе
крепло чувство национального
и религиозного единства,
слагалось более отчетливое
представление о
государстве. В XVI веке оно еще
не мыслилось как форма
народного общежития, оно
казалось вотчиной
государевой, а в XVII веке, по
представлению московских
людей,— это уже
«земля», то есть государство.
43
Общая польза, понятие,
не совсем свойственное
XVI веку, теперь у всех
русских людей
сознательно стоит на первом
плане: своеобразным языкам
выражают они это, когда
в безгосударственное
время заботятся о спасении
государства и думают о
том, «что земскому делу
пригодится» и «как бы
земскому делу было
прибыльнее». Новая, «землею»
установленная власть
Михаила Федоровича вполне
усваивает себе это
понятие общей земской
пользы и является властью
вполне государственного
характера...
Эти новые, в Смуту
приобретенные, понятия о
государстве и народности не
изменили сразу и видимым
образом политического
быта наших предков, но
отзывались во всем строе
жизни XVII века и
сообщали ей очень отличный
от старых порядков
колорит. Поэтому для историка
и важно отметить
появление этих понятий. Если,
изучая Московское
государство XVI века, мы еще
спорим о том, можно ли
назвать его быт вполне
государственным, то о XVII
веке такого спора быть не
может, потому уже, что
сами русские люди XVII века
осознали свое государство,
усвоили государственные
представления, и усвоили
именно за время Смуты,
благодаря новизне и
важности ее событий. Не
нужно и объяснять,
насколько следует признавать
существенными
последствиями Смуты в этой сфере
общественной мысли и
самосознаниям».
Из книги
«Лекции
по русской истории»
х ю
I О.
М. И. Воротынскому, замечательному полководцу и
военному организатору XVI века, казненному Грозным.
По некоторым предположениям, Тимофеев был близок
к семье Воротынских, может, издавна принадлежал к
мелкодворянской клиентелле, характерной для семей
тогдашних вельмож. Там он мог много узнать об опричном
терроре. Немало было им увидено и услышано и позднее, за
восемь лет оккупации Новгорода, а после Смуты — в
Московских приказах, и при воеводах в Астрахани, Нижнем,
Ярославле, куда забрасывала его беспокойная судьба
тогдашнего служилого бюрократа, далекая от расхожих
представлений о замшелом «крапивном семени» в пыльных
темноватых палатах.
Начать записи уговорил его новгородский митрополит
Исидор, наверное, послушав его рассказы, когда
Тимофеев, застрявший в городе, вынужден был, возможно,
пользоваться его гостеприимством, а может быть, и
служить в Новгородском доме св. Софии. Но митрополичьим
«понужденьем» был вызван к жизни не описатель, а
моралист-обличитель. Оторванный от событий в столице и
центральной России, зачастую питаясь слухами, Тимофеев,
естественно, не ставил целью описать всю Смуту.
Характеристики монархов, виденных им, оценки их
качеств, рассказы о виденном, как, например, об
упомянутой уже истории гибели М. И. Татищева в Новгороде,
а главное — рассуждения о власти, чести, человеческом
естестве — вот содержание его писаний: «Се бо зло
в нас и доныне всеми зримо деется, иже славы и богатства
желают вскоре, без рассмотрения обогащаются
неправдами. Аще что и от крови и от слез к сим не раскаются, ни
рассмотряют, ... еже бы им своя желаемое нолучити...»
Я завершал статью, когда пришлось оторваться по
невеселому поводу. Несколько дней провели мы. многие
московские архивисты, в полусожженном «Белом доме»,
собирая и спасая архивные материалы, которые
строительные рабочие уже начали отправлять в мусорные кучи.
Я ходил по оставленным добровольно или с боями
кабинетам и залам, спотыкался на вздувшемся от воды
пожарных брансбойтов паркете, хрустел осколками выбитых
пулями и осколками снарядов стекол... Здание всегда
казалось мне безобразным —этакое циклопическое кресло,
облицованное дорогим белым мрамором. Парадные
интерьеры, с их штофными обоями, резной мебелью и
хрустальными люстрами — подстать фасадам — робкая
стилизация «сталинского ампира», этакая недешевая
дешевка.
Подбирая тысячи уже смятых и загрязненных бумаг,
обвязывая пачки распоряжений и листовок всех
направлений (от вполне умеренных до вполне людоедских),
натыкаясь на груды опорожненных бутылок, задерживая взгляд
на оставленном плаще или рясе на плечиках за дырявой
от пуль дверцей шкафа, или на фотографии чьих-то
жены и дочек под стеклом письменного стола, ощутил я
себя человеком Смуты. Но не из тех, о которых моя статья.
Почувствовал я себя московским подьячим, что наутро
после майского набата 1606 года пришел в Кремль и близ
терема, где пару часов назад убили «законного государя
Дмитрия Ивановича», чье тело сейчас, обнаженное, в
скоморошьей маске валяется на поругание толпе на Лобном
месте, собирал разбросанные кем-то столбцы и книги при-
44
казных дел... Так же собирали мы, что можно, после
пожара 1611 года, и когда наконец вступили в Кремль
ополченцы Минина и Пожарского и увидели чаны засоленной
человечины... И спасали мы, что успевали спасти, прежде
всего архив Посольского приказа, где был и государев
архив; подбирали оставшееся после страшных пожаров
1626 и 1737 годов, выуживали пролежавшие всю зиму
1812 года в кремлевском рву столбцы Поместного приказа
или на подводах и в теплушке «веселого поезда»
гражданской войны вывозили архив какого-нибудь имения или
монастыря, продираясь сквозь десяток местных
правительств и атаманов различных ориентации. Да,
документы о них, о людях Смуты. Но творят историю в
конечном счете не они — они чаще как бы «мешают» ей
«твориться». От них одно беспокойство — от мелкого
скандала до солидного кровопускания. А потом придут иные —
те, кто уберет мусор, сложит оставшиеся бумаги в архив,
все выметет, сядет, подумает... И начнет работать —
строить все заново.
Рассказав о людях, творивших Смуту, и об одном из
тех, кто ее описал, я собирался рассказать и о борцах
против Смуты — «людях порядка». Но не рано ли,
подумалось. Казалось мне, что я понимаю их, тогдашних.
И как тогдашние творцы Смуты похожи на
теперешних,— ибо природа человеческая, да и политические
приемы неизменны,— так же, «по родовым признакам»,
казалось, можно бы отыскать и нынешних «людей
порядка». Но увы. В чем, к примеру, заключался
«здоровый консерватизм» Дмитрия Михайловича Пожарского?
Есть рассказ Честертона, где один герой так объясняет
другому менталитет третьего: «вы как бы разговариваете
с собственным прадедом». Понятия князя Дмитрия
действительно были несколько «архаичны» для начала
XVII века. Например, до конца служить государю,
которому присягал. И не изменял клятве царю Василию, хотя
наверияка прекрасно понимал доводы уговаривавшего его
Ляпунова. И старшинство для него важно было не
столько служебно-местннческое, построенное на
«случаях» - - прецедентах выдвижения рода, а кровное,
родовое. Поэтому законным сюзереном для него после
низложения Шуйского был князь В. В. Голицын, старший
Гедиминович, а не кто-либо из членов родов
боярских — потомков княжеских вассалов. Поэтому и ратовал
он в дальнейшем (хотя и не активно) за иностранного
принца — восстановление истинно «государского корня»
в его понимании. Не всегда подобная
«несовременность» не соответствует пользе дела. Э. д'Астье, хорошо
знавший Черчилля и де Голля, заметил, что в них
временами проступала явная анахроничность; его иногда
раздражало, что они порой ведут себя как будто на дворе —
век Людовика XIV н Мальборо. Но спустя несколько
десятилетий, видя, как живет сколоченный ими после
страшного лихолетья мир, думается, что такое анахроничное
будущее — не так уж плохо. И дай Бог, чтобы оно
было нашим будущим.
ИСТОРИЧЕСКИЕ
ЦИТАТЫ
Н. Костомаров
Николай Иванович
Костомаров (1817—1885),
известный русский историк
и писатель.
«...Наша смутная эпоха
ничего не изменила,
ничего не внесла нового в
государственный механизм,
в строй понятий, в быт
общественной жизни, в
нравы и стремления,
ничего такого, что, истекая
из ее явлений, двинуло бы
течение русской жизни на
новый путь, в
благоприятном или неблагоприятном
для нее смысле.
Страшная встряска перебурови-
ла все вверх дном,
нанесла народу несчетные
бедствия; не так скоро
можно было поправиться
после того Руси,— и до
сих пор, после четверти
тысячелетия, не читающий
своих летописей народ
говорит, что лавно-де было
«литейное разорение»;
Литва находила на Русь, и
такая беда была наслана,
что малость людей в живых
осталось и то оттого, что
Господь на Литву слепоту
наводил. Но в строе жизни
нашей нет следов этой
страшной кары Божьей:
если в Русн XVII века,
во время, последующее за
смутной эпохой, мы
замечаем различие от Руси
XVI века, то эти
различия произошли не из
событий этой эпохи, а
явились вследствие причин,
существовавших до нее или
возникших после нее.
Русская история вообще идет
чрезвычайно
последовательно, но ее разумный
ход будто перескакивает
через Смутное время и
далее продолжает свое
течение тем же путем, тем
же способом, с теми же
приемами, как прежде.
В тяжелый период Смуты
были явления новые и
чуждые порядку вешей,
господствовавшему в предик
ствовавшем периоде,
однако они не повторялись
впоследствии, и то, что,
казалось, в это время
сеялось, не возрастало после».
Из книги
«Смутное время
Московского государства»
45
РАЗДЕЛ И
Революция. XX век
Казалось, что трехсотлетней давности
исторический опыт России забыт безвозвратно
и присутствует лишь в гимназических учебниках.
Что Смута XVII века окончательно перешла
в разряд хрестоматийных ценностей государства,
в символы соборного преодоления
государственного нестроения и иноземного
вмешательства. И не вызовет более острого
переживания, уподобления своей собственной
судьбы судьбе поколений, переживших Смуту.
Но государственно-общественная катастрофа 1917
и последующих лет заставила современников
вспомнить о прошлом и вернуть к жизни
актуальнейшее имя: Смута. Все новые жизненные
наблюдения публицистов и мемуаристов,
политических деятелей и просто аполитичных
обывателей подтверждали возвращение волчьих
законов безгосударственности. Растворенное
во всех сферах общественной жизни насилие,
произвол «человека с ружьем», спешное
формирование новой элиты, мучительные попытки
средних слоев удержаться в пределах прежнего
социального статуса, острое чувство гибели
былого, плохо ли, хорошо ли, но устроенного
мира Российской империи — все это предметно
выявило нехитрый выбор: выживание
материальное, беспринципное, или выживание
духовное, не способное отказаться от ценностей
морали и культуры. Так, пока социальный хаос
В 67 itvpr^
План Октябрьского восстания, наложенный на портрет Николая II. Такова ассоциация
художника.
революций и гражданской войны (вызванный
в свою очередь хаосом экономической
модернизации России, начиная с 1861 года)
принимал или насильно подгонялся под новые
государственные формы, в знаменитые двадцатые
годы история России обогатилась совершенно
новым явлением. Явлением, не зависимым
от Смуты, но указывавшим на классические
механизмы ее преодоления,— рядом
с государством обнаружилось самостоятельное,
пусть и не равносильное ему, общество.
В толще народной жизни оно укоренялось
в свободном крестьянстве, в экономическом
своем саморазвитии приближавшемся
к собственной политической идеологии.
В культурных «верхах» оно все более выводило
из-под политического диктата
самоорганизующуюся интеллигенцию.
Большевики рано и хорошо поняли внутреннюю
опасность режиму, исходящую от свободного
крестьянства и свободной интеллигенции,
и использовали весь свой опыт властвования
для того, чтобы ограничить и подчинить,
а затем и уничтожить социальную базу оппозиции.
История общественности в советской России
двадцатых — тридцатых годов содержит достаточно
указаний на то, чтобы дополнить картину
систематического уничтожения крестьянства
соответствующими ей фактами столь же
систематической работы с интеллигенцией.
Но было бы упрощением полагать, что и свободное
крестьянство способно автоматически
противопоставлять себя враждебной власти,
и поднадзорная интеллигенция готова стать
оплотом старой культуры и бескомпромиссным
ядром самостоятельной общественности.
Тому много причин, и не менее возможно вполне
достоверных ответов об этих причинах.
Но линейные представления об однозначной
позиции интеллигенции под большевиками
или гневе народном, им угрожавшем, должно
оставить. Смута, изживаемая обществом,
в начале двадцатого века, видимо, не получила
окончательного излечения, и многие ее черты
в жизни и сознании общества оказались
неизлеченными и неизлечимыми.
Рассуждая об общественной реакции на смутные времена в России, нельзя
не очертить хотя бы некоторые из основных причин перманентной нашей Смуты.
В. Лапкин, В. Пантин
российской индустриализации
Всходы: индустриализация без рынка
Часть 2
Начинался XX век - - критический,
бурный, необычайно тяжелый для
России. Именно первая четверть XX века
с ее тремя революциями и тремя
кровопролитными войнами (в том числе
войной гражданской) предопределила
все дальнейшее развитие России в
XX веке, включая и нынешнюю
кризисную ситуацию. Могла ли Россия
избежать того рокового пути, на
который она вступила, или все
произошло случайно, по воле «злого гения»
Ленина, Троцкого, Сталина или
кого-то еще? Этот «проклятый»
вопрос, которым мучилась
послереволюционная волна русской эмиграции,
который обсуждали на своих кухнях
интеллигенты-шестидесятники и
который вновь приобрел неожиданную
актуальность в конце XX века,— не
вступит ли вновь Россия на тот же
или иной роковой путь? — до сих
пор остается открытым, хотя споры
длятся уже три четверти века.
И все же — хотя в истории нет
ничего фатального и ее творят живые
люди,— думаем, с большой
уверенностью можно сказать: то, что
произошло в России в XX веке, было
отнюдь не случайно. Одно из
доказательств этому: несмотря на все усилия,
Россия никак не может изменить
экономическую и социальную систему,
которая возникла в результате войн
и революций начала века.
Становление и развитие этой системы
неразрывно связано с особенностями
российской индустриализации,
начавшейся в конце прошлого века и
развернувшейся в полную силу на
протяжении века нынешнего.
Накануне великих потрясений
Индустриализация в России
началась в результате мощного давления
со стороны мирового рынка. Она была
* Часть первую читайте в № 5 за 1993 год.
инициирована самодержавным
государством, взявшим на себя роль ее
главного субъекта, и к началу XX века
серьезно нарушила внутреннее
равновесие российского сословно-патриар-
хального общества. Крестьянская
община, бывшая до того главной
опорой самодержавного государства, в
результате форсированной
индустриализации все больше превращалась в
объект фискальной государственной
политики, в своеобразный людской
муравейник, поставлявший для
индустрии в городах дешевый хлеб и
еще более дешевые рабочие руки.
Пауперизация деревни,
выбрасывавшей в город избыточное население,
вела к быстрому росту
промышленного пролетариата, пролетариата, но
не сословия наемных рабочих, так как
вчерашние выходцы из бедной
деревни не обладали ни навыками, ни
потребностями, ни квалификацией,
необходимыми для возникновения
развитого рабочего класса, для которого
характерна городская культура и
достаточно высокие потребности.
Накануне мировой войны, как пишет
Ю- И. Кирьянов в книге «Рабочие
Юга России», ...«на отдельных
металлургических предприятиях текучесть
рабочих достигала 60 процентов от
общего их числа. Еще большей она была
на предприятиях горнодобывающей
промышленности, где условия труда
рабочих, а также их жилишно-быто-
вые условия были несравненно хуже».
Министр торговли и промышленности
В. Н. Шаховской в марте 1915 года
отмечал, что ...«до сих пор еше на Юге
ие образовался постоянный кадр
горнорабочих, и копи пользуются
рабочими, приходящими из северных
губерний на заработки и пока мало
оседающих в угольных районах*. В
обзоре горной промышленности за 1915 год
по Донбассу отмечалось:
«...Приходилось пользоваться услугами
пришлых рабочих, главным образом из
центральных черноземных губерний.
S £
£ °-
5 «
49
ХРОНИКА
1917 год.
21 марта. Арестован последний
российский император Николай II.
12 июля. Поэт Александр Блок
записывает в дневнике: «...Я начинаю бояться
за «великую Россию»...»
7—8 ноября. Большевистский переворот
в Петрограде. Арест Временного
правительства. Создание так называемого
«рабочего и крестьянского правительства»
во главе с В. Ульяновым-Лениным.
10 ноября. В Москве террор,
устроенный большевиками. Вот дневниковая
запись писательницы Зинаиды Гиппиус:
«...Московские зверства не преувеличены —
преуменьшены».
8 декабря. В. Ульянов-Ленин пишет
записку соратникам: «...Аресты должны
быть произведены с большой энергией».
20 декабря. Организована ВЧК
(Всероссийская чрезвычайная комиссия).
1918 год
19 января. Разгон Учредительного
собрания, где большевики нмелн всего лишь
23,9 процента голосов. Знаменитые слова
матроса Железиякова «Караул устал!» —
и демократический процесс в стране
приостановлен. Глава русской
православной церкви патрнарх Тихон предал
анафеме советскую власть: «Подлежите вы огню
гиенному...»
14 февраля. Введен новый календарь
«для единения со всеми культурными
странами мнра».
3 марта, В петроградской газете «Знамя
труда» напечатана поэма Александра
Блока «Двенадцать».
6 марта. На VII съезде партии
большевиков принято решение переименовать
партию в коммунистическую.
// июня. Декрет об организации
комитетов деревенской бедноты.
6 июля. Убийство германского посла
Мирбаха.
С 16 на 17 июля. Злодейский
расстрел российского императора Николая 11
и его семьи в Екатеринбурге.
30 августа. Покушение на Ленина.
15 октября. Открыт клуб имени Ленина
в помещении прежнего ресторана «Яр».
7 ноября. Лозунги первой годовщины
революции: «Царство рабочего класса
длится только год. Сделайте его
вечным!», «Плачьте без страха по мертвым
телам, несите их знамя вперед!».
// декабря. Родился Александр
Солженицын.
х а
is
m Ч
I
£ ft
причем та или иная степень
насыщения Юга этими рабочими
находилась в полной зависимости от
экономической конъюнктуры страны,
ближайшим же образом от урожая или
недорода данного года. Урожайные
годы, повышая благосостояние
крестьянского населения, являются
годами, когда приток рабочих рук
весьма сильно сокращается и цены иа них
быстро повышаются; неурожайные,
напротив, гонят на юг десятки тысяч
лишних рабочих».
Впоследствии в ходе мировой войны
деградация пролетариата горной и
металлургической промышленности Юга
приняла особо внушительные размеры.
В результате отказа правительства от
введения мобилизации труда
квалифицированные кадры промышленности
уходили на фронт, и вскоре в
металлургии и горной промышленности Юга
возник острый дефицит рабочих рук,
который восполнялся путем
привлечения женщин, детей, беженцев, аре-
стаитов, завербованных персов и
китайцев. Это привело вскоре к
падению выработки в два и более раз. К
концу 1915 года применение труда
военнопленных достигало в
металлургии Юга 25 процентов, на железных
рудниках Юга — 55 процентов, на
Урале — 17 процентов.
А между тем помещичье сословие,
несмотря на огромные кредиты,
предоставлявшиеся государством, быстро
деградировало, оказавшись
неспособным производительно использовать
деньги и землю. К 1900 году из
16 750 имений, находящихся в залоге
в Дворянском банке, лишь 29
процентов хозяйств с площадью в 20
процентов всей заложенной земли велись
за счет владельцев; 51 процент
хозяйств (47 процентов площади) были
сданы в аренду с отработкой из-
дольно или другими способами, не
требовавшими капиталов владельцев.
Таким образом, старые сословные
институты в результате
форсированной государством индустриализации
все больше приходили в
катастрофическое состояние, а новые,
соответствующие городской индустриальной
культуре, не успевали
формироваться. Все это вылилось в первый
мощный социальный взрыв, первое
серьезное предупреждение —
революцию 1905 года, инициированную
промышленным кризисом начала
1900-х годов и проигранной русско-
50
японской войной. Промышленный
кризис, военная катастрофа, революция
и перспектива полного краха
российских финансов произвели
отрезвляющее действие на царское
правительство — оно обращается к
внутренним реформам.
Способ решения аграрного
вопроса, предложенный Столыпиным,
определялся непременным условием —
сохранить самодержавно-помещичий
строй, и тем самым нес в себе
компромисс. Традиционное для России
общинное землепользование не
устранялось, но ставилось в еще более
тяжелое и безысходное положение.
Правительство поощряло лишь выход
из общины, а еще лучше —
переселение на новые земли, прежде всего
в Сибирь. Потесненная община
по-прежнему оставалась той основой,
тем главным источником, из которого
черпались ресурсы и для развития
крупной индустрии, требовавшей все
больше средств, и для системы
помещичьего землевладения. Но
производительная способность этого
источника не только оставалась
ограниченной из-за преобладания старого
общинного хозяйства. Он еще и
деградировал, но, деградируя, не
уступал места индивидуальному,
фермерскому хозяйству (подобно тому, как
развалившееся колхозное хозяйство
не желает уступать место
индивидуальному, фермерскому в наше
■вредя).
Внутри самой буржуазии и
купечества шла ожесточенная борьба за
внимание к ним со стороны
правительственных органов, особенно
усилившаяся в период депрессии и
предвоенного подъема. Как
констатировал в 1910 году журнал
«Промышленность и торговля», российская
индустрия из «промышленности
ходатайствующей» обращается в
«промышленность сугубо
ходатайствующую». Однако «ходатайства» и
основные требования промышленности
старому самодержавно-помещичьему
государству удовлетворять становилось
все труднее. Крупный промышленник
Ю. П. Гужон на VIII съезде
представителей промышленности и
торговли в 1914 году говорил: «Мы
все и всё время о чем-то
ходатайствуем, ходатайствуем по
разнообразнейшим вопросам, но все время
ходатайствуем безрезультатно, к нам не
прислушиваются».
51
ХРОНИКА
1919 год
// января. Декрет Совета Народных
Комиссаров о продовольственной
разверстке: изъятие у крестьян почти всего
производимого ими сельскохозяйственного
продукта. Политика своенного
коммунизма».
24 января. Постановление оргбюро ЦК
РКП (б) о «беспощадной войне с
казачеством».
2—6 марта. В Москве проходил Первый
конгресс Коммунистического
Интернационала (Коминтерна). В голодное время
столы ломились от яств. Ленин лично
подписал разнарядку, указав доставить
из припасов Совета Народных
Комиссаров «икру — 110 пудов, поросят
молочных — 800, рыбы красной — 200...»
12 апреля. Первый коммунистический
субботник в депо Москва-Сортировочная.
24 сентября. Зинаида Гиппиус в
Петрограде записывает: «Вчера объявление о
67 расстрелянных в Москве
{профессора, общественные деятели, женщины).
Сегодня о 29 — здесь., ощущение тьмы
и ямы. Тихого помешательства...»
1920 год
26 января. Иван Бунин навсегда
покинул Россию.
29 января. Декрет Совета Народных
Комиссаров о всеобщей трудовой повии
и ости.
17 ноября. Красная Армия занимает
Крым, завершив разгром войск генерала
Врангеля.
22—29 декабря. Принят план ГОЭЛРО,
1921 год
26 января. Ленин пишет письмо о
радиовещании: «Дело гигантски важное...»
// февраля. Декрет СНК «Об
учреждении институтов по подготовке красной
профессуры».
22 февраля. Образован Госплан.
28 февраля — 18 марта
«Кронштадтский мятеж».
8—16 марта. На X съезде РКП (б)
принято решение о переходе к новой
экономической политике (НЭП).
21 июля. Утвержден Всероссийский
комитет помощи голодающим (Помгол).
Позднее многие из членов комитета
помощи голодающим были репрессированы.
24 августа. Расстрелян Николай
Гумилев.
5 декабря. Правительственное
постановление «Об усиленных пайках для
привилегированных работников».
1922 год
19 марта. Ленин в письме Молотову
потребовал подавить сопротивление
духовенства «с такой жестокостью, чтобы они
не забыли это в течение нескольких
десятилетий... Чем больше число
представителей реакционного духовенства и
реакционной буржуазии удастся нам по
этому поводу расстрелять, тем лучше».
ХРОНИКА
/ апреля. На пленуме ЦК партии
сорокатрехлетний Иосиф Сталин был
избран генеральным секретарем ЦК-
25 декабря. Ленин написал «Письмо к
съезду».
30 декабря. Образован СССР.
1923 год
6 июня. Соловецки й ла герь особого
назначения (сокращенно СЛОН) принял
первую партию заключенных.
6 июля. Принята первая Конституция
СССР.
7 июля. Образована Нагорно-Карабах-
ская автономная область.
1924 год
21 января. Умер Владимир Ленин в
возрасте 53 лет и девяти месяцев.
7 марта. Денежная реформа в СССР.
Введена устойчивая валюта (червонец)
с золотым содержанием.
17 июня. Выступая на V конгрессе
Коминтерна, Зиновьев заявил: «Победы
еще нет, и нам предстоит еще завоевать
пять шестых земной суши, чтобы во всем
мире был Союз Советских
Социалистических Республик».
1925 год
7 апреля. Умер патриарх Тихон. В
1989 голу канонизирован русской
православной церковью.
17 апреля. Писатель Михаил Пришвин
записывает в дневнике: «Множество
русских людей чувствуют отврат при одном
слове «государство»...»
24 мая. Газета «Комсомольская
правда» публикует материал «Даешь
ликвидацию дворянских гнезд». На I марта по
двадцати губерниям уже было выселено
1278 родовитых семей, составлявших
элиту дореволюционной России.
18—31 декабря. XIV съезд ВКП(б) взял
курс на индустриализацию страны.
28 декабря. В Ленинграде в гостинице
«Англетер» ночью повесился Сергей
Есенин.
1926 год
19 января. На экраны страны вышел
кинофильм режиссера Сергея Эйзенштейна
«Броненосец «Потемкин».
15 январи. Художник Кузьма Петров-
Водкин записывает в дневнике:
«...Выплывают специально интрижные типы, которых
революция как-то сдерживала и которые
теперь подбоченились, как волки,
почувствовавшие падаль. Злоба со всех сторон
беспричинная. Сверхпартийная, путаная
улыбка...»
27 февраля. Вышел из печати сборник
произведений Иосифа Сталина «Вопросы
ленинизма».
х О
X D.
«5 i
Российские промышленники
требовали от правительства «финансово-
экономический план на ближайшее
десятилетие». Но неповоротливое
самодержавно-помещичье государство
не давало такого плана, порождая
недовольство промышленников, и в
то же время ограничивало их
попытки проявлять инициативу, поскольку
все вопросы решали государственные
ведомства (и в этом отношении
ситуация начала века во многом
напоминает сегодняшнюю!).
В связи со всем этим в среде
ведущих деятелей экономики, крупных
промышленников, инженеров и
служащих многочисленных
монополистических объединений начала
формироваться идеология ускоренной ин
дустриализации и форсированного
роста крупной промышленности любой
ценой, не останавливаясь ни перед
чем. Выражая эти настроения,
видный деятель съездов представителей
промышленности и торговли
А. А. Вольский (по иронии судьбы
однофамилец современного не менее
знаменитого деятеля) еще в 1905 году
сделал обобщающий вывод в своем
докладе очередному съезду: «И нду-
стриализация России... является
единственным средством выхода нашего
отечества из того
сельскохозяйственного разгрома, к которому Россия
приведена многовековым отстранением
народных масс от благ человеческой
культуры во всех ее проявлениях».
Еще определеннее стремление к
ускоренной индустриализации выразил
один из идеологов российской
железной промышленности инженер
И. Гливиц в своей книге
«Потребление железа в России»: «Увеличить
спрос и емкость рынка и
потребляющую способность народонаселения
может только усиленная
индустриализация страны, зависящей в
настоящее время еще в значительной
степени от капризов урожая,
отражающихся даже на железном рынке».
Перестать зависеть от «капризов
урожая», а заодно и от неразвитости
потребительского спроса
обнищавшего населения такова была
заветная мечта и цель идеологов
форсированной индустриализации с
опорой на государственную власть.
Именно в годы, предшествовавшие
первой мирвой войне, и во время нее
возникли проекты строительства
Днепрогэса, Кузнецкого металлургиче-
52
ского завода и Магнитогорского
металлургического комбината, позже
ставших основными объектами
сталинской индустриализации.
С этими настроениями в среде
промышленников удивительным образом
перекликались идеи радикальных
социалистов о быстром скачке из «мрака
отсталости» в «светлое будущее».
Как писал лидер партии
большевиков В. И. Ленин в 1913 году,
«особенность России -- невиданная еще в
эпоху буржуазных революций сила
пролетариата и страшная общая
отсталость страны, объективно
вызывающая необходимость в
исключительно быстром и решительном
движении вперед». Так закладывались
предпосылки для быстрого
распространения идеологии форсированной
государственно-социалистической
индустриализации, ставшей
впоследствии идеологией нового класса
«советских индустриализаторов».
Именно этот новый класс сыграл
впоследствии решающую роль в
форсированной индустриализации конца
двадцатых — тридцатых годов; ее
осуществление было бы невозможно
без активного участия множества
«бывших» специалистов, инженеров,
служащих, работавших до революции
в синдикатах, на предприятиях и в
государственных учреждениях.
Существовали ли другие пути
развития крупной индустрии в России?
Да. Однако для этого необходимо
было несколько условий: быстрое
развитие рыночно-капиталистических
отношений в деревне, формирование
сильного среднего класса в городе и
деревне, ориентация на
преимущественное развитие новейших в ту
эпоху отраслей автомобилестроения,
электротехнической и химической
промышленности и т. п. Увы! Условия
эти оказались для России
неприемлемы. Они требовали значительного
времени, которого у России не
оказалось. Двадцати спокойных лет, о
которых взывал мученик
самодержавного реформаторства П. А. Столы
пин, дано не было. А первая ми
ровая война, сыграв свою роковую
роль, направила развитие огромной
империи по пути форсированного ро
ста централизованной
военно-государственной системы. Для военной
экономики и последовавшей сталинской
индустриализации, целями которой
прежде всего тоже была подготовка
ХРОНИКА
1927 год
7 ноября. Празднование десятилетия
победы Октябрьской революции. Лозунги
дня: «Первые десять лет пролетарская
революция подвела капиталистический мир
к могиле. Второе десятилетие его
похоронит»; «Октябрьская революция превратила
дворцы князей и богачей в ремонтные
мастерские здоровья трудящихся СССР».
2—19 декабря. XV съезд ВКП(б),
который исключил из партии всех известных
оппозиционеров, покончил с НЭП'ом и взял
курс на социалистическую
коллективизацию сельского хозяйства.
)928 год
26 марта. Директива Президиума
Центрального Исполнительного Комитета
(ЦИК) и Совета Народных Комиссаров
(СНК) «О карательной политике и
состоянии мест заключения».
4 июля. Сталин иа Пленуме ЦК
партии заявил, что по мере продвижения
вперед сопротивление капиталистических
элементов будет возрастать, а классовая
борьба обостряться.
/ сентября. В принятой второй
программе Коминтерна Октябрьская революция
теоретически трактовалась как «начало
международной революции пролетариата».
Вплоть до середины тридцатых годов эта
концепция оставалась господствующей.
1929 год
22 января. Арестован Лев Троцкий и на
пароходе «Ильич» (!) отправлен за граии-
цу-
9 февраля. В разгар коллективизации
крестьян селькор газеты «Беднота»
Михаил Новиков пишет письмо Сталину,
в котором предлагает разумную
программу землепользования. В частности, ои
призывает «перестать считать бедность
добродетелью», «снять позорные клички «кулак»,
«подкулачник» и т. п. За свои советы
Новиков был арестован и в спешном
порядке сослан.
5 марта. Принято обращение
коллектива завода «Красный выборжец» ко всем
предприятиям СССР с призывом
организовать социалистическое соревнование
фабрик и заводов.
/ апреля. В СССР введены карточки
на хлеб. К концу года карточную
систему ввели на все продукты, а затем и
на промышленные товары (отменена в
конце 1934 года).
8 апреля. Правительственное
постановление «О религиозных культах».
7 ноября. В «Правде» опубликована
статья Сталина «Год великого перелома».
"
53
ОРУЖИЕМ МЫ ДОБИЛИ ВРАГА
ТРУДОМ МЫ ДОБУДЕМ ХЛЕБ
ВСЕ ЗА РАБОТУ, ТОВАРИЩИ!
Плакат Н. Н. Когоута, 1921 год.
к войне, приоритетными были
металлургия и тяжелое машиностроение,
не принадлежавшие к разряду
новейших отраслей уже с начала XX века.
Россия в огне
С началом войны резко усилилась
фатальная тенденция государственной
власти брать на себя монопольную
ответственность и всю полноту
предпринимательской инициативы.
Хронически неразвитый внутренний рынок
со множеством производителей и
потребителей постоянно страшил
правительство своей катастрофической
непредсказуемостью. При первых же
признаках войны Совет министров
«признал желательным приступить к
заготовке хлеба для нужд армии
непосредственно от производителей».
Казенные заготовки поощрялись с
целью предотвращения спекуляции,
но это вело к противоположному
результату. Уже к началу 1915 года
итог был, по признанию председателя
Петроградской Калашниковской
хлебной биржи В. Н. Воробьева, таков:
«На практике... ошиблись мы все и
вся Россия... в настоящий момент,
начиная от мужика до помещика, от
скупщика и кончая крупным
спекулянтом, все выжидают и не
продают... всю страну охватила
спекуляция». Это выглядело как
генеральная репетиция перед политикой
военного коммунизма в области
хлебозаготовок и борьбы с торговлей.
Оставалось только упразднить товарно-
денежные отношения между
государством и земледельцем полностью.
Столь же неудачными были
попытки правительства установить контроль
над ситуацией в других областях.
Не удалось даже введение «особого
положения» на казенных военных
заводах, не удалось закрепить н право
командующих войсками на
реквизиции и ограничение
межрегионального перемещения продукции за
пределами театра военных действий.
Такое вопиющее отставание от
других воюющих стран — Франции,
Англии, Германии — в организации
хозяйства определялось прежде всего
отсутствием в России политической
и экономической системы, способной
осуществить управление
хозяйственной жизнью на капиталистической,
индустриальной основе.
Промышленность, транспорт, торговля и
сельскохозяйственное производство в Рос-
Она:— Посмотри, Жан: вот у
кого трудовые мозолистые руки...
— Еще бы, барышня! На
двадцати митингах в день
аплодировать приходится.
Рисунок
В. Лебедева
из «Нового Сатирикона»,
1917 год.
ХРОНИКА
1930 год
7 февраля. Лев Троцкий пишет в
изгнании, в Константинополе: «...Революция —
суровая школа... Целое поколение вышло
в тираж, потрепалось нервно,
израсходовалось духовно. Сохранились немногие.
Опустошенные составляют огромный
процент на вершинах сталинской
бюрократии... События будут обнаруживать и
подтверждать опустошенность сталинской
«гвардии» при каждом новом испытании».
24 февраля. Писатель Михаил Пришвин
записывает в дневнике: «Самых хороших
людей недосчитываешься... Сндят в
тюрьме... Какая мразь идет на смену!»
2 марта. Опубликована статья Сталина
«Головокружение от успехов».
28 марта. Михаил Булгаков пишет
письмо правительству СССР: с.„Я
обращаюсь к гуманности советской власти
и прошу меня, писателя, который не
может быть полезен у себя в отечестве,
великодушно отпустить на свободу...»
6 апреля. Учрежден «орден Ленина».
14 апреля. Самоубийство Владимира
Маяковского.
26 июня — 13 июля. Работает XVI
съезд ВКП(б) — «съезд развернутого
наступления социализма по всему фронту».
ii
£ °-
55
ХРОНИКА
7 ноября. Празднование тринадцатой
годовщины Октябрьской революции.
Среди прочих звучал лозунг: «Уничтожим
кулачество как класс! Развернем шире
знамя сплошной коллективизации!»
15 ноября. Две центральные газеты
страны — «Правда» и «Известия» —
публикуют статью Максима Горького, в
заголовок которой вынесена фраза: «Если
враг не сдается — его уничтожают».
1931 год
/ февраля. Родился Борис Нльцнн.
2 марта. Родился Михаил Горбачев.
14 мая. Максим Горький окончательно
вернулся на родину.
3 ноября. Создан Институт Маркса —
Энгельса — Ленина (ИМЭЛ) в Москве,
ставший идейным и теоретическим
центром новой философии.
5 декабря. Взорван храм Христа
Спасителя в Москве (он посвящен победе
в войне с Наполеоном, сооружен на
народные деньги и освящен 26 мая 1883
года).
1932 год
15 мая. Декретом правительства за
подписью Сталина объявлена «безбожная
пятилетка», поставившая цель: к 1 мая
1937 года «имя бога должно быть забыто
на территории страны».
23 апреля. Постановление ЦК ВКП(б)
о перестройке всех
литературно-художественных организаций в стране и
ликвидации творческих группировок.
3 сентября. Убит Павлик Морозов,
«пролетарский орленок», донесший
властям на «-неблагонадежного» отца.
10 октября. Пущен Днепрогэс имени
В. И. Ленина.
26 октября. В доме Ма кси м а Гор ь-
кого Сталин встречался с советскими
писателями. В духе времени он назвал
их «инженерами человеческих душ».
9 ноября. При невыясненных
обстоятельствах ушла из жизни тридцатилетняя
Надежда Аллилуева, вторая жена Сталина
и мать двоих его детей.
27 декабря. Постановление ЦИК и СНК
о введении в СССР паспортной системы
и обязательной прописки граждан.
Составил Ю. БЕЗЕЛЯИСКИЙ
I О
X QJ
*> *
сии оказались разделенными, слабо
связанными друг с другом из-за
неразвитости рынка и рыночных
отношений, из-за негибкости и
неспособности хозяйства быстро перестраи
ваться в соответствии с условиями
и нуждами войны.
Естественно, во время войны
усилилась деградация рыночных связей и
удушение их монополиями,
связанными с государственным военным
спросом. Нарастала пагубная тенденция:
образовывались тресты, складывались
финансово-промышленные
государственно монополистические
объединения. Шла принудительная
монополизация целых отраслей посредством
особых совещаний по обороне,
продовольствию, топливу и перевозкам,
созданных в 1915 году, а также
военно-промышленных комитетов,
организованных промышленниками для
распределения военных заказов и
устранения конкуренции. Все это готовило
материальную и организационную
базу для всеобщего
«социалистического» огосударствления экономики,
для создания единого
«социалистического» треста. Что и было
осуществлено большевиками.
К единому тресту
То, что произошло в России в
феврале — октябре 1917 года, пожалуй,
наиболее адекватно описывается в
терминах новой науки, возникшей во
второй половине XX века,—
синергетики (ее называют иногда также
теорией динамических систем). «Когда
система «напрягается» сверх
определенных пороговых величин
(например, при нагреве или при
нарастании в ней давления), она с одного
набора аттракторов переключается на
другой и затем ведет себя уже иначе,
или, выражаясь языком
соответствующей теории, «входит в новый
динамический режим». В точке перехода
происходит бифуркация. Система
больше не следует своей начальной
траектории... Случайно, однако же,
она себя не ведет, она лишь
реагирует на новый набор аттракторов,
задающих ей более сложную
траекторию... Процесс бифуркации
показывает нам, что когда система
выталкивается за свой порог стабильности,
она входит в фазу хаоса, не
обязательно фатального для нее, это может
быть и прелюдией к новому
развитию. Какое-то одно из колебатель-
56
Скорая помощь
Депутаты: — Ах, надо этого
человека спасти! Вон там пасутся
овцы — надо будет их поймать,
остричь, соткать из шерсти одеяло
покрепче и, подставить его под
падающего, поймать беднягу на
это одеяло.
Рисунок А. Яковлева.
ных движений, раскачивающих такие
системы, вдруг «закрепляется» и
затем с большой быстротой
усиливается и распространяется на остальную
часть системы. За чрезвычайно
короткое время оно становится
доминирующим в ее динамике. Когда из
недр хаоса рождается новый
порядок, он отражает структурные и
функциональные характеристики
закрепившегося колебания. Царская Россия
внутренним расколом и проигранной
войной в 1917 году была выведена
за свой порог стабильности. Система
рухнула, и из хаоса Октябрьской
революции возникли Ленин и
неожиданный марксистский режим
большевиков, тот самый, который, в свою
очередь, рухнул в 1991 году в момент
очередной неожиданной бифуркации».
Это писал Эрвин Ласло —
американский ученый с мировым именем,
автор работ по проблемам эволюции
сложных систем — в книге «Век
бифуркации».
Действительно, в ходе первой
мировой войны Россия, обремененная
множеством накопившихся
социальных противоречий и потому
снизившая свой «порог стабильности»,
напряглась сверх того, что могла
выдержать ее находившаяся в
переходном состоянии социальная и
экономическая структура. Произошло
переключение с одного набора
«аттракторов» — движущих сил и
тенденций рыночного развития — на другой
набор сил и тенденций развития
нерыночной военно-индустриальной
системы.
Движение к всеобъемлющей
государственной монополии,
существовавшее до 1917 года в качестве одного
из ряда других движений и
тенденций, после вхождения в фазу хаоса
и бифуркации стало всеобщим,
быстро распространяющимся на все
остальные части социальной системы.
Партия большевиков оказалась лишь
наиболее радикальным и
последовательным выразителем тех тенденций
к регулированию государством всей
экономической жизни через создание
единого центра, единого «треста»,
единого «мозга», которые пробивали
себе дорогу в России, начиная с
1914 года и особенно с февраля
1917 года. Кстати, предложения о
создании такого единого центра,
прообраза ВСНХ и Госплана, а также
о принудительном создании
государством в промышленности трестов
исходили от некоторых членов
Временного правительства и деятелей
партий меньшевиков и эсеров,
например от Базарова, позднее
работавшего в Госплане, и Громана,
находившегося после Октября на
административно-хозяйственных постах.
Помогло родиться системе
«военного коммунизма» также то, что
большевики заимствовали формы
организации, сложившиеся в Германии во
время войны 1914—1918 годов и
получившие название «военного
социализма». Единая централизованная
система распределения сырья и
материалов для промышленности,
рабочей силы, продовольствия,
произведенных товаров просуществовала в
Германии до ее поражения в 1918 году,
но в послереволюционной России была
развита дальше.
Следует отметить, что тенденция к
Ц
X IQ
х о.
57
. х
X X
ш
_ и
Г О
X Q
58
образованию «единой монополии»,
«единого треста» и даже
«всемирного треста» (вспомним, например,
модную в свое время теорию
«ультраимпериализма» К. Каутского) в
первые десятилетия XX века, можно
сказать, носилась в воздухе. Но в среде
емкого и динамичного внутреннего
рынка в странах Западной Европы и
в Соединенных Штатах «единый
трест» — отрицание рынка —
утвердиться не мог. В России же, где рынок
и товарно-денежные отношения были
не развиты, а наоборот,
главенствовали мощные докапиталистические и
дотоварные уклады, возникли условия
для образования единой
государственной монополии.
К моменту прихода большевиков к
власти основные отрасли российской
промышленности были уже в высокой
степени монополизированы.
Октябрьская революция завершила процесс
монополизации индустрии и довела
его до логического конца. Эта
преемственность советской системы
управления хозяйством с
дореволюционными монопольными структурами
отчетливо осознавалась многими
революционными идеологами и
организаторами в отличие от советских
идеологов более позднего периода. Так,
Л. Крицман писал в своей книге
«Героический период великой русской
революции»: «...В основу работы
пролетарского хозяйственного
строительства легли как его исходный материал
централизованные хозяйственные
органы дооктябрьской России,
государственные — министерства,
превращенные в комиссариаты, и
монополистические организации
капиталистов — синдикаты и созданные
в эпоху империалистической войны
государственно-капиталистические
регулирующие органы, превращенные
в главные управления
промышленности («главки»). Новые
хозяйственные органы, созданные революцией
(рассматриваемые с этой стороны)
являются выражением тех же
тенденций, которые пробивали себе
дорогу и раньше, но в
противоположность прежнему — выражением
последовательным, стремящимся идти
до конца».
Основные органы единой
хозяйственной монополии — главки и
тресты — стали возникать сразу же
после октября 1917 года
непосредственно из прежних государственных
комитетов, до революции
регулировавших промышленность, а также из
монополистических объединений
промышленников — синдикатов.
«Быстрота, с которой возникали главки и
центры, вызывалась необходимостью
в кратчайшие сроки оформить
экономически пролетарскую диктатуру,
но добиться ее можно было только
потому, что эти организации во
многом внешне воспроизводили
организационные формы дореволюционных
централизованных хозяйственных
учреждений,— писал один из
участников процесса становления советской
военно-государственной монополии
Цыперович.— ...С другой стороны,
главкизм получил основательное под-
крепление и со стороны тех
многочисленных деловых людей,
специалистов и т. п., которые в
дореволюционное время прошли
основательную школу в синдикатах и трестах
и быстро приспособились к нашей
главкистской системе, стараясь
подчеркнуть в ней наиболее приемлемые
для себя черты. Для тех, кто
знаком с организацией и деятельностью
«Продугля» или «Продамета», ни в
коем случае не является сюрпризом
то обстоятельство, что некоторые
крупные деятели этих
капиталистических организаций и многие
второстепенные, но очень важные
служащие сумели не только найти себе
место в главках и центрах, но, что
гораздо важнее, упражнять свои
прежние навыки и таким путем
оказывать несомненное и нередко
значительное влияние на руководителей
наших экономических организаций».
К концу 1920 года число главных
управлений (главков), в которых было
сосредоточено управление всей
промышленностью, составило сорок два.
Подавляющее их большинство было
создано на базе дореволюционных
монополистических объединений н
государственных органов
регулирования. Ниже приводится полный список
этих главков по отраслям.
Топливо: Главуголь, Главнефть,
Главторф, Главсланец (два последних
1
'3
i?
«2 в
59
Бюрократ: — Яслы ео вверенном
мне учреждении я хоть раз замечу
бюрократизм — вам всем не
поздоровится! А если кто будет
протестовать, то... увидите!
Рисунок Б. Малаховского.
Из «Смехача», 1927 год.
I 0
За работой.
Рисунок Ре-ми.
Из «Нового сатирикона», 1917 год.
главка в отличие от других не имели
предшественников в виде
капиталистических объединений). Руда: Главруда.
Металл: Гомза (Главное управление
паровозо- и вагоностроительных
заводов), Главгвоздь, Главцветмет, Глав-
зшюто, Автозаводы, Главкоавио.
Текстильная промышленность и одежда:
Главтекстиль, Главодежда.
Химическая промышленность: Химоснов (ос
новная химическая промышленность),
Химдревуправление (по управлению
завода ми сухой перегонки дерева),
Главфармазав
(химико-фармацевтическая промышленность), Главанил
(коксобензол), Главкраслак (лаки и
краски). Строительные материалы н
изделия: Центроцемент, Центроши-
фер, Центрошамот (шамотнокирпич-
ное производство), Главстекло.
Пищевкусовая промышленность: Главсоль,
Центроспирт, Главсахар, Главмука,
Главкрахмал, Главчай, Главрасмасло
(растительное масло), Центрожир,
Центромолоко, Главконсерв, Главкон-
дитер, Главтабак. Кожевенная и
меховая промышленность: Главкожа,
Главмех, Центрошетина. Костеобраба-
тывающая промышленность: Глав-
кость. Лесная промышленность:
Главлеском (Лесной комитет,
ведавший заготовкой лесных материалов и
деревообрабатывающей
промышленностью). Писчебумажная
промышленность: Главбум. Спичечная
промышленность; Главспичка. Резиновая
промышленность. Главрезина. Кроме того,
в результате слияния аппаратов
дореволюционных «Продаметы» и «Расме-
ко» был создан «Продрасмет» —
отдел учета, распределения и продажи
тяжелых руд и металлов при отделе
металла ВСНХ.
Постепенное объединение бывших
деятелей дореволюцион ных
государственных и монополистических
организаций, с одной стороны, и
многочисленных номенклатурных
выдвиженцев — с другой, привело к
образованию ядра нового класса
советских индустриализаторов. Далее этот
класс стал, с одной стороны,
составной частью номенклатуры (высшие
хозяйственные руководители, как
известно, входили в номенклатуру, а
номенклатурные политические
работники часто руководили хозяйством и
хозяйственниками). Однако в целом
он, как показывает современная
ситуация, оказался более широким и
гибким образованием, чем
номенклатура. Будучи долго как бы «на
вторых ролях», представители этого
класса тем не менее с самого начала
пользовались многими привилегиями
и значительной, хотя и не абсолют
ной, властью, а в последнее время
они превращаются в экономически и
политически господствующий класс
крупных собственников и
управляющих.
Тем не менее, несмотря на всю
проделанную им после 1917 года
сложную эволюцию, класс нндустриализа-
торов до сих пор сохраняет мно-
60
гие исконные свои черты, столь ярко
проявившиеся в ходе советского
промышленного рывка, начиная с
«военного коммунизма», нэпа и первых
пятилеток: стремление любой ценой, не
считаясь ни с чем, пробивать и
воплощать свои проекты, пренебрежение
к экономической эффективности и
экологическим последствиям,
гигантоманию, воплощающуюся в стремление
строить крупные и сверхкрупные
предприятия независимо от их
эффективности, нежелание и неумение
модернизировать свои предприятия, изучать
спрос, гибко реагировать на
изменение рыночной конъюнктуры и т. п.
Все эти черты до сих пор как бы
его родимые пятна,
свидетельствующие о его монопольно-нерыночном
происхождении.
Весьма своеобразной чертой
российского пути к монополизму была
та, что при Советах обобществлению
подвергалась не столько сама крупная
индустрия, изначально уже в
колоссальной степени обобществленная,
сколько производительные структуры
общества, служащие источником ее
финансирования и в первую очередь
мелкотоварный сектор экономики
частная торговля и мелкая
промышленность. Экспроприировались
многочисленные владельцы государствен-
н ых ценных бума г, клиенты ба нков
и держатели акций, землевладельцы
и прочие «эксплуататорские
элементы». Подавление товарно-денежных
отношений оказалось радикальным
средством ликвидации всех
паразитических, с точки зрения
государственной крупной индустрии, форм и
способов применения национального
дохода, накапливаемых средств и
капиталовложений. Тем самым
уничтожались слои мелких и средних
собственников, частных предпринимателей,
то есть элементы среднего класса, ко
торый так и не получил развития в
России в качестве одной из доминант
движения нации.
От общины к колхозу
Сложнее обстояло дело с
многомиллионным российским
крестьянством. Низвержение старой
государственной машины и всех
заинтересованных в развитии рыночной
системы производства и распределения
сословий и классов было бы
физически невозможно, если бы
политическая сила в лице большевиков,
взявшая на себя миссию
переустройства российского общества на
монопольных началах, не нашла способа
опереться на самую массовую
социальную силу России — общинное
крестьянство. Нерыночная крупная
индустрия нашла себе союзника в
виде нерыночного,
докапиталистического общинного крестьянства.
Несмотря на аграрную реформу,
начатую Столыпиным, к 1918 году
общинное землевладение продолжало
преобладать. Число крестьянских
дворов, вышедших из общины и
укрепивших землю в единоличное
пользование, по различным оценкам,
составляло в Европейской России
от четверти до трети общего числа
крестьянских дворов. Большевистский
Декрет о земле стратегически
безупречно делал ставку на более
массового союзника. Скоротечные
аграрные преобразования 1918 года
проводились самим крестьянством
упрощенным способом, с помощью
традиционных механизмов передела
общинных земель, поэтому в ходе
революции оживает крестьянская община,
расширяются масштабы общинного
землепользования путем поглощения
земель помещиков, церквей,
монастырей, а в дальнейшем, по мере
укрепления нового хозяйственного строя в
деревне, также и земель хуторян и
отрубников.
Последний процесс по-разному
протекал в различных районах
Европейской России: более сдержанно в
западных и северо-западных губерниях,
где хуторские хозяйства во множестве
сохранились, наиболее решительно в
черноземной полосе и в Поволжье —
здесь традиционное малоземелье
усугубилось массовым притоком
беженцев из городов и индустриальных
районов юга, что делало неизбежным
возрождение практики переделов
земель. С 1918 года община становится,
пользуясь лексикой тех лет,
«главнейшим аграрно-революционным
ферментом в деревне, важнейшим
аппаратом земельной реформы, доводя ее
до каждого отдельного
землепользователя, непосредственно осуществляя
в их среде принципы уравнительного
распределения земли». Общество
вновь берет верх над
«столыпинскими» выходцами, принудительно
втягивая их в общину, практикуя урав
нительный раздел участковых земель.
их запашку, потравы, вплоть до
лишения гражданских прав, разгрома
и поджога усадеб.
61
Р 'X
I О
1 Й
5 ■
Само торжествующее общинное
крестьянство весны 1918 года дало
мандат на самую решительную
экспроприацию и огосударствление
промышленности, финансов и торговли.
Но, наложившись на разруху конца
войны, эти меры внесли полный разлад
в сферу «городского производства:»,
предопределили крах внутреннего
товарообмена между городом и
деревней и переход к стратегии
реквизиций, продотрядов и продразверстки.
Тем самым были обеспечены
условия преобразования
экономической жизни, условия утверждения
абсолютной государственной власти в
России.
Однако для восстановления крупной
индустрии и тем более для ее
форсированного роста, о котором грезили
советские индустриализаторы, старая
община оказалась непригодной.
«Характерным примером особенностей
этого этапа является именно работа
по восстановлению Донецкого
бассейна. Напрягая последние силы.
Республика Советов сосредоточивает
в Донбассе все, что только было
возможно,— людей, остатки технического
снабжения, скудные ресурсы
продовольствия. Вокруг Донбасса создается
атмосфера производственного
энтузиазма... С величайшим трудом
восстанавливается трудовая дисциплина.
Проводится огромная
разъяснительная, пропагандистская и
агитационная работа. Однако всего этого
недостаточно. Вся работа срывается
из-за недостатка хлеба и фуража.
Голодный шахтер работать не мог,
несмотря на весь свой героизм и
энтузиазм. Голодные лошади работать
в шахтах также не могли. Вопрос
упирался в связь между
промышленностью и сельским хозяйством»,—
писал Пятаков.
Политика «военного коммунизма»
была попыткой построить новую
экономическую систему на основе старой
общины, политикой, обреченной на
неудачу. Основными следствиями
такой социальной политики в деревне,
как известно, были общая
деградация культуры сельхозпроизводства,
рост чересполосицы, преобладание
малоземельных хозяйств, а также
натурализация крестьянского
хозяйства, падение производства товарной
продукции, технических культур,
сокращение посевных площадей и
поголовья скота. Регресс
сельхозпроизводства сводил на нет все расчеты
централизованного планирования в
аграрной сфере, толкал продорганы
на варварское ограбление
крестьянства, подрывающее даже механизм
простого воспроизводства и
потенциально с каждым годом все более
подводящее страну к
катастрофическому недороду и голоду. Ввиду
неумолимо сокращающихся ресурсов
отчуждаемого сельхозпродукта
государственные органы вынуждены были
прибегать к крайним мерам,
возрождающим даже такой архаичный
институт общины, как круговая порука
(реликт эпохи до 1905 года), а также
декретом вводя государственную
повинность «обсеменения площадей
земли... по единому плану и под единым
руководством», под личным контролем
Предсовнаркома.
Неудача попыток полного
овладения сельхозпроизводством как путем
создания внеобщинных колхозов и
совхозов, так и
путем.непосредственного проникновения в общину (что
вело лишь к стремительной
деградации уровня производства)
сформировала задачу последующего периода:
необходимо было осуществить такое
преобразование общины, чтобы она
могла стать основой тотальной
системы отчуждения и накопления. И если
период «военного коммунизма» в
хозяйственной жизни российского
«города», российской индустрии явился
необходимым переходным этапом от
старого, дореволюционного, «олиго-
польного» рыночного хозяйства к
новому, «монопольно
контролируемому» рынку нэпа, то сам нэп в аграрной
политике явился переходным этапом
от «старой» общины к «новой».
Главной задачей этой, второй фазы
аграрных преобразований в условиях,
когда господство единого
государственного треста в индустриальной
сфере было обеспечено, стало
преобразование общины.
На начальном этапе нэп успешно
использовал потенциал
индивидуального крестьянского хозяйства в
качестве источника первоначального
накопления. Крестьянские хозяйства
были подвергнуты индивидуальному
денежному обложению,
ограничивались и подавлялись прежние
круговая порука и переделы земель. В
условиях монопольно контролируемого
«рынка» искусственно
стимулировалась разрушительная для старой об-
62
щины дифференциация крестьянских
хозяйств; эта искусственная
дифференциация была надежно подчинена
политическим задачам
индустриализации. И по мере того, как вставшая
из руин крупная индустрия
увеличивала свои аппетиты, политика
использования рыночных отношений для
нужд монополии уступала место
экспроприации работающих на рынок
производителей.
Отметим, что экспроприация
мелкотоварного производителя есть
непременный элемент промышленного
переворота и становления крупной
индустрии. Но эволюция в рамках
развитой рыночной экономики с
необходимостью идет по пути
последовательной концентрации собственности,
по пути отрицания неразвитого
интереса во имя интереса более развитого,
то есть более эффективно
работающего на рынок. Если же рынок слаб,
то изничтожение мелкой частной
собственности может происходить на
иной, нерыночной монопольной основе.
В прежней российской социально-
экономической структуре слабым
звеном в системе накопления был как
раз мелкотоварный сектор хозяйства.
Он и подвергся «отрицанию». То, что
не удалось сделать Столыпину
эволюционным рыночным путем, удалось
сделать Сталину путем насилия и
натравливания одних крестьян на
других.
Вторгаясь внутрь общины и
разрушая ее целостность, государство
взяло на себя целиком функцию
поддержания «общинное™». В рамках
создаваемых под давлением
государства колхозов в своеобразной форме
воспроизводилось то же самое
общинное землепользование, но лишенное
всяких признаков индивидуального
хозяйствования и за счет этого
позволяющее в неслыханных ранее
размерах увеличивать долю
отчуждаемого продукта. Ранее естественным
пределом нормы отчуждения служила
квота, изнурительная для беднейших,
но вполне сносная для «справных»
хозяйств: сохранение индивидуальных
крестьянских хозяйств в рамках
общинного землепользования ставило ей
предел. Колхозы же радикально
преобразовали этот принцип отчуждения,
введя новое правило: кто больше
произведет, у того больше и отымется.
В колхозной деревне
восторжествовала первая и важнейшая форма
разделения труда — отделение труда
умственного, организаторского от
труда физического, труда
исполнительского. «Теперь,— говорил Сталин,—
крестьяне требуют заботы о хозяйстве
и разумного ведения дела не от самих
себя, а от руководства колхоза».
«Разум» ведения дела в сельском
хозяйстве покинул производителя,
был отчужден от него и воплощен
в директивных органах «центра»,
то есть монополии.
Смысл коллективизации
заключался не в наращивании производства,
но и не в его снижении, так как
зерно и некоторые другие виды
сельхозпродукции шли на экспорт, смысл
ее был в полном и окончательном
подрыве рыночных механизмов
взаимоотношений крупной индустрии и
сельского хозяйства, в установлении
государственного контроля над
производством и распределением между
аграрной сферой и промышленностью.
Индустриализация без рынка
Со становлением нового аграрного
порядка завершалась эпоха
российской истории, связанная с развитием
товарно-денежных отношений. С
начала тридцатых годов народное
хозяйство развивалось по законам
нерыночной индустриальной экономики,
этого нового феномена мировой
истории, и под водительством нового
класса «индустриализаторов», скрытого
за демагогическими и утопическими
лозунгами «диктатуры пролетариата»,
«власти трудящихся», «бесклассового
коммунистического общества».
В действительности на новой основе
были возрождены многие механизмы
«военного коммунизма», включая
сверхцентрализацию, главки,
натуральную по своей сути систему
распределения сырья, материалов,
техники. Деньги превратились в учетно-
расчетные знаки, бюджет становился
безденежным. Растущая индустрия,
освободившись от всех рамок и
ограничений рыночного,
товарно-денежного хозяйства, «купалась» в избытке
рабочей силы, шедшей из разоряемой
деревни, а также иностранного
оборудования, за которое расплачивалась
не она, а опять-таки главным образом
деревня.
С 1930 года экспорт хлеба в зерне
из СССР резко возрос: со 178 тысяч
тонн в 1929 до 4 765 тысяч тонн в
1930 году (более чем в двадцать пять
п
63
X О
х а
раз за один год!), 5 057 тысяч тонн
в 1931 году, 1 728 тысяч тонн в
1932 году, 1 686 тысяч тонн в 1933
году, несмотря на сильное падение цен
на зерно на мировом рынке в связи
с мировым аграрным и
промышленным кризисом, несмотря на голод и
массовую гибель крестьян. Экспорт же
других продуктов, прежде игравших
наряду с хлебом существенную роль
в общем вывозе,— лесоматериалов,
а также нефти и нефтепродуктов —
увеличился незначительно:
лесоматериалов в 1929 году было вывезено
5 544 тысячи тонн, в 1930 году —
7422 тысячи тонн, в 1931 — 6083
тысячи тонн, в 1932 - - 5689 тысяч тонн,
нефти и нефтепродуктов в 1929 году —
3858 тысяч тонн, в 1930 году —
4712 тысяч тони, в 1931 — 5224 тысячи
тонн, в 1932 — 6106 тысяч тонн.
Именно деревня несла на себе всю
тяжесть сталинской форсированной
индустриализации, в итоге
раздавившей ее.
Очевидно, что
двадцатипятикратный рост вывоза хлеба за один год
объяснялся появлением у государства
значительных, неслыханных ранее
количеств изъятого хлеба в результате
в прямом смысле экспроприации
миллионов наиболее крепких
крестьянских хозяйств, дававших
значительную часть товарного хлеба, особенно
на Украине и в Поволжье. Именно
этот резкий рост количества
отчуждаемого хлеба, монополия на него
государства вместе с
раскрестьяниванием и пауперизацией огромных
слоев крестьянского населения
сделали возможной и даже неизбежной
форсированную индустриализацию,
ликвидацию рынка и рыночных
отношений. Эйфория, возникшая среди
«индустриализаторов» в центре и на
местах, была вызвана резким ростом
ресурсов в результате слома целых
укладов; эта эйфория проявилась,
в частности, в авантюристических
планах в конце первой пятилетки
«во что бы то ни стало» выплавить
17 миллионов тонн чугуна, собрать
170 тысяч тракторов, выпустить
200 тысяч автомашин и т. п. (что
было достигнуто только в конце
сороковых -- начале пятидесятых годов).
Слом рынка, уничтожение товарно-
денежных отношений определили
полную победу особого типа
индустриализации. Этот тип представлял собой
безудержную и потенциально
безграничную экспансию во все новые про-
мышленно неразвитые районы, по
существу индустриальную колонизацию.
Он был одним из самых тяжелых и
расточительных путей создания и
развития крупной промышленности.
Такая бесконечная индустриальная
колонизация вызывалась тем, что в
«старых», уже освоенных
промышленностью районах новые отрасли, новые
технологии, новая организация про
изводства были не в силах пробить
себе дорогу и должны были
развиваться с нуля, на пустом месте, со
временем так же окостеневая и
превращаясь в тормоз технологического
развития. Постоянно переселявшиеся
огромные массы населения
превращались на новых местах в простую
неквалифицированную рабочую силу,
ломающую оборудование, что стало
бичом производства, и дающую
ничтожную производительность труда.
Именно тогда, на рубеже двадцатых
и тридцатых годов, окончательно
восторжествовала как долговременное
явление система развития
производства, работающая сама на себя,
загружающая агрегаты и рабочую силу
во многом впустую, расхищая в
гигантских масштабах человеческий
труд и природные богатства. Это был
прямой результат индустриализации
без рынка, именно тогда был
«запрограммирован» тот механизм развития
хозяйства, который Россия, несмотря
на все усилия, не может изменить
до сих пор.
Логика развернувшейся
форсированной индустриализации была
неумолима: вместе с насильственной
коллективизацией и необратимым унич
тожением всех предприимчивых
элементов деревни, вместе с голодом,
резким падением культуры аграрного
и индустриального производства,
огромными невосполнимыми
человеческими жертвами все больше росли
лагеря для заключенных,
использовавшихся во всех крупных «стройках
века». Вместе с планами
строительства новых «гигантов» и планами
роста производства регулярно разра
батывались связанные с ними планы
по росту числа заключенных и репрес
сированных. Рост индустрии
оплачивался не ею самой, индустрия,
подобно сказочному чудовищу, брала
все, почти ничего не отдавая. Семена,
посеянные в конце XIX века, взошли
и расцвели пышным цветом.
64
о*. »hv • I нимi.
Л Л Ж' I
ill ObOIOffi)
Плакат Д. С. Моора, 19W год.
3 Знание — сила № 2
5 |
| S*
на в
ИЗ ЗАПИСОК СОВРЕМЕННИКОВ
С. Булгаков
Сергий Николаевич Булгаков,
участвовал в качестве выборщика
от Орловской губернии в IV
Государственную думу.
На выборах
Из дневника
1912 год
Беру перо, чтобы по поводу
выборов говорить о том, чем полна
душа и от чего она болит. Меньше
всего я имею в виду чисто
политические вопросы. Мне хочется
высказать вслух те общие жизненные
впечатления, которые я получил здесь.
Ими, как черным ядом, отравлена
душа, от них опять болит она своей
старой, никогда не утоляющейся
болью, тоскует своей неутешной,
никогда не утихающей тоскою,
волнуется всегдашней, никогда не
прекращающейся тревогой — о России.
Эти выборы нагоняют острые
приступы духовной ностальгии.
...Я уже третий раз присутствую
на выборах и имею материал для
сравнения. Было на этих выборах
многое, что бывало и на
предыдущих, к чему уже успел
приглядеться глаз. По-прежнему
баллотировались в депутаты все без исключения
крестьяне, привлекаемые
преимущественно «диетами» (кто их за это
осудит?). Как и прежде, зарождались
у иных выборщиков совершенно
фантастические надежды на депутатское
кресло, в расчете на шальную
удачу, благодаря которой выборные
комбинации выносят в Таврический
дворец иногда совершенно случайных
людей, а то, что удалось одному,
начинает маячить и другому. Черта
низкой политической культурности —
эти претенденты совершенно не
задаются вопросом, пригодны ли они
к чему-нибудь в законодательной па-
лате,— как дети, они интересуют-
ся только избранием, наивно и про-
сто. Есть сравнительно небольшая
группа политических деятелей, знаю-
щих, чего они хотят, и
сознательно ведущих политическую борьбу.
Все это было, как и раньше.
Особенность теперешних выборов — их
организованность, притом нового
типа, не справа и не слева, но сверху:
бюрократия, приглядевшись к новому
орудию, научилась владеть им и
приспособила его к своим нуждам.
Организация эта подготовлялась с
двух сторон, от представителей
светской власти — губернаторов, и
духовной — епархиальных архиереев,
руководимых инструкциями из
предвыборного бюро при Св. синоде. Я
наполовину не верил газетным
сообщениям об этой организации
выборов до тех пор, пока своими
глазами не увидал, с какой
бесцеремонностью и с каким неуважением
к праву и самой идее выборов
велась эта кампания в нашей
губернии: здесь были применены все
средства — запугивания со стороны
начальства, исключение из выборов
в последний момент,
правительственные эмиссары, правительственные
кандидаты. В результате смысл всей
выборной кампании свелся к тому,
чтобы со стороны администрации
провести намеченных правительством
кандидатов во главе с известным
губернатором одной из северных
губерний, которого предварительно
такими же средствами провели в
выборщики, со стороны же всех
остальных — этот блок опрокинуть (что в
конце концов все-таки не удалось).
Здесь не было политических партий
в обычном смысле слово, потому
что эти официальные кандидаты и
их избиратели столь же мало
имеют право именовать себя
«правыми», насколько солдат или
чиновник, исполняющий распоряжения
своей власти, который остается при
этом чужд какой бы то ни было
политической окраски. Здесь просто
была группа «помпадурцев» с
«примыкающими» и боровшаяся с ней
группа независимых людей, в
которой причудливым образом
объединялись октябристы, «прогрессисты»,
кадеты, даже социал-демократы. Все
независимые избиратели были тем
самым объединены и отброшены
«влево»: к несчастью, от левизны
в этом смысле в русской жизни
отбрыкаться слишком трудно, и нет
труднее задачи, как, с умом и
совестью, быть политически правым,
имея даже самую правую идеоло-
66
гию (классический пример — наши
славянофилы!). Ибо в официально
правом лагере существует спрос не
на убеждения, независимые и
свободные, но на послушливое
низкопоклонство, не на принципы, а на
беспринципность, даже и правые
принципы с требовательностью,
свойственной каждому принципиальному
убеждению (как у наших
славянофилов), здесь оказываются также
неудобны. Величайшее несчастье
русской политической жизни, что в ней
нет и не может образоваться
подлинного («английского»)
консерватизма: таким мог бы сделаться
настоящий, не каучуковый, но
идейный октябризм, и явный провал
октябризма, которому многие теперь
радуются, есть ясный симптом того,
что для октябризма еще недозрела
наша политическая культура,
которая предъявляет спрос только или
на сервильность, или на «левизну»
безответственной оппозиции, или на
слепой революционизм.
Политическая атмосфера
избирательного зала оказалась совершенно
отравленной, и смысл выборов
совершенно извращен: на переднем
плане оказались не политические
партии, но главный кандидат
администрации — «губернатор», который
зарвался в своей губернии и
нуждается в депутатском кресле дл я
поправления своей пошатнувшейся
карьеры, да главный организатор
выборов по губернии, тип приказного
(собственная кандидатура в награду
за все его действительно немалые
труды была снята в последний
момент его же собственными
клиентами), имеющего неусыпный надзор
над выборщиками — крестьянами и
батюшками, и представители
«первенствующего сословия». Ах, это
сословие! Было оно в оные времена
очагом русской культуры, не
понимать этого значения дворянства
значило бы совершать акт
исторической неблагодарности, но теперь
это — политический труп, своим
разложением отравляющий атмосферу,
и между тем он усиленно
гальванизируется, и этот класс
оказывается у самого источника власти
и влияния. И когда видишь воочию
это вырождение, соединенное с
надменностью, претензиями и вместе с
тем цинизмом, не брезгающим
сомнительными услугами, становится
страшно за власть, которая упорно
хочет базироваться на этом
элементе, которая склоняет внимание
его паркетным шепотам*.
Совершенно новым в этих выборах
было принудительное участие в них
духовенства, причем оно было
заранее пристегнуто властью к
«правому» блоку и все время
находилось под надзором и под
воздействием архиерея, осуществляемым
как непосредственно, так и через
«приказного». Нужно знать, как
велика и безответственна власть
архиерея над духовенством, чтобы
понять, какой кулак был поднят над
головами духовенства и в какое
мучительное положение были они
поставлены. Чтобы оказать
неповиновение — именно положить по
усмотрению шар в «тайном»
голосовании, которое фактически было
явным, ибо за ним следили и у
самого баллотировочного ящика, и на
основании учета голосов, надо было
сознательно рисковать потерей места,
переводом на худшее, если не
окончательным его лишением, то есть
полным разорением (и это
одинаково во всех стадиях выборов). Надо
знать и многосемейность нашего
духовенства, и его вековую
забитость, мягко выражаясь,
«аполитичность», чтобы понять, что для него
совершить этот элементарный акт
осуществления политических прав —
значило идти на мученичество. Пусть
требует от других мученичества тот,
кто идет на него сам!.. И пусть
ответственность за грех, который
совершен был у избирательных урн
рукой духовенства, падет на
инспираторов этого низкого замысла, этого
вопиющего насилия. Было более
двадцати священников на наших
выборах. Один-два из них были
официальными, архиерейскими
кандидатами в Государственную думу, они
по-детски или по-крестьянски
отдавались сладостной надежде на «диеты»,
на почет, на новые перспективы.
Не все из остальных сознавали
двусмысленность своего положения
и характер той политической кам-
* Конечно, я говорю про политическое
значение сословия, но не про отдельные
личности, к которым отношусь с глубоким
уважением.
67
пании, в которой оказались.
Вызванные из далеких уездных углов,
иные, может быть, в первый раз
в жизни оказавшиеся в блестящем
зале Дворянского собрания, они были
ослеплены той мнимой ролью,
которая была им отведена, и по
привычке, не рассуждая, творили волю
пославшего. Лишь очень немногие
творили ее не за страх, но за
совесть и были захвачены «правым»
политиканством, хотя они-то были
всего опаснее для своих собратий.
Но были и такие, которые
действовали под влиянием страха и про*
тив совести и сознавали это,
стыдились и мучились,— конечно, для
них дни эти были горьким уроком
политического воспитания. И не знаю,
удастся ли повторить снова этот
эксперимент его изобретателям.
Z 9-
?
Г. Соломон
Георгий Александрович Соломон.
Первый советский секретарь
Берлинского посольства, заместитель
наркома внешней торговли и т. п.
С 1923 года — в эмиграции.
Книга опубликована в \930 году
в Париже.
Из статьи
«Среди красных
вождей»
...Я принимал довольно
деятельное участие в Февральской
революции 1917 года. В мае того же года
я по личным делам уехал в
Стокгольм, где обстоятельства
задержали меня надолго. В начале ноября
1917 года произошел большевистский
переворот. Я не был ни
участником, ни свидетелем его, все еще
находясь в Стокгольме. Там я
сравнительно часто встречался с
Воровским, который был в Стокгольме
директором отделения русского
акционерного общества «Сименс и
Шуккерт», во главе которого в
Петербурге стоял покойный Л. Б.
Красин. В то врем.я Воровский очень
ухаживал за мной, частенько
эксплуатируя мою дружбу с Красиным
и мое некоторое влияние на него
для устройства разных своих
личных служебных делишек...
В первые же дни после
большевистского переворота Воровский,
встретясь со мной, сообщил мне
с глубокой иронией, что я могу его
поздравить, он, дескать, назначен
«советским посланником в Швеции».
Он не верил, по его словам, ни в
прочность этого захвата
большевиками власти, ни в способность
большевиков сделать что-нибудь
путное и считал все это дело
нелепой авантюрой, на которой
большевики «обломают свои зубы». Он
всячески вышучивал свое назначение
и в доказательство несерьезности
его обратил мое внимание на то, что
большевики, сделав его посланником,
не подумали о том, чтобы дать ему
денег.
— Ну, знаете ли,— сказал он.—
это просто водевиль, и я не хочу
быть опереточным посланником
опереточного правительства!
И он продолжал оставаться на
службе у «Сименс и Шуккерт»,
выдавая в то же время визы на въезд
в Россию. Через некоторое время
он опять встретился со мной и со
злой иронией стал уверять меня, что
большевистская авантюра в сущности
уже кончилась, как этого и
следовало ожидать, ибо «где же Ленину,
этому беспочвенному фантазеру,
сделать что-нибудь положительное...
разрушить он может, это легко, но
творить — это ему не дано...»
Те же разговоры он вел и с
представителями посольств Временного
правительства (Керенского)... Но я
оставляю Воровского с тем, что еще
вернусь к нему, так как он является
интересным и, пожалуй, типичным
представителем обычных советских
деятелей, ни во что, в сущности,
не верующих, надо всем
издевающихся и преследующих за
немногими исключениями лишь маленькие
личные цели карьеры и
обогащения.
Слухи из России приходили
путаные и темные, почему я в
начале декабря решил лично повидать
все, что там творится. И, взяв у
68
Воровского визу, поехал в
Петербург...
Мы прибыли в Петербург около
двух часов ночи. Улицы были
пустынны, кое-где скупо освещены. Редкие
прохожие робко жались к стенам
домов. Извозчик, везший меня, на
мои вопросы отвечал неохотно и
как-то пугливо.
— Да, конечно,— вяло сказал он в
ответ на мой вопрос,— обещают
новые правители сейчас же созвать
Учредительное собрание... Ну а в
народе идет молва, что это так только
нарочно говорят, чтобы перетянуть
народ на свою сторону.
Наутро я поехал повидать Красина
в его бюро.
— Зачем нелегкая принесла тебя
сюда? — Таким вопросом вместо
дружеского приветствия встретил он мое
появление в его кабинете.
И много грустного и тяжелого
узнал я от него.
— Ты спрашиваешь, что это такое?
Это, милый мой, ставка на
немедленный социализм, то есть утопия,
доведенная до геркулесовых столбов
глупости! Нет, ты подумай только,
они все с ума сошли с Лениным
вместе! Забыто все, что
проповедовали социал-демократы, забыты законы
естественной эволюции, забыты все
наши нападки и предостережения
от попыток творить
социалистические эксперименты в современных
условиях, наши указания об
опасности их для народа — все, все
забыто! Людьми овладело
форменное безумие: ломают все, все
реквизируют, а товары гниют,
промышленность останавливается, на
заводах царят комитеты из
невежественных рабочих, которые, ничего не
понимая, решают все технические,
экономические и черт знает какие
вопросы! На моих заводах тоже
комитеты из рабочих. И вот, изволишь ли
видеть, они не разрешают пускать
в ход некоторые машины... «Не надо,
ладно и без них!»... А Ленин... да,
впрочем, ты увидишь его: он стал
совсем невменяем, это один
сплошной бред! И это ставка не только
на социализм в России, нет, но и на
мировую революцию под тем же
углом социализма! Ну остальные,
которые около него, ходят перед ним
на задних лапках, слова поперек не
смеют сказать, и в сущности мы
дожили до самого форменного
самодержавия...
Следующее мое свидание было с
Лениным и другими моими старыми
товарищами (как Елизаров,
Луначарский, Шлихтер и др.) в Смольном
институте, месте, где тогда
происходили заседания Совета Народных
Комиссаров.
Беседа с Лениным произвела
на меня самое удручающее
впечатление. Это был сплошной
максималистский бред.
— Скажите, мне, Владимир Ильич,
как старому товарищу,— сказал я,—
что тут делается? Неужели это
ставка на социализм, на остров
«Утопия», только в колоссальном
размере? Я ничего не понимаю...
— Никакого острова «Утопии»
здесь нет,— резко ответил он тоном
очень властным.— Дело идет о
создании социалистического государства...
Отныне Россия будет первым
государством с осуществленным в ней
социалистическим строем... А!., вы
пожимаете плечами! Ну гак вот,
удивляйтесь еще больше! Дело не в
России, на нее, господа хорошие, мне
наплевать,— это только этап, через
который мы проходим к мировой
революции...
Я невольно улыбнулся. Он скосил
на меня свои маленькие узкие глаза
монгольского типа с горевшим в них
злым ироническим огоньком и сказал:
— А вы улыбаетесь! Дескать, все
это бесплодные фантазии. Я знаю,
что вы можете сказать, знаю весь
арсенал тех трафаретных, избитых,
якобы марксистских, а в сущности
буржуазно-меньшевистских ненужно-
стей, от которых вы не в силах
отойти даже на расстояние
куриного носа... Впрочем,— прервал он
вдруг самого себя,— мне товарищ
Боровский писал о ваших беседах
с ним в Стокгольме, о том, что вы
назвали все это фантазиями, и прочее.
— Нет, нет, мы уже прошли
мимо всего этого, все это
осталось позади... Это чисто
марксистское миндальничанье! Мы
отбросили все это, как неизбежные
детские болезни, которые переживает
и общество, и класс и с которыми
они расстаются, видя на горизонте
новую зарю.., И не думайте мне
возражать! — вскрикнул он, замахав на
меня руками.— Это ни к чему! Me-
■зё
69
ня вам и Красину с его посте-
пенством или, что то же самое, с
его «естественной эволюцией»,
господа хорошие, не переубедить! Мы
забираем и заберем как можно
левее!!
Улучив минуту, когда он на миг
смолк, точно захлебнувшись своими
собственными словами, я поспешил
возразить ему:
— Все это очень хорошо.
Допустим, что вы дойдете до самого,
что называется, левейшего угла...
Но вы забываете закон реакции,
этот чисто механический закон... Ведь
вы откатитесь по этому закону черт
его знает куда!..
— И прекрасно! — воскликнул
он.— Прекрасно, пусть так, но в
таком случае это говорит за то, что
надо еще левее забирать! Это вода
на мою же мельницу!..
Среди этой беседы я упомянул
о предстоящем созыве
Учредительного собрания. Он хитро прищурил
свои маленькие глазки, лукаво
посмотрел на меня и как-то задорно
свистнул.
Мы расстались. Затем тут же я
повидался со старыми товарищами —
Луначарским, Елизаровым (мужем
сестры Ленина), Шлихтером, Коллон-
тай, Бонч-Бруевичем и другими. Из
разговоров со всеми ними, за
исключением Елизарова, я убедился, что
все они искренно или неискренно
прочно стали на платформу
«социалистической России» как базы и
средства для создания «мировой
социалистической революции». И все они
боялись слово пикнуть перед
Лениным.
Один только мой старый друг
Марк Тимофеевич Елизаров стоял
особняком.
— Что, небось Володя (Ленин)
загонял вас своей мировой
революцией?— сказал он мне.— Черт
знает что такое!.. Ведь умный человек,
а такую чушь порет!.. Чертям тошно.
— А вы что тут делаете, Марк
Тимофеевич?—спросил я, зная, что
он человек очень рассудительный, не
склонный к утопиям.
— Да вот...— как-то сконфуженно
ответил он.— Володя и Аня (его
жена, сестра Ленина) уговорили меня...
попросту заставили... Я у них
министром путей сообщения, то есть
народным комиссаром путей
сообщения,— поправился он.— ...Не
думайте, что я своей охотой залез туда:
заставили... Ну да это ненадолго,
уйду я от них. У меня свое дело,
страховое, тут я готов работать...
А весь этот Совнарком с его
бреднями о мировой социалистической
революции... да ну его к бесу!..—
и он сердито отмахнулся (...)
...Как и понятно читателю из
вышеизложенного, мои впечатления
были в высокой степени мрачны. Не
менее мрачен был взгляд Красина
как на настоящее, так и на будущее.
Мы оба хорошо знали лиц, ставших
у власти, знали их еще со времени
подполья, со многими мы были
близки, с некоторыми дружны. И вот,
оценивая их как практически
государственных деятелей, учитывая их шаги,
их идеи, учитывая этот новый курс,
ставку на социализм, на мировую
революцию, в жертву которой
должны были быть, по плану Ленина,
принесены все национальные русские
интересы, мы в будущем не
предвидели, чтобы они сами и люди
их школы могли дать России что-
нибудь положительное. Мы отдавали
себе ясный отчет в том, что на
Россию, на народ, на нашу
демократию Ленин и иже с ним смотрят
только как на экспериментальных
кроликов, обреченных вплоть до
вивисекции, или как на какую-то
пробирку, в которой они проделывают
социальный опыт, не дорожа ее
содержимым и имея в виду, хотя 5ы
даже и изломав ее вдребезги, г.о-
вторить этот же эксперимент е
мировом масштабе. Мы ясно
понимали, что Россия и ее народ — по
в глазах большевиков только ог е-
деленная база, на которой они MOi "t
держаться и, эксплуатируя и ист >-
щая которую, они могут получа ь
средства для попыток организации
мировой революции. И притом эти
люди, оперируя на искажении
учения Маркса, строили на нем
основание своих фантастических
экспериментов, не считаясь с живыми
людьми, с их страданиями, принося их
в жертву своим утопическим
стремлениям... Мы понимали, что перед
Россией и ее народом, перед всей
русской демократией стоит нечто
фатальное, его уже не минуешь,
море крови, войны, несчастья,
страдания... Было поистине страшно, ф
70
М. Колеров
Власть
и общественность
в России
двадцатых годов
XX века
Мы все время задаем вопросы. Все
время спрашиваем. И вопросы прежде
всего касаются нашей истории.
Почему она такая? Что за странная
логика в развитии этой страны? И
наконец, что за люди, носители этой
истории? Ведь, по существу, они сами
вершат свою судьбу и судьбу своей
страны. Если пытаться отвечать, то
начать, думаю, надо с вопросов
частных, более конкретных. Например,
каково приходилось рядовому
интеллигенту, зрителю тех общественных
мероприятий, инициаторы коих пали
первыми жертвами гражданской
войны, эмиграции, высылки 1922 года?
Каков был исторический контекст
«попутничества» и «перековки»: в
период от окончательной военной
победы большевиков до построения основ
тоталитаризма, с 1921 по 1932 годы?
И в частности — что стоит за
массовой лояльностью «буржуазных
специалистов» к советской власти?
Излишне упоминать о культурной
роли русской буржуазии в конце
XIX — начале XX века: ее
материальная и духовная связь с
многочисленными инициативами интеллигенции
общеизвестна. Но в России 1920-х
годов прежней буржуазии не
существовало. Кратковременная же нэпмаи-
ская «буржуазия», ославленная в
литературе как стяжательская, не имела
с той, исчезнувшей, никакой
генетической связи и, следовательно, в
абсолютном своем большинстве была
лишена присущих тем людям культурно-
общественных инстинктов. Кроме
того, едва зародившаяся в 1922 году
основа нэпманской «буржуазии» —
частная торговля — начинает
вымирать без государственной поддержки.
Поскольку государственные кредиты
составляли 85 процентов всего
капитала крупных и средних
предпринимателей 1920-х годов, государству
нетрудно было остановить свое
«отступление» перед рынком, а к 1926
году совсем прекратить абсолютный
рост капиталистического сектора
экономики. И поэтому даже
потенциальные связи старой интеллигенции с
нуворишами не имели никаких
оснований. Единственное, что
непосредственно коснулось ее жизненных
интересов, это открытое в рамках нэпа
поле для негосударственной (но
вполне подцензурной) издательской и
журнальной работы.
26 августа 1921 года президиум
Моссовета разрешил деятельность
частных издательств и отменил
муниципализацию книготорговых
организаций. Однако уже летом 1922 года
власти стала видна подспудная
энергия самоорганизующегося общества,
проявившаяся вдруг в рекордном
для предыдущей истории России числе
журналов и альманахов, половина
которых принадлежала различным
группам старой интеллигенции.
В ряду оживившихся
дореволюционных традиций не последнее место
т
l
71
М Колеров.
Власть н общественность в России двадцать»» годов
XX века
заняли профессиональные съезды:
в мае 1922 врачи, агрономы, в
октябре 1922 — геологи, логически
продолжая обсуждение своих
специальных задач, подвергли жесткой
критике ведомственные успехи власти и
прямо намекнули о неизбежности ее
хотя бы частичной капитуляции,
дальнейшего «допущения» капитализма и
общественной самодеятельности.
Скоротечное (в считанные месяцы!)
воссоздание прежней системы не
зависящих от государства
общественных связей произвело глубокое
впечатление на власть и обнаружило
ее неполную готовность к контролю
над этой стихией. Прежде
раздробленная цензура была объединена в
Главном уцравлении по делам
литературы и издательств (Главлите).
XII Всероссийская партийная
конференция уже в августе 1922 года
приняла специальную резолюцию «Об
антисоветских партиях и течениях» и
впервые поставила задачу борьбы с
«буржуазной идеологией». Удачным
аккомпанементом новым решениям
стали подготовка и проведение
знаменитой высылки в 1922 году лидеров
общественного мнения из РСФСР,
судебный процесс над эсерами и
пресечение попыток организовать
негосударственные газеты. Усилия
цензуры к февралю 1923 года увенчались
успехом — число выпускаемых
частным порядком книг сократилось
вдвое. Наступление продолжается.
В феврале 1923 года при Главлите
был создан Главный комитет по
контролю за репертуаром (Главреперт-
ком), а весной прошла массовая
чистка библиотек от нежелательной
литературы. Появившиеся было в конце
1921 — начале 1922 года независимые
(вернее, представлявшие
общественные и научные организации) журналы
закрыты.
Регистрация научных и прочих
обществ (в Советах, наркоматах и
других), правда весьма хаотичная,
случайная, после развернувшихся
событий стала предметом особого вни
мания. А точнее — одним из главных
орудий власти для ограничения,
подчинения и уничтожения
общественной самодеятельности интеллигенции.
Двенадцатого июня 1922 года ВЦИК
и СНК РСФСР приняли
постановление «О порядке созыва съездов и
всероссийских совещаний различных
союзов и объединений и о
регистрации этих организаций». Это значило,
что контроль за самодеятельностью
поручался" НКВД: не
зарегистрировавшиеся в двухнедельный срок
общества закрывались. Принципы
разрешения точно соответствовали
общему духу партийной политики. Когда
после учреждения СССР был принят
декрет об общесоюзных
организациях, уровень утверждения поднялся
от НКВД (министерства) до
Совнаркома (Совета министров).
Начиная с 1923 года, дополнялся,
ужесточаясь, «нормативный устав»
научных, литературных и научно-
художественных обществ;
публиковались официальные списки членов
обществ — делалось все, чтобы каждая
встреча с государством превращалась
для общественности в
дополнительную проверку на лояльность и
служила дополнительным фильтром.
Очень скоро режим перешел от
внешних ограничений к внедрению во
внутреннюю жизнь объединений. В
феврале 1928 года в принятом ВЦИК
и СНК РСФСР «Положении об
обществах и союзах, ие преследующих
целей извлечения прибыли»
содержалось требование, чтобы выборные
должности в них занимали только
лица, не лишенные избирательных
прав. Второе Положение (союзное и
республиканское, январь — август
1930 года) вводило государственное
руководство добровольными общест
вами, требовало от них соответствия
не только законам, но и «общей
политике» СССР, марксизму-ленинизму
и плану развития народного
хозяйства. Третье Положение (июль 1932
года) распространяло предварительное
условие политической
правоспособности на всех членов обществ. Впрочем,
само существование каких-либо
общественных организаций уже
становилось излишним: 23 апреля 1932 года
ЦК ВКП (б) вынес решение об
объединении всех
литературно-художественных организаций в Союз советских
писателей и аналогичные ему союзы.
Не случайно, что такая централиза
ция совпала с введением паспортной
системы в деревне и массовыми
политическими репрессиями против
научной интеллигенции.
72
Таким образом, на протяжении
двадцатых годов Советским
государством последовательно уничтожалась
одна из важнейших сфер
общественного самовоспроизводства русской
интеллигенции - ее возможность к
независимому, самодеятельному
профессиональному, а не политическому
объединению. Драматические события
сопровождали такую же борьбу за
подчинение власти другой основы
интеллигенции — системы высших
учебных заведений.
Пятого февраля 1921 года ЦК
РКП (б) направил директиву
Наркомату просвещения: «Содержание
обучения, поскольку речь идет об
общеобразовательных предметах, в особен-
н'ости же о философии,
общественных науках и коммунистическом
воспитании, должно определяться только
коммунистами». Коммунисты в вузах
почти полностью вербовались из
первокурсников. Естественно, что
партийные ячейки ие ограничивались
философией. По свидетельству
современников, в практику двадцатых годов
вошла такая сдача экзаменов, при
которой окончательное решение об
оценке выносил «треугольник» —
партийный, комсомольский и
профсоюзный руководители,— а не
преподаватель, имевший только право
рекомендации.
Наркомпрос установил новый
порядок назначения правления вузов —
отныне все руководство назначалось
главкомом Наркомпроса. По вузам
прокатилась забастовка, в которой на
равных участвовали профессура и
студенчество. Над вузами нависла угроза
нового, «железного», даже по
мнению А. В. Луначарского, устава,
с безоглядной жесткостью
проводимого в жизнь малочисленными партъ-
ячейками вузов. Одновременно власть
решила противопоставить
«реакционным» объединениям интеллигенции
революционные, но малочисленные,
неавторитетные; даже с
массированной государственной поддержкой
революционные организации не
просуществовали н полгода.
Несмотря на протесты, 2 сентября
1921 года было введено новое
«Положение о вузах РСФСР» —
центральным принципом стал классовый прием
в институты. Прежде, с 1918 года,
он был лишь «преимущественным»
для городского и сельского
пролетариата.
Таблица 1. Социальный состав принятых
на первый курс вузов
(в процентах)
Рабочие
Крестьяне
Прочие
Членов РКП и
РКСМ
1922 год
16,1
26,8
57,1
26,9 (1923)
1924 год
35,5
29,5
35,0
48,0
Таблица 2. Социальный состав
студенчества (в процентах)
1922
год
1923
год
год
Рабочие
Крестьяне
Прочие
16,5
31,5
52
30
23
47
41
31
28
Под стать мерам юридическим был
взят курс на экономию средств,
отпускаемых на нужды вузов:
уменьшались оплата труда, число факультетов
и вузов, сокращались штаты. Сами
профессора отныне назначались Нар-
компросом. преподаватели и научные
работники — правлением,
утверждаемым Наркомпросом. Острие реформ
направлялось против профессорского
состава по общественным наукам:
в течение 1921—1922 годов Главный
ученый совет многим из иих установил
ограничения в преподавании, а
значительную часть уволил.
В январе 1922 года Объединенный
совет научных учреждений и высших
учебных заведений Петрограда осудил
новый устав и потребовал
самостоятельности вузов, самопополнения
кадров и выборности администрации.
Но уже к следующему учебному году
этот совет был распущен «за
подрывную деятельность». Первым вузом,
получившим назначенного ректора,
стало МВТУ, оно и возглавило серию
профессорских забастовок в Москве. Под
впечатлением этого смелого протеста
Ленин и задумал газетную кампанию
против «кадетской профессуры».
Закончилась она подготовкой к высылке
1922 года. Показательно, что власть
впервые признала совпадение
интересов старого преподавательского
состава и традиционного студенчества.
Руководитель Главлита Н. Мещеря-
Ф с;
X «о
73
0)
&°
ф х
с
о
5
I-
•38
Красных ворот.
Литография
Арну Ж.-Б.
оригинала Вивьена.
ков в марте 1922 года писал, что
студенты старших курсов настроены
к революции враждебно. В ходе
XI съезда партии, проходившего в
марте — апреле 1922 года, было
решено изменить тактику подчинения
вузов, дополнив их реформирование
сверху изменением социального
состава студенчества снизу.
В октябре 1922 года старые органы
студенческого самоуправления —
землячества, кассы взаимопомощи,
научные кружки — были
ликвидированы. Интересно вспомнить, что именно
оии были главными объектами
правительственных репрессий и в эпоху
самодержавия. Летом 1922 года с
официальной целью «избавления от
балласта» в вузах провели
перерегистрацию учащихся. Исследования
А. П. Купайгородской показали, что
на самом деле торжествовал именно
классовый принцип исключения.
Статистические данные, которые оиа
приводит, свидетельствуют это
совершенно однозначно.
Другими способами изменения
социального состава студенчества в
1923 —1924 годах стали плата за
обучение и процедура приема. Их
характер был не менее классовым.
Например, в Институте политпросветработы
(с максимальным числом студентов
из пролетарской среды) за обучение
платили лишь 1,6 процента (от
суммы — взноса за обучение), а в
«интеллигентских» институтах —
гражданских инженеров, технологическом,
горном, Академии художеств.
Петроградском университете — до сорока
процентов. Совершенно ясно, что
большинство молодых людей из
интеллигентных семей поступать в
институты не могли. А кроме того, в 1924
году Луначарский обещал исключить
из вузов по классовому принципу до
двадцати процентов студентов.
Процедура приема в вузы состояла
из двух предварительных этапов —
классовой проверки в партийных и
комсомольских организациях и
профсоюзных комитетах и утверждения
кандидатуры иа уездной и губернской
отборочных комиссиях. Дети
профессоров и преподавателей поступали
только с согласия главка Нарком-
проса. В 1925 году резко увеличилась
доля рабочих среди принятых в вузы.
28 процентов поступивших в горный
и 35 процентов в электротехнический
институты — такова была политика
власти, а ее цель -— обеспечить
промышленность техническими кадрами
74
Сухарева башня. Сооружена в
1692—1695 годах. В 1934 году
была снесена.
таким образом, чтобы не зависеть от
интеллигенции. В то же время явно
гуманитарные и не имеющие
практического применения специальности по-
прежнему оставались без поддержки
власти и, соответственно,
пролетарской молодежи - среди
университетского пополнения ее было двенадцать
процентов.
Проведенные осенью 1924 года
специальные проверки вузов показали,
что доля антисоветски настроенного
студенчества ничтожна. Во всяком
случае, ситуация, при которой
демонстрация оппозиционных убеждений
была возможна, изменилась.
Еще более резкие перемены
произошли в «фундаменте» высшего об
разоваиия — начальной и средней
школе. Уже к 1921 году выяснилось,
что она утратила преемственность со
школой дореволюционной. Если в
1915 году доля учителей начальной
и средней школ, имевших
специальную подготовку, достигла 50
процентов, то в 1921 она снизилась до 12
процентов, причем половину составляли
молодые люди со стажем не более
четырех лет.
Двенадцатого мая 1922 года были
приняты новые правила приема
учащихся в школы. Классовый подход
и здесь встал во главу угла; в первую
очередь принимались дети рабочих и
крестьян, во вторую — дети советских
служащих, а на остающиеся
свободные вакансии — «прочие», в которых
легко узнавались дети интеллигенции
и бывшей буржуазии. К 1927 году
доля «прочих» в младших классах,
набранных по новым правилам,
снизилась до 5,6 процента против почти
20 - - среди старшеклассников,
начинавших учиться еще до 1918 года.
Впрочем, и их число — видимо, из-за
«неуспеваемости» — резко
сокращалось.
Сложнее оказалось обновить
преподавательские кадры вузов. В 1923
году профессорско-преподавательский
состав лишь на один процент состоял
1из лиц моложе тридцати лет, то есть
послереволюционных специалистов.
Целенаправленная политика экза-
меновки тех, кто претендовал на
работу на факультетах общественных
наук, продвижение партийных не
имели решающего успеха. С 1924 по
1926 год число коммунистов,
учащихся в вузах, выросло менее чем вдвое,
достигнув только 6,5 процента. Но
можно не сомневаться, что вся
полнота академической власти
сосредоточивалась в их руках. Поэтому
первая же академическая проверка
летом 1924 года зафиксировала
всеобщую политическую пассивность
профессуры. Но и этого
представлялось недостаточно. Государство,
ставшее единственным работодателем для
интеллигенции, применило новое
средство. Несмотря на острейшую нужду
в новых квалифицированных
специалистах, с 1923 по 1927 год было
сокращено число вузов с 248 (216
тысяч студентов) до 148 (168 тысяч).
Примечательно, что подобным же
образом борясь с частным
книгоизданием, государство с мая 1924 года
отказало ему в материальной
поддержке и даже перестало
использовать его в качестве контрагента
Госиздата.
Итак, сфера жизни интеллигенции
сузилась до государственной службы.
Концепция «командных высот»,
согласно которой власть временно
отступала перед необходимостью
рыночных отношений, сохраняя за собой
центры управления экономикой и тя-
х к
1-
2 ш
75
Миске».—Uaecou. Л? 5,
Xgmer» Сподггмя —CathWrale 4e St &a
Октябрьская революция
стала тем спусковым
механизмом, который привел в
действие страшную
разрушительную энергию масс.
Направляемая и постоянно
возбуждаемая боль шевиками она
крушила усадьбы,
уничтожала библиотеки, произведения
искусства, церкви, взрывала
храмы. Смерчем она
прошлась не только по земле,
но и по душам, уничтожая
мораль, сея ложь, поощряя
предательство и
холуйство.
Плакат— призыв сохранять
памятники висел во многих
учреждениях. А в это время
взрывали Храм Христа
Спасителя и многие тысячи
«рядовых» церквей.
XVAHHVt
ГЫНЯРГНИКИ
ИСКУССТВА
Плакат
Н. Н. Купреянова,
1920 год.
Проект
Дворца Советов.
u 11 и i мин пни ниц
4
М. Колеров
XX аенд
_Рресии^ двадцатых^ годов
й
5 S
желую промышленность, в годы новой
экономической политики нашла свое
отражение и в структуре
использования старой интеллигенции. Высшие
органы управления лишь на треть
состояли из «спецов», а
непосредственное квалифицированное
руководство обходилось почти без комиссаров.
84,5 процента новых чиновников имели
дореволюционный стаж, 45
процентов — высшее образование.
Усложнение государственных функций в
связи с переходом к нэпу вынудило
власть резко увеличить прием на
службу «буржуазных специалистов».
В абсолютном измерении на 1923 год
их было более ста тысяч человек.
Росло не только число служащей
интеллигенции, но и (за счет
гуманитарных профессий) число именно
технических специалистов на
государственной службе. В 1923 году осталось
всего лишь 16 процентов
интеллигенции, не служившей государству.
Известный большевик Ю. Ларин
признался в выступлении на XI съезде
партии, что «спецов» «привлекают
слишком широко из-за паники, что мы
ие можем удержать пролетарского
государства в своих руках». Страх
перед ненадежностью интеллигенции
распространился и на партийные
ряды; с 1922 по 1925 год доля
секретарей губернских комитетов партии
непролетарского происхождения была
снижена с 71,7 до 25,4 процента.
Параллельно со всяческим
ограничением идеологической и
гуманитарной деятельности старой
интеллигенции — того, что, собственно,
придавало ее позиции политический
характер,— власть, тщательно пестовала
технических специалистов, превращая
их в высококвалифицированных
чиновников. 21 февраля 1921 года Ленин
проявлял по отношению к ним редкую
терпимость: «Подходить к
специалистам науки и техники чрезвычайно
осторожно и умело... (они в
большинстве случаев неизбежно
пропитаны буржуазными миросозерцанием и
навыками)». А 26 декабря 1921 года
в письме к Троцкому обнаруживал
сугубо прагматическую подоплеку
терпимости: «В понятие спецов
обязательно включить не только инженеров
и агрономов, но и торговцев».
Ожесточившись в противоборстве
с идеологами, коммунисты, кажется,
переоценили идеологическую
щепетильность оставшихся в России
технических интеллигентов. Примером тому
стала история со сборником статей
покаявшихся эмигрантов «Смена вех».
Сборник вышел в свет в Праге в
1921 году. Один из его авторов
таким образом формулировал
принципы возможного компромисса интелли-
геиции'с большевиками: «Не взирая
на классы, будем считать добром все
то, что способствует развитию
производительных сил страны, а злом все то,
что тормозит это развитие».
Стараниями партийной пропаганды идеоло
гический заиавес в общении с
эмиграцией был специально для «Смены
вех» приподнят, и сборник,
переизданный советскими издательствами,
широко рекламируемый в 1921 —1922
годах, стал главным орудием идейной
обработки технических специалистов.
Когда же обнаружилось, lto
заметного влияния «сменовеховство» на
запуганную интеллигенцию оказать не
в силах, партийная печать приняла
по отношению к инициированному
властью мифическому
«сменовеховству» резко враждебный тон и в 1924—
1925 годах прекратила всяческие
заигрывания с «производительными
силами». Рыночные отношения и
возрождение денег создали иную, более
действенную, наряду с политическим
подавлением, основу для привлечения
технической интеллигенции.
В середи не 1925 года за рплата
специалистов в металлургии
составляла 165 рублей в месяц
(Председателя ВЦИК СССР — 175 рублей),
а оклады высококвалифицированных
«спецов» достигали 500—600 рублей.
В течение 1924—1926 годов средний
заработок ведущих специалистов в
промышленности вырос на 58
процентов. Заработок квалифицированных
рабочих остался на прежнем уровне.
Однако ситуация 1922— 1923 годов,
когда «спецы» заняли две трети
должносте й директоров круп ней ших
предприятий и их помощников, явно
не устраивала власть, и она,
выплачивая высокие оклады, за два
следующих года вытеснила
интеллигенцию с промышленных «командных
высот», доведя долю «красных
директоров» до 61 процента.
Чувство зависимости от старых
специалистов у большевиков
выветрилось очень быстро. Уже в марте
78
1925 года на диспуте о судьбах
русской интеллигенции в Большом
зале консерватории Буха рин
победоносно заключал: «Нам необходимо,
чтобы кадры интеллигенции были
натренированы идеологически на
определенный манер. Да, мы будем
штамповать интеллигентов, будем
вырабатывать их, как на фабрике». Вне-
идеологическая лояльность более не
была достаточным основанием для
«технического» сотрудничества с
советской властью.
Уничтожив идеологически само
стоятельную интеллигенцию, купив
техническую, государство в полной
мере подчинило их своим интересам
и к концу двадцатых годов
почувствовало себя в силе не считаться
с ее «"особенностями*. Новые
отношения власти и общественности
наполнились политическими процессами,
высылками из столиц по «классовому
признаку», репрессиями.
В июле 1928 года председателю
СНК Рыкову была подана секретная
докладная записка о настроениях
интеллигенции. Приведем ее (с
небольшими сокращениями) в качестве
хрестоматийного (но до сих пор не
опубликованного) материала к
изложенной истории.
«Было бы величайшей ошибкой
считать, что интеллигенция проходит
мимо стоящих перед страной
коренных вопросов, по которым партия
выносит решения на своих
совещаниях, или же полагать, что
интеллигенция не занимается толкованием
и оценкой этих решений.
Настроения интеллигенции
колеблются в зависимости от
взаимоотношений партии с крестьянством,
с рабочими, в зависимости от нашего
международного положения и проч.
Совершенно бесспорно, что и
внутрипартийное положение, в частности
оппозиция и борьба с ней, не
остаются без влияния иа интеллигенцию...
Интеллигенция учла, что
взаимоотношения с крестьянством в
результате затруднения на
хлебозаготовительном фронте, значительно
ухудшились. Это ухудшение коснулось и
середняцкой, и даже (до некоторой
степени) бедняцкой части
крестьянства...
Взаимоотношения партии и
правительства с рабочим классом также
учитываются интеллигенцией, в
частности инженерно-техническим
персоналом. Ему хорошо известны, с одной
стороны, случаи ослабления трудовой
дисциплины (в результате —
падение производительности труда), а с
другой стороны — факты увеличения
интенсивности труда при
одновременном понижении заработка. Ряд
забастовок, имевших место за последнее
время, требования рабочих обеспечить
их хлебным пайком в связи с
продовольственными затруднениями не
остаются скрытыми от интеллигенции.
Из уст в уста передаются
сведения, часто преувеличивающие факты,
имевшие место в действительности...
Нельзя также пройти мимо того
огромного значения, какое имеет
современное международное
положение нашего Союза. Ухудшившиеся
взаимоотношения СССР с
различными странами, комбинации по
созданию антисоветских союзов и
соглашений между различными
государствами, стабилизация капитализма в
Западной Европе и Америке — все это
учитывается известной частью
интеллигенции и влияет на сдвиг ее
вправо. С вопросами о возможности
интервенции н войны (о ней
распространяется слишком много слухов)
известная часть интеллигенции
связывает вопрос о самом
существовании советской власти.
Благодаря нашему ухудшившемуся
внешнему балансу можно ожидать
со стороны капиталистических стран
усиления нажима на СССР по мере
приближения сроков наших
заграничных платежей, в частности по
германским кредитам. Эта возможность
также не проходит бесследно для
ориентации интеллигенции.
Переходя, в частности, к
инженерно технической интеллигенции, мы
должны констатировать усиление
среди нее упаднического настроения,
отсутствие энтузиазма, инициативы и
творческого начала. Все чаще
приходится слышать сообщения политически
близких нам инженеров и техников
об усилении в инженерно-технической
массе индифферентизма и
формального отношения к своим
обязанностям... Мы неоднократно указывали
на рост политической активности, а
также на происходящий среди
интеллигенции и постоянно
усиливающийся процесс расслоения (наличие
трех группировок: правая, левая и
«болото»).
т
79
М. Колеров.
Власть и общественность в России двадцатых годов
XX веке
HI
Мы не сумели в достаточной
степени использовать Шахтинский
процесс, не сумели поставить во весь
рост его общественное значение и в
итоге не смогли сделать из этого
процесса рычаг для дальнейшего
расслоения интеллигенции, для сдвига
влево средней группы интеллигенции.
Правые же группировки весьма
искусно раздували ту версию, что на скамье
подсудимых в лице шахтинцев сидят
не шкурники и жулнки, как это
имело место в действительности, а вся
интеллигенция, посаженная на скамью
подсудимых большевиками...
Расстановка этих сил рисуется
следующим образом.
I. Большинство командных высот
в промышленности, вероятно, и в
транспорте занято враждебными нам
группировками (правая группа). Если
пересмотреть всех лнц, занимающих
должности, начиная с технических
директоров заводов и кончая
ответственными руководителями центральных
управлений, то мы придем к выводу,
что указанные должности занимают
лица, идеологически враждебные
социалистической системе хозяйства. Это
положение усугубляется тем, что к этой
группе относится в большинстве своем
наиболее квалифицированная часть
интеллигенции, имеющая наиболее
солидный стаж...
II. До настоящего времени вся
тяжесть работы по восстановлению
промышленности и хозяйства лежала на
средней группе интеллигенции,
политическое настроение которой
колеблется не только в зависимости от
внутреннего положения страны, но
(что весьма существенно) и в
зависимости от той роли, какую играет
в нашем хозяйстве правая,
враждебная нам группа интеллигенции...
III. Левая группа, стоящая на
платформе завоеваний Октябрьской
революции, по-прежнему
количественно невелика и имеет в своих рядах
небольшое число лиц с высокой
квалификацией...
Заметное ослабление инициативы
и творчества на промпредприятиях
вызывается нижеследующими
причинами.
I) Недостаточность разграничения
между естественными ошибками,
неизбежными в ходе производства, и
преступлениями. Среди инженерно-
технического персонала наблюдаются
опасения брать на себя
ответственность за производственные искания,
так как производственный риск не
обеспечен и неизбежные при
производственных исканиях ошибки или
недоразумения влекут за собой
привлечение к ответственности н
репрессии.
2) Слишком часто повторяющиеся
ошибки при увольнении инженерно-
технического персонала и при арестах
по различным мелким поводам.
3) Запуганность и сознание своей
беззащитности у среднего и низшего
технического персонала, даже
работающего не за страх, а за совесть.
4) Часто повторяющиеся удары,
получаемые прн проявлении
творческой инициативы.
Б) Отсутствие достаточного
стимула для проявления инициативы и
творчества, премирование проводится
в жнзнь недостаточно, совершенно
отсутствуют стимулы нематериального
свойства: почетные грамоты, дипломы
и проч.
6) Слишком частая смена
технического персонала (в
каменноугольной промышленности текучесть
технического персонала доходит до 50
процентов в год, на прядильной
фабрике № 2 3-го Государственного
хлопчатобумажного треста за четыре
года сменилось пять технических
руководителей).
7) Бюрократические методы ведения
дела в промышленности и на
транспорте.
На общее настроение
интеллигенции, несомненно, оказывают влияние
и перегибы при проведении
самокритики.
Наконец, под влиянием
участившихся за последнее время арестов, а
также Шахтинского процесса,
огромная часть левой и средней
интеллигенции запугана, боится высказывать
свои мнения. Правая же часть
всячески раздувает размеры репрессий
н извращает выводы, вытекающие из
Шахтинского процесса...» ф
80
ИЗ ЗАПИСОК СОВРЕМЕННИКОВ
Н. Берберова
Нина Николаевна Берберова,
писательница, представитель первой
волны русской эмиграции. На
русском языке книга вышла в
Мюнхене в 1972 году.
Из книги «Курсив мой»
С каждой неделей жить
становилось немножко страшней. Да, стало
тепло, и можно расположиться в двух
комнатах, снять валенки, и не считать
каждое полено, и открыть окна, и
надеяться, что через месяц в
распределителях появится хоть что-нибудь,
но вместе с тем у разных людей
по-разному начало появляться
чувство возможного конца, не
личного даже, а какого-то коллективно-
абстрактного, который, впрочем,
практически еще не начал мешать
жить, и конца не физического,
конечно, потому что нэп продолжал
играть свою роль и «кровинка»
появлялась на лицах все чаще, но, может
быть, «духовного». Конец появился в
воздухе сначала как некая метафора,
тоже коллективно-абстрактная,
которая, видимо, становилась день ото
дня яснее. Говорили, что скоро
«все» закроется, то есть частные
издательства, и «все» перейдет в
Госиздат. Говорили, что в Москве
цензура еще строже, чем у нас, и в Питере
скоро будет то же. Говорили, что
в Кремле, несмотря на Анатолия
Васильевича, готовят декрет по
литературной политике, который
Маяковский собирается сейчас же
переложить в стихи. Из Москвы кто-то
привез слух, что где-то кому-то кем-то
было сделано внушение свыше и что
оно пахнет угрозами... Морозами,
вьюгами все как-то держалось, а
сейчас — потекло, побежало ручьями,
не за что уцепиться, все летит куда-
то. Не обманывайтесь, добрые
люди, не «куда-то», а в очень даже
определенном направлении, где нам
будет нечего делать, где нам,
вероятнее всего, не уцелеть.
Теперь, глядя назад в те месяцы,
я вижу, что уничтожение пришло не
прямым путем, а сложным, через
некоторый расцвет; что ход был не так
прост через это «цветение», что
некоторые люди одновременно и цвели,
и гибли, и губили других, сами
этого не сознавая, что немного позже
жертвами оказались сотни, а потом
и тысячи: от Троцкого через Ворон-
ского, Пильняка, формалистов и
попутчиков до футуристов и молодой
рабочей и крестьянской поэзии,
буйно цветшей до самого конца
двадцатых годов, верой и правдой
служившей новому режиму. От бородатых
старцев, участников
«Религиозно-философских собраний», до членов
РАППа, бросивших, казалось бы,
вовремя лозунг о снижении культуры
и все-таки потонувших. Уничтожение
пришло не личное каждому
уничтоженному, но как уничтожение
групповое, профессиональное и
плановое. Такой-то, писавший стихи, был
уничтожен планово «как класс».
Параллельно начали делаться не вещи,
а плановые вещи. Мандельштам был
уничтожен как класс. Замятину
запретили писать как классу.
Литературная политика (до конца
тридцатых годов) была частью
политики общей — сначала Ленина —
Троцкого, потом Зиновьева —
Каменева — Сталина и наконец Сталина —
Ежова — Жданова. И в итоге
были уничтожены люди, рожденные
около 1880 года, люди, рожденные
около 1895 года, и люди,
рожденные около 1910 года.
Ф. Степун
Федор Августович Степун,
философ, публицист. В эмиграцию
выдворен в ноябре 1922 года.
Книга «Бывшее и несбывшееся»
публиковалась только за
рубежом.
Из книги «Бывшее
и несбывшееся»
После Февраля
...Ко дню приезда депутатов фронт
уже внешне являл картину
широкого разлива революционной стихии.
От штабов к позициям и обратно
«о-
* 5
81
Ф ц
Is
носились красноофлаженные
автомобили и красногривые тройки.
Всюду веяли красные знамена и
возвышались обтянутые кумачом
ораторские трибуны. Повсеместно гремели
оркестры и взвивались краснобайные
речи. Неумолчно гудел митинговый
трезвон: «за землю и волю», «без
аннексий и контрибуций», «за
самоопределение народов»... Все было
призрачно и двусмысленно: не то
Пасха, не то революция.
Встречали нас всюду с бурною
радостью. Петербургский вопрос
борьбы между Временным
правительством и Советом рабочих и
солдатских депутатов еще не волновал
фронта. Отношения между
солдатами и офицерами были еще сносны.
В артиллерии все обстояло
по-старому, если не считать того, что
офицеры требовали от денщиков,
чтобы они не называли их
«благородиями», а те упирались, говоря, что без
«благородий» неудобно. В пехоте
недоразумений было много, но все они
носили скорее местный, чем
общепринципиальный характер. Борьба
велась не против начальства, а против
отдельных, давно уже ненавистных
начальников. Единственное, с чем
депутатам пришлось сразу же
начать борьбу,— это была стихийная
солдатская тяга к немедленному
замирению. .
Вслушиваясь в их бодрые речи,
всматриваясь в оживленные лица,
вспоминая все впечатления
проведенного с ними длинного дня, я
невольно спрашивал себя: откуда у них,
помещиков и дворян, такое, как
будто бы беспечальное, во всяком
случае безусловно положительное
отношение к событиям? Неужели нет
в их душах острой жалости к той,
приговоренной к смерти России,
в которой они выросли? Или уже они
так героически справедливы, что
безоговорочно приветствуют
революцию, которая грозит разрушить все,
чем они жили и что любили?
Неужели они совсем не чувствуют
неприязни ко грядущей на смену
старому миру красной нови? «Чувствуют,—
отвечал я себе,— но скрывают».
Вечером, когда Павел Петрович
Тройский, снимая сапог, вдруг грустно
запел:
Чего-то нет, чего-то жаль.
Куда-то сердце мчится вдаль...
я окончательно понял, что мои
предположения верны.
Да, нам всем было «чего-то жаль»,
но мы полусознательно подавляли в
себе это чувство, не признавались
в нем ни себе, ни другим и потому
громко трубили на весь мир лишь
вторую крылатую строчку: «куда-то
сердце мчится вдаль».
После Октября
Говоря о жалком остатке свободы,
которым мы первое время
пользовались в большевистской Москве,
я сознательно не касался вопроса о
свободе печати. Этой свободы
беспорядком не объяснишь: ведь газеты
и журналы не прятались в подполье,
а открыто выходили с разрешения,
или по крайней мере с попущения
власти. Казалось бы, чего проще:
взять и запретить всю
антибольшевистскую печать. Большевики этого не
сделали. Почему?
Ответа на этот вопрос, думается,
надо искать в том, что такие
мероприятия, как отмена частной
собственности, расширение меньшевистского
права на самоопределение вплоть
до выделен и я из состава
Республики и демобилизация русской армии
в самый разгар германского
наступления с передачей защиты русской
революции немецкому
пролетариату, ощущались большевиками
подлинным революционным
творчеством, мужественным «отречением от
старого мира». В удушении же
печати не было ничего нового, ничего
революционного и парадоксального.
Закрывая газеты, большевики не
могли не чувствовать, что они
возвращаются в ненавистный им старый
мир, и это в глубине души было
им, быть может, все же неприятно.
Дух творческого радикализма и
рассекающей жестокости был им
исконно свойственен, скудный же дух
реакции завладевал ими лишь
постепенно.
Утверждение наших либералов и
социалистов, что дух большевизма
с самого начала был духом
реакции, социологически, конечно, не
верно. Несомненно, большевики войдут
в историю наследниками Великой
французской революции, а не
наследниками
романтически-националистической реакции против нее, как вла-
82
стители фашистской Италии и
национал-социалистической Германии.
В том, что большевики во Второй
мировой войне оказались на
стороне западных демократий, есть
безусловно своеобразная историческая
логика.
Роясь недавно в ящиках своего
письменного стола, я натолкнулся
на папку с газетными статьями,
опубликованными мною между
ноябрем 1917-го и августом 1918 года,
и был глубоко поражен ныне
непостижимою резкостью их тона.
Такого тона, за, быть может,
единственным исключением Временного
правительства, не могла бы допустить
ни одна уважающая себя власть
даже и самая либеральная. Вот
выдержки из сохранившихся у меня статей:
«Вчера в Брест-Литовске
открылись мирные переговоры. Каковы
бы ни были их результаты, армия
19-го ноября большевикам не
простит. Не простит потому, что 19
ноября большевики у каждого солдата
и каждого офицера украли их мечту
о мире как о праведном
избавлении от ужаса и насилия войны, о мире
как о часе возвращения всего
мира в разум истины и
справедливости, о мире, в котором согласно
забьются все русские сердца, в
котором обнимутся на фронте солдаты
и офицеры, в котором безмерное
счастье превратит всех людей в
друзей и братьев...
Но что за дело некоронованным
самодержцам революционной
России, наезжим эмигрантам и
тыловым прапорщикам, до священной
мечты русского солдата о светлом
и великом дне замирения. Что им
за дело до того, что наша родина
уже превращается для многих из нас
из родины в чужбину. Что им за
дело до того, что час замирения с
врагом превращается в час
народного раздора, что он восходит над
Россией не в благообразии, а в
безобразии, не как торжество правды, а как
торжество насилия и что он ведет за
собою со связанными за спиной
руками тех оплеванных и избитых
офицеров, что после тяжелых ранений
добровольно возвращались на фронт,
чтобы защищать родину? Что им за
дело, наконец, до того, что
вестниками и глашатаями своего мира они
вынуждены посылать предателей,
убийц и громил, что лицо их мира
восходит над Россией с каиновой
печатью на лбу, озаренное зловещим
заревом пылающих городов и
поместий?
Я знаю, до всего этого им
дела нет, но пусть они потому и не
говорят, что русский народ с ними»
(«Воля России»).
Еще резче статья от 18 июля
1918 года, написанная по поводу
Съезда советов:
«Отсутствие на Съезде мысли и
совести мы еще могли бы простить
большевикам. Но отсутствие
всякого масштаба — непростительно.
У смертного одра (а кто может
сомневаться, что Россия при смерти)
допустимы, в конце концов, и
фигура идиота, то есть
безответственного утописта, и фигура палача.
Но решительно невыносимы
пустословие, перебранка и те краснозвон-
ные шутовские бубенцы, которыми
Троцкий цинически пытается
развлечь умирающую Россию».
Дальше идти некуда. Такой
свободы слова не существовало даже
в свободолюбивейшей веймаровской
Германии. В ней, как известно,
существовал закон о защите
республики, не допускавший таких прямых
призывов к низвержению
господствующего строя, которые поначалу
встречались на страницах
антибольшевистской социалистической печати.
После гражданской войны
Ко времени нашего переезда в
Ивановку в деревне уже народилась
новая психология. Марксистская
теория расслоения крестьянства на
кулаков, середняков и бедноту была
одинаково популярна как на кулацких
верхах, так и на бедняцких низах.
Зажиточные мужики и
тяготеющие к ним середняки,
возмущенные безвозмездным отобранием
лошадей в Красную армию (вместо
денег выдавали талоны),
непомерными штрафными обложениями и
запретом вольной покупки хлеба, что
для нашей местности,
промышлявшей главным образом сеном и
углем, означало голод, молчали, но
затаенно готовились к отпору.
Поначалу среди верхушки кулаков
были надежды на Белое движение.
S3
ii
но после многих возмущенных
рассказов отпускных красноармейцев,
что Деникин не только «против
коммунистов и жидов, но и за
помещиков, которым возвращает землю»,
наступило горькое разочарование.
Такой оборот дела никому не
нравился и ни в чьи расчеты не входил.
Оставалось надеяться на свои силы,
но все сознавали, что сил нет,
и куражились разве только в пьяном
виде. По мнению
разоткровенничавшегося со мною в пьяном виде
кулака Туманова, восстание можно было
бы сразу поднять, если бы не была
отменена винная монополия.
— Дайте мне,— горячился он,—
перепоить наш уезд и я вам всех
товарищей в три дня топорами
перебью, да и ружьишки найдутся... Ну
а в трезвом виде не осилить.
Малодушен народ, темен, да и
согласия в нас нету. Беспортковая
сволочь вся к товарищам тянет и
кругом шпики. А впрочем мы еще
посмотрим, чья возьмет. Потягаемся...
Вот с нас, кулаков, по десяти тысяч
единовременно содрали, а мы опять
обернулись, не хуже людей живем.
И действительно, наши Знаменские
и ивановские богачи, несмотря на
образовавшиеся впоследствии
комитеты бедноты, до самой нашей
высылки в ноябре 1922 года жили много
лучше своих классовых врагов. Даже
после раскулачивания многие
ухитрились не пойти ко дну. Знаю
наверно, что в 1938 году Туманов и
Фокин заправляли крупными
совхозами и, распевая новые песни,
по-старому жили припеваючи.
Присматриваясь к нашим кулакам,
я не мог не любоваться их кипучею
энергией, работоспособностью,
мужеством, смекалкой и тою особою
русскою ловкостью, с которою они
играючи справлялись со своею
трудною и опасною жизнью.
В большевистских кооперативах
нельзя было достать ни капли
керосина, ни щепотки соли, в лавке же
Фокина, кроме птичьего молока,
все было, конечно, лишь для своих.
Сколько ни реквизировала власть
лошадей, Колесников, как из-под земли,
доставал новых. «Да откуда ты их
берешь, Козьма Алексеевич?» —
спрашивал я его.— «Как откуда,—
отшучивался он,— очень просто: у меня по
весне кошка ожеребилась»...
Как ни преследовала власть за
самогон, трактир Лукина процветал на
славу; да как ему было и не цвести,
когда в чистой горнице ночи
напролет кутили ставленники власти. Тут
были и водка, и вина, и колбасы,
и сардины. Тут же работала и
черная биржа. За шубу или кольцо
Лукины в любое время могли
отпустить мешок муки или завернуть
несколько фунтов масла. Пользовались
лукинским посредничеством и
окрестные помещики, и голодающие
горожане.
Туманову было труднее
держаться. 35 десятин мелкого леса,
который он жег на уголь, у него, как
и у нас, сразу же отобрали;
торговли он никакой не вел, трактира
никогда не держал, но и он
оборачивался. Экономически
обескровленный и политически ошельмованный,
он все же словчился получить
извозный подряд на доставку леса и
кирпича на Воздвиженскую фабрику.
Платила фабрика не только
обесцененными деньгами, но и
мануфактурой. Имея в своем распоряжении
такие блага, Туманов не только
спокойно откладывал в шкатулку
солидные сбережения, но и властвовал
над деревенской беднотой: за
несколько аршин ситцу и овес на
прокорм лошади и социалист Муравьев
ломал перед ним шапку, стараясь
попасть в обоз.
Совсем инопородными людьми
были два сидевшие неподалеку от
Знаменки латыша-фермера. С той же
не очень плодородной земли они
снимали овса, сена и хлеба в три-
четыре раза больше, чем наши
крестьяне. Коровы у них давали по
ведру в день и ходили «промеж
молока» не в пример короче. Куры
неслись у них, как по заказу; их
чуланы были всегда полны
колбасами, окороками, медом и наливками.
Придя в чайную, наши латыши с
нескрываемым чувством своего
человеческого превосходства вынимали из
домотканных пиджаков туго набитые
бумажники и важно клали их перед
собой на стол: смотрите, мол, как
мы преуспеваем, и учитесь. Но вот
грянула революция, и эти
выпестованные немецкой культурой
узкоколейные «спецы» сразу же
растерялись. Лишенные дара выдумки, не
способные на риск и размах, они сра-
84
зу же разорились и смылись в свою
Латвию.
Состав первого «волисполкома»
(волостного исполнительного
комитета), с которым нам пришлось
иметь дело, был в социальном
отношении невероятно пестр, но в
психологическом — своеобразно
однороден. Тут были и бедняки, и
богатеи, и свои люди, и пришлый
элемент. Но всех этих людей
объединяла одна черта. Все они были
горячие, беспокойные души, которым
по разным причинам было
одинаково тесно в жизни. Среди них мне
вспоминаются, кроме Колесникова,
желтолицый слесарь, вылеченный
толстовцами от запоя, какой-то
татуированный матрос, вероятно,
ставленник уезда и весьма странный
городской человек с пронырливым,
бритым лицом старого капельдинера.
Возглавлял эту своеобразную
компанию брат нашей бывшей
горничной, хорошо мне известный
Свистков, любивший выпить и поиграть на
гармонии. До войны Свистков
считался последним человеком в
деревне, но с фронта вернулся героем,
с двумя Георгиями на груди. Лицо
у Свисткова было самое
обыкновенное, только глаза были
необыкновенно грустные и «с сумасшедчинкой»,
как у того красноармейца
толстовской «Аэлиты», что летал на Марс.
То, что, приехав в Стассовский
Совет, я застал там Колесникова,
было для меня большим утешением.
В превращение этого, хорошо мне
знакомого барышника в
заправского большевика мне решительно не
верилось, и я был убежден, что
так или иначе, а мы с ним споемся.
Но как Колесников попал в волиспол-
ком?
То, что его кандидатура была
выдвинута зажиточным кресть янством
и кулацкою верхушкой, было ясно:
крепкой деревне был нужен свой
человек в Совете. Но как
кандидатура Колесникова могла пройти в
уезде, оставалось для меня загадкой.
Еще более показательна история
возвел ичения и паден и я Свисткова.
Ко времени нашего переезда в
Ивановку он уже слыл грозою всей
волости. Никитины с волнением
ждали его к себе: помилует ли как
трудовой элемент или погонит как господ?
Посещение сошло благополучно.
Прискакав как-то под вечер на
реквизированной в Муратовских «Холмах»
кобыле. Свистков лишь для
«проформы», как он выразился, обошел
наши поля и огороды и, явно
наслаждаясь своею властью и
великодушием, милостиво заявил, что нас не
тронут, так как мы «поняли
знамение времени».
Через несколько недель мы
узнали, что Свистков повышен по
должности и переведен в уезд. В
Знаменке пошли совершенно невероятные,
как нам казалось, слухи о
фанфаронстве, самодурстве и садистической
жестокости Свисткова, в частности об
его расправе в Ракитине с
приговоренными революционным
трибуналом к расстрелу кожевенниками и
хлеботорговцами.
Прибыв во главе
красноармейского отряда в Ракитино, уже выпивший
Свистков распорядился согнать на
площадь не только осужденных,
но и их родственников. Когда
перепуганные люди были собраны, он
приказал размостить часть площади и
вырыть могилы. С воплем
бросившимся к ногам его лошади людям
он заявил, что зароет их живьем,
если они не перестанут выть и
причитать. Оторопелый народ молча
принялся за работу.
Когда казнь была закончена и
площадь снова замощена, Свистков
выстроил родственников в шеренгу,
форсисто подъехал к ним с
поднятым револьвером и, прокричав
какой-то коммунистический бред,
медленно отъехал со своим отрядом
к трактиру, откуда до утра
слышались гармоника и песни.
Это было позднею осенью. А
раннею весною, возвращаясь
порожняком из Москвы, куда ездил
продавать солому, я повстречался с каким-
то показавшимся мне знакомым
мужиком, бившимся над тяжелым
возом дров. Мартовское шоссе
было уже в просовах, и тощая,
выбившаяся из сил лошаденка не могла
сдвинуть воза. Я слез помочь и
увидел Свисткова.
— Здравствуйте, Свистков.
— Здравствуйте, товарищ Степун.
— Никак опять крестьянствуете?
— А что прикажете делать?
— Да ведь слышно было, вы в
большие люди выходили?
85
— Выходили, да не вышли: не
нашего это ума дело.
— Что так?
— Да без ума-то я немножко
неловко проворовался, да и столько
греха за службу на душу взял, что и
не знаю, как отмаливать. Про Раки-
тино чай слыхали?
— Как не слыхать.
Мы с д ви ну л и воз и расста л ись.
Подавая Свисткову руку, я
странным образом не испытывал особой
неприязни к нему.
Спровоцировала жизнь, и потерял человек свое
подлинное лицо; вкрутился в какую-
то дьявольскую фантасмагорию.
Мало ли что может случиться с
душою человека, в особенности в
революционную бурю?
К чести наших крестьян должен,
однако, сказать, что Колесниковы и
Свистковы, пришлые матросы и
случайные толстовцы, недолго
верховодили в волости. Сравнительно
скоро на первое место выдвинулся
Лука Антонович Стулов, еще
молодой, умный, спокойный и хорошо
грамотный человек. Думаю, что
Стулов знал о социалистических
убеждениях молодых Никитиных и о моей
работе в Петербургском Совете;
относясь ко всем нам с большой
симпатией, он насколько мог
покровительствовал нашему трудовому хозяйству.
Я не раз заходил к Стулову
поговорить о наших нуждах, а
заодно и о текущих вопросах
переустраивающейся России. Лука
Антонович ценил наши откровенные
беседы и часто подвозил меня в
помещавшийся в усадьбе графа К. вол-
исполком.
Здесь больше, чем в других
имениях, чувствовалась жестокая
несправедливость, с которой большевики
проводили свою социальную
революцию. Тут все дышало подлинной
культурой и заботой помещика о
крестьянах: неподалеку от барского
дома стояли построенные на графские
деньги хорошие здания школы и
больницы. Крестьянские избы были в
большем порядке, чем в других
деревнях; очевидно, господа не
скупились на помощь деньгами и лесом.
На всем лежал свежий отпечаток
того общественно-нравственного
подъема, которым была отмечена
эпохе великих реформ...
Хоть и очень страшна, голодна и
холодна была наша ивановская жизнь,
она во многом была интересна и
значительна. Далеко не все вокруг
было разрушением; многое было
сумбурным и уродливым творчеством.
Творила не власть, творил сам
народ, далеко не во всем согласный
с властью, но все же благодарный
ей за то, что она отодвинула в
сторону господ и вплотную
подпустила его к жизни. Втягиваясь в
управление уездом, входя в органы
местного самоуправления, непривычный к
общественной работе, народ
естественно чудил, озорничал и попросту
делал глупости. Тем не менее,
присматриваясь к его работе, нельзя
было не видеть, что он во всех
областях жизни напряженно ищет какой-
то новой и своей правды —
жестокой, безбожной, но по-своему
принципиальной. Так, первым делом
Знаменского больничного комитета, в
который наравне с медицинским
персоналом вошли, конечно, и
больничная прачка, и больничный сторож,
было вынесение постановления о
немедленном разделе поровну всех
имеющихся съестных запасов между
служащими больницы. Мотив
постановления: поддержать силы
служащих, самоотверженно несущих
непосильную работу, все же можно;
помочь же тифозным, число
которых все растет, все равно нельзя.
Скармливать им сахар и рис все
равно, что бросать добро на ветер.
Еще парадоксальнее были два
решения народного суда, который,
согласно инструкции власти,
руководился не мертвыми
параграфами кодефицированного права, а
внутренними велениями проле-
тарско-бедняцкой совести.
В соседней деревне внезапно умер
крестьянин, живший последние годы
не со своей престарелой женой, а с
молодой батрачкой. Похоронив
своего мужа, вдова, считая себя
законной наследницей всего движимого и
недвижимого имущества, попыталась
было отпустить ненавистную
соперницу, но та объявила себя
полноправною хозяйкой двора и
предложила старухе самой убираться по
добру по здорову. Лишь из милости
она согласилась дать ей телку, гнездо
кур и часть хлеба.
Старуха пришла ко мне
посоветоваться. Я написал ей прошение, и
86
мы подали жалобу в народный суд.
Постановление суда было столь же
принципиально, как и просто.
Законною наследницей объявлялась
батрачка. Мотивировалось это решение
тем, что женой в социалистическом
государстве должна считаться та
женщина, с которой мужчина живет, а
не та, с которой он был в молодости
обвенчан. Церковный брак никакой
роли не играет.
Решения больничного комитета,
постановления суда и других
учреждений своим
коммунистически-атеистическим духом глубоко волновали
степенных крестьян, особенно же
богобоязненных стариков. В избах и
чайных шли оживленные споры.
Трактир Лукина, в котором велись до
войны мирные беседы о ценах на уголь
и сено, превратился в настоящий
дискуссионный клуб...
За три года нашей жизни в
деревне психология советской Москвы
претерпела ряд существенных
изменений. Не входя в подробности
социологического анализа, можно,
думается, все же сказать, что все они
в конечном счете объясняются двумя
причинами: крушением надежд
советского правительства на близость
коммунистической революции в
Европе и полной победой советских
армий над Белым движением.
При таком положении вещей
большевикам ничего не оставалось, кроме
временного приспособления к
буржуазной Европе (в партии, вероятно,
уже назревала мысль о нэпе), а под-
советским гражданам — кроме
окончательного приспособления к
большевикам. Этой психологией
вынужденного приспособленчества как в
рядах коммунистической партии, так
и в рядах ее непримиримых врагов,
быстро разлагались последние
остатки героического периода революции
и одновременно провокационно
выращивался тленный дух лицемерия
и предательства своих убеждений.
Всюду начиналась игра в поддавки
с циничной улыбкой и камнем за
пазухой.
Пока еще длился бойкот
советской власти со стороны антисоветской
общественности, каждому из нас
было до некоторой степени ясно, кого
он имеет перед собой: тайного
союзника или открытого врага. С
прекращением бойкота эта ясность начала
постепенно затемняться. После
победы Красной армии над генералом
Врангелем она совсем исчезла из
жизни, повсюду разлилась муть.
Самым стойким людям, которые в
надежде, что скоро все же что-то
изменится, не шли ни на какие
компромиссы, не оставалось ничего,
как идти на службу к «товарищам»:
«кто не работает, тот не ест», а
работать, кроме как в советских
учреждениях, было негде.
Самою тяжелою стороною
советской служебной монополии было то,
что, в отличие от буржуазных
«кровопийц», большевики
экспроприировали не только физическую силу
человека, но и все его верования
и убеждения: находясь на советской
службе, все должны были
притворяться убежденными коммунистами.
Все это и делали, но за быстро и
небрежно нацепленной
коммунистической маской скрывались очень
разные люди, а потому и разные
способы приспособления.
Не дай Бог было в Совете
нарваться на честного ренегата, на
вчерашнего социал-демократа, эсера или
монархиста, перешедшего к
большевикам. В прошлом человек цельных
и честных убеждений, такой ренегат
не переносил лицемерной
раздвоенности сознания, а потому не за страх,
а за совесть старался как можно
плотнее присосать к своему честному
лицу по нужде надетую маску.
Занимая ответственный пост, такая
окончательно потерявшая себя «светлая
личность» всем своим бытием и
поведением старалась себя и других
убедить, что в переходные эпохи
человеку необходимо менять свои
убеждения, так как нет ничего более
бессмысленного, как, проиграв битву,
воинственно размахивать
бутафорским мечом.
Добиться от такого человека каких-
либо послаблений было совершенно
невозможно, так как всяким
послаблением он ослаблял себя. #
87
Л. Кабо
«
Жалеете вы, очкастые,
нашего брата...»
...Было время надежды
и веры большой —
Был я прост и доверчив
как ты.
Шел я к людям с открытой
и детской душой,
Не пугаясь людской клеветы...
А теперь — тех надежд
не отыщешь следа,
Все к далеким звездам
унеслось...
Блок. 1916 год. Подчеркнем:
тысяча девятьсот шестнадцатый.
Стелется перед мысленным взором поэта
Россия «в красе заплаканной и
древней», плачет над детской колыбелью
мать, кружит коршун, словно знак
одичалости и выморочности всей этой
российской равнины. Нет ничего —
пустота. Ни просвета надежды. И в
душе поэта выморочно и пусто, умерла,
испепелилась его душа. Сгорела. Это
он так напишет: сгорела.
...И остались — улыбкой
сведенная бровь.
Сжатый рот и печальная власть
Бунтовать ненасытную женскую
кровь,
Зажигая звериную страсть...
Опустошенность предельная.
Однообразие пожираемых временем
будней, тщета ожиданий, согревавшая
когда-то человечность, обернувшаяся
вдруг звериным оскалом.
Страшненькие стихи. Повторяем: тысяча
девятьсот шестнадцатый год.
И вдруг весь этот мир взорвался,
вспыхнул — вот оно! Все то, что
Блок когда-то предчувствовал и ждал,
а потом переставал ждать, уставал
предчувствовать: революция. Улицы
и проспекты, залитые восторженной
толпой, ощетиненные штыками грузо-
» с;
х «
Написано для второго издания книги
«Наедине с другом», которое выйдет в иынешием
году в центре РСПИ.
вики, ленточки на солдатских
папахах. Флаги, очень много флагов —
все то, что мы с вами видели, и не раз,
на старых-престарых кадрах
кинохроники.
Блок воспрянул душевно. Вошел во
все это, растворился и, раз приняв
и признав, не боялся уже ничего,
никаких издержек революции — ни
голода, ни разрухи, ни разгула
необузданных страстей, ни прямого
столкновения с насилием. «Что же вы
думали? — пишет он в статье
«Интеллигенция и Революция» (1918).— Что
революции — идиллия?.. Что так
«бескровно» и «безболезненно» и
разрешится вековая распря между
«черной» и «белой» костью, между
«образованными» и
«необразованными», между интеллигенцией и
народом?»
Он увешевает интеллигенцию: «...За
прошлое — отвечаем мы? Мы —
звенья одной цепи. Или на нас не
лежат грехи отцов?..» Он призывает:
«Всем телом, всем сердцем, всем
сознанием — слушайте Революцию!»
Сам он слышит ее «всем сердцем»
и «всем сознанием». Мало того,
Блок становится тружеником
революции, словно он не величайший поэт
современности, который мог бы
претендовать хотя бы на то, чтобы его
с его поэзией оставили наедине. Как
и все истинные интеллигенты, он
скромен и прост. Он заседает во
множестве комиссий и редакций,
потому что это, оказывается, нужно;
дежурит вечерами в своем подъезде,
потому что должен же кто-то и в
подъезде дежурить, несет обязанности
протокольно-секретарские, читает
лекции, на него взваливают и сам он
многое взваливает на себя. Но что бы
он ни делал, какие бы прозаические
обязанности ни выполнял, в нем
звучит несмолкаемая музыка революции.
Именно так он воспринимает это все:
музыка. И в ткань ее вплетется и доне-
88
ю
Кругом ь— огни, огни» огни...
Оплечь—ружейные ремни...
Товарипгъ, винтовку держи, ие трусь!
Опльнемь-иа пулей въ Святую Русь—
Революцьонный держите шагъ!
Неугомонны!] не дремлегь врпгь!
Въ кондовую,
lVb избяную,
Въ толстозадую!
Иллюстрация к поэме Л. Блока *Двенадцать».
Художник Ю. Анненков, 1918 год.
Эхъ, эхъ, безъ креста!
о.
vo
О Ф
to *
5
I
90
сенный ветром обрывок солдатской
песни, и «революционный шаг»
дежурного патруля, и приблатненная беседа
наскоро вооруженных революцией
людей, и это уж вовсе не
революционное, но лихое, поулошное: погреба
отмыкайте, не грех позабавиться...
И выстрелы, выстрелы неведомо куда,
неизвестно зачем, в белый свет, как
в копеечку...
Повторяем: Блок ничего не боится,
приемлет все. Увидит на снегу
бессмысленно загубленную Катьку — и не
дрогнет, примет. «Из-за родинки
пунцовой возле правого плеча»,
только-то? Что ж, в революции есть и это...
Известно, каким чрезвычайным
событием в послеоктябрьские дни стал
разгон большевнкамн Учредительного
собрания. Редкие из интеллигенции
не дрогнули тогда, не отвернулись
надолго от происходящих событий.
Наших дедов мечта невозможная,
Наших героев жертва острожная.
Наша надежда и воздыхание...
Что мы с ним сделали?..
Так пишет о разогнанном
Учредительном собрании Зинаида Гиппиус.
А что пишет о том же Блок?
«На что такой плакат, такой огромный
лоскут? Сколько бы вышло портянок
для ребят...» Ветер неуважительно
треплет, рвет натянутый поперек
улицы плакат «Вся власть
Учредительному Собранию!»
И слова доносит:
...И у нас было собрание...
Вот в этом здании...
Обсудили —
Постановили:
На время — десять, на ночь —
двадцать пять...
И меньше — ни с кого не брать...
Кто это говорит? Проститутка.
С очередным клиентом. Под этим
святым для многих плакатом.
Подумаем и об этом. У каждого из
нас есть какое-то свое окружение,
своя среда. Есть люди, которые
трепетно поймут нас, что бы мы ни
сказали и ни сделали, и поймут в самом
лучшем смысле, заранее амнистируя
любой наш промах. Мы можем думать,
что они есть, можем не думать, но
жить без них нам было бы очень
трудно. Очень страшно, очень
болезненно этих людей терять. А Блок
словно гранату под ноги себе кидает,
самоубийственно отсекая от себя всю
эту высоко ценившую его среду,
словно вызов бросая высоколобой элит-
ности, кастовому снобизму. «Вы не
хотите со мной здороваться?» —
спросит он при встрече у той же
Гиппиус, и «женщина, безумная
гордячка», так назовет он ее в более
поздних стихах, ответит, что с автором
поэмы «Двенадцать» не будет
здороваться никогда. И со сколькими
недавними знакомцами придется ему
вот так объясняться!
Но от этого еще не умирают —
от подобных встреч и объяснений.
Даже от самых ядовитых,
недоброжелательных слов нет, не умирают.
А Блок умрет. 7 августа 1921, в
возрасте сорока одного года, и врачи ие
сумеют установить, отчего он так
неожиданно, так безвременно умер.
И сможем мы с вами хоть что-то
понять, когда прочтем письмо самого
Блока, обращенное к К. И.
Чуковскому и посланное ему за несколько
месяцев до смерти: «Я болен, как не
был никогда еще: жар не
прекращается, и все всегда болит...» И
неожиданная, горькая концовка письма:
«Слопала-таки поганая, гугнивая,
родимая матушка Россия, как чушка
своего поросенка». Вот так: «поганая,
гугнивая... слопала-таки»!
Что, собственно, случилось?
Надорвался. Хотел принять в революции
все, вплоть до последней малости,
и не смог. Не заглатывалось, не
принималось. Не принимались ни
чудовищное хамство взметнувшихся на
волне революции новоявленных
властей, нн вседозволенность
«окаянных дней», которая так и не
кончалась, не иссякала, нн вот это
неслыханное пренебрежение к
человеческой жизни. Что же ему глубинно
мешало — воспитание, врожденная
порядочность, душевная опрятность?
Что сопротивлялось
заволакивающему все прозаизму? И, наверное,
недаром мелькнуло вдруг в последних
его стихах: «Тайная свобода».
Свобода — да, но почему вдруг
«тайная»?
Начиналась иная эпоха. Уходило
старое. С этой старой эпохой,
исполненной когда-то надежд (каких
надежд!) и исподволь их теряющей,
тихо уходил и Блок.
С Россией кончено... На последях
Ее мы прогалдели, проболтали,
Пролузгали, пропили,
проплевали,
Замызгали на грязных площадях.
Распродали на улицах: не надо ль
Кому земли, республик да свобод,
Гражданских прав?..
Это уже не Блок пишет, а другой
поэт — Максимилиан Волошин.
Пишет в 1917 году. Позже, в двадцать
первом, узнав о смерти Александра
Блока, поставит ее естественно и
просто в один ряд с гибелью Николая
Гумилева, тогда же, в двадцать
первом, расстрелянного
большевиками. И будет думать уже о себе,
о судьбе поэта в России, о судьбе
вообще российского интеллигента.
Уезжать, оставаться? Еше можно
и уехать.
...Может быть, такой же жребий
выну.
Горькая детоубийца — Русь!
И на дне твоих подвалов сгину,
Иль в кровавой луже
поскользнусь.
Но твоей Голговы не покину,
От твоих могил не отрекусь...
Вот и Анна Ахматова думает о
том же: «Не с теми я, кто бросил
землю на растерзание врагам». Среди
«врагов», окруженной «врагами»
чувствует себя Анна Ахматова, на
Голгофе ощущает себя Максимилиан
Волошин. Но и тот, и другая решают
в сущности одно и то же — то, что
завершает приведенные стихи
Волошина: «Умирать, так умирать с тобой».
С тобой умирать, Россия! Тоже
позиция, и позиция достойная. «В мире нет
людей бесслезней, надменнее и проще
нас». Спокойные, сдержанные слова
Ахматовой, словно подводящие итог
нелегким ее размышлениям.
«Предлагаю признать советскую
власть и войти с нею в контакт».
А это кто сказал — деловито,
просто, в первые же дни после
Октября? Маяковский. Без каких бы то
ни было психологических излишеств:
«Предлагаю признать». И «горькая
детоубийца — Русь» уже обернет к
нему свое равнодушно
выжидательное лицо, уже вглядится, чтобы
отметить, запомнить... Вовсе не
обязательно убивать сразу...
Вы вчитайтесь в стихи
Маяковского начала двадцатых годов. Ну
хотя бы вот эти:
Кому это интересно,
что — «Ах, вот бедненький!
Как он любил
И каким он был несчастным...»?
Мастера,
а не длинноволосые проповедники,
нужны сейчас нам...
Вот так. А нам памятно, как это
потрясло в свое время: как он любил!
как он был несчастен!..
«Флейта-позвоночник», «Человек», «Облако в
штанах» — все то, с чем Маяковский
утвердился в литературе, поэт
колоссальной лирической силы,
умевший жить в поэзии, счастливый ли,
несчастливый ли, всякий раз на
эмоциональном пределе, всей
полнотой человеческих чувств.
Значит, так — о любви мы отныне
писать не будем: «...кому это
интересно». А что же нам интересно?
«Величественнейшее слово — партия»?..
Партия —
это миллионов плечи,
Друг к другу прижатые туго.
Партией стройки в небо взмечем,
Держа и вздымая друг друга...
Это что, можно читать? Можно
учить наизусть, не делая над собой
специальных энтузиастических
усилий? А ведь мы когда-то и читали,
и училн, а учителя и бедных учеников
заставляли учить... «Если бы так
случилось, что поэзия его оборвалась
перед революцией,— писала Анна
Ахматова,— в России был бы ни на кого
не похожий, яркий, трагичный,
гениальный поэт...»
Что же случилось? Почему
человек учинил над собой этакое
поэтическое харакири? Чтоб сказать
незадолго до своей гибели: «Я себя
смирял, становясь на горло
собственной песне»? Гордясь этим, оправдывая
себя? А может, вовсе не так, может,
все-таки с горечью: не такая все же
вещь собственная песня, чтобы ей
«наступать на горло». Хрупкая это вещь.
Как же надо изломать себя, как над
собой надругаться, чтоб истоптать
эту «собственную песню» убежденно,
со страстью,— во имя чего?
Пастернак в своей «Охранной
грамоте» пишет о двух Маяковских,
которых случилось ему знавать.
«...Пока он существовал творчески,
я четыре года привыкал к нему н не
мог привыкнуть. Потом привык в два
часа с четвертью, что длилось чтенье
и разбор нетворческих «150 000 000-
нов». Потом больше десяти лет
протомился с этой привычкой. Потом
вдруг разом ее в слезах утратил,
«в
91
а
0)
6 а
■о к
А
« с
I «
2 ■
когда он во весь голос о себе
напомнил, как бывало, но уже из-за
могилы...»
Вот так пишет человек, изначально
влюбленный в Маяковского, в
громадный и неповторимый его талант. Не
мог привыкнуть: слишком огромен.
Потом привык сразу к маленькому,
заурядному, томился с этой своей
привычкой...
«...Едва ли найдется в истории
другой пример того, чтобы человек,
так далеко ушедший в новом опыте,
в час, нм самим предсказанный,
когда этот опыт, пусть и ценой
неудобств, стал бы так насущно нужен,
так полно бы от него отказался.
Его место в революции, внешне столь
логичное, внутренне столь
принужденное н пустое, навсегда останется для
меня загадкой...»
Опять Пастернак, опять «Охранная
грамота». Обратили внимание на эти
слова: «...пусть и ценой неудобств»?
Убийственные слова. А на эти:
«Его место в революции, внешне
логичное, внутренне принужденное и
пустое...»? Кто смел это писать после
сталинского знаменитого: «...Был и
остается лучшим, талантливейшим
поэтом нашей советской эпохи»? Не
смел никто. Но в тридцать семь
лет этот «лучший, талантливейший
поэт» застрелился... Почему?
Не пора ли нам вообще
разобраться — ради чего все это? Ради чего
ломает себя Блок? Почему так
безоговорочно присягает партии ироничный
и, в общем-то, строптивый человек
Маяковский? Легче всего пройти мимо
всех этих вопросов, отмахнуться от
них. Почему интеллигенция в
громадном своем большинстве вошла в
революцию так органично и просто,
перешагивая через многое, отметая,
даже тогда, когда стало невмоготу,
невольные сомнения как недостойную
слабость?
А может, человеку это вообще
свойственно; искать идеал, а найдя,
наконец посвятить ему себя без
остатка. Жнзнь-то одна!.. И прожить
ее хочется одухотворенно, достойно.
Погибнуть? Может, и погибнуть, но
погибнуть со смыслом. И особенно
все это относится к людям молодым:
молодым особенно претнт бессмыслие
и однообразие жизнн.
Вот они и входили на рубеже двух
веков в единственную свою жизнь,
неведомые нам молодые люди. За их
плечами высились колоссальные
авторитеты — Достоевский, Толстой.
Что предлагал им Достоевский,
человек, чувствующий страдание других,
как никто иной в мировой
литературе? Искупить зло мира — все тем же
страданием? Ну хорошо, пострадаешь,
искупишь. Всех поймешь и полюбишь,
всех, кого можно, простишь.
Уменьшится от этого количество
человеческих страданий? Нет, не уменьшится.
Избавится ли человечество от зла -
после толстовской теории
непротивления злу насилием? Нет, не избавится.
Кто говорит,— конечно, комфорт для
собственной души немалый: жить в
согласии со своей совестью, но
человечество, человечество?.. О чем
размышляют герои чеховских пьес?
«Жизнь через двести — триста лет
будет прекрасна...» А она ведь уходила
у них сейчас —та самая,
единственная!...
И вдруг - теория! Иде'я,
соприкосновение с которой сотрясало в то
время, как электрический разряд,—
идея, гарантирующая счастье всему
человечеству. Вдумайтесь, не торопи
тесь: счастье! всему! человечеству!..
Поступок немедленный — время раз
мышлений прошло; жизнь — в зачет!..
И так все логично, просто: «лишь
мы, работники всемирной, великой
армии труда...» Именно трудящийся
человек берет власть в свои руки, не
паразит какой-нибудь! Берет ее не для
самой власти, не для себя вовсе, а
для того, чтоб осчастливить все
человечество. Ничего подобного мир не
слыхивал со времен раннего
христианства. Счастье — для всех,
спасение — для каждого? Для этого,
действительно, не жалко
единственной жизни. И теория социальной
революции порождала своих
сторонников с той же убедительностью и
быстротой, в той же геометрической
прогрессии, что и теория
христианства.
Вы читали, наверное, роман
Максима Горького «Мать». Вам очень
не хотелось его читать: он начисто
скопрометирован нашим
заизвесткованным в суставах школьным
литературоведением. Требования
экономические, потом политические,
эпизод с «болотной копейкой», перво
майская демонстрация, «много
рабочих участвовало в революционном
движении несознательно, стихийно, и
теперь они прочитают «Мать» с боль-
92
шой пользой для себя»... Кому это
сейчас интересно, кого взволнует?..
А мы не отмахивайтесь, вы
подождите. Вы попробуйте прочитать его
снова. Это же история нашего,
российского идеализма — откуда он
взялся, к чему приводит? Что
происходило с нашей страной раньше,
что происходит теперь? Право, над
этим стоит поразмышлять. Жизнь у
нас одна, это верно, но ведь и
страна у нас, между прочим, одна. Вы,
конечно, думаете: ну, положим...
Никому мы, братцы, кроме России,
всерьез не нужны!..
Вы прислушайтесь лучше к тому,
что и как говорят друг другу
герои романа. «...Растет новое сердце,
ненько моя милая,— новое сердце в
жизни растет. Идет человек,
освещает жизнь огнем разума и
кричит, зовет: «Эй вы! Люди всех
стран, соединяйтесь в одну семью!»
И по зову его все сердца...
слагаются в огромное сердце, сильное,
звучное, как серебряный колокол...»
О чем речь? О человеческих
сердцах, сливающихся в одно? Идет
«царство доброты сердечной...» Не о
доброте ли?.. «Россия будет самой
яркой демократией земли...» Что
делает будущий рабочий вожак,
впервые приобщившись к революционным
идеям? Вешает над изголовьем
портрет Маркса или Плеханова? Как бы
не так. Литографию, очевидно:
«Воскресший Христос идет в Эммаус».
Причем тут Христос? Что говорит его
мать, впервые обращаясь к
соседям-слобожанам: «Не оставляйте
детей наших на страдном пути!»
Говорит неожиданное: «И Христа не было
бы, если бы люди его ради не
погибали...»
Значит, вот с чего все началось:
с душевной чистоты, с беззаветности
и самоотвержения, с высокого
идеализма. Со слова «товарищ»
(«прекрасное слово «товарищ»,— скажет о нем
Блок), слова, от которого даже у
угрюмого Весовщикова светлеют
глаза. «Вы бы слышали, как он его
произносит!..» Да что там роман
«Мать»! Лидер молодой партии,
отнюдь не идеалист и не романтик,
желая быть понятым и поддержанным
своими единомышленниками, так и
будет писать в одной из ранних своих
работ: «Мы идем тесной кучкой по
обрывистому и трудному пути, крепко
взявшись за руки...» Обратите
внимание: «крепко взявшись за руки...»
Товарищество, дружба! «Мы
окружены со всех сторон врагами, и нам
приходится почти всегда идти под
их огнем. Мы соединились по
свободно принятому решению...»
Вот и думайте — об этом
«свободно принятом решении», о
распавшейся, в конце концов, цепи
единомышленников, почему «распавшейся»,
почему и люди иные, и жизнь у них
иная, и даже слова, которые они
произносят,— иные? Или партия,
борющаяся за власть,— это вовсе
не та партия, которая власть
завоевала?..
А пока — вернемся к тому,
с чего начали и что условно
назвали так же, как Блок назвал свою
нашумевшую когда-то статью,— «Ин
теллигенция и Революция». Каково
им, вот этим чистым и
самоотверженным, всем тем, что (цитирую все
тот же роман «Мать») «уже теперь
жили хорошей, серьезной и умной
жизнью, говорили с добром и, желая
научить людей тому, что знали, де-
лалн это, не щадя себя». Каково
им будет в той войне, что идет в
России,— в войне гражданской?..
И вот он стоит перед
великолепным начдивом шесть прославленной
Первой Конной — некий кандидат
прав Петербургского университета.
«Ты из киндербальзамов! — радуется
своей догадке начдив шесть.— И очки
на носу. Какой паршивенький!..
Поживешь с нами, что ль?» Поживнте-ка
после подобных приветствий!.. Но
Бабель — потому что это именно он —
отвечает просто: «Поживу» и
отправляется следом за квартирьером. «Тут
режут за очки!..» — считает тот
нелишним предостеречь кандидата
прав. Бабель... что ж Бабель! Бабель
отмалчивается.
Ох, как ему будет трудно среди
новых своих товарищей, которых,
кстати, никто ему и не навязы
вал, он сам к ним пришел. Пришел,
как приходили многие интеллигенты,
благодарные революции за эту
возможность принять участие во
всенародной борьбе, готовые погибнуть
в ней, если уж суждено погибнуть,
готовые, в частности, и к тому, что
будущие их соратники вовсе не сразу
им поверят и, может быть, никогда не
поймут. Потому, дескать, что незачем
вроде бы революция этим умненьким
и чистеньким, им, между прочим, и
*2
93
О Ф
без той революции жилось неплохо, вершенную неспособность выстрелить
Вот так непросто будет Бабелю в в тяжело раненного,— Бабель сам не
истории с великолепным конем Арга- простит себя. Как не простит его сам
маком, с конем, что по прихоти на- Долгушов («Бежишь, гад...»), как не
чальства случайно ему достался и ко- простит его и лучший его друг Афонь-
торого Бабель по неопытности едва не ка Бида
загубил вовсе. «— По малости чешем,— уже изда-
«— Помиримся, Пашка,— говорит ли весело кричит Афонька.— Что у вас
он от души, когда коня возвращают тут за ярмарка?»
прежнему его владельцу.— Я рад, «Они говорили коротко,— описы-
что конь идет к тебе. Мне с ним не вает Бабель дальнейшее.— Я ие слы-
сладить... шал слов. Долгушов протянул взвод-
— Еще Пасхи нет, чтоб мириться,— ному свою книжку. Афонька спрятал
4"•' слышит он упрямое и уклончивое», ее в сапог и выстрелил Долгушову
И уж вовсе глумливое — со сто- в рот.
роны и рядом: — Афоня,— сказал я с жалкой
«— Похристосуйся с ним, Паш- улыбкой и подъехал к казаку,—
ка...— ему желательно с тобой хри- а я вот не смог,
стосоваться...» — Уйди,-— ответил он, бледнея,—
Хорошо сейчас Бабелю, комфортно, убью! Жалеете вы, очкастые, нашего
дружественно ему? брата, как кошка мышку...»
А тут еще эскадронный при- И опять — обратите внимание, как
бавляет пару. это все написано,— без малейшей
*— Я тебя вижу,— говорит он. жалости к самому себе, без каких бы
Говорит таким тоном, словно ули- то ни было попыток порисоваться ду-
чает Бабеля в самой черной, в самой шевной своей исключительностью, во-
подлой измене.— Я тебя всего вижу... обще — без каких бы то ни было
Ты без врагов жить норовишь... Ты к тончайших мыслей о себе самом,
этому все ладишь — без врагов...» Даже то, что взрывной и непред-
Вот такое противно эскадронному сказуемый Афонька, весь дрожащий
начальству: норовит человек жить с еще от пережитого возбуждения, мо-
товарищами без врагов!.. жет и в самом деле его убить,
Но оговоримся: это мы сочувствуем ничего не меняет ни в писательской,
сейчас Бабелю, любой из нас знает ни в человеческой позиции Ба-
цену открытому, дружескому обще- беля.
нию с людьми. Бабель себя никогда д каковы исповеди, которые Бабель,
и нигде не жалеет. Это за ним не умеющий слушать и не отказываю-
водится. Он помнит главное: едва не щийся от этого, выслушивает во
погубил коня. множестве!
Или — такой эпизод: раскинутое «_ Стрельбой, я так выскажу, от
в степи беспорядочное отступление человека только отделаться можно:
Первой Конной. Одиночные выстрелы стрельба — это ему помилование,
преследователей, разрывы шальных а себе гнусная легкость... Я, бывает,
снарядов. Сидит у дерева в на- себя не жалею, я, бывает, врага час
пряженной и странной позе телегра- ТОпчу или более часу, мне желатель-
фист Долгушов. но жизнь узнать, какая она у нас
«— Я вот что,— через силу гово- есть...» Вот — одна,
рит он подъехавшему к нему Бабе- Другой, «Никита Балмашев, сол-
лю,— кончусь... Патрон на меня на- дат революции», рассказывает, как
достратить... Вот документ, матери от- выстрелил из верного своего винта
пишешь, как и что...» и «смыл этот позор с лица трудовой
Долгушов бережно отведет руки, и земли и республики», убил удаляю-
Бабель увидит ранение страшнейшее: щуюся от воинского эшелона об-
вывалившиеся на колени кишки и вид- наглевшую спекулянтку,
ные со стороны удары сердца. Третий чистосердечно отпишет ма-
— Нет,— скажет он и даст коию тери, «за папашу, что они поруба-
5gr шпоры. ли брата Федора», а потом брат
YE: Честно пишет он? Предельно честно, Семен, что очень тосковал о брате
« | как и в случае с конем Аргамаком. Федоре и искал отца, деникинского
| 2- Мягкосердечный читатель может, ко- офицера, по всем фронтам, нашел его
<3в нечно, простить его — за эту со- наконец и перед всем строем, «как
94
принадлежит к военному порядку»,
в свою очередь его зарезал. И тут
же, в этом же письме (рассказ так
и называется — «Письмо») будут
трогательные слова «за коня
Степу» — «засекается он еще или
перестал, а также насчет чесотки в
передних ногах...» «Обмывайте ему
беспременно передние ноги мылом, и Бог
вас не оставит»,— заклинает он
свою мать так, словно та не узнала
только что, из бесхитростного этого
письма, о гибели сына своего,
зарезанного родным отцом, и о гибели
мужа, зарезанного собственным
сыном...
Герои Бабеля жестоки так же, как
жестока к ним их походная,
неустроенная жизнь, как жестока к ним
смерть, подстерегающая их на
каждом шагу. Кто и когда их щадил,
тех же бойцов Первой Конной, им
этого всего н набраться неоткуда!
И мы понимаем вдруг главное: как
же понимает, и принимает, и любит
Бабель своих героев! Как чувствует
этот героизм и неподдельную
беззаветность — даже в этом ужасе
гражданской войны, в этом ее
беспредельном взаимном истреблении!
Какие высвечиваются вдруг и
яростные, и тихие, и удалые, и
простодушные их характеры, какая
вздымается иногда, как пар от земли,
бесконечная чистота! «Хлебников был
тихий человек, похожий на меня
характером...— вспоминает Бабель
одного из казаков.— Нас потрясали
одинаковые страсти. Мы оба
смотрели на мир, как на луг в мае, как
на луг, по которому ходят женщины
и кони».
Вспомним то, что мы говорили о
Блоке. Как все истинные
интеллигенты, он скромен и прост. Бабель —
такой же. Вообще — вспомним все,
что мы говорили о Блоке. Как, в
конечном счете, они похожи — эти
люмпены Блока с их хищной
проходочкой по заснеженным улицам
Петрограда,— и эти бабелевские
степняки в их экзотических порой
одеяниях, бог знает где и как
приобретенных, с их грохочущими
тачанками и бережеными конями,
каждый из которых для них дороже
человеческой жизни. Жестокость кон-
ноармейцев? А эти, у Блока,— не
жестоки? «Лежи ты, падаль, на
снегу»,— это что, поминки по
любимой женщине? Или это, у Блока,
помните,— «Позабавиться не грех»...
И не пора ли себя спросить: куда
ж оно делось за десять с
небольшим лет (а может, и их не прошло),
куда оно делось, это огромное,
единое сердце, «сильное, звучное, как
серебряный колокол», вот то
романтичное «идем, крепко взявшись за
руки, по крутому и обрывистому
пути»,— куда все это подевалось и
полно, было ли когда-то? А сейчас
«не грех позабавиться», а сейчас,
в гражданской войне,— этажи,
погреба — отмыкайте все!.. И как же
бесстрашна эта писательская
влюбленность (потому что истинная
влюбленность всегда бесстрашна) в свой
народ, как бы нн поворачивался он
порою, как много требует от
художника и терпения, и термимостн, и
немалых порою душевных сил. Вы уже
помните, чего потребовала революция
от Блока? Всей его жизни. А хорошо
ли знаете, чего потребовала от
Бабеля его судьба?
Так почему же все-таки такой
разрыв — между тем, как начиналось,
и тем, как развивалось н чем
завершилось? Этого за вас не
додумает никто, думайте сами.
На днях я, как и миллионы
зрителей, видела по телевизору (а
сколько человек непосредственно, рядом с
собой!), как здоровенные дядьки с
железными дрынами били испуганных,
безоружных мальчиков из ОМОНА,
били вовсе не с тем, чтоб, как
водится, одержать верх в драке,— били,
чтоб непременно добить, погасить в
глазах последний отблеск сознания,
стереть его, уничтожить,— с такой
ненавистью трудились, с таким
остервенением, словно не было у них
никогда ни собственных детей, ни
внуков! Не дай нам бог увидеть
больше ничего подобного во всю нашу
жизнь! Вот тогда и подумалось,
невольно подумалось: откуда же это все?
Если было и «прекрасное слово
«товарищ», и вот это: «Идем, крепко
взявшись за руки»,— кому все
нужно, зачем, если кончается вот этим,
отчетливо слышимым, словно в
воздухе носится — «Я, бывает, себя не
жалею... Я, бывает, врага час топчу
или более часу, мне желательно жизиь'
узнать, какая она у нас есть...»
Октябрь 1993
6
95
ИЗ ЗАПИСОК СОВРЕМЕННИКОВ
М- Вишняк
Марк Вениаминович Вишняк —
секретарь Учредительного
собрания. В эмиграции — с 1920 года.
Публицист. Статья опубликована
в «Современных записках» в
1922 году.
Из статьи «На Родине»
Мы и Они
Мы и Они. Так говорят на родине.
Так говорят и на чужбине. Когда-то
это были самоочевидные категории.
Водораздел, пролегавший между
«нами» и «ими», отчетливо
воспринимался и теми и другими, кто бы ни
фигурировал в первом лице и кого
бы ни противополагали в
уничижительном третьем. Когда «мы» были
жертвами, «погибавшими за великое
дело любви», «они» были палачами,
«станом ликующих, умывающих руки
в крови». Наоборот, когда «им»
приписывалась неудержимая страсть
к «великим потрясениям» во что бы
то ни стало, «нам,— говорили о себе
министры Николая II,— нужна
Великая Россиян. В этом случае «мы»
были избранным меньшинством, «130
тысячами культурных хозяев», а «они»
составляли подавляющее
большинство, бесправный русский народ.
Теперь положение осложнилось и
затемнилось. И в двух направлениях.
Во-первых, антиномичность обеих
категорий делается очевидной только
в своих крайних, предельных
выражениях. В промежуточном же
типическом случае трудно провести
отчетливую грань между «ними» и
«нами», между теми, кто еще вчера
был с «нами», для того чтобы сегодня
возглавить «их», и теми, кто еще вчера
возглавлял «умывающих руки в
крови», для того чтобы сегодня
очутиться в лагере «погибающих». «Мы»
и «они» продолжают оставаться
варварами друг для друга, но внешние
признаки тех и других и
разграничительная линия между ними
стерлась. Положение осложнилось еще и
тем, что раньше водораздел
проходил по одной линии — социально-
политической. Она шла
вертикально: «мы» находились внизу, у
подножия социально-политической
пирамиды, «они» — на самой ее
верхушке. Теперь вертикальная линия
пересеклась горизонтальной.
Социально-политические противоречия
«верхов» и «низов» осложнились
разноречиями пространственными,
географическими: где Россия, с кем
Россия?.. Появляются две России:
«Россия, оставшаяся в России»,
подлинно сущая и имеющая будущее;
и Россия, ирреальная, бывшая,
покойная, эмигрантская «Россия № 2».
...Между «нами» и «ими» навсегда
легла пропасть. «Мы» и «они»
действительно варвары друг для друга.
Это очевидно для всякого демократа;
очевидно для
социалиста-революционера и демократа-социалиста и
даже для некоторых авторитетнейших
социал-демократов: П. Б. Аксельрод
уже высказал (парижский «Peuple»)
свое убеждение в том, что
сближение социалистов с большевиками
было бы огромной ошибкой и вредом
для социалистов. Центральное бюро
партии социалистов-революционеров
«с того берега» подало голос: «В
настоящее время единый фронт
рабочего класса в России уже
существует — это фронт, направленный
против коммунистов...»
На пути к единому политическому
фронту лежит единство фронта
культурного: признание самоценности
русской культуры, ее универсальной
значимости независимо от
географического положения ее служителей.
Ибо не полдень и даже не рассвет
русской культуры переживаем мы
сейчас. На родине и на чужбине
сумерки, глухие и тяжелые. И с тем
большей бережливостью и любовью
надлежит подходить к каждому
проявлению подлинной русской
культуры, собирать, а не разъединять ее
силы, упрочивать связи и единство
целей между ними и нами;
говорить вместе с Б. Пильняком:
«Дерево русской литературы одно, но
нарядов на нем много....»
Во времена Бакунина и до
большевистского опыта можно было
исповедовать веру в то, что дух
разрушающий есть дух созидающий.
Теперь, после пережитого, когда всякий
на личном опыте убедился в том,
96
насколько разрушение быстрее и
легче по сравнению с созиданием, кто
решится утверждать адекватность
обоих «духов»?..
Особенно в области культуры. Ибо
и блудный сын культуры все-таки ее
порождение,— справедливо
отмечает А. Горнфельд,— и если он
бредит о ее разрушении, то только
потому, что плохо усвоил ее себе,
остался ее недоучкой, не уразумел
того, что преодолеть культуру
можно только культурой же, и в
бессилии грозит и скандалит и — пред
лицом неумолимой
действительности — скандалится.
Терпимость к культурным
выявлениям далека от примиренчества
с невзгодами жизни и
общественными настроениями. Она отнюдь
не предполагает «охотно выслушивать
Герострата или Нерона, если бы они
к нам пришли и захотели бы
серьезно и искренне изложить мотивы
своих действий»,— как это
рекомендует А. Белый (см. Отчет о
заседании Берлинской «Вольфилы» в 1, 1—2
«Бюллетеня Дома искусств»).
Наоборот, уважение к культурным
ценностям непримиримо с терпимостью
ко всяким гонителям и душителям
человеческой мысли и слова, будь они
«великие» Нерон и Герострат или
малые «соработники» Лундберг и
А. Шрейдер. Ибо Богу воздадим Бо-
гово. Но не забудем и кесаря, чтобы
воздать по делам его — кесарево.
Н. Мандельштам
Надежда Яковлевна
Мандельштам, жена Осипа
Мандельштама. Исследователь эпохи и
творчества своего мужа. «Вторая
книга» воспоминаний
опубликована впервые в «Им ка-Пресс» в
1978 году.
Из книги
«Вторая книга»
Потерянная надежда
В двадцатых годах корни были
подрублены, и тайным законом стало:
«все позволено», с которым всю
жизнь боролся Достоевский.
Своеобразие заключается в том, что
общество, взятое в железные тиски,
с огромной быстротой
приведенное к тому, что у нас называется
единомыслием, состояло из особей,
которые занимались
самоутверждением в одиночку или собираясь в
небольшие группы. Группа возникала,
если находился подходящий вожак,
и тогда возникала борьба между
группами за правительственную
лицензию. Так было во всех областях —
далеко не только в литературе.
Тот же механизм породил Марра,
Лысенко, и сотни тысяч подобных
объединений, проливших слишком
много крови. Такие объединения
не свидетельствуют об общности,
потому что состоят из
индивидуалистов, преследующих свои цели. Они
говорят про себя «мы», но это «мы»
чисто количественное,
множественное число, не скрепленное
внутренним содержанием и смыслом. Это
«мы» готово распасться в любой
момент, если забрезжит другая,
более заманчивая, цель.
На наших глазах произошло
распадение общества, несовершенного,
как всякое человеческое
объединение, но скрывавшего и
обуздывавшего свои пороки, и где все же
существовали небольшие группы,
имевшие право сказать про себя
«мы». По моему глубокому
убеждению, без такого «мы» не может
осуществиться самое обыкновенное
«я», то есть личность. Для своего
осуществления «я» нуждается по
крайней мере в двух элементах —
в «мы» и, в случае удачи, в «ты».
Мандельштам заметил, что у всех
возникла новая нота: люди мечтали
о железном порядке, чтобы
отдохнуть и переварить опыт разрухи.
Жажда сильной власти обуяла слои
нашей страны. Говорить, что пора
обуздать народ, еще стеснялись, но
это желание выступало в каждом
высказывании. Проскальзывала
формула: «Пора без дураков»...
Нарастало презрение и ненависть ко всем
видам демократии и, главное, к тем,
кто «драпанул». Огромным успехом
пользовалась легенда о том, что
Керенский бежал в женском платье.
Назрели предпосылки для
первоклассной диктатуры — без всякой
тени апелляции к массам. Уже стало
ясно, кто победители, а им всегда —
I*-
Ф e;
X «
4 Знание—сила № 2
97
почет и уважение. Старшие
поколения, еще демократичные, вызывали
грубые насмешки молодых. Года
через два я шла с Мандельштамом по
мосту через Неву, и он показал
мне старика в рубище, еле
передвигавшего ноги. Это был известный
историк, и подростком я читала его
толстые томы. Исторические
концепции этого историка были наивны и
отличались умеренностью. Такие
погибали в первую очередь. О его
смерти никто не узнал — он умер где-
нибудь на больничной койке или в не-
топленной комнате. Он был
интеллигентом, а для рвущихся наверх
тридцатилетних самым
презрительным словом стало «интеллигент».
Мы услыхали его еще в Харькове
от живчиков, стремившихся со своими
заявками в Москву...
Из Харькова мы выехали в Киев,
вероятно, в самом начале марта. Еще
стояли морозы и путался старый и
новый стиль. Ехали мы в так
называемом «штабном» вагоне, куда
продавали билеты командировочным
высокой марки. Нам их выдали по
блату писательских организаций,
тогда еще находившихся в зачатке, но
уже проявлявших недюжинную
ловкость. С нами в купе ехали, быть
может, хозяйственники или
работники партийного аппарата, во всяком
случае люди нового типа. На них
были целые и добротные сапоги и
кожанки. Наши спутники не пили, не
нюхали кокаин, чрезвычайно
распространенный в первые годы
революции, и почти не разговаривали ни с
нами, ни между собой. Единственное,
что они себе позволяли,— это
пошучивать со мной. Я лежала на
верхней полке, и все они казались мне
телеграфистами, и двое, занимавших
нижние полки, и те, кто к ним
заходил из соседних купе. Меня же они
принимали за барыньку. Как только
Мандельштам выходил из купе, они
вскакивали и говорили, что таких,
как я, надо за косу, и советовали
учиться писать на машинке. В этом-то
и состояли их шутки. Меня они
не смешили, и было странное
чувство, что в этом штабном вагоне уже
сгущается новый и непонятный мир.
Они соскучились по женщинам на
войне, а собственных секретарш
еще не заполучили, потому и
крутились передо мной. Мандельштам с
любопытством присматривался к ним;
Он сразу заметил, что они не
разговаривают и только время от
времени цитируют статью или газету.
«Им не о чем говорить»,— сказал
он и пробовал догадаться, кто они.
Среди них могли быть организаторы
всех отраслей хозяйства и
административной жизни, включая органы
порядка, но понять, кто чем
занимается, мы не могли. Все они были
выкроены на один образец.
С этим слоем мы почти никогда
не сталкивались, и поэтому оба
запомнили единственную встречу с
типовыми организаторами новой жизни.
Их бессловесность нас настораживала
и пугала, потому что она появилась
в результате особой дисциплины
нового типа. Из таких людей
создавался аппарат, победивший или
презревший человеческие слабости и
безукоризненно действующий по
инструкциям независимо от их
содержания. Аппарат выдержал испытание
временем и существует по нынешний
день, хотя винтики неоднократно
заменялись более
усовершенствованными, а старые пропадали без вести,
обернувшись лагерной или
провинциальной пылью.
0 Возвращаясь с Кавказа, мы на
станциях и вокзалах впервые увидели
беглецов с Волги — изможденные
матери с маленькими скелетиками
на руках. Однажды я видела ребенка
после менингита — именно так
выглядели приволжские дети. Все
годы меня преследовало зрелище:
умирающая от голода мать с живым
ребенком или еле живая мать с
умирающим ребенком: голод в
Поволжье, голод на Украине, голод
раскулачиванья и голод войны плюс
вечное недоедание. Одну из таких
женщин я запомнила с
ослепительной яркостью. Я шла с Жуковской
улицы в Ташкенте в университет.
Было это вскоре после войны. По
дороге есть площадь, спланированная
по прихоти Кауфмана наподобие
парижской Этуаль. В сквере на
площади сидела на земле, прислонясь
к стволу высокого дерева, русская
крестьянка с отекшим сизым лицом,
ногами, как кувалды, и плетями
беспомощных рук. Рядом ползал и
смеялся хилый детеныш, годовалый
98
или побольше. Возраст таких детей
неопределим — рост замедляется,
иной трехлетний выглядит
годовалым. Я заметила, что глаза матери
стеклянеют. Она еще была жива, но
потеряла сознание или отходила.
Ребенок лапками загребал гальку и
смеялся. Мимо шли откормленные
люди — местные как-то
пристраивались и жили сносно, а приезжие
уже вернулись по своим домам.
Подозвали милиционера, вызвали
скорую помощь. Развернули головной
платок и нашли документы. Она
завербовалась на работу и не то
сбежала, не то не добралась. Узбеки
добры к детям — они брали
военных сирот всех национальностей,
и они росли в крестьянских домах
с узбечатами, и белокурые, и
голубоглазые сами становились узбеками.
Этого заморыша наверное спасли, а
приволжские дети в стране,
истощенной гражданской войной,
погибали на всех дорогах и еще чаще
на печи у себя в избе — рядом
с матерью. Уходить было некуда —
каждая корка хлеба была на счету.
О голоде в Поволжье ходили
смутные слухи. По рукам ходило
послание патриарха Тихона, бравшегося
организовать помощь голодающим.
Веселенькие москвичи посмеивались и
говорили, что новое государство не
нуждается в помощи поповского
сословия. Где-то в Богословском
переулке — недалеко от нашего
дома — стояла церквушка. Мне
помнится, что именно там мы заметили
кучку народа, остановились и узнали,
что идет «изъятие». Происходило оно
совершенно открыто — не знаю,
всюду ли это делалось так
откровенно. Мы вошли в церковь, и нас никто
не остановил. Священник, пожилой,
встрепанный, весь дрожал и по лицу
у него катились крупные слезы, когда
сдирали ризы и грохали иконы прямо
на пол. Проводившие изъятие вели
шумную антирелигиозную
пропаганду под плач старух и улюлюканье
толпы, развлекавшейся невиданным
зрелищем. Церковь, как известно,
надстройка! и она уничтожалась с
прежним базисом.
ф Мы вечно повторяем, что с
революцией открылась древнерусская
живопись, прежде запрятанная под
тяжелыми ризами, но как она
открывалась, мы помалкиваем. И мы не
вспоминаем, что несчетное
количество икон было уничтожено и
разрублено на щепки, масса церквей
в Москве и по всей стране
разрушены до фундамента. Хорошо, если
церковь превращена в склад,— у нее
есть шансы уцелеть. В Пскове я как-то
стояла возле прелестной церковки —
они там маленькие и замечательно
гармоничные. Проходивший мимо
человек рабочего вида остановился
и спросил, знаю ли я, что церкви
использовались как тюремные
камеры, куда впритык набивали
заключенных, когда в огромной старинной
тюрьме не хватало места. Разговор
начала шестидесятых годов. Он еще
это помнил, скоро все забудется.
Свидетели вымирают... Метод у меня
анахронический, и я вспоминаю
старуху, которую мы посетили с
Фридой Вигдоровой, собирая
материалы для «Тарусских страниц».
Нищая койка, покрытая тряпьем,
протекающий потолок, плесень, черепки,
грязь. Старуху использовали для
всех приезжающих журналистов — у
нее был ловко подвешенный язык.
Активная колхозница, она работала
безотказно, куда бы ее не послали.
Она балясничала, как хотела, и
Фрида вдруг спросила: «А икон у вас
нет?» «Я не верю в иконы,—
ответила старуха,— я верю в
советскую власть»... Нас ждала машина,
мы удрали от старухи, и Фрида
сказала: «Много ей дала советская
власть. Вы видели, как она живет?»
Старухе уже тогда было вроде как
семьдесят, и года через три ей
выдали, если она дожила, пенсию.
Милостивец Хрущев дал пенсию
сначала городским, а потом
деревенским старикам. Вера говорливой
старухи воплотилась в тридцатку,
а когда-то она, наверное, улюлюкала,
когда разоряли церковь в ее родной
деревне. У нее была обида на Бога
за то, что Он не набил ей карманы
золотом.
Кто помнит голодные толпы в
городах и крестьян, молча умирающих
на печи, холодной и облупленной?
В России умирают молча.
Мы случайно зашли в церковь и
услышали улюлюканье и вой старух.
Перед нами мелькали разрозненные
картины действительности, не склады-
99
% й-
X ш
ваясь в целое. Все, что до нас
доходило, было случайностью, деталью,
моментом. Противоречивые слухи
освещали жизнь с самых разных
позиций. Двадцатые годы до сих пор
считаются периодом законности и
общего процветания. Процветал театр
Мейерхольда, начиналось кино,
гремел Маяковский и шевелили
ластами попутчики. Меня нередко
обвиняют в субъективизме, потому что я
помню не только тридцать седьмой
год, но и более ранние события,
когда велась борьба с «чуждыми
элементами» — церковниками,
масонами, идеалистами, мужиками,
инженерами, обыкновенными людьми,
из которых в боксах выжимали
золото, собирателями анекдотов и с
подозрительными интеллигентами.
Я помню толпы нищих,
наводнявших города до и во время
раскулачивания. Я смотрела на все глазами
Мандельштама и потому видела то,
чего не видели другие. Брик был
прав — он был «чуждым
элементом», не ходил в салоны к
правительственным дамам и так и не
познакомился с Аграновым. Вокруг шумел
веселый город, и казалось, что скоро
начнется настоящая жизнь и мы стоим
в преддверьи. Так и произошло:
люди получили то, чего хотели и чему
сами способствовали, развивая в себе
слепоту, жестокость и тупость.
Зиму 1923—24 года мы провели в
наемной комнате на Якиманке.
Московские особнячки казались снаружи
уютными и очаровательными, но
изнутри мы увидели, какая в них царит
нищета и разруха. Каждую комнату
занимала семья во главе с
измученной, но железной старухой,
которая скребла, чистила и мыла,
стараясь поддержать деревенскую
чистоту в запущенном, осыпающемся,
трухлявом доме. Мы жили в большой
квадратной комнате, бывшей
гостиной, с холодной кафельной печкой
и остывающей к утру времянкой.
Дрова продавались на набережной,
пайки исчерпали себя, мы кое-как
жили и тратили огромные деньги
на извозчиков, потому что Якиманка
тогда была концом света, а на трам-
ваях висели гроздьями — не вишни,
а люди.
Новый двадцать четвертый год мы
встретили в Киеве у моих родителей,
и там Мандельштам написал, что
никогда не был ничьим
современником. Он мог бы прибавить, что его
тоже никто современником не
считает, но тогда он еще не понял,
что время принадлежит ему, а не
им. В тот год родилась идеология —
одержав победу на всех фронтах,
властители перешли на мирное
строительство. Только в центральных
областях еще не заглохли
крестьянские восстания, и каждый вагон, когда
мы ехали в Киев, провожали двое
пулеметчиков. Зато поезд состоял не
из теплушек, милейших дач на
колесах, где беснуются
демобилизованные или командировочные, а из
обыкновенных вагонов — верный
признак того, что началась мирная
жизнь. А мир у нас всегда
сопровождался чудовищными вспышками
самоистребления.
Самой высшей точки вера в
будущее достигла в середине двадцатых
годов. Все, включая деревню, были
поглощены одной мыслью: как бы
наверстать потерянное и стать на ноги.
Крестьяне, вставшие на ноги в
двадцатые годы, были раскулачены и
уничтожены на подступах к тридцатым.
Раскулачиванье коснулось именно их,
поднявшихся в НЭП. Ведь прежних
«богатеев» успели убрать еще до
НЭПа. Город не замечал деревню,
хотя его порой наводняли толпы
голодных — уже не крестьян, а
нищих. Город хотел хлеба с маслом
и неслыханно долго соблюдал
благодушие. Верхушка новой
интеллигенции, ставшая «кадрами», задалась
одной целью: пробиться к
неугасаемому государственному пайку,
спрятаться за ограду, куда пускают
не всех, а только избранных, где
всегда сытно, пожалуй, сытнее, чем
раньше. Спрятавшись за оградой, они
переставали упоминать тех, кого
уводили ночью из дому. Перенесенный
всеми голод научил людей ценить
сытость, а тем более — довольство.
С первого дня у нас людей
кормили выборочно — по категориям,
согласно пользе, приносимой
государству. Трогательные рассказы о
правителях, живущих, как рабочие,—
сентиментальный блеф. В годы
гражданской войны они жили скромно,
но разница в уровнях соблюдалась
всегда. Чем дальше, тем она больше,
и уже к середине тридцатых годов
их жизнь стала тайной. Они были
100
вельможами, но не смели в этом
признаться. А в НЭП выделили
группу ИТР, инженерно-технических
работников, а писатели рыли землю,
чтобы стать «инженерами
человеческих душ» и получить свою долю.
Что нужно было делать, чтобы
добиться цели, ясно каждому. Они
делали свое дело от всей души, и
звание «инженеров» получено ими не
зря. Об этом свидетельствуют груды
книг и подмосковные дачи.
Т. Тиль
Т. Тиль, автор воспоминаний,
опубликованных в историческом сборнике
«Память» № 3, вышедших в \97Ъ году.
Социал-
демократическое
движение молодежи
1920-х годов
В самом возникновении
молодежного социал-демократического
движения двадцатых годов было немало
парадоксального. Парадоксальным
был уже тот факт, что оно, строго
говоря, родилось вопреки
формальному решению
социал-демократической партии. Конституировавшаяся в
1917 году Объединенная РСДРП
высказалась против создания
специальной молодежной организации.
Несмотря на это, в 1921—1922 годах
молодые социал-демократы стали
едва ли не самым активным
элементом не только в молодежной, но и
в общепартийной деятельности.
Парадоксальным было и то, что
молодежное
социал-демократическое движение возникло, развивалось
и достигло некоторых успехов в
период, когда социал-демократическая
партия была на ущербе.
Необычным был и тот факт, что
критически относившуюся к
существующему режиму молодежь —
возрастную группу, склонную
поддаваться эмоциям и обычно тяготеющую к
радикальным течениям,— привлекала
социал-демократия, то есть
относительно умеренная часть тогдашней
оппозиции, взывавшая не столько к
чувствам, сколько к рассудку. В
период поляризации общественных сил,
когда на политической арене
господствовали две противоборствующие
силы — «красные» и «белые»,—
молодежи, которой свойственна
бескомпромиссная прямолинейность,
казалось, было место либо в одном,
либо в другом лагере. Так оно в
определенных кругах и было, как
было, впрочем, и другое —
пассивное выжидание обывателя: кто
возьмет верх? Но была и другая,
небезразличная к судьбам своей
страны молодежь, которая
категорически отвергала политическую
практику и «белых», и «красных», хотя
она как будто исходила из тех же
теоретических предпосылок, что и
последние. И в этом тоже была
своего рода парадоксальность.
Впрочем, для всех почти
социал-демократов, независимо от их
принадлежности к тому или иному течению,
большевики продолжали оставаться
революционной силой, хотя и идущей
пагубным для революции и рабочего
движения путем.
По своему происхождению почти
все принадлежали к тому, что когда-
то называлось трудовой
интеллигенцией,— потомкам и наследникам
тех «разночинных» интеллигентов, из
которых, начиная с середины
прошлого века, вербовались
революционные силы России. Это были дети
лиц, пользуясь дореволюционной
терминологией, «свободных
профессий»: врачей, -литераторов, адвокатов
и интеллигентов, работавших по
найму: агрономов, статистиков, учителей,
инженеров, чиновников и служащих
рангом пониже — словом,
представители тех слоев русского населения,
в которых наиболее сильны были
либо прямо революционные, либо,
по меньшей мере,
радикально-оппозиционные настроения.
Когда после октября 1917 года
революция обернулась разгоном
Учредительного собрания — предмета
мечтаний нескольких рволюционных
поколений,— закрытием газет,
ограничением свободы выборов,
самосудами, а вскоре и массовыми
арестами, бессудными казнями, то это не
могло не вызвать у подростков,
только недавно проникшихся идеями
политической свободы и в первые
месяцы революции видевших ее воочию,
своего рода моральный шок. Проис-
X ID
?
Я в
101
Р. г
ходившее не ставило и не могло
поставить перед нами того горького
вопроса, который, как мы знаем,
вставал у многих представителей
старшего поколения,— за что боролись и что
получилось. Мы еще ни за что в жизни
своей не боролись, мы ненадолго и
немножко воспользовались плодами
чужой борьбы, и все отрицательные
последствия революции вызывали не
разочарование в ней, а скорее
желание продолжить дело, начатое не
нами. Мне помнится даже,— правда,
возникшее позднее, уже в начале
двадцатых годов,— чувство
некоторого удовлетворения: и на нашу долю
что-то осталось. А тогда, в первые
послеоктябрьские годы, против всего,
что делалось кругом, восставали
самые элементарные чувства; и, может,
больше всего возмущало
несоответствие дел словам. За эмоциями
приходили размышления, и когда в
сознании худо-плохо просеивались
«все впечатленья бытия», отметалось
все случайное и преходящее, то в
нем, как на фильтре, оседали два
незыблемых понятия — демократия
и социализм.
К началу двадцатых годов состав
учащихся высших учебных заведений,
сравнительно с дореволюционным
периодом, изменился очень мало.
При всей легкости поступления в вуз
в донэповские времена для этого
все же требовался определенный
образовательный ценз, как правило,
окончание среднего учебного
заведения. Демократизация студенчества
происходила главным образом за счет
увеличившегося притока
представителей трудовой интеллигенции, в
частности еврейского
происхождения, в меньшей степени детей
зажиточных крестьян и
квалифицированных рабочих. Неудивительно, что то
состояние молодых умов, которое я
пытался выше обрисовать, находило
благодарную почву в студенческой
среде.
Одной из самых интересных — и
по составу, и по активности, и по
размаху работы — молодежных
социал-демократических организаций
начала двадцатых годов была,
несомненно, московская.
В 1920 году ее деятельность
протекала в нескольких направлениях.
Одно из них можно назвать про-
пагандистско-кружковым — члены
группы в индивидуальном порядке
привлекали в Союз студентов и
молодых рабочих; из завербованной
молодежи создавались кружки, на
которых обсуждались и теоретические
проблемы, и программные партийные
документы,- и вопросы текущей
общественно-политической жизни.
Руководили этими кружками как
наиболее «подкованные» члены самой
группы, так и представители старшего
поколения, в частности С. О. Ежов
(Цедербаум) и его жена К. И.
Захарова. Другое направление было
агитационное. Сохранившиеся еще остатки
политической свободы и
полулегальный статус партии, а вместе с ней
и Союза молодежи давали членам
последнего некоторые возможности
выступать открыто. Члены группы
часто выступали на предприятиях города
Москвы, на собраниях как рабочей
молодежи, так и общезаводских.
Время от времени ВЧК—ОГПУ
делало набеги на клуб «Вперед», и это
позволяло выявлять всех вновь
появляющихся там лиц. Обычно
находившихся в клубе переписывали, и
лишь отдельных, главным образом
принадлежавших к старшему
поколению, арестовывали. Первые аресты,
затронувшие
социал-демократическую молодежь, произошли в августе
1920 года. Кто именно был тогда
арестован, я сказать не могу.
Вторая ликвидация, на этот раз
в гораздо большем масштабе,
произошла в феврале 1921 года в
клубе «Вперед», где было арестовано
более полутораста человек, в том
числе не менее двадцати членов
группы Союза молодежи. Некоторые из
них были застигнуты на месте
преступления — во время печатания
второго номера «Юного Пролетария».
Все арестованные были
препровождены в Бутырскую тюрьму, где вместе с
ними было собрано более трехсот
социалистов всех толков.
Неоднократные столкновения с тюремной
администрацией в попытках установить
более приемлемый режим
закончились 25 апреля 1921 года
грандиозным избиением заключенных,
получившим широкую огласку и
наделавшим много шума- На следующий
день большое число заключенных —
в их числе и вся молодежь — было
переведено в провинциальные
тюрьмы.
102
В известном смысле аресты — а
еще больше бутырское избиение —
пошли группе на пользу: по
инициативе малочисленной
социал-демократической фракции Моссовета на одном
из его заседаний был поставлен
вопрос о режиме и порядках,
существовавших в советских тюрьмах;
благодаря «заграничной делегации» факт
избиения стал известен широким
кругам зарубежных социалистов; в
«Социалистическом вестнике» была
помещена анонимная статья о бутыр-
ском избиении, написанная одной из
его жертв — членом Союза,
молодым рабочим Петром Данилиным.
Группа пожала и непосредственные
плоды избиения — оно получило
резонанс в студенческой среде и
вызвало в ней многочисленные волнения
и протесты, за которыми, разумеется,
последовали аресты. Многие из
арестованных впоследствии примкнули к
социал-демократическому союзу
молодежи. В это же время, до
некоторой степени тоже в результате
ареста, московская группа завязала в
тюрьмах связи с молодежными
социал-демократическими группами
юга России — ростовской,
харьковской, киевской и одесской.
Систематические аресты, которые,
естественно, затрагивали наиболее
деятельных участников движения,
несомненно, ослабили его, но пресечь не
могли.
Петроградская группа
социал-демократического союза рабочей
молодежи, позже — «Студенческое
бюро при Петроградском комитете
РСДРП», в 1923—1925 годах была,
пожалуй, самой многочисленной
социал-демократической молодежной
организацией. В Москве среди
молодых социал-демократов преобладали
студенты Московского университета;
за исключением нескольких медиков
и одного, кажется, химика, почти
все они учились на факультете
общественных наук. Не так было в
Петрограде. Сосредоточив свои усилия
на работе в студенческой среде,
петроградская группа проникла
буквально во все высшие учебные
заведения.
Благодаря строгой
конспиративности, организация, несмотря на ряд
арестов, успешно действовала почти
до 1926 года и с декабря 1923 в
течение почти года довольно
регулярно выпускала и успешно
распространяла гектографированный журнал
«Голос социал-демократа». В 1923—
1924 годы студенческое бюро
выпустило несколько листовок. Одна из
них, распространявшаяся в 1924 году,
когда в Ленинград приехал тогдаш--
ний нарком просвещения А. В.
Луначарский, касалась чистки высших
учебных заведений, по официальной
версии имевшей целью их
демократизацию и пролетаризацию, но
фактически приведшей к изгнанию из
вузов политически неблагонадежных
студентов.
Период наибольшей активности
социал-демократических организаций
падает на пятилетие 1921—1925 годов.
А с 1926 года движение начинает
сходить на нет и лишь изредка дает
о себе знать небольшими
разрозненными вспышками.
Последние дошедшие до меня
сведения об аресте целой группы
молодых социал-демократов относятся к
1937 или 1938 году. Бывший
заключенный Норильского лагеря —
человек, безусловно заслуживавший
доверия,— рассказывал мне, что в те годы
в Норильск прибыла небольшая
группа, состоявшая из одного человека
тридцати трех — тридцати пяти лет
и нескольких юношей в возрасте
около двадцати. Они не скрывали,
что по убеждениям были социал-
демократами, держались очень
независимо и сплоченно. Старший писал
стихи на «гражданские», как некогда
говорили, темы, и некоторые стихи
пошли по рукам. Одно из
стихотворений было посвящено Сталину. Как
и следовало ожидать, дело кончилось
доносом, и как автор стихов, так и его
друзья, были заключены в
следственный изолятор, против них возбудили
дело о контрреволюционной
деятельности.. Тогдашний начальник лагеря
А. Завенягин якобы сделал попытку
если не затушить дело, то, по крайней
мере, спасти арестованным жизнь.
Вызвав к „себе в кабинет начальни-
ка оперчекотдела и лагерного
прокурора, он будто бы пытался
представить все это дело как плод
юношеского легкомыслия и призывал
обвиняемых раскаяться. Успеха этот
призыв не имел, и вся группа была
расстреляна. т
11
юз
Якутское восстание было лишь первым симптомом глубоко спрятанной
в самом нэпе грозной болезни, чреватой гибелью для всего организма.
О
еррор
ЕРОССИИ
С. Вакунов
«Довольно колебаний!
Довольно досадных непониманий
и недоговоренностей!
Довольно безрассудных затруждений!
Мы, и вместе с нами весь народ,
ждем от вас решительных шагов...»
Из открытого письма
секретаря Обкома
Максима Аммосова в июле 1922 года
к национальной интеллигенции Якутии.
Нелюбимое
дитя нэпа
Якутское восстание 1927—1928 годов
Это восстание не было похоже ни на
одно прежнее выступление против
советской власти начала двадцатых
годов как по характеру, так по
значению и масштабу. Антоновщина и
Кронштадтский мятеж знаменовали
собой конец «военного коммунизма»,
когда основная масса населения
России — крестьянство — не в силах
была больше выдерживать давления
политики чрезвычайных мер,
оправданной в условиях войны внешней и
внутренней, но невозможной при
переходе к мирной организации жизни.
Эти выступления явились
своеобразным сигналом для центральной власти
о приближении государства к той
последней черте, за которой — срыв в
хаос тотальной смуты и новой
гражданской войны. Якутское восстание
было реакцией на недоразвитость
новой экономической политики и
свертывание ее. Сам факт подобного
движения и логический конец его был
изначально заложен в нэпе,
дававшем некоторую экономическую
свободу, но накладывавшем вето на
свободу политическую.
И Кронштадт, и особенно Тамбов
требовали привлечения значительных
сил и средств для их подавления и
104
сопровождались большими людскими стает, и на долю мелкого торговца в
потерями с обеих сторон. Якутия 1927 году приходится около одной тре-
смогла выставить против огромной ти всего объема снабжения населения
государственной репрессивной маши- в розницу. Количество же самих
ны лишь некоторое количество раз- частных торговых предприятий в это
розненных партизанских отрядов и бы- время (1228) почти в десять раз
л а усмирена несколькими же отря- превосходит количество и государ-
дами войск ОГПУ. ственных (120), и кооперативных
Началом восстания можно считать (170) предприятий. Росту успеха и
конец октября 1927 года, когда один из активности частника немало способ-
его идейных руководителей — ствовала своеобразно проявлявшаяся
П. В. Ксенофонтов, работник Нар- конкуренция.
комата финансов Якутии, призвал Как известно, конкуренция при
своих сторонников к открытому вы- нэпе, активизируя государственный
ступлению против политики обкома сектор, должна была играть роль
ВКЩб) за установление советской своеобразного регулятора количества
власти на основе реформированной частных организаций. Со временем.
Конституции СССР. по замыслу творцов новой
экономической политики, развившиеся госу-
Причины дарственные и кооперативные пред-
Одним из основных факторов, ока- приятия неминуемо вытеснили бы
завших сильное влияние на особен- частника с рынка, обогнав его по
ности хозяйственного и политического количеству и качеству произведен-
развития Якутии, было ее географи ной продукции, поскольку производи-
ческое положение. Огромная терри- тельность труда в социалистическом
тория, значительные расстояния меж- секторе должна была бы быть на
ду редкими населенными пунктами при несколько порядков выше, чем в ка-
почти полном отсутствии сколько-ни- питалистическом. Но вместо соревно-
будь систематических и сносных пу- вания двух укладов конкурентная
тей сообщения стали причиной того, борьба в Якутии вылилась в сопер-
что ввозимые товары поступали в ничество между кооперативами и
госреспублику редко и нерегулярно, а структурами. «Отношение к коопера
цена на них значительно возрастала ции со стороны госорганов враждеб-
(доставка одного пуда груза летом ное,— говорилось в одной из доклад-
обходилась в 5 рублей 50 копеек, зи- ных записок Якутского ЦИКа в Пре
мой — в 17—18 рублей. Накладные зидум ВЦИКа,— практикуется метод
расходы на муку составляли 149,4 про- выживания. Между госторговыми ор-
цента, на керосин - 267 процентов, ганизациями (Якутторг, Сибгосторг,
на чай — 98 процентов и т. п.). .Дальгосторг) и кооперацией на заго-
Государственные и кооперативные товительном рынке (пушнины) сви-
торговые организации, будучи по су- репствует безудержная конкуренция,
ти убыточными, не могли в этих Констатирован ряд случаев, когда
условиях не только серьезно раз- торги кредитуют частника и отка-
виваться, но и в достаточной степе- зывают в кредите кооперации; равным
ни обеспечивать население необходи- образом частнику, сдающему пушни-
мыми товарами и продуктами. Эту ну, скидка с товаров дается 50 про-
функцию с гораздо большим успехом центов, а потребкооперации лишь 15...
стал постепенно выполнять частный Госторговые организации дей-
сектор, получивший право на су- ствуют на заготовительном рынке че-
ществование с началом новой эконо- рез агентов и приказчиков из бывших
мической политики. торговцев, не стесняющихся никакими
Мелкий торговец, нагрузив сани му- средствами для достижения своих це-
кой, керосином, мылом, спичками и лей; в результате появления таких
другими товарами, с завидным упор- агентов в одном Вилюйском округе
ством проникал в самые отдален- за последние два года ликвидирова-
ные уголки республики, обменивая там но 6 кооперативов, так как агенты ^
привезенные продукты на пушнину, меняют ходовой товар на меха по |^
Поскольку от частоты рейсов и глу- пониженной, по сравнению с коопе- V2:
бины их проникновения зависели до- рацией, расценке...» * i
ход и само существование частни- Большое влияние на развитие част- £ £
ка, его активность все более возра- ного сектора оказала активизация «е
105
. ф
UI
I5
5-
Я 6
хозяйственной жизни в Якутском
округе. Связано это было в первую
очередь с открытием Алданских
золотых приисков, давшим толчок к
оживлению торговли, обмена,
извозного промысла, производства
сельскохозяйственной продукции. В особенно
выгодных условиях оказался Западно-
Кангаласский улус, расположенный
вблизи прииска. В скором времени
крестьяне улуса перевозили почти
половину всех грузов в Якутском
округе, тогда как по количеству
населения и скота его доля в округе
составляла 11 —12 процентов.
Активизация торговли и извозного
промысла повлекла за собой развитие
сельского хозяйства, продукцию которого
выгоднее было производить на месте,
нежели ввозить из других улусов.
А возрастающая потребность прииска
в продуктах питания в свою очередь
приводила к тому, что государство
вынуждено было ставить улус в
привилегированное положение по
снабжению его сельскохозяйственными
машинами. Постепенно к 1927 году
Западно- Кангаласский улус превратился
в самый экономически развитый улус
республики с наибольшим
количеством крепких самостоятельных
хозяйств.
С ростом хозяйственной активности
и самостоятельности «крепких»
единоличников возрастала и их
политическая активность: чисто житейская
сметка подсказывала, что оградить
себя от произвола властей легче,
входя в эти власти. Поэтому все чаще
«кулаки» и «середняки» стали
выставлять свои кандидатуры на выборах
в местные органы власти, находя
всяческую поддержку и сочувствие в
массе крестьянства (что было вполне
логично: умеющий вести собственное
хозяйство, досконально знающий его
человек был более предсказуем,
застрахован от принятия необдуманных
решений, разрушавших другие
хозяйства) . В том же, 1927 году
большинство секретарей местных
Советов было представлено «социально
чуждыми советской власти слоями
населения (бывшие старейшины
родов, писаря, дети тайонов,
торговцев, есть лица, лишенные избира-
'тельных прав)», а роль их «при
полной технической неграмотности
состава Советов чрезвычайно велика и
зачастую определяет всю работу
Совета».
Следующий шаг «социально
чуждого советской власти элемента» был
вполне закономерен и логичен:
капиталистическое хозяйство, если оно
рассчитывает быть рентабельным, ые
может стоять на месте, а должно
развиваться. Для этого требовалось,
чтобы хозяйства улуса лучше других
снабжались сельскохозяйственными
машинами, были более гарантированы
от произвола налоговой политики,
получали на лучших условиях кредиты и
ссуды. Обеспечить это можно было,
только участвуя в деятельности
властных структур республиканского
масштаба. Поэтому уже с 1924 года
представители «новой буржуазии»
постепенно начинают проникать в
республиканские органы управления, и к
1927 году доля их в улусных
исполкомах составляла пять процентов,
среди руководства Советов - - десять
процентов (представители). Наконец,
в 1925 и в 1926 годах делегаты от
Западно-Кангаласского улуса
попытались провести большее количество
своих представителей во Всеякутский
ЦИК, обосновав это возросшей ролью
улуса в хозяйственной жизни
республики. Органы диктатуры
пролетариата, и в первую очередь обком
ВКП(б), почувствовав опасность для
своей монополии на власть, не могли
долго мириться с таким
положением вещей.
Будучи не в состоянии победить
частника (и пока просто обойтись
без него) в экономической области,
республиканские власти традиционно
повели наступление на него в
области политической. Стремясь не
допустить нежелательный для себя состав
делегатов на Всеякутский съезд
Советов в 1925 году, на съезде
Советов Якутского округа обком ВКП(б)
прибег к открытому давлению на
голосовавших: число делегатов от
Западно-Кангаласского улуса не
только не было увеличено, но, наоборот,
значительно уменьшено, был изменен
и состав делегатов. Такая же история
повторилась и в 1926 году. Кроме
того, активно практиковалось лишение
избирательных прав для «социально
чуждых элементов», к которым теперь
причислялись не только «кулаки», но
и средние слои крестьянства (во время
выборной кампании 1926—1927 годов
процент лишенных избирательных
прав с 0,6 вырос до 3—4).
Национальной интеллигенции отка-
106
зывалось в праве участвовать не
только в политической деятельности,
но и в мало-мальски активной
общественной самодеятельности. В 1924 году
в Якутии возникло общество «Саха-
Омук», образованное для культурно-
просветительной работы среди
местного населения. В 1927 году обком
ВКП(б) объявил эту организацию
«узконациональным объединением
буржуазной (по природе своей
кулацкой) интеллигенции, стремящейся
превратить это общество в
политическую организацию, привлечь и
объединить вокруг себя массу с целью
противопоставления себя институтам
и учреждениям советской власти, ведя
последовательную
враждебно-политическую работу».
Вслед за политическими мерами
настала очередь «усилить
мероприятия» и в экономической области.
Общей тенденцией изменений
становится централизация хозяйственной
жизни, введение механизмов
регулирования рыночных отношений. В конце
1927 года. ЦИК СССР
разрабатывает проект специального
постановления «По. вопросу о торговле и
кооперации в Якутской АССР», в
котором намечалось провести следующие
мероприятия:
С.1. Объединить все торги (Сиб-
торг, Дальгосторг и Якутторг) в одно
акционерное общество...
3. Усилить регулирование
частного оборота.
4. Усилить мероприятия по
кооперированию населения, в частности по
производственному кооперированию
охотников...»
Не оставлял без внимания проект
постановления и вопросы
политические: от ограничения деятельности
«социально чуждого элемента»
надлежало переходить к его полному вы
теснению из органов власти.
Двенадцатый пункт проекта
постановления «предлагал» ЦИКу Якутской
АССР «пересмотреть личный состав
торгующих и кооперативных
организаций с целью удаления оттуда
чуждых советской власти элементов».
В другом документе особое
внимание предлагалось обратить на
«улучшение социального состава органов
власти, особенно:
а) добиться большего вовлечения
бедноты и батраков в состав
руководящих работников улусных
(районных) исполкомов и Советов;
б) решительно отказаться от
практики привлечения на руководящую
работу и в состав органов власти
лиц из социально чуждых
советской власти слоев населения...»
Сложность положения властей
республики заключалась в том, что
Якутия, по сути, была «медвежьим
углом» России. Квалифицированные
советские и партийные работники с
большой неохотой приезжали сюда на
работу. Среди местного же
«пролетарски» настроенного населения с
трудом можно было найти не то что
грамотного аппаратчика, но даже
просто грамотного человека.
Недостаток квалифицированных кадров
вынуждал обком ВКП(б) и ЯЦИК
активно привлекать к работе местную
интеллигенцию, большинство которой
составляли выходцы из слоев тайо-
натской (феодальной) знати,
чиновничества, ранее причастных к
повстанческому антисоветскому движению.
С этой целью секретарь обкома
Максим Аммосов еще в июле 1922
года обратился к национальной
интеллигенции с открытым письмом, в
котором призвал ее отказаться от
враждебных действий по отношению к
советской власти и принять активное
участие в строительстве социализма в
Якутии. .
«Довольно колебаний! — писал
он.— Довольно досадных
непониманий и недоговоренностей! Довольно
безрассудных заблуждений!..
Мы, и вместе с нами весь народ,
ждем от вас решительных шагов.
Последуйте примеру передовых
товарищей, уже активно работающих в
органах автономной Якутии».
В 1922 году представители
национальной интеллигенции откликнулись
на этот призыв. В 1927 году этот
призыв был определен как
ошибочный. По распоряжению из Москвы
обком ВКП(б) вынужден был
провести чистку органов власти всех
уровней. Чистка коснулась в первую
очередь «чуждого элемента» на местах
и наиболее неудобных (а значит,
и активных) в исполнительных
органах улусного и областного
масштаба. «Отлученные» от власти, но
имеющие большой потенциал политической
и социальной активности, некоторые
из «вычищенных» перешли к
нелегальной деятельности, полагая, что
подобный поворот событий не
общегосударственная политическая линия,
107
m £
UI
IT
а результат политики «областного
комитета ВКП», являющейся «прямым
отклонением от принципов
национальной политики ленинизма...»
Начало
Следует заметить, что к
нелегальным методам борьбы протооппозиция
решила перейти «не сразу и не в
результате априорных суждений, а
исподволь, лишь после ряда неудачных
попыток активного сотрудничества с
обкомом ВКП на основе
действующей Конституции... Только после
неудачной попытки принять активное
участие в выборах 26 года и после
установившегося в партийных кругах
определенного враждебного
отношения» были уже бесповоротно сделаны
«те определенные выводы, к
которым неумолимо приводила сама жизнь
или, вернее, неизбежно приводили
сами власть имущие».
Переход части интеллигенции к
нелегальной деятельности, который, по
словам Ксенофонтова, произошел «в
конце 1926 года или в начале 1927
года», не остался незамеченным для
«компетентных» органов. Вскоре в
местной газете появилась заметка
о том, что в Западно-Кангаласском
улусе распространяются
«злокозненные слухи (о) будто бы возникшей
войне между (СССР) и какой-то
иностранной державой». По
прошествии еще некоторого времени этот
слух был уже квалифицирован как
мечты буржуазной интеллигенции о
новой интервенции против советского
государства. После этого стали
усиленно распространяться слухи о
якобы подготавливаемых против
наиболее активных представителей
интеллигенции улуса репрессиях, «о пред
решенной высылке П. Ксенофонто
ва, о специальных совещаниях об этом
в обкоме и т. д. Словом, создалась
обстановка, которая держала всю
интеллигенцию
Западно-Кангаласского улуса в чрезвычайном ожидании
всевозможных репрессий со стороны
власти».
Обком этими акциями преследовал
две цели: запугать противника,
посеять в его рядах панику, что приведет
к параличу всякой деятельности и
распаду организации, или, если этого не
произойдет, ориентировать
общественное мнение на антисоветскую,
контрреволюционную сущность
«буржуазной интеллигенции», лишить ее
массовой поддержки и оправдать
будущие репрессии против нее.
«Буржуазная интеллигенция»
ответила созданием Младо-Якутской
Национальной Советской Социалистиче
ской партии середин цко-бедняцкого
крестьянства «конфедералистов» с
подчеркнуто социалистической
программой. Пункт первый программы
особо делал ударение на то, что
партия «ставит первостепенной и
основной задачей всемерное содействие
действительному утверждению
социализма в Якутии и ведение
неуклонной борьбы со всякими
контрреволюционными и антисоветскими
устремлениями».
Единственно правильный путь к
социализму партия «так же, как ВКП,
видит в твердо взятом курсе к
постепенному, но неуклонному развитию
всех видов кооперации...
коллективных форм земледельческого и
скотоводческого хозяйства на основе
электрификации...» Признавалась
необходимость и индустриализации. Но
индустриализация должна была
проводиться исключительно за счет
внутренних ресурсов, без допущения
иностранного капитала, которое привело
бы к экономическому порабощению
«отсталой якутской нации той или
иной империалистической державой».
Поэтому концессии на территории
Якутии, безусловно, должны были
быть запрещены. Для того чтобы в
полной мере гарантировать
«действительную возможность
самостоятельного самоопределения (и)...
действительную возможность
самостоятельного решения вопросов концессионной и
колонизационной политики в ее
территории», Якутия должна быть не
автономной республикой в составе РСФСР
(каковой она являлась с апреля
1922 года), а входить в СССР на особо
договорных условиях в качестве
равноправной страны, с правом выхода
из него и с правом
самостоятельного распоряжения «землями, недрами,
водами и лесами своей территории».
Советскому Союзу Якутия делегирует
«всю полноту полномочий в области
военной и дипломатической защиты
ее интересов, а также по делам связи и
путей сообщения». Всякая же
административная зависимость других
наркоматов ЯССР от соответствующих
наркоматов СССР «должна быть
упразднена».
Таким образом, этот раздел про-
108
граммы действительно подчеркивал
социалистическую направленность
деятельности партии «конфедералистов»
н, за исключением последнего
положения (о самостоятельности власти
на территории Якутии), вполне
находился в рамках действовавшей
Конституции СССР 1924 года. Но дальше
(начиная с пункта пятого) в
программе появляются совершенно новые для
советского образа мышления
моменты, в которых нашли отражение те
последние изменения в хозяйственной
жизни общества, произошедшие на
базе нэпа.
Критикуя буржуазный принцип
абсолютного неотчуждаемого права
неприкосновенности личности, авторы
программы в то же время
утверждают право неприкосновенности
личности для трудящихся (к которым
относились все занимающиеся физическим
трудом, а не только городской и
деревенский пролетариат и беднейшее
крестьянство). Свобода слова, печати,
союзов и собраний провозглашалась
«только для трудящихся» (для
частных печатных изданий сохранялась
цензура, которая должна
осуществляться органами Наркомпроса). И
что самое важное, провозглашался
принцип «обособления
правительственной власти от законодательной»
и устанавливался принцип «подза-
конности правительственной власти».
Достигнуть действительной «подза-
конности» правительственной власти
предлагалось:
«I) предоставлением избираемому
Всеякутскнм Советом ЯЦИКу права
вотировать недоверие всему составу
СНК и отдельным Наркоматам,
влекущее за собой отставку последних,
и права предавать суду отдельных,
наркомов за преступления по
должности...
2) правом обособленной и
независимой от правительства судебной
власти проверять законность
правительственных распоряжений и оставлять
без исполнения распоряжения, не
согласованные с законом». Но при этом,
«в целях обеспечения классовой
диктатуры пролетариата и общего
политического руководства за ВКП,
Совнарком должен быть назначаем
Якутским комитетом ВКП... В этих же
целях Якутскому комитету ВКП должно
быть предоставлено право участия в
отправлении законодательной
функции в форме права утверждать и
отклонять законопроекты, принятые как
ЯЦИКом, так и Всеякутским
съездом».
Восстание
Совершенно очевидно, что подобные
цели не могли быть достигнуты и
нелегальным путем, поскольку те идеи,
которые проповедовала партия
«конфедералистов», не укрепились еще в
массе населения, не были
распространены и популярны. Не располагала
партия и организацией, способной
соперничать с мощной машиной
ВКП (б), материальными средствами
для организации серьезного
политического или военного сопротивления,
собственной пропаганды и т. п.
Поэтому первоначально нелегальная
деятельность ограничивалась
проведением совещаний и собраний
немногочисленных сторонников партии из
числа интеллигенции, на которых
определялись программные и
идеологические моменты движения,
обсуждались действия властей.
Власти же подобное развитие
событий не устраивало, и органы ГПУ
всячески стремились их форсировать.
Такую возможность им вскоре
предоставили сами «нелегалы»: 15 октября
1927 года федералистами было
проведено совещание «для составления
конкретного плана и метода работы по
организации вооруженных
выступлений в улусах». О совещании почти
немедленно стало известно властям,
«руки ГПУ развязались; начинались
повальные аресты впопад и невпопад;
забирали на ощупь, чуть ли не
каждого встречного, даже жен и
родителей убежавших товарищей, даже
старух и девочек». Лишившие себя
возможности маневра совещанием 15
октября и лишенные ГПУ возможности
к отступлению, федералисты пошли
ва-банк и призвали к вооруженной
борьбе с политикой обкома ВКП за
установление истинного
социалистического строя путем «частичной
реформы существующей советской
конституции на началах обеспечения прав
порядка при сохранении власти
трудящихся и... разумной диктатуры
ВКП».
Как и следовало ожидать,
восстание не приобрело характера
общенационального выступления и было
представлено несколькими
отрядами — Артемьева (70 человек), Амо-
русова (40 человек), Попова-Захаро-
X «В
109
. Ф
* С
ва (34 человека), Неустроева (20
человек), Сокорутова (15 человек).
Общая численность восставших после
присоединения к ним более мелких
отрядов составила 691 человек.
Объяснялось это несколькими причинами,
из которых главная, на наш взгляд,—
отсутствие прочной и массовой базы
(социальной и экономической)
движения. Из приведенных выше фактов
видно, что хотя нэп и оказал
сильное влияние на появление
капиталистического уклада в хозяйстве
республики, хотя в процессе экономической
дифференциации и появился слой
средних и крепких хозяйств, эти
тенденции ие были всеобъемлющими. Они
проявились лишь в некоторых,
благоприятных для этого районах Якутии.
В полной мере осознать свое особое
место в новых хозяйственных
условиях, выработать свою особую
идеологию и мироощущение смогла лишь
интеллигенция. Основная масса
крестьянства осталась в стороне от
происходивших событий.
Этому немало способствовала
удаленность Якутии от центра: политика
хозяйственных ограничений и
свертывания нэпа в силу растянутости во
времени и пространстве, в силу
отсутствия «столичного» рвения у местного
начальства доходила сюда в сильно
смягченном виде. Недовольства
советской властью среди местного
населения не было, поэтому призывы
восставших реформировать власть
остались без ответа.
Не могли вызвать симпатии у
местного населения и действия
восставших. Неподготовленность
выступления сказалась и в отсутствии запасов
продовольствия, фуража, оружия,
снаряжения, лошадей и одежды.
Поэтому отряды повстанцев,
вынужденные прибегать к экспроприации всего
им необходимого у населения,
встречали однозначно отрицательное
отношение к любым целям восставших.
Неоднозначной была и поддержка
интеллигенции: на стороне восставших
выступила лишь интеллигенция, так
или иначе близкая к деревне.
Городская же интеллигенция,
пользующаяся государственной опекой, зависящая
от власти, осталась нейтральной.
Напротив, действия властей
отличались слаженностью и в полной мерс
эксплуатировали популистские меры
воздействия на местное население.
Продукты, снаряжение и т. п.
забирались только за плату. В республику
были немедленно перечислены
денежные средства, предназначенные для
покрытия ущерба, причиненного
восставшими. Пострадавшим
предоставлялись ссуды и денежные
вознаграждения. Даже проблема безработицы
частично решалась в ходе подавления
восстания. На биржах труда
объявлялся набор во временные
партизанские отряды, призванные подавлять
восстание. Бойцам отрядов и их
семьям давались права военнослужащих
с выплатой пособий, особым социаль-.
ным статусом и т. п. Естественно,
подобные действия властей встречали
полное понимание и сочувствие среди
крестьянства.
Для раскола повстанческого
движения провозглашалась амнистия всем
добровольно сдавшимся в плен. В
качестве метода борьбы с
повстанцами широко применялись переговоры
«как средство военной провокации».
Расстрелы производились в полной
тайне, за пределами республики. В
результате к марту 1928 года восстание
было полностью подавлено...
Итоги
В отличие от Якутского восстания
выступления начала двадцатых годов
представляли собой непосредственное
проявление болезни государственного
организма, кризис ее. Преодолев
кризис тактически — в прямом военном
столкновении, советское
правительство взяло курс на введение новой
экономической политики, в которой
нашли отражение требования
восставших, преодолев тем самым кризис
и стратегически, гарантировав себя от
его рецидива. Якутское восстание
было лишь первым симптомом глубоко
спрятанной в самом нэпе грозной
болезни, чреватой гибелью для всего
организма. И если кризисы Кронштадта
и Тамбова, как бы остры и опасны
они ни были, с выходом из них не
несли больше опасности для
существующего режима, то подавление
Якутского восстания не решало проблемы:
угрозу для государства в форме
диктатуры пролетариата с первыми
признаками формирующейся
командно-административной системы
представляли не отдельные выступления в
период проведения новой экономической
политики, а те силы, тс тенденции,
которые пробудила в обществе эта
политика. О
по1
ИЗ ЗАПИСОК СОВРЕМЕННИКОВ
Н. Любимов
Николай Михайлович Любимов
(1912—1992). Известнейший
переводчик. Его переводы, ставшие
классическими: «Гаргантюа и
Пантагрюэль» Рабле, «Дон Кихот»
Сервантеса, комедии Бомарше,
«в поисках /траченного времени»
Пруста.
Из книги
«Неувядаемый цвет»
Перемышль до поры до времени
был городом воистину богоспасаемым.
В гражданскую войну «испанка»
выкосила у нас человек пять,
сыпняком переболели немногие, в самом
городе никого не «поставили к
стенке». На купцов наложили
контрибуцию, являлись к ним с обыском,
кое-что отбирали. Летом 19-го года,
когда казалось, что Деникин вот-вот
прорвется к Калуге — его разъезды
заглядывали уже в соседний, Лих-
винский уезд.— купцов заставили
рыть под городом окопы. К
землекопным работам они были не приуче-
иы, и в вырытых ими траншеях
могли укрыться разве что куры.
Одну нашу почтенного возраста
купчиху, Надежду Лкимовку
Пономареву, заставили мыть полы в
двухэтажном доме, где стояли
красноармейцы. Другим утеснениям наши
«буржуи» в первые годы революции не
подвергались. В нашем клубе
выступали антирелигиозники, но ни
«комсомольских рождеств», ни
«комсомольских пасх» наш городок не видел.
В 23-м году изъяли церковные
ценности, но ни одного священника
пальцем не тронули. В начале тридцатых
годов позакрывали все церкви, кроме
одно й, посадил и же тол ько одного
священника, у некоторых отобрали
дома. Под флагом сплошной
коллективизации обчистили всю так
называемую «69 . статью»: у лишенных,
согласно 69-й статье тогдашней
Конституции, избирательных прав
отбирали все, вплоть до столов и стульев,
но дело обошлось без арестов и
высылок. За «политику» в 23-м году
арестовали Петра Михайловича
Лебедева и, продержав месяц в калужской
тюрьме, отпустили, впрочем, со
зловещим напутствием: «Пока вы
свободны».
В Калуге ОГПУ устремило свой
взор на интеллигенцию еще в начале
тридцатых годов. Сперва пристали к
зубным врачам. Это был период,
когда бюджет советского государства
в связи с непомерными расходами на
«социалистическое строительство»
затрещал повеем швам, когда были
проданы за границу кое-какие ценности
из Эрмитажа, и ОГПУ было дано
задание: вытряхнуть из граждан валюту,
золото и серебро. По сему
обстоятельству кто-то сострил: в Москве
открылись два новых театра — оперно-
драматический театр имени ОГПУ,
ставящий по ночам «Разбойники» или
«Искатели жемчуга», и драматический
театр имени Наркомфина (Народного
комиссариата финансов), ставящий
две пьесы: вечером — «Бедность не
порок», а утром — «Не было ни
гроша, да вдруг алтын».
Лучшего в Калуге зубного врача-
протезиста Фридмана довели до того,
что он, придя с очередного допроса,
повесился.
Потом взялись за учителей. В 33-м
году сварганили дело калужских
учителей и инспекторов губоно. Обвинили
их во вредительстве. Приговор
вынесли относительно мягкий: сослали хоть
и в места отдаленные, но с правом
преподавания в школах.
В 34-м году посадили лучшего
калужского хирурга Валерия Петровича
Крапухина, которому было тогда
пятьдесят два года. С 14-го года он
заведовал хирургическим отделением
Калужской земской больницы. В 23-м
году ему было присвоено звание Ге-
i
роя Труда. С 14-го по 34-Й год он
сделал в Калуге 10 000 операций.
С 34-го года по 45-й год он сделал
в дальневосточных концлагерях
четыре тысячи операций. В 45-м году
ему разрешили вернуться в Калугу.
В Калуге он до самой смерти (1965
год) работал в областной больнице,
вылетал в район для срочных
консультаций, а в трудных случаях сам и
оперировал.
В Перемышле в 32-м году трясли
бывших купцов, купеческих вдов,
трясли аптекаря Царского, но,
подержав в тюрьме, выпустили всех до
единого. Вообще тех, кого где бы то ни
было сажали в чаянии, что они
укажут свои тайники и захоронки,
часто выпускали на волю вне
зависимости от того, указывал ли
схваченный, где у него припрятаны
драгоценности, выдерживал ли он
обработку угрозами и матерщиной,
выдерживал ли он холодную и горячую
камеры и заветных кладов не выдавал
или же не сознавался просто
потому, что у него в самом деле
серебряной ложки не осталось — все спустил,
когда жрать было нечего.
Но на убийство Кирова перемышль-
ское отделение НКВД сочло своим
долгом «откликнуться»: схватили
одного молодого человека на вечеринке,
в подпитии, молвившего вольное слово
в присутствии доказчика,
впоследствии расстрелянного немцами.
Сын перемышльского учителя
Владимира Федоровича Большакова,
преподававший в шамординской школе-
семилетке Перемышльского района,
как выразился в разговоре со мной его
родственник, «необдуманно
поухаживал» за женой начальника
перемышльского отделения НКВД Кал-
даева. Начальник стал «собирать
материал» на гражданина Большакова
Алексея Владимировича,, пленившего
его супругу чернокудрой, чернобровой,
черноглазой, смуглой красотой своего
чуть-чуть татарского лица. «Собирать
материал» на Алешу было делом
нетрудным1:' ради красного словца он
не пожалел бы самого себя.
Как-то Алеша явился «под мухой»
в клуб на торжественное
общеколхозное собрание, еще до его открытия,
занял место, как ему полагалось,
за столом президиума, тряхнул
кудрями и, окинув взглядом собравшихся,
звучным своим баритоном произнес:
Что, мужики, не веселы, головы
повесили? Или рано власть в свои
руки взяли?..
Всего несколько раз успел Алеша
выказать в своих речах удаль
молодецкую — и поехал строить канал
«Москва — Волга».
Этой жертвой перемышльское
отделение НКВД словно бы насытилось.
В начале 37-го года Москва в
ожидании поздних гостей уже не спала
до трех- до четырех утра. Для
москвичей приобрели совершенно
реальный смысл слова из 90-го
псалма: «Не убоишися от страха иощ-
наго... от вещи, во тьме приходя-
щия...» А Перемышль спал сном
безмятежным...
В. Шульгин
Василий Витальевич Шульгин —
член второй, третьей и четвертой
Государственных дум (крайне
правый).
Вместе с А. И. Гучковым
предъявил в Пскове императору
Николаю // требование Думы об
отречении от престола.
Участвовал в создании .Добровольческой
армии. Впечатления о
нелегальном посещении в 1925 году СССР
издал в 1927 году.
Из книги «1920 год»
...Красные — грабители, убийцы,
насильники. Они бесчеловечны, они
жестоки. Для них нет ничего
священного... Они отвергли мораль,
традиции, заповеди господни. Они
презирают русский народ. Они
озверелые горожане, которые хотят
бездельничать, грабить и убивать, но
чтобы деревня кормила их. Они,
чтобы жить, должны пить кровь и
ненавидеть. И они истребляют
«буржуев» сотнями тысяч. Ведь разве
это люди? Это «буржуи»... Они уби-
112
-
«Днях» какой-то досужий фельетонист назвал Калинина
«поддельным» мужичком, которого выпускают
в экстренных случаях для «смычки с деревней».
вают, они пытают... Разве это
люди? — Это звери...
Значит, белые, которые ведут
войну с красными, именно за то, что
они красные,— совсем иные... совсем
«обратные»...
Белые — честные до дон-кихот-
ства. Грабеж у них несмываемый
позор. Офицер, который видел, что
солдат грабит, и не остановил его,—
конченный человек. Он лишился
чести. Он больше не «белый»,—
он «грязный»... Белые не могут
грабить.
Белые убивают только в бою. Кто
приколол раненого, кто расстрелял
пленного, тот лишен чести. Он не
белый, он — палач. Белые не
убийцы, они — воины.
из
X 1С
Белые рыцарски вежливы с
мирным населением. Кто совершил
насилие над безоружным человеком,—
все равно, что обидел женщину или
ребенка. Он лишился чести, он
больше не белый — он запачкан.
Белые не апаши — они джентльмены.
Белые тверды, как алмаз, но
так же чисты. Они строги, но не
жестоки. Карающий меч в белых
руках неумолим, как судьба, но ни
единый волос не спадет с головы
человека безвинно. Ни единая
капля крови не прольется — лишняя...
Кто хочет мстить, тот больше не
белый... Он заболел «красной
падучей» — его надо лечить, если
можно, и «извергнуть» из своей среды,
если болезнь неизбывна...
Белые имеют бога в сердце. Они
обнажают голову перед святыней...
И не только в своих собственных
златоглавых храмах. Нет, везде, где
есть Богг белый преклонит душу, и,
если в сердце врага увидит вдруг
Бога, увидит святое, он поклонится
святыне. Белые не могут
кощунствовать: они носят Бога в сердце.
Белые твердо блюдут правила
порядочности и чести. Если кто
поскользнулся, товарищи и друзья
поддержат его. Если он упал,
поднимут. Но если он желает валяться
в грязи, его больше не пустят в
«Белый Дом»: белые не белоручки,
но они опрятны.
Белые дружественно вежливы
между собой. Старшие строги и
ласковы, младшие почтительны и
преданы, но сгибают только голову
при поклоне... (спина у белых не
гнется).
Белых тошнит от рыгательного
пьянства, от плевания и от
матерщины... Белые умирают, стараясь
улыбнуться друзьям. Они верны себе,
родине и товарищам до последнего
вздоха.
Белые не презирают русский
народ... Ведь если его не любить,
за что же умирать и так горько
страдать? Не проще ли
раствориться в остальном мире? Ведь свет
широк... Но белые не уходят, они
льют свою кровь за Россию...
Белые не интернационалисты, они —
русские...
Белые не горожане и не
селяне — они русские, они хотят
добра и тем и другим. Они
хотели бы, чтобы мирно работали
молотки и перья в городах, плуги и
косы в деревнях. Им же, белым,
ничего не нужно. Они не горожане
и не селяне, не купцы и не
помещики, не чиновники и не учителя,
не рабочие и не хлеборобы. Они
русские, которые взялись за
винтовку только для того, чтобы власть,
такая же белая, как они сами, дала
возможность всем мирно трудиться,
прекратив ненависть.
Белые питают отвращение к
ненужному пролитию крови и никого
не ненавидят. Если нужно
сразиться с врагом, они не осыпают его
ругательствами и пеной ярости. Они
рассматривают наступающего врага
холодными, бесстрастными глазами...
и ищут сердце... И если нужно,
убивают его сразу... чтобы было легче
для них и для него...
Белые не мечтают об
истреблении целых классов или народов. Они
знают, что это невозможно, и им
противна мысль об этом. Ведь они
белые воины, а не красные палачи.
Белые хотят быть сильными только
для того, чтобы быть добрыми...
Разве это люди?.. Это почти что
святые...
Я не гвардеец... Я так же мало
аристократ, как и демократ. Я
принадлежу к тому среднему классу,
который «живет там, где не сеял».
Все — наше. Пушкин — наш, и
Шевченко — наш. (Слышу гогот
«украинцев». Успокойтесь, друзья:
Шевченко в роли «украинского большевика»
я оставляю вам, себе я беру
Шевченко-бандуриста, «его же и Гоголь
приемлет».)
Все русское — наше.
Аристократия и демократия нам одинаково
близки, поскольку они русские,
поскольку они талантливы и
прекрасны, поскольку они наше прошлое
и будущее. Аристократия и
демократия нам одинаково далеки,
поскольку они узко классовы, поскольку
они изящно, надменно или грубо
фамильярны.
Я скорблю над угасающими,
«сходящими на нет» старинными
родами, я радуюсь нарождению новых,
«входящих», которые «сами себе
предки».
Я жну там, где не сеял. Все вы-
114
сокое, красивое и сильное русское —
мое, и я ношу мое право на них
на острие моей любви к родине...
Я люблю ее всю, с аристократами
и демократами, дворцами и хатами,
богатыми и бедными, знатными и
простыми.
Ибо все нужны. Как нужны корни,
ствол, листья... и цветы...
Я помню хорошо этот день. Это
было начало мая, кажется, шестое
число. Я по обыкновению сидел
около раскрытого окна и пробовал
набросать на бумагу то, что было
очень давно. В окошко мне
виделась часть города с садиками и
двориками.
В этих садиках всюду шевелились
работающие на земле люди.
Можно было без всякого колебания
сказать, кто они. Это, конечно, были
буржуи, контр-революционеры,
парии советского режима. В
социалистической республике почему-то
устроено так, что чиновники,
профессора, писатели, адвокаты,
торговцы, офицеры, словом, люди
интеллигентных профессий, должны
работать физическим трудом. А люди
мускульного труда должны работать
головой.
Что же делают эти «буржуи» на
хорошеньком квадратике, где
зеленые узоры на желто-коричневом
фоне раскалившейся одесской земле?..
Кажется, ухаживают за розами...
Неужели розы есть в Советской
Республике?.. Представьте себе,
есть... Не только розы,— масса
цветов на улице. Просто удивительно,
почему нет декретов об
уничтожении всех цветочных заведений и
запрещении продажи цветов на улице.
Что может быть буржуазнее цветов...
Есть, пить — это ведь во всяком
случае и пролетарское занятие. Но
цветы? Ленин и нарциссы... Троцкий
и фиалка...
Глупые люди... Я бы на их месте
этого не потерпел... Как они не
понимают, что, пройдя по городу, в
котором там и здесь на улицах
огромные, яркие пятна массированных в
одном месте этих чудных существ —
цветов, самый жалкий, самый
забитый, самый загнанный в щель
буржуй вздохнет полной грудью и
станет напевать:
Ще не вмерла Украина...
По дороге я встретил
трагикомичное и вместе с тем
поучительное зрелище.
Навстречу мне по шоссе шла
группа людей; не то большая артель,
не то рабочих, не то арестантов.
Когда они приблизились, я увидел,
что это среднее между тем и
другим: это государственные рабы
советской власти.
В это время декретом советской
власти в Одессе все вообще люди
были разделены на несколько
разрядов или категорий. Первая
категория — это привилегированная,
получающая полный паек от советской
власти. Вторая категория — это те,
которые почти ничего не получают —
им предоставляется околевать с
голоду, но на свободе. Третья же
категория, которых кормят впроголодь,
но лишают свободы.
За какое-нибудь преступление?
Нет. Просто известная часть
одесского населения, не имевшая, по
мнению советской власти, достаточно
почтенных занятий, была заключена
в концентрационные лагери и
гонялась партиями на работу.
Одна из ,таких партий шла мне
навстречу. Поучительность этого
зрелища была в том, что вся партия
состояла сплошь из евреев.
Что это были за люди? Самые
разнообразные. По всей вероятности,
наибольший процент здесь был из тех
спекулянтов, что тучами бродили
около кофейни Робина в былое
время. Теперь всех этих
гешефтмахеров дюжие солдаты гнали по
пыльной жаркой дороге на какие-то
сельскохозяйственные работы.
Воображаю, что они там
наработают! Для того чтобы судить об этом,
я как бы нарочно встретил другую
партию, тоже исключительно из
евреев. Эту уже пригнали на место.
Они починяли мостовую. Поистине
жалки до комизма были эти
типичные еврейские никчемные в
физическом труде фигуры с кирками и
лопатами в руках. Они впятером
ковыряли ровно столько, сколько
сделал бы один деревенский
парнишка.
«Почти-что святые» и начали это
белое дело...
Но что из него вышло? Боже мой!
i
X С
РАЗДЕЛ III
Время перемен.
Канун XXI века
Кто-нибудь, о ком мы ничего не знаем, когда дым
окончательно рассеется (когда!.,
рассеется ли!., и насколько «окончательно»!)
в своих раскопках нашего абсурдно-
удивительного времени, возможно, будет сетовать
на недостаток материалов человеческого
масштаба. Причина проста: мы не пишем писем —
мы звоним. Однако в руках историка почему-то
всегда избыточное количество официальных
документов, но мало записок, дневников.
Он будет знать то, чего мы не знаем сейчас,
но не сможет влезть в нашу шкуру. Докладные,
протоколы, стенограммы, указы...
А что говорили люди! Что было написано
на заборах! Как интерпретировали граждане
(ученые и не очень) события по горячим следам!
Ведь есть
и высший суд
lie S
ГОССНЙСШПШЛ
российские ^А
.ill.
СТОЛИЦА
НШМПЧШУЯ
Хроника
1985 год
// марта. Михаил Горбачев избран Генеральным секретарем ЦК КПСС.
23 апреля. На Пленуме ЦК КПСС «взят курс» на ускорение и перестройку.
2 июля. Эдуард Шеварднадзе назначен министром иностранных дел.
. 1986 год
25 февраля — 6 марта. XXVII съезд КПСС. Как иронически написал впоследствии
«Московский комсомолец», «сзади — застой, впереди — коммунизм».
26 апреля. Чернобыльская катастрофа.
17—18 декабря. Первые волнения на национальной почве в столице Казахстана
Алма-Ата.
23 декабря. Академик Андрей Сахаров возвращен из горьковской ссылки.
1987 год
28 мая. Западногерманский пилот Матиас Руст на легкомоторном самолете
приземлился на Красной площади. Отставки среди военных. Министром обороны
назначен Дмитрий Язов.
■ Октябрь. Раздел МХАТа — первая ласточка разделов. В дальнейшем начнут
делиться не только театры, но и редакции газет, Союз писателей и т. д.
21 октября. Сенсационное выступление Бориса Ельцина на Пленуме ЦК КПСС.
1988 год
Февраль. Первая кровь — Нагорный Карабах.
23 марта. Манифест правых в «Советской России» -- письмо Нины Андреевой.
28 июня — / июля. XIX партконференция, борьба реформаторов с консерваторами.
Знаменитая фраза Егора Лигачева: «Борис, ты не прав!».
21 августа. Демонстрация протеста в двадцатую годовщину ввода советских танков
в Чехословакию. Людей, собравшихся на Пушкинской площади, разогнали специальные
части. По существу — день рождения ОМОНа.
1989 год
15 февраля. Последний советский солдат покинул Афганистан.
9 апреля. Кровавое воскресенье в Тбилиси.
25 мая — 9 июня. Первый съезд народных депутатов СССР. Начало телевизионных
бдений всего населения страны.
Ноябрь. Берлинская стена пала.
14 декабря.— Умер Андрей Сахаров.
1990 год
Февраль. Многотысячные митинги на Манежной площади в Москве. Начало
митинговой демократии.
| 15 марта На внеочередном третьем съезде народных депутатов СССР Михаил
5g; Горбачев избран Президентом СССР На этом посту Горбачев пробыл 650 дней.
I "Л 29 мая. Борис Ельцин — председатель Верховного Совета РСФСР.
|5 2 13 июля. XXVIII, последний съезд КПСС.
Август. Принят Закон о печати.
9 сентября. Убит отец Александр Мень.
118
2"
|
1991 год
13 января. Штурм Дома печати и телецентра в Вильнюсе.
10 марта. Грандиозный, самый крупный за все пять лет перестройки, митинг
в Москве в поддержку Ельцина, бастующих шахтеров, суверенитета России.
17 марта. На референдуме о введении президентства в РСФСР ответило «да»
70 процентов участвовавших в голосовании.
12 июня. Борис Ельцин — Президент России.
20 июля. Указ Ельцина о департизации государственных органов, учреждений
и организаций, находящихся на территории РСФСР.
19—21 августа. Вооруженный путч, организованный ГКЧП. Гибель Владимира Усова,
Дмитрия Комаря и Ильи Кричевского. Горбачев при возвращении из Фороса:
«Я вернулся в другую страну».
24 августа. Михаил Горбачев сложил с себя полномочия Генерального секретаря
ЦК КПСС.
28 октября. На открытии второго этапа пятого съезда народных депутатов РСФСР
Борис Ельцин объявил о своем выборе в пользу радикальных экономических
реформ. Председателем
Верховного Совета российский парламент избрал Руслана Хасбулатова.
8 декабря. В резиденции «Вискули» под Брестом руководители Белоруссии, России
и Украины Шушкевич, Ельцин и Кравчук подписали соглашение о создании СНГ.
25 декабря. Михаил Горбачев выступил с прощальным словом к народу и заявил
о своем уходе с поста Президента СССР «по принципиальным соображениям».
27 декабря. Борис Ельцин занял рабочий кабинет бывшего Президента Горбачева
в Кремле.
1992 год
2 января. Цены отпущены. Начало «шоковой терапии».
8—9 февраля. В Москве проходит конгресс гражданских и патриотических сил
России. «Правые» — от демохристиан до черносотенцев — объединяются в
Российское народное собрание.
17 марта. Бывшие народные депутаты СССР собрались в подмосковном Вороново,
чтобы обсудить план восстановления Советского Союза.
26 мая. Конституционный суд России приступает к слушанию по «делу КПСС».
12—22 июня. Стояние «патриотов» у телецентра в Останкино.
/ октября. В России началась «ваучеризация» населения.
24 октября.— Российские коммунисты и националисты организовали Фронт
национального спасения.
30 декабря.— 70 лет со дня создания СССР. В этот день «Независимая газета»
поместила портреты Ленина, Сталина, Горбачева и Ельцина — «вожди и президенты,
создатели и разрушители СССР».
1993 год
23 февраля. Многолюдная манифестация оппозиционных сил в Москве.
20 марта. Обращение Ельцина к народу по телевидению. Начало открытого
противоборства между депутатами Верховного Совета РФ и Президентом.
28 марта. На съезде депутатов путем тайного голосования была сделана попытка
выразить недоверие Президенту. Вечером того же дня митинг поддержки Президента
на Васильевском спуске около Кремля.
14 апреля. В Военной коллегии Верховного суда России начался процесс по делу ГКЧП.
25 апреля. Референдум: более 40 миллионов избирателей выразили доверие
Президенту Ельцину.
/ мая. Ответ оппозиции: побоище в Москве у Калужской заставы.
5 июня. Открытие Конституционного совещания.
21 сентября. Указ Президента о роспуске Верховного Совета и Съезда народных
депутатов и о поэтапной конституционной реформе.
3—4 октября. Апофеоз вооруженного противостояния. Танки у Белого дома. Убитые
и раненые... |
12 декабря. Выборы в Государственную думу, ошеломляющий успех ЛДП Жириновского. Sg;
Большинством участвовавших в голосовании одобрен проект новой I ~
Конституции России. 5 g
Составил Ю. БЕЗЕЛЯИСКИЙ "в
119
Некоторые сюжеты в истории России имеют грустное свойство повторяться.
Николай II пришпорил страну, посылая ее вдогонку мировым лидерам
с честолюбивой целью их обойти, и форсированная индустриализация ввергла
страну в смуту. Большевики повторили этот смертельный номер и с тем же
исходом: несчастная страна из последних сил сделала огромный рывок
в промышленности меча и щита — и снова сорвалась.
Так что историю нашего военно-промышленного комплекса
нужно начинать издалека.
А вот как ее закончить?
Е. Стариков
Нищая элита
До распада Союза «оборонка» составляла сердцевину всей советской
экономики. Эта элитная часть советской промышленности вобрала в себя сливки
специалистов, лучшее оборудование и технологии — все самое передовое
и динамичное, что было в стране.
Здесь действительно имели право не испытывать комплекса
неполноценности, ибо производили лучшие в мире истребители и атомные
субмарины, ракету-носитель «Энергия», грузоподъемность которой более чем в три раза
превышает максимальную полезную нагрузку американских «шаттлов» (100
тонн против 30), самый современный в мире (определение журнала «Тайм»)
ракетный двигатель на жидком топливе, получали чистейший в мире уран по
непревзойденным технологиям, выплавляли жаростойкие сплавы, практически не
известные на Западе. Со времен знаменитой «тридцатьчетверки»
советские танки — лучшие в мире; тактико-технические данные
самонаводящегося артиллерийского снаряда «Краснополь» только закладываются
американскими конструкторами в их будущие разработки... Да что там говорить,
боевому вертолету «Ка-50», стратегической подлодке-катамарану «Тайфун»,
самолету-амфибни «Альбатрос», зенитному комплексу «Тор-М1», системе
залпового огня «Смерч» и еще многому-многому другому за рубежом просто нет
аналогов. Ни у кого в мире нет военного экраноплана и десантных
кораблей на воздушной подушке типа «Зубр».
По оценкам американских экспертов, бывший СССР все еще занимает
передовые позиции примерно в половине космических технологий. По
результатам многочисленных вояжей американских экспертов уже не по СССР, а по
СНГ ими был составлен список из более чем трех тысяч наименований
технологий, которых у США либо нет вообще, либо в их разработке налицо
значительное отставание.
Не везде и не во всем мы, конечно, лидируем. Мы отстаем очень значительно
в таких наукоемких отраслях, как производство компонентов для радио-
электроники и вычислительной техники, в биотехнологии, здравоохранении,
микробиологической промышленности. Но и тут советские ученые не терялись,
действуя по принципу «голь на выдумку хитра». Каким-то чудом, например,
российская суперЭВМ «Весна» оказалась на сегодня самой мощной и самой бы-
120
стродействующей в мире. Она превосходит по своим характеристикам лучшие
образцы американской и японской компьютерной техники.
«Государственничество» номенклатуры в значительной степени
основывалось на позывах брюха, государственничество же «оборонщиков»
основывается на подвижническом служении труднейшему и интереснейшему делу, в
котором они чувствовали себя непревзойденными мастерами. (Наступят тяжкие
времена — и ученые известных российских ядерных центров Арзамас-16
и Челябинск-70 отдадут свои деньги на создание универсальной
быстродействующей суперЭВМ «Эльбрус-3-1». Денег у нищих атомщиков наскребется
немного, и принявшие заказ такие же нищие электронщики Института
имени Сергея Лебедева вынуждены будут создавать машину, минуя стадию
опытного образца — сразу на промышленной основе. На опытный образец
денег не хватит. Летом-1993 год атомщики окажутся вообще без денег и без
зарплаты, но первая из промышленной серии суперЭВМ уйдет в Арзамас-16.
То, что должно было делать государство за счет бюджета, сделают
«оборонщики» за свои деньги — вопреки саботажу государства.)
И не ощущали труженики «оборонки» (а если и ощущали, то неявно,
старались не думать об этом) того грандиозного противоречия, которое в конце
концов привело к краху всю советскую экономику и ВПК вместе с ней: чем больше
передовых технологий они нарабатывали для страны, тем более нищей
становилась сама страна. Каждый новый космический запуск, каждое новое научное
открытие не прибавляли стране сил, а высасывали из нее последние соки.
В США и других странах Запада высокий уровень военных
технологий базировался на высоком научно-техническом уровне всей страны в целом, у
нас же «архипелаг ВПК» содержался за счет другого «архипелага» —
печально известного ГУЛАГа и за счет превращения всего государства в его
подобие, за счет ограбления и обескровливания той самой страны, которую
ВПК брался защищать. При одинаковом уровне военных расходов с США
(в 1990 году — 0,3 триллиона долларов) советский валовый национальный
продукт уступал американскому в 6,2—6,3 раза (при пересчете в мировых ценах
0,88 триллиона долларов у СССР против 5,5 триллиона — у США). То есть
американский военный бюджет составлял менее 5,5 процента от ВНП, а
советский — более 30! Если в США в оборонных отраслях было занято 3,1
миллиона человек (на середину восьмидесятых годов без учета военных
научно-исследовательских центров), то в советском ВПК было задействовано свыше
12 миллионов человек, а с учетом работников НИИ и КБ — свыше 14 миллионов,
объединенных в девять министерств ВПК (так называемая «девятка»).
Страна надорвалась под бременем своего могучего защитника.
Отставание от Запада в культуре производства можно видеть хотя бы на
примере такого наукоемкого производства, как производство авиадвигателей.
Если в СССР 250 тысяч человек производили 15 процентов продукции
мирового рынка двигателей, то оставшиеся 85 процентов покрывали 100
тысяч сотрудников фирм США, Франции, Великобритании. От наиболее
развитых стран мы отстали в области информатизации на десять — двадцать
лет, в технологии производства полупроводниковых приборов — на десять —
пятнадцать, робототехники и альтернативных источников энергии — на десять
и более; отставание в технологии добычи и переработки нефти оценивается
в двадцать лет.
В результате оказалось, что на американскую СОИ ответить чем-нибудь
аналогичным мы не в состоянии: для этого нет ни дополнительных
материальных ресурсов, ни соответствующего уровня развития высоких
технологий. Стали очевидными две вещи. Первое: американцы собираются
обеспечить своей стране мировую гегемонию к 2000 году не на основе вооруженных
сил, а на основе достижений наукоемких технологий. Второе: если мы хотим
найти адекватный ответ на этот вызов, один ВПК сделать это не в состоянии —
вся страна должна жить по-современному, на основе перехода всей экономики
с индустриального на постиндустриальный технологический уровень. lj
Перестройка началась как попытка решения этой проблемы, И иницииро- f-
вали ее две силы — КГБ и ВПК, Горбачев же был их ставленником. Когда • |
же «ветры перемен» — уже в силу внутренней логики развития собы- | £■
тий — подули отнюдь не в ту сторону, которую планировало руковод- *3е
121
ство ВПК, «родители» перестройки и генсека принимают летом 1991 года
решение в духе Тараса Бульбы: «Мы тебя породили, мы тебя и убьем». Сле-
•ц дует августовский путч как последняя отчаянная попытка КГБ и ВПК
«отыграть» ситуацию назад.
Шок января 1992 года породил резкий перелом в настроениях директората
ВПК- Госзаказ «оборонке» был сокращен разом на 67 процентов.
Психологическая ломка и период адаптации к новым условиям прошли очень быстро:
времени на раскачку не было. И сейчас, как говорит советник Президента
РФ Михаил Малей. «большинство директоров оборонных предприятий уже
не думает, что все рухнуло и что в новых условиях выжить невозможно,—
остается либо погибать, либо бороться против реформ. Большинство сегодня
понимает, что жить по-новому трудно, но можно и что иного пути нет...
Психологическая адаптация произошла и с другой стороны. Молодые
реформаторы больше не рассматривают директорский корпус «оборонки» как сплошную
враждебную реформам массу». «Представители «оборонки» как ни одна другая
категория промышленников заинтересованы в проведении рыночных реформ.
Мы производим наукоемкую продукцию и имеем с чем выходить на рынок»,—
говорит Владимир Алферов, исполнительный директор «Лиги содействия
оборонным предприятиям».
Резкое сокращение госзаказа привело к переходу на мелкосерийное
производство, а оно явно нерентабельно. Поэтому многие предприятия
отказались от оборонного заказа. Невыгодность госзаказа усугубляется еще и тем,
что генеральный заказчик — Минобороны — зачастую не в состоянии
рассчитаться с производителями, так как деньги идут через банковскую систему
месяцами. Перед большей частью оборонной промышленности встал вопрос
элементарного выживания. Лучшие в стране технологии, ученые, инженеры и
рабочие оказались никому не нужны.
В 1992 году США увеличили ассигнования на гражданскую науку на 8, а на
оборонные исследования — на 14 процентов. У нас же в 1992 году были
профинансированы, да и то далеко не полностью, лишь доработки по старым
темам, на новые, самые передовые идеи денег не хватило. Надеяться на
рынок и на коммерциализацию науки здесь не приходится: многие научные
программы дадут экономический эффект лишь через восемь — десять лет, а
расходы на поддержание национального высокотехнологичного производства
таковы, что только государству по силам «потянуть» их. Последующий эффект
будет колоссален по своей результативности, но пока что нужны
государственные вложения. Иначе через три - - пять лет все преимущества накопленного
за советский период научного потенциала будут утрачены. Необходимо любой
ценой этого не допустить: не сокращать, а, наоборот, наращивать
финансирование науки и разработок в сфере высоких технологий. Повторяю: любой
ценой, не взирая на общий экономический развал, инфляцию, дефициты и
прочее. Ибо в этом — наша единственная надежда на будущее, наше
спасение. Потеряв высокий технологический уровень там, где он у нас пока еще
есть, мы потеряем все. Тогда мы уже навечно окажемся отброшены на
уровень периферийного государства третьего мира и из этой дыры уже никогда
не выберемся.
Типична в этом отношении ситуация в российском авиастроении. Новая
техника будет «доведена до ума» и сможет выйти на международный
рынок гражданской авиации лишь в 1996 году. Как пишет «Коммерсантъ»,
«сумеет ли Россия уложиться в эти сроки, зависит прежде всего от
финансирования. Если деньги не будут найдены, Россия потеряет не только
международный, но и внутренний рынок. Уже сейчас, образно выражаясь, страны СНГ
взяты в кольцо самолетами иностранного производства. Не дожидаясь
новых российских самолетов, национальные авиакомпании бывшего СЭВ
обновляют парк американскими и французскими самолетами... Бывшие страны
*■ СССР пока еще ждут и надеются на новые российские самолеты».
5j Российская ракетно-космическая отрасль настолько эффективна, что один
Т* рубль, «работающий» в ней, эквивалентен 2,7 доллара США. Как сказал ди-
»| ректор одного из космических НИИ член-корреспондент РАН А. С. Коротеев,
| « «мы же внедряем разработки уже следующего века». Про атомград Арзамас-16
"е посетившие его визитеры написали так: «И когда мы видели технический
122
уровень исследований и квалификацию людей, часто хотелось сказать: «Не
может быть!» Но и по поводу быта хотелось сказать те же слова, только с
обратным знаком». Приведенные выше строки писались в апреле 1993 года —
по следам визита Президента РФ в Арзамас-16. Президент обещал помощь.
И именно с апреля в Арзамасе-16 прекращается выплата заработной платы.
Результат подобной «президентской шутки» мы уже знаем — первый
социальный взрыв в «закрытых городах» пришелся именно на Арзамас-16.
На текущий момент первоочередная задача — сохранить уникальные
коллективы, складывавшиеся десятилетиями. Сейчас они уже начали
разваливаться. Если «процесс пойдет» и дальше, восстановить их уже не удастся. А
создавать заново будет поздно — конкуренты «за бугром» ждать не станут. Тогда и
государственное финансирование окажется излишним — некуда будет вливать
финансовые инъекции, ибо пациент прикажет долго жить.
Впрочем, абсолютно неверно было бы представлять себе ВПК в качестве
постоянного просителя, обещающего вернуть долги народу лишь в далеком
«потом». За счет одного лишь экспорта оружия можно было бы не только с
лихвой профинансировать все научные и технологические программы ВПК, но и
пополнить государственную казну миллиардами долларов. Дешевый
высококвалифицированный труд «оборонщиков» обеспечивает низкую себестоимость
техники, качество которой превосходит зарубежные образцы. Например,
производство нашего танка «Т-72» обходилось казне еще года четыре назад в 960
тысяч рублей, на мировом рынке же мы реализовывали его за 1 миллион 800
тысяч долларов. Рубль приносил 2 доллара. «МиГ-31» и сейчас с руками оторвут за
50 миллионов долларов. Даже после скачкообразного повышения цен на
энергоносители, сырье и комплектующие российское оружие в большинстве своем
останется не только лучшим, ной самым дешевым на мировом рынке.
Но выход на этот рынок для нашей «оборонки» намертво блокирован:
для ВПК многих стран удержание своих позиций на нем — вопрос жизни и
смерти.
Нищие обладатели Know how и уникальных квалификаций,
предприниматели-производители, ежедневно бьющиеся за выживание, должны осознать, что
«никто не даст им избавленья». Паразит-компрадор вкупе с
паразитом-аппаратчиком имеют ту же цену, что и паразит-люмпен. «Низкопоклонство перед
Западом» и колониальное разворовывание России — не что иное, как
парадоксальная инверсия иной крайности: превращения России во врага и пугало всего
мира, в ракетно-ядерный погреб и гигантский парк бронированных машин.
Не по пути России ни с теми, ни с другими.
Прогрессивным силам России пора наконец достичь уровня
самоидентификации, осознания самих себя и своей «инаковости» по отношению как к
«демократам», так и к «патриотам».
Перспективным и наиболее благоприятным для России стал бы такой блок
сил: квалифицированные рабочие и «рабочие-интеллигенты», ИТР и директорат,
стоящие за машиностроением-приборостроением и ВПК+малый
инновационный (венчурный) бизнес и (в широком плане) вся национальная буржуа-
зия+научно-техническая и гуманитарная интеллигенция.
Ориентация этого блока во внутренней политике — на приспособление к
русским условиям западной рыночной модели ведения хозяйства, ставка на
элитарные, высокотехнологичные отрасли и на профессионалов экстра-класса,
будь то в науке, производстве или политике.
Ориентация на международной арене — жесткая и бескомпромиссная
борьба с привилегированной «семеркой» за место на мировых рынках высоких
технологий. Холодный расчет в отношениях с Западом - без реверансов,
отстаивание интересов России всеми средствами, кроме тех, которые ведут к
лобовому ракетно-ядерному столкновению. Во^внешнехозяйственных связях —
ориентация не на «семерку», а на других высокоразвитых аутсайдеров так
называемые НИС (новые индустриальные страны), на «малых драконов», на 5j
Чили, Индию, ЮАР, Бразилию и Аргентину. |-
Возникнет уникальная мир-хозяйственная система, где Россия, диверсифи- »|
цировав свои экономические связи между перечисленными странами, явится | £■
для них экономическим ядром — носителем и источником высоких технологий, ^е
123
■ г На России станут замыкаться и из России будут исходить во все концы мира
х £ технологические цепочки.
* " Новые экономические союзники России несут в общую копилку свои рыноч-
V I ные навыки, способы организации и управления современным производством,
свои технологические заделы (как правило, намного уступающие российским),
свои капиталы. Россия обеспечит им за это (на строго эквивалентной и
равноправной основе) доступ к своим высоким технологиям, тот самый доступ,
от которого их отсекают Япония, США и ЕС. Попытка поживиться за счет
России в таком случае будет невозможна: диверсификация экономических и
технологических связей позволит России — «ядру» — мгновенно «отключить*
потенциального паразита, то есть отсечь его от исходного пункта
технологических цепочек и переориентировать идущие по ним потоки технологий,
ресурсов и продукции на других контрагентов.
Создав единый рынок товаров, финансов, технологий и услуг, новая мир-
система окажется независимой от МВФ, МБРР, ГАТТ, КОКОМ и прочих
политико-силовых механизмов «выкручивания рук» со стороны стран «ядра»
старой мир-системы. Мир вновь обретет двухполюсную структуру, но не
политико-военно-идеологическую, где капиталистической мир-системе противостояла
советская мир-империя, а рыночно-экономическую, где старому «ядру»,
захватившему и подмявшему под себя всю мировую экономику, бросит вызов
новое «ядро», создавшее мощный таран для взламывания ворот на закрытые,
привилегированные рынки и прочие экономические заповедники Запада.
Не будем, однако, чрезмерно увлекаться вероятными видами России на ее
международное будущее, а вернемся вновь к ее внутриполитическому
настоящему. Описанный выше блок прогрессивных сил объективно возможен, но
субъективно родственные социальные силы пока «не нашли» друг друга,
многие попытки одних установить контакты встречают холодное непонимание,
а то и враждебность других, также объективно в таких контактах
заинтересованных. Связи устанавливаются на ощупь, как бы с завязанными глазами,
«методом тыка»: мешает непонимание своих собственных интересов, кастовый
дух — «белая кость» (тот же ВПК) не терпит «новых людей» (национальную
буржуазию) даже если эти «новые» — их единомышленники.
У русских вообще не исключение, а правило, что социально и
политически близкие силы враждуют друг с другом по причине разницы в
происхождении, возрасте, воспитании; все та же глупая кастовость. До сих пор не
понимаю, что объективно мешало объединиться Милюкову и Столыпину. Ведь
фактически-то, при всем различии политических ориентации и экономических
программ, оба крупных русских деятеля шли в одном направлении — к
созданию российского гражданского общества, укреплению института частной
собственности и рыночной конкуренции. Если бы объединились, не было бы
октябрьского переворота 1917 года.
Если объединятся национальная буржуазия, машиностроительный и
военно-промышленный комплексы и интеллигенция, то коммуно-фашисты не только
никогда не придут к власти, но, оставшись «заединщиками» лишь для
люмпенов, будут обречены занять место политических аутсайдеров, стоящих на
отшибе российской политической жизни и строящих страшные рожи всему
остальному российскому обществу.
Но одновременно придется уйти с политической арены и «демократам», ибо
разгрому подвергнется их социальная база — коррумпированный аппарат,
компрадоры и «бандократия». Что же касается базовых отраслей, то они уже
сейчас проявляют тенденции к переходу на политико-экономические
позиции машиностроителей, все более тянутся к разгосударствлению.
Описанный выше блок прогрессивных сил может очень скоро заручиться
помощью «попутчиков», причем не только «базовиков», но также
зарубежных русских, глубинки, церкви и силовых структур.
5г Образование такого блока — естественная альтернатива обоим сценариям
]- российского коллапса: компрадорско-уголовному и национал-коммунистиче-
j | скому. Самоочевидно, что приход этого блока к власти будет означать
; ■ отсечение от государственной кормушки всех прямо и косвенно
паразите тирующих социальных групп, как аппарэтно-компрадорских паразитов, так и
124
массовых категорий, занятых в сфере неэффективных, устаревших
технологий.
Структурная и технологическая безработица неизбежна. Миллионы
шахтеров и металлургов, прочих «базовиков» (да частично и машиностроителей,
ибо отнюдь не все, мягко выражаясь, предприятия машиностроения —
носители высоких технологий) окажутся перед перспективой переквалификации,
переучивания, существования на пособия; многие шахтерские поселки и
монопоселения при устаревших заводах-банкротах опустеют. Это будет
подлинная экономическая санация — не «по Гайдару», когда «тонули» сильные и
лучшие, а по справедливости, когда банкротами станут отсталые: Россия скинет
их с себя, как отмершие сухие ветви,— процесс крайне болезненный.
Социальное недовольство будет перехлестывать через край. Вновь оживут
и заверещат неокоммунистические группировки, в действие будут приведены
их боевики, новое правительство будут пытаться запугать как
индивидуальным террором, так и массовыми беспорядками.
Россия не станет исключением среди стран, пошедших нелегким путем
модернизации: для расчистки своих авгиевых конюшен и для сдерживания
напора паразитарных сил потребуется авторитарный режим. Некоторые
публицисты все еще путают тоталитаризм и авторитаризм: для них и то и другое —
«бяка». А ведь разница между обоими типами режима колоссальна.
Авторитаризм означает сильную политическую власть при сохранении
экономического либерализма и правового характера государства. Фактически это не что
иное, как переходная форма от тоталитаризма к либеральной демократии.
Послесловие
В смутное время на политической арене, как правило, появляются новые персонажи,
а старые, перерождаясь, начинают играть новые роли. Разобрать их особенно трудно,
когда находишься внутри этого смутного времени и очертания фигур на арене
расплывчаты, и каждый видит их по-своему. Какие фигуры — главные, а какие — только
статисты? В какие альянсы они могут вступать между собой?
Е. Стариков главными действующими лицами считает аппарат; «компрадоров»,
«бандократию», директорат; военно-промышленный комплекс (ВПК); «национальную
буржуазию»; интеллигенцию. Сам выбор героев можно оспорить, но следует признать,
что именно на них сфокусировано общественное сознание в поисках виновных и
спасителей.
ВПК в этом списке - - как и в общественном сознании — занимает особое место.
Двойственное отношение к нему — и как к чудовищу, вытянувшему вес соки страны, и как
к интеллектуальной элите, полной гражданских достоинств,— очень заметно в статье.
Если бы история «оборонки» писалась исключительно черной или исключительно белой
краской, тенденциозность, идеологическая заданность такой картинки была бы очевидна.
Совмещение черной и белой красок — особенность подхода автора к ВПК — создает
впечатление достоверности и заставляет забыть, что в жизни красок гораздо больше.
«Оборонка» -- объект для независимых исследований, до сих пор почти закрытый,
так что о достоверности и красках можно будет говорить всерьез еще не скоро. Но
смутное время — это наше сегодня, и выход из него мы ищем сегодня. Поиски эти
часто связаны с ВПК: то как с главной помехой на пути к капитализму, то, наоборот, как
с силой, которая вытянет страну из кризиса.
Е. Стариков явно тяготеет ко второму варианту. Его надежды связаны с наиболее
квалифицированной, интеллектуальной, гражданственной частью общества. Это вари- |
ант давней мечты о союзе техники, интеллекта и силы. 5gJ
Осуществимой? I""
0) с
Л. КОСАЛС, 11
кандидат экономических наук 'Зе
Предлагаемые вниманию читателей тексты — часть обширной переписки автора
с близким другом, эмигрировавшим в США. Письма сокращены за счет фрагментов,
касающихся жизни адресата в эмиграции.
10 января 1991
ИЗ ЗАПИСОК Дорогой Андрей,
СОВРЕМЕННИКОВ вот уже второй раз у рождест-
венской елки мы пьем за то, чтобы
Другая
вам повезло. Посылаю
поздравление, исполненное М. в какой-то но-
Р. ФруМКина вой технике, где все мы
подписались.
Каи я поняла из только что
полученного от Вас письма, по крайней
мере на год работой Вы обеспе-
\Т/' ЛХ О ТТ Т_ чены.
*^*-^ Да, на компьютере писать
удобнее, и все-таки: сделайте милость,
не пишите мне по-английски! За многие годы нашей дружбы я так
привыкла к Вашим рукописным текстам со всеми милыми мне
особенностями стиля и даже почерка. В английском варианте все, что могли бы
сказать мне только Вы, превращается в еще одно письмо,
открывающееся строкой «Dear Rita», но такие тексты я получаю от коллег и
добрых знакомых со всего света. И без того «расстояния, версты,
мили нас расставили, рассадили», впрочем, я не очень люблю стихи Цветаевой,
предпочитаю ее прозу.
Прошли гранки моей новой книги — получилось неплохо, хотя сейчас я
многое сделала бы по-иному.
Тут был один небольшой, но весьма представительный симпозиум, куда
я вывезла отличную команду. Западные граждане, напротив, были безлики.
Более того, за подобный уровень докладов мои «семинаристы» их бы
просто заклевали. Что еще раз подтвердило мои австралийские и
немецкие впечатления: по части гуманитарной науки мы можем дать им фору.
Жизни нашей они напрочь не понимают. Я так и не смогла объяснить,
что у нас нет общественного мнения в их смысле, потому что у нас
нет гражданского общества. И что для демократии нужен демос, а не охлос.
Что касается образа иммигранта, в который Вы, по Вашим словам, не
вписались, то я думаю, что меня ждало бы то же самое. Впрочем,
я здесь тоже куда-то не вписываюсь — правда, я так и не поняла, куда
именно. Ш. сказал лет двадцать назад, что у меня высокая «кланообразую-
щая» способность. Он имел в виду, что я сама создавала ту среду, которая
мне нужна: научно-дружескую. Немецкая аспирантка, которая сейчас
регулярно бывает у меня дома на семинаре, каждый раз восклицает: «О, у вас
атмосфера!».
Пожертвуйте ради меня благами западной цивилизации и пишите от
руки, пока не обзаведетесь кириллицей!
29 марта 1991
Дорогой Андрей,
обычно я не пишу Вам о политике: это Вы можете увидеть по Си-Эн-Эн и
прочитать в газетах. Сейчас я тем не менее ни о чем другом не могу думать.
В середине января — начиная с событий в Вильнюсе — мы живем, не
выключая радио, чего со времен конца войны со мною не случалось. В Москве
появилась новая и ни на кого не похожая независимая радиостанция
«Эхо Москвы». Что такое «независимая», мы еще увидим, но уже непонятно,
как мы без нее обходились. (Я вообще никогда радио не слушала: «голоса»
слушал Ю. А.1 и звал меня, только если было что-то важное.)
в
«в ' Ю. А.— муж автора писем.
126
Через неделю после событий в Вильнюсе начали стрелять в Риге. «Эхо»
передало, что погиб кто-то из операторов группы Подниекса. Я успела
подумать, что вот хорошо, что Андрис, зять Кати Дюшен, всегда был
поглощен фольклорными фильмами — снимал то шаманов в
тундре, то еще кого-то в тайге. И тут звонит Катя и говорит каким-то
слишком ровным голосом: «Ну что у вас слышно?» Я спрашиваю: «Вы Наташе
звонили?» «Да,— отвечает Катя тем же ровным голосом,— мы
звонили, и нам звонили. Андрис убит».
Понимаете, Карабах — это было все-таки из категории событий, «которые
случаются с другими людьми». Но представить себе, что одна из «девочек
Дюшен» овдовела, потому что Андрис снимал убийство безоружных! — это все
равно, как если бы стреляли у нас во дворе.
Это не все. На 28 марта был назначен общемосковский митинг, который
был официально запрещен. 28-е — это четверг, присутственный день в
институте. Как всегда, в 11 утра я вышла из метро у Ленинки... и
остолбенела. Сплошные танки и еще БТР'ы, которые я близко видела только на
страшной пленке, показанной Шенгелая на «Московской трибуне» после
тбилисской бойни. И еще какие-то непонятные мне огромные машины с кузовом,
закрытым брезентом (потом оказалось, что это водометы). Военных — не
протолкнуться. Причем в экипировке, которой я сроду не видела: в белых
шлемах с белыми щитами; в черном с дубинками; в обычной форме
защитного цвета. И еще много чинов, сверкающих погонами.
Вхожу в основное здание — и внутри военные. Прохожу в соседний
дворик, где у нас с ребятами каморка на первом этаже, здороваюсь с
вахтершей. Вид у нее потерянный. Иду к себе ждать аспиранта М., которому в
этот день надо было подписать какие-то бумаги.
Надо сказать, что на душе у меня всю неделю было неспокойно,
начиная с субботы 23-го, когда на заседании «Московской трибуны»
никто из руководства не пожелал прислушаться к сообщениям о
разворачивании коек в специализированных отделениях «Скорой помощи».
Главное же — не было высказано никакой позиции: следует ли выходить на
запрещенный митинг всем желающим или, может быть, людям постарше
лучше остаться дома. (Это вопрос нешуточный, впрочем, Вы, наверное, не
знаете, что в Москве на митингах преобладают люди старше тридца-
ти.)
Итак, сижу. Молодежь моя в основном здании занята другими делами.
Наконец приходит мой аспирант. Он-то и объясняет мне, что за войска и какая
именно техника стоит у нашего подъезда (он служил в армии). Когда мы с
ним выходим из института, до начала митинга остается около часа.
Я понимаю, что мне, чтобы попасть домой, надо идти к входу в метро
«Арбатская», но пройти мы не можем, потому что, хотя движение
перекрыто и людей, как мы, почти нет, все пространство буквально забито
войсками. Солдат в шлеме ничего не слышит и, поворачиваясь, едва не сбивает с
меня очки пластиковым щитом. М , прошедший стройбат(!), тем не менее не
понимает, что делать: он не москвич и в таких ситуациях не бывал. Я же
вспоминаю «оцепления» разных лет и довольно быстро нахожу
ближайшего человека в фуражке и со звездами на погонах. Он объясняет, как
нам двигаться дальше...
Вечером я позвонила А., который, конечно, был на митинге с начала до
конца. На улицу вышло около полумиллиона человек. Пока обошлось. К моему
замечанию, что это наш последний мирный митинг, он отнесся иронично, как и
положено в его годы.
16 апреля 1991
Дорогой Андрей, ;5
ну слава Богу, что Вы теперь можете выписать к себе семейство. \ -
Что касается почты — не взыщите! Письмо от нашего друга М., который те- £ |
перь живет в районе Переделкина, шло на Ленинградский проспект две неде- | g
ли, а письмо из Сиднея — всего 12 дней. "в
127
Вокруг уезжают и уезжают. Или решают. Или не решаются. Эта тема
ломает все ритмы, превращая обычную жизнь в ситуацию ожидания
пересадки на поезд, который надо не пропустить при том, что время его
прибытия неизвестно. Если учесть, как тесно в Москве связаны между собой
люди определенного круга, это создает какую-то призрачность.
Собственно, неопределенность — это и есть главная особенность нового
стиля жизни.
Я ненавижу усиленно тиражируемый миф о том, что социализм
сделал наших людей вялыми и неспособными на инициативу, ибо они якобы
привыкли надеяться на государство. Это не надежда, а полная
зависимость, напоминающая состояние рядовых солдат посреди театра военных
действий: прикажут — будет атака; прикажут — отступление. Можно ли
сказать, что солдат надеется на генералов?
Эта зависимость пока лишь возрастает. Захотят закрыть Академию наук —
закроют; захотят не выпускать за границу брюнетов — не выпустят; захотят,
чтобы любая дрянная бумажка заверялась нотариусом, а не
домоуправлением — будем записываться к нотариусам за неделю и стоять часами в
любую погоду во дворе конторы. Перемены идут потоком, и все
дезориентированы: например, говорят, что квартиру можно будет выкупить в
собственность, а можно и арендовать, но за огромные деньги. Когда, за сколько,
на каких условиях?
Можно возразить, что все это мелочи по сравнению с тем, что в
Ереване — непрерывные похороны, а в Москве — нищие беженцы. Но все же
я думаю, что трезвость и отупение — это разные вещи. Попробуйте не
обращать внимания на то, что нет спичек, почтовых марок и конвертов, не
говоря уже о писчей бумаге. Я всю жизнь писала на оборотках, но огниво —
это все-таки уже из Андерсена. Пока что.
Еще сюжет: вдруг — без всяких усилий с моей стороны — дали мне
звание профессора. Все тот же ВАК, который в семидесятые украл у меня
несколько лет жизни! При мысли о том, что надо туда ехать, вставал
передо мной весь этот кошмар с аннулированием моей докторской.
Весьма «кстати» обвалилась у нас с потолка штукатурка, так что за
дипломом вынужден был отправиться Ю. А., а я (которая профессор) осталась
мыть полы. Не соскучишься!
Моя коллега из Новосибирска жалуется, что для экспериментов
невозможно найти контрольную группу здоровых людей: рабочие завода,
которых она обследует, как на подбор — тяжелые невротики. Да,
кризисный период ломает людей, это неново, но когда ломаются близкие
люди, кого это может утешить?
Издали «Письма к Милене» Кафки. Вот кто был изначально душевно
надломлен! В каждом письме он говорит о своем глубинном страхе —
нет, это решительно не то, что сейчас можно читать. Утешаюсь
«Записками блокадного человека» Л. Гинзбург.
Прошел первый весенний дождь. Из нашего окна пахнет тополями. Еще
поживем... Вопрос, что при этом увидим.
Обнимаю.
10 августа 1991
Дорогой Андрей,
отвечаю на то письмо, где Вы рассказываете, как Ваши студенты
торгуются по поводу оценок. Грустно...
В России выбрали президента, неурожай, жестокая инфляция, которая,
по-видимому, только начинается. За ветчиной по 20 рублей кило — в Москве
« без карточек, но не более 500 граммов «на рыло» — стоит огромная оче-
х д: редь. Повышение цен привело к всеобщему озлоблению, но вовсе не к насыще-
I - нию рынка. Моя «профессорская» зарплата — 600 рублей, а обычная
£ | простыня стоит 42 рубля.
| & Настоящие деньги — это водка. Ее дают по талонам, но уж в этих очередях
"6 никто из нас не в силах стоять. Ю. А., как и всем диабетикам,
128
в спецзаказах дают подсолнечное масло и гречневую крупу, а следовало
бы давать хоть какие-нибудь белки. Хлеб -пока есть, сахар —
рационирован и время от времени «отоваривается» (могла ли я думать, что выплывет
и станет чуть ли не главным это мерзкое слово из моего военного
детства?).
Я получила очень трогательную продуктовую посылку из Сиднея: три
женщины, преподавательницы из «нашего» университета, собрали ее всклад-
чину. Одна из них училась когда-то в Ленинграде, в Институте Лес-
гафта.
Ю. А. сегодня стоит в очереди за моим авиабилетом до Женевы: через
тридцать пять лет работы в институте меня впервые удостоили служебного
загранпаспорта... Никакого желания ехать. Но доклад уже объявлен, да
я еще где-то там председательствую.
Пишу с дачи. Кругом все те же сосны; заросшая малиной «щель»
(тогда так называли окопчик), которую мы выкопали в июле 1941, после
первых воздушных тревог. Необыкновенно цвели посаженные отцом уже
после войны липы — как в старой барской усадьбе. Раньше все, кто здесь
бывал, умилялись. Теперь удивляются, почему я не развожу на своем участке
овощи. Мои молодые друзья полагают, что я не то позирую, не то
ленюсь. Что ж, их можно понять: откуда им знать, что под строевыми
соснами картошка пойдет в ботву? Они не голодали ни в 1942, ни в 1946.
Еще одна иллюстрация всеобщего развала: институт не может платить
увеличившуюся в двадцать раз аренду за помещение, и весь этаж выселяют в
никуда. Вчера ребята сняли со стен нашей каморки фотографии Сахарова,
Лихачева и фотопортрет А. А. Реформатского, сделанный мною когда-то, в
день его шестидесятилетия. (Позднейшее примечание автора: этот портрет
висит теперь в Монреале, в кабинете моего друга, самого блестящего из
учеников А. А.).
Тут меня спросили, чего я сейчас более всего боюсь. Ожидался ответ типа
«боюсь погрома». Нет, мои страхи куда более примитивны: я боюсь умереть от
царапины, как Базаров. Нет ни иода, ни зеленки, ни марганцовки.
Читаю Ахматову. Почему-то ее мироощущение сейчас мне много ближе,
чем когда-либо.^
Жду писем.
f сентября 1991
Дорогой Андрей,
отвечаю на письмо, где Вы описываете «художества» Антона по части
вождения машины без прав. Да, пишите и дальше именно о всяких бытовых
подробностях.
Теперь о нас. Очень трудно написать спокойное письмо. Вообще
невозможно на чем-либо сосредоточиться. Путч застал меня во Фрибуре, во
Французской Швейцарии. («Нашла время и место»!) Узнала за полчаса до своего
доклада, за завтраком. Американец, задававший мне после доклада довольно
острые вопросы, вечером пришел извиняться — он ничего не знал.
Очень было страшно видеть' по ТВ танки около нашего дома, у метро
«Сокол». Для Ю. А. утро 19 августа началось звонком моего приятеля,
который сказал, что хочет на время проститься. (Потом выяснилось, что он ушел
делать подпольную «Общую газету».) Так что все было — серьезнее некуда.
Здесь это поняли. Мой давний знакомый, немолодой немец, юношей
переживший в Берлине «Хрустальную ночь», вообще на конференции не появился: как
узнал утром девятнадцатого, так и просидел почти два дня, не отрываясь от
экрана. А я была в таком шоке, что не задумалась о том, что в случае удачи
путча и мне мое участие в независимой прессе даром бы не прошло,— «
только лихорадочно перебирала возможности вернуться, если не будет само- 55
летов в Москву (даже позвонила друзьям в Швецию). V-
А. провел большую часть времени на баррикадах. Вот тебе и робкий маль- * %
чик!
5 »
х о,
Вчера здесь «плясали карманьолу». Думаю, рано плясали. Теперь-то все и "6
5 Знание—сила № 2 129
начинается — это действительно революция. От ТВ невозможно отойти, все
бросили дачи. Никто не работает.
В церкви Большого Вознесения (ее открыли уже после Вашего отъезда)
была панихида по Цветаевой. Я не люблю нашу новоправославную толпу, так
что поехала позже и поставила две свечки: одну «за упокой болярины
Марины», другую — во здравие отечества. Из чего Вы можете заключить,
какое у меня настроение.
Вышла в Штатах моя новая книга, но я даже сигнального экземпляра не
видела. Не о том сейчас речь.
Чисто по-человечески жаль Горбачева, преданного всеми, включая личного
охранника. Ельцин успел понаделать ненужные заявления — сгоряча. Что нас
ждет? Вы знаете, что я не склонна к панике, но думаю, что, во-первых, голод.
Талоны на сахар не отовариваются уже три месяца. Во-вторых,
революционность масс — и это не слова из учебника. Хорошо бы нашу дачу не
сожгли — у каждого свое «Шахматово».
Пишите!
12 октября 1991
Дорогой Андрей,
получила Ваше первое письмо из Техаса. Как Вы устроились? Пошли ли дети в
школу? Что там за климат — это вроде бы юг?
О нас писать все сложнее. Да, это, несомненно, революция, но жизнь идет
под откос, по крайней мере мой образ жизни. Нет, мы не голодаем, но
слишком много сил уходит на то, чтобы заработать хоть что-то.
Все более остро чувствую, как распадается привычный круг друзей и даже
знакомых. Самоценность «другого» мира увеличивается по мере ухудшения
повседневной жизни здесь: раньше ехали якобы ради детей, теперь — чтобы
выжить в перспективе «мора и глада». Дети уезжают уже сами по себе, после
чего начинают собираться и родители. В моем окружении почти не осталось
людей, которые осознанно желают жить у себя дома — на Руси. Точнее, в
Москве — это ведь отдельная страна.
Возникающее одиночество — это не то, что порождается
экзистенциальными мотивами. Вообще говоря, для чувства потерянности или непонятости
всегда есть причины, но мы умеем их не замечать. Нет, здесь другое:
мы ведь избалованы возможностями говорить друг с другом о подлинно
важном и находить отклик. А вот с этим стало плохо. Резко поменялись ценности —
у многих.
Нынешняя религиозность — это, по-моему, попытка прикрыть вакуум духа и
души. Равно как и обожествление наших великих поэтов без размышлений о
сути их жизни и служения. Служение возможно и сейчас, да желающих особо
не видно.
Боюсь, что фундаментальная наука может просто развалиться: не те в ней
сейчас люди, которые в ленинградскую блокаду могли писать лекции по
истории античности. Знаменитую коллекцию сортовых пшениц Вавилова сейчас
бы втихую сторговали за доллары, не дожидаясь того голода, при котором
искушение съесть эти драгоценные зерна естественно.
От своего «большого» домашнего семинара я решила в этом году
отказаться: семинар надо успеть закрыть самой, не дожидаясь того момента, когда
он превратится в салон. А прежний уровень недостижим без прежних
участников.
Зато продолжают приходить студенты вечером, после всех лекций. Если мы
не сохраним себя, то не сохраним и эту молодежь.
Вас ужасно не хватает. Дала ребятам читать Ваши старые работы.
■ Обнимаю.
II А ноября 1991
« £ Дорогой Андреи,
£ g- нахожусь в раздумье: писать правду — значит говорить о том, что в моих
письме мах иностранным адресатам я объединяю под рубрикой «наши, советские
130
ужасы». Не писать о них — значит «делать вид». Зачем Вам тогда мои письма?
Наша жизнь становится все более похожей на ту, о которой я сейчас читаю
в дневниках Чуковского за двадцатые годы. На улице мороз, но у нас не топят.
Перебои с хлебом, потому что едят его много больше. Ю. А. как участник
обороны Москвы получил какие-то льготы, но они не избавляют его от стояния в
очередях на морозе. Для меня сама мысль об этих льготах мучительна:
как подумаю, что они получены за то, что безоружные десятиклассники рыли
окопы под Вязьмой...
Чувство братства и победы (кстати, получили ли Вы посланное мной
потрясающее фото Сварцевича2 из «Литературки»?) — это всегда вспышка, а Гав-
рошу место только на баррикадах и нигде более. Мое же место, надо думать,
за письменным столом. Ну если голова не пуста, то и кухонный сойдет: там
теплее. Неужели после всего, что я видела, я дам себя так примитивно согнуть?
А вот семинар я закрыла — это было правильно. Судите сами: В.— на
семестр в Париже, А. 3.— на год в Бордо, К.— в Италии, М.— в Гамбурге,
Г.— тоже на семестр где-то в Новой Англии, К. П.— в Финляндии.
Остальные зарабатывают, чем могут.
Сборник, который я с 1982 года регулярно — и фактически бесцензурно —
издавала, печатая там всю перечисленную выше команду (да и Вас, милый
друг!), теперь, увы, не издашь: не те цены на бумагу и типографию. Вот с этим
действительно трудно смириться. До сих пор получаю запросы из библиотек
разных стран с просьбой выслать. Самое любопытное — как они об этом
издании узнают: тираж 400 экземпляров — это по прежним меркам эквивалент
знаменитого выражения «Эрика» берет четыре копии».
Мою недавнюю книгу желает опубликовать в переводе одно
американское издательство. В Москве тоже есть предложения кое-что написать, и это
для меня много важнее: американцы, как я убедилась, читают друг друга или
не читают вовсе.
И все же: обратный ход история иметь не может. Теперь ясно, что рейхстаг
уже сгорел.
26 декабря 1991
Дорогой Андрей,
огромное спасибо за альбом Бердслея — надо же, он пришел аккурат в
сочельник! Вчера мы выпили уже не только за Вас, но еще и за Вадима, а также
за всех, кого мы любим и кто далеко...
Все явились «во фраках»; я, несмотря на холод, облачилась в известное
Вам вечернее платье. Ю. А. каким-то чудом купил отличную елку, под которую
сложили подарки. С. на правах самого давнего моего друга подарил мне две
банки яблочного повидла и коробку от геркулеса, наполненную вермишелью.
Ш. облагодетельствовали какие-то чужеземные коллеги, поэтому он притащил
немецкий клубничный джем и плитку шоколада. Что касается М., то он как
художник зависит лишь от вдохновения. Оно его, несомненно, посетило,
потому что я получила в подарок замечательную работу «Рождество», которую
сегодня повесила. Кроме того, мне подарили книгу, о которой я мечтала и
которую так безуспешно искала для Вас — «Человек за письменным столом»
Лидии Гинзбург. А я — такое везение! — купила в подарок Ю. А. собрание
сочинений Трифонова: не иначе, как кто-то из писательского дома принес в
соседний букинистический, потому что я этого издания даже и не видела никогда.
Будущее Академии не более ясно, чем будущее СНГ. Роднит их пока то, что
у обоих монстров нет бюджета. После большого перерыва наконец открылась
Ленинка. Между прочим, из читальных залов — включая профессорский —
раскрали все лампочки. А. специально пришел в справочный зал днем — и
вернулся домой: там даже верхнюю люстру слегка «раздели». Более важно,
вероятно, написать о том, что практически ликвидировали спецхран, так что
желающие могут читать хоть Троцкого, хоть Бухарина. Но мне почему-то не
хочется.
|3
Сшарцввич — известный фотокорреспондент.
. 131
Вообще читаю по-прежнему много, но я неожиданно заметила, что почти
не открываю стихи и совсем не слушаю дома музыку. А ведь всю жизнь, с утра,
садясь за стол, я включала проигрыватель. Даже в самые тяжелые времена.
Еще раз спасибо за Бердслея! Пишите!
P. S. Подумать только, что перестройка длится уже дольше войны, если
даже считать с 1987 года!
Э февраля 1992
Дорогой Андрей,
спасибо за письмо, где Вы комментируете мою статью. В основе ее доклад,
сделанный несколько лет назад, когда публичный разговор о том, что наша
идеология сделала с такой не самой идеологизированной наукой, как
языкознание, был очень важен.
Сейчас впервые у меня возникает проблема адресата — я вне научной моды
и вне политического трепа. Впрочем, когда пишешь, об этом не думаешь, так
что я упрямо продолжаю переводить на английский свою, точнее, нашу с А.,
книгу. Добрую половину мы сделали заново, потому что внутренне многое
уже как-то отжило, да и читатель в Америке другой.
Диссиденты, пересев в руководящие кресла, остались собой в плане
неорганизованности и необязательности. А поскольку мой работодатель из этого
круга, то хоть платит он мне за мою квалификацию, большая нагрузка
превращается в бессмысленную нервотрепку. Зато у него кабинет на Старой
площади и машина с водителем. При том, что мало кто вокруг остался
собой, внезапно возвысившиеся — это вовсе особь статья.
Если в прочих тамошних кабинетах дела обстоят сходным образом, я
нам не завидую. Не моей группе из десяти человек, а всем нам вообще.
И вот как-то так складывается, что некоторое время работаешь, пока
не свалишься, и вроде бы забываешься, а как выйдешь на улицу,
чувствуешь, что доминанта — это обвал. Вы можете себе представить, что
вся Тверская — это большая толкучка? Что около Зоопарка я видела на улице
огромных крыс? Жизнь многих моих друзей стала походить на то, что бывает
в семье с недоношенным грудным ребенком, когда каждый день — это
прежде всего борьба за его физиологическое выживание, поэтому прочее на
заднем плане.
В конце концов я почувствовала себя настолько измотанной, что решила
прерваться и несколько дней много читала. Одна из новых тем — это
разговоры о том, что русская интеллигенция сделала свое дело и может — или даже
должна — уйти. По-моему, это некие (подсознательные?) ширмы для
оправдания непреодолимых противоречий между традиционными
интеллигентскими ценностями, исчезновением привычных врагов в лице госдавления и
цензуры и прессом всеобщей коммерциализации, под которой медленно и
неуклонно погибает все, начиная с музеев, библиотек и журналов.
(«Любимый журнал»3 тоже на грани — из-за цен на бумагу.)
Почему-то хорошим тоном считается говорить, что вот, наконец
интеллигенция теперь будет «как у них» и оставит свои претензии быть чем-то большим.
Конечно, нормального рынка интеллектуального труда у нас нет и долго еще не
будет из-за нашей тупости, а в еще большей мере — из-за нашей нищеты. Но
стоит подставить вместо интеллектуальный — интеллигентный, как сразу ясно,
что словосочетание «интеллигентный труд» — это абсурд.
Любопытно, что мало что понимающие в нашей жизни иностранцы именно
эту разницу между интеллектуалами как работниками умственного труда и
интеллигентами как носителями определенного нравственного начала отлично
чуют.
Пока хорошо держатся «Октябрь» и «Знамя», а кроме того, «Независи-
f ^ мая» — все-таки сильная газета. И «Эхо Москвы» держит марку. Племянник
V? моей подруги О., которому еще нет и тридцати, создал Баховский оркестр4, и
•>«
J о. ° Речь идет о журнале «Знание — сила».
Д S * Имеется в виду оркестр Веховского центра, его художественный руководитель и дирижер
■ Сергей Мясоедов.
132
он собирает полные залы. А ведь ребята там чуть ли не три месяца вообще не
получают зарплату. Так что интеллигенция и интеллигентность еще есть.
Чего нет — так это естественной, нормальной жизни. Как известно, жизнь
есть и на войне, так вот мне кажется, что мы как бы на войне, но без
перспективы дожить до перемирия.
Для нормальной жизни мне нужны планы, а не мысли вроде «хоть бы
пережить эту зиму». Не так много у меня впереди зим!
Ну опять нагнала мрака! Пишите же!
3 апреля 1992
Дорогой Андрей,
Вы, наверное, помните, что много лет назад нашумела замечательная именно
своей бесхитростностью повесть Наталии Баранской «Неделя как неделя» — о
повседневной жизни обычной загнанной советской женщины с двумя детьми и
мужем, работающей в каком-то техническом НИИ. Одна известная
писательница мне тогда возразила, что непонятно, на что претендует героиня: она же
лишена каких-либо высших запросов! На самом же деле трагизм повести и
состоял в том, что достаточно двух детей, чтобы жизнь женщины была сведена
к элементарному выживанию.
Могла ли я думать, что на седьмом десятке я должна буду в сущности
уподобиться героине этой повести! Судите сами: раньше доктор наук вроде
меня получал 400 рублей, а починка обуви стоила в пределах 5—8 рублей.
Теперь при самых больших усилиях я могу заработать в лучшем случае в
десять раз больше, а та же починка подорожала в 25 раз. При этом — в
отличие от моих доходов — цены растут ежедневно.
Я далека от мысли, что Вас интересует стоимость набоек, но это
фокальная точка любого разговора. Встречаются люди и говорят: «Только давай не
будем о ценах», а через две реплики все равно эта тема возникнет.
Более всего меня бесят разговоры о том, что ученые должны сначала
заработать, а потом уже пусть эти деньги они и тратят на свои научные
причуды: под «причудами» надо понимать фундаментальные исследования.
Можно подумать, что Резерфорд заработал деньги на Кавендишскую лабораторию!
На днях зашел ко мне по делу Н. Как Вы знаете, я обычно спрашиваю
всех, с кем у меня простые отношения, не хочет ли человек поесть. Вместо
ответа — какая-то заминка, и я вдруг просто кожей испытываю то, что
называется deja vu («это уже было»). Было! Только спрашивала не я, а мама, а на
пороге нашей комнаты в Перми стоял писатель Каверин. Это эвакуация, зима
сорок второго или сорок третьего года.
Лучшее, что я могла сделать,— это сказать Н., что, когда начнем голодать,
то предупрежу, чтобы приходил со своими сухарями.
Я обнаружила в себе совершенно не свойственный мне ранее «внутренний
жест»: я чувствую себя обедневшей аристократкой, живущей в
разрушающемся фамильном замке и тратящей жалкие доходы на кофе, книги, почту и
лекарства. Если учесть, что моя бабушка по отцу мыла полы, чтобы
прокормить одиннадцать детей, и что единственной роскошью в семье моих
родителей было купленное для меня фортепиано, то понятно, что это своего рода
иммунная реакция на чудовищное расслоение, которое пронизывает весь
социум.
Меня мало волнуют гуляющие по Тверскому бульвару раскормленные
собаки со своими не менее раскормленными хозяевами — как написал когда-то
Юрий Левитанский, «каждый выбирает по себе время для любви и для
молитвы». Но ведь я вижу, как мои же бывшие ученики и коллеги начинают
откровенно халтурить под вывесками каких-то новых «центров», частных
колледжей и прочих сомнительных организаций. . *
Оказалось, что совсем мало людей имеют мужество заниматься своим ££
делом вне зависимости от конъюнктуры. Нет, все-таки самый честный эарабо- Y-
ток в моих обстоятельствах — это уроки. » |
Неожиданно для себя самой я тут написала «эссей», где частично затра- |«
гиваются эти темы,— быть может, для «любимого журнала», но на деле, конеч- "е
133
но, для собственного успокоения. Это как умственная гигиена. Чтобы
«укрепиться духом», читаю замечательную книгу воспоминаний о Нейгаузе,
где есть его письма и многое другое. В свое время мы с отцом почти не
пропускали его концертов.
Забавная новость: Ш. избрали в Академию естественных наук по
отделению теологии5. Не вполне естественная наука некоторым образом. Что
касается Ш., то за него я искренне рада: вот уж кто всегда останется самим собой!
20 мая 1992
Дорогой Андрей,
давно о Вас ничего не знаю. Надеюсь, Ваши письма где-то в пути.
Про нас писать все сложнее, поскольку получается, что хуже некуда, но
становится все хуже. Как, не приведи Бог, видеть русский бунт, так и русский
бизнес — тоже не приведи.
По старой привычке, для меня год кончается перед .летом, а начинается
1 сентября. Тем более сейчас, когда кое-кто из моих подопечных будет
поступать в вуз. Самое время решать, чем я буду, кроме своей науки,
заниматься.
По-моему, лучший плод нашей свободы — это «альтернативное»
образование, а попросту говоря — частные школы и некоторые новые вузы. Та среда,
которая в свое время была возможна только во Второй московской
школе6 — власти были не так глупы, чтобы долго терпеть этот рассадник
вольномыслия! — эту среду сейчас в принципе возможно создать везде, где
для этого найдутся люди.
Поразительно, что несмотря ни на что, педагог-энтузиаст, полностью
поглощенный своей работой,— это по-прежнему вполне характерный для
Москвы феномен. Судя по Вашим письмам и моим собственным наблюдениям,
такие энтузиасты на Западе обретаются не в школах и университетах — для
этого достаточно профессионалов, а в хосписах, в приютах для наркоманов,
в командах спасателей.
Вы помните Юлю К.? Она приходила к Вам совсем юной, начинающей
учительницей. Сейчас она и ее приятели — в основном всем им около 25 лег —
организовали частную начальную школу с математическим уклоном.
Это интересное поколение. В случайной беседе я упомянула о том, что
шесть лет назад меня не пустили в Париж только потому, что у меня там
не родной брат, а всего лишь двоюродный. Это для них звучит
совершенно таким же парадоксом, как для меня слова Ахматовой о том, как раньше, то
есть до 1917 года, ездили за границу: утром давали дворнику червонец, а
вечером он приносил паспорт.
Прежде всего для них жизнь не разделилась на «до» и «после». «До» они
были детьми, не имевшими возможностей выбора своего социального пути.
Изменения и разломы в обществе совпали с их личностным становлением.
Даже тот сравнительно небольшой «люфт», который тем временем возник
между индивидом и государством, дал им возможность многое
перепробовать без того, чтобы сесть на шею родителям или превратиться в
маргиналов. Для них чиновник всего лишь досадная помеха, а не олицетворенное
зло. Отсюда чувство, что главное — хотеть и быть настойчивым.
Они живут настоящим и не видят никакого резона уезжать из своей страны.
Вот с ними-то я и останусь. И это уже будет другая жизнь, ф
v л Речь идет о философе, математике Юлии Анатольевиче Шрейдере.
Вторая школа — одна из первых ■ Москве спецшкол с математическим уклоном; сла-
5 g вилась своими педагогами и «лицейским» духом, за что ее педагогический коллектив в свое
*?6 время был разогнан.
134
Б. Межу ев
1989
год
и Владимир Соловьев
Из дневника молодого философа
1989 год стал последним великим, «революционным» годом советской
истории. Последующие, 1990 и 1991, засвидетельствовали только внутреннее
разложение и постепенный упадок советского строя, крах которого, как мы знаем,
не заставил себя долго ждать. Уже в 1988 становилось ясно, что Советский
Союз не имеет будущего — все жизненные токи как будто раз и навсегда
оказались перекрыты, и возникала мрачная уверенность, что удобренная
тоталитаризмом почва никогда больше не даст новых всходов. Кошмары Сокурова,
отразившиеся столь болезненно в его замечательных картинах, видимо,
проистекали из подобного переживания. Однако в 1989 году «почва» дала
последний «урожай».
В1989 году с концом февраля сквозь мглу и зимний холод проступал робкий,
едва ощутимый запах наступающей весны. Но не мартовской гнили, а цветения,
жизни. Советский Союз просыпался. Мир просыпался. Чувствовалось какое-то
медленное движение промерзлых земляных глыб, какая-то напряженная
подземная работа. Кошмары затянувшейся эпохи исчезали. Мир, история, время —
все приобретало, если не определенный вектор в будущее, то ясную перспективу
вдаль и вширь. В 1989 году основное — именно перспектива, раздвинувшееся
пространство. В этот год я впервые услышал незнакомое доселе слово
«геополитика».
В 1989 году взорвался многотысячным восстанием казавшийся спокойным
и стабильным Китай. Его население не ушло целиком в сторону
капиталистических, чисто экономических преобразований, не забыло о демократии и свободе.
Расправа, учиненная над пекинскими студентами, потрясла мир, и, наверное,
не у одного меня возникал вопрос: не стоим ли мы на пороге новой китайской
революции?
1989 год останется в памяти годом безусловного духовного торжества
Запада и западничества. Московские парламентарии, китайские студенты,
берлинская молодежь по обе стороны «великой» стены, шахтеры Румынии — все
они сознавали тогда себя единым фронтом свободы, выступившим против
азиатских диктатур в своих государствах. Авторитарные режимы
зашатались, а вскоре и попадали один за другим. На радостях, но с затаенной грустью
японский американец или американский японец Френсис Фукуяма не удержался
и воскликнул: «Конец истории!» Ну как здесь можно было не вспомнить
Владимира Соловьева. Он ведь тоже век назад предвещал конец истории. И вот,—
по-видимому, так полагал Фукуяма, да и многие другие,— он и наступил.
Призрак Соловьева в тот год неотступно следовал за разворачивающимися
событиями. То и дело я возвращался к его мыслям, к его произведениям, чтобы
с их помощью попытаться понять настоящее. И удивительно — Соловьев,
казалось, давал мне тайный ключ для постижения смысла происходящего, для
оценки «последних событий». Вот об этом странном скрещении судеб —
судьбы великого русского философа и судьбы нашего времени, его короткого
отрезка величиной в один год — и пойдет речь.
Летом, сразу после восстания студентов в Китае по ТВ, по учебной
программе, несколько раз прошел короткий пятнадцатиминутный фильм «Владимир
Соловьев. По поводу последних событий». «По поводу последних событий» —
маленькая заметка Соловьева, опубликованная уже посмертно в «Вестнике Ев- £»
ропы», была посвящена восстанию в Китае ихэтуаней (или боксеров) в 1900 го- f£
ду, носившему в отличие от восстания 1989 года агрессивно антиевропейский • |
характер. Фильм мне посмотреть так и не удалось, но надеюсь, он содержал | £
параллели между событиями, разделенными почти в девяносто лет, и таким об- *2е
135
разом выражал современное видение соловьевских предсказании и тревог.
Собственно, тот неувиденный фильм и стал, по сути, первым толчком к на-
° писанию этих строк.
«Конец истории» по Фукуяме в чем-то напоминал конец истории по
Соловьеву. Оба предсказывали всемирное распространение важнейших достижений
западной цивилизации — науки, права, автономной морали. Оба полагали
возможным в пределах либерализма полное разрешение социального вопроса.
Однако Соловьев наступление «конца истории» связывал с грядущим столкно-
* ° вением китайской или объединенной японо-китайской цивилизации с Европой.
*§> В течение кратковременной оккупации Европы «монголами-туранцами» должно
произойти повсеместное смешение восточной и западной культур,
напоминающее, подчеркивал философ, «древнеалександрийский синкретизм».
Освободившаяся вскоре от монгольского ига Европа будет уже иной Европой, ибо
неизбежное в период завоевания смешение христианства с восточными верованиями
незаметно изменит ее духовную основу. Победившая и вновь усилившаяся
Европа утратит знание о самой себе, и ее политическое и военное превосходство
лишь оттенит духовное опустошение.
Призрак будущей, последней, как считал Соловьев, войны между Китаем
и Европой преследовал его где-то с 1894 года, со времени японо-китайского
конфликта и написанного под его впечатлением знаменитого стихотворения
«Панмонголизм», а возможно, и раньше, с 1889—1890 годов, периода написания
очерков «Китай и Европа» и «Япония».
В 1989 году жизнь, казалось, опровергала соловьевские страхи. Япония
давно уже шла в русле мировой цивилизации, а Китай вот-вот должен был
освободиться от остатков тоталитарной идеологии и начать развиваться по
либеральному пути. Однако именно в 1989 году у меня возникло странное
чувство, что грядущего столкновения между Западом и Востоком, если не
военного, то духовного, религиозного, не избежать...
Соловьев, особенно в конце жизни, был решительным противником
национального сепаратизма. Он крайне опасался развала мировых империй —
Турецкой, Австрийской и Российской. Культурную миссию России он видел
в способности противостоять военному нашествию Азии и интегрировать часть
ее территории и населения в единую политическую и культурную общность
с народами Европы. Прообраз Российской империи философ всегда видел в
империи Римской, в которой суверенитет был подчинен авторитету
универсального закона. Миссия России — объединение народов Востока и Запада
под скипетром императора, символизирующего христианскую
государственность. Выполнить свою миссию, полагал Соловьев, христианский государь
сможет, лишь оперевшись на духовный авторитет римского
первосвященника. Но это другая тема.
1989 год стал годом национального пробуждения европейских и азиатских
народов, населявших советскую империю. Советский строй оказался не более
чем парадным фасадом, скрывавшим огромный континент, населенный
народами, не потерявшими национального лица, самосознания и вовсе не
забывшими старые счеты и обиды. Советская власть (равно как и ее порождение,
либеральная интеллигенция) была лишь тоненькой пленкой, покрывавшей и
только отчасти организующей уходящий в глубь истории национальный хаос.
В течение всего 1989 года в разных частях Советского Союза продолжали
разгораться межнациональные страсти, не желая усмиряться под далеко не
железной и не крепкой уздой верховной московской власти. Либеральная
интеллигенция растерялась, не зная, кого поддерживать — народы, жаждущие
независимости, реабилитации за прошлые унижения, или власть, требующую
стабильности и порядка. О выборе интеллигенции мы еще будем говорить.
Сейчас подчеркнем основное: соловьевский страх перед распадом империи,
в данном случае империи Российской, или советской, оправдывался
полностью. Отказываясь от имперской роли и имперского призвания, западниче-
екая интеллигенция фактически отказывалась и от своей просветительской
миссии, от европеизма и необходимости сопротивления варварству.
9*
Весной, перед Пасхой, в столице распространились слухи о землетрясении,
которое будто бы должно было случиться в Москве на страстную пятницу.
| 2-
*2
136
Откуда взялись эти слухи, понять трудно, корейские секты, астрологи и
пророки тогда ничего подобного, по крайней мере открыто и гласно, не
предвещали. Но разговоры о возможной катастрофе определенное время
будоражили граждан, так что официальным сейсмологическим службам пришлось
дать специальное опровержение: мол, Москва стоит прочно и никакого
землетрясения не будет. Землетрясение случилось. Не в пятницу, конечно. И
обрушились не дома. Рухнуло государство. Ибо держалось оно, действительно, на
крайне шатком основании.
Соловьев понимал, что борьба между Западом и Востоком, наиболее
ожесточенная борьба, будет вестись в сфере духовной. Сможет ли европейский разум
преодолеть соблазн Востока, а также соблазн затаившегося в темном углу
цивилизации «первобытного язычества»? Европейская рациональность —- очень
слабое препятствие для проникновения разного рода экзотических,
демонических верований, магических психопрактик и т. д. Свидетельств тому в его
время было предостаточно: спиритизм, захвативший не только писателей
(А. К. Толстой), но и серьезных ученых (А. М. Бутлеров), необуддизм Елены
Блаватской и т. д.
В 1989 году Россию поистине охватил мистический бум. Интеллигенция,
вступившая в смертельную схватку с коммунизмом, на миг словно потеряла
всякое чутье к мракобесию. Осенью 1989 года Москва чуть не разделилась
на две враждебные группировки. Одна, меньшая, категорически выступала
против телевизионных программ Кашпировского, Другая — столь же
категорически отстаивала их несомненную необходимость и полезность. Из всего этого
могло бы выйти черт знает что, однако в 1990 году «мистический» бум заметно
ослаб. Впрочем, не исключено, что произошло лишь временное отступление
«темных» сил. Никакого серьезного противодействия им со стороны культурной
части общества оказано не было. Определенную и немалую роль сыграла
православная церковь, влияние которой в 1989 году было неизмеримо выше,
чем сейчас. С 1991 года авторитет православия в обществе заметно снижается
по причинам, кстати, не менее загадочным. Теперь, я убежден, перед новой
волной темного мистицизма мы будем гораздо более беззащитны, чем в 1989 году.
Так что ждать осталось недолго. Основательно поколеблены три силы, во
всем враждебные друг другу, но вместе отражавшие натиск «нового
псевдорелигиозного варварства»: центральная имперская власть, либеральная
интеллигенция и православная церковь. Теперь от «мглы ночной и зарубежной» нас
спасает лишь пошлый «американизм», вернее, те крохи «американизированной»
цивилизации, которые перепадают нам время от времени с барского стола.)
В 1989 году в кругах православной интеллигенции постоянно велись
напряженные разговоры на тему существования зла. Почему-то именно эта
проблема смущала и волновала в тот год умы и сердца многих верующих.
Мне кажется, что огромное влечение молодежи к церкви в 1987—1989 годах
было вызвано, кроме вполне понятных и очевидных причин, таких, как
обращение к национальной традиции и т. п., еще и странной и труднообъяснимой
в тот момент потребностью противостоять хаосу, обволакивающей злой бездне,
защититься от смутного наваждения тьмы и греха. Религиозность этого
времени (я опираюсь втом числе и на свой собственный опыт) носила, что вообще
свойственно неофитам, несколько воинственный, наступательный, а иногда и
агрессивный характер. Многим новообращенным церковь виделась как своего
рода орден, сплоченный и твердый для последовательной и непрерывной борьбы
со злом. В таком типе религиозности, возможно, есть что-то без благодатное,
в нем ощущается недостаток самой веры, недостаток свободы и творчества.
Однако, по моему глубокому убеждению, именно этот настрой стал одной из
причин «отлива» оккультизма и мистицизма в 1989—1990 годах. Наверное,
поэтому такой популярностью пользовались тогда соловьевские «Три
разговора»: прозрения философа об онтологии зла находили живое подтверждение
в религиозном опыте.
Я знал нескольких людей, с дьявольским упоением искавших врагов хри-
стианства, обнаруживая «еретиков» в своих знакомых и однокашниках. Иногда
возникало впечатление, что религия была нужна им для постоянного продол-
жения борьбы, чтобы с кем-то все время «сражаться», кого-то «разоблачать».
137
Когда прошла эпоха борьбы, онн, не совладав с собой, не сбавив скорости, чуть
было не развернулись в прямо противоположном направлении. От проповеди
гипертрофированной идейности и церковности перешли к воспеванию
совершенной безыдейности и даже к религиозному скептицизму. Их неофитство
завершилось духовным крахом.
Как ни странно, многие фенатичные верующие в 1989 году оказались через
два года «нормальными» терпимыми людьми, не склонными никого обращать
в свою веру. Хотя «религиозное возрождение» и не завершилось
восьмидесятыми голами, но рыцарский дух христианстве, воспетый Соловьевым в «Драконе»,
сегодня едва ли близок его новым адептам в России.
Одной из основных тем позднего творчества Соловьева была тема
универсализма европейской культуры. Европейская культура стремится к
универсальному диалогу с другими культурами, но при этом, будучи культурой
агрессивной, она пытается утвердить общезначимость собственных ценностей.
Однако универсальность Европы противоречит ее уникальности, конкретности,
хотя несомненно, что такие европейские ценности, как мораль, право, наука,на
основании которых возможен внешний диалог и мирное сосуществование с
окружающим миром, проистекают из ее тысячелетней истории, органически
слиты с ней. Вне Средиземноморья нет Европы, вне Рима нет западного мира.
Но как сообщить иной культуре понимание сокровенного смысла европейской,
антично-иудео-христианской цивилизации? И самое главное: сознает ли сама
эта цивилизация те онтологические основания, на которых покоится? Иначе
говоря, понимает ли европейский человек самого себя? Одна из последних
философских статей Соловьева («Форма разумности и разум истины»)
завершается призывом к познанию человеком самого себя не как
психологической индивидуальности, но как «ипостаси» вечной истины, как субъекта
истории, который» кроме абстрактных «картезианских» характеристик, имеет
характеристики нравственно-культурные, религиозные. Способен ли
европейский человек к такому самоуглублению, самосознанию — вот проблема,
чрезвычайно мучившая Соловьева в конце жизни. Смысл его последних
трудов — в попытке постичь тайну европейской культуры, впервые
провозгласившей универсальность всеобъемлющим принципом своего существования.
Соловьев понял, что универсальность Европы держится на волоске и прежде
всего потому, что, выраженная в науке, технике, праве, она не обеспечивает
онтологического взаимопроникновения таких различных духовно-культурных
организмов, как Запад и Восток, И возникает вопрос: а что сумеет
противопоставить Запад Востоку, кроме научного и технического совершенства? Или
более конкретно: какова религиозная истина Европы? Отечественное
западничество намеренно обходило эту проблему.
«Три разговора» и «Повесть об Антихристе» Владимира Соловьева я
прочитал холодной мартовской ночью 1989 года, сразу после одной весьма
примечательной беседы. Кроме меня, в ней принимали участие еще два
человека. Не буду вникать в подробности этого разговора, обрисую кратко позиции
спорящих сторон. Старший из нас занимал марксистски окрашенную
западническую позицию. Он говорил, например, о своем понимании генезиса
западноевропейской цивилизации, о полисе как первейшей форме этой цивилизации,
о дальнейшем ее развитии, связанном с зарождением капиталистических
отношений. В этой схеме места христианству и вообще религии не оставалось.
Второй собеседник, приехавший из Молдавии, соглашаясь с первым в
принципе и почти ни в чем ему не противореча, исповедовал, однако, крайний
иррационализм. Наука, философия, вообще рациональность в широком смысле
разделяют субъект и объект, объединяя их лишь в Логосе, в мысли, слове,
понятии. В этом и заключался, по его мнению, основной порок западной
духовности: она не знает непосредственного, магически телесного вхождения субъек-
• та в объект, не опосредованного отвлеченным смыслом, сознанием. Такое суж-
«2 дение, подчеркивал гость, вполне соответствует духу современной западной
I - философии, которая, начиная с Маркса и Фрейда, поставила под сомнение
S| авторитет разума.
f 5 Оба моих собеседника удивительно сошлись друг с другом, они даже никак
"в не могли обнаружить точку, которая их разделяет (хотя несомненна пропасть
138
между рационализмом одного и иррационализмом другого). Европеизм
(«тайна Европы»), то есть сам предмет разговора, неожиданно исчез: крайний
западник был согласен почти во всем с крайним антизападником. Оба они
объединились против меня, пытавшегося защищать метафизику и
классический разум.
После этого спора, в котором я ощутил себя полностью разбитым, я и
обратился к «Трем разговорам» Соловьева. Проблема, поднятая в них сто лет
назад, не стала менее содержательной. Наоборот. С первой четверти XX века
влияние восточной духовности на европейскую культуру заметно увеличилось
и затем до нашего времени пережило несколько приливов и отливов.
Последний мощный прилив был в пятидесятых шестидесятых годах в Европе
и Америке; в конце семидесятых — начале восьмидесятых он докатился и до
нас. С 1989 года наблюдается явная эрозия противостоящих ему культурных
заслонов и опор европеизма в нашей стране. А в 1992 году произойдут вообще
удивительные веши: отечественная культура разворачивается лицом к Азии.
Все чаще можно услышать разговоры о евразийской или просто азиатской
природе России. Все большее число отечественных политиков, не только
националистических, но и демократических, называют себя евразийцами и
предлагают России военный и экономический альянс с дальневосточными соседями.
А некоторые втайне или открыто мечтают о военном союзе Китая и Японии,
направленном против атлантических держав. То есть как раз о том, что Вл.
Соловьев расценивал как страшную опасность для самой России. Этих людей,
однако, можно понять: исторический рок оторвал Россию от ее европейских
окраин и укрепил ее срединное, то есть евро-азнатское положение на
континенте, что, соответственно, не может в будущем не повлиять на ее
геополитическую ориентацию.
Сосуществование русских, якутов, башкир, чеченцев, чукчей в одном,
притом уже не советском (то есть формально интернациональном), а российском
государстве — болезненный вопрос для отечественной интеллигенции,
традиционно рассматривавшей Россию в европейской перспективе. Однако
необходимость решения этого вопроса диктуется просто-напросто чувством
самосохранения. Это чувство и приводит российских интеллигентов к аыбору
идеологии евразийства. Поэтому этот процесс — естественный, что тем не менее не
обязывает нас закрывать глаза на его отрицательные и разрушительные для
отечественной культуры последствия.
1989 год кончался. Завершалось последнее десятилетие советского строя.
За восьмидесятые годы ушли нз жизни наиболее значительные представители
советской культуры, те, кто пытался по-своему понять и осмыслить советский
строй как явление отечественной н мировой истории, не соглашаясь оценить
его лишь как роковую случайность. Перестройка лишь подчеркнула полную
исчерпанность жизненных потенций не только властн, но и противостоящей ей
интеллигенции. До 1989 года интеллигенции, прежде всего шестидесятннче-
ской, хватило только на то, чтобы вспомнить старые надежды и обиды.
После 1989 года неожиданно повеяло весною — рождалось будущее, пусть
беспокойное и страшное, но, по крайней мере, не казенно-либеральное.
1989 был лебединой песней советского строя. Затем возникает то, что н
должно было возникнуть. Провинциализм, посеянный семидесятыми годами,
взращенная российской интеллигенцией антипатия к официозу, к империи дала
свои плоды. Духовные наследники Бродского н Ерофеева постепенно вытеснили
московских либералов с политической сцены. «Затонувшая эпоха» (выражение
Г. Павловского) семидесятых вдруг всплыла, похоронив ренессанс
шестидесятых.
Эпоха заканчивалась. Советская цивилизация, великое детище XX века,
уходила в Лету, и перед Россией вновь вставал прежний «проклятый» вопрос
XIX столетия: кто она, Азия или Европа? Только уже в новой формулировке: ■
как, не отрекаясь от европейской культуры, жить в мирном соседстве с огромным *?
Азиатским континентом? |-
В конце жизни Владимир Соловьев надеялся лншь на силу оружия н на S £
крепость империи. Вера в духовные силы России его покинула. Однако се- f g
годня мы можем рассчитывать только на них. # "*
139
По недостатку места и вследствие «короткости» нашего взгляда
(прогнозированию поддается, что ни говори, все меньший отрезок
дороги) — заметки, отрывки, не лишенные субъективизма,—
это единственное, что мы можем себе позволить. Так было
и после Августа («Знание — сила», 1992 год, № 1); как и тогда,
мы ничего не предскажем, но, может быть, хоть что-нибудь покажем
и зафиксируем. И еще: забывать стали быстрее, чем думать.
Кто знает, что уцелеет в этих конспектах ненаписанного
исследования — масштабные обобщения культуролога
или сиюминутные заметки зеваки?
В. Иваницкий Конспект 1. Через призму
литературы и истории
JLJ У /Л У 1-Цxl 1V1 Ничего уникального в осеннем
перевороте 1993 года не было. Собы-
МГ*Г* ГТ (^ ПО VKs\ Tf* П Я 1\Л тия ПОТРЯСШНХ нас всех сентября-
'iV^V^t/1 vZJJ^KJ Del I iCt/1 71 IVl октября (и, возможно,
последующие) описаны Ксенофонтом во
второй книге «Греческой истории».
Список можно продолжить. В
России вообще очень многое повторяет -
Культурологические Сй) что дает благодатную почву для
конспекты произрастания псевдоисторических
концепций. Поэтому расчистим поле
для разговора.
Отметем три прозвучавшие
аналогии.
L— «Повторение Августа», Если бы было зеркало, меняющее правое
на левое, белое на черное, верх на низ, периферию на центр, то разве
что только в нем осенняя пара переворотов («недоворот» и
контрпереворот, проведенный с избытком силы, превративший страну а другое
государство) была бы похожа на августовскую. По сумме.— тогда новая
уже страна одолела старый Центр. Теперь — новый Центр, пожалуй,
одолевает старую еще страну. (Исход, правда, гадателен.) Но ситуации
отличаются, как небо от земли.
2 — «Второе Кровавое воскресенье». И это не годится. Ни Гапона, ни
достаточного количества хоругвей. Серьезнее — тогда силы власти и
порядка терзали невооруженную толпу. Тут — вооруженные толпы здорово
били силы власти и порядка.
3 — «Вторая Октябрьская». Здесь тоже сходства мало, разве что
началось для каламбура именно на Октябрьской площади. «Караул»,
конечно, «устал»... Но Ельцин — не Ленин, и Хасбулатов — не Керенский. Все
другое. Та революция укрепила и утвердила власть Советов, а эта — зримо
ослабила, если не отменила.
А вот аналогия с Красной Пресней знаменательна — не столько
в политическом, сколько в топографическом аспекте. Пресня прямо
претендует на звание самого заколдованного места в Москве после Красной
Площади.
Мартовско-апрельское противостояние выглядит теперь репетицией.
« Потом было 1-е Мая. Такое впечатление, что игроки проверяли ответы
Sj соперника. Теперь дебют ставили, что называется, наизусть, держа в кар-
I* мане домашнюю заготовку. Прямо по Шекспиру: «...еце посмотрим,
2 g чья возьмет. / Забавно будет, если сам подрывник / взлетит на воздух.
11 Я под их подкоп / — Чтоб с места не сойти мне! — вроюсь ниже / И их
"в взорву. Ну и переполох / Когда подвох наткнется на подвох?» («Гамлет»).
140
Эта пьеса — неплохой путеводитель по перестройке, а главное — по
всему, что из нее вышло. Психоаналитически — Тень Отца (нечто из
прошлого страны — мечта ли о чем-то прекрасном, черное ли
воспоминание) потрясла Сына, кинувшегося искупать вину, вздернула сыновей,
бросившихся утверждать свое сыновство, потрясла всю Россию. С 1986
года мы так много узнали и так непросто на это отреагировали. Осознали
эпоху расколотой, хоть она была еще монолитом. «Порвалась дней
связующая нить, / Как мне обрывки их соединить!» И — Сын попытался.
(Весь мир обошла фотография репрессированной семьи с маленьким
Борей на руках...) И — Время с грохотом спаялось. Вернулось. Зато
раскололось все вокруг.
В антрактах трагедии всегда игрались мимы; кривлялись,
передразнивая героев и полубогов, шуты. Наилучшее — слышанная мною
частушка-переделка: «...Я сказал ребятач Боря, просто так...— А у меня
готов Указ. А у вас? — А у нас — переворот. Вот!»
Реалистическая литература отражает, а фантастическая выражает.
Было одно — задолго до наших событий — пророчество.
Гениальный рассказ-метафора Урсулы Ле Гуин «Правило имен».
Жил-был на дальнем острове волшебник, больших чудес не творил,
но люди его любили. Жил под горой и именовался мистером Горовиком.
Лечил детей и ничьего внимания не привлекал. В волшебных школах
детей учили главному: своего имени не следует открывать никому,
а не то вашей сущностью завладеют н вы должны будете предстать
в настоящем виде. Появляется чужак, Чернобородый, он будто
бы хотел просто познакомиться с мистером Горовиком. На самом же
деле он — великий маг и наследник престола далекого королевства,
которое давным-давно разорил Дракон. Сокровища были похищены,
костяк же Дракона был найден на соседнем острове, но без сокровищ.
Наверное, их заграбастал какой-нибудь проходимец.
Волшебники встречаются. Начинается бой. Внезапно мистер Горовик
«прикидывается» страшным Драконом. Но Чернобородый знает тайну:
имя вора. Он произносит его, однако Дракон остается Драконом.
Нечеловечески хитрый Дракон для маскировки убил другого
дракона, чтобы идущие по его следу думали, что он мертв, а сам так
долго прикидывался неопасным, что постепенно совершенно
очеловечился. Ему не хотелось превращаться в Дракона, но тут его приперли,
назвав его истинное имя. Чернобородый погиб, а Дракон... «решил,
что раз уж его подлинное Имя стало всем известно, то можно
больше не скрывать и своего подлинного обличья. Ходить ему всегда
было труднее, чем летать, а кроме того, уже давненько он п о-н а с т о я-
щ е м у не обедал...».
Этап за этапом разоблачители нашего зажиревшего,
остановившегося коммунизма заставляли его, присмиревшего (интересна в свете
сказанного метафора «социализм с человеческим лицом»), сбросить
маску: называли часть за частью его подлинное имя. Но думали, что
его сердца уже нет, что Дракона убил Ланселот и ожидали развития
событий не по У. Ле Гуин, а по Шварцу. Однако женщины разбираются
в драконах лучше.
Мы приняли за аксиому общее место идеологии «демрадикалов»:
из мистера Горовика вот-вот получится человек, достаточно только
наступить ему на хвост, назвать его настоящую Страшную Тайну
и припереть к стене, он и растает. Не тут-то было!
Из сказанного надо сделать вывод, что теория великого физика
и гражданина, но плохого специалиста по драконам — академика
Сахарова (светлая ему память) совершенно неверна. Называлась она
теорией конвергенции, в нее верили и у нас, и на Западе. Суть ее
в том, что социализм, набрав силенок и цивилизовавшись, постепенно
сольется с левеющим капитализмом, их противоречия будут позади, и...
141
li
2 *
n
I'll
s ■
л •
Вот Фукуяма поспешил объявить «Конец Истории». Тоже оказался
неважным драконоведом. История только начинается, но печальная.
Верить в то, что мистер Горовик станет человеком, достаточно
только убедить его, что напрасно он родился драконом — все равно,
что высиживать из крокодильих яиц страусов или ожидать, что
эволюция чайников будет иметь результатом фламинго.
Очеловеченность — то есть, попросту лень и успокоение — это,
видимо, предел для драконов. Раскачай равновесие — и они
эволюционируют, но не вперед, а назад. Каждый раз — в то состояние,
в каком зачинались. Это вроде детского комплекса. Примеры Югославии
и Грузии, стран, погрузившихся в свое кровавое прошлое... Такие
структуры, как наш «изм», надо либо ие называть вовсе, либо
готовиться к худшему. Чтобы их демонтировать, приходится проходить
последовательно все стадии их монтажа в обратном порядке» а это
страшно. Часть пути мы уже проделали. Неужели Урсула Ле Гуин права?
Конспект 2. Занимательная культурология
В разборе предыдущего переворота содержалась модель (свет и тень
на склоне «мировой горы»). Тень уходила, свет настигал, но не догонял:
это было описанием ухода от прямой конфронтацйн. К весне 1993 года
мягкое противостояние закончилось. Силы встретились на одном склоне,
в лобовом взаимодействии. Я ожидал этого еще тогда, но> признаюсь,
не думал, что минет два года.
В Августе победила «слабость» и «женственность», а у силы не
хватило жизненных сил. Позиция «слабости» всегда дает набрать
энергии, находящийся же в позиции «силы» обязан ее тратить, поддаваясь
соблазну вседозволенности. На этот раз стороны соревновались в
применении грубой силы, одновременно заботясь о создании
отталкивающего портрета врага. Победившая сторона (насколько надежна
победа, можно спорить) нанесла силовой удар под занавес, сначала
же давала себя бить, подставляя заведомо слабые части под удар.
Однако эти «слабые силы» были не безоружным народом, как два
года назад.
Отмечали «хамелеонистость» так называемого «Белого дома». Был
белым, потом «покраснел», потом говорили о нем — «желтый дом»,
а после штурма он был уже черный... Что это, как ни цвета флагов,
окружавших его, оттенки сил, на которые он опирался; чем не
многозначительный символ?
Для культуролога нет мелочей, все драгоценно. Все раскололось
минимум надвое: у вождей, двух самых одиозных фигур ВС -=- по одному
признаку Отца Народов на двоих: один усат, а у другого трубка.
Сценарное прочтение «подсознанки» в марсианской логике. Зачем
выключали электричество (и горячую воду с канализацией)? Казалось
бы, понятно. Но невскрытое поймем, лишь обратившись к формуле
Ленина: «Коммунизм—советская власть+электрификация всей страны».
Отключив свет, противники Советов не просто демонстрировали,
что Б. Д. — теперь рядовое здание, а депутаты — обычные граждане,
но вроде как занимались мифологическим вычитанием: что останется
у коммунизма, ежели Советы лишить электричества? В результате —
в формуле обнаружился скрытый член — оружие, о чем Ленин умолчал.
Другая сверхценность, которую пытались обрести и не хотели
отдавать,— это эфир: связь, башня. И башня, и эфир в мифологической
картине мира — верхний мир, высочайшее Небо, источник благодати.
Похоже, что в отношении ко всему перечисленному актуализовалось
древнее; до буквальности, до физиологизма — шло оборение «Св. Духа»
142
(эфир ведь!), штурм неба, восстание вооруженных ангелов или титанов.
Говорят, что телевизор в современной квартире занял место прежде
принадлежавшее иконе,— верю. Ведь любой ценой, «не щадя живота
своего»...
Поражает несоответствие наших катаклизмов результатам. Как
говорят, «замах на рубль, удар на копейку». В августе 1991 единственно
потревожили Дзержинского с Калининым. Но — и только. (Разве
можно считать принципиальным достижением новоселье на Старой
площади?) В октябре 1993 снимают караул у Мавзолея.
Трудно предугадать, что будет к моменту опубликования этих
беглых заметок,— где будет Ленин, где будет автор?
Власть преодолевает раздвоение, обретает единство в том же темпе
и по мере того, как остальная страна его теряет.
Необыкновенно важный мотив Центр — периферия. Тоже есть
сходство с Августом: тогда собирались со дня на день подписывать новый
Союзный договор; сейчас — оцепляют Белый дом в те самые
минуты, когда в Кремле подписывают соглашение о широком
экономическом союзе. «Своя своих не познаша»?
«Свои стреляли в своих... Я не мог раньше себе это представить...».
Насколько этот безымянный прав! Глубже, чем просто свои русские
в своих русских. Те, что хотели порядка и твердой руки, стреляли
в хотевших порядка и твердой руки. Вопрос был в том, чья рука,
чей порядок, кто именно его установит, чьим он будет.
После штурма омоновцы били корреспондентов, приговаривая:
«Демократии захотели, кончилась ваша демократия!» Поистине, «своя
своих не познаша».
Зеркальное, трагическое сходство тезиса и антитезиса^ Все
происходящее происходит вне закона: закона нет, он не успевает за меняющейся
жизнью. Но вот беда: преступление, не записанное в законе, как
бы и не преступление. Но тогда и наказание — не наказание,
но деяние, совершаемое в силу какого-то иного права, уже слабо
отличимого от права сильного, мстящего, дурного произвола.,.
Симптоматично, что попытавшимся встать «над схваткой» (откуда
это близорукое «над», сейчас можно быть только «под».'), сказавшим:
«— А мы ни за кого, пошли, ребята, спать!» здорово досталось
в общественном сознании. Не терпит наше общество полутонов и
переходов. Третья позиция не устраивает никого.
Еще симптомчик: снимают с эфира питерского журналиста Урушадзе
(того самого, что первым дозвонился Горбачеву в Форос). Снимает
Б. Куркова, да еще в тот самый день, когда до него — улита едет! —
дошла награда: «Защитнику Свободной России».
Наступает время нового самоопределения интеллигенции, новых
«Вехъ». Надо осознать, что происходит кризис сознания. С кем быть? —
с властью, с народом, с самим собой? Единства в этом вопросе нет,
все ждут продолжения, чтобы легче было сделать выбор. Легче
не будет.
*
При отсутствии медиатора и медиаторных процессов конфликт кон- Sg;
чается взрывом. Армия и церковь на фоне общего раздрызга оставались J1?
по мнению многих, самыми твердыми, организованными структурами. • §
Но повели себя оригинально, непредсказуемо и не совсем по роли: 1J
церковь продемонстрировала, что неспособна быть медиатором в кон- *je
143
о
С
>х и*
1
кретном политическом конфликте, зато армия показала редкое
дипломатическое умение опасаться последствий и выжидать.
Почему же нет середины? Власть у нас абстрактна (в смысле
существования власти-для-власти, самоценной и чистой) и, видимо,
неделима, так как в деньги не перешла. Деньги — медиатор, а власть —
нет. Как ее делегировать по-настоящему, как его поделиться, как
ее разделить, если она невыразима количественно? Сильно упрощая,
можно сказать, что на Западе отсчет идет от денег к власти, а на
Востоке - от власти к деньгам. Если есть количественный медиатор,
то делиться властью можно; если же нет... Мораль «Великого Зерцала»*
сводится к тому, что пока есть идея, то Поднебесной правит
Дракон (император) по небесному мандату. Дракон будет один и только
один, как одно Солнце на небе.
Противоположности бьются в уже поляризованном менталитете.
Тьма и Свет не сходят со своих мест. Каждая из противоборствующих
сторон, конечно, считает Светом именно себя. Иначе и не может
быть. Но откуда такая поляризация? Не последнюю роль играет
жесткое разделение поло-ролевых функций в социокультурном
пространстве восточных цивилизаций. Женщине — женское, мужчине — мужское.
В Европе же мужчину и женщину не разделяла такая
фундаментальная пропасть, дистанция между ними хотя бы в мышлении была
меньше.
Русский мир не создал учения о Чистилище (между Раем и Адом),
не легитимизировал до конца деньги — к ним на Руси относились
традиционно плохо. Хоть «Бог любит Троицу» — «третий в любом
деле лишний». Вот и не любим ни посредников, ни перекупщиков,
* «Великое Зерцало в помощь властителю^,
власти XI века.
китайский трактат о государственной
ни воздержавшихся. Может, в них, и правда, ничего хорошего, но
они необходимы, без них сплошной вечный бой — еще хуже.
Р. Пайпс («Россия при старом режиме») показывает, отчего у нас
борьба за собственность прежде всего перерастает в жуткую грызню
за власть: так шло понимание права и собственности, что между
властью и собственностью не делали разницы, и вся страна, по сути,
принадлежала тому, кто располагал высшей властью, напрямую —
вотчинная, самодержавная система. Сейчас исторический момент, когда
понятия власти и собственности могут разделиться. Если этого опять
не произойдет, то закономерная борьба за собственность вновь
и вновь будет порождать кризис власти, и борьба за нее только
усилится.
С двух сторон скандируют: «Фа-шизм не пройдет!» (До сих пор
для широких масс в России «фашист» — ругательное слово.) Молодые
боевики планировали штурм ненавистной им Петровки 38, той самой;
перед ней множество лет не только дети чувствовали нечто вроде
священного ужаса. А сейчас страх сброшен, вместе с ним сброшена
старая личность.
И молодежь раскололась... До недавних времен она была
политически неактивной, даже вялой. Кто-то сетовал на это, кажется,
славный своим молодым героическим прошлым Владимир Буковский...
Не хочется его обижать, но, может быть, наоборот, радоваться надо было?
Конспект 3. Люди и великий раскол
В России — театр военных действий. Я не оговорился. Бои в
Москве, а вся Россия (и весь телемир) — театр. Страна превратилась
в зеваку. Мужеством и молодечеством тут не пахнет, пахнет глупо-
*2
т
о
I X
и
стью — перебегают то сюда, то туда под выстрелами, но не уходят.
Это надо же — до того жаждать увидеть, как кого-то убивают, чтобы
рисковать собственной ж'изнью.
«Досадно было, боя ждали!..»
Толпа, жаждущая, по бессмертному выражению Розанова, «полизать
крови», депутат Челноков на концерте художественной са модеятель-
ности в Белом доме в ночь перед штурмом, что-то под аккордеон
певший при свечах... Смоленская площадь с горящими автомобилями,
а рядом — дети с мороженым, беспечно гуляющие с родителями...
«Президент» Руцкой, «умоляющий лететь бомбить здание на Октябрьской
площади» (Министерство внутренних дел, что ли?) «спасать женщин
и детей»... Непросто разобраться: хаос? бред? абсурд?
Ребятишки взрывают на улице патроны, звук — как от выстрела.
Проходящая женщина: «Что же делать... раз они теперь с детства
приучаются воевать. Нет, вся эта история — только начало! Вот погодите,
наши вырастут — начнут все себе назад отвоевывать. Не всю жизнь
же нищими ходить!»
Вырабатывается особый тип: традиционалист, во всех реформах
сомневающийся, и чем шибче они идут, тем сильнее склоняющийся к
дореформенной поре.
Ортодоксальный коммунизм — что-то вроде старообрядчества, а
реформатор патриарх Никон — это, конечно, схожая с М. Горбачевым
фигура. Оба отнюдь не хотели разрушить веру — только подправить.
Но былые единомышленники постепенно пришли к выводу, что сам
Никон — Антихрист.
Схема такова: соединение достаточно космополитической доктрины
(христианство, коммунизм) с национальной идеей во что-то гибридное.
Запад теперь — враг. А центр единственно правильного учения —
Москва. Потом — западное нашествие, народный подвиг освобождения
и долгая стабильность. И тут решают разобраться с основаниями
учения, «очистить богослужебные книги».
Результат: реформаторы — в одну сторону, ревнители
староверчества — в другую.
Сравнивают наше время с Великой Смутой. Но плохо знают
историю. Смута уже была: первая половина XX века отлично
зафиксировала эту параллель, начиная с Революции. Поэты и философы
России обратились к образам Смуты в те годы не случайно.
Им показалось, что сбывается что-то древнее. «Во время Войны и
Революции я знал только два круга чтения,— записывает Волошин,—
газеты и библейских пророков. И последние были современнее
первых».
Первые старообрядцы завелись вследствие раскола тесного кружка
«ревнителей истинного православия», куда входил, между прочим, и сам
патриарх Никон. Единомышленники встали против реформ собрата.
Из этого следует, что раскол, как почти все в России, шел тоже
сверху.
Сперва староверы понимали сыплющиеся на них гонения как
награду: нас преследуют,— следовательно, преследователи не правы, да
я- и вообще Христос завещал страдать. Но спустя полвека, по мере того,
S^ как раскол уходил в низовые слои общества, верх стали брать настрое-
у£ ния активного неповиновения и даже бунта. Движение Степана Разина
1 * ведь было не чем иным, как религиозной войной под флагом антимо-
% §■ сковских настроений. И многие бояре и князья, особенно из старо-
<;в обрядцев, поддерживали Ивана Болотникова.
146
Ддавржгт» л* Вы Президент*
Российской Федерации
К Н Ельцину?
(ненужное зачеркнуть)
Да
few СОЦИ1ЛЬНО-
жономическую политику,
рсущкттлммую Президентом
Российской Федерации и
Приятельством Российской
Федерации с 1962 года 7
ГН
(ненужное зачеркнуть)
Да
Считаете ли Вы необходимым
проведение досрочных
выборов Президент*
Российской Федерации ?
Ж Нет.
(ненужное зачеркнуть)
Нет
Считаете ли Вы необходимым
проведение досрочным
выборов народник долутатм
РОООИЙОКОЙ Федерации?
Да.
(не
ое зачеркнуть)
Да
От апреля к октябрю
Листовка апрельского референдума 1993
года.
Этот беглый рисунок станет когда-нибудь (уже
стал?) бесценным историческим документом.
Вот так трагическим утром 4 октября 1993 года
увидели события у «Белого дома» журналисты
радиостанции «Эхо Москвы» — танки, БТРы,
машины... Обстрел.
«Не личит России все западное!» — что'это? Шестнадцатый —
семнадцатый век? Не угадали: конец двадцатого. А семнадцатый
вот: «Ох, ох, бедная Русь, чего-то тебе захотелося немецких поступов
и обычаев!» (протопоп Аввакум).
«Ох воры, блядины дети. Воли мне нет да силы — перерезал
бы, что Илья пророк, студных и мерзких жрецов"»всех, как собак...
Миленькой царь Иван Васильевич скоро бы указ сделал такой
собаке...» (протопоп Аввакум).
«Проворовались, зажирели, пьют народную кровь, а мы все терпим?!
При Сталине с такими короткий разговор — к стенке без суда!»
(современное).
«Дайте только срок, собаки, не уйдете от меня: надеюсь на Христа,
яко будете у меня в руках! Выдавлю я из вас сок-то!» (протопоп
Аввакум).
С телевизора: в толпе у Белого дома темноволосый, с курчавой
бородой, благообразным голосом: «Хоть это и будет грех по моему
монашескому сану, но я бы отдал Ельцина и Лужкова на растерзание
толпе».
Здесь новые качества. Нами не виданные или изрядно подзабытые.
Сколько ни дави на такого человека, он неправым себя не признает.
Литературный герой времен Петра I в тюрьме: «...вотще трудишися...
Пойди к моим мучителям и скажи последнюю волю мою Когда меня .•
выпустят отсюда, я пойду по лицу земли российской и во всех
градах и на путях кричать и порицать царя злыми словами буду
и новую веру осуждать на всех стогнах и распутиях, дабы народ ужа-
сался» (Д. Мордовцев, «Идеалисты и реалисты»),
Арестованные боевики говорят только одно: теперь мы будем сопро-
5?
«о
147
СЕМДР-ЗЭ7Б ццмши
O РАССЧИТЫВАЕТ ВЕРНУТ
ЛНЕНИЮ СВОИХ
ДЕН
^R Mo
Мопдоаы введен •
—ПЬНОЙ СТОИМОСТЬЮ S ГСЙ
одмцеее» а еброщ
"КаратЗОООГ-
догадался Штирлиц.
Ьты ■ t мй рмны f n-t. иупоиоа-рубл»»
ТОРЯ 0T*p>nilvrc^ ^рг^р, ^н - —
f *F .(Mmn нос- 1Г^ . л ЧЛ Ш
ОПТОВЫЕ ПОСТАВКИ.
ВСЕГДА не л
50 видов обута
. И ПРОВЕРЕННЫЕ
АППАРАТЫ
— —,— fl*«m «^ «р г».|
sNbKR
Я«^Р*вряпров,аяж«мп»- |I IW^J
Л|-ч«»1» Г%111 »_.jri/vn.i
. .R .НОСТЬЮ СООТВЕТСТВУЮТ
ОТЕЧЕСТВЕННЫМ ТЕЛЕФОННЫМ СЕТЯМ
ЪТЕЛЬ
s*flSP?
1ЙШ
МИТТЕРАНА
спубпмсоваяа дан-
j том, что *« Лкамх были
усиДетм лреандсша
Мнттвр»на, когда он наяоя-'-е
•га*
81 «одопп-США
S7300A0im.OUA
27«ЮдопаШ*
згзмдотаиА
42600 доля. США
ОЖИД АННЫИ ИТОГ ВЫБОРОВ
АМБУРГЕ
ив потери почсегн траднциеинме партми
ГГГ. Хоистяанскх» демекопы в >том гоооя*.
■дауиррКЯ
1Шну уммнм < учмм ошочоми) тлвпя
Ферм»win-удаатйnwywtrawo. ^ __Л
Осущктвлмм паравожу лвгхояых автомвиШи*
ашфытъши aarOBoaiWW
ОТ НАШИХ
КОРРЕСПОНДЕНТОВ
ИНФОРМАЦИОННЫХ
АГЕНТСТВ
1ВЕДЕН КОМЕНДАНТСКИЙ ЧАС
любые партии
со склада в Моетт-в
ПЕРЧАТКИ »C
ДЖОИСШКИ
(4сим«
• копированы*!* »ro»pi
CANON
л». риб-зти с к*-и, по с«омч
мчшьикха иресс-сяужбы ГУВД *»■«•»■ г.Лэсми
г. Koctow К. Бойко, at ocirait латшлгг* тмпом Я
-с» у »г-tp-jn^nw» Я&- *(Ч1Рьтр*и1н:мии« пуиктма ву
1 доя»- яут оргам;омчм > яр»п« от-
Rctcniii Hfpnannt. • tiiom а
грут« ли jrtr*t>JJ"Ti гоги час* fljuyt
ообыв»- свмритсл i мх до vctwoi-
»снян нмкщм. ясшп придан
Г*>Т ИОЧСНТ |»ДШ i
ОЧИЦИЛЛЬНЫЙ ДИЩ
лйщмпо 4 ектявря <п« с—дамми o6jr
«•ржа Лл*к»Н П и* аяммтс*
о* ш столица
упрншФш
вг-ым» и поинвсть» есЯЧКТ
орем.
КОММЕРЧЕСКИЕ ВАНКИ ПОМОГАЮТ
«ОСТАНКИНО»
■мим Рвюяа ищ
сбор срмст* • «>м«я loecTMMiwNifl 1«пцмпра
иаам'м* а ночь с 1 ня 4 октивр:
МММ »x
и HI» IThNKtl. «H
I
тивляться лучше, организованнее, сплоченнее. Не отрекаются, не
скорбят, поражения своего не признают. Похоже на последние слова
Разина: сКаюсь, народ православный, не в том, что грабил, резал бояр,
а а том, что мало резал их».
Уже после штурма звонки нв «Открытое радио». Боевик-снайпер
рассказывает, сколько их, какой решимостью бороться они проникнуты.
куда девать историческую эрудицию? — вспоминается пугачевское:
«Орленка-то вы взяли, а орел еще летает...»
Никон не слишком наказывал бывших единомышленников. Да и сам
недолго пропатриаршествовал. С царем поссорился, пригрозил
отставкой, но никто не испугался... сложил с себи полномочий...
Пройдет десять лет, и новый патриарх, Иоасаф II в союзе
с царем казнит их, сосланных в дальний Пустозерск, но продолжающих
проповедовать ересь. Тогда уже вряд ли они были опасны вере и
престолу. В их деле просто поставили точку.
Но все еще было впереди: и Петр Первый, и проповедь о «царе-
Антихристе», и самосожжения в лесах.
Брожение умов, эсхатологические теории о гибели — «Погибла
Россия», «Скоро конец света!» и т. п.,— кроме всего прочего,
опираются всегда на числовые закономерности. Числа подбираются
особые, одиозные. В семнадцатом веке была дата 1666 год. Думается,
2000 год еще сыграет с массовым сознанием злую шутку.
Великолепно ложится на модель Раскола элемент самозванства.
Было у нас два президента, по паре силовых министров; есть и
Мария-Богородица с Иисусом в одном лице — бывшая журналистка,
организатор «Белого Братства»; были какие-то наследники русского
престола, о коих семья Романовых знать ничего не знает. То ли еще
будет.
А у казакоа свои чудеса: «— Атаманом буду я!»
in
* e
Совсем невероятное, но бросающееся в глаза: вот ведь какие
совпадения бывают,— знаменитое «урезание языков»! Пустозерским
арестантам, как известно, резали языки, даже дважды (кроме Аввакума)
и правую руку, но чудесным образом и *языки, и руки отрастали —
и работали снова. Аналогия настолько напрашивающаяся, что мимо
нее нельзя пройти. Вот уже второе закрытие Ельциным
«старообрядческой прессы». И, думается, результат будет тот же. Произойдет
«обыкновенное чудо» — и языки отрастут.
Штришочки, мелочи, черточки,— как говорил ПорфириЙ у
Достоевского,— это же самое драгоценное.
Современный глаз, устроенный по образу и подобию телевизора,
отмечает именно это: микросценки, отдельное, частное.
...Взята Мэрия — бывший СЭВ. Кругом осколки стекла, камнн,
возбужденный народ. Зад грузовике, буквально вбитого в двери здання.
И — двое благообразного вида. На лицах — редкое, почти
религиозное удовлетворение. Посмотрели и с чувством перекрестились.
Значительно, с верой — несуетно и истово.
Последнее, но отнюдь не по значению. Раскол, видимо, провоцирует
территориальные разделения, регионализацию, но может быть и по типу
опричнины. Старообрядцы уходили от Московского государства —
на периферию. Сейчас периферия стремительно отделяется. Слышали
мы и такое: «Проголосовать, кто за Ельцина, кто за нас — н разделить
Россию. Кто за советскую власть, пусть идет направо, кто за реформы
Ельцина — налево. И разделим страну по процентам
голосовавших». В связи с этим любопытно, где будет столица будущей
«Земщины» и где — «Опричнины»? И что достанется тем, кто воздержался?
5—25 октября 1993 года
150
Кожевническая, 19.
Клуб «Знание—сила»
Смута в России
Участники: Игорь Андреев, историк;
Галина Вельская, редактор отдела исторических наук;
Модест Колеров, историк, культуролог;
Игорь Яковенко, философ; Татьяна Чеховская,
ответственный секретарь.
Г. Вельская: — Что такое Смута? к динамичному обществу. Это дли-
С этого вопроса, пожалуй, следует тельный процесс исключительно му-
начать наш разговор — разговор, чительного самоизменения, в ходе
которым мы завершим этот номер, которого умирает традиционное обще-
И. Яковенко: — Смута — это то- ство и на его месте рождается
тальный кризис. Кризис, охватываю- ноаое, динамическое.
щий все среды социального бытия. Так вот, уже первая Смута была
И Государственность, и сословия, и кризисом модернизации. По моему
идеологию, и экономику. Одним ело- убеждению, Ливонская война —
первом, все измерения человеческой жиз- вое настоящее столкновение России
ни. Смута — это русское название с Европой. И в итоге Россия оказа-
явлений общечеловеческих, прису- лась на грани распада. В этом
щих всем обществам без исключения смысле перед нами чистый кризис
на определенных этапах развития. Яв- модернизации, запустивший маховик
ление универсальное. Форма же его, самоизмеиения общества. Вопреки
специфика всегда различны, конкрет- устоявшемуся представлению,
вестерны, низация страны начинается не с Пет-
Г. Вельская: — Почему возникают Ра- а с гБоРиса Годунова и
Лжекризисы? Дмитрия I.
И. Яковенко: — Или — когда они и- Андреев: — Здесь надо сделать
возникают? Думаю, тогда, когда эф- небольшое уточнение. И Годуноа,
фективность социальных и культур- призывавший на службу иностранцеа,
ных механизмов общестаа падает ни- посылавший!— соасем как Петр — j
же некоторого критического порога, «волонтеров» учиться за границу,
А происходит это потому, что обще- и Уж тем более прозападнически
ство исчерпало способность к разви- настроенный Лжедмитрий I в самом
тию эволюционному. Вообще говоря, *ejie оказывались модернизаторами.
кризисы — это форма революции Потребность в реформах западниче-
то есть явление абсолютно универ- ского T0J1Ka* безусловно, существо-
сальное. вала и если еще не ощущалась об-
Итак ществом, то, несомненно, осознава-
' лась его государственными деятеля-
Смута в России ми (особенно побывавшими за гра-
И. Яковенко: — Мне кажется, ницей). Ведь они более других видели
смуты в России относятся к кризисам свою меру военного и «государстаен-
модернизации. Последнее время о мо- ного» отставания. Но петровские
дернизации говорят довольно много, реформы за сто лет до Петра Смута
В расхожем представлении понятие же и пресекла: западный человек ока-
модернизации связано с промышлен- зался противником, посягнувшим на
ной революцией, индустриализацией, православие. Национально-религиоз- ■
утверждением городского образа жиз- ный взгляд перевесил взгляд рефор- 1*
ни. В общем это верно, но подлин- маторский, и первый Романов уже \~
ная суть явления глубже. Модерниза- не думает о подобных реформах. $|
ция — смена исторической страте- Совсем иная ситуация. Ситуация | £■
гии, переход от статичного бытия «естественного консерватизма». 1?1
151
Сму га в России
И. Яковенко: — Но я все же вернусь
к своей мысли. По моему глубокому
убеждению. Смута - первый кризис
модернизации. Он именно
общенационален. Фундаментальный результат
его состоял в том, что
столкновение с Европой выявило
несоответствие исторических задач и
состояния общества. Петр I потому и смог
совершить рывок, что ему
предшествовал почти век постепенно
раскручивавшегося самоизменения об-
Илъя Кабаков. Красный павильон.
Фрагмент инсталляции. Павильон СНГ.
Венецианское Бьеннале. 1993 год.
щества. И модернизация России была
историческим итогом первой Смуты.
И. Андреев: — Что мы увидим, если
посмотрим на первую Смуту в
телескоп? Прежде всего — разрушение
государственности. Я бы с
удовольствием добавил: и разрушение
общества. Но сразу возникает вопрос;
было ли общество? До XVII века
общества в том смысле, в котором
мы привыкли это понимать, не
существовало. Ведь мы сейчас, говоря
об обществе, противопоставляем его
государству. В те времена такое было
невозможно. Тогда это разрушение
выливалось в разрушение сословий.
В России сословия возникали
усилиями власти государства, а не в
результате общественного
саморазвития. Но элементы сословного
самосознания на Руси уже были. Были
и сословия, хотя и со своей
спецификой. Удивительно, что общество
оказалось способно, когда наступил
предел Смуты XVII века, к
самообразованию и самодействию в
условиях полного разрушения
государственности.
М. Колеров: — Игорь Львович,
какие именно слои стали центрами
регенерации?
И. Андреев: — Это посад и отчасти
провинциальное дворянство.
Интересно отметить, что толчком,
запустившим процесс самоорганизации, стало
стремление участников Смуты
повысить свой социальный статус.
Служивые люди по прибору тоже
пытались перехватить инициативу. В
первом ополчении инициатива
принадлежала в основном дворянству. Тем,
кто даже входил в лагерь Лже-
дмитрия. Во втором — «тушинским»
боярам, Трубецкому, Заруцкому. Но
ведь в ополчение входило не только
дворянство, но и так называемое
«вольное казачество», которое имело
какую-то организацию, чтобы
консолидировать вокруг себя силы и
одновременно закрепить или даже
повысить статус, войти в число
«государственных», жалованных сословий и
чинов. А как они мыслят это делать?
Они тянутся к тому, кто стоит
выше, кому они завидуют. Казачество,
приборные людн «завидуют»
служивым людям по отечеству —
дворянству. Но кто такие вольные казаки?
Их нельзя отождествлять с
привычными нам донскими казаками. Это
беглые люди, которые видели избав-
ление от феодальных тягот не в том,
чтобы их разбить, а в том, чтобы
поменять свой статус. К примеру,
в ходе Смуты появилось так
называемое приставство. Вольные казаки
берут огромный район и кормятся с
него. Но ведь кормятся они не с
пустого места. Они берут дворянские
имения. Начинается конкуренция
дворянства и вольного казачества,
служивых людей по прибору. Словом,
если выходить на какие-то обобщения,
то это не что иное, как социальная
рознь, междоусобица, как и
определяли Смуту ее современники.
М. Колеров: — А почему в Смуту
столь привычен переход из лагеря
в лагерь? Что это за
специфическое явление Смуты?
Еще вопрос: действительно ли
поднимающиеся социальные слои льнут
к государству, хотят к нему
присоединиться, то есть верно ли, что
социальная мобильность Смуты вызвана
желанием присоединиться к государству?
И. Андреев: — Что касается
«перелетов» из лагеря в лагерь, то
ситуация получилась очень любопытная.
Вот, скажем, Пожарский — человек,
который не совершает «перелетов».
Он делает то, что делал любой
человек XVI века, то есть оставался
верен клятвоцеловальной записи.
И это было нормой. В этом смысле
он ничем бы не выделялся, но
поскольку Пожарский угодил в то время,
когда всякая норма нарушалась, его
обычное нормированное поведение
превратилось в геройское. Но и
люди, которые совершают «перелеты»
из лагеря в лагерь находят себе
нравственное оправдание. И в
условиях разрушения нормы они
оказываются формально правы. Василий
Шуйский — царь, но есть сторона,
которая оспаривает легитимность
превращения его в царя, поскольку он не
по воле своей земли сел на царство.
Следовательно, ему можно и
изменить. Или, точнее, не служить.
Смута в этом смысле сильно «двинула»
вперед человека, придала смелость и
динамизм мыслям и поступкам.
Оказалось, что можно перешагнуть, даже
перепрыгнуть через социальный
статус. После Смуты это «человеческое»
открытие не было потеряно. Были
лишь регламентированы формы:
движение внутри социальной пирамиды,
от чина к чину (это стало легче),
без разрушения.
Теперь — о втором вопросе — о
желании «пристегнуться» к
государству — служивое сословие не мыслило
себя вне государственных рамок.
В сознании людей существовала
одна генеральная модель —
государственная. Вот она рушится, и люди
начинают выстраивать ее заново
чисто стихийно.
Т. Чеховская: — Почему же смуты
повторяются?
И. Яковенко: — Если мы исходим
из того, что смуты — кризисы
модернизации, то они повторяются
закономерно, поскольку накапливается
критическая масса изменений.
Общество оказывается неадекватным и
впадает в следующий слом, в
деструкцию. Проходит его, вылезает и
доживает до очередного. Если бы
Россия однажды прошла путь
модернизации до конца, она приняла бы
динамику в свое системное качество.
Это то, до чего мы должны однажды
дойти. Как только это случится,
смуты исчезнут из русской истории.
И. Андреев: — Каковы же уроки
Смуты, ее результаты, если
рассматривать исторически? Формально все
возвращается к прежнему. Причем это
приобретает некую нравственную
привлекательность — старый порядок,
тишина, покой... Но при этом что
получается? Провинциальное
дворянство выходит из Смуты с
психологией людей, которые вынесли всю
тяжесть, считают, что именно они
спасли страну. А это уже основа
для дальнейших претензий, в том
числе и политических. И это
дворянство пытается выйти на
протяжении всего XVIII века на уровень
высших слоев господствующего
класса, то есть сравняться с московскими
чинами, приобрести тот статус,
который имеет московское дворянство.—
стать к концу жизни жильцом
Москвы или московским дворянином.
М. Колеров: — Приобрести
московскую благодать!
И. Андреев: — Если хотите. В XVI
веке дослужиться до этого для
провинции было невозможно.
К концу же XVII века верхи
провинциального дворянства уже
получили титул московских, но не едут
в Москву, сидят на месте. Они
ломают старые чиновные рамки, и
происходит формирование единого
дворянства. Петру I нужно было только
довершить процесс, который давно и
е
153
Смута ■ России
II
•36
естественно шел. например,
окончательно утвердить принцип
продвижения по личным заслугам, а не по
породе.
А в начале XVII века, когда
угасла династия и появились новые
люди, прошедшие через горнило
опричнины, продвижение этих людей, не
родовитых,— я уже не говорю о
«вольных казаках» — психологически
воспринималось как катастрофа.
Сословия оказались недостаточно готовыми,
чтобы принять такую перестановку.
Т. Чеховская: — Ну что же,
выходит, что первая Смута дала толчок
модернизации и новому сословному
переустройству? В отличие от 1917
года.
И. Яковенко: — В 1917 году был
выбор между двумя модернизационны-
ми стратегиями. Народ отбросил
стратегию рыночного развития в рамках
западно ориентированной
автократии и выбрал модернизацию
большевистскую. Но сама идеология
большевиков чуть ли не с 1922 года
была идеологией оголтелой
модернизации—догнать и перегнать.
Вспомните пафос у Ильфа и Петрова в
«Одноэтажной Америке»!
Т. Чеховская: — Модернизация
государства, но не общества.
И. Яковенко: — Нельзя
модернизировать государство без общества,
А что такое ленинский план
электрификации России? А что., такое
всеобщая грамотность? Это же была
именно модернизация всего общества.
Варварская по методам и тем не
менее именно модернизация. Мы же
покончили с обществом фольклорным
и перешли к обществу
письменному. Это сделали большевики. "
Разумеется, царское правительство
подготовило почву для этого, ситуация
была «разогрета», но качественный
скачок произошел именно после
1917 года. Это была огромная
революция, социальная и культурная.
Т. Чеховская: — И все-таки я бы
отделила государственную
послереволюционную модернизацию от
общественной. Мне кажется, общество
сильно деградировало, оно начало де-
структурироваться.
И. Яковенко: — Если мы будем
сейчас с вами говорить о моменте
перехода между 1917 и 1924 годами, то>
конечно, признаки деградации были.
В это время создавалась более
простая, но жесткая модель.
Т. Чеховская:—А раз простая,
следовательно, общество откатилось
назад, значит, структура общества
стала менее сложной.
И. Яковенко: — Тут есть
особенность: шло упрощение одного за
счет усложнения другого, шло
упрощение социальных и культурных
моделей, но технологии усложнялись.
Это очень интересная вещь. Мера
сложности, которую может
воспринимать общество, определяется
сложностью ментальных структур его
членов. Есть какой-то порог, который
они не воспринимают. Что, скажем,
делает варвар? Он разрушает мир,
потому что тот дли него слишком
сложен. В этом инстинкт варвара.
Что происходило в России до 1917
года? Мир усложнялся, но основная
масса населения ему не
соответствовала. Значит, ей нужно было
разрушить его, что она и сделала. Но
власть при этом направляла
энергию масс на создание сложных
структур технологии, на создание
днепрогэсов, магниток...
Т. Чеховская:—Так в чем же
модернизация, осуществленная после
революции?
И. Яковенко: — Отвечу. Давайте
выявим в модернизации компоненту
объективную и субъективную. Есть
политическая элита. Она, скажем,
осознает, что наши пушки стреляют
хуже, чем пушки католиков. Это не
дело. Надо добиться, чтобы наши
пушки стреляли так же. А для этого
нужно решать проблемы металлургии,
рудознатства, поменять технологию.
Модернизация ведь идет по
субъективным мотивациям. И они меняются на
каждом шагу. Я узнал что-то новое,
и у меня изменилось видение модер-
низационных задач. А тот, за кем я
гонюсь, еще дальше пошел — опять
картинка переигралась.
Г. Вельская: — Смута 1917 года и
последующие смуты — закономерный
это процесс или случайный?
М. Колеров: — К 1917 году
сословия уже разрушены, можно сказать,
процентов на девяносто. Уже в
последней трети XIX столетия становится
не важно, имеет ли человек личное
дворянство. Главное — его
состоятельность. Тот же самый Башмач-
кин становится распространеннейшим
типом. И поэтому в статистических
таблицах с семидесятых годов
прошлого века употребляется такая
графа: дворяне и чиновничество —
границ нет.
Но после того, как война
разрушила государство, речь шла не о
том, сколько денег получать, а
получать ли их вообще, речь шла о
выживании. Поэтому любой, кто был
хотя бы сколько-нибудь грамотен, шел
на службу. Но тут вопрос о
перемене участи. Перемена участи
произошла не в 1917 году, а в войну.
И поэтому механизмы возникновения
Смуты следует искать в тех
нарастающих социальных изменениях до 1917
года, которые были невиданно
ускорены войной. И когда мы говорим о
«черном переделе», который все
разрушил, мы должны себе также
отдавать отчет о том, что «черный
передел» был инициирован
расплодившимися устроителями отечества.
Первый разговор о земельном переделе
и создании земельного комитета
завели сразу же в первые дни
существования Временного правительства.
Государство инициировало
формальное закрепление и создание
формальных рамок растущей мобильности и
выпустило этот процесс из-под
контроля, потому что во глаае государства
оказались менее ответственные, чем
обычно, люди.
И. Яковенко: — Я бы несколько
иначе сказал. Есть ситуация, когда
играть на раскачивание лодки
стратегически более выгодно, чем на ее
выравнивание. И поэтому здесь
оказались именно эти люди.
М. Колеров: — Они ее не
раскачивали. Они просто плохо себе
представляли, чем это может кончиться.
И. Андреев: — Эта мысль насчет
государства, которое втягивает в
Смуту, очень созвучна и с 1613 годом.
И в начале нашего века именно
государство втянуло общество в Смуту.
Т. Чеховская: — Государство
предпринимало те действия, к которым
было не готово и последствия
которых не могло предусмотреть.
И вот еще вопрос: возможно ли
было осуществить опережающую
демократизацию, чтобы выпустить пар
через клапаны. И какие были
варианты клапанов?
М. Колеров: — Тотальная
демократизация — это и был тот всеобщий
клапан. И проблем, собственно
говоря, не было. Потрясшая всех
революция 1905 года в масштабах
страны— это блошиный укус» и по числу
убитых, и по числу занятых в этой
борьбе. Сразу же по результатам
революции с 1907 по 1911 год резко
выросла зарплата рабочих. Все пошло
своим путем. И конечно, не совсем
умно, наверное, все сводить к войне,
но война закрыла возможности
мирного изменения статуса. В 1917 году
было одиннадцать миллионов
вооруженных мужчин. Из них два
миллиона — дезертиры.
И. Яковенко: — Насколько я
понимаю, две такие страны, как Австро-
Венгрия и Германия, потерпели от
войны больше, чем Россия, но они
собрались после войны в другие
общества, нежели то, в какое
собралась после деструкции Россия.
М. Колеров: — Во-первых, после
того, как Австро-Венгрия рассыпалась,
постимперская система продолжала
работать. Дело было в зрелости
культуры лидирующего этноса.
Русская метрополия была
истощена, она не смогла собраться.
Какой самый яркий процесс
экономических последствий складывания
русской империи в XIX веке?
Обнищание центра. Это отмечено русскими
публицистами в конце века. Чтобы
зааоевать Туркестан или Кавказ,
нужно доставить туда огромное
количество прибавочного продукта из
центральных губерний. А в результате
оказалось, что постепенно уже на
рубеже XIX и XX веков
промышленный центр переместился с Урала в
Донбасс, в Польшу, то есть к краям.
А в центральных губерниях,
находящихся в непосредственной близости от
столицы — минимум крестьянских
хозяйств.
И. Яковенко: — Только одно прошу
заметить, эта ситуация характерна
для всех империй в упадке —
Испании, Римской, Византийской.
М. Колеров: — Окраины более
привлекательны для жизни — дальше от
центра, лучше земли, меньше
угроза, что тебя схватят и отнимут у
тебя что-то. Там сценариев для жизни
больше.
Но вопрос в другом: являются ли
геополитические закономерности,
которые воссоздают империю в любом
обличье, факторами выхода из
Смуты? Является ли сама
геополитическая необходимость имперского госу-
х а
; и
*3
155
Смути в России
дарства фактором успешного выхода
из Смуты?
И. Яковенко: — Чтобы так
поставить вопрос, мы должны заранее
признать, что эта необходимость —
нечто обязательное, постоянное и
устойчивое. Для меня это не очевидно.
Империя — это некая консолидация
людей для того, чтобы выживать на
Земле. Эта форма может быть
сегодня эффективна, а завтра — не
эффективна. Я не убежден, что те связи,
которые могут подталкивать в
регенерации, есть связи вечные. Если
интегрирование выгодно, то оно и
регенерирует, если невыгодно, то оно
разбирается по другим регионам и
переключается на другие связи.
И. Андреев: — Возвращаясь к
нашей теме, хочу подчеркнуть, что Сн-
бирь осваивается именно после
Смуты. Освоение Сибири — это первая
половина XVII века. Ведь буквально
за сорок лет дошли до Тихого
океана. И вот эта связь Смуты и
интенсивного освоения довольно
любопытна. Вплоть до человеческого
аспекта: активные участники Смуты,
потом — активные участники этого
освоения. Правда, тут возникает вопрос:
с каким самоощущением это все
было связано? Но бесспорно, что какой-
то толчок, какая-то избыточность
энергии, которая была брошена на
освоение территории,о связаны со
Смутой XVII века. ш
Т. Чеховская: — Но в 1917 году
главное действующее лицо — все-таки
крестьянство. Помните статью Франка
об этом? Есть две точки зрения —
что столыпинская реформа спровоци
ровала революцию, и, наоборот, что
она явилась причиной революции
потому, что не была завершена. Но
какую все-таки роль сыграло
крестьянство?
М. Колеров; — В крестьянстве
были и субъекты, и объекты рево-
люций. Война выделила в субъекты
самых активных и самых удачливых
командиров. Вчера это были
энтузиасты-борцы за царя, сегодня они
энтузиасты-строители. Нормальный
конформизм.
Что же касается столыпинской
реформы, то община отторгала ее,
и у Столыпина получился
максимум того, что могло получиться
вообще. Но община воспроизводила
себя и в 1918, и в 1921 году. И
собственно община в более или менее
прежнем виде вошла в колхоз. Она
кончилась где-то после войны.
И. Яковенко: — К счастью! Я-то
убежден, что исторический,
императивный смысл большевизма в
уничтожении крестьянства в России.
В этом историческая миссия
Сталина. Земледелец и крестьянин —
разные вещи. Должен быть фермер,
частный собственник. Вот кто нужен
России.
Что такое третья Смута? По моему
глубокому убеждению, Россия
проиграла технологическую гонку. Что
должен был сделать Горбачев? К
моменту, когда он пришел,
политическая элита понимала, что Брежнев
жил лишь с одной мыслью —
ничего не менять, пока он у кормила.
А там — пусть все горит ярким
пламенем! Это поколение уже уходило.
Поколение Горбачева на 25 лет
моложе. Оно рассчитывало умирать в
своей постели, а не как Чаушеску.
Эти политики вынуждены были начать
менять что-то в своей стране, тем
более что в недрах брежневской
эпохи происходили глубочайшие
качественные изменения — перерождалась
социальная ткань,
индивидуализировалась личность. Ничего, кроме
перемен, не оставалось. Мы были
обречены на некоторую модернизацию.
Советская сверхимперия, советский
блок, закрутивший в брежневские
времена огромные войны — в Африке,
Азии, Латинской Америке — был
перенапряжен. Технологически он
отставал жестоко. Все ресурсы были
перенапряжены. Система стояла на грани
распада.
Ведь произошло то же самое, что
и ранее,— государство инициировало
перемены, не зная, к чему они
приведут.
О чем это говорит? Каждый раз,
когда мы подходим к слому, к
ситуации, когда изжила себя какая-то
государственная и мировоззренческая
парадигма, реальные процессы
выходят из-под контроля власти.
Общество вынуждено как бы вылезать из
своей шкуры. Последствия
первоначальных изменений оказываются
непредсказуемыми для большей части
общества. Каждый шаг Горбачева
двигал его к событиям, чем дальше —
тем менее предсказуемым. Он «вы-
156
шел из себя самого», он исчерпал
свои возможности и шестидесятника,
и политического деятеля; исчерпал
себя и слой, его породивший.
М. Колеров: — Ну а готовилась ли
эта Смута, эта демократизация
подспудно?
И- Яковенко:--Думаю, да. При
Брежневе идет мощнейший и
чрезвычайно важный процесс подспудной
вестернизации и демократизации
общества.
М. Колеров: — Тогда какие
социальные перегородки мешали бунту
при Брежневе? Накануне
перестройки? Какие социальные проблемы
должна была решить перестройка?
Проблемы какой социальной
динамики?
И. Андреев: — Я думаю, что к этому
времени исчерпала себя и
выродилась партия как аккумулятор
социальной мобильности, как
социальное целое.
И. Яковенко: — Да, она перестала
быть единственным аккумулятором
общественной активности. Возникли
сценарии, совершенно ею не
предусмотренные. Люди уходили в теневую
экономику, в различные формы
приватной активности, и такой образ
жизни становился непобедимо
привлекательным для людей самых
различных ориентации. В недрах поздне-
советского рождалось новое обшество.
М. Колеров: — Давайте вспомним,
о чем говорил вначале Горбачев,—
надо бороться с отчуждением
человека. Что такое вся эта перестройка,
что такое гласность? Людей пытались
подключить к совершенно умершей
форме, к трупу государства.
И. Андреев: — Я бы поставил
вопрос иначе. А кто выигрывает от
Смуты? От Смуты в конечном итоге
всегда выигрывает государство. В том
смысле, что оно усиливается.
М. Колеров: — Оно выигрывает в
стратегическом плане — оно
бессмертно. А конкретный носитель
государственности может и голову
сложить на плахе. Тут сложная вещь,
ведь государство наше — абстракция.
И. Яковенко: — Наша последняя
Смута — это та Смута, на которой
кончается трехсотлетнее привычное
государство. Оно не жизнеспособно и
уже не работает, сейчас возникает
новое государство. Пускай через авто-
ритарию. Причем смена государства
означает, что изменился народ. «Тот»
народ уходит, к счастью. Время всех
лечит. Вышли молодые, деятельные
ребята. Практичные, циничные, не
восприимчивые к хилиастической
проповеди. Это не голые рабы с
горящими глазами. И это будет
проступать через любую структуру. Вот
что важно. Сейчас возникает
качественно новое государство, которое
не есть продолжение старой
традиции; и новое общество. Поэтому
я бы не сказал, что выиграло то,
традиционное государство. По моему
ощущению, история России, какой мы
ее знали, кончилась между 85 и
93 годами.
М. Колеров: — Я тоже к этому веду.
Если бы наша третья Смута
кончилась, как первые две, победой этого
государства, то неизбежна была бы
четвертая Смута.
И. Яковенко: — Я убежден, что
ситуация исчерпана. Носители
традиционного сознания не стали
сегодня устойчивой группой. Они не
имеют даже простого
воспроизводства. Они коллапсируют, схлопываются.
Г. Вельская- - Но они говорят, что
Россия превращается в экпномичегкий
придаток Запада...
И. Яковенко: — Это не
соответствует истине, но дело даже не в этом.
А в том, на мой взгляд, что
подобные заклинания никого не тревожат.
Эти имперские набаты сзывают к
колоколу только тех. кто бьет по нему.
Наконец-то в массовом сознании
произошел слом!
М. Колеров: — Сегодня
технологически невозможно восстановить
сильное государство.
И. Андреев: - - И все-таки
государство выиграет—оно наконец
получит нормальную основу в лице
общества.
М. Колеров: — Безусловно, если
понимать так: государство станет
нормальным государством и в этом
смысле выиграет...
И. Яковенко: — Я полагаю, что мы
находимся при процессе проклевы-
вания собственно национального
сознания. Вот ситуация сегодня -
русские в ближнем зарубежье, вот
ситуация с казаками. Эти
расклады рождают национальный прилив
сил — не имперских, что было бы
катастрофой, а национальных сил.
Общество задается проблемами: что
есть русская нация? Каковы ее
национальные, не имперские, а именно
£ °-
157
Смута в России
национальные, интересы? Каковы
цели, ценности, идеалы? Мы начинаем
осознавать себя не как новую
историческую общность — советский
человек, а как нормальную европейскую
нацию,
М. Колеров: — Хотя все боятся
говорить «русская», говорят
«российская».. Давайте вспомним, а что
любая европейская нация разве не
впитала в себя массу этнических
компонент, тех же славян? Проблема
изживается, потому что для
инородческого комплекса не стало
имперской скобки, и хочешь не хочешь,
ты должен решать. Настал момент
выбора. Вот этот момент
национального самоопределения как раз и
задает внутреннюю иерархию,
выходит на первый план. Я, допустим,
немец, мне это очень приятно, но
когда доходит до национального
самоопределения, я вывожу на первый
план какие-то более сущностные
вещи — культура, судьба...
И. Андреев: — Да, культура, язык,
судьба, то есть чисто исторические
категории.
И. Я ко вен ко; — Нынешнее
государство полностью распада не
претерпело. Мы же не пережили
полноценную гражданскую войну, слава
Богу, мы не пережили настоящей
революции. Революция, которая была,
предельно сглажена. Думаю, что для
русских территорий цена перехода от
большевизма ничтожно мала. Для
армян, азербайджанцев —
действительно море крови, для русских —
нет.-Это огромное счастье.
М. Колеров: — Вот такой вопрос:
в первой Смуте были сторонние
наблюдатели. Не кажется ли вам, что
сейчас, при штурме Белого дома,
толпа зевак — это те же сторонние
наблюдатели? И не были ли
сторонними наблюдателями все?
И. Яковенко: — У меня реплика:
давайте поговорим о природе любых
военных переворотов, военной
попытки захвата власти. Возможны
несколько сценариев. Вариант А: какая-
то группа пытается захватить власть
и тем самым ставит общество перед
выбором. Их меньшинство. Мятеж
подавлен, руководителей расстреляли.
Ситуация восстановлена. Вариант Б:
примерно равные силы. Начинается
гражданская война. Вариант В:
большая часть — «за», и тогда —
победоносная революция. Но есть еще
вариант Г, латиноамериканский,
когда захват власти есть чисто
верхушечная борьба, к которой
общество индифферентно. Вы, видимо,
склоняетесь к этому варианту? А я в это
не верю. По моему ощущению, если
говорить про чисто московские
события, у Белого дома собралось пять,
ну семь тысяч человек. А демократов
собралось явно больше. И эта
ситуация отразила состояние общества.
Конечно, ситуация складывалась
как предшествующая гражданской
войне. Не зря было много паники,
и явно часть войск оказалась на
стороне парламента. И явно дело было
не в Конституции. Борьба шла между
реставраторами и модернизаторами.
Все остальное — от лукавого. Причем
дело здесь не в том, что Ельцин
модернизатор. Он ситуативно выбрал
этот сценарий, он его воплощает.
И не реставратор по своей сути
Хасбулатов, он — политическая
проститутка.
Большинство в этом повороте
выбрало модернизационную модель. Это
значит, что политика и идеология
реставрации, восстановления
старого, сегодня — достояние узкого слоя,
постоянно маргинализирукшего, со
старой типологией сознания, которая
все больше оттесняется и утрачивает
свои перспективы.
Т. Чеховская: — Но тем не менее в
провинции в каких-то слоях общества
таких людей больше. Где-нибудь в
оборонке их тоже побольше. Но в
целом они, по-моему, проиграли.
Любопытно, что армия избрала
принципиально антисмутовый сценарий, не
захотела поддержать парламент и
инициировать массовую чистку.
Армия выбрала поступательную
стабильность.
И. Яковенко: — Армия в этой
ситуации помнила, как ее подставили в
августе девяносто первого. Она просто
выбирала победителя, смотрела, куда
пойдет народ.
И. Андреев: — Какую роль и во
второй, и в третьей Смуте сыграла
историческая память, исторический опыт
Смутного времени?
И. Яковенко: — Мы живем в стране,
где всего за тридцать лет
неимоверно выросла стоимость человеческой
жизни. Вот в августе девяносто пер-
158
вого задавили трех человек. Что для
сталинской эпохи —три человека? Но
сегодня для нас это национальная
трагедия. Жизнь становится
священной и бесконечно ценной.
И. Андреев: —Мое ощущение, что
общество после Смуты настроено
очень консервативно.
Воспроизводятся устойчивые характеристики бытия.
М. Колеров: — Что в нынешнем
понимании значит «консервативное»?
Сегодня консервативно настроенное
общество ие может воспроизводить
механически то, что было вчера.
Консервативное — это имеющее
отношение к органическим, а ие к
умышленным и утопическим основам
жизни. Объем консервативности меняется
после каждой Смуты — человеку
свойственно после потрясений искать
какой-то опоры,
И. Яковенко; — Опора может быть
в проверенной культурной инерции,
в проверенных культурных моделях,
их — огромное поле. Можно
выбирать. Мы всегда выбираем в этом
поле исторического наследия. И вот
сегодняшний выбор в понимании
консерватизма будет существенно
другим...
М. Колеров: — В сознании многих
может быть маленькая обыденная
подмена. Поскольку привыкли, что
Брежнев — это мирная жизнь, то
консерватор может адресоваться к этому
времени.
И. Яковенко: — Когда люди сплошь
и рядом думают, что они что-то
воспроизводят, они строят совсем иное.
Когда молодой император говорит,
что будет править по духу своей
бабушки Екатерины, это ие значит, что
он воспроизведет ее эпоху. Эпоха
другая.
Т. Чеховская: — Но если этот
период неустроенности растянется,
допустим, сильно, то тогда подрастет
поколение, бабушки которого будут
вспоминать, что мороженое было по
три копейки...
И. Яковенко: — Здесь речь идет об
эмоциях реставрации. Даже со
стопроцентными реставраторскими
настроениями будет строиться иная
система. Она будет называться «а ля
Брежнев» или как угодно иначе... Людям
свойственно одно и то же называть
по-новому или, наоборот, оставляя
старые слова, полностью менять их
содержание. Это постоянные игры в
культуре. Исторически человек думает
одно, говорит другое, делает третье.
Для меня как для исследователя
существует важная проблема:
скажем, я жил десять лет назад и ие
могу сегодня, вспоминая ту эпоху
и себя самого, полностью вычеркнуть
эти десять лет. Я уже другой.
Я вспоминаю, как в 1981 году
понимал ситуацию, и как бы ни
напрягал свою память, я не могу полностью
реконструировать себя самого. Этот
момент принципиально важен. К чему
я веду: сегодня каждый живет в
другом информационном поле, в другой
ситуации. Даже если ои захочет
реконструировать ту эпоху, его опыт и
контекст настолько другого качества,
что ему, при всем желании,
реставрация не удастся. Ему станет
бесконечно скучно в брежневской эпохе,
она была бедна информационно, она
была совершенно другая.
М. Колеров: — Обратите внимание:
в газете «Сегодня» экономический
обозреватель Леонтьев пишет: те, кто
шли громить Останкино, за деньги
покупали в киосках водку и
сигареты — не громили их. Вот вам
массовое голосование.
И. Яковенко: — Я хочу отметить,
что — вопреки устойчивой
интеллигентской традиции — наша беседа
заканчивается на достаточно
оптимистической ноте. Можно говорить, если
не о типологии, то об историческом
векторе смут. Что такое смута?
Как мы уже говорили вначале,
смута — это общесистемный кризис,
постигающий общество в момент
резкого рассогласования требований
внешнего и внутреннего контекста.
Что это значит? Так случилось, что
вместе с православием Россия
восприняла имперскую модель и
противостояние Западу.
Но такое самоопределение
требовало постоянного наращивания военной
и экономической мощи, требовало
соответствия уровню ведущего
противника. А внутренний контекст —
общество периодически оказывалось
неспособным делать то, что, с точки
зрения власти, было необходимым для
удовлетаорения требований контекста
внешнего. Существовало постоянное
рассогласование в понимании
стратегических целей общества и способов
их достижения между политической
элитой и населением. Но за четыре
века между смутами самосознание и
верхов, и низов прошло огромный
h
159
Смута в России
путь. В первой Смуте общество не
приняло методов, которыми
государство решало задачи внешнего
контекста, как оно их понимало. И
государство распалось. При этом сами
задачи не ставились под сомнение.
Во второй общество не приняло
западный путь, то есть методы, и
переформулировало задачи государства,
заложив старую имперскую суть в новую
идеологическую упаковку. А в третьей
общество отказалось от самой
стержневой идеи Третьего Рима и
противостояния Западу как исторического
удела России. Лопнула пружина,
скрепляющая империю. Возникла
потенциальная возможность
согласования мнений верхов и низов по поводу
целей и средств общественного бытия.
За то время, пока наш материал
готовился к печати, произошли
серьезные события. Декабрьские выборы
в Федеральное собрание по-новому
отсвечивают проблематику этой
дискуссии. Эйфория победы в кровавом
противостоянии 2—4 октября, когда
силы, ориентированные на
реставрацию и сохранение «устоев»,
проиграли тем, кто воспринимается как
носитель нового, постнмперского
качества, быстро улетучилась. Рост
роли силовых структур, изменение
фразеологии власти, новые
интонации во внешней политике показывают,
что победа сил демократии, как
и поражение традиционалистских сил,
имела относительный характер.
Победитель вынужден учитывать всю
гамму общественных настроений,
неизбежно ассимилируя в свой образ хотя
бы отдельные элементы тех
идеологических импульсов, которые питали
защитников Белого дома. Этот
понятный, хотя и тревожный процесс
получил неожиданное для демократов
преломление в итогах декабрьских
выборов.
Феномен Жириновского в
очередной раз раскрыл беспочвенность
либерально-интеллигентских иллюзий
относительно безоблачности
перспектив нашего развития. Мышление в дво
нчном коде в очередной раз
оказывается несостоятельным.
Освобождение от коммунизма не означает
однозначного движения в клуб
либерально-демократических обществ. Вопреки
поверхностным комментариям, дело
не сводится к усталости общества
и ошибкам демократов. Истоки
триумфа либерально-демократической
партии гораздо глубже. Азартный игрок
и талантливый психолог В. В.
Жириновский уловнл импульс, идущий от
значительной в своем объеме массы,
жаждущей простоты мира и
традиционно устроенной жизни.
Большинство из этих людей понимают всю
сказочность обещаний Жириновского.
Он — тот самый «безумец, который
навеет» желанный для ннх «сон
золотой». Однако пробуждение от этого
сна настанет уже завтра, н оно будет
тревожным. Неизбежное следствие
победы Жириновского — рост
процессов национальной сепарации, а
попросту — выжимания русских из
государств ближнего зарубежья. Запад
окажется перед лицом сильнейшего
давления со стороны государств
Восточной Европы и рано или поздно
будет вынужден принять их в НАТО.
Дальнейшее развитие событий в
логике, предложенной Владимиром
Вольфовичем, гарантирует нам
полноценную катастрофу смутного времени.
Победят ли в этой борьбе силы
исторического развития или в
очередной раз возобладает историческая
инерция, покажет будущее. Широкие
общеисторические соображения
позволяют утверждать, что либеральная
модель восторжествует, вопрос только
в том, когда это произойдет и
какой ценой. Однако все мы — и авторы,
и читатели — не только свидетели,
познающие логику мировой истории,
но н ее творцы. В наших руках
осознать происходящее и сделать свой
выбор.
И. ЯКОВЕНКО
На IV стр. обложки:
В. Кандинский.
«Москва. Красная площадь»,
1916 год.
160
В НОМЕРЕ
4 И. Андреев
РАСКАТЫ СМУТЫ
29 Ю. Эскин
ЧЕЛОВЕК СМУТЫ
49 В. Лапкин, В. Пантин
ДРАМА
РОССИЙСКОЙ
ИНДУСТРИАЛИЗАЦИИ
71 М. Колеров
ВЛАСТЬ И
ОБЩЕСТВЕННОСТЬ
В РОССИИ
ДВАДЦАТЫХ ГОДОВ
XX ВЕКА
88 Л. Кабо
«ЖАЛЕЕТЕ ВЫ,
ОЧКАСТЫЕ,
НАШЕГО БРАТА...>
104 С. Баку лов
НЕЛЮБИМОЕ ДИТЯ
НЭПА
120 Е. Стариков
НИЩАЯ ЭЛИТА
126 Р. Фрумкина
ДРУГАЯ ЖИЗНЬ
135 6. Межуев
1989 ГОД
И ВЛАДИМИР
СОЛОВЬЕВ
140 В. Иваницкий
БУДУЩИМ
ИССЛЕДОВАТЕЛЯМ
ПЕРЕВОРОТОВ
151 Кожевническая, 19.
Клуб
«Знание — сила»
СМУТА В РОССИИ
В номере использованы
отрывки
из исторических
документов
времен первой смуты,
цитаты из книг
историков В. Панченко,
И. Забелина, С. Платонова,
И. Костомарова, а также
воспоминания и статьи
С. Булгакова,
Г. Соломона,
И. Берберовой,
Ф. Степу на,
М. Вишняка,
Т. Тиля, И. Любимова,
В. Шульгина
ЗНАНИЕ —
СИЛА 2/94
Ежемесячный
научно-популярный
и научно-художественный
журнал для молодежи
J* 2(800)
Издается с 1926 года
Главный редактор
Г. Зеленко
Редакция:
И. Бейненсон
Г. Вельская
B. Брель
C. Глейзер
М. Курячая
В. Левин
Ю. Лекснн
А. Леонович
И. Прусс
И. Розовская
Н. Федотова
Г. Шевелева
И. Вир ко
(Зам. главного редактора)
Т. Чеховская
(Ответственный секретарь)
Заведующая редакцией
А. Гришаева
Художественный редактор
Л. Розанова
Оформление
Б. Лаврова
Корректор
Н. Малисова
Технический редактор
О. Савенкова
ВНИМАНИЮ ЧИТАТЕЛЕЙ!
В редакции продаются номера журнала,
а также с предоплатой принимаются
заказы на следующие номера.
Сдано в набор 04.12.93
Подписано к печати 10.02.94.
Формат 7ОХЮ0 1/16
Офсетная печать.
Печ. л. 10,0. Усл.-печ. л. 13.0
Уч.-нзд. л. 14,89,
Усл. кр-отт. 52,00
Тираж 30 500 экз.
Заказ К« 1818
Адрес редакции:
113114, Москва.
Кожевническая ул., 19, строение 6
Тел _ 235-89-35
Ордена Трудового
Красного Знамени
Чеховский
полиграфический комбинат
142300, г. Чехов
Московской области
Цена свободная
Индекс 70332
о Рукописи
z не рецензируются
% и не возвращаются.
а
X
СП
¥