/
Author: Любищев А.А.
Tags: общее понятие о науке и знании доисторические и примитивные религии наука науковедение религия религиоведение философия история науки наука и религия атеизм философия религии
ISBN: 5-89329-253-7
Year: 2000
Text
Философы
РОССИИ
XX ВЕКА
А. А. ЛЮБИЩЕВ
НАУКА
И РЕЛИГИЯ
ФИЛОСОФЫ
РОССИИ
XX ВЕКА
А. А. ЛЮБИЩЕВ
НАУКА
И РЕЛИГИЯ
Ответственный редактор и составитель:
профессор, доктор физико-математических наук
Р. Г. Баранцев
Издательство «Алетейя»
Санкт-Петербург
2000
УДК 001.1+215
ББК 72+86.2
Л 93
2
Любищев А. А.
Л 93 Наука и религия / Отв. ред., сост., предисл. Баран-
цев Р. Г. — СПб.: Алетейя, 2000 — 358 с.
ISBN 5-89329-253-7
Редакционная коллегия
серии «Философы России XX века»:
В. С. Степин, председатель; Ф. Н. Блюхер, ученый секретарь;
А. А. Гусейнов; А. Ф. Зотов; В. А. Лекторский;
Л. А. Микешина; А. П. Огурцов
Богатейшее духовное наследие А. А. Любищева (1890-1972)
постепенно становится доступным читательской аудитории. В
последние годы изданы «Мысли о многом», «Диалог о биополе»,
«Этика ученого».
«Наука и религия» — одна из наиболее крупных его работ, до
сегодняшнего дня не публиковавшаяся. Она направлена на
опровержение распространенного мнения об антагонизме науки и
религии. Автор убедительно доказывает, что отрицательное влияние
исходит не от религии, а от догматизма, причем атеистический
догматизм вреднее, чем религиозный.
К этой работе примыкают статьи А. А. Любищева о принципе
дополнительности Н. Бора, о романе Веркора «Люди или
животные?», «Уроки истории науки», «"Научный атеизм" и прогресс
человечества», и сопутствующие подборки из переписки с П. Г.
Светловым и Б. С. Кузиным.
Для широкого круга читателей, стремящихся к целостному
знанию.
УДК 001.1+215
ББК 72+86.2
Издание осуществлено при финансовой поддержке
Росскийского Гуманитарного Научного Фонда (РГНФ)
проект № 99-03-16078
ISBN 5-89329-253-7
1111 llllllllllll II III ® Издательство «Алетейя» (СПб.), 2000 г.
II III III III I III ® ^- -t1- Баранцев, предисловие, 2000 г.
НА ПУТИ К ЕДИНОМУ ЗНАНИЮ
Великое противостояние науки и религии, войдя в диалог, обретает
черты сотрудничества [1—3]. С удивлением, переходящим в смирение,
вчерашние противники все больше обнаруживают общего в своих
намерениях и открытиях [4—6]. «Опытное знание и духовное
прозрение, духовный опыт входят в единый процесс постижения мира», —
пишет Ю. И. Кулаков ([7], с. 3).
Стремительно время преображения. Всего лишь 30 лет назад, когда
Александр Александрович Любищев писал работы, вошедшие в эту
книгу, говорить о сближении науки и религии, особенно в атмосфере
атеистической идеологии, было, по меньшей мере, проблематично.
Требовались масштабное видение, внутренняя свобода и пророческий
дар.
Предтечей называли Любищева еще при жизни. Его письма и
рукописи, рассылаемые десяткам людей и читаемые сотнями
жаждущих свободного мудрого слова, сыграли немалую роль в подготовке к
перестройке общественного сознания. Более того, интерес к ним не
угасает, ибо не проходит потребность в духовной опоре для преодоления
«разрухи в головах». Пророческие слова ждут своего времени, когда
они начинают восприниматься как насущные откровения.
Основная работа Любищева о соотношении науки и религии, давшая
название всей книге, ждала публикации 30 лет. Уже первый взгляд
на содержание показывает необычность постановки и решения вопроса.
Разбирая обвинения, которые выдвигались против религии со стороны
науки, автор подробно излагает историю церковных преследований, а
затем не менее сильно пишет о пользе религии для науки. Более того,
рассматриваются также польза и вред антирелигиозных направлений.
В целом работа направлена на опровержение распространенного
мнения об антагонизме науки и религии. Убедительно доказывается,
что отрицательное влияние исходит не от религии, а от догматизма,
причем атеистический догматизм вреднее, чем религиозный, так как
стремится охватить все знание. К догматизму ведут всяческого рода
суеверия, которым не чужда и наука. Убеждениями не разума, а
чувств, грешили даже такие выдающиеся ученые, как Лаплас и
Галилей. Формулируя выводы из истории Галилея, Любищев пишет:
«Развитие наук идет не путем накопления окончательно установленных
истин, а путем последовательных синтезов».
Характерная для Любищева многосторонность подхода проявляется
при каждом повороте проблемы. Читатель найдет в его работе и пять
форм суеверий, и шесть сторон деятельности монашеских орденов, и
шесть степеней защиты религии. А четыре вида жертв инквизиции
сопоставляются с аналогичными категориями в современных
преследованиях.
6 Р. Г. Баранцев
Интересны приведенные в работе высказывания о религии,
сделанные Н. Винером и А. Эйнштейном; любопытно определение народа по
Цицерону как собрания людей, связанных согласием права и
общественной пользы; удивительна ссылка на теорему Вейерштрасса в
разговоре о смене онтологии.
Замечательны, на наш взгляд, слова о том, что точные науки
отличаются от неточных не тем, что они более достоверны, а тем, что
они знают меру своей неточности; и о том, что современную философию
делают не профессиональные философы, а крупные ученые,
интересующиеся философией часто с молодых лет.
Обсудив влияние религии и атеизма на науку, автор пишет, что
обратное влияние должно стать предметом другой работы, «Религия и
гуманизм», которая будет посвящена также разбору обвинений,
предъявляемых к религии со стороны других сторон человеческой культуры:
этики, эстетики, политики и пр. К сожалению, осуществить этот план
Любищеву не удалось.
Завершая работу словами «проблема религии, проблема борьбы
Бога и Прометея является одной из величайших антиномий
человеческой мысли», Любищев опирается на центральную мысль философии
Нильса Бора, что «противоположности — дополнительны».
В следующей небольшой статье, посвященной принципу
дополнительности, отмечается, что, согласно Бору, высшая мудрость должна
обязательно быть выражена путем использования таких слов, смысл
которых нельзя определить однозначно. В частности, само понятие
дополнительности трактуется в четырех вариантах. Применительно к
биологии подчеркивается опасность узкого подхода к проблеме
осуществления, фундаментальность понятия жизни и исключительное
значение проблемы целостности.
Разбор книги Веркора включен в этот сборник отнюдь не случайно,
ибо вопрос «люди или животные?» по отношению к существам,
открытым на Новой Гвинее, непосредственно связан с проблемой «что
есть человек?», с границами этого понятия, с наличием в человеке
искры Божией. Затем ли существуют люди, чтобы познать Бога?
Религиозный ли дух отличает человека от животного?
Выступая последовательно с критикой Веркора и с его защитой,
Любищев делает это с таким мастерством, которому могут позавидовать
и опытные юристы. Восхищает сам уровень столкновения прокурора
с адвокатом в одном лице.
Не находя однозначного ответа ни в науке, ни в религии, автор
неминуемо приходит к необходимости синтеза, для достижения
которого, правда, потребуется еще колоссальная работа. Ценность романа
Веркора видится в том, что он вселяет дух беспокойства, наводит на
размышления, пророчески указывает направление будущего синтеза.
Работа «Уроки истории науки», фрагменты которой публиковались
в журнале «Изобретатель и рационализатор», 1975, № 8, с. 36—41;
№ 9, с. 43—45, планировалась автором из четырех глав, но содержит
только две: 1. Эмпирический подход. 2. Методологический подход.
Логический и философский подходы остались ненаписанными.
Критикуя эмпиризм, Любищев на многих примерах показывает,
что «монбланам фактов» нередко можно противопоставить «Гималаи
Предисловие 7
фактов», не менее убедительных. Пафос второй главы, по аналогии с
борьбой Ф. Бэкона против «идолов», направлен на развенчание разного
рода «гегемонии».
Замечательны по силе и выразительности следующие слова:
«Прошлое науки — не кладбище с могильными плитами над навеки
похороненными заблуждениями, а собрание недостроенных архитектурных
ансамблей, многие из которых были незакончены не по порочности
замысла, а по несвоевременности или по чрезмерной самоуверенности
строителей».
Статья «„Научный атеизм" и прогресс человечества» была, написана
за три месяца до кончины Любищева. В ней автор еще раз доказывает,
что так называемый научный атеизм есть тормоз, а не стимул прогресса
для всего человечества. Обсуждается влияние религии на мораль и
социальные отношения. Нетривиальная критика тезиса «диамат —
единственно научная философия» опирается на работу автора о
критериях реальности, опубликованную в сборнике «Информационные
вопросы систематики, лингвистики и автоматического перевода»,
ВИНИТИ, 1971, вып. 1, с. 67—81. Понятие «этического атеизма»
связывается с древнейшей проблемой зла.
Две подборки из эпистолярного наследия Любищева существенно
дополняют его соображения о взаимоотношениях науки и религии,
содержащиеся в статьях научного характера. Дело в том, что некоторые
нюансы, такие, например, как интимные стороны религиозного чувства,
редко появляются в каких-либо текстах, кроме личных писем. Эти
незаменимые достоинства эпистолярного жанра особенно осознаются в
периоды переоценки взглядов на историю общества. Правда, несколько
парадоксально, что письмо, адресованное конкретному человеку и
потому допускающее преувеличение, недоговоренности, условности,
приобретает со временем большую характеристическую ценность, чем
взвешенные тексты, предназначавшиеся для публикации. Секрет, видимо,
в том, что в письмах сохраняются эмоциональный и интуитивный
компоненты, которые необходимы для целостной картины, но которые
в научных изложениях принято изгонять.
Название «Знание и вера» объединяет переписку А. А. Любищева
с П. Г. Светловым, частично публиковавшуюся в журнале «Природа»,
1986, № 8, с. 91—100. Павел Григорьевич Светлов (1892—1974), член-
корреспондент АМН, доктор биологических наук, был давним другом
Александра Александровича и переписывался с ним в течение 50 лет.
Сочетая в себе таланты натуралиста и мыслителя, П. Г. Светлов
отличался глубоким целостным видением мира. Энциклопедическая
образованность, тонкий вкус, беспредельная скромность делали его
чрезвычайно притягательной и обаятельной личностью. Подборка из их
переписки с 1936 по 1970 год включает размышления о вероятностном
миропонимании, проблеме инвариантов, рационализме и оптимизме,
витализме, науке и религии, об итогах жизни в связи с 70-летием и
80-летием.
Касаясь вопроса о душе и личном бессмертии, Любищев пишет:
«Сохранение моего сознания в потенции и растворение его в общем
мировом сознании — вот то решение, которое на данный момент больше
всего меня удовлетворяет». Соглашаясь в основном с этой формули-
8
Р. Г. Баранцев
ровкой, Светлов все же возражает: «Обязательность ограничения
потенциальным сохранением в вечности для меня непонятна. Чем она
мотивирована? Вечный покой и вечная деятельность совместимы в
высшем синтезе, что лучше всего показывает музыка Баха». И далее:
«История есть продолжение сотворения мира, и тем самым истина нам
еще далеко не открыта полностью... Мнение, что вся истина нам
открыта и мы обладаем всем, что нужно для нашего спасения, а
следовательно, и беспокоиться больше не о чем, — одно из основных
положений православного богословия, но это составляет предмет моего
большого сожаления... Я считаю себя православным, но сочтут ли меня
таковым иерархи — вопрос, так как церковь для меня не столько
камень, на котором я стою, сколько пристань, к которой пробиваюсь,
но никак не могу достичь».
Острая полемика разгорелась по поводу следующих слов Любищева
в письме к академику В. А. Энгельгардту: «С появлением разумного
человека народилась новая сфера бытия, ноосфера, область действия
сознательного разума. Не этот ли инстинкт, стремление к чистому
знанию, к рационализации всего бытия, является основным принципом
развития ноосферы». Светлов в связи с этим пишет: «Познание не
обязательно результат рационализации. Знание имеет множество
источников, и рефлектирующий разум — лишь один из них... Часто
знание противополагают вере. Антитеза: „чистое" знание и „слепая"
вера. Однако как знание может быть слепым и нечистым, так и вера
может быть не слепой и чистой... За пределами применимости разума
залегает огромная область, океан своего рода, о котором нам дают
понятие внеразумные источники знания, каковые служат и
фундаментом для разумного».
Обсуждается в переписке и рукопись «Науки и религии». После
одобрительных слов Светлов пишет: «Не скрою своего сожаления о
том, что у тебя осталось почти незатронутым то, что я назвал бы
нутром вопроса о соотношении науки и религии. Я имею в виду
соотношение между научным и религиозным познанием, т. е. между
знанием и верой... Я далек от мысли упрекать тебя за то, что ты
ограничил план своей работы взаимоотношениями науки и религии
как общественных явлений, сделав центром внимания пользу и вред,
приносимый ими друг другу. Вышло здорово: бесчисленные нападки
на религию, как на врага науки, оказались разбитыми вдребезги.
Замечательно, что это сделано безбожником! (Только во имя
справедливости)» .
Любищев отвечает: «Напрасно ты меня называешь безбожником,
ведь в одном из предыдущих писем ты меня причислил к религиозным
людям. Я, конечно, чувствую себя в одной компании с Эйнштейном,
Эддингтоном, Гейзенбергом, Шредингером, Вейлем и другими лицами
(у Вейля как раз есть то же, что я пишу: Вселенная не хаос, а космос).
Но вся эта компания имеет то общее, что все они — рационалисты;
как и Кант: религия в пределах чистого разума; а глубоко религиозные
люди, как наш покойный друг В. Н. Беклемишев и ты, интуитивисты.
Вот этого у меня нет, и потому я совершенно бессилен в размышлениях
на темы религии в духе, например, П. А. Флоренского... Но я высоко
ценю все разумное, что дала, в частности христианская, религия.
Предисловие
Проповедь любви и учение о Логосе, данное апостолом Иоанном,
интернационализм апостола Павла и то критическое отношение,
которое дано в поведении апостола Фомы... Если угодно, моя работа „Наука
и религия" проникнута духом апостола Фомы».
Суть переписки А. А. Любищева с Б. С. Кузиным, публиковавшейся
в журнале «Философская и социологическая мысль», Киев, 1989, № 9,
с. 94—108, № 10, с. 112—123, охватывается словами «наука —
искусство — мораль». Борис Сергеевич Кузин (1903—1973), доктор
биологических наук, последний период жизни работал в Борке Ярославской
области. Он свободно владел многими языками, прекрасно разбирался
в искусстве и литературе, очень любил и тонко ценил музыку.
В их переписке обсуждаются проблемы догматизма, плюрализма,
оптимизма, которые не перестают быть актуальными и сегодня.
Позиции сторон в развертывающейся дискуссии настолько различны, что
не раз возникает потребность в поисках общей платформы, необходимой
для взаимопонимания. Позиции действительно спорные, и потому
разгорается острый, увлекательный спор двух глубоких мыслителей и
сильных полемистов. Он не вырождается в перебранку, благодаря
высокой культуре и завидной терпимости сторон.
Кузин привлекает блестящим стилем, тонким вкусом,
афористичностью суждений. В сравнении с ним Любищев кажется проще,
элементарнее. Но смелые выходы в новые измерения пространства мысли
делает, как правило, именно Любищев, и тогда уже Кузин остается в
менее привлекательной роли консерватора.
Вот, например, вопросы, которые ставит Кузин: 1. Считаете ли
Вы, что органическое многообразие создано по тому же принципу, что
и многообразие предметов искусства? 2. Признаете ли Вы, что
художественное творчество в самой своей специфической части совершенно
свободно, т. е. может ли быть какое-либо данное произведение выведено
как прямое, хотя бы и очень сложное следствие законов гармонии?
По первому вопросу Любищев дает разветвленный ответ, отмечая,
что «творчество природы и человека неоднородно, и в некоторых
отраслях человек отстает, а в других идет впереди природы... В
математике и музыке человек перегнал природу, а в живописи и уж,
конечно, в биологии сильно от нее отстал». Ответ на второй вопрос
Любищев считает возможным дать лишь тогда, когда будет разрешен
общий вопрос о свободе. «Лично я, — пишет он, — под свободой
понимаю, с одной (субъективной) стороны, согласно Гегелю, осознанную
необходимость, а с объективной — возможность выбора направления
в особых точках разветвления кривых, согласно Буссинеску. Свобода
нашей воли — это независимость (не абсолютная) от материальной
необходимости».
Включение сферы искусства в диалог между наукой и религией
важно потому, что на почве искусства наиболее естественным образом
вносится вопрос о смысле и возможностях человеческого творчества.
«Разве общее учение о всех проявлениях человеческого духа не может
быть научным, разве не может быть науки о прекрасном? » — вопрошает
Любищев. И утверждает: «Я думаю, что порядка и объективной красоты
в мире больше, чем обычно думают, и полагаю, что эти элементы в
10
Р. Г. Баранцев
эволюции увеличиваются... Чем выше стоит наука, тем больше в ней
играют роль интуиция, догадка, воображение».
Многослойный рационализм Любищева далеко выходит за рамки
классического идеала [8] и представляет интереснейший объект для
современных охотников расширенного толкования этого понятия.
Склоняясь к пантеистическому мировоззрению, Любищев стремится к
высшему синтезу Истины, Красоты и Добра на пифагорейском пути в
развитии Культуры. Не случайно в своей работе он приводит слова
А. Эйнштейна: «Все религии, искусства и науки являются ветвями
одного дерева».
О мировоззрении Кузина свидетельствуют его слова: «Идеализм
позволяет понимать мир лучше... Материализм в науке должен пожрать
себя сам... Величие человека состоит не в том, что он разумен, но что
он разумен, морален и способен воспринимать прекрасное».
Для осуществления синтеза требуется, как минимум, триадическая
структура [9], и предпосылки этой новой парадигмы все более
обнаруживаются в наследии А. А. Любищева [10].
Рациональность Любищева, эстетичность Кузина и духовность
Светлова в своем единстве образуют ту ноосферную целостность, которая
достойным образом завершает эту книгу.
1. Weber Renee. Dialogues with Scientists and Sages: The Search
for Unity. L.; N.Y., 1987. 256 p.
2. Ranganathananda Swami. Science and Religion. Calcutta,
1992. 235 p.
3. Гносеологические аспекты соотношения науки и богословия.
СПб., 1993, 106 с.
4. Капра Фритьоф. Дао физики. СПб., 1994. 302 с.
5. Jitatmananda Swami. Modern Physics and Vedanta.
Bombay, 1992. 87 p.
6. Владимиров Ю. С. Фундаментальная физика, философия и
религия. Кострома, 1996.
7. Кулаков Ю. И. Синтез науки и религии. Сознание и
физическая реальность. 1997. Т. 2, № 2. С. 1—14.
8. Мамардашвили М. К. Классический и неклассический
идеалы рациональности. Тбилиси, 1984. 82 с.
9. Баранцев Р. Г. Становление тринитарной парадигмы.
Человек — Философия — Гуманизм: Тезисы докладов и выступлений
Первого Российского философского конгресса. Т. 3. СПб., 1997. С. 291—
294.
10. Любищевские чтения. Ульяновск, 1997. 106 с.
Р. Г. Баранцев
1 Работа над архивными источниками книги была поддержана
Российским Гуманитарным Научным Фондом (проект № 97-03-04042а).
НАУКА И РЕЛИГИЯ
ПОСТАНОВКА ВОПРОСА
Вопрос об отношении науки и религии имеет по крайней мере
двухвековую давность, а правильнее, может быть, даже двухтысяче-
летнюю, и то решение, которое наметилось примерно полтора века
тому назад, многим из современных интеллигентов кажется
окончательной истиной в последней инстанции. Оно всего лучше отображено
в знаменитом коротком разговоре великого ученого Лапласа и
выдающегося государственного деятеля Наполеона Бонапарта. Когда
Наполеон (который, как известно, был хорошо знаком с высшей
математикой) ознакомился с известным сочинением Лапласа о небесной
механике, он задал ему вопрос, почему тот не упоминает о Боге в этой
книге. Наполеон, очевидно, намекал на Ньютона, которые закончил
свои великие «Математические начала натуральной философии»
идеологическими рассуждениями. «Государь, я не нуждался в этой
гипотезе», — ответил Лаплас (цитирую по Энгельсу, Диалектика природы,
с. 268). Наполеон задал свой вопрос не потому, что он был верующим,
но он перешел от преследования католической церкви к конкордату
с целью упрочить свое положение. Религия не нужна науке, но нужна
даже атеистическому деспоту как «незримая паутина» (прекрасное
выражение Горького) для более легкого подчинения угнетенных масс,
как опиум для народа. Вспомним преследование инакомыслящих,
Галилея, Дж. Бруно, инквизицию, индекс запрещенных книг,
сопротивление эволюционной теории Дарвина, и как будто придется сделать
заключение, что религия не только бесполезна, но и вредна для развития
науки. Мнение просветителей конца XVIII и начала XIX в., казалось,
торжествует в течение всего XIX и начала XX в. В биологии телеологии
был нанесен сокрушающий удар Ч. Дарвином, в конце XIX в. был
сильный процесс «дехристианизации» Франции, Бисмарк объявил
«культуркампф» против католической церкви в Германии, наконец, в
XX в. правительства почти одной трети человечества стали откровенно
атеистическими. Подрастающая молодежь этих стран практически
ничего не знает о религии. Идеи социализма и атеизма считаются
неразрывно связанными, и поскольку деятели социализма выставляют
великолепный идеал осуществления справедливого строя на земле (в
противовес обещанному церковью Царствию Божию на небе после смерти),
то эти социалистические идеалы считаются морально обязательными,
а следовательно, морально обязательным является и атеизм, и всякая
«поповщина», легко приводящая к тем или иным формам теологии,
отметается «с порога». Поэтому обязательность атеистического
обучения молодежи, запрещение религиозной пропаганды и свободного из-
\Ъ А. А. Любищев
дания религиозных книг не кажется многим ограничением свобод
вообще и свободы совести в частности, так как для многих честных
образованных и умных людей всякая религия кажется пережитком
прошлого, подобным каннибализму, обычаю убивать стариков,
колдовству, гаданиям по звездам, «свободе» заводить обширные гаремы,
геноциду, учению о низших расах и проч., и восстановление совершенно
недопустимых с моральной точки зрения обычаев: истребление
пленных, стариков, душевнобольных и вообще «неполноценных»,
проводимое гитлеровцами, конечно, не делает гитлеровскую Германию более
«свободной» страной, чем страны антигитлеровской коалиции, так как
свобода истреблять или развращать себе подобных (торговля
наркотиками, порнографической литературой и проч.) не может считаться
свободой, достойной прогрессивного человечества. Не всякая свобода
и желательна, как говорится в одном коротком диалоге еще
дореволюционного времени: «Извозчик, ты свободен?» — «Свободен». —
«Кричи: „Да здравствует свобода!"» Свобода пропаганды суеверий,
распространения наркотиков и т. п. не есть та свобода, за которую
есть смысл бороться.
Неудивительно, что в нашей стране, отставшей в силу пережившего
себя общественного строя от западных стран, особенно силен был
антирелигиозный дух среди нашей интеллигенции, несмотря на то что
до революции преподавание в школах в значительной степени было
проникнуто религиозным духом (разных религий), в каждом паспорте
обозначалась религиозная принадлежность носителя паспорта
(национальность в паспортах не фигурировала) и не допускалось, чтобы
кто-либо объявил себя атеистом. Протест против религии носил
исключительно резкий характер. Ленин считал религию вообще одним
из отвратительнейших явлений в обществе и всякую самую утонченную
форму фидеизма он решительно отбрасывал «с порога». Даже
субъективный идеализм объявлялся «поповщиной», и по отношению к самым
близким людям Ленин не допускал никакого компромисса. Его
собственный отец был глубоко религиозным человеком, как и отец
Чернышевского, и оба они были очень почтенными людьми. Религия была
тем более ненавистна нашим революционным демократам, что она
тормозила развитие народа. Поэтому все они переходили от глубокой
религиозности в юности к воинствующему атеизму зрелого возраста
(Салтыков-Щедрин, Писарев, Чернышевский и др.). Но воинствующий
атеизм был свойствен не только революционерам или марксистам, но
и лицам, далеко стоящим от революционной борьбы и марксизма. Мне
известен один ученый выдающихся умственных и моральных качеств,
весьма скептически относившийся к селекционизму (неодарвинизму,
т. е. учению о ведущей роли естественного отбора), но вместе с тем
считавший, что дарвинизм принес пользу как мощное антирелигиозное
учение. Религия в глазах этого ученого и честного человека была
настолько отрицательным явлением, что для борьбы с ней можно было
использовать даже ложные учения. Подобно тому как в христианском
песнопении поется про Христа, что он «смертию смерть поправ», так
и здесь ложью следует победить другую, более страшную ложь. «Цель
оправдывает средства» — этот лозунг употребляется и людьми, весьма
отрицательно относящимися к иезуитам.
Наука и религия 13
И не только у нас, но и среди ученых и мыслителей Запада сейчас
есть немало представителей, полностью солидаризующихся с тем
мнением, что религия есть ало, только мешавшее прогрессу человечества,
и что хотя среди великих ученых и философов мы знаем очень много
истинно религиозных людей, они сделались великими учеными не
благодаря, а вопреки своей религиозности, и что пропасть между
религией и наукой непроходима. Такую точку зрения развивают и
лица, весьма враждебно относящиеся к коммунизму, например Бертран
Рассел. Его неприязнь к коммунизму доходила до того, что он (пока
Запад обладал монополией атомной бомбы) был не против того, чтобы
использовать преимущество Запада для политических целей, но он же
(сейчас — видный представитель движения за мир) сотрудничает в
нашем журнале «Наука и религия» и прямо заявляет (в полном
согласии, например, с нашим Луначарским), что ученый и
прогрессивный человек вообще не только может, но и должен быть
антирелигиозным человеком. Рассел не одинок в своем высказывании.
В 1961 г. появился под общей редакцией Юлиана Гексли сборник
статей 27 авторов под названием «Структура гуманизма», подвергнутый
подробной рецензии в британском журнале «Философия науки» (1963,
том XIV, № 53, с. 41—53) Аланом Стюартом. Рецензент приветствует
этот сборник как «новое откровение», как веху в деле эмансипации
человеческого духа, как обоснование нового эволюционного гуманизма,
полностью отвергающего все старые религиозные суеверия, всякую
сверхъестественную религию. И несмотря на высокую оценку сборника,
Стюарт отмечает очень крупный дефект, заключающийся в том, что
эти новые гуманисты одиннадцать раз цитируют иезуита Тейяра де
Шардена даже с указанием на желательность знакомства с этим
автором. Рецензент негодует (с. 52): «Многие образованные честные
искатели истины, которые знают кое-что о последних двух тысячах лет
человеческой истории, не могут избежать связывать „священника"
(попа) с „поповщиной", а „поповщину" с „лживостью". Здесь же мы
видим испорченную книгу, которая могла бы быть превосходной.
Потому что, несмотря на все их изъявления о глядении в будущее, эти
гуманисты, подобно жене Лота, тоскующей по Содому, глядят назад».
Я затруднялся в переводе слов «priest» и «priestcraft» и вставил вместо
«priestcraft» «поповщину». Последний термин широко применяется в
советской литературе, но он почему-то отсутствует в трех новых
словарях: русско-английском и русско-немецком 1952 г. и русско-
французском 1962 г. Но мы видим, что рецензент, предлагая нам
смотреть только вперед и не оглядываться, или забыл, или игнорирует
известное положение о диалектике, где новый синтез в известном
смысле возвращается к старому.
Но наряду с таким резким отношением ко всякой «поповщине»
мы имеем гораздо более примирительное отношение. Добржанский,
очень близкий по своим биологическим взглядам к Ю. Гексли,
заканчивает свою интересную книгу об эволюции человечества цитатой из
Тейяра де Шардена и считает, что эволюционная идея иезуита является
лучом надежды для человечества. Он считает, что его книга содержит
и науку, и метафизику, и теологию, и даже поэзию, испорченную
несколько в английском переводе. Предисловие к русскому переводу
14
А. А. Любищев
книги Тейяра де Шардена «Феномен человека» написано выдающимся,
одним из наиболее культурных французских коммунистов, Роже Га-
роди, который, наряду с критикой многих положений Шардена, высоко
оценивает многие прогрессивные стороны его взглядов. Исчезает
положение «двух лагерей»: с одной стороны, реакционный черный лагерь
защитников религии, состоящий из честных невежд или фанатиков и
бесчестных эксплуататоров, а с другой — светлый лагерь
«прогрессистов», куда относятся все умные и честные люди, «свободомыслящие»,
или, как это понималось на языке XIX в., атеисты и социалисты. Все
перемешалось. По отрицательному отношению к религии Ленин
оказался в одной компании с Б. Расселом и цитированным рецензентом
Стюартом, более умеренный Луначарский, говоривший о «религиозном
атеизме», о «новой религии социализма», сочувствующий неодарвинист
Добржанский и, наконец, коммунист Гароди: для каждого оттенка
отношения к религии мы можем подыскать представителей обоих
лагерей. И здесь, как может быть всюду, господствует в высокой
степени комбинационный принцип.
Сейчас в мировом масштабе происходят два встречных течения.
Наряду с успехами антирелигиозности в мировом масштабе, падением
посещаемости храмов и проч. мы имеем укрепление религиозных
позиций в ряде культурных стран. Во Франции возвращены изгнанные
на пороге столетия иезуиты и во главе правительства стоит верующий
католик. Ряд правительственных партий во Франции, ФРГ, Италии,
Бельгии и других странах откровенно христианские. Можно ли это
объяснить только империалистической реакцией? Два выдающихся
деятеля XX в. — Ганди и Кеннеди — не скрывали своей религиозности,
и оба пали от рук людей, сходных по идеологии с фашизмом,
империализмом, расизмом и прочими бесспорно ретроградными
идеологиями. Защитниками религии или «поповщины» в широком смысле слова
(причем самого разнообразного характера) выступают самые передовые
ученые современности: Эддингтон, Эйнштейн, Гейзенберг, Планк, Шре-
дингер и многие другие меньшего значения. Писатели Сент-Экзюпери,
Веркор и другие настаивают на необходимости синтеза, а не голого
отрицания. Растет число идеалистов самых разнообразных
направлений, в то время как материалистическая философия скорее
обнаруживает явные признаки загнивания. Мы знаем, что в нашей стране под
видом борьбы с религией и идеализмом систематически боролись со
всеми новыми течениями в науках: теория относительности, принцип
неопределенности, теория расширяющейся Вселенной, теория резонанса
в химии, настоящая генетика. Даже там, где поддерживали то или
иное здравое направление (например, учение об условных рефлексах
Павлова), так догматизировали учение, что оказали ему медвежью
услугу. Все же новшества, предложенные под видом истинно
материалистической науки, не выдержали испытания временем, и притом
короткого времени. Таким образом практически опровергнут подход:
раз это ведет хотя бы в слабой степени к «поповщине», это надо
отвергнуть «с порога».
Не менее неожиданными были и события на этическом и
политическом фронтах. Ставилось в вину всем религиозным правительствам,
что они наряду с «запугиванием адом» имели на вооружении и смертную
Наука и религия 15
казнь. Запугивание адом у нас исчезло, но смертная казнь фигурирует
в нашем Уголовном кодексе в таком числе статей, как, я думаю, нигде
в капиталистических странах, а некоторые капиталистические страны
(мне известны: ФРГ, Мексика, Уругвай, Израиль до процесса Эйхмана)
вовсе не имеют смертной казни в мирное время. В политике «и сольются
в одно все народы в вольном царстве святого труда» пока обернулось
жесточайшим конфликтом между двумя крупнейшими
коммунистическими партиями: СССР и Китая.
Если пока между Китаем и СССР еще нет вооруженного конфликта,
то только потому, что Китай еще недостаточно силен и раздираем
внутренними противоречиями, а у нас неслыханная в царские времена
милитаризация и достаточная удовлетворенность последними
захватами. Но разговор между двумя «социалистическими» странами по тону
вовсе не отличается от разговоров двух милитаристских
империалистических держав. Но вопросы этики и политики уже выходят за
пределы темы настоящей статьи.
Мы видим, таким образом, что в отношении религии сейчас
наблюдаются два противоположных процесса: 1) антирелигиозный,
касающийся масс и среднего уровня интеллигенции; 2) прорелигиозный,
выражающийся в обильном числе всевозможных направлений, часто
затрагивающих самые высокие уровни передовых мыслителей
современности. Полезно выяснить, является ли это второе направление
вызванным какими-либо новыми открытиями или явлениями
современности или можно найти и в материалистическом мировоззрении
начала XIX в. такие черты, которые ясно указывали на его
несовершенство. Так ли ясно все в отношении разговора Лапласа с Наполеоном?
К этому и перейдем.
Глава I. НАУКА — ВРАГ СУЕВЕРИЙ И ЧУДЕСНОГО
Дать определение науки не так-то легко, для наших целей
достаточно ограничиться тем, что ясно сквозит в словах Лапласа. Наука —
враг всякого суеверия, чудесного, а религия, напротив, основана на
суевериях и принятии чудесного. Всего лучше это выражено в знамег
нитых словах блаженного Тертуллиана: «кредо, квиа абсурдум ест»,
т. е. «верю, потому что это абсурдно». Пока не будем разбирать вопроса,
является ли высказывание Тертуллиана ортодоксальным или типичным
для всех христиан. Ограничимся тем, что уже в раннем христианстве
обозначилось направление, резко противополагавшее религиозное уче^
ние тогдашней классической науке (см., например, История философии,
1941, № 1, с. 387—388) и в известном смысле сохранившееся и в
более поздние времена. Каков смысл высказывания Тертуллиана?
В учении о познании Тертуллиан придерживался вульгаризированного
стоического материализма и считал, что все действительно
существующее телесно, в том числе Бог и бессмертная душа. Таким образом, его
взгляд вовсе не является выражением его идеализма, а напротив,
теснейшим образом связан с материалистическим характером его
мировоззрения. Разумом он был материалист, но, как христианин,
принимал и такие явления, которые материалистическому объяснению
16
А. А. Любшцев
совершенно не поддавались, но так как они были для него совершенно
бесспорны, то в них он верил как в абсурд с точки зрения материализма.
Это была не слепая, а сознательная вера, и он твердо проводил различие
между верой и знанием. А так как для него на первом плане стояли
истины веры, то естественно, что к человеческой мудрости он относился
с меньшим уважением и порой даже с презрением. Но посмотрим,
свободен ли материализм XIX в. от принятия чудесного и непонятного.
Смысл науки в том понимании, которое нас сейчас интересует,
заключается в том, что она должна бороться с суевериями, что можно
понимать в пяти формах: 1) чудесное, т. е. непонятное, 2) абсурдное,
3) противоречивое, 4) сверхъестественное и 5) невероятное. Разберем
по очереди.
1. Непонятное, часто необычное
Все непривычное, неожиданное, непонятное нам кажется чудом, и
мы и в практике жизни, и в науке стремимся к тому, чтобы непонятное
свести к чему-то понятному. Антропоморфические религии сводят все
«чудесное» к вмешательству существа, подобного человеку, но
невидимого. Так толковались изумительные приспособления органического
мира. Дарвин оставил телеологию, т. е. мнение, что основа в
биологии — явление приспособления, но вместо невидимого бога ввел тоже
невидимое явление — естественный отбор, приемлемый для
материалистов. Задачей науки оказалось дать простое объяснение сложным
явлениям. Это направление имеет большую давность. Уже
цитированный Стюарт (Брит. Журн. филос. науки, 1963, т. XIV, № 53, с. 53)
по поводу нового, эволюционного гуманизма пишет: «Это ново, ново
в истории так называемой западной или греко-христианской
цивилизации. Конечно, были и раньше люди, которые мыслили свободно —
в общем так же, как и сегодняшние гуманисты. В дохристианскую
эру были Эпикур и Лукреций с их последователями». Можно ли считать
Эпикура одним из лидеров античной науки? Вряд ли. Со взглядами
Эпикура можно познакомиться по известному античному историку
философии Диогену Лаэрцию (я использовал немецкий перевод). Диоген
Лаэрций — добросовестный, но малокритический историк, который
сообщает разные небылицы про многих философов, но Эпикуру он
посвятил, как и Зенону-стоику, наибольшее место в своей книге (по
68 страниц) и, в отличие от других философов, привел много текстов.
Хотя обычно Эпикура считают представителем линии Демокрита, но
он резко отличается от Демокрита ярко выраженным индетерминизмом.
Основа мировоззрения Эпикура: боги не вмешиваются в нашу судьбу,
не вознаграждают и не карают, смерть ни к чему плохому не приводит.
Это и есть основа подлинного эпикуреизма: безмятежность души,
атараксия. У самого Эпикура это не приводит к безнравственности:
напротив, многие из его положений сходны с таковыми стоиков, он
обосновывает этику утилитарными соображениями, что вовсе не так
плохо, но что дает его мировоззрение науке? Здесь как будто
проявляется полное свободомыслие. В вопросе о величине Солнца, о
движении планет, знамениях, громе и других явлениях он выставляет раз-
Наука и религия
17
личные гипотезы и не дает предпочтения ни одной. Они все с его
точки зрения равноценны, при условии, чтобы не было мифов, свя-
■ занных с религией. Но будучи совершенно беззаботным в области
научных гипотез, Эпикур крайне догматичен в онтологии или
метафизике и против всякой диалектики. Но, может быть, это и есть то
полезное ограничение свободы, которое необходимо для ученого, чтобы
он сосредоточил свои усилия, основываясь на определенных бесспорных
аксиомах. Нет, ограничиваясь объяснениями и не придавая им
принудительного значения, Эпикур чрезвычайно презрительно относится
к терпеливым усилиям античных астрономов, старавшихся
длительными наблюдениями выяснить законы движения небесных тел, т. е.
положивших начало математическому описапию явлений природы.
Переводчик и комментатор Апельт правильно пишет, что если бы
такая точка зрения восторжествовала, естествознание никогда бы не
вышло из исходного состояния.
Последователями Эпикура в смысле необходимости в первую очередь
«объяснения», а не математического «описания» явлений был, конечно,
Лукреций и все эпикурейцы. А так как в Римском государстве в
философии господствовали стоики (обращавшие внимание только на
этику) и эпикурейцы, то становится понятным тот ничтожный вклад
в науку, который сделала могущественная Римская империя.
Но может быть, учения Эпикура (и Лукреция, который не дал,
кажется, ничего оригинального по сравнению с Эпикуром) были в
политическом отношении прогрессивны? Он был гуманный человек и
рекомендовал доброе отношение к рабам, но в смысле общественной
идеологии был прототипом «премудрого пескаря»: не стоит жениться
и иметь детей, не занимайся государственной деятельностью, как бы
чего не вышло, пребывай в мудрой атараксии и не размышляй о
возможности преобразований.
Если мы посмотрим всю историю человеческой мысли, то убедимся,
что решительно все строители «утопий» были идеалисты, что же
касается материалистов, атеистов и антирелигиозников, то они или
сами были тиранами .(Критий), или защищали абсолютизм под разными
видами — «просвещенного абсолютизма» и т. д. (Гоббс, Дидро и пр.).
Все идеологи революций вплоть до XIX в. работали под
идеалистическими Знаменами и в общем сделали немало для преобразования
общества. Поэтому слова Маркса: «Философы только объясняли мир, а его
необходимо перестроить» (точно слова не помню) надо понимать:
«Материалистические философы только объясняли мир, а сейчас им надо
приняться за перестройку», и тогда он будет звучать более или менее
правильно, если оставить в стороне вопрос (сейчас оставим его без
рассмотрения), в какой мере революционный марксизм может считаться
чисто материалистическим учением. Несомненно, что современный
селектогенез, т. е. эволюционное учение, восходящее к Дарвину,
совершенно пропитан эпикурейским духом. Основной императив
дарвинской морфологии: дай какое-нибудь «причинное» и «механическое»
объяснение структуре, которое можно свести к действию естественного
отбора, с тем чтобы устранить «поповщину», «платонизм» и прочие
вредные учения. Неважно, что это объяснение не является
механическим или причинным в смысле точных наук, важно заглушить сомнения
18
А. А. Любищев
в отсутствии целеполагающих начал в природе. К математическому
толкованию формы и системы это направление, естественно, глубоко
враждебно. Но это направление поддерживают и выдающиеся
математики! Верно, но об этом придется сказать несколько слов в разделе о
невероятном.
Простое объяснение есть низший этап развития научного
мышления, и если это направление доминирует, то оно притупляет то, что
можно назвать научной бдительностью, удивлением перед новыми
фактами, и становится подлинным опиумом для науки.
Только что рассмотренный пункт к Лапласу не относится, так как
он был представителем точной науки, и когда давал объяснения
(например, в его знаменитой космогонической гипотезе), он оговаривал
ненадежность этой гипотезы, так как ее математической теории он
дать не мог.
2. Абсурдное, т. е. нелепое
А вот абсурда Лаплас не избежал. Он был убежден, что в мире
существуют как конечные реальности одни атомы в пустом пространстве
и был убежденным сторонником механического детерминизма. По
нашему философскому словарю (1963, статья «Детерминизм», с. 121),
Лаплас считал, «что значения координат и импульсов всех частиц во
Вселенной в данный момент времени однозначно определяют ее
состояние в любой прошедший или будущий момент. Так понятый
детерминизм ведет к фатализму, принимает мистический характер и
фактически смыкается с верой в божественное предопределение». Как
видим, наши официальные философы находят поповщину и в
классическом изречении Лапласа, но невозможно понять, что они дают взамен.
Но в мировоззрение Лапласа входит не только механический
детерминизм, но и, следом за Ньютоном, принятие принципа всемирного
тяготения, т. е. действия на расстоянии материальных тел. С точки
зрения механики это совершенный абсурд: как может тело действовать
там, где его нет? А Ньютон? Ньютон это отлично понимал.
В письме к Бентлею, автору лекций по опровержению атеизма, Ньютон
пишет (С. И. Вавилов. Исаак Ньютон. М., 1961. С. 129): «Предполагать,
что тяготение является существенным, неразрывным и врожденным
свойством материи, так что тело может действовать на другое на любом
расстоянии в пустом пространстве, без посредства чего-либо передавая
действие и силу, — это, по-моему, такой абсурд, который немыслим
ни для кого, умеющего достаточно разбираться в философских
предметах. Тяготение должно вызываться агентом, постоянно действующим
по определенным законам. Является ли, однако, этот агент
материальным или нематериальным, решать это я предоставил моим читателям».
Как указывает С. И. Вавилов дальше (с. 130), для самого Ньютона
вопрос был совершенно ясен: тяготение объясняется заполнением
пространства Богом (предшественники: Отто фон Герике и иезуит Кирхер).
В несколько скрытой форме это мнение было высказано и в «Общем
поучении» знаменитых «Математических начал натуральной
философии» (с. 590, перевод А. Н. Крылова, 1915 г.): «Бог есть единый и
Наука и религия
19
тот же самый Бог всегда и везде. Он вездесущ не по свойству только,
но по самой сущности, ибо свойство не может существовать без
сущности. В нем все содержится и все вообще движется, но без действия
друг на друга. Бог не испытывает воздействия от движущихся тел,
движущиеся тела не испытывают сопротивления от вездесущия Бо-
жия». В примечании Ньютон ссылается на древних авторов: Пифагора,
Фалеса, Анаксагора, Филона, Арата, а также приводит ряд текстов из
Библии. Богословские взгляды Ньютона не были каким-то странным
привеском к его научным взглядам, они пронизывали и его научные
теории. Он не был деистом, принявшим только первый толчок, а затем
исключительное действие естественных законов, он был ближе к
взглядам Мальбранша, для которого все происходящее является сплошным
чудом. Ко времени Лапласа к абсурдному с точки зрения механики
принципу всемирного тяготения успели привыкнуть благодаря
исключительной плодотворности этого принципа, а привыкнуть можно к
любому абсурду и к непонятным вещам. Если бы у Лапласа не было
«убеждения чувства» — его механического материализма, то он должен
бы был ответить Наполеону так: «Государь, великий Ньютон ввел Бога
в свою книгу для объяснения принципа всемирного тяготения, который
я полностью использовал в своей работе. Но Ньютон, будучи
свободомыслящим ученым, не навязывал своего взгляда другим и не запрещал
искать материальных агентов всемирного тяготения. Я, правда, не
нашел таких агентов, но, надеюсь, кому-нибудь это удастся, поэтому
я и не упоминал о нематериальных факторах в своей книге». Сейчас
мы знаем, что эту роль до известной степени выполнил Эйнштейн в
его общей теории относительности. Нет пустого пространства, оно все
наполнено физическим полем или физическими полями (всю жизнь
Эйнштейн и стремился к тому, чтобы дать единую теорию поля).
Дальнодействие исчезло, а вместе с тем и абсурд. Стало ли все
понятным? На этот вопрос я ответа дать не решаюсь. Эйнштейн, как известно,
разобрался и в непонятном факте эквивалентности инертной и тяжелой
массы. Этот непонятный факт в силу своей привычности не смущал
подавляющее большинство физиков.
3. Противоречивое, антиномичное
Это тоже приближается к абсурду, когда об одном и том же мы
можем высказать с одинаковым правом два прямо противоположных
суждения. Световой эфир, как известно, обладал такими свойствами,
которые не могут быть приписаны одновременно никакому телу, и,
однако, теория светового эфира была очень полезной, многие физики
считали его существование совершенно доказанным, и наш великий
ученый Д. И. Менделеев всерьез считал возможным рассматривать его
как один из элементов периодической системы. Сейчас, как известно,
Эйнштейн упразднил эфир в специальной теории относительности и
до известной степени реабилитировал это понятие в совершенно ином
понимании (лишенном механических свойств) в общей теории
относительности. Но является ли непротиворечивость обязательным свойством
научного мышления? Мы знаем, что великий философ Кант в свою
20
А. А. Любищев
классическую «Критику чистого разума» включает «диалектику чистого
разума», где видное место занимают антиномии чистого разума, т. е.
такие пары противоположных суждений, где можно доказать нелепость
каждой из противоположностей. Две наиболее известных: о конечности
и бесконечности пространства и времени и о необходимости и свободе.
Кант считал сформулированные им антиномии принципиально
неразрешимыми и в этом видел границу человеческого разума, все же
остальное познание он считал возможным свести к непротиворечивому
виду и полагал, что некоторые теории познания, в частности
формальная логика, уже этого уровня достигли. Он не сомневался в абсолютной
достоверности математических аксиом и теорий. Существование Бога
он считал недоказуемым и неопровержимым, но склонен был строить
религию исходя из этических соображений (Религия в пределах только
разума).
Против критической философии Канта со всей решительностью
выступил другой великий немецкий философ Гегель. В своей речи 22
октября 1818 г. (соч. Гегеля, т. I, 1929, с. 15) он пишет: «Наконец
так называемая критическая философия дала этому неведению вечного
и божественного возможность придерживаться этой позиции с чистой
совестью, так как эта философия уверяет, будто ей удалось доказать
(курсив Гегеля. ■— А, Л.), что мы ничего не можем знать относительно
вечного и божественного. Это мнимое познание даже дерзнуло присвоить
себе название философии, и ничего не могло быть желаннее для
поверхностных умов и характеров, ничто не было столь охотно принято
ими, как это учение о незнании, благодаря которому их собственная
поверхность и пустота оказывались чем-то превосходным, желанной
целью и результатом всех интеллектуальных усилий. Что мы не знаем
истины и что нам дано знать одни случайные и преходящие, т. е.
ничтожные, явления, вот то ничтожное учение, которое делало
и делает наиболее шума и которое господствует теперь в философии».
Из этой цитаты ясно, что утверждение о непознаваемости мира, которое
наши казенные философы инкриминируют всем идеалистам, явно не-
приложимо к такому выдающемуся философу, как Гегель, который,
конечно, не меньший, а больший идеалист, чем Кант.
Как же относится к антиномиям Гегель? Отрицает ли он их?
Напротив (там же, с. 97), он упрекает Канта за то, что тот перечисляет
только четыре антиномии, тогда как, по мнению Гегеля, антиномии
встречаются во в с е х предметах всякого рода, во в с е х представлениях,
понятиях и идеях. Разрешение противоречия состоит в том, что оно
принадлежит не предмету самому по себе, а лишь познающему разуму.
Следовательно, в своем развитии разум снимает противоречие (синтез)
с тем, чтобы перейти к новому противоречию, вновь снимаемому, и
так далее на бесконечном пути стремления к абсолютной истине.
По-видимому, общий взгляд Гегеля сейчас торжествует в науке.
Аподиктическая достоверность евклидовой геометрии разбита трудами
Лобачевского, Римана и др., антиномия конечности и бесконечности
пространства снята в общей теории относительности, где пространство
оказывается (в духе Римана) ни конечным, ни бесконечным, а
безграничным. Развитие математики и физики шло, по-видимому,
самостоятельным путем, независимо от Гегеля, но сейчас многие выдающиеся
Наука и религия 21^ '■
мыслители, занимающиеся историей и философией науки, пришли к
утверждениям, очень сходным с цитированными мыслями Гегеля. Так,
Дюгем в своей замечательной книге «Физическая теория, ее цель и
строение» утверждает, что «экспериментум круцис» (эксперимент
креста, где опровержение одной стороны доказывает справедливость ей
противоположной) вещь в физике невозможная, т. к. в истории физики
неоднократны случаи, где при споре по поводу какого-нибудь вопроса
оказывалось ложным не то, что оспаривала одна из спорящих сторон,
а то, в чем не сомневались обе спорящих стороны. Примерно то же
показывает в биологии и Радль в его замечательной истории
биологических учений.
В этом и заключается отрицание безусловной значимости закона
исключенного третьего, одного из столпов 'формальной логики,
подлинной диалектической логикой. Отрицание закона исключенного
третьего лежит и в основе математической школы интуитивизма. Она
опирается и на математические факты. Кажется очевидным, что могут
быть сходящиеся или расходящиеся ряды. А нашли такие ряды,
которые не являются ни сходящимися, ни расходящимися.
Совершенно прав Гегель, что антиномичность, противоречивость
пронизывает все наше мышление, но мы с этим не должны примиряться,
а работать над преодолением этих противоречий. Разумеется, из того,
что все реальное противоречиво, не значит, что все противоречивое
реально и заслуживает рассмотрения. Надо различать между
противоречием и бессмыслицей: по-немецки это звучит видерштрейт и видер-
зинн, но надо сказать, что отличить бессмыслицу от противоречия не
всегда бывает легко. Одним из излюбленных доказательств
бессмыслицы религиозных учений был догмат христианской церкви, что Бог
един, но троичен в лицах. Явная «бессмысленность» этого догмата
послужила причиной возникновения многих ересей, в частности как
будто и причиной гибели Сервета. В самом деле: 3x1 = 1, явная
бессмыслица. Сейчас разрешение этого противоречия лежит в основе
теории множеств даже гениального Георга Кантора, который был
убежденным католиком. Приведенная формула нелепа только в области
конечных величин. Для бесконечных множеств соединение двух или
нескольких множеств одинаковой мощности в одной дает множество
той же мощности. Например, множества всех четных и всех нечетных
вместе дают множество натуральных чисел. Наша таблица умножения
неприменима к бесконечному. Кстати, зачатки теории множеств
имеются уже у Галилея.
4. Сверхъестественное
Это то, что не заключает внутренних противоречий, вполне понятно,
но которое выходит за пределы человеческого опыта. Недопущение
сверхъестественного является как будто основой всякого научного
мышления. Но одним из как будто совершенно достоверных выводов
человеческого опыта будет: «Ничто не вечно под луной», «все течет» по
Гераклиту. И однако ученые и философы с каким-то необыкновенным
упорством ищут «покоящуюся ось в потоке явлений» будучи глубоко
убежденными (тут они сознательно или бессознательно следуют фило-
22
А. А. Любищев
софу Пармениду), что все истинно сущее неизменно. Одно из явных
проявлений — атомная теория, принимающая, что, несмотря на
непрерывные кажущиеся изменения тел, по существу они неизменны.
Но ведь это же противоречит всему нашему опыту. Мы знаем, что
самые твердые тела от трения изнашиваются, а тут мельчайшие частицы
двигаются нередко с большой быстротой, сталкиваются и вечно остаются
неизменными. Это совершенно сверхъестественно, но мы к этому
привыкли, а известно, что можно привыкнуть к любому абсурду. Не так
думали великие мыслители прошлого. Возьмем опять Ньютона
(Каблуков. Ньютон как химик. «Под знаменем марксизма», 1937, № 4,
с. 205): «При размышлении о всех этих вещах, — говорит Ньютон, —
мне кажется вероятным, что вначале Бог сотворил материю в виде
твердых, непроницаемых, подвижных, обладающих массой частиц
таких размеров и форм, с такими свойствами и в таких относительных
количествах, какие пригодны для той цели, для которой он их создал;
эти первоначальные твердые частицы несравненно тверже, чем какое
бы то ни было пористое тело, составленное из них; они так тверды,
что никогда не снашиваются и не раздробляются на части, ибо
обыкновенная сила не способна разделить то, что сам Бог сделал единым
при первом творении». Неудивительно, что творцы новой атомной
теории или духовные лица (священник Гассенди, иезуит Боскович),
или искренне религиозные люди (квакер Дальтон, протестант Ньютон,
настроенный резко антикатолически) и в античной философии
идеалистические философы (Пифагор, Платон) отнюдь не отрицали
атомизма. Первая математическая атомная теория Босковича, конечно, ближе
к Пифагору, чем к Демокриту. А Демокрит? Разве не связан
материализм теснейшим образом с атомной теорией? Конечно нет, а
лишь с пониманием атомов и той ролью, которая им приписывается
в мироздании. По вопросу дискретного строения тел в античном мире,
видимо, не было резких противоречий. Возьмем того же Диогена
Лаэрция. Демокрит, по Диогену Лазрцию, был почитателем
пифагорейцев и Пифагора, и Трасилл, который свел все сочинения Демокрита,
собрал также и все сочинения Платона. Разница заключается в том,
что для Демокрита атомы были конечной реальностью, а для Платона
лишь кирпичами видимой реальности. Демокрит был совершенно чужд
холизму (целое определяет поведение частей): развитие мира —
следствия случая, а не имманентного закона; отрицание того, что позднее
называлось финальными и формальными причинами. Позднейший
механический материализм усвоил от Демокрита принятие механической
необходимости (в этом смысле он отрицает случайность в природе в
противовес индетерминисту Эпикуру) наряду с отрицанием финальной
причинности (в этом смысле, говоря словами Данте, «вот тот, кто мир
случайным полагает, философ знаменитый Демокрит»).
Вот эти положения, существенные для истинного материализма,
действительно лишены всякой «сверхъестественности», но признание
инвариантных атомов могло зародиться только на объективно
идеалистической почве. А потом привыкли считать, что атомная теория —
цитадель материализма.
Такую же религиозную основу имеет происхождение и другого
великого инварианта — закона сохранения энергии. Предшественни-
Наука и религия 23
ками его, как известно, были Декарт и Лейбниц, и оба исходили из
того, что Бог вложил элемент своей неизменности в природу в форме
сохранения энергии (формулировали они его не так, как сейчас, но
эта мысль и двигала искание закона). В XIX в. к инвариантности
элементов мироздания привыкли, и из двух авторов закона сохранения
энергии в современном виде Гельмгольц во всяком случае не отличался
религиозностью, а другой, Роберт Майер, был глубоко религиозным
человеком. Как известно, и Р. Майер и Гельмгольц с трудом добились
того, чтобы их работы по этому закону были напечатаны; но даже
когда этот закон был признан и на съезде в Инсбруке Р. Майер позволил
себе несколько фраз в религиозном смысле (в 1869 г.), этим
воспользовались его противники, и К. Фогт в газете, намекнул, что это говорит
человек, выпущенный из дома умалишенных, где он одно время
действительно был, видимо, не без содействия родственников
(Тимирязев К. А. Избр. соч. в 4 т., т. I, 1949, с. 132). Вспомним, что и Ньютона
многие считали сумасшедшим.
5. Невероятное
Невероятное, точнее, чрезвычайно маловероятное. Есть известный
рассказ об одном аббате, хорошо разбиравшемся в основах теории
вероятности. Он вошел в таверну, где играли в кости. Кто-то бросавший
кости получил на всех трех костях три раза подряд по шесть очков.
«Кости фальшивые!» — воскликнул аббат и оказался прав (их наливали
свинцом с одной стороны). Мог ли он ошибиться? Конечно, мог.
В данном случае при правильных костях вероятность такого результата
равна 1 : б9, т. е. 1 : 10 миллионов (приблизительно). Поэтому если
бы такая серия бросаний повторялась несколько миллионов раз, то
результат не был бы удивителен. Но практически мы с такими
вероятностями не считаемся. В США население около 200 миллионов, а
погибает ежегодно от автомобилей 50 тысяч человек, следовательно,
средняя вероятность для американца погибнуть от автомобиля в течение
года примерно 1 : 4000, а каждый день приблизительно 1 : 1 500 000.
Но никто же из американцев не считается серьезно с опасностью
погибнуть в ближайший день. Ясно, что ни один здравомыслящий
•человек не будет планировать свое поведение из ожидания
исключительно маловероятных событий. И, однако, в науке есть такие странные
люди — большинство механических материалистов. Второй закон
термодинамики является одним из очень важных достижений физики
XIX в., но в соединении с предположением о бесконечности Вселенной
в пространстве и времени он приводит к представлению о тепловой
смерти Вселенной, которая неизбежно должна бы произойти к
настоящему времени, если бы этот закон был абсолютен. А так как Вселенная
отнюдь не находится в состоянии тепловой смерти, то придется
допустить или ограниченность ее состояния во времени (часы Вселенной
были когда-то заведены), или наличие других процессов иной
направленности. Но тогда второе начало термодинамики теряет свою
универсальность. Знаменитый физик Л. Больцман (1844—1906) предложил
третий выход. Основываясь на статистическом характере второго начала
24 А. А. Любищев
термодинамики, он (Философский словарь, 1963, с. 53) «для
преодоления идеалистической гипотезы „тепловой смерти Вселенной"
выдвинул свою флуктуационную гипотезу, согласно которой общее
равновесное состояние мира в целом постоянно и неизбежно нарушается в
отдельных областях гигантскими флуктуациями (отклонениями),
приводящими к неравновесному процессу развития отдельных миров. По
своему мировоззрению Больцман был убежденным материалистом,
критиковал энергетизм и махизм». Мы знаем, что Больцман высоко ценил
Дарвина и даже высказался, что наш (XIX век) есть век механического
понимания природы, век Дарвина. Мнение Больцмана поддерживал и
наш известный, исключительно образованный физик Хвольсон. В своей
статье «Можно ли прилагать законы физики ко Вселенной» он развивает
аналогичную мысль, что так как законы физики по крайней мере, как
правило, являются статистическими законами, то всегда в бесконечной
Вселенной мы можем найти такой уголок, где законы эти в силу
случайных отклонений (флуктуации) оказываются неприложимыми,
все там идет навыворот. Весь наблюдаемый нами мир есть результат
накопления колоссального количества случайностей. Для области
живого уже давно (Ауэрбах) сформулирован принцип эктропизма —
концентрации, а не рассеяния энергии. Таким образом, вся наша
Метагалактика — огромный невероятный кусок во Вселенной, где в силу
накопления случайностей второй закон термодинамики не соблюдается,
и в этом невероятном участке Вселенной имеется еще более невероятная
область — область живого. Все построено на теории полной
невероятности. Это дает объяснение и тому, что многие выдающиеся ученые,
представители точных наук, так высоко ценили учение о естественном
отборе. Против этого учения неоднократно выдвигались серьезные
возражения, отмечавшие, что процесс эволюции на основе накопления
случайных изменений совершенно невероятен: и не хватает материала
для отбора (в особенности полового отбора), нет никакого соответствия
между темпами размножения и темпами эволюции, и совершенно
невозможно себе представить, чтобы путем накопления поломок
достаточно совершенного органа можно было получить более совершенный
орган. На это многие дарвинисты говорили, что ряд математиков или
математически образованных ученых принимают это учение, значит,
математические возражения несущественны. На это можно ответить:
уже в области физики и астрономии ученые, подобные Больцману,
принимают абсолютно невероятное. Аргументы о невероятности на
таких людей подействовать не могут. Это — Тертуллианы наизнанку.
Тот говорил: «Я верю (в догматы веры), потому что это абсурд
(противоречит данным материалистического мировоззрения)». Эти говорят:
«Мы принимаем, что наш мир совершенно невероятен; но мы готовы
жить в невероятном мире, чтобы не допустить проникновения в науку
идеалистических воззрений». Оба наиболее ценным считают не
свободное мышление, а подчинение определенным догматам, и в этом смысле
оба — представители людей, сознательно верующих в невероятное или
чудесное. А те лица, которые наивно думают, что взгляды Больцмана,
Дарвина и других материалистов целиком основаны на вполне
рациональных научных данных, являются выразителями слепой веры.
Наука и религия 25
6. Антиномичность в науке и религии
От противоречий, абсурдов, невероятного не свободна оказывается
и наука, мнящая себя совершенно свободной от всякого суеверия. Как
к этому относиться? Первый путь — примириться с неизбежным и
считать, что антиномичность неразрешима. Для определенной области
так думал Кант. Один из комментаторов Канта, Файхингер,
опубликовал книгу под заглавием «Философия фикции» (ди философи дер
«Альс об»), где доказывал, что все основные понятия науки настолько
противоречивы, что могут считаться фикциями, но надо выбирать
полезные фикции. Эта философия вовсе не так редка, как может
показаться на первый взгляд. Наш Пушкин сказал до Файхингера:
«Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман». У Горького
мы читаем: «Если к правде святой мир дорогу найти не сумеет, честь
безумцу, который навеет человечеству сон золотой». И, наконец,
Ницше (вернее, Ницше хронологически занимает середину между
Пушкиным и Горьким) выразился так: «Истина есть наиболее целесообразное
заблуждение». Но в этом заключается как будто различие между
Тертуллианом и материалистически настроенными учеными. Позиция
Тертуллиана отдаляет его от науки, механический же материализм
при его слабой философской обоснованности дал, несомненно, очень
много науке. Но Тертуллиан, вероятно, бесплодный в науке, не был
бесплоден в области этики. Ему наряду с Августином принадлежит
едва ли не первый протест против смертной казни. В античные
дохристианские времена никто как будто до этого не доходил. Может
быть, Тертуллиан, подобно Августину, не удержался на этой позиции,
но тут уж действовали иные причины.
Другой путь — искать выход из антиномий в новом синтезе, то,
что как было указано выше, с особой отчетливостью выразил Гегель.
И вот мы видим, что позиция Тертуллиана вовсе не была единственной
и даже типичной для христианской церкви и что наряду с ней было
другое, более мощное направление, стремившееся к примирению
противоречий, к синтезу всех источников знания, к примирению знания
и веры. Другой, более великий представитель патристики, Августин,
определенно указывает черты близости христианской и языческой
философии (в частности, Платона). Он был продолжателем направления
одного из ранних апологетов христианства, Юстина-мученика (казнен
в Риме ок. 166 г.). Цитирую по «Истории философии» (под ред.
Г. Ф. Александрова и проч., 1941, том I, с. 385—387): «Юстин
доказывал, что почти все содержание христианского учения уже имеется
в языческой философии. И это потому, что у христианства и философии
один и тот же источник — божественный логос, разлитый во всем
мире. В Христе этот логос только проявился во всей полноте. К
христианам Юстин относил всех тех, кто прожил свою жизнь „с логосом".
Таковы из греков — Гераклит и Сократ. Теоретически логос признавали
также стоики. Юстин имел большое влияние на позднейших „отцов
церкви" и на дальнейшее развитие христианской идеологии». Здесь
огромную роль сыграла знаменитая александрийская школа.
Александрия в то время была центром величайшей в античности точной
26 А. А. Любшцев
науки (Александрийский музей), там же был важнейший центр
еврейской «диаспоры», в которой складывалась особая, иудейско-
эллинистическая культура (виднейший представитель — Филон), там
жил епископ Климент (ок. 150—215 гг.) Александрийский, который
«развил теорию объединения веры и знания, которая была принята
христианской церковью» (Ист. филос, с. 389), со своим преемником
Оригеном. Все это были последователи Платона. Был и ряд других
вполне ортодоксальных представителей этой школы. У нас обычно,
когда вспоминают раннее христианство, упоминают не о Клименте, а
о Кирилле Александрийском, представителе совсем другого
направления, ожесточенном враге эллинской культуры (гибель Гипатии,
сожжение Александрийской библиотеки). Их не так трудно спутать и
по сходству имен, и по месту их деятельности, и потому, что оба
причислены к лику святых. Но не надо забывать, что Кирилл действовал
в эпоху после неудачной языческой реакции императора Юлиана
Отступника, преследовавшего христиан. Неудивительно, что реакцией на
языческого императора, объявившего войну христианству, было
возникновение убеждения о принципиальной противности христианского
учения и языческой культуры. Это было повторение сходного процесса.
Основоположником направления, враждебного язычеству (наиболее
яркий пример — Тертуллиан), был Татиан, который был слушателем
Юстина-мученика. «После казни Юстина Татиан перебрался в Сирию
и отошел от церкви, усвоив осужденные ею гностические воззрения»
(Ист. филос, с. 387). И здесь казнь почитаемого учителя заставила
Татиана осудить вместе с палачами учителя всю языческую культуру.
Но победила в раннем христианстве линия Климента. Опять в «Ист.
филос», с 389: «По Клименту, нет знания без веры и веры без знания.
Полная гармония их требует изучения всего круга человеческих знаний:
„семи свободных искусств". Никакой несовместимости между
языческой философией и христианским учением, согласно Клименту, нет:
это как две ветви одного и того же ствола. Истины христианства
согласны с учением лучших из язычников. Философия представляет
собой как бы пропедевтику, преддверие христианства. В философии
истина содержится не целиком в одной какой-либо школе, а по частям
во всех. Хотя отличительным признаком подлинной науки является
ее совпадение с учением веры, однако, с другой стороны, истинное
содержание самого писания устанавливается только философским
изучением. Главным приемом для введения философии в христианство
было у Климента, как и у филона, „аллегорическое" объяснение
Священного Писания».
Это аллегорическое толкование Писания через известного епископа
миланского Амвросия перешло к Августину (с. 392). В «Истории
философии» отмечается, что сочинение Августина «О граде божием»,
несмотря на наивность исторической концепции, имело большое
историческое значение как попытка дать обзор истории человечества в
целом, как попытка философии истории. На с. 396 читаем:
«Христианская церковь, искаженно отобразив, как в кривом зеркале, эллинскую
культуру, сберегла ее в этом виде до нового времени, когда постепенно
античная культура стала оживать в ее подлинном виде. Вклады самих
патриотических писателей в науку ничтожны и не могут идти ни в
Наука и религия
27
какое сравнение с достижениями античного мира». Последнее
замечание верно, но есть ли здесь вина христианства? Подлинная античная,
эллинская культура в своих высших достижениях не была понятна
солдафонскому Риму. Первый пожар Александрийской библиотеки был
во время взятия Александрии Юлием Цезарем (несомненно, одним из
культурнейших людей в римском понимании термина культура).
Убыток был до известной степени возмещен Антонием, который галантно
поднес Клеопатре огромное количество рукописей из разграбленного
Антонием Пергама. Но все это собрание после гибели Клеопатры
отправилось с триумфальным поездом в Рим, где и было сожжено.
Государственные дотации Александрийскому музею, позволявшие
ученым спокойно работать, были прекращены. Наконец, с севера
надвигались варвары. И здесь мы читаем в «Истории философии», с. 394;
«Учение Августина о предопределении было религиозным фатализмом.
Для христиан оно служило идеологической опорой в тяжелой борьбе,
какую начиная с V в. пришлось вести западной церкви с нахлынувшими
на Европу и Северную Африку варварскими народами. Вера в
предопределение и возведение к воле божества каждого действия как
отдельного христианина, так и всей церкви придавали христианской
церкви сплоченность и фанатическое упорство».
Экономическое потрясение Западной Европы и Северной Африки,
вызванное нашествием варваров и крушением Римской империи, было
основной причиной того упадка культуры, который характеризует
«века мрака» (примерно до 1000 г.). Если бы не было христианской
церкви, сохранившейся благодаря своему «фанатизму», если бы в этой
церкви и ее монастырях не тлели ростки, изучавшиеся лучшими
представителями культуры — монахами, то и возрождение наук
(которому чрезвычайно помогли и сохраненные арабами и греками
элементы эллинской культуры) не было бы возможно. И потому конец
первой книги «Истории философии»: «Главное содержание
патристики — разработка религиозной идеологии — имела для научного
прогресса человечества отрицательное значение, служила орудием косности
и застоя» — совершенно не соответствует истине. Как могла бы
возродиться античная культура, если бы сохранилась только римская
традиция? Ведь средневековая философия (вершиной которой был
доминиканец Фома Аквинат) основывалась на Аристотеле (которого
привели к согласию с христианской идеологией), а Возрождение связано
с именами Платона и Пифагора, а отнюдь не Эпикура и Лукреция.
Но у Августина, как и Тертуллиана, есть как будто совершенно
отрицательные взгляды. Несмотря на то что оба они высказали
прогрессивную мысль, что смертная казнь несовместима с христианским
учением, оба они не удержались на этой позиции (История философии,
с. 395): «Августин ревностно отстаивал право церкви на принуждение
в делах веры на том же основании, что принуждение к „истине" вовсе
не есть насилие, а забота о благе принуждаемого. Учение Августина
получило зловещий характер, превратившись в реальность церковной
практики. Так как всякий еретик будет вечно мучиться за гробом, то
лучше ему претерпеть сожжение здесь, на земле (хотя и это не вполне
обеспечивает его от загробных мук)».
28 А. А. Любищев __
Но ведь это как бы предвидение современных «прогрессивных»
взглядов, что насилие над вредными учениями не есть нарушение
свободы. Как раньше боролись с еретиками, так теперь борются с
«ревизионистами», исходя из того положения, что единодушие
необходимо в трагические периоды человеческой истории. И смертная казнь
в мирное время, практически отсутствовавшая в дореволюционной
России (подвергались казни только покушавшиеся на царя),
восстановлена революционной властью в неслыханном размере и сохраняется
даже тогда, когда можно сказать, что трагические времена миновали.
Наука в Западной Европе в течение темного периода,
последовавшего за разорением Европы варварами, теплилась в монастырях, но
не следует думать, что она велась тайком в противовес официальной
католической церкви. Нет, ведь начало подъема цивилизации обычно
считается совпадающим с началом XI в., когда на папский престол
вступил Герберт под именем Сильвестра П. Этот был ученейший муж
своего времени, получивший образование в мусульманском
университете в Кордове.
В XII—XIII вв. именно католической церковью были основаны
университеты. В XIII в. францисканский монах Роджер Бэкон положил
основание индуктивной логике. Силлогистическая логика получила
наибольшее свое развитие в системе Петра Испанского, португальского
ученого, который правил 8 месяцев под именем папы Иоанна XXI
(Минто. Индукт. и дедукт. логика, с. 18—19). Конечно, была всегда
и ретроградная оппозиция, восходящая идейно к Татиану.
Противник Герберта, епископ Огтон, уверял, что Герберт обязан
своим высоким положением только союзу со злыми духами (Уэвель.
История индуктивных наук, т. I, 1867, с. 582). Некоторые историки
литературы видят в Герберте прообраз Фауста. Роджер Бэкон то попадал
в тюрьму при папах одного направления, то освобождался при
прогрессивных папах и все-таки умер на свободе в старости. Но
невежественная толпа видела во всех ученых колдунов и соучастников нечистой
силы, и от этого обвинения не были защищены даже служители
религии: Фома Аквинат, Роджер Бэкон, Михаил Скот, Роберт Гростет,
епископ Линкольнский, Альберт Великий, епископ Регенсбургский,
папы Сильвестр II и Григорий VII (Уэвель, там же, с. 381).
Как было указано, такими обвинителями были и некоторые
духовные лица. Ясно, что по отношению к дохристианским деятелям
обвинение в колдовстве было еще более естественным: сюда попали
Аристотель, Соломон, Иосиф, Пифагор, Вергилий (там же).
Тенденция синтеза науки и религии получила свое наибольшее
выражение в трудах Фомы Аквината, и мы знаем, что и сейчас
философия Фомы (неотомизм, или просто томизм) является далеко не
исчезнувшим учением. Во время Возрождения борьба шла не между
наукой и религией (что будет еще разъяснено дальше), а между
консервативным направлением, связанным с Аристотелем, и новым,
связанным с именами Пифагора и Платона.
Наука и религия 29
7. Игнорирование антиномий
В предыдущем параграфе было рассмотрено два пути преодоления
антиномий: признание их непреодолимыми, стремление к преодолению
противоречия, примирение разума с верой. Но есть еще третий путь —
полное их игнорирование. Он основан на том гносеологическом
постулате, что мы имеем уже очень много окончательно установленных
истин и что прогресс науки заключается в постепенном наращивании
таких абсолютных истин и в постепенном распространении их на
неограниченно большую область бытия. Это мнение выражено
классическим представителем детерминизма Лапласом во введении к
«Аналитической теории вероятностей». Цитирую по статье Елены Эйль-
штейн: «Лаплас, Энгельс и наши современники» в сборнике «Закон,
необходимость, вероятность». 1967, с. 235—236: «Все явления, даже
те, которые по своей незначительности как будто не зависят от великих
законов природы, суть столь же неизбежные следствия этих законов,
как обращение Солнца. Не зная уз, соединяющих их с системой мира
в целом, их приписывают конечным причинам или случаю, в
зависимости от того, происходили ли и следовали ли они одно за другим с
известной правильностью или же без видимого порядка; но эти мнимые
причины отбрасывались по мере того, как расширялись границы нашего
знания, и совершенно исчезли перед здравой философией, которая
видит в них лишь проявление неведения. Мы должны рассматривать
настоящее состояние Вселенной как следствие ее предыдущего
состояния и как причину последующего. Ум, которому были бы известны
для какого-либо данного момента все силы, одушевляющие природу,
и относительное положение всех ее составных частей, если бы вдобавок
он оказался достаточно обширным, чтобы подчинить эти данные
анализу, обнял бы в одной формуле движения величайших тел Вселенной
наравне с движениями легчайших атомов: не осталось бы ничего, что
было бы недостоверно, и будущее, так же как и прошедшее, предстало
бы перед его взором. Ум человеческий в совершенстве, которое он
придал астрономии, дает нам представление о слабом наброске того
разума. Его открытия в механике и геометрии в соединении с открытием
всемирного тяготения сделали его способным понимать под одними и
теми же аналитическими выражениями прошедшие и будущие
состояния мировой системы. Применяя тот же метод к некоторым другим
объектам знания, нашему разуму удалось подвести наблюдаемые
явления под общие законы и предвидеть явления, которые будут вызваны
данными условиями. Все усилия духа в поисках истины постоянно
стремятся приблизить его к разуму, о котором мы только что
упоминали, но от которого он останется всегда бесконечно далеким. Это
стремление, свойственное роду человеческому, возвышает его над
животными; и успехи его в этом направлении различают нации и века
и составляют их истинную славу».
Детерминизм Лапласа вызывал самую разнообразную реакцию. Как
я указывал в параграфе (об абсурдном), наши ортодоксальные философы
обвиняли Лапласа в фатализме и даже в уклоне в мистицизм. Е. Эйль-
штейн, из статьи которой взята эта цитата, считает, что дело в непра-
30 А. А. Любищев
вильном понимании высказывания Энгельса. Современные физики в
большинстве своем полностью отрицают лапласовский детерминизм и
склонны на элементарном уровне к индетерминизму. Но такой
выдающийся физик, как Альберт Эйнштейн, до конца своей жизни сохранил
верность лапласовскому детерминизму. Он заканчивает свою статью
«Основы теоретической физики» (Эйнштейн. Физика и реальность.
Сборник статей. 1965, с. 76) следующими словами: «Некоторые физики,
в том числе и я сам, не могут поверить, что мы раз и навсегда должны
отказаться от идеи прямого изображения физической реальности в
пространстве и времени, или что мы должны согласиться с мнением,
будто явления в природе подобны игре случая. Каждому дозволено
выбрать направление приложения своих усилий, и каждый человек
может найти утешение в прекрасном изречении Лессинга, что поиск
истины значительно ценнее, чем обладание ею». Мы видим, что хотя
Эйнштейн продолжает оставаться верным дифференциальному закону
(современное состояние полностью определяет последующее), но он не
скрывает, что это дело веры, субъективной индукции, и принципиально
допускает иное решение проблемы. В этом его отличие от Лапласа,
который считал свой постулат абсолютной истиной. Но, может быть,
во времена Лапласа и не было оснований сомневаться в верности его
взглядов, а новые открытия заставили пересмотреть вопрос? Нет, как
совершенно правильно отмечает в статье Е. Эйлынтейн, детерминизм
Лапласа имеет две стороны: онтологическую и гносеологическую, но
она дальше разбирает этот вопрос недостаточно широко.
В чем гносеологическая ценность высказывания Лапласа? В
возможности предвидеть явления. Эта возможность блестяще оправдалась
в астрономии, механике и других точных науках, и отсюда Лаплас
делает заключение, что тем же путем принципиально можно предвидеть
все. Принципиально, но не фактически, так как сам Лаплас отчетливо
сознает, что этот его постулат недоказуем и неопровержим, так как
там, где нельзя произвести строгих математических расчетов,
предвидение событий невозможно. В этом и заключается, как справедливо
указывает, следуя многим авторам (с. 239), Е. Эйлынтейн, отличие
лапласовского детерминизма (механического) от фатализма, другой
формы детерминизма (с. 329): «Фатализм утверждает, что каждое
событие детерминировано отдельно, одной и той же причиной,
действующей вне сферы материальной природы. Таким образом, фатализм
провозглашает фактическую независимость явлений — механический
же детерминизм Лапласа является интегральным, основанным на
взаимодействии всех решительно частиц материального мира. Мы знаем,
что фатализм — очень древнее понимание мира и, в частности, на
фатализме основана вся астрология, составление гороскопов, которую
не отрицали и такие революционеры в науке, как Коперник и Кеплер.
Астрология основывалась на экстраполяции безусловных фактов:
влияние луны и солнца на морские приливы и астрологический принцип
всемирного тяготения, отвергнутый Галилеем и реабилитированный
Ньютоном, использовался и Лапласом, хотя он был и не механической
природы. Астрологи приводили и многие случаи удавшихся
предсказаний, а неудачные приписывали или злоупотреблениям, или
недостаточному совершенству методов. Гадание, предвидение будущего и сейчас
Наука и религия 31
широко распространены и не только в капиталистическом мире.
Вероятно, не проделано еще достаточно большой работы, чтобы показать,
что процент удавшихся предсказаний именно таков, какой надо
ожидать, если удачные предсказания являются делом случая. Поэтому
астрологические методы могут быть опровергнуты, лапласовский же
детерминизм неопровержим непосредственно. Но косвенно он может
быть опровергнут, и это опровержение известно каждому, конечно, и
самому Лапласу. Ведь детерминизм Лапласа связан и с его онтологией:
принципиальным отрицанием индетерминизма (случая в подлинном
аристотельском смысле: того, что может и не быть) и отрицанием
конечных причин. Но можем ли мы на основании конечных причин
делать прогнозы? Каждый из нас делает. Я приду к вам послезавтра
в десять часов утра и, как правило, этот .прогноз осуществляется,
причем независимо от разнообразия условий. Предположим, для
осуществления своего прогноза вы намерены были выйти за час и ехать
трамваем. Но вас кто-то задержал на полчаса или вы проспали. Вместо
трамвая вы едете на такси. Осуществляется совершенно иной комплекс
движения материальных частей, подчиненный конечной причине:
вашему желанию прийти вовремя. Ссылаясь на вышеприведенную цитату,
можно сказать, что фатализм, утверждающий, что каждое событие
детерминировано отдельной причиной, действующей независимо от
материальной природы, вовсе не глупость, так как мы этот фатализм
осуществляем ежедневно. А экстраполяция этого законного подхода к
явлениям на бесконечность не менее законна (вернее, не более
беззаконна), чем экстраполяция механических законов на всю Вселенную.
Но любопытно, что Лаплас делал ошибки с экстраполяцией
положений, справедливых в определенной области, и там, где он выступал
не как философ-дилетант, но и в тех областях, где он был бесспорный
выдающийся специалист. Кроме астрономии и механики, он оставил
глубокий след в теории вероятностей и в исчислении бесконечно малых.
И вот современный математик Д. Пойа в очень интересной книге
«Математика и правдоподобные рассуждения» (Москва, ИЛ, 1957),
оста-навливается на попытке Лапласа связать индукцию с вероятностью
(с. 395—398). «Когда вероятность простого события неизвестна, то
можно предполагать ее равною всем числовым значениям от нуля до
единицы», — говорит Лаплас в «Опыте философии теории
вероятностей»; «Это равное распределение незнания», — насмехаются его
оппоненты. Пойа указывает на явно глупые применения этого принципа
(с. 398). «Эти применения кажутся глупыми, но нет ничего глупее
следующего применения, принадлежащего самому Лапласу. „Если
отнести древнейшую историческую эпоху за пять тысяч лет, или за
1 826 213 дней, назад и принять во внимание, что солнце постоянно
восходило за этот промежуток времени при каждой смене суток, то
будет 1 826 214 шансов против одного за то, что оно взойдет и завтра"».
Пойа прибавляет: «Я, конечно, остерегся бы предложить такое пари
норвежскому коллеге, который мог бы для обоих устроить воздушное
путешествие в какое-нибудь место за полярным кругом». Лаплас,
конечно, знал, что за полярным кругом Солнце зимой не восходит, но
он об этом просто позабыл.
32
А, А. Любищев
Еще любопытнее другая «забывчивость» Лапласа, касающаяся
непосредственно его формулировки детерминизма. Из его формулировки
вытекает, что если мы знаем исходное состояние и все
дифференциальные уравнения, описывающие зависимость между элементами
бытия, то на каждый следующий момент мы можем получить только
одно решение. Но на самом деле в ряде случаев мы имеем так
называемые особые точки, где происходит как бы разветвление и получается
не одно решение, а несколько. На это обратил внимание французский
математик Буссинеск в интересной книге под заглавием «Примирение
подлинного механического детерминизма с существованием жизни и
нравственной свободой».
Эта книга — изложение своеобразного дуализма. Вне жизни нет
особых точек, все развивается сообразно механическому детерминизму.
А жизнь — это область приложения особых интегралов, где существуют
особые точки, где механический детерминизм недостаточен. Что же
решает, каким путем пойдет процесс, дошедший до особой точки?
Буссинеск склонен принимать специфически витальные направляющие
силы, но, конечно, можно здесь предоставить роль и чистому случаю.
Таким образом исключение случая и конечных причин сделано
Лапласом не потому, что он был хорошим математиком, а потому что он
был, скажем мягко, не слишком выдающимся философом. В
предисловии к книге Буссинеска профессор Жаке указывает, что эта книга,
освобождая нашу мысль от пут механического детерминизма, делает
необязательной тягостную дилемму: выбирать между
трансцендентальным идеализмом Канта и предустановленной гармонией Лейбница.
Как отнеслись математики к книге Буссинеска? К ней хорошо
отнесся выдающийся математик А. Пуанкаре, а наша
соотечественница, Софья Ковалевская, которая была не только математиком, но и
писателем, написала роман (по-шведски; кажется, есть русский перевод)
«Борьба за счастье», где в популярной форме изложила мысль, что в
каждой человеческой судьбе есть «точки разветвления» и выбор пути
не предопределен совершенно прошлым. Но, может быть, особые
интегралы стали известны после Лапласа? Были ли они известны до
Лапласа, не знаю, но хорошо известно, что в разработке учения об
особых интегралах особое значение имели как раз работы Лапласа. Он
о собственных достижениях позабыл в угоду любезной ему метафизики.
Лаплас, по-видимому, и не подозревал, что он просто принял одну из
тез великой антиномии необходимости и свободы, которая волновала
мыслителей средневековья и которая была отчетливо формулирована
Кантом. В Средние века богословы спорили: если мы отрицаем свободу
воли человека, то почему мы его считаем ответственным за его поступки
(этот спор велся и среди евреев между саддукеями и фарисеями), а
если мы признаем его свободу, то признаем и индетерминизм, а значит,
ограничим всеведение Божие.
Лаплас встал на сторону детерминистов и, упразднив Бога как
реальность, он возвел его как фикцию в абсолют. Всякая иная
метафизика казалась ему совершенным сумасбродством. Вот как он пишет
про гениального Кеплера (цитирую по: Уэвель. Ист. индукт. наук, I,
1867, с. 533): «Печально за человеческий ум видеть, как этот великий
человек даже в своих последних произведениях с наслаждением пре-
Наука и религия 33
дается своим химерическим умствованиям и считает их душой и
жизнью астрономии». Уэвель на той лее странице приводит без указания
авторов и другие аналогичные высказывания: «Этот успех (Кеплера)
может устрашить тех, кто привык считать опыт и строгую индукцию
единственным средством успешно исследовать природу»;
«Удивительное счастье Кеплера схватывать истину среди самых диких и нелепых
теорий»; «Опасность следовать его методу в отыскании истины». Сам
Уэвель, хотя он и является убежденным сторонником индукции и не
разделяет метафизики Кеплера, однако, судит более объективно, с. 537:
«Мистические стороны его мнений, как, например, его вера в
астрологию, его убеждение, что земля есть животное, и множество туманных
нравственных духовных и материальных представлений о силах,
управлявших, по его мнению, Вселенной, — по-видимому, не только не
мешали его открытию, но скорее подталкивали его изобретательность
и воодушевляли его труды. В самом деле, где ум обладает ясными
научными идеями об одном предмете, там мистицизм по другим
предметам, кажется, вовсе не бывает неблагоприятным для успешного хода
исследования. Я полагаю поэтому, что мы можем видеть в характере
Кеплера общие черты характера научного открывателя, хотя некоторые
из них преувеличены, а другие проведены слишком слабо». Не забудем,
что Кеплера особенно ценили и Маркс и Энгельс.
Лаплас в данном случае пал жертвой своей неумеренной преданности
весьма посредственной материалистической французской философии
конца XVIII в. Кажется, сейчас никто не считает этих философов
крупными. Даже основоположники марксизма при всей своей
приверженности к материализму искали философскую основу своего учения
в немецкой идеалистической философии, пытаясь только (с каким
успехом, не будем пока говорить) перевернуть ее на голову. Но
великолепную оценку французской материалистической философии конца
XVIII в. (бравшей монополию на «просветительство») дал наш поэт
М. Ю. Лермонтов в изумительном по красоте стихотворении «Последнее
новоселье». Конечно, и Лермонтов хватил через край, обозвав весь
французский народ «жалким и пустым» (включая всех французских
мыслителей и ученых), переоценил он и Наполеона (ошибка совсем
простительная, принимая во внимание, что в такую ошибку впадали
три великих немца: Бетховен, Гете и Гегель), но в отношении
французского материализма вполне справедливы его слова:
Ты жалок потому, что вера, слава, гений,
Все, все великое, священное земли,
С насмешкой глупою ребяческих сомнений
Тобой растоптано в пыли.
Из славы сделал ты игрушку лицемеръя,
Из вольности — орудье палача,
И все заветные, отцовские поверья
Ты им рубил, рубил с плеча.
Поэтому отдадим должное Лапласу как великому ученому,
достойному продолжателю еще более великого Ньютона, и не будем придавать
значения его философствованиям, следствию его убеждениям чувства,
. 2 Зак. 3698
34 А. А. Любищев
а не разума. В них он не подчиненный только доводам разума ученый,
а слепо верующий весьма сомнительным догмам человек. «Орлам
случается и ниже кур спускаться, да курам никогда до облак не подняться».
Но многие куриные философы больше всего восхищаются куриной
частью мировоззрения Лапласа.
Глава 2. ВРЕД ОТ ЦЕРКВИ ДЛЯ НАУКИ
1. Общая постановка вопроса
Все, что написано в предыдущей главе, показывает, что не только
религия, но и наука в лице своих выдающихся представителей не
чужда суеверий и что они часто не сознают, что высказываемые ими
как абсолютные истины положения по своей обоснованности ничуть
не лучше тех нелепых догматов, которые выставляются религиями.
На это можно ответить, что религиозные суеверия особенно опасны
тем, что господствующие церкви, связанные с правительствами классов-
угнетателей, применяют такие средства борьбы, которые угнетают
свободное развитие науки. Поэтому многие религиозные люди считают,
что не религия как таковая, а богословие, теология господствующих
церквей органически связаны по своему догматизму с систематической
борьбой со свободой науки. Этой мыслью проникнута, например, книга
Уайта «История войны науки с теологией», в двух томах (первое
издание в 1896 г., второе в 1960 г.): White A D. A history of the
warfare of science with theology in Christendom.
Конечно, в этом утверждении заключается большая доля истины,
догматизация всегда приводит к преследованию инакомыслящих. Но
в данном случае нас интересует вопрос, в какой мере церковь, в
особенности католическая, преследовала науку и в какой мере она
затормозила ее развитие. Мысль Уайта (который в свое время был
посланником США в С.-Петербурге) выражена ясно на с. XII его
предисловия: «Мое убеждение состоит в том, что наука, хотя она
очевидно и победила догматическое богословие, основанное на
библейских текстах и древнем способе мышления, будет идти рука об руку
с религией и что, хотя теологический контроль будет продолжать
уменьшаться, религия, понимаемая в признании "Силы во Вселенной
вне нас, стремящейся к справедливости", и из любви к Богу и к
ближнему, будет все усиливаться и усиливаться, не только в ученых
учреждениях Америки, но и во всем свете».
Как это ни может показаться странным, но сходные мысли высказал
и А. Эйнштейн в статье «Религия и наука», опубликованной в сборнике
«Мое мировоззрение» (англ. перев. 1935 г.), с. 27: «Этическое поведение
человека должно быть основано на симпатии, воспитании и социальных
связях; религиозного основания не требуется. Печально было бы, если
бы человек был ограничен лишь страхом наказания и надеждой на
посмертную награду. Отсюда ясно, почему церкви всегда боролись с
наукой и преследовали адептов науки. С другой стороны, я утверждаю,
что космическое религиозное чувство является сильнейшим и
благороднейшим побуждением к научным исследованиями. Только те, кто
Наука и религия
понимают огромные усилия и прежде всего преданность делу, которые
требуются для тех, кто прокладывает новые пути к теоретической
науке, могут понять всю силу эмоций, из которых может произойти
такое дело, отдаленное от непосредственных требований жизни. Какое
глубокое убеждение в рациональности Вселенной и какую жажду
познать хотя бы слабое отражение разума, обнаруживаемого в мире,
должны были иметь Кеплер и Ньютон, чтобы они могли потратить
годы одинокого труда в распутывании основ небесной механики. Те
люди, знакомство которых с научными исследованиями связано
преимущественно с практическими результатами, легко приобретают
совершенно превратные представления о складе ума людей, которые,
будучи окружены скептическим миром, устанавливают связь с людьми
подобного им мышления, как бы они ни были рассеяны по земле и
по столетиям. Только тот, кто посвятил свою жизнь сходным целям,
может живо представить себе, что вдохновляло этих людей и давало
им силу оставаться верными своему призванию несмотря на
многочисленные провалы. Это — космическое религиозное чувство, которое
давало людям такую силу. Один современник сказал, и не без основания,
что в современную материалистическую эпоху серьезными учеными
могут быть только глубоко религиозные люди». Как увидим дальше,
Эйнштейн несколько изменил свои взгляды в последние годы своей
жизни, но пока ограничимся этой цитатой. Можно возразить, что
понимание Эйнштейном религии не имеет ничего общего с обычным
пониманием и что отрицательное отношение его к церковной религии
выражено вполне ясно.
В числе многочисленных жертв святой инквизиции были, конечно,
и ученые, но они составляли небольшой процент общего числа. Наиболее
знаменитые случаи — Джордано Бруно и Г. Галилей. Их и разберем.
2. Дело Джордано Бруно
Как известно, Бруно (1548—1600) был доминиканским монахом,
проведшим долгие годы в странствиях, выступавший с лекциями на
диспутах по богословию, философии, интересовавшийся и общественно-
политическими вопросами. Неосторожно вернувшись в Венецию, он
был там захвачен агентами инквизиции и после нескольких лет
заточения в тюрьме сожжен в Риме. За что его сожгли? За его научные
работы? В точных науках он не дал ничего сколько-нибудь
существенного. Но он был пламенным пропагандистом Коперника и еще
больше Николая Кузанского, которого он ставит чрезвычайно высоко
и сравнивает с Пифагором.
Николай Кузанский (1401—1464) был сторонником бесконечности
Вселенной, движения Земли и множества населенных миров, где могли
обитать существа, более совершенные, чем человек. Бруно воспринял
эти идеи Кузанского и в этом отношении отличался от Коперника,
который признавал ограниченность Вселенной. И Кузанский и Бруно
были склонны к пантеизму, и за это их обоих упрекали противники.
И Кузанский и Бруно были склонны к платонизму и гилозоизму, т. е.
учению об одухотворенности материи, оба являются представителями
36 А. А. Любшцев
диалектического мышления с тезисом о совпадении
противоположностей (см. статья «Николай Кузанский», Философский словарь, 1963,
с. 309). В области натурфилософии и философии вряд ли можно указать
что-либо существенно новое, что внес Бруно по сравнению с Кузанским.
Кузанский был почти забыт в течение несколько сотен лет, и даже в
трехтомной «Истории философии» Гегеля он вовсе не упоминается,
хотя его последователю, Бруно, отведено достаточно места. Сейчас
положение изменилось: сочинения Кузанского издаются и на Западе
и у нас (Избранные философские сочинения, Москва, Госсоцэкгиз,
1937), ему отведено достаточно места и в «Истории философии» (т. II,
1941, с. 42—44), БСЭ и других изданиях. Выдающееся значение этого
мыслителя не отрицает сейчас как будто никто. Какова же судьба
Кузанского? Он был епископом, кардиналом, последние годы провел
в Риме, где, по свидетельству многих, играл роль вице-папы. Он отнюдь
не замыкался в ученой деятельности. Он деятельно работал по
объединению Восточной и Западной церквей, принимал участие в
организации похода христианских государств против турок, боролся с
массовым паломничеством к святым местам. Боролся с богослужебным
формализмом, суевериями, верой в чудеса, с конкубинатом духовенства.
Он подвергался и репрессиям, но не со стороны духовных властей, а
со стороны герцога Тирольского Сигизмунда, который некоторое время
держал его в тюрьме за то (по жалобам монахинь), что Кузанский
слишком энергично боролся с распущенностью, царившей в женских
монастырях («Очерк жизни Кузанского», написанный Лопашовым в
«Избранных сочинениях»). Хотя против Кузанского его противники
выступали с обвинениями в пантеизме, это не имело для него никаких
последствий и в индексе запрещенных книг сочинения Николая
Кузанского никогда не фигурировали. И после сожжения Бруно в 1600 г.
не было объявлено об осуждении учения Коперника. Это было сделано
лишь в 1616 г., и поводом к этому были не сочинения самого Коперника
или Бруно, а сочинение кармелита П. Фоскарини (1615), где тот
пытался доказать отсутствие противоречий между доктриной
Коперника и доктриной церкви. «По декрету конгрегации индекса
запрещенных книг от 5/Ш 1616 г., сочинение Фоскарини было "совершенно
запрещено и осуждено"» (Идельсон. Галилей в истории астрономии.
Вопросы истории естествознания и техники, вып. 16, 1964, с. 62). Вот
ослушание этому постановлению было со временем и поставлено в вину
Галилею (о чем будет речь дальше), но никак не могло быть поставлено
в вину Бруно. При всех своих ужасных законах инквизиция достаточно
строго придерживалась принципа, что закон обратной силы не имеет
и по несуществующим законам не судили (в отличие от некоторых
современных правителей).
Как это указывается и в предисловиях к советским изданиям
сочинений Бруно, он был казнен не за свою научную, а за свою
общественную деятельность.
Он решительно осуждал господствовавшие тогда в католической
церкви порядки, есть мнение, что он даже перешел в протестантство,
но и там не поладил с кальвинистами. Обладая необузданным
темпераментом, он выступал (в отличие от Кузанского) очень резко и тем
нажил огромное количество врагов. В биографии его, написанной
Наука и религия
37
А. Штекли (Жизнь замечательных людей, выпуск 21(395), 1964), он
выставлен почти как воинствующий атеист, который еще в
доминиканском монастыре выбросил иконы (с. 19) и всю свою жизнь
высказывал резко антирелигиозные суждения. Образ жизни он вел, судя по
указанной биографии, тоже совсем не благочестивый, но к этому греху
в то время относились снисходительно. Будучи очень образованным
человеком и выдающимся оратором, он, конечно, был опасен
непосредственно для верхушки католической церкви, и скорее можно
удивляться, что процесс длился так долго (почти восемь лет), чем тому,
что он не избежал костра. На костер отправляли тогда и лиц, не
имевших никаких научных заслуг и вполне ортодоксально мысливших,
если находили их опасными или слишком неприятными для церкви,
причем, конечно, суровость репрессии соответствовала серьезности
политической ситуации и в значительной степени характеру
руководителей церкви. Поэтому Дж. Бруно можно зачислить в ряды мучеников
борьбы со всякого рода деспотизмом, за улучшение общественного
строя, за устранение злоупотреблений власть имущих, туда же, куда
отнесем Савонаролу, целый ряд францисканцев и прочих лиц, но к
числу мучеников науки мы его причислить не можем.
3. Дело Галилея
Обратимся теперь к Галилею (1564—1642). Если спросить среднего
интеллигента, кто такой Галилей, то он, конечно, ответит: борец за
коперниково мировоззрение, осужденный за это инквизицией и
принужденный отречься от своих взглядов. Верно это? Конечно, верно,
но только это — неполная истина, сходна по своему значению с такой,
например, истиной: Кант — немец, никогда не выезжавший из
Кенигсберга. И в «Философском словаре» 1963 г., с. 86, где дано краткое
изложение его учения (в общем правильное), приводится только один
его труд в качестве основных: «Диалоги о двух главнейших системах
мира — птолемеевой и коперниковой» (1632). В «Истории философии»
1941 г., т. II, изложение гораздо полнее и более приближается к полной
истине. Там правильно указано другое фундаментальное сочинение
Галилея: «Беседы и математические доказательства, касающиеся двух
новых отраслей науки» (1638) (правильнее: двух новых наук). Эти две
науки, основание которых положил Галилей (вполне сознававший свое
значение как основоположника этих наук) — динамика и сопротивление
материалов. Основанием динамики он встал рядом с Архимедом,
основателем статики, и заслужил справедливо звание одного из
величайших пионеров точных наук. Он дал толчок развитию
экспериментального метода, настаивал на математизации наук («Измеряй все
доступное измерению и делай неизмеримое измеримым»), чрезвычайно
много сделал по борьбе с догматизмом перипатетиков и является
основателем того механического материализма, видным представителем
которого является Лаплас (в большей степени, чем Ньютон). У него
есть мысли, послужившие для развития теории вероятностей и теории
множеств. Что касается астрономии, то он способствовал продвижению
коперниковских идей как своими теоретическими работами (принцип
38 А. А. Любищев
относительности Галилея), так и наблюдениями в телескоп (солнечные
пятна, фазы Венеры, спутники Юпитера и т. д.), но в развитии
математической теории гелиоцентрической системы он не только не
участвовал, но даже противодействовал принятию нового крупнейшего
шага в этом направлении, работам не менее гениального Кеплера,
своего современника, работы которого ему были известны и с которым
он был в переписке. Здесь сыграло роль именно его основное
стремление — разработка идей по механике, которой он занимался всю свою
сознательную жизнь. Поэтому сейчас можно сказать с полной
уверенностью: если бы исчезли «Диалоги», то астрономия не претерпела бы
существенной потери, так как к моменту их напечатания (1632) великий
Кеплер (1571—1630) уже закончил свой жизненный путь, а по линии
Кеплера Галилей не дал ничего, а вот если бы исчезли «Беседы», то
развитие механики несомненно задержалось бы, так как гении,
подобные Галилею, рождаются нечасто. Механике Галилей посвятил всю
свою жизнь. Первые его работы посвящены механике и прикладным
задачам (по военной архитектуре и фортификации): Теоремы о центрах
тяжести твердых тел (около 1585 г.), Гидростатические весы (1586),
Трактат о движении (1590), где впервые — расхождение с
аристотелевской динамикой, Механика (между 1593 и 1599 г.), где впервые
применяется термин «момент» силы. Все перечисленные произведения
не были опубликованы при жизни Галилея (Идельсон. Галилей в
истории астрономии. Вопросы истории естествознания и техники,
вып. 16, 1964, с. 52). Они соответствуют возрасту Галилея 21—35 лет.
В этом интервале он был профессором математики у себя на родине,
в Пизе (1589—1592), где и наблюдал качание маятника (паникадила)
в Пизанском соборе и падение тел со знаменитой падающей башни.
После Пизы он переехал на 18 лет в Падую, где занимался
разнообразными вопросами технического характера, читал лекции в Падуан-
ском университете на кафедре математики и имел как лектор огромный
успех. В лекциях по астрономии он упоминал о наличии ученых,
считающих Землю подвижной, придерживался, однако, точки зрения
Аристотеля и Птолемея о неподвижности Земли. Но, судя по письму
Галилея Кеплеру от 4 августа 1597 г., написанному в ответ на получение
книги Кеплера «Мистериум космографикум» (1596), он уже тогда был
скрытым коперниканцем. Это письмо крайне интересно (привожу по
Идельсону, с. 53): «Твою книгу я прочту с тем большей охотой, что
на точку зрения Коперника я встал уже много лет тому назад, и мне
удалось на основе ее найти объяснение многим явлениям природы,
которые, без сомнения, не могут найти объяснения на основе
общепринятых положений. Я записал много доказательств и много
опровержений рассуждений, основанных на противоположной точке зрения;
но выпустить все это в свет я не решался, устрашенный судьбой
Коперника, нашего учителя, который хотя и заслужил себе бессмертную
славу у немногих, но со стороны бессчетного числа людей (ибо так
велико число глупцов) подвергся лишь насмешке и освисту. Я решился
бы, действительно, продолжать мои рассуждения, если бы существовало
много людей, подобных тебе, Кеплер, но их нет, и я откажусь от этих
занятий». Это письмо интересно во многих отношениях. Во-первых,
из него ясно, что Галилей интересовался астрономией давно и был
Наука и религия 39
убежденным коперниканцем, но всерьез этим не занимался, так как
и без того дел у него было по горло. Во-вторых, к тому времени он
уже испытал резкую оппозицию своим работам. Его «Трактат о
движении» (Де Моту гравиум, 1590) вызвал против молодого профессора
бурю негодования со стороны большинства профессоров, сторонников
Аристотеля (История философии, т. II, 1941, с. 65), и эта буря была
основана на чисто перипатетической косности, вне всякой связи с
религией. Галилей, может быть, переоценил значение числа «глупцов».
В-третьих, ясно, что Галилей вовсе не считал себя обязанным идти
напролом и считал возможным, будучи коперниканцем, излагать
астрономию по Птолемею; и, наконец, в-четвертых, из письма ясно, что
он еще не успел прочесть присланной ему книги, вряд ли он согласился
бы с ее содержанием.
Книга эта считается ошибкой Кеплера, но сейчас, ввиду усиления
интереса к истории науки, ее содержание передается многими. В
частности, в «Истории астрономии» Паннекука, 1966, с. 241—242, изложено
ее содержание, а на с. 243 (рис. 31) дана модель Вселенной по этой
книге Кеплера. Кеплер дал объяснение строения планетной системы
на основе «Платоновых тел», т. е. правильных многогранников. «Если
на каждом из шести планетных кругов построена сфера, мы можем
между каждой парой последовательных сфер, считая их точно
концентрическими, построить одно из правильных геометричесикх тел
таким образом, чтобы вершины его были расположены на внешней
сфере, а плоскости были касательными к внутренней сфере». Для
некоторых расстояний получилось хорошее совпадение. С удивлением
читаем дальше в книге марксиста с предисловием нашего известного
астронома Кукаркина такие слова на той лее странице: «Однако
совпадение слишком велико, чтобы быть случайным. Итак, Кеплер,
движимый более астрологическими идеями, расположил 5 геометрических
тел в последовательности, идущей от центра наружу: 18-, 20-, 12-, 4-,
6-гранники, между шестью планетными сферами... Раскрыв этот секрет
строения мира, Кеплер поднял теорию Коперника на уровень,
значительно превосходящий спорное мнение, основанное на неопределенном
эмпиризме, и сделал ее фундаментальной философской истиной».
Хорошо известно, что эту книгу Кеплера считают неудачным началом
великого пути и славу Кеплер приобретет не ею, а своими тремя
законами, изложенными в более поздних сочинениях. Ясно, что такая
книга не могла привлечь Галилея, которому остался чужд и дальнейший
путь Кеплера. Галилей вовсе не был далек от пифагореизма (С. И.
Вавилов. Галилей. БСЭ, 2-е изд., 1952, т. 10; с. 126): «Мир был для Галилея
открытой книгой, написанной на математическом языке в виде
треугольников, кругов и других геометрических фигур», но астрологии
и представлениям о связях между планетами он был совершенно чужд.
Кеплер ответил Галилею на его письмо (Паннекук, с. 242): «Решайтесь,
выступим одновременно. Дружными усилиями мы сдвинем этот
экипаж. Своими доказательствами Вы поможете тем из наших
сторонников, которые теперь еще придерживаются неправильных суждений.
Я думаю, что очень немногие из знаменитых математиков Европы
будут против нас, так как могущество истины бесспорно». Галилей
все же обратился к астрономии, но пошел своим путем (у Кеплера
40 А. А. Любищев
было плохое зрение, и он не был хорошим наблюдателем). Потратив
много труда, Галилей сконструировал телескоп и в ночь 7 января
1610 г. (когда ему было уже 45 лет) в Падуе оказался первым человеком,
смотревшим на небо вооруженным взглядом (Идельсон, 1964, с. 54).
Перед ним открылся совершенно новый мир и при первых же
наблюдениях вблизи Юпитера обнаружились какие-то звездочки — спутники
Юпитера. «Действительно, было от чего прийти в экстаз и восхищение;
вдаль уходили схемы Аристотеля и Птолемея; как дым, рассеивалась
мистическая надстройка над Коперником, которую предполагал Кеплер;
новый мир, реальный и величественный, открывался перед человеком;
материя этого мира представлялась в богатстве и разнообразии, которое
надлежало теперь осознать».
Кеплер, как мы знаем, был плохим наблюдателем и пользовался
преимущественно наблюдениями Тихо де Браге: он наблюдал Вселенную
умственными (как говорили в старину, «умными») очами и, как
известно, таким способом сделал огромный шаг вперед. Галилей же
продолжал наблюдения до тех пор, пока болезнь глаз (катаракта) в
1638 г. (когда ему уже было 74) не заставила его прекратить это
занятие (Идельсон, с. 60).
Галилей же не пытался совершенствовать теорию орбит солнечной
системы, хотя при его жизни были открыты Кеплером три его великих
закона (два первых опубликованы в 1609 г. в сочинении (Астрономия
нова) «О движении Марса» и третий в 1619 г. в «Мировой гармонии»).
Галилей же в знаменитом «Диалоге», опубликованном в 1632 г.,
решительно отвергает и даже высмеивает Кеплера по поводу его мнения
о влиянии Луны и полностью игнорирует его великие законы. «И среди
великих людей, рассуждающих об этом удивительном явлении
приливов, более всех других удивляет меня Кеплер, который, будучи наделен
умом свободным и острым и хорошо знакомым с движениями,
приписываемыми Земле, допускал особую власть Луны над водой,
сокровенные свойства и тому подобные ребячества» (Галилей. Диалоги о двух
главнейших системах мира — птолемеевой и коперниковой. Перевод
и примечания А. И. Долгова, 1948, с. 326). В примечаниях к книге
А. И. Долгов указывает, что уже в эпоху Галилея указывалось вполне
основательно, что приливы и отливы достигают максимальной
величины в эпоху равноденствий, а не солнцестояний (в частности Фр.
Бэконом), как следовало по теории Галилея. Свои теоретические выводы
Галилей не сравнивал с практическими данными, т. е. в данном случае
отступал от тех принципов экспериментального метода, которые он
так энергично и эффективно проводил в других своих работах.
А. И. Долгов на той же странице одобряет Галилея за его отрицание
скрытых свойств, но вместе с тем указывает, что в отношении Кеплера
он был не прав. Это хорошо отмечено и А. Эйнштейном в статье
«О Галилее и его "Диалоге"» (Вопросы истории естествознания и
техники, вып. 16, 1964, с. 32). Эйнштейн не скрывает своего восхищения
перед Галилеем и вместе с тем пишет: «Подкреплением системы
Коперника, сверх качественных доводов, являлось бы только определение
"истинных орбит" планет, а эта проблема, казалось, почти
непреодолимой трудности, была, однако, разрешена Кеплером (при жизни
Галилея) истинно гениальным способом. То, что это решающее достижение
Наука и религия _41
не оставило следа в работах, которым Галилей посвятил свою жизнь,
иллюстрация того факта, что творческие личности часто бывают
невосприимчивы... Стремление Галилея доказать механическое движение
Земли ввело его в заблуждение при создании им его ошибочной теории
приливов и отливов. Блестящие рассуждения, изложенные в последней
беседе, сам Галилей признал бы бездоказательными, если бы не его
темперамент». В чем тут дело? Каким образом гениальный
основоположник механики мог сделать такие ошибки? Тут именно дело в
«темпераменте», на что указывает Эйнштейн, на его «убеждении
чувства», а не разума. Механика была лейтмотивом всей его жизни, и,
экстраполируя (под влиянием уже убеждения чувства, а не разума)
применимость механики за пределы ее действительной применимости,
он был убежден, что его механическая, ошибочная теория приливов
и отливов (связывающая приливы и отливы с вращением Земли)
поможет обосновать и систему Коперника. Поэтому первоначальное
название «Диалогов» было «О приливах и отливах» и последняя,
четвертая беседа, где теория приливов обосновывалась, была завершающей,
едва ли не самой важной с точки зрения Галилея. Название было
изменено по совету лиц из папской курии, продвигавших эту работу
в печать. Отсюда понятно, почему Галилей чрезвычайно упростил
систему Коперника и Птолемея, совершенно отказавшись от эпициклов,
так как для его механической теории приливов и отливов такая
сложность системы была помехой, понятно также, что он не делает
отличия между системами Аристотеля и Птолемея, хотя, само собой
разумеется, не мог не знать их различий. Ведь у Аристотеля — система
концентрических сфер, движение по правильным кругам, а у
Птолемея — большое число эпициклов и Солнце движется не точно вокруг
Земли, а вокруг эксцентра. Но система Аристотеля удовлетворяла
строгим философским требованиям — совершенство — и не годилась
для прогноза, система же Птолемея вызывала резкие возражения
перипатетиков, например знаменитого Ибн-Рушда (Аверроэса), но по
ней можно было вычислять с удовлетворительной точностью движения
планет, затмения и проч. Для Галилея важно было другое — применить
новую механику для механического доказательства движения Земли
вокруг Солнца при помощи приливов и отливов. Эта сокровенная
мысль изложена им в письме к кардиналу Орсини от 1616 г. (Идельсон.
Вопросы ист. естест. и тех., вып. 16, 1964, с. 64), и через 15 лет это
письмо составит самый нерв его «Диалога». Теория Галилея исключает
действие какой бы то ни было приливообразующей силы, и возможность
таких сил Галилей резко отрицает. «Мой рассудок не может
приспособиться к тому, чтобы подписаться под действием света,
темперированного тепла или возбуждения явлений через скрытые качества и
тому подобными бреднями; все это не только не является, но и не
может явиться причиной прилива; скорее уж обратно, прилив в мозгах
ведет здесь к этой болтовне и к крикливым суждениям, а не к
размышлениям над более глубокими явлениями природы и к их
исследованиям» (там же, с. 79). Как видим, здесь Галилей покидает даже
обычный для него спокойный тон рассуждения. В своих выражениях
Галилей объявил войну той доктрине Средневековья, которая
приписывала приливы таинственному влиянию Луны, доктрине, за которой
42
А. А. Любищев
шел и Кеплер. Для Галилея мир «осязаем» и нет скрытых явлений.
Эскиз космической механики Галилея не нашел подтверждения в
наблюдении и опыте. Там же Идельсон пишет: «Ньютон в единой
формуле дальнодействия, над раскрытием сокровенного смысла которой
человеческая мысль работает и по настоящее время, объединил законы
движения планет, их спутников и комет, приливы вод океана. Явление
приливов оказалось обусловленным именно притяжением Луны; сила
притяжения теперь снова появилась как орудие познания природы,
будучи очищена от той таинственной окраски, которую наложило на
нее мистическое мышление средних веков и которая так отталкивала
Галилея. С этого момента стало очевидным, что галилеево
одновременное доказательство двойного движения Земли ничтожно и что его
теория приливов может в лучшем случае служить для пояснения
некоторых частностей явления, каким оно наблюдается на Земле.
Небесная механика Галилея вовсе не этап развития, а тупик, и небесная
механика Ньютона ей диаметрально противоположна». Но как и
указывает Идельсон в примечании к той же с. 79, и теория приливов
Ньютона (статическая по своему характеру) не учитывает инерции вод
океана (начало динамической теории приливов положено Лапласом) и
«до сих пор неизвестно механическое явление, которым можно было
бы доказать одновременно оба движения Земли — суточное и годичное.
Для механического доказательства первого из них служит маятник
Фуко, второе обнаруживается только в аберрации неподвижных звезд
и в их годичном параллаксе. То, что не удалось Галилею, не удалось
и в последующие три столетия».
Чем же вызван такой бурный протест Галилея против Кеплера и
других предшественников Ньютона? Конечно, это результат того
ожесточенного сопротивления, которое он с молодых лет встречал у
перипатетиков, сторонников Аристотеля. Метод перипатетиков того
времени, в значительной мере искаженный толкователями Аристотеля,
заключается в следующем (статья Д. Бобылева в «Энциклопедическом
словаре» Брокгауза и Эфрона, т. Vila (14), 1892, с. 896—898): «Прежде
всего, исходили из гипотез или положений, прямо почерпнутых из
сочинений Аристотеля и из них, путем силлогизмов, выводили
заключение относительно того, как должны происходить те или иные явления
природы; к проверке же этих заключений путем опыта не прибегали
вовсе. Следуя такому пути, перипатетики были, например, убеждены
и учили других, что тело, весящее в десять раз больше другого тела,
падает в десять раз быстрее». В 1589 г. (25 лет) Галилей занял кафедру
математики Пизанского университета и здесь открыл, что скорость
падения тела возрастает со временем и независима от веса тела. Это
вызвало неудовольствие перипатетиков, и те нашли повод к его
удалению с кафедры за неодобрительный отзыв, данный им относительно
нелепого проекта какой-то машины, поданного одним из побочных
сыновей Козимо Медичи. Но по ходатайству маркиза дель Монти он
перешел на кафедру математики в Падую, где он пробыл 18 лет, с 1592
по 1610 гг. Так как перипатетики были его главными противниками
(они и выведены в «Диалогах» и «Беседах» под именем Симпличио),
то такая непрерывная борьба и окрасила эмоциональным элементом
его рассуждения и привела к возникновению ошибочных «убеждений
Наука и религия 43
чувства». Но, борясь с перипатетиками, он отнюдь не отрицал всего
Аристотеля. По всей своей философской физиономии он был ярким
выразителем того платонизма и пифагореизма, которым
характеризуется Возрождение. Будучи чрезвычайно разносторонним и сделав много
для усовершенствования стиля итальянской речи, он читал, например,
лекции и о Данте, и там, чтобы определить форму адской воронки,
он пользовался теоремами Архимеда и Альбрехта Дюрера,
геометрическими и архитектурно-механическими соображениями (Цейтлин.
Галилей. 1935, с. 20). Он был ревнителем механического понимания, но
весьма далеким от материализма, будучи почитателем Платона.
Галилей в «Диалоге», игнорируя эллипсы Кеплера, продолжает
считать естественным совершенное движение по кругу (Аристотель,
сохранивший здесь платоновское положение) и считает траекторией
свободно падающего тела окружность, хотя им же дано доказательство,
что это парабола. В ранний период Галилеем была написана работа
«об ускоренном движении тела», вошедшая впоследствии в «Беседы о
двух новых науках», но в этих последних в гораздо более совершенной
форме доказывается о движении падающих тел по параболам (Галилей.
Диалоги. Прим. А. И. Долгова, с. 363).
То обстоятельство, что Галилей в своих последних «Беседах» (1638)
значительно усовершенствовал свои механические представления по
сравнению с «Диалогами» (1632), свидетельствует, что на старости лет,
почти накануне смерти, он не только изложил последовательно работу
всей своей жизни (начиная примерно с 19-летнего возраста), но и
продолжал творчески работать над своей теорией, уже будучи 74-летним
ослепшим стариком: редкий пример мыслителя, у которого вершина
творчества (акме) падает на последние годы его жизни. Успех «Бесед»
заключается и в том, что в них, оставив космические проблемы (которые
еще не созрели для механического истолкования), он обратился к чисто
земным явлениям. «Все, что он здесь говорит, безошибочно (в
отношении механики. — А Л.) и классично и по праву вызвало ту
восхищенную оценку, которую Лагранж дал этим открытиям Галилея»
(Идельсон, там же, с. 75). В «Диалогах» же Галилей, следуя своему
призванию механика и инженера, стал немедленно применять
найденные им законы движения твердых тел к мировой материи в целом.
Ошибочно судил Галилей и о кометах. Еще в своей блестящей работе
«Пробирщик...» (Салжиторе, 1623) он защищал неправильное
положение, относя кометы к «подлунной сфере», в противоположность Тихо
де Браге, который, основываясь на исчезающе малом параллаксе кометы
1572 г., пришел к совершенно правильному выводу о ее большом
расстоянии от Земли. (Галилей. Прим. А. И. Долгова, с. 360). Галилей
же, в данном случае следуя Аристотелю (который полагал, что только
земному свойственно возникновение и уничтожение и потому кометы
не могут быть небесными явлениями, а относятся к сфере Земли),
считал, что кометы основаны на испарениях от Земли вопреки фактам.
И здесь экстраполяция твердых убеждений, справедливых в
определенной области, привела к игнорированию того самого
экспериментального метода, одним из блестящих основоположников которого он
являлся.
44
А. А. Любищев
Мы видим, таким образом, что, по согласному мнению современных
выдающихся ученых, главная заслуга Галилея — не его защита
гелиоцентрической системы, а создание основ механики. В знаменитом
«Диалоге» много упрощений и ошибочных мнений, в нем нет ни одной
формулы, численные данные и результаты вычислений даны редко и
скупо. Все это, а также то, что она написана на итальянском, а не на
принятом в то время для ученых латинском языке создало широко
распространенное мнение, что это — научно-популярная книга,
написанная с целью распространения коперникова учения. Галилей,
конечно, стремился к широкому распространению своих взглядов, будучи
блестящим лектором и стилистом, но столь же блестяще и тоже на
итальянском языке написана его последняя книга «Беседы о двух новых
науках», посвященная целиком механике и сопротивлению материалов.
Его книги написаны, если так можно выразиться, «максимально
понятно» , принимая во внимание трудность предмета, и для специалистов
по астрономии и механике они могут показаться популярными. Я
лично читал их с удовольствием в хорошем русском переводе, но никак
не могу согласиться с мнением, что это — популярные книги. В
«Диалоге» нет формул не потому, что они удалены (как это делается
в популярных книгах) для облегчения понимания, а потому что их
вообще не существует. Упростил Галилей теорию Птолемея и Коперника
не для целей популяризации, а для целей продвижения своих
механических идей, но так как, как указано выше, его механическая теория
приливов была неверна, то никакой гений не мог бы дать
математическую теорию или (если бы он ввел какие-либо дополнительные
предположения) она оказалась бы совершенно невероятной сложности.
Упрощая структуру Солнечной системы, Галилей не погрешил против
научного метода, потому что всякий физический закон есть
относительный закон. Как пишет Дюгем (Физическая теория, ее цель и
строение, 1910, глава V, § 3): «Относительность закона не в том, что
он верен для одного физика и не верен для другого, а в том, что
степень его приближения может быть достаточна для одного
применения и недостаточна для другого. Один и тот же физик один и тот же
закон то принимает, то отвергает в одной и той же работе: Реньо,
например, при исследовании сжимаемости газов старается заменить
закон Мариотта формулой более точной, но давление на высоте
свободной поверхности в его манометре он определяет по формуле Лапласа,
в основе которой лежит закон Мариотта; здесь нет противоречия, так
как ошибка, внесенная в вычисления этим специальным применением
закона Мариотта, гораздо меньше, чем степень надежности
экспериментальных методов, которыми он пользуется». Погрешил Галилей
как ученый в том, что он пытался выдать за научный принцип чисто
онтологический постулат об универсальности механического
истолкования явлений. Он стремился изгнать всякие скрытые таинственные
силы, которые принимал и Кеплер (Уайт, с. 152: Кеплер принимал
участие ангелов в планетных движениях), и из-за борьбы с ними не
принял участия в дальнейшем развитии гелиоцентрической теории.
Ньютон восстановил таинственные силы и сделал мощный шаг вперед,
а многие последователи Ньютона, подобно Лапласу, следуя политике
страуса, сделали вид, что таинственных сил они вообще не используют.
Наука и религия 45
Этот краткий очерк показывает, что механика была лейтмотивом
всей жизни Галилея с 19-летнего возраста вплоть до его последних
лет, когда он, уже ослепший, диктовал страницы своего бессмертного
последнего труда, и именно в последние годы он довел до наилучшей
проработанности основные свои идеи. Отклонения в область астрономии
хотя и сопровождались рядом блестящих успехов, но привели и к ряду
ошибок, связанных с неумеренной экстраполяцией. История Галилея
поэтому поучительна для всех наук в ряде отношений.
1) Недопустима экстраполяция положений и постулатов,
оправданных в определенной ограниченной области, на те области, где они
недоступны опытной проверке. Этой ошибкой грешат сейчас особенно
в биологии, где ряд положений, оправданных в области молекулярной
биологии, генетики и проч., распространяется на область
макроэволюции при полном игнорировании вопиющих противоречий.
2) Развитие наук идет не путем накопления окончательно
установленных истин, а путем последовательных .синтезов, причем при новом
синтезе нередко возвращаются к казалось бы окончательно отвергнутым
положениям. Такое полное непонимание духа истории науки
показывают многие выдающиеся ученые, например Холден, не понимающий
антагонистичности взглядов Галилея и Кеплера и исключительности
значения Ньютона, объединившего в своем синтезе двух, казалось бы,
непримиримых ученых.
3) И из этого краткого очерка ясно, какие трудности представляли
даже для величайших умов крупные шаги в деле точной науки и как
примитивен вульгаризаторский подход писателей, именующих себя
«прогрессивными», например Бертольда Брехта, для которого все дело
чрезвычайно просто: с одной стороны, прогрессисты, с другой,
мракобесы, не понимающие таких простых доводов, которые способен понять
самый простой, необразованный человек. Борьба геоцентрической и
гелиоцентрической систем вовсе не соответствовала разделу двух
лагерей: 1) прогрессивного, куда: материалисты, атеисты, новые
религиозные движения, выдвинутые Реформацией, и проч. 2) реакционного,
куда: католическая церковь, идеалисты, защитники феодализма и проч.
Это всего лучше можно показать на ряде сопоставлений, причем очень
часто критическим пунктом является разногласие в учении о приливах.
Френсис Бэкон считается основоположником материализма и в
значительной степени (тут сильно переоценен) индуктивного метода.
Но он был противником теории Коперника в некоторой степени потому,
что он справедливо возражал против ошибочной теории приливов
Галилея. Противники Коперника охотно держались старого
астрологического толкования приливов и отливов действием Луны, так как
эта теория не предполагает вращения Земли (Дюгем, глава VII, § 2).
Гораздо позже, уже когда Ньютон реставрировал астрологический
принцип всемирного тяготения, выдающийся ученый Гюйгенс считал
этот принцип абсурдным, то же бы сказал и Декарт, а за ним и его
последователи, картезианцы (Дюгем, глава I, § IV). Примерно то же
говорил и Лейбниц, и, как было показано выше, сам Ньютон не отрицал
абсурдности действия на расстоянии, но решительно перешагнул через
это, казалось бы, непреодолимое препятствие. Таким образом,
сопротивление Копернику, Галилею и другим строителям новой системы в
46 А. А. Любищев
значительной (у многих ученых даже и решающей) степени было
связано со вполне рациональными доводами. Система Декарта связана
с учением о вихрях, но законы Кеплера нельзя было объяснить
вихревым движением мировой материи (Паннекук, с. 268). Тот же Пан-
некук (там же) указывает, что восторженным почитателем Кеплера
(применившим его законы к объяснениям движения Луны) был юный
английский священник Иеремия Горроксю, рано умерший.
Протестантские церкви, подвергшие критике- многие положения
католичества, были не менее решительны и в осуждении учения
Коперника и продолжали в ряде случаев это осуждение вплоть до второй
половины XIX столетия (Уайт, с. 168).
Какое же отношение встретил Галилей среди своих
соотечественников? Уже было указано, что главными противниками его были
догматические последователи Аристотеля, перипатетики. Среди его
сторонников сразу оказывается значительное число представителей
церкви: пизанский монах — математик Кастелли, неаполитанский богослов
Фоскарини, знаменитый доминиканец Кампанелла, даже генеральный
проповедник Мараффи, Дини — все они «игнорируя вопросы церковной
политики сегодняшнего дня, разрешают вопрос с точки зрения
вечности» (М. Я. Выгодский. Галилей и инквизиция. 1934, с. 127).
Астрономические открытия Галилея многими были встречены
восторженно. Несмотря на то что среди перипатетиков у него было много
ожесточенных врагов и что учение Аристотеля поддерживалось как
неопровержимая истина католической церковью, Галилей нашел себе
сторонников в Риме среди высших лиц курии: таковы, например,
знаменитый богослов кардинал Беллармин и кардинал Маттео Барбе-
рини, впоследствии папа Урбан VIII. В 1611 г. Галилея с триумфом
встречают в Риме ученые иезуиты из Коллегиум Романум; он находит
восторженный прием при папском дворе, становится другом князя
Чези, основателя Академии ден Линчей (Рысьеглазых) и сам делается
членом этой Академии (С. И. Вавилов, статья в БСЭ, 2 изд., т. 10,
1952, с. 128). На запрос Беллармина, правильны ли наблюдения
Галилея, касающиеся скоплений неподвижных звезд, Сатурна, Венеры,
Луны и Юпитера, Римская коллегия за подписью четырех авторитетных
членов Клавио, Гринбергера, Малькотио и Лембо ответила
утвердительно, хотя и с некоторыми несущественными оговорками
(предисловие А. И. Долгова к «Диалогам» Галилея, с. 9).
Галилей был в переписке с Маттео Барберини. Во время диспута
о плавающих телах Маттео Барберини принял сторону Галилея против
перипатетиков, после сообщения о солнечных пятнах принял его
сторону против перипатетиков и иезуита Шейнера. В 1624 г., уже
сделавшись папой Урбаном VIII, он подарил Галилею портрет, медали и
обещал стипендию сыну Винченцо. По некоторым данным, Барберини
деятельно защищал Галилея в 1616 г. и не вполне одобрял декрет от
5 марта, но, несмотря на шесть бесед с Галилеем, не согласился отменить
его в 1624 г.
Но в 1616 г. коперниково учение было официально осуждено, а к
этому времени Галилей уже опубликовал «Звездный Вестник»
(«Посланец от звездного мира»), где содержалось изложение его
астрономических наблюдений с неприкрытым одобрением теории Коперника.
Наука и религия 47
По приказанию папы Павла V Галилей был вызван во дворец кардинала
Беллармина, и здесь этот кардинал увещевал Галилея об ошибочности
этого учения, а в протоколе пленарного заседания конгрегации
инквизиции в присутствии папы кардинал Беллармин сообщил, что
«математик Галилей, будучи предупрежден о приказании инквизиции отойти
от учения, которого он до сих пор придерживался, именно, что Солнце
есть центр сфер и неподвижно, а Земля движется, с этим согласился».
На том же заседании папа Павел V утвердил текст декрета, изданного
5 марта 1616 г., по которому книга Коперника была «задержана впредь
до исправления», в то время как написанное в «примиренческом» духе
письмо Фоскарини было совершенно «запрещено и осуждено». В
перечне задержанных и осужденных книг ни «Посланец от звездного мира»,
ни «Письма о солнечных пятнах» Галилея.не значатся. Сам Галилей
сразу после опубликования декрета пишет, что вопрос идет только о
незначительных исправлениях книги Коперника, но что его, Галилея,
враги совершенно посрамлены. В письме от 12 марта 1616 г. Галилей
описывает милостивую аудиенцию, данную ему накануне папой
Павлом V, и пишет: «Когда в заключение я указал, что остаюсь в некотором
беспокойстве, опасаясь возможности постоянных преследований со
стороны неумолимого коварства людей, папа утешил меня словами, что
я могу жить в спокойном настроении, так как обо мне у его святейшества
и у всей конгрегации остается такое мнение, что нелегко будет
прислушиваться к словам клеветников; так что пока он жив, я могу
чувствовать себя в безопасности» (Идельсон, 1964, с. 65).
Конечно, Галилей был недоволен, что учение Коперника все же
было осуждено, но это осуждение никогда не было безусловным.
Требовалось лишь, чтобы это учение выдавалось не за абсолютную истину,
а за удобную математическую гипотезу. В письме 1615 г. кардинал
Беллармин пишет: «В действительности очень хорошо поступает тот,
кто говорит, что, предполагая Землю подвижной, а Солнце
неподвижным, мы гораздо лучше отдаем себе отчет во всех явлениях, чем это
можно было бы сделать при помощи эксцентрических кругов и
эпициклов. Это не представляет ни малейшей опасности и вполне
достаточно для математики» (Дюгем, глава III, § 2. См. также Идельсон,
1964, с. 62). И это подтверждается теми несущественными
изменениями, которые были внесены в сочинения Коперника, переизданные в
1630 г., т. е. через четыре года после издания декрета. Безусловное
же осуждение сочинения Фоскарини было сделано потому, что там
автор стремился примирить учение Коперника и Священное Писание,
а тем самым учение Коперника возводилось в абсолютную истину
(А. И. Долгов. Предисловие к «Диалогам» Галилея. 1948, с. 11).
Естественно, что Галилей воспрянул духом, когда в 1623 г. кардинал
Барберини сделался папой Урбаном VIII. Полемическое сочинение
Галилея «Пробирщик золота» было выпущено в 1623 г. с посвящением
Урбану VIII от имени Академии. Урбан VIII далее писал стихи в честь
Галилея. Галилей предпринял поездку в Рим в 1624 г. с целью добиться
смягчения декрета 1616 г., но, несмотря на ряд бесед с папой, ему
это не удалось. Галилей сообщал князю Чези: «Кардинал Целлер
(Гогенцоллерн) передал мне, что он имел беседу с его святейшеством
относительно Коперника и сказал папе, что, поскольку все еретики
48
А. А. Любищев
(протестанты) придерживаются коперниканского учения, которое они
считают достовернейшим, то, принимая то или иное решение, здесь
нужно действовать весьма осмотрительно. На это папа ответил: "Св.
церковь не осуждала и не предполагает осуждать это учение как
еретическое, но только как необоснованно смелое; однако (добавил
папа) не следует опасаться, что кому-нибудь удастся доказать, что это
учение есть необходимо истинное"». При отъезде Галилея из Рима
Урбан VIII снабдил Галилея так называемым бревэ на имя герцога
Тосканского, где Галилею расточались высокие похвалы: «Уже давно
взираем мы с отеческим благоволением на мужа, слава которого сияет
в небесах и распространяется по всей земле». Все это не помешало
Урбану VIII через восемь лет оказаться главным инициатором позорного
процесса против Галилея, а после осуждения его — проявить себя
мучителем великого старца до самой его смерти (Идельсон, 1964, с. 67,
примеч). Тот же Идельсон на с. 171 указывает, что Галилей «слишком
доверчиво отнесся к сообщению его любимого ученика Кастелли в
письме от 16 марта 1630 г. о том, что папа Урбан VIII сказал: "Это
(запрещение Коперника) никогда не было нашим намерением, и если
бы зависело от нас, то декрет не был бы издан"».
В изложении современных историков науки, компетентных в
астрономии, мы видим, с одной стороны, что никаких признаков
неблаговоления со стороны пап (Павла V и Урбана VIII) .по отношению к
Галилею не было вплоть до знаменитого процесса, мало того, Галилей
имел все основания считать Урбана VIII своим ценителем и
покровителем — и вдруг такая перемена. Урбан превращается внезапно в
гонителя и мучителя, и это все преподается без малейшей попытки
объяснения такой удивительной перемены. Астроном изложил с точки
зрения астрономии, а от суждения вне пределов своей специальности
воздержался. Я разберу этот вопрос позже в связи с процессом Галилея,
а пока остановлюсь еще на той категории противников Галилея,
каковым приписываются интриги против великого ученого, именно на
иезуитах. Этот вопрос хорошо разобран между прочим в книге
Цейтлина, который пишет (с. 89): «Здесь же заметим, что традиционное
изображение иезуитского и католического отношения к науке как
всеобщего, голого и грубого обскурантизма является в корне ложным».
Легенда о том, что главными преследователями Галилея были иезуиты,
не является необоснованной. Сам Галилей в письме к Дислати от
25 июня 1634 г. выражается следующим образом: «Вы видите, значит,
что я пострадал не за защиту того или иного взгляда, а потому что
впал в немилость у иезуитов» (Цейтлин, с. 131). Это же подтверждает
и математик коллегии иезуитов Гринбергер, который в беседе с одним
из друзей Галилея в 1634 г. (т. е. уже после процесса Галилея) сказал:
«Если бы Галилей сумел сохранить расположение к себе со стороны
этой коллегии, то жил бы он в славе на свете и не случилось бы с
ним ни одного из его несчастий, и он мог бы писать по желанию о
любом предмете, в том числе и о движении Земли, и т. д.» (Идельсон,
1964, с. 60). Понятно, что и знаменитейший и яростнейший противник
иезуитов, великий Паскаль имел право указывать на иезуитов как на
главных виновников осуждения Галилея. Но из вышеприведенных слов
ясно, что Галилей «впал в немилость», «не сумел сохранить располо-
Наука и религия 49
жения», так как раньше, это ясно и из первого приема коллегией
иезуитов в Риме, он пользовался милостью иезуитов. И верно, что он
нажил несколько крупных врагов среди иезуитов.
Такими были Грасси и Шейнер. Но эти противники держались
очень осторожно, пока генералом ордена иезуитов был Клавдий Аква-
вива, последний умер в 1616 г., и тогда выступления противников
Галилея стали смелее, так как на место Аквавивы стал
слабохарактерный «ангел мира» Муццион Виттелески (Цейтлин, с. 129). Ясно,
что Аквавива защищал Галилея от нападок, а Виттелески лишь не
мешал нападать. Но «Пробирщик» (Салжиторе) Галилея направлен в
значительной степени против того взгляда Грасси, что кометы
принадлежат к сфере неба (что, в частности, противоречило мнению
Аристотеля). Здесь Галилей был не прав, а по свидетельству Идельсона (с. 55
и 67), растянутая, почти непрерывная полемика действует на читателя
несколько утомительно. Значит, как это ни странно, в данном случае
иезуит защищал антиперипатетические взгляды, несмотря на
поддержку Аристотеля церковью.
Другого врага среди иезуитов, Шейнера, Галилей тоже нажил по
поводу приоритета открытия солнечных пятен, что вызвало
ожесточенные споры. И здесь Галилей был бесспорно прав в отношении
объяснения солнечных пятен, но Шейнер несколько опередил его в
деле наблюдения, хотя обоих их опередил астроном Иоганн Фабрициус,
о котором не знал ни Галилей, ни Шейнер, но о котором знал Кеплер
(Идельсон, 1964, с. 60). После периода корректной переписки между
Галилеем и Шейнером возникла полемика. Галилей заострил ее в
памфлете (Салжиторе), Шейнер резко обрушился на Галилея. Галилей
писал о Шейнере в 1636 г. в письме: «Этот поросенок и лукавый
осленок составляет теперь перечень того, что я не знал в свое время...»
(там же).
Но и по поводу объяснения солнечных пятен Галилей не избежал
ошибок, что хорошо показано в той же статье Идельсона (с. 53—59).
В первых статьях о солнечных пятнах он дал правильное объяснение
своеобразному и изменчивому для земного наблюдателя виду
траекторий пятен по диску Солнца, выяснив, что это есть следствие наклона
плоскости солнечного экватора к плоскости эклиптики под небольшим
углом. Все это относится к самым мастерским и блестящим моментам
творчества Галилея. Но позже, в эпоху создания «Диалога» (1630),
Галилей считал возможным извлечь из своего открытия нечто большее
и здесь его рассуждение (на этот раз ошибочное) приводит к тому, что
Солнцу пришлось бы дать «третье» движение. Как пишет Идельсон,
эта ошибка Галилея тем более удивительна, что он сам доказал
ненужность «третьего» движения Земли в системе Коперника. Тот же
Идельсон замечает: от этого спора падает тяжелая тень, омрачающая
последние годы жизни Галилея. Мы видим, таким образом, что в споре
с Шейнером Галилей не был прав на сто процентов. Но в этом споре
примешивалась и политическая сторона. Шейнер был одним из самых
влиятельных и деятельных агентов испано-немецкой партии, как и
лидер испанской оппозиции Урбану VIII, кардинал Гаспар Борджиа,
о чем еще будет речь (Цейтлин, с. 131). Само собой разумеется, что
резкость полемики Галилея и ошибки, им сделанные, и в которых он
50 А. А. Любищев __^___
не хотел признаваться, привлекли на сторону Грасси и Шейнера и
других членов общества Иисуса.
Был и второстепенный объект спора: язык. Галилей писал свои
работы на итальянском языке. Это новшество вызвало возражения с
разных сторон.
Как указано в книге Цейтлина (с. 37), историк Ольшки делает
мелкое замечание, что можно было искать у духовенства
покровительства для самых смелых мыслей, если они были выражены на латинском
языке. С другой стороны, Кеплер жаловался на это оскорбление
человечества (и тут два гения разошлись во мнениях), а столетие спустя
не менее гениальный Лейбниц выступил в защиту латыни, так как
путаница, вызванная употреблением народных языков в науке,
заставила его почувствовать необходимость восстановления мирового языка
науки или замены его искусственным. Как своевременны эти мысли
Лейбница, в особенности в наше время!
О восторженном приеме астрономических открытий Галилея
иезуитами Римской коллегии я уже писал, но, может быть, после процесса
иезуиты, как и другие ревностные католики, препятствовали развитию
идей Галилея. Вредное влияние католицизма на развитие науки
утверждает, например, Идельсон, в той же статье, с. 66: «...декрет 5 марта
1616 г. — это удар отнюдь не по одному Галилею (на предыдущей
странице тот же Идельсон пишет, что в перечне осужденных книг
сочинения Галилея не числятся и сам Галилей был принят в милостивой
аудиенции папой Павлом V); это суровое испытание для науки и
культуры в странах католицизма, где развитие новой астрономии
приостанавливается приблизительно на 200 лет; где оно искусственно и
умышленно задерживается, чтобы дать некоторое время безраздельно
господствовать над умами представителям отживающих
мировоззрений». В примечании Идельсон указывает, что декрет 5/Ш 1616 г. был
впервые «опущен» в 1757 г. при составлении нового кодекса
запрещенных книг при папе Бенедикте XIV (при котором, см. Уайт, с. 155,
негласно уже допускалось учение Коперника. — А Л.), и только в
индексе издания 1835 г. не встречаются имена Коперника, Дилана
Астуника, Фоскарини, Галилея и Кеплера. Несколько раньше, в 1822 г.,
декретом папы Пия VII публикация работ с изложением
гелиоцентрической теории была разрешена в Риме (Уайт, с. 156).
Слова Идельсона об искусственной приостановке католицизмом
развития новой астрономии на 200 лет совершенно не соответствуют
истине. Совершенно иначе пишет известный современный марксистский
историк науки, крупный физик Дж. Бернал в своей книге («Наука и
история общества», 1956, с. 228): «Даже движение контрреформации,
которому удалось пресечь и повернуть вспять развитие протестантизма
в Европе, не оказало подобного влияния на науку. Руководившие этим
движением иезуиты (а им принадлежит главная роль в том, что
католичество оказалось полностью восстановленным в Польше, Венгрии,
Австрии, Бельгии, Баварии и Рейнской области, где протестантизм,
казалось бы, одержал полную победу — см. Британск. энциклопедия,
1957, т. 13, с. 9—15) были достаточно умны, чтобы понимать, что им
легче будет покорить души, поощряя науку, а не слепо противодействуя
ей. В соответствии с этим они полностью включились в научное дви-
Наука и религия 51
жение, в частности в новую астрономию, и даже содействовали ее
распространению и созданию обсерваторий в Индии, Китае и Японии.
В то же время иезуиты действовали как сторожевые псы внутри науки,
призванные ограждать истинную религию от всевозможного вредного
влияния со стороны этого движения и тем самым они, сами того не
желая, поставили деятелей науки в протестантских странах,
находившихся вне сферы их контроля, в более выгодное положение». Вряд
ли и это утверждение соответствует действительности. Уайт в
неоднократно цитированной книге пишет (с. 155): «В Германии, в особенности
в протестантской ее части, война (с коперниковым учением. — А Л.)
была еще более ожесточенной (чем в католических странах) и длилась
в течение первой половины XVIII столетия. Выдающиеся лютеранские
доктора богословия наводнили страну трактатами, доказывающими,
что доктрина Коперника не может быть согласована с Писанием.
В богословских семинариях и во многих университетах, где было
сильно клерикальное влияние, богословы, казалось бы, все сметали на
пути; и однако в середине столетия некоторые из наиболее ясномыс-
лящих поняли, что их дело проиграно». Таким ясномыслящим Уайт
считает папу Бенедикта XIV, про которого уже говорилось. Книга
Уайта вышла первым изданием в 1896 г. и в предисловии, написанном
им в С.-Петербурге в 1895 г., Уайт жалуется на то засилье духовенства,
которое имело место в США и Англии еще во второй половине XIX в.,
и то влияние, которое играла принадлежность к тому или иному
религиозному направлению в деле назначения профессоров и которое
стало исчезать именно в это время. Вспомним, что и знаменитый
«обезьяний процесс» в наше время имел место в протестантской
Америке, а не в католической стране.
И вот мы видим, что отношение католичества вообще, а иезуитов
в частности к теории Коперника строго соответствовало первоначальной
позиции кардинала иезуита Беллармина: развивать ее как полезную
для описания явлений математическую гипотезу, но не придавать ей
абсолютного значения.
Так выразился и знаменитый иезуит Боскович, автор первой
математически развитой атомной теории (пифагорейского, а не демокри-
товского характера): «Что касается до меня, то полностью уважая
Священное Писание и декрет Священной Инквизиции, я считаю Землю
неподвижной; однако, для простоты объяснения, я рассуждаю, как
будто бы Земля была подвижной, так как доказано, что из двух гипотез
последняя была обоснована явлениями» (Уайт, с. 155).
В 1672 г. иезуит Риччиоли разобрал все доводы за и против ко-
перниковой теории и указал, что имеется 49 доводов в пользу Коперника
и 77 против. Большинство доводов, таким образом, было против
Коперника (Уайт, с. 154), но мы знаем, что в науке большинством голосов
вопросы не решаются, и всякий внимательный читатель мог убедиться
в сравнительной силе доводов.
Во Франции иезуиты Лессер и Жакье издали в 1739—1742 гг.
французский перевод «Начал» Ньютона, т. е. популяризировали
гелиоцентрическую систему в том совершенном виде, который ей придал
Ньютон, но в предисловии делают требуемую католической церковью
оговорку (Цейтлин, с. 261—262). Эти же два иезуита выпустили трех-
52
А. А. Любищев
томное латинское издание «Начал» в 1760 г., снабдив его подробными
примечаниями (см. А. Крылов, предисловие к переводу книги: И.
Ньютон. Математические начала натуральной философии, 1916, с. VIII).
Иезуиты потратили много труда, чтобы способствовать распространению
гелиоцентрической теории в то время, когда книги Коперника и Галилея
числились в списке запрещенных книг, а автор «Начал» Ньютон был
ожесточенным антипапистом и в своей книге «Толкований пророка
Даниила и Апокалипсиса» рассматривал папу как апокалипсического
зверя.
Иезуиты дали много выдающихся ученых и как раз в особенности
в астрономии (Лалинд насчитывает 42) и геофизике. Особенно крупным
был (уже в XIX в.) Секки (1818—1878), один из основоположников
спектрального анализа и давший классификацию звезд. Энгельс
неоднократно цитирует Секки и так его характеризует (Диалектика
природы, 1949, с. 158): «Патер Секки хотя и воздает ему (Богу) всякие
канонические повести, тем не менее весьма категорически
выпроваживает его из Солнечной системы, разрешая ему творческий акт только
в отношении первоначальной туманности». И Секки не только работал
успешно в области астрономии, но и популяризовал гелиоцентрическую
систему, поставив опыт Фуко в Риме в 1852 г. в одной из церквей
(Уайт, с. 157). Наши воинствующие безбожники, считая себя страшно
революционными, полагают, что, поставив опыт Фуко в одном из
соборов С.-Петербурга, они проводят радикальную атеистическую
пропаганду, а на самом деле они плетутся в хвосте у ученого иезуита,
поставившего этот опыт в середине XIX в. в самом центре католического
мира.
Хорошо известно, что руководителями инквизиции были
доминиканцы, а не иезуиты. Конечно, и среди доминиканцев было много
выдающихся умов, и среди них были защитники коперникова учения,
например знаменитый Кампанелла (не говоря о Бруно), но по целому
ряду философских, богословских и политических вопросов у них было
значительное расхождение. Характерно для соотношения сил, что в
инквизиционной конгрегации, подготовившей постановление 1616 г.,
было из 11 членов шесть доминиканцев, один иезуит, один августинец,
один бенедиктинец и два без обозначения принадлежности к ордену
(Цейтлин, с. 123).
Процесс Галилея и его значение. Но если среди иезуитов были
отдельные враги, а не весь их орден, и если папа Урбан VIII во многом
сочувствовал Галилею, чем же объясняется громкий процесс 1632—
1633 гг., после которого Галилей прожил еще примерно девять лет?
Если возьмем такого добросовестного историка науки, как Уайт,
неоднократно цитированного, то там (с. 143) мы найдем такое красочное
изображение последних лет великого ученого. «До конца своей жизни —
нет, даже после окончания жизни, преследование Галилея
продолжалось. Он содержался в изоляции от своей семьи, от своих друзей, от
своих благородных занятий, и его заставляли строго держать свое
обещание не говорить о его теории. Когда, перенося интенсивные
телесные страдания от болезни и душевные муки от страданий в его
семье, он просил немного свободы, он был встречен угрозами
заключения в темницу. Когда, наконец, специальная комиссия доложила
__^_ Наука и религия 53
духовным властям, что он ослеп и изнурен болезнью и печалью, ему
дали несколько больше свободы, но это немногое было стеснено строгим
надзором. Он принужден был в молчании выслушивать презрительные
нападки на него и его дело; видеть, что дружественно расположенные
к нему люди были серьезно наказаны; патер Кастелли изгнан; Риччи-
ради, церемонийместер Священного Двора (мастер оф те Сакрел Палас),
и Чиамполи, папский секретарь, уволены с постов папой Урбаном, а
инквизитор Флоренции получил выговор за то, что дал разрешение
печатать труд Галилея. Он дожил до того, что истины, им
установленные, тщательно изгонялись из всех церковных колледжей и
университетов Европы, и когда в каком-то ученом сочинении о нем
упомянули как о "знаменитом" ("реноунд"), инквизиция заставила
заменить это словом "известный", ("ноториос")».'Такое жалкое состояние
Галилея в его последние годы описывает и известный писатель Бертольд
Брехт в своей драме «Галилей»: в нужде, тайно пишущий свои
сочинения, окруженный шпионами и проч.
Какие основания были для такой мрачной картины? Во-первых,
письма самого великого ученого, который нередко помечал их «из
моей тюрьмы в Арчетри» (см. Идельсон, 1964, с. 60). Во-вторых,
официально опубликованный приговор, где упоминалось и об угрозе
пыткой, и о тюремном заключении, и о воспрещении пропаганды
своего учения (Цейтлин, с. 217). Но по приговору кроме тюремного
заключения на Галилея было наложено спасительное покаяние: «в
течение трех лет прочитывать один раз в неделю семь покаянных
псалмов, оставляя за собой право вышеназванные санкции и покаяния
уменьшить, изменить полностью или отчасти» (с. 225). Что касается
гонения на Галилея после его смерти, то под этим, очевидно,
подразумевается то, что папа Урбан не разрешил похоронить Галилея там,
где тот хотел быть погребенным. Вот те фактические данные, на основе
которых создалась широко распространенная легенда о последних годах
жизни Галилея, активно использованная для антирелигиозной и
особенно антикатолической пропаганды. Но дают ли сообщенные факты
полную истину? Посмотрим.
Для человека, вся жизнь которого была посвящена науке, самым
ужасным, является, конечно, замалчивание результатов его работ.
И однако мы видим, что как раз в «заключении» в 1638 г. Галилей
написал и опубликовал свое величайшее произведение «Беседы о двух
новых науках». Приведу слова Лагранжа из его «Аналитической
механики», 1811 (предисловие А. И. Долгова к книге Галилея «Беседы»,
1934, с. 9): «Эта наука (динамика) сполна создана в последнее время,
причем первые основы ее были заложены Галилеем... Это открытие
составляет теперь наиболее значительную и непререкаемую часть заслуг
этого великого человека. В самом деле, чтобы открыть спутников
Юпитера, фазы Венеры, солнечные пятна и т. д., требуется только
телескоп и наблюдательность, но нужен исключительный гений, чтобы
установить законы природы на явлениях, которые всегда были у всех
перед глазами и тем не менее ускользали от внимания философов».
Как указывает Долгов далее, Галилей в этой книге заложил также
основы гидростатики, акустики и сопротивления материалов.
54
А. А. Любшцев
Но как же удалось Галилею преодолеть бдительность окружавших
его шпионов (если верить Б. Брехту) и опубликовать книгу? Сам
Галилей пишет об этом в посвящении к своей книге графу де Ноайль
(французскому послу) (Галилей, с. 33). «Считаю актом благодеяния с
вашей стороны, досточтимый синьор, что вы соблаговолили
распорядиться моим настоящим сочинением, хотя я, как вам известно,
смущенный и напуганный несчастной судьбой других своих сочинений,
принял решение не выпускать более публично своих трудов и, чтобы
не оставлять их вовсе под спудом, сохранять лишь рукописные копии
таковых в месте, доступном, по крайней мере, для лиц, достаточно
знакомых с трактуемыми мной предметами». Поэтому Галилей и
передал рукопись графу, который обещал хранить ее и ознакомить
некоторых друзей из Франции, «показав тем, что хотя я и молчу, но
провожу жизнь не совсем праздно».
Галилей хотел приступить к изготовлению других копий для
Германии, Фландрии, Англии, Испании и некоторых мест Италии, как
вдруг неожиданно был извещен известной фирмой «Эльзевир», что
произведения Галилея готовы к печатанию и желательно кому-либо
их посвятить. Галилей был радостно взволнован, естественно, посвятил
книгу графу де Ноайль, так великолепно распорядившемуся переданной
ему рукописью. Он пишет: «сделать это побуждает меня не только
сознание всего того, чем я вам обязан, но и готовность ваша, да
позволено мне будет так выразиться, защищать репутацию ото всех
желающих запятнать ее. Вы опять воодушевили меня на борьбу с
противниками». Опубликование нового сочинения Галилея, признание
им самим, что он передал ее иностранцу и что он не препятствует
напечатанию и готов снова бороться с противником, не повлекло
никаких репрессий для Галилея. Но из его посвящения мы видим, что
он не был строго изолирован. Эта «изоляция» относится тоже к чисто
легендарной истории. Об этой «изоляции» Цейтлин пишет, с. 249:
«Многие лица посещали Галилея, не спрашивая инквизиции. Так,
Галилея посетили знаменитый английский писатель Мильтон, философ
Гоббс и, возможно, Декарт. Фердинанд II Медичи, его брат Леопольд
и другие члены дома Медичи неоднократно бывали у Галилея. В 1636 г.
некоторое время у Галилея жил его ученик Кавальери (настоятель
католического монастыря ордена иеронимитов, по существу введший
понятие определенного интеграла (Рыбников. История математики. I,
1960, с. 158.— А Л.), в 1637 г. — математик Пери. Постоянными
помощниками Галилея были три члена ордена: Микелини, патер Клеменс
и патер Амброзиус (Брехт изображает живущих с Галилеем монахов
сыщиками: плохо же они работали! — А Л.). С 1640 г. у Галилея
жили: временно — Геньери, а до самой смерти — Нивиани и
знаменитый физик Торичелли, ученик Кастелли (ученика Галилея. —А Л.)».
Несмотря на существование декрета инквизиции, запрещавшего
печатать какие бы то ни было сочинения Галилея, ему удалось
напечатать за границей кроме «Бесед» латинский перевод «Диалога» (та
же фирма «Эльзевир» в 1635 г.) с приложением письма Галилея к
Христине Лотарингской.
Но ведь Галилей был приговорен к тюремному заключению и сам
писал «из тюрьмы»? В настоящей тюрьме Галилей не провел ни одного
Наука и религия 55
дня. По прибытии в Рим 13 февраля 1633 г. Галилей прожил два
месяца у тосканского посланника Никколини и лишь две недели провел
в здании инквизиционного трибунала, но не в тюрьме, а на квартире
фискала — прокурора инквизиции Синяере, а потом снова у Никколини.
В конце июня Галилея направили в Сиену под надзор его друга и
ученика, архиепископа сиенского Асканис Никколомини (в механике
он сделал первый шаг, отрицая мнение Аристотеля, что тяжелые и
легкие тела падают с разной скоростью (Долгов, с. 31)). Французский
поэт Сен-Аман, посетивший осенью Галилея, описывает богато
меблированное и обитое шелком жилище ученого, полное книг и рукописей,
где Галилей приступил к работе над давно задуманным сочинением
«Беседы» (Долгов, с. 15—16; Цейтлин, с. 235). Ясно, что Галилей не
терял времени и в самый год знаменитого процесса приступил к своей
величайшей работе. Но уже в декабре 1633 г. Галилею разрешили
поселиться на собственной вилле в Арчетри, в миле от Флоренции,
под названием «Драгоценность». Эту-то «Драгоценность» Галилей в
письмах и называет «тюрьмой». А на что же жил в «тюрьме» Галилей?
У Цейтлина читаем (с. 94): пенсия Урбана VIII, первоначально
предназначенная для сына Галилея (он от нее отказался, так как
условием было выполнение некоторых монашеских обязанностей), была
передана Галилею, и он ее продолжал получать и после своего
осуждения.
А как с разлукой с семьей? Галилей вовсе не был женат, и законной
семьи у него не было. Он не был аскетом, а был сыном своего времени
и эпохи Возрождения, у него была длительная связь с венецианкой
Маритой Гамба (с 1599 г. лет десять), от которой у него был сын
Винченцо и две дочери, Виргиния и Ливия, сделавшиеся потом
монахинями. Многие биографы считают, что одной из причин переезда во
Флоренцию было желание порвать эту незаконную связь. Он не обидел
Гамбу, и она при его денежной поддержке благополучно вышла замуж
за Бартодуцци (Цейтлин, с. 94—95). Сам Галилей указывает в письмах,
что он покинул Падую потому, что нравы и обычаи республики не
дают условий, благоприятных для научной работы. «Эти желаемые
условия я не могу получить ни от кого, кроме абсолютного князя», —
писал Галилей. Вопреки изображению Брехта, Галилей изысканно
одевался, любил общество и был большим знатоком вин (Цейтлин,
с. 22). Скончался Галилей 78 лет 8 января 1642 г. в присутствии сына
Винченцо с женой, учеников Вивиани и Торичелли и перед смертью
он получил генеральное отпущение — причащение и благословение от
самого папы Урбана VIII.
Галилей не мог не понимать, что он оставляет талантливых и
преданных учеников и последователей его идей: достаточно назвать
три таких славных имени, как Торичелли, Кавальери и Норелли, а
своему биографу, Вивиани, он уже слепой диктовал свои труды.
Получается любопытный факт, что официальное описание процесса
гораздо строже того, что фактически имело место, и это расхождение
ни у кого не вызывает сейчас сомнения. Вот как пишет Дж. Бернал
в книге «Наука в истории общества», ИЛ, 1956, с. 236—237: «Такие
горячие приверженцы Коперника, как Бруно и Кампанелла (1568—
1639), уже сделали из нового знания выводы, угрожавшие устоям
56 А. А. Любищев
церкви, правительства, общественной морали и самой собственности
(с. 183). Бруно был сожжен на костре, Кампанелла заключен в тюрьму
на долгие годы; однако с Галилем дело обстояло иначе: у него был
большой научный авторитет и влиятельные друзья, его католицизм не
подвергался сомнению, и, кроме как в науке, он вовсе не был
революционером. Судебный процесс, как и следовало ожидать, велся в
рамках представлений и образа мышления церкви, а не Галилея, и
потому результат его был предопределен. Однако интересен тот факт,
что протоколы суда держались в секрете, по всей вероятности потому,
что опасались, как бы их обнародование не разоблачило не суровость,
а относительную снисходительность судей. Папа и его курия больше
всего боялись возможной реакции со стороны твердолобых фанатиков
церкви, чем со стороны ученых. Галилей был осужден и вынужден
сделать свое знаменитое отречение, однако он подвергся только
условному заключению во дворце одного из своих друзей. Находясь в
уединении, он смог закончить свой труд о динамике и статике и
опубликовать его в последние годы своей жизни. Судебный процесс
над Галилеем ознаменовал собой целую эпоху, ибо драматизировал
конфликт между наукой и религиозной догмой. Своим фактическим
провалом, ибо приговор был весьма отрицательно принят почти всем
ученым миром, даже в католических странах, процесс этот неизмеримо
поднял престиж новой революционной экспериментальной науки,
особенно в тех странах, которые уже свергли у себя власть римской
церкви. Достижение Галилея выглядит как высшая точка наступления
на старую космологию. С этого момента от нее молчаливо отказались,
и астрономы-практики стали пользоваться созданной Коперником и
Кеплером теорией Солнечной системы. Сорок лет спустя законы,
выведенные Кеплером путем наблюдений, были объединены с открытыми
Галилеем законами динамики в ньютоновской теории всемирного
тяготения».
Из этой цитаты ясно, во-первых, что приговор был настолько
снисходителен, что папа его не опубликовал из нежелания раздражать
фанатиков церкви. Ясно также, что процесс не только не затормозил
развития науки, но вызвал еще больший интерес к новой астрономии
и тем самым стимулировал ее развитие, но Бернал все-таки думает,
что основной причиной процесса была ортодоксальность папской курии,
а фактическая снисходительность — результат влияния друзей и проч.
Такой результат особенно ясно показывает, что процесс не мог быть
следствием личной неприязни Урбана VIII к Галилею, основанной
якобы на том, что под видом Симпличио (простака) Галилей вывел
самого папу. Известно, что сам папа отвергал эту глупую версию, так
как она не имеет ни малейшего правдоподобия. Симпличио вовсе не
выведен дураком или простаком, а местами дает своим противникам
весьма умные возражения. Слово Симпличио не выдумано Галилеем,
а есть фамилия знаменитого комментатора Аристотеля, о чем пишет
сам Галилей (он, следуя Платону, вводит в свои диалоги реальных
лиц, а не выдуманных). (Кстати, слово «простак» по-итальянски сим-
пличино, а не симпличио). И наконец, Симпличио вновь появляется
в «Беседах», написанных Галилеем в «тюрьме». Со стороны старого,
пережившего тревоги Галилея было бы неслыханным, чисто мальчи-
Наука и религия ЬЧ_
шеским озорством снова использовать это имя, если бы Галилей имел
малейшее основание думать, что папа был обижен этим именем. Ведь
Урбан VIII пережил Галилея и послал ему перед смертью папское
благословение. Но говорят, Урбан преследовал Галилея и после смерти,
не позволив родственникам и ученикам Галилея похоронить его
согласно его желанию. Конечно, возмущение такой «жестокостью»
кажется несколько странным в устах наших казенных писак, которые
стараются если не оправдать, то по крайней мере замолчать судьбу
сотен тысяч людей, не только не похороненных согласно их желанию,
но вообще похороненных неизвестно где в нашем «единственно
прогрессивном» государстве. Ясно, что поведение Урбана по отношению
к Галилею заключалось в том, чтобы проявить якобы наибольшую
строгость к строптивому ученому, а на деле, поступить максимально
снисходительно. Разгадка заключается в том, что процесс Галилея был
вовсе не научным спором, а чисто политическим. Это ясно вытекает
из многих сводок, опубликованных в советской литературе, в
особенности ясно это изложено в неоднократно цитированной обстоятельной
книге Цейтлина (1935). Правда, этот вывод сразу не бросается в глаза
при поверхностном просмотре введения, оглавления и иллюстраций
книги, но содержание всей книги не оставляет никакого сомнения,
хотя, конечно, оно становится совершенно ясным лишь при
внимательном чтении.
У нас часто говорят о необходимости рассматривать развитие науки
и вообще культуры в связи с общественными явлениями, но по принятой
схеме стараются отыскать классовую подоплеку тех или иных явлений.
Сомневаюсь, чтобы такой подход был удачен в деле Галилея, но
классовый подход далеко не единственный из возможных, и в деле
Галилея сыграли большую роль национальный и общественно-
политический моменты. Дело ведь происходило в самый разгар
трагической Тридцатилетней войны (1618— 1648), последней грандиозной
попытки вооруженной рукой покорить протестантизм. Она закончилась,
как известно, Вестфальским миром, после которого в первом
приближении установилось по крайней мере в большинстве стран мирное
сосуществование разных религиозных идеологий — начало полной
религиозной свободы, просуществовавшей до XX в. Но кроме этого
основного антагонизма существовали два других, не менее, а даже
более могущественных. Во-первых, национальный: испанский и
немецкий (возглавляемый Австрийской империей, бывшей тогда
гегемоном немецкого мира), с одной стороны, и итало-французский — с
другой. Во-вторых, социально-политический: независимость церкви от
государства и более или менее полное подчинение церкви государству,
в крайнем своем выражении делающееся цезаропапизмом, т. е. когда
глава государства является одновременно и главой церкви. А так как
«принципиум дивизионис» был не один, а по крайней мере три, то
тут не было двух лагерей, а была комбинация принципов трех разных
антитез. Папа римский, как глава католической церкви, естественно,
должен был быть на стороне католических армий. Но будучи главой
католической церкви, он одновременно был решительным противником
цезаропапизма. По известной доктрине «двух мечей» (духовного и
светского) папа римский объединял и светскую и духовную власть в
58 А. А. Любищев
Папской области, но с гегемонией духовной власти. При цезаропапизме
было наоборот: при объединенных в одних руках «двух мечах»
гегемония была на стороне светской власти. В начале Тридцатилетней
войны католические армии шли от успеха к успеху и дело
протестантизма казалось проигранным по крайней мере в немецких государствах,
пока вмешательство чемпиона протестантства, шведского короля
Густава Адольфа (которого военные историки считают одним из
величайших полководцев всех времен и народов), не внесло крутого изменения
в войну. Гибель Густава Адольфа при Лгоцене в 1632 г. остановила
его блестящие успехи, но его преемники, шведские полководцы,
сохраняли перевес шведов в войне до самого ее конца. Урбан VIII был
не первым папой, понявшим, что гегемония стран католического
абсолютизма может быть вредной для католической церкви. Еще Сикст V
понял необходимость отказа от традиционного союза папства с
Испанией. Посланный им во Францию известный кардинал иезуит Беллар-
мин отклонил домогательства лигистов (Священная
испано-французская католическая лига борьбы против французского короля
Генриха IV, долгое время бывшего вождем гугенотов) воздействовать на
папу в их пользу. Преемник Сикста V Григорий XIV решил стать на
сторону лигистов, и тогда Беллармин демонстративно оставил Париж,
за что был вознагражден саном кардинала новым папой
Климентом VIII.
Но Густава Адольфа субсидировал не только папа, но и другой
видный деятель католического мира, известный кардинал Ришелье,
фактический диктатор Франции при Людовике XIII. В своем
государстве он решительно боролся с гугенотами (хотя по дикости приемов
борьбы его сильно перещеголял Людовик XIV), и он же заключил,
наряду с некоторыми другими странами (например, Венецией), союз
с Густавом Адольфом в 1631 г. при посредничестве папского нунция.
Это было сделано из государственных соображений для ослабления
конкурентов — Испании и Австрии, полная победа которых привела
бы к резкому нарушению европейского равновесия.
Поддержка Густава Адольфа длилась недолго: в 1632 г. шведский
король погиб в бою, Ришелье был серьезно болен в 1633 и 1634 гг.
Но внутри самой Австрии было неспокойно, и главнокомандующий
католической армией Валленштейн был убит в 1634 г. по приказу
австрийского императора, так как его подозревали в чрезмерном
честолюбии и сношениях с Францией. Под давлением испано-немецкой
партии папа был вынужден давать субсидии католическим монархам,
в чем он ранее отказывал. Но дело защиты протестантизма было
сделано, опасность полной победы католических армий уже была
исключена. По словам Григоровиуса, Урбан VIII был последним
значительным политическим деятелем на папском престоле, пытавшимся
вести независимую политику. После его смерти в 1644 г. ясно выявилась
победа испано-немецкой оппозиции и папой был выбран кардинал
Памфили под именем Иннокентия X.
Но Урбан VIII был не только главой католической церкви, но и
итальянцем, и это обостряло его неприязнь к Испании. Известно, что
значительная часть Италии, имевшая общее название «Королевство
обеих Сицилии» (куда входили южная часть полуострова южнее Пап-
Наука и религия 59
ской области со столицей Неаполем и вся Сицилия), долгое время
находилась под властью Испании. Несмотря на родство испанцев и
итальянцев и религиозное единство, испанское владычество над южной
Италией было несравненно более тягостным, чем, скажем, господство
Польши над Украиной. Всякий, кто бывал в южной Италии (я там
прожил три месяца в 1909 г.), а потом переезжает в северную,
поражается контрасту этих двух частей современной Италии (как будто
переезжаешь из Африки в Европу). Само собой разумеется, что
передовые люди стремились к освобождению южной Италии от испанского
гнета. Среди наиболее выдающихся упоминаем знаменитого
доминиканца Кампанеллу, который был автором картины утопического
социализма «Государство солнца» и вместе с тем решительным сторонником
Коперника. Урбан VIII помог Кампанелле бежать из неаполитанской
тюрьмы во Францию, где Кампанелла и жил остаток жизни под
покровительством Ришелье.
А какую сторону в этих политических спорах принимали иезуиты?
«Единодушия мнений» у них не было, потому что этот орден был
интернациональным, но национальная принадлежность членов ордена
не могла не иметь влияния. Основателями ордена были в подавляющем
большинстве испанцы, испанцами же были три первых генерала (Лойо-
ла, Лайнец и Борджиа), но в 1581 г. генералом был избран Клавдий
Аквавива, неаполитанец по происхождению, принадлежавший к
французской ориентации. Во время Тридцатилетней войны, естественно,
испанские иезуиты и часть немецких поддерживали Испанию и
Австрию. Поэтому карикатура времен Тридцатилетней войны,
изображающая, как «Северный лев (Густав Адольф) разрывает тенета,
которыми иезуиты окружали центральную Европу», и помещенная в книге
Цейтлина, не является искажением действительности, но ее неполным
отображением, так как большинство иезуитов помогали Северному
льву. Видную роль в деле Галилея играли как раз представитель
немецко-испанской партии иезуит Шейнер, о ком речь была выше, и
лидер испанской оппозиции, посол Испании при папском дворе
кардинал Гаспар Борджиа.
А какую политическую позицию занимали видные ученые того
времени? Они, конечно, имели те или иные политические симпатии,
но это практически не сказывалось на их поведении. От Галилея как
итальянца естественно ожидать поддержки французской ориентации.
Этому соответствует и список его друзей, хорошие отношения с
верхушкой французской партии. Есть даже легенда, что его лекции слушал
инкогнито сам Густав Адольф.
Что касается Кеплера, протестанта и во многом, как было показано,
противника Галилея, то его поведение скорее показывает его
индифферентность к происходившей в то время политической борьбе. Он
долго и успешно работал у императора Рудольфа II, одного из лидеров
«католической реакции», а потом состоял штатным астрологом у
главнокомандующего католическими армиями Валленштейна.
В окружении Урбана VIII создалась исключительно напряженная
ситуация. В начале 1632 г. можно было ожидать полного разрыва
между папой и Испанией и, может быть, даже императором
(австрийским, который был тогда номинально императором всей германской
60
А. А. Любишев
нации). Послы императора вместе с некоторыми кардинапами
протестовали против политики папы. Папа заявил, что данную войну не
считает религиозной войной, так как Густав Адольф выступает лишь
против слишком возросшей силы Австрии. Кардинал Борджиа выступил
представителем ряда лиц с открытым протестом, поднялся бурный
спор. Папа готов был бы предать Борджиа суду, но испанский король
в Неаполе мог выступить с оружием на защиту Борджиа. Три года
папа добивался отозвания Борджиа как испанского посла из Рима, но
испанское правительство соглашалось на отзыв лишь ценой разрыва
папы с Францией, на что в конце концов папе пришлось пойти.
Несомненно, что жизнь Урбана VIII была в прямой опасности от
возможных заговорщиков: астрологи в 1630 г. выпустили ряд
предсказаний о предстоящей смерти папы, явно выражавших намерения
испано-немецкой партии. Папа арестовал ряд «предсказателей», в том
числе некоторых лиц, связанных с Галилеем. Опасность для власти и
даже жизни Урбана продолжалась не только до смерти Галилея в
1642 г., но и до самой смерти папы. Смерть Галилея совпала с началом
войны за Кастро. Пармский герцог Одоардо Фарнезе был в январе
1642 г. отлучен от церкви и лишен своих владетельных прав; в ответ
он во главе 3000 всадников вторгся в Церковную область и начал
быстро продвигаться к Риму при бурных аплодисментах испанцев, как
говорит один историк. Война продолжалась до 1644 г., когда умиравший
Урбан VIII вынужден был заключить тяжелый для его авторитета
мирный договор с Кастро; подписав этот договор, папа лишился чувств.
Вот на фоне каких событий происходил процесс Галилея. Судьба
Урбана VIII гораздо более печальна, чем судьба Галилея. Папа отнюдь
не был фанатическим католиком, заклятым врагом протестантизма,
он мудро стремился ограничить власть испанской и австрийской
деспотий и стремился к прогрессивной цели — изгнанию испанцев из
Италии. Перед смертью он мог думать, что эти его планы рухнули,
так как испано-немецкая партия восторжествовала.
Испанцев, конечно, выгнали из Италии, но гораздо позже.
Но совпадение процесса Галилея с трагическими событиями
Тридцатилетней войны не было случайным. В той же книге Цейтлина
прекрасно показано, что напечатание книги Галилея якобы с одобрения
папы было хитро задуманной провокацией испано-немецкой партии,
во главе с Гаспаром Борджиа и личным секретарем папы Чиамполи
(Цейтлин, с. 191 и 192). Последний примкнул к испано-немецкой
партии, так как был обойден папой при назначении кардиналов (с. 198).
Судя по всему, они якобы с одобрения папы опубликовали знаменитые
«Диалоги» во Флоренции. Цель их была ясна: скомпрометировать папу
перед фанатическим католическим миром, как единомышленника
учения, осужденного в 1616 г. католической церковью и добиться его
смещения (прецеденты смещения пап были, вспомним знаменитого
Иоанна XXIII, не только лишенного папского звания, но и вычеркнутого
впоследствии из списка пап, отчего в наши дни под именем Иоанна
XXIII правил другой папа, оставивший по себе самую светлую память).
Чиамполи делал ставку на решительную победу испано-немецкой
партии, которая фактически запоздала всего лишь на десять лет, и
Чиамполи не дожил до нее, так как умер за год до смерти Урбана VIII.
Наука и религия 61
Цейтлин приводит убедительнейшие факты в пользу такого понимания.
Если бы само напечатание книги Галилея было преступлением, то,
конечно, должен был бы в первую очередь пострадать цензор
инквизиции и индекса доминиканец Никколо Риккарди, которого называли
«падро монстро» по причине необычайной учености, красноречия и
чудовищной толщины и который поставил свое «имприматур»
(подлежит печатанию). Но Риккарди нисколько не пострадал и остался
папским цензором до своей смерти в 1639 г., а Чиамполи после процесса
Галилея был смещен со своего поста, выслан из Рима в глухие местечки
и умер опальным в 1643 г. Для спасения своей власти, а может быть,
и жизни Урбан VIII был принужден инсценировать процесс над
Галилеем, несмотря на безусловное свое расположение к Галилею.
Совершенно освободить Галилея от наказания значило бы для Урбана VIII
признать собственную ответственность за публикацию «Диалога».
Папа проявил такую «объективность», что поставил во главе списка
судей одного из своих заклятых врагов, кардинала Гаспара Борджиа,
но для обеспечения надежного следствия назначил в декабре 1632 г.
нового генерального комиссара инквизиции — патера Фиренцуолу,
сменившего прежнего, замешанного в деле Борджиа. Этот патер Фи-
ренцуола был главным военным инженером папы и прославился
усовершенствованием укреплений в римской крепости-замке Св. Ангела
и постройкой форта на острове Мальта. Фортификационные чертежи
Фиренцуолы были часто на столе папы наряду с новейшими
поэтическими произведениями. Галилей предстал на допросе не перед
фанатическим богословом, а перед математиком и инженером в монашеской
рясе. Может быть, папа оказался недоволен слишком мягким
результатом следствия и суда? Нет. Фиренцуола сохранил полное благоволение
папы: после смерти Риккарди в 1639 г. он сделался главным цензором,
а в 1643 г. возведен в сан кардинала-епископа и архиепископа.
Недоволен был Гаспар Борджиа. Это ясно из того, что его подпись (наряду
с подписями двух других лиц) отсутствует под приговором, вынесенным
Галилею. Лидер испано-немецкой оппозиции тем самым бросил в лицо
Урбану VIII вызов, что не столько Галилей сильно подозрителен в
ереси, сколько сам глава вселенской, католической и апостольской
церкви. Не Галилея надо было подвергнуть строгому испытанию, а
собором лишенного папской тиары Маттео Барберини — вот о чем
говорит отсутствие подписи кардинала Борджиа. Любопытно, что на
отсутствие подписи Борджиа и двух других лиц впервые обратил
внимание известный историк математики Мориц Кантор, хотя, казалось
бы, это прежде всего должно было интересовать обычных историков.
Но, может быть, по закону Галилея и нельзя было присудить к
более тяжелому наказанию? Мы знаем, что папа в то время был
самодержавным государем Церковной области, а самодержцы всегда
не слишком считаются с законами, но в данном случае Галилей мог
бы быть присужден к самому тяжкому наказанию — сожжению на
вполне законном основании. Ведь осуждение учения Коперника было
в 1616 г., и тогда кардиналу Беллармину поручено было уговорить
Галилея отказаться от этой ереси; кардинал имел беседу с Галилеем,
и от открытой защиты учения Коперника Галилей в общем
воздерживался до опубликования «Диалогов». Поэтому считалось, что Галилей
62
А. А. Любищев
«раскаялся» уже в 1616 г., подчинившись указаниям Беллармина. Но
если он в 1616 г. уже раскаялся, а в 1632 г. вновь согрешил, то он
мог бы по закону быть объявлен неисправимым еретиком (херетикус
релапсус) и передан светской власти для казни «со всей кротостью и
без проливания крови», т. е. сожжению. Цейтлин указывает, что даже
в таком крайнем случае Урбан VIII нашел бы пути и средства, чтобы
избавить Галилея от этой страшной участи, но чрезвычайных мер не
потребовалось, так как Галилей предъявил письмо кардинала
Беллармина, из коего явствовало, что разговор с Беллармином не привел к
отречению. Поэтому суд имел право рассматривать Галилея не как
неисправимого еретика, а как человека, впервые попавшего на суд
инквизиции, тогда в случае раскаяния ему смертная казнь не угрожала.
Но Беллармин в 1632 г. был уже в могиле, и закрытый суд, если бы
он хотел погубить Галилея, легко мог бы просто уничтожить письмо
Беллармина. Важна была инсценировка громкого процесса и, возможно,
более мягкий приговор. Как известно, существует легенда, что Галилей
после торжественного отречения на коленях от доктрины Коперника
встал с колен и, топнув ногою, сказал: «Э пур си муове» — а все-таки
она движется. Уэвель (1867, т. I, с 505) справедливо замечает: «Эти
слова представляются иногда героическим изречением человека,
преданного своему убеждению и истине наперекор преследованиям: я
думаю, что мы можем естественнее представить себе эти слова
сказанными в виде шуточной эпиграммы на ухо кардинальскому секретарю,
с полной уверенностью, что они будут непосредственно переданы его
господину». Разумеется, громко таких слов Галилей не мог произнести,
но если эти слова он сказал на ухо, например, патеру Фиренцуоле, то
тот, наверное, ответил бы ему: «Тише, тише, Галилей, как бы Борджиа
не услышал».
Но ведь все-таки Галилей отрекся от своих убеждений, и это
отречение должно было быть ему очень мучительным. Но совершенно
несомненно, что Галилей никогда не защищал коперниковской теории
как абсолютной истины, и этого нет в «Диалогах». Вот что сам Галилей
пишет на с. 22 своего труда (Галилей. Диалоги. 1948): «Благоразумному
читателю. В последние годы в Риме был издан спасительный эдикт,
который для прекращения опасных споров нашего времени
своевременно наложил запрет на пифагорейское мнение о подвижности Земли...
Ради этой цели я взял на себя в беседах роль сторонника системы
Коперника и излагаю ее сначала как чисто математическую гипотезу,
стараясь далее при помощи разных искусственных приемов доказать
ее превосходство не над учением о неподвижности Земли вообще, а
над тем, которое защищается людьми, являющимися перипатетиками
по профессии, ложно носящими это имя, ибо они довольствуются
безоговорочным почитанием тени и, не пытаясь размышлять
самостоятельно, держатся лишь за заученные на память, но плохо понятые
четыре принципа» (Четырьмя принципами или видами причинности
Аристотеля являлись, как известно, форма, материя, движущая
причина и цель). Но все изложение «Диалогов» таково, что учение
Коперника представляется гораздо более убедительным, и поэтому
совершенно ясно, что Галилея можно было обвинить не в открытой защите
осужденного католической церковью учения, а в неискренности. Метод
Наука и религия 63
Галилея был использован позднее многими, в частности французскими
энциклопедистами XVIII в., которые защищали, например, атеизм в
своей «Энциклопедии», как будто его опровергая. Думаю, что и Цейтлин
в некоторой степени использовал этот метод для усыпления
бдительности сталинской цензуры, так как некоторые выражения в его
прекрасной книге наводят на такую мысль, о чем будет упомянуто дальше.
То, что Галилей в своей книге еще до отречения принял указания
Беллармина (теория Коперника — вполне допустимая математическая
гипотеза, но не абсолютная истина), как правило, неизвестно пишущим
о Галилее, и многие «принципиальные» люди вроде Брехта обвиняют
Галилея в измене своим убеждениям. Цейтлин на такие обвинения
пишет на с. 232—233: «Некоторые старые и новые ученые и неученые
лицемеры поднимают ханжеские вопли, порицая поведение Галилея
на процессе. С их точки зрения, Галилею следовало бы гордо взойти
на костер инквизиции подобно Бруно и доставить большое удовольствие
верным псам господа бога. Разумеется, нужно воздать хвалу героизму
Бруно и всех гигантов учености, духа и характера эпохи Ренессанса.
Но надо быть справедливым к Галилею. Его поведение на процессе и
отречение только тогда можно было бы назвать позорной трусостью,
если бы Галилей изменил себе, изменил той стратегии и тактике,
которой он придерживался всю жизнь и в целесообразности которой
был непоколебимо убежден». Но дальше почему-то Цейтлин пишет,
что «из тщательной и всесторонней оценки реального соотношения сил
он пришел к выводу, что наилучший метод борьбы с феодально-
католической реакцией, это метод рыси, лицемерно поднявшей глаза
к небу и раздирающей когтями... трехглавого цербера папизма». Это
последнее совершенно, по-моему, неверно. Никакой цели борьбы с
феодально-католической реакцией Галилей не ставил, так как был
чужд политике и придерживался консервативных взглядов, и он вовсе
не стремился бороться с папизмом. Как правильно указывает Выгодский
(Галилей и инквизиция, ч. I, 1934), Галилей и его сторонники вовсе
не были настроены антирелигиозно и антиклерикально. Аполитичность
Галилея ясна из того, что главным стимулом для переезда из Падуи
во Флоренцию он считает то, что нравы и обычаи республики не
создают достаточно условий для научной работы и что их он найдет
у абсолютного князя (Цейтлин, 1935). Галилей был великолепным
представителем беспартийной и аполитичной науки. Эту точку зрения
защищал в своей книге о Галилее наш выдающийся математик Стеклов,
за что на него обрушился тот же Выгодский, видимо, удовлетворяя
требованиям времени и не приводя серьезных возражений. Книгу
Стеклова я, к сожалению, не мог достать в библиотеке. Науке Галилей
не изменил и весь свой великий талант развил полностью. Те
требования, которые ему предъявлялись, не мешали развитию науки, так
как даже коперниканская доктрина, как было показано выше,
допускалась к развитию как «математическая гипотеза», но не как
абсолютная истина. Мы знаем, кроме того, что развиваемые им взгляды
встречали наиболее ожесточенное сопротивление со стороны
перипатетиков, которые препятствовали развитию его основных работ по
механике, к которым католическая церковь никаких претензий не
предъявляла. Но по отношению к главным врагам прогрессивной науки того
64
А. А. Любищев
времени, догматическим и фанатическим перипатетикам, Галилей не
сделал ни малейшей уступки, сохраняя вместе с тем уважение к
Аристотелю, как того и заслуживал этот выдающийся философ.
Разумеется, политиканствующие писатели типа Бертольда Брехта
не могут этого понять. Для них прогрессивный ученый обязательно
материалист, атеист и сторонник революционных методов борьбы с
отживающим классом. Если в Средние века было распространено мнение
«философия — служанка богословия», то современные сторонники
партийной и политической культуры считают: «наука и философия —
служанки политики и атеизма». Так (вопреки всему содержанию своей
книги) пытается изобразить дело и Цейтлин, с. 263: «Борьба Галилея
за революционное материалистическое учение Коперника — это
сущность и ядро его жизни и деятельности. Эту борьбу Галилей вынес
перед лицом широкой аудитории, популяризуя коперниканские
антирелигиозные идеи». Учение Коперника может быть названо
революционным в двух смыслах: 1) как подлинная революция в науке, 2) по
названию «ле революционно орбиум целестиум», но слово «революцио»
по-латински (в классической латыни этого слова, видимо, нет, но
производится оно от глагола «револьно») переводят «Об обращениях»,
что никакого отношения к политическим революциям не имеет. Кроме
того, совершенно ясно, что ядром деятельности Галилея было создание
новой механики, чего он успешно и достиг.
Но Урбан VIII вовсе не был представителем одного из двух
пресловутых «лагерей»: феодально-католического и
буржуазно-капиталистического. Как папа, он, конечно, должен был бы идти по линии
феодально-католической реакции, а он на деле был сторонником
французской партии, которая отображала в известной степени прогрессивные
тенденции буржуазии, относительно заинтересованные тогда в развитии
науки.
Но можно ли сказать, что Ришелье, фактический глава Франции,
был действительно сторонником буржуазии? Насколько мне известно,
Реформация вообще и гугеноты в частности и были наиболее яркими
представителями буржуазии, но с гугенотами Ришелье вел беспощадную
войну. В интересах какого класса? В интересах создания из Франции
централизованного абсолютистского государства, и эта линия
продолжалась и дальше. Несмотря на страшную революционность
французских якобинцев, лозунг, унаследованный от Ришелье, «Франция —
единая и неделимая» проводился ими с несравненно большей
решительностью и последовательностью, чем подлинно великий лозунг
Революции: «свобода, равенство и братство». Линия Ришелье привела к
созданию многочисленного класса дворянства — подлинных паразитов
народа, что и привело в конце концов к великой трагедии. В Англии
феодализм не искоренен до сего дня (ландлорды и палата лордов).
Германия объединилась только во второй половине XIX в., и это
объединение привело тоже к ужасному результату.
Но Франция, которая обладала культурной гегемонией в XVII и
XVIII вв., потеряла ее и во многих отношениях отстала от Англии,
Германии и Австрии. Конечно, победа Австрии в Тридцатилетней войне
была нежелательной во многих отношениях для прогрессивного
человечества, но это не значит, что австрийский государственный строй во
Наука и религия 65
всех отношениях был хуже французского и являлся отражением
наиболее реакционного класса. К. А. Тимирязев в своей работе «Источники
азота растений» (Избр. соч. в четырех томах, т. 2, 1948, с. 147)
сравнивал двух монархов, оставивших противоположную славу. Один,
Фридрих II, сошел со сцены, сопровождаемый восторженным
удивлением современников и потомства. Другой, Иосиф II, еще при жизни
вынес горькое сознание, что все его благие намерения потерпели
крушение, встретив отпор, главным образом, в своекорыстии правящих
классов, и сошел в могилу, оставив по себе память коронованного
неудачника. «Но преследовавшие его в течение всей его жизни неудачи
не помешали, конечно, беспристрастной истории видеть в нем одного
из просвещеннейших и передовых представителей своего века, как не
помешали воспоминанию о нем сохраниться в благодарной памяти
австрийского крестьянина, освобожденного им от крепостной
зависимости. Если всякому знакомо изображение Фридриха II на коне,
окруженного сонмом полководцев, то теперь еще, в глухих уголках
Австрии, можно встретить популярную гравюру, изображающую
Иосифа II, пашущего плугом». Дальше Тимирязев указывает, что
постоянная забота Иосифа II о насущных потребностях крестьян выразилась
в том, что в 1784 г. он возвел в дворянское достоинство Иоганна
Христиана Шубарта, дав ему титул фон Клеефельд. Поводом к этому
были не какие-нибудь выдающиеся подвиги на поле брани, не
блестящая деятельность на поприще дипломатии или администрации, —
нет, вся заслуга Шубарта заключалась в том, что он деятельно,
печатным словом и примером, пропагандировал возделывание клевера и
тем, по словам историка земледелия, "положил краеугольный камень
благосостоянию немецкого поселянина". Пожалуй, вряд ли можно
считать Иосифа II неудачником, если, конечно, не придерживаться
моральной чумы современности — ультрапатриотизма, видящего
основную задачу правителей в расширении границ. Но даже и тут
Франция отстает перед своими соседями Англией и Испанией. Франция
еще до Революции потеряла Канаду, а воинственный Наполеон,
проливший огромное количество крови, продал Соединенным Штатам
обширную провинцию Луизиана (значительно превышающую
одноименный штат Луизиана). Лица, говорящие по-английски, занимают
огромную территорию на Земле, английский язык уже фактически
сделался международным, на нем печатается больше половины научных
трудов. Что касается Испании, то, конечно, и сейчас она сильно отстает
от Франции в культурном и общественном отношении. Но испанский
народ вместе с португальским, наряду с многими ужасами, внесенными
ими в историю (а кто не вносил ужасов?), выполнили и великую
историческую миссию в Латинской Америке. Этот комплект стран, по
размерам и по населению примерно равный СССР, представляет
удивительное разрешение той расовой проблемы, которая так потрясает
англосаксонские страны. По недавно выпущенным у нас справочникам
«Зарубежные страны» (1957) и «Латинская Америка» (1962) можно
составить себе представление о племенном составе 20
латиноамериканских стран. За пять лет население этих стран увеличилось со 170
миллионов до 206 миллионов. Состав населения чрезвычайно
колеблется, и наряду со странами, где население состоит почти исключи-
3 Зак. 3698
66 А. А. Любищев ___
тельно из потомков европейцев (Аргентина, Уругвай), есть страны, где
белые почти отсутствуют или все перемешано. Данные двух
справочников иногда сильно расходятся; например, для Мексики (второй по
величине стране Латинской Америки, население которой, по новейшим
данным, приближается к 50 миллионам) «Зарубежные страны» дают:
испано-индейские метисы — более 50%, индейцы — около 33%, креолы,
испанцы и др. 16—17%, по «Латинской Америке» —метисы около
79%, до 20% — индейцы, и выходит, что лиц чисто испанского
происхождения почти нет. По-видимому, испанцы и индейцы так
сильно перемешались, что совершенно невозможно установить точную
границу между краснокожими и «бледнолицыми». В других странах
имеется значительная примесь негров или мулатов. Всего цветных по
«Латинской Америке» 121,7 миллиона, или 59,0%, белых — 84,6
миллиона, или 41,0%. По «Зарубежным странам» (данные на пять лет
раньше) цветных 98,5 миллиона, или 57,9%, белых 71,7 миллиона,
или 42,1%. При такой чересполосице самых разнообразных племен
можно было бы ожидать значительного расового антагонизма, но об
этом ничего не слышно. Несмотря на отсутствие государственного
единства, имеется единство культуры (португальский язык в Бразилии,
испанский в остальных), единство католической религии, верной
хранительницы великих принципов интернационализма и антирасизма.
Не только злое принесли Испания и Португалия в историю
человечества, хотя, несомненно, они принесли много злого. И пусть те
политики и политиканы, которые, достигнув определенного (иногда
спорного) прогресса, при помощи злых средств, примут в соображение
эти показания в пользу латинских стран. «Каким судом вы судите,
тем и вас будут судить». Сейчас страны Латинской Америки несомненно
вступили на путь стойкого культурного прогресса, и испанский язык
сделался одним из мировых языков, конкурируя с французским.
Поэтому, рассматривая процессы истории ретроспективно, трудно резко
провести разделение на козлищ и овец. В некоторых странах Латинской
Америки (мне известно это для Мексики и Уругвая) смертная казнь
полностью отсутствует, как она отсутствует полностью и в ФРГ
(отсутствовала и в Израиле до процесса Эйхмана). Мне неизвестны
социалистические страны, где бы этот позор юриспруденции отсутствовал.
Мне известно также, что Фидель Кастро за открытое восстание против
диктатора Батисты был подвергнут лишь тюремному заключению, а
сейчас ввел смертную казнь даже за воровство (конечно
квалифицированное). Где же козлища, где же овцы?
Возвращаясь к Галилею и Тридцатилетней войне, можно сказать,
что политический характер процесса Галилея совершенно ясен, но
признать здесь ведущими классовые влияния можно только тогда,
когда находишься в плену устарелых догматов.
Подведем итог судьбе Галилея. Можно ли в целом считать его
несчастным человеком, заслужившим тяжелыми лишениями и
страданиями свое право на бессмертие? Так его рисует, например, Брехт,
который считает, что последние годы он мучительно казнил себя за
«отступничество». Несомненно, что Галилей очень строго реагировал
на ту борьбу, которую он вел в течение всей своей жизни с
перипатетиками и был омрачен судьбой своих последних лет. Темперамент его
Наука и религия 67
был очень живой, и он явно выражен даже там, где Галилей встречал
справедливые возражения. Он разочаровался в Урбане VIII. Зная
истинные взгляды этого умного и образованного человека, он несколько
наивно думал, что с его восшествием на папский престол все
прогрессивные идеи в науке получат полное развитие, и был в этом горько
разочарован. Видимо, будучи .далеким от политики, он не понимал
истинного смысла процесса. Но взглянем на судьбу Галилея объективно.
Родился он в 1564 г. и уже в 1589 г. был профессором в родном городе
Пизе. Там у него вышли конфликты с перипатетиками, но он перешел
на такую же должность профессора математики в Падую, где и пробыл
с 1592 по 1610 гг. Оттуда он совершенно добровольно перешел во
Флоренцию, куда великий герцог Тосканский пригласил его с большим
по тому времени содержанием и званием первого математика и
философа его высочества. Падуанский период Галилей потом считал
счастливейшим периодом своей жизни. При отъезде во Флоренцию он
расстался, как известно, со своей невенчанной женой, и, очевидно, у
него пропал вкус к семейной жизни, так как он новой семьи не завел,
несмотря на свое возросшее во Флоренции экономическое
благосостояние. Во Флоренции он пробыл вплоть до процесса 1633 года, но и
после процесса работал и закончил свое величайшее произведение. Он
был блестящим лектором и стилистом, пользовался огромной
популярностью и известностью, жизнь вел отнюдь не аскетическую, вполне
в духе своей эпохи. Неужели такого человека можно назвать
несчастным? Есть великая мудрость в древнем поверье, изложенном в старой
легенде о Поликрате (поликратов перстень):
Здесь вечны блага не бывали,
И никогда нам без печали
Не доставалися они.
Как это ни странно, но сходную мысль высказывает и такой
представитель современной позитивной науки, как Карл Пирсон
(Грамматика науки. Рус. пер., изд. «Шиповник», с. 13). Он указывает, что
новые идеи, связанные с Дарвином, медленно проникают в наши общие
представления. «Эта медлительность не должна нас обескураживать,
ибо одним из важнейших фактов социальной устойчивости является
инертность, или, скорее, даже активная вражда, с которой человеческие
общества встречают всякие новые идеи. Это — горнило, в котором
шлаки отделяются от чистого металла и которое спасает социальное
тело от ряда бесполезных и, может быть, даже гибельных потрясений.
То, что реформатор часто должен также быть и жертвой, есть, может
быть, не слишком дорогая цена за осторожность, с которой должно
двигаться общество как целое».
И если сравним судьбу Галилея с судьбой многих других пионеров
мысли, то придем к заключению, что за свою великую и заслуженную
славу Галилей заплатил совсем дешево.
Ну а теперь, прежде чем распрощаться с делом Галилея, нам
остается рассмотреть один или, вернее, два пункта, наиболее важных
с точки зрения философии науки. А что бы случилось, если бы могу-
68 _ А. А. Любшцев
щественная власть признала правоту Галилея и кто же был прав в
споре Галилея с Беллармином?
Спор ведь шел не о том, чтобы вовсе осудить систему Коперника,
а о том, признать ли ее как удобную математическую гипотезу или
как абсолютную истину. Что бы случилось, если бы могущественная
власть, взявшая на себя право руководить всей жизнью страны, как
экономической, так и культурной, «утвердила» бы «Диалоги» Галилея
и (как это свойственно могущественной власти) стала бы проводить в
жизнь свое утверждение? Разумеется, так как власти несвойственно
быть хорошо знакомой с отдельными науками, она не позволила бы
выделить кое-что из «Диалогов» как ошибочное, напротив, всякая
критика отдельных мест рассматривалась бы как принципиально
недопустимый ревизионизм. А так как Галилей критиковал Кеплера, то,
значит, дальнейший этап коперниковой теории был бы запрещен. Так
как Галилей не допускал и считал совершенным суеверием влияние
небесных светил на Землю, то не позволено было бы появиться трудам
Ньютона; развитие гелиоцентрической теории было бы полностью
остановлено. Напротив, мы видели, что отказ Галилея считать
гелиоцентрическую теорию за абсолютную истину никакой задержки в развитии
астрономии не вызвал.
А отсюда получается ответ и на другой вопрос. Нельзя сказать,
чтобы в споре Галилея с Беллармином Галилей был полностью прав,
а Беллармин полностью не прав. Конечно, Беллармин исходил из
религиозных догматов, но он делал такие уступки свободному научному
мышлению, которые не стеснили развития науки, и в этом он подошел
фактически к современной научной гносеологии, связанной с именами
Кирхгофа, Маха, Дюгема, Пуанкаре и других и которой мы обязаны
в значительной степени тому феноменальному прогрессу, который мы
наблюдаем в физике и других точных науках в XX в. Один из лидеров
этого направления, П. Дюгем, крупнейший историк физики, и
формулирует основное положение: «Всякий физический закон ни правилен,
ни неправилен, а только приблизителен», «Экспериментум круцис вещь
в физике невозможная» и др. Дюгем открыто объявляет о своем
сочувствии идеям Э. Маха, и потому наши казенные философы считают
его совершенно неприемлемым. Не так думал Ленин. Он в ряде мест
«Материализма и эмпириокритицизма» критикует Дюгема за его
махизм, но вместе с тем он указывает (1948, с. 294), что «в целом ряде
мест он (Дюгем) вплотную подходит к диалектическому материализму».
Ленин там же цитирует слова Дюгема: «Борьба между реальностью и
законами физики будет длиться бесконечно; всякому закону, который
сформулирует физика, реальность противопоставит, рано или поздно,
грубое опровержение — опровержение посредством факта; но физика
будет неутомимо ретушировать, видоизменять, усложнять
опровергнутый закон» — и прибавляет: «Это было бы совершенно правильным
изложением диалектического материализма, если бы только автор
твердо держался за существование, независимое от человечества, этой
объективной реальности». Таким образом, в области гносеологии Ленин
не находит разницы между махистскими взглядами Дюгема и
диалектическим материализмом. Различие заключается лишь в онтологии,
учении о истинно сущем. Ленин (в данном случае совсем не диалек-
Наука и религия 69
тически, а догматически) решает его в смысле материалистическом, а
как решают махисты? Никак, так как махисты считали главной
заслугой махизма полное изгнание метафизических признаков, полную
ненужность онтологии (обычно ее называют также метафизика, но этот
термин имеет слишком много смыслов). Это — свойство всякой
позитивной философии, включая Конта, Спенсера и др. Конт и различал
три периода в развитии человеческой культуры: теологический,
метафизический и научный. В научном периоде «наука — сама себе
философия» и никакой особой философии не нужно. Сейчас многие
выдающиеся ученые отказываются от этой точки зрения. Назову два
имени: Эйнштейна и Гейзенберга, но оба, критикуя махизм (заслуги
которого они признают), в онтологии приходят к объективному
идеализму (разных смыслов), но не к материализму. Огромный рост разных
идеалистических направлений в наше время (при полной или почти
полной стагнации материализма) показывает, что и в области онтологии
Беллармин не может считаться совершенно устаревшим. Недаром такую
известность приобрел в наше время выдающийся иезуит Тейяр де
Шарден. Любопытно, что в той же книге Цейтлина есть указания, что
и сам Галилей имел некоторый уклон к идеалистическому формализму.
Цейтлин даже знаменитый лозунг Ньютона «Не делаю гипотез» считает
иезуитским, равноценным принципиальному отказу от познания
сущности истинных причин явлений природы; и Декарта (который, как
известно, получил воспитание в иезуитской школе) Цейтлин считает
представителем философского иезуитизма, избравшим своим девизом:
«Хорошо живет тот, кто хорошо скрывается». Резкое расхождение,
казалось бы, двух непримиримых взглядов стерлось, и общий вывод
можно сделать тот, что никогда не следует возводить в абсолютный
догмат никакое, казалось бы, самое прочно обоснованное положение.
Но это не означает абсолютного скептицизма, а лишь правильный
пробабилистический подход, и Дюгем неоднократно цитирует великого
мыслителя Паскаля: «Мы обнаруживаем бессилие в доказательстве —
бессилие, которое никакой догматизм победить не может; у нас есть
идея истинного, которую весь пирронизм победить не может» и «Когда
он (разум) слишком превозносит себя, я принижаю его; когда он
слишком унижается, я превозношу его».
А теперь взглянем немного на прошлое глазами современника.
Процесс Галилея считался одним из самых блестящих доказательств
вреда религии вообще и католической церкви в частности, и в XIX в.
этот аргумент имел известное основание, так как в этом веке, в
особенности после окончания наполеоновских войн (так называемая
«викторианская эра»), господствовала идея о непрерывном монолитном
прогрессе человечества, вечный мир казался целью, которую можно
достичь без специальных усилий, и в смысле политической и
религиозной свободы было достигнуто положение, не имевшее прецедента в
истории человечества. Были люди самых разнообразных взглядов,
предупреждавшие, что достигнутое благополучие иллюзорно, что целый
ряд особенностей общественного строя Европы (парламентаризм,
свобода, отсутствие расовых предрассудков и т. д.) непрочны, но это, как
правило, было гласом вопиющего в пустыне. Но пришел XX в., и
возникли такие явления, о которых не могли и подумать в XIX в.
70
А. А. Любшцев
Преследование науки и свободомыслия проводилось в ряде культурных
стран с таким ожесточением и с таким размахом, который оставляет
совершенно в тени процесс Галилея. Уже не предполагается выбор
между трактовкой того или иного учения как абсолютной истины или
математической гипотезы. Принималась абсолютная достоверность того
или иного учения, причем за критерий достоверности прежде всего
принимались его отношения с теми или иными политическими
принципами и с атеизмом. Если Беллармин и его единомышленники
говорили: «Это противоречит Священному Писанию; поэтому недопустима
защита этого положения, как абсолютной истины, но вполне допустима
как математической гипотезы», то современные атеистические аналоги
Беллармина говорят: «Это противоречит марксизму, это приводит к
поповщине; поэтому учение должно быть отвергнуто "с порога", без
рассмотрения доводов». Мы знаем, каков был результат. Но несмотря
на потрясающую серию провалов в «руководстве культурой»,
современные фельдфебели, данные нам в вольтеры, продолжают утверждать,
что они представители единственного честного, научного и
прогрессивного течения мысли, а все их противники — пережитки капитализма,
приказчики буржуазии, мракобесы и т. д. и все, что фельдфебели
делают, считается не противоречащим конституции, гарантировавшей
свободу мысли и слова.
Я разобрал подробно процесс Галилея, так как до сих пор этот
процесс в популярной и художественной литературе и в учебниках
излагается совершенно неправильно. Я не использовал никаких
неопубликованных источников, и большинство цитируемых мной книг
изданы по-русски в наших издательствах. Но из разговоров со многими
научными работниками, часто даже весьма высокой квалификации, я
увидел, что ученые совершенно не знают подробностей этого процесса
и Галилей по-прежнему фигурирует как пример ожесточенного гонения
науки со стороны католической церкви.
4. Общее значение церковных преследований
Дело Галилея было мной подробно разобрано потому, что, во-первых,
это самый известный случай столкновения науки с господствующей
церковью и, во-вторых, потому, что по этому делу сохранилось много
документов, позволяющих восстановить и сейчас истинное значение
процесса. Но мне могут возразить, что ведь жертв-то инквизиции было
очень много и можно думать, что в числе многих безымянных жертв
были и ученые, о которых почти ничего или ничего не сохранилось.
Этого отрицать, конечно, невозможно, и поэтому полезно разобрать,
во имя чего же (если не против науки непосредственно) сжигались на
кострах многие тысячи жертв. Мотивы борьбы достаточно хорошо
известны, и жертвы инквизиции можно разделить на четыре главных
категории.
а) Еретики
Это, конечно, главный официальный пункт обвинения со стороны
инквизиции и других религиозных организаций, возникший очень
_ Наука и религия 71
скоро по проникновении и особенно после торжества христианства.
Прекрасно сказано у А. К. Толстого (перевод «Коринфской невесты»
Гёте).
И богов веселых рой родимый
Новой веры сила изгнала,
И теперь один царит Незримый,
Одному Распятому хвала.
Агнцы боле тут
Жертвой не падут,
Но людские жертвы без числа!
А несколько раньше:
Где за веру спор,
Там, как ветром сор,
И любовь и дружба сметены.
Преследование инаковерующих было во все времена у всех народов,
и большая или меньшая интенсивность борьбы была связана как с
большей или меньшей силой возникшего еретического учения, так,
конечно, и с влиянием посторонних факторов. Мы знаем, что и
Вселенские соборы созывались для борьбы с ересями, и Символ веры в
значительной степени содержит отрицание тех или иных положений,
выдвигавшихся ересиархами. Особенное значение и особенное
распространение в раннее христианство приобрела знаменитая ересь Ария,
и борьба между ортодоксальными христианами и арианами нередко
принимала характер кровавых столкновений.
Через некоторое время ортодоксия на Западе восторжествовала. Но
новая страшная религиозная война возникла в конце XII и начале
XIII в. на юге Франции (Лангедок) в связи с альбигойской ересью.
Как пишет Гегель (Философия истории, соч., т. 8, 1935, с. 370):
«Несколько крестовых походов, которые могут только возбуждать
отвращение, было предпринято и против южной Франции. Там развилась
прекрасная культура: благодаря трубадурам процветала свобода нравов
вроде той, которая существовала при Гогенштауфенах в Германии, но
с тем различием, что в первой оказывалось нечто напыщенное, а вторая
была искреннее. Но как в северной Италии, так и в южной Франции
распространились мечтательные представления о чистоте; поэтому папы
стали проповедовать крестовый поход против этой страны. Святой
Доминик отправился туда с многочисленными войсками, которые
беспощадно грабили и убивали виновных и невиновных и совершенно
опустошили эту цветущую страну». Именно в начале XIII в. были
основаны ордена доминиканцев (1215, по имени св. Доминика, 1170—
1221), францисканцев (Франциск Ассизский, 1182—1226), а также
инквизиция, приобретшая столь громкую и печальную известность.
Известна «установка» Симона де Монфора старшего (не смешивать
с младшим того же имени, добившимся учреждения парламента в
Англии) после штурма одного из альбигойских городов: истребить все
население. Ему возразили: «Но там есть и католики, зачем же их
72
А. А. Любищев
истреблять?» — «Бей всех! — возразил не имеющий сомнений
рыцарь. — На том свете разберут, и те, кто убиты невинно, сразу попадут
в Царствие небесное: они ничего не потеряют».
Совершенно ясно, что такие картины могут вызвать только
отвращение, тем более что доминиканцы видели свою заслугу именно в
беспощадном искоренении всяких ересей. Они использовали даже игру
слов и охотно производили название своего ордена не от имени
Доминика, а читали «доминиканес» как «Домини канес», т. е. «псы Господа».
Но если бы доминиканцы были только или в основном «псы
Господа», беспощадно терзавшие всех, кого они считали еретиками, то
как могло случиться, что этот орден существует до настоящего времени,
что в числе его членов мы видим такие имена, как Альберт Великий
(1205—1280?, даты сомнительны), его ученик Фома Аквинат (1224—
1274), Джироламо Савонарола (1452—1498), Джордано Бруно (1548—
1600), Томазио Кампанелла (1568—1639), и что в наше время
знаменитый французский архитектор Корбюзье, пытавшийся принимать
участие в строительстве Москвы, кончил тем, что проектировал церкви
доминиканцев? Неужели все это только «псы Господа»? Кто были эти
люди?
Альберт Великий (родился в 1193 или 1205, умер в 1280 г.),
германский провинциал (по современным понятиям, областной
секретарь) ордена, следовательно, занимал он высокий пост в ордене.
Цитирую Гегеля (Истор. философии, кн. 3, соч., т. XI, 1935, с. 139).
«Под его наукой понимали тогда главным образом колдовство, ибо,
хотя схоластике, в собственном смысле этого слова, колдовство было
совершенно чуждо и она была совершенно слепа к природе, он все же
занимался явлениями природы и между прочим изготовил говорящую
машину, увидя которую его ученик Фома Аквинский испугался, а
затем разбил ее вдребезги, ибо видел в ней создание дьявола. Также
и тот факт, что он принял и угостил Вильгельма Голландского глубокой
зимой в цветущем саду, тоже приводится как колдовское дело, между
тем как мы находим совершенно естественным зимний сад у Фауста».
Альберт Великий оставил много трудов, дошедших до наших дней,
которые сейчас изучаются, так как интерес к истории науки сейчас
чрезвычайно велик.
Ученик Альберта, знаменитый Фома Аквинат (1224—1274) и до
сего времени пользуется влиянием как основатель томизма, что в
основном сводится к примирению Аристотеля с христианством. Менее
известно, что Фома Аквинат был также выдающимся политическим
мыслителем. Он, следуя в этом отношении, конечно, античной традиции
Платона и Аристотеля, был решительным противником всякой тирании.
Вот что мы читаем у Чичерина (Политические мыслители древнего и
нового мира, вып. I, 1879, с. 93): «Вопрос ставится таким образом: есть
ли возмущение смертный грех? Возмущение, отвечает Фома,
противополагается единству народа, живущего в государстве: но народом, по
определению Цицерона, которое приводит и Августин, называется не
всякая толпа, а собрание людей, связанное согласием права и общением
пользы; следовательно, единство, которому противополагается
возмущение, есть единство права и общей пользы, а потому возмущение есть
смертный грех. Но, с другой стороны, на том же самом основании,
Наука и религия 73
восстание в защиту общей пользы не должно называться возмущением
и считаться грехом... Тираническое управление само по себе неправедно,
ибо оно устанавливается не для общей пользы, а для частной; поэтому
ниспровержение подобного правления не имеет значения возмущения,
разве оно совершается так беспорядочно, что народ более терпит от
восстания, нежели от тирании. В тираническом правлении возмутитель
скорее сам тиран, который поддерживает раздоры в народе, чтобы
властвовать безопаснее. Фома допускает даже тираноубийство. По
поводу возражения, что Цицерон хвалил убийц Юлия Цезаря, он говорит:
это относится к тому случаю, когда кто-то насильственно захватил
власть и нет прибежища к высшему; тогда тот, кто для освобождения
отечества убивает тирана, получает похвалу и награду».
Старое изречение ап. Павла «Несть бо власть аще не от Бога»,
которое обычно толкуют как безоговорочное подчинение всякой власти,
уже у первых христиан подверглось ревизии и притом не у еретиков,
а у ортодоксов. В том же сочинении, с. 94, читаем: «У греческих отцов
Церкви является уже зародыш учения, что от Бога происходит только
существо власти, а не та или другая ее форма и не принадлежность
ее тому или другому лицу. У Фомы Аквинского мы встречаем
дальнейшее развитие этих начал, которых последствия мы увидим ниже.
От Бога, по мнению знаменитого схоластика, проистекает только общий
порядок подчинения и управления, а не приобретение власти тем или
другим лицом и не то или другое ее употребление. Все это —
человеческое дело, которое может быть праведно и неправедно. Поэтому
подданные отнюдь не обязаны безусловным повиновением властям.
Повеления правителей для них обязательны настолько, насколько этого
требует порядок правды. Но если мы спросим: кто же судья праведности
предписаний? и не превратится ли общественный порядок в чистую
анархию, если каждому подданному дано будет право отказывать
властям в повиновении, когда он считает известное повеление несогласным
с общим благом? — то на эти вопросы мы не найдем ответа. Фома
требует только, чтобы восстание не приносило больше вреда, нежели
пользы, — ограничение весьма неопределенное. Понятно, какой простор
подобное учение оставляло и свободе подданных, и вмешательству
церковной власти. Мы увидим впоследствии, каким образом из этих
начал выводились чисто демократические теории». Чичерин дальше
указывает, что сам Фома был далек от пристрастия к демократии, но
он ограничивал княжескую власть и давал политические права
подданным в весьма умеренных размерах. Наилучшим устройством он
считал правление у ветхозаветных евреев, с. 96: «Такое правление,
смешанное из монархии, аристократии и демократии, было именно
установлено у евреев законом Божиим. Моисей и его преемники
властвовали как монархи; старшины избирались по добродетели; наконец,
демократическое начало состояло в том, что они брались из всего
народа. Против этого можно возразить, что наилучшее правление —
царство, ибо оно более всех других представляет собою управление
мира единым Богом. Действительно, говорит Фома, царство —
наилучшее правление, когда оно не извращается, но вследствие великой
власти, которая вручается царю, оно легко превращается в тиранию.
74
А. А. Любищев
Только вполне добродетельные люди способны выносить великое
счастье, а совершенная добродетель находится у немногих».
Мы видим у Аквината и развитие идеи общественного договора
(восходящей к Платону), сыгравшей потом такую революционную роль,
и понятие народа как совокупности граждан, связанных этим
договором, и резкий протест против всякой тирании. Как видно, схоластики
занимались не только вопросом о том, сколько демонов может
поместиться на конце иглы, как это нам старались внушить, в связи с чем
само слово «схоластик», как и «талмудист», приняло исключительно
оскорбительное значение.
Перейдем к следующему великому доминиканцу — Джироламо
Савонароле (1452—1498), сожженному при папе Александре VI Борд-
жиа. Этот пламенный проповедник силой одного своего слова добился
власти в цветущей, но достаточно распущенной Флоренции и установил
там «святую жизнь», но он был слишком требователен к своей пастве,
и врагам его (прежде всего самому папе, который был бессилен помешать
ему захватить власть) удалось его погубить. Научных заслуг как будто
Савонарола не имеет, и его гибель целиком связана с его общественной
деятельностью.
Как было указано выше, та же общественная деятельность погубила
и знаменитого Джордано Бруно (1548—1600), но так как Бруно был
не только богослов и общественный деятель, но и философ, то и
создавалась легенда, что причиной гибели были его философские
воззрения.
Не менее известен и Томазио Кампанелла (1568—1639), один из
основоположников утопического социализма, сторонник теории
Коперника, борец за освобождение южной Италии от испанского господства.
Эта общественная деятельность (в данном случае поддержанная папой
Урбаном VIII) привела его к длительному тюремному заключению, от
которого он избавился благодаря помощи папы.
Разобранные пять великих доминиканцев оставили крупный след
в развитии мысли и общественной деятельности, и в тех случаях, где
они занимались преимущественно мыслительной деятельностью, как
Альберт и Фома, они умерли в почете и никаким преследованиям со
стороны властей не подвергались, несмотря на то что их деятельность
вызывала подозрение суеверной толпы или они защищали весьма
прогрессивные политические взгляды.
Можно упомянуть и великих францисканцев: Дунса Скота (1265—
1308) и Роджера Бэкона (ок. 1214—1292). Бэкон — один из величайших
алхимиков (Философский словарь, 1963, с. 16). Ему приписывали
изобретение пороха, зеркала, телескопа (Гегель, т. II, с. 152),
подозревали, конечно, в сношениях с дьяволом. Он же основоположник
индуктивной логики, обличал феодальные нравы, идеологию и политику,
за что много лет сидел в тюрьме.
Дуне Скот — преподавал в Оксфордском и Парижском
университетах и, по словам Маркса, «заставил самое теологию проповедовать
материализм» (Философский словарь, 1963, с. 140). Выступил с резкой
критикой томизма (системы Фомы Аквината), один из виднейших
представителей номинализма. Пользовался колоссальным успехом как
лектор: иногда имел до 30 тысяч слушателей (Гегель, т. II, с. 136).
Наука и религия 75
Был принят в Париже с большой торжественностью, но вскоре умер
от удара.
Перечисленные семь лиц двух орденов, основанных в начале XIII в.,
уже показывают, какой огромный диапазон деятельности показывали
эти два ордена. И эта деятельность проходила не только в глуши
монашеских келий и совсем не была характерна тем «единодушием»,
догматизмом, который сейчас склонны приписывать самому расцвету
Средневековья. Руководители инквизиции, доминиканцы (и в меньшей
степени францисканцы) вовсе не были чем-то подобным
«прогрессивному войску» опричников, созданному только для выметания и
выгрызания крамолы, и деятельность их была вызвана какими-то более
общими причинами. Прекрасно пишет об этом Гегель (том 8, с. 371).
Он указывает на упадок церкви, развращение общества, накопление
роскоши господствующих классов. Реакцией'и явилось возникновение
нищенствующих монашеских орденов, главным образом
францисканцев и доминиканцев. «Нищенствующие монахи в невероятных
количествах распространялись по всему христианскому миру; они являлись,
с одной стороны, постоянной апостольской армией папы; с другой
стороны, они же резко восставали против его светскости. Францисканцы
оказывали сильную поддержку Людовику Баварскому в его борьбе
против папских притязаний; им приписывалось и утверждение, что
вселенский церковный собор стоит выше папы; но впоследствии и они
погрязли в апатии и невежестве».
Идейная база для возникновения нищенствующих орденов была
таким образом весьма широка и независима в значительной степени
как от духовной, так и от светской власти, отчего многие доминиканцы
и францисканцы и погибли на костре. Можно различить по крайней
мере шесть сторон их деятельности: 1) борьба против светскости,
обмирщения церкви; 2) борьба за чистоту нравов; 3) против чрезмерной
роскоши; 4) против чрезмерных притязаний папства на власть; 5) за
осуществление справедливого общества; 6) против ересей. Так как
монахи, в особенности основатели орденов, были глубоко верующими
католиками, то они, естественно, в пороках современного общества
видели проявление козней дьявола, выразившихся прежде всего в
возникновении ересей. Само собой разумеется, что такая широта
подхода была свойственна только крупнейшим представителям орденов,
многие же схватывали лишь одну или несколько сторон, и вероятно,
что такой выдающийся представитель доминиканцев, как Торквемада,
был почти исключительно «пес Господа». Все указанные шесть сторон
идеологии нищенствующих орденов могут считаться в большей или
меньшей степени положительными мотивами. Но, конечно, всегда и
прежде всего в альбигойских войнах примешивались, а у многих даже
доминировали низменные мотивы: корысть, честолюбие,
мстительность. Рыцари северной Франции в крестовом походе на Лангедок,
конечно, стремились не столько к спасению своей души в борьбе за
богоугодное дело, сколько к богатой добыче цветущего Лангедока. Но
это — общее свойство всех крупных идейных движений: с самого начала
к сравнительно небольшому числу идейных руководителей движения
примешивается значительное число усваивающих только часть смысла
76 А. А. Любищев
движения, а затем при успехе движения примешивается все больше
и больше простой сволочи. Прекрасно сказано у С. Есенина:
Розу белую с черной жабой
Я хотел на земле повенчать.
Белых роз становится все меньше и меньше, их съедают черные
жабы, и поверхностному историку может показаться, что и с самого
начала ничего, кроме черных жаб, не было.
Мы знаем, что альбигойские войны были не единственным ужасным
событием. Италия в XIII и XIV вв. раздиралась междуусобной войной
гвельфов (сторонников папы) и гибеллинов (сторонников императора
Священно-Римской Империи германской нации), идущей с ужасным
ожесточением. Великий итальянский поэт Данте Алигьери (1265—1313)
был в философском отношении последователем Фомы Аквината и,
безусловно, верующим католиком. Сначала он был гвельфом, потом
сделался гибеллином и, несмотря на свой католицизм, враждовал с
партией сторонников папы. Он влагал в эту борьбу весь свой
темперамент и поместил своих политических врагов в разные отделения
своего Ада. Он не только обрекает их на вечные муки, он ставит их
вне приложения человеческих добродетелей, к ним не относится
жалость, верность слову и проч. Он сначала обещает одному из грешников
немного облегчить его страдания, а потом насмехается над ним, что
тот поверил ему, и такое вероломство ставит себе в добродетель. «Потому
что нет большего негодяя, чем тот, кто жалеет осужденного Богом».
При этом он забывает, что в начале своего путешествия в Ад он сам
был подобным «негодяем», так как от жалости к Франческо-да-Римини
(которая тоже была осуждена Богом) упал на землю. Такого накала
достигли политические страсти даже там, где обе стороны были
верующими католиками и никакое религиозное различие их не разделяло.
Как указывает Тарле и другие историки, страшные жестокости, которые
в умах большинства связаны с названием Средневековья, возникли в
конце Средневековья; и в Италии, в частности, такая ожесточенность
была связана с борьбой гвельфов и гибеллинов. Эта последняя борьба
отвлекает нас в сторону, указывает на примесь чисто политических
различий, о чем подробнее будет речь дальше.
Постараемся теперь выяснить вопрос об удельном весе еретиков в
общем количестве жертв инквизиции и других религиозных
организаций. Беру цифры жертв инквизиции по Боклю (История цивилизации
в Англии, том I, с. 174). В 1546 г. венецианский посланник при дворе
императора Карла V указывает в официальном отчете своему
правительству, что в Голландии и Фрисландии более 30 тысяч человек было
убито по суду за анабаптистскую ересь. В Испании инквизиция за
18 лет правления Торквемады наказала, по самым низким оценкам,
до 105 тысяч человек, из коих 8800 было сожжено. В одной Андалузии
за один год инквизиция убила 2000 евреев, не считая лиц, понесших
менее суровые наказания.
Эти кошмарные цифры могут быть, казалось бы, использованы как
указание на то, что с появлением инквизиции и возникли кошмары.
Это неверно. Страшные еврейские погромы были и до появления ин-
Наука и религия 77
квизиции, как вообще многие ужасы ей предшествовали. Вот как
рисует начало крестовых походов (конец XI в., а инквизиция появилась
в XIII в.) Гегель (Философия истории, соч., том VIII, с. 368): «Крестовые
походы начались тотчас же непосредственно на самом Западе; многие
тысячи евреев были убиты и ограблены, — и после этого ужасного
начала христианское войско двинулось: монах Петр Пустынник из
Амьена шел впереди огромной толпы сброда. Толпа прошла в
величайшем беспорядке через Венгрию, повсюду разбойничая и грабя, но
сама толпа затем очень поредела, и лишь немногие добрались до
Константинополя. Ведь не могло быть речи о разумных основаниях;
толпа верила, что Бог непосредственно будет вести и охранять ее.
О том, что энтузиазм довел народы почти до безумия, лучше всего
свидетельствует то обстоятельство, что впоследствии толпы детей
бежали от своих родителей и отправились в Марсель, чтобы оттуда на
кораблях поехать в святую землю. Немногие прибыли туда, а остальные
были проданы купцами в рабство сарацинам. Наконец с большим
трудом и с огромными потерями более дисциплинированные войска
достигли своей цели: они овладели всеми знаменитыми святыми
местами: Вифлеемом, Гефсиманией, Голгофой и даже Гробом Господним.
Во всем движении, во всех поступках христиан обнаруживался этот
вообще проявлявшийся чудовищный контраст, выражавшийся в том,
что от крайней разнузданности и насилий христианское войско вновь
переходило к величайшему сокрушению и смирению. Еще обагренные
кровью убитого населения Иерусалима, христиане пали ниц у Гроба
Спасителя и обратились к нему с горячей мольбой».
С какой великолепной объективностью Гегель изображает
контрасты такого великого исторического события, какими были крестовые
походы, и как мало историков, которые смогли удержаться на такой
высоте. Одни выпячивают энтузиазм и высокие побуждения
руководителей походов и стараются замалчивать ужасы их. Другие правильно
изображают ужасы, а отсюда заключают, что весь энтузиазм и все
благородные побуждения фальшивы и что с самого начала в крестовых
походах ничего, кроме грабежа, и не было. Но великая антиномия
истории и заключается в том, что во всех великих движениях, вплоть
до наших дней, белые розы и черные жабы неизменно перепутаны.
Преследования еретиков и иноверцев вообще, изложенные выше,
связаны, как было отмечено, не только с инквизицией, но вообще с
католической церковью. Значит ли это, что и другие церкви, в частности
протестантская, главный оппонент католичества, были от этого
свободны? Нет, если обратимся к тому же Боклю, то увидим, что и
протестанты действовали в том же духе. Показания Бокля ценны
особенно потому, что он сам протестант и считает католичество низшей
формой религии, отягощенной суевериями.
Кровавая реакция против католиков в Англии возникла при
воцарении Елизаветы, сменившей на троне фанатическую католичку Марию
Тюдор (Кровавую). Но, как указывает Бокль (т. 2, с. 48), хотя много
лиц было казнено несомненно по религиозным мотивам, никто не
указывал религию как причину казни, а всегда приводили
политические обвинения. После Елизаветы два человека были публично сожжены
в 1611 г. англиканскими епископами за еретические взгляды (с. 54).
78
А. А. Любищев
Сделавшись господствующей, англиканская церковь вела суровую
борьбу с диссентерами. Количество жертв Бокль приводит на с. 121 т. 2.
За период между 1660 и 1688 г. составлен список не менее 60 тысяч
пострадавших, из коих не менее пяти тысяч умерли в тюрьме. Как
указывает Бокль (т. 2, с. 105), единственный раз англиканская церковь
вступила в борьбу с королем, и это тогда, когда король издал указ о
свободе совести. Конечно, Иаков II руководился при этом не симпатией
к диссентерам, а симпатией к католикам, что в значительной степени
и послужило причиной его свержения с престола.
Нетерпимость кальвинизма хорошо известна. Кальвин сжег на
медленном огне Сервета из-за расхождения о догмате Троицы. Кстати,
Сервет является одним из бесспорных случаев того, что погиб крупный
ученый (ему приписывают открытие кровообращения) из-за
религиозных догматических разногласий.
Бокль считает (т. 1, с. 244—245), что католическая церковь более
суеверна и более нетерпима, чем протестантская, но приводит и
исключения. Французы, по его мнению, более свободны от суеверия и
нетерпимости, чем большинство протестантов, и, в частности, у шведов
нетерпимость такова, что ее можно считать вдвойне позорной для
народа, который, по его утверждению, основывает свою религию на
праве личных убеждений. В XVII столетии шведская церковь издала
указ, утвержденный правительством, что если шведский подданный
сменит религию, то он изгоняется из королевства и теряет всякое право
на наследство, как для себя, так и для своих потомков. До 1781 г.
римские католики не имели права осуществлять религиозные службы
в Швеции.
Указание Бокля на большую терпимость французов кажется
странным, если вспомнить кровавые события во Франции, связанные с
преследованием гугенотов (Варфоломеевская ночь, отмена Нантского
эдикта, драгонады) и приведшие в конце концов к почти полному
исчезновению гугенотов во Франции (большинство эмигрировало).
Трагедия гугенотов естественно вызывает к ним симпатию; это тем более
понятно, что последний акт этой трагедии во Франции (отмена
Нантского эдикта, драгонады) отвратителен по выполнению, совершенно не
оправдан никакими политическими соображениями и связан с
омерзительной смесью ханжества и деспотизма стареющего изверга
Людовика XIV. Но тот же Бокль показывает общий характер борьбы Ришелье
(нанесшего главный удар гугенотам), и из этого видно, что в разгар
борьбы гугеноты были гораздо более нетерпимыми, чем католики, и
что полностью сокрушив политическое значение гугенотов, Ришелье
сохранил полную свободу вероисповедания. Как особенно любопытный
факт отметим, что в числе военачальников Людовика XIII девять были
протестантами, в том числе и прославившийся уже при Людовике XTV
знаменитый маршал Тюренн, которого военные специалисты считают
одним из величайших полководцев всех времен и народов (Бокль, т. 2,
с. 239). На с. 246 Бокль дает превосходное резюме: «Это один из
случаев, которые показывают, как поверхностен взгляд тех писателей,
которые полагают, что протестантская религия обязательно более
либеральна, чем католическая. Если бы те, кто принимают этот взгляд,
постарались исследовать историю Европы по первоисточникам, они бы
Наука и религия 79
нашли, что либерализм каждой секты зависит не от признаваемых ею
догматов, а от обстоятельств, в которые она поставлена, и от объема
авторитета духовенства. Протестантская религия большей частью более
терпима, чем католическая, просто потому, что события, которые
вызвали протестантизм, в то же самое время увеличили роль интеллекта
и тем самым снизили роль духовенства. Но когда мы читаем труды
выдающихся кальвинистских богословов, и особенно когда мы изучаем
их историю, то мы видим, что в шестнадцатом и семнадцатом столетиях
желание преследовать своих противников так же пламенно горело у
них, как у католиков в худшие времена папского господства. ...И даже
теперь в низших слоях общества шотландских протестантов больше
суеверия, больше фанатизма и меньше милосердия истинной религии,
чем среди низших слоев французских католиков».
Это сравнение Бокля оказалось поистине пророческим. Где сейчас
максимальный накал расизма? В Южной Африке и притом как раз
среди низших слоев белого населения (интеллигенция и духовенство
в большинстве антирасистское), где господствует кальвинизм
(голландские кальвинисты с известной примесью потомков французских
гугенотов: Кронье, Жубер, Деллярей и др.). А в католической Южной
Америке о ярком расизме не слышно: мирное сосуществование белой,
черной и красной рас, а в КуКлуксКлан католиков вовсе не принимают.
Если мы сравним теперь Русскую Православную Церковь с
церквями Запада, то увидим как будто более благополучное состояние. У
нас не было организацией, подобных инквизиции. Сожжение еретиков,
конечно, было (секта жидовствующих, протопоп Аввакум и другие),
но по масштабам сильно уступало Западу. Судьба евреев была не лучше,
чем на Западе: при взятии Полоцка Иоанном Грозным они были
утоплены в реке (кажется, те, которые не захотели креститься).
Страшные эксцессы на Украине в отношении евреев и католиков
общеизвестны (Уманьская резня и проч.), но последние акты были действиями
повстанцев, а не правительства. Но в России было гораздо более
распространено другое явление: самосожжение сектантов. Видимо,
количество самосожженцев достигало тысяч 17 или более, т. е. по
масштабам шло в сравнение с количеством сожженных в Испании. Какой-то
страшный рок требовал большого количества жертв, и если они не
приносились на алтарь нового Молоха правительством, жертвы шли
на алтарь добровольно. Самосожжение имело место у нас главным
образом в XVII и XVIII вв. (в связи с преследованием раскольников),
но отдельные случаи были и в конце XIX в. в связи с переписью.
Сейчас на Руси, кажется, никто себя не сжигает, но самосожженцы
появились в XX в. вновь: буддисты во Вьетнаме, один квакер и еще
из другой секты даже в США! Поразительно, но факт: одна из самых
ужасных смертей принимается добровольно героическими людьми!
Инквизиции будто не было в магометанских государствах, несмотря
на обилие всевозможных сект и на религиозные войны. Блестящие
цивилизации ислама сами собой пришли в упадок без всякого
содействия инквизиции. Связать наличие инквизиции с упадком культуры
невозможно. Инквизиция и ее методы были свойственны не одной
Испании. Почему же испанская особенно известна? Потому что именно
в Испании смертные приговоры обычно проводились в торжественной
80 А А. Любищев
обстановки мри большом стечении сочувствовавшего инквизиции
народа. «Толпа смотрела на сожжение еретиков с такой жадностью, перед
которой меркло наслаждение боем быков, и если грешники в слишком
большом числе каялись после приговора и отделывались удушением,
вместо того чтобы сгореть на костре, зрители начинали роптать» (Фейх-:
твангер, Гойя, 1955, с. 144). Не думаю, чтобы смотревшие на сожжение ■
еретиков испанцы были особенно плохие люди. Но они не имели
сомнения в том, что сжигаемые — слуги дьявола, следовательно,'-
подлинные враги христиан, и, как сказал Данте, «нет большего негодяя;
чем тот, кто жалеет осужденного Богом», и они имели неограниченное
доверие к руководителям инквизиции. В своей личной жизни такие
руководители инквизиции, как святой Доминик и Торквемада, были,
по-видимому, безупречны и в своей страшной деятельности
руководились желаниями спасти человечество и даже отдельных лиц от адских
мучений (см. превосходную трагедию В. Гюго «Торквемада»).
Но все-таки эти кошмары связаны с религией, значит, религия и
виновата! Это возражение имело силу во второй половине XIX в.,
сейчас оно еелтотеряло, потому что в XX в. кошмары, не уступающие
инквизиции, выросли не на религиозной, а на антирелигиозной,
квазинаучной почве. В нашей стране еретиков называют ревизионистами
и так же беспощадны к ним, как и к еретикам. Процесс реабилитации
жертв сталинской инквизиции захватил огромное количество лиц, но
он не коснулся тех, кто позволил себе отклониться от генеральной
линии партии. О количестве точно мы не можем судить, но оно,
конечно, не уступает количеству уничтоженных еретиков, и в качестве
лидеров борьбы с ревизионизмом и с иноверующими вообще можно
указать таких лиц, которые вполне подобны Доминику и Торквемаде
по безупречной личной жизни и по полному отсутствию сомнений в
справедливости избранного ими пути и средств. Такими у нас можно
назвать Дзержинского и Свердлова, санкционировавших такие
страшные акты, как, например, расстрел нескольких сот ни в чем не повинных
людей после покушения на Ленина. «Как невинных? ■— они люди того
же класса (в этот широко понимаемый класс входили такие люди, как
еврейка Фанни Каплан и протоиерей Казанского собора Философ Ор-
натский), они несут коллективную ответственность». И надо сказать,
что испанский и советский результаты были во многом сходны: «Одна
паства, один пастырь, одна вера, один властитель, один меч» — как
пел в Испании поэт Эонандо Акунья (Фейхтвангер, Гойя, с. 141). У
нас тоже было почти осуществлено единомыслие по Козьме Пруткову.
Испания избежала гражданских войн, на Пиренейском полуострове
было полное единомыслие, у нас тоже результаты голосования в пользу
единственных правительственных кандидатов превышают 99%.
Правда, сейчас в международном масштабе прежнего единства уже не
наблюдается, хотя достижение единства по-прежнему провозглашается
главной целью политики.
Это стремление к единству любой ценой проявлялось, как известно,
не только у нас. Хорошо известно достигнутое при Гитлере единство в
Германии. А несколько раньше европейски образованный Энвер-паша
в Турции сильно усовершенствовал старые мусульманские методы
борьбы с гяурами. Если раньше, в предыдущие века, время от времени
Наука и религия 81
происходили кровавые погромы армян, болгар, греков и других
христиан, вызывавшие всеобщее возмущение, то это не мешало армянам и
другим размножаться, богатеть и играть все большую роль в
экономической и культурной жизни Турции. С приходом к власти младотурок
армяне получили равноправие, но в период Первой мировой войны
была предпринята первая попытка геноцида (здесь бесспорный
приоритет Энвера и Талаата перед Гитлером), к сожалению, со значительным
успехом в отношении армян. В этом деле играл роль исключительный
турецкий этатизм, а не ислам.
Мы видим, что и на антирелигиозной, квазинаучной почве может
возникнуть такая же нетерпимость, такое же страшное преследование
инакомыслящих, как и на самой фанатической религиозной почве.
Что же общего: абсолютная уверенность в собственной непогрешимости,
отсутствие сомнений. Прекрасно сказано у Бокля (т. 2, с. 61):
«Необходимо научиться сомневаться, прежде чем сделаться терпимым; люди
должны признать погрешим ость собственных мнений, прежде чем они
начнут уважать мнения своих противников». И история показывает,
что уверенность в собственной непогрешимости дает особенно страшные
результаты тогда, когда она совмещается с высокими личными
моральными качествами.
б) Ведьмы и колдуньи
Второй и, пожалуй, самой важной категорией жертв церковных
преследований были ведьмы. В русском языке слова «ведьма» и
«колдунья» можно считать синонимами, и на других языках они часто
обозначаются одним словом, но нет слова мужского рода того же корня,
что ведьма. Может быть, это не случайно, так как хотя колдуны тоже
преследовались и подвергались сожжению, но масштаб преследования
колдунов не идет ни в какое сравнение с преследованием колдуний
или ведьм. Колоссальный размах преследований ведьм обычно тоже
относят к Средневековью, но почти четырехсотлетняя вспышка
преследований ведьм относится уже к концу Средневековья и захватывает
и новейшую историю. Канторович (Короленко, статья: Я. Канторович.
Средневековые процессы о ведьмах. Соч. в 10 т. 1955, т. 8, с. 305 и
далее) указывает, что «с конца XIV в. до второй половины XVIII в. в
течение почти четырех столетий во всех странах Европы не переставали
полыхать костры, раздуваемые невежеством, фанатизмом и суеверием,
и сотни тысяч невинных людей, после страшных мучений пытки,
обрекались на смерть по обвинению в связи с дьяволом и в разных
чудовищных преступлениях колдовства». Как единичные случаи,
процессы ведьм сохранились до конца XVIII в., и в Швейцарии одна
ведьма была публично сожжена в 1780 г. (Гегель. Философия истории,
с. 397), а в католической Мексике пять женщин были обвинены в
колдовстве по всем правилам судопроизводства и 20 августа 1877 г.
сожжены на костре (Короленко, с. 305).
Руководство по преследованию ведьм под названием «Молот ведьм»
было составлено в 1489 г. инквизиторами Шпренгером и Кремером с
благословения папы и одобрения кельнского теологического
факультета. Книга начинается текстом папской буллы, объявлявшей еретиком
82 А А Любищев
всякого сомневающегося в наличии колдовства и существовании ведьм.
В течение только XVI и XVIII столетий в одной Германии было сожжено
свыше ста тысяч ведьм, а по всей Европе за период XIV—XVIII вв.
насчитывается свыше миллиона жертв! Некоторые насчитывают их до
четырех, даже до девяти миллионов (Короленко, 306). В некоторых
деревнях Трирского епископства все местные женщины подпали
обвинению в колдовстве, так что в одной деревне осталась в живых всего
одна женщина.
Как видим, если в процессах еретиков (помимо погибших в
религиозных войнах) шла речь о десятках тысяч жертв, то в деле о ведьмах
речь идет о сотнях тысяч, а может быть, и о миллионах.
Вспышка преследований ведьм возникла тогда, когда вся Западная
Европа была католической, и потому преследования первоначально
велись только католиками, но преследования не прекратились и в
протестантских странах. Чем это объясняется? Да тем, что вплоть до
конца XVII в. убеждение в существовании ведьм было всеобщим. Оно
имеет корни в древнейших представлениях о людях, обладающих
особой магической силой. Бокль даже указывает достаточно точно тот
момент, когда в Англии мнение большинства переменилось (т. 2, с. 71):
это произошло между Реставрацией Стюартов и Революцией
(Вильгельма III), т. е. в 1660 г. большинство образованных людей верило в
ведьм, а в 1688 г. большинство перестало верить. Последние ведьмы
были повешены в Англии в 1682 г., а возможно, даже в 1705 и 1712 гг.
Передовые люди XVI и XVII столетия верили в существование
ведьм. Например, Жан Болен (1530—1596), депутат третьего сословия,
выступавший в защиту веротерпимости и нападавший на религиозный
фанатизм (он был сторонником французского Генриха IV, защищавшего
религиозный индифферентизм) и обвиненный даже в атеизме, защищал,
однако, мысли о реальности ведьм и необходимости их преследования
(История философии, т. 2, 1941, с. 75—76).
В России, как правильно пишет Короленко (с. 308), преследование
ведьм не развилось в такую повальную болезнь изуверства и безумия,
как в Западной Европе. Но в допетровский период погибло и у нас
немало людей, благодаря выкликаниям кликуш; в указах царя Федора
Алексеевича учителям магии и чернокнижия полагается сожжение, в
артикулах воинского устава Петра Великого говорится об
идолопоклоннике, чернокнижце, ружьязаговорителе — что таковой «весьма сожжен
быть имеет» (там же). Таким образом, и в России идеология в отношении
колдовства даже весьма просвещенного Петра не отличается от
идеологии «Молота ведьм», но исторические условия (о чем постараемся
сказать дальше) не позволили в России развиться этой идеологии.
Нельзя сказать, чтобы не было протестов против процессов ведьм,
но первые века это были протесты против доказанности всех процессов
и призывы к милосердию. Но эти первые протесты (Корнелий Агриппа
Нетесгеймский в 1531 г., Иоганн Вейер из Мозеля в 1523 г., Адам
Таннер из Инсбрука в 1626 г.) не отрицали реальности колдовских
явлений (Короленко, с. 307).
По-видимому, первым, кто выступил с отрицанием вообще процессов
ведьм, был иезуит Фридрих фон Спе (или Шпе) (1591—1635), профессор
философии в Кельне (он, кстати, был также и поэтом; см. Гегель.
Наука и религия 83
Философия истории, с. 397 и 463, Короленко, с. 307). «Будучи назначен
в 1627 г. исповедником приговоренных к сожжению так называемых
"ведьм" в Юрсбурге, где в 1627—1628 гг. было сожжено 158 человек^
в том числе две 9-летние девочки, Спе убедился, что никто из
сожженных ни в чем не виновен. После этого он выступил против возбуждения
процесса по таким нелепым поводам в специальном сочинении. Хотя
инквизиторы добились удаления Спе из Юрсбурга, но его книга имела
успех, и Филипп фон Шенборг, курфюрст Майнцский запретил всякие
розыски ведьм» (Гегель, с. 463). «К вам, судьи, обращаюсь я и
спрашиваю, — писал в 1631 г. благородный Фридрих фон Шпе, поседевший
преждевременно от самого вида страданий невинно казненных, — зачем
вы так тщательно ищете повсюду ведьм и колдунов? Я вам укажу, где
они находятся. Возьмите первого капуцинскОго монаха, первого
иезуита, первого священника, подвергните его пытке, и он признается, он
непременно признается... Возьмите прелатов, кардиналов, возьмите
самого папу! Они признаются, уверяю вас, они признаются!...»
(Короленко, с. 308). Следом за Спе выступил Томазий, профессор в Галле
(1655—1728, Гегель, с. 397, 465), усилия этих двух деятелей и их
последователей и привели в конце концов к ликвидации процессов
ведьм.
Но естественно задать вопрос, почему сомнение в существовании
ведьм возникло с таким запозданием? От «Молота ведьм» (1489) до
книги Спе (1631) прошло 142 г., а после учреждения ордена иезуитов
около ста лет. Неужели раньше не могли в этом разобраться? Для этого
надо немного разобраться в понятии ведьм и в отличии ведьм от
колдунов и колдуний: хотя слова «ведьма» и «колдунья», как уже было
указано, считаются практически синонимами, но это не совсем так.
Уходящие в глубокую древность понятия колдунов, колдуний,
кудесников, ведьм (от слова «ведать»? «вещие женки»), знахарей,
шаманов и прочих обозначали прежде всего то, что можно назвать
первобытной интеллигенцией, т. е. прежде всего примитивных
представителей медицины, технологии и проч. Мы знаем, что и в России,
например, мельники (особенно водяные) подозревались в колдовстве,
так как без помощи сверхъестественных сил считалось невозможным
соорудить такое сложное строение, как водяную мельницу. Мы знаем,
что знахари собрали немало полезных сведений, используемых и сейчас
в медицине. Полезность знахарей, ведьм в первоначальном смысле
слова и приводила к тому, что хотя они время от времени и подвергались
преследованиям вплоть до сожжения (погром Пифагорейского союза в
Древней Греции имеет ту же причину), но на полное искоренение
колдунов и колдуний не шли, так как в них реально нуждались.
Подозрения же в колдовстве и в сношениях с нечистой силой
распространялись практически на всех выдающихся людей того времени, как
это уже упоминалось: Альберт Великий, папа Сильвестр II, Роджер
Бэкон, Фома Аквинат и прочие подвергались подозрениям
невежественной толпы, но многие из них занимали видное положение и никак
не преследовались.
За период Средневековья был достигнут весьма значительный
прогресс в развитии самой разнообразной техники. Это хорошо показано
у Бернала (Наука в истории общества, 1956, с. 184—193 и 196—197).
84 А. А. Любшцев
Очень значительная часть этих открытий, по-видимому, заимствована
с Востока, прежде всего Китая (с. 184): хомут лошади, часы, компас,
кормовой руль, порох, бумага, книгопечатание. Но, как указывает
Бернал (с. .185), в Китае, в меньшей степени в Индии и мусульманских
странах, этот технический прогресс в XV в. совершенно прекратился.
По мнению Нидхэма (Бернал, с. 185), этот застой восточных
цивилизаций объясняется ростом литературно образованной бюрократии —
мандаринов. В Европе, конечно, были соответствующие «мандарины»
в лице перипатетиков, но они не сумели остановить прогресса, и все
зерна с Востока пали на благодатную почву. Как ясно из таблицы 3,
приведенной Берналом (с. 196—197), многие изобретения вводились в
самые темные годы Средневековья. Колесный плуг и трехпольная
система севооборота введены в VIII в., улучшение викингами морских
судов — в IX. Тогда же в Европе распространились хомут, подковы и
стремянка, вывезенные из Китая. В X в. широко распространились
водяные мельницы, в XI — ветряные мельницы в Персии, в XII —
во Франции стали употреблять линзы, начали перегонять спирт. В
XII — бумага в Испании, цветное стекло, в XIII — компас, порох,
часы, в XIV — очки, пушки на войне, кормовой руль. Алхимики
наряду с фантастическими проектами получения благородных металлов
сделали множество интересных открытий, а усовершенствование
производства стекла способствовало успехам примитивной химии, основы
будущей научной химии.
Выдающиеся деятели Средневековья не стояли в стороне от потока
изобретений. Как пишет Бернал (с. 192): «Гроссетест (епископ), Роджер
Бэкон и Дитрих из Фрейсбурга внесли свои вклады в науку, объяснив
действие линз как в случае фокусирования световых лучей, так и в
случае увеличения изображений». Но ведь этот значительный прогресс
прямого отношения к процессам ведьм не имеет, так как участие
женщин в развитии науки и техники было ничтожным в те времена,
если вообще было. Мне лично не известно ни одно женское имя,
относящееся к науке и технике периода Средневековья. В прошлом
(античные времена) известны имена математички Гипатии, убитой
фанатическими христианами в Александрии, и еврейки Марии — почти
легендарной фигуры, предполагаемой изобретательницы водяной бани
(Бернал, с. 131). Поэтому можно с достаточной уверенностью сказать,
что процессы ведьм никак не были связаны с преследованием науки.
Чем же они вызывались? Обвинения, предъявляемые к ведьмам,
сводились прежде всего к связи с дьяволом, посещению шабашей верхом
на метле и пр., служении дьяволу в форме «черных месс» и, конечно,
использовании разных магических средств для причинения вреда
другим людям. Как сказано у Жуковского (перевод баллады Саути «Как
одна старушка ехала на черном коне»):
Я кровь младенцев проливала,
Власы невест в огне волшебном жгла
И кости мертвых похищала.
Были ли все эти преступления выдуманными? Конечно нет. Среди
знахарок были, конечно, и преступницы, а мы знаем, что и в настоящее
Наука и религия 85
время суеверия имеют самое широкое распространение и не только за
рубежом; несомненно, что были случаи использования в преступных
целях средств народной медицины и гипноза (самая реальность которого
долгое время отрицалась) и, наконец, черные мессы служились и в
XIX в.: одна из них в карикатурном виде изображена в замечательном
рассказе М. Горького «Сторож». Разумеется, в подавляющем
большинстве случаев признания ведьм были вынуждены пыткой (Короленко,
с. 307), «изуверские суды считали признание "более очевидным, чем
сама очевидность", и потому на кострах гибли не раз ведьмы,
обвиненные в умерщвлении детей, которые, однако, оказывались живы и
невредимы». Но все ли показания были вынуждены пыткой? У того
же Короленко читаем там же: «Около 1484 г. повальная истерия
охватила монахинь одного монастыря, — они мяукали, лаяли, катались
по земле. После напрасных попыток изгнать дьявола — все монахини
были сожжены». «Зараза достигала таких пределов, что один из
наиболее жестоких судей, Реми или Ремигиус, автор книги "Демонолат-
рия", сжегший в течение своей 15-летней практики свыше 900 ведьм, —
в конце своей жизни вообразил себя одержимым сатаной и дал себя
сжечь на костре». Сохранились многочисленные показания ведьм,
которые с восторгом признавались в своей связи с сатаной.
Все это показатели массового психоза, охватившего эти времена.
Я уже указывал, что предшествовавшие гонениям на ведьм крестовые
походы (конец XI — середина XIII в.) тоже во многих отношениях
характеризуются наличием массовых психозов. Женщины, как
известно, подвержены в гораздо более сильной степени, чем мужчины, истерии
(кликушество в России и пр.), и потому, естественно, этот массовый
психоз коснулся прежде всего женщин, и он естественно развивался
на почве тех огромных потрясений, которые были характерны для
Запада: крестовые походы, альбигойские войны, гвельфы и гибеллины
и проч. О связи процессов ведьм с истерией говорил, между прочим,
Эразм Дарвин, дед знаменитого Чарлза Дарвина, врач по профессии.
Известен один из методов; применявшихся при исследовании ведьм:
испытуемую бросали в воду: если она тонула, значит, она не ведьма,
и за нее служили панихиду, а если не тонула, значит, ее поддерживает
дьявол: ее обрекали на сожжение. Любопытно, что Эразм Дарвин дает
этому процессу вполне научное толкование (Э. Дарвин. Храм природы,
2-е изд., 1960, с. 170): «Он читает книгу о ведьмах, которые не тонут
в воде. Он объясняет это просто. У истеричных ипохондриков, болезни
которых возникают от страха и волнения, расстраивается пищеварение,
желудок и кишечник наполняются воздухом, и больные, будучи
погружены в воду, всплывают на поверхность».
Принимая все это во внимание, можно предположить, что гораздо
меньшее развитие процессов ведьм в России отчасти объясняется
меньшим техническим прогрессом и тем, что у нас не было явления,
подобного крестовым походам, приведшим (и отчасти и вызванным) к
массовым психозам. Массовые психозы встречались у нас, но они
распространялись на гонимое меньшинство и привели к таким
достаточно массовым актам, как самосожжение.
Резюмируя, можно сказать, что преследование ведьм в течение
четырех столетий было связано с психопатологическими явлениями,
86
А. А. Любищее
которые истолковывались как следствие влияния нечистой силы, и до
тех пор пока эти психозы не спали, немыслим был и крупный протест
против них. К моменту выступления Спе уже все ведьмы делали свои
признания под пыткой, отсюда можно было сделать вывод, что процессы
ведьм являются вообще недопустимыми. Но так как толкование
психозов как доказательств связи с дьяволом делалось на религиозной
почве, то выходит, что религия виновата в данном случае если не в
преследовании науки, то в преследовании душевнобольных людей.
Ясно, что таких преследований мы не вправе ожидать там, где религия
не является основой юриспруденции. XX в. опроверг это положение.
Процессы ведьм в иной форме появились вновь; правда, преследуют
больше колдунов, а не ведьм. Прекрасно написано у Н. Винера в книге
«Я — математик» (1964, с. 295): «Во всяком случае, мне с самого
начала было ясно, что отныне ученым придется сталкиваться с
двойственным отношением к себе. Ибо современное общество в соответствии
с традицией, возникшей еще в незапамятные времена, с одной стороны,
относилось к нам как к магам и волшебникам, а с другой, считало,
что мы вполне достойны быть принесенными в жертву богам. Вместе
со взрывом атомной бомбы возник страшный призрак охоты за
ведьмами, мучавший нас следующие восемь лет, так что все нами пережитое
было лишь воплощением предначертаний, запечатленных в страшном
облаке, поднявшемся над Хиросимой». Конечно, на Западе борьба с
ведьмами заняла не все страны (в Англии ее как будто не было),
продолжалась сравнительно недолго, и даже в США она не носила
смертельного для жертв охоты за ведьмами характера. Наибольший
шабаш ведьм имел место, конечно, в совершенно атеистической стране,
сталинской России. Конечно, за связь с дьяволом не преследовали. Но
как в биологии место всемогущего Бога занял всемогущий (но не
милосердный) естественный отбор, так аналогом дьявола у нас был
классовый враг, буржуй, который и имел типичные для него черты
(цилиндр, сигара и проч.), и обвинения в связи с этим новым дьяволом
часто носили столь же нелепый характер, как и в старые времена
преследования ведьм. То, что называлось в старину колдунами, у нас
приобрело термин вредителя, и количество невинно погубленных
«вредителей», конечно, колоссально.
Другую форму, также не связанную с религией, дьявол принял у
нацистов — представитель чужой, низшей расы (что многими лицами,
далеко не чуждыми науки, связывалось и с теорией Дарвина, и с
учением о естественном отборе).
Несомненно было и наличие психозов вовсе не на религиозной
почве. Всякое крупное массовое общественное движение так или иначе
связано с нарушением нормальной психики. В революциях имеет место
то, что называется оргористией, т. е. болезненной уверенностью в
осуществлении желаемого. Иногда она приводит к поразительным
результатам, но, как правило, ведет к колоссальному количеству
совершенно ненужных жертв.
Любопытно, что и методы судопроизводства в XX в. нередко
напоминают таковые в отдаленные времена преследования ведьм. Во
времена процессов ведьм признание обвиняемого, полученное под
пыткой, считалось достаточным доказательством его виновности (см. выше,
Наука и религия 87
с. 139). Спе справедливо указывал, что признание, вынужденное
пыткой, не имеет никакого значения, и с тех пор этот принцип, что
признание обвиняемого не является доказательством виновности,
прочно вошел в юридическое сознание всех культурных стран. Мы отвергли
существовавшую юриспруденцию как «классовую», «буржуазную», и
что же мы дали взамен этой устаревшей дисциплины? Идеологом
судебных процессов сталинского периода стал Вышинский, сам юрист
по образованию. Он полностью реабилитировал практику времен
процессов ведьм (ведь он был и академик АН СССР): как бы ни было
получено признание, его достаточно для того, чтобы счесть доказанной
вину обвиняемого. Сейчас начинают восстанавливаться нормы старого,
дореволюционного правосудия, но далеко не вся сталинщина еще
выкорчевана.
в) Политические противники
В первых двух разделах обвинение лиц, преследовавшихся
инквизицией, соответствовало характеру преступлений, истинных или
мнимых. Вина обвиняемых состояла или в исповедовании верований,
считавшихся ложными, или в совершении актов, свидетельствующих
об отступничестве от Бога и служении дьяволу. Но во многих случаях
такие или подобные обвинения были только предлогом для борьбы со
своими противниками.
Так как часто формулировка обвинений не соответствовала
истинной причине преследования, то возникло мнение, что всегда
религиозные преследования были лишь ширмой, а истинная основа всегда
была политическая, классовая и т. д. Это мнение, конечно, вполне
допустимо в тех случаях, когда мы имеем смешанный характер причин
преследования, но, несомненно, крайние примеры показывают или
вполне идеологические основы борьбы, или, напротив, прикрытие
религиозными основаниями чисто политической борьбы.
Несомненно, когда Николай чудотворец «заушил» (т. е. нанес
пощечину) Арию на Вселенском соборе, он действовал только в силу
своего возмущения тем принижением значения Иисуса Христа, которое
было в учении Ария. Кальвин сжег Сервета, руководствуясь
исключительно догматическими расхождениями о Св. Троице.
Но можно ли сказать, например, что восстания запорожских казаков
против польского правительства, с такой художественной силой
изображенные Гоголем в «Тарасе Бульбе», были войной за веру, как думал
сам Гоголь. «Известно, какова в русской земле война, поднятая за
веру: нет силы, сильнее веры» (Тарас Бульба, гл. XII).
Конечно, основа борьбы была чисто политическая — стремление
украинцев сохранить свою национальность, и мы знаем, что это
основание вполне достаточно для возникновения чрезвычайного энтузиазма.
Наша современная история это прекрасно доказывает. Но какие же
религиозные различия отличали католиков — поляков и
православных — казаков? Вряд ли казаки разбирались в таких догматических
тонкостях, как исхождение Св. Духа от Отца или от Отца и Сына.
Критерии религиозных различий у них были иные. Это показано у
88
А. А. Любищев
того же Гоголя в его поистине страшной «Страшной мести». Доблестный
казак Данило говорит с женой о своем тесте (глава IV): «живет около
месяца и хоть бы раз развеселился, как добрый казак! Не захотел
выпить меду!.. Горилки даже не пьет, экая пропасть! Мне кажется,,
пани Катерина, что он и в господа Христа не верует... поганые католики
дюже падки до водки; одни только турки не пьют». Тесть не любил
галушек. «Знаю, что тебе лучше жидовская лапша», — подумал про
себя Данило. Тесть не любил свинины. «Для чего же не любишь
свинины? — сказал Данило, — одни турки и жиды не едят свинины».
По продуманным религиозным критериям доблестного казака, его тесть
одновременно был и магометанином и евреем, так как евреи, как
известно, от алкогольных напитков не отказываются.
В пандан к рассуждениям пана Данилы можно сказать, что его
критерии принадлежности к религии сохранились даже до наших дней.
Несколько лет тому назад в «Известиях» появилось сообщение, что,
помнится, в Кривом Роге одного безупречного работника стали
преследовать за то, что он — скрытый сектант, и доводами в пользу такого
«обвинения» (а почему нельзя быть сектантом?) было то, что он не
пьет, не курит и не сквернословит — безусловные признаки сектанта.
Его довели до того, что он ушел с работы и долго не мог устроиться,
так как критерии сектантства у современных доблестных безбожников
были достаточно общеприняты. Атеистическая религия так же
нетерпима, как и православная, и притом наши атеисты забывают, что для
революционеров периода подпольной борьбы были как раз более
характерны эти самые признаки, которые сейчас свойственны
преимущественно сектантам. Многое перешло у нас в свою противоположность
даже в отношении идеологии, и такой «ревизионизм» нисколько не
преследуется.
Возвращаясь к инквизиции, в частности испанской, можно сказать,
что там огромную роль играл политический момент, в особенности
борьба с маврами. Борьба могла вестись и на чисто национальной почве,
но по свойствам того времени ей был придан религиозный характер,
отчего получились и своеобразные следствия. Когда большая часть
Испании была освобождена, то на территории Испании оказалось
значительное число мавров (и евреев), из которых многие искренне или
лицемерно захотели ассимилироваться с испанцами. В более позднее
время (например, при опрусачении и обрусении поляков в имперской
Германии или царской России) для того, чтобы получить все права,
достаточно было изменить язык и сохранить веру, хотя, конечно, в
старой России широко было распространено отождествление всех
католиков с поляками. В старые времена для ассимиляции требовалось
принятие веры, и, несомненно, во многих случаях такая смена веры
была лицемерной, и новые адепты продолжали тайно исполнять обряды
старой религии. Дело кончилось, как известно, массовым выселением
(тут уже гуманнее: не сожжением!) мавров и евреев из Испании. Пришли
к заключению, что смена веры, как правило, является лицемерной.
Полная аналогия этому процессу имела место и в сталинские
времена. Преследовали националистов и лиц, подозреваемых в
деятельности в пользу соседних государств. Были полностью выселены (в
период ежовщины) корейцы из Амурской области (в Среднюю Азию), а
Наука и религия
89
во время последней войны депортация приняла огромные размеры:
немцы Поволжья, крымские татары, многие народы Северного Кавказа:
калмыки, карачаевцы, ингуши, чеченцы и проч. Депортация во всех
случаях была тотальной, т. е. высылали независимо от классовой или
партийной принадлежности. Депортация была не только, так сказать,
физическая, но и идейная: не только представители национальности
были высланы далеко за пределы своей родины, но само упоминание
о национальностях было вычеркнуто из официальных справочников.
Калмыцкая автономная область исчезла с географических карт, столица
ее Элиста была переименована в город Степной (см., например, Атлас
СССР 1954 г., 41—42), переименовано было большое число названий
крымских населенных пунктов и, например, в статьях о Кавказе в
БСЭ, 2-е изд., изгнанные нации (ингуши, чеченцы, карачаевцы и др.)
даже не упоминались, как будто они вовсе никогда не существовали.
Сейчас уже кое-что восстановилось и многие жители вернулись на свои
прежние места, возродились и исчезнувшие географические понятия.
С маврами испанцы поступали все-таки поделикатнее. Никто не
пытался доказать, что их никогда в Испании не было, и переименование,
если и было, то в виде исключения. Старинные арабские названия,
как Альказар, Альгамбра, Алехезирас и другие, до сего времени
фигурируют на географических картах. О евреях скажем несколько слов
в следующем разделе.
г) Социальные противники
В поздние Средние века и позже очень много выдающихся деятелей
пострадали за то, что они выступали обличителями общественных язв
того времени: бедствий народа, распущенности духовенства и знати,
злоупотреблений властью и т. д. Иногда такой протест облекался в
форму той или иной ереси (например, у анабаптистов), но очень часто
у противников официальных кругов не было ни малейших
догматических отличий от их преследователей. Одну из древнейших фигур
этого рода мы видим в образе пламенного оратора, Иоанна Златоуста,
который кончил свою жизнь в ссылке на Колхиде: от более печальной
участи его спас лишь его несравненный моральный авторитет. Я уже
упоминал о таких фигурах, как Роджер Бэкон, Николай Кузанский,
Савонарола, Кампанелла. Сюда же относятся многочисленные
представители нищенствующих орденов, прежде всего францисканцев, многие
из которых погибли на костре за свою общественно-политическую
деятельность. В России был совершенно параллельный процесс борьбы
так называемых нестяжателей (последователи Нила Сорского) и
иосифлян (последователей Иосифа Волоцкого). Первые были вполне подобны
нищенствующим орденам, но, может быть, были более последовательны
и отрицали право церкви на владение землей. Вторые защищали
церковные земли, которые составляли весьма значительную часть
территории России. Власть долгое время колебалась, какую линию
поддержать. Нестяжатели ей нравились, так как давали возможность без
нарушения закона захватить обширные церковные земли, но у них
было неприятное свойство: они, будучи в лице своих лучших
представителей высокоидейными людьми, готовыми пострадать за свои убеж-
90
А. А. Любищев
дения, отказывались поддерживать полностью самодержавную власть.
Иосифляне же поддерживали самодержавие. Пришлось московскому
правительству стать на сторону иосифлян, нестяжателей посажали по
тюрьмам, повысылали. Если и были казни, то в незначительном
количестве. Правда, потом, когда самодержавная власть вполне
укрепилась и церковные земли были в значительной степени конфискованы
(конфликт Екатерины II с епископом Арсением Мацеевичем).
Возвращаясь к Западу, мы знаем, что массовая депортация в
Испании коснулась не только мавров, но также и евреев. Евреи в то время
не имели самостоятельного государства, и они были опасны не своим
политическим, а экономическим влиянием. Изгнание евреев и мавров
из Испании рассматривается многими как пример особой нетерпимости
католической церкви вообще и испанской в частности и как одна из
важнейших причин последовавшего экономического упадка Испании.
Если бы мавры составляли столь важную часть экономического
актива Испании, то при возвращении их на свою прежнюю родину
они должны были бы способствовать ее развитию. Но мы знаем, что
мусульманские государства в целом шли неуклонно к своей деградации.
Что касается евреев, то у нас забывают, что не Испания начала изгнание
евреев. Первой на этот путь вступила Англия еще во времена крестовых
походов, дальше пошли другие государства, Испания долгое время
принимала к себе евреев. В Англию евреи были вновь допущены только
при Кромвеле, в XVII в. Изгнанные из Испании евреи после долгих
мытарств в конце концов осели в католической Польше при правлении,
по-видимому, действительно крупного государя Казимира Великого.
Для меня, малознакомого с историей евреев, непонятно, почему они
выработали свой «идиш», представляющий собой диалект немецкого
языка: очевидно, они достаточно долго жили в Германии и были в
общем оттуда изгнаны. Сейчас, конечно, преследования евреев в
католической Испании кажутся буквально пустяками по сравнению с
судьбой их в нацистской Германии. До такого радикального решения
еврейского вопроса ни Средневековье, ни инквизиторы не додумались.
Ну а как в СССР? Как сказала бывший посол Израиля в СССР
(а потом министр иностранных дел Израиля) Голда Мейер, в СССР нет
антисемитизма, а есть антисионизм, что большой разницы не
показывает. Перед самой смертью Сталина ходили упорные слухи о массовой
депортации евреев из всех городов СССР в Биробиджан. Составлялись
списки всех евреев (мне известно по Киеву и Ленинграду), не считаясь
с их общественным и партийным значением. Смерть Сталина
прекратила это мероприятие, но вероятность его ясна из кошмарного (и
совершенно фальшивого) дела о врачах-отравителях, где был замешан
цвет медицинской корпорации Москвы, было очень много евреев и
определенно указано на наличие сионистских организаций.
Антисионизм и сейчас господствует в официальной идеологии, и как Сталин
дружил с «национал-социалистом» Гитлером, так и нынешнее
руководство дружит с современным «национал-социалистом» Абдель-
Насером. Сталинская линия в иностранной политике осталась в полной
неприкосновенности. Сейчас в еврейском вопросе выступила и
политическая сторона.
Наука и религия 91
Настоящими социальными врагами у нас были буржуи, кулаки,
подкулачники. Ввиду крайней неопределенности последнего понятия,
оно обнимало почти все крестьянство, которое и поплатилось страшно
в период коллективизации — примерно 8—10 миллионов жертв.
д) Общее о церковных преследованиях
Я выделил четыре главных категории лиц, подвергшихся
церковным преследованиям, и показал, что все они имеют аналоги в
современных преследованиях, не имеющих ничего общего с религией:
еретики — ревизионисты
ведьмы и колдуны — вредители
политические противники — империалисты
социальные противники — буржуи, кулаки и т. д.
Но все эти категории охватывают лишь факторы, так сказать,
безличного характера, когда врагами оказываются группы населения,
а не отдельные лица. Но всегда во всех правительствах, и особенно
тиранических, играли огромную роль личные моменты: властолюбие,
корыстолюбие, косность, соперничество на самой разнообразной почве,
зависть, приспособленчество. Временами причина конфликта такова,
что все факторы перемешаны. Например, в нашем конфликте с Китаем
все перепуталось. Протестуя против ревизионизма, против ревизии
устаревших представлений марксизма (неизбежность мировой
революции и взрыва капиталистического мира, свобода рабочего класса от
националистических и расовых предрассудков, необходимость синтеза
новых идей и Ганди и пр.), мы, однако, успешно ревизовали ряд
почтенных положений марксизма. Старая история России подверглась
в значительной степени полной реабилитации (я уже не говорю о
господствовавшем во времена Сталина возвеличении такого изверга,
как Иван Грозный), и все завоевания царской России сейчас
рассматриваются как законное приобретение, и ревизия границ принципиально
не допускается (в отличие от империалистических государств, в
особенности Англии, которая почти полностью ревизовала свою империю
и продолжает давать свободу жалким остаткам великой империи) —
одна из причин конфликта с Китаем и Румынией. Эмиграция и
иммиграция в капиталистических странах продолжает оставаться весьма
значительной, но мы принципиально отказываемся от иммигрантов
соседнего социалистического Китая и отказываемся объединяться в
единое социалистическое государство, т. е. сделать крупный шаг по
пути величественной программы Рабочей Марсельезы:
И сольются в одно все народы
В вольном царстве святого труда.
В социалистических странах пышно расцвел культ личности и
режим личной диктатуры, совершенно не предусмотренный
марксизмом: у нас — Сталин и Хрущев, в Китае — Мао Цзедун, на Кубе —
Фидель Кастро.
92
А. А. Любищев
Колоссальную роль в нашей истории сыграло властолюбие и зависть
к своим товарищам по партии. Они привели к тому, что Сталин погубил
весь цвет партии, следуя в этом отношении примеру античного тирана
(сбивать колоски, торчащие над остальными). Совершенная
недопустимость даже малейшей критики правительства не предусмотрена
Марксом и Энгельсом.
Можно заключить эту главу словами, что утверждение об особой
вредности религии, церкви, и особенно католической церкви,
совершенно несостоятельно. Это аргумент имел силу в «либеральный» XIX в.,
но в XX в. сам термин «либерализм» в нашей стране приобрел
оскорбительный характер. Все преступления, которые приписывались
католической церкви как католической церкви, связаны не с религией, а
с догматизмом, общенародными суевериями, политическими,
социальными и личными мотивами, которые действуют не с меньшей, а может
быть, даже с большей силой при полном изгнании всяких следов
религиозной идеологии.
Глава 3. ПОЛЬЗА ОТ ЦЕРКВИ И РЕЛИГИИ ДЛЯ НАУКИ
1. Польза католической церкви для науки
В прошлой главе я постарался разобрать главные обвинения,
предъявляемые главному обвиняемому — католической церкви, и указать
на то, что может служить в ее защиту. Но, разобрав вред, причиненный
церковью науке, и показав, что вина далеко не может считаться
доказанной, разберем теперь свидетелей защиты, говорящих, что
католическая церковь принесла и немалую пользу развитию науки.
Прежде всего неоспорим факт, что вся средневековая наука, как
и культура, была полностью в руках католического духовенства. Очень
любопытно пишет марксистский историк науки Дж. Бернал (1956,
с. 179): «Это длинное теологическое, философское вступление к
средневековой науке необходимо потому, что даже самые небольшие
научные исследования того времени предпринимались исключительно
для религиозных целей и представителями духовенства —
священниками, монахами или членами какого-либо ордена. В этом отношении
условия ее развития заметно отличаются от условий развития
мусульманской науки, где мало кто из ученых имел религиозное призвание,
а большинство руководствовалось откровенно утилитарными целями».
Бернал возражает против современной «моды», предпринятой рядом
современных ученых, — превозносить науку Средневековья в ущерб
науке Возрождения. Он указывает, что даже Роджер Бэкон (ок. 1235—
1315) в своих раздраженных и извращающих правду обличениях —
он называет великих св. Альберта и Фому «невежественными
мальчишками» — никогда не подверг бы сомнению, что главной целью
науки была поддержка откровения. «Его единственным отличием от
них было то, что он искал подтверждения своих положений в опыте,
а не в разуме. Средневековые ученые были вполне компетентны в
научных рассуждениях, замыслах и выполнении опытов. Эти
эксперименты были, однако, изолированными и, подобно арабским и гре-
Наука и религия 93
ческим, продолжали оставаться в основном демонстрациями, не
ведущими к каким-либо научным революциям. Какой бы похвалы ни
заслуживала за свои достижения горсточка средневековых
экспериментаторов, они фактически мало прибегали к использованию этих
методов для исследования природы и еще меньше ■— для управления
ею. У них не было стимула это делать, но много поводов за то, чтобы
не делать. Будучи духовными лицами, они имели множество других
занятий: Герберт (ок. 930—1003), первый из западных ученых, стал
папой; Роберт Грассетест (ок. 1168—1253), наиболее талантливый
из них, был епископом и президентом Оксфордского университета;
св. Альберт Великий был архиепископом Доминиканского ордена,
причем власть его распространялась на всю Германию; такую же должность
занимал Дитрих из Фрейбурга (1390), лучший из экспериментаторов.
Даже наиболее смелый мыслитель позднего Средневековья Николай
Кузанский (1401—1464) подпал под влияние папской пропаганды и
стал епископом в Бриксене. Все, что они делали для науки, они делали
в свободное время».
«Исключения — Роджер Бэкон и таинственный Петр Пилигрим —
подтверждение правила. Роджер Бэкон затратил крупное состояние на
научные изыскания и, несмотря на папское благословение, был за свои
труды заключен в тюрьму. Согласно его поклоннику Р. Бэкону, „Петр
не заботился о речах и словесных битвах, но занимался мудрыми
делами и находил мир в них".
Весь итог средневековых достижений в естественных науках
сводится к нескольким заметкам св. Альберта по естественной истории
"и минералам; трактату императора Фридриха II об охотничьих птицах;
Петр Пилигрим был пионером в экспериментальном исследовании
магнетизма, о котором он опубликовал одно короткое письмо в
дополнениях к оптике Альгазена, сделанных Дитрихом из Фрейбурга и
Витело, включая объяснение радуги, оставшееся неизменным до
Ньютона, и в некоторых не очень оригинальных критических замечаниях
Буридана и Эразма по теории движений Аристотеля. Основываясь на
этом, теперь утверждают, что датой начала научной революции следует
считать ХШ в. и что св. Альберт, несколько запоздало
канонизированный в 1931 г., имеет право считаться святым покровителем науки».
Эта длинная выписка из работы Бернала, крупного физика,
компетентного в истории науки и придерживающегося марксистских
взглядов, заслуживает детального комментария. Коснусь основных
положений цитаты Бернала, с тем чтобы дальше коснуться некоторых из них
более подробно.
1) Бернал (с. 181) признает, что «вклад средневекового христианства
в науку был, быть может, несправедливо забыт в прошлом», но сейчас
он опасается, как бы он не был преувеличен, а действительно новейшие
работы по истории науки открывают все больше и больше. Для Бернала
в Средневековье работала горстка экспериментаторов, давшая
несколько блестящих имен. Но немногие блестящие имена — это те, которые
сохранились, а они, конечно, работали наряду с большим количеством
оставшихся безвестными или чисто легендарными учеными (например,
знаменитый монах Бертольд Шварц, один из многих, кому
приписывают изобретение пороха и притом на основе чисто религиозных пред-
94 А. А. Любищев
ставлений. Один вариант по поводу чтения жития великомученицы
Екатерины, которая была казнена за отступничество собственным
отцом, который был тут же убит молнией: «душа мученицы была чиста
как селитра, душа отца черна как уголь, и небесная сера (молния)
пожгла нечестивца». Другой вариант: попытка вызвать дьявола,
который черен как уголь, едок как селитра и пахнет серой).
2) Важно то, что приведенные Берналом блестящие имена — за
немногими исключениями — не темные монахи, работавшие в
безвестной тиши монастырей, а магнаты церкви, пользовавшиеся огромным
авторитетом и не подвергавшиеся никаким преследованиям.
3) Поразительный контраст. На фоне довольно длинного списка
духовных деятелей, внесших солидный вклад в науку, фигурирует
только одна светская фигура — императора Священной Римской
Империи Фридриха II Гогенштауфена. Это был один из немногих атеистов
тех времен, и он был в свое время отлучен папой. Он был, как было
свойственно в те времена всем монархам, страстным соколиным
охотником, написал о соколиной охоте книгу и, будучи наблюдательным
человеком, отметил, что птицы того же вида северного происхождения
крупнее птиц с юга. В XIX в. это правило было вновь открыто Берг-
манном и получило название «правила Бергманна». Вот едва ли не
единственное открытие, которым осчастливили науку средневековые
феодалы разных рангов, имевшие достаточно свободного времени, но
которые считали занятиями, достойными рыцарей, лишь войну и охоту.
4) Противопоставление христианства мусульманству несомненно
заслуживает внимания, но его требуется уточнить. Верно то, что
мусульманские ученые практически не были связаны с религией и
несомненно также, что в исламе больше выпячивали практическое значение
науки. Но занятие чистой наукой в исламе было делом гораздо более
опасным, чем в христианстве (вспомним судьбу великого астронома
Улугбека), и «потолок» науки в исламе был гораздо ниже, чем в
христианстве. Что же касается практической направленности, то она
очень сильно была выражена и в христианстве, отнюдь не поглощая
собой теоретическую работу. Я уже цитировал указания самого Бернала
на значительное число изобретений (отчасти заимствованных у других
народов), и в списке лиц, занимавшихся изобретательством, указано
много таких, которые фигурируют и в списке крупных ученых вообще
(Альберт Великий, Роджер Бэкон и проч.). Исследования по вкладу
Средневековья в технику все продолжаются, и список изобретений все
увеличивается. Очень интересная статья опубликована во французском
марксистском журнале «Мысль»: Magalhaes Vilhene. Progres technique
et blocage sociale dans la cite antique. La Pensee, 1962, № 102, April,
p. 103—120.
В этой статье есть указания на ряд работ, показывающих
удивительное разнообразие технических изобретений Средневековья. Из этой
статьи ясно, что сейчас нет спора о выдающихся успехах техники
Средневековья, спор идет о том, в какой степени превосходят
технические достижения Средневековья таковые античности и являются ли
они продолжением достижений античности. Любопытно, что здесь
подчеркивается огромная роль Платона даже в развитии античной
техники в отличие от обычного мнения.
Наука и религия 95
5) Само собой разумеется, что деятельность ученых и мыслителей
Средневековья не ограничивается тем скромным списком, который
приводит Бернал, но верно также, что главная роль столь презираемых
схоластиков заключалась в изощрении мысли, развитии того
мыслительного аппарата, который принес столь блестящие плоды в деле
возрождения науки.
6) Датой начала научной революции Бернал считает XIII в., т. е.
позднее Средневековье. Смотря по точке зрения, это и слишком ранняя
и слишком поздняя дата. Если под началом научной революции следует
понимать достаточно отчетливую формулировку новых взглядов, то ее
придется связать с именем Николая Кузанского, предшественника
Коперника. А если началом считать создание первого организационного
центра зародыша Возрождения, то придется-такую дату отнести
значительно раньше, примерно к VIII в., образованию Бенедиктинского
монастыря в Монте Кассино с его знаменитой библиотекой. К. А.
Тимирязева нельзя упрекнуть в особом пристрастии к католичеству и
монахам, а, однако, и он упоминает Монте Кассино как образец
учреждения, где люди вдали от мирской суеты занимаются наукой.
И, как он пишет, Институт Пастера в Париже многие называли
«светским монастырем». А VIII в. — это самая гуща «веков мрака», как
недавно любили называть Средневековье. Организационного расцвета
средневековая наука достигла с организацией университетов, о чем
полезно сказать несколько слов.
2. Средневековые университеты
Эти учреждения не были, конечно, вполне оригинальными, было
несомненное влияние, например, знаменитого магометанского
университета в Кордове, где учился и будущий папа Сильвестр II (Герберт).
Прообразом университета являлась, конечно. Академия Платона
(Бернал, с. 121), и неудивительно, что и схема преподавания первых
университетов была по Платону: тривиум и квадривиум. Из потребности
дать образование духовенству родились соборные школы, а затем
университеты (Бернал, с. 176). Основание первого и наиболее известного
университета, Парижского, относится к 1160 г. Почти одновременно
с Парижским, если не раньше, — Болонский университет,
Оксфордский, практически как филиал Парижского 1167, Кембриджский 1209.
Затем Падуя 1222, Неаполь 1224, Саламаяка 1227, Прага 1347, Краков
1364, Вена 1367 и Сент-Эндрьюс 1410.
Университеты возникли в самых разнообразных странах (Франция,
Италия, Англия, Испания, Чехия, Польша, Австрия) и составляли
некоторое единое целое, так как языком науки в то время был один
язык — латинский. Это чрезвычайно облегчало и передвижение ученых
из одной страны в другую. Мне неизвестно, возникло ли деление на
четыре факультета (теологический, философский, медицинский и
юридический) с самого начала, но установилось оно очень давно и
сохранилось и до настоящего времени, несмотря на то что философский
факультет, в средневековом смысле обнимающий все светское знание,
с тех времен чрезвычайно разросся. Основы обучения: тривиум (грам-
96
А. А. Любищев
матика, риторика и логика) и квадривиум (арифметика, геометрия,
астрономия и музыка) восходили к Платону. Дальше уже сообразно
факультету. Как пишет там же Бернал, основное обучение было не
только светским, но и научным; в этом оно было построено по
мусульманскому образцу.
Университеты с самого начала были местом развития научной
мысли. Конечно, главная задача была поставлена еще до появления
университетов. «Уже в XI в., до того как влияние арабского учения
стало полностью ощущаться, центральной проблемой схоластических
диспутов явилось создание основы для веры в разум, или более узко,
для примирения священных писаний и сочинений духовных отцов с
логикой греков» (Бернал, с. 177). Задача поставлена была: получить
синтез, а не подавить ниспровергнутое языческое учение. Знаменитый
Абеляр (1079—1142) в своем сочинении «Да и нет» представил
значительное количество выдержек из произведений духовных отцов,
выражающих противоположные мнения почти по каждому существенно
важному вопросу (Бернал, там же), и вот горячие споры по самым
разнообразным вопросам и проходят красной нитью через всю
схоластику. Возможно, что были и споры о том, сколько демонов может
поместиться на конце иглы (что нам в свое время приводили для
посрамления схоластики), но споры шли и по гораздо более важным
вопросам. Даже когда выдающийся ум Фомы Аквината дал
законченную систему, примирившую христианство с Аристотелем, споры не
прекратились, как было уже указано выше в отношении Роджера
Бэкона.
Возникли такие глубокие философские споры, как спор
номиналистов и реалистов, позднее по радикальному вопросу о
предопределении и свободе воли и очень много других.
Но, может быть, споры эти происходили в очень узком кругу и
интеллигенция того времени была малочисленна? Нет, хорошо известно,
что интеллигенция тогда совсем не была так малочисленна, как
кажется. Наш профессор Шимкевич (который как раз всегда любил
вспоминать на лекциях о числе демонов на конце иглы) указывает в
«Популярных биологических очерках»: «Жажда знаний была в массах.
Монашеские ордена учреждают школы, из которых в бенедиктинской
школе в Монте Кассино возникают первые медицинские курсы,
возникают университеты Парижский, Оксфордский, Болонский и др. и
переполняются слушателями. В XI и XII вв. латинский квартал
составлял 1/3 всего Парижа, а Альберт Великий мог читать только на
Плас Мебер, ибо ни одна аудитория не могла вместить всех желающих
его слушать. Число слушателей Михаила Скотуса доходило до 30
тысяч».
Но, может быть, вся атмосфера средневековых университетов была
скована строжайшей дисциплиной и неусыпным надзором со стороны?
Нет, известно, что средневековые университеты пользовались реальной
автономией, само это понятие возникло тогда. Студенты играли
значительную роль в управлении, и если профессор не собрал известного
числа студентов в своей аудитории, то подвергался взысканию.
Недавние беспорядки в Сорбонне, Парижском университете, который некогда
был твердыней ортодоксии, отчасти вызваны тем, что студенты Сор-
Наука и религия 97
боины стремятся восстановить некоторые средневековые обычаи,
связанные с большей ролью студентов в управлении (это движение среди
студентов Запада коснулось не только Франции). Характерное
признание о свободе, господствовавшей в средневековых университетах, сделал
советский критик А. Парфенов во вступительной статье к собранию
сочинений Кристофера Марло (Москва, 1961) по поводу Кембриджского
университета, который ко времени Марло был уже, конечно,
протестантским. Университет в конце XVI в. представлял в значительной
мере светское учреждение, исчезли толпы монахов, схоластическому
богословию пришлось потесниться, но «исчезла и ничем не
ограничиваемая свобода средневекового студенчества». Все было
регламентировано, но вместе с тем ересь и самое страшное зло — католицизм
выслеживались с полицейской зоркостью.
Но как совместить эту свободу с преследованием еретиков? Конечно,
еретиков преследовали, но надо иметь в виду, что догматы церкви
были не так многочисленны и вовсе не касались всего человеческого
знания. Даже в богословии наряду с догматами были так называемые
«теологумены», где дискуссии разрешались. Многие существенные
вопросы (например, о предопределении и свободе воли) до сего времени
получают различное решение в разных католических школах, ввиду
того что различные и часто соперничающие организации (в отношении
свободы воли такими являются доминиканцы и иезуиты)
придерживаются разных взглядов, и папам, заинтересованным в деятельности
обеих организаций, часто бывает нежелательно решительно становиться
на ту или другую сторону. Наконец, в Средние века удалось добиться
по отношению ко многим вопросам позиции так называемой
двойственной истины. Этот термин (Философский словарь, 1963, с. 113)
обозначает «учение о взаимной независимости истин философии и
богословия, возникшее в эпоху Средневековья и направленное на
высвобождение науки от пут религии». Это учение развивал особенно
арабский философ Ибн-Рушд (Аверроэс), но его развивали и
представители номинализма (Дуне Скот, Уильям Оккам).
Мы видим, что учение о двойственной истине развивали и арабские
и христианские мыслители, но почему-то мусульманская культура
угасла решительно во всех мусульманских государствах, а христианская
стала на путь блестящего развития. Учение Ибн-Рушда (аверроизм)
жестоко преследовалась мусульманской ортодоксией (Философский
словарь, с. 156). Разница в том, что наука ислама всегда носила
исключительно светский характер (Бернал, с. 162): «Этим светским и
торговым фоном наука ислама резко отличалась вместе с тем от
христианской науки, которая носила почти исключительно религиозный
характер. В этом отношении наука арабов в известной степени
напоминала науку Возрождения. Именно такое покровительство двора и
богатых меценатов дало возможность врачам и астрономам ислама
ставить опыты и делать наблюдения. Пока покровительство продолжали
оказывать, оно защищало ученых от гнева религиозных фанатиков,
которые понимали, что вся эта премудрость так или иначе может
поколебать веру в Аллаха. Союз науки с царями, богатыми купцами
и знатью был вначале источником ее силы, а в конечном счете стал
источником ее слабости, поскольку с течением времени она оторвалась
4 Зак. 3698
он
А. А. Любищев
от пщюдп, который считал, что ученые советники сильных мира сего
ни к чему хорошему не приведут. Это делало ученых легкой добычей
религиозного фанатизма». В христианском же мире церковь стремилась
дать синтез веры и знания, ученые в массе своей были духовные, а
духовенство пользовалось доверием народа, несмотря на свои
прегрешения. Бернал правильно пишет (с. 163): «Полная неудача попыток
примирить науку с устойчивыми особенностями мусульманской
религии была, очевидно, главной причиной увядания науки в последние
века существования ислама, который в культурном и интеллектуальном
отношении переживал застой». Разумеется, другой причиной упадка
мусульманской науки был ее практицизм. «Чистая» наука особенно
не пользовалась уважением и среди магометан. «Только гяуры могут
заниматься подобными пустяками: порядочный мусульманин никогда
не будет тратить время на подобную чепуху», как сказал преемник
Махди, когда узнал, что снятый с убитого аиста цилиндрик с отметкой
«Аскания Нова» просто был прикреплен к птице для выяснения путей
пролета птиц.
Великолепную оценку вредного влияния практицизма и общего
значения церкви для развития науки дал основоположник кибернетики
Норберт Винер (Я — математик. 1964, с. 345—346):
«Мы живем в эпоху, когда соображения выгоды играют настолько
исключительную роль, что подавляют все остальные... Открытие,
которое, может быть, только через пятьдесят лет даст что-нибудь
практике, почти не имеет шансов оказаться выгодным для тех, кто оплачивал
всю работу, проделанную ради того, чтобы оно совершилось; в то же
время не стремиться к такого рода открытиям и жить тем, что уже
достигнуто, — значит предавать свое собственное будущее и будущее
своих детей и внуков».
«Научные традиции, как рощи секвойи, могут существовать тысячи
лет; древесина, которую мы потребляем сейчас, — результат вложений,
сделанных солнцем и дождем много веков тому назад. Прибыль от
этих вложений налицо, но какая часть денег и ценных бумаг остается
в одних и тех же руках на протяжении хотя бы одного только столетия?
Вот почему, измеряя долгую жизнь секвойи денежными единицами,
обладающими лишь скоропреходящей ценностью, мы не можем считать
секвойю сельскохозяйственной культурой. В мире, связанном
стремлением к выгоде, мы вынуждены эксплуатировать рощи секвойи, как
шахты, не оставляя будущему ничего, кроме опустошенной земли».
«Некоторые научные идеи, возникшие еще во времена Лейбница,
т. е. около двухсот пятидесяти лет тому назад, только сейчас нашли
применение в промышленности. Может ли какая-нибудь фирма или
правительственное учреждение с их вечными заботами о немедленном
создании нового оружия охватить такой период времени?»
«Огромная роща науки должна быть передана на попечение дол-
гоживущим организациям, способным создавать и поддерживать дол-
гоживущие ценности. В прошлом одной из таких
организаций была церковь, и хотя сейчас она в какой-то
степени лишилась былого величия, в свое время
именно ее усилиями были созданы университеты, ака-
Наука и религия 99
демии и другие научные учреждения,
просуществовавшие уже многие века». (Выделено мной. —А Л.)
«Эти долгоживущие учреждения не могут требовать и не требуют
немедленного превращения надежд и идеалов в мелкую разменную
монету сегодняшнего дня. Они существуют благодаря вере в то, что
совершенствование знаний — благо, которое в конце концов должно
принести пользу всему человечеству».
Замечания Винера имеют ценность и потому, что его никак нельзя
заподозрить в семейной симпатии к католической церкви. Он —
еврейского происхождения, и его дед издавал газету на идиш в Белостоке.
Какие же другие организации, кроме католической церкви,
способствовали развитию чистой, не прикладной науки? Оставляя в стороне
по незнакомству Индию, можно сказать, что в области Средиземноморья
в широком смысле таковыми были: жречество Халдеи (Месопотамии)
и Египта, орфическая религия, перешедшая в пифагореизм, иудейская
религия. Пифагорейский союз, Академия Платона, Александрийский
музей, христианская церковь, в первую очередь католичество. Идейная
связь всех этих организаций не вызывает никакого сомнения. Что
общего между всеми этими организациями? Их лучше всего назвать
пифагорейскими религиями, хотя, видимо, они существовали и до
Пифагора.
3. Пифагорейские религии
Характерно для них — понимание Вселенной как Космоса
(гармония, красота), а не как Хаоса. Этот Космос подчинен Логосу, поэтому
законы природы выражены в математических законах, доступных
пониманию человека. По-видимому, совершенно ясным представителем
такого понимания был мудрый еврейский царь Соломон. Цитирую по
книжке А. Цингера (Нач. физ. I ступ., 1918, с. 457): «Отходя ко сну,
откройте Библию. Среди вечных страниц божественного назидания вы
найдете вдохновенные хвалы чарующей красоте и дивной гармонии
Божьего мира, найдете благоговейное преклонение перед тайной
мироздания, из века в век манящего к себе пытливый разум человека...
Откройте книгу, за тридцать веков до нас написанную царственным
мудрецом, возлюбившим Премудрость более скипетров и престолов,
более драгоценных камней и злата, более здравия и красоты. Какая
горячая, безграничная вера в могущество познающего разума и в
незыблемую закономерность внешнего мира, в котором Всемогущий
все расположил мерою и числом и весом».
Отрывок славянского текста из книги Премудрости: «Сей бо даде
мне о сущих познание неложное, познати составление мира, и действие
стихий, начало и конец и средину времен, возвратов перемены, и
изменение времен, лет круги, и звезд расположение, естество животных
и гнев зверей, ветров усиление, и помышление человеков, разнство
леторослем и силы корений. И елика суть скрыта и явна, познах: всех
бо художница научи мя премудрость».
Трагическая судьба еврейского народа не позволила в полной мере
развить эту науку в государственных рамках, но влияние ее на эллин-
100
А. А. Любищев
скую культуру (сходство с платонизмом) всерьез рассматривалось,
например, Августином в его «Граде божием». Несомненно, что «линия
Соломона» сохранилась и в более поздние времена. Поразительный
пример пытливого понимания того, что на первый взгляд кажется
чудом, я прочел у Эфроимсона, «Введение в медицинскую генетику»,
1964, с. 125: «Уже составители Талмуда настолько хорошо знали о
„матриархальном" наследовании гемофилии по женской линии, что
это нашло отражение в совершенно точном указании: смерть от
кровотечения при обрезании освобождала от обрезания всех родных братьев
и двоюродных братьев погибшего, притом братьев двоюродных именно
только по женской линии, а не по линии мужской. Таким образом,
наблюдения над наследованием гемофилии имеют тысячелетнюю
давность». Это указание представляет совершенно исключительный
интерес. Ведь в данном случае смерть происходила при совершении
священнейшего для иудеев обряда, которым мальчик и причислялся к
избранному народу, и, оказывается, не все евреи по закону являются
обрезанными. Если бы религия имела такое вредное влияние и если
бы религиозные люди имели обычай все исключительное относить к
непосредственному вмешательству Бога, то рассуждение религиозного
еврея в случае гибели мальчика при обрезании могло бы иметь только
такой характер: гибель мальчика при совершении обязательного обряда
есть очевидная кара Бога за какое-то преступление, совершенное
предками. Вместо этого столь презираемые нашими «прогрессистами»
талмудисты начинают искать естественные причины исключительного
явления (вспомним определение Августином чуда: «чудо не против
природы, а против того, что нам известно о природе») и, собрав
наблюдения, очевидно, значительного числа случаев, приходят к
рекомендации, совершенно понятной с точки зрения современной
генетики. А всякий, кто пробовал объяснять схему наследования гемофилии
лицам, далеким от генетики, знает, как трудно понимается этот
удивительный случай наследственности: сын больного отца никогда не
бывает болен, он наследует болезнь от деда через внешне вполне
здоровую мать.
Еврейский народ сохранил соломоновскую традицию и в том
поразительном отношении к учению (хотя бы к талмудическому) и к
учителям. Лично в период 1919—1921 гг. за время работы в Крымском
университете я много сталкивался с евреями как в качестве ассистента
по гистологии (у проф. А. Г. Гурвича) на медицинском факультете (а
там 85% студентов были евреи), так и в качестве репетитора в ряде
еврейских семей. Меня поражало совершенно исключительное
отношение ко мне со стороны евреев-учеников и их родителей,
принадлежавших по имущественному положению к весьма разнообразным слоям
общества. Разъяснение этого я получил гораздо позже во время
последней войны, когда мне случилось давать консультации по биометрии
одному профессору еврею. Как-то при его уходе я хотел подать ему
пальто. «Что вы, что вы, — возразил он, — учитель не может подавать
пальто ученику». — «Какой же я учитель: я вам дал всего немного
советов». — «Учителем, рабби, является всякий, кто сообщил что-то
полезное, а в талмуде сказано: „если твой отец и твой учитель оказались
в тюрьме, постарайся добиться освобождения сначала учителя, а потом
Наука и религия 101
отца, потому что отец дал тебе жизнь, а учитель научил тебя мудрости"».
Это и другие события моей жизни заставили меня заинтересоваться
столь презираемым нашими прогрессивными безбожниками Талмудом,
и мне удалось прочесть первые два тома (из четырех) «Агады» (сказания,
притчи, изречения Талмуда и Мидрашей), составленных И. X. Рав-
ницким и X. Н. Бяликом в русском переводе С. Г. Фруга (Изд.
Зальцман, Берлин, 1922). Я там нашел много интересного.
Ученость ценилась так высоко, что даже вероотступник Ахер не
был лишен райского блаженства за свою ученость по молитве своего
преданного ученика Мейра.
Известно, что у евреев никогда не было «единодушия» во мнениях,
и это разногласие не осуждалось, но одобрялись кроткие спорщики
(часть вторая, с. 71). «Три года продолжался спор между школой
Шаммая и школой Гиллеля. Каждая настаивала на правильности своих
толкований закона. Но раздался Бат Кол (небесный голос): «Устами
и тех и других гласит слово Бога Живого, но поступать следует по
толкованиям школы Гиллеля».
«Но если учение и тех и других есть слово Бога Живого, чем же
удостоилась преимущества школа Гиллеля?» — «Тем, что ее
последователи отличались духом кротости и смиренномудрия и наряду со
своим учением преподавали также учение школы Шаммая. Мало того,
мнение школы Шаммая они излагали всегда ранее собственных
толкований».
Споры талмудистов иногда доходили до Бога, и вот какие бывали
результаты (Агада, часть вторая, с. 99): Элиэзер воскликнул: «Пусть,
наконец, само небо подтвердит мою правоту!» Раздался Бат Кол
(небесный голос): «Зачем противитесь вы словам Элиэзера? Закон всегда
на его стороне». Встал рави Иошуа и говорит: «Не в небесах Тора.
Мы и Бат Колу не подчинимся». Встретился после этого рави Натан
с Илией пророком и спрашивает: «Как отнеслись на небе к этому
спору?» Отвечает Илия: «Улыбкой озарились уста Всевышнего —
Господь говорил: „Победили меня сыны мои, победили меня"». Евреи
всерьез принимали слова библейского сказания, что Иаков боролся с
Богом, за что и получил имя Израиль (богоборец). Еврейская религия
не признает абсолютных авторитетов. Евреи предъявляли огромные
требования к образованию своих «руководящих товарищей». Члены
Синедриона обязаны были знать языки всех народов. Мардохей был
знаком со всеми семьюдесятью языками и наречиями. Не знаю, много
ли членов современных синедрионов отвечают таким требованиям.
В толкованиях Торы талмудисты шли значительно дальше автора
Торы, Моисея (с. 116). Когда раби Акиба говорил, то сам Моисей не
мог понять, о каком законе идет речь, так как, по мнению Моисея,
он ничего подобного не говорил. На что раби Акиба возразил, что его
толкование вытекает из принципов, установленных Моисеем на Синае.
И наградой за великую ученость раби Акиба была мученическая смерть
(при императоре Адриане).
Вот верность великим традициям Торы и Талмуда и составляет
главное основание изумительной живучести культурной традиции
еврейского народа, вызывающей страх у юдофобов и уважение у всех
культурных людей. Здесь дело вовсе не в каких-то особых способностях
102 А. А. Любшцев
еврейского народа (юдофобы, как всякие — фобы, т. е. боящиеся,
нередко чрезвычайно преувеличивают способности евреев), а именно в
непрерывной культурной традиции, приведшей к подлинному чуду —
возрождению государства Израиль в самых невозможных условиях.
Соломонов дух таким образом очень близок к пифагорейскому и,
может быть, надо было бы взять термин «соломонов» по принципу
приоритета, но, во-первых, подлинное развитие этот дух получил только
в Элладе, а во-вторых, на приоритет могут претендовать еще более
древние религии: халдейская и египетская. Там тоже относились к
чудесам не как к тому, что принципиально противно природе, а лишь
как к тому, что противно известному нам о природе! Возьмем затмения,
солнечные и лунные. Со стороны всякого примитивного человека всякое
затмение есть чудо, рассматриваемое часто как предупреждение,
«Знамение от Бога», как поет князь Игорь. Но ведь закономерность затмений
установлена, насколько мне известно, египетскими жрецами задолго
до князя Игоря. Ведь достаточно было в течение сотен лет (а для этого
требуется стойкая организация жрецов, защищенная от вмешательства
профанов) тщательно регистрировать эти в общем редкие явления, а
потом, руководясь только идеей закономерности Вселенной, искать и
найти эту закономерность.
4. Непифагорейские религии
Обратимся теперь к религиям иного сорта, которые не верят в
первоначальную закономерность и гармонию Вселенной и потому,
естественно, не поддерживают стремлений к просвещению и науке. Мне
кажется, крайним примером таких религий является религия
некоторых курдских племен, так называемые езиды, если верить сообщениям
миссионера Гардзони по его заметке, приложенной А. С. Пушкиным
к его «Путешествию в Арзрум». Из всех сект, возникших в Месопотамии
среди мусульман после смерти их пророка, нет ни одной, которая была
бы столь ненавистна для всех прочих, как секта езидов. Основатель
секты, шейх Езид, заклятый враг рода Али: смесь манихейства,
магометанства и верований древних персов. Священных книг нет,
запрещено обучаться чтению и письму. Первое правило езидов — заручиться
дружбой дьявола и с мечом в руках вставать на его защиту. Они
признают всех пророков и всех святых, которых чтут христиане и
имена которых носят монастыри, расположенные по соседству. Особенно
сильно, по их мнению, дьявол проявился в Моисее, Иисусе Христе и
Магомете. Они думают, что Бог повелевает, но выполнение своих
велений поручает дьяволу. Уважают христианские монастыри, целуют
руку патриарху и епископу. Но избегают входить в турецкие мечети.
Самое могущественное из племен на горе Синджар между Моссулом
и рекой Хибур. Грабят караваны, выдержали несколько войн против
пашей Моссула и Багдада. Наводят ужас своей жестокостью: убивают
всех ограбленных. Если же среди них находятся шерифы, потомки
Магомета, или мусульманские законоучители, то убивают особенно
жестоким способом и с особенным удовольствием, полагая, что это
составляет большую заслугу. Султан терпит их в своих владениях,
Наука и религия 103
потому что, по мнению магометанских ученых, следует признавать
правоверным всякого, исповедующего основной догмат: «Нет Бога,
кроме Аллаха, и Магомет — пророк его», хотя бы он не соблюдал ни
одного из остальных предписаний мусульманского закона. Магометане
твердо убеждены, что всякий погибший от руки езидов умирает
мучеником. Князь Анадийский поэтому держит при себе палача из езидов
для исполнения смертных приговоров над турками. Полная взаимность:
турок, убивающий езида, совершает богоугодное дело, езид, убивающий
турка, угождает великому шейху, т. е. дьяволу. Персы и все магометане
из секты Али не терпят езидов и им запрещено оставлять их в живых.
Туркам разрешено обращать в рабство жен и детей езидов при войнах
с ними: езиды при войне с турками убивают всех.
Достаточно сумбурная религия езидов — откровенно сатанинская,
и пока такая идеология господствует, ни о каком прогрессе говорить
невозможно, какие бы талантливые люди ни нарождались среди езидов.
Не столь сумбурна, но совершенно чужда пифагорейского духа
религия античных римлян. Господствовала идея государства, никакой
«мистики» вроде Платоновых идей. С богами были запросто:
императоры после смерти, а многие и при жизни причислялись к сонму богов.
Никакой чистой науки и попыток решения космических проблем. Вся
философия — богов нет или они не интересуются людьми, живи
безмятежно в свое удовольствие. В практическом отношении кое-что
сделано: прекрасные дороги, бани, канализация, лучшие военные машины,
недурная организация управления и даже решение вопроса о
пролетариате: бесплатные пайки и билеты в цирк, где без всякого
«абстрактного гуманизма» творец истории, римский народ, может получать
удовольствие от взаимного истребления гладиаторов или еще более
пикантно, — от поедания христиан зверьми.
Трудно сказать ясно о культуре огромного Китая. С одной
стороны — глубокая древность, огромное количество выдающихся
изобретений, сохранение высокой технической культуры до настоящего
времени, большое значение, придававшееся образованию, — и, с другой
стороны, несомненный застой в течение нескольких столетий и
уродливые зигзаги современности. Вряд ли Китай был вовсе чужд
пифагореизма, но господствующим пифагореизм никогда не был. Вероятно,
прав Бернал в своем суждении (с. 116): «Предпочтение, которое Платон
отдавал математике, обеспечило наличие по крайней мере одной
научной дисциплины в обучении, которое иначе могло бы быть чисто
литературным. Конфуций, чье влияние на китайское образование было
почти столь длительным, как влияние Платона на Западе, совершенно
не занимался математикой. Этому (вероятно, «это». —АЛ.) возможно,
в значительной степени способствовала сравнительная отсталость
китайской науки».
Таким образом, застойность культуры Китая, мне думается, можно
объяснить недостаточным значением пифагорейского духа: искание
законов Вселенной математического характера, чистая наука.
Культура мусульманства мне очень малоизвестна. Весьма вероятно,
там были пифагорейские струи, но то, что пифагорейские элементы
не поддерживались официальной религией, и привело их к удушению
противными течениями: этатизм, практицизм и проч.
104
А. А. Любищев
5. Борьба течений в христианстве
Огромная роль платоновско-пифагорейского духа в раннем
христианстве не подлежит ни малейшему сомнению. Значение Логоса (Слова)
ясно выражено в начале Евангелия Иоанна Богослова: «В начале было
Слово». Ясна также идейная связь с Гераклитом и Филоном
Александрийским. Соломон и у христиан считается мудрейшим из людей. Но
через все христианство проходит длительная борьба между
пифагорейцами и антипифагорейцами. Несомненно, значительная часть дельных
замечаний о вреде церкви по отношению к науке объясняется и тем,
что многие деятели христианства или даже целые национальные церкви
отказались от мудрых мнений многих отцов церкви и многие решения
современных духовных деятелей кажутся вынужденными новейшими
успехами науки. Например, в 1948 г. папа Пий XII заявил ex cathedra,
что первую главу книги «Бытия» следует понимать в аллегорическом
смысле (Бернал, с. 371), что означает конец полемики по вопросу о
приемлемости для католиков теории эволюции. Но в данном случае
папа Пий XII только вернулся к пониманию первых отцов церкви,
как Климент Александрийский и др., но вместо духа Климента
Александрийского в значительной степени возобладал дух Кирилла
Александрийского, враждебного всей античной науке.
Можно привести взгляды ортодокса из ортодоксов Василия
Великого. Укоренившееся за последние времена понятие чуда обозначает
нечто совершенно сверхъестественное, для которого невозможно
никакое научное объяснение. Но я не раз цитировал мнение, приписываемое
Августину: «Чудо не против природы, но против того, что нам известно
о природе». Одним из казалось бы абсолютно сверхъестественных
явлений было рождение Христа без отца, или, как говорят, партено-
генетически. И вот в своей знаменитой книге «Беседы на шестоднев»
(т. е. о шести днях творения) Василий Великий говорит, что птицы
развиваются без оплодотворения. Исходя из этого факта, Василий
считает неосновательными возражения язычников, что Христос не мог
родиться без отца. Конечно, Василий Великий ошибался, предполагая,
что птицы развиваются без отца, хотя и тут он ошибался меньше, чем
думали недавно, так как в новейшей литературе описаны случаи
партеногенеза у птиц, но важно то, что он пытается дать вполне
рациональное обоснование такому сверхъестественному акту, как
рождение Христа.
Критики христианства опираются на многие факты искажения
первоначального духа христианства и забвение его основной черты —
гуманности. Как сказал в свое время В. Соловьев: «Бесчеловеческий
Бог породил безбожного человека». Другое искажение христианства
связано с тем, что так сильно повредило мусульманству: подчинение,
иногда прямо порабощение духовных властей гражданскими,
использовавших религию для подчинения подданных. В наиболее сильном
развитии это выражается в цезаропапизме, когда духовная власть
целиком подчинена светской и идет на службу государства. Это
случилось, например, в России, где введенный Петром Великим духовный
регламент требует от священников выдачи политических тайн, сооб-
Наука и религия J.О5
щенных на исповеди, что по точному учению церкви является
преступлением против Святого Духа, т. е. самым высшим из возможных
преступлений. Значение православия как орудия империализма и
подчинения подданных ясно сознавалось и даже такими деятелями церкви,
которые, казалось бы, целиком поддерживали цезаропапизм. В
дореволюционные времена видным деятелем крайнего правого крыла
Государственной Думы был епископ Евлогий. Он во время революции
эмигрировал, но во времена второй мировой войны, живя в Париже,
выступал с речами, благословлявшими победу России (хотя бы и
Советской) и приветствовал возвращение русских эмигрантов на родину:
за все это его в советской печати (забывая его старые грехи) именовали
мудрым старцем. В одной из статей, напечатанных до революции,
епископ Евлогий указывает, что среди православных христиан есть
две категории: одна, для которых вера и .религия стоят на первом
месте, и они заботятся прежде всего об интересах Церкви; другая,
которых Евлогий называет «русскими римлянами», рассматривает
церковь лишь как орудие государства, и к таким он относит, например,
злого гения России К. Победоносцева. Но не забудем, что Достоевский
был в самых дружеских отношениях с Победоносцевым, поэтому даже
Достоевского (с его неистовой поддержкой русского империализма)
можно до известной степени причислить к «русским римлянам».
Название «русские римляне» великолепно: оно вроде соответствует
знаменитой теории «Москва — третий Рим»: «Два Рима падоша (первый
Рим — настоящий Рим, второй — Византия — Константинополь,
впавший в унию с Римом и завоеванный турками), третий — Москва стоит,
а четвертому не быть вовеки». Русские римляне могут с торжеством
отметить, что империалистические традиции Третьего Рима
сохраняются и в современной безбожной Москве, почему ее и поддерживают
такие видные деятели правого крыла, как епископ Евлогий и Шульгин.
Историческая победа Москвы и знаменовала крушение
пифагорейского начала в Православной Церкви, а оно несомненно было на нашем
севере, в Новгородской республике (также Пскове и Твери).
Новгородский митрополит был совершенно независим от князя и посадника и
имел даже свою собственную дружину. Он выступал не с
воинственными, а миролюбивыми призывами, и когда «буйное новгородское
вече» делалось слишком уж буйным, владыка с крестным ходом шел
на мост, где больше всего бушевали, и мирил споривших. И сейчас,
только в XX в., через шесть веков после покорения Новгорода отата-
рившейся Москвой, начинают понимать, какая великолепная культура
была раздавлена задницей московского медведя. Высокая бытовая
культура: мостовые, все в сапогах, а не в лаптях, широкое развитие
письменности в народе (берестяные грамоты), живопись и архитектура
изумительной высоты. Сейчас север России стал местом своеобразного
паломничества и не уничтоженные еще московскими «прогрессивными»
варварами церкви и иконы начинают бережно сохраняться. Была
широкая связь не только с Западом, но и с Востоком (город Мангазея,
сейчас раскапываемый), связь была в общем мирная. Полное отсутствие
милитаризма и погубило Новгород, так как для роковой битвы на
Шелони Новгород мог выслать лишь наспех подготовленное войско.
Сыграла, конечно, большую роль и роковая рознь православных и
100
А. А. Любищев
католиков, так как сторонники независимости Новгорода принуждены
были призывать на помощь «латинскую» Литву и Польшу. История
России, вероятно, была бы гораздо более культурной, если бы старая
Русь получила христианство не от Византии, а от Рима.
Разгром Новгорода, Пскова и Твери был произведен подлинными
дикарями, не понимавшими, на что они поднимают руку. Было бы
если не простительно, то до известной степени понятно, если бы
громившие были люди иного племени, иного языка и иной веры. Здесь
громилы по всем признакам были тождественны с громимыми, но
характер погрома был, пожалуй, единственным в мировой истории.
Может быть, остатки пифагорейского духа еще найдутся. В старых
постановлениях о преследовании инакомыслящих (например,
нестяжателей) есть указания, что обвиняемые занимались «эллинской ересью»
(Платоном и Аристотелем), высокое понимание живописи сохранилось
вплоть до Стоглавого собора, руководимого просвещенным
митрополитом Макарием (например, все рублевские иконы считались
чудотворными, хотя Рублев сам не был святой: так высоко понимали значение
искусства), сейчас интерес к истории культуры чрезвычайно возрос и,
может быть, в отдаленных северных уголках еще найдутся покрытие
пылью веков хартии высокой культурной ценности.
Борьба течений в христианстве имела место, конечно, и на Западе,
но там католическая церковь, сохранившая независимость от светской
власти и подлинный интернационализм, сумела сохранить в лице
лучших своих представителей подлинно пифагорейский дух. Это
принужден признать и неоднократно цитированный Бокль, который как
протестант особо неприязнен к католичеству, а как свободомыслящий
человек борется с клерикализмом вообще. Бокль много указывает на
искажение исторических анналов католическими деятелями раннего
Средневековья (т. 2, с. 18, 23), но даже в эти давние времена духовенство
приносило не только вред (т. 2, с. 203): «Во Франции длинная цепь
событий, о чем скажу после, давала духовенству раннего периода
большую долю власти, чем та, которой они обладали в Англии. Для
того времени эти результаты были положительно благотворными,
поскольку церковь сдерживала беззакония варварского времени и
обеспечивала убежище для слабых и угнетенных. Но поскольку шел
прогресс знаний во Франции, духовные авторитеты, сделавшие много для
укрощения страстей, начали сильно давить на гениев и сдерживать их
развитие. Та же церковная власть, которая для невежественного века
является беспримесным благодеянием, для более просвещенного
делается серьезным злом».
Сравнивая Англию и Францию, Бокль пишет (с. 204): «Для обеих
стран в их детстве церковь оказала большие благодеяния, так как
всегда была готова защищать народ от притеснения короны и знати».
Но потом народы стали способны сами сопротивляться и стало
необходимым ограничить власть духовенства, которое мешало прогрессу
знаний. В Англии дело дошло до разрыва с католичеством, во Франции
католичество сохранилось и вред его делался все больше вплоть до
Революции.
Протестантизм в Англии привел к движению и религиозную мысль.
Оно привело к отделению теологии от этики в конце XVII столетия и
Наука и религия 107
от политики в середине XVIII столетия. Обе эти перемены возглавлялись
духовенством (т. 2, с. 127). Кумберланд, епископ в Петерборо, был .
первым, кто попытался построить систему морали без помощи теологии.
Варбуртон, епископ Глочестера, первый заявил, что государство должно
рассматривать религию не в связи с откровением, а с целесообразностью;
«оно должно покровительствовать той или иной вере не в соотношении
с истиной, а только в связи с ее общей полезностью». Бокль указывает,
что то, что такого человека сделали епископом, было большим
достижением даже для XVIII века и было бы невозможно для XVII. Мнения
Кумберланда были развиты потом Юмом и Палеем, который довел
утилитаризм до последнего предела. О Палее же (его логичности)
высоко отзывался и Ч. Дарвин.
6. Эволюция религий. Мысли Эйнштейна
В предыдущем я старался показать, что отношение религии к науке
весьма разнообразно и нельзя говорить, что всякая религия полезна
или всякая вредна, но, вероятно, всегда сосуществовали разные формы
религий. Вспомним и нашего Горького, который хорошо говорил, что
у его дедушки и бабушки Бог был совершенно различен. Несомненно,
в истории соотношение разных форм религии менялось и в общем
более примитивные формы сменялись более современными, хотя
несомненно существовали и регрессивные явления, как во .всякой
эволюции. Много интересных мыслей по этому поводу высказал наш
великий современник Альберт Эйнштейн. Его высказывания по самым
разнообразным вопросам собраны в двух сборниках. Английское
издание этих сборников и использовано мной.
1. Einstein A. The world as I see it. London, 1935, 1941. 214 p.
2. Einstein A. Out of my later years. N. Y., 1950. 282 p.
Эйнштейн различает три источника религии. У первобытного
человека религиозные эмоции вызываются в первую очередь чувством
страха — страх голода, диких зверей, болезней, смерти (Эйнштейн,
1935, с. 24). Так же он говорит о втором источнике религии —
общественные чувства: «Желание руководства, любви и поддержки
побуждает человека сконструировать общественное или моральное понимание
Бога. Это Бог Провидения, который защищает, управляет,
вознаграждает или наказывает, Бог, который, смотря по широте воззрений,
любит или поощряет жизнь племени или человеческой расы или даже
жизнь как таковую, утешитель печали и неудовлетворенных желаний,
сохраняющий души после смерти. В этом заключается социальное или
моральное понимание Бога».
«Еврейские книги иллюстрируют это развитие от религии страха
к моральной религии, что продолжено и в Новом Завете. Религии всех
цивилизованных народов, в особенности народов Востока, являются
первично моральными религиями. Развитие религии от религии страха
к моральной религии ■— большой шаг в жизни нации. Мы должны
остерегаться того предрассудка,' что примитивные религии целиком
основаны на страхе, а религии цивилизованных народов целиком на
морали. Истина заключается в том, что все они являются переходными,
108 А А Любищев
с той оговоркой, что на более высоких уровнях преобладает религия
нравственности ».
«Общим для всех этих типов является антропоморфический
характер понятия Бога. Только индивиды исключительной одаренности и
исключительно возвышенные духом общества могут подняться выше
этого уровня. Но имеется третье состояние религиозного опыта, которое
принадлежит всем уровням, но которое встречается редко в чистой
форме и которое я называю космическим религиозным чувством. Трудно
объяснить это ощущение тем, кто его совершенно лишен, в особенности
потому, что ему не соответствует никакого антропоморфического
представления Бога».
«Индивид чувствует ничтожество человеческих желаний и целей
и возвышенность и чудесный порядок, которые открываются как в
природе, так и в мире мысли. Он смотрит на индивидуальное
существование как на род тюрьмы и стремится постичь Вселенную как единое
значимое целое. Начало космического религиозного чувства появляется
на ранних этапах развития, например, во многих псалмах Давида и у
некоторых пророков. Буддизм, поскольку мы с ним знакомы в
особенности из удивительных сочинений Шопенгауэра, содержит значительно
больший элемент этого чувства».
«Религиозные гении всех времен выделялись этим сортом
религиозного ощущения, которое не знает догматов и Бога по образу человека;
так что не может быть церкви, центральное учение которой было бы
построено на этом. Поэтому именно среди еретиков всех времен мы
встречаем людей, преисполненных высшим видом религиозного чувства
и которые во многих случаях рассматривались их современниками как
атеисты, а иногда также как святые. Рассматриваемые в этом свете
люди, подобные Демокриту, Франциску Ассизскому и Спинозе, очень
родственны друг другу».
«Как космическая религия может передаваться от одного человека
к другому, если она не приводит к определенному понятию Бога и не
имеет теологии? По-моему, наиболее важной функцией искусства и
науки является пробуждение этого чувства и поддержание его у тех
людей, которые к нему способны».
«Мы приходим к пониманию отношения науки и религии, очень
отличному от обычного. Если рассматривать историю вопроса, то легко
склониться к мнению, что наука и религия — непримиримые
антагонисты и по вполне понятной причине тот, кто полностью убежден в
универсальности закона причинности, не может даже на момент
представить себе идею существа, которое вмешивается в течение событий, —
конечно, если он серьезно принимает гипотезу причинности. Ему нет
необходимости в религии страха и также мало в религии социальной
или моральной. Бог, который награждает и наказывает, непонятен для
него по простой причине, что человеческие действия определяются
внешней или внутренней необходимостью, так что в глазах Бога он
не может быть ответствен в большей степени, чем неодушевленный
предмет может отвечать за движения, которые он проделывает. Поэтому
науку обвиняли в подрыве нравственности, но обвинение несправедливо.
Этическое поведение человека должно быть эффективно обосновано на
симпатии, воспитании и социальных связях; религиозная основа не
Наука и. религия 109
нужна». Дальше я уже цитировал на с. 34 (конец § 1, второй главы),
а затем Эйнштейн говорит о религиозности науки (с. 28):
«Вы вряд ли найдете среди более глубокого разряда научных умов
человека без свойственного ему особенного религиозного чувства. Но
оно отлично от религии наивного человека. Для последнего Бог является
существом, от которого он надеется получить выгоду или наказания
которого он боится; возвышение чувства, сходного с чувством сына к
отцу, существу, с которым каждый стоит до известной степени в
личном отношении, как бы оно ни было окрашено благоговением».
«Но ученый исполнен чувством универсальной причинности. Для
него будущее так же необходимо и детерминировано, как прошедшее.
Нет ничего божественного в морали, это чисто человеческое дело. Его
религиозное чувство принимает форму восторженного изумления перед
гармонией естественного закона, которая открывает разум такой
высоты, что по сравнению с ним все систематическое мышление и
поведение человеческих существ является крайне несущественным
отражением. Это ощущение есть ведущий принцип его жизни и
деятельности, поскольку он успевает освобождаться от оков эгоистических
желаний. Это чувство несомненно родственно тому, которым обладали
религиозные гении всех времен».
Эйнштейн не боится таинственного, мистического, с. 4—5.
«Прекраснейшее, что мы можем испытать, есть таинственное. Это —
основное ощущение, стоящее у колыбели истинного искусства и
истинной науки. Тот, кто не знает этого и не может больше удивляться,
чувствовать изумления, может считаться мертвым, задутой свечкой.
Ощущение тайны — даже смешанное со страхом — породило религию.
Знание существования чего-то, во что мы не можем проникнуть,
проявлений глубочайшего разума и самой лучезарной красоты, доступной
нашему разуму лишь в самой элементарной форме — это знание и это
ощущение и составляют истинно религиозное мироощущение; в этом
смысле, и только в этом, я являюсь глубоко религиозным человеком.
Я не могу понять Бога, кто вознаграждает и наказывает свои создания,
или обладает волей того типа, который я осознаю сам в себе. За
пределами моего понимания находится и индивид, который переживает
свою физическую смерть, и я совсем не хочу, чтобы было иначе;
подобные представления соответствуют лишь страхам и эгоизму слабых
душ. Для меня достаточно тайны вечности жизни и намека на чудесную
структуру реальности, вместе с прямодушным стремлением понять
частицу, как бы мала она ни была, разума, который проявляется в
природе».
Очень любопытны высказывания Эйнштейна о понятии «научная
истина» (1935, с. 131):
1) Трудно придать точное значение термину «научная истина».
Так, различно значение слова «истина» смотря по тому, имеем ли дело
с фактом из нашего опыта, математическим предложением или научной
теорией. Совершенно неясно для меня, что такое «религиозная истина».
2) Научное исследование может сократить суеверие, стимулируя
людей думать и исследовать вещи в понятиях причины и следствия.
Несомненно, что убеждение, родственное религиозному чувству о ра-
110 А. А. Любищев
циональности и познаваемости мира, стоит за каждым научным делом
высшего порядка.
3) Твердое убеждение, связанное с глубоким чувством, в наличии
высшего разума, открывающегося в мире опыта, представляет собой
мое понимание Бога, который на обычном языке может быть назван
«пантеистическим» (Спиноза).
4) Сектантские традиции я могу рассматривать только с
исторической и психологической точки зрения: другого значения они для
меня не имеют.
На той же с. 131 Эйнштейн, касаясь метода теоретической физики,
пишет: «Если вы хотите узнать у теоретических физиков о методах,
которые они применяют, я советую вам твердо придерживаться
принципа: не слушайте их слов, обращайте внимание на их дела. Для
открывателя на этом поприще продукты его воображения кажутся
столь необходимыми и естественными, что он смотрит на них, и хотел
бы, чтобы другие на них так смотрели, не как на творения мысли, а
как на реальности». И наконец, в том же томе по поводу Кеплера он
пишет на с. 146: «Думается, что человеческий разум должен независимо
сконструировать формы прежде, чем он найдет их в вещах.
Поразительные достижения Кеплера являются особенно изящным примером
той истины, что познание не может возникать только из опыта, а
только путем сравнения изобретений интеллекта с наблюдаемыми
фактами».
Ряд интересных мыслей о соотношении науки и религии имеется
и в позднем сборнике работ Эйнштейна 1951 г. В статье о «моральном
разложении» он пишет (с. 9): «Все религии, искусства и науки являются
ветвями одного дерева. Все они стремятся к облагорожению
человеческой жизни и возвышению ее от сферы чисто физического
существования к движению индивида на пути к свободе. Вовсе не случайно
наши старые университеты развились из церковных школ. И церкви
и университеты — поскольку они остаются верными их истинной
роли — служат облагорожению индивидуума. Они стремятся выполнить
это великое задание, распространяя моральное и культурное понимание,
отказываясь от применения грубой силы».
«Существенное единство церковных и светских культурных
учреждений было утеряно в XIX в., дойдя до точки бессмысленной
враждебности. Однако никогда не было сомнения в стремлении к культуре.
Никто не сомневался в святости цели. Спор был только о подходе к
цели».
Грозные явления современности заставляют сказать (с. 10): «Кто
может сомневаться, что Моисей был лучшим лидером человечества,
чем Макиавелли?»
С. 23: «Высочайшие принципы для наших стремлений и суждений
даны нам в еврейско-христианской религиозной традиции. Это очень
высокая цель, которую, при наших слабых силах, мы можем достичь
очень несовершенно, но которая дает нам прочное основание для наших
стремлений и оценок. Если снять религиозную форму с этой цели и
посмотреть только на ее чисто человеческую сторону, то ее можно
определить примерно так: свободное и ответственное развитие инди-
Наука и религия 111
видуума, так что он может использовать свои силы свободно и радостно
на службу всего человечества».
«Нет места для обожествления нации, класса, не говоря уже об
индивидууме. Разве мы не все дети одного отца, как сказано на
религиозном языке? Даже обожествление человечества как
абстрактного целого не соответствует духу этого идеала. Душа дана только
индивидууму».
На с. 24-26 — чрезвычайно интересные суждения о соотношении
науки и религии.
«Не трудно прийти к соглашению о том, что мы понимаем под
наукой. Наука есть многовековое стремление .связать путем
систематического мышления воспринимаемые феномены мира в возможно
более непротиворечивую ассоциацию. Смелее, это попытка
апостериорной реконструкции бытия путем процесса концептуализации. Но
когда меня спросят, что такое религия, я не могу найти так легко
ответ. И даже найдя ответ, который меня в данный момент
удовлетворяет, я остаюсь убежденным, что ни при каких обстоятельствах я
не смогу свести в единое целое даже в слабой степени всех мыслителей,
которые серьезно разбирали этот вопрос».
«Сначала вместо того, чтобы спрашивать, что такое религия, я
предпочту спросить, что характеризует стремления человека, который
производит на меня впечатление религиозного: человек религиозно
просвещенный кажется мне человеком, который, использовав все свои
способности, освободился от оков эгоистических желаний и занят
чувствами, мыслями и стремлениями, оцениваемыми им в силу их
сверхперсонального значения. Мне кажется, что наибольшее значение
имеет сила этого сверхперсонального содержания и глубина убеждения
в огромной значимости этого содержания, независимо от того, делается
ли попытка связать это содержание с божественным Существом, так
как иначе невозможно было бы считать Будду и Спинозу религиозными
личностями. Следовательно, религиозная личность благочестива в
смысле того, что у ней нет сомнения в значимости и возвышенности этих
сверхперсональных объектов и целей, которые не требуют и недоступны
для рационального обоснования. Они существуют с той же
необходимостью и реальностью, как он сам. В этом смысле религия является
вековым стремлением человечества получить совершенно ясное и
полное сознание этих ценностей и целей и постоянно усиливать и расширять
их эффект. Если понимать так религию и науку, то конфликт между
ними делается невозможным. Потому что наука может установить
только то, что есть, но не то, что должно быть, и за ее пределами
остаются необходимыми оценочные суждения разнообразных родов.
Религия, с другой стороны, касается только оценок человеческих
мыслей и действий: ей не позволительно говорить о фактах и отношениях
между фактами. Согласно этой интерпретации хорошо известные
конфликты между религией и наукой в прошлом должны быть приписаны
недоразумению в понимании только что описанной ситуации».
Эйнштейн приводит известные примеры с Галилеем и Дарвином.
С. 26. «Однако, хотя области науки и религии ясно отграничены
друг от друга, тем не менее между ними существует взаимное родство
и зависимость. Хотя религия может быть тем, что определяет цель,
112
А А. Любищев
она тем не менее научается от науки в самом широком смысле слова,
какие средства могут быть использованы для достижения цели. Но
наука может быть создана лишь теми, кто целиком проникнуты
стремлением к истине и пониманию. Но этот источник ощущения возникает
в сфере религии. Сюда же относится вера в возможность того, что
правила, пригодные для существующего мира, являются
рациональными, т. е. доступными разуму. Я не могу себе представить истинного
ученого без этой глубокой веры. Положение может быть представлено
образно: наука без религии хрома, религия без науки
слепа» (выделено мной. — А Л.). Это последнее мнение Эйнштейна
напоминает изречение Канта (ни за авторство, ни за точность текста
не ручаюсь): «философия без науки пуста, наука без философии слепа»'
и изречение его же, что роль науки как служанки, освещающей своим
факелом путь теологии, вовсе не заслуживает неуважения.
7. Комментарии к мыслям Эйнштейна
Я думаю, что читатель не посетует на меня, что я весь предыдущий
параграф свел к длинным выпискам из мыслей Эйнштейна.
Исключительный авторитет Эйнштейна как ученого и гуманиста заслуживает
того, чтобы его мысли по философским вопросам знали бы больше
людей. В его высказываниях по любому поводу много оригинального
и ценного, но это не значит, что к ним надо относиться без всякой
критики. Это не соответствовало бы и мыслям Эйнштейна,
протестовавшего против обожествления человека. Для интересующего нас
вопроса важно, что Эйнштейн не только считает недоразумением
конфликт науки и религии, но подчеркивает и большую пользу, которую
принесла науке такая ненавистная для многих, мнящих себя
«прогрессистами» людей, организация, как католическая церковь. Здесь
мнение Эйнштейна полностью совпадает с уже цитированным мнением
Норберта Винера, основоположника кибернетики. Полная
независимость суждений обоих ученых в этом деле ясна уже из того факта,
что оба они — евреи по происхождению. Несмотря на благородство и
красоту высказываний Эйнштейна, их нельзя считать недоступными
критике, и вот что могут возразить материалисты, противники всякой
религии, в том числе и космической религии.
а) О гармонии и красоте
Для Эйнштейна основа космической религии — ощущение
гармонии и красоты мироздания. Так ведь это же — чистая иллюзия.
Никакой исконной гармонии нет, то, что нам кажется гармонией, — это
эпифеномен борьбы, хаоса на всех уровнях бытия: 1) законы физики
вроде кинетической теории газов — следствие столкновений
беспорядочно мятущихся атомов; 2) дивные приспособления органического
мира — следствие борьбы за существование и естественного отбора;
3) все достижения общества — науки, мораль, общественное
устройство — следствие ожесточенной классовой борьбы. И тут не надо быть
марксистом. Сказал же Шиллер: «Природу к жизни побуждает голод
Наука и религия 113
и любовь»: любовь здесь понимается не в платоническом смысле, а в
грубом животном смысле борьбы за самку. И утверждение, что гармония
дана как основа миру, а не добывается тяжелой борьбой, есть не только
неверное, но и вредное учение, так как убаюкивает человека и
заставляет его примиряться с существующими мерзостями.
Назовем эти два мировоззрения: в основе гармония или в основе
борьба — гармоническим и полемическим (от полемос — борьба,
война). Эйнштейн мог бы возразить: эти упреки, может быть, имели
значение в конце XIX и начале XX в. в период расцвета полемического
мировоззрения, но не сейчас. Сейчас ясно, что и в физике строение
элементарных частиц обнаруживает удивительную гармонию. В атомах
можно найти то закономерное расположение орбит электронов, которое
древние пифагорейцы и Кеплер искали в расположении орбит
Солнечной системы, и много других закономерностей, вовсе не выводимых
путем борьбы и столкновений, вывела современная физика. Мы знаем,
что весь прогресс точных наук (прежде всего развитие
гелиоцентрической системы) был связан с гармоническим мировоззрением, что
давало право рассматривать гармонизм по крайней мере как очень
полезную фикцию. Сейчас мы вправе ему придавать и не только
фиктивное значение. В биологии внешне как будто благополучно для
селекционизма (учение о ведущей роли естественного отбора), но это
благополучие целиком основано на некритическом восприятии
механистического мировоззрения как обязательного для биолога. Наконец,
в социологии лучшим доказательством того, что марксизм колеблется
между состояниями кризиса и явного загнивания, является то, что в
странах, где марксизм официально господствует десятилетиями, его
приходится удерживать только силой штыков, вернее, танков. Не
отрицая важного значения борьбы, полемоса, и наличия беспорядка,
хаоса во Вселенной, мы не вправе считать обязательным постулат, что
вначале не было ни Космоса (красоты), ни Логоса. И намек на синтез
мы вправе видеть уже в том, что один из древнейших мудрецов,
Гераклит Эфесский (а учеником Гераклита был Кратил, один из первых
учителей Платона), в своем учении говорил и о Логосе, как основе
бытия, и о Полемосе, как движущем начале Бытия.
б) Определение религии и религиозных людей
Но тут можно указать, что сам Эйнштейн так определяет религию
и религиозных людей, что практически исключает необходимость
введения понятия Логос. В качестве близких ему мыслителей он приводит
Демокрита и Спинозу. Но ведь «линия Демокрита» всегда
противополагалась «линии Платона» как защита материализма и отрицание
религии. Спинозу же всегда трактуют как вежливого или
несознательного атеиста. Все это связано, конечно, с философией детерминизма.
Здесь, как мы знаем, Эйнштейн, в отличие от подавляющего
большинства современных физиков, продолжает стоять на позиции Лапласа:
принятие одной единственно возможной истории всего мирового
процесса.
Наличие подавляющего большинства никогда не является
аргументом в пользу того или иного воззрения, но привязанность Эйнштейна
I I I А. А. Любищев ____
ic детерминизму есть лишь одно лишнее доказательство того, что даже
величайшие умы оказываются бессильными преодолеть некоторые
убеждения чувств. Эйнштейн свою верность детерминизму связывает
с нежеланием отказаться от принципа или, как он называет в другом
месте, гипотезы причинности, но ведь причинность-то бывает разная.
Классическое схоластическое, восходящее к Аристотелю понимание
причинности обнимает причинность четырех родов. Если мы
наталкиваемся на красивое здание, то задаемся вопросом: 1) какая конечная
причина здания, т. е. какая цель постройки и кто поставил эту цель;
2) какая формальная причина: кто составил план постройки
(архитектор); 3) какая материальная причина: из каких материалов здание
сооружено и 4) наконец, кто фактически построил здание: рабочие,
прорабы и проч. Было время, когда такой же широкий подход был и
в отношении произведений природы, т. е. организмов, и когда конечные
причины играли важную роль. Одно из значений материализма —
отрицание конечных причин, значит, материализм имеет смысл не
утверждения причинности, а ограничения ее. На практике при
постройке зданий и сейчас имеют вполне реальное, а отнюдь не какое-то
«мистическое» значение все четыре рода причин: 1) организатор, 2)
архитектор, 3) материалы и 4) работники. В нашей повседневной жизни
мы часто ограничиваемся формулированием конечной цели нашего
поведения (я пришел к вам, чтобы пригласить завтра пойти на
экскурсию, а не потому, что мои мускулы работали так, что я в силу
единственно возможного хода мировой истории должен был прийти к
вам), и отнюдь не нелепо мнение, что дальнейшее развитие биологии
приведет к восстановлению вполне реальных конечных причин.
Поэтому нельзя утверждать ни того, что признание принципа причинности
обязательно связано с детерминизмом, ни того, что признание всех
четырех форм причинности требует обязательно индетерминизма на
каком-либо уровне. Возможных мировоззрений гораздо больше, чем
обычно думают.
в) О науке и этике
Эйнштейн защищает науку от обвинения в безнравственности, так
как детерминизм, который Эйнштейн почему-то связывает обязательно
с наукой, как бы освобождает человека от ответственности, и
представление о карающем и награждающем Боге наука отвергает. Но он
считает, что нет ничего божественного в морали, это чисто человеческое
дело. Выходит, что этика не связана ни с наукой, ни с религией. А с
чем же она связана? По мнению Эйнштейна, «этическое поведение
человека должно быть эффективно обосновано на симпатии, воспитании
и социальных связях; религиозная основа не нужна». А в чем же тогда
роль религии? Религия в самом широком смысле, по Эйнштейну,
является вековым стремлением человечества получить совершенно
ясное и полное осознание сверхперсональных ценностей и целей и
постоянно усиливать и расширять их эффект. При таком понимании не
может быть конфликта между религией и наукой, так как наука
устанавливает то, что есть, ио не то, что должно быть. Но установление
целей есть тоже область этики и притом высшей этики. На синайских
Наука и религия 115
скрижалях были записаны почти исключительно ограничения
человеческой деятельности: не сотвори кумира, не работай в субботу, не
кради, не убий, не прелюбодействуй, не лжесвидетельствуй, не
завидуй, — и ничего не говорится о целях человеческого поведения. В
Нагорной проповеди, наоборот, нет осуждения преступлениям, а
восхваляется стремление к благочестивым целям: алкание правды,
миротворцы, кроткие, чистые сердцем, изгнанные правды ради, нищие духом,
подвергающиеся преследованиям за правое дело. И для достижения
совершенства необходимо самоотречение. «Если хочешь быть
совершенен, раздай имущество свое нищим и вслед за мной гряди». «Больше
сея любви никто же имать, да кто душу свою положит за други своя».
Дальнейшее развитие этики мы имеем в замечательной формальной
этике Канта, ничего не говорящей о конкретных поступках. «Поступай
так, как если бы правила твоего поведения могли стать всеобщим
законом природы». «Человеческая личность может быть только целью,
но отнюдь не средством». Вот уж тут без науки никак не обойтись.
Надо поразмыслить о целях мирового процесса и действовать так,
чтобы твое поведение в той или иной степени содействовало этому
процессу и мешало процессу, так сказать, сойти с рельсов. При такой
высокой оценке науки в деле выяснения морального поведения
человека, неудивительно, что Кант пытался построить религию в пределах
одного разума, не этику базировать на религии, а наоборот, исходя из
определенных этических норм прийти к обоснованию религии.
Попытки обосновать этику на научных, правильнее, рациональных
началах восходят к глубокой древности. Великая философская триада
Эллады: Сократ, Платон и Аристотель, несмотря на расхождения по
другим вопросам, была едина в том, что разум есть сам по себе высшая,
а может быть, единственная добродетель человека, и истинно разумный
человек не может быть безнравственным.
В древнем Израиле два главенствующих богословско-философских
направления — фарисеи и саддукеи — связывали отношение к
человеческим поступкам, в частности преступлениям, со своими
философскими взглядами. Саддукеи (куда относилось, как правило, высшее
духовенство и аристократия) были индетерминистами и поэтому
считали человека полностью ответственным за свои поступки: отсюда
полное соблюдение суровых законов Моисея, очень часто осуждавших
на квалифицированную смертную казнь — побиение камнями
(вспомним «Грешницу»). Фарисеи были детерминистами и потому считали
возможным быть более снисходительными, раз человек в сущности
является игрушкой неведомых сил. Они стремились истолковать старый
принцип «око за око, зуб за зуб» так, чтобы возмездие не могло по
своему характеру превосходить преступления и в значительной степени
под их влиянием применение смертной казни значительно сократилось.
Конечно, связь между детерминизмом и милосердием вовсе не является
обязательной. В христианстве мы, пожалуй, имеем обратное:
детерминистами являются пуритане и к нему склонны доминиканцы —
защитники более сурового правосудия, напротив, наиболее
снисходительными оказываются молинисты — иезуиты, в наибольшей степени
защищающие постулат свободной воли.
116
А. А. Любищев
На уровне обычной житейской этики вполне имеет право на
существование утилитаризм, обосновывающий этику на выгодности быть
моральным. Крайняя степень утилитаризма — этика Молчалина,
угождавшего всем, вплоть до собаки дворника. Почему же утилитаризм
пользуется и малым распространением, и незавидной репутацией?
Потому что в природе человека заложены такие стремления и чувства,
которые приводят к неодинаковому для всех людей пониманию счастья.
Есть люди, любящие мирное житие, а другие без драки не могут себе
представить существования. Одни не гонятся за славой, а другие,
подобно Герострату, готовы положить свою душу не «за други своя»,
а только за то, чтобы получить более или менее значительную
известность. Такие геростратовские эмоции чисто рациональным путем
подавить невозможно, и вот тут приходит на помощь этика, основанная
на религиозных императивах.
Почему же в настоящее время (и этого придерживается и Эйнштейн)
так распространено мнение, что наука и этика имеют совершенно
различное обоснование? Мне думается, это является следствием того,
что были попытки обосновать этику на научных основаниях, и эти
попытки вызвали естественный протест. На основе постулата ведущей
роли естественного отбора, принимаемого и сейчас очень многими за
бесспорную истину, оправдывались многие отвратительные явления
человеческого общества: истребление «низших» рас (В. Зайцев,
Писарев), эксплуатация экономически слабых, свобода от всяких этических
норм для высшей расы, сверхчеловека (Ницше, К. Гамсун, нацизм),
рекомендация стимулировать размножение элиты (Р. Фишер) и т. д.
Не будучи в состоянии разбить основу такой этики, селекционизм,
лица, не приемлющие выводов социал-дарвинизма, предпочитают
восстановить положение о независимости науки и этики. А поскольку
социология, политика теснейшим образом связаны с этикой, то делались
и квазинаучные попытки видеть цель человечества в создании общества,
подобного термитнику или муравейнику с полным подавлением
человеческой личности, и надо сказать, что такие попытки проводились и
не только фашистами.
Как указал наш выдающийся современник Тейяр де Шарден, нельзя
отрицать того, что в будущем совершенном строе человеческого
общества будет существенный элемент тоталитаризма, но первые две
попытки тоталитаристических обществ (Гитлера и Сталина) следует
признать бесспорно неудавшимися. Идеал: «полная свобода частей при
совершенном единстве целого», и следует не жалеть усилий по
разработке основ этого идеального общества, где социология и этика будут
связаны в одно гармоническое целое. И здесь следует вспомнить
великого Спинозу не за его детерминизм, а за самую попытку построить
этику геометрическим методом, т. е. так, чтобы она вся была единым
целым, лишенным внутренних противоречий. Легко показать, что
некоторые этические системы легко опровергаются выводами из них
самих. Возьмем, например, доктрину крайнего индивидуалистического
анархизма: «все дозволено, никаких этических норм: жги, убивай и
проч.». Эта доктрина легко опровергается при принятии
трудноопровержимого постулата: творец любой этической системы не вправе
Наука и религия 117
оспаривать применимость этой системы к нему самому. Раз дозволено
убить человека, значит, дозволено убить и данного анархиста.
Вряд ли можно считать справедливым и мнение Эйнштейна о том,
что «этическое поведение человека должно быть эффективно обосновано
на симпатии, воспитании и социальных связях». Если основывать на
социальных связях (классовых, национальных, расовых, религиозных),
то никак нельзя выработать общечеловеческую этику,
благоприятствующую прогрессу человечества, так как классовые этики, например,
будут оспариваться на основе постулата о незыблемости классовой
структуры, следовательно, все такие частные этики и их основы должны
быть обязательно пересмотрены, ревизованы.
Несомненно, и симпатии могут быть предметом воспитания. Браки
в крайних степенях родства (родные братья- и сестры) существовали
кое-где (указания в «Одиссее», династия Птолемеев в Египте), но,
возможно, на основе появления частых дефективных детей при тесных
браках (примитивная генетика) большинство народов не только
отвергает такие браки, но и относится к ним с чрезвычайным отвращением.
г) Об антагонизме науки и религии
Сам Эйнштейн не остается на своей позиции независимости науки
и религии, напротив, он защищает тезис: «наука без религии хрома,
религия без науки слепа» и считает, что все конфликты прошлого
основаны в общем на недоразумении и что их могло и не быть (как
это при принятии им абсолютного детерминизма и единственности хода
мировой истории они могли бы не быть?). Здесь мы сталкиваемся с
общим вопросом при оценке тех или иных исторических событий и
всего мирового процесса. Вся история полна конфликтами, часто
носящими ужасный характер. Могла ли быть история без ужасных
конфликтов? Есть философы, которые считают, что наш мир —
наилучший из возможных (Лейбниц), в поэтической форме — Александр
Поп (все, что существует, справедливо), и лучшей истории мира, чем
наша, не придумаешь. И насилия необходимы: «насилие есть
повивальная бабка истории» (Маркс). Но если мы откажемся от принятия
единственного хода мировой истории, то придем к заключению, что
история могла бы быть лучше действительной. Мы видим, что сходные
проблемы в разных государствах решаются с применением
неодинакового количества насилия, и следовательно, в ряде случаев исторические
деятели перестарались без нужды. Я полагаю поэтому, что мыслима
прогрессивная история без грубого насилия и к построению именно
такого хода мирового процесса мы и должны стремиться, но это не
значит, что мыслим прогресс без всякой борьбы и без всяких
конфликтов. Мы знаем хорошо, что конфликты имели место не только
между такими обширными областями человеческой культуры, как
наука и религия, но и в пределах науки между консервативными и
прогрессивными учеными. Ведь главными противниками
гелиоцентрической системы были как раз перипатетики. Консерватизм в области
мышления, как и во всех других областях, не является ни абсолютным
злом, ни абсолютным добром. В умеренной степени он предохраняет
118
А. А. Любищев
от чрезмерно быстрых и неоправданных перестроек. В крайней
степени — задерживает прогресс. Соблюсти нужную норму
консервативности учит нас история вообще и история науки в частности, и мы можем
с удовлетворением констатировать, что в области точных наук вредный
консерватизм исчез, но и это положительное состояние было достигнуто
только после долгой борьбы.
Другим источником конфликтов было (и в известной степени
остается всегда) взаимодействие разных отраслей культуры и быта, роль
темпераментов и проч. Крайнее развитие пифагорейского направления
приводит к игнорированию запросов повседневности, что, естественно,
вызывает протест и способствует развитию непифагорейских видов
религии или протесту против религии вообще. В известном прологе к
трагедии «Фауст» Гете архангелы на небе восторженно поют хвалу
Богу и говорят, что все его творения прекрасны, как в первый день.
Но Мефистофель резонно указывает, что на Земле не все уж так
прекрасно, и симпатии гуманного человека невольно склоняются на
сторону духа зла, который, может быть только в пику архангелам,
проявляет большее сочувствие страждущему человечеству, чем не
замечающие этих страданий архангелы. «Праведных души не знают ни
скорби, ни злобы» (А. К. Толстой). И вот это отсутствие скорби у
торжествующих и вызывает естественный протест, часто идущий
чрезмерно далеко.
С другой стороны, при эволюции религий, так же как и при
эволюции организмов, наблюдались чисто регрессивные девиации.
Совершенно прав Эйнштейн, что одной из основных эмоций была эмоция
страха, но она могла иметь разные выражения в религии. Один страх —
страх перед грозным и жестоким деспотом, которого нужно
умилосердить жертвами, вплоть до человеческих. Индусская богиня Кали,
финикийский Молох и многие другие божества требовали человеческих
жертв. На базе такого страха вряд ли возможна эволюция. Но есть
другая форма страха — страх Божий, боязнь оскорбить строгого, но
праведного Судию. В великолепном рассказе Лескова «На краю света»
показана высокая мораль некрещеного язычника — зырянина, который
не только спас епископа, но, чтобы рассчитаться с неизвестным ему
хозяином за взятый им медвежий окорок, оставил в залог свою шапку,
а сам по морозу шел с непокрытой головой. Епископ спрашивает, зачем
же он оставил хозяину шапку. «Чтобы он дурно, бачка, не думал». —
«Да ведь этот хозяин тебя не знает». — «Этот, бачка, не знает, а другой
знает». — «Который другой?» — «А тот хозяин, который сверху
смотрит... Он, бачка, не любит, кто худо делает». Тут мы видим переход
от религии страха к религии высокой морали. Что такое худо? И что
хорошо? Вопрос поставлен во всю широту в малоизвестном диалоге
Платона «Евтифрон», где Сократ спрашивает (10, А): «Потому ли боги
любят благочестивое, что оно благочестиво, или оно благочестиво
потому, что его любят боги?» Критерий добра и зла уже поставлен выше
компетенции богов и подчинен человеческому разуму, но это такая
трудная задача, что решить ее не удалось и по настоящее время.
Наука и религия 119
8. Заключительные замечания
Я взял для разбора мысли одного Эйнштейна не только в силу
высокого его авторитета, но и потому, что по многим своим
высказываниям он справедливо считается близким к материализму и его
пантеизм спинозовского типа многими может быть сочтен за разновидность
атеизма. Существенно то, что настоящие атеисты лишены космического
религиозного чувства, которое и является основой для веры в исконную
гармоничность природы, так сильно защищаемую Эйнштейном. Это
космическое религиозное чувство сопровождало и направляло первые
шаги настоящей, чистой науки, ставившей себе целью не
удовлетворение текущих потребностей, а проникновение в тайны природы.
Первая точная наука — астрономия имела своих предшественниц в лице
астролатрии и астрологии (см. соответствующие статьи в старом
Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона). Астролатрия —
поклонение звездам. Как указано в статье «Астрология», «почти у всех
народов, достигших некоторой степени научного знания о небе, мы
встречаем астрологию как необходимую переходную стадию от
астролатрии к астрономии. Астрология, алхимия и магия тесно связаны
между собой, представляя ступени развития мысли человека, через
которые оно, по-видимому, должно было непременно пройти, прежде
чем достичь научной астрономии, химии и других физических наук».
Лица, придерживающиеся доктрины исторического материализма,
полагают, что источником астрономии были практические потребности.
Да, для ориентировки при передвижении по земле, для счета времени
необходимы некоторые знания о расположении созвездий и пр., и эти
знания имеются у примитивнейших народов и остаются на
примитивном уровне неограниченное время, не показывая ни малейших
признаков превращения в настоящую науку. Пытались связать изучение
звезд с сельскохозяйственной практикой: например, в «Георгиках»
Вергилия есть указания на то, при каком расположении звезд следует
начинать посев и возделывать почву, но я что-то не слыхал, чтобы
эти «практические» указания получили подтверждение и дальнейшее
развитие в современной агрономии. Но все примитивные (и не только
примитивные) народы обожествляли Солнце, Луну и прочие светила:
в их неизменности видели проявление божественного начала. Поэтому
первые астрономические таблицы и прочие развивались жрецами
Вавилона или Халдеи. Марксистский историк астрономии Паннекук
(История астрономии, 1966) посвящает пять глав вавилонской и
ассирийской астрологии и по отношению связи астрономии с земледелием
говорит (с. 25): «Можно задать вопрос, для чего была необходима
такая точность, если она намного превосходила потребности
земледелия, зависящего от колебаний погоды и носящего поэтому
нерегулярный характер. Однако следует иметь в виду, что в те времена
сельскохозяйственные работы сопровождались религиозными
церемониями». «В богослужении не допускалось ни малейшей небрежности и
требовалось точное соблюдение ритуала. Хронологической основой
ритуала являлся календарь». Мы знаем, что связь календаря с религией
сохранилась и в христианстве и недаром современный календарь
называется григорианским, так как он был введен во всех католических
120 А А. Любищев
странах (позже его ввели и протестантские и даже атеистические
страны) по приказу папы Григория XIII в 1582 г., осуществившего
постановления Тридентского собора.
Пока астрономия была тесно связана с астролатрией и находилась
под покровительством религии, ей не было надобности в защите
светских властей. Но связанные с наблюдениями над божественными
светилами жрецы нашли и периодичность затмений (в первую очередь
лунных), обратили внимание и на связь небесных явлений с земными,
прежде всего на влияние Луны и Солнца на приливы и прочее
(менструации, лунатики), а в связи с широко распространенным мнением
(выраженным и Гомером), что судьба человека определена в момент
его рождения (Лаплас пошел гораздо дальше — она определена в
расположении атомов первичного хаоса), легко перейти к мысли, что
будущее может быть прочтено в звездах. Родившаяся астрология
покровительствовала изучению светил и исканию закономерностей и
вместе с тем она приобрела «практический характер»,
заинтересовавший и светских властителей. Поэтому в Риме, где чистая наука была
не в почете, астрология процветала в противоположность античной
Элладе. Императоры боялись астрологов (их называли халдеями и
иногда математиками) и порой изгоняли их (Клавдий, Веспасиан,
Диоклетиан, Юстиниан), но не отказывались от их услуг: тот же
Веспасиан, Тит, Домициан, а при Тиберии был штатным астрологом
Тразилл, собравший все труды Демокрита и Платона. Наибольшего
расцвета астрология достигла в XIII—XVI вв., и творцы новой
астрономии Коперник и Кеплер не чуждались астрологии. Самому Кеплеру
астрология давала средства к существованию (он был штатным
астрологом Валленштейна) и осуществлению его гениальных работ. Он это
ясно сознавал: «Астрология есть, конечно, глупая дочка, но Боже мой,
что бы стало с ее многоразумной матерью астрономией, если бы она
не имела этой дочки, ибо и вообще жалованье математиков так
невелико, что мать, наверное, страдала бы от голода, если бы дочь ее не
зарабатывала что-нибудь» (из той же статьи «Астрология»). Из слов
о «глупой дочке» вовсе не следует, что Кеплер всю астрологию считал
глупостью. На этот путь стал Галилей с тем результатом, что отверг
не только астрологические элементы в учении Кеплера, но и его новые
законы. Об этом в главе о Галилее сказано достаточно. Ньютон
восстановил «рациональное зерно» астрологии — притяжение небесных
тел и создал, как известно, великолепный синтез, долгое время
считавшийся абсолютной истиной в последней инстанции.
Таким образом, не только общее космическое религиозное чувство
стимулировало развитие точного знания, но даже ошибки, несбыточные
мечты, не только не мешали, а помогали развитию науки. «Если к
правде святой мир дорогу найти не сумеет, честь безумцу, который
навеет человечеству сон золотой». «Золотой сон» в буквальном смысле
(мечта добыть золото из простых металлов) в значительной мере
руководил и предшественниками (а вовсе не антагонистами) научной
химии — алхимиками, и в погоне за этим сном они создали огромный
эмпирический фундамент научной химии. Поэтому утверждение о том,
что религии любых сортов всегда противодействовали развитию науки,
есть просто невежественный вздор. Но многие мыслители полагают,
Наука и религия 121
что, сыграв в свое время положительную роль, религия исчерпала
себя, что сейчас наука ни в какой религии и ни в какой философии
не нуждается или, как думают марксисты, она нуждается в философии
диалектического и исторического материализма. Пример Эйнштейна
показывает, что и это положение далеко не бесспорно, но сначала
разберем, какую пользу и какой вред причинили науке разные формы
антирелигиозной, атеистической и антиклерикальной идеологии.
Глава 4. ПОЛЬЗА И ВРЕД
АНТИРЕЛИГИОЗНЫХ НАПРАВЛЕНИЙ ДЛЯ НАУКИ
1. Торжество механицизма. Роль Ньютона
Развитие науки шло до XVIII в. под идеалистическим влиянием
вплоть до Ньютона. Мощные механистические, материалистические,
а затем антиклерикальные и атеистические влияния особенно сильно
проявились в XVIII в., веке Просвещения, и с тех пор развитие науки
идет все ускоряющимися темпами параллельно с ростом разнообразных
течений, противных идеализму. В этом многие видят доказательство
монополии материализма как эвристического орудия. Но сопутствие
двух явлений вовсе не обязательно доказывает причинную связь этих
двух явлений.
Мы знаем, что в России мощный подъем культуры во всех областях
(наука, литература, музыка) характеризует первую половину XIX в.,
время царствования Александра I и Николая I. Вряд ли мы можем
их считать обоих покровителями культуры (пожалуй, это можно
допустить для Александра I в отношении архитектуры и Николая I в
отношении астрономии — постройка Пулковской обсерватории):
последняя половина царствования Александра прошла под знаком
Аракчеева и Магницкого, а Николай I больше всего заботился о военной
выправке своих солдат. Еще любопытнее пример можно извлечь из
истории Англии: Бокль правильно указывает, что Карл II — один из
наиболее неудачных королей Англии, и однако его царствование
ознаменовалось крупным прогрессом в деле усиления политической свободы
в Англии.
Необходимо, кроме того, делать различие между механистической
методологией и материалистическим мировоззрением. Одним из
крупнейших проводников механистической методологии был Декарт, но
его никак нельзя назвать материалистом, так как он был ярко
выраженным дуалистом. Из бесспорнейшего факта сознания он выводил
существование Бога, но вне человека старался все подчинить чисто
механическим законам. Механистический подход к явлениям не только
неорганического мира, но и органической природы, законен и
необходим. Ошибка заключается в утверждении, что он является единственно
допустимым в науке подходом и в абсолютизации гипотез, имеющих
определенную, но ограниченную ценность. Вред от того или иного
мировоззрения заключается всегда в догматизации его.
122
А. А. Любищев
Материалистическое мировоззрение является чрезвычайно древним,
оно даже наиболее древнее: первобытный человек мыслит
материалистически: для него и Бог и душа — материальные образования. Так
мыслил и далеко не первобытный Тертуллиан.
Давал ли толчок к научному исследованию античный материализм
в лице Эпикура, Лукреция? Нет, как показано в первом параграфе
первой главы, они стремились лишь к созданию «объяснений»,
делавших ненужным какое-либо сверхъестественное непонятное
вмешательство. От более раннего Демокрита остались, как известно, только
фрагменты. Это был несомненно крупный мыслитель, но ни он, ни
представители материализма — Эпикур и его последователи —
никакого участия в развитии гелиоцентрической системы мира не
принимали: даже представление о шарообразности Земли (выдвинутое
впервые Пифагором) было им чуждо. Все прогрессивное развитие
астрономии вплоть до Ньютона совершенно не связано с материализмом.
Результат работы Ньютона производил на ученых впечатление полной
достоверности вплоть до появления Эйнштейна. Вот как его
характеризовали в статье «Астрономия» (Энц. слов. Брокгауза и Ефрона, с.
392, относится к 1890 г.): «В настоящее время закон Ньютона может
считаться не подлежащим ни малейшему сомнению и трудно сказать
какие-нибудь научные обобщения, достоверность которых может
сравниться с достоверностью закона тяготения». Сам Ньютон более
самокритически относился к собственным достижениям и считал, что то,
чего он достиг, во-первых, составляет ничтожно малую часть
возможного знания, а во-вторых, что он достиг своего лишь став на плечи
своих великих предшественников. Но так как он дал мощный толчок
развитию механики, то естественно, что его последователи, не
удержавшись на критической высоте своего учителя, попытались сделать
из механизма мировоззрение и распространить механизм на все области
бытия. Это не значит, что все его последователи так поступали. Как
это ни странно, но сторонники астрологии отнюдь не считали, что с
Ньютоном их псевдонауке пришел конец. «Первые таблицы планет,
вычисленные Руже-де-Лиллем на основании теории тяготения Ньютона,
были в то же время последними астрологическими таблицами, так как
они были составлены ввиду вычисления прогнозов» (статья
«Астрология», Энц. слов. Брокгауза и Ефрона).
Также с установлением теории тяготения Ньютона не исчезли и
представления о гармонии во Вселенной, и на основании этих
представлений был сделан даже удачный прогноз. Я имею в виду так
называемый закон Тициуса—Бодэ о планетных расстояниях в
Солнечной системе. Вопросом планетных расстояний, как я уже указывал,
занимался всерьез и Кеплер. У Тициуса—Бодэ был чисто эмпирический
подход, но при этом оказался один незаполненный промежуток между
Марсом и Юпитером. Бодэ указывал, что в этом промежутке должна
находиться планета для пополнения гармонии в распределении тел
Солнечной системы, и такая планета была найдена: вернее, целый рой
мелких планет, занимающий указанный им промежуток (статья
«Астрономия», Энц. слов. Брокгауза и Ефрона).
Основным результатом великого дела Ньютона в методологическом
смысле было, помимо стимулирования механического понимания при-
Наука и религия 123
роды, утверждение старого убеждения, что наука состоит в добывании
абсолютно достоверных истин и теорий, «окончательных истин в
последней инстанции», по выражению Е. Дюринга. Именно эта
достоверность науки в противоположность противоречивости и разнообразию
религиозных доктрин и делала науку чем-то принципиально отличным
от религии. Конечно, сам Ньютон так дела не понимал. Окончательная
достоверность многого того, что нам уже известно, принималась и
такими выдающимися философами, как Кант, который отличал
аналитику чистого разума как учение о достоверном, от диалектики как
учения о противоречивом (антиномии). Критичность Канта и
заключается в том, что он не считал возможным получить абсолютно
достоверное знание об основных сущностях бытия. В таком самоограничении
многие не в меру усердные последователи Ньютона видели проявление
робости или уступки общественному мнению и склонны были считать
всякий агностицизм «стыдливым материализмом». Поэтому среди
ученых XVIII и XIX вв. были широко распространены две установки:
1) всякая поддержка религии является вредной для науки, и если
какой-либо ученый высказывает гипотезу, как бы поддерживающую
то или иное религиозное (в особенности христианское) учение, то этого
одного уже достаточно, чтобы отвергнуть эту гипотезу; 2) многие
положения науки обладают абсолютной достоверностью, и это решение
уже окончательно. Коснемся этого несколько более подробно.
2. Просветительный вандализм
Это выражение принадлежит оригинальному ученому Хладни,
сумевшему преодолеть сопротивление ученых, не допускавших
возможности существования метеоритов (Фесенков В. Г. Современные
представления о Вселенной, 1949, с. 124). «Недоверие общества, вернее,
его наиболее просвещенной части (дело шло в конце XVIII и начале
XIX в. —А Л.) заходило настолько далеко, что, по словам Хладни,
большая часть старинных метеоритов, хранившихся в общественных
собраниях и церквах, была из них выброшена людьми из опасения
быть ославленными как невежды, поддерживавшие вредное суеверие.
Хладни перечисляет целый ряд метеоритов, упавших в разных странах
и в разное время, которые были выброшены и уничтожены, как он
выражается, из-за „просветительного вандализма"». Все дело в том,
что в Библии упоминается о «каменном дожде», сыгравшем даже роль
в одном из сражений, и всякое подтверждение библейской легенды
считалось уже обскурантизмом.
Выдающийся деятель просвещения, Вольтер, заслуженно
пользующийся репутацией борца за истину (реабилитация невинно
погубленных религиозными фанатиками людей), в суждениях по научным
вопросам не избежал просветительного вандализма. В его время в
палеонтологии уже стало господствовать правильное суждение о том,
что ископаемые остатки прежде живущих организмов являются
свидетелями того, что там, где сейчас суша, в раннее время было море.
А так как морские раковины находились в Альпах, то, значит, на
уровне Альп было море. Так ведь это как будто доказательство Все-
124
А. А. Любищев
мирного потопа (подымания горных цепей Вольтер в расчет не
принимал). Чтобы не дать церковникам права использовать эти факты
для подтверждения библейской легенды, Вольтер настаивал, что
раковины были случайно обронены пилигримами, переходившими Альпы
в своем путешествии в Рим.
Не всегда аргументы Вольтера были так наивны. По поводу
совместного нахождения костей тигра, бегемота и северного оленя он
говорил, что невозможно выдумать климат, где бы жили одновременно
такие разнородные животные: житель тропиков тигр, житель тундр
северный олень и житель болот и водоемов бегемот. Проще допустить,
писал Вольтер, что эти кости попали в одно место от какого-нибудь
старьевщика. Во времена Вольтера его аргументация звучала довольно
убедительно,-так как современные ему французы, видимо, и не
подозревали, что самые крупные тигры и сейчас водятся в снегах Восточной
Сибири и что в Уссурийском крае тигр может охотиться за северным
оленем. Найден сейчас в Африке и карликовый бегемот, менее
связанный с водой, чем его крупный популярный сородич.
Другая ошибка Вольтера имела более серьезный характер. В его
время обсуждался вопрос о едином или множественном происхождении
человека: дело шло не об эволюционной теории, а о том, имеет ли
человек одну пару прародителей или много — гипотезы моно- и
полигенизма. Вольтер решительно встал на сторону полигенизма просто
потому, что учение моногенизма поддерживалось Библией:
утверждение, что все люди ■— потомки одной пары — Адама и Евы. Разумеется,
можно быть полигенистом и не быть расистом, но и в то время, и в
наши дни полигенизм особенно усердно защищают люди,
утверждающие, что «низшие расы» имеют совсем иное происхождение и не
заслуживают такого же обращения, как настоящие люди. Напомним,
что глава католической церкви, один из лидеров «католической
реакции» папа Павел III решительно высказался за то, что представители
абсолютно всех человеческих рас — настоящие люди, достойные быть
христианами и могущие заслужить вечное блаженство, ■— мощный удар
по расизму, сохраняющий свою силу даже в настоящее время.
Аргументация «от поповщины» была широко распространена в
начале XX в. и в конце XIX в. Наш выдающийся ученый ботаник
академик И. П. Бородин выступил с публичным докладом в защиту
витализма, учения, которое считалось «окончательно опровергнутым»
большинством биологов. Вместо критических возражений по существу
профессор (потом тоже академик) В. М. Шимкевич счел достаточным,
чтобы громко сказать: «Значит, по-старому, миром Господу
помолимся».
Не сумел сохранить позицию объективного ученого и Фесенков в
упомянутой уже книге. В примечании к с. 252 он пишет:
«Из этого явления красного смещения идеалистически настроенные
зарубежные астрономы делают зачастую нелепые, ни на чем не
основанные выводы, которые не заслуживают даже опровержения.
Упомянем, например, аббата Леметра, сделавшего научную карьеру
доказательством неустойчивости Вселенной по Эйнштейну, которое в
исчерпывающей форме было найдено за восемь лет до того советским
математиком А. А. Фридманом. Леметр использует эти теоретические
Наука и религия _^___ 125
построения как доказательство сотворения мира несколько миллиардов
лет тому назад и фантазирует, что первоначально Вселенная была
сотворена в виде единственного атома, заключавшего всю ее массу
порядка 1054 г, соответствующую по размерам расстоянию Земли от
Солнца. Этот атом, по мнению Леметра, несколько миллиардов лет
назад взорвался и дал начало современным галактикам...
С другой стороны, это же самое явление красного смещения,
согласно Бонди, Голлу и Хоулу, вовсе не указывает на начало Вселенной.
Напротив, по мнению этих авторов, творение материи из ничего
происходит будто бы в природе и в настоящее время.
На этом примере видно, что все подобные заключения обусловлены
исключительно идеалистическими настроениями их авторов и по
существу не имеют никакого отношения к науке».
Сам Фесенков считает, что следует, по-видимому, признать
реальность разбегания внегалактических туманностей, но он, естественно
(для книги, напечатанной в 1949 г.), не указывает, что в идеализме
обвиняли само утверждение о разбегании и, конечно, работу
А. А. Фридмана. При этом, однако, обходили молчанием вопрос, как
справиться с таким противоречием, далеко не единственным
противоречием космологии конца XIX в. С одной стороны, признавалась
абсолютная значимость 2-го закона термодинамики, который приводит
к «тепловой смерти» Вселенной, а с другой — также абсолютную
значимость постулата о бесконечности пространства и времени. Если
Вселенная существует бесконечно и в ней постоянно действует второе
начало термодинамики, то Вселенная давно должна бы прийти в
состояние тепловой смерти. Как я уже указывал в разделе 5 главы 1,
Больцман пытался выйти из затруднения гипотезой, что мы живем в
совершенно невероятном участке Вселенной. Указанные две теории,
однако, дают выход из затруднения. Теория Леметра (ее обычно считают
теорией русского эмигранта Гамова) есть теория внезапного творения,
теория Бонди и проч. — теория непрерывного творения, и современные
астрономы, как указывает, например, Барбоур (1966, с. 366 и 367), и
придерживаются одной из этих двух теорий. Теория внезапного
(мгновенного) творения принимает конечность времени, теория непрерывного
творения ограничивает закон сохранения энергии-материи, но в обоих
случаях получается примирение со вторым началом термодинамики.
Как раз гипотеза непрерывного творения избегает метафизических и
теологических постулатов, а некоторые христианские авторы считают,
что гипотеза мгновенного творения более согласуется с библейским
учением о творении. Если так широко понимать «согласование», то
можно сказать, что гипотеза непрерывного творения соответствует
учению Августина о творении «в потенции». Правильнее будет сказать,
что никакая натурфилософия не может избежать априорных
постулатов, которые приходится принимать на веру, и вера в бесконечность
пространства и времени никаких преимуществ перед другими не
представляет. Лично я не могу себе представить актуальную бесконечность
материи, и безграничность (но не бесконечность) Вселенной мне кажется
априорно совершенно очевидной.
126
А. А. Любищев
3. Отношение марксизма к вопросу
Если мы возьмем классиков марксизма, в особенности Энгельса,
оставившего такие труды, как «Анти-Дюринг» и «Диалектика
природы», то легко можем найти ряд указаний на их сочувствие полной
свободе мысли. Энгельс решительно возражает Дюрингу в попытках
последнего установить «окончательные истины в последней инстанции».
В предисловии ко второму изданию «Анти-Дюринга» (с. 9) Энгельс
принимает то правило, что «по отношению к своему противнику я
обязан не исправлять ничего, раз он ничего не может исправить» и
далее: «Впрочем, я тем более должен соблюдать по отношению к нему
все правила чести, принятые в литературной борьбе, что уже после
издания моей книги берлинский университет поступил с ним постыдно
несправедливо. Правда, университет был за это достаточно наказан.
Университет, который идет на то, чтобы при известных всем
обстоятельствах лишить г. Дюринга свободы преподавания, не вправе
удивляться, если ему, при столь же известных всем обстоятельствах,
навязывают г. Швенингера».
Эти слова Энгельса заслуживают особого внимания. Дюринг — один
из главных противников Энгельса, он был подвергнут им жесточайшей
критике, и однако Энгельс считает необходимым сохранить за
Дюрингом не только свободу печатания, но и свободу преподавания! Как
далек он от многих «марксистов».
В главе IX (Мораль и право, Вечные истины) в споре с Дюрингом
Энгельс в вопросе о суверенности человеческого мышления пишет
прекрасные слова о мышлении, что оно: «Суверенно и неограничено
по своей природе, призванию, возможности, исторической конечной
цели; несуверенно и ограничено по отдельному осуществлению, по
данной в то или иное время действительности». Дальше в
классификации наук он указывает, что именно в области точных наук «кануло
в вечность девственное состояние абсолютной значимости и
неопровержимой доказанности всего математического» и что как раз в
астрономии, физике и других науках «окончательные истины в последней
инстанции становятся здесь с течением времени удивительно редкими».
Энгельс верно подметил тенденцию точных наук — полный отказ от
абсолютных истин (раньше называвшихся аксиомами). Мы знаем, что
Лобачевский и Больяи усомнились в абсолютной ценности пятого
постулата Эвклида, а после Римана все аксиомы считают не
абсолютными истинами, а просто положениями, которые берутся за основу
построения математики, причем вместо одной системы аксиом можно
взять и другие. Но Энгельс, очевидно, не был знаком с развитием
неэвклидовой геометрии (хотя он писал во времена Гельмгольца,
популяризовавшего эти достижения), так как там же признает, что
существуют вечные истины, окончательные истины в последней
инстанции, всякое сомнение в которых представляется нам равнозначным
сумасшествию, и в качестве одной из таких приводит положение, что
сумма углов треугольника равна двум прямым. Но мы знаем, что в
геометрии Лобачевского она меньше двух прямых, а в геометрии
Римана (которая наиболее подходит, видимо, к реальным условиям
Вселенной) она больше двух прямых. Мало того, в характеристике
Наука и религия 127
наук о неживой природе, доступных в большей или меньшей степени
математической обработке, он пишет: «Если кому-нибудь доставляет
удовольствие применять большие слова к весьма простым вещам, то
можно сказать, что некоторые результаты этих наук представляют
собой вечные истины, окончательные истины в последней инстанции,
почему эти науки и называются точными. Однако далеко еще не все
результаты имеют такой характер» (курсив Энгельса. —А Л.). Мы
видим, таким образом, что Энгельс отличается от Дюринга вовсе не в
отрицании окончательных истин в последней инстанции, а лишь в
том, что он признает их меньше, чем Дюринг. Но связывать обладание
вечными истинами с правом для данной науки именовать себя точной —
крупная ошибка Энгельса, смешивающего понятия точности и
достоверности. «Земля есть замкнутое тело» — утверждение достоверное,
но не точное. «Земля имеет форму шара» — утверждение точное, но
не верное, так как на самом деле Земля имеет форму эллипсоида или
даже геоида. Мы измеряем точность весов по их чувствительности
(вешает с точностью до миллиграмма), хотя если весы не вполне
равноплечи, результат может быть и неверный (верный результат
получится от двух взвешиваний с переменой чашек), а правильные
весы могут быть весьма неточными. И точными науками называются
не те науки, которые в наибольшей степени обладают вечными
истинами, а те, которые пользуются точными математическими теориями,
позволяющими количественно измерить расхождение между
предвидимыми теорией и наблюдаемыми результатами. Так как в силу ошибок
опыта совпадение теоретически предвидимого и наблюдаемого никогда
не бывает абсолютным, то сейчас и принимает большинство ученых
точных наук, что ни одна совершенно строгая теория не может быть
абсолютно доказана, но может быть опровергнута, если расхождение
ожидаемого и наблюдаемого слишком велико. Но удивительно, что,
определяя точные науки наличием в них вечных истин, Энгельс и в
третьей, наименее совершенной группе исторических наук находит
вечные истины, в сущности, в неограниченном количестве (с. 84):
«Поэтому, кто здесь погонится за окончательными истинами в последней
инстанции, за подлинными, вообще неизменными истинами, тот
немногим поживится, — разве только банальностями и общими местами
худшего сорта, вроде того, что люди в общем не могут жить не трудясь,
что они до сих пор делились большей частью на господствующих и
подчиненных, что Наполеон умер 5 мая 1821 г. и т. д.» (раньше он
приводил еще пример: Париж находится во Франции). Отметим прежде
всего, что «вечная истина» — «Наполеон умер 5 мая 1821 г.» сейчас
уже оспаривается. В ряде советских журналов появились весьма
аргументированные заметки, что вместо Наполеона на острове Св. Елены
умер какой-то заменивший его двойник. Наполеону удалось бежать,
и умер он неизвестно где и когда. Но если простые факты: такой-то
человек умер тогда-то (вряд ли Энгельс был монархистом и считал,
что только в отношении высоких особ такие факты заслуживают
внимания) считать примером «истины», то ведь таких же и подобных
им утверждений можно назвать бесконечное множество, и так как
история каждого государства обладает большим количеством «вечных
истин» (например, смены, даты царствования и проч. монархов), то
128 А. А. Любищев
по обилию вечных истин исторические науки сильно превзойдут точные
и, следовательно, их тоже следует назвать точными. Ошибка Энгельса
в смешении точности и достоверности уже используется некоторыми
нашими не но разуму усердными марксистами, которые нередко
утверждают, что сейчас сгладилась разница между точными и
общественными науками, так как многие положения марксизма (учение о
прибавочной стоимости, теория ведущей роли классовой борьбы в истории
человечества и проч.) уже являются абсолютно точными (т. е.
достоверными) положениями, не подлежащими ревизии. Мне случалось
говорить с одним очень культурным марксистом (Владислав Вильгель-
мович Рудаш), который считал, что без признания некоторых наших
положений за абсолютные истины, не может быть обоснован энтузиазм
для борьбы с врагом (дело было во время Второй мировой войны).
С этой точки зрения Энгельс был не Анти-Дюрингом, а Полу-Дюрингом.
Полное отрицание познания абсолютных истин хотя, вообще говоря,
и совместимо с материализмом, но встречается гораздо чаще у
идеалистов и служит часто обвинением в идеализме. Наиболее далеко в
отрицании абсолютных истин пошла та группа марксистов, которая
примкнула к махистам и эмпириокритикам (А. А. Богданов, Базаров,
Луначарский и др.) и которая подверглась жестокой критике Ленина.
Но не следует думать, что Ленин критиковал Богданова так резко
потому, что тот был большевиком, и что меньшевики относились иначе.
Резкую критику А. А. Богданова давал и Г. В. Плеханов и при этом
называл его не товарищем, а господином. Богданов считал такое
обращение со стороны товарища по партии оскорблением. На что Плеханов
отвечал (Воинствующий материализм, Ответ г. Богданову, письмо
первое, с. 342, по сборнику «Против философского ревизионизма», 1935),
что именование Богданова товарищем не входит в число его социал-
демократических обязанностей. «А не товарищ Вы мне потому, что
мы с вами являемся представителями двух прямо
противоположных миросозерцании (курсив Плеханова. —
А. Л.). И поскольку речь идет для меня о защите моего миросозерцания,
Вы являетесь по отношению ко мне не товарищем, а самым
решительным и самым непримиримым противником». Ленин к Богданову,
Луначарскому и другим махистам из большевистской партии относился
несравненно более терпимо не потому, что он терпеливо относился к
религии, а потому, что считался с субъективным отношением Богданова
к религии. В конце главы «Партии в философии» «Материализма и
эмпириокритицизма», критикуя Луначарского, Ленин пишет:
«Позорные вещи, до которых опустился Луначарский, — не исключение, а
порождение эмпириокритицизма и русского и немецкого. Нельзя
защищать их „хорошими намерениями" автора, „особым смыслом" его
слов; будь это прямой и обычный, т. е. непосредственно фидеистический
смысл, мы не стали бы и разговаривать с автором, ибо не" нашлось
бы, наверное, ни одного марксиста, для которого подобные заявления
не приравнивали бы всецело Анатолия Луначарского Петру Струве.
Если этого нет (а этого еще нет), то исключительно потому, что мы
видим „особый" смысл и воюем, пока еще есть почва для
товарищеской войны... Надо быть слепым, чтобы не видеть идейного
родства между „обожествлением высших человеческих потенций" Лу-
Наука и религия 129
начарского и „всеобщей подстановкой" психического под всю
физическую природу Богданова» (курсив Ленина. —А. Л.). Таким образом,
Ленин не менее непримирим к религии, фидеизму, идеализму, чем
Плеханов, но он более терпелив по отношению к товарищам по партии
и считает возможным их урезонивать, так как понимает и верит им,
что субъективно они против религии. Там, где речь идет не о товарищах
по партии, Ленин чрезвычайно груб и несправедлив. Например, наш
выдающийся физик, Хвольсон, написал очень остроумную и вполне
культурную критическую брошюру против знаменитой книги Э. Гек-
келя «Мировые загадки». Эту брошюру Ленин называет «подлой
черносотенной». Эгот недопустимый тон был отмечен и в рецензиях на
книгу Ленина, например Л. Аксельрод (Ортодокс).
Возвращаясь к Энгельсу, можем себе задать вопрос: можно ли
такие утверждения, как «Париж находится во Франции», «Наполеон
умер 5 мая 1821 г.» называть «истинами». Это — факты, а не истины,
в понятие истины обязательно входит какое-то обобщение из фактов,
а не сами изолированные факты, и критика понятия «абсолютная
истина» заключается в том, что ни одно из положений, претендующих
на звание вечной истины, никогда не бывает одновременно полно,
достоверно и точно, и точные науки отличаются от неточных не тем,
что они более достоверны, а тем, что они знают меру своей неточности.
Но тогда, может быть, факты могут претендовать на значение
«вечных» и абсолютно достоверных? Кто когда-либо может оспорить
факт, что Париж находится во Франции? Да, таких лично я не знаю,
но ведь такие утверждения, как «Наполеон умер 5 мая 1821 г.»,
«Христос был распят при Понтии Пилате», «Александр I умер в 1825 г.
в Таганроге», «Жанна д'Арк была сожжена по приговору суда» и
прочие тоже не оспаривались в течение многих сотен лет, а сейчас
есть мнение среди компетентных историков, что Александр I сделался
старцем Федором Кузьмичом и умер в Сибири, что Жанна д'Арк была
приговорена к сожжению, но не была сожжена. А наши современные
марксисты изо всех сил стараются доказать, что абсолютной истиной
в последней инстанции было не то, что Христос был распят, а то, что
такой личности никогда не было. А для того чтобы какое-то положение
было признано «вечным», нужно, чтобы оно выдержало любое
испытание временем. Для Парижа срок испытания еще не наступил, а что
будет через тысячу лет, мы не знаем. Кажется, никто не сомневается
в том, что библейский Иерусалим находится в Палестине, а вот наш
талантливый шлиссельбуржец Н. А. Морозов в своем удивительно
интересно написанном «Христе» доказывает, что библейский Иерусалим
не что иное, как римская Помпея, и что плач Иеремии о разрушенном
городе — описание вовсе не завоевания города, а разруыгения города
при извержении. Хотя меня Морозов не убедил, но я согласен, что
приводимый им текст из пророка Иеремии более соответствует извержению
и связанному с ним местному землетрясению, чем завоеванию города.
А если возьмем уже совсем современные факты, то на картах
сталинских времен мы не найдем, например, Элисты, столицы Калмыкской
автономной области, и в энциклопедиях нет упоминания о калмыках,
чеченцах, ингушах и прочих, как будто их никогда не существовало
в природе. Сейчас карты исправлены потому только, что умер Сталин.
5 Зак. 3698
130
А. А. Любищев
А если бы Сталин пожил еще и преемники его, объединившись с Мао
Цзедуном и завоевав весь мир, установили всюду сталинский режим,
то в библиотеках всего мира могла бы быть произведена чистка и
тогда, возможно, «все честные и прогрессивные люди света» стали бы
доказывать, что никакого Парижа никогда вообще не существовало.
Не будем перечислять всем известных фактов преследования свободной
науки при Сталине. Они существенно отличаются от преследования
свободной науки религиозными организациями. Там были —
единичные., столкновения, где считалось, что та или иная научная теория
находится в прямом противоречии с теми или иными догматами. Здесь
стремились распространить «единомыслие» решительно на все области
знания по типу знаменитого проекта Козьмы Пруткова. В старые
времена даже еретические научные взгляды не запрещались безусловно,
а лишь как доказанные истины и разрешалось их развивать в качестве
математических гипотез. В наше время такой «двойственности»нет.
Если та или иная теория считалась недопустимой по идеологическим
соображениям, то она запрещалась безусловно, как это было, например,
с менделевской генетикой. Единомыслие было введено целиком в
общественных науках (и там оно господствует и посейчас), в агрономии,
биологии, лезли и в химию (критика теории резонанса Паулинга),
намечен был и в физике погром, аналогичный биологическому прогрому
1948 г. Мне известно из авторитетных источников, что физика была
спасена от погрома заявлением, сделанным Курчатовым Сталину, что
если в физике будет то же, что в биологии, то мы не сумеем изготовить
атомную бомбу, которую до смерти хотел Сталин. Этот аргумент
подействовал, и погром был отменен, а физики оправдали Курчатова,
создав атомную и водородную бомбы раньше, чем это ожидали на
Западе. Атомная бомба косвенно спасла физику от дикого погрома.
4. Отношение революционных демократов
Конечно, то возмутительное преследование свободы мысли, которое
имело место при Сталине и которое привело также к гибели (а отчасти
и эмиграции) очень большого числа выдающихся ученых (список этот
далеко не закончен), было теснейшим образом связано с личными
особенностями Сталина, его безудержным деспотизмом,
подозрительностью и завистью. Поэтому оно и имело такие последствия. Но, как
уже указано выше, нетерпимость, лежащая в основе такого деспотизма,
была свойственна и лицам, совсем не похожим на Сталина по своим
душевным качествам. Она вытекает из полного отсутствия сомнения
в истинности своих убеждений. Поэтому, как это было свойственно
русским шестидесятникам (60-е гг. XIX в.), они рассуждали про своих
противников, что те или дураки, или подлецы: третьего не принималось.
Такая нетерпимость к иному мнению была широко распространена
в 60-е гг. XIX в. В качестве примера возьму довольно известного
журналиста, сотрудника Писарева, В. А. Зайцева, сочинения которого
были переизданы в 1934 г. Всесоюзным обществом политкаторжан и
ссыльнопереселенцев в серии «Классики революционной мысли
домарксистского периода». И вот какие перлы мы встречаем у этого
Наука и религия 131
«классика» (с. 228): «Но из европейских ученых не найдется ни одного,
который бы не считал цветные племена стоящими по условиям своего
организма низке белых. Несомненно и признано всеми, что
невольничество есть самый лучший исход, которого может желать цветной
человек, придя в соприкосновение с белой расою, потому что он
достается в удел только наиболее развитым и сильным расам; большая
же часть их не может вовсе существовать рядом с кавказским племенем
и вскоре совершенно вымирает. Ошибочно было бы винить в этом
европейцев». Когда ему возражали, как может он приписывать свое
мнение «всем», когда целый ряд прогрессивных деятелей России и
заграницы держатся иного мнения, он с необыкновенной развязностью
писал (с. 235): «Но в таком случае нельзя равным образом позволять
себе сказать, что всеми признано вращение Земли вокруг Солнца,
потому что до сих пор существуют люди, полагающие, что Земля стоит
на трех китах». Всех своих противников, в том числе и людей высокой
культуры, он отождествляет с круглыми невеждами. И в отношении
свободы мысли он высказывается решительно (с. 345—346): «В наше
время нередко можно слышать мысль, которая в старину никому не
могла прийти в голову: что всякое мнение должно быть равно уважаемо
и что можно не соглашаться с ним, но нельзя оспаривать права иметь
его, потому что абсолютно истинного и честного нет, а следовательно,
каждый прав со своей точки зрения, как бы ни были противоположны
их взгляды. Терпимость в отношении к этим
проповедникам терпимости — самая худшая из всех терпимос-
т е й. Невозможно выдумать ничего более развращающего, чем подобная
терпимость. Неужели же в самом деле так-таки и нельзя решить,
какой взгляд на данный предмет истинен, верен и честен?» Наш
«классик революционной мысли» откровенно предлагает вернуться к
доброму старому времени, где всем полагалось мыслить «единодушно».
Во времена Зайцева такой проект единомыслия (разработанный Козьмой
Прутковым) уже рассматривался как умственное уродство
презираемыми нашими революционными демократами «либералами», но, к
сожалению, в сталинские времена единомыслие насаждалось с полным
рвением, да и сейчас от этого не отказались. Во времена Зайцева
единомыслия не оказалось и в лагере революционных демократов, что
и вызвало сильный «раскол нигилистов», как его обозначили
противники. А сам Зайцев считал «истинным, верным и честным» и защиту
крайней формы расизма, и полное запрещение театров, и отрицание
демократии (он защищал взгляды, близкие к бланкизму), и прочие
перлы.
Но Зайцев никогда не пользовался общим сочувствием, и его
взгляды многими прогрессистами оспаривались. Поэтому разберем мнения
такого человека, умственный и моральный авторитет которого среди
его современников был совершенно неоспорим. Я имею в виду
Чернышевского. И Ленин и Плеханов признают огромное влияние, которое
на них оказал Чернышевский. Но его популярность выходила далеко
за пределы революционных демократов. Алексей Константинович
Толстой был его идейным противником по взгляду на искусство. В письме
к Я. П. Полонскому от 20 декабря 1868 г. (Полн. собр. соч. Изд.
А. Ф. Маркс, т. 4, 1908, с. 281) он пишет: «Но мы с вами не последние
132 А. А. Любищее
могикане искусства; оно не умрет, и не может умереть, как бы там
ни старались разные Чернышевские, Писаревы, Стасовы, Корфы и так
далее, кто прямо, кто косвенно». И однако тот же А. К. Толстой после
ареста и ссылки Чернышевского в беседе с Александром II, с которым
его связывала личная дружба, сказал: «Русская литература одела траур
по Чернышевскому», что вызвало большое неудовольствие царя.
Другому нашему подлинно свободомыслящему писателю, который
был, как и А. К. Толстой, «двух станов не боец», Н. С. Лескову
принадлежит статья «Н. Г. Чернышевский в его романе „Что делать?"»,
напечатанная в газете «Северная пчела» в 1863 г. в ответ на резко
отрицательную критику романа Чернышевского, который сам был в
это время в заточении (Собр. соч., т. 10, 1958 г., с. 13 и далее). Лесков
отрицает всякое художественное значение за романом, но считает, что
этот роман — явление очень смелое, крупное и в известном отношении
очень полезное. Лесков защищает тип «нигилиста» Базарова против
«пустых, ничтожных людишек, исказивших здоровый тип Базарова и
опрофанировавших идеи нигилизма»(с. 19). «Чернышевский довольно
давно уже многим стал представляться каким-то всепоглощающим
чудовищем, чем-то вроде Марата или чуть-чуть не петербургским
поджигателем. Эту репутацию г. Чернышевского устроила, разумеется,
людская слепота и трусость, но более всего он обязан за нее нигили-
ствующим Рудиным» и на с. 22: «„Новые люди" Чернышевского,
которых, по моему мнению, лучше бы назвать „хорошие люди", не
несут ни огня, ни меча. Они несут собою образчик внутренней
независимости и настоящей гармонии взаимных отношений. Они могут
провалиться? Да, очень могут, но другие обойдут провал, пойдут,
узнают, чего должно избегать и чего бояться. Тут нет беды, ибо все
это вперед, вперед толкает. Люди растут... г. Чернышевский, как
нигилист, и, судя по его роману, нигилист — постепеновец,
не навязывает здесь ни одной из теорий... но заставляет пробовать:
как лучше, как удобнее? Где же тут Марат верхом на Пугачеве? Где
тут утопист Томас Мур?.. Роман г. Чернышевского прочитан великим
множеством русского люда. О тех, которым идея романа прямо не
понравилась, говорить нечего... Те же, которые приходили от него в
восторг, теперь стоят на экзамене. На этом экзамене истинные,
настоящие нигилисты сейчас отделятся от нигилиствующих Рудиных,
и эту полезную сортировку произведет полезный роман „Что делать?"»
(разрядка везде — курсив у Лескова. — А. Л.).
Мы видим здесь, что Лесков резко отличал достойных уважения
«нигилистов» от «уродов нигилизма», которых он подверг резкой и
заслуженной критике в своих романах «Некуда», «На ножах».
Редакция в примечании отметила, что Лесков ошибался, считая
Чернышевского, великого революционера, за либерала-постепеновца: тут
редакция права, об этом будет речь дальше.
Исключительным теплом проникнуты «Воспоминания о
Чернышевском» нашего великого гуманиста В. Г. Короленко, написанные в
1890 г. под впечатлением знакомства с Чернышевским (в августе
1889 г.) и вскоре затем последовавшей смерти Чернышевского (В. Г.
Короленко. Собр. соч. в 10 т. Москва, 1955, т. 8, с. 75). Короленко
объясняет слухи о Чернышевском, что он вернулся из ссылки поме-
Наука и религия 133
шанным, тем, что всегда Чернышевский был немного чудак, а главное
не тем, что изменился Чернышевский, а тем «что он остался прежним,
с прежними приемами мысли, с прежней верой в один только всеу-
строенный разум, с прежним „пренебрежением к авторитетам", тогда
как мы пережили за это время целое столетие опыта, разочарований,
разбитых утопий и пришли к излишнему неверию в тот самый разум,
перед которым преклонялись вначале» (с. 48).
Из свидания с Чернышевским Короленко вынес впечатление, что
«его разговор обнаруживал прежний ум, прежнюю диалектику, прежнее
остроумие; но материал, над которым он работал теперь, уже не
поддавался его приемам. Он остался по-прежнему крайним
рационалистом по приемам мысли, экономистом по ее основаниям... главный
материал, над которым оперирует разум, творящий социальные
формы, — эгоистические и прежде всего материальные интересы. Сделать
подсчет этих интересов, поставить наибольшее благо наибольшего числа
людей в качестве цели, показать эту таблицу с ее противоположными
итогами громадным массам, которые теперь, по неумению рассчитать,
допускают существование неправильной социальной арифметики, —
остальное уже можно легко предсказать и предвидеть» (с. 64).
Короленко указывает, что мы (т. е. Короленко и его
единомышленники) перестали быть «рациональными экономистами», но
литературное направление, главным представителем которого был Н. К.
Михайловский, раскрыло целую перспективу законов и параллелей
биологического характера, а игре экономических интересов отводилось
надлежащее место, отчего прежняя постановка вопросов потеряла
прозрачную ясность. Чернышевский не считался со сложностью и потому
прямо считал глупостью, например, сказку Льва Толстого об Иване-
дураке. Так же как и Лесков, Короленко не считал Чернышевского
стороником резких революционных приемов борьбы. «Нет, он не
смеялся над прошлым и остался в основных своих взглядах тем же
революционером в области мысли, со всеми прежними приемами
умственной борьбы. Он смеялся только над своими попытками
практической деятельности и, пожалуй, не верил в близость и плодотворность
общественного катаклизма» (с. 73).
Такое же убеждение в том, что Чернышевский не был сторонником
кровавых революций, разделил и четвертый выдающийся
представитель русской культуры, Ф. М. Достоевский. В «Дневнике писателя»
в статье «Нечто личное» (Полн. собр. соч. Достоевского, изд.
А. Ф. Маркса, т. 9, 1895, с. 190—200), напечатанной в 1873 г.,
опровергая старую глупую сплетню, что его рассказ «Крокодил» был
аллегорией на Чернышевского, Достоевский вспоминает о своих встречах
с Чернышевским, производившим на Достоевского благоприятное
впечатление манерами и наружностью. Не будучи близко знакомым с
Чернышевским, Достоевский специально посетил его, чтобы показать
найденную у дверей квартиры возмутившую его прокламацию «к
молодому поколению». Чернышевский не только не допускал мысли
о своем участии в составлении прокламаций, но заявил, что он даже
никого из них не знает и решительно отказался ввиду явной
бесцельности такого деяния выступить с осуждением составителям
прокламаций. Достоевский пишет, «что с Чернышевским я говорил искренне
I 'M
А. А. Любищее
и вполне верил, как верю и теперь, что он не был „солидарен" с этими
разбрасывателями. Мне показалось, что Николаю Гавриловичу не
неприятно было мое посещение, и через несколько дней он подтвердил
это, заехав ко мне сам. Он просидел у меня с час и, признаюсь, я
редко встречал более мягкого и радушного человека, так что тогда же
подивился некоторым отзывам о его характере, будто бы жестком и
необщительном». Все это было до ареста Чернышевского (с. 193—194).
Дальше Достоевский подчеркивает, что «в замечательном же уме его
никто и никогда не сомневался» (с. 198).
Я привел суждения о Чернышевском четырех виднейших
представителей нашей культуры, из которых ни один не был его
единомышленником во всех отношениях, а некоторые даже весьма ярыми
противниками. И, однако, все они высоко ценили его ум и высокие
душевные качества. Все они ошибались в одном: никто из них не знал
и даже не подозревал, что Чернышевский не был чужд составителям
революционных прокламаций и даже сам в них принимал участие,
что он звал «к топорам». Осуждение его казалось вопиющей
несправедливостью. Как сейчас выяснилось, правительство и многие
противники Чернышевского были правы в том, что Чернышевский активно
участвовал в подготовке революции (в то время ее мыслили как
крестьянскую революцию типа пугачевщины), но строгого доказательства
этого судебным органам получить не удалось.
Во всяком случае мы имеем право считать Чернышевского и по
восторженным отзывам его почитателей, и по уважению, которое он
внушал своим выдающимся идейным противникам, самой выдающейся
фигурой среди революционных демократов, и потому его образ
мышления стал бы господствующим, если бы его единомышленники
одержали победу. Познакомимся же с некоторыми взглядами
Чернышевского сначала в изложении Плеханова (см. Плеханов. Избран,
философские произведения в пяти томах, том IV, 1958. Работы о
Н. Г. Чернышевском), а затем по некоторым высказываниям самого
Чернышевского. Плеханов пишет, что его собственное умственное
развитие совершалось под огромнейшим влиянием Чернышевского и
разбор его взглядов был целым событием в его литературной жизни. Мы
увидим, что, сохранив полное уважение к Чернышевскому, Плеханов
кое в чем его критикует.
Плеханов указывает, что Чернышевский был высокого мнения о
самом себе (с. 410) и считал себя плохим писателем, но сильным
мыслителем, мнение, совпадающее с оценкой Чернышевского
Лесковым. Но «сильный мыслитель» был склонен к созданию авторитетов.
Таким авторитетом для Чернышевского был Л. Фейербах. См. с. 403—
404; в письме от 11 апреля 1877 г. из Сибири Чернышевский пишет:
«Если вы хотите иметь понятие о том, что такое, по моему мнению,
человеческая природа, узнавайте это из единственного мыслителя
нашего столетия, у которого были совершенно верные, по моему мнению,
понятия о вещах. Это — Людвиг Фейербах. ... Он устарел? Он устареет
тогда, когда явится другой мыслитель такой же силы. Когда он явился,
то устарел Спиноза. Но прошло более полутораста лет, прежде чем
явился достойный преемник Спинозе. Не говоря уже о нынешней
знаменитой мелюзге, вроде Дарвина, Милля, Герберга Спенсера и т. д.,
Наука и религия 135
тем менее говоря о глупцах, подобных Огюсту Конту, ни Локк, ни
Юм, ни Кант, ни Гольбах, пи Фихте, ни Гегель не имели такой силы
мысли, как Спиноза. До появления Фейербаха надобно было учиться
понимать вещи у Спинозы, — устарелого ли или нет, например, в
начале нынешнего века, но все равно: единственного надежного
учителя. Таково теперь положение Фейербаха, а хорош ли он или плох,
это как угодно, но он без всякого сравнения лучше всех».
Плеханов не соглашается с оценкой Чернышевского и считает, что
Фейербах гораздо ниже и беднее Гегеля (в согласии с Марксом и
Энгельсом), но он не отмечает, что постановка вопроса у Чернышевского
весьма странная. На каждом этапе выдвигается один лучший, у которого
надо учиться о вещах. Все остальные по сравнению с этим лучшим —
мелюзга, глупцы и проч. Но надо ли ждать нового философа, который
придет на смену Фейербаху, подобно тому как Фейербах пришел на
смену Спинозе? Нет (с. 247): «А вопрос об отношении философии к
естествознанию представлялся Фейербаху в следующем виде: „Моя
философия, — говорит он, — состоит в том, что не нужно никакой
философии". Но для того чтобы философия могла с пользой для дела
уступить место естественным наукам, необходимо, чтобы сами
натуралисты усвоили те выводы философии, которые приводят ее к своему
собственному отрицанию». Вот это то положение, которого держатся
Фейербах, Чернышевский, а за ними ортодоксальные марксисты,
считающие, что они владеют такой окончательной философией, которая
позволяет им судить о естественных науках, не будучи хорошо
знакомыми с естественными науками. Мы увидим, к каким результатам
такая «установка» привела Чернышевского. Плеханов отмечает, что в
немецкой философии есть склонность видеть в таких взглядах
Фейербаха разновидность позитивизма. Плеханов считает, что между
позитивизмом Конта и материалистическим «антропологизмом» Фейербаха
огромная разница, так как Фейербах не отрицал познаваемости мира,
а Конт ограничивал эту познаваемость (почему и попал в «глупцы»).
Разница между позитивизмом и взглядами Чернышевского и других
материалистов действительно есть. Позитивизм самых разнообразных
направлений (куда относится и махизм и эмпириокритицизм)
освобождает науку от всякой обязательной метафизики и тем открывает полную
свободу мышлению. Материализм же Чернышевского, утверждая
познаваемость мира, провозглашает материализм как окончательно
установленную истину и тем самым чрезвычайно ограничивает свободу
мышления, примеры чего увидим дальше.
Но грубые ошибки, о которых будет речь впереди, у Чернышевского
всегда связаны с его философским материализмом. В истории же он
был и остался до конца идеалистом, не принявшим марксизма и по
существу оставшимся народником. Вот знакомясь со взглядами
Чернышевского по историческим и этическим вопросам, понимаешь ту
заслуженную популярность, которой он пользовался среди молодежи
и которая вызвала такие положительные отзывы у разнообразных
писателей, отнюдь не сторонников Чернышевского.
В вопросе о Польше Чернышевский придерживается безусловно
прогрессивных взглядов и даже защищает от нападок официальных
русских писателей старинный польский государственный строй, ука-
]36
А. А. Любищев
аыыш, что, несмотря на его аристократизм, он имел перспективы для
рняиития. Отмечает благотворную роль Польши в развитии культуры
и Литве, Украине и проч.
Подлинную диалектику Чернышевский защищает в статье
«Критика философских предубеждений против общинного владения». Он
защищает идею космополитизма, говоря только, что русским еще
нельзя быть космополитами. Про великих культурных деятелей
прошлого он говорит (в «Очерках Гоголевского периода»): «Бэкон, Декарт,
Галилей, Лейбниц, Ньютон, ныне Гумбольдт и Либих, Кювье и Фарадей
трудились и трудятся, думая о пользе науки вообще, а не с тем, что
в данное время нужно для блага известной страны, бывшей их родиной.
Мы не знаем и не спрашиваем себя, любили ли они родину: так далека
их слава от связи с патриотическими заслугами. Они как деятели
умственного мира космополиты». То же он говорит о великих поэтах:
«О художественных заслугах перед искусством, а не особенных,
преимущественных стремлениях действовать во благо родины, напоминают
их имена».
Уже по возвращении из Сибири Чернышевский высказался против
всякого насилия и указывал, что все формы недобровольной работы
малопроизводительны. «Те ученые, которые желают, чтобы
правительство какой-нибудь цивилизованной страны принимало насильственные
меры для преобразования жизни своего народа, — люди менее
просвещенных понятий, чем правители турецкого государства» (с. 330).
Насилие он допускал только там, где оно было необходимо для
предотвращения разбоев. Ведущую роль в прогрессе истории он приписывал
интеллигенции.
Если мы возьмем его новаторское решение проблемы брака и любви
в романе «Что делать?», его личное рыцарское отношение к жене, его
веру в прогресс и проч., то мы должны будем согласиться с тем, что
здесь Чернышевский был подлинным благородным образцом того
истинного нигилизма, который, как мы видели раньше, высоко ценил и
Лесков. А подлинное определение нигилизма дано Тургеневым в «Отцах
и детях» (глава V): «Нигилист — это человек, который не склоняется
ни перед какими авторитетами, который не принимает ни одного
принципа на веру, каким бы уважением ни был окружен этот принцип».
В ряде областей Чернышевский полагался на свой ум и не склонялся
перед авторитетами, и там он заработал заслуженную славу. Но в
философии и отношении философии к науке он держался авторитетов.
Посмотрим, к чему это его привело. Разберем для этого два письма
Чернышевского, адресованных его детям А. Н. и М. Н. Чернышевским
из Сибири 8 марта и 6 апреля 1878 г. (цитирую по Избранным
философским сочинениям, Соцэкгиз, 1938, с. 497—539). Помещение этих
двух писем в однотомник избранных философских сочинений
свидетельствует, что эти письма отнюдь не считаются браком в деятельности
Чернышевского.
В первом письме он нападает, во втором защищает.
Первое письмо посвящено критическому разбору незадолго до того
появившейся в русском переводе статьи Гельмгольца «О происхождении
и значении геометрических аксиом». Гельмгольц в этой статье
защищает и пропагандирует идеи неэвклидовой геометрии, основоположни-
Наука и религия
m
ком которой был, как известно, гениальный русский математик
Лобачевский, не признанный при жизни (умер в 1856 г.).
Письмо Чернышевского содержит полное отрицание и
исключительно резкую критику статьи Гельмгольца. Как известно, работы
Лобачевского были высоко ценимы великим математиком Гауссом, но
математики в целом его не признавали, и у нас крупный математик
Остроградский тоже очень резко критиковал Лобачевского. Неприятие
Лобачевского большинством его современников-математиков вполне
понятно, так как слишком революционен был шаг, сделанный
Лобачевским. Он затрагивал не только математику, которая до него
считалась собранием абсолютно достоверных положений, но и философию,
в частности философию Канта. Сам же Лобачевский хотя и играл
видную роль в Казани (был долгое время ректором, работал и в
попечительстве округа), но в основном печатал работы по новой
геометрии: сейчас, правда, стало известным, что он и в области ряда
других отделов математики высказал оригинальные идеи, которые он
просто не успел развить. Поэтому с ним нельзя было не считаться как
с выдающимся ученым. Но к моменту публикации статьи
Чернышевского со времени первых работ Лобачевского прошло почти пятьдесят
лет, и в защиту идей Лобачевского выступил ученый с громким именем.
И Чернышевский признает, что Гельмгольц —- один из величайших
натуралистов и один из самых лучших математиков нашего времени.
Сам же Чернышевский на той же странице признается в своем глубоком
математическом невежестве: не знает формул эллипса, гиперболы,
синусоиды, циклоиды. И, однако, он называет статью Гельмгольца
бессмысленной чепухой, потому что в философии Гельмгольц ничего
не смыслит (с. 501). Чернышевский сравнивает Гельмгольца с
деревенской женщиной, его статья — статья «очень умной деревенской
бабы в своей деревне, но — к сожалению — бабы, пустившейся в
столицу дивить столичных жителей своей великосветскостью.
Математика: — что математика! Кому она интересна, кроме математиков? —
Это глухая деревня, до которой никому нет дела, кроме ее жителей.
Философия — вот это совсем иное. О философах идет говор по всему
образованному обществу целого света».
Гельмгольц ссылается на Бельтрами и Лобачевского. Чернышевский
пишет (с. 508): «Дурак ли от природы Бельтрами, я, разумеется, не
знаю. Но каков был ум его предтечи, мне известно. Лобачевского знала
вся Казань. Вся Казань единодушно говорила, что он круглый дурак.
О нем даже писались стихотворения. Одно из них я до сих пор помню.
Это смех и срам серьезно говорить о вздоре, написанном круглым
дураком». Здесь даже редактор, М. Григорьян, не выдержал и в
примечании отметил: «Здесь Чернышевский глубоко неправ.
Лобачевский — один из величайших математиков, создавших новую, не-
эвклидову геометрию. Лобачевский вообще не был понят своими
современниками». Но ведь признание этой «ошибки» сводило на нет всю
статью Чернышевского, а во вступительной статье (с. 16) с одобрением
цитируется одна из фраз Чернышевского из этой статьи, тоже не
выдерживающая критики. Но, может быть, ошибаясь в оценке
Лобачевского, Чернышевский проявил себя как знаток философии, если
он считает возможным с точки зрения философии судить о выводах
138 А. А. Любищее
мало ему знакомой математики? Об этом скажу после, но укажу сейчас,
что он критикует не только «дурака» Лобачевского, но и такого
математика, как Гаусс, в отношении «пространства двух измерений» или
«четырех измерений».
Чернышевский винит идеалистическую философию Канта в
«ослиной премудрости», Гельмгольца и др., а как он излагает Канта (с. 514,
как раз из этого места с сочувствием цитирует на с. 16 Григорьян):
«Кант отрицает все естествознание, отрицает и реальность чистой
математики. Душенька, Кант плюет на все, чем ты занимаешься, и на
тебя... И тебе ли, простофиле, толковать о „трансцендентально данных
формах интуиции": это — идеи, непостижимые с твоей деревенской
точки зрения. Эти „формы" придуманы Кантом для того, чтобы отстоять
свободу воли, бессмертие души, существование бога, промысел божий
о благе людей на земле и о вечном блаженстве их в будущей жизни, —
чтобы отстоять эти дорогие сердцу его убеждения от — кого? —
собственно от Дидро и его друзей; вот о чем думал Кант. И для этого он
изломал все, на что опирался Дидро со своими друзьями. Дидро
опирался на естествознание, на математику, — у Канта не дрогнула
рука разбить вдребезги все естествознание, разбить в прах все формулы
математики; не дрогнула у него рука на это, хоть сам он был натуралист
получше тебя, милашка, и математик получше твоего Гаусса».
Неужели Чернышевский вовсе не читал Канта или вовсе его
позабыл, что он смог написать так много совершенного вздора в таких
коротких словах. Верно, в введении к «Критике чистого разума» Кант
говорит о Боге, бессмертии души и прочем, но верно также, что одним
из выводов той же самой «Критики» является положение Канта, что
чистый разум не может ни доказать, ни опровергнуть бытие Бога.
Никакой попытки разбить все естествознание и все формулы
математики Кант и не пробовал предпринимать, так как он высоко ценил и
естествознание и математику. Ему же принадлежат знаменитые слова,
что в каждой отрасли знания лишь постольку науки, поскольку в ней
есть математика. Канту же принадлежит и знаменитая первая теория
происхождения Солнечной системы, основанная на теории Ньютона,
работу которого он и пытался философски обосновать. Он стремился
защитить богословие от возможных вторжений науки, но он еще более
эффективно защитил науку от вторжений богословия. А так как наряду
с «Критикой чистого разума» он написал и замечательное обоснование
этики — «Критику практического разума» и не менее замечательное
обоснование эстетики — «Критику способности суждения», то и
получилось, что в единой продуманной системе Кант нашел место для всех
решительно культурных ценностей человечества. Ничего он не думал
«разбивать вдребезги» и истреблять. Система Канта была настолько
для своего времени совершенна, что многие считали ее окончательным
решением философских вопросов. Он и сам думал так в отношении
многих частей своего учения. Несомненно, философия Канта была
выдающимся этапом развития философии. Но неэвклидова геометрия
была не развитием системы Канта, а, напротив, ее опровержением,
так как она отвергала одну из основ учения Канта — абсолютную
достоверность геометрии, которая мыслилась только в форме
эвклидовой геометрии. И Чернышевский, считая эвклидову геометрию не
Наука и религия 139
подлежащей ни малейшей критике, следует Канту, а не отвергает его.
Сейчас философия Канта в целом, конечно, устарела, но кое-что она
сохранила и до настоящего времени, отчего в философии и возникли
движения неокантианства.
Но если Чернышевский принизил Канта как самостоятельного
философа, сделав его прислужником богословия, то он непомерно
возвеличил его как натуралиста и математика. Можно спорить, следует
ли называть Канта натуралистом, так как его теория происхождения
Солнечной системы есть чисто умозрительное построение. И уж никак
нельзя его сопоставить с действительно великим натуралистом Гельм-
гольцем, который в ряде областей естествознания проложил новые
пути. И уж просто смешно говорить, что Кант был математик получше
Гаусса. Кант, конечно, не был неучем в математике, но ни одной
математической работы он не имел и, разумеется, математиком вовсе
не был. А Гаусс справедливо считается «принцепс математйкорус» —
один из самых выдающихся математиков всех времен. И вот такой
подлинный бред помещается в «избранные философские сочинения»
и не подвергается критике! Вот пример критики Чернышевского!
Теперь перейдем к другой статье, письму от 6 апреля 1878 г. В этом
письме Чернышевский продолжает «защищение естествознания от
глупостей философствующей компании натуралистов» (с. 539).
Кто же эти натуралисты? — (с. 538): «я рад, что успел окончить
мой отзыв о Канте и философии господ кантовых попугаев — от Джона
Гершеля (Да! — милые друзья; и Джон Гершель попугайствовал по
Канту или философам худшим, нежели Кант) и Тиндаля (Да! и Тиндаля)
до Дюбуа-Реймона (Да! и Дюбуа-Реймона) и Либиха (Да! Либиха —
великого, истинно великого Либиха)». Несомненно, каждый имеет
право критиковать кого угодно при одном условии — знании предмета.
Но Чернышевский и здесь, как и в предыдущем письме признает, что
он толком предмета не знает (с. 539): «Не знаю я, и не хочу знать
естественных наук, — я принимаю все содержание естествознания, как
принимаю теорию функций, — не зная, не разбирая, принимаю все,
все, — но „естествознание", а не глупость, примешиваемую к нему
попугаями; от этих попугаев, которыми изволят бывать по временам
... многие великие специалисты по естествознанию, глубоко уважаемые
мной за их скромные специальные работы, — от этих попугаев-
философов противонаучного направления должен был я защищать
естествознание... А само, по своему специальному содержанию,
естествознание мало мне известно и еще гораздо меньше того занимательно.
Я уважаю его больше, чем кто-нибудь из натуралистов, считающихся
ныне лучшими его представителями. Но у каждого из ученых должно
быть „самоограничение" в выборе предметов для своих ученых трудов.
И я всегда считал себя не имеющим права тратить время на занятия
естествознанием ».
Прекрасное признание: Чернышевский естествознания не знает как
следует, оно для него и малозанимательно. Но он считает себя вправе
так высокомерно судить о мнении выдающихся естествоиспытателей,
так как (с. 534): «Я когда-то изучал историю философских систем.
Они забрели в область, в которой я — специалист, а они ровно ничего
не смыслят. О том, что я много занимался философией, вы, мои милые
140
А. А. Любищев
друзья, знаете. Следовательно, имеете право полагать, что мои отзывы
о философствовании тех невежд в философии не вовсе ж лишены
основания, хоть и не сопровождаются аргументацией». А вот выводы
Чернышевского по истории философии (с. 534): «Но изложение системы
Канта заняло бы много листов. А дело не стоит того. Система Канта —
галиматья, давным-давно разбитая в прах».
Примерно так же разделывался он и с Платоном (с. 535):
«Масса натуралистов говорит: „Мы знаем не предметы, каковы они
сами по себе, каковы они в действительности, а лишь наши ощущения
от предметов, лишь наши отношения к предметам". Это — чепуха.
Это — чепуха, не имеющая в естествознании ровно никаких поводов
к своему существованию. Это — чепуха, залетевшая в головы
простофиль-натуралистов из системы Канта. У Платона она не
бессмысленная чепуха; о, нет! — Она очень умный софизм. Цель этого
очень ловкого софизма — ниспровержение всего истинного, что
приходилось не по вкусу Платону и, — не знаю теперь, уж не помню ясно,
но полагаю, — приходилась не по вкусу и превозносимому наставнику
Платона, Сократу. Сократ был человек, доказавший многими своими
поступками благородство своего характера. Но он был враг научной
истины. И по вражде к ней учил многому нелепому. И, друзья мои,
припомните, он был учитель и друг Алкивиада, бессовестного
интригана, врага своей родины. И был учитель и друг Крития, перед которым
сам Алкивиад — честный сын своей Родины. А Платон хотел вести
дружбу с Дионисием Сиракузским. — Понятно: людям с такими
тенденциями не всякая научная истина могла быть приятна. Это о системе
Платона».
Быстро разделался Чернышевский с Платоном, философом, который
до сего времени имеет огромное влияние и восторженное предисловие
к сочинениям которого (А. Ф. Лосева) появляется в советском издании
в 1968 г. И эта поразительная аргументация носит характер
политического доноса. Платон — друг предателей, значит, он научил их
предательству. Совершенно при этом не упоминается, что Сократ воевал
вместе с Алкивиадом во время Пелопоннесской войны и вынес его,
раненого, из боя, что Критий философски был радикально отличен от
Сократа и Платона (он был безусловный атеист) и что Сократ был едва
не погублен Критием (спасло его только свержение 30 тиранов, одним
из которых был Критий). И что, наконец, если идти по такой линии,
то мы и Вольтера, и Дидро, и многих других деятелей Просвещения
должны зачислить в противники просвещения и научной истины, так
как они дружили с монархами (Фридрих II, Екатерина II).
Всякий, кто сомневается в философских взглядах «специалиста по
философии» Чернышевского — попугай, какие бы заслуги в
специальной науке он ни имел. Какие же философские взгляды Чернышевского?
Вот существенные черты его мировоззрения (с. 516):
«То, что существует — вещество.
Наши знания о качествах вещества это — знания о веществе как
веществе, существующем неизменно, рассматриваемом с одной
определенной точки зрения.
Сила, это — качество, рассматриваемое со стороны своего действо-
вания. Итак: сила, это — само же вещество.
Наука и религия 141
Законы природы, это — способ действования сил. Итак: законы
природы это — само же вещество.
Я сказал: никто из натуралистов, сколько-нибудь уважающих себя
и сколько-нибудь уважаемых другими натуралистами, не решится
сказать, что он не находит этих понятий истинными; всякий скажет,
что это — его собственное понятие».
Не станем подробно разбирать эти высказывания, носящие характер
самого примитивного материализма. Важно одно: Чернышевский не
только уверен в своем мировоззрении, но считает, что все сколько-
нибудь уважаемые натуралисты так думают, но, очевидно, некоторые
(«попугаи») в силу своей философской необразованности впадают в
заблуждение. Кто же может им вправить мозги? Общественное мнение,
так говорит Чернышевский. Это он развивает на примере теории
Лапласа. Для Чернышевского (с. 522): «лишь два авторитета по
естествознанию: Ньютон и Лаплас. И, сколько мог судить я, в моих мыслях
по естествознанию нет ничего не приведенного в согласие с их
„мнениями"». (Вы помните, „мнения" для меня существуют лишь
относительно предметов, еще не разъясненных вполне, еще не подведенных
под „научное решение"). Кто же дал «научное решение» основных
вопросов? И на это есть ясный ответ (с. 529): «Прав ли Коперник, или
Ньютон, или Лаплас, это ни мало не занимательно лично для меня.
Лично для меня важно лишь то, что прав Левкипп, или, — чтобы
говорить о современной Лапласу науке, — что прав Гольбах. А Левкипп
одинаково прав, если б и не прав был Архимед. Истина, которую
разъяснил Левкипп, шире и глубже, хоть и великих, хоть и
фундаментальных открытий Архимеда. И Гольбах прав, независимо от того,
правы ли Коперник и Галилей, и Кеплер, и Ньютон, и Лаплас... Все,
что несогласно с простенькою, вовсе простенькою истиною, первым из
наиболее известных истолкователей которой был Левкипп, — то все
неправда».
Мы дошли до точки. Высший критерий — философский — Левкипп
(предшественник Демокрита, один из основоположников
материализма). То, что несогласно с Левкиппом, даже если это несогласие
поддерживается такими светочами человечества, как Коперник, Кеплер,
Галилей, Ньютон, должно быть признано неправдой. А
продолжателями Левкиппа, как «местоблюстителями» высшего
материалистического оракула, являются Спиноза, Гольбах, Фейербах. А так как
знакомство с Гольбахом и Фейербахом не представляет затруднений для
широкой публики (в особенности Гольбах), то ясно, что решающей
инстанцией серьезных научных споров может быть «все образованное
общество». Так и излагается Чернышевским вопрос о значении гипотезы
возникновения Солнечной системы по Лапласу (с. 517): «История
нашей Солнечной системы и, в частности, наглей планеты, разъяснена
Лапласом. Этот его труд — ряд очень простых, совершенно бесспорных,
с научной точки зрения, выводов из ньютоновской формулы, которая
всеми астрономами принимается за истину, не подлежащую ни
малейшему сомнению, и из некоторых общественных (вероятно,
общеизвестных? — А Л.) фактов, достоверность которых никем из астрономов не
отрицается... Дело так просто, и достоверность выводов Лапласа так
ясна, что с самого обнародования их признавали за несомненную истину
142 А. А. Любищев
все те знакомые с ними люди, которые имели серьезную любовь к
истине и обладали знанием, что о делах, понятных всякому
образованному человеку, всякий образованный человек может и должен
судить сам... Но большинство образованного общества подчиняло себя
авторитету большинства астрономов. А большинство астрономов
изволило находить, что „гипотеза Лапласа" — как назывался тот ряд
выводов — „лишь гипотеза"».
Указав на открытие спектрального анализа и что это само по себе
вовсе не говорит в пользу теории Лапласа, Чернышевский заключает
(с. 518): «Но масса образованного общества, заинтересовавшись
результатами наблюдений над спектрами небесных тел, вдумалась в спор
меньшинства и большинства астрономов о гипотезе Лапласа, рассудила
взять решение вопроса под власть своего здравого смысла, решила:
меньшинство астрономов говорило правду: лапласова гипотеза —
гипотеза лишь по имени, а на самом деле она — бесспорно достоверный
ряд совершенно правильных выводов из несомненных фактов. И
большинство астрономов покорилось решению массы образованного
общества».
Разберем эти высказывания Чернышевского:
1) Чернышевский рисует совершенно фантастическую картину чуть
ли не судебного разбирательства гипотезы Лапласа «массой
образованного общества». Да как можно вынести суждение о мнении массы
образованного общества? И где, когда масса астрономов подчинилась
решению этой массы образованного общества?
2) Никто из серьезных ученых не оспаривает права людей, не
специалистов в той или иной области науки, иметь суждения или даже
творить в области им официально чуждой: достаточно назвать имена
Пастера (химик по специальности), Гельмгольца (медик по
образованию), Дарвина (богослов по образованию), которые произвели переворот
в областях, чуждых им по полученным дипломам. Но, конечно, право
на то, чтобы быть выслушанными, имеют только те люди, которые
дали себе труд основательно ознакомиться со всеми материалами, а,
конечно, «масса образованного общества» этого сделать не может.
3) И вот ни сам Чернышевский (который почти гордится своими
поверхностными знаниями в области естествознания), ни, уж конечно,
пресловутая «масса», видимо, даже не подозревает, что сам Лаплас,
будучи очень крупным математиком, большого значения своей гипотезе
происхождения Солнечной системы не придавал и отметил, что так
как она недоступна строго математической трактовке, то и претендовать
на большую значимость не может.
4) История оправдала скептицизм Лапласа: появились серьезные
возражения, основанные на законах механики, и сейчас в ее
первоначальном виде гипотеза Лапласа, кажется, никем из астрономов не
защищается, и появились более убедительные гипотезы происхождения
Солнечной системы.
5) Наконец, история науки показывает, что научные вопросы
никогда не решаются большинством даже специалистов.
Все рассуждения Чернышевского в обоих письмах — образец
глубочайшей философской отсталости: убеждения, что научные истины —
это абсолютные истины в последней инстанции. Поэтому сомнение в
Наука и религия 143
окончательно установленных истинах для Чернышевского уже
граничит с преступлением (с. 527): «Друзья мои, кто сказал бы: „очень
правдоподобно, что таблица умножения верна", тот был бы трус, или
лжец, или невежда. О научных истинах выражаться так —
неприличная вещь, пошлая вещь, бессмысленная вещь». Но мы знаем, что
гениальный Г. Кантор показал, что для бесконечных множеств наша
таблица умножения недействительна: значит, по Чернышевскому, он
или трус, или лжец, или невежда.
Вероятно, эти письма Чернышевского не были опубликованы при
его жизни, но весьма возможно, что они или аналогичные суждения
Чернышевского по возвращении из ссылки и послужили основанием
для многих умных людей подозревать что-то неладное в его умственном
состоянии. Нет, это просто следствие фанатического материализма и
фанатической антирелигиозности, которая у Чернышевского (как и у
многих других деятелей той эпохи) пришла на смену глубокой
религиозности его юности. Чернышевский был, как известно, сыном
священника, и притом очень достойного священника.
То, что Чернышевский при высказывании своих суждений был
вполне в «здравом уме и памяти», доказывается уже тем, что весь
метод рассуждений его сохранился долго и перешел и в XX столетие.
Для наших «прогрессистов» все противники — или дураки, или
подлецы, третье исключено. Особо эффективное выражение это
получило в печальной памяти событиях нашей культурной жизни: сессии
ВАСХНИЛ 1948 г. и другого высокоученого собрания 1950 г.,
посвященного учению Павлова. В обоих случаях вовсе не требовалось
знакомства с разбираемыми учениями. Важно было указать несоответствие
твердо установленной философской доктрине и заклеймить учение на
вечные времена. В сессии 1948 г. так была осуждена вся генетика,
причем в качестве одного из решающих аргументов был приведен тот
факт, что выдающийся физик Шредингер в своей книжке «Что такое
жизнь?» поддержал генетику и вместе с тем высказал религиозные
суждения (вовсе не разделяемые большинством генетиков). На этом
основании отвергли не только философские заблуждения генетиков,
но и генетику в целом. В 1950 г. руководство решило «поддержать»
учение И. П. Павлова, но поддержало так, как веревка поддерживает
повешенного. Защищать И. П. Павлова было, в сущности, не от кого,
так как его значение в науке было общепризнано. Но из признания
высоких заслуг И. П. Павлова настоящие ученые не считали себя
лишенными права критиковать те или иные воззрения выдающегося
ученого и развивать его по новым путям, не предусмотренным
И. П. Павловым. И то и другое было запрещено: изругали и оскорбили
выдающегося ученика Павлова — Орбели и саму физиологию в
значительной степени остановили. Как будто письма Чернышевского были
руководством к действию в обоих грязных для нашей культуры
историях. Но, как это теперь говорят, это — следствие культа личности и
неправильного понимания материализма. Поэтому полезно разобрать
отношение материализма и марксизма.
144
А. А. Любищев
5. Марксизм и материализм
Отношения марксизма к спору о науке и религии я уже касался
в разделе 3 этой главы, сейчас надо выяснить отношение марксизма
к материализму. Формулировка материализма Чернышевским
достаточно близка к марксистской, и мы знаем, что Ленин высоко ценил
философские взгляды Чернышевского. Правда, Ленин использует
главным образом предисловие к третьему изданию «Эстетических
отношений искусства к действительности» 1888 г. и весьма возможно, что
ему были неизвестны разобранные выше письма (они были напечатаны
не в собрании его сочинений, а в книге: Н. Г. Чернышевский.
Литературное наследие, сб. II, год не указан, с. 575 и 576). Но резкое
отрицание философских ошибок многих выдающихся ученых без
попыток найти какую-либо связь между философией и наукой свойственно
Ленину так же, как и Чернышевскому.
Вот как он пишет в параграфе четвертом (Партии в философии и
партийные безголовцы) 6-й главы «Материализма и
эмпириокритицизма». «Приемы сочинения разных попыток развить и дополнить Маркса
были очень нехитры. Прочтут Оствальда, поверят Оствальду,
перескажут Оствальда, назовут это марксизмом. Прочтут Маха, поверят Маху,
перескажут Маха, назовут это марксизмом. Ни одному из этих
профессоров, способных давать самые ценные работы в специальных
областях химии, истории, физики, нельзя верить ни в едином слове, раз
речь заходит о философии. Почему? По той же причине, по которой
ни единому профессору политической экономии, способному давать
самые ценные работы в области фактических, специальных
исследований, нельзя верить ни в одном слове, раз речь заходит об общей
теории политической экономии. Ибо эта последняя — такая же
партийная наука в современном обществе, как и гносеология. В общем и
целом профессора-экономисты не что иное, как ученые приказчики
класса капиталистов, и профессора философии — ученые приказчики
теологов» (курсив Ленина. —А Л.).
Это место Ленина довольно усиленно цитируется нашими
начетчиками, но, несомненно, от него могут получить развитие достаточно
разнообразные мнения.
Ленин, так же как и Чернышевский, резко разделяет отношение
к ученым: полностью доверяет им в их специальных исследованиях и
совершенно отрицает их ценность, когда дело идет о партийных науках.
Значит, есть науки партийные и беспартийные? Ну а, например,
биология — партийная или беспартийная наука? Как часть учения о
природе она примыкает к таким наукам, как физика, химия, всего более
претендующим на звание беспартийных и внепартийных. Но биология
касается и человека, а человек — член общества, т. е. примыкает к
политическим наукам — безусловно партийным.
Все ученые объявлены приказчиками, сознательными или
бессознательными, но если они действительно приказчики, то как можно
им всецело доверять и в области их специальных наук? Естественно
заподозрить их в фальсификации фактов или умолчании, значит, надо
и все их специальные работы взять под подозрение или наиболее
_____ Наука и религия 145
радикально — чтобы зло пресечь, забрать все книги бы да сжечь —
постулат «прогрессистов» сталинского периода нашей жизни.
Правильна ли политика — верить в специальных работах и не
верить в их философских? Конечно, слепо верить нельзя нигде. У самых
великих ученых, даже в тех их работах, которые доставили им
заслуженную славу, можно найти ошибки, и иногда такие, которые надолго
задержали развитие тех или иных отраслей. Право и даже обязательство
критики и ревизии — священнейшее право и обязательство науки.
С другой стороны, недопустимо объявлять огромные коллективы людей
приказчиками враждебного класса, попугаями или глупцами в
определенной области только потому, что некоторые их постулаты нам не
нравятся. Отвергать можно только на основе спокойной объективной
критики. И несомненно, что идеалистическая философия, которая
подвергается такой, казалось бы, уничтожающей критике Лениным во
многих местах «Материализма и эмпириокритицизма», по мнению того
же Ленина, вовсе не является совершенным вздором. Острие книги
направлено против Маха и его последователей. Не по разуму усердные
почитатели Ленина поэтому не только не допускали ни малейшей
правоты Маха как философа, но отрицали и всякие научные заслуги
Маха, вопреки ясным указаниям самого Ленина. Вот как относится
Ленин к выдающемуся историку физики Дюгему, махисту (книга
посвящена Маху и напечатана с сочувственным предисловием Маха)
да к тому же верующему католику. В конце параграфа 8 «Сущность
и значение „физического" идеализма» (глава V) Ленин приводит слова
Дюгема: «Борьба между реальностью и законами физики будет длиться
бесконечно; всякому закону, который сформулирует физика, реальность
противопоставит, рано или поздно, грубое опровержение —
опровержение посредством факта; но физика неутомимо будет ретушировать,
видоизменять, усложнять опровергнутый закон».
Ленин пишет: «Е>го было бы совершенно правильным изложением
диалектического материализма, если бы только автор твердо держался
за существование, независимое от человечества, этой объективной
реальности». Но ведь если Дгогем говорит о борьбе между реальностью
и законами физики, то, значит, в какой-то форме он признает эту
реальность, а как верующий католик он несомненно признает
существование духовных реальностей, он только об этом не пишет. А с
другой стороны, если эта борьба будет длиться бесконечно, то, значит,
никогда мы не будем обладать абсолютным знанием, а только
приближенным или неполным, а значит, решительно ничего нельзя отвергать
«с порога», без рассмотрения.
«Материализм и эмпириокритицизм» появился в 1909 г. После
этого, уже будучи за границей, Ленин серьезно штудировал Гегеля, и
вот какие мысли он оставил в своих конспектах.
В конспектах по истории философии 1915 г., в Берне (см.: книга
вторая «Лекций по истории философии») на с. XII Ленин делает
выписку из учения Сократа: «То, что для меня должно быть истиной
и справедливостью, есть дух от моего духа. Но то, что дух таким
образом творит из самого себя, что он считает таковым, должно
произойти из него, как всеобщего, как духа, действующего в качестве
всеобщего, а не из его страстей, интересов, прихотей, капризов, целей,
146
А. А. Любищев
склонностей и т. д. Последние, правда, также представляют собою
некое внутреннее, „вложенное в нас природой", но они являются
нашими лишь природным образом».
Сбоку этого ярко идеалистического высказывания Лениным
отмечено: «Очень хорошо сказано!!» И далее: «Умный идеализм ближе к
умному материализму, чем глупый материализм. Диалектический
идеализм вместо умный: метафизический, неразвитой, мертвый, грубый,
неподвижный, вместо глупый».
На следующей с. XIII Ленин пишет: «Этим Гегель бьет всякий
материализм, кроме диалектического», на с. XIV: «Гегель серьезно
„верил", думал, что материализм, как философия, невозможен, ибо
философия есть наука о мышлении, об общем, а общее есть мысль.
Здесь он повторил ошибку того самого субъективного идеализма,
который он всегда называет „дурным" идеализмом. Объективный (и еще
более абсолютный) идеализм зигзагом (и кувырком) подошел
ВПЛОТНУЮ (у Ленина жирным шрифтом. —А Л.) к материализму, частью
даже превратился в него», с. XXVIII: «У Эпикура нет... конечной
цели мира, мудрости творца. Нет ничего, кроме происшествий, которые
определяются случайным (??), внешним (??) столкновением сочетаний
атомов». Заметка Ленина: «бога жалко!! сволочь идеалистическая!!»
Из заметок по поводу главного логического произведения Гегеля,
двухтомной «Науки логики», приведу из первого тома: с. LXXXVTI
(87): «Этот „внутренний дух" — ср. Плеханов — есть идеалистическое,
мистическое (курсив Ленина. — А Л.), но очень глубокое указание на
исторические причины событий. Гегель подводит ВПОЛНЕ (жирным
шрифтом. —А Л.) историю под каузальность и в 1000 раз глубже и
богаче понимает каузальность, чем тьма „ученых" ныне».
Из заметок ко второму тому, с. X: «Кант принижает знание, чтобы
очистить место вере; Гегель возвышает знание, уверяя, что знание есть
знание бога. Материалист возвышает знание материи, природы, отсылая
бога и защищающую его философскую сволочь в помойную яму».
С. XVIII: «Афоризм: Нельзя вполне понять „Капитала" Маркса и
особенно его 1-й главы, не проштудировав и не поняв всей „Логики"
Гегеля. Следовательно, никто из марксистов не понял Маркса полвека
спустя!»
С. XXIX «Вообще введение к III отделу (Идея) II части „Логики"
(«Субъективная логика», т. V, с. 143—147) и соответствующие
параграфы Энциклопедии (§ 213—215) — едва ли не самое лучшее
изложение диалектики. Здесь же замечательно гениально показано
совпадение, так сказать, логики и гносеологии».
И наконец, на с. LXJX: «Замечательно, что вся глава об „абсолютной
идее" почти ни словечка не говорит о боге (едва ли не один раз случайно
вылезло „божеское" „понятие") и кроме того — это NB — почти не
содержит специфики идеализма, а главным своим предметом имеет
диалектический метод. Итог и резюме, последнее слово и суть
логики Гегеля есть диалектический метод — это крайне
замечательно. И еще одно: в этом самом идеалистическом
произведении Гегеля всего меньше идеализма, всего больше
материализма. Противоречиво, но факт!»
Наука и религия
147
Эти изречения Ленина заслуживают некоторых комментариев. Из
них совершенно ясно, что идеалистическая философия вовсе не является
вздором, а что там есть много чему поучиться и многое прогрессивное
(например, диалектический метод) хорошо дано только идеалистами.
Отсюда ясно, что называть всех философов-идеалистов приказчиками
капиталистов нет никаких оснований. Ленин даже не боится называть
некоторые мистические высказывания Гегеля глубокими и важными.
Совершенно ясно, слоезми того же Ленина, что нельзя говорить, что
всякий материализм лучше всякого идеализма. Неподвижный
материализм (а именно в неподвижный он превратился у современных
советских материалистов) является глупым, и он дальше от умного
материализма, чем умный идеализм. Показана важность
идеалистического учения Гегеля для понимания «Капитала» Маркса, и тут Ленин
предъявляет слишком большое требование: понять всю «Логику»
Гегеля. Хотелось бы мне посмотреть на человека, который действительно
понял всю «Логику» Гегеля. Сам Ленин в одном месте, указывая на
необходимость хорошего знания математики, признает, что есть места,
трудные для понимания. И вот наряду с таким объективным, серьезным
пониманием великого Гегеля, как только речь идет о боге, у Ленина
срывается: сволочь идеалистическая; всю философскую сволочь,
защищающую бога, надо в помойную яму. Значит, и Гегеля? Как же
марксисты смогут понять «Капитал», если необходимая для понимания
«Логика» Гегеля окажется в помойной яме? Вот если творения наших
современных марксистов отправить в помойную яму (или в утиль), то
от такой операции культура решительно не пострадает. Совершенно
ясно, что там, где Ленин от похвал Гегелю переходит к грубым
ругательствам, он это делает не по указанию своего выдающегося ума,
а вследствие некоторых слепых предрассудков, по «убеждениям
чувства», а не разума. Но какова же сила идеалистической философии,
если все основоположники марксизма, несмотря на общий им всем
антирелигиозный фанатизм, положили в качестве источников
марксизма не очень популярно написанные антирелигиозные и
атеистические произведения французских материалистов (Дидро, Мопертюи,
Гольбах и др.), а чрезвычайно трудно написанные, полные часто явных
нелепостей, но явно идеалистические произведения гениального Гегеля?
Правда, они его перевернули на голову, но от такой решительной
операции философия Гегеля потеряла свою привлекательнось и
стимулирующий характер.
Но тогда приходится усомниться и в основном тезисе Ленина о
партийности философии, и такое сомнение усиливается, если мы
познакомимся с примером того, какое сочинение Ленин признал за
образец прогрессивной партийной философии. Это небольшая книжка
Эрнста Геккеля «Мировые загадки». Ей посвящен § 5 «Эрнст Геккель
и Эрнст Мах» последней главы «Материализма и эмпириокритицизма».
«Буря, которую вызвали во всех цивилизованных странах „Мировые
загадки" Э. Геккеля, замечательно рельефно обнаружила партийность
философии в современном обществе... Популярная книжечка сделалась
оружием классовой борьбы». И это несмотря на то, что сам Геккель
отрекается от материализма (он называет себя монистом) и проявляет
неспособность справиться с общественными вопросами. Мы знаем, что
148 _^___ А. А. Любищев
Геккель был решительный противник социализма, на знаменитом
съезде в 1871 г. он выступил против Вирхова, доказывая, что дарвинизм,
пламенным апологетом которого он был, на самом деле является
аристократическим учением. Он был решительным сторонником
перенесения биологических понятий в социологию, сторонником
неограниченной свободы конкуренции, ярко выраженным расистом, и вот книга
такого человека выставляется как пример орудия классовой борьбы
(в пользу какого класса?)! Считается, что можно как-то дополнить
естественно-исторический материализм Геккеля историческим
материализмом, и тогда будет все в порядке. Но ведь пока никому не удалось
этого сделать. Попытка дать «синтез» была сделана на сессии ВАСХНИЛ
1948 г. в форме так называемого творческого дарвинизма, но прошло
20 лет и эта памятная дата не была отмечена вовсе, и сейчас стараются
забыть и замолчать это позорное для нашей культуры событие.
Но, может быть, есть и другие естественнонаучные материалисты,
которые лучше Геккеля и которых можно использовать? Мы знаем
нашумевшие имена: Бюхнера (с его «Силой и материей») и Фогта,
Молешотта, весьма популярные в шестидесятых годах прошлого века.
Но к ним отношение у основоположников очень суровое. Энгельс в
«Анти-Дюринге» называет Карла Фогта скудоумной посредственностью
(с. 11), на с. 312—313 Бюхнер и Фогт называются карикатурными
персонажами. В «Диалектике природы» в разделе «Естествознание и
философия» начало специально посвящено Бюхнеру. — «Разрешение
немецкой философии в материализм. Контроль над наукой устранен.
Внезапно хлынувший поток плоско-материалистического популяриза-
торства, материализм которого должен был возместить недостаток
научности. Расцвет его как раз во время глубочайшего унижения
буржуазной Германии и официальной немецкой науки — 1850-1860 гг.
Фогт, Молешотт, Бюхнер. Взаимное страхование. — Новое оживление
благодаря вхождению в моду дарвинизма, который эти господа тотчас
же взяли в аренду. Можно было бы оставить их в покое, предоставив
им заниматься своим, все же неплохим, хотя и узко-ограниченным
делом — втолковывать немецкому филистеру атеизм и т. д., но 1) брань
по адресу философии (привести места), которая, несмотря ни на что,
составляет славу Германии, и 2) претензии на применение
естественнонаучных теорий к обществу, и на реформирование социализма — все
это заставляет нас обратить на них внимание». Значит, «полезное»
дело пропаганды атеизма во времена Энгельса вели «скудоумные
посредственности» и «карикатурные персонажи». А где же настоящие,
не скудоумные основоположники «научного атеизма»? Может быть
тот, кто справедливо считается одним из основоположников
материализма — Фрэнсис Бэкон? Но: «Канцлер Бэкон утверждает, что
поверхностное знакомство с философией предрасполагает к атеизму, но более
глубокое занятие ею вновь приводит к религии». Я цитирую эти слова
из «Системы природы» Гольбаха (Москва, Соцэкгиз, Избр. произв.,
т. I, 1963, с. 665), который, конечно, пытается опровергнуть это
положение, но кто сейчас читает Гольбаха? Я лично прочел «Систему
природы» — скука невероятная. А если будем искать корни того
механического подхода к явлениям природы, которое философски очень
созвучно материализму, то найдем подлинных светочей человечества —
Наука и религия 149
Галилея, Ньютона, Декарта, но ни один из них атеистом и
последовательным материалистом не был. Все они отводили определенное,
более или менее значительное место господству в природе
механистических принципов и все решительно отрицали возможность
исчерпывающего описания природы как чистого механизма. Те же из
крупных ученых, которые были и материалистами (Лаплас, пожалуй, Ла-
марк и др.), философией не занимались вовсе, как самостоятельные
мыслители: они брали готовое у таких философов, как Гольбах, Дидро
и проч.
Учение о естественном отборе как ведущем факторе эволюции у
Дарвина было величайшим торжеством механистического понимания
природы и материализма. Но был ли Дарвин атеистом? Да, если
понимать, что он не верил в наличие Бога; нет, если атеизм понимать
как уверенность в его отсутствии. И вот этот шаг от скептического
атеизма, агностицизма, «стыдливого материализма» к догматическому
атеизму, воинствующему атеизму делают или под влиянием чрезмерной
самоуверенности, порожденной малым знанием, или под влиянием
чувства негодования по поводу зла в природе, терпимого всемогущим
Богом. «Бесчеловечный Бог породил безбожного человека», как сказал
наш философ В. Соловьев. И характерно то, что чувство негодования
по поводу зла, терпимого Богом, так восстанавливает против самой
идеи Бога, что люди, несомненно несклонные к жестокости, готовы
рекомендовать жестокие и нелепые меры для борьбы с ненавистной
им идеологией.
Я имею в виду статью Ф. Энгельса «Гражданская война в
Швейцарии», 1847 (Маркс и Энгельс, соч., т. V, 1929). Короткая гражданская
война возникла от того, что семь северных лесных кантонов отказались
подчиниться решению центрального правительства, в частности по
вопросу об изгнании иезуитов, образовали «Зондербунд», но были
разбиты войсками федерального правительства.
Энгельс пишет (с. 227): «Существуют в Европе две страны, где
древнее христианско-германское варварство сохранилось в своем
первобытном виде почти вплоть до питания желудями: это Норвегия и
Верхние Альпы, т. е. древние кантоны Швейцарии... Как Норвегия,
так и старые швейцарские кантоны, организованы на демократических
началах. Но существуют разного рода демократии, и необходимо, чтобы
демократии цивилизованных стран сняли, наконец, с себя
ответственность за норвежскую и древнешвейцарскую демократии.
Демократическое движение во всех цивилизованных странах стремится в конечном
счете к политическому господству пролетариата. Оно, следовательно,
предполагает существование как пролетариата, так и промышленности,
породившей пролетариат и приведшей к господству буржуазии. Ничего
этого нет ни в Норвегии, ни в старых кантонах Швейцарии. В Норвегии
мы находим столь прославленный крестьянский режим, а в древних
кантонах Швейцарии, несмотря на демократическую конституцию,
населением, состоящим из швейцарских пастухов, управляют на
патриархальных началах несколько богатых землевладельцев... Таким
образом, демократия цивилизованных стран, современная демократия
не имеет ничего общего ни с норвежской, ни с древнешвейцарской
демократией. Она стремится водворить не норвежские или древнешвей-
IM) А. А. Любшцев
царские порядки, а совершенно иные». Но Энгельс не на стороно
древних кантонов не только тогда, когда они выступили в защиту
иезуитов, но и тогда, когда они при легендарном Вильгельме Телло
освободили себя от австрийской тирании (с. 228): «...все это была
борьба упрямых пастухов против напора исторического развития, борьбп
упорных неподвижных местных интересов против интересов всей нации,
борьба невежественности против образованности, варваров против
цивилизации. Пастухи одержали тогда победу над цивилизацией, и и
наказание за это они были отрезаны от всей дальнейшей цивилизации.
Мало того, эти честные, упорные альпийские пастухи были вскоре
наказаны другим путем. Они освободились от господства австрийского
орла, чтобы попасть под иго цюрихских, люцернских, бернских и
базельских буржуа». Ставится в вину швейцарцам Зондербунда, что
они поставляли наемных солдат, защищавших Бастилию,
Людовика XIV, подавляли неаполитанскую революцию: в Люцерне воздвигнута
скульптура Торвальдсена в честь швейцарцев, погибших в Лувре 10
августа 1792 г. Энгельс пишет дальше (с. 232): «Демократическому
пролетариату нужна централизация не только в том виде, в каком она
начата буржуазией, но он должен будет провести ее значительно дальше.
В тот короткий период Французской Революции, когда при господстве
власти Горы пролетариат очутился у власти, он продолжал
централизацию всеми средствами, при помощи пушек и гильотины.
Демократический пролетариат, если он теперь достигнет власти, должен будет
централизовать не только каждую страну в отдельности, но как можно
скорее объединить все цивилизованные страны, вместе взятые», и на
с. 233: «Необходимо, настоятельно необходимо, чтобы это последнее
убежище грубого первобытного германского варварства (Зондербунда),
ханжества, патриархальной простоты и чистоты нравов, неподвижности
и верности до гроба каждому, кто больше заплатит, — чтобы это
убежище было, наконец, разрушено». Приведенные выписки не лишены
внутренних противоречий: древние кантоны не имеют буржуазии (а кто
же жил в городах?), но они, оказывается, попали под господство своих
цюрихских, люцернских, бернских и базельских буржуа. Буржуазия
является необходимым условием прогресса, так как приводит к
возникновению класса пролетариата, и она же является наказанием за
реакционность древних кантонов. Конечно, и во времена Энгельса
древние кантоны состояли не только из невежественных пастухов, но
что сейчас представляет собой Швейцария, в частности северные
кантоны? После короткой гражданской войны с минимальным
применением пушек (было, кажется, только одно сражение) и, кажется, вовсе
без помощи гильотины, более столетия Швейцария наслаждается
внутренним миром, несмотря на то что подобно Австро-Венгрии это тоже —
лоскутное государство: там мирно сосуществуют немцы (большинство),
французы и итальянцы. И между этими нациями три раза за этот срок
свирепствовали кровопролитные войны, но швейцарцы благоразумно
не послушались «голосу крови». Когда-то люди, дававшие лучшую
пехоту в Европе, они совсем потеряли свою воинственность.
Религиозный мир также господствует. Северные кантоны — католические,
Женева — родина Кальвина, и сейчас сохранившая суровый
кальвинистский характер. Может быть, политической свободы нет? А где
Наука и религия 151
укрывались политические эмигранты всех стран, где был один из
важнейших центров русской эмиграции? Не в Берне ли Ленин спокойно
штудировал Гегеля? А где находятся знаменитые Циммервальд и Кин-
таль?
А как бытовая культура? Швейцария не богата минеральными
ресурсами, но богата гидроэнергией, и по недавним сведениям она
занимает первое место в мире по полной электрификации (около 45%)
всех хозяйств. Может быть, преступность велика? Энгельс, как
известно, возмущается патриархальной чистотой нравов и в начале XX в.
Швейцария была одной из тех стран мира, где полностью отсутствовала
смертная казнь; как обстоит дело сейчас, не знаю, но судя по тому,
что соседка Швейцарии ФРГ не имеет смертной казни, и в Швейцарии
должно быть не хуже. Один мой старый товарищ, долго живший в
Берне, жаловался, что там «нет происшествий».
Ну а как духовная культура? Не забудем, что именно в одном из
городов древних кантонов, Цюрихе (который сейчас является
крупнейшим по населению городом в Швейцарии), получил образование
(в знаменитом Цюрихском политехникуме) и сделал открытия,
обессмертившие его имя, великий Эйнштейн. Стратонавт и глубоководник
Пикар (буквально осуществивший слова Демона: «Я опущусь на дно
морское, я полечу за облака») родом из французской Швейцарии и
там сделал свои изобретения. Но, может быть, древние кантоны
преодолели то «ханжество», которое так возмущало Энгельса? На этот
счет у меня имеется свидетельство старого товарища, умершего в Берне
и все время возмущавшегося ханжеством бернских жителей, к которым
надо отнести и его супругу (швейцарскую немку), которая извещение
о смерти мужа прислала по всей «ханжеской» форме: с крестом (хотя
он сам был атеистом) и благочестивым стихотворением. Но, конечно,
Берн сильно уступает по «ханжеству» суровой кальвинистской Женеве.
«Ханжество» швейцарцев не помешало еврею Эйнштейну начать
там свою ослепительную научную карьеру, которая была прервана как
раз на общей родине Эйнштейна и Энгельса.
Пример Швейцарии чрезвычайно поучителен. Вообразим себе,
Швейцария не сохранила бы своей самостоятельности, то ли в XIV в.,
то ли в XIX при Бисмарке, то ли, наконец, в XX, послушавшись
«голоса крови». Кто бы от этого выиграл? Швейцарцы конечно бы
потеряли: на них легло бы бремя бессмысленных войн. Но, может
быть, выиграло бы человечество? Тоже нет: исчез бы мирный
культурный оазис среди пустыни милитаризма. А кто бы выиграл? Конечно,
только мракобесы, душители всякой свободы, прежде всего свободы
мысли. Но если бы случилось подавление Швейцарии, то историки
объединенного германского народа, даже пролив крокодилову слезу по
поводу ликвидации свободного маленького народа, сказали бы: это
необходимо в силу законов исторического развития, для процесса
объединения одной нации. Да не пора ли пересмотреть этот нелепый
лозунг о необходимости централизации для централизации,
объединения для объединения. Централизация Испании и Франции привела к
распуханию центра и оскудению культуры в провинции, только орудия
централизации были разные: в Испании — гаррота, во Франции —
гильотина. Объединенные Италия и Германия (обе страны, дававшие
152
А. А. Любищев
в период разъединения культуру, которой и сейчас восхищается
человечество) привели к Муссолини и Гитлеру. Объединение Руси отата-
рившейся Москвой привело к полному заглуханию великой северной
новгородской русской культуры, оценивать которую по-настоящему
стали только в XX в.: московским ханам она была просто непонятна.
Что касается до Норвегии, которую Энгельс тоже приводит в
качестве примера ложной демократии с ее «прославленным крестьянским
режимом», то, во-первых, Норвегия всегда была страной не только
крестьян, но и моряков (рыбаки, китобои), а во-вторых, сейчас никаких
признаков отсталости мы там найти не можем. Пушек и гильотины
там, насколько мне известно, не применялось, но путем столь
ненавистного «профессиональным революционерам» постепенного развития
Норвегия заняла одно из выдающихся мест в мире по целому ряду
показателей. Помню данные примерно 30-х гг.: самая высокая средняя
продолжительность жизни для Европы. Самая низкая детская
смертность по первому году жизни (примерно равная смертности детей в
королевских семьях Европы), высокоразвитая промышленность, третье
место в мире по тоннажу торгового флота (сейчас, возможно, Япония
перегнала), главенство рабочей партии в парламенте, низкий уровень
преступности: говорят, бывают дни, когда на тюрьме в Осло развевается
белый флаг, что обозначает, что тюрьма пуста. Кажется, что Норвегия
входила в число стран (до Первой мировой войны) без смертной казни.
В духовной культуре: знаменитая художественная литература, в
математике два выдающихся имени — Абель и Софус Ли, а уж в области
путешественников ■— три светила: Фритьоф Нансен, Роальд Амундсен
и Тур Хейердал, совмещавших научную обоснованность своих
экспедиций, оригинальность решений и выдающееся мужество.
Не образцами «древнего христианско-германского варварства», как
думает Энгельс, а надеждой человечества являются эти две маленькие
страны, как и соседние с Норвегией скандинавские страны и
Финляндия. Там не проводится централизация не только при помощи пушек
и гильотины, но даже более мягкими методами. На моей памяти
Норвегия отделилась от Швеции, а крошечная Исландия (не имевшая
к тому же никакой армии) — от Дании без всякого протеста со стороны
Дании. Сейчас между ними существует совершенно свободное
культурное и экономическое объединение. И вот когда проповедники
кровавых доктрин: «Вечный мир есть мечта и к тому же совсем не
прекрасная», «Насилие есть повивальная бабка истории» утверждают,
что насилие необходимо и потому благодетельно, по крайней мере, в
период классовой структуры общества, мысль пацифиста с
удовлетворением обращается к этим странам, когда-то дававшим самых
выдающихся воинов современности. «Избави нас, Господи, от неистовых
норманнов»: так молились прибрежные жители. Швейцарцы же
поставляли лучших наемных солдат, твердо сохранявших данное ими
обещание. И вот теперь: миролюбивейшие народы! Что же, может
быть, произошла мутация, превратившая героев в трусов, или все
воины были постепенно истреблены и остались только дезертиры?
Финляндия показала в XX в., что мирный народ может без всякого
упражнения сохранить выдающиеся воинские качества.
Наука и религия 153
Воинственность есть показатель варварства, какими бы высокими
целями она ни прикрывалась.-'Сейчас лозунг прогресса: борьба
ненасильственными средствами в спорте, в борьбе с природой и в политике.
6. Заключение по главе 4
Представление о том, что ретроградный лагерь, защищающий
религию, вреден для научного развития, а что, наоборот, прогрессивный
лагерь атеистов способствует развитию науки, — не выдерживает ни
малейшей критики. Среди наиболее выдающихся умов прошлого
большинство принадлежит верующим людям. Это основательно разобрано
в книге Эймье: «Роль верующих в прогрессе науки» (мне знакома
вторая часть, касающаяся естественных наук, первая часть посвящена
точным).
Eymieu A. La part des croyants dans les progres de la science. Seconde
partie. Dans les sciences naturelles. 4-e cd. Paris. 1920, 306 p.
Ссылаясь на известного историка материалиста Ланге, он указывает,
что представителями материализма не были ни наиболее глубокие умы,
ни наиболее крупные ученые.
Нетерпимость, отрицание свободы мысли и слова связаны не с
мировоззрением, а с темпераментом, догматизмом. И на
материалистической почве эта нетерпимость проявляет себя в гораздо большей
степени, чем на идеалистической, что доказала практика XX в. И не
следует думать, что материализму следует отдать преимущество, так
как это более позднее учение. Напротив, материализм —
примитивнейшее мировоззрение, идеализм же появился на достаточно высоком
уровне культуры. Материализм в первоначальном виде не был
враждебен религии: все первые религии — грубо материалистические,
вплоть до религии Тертуллиана. Но материалистические мыслители
конца XIX в. вернулись до известной степени к примитивному
мировоззрению материализма, они, естественно, не могли принять религию
в той грубой форме, которая связана с материализмом. Поэтому
современный материализм почти обязательно связан с атеизмом.
Я все время говорил о влиянии религии или атеизма на науку, но
не касался обратного влияния: роли науки в морали и проч. Это должно
быть предметом другой работы «Религия и гуманизм», здесь же
упомяну, что несомненна роль материалистической науки в применении
эволюционной теории Дарвина (борьба за существование и естественный
отбор), в появлении идеи Ницше о сверхчеловеке, лишенном всяких
моральных устоев, — семена идеологии нацизма. Как пишет Барбур
(J. В. Barbour. Sciences and Religion, p. Ill): «Здесь эволюция
использована для оправдания этических норм, диаметрально
противоположных христианской традиции». Но об этом сейчас распространяться не
будем, ограничимся только одним замечанием Эйнштейна (1950, с. 18):
«Универсальная моральная идея обязана своим первоначальным
психологическим могуществом этой связи с религией. Но в некотором
смысле эта тесная ассоциация была фатальной — для моральной идеи.
Монотеистические религии приняли различные формы у разных
народов и групп. Хотя эти различия вовсе не были фундаментальными,
154 А. А. Любшцев
их скоро стали ощущать сильнее, чем то существенное, что было
общим. И тогда религии часто вызывали вражду и конфликты вместо
того, чтобы объединять человечество универсальной моральной идеей».
«Затем наступил период роста естественных наук с его большим
влиянием на мысль и практическую жизнь, ослабляя в наше время
еще более религиозное чувство народов. Каузальное и объективное
мышление — хотя вовсе не находящееся в противоречии с религиозной
сферой — оставляет у большинства людей мало места для глубокого
религиозного мышления. И благодаря традиционной тесной связи
между религией и моралью, это вызвало примерно за последние сто лет
серьезное ослабление моральных мыслей и чувств. Это, по-моему,
является главной причиной варваризации политической жизни нашего
времени. Взятая вместе с устрашающей эффективностью новых
технических средств, эта варваризация уже представляет страшную угрозу
цивилизованному миру».
По поводу этих мыслей можно бы поговорить много, но, может
быть, сделаем это в другом месте.
Глава 5. СОВРЕМЕННОЕ СОСТОЯНИЕ ВОПРОСА.
ПЕРСПЕКТИВЫ
1. Разнообразие взглядов
Защита религии в самом разнообразном смысле у нас часто
называется поповщиной, но это понятие имеет ряд степеней: 1) учение
официальных церквей, в особенности католической, что многими
считается самой вредной формой поповщины; 2) протестантская церковь;
3) недогматические религии, подобные той, которую защищал Л.
Толстой; 4) космическая религия, защищаемая Эйнштейном; 5) философия
объективного идеализма, прежде всего Платона; 6) субъективный
идеализм. Для большинства марксистов (не только большевиков, но не в
меньшей степени для меньшевиков) все указанные формы поповщины
реакционны, являются отражением классовых идеологий. «Обвинение»
субъективного идеализма в связи с религией является чистейшим
недоразумением. Оно в значительной степени основано на том, что
талантливейший представитель субъективного идеализма, Беркли, был
епископом и не скрывал своих религиозных взглядов и устремлений.
Разумеется, многие механические материалисты, претендовавшие одно
время на монополию в области естественных наук, были недовольны
появлением махизма, подрывавшего доверие к любой метафизике. По
существу же субъективный идеализм является гносеологическим
учением, совершенно независимым от онтологии (или метафизики) и
потому среди махистов имеются как догматические атеисты (К. Пирсон),
равнодушные к религии (видимо, сам Э. Мах), так, наконец, и
верующие католики (П. Дюгем).
Все шесть ступеней «поповщины» отрицают не только марксисты,
но и догматические материалисты. Но можно быть близким к
субъективному идеализму и вместе с тем не только догматическим, но и
Наука и религия 155
ноинствующим атеистом, каким является, например, Бертран Рассел.
Нее первые пять форм религиозности он считает вредными для
культуры. Защитники объективного идеализма, космических и
недогматических религий могут быть резкими врагами всякой церковности.
!)йнштейн, например, признавая положительную роль церкви в
прошлом, считает ее для будущего совершенно ненужной. Наконец, многие
протестанты являются злейшими врагами католичества. Буниан
изображает папу в виде людоеда, а Ньютон толкует апокалиптического
пверя как изображение папы. Нечего говорить, что и среди
православных мы имеем ожесточенных врагов католичества, например наш
ныдающийся писатель Достоевский.
Итогом настоящей работы является не только оправдание, но даже
нашита всех форм «поповщины», не исключая и первой. Мало того,
именно некоторые формы церковности, в частности католическая
церковь, имеют огромные заслуги перед наукой, и все развитие науки
опиралось на разные формы религий и церковных организаций, которые
можно назвать пифагорейскими религиями. Этот вывод практически
совпадает с мнением Эйнштейна и Винера. Вред религиозных
организаций был вызван не тем, что они были религиозными, а тем, что они
отступали от характера высоких религий и что в силу тех или иных
исторических обстоятельств религия принимала догматический
характер, основанный не на основных положениях той или иной религии,
а на второстепенных, иногда даже странных текстах. Для одного
испанского епископа времен борьбы с маврами сущность христианства
была выражена словами Христа: «Не мир несу, но меч» («Испанская
баллада» Фейхтвангера), но, как бы ни толковать это изречение,
совершенно ясно, что христианин не должен забывать первенствующего
значения для христианина не этого изречения, а Нагорной проповеди.
Догматизм же вреден везде, и при материалистическом
мировоззрении он принес и приносит больше вреда науке, чем догматизм
религиозный, так как последний ограничен определенной, довольно
ограниченной сферой, а материализм стремится догматизировать все
внание, распространяя на неограниченную область положения,
справедливые в некотором ограниченном участке бытия. В настоящее время
это особенно заметно в биологии. Господствующим в биологии является
материализм (стыдливый и более или менее бесстыжий),
выражающийся, в частности, в так называемой синтетической теории эволюции,
т. е. неодарвинизме. Для большинства (но не для всех, как увидим
ниже) она кажется бесспорной в силу следующих положений: 1)
несомненной эффективности естественного отбора в пределах
микроэволюции; 2) отсутствия строгих экспериментальных данных у
противников; 3) недопустимости иного решения проблемы целесообразности,
кроме основанного на естественном отборе, так как всякое иное решение
открывает дорогу поповщине; 4) несомненных триумфах молекулярной
биологии, якобы доказывающих хромосомную теорию наследственности
как не только необходимую, но и достаточную для обоснования всей
проблемы наследственности. Довольно значительная и компетентная
оппозиция, как правило, игнорируется и открытие кода синтеза
аминокислот рассматривается как решение проблемы специфичности
формы. Но наличие химической специфичности видов и даже индивидов
156 А. А. Любищев
никак не может считаться доказательством того, что вся специфика
сводится к химии. Разбирать детально этот вопрос здесь неуместно.
Идеологическая атмосфера современности чрезвычайно
разнообразна, но все больше отступает назад та характеристика христианства, в
частности католической церкви, которая недавно еще внедрялась как
«единственно прогрессивная» и разделяемая всеми «честными» людьми,
например, во втором издании БСЭ в статьях «Папство», «Католичестио»,
«Ватикан». Разумеется, в этих статьях считалось, что католичество
всегда было ярым врагом науки, всегда поддерживало только
реакционные течения, всегда принимало ближайшее участие в антинародных
заговорах. «В этих заговорах Ватикан действовал совместно с
фашистской кликой Тито и другими презренными агентами
англоамериканского империализма».
2. Основы современного идеологического кризиса
а) Этика и политика
Пересмотр многих идеологических понятий имел место уже в конце
XIX и начале XX в. Я приведу только одно место из нашего
выдающегося гуманиста В. Г. Короленко. Насколько мне известно, он не был
религиозным человеком, но он был поистине свободомыслящим. И вот
в статье «Две картины» («Грешница» Поленова и «Боярыня Морозова»
Сурикова), написанной в 1887 г. (Собр. соч., т. 8, 1955, с. 304): «Можно
ли сказать, что мы уже вышли из этого мрака? Не испытываем ли
мы всей этой тоски и разлада, не ищет ли современный человек веры,
которая бы возвратила нам спокойствие и осияла для нас внешний
мир внутренней гармонией понимания? Веры, которая бы осуществляла
любовь и не противоречила истине, знанию? Перед нами обе картины.
Пусть одна говорит нам, что наши ожидания не напрасны, что в жизни
человечества уже светила заря полным светом. Но пусть она научит
нас также, что главный смысл этой гармонии в мире между чувством
и мыслью, которой так полно проникнут образ поленовского Христа.
Выдвинуть целиком все противоречия и найти разрешение — вот путь
к целостности существования. Пока, сдавленное в глубине ума,
останется хотя одно крупное противоречие, не разрешенное, не примиренное
ясной обобщающей мыслью... до тех пор, —■ вот она, яркая, грустная
картина дисгармонии и разлада, сумерки чувства и сумерки мысли...»
В первой половине нашего века казалось, по крайней мере в нашей
стране, что выход найден — в Октябрьской революции с полным
отрицанием всякой религиозной основы.
И настанет година свободы,
Сгинет ложь, сгинет зло навсегда
И сольются в одно все народы
В вольном царстве святого труда.
Прошло 50 лет: у под над свободой подразумевают отсутствие
свободы, под демократией — диктатуру, вместо интернационализма
пропаганда ультрапатриотизма, коммунистические партии переживают
Наука и религия
Ш
такой раскол, что наиболее вероятной войной надо считать войну между
СССР и Китаем. Была и другая попытка «синтеза» — нацизм, еще
менее удачная. Обе попытки связаны с материализмом: нацизм — с
социал-дарвинизмом, идеей внутривидовой борьбы как главной)
фактора прогресса. Марксизм — с идеей классовой борьбы. В обоих случпях
социальное добро — порождение зла, мир создан не творческим, а
разрушающим началом, как писал в одной пародии на научную теорию
Фехнер. Попытка нового синтеза уже появилась в лице выдающегося
мыслителя Тейяра де Шардена, совмещавшего в своем лице глубоко
религиозного иезуита и выдающегося палеонтолога. Его главная книга
опубликована и у нас с предисловием одного из культурнейших
французских коммунистов, Роже Гароди, который, критикуя многие
стороны идеологии Тейяра, признает его высокую устремленность и
благородство и гуманизм побуждений. А задача Тёйяр де Шардена, как
некоторые говорят, дать синтез томизма (учения Фомы Аквината) и
марксизма. Тейяр считает, что хотя будущий прогрессивный
общественный строй будет иметь известные признаки тоталитаризма, но
первые две попытки тоталитаризма (Сталин и Гитлер) безусловно
неудачны. Примерно такого же мнения держится и другой выдающийся
француз Сент-Экзюпери. Необходимость синтеза марксизма и
христианства отстаивает и третий француз — Веркор.
Взгляды Тейяр де Шардена встречают сопротивление как со стороны
консервативных католиков, так и среди консервативных биологов,
например, Стюарта, о чем говорилось в начале данной работы. Но
даже среди виднейших представителей современных неодарвинистов
мы имеем восторженных поклонников Тейяр де Шардена.
Вот что пишет Ф. Добржанский в своей интересной книге
«Развивающееся человечество», 1964, с. 2: «Христианство есть религия
безусловно эволюционистическая в том смысле, что она верит в значимость
истории: ее поток течет от Творения, через прогрессивное откровение
Бога Человеку, Христу, и от Христа к Царству Божию. Святой Августин
(354—430) выразил наиболее полно эту эволюционистическую
философию. Но иудейско-христианская традиция взяла от восточных
религий идею Сада Эдема и Грехопадения как начало мировой истории.
В буквальной, а не символической интерпретации этот взгляд является
антиреволюционистическим. Кроме того, почти две тысячи лет
толкования Библии не сделали ясным, что история человека должна быть
эволюционным развитием, сотрудничеством Бога и Человека, а не
рядом произвольных вмешательств Бога. Даже такие дальновидные
богословы и философы, как Нибур (1941) или Грин (1959), принимают
научный эволюционизм как нечто неотвратимое, но не совсем желанное.
Католический взгляд, изложенный биологически компетентным
автором, можно найти у Эгыоира (1959): не столь ортодоксальное, но
возвышенное понимание эволюции можно найти во вдохновенном труде
Тейяр де Шардена (1959)».
Конец книги Добржанского посвящен опять Тейяр де Шардену, и
он заканчивает ее словами (с. 348): «Для современного человека, столь
одинокого и как бы окопавшегося в этой обширной и как будто
бессмысленной вселенной, эволюционная идея Тейяра де Шардена
IliH А. А. Любищев
приходит как луч надежды». Она подходит к требованиям нашего
времени, так как:
«Человек вовсе не центр вселенной, как наивно думали в прошлом,
но нечто несравненно более прекрасное. Человек — восходящая стрела
великого биологического синтеза. Человек есть последнерожденное,
наиболее сложное, острое, наиболее нежное из последовательных
наслоений жизни. Это — основное видение, и на этом я останавливаюсь».
Вот какими словами кончает свою книгу один из лидеров
современного дарвинизма. Очень сходно кончает и выдающийся физик
Шредингер, примкнувший к современным генетикам, за это
подвергавшийся у нас обругиванию в 1948 г. и развивающий идеи, близкие
к индусской религиозной мысли.
б) Возрождение пифагореизма
Пифагорейское направление обратило на себя внимание даже
наших руководящих товарищей. В печально известном выступлении
А. А. Жданова на дискуссии о книге Г. Ф. Александрова «История
западно-европейской философии» 24 июня 1947 г. мы читаем такие
слова (с. 42—43): «Современная буржуазная наука снабжает
поповщину, фидеизм новой аргументацией, которую необходимо беспощадно
разоблачать. Взять хотя бы учение английского астронома Эддингтона
о физических константах мира, которые прямехонько приводят к
пифагорейской мистике чисел и из математических формул выводят
такие „существенные константы" мира, как апокалиптическое число
666, и т. д. Не понимая диалектического хода познания, соотношения
абсолютной и относительной истины, многие последователи Эйнштейна,
перенося результаты исследования законов движения конечной,
ограниченной области Вселенной на всю бесконечную Вселенную,
договариваются до конечности мира, до ограниченности его во времени и
пространстве, а астроном Милн даже „подсчитал", что мир создан
2 миллиарда лет тому назад. К этим английским ученым применимы,
пожалуй, слова их великого соотечественника, философа Бэкона о том,
что они обращают бессилие своей науки в клевету против природы.
В равной мере кантианские выверты современных буржуазных
атомных физиков приводят их к выводам о „свободе воли" у электрона, к
попыткам изобразить материю только лишь как некоторую
совокупность волн и к прочей чертовщине». Большая часть этой цитаты
помещена в статье «Космология», БСЭ, 2-е изд., 1953, т. 23, с. 112,
но сейчас мы знаем, что многое из того, что казалось чертовщиной
для Жданова, уже дискутируется советскими физиками как вполне
допустимые научные теории.
В пифагореизме обвинялся и, надо сказать, с достаточным
основанием наш выдающий ученый академик В. И. Вернадский. См. рецензию
И. Бугаева книги Вернадского «Биосфера» в журнале «Под знаменем
марксизма», 1927, № 4, с. 242—245. Рецензент указывает, что
Вернадский отказался от симпатий витализму, считает
неудовлетворительным оба решения, витализм и механизм, но вместе с тем не отказывается
ни от философии, ни от религии. Явный пифагореизм виден в двух
основных философских положениях Вернадского: первое из них — это
_____ Наука и религия 159
значение числа, которое так ярко проявляется в области явлений,
нзятых в масштабе земной планеты. «Живая природа, в сущности,
построена на мере и числе». «Число парит здесь так же, как оно парит
it движениях небесных светил, и начинает нам выявляться в мире
сложных систем атома и их сочетаний». Второе положение:
«Неизбежность признания в этой области определенного, не случайного
порядка природы. Слепой или бессмысленный случай, столкновение
ничем не связанных частиц и неправильных их движений, построение
мира без оставления места в нем явлений, которые для нас так близки
в нашем разуме, в нашем сознании, с каждым годом, с каждым
научным достижением все более бледнеют, все больше кажутся детским,
не отвечающим реальности научным лепетом», (с. 244). Одно из
выступлений в Академии наук Вернадский закончил словами: «Мы не
знаем, к чему нас приведут новые возникающие научные достижения,
мы находимся сейчас в периоде несколько раз повторяющегося в
истории мысли интенсивного творчества. Можно эту интенсивность
уподобить взрыву и говорить о взрыве научного творчества, вне воли
людей меняющего их миропонимание. Эта смена идет нам неизвестным,
но не случайным, а закономерным путем».
Эта мысль «от случая к закону» пронизывает сознание все большего
числа ученых и притом часто очень высокого ранга. Гейзенберг говорит
в статье, посвященной Планку: физика поворачивает от Демокрита к
Платону, а Демокрит и был тем философом, который, выражаясь
метким языком Данте, «мир случайным полагает». В биологии такой
переход от случая к закону выдвигал и наш выдающийся ученый
Л. С. Берг в своем «Номогенезе». Это сочинение, появившееся в 1922 г.,
не вызвало заметного отклика, но сейчас появляются все новые работы,
подчеркивающие значение номогенетического компонента в эволюции
организмов.
С другой стороны, в области чистой морфологии пифагореизм и
платонизм также стучатся в биологию. Это нашло свое выражение в
великолепной книге Дарси Томпсона «Рост и форма». Толстую книгу,
содержащую достаточно полную сводку о применении математических
методов в морфологии, автор предваряет словами, что вся она ■— только
предисловие к истинной книге об органической форме. Автор — широко
образованный человек, в общем держащийся материалистических
взглядов, но он не может не признать вторжения пифагореизма в
биологию. В эпилоге (с. 1096—1097) мы находим такие слова:
«Гармония природы проявляется в Форме и Числе, и сердце и душа всей
поэзии Натурфилософии воплощена в понятии математической
красоты. ... Не только движения небесных тел определяются наблюдением
и разъясняются математикой, но и все остальное может быть выражено
числом и определено естественными законами. Это — учение Платона
и Пифагора и завещание человечеству Греческой мудрости».
Указав на родство высказываний одного современного математика
и пифагорейца Филолая, Томпсон ссылается также на великого
натуралиста Фабра, который, будучи родствен Платону и Пифагору, видел
и Числе «как?» и «почему?» вещей.
Томпсон явно выражает скептическое отношение к тому
завершению демокритовской линии, каким является селектогенез (учение о
160
А. А. Любищев
ведущей роли естественного отбора), ясно понимает и эвристическое
значение разных форм причинности, но тем не менее сохраняет верность
тому широко распространенному мнению, что все биологические
явления в конечном счете, в том числе и органическая форма, сводятся
к взаимодействию физико-химических реальностей и что действующая
причина (кауза эффициенс) есть единственная форма реальной
причины. Даже отметив радикальную смену общефилософских воззрений в
физике, Томпсон считает, что эта революция касается только очень
большого и очень малого и что для нашего биологического уровня
философия Галилея и Ньютона сохраняется. Такой консерватизм,
нежелание сделать необходимый философский прыжок, вполне понятен.
Мы знаем, что даже великий Эйнштейн не принял, в силу верности
дифференциальному закону Ньютона, современной новой трактовки
квантовой теории (Бора—Гейзенберга), несмотря на многочисленные
дискуссии с рядом других физиков, его друзей и почитателей.
в) Философские разногласия
Современную философию делают в значительной степени (а может
быть, и большинство) не профессиональные философы, а крупные
ученые, интересующиеся философией часто с молодых лет, как мы это
знаем в отношении Эйнштейна, Гейзенберга, Шредингера и др. Мы
знаем, что механический материализм господствовал в течение XIX в.
Ему на смену пришел, как известно, позитивизм в разных формах,
наиболее важный, называемый по имени Э. Маха махизмом. Э. Мах
и его многочисленные соратники правильно отметили независимость
математических теорий от той или иной метафизики (онтологии), и
многие махисты возвестили об «изгнании метафизических призраков».
Эта критическая работа принесла огромную пользу науке и, например,
Эйнштейн в своей автобиографии признает огромную роль, которую
она сыграла в его научном развитии. Но он не остановился и к концу
жизни признал недостаточность этого, сделав шаг от субъективного
идеализма к объективному.
В этом нет ничего удивительного. Независимость (хотя вряд ли
полная) математических теорий от онтологических предположений
вовсе не означает бесполезность онтологии для науки. Онтология вредна
только тогда, когда она делается бессознательной и когда ученый или
вообще мыслитель, исповедуя те или иные постулаты, считает их
окончательной истиной в последней инстанции. И переходом от одной
устаревшей онтологии к другой является отрицание всякой метафизики
или онтологии, как по теореме Вейерштрасса функция, непрерывная
в определенном интервале и принимающая отрицательные и
положительные значения, обязательно проходит и через нулевое значение.
Философии науки сейчас посвящен целый ряд журналов, выходит
и очень много книг. И сейчас разные формы позитивизма, эмпиризма
и антиметафизики очень сильны и для практической работы в тех или
иных областях науки они очень полезны, но все больше раздается
голосов, утверждающих, что подъем всякой науки связан со сменой
миросозерцания, метафизического подхода. А само собой разумеется,
Наука и религия
161
что метафизические решения могут быть самые разнообразные, в
частности в вопросе взаимоотношений науки и религии. Книг по этому
вопросу появляется много, мне знакома превосходно написанная книга
Барбура, цитированная выше. Барбур совмещает должность профессора
физики в Норфельде, Миннесота, и богословия в Йельском
университете. Книга Барбура показывает исключительно разносторонний подход
к проблеме у разных мыслителей. Ограничусь немногими выдержками
из этой исключительно интересной книги. По мнению Джинса (с. 289):
«Вселенная начинает выглядеть скорее как великая мысль, чем как
большая машина. Разум более не кажется случайным вторжением в
царство материи». Я уже раньше указывал, что сходная мысль Тейяр
де Шардена приветствуется Добржанским.
Гейзенберг (Барбур, с. 304) считает принимаемый современной
физикой индетерминизм онтологической реальностью и
восстановлением понятия потенциальности.
Современные астрономы разделены между двумя теориями:
мгновенного творения Гамова и непрерывного творения Гойля, Бонди и
Гольда (Барбур, с. 366). Нечего и говорить, что совсем недавно обе
теории у нас трактовались как явная поповщина.
Среди многочисленных авторов, воззрения которых разбирает
Барбур, особенно выделяется наряду с Тейяр де Шарденом известный
математик Уайтхед, соавтор (вместе с Бертраном Расселом) известных
«Основ математики». Но Бертран Рассел остался (вернее, укрепился)
позитивистом, антиметафизиком, а Уайтхед со своей философией
процесса развивает объективно идеалистические взгляды.
Разумеется, и среди сторонников метафизики нет единомыслия.
Многие, как например, выдающийся физик Шредингер,
придерживаются монистических взглядов, открыто выступают в поддержку
индуистской онтологии. Кое в чем это соответствует старым взглядам
Лейбница, полагавшего, что разные формы причинности имеют
одинаково объективное значение при трактовке разных сторон бытия
(Дарси Томпсон, с. 7): «Души действуют согласно конечным
причинам... Тела действуют согласно законам действующих причин. И оба
царства, конечных и действующих причин, гармонически связаны».
Для понимания такой связи Лейбниц ввел свое представление о
предустановленной гармонии.
Другие авторы (например, один крупный физик в рецензии на
книгу Шредингера) высказался определенно в пользу дуализма: если
брать религиозные системы, то такое понимание близко к религии
Зороастра. В той или иной степени дуалистическими являются все
течения мысли, близкие к платонизму. Но какое бы отношение к
платонизму в смысле онтологии ни занимал мыслитель, одно ясно.
Сейчас мы наблюдаем неслыханное возрождение того критического
подлинно диалектического, свободомыслящего духа, которое так
характерно для «учителя ищущих» Платона. Это великолепно выражено
во вступительной статье к только что появившемуся первому тому
сочинений Платона (1968), написанной нашим оригинальным
выдающимся философом А. Ф. Лосевым (с. 5—6): «Имя Платона является
не просто известным, значительным или великим. Тонкими и крепкими
нитями философия Платона пронизывает не только мировую филосо-
6 Зак. 3698
162 А. А. Любищев
фию, но и мировую культуру. В европейской истории после Платона
еще не было ни одного столетия, когда не спорили бы о Платоне, то
непомерно его восхваляя, то всячески его принижая в каком-либо
отношении — историко-религиозном, историко-литературном,
историческом или социологическом. Мировые религии, возникшие после
Платона, старались перетянуть его на свою сторону, обосновывая при
его помощи свое вероучение и нередко достигая в этом успеха. Но этот
обоснователь вероучений часто оказывался также и их коварным
врагом. Ведь платонизм в своей основе все же языческое учение. Наступали
моменты в истории, когда платонизм вдруг восставал грозной силой
против монотеистического вероучения и под его ударами начинали
шататься и падать те самые богословские системы, самым верным
союзником которых ранее казался Платон.
Греки периода классики и эллинизма; древние римляне; арабские
мыслители, оппозиционные исламу; позднеантичный иудаизм и
средневековая каббала; византийское православие и римский католицизм;
византийские мистики XIV в., подытожившие тысячелетний
византинизм, и немецкие мистики того же столетия, создавшие прочный мост
от средневекового богословия к немецкому идеализму, и прежде всего
к Канту; теисты и пантеисты итальянского Возрождения; немецкие
гуманисты; французские рационалисты и английские эмпирики;
субъективный идеалист Фихте; романтический мифолог Шеллинг; создатель
универсальной диалектики категорий Гегель; Шопенгауэр с его учением
о мире разумных идей (которое обычно отодвигается на задний план
по сравнению с его учением о неразумной мировой воле); русские
философы-идеалисты вплоть до Владимира Соловьева и Сергея
Трубецкого; новейшие немецкие мыслители вплоть до неокантианцев,
гуссерлианцев и экзистенциалистов; итальянцы вплоть до Розмини,
Джоберти, Кроче и Джентиле; англо-американская философия вплоть
до Ройса, Уайтхеда и Сантаны; математики и физики вплоть до Гей-
зенберга и Шредингера; бесчисленное количество поэтов и прозаиков,
художников и критиков, ученых и дилетантов, творцов, ломающих
традицию, и обывателей, трусливо ее защищающих, — все это
необозримое множество умов вот уже третье тысячелетие спорит, волнуется,
горячится из-за Платона, поет ему дифирамбы или снижает его до
уровня обывательской посредственности. Можно сказать, что Платон
оказался какой-то вечной проблемой истории человеческой культуры,
и пока нельзя себе представить, когда, как, при каких обстоятельствах
и кем эта проблема будет окончательно разрешена».
И кончает А. Ф. Лосев свой вступительный очерк следующими
словами (с. 72—73): «Таким образом, секрет тысячелетней значимости
Платона заключается не в буквальном содержании его философии и
проповедуемой им морали и не в буквальной направленности его
научных, религиозных, эстетических или социологических теорий.
Передовые мыслители всегда производили здесь самый беспощадный анализ
платонизма. Но и при самом беспощадном анализе платонизма, после
исключения из него всей архаики и музейности в нем все же оставалось
немало ценного. Конструктивно-логические принципы,- проповедь
самоотверженного служения идее, пафос мировой гармонии, принципиаль-
Наука и религия 16S
ный антисистематизм и антидогматизм, беспокойный драматический
диалог и язык — вот в чем загадка тысячелетней значимости Платона».
Как будто Лосев вопреки собственным словам дал разгадку Платона?
Я думаю, что сам Лосев так не думает. Он только выделил тот минимум
наследства Платона, который остается, если признать все остальные
стороны Платона окончательно опровергнутыми. Но это неверно.
Плодотворные идеи были брошены Платоном в самых разнообразных
отделах человеческой мысли. И хотя, вероятно, ни одна из высказанных
им идей не может быть принята в той форме, в какой ее дал нам
Платон, но они почти всегда содержали «рациональное зерно», развитое
в учениях последователей. И не все рациональные зерна еще разысканы
в наследстве Платона. Ведь в качестве курьеза можно отметить, что
слово «кибернетика» впервые предложено Платоном, потом
самостоятельно названо Ампером и наконец, в нашем столетии воплотилось
(опять-таки совершенно независимо) в плоть и кровь.
г) Религиозные направления
Наше время характеризуется также и тем, что не только в области
философской мысли, но и в области религиозной мы наблюдаем
чрезвычайное оживление. Причем можно отметить одно интересное
обстоятельство. В догматических церквах, где казалось бы все ясно и
никакой дискуссии и ревизионизма не положено, мы наблюдаем
чрезвычайную свободу и оживление. Правда, философско-богословские
сочинения Тейяра де Шардена при его жизни его духовное начальство
не разрешало ему печатать, но они вместе с тем не подвергались
публичному осуждению и распространялись менее эффективными
способами. Сейчас они напечатаны, их критикуют, и вообще в
католической церкви на последних вселенских соборах шли открытые
дискуссии по ряду важных вопросов. Наблюдается тенденция к сближению
религий, не только христианских, приветствуется сближение с
иудаизмом и даже магометанством (Папа Павел VI отметил, что магометане
признают Христа пророком). Пересматривают старые, как будто не
подлежащие ревизии положения (например, с евреев снято обвинение
в казни Христа). Из индекса запрещенных книг исключаются некоторые
сочинения, и я что-то не слышал о нем за последнее время.
С другой стороны, ярко антирелигиозные направления, к каким
относится прежде всего дарвинизм (селектогенез) и марксизм, все
больше догматизируются, окостеневают и не показывают никакого
творческого развития. Вместе с тем, непрерывно крича о борьбе с
догматизмом, марксисты не менее горячо осуждают всякий
ревизионизм. Между тем фактически уже произошла ревизия многих важных
марксистских положений, прежде всего в оценке истории России:
сейчас фактически оправданы все старые завоевательные войны
императорской России, считается, что большинство народов добровольно
примкнули к России (добровольно вошли в «тюрьму народов»),
отбросили старый лозунг о мире без аннексий и контрибуций, ликвидировали
положение о временном характере режима диктатуры и, следовательно,
советской власти и т. д. Неудивительно, что так как аналогичная
164 А. А. Любищев
ревизия имела место в другой огромной социалистической стране,
Китае, то между этими двумя гигантами возникло резкое разногласие,
совершенно подобное тому расколу, который произошел в христианской
церкви между Византией и Римом и где специально подыскивались
догматические различия. Партия, выставляющая на первый план свою
антирелигиозность и антиклерикализм, все более превращается в новую
церковь с неподвижными догматами, иерархией духовенства,
преследованием инакомыслящих и проч. Этот религиозный характер был
свойствен коммунистическому движению всегда, но тогда он был силой
этого движения, а теперь делается его слабостью. Как правильно
выразился Эйнштейн (1950, с. 199): «Одним из источников силы
коммунистической системы Востока является то, что она имеет характер
религии и внушает эмоции религии». Сейчас эта эмоциональная сторона
все время ослабевает, выступает наружу чисто консервативное
стремление удержать старые позиции.
Само понятие религии чрезвычайно разнообразно. Об этом я уже
касался в комментариях к мыслям Эйнштейна (глава 3, раздел 7).
Обсуждение вопроса в целом о значении и смысле религии выходит
за пределы настоящей работы, приведу несколько определений. По
мнению Барбура (с. 10): «Религия в самом широком определении есть
тотальная ориентировка жизни как ответ на требования, считающиеся
достойными предельного уважения и преданности».
Очень важно различить два сорта религиозных людей. Для одних
религия — это совокупность окончательно установленных истин. Для
других религия заключается в непрерывном искании истины. К таким
относится великий Ганди; мы знаем, что религиозно-философская
мысль Индии XIX и XX вв. (отметим, кроме Ганди, Рамакришну и
Вивекананду) заключалась в изучении и искании истины у всех
мировых религий. Это направление давно было выражено словами Лес-
синга, что радость жизни дает не обладание истиной, а непрерывное
ее искание. Французский писатель Ромен Роллан, видимо, тоже на
этой стороне, так как посвятил изложению индийской философии и
теологии два тома своих трудов (оба тома в русском переводе в издании
под редакцией, сколько мне помнится, Горького и Луначарского были
потом изъяты из наших библиотек сообразно современному советскому
пониманию свободы печати).
При таком понимании исчезает какая бы то ни было напряженность
в отношениях между наукой и религией, что соответствует мнению
ряда современных мыслителей, например, Уайтхеда. Барбур (с. 12)
пишет: «Уайтхед назвал науку и религию двумя самыми мощными
силами, влияющими на человека. Он писал: „Если мы примем во
внимание, чем являются для человечества наука и религия, то не будет
преувеличением сказать, что будущий ход истории зависит от решения
нашего поколения об отношении между ними"».
Наука и религия 165
3. Заключение
В предыдущем изложении были приведены доводы для
опровержения достаточно распространенного мнения об антагонизме науки и
религии. Напротив, показано, что без покровительства религии и наука
не смогла бы выйти из самого примитивного состояния. Вред всегда
заключается не в той или иной форме воззрения, а в догматизме, в
подчинении разума определенным чувствам. Это подчинение разума
эмоциональной стороне нашей души и привело к тому, что многие
выдающиеся деятели считали и считают антирелигиозность, атеизм не
только допустимым, но и обязательным свойством всякого
прогрессивного, всякого честного человека. Сейчас этот антирелигиозный пафос
сильно ослабел, так как история показала что антирелигиозность
совмещается со всеми теми ошибками и преступлениями, которые
инкриминировались специально религиозной мысли, и в отношении
морали приводит к еще более печальным результатам. Антирелигиозный
пафос великих безбожников прошлого и настоящего всегда базировался
прежде всего на этических, а не на научных основаниях: последние
привлекались лишь как аргументы свидетелей обвинения. Основа
атеизма — прежде всего проблема зла, этическая проблема. Глубокое
философское значение имеет библейская легенда о грехопадении.
Человек вкусил от древа познания добра и зла, он стал судить всех с
этической точки зрения, не исключая и богов. Отсюда миф о Прометее
(чрезвычайно близком к легенде о Люцифере), библейская легенда о
том, что родоначальник еврейского племени Иаков боролся с Богом,
за что и получил именование Израиля (богоборца). Великий Лейбниц
написал сочинение «Теодицея» — оправдание Бога — и пришел к
заключению, что наш мир — есть наилучший из возможных и заключает
в себе, так сказать, неизбежный минимум зла. Этим самым
производится ограничение абсолютного всемогущества Бога. В сущности,
сходно думал и Августин, который на вопрос, может ли Бог уничтожить
бессмертную душу человека, ответил: нет, не может, так как, создав
бессмертную душу, он тем самым отказался от возможности ее
уничтожения. Иначе говоря, всемогущий Бог не может нарушать своего
слова. В этом направлении движется, видимо, и мысль Уайтхеда.
Проблемы зла касается и Тейяр де Шарден, но с его сочинением на
эту тему я не знаком.
В настоящей работе я разбирал соотношение науки и религии и
разобрал по возможности полно все обвинения, которые выдвигались
против религии со стороны науки. Только попутно я коснулся и
обвинений, предъявляемых к религии со стороны других сторон
человеческой культуры: этики, эстетики, политики и проч. Эти обвинения
сыграли в общем несравненно большую роль в росте антирелигиозных
настроений и разбору этого полезно посвятить особую работу под
заглавием: «Религия и гуманизм». Надеюсь, что мне удастся ее
осуществить.
А пока позволю себе заметить, что, может быть, проблема религии,
проблема борьбы Бога и Прометея является одной из величайших
антиномий человеческой мысли, что между прочим отмечено одним
166 А А. Любищев
из современных величайших физиков Нильсом Бором, который
чрезвычайно интересовался философскими вопросами. В статье Дирака
(сборник «Нильс Бор. Жизнь и творчество», под ред. Кузнецова, 1967,
с 24—25) читаем: «...истинность высшей мудрости является не
абсолютной, а только относительной в соответствии с одним из значений
двузначных слов: поэтому противоположное высказывание также
правомерно и мудро. Бор показал это на следующем примере: „Бог есть" —
выражение высшей мудрости и правды, „Бога нет" — тоже выражение
высшей мудрости и правды». На медали к 70-летию со дня рождения
Бора в 1955 г. есть надпись: «Контрарна сунт комплемента» —
«Противоположности дополнительны».
Ульяновск
12 ноября 1968 г.
О ПРИНЦИПЕ ДОПОЛНИТЕЛЬНОСТИ Н. БОРА
И ЕГО ПРИМЕНЕНИИ К БИОЛОГИИ
Эти заметки составляют комментарий к книге «Нильс Бор. Жизнь
и творчество» (сборник 16 статей, составленных и
прокомментированных У. И. Франкфуртом при ответственной редакции Б. Г. Кузнецова).
ML: Наука, 1967.
Содержание статей очень разнообразно, в* числе авторов три
советских — академик В. Л. Гинзбург, член-корреспондент Е. Л. Фейнберг
и Б. Г. Кузнецов.
Сборник имеет большое философское значение, так как Нильс Бор
давал очень широкое применение своему принципу дополнительности.
Для биолога он интересен тем, что Н. Бор очень интересовался
биологией, следил за ее успехами и по мнению многих сильно изменил
свои общебиологические взгляды под влиянием успехов молекулярной
биологии. Я не прочел тщательно всего сборника, но внимательно его
просмотрел и выбирал для меня интересное.
Значение философии — очень сильно выступает. Само развитие
принципа дополнительности связано с его идейной биографией. Судя
по всему, к философскому осознанию принципа дополнительности
Нильс Бор был подготовлен работой своего отца, физиолога Христиана
Бора (с. 82), который отстаивал необходимость признания на практике
в биологии двух видов причинности, механической и телеологической.
Христиан Бор был противником механического материализма, а в
XIX в. противники механизма назывались виталистами. Нильс Бор
был в молодости очень религиозен и буквально верил в каждое слово
закона божьего (с. 287), так что недостаточная религиозность его
родителей делала его несчастным, потом вера его пошатнулась, что
привело к страстному стремлению к философии, и Гейзенберг считает,
что Бор был прежде всего философом (с. 6), правда, философом
самобытным. Он много интересовался проблемой свободы и связанности
воли (с. 288), огромное значение играла интуиция (с. 6), и потому
мысли о дополнительности проскальзывали и в прежних его работах
(с. 288). Таким образом, самостоятельное философское развитие Бора
сделало его способным сделать такой огромный философский шаг, как
введение принципа дополнительности. И тогда становится понятным,
что, несмотря на споры, осталась неприемлемость у трех таких
выдающихся и дружественно расположенных физиков, как Бор, Эйнштейн
и Шредингер, что реакция физиков Геттингена на работу Бора была
холодной (с. 168), что Эйнштейн постоянно спорил с Бором и даже
заявил: «Если все это правильно, то это означает конец физики как
науки» (с. 94). Очевидно, для науки в смысле Эйнштейна были
обязательны такие постулаты, которые отверг Бор. Почти так же
темпераментно ответил Шредингер: «Если мы собираемся сохранить эти
168
А. А. Любищев
проклятые квантовые скачки, то я сожалею, что вообще имел дело с
квантовой теорией», на что Бор возразил: «Но зато все остальные
благодарны вам за это» (с. 98). Мы видим, что даже в высказываниях
выдающихся физиков убеждения чувства играют огромную роль.
И вот взгляды авторов на эволюцию мысли Бора в отношении
биологии различаются. Гинзбург, как, по-видимому, и большинство
советских ученых, в частности биологов, полагает, что взгляды Н. Бора
на биологию (к которой он всегда проявлял интерес) изменились за
период с 1932 до 1959 г., причем вначале Бор был, так сказать, склонен
к витализму, т. е. несводимости жизненных процессов к физико-
химическим, а потом, под влиянием успехов молекулярной биологии,
отказался от этого (с. 32—33). При этом Гинзбург ссылается на
ближайшего сотрудника Бора, Розенфельда (с. 33). Однако из статьи самого
Л. Розенфельда это вовсе не вытекает. Напротив, по Розенфельду
выходит, что в существе своем взгляды Бора на биологию не изменились,
а просто первоначальные взгляды Бора не были поняты биологами.
Но для этого следует разобрать понятие дополнительности вообще.
Этому понятию Бор придает весьма расширительный смысл и видит
его приложение и в биологии, и в социологии, и в психологии. Мне
думается, что дополнительность у Бора'в разных случаях приобретает
сходство с другими понятиями, известными из философской
литературы, именно: 1) антиномичность, 2) противоречивость в смысле Гегеля,
3) отрицание закона исключенного третьего, 4) согласованность частей
гармонического целого. Все это иногда сходные, иногда достаточно
различные понятия. Близость принципа дополнительности к понятию
диалектического единства противоречий, по-моему, совершенно ясно
сознается самим Бором. Бор считал, что высшая мудрость должна
обязательно быть выражена путем использования таких слов, смысл
которых нельзя определить однозначно (с. 24—25). Поэтому Бор
считает, что одинаково являются выражением высшей мудрости такие
выражения, как: «Бог есть» и «Бога нет». Смысл этого парадокса в
том, что такое понятие, как Бог, недоступно четкому определению,
что одинаково правомерно и утверждение и отрицание его
существования, и эта антиномия, вероятно, будет сопровождать человечество
во всю историю его духовного развития, разрешаясь и вновь
возрождаясь. Сюда же относится и парадокс Бора о Гиббсе (с. 292). «Человек,
в совершенстве владеющий какой-либо темой, обычно пишет о ней
так, что вряд ли кто сможет его понять». Я понимаю этот парадокс
так, что выдающийся человек, очень долго размышлявший над каким-
то важным вопросом, бессознательно для самого себя придал многим
обычным словам такой новый смысл, что непривычному человеку
понять его очень трудно. Понимание родства дополнительности и
противоречивости выражено, так сказать, официально и на медали,
выбитой в честь 70-летия Бора. На ней (с. 283) написано: «Контрарна
сунт комплемента» (противоположности дополнительны).
Можно сказать, что принцип дополнительности и многие другие
теории современной физики осуществляют тот прогноз, который в свое
время поставил Гегель в противовес Канту. Для Канта антиномии
касались только сферы чистого разума и были принципиально
неразрешимы. Для Гегеля антиномично все наше познание, но эти антиномии
Q принципе дополнительности Н. Бора... 169
разрешаются (снимаются) в синтезе, при этом возникают новые
антиномии, которые вновь разрешаются и так далее на бесконечном пути
к абсолютной истине. Одна из антиномий Канта: пространство и не
конечно и не бесконечно. Современное понимание: геометрия Римана,
пространство безгранично, оно не бесконечно, но и не конечно,
антиномия снята.
Отрицание закона исключенного третьего ясно в современном
понимании электрона: он может рассматриваться и как частица
(протяженная, непроницаемая и весомая) и как волна (этими свойствами не
обладающая): он и частица и не частица одновременно. Принцип
дополнительности, как я понимаю, обозначает, что нельзя одновременно
точно дать для частицы и положение и импульс, таким образом для
частицы нельзя дать точно одновременно полное описание.
Разнообразие подходов в понимании дополнительности всего лучше
показать на примере антиномии каузальность — телеология. Для
большинства ученых, особенно биологов, эта антиномия касается только
органического мира, и возможно, что и Бор упустил из виду, что она
касается и неорганического мира. Закон преломления света (отношение
синусов угла падения и преломления как соотношение скоростей в
двух средах) может быть выведен двумя путями: 1) хронологически,
кажется, сначала Ферма, как удовлетворение телеологическому
постулату скорейшего прохождения лучом расстояния между двумя точками,
полностью игнорируя теорию явления, 2) каузально на основе волновой
теории света, полностью игнорируя телеологический подход. Два
различных подхода дают совершенно тождественный результат. Это — не
единственный результат, и великий Лейбниц даже формулировал
положение, что все явления природы могут одновременно рассматриваться
и каузально, и телеологически. Это было связано с его теорией
предустановленной гармонии, и этот принцип в свое время имел широкое
применение. Но характерной особенностью признания возможности
двойного толкования в смысле Лейбница было — изоморфизм обоих
толкований: оба подхода к тому же самому явлению даже в
неорганической природе давали каждый сам по себе совершенно полное,
точное и краткое описание. Иллюстрация этому — узор на бляхе в
поэме А. К. Толстого «Дон Жуан». Дополнительность в смысле Бора
при его толковании уже не такова, здесь настоящая дополнительность:
каждый подход не дает полного описания.
Можно говорить о дополнительности в биологии в другом смысле,
что и стало обычным после торжества Дарвина. Мы имеем, с одной
стороны, физиологические процессы, где все полагается объяснять
только действующими причинами. Одно из выражений этого
направления — механика развития, не ставит вопроса „зачем?", а только
„почему?" Но это направление касается онтогенеза, индивидуального
развития и совершенно не может решить вопроса о филогенезе. А
филогенез характеризуется господством приспособленных. Можно его
объяснить с точки зрения действующих причин? Принципиально
признается такая возможность, но в силу чрезвычайной сложности
процессов она, так же как и в случае знаменитого высшего разума Лапласа,
остается делом чистой веры. На помощь привлекается финальная
причинность, хотя и не в реальном, а фиктивном смысле. Все проис-
170 А А. Любищев
ходит так, как будто действует финальная причинность, а на самом
деле решает естественный отбор. Тут тоже получается
дополнительность, но совсем в другом смысле: I) области действия действующих
и финальных причин совершенно различны, 2) они не равноправны:
действующая причинность — реальная, финальная — фиктивная, 3)
естественно, что нет ни малейшего признака изоморфизма. В этом смысле
и говорилось, что не может быть места двум сортам причинности
одновременно. Это, по-видимому, отрицал Христиан Бор и вслед за
своим отцом Нильс Бор (с. 82). Н. Бор, видимо, стремился и в биологии
в 1932 г. восстановить понимание дополнительности, подобно таковому
у Лейбница (с. 83). Тут нет и тени витализма, так как подход Лейбница
касается неорганических тел в первую очередь. Тут можно говорить о
платонизме или сродном течении, но никак не о витализме,
предполагающем разрыв между неорганическим и органическим.
Возникновение же своеобразных проблем в сложных системах — несомненный
факт, и тут никакого отказа от прежнего общего понимания у Н. Бора
нет. Отрицательная реакция биологов на прежний доклад Бора (с. 84)
объясняется, конечно, тем, что тогда они реагировали на всякий намек
на витализм, как московские купчихи на слово «жупел». Но было
головокружение от успехов и у физиков (с. 61). Слова Л. Розенфельда:
«Я никогда не забуду, как один из моих друзей, сейчас один из ведущих
физиков мира, высказался по поводу наших перспектив: „В течение
нескольких лет мы навели порядок в электродинамике. Теперь нам
нужно еще несколько лет на атомные ядра, и с физикой будет покончено.
Тогда мы сможем приступить к биологии"». Очевидно, даже среди
крупных ученых есть два сорта людей, с ограниченным и
неограниченным кругозором. К первым относится, например, Кант, который
считал, что формальная логика — законченная наука и что его
трансцендентальная эстетика тоже построена навечно. А к лицам с
неограниченным кругозором принадлежит К. Э. Бэр с его великолепным
изречением: «Наука вечна в своем стремлении, неистощима в своем
источнике, неисчерпаема в своем объеме и недостижима в своей цели».
И про Бора можно сказать, что по существу его взгляды на биологию
остались неизменными, но под влиянием успехов молекулярной
биологии он поддался иллюзии, что основные биологические проблемы
близки к удовлетворительному разрешению. Принцип
дополнительности в биологии сохранял свой смысл в представлении Бора (с. 83).
Гинзбург, крупный физик, оказался на поводу у своих знакомых
биологов. Это неудивительно, если подобную же ошибку сделал и Бор
(с. 82), как и И. Е. Тамм, который потом сам мне в этом признался.
Это касается выдающихся достижений по расшифровке кода ДНК,
вызывающего синтез аминокислот и действия выделенных ДНК на
проявление признаков у вирусов. Из того, что введение определенного
ДНК вызывает появление определенного свойства, заключают (и эту
ошибку сделал в одной статье и И. Е. Тамм), что это ДНК является
носителем этого свойства. Но давно известно, что если в кастрированного
селезня всадить семенник петуха, а не селезня, то появятся признаки
селезня, а не петуха. Гормоны и прочее только являются (как выразился
известный английский ученый Уиггльсворс) специфическими ключами
к сундукам, но никакого отношения к содержанию сундуков не имеют.
О принципе дополнительности Н. Бора... 171
Кроме того, согласимся, что ДНК содержит код, обеспечивающий
синтез всех аминокислот в соответствующих пропорциях для данного
биотопа. Разрешили ли мы задачу проблемы осуществления? Да и не
только осуществления, потому что полное решение задач по синтезу
специфических белков решает только задачу материала для постройки,
т. е. то, что отвечает материальной причине. А как во всякой
человеческой постройке мы ищем причину материальную (свойства и проч.
материалов), действующую (работа рабочих и инженеров по постройке),
формальную (план постройки) и финальную (цель постройки), так и
полная дешифровка ДНК означает лишь решение первой задачи, а
проблемы морфологии даже не упоминает. А так как проблема
морфологии — по ведомству естественного отбора (в который слепо верят не
только биологи), то и считалось, что проблему морфологии можно
игнорировать. Ну а как проблема осуществления? Замнем для ясности.
В своей переоценке успехов молекулярной биологии Бор не вышел за
пределы уровня большинства биологов (он очень ею интересовался)
(с. 32). Однако выдающаяся интуиция Бора помогла ему и в области
морфологии высказать интересную, не гармонирующую с современным
пониманием большинства биологов мысль (с. 163) по поводу формул
Бальмера и других, почему их раньше не использовали для раскрытия
закономерностей. Он сказал: «Их воспринимали так же, как прекрасные
узоры на крыльях бабочек, красота которых всех очаровывает, но
никто не подозревает, что она поможет раскрыть основные
биологические закономерности». Это прекрасная мысль, и вероятно, Бор
отнесся бы с сочувствием к работам Шванвича по рисунку бабочек,
которые были встречены полным непониманием у большинства
биологов.
Конечно, для нас более близким к витализму является мнение Бора
(в 1932 и 1937 гг.): «он склонен считать существование самой жизни
как в отношении ее определения, так и наблюдений основным
постулатом биологии, не поддающимся дальнейшему анализу» (с. 32), но
оно недостаточно ясно; ему совсем не противоречит утверждение
1959 г.: «у нас нет причины ожидать какого-либо внутреннего
ограничения для применимости элементарных физических и химических
понятий к анализу биологических явлений» (с. 32). Я думаю, с этим
согласится большинство виталистов. Все физико-химические законы
соблюдаются в организмах, но этого недостаточно для описания всех
жизненных явлений. Вряд ли можно принять наличие биологических
законов, ограничивающих применение физических законов (с. 83),
если не считать того, что любой закон имеет ограниченную область
применения и второй закон термодинамики, очевидно, не пригоден
для организмов, представляющих собой открытые системы.
Наконец, специфичность организмов заключается в особом
исключительном значении проблемы целостности. Применение принципа
дополнительности в социологии у Бора вызывает возражения (с. 85)
в ответ на угрозу нацизма (речь была в 1938 г.). «Он напомнил
присутствующим о дополнительных связях в развитии человеческого
общества. Во-первых, люди имеют чисто биологические свойства, которые
передаются по наследству; во-вторых, общие убеждения и идеи, которые
лежат в основе традиций устной и письменной речи. Бор утверждал,
172 А. А. Любищев
что только последняя, а не первая дополнительность может по праву
рассматриваться культурным элементом общества» (с. 86). Это
замечание совершенно справедливо подчеркивает доминирующее значение
культурной традиции в развитии общества в противоположность чисто
генетической наследственности. Акцент на генетику с игнорированием
культурной традиции действительно может быть использован для
оправдания страшных жестокостей, но тут нет никакого отношения к
антиномичности и единству противоположностей. Просто необходимо
учитывать все факторы. Но вот дальше Бор, видимо, хватил через
край. «Ссылаясь на тот факт, что всякая культура, независимо от ее
уровня и развития, достигает своеобразной гармонии, Бор подчеркнул,
что следует считать совершенной случайностью, что какая-либо
культура принадлежит тому или иному, а не нашему обществу» (с. 86).
Это — чрезвычайно сложная и запутанная проблема. Конечно,
объяснять различие культур случайностью невозможно, хотя случай,
конечно, играет роль. Вкратце: 1) генетическая роль несомненна, но а) не
в смысле высших и низших рас, а в смысле Тейар де Шардена О
дополнительности рас, выполнявших ту или иную историческую
миссию; б) не в смысле «высшей» расы, а в смысле роли скрещивания
разных рас: передовая раса — много гетерозиготов; 2) исторические
условия, создание культурной традиции, связанной с определенной
идеологией, что, в свою очередь, связано с ролью определенных
выдающихся личностей.
В психологии вряд ли можно считать дополнительными такие
понятия, как «инстинкт» и «разум» (с. 86—87). Здесь если и можно
говорить о дополнительности, то отнюдь не в философском смысле, а
в смысле равнодействующих двух независимых факторов. Мы знаем,
что есть много животных, как насекомые, где разум в истинном смысле
слова отсутствует, инстинкт господствует почти безраздельно.
Указывалось (с. 288), что Бор был сильно поглощен извечной
этической проблемой свободы и связанности воли, это действительно
относится к разряду проблем высшего ранга, и здесь физический аспект
проблемы принципа дополнительности, данный Бором, вероятно,
поможет разъяснению этой проблемы.
Ульяновск
27 августа 1968 г.
О РОМАНЕ Ж. Б. ВЕРКОРА «ЛЮДИ ИЛИ ЖИВОТНЫЕ?»
(Пер. Г. Сафроновой и Р. Закарьяна с предисл. К. Наумова.
ИЛ. Москва, 1957. 227 с.)
1. Этот роман я прочел вскоре после выхода его русского перевода
и тогда уже хотел написать разбор его, но за множеством дел отложил.
Но за последнее время интерес к нему возобновился по двум
соображениям: 1) я имел возможность прочесть оригинал и тщательно
сравнить с переводом, чтобы выяснить (как некоторым казалось), что
имеются искажения или сокращения текста; 2) отзывы об этом романе
у моих знакомых диаметрально противоположны: одни от него в
восторге (этому я вполне сочувствую), другие же возмущаются. Одно
весьма дружественно расположенное ко мне лицо, когда узнало, что
я очень ценю этот роман, заявило, что если бы оно такие слова услыхало
не из моих собственных уст, то считало бы, что это клевета на меня:
настолько мировоззрение Веркора казалось этому лицу чуждым для
меня.
Тщательное сравнение двух текстов показало, что мнение о
сокращении или искажении текста необоснованно: перевод хороший и вполне
добросовестный. Я не мог заметить решительно ни одной выброшенной
фразы. Перевод написан очень хорошим русским языком, читается
легко: он не буквален и во многих местах довольно свободен, но без
искажения смысла. Есть известное количество ошибок, не влияющих
на смысл текста, или очень слабо. Одни из них я укажу при разборе,
а о других напишу в конце статьи.
Что касается взглядов на роман, то разногласия объясняются тем,
что, как правильно отметил Наумов, этот роман относится столько же
к художественной литературе, сколько к философской (с. 11). Тех, кто
не интересуется философской стороной, привлекает своеобразность
фабулы и исключительно яркие изображения прений в суде и в
парламенте. С точки же зрения философской автор принадлежит к тому
разряду писателей, «двух станов не боец», к которым относятся мои
любимые писатели А. К. Толстой и Лесков, а это вызывает часто
весьма сильное раздражение со стороны представителей обоих станов,
а так как Веркор затрагивает большое число вопросов, то он может
весьма резко затронуть представителей самых разнообразных «станов».
Это будет видно из дальнейшего.
2. Краткое изложение романа. Для тех, кто не читал или позабыл
содержание романа, вкратце напомню. Роман начинается вполне в
духе приключенческих романов, с убийства, но не банального: главный
герой, журналист Дуглас Темплмор убивает впрыскиванием стрихнина
своего сына, недавно рожденного, вызывает врача для констатации
убийства и передает себя в руки правосудия. Правда, сын его необыч-
174 А А. Любищев
ный: он получен путем искусственного осеменения от самки тропи,
нового вида существ, открытых на Новой Гвинее и совмещающих
признаки обезьяны и человека. От обезьяны (дальше всюду ссылки на
русский текст, в немногих случаях две цифры — первая русского
текста, вторая — французского) у него длинные руки, при беге
опирается на пальцы, тело покрыто шерстью, плоское лицо, огромные
надбровные дуги, почти нет носа, без губ, покатый лоб, большие клыки.
Сходство с человеком: хоронят мертвых, обтачивают камни, добывают
огонь, ударяя двумя обточенными кремнями над лишайником, имеют
какое-то подобие языка (с. 64, 65, 75). Вскоре после открытия этого
племени их положение интересовало лишь одного ученого из
экспедиции, бенедиктинца Диллигена, который очень мучился тем, можно ли
их крестить или нет, светские ученые (атеисты) к этому относились с
усмешкой. Но вскоре оказалось, что австралийские промышленники
ввиду высоких ставок австралийских рабочих вздумали использовать
тропи как скот — замену рабочих и добиться организации ткацких
фабрик (до того времени из-за высокого заработка австралийских
рабочих шерсть отсылали в Англию). Этот проект возмутил Темплмора
и других участников экспедиции, успевших полюбить тропи, и после
долгих споров Темплмор решил выяснить, во-первых, возможность
скрещивания тропи с человеком (это оказалось удачным), а во-вторых,
провоцировать определение человека и отнесение тропи к человечеству
убийством своего собственного сына (которого ему удалось
зарегистрировать и окрестить как человека): суд вынужден вынести такое
определение, и тогда тропи окажутся под защитой закона от неумеренной
эксплуатации. На суде вызывают экспертов, но получается страшная
неразбериха, так как представители одной и той же специальности с
азартом защищают прямо противоположные взгляды. Присяжные
признают себя некомпетентными. Обсуждение вопроса о том, что такое
человек, переходит в парламент, который дает определение, связанное
с религиозным чувством и наличием ритуалов: тропи признают людьми.
Поэтому трагическая ситуация при новом суде (признание тропи
человеком, к чему стремился Темплмор, означает его обвинение в
преднамеренном убийстве и, значит, повешение; оправдание его —
признание тропи животными и провал его намерений, тропи оказываются
животными, не защищенными от эксплуатации) исчезает и Темплор
оказывается полностью оправданным, так как принимают в расчет его
намерения и то, что в момент умерщвления новорожденного он мог
не знать, что он — человек (с. 210, 212). Таким образом Темплмор
добился своего: тропи признаны людьми и защищены от эксплуатации,
и он не пострадал, но почему-то этот исход не радует его и он считает,
что потерпел поражение (213). Кончается роман тем, что большинство
газет не согласны с определением парламента и интересы переходят
на другие предметы. Разумеется, в романе имеются и любовь и адюльтер,
как полагается порядочному французскому роману. Нетрудно показать,
что роман можно подвергнуть, если захотеть, беспощадной критике
(что, очевидно, и делали в той или иной мере его отвергатели), но,
несмотря на это, он является исключительным явлением в литературе.
Начну с критики.
О романе Ж. Б. Веркора «Люди или животные?» 175
Критика романа Веркора
3. Автор поддерживает тезис: цель оправдывает средства. Дуглас
сознательно умерщвляет родное ему по крови существо, для того чтобы
принести пользу всему сообществу тропи. В нашей литературе склонны
к решительному осуждению такого поведения. Достоевский где-то
говорил, что для великих целей нельзя пренебрегать слезами далее
Одной девочки (точное выражение и где он это сказал, не помню). Два
наших выдающихся писателя посвятили теме «Борис Годунов» трагедии
(Пушкин и А. К. Толстой), осуждая, вслед за Карамзиным, убийство,
совершенное якобы по наущению Бориса, Дмитрия-царевича; хотя
несомненно, и это в особенности подчеркнуто в трагедии «Смерть
Иоанна Грозного» А. К. Толстого, что Борис руководился не
эгоистическим стремлением к власти, а государственными соображениями:
пониманием того, что в случае воцарения Дмитрия возьмут верх
бездарные и корыстолюбивые Нагие, которые принесут немалый вред
государству, а мы знаем, что время Феодора Иоанновича, когда
властвовал фактически Борис, было разумным и благодетельным для
России временем. И согласно Пушкину, Борис остро переживал свое
преступление, и у него все время были «мальчики кровавые в глазах»,
и юродивый, выражавший мнение народа, называл его царем Иродом,
за которого молиться «богородица не велит»... Я охотно допускаю
поэтому, что для лиц, разделяющих в этом отношении взгляды
Пушкина и А. К. Толстого, уже начало романа вызывает такое отвращение,
что они не в состоянии спокойно прочесть его до конца.
4. Поступок Темллмора и неэффективен, т. е. не достигает своей
цели ни с какой точки зрения.
а) С юридической. До рассмотрения вопроса о природе тропи
комиссией парламента судья сэр Артур правильно указал (с. 180), что
если бы даже Дугласа Темплмора признали бы виновным, то лишь по
закону в убийстве собственного сына, а вопрос о природе тропи остался
бы открытым и не помешал бы компании использовать тропи как
рабочий скот. С другой стороны (с. 205), депутат оппозиции при
обсуждении вопроса в парламенте совершенно справедливо указал, что
статут тропи, принятый в Лондоне, не может ни к чему обязать
Австралию или Новую Гвинею, тем более можно прибавить, что после
определения, принятого парламентом, все газеты дружно напали на
него (с. 215—216), так что даже общественное мнение Англии, а также
Франции было отнюдь не единодушно в этом вопросе. Следовательно,
Англия в этом случае могла действовать только через ООН (с. 205).
На той же странице указано, что «интерпеллянт напомнил, что
Великобритания не раз заставляла считаться со своим мнением не только
доминионы, но и иностранные государства, когда там слишком
попирался принцип гуманности». Несомненно, в некоторых отношениях
Англия сыграла положительную роль (например, в ликвидации
торговли рабами), но тогда решение Англии подкреплялось могучим
британским флотом и не было в противоречии с ее экономикой. Там же,
где экономика Англии была сильно задета, она поддерживала
рабовладельцев: вспомним историю с крейсером «Алабама»; правда, после
176
А. А. Любищев
победы северных штатов Англия поняла свою ошибку и передала спор
на разбор международного суда, вынесшего решение в пользу США;
вот такому примеру следовало бы подражать современным большим
государствам. Но сейчас мы знаем, что ни поведение Англии, ни
авторитет ООН не мешает Южно-Африканской Республике и Родезии
вести откровенно расистскую политику в отношении негров и индийцев,
хотя негры британских доминионов пользуются всеми правами и правом
въезда в любую часть Англии, чем не пользуются в своих странах
многие граждане «прогрессивных» стран. Автор пишет (с. 86), что
иммиграция в Австралию строго ограничена и находится под контролем
соответствующих органов. Уровень жизни там довольно высок
(небольшая неточность в переводе: в оригинале на стр. 113 сказано просто
«высок»), рабочей силы мало, и рабочие руки дороги. Кем ограничена
иммиграция в Австралию? Лейбористами Австралии, так как приезжие
японские рабочие до введения строгих иммиграционных законов
снижали уровень зарплаты и парламент Австралии по требованию
профсоюзов австралийских рабочих запретил иммиграцию японцев,
китайцев и других рабочих, привыкших к гораздо более низкому уровню
жизни, хотя, кажется, самые отъявленные расисты не сомневаются,
что японцы и китайцы — вполне полноценные люди. Поэтому если бы
австралийские промышленники вздумали использовать тропи в
качестве дешевой рабочей силы и тем снизили бы уровень зарплаты, то
австралийский парламент по требованию рабочих просто провел бы
закон, запрещающий использование тропи, не взирая на природу их.
б) С экономической. Весьма вероятно, что уровень жизни
австралийских рабочих выше такового английского, но и уровень последних
тоже достаточно высок по сравнению, скажем, с уровнем японских
или русских рабочих.- Поэтому нет никаких оснований думать, что
разница в оплате английских и австралийских рабочих является
основанием к тому, что текстильная промышленность в Австралии не
развивается. Просто в каждой стране развитие промышленности идет
этапами, и Австралия еще очень молодая в промышленном отношении
страна. Так и в старой России кожа, меха и многое другое отправлялись
за границу и возвращались после обработки к нам просто потому, что
соответствующие отрасли промышленности еще не созрели. Вкладывать
же иностранный капитал в такие дела, видимо, невыгодно.
Иностранный капитал ищет более выгодные места для помещения, такими и
являются отсталые страны.
в) С моральной. Темплмора и других возмущает то, что с тропи
будут обращаться как со скотом, и они хотят их от этого избавить.
Но оказывается (с. 86), что тропи с удовольствием завинчивают гайки
и очень терпеливы в работе, требуя только поощрения в качестве
кусочка ветчины. А так как разумные хозяева и со скотом обращаются
хорошо, то возможно, что существование тропи было бы более
счастливым, чем в их природных условиях (их приманивали в лагерь той
же ветчиной). Что же касается того, что их бы стали есть, то мы
знаем, что вкусы европейцев очень ограниченны и сводятся к немногим
видам мяса. У нас не едят собак, кошек, крыс, мышей, а многие даже
лошадей и даже те, кто в голодные годы ел, что попало. В отношении
О романе Ж. Б. Веркора «Люди или животные?» 177
же обезьян вообще я не слыхал, чтобы их ели, а при нужде и человека
едят, что было неоднократно в XX в. и в нашем отечестве.
5. Темплмор не рисковал жизнью. Автор придает Темплмору
характер героя. Сделав свое дело, он не защищается в суде и ведет себя
так, что как бы принуждает суд вынести ему обвинительный приговор,
т. е. смертную казнь. Он готов пожертвовать своей жизнью для спасения
положения тропи (с. 147, 182). Оправдание подсудимого произошло
лишь на основании того довода, что в момент совершения преступления
подсудимый еще не знал, кого он убивает, человека или животное
(с. 210). В речи судьи (с. 171) ясно сказано, что для обвинения
достаточно доказать три пункта: 1) объект действительно убит обвиняемым,
2) убийство совершенно обвиняемым предумышленно, 3) объект
убийства является человеческим существом. Так как два первых пункта
не вызывают сомнения, то решающим является третий пункт.
Удивительно, что во время дискуссии нигде (в порядке столь осуждаемого
иезуитского «резервицио менталис») не упоминается важность
четвертого пункта — мотивов преступления, и только (с. 210) в речи
королевского прокурора при втором разбирательстве упомянуты причины
(мотивы) как смягчающее обстоятельство.
Но мы знаем хорошо, что во всех странах мотивы убийства играют
решающую роль. На войне убивают людей преднамеренно, и это
ставится в заслугу, хотя никто не сомневается, что убитые относятся к
человеческому роду. Палачи не пользуются в большинстве стран
(исключением, кажется, является Франция) почетом, но их и не
привлекают к ответственности. Но во всех этих случаях убийство проводится
по приказу власти. Однако есть много случаев, где вопрос решается
индивидуально. Мы знаем страшную операцию эмбриотомии, когда в
случае очень тяжелых родов, или вовсе невозможных, или угрожающих
жизни женщины врач производит умерщвление готового к рождению
человека и извлекает его остатки из утробы матери. В этом случае
несомненное человеческое существо умерщвляется для спасения жизни
более ценного организма — матери. И не всегда обязателен выбор:
нередко кесарево сечение спасает жизнь и ребенку, и матери; но
кесарево сечение не обязательно: предлагается выбор родителям.
Кажется, во всех странах аборты разрешаются в случае тяжелой опасности
родов для матери, но мне хорошо известны случаи, где героические
матери в силу своей жажды материнства пренебрегали советами врачей,
рекомендовавших аборт, и благополучно рожали вполне здоровых и
нормальных детей. И наконец, у нас и в Японии аборты разрешены
без всякой мотивации, в целях сокращения прироста населения; у
нас — на том основании, что в первые месяцы существования зародыш
еще не человек и потому аборт не является убийством человеческого
существа. Конечно, в Англии такой дикой мотивации нет, насколько
мне известно, там аборты запрещены (кроме медицинских показаний)
и, следовательно, там такой проблемы не возникает.
Но даже если речь идет о взрослом человеке, всегда принимают в
расчет мотивы убийства. Мы знаем, что во Франции был оправдан
убийца Петлюры, в Швейцарии — убийца Воровского, так как было
признано, что убийцы действовали по достаточно обоснованным
мотивам. В Англии политических убийств, насколько мне известно, нет
178 А. А. Любищев
уже по крайней мере двести лет, но в США, которые в общем сохраняют
английские юридические нормы, постоянно слышим об оправдании
доказанных убийств негров, так как в южных штатах, как правило,
присяжные оказываются расистами, склонными снисходительно
относиться к убийству черных. В случае же Темплмора, конечно, не было
никаких низменных мотивов (месть, выгода и пр.), а искреннее, хотя
и парадоксально осуществленное стремление помочь судьбе тропи.
Почему адвокат не использовал этого мотива, остается неясным.
6. Неверно, что не было определения человека. Юристы считают,
что не существует определения человека ни в Англии, ни в других
странах (с. 174, 181). Судья сэр Артур (с. 217) говорит Дугласу Темпл-
мору: «Вы вселили беспокойство в души людей. Вы ткнули их носом
в совершенно непонятный пробел, существующий миллионы лет».
Министр в парламенте говорит (с. 184): «И вот, возможно, само
провидение избирает нас, членов палаты общин парламента его величества,
дабы мы дали вечно враждующему человечеству столь необходимое
законное основополагающее определение того, что отличает Человека
от Животного».
Вероятно, во всех законодательствах нет строгого определения, что
такое человек, но просто потому, что эта проблема неоднократно
ставилась и в настоящее время считалось, что она достаточно разрешена
и потому не актуальна. Тропи выдвинули новую проблему не в силу
слабости законодательства, а потому, что они являются действительно
новым непредвиденным фактом. Но сам автор на с. 92 указывает, что
«еще триста лет назад Локк пытался разрешить вопрос, при какой
степени уродства ребенок перестает быть человеческим существом, а
следовательно, не может приобщиться к таинству крещения, ибо в
противном случае за ним признали бы существование души». Я не
знаю, как разрешил проблему Локк и как разрешила ее христианская
церковь: ясно только, что проблема «что есть человек?» вовсе не нова.
Другая граница между человеком и нечеловеком: момент развития,
когда развивающийся зародыш становится человеком. По-видимому,
это было связано с определением живого. Старый критерий жизни —
дыхание, от чего слова «дух», «душа» и т. д. Тогда человек до
рождения — еще не человек, так как он не дышит в обычном смысле
слова. Но потом обратили внимание на другой критерий жизни —
движение. Ведь младенец в утробе матери движется, и первое движение
зародыша считали началом жизни. Но потом, приняв во внимание все
разнообразие живых существ, пришли к выводу, что и этот критерий
неудовлетворителен, и сейчас можно сказать, что началом человеческого
существа надо считать момент оплодотворения яйцеклетки, и сообразно
с этим менялись и взгляды на допустимость аборта. Никаких
запрещений не было ни в Элладе, ни в Древнем Риме, как и у арабов до
Магомета. Я где-то читал, что у некоторых дикарей есть бог аборта в
виде тонкого острого кола, который использовали женщины для
производства аборта. Иудейская, христианская и магометанская религии
решительно осудили аборты, и человеческий зародыш стал под защиту
закона с момента своего возникновения: в Средние века приговоренных
к смерти преступниц не казнили, если оказывалось, что они были
беременными: давали им возможность родить и выкормить ребенка, а
О романе Ж. Б. Веркора «Люди или животные?» 179
очень часто после этого им и смертная казнь заменялась иным
наказанием. Сейчас с разрешением абортов мы вернулись к очень давним
юридическим нормам.
Вопрос о границах понятия «человек» возникал везде, где люди
сталкивались с человекообразными обезьянами. Первые рисунки
человекообразных обезьян изображают их гораздо более
человекоподобными, чем это имеет место, и многие первобытные народы решают
вопрос так, что эти обезьяны — тоже люди. Слово «оранг» по-малайски
значит «человек» и «оранг-утан» — «лесной человек». Малайцы
считают, что орангутан — настоящий человек и что он может говорить,
но притворяется неговорящим, чтобы его не заставили работать. Но
при внимательном рассмотрении различия оранга, шимпанзе и других
оказались настолько ясными, что в Европе, кажется, никто эту гипотезу
не принял. Наконец, всерьез встал вопрос о границах человека при
открытии новых континентов — Америки, Австралии и проч. Это
хорошо известно автору. На с. 94 один из участников экспедиции Вилли
(доктор Вильяме) правильно говорит: «В сущности, проблема не так
уж нова. Когда была открыта Америка, встал вопрос об индейцах: кто
эти двуногие существа, которые, обитая по ту сторону океана, никак
не могут претендовать на право именоваться потомками Адама и Евы?
Их прозвали тогда „бесхвостными шимпанзе" и начали вовсю торговать
ими». Утверждение Вилли неточно. Торговля рабами шла в
христианских странах и до открытия Америки (особенно в этом
специализировались португальцы), но, конечно, христиане чувствовали неладное
и некоторые старались держать негров некрещеными (чтобы не было,
что христианин был рабом христианина) и крестили их перед смертью,
чтобы не лишить и рабов Царствия Небесного; но с открытием новых
континентов действительно встал вопрос: являются ли их жители
потомками Адама и Евы? Говорили о коадамитах (современниках
Адама) и преадамитах (бывших ранее Адама). В то время для
католических стран вопрос решил Павел III, которого наши историки
вспоминают главным образом потому, что он был вождь католической
реакции и утвердил, в частности, орден иезуитов. Но следует вспомнить,
что ему же был посвящен гениальный труд Коперника и что он в
специальной энциклике объявил всех жителей новых континентов
людьми, достойными быть членами католической церкви. Эта
положительная роль католической церкви в деле борьбы с расизмом
совершенно бесспорна. И сейчас в Ку-Клукс-Клан католиков не
принимают, для расистов США католик — враг номер два (на первом месте —
негры), впереди коммунистов, а в Латинской Америке о воинствующем
расизме ничего не слышно.
Определение человека в те времена: люди — потомки Адама, вернее,
Ноя, так как только Ной с потомками спаслись после Всемирного
Потопа. Это определение в буквальном смысле слова генетическое, так
как покоится на книге Бытия (по-гречески — Генезис), где все
известные народы выводятся от Ноя: потомки Сима (семиты, сюда евреи,
арабы, ряд племен вроде моавитян, аммонитян, а по Талмуду и
римляне — потомки Исава) и Хама (хамиты: сюда потомки Ханаана —
филистимляне и др., потомки Мисраима — египтяне, Куша — кушиты,
эфиопы). Кажется, о потомках Иафета ничего не сказано; этот пробел
180
А. А. Любищев
постарался восполнить акад. Марр, введший понятие яфетидов, куда
отнес и армян, и грузин. Но помимо индейцев и папуасов, в Библии,
кажется, нет упоминания и о китайцах, японцах, индусах и проч., во
всяком случае, неясно, были ли они потомками Ноя или не были;
иначе говоря, были ли они все — общего происхождения (люди-братья).
Ясно сформулирован был ответ апостолом Павлом в его знаменитом
изречении, что в Царстве Божием все равны: «несть эллин, ни иудей,
обрезанный и необрезанный, варвар и скиф, раб и свободный, но
всяческая и во всем Христос». Понятие «варвар» обнимало всех людей,
неэллинов и неримлян. Папа Павел III только развил и применил к
конкретному случаю слова своего великого тезки. В Библии хотя и
нет расизма, но имеется неясность в отношении единства человеческого
рода и не потому ли среди протестантов, несмотря на их христианство,
достаточно распространен расизм, что они особенно почитают Ветхий
Завет (у католиков, как известно, Ветхий Завет читать мирянам если
и не запрещено, то не рекомендуется), а сочинения апостола Павла
подвергают серьезной (и, возможно, во многом справедливой) критике.
Поэтому давно возникли споры моногенистов — человек от одного
предка (в частности, Адама) и полигенистов (человек не выводится от
одного предка). Любопытно, что Вольтер в силу своей яркой оппозиции
к католической церкви был убежденным полигенистом и был склонен
к расизму: одно из его многочисленных заблуждений, вызванных
необузданным антиклерикализмом.
Но какой главный довод моногенистов, поскольку нет никаких
документов о единстве человеческого рода? Самый обычный: сходство
есть доказательство родства. Этим доводом мы пользуемся в нашей
жизни и считаем удивительным, что ребенок не похож ни на отца, ни
на мать. А так как часто дети одной пары родителей очень различаются,
то старое понимание вида, восходящее по крайней мере к Линнею,
гласит: вид есть совокупность особей, различающихся между собой не
больше, чем могут отличаться потомки одной пары родителей. А раз
мы берем такое определение, то ясно, что надо ожидать, что в пределах
вида возможно плодовитое спаривание. Старое, додарвиновское
определение и было: если сильно различающиеся группы особей дают
плодовитое потомство, то это в лучшем случае подвиды разновидности,
но не разные виды. Если же плодовитого потомства не дают, то это —
разные виды (например, лошадь и осел). Линней и дал точное
определение человека, формулировав в своем диагнозе признаки,
позволяющие безошибочно отличить человека от любой человекообразной
обезьяны.
7. Тропи — новая проблема. Трудность установления статута тропи
вовсе не в том, что якобы не было определений человека, а 1) в том,
что все старые определения оказались непригодными и 2) ставится
реальная проблема обращения с низшими расами. Прекрасно показаны
дебаты комиссии и высказывания ряда экспертов. Так как по
морфологическим признакам тропи безусловно не люди, а новый вид
человекообразных обезьян, то для признания их людьми ищут не
морфологических признаков (с. 187—191) и все по очереди критикуются.
По Уэсли разум не есть отличительная способность человека, так как
нельзя назвать глупыми многих животных, а с другой стороны, такие
О романе Ж. Б. Веркора «Люди или животные?» 181
человеческие глупости, как фетишизм или колдовство несвойственны
даже животным. По Уэсли, люди созданы, чтобы познать Бога. Но
квакерша возразила, что нельзя быть уверенным, что собака или
шимпанзе по-своему не познают Бога. Отставной полковник заявил,
что характерной особенностью человека являются половые извращения,
например педерастия, что было опровергнуто джентльменом-фермером,
указавшим, что это существует и у животных. По мнению этого фермера
из Хэмпшира, окружение определяет человека, за что его обвинили в
марксизме. Квакерша заявила, что взгляды фермера вовсе не
обязательно марксистские, но взаимодействие может быть и у животных.
По мнению квакерши, доброта и милосердие присущи только Человеку.
Но джентльмен-фермер привел примеры самоотверженности животных.
Другой джентльмен заявил, что человека определяет искусство. Его
попросили определить, что такое Искусство; он заявил, что оно
распознается с первого взгляда и не нуждается в определении, но тогда
джентльмен-фермер заявил, что и Человек не нуждается в определении,
так как распознается с первого взгляда.
Пытались дать отличие в присутствии только у человека
отвлеченного мышления (с. 197). Здесь, кстати, неточность перевода. У Веркора
(с. 318) говорится о метафизическом духе, а не овлеченном. Переводчик
был в затруднении, так как у нас слово «метафизический» понимается
как противоположное «диалектический», а за границей в его исходном
смысле: выходящий за пределы человеческого опыта. Русского слова,
соответствующего слову «метафизический», в западноевропейском
смысле, кажется, нет, и потому переводчик заменил это слово более
общим понятием «отвлеченный». Жена судьи леди Дрейпер заявила,
что если достаточно любое отличие, то можно сказать, что человека
отличает от животного наличие у человека парикмахеров. Ее муж
Артур Дрейпер заявил, что это вовсе не глупо, так как наличие
парикмахеров говорит о заботе человека о своей внешности, т. е.
наличии вполне отвлеченного понятия красоты. Автор не возражает,
но можно заметить, что вся теория полового отбора основана на наличии
понятия красоты (подсознательном) у самок, выбирающих красивых
самцов, т. е. наличии абстрактного понятия. То, что у человека оно
осознанное, а у животного нет, не является возражением, так как
многие современные кибернетики уверены, что можно создать машину,
не отличную по поведению от человека, но вовсе не обязательно
обладающую сознанием. Как увидим дальше, и определение парламента
вовсе не решает вопроса.
Проблема низших рас возникла, конечно, не с открытия тропи, но
это открытие обострило до крайности проблему. Проблема низших рас
распадается на две: 1) могут ли существовать низшие расы? и 2)
существуют ли они? Традиционное библейское понимание человечества
не допускало существования низших рас, так как все люди одинаково
созданы Богом и происходят от Адама. Могли быть проклятые племена
(«проклят Ханаан, сын Хамов»), мог быть «избранный народ» (в силу
своего Завета с Богом, обрезанности и провиденциальной судьбы), но
не было высших и низших рас. Путем обрезания любой человек мог
приобщиться к избранному народу и, согласно Талмуду, ежегодно
возносились моления к Иегове за все 70 племен, составляющих чело-
182
А. А. Любищев
вечество. Наиболее древнее обоснование расистской теории, насколько
мне известно, дано Аристотелем в его «Полемике» в оправдание рабства.
Он признает, что рабство, когда человек считается «живым орудием»,
нежелательно, но оно необходимо для общества, так как культурное
государство не может существовать без наличия класса обеспеченных
людей, производящих культурные ценности, на которых должны
работать рабы. Но он считает, что допустимость рабства смягчается тем,
что есть расы людей, не ценящие свободу и умственный труд, но
прекрасно выполняющие физическую работу и не тяготящиеся ею. Он
даже дает характеристики ряда современных ему племен. Вот,
например, скифы, говорит он: это люди, не способные к умственному труду,
но мужественные и ценящие свободу; поэтому они отстояли свою
независимость, но культуру развить неспособны. С другой стороны,
персы — народ, вполне способный к культуре, но изнеженный и не
ценящий свободу. Поэтому они стали жертвой деспотии. И только
эллины соединяют и любовь к свободе, и способность к культуре;
поэтому они могли бы стать во главе народов, если бы сумели только
преодолеть свою раздробленность. Можно сказать, что ученик
Аристотеля, Александр Македонский, и пытался осуществить объединение
народов под эллинской эгидой, но деспотическими методами (что было
нежелательно Аристотелю), однако со стремлением вовлечь в эллинскую
культуру по возможности все народы (в этом отношении Александр
как будто не усвоил расистских взглядов своего учителя). Аргументы
Аристотеля в защиту расистской теории сейчас (в отношении скифов
и персов) выглядят довольно комично, все обоснование расизма, данное
Аристотелем, сейчас устарело с точки зрения самого Аристотеля. Ведь
Аристотель делает оговорку, что рабство необходимо только потому,
что нет автоматов (изобретение которых приписывалось легендарному
Дедалу), способных выполнять механически обычные работы и что
если бы такие «механические рабы» существовали, то необходимость
в рабстве отпала бы. Сейчас современное общество в избытке снабжено
«механическими рабами» и поэтому общественно-экономическое
обоснование рабства отпало. Поэтому совершенно недопустимо ссылаться
на Аристотеля, как это делали современные фашисты. Гипотеза
существования низших рас возникла в связи с «просветительством» XVIII в.,
а возможно, и раньше, когда допускалось, что не все люди одного
корня; расистская теория достигла законченного выражения в середине
XIX в. у Гобино и теоретическая база под возможность существования
низших рас была подведена эволюционным учением, причем всяким,
а не только дарвинизмом (селекционизмом), как некоторые думают.
Мыслимо сконструировать такую эволюционную теорию, при которой
сама возможность низших рас будет исключена, и есть некоторые
факты для построения такой теории. Человек отличается от высших
человекообразных обезьян, скажем, шимпанзе, рядом морфологических
и психологических признаков; вместе с тем известно, что ряд
человеческих признаков намечается уже у зародыша шимпанзе и ряд ученых
утверждают, что человек — нестенический (взрослый, сохранивший
признаки зародыша) потомок человекообразных обезьян, происшедший
одним скачком от обезьяны, скажем, путем способности размножения
в более раннем возрасте или перенесения признаков эмбриона на
О романе Ж. Б. Веркора «Люди или животные?» 183
взрослый организм. Если такой скачок произошел однократно и все
человечество произошло от одного корня, то низших рас никогда не
существовало. Такая гипотеза допустима, но более вероятно, что человек
произошел от обезьяноподобного предка более постепенным путем и
многократно. Последнее правдоподобно, во-первых, в силу колоссальной
распространенности параллельного развития и специально для человека
в невозможности представить себе все языки (одни из главных
признаков человека) произошедшими от одного общего праязыка. Одно
время нашими псевдомарксистами «запрещались» все полифилетичес-
кие теории, так как они приводят якобы к допущению низших рас.
Но полифилетизм вовсе не связан с обязательностью существования
низших рас, если параллельное развитие приводит к расам одинаковой
высоты, а во-вторых, и на базе монофилетизма следует ожидать при
постепенном развитии возможность низших рас. В современной
обстановке существование низших рас казалось возможным, но не реальным
(если, скажем, все низшие расы уже вымерли). Находка тропи есть
факт несомненного существования низшей расы, и в этом заключается
главное значение такой находки, если бы она осуществилась.
8. Путаница в систематике и логике. Темплмор пишет в письме
к Френсис (с. 105), что «на наших глазах готов возродиться уродливый
признак расизма со всеми своими адскими спутниками. И какого
расизма, Френсис! Расизма, во имя коего уже завтра целые народности
могут лишиться права числить себя в рядах человечества, а
следовательно, лишиться всех человеческих прав, дабы какой-то Пендлтон
смог продавать их как рабочий скот! Где же в таком случае, Френсис,
пройдет граница? Она пройдет там, где ее захотят провести сильные
мира сего (курсив автора. —А Л.)ъ. И с волей сильных мира сего
Темплмор предлагает бороться «определением». Нужно дать (на той
же с.) «такое определение, при котором права и обязанности
человеческого общества по отношению к своим членам строились бы не на
зыбкой основе спорных традиций и преходящих чувств, церковных
заповедей или узкокастовых требований, что, в сущности, шатко и
слишком уязвимо, а на гранитном фундаменте, на четком знании того,
что же на самом деле отличает человека от прочего животного мира».
И, оказывается, «волю сильных мира сего» можно сломить простым
определением! Но нетрудно показать, что метод, которым пользуется
Темплмор, вместо того чтобы уничтожить расизм, дал бы чрезвычайное
укрепление расистских позиций. В самом деле, метод доказательства
Темплмора связан со следующими постулатами: 1) к человеческому
роду относятся все организмы, которые могут быть объединены с ним
каким-то специфическим признаком, и все те, которые, в свою очередь,
непрерывно связаны с организмами, обладающими этим признаком,
хотя бы сами этим признаком не обладали; одним из критериев
непрерывности является скрещиваемость между организмами; 2) все
организмы, отнесенные к человеческому роду, обладают одинаковыми
правами. Поэтому, руководствуясь первым постулатом, тропи были
отнесены к человеческому роду, потому что свободные тропи имели
некоторые обряды (коптили мясо перед едой), но заодно к человеческому
роду были отнесены и такие тропи, которые этот обычай утратили
(с. 208).
184 А. А. Любищев
О возможности скрещивания приводятся невероятные вещи:
искусственное скрещивание с человеком дало положительные результаты не
только с тропи, но и с шимпанзе, гориллой и орангутаном (с. 101).
Мало того, ученый бенедиктинец Диллиген утверждает (с. 96): «можно
скрестить собаку и волка, ослицу и жеребца и даже корову и осла и
получить ублюдков». Насчет «коровы и осла» почтенный бенедиктинец
явно перехватил, но самое главное — не делается ни малейшего
различия между скрещиванием, дающим бесплодных гибридов (как в
случае ослицы и жеребца) и скрещиванием, дающим плодовитых
гибридов. Только в последнем случае можно говорить о видовом единстве,
но никто не считает осла и лошадь одним видом, хотя гибриды (мулы
и лошаки) получаются регулярно, но за редчайшим исключением
совершенно бесплодны. И опыт со скрещиванием тропи мог бы считаться
законченным только тогда, когда сын Темплмора от самки тропи дорос
до взрослого состояния и можно было бы выяснить, плодовит он или
бесплоден. И вот отнесение к одному виду допустимо для весьма
разнообразных организмов в том случае, если, несмотря на огромное
внешнее разнообразие, их можно расположить в такой ряд, в котором
все соседние члены взаимно плодовиты, хотя крайние члены ряда,
может быть, и не могут скрещиваться. Поэтому всех домашних собак,
несмотря на огромное разнообразие пород, относят к одному виду. Я не
знаю, пробовали ли скрещивать например, болонку или левретку с
мастиффом (волкодавом): естественное скрещивание, конечно,
невозможно, и я лично сомневаюсь, чтобы можно было получить гибрид
левретки и волкодава, но можно установить ряд пород между крайними
и две каждые соседние породы (и даже, конечно, больше, чем две)
дают вполне плодовитое потомство. Поэтому всех собак считают
принадлежащими к одному виду. И вот, согласно такому критерию
непрерывности, если бы действительно все скрещивания, указанные у
Веркора, оказались удачными, то не только тропи, но и всех
человекообразных обезьян пришлось бы объединить в один вид с человеком.
Но если, согласно второму постулату все люди равноправны, то и
шимпанзе, и орангутану надо было бы дать равные права с человеком.
Это такой абсурд, который льет воду на мельницу самого отъявленного
расизма. Все расисты смогут сказать: если отрицание расизма приводит
к требованию равноправия шимпанзе и гориллы с человеком, то,
значит, антирасисты заблуждаются в каком-то коренном вопросе и их
антирасистская позиция есть позиция чувства, а не разума. На самом
деле второй постулат совершенно неверен. Из того, что все собаки
относятся к одному виду, не значит, что они обладают одинаковыми
правами: смотря по породе и кормить их надо по-разному, и условия
каждая порода требует свои, и ценятся они, конечно, по-разному. Так
и в отношении к тропи: даже признав их относящимися к человеческому
роду, мы вовсе не обязаны сделать заключение, чтобы тропи
пользовались всеми правами человека, например, избирательными правами,
правом быть членом профсоюза и проч. Они там просто не разберутся,
и там их легко используют недобросовестные люди для своих личных
корыстных целей.
Изложение взглядов биологов дано крайне несовершенно. В
особенности плохо пришлось профессору Гриму, открывшему тропи. Тропи
О романе Ж. Б. Веркора «Люди или животные?» 185
названы Парантропус гремиензис и сказано, что они относятся к виду
«хомо» (с. 104). Тут полная таксономическая беспомощность. «Хомо» —
название рода, а не вида, человек называется «Хомо сапиенс», и не
может организм, отнесенный к другому роду, быть объединен в один
вид с другим видом другого рода. Кроме того, в систематике совершенно
не принято, чтобы автор вида называл его своим именем. Этот
недостаток исправлен на с. 118, и тропи названы уже Парантропус Еректус,
но и тут допущены две ошибки. Во-первых, видовое название дано с
заглавной буквы (это и в подлиннике), что не допускается современными
правилами, а во-вторых, слова «еректус» (прямостоящий) в данном
случае следует избегать. Формально видовое название может быть
одинаковым в разных родах, но ведь родовая самостоятельность
Парантропус находится под сомнением (поскольку в конце концов приходят
к выводу, что тропи тоже человек, т. е. Хомо сапиенс), но видовое
название «еректус» дано было давно найденному на Яве Питекантропус
еректус. Так что весьма вероятно (и даже так, кажется, делается
многими антропологами), что Питекантропус будет слит с родом Хомо,
но тогда в одном роде Хомо окажутся два организма с названием
«еректус», что уже не допускается международным кодексом
номенклатуры.
Автор сопоставляет показания экспертов, и в этом свете данные
профессора Грима оказываются крайне примитивными. На с. 91 Грим
говорит, что существование тропи — настоящая катастрофа, так как
тропи вынуждают установить границу человека, что было не нужно,
так как до их открытия считалось, что все промежуточные формы
вымерли. Это, конечно, верно, но какой вид промежуточных существ
он устанавливает? На той же странице он пишет: «Человека с шимпанзе
не спутаешь: слишком велика разница. Ну а вот между шимпанзе и
плезиантропом, между плезиантропом и синантропом, синантропом и
тропи, тропи и неандертальцем, неандертальцем и негритосом, между
негритосом и вами, простите за сопоставление, дорогой мэтр, расстояние
всякий раз приблизительно одинаковое». Но это ведь совершенный
расизм, правда, унаследованный от многих крупных биологов: Дарвина,
Гексли, Геккеля: расстояние между европейцем и негритосом — того
же порядка, как и расстояние между человеком и несомненными
обезьянами. Кроме того, здесь допущено и другое, весьма сомнительное
утверждение, что тропи находятся на линии развития от шимпанзе к
человеку и что они ближе к человеку, чем синантроп. Эта точка зрения
прекрасно опровергается экспертом профессором Итонсом. Итоне
совершенно правильно сообщает данные современных палеонтологов,
которые считают, что нога человека не только не является дальнейшей
ступенью в развитии стопы обезьяны, но, наоборот, по своему строению
представляет собой гораздо более примитивный и грубый орган. С. 142:
«Нога обезьяны, хотя на первый взгляд подобное утверждение может
показаться парадоксальным, сформировалась значительно позднее, чем
наша; не исключена возможность, что человек ее унаследовал от тет-
раподов третичного периода. Из чего явствует, что те индивидуумы
(как, например, тропи), чье строение ноги имеет хотя бы отдаленное
сходство со стопой живущих на деревьях обезьян, не относятся к той
ветви, от которой произошел человек». Это совершенно верно и следует
186 А. А. Любищев __
прибавить, что у всех организмов, которые могут считаться близкими
к предкам человека, имеется не только более примитивная, чем у
современных человекообразных обезьян стопа, но и более примитивные
руки (не длиннее ног, как у антропоморфных) и слабо развитые клыки.
Но и тут в словах Итонса допущены две ошибки. Примитивные предки
человека, стопу которых в общем сохранил человек, являются тетра-
подами (четвероногими) не третичного периода (т. е. современниками
бурно развивающихся в третичный период млекопитающих), а
примитивными тетраподами, первыми насельниками суши, земноводными
конца палеозойской эры. Во-вторых, на с. 143 тот же Итоне говорит:
«Тропи не могут принадлежать к тому филуму philum'y» который
привел к созданию человека». Во-первых, филум пишется phylum, a
не philum, а во-вторых, филум означает тип, т. е. высшую
систематическую категорию. Решительно, по мнению всех зоологов, не только
все обезьяны относятся к тому филуму, к которому относится человек,
но к филуму (типу) позвоночных, или шире, хордовых относятся и
все птицы, рептилии, амфибии, рыбы. Таксономическая
безграмотность — потрясающая. Любопытно, что ошибку с филумом можно
было бы и не делать. Сам Итоне употребляет правильный термин
«ветвь» (по-латински кладус), и он мог сказать, что человек относится
к иной ветви, чем тропи. Право на принадлежность к одной ветви с
человеком могут иметь из числа перечисленных на с. 91 плезиантроп,
синантроп (можно прибавить питекантроп), неандерталец; тропи же
почти несомненно (если бы он был действительно открыт) оказался бы
представителем иной ветви и, будучи признан человеком, дал бы
мощную поддержку взгляду (достаточно обоснованному и без него) о
полифелитическом происхождении человека.
Если в области систематики в романе большая путаница, то в
отношении логики крайний консерватизм. Он мог быть и незнаком с
современными направлениями в логике систематики, но должен был
бы знать, что давно уже (в логике Милля, Уэвелла) хорошо показано,
что вид дается типом, а не определением. Об этом у меня подробно
говорится в статье «К логике систематики», где показано, что может
быть, по крайней мере, пять пониманий типа: 1) идея, 2)
филогенетический предок, 3) образец, 4) объединение признаков индивидов,
5) центр эллипсоида распределения в гиперпространстве многих
измерений. Здесь я об этом распространяться не буду.
9. Идейные критерии человека неудовлетворительны.
Сопоставлением показаний свидетелей и экспертов после прений в суде и
парламенте автор отвергает все морфологические и физиологические
критерии и вводит в определение человека чисто идейные или
идеологические критерии. Можно привести закон, принятый парламентом
(с. 205):
«Статья 1. Человека отличает от животного наличие религиозного
Духа.
Статья 2. Основными признаками религиозного духа являются
(в нисходящем порядке): Вера в Бога, Наука, Искусство во всех своих
проявлениях; различные религии, философские школы во всех своих
проявлениях; фетишизм, тотемы и табу, магия, колдовство во всех
своих проявлениях; ритуальное людоедство в его проявлениях.
О романе Ж. Б. Веркора «Люди или животные?» 187
Статья 3. Всякое одушевленное существо, которое обладает хотя
бы одним из признаков, перечисленных в статье 2, признается членом
человеческого общества и личность его гарантируется на всей
территории Соединенного Королевства всеми законами, записанными в
последней Декларации прав человека».
Неудивительно, что на это определение дружно напали все газеты
(с. 215), но как могло случиться, что все газеты напали: даже газеты
правящей в данный момент партии, к которой принадлежало
большинство членов парламента, проведших этот закон? Но если даже в Англии
закон вызвал такое разногласие, то в других странах тем менее можно
было ожидать поддержки такого определения человека. И в книге
указано (с. 203), что и Россия не согласится с таким определением,
какими бы комментариями его бы ни снабдили, да и в Англии не
согласятся с определением Энгельса (очевидно подразумевается, что по
Энгельсу характерной особенностью человека является труд). Понимать
под религиозным духом способность абстрактно мыслить, способность
исследовать, жажду истины и проч. (с. 203) — значит высказать
мнение, с которым не согласятся не только марксистские большевики,
считающие науку и религию вечными антагонистами, но и очень
большое количество современных ученых, в особенности биологов.
Но и религиозных людей такое определение не удовлетворит. Во-
первых, для многих людей религия есть не искание истины (так ее
определял, между прочим Ганди), а обладание уже готовой истиной,
догматами. Такая догматическая религия хотя и совместима с наукой
в одном человеке (пример чему Ньютон, Пастер, Паскаль и многие
другие), но даже в одном человеке занимает резко ограниченную от
науки область. Конечно, и в науке очень часто догматы, убеждения
чувства, играют огромную роль, но это никогда не выдвигается как
определение науки. Вернее, очень многие считают, что истинная наука
достоверна, но только потому, что то или иное положение считается
абсолютно доказанным, а не данным заранее.
С другой стороны, критериями религиозности взяты такие, которые
могут возмутить любого религиозного человека. Отвергнуты как
неподходящие такие высокие критерии, как разум, милосердие, вера в
высшее существо, а приводятся многие ужасные критерии, в том числе
каннибализм (с. 206): «Людоедство, даже в тех редких случаях, когда
целью его является утоление голода или гурманство, есть не что иное,
как ритуальный обряд» и на той же странице сэр Питер и сэр Арнольд
высказали сожаление, что у тропи не удалось обнаружить никакой
склонности к людоедству. Конечно, у некоторых примитивных народов
существует ритуальный каннибализм, как вообще существуют
ритуальные убийства, но как можно говорить, что всякий каннибализм
есть не что иное, как ритуальный обряд. Выходит, если в городе и
стране, где большинство людей не знают религии и под влиянием
нужды возникает людоедство, то это, значит, усилился религиозный
дух? Странное заключение двух сэров основано на расспросах ученых-
антропологов, но то, что я читал у Миклухи-Маклая и, кажется, Гексли
про Африку, и данные о промышленном людоедстве Южной Америки
показывают, что в последних странах, где еще недавно (а может быть,
продолжается и сейчас) было людоедство, оно объяснялось целиком
188
А. А. Любищев
нуждой или гурманством, так как человеческое мясо (преимущественно
женское или детское), оказывается, обладает высокими вкусовыми
качествами. Все определение, таким образом, никак не может
удовлетворить людей разных взглядов и никак не может считаться основанным
на «гранитном фундаменте». Трудно себе представить, чтобы
английский парламент мог принять такой странный закон.
10. Карикатурность изображения ученых. Если предыдущие
замечания показывают, что Веркор дал карикатуру на английский
парламент, то и ученые изображены не менее карикатурно. Один из ученых —
монах-бенедиктинец, Диллиген, но ведет себя он совсем не
по-монашески. Темплмор «искренне удивился, когда ему стало известно,
что этот любитель поесть и выпить, который не выпускал изо рта
трубку и не слишком стеснялся в выражениях, был не кто иной, как
ирландский монах-бенедиктинец» (с. 49). Крупные палеонтологи,
бывшие вместе с тем членами католических орденов, не выдумка: таким
был, например, знаменитый иезуит Тейяр де Шарден, но они вели
себя вполне благопристойно. С другой стороны, показана какая-то
странная наивность Диллигена. Он первый задумался над тем, люди
ли тропи или животные, и его тревожит, что если они люди, но не
будут крещены, то им суждено гореть в геенне огненной (с. 69). «Я
был бы в таком случае не лучше нациста, который преспокойно
празднует Рождество в кругу своей семьи, радуясь, что существуют конц-
лагери». Конечно, это свидетельствует о крайней гуманности отца
Диллигена, но не свидетельствует о его уме. Ведь тропи существовали
тысячи лет до своего открытия, и следовательно, многие тысячи их
должны гореть в огне геенном без всякой вины Диллигена, а нацистские
концлагеря возникли только с приходом нацистов к власти. Поэтому
все нацисты могут считаться ответственными за существование
концлагерей, а отец Диллиген никак не может считать себя ответственным
за осуждение тропи на вечные муки (тут некоторая неточность с
переводом: слово «лимб» переводчик перевел как «чистилище», об
этом я скажу несколько слов в приложении).
Но если Диллиген показан как окарикатуренный гуманист, то
Сибилла (сама палеонтолог и жена палеонтолога Грима) показана как
тип совершенно аморального ученого. Дуглас Темплмор пишет в письме
(с. 101): «Сибилла — прежде всего ученая женщина в самом
чудовищном смысле этого слова. Для нее нет ни в жизни, ни в области духа
ничего святого, кроме научных изысканий и методов исследований».
Она, конечно, как и другие светские члены экспедиции, атеистка, и
подсмеивается над отцом Диллигеном, но это не мешает ей быть
суеверной. Впрочем, это не новость. Пушкин в «Пиковой даме» говорит
про Германа, что при отсутствии истинной веры он имел суеверия
(одно из которых, заметим, его и погубило). Так и Сибилла на суде
при благоприятном знаке трижды постучала в деревянную обшивку
скамьи (с. 169): «Вы и не подозревали, что такая я суеверная? —
рассмеялась Сибилла... — Подождите, вы еще не то обо мне узнаете».
Сибилла показана как типичный представитель современных
биологов, но вот ее суждения о систематике и классификации (с. 62):
«Любая классификация произвольна. Природа не классифицирует.
Классифицируем мы, потому что для нас это удобно. И классифицируем
О романе Ж. Б. Веркора «Люди или животные?» 189
по данным, которые мы берем также произвольно». &го совсем не
типичное для современных биологов воззрение. Большинство биологов
принимает, что естественная классификация отражает филогению
(родственные связи) организмов, меньшинство считает, что естественная
система и филогения — две разные вещи, и имеется совсем мало
скептиков, которые считают, что понятие естественной системы вообще
незаконно, что всякая система искусственна. Но с таким скептицизмом
всегда связан и философский скептицизм. Правда, помимо уже
указанного суеверия, можно сказать, что на Сибиллу нападают моменты
раздумья и она признает свои сомнения в некоторых «окончательно
доказанных», по мнению большинства биологов, вещах. Сибилла
говорит в разговоре с Френсис (с. 132): «Да, для меня не существует
моральных принципов... Но я этим не горжусь, уверяю вас... Все на
свете уязвимо; броня — лишь видимость. Да, Френсис, на небесах
никого нет, мы это знаем, и все-таки нам трудно привыкнуть к такой
мысли. Привыкнуть к тому, что поступки наши не имеют никакого
смысла... Что и хорошие, и плохие могут случайно породить добро или
зло... А Бог всегда, всегда молчит. Мы определяем понятие добра и
зла, основываясь лишь на своих собственных, непостоянных, как
зыбучие пески, представлениях... И никто не приходит к нам на помощь...
Не так уже все это весело». Как это сходно со стихами Есенина:
Стыдно мне, что я в Бога верил.
Горько мне, что не верю теперь.
И кажется странным, что Френсис в ответ на слова Сибиллы
полагает, что на отличительном признаке человека можно основывать
наше поведение, «не на призрачном расплывчатом определении добра
и зла, а на незыблемом, как гранит, определении того, что есть человек».
11. Общий смысл неясен. Совершенно непонятно, почему Темплмор
оказался недовольным исходом процесса. Что, ему так хотелось быть
повешенным, в таком возрасте, и имея любимую и любящую жену?
Он добился того, что тропи признали людьми, следовательно, главная
цель процесса достигнута. Вместе с тем и он был оправдан по вполне
почтенным для него основаниям. Но он считает (с. 214): «Нет, это
полное поражение». Жена его недовольна из более понятных
соображений. Ее крестный нечаянно для себя раздавил своим автомобилем
ребенка, и хотя Френсис продолжала любить своего крестного, она
испытывала ужас, так и теперь она не может отделаться от впечатления,
что все-таки Дуглас был убийцей, так как он убил ребенка, своего
сына.
И как понять эпиграф к книге (с. 24): «Все несчастья на земле
происходят от того, что люди до сих пор не уяснили себе, что такое
человек, и не договорились между собой, каким они хотят его видеть».
Цитата приписана Д. М. Темплмору («Животные или почти
животные»), по-французски «Более или менее животные» (Plus ou moins
betes). У Веркора есть сочинение «Более или менее человек» (Plus ou
moins Hommes, 1950), может быть, относится туда? Неужели Веркор
так наивен, что полагает, что все беды можно разрешить, найдя
определение человека?
190
А. А. Любищев
Весь смысл романа остается неясным, в особенности если читать
только этот роман и не читать того послесловия, которое следует за
русским переводом. Но если прочесть все и быть достаточно свободным
от ходячих предрассудков, то, пожалуй, придется прийти к
заключению, что вся та критика, которая была написана, слишком поверхностна
и что на самом деле роман имеет совсем иное значение. Автор сам
пишет в послесловии (с. 219), что в его творчестве произошел
своеобразный перелом через несколько лет после окончания войны и что
этой же теме, определению человека, были посвящены написанные
ранее два романа и несколько статей: судя по предисловию Наумова,
сюда относится роман «Гнев» (Colere, 1956) и сборник новелл «Глаза
и свет» (Les yeux et la Lumiere, 1948), которому в последующих
изданиях автор предпослал предисловие и эпилог. Сюда же относится
и книга «Более или менее человек». Французский читатель, очевидно,
может лучше разобраться в идеях Веркора, чем русский, который
принужден довольствоваться его послесловием. Но и в послесловии
сказано достаточно ясно. Автор пишет (с. 219), что он написал не
очень серьезный роман на очень серьезную тему, следуя по стопам
Рабле, Вольтера и Франса; «серьезнее всего французы думают над
проблемами, о которых им повествуют с улыбкой на устах». И на
с. 220 ясно сказано, что автор не делает выводов, вернее, окончательных
выводов, а что он пишет лишь для того, чтобы вселить дух беспокойства,
навести читателя на размышления. Этим самым автор следует методу
Сократа и Платона, у которых часто долгое рассуждение не приводило
к выводу, а лишь обостряло размышления. С этой точки зрения и
можно повести защиту Веркора.
Защита Веркора
12. Цель и средства. Роман Веркора, как уже указано, является
и художественным, и философским произведением, и резким началом
он сразу ставит вопрос о соотношении целей и средств. В третьем
параграфе я уже сформулировал то традиционное отвращение к
приписываемому иезуитам лозунгу «цель оправдывает средства», в
частности, решительному отрицанию человеческих жертвоприношений.
Я утверждаю, что такая позиция — чистое лицемерие, и в той или
иной форме решительно все люди этого лозунга придерживаются. Два
наших великих писателя посвятили свой талант осуждению Годунова,
принесшего одного младенца, царевича Дмитрия, в жертву
государственным соображениям. Но, кажется, из крупных писателей никто не
осудил начало царствования дома Романовых, когда публично был
казнен Ивашка, малолетний сын второго самозванца и Марии Мнишек.
Правда, помню стихотворение одного (позабыл, какого) поэта, где это
преступление было описано: «Так был казнен младенец неповинный».
Любопытно, что многие писатели посвятили свои произведения судьбе
Марии Стюарт (женщине, далеко не невинной), и, кажется, никто не
коснулся судьбы несчастной Джен Грей, казненной только за то, что
одной из враждующих партий она была выдвинута как претендентка
на английский престол после смерти сына Генриха VIII, Эдуарда.
О романе Ж. Б. Веркора «Люди или животные?» 191
Я никогда не читал осуждения декабриста Пестеля, хотя проект
этого декабриста был поистине кошмарен: истребить всю
императорскую семью в предупреждение возможности восстановления монархии
(я уже не говорю о том вероломстве, с которым был сопряжен этот
проект, если верить Мережковскому в его романе «Александр I»). Само
собой разумеется, что проект Пестеля помимо своей омерзительности
был просто глуп: и знание истории показало бы ему, что при нехватке
собственных кандидатов на пост монарха импортируют заграничных,
а при надобности возникают и новые династии (Наполеон и др.); этих
фактов он не мог не знать, а потому проект истребления всех членов
императорской семьи можно объяснить только чистой кровожадностью.
Великого немецкого поэта и мыслителя В. Гете считают
провозвестником гуманных идей (что не мешало этому провозвестнику,
создавшему образ Маргариты, подписывать смертные приговоры
реальным Маргаритам), однако ему же принадлежат страшные стихи,
привожу в двух русских переводах:
1. Если мука — ключ отрады,
Кто б терзаться ею стал.
Разве жизней мириады
Тамерлан не растоптал?
2. О, не плечъ — из их печали
Мы блаженство извлечем
Разве тысячи не пали
Под Тимуровым мечом?
Курьезно, что это четверостишие Гете приводит и К. Маркс в конце
своих двух статей об английской политике в Индии, где после того,
как английской политике был высказан ряд осуждений, К. Маркс
приходит к заключению, что историческая миссия Англии была
положительной, так как вывела Индию из состояния векового
хронического застоя вопреки желанию самих английский правителей. С этим
выводом, по-моему, нельзя не согласиться, но при чем здесь Тамерлан
(Тимур)? Мне кажется исторически бесспорно, что дикая завоеватель-
ская политика Тамерлана привела к установлению такого ретроградного
режима, при котором неизбежно произошло падение великой
среднеазиатской культуры, созданной при предшественниках Тамерлана и в
силу известной инерции развивавшейся вплоть до его внука Улугбека,
после убийства которого цивилизация круто пошла вниз. Сравнивая
двух великих завоевателей, Александра Македонского и Тамерлана,
мы должны признать, что оба они «абстрактным гуманизмом» не
отличались, но в результате завоеваний первого возникла великая
эллинистическая культура и не нелепо думать, что, поживи он дольше,
он мог бы создать великую империю, сумевшую бы противостоять
дикому Риму; в результате же завоеваний Тамерлана, умершего в
позднем возрасте и полностью осуществившего свою «миссию»,
развалилась и цивилизация того государства, границы которого он раздвинул
своим мечом. В цитированном же четверостишии всякое крупное
кровопролитие может рассматриваться как необходимое для прогресса в
192
А. А. Любищев
истории. И в сущности, к этому выводу можно прийти, исходя из
самых разнообразных философских и социологических предпосылок:
полного отрицания роли личности в истории, концепции «народ —
творец истории», того постулата (связанного со старым лапласовским
детерминизмом), что вся мировая история проходит единственно
возможным путем и проч. Наконец, даже признавая роль личности в
истории, признавая индетерминизм, но вместе с тем стоя на этатической
точке зрения (государство есть самоцель, действие его не подчинено
обычным моральным критериям; война — вполне законное
мероприятие, даже когда она ведется с целью чистого завоевания; воин, какой
угодно, а не только защитник и освободитель — наиболее почетный
член общества), мы тоже придем к оправданию Тамерлана и ему
подобных. Чингиз-хан и сейчас пользуется уважением среди лиц,
считающих себя в большей или меньшей степени его
единоплеменниками (напомним кино «Потомок Чингиз-хана», наш современный
писатель Чингиз Айтматов).
Есть очень много политических деятелей и мыслителей самых
разнообразных направлений, считающих, что прогресс (понимаемый в
самом разнообразном смысле) немыслим без насилия и кровопролития
(Бисмарк: «Великие вопросы времени разрешаются только кровью и
железом», К. Маркс: «Насилие есть повивальная бабка истории»). Но
существует и мнение, имеющее глубочайшие корни, что для прогресса
человечества насилие не обязательно; его обвиняют в мягкотелости,
«абстрактном гуманизме», потакательстве эксплуататорам и т. д. Все
эти обвинения отнюдь не лишены известных оснований, но
принципиальных сторонников насилия можно обвинить в более серьезных
ошибках: из спорного положения, что крупные прогрессивные
изменения в обществе невыполнимы без серьезных потрясений,
сопровождаемых кровопролитием, легко сделать поистине кошмарный вывод,
что всякое крупное потрясение и кровопролитие связано с прогрессом,
а что если бы не было большого кровопролития, то нельзя говорить о
серьезном прогрессе. Вот отсюда возвеличение Тимура, которому
действительно чрезвычайно повезло. Его прославил Марло в трагедии
«Тамерлан Великий». Наша критика в предисловии к собранию
сочинений Марло даже нашла черты «гуманизма» (см. мою статью «О
гуманизме, Тамерлане и Марло») и, наконец, наш писатель Гайдар не
нашел лучшего имени, чем Тимур, для обозначения почтенных ребят.
И не следует в данном случае приводить в качестве суперарбитра
мнение Достоевского о слезах одной девочки. Мы знаем по его
«Дневнику писателя»,- что он поддерживал идею войны за Царьград чуть ли
не со всей Европой, а при этой операции (даже если бы она увенчалась
победой) погибла бы не одна девочка. Великолепную критику
политических взглядов Достоевского дал Мережковский в своей статье
«Пророк русской революции», и я здесь об этом больше писать не буду.
13. Как всегда, дело в мере. Полное отрицание положения «цель
оправдывает средства» совершенно невозможно, все дело в том, чтобы
применять отрицательные средства в возможном минимуме и не
называть плохие средства хорошими только потому, что они служат для
хороших или приемлемых целей. Прекрасно сказано у А. К. Толстого:
О романе Ж. Б. Веркора «Люди или животные?» 193
Неволя заставит пройти через грязь,
Купаться в ней — свиньи лишь могут.
И вот в наше время многие лицемерные отрицатели положения
«цель оправдывает средства» фактически приводят другой, несравненно
более безнравственный постулат: «цель освящает средства». Это не
новость: в житии мученицы Екатерины (а может быть, Варвары?)
говорится, что ее казнил собственный отец, возмущенный ее переходом
из язычества в христианство. Изверг! Но есть хорошее стихотворение
Лонгфелло, посвященное одному испанскому гранду, который сам донес
на своих дочерей, перешедших в протестантизм и сам поджег костер:
католические фанатики восторгались подвигом отца, не
содрогнувшегося от того, чтобы выдать на мучения своих отступниц-дочерей (он
мог сослаться даже на евангелие от Луки, гл. XIV, 26). В свое время
такая противоположность суждений в отношении поступков совершенно
морально равноценных вызывала резкое осуждение, а сейчас многие
повторяют такие же суждения. При этом если то или иное деяние
совершается в пользу дела, признаваемого правым, то оно само этим
самым возвеличивается. В прежние времена даже защитники смертной
казни не считали исполнителя приговора — палача почтенным
человеком: этим самым уже осуждалась смертная казнь, хотя бы в принципе.
Сейчас мы «в принципе» осуждаем смертную казнь, считаем ее
временным мероприятием, но возмущаемся, когда советских исполнителей
приговоров называют палачами. Шпионаж, производимый врагом в
пользу своего государства, считается презренным делом (в прежнее
время всякий шпионаж считался презренным делом), но шпионов в
пользу нашего государства называют доблестными разведчиками, а не
шпионами, и считают, что это чрезвычайно почтенное дело. По старым
понятиям никто не имел права заставить человека лгать или совершить
бесчестный поступок: кажется, Монтескье сказал, что отечество может
требовать от гражданина, чтобы он отдал за него жизнь, но не может
заставить его лгать. «Жизнь — родине, честь — никому». Сейчас это
положение «устарело». Если нужно для революции — то почтенно,
если против — то презренно. Будь шлюхой во имя Революции: вот
лейтмотив пьесы «Барабанщица», пьесы Тура «Ен бяжиц из ночи»
(видел по-белорусски, русское название точно не помню), «Смерть
зовется Энгельхен». Твердое соблюдение данного слова совершенно
выпало из морального кодекса наших соотечественников.
Существуют ли мыслители и политические деятели, которые
совершенно отрицают положение «цель оправдывает средства»? Можно
назвать Л. Толстого с его проповедью полного непротивления злу. Мы
знаем, что Л. Толстой в молодости не проводил в жизнь этот принцип,
так как был офицером и участвовал в войнах — на Кавказе и в
Крымской кампании. Правда, и в рассказах той поры он уже проводил
антимилитаристские идеи. Когда же он выступил со своей проповедью,
он не был активным деятелем, а только писателем, и трудно сказать,
смог ли бы он удержаться на этом уровне, если бы ему была вручена
власть. Многие проповедовали протест против смертной казни, не
будучи у власти (Робеспьер, Ленин), но, придя к власти, дошли до
террора в массовом масштабе. Я не хочу этого сказать про Л. Толстого,
7 Зак. 3698
194 А. А. Любшцев
но, например, эволюция Индии тоже показательна. Великолепнейший
образец гуманизма, Ганди в молодости агитировал за вступление в
английскую армию во время англо-бурской войны, во время борьбы
за независимость Индии он выдержал свою позицию борьбы
ненасильственными средствами и остановил уже начавшуюся кровавую
революцию (за что получил резкое осуждение любителя кровопролитий
Сталина), что не остановило дела освобождения Индии. Но
последователи его не удержались на этой позиции и в споре с Пакистаном из-за
Кашмира не хотят идти на разумное решение (плебисцит под контролем
ООН). Поэтому сейчас можно сказать, что борьба ненасильственными
средствами не есть химера, как казалось в конце XIX и в начале
XX в., но можно ли во всех случаях воздержаться от насилия — это
еще не решенный вопрос. Важно только отказаться от постулата, что
насилие есть повивальная бабка истории, и во всех случаях стремиться
к ненасильственному, хотя бы и более медленному решению насущных
проблем. Но если сейчас огромное большинство политических
мыслителей не отрицают принципиально допустимости массовых
кровопролитий, то тем менее они должны отрицать возможность
индивидуальных убийств. Наиболее оправданным является, конечно, убийство
тиранов, хотя и его следует по возможности избегать. Лица, приемлющие
войну, принимают вместе с тем и гибель многих людей, в частности
многих детей, сопряженную или со страданиями, или с нравственными
мучениями ожидания смерти. Наконец, во всех случаях войны мы
имеем гибель людей, уже осознающих опасность. Случай Темплмора
с этой точки зрения наиболее простителен: только что родившийся
ребенок, смерть не мучительна. Умерщвление ребенка Темплмором
практически не отличается по своей неприемлемости от эмбриотомии,
а также, в сущности, от абортов, и странно говорить, что умерщвление
человеческого зародыша шести месяцев есть убийство, а двух-трех
месяцев — не убийство. Защита права матери на аборт есть чистейшее
лицемерие.
14. Что есть человек? Давая споры ученых об определении человека,
Веркор подводит читателя к выводу, что ни генетический принцип,
ни систематический не дают твердых оснований для решения вопроса,
что такое человек. Важна только идеологическая близость, хотя бы и
не в той, несколько карикатурной форме, в которой она выражена в
романе. Между тем сейчас многие эволюционисты, будучи атеистами,
фактически сохраняют тот генетический подход, который развит в
книге Бытия. Люди — братья, потому что они имеют общее
происхождение. Следовательно, организмы иного происхождения не имеют
никакого права на то, чтобы их рассматривать равноправными с людьми.
Поэтому сообразно с общей практикой вмешательства в научную область
и здесь руководящие товарищи требовали, чтобы все ученые доказывали
монофилетичность происхождения человека, а полифилетичность
рассматривалась как выражение расизма. Но возьмем крайний
воображаемый случай. Или люди высадятся на иных обитаемых планетах,
или к нам прибудут насельники иных миров. Как мы должны с ними
общаться? Несомненно, это будут люди совершенно иного
происхождения (если отказаться от фантастических взглядов на то, что люди
произошли от прибывших когда-то инопланетников) и, несомненно,
О романе Ж. Б. Веркора «Люди или животные?» 195
всякий знающий зоолог сразу их отличит от человека. Значит ли это,
что их следует истребить, что их можно будет есть и т. д. Я думаю,
правильным решением вопроса будет попытаться войти с ними в
общение и, если они окажутся склонными к миролюбивым переговорам
и обнаружат культуру одного порядка с нашей, признать их
равноправными членами нашего общества. Только в том случае, если они
проявят явно агрессивные действия (вроде марсиан из романа Уэллса
«Борьба миров»), допустимо принятие мер самозащиты. Но ведь так
же мы поступаем, или должны поступать, и с людьми: исходим из
презумпции гуманности и принимаем те или иные меры самозащиты
только в случае необходимости. В этом и заключается смысл несколько
карикатурного постановления парламента: для оценки того, имеет ли
полные права то или иное существо, генетические критерии не имеют
решающего значения, а только идеологические: достигло ли данное
существо того морального или умственного уровня, которое дает ему
право именоваться полноправным жителем Земли. В речи королевского
прокурора (с. 165) высказана старая точка зрения о «единстве»
человеческого рода, которое считается единственной гарантией того, чтобы
удержать разгул страстей. Иначе «вновь возродится преступная идея
высших и низших рас, кошмарные воспоминания о которой еще живы
в нашей памяти». Кстати, здесь перевод неточен, вместо «единства»,
«юнисите» (с. 257 франц. текста) поставлено слово «сущность»... И
королевский прокурор, и наши марксисты считают возможным давить
на сознание присяжных и игнорировать данные науки. В этом они
согласны с Ватиканом, который тоже единство человека основывает
на единстве происхождения — один из новых примеров того, что
крайние революционеры на словах оказываются крайними консерваторами.
Поэтому понятно, что Ватикан молчал в вопросе о тропи: там сидят
достаточно образованные люди (много более образованные, чем у нас
в Политбюро), и для Ватикана это действительно серьезная проблема,
так как генетическое единство тропи и людей можно считать
исключенным, а для марксистов не меньше трудности признать, что человека,
т. е. высший организм на Земле, отличает искра Божия (как пишет
Френсис, с. 67: «Ведь самый неверующий среди нас не может отрицать
того, что как-никак, а именно в человека, и только в него одного,
вложена искра Божия. И не отсюда ли наша извечная тревога? Если
человек в своем развитии идет от животного, то когда, в какой момент
в нем зажглась эта искра?»). Человек — это организм, вырвавшийся
из природы. Так и говорит сэр Артур (с. 199): «Животное составляет
единое целое с природой. Человек не составляет с ней единого целого.
Для того чтобы мог произойти этот переход от пассивной
бессознательности к вопрошающему сознанию, необходимы были раскол, разрыв,
необходимо было вырваться из природы. Не здесь ли как раз и проходит
граница? До этого разрыва — животное, после него — человек?
Животные, вырвавшиеся из природы, — вот кто мы». Здесь опять перевод
неточен. У автора в оригинале (с. 322): «ле занимо денатюре» (Les
animaux denatures), и это название дано всей книге, но в извинение
переводчика можно сказать, что перевести слово «денатюре» не так-то
легко. В франко-русском словаре проф. К. А. Ганшиной, 3-е изд.,
1957 г., слово «денатюре» переводится так: 1) лишенный человеческих
19(3 ___ А. А. Любищев
чувств, бесчеловечный, 2) искаженный, извращенный, 3) хим.
денатурированный. В глаголе «денатюре» есть еще значение: лишение
природных свойств. В биологии слову «денатюре» часто придается смысл
просто измененный. Поэтому изменение заглавия книги до известной
степени оправдано, и перевод «вырвавшийся из природы» хотя и не
соответствует обычному употреблению слова, но не противоречит
общему смыслу книги.
Это — великолепное понимание истории человечества. Человек в
известной степени есть существо сверхъестественное, это дает ему
огромные преимущества, но связано и с большими потерями. Превосходно
сказано на с. 200: «Мы можем теперь объяснить, — проговорил сэр
Артур, — почему животные не нуждаются ни в мифах, ни в амулетах:
им неведомо их собственное невежество. Но разве мог ум человека,
вырвавшегося, выделившегося из природы, не погрузиться сразу же во
мрак, не испытать ужаса? Он почувствовал себя одиноким,
предоставленным самому себе, смертным, абсолютно невежественным ■— словом,
единственным животным на земле, которое знает лишь то, что „ничего
не знает", не знает даже, что оно такое. Как же было ему не выдумывать
мифов о богах или духах, чтобы оградиться от своего невежества, идолов
и амулетов, чтобы оградиться от своей беспомощности? И не доказывает
ли как раз отсутствие у животных таких извращающих
действительность измышлений, что им неведомы и страшные вопросы?»
По поводу этой цитаты можно сказать очень много. Здесь дается
прежде всего объяснение возникновения религии, которое может
удовлетворить свободомыслящих атеистов. Действительно, религия
свойственна всем людям (это считалось одним из доказательств бытия Божия
по мнению богословов) просто потому, что осознание своего одиночества
внушает страх людям. Конечно, остается совершенно неясной причина
«денатурации» человека. Что может дать современная наука взамен
библейской легенды, что человек вкусил от древа познания добра и
зла. И вкусил-то плохо: далеко не все люди понимают различие добра
и зла, и только величайшие мудрецы, как Сократ, энают, что они
ничего не знают. Таким образом, признание людей «денатурированными
животными» обозначает некоторое частное освещение проблемы
происхождения человека. Но тогда становится ясным, что многое,
свойственное только человеку, связано с таким ужасом, что целый ряд
великих мыслителей (эллинские циники, Руссо, Л. Толстой, Ганди)
проповедовали опрощение, «возврат к природе», как залог счастья для
человека. Понятно также, что определение человека часто связано с
чем-то ужасным. Мы знаем, что самоубийство — печальная привилегия
человека, и тенденция к самоубийству не убывает, а возрастает с ростом
цивилизации. Наш выдающийся зоопсихолог Владимир Вагнер считал,
что одним из наиболее объективных критериев человека является
наличие только у него сознательного детоубийства. И хорошо говорит
Френсис (с. 214): «В этом страдании, в этом ужасе — красота человека.
Животные, конечно, гораздо счастливее нас: они не способны на
подобные чувства. Но ни за какие блага мира я не променяю на их
бездумное существование ни этого страдания, ни даже этого ужаса, ни
даже нашей лжи, нашего эгоизма и нашей ненависти... После
процесса... нам, по крайней мере, стало ясно одно: право на звание человека
О романе Ж. Б. Веркора «Люди или животные?» 197
не дается просто так. Честь именоваться человеком надо еще завоевать,
и это звание приносит не только радость, но и горе. Завоевывается
оно ценою слез. И тропи придется пролить еще немало слез и крови,
пройти через раздоры и горькие испытания. Но теперь я знаю, знаю,
знаю, что история человечества не сказка без конца и начала,
рассказанная каким-то идиотом». В этих словах ясно выражено то, что
высокая миссия и высокое звание человека должно быть оправдано
любым человеком и предоставление одинаковых прав всем людям не
обозначает, что все люди правильно используют эти права. Естественно,
возникает различие между активом человечества и пассивом, а это
уже несовместимо с представлением о полной демократии. Да, полной
демократии не существовало и не существует нигде. В феодальном
строе откровенно давали права только благородным, в
капиталистическом мире под сурдинку особое значение имеют капиталисты (хотя
масса народа временами проявляет активность); у нас полными правами
пользуется только кучка власть имущих, считающая, что она лучше
других знает, как надо вести народ. В той или иной форме, открытой
или лицемерной, неравенство людей признается всеми. Истинную
демократию в эллинском (Платон, Аристотель) смысле (властью наделяют
по жребию среди всех граждан) сейчас, кажется, никто и не защищает:
фактически современные демократии даже в теории являются
аристократиями в эллинском смысле — господство «лучших». В современном
понимании демократии лучшей из избирательных систем считается
пропорциональная система, но при этом забывают, что в этом случае
права «самодержавного» народа ограничиваются выбором между
партиями, и ограничивается выбор личностей руководителей: в этом смысле
пропорциональная система несравненно хуже мажоритарной. Ни люди,
ни народы не равны, но, как выразился Тейяр де Шарден,
«дополнительны», т. е. разнообразие людей и наций необходимо для наиболее
полного осуществления человеческого прогресса, и равноправие
заключается в том, что всем организмам, причисленным к людям,
обеспечивается некоторый минимум прав. Хорошо сказано у Канта:
«человеческая личность может быть только целью, но не средством»: это
положение, конечно, идеал, к которому должно стремиться и до
осуществления которого еще очень далеко.
15. Бесправны ли животные? Вместо постулируемых многими
современными авторами (и что Веркор берет в известной степени за
мишень) положений, что все люди совершенно равноправны, а все
животные совершенно бесправны, Веркор приводит к положению, что
нет полного равноправия людей, а лишь обеспеченность минимумом
прав. Но можно ли говорить, что животные абсолютно бесправны?
Если взять простые факты, то утверждение о бесправности животных
окажется совершенно неверным. Имелись древнейшие системы, не
допускавшие употребления млекопитающих и птиц в пищу: индийские
школы, древнее пифагорейство. В Индии и сейчас коровы и обезьяны
неприкосновенны (мы знаем волнения в современной Индии, связанные
с требованием, чтобы даже европейцам было запрещено убивать коров).
В Евангелии сказано: «блажен, иже и скоты милует». Американские
индейцы считают, что верная собака идет в рай вместе со своим
хозяином. Вспомним, наконец, Есенина:
198
А. А. Любищев
И зверье, как братьев наших меньших,
Никогда не. бил по голове
(в отличие от наших современных противников «абстрактного
гуманизма», которые и людей бьют по головам). Мы знаем, что и в Европе
в некоторых странах существует правовая защита животных. В Англии
производство вивисекции строго ограничено, мучительство животных
во многих странах карается по закону, и должен отметить, что и у
нас недавно осудили как злостное хулиганство озорное убийство ручного
лебедя в одном из московских парков. Существуют (и существовало и
у нас до революции) общество покровительства животным. Поэтому,
даже если бы тропи были признаны обезьянами, это не означало бы,
что их можно есть, на них можно охотиться и т. д. Гуманные люди
(например, Л. С. Берг) возмущаются, когда им говорят об облавах на
шимпанзе или о том, что можно есть шимпанзе, так как, будучи
несомненными обезьянами, они слишком близки к человеку, чтобы
поедание их не считать, скажем, 25%-ным каннибализмом. И если бы
организмы, подобные тропи, были найдены, то даже признав их людьми,
необходимо было бы выработать особый статут для них, как и для
низших рас вообще, если таковые будут обнаружены (пока низшими
расами объявляют просто всех тех, которые неприятны тому или иному
автору, как у нас объявили бесправной «низшей» расой так называемых
кулаков).
16. Пробабилизм в юриспруденции. Такое же отрицание голого
принципа «да или нет» вытекает из размышлений по поводу ряда
особенностей современного судебного процесса, причем не только
«буржуазного», но и советского. «Буржуазный» суд отличается от советского
наличием там коллектива присяжных, резко отличного и независимого
от суда. У нас этого нет, хотя уже поговаривают о необходимости
восстановления этого института. Я вполне поддерживаю необходимость
восстановления суда присяжных, суда совести (у нас нет суда совести,
а есть в принципе только суд по закону, а фактически он часто является
судом по приказу начальства), но не закрываю глаз на неверность
некоторых положений, лежащих в основе судопроизводства. Одно
положение: независимость совести присяжных от общественного мнения;
сообразно этому принципу присяжных полностью изолируют от
общества на все время процесса, не дают им читать газет и проч... Это,
конечно, чисто формальная независимость. Ведь присяжные —
взрослые люди, каждый из которых выработал свое мировоззрение, уже
сильно влияющее на решение данного присяжного. Поэтому, например,
в южных штатах США, кажется, почти не было случая, где бы белый,
убивший негра, получил бы осуждение, так как почти все население
южных штатов проникнуто расистскими предрассудками. И поэтому
особенно выдающимся был успех наших юристов, добившихся
оправдания Бейлиса, несмотря на то что состав присяжных был подобран
специально (см. об этом у В. Короленко) и антисемитизм на Украине
и тогда был очень силен. Второе положение: признают только две
возможности — или преступление считается полностью доказанным,
или же обвиняемый признается совершенно невинным; 1 и 0 без всяких
переходов. Для обеспечения достоверности приговора в обычных судах
О романе Ж. Б. Веркора «Люди или животные?» 199
количество присяжных довольно велико (обыкновенно 12) и, например,
по законам Англии или многих штатов США для вынесения смертного
приговора требуется единогласие присяжных. Давно уже (Лаплас,
кажется, Пуассон) математики ставили вопрос, какую вероятность можно
допустить для вынесения несправедливого приговора. Если бы
присяжные размышляли совершенно независимо друг от друга и
вероятность ошибки в каждом отдельном случае была бы, скажем, одна
десятая, то вероятность вынесения несправедливого приговора
оказалась бы равной 0,000000000001. А так как вероятность ошибки часто
бывает значительно большей (иногда приближаясь к 0,5) и мнения
присяжных не независимы, то и получается, что для допущения
возможности вынесения совершенно несправедливого приговора
вероятность не так мала. Для меня этого одного достаточно, чтобы
категорически отрицать смертную казнь, так как человеческая совесть не
мирится с тем, чтобы погубить даже в редких случаях хотя бы одного
невинного человека. Замечательный фильм «12 разгневанных мужчин»
и проникнут чрезвычайно гуманной мыслью, что нельзя осудить
человека, против которого имеются очень серьезные улики, если имеется
хоть тень сомнения в убедительности улик и хотя не существует
никакой иной версии преступления. Обвиняемый, вероятно, истинный
убийца, но так как вероятность отличается от достоверности, то его
надо оправдать, что однозначно с признанием невинности. При всей
гуманности такого подхода его вряд ли можно полностью провести в
жизнь, так как тогда очень большое число подлинных преступников
окажется безнаказанным. Говорят, потому в США такие преступники,
как Аль Капоне и другие, умели уходить чистыми, что путем подкупа
лжесвидетелей и других лиц им удавалось доказать алиби или вообще
привести большое число оправдывающих обстоятельств. Поэтому старая
точка зрения Лапласа, что при высокой вероятности (заведомо не
совпадающей с достоверностью) допустимо вынесение обвинительного
вердикта, более отвечает народному правосознанию (не говоря уже об
общественной целесообразности), чем то положение, что при неполной
достоверности надо считать обвиняемого совершенно невинным. В тех
случаях, где (как в фильме «12 разгневанных мужчин») имеются
серьезные доводы в пользу виновности, но нет уверенности, не может
быть речи о полном осуждении, но вряд ли допустимо и полное
освобождение. Правильным выходом было бы временное заключение
на определенный срок до выяснения обстоятельств дела.
17. Справедливое изображение сумбура среди ученых (ср.
пункт 10). То, что кажется карикатурностью в изображении ученых,
на самом деле объясняется объективностью Веркора. Веркор, как уже
было указано в пункте 3, делает много ошибок в мелочах, но
исключительная его разносторонность (с. 6, он — художник Жан Брюллер,
в сорок лет сменивший палитру на перо, инженер по образованию,
талантливый график, приобретший до войны известность своими
рисунками, освоивший профессию столяра в годы оккупации, писатель
по призванию, человек энциклопедических знаний) позволяет ему стать
выше споров среди ученых и во многом показать их истинное лицо.
И может быть, он нарочно подчеркнул дефекты и наивность отца
Диллигена, чтобы тем резче выразить его гуманность и превосходство
200
А. А. Любищев
в общечеловеческом смысле над его спутниками — узкими учеными.
Он первый стал изучать тропи, видя в них людей, а не обезьян, называя
речью то, что Крепсу и другим казалось лопотаньем (с. 71, 72). Он,
наблюдая за тропи и спутниками ученых, папуасами, заметил, что
папуасы пожирают тропи, и первый возмутился этим (с. 80), а когда,
привыкнув к тропи, члены экспедиции узнали о тропиедстве папуасов,
он первый удержал членов экспедиции от слишком суровой кары по
отношению к папуасам (с. 84).
Разброд же среди биологов (каждый из которых с неколебимой
уверенностью считает только себя правым) показан объективно и просто
великолепно, так же как их философская беспомощность. Великолепно
показан на с. 50—54 спор между Темплмором и Сибиллой. Дуглас не
знал, что Диллиген бенедиктинец. Сибилла указала, что на взглядах
Диллигена всегда отражается его скуфья. «Он не только папист, но к
тому же принадлежит к ордену бенедиктинцев. И что хуже всего,
является самым бешеным ортогенистом... Ортогенист. Сторонник
ортогенеза. Он считает, что всякое развитие имеет определенную цель
или, по крайней мере, направление... Он полагает, что мутации
происходят не случайно, не в результате естественного отбора, но что их
вызывает, подчиняет себе и управляет ими некая сила, воля к
усовершенствованию... Словом, он полагает, что существует определенный
план и его создатель и что Господу Богу наперед известно, что он
хочет». — «Но в этом еще нет никакого преступления», —улыбаясь,
заметил Дуглас. «Преступления, конечно, нет, но это просто
нелепость». — «Ну а кто же мы сами?» — «То есть как это кто?» — «Если
вы не ортогенистка, тогда кем вы себя считаете?» — «Я никто. Я
свободомыслящая. Я считаю ортогенез мистикой, и, по-моему, прав был
Дарвин, отводя главную роль естественному отбору. Но в то же время
мне кажется, что естественный отбор — это еще не все. Развитие —
результат взаимодействия самых разнообразных факторов, внутренних
и внешних. Думаю, что никогда нельзя будет свести развитие к одному
какому-нибудь фактору. И тех, кто это делает, я просто считаю ослами».
А дальше оказывается, что Сибилла признает «внутренние факторы» —
это преобразующие силы, источник которых — некая воля к
постепенному самосовершенствованию, присущая тому или иному виду,
признает существование причин, непостижимых человеческим разумом.
За это вполне справедливо Дуглас говорит Сибилле, что она еще
больший ортогенист, чем Диллиген (с. 52). Но далее говорится, что
«он (Диллиген) является ортогенистом не потому, что верит в
божественное предопределение, а, скорее, даже наоборот: он — ортогенист
и потому вынужден верить в божественное предопределение». Большую
роль сыграло то, что при изучении ископаемых раковин он нашел
такие организмы, у которых свертывание раковины зашло так далеко,
что животные, полностью свернувшись, погибали замурованными,
откуда Диллиген пришел к выводу: существует внутренний фактор,
внутренняя «воля» к свертыванию, полярная (правильнее,
противоположная) всякому процессу приспособления (с. 52).
Из этих выписок получается полный сумбур. Сибилла считает
ортогенез нелепостью, а с другой стороны, факты ортогенеза
неоспоримы. Она считает себя свободомыслящей, но некоторые подходы
О романе Ж. Б. Веркора «Люди или животные?» 201
полностью отрицает, т. е. понимает свободу совсем так, как наши
марксисты: свободу мыслить в рамках, дозволенных начальством.
Никто, конечно, не считает, что мутации возникают в результате
естественного отбора, они сохраняются и суммируются в результате
естественного отбора. Но самое, пожалуй, любопытное — странная логика
отца Диллигена: из того, что свертывание раковин идет вопреки
приспособлению, делается вывод, что оно есть следствие деятельности
божественного предопределения, т. е. целеполагающего начала... Но в
действительной биологической литературе мы имеем совершенно
сходные нелепости. Современные крайние дарвинисты не дают себе труда
разобраться в разнообразии возможных эволюционных теорий. Обычно
допускают только то, что называют дарвинизм и ламаркизм; ламаркизм
считают экспериментально и теоретически опровергнутым, и тогда
остается один дарвинизм, а что касается ортогенеза, то такие лидеры,
как Добржанский, считают возможным разделаться с ортогенезом,
изображая его в виде полного предопределения развития. Любопытно,
что не так давно догматическое утверждение Лапласа о полном
предопределении развития всей Вселенной считали абсолютной истиной,
хотя этому решительно противоречит вся практика человечества,
исходящая из предположения о возможности различных решений того
или иного вопроса. Теория номогенеза в ее разнообразных формах
большей частью просто не упоминается (например, в попытке
классификации в книге Майра) либо упоминается только в примечании
(например, в книге Юлиана Гексли «Эволюшен»). Решительно
отрицается как антинаучное, мистическое, принятие реальных, целепола-
гающих начал в природе, но в то же время нельзя отрицать, что сам
человек — целеполагающее начало, а следовательно, стоит вне
природы. Что же его сделало человеком? По мнению профессора Наача,
пяточная кость, астрагал, приведший к прямостоянию, освободившему
руку и приведшему к мысли (с. 144) («Рука создала мысль»), а по
мнению профессора Итонса, мысль создала руку человека, что он
приписывает Аристотелю. Но дальше Итоне обнаруживает полное
непонимание сложных проблем систематики, считая, что если у данного
организма отсутствует хотя бы один из специфических признаков, то
мы уже не вправе его считать человеком в полном смысле слова
(с. 145), а отсюда дальнейший вывод (с. 146), что настоящим человеком
является только белый человек. А отсюда вывод профессора Итонса
(с. 146), «что правы были не мы, а наши предки, некогда превратившие
их (цветных) в рабов», что вызвало возмущение зала. Приводятся и
другие выступления, а результат (с. 155): «и хотя ученые считали,
что Парантропуса следует отнести к человеческому роду, обосновывая
этот вывод, они так противоречили друг другу» чт° защита ограничилась
лишь насмешливым молчанием, куда более красноречивым, чем самая
страстная речь». Превосходно подмечена характерная особенность
современных биологов. Как правило, работая в разных уголках
необозримой науки, они экстраполируют чрезвычайно далеко выводы,
имеющие ограниченное значение в их узкой области, но когда пытаются
выступать в область социологии, то приходят, как правило, к
противоречивым и нередко возмутительным выводам. Положение не
улучшилось за 15 лет со времени выхода в свет книги Веркора. В номере 37
202 А. А. Любшцев
«Литературной газеты» от 13 сентября 1967 г. с. 11 посвящена проблеме
«Нужен ли институт человека?» Представители редакции, Евг. Богат
и Ю. Тимофеев, исходя из книги Веркора, приводят вкратце беседу
по этому вопросу антрополога, доктора исторических наук М. М.
Герасимова (производившего реконструкцию внешнего облика по черепу),
кандидата философских наук Г. П. Щедровицкого, психолога,
кандидата педагогических наук А. И. Непомнящей и писателя Н. С. Атарова.
И вот результат, философ Щедровицкий, кстати сказать, ни разу не
сославшись на основоположников марксизма, приходит к заключению,
что существуют три конкурирующих точки зрения на то, что такое
человек: 1) человек как организм, 2) человек как элемент системы и
3) человек как личность, и при этом наш философ говорит, что ни
одна из этих точек зрения его не устраивает. Необходим синтез.
18. Необходим синтез. В резюме психолог Непомнящая
присоединяется к предыдущим и признает: «Целостного знания о человеке не
дает ни одна из существующих ныне наук. Наука о человеке должна
быть создана». Но ведь такая наука есть — антропология и,
оказывается, она не годится! И ставится вопрос об Институте человека, в
котором эта наука будет создана. Этот институт должен быть «неким
методическим и организационным центром, который разрабатывает
общую методологию и программу изучения человека и управляет ее
частичной реализацией в сферах уже сложившихся отдельных наук».
«Было бы корыто, а свиньи будут» — старая пословица,
осуществленная в грандиозных корытах типа Академии педагогических наук,
Академии сельскохозяйственных наук и других государственных
кормушек. Все это ■— методические центры, а что они дали? Как можно
заказывать новую науку, не имея ни одного выдающегося представителя
нарождающейся науки, ни одной новой идеи. Но, конечно, ясно.
Методология и идеология должны быть марксистскими. О Марксе
упоминает Атаров, и в краткой заметке о заграничной дискуссии
авторы статьи «Речь идет о сохранении „всего богатства достигнутого
развития" — мысль эта, так точно выраженная Марксом, была близка
коммунистам во все времена. В наши дни ее разделяет вся подлинная
интеллигенция Земли». Заграничная дискуссия фантастов касалась
будущего подбора людей-специалистов по законам генетики, и Жак
Бержье, участник дискуссии, соглашаясь с протестом Брэдбери, что
при такой специализации исчезнет простая человеческая любовь,
говорит: «слишком реальной стала перспектива: в сегодняшнем мире, с
его неограниченными возможностями, само понятие „человек" может
настолько неузнаваемо измениться, что уйдет из жизни чисто
человеческое. И не потому ли именно сегодня так важно определить, что
такое человек?» По мнению Бержье, «первым кто увидел человека во
всей сложности его общественных взаимосвязей, был Карл Маркс...
Коммунизм, по мысли Маркса, — это не общество, где все станут
Рафаэлями. Это общество, где Рафаэль может стать Рафаэлем». Мы
не знаем, какое бы получилось общество, если бы постройкой его
руководил сам К. Маркс, но мы хорошо знаем, что в обществе,
руководимом марксистами, процент неосуществленных и преждевременно
загубленных Рафаэлей и других титанов искусства и науки несравненно
О романе Ж. Б. Веркора «Люди или животные?» 203
выше, чем в классовом обществе, где, по мнению марксистов, Рафаэли
не могут свободно развиваться.
Получается как будто рецепт: дополнить к технике, общественной
работе любовь и все связанные с ней искусства, произвести синтез
«физики» и «лирики», и все будет в порядке. Но вот сопоставим
количество киловатт на душу населения и количество самоубийств
тоже на душу населения. В конце статьи и указывается, что «Швеция
занимает сейчас одно из первых мест как в тех, так и в других
„единицах"». И вот в выступлении Атарова есть интересные места.
«Теперь уже всем понятно, что священник не будет пастырем души
человеческой в будущем. Значит ли это, что будет душа без пастыря?»
И Атаров указывает на три дорожки триединого конвейера. Первая —
развитие физических сил, прогресс человеческого тела. Вторая
дорожка — развитие умственных сил, триумф науки и техники. «И вот
третья дорожка конвейера — не убий, не укради и все прочее. Никогда
трусость не была доблестью. Никогда кража не слыла честностью.
Никогда насилие над женщиной, глумление над ребенком не
характеризовали благородства». И однако как же медленно поспешает
человек по пути внутренней гармонизации, по пути предсказанного
Марксом «очеловечивания чувств». «Предсказанное» Марксом
«очеловечивание» чувств не осуществилось в той стране, где марксизм
является официальной религией. Все время говорилось о классовой этике,
говорилось, что вся этика подчинена интересам революции, что с
уничтожением классового общества все человечество станет моральным,
так как преступления — порождение классовой структуры. Все время
утверждалась относительность этики. И наш ближайший сосед, Китай,
встав на путь марксизма, буквально повторяет все то, что проповедовали
глашатаи марксизма в нашей стране. «Надо идти на мировую войну».
Эка беда, что погибнет 200—300 миллионов человек! Но зато после
войны настанет бесклассовое общество поразительной морали и
культуры. Получилось хуже, чем с религиями: те обещали блаженство на
небе, что проверить невозможно. А эти обещали скоро осуществимое
блаженство на земле, и казенные песнопевцы уже слагают песни о
Москве, как «великом городе сбывшейся мечты» — со смертной казнью
как «временной мерой». Старые религии опирались на неопровержимый
миф, новая — на уже опровергнутый миф, а для сомневающихся старое
средство — бичи, темницы, топоры. Но старый неопровержимый миф
и создал те ценности вечные, внеклассовые, о которых говорит Атаров.
Но вместо старых пастырей создан институт новых пастырей, новое
духовенство, более многочисленное, нахальное и дорогое, и в смысле
затраты времени и средств, и в смысле насильственного внедрения
лицемерия в молодые души. Вместо нас возвышающего обмана
(который, вероятно, и не является полным обманом) предлагают нас
принижающий заведомый обман.
19. Ученые как пастыри души. Но, может быть, отвергнув
священника и нашего марксиствующего философа, можем взять ученого
в качестве пастыря души? Отрицательный ответ на этот вопрос уже
содержится в словах Щедровицкого и Непомнящей — надо институт
человека, который будет поверх наших философов еще выпускать
пастырей наших душ; превосходный отрицательный ответ дан в романе
204
А. А. Любищев
Веркора. Конечно, отрицание не безусловное. Для ученых высокого
ранга занятие наукой вытекает из категорического императива —
стремления к истине, но таких ученых очень немного и вряд ли их
можно считать типичными. Большинство же ученых, в особенности
среди биологов, придерживаются позитивизма XIX в. и считают, что
наука — сама себе философия и на философские вопросы о смысле
жизни, красоты, обоснования этики и прочее презрительно отвечают,
что все это метафизика, или схоластика, и считают, что без
размышления обо всем этом можно прекрасно обойтись. Многие стоят на точке
зрения утилитаризма, именно положения, что выгодно быть честным,
правдивым и т. д. и поэтому в жизни ведут себя совершенно прилично.
Но в политике и социологии принцип утилитаризма проходит с трудом,
и многие умные государственные деятели стоят не выше знаменитых
обезьян, которые, засунув в сосуд с узким горлышком и зажав в кулак
лакомое содержимое, не решаются даже для спасения своей жизни
разжать кулак и тем отказаться от лакомства. И здесь особенно часто
социальная этика вступает в конфликт с индивидуальной для вящего
продвижения в жизнь уже упомянутого лозунга: «цель не только
оправдывает, но и освящает средства». Дарвин (человек гуманный и
безупречной личной морали) предлагает нам восхищаться
безжалостностью пчелиной матки, убивающей всех своих соперниц, так как это
выгодно (не вполне ясно, почему) для вида. Мольтке, возможно, был
совсем не жестокий человек, но вот его слова: «Вечный мир есть мечта,
и притом далеко не прекрасная». «Не будь войны, человек погряз бы
в материализме» (подразумевается практический, этический
материализм, который отрицают и сторонники диалектического и
исторического материализма). А ведь все это отрыжка принципа борьбы как
ведущего фактора развития. Не все ученые придерживаются этого
принципа, но до недавнего времени, а большинство ученых и сейчас
думают, что эти люди — чудаки, дилетанты. Давно наш Кропоткин
выдвинул идею, что взаимопомощь не менее важный фактор эволюции,
чем борьба, но до недавнего времени эту идею совершенно игнорировали
и, как правило, считали, что наша мораль стоит в противоречии с
законами природы. Хорошо говорит судья сэр Артур (с. 150—151):
«У нас, у христиан, — думал он, — по крайней мере имеется
Евангелие, заповеди, которые учат: „Возлюби ближнего как самого себя.
Подставь левую щеку..." А ведь это находится в вопиющем
противоречии с основными законами природы. Вот потому-то мы и считаем,
что эти заповеди столь прекрасны. Но что прекрасного в том, что мы
противопоставляем себя природе? Почему именно в этом пункте должны
мы отвергать законы, которым подчиняются все животные? „Таковая
воля Господня", — этого, конечно, достаточно, чтобы растолковать его
нам. Пусть меня повесят, если это просто не табу!» ... «Если бы я
высказал подобные мысли вслух, все бы решили, что я богохульствую.
Но я вовсе не богохульник. Ибо я глубоко убежден в справедливости
евангельских заповедей, табу они или нет. И, возможно, именно потому,
что они порывают с природой, с ее слепым волчьим законом взаимного
пожирания. И вообще, не является ли милосердие, справедливость —
словом, все эти табу — противопоставлением природе?.. Пожалуй, если
поразмыслить немного, то неизбежно придешь к выводу, для чего нам
О романе Ж. Б. Веркора «Люди или животные?» 205
были бы нужны правила, законы, религиозные заповеди, для чего нам
были бы нужны мораль и добродетель, если бы человеку со всеми его
слабостями не приходилось постоянно сдерживать и подавлять в себе
мощный голос природы?.. Да, да, все наши табу основываются на
противопоставлении человека природе». Здесь религия
противопоставляется природе, а следовательно, и науке о природе, но это
противопоставление имеет совсем иной смысл, чем это имеет место у марксистов
и всех антирелигиозников типа Бертрана Рассела, Бернала, Ницше и
др. Там наука рассматривается как светлый фактор, рассеивающий
тьму, созданную религией, работающей для оглупления народа и его
эксплуатации. А здесь совсем наоборот: с точки зрения науки мы
должны не противиться велению природы и вести жестокую борьбу
со всеми, война — непреклонный закон природы, а религия вопреки
природе и науке стремится внушить нам истинно человеческие
сверхприродные понятия. Пастырем душ ученые, по крайней мере
современные биологи, быть не могут. Но естественен вопрос: необходим ли
этот антагонизм? Не возможен ли синтез науки и религии? Хорошее
знакомство с биологией показывает, что идейные позиции современных
биологов совсем не так прочны, как это часто утверждается. Что они
тоже заключают много неприкосновенных табу, часто возникших как
реакция против многих благородных табу, последователи которых не
удержались на высоте и своим предательством и лицемерием подорвали
доверие ко многим благороднейшим достижениям человечества. В
точных науках положение, конечно, гораздо лучше. Свои табу (называемые
в случае сознательного к ним отношения постулатами, в случае
бессознательного возвеличения как абсолютных истин догматами) там
пересматривают довольно решительно, но им при ознакомлении с
биологией приходится пользоваться изложением современных
догматиков, и это часто приводит к тому, что физики и математики не
понимают всей сложности биологических проблем.
20. Кто же может быть пастырем душ? Роль священников как
пастырей душ далеко не изжита. Укажу такие фигуры, как Тейяр де
Шарден, М. Л. Кинг, коллектив буддийских священников и монахов,
ведущих самоотверженную борьбу с противниками свободы во
Вьетнаме, наконец, вспомним, что, по свидетельству Эйнштейна, наиболее
активную борьбу с фашизмом в Германии вели священники, прежде
всего католические, в огромном количестве погибшие в концлагерях.
Но от религии мы заимствовали не только фигуру священника, но и
фигуру пророка, обличителя настоящего и предвозвестника будущего.
Мы знаем, что поэты очень любят называть себя пророками, сейчас
писателей называют инженерами человеческих душ. Название
инженеров совершенно неудачно, так как инженер предполагает создание
конструкции настолько точной, что может быть непосредственно
претворена в жизнь, но звание пророков может быть приложено к
некоторым наиболее выдающимся писателям. К их числу, по-моему,
относится и Веркор. Пророк не дает точных указаний, что нужно делать,
но он будит уснувшую совесть и вопиет: «Горе, горе тебе, Иерусалим!»
Такую же роль, но в смысле большей обоснованности и систематичности
играют и многие философы, которые и сохраняют эту роль
тысячелетиями, как Платон и Сократ. Но философы пишут, как правило,
206
А. А. Любищев
трудно, и роль писателей как пророков общества и как посредников
между философами и широкими массами, в особенности молодежью,
очень велика. Знаю по собственному опыту, какую большую роль в
моем умственном развитии сыграл образ Базарова в «Отцах и детях»
Тургенева. Не только у меня он способствовал развитию интереса к
науке и к тому истинному нигилизму, который не признает никаких
абсолютных авторитетов. И не беда, что Базаров путает коловраток с
инфузориями и что мировоззрение мое сейчас радикально отличается
от базаровского: отрицание абсолютных авторитетов я сохранил в
полной неприкосновенности. И вот пророческий характер романа Вер-
кора (и здесь он совсем иным путем достигает того же, что и его
великий соплеменник Сент-Экзюпери) и заключается в том, что он
показывает полную непригодность в качестве ведущего начала
умственной жизни широко распространенного постулата «наука сама себе
философия». Мнимая свобода науки (и не только естественных наук,
но и гуманитарных) от метафизики фактически связана с подчинением
неосознанной устаревшей метафизике и сопровождается
игнорированием важнейших этических, эстетических и социологических проблем.
И для подлинного синтеза требуется колоссальная работа.
21. Задача и направление синтеза. Перед человечеством стоит
грандиозная задача, какой не было за все его существование. Когда-то
известный философ, ученик Шопенгауэра, Эдуард Гартман изложил
мрачное пророчество. Человечество в своей сознательной жизни
пережило ряд иллюзий. Последней, ему современной, было христианство.
На смену христианству пришла иллюзия социализма, и эту иллюзию
человечество переживает с тем, чтобы затем покончить свое
существование коллективным самоубийством. Во времена Гартмана такое
пророчество казалось бессмыслицей: как может человечество
коллективно покончить самоубийством? Сейчас эта «бессмыслица» приобрела
зловещий смысл. Получился странный антагонизм: необычайно умная
наука и необычайно глупая политика. Образовался парламент наций
ООН, но обе главные стороны торжественно провозглашают как не
подлежащие критике взаимно исключающие положения и в качестве
главного аргумента махают атомной бомбой. Может быть, поставить
ученых на место правителей? Даже если бы было возможно осуществить
такое мероприятие, оно вряд ли существенно изменило бы положение.
Ведь ученые разных «лагерей» добросовестно работают каждый на
свою сторону и не протестуют, и можно сказать с полной уверенностью,
что представители точных наук, попадая в область неточных,
оказываются ничуть не умнее своих новых коллег. «Смирись, гордый
человек!» — этот лозунг Достоевского совсем не в смысле Достоевского
вполне может быть обращен ко многим представителям науки,
политики и философии. Веркор отчетливо об этом пишет в послесловии
(с. 223): «Меня не удовлетворило бы, если бы моя книга была принята
в Советском Союзе как произведение, имеющее значение только для
Запада, где литература проповедует моральный нигилизм, сеет
отчаяние, оплевывает прогресс». «Мне кажется, что она может, а возможно,
и должна иметь значение и в социалистической стране. Диалектика ■—
это не система жетонов, которые опускают в счетную электронную
машину, безошибочно подводящую итоги. Диалектика — область че-
О романе Ж. Б. Веркора «Люди или животные?» 207
ловеческого ума, которому свойственны слабости и заблуждения.
Тяжелые испытания недавнего прошлого показывают, что даже в самой
лучшей системе взглядов всегда могут произойти серьезные отклонения,
которые трудно, а может быть, невозможно обнаружить и вскрыть при
их возникновении из-за отсутствия критерия, существующего вне этой
системы, или, вернее, предпосланного этой системе. Ибо каждый
человек — прежде всего человек, а уж потом последователь Платона,
Христа или Маркса. По-моему, в настоящий момент гораздо важнее показать,
как, исходя из такого критерия, могут найтись точки соприкосновения
между марксизмом и христианством, нежели подчеркивать их
расхождения. Если моя книга хоть в какой-то степени будет способствовать
этой цели, я буду считать, что мне удалось внести свой скромный
вклад в дело, за которое я борюсь уже десять лет: в дело лучшего
взаимопонимания между народами, а следовательно, в дело мира».
Сейчас на Западе часто говорят, что для правильного мирного
сосуществования должен быть заключен Вестфальский мир в области
идеологии (как после Тридцатилетней войны Вестфальский мир
допустил равноправие религий). Наши руководители это решительно
отрицают: «Мы — прогрессисты, противники — реакционеры, какое может
быть мирное сосуществование в области идеологии?» Пока такая
позиция поддерживается, вполне оправдан антикоммунизм как лейтмотив
политики. Но и мирного сосуществования недостаточно, необходим
синтез. Этот синтез намечается уже, например, в трудах Тейяра де
Шардена, но это только первый шаг. Как раз в области религиозной,
по отношению к которой было в свое время много справедливых
упреков в догматизме, мы имеем течение по сближению великих
религий, в особенности связанное с Индией, но оно в значительной
степени поощряется и католичеством во главе с папами Иоанном XXIII
и Павлом VI. Великий Эйнштейн говорит о «космической религии»,
не отрицающей своей связи с великими религиями, сыгравшими (и,
несомненно, продолжающими играть) колоссальную роль в моральном и
умственном прогрессе человечества. Это отмечает и другой выдающийся
еврей, Норберт Винер. Не забудем, что великий и святой Ганди был
убит фанатиками национализма на пути в храм и что другой
современный мученик за идею, Кеннеди, не скрывал своей религиозности.
В синтезе должны участвовать все свободомыслящие мыслители,
и сейчас глупо и дико считать «прогрессистами» одних марксистов.
Упомянем Льва Толстого, который силен именно своим толстовством,
П. Кропоткина, Жана Жореса и других социалистов, которые
считаются преодоленными «единственно научным» марксизмом. И автор
настаивает на таком синтезе. Его роман в основном направлен против
нацизма, но он ясно показывает, что догматическое понимание
марксизма приводит к тому же (с. 221—222): «Ведь если буквально понять
утверждение, что „именно в обработке предметного мира человек
проявляет себя действительным как родовое существо", то новоявленный
Гитлер или какой-нибудь Дрекслер, поняв это буквально, могли бы
утверждать, что то или иное ничего не производящее, крайне отсталое
племя, занимающееся лишь собиранием ягод и диких плодов, имеет
меньше прав принадлежать к человечеству, нежели пчелы, дающие
мед, или бобры, возводящие каналы и плотины».
208 А. А. Любищев
И тогда нам станет, пожалуй, ясным значение эпиграфа к книге
(с. 24), который снова перепишем: «Все несчастья на земле происходят
оттого, что люди до сих пор не уяснили себе, что такое человек, не
договорились между собой, каким они хотят его видеть».
Действительно, такое ли уж решающее значение имеет спор о том, что такое
человек? Мне думается, своим романом Веркор показал, что
определение человека, приемлемое для всех, при современном состоянии умов
практически невозможно. Но в конце сказано: каким они хотят его
видеть? Вот основное: не то, что такое человек, а куда идет человек,
для чего он существует и какими путями мы должны способствовать
его движению к этой цели. Если я правильно понимаю, то тогда
понятно, почему, несмотря на казалось бы полную победу, Темплмор
считал исход процесса поражением. Он думал, что, получив
общепринятое определение человека, он ликвидирует новый зарождающийся
расизм. Никаким определением этого остановить нельзя. Решение
вопроса только в том, если человечество найдет какие-то новые общие
нормы и будет ими руководиться. Пока этого не видно, и на этом пути
Веркор еще недостаточно критичен и последователен. Это ясно видно
из предисловия К. Наумова и ответов Веркора.
22. О предисловии К. Наумова. Как известно, Веркор, несмотря
на огромную известность на Западе и его большую роль в движении
Сопротивления и нескрываемую симпатию к Советскому Союзу, у нас
не печатался, и этот роман — первый, переведенный на русский язык.
Но и в предисловии Наумова (с. 11) отмечено, что этот роман относится
ко второму периоду (появился в 1952 г.), и сам Веркор (с. 219) задает
вопрос, правильно ли было выбрать этот роман для первого знакомства,
и пишет: «В предисловии Наумова (на мой взгляд, мастерски
написанном, вдумчивом и умном — да простят мне такой отзыв о чрезмерно
хвалебной в отношении меня статье) правильно объясняется тот
своеобразный перелом, который произошел в моем творчестве спустя
несколько лет после окончания войны». У нас он вышел в 1957 г. (когда
кончалась «оттепель»), издан издательством ИЛ гораздо хуже, чем
другие вполне «прогрессивные писатели» (без переплета, бумага
худшего качества), очевидно, наши руководящие товарищи издали его
скрепя сердце, когда было уже неприлично не печатать выдающегося,
дружественного нам автора. Видимо, автор сам настоял, чтобы
печатался роман не военного цикла, а послевоенного, когда у него
«произошел перелом» (о переломе, кстати, Наумов ничего не говорит).
Видимо, К. Наумов был сторонником напечатания и преодолел
возражения со стороны держиморд, и предисловие имеет задачу дать общую
картину деятельности Веркора (это написано, кстати, действительно
хорошо), показать «прогрессивность» Веркора и в этом романе, наконец,
отметить ошибки Веркора с нашей точки зрения. «Прогрессивность»
Веркора Наумов видит в изображении лицемерия английских
политических деятелей (с. 13), в признании «рационального зерна» даже в
определении человека (с. 15) (молчаливое признание качественного
скачка и утверждение единства человечества), его гуманизме. Конец
предисловия (с. 21): «Сейчас, когда реакционная зарубежная литература
проповедует моральный нигилизм, сеет отчаяние, оплевывает прогресс,
мы особенно дорожим творчеством таких писателей, как Веркор, именно
О романе Ж. Б. Веркора «Люди или животные?» 209
потому, что они остаются верными своему долгу, который состоит в
том, чтобы „разоблачать ложь и несправедливость" и бороться за
высокие гуманистические идеалы». Как я уже указывал раньше, Веркор
в послесловии (с. 223) определенно подчеркивает, что по своей
направленности книга должна иметь значение не только для критики Запада,
но и для социалистических стран. По К. Наумову же, мы, согласно
общей официальной установке, в своих теоретических позициях
совершенно правы, наши теоретические принципы никакой ревизии не
подлежат, и если Веркор при лучших намерениях от наших установок
отклоняется, то это в лучшем случае его беда и во всяком случае
ошибка. У Веркора, по мнению Наумова, «человеческая солидарность
носит абстрактный, и можно даже сказать, формальный характер»
(с. 16). По поводу книги Веркора «Глаза и свет», где изверившийся
во всем Арно гибнет за партизан только потому, что они ему во всем
доверились, Наумов пишет (с. 18): «Веркор развивает здесь чисто
формальное понимание нравственного закона, как безусловного, не
зависящего ни от какого конкретного содержания, подчинения велению
категорического императива в кантовском смысле слова. Арно,
оставаясь на своем посту, вопреки инстинкту самосохранения, движимый
не патриотизмом, не ненавистью к оккупантам, не сочувствием делу
Сопротивления, а лишь интуитивно осознанным долгом не обмануть
доверия людей, ему совершенно чуждых и даже презираемых им.
Следовательно, с равным успехом он мог бы оказаться не на стороне
патриотов, а на стороне фашистов, если бы проблема доверия и
связанного с ним морального обязательства получила иное выражение».
Роль Канта в развитии этики грандиозна и именно в смысле обоснования
формальной этики: «Поступай так, как если бы правило твоего
поведения могло стать всеобщим законом природы». Верность долгу, своему
слову, очень почетная вещь, даже когда слово дано заклятому врагу.
Только в редчайших случаях может стать вопрос об измене своему
слову или обязательству, именно тогда, когда верность становится в
противоречии с иными, высшими принципами. Так осуждается
верность слова царя Ирода, который выполнил свое царское слово,
исполнив прихоть Саломеи получить голову Иоанна Крестителя. Бывают
коллизии, где мнения очень почтенных людей расходятся. В древней
русской истории говорится про одного князя, что он клялся другому
князю, что поддержит его претензии на княжеский престол, но когда
тот князь потребовал выполнение обещания, то чтимый народом
иеромонах воспротивился, заявив: «лучше нарушить крестное целование,
чем лить кровь христианскую», и совет духовенства освободил князя
от его присяги. Говорят, князь потом всю жизнь каялся. Карамзин,
например, считает, что князь должен был выполнить свою присягу,
хотя это было сопровождено с кровопролитием. Я думаю, что князь
хорошо сделал, что послушался совета иеромонаха, и если он и каялся
всю жизнь, то не за то, что не выполнил клятвы, а за то, что дал
легкомысленную клятву. У нас же вся мораль подчинена интересам
революции (это теоретически, по Ленину), а так как заветы революции
выполняет партийное начальство, то, значит, основной моральный
императив современности — выполняй то, что требует партийное
начальство: приказали предать отца — предавай (Павлик Морозов), ска-
210 А. А. Любищев
зал друг неосторожное слово — доноси начальству, приказали снять
подпись под заявлением — снимай и т. д. — действительно, полный
моральный нигилизм, и не в том благородном смысле слова, которое
ему придавал Тургенев, а в смысле полного отсутствия нравственных
норм, кроме одной — беспрекословного служения начальству:
нигилизм опричников, сталинистов и гитлеровцев. И надо сказать, что
среди военных гитлеровской Германии, отчаянно сражавшихся в
последнюю войну, имелись типы более высокого порядка. Есть роман
Нолля «Приключения Вернера Хольта» (Роман-газета, 1962, № 17—
18), который был и в кино. Там показан среди прочих типов настоящий
солдафон Вольцов. Он не крайний сторонник Гитлера, а происходил
из старой немецкой военной династии, считает, что война —
превосходное дело. Он, как пишет автор, — убийца но призванию
(определение, подходящее и к нашему Тарасу Бульбе, Суворову и Скобелеву,
но которое, конечно, по отношению к «нашим» считается
оскорблением): он защищает дело Гитлера до последнего и считает всякую
капитуляцию недопустимой (в полную параллель со сталинским
пониманием). И, однако, у этого убийцы по призванию есть замечательное
свойство: верность другу. В школе с Хольтом он сначала не был дружен
и соперничал. Но когда Хольт однажды выручил его (принял на себя
вину за один озорной поступок Вольцова), то он сделался ему
действительно верным другом и помогал ему даже в таких делах, которым
он вовсе не сочувствовал: избил вместе с Хольтом офицера Мейснера
за соблазненную им девушку (за это потом Мейснер повесил Вольцова,
когда тот попался ему в руки) и потом вместе с Хольтом вступился
за избиваемых пленных русских и побил при этом эсэсовца, хотя сам
был совершенно равнодушен к избиению пленных и очень рисковал
такой акцией (его с трудом выручил дядя-генерал). Поэтому можно
отрицать мораль Вольцова, но все-таки считать, что он верен своей
морали, и эта мораль имеет и некоторые прекрасные черты, мораль
же беспрекословного подчинения начальству есть в лучшем случае
«восторженное холуйство», а в обычном случае холуйство
невосторженное, а «популизация» (не смешивать с популяризацией) и «аноли-
зация» (не смешивать с анализированием). И можно, конечно, всю
позицию Наумова назвать в лучшем случае советским хунвейбинизмом,
восторженным холуйством по отношению к нашим основоположникам,
[(см. цитаты из Маркса и Энгельса (с. 16, о которой уже говорилось),
Ленина (с. 18, 20), на которые прекрасно отвечает в послесловии Веркор
(с. 221, 222)]. На это Наумов отвечает в примечании к с. 20 обычным
для наших марксистов ответом: «Что же касается тех общих положений,
которые Веркор отстаивает в своем послесловии, говоря о „ничего не
производящих народах", о „ритуальной философии", якобы
определяющей национальное единство 300 миллионов индийцев, о некоей
„общей основе христианского и материалистического мировоззрения"
и т. д. и т. п., — то они, на наш взгляд, не выдерживают научной
критики и с ними никак нельзя согласиться». И все: обычный довод
наших марксистов и, надо прибавить, дарвинистов — не научно! Мы —
ученые, кто против нас, тот против науки! Искренне ли это говорит
Наумов — не знаю. Может быть, он думает совсем не так, но пишет
просто для «проходимости», как в свое время французские энцикло-
О романе Ж. Б. Веркора «Люди- или животные?» 2П
педисты под видом опровержения атеизма проповедовали атеизм. Не
буду останавливаться и на вопросе о роли личности и значении фашизма
(с. 11). Может, немного лицемерит и Веркор. В конце послесловия он
пишет (с. 222): «А я как раз хотел показать, что сама идея прогресса,
если только ее не разграничить с идеей иерархии, может привести к
прискорбной ошибке. Естественно, мне могут возразить, что подобная
опасность не существует в социалистическом обществе. Но, во-первых,
к сожалению, две трети человечества все еще придерживаются старых
концепций, весьма далеких от идей социализма (кстати, «во-вторых»
дальше отсутствует. — А. Л). Поскольку в этой части света марксизм
как таковой принципиально отвергается (инстинкт самосохранения) и
поскольку (я как раз только говорил об этом) преднамеренное
извращение взглядов Маркса может привести к выводам, прямо
противоположным его собственным, небесполезно потому выдвинуть в борьбе
с расизмом такое понятие „человеческого", которое не только было бы
приемлемо для марксистов, но и способно устоять против всяких
попыток извращения». Тут столько нелепостей, что трудно поверить,
чтобы автор говорил это с полным сознанием того, что он говорит: 1)
разве можно признать, что у нас — истинный социализм при полном
отсутствии свободы слова, печати и проч.? 2) неужели все дело в том,
чтобы правильно истолковать марксизм и считать его, следовательно,
все-таки единственно правильным учением социализма, 3) как можно
даже на секунду поверить, чтобы предложенное им определение
человека могло быть принято марксизмом?
23. Заключение. Разбор мой затянулся, а еще о многом можно
было бы написать по поводу этой книги. Как видно, я не скрываю,
что книга заключает и много достоинств и много недостатков. Поэтому
люди, которым свойственны какие-либо ярко выраженные «убеждения
чувств», могли считать себя оскорбленными в этих своих, часто совсем
почтенных чувствах. Но, с моей точки зрения, эта книга Веркора будит
мысль так, как редкая книга и совсем по-особому. Не пытаясь
пересказывать содержание моей работы, я считаю заслугой Веркора,
соответствующей его основному «догмату веры» — смелости (с. 5)
следующие четыре момента: 1) чрезвычайно едкая критика всякого
догматизма: защита положения, что даже очень убедительные доводы одной
стороны могут быть поколеблены доводами другой — истинная
диалектика в смысле Платона: недаром Платона он упоминает в числе
великих умов, долженствующих войти в конечный (вернее, очередной)
синтез; 2) превосходно показана философская беспомощность хороших
ученых-специалистов. Мне приходилось неоднократно высказываться
в моих непечатных произведениях против той невежественной и
нахальной роли, которую многие наши писатели и руководящие товарищи
проводят по отношению к ученым и науке. Мы знаем, что грубые
ошибки допускали многие выдающиеся мыслители вроде Ж.-Ж. Руссо,
Л. Толстого и др. Они судили об ученых по тем узким специалистам,
которые им попадались и которые (в который раз!) торжественно
провозглашают, что в наш век специализации каждый может знать
только узкий раздел науки. Уверенность в «абсолютной правоте» своих
воззрений вызывала протест и заключение о беспомощности науки
вообще. Веркор не дает нового синтеза, но он великолепно показывает
212
А. А. Любшцев
необходимость нового синтеза; 3) показано много проблем в пограничной
области биологии и социологии и очень актуальное значение этих
проблем; 4) наконец, в области биологии роман показывает весьма
актуальное значение такой, казалось бы (для неспециалистов), скучной
области, как систематика. Не беда, что автор делает много ошибок.
Дух проблемы он отчетливо сознает. И потому такое вмешательство
неспециалиста и дилетанта в науку можно только приветствовать.
Для меня важно, что из многих блестящих противопоставлений
Веркора вытекает с полной ясностью независимость систематики от
филогении. Понятие человека определяется не его происхождением, а
его сущностью — вот основной вывод романа. А еще и сейчас
большинство биологов или считают (повторяют зады XIX в.), что
систематика и есть филогения, или, отличая «филетическую»и «фенетическуго»
систематику, отводят последней только второстепенное, чисто
прикладное место. Между тем как на самом деле, по моему глубокому
убеждению, фенетическая систематика, сужая значение принципа
эволюционизма, подводит нас к глубочайшим философским проблемам и тем
указывает один из путей того синтеза разнообразнейших философских
и теологических систем, которые мы получили от прошлого и в
большинстве которых мы имеем те или иные «рациональные» зерна. Нет
двух лагерей, нет абсолютной истины. Построить цельное, гуманное и
подлинно перспективное (социалистическое в истинном смысле слова)
мировоззрение можно только охватывая всю совокупность научных,
философских, этических и эстетических проблем, а не на основе
определенной узкой группы постулатов с игнорированием всего, что
выходит за пределы заранее поставленных рамок. И этот синтез
невозможен, если мы не сумеем дать удовлетворительного ответа на
основной политический вопрос XX в.: каким образом дикая идеология
нацизма могла овладеть большинством одной из культурнейших наций
мира. Тот перелом, о котором говорит Веркор и выражением которого
является разобранная книга, и связан с тем, что господство убеждения
чувств, которому был подчинен Веркор во время войны как видный
деятель Сопротивления, уступает место господству убеждений разума:
полной ревизии многих, казалось бы, окончательно установленных
положений. Не все чувствуют необходимость такого синтеза, и для
таких людей книга Веркора или просто интересный приключенческий
роман (хотя особого сорта), или хорошая иллюстрация путаницы в
интеллектуальных кругах, но «имея уши слышати, да слышит».
24. Приложение. О некоторых ошибках в переводе. Я уже
указывал, что перевод в общем очень хороший. Некоторые ошибки были
отмечены в тексте, там, где это было уместно. Сейчас я коснусь ошибок,
которые не внесли существенного изменения текста, но которые
следовало бы исправить.
1) С. 36 (29 оригинала) — «Хорайзн». Это просто — «Горизонт».
Зачем слово horizon, которое по-английски и французски пишется
одинаково, произносить на английский манер, когда дело идет о
переводе французского романа?
2) С. 55 (56 оригинала) — Москиты. «А в это время „милый
мальчик" сражался в своей палатке с москитами». Тут, конечно, не москиты,
О романе Ж. Б. Веркора «Люди или животные?» 213
а комары, как это ясно и из словаря Ганшиной, 1957: мустик дю
палюлиз или мустик анофель — малярийный комар.
3) С. 68 и 73 (86 и 95 оригинала) — Лимб и чистилище. Переводчик
перевел слово «лимб» как «чистилище». Это самая грубая ошибка в
переводе, которую я мог заметить. Отец Диллиген очень озабочен
судьбой тропи после смерти, что они, как некрещеные, попадут в ад
(с. 68): «Вы полагаете, что Бог проклял тех, кто жил до рождения
Христова? Я думал, что, согласно учению церкви, поскольку они
грешили в неведении... — Знаю... прекрасно знаю... Возможно, они и
находятся в чистилище... Мы стараемся утешить себя этим... Но
неужели вы думаете, что вечно блуждать в страшной пустыне
чистилища менее ужасно, чем гореть в адском пламени?» С. 73: «Ведь тех,
кто умрет без крещения, ждёт если не адское пламя, то в лучшем
случае — вечное безмолвие чистилища». Перевод был бы совершенно
точен, если бы переводчик оставил слово оригинала «лимб», а отсюда
весь смысл меняется. Переводчик, как и следует ожидать от советского
переводчика, не знает об отличии ада от чистилища и, что гораздо
хуже для литературщика, никогда не читал Данте (которым, вероятно,
при случае козыряет). Лимб — это не чистилище, а первый круг ада.
Он отличается от чистилища тем, что сюда заключают бессрочно, в
чистилище же на время, но в лимбе нет настоящих мук, а лишь
отсутствие радостного общения с Богом, что полагается в раю. Полезно
привести следующие места из «Божественной комедии» Данте (перевод
Лозинского, Москва, 1961), песнь четвертая, стихи 25—45:
Сквозь тьму не плач до слуха доносился,
А только вздох взлетал со всех сторон
И в вековечном воздухе струился.
Он был безбольной скорбью порожден,
Которою казалися объяты
Толпы младенцев, и мужей и жен.
«Что ж ты не спросишь, — молвил мой вожатый, —
Какие духи здесь нашли приют?
Знай, прежде чем продолжить путь начатый,
Что эти не грешили; не спасут
Одни заслуги, если нет крещенья,
Которым к вере истинной идут;
Кто жил до христианского ученья,
Тот Бога чтил не так, как мы должны.
Таков и я. За эти упущенъя.
Не за иное, мы осуждены,
И здесь, по приговору высшей воли.
Мы жаждем и надежды лишены.
214
А. А. Любищев
Стеснилась грудь моя от тяжкой боли
При вести, сколь достойные мужи
Вкушают в Лимбе горечь этой доли.
Но оказывается, что кое-кто был после смерти Спасителя переведен
в рай: Авель, Адам, Ной, Моисей, Давид, Авраам, Израиль с сыновьями
и проч. и много других. Но, кроме того, и из числа тех, кто остались,
многие устроились недурно. Вот какие ландшафты описаны в Лимбе,
строки 106—120, та же четвертая песнь:
Высокий замок предо мной возник,
Семь раз обвитый стройными стенами;
Кругом бежал приветливый родник.
Мы, как землей, прошли его волнами;
Сквозь семь ворот тропа вовнутрь вела;
Зеленый луг открылся перед нами.
Там были люди с важностью чела,
С неторопливым и спокойным взглядом;
Их речь звучна и медленна была.
Мы поднялись на холм, который рядом,
В открытом месте, светел, величав,
Господствовал над этим свежим садом.
На зеленеющей финифти трав
Предстали взорам доблестные тени,
И я ликую сердцем, их видав.
Перечисляются герои древности: Гектор, Эней, Цезарь, Электра,
Камилла, мать Гракхов, Катон и даже Саладин. А дальше строки
130—138:
Потом, взглянув на невысокий склон,
Я увидал; учитель тех, кто знает (Аристотель. — А. Л.),
Семьей мудролюбивой окружен.
К нему Сократ всех ближе восседает
И с ним Платон; весь сонм всеведца чтит;
Здесь тот, кто мир случайным полагает,
Философ знаменитый Демокрит;
Здесь Диоген, Фалес с Анаксагором,
Зенон, и Эмпедокл, и Гераклит...
Дальше перечисляются, между прочим, Эвклид, Птоломей,
Гиппократ, Гален, Авиценна, Аверроэс (толковник наших дней). По-моему,
не так плохо устроились древние философы, и лично я предпочел бы
это место (Лимб) всем другим участкам в загробном миру. А ведь Данте
(1265—1321) был образованным и преданным католичеству схоластом,
О романе Ж. В. Веркора «Люди или животные?» 215
верным последователем Фомы Аквинского, по словам К. Державина
в предисловии к Божественной комедии (с. 8) «наиболее реакционного
и тлетворного из всех богословских „авторитетов" эпохи». По нашим
критериям, если бы автор так вознес Платона, ему не удалось бы
напечатать свое произведение.
4) С. 134 (200 оригинала) — «королевский прокурор, королевский
адвокат». По-русски прокурор и адвокат — две стороны в процессе.
5) С. 149 (226 оригинала) — «он еще не достиг возраста,
необходимого для замещения судебной должности». Правильно будет: «он
был более молод, чем это соответствовало обычаю».
Ульяновск;
5 октября 1967
УРОКИ ИСТОРИИ НАУКИ
1. Введение
Более полным и точным названием настоящей работы было бы:
«О некоторых уроках истории наук, полезных для биологов,
размышляющих об общих и философских вопросах биологии». Такими общими
вопросами являются, с одной стороны, уже имеющее солидный возраст
эволюционное учение, а с другой — детище XX в. — общая теория
систем. Понятие системы имеется в обоих идейных построениях, но
далеко не всеми принимается наличие некоторой общности понятия
система и там, и тут. Кое-что мной уже написано в статьях «К логике
систематики» (Проблемы эволюции, т. 2, 1972, с. 45—68) и «Понятие
системности и организменности» (Труды по знаковым системам, т. 9,
1977, с. 134—141); настоящая работа является естественным
продолжением этих статей.
Мое глубокое убеждение, основанное на многолетних
размышлениях, заключается в том, что крупный прогресс как общего теоретического
мышления, так и упомянутых двух учений (эволюционное и общая
теория систем) необходимо связан с преодолением тех претензий на
универсальность, которые постоянно выдвигаются такими
господствующими направлениями биологической мысли как «синтетическая
теория эволюции», «хромосомная теория наследственности», «машинное
понимание живого организма». Признавая огромные успехи и большую
перспективность работ в области генетики, биохимии, молекулярной
биологии, биофизики, кибернетики и проч., я, однако, считаю, что
все эти направления не исчерпывают всех допустимых и необходимых
для развития биологии (и не только биологии) направлений, и в
значительной степени многие суждения авторитетных ученых основаны
на недопустимой экстраполяции разумных теорий далеко за пределы
их приложимости. Широко распространенным недостатком многих
специалистов-биологов является неосознание тех философских и
методологических постулатов, которые лежат в основе их теоретических
представлений. Этот вопрос был затронут в моей статье: «О постулатах
современного селектогенеза» (Проблемы эволюции, т. 3, 1973, с. 31—
56).
Поэтому кроме критики господствующих взглядов как таковых
полезно разобрать общеметодические, логические и философские
постулаты, лежащие в основе большинства направлений, которые
претендуют на общепринятость. Такой разбор чрезвычайно удобно вести,
руководствуясь историей наук. Не всякое изложение истории наук
может принести пользу. Я лично следую пути, указанному выдающимся
чешским биологом Радлем (1905, 1909) и крупнейшим историком
физики французским ученым Дюгемом (1906, 1910).
Уроки истории науки 217
Как указывает Радль, при одном взгляде на историю науки каждый
период смотрит свысока на предыдущий и высказывает про него то,
что впоследствии будет сказано о нем самом. Многие современные
зоологи считают, что только с Ч. Дарвином биология сделалась наукой
и приобрела философское содержание. Предыдущее поколение
(например, Лейкарт) говорило то же про Кювье. Еще раньше то же говорили
про Бюффона, а еще раньше — про Аристотеля. Смена теорий
сопровождалась часто игнорированием старых, и при этом старое идейное
построение гибло вместе со своими дурными и хорошими сторонами.
Все это было связано с представлением о прогрессе науки как о
монотонном движении вперед, накоплении окончательных истин в
последней инстанции. Это понимание истории развития наук
превосходно критикуется в книге Дюгема. Он указывает, что прогресс науки
сводится не к накоплению достоверных истин, а к смене целых систем
научных и философских постулатов. Один из основных выводов Дюгема:
так называемый экспериментум круцис невозможен в физике (и,
конечно, в любой другой науке), так как после, казалось бы,
окончательного торжества того или иного взгляда оказывается, что
опровергнутым оказалось не одно из двух ясно формулированных положений,
а такое положение, которое бессознательно принималось обеими
спорящими сторонами.
Спорят не изолированные гипотезы, а всегда системы гипотез, и
опровержение всей системы не дает возможности решить, какая же
частная гипотеза была ложной.
С этой точки зрения прошлое науки — не кладбище с могильными
плитами над навеки похороненными заблуждениями, а собрание
недостроенных архитектурных ансамблей, многие из которых были не
закончены не по порочности замысла, а по несвоевременности или по
чрезмерной самоуверенности строителей.
Присоединяясь к Ницше, Радль пишет, что всякий великий человек
имеет обратную силу: история вновь пересматривается, и тысячи тайн
выползают к солнцу великого человека.
История наук не идет чисто логическим путем; огромную роль
играет интуиция, догадка. Как пишет Дюгем, история ограждает
физика (и, конечно, не только физика) и от слепой амбиции догматизма,
и от отчаяния пирронизма. Она показывает крушение совершенно,
казалось бы, незыблемых теорий, а с другой стороны, указывает, что
развитие науки нашло выход из положений, представлявшихся
тупиками величайшим умам. История играет в отношении великих людей
и, казалось бы, окончательно установленных теорий такую же роль,
какую Паскаль в своих «Мыслях» развивал по отношению к
человеческому разуму: «Когда он слишком превозносит себя, я принижаю
его; когда он слишком унижается, я превозношу его».
Сейчас наряду с чрезвычайно далеко ушедшей специализацией
имеет место другой, ортогональный к первому, процесс унификации,
установления связей между науками. Этот процесс, в частности процесс
связи между точными науками и биологией, имеет многообразный
характер: 1) простое использование биологами новых инструментов,
например электронного микроскопа, чрезвычайно расширившего мир
наблюдений; 2) исследование организма и его органов как механизмов,
218
А. А. Любищев
инструментов, ведущее начало от Галилея и Борелли и сейчас приведшее
к развитию бионики; 3) попытки сведения всего организма к физике,
химии, кибернетике; 4) введение чисто биологических понятий,
доступных использованию в математических теориях; величайшее
достижение — менделизм; 5) попытки отыскания некоторых общих
биологических принципов, подобных принципам в физике; последнее
направление работ Рашевского и его школы. Все указанные направления,
как правило, принимают полную сводимость биологических явлений
к физике и химии. Но мыслимо и шестое направление, которое
игнорирует постулат о сводимости биологических явлений и которое ищет
прежде всего в истории неорганических наук ту свободу мысли,
приобрести которую необходимо для критического отношения ко многим
распространенным в биологии положениям. Это направление и
проводится в настоящей работе.
Я намерен разобрать большое количество явных или скрытых
высказываний, которым придается нередко аподиктический,
бесспорный характер, и показать, что мнимая бесспорность оказывается часто
спорностью, а нередко и совершенной неверностью этих высказываний.
Часто высказывания, которым придается универсальное значение,
имеют только весьма ограниченное значение. Естественно, что вся работа
распадается на четыре главы: 1) эмпирический подход (спор об
индукции и дедукции, эмпиризме и рационализме); 2) методологический
подход: вопрос о принятии или непринятии гегемонии лиц,
коллективов, тех или иных наук и методов; 3) логический подход: мнимо
логическая бесспорность, закон исключенного третьего и проч.; 4)
философский подход: причинность, онтологические аргументы и пр.
Глава первая. ЭМПИРИЧЕСКИЙ ПОДХОД
2. Монбланы фактов, 1
Среди современных биологов очень распространено представление
об исключительной важности обосновывания той или иной теории
«Монбланом фактов». Говорят, например, что учение Дарвина покоится
на собранном им Монблане фактов. Тот, кто внимательно читал Дарвина,
конечно, знает, что в его основном сочинении «Происхождение видов»
фактов не так много, а некоторые важные положения совсем или почти
не обоснованы фактами. Обилие фактов приведено в других его
сочинениях, особенно «Происхождение человека и половой отбор» и
«Изменения животных и растений в прирученном состоянии», но там
добросовестность Дарвина заставила включить нередко и факты, не
согласные с его взглядами или совершенно не имеющие к ним
отношения.
Эмпиризм ученых связан с общим представлением об индукции
как основном приеме построения научных теорий, и, например,
известный датский генетик Иоганнсен выразил его в изречении:
«Побольше экспериментировать и поменьше теоретизировать — вот пароль
настоящего времени».
Уроки истории пауки 219
Ч. Дар.вин писал, что он старался быть возможно объективным и
работать строго бэконианским методом. Даже Дриш в книге «Витализм
как история и система» писал, что он опасался влияния прежних
изложений истории вопроса, чтобы они не повлияли на свободу его
суждений. Наши революционные демократы говорили, что
мировоззрение человека зависит не только от того, что он прочел, но и от
того, в каком порядке прочел он известные ему книги. Разумеется,
не следует думать, что основоположники индуктивного метода (оба
Бэкона, Милль, Уэвелл) так примитивно понимали индукцию, что
считали, что одних фактов достаточно, чтобы построить научную
теорию. Никто из них не отрицал важности догадки, рабочей гипотезы,
они только считали, что можно, беспристрастно подбирая факты,
привести их в такое соответствие, что получится прочно обоснованная
теория. Фактам придавалось решающее значение, и если удавалось
собрать очень большое количество бесспорных фактов, то и теория
считалась обоснованной практически бесспорно. Ну а если теории,
согласующейся с Монбланом фактов, противостоят Гималаи фактов,
никак с ней не согласующихся? Тогда поступают по-разному:
а) считают, что со временем найдут истолкование для неудобных
фактов, и это, как увидим ниже, нередко оправдывается; б) принимают,
что эти неудобные факты накладывают ограничения на защищаемое
учение, но не опровергают его целиком, и это тоже нередко
оправдывается; в) придумывают дополнительные гипотезы для неудобных
фактов, и это тоже допустимо, но лишь тогда, когда новые гипотезы
придумывают не только для определенного количества фактов, а
напротив, они способствуют углублению и усовершенствованию теории;
г) опровергают их «с порога», как несогласные с определенным
мировоззрением; д) просто позабывают их и стараются об этом не напоминать.
Приведем пример из истории генетики. Когда вновь были открыты
законы Менделя, то ортодоксальные дарвинисты отнеслись к этому
открытию довольно холодно, например К. Пирсон, довольно много
работавший над математической теорией непрерывной
наследственности. Наш К. А. Тимирязев, который был отнюдь не враждебен
менделизму, отмечал, что он помогает рассеять «кошмар Дженкинса» (об
этом полезно поговорить в особой статье), но недооценивал его значение
и в таблице «Эволюция организмов» (Отбой мендельянцев. Избр. соч.,
т. IV, с. 386) отводит место менделизму внизу таблицы наряду с
«мильярдеизмом» и другими формами наследственности. Прав ли был
Тимирязев или не прав? И прав, и не прав.
Прав в том отношении, что, конечно, законы Менделя имеют
ограниченное применение. Они не пригодны, как в этом убедился сам
Мендель в опытах с ястребинкой, там, где нет оплодотворения в
многочисленных случаях апогамного размножения, партеногенеза и
т. д., во всех случаях внехромосомной наследственности, в случаях,
где при достаточно отдаленной гибридизации образуется новая
комбинация хромосом, далее нерасщепляющаяся, и т. д.
Наконец, третий закон Менделя — закон независимости не
соблюдается (как это показала школа Т. Моргана) в случаях, если
рассматриваемые гены связаны с одной хромосомой.
220
А. А. Любищев
He прав Тимирязев оказался в отношении так называемой
промежуточной наследственности. Общеизвестный случай им приводимый (там
же, с. 382) — помеси между белой расой человека и неграми —
мулаты — представляют средние признаки и со второго поколения не
распадаются на белых и черных. Такие случаи многочисленны и касаются
обычно наследственности величины, окраски, плодовитости и многих
физиологических признаков. Эти Гималаи фактов как будто
противостояли Монблану менделизма. Сейчас мы знаем хорошо, что эти Гималаи
практически полностью рассосались использованием явления
полимерии, т. е. зависимости, казалось бы, единого признака от многих генов.
Кстати сказать, эта возможность комбинирования многих
самостоятельных признаков окраски предусмотрена самим Менделем в его
классическом мемуаре (с. 38 оригинального текста). Эта гипотеза
полимерии не является искусственно придуманной надстройкой к
первоначальной теории, а рациональным развитием теории, так как на ее
основе можно построить математическую схему расщепления, вполне
соответствующую опыту. Известно было и раньше, что мулаты второго
поколения гораздо изменчивее мулатов первого и иногда в браке мулатов
рождаются (как это и следует по гипотезе полимерии и не следует при
учении о слитной наследственности) совершенно белые дети. Эти факты
были известны очень давно и привели даже к гипотезе о невозможности
получения устойчивых мулатов, так как расы стремятся к расщеплению
(что, конечно, неверно). Они сыграли известную роль и в борьбе за
освобождение негров.
История генетики очень поучительна. Законы, касавшиеся сначала
частных случаев законов наследственности, все время расширялись и
приобрели сейчас значение общих законов, хотя и не универсальных.
Но так как точно указаны условия их действия, то значение их как
законов отнюдь не уменьшается, так как ни один закон природы не
имеет универсального значения. На земле при наличии трения и
сопротивления воздуха фактически действует механика Аристотеля, а
не Галилея, но никто не считает, что механика Галилея менее научна,
чем механика Аристотеля. Но из блестящих успехов генетики отнюдь
не следует, что хромосомная теория есть «окончательная истина в
последней инстанции» и что никаких других элементов генотипа кроме
генов, связанных с хромосомами или им подобными элементами
плазмы, мы принимать не имеем права. Хромосомная теория обладает
тремя свойствами всякой развитой научной теории:
1) на основе небольшого числа постулатов она связывает в одно
гармоничное целое огромное количество фактов самой разнообразной
природы: цитология, генетика, биохимия, селекция и многое другое
получают возможность развивать жесткие, часто математические
теории разнообразных явлений; 2) на этой основе создается возможность
строить оправдывающиеся прогнозы и управлять явлениями; 3) вместе
с тем указываются четкие границы применимости данной теории.
Теория перестает быть делом разума, а становится убеждением чувства,
когда она выходит за ясно установленные ею же пределы. А здесь мы
имеем один крупнейший пробел, который многими ясно осознается, но
обычно игнорируется. Современное учение наследственности достаточно
удовлетворительно разрешает лишь проблему наследственной традиции,
Уроки истории науки 221
оставляя совершенно в стороне более трудную проблему — проблему
осуществления. В этом последнем отношении хромосомная теория
А. Вейсмана была выше современного понимания, так как она пыталась
разрешить обе проблемы. Взгляды Вейсмана в отношении
наследственной традиции в значительной степени вошли в современную теорию,
но его представления об осуществлении полностью опровергнуты и на
их месте зияет грандиозный вакуум, в котором плавает огромное
количество хорошо установленных и часто интереснейших фактов, не
имеющих никакого отношения к хромосомной теории. Значительное
число фактов просто игнорируется (например, факты руководящей роли
плазмы при образовании партеногенетического поколения у тлей).
Почему же генетики так спокойны и так самоуверенны? Потому
что значительные Гималаи фактов, рассосавшиеся в истории генетики,
дают им надежду, что и еще не рассосанные Гималаи тоже будут
рассосаны, и потому что установленная уже сейчас теория вполне
гармонирует с теми философскими постулатами, в которые они слепо
верят.
3. Монбланы фактов, 2
Вот если нет такой гармонии с господствующими философскими
постулатами и теориями, то и монбланы фактов никакого впечатления
не произвели. Иллюстрацию для этого можно привести из совсем
другой области. С незапамятных времен было распространено фило-
софско-богословское учение о том, что человек есть центр творения и
что все создано ему на потребу — постулат универсального
антропоцентризма. Его полностью придерживался, несмотря на борьбу со
средневековыми авторитетами, знаменитый ученый, чернокнижник и
«чудотворец», один из прообразов доктора Фауста Парацельс (Теофраст
Гогенгейм, 149-3—1541, см. Ист. филос, т. 2, с. 45—47) — создатель
медицинской химии, ятрохимии. Парацельс впервые повел студентов
к постели больного и впервые подчеркнул неразрывность хирургии и
терапии (до него хирурги состояли в одном цехе с цирюльниками и
банщиками). Он открыл и ввел в употребление целый ряд новых
лекарственных средств растительного и минерального происхождения;
не могу указать источника, но как будто Парацельсу принадлежит
введение ртути для лечения сифилиса; это средство сохранило свое
значение вплоть до XX в., до Эрлиха и антибиотиков. При этом отнюдь
не порывая с идеологией алхимиков, он нередко пользовался
примитивной символикой: он предложил одно растение в качестве сердечного
лекарства лишь потому, что плоды его имели форму сердца.
Такой подход был, видимо, широко распространен в примитивной
медицине: корни целебного женьшеня нередко напоминают человека
(это видно даже на рисунке в трехтомном «Энциклопедическом
словаре»). Парацельсу приписывают постулат: «Природа — аптека, где
Бог — главный провизор», очевидно, внешними признаками
помогающий человеку разыскивать лекарства.
Антропоцентрическая теология подверглась резкой критике
особенно в XVIII в. и постепенно была совершенно дискредитирована.
222
А. А. Любищев
Развивающаяся опытная наука руководилась прежде всего принятием
действующих причин и отвергала наличие всяких целеполагающих
начал в природе (кроме человека). Лидеры антителеологической
критики Вольтер и другие приводили примеры нелепостей, к которым
приводил антропоцентризм. Деревья сгибаются под тяжестью плодов,
чтобы человеку было удобнее срывать их. Дыни разделены на дольки,
чтобы главе семейства было удобнее правильно распределять куски
между членами семьи. Всякая телеология была изгнана и осмеяна до
тех пор, пока Ч. Дарвин не возродил телеологию иного характера
(эгоцентризм вместо антропоцентризма) и на иной философской основе.
Лозунг: «Все в организме устроено целесообразно» возродился и нередко
приводил к нелепостям, не уступающим только что приведенным. Но
сейчас можно сказать, что постулат Парацельса показывает явные
признаки возрождения.
Сообразно господствовавшей в XVIII и XIX вв. философии,
отрицавшей антропоцентризм, народная медицина, построенная на этом
принципе, все более и более презиралась и основным путем
фармакологии было создание новых специфических средств. Этот путь
ознаменован рядом блестящих успехов (сальварсан Эрлиха, сульфамидные
препараты и мн. др.), но он оказался далеко не единственным путем.
Не меньшими, а, вероятно, даже большими триумфами ознаменованы
иные пути борьбы с болезнями: профилактика, независимая от всякой
химии, основанная на предупреждении болезней; предупреждение
заноса носителей болезни и предупредительные и лечебные прививки:
здесь Пастер, Росс, Грасси, Дженнер и другие.
Но сейчас мы наблюдаем несомненно и возрождение парацельсов-
ского подхода в искании в природе готовых или почти готовых
лекарств — триумфы антибиотиков: Флемминг и Ваксман. Ваксман
25 лет изучал микрофлору всяких отбросов, и когда его спрашивали,
зачем он занимается таким бесполезным делом, он отвечал словами,
весьма напоминающими постулат Парацельса. Его долгий труд был
великолепно вознагражден, и он сам сделался одним из великих
благодетелей человечества.
Возрождается и интерес к народной медицине. В молодости я
слыхал, как издевались врачи над невеждами-китайцами, которые платили
большие деньги за женьшень и панты: сейчас, кажется, никто не
отрицает их выдающегося лечебного значения. Изучают трактаты Ибн-
Сины, содержащие множество лечебных средств, и стараются вновь
проверять их.
Постулат «все на потребу человеку» сейчас может получить
чрезвычайно широкое обоснование. Старые попытки оправдать
существование вредных животных кажутся смешными. В Талмуде (Агада) так
оправдывается существование таких животных, как паук и шершень.
Паук сплел паутину над пещерой, где скрывался герой, и тем вызвал
предположение у преследовавшего героя соперника, что пещера пуста.
А шершень ужалил и заставил согнуть ногу преследователя и тем спас
жизнь преследуемого, иначе преследователь достал бы его в темноте
ногами. А очковая змея: своим капюшоном она накрыла лысину Будды,
потерявшего шляпу, и тем спасла его от солнечного удара, и потому
кобры считаются священными в Индии.
Уроки истории науки 223
Какие глупые и вредные басни! Попробуем их изменить, пользуясь
данными XX в. Из паутины как будто и сейчас изготовляют тончайшие
нити для телескопов. Яд шершня как будто не используется, но яд
пчел и в народной медицине и в научной имеет широкое применение.
Изучается и широко используется яд змей, недаром их сейчас разводят
в вивариях, и выделенный яд продается за большую цену. Но зачем
же делать кобр священными? Ведь такой подход явно вреден!
Мне рассказывал один врач, живший в Индии, что при посещении
элеваторов в Индии он не мог заметить никаких следов крыс, но были
норы, в которых ютились кобры. Кобры — естественный враг крыс,
разносчиков чумы, и там, где много кобр, опасность чумы минимальна.
Кобры убивают ежегодно несколько тысяч людей, а чума, когда
появляется в такой стране, как Индия, косит миллионы. До тех пор
пока общество не организовано настолько, чтобы уметь бороться с
крысами, кобры имеют свое положительное значение, как волки
являются защитниками леса от коз (истребивших лес на о. Св. Елены),
как и тигры, истребляющие вредных кабанов, которые сейчас приняты
под охрану даже у нас в Уссурийском крае.
Постулат «все на потребу человеку» может быть иллюстрирован
колоссальным количеством фактов из самых разнообразных областей.
Трудно найти дерево, которое не имело бы особого назначения. На что
уж казалось бы негодное дерево — калифорнийский клен, но и его у
нас разводят как пионера степного лесоразведения при малом
количестве осадков. Саксаул, который как будто взят из дантовского ада, —
дерево, не дающее тени, превосходен для облесения пустынь и является
прекрасным топливом. Один знакомый специалист по лесоразведению
мне говорил, что нет такой почвы и таких условий, для которых
нельзя бы подобрать соответствующей лесной породы. А минеральные
источники? От каких только болезней не лечат наличные в природе
естественные курорты. В наших Минеральных Водах: Кисловодск,
Пятигорск, Ессентуки и Железноводск на малом пространстве показывают
исключительное разнообразие высокоцелебных источников. И разумно
задать не вопрос: какие источники целебны? -— а другой: существуют
ли такие источники, которые оказались бы вовсе бесполезными?
То же и с химическими элементами. На нашей памяти все новые
и новые элементы вплоть до недавно открытых, вроде германия,
приобретают важное практическое значение. В свое время лица,
разделявшие платиновые металлы, не выбрасывали остальные (кроме
платины), мудро считая, что могут пригодиться, и как будто сейчас уже
все или почти все платиновые металлы получили специфическое и
важное применение.
Выдвигается новый постулат с постулатом Парацельса. Не только
организм приспособлен к среде, но и среда заранее приспособлена
(преадаптирована) к организмам вообще и в частности к человеку.
Этот принцип нашел свое выражение в книге Гендерсона «Среда
жизни». Сейчас после некоторого периода забвения имя Гендерсона снова
усиленно вспоминается, например, Берналом (Bernal, 1965). Он даже
дает великолепную новую иллюстрацию к мысли Гендерсона, указывая,
что, например, фосфор имеет многие особенности, вытекающие из
строения его атома и прекрасно приспособленные к той роли, которую
224 А. А. Любищев
фосфор осуществляет в обменных реакциях организма. Это
приспособление — явная преадаптация. Другой автор симпозиума по
теоретической и математической биологии, Н. П. Рашевский (Rashevsky,
1965), после длительного периода работы по конструированию моделей
физической природы для описания жизненных явлений, прежде всего
форм организмов, пришел к заключению, что для организма в целом
этот метод мало перспективен. Он перешел к разысканию общих
биологических принципов, прежде всего принципа оптимального плана и
принципа биологического эпиморфизма. Рашевский не скрывает, что
принцип оптимального плана носит телеологический характер, и
допускает, что этот принцип вряд ли полностью может быть использован
как следствие естественного отбора. Он считает, что принятие такого
принципа даже независимого от естественного отбора отнюдь не
приводит нас к гипотезе «универсального архитектора», но такой принцип,
подобно иным научным принципам, дает лишь оперативные указания
для вычисления органических форм. Все в порядке: положение
Лейбница «наш мир есть наилучший из возможных» в значительной степени
реабилитировано принципом оптимального плана Рашевского. Правда,
эта реабилитация имеет только эвристическое, но не онтологическое
значение, но для позитивной науки это не так важно. Важно то, что
мы стоим перед новым синтезом. Старый тезис антропоцентрической
телеологии перешел в антитезис — полное отрицание телеологии в
любой форме. Синтез — эгоцентрическая телеология Дарвина. Но этот
синтез сейчас уже неудовлетворителен. Синтез Дарвина мог бы
считаться удовлетворительным, если бы он в приложении к биологии был
изоморфен старому тезису, т. е. если бы все то, что получало
истолкование старым тезисом, получило бы новое, дарвиновское
истолкование. Но сейчас можно сказать, используя выражение Рашевского, что
антропоцентризм эпиморфен по отношению к эгоцентризму, так как
он освещает все, что освещает эгоцентризм, но освещает и многое
такое, чего эгоцентризм осветить не может. Но эгоцентризм
недостаточен даже помимо антропоцентризма. Дарвин когда-то заявил, что
если бы был известен хотя бы один факт приспособления, полезного
не для обладателя данного приспособления, а для другого, то он счел
бы свою теорию опровергнутой.
Фигурировала знаменитая гремучка гремучей змеи. Сейчас таких
фактов аллоцентрической (чужеполезной) целесообразности известно
очень много. Не буду на них останавливаться, так как ответ на все
такие случаи один: убежище невежества: «мы не знаем всех
обстоятельств дела». Кроме убежища невежества, у неодарвинистов имеются
еще два общих метода защиты: принятие, что единицей отбора является
не индивид, а популяция, вообще нечто надиндивидуальное (но тогда
чрезвычайно снижается количество объектов отбора) или допущение
преадаптации лишь для сравнительно простых свойств и признаков,
не сложнее, скажем, ворсовальной шишки, поразительно преадапти-
рованной для наведения ворса на сукно. Но, несмотря на все эти методы
защиты, остается одно: эвристическая ценность антропоцентризма
неизмеримо выше эгоцентризма.
Уроки истории науки 225
4. Монбланы фактов, 3
Обратимся теперь к иным примерам, где «монбланы фактов»
оказываются совершенно неэффективными. Начнем с истории.
Наш талантливейший шлиссельбуржец Н. Морозов опубликовал
десять томов, в которых он перекраивает всю историю человечества.
Это «Откровение в грозе и буре», «Пророки» (два тома) и «Христос»
(7 томов, не закончено). В них он толкует библейские тексты
астрологически. Например, «Конь бледный, и на нем всадник, имя ему
смерть» — Сатурн в созвездии Скорпиона. Свои суждения он
согласовывает со старыми астрологическими картами.
На этом основании он пересматривает даты исторических событий
и приходит к совершенно умопомрачительным выводам. В
«Откровении» он утверждает, что автор Апокалипсиса ле Иоанн Богослов,
любимый ученик Христа, а Иоанн Златоуст, знаменитый оратор
древности, живший почти четыреста лет позже евангелиста. Но дальше:
что Христос есть не кто иной, как один из трех святителей, Василий
Великий, что четыре государства — иудейское, египетское, римское и
византийское на самом деле одно и то же. Это он подтверждает
сопоставлением генеалогий соответствующих династий.
Из таких сопоставлений, например, выходит, что еврейский Давид
и римский Диоклетиан — одно и то же лицо, что библейский Иерусалим
вовсе не находился в Палестине, а это не что иное, как римская Помпея
и что вся античная литература сфабрикована в средние века.
Я привел только небольшую часть «открытий», сделанных
Морозовым: в десяти томах он разобрал и Египет, и все Средиземноморье,
и арабские страны, историю возникновения и развития магометанства
и проч. Получилась весьма последовательная картина, основанная на
огромном количестве данных — астрономических толкований
многочисленных текстов и проч.
Морозов правильно пишет, что если бы его результаты
подтверждали общепринятые взгляды, то они рассматривались бы как истинно
научное исследование. Но его результаты всю историю подымают на
дыбы, и историки считают себя вправе полностью игнорировать
результаты Морозова. Между тем книги Морозова заслуживают
внимательного изучения не для того, конечно, чтобы убедиться, что
Иерусалим был на месте Помпеи, а для того, чтобы обострить наше
критическое отношение к разным научным теориям. Морозов собрал
монблан фактов для заведомо ложного построения истории. А чем
лучше те монбланы, которые фигурируют в творениях солидных
историков и других ученых как прочное основание науки только потому,
что они гармонируют с теми или иными философскими и
политическими постулатами?
Толчок к такому скептицизму в отношении многих исторических
исследований может дать и небольшая книжечка Ж. Б. Переса
«Почему Наполеона никогда не существовало?» (рус. пер., изд. Задруга,
Москва, 1912, 20 с).
Происхождение этой книжечки любопытно. Ж. Б. Перес, профессор "
математики и физики в Лионе, однажды спорил со студентом, востор-
8 Зак. 3698
226
А. А. Любищев
женным почитателем известного астронома Дюшои (1742—1809),
написавшего знаменитую в свое время книгу «Происхождение культов»,
где широко пользовался астрономическими аналогиями для объяснения
мифов. В споре Перес заявил, что, пользуясь этими методом, можно
доказать, что Наполеона вовсе не было, и через несколько дней
представил своему собеседнику эту книжечку, где привел ряд изумительных
сопоставлений и, наконец, указание на то, что в официальном акте о
вступлении на престол Людовика Бурбона самый факт правления
Наполеона был официально исключен.
Хотя книжечка Переса была явно написана для того, чтобы
подорвать доверие к определенному методу, она ничуть не менее
«обоснована», чем, например, доводы наших мнящих себя марксистами
историков, которые считали, что «наука доказала» вымышленность
личности Христа, Магомета и других им неугодных исторических личностей.
Другим примером того, что монбланы фактов опровергаются без
рассмотрения, если им можно противопоставить несогласные с ними
другие монбланы, являются споры о происхождении позвоночных.
Вскоре после торжества эволюционного учения ученые во главе с
Э. Геккелем стали строить филогении всех животных. Первоначальный
метод был очень прост: исходили из постулата, что образование новых
приспособлений есть процесс длительный, основанный на постепенном
накоплении под влиянием естественного отбора многочисленных
мелких случайных изменений, и в силу случайного характера изменчивости
и большого преимущества, какое новое приспособление дает его
обладателю, мало вероятно или почти исключено неоднократное
возникновение сходных образований. Этот постулат лежит в основе принципа
дивергенции и монофилии всех естественных групп. Поэтому
нахождение сходных органов или особенностей у разных групп считалось
достаточным основанием для филогенетического сближения этих групп.
Многие видные ученые поэтому рассматривали, например, факт
нахождения мерцательных воронок (метанефридиев) у зародышей акул
как безусловное доказательство справедливости гипотезы о
происхождении позвоночных от кольчатых червей. Этот метод отыскания
отдельных сходств был широко использован Э. Геккелем и его
последователями, но результат получился неожиданный: одну и ту же группу
разные ученые выводили из самых разнообразных источников. Одно
время построение филогении было основательно дискредитировано,
сейчас интерес к филогениям опять возрос, но методика филогении
несомненно получила более критический характер. Во-первых, стали
широко использовать там, где это возможно, палеонтологические
данные, где применялись новые методы, позволившие судить и о строении
внутренних органов ископаемых. Во-вторых, стали обращать
наибольшее внимание не на частные структурные признаки (где, оказалось,
необычайно распространена конвергенция), а на архитектонические:
характер дробления, образование зародышевых пластов и соотношение
систем органов и проч. В-третьих, наконец, стали стремиться к тому,
чтобы сравнивать не отдельные органы и признаки, а организмы в
целом.
Несомненно, что, идя этими путями, в ряде случаев достигли
серьезных успехов, и например, такие вопросы, как происхождение
Уроки истории науки 227
пиявок от олигохет, развитие асимметрии у брюхоногих моллюсков,
происхождение наземных позвоночных, рептилий, млекопитающих и
многое другое, хотя и далеки от окончательного разрешения, но весьма
сужен диапазон споров, и они могут считаться солидно обоснованными
научными гипотезами.
Совсем не то с происхождением позвоночных. Правда, брешь между
позвоночными и беспозвоночными как будто частично перекрыта
образованием типа хордовых (куда включены аспидии, сальпы и аппен-
дикулярии), или даже полухордовые, но, не говоря уже о неясности
связей в этих пределах, брешь с остальными беспозвоночными остается
зияющей.
Есть трезвые зоологи, например покойный А. Н. Северцов, которые
не поддаются фантазии и конструируют общего предка хордовых. Этот
предок довольно солидно обоснован, но ничего не говорит ни уму, ни
сердцу, так как представляет собой просто общипанного ланцетника.
Другие, и таких, пожалуй, сейчас большинство, ограничиваются тем,
что резко отделяют хордовых от кольчатых червей (самая старая
гипотеза), относя хордовых и иглокожих вместе с некоторыми
небольшими группами к вторичноротым, а кольчатых червей, членистоногих
и моллюсков объединяя в другую группу высшего ранга: первичноро-
тые.
Все многочисленные сходства, которые были обнаружены между
позвоночными и кольчатыми червями и другими членистыми
животными, считаются возникшими независимо, конвергентно. И наконец,
имеется довольно значительное количество более или менее одиночных
зоологов, которые, не сдерживая фантазии, продолжают, используя
старый геккелевский метод отыскания сходств, выводить конкретных
представителей позвоночных от тех или иных групп беспозвоночных.
В частности, возродилась и, казалось бы, окончательно опровергнутая
(по мнению большинства зоологов) аннелидная гипотеза происхождения
позвоночных. В общем, не претендуя на полноту, можно привести
следующие гипотезы происхождения позвоночных, в той или иной
степени имеющие сейчас своих защитников: 1) от кольчатых червей
(А. Дорн, Эйзиг и их последователи); 2) от немертин (Губрехт); 3) от
гигантских ракообразных с поворотом на спину (Паттен); 4) то же, но
без поворота (Гаскелл); 5) от какого-то общего предка с иглокожими;
6) от очень древних иглокожих; 7) от пластинчатожаберных
моллюсков.
Эту последнюю гипотезу, насколько мне известно, никто открыто
не высказывал, но она является естественным синтезом высказываний
ряда ученых. Установленная А. Ковалевским связь позвоночных и
аспидий основана на сходстве личинки аспидии, имеющей хорду с
ланцетником. Обычно это толкуется так, что аспидии являются
деградированными под влиянием сидячего образа жизни потомками
какого-то предка, сходного в общем с ланцетником. Современный
крупный палеонтолог Ромер толкует эту связь наоборот: ланцетник,
и от него все позвоночные являются потомками аспидий, развившись
из педогенетической (т. е. приобретшей способность размножаться)
личинки аспидии. Нельзя считать эту гипотезу вовсе не обоснованной,
так как хорошо установленные случаи педогенеза многочисленны, и
228
А. А. Любшцев
ряд исследователей считает, что именно путем педогенеза возникают
новые большие группы, выходящие из тупика специализации. Но если
аспидии являются предками настоящих хордовых (а не наоборот), то
откуда же берутся аспидии? До А. Ковалевского многие ученые
сближали аспидий с пластинчатожаберными моллюсками, и это сближение
защищал даже после эмбриологических открытий А. Ковалевского
один из наиболее выдающихся зоологов всех времен К. Э. фон Бэр.
Происхождение аспидий от пластинчатожаберных моллюсков
(конкретно: ископаемых рудистов) защищал талантливый палеонтолог,
склонный в своих филогениях к необузданной фантазии Г. Штейнманн
(G. Steinmann, 1908). Он даже приводит рисунок одной современной
аспидии, где имеется подвижная створка, вполне напоминающая
створку рудистов.
Таким образом, и в этой гипотезе игнорируют противоположение
первичноротых и вторичноротых, принятое большинством зоологов.
Но это противоположение отрицает, например, наш крупнейший зоолог
Н. А. Ливанов, не защищающий, однако, сближения позвоночных ни
с кольчатыми червями, ни с моллюсками.
Какой же гипотезе следует отдать предпочтение с точки зрения
количества фактов, с ней согласованных? В свое время очень много
фактов собрали в защиту аннелидной теории во главе с Дорном.
Основные факты — сходство плана строения, метамерия нервной и
кровеносной системы — были взяты из доэволюционной морфологии, когда
шли споры об «единстве плана» (знаменитый спор Кювье и Жоффруа
Сент-Илера в 1830 г.), но при этом требовалось червя перевернуть на
спину, так как у всех членистых нервная система на брюшной стороне,
а у позвоночных на спинной. Потом старались подбирать поодиночке
факты, рассыпанные среди самых разнообразных животных. Тут и
нахождение метанефридиев у позвоночных, и канва, соединяющая ряд
нефридиев у некоторых сидячих полихет (что гомологизировали Мюл-
леровскому протоку позвоночных), и органы, подобные хорде и боковым
органам позвоночных (капителлиды по Эйзигу)» и образования ткани,
подобной хорде, и многое другое.
Постепенно, благодаря росту недоверия к филогенетическим
построениям в стиле Геккеля, к этой гипотезе охладели и была выдвинута
гипотеза связи кишечножаберных с хордовыми, где наряду с
архитектоническими признаками (характер дробления, способ закладки
зародышевых листков и проч.) были использованы и структурные сходства:
жаберный аппарат, нервная система в виде трубки, зачаток хорды и
некоторые другие.
По эмбриологическим признакам баланоглоссус (кишечножаберные)
связывал неожиданно такие типы, как иглокожие и позвоночные.
Многим казалось, что эта гипотеза отличается наибольшей
убедительностью, и она продолжает пользоваться сочувствием у большинства
зоологов. Но убедительность ее основательно поколебалась, когда
оказалось, что архитектонические признаки вовсе не отличаются той
устойчивостью, которая им приписывалась. Были найдены
представители первичноротых, у которых бластопор (первичный рот) переходит
не в рот, а в анус, а способы закладки зародышевых листков в пределах
одних кишечножаберных показали изумительное разнообразие, совер-
Уроки истории науки 229
шенно непонятное. Поэтому противники резкого различия первично-
и вторичноротых далеко не отказались от своих взглядов и продолжают
защищать свои позиции.
Совсем недавно появились, например, работы Гутманна (см.
последнюю работу: Gutmann, 1969), доказывающего, что аннелиды и
хордовые имеют общего метамерного червеобразного предка (с. 18).
На рис. 1 в ряде схем показано происхождение от этого метамерного
первичнопеломного предка позвоночных бесчерепных и от предка
бесчерепных — кишечножаберных, а затем от ветви кишечножаберных —
иглокожих (с. 12).
В то время как господствующий взгляд предполагает, что иглокожие
и хордовые произошли от какого-то отдаленного общего предка, совсем
не похожего на оба типа, здесь иглокожие оказываются уже потомками
хордовых (я указал, что есть гипотеза, дающая ту же связь, но в
противоположном направлении). Сохранены в качестве доказательства
родства ланцетника и кишечножаберных старые структурные сходства
(жаберный аппарат, нервная система, хорда), несмотря на
убедительнейшую критику крупнейшего специалиста по кишечножаберным,
Шпенгеля, которого Гутманн полностью игнорирует.
Выше было кратко показано изумительное разнообразие гипотез
происхождения позвоночных, которые фигурируют сейчас в научной
литературе. Новичку в литературе каждая из этих гипотез может
показаться довольно убедительной, но сопоставление их показывает,
что методика построения их очевидно страдает глубокими дефектами.
Мало того, в современной литературе по филогении позвоночных
практически осуществлен заговор молчания по отношению к таким
гипотезам, как, например, гипотеза Гаскелла (Gaskell) о происхождении
позвоночных (панцирных рыб) непосредственно от гигантских
ракообразных. В лучшем случае о ней упоминают, что Гаскелл защищает
свою нелепую гипотезу с поистине дьявольским остроумием. Кто же
такой Гаскелл? Какой-нибудь невежда или дилетант? Нет, он член
Королевского Общества (т. е. по английским понятиям — академик),
известный ученый физиолог, работал над своей гипотезой около 20 лет
и о результате выпустил солидный том: «Происхождение позвоночных»,
где в отличие от других авторов рассматривает все конкурирующие
гипотезы и приводит для обоснования своего взгляда такое количество
фактов, какое я не встречал ни в одной работе по филогении организмов.
Он рассматривает последовательно все системы органов, и во всех
случаях указывает поразительное число совпадений, как во внешней
морфологии, так и по различным системам. Правда, он выдвигает
весьма смелые гипотезы. Он избегает переворота на спину, которого
требовали старые гипотезы, связывавшие позвоночных с членистыми,
но взамен этого выдвигает предположение, что кишечник предков
позвоночных превратился во внутреннюю выстилку нервной системы,
л взамен старого образовался новый кишечник. Гипотеза
экстравагантная, но только она из известных гипотез бросает свет на совершенно
непонятные связи в развитии нервного канала и кишечника и пр.
Почему же гипотеза Гаскелла не считается достойной обсуждения,
когда всерьез рассматриваются как научные гипотезы другие, где
сравниваемые организмы, между которыми устанавливается филоге-
230
А. А. Любищев
нетическая связь, по совокупности признаков не меньше отличаются
друг от друга, чем гигантские ракообразные и панцирные рыбы? Потому
что большинство зоологов подобно Гутманну имеют в своем
распоряжении огромное «убежище невежества», в которое они могут укрыться
от возражений противников, а в распоряжении Гаскелла такого
убежища нет.
Гутманн дает на рис. 3 (с. 11) схему превращения ланцетникооб-
разного организма в кишечножаберное благодаря переходу к роющему
образу жизни. Гипотеза «подкрашена» физиологическими
соображениями о влиянии образа жизни, но мы знаем огромное количество
животных, перешедших к роющему образу жизни (дождевые черви,
медведки, черняги, слепые змеи, кроты и др.), у которых новый образ
жизни приводит к значительным изменениям во внешнем облике и
появлению новых приспособлений, но у которых основной план
строения полностью сохраняется и позволяет без труда найти их положение
в системе. А трудно найти двух животных, столь же резко
различающихся по всей организации, как ланцетник и баланоглоссус. Почему
же эта гипотеза рассматривается как научная гипотеза? Потому что и
ланцетник, и баланоглоссус несомненно остатки очень древних форм,
и предполагаемая их эволюция происходила в незапамятное время,
что-то около кембрия, палеонтологических остатков нет, и они из-за
мягкости животных и не могут быть найдены, и времени для
превращения можно отвести порядка сотен миллионов лет, что как будто
можно считать достаточным для осуществления такого невероятного
происшествия: огромное убежище невежества. А Гаскелл сравнивает
свои организмы (гигантские ракообразные и панцирные рыбы,
родственные круглоротым), жившие практически одновременно и для
постулируемых им превращений времени оказывается недостаточно даже
для слепо верящих во всемогущество естественного отбора: нет убежища
невежества (как и в случае Н. Морозова с его историческими
парадоксами).
Какой же вывод можно сделать в отношении происхождения
позвоночных? Все эти гипотезы — скорее квазинаучные фантазии на
филогенетические темы. Значит ли это, что мы имеем право предать
их полному забвению? Нет, все они, как и десять томов Н. Морозова,
заслуживают серьезного изучения, так как они показывают неверность
исходного постулата, что независимое возникновение сходства бывает
редко.
Все это материал для разработки, пожалуй, еще не существующей
дисциплины — теории сходства в неорганическом и органическом мире.
Фактов, накопленных для нее, более чем достаточно (сюда, кстати,
можно отнести такие разнородные явления, как миметизмы и морозные
узоры на окнах), но, видимо, еще не родился архитектор, который из
этих фактов создаст новую интересную постройку.
Общий вывод из всего рассмотрения о значении Монблана фактов.
Эти монбланы играют гораздо менее значительную роль в торжестве
той или иной научной теории, чем обычно принимается. Ими нередко
пользуются как шахматными фигурами, свободно переставляя их и
игнорируя неугодные монбланы. Очень удобный метод такого
игнорирования: показать, что противник высказывает очень много неверных
Уроки истории науки 231
суждений, а отсюда делается заключение, что и все неразобранные
суждения столь же мало ценны, как и разобранные. Этот метод широко
применяется, например, К. А. Тимирязевым в разборе известного
сочинения Данилевского «Дарвинизм». Эта методика подобна тому
методу, который применяется для защиты в таких произведениях, как
кинофильм «Свидетель обвинения», или детективном рассказе Агаты
Кристи «Авгиевы конюшни». Надо защитить или обвиняемого в
серьезном преступлении или политического деятеля, на которого падает
тень в связи с документами, компрометирующими его отца. Прямая
защита или трудна, или невозможна. Очень искусно создаются
фальшивые документы, гораздо более убедительно свидетельствующие
против подзащитного, и когда они произвели свое действие, их с торжеством
опровергают, а тем самым опровергают и прежние подлинные
документы и показания. Как в суде присягают говорить: истину, только
истину и всю истину, так и тут. Никакая теория не может быть
опровергнута, если мы ограничимся критикой только ее слабых сторон.
Она должна быть разобрана полностью или, если это возможно, с
соблюдением принципа полной репрезентативности как слабых, так и
сильных сторон.
5. Один факт против вороха теорий
Только что мы рассмотрели вопрос о значении фактов, и как будто
выходит, что никакое скопление фактов само по себе недостаточно,
чтобы обосновать ту или иную гипотезу, если Монблану фактов,
поддерживающих гипотезу, можно противопоставить другие монбланы,
ее опровергающие, что бывает очень часто. Но часто высказывается
мнение, что для опровержения того или иного теоретического
построения вовсе не требуется Монблана фактов, а достаточно одного, вполне
достоверного факта. М. Поповский в книжке «Белое пятно» (Знание,
1960, с. 51) вкладывает в уста известного селекционера В. Е. Писарева
слова: «А я охотно променяю целый ворох теорий на один достоверный
факт». В. Е. Писарев отнюдь не одинок. Сходные мысли высказал
слишком его лет назад его однофамилец, выдающийся критик Д. И.
Писарев.
В статье «Прогресс в мире животных и растений» (Избр.
философские и общественно-политические статьи, 1949, с. 343), написанной в
Петропавловской крепости и впервые напечатанной в 1864 г., Писарев,
популяризируя учение Дарвина об естественном отборе (выборе, по его
выражению), пишет: «Современная наука не может показать нам, как
это произошло в каждом отдельном случае, потому что знания наших
натуралистов до сих пор еще очень неудовлетворительны; но зато
современная наука не может также представить ни одного такого
случая, которого нельзя было бы объяснить влиянием условий жизни
и естественного выбора. Если бы один такой случай был известен в
настоящее время, или если бы будущие исследования и наблюдения
натуралистов привели со временем к открытию такого случая, то вся
теория Дарвина тотчас взлетела бы на воздух, несмотря на то что она
объясняет совершенно удовлетворительно тысячи других случаев. Эта
232
А. А. Любшцев
теория или объясняет всю историю органической жизни, или не
объясняет ровно ничего и даже не может существовать; исключений туг
никаких не допускается; если будет доказано, что в природе был хоть
один скачок, то это будет значить, что скачки возможны, и тогда вся
теория медленных видоизменений и естественного прогресса рухнет и
ту же минуту».
В такой формулировке можно видеть чрезмерное увлечение
экспансивного критика, так как сам Дарвин принимал наличие скачковых
изменений, но лишь полагал, что они не являются материалом для
основного пути эволюции — накопления мелких изменений. Но в
несколько иной форме ту же мысль выразил сам Ч. Дарвин, когда писал,
что даже одного факта выработки приспособления, пригодного не для
носителя приспособления, а для другого организма, достаточно, чтобы
опровергнуть теорию естественного отбора. Но если теория достаточно
рыхла, то всегда можно придумать специальные дополнительные
объяснения для устранения значения неприятного факта, и это широко
практикуется дарвинистами. Другое дело, если мы имеем дело с жестко
формулированной теорией. Там влияние фактов, как будто ей
противоречащих, может быть устранено лишь точным указанием границ
применения теории и доказательством того, что противоречащие факты
вовсе теории не касаются. Об этом уже было говорено во втором разделе
настоящей работы. Но если неприятный факт этим путем не лишается
своей силы, то действительно факт продолжает беспокоить думающих
ученых, и в том случае, если не удастся спасти положение при помощи
разумной вспомогательной гипотезы, один факт может оказаться
важным камнем преткновения даже для выдающейся теории.
Великолепный пример этому положению можно привести из
истории небесной механики. Теория всемирного тяготения Ньютона давала
необыкновенно точное описание движения всех планет и позволяла
предвидеть их положение. Но нашлось некоторое отклонение в
движении планеты Уран (крайней планеты в начале XIX в.). Леверье ввел
дополнительную гипотезу: наличие неизвестной планеты,
возмущающей движения Урана, и вычислил ее положение. Результат — открытие
новой планеты Нептун, одно из блестящих достижений астрономии.
Потом была открыта таким же образом (но не столь эффектно) и
планета Плутон. Но наряду с удачей Леверье имел и неудачу. Были
некоторые отклонения (очень маленькие) и в движении планеты
Меркурий. Леверье предположил, что и в данном случае виной является
не открытая еще очень маленькая и плотная планета Вулкан между
Солнцем и Меркурием. Он произвел вычисления, но Вулкана
обнаружить не удалось (С. G. Hempel, с. 54) до сего времени. Неразъясненный
маленький факт остался неразъясненным до Эйнштейна с его теорией
относительности: потребовалось перестроить всю систему законов
небесной механики, чтобы этот факт стал на свое место.
А обязательна ли такая радикальная перестройка?
Холл (Hall) (J. G. Skellam, с. 473), указал, что теорию Ньютона
можно привести в полное согласие с орбитами планет (даже лучше,
чем при помощи теории относительности), если в законе зависимости
тяготения от расстояния вместо двух взять значение: 2,0000001574.
Может ли это решение конкурировать с теорией относительности? Для
Уроки истории науки 233
фанатических противников теории относительности может,
свободомыслящие же ученые, конечно, не примут это решение, так как теория
относительности является широкой теорией, а не только теорией
движения планет, новая же формула имеет узкий характер; с другой
стороны, простая формула Ньютона гармонирует с общим
представлением о простоте общих законов и с тем положением, что зависимость
обратно пропорциональная квадрату расстояния, свойственна многим
явлениям природы и вполне понятна, если примем то положение, что
поверхность шара пропорциональна квадрату радиуса.
Может быть, все частные явления, охватываемые теорией
относительности, можно привести в согласие с доэйнштейновскими взглядами
путем отдельных частных теорий, но «вороху» частных теорий разумное
человечество всегда предпочитает согласованную систему, вытекающую
из единых принципов. В суждении об единичных фактах и теориях
без мировоззренческих постулатов не обойтись.
Как правильно отметил уже цитированный Радль, обычное
противопоставление теорий и фактов есть игра слов; убежденный человек
считает свою теорию или гипотезу фактом, и потому на него не
действуют возражения противников; это справедливо и в отношении
несомненно очень объективного Дарвина.
6. Упрямые, привычные, новые факты
Хорошо известно изречение: «Факты — упрямая вещь». Верно оно
или неверно? Оно верно в отношении тех людей, которые, выражаясь
словами Н. В. Гоголя, дерзают «вызвать наружу то, что ежеминутно
перед очами и чего не зрят равнодушные очи». Кажется, Шопенгауэру
принадлежит изречение, что величие ученого не в том, чтобы открыть
то, чего раньше никто не видал, а в том, чтобы о том, что все видели,
мыслить так, как никто раньше не мыслил.
Превосходный пример: эквивалентность инертной и тяжелой массы
давно известна, оставалась необъясненной, но и не особенно тревожила,
пока Эйнштейн своей общей теорией относительности не подвел под
нее рациональную базу.
Другой пример: представление о теплоте как о субстанции или
форме движения. В XVI11 в. господствовало учение о теплоте как
субстанции, которой было дано название (Лавуазье) теплорода (Бернал,
с. 327). Но еще более ранним было представление о теплоте как о
форме движения. Превращение силы в теплоту было
продемонстрировано Румфордом впервые в 1798 г., когда он заметил теплоту,
выделявшуюся при сверлении пушек. Торжество новой теории наступило
нескоро, но можно ли считать наблюдавшийся Румфордом факт новым?
Да ведь с незапамятных времен первобытный человек добывал огонь
трением, и даже неграмотный мужик знал, что при долгой езде на
несмазанной телеге легко добиться того, чтобы ось загорелась от трения,
так что пушки оказались «новым фактом» только в силу своей новизны,
действовавшим более убедительно, чем давно известные, привычные,
вовсе не упрямые факты.
234
А. А. Любищев
Возьмем другой пример: превращение элементов. Когда я поступил
в 1906 г. в С.-Петербургский университет, то на лекциях физики проф.
И. И. Боргманн уже излагал основные сведения по новым тогда
радиоактивным явлениям. В частности, он сказал, что алхимики до
известной степени были правы, так как допускали превращение
элементов, тогда как господствовавшее в XIX в. в химии представление
считало постоянство элементов окончательной истиной в последней
инстанции. И. И. Боргманн кроме экспериментальных фактов привел
в пользу превращения элементов и факт постоянного совместного
нахождения свинца и серебра: совершенно чистых свинцовых или
серебряных руд в природе не встречается.
Это совместное нахождение в новом свете толковалось как один из
доводов в пользу превращения элементов. Я, естественно, думал, что
на этот факт обратили внимание только тогда, когда возникло учение
о радиоактивности. Но через несколько лет я, к своему удивлению,
узнал из романа В. Гюго «Собор Парижской богоматери», где
приводится беседа ученых Средних веков, что именно этот факт приводили
алхимики в доказательство гипотезы превращения элементов. Но
прошло еще несколько лет, учение о радиоактивности сделало огромные
успехи, была установлена конкретная эволюция радиоактивных
элементов, и в этом учении отнюдь не признавалось превращение свинца
в серебро (или обратно).
Сейчас геохимики (Ферсман и др.) дают обоснованное объяснение
факту совместного нахождения элементов, совершенно игнорируя
гипотезу их генетической связи. «Упрямый факт» потерял свой интерес
и его снова «задвинули» в резерв фактов. Этот факт интересовал
алхимиков, не интересовал Лавуазье и его последователей, вновь
заинтересовал ученых на заре учения о радиоактивности и вновь перестал
интересовать ученых за ненадобностью в современной теории.
«Упрямство» факта оказалось довольно сомнительным. Примирение с необъ-
ясненным фактом здесь более простительно, так как хотя факты
остаются необъясненными, но они и не мешают экспериментальной
теории и, может быть, смогут оказать помощь в будущих научных
спорах. Но «имея уши слышати, да слышит». Многие ученые, в
особенности представители науки, где господствуют часто устарелые
философские догматы, не слышат голоса упрямых фактов. Возьмем,
например, вопрос о происхождении человека. Издревле спорили две
гипотезы: моногенистов (т. е. однократное происхождение человека) и
полигенистов (многократное происхождение).
В свое время Вольтер «в пику» библейскому сказанию о
происхождении всех людей от Адама и Евы защищал полигенизм, т. е. то, что
разные расы человека имеют разные корни. Сейчас положение
изменилось: не так давно требовалось признавать «в пику» расистам, что
все человечество — от одного корня. Так как все люди пользуются
членораздельной речью (немых рас, кажется, до сих пор не обнаружено),
то вопрос в значительной степени связывается с вопросом о наличии
единого «праязыка» для всего человечества или о самостоятельном
происхождении разных языков (это не исключает, конечно,
дивергенции в пределах одной группы, например индоевропейских языков).
Уроки истории науки
235
Этот спор, конечно, связан с общим спором о полифилии или
монофилии естественных групп. В пользу полифилии говорит
колоссальное количество твердо установленных случаев параллелизма (тут
вводят новый термин «парафилия»); в противоположность мнению
Ч. Дарвина дивергенция носит подчиненный, а не господствующий
характер. В пользу неоднократного возникновения членораздельной
речи говорит и несводимость всех языков к одному корню: кажется,
никто из лингвистов даже такой попытки не делал. Но консервативные
сторонники монофилии очень любят пользоваться старым аргументом
от невероятности. Членораздельная речь — удивительно сложное
приспособление (и это, несомненно, так), возникновение его — накопление
ряда независимых и редких изменений. Невероятно, чтобы такое
удивительно сложное явление могло возникнуть неоднократно: ведь мы
же знаем, что близкие к человеку человекообразные обезьяны, несмотря
на их склонность к подражанию, вошедшую в пословицу, не
обнаруживают и признаков членораздельной речи. И в эту как будто бы
стройную систему мыслей нестройным хором врываются
попугаи, скворцы, вороны и другие птицы, которых с незапамятных времен
удавалось обучать членораздельной речи. Сложнейшее явление
членораздельной речи могло возникнуть вне всякой связи с человеком, вне
всякой связи с потребностями организма (естественный отбор тут не при
чем) и на морфологической основе, совершенно отличной от человека.
Казалось бы, ясен вывод из одного этого факта: если сложное
явление могло независимо возникнуть на совершенно разных участках
естественной системы, то тем более вероятно, что оно могло возникнуть
на близких участках, на сходной морфологической основе. Этот вывод
давно формулировался некоторыми исследователями, и сейчас он снова
выдвигается на первый план.
Нередко в литературе при защите господствующих мнений,
например, тихогенеза против номогенеза, защитники говорят: дайте нам
новые факты в защиту ваших взглядов. Новые факты действуют сильнее
в силу своей неожиданности, но для обоснования ряда учений,
противоречащих господствующим, никаких новых фактов не нужно, так
как старых известно более чем достаточно, но их игнорируют как
несоответствующие господствующим взглядам. Говорят, что индусские
йоги способны спать на острых гвоздях, и это явление не отрицается
даже журналом «Наука и религия», хотя и признается необъяснимым.
Зачем нам йоги: многие представители торжествующего большинства
спокойно спят на сетке огромного количества необъяснимых с точки
зрения их учения фактов, усыпленные опиумом привычных догматов.
7. Факты и истина
Являются ли синонимами слова «факт» и «истина»?
Вспомним А. С. Пушкина:
Движенья нет, сказал мудрец брадатый.
Другой смолчал и стал пред ним ходить.
Сильнее бы не мог он возразить;
236
А. А. Любищев
Хвалили все ответ замысловатый.
Но, господа, забавный случай сей
Другой пример на память мне приводит:
Ведь каждый день пред нами Солнце ходит,
Однако ж прав упрямый Галилей.
Движение Солнца — факт или не факт, истина или не истина? Как
же можно сомневаться в его движении, когда факт зарегистрирован
наблюдениями всего человечества? Но этот факт оказался лишь
относительной истиной, и мы перестали безусловно верить показаниям
наших глаз. Больше веры издревле придается осязанию. Вспомним
апостола Фому: «Аще не вложу персты свои в язвы гвоздиные, не
имам веры», но давно известен простой опыт, приписываемый
Аристотелю, где скрещенными пальцами (средним и указательным) один
шарик отчетливо воспринимается как два шарика. «Осязаемые» факты
тоже имеют только относительную истинность. Осязаемость не является
достаточным условием для признания факта достоверным. Но она не
является и необходимым условием. Всемирное тяготение — факт или
не факт? Мы признаем его фактически существующим, хотя
непосредственно осязать его невозможно. А является ли непосредственное
ощущение достаточным основанием для признания реальности? Тоже нет.
В свое время великий философ и математик Декарт провозгласил:
cogito, ergo sum. — Я мыслю, значит, я существую. Допуская сомнение
во всем, он не мог допустить сомнения в собственном существовании.
Декарт пользуется заслуженной славой как ученый и философ; его
механистический метод способствовал образованию
материалистического мировоззрения, но сейчас большинством ученых отвергается его
дуализм, а его учение о непосредственной достоверности самосознания
считается идеалистическим заблуждением.
А что же пришло на смену взглядов Декарта, как соответствующее
современной науке? В XIX в. таким было мировоззрение, едва ли не
наиболее ярким представителем которого был выдающийся физик
Л. Больцман. Его взгляды изложены, например, в двух статьях:
«Второй закон механической теории тепла» (1886) и «О статистической
механике» (1904), помещенных в сборнике под ред. А. К. Тимирязева
«Философия науки. Естественнонаучные основы материализма», ч. 1.
Физика, 1923.
Больцман отрекся от дуализма Декарта, и так как атомы во всех
областях физики и химии сослужили верную службу, то возникает
вопрос: мыслима ли надежда явлениями в атомах объяснить также
явления животной жизни, именно мышление и ощущение? Он пишет
(с. 163): «Я сомневаюсь, чтобы в настоящее время нашелся кто-нибудь,
кому непосредственное сознание с несомненностью говорило бы, как
некогда Гербарту, что наше „Я" есть некоторая простая сущность. Но
ощущения, элементы нашего мышления, действительно ведь
представляют собою нечто простое! Относительно этого тоже ничего нельзя
сказать; познание не может ничего сказать, являются ли ощущения
простыми элементами или сложными размещениями бесчисленных
атомов. Нашему чувству, может быть, противоречит, если мы станем
говорить, что то, что нам было дано прежде, чем мы начали думать,
Уроки истории науки
237
ощущение, есть нечто составное, умозаключение, достигнутое
большими умственными усилиями, а атом есть нечто простое, но современники
Коперника были непосредственно убеждены, что Земля не вращается...
Самым прямым путем было бы исходить из наших ощущений и
показать, как с их помощью мы достигли познания мира, но так как
это, к сожалению, не приводит к цели, то мы должны пойти в обратном
направлении. Создаем гипотезу, будто образовались комплексы атомов,
которые были в состоянии размножаться; наиболее жизнеспособными
из них оказались те, которые были способны приспосабливаться;
восприимчивость к раздражениям повела за собой развитие
чувствительных нервов, подвижность — к развитию двигательных нервов.
Ощущения, с которыми благодаря передаче по наследству связаны длящиеся
сигналы нервной системы, мы называем болью; дальше развилось
сознание».
Мы видим, что Больцман вовсе не догматик: он даже сожалеет,
что невозможно путем сочетания наших ощущений постичь познание
мира, он не отрицает гипотетичности взгляда, что все можно свести
к игре атомов: его доводы — продуктивность атомной теории в физике,
аналогия с теорией Коперника (приходится верить не очевидному) и
поддержка учением о естественном отборе Дарвина, которого, как
известно, он чрезвычайно высоко ценил. Он вполне признает
гипотетичным и существование других людей, допускает, что на смену
современных теорий небесных явлений и атомной теории придут и другие
взгляды, но прибавляет: «может быть, но невероятно».
Основой его мировоззрения является его продуктивность в науке,
суждение по аналогии, использование селекционизма и невероятность
противоположных допущений. Значит, он пользуется только
вероятными противоположениями? Не совсем так. В конце второй статьи он
пишет: «Основной гипотезой всей теории следует считать исходное
чрезвычайно маловероятное состояние; причина этого столь же мало
известна, как и вообще причина, почему мир такой, каков он есть.
Но может быть и другое предположение: состояние, связанное с большой
разностью скоростей, является не абсолютно невозможным, но только
маловероятным: предполагая мир достаточно великим, мы, согласно
с теорией вероятности, можем получить места, размерами с наш
звездный мир, с маловероятным распределением состояний».
Отвергая одни гипотезы как маловероятные, Больцман предлагает
новые, пожалуй, еще менее вероятные. Мало того, он предполагает
мир достаточно большим (многие считали даже мир бесконечно
большим): апеллируя к бесконечности, можно принять и очень
маловероятные события. Современная физика базируется на римановской гео-
мерии: мир безграничен, но не бесконечен, и число атомов Вселенной
принимается порядка 1Сг° — абсолютно недостаточное для нахождения
в нем мира Больцмана. Развившись в XVIII в. и достигнув вершины
во времена Больцмана и Дарвина, механистический материализм сейчас
потерпел поражение в физике, но в середине XIX в. популяризаторы
материализма считали это учение абсолютной истиной в последней
инстанции (Молешотт, Бюхнер, у нас Писарев, Чернышевский), и это
мнение было широко распространено в образованном обществе. «Дар
напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана». Сообразно с
238
А. А. Любищев
этим вся наука рассматривалась как нечто, только разрушающее старые
иллюзии о красоте бытия и не создающее новых. Это прекрасно
выражено в известном стихотворении Баратынского «Истина». Словп
«Истины»:
«Светильник мой укажет путь ко счастью!»
(Вещала). «Захочу
И страстного, отрадному бесстрастью
Тебя я научу.
Пускай со мной ты сердца жар погубишь,
Пускай, узнав людей,
Ты, может быть, испуганный, разлюбишь
И ближних и друзей.
Я бытия все прелести разрушу.
Но ум наставлю твой;
Я оболью суровым хладом душу,
Но дам душе покой».
Но если наука не могла дать энтузиазма, то откуда же энтузиазм
у защитников нового мировоззрения, основанного, как они думали,
целиком на науке. Величайшими ценностями человечества были с
отдаленных времен: Истина, Добро (или Справедливость) и Красота.
В старом пифагорейском мировоззрении они были едины. Новое
ликвидировало Красоту и дало полный развод Правде-Истине и Правде-
Добру. Это прекрасно выражено в стихотворении в прозе Тургенева
«Истина и правда»: «в состоянии ли вы представить себе следующую
сцену? Собралось несколько молодых людей, толкуют между собой...
И вдруг вбегает один их товарищ: глаза его блестят необычайным
блеском, он задыхается от восторга, едва может говорить. „Что такое?
Что такое?" — „Друзья мои, послушайте, что я узнал, какую истину!
Угол падения равен углу отражения! Или вот еще: между двумя
точками самый краткий путь — прямая линия!" — „Неужели! о, какое
блаженство!" — кричат все молодые люди и с умилением бросаются
друг другу в объятия!
Вы не в состоянии себе представить подобную сцену? Вы смеетесь...
В том-то и дело: Истина не может доставить блаженства... Вот правда
может: это человеческое, наше земное дело... Правда и справедливость!
За правду и умереть согласен. Вся жизнь на знании истины построена;
но как это „обладать ею"? Да еще находить в этом блаженство?»
Тургенев был, несомненно, не только великим писателем, но и
очень умным и культурным человеком, и однако в этих словах выражено
глубочайшее непонимание того духа научного исследования, который
двигал науку, начиная с античности. Вспомним знаменитую легенду
об Архимеде. Когда он в бане открыл свой великий закон, то в восторге,
голый, побежал по улицам Сиракуз крича «Эврика!», т. е. нашел. Он
же завещал поставить на его могиле фигуру шара, вписанного в цилиндр
(что было выполнено даже противниками его, римлянами, взявшими
Сиракузы): так был он поражен найденным им соотношением: объем
шара в точности равен 2/3 объема цилиндра, а поверхность шара и
выпуклой части цилиндра в точности равны. Великий Кеплер руково-
Уроки истории науки 239
дился не «трезвым» стремлением к исследованию природы, им
руководило «интуитивное чувство удивления перед всем космосом,
материально и духовно глубокая связь со всеми столь таинственными
созданиями человеческого ума, как теория чисел, геометрия, музыка»
(Паннекук, с. 252). С величайшим восторгом перед своей удачей
проникнуть в тайны мироздания он пишет (там же, с. 263): «Я писал
свою книгу для того, чтобы ее прочли, теперь или после — не все ли
равно? Она может сотни лет ждать своего читателя, ведь даже самому
Богу пришлось 6000 лет дожидаться того, кто постиг его работу».
Необузданная фантазия Кеплера удивляла «трезвых» мыслителей
XVIII в., например Лапласа. Он писал (Уэвель, с. 533): «Печально за
человеческий ум видеть, как этот великий человек даже в своих
последних произведениях с наслаждением предается своим
химерическим умствованиям и считает их душой и жизнью астрономии». Уэвель,
однако, не соглашается с Лапласом и его сторонниками и полагает
(с. 537), что «мистические стороны его мнений, как, например, его
вера в астрологию, его убеждение, что земля есть животное, и множество
туманных нравственных, духовных и материальных представлений о
силах, управлявших, по его мнению, Вселенной, по-видимому, не
только не мешали его открытию, но скорее подталкивали его
изобретательность и воодушевляли его труды».
Я. Бернулли был (совершенно подобно Архимеду) так потрясен
одним своим математическим открытием, касающимся
логарифмической спирали, что завещал изобразить ее на своей могиле как символ
воскресения. Это отношение среди виднейших представителей точных
наук сохранилось до настоящего времени: почитайте рассуждения
Эйнштейна о космической религии как движущей силе ученого. Но
математики часто не решаются высказывать его, боясь «крика беатий-
цев», а иногда просто цензурных запретов. При недостатке бдительности
такие высказывания попадают в печать.
Так, С. А. Богомолов в интересной книжке «Эволюция
геометрической мысли» (Ленинград, 1928, с. 5) пишет: «такая систематизация
знаний не только удовлетворяет эстетическим требованиям, которые,
к слову сказать, всегда были сильны у настоящих математиков, но и
дает возможность лучше усвоить материал и предугадать дальнейшие
возможности». Еще любопытнее его замечания на с. 216: «Прежде
всего заметим, что все мистическое в вопросе о четырехмерном
пространстве, и, надо сознаться, самое интересное в нем уже выходит за
пределы математики».
Торжество механического материализма разорвало связь Истины,
Красоты и Добра, характерную для пифагорейской линии в развитии
культуры. Но энтузиазм, потерянный для наук, не связанных с
математикой, возмещался энтузиазмом борьбы с мракобесием, догматизмом,
за свободу человеческого разума. Многочисленные преступления и
заблуждения лицемерных представителей пифагорейской линии были
перенесены на все мировоззрение. XX век показал, что мракобесие и
догматизм уживаются с материализмом еще лучше, чем с идеализмом,
и это возражение сейчас потеряло всякую силу. Но в широком
общественном мнении и в отношении проблем, не допускающих еще строгого
изложения, по-прежнему господствует дух Левкиппа, Демокрита,
240
А А. Любищев
Больцмана и Чернышевского. А так как наши величайшие писатели,
как Тургенев или Л. Толстой, не были отягощены математическими
познаниями, то и представление о науке вообще они черпали из своего
знакомства с представителями демокритовского лагеря.
Чтобы закончить рассуждения о писателях, вернемся к Пушкину:
Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман.
На современном языке это обозначает: тьме твердо установленных
эмпирических фактов мы должны предпочесть стремление к общей
Истине, хотя бы в несовершенной, предварительной, неверной форме.
Низких истин существовать не может, а в силу взаимосвязанности
истинных суждений можно говорить только об одной единой Истине.
8. Аподиктизм и диалектика
Старое понимание истории науки: постепенное накопление
окончательно установленных абсолютных положений, так называемых
аподиктических. Кант в своей «Критике чистого разума» стремился
основные положения установить аподиктически. Там же, где получалось
противоречие, неразрешимая антиномия, он выделял ее в диалектику
чистого разума, недоступную для разрешения человеческим разумом.
В противовес этому Гегель утверждал, что антиномичностью,
противоречием пронизано все наше познание, но эта антиномичность
разрешается синтезом, приводящим к новой антиномии и так далее в
бесконечном стремлении к единой абсолютной Истине.
Провозвестником такой диалектики был и знаменитый биолог К. Э. фон Бэр, который
по поводу мнения одного профессора конца XVIII в., что в XIX в. ряд
наук (математика, зоология и др.) будут закончены, высказал свое
знаменитое изречение: «Наука вечна в своем стремлении, неисчерпаема
в своем источнике, неизмерима в своем объеме и недостижима в своей
цели».
Но неисчерпаемость науки можно понимать двояко. Николай Ку-
занский сравнивал всю науку с кругом, а наши знания со вписанными
многоугольниками. Как бы ни было много сторон у многоугольника,
он превратится в круг только в пределе. Но это понимание принимает,
что достигнутое в науке находится прочно в многоугольнике и к нему
новое только прибавляется. Истинно диалектическое понимание
сравнивает развитие науки с периодической затухающей кривой: она
асимптотически приближается к нулевой линии (истине), но при этом
происходят колебания, делающиеся все меньше и меньше. Такое сравнение
я видел в небольшое статье А. Владимирского «Диалектика в мире и
науке».
В широких кругах аподиктическое понимание развития науки
сохранилось до сего времени. Одним из выдающихся представителей
такого понимания был Евг. Дюринг, который настаивал на постепенном
накоплении «абсолютных истин в последней инстанции». Хорошо
известно, что с решительной критикой Дюринга выступил Ф. Энгельс,
но не довел эту критику до конца. Современное передовое естествознание
и философия принимают все наше познание только вероятным, хотя
Уроки истории науки 241
бы с очень высокой степенью вероятности, но никогда не достигающей
полной достоверности. Принятие же абсолютно достоверных положений
в одной области обязательно приводит или к противоречивости
(антиномии Канта) или к признанию, что мы существуем в совершенно
невероятном мире (Больцман). Старое понимание истории
рассматривало прогресс как установление новых истин и окончательное
ниспровержение старых ошибок. Сейчас история науки представляется иначе:
прогресс идет не путем накопления и укладки все новых прочных
кирпичей, а путем смены системы постулатов, подкрепленных
соответственно подобранными фактами. При такой смене нередко новое
учение наряду с неверным устраняет и верное, которое вновь
проявляется при новой реконструкции науки. Это великолепно изложено в
седьмой главе книги Дюгема, где он разбирает необыкновенно
извилистую и сложную историю теории всемирного тяготения,
окончательная формулировка которой составляет одну из бессмертных заслуг
Ньютона.
Широко распространено мнение, что линия Коперник, Кеплер,
Галилей и Ньютон — это единая линия, постепенно преодолевавшая
предрассудки лженауки—астрологии, средневековой схоластики и т. д.
С одной стороны — прогрессисты, с другой —■ консерваторы и
ретрограды. Забывают, что и Коперник и Кеплер не чуждались астрологии
и что Ньютон реабилитировал в известной мере астрологию, полностью
опровергаемую Галилеем (Дюгем, с. 287): «неоспоримо то, что именно
астрологам принадлежит честь подготовки во всех частях ньютоновской
теории приливов и отливов, между тем как сторонники рациональных
научных методов (перипатетики, атомисты и картезианцы) первое
время оспаривали ее». Необходимо было, конечно, отвергнуть
астрологические приемы составления гороскопов и пр., но тут вместе с водой
вылили и ребенка из ванны. Со времен античности было предложено
много разных объяснений приливов и отливов, но, например,
знаменитый схоластик Фома Аквинат допускал возможность влияния звезд,
отличного от влияния света. Галилей полностью отверг астрологию и
использовал новые принципы механики для объяснения явления
приливов и отливов. Он пытался вернуться к теории Калькавини
(предшественник Коперника), пытавшегося объяснить приливы и отливы
вращательным движением Земли. Объяснение явно неприемлемое, так
как, согласно ему, интервал между двумя приливами должен быть
равен половине солнечного дня, в то время как наблюдения показывали,
что он равен половине лунного дня. Несмотря на это, Галилей
продолжал выдавать это явление за одно из лучших доказательств
вращения Земли (первоначально знаменитый «Диалог» и назывался
«О приливах и отливах»); то же делали и его сторонники (Гассенди и
др.), тогда как противники Коперника ссылались в объяснении
приливов и отливов на притяжение Луны, так как это объяснение не
предполагало вращения Земли.
Из наиболее ожесточенных противников Коперника Морен,
стремившийся реставрировать астрологию, первый объяснил значительную
разницу между сизигиальными и квадратурными приливами
взаимодействием Солнца и Луны. Мы видим, что своим упорством в защите
неверной теории Галилей мешал торжеству коперниковской теории.
242
А А. Любшцев
Но его механика позволила преодолеть затруднение, перед которым
останавливались предвестники Ньютона. Еще Роджер Бэкон высказал
правильное предположение, что распространение тяготения должно
идти по тому же закону, как и света, и если бы он был математиком,
то сделал бы вывод об обратной пропорциональности квадрату
расстояния. Кеплер тоже принимал аналогию света и тяготения, но Кеплер
продолжал пользоваться античной динамикой Аристотеля, по которой
сила, приводящая в движение тело, пропорциональна скорости этого
тела, а это приводило к тому, что сила, которой подчиняется планета,
изменяется пропорционально первой степени расстояния от Солнца.
Таким образом, два гения-современника, которые были даже в
переписке и которых человечество справедливо чтит как предшественников
Ньютона, не могли договориться по ряду первостепенных вопросов:
они вовсе не были единомышленниками по некоторым кардинальным
вопросам.
Кроме Галилея и Кеплера, был ряд других выдающихся
предшественников Ньютона. Борелли ввел понятие центробежной силы; Гук,
Врен и Галлей дали закон обратной пропорциональности квадрату
расстояний, но все это были изолированные идеи, и лишь Ньютон все
части объединил одним гениальным синтезом, не побоявшись вернуться
к таким понятиям, которые многим его выдающимся современникам
казались окончательно преодоленными суевериями.
Любопытно, что и в наши дни мы часто встречаем отвержение тех
или иных гипотез «с порога», так как они якобы возобновляют давно
отвергнутые суеверия. Сейчас чисто астрологическое понимание связи
деятельности Солнца, Луны и земных явлений все более и более
принимается: солнечные пятна, магнитные бури и северные сияния,
периодичность годичных колец растений, откладка яиц червем палоло
и многие другие явления вплоть до социальных. Очень часто
возражающие не допускают даже обсуждения таких вопросов, говоря, что
это означает сведение социологии к неорганическим наукам. Тут,
конечно, недоразумение: влияние Солнца может быть только
разрешающим моментом, но не истинной причиной, но подробнее об этом следует
поговорить в последней главе настоящей работы, по вопросу о
причинности.
Резюмируя эту главу, можно сказать, что при всей важности фактов
для построения тех или иных гипотез и теорий не надо забывать, что
мы всегда из практически бесконечного числа доступных нам фактов
выбираем те, которые нам интересны. И при отсутствии строгости в
построении теории мы всегда можем неугодные нам факты или
игнорировать, или устранять их действие введением новых вспомогательных
специально для этого приспособленных дополнительных гипотез.
Я закончу эту главу выводом, который делает Дюгем. При выборе
гипотез не следует стеснять ученого ни какой-либо космологической
и онтологической системой, индуктивным методом^или точной
проверкой каждой из гипотез. Логика выставляет только три требования:
1) гипотеза должна быть свободна от внутренних противоречий; 2)
различные гипотезы не должны противоречить друг другу; 3)
математические выводы всей системы гипотез должны символически
воспроизводить с достаточным приближением всю систему экспериментальных
Уроки истории науки 243
законов. Так как мы'не обладаем достоверной абсолютной истиной, то
наше знание всегда бывает только приблизительным, и даже весьма
совершенную на первый взгляд систему гипотез мы имеем право
сменить новой системой, если она в тех или иных отношениях превосходит
господствующую. Но существует еще ряд общих методологических
предрассудков, разобрать которые придется в следующих главах.
Глава вторая. ОБЩЕМЕТОДИЧЕСКИЙ ПОДХОД
9. Введение. Гегемония авторитетов
В настоящей главе я намерен разобрать некоторые
общеметодические предрассудки, весьма распространенные в современном обществе
и среди ученых.
Предрассудки, разбираемые в этой, второй главе, достаточно
независимы от логических и философских представлений и могут быть
названы (хотя это название мне самому не очень нравится)
общеметодическими. Они сводятся к тому, что тем или иным взглядам отдается
предпочтение (или противники этих взглядов просто устраняются, как
не имеющие права голоса) не в силу их внутренних преимуществ, а
просто в силу несоблюдения тех или иных формальных условий.
По духу эта глава родственна высказываниям Ф. Бэкона с его
борьбой против «идолов». Я беру термин «гегемон», и поэтому вся
глава является выражением борьбы с гегемониями разных видов.
Пересмотр гегемонии разных видов является актуальным не только
потому, что бэконианский подход был сопряжен даже для его времени
с большими ошибками, но также и потому, что за последние века
накопился новый материал, который полезно разобрать с этой точки
зрения. Кроме того, наше время в известной степени сходно с временем
Ф. Бэкона, который был, как известно, современником Кеплера и
Галилея. То время было ознаменовано решительной борьбой с
авторитетом Аристотеля, и эта борьба, как мы знаем, принесла огромную
пользу свободному развитию науки. Но несмотря на древность великого
закона «не сотвори себе кумира, ни всякого подобия», человечество
склонно создавать новые кумиры, и поэтому борьбу с гегемонией
авторитетов люди подразумевают по-разному. Одни считают, что,
свергнув ложный авторитет, мы вместо него должны поставить истинный.
Такая позиция свойственна не только основателям новых религий, но
широко распространена и среди ученых и образованных людей. «И я
сжег то, чему поклонялся, поклонился тому, что сжигал».
Чернышевский, сын весьма почтенного священника, был глубоко религиозен в
юности. Потеряв религиозную веру, он с упорством защищал
антирелигиозную, материалистическую веру, и для него Левкипп был высшим
авторитетом, позволявшим ему отрицать суждения выдающихся
ученых (значение которых в науке не отрицалось и Чернышевским), если
их высказывания расходились с идеологией Левкиппа.
Другие лица (иногда одно и то же лицо, но в разных областях)
считают, что хотя авторитеты и не могут претендовать на вечное зна-
244
А. А. Любшцев
чение, но на определенном этане можно иметь авторитеты в каждой
области, чтобы затем время от времени проводить смену авторитетов.
Тот же Чернышевский, например, для современности предлагает в
качестве авторитета Фейербаха, по сравнению с которым такие люди, как
Дарвин, Милль, Герберт Спенсер или О. Конт, являются «мелюзгой»
или «глупцами». До Фейербаха таким «единственно надежным
учителем» был Спиноза. В науке для него бесспорным авторитетом был
Лаплас.
«Установки» Чернышевского вовсе не устарели. Например, все
второе издание Большой Советской Энциклопедии было проникнуто
мыслью — дать авторитетное суждение во всех областях знания, но,
как известно, многие «авторитетные» суждения ранних томов БСЭ
устарели к выходу последних томов.
Третья категория — лицемерное отрицание авторитетов и
признание необходимости свободы мысли. Это выражено, например, в
известном высказывании Сталина в 1950 г.: «Наука не может развиваться
без борьбы мнений, без свободы критики». В том же году, как известно,
была канонизирована как бесспорный авторитет тем же Сталиным
О. Б. Лепешинская. Но это, говорят, мнимое противоречие. Свобода
критики вовсе не обозначает полной свободы враждебных идеологий.
Почему? Потому что эти идеологии — ложны, а наша истинная.
Например, в современной биологической литературе у представителей так
называемой синтетической теории обозначение той или иной теории
как связанной с Платоном является уже достаточным основанием для
отрицания ее без рассмотрения. Все эти рассуждения чрезвычайно
напоминают рассуждения знаменитого кавалериста бригадира Жерара,
великолепный образ которого создан Конан Дойлом. Вот как рассуждал
этот выдающийся вояка: «Я, право, не понимаю, почему офицеры
разных армий считают всегда свою армию наилучшей. Мне думается,
что это совершенно не верно. Я полагаю, что армии всех стран
равноценны по своим качествам, пожалуй, за исключением французской,
которая действительно выделяется среди остальных».
Обычно это высказывание рассматривается как доказательство
крайней ограниченности бравого гусара, но «чем кумушек считать
трудиться, не лучше ль на себя, кума, оборотиться».
К четвертой категории надо отнести подлинных противников всяких
безусловных авторитетов, т. е. таких лиц, которые ко всему относятся
критически. Таких лиц можно назвать настоящими нигилистами в той
формулировке, которая дана введшим это слово в литературу И. С.
Тургеневым: «Нигилист — это человек, который не склоняется ни перед
какими авторитетами, который не принимает ни одного принципа на
веру, каким бы уважением ни был окружен этот принцип». Обычно
Базарова считают почти идеальным прообразом нигилиста. На самом
деле ему можно бросить упрек в том, что он недостаточный нигилист.
Внося слишком много эмоционального элемента в отвержение того,
что он считает окончательно устарелым, он вместе с тем недостаточно
критичен по отношению к тем новым догматам, которые составляют
его мировоззрение. Гораздо ближе к облику подлинного нигилиста
один из ярых противников нигилистов базаровского типа — А. К.
Толстой, который сам себя называл «двух станов не боец».
Уроки истории науки 245
Другой наш выдающийся «двух станов не боец» Н. Лесков также
отличал достойных уважения нигилистов от уродов нигилизма, к
которым ои относил то множество нигилистов по моде и которое он так
блестяще осветил в одном из своих шедевров «Административная
грация», где оба враждующих лагеря получили достойное и истинно
критическое изображение.
Борьба с гегемонией авторитетов и сейчас имеет огромное значение.
И сейчас в печати попадаются такие выражения: «Многие положения
автора спорны», и это считается недостатком. Скорее можно выставить
лозунгом не стремление устанавливать бесспорные истины, а умение
находить спорное и в том, что традиция считала бесспорным. То, что
интересно, то спорно, то же, что бесспорно, обычно вовсе не интересно.
Вспомним приведенное выше выражение Тургенева: угол падения равен
углу отражения — эта истина не может вызвать ни восторга, ни
интереса, так как она давно известна и в ней, кажется, никто не
сомневается.
Однако любители авторитетов часто приводят в доказательство
необходимости хотя бы временных авторитетов соображения из вне-
научной области. Полководец не одержит победу, если среди его
помощников начнутся споры о необходимой для применения тактике.
Также и судну в опасном месте грозит неминуемая гибель, если лоцману
будут мешать спорами о выборе курса. Даже в военной области тезис
о недопустимости критики авторитетов весьма сомнителен. Наполеон
выиграл сражение при Маренго только потому, что его помощник Дезе
вовремя сообразил, что атака войск Наполеона не удалась, и, изменив
данный ему Наполеоном приказ, неожиданно атаковал австрийцев, что
и привело к победе. Но тот же Наполеон проиграл сражение при
Ватерлоо, потому что его маршал Груши остался верен приказу,
несмотря на уговоры своих офицеров, указывавших ему, что соблюдение
приказа приведет к поражению. Ведь само знаменитое выражение
«победителей не судят» относится только к тому случаю, если
подчиненный, нарушив приказ (что с военной точки зрения является
преступлением), именно благодаря этому одержал победу. Так что любимое
выражение солдафонов «приказ есть приказ» вовсе не безупречно даже
в той области, где оно больше всего приложимо. В науке же
установление непререкаемых авторитетов ничего, кроме вреда, принести не
может. И мы знаем из истории науки, что в период бурного развития
наук мы очень часто видим споры и взаимное непонимание тех, которых
сейчас справедливо чтят как выдающихся ученых: Галилей и Кеплер,
Лейбниц и Ньютон, Гальвани и Вольта, в наше время Эйнштейн и
Бор. Было бы роковым в истории науки, если бы власть имущие
решительно стали на одну сторону и запретили другую.
Споры далекого прошлого, которые сейчас получили достаточно
надежное освещение, показали, что во взглядах обеих спорящих сторон
были и справедливые, и несправедливые суждения. Но не следует
думать, что рациональное зерно у обеих спорящих сторон бывает лишь
тогда, когда спорят фигуры примерно одинакового значения в науке.
Ошибки свойственны самым крупным ученым. Например, Ньютон, дав
превосходное основание оптики, на основании априорных и опытных
данных пришел к заключению, что устранить хроматическую аберра-
246
А. А. Любищев
цию в телескопах невозможно, потому отдал предпочтение рефлекторам
перед рефракторами. Однако устранить хроматическую аберрацию
удалось Доллонду, который, как ученый, не может, конечно, идти в
сравнение с Ньютоном.
Более новый пример можно найти в превосходной книжке Раде-
махера и Теплица «Числа и фигуры» (1938). В связи с проблемой
построения прямолинейно направляющего механизма математики
поставили себе задачу: найти такой шарнирный механизм, в котором
один шарнир теоретически точно движется по прямой. Проблемой
заинтересовался и великий русский математик Чебышев (1821—1894),
но задачу отыскания точного прямолинейно направляющего механизма
ему разрешить не удалось. Работа не осталась бесплодной, так как
Чебышев развил на этой почве принесшие ему известность исследования
о функциях, наименее уклоняющихся от нуля. После многочисленных
тщетных попыток найти точное решение проблемы в математических
кругах в середине прошлого столетия возникло даже сомнение в
возможности точного решения проблемы прямления посредством
шарнирных механизмов. И однако то, что не удалось решить выдающемуся
математику и ряду других математиков, удалось в 1864 г.
французскому генералу Поселье; он изобрел довольно простой аппарат,
инверсор, с помощью которого можно произвести выпрямление. А потом
удалось найти еще целый ряд других решений проблемы.
В XX в. нечто подобное осуществилось в отношении практического
использования атомной энергии. Три кита физики — Эйнштейн, Ре-
зерфорд и Бор очень скептически относились к возможности в близком
будущем изобретения атомной бомбы: ее сделали хотя и крупные
ученые, но все же рангом пониже упомянутых трех китов. Табель о
рангах в науке недопустим. Впрочем, эта истина давно изложена в
стихотворении о сапожнике и Апеллесе и в басне Крылова «Орел и
крот». Я склонен только внести поправку в стихотворение об Апеллесе:
весьма возможно, что сапожник был не прав в критике картины
Апеллеса, но художник должен был ему разъяснить, в чем он не прав
(услуга за услугу), а не отрезать «с порога»: «суди, дружок, не свыше
сапога».
Стремление создавать авторитеты коренится и в психологической
природе значительной части человечества. Очень часто это есть
следствие умственной трусости, как в тех письмах читателей в
«Литературную газету», которые жаловались, что сейчас об одном произведении
появляются совершенно различные оценки. Им очень хотелось бы,
чтобы была одна «утвержденная» оценка. Но и среди лиц очень высокого
умственного потенциала мы находим людей, стремящихся к обладанию
окончательно установленной истиной. Мне лично более симпатично
другое направление, выразителем которого был, например, Лессинг.
Он прямо писал, что предпочитает обладанию полной истиной
постоянное стремление к истине. В таком же духе высказывался и К. Э. фон
Бэр, а из наших современников — великий Ганди.
Уроки истории науки 247
10. Гегемония большинства
Воззрение, что правильное мнение определяется большинством,
восходит, кажется, к античному софисту Протагору, но, несмотря на
всю очевидную неверность такого подхода, оно упорно продолжает
поддерживаться многими весьма компетентными людьми. В свое время
Чернышевский полагал, что «образованное» общество, вдумавшись в
спор астрономов, решило, что космогоническая гипотеза Лапласа и
является безусловно доказанной истиной (чего не думал сам Лаплас).
Ультрадемократического подхода, т. е. мнения, что научные
вопросы могут решаться всенародным голосованием, кажется, не
защищает никто, но нередко высказывается мнение, что серьезным
аргументом в пользу доказательности той или иной гипотезы является
единодушие, скажем, специалистов, т. е. лиц дипломированных или
же умных, честных, образованных и талантливых ученых в той или
иной области.
Нередко защитники «синтетической теории эволюции» выдвигают
как главный аргумент, что эта теория разделяется сейчас подавляющим
большинством умных, честных и т. д. биологов. Разумеется, нельзя
не считаться с мнением большинства и нельзя его отвергать без
достаточного основания, но история науки показывает, что аргумент «от
большинства» сам по себе не имеет решительно никакого значения.
Всем хорошо известно, что нередко величайшие пионеры в той или
иной области наук долгое время оставались непризнанными.
Лобачевского в Казани «общественное мнение» считало дурачком (по словам
Чернышевского), а в Германии великий Гаусс и не пытался
обнародовать свои сходные с идеями Лобачевского идеи из опасения, что его
запрячут в сумасшедший дом. Пионера в области медицинской
энтомологии Мэсона многие из его товарищей по специальности объявляли
сумасшедшим. И наконец, всем хорошо известно, что великий
основоположник генетики И. Г. Мендель остался совершенно
непризнанным, хотя он докладывал на заседании ученого общества и его работа
имела распространение и была зарегистрирована в сводке одного
добросовестного компилятора.
Таких примеров можно привести достаточно. Чем объясняется
такой факт? Во-первых, мощным влиянием идеологической инерции,
когда речь идет о критике старых, заслуженных, привычных систем
взглядов и когда нужно, выражаясь словами Несмеянова, пролезать
в новый этаж, в котором на первое время нет той чистоты и порядка,
как в обжитом старом этаже.
Как правильно заметил в свое время Пирль (Pearl, 1915), реальный
и стойкий прогресс в науке происходит тогда, когда кто-либо
«посмотрит на старые проблемы с наивной точки зрения и применит
неортодоксальный метод исследования».
История науки пестрит примерами того, что крупный шаг в науке
был сделан лицами, не имевшими диплома соответствующего
«профиля» или вовсе без диплома. Гельмгольц и Р. Майер по диплому были
врачами, но оба установили закон сохранения энергии. Химик Пастер
сделал переворот в медицине, в биологии перевороты произвели лица,
248 А. А. Любимее
имевшие столь разнообразные дипломы, как теология (Ч. Дарвин) и
математика (Г. Мендель). Совсем без диплома работал М. Фарадей, и
сейчас принято называть фарадеями той или иной науки лиц, сделавших
очень крупный вклад, не имея соответствующего диплома. Называют
фарадеем биометрии Госсета (Стьюдента), положившего своей теорией
малых выборок основу дисперсионного анализа, что дальше развил
дипломированный математик Р. Фишер. Наконец, недавно погибший
при нелепой автомобильной катастрофе архитектор по специальности
Вентрис решил задачу расшифровки критских письмен, что были
бессильны сделать специалисты-филологи.
В технике известен крупный шаг в металлургии, сделанный
Бессемером. Как пишет Бернал (1956, с. 313 и 334), Бессемер был
промышленником, обладавшим большой склонностью к науке и стоявшим
совершенно в стороне от металлургии. Он не был ученым, это был
типичный изобретатель, имевший как раз достаточно, но не слишком
много, научных знаний и некоторый опыт работы с металлами, хотя
и не в железоделательной промышленности. «Примечательно, что ни
фабриканты железных изделий, ни профессора — специалисты по
металлургии никогда не предполагали такого „дикого" процесса; они
знали достаточно для того, чтобы быть уверенными в неудаче подобной
попытки».
Другим пионером металлургии был Томас, сделавший возможным
использование фосфатных руд для производства стали (процесс,
названный по его имени томасированием). Как указывает Бернал, в
отличие от Бессемера его изобретение было от начала до конца научным,
так как он прекрасно владел теорией металлургии и отдавал себе ясный
отчет в том, что собирался делать. Значит, он был признанным
специалистом? Не совсем так. Он должен был зарабатывать себе на жизнь
в качестве клерка при полицейском суде в Степни, а опыты он
производил в погребе одного из лондонских домов. Изобретение Томаса
было сделано в 1879 г., и оно могло быть переведено на массовое
производство в течение трех лет. Я читал, что и третий реформатор
металлургии, Мартен, тоже не был дипломированным специалистом.
То обстоятельство, что нередко крупные изобретения делаются
недипломированными людьми, создает огромные трудности в работе
патентных бюро. Для них было бы проще, если бы изобретения делались
только дипломированными людьми: это давало бы право отвергать
претензии всех недипломированных. Но все хорошо знают, что этим
самым легко отвергнуть действительно ценное. Приходится
рассматривать все заявления. Но хорошо известно, что число истинных
изобретателей тонет в массе часто совершенно безграмотных,
претенциозных людей, часто даже душевнобольных, и разъяснение им их ошибок
представляет очень тяжелую задачу.
Сейчас, вероятно, доля недипломированных изобретателей в общей
массе падает, так как наука и техника достигли такой сложности, что
становится все труднее самоучкам успешно конкурировать с лицами,
получившими хорошее образование.
Но если большинство тормозит прогресс науки в силу своей
интеллектуальной инерции, то не значит ли это, что когда сопротивление
консерваторов будет сломлено путем чистого убеждения, то тогда мы
Уроки истории науки
249
сможем признать спорную истину окончательно утвержденной. В
зоологии мы имели недавно спор по поводу филогенетических связей
пиявок. Ввиду сходства их с малощетинковыми червями, с одной
стороны, и с плоскими ■— с другой, ученые разделились на две группы,
которые производили пиявок от одной или другой из указанных групп.
Но сторонники происхождения от олигохет представили, наконец,
столь серьезные доводы, что противники с ними согласились: редкий
случай в филогенетических спорах.
Весьма возможно, что в данном случае достигнутое согласие
окажется окончательным, но не всегда бывает так. Хорошо известен долгий
спор между эмиссионной теорией света Ньютона и волновой теорией
Гюйгенса. Спор захватил почти весь XVIII и значительную часть XIX в.
Как указывает Дюгем, волновая теория приобретала все больше
сторонников, но некоторые, например Био, с упорством защищали
эмиссионную теорию. Но после опыта Фуко Био перестал поддерживать
свои взгляды. Опыты по сравнению скорости света в средах разной
плотности считались экспериментум круцис, окончательно
опровергшими эмиссионную теорию. Но, как правильно отметил Дюгем,
экспериментум круцис — вещь в физике невозможная (и, конечно, в
других науках), и эмиссионная теория в новой, конечно, форме
возродилась в XX в. и сейчас пользуется широким признанием.
Многие считают, что существование атомов есть окончательная
истина в последней инстанции, так как один из ожесточеннейших
противников реальности атомов, Оствальд, признал себя побежденным
после опытов Перрена и др. Другой ученый, отстаивавший нереальность
атомов, Э. Мах, как будто остался при своем мнении. Недавно в одном
серьезном журнале я прочел статью, где указывалось, что можно
построить теорию, где атомы рассматриваются как следствие
интерференции «истинных» реальностей.
В разобранных случаях консерватизм объяснялся связью того или
иного взгляда с целой системой продуктивных постулатов, наличием
прочных убеждений чувства и т. д. Но может быть и, так сказать,
«чистая» идеологическая инерция: просто одни ученые переписывают
неверные сведения из работы в работу, не утруждая себя
размышлениями или проверкой старых взглядов, без всякой связи с убеждениями
чувства, идеологией и проч. Например, до сего времени переписывается
старая басня о том, что гессенская муха была завезена гессенскими
солдатами в Америку во время освободительной войны Соединенных
Штатов, хотя эта басня давно разоблачена американскими
энтомологами. Могу привести еще пример.
В списке вредителей сельского хозяйства очень долго фигурировала
земляная блошка Haltica olerace L., которая считалась (наряду с
другими блошками) очень серьезным вредителем капусты и других
крестоцветных. Было много работ, посвященных или упоминавших этого
жучка, и указывалось на успешность применения тех или иных
мероприятий. Но когда Гейкертингер стал внимательно изучать кормовые
растения блошек, то он убедился, что эта так называемая огородная
блошка, несмотря на свою многоядность, даже при отсутствии выбора
крестоцветными не питается и что истинными вредителями являются
гораздо более мелкие и резко отличные по окраске виды другого рода.
250
А. А. Любищев
Чем была вызвана такая странная ошибка, доминировавшая более ста
лет? Может быть, тем, что «огородная блошка», питаясь разными
сорняками, например цирицей, попадалась действительно на огородах,
и как более крупная и заметная и принималась за вредителя, а может
быть, просто тем, что Линней, описавший эту блошку, имел в виду
совсем другой, действительно вредный вид, а из уважения к Линнею
повторяли ошибку, в которой сам Линней, может быть, вовсе и не
был повинен.
Можно привести и другие примеры, где в описаниях насекомых
из работы в работу повторяются ошибки, сделанные первоописателем,
но это завело бы нас слишком далеко.
Ницше когда-то сказал: «гении и ученые всегда враждовали друг
с другом». Как и во многих других высказываниях этого талантливого,
хотя и не дисциплинированного ума, в нем заключается серьезное
рациональное зерно. Коллектив ученых есть нечто несравненно более
разнородное, чем какой-либо другой коллектив, может быть, за
исключением тех, кого в государствах называют коллективом
преступников. Поэтому ведущая часть коллектива большинства наук (вероятно,
за исключением наиболее точных наук в настоящее время) находится
с массой ученых скорее в антагонистических отношениях. Кроме того,
каждый даже наиболее выдающийся ученый не лишен и человеческих
слабостей. И даже самый творческий ум не является творцом во всех
разделах своего мировоззрения, и в значительной части своего
мировоззрения «меж детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней
он». И когда мне говорят, что «синтетическую теорию эволюции»
разделяет огромное большинство Умных, Честных, Образованных и
Талантливых ученых (будем называть их для краткости УЧОТами), то
я вовсе не оспариваю этого утверждения, но задаю встречный вопрос:
а много ли из этих УЧОТов, проявивших и ум, и творческую
изобретательность, и настойчивость в специальных разделах биологии, всерьез
размышляли и сопоставляли все доводы про и контра по вопросам
эволюции? Не отделывались ли они часто апелляцией к недопустимости
тех или иных общефилософских взглядов, т. е. не ставили ли
философию выше свободной науки? Не повторяли ли они без критики
суждения, усвоенные ими в юности, и не уподоблялись ли они в этом
отношении специалистам, повторявшим басни о заносе в Америку
гессенской мушки и о вредоносности огородной блошки? И вот если
из множества биологов, высказывающих свое суждение по вопросам
эволюции, мы выделим подмножество биологов, действительно
потрудившихся над этими вопросами и взвесивших все доводы за и против,
то «подавляющее большинство» растает и, может быть, даже
превратится в меньшинство. Список авторов, выступающих против
«синтетической теории», поистине грандиозен, но их гегемоны биологии по
тем или иным доводам отводят.
Изложенные соображения позволяют сделать и некоторые
политические выводы. Среди форм правления (монархия, аристократия,
демократия и т. д.) фигурирует и «технократия», т. е. господство
специалистов, компетентных людей. Но если предоставить правление
представителям техники, инженерам и др., то там часто при наличии
высоких технических способностей мы наблюдаем отсутствие широты
Уроки истории науки 251
мыслей в области так называемых гуманитарных дисциплин. Если же
под технократией подразумевать господство всех ученых и инженеров,
то ввиду расплывчатости понятия «наука» большинство будет
принадлежать лицам, не имеющим преимуществ представителей точных наук
и техники; они не будут иметь и того подлинно гуманистического
подхода, который свойствен далеко не большинству представителей
так называемых гуманитарных наук. В результате будет господство
начетничества, крайний консерватизм, одна из причин упадка культуры
в древнем Китае, где чиновники, мандарины, сдавали большие
экзамены и были несомненно «интеллигентами» в китайском смысле слова.
11. Гегемония практики и традиции
Здесь мы имеем ряд высказываний, как будто совершенно
разнородных и принадлежащих к совершенно различным уровням культуры,
но по существу весьма сходным.
Общеизвестно мнение, что единственным научным критерием
истинности является критерий практики в широком смысле слова. Другие
лица указывают на древность и устойчивость тех или иных защищаемых
положений. Старообрядцы говорили, протестуя против исправления
священных книг: «наши отцы спасались по древним книгам, а будем
ли спасаться по новым, неизвестно». Здесь тоже своеобразный критерий
практики. Перипатетики, защитники философии Аристотеля, в период
Возрождения возражали критикам, что без освященного веками и
оправданного учения Аристотеля нельзя работать. И совершенно
несомненно, что длительность того или иного учения доказывает, что
оно заключает в себе кое-что ценное и, конечно, не прав был Рамус,
когда утверждал в 1636 г., что «все, чему учил Аристотель, является
ложным» (Бернал, с. 118). Это все тот же нелепый лозунг: «я сжег
то, чему поклонялся, поклонился тому, что сжигал». И главные
противники Аристотеля — великая четверка Коперник, Кеплер, Галилей
и Ньютон — вовсе не думали отвергать Аристотеля целиком, и сейчас
великий Стагирит продолжает пользоваться уважением. Аргумент «от
древности» и не ложен и не истинен, а приблизителен как всякое
общее утверждение, и его надо применять критически в духе мудрого
консерватизма и критического мышления.
Наконец, есть третья, совершенно отличная формулировка: «наше
дело правое, мы победили». Здесь фактор победы считается решающим
аргументом того, что победитель боролся за правое дело. И этот лозунг
не ложен и не истинен, но приблизителен. Конечно, уверенность в
своей правоте, наличие идеологического обоснования борьбы играет
огромную роль в исходе всякого рода войн.
Небольшая банда авантюристов в период завоевания новых
континентов покоряла огромные страны с многочисленным населением,
несмотря на то что оружие завоевателей было крайне несовершенно с
современной точки зрения. Это давало повод конквистадорам
утверждать, что их дух несравненно выше духа завоеванных народов и эта
иысота духа и дает им право владеть огромными народами. Но прошло
несколько столетий, и те самые народы, что легко покорялись бандам
252 А. А. Любищев
головорезов, заставили уйти или успешно сопротивляются потомкам
завоевателей, несмотря на неслыханный прогресс в технике военного
дела.
Природа покоренных народов осталась той же самой, изменилась
идеология, проникло сознание национзльного единства и тот дух
свободы, который был неведом примитивным народам, стонавшим под
гнетом собственных деспотов, но не представлявших себе возможности
иного политического строя.
Признавая, таким образом, ограниченную приложимость
разобранных лозунгов, мы никак не можем придать им решающего значения.
С точки зрения непосредственной практики механика Ариеготеля
истиннее механики Галилея, и даже сейчас движение железных дорог
основано на использовании того аристотелевского положения, что
скорость сохраняется при сохранении приложенной силы и без постоянного
приложения силы всякий поезд остановится. Но мы знаем, что основу
динамики составляет закон, установленный Галилеем и принятый
Ньютоном как первый закон: всякое тело сохраняет состояние покоя или
равномерного прямолинейного движения до тех пор, пока внешняя
сила не выведет его из этого состояния. Этот закон формулирован для
воображаемого мира, где нет ни трения, ни тяготения, искривляющего
путь тела, и вопреки практике этот закон кладется в основу механики,
так как, осложняя закон введением новых факторов, можно вывести
и законы, действующие в реальных условиях. В неоднократно
цитированной книге Дюгема приведены примеры, где одной и той же
математически формулированной теории соответствуют совершенно
различные философские постулаты. Об этом несколько слов придется
сказать в следующем разделе.
Эвклидова геометрия была освящена и критерием древности (более
двух тысяч лет) и критерием практики, отчего величайшие умы считали
ее абсолютной истиной в последней инстанции. Но в XIX в. ее объявили
только одной из возможных, а XX в. привел ученых к убеждению,
что реальный мир подчинен иной форме геометрии, геометрии Римана,
хотя практически на нашей Земле эвклидова геометрия остается вполне
соответствующей практике.
Что касается критерия победы, то несомненно, что французская
армия конца XVIII в. одержала победы над более могущественными
противниками в значительной мере в силу того, что тогда французы
сражались за свою свободу, а этого сознания у их противников не
было. Но произошло естественное головокружение от успехов, и
преемница революционной армии — армия Наполеона уже не сражалась
за свободу Франции: она была проникнута духом самовозвеличения и
сознания непобедимости, что, в конце концов, и привело к печальному
результату.
Далеко не всегда идеологии победоносных армий могут считаться
почтенными: ведь и Гитлер одержал в течение ряда лет крупнейшие
победы. Пьянит голову не только дух свободы, а и простое стремление
к власти, грабежу, и мы знаем в истории ряд победоносных полководцев,
идеология которых никогда не была прогрессивной. С современной
точки зрения обоснование ими неизбежности победы иногда носит
странный характер. В одном романе, по-видимому, вполне согласном
Уроки истории науки
253
с историческими данными, я читал, что Батый, завоеватель России и
преемник Чингисхана, так обосновывал «теоретически» неизбежность
победы монголо-татарской орды. «Мы не моемся никогда и не смываем
с себя счастья, а русские моются и потому оказались побежденными».
Не только на век Батыя, но и на время его преемников его идеология
была вполне оправдана практикой, ну а потом, скажут скептики,
все-таки русские победили! Что русские в конце концов победили, это
факт, но в этом факте нельзя усматривать опровержения батыевой
идеологии. Ведь Батый-то был язычник, идолопоклонник, а преемники
его приняли магометанство. Магомет же требует от своих
последователей ежедневных омовений и тщательного смыва следов всех
физиологических отправлений. По чистоплотности настоящие мусульмане
ничуть не ниже христиан (напротив, некоторые аскетические секты
христиан крайне нечистоплотны), вот почему русские и победили.
12. Гегемония математики
Целый ряд выдающихся умов от Пифагора и Платона до Маркса
выдвигали примат математики как, выражаясь современным языком,
«царицы и служанки всех наук». В наиболее известной формулировке
Канта в каждой отрасли знания только та часть может быть признана
подлинно научной, которая достигла математического уровня. И наше
время — торжество пифагорейского подхода, одним из выдающихся
проповедников которого был великий Галилей. Стремительное
продвижение компьютеров (счетно-электронных машин) во все области знания
привело нашего выдающегося ученого А. Берга к тезису, что уровень
науки в каждой стране определяется степенью использования
компьютеров. Как будто мы пришли к бесспорному положению. Думаю, что
и это утверждение будет только приблизительным.
Является ли интенсивное применение математики необходимым и
достаточным условием для того, чтобы разбираемую область знания
признать подлинно научной? Это, конечно, не необходимое условие, и
я могу привести два примера из совершенно различных областей.
Возьмем теорию строения в органической химии. Возможно, что сейчас
и туда проникла высшая математика, но когда я слушал лекции в
начале XX в., то поражался исключительной стройностью и
последовательностью этой теории. Исходя из очень небольшого числа
постулатов, строились структурные формулы всех возможных веществ
определенного характера, и число наблюдаемых веществ в точности
соответствовало числу предвиденных, а если были пробелы, то ставился
прогноз и предвиденное соединение получали. Если оказывалось
слишком много, теория расширялась (например, стереохимическая
гипотеза), и это новое дополнение не только объясняло наличие «лишних»
соединений, но служило основанием для расширения наших знаний.
Неужели такую теорию мы должны отнести к низшему разряду научных
теорий только потому, что там нет математики?
Другой пример — из филологии. Расшифровку клинописей,
начатую Гротефендом, или иероглифов (Шамполион) мы вправе отнести к
числу величайших достижений человеческого разума, хотя там никакой
254 А. А. Любшцев
математики не применялось (теорию вероятности как будто
использовал, насколько мне известно, новейший представитель этой славной
фаланги Вентрис в работе над критскими надписями).
Что же общее между полностью математизированными теориями,
теорией строения органической химии и расшифровкой иероглифов?
Я бы указал три свойства: жесткость теории, возможность
опровержения и экстраполяция, проверяемая на опыте. Выводы из научных
построений должны быть достаточно точными, чтобы их можно было
сопоставить с опытом и проверить и за пределами того материала, на
основе которого было создано научное построение. Для
математизированных наук и для органической химии это ясно без разъяснений.
Как это применимо к филологии? В повседневной жизни мы имеем
много сокращений длинных названий или фраз путем указания лишь
начальных букв. Отдельные краткие надписи из инициалов могут быть
расшифрованы различным способом (вспомним надпись на банке с
дижонской горчицей из «Пиквикского клуба»), и такая работа не
может быть названа научной. Но когда расшифровываются обширные
тексты, то составляются словари, и вот если с помощью составленного
словаря можно прочесть все новые и новые надписи и получить вполне
осмысленный перевод, то такое достижение является уже настоящей
наукой, тем более высокой, чем труднее была поставленная задача.
Сейчас и тут помогает математика, но даже до внедрения математики
полученные достижения были высоконаучными.
Но применение математики не является и достаточным условием
для признания той или иной работы или направления строго научным,
или дает право считать, что математизированная и оправданная на
опыте гипотеза уже тем самым «математически доказана».
Хорошо известно, что древние астрологи (существующие, как
известно, и в настоящее время) составляли свои гороскопы, руководясь
определенными математическими правилами, и когда император
Юстиниан изгонял из Византии «математиков и прочих
злоумышленников», то под математиками он подразумевал, очевидно, астрологов.
Правила составления гороскопов были настолько разработаны, что ими
могли пользоваться и лица, не верившие в справедливость гороскопов.
Любопытный рассказ о великом математике Эйлере есть у Пушкина
(соч., 1954, том 6, с. 170): «Когда родился Иван Антонович, то
императрица Анна Иоанновна послала к Эйлеру приказание составить
гороскоп новорожденному. Эйлер сначала отказывался, но принужден
был повиноваться. Он занялся гороскопом вместе с другим академиком,
и как добросовестные немцы они составили его по всем правилам
астрологии, хоть и не верили ей. Заключение, выведенное ими,
ужаснуло обоих математиков — и они послали императрице другой
гороскоп, в котором предсказывали новорожденному всякое благополучие.
Эйлер сохранил, однако, и первый и показал его графу К.
Разумовскому, когда судьба несчастного Ивана IV совершилась».
Таких удачных прогнозов, сделанных на основе астрологических
методов, мы знаем немало, однако это не делает составление гороскопов
научным методом, так как (помимо отсутствия теоретических
оснований) эти осуществления прогнозов крайне капризны в отличие от
подлинно научной теории всемирного тяготения (имеющей тоже аст-
Уроки истории науки 255
рологическое происхождение), еде прогнозы осуществляются с
поразительной точностью.
Полностью приветствуя широчайшее применение математики
решительно во всех областях человеческого знания, надо, однако,
помнить, что само по себе применение математики вовсе не гарантия
высоты или безупречности исследования. Резюмируя вкратце те
положения, которые связаны с применением математики, можно так
формулировать главнейшие (само собой разумеется, что необходимым
предварительным условием является понимание применяемых методов):
а) следует помнить, что самое прекрасное соответствие
теоретических и опытных данных не гарантирует абсолютной доказанности
исследуемой гипотезы (так называемой нулевой гипотезы), так как
каждой серии опытных данных можно дать самые различные теоретические
толкования; нулевую, точную гипотезу можно опровергнуть, но никогда
нельзя с полной достоверностью доказать;
б) всегда применять средства, соответствующие цели. Не следует
из пушек стрелять по воробьям, причем часто, как в свое время
выразился Р. Фишер, не попадать при этом в воробьев;
в) считать применение математики только тогда удачным, когда
оно увеличивает степень точности, полноты и краткости в описании
определенных явлений, позволяет делать осуществляемые прогнозы и
разбираться в сложных, запутанных ситуациях;
г) не поддаваться машинному фетишизму, т. е. избегать «механи-
тиса», по выражению Б. Куцмана (Физики продолжают шутить, 1968,
с. 265): «механитис — профессиональное заболевание тех, кто верит,
что ответ математической задачи, которую он не может ни решить,
ни даже сформулировать, легко будет найти, если получить доступ к
достаточно дорогой вычислительной машине»;
д) строго различать между убеждениями разума и убеждениями
чувств. Иногда свои убеждения чувства автор излагает осторожно, но
все же не подчеркивая, что это только убеждения чувства. Так,
известный Л. фон Берталанфи, впервые сформулировавший в 30-х гг.
основы «общей теории систем», пишет (Исследования по общей теории
систем, 1969, с. 26 и 27): «... мы не декларируем, что биология в
принципе „несводима к физике", что было бы неразумно, ввиду
колоссальных достижений в области физического и химического
объяснения жизненных процессов. Подобным же образом у нас нет намерения
установить барьер между биологией и бихевиоральными и социальными
науками».
Из отсутствия барьеров в длинной цепи явлений весьма
разнородного характера нельзя делать заключения о сводимости самых высших
звеньев цепи к низшим, т. е. об отсутствии каких-то новых качественно
отличных факторов. Неверность формулированного положения явствует
хотя бы из того, что Берталанфи не видит никаких барьеров не только
между физикой и биологией, но и между биологией и социологией,
иначе говоря, нет барьеров и между физикой и социологией, т. е.
социология «сводима» к физике. Конечно, и в это можно «верить»,
но такая вера не имеет ничего общего с наукой, а уж тем более с
наукой математизированной. Это мнение нельзя даже считать
свойственным всем материалистам. Наши советские философы, например,
256
А. А. Любищев
так формулируют понятие «сознание» (Философский словарь, 1963,
с. 414): «Сознание — высшая, свойственная лишь человеку форма
отражения объективной действительности». Не отрицая отсутствия
барьеров между человеком и его обезьяноподобными предками, в этой
формулировке в сущности возвращаются к позиции Декарта и Уоллеса.
Оба выдающихся мыслителя отводили человеку совершенно
исключительное место в природе в противовес Ч. Дарвину и его последователям,
которые полагали чисто количественные различия между человеком
и обезьянами; ряд дарвинистов полагали даже, что по степени развития
интеллекта больше разницы между крайними представителями чело
веческого рода, чем между наиболее примитивными людьми и высшими
обезьянами. В такой крайней форме мнение об «отсутствии барьеров»
сейчас как будто никем не разделяется. Входить в рассмотрение этого
чрезвычайно важного вопроса здесь не место, но один вывод сделап.
можно.
Учение о сводимости или о применимости тех или иных методом
далеко за пределы их применимости в наше время не есть научноо
положение, а определенный философский и методологический постулат,
и нельзя ставить границы применения обоих противоположных
подходов при условии, если эти подходы оказываются плодотворными.
История науки нас приводит к заключению, что вполне оправданный
метод на определенном уровне исследования должен быть заменен
иным при усложнении проблемы для решения задачи в общем виде:
напомним вопрос о квадратуре площадей, ограниченных кривыми
линиями, вопрос о решении алгебраических уравнений, вопрос о
разделении угла на несколько частей и т. д.
Некоторые соображения об ошибках по применению математики в
биологии приведены в моей статье в журнале общей биологии, 1969,
№ 5 и 6.
13. Гегемония точных наук
Разбираемая гегемония широко распространена в настоящее время.
Предположим, к решению какого-либо вопроса подходят представители
разных наук: с одной стороны точных — физики, химики, с другой —
тех, которые часто презрительно называют «описательными» —
геология, биология и проч. Если происходит значительное расхождение в
выводах, то считают, что можно принять вывод представителей точных
наук, а вывод других наук отвести по недостаточной компетентности
представителей.
Самым блестящим примером, показывающим неверность такого
подхода, является история спора о возрасте Земли и жизни на Земле.
Излагая это словами Бернала (с. 329), можно сказать про Кельвина
(Томсон), что «приближаясь к истине, он смог доказать, что Солнце
не может светить бесконечно и что поэтому Земля не может
существовать больше, чем еще несколько сот миллионов лет. Это был гораздо
меньший отрезок времени, чем тот, который требовался геологам для
объяснения эволюции Земли; но победу одержал авторитет физиков.
Они ошибались, ибо это предсказание, подобно многим другим, было
Уроки истории науки 257
обречено на полный провал в результате открытия, в лице атома,
новых источников энергии, причем источников значительно большей
мощности». Будет только справедливым по отношению к Кельвину
указать, что он заранее оградил себя от такой возможности, снабдив
свои предсказания следующей оговоркой: «Если только в великой
кладовой мироздания не окажутся наготове неизвестные нам
источники». Сам Кельвин, как видно, не придавал абсолютной достоверности
своим заключениям, но при популяризации вывода Кельвина (с ним
одновременно делал свои вычисления и Гельмгольц) оговорка исчезла
и вывод Кельвина выдавался за окончательную истину в последней
инстанции. Случилось то же, что с Лапласом, который свою
космогоническую гипотезу отнюдь не считал доказанной. Энгельс в примечании
к своей работе «Роль труда в процессе превращения обезьяны в
человека» пишет без критики: «Авторитет первого ранга в этой области,
сэр Вильям Томсон, вычислил, что немногим больше сотни миллионов
лет, вероятно, прошло с тех пор, как Земля настолько остыла, что на
ней могли жить растения и животные». Еще любопытнее высказывание
Дефриза. Свою двухтомную «Мутационную теорию» (De Vries, 1903)
он заканчивает в § 14 следующими соображениями, которые даю в
сокращенном переводе: селекционное учение требует почти бесконечное
время (например, для развития глаза) — до двух с половиной
миллиардов лет, но физическая геология различными путями (по возрастанию
температуры в шахтах, по деятельности рек, несущих соль в море, по
мощности известняков в морских отложениях, по общей толщине
геологических отложений) дает длительнось жизни на Земле примерно
в 20—40 миллионов. Дефриз полагает, что этой длительности
достаточно для мутационной теории (примерно 6000 особенностей,
возникающих через 4000 лет). Для Дефриза даже отсутствует понимание
того, что разными методами пришли к совершенно разным результатам.
Кельвин и Гельмгольц вычислили возраст достаточно остывшей земной
коры, исходя из первоначально огненно-красной земли (по теории
Лапласа) и из соображений термодинамики и пришли к цифре не более
ста миллионов лет. А геологи, исходя из скорости образования
осадочных отложений и толщи осадочных пород, пришли к гораздо
большей цифре порядка 1,5—2 миллиардов лет. Расхождение огромное, и
его было невозможно целиком свести на меньшую точность
геологических методов, так как для приведения вывода геологов в согласование
с выводом физиков пришлось бы принять невероятно скорое
образование морских отложений в прежние геологические времена. Надо
отдать справедливость критическому чутью Ч. Дарвина, что он
(вероятно, не зная той оговорки Кельвина, которая была приведена выше)
крайне осторожно заметил: «возможно, что физики при своих
вычислениях упустили из виду какой-то неизвестный еще фактор».
Приведенные выдержки показывают, как своеобразно
преломляются и даже искажаются выводы крупных ученых одной области,
несмотря на их опубликование, в умах крупных ученых в других
областях науки.
Припоминается мне и другой спор между представителями точных
наук и геологами. Когда геологи приняли положение, что изогнутые
геологические пласты когда-то были прямыми, то некоторые механики
9 Зак. 3698
258
А. А. Любищев
«доказали», что это невозможно. Подробности спора мне неизвестны,
но от компетентных лиц я слыхал, что при этом они упустили
длительность процесса.
Поэтому можно формулировать такое общее положение: если
представители «неточных» наук приходят к выводам, находящимся в явном
противоречии с теми выводами, к которым пришли точные науки в
настоящее время, то в случае если их выводы прочно обоснованы, они
вправе постулировать наличие таких факторов, которые еще неизвестны
современной точной науке. Припоминаю по этому случаю дискуссию,
возникшую в Военно-медицинской академии в Ленинграде по поводу
доклада, сделанного нашим известным фармакологом профессором
Кравковым. Кравков на своих объектах (отрезанные уши кролика или
что-либо подобное) наблюдал изменения при прохождении по
кровеносным сосудам некоторых веществ в чрезвычайно сильном
разбавлении. Припоминаю, что эффект наблюдался регулярно при прохождении
нескольких кубиков разбавленного раствора, в то время как разбавление
было такое, что на литр приходилось всего несколько молекул вещества,
так что на каждую порцию не хватало и молекулы. Оппоненты
возражали, что этот вывод недопустим, так как противоречит физике.
Помнится, Кравков возражал, что если биологические опыты,
тщательно проверенные, приводят к выводу о допущении элементарных
частиц меньших, чем известные физике, то биолог прав, требуя
признания таких частиц, хотя бы они и не были известны современной
точной науке. Вовсе нельзя запретить и принятия таких частиц, которые
проявляют себя только в живых организмах. Эта точка зрения восходит
к Демокриту, объясняющему жизнь присутствием в живых организмах
атомов особой природы. Насколько мне известно, в недавнее время эту
гипотезу развивал немецкий ученый А. Мейер, но я незнаком с его
работами. Данную гипотезу можно назвать выражением
материалистического витализма. Эта комбинация кажется абсурдом при принятии
иерархической системы мировоззрений, но подробнее об этом говорить
здесь не буду.
Защита гегемонии точных наук перед неточными основана в
значительной степени на смешении понятий точности и достоверности.
«Точно так» многим кажется синонимом словам: «действительно так».
На самом деле понятия «точность» и «истинность», или
«достоверность», скорее антагонистичны, чем синонимичны.
Дюгем указывает, что «между точностью и достоверностью
существует известное компенсирующее отношение: одна может возрастать
только с убыванием другой». Он цитирует (с. 214) слова гениального
Паскаля: «Истина есть такая микроскопическая точка, что
инструменты наши слишком грубы, чтобы точно установить ее. Достигнув ее,
они распластывают ее и тогда больше чем на ней, больше чем на
истинном лежат на ложном, что ее окружает». В другом месте Дюгем
доказывает, что физический эксперимент менее достоверен, но более
точен и детален, чем ненаучное констатирование факта.
Если бы физик пытался изложить результаты своих опытов,
совершенно не прибегая к языку научных теорий, то описание
экспериментов было бы чрезвычайно громоздко и получился бы самый
запутанный и непонятный отчет. Теоретическое истолкование лишает ре-
Уроки истории науки 259
зультаты физического эксперимента непосредственной достоверности,
но зато дает возможность гораздо глубже проникнуть в детальный
анализ явлений и дать более точное описание. Позволю дать пару
иллюстраций различию точности и достоверности, или истинности.
Рычажные весы могут быть правильными или неправильными.
Правильными в том случае, если оба плеча одинаковой длины. Но
наряду с правильностью мы различаем совсем другое свойство: точность
или чувствительность. Оба качества свободно комбинируются.
Другой пример — о форме Земли. Можно сказать, что Земля есть
замкнутое выпуклое тело: утверждение истинное, но не точное. А
можно сказать: Земля имеет форму шара с длиной по меридиану в сорок
тысяч километров (как известно, это и легло в основу французского
метра); утверждение точное, но не истинное, а. только приблизительное
(но и не ложное вполне).
Точные науки называют точными не потому, что они достоверны,
а потому что в точных науках ученые знают меру неточности своих
утверждений.
14. Гегемония эксперимента
Потрясающие успехи экспериментальных наук в XX в. привели к
естественному головокружению даже умных ученых. Такой
выдающийся биолог, как Бэтсон, один из ревностных проповедников
менделизма, на каком-то конгрессе даже заявил, что палеонтологи не имеют
права голоса в решении вопроса о факторах эволюции, так как
палеонтология — не экспериментальная наука. Это, конечно, ляпсус лингве,
оговорка, так как неверность утверждения, что только
экспериментаторы могут строить прочно обоснованные теории, ясна каждому
человеку. Ведь первым триумфом математического естествознания была
все-таки гелиоцентрическая теория, получившая свое оформление в
теории всемирного тяготения, но ведь небесные светила — объект
только наблюдения, но не эксперимента. Но ведь и в наше время какое
имя обладает большей известностью из ученых — не имя ли Эйнштейна,
который как будто ни одного эксперимента не сделал и первые свои
великие обобщения сделал на скромной должности референта
патентного бюро? Но все же мнение о гегемонии экспериментальных выводов
над данными простого наблюдения и размышления и сейчас широко
распространено и в особенности господствует среди биологов. Поэтому
полезно разобрать некоторые интересные случаи в истории науки.
Сейчас даже в популярной литературе можно найти указания, что
в конце XIX в. многие ученые рассматривали физику как в основном
построенное научное здание, которое требует только «доделок». Ряд
современных крупных физиков вспоминают, что им в молодости не
советовали заниматься физикой, как малоперспективной наукой.
И этот взгляд поддерживали многие крупные авторитеты в физике.
Один из крупнейших физиков XIX в. Томсон (лорд Кельвин) в
одной из речей высказал мнение, что в экспериментальной физике все
обстоит в согласии с опытом и имеется только два «облачка», из
которых, правда, вскоре выросли квантовая теория и теория относи-
260
А. А. Любищев
тельности. Так ли неожиданно было то поразительное развитие новом
физики, которое не предвидел Кельвин? Если смотреть на физику
только как на чисто экспериментальную науку, то, вероятно, дейст
вительно все данные лабораторных экспериментов находились, как
правило, в соответствии с существовавшими тогда теориями, но физика,
будучи для многих, как и для Кельвина, основой мировоззрения,
должна привести в соответствие с своими постулатами все многообразие!
данных, полученных в лаборатории и из наблюдений над всей природой,
а тут «облачков» было совсем не мало. Второе начало термодинамики
вместе с признанием бесконечности Вселенной в пространстве и во
времени приводило к неизбежности тепловой смерти Вселенной, от
которой спасались (например, Больцман, как указано выше) только
предположением, что мы живем в совершенно невероятном мире.
Существовали космологические парадоксы (гравитационный и фо
тометрический), которые принуждали признать наличие закономерного
распределения вещества во Вселенной, причем средняя плотность массы
оказывалась равной нулю. Уже указано было противоречие в
определении возраста Земли. Были неразрешенные противоречия в суждениях
об атомных весах химических элементов, о чем несколько слов скажу
ниже. Ограничусь этими замечаниями, чтобы показать, что имелось
много неразрешимых противоречий в общей картине мироздания, где
дело обстояло гораздо хуже, чем в области лабораторных экспериментов.
Но и в области чисто экспериментальной не все было гладко.
В неоднократно цитированной книге Дюгем указывает, что для
физиков типа В. Томсона (Кельвина) теория есть модель законов, а не
объяснение или рациональная классификация. Он в своих лекциях и
работах придает молекулам и эфиру совершенно различные и прямо
противоположные свойства, смотря по той надобности, которая его в
данный момент занимает. Сам Томсон придает своим моделям, которые
он меняет неоднократно на протяжении своего курса молекулярной
динамики, лишь временное значение, очень далекое от истинного
положения вещей. И поразительная революция в физике произошла
прежде всего от того, что великие основоположники новой физики
размышляли над такими вопросами, которые казались смешными для
представителей «позитивной» науки. Например, великий Эйнштейн
размышлял с 15—16-летнего возраста над такими вопросами: 1) что
случится, если кто-нибудь побежит за световым лучом и попытается
поймать его? 2) что случится, если кто-нибудь окажется в свободно
падающем лифте? Эти размышления (без каких-либо собственных
экспериментов) и привели к созданию специальной и общей теории
относительности.
Крупный шаг в науке осуществляется не добавлением новых
вспомогательных гипотез или исправлением некоторых старых, а
радикальным пересмотром основных постулатов, а это последнее
непосредственно из опытов никогда не вытекает, тут необходима интуиция.
Как пишет тот же Дюгем, физик, желающий поставить на ноги
недомогающую теорию, напоминает врача, а не часовых дел мастера.
Превосходным примером того, что невозможно удовлетвориться
результатами одних экспериментов, а надо постараться привести в
соответствие все данные, является история с превращением элементов.
Уроки истории науки 26TL
После Лавуазье старые алхимические представления о связи
элементов были сданы в архив как окончательно опровергнутые
заблуждения. Но остались единицы, которые продолжали «заблуждаться».
К таким относился, например, Проут, который убеждение о
генетической связи элементов основывал на том, что атомный вес элементов
очень часто был близок к кратному водорода, что он и использовал
как доказательство сложения всех атомов из первичных элементов с
атомным весом водорода, равным единице. Так как сила этой гипотезы
была в ее универсальности, то она требовала, чтобы все решительно
элементы имели атомный вес, кратный единице, т. е. были целыми
числами. Для противников этой гипотезы было поэтому важно доказать
наличие элементов, атомный вес которых был безусловно отличен от
целого числа. Когда Стае сильно усовершенствовал методику
определения атомных весов, то ему удалось показать, что атомный вес,
например, хлора настолько резко отличается от целого числа, что это
отличие, безусловно, нельзя объяснить ошибкой опыта. Противники
Проута торжествовали, и в одной статье К. А. Тимирязева я читал,
что даже подсчитывали, какова вероятность того, что вывод Стаса
ошибочен. Эта вероятность оказалась совершенно исчезающе малой, и
поэтому вывод считался вполне научно доказанным. Но наш
современник проф. Л. А. Чугаев в одной книжке, посвященной
периодическому закону, указал, что все-таки это «опровержение» было неполно.
Число элементов с атомным весом, близким к кратному водорода, было
слишком велико, чтобы можно было приписать возникновение такого
факта случайности: и тут теория вероятности мешала. Получилось как
в знаменитых антиномиях Канта. Можно доказать, что обе спорящие
стороны принимают невероятные выводы, а кто же прав? Мы знаем
хорошо, как разрешила эту антономию история науки. Проут оказался
прав, что все атомы сложены из одинаковых элементарных частиц,
прав и Стае, определивший атомные веса; неправильна оказалась та
гипотеза, которая не вызывала сомнения у обеих спорящих сторон:
гипотеза, что у каждого элемента все атомы тождественны;
существования изотопов почти никто (за исключением, например, Н. Морозова)
не подозревал. Мало того, отрицали даже возможность обычных для
всех природных тел колебаний веса атомов одного и того же элемента
около средней величины. Казалось бы, что и атомы, как все
естественные тела, не отличаются абсолютной тождественностью, но раз мы
атомы наделили совершенно сверхъестественными свойствами
(вечность, абсолютная неизменность), то для них и не обязательны свойства
естественных тел.
На этот вопрос Максвелл отвечал, что если бы вес атомов колебался
около средней величины, то путем фракционной перегонки оказалось
бы возможным из одного химически чистого вещества получить два с
более легкими и тяжелыми атомами, чего мы в эксперименте никогда
не получаем. Максвелл, очевидно, сильно переоценил технические
возможности своего времени. Мы знаем теперь, что изотопы того же
элемента резко отличаются по атомному весу (у водорода даже вдвое
и втрое) и при очень резком различии удается их разделить перегонкой,
при слабых же различиях в атомном весе даже современная техника
(которая сильно шагнула вперед по сравнению с временами Максвелла)
262
А. А. Любищев
сделать этого пока не в состоянии. Так что решение вопроса, колеблете.»
ли атомный вес одного из изотопов элемента вокруг средней величины,
даже и сейчас находится за пределами экспериментальной проверки.
Очень эффектный пример необходимости согласования данных экс
перимента с данными наблюдений мы имеем из недавней истории
биологии. С незапамятных времен было известно влияние кастрации
на вторичные половые признаки человека и высших позвоночных.
В XX в. проведены многочисленные опыты, показавшие, что признаки
пола можно изменить в сторону противоположного пола путем
пересадки желез другого пола после удаления прежних желез. Стали про
водить такие же пересадки и других животных, прежде всего у насо
комых, где очень нередок хорошо выраженный половой диморфизм,
Здесь результат оказался противоположным: никакого влияния
кастрация и пересадка желез на внешние признаки не оказывает. Техники
эксперимента была доведена до высокого совершенства. Зачатки желом
удаляли у гусениц непарного шелкопряда в самом раннем возрасте и
туда вставляли другие железы, и в результате получали бабочек е.
несомненными внешними признаками самца, внутри же были вполнн
развитые яичники, или наоборот. Господствовало мнение, что
экспериментально доказано принципиальное отличие высших позвоночных,
с одной стороны, и насекомых — с другой в том, что в отличие от
позвоночных признаки у насекомых нацело детерминированы в самом
начале развития и внешние факторы их изменить не могут: взгляд,
составляющий пережиток прежних воззрений А. Вейсмана. Все ли
было гладко? С точки зрения эксперимента как будто все было
согласовано, но были некоторые наблюдения (немногие факты в противовес.
Монблану фактов и вороху теорий!), им противоречившие. У некоторых
пчел, подвергшихся стилопизации (паразитизму мелких так
называемых веерокрылых насекомых), появлялись в окраске признаки
противоположного пола. Аналогичное явление наблюдалось и при так
называемой паразитической кастрации у некоторых ракообразных. Но
потом выяснилось, что вторичные половые признаки у непарного
шелкопряда и других насекомых столь же легко изменить, как и у
позвоночных. Все дело в том, что железы внутренней секреции, влияющие
на признаки пола (вернее, вызывающие скрытые потенции
противоположного пола), у позвоночных находятся там же, где и половые
железы, и потому удаляются и вставляются вместе с ними; у насекомых
же аналогичные железы находятся в голове и при удалении половых
желез остаются на месте.
Общий вывод будет такой. Эксперимент, конечно, очень ценен для
решения многих вопросов, и часто он дает очень эффектное решение,
но не следует ослепляться этим эффектом и считать его окончательным
решением. Надо привести в согласие все данные как эксперимента,
так и наблюдения, и не считать задачу разрешенной удовлетворительно,
пока все факты из разных областей не будут приведены в одну
непротиворечивую систему. Но это правило полностью игнорируется в
современных сводках неодарвинистов или защитников «синтетической
теории», не исключая такие толстые сводки, как сводки Ю. Гексли,
Э. Майра и др. Ограничение для суждения о материале эволюции
экспериментальными данными и почти полное игнорирование огромных
__^ Уроки истории науки 263
комплексов данных наблюдения характерно и для недавно вышедшей
книжки Н. В. Тимофеева-Ресовского и др. (1969). Приведем их слова
на с. 73: «Несмотря на многочисленные попытки, до сих пор не удалось
обнаружить, кроме хорошо нам известных, описанных выше мутаций,
какие-либо другие типы элементарных наследственных изменений у
живых организмов. Все наследственные различия сводятся к разным
наборам и комбинациям перечисленных выше форм мутаций. Мы
можем поэтому утверждать, что если и встречаются в природе какие-
либо еще не известные нам типы элементарных наследственных
изменений, то они исчезающе редки по сравнению с хорошо известными
нам мутациями. Мы можем, следовательно, принять известные нам
из генетики мутации в качестве элементарного эволюционного
материала и проверить, удовлетворяют ли их свойства тем требованиям,
которые мы априори предъявили к элементарному материалу». А далее
авторы считают, что «нет оснований проводить принципиальную грань
между процессами микро- и макрофилогенеза: тот и другой являются
этапами единого процесса эволюции» (с. 273).
Изложенное кредо трех авторов (не отличающееся заметно от кредо
всех представителей «синтетической теории») может быть сведено в
общем к трем постулатам: 1) эволюционный процесс монистичен; всякие
попытки эволюционного дуализма решительно отвергаются (с. 273);
сохраняется постулат Дарвина, вытекающий из самого названия
«происхождение видов», так как считалось, что решение проблемы
происхождения видов тем самым решает проблему эволюции в целом. 2) То,
что не наблюдалось в эксперименте, то или не существует или
встречается исчезающе редко, так что может быть игнорировано при
построении общей теории эволюции. 3) Вся эволюция — сумма мелких
ненаправленных изменений, хотя и не непрерывных: в этом последнем
вводится (по сравнению с Ч. Дарвиным) некоторое изменение,
связанное с развитием генетики.
В настоящее время эти постулаты находятся в вопиющем
противоречии с совокупностью нам известных фактов, значительная часть
которых не была известна Дарвину. Возьмем противоположение герон-
тогенеза и педогенеза: о нем даже не упомянуто в книге (повторение
ошибок Майра и других). Факты педогенеза несомненны (аксолотль,
термитофильные мухи, остающиеся на стадии личинки, и пр.), хотя
первое появление педогенетических форм, кажется, в лаборатории не
наблюдалось: все это результаты наблюдений в природе. Возникновение
явлений, называемых архаллаксисом, также в лаборатории не
наблюдалось. По терминологии авторов все это — исчезающе редкие явления,
которые можно игнорировать, что «синтетики» и делают. Но большое
число авторов справедливо указывают, что геронтогенез соответствует
той медленной эволюции, при которой нельзя ожидать серьезного
прогресса, а напротив, педогенетическим путем и происходит (что
случается, конечно, не часто) тот выход из тупиков эволюции, к
которым часто приводит геронтогенез. При педогенезе и нельзя ожидать
тех переходных форм, отсутствие которых обычно объясняется
неполнотою геологической летописи.
Другой комплекс фактов, неизвестный во времена Дарвина, связан
с явлением симбиоза, который только мельком упоминается в книге.
264
А. А. Любищев
Но возникновение лишайников — это вызов всей «синтетической
теории», и в лаборатории такой никогда не наблюдался. Я не знаю, нашли
ли в явлениях педогенеза какие-то корреляты в хромосомах, но для
возникновения симбиотического организма никаких изменений
хромосом не требуется: два организма очень резко отличных дают сразу
новый организм, принадлежащий к новому таксону высшего ранга:
факт, не имеющий никакого отношения к происхождению «видов».
Но это не настоящие организмы, а как бы организмы! Но так как эти
квазиорганизмы занимают определенное место в природе, то надо
создать особую теорию эволюции для объяснения их происхождении.
И так ли они редки? Гипотеза Фаминцына о том, что все высшие
зеленые растения — симбионты, по-моему, не встречает ни одного
серьезного возражения.
Наконец, факты номогенеза, о которых или вовсе не упоминают
(Э. Майр), или упоминают в примечаниях (Ю. Гексли), или только
упоминают с обещанием истолковать их материалистически (Тимофеев-
Ресовский и пр., с. 241), и очень многое другое — все это открывает
такое огромное количество фактов, что претензии нынешних
неодарвинистов построить «синтетическую теорию» кажутся просто
смешными. И хромосомная теория, и генетика, и биохимия— все это почтенные
струи новой биологии, но через узкие щели всех этих учений
невозможно охватить всю широту биологических проблем. Такой широтой
взгляда обладал Ч. Дарвин, но не его последователи. Причиной такой
узости взгляда является господство логических и философских
пережитков, о чем придется поговорить в остальных главах настоящей
работы.
ЛИТЕРАТУРА
1. Бернал Джон. Наука в истории общества. Русский перевод.
М.: ИЛ, 1956. 736 с.
2. Больцман Л. Второй закон механической теории тепла (1886)
и О статистической механике (1904) в сборнике под ред. А. К.
Тимирязева. Философия науки. Естественно-научные основы
материализма. Ч. 1. Физика. М.-П.: Госиздат, 1923.
3. Гендерсон Л. Дж. Среда жизни. Современные проблемы
естествознания. Кн. 15. М.—Л.: Госиздат, 1924. 198 с.
4. Дюгем П. Физическая теория, ее цель и строение. СПб.:
Образование, 1910. 326 с.
5. Исследования по общей теории систем. Сборник переводов под
ред. В. Н. Садовского и Э. Г. Юдина. М.: Прогресс, 1969. 520 с.
6. История философии, под ред. Г. Ф. Александрова и др. Т. 11.
М.: Госполитиздат, 1941. 472 с.
7. Паннекук А. История астрономии. М.: Наука, 1966. 592 с.
8. Перес Г. Б. Почему Наполеона никогда не существовало? М.:
Задруга, 1912. 20 с.
Уроки, истории науки 265
9. Писарев Д. И. Прогресс в мире животных и растений. В кн.:
Избр. философские и общественно-политические статьи. М.: Госполит-
издат, 1949. 719 с.
10. Поповский М. А. Белое пятно. М.: Знание, 1960. 64 с.
11. Радемахер Г., Теплиц О. Числа и фигуры. М.: Физматгиз,
1962. 263 с.
12. Тимирязев К. А. Отбой мендельянцев. Избр. соч. в четырех
томах. Т. IV. М.: Сельхозгиз, 1949. С. 376—394.
13. Тимофеев-Ресовский Н. В., Воронцов Н. Н. и Яблоков А. В.
Краткий очерк теории эволюции. М.: Наука, 1969. 408 с.
14. Уэвелъ В.. История индуктивных наук. Т. 1, СПб., 1867. 590 с.
15. Философский словарь, под ред. М. М. Розенталя и П. Ф. Юдина.
М.: Госполитиздат, 1963. 544 с.
16. Bernal J. D. Molecular structure, biochemical function and
evolution. Theoretical and mathematical biology, ed. by. Т. Н. Waterman
and H. J. Morowitz, 1965. P. 96—135.
17. De Vries H. Die Mutationstheorie. Bd II. Leipzig, 1903.
18. Gaskell J. F. The origin of vertebrates. London, 1908.
19. Gutmann W. F. Acranier und Hemichordaten, ein Scitenast der
Chordaten. Zoologscher Anzeiger. Bd. 182, 1969. 1—26.
20. Hempel C. G. Philosophy of Natural Science. 1966. Prentice Hall.
Inc. 116 p.
21. Pearl R. Modes of research in genetics, 1915. New York:
Macmillan. 177 p.
22. Radl E. Geschichte der biologischen Theorien seit dem Ende des
siebsehnten Jahrhunderts, Leipzig: Wilhelm Engelmann. I Teil, 1905,
II Teil, 1909.
23. Rashevsky N. Models and mathematical principles in biology.
Theoret. and Mathematical biology, ed. by Т. Н. Watermann and
H. J. Morowitz, 1965. P. 36—53.
24. Skellam J. G. Models, Inference and Strategy. Biometrics, vol. 25,
1969. P. 457—475.
25. Steinmann G. Die geologischen Grundlagen der Abstammungslehre.
Leipzig: Wilhelm Engelmann, 1908. 284 S.
Ульяновск, 16 декабря 1969 г.
«НАУЧНЫЙ АТЕИЗМ» И ПРОГРЕСС ЧЕЛОВЕЧЕСТВА
Поводом к написанию этого этюда явилось обращение редакции
одного широко распространенного журнала написать рецензию на книгу
о «научном атеизме». Несколько лет тому назад я получил приглашение
участвовать в атеистической пропаганде от одного работника
идеологического фронта Ульяновского обкома. Тогда я ему вкратце изложил
свой отказ. Сейчас делаю это в несколько более расширенной форме.
Положением бесспорного характера в СССР считается, что
пропаганда атеизма в СССР и вообще в мире есть не только право, но и
обязанность всякого истинно прогрессивного человека, прежде всего
социалиста, и что пропаганда какой бы то ни было религии совершенно
недопустима и даже противозаконна: см. например, повесть
«Чрезвычайное» нашего талантливого писателя Тендрякова. Здесь я стараюсь
показать, что это положение не только не бесспорное, а ложное,
неэтичное и вредное для дела социализма и прогресса человечества.
1. Не этично бороться с противником, у которого зажат рот. Это
положение, совершенно бесспорное для старой русской (и не только
русской) интеллигенции, вовсе не является проявлением «гнилого
либерализма», напротив, оно обязательно и для марксистов. Как известно,
в своем «Анти-Дюринге» Энгельс подверг жестокой критике Дюринга.
Но в предисловии ко второму изданию он отказывается от каких-либо
изменений своего текста. Это он делает потому, что «я тем более должен
соблюдать по отношению к нему все правила чести, принятые в
литературной борьбе, что уже после издания моей книги Берлинский
университет поступил с ним постыдно несправедливо. Правда,
университет был за это достаточно наказан. Университет, который идет на
то, чтобы, при известных всем обстоятельствах, лишить Г. Дюринга
свободы преподавания, не вправе удивляться, если ему, при столь же
известных всем обстоятельствах, навязывают г. Швенингера». Между
тем Энгельс относился к Дюрингу резко отрицательно, так как, по его
мнению (из предисловия к первому изданию), «Дюринг представляет
собой один из характернейших типов этой заносчивой лженауки,
которая в наши дни в Германии повсюду лезет на передний план и все
заглушает громом своего высокопарного пустозвонства». Не входя в
рассмотрение вопроса, был ли Энгельс вполне справедлив в своей оценке
Дюринга (история механики Дюринга и сейчас рекомендуется как одно
из важнейших сочинений по этому предмету), можно только отметить,
что Энгельс считал необходимым предоставить слово даже
представителю «лженауки» и «высокопарного пустозвонства». Лучшие
представители нашей старой интеллигенции вполне сохранили этот завет
свободы прений. Мы знаем, что и в суде даже самому отъявленному
преступнику дается право защищаться и дается адвокат.
«Научный атеизм» и прогресс человечества 267
2. Возражение: политика определяет этику, а не наоборот. Могут
возразить, что для особо опасных противников политика,
рекомендуемая Энгельсом, неприложима и что тут мы имеем право заткнуть рот
противнику, если он очень опасен и «окончательно опровергнут».
Нельзя допускать прений во время сражений и на тонущем корабле,
спасение которого мыслимо лишь при полном подчинении командиру.
Согласен, что в обстановке пожара, землетрясения, наводнения,
сражения и других катастрофических бедствий свобода слова недопустима,
но неужели через 55 лет после совершения революции, открывшей
дорогу к светлому будущему всего человечества, обстановку в
государстве, построившем социализм, можно признать катастрофической? По-
моему, это плохо рекомендует «социалистическое государство».
Не следует думать, что Энгельс считал Дюринга безопасным
противником. Как ясно из предисловия к первому изданию «Анти-
Дюринга» Энгельс приступил к «Анти-Дюрингу» не из внутренних
побуждений, а так как его друзья обратились к нему с настойчивой
просьбой обратить внимание на Дюринга, так как последний был
принят одной частью социалистической печати с сердечностью и
нашлись люди, готовые распространять доктрину Дюринга среди рабочих.
Таким образом, Дюринг угрожал расколом молодой социал-
демократической партии. Вряд ли его можно было считать
незначительным противником.
Что касается того, что всякая форма религии «окончательно
опровергнута» , то не надо забывать, что самые блестящие страницы «Анти-
Дюринга» касаются борьбы Энгельса со стремлением Дюринга
«установить» абсолютные истины в последней инстанции. Несомненно,
признание «абсолютных истин в последней инстанции» противоречит
диалектическому пониманию всего человеческого знания. Но ведь есть
же вещи «окончательно опровергнутые», например гипотеза плоской
Земли, хотя, говорят, и сейчас в Лондоне есть общество,
поддерживающее этот странный взгляд. Надо запретить это общество? Я думаю,
английское правительство правильно поступает, не запрещая даже это
общество, имеющее своих адептов, вероятно, среди кандидатов в доме
для душевнобольных. Но, значит, все же есть абсолютные истины в
последней инстанции! Мы можем говорить о некоторых гипотезах как
окончательно опровергнутых: что Земля плоская, что она стоит на
трех китах и проч. Все это — точно формулированные «нулевые
гипотезы» (по Р. Фишеру), которые можно опровергнуть, но нельзя
доказать. Под «истиной» мы подразумеваем нечто более общее, чем
формулировка мелкого факта, а что-то претендующее на значение
абсолютной общности, правильности, точности и постоянства, а к таким
истинам может быть только приближение, но не полное достижение.
Правда, не так давно убеждение в том, что всякая форма религии
есть окончательно опровергнутое заблуждение, разделяли (да и сейчас
разделяют) не только марксисты, но и многие чуждые марксизму люди
высокого ума и безупречной морали, но и они требовали свободы слова
своему «окончательно опровергнутому противнику». Я могу привести
пример моего незабвенного духовного отца и друга, профессора
Александра Гавриловича Гурвича, который до революции был даже
воинствующим атеистом, так как в то время религиозная пропаганда поль-
268 А. А. Любищев
зовалась не только свободой, но даже покровительством. После рено
люции он не только не считал возможным выступать с антирелигиозной
пропагандой, но вел себя так, что многие считали его религиозным
человеком; это мнение он никогда не опровергал, так как считал
невозможным использовать выгоды своих убеждений.
Религия в широком понимании, как и связанная с ней идеалиста
ческая философия, неопровержима (но и недоказуема): можно прово
дить только достаточно убедительные доводы «за» и «против». Beci,
пафос огромной фаланги благороднейших и культурнейших
противников любой формы религии основан на предполагаемой связи всякой
формы религии с оправданием эксплуатации, самых жестоких форм
насилия и деспотизма, преследованием свободной науки и философии.
Из представителей этой фаланги назовем хотя бы недавно умершет
выдающегося ученого и философа Бертрана Рассела. Все время
упоминают о процессах Дж. Бруно и Галилея, ужасах инквизиции, рели
гиозных войнах, духовном регламенте Петра Великого, делавшего
священников шпионами, и многое другое. Этот аргумент имел силу и
прежнее время, когда не было безрелигиозных и антирелигиозных
правительств. В XX в. этот аргумент потерял всякое значение.
Антирелигиозный режим Сталина и во всяком случае нехристианский режим
Гитлера затмили по размаху преследований и числу совершенно
невинных жертв все ужасы инквизиции. И если апеллировать к мрачным
сторонам Средних веков и периода Возрождения как аргументу против
религии, то с той же логикой надо отвергнуть и антирелигиозность
XX в. А что же остается? Полное отвержение всякого обязательного
догматизма. Каждый человек имеет право верить в те или иные догматы
сознательно, когда он уверен, что эти догматы даны ему Богом, или
слепо, когда ученый думает, что он говорит научно установленную
истину, а на самом деле повторяет философские зады не менее столетней
давности, но он не имеет права навязывать их всему человечеству, или
своему народу, или на основе такого догмата запрещать те или иные
произведения. Страшная Тридцатилетняя война закончилась в 1648 г.
Вестфальским миром, провозгласившим свободу веры. Мы нуждаемся
в новом Вестфальском мире для свободы проповеди любой идеологии.
Запрещение же инакомыслия в спокойные (а не катастрофические)
периоды отражает просто боязнь руководства, потому что ему часто
просто нечего возразить.
Но чисто скалозубовский подход: «А чтобы зло пресечь, забрать
бы книги все да сжечь!» — настолько укоренился в нашем
«социалистическом» государстве, что его придерживаются в отношении своих
противников и многие выдающиеся и просвещенные ученые.
Великолепный пример из нашей действительности: история с книгой нашего
выдающегося генетика Раппопорта «Микрогенетика». Раппопорт
известен как один из лидеров химического мутагенеза, и именно ему
было поручено написать статью об этом предмете после смещения
правительства Н. С. Хрущева; он известен также как человек высокой
воинской (весьма активный участник Отечественной войны) и
гражданской доблести (наиболее активно выступал против лысенковщины
во время печально известной сессии ВАСХНИЛ 1948 г.). Доверяя
авторитету Раппопорта, его книгу издали довольно значительным (по
«Научный атеизм» и прогресс человечества 269
дошедшим до меня сведениям, 7 тыс. экземпляров) тиражом, а потом
ряд ученых (мне лично известны трое), весьма известных и вполне
дружески расположенных к Раппопорту, ознакомившись с книгой,
пришли в ужас и сочли, что ее выпускать нельзя, так как она непонятна,
содержит грубые ошибки и может принести вред науке. По последним
сведениям, весь тираж (кроме как-то выскочивших двухсот или трехсот
экземпляров) уничтожен. Даже если бы, скажем, Раппопорт сошел с
ума и написал совершенно сумасшедшую книгу, ее, уже отпечатанную,
нельзя было бы уничтожать, так как этим: 1) причиняется убыток
государству; 2) уничтожается возможность того, что в сумасшедшем
бреде (или в том, что кажется сумасшедшим бредом) есть кое-какие
здравые мысли. Для очистки совести можно бы вклеить листок, что
редакторы прозевали книгу, по их мнению, сумасшедшую и не
рекомендуют приобретать книгу; такая вклейка, вероятно, способствовала
бы быстрой раскупке издания. Я лично пробовал читать и тоже ничего
не понял, но недавно я от двух лиц узнал, что, несмотря на большую
трудность изложения, книга Раппопорта содержит новые интересные
мысли, которые можно изложить и более понятно. Атмосфера
сталинского деспотизма сказалась и на просвещенных талантливых ученых.
3. Прямой вред догматического атеизма. Насильственное
насаждение атеизма, как известно, проповедовал Дюринг. Энгельс в «Анти-
Дюринге-» (1951, с. 300—301) пишет: «Но г. Дюринг не расположен
ждать, пока религия умрет своей собственной смертью. Он поступает
основательнее: он перещеголял самого Бисмарка: он декретирует еще
более строгие майские законы не только против католицизма, но и
против всякой религии вообще; он натравливает своих жандармов
будущего на религию и помогает ей таким образом увенчать себя
ореолом мученичества и тем самым продлить свое существование. Куда
мы ни посмотрим — везде специфический прусский социализм».
Марксисты предполагали вытеснить религию только убеждением, без всякого
насилия. Если атеизм до революции господствовал среди интеллигенции
при наличии религиозной пропаганды, то, казалось бы, он должен
восторжествовать после революции, когда образование и общая
культура сделались достоянием масс. Несомненно, сейчас подавляющее
большинство молодежи у нас совершенно равнодушно к религии. Ну
а там, где естественное исчезновение религии не шло или шло слишком
медленно, нетерпеливые «марксисты» стремились ускорить процесс,
проводя политику Дюринга по существу (запрещение религиозной
пропаганды, удаление с мест учителей, не желающих вести
атеистическую пропаганду, ограничение печатания религиозных книг и
получения их из-за границы и проч.), лицемерно утверждая, что у нас
нет нарушений свободы совести, так как сохранилось некоторое
количество церквей, всегда переполненных верующими. Более горячие
«марксисты» прибегают и к более решительным мерам. К чему это
приводит, покажем на некоторых примерах из истории середины XX в.
Начнем с Испании. В 30-е гг. там свирепствовала гражданская
война — следствие военного мятежа, выдвинувшего Франко и
поддержанного военными силами Гитлера и Муссолини. Несмотря на участие
советских военных сил на стороне законного правительства, Франко
одержал верх и, несмотря на разгром Германии и Италии и на отсутствие
270 А. А. Любищев
иностранных войск в Испании, Франко держится у власти более 30
лет. Во время войны мне лично казалось ясным: на одной стороне —
силы демократии и прогресса, на другой — военщины, фашизма и
нацизма. Страшный военный мятеж в Испании делал вероятным и
возможность подобного же мятежа и у нас, и тогда верилось (далеко
не одному мне), что военный заговор Тухачевского и других,
кончившийся избиением множества лучших советских полководцев —
совершенная реальность, а не сталинская фальсификация, как оказалось
потом. Я не могу припомнить, чтобы кто-либо из моих знакомых тогда
сочувствовал Франко или признавал хотя бы какой-то дефект в
политике избранного народом правительства. Но потом выяснились два
удивительных факта. Во-первых, в то время как на стороне
правительства было много добровольцев из СССР, Франции и других стран, на
стороне Франко сражался батальон ирландцев-католиков, которым,
казалось бы, не было особенного дела до внутренних дел Испании.
Во-вторых, в газетах промелькнуло сообщение, что весьма
прогрессивный президент США Франклин Рузвельт наложил эмбарго на поставку
военного снаряжения, которое американские фирмы обязаны были
поставлять законному правительству Испании. Сделал это он, по
собственному признанию, вовсе не из сочувствия Франко, а чтобы не
потерять голоса католиков США на предстоящих президентских
выборах. Выходит, едва ли не весь католический мир поддерживал
Франко. Из скудных сведений, мной полученных от независимых авторов
(имею в виду прежде всего «Послание к заложнику» Сент-Экзюпери
и то, что мне известно о некоторых сочинениях Хемингуэя), могу
заключить, что были допущены многочисленные эксцессы против
католической церкви, храмов и духовенства со стороны значительной
части военных сил, поддерживающих законное правительство, прежде
всего анархистов, действовавших вполне в духе Бакунина и Махно;
думаю, что экспорт этих русских идей не может способствовать
увеличению нашего национального престижа. Может быть, и исход
Гражданской войны был бы иной, если бы не было эксцессов против религии,
дорогой большинству испанского народа.
Перейдем к Венгрии. Страшная трагедия 1956 г., приписываемая
деятельности контрреволюционных элементов, несомненно, была
стимулирована (и это общепризнанно) грубейшими ошибками правления
Матиаса Ракоши, деятеля чисто сталинского типа, как будто не
понесшего никакого наказания. Одной из сторон деятельности Ракоши и
его клики было насильственное искоренение католичества в глубоко
католической стране. Я лично не был в Венгрии, но был во время
экскурсии по Западной Украине в пограничном городе Мукачево, где
живет много венгров. Был свидетелем такой сцены. Я проходил мимо
костела, службы не было. Я видел, как один молодой человек вполне
интеллигентного вида, проходя мимо костела, подошел к иконе в
наружной стене, перекрестился, приложился к иконе, сделал
коленопреклонение и пошел дальше. Мне говорили, что и в Польше в
религиозных процессиях участвует огромный процент (вероятно,
большинство) населения. В России даже до революции такой активной
религиозности в городах не было.
«Научный, атеизм» и прогресс человечества 271
Чтобы не ограничиваться Европой и христианством, коснемся
Индонезии. Несколько лет тому назад ожидавшееся (правильно или
неправильно, не берусь судить) выступление коммунистов было
ликвидировано мусульманскими организациями путем колоссальной резни:
количество жертв разного возраста и пола приближается (а может
быть, превосходит) к миллиону. Это кровавое событие скудно освещено
в нашей прессе, так как индонезийские коммунисты были прокитайской
ориентации, и срыв коммунистического заговора был крушением одного
из империалистических планов Мао Цзедуна. Но мусульмане
истребляли целыми селениями коммунистов и всех, кто подозревался в
сочувствии коммунистам, не потому, что они были прокитайские, а
потому, что они были коммунисты, т. е. безбожники. А фанатизм
мусульман и сейчас принимает нередко очень острую форму. Недавно
мы читали в газетах, что в Индии (где живет еще достаточно магометан)
были крупные беспорядки в связи со слухами о пропаже волоса
Магомета — одной из священных реликвий индийских магометан. Можно
было бы коснуться событий в Судане, но и этого достаточно. Вряд ли
заступничество за мечеть Омара в Иерусалиме уравновесит в умах
мусульман закрытие множества мечетей в СССР, где магометане
представляют весьма значительную часть населения.
Резюмирую: неистовый, чисто дюрингианский атеизм очень пахнет
кровью и ничего, кроме вреда, делу социализма не приносит.
4. Противоположный эффект пропаганды. Пропаганда имеет
наибольший эффект, когда она разумна, не слишком усердствует и
действует в условиях свободы противной стороны. Когда она лишена этих
качеств, то она, как правило, имеет противоположный эффект. В
данном случае богословы могут только радоваться, что чрезмерная
неразумная и насильственная атеистическая пропаганда подготовляет почву
для возрождения религии. Сент-Экзюпери в своих записных книжках
(Карне) указывает, что именно в России такой эффект может
наблюдаться с особенной силой. Сейчас, видимо, в мировом масштабе
происходят два противоположных процесса: снижение посещаемости
церквей (у нас этого нет, так как число церквей чрезвычайно сократилось)
и вместе с тем рост религиозных и вообще идеалистических течений.
Это ясно даже из названий правящих и вообще ведущих партий в
конце XIX в. и теперь в Германии, Франции, Италии и проч. Самая
мощная (по числу получаемых на выборах голосов) на Западе
Итальянская коммунистическая партия устами покойного Пальмиро
Тольятти призывает к свободной дискуссии с религией и высоко
отзывается о деятельности покойного главы католического мира папы
Иоанна XXIII. Падение посещаемости церквей вовсе не означает
падения истинной религиозности: в XIX в. особенно в деревнях, церковь
помимо религиозной функции играла роль клуба, сейчас эта функция
полностью отпала.
Приведу примеры противоположного эффекта пропаганды.
В царских школах было обязательным преподавание Закона
Божьего и, в частности, изучение православного катехизиса, составленного
известным митрополитом Филаретом (Дроздовым). Филарет был далеко
не дурак, но волей или неволей принужден был проводить в катехизисе
строго правительственную идеологию времен Николая I. Прекрасное
272 ^^__ А. А. Любищев __
художественное изображение Филарета мы имеем, например, в одном
из шедевров Лескова «Человек на часах». В катехизисе в комментариях
к великой заповеди «Не убий» говорилось, что убить можно не только
на войне согласно присяге (и притом не оговоривалось, что только и
справедливой оборонительной или освободительной войне), но и при
исполнении смертного приговора: никакой критики смертной казни
как противоречащей христианству не было (а в это время вся
прогрессивная Россия категорически отрицала смертную казнь в любой форме
и при любых обстоятельствах). Еще курьезнее были рассуждения о
дуэли, которая во времена Николая I была строжайше запрещена.
Дуэль рассматривалась как тройное преступление: 1) мятеж протин
правительства (запрещавшего дуэли); 2) убийство и 3) самоубийство,
так как дуэлянт подвергает и собственную жизнь опасности. По логике
митрополита Филарета, бандит, убивший с целью грабежа безоружного
человека, совершает меньшее преступление, чем дуэлянт, так как свою
собственную жизнь он опасности не подвергает. Если принять во
внимание, что по нелепому новому закону уже в царствование Николая II
дуэли для офицерства были не только разрешены, но при известных
обстоятельствах даже считались обязательными (см. «Поединок»
Куприна), то ясно, какая путаница возникала в умах учеников. Результат
понятен. Воинствующими атеистами благородного типа делались не
лица, с детства равнодушные к религии, а те, кто прошли стадию
глубокой религиозности: вспомним биографию Салтыкова-Щедрина,
Писарева, Добролюбова, Чернышевского и многих других. Как
правильно сказал Вл. Соловьев: «Бесчеловечный Бог породил безбожного
человека».
Но сравним настоящее с прошлым: тогда смертная казнь
официально защищалась многими представителями официальной церкви
(вспомним еще выступление члена Государственного Совета протоиерея
Буткевича) как вполне совместимая с христианским вероучением, но
вне тех периодов, когда та или иная часть страны объявлялась на
военном положении; смертная казнь не применялась даже к самым
жестоким преступлениям: в нормальное время ей подлежали только
лица, участвовавшие в покушении на «священную особу Государя
императора». После революции смертная казнь отрицалась даже для
военного времени (выступления большевиков против намерения
Керенского восстановить смертную казнь на фронте), но как «временная
мера» (хороша «временная мера» — длится уже больше 50 лет и сроку
этой «временной мере» не указано) фигурирует в 30 статьях Уголовного
кодекса: 14 параграфов общегражданских и 16 — для военнослужащих.
Но, может быть, это общий процесс ■— следствие двух мировых войн
и ряда революций? Но во многих странах «капиталистического» мира
произошло сокращение смертных казней, а не усиление. В Англии
смертные казни применялись чаще, чем в царской России (за всякое
убийство с заранее обдуманным намерением), сейчас смертная казнь
там почти отменена. Отсутствует полностью смертная казнь, по моим
сведениям, в Западной Германии, Австрии, Мексике, Уругвае и
некоторых других странах Латинской Америки и в Израиле, где, судя по
всем сообщениям, она не применяется даже во время войны. Отсутствует
она и в ряде штатов США и недавно отмечалось, что она отменена в
«Научный атеизм» и прогресс человечества 273
штате Калифорния как раз во время процесса Анджелы Дэвис, которую,
по утверждениям наших газетных журналистов, предали суду
специально, чтобы посадить на электрический стул. Сейчас у нас в СССР
расхождение между теорией и практикой сильнее, чем во времена
Николая I и И. Но, может быть, атеистическая и вообще политическая
пропаганда ведется тоньше и умнее? Нет, пропаганда политических
предметов часто ведется на поразительно «высоком» уровне. Приведу
один пример из практики Ульяновского педагогического института.
Один преподаватель политических предметов на лекции указал, что
только при коммунизме могут быть вполне гармонические личности.
Один из студентов задал вопрос, вполне благонамеренный: «А как же
Маркс, Энгельс, Ленин? Они же были гармоническими людьми, но
развивались при капитализме». Казалось бы, следовало ответить: «Вы
правы, товарищ, но не забывайте, что К. Маркс, Энгельс и Ленин
были исключительными людьми, что и позволило им преодолеть
влияние классовых предрассудков, но массовыми гармонические личности
могут быть воспитаны при коммунизме». Вместо этого указанный
преподаватель обрушился с нападками на студента и настаивал, чтобы
ему не дали диплома. Этот случай далеко не единственный, и надо
добавить, что такие фигуры даже среди преподавателей политпредметов
составляют-менынинство, но в ряде случаев они поддерживаются весьма
ответственными товарищами.
Рост идеализма и склонности к религии среди молодежи несомненен.
Профессиональные учителя атеизма с удивлением убеждаются, что
молодежь присутствует в весьма заметных количествах, например, на
баптистских собраниях (см. статью Михайлова «Человеку —
человеческое». Юность, 1970, № 2, с. 92—95). Не произошло полного
исчезновения религии, как думали большевики, а, наоборот, происходит
рост. Этот процесс малозаметен, так как большинство молодежи,
конечно, или антирелигиозно (меньшинство), или совершенно равнодушно
к религии (огромное большинство), но то, что было исчезающе редким
25 лет тому назад, стало заметным сейчас. Если дать грубую
количественную характеристику, то число склонных к религии молодых
людей лет 25 тому назад выражалось сотыми долями процента, а
сейчас оно выражается, вероятно, десятыми долями процента. Это еще
не много, но при том же темпе работы можно ожидать, что лет через
20 оно станет весьма заметным. Получается общая диалектическая
закономернось: казалось бы, полностью опровергнутое «заблуждение»
снова возрождается, так как оно не было сплошным заблуждением, и
тем быстрее, чем больше ошибок делают защитники господствующего
учения. Это отметил и Г. Дриш в «Истории витализма», что витализм
снова окреп благодаря своим врагам.
Одним из самых сильных впечатлений моей школьной юности было
прочтение романа Тургенева «Отцы и дети». Несмотря на ряд
недостатков (участие в выпивках, дуэль, легкомысленный флирт), образ
Базарова был необыкновенно привлекателен. «Нигилизм» в истинно
тургеневском смысле слова (полное отрицание безусловных авторитетов,
какими бы именами и длительностью они ни подкреплялись) я сохранил
до глубокой старости, но именно этот нигилизм оказался сильнейшим
оружием против тех догматов (материализм, дарвинизм и проч.), ко-
274 А. А. Любищев
торых придерживался, считая их безусловными истинами, Базаров. И
сейчас можно считать, что если дети были отрицанием отцов, то внуки
являются отрицанием отрицания, и мировоззрение внуков начинаег
во многом возвращаться к мировоззрению дедов. Тургенев написал
свой блестящий роман «Отцы и дети». Есть ли автор, кто напишет не
менее актуальный роман «Деды и внуки»?
5. Но ведь религия — опиум для народа. Верно это или не верно?
Это не ложь, но и неполная истина, а неполная истина бывает хуже
лжи. Ведь и опиум — не абсолютное зло, как и все наркотики, иначе
бы опийный мак не разводили в больших количествах, например, на
Иссык-Куле.
Применение наркотиков для устранения и смягчения боли при
хирургических операциях — одно из великих достижений медицины,
и не играет ли религия роли наркотика для человечества, смягчающего
боли и облегчающего человечеству тяжелый путь прогресса. Но
обязательно ли путь прогресса тяжелый, нельзя ли его сделать легким и
обойтись без наркотиков? Марксизм дает на это вполне определенный
ответ: нельзя! Так говорит Энгельс («Анти-Дюринг», с. 169): «Без
рабства не было бы греческого государства, греческого искусства и
науки; без рабства не было бы и римского государства. А без того
фундамента, который был заложен Грецией и Римом, не было бы и
современной Европы. Нам никогда не следовало бы забывать, что все
наше экономическое, политическое и интеллектуальное развитие имело
своей предпосылкой такой строй, в котором рабство было в той же
мере необходимо, как и общепризнано. В этом смысле мы вправе
сказать: без античного рабства не было бы и современного социализма».
Но само собой разумеется, что марксизм не оправдывает рабства всегда
и не признает наций «прирожденных рабов», как думал Аристотель.
Но тот же Аристотель не считал рабство обязательным вообще. Он
предвидел: если бы существовали«механические рабы» — машины,
подобные автоматам Дедала (легендарного строителя Лабиринта и
изобретателя планера), то рабство сделалось бы ненужным. Так как сейчас
имеются «механические рабы» — машины в огромном количестве, то
рабство сейчас не оправдано, но, по Энгельсу, было оправдано в
античную эпоху на примитивном уровне развития науки и техники. А
следовательно, тогда нужен был и опиум для смягчения участи рабов.
Поэтому совершенно неуместны упреки христианству, что оно не
восставало тогда против рабства: «Рабы, послушайте своих господ во
плоти, не только благих и кротких, но и строптивых». И, однако,
христианство было не только опиумом несчастных рабов,
предотвращающим их восстание обещанием загробного рая. Оно впервые
формулировало равенство людей. Так говорит Энгельс («Анти-Дюринг»,
с. 323, прим. к главе X, с. 97—101): «Равенство всех людей — греков,
римлян и варваров, свободных и рабов, уроженцев государства и
иностранцев, граждан государства и тех, кто только пользовался его
покровительством, и т. д. — представлялось античному человеку не
только безумным, но и преступным, и было последовательно, что
первые его начатки в христианстве подвергались преследованиям.
В христианстве впервые было выражено отрицательное равенство
перед Богом всех людей как грешников (курсив Энгельса. —А Л.) в
«Научный атеизм» и прогресс человечества 275
более узком смысле равенство тех и других детей Божиих, искупленных
благодатью и кровью Христа». Далее Энгельс говорит, что усилие
городов должно было вновь вызвать постепенное пробуждение
требования равенства как условия буржуазного существования. «Впервые
это было резко выражено, конечно, в религиозной форме в Крестьянской
войне. Буржуазная сторона требования равенства была резко — но еще
в виде общечеловеческого требования — впервые сформулирована
Руссо». Отсюда ясно, что религия, в частности христианская, по мнению
Энгельса, конечно, является опиумом, но опиумом необходимым, и не
только опиумом.
Можно, конечно, не согласиться с Энгельсом, что рабство в той
форме, в какой оно было развито в Древней Элладе и особенно в Риме,
было необходимым для цивилизации. В Северной Европе
господствующим строем был феодальный, а не рабовладельческий, и в некоторых
случаях (Норвегия, а может быть, и Новгородская республика) с
отсутствием или почти отсутствием крепостного права, но необходимо
согласиться с марксизмом, что умеренная эксплуатация — необходимое
условие' прогресса, так как только при наличии определенной прослойки
людей, имеющих обеспеченное существование для работы в области
научного и технического прогресса, возможен прогресс социальный.
Конечно, наличие эксплуататорского меньшинства не обеспечивает
автоматически прогресс, нужна соответствующая идеология и в области
социальной, такую идеологию дает религия. Не эксплуатация вообще,
а неумеренная эксплуатация есть зло, а также те формы эксплуатации,
которые себя пережили. Есть некоторой оптимум эксплуатации,
который является не злом, а благом. Такая форма эксплуатации заключает
гуманное отношение к рабам и вообще подчиненным. Еще Платон
говорил, что необходимо обращаться с рабами гуманно не только
потому, что это увеличивает работоспособность рабов, но прежде всего
потому, что мы должны воздерживаться от насилия в особенности там,
где мы не рискуем получить ответное насилие (сейчас точной
формулировки не помню). Полное же отсутствие эксплуатации является
злом, так как полностью задерживает дорогу к прогрессу.
Иллюстрацией к этому может служить племя тасадей на Филиппинских островах,
оставшееся на уровне каменного века (см. в «Природе», 1972, № 4,
с. 111, «Каменный век — сегодня»). Они не знают ни тканей, ни
металлов, ни сельскохозяйственных растений, избегают всяких связей с
соседними племенами, ведут кочевой образ жизни. Они добывают огонь
вращением, имеют каменные топоры. Видимо, полное равенство,
моногамия. «Вождей у тасадей нет, все решения принимаются общим
собранием взрослых мужчин и женщин» — полная демократия.
Подобное же племя живет и в центре Австралии. У них даже нет
украшений — того, что свойственно, племенам, тоже только добывающим,
а не выращивающим растения, но уже немного продвинувшимся на
пути прогресса. Сначала эстетика — вот лозунг многих первобытных
племен.
6. Религия — помеха на пути к социализму. Уже из
вышеизложенного ясно, что можно весьма усомниться в указанном постулате,
которым наши «марксисты» продолжают оправдывать преследование
религии и недопущение религиозной пропаганды. Но уже из слов
276
А. А. Любищев
Энгельса ясно, что в своем протесте против Римского государства
христианство осуществляло не только свою функцию «опиума», но и
выражало тенденцию к осуществлению «Града Божия» на земле.
Основоположником коммунизма был Платон, несомненно родственный
по духу христианству, что отмечает, например, Августин. Среди
утопических социалистов мы имеем доминиканского монаха Томазио Кам-
панеллу и мученика за веру Томаса Мора. Обычно считают, что Томас
Мор, когда-то канцлер английского короля Генриха VIII, был казнен
за то, что отказался признать наследницей английского престола
Елизавету, которая, по католическим понятиям (Томас Мор был католик),
была рождена от незаконной жены при наличии законной жены
Екатерины Арагонской. Так как законной наследницей считалась, по
католическим понятиям, старшая дочь Мария (будущая королева
Мария Кровавая), то и вытекало, что католичество Мора заставляло ею
поддерживать жестокую католичку Марию. Один мой друг указал мне,
что дело было совсем не так. Манифест Генриха, под которым в качестве
согласия должны были подписаться все видные деятели Англии, гласил
примерно следующее: «Мы, Генрих VIII, король Англии и глава
английской церкви, объявляем своей законной наследницей дочь
Елизавету». Т. Мор возразил: «Я считаю, что король вправе назначить своим
наследником кого угодно по своему выбору, и потому не возражаю и
против принцессы Елизаветы как наследницы престола, но я
отказываюсь считать короля главой церкви, главой церкви является только
Христос» (а может быть, он упомянул Папу Римского как наместника
Христа). За это он был обвинен в государственной измене и казнен —
подлинный мученик за веру.
Прогрессивная идея общественного договора как основы государства
развита Руссо, исходя из идей Платона. Уже указано, что и поздние
революционные движения руководствовались идеями христианства.
Кромвель тоже обосновывал свою деятельность Библией, даже в XIX в.
великое революционное движение тайпинов в Китае возглавлялось
христианами. Но это все в прошлом. Освободитель Индии при
использовании великого принципа ненасильственной борьбы Ганди убит на
дороге в храм. Другой видный прогрессивный деятель, тоже павший
от руки убийцы, Мартин Лютер Кинг был, как известно, священником,
и все массовое движение негров за свои права возглавляется в США
последователями Ганди, в значительной степени священниками. Только
незначительное (и вряд ли лучшее) меньшинство становится на путь
насильственной деятельности: черные магометане, «черные пантеры».
Коммунисты в США играют совершенно ничтожную роль. Наконец,
вспомним еще две жертвы: братьев Кеннеди. Не знаю, какие взгляды
были у брата, но Джон Кеннеди не скрывал своих католических
убеждений. Даже в XX в., если бы исчезли все прогрессивные
религиозные деятели, прогресс человечества понес бы огромную утрату.
Но, может быть, атеисты и материалисты вообще в прогрессивном
движении человечества играли еще большую роль? Это по крайней
мере спорно. Самый беглый обзор истории политических учений и
отношения их к философии показывает, что лидеры атеизма,
материализма и антирелигиозного движения, как правило, были или
равнодушны к политической борьбе (Демокрит, Эпикур, Лукреций — учение
«Научный атеизм» и прогресс человечества 277
об атараксии), или оправдывали тиранию, или даже были активными
тиранами. Таким был Критий, глава реакционного правления 30
олигархов (тиранов) в Афинах (История философии, т. 1, 1941, с. 153).
Но (читаем там же, с. 130): «Критий в сатирической драме „Сизиф"
развил взгляд на религию как на выдумку законодателей. Религия была
введена, чтобы наложить узду на людей, которых не могли удержать
одни законы». Известно также, что Сократ погиб бы задолго до своей
казни, если бы правительство Крития не было свергнуто. И совершенно
непонятным извращением здравого смысла является то, что наши
писатели 60-х гг. прошлого века называют Крития учеником и другом
Сократа и вменяют Сократу в вину, что он воспитал такого «ученика»
(Чернышевский. Избр. философские соч., 1938, с. 535; письмо к А. Н.
и М. Н. Чернышевским от 6 апреля 1878 г.; Писарев в статье «Идеализм
Платона»). Если «ученик» поднял руку на благородного учителя, то
его следует назвать предателем, подобным Иуде Искариоту, и с тем
же правом можно обвинять Христа, что в числе его учеников оказался
предатель. Все дело в том, что Критий был родственником Платона и
в качестве такового одно время вращался в кружке Сократа. Все
нелепые обвинения против Сократа категорически отвергнуты в
прекрасной статье Лосева «Сократ» в «Философской энциклопедии», т. 5.
И в новейшие времена видные представители материализма (Гоббс,
Дидро, Гольбах и др.) были сторонниками более или менее
«просвещенного абсолютизма». Что касается материалистов XIX в. (Фогта,
Бюхнера), то Энгельс («Анти-Дюринг», с. 312—313) называет их
«карикатурными персонажами», а материализм «разных Фогтов и Бюх-
неров» вульгарным. О Молешотте — третьем кумире наших
шестидесятников типа В. Зайцева — Энгельс даже не упоминает. Энгельс там
говорит о «метафизиках», к которым относит и одного из
основоположников материализма, Фр. Бэкона. Он указывает в числе особенно
плодотворных форм для современного естествознания (с. 313):
«Первая — это греческая философия. Здесь диалектическое мышление
выступает еще в первобытной простоте, не нарушаемой теми милыми
препятствиями, которые сама себе создала метафизика XVII и
XVIII вв. — Бэкон и Локк в Англии, Вольф в Германии — и которым
она заградила себе путь от понимания единичного к пониманию целого,
к постижению всеобщей связи вещей. У греков — именно потому, что
они еще не дошли до расчленения, до анализа природы, природа еще
рассматривается в общем, как одно целое. Всеобщая связь явлений
природы не доказывается в подробностях: она является для греков
результатом непосредственного созерцания». Прекрасные слова.
Энгельс как бы предвидел то возвращение к эллинскому, пифагорейскому
духу, которое мы сейчас наблюдаем в самых разнообразных науках,
но подробнее об этом распространяться здесь неуместно.
Следует внести новое толкование в известные слова Маркса, что
философы пытались только объяснять мир, а надо его изменять. Если
говорить о философах вообще, то это просто не верно, так как
идеалистические философы внесли огромный вклад в те идеологические
движения, которые имели целью преобразовать мир и многого в этом
отношении достигли. Маркс совершенно прав в отношении философов-
материалистов: Маркс, Энгельс, пожалуй, первые выдающиеся поли-
278 А. А. Любищев
тические деятели, которые в философском отношении считали себя
материалистами. Но мы знаем, что в первом периоде Маркс и Энгельс
считали себя и были идеалистами, а по словам Ленина, «умный
идеализм ближе к умному материализму, чем глупый материализм». И
недаром Ленин в числе трех источников марксизма упоминает английскую
политическую экономию, утопический социализм и немецкую
идеалистическую философию, вовсе не упоминая о французском
материализме. Несколько меняя слова Ленина, можно сказать, что подлинный
диалектический материализм гораздо ближе к диалектическому
идеализму, чем старый механистический, метафизический, вульгарный
материализм. Можно ли при этом называть диалектический
материализм материализмом — вопрос спорный, не будем его здесь касаться.
7. Влияние религии на мораль и социальные отношения.
Утверждение сторонников религии, что религия благотворно влияет на
нравственность, как будто легко опровергается тем несомненным фактом,
что среди истинно религиозных людей мы имеем страшных злодеев
(например, Иван Грозный), а с другой стороны, каждый из нас знает
атеистов высокой, безупречной морали, которые имели бы полное право
быть причисленными к лику святых, если бы только это не
противоречило их убеждениям. Страшные преступления католической церкви
не отрицаются ее идейными представителями. Мы знаем умный ответ
папы Пия VII Наполеону, угрожавшему папе, что он уничтожит
католическую церковь: «Если католическая церковь сохранилась до сих
пор, несмотря на свои преступления, сделанные ее представителями,
то, значит, она находится под таким высоким покровительством, перед
которым ваше могущество бессильно». Папа Пий VII оказался пророком
и победителем даже при жизни: Наполеон должен был заключить
конкордат с католической церковью. А сейчас — католическая церковь
не только не исчезла, но расширяется: в одних США за последние
десятилетия количество католиков увеличилось с 15 до 30 миллионов
и впервые за всю историю США на пост президента был избран католик
Дж. Кеннеди. А что осталось от бонапартизма? Изумление, которое
должны испытывать все подлинно прогрессивные люди перед тем,
каким образом этот бесспорно чрезвычайно талантливый и
разносторонний, но совершенно безыдейный солдафон мог внушить подлинный
«культ личности» многим представителям высокой культуры: Бетховен,
Гете, Гегель, Гейне, Лермонтов и многие другие. Я могу допустить,
что ультрапатриотизм, империализм могут иметь влияние на
выдающихся людей (вспомним Пушкина, Тютчева, Достоевского), но все-таки
из империализмов нужно выбирать наиболее умные формы, где большие
приобретения добываются малой кровью. Таков был английский
империализм, империализм Александра II на Кавказе и в Средней Азии
и др., но когда кровавый империализм сопровождается утратой
территории, то даже в глазах ультрапатриота это глупо. А ведь Наполеон
продал провинцию Луизиану (много большую нынешнего штата
Луизиана) Соединенным Штатам и французами, которых он мог бы поселить
за океаном, сохранив большую территорию, он щедро удобрил землю
Европы, прибавив к ним и много людей других национальностей.
И несмотря на то что он привел Францию к разбитому корыту,
французы выбрали президентом его бездарного племянника, только потому,
«Научный атеизм» и прогресс человечества 279
что он был племянником Бонапарта. Шовинистический угар никак не
лучше религиозного угара.
Думаю, что мы придем к более правильному заключению о значении
религии для нравственности, если будем сравнивать не наиболее
высоких по своей морали людей среди верующих и атеистов, а обратим
внимание на отрицательные варианты. Пожалуй, придется согласиться,
что отсутствие религии увеличивает размах колебаний в сторону зла.
Вероломный Людовик XI имел предел вероломству: он соблюдал клятву,
которую он закреплял поцелуем креста с мощами одного высоко им
чтимого святого. В России юродивые обличали Ивана Грозного и
отвратительный деспот не мог поднять руку на тех, кого народ считал
святым. У таких, как Сталин, Гитлер и прочие, не было предела
вероломства, а современных юродивых в лучшем случае помещают в
сумасшедший дома. Самые страшные крепостники у нас были
некоторые неверующие вольтерьянцы: мы имеем облик такого в
великолепном рассказе Лескова «Тупейный художник». Самые страшные
завоеватели прошлого не додумывались до геноцида. При Абдул-Гамиде
армяне в Турции временами испытывали погромы. Их облагали
налогами (так как не брали в армию), но, несмотря на это, они размножались,
богатели и приобретали все большее экономическое и культурное
значение в жизни страны. Но после краткого периода либерализма и
крупных неудач на русском фронте в Первую мировую войну
«просвещенные» младотурки, получившие европейское образование,
предприняли попытку (к сожалению, в значительной степени проведенную
в жизнь) полного истребления армян. Сейчас, видимо, немагометанам
живется гораздо хуже в магометанских странах и, по-видимому, тем
хуже, чем дальше пошла страна по пути разрыва с магометанством.
Попытки геноцида у Гитлера (грандиозная в отношении евреев,
менее известная в отношении цыган) достаточно известны. «Теоретики»
нацизма их связывали не с религией, а с псевдонаучными социал-
дарвинистическими взглядами.
Очень резко выраженная догматическая идеология всегда ведет к
сходным последствиям независимо от характера самой идеологии. Если
теория революции говорит, что без насилия невозможно обойтись при
самых гуманнейших целях, то гуманнейшие представители
революционного движения скрепя сердце не протестуют против насилия,
чинимого их товарищами по партии, хотя сами не принимают участие в
насилии. Это — подлинно «белые розы» революции. Могу указать двух
таких представителей: Н. К. Крупская и Евгения Вагатувьянц (товарищ
Лаура). Но есть другие, может быть, не менее гуманные сердцем,
которые считают, что если насилие необходимо, то нельзя заставлять
выполнять его другим людям: революционер обязан сам участвовать
в таком необходимом насилии. А жалость?
В душе же своей ты жалость убей,
Расстанься на время с любовью.
Великолепный образ такого большевика дан в одном произведении
Вас. Гроссмана: «Сам он, по природе своей был человеком добрым,
комара, сосавшего его кровь, он не хлопал ладонью, а деликатным
280 А. А. Любшцев
щелчком сгонял его с руки; клопа, пойманного на месте преступления,
он заворачивал в бумажку и выносил на улицу. Его служба добру и
революции была отмечена кровью и беспощадностью к страданию. Он
в своей революционной принципиальности засадил в тюрьму отца, дав
против него показания на коллегии губчека. Он жестоко и хмуро
отвернулся от сестры, просившей защиты для своего мужа-саботажника.
Он в кротости своей был беспощаден к инакомыслящим. Революция
казалась ему беспомощной, детски доверчивой, окруженной
вероломством, жестокостью злодеев, грязью растлителей. И он был беспощаден
к врагам революции. На его революционной совести было одно пятно —
тайно от партии он помогал старухе-матери расстрелянного
карательными органами человека, и когда она умерла, дал денег на ее похороны
по религиозному обряду — такова была ее последняя жалкая воля».
Возможно, что такими людьми были основатель и известнейший
представитель инквизиции святой Доминик и Торквемада. Возможно, что
такого же типа был Сент-Жюст, и у нас можно подыскать подобных
людей, например Дзержинского, «железного Феликса».
Дальше идут люди жестокие по природе, но не настолько
чувствительные, чтобы им нужно было много усилий, чтобы убить в душе
жалость. А дальше такие, которые и к революции пришли с грязными
руками и помыслами, для которых насилие — наслаждение, подлинные
«черные жабы» революции. С. Есенин соприкасался с самыми
разнообразными людьми, и воплем отчаяния этого гуманнейшего человека
были его знаменитые строки:
Розу белую с черной жабой
Я хотел на земле повенчать.
Основоположники революционных движений не заботились о судьбе
этики после революции: им казалось, что преступность связана с
экономическими причинами и классовой структурой общества, хотя
давно уже Аристотель указывал, что хотя большинство преступлений
обусловлено экономическими причинами, самые страшные (например,
тирания) экономически не обусловлены. Сейчас уже поднимаются
разговоры о необходимости разработки этики. Сильное смягчение
экономических побуждений, наличие свободного времени, отсутствие
духовных интересов, постоянный призрак «скуки» (какая может быть скука
у культурного человека?) приводят к тому, что появились преступления
абсолютно хулиганского характера (например, проигрывание человека),
которых не знали в старое время. А если к тому же принять в
соображение систематическую культуру подлинного хамства: я имею
в виду, что пионеров поощряют снимать иконы (видел даже такую
картину) в комнатах старых добрых, но не прогрессивных бабушек,
то нетрудно предвидеть, к каким страшным всходам могут привести
посевы таких семян. Один из таких всходов уже тревожит начальство.
Передовые религии (христианство, иудаизм, магометанство, индуизм
и пр.) категорически запрещали аборты, а часто даже всякое
предупреждение зачатий. Эта установка сохранилась и в первые годы
Советской власти, но разрешали в первое время делать аборты по
экономическим соображениям. Потом их вовсе запретили. Сейчас распростра-
«Научный атеизм» и прогресс человечества 281
нение безрелигиозности и атеизма (не только у нас, но и во многих
зарубежных странах) привело к массовым абортам, которые начинают
даже реабилитировать как право женщин на свое тело. Разумеется,
при том приросте населения, которое наблюдается сейчас, рано или
поздно придется ввести контроль над рождаемостью, но не путем
прямого убийства человеческого существа.
Одно время падение рождаемости не смущало правительство, оно
даже уменьшало заботу о квартирном устройстве, но сейчас оно
приобрело такой стремительный характер, что если падение рождаемости
будет продолжаться, то у нас скоро прекратится прирост населения.
Правда, в магометанских республиках СССР еще действует запрет
Корана делать аборты, и там прирост населения вполне благополучен.
Чрезвычайно велик прирост населения, кроме магометанских стран,
в католических странах Латинской Америки и среди индусов. Влияние
религии сказывается, так как у примитивных племен широко
распространены такие формы ограничения роста населения, кроме абортов,
как детоубийство и проведение специальных операций у мужчин,
делающих невозможным зачатие, что описано в записках Миклухо-
Маклая. Только те народы, где религия наложила строгий запрет на
ограничение прироста населения, где размножение было
осуществлением завета Бога, могли выйти на широкую дорогу прогресса.
Но коснемся напоследок еще одного, далеко не последнего по
важности, значения религии. Я имею в виду борьбу с расизмом.
Сравним два континента: Африку и Южную Америку, вернее
Латинскую. И там и тут — смешанное население. В Латинской Америке,
пожалуй, еще более смешанное (белое, черное и индейцы, их раньше
называли краснокожими, теперь соединяют с монголоидами), но в то
время как в Африке бушует расизм в самой отрицательной форме (как
и в США), в Латинской Америке о нем не слышно. Влияние религии
здесь несомненно, так как вся Латинская Америка — католическая
страна. А мы знаем, что в XVI в., когда возник вопрос о том, все ли
расы имеют одинаковое значение или только белые являются
подлинными потомками Адама и «настоящими» людьми, папа Павел III (тот
самый, которому Коперник посвятил свое гениальное произведение и
при котором был утвержден устав ордена иезуитов) провозгласил, что
все люди без различия цвета кожи являются потомками Адама, могут
быть членами католической церкви. Павел III недаром носил имя
своего великого тезки, апостола Павла, провозгласившего в свое время
великий принцип интернационализма: «Несть эллин, ни иудей,
обрезанный и необрезанный, варвар и скиф, раб и свободный, но всяческая
и во всем Христос». Интернационализм католической церкви — не
пустое слово. Но ведь этот лозунг — общехристианский и почему же
протестантство в главной массе (за исключением, например, квакеров)
отошло от католического интернационализма, почему расисты США
считают католиков врагом номер 2 (враг номер один — негры) и более
ненавидят их, чем коммунистов, почему в Ку-Клукс-Клан католиков
не принимают? Для ответа на этот вопрос надо слегка коснуться
истории происхождения протестантства. Мы знаем, что
непосредственными причинами протеста Лютера были: страшная распущенность в
Риме при папском дворе и других местах и особенно продажа индуль-
282
А. А. Любищев
генций, дававших отпущение грехов вперед. Но слово «индульгенция»
обозначает снисходительность, милость — чисто христианский
принцип, и колоссальные злоупотребления этим великим принципом
привели к выдвижению на первый план другого великого более древнего
принципа — справедливости, по-латински юстиции. Есть старое
латинское изречение: «Фиат юстиция, переат мундус» — «Пусть
восторжествует справедливость, хотя бы погиб мир» — это не христианское
изречение. Как правильно заметили многие исследователи, например
Зелинский, протестантизм — реставрация иудаизма на христианской
почве. Мы знаем, что католикам-мирянам не рекомендуется читать
Ветхий Завет. У православных нет прямого запрещения, но обычая
читать Ветхий Завет (кроме Псалтыри) тоже нет. Молчаливо
признается, что Ветхий Завет для христиан устарел и к нему следует подходить
прежде всего как к предшественнику Нового Завета. Мы знаем также,
что Лютер перевел Ветхий Завет, в католических странах известный
только на латинском языке, на немецкий язык и сделал его доступным
массам. Мы знаем также, что лютеране, кальвинисты считают если не
обязательным, то крайне полезным ежедневное чтение Библии. Ссылка
на любое место Библии считалась достаточным для оправдания того
или иного преступления: страшное истребление жителей ирландского
города Дрогеды оправдывалось ссылкой на поголовное истребление
жителей Иерихона и других городов. Жестокая борьба евреев с «не-
обрезанными» бралась в пример для аналогичной борьбы со своими
противниками, причем, конечно, под экономические и политические
причины подыскивались идеологические обоснования. И можно
сказать, что реставрация иудаизма на христианской почве оказалась
чрезмерной: по многим чертам многие протестанты фактически исповедуют
более древний иудаизм, чем современное еврейство. Евреи не
остановились на Ветхом Завете, но дали еще (в последние века до нашей
эры и в первые века нашей эры) новое грандиозное творение — Талмуд,
о котором в широком обществе имеется самое смутное и в общем
неверное представление. Мне пришлось познакомиться примерно с
половиной «Агады», и я был поражен той гуманной ревизией книг
Ветхого Завета, которая проникает все это произведение. То, что
особенно характерно для христианства, — принцип милосердия и
кротости — пронизывает всю «Агаду» и становится понятным, почему
современный Израиль является одной из передовых стран в смысле
отказа от смертной казни. Указывается, что в определенный день в
году производится моление за все 70 народов Земли как произошедших
от Адама, никакого следа расизма. В статье «Талмуд» в 5 т.
«Философской энциклопедии» читаем: «Избранничество осмысляется не как
привилегия, а как добровольный долг исполнения многочисленных
обязательств; прокламируется, например, поступать по отношению к
иноверцу так же, как в отношении к иудаисту». Те элементы иудаизма,
которые реставрировал протестантизм, в значительной мере
реставрируют устаревший архаичный иудаизм. И становится понятным, почему
маленькая секта квакеров не имеет тех отрицательных черт, которые
свойственны главенствующим направлениям протестантизма. В основу
учения квакеров положено утверждение, что истина не в священных
книгах, а в сердцах людей, поэтому они, восприняв сущность христи-
«Научный атеизм» и прогресс человечества 283
анства, не берут за неподлежащую обсуждению истину любое место
Библии, тем более такое, которое в корне противоречит духу
христианства. Квакеры, несмотря на свою малочисленность, сыграли большую
роль в деле освобождения негров в США, развивали учение о борьбе
со злом ненасильственными мерами и своим независимым поведением
вызвали у многих правительств репрессивные меры. Много
сочувственных слов квакерам мы имеем в произведениях Н. С. Лескова.
Безусловная верность Библии у протестантов сыграла и другую
отрицательную роль. Мы знаем об «обезьяньих процессах» в США,
где судом запрещалось преподавание эволюционной теории в школах.
Это сторонники так называемого фундаментализма, т. е. буквального
толкования каждого места Священного Писания. Это вовсе не
свойственно всем христианам, так: как символическое толкование Писания
восходит к Августину и другим отцам христианской церкви. И
католическая церковь сейчас вполне одобряет эволюционное учение,
принимая только (в этом с ней согласен один из основоположников теории
эволюции А. Уоллес), что происхождение человека необъяснимо только
действием тех факторов, которые вели эволюцию животных. Поэтому
сейчас фундаментализм в католической церкви совершенно
невозможен.
Великий спор протестантства и католичества не следует
рассматривать так (это относится к большинству великих споров человечества),
что с одной стороны — все положительно, с другой стороны — все
отрицательно. Протестантизм сделал очень много в восстановлении
принципа справедливости, и как будто протестанские народы (как и
представители иудаизма и магометанства) показывают в среднем более
высокий уровень бытовой морали по сравнению с католичеством и
православием. Но этот успех куплен слишком дорогой ценой:
ослаблением «индульгенции», милосердия и снисходительности. Было бы
несчастьем, если бы страшная Тридцатилетняя война окончилась
решительной победой той или иной стороны: Вестфальский мир был
наилучшим исходом, но он был достигнут ценой огромного
кровопролития и опустошения целых стран. Надо надеяться, что человечество
придет к новому Вестфальскому миру — путем свободных дискуссий
и синтеза, а не путем вооруженной борьбы. К этому нас призывают
такие разные люди, как Пальмиро Тольятти, Веркор, Сент-Экзюпери
и Тейяр де Шарден, не говоря уже о Ганди.
Большая близость к истинному христианству католичества по
сравнению с протестантизмом объясняет тот удивительный для многих
факт, что количество католиков увеличивается в США и что перешли
в католичество, например, такие выдающиеся деятели культуры, как
Оскар Уайльд, Честертон, Бергсон и Стравинский. Оскар Уайльд в
своих великолепных произведениях.ясно показал отрицательные
стороны пуританизма.
8. Но религия против науки. Широко распространенное мнение,
что религия была всегда противницей науки, разобрано в моем
сочинении «Наука и религия» и «Линии Демокрита и Платона в истории
культуры», главы I—IV. Мне приятно сознавать, что мои выводы о
положительной (а не отрицательной) роли религии, в частности
католической церкви, в истории науки совпадают с мнением двух титанов
284 А. А. Любищев
современности: Альберта Эйнштейна и Норберта Винера. Так как обо
по происхождению — евреи, то у них не могло быть наследственной
симпатии к католичеству, в свое время принесшему много зла
иудейству. Толкуемый вкривь и вкось процесс Галилея правильно освещен
в книге Цейтлина «Галилей»: это был не процесс религии протиь
науки, а политический процесс, которым папа Урбан VIII должен был
защищать себя, угроза самой жизни папы была куда реальнее, чем
угроза Галилею. Но даже в этом процессе теория Коперника не
отвергалась вовсе, а лишь как твердая истина и вполне допускалась как
математическая гипотеза, и печатание книги Коперника и его
последователей (например, Ньютона) с комментариями производилось даже
иезуитами тогда, когда книга была внесена в индекс запрещенных
книг. Стеснялась свобода только в отношении некоторых определенных
теорий или формулировок. Если мы сравним с этим «преследованием»
преследования науки Сталиным и Гитлером, то получим нечто гораздо
более страшное и вредное для науки, не говоря уже об огромном
количестве подлинных мучеников и жертв преследования. Не отдельные
«еретические» положения осуждались, а решительно всюду стремились
ввести «единое» мнение, не подлежащее никакому обсуждению. Это
было проведено в философии, истории и других гуманитарных науках,
биологии (генетике, физиологии и проч.), химии и удержались только
перед физикой благодаря смелому выступлению Курчатова, указавшему
Сталину, что если будет в физике такая политика, как в биологии и
агрономии, то атомной бомбы нам не видать, а Сталину очень хотелось
иметь атомную бомбу.
Но не следует думать, что такая политика по отношению к науке,
которую проводил Сталин, выдумана Сталиным: он только придал ей
особенно деспотический характер, но корни ее лежат в догматическом
духе, свойственном господствующему и сейчас во многих кругах
материализму, это видно из двух писем к детям Н. Г. Чернышевского
от 8 марта и 6 апреля 1878 г., помещенных даже в однотомнике
«Избранных философских сочинений», 1938, с. 497—539.
Чернышевский прямо пытается учить крупных специалистов в разных областях
науки, что они подчинились плохо узнанным и еще меньше того
понятным теориям идеалистической философии (с. 497) и в качестве
верховного критерия истины принимает согласованность с
материализмом Левкиппа (предшественника Демокрита) (с. 529): «Все, что не
согласно с простенькою, вовсе простенькой истиною, первым из
наиболее известных истолкователей которой был Левкипп, — то все не
правда». А краткое выражение этой философии (с. 516): «То, что
существует, — вещество». Исходя из этого материалистического
догмата и все время стараясь выдать то или иное ему угодное мнение за
абсолютную истину, Чернышевский, не отрицая заслуг Гельмгольца,
считает возможным применять совершенно неприличные выражения
в статье, посвященной неэвклидовой геометрии в изложении
Гельмгольца: простофиля-деревенщина, баба-мужичка, ослиная премудрость
Гельмгольца, идиотски-самохвальный финал статьи и т. д. Ну а про
Лобачевского прямо пишет, что «вся Казань единодушно говорила,
что он круглый дурак»; такое же отношение и ко всем другим
основоположникам неэвклидовой геометрии — Бельтрами, Риману и проч.
«Научный атеизм» и прогресс человечества 285
Но если в письме от 8 марта он ругает неприлично и невежественно
Лобачевского, Римана, Гельмгольца и др., то в письме от 6 апреля он,
напротив, превозносит Лапласа с его космогонической гипотезой,
которую он считает абсолютной истиной, и считает, что всякие сомнения
связаны с идеалистической философией Платона и Канта, которые
творили софизмы, чтобы ниспровергнуть все истинное, что приходилось
не по вкусу Платону и Канту. Канту он прямо приписывает такое
мнение (с. 535): «Наука — пустяки. Эти пустяки надобно сочинять по
нашим личным соображениям о том, что нравится мечтать тем людям,
которые нравятся нам». Переводя на современный язык, уже
Чернышевский дошел до постулата, что в философии даже крупные ученые —
приказчики ретроградных сил. Но все-таки, неприлично ругая многих
выдающихся ученых, он не отрицал того, что в науке они сделали
крупное дело. Тут, конечно, непоследовательность: если ученый так
наивен, что может принять за истину «ослиную премудрость»,
подсовываемую ему вредными идеалистами, то как же можно думать, что
он и в науке говорит только правильно. Последовательно — изгнать
его полностью. И, «разоблачив» как идеалиста Шредингера на сессии
1948 г., вполне последовательно всю менделевскую генетику объявили
лженаукой. Последствия всем известны. Так же нелепо Чернышевский
пытается защищать Лапласа от нападок «кантовых попугаев» —
Дж. Гершеля, Тиндаля, Дюбуа-Раймона, Либиха (с. 533) в письме от
6 апреля. «Скука читать длинное изложение давно сданной в архив
галиматьи Канта и еще худшей белиберды его попугаев». Признавая,
что он не знает толком естествознание, он считает возможным защищать
это естествознание «от этих попугаев, которыми изволят бывать по
временам, изволят, к позору для естествознания, на срам себе перед
потомством, — изволят бывать, к прискорбию моему за науку и за
них, — многие великие специалисты по естествознанию, глубоко
уважаемые мной за их скромные специальные работы, — от этих попугаев-
философов противонаучного направления должен был я защищать
естествознание ».
Такую же «защиту» естествознания, именно защиту не
нуждающегося в защите И. П. Павлова, у нас провели в 1950 г. и с такими
же «блестящими» результатами, изругав талантливого ученика Павлова
Орбели, придавив Бериташвили и вообще остановив на время развитие
павловского направления физиологии. Как не вспомнить басню
Крылова «Пустынник и медведь».
Сейчас положение изменилось: от сталинской установки — тот, кто
исповедует идеалистические воззрения (или того, что казалось Сталину
идеализмом), уже тем самым не может и в науке принести пользы —
отказались, и огромное количество «вредных» наук и направлений
(менделевская генетика, теория относительности, теория
расширяющейся Вселенной, принцип дополнительности, кибернетика и многое
другое) полностью реабилитированы и «согласованы» с материализмом.
Но убеждение Чернышевского в том, что материализм (по-современному
диамат) единственно научная философия, остается незыблемым и не
только у нас, но и в широких кругах, особенно биологов, за границей.
К этому вопросу вернемся в следующем разделе. Но может возникнуть
недоуменный вопрос: если Чернышевский писал такую чушь в своих
286 А. А. Любшцев
письмах и эти письма, несмотря на их полную вздорность, помещены
в «Избранных философских сочинениях», так почему же
Чернышевский пользовался такой репутацией в самых широких кругах русском i
общества? Письма написаны из ссылки и, вероятно, не были напечатали
при его жизни, и в них он коснулся вопросов точного естествознания,
в котором сам он был (по его собственному признанию) очень мало
осведомлен. Он говорил с точки зрения обязательности догматов мо
ханического материализма, ну и получилась совершенная чушь. Но
не всегда и не во всем Чернышевский был материалистом. Возьмем
из предисловия М. Григорьяна (к «Избранным философским сочини
ниям» Чернышевского, 1938, с. 8) указание, что Чернышевский ещп
29 августа 1848 г. записывает в своем дневнике, что он является
защитником «социалистов Франции, ее вечного волнения, Прудона».
«Первое время Чернышевский ошибочно полагал, что изменение его
социально-политических взглядов едва ли в какой-нибудь мере можег
отразиться на его религиозности. Правда, своеобразно было само его
понимание христианства, сущность и главную цель которого он видел
в любви. Однако он считал себя „решительным христианином" долгоо
время после того, как в политике и практических стремлениях стал
причислять себя к „социалистам-коммунистам", „красным
республиканцам"». Некоторое время он нашел в Гегеле новый авторитет, и
лишь Фейербах «был последним чистилищем души Чернышевского or
всего того, что в ней оставалось от прошлого — религиозности и
мечтательности» (там же, с. 10). На Фейербахе Чернышевский остановился,
но до марксизма не дошел, оставаясь одним из основоположникои
народничества, социалистом-утопистом, и этическая система
Чернышевского «разумного эгоизма» не выходила за рамки идеализма.
Большая роль Чернышевского в редакции «Современника», разоблачении
грабительского характера крестьянской реформы и пропаганда идей
социализма и революции привели его к заключению в Петропавловскую
крепость, гражданской казни, каторге и ссылке. Огромную роль в
популярности идей Чернышевского сыграл знаменигый, написанный
им в крепости роман «Что делать?» — пропаганда новых отношений
между мужчиной и женщиной, утопические картины грядущего
социализма. Его эстетические взгляды вызывали восторженное отношение
многих представителей молодежи и резкую критику сторонников
«чистого искусства», не отказавших ему, однако, в уважении. Очень тонкую
критику его эстетических взглядов можно найти, например, в 5 т.
«Философской энциклопедии», с. 483. Чернышевский уже в ранней
молодости стал революционером, он «больше не сомневался в том, что
он будет участвовать в подготовляющейся в России революции, ибо
его не испугают» ни грязь, ни пьяные мужики с дубьем, ни резня
(Григорьян, с. 8), но открыто этих взглядов он не высказывал, и потому
многие его идеологические противники (например, Короленко, Лесков,
Достоевский) искренне считали его за «постепеновца». Он резко
выступал против теории естественного отбора Ч. Дарвина, упрекая его в
том, что он, гуманный по природе, мог использовать такой жестокий
принцип как главный фактор эволюции. Чернышевский неоднократно
высказывался против всякого насилия. В конце жизни, по возвращении
из ссылки, в примечаниях к переводимой им «Всеобщей истории»Вебера
«Научный, атеизм» и прогресс человечества 287
под названием «Общий характер элементов, производящих прогресс»
(с. 263) он пишет: «...уж с довольно давнего времени все правительства
цивилизованных государств держатся этих разумных понятий:
варварский способ производить перемены в народной жизни насильственными
мерами — давно отброшен правительствами всех европейских
государств, всех без исключения: даже и турецкое правительство отказалось
от попыток доставлять своему народу что-нибудь хорошее насилием
над ним; даже и оно теперь знает, что насильственные меры не
улучшают, а только портят жизнь того народа, к национальному
составу которого принадлежит оно. Те ученые, которые желают, чтобы
правительство какой-нибудь цивилизованной страны принимало
насильственные меры для преобразования своего народа, — люди менее
просвещенных понятий, чем правители турецкого государства»
(написано в 1885 г.).
Многообразие интересов, оригинальность мышления, подлинная
эрудиция в истории, экономике и других предметах, а также
несомненное личное обаяние при беседах делают понятным то влияние,
которое оказывал Чернышевский даже на лиц, не разделяющих его
убеждений, и почти каждый мог выбрать из обширного наследства
Чернышевского то, что ему было по душе. Но вкратце можно сказать,
что глубокая религиозность юности не помешала ему сделаться
революционером, скорее способствовала, так как именно любовь к
угнетенному народу (а христианство он правильно понимал как религию
любви) заставила его вступить на путь борьбы с угнетателями народа.
Все эти положительные стороны Чернышевского так или иначе связаны
с идеализмом. Там, где он выступает как слепо верующий в Левкиппа
материалист, — сплошной кошмар. Но даже в этом кошмаре он не
доходит до сталинских установок: всех неугодных ученых объявлять
врагами народа.
Сейчас стараются вытравить всякие следы религиозного влияния
и в семье, и в школе. На примере Чернышевского видно, что религиозное
воспитание не помешало, а скорее способствовало развитию
прогрессивных (в социальном и этическом смысле) идей. Но, может быть, это
было исключение? История науки говорит, что это правило, а не
исключение. Возьмем четырех титанов научного возрождения:
Коперника, Кеплера, Галилея и Ньютона. Коперник, как известно, был
духовным лицом, важной персоной в теократической области, свое
главное сочинение посвятил папе. Кеплер получил не только
богословское образование, но даже имел намерение сделаться богословом (см.
прекрасную книгу Ю. А. Белого «Иоганн Кеплер», 1971). Но
выдающиеся способности в математике, обнаруженные Кеплером, побудили
сенат Тюбингенского университета назначить Кеплера преподавателем
математики в протестантскую школу в Граце. Кеплер «с неособенной
охотой» принял это предложение и отказ от духовной карьеры. Может
показаться странным, что лютеранин Кеплер практически всю жизнь
работал в католических странах и даже имел дело с крупными
католическими деятелями (император Рудольф II, Валленштейн). Конечно,
приняв католичество, Кеплер сильно улучшил бы свое положение, но
в научные работы Кеплера начальники не вмешивались, а в конце
жизни Кеплер имел возможность даже печатать свои сочинения в
288
А. А. Любищев
собственной типографии. Но его религиозные убеждения были столь
тверды, что он не мог вернуться в родной ему Тюбингенский университет
(один из центров лютеранской ортодоксии), так как у него были
религиозные расхождения (он склонялся к кальвинизму) с
лютеранскими руководителями, и он отказывался признать некоторые (с точки
зрения небогослова, крайне второстепенные богословские тонкости)
догматы лютеранской церкви. Религиозный и идеалистический дух,
пронизывающий его сочинения, приводил к недооценке Кеплера
видными материалистами и антирелигиозниками. Сейчас авторитет
Кеплера снова возвышается (см. статью в «Природе», 1971, № 12) и его
сочинения издаются вновь полностью в 22 томах. Знаменитый Галилей,
которого изображают мучеником науки, никогда не обвинялся своими
противниками в антирелигиозности или атеизме, но он (единственный
из четырех титанов Возрождения) полностью отрицал всякую
астрологию и всякие астрологические понятия, в том числе принцип
всемирного тяготения (реабилитированный Ньютоном), из-за этого он
создал совершенно неверную теорию приливов и отливов.
Что касается Ньютона, то богословские расхождения несколько
помешали его карьере, но он был очень активен не только в тех
областях, которые ему принесли славу, но и в богословии: он оставил
довольно обширное сочинение с толкованием книги пророка Даниила
и Апокалипсиса.
Иезуитское воспитание не помешало Декарту сделаться Декартом,
а великому юристу Беккариа быть (вместе с мучеником за веру Томасом
Мором) одним из лидеров движения за полную отмену смертной казни:
эти идеи, как известно, как раз не осуществлены до сих пор в
государствах, сделавших атеизм казенной религией. В биологии аргументы
«от атеизма» играют главную роль в поддержке селектогенеза Ч.
Дарвина, но не забудем и того, что оба столпа современной «синтетической
теории» Ч. Дарвин и Г. Мендель получили богословское образование,
а Мендель и свое великое открытие сделал в монашеской рясе. Но,
конечно, синтетическая теория напрасно считает себя последним словом
в теории эволюции: все больше выдвигаются идеи номогенеза Л. С.
Берга и ортогенеза, на этом примере лучше всего можно видеть тормозящее
влияние материалистических догматов. Это ясно из признания самих
сторонников неодарвинизма, например в рецензии Г. В. Артемьева и
В. Е. Киселева (Природа, 1972, № 4, с. 119) на книгу М. С. Гилярова,
подчеркивающей важность изучения фактов номогенеза и ортогенеза,
рецензенты пишут относительно автогенеза и имманентной
целесообразности Л. С. Берга: «Очевидная несостоятельнось этих
автогенетических теорий привела к тому, что стала отрицаться принципиальная
возможность самих фактов подобной (курсив мой. — А Л.)
направленности, проявляющихся также и в явлениях параллелизма эволюции
филогенетически более близких таксонов животных и растений. Как
известно, представления о существовании подобных параллелизмов,
отмеченных еще Ч. Дарвином, были развиты Н. И. Вавиловым в его
законе гомологических рядов в наследственной изменчивости».
Рецензенты считают, что не стоит прибегать к терминам «направленная
эволюция» и «ортогенез», скомпрометированным прежними идеалис-
«Научный атеизм» и прогресс человечества 289
тическими представлениями, а лучше применять термин
«канализованная эволюция».
Авторы рецензии прекрасно изображают всю идеологию
неодарвинистов. Всякий «идеализм» отвергается с порога, и обнаружение
идеалистических взглядов позволяет игнорировать несомненные факты.
Это давно выражено в словах известного чеховского героя: «Этого не
может быть потому, что этого не может быть никогда». Но наконец
«невозможных» фактов накопляется так много, что от них отмахнуться
уже нельзя. Тогда ссылаются на то, что Дарвину подобные факты
были известны, а раз они были ему известны и не заставили его
изменить свои взгляды, .значит, они не противоречат его взглядам. Но
Дарвин не был догматиком и упоминал в своих сочинениях и такие
факты, которые заведомо для него противоречили его основной теории.
Он даже несомненно изменил свои взгляды в смысле ограничения
значения естественного отбора. В «Происхождении человека» (перевод
Филиппова, 1896, с. 56) Дарвин пишет: «Многие из тех, которые
допускают принцип эволюции, но отвергают естественный отбор,
кажется, забывают, критикуя мою книгу, что я имел в виду два указанных
предмета, поэтому, если я и ошибался, придав естественному подбору
большое значение (чего я, однако, не допускаю), или если я
заблуждался, преувеличивая его значение (что довольно вероятно), то надеюсь,
что я, по крайней мере, оказал хорошую услугу, содействуя
ниспровержению учения об отдельных актах творчества. Теперь я признаю
вероятным, что все органические существа, включая человека, обладают
такими особенностями строения, которые и теперь им бесполезны и
раньше не приносили никакой пользы, а стало быть, не обладают
никаким важным физиологическим значением». Последние слова ясно
относятся к тому мнению Дарвина, которого он раньше придерживался,
что всякая подробность строения, за исключением рудиментов,
непременно приносит некоторую особенную, хотя и не узнанную нами пользу.
В примечании к этой странице М. Филиппов указывает: «Эти
критические замечания Дарвина о его прежних взглядах показывают,
насколько позднейшие взгляды великого биолога разошлись с тем
„дарвинизмом", который проповедовался его популяризаторами, в том числе
и русскими „дарвинистами", утрировавшими даже ту точку зрения,
на которой стоял Дарвин в первом издании „Происхождения видов"».
Замечание Филиппова вполне относится и к современным
ультрадарвинистам. Подлинным продолжателем критического дарвинизма
является, конечно, Н. И. Вавилов, который был в числе тех немногих, кто
дружески отнесся к «Номогенезу» Л. С. Берга, и, как ясно из слов
самого Берга в предисловии к английскому изданию, всячески
способствовал его публикации за границей. Закон гомологических рядов,
конечно, подчеркивает гораздо большее значение номогенетического
компонента эволюции (по сравнению с тихогенетическим), чем думал
Дарвин, так как призван истолковать прежде всего те лишенные
приспособительного значения черты (ателические), для объяснения
которых классический дарвинизм совершенно беспомощен. Н. И.
Вавилов не побоялся даже применить свой закон к ателическому
толкованию парадной лошади дарвинизма — мимикрии (работа Барулиной),
и здесь ему следует, насколько мне известно, только решительный
7.10 Зак. 3698
290
А. А. Любищев
противник селектогенеза Гейкертингер, упорно замалчиваемый всеми
современными догматиками от дарвинизма, подчеркивающими этим
то, что они ценят у Н. И. Вавилова только то, что поддерживает их
ортодоксию. Вспомним опять историю с Раппопортом: там, где наши
ученые (нередко очень крупные в определенной специальной области)
не могут разобраться в работе, или она противоречит их мировоззрению,
они могут применять и скалозубовские приемы. Как не вспомнип.
того, что знаменитый Дж. Бруно познакомился с книгой Коперник»
в библиотеке доминиканского монастыря.
В сочинении француза Эймье «Роль верующих в прогрессе науки»
показано, какую колоссальную роль в развитии науки играли
религиозные ученые и какую сравнительно малую часть атеисты (4-е издание,
Париж, 1920). Если бы из науки исчезли все религиозные ученью,
остались бы от науки жалкие крохи, от исчезновения атеистов они
пострадала бы гораздо менее существенно. Сейчас, конечно, количество
религиозных людей очень уменьшилось, а среди биологов они просто
редкость, но если возьмем ученых самого первого ранга, то увидим,
что там процент религиозных гораздо выше и, пожалуй, и сейчас
справедливы слова Фр. Бэкона, что поверхностное знакомство с
философией предрасполагает к атеизму, но более глубокое знание ее вновь
приводит к религии. Рост религиозных и идеалистических настроений
в современной науке несомненен. На слова Есенина
Стыдно мне, что я в Бога верил,
Горько мне, что не верю теперь,
пожалуй, можно сказать, познакомив его с рядом выдающихся
религиозных ученых современности: «В Бога верить не стыдно».
9. Но возьмем тезис: диамат — единственно научная философия.
Несмотря на реабилитацию ряда недавно осужденных как
«идеалистические» направления (менделевская генетика, кибернетика, теория
относительности и многое другое), основной тезис советской философии
остается незыблемым: «Только диалектический материализм является
научной философией». Может показаться, что этот вопрос не может
быть разобран вкратце. Я сделаю попытку популярно показать
сущность этого утверждения и показать вместе с тем, что имеется вполне
удовлетворительынй выход из положения: «и волки сыты, и овцы
целы».
Конечно, прилагая критерий практики, можно было бы указать,
что все огромные ошибки, проделанные руководством нашей страны
в сталинский период, проводились под знаменем диамата, в том числе
и наиболее грандиозная по пагубности результатов и нелепости сессия
ВАСХНИЛ 1948 г., но согласимся признать, что все дело в ошибках
Сталина, и прикроем флером эти страницы истории. Они были связаны
прежде всего с тем, что требовалось обязательно противопоставить
«буржуазную» науку «социалистической». Не будем приводить
определений диамата, начнем с того, что диамат, как и всякий материализм,
органически противоречит идеализму (два «лагеря»). Но «лагерь»
идеалистов оказался чрезвычайно широким, и туда включали даже такие
направления биологии, как: механизм (антагонист витализму) и то
«Научный атеизм» и прогресс человечества 291
обширное направление в философии, которое называется позитивизмом
и где многие сторонники решительно не считают себя идеалистами, а
полагают, что спор идеализма и материализма вообще устарел (к таким
относился недавно умерший философ Бертран Рассел, один из
воинствующих атеистов). При таком широком понимании идеализма
марксизм сталинской эпохи делал слишком большие уступки идеализму,
так как оба враждебных направления в биологии (механизм и витализм)
считались идеалистическими, и выходит, что всю биологию двигали
только идеалисты, что, конечно, неверно.
Как я уже говорил, в отношении объективного идеализма нет
решительно никакого различия между советской и «буржуазной»
наукой. Подавляющее большинство биологов как у нас, так и за границей
считают, что достаточно указать родство того или иного направления
с платонизмом и пифагореизмом, чтобы .тем самым отвергнуть его «с
порога». В моих работах по теории систематики (в особенности о
критериях реальности в таксономии) я привел достаточно указаний.
Объективный идеализм в XIX в. считался среди ученых (за ничтожным
исключением) окончательно опровергнутым, и, например, в
«Материализме и эмпириокритицизме» он почти не упоминается, все острие
книги направлено против субъективного идеализма, каковым считается
эмпириокритицизм, махизм и пр.
Сейчас наблюдается несомненное возрождение объективного
идеализма, в частности пифагореизма и платонизма, и притом у самых
высших представителей науки: большинство биологов (физики и
математики гораздо более сдержанны) встречают это возрождение в
штыки. В чисто философскую аргументацию не входят, но всякие новые
идеи, которые имеют родство с объективным идеализмом, осуждают
как вводящие нечто «сверхъестественное» и «потустороннее».
Наивность таких возражений очевидна.
Под «сверхъестественным» следует понимать то, что противоречит
«естеству», т. е. всему тому, что мы знаем из нашего опыта о природе.
Но принятие «вечных, неизменяющихся» атомов совершенно
противоречит нашим знаниям о природе, и сам великий Ньютон рассматривал
их как нечто божественное. Но и принцип всемирного тяготения в
формулировке Ньютона тоже сверхъестествен, так как согласно старому
положению, оправданному всей практикой, никакое тело не может
действовать там, где его нет. Этот аргумент «от сверхъестественного» —
аргумент чисто эмоционального консерватизма, не имеющий ничего
общего с величием того или иного ученого.
Великолепные примеры приведены в сборнике «Научное открытие
и его восприятие» (под ред. Микулинского и Ярошевского, 1971) в
статье известного математика академика П. С. Александрова
«Математические открытия и их восприятие»: «Потрясающий факт: никто
из великих представителей петербургской школы — ни Чебышев, ни
Ляпунов, ни Марков ■— не признавали Римана, тогда как мы склонны
видеть в Римане, может быть, величайшего математика середины
XIX в., непосредственного преемника Гаусса». П. С. Александров
указывает, что «у петербургских математиков непризнание Римана было
почти столь же абсолютным, как и непризнание Лобачевского». Из
предыдущей статьи И. Б. Погребысского мы узнаем, что знаменитый
292
А. А. Любищев
Чебышев «не признавал» теории функций комплексного переменного,
которая как раз при его жизни стала ведущей математической
дисциплиной, и что А. А. Марков «не признавал» геометрии — «еще один
пример „фобии" у математиков». В сборнике приведено много примеров
такого чисто эмоционального консерватизма у самых выдающихся
ученых и в самых разнообразных областях наук. Поэтому вовсе не
доказано, что чеховский герой, которого я цитировал выше, был
дураком; сходные выражения (только не столь откровенно
сформулированные) мы встречаем у подлинных корифеев науки и у очень умных
людей. Аргумент от «сверхъестественности» следует полностью
отбросить.
Столь же наивен и аргумент от «потусторонности». Его выдвигают
обычно против возможности реальностей в природе, подобных нашему
сознанию, но тем самым ставят человека в особо изолированное
положение, так как сейчас как будто никто не сомневается в реальности
нашего сознания, другой вопрос, какова природа этой реальности.
Наше сознание нам непосредственно дано. Остается в силе положение
Декарта: «Я мыслю, значит, я существую», и если можно критиковать
положение Декарта, то, конечно, не в смысле полного отрицания
реальности сознания, а лишь в смысле того, что наше сознание не
является элементом реальности, а лишь частью какой-то иной
реальности подобно тому, как торчащая из воды часть айсберга составляет
лишь малую часть всей массы айсберга. О разных решениях проблемы
углубляться не будем, ограничимся только тем, что скажем, что и
аргумент от «потустороннего» не имеет никакого научного значения.
Наши знания об атоме, разных физических полях и прочем гораздо
более потусторонни, чем непосредственное восприятие нашей психики.
Наиболее острый спор ведется в отношении разных форм
субъективного идеализма или того, что считается субъективным идеализмом,
в особенности махизмом. Субъективному идеализму во всех его формах
инкриминируется то, что он приводит к солипсизму, т. е. убеждению,
что каждый человек мнит только самого себя существующим, весь же
внешний мир — несуществующим. Оставим в стороне вопрос,
справедливо ли такое приведение всякого субъективного идеализма к
солипсизму, согласимся на время с таким толкованием. Но для очень многих
мыслителей (не исключая такого оригинального и острого ума, как
Честертон, в его романе «Жив человек») солипсизм опровергается всем
поведением солипсистов, которые не могут не считаться с реальностью
внешнего мира. Здесь недоразумение, основанное на смешении разных
пониманий реальности и на том, что принимаются для критики
отдельные высказывания философов — субъективных идеалистов, а они
не разбираются в контексте. Поэтому и считают возможным считать
сведение к солипсизму опровержением, а самих солипсистов, если они
искренни, считать кандидатами в сумасшедший дом.
На самом деле понятия «реальное», «действительное» и
«существующее» не одно и то же. Под «реальным» следует понимать конечную
или элементарную реальность, т. е. такой элемент внешнего или
внутреннего мира, который дальше неразложим, а так как понятие
элементарного меняется, то и кажется, что одно и то же явление может
иметь разные степени реальности. Возьмем такое явление, как огонь.
«Научный атеизм» и прогресс человечества 293
В древности считали, что огонь является элементом бытия (наряду с
тремя другими: землей, водой и воздухом): ввели и пятый —
квинтэссенция (пятая сущность) эфир, который считался основным элементом
небесных тел и отличен от четырех земных (Кондаков, «Логический
словарь», 1971). Потом теплород считался невесомой жидкостью, также
конечной реальностью. Сейчас элементы понимают совсем иначе,
теплород вообще устранили, и огонь считается эпифеноменом, а не основной
реальностью. Но действенность огня осталась той же, он жжется
совершенно так же, как и в прежние времена, и никому из сторонников
теории теплорода (когда таковые еще были) не придет в голову сказать
своим противникам: «Почему же вы жалуетесь, что огонь жжется:
ведь вы же отрицаете реальность огня?» Но именно этот характер
имеют возражения против субъективного идеализма и солипсизма:
«Эпифеноменальность внешнего мира (или просто феноменальность)
вовсе не лишает его действительности». Лейбницу принадлежит
известное выражение: «Материя есть хорошо обоснованный феномен».
Можно, конечно, поставить в вину многим философам-идеалистам (в
особенности, конечно, Гегелю), что они недостаточно понятно выражают
свои мысли и потому приводят к недоразумениям, но упрек в неясности
и неточности выражений можно обратить и к материалистам. Возьмем
слова нашего видного кибернетика, академика А. И. Берга (Неделя,
4—10 мая, 1970): «Надо привыкнуть к тому бесспорному факту, что
в мире нет ничего, кроме движущейся материи. А это означает: в мире
нет ничего, кроме вещества и энергии, являющихся носителем,
источником и потребителем информации». Естественен вопрос: а считает ли
академик Берг самого себя существующим? Надо полагать, он не
отрицает своего существования (иначе он был бы не меньшим
кандидатом в сумасшедший дом, чем самые заядлые солипсисты), но отрицает
себя как элементарную реальность, считает себя совокупностью
составляющих его атомов. Но какая разница между совокупностью атомов,
составляющих человека, и совокупностью атомов, составляющих
содержимое мусорного ящика? А та, что человек продолжает какое-то
существование, несмотря на смену атомов, его составляющих, а в
мусоре смена атомов приводит к совершенно новому агрегату атомов.
Вот это-то постоянство индивидуума при постоянной замене атомов и
составляет тот элемент целесообразности, который тоже претендует на
звание существующего наряду с существованием атома. Значит, мы
вправе заключить против «факта», утверждаемого А. И. Бергом, что
в мире существует и кое-что помимо движущейся материи. Спор идет:
какой стороне бытия приписать большую реальность — это спор
большой; в частности, он решается и применением критерия практики:
какой подход к миру дает возможность ставить более надежные
прогнозы и лучше управлять явлениями. В применении к биологии этот
вопрос разрабатывается в моей работе о критериях реальности в
таксономии и др.
А если мы правильно поймем соотношение разных степеней и форм
реальности, то, может быть, и спор диаматчиков с противниками
приобретет совсем иную окраску. Понятие материи по Ленину
(«Материализм и эмпириокритицизм», с. 14, в главе «Материя исчезла»)
«не означает гносеологически ничего иного (курсив Ленина. —А Л.),
294
А. А. Любищев
кроме как: объективная реальнось, существующая независимо от чс
ловеческого сознания и отображаемая им». В конце главы «Сущнооп.
и значение физического идеализма» Ленин касается взглядов П. Ди>
гема, махиста. Приведу слова Дгогема: «Борьба между реальностью и
законами физики будет длиться бесконечно; всякому закону, которым
сформулирует физика, реальность противопоставит рано или поздно
грубое опровержение — опровержение посредством факта; но физики
неутомимо будет ретушировать, видоизменять, усложнять опровергну
тый закон». Ленин прибавляет: «Это было бы совершенно правильным
изложением диалектического материализма, если бы только автор
твердо держался за существование, независимое от человечества, этом
объективной реальности». Но из слов Дюгема ясно видно, что он ж:
отрицает реальности, но только реальности в ином смысле, чем тог,
который придают материалисты. Разница механического (его называют
и метафизическим) материализма в широком смысле слова и
диалектического в том и состоит, что первый ограничивает понимание
человеком реальности, диалектический же в истинном понимании не
ограничивает, махизм же, вовсе не отрицая реальности, спору о ней ни
придает значения. Потому среди махистов могут быть и атеисты
(К. Пирсон), равнодушные к религии (по-видимому, сам Э. Мах) или
верующие католики (как П. Дюгем). В попытках же бороться со всякого
рода «поповщиной» диаматчики неуклонно сползают в самый
вульгарный механический материализм типа Бюхнера и Молешотта: кстати
сказать, книга Бюхнера «Сила и материя» читается с несравненно
большим удовольствием, чем сочинения наших «марксистов»
сталинского периода. Понимая так широко, мы можем считать
диалектический материализм одной из (но не обязательно единственной) форм
научно обоснованной философии, но весьма сомнительно, вправе ли
такая философия называться материализмом: лучше сказать —
реализм.
10. Об «этическом» атеизме. Резюмируя, можно сказать, что
понятие «научного» атеизма не означает прогресса в науке и философии.
Это понятие сродни таким, как «мичуринская биология», «новое и
учении о виде», «новое учение о клетке» и прочим порождениям
сталинской эпохи. Сейчас оно стимулируется, потому что руководство,
ожидавшее постепенного полного исчезновения религии, с изумлением
констатирует рост религии и среди молодежи, и в высших
интеллектуальных кругах. Конечно, «научный атеизм» довольно старое явление
и возник еще в XVIII в. Но он в такой же мере может претендовать
на монополию прогрессивности, как лозунг «Франция — единая и
неделимая» может претендовать на звание революционного и
прогрессивного. Якобинцы забыли Руссо и свой подлинно прогрессивный
лозунг «Свобода, равенство и братство» и фактически восстановили на
повышенном основании лозунги Ришелье и Людовика XIV.
Сейчас «научный атеизм» есть тормоз, а не стимул прогресса дли
всего человечества, но это не снимает великой проблемы общего
мировоззрения, и «этический атеизм» представляет собой вполне серьезное
и важное направление мысли. Оно связано с древнейшей проблемой
зла. Решение проблемы зла в мире давалось разнообразное. Тут и
старая персидская религия, принимавшая два начала — благое и
«Научный атеизм» и прогресс человечества 295
злое — в природе, Ормузд и Ариман, то же славянские Даждьбог и
Чернобог, тут и отрицание всякого духовного начала атеистами,
«снимавшими» проблему как несуществующую, тут и многообразные
доктрины «теодицеи», «оправданием бога» (Филос. энциклоп., т. 5)
обозначение доктрин, стремящихся согласовать идею благого и разумного
божества с наличием зла (см. термин, введенный великим философом
Лейбницем), но эта тема не исчезла и в XX в. Наш выдающийся
«религиозный философ, ученый с энциклопедической широтой
интересов: математик, физик, искусствовед, филолог, историк и инженер»
П. А. Флоренский (Филос. энциклоп., т. 5) свой главный богословский
труд назвал «Столп и утверждение истины: опыт православной
теодицеи». Видимо, оставил работы в этой области и выдающийся мыслитель
Тейяр де Шарден, имеющий влияние и среди интеллигенции (влияет
и на обновление официальной доктрины католицизма и создает почву
для диалога «левых» католиков и марксистов). В стремлении к
созданию синтеза разных прогрессивных течений (а не в монополизации
того или иного направления как единственно прогрессивного) на основе
совершенно свободной дискуссии и следует искать путь для движения
человечества по пути как научного прогресса, так и социального
переустройства на разумных справедливых началах.
Ульяновск, 30 мая 1972 г.
ЗНАНИЕ И ВЕРА
Из переписки А. А. Любищева с П. Г. Светловым
П. Г. СВЕТЛОВ — А. А. ЛЮБИЩЕВУ, 7.11.1936
Дорогой Александр Александрович! Спасибо за присылку
рукописи * ... Статья написана очень живо и читается с интересом...
... «Пробабилизм» изложен пока так, что понятность его может
быть ясна только автору. Для того чтобы увлечь кого-нибудь
философией, главным свойством которой декларируется то, что «в ней не
будет ничего достоверного» — нужна убедительная мотивировка ее
преимуществ. Скептицизм рождается или от отчаяния в возможности
решения задачи более удовлетворительным способом, или от озорства.
Нужно доказать, что это и не то, и не другое. Но, конечно, может
быть, разговор об этом и преждевременен, пока не создана сама система
«китового плавника», — указано лишь, что такая система мыслима,
в чем спору нет, и указание это интересно. Но боюсь я одного: когда
«пробабилизм» будет построен, то окажется, что он ничем не отличается
в конечных выводах от материализма. Плавник этот может оказаться
очень прочным и сломить его может быть не легко. Но ведь он будет
банален до неприличия. Что можно ожидать от кита? (один знакомый
мне недавно говорил, характеризуя какую-то даму: «Она смеется как
кит»).
Вспомним изречение Лейбница: «Мир устроен так, как будто...» и
т. д. Суть в том, что если учитывать лишь вероятное (т. е. события и
возможности, наступление или реальность которых не ниже какой-то
условной нормы вероятности), то мир потеряет все краски. На самом
деле — мир чудесен в буквальном смысле слова. Тайна —
невероятность — прежде всего; и к этой области относятся все главные события,
определившие бытие нашего мира: происхождение жизни, человека и
т. д. Более того, развитие каждого лягушачьего яйца — путь от более
вероятного к менее вероятному состоянию. Учитывать реальное по
степени его вероятности — чудовищно! Скорее можно делать наоборот.
Не заняться ли тебе философией импробабилизма, — это к тебе более
подошло бы по характеру...
1 Речь идет о рукописи А. А. Любищева «Разбор „Критики чистого
разума" Канта», в которой автор, критикуя аподиктические (безусловные,
абсолютные) философии, противопоставляет им пробабилизм как систему,
основанную на вероятных суждениях (probability — вероятность). Плавник
кита — пример прочного, построенного из непрочных элементов. {Здесь и
далее — прим. ред.)
Знание и вера 297
А. А. ЛЮБИЩЕВ — П. Г. СВЕТЛОВУ, 28.11.1936
... Начну... с критики моих суждений о пробабилизме. Тебе кажется,
что никто не может быть увлечен философией, главным свойством
которой декларируется то, что в ней нет ничего достоверного. Читатель
ожидает, что пишущий подобные строки очевидно защищает
философию достоверного, т. е. кого-либо из тех философов, которые
предполагают строить здание на абсолютно прочном фундаменте. Но читатель
твоего письма будет жестоко разочарован, когда он увидит в
дальнейшем, что ты обвиняешь пробабилизм не в недостатке достоверности,
а в избытке ее и предлагаешь мне заняться философией импробабилизма
на том основании, что мир чудесен в буквальном смысле этого слова.
Тут уж настает моя очередь удивляться: кто может быть увлечен
философией, строящей свои положения на невероятных утверждениях?
Я таких лиц не знаю, и предложение заняться философией
импробабилизма есть одно из высших достижений интеллектуального озорства.
Придется все это несколько развить.
Во-первых, относительно пробабилизма: являюсь ли я в этом
отношении оригинальным? Я отнюдь себя не считаю таковым и если в
этой статье не делал ссылок, то только потому, что статья отнюдь не
предназначена для печати, и потому, что позицию пробабилизма я
защищал в докладе о понятии причинности, сделанном в свое время
в Перми (ты на нем, кажется, присутствовал), и указывал (не называя
ее пробабилизмом) на родство ее с диалектической философией и с
эмпириокритицизмом. Одно из положений диалектической философии
и заключается (насколько я его понимаю) в том, что мы не можем
постигать изолированные суждения о мире, а всегда целый комплекс
суждений, и достоверность такого комплекса всегда является
предельным понятием; следовательно, все наши суждения без исключения
только вероятны, но никогда не достоверны (они переходят в
достоверные только при абсолютном познании мира, т. е. в пределе).
Блестящим примером такого диалектического мышления в физике мне
кажется Дюгем, который, например, утверждает, что экспериментум
круцис 1 есть вещь невозможная, так как когда нам кажется, что мы
проверяем конечное возможное число гипотез, на самом деле мы
выбираем некоторые гипотезы, стоя на определенной плоскости
мышления, которая нам кажется совершенно обязательной, но которая есть
на самом деле тоже некоторая гипотеза, хотя и достаточно вероятная...
Таким образом, мое утверждение о необходимости работать над
философией пробабилизма вовсе не означает творения чего-то абсолютно
нового, а лишь продолжение начатого пути по новой тропе, отличной
от прежней тропы аподиктизма (так можно назвать всех тех философов,
которые полагают, что философия должна быть построена
исключительно на абсолютно достоверных основаниях; таких, конечно,
большинство: Декарт, Мальбранш, Лейбниц, Кант и др.). Поэтому мне
кажется, что с чисто гносеологической точки зрения все философы
должны быть разделены на аподиктистов и пробабилистов; право же
Решающий эксперимент.
11 Зак. 3698
298
А. А. Любищев
импробабилистов на существование мне представляется спорным и д<>
юре, и де факто (мне неизвестно, кто претендовал защищать философию
им пробабилизма; здесь ты, пожалуй, окажешься первым). Я постарм
юсь показать, что импробабилизм существует, но не сознательно, п
невольно.
... Блестящим примером импробабилизма является Дарвин: вел
теория естественного отбора предполагает накопление невероятных
событий, т. е. подобных совершенно сказочным выигрышам, но тик
как размер невероятности не осознается, то автор думает, что он
остается на почве пробабилизма или даже полагает возможным выскн
зывать аподиктические утверждения...
... Л. Н. Толстой... Предлагаемый им рецепт спасения человечествп:
чтобы все люди почувствовали друг друга братьями и поступали бы
согласно с этим, ничего абсурдного не заключает, и мы знаем, что есть
ряд богатых людей, которые действительно служили человечеству.
Ошибка Толстого в том, что такое этическое поведение богатых людей
есть событие хотя и не невозможное, но исключительно маловероятной
(«легче верблюду и т. д.»), и потому строить практическую систему
на возможности массового осуществления маловероятных событий
значит быть бессознательным импробабилистом. Импробабилизм Толстого
(как всегда — следствие аподиктизма, в данном случае в отношении
действительно высокого принципа — абсолютного уважения к
человеческой личности) и есть, с моей точки зрения, его основное
заблуждение...
А. А. ЛЮБИЩЕВ — П. Г. СВЕТЛОВУ, 9.10.1949
... Мне кажется странным, что тебя угнетает мир инвариантов.
Искать неизменное в подвижном учили не только Бэр и Гете
(«невидимую ось в потоке явлений»), но об этом же говорит и Энгельс. Это
совсем не отрицает движения, это только отрицает, что можно изучать
только движение. В частности, самого Платона никак нельзя упрекнуть
в неподвижности. Прочти такой блестящий диалог как «Протагор»,
почему-то сравнительно мало известный. Ведь он там с одинаковым
блеском доказывает две прямо противоположные точки зрения, и в
конце концов остается неясным, а как же думает сам Платон. Тупые
гелертеры даже, например, отрицали принадлежность «Парменида» к
числу подлинных произведений Платона на том основании, что в нем
Платон якобы опровергает учение об идее. Да ведь в сущности у
Платона только было высказано в художественной форме убеждение
о существовании идеи, и он так его и не разработал как следует,
предоставив это своим последователям, которые, как часто бывает с
последователями, вместо разработки учения превратили его в догмат
и тем сделали его ненавистным для многих свободомыслящих людей,
не имевших возможности познакомиться с его учением в оригинале.
Если применять критерий противоречия для доказательства
неподлинности сочинений, то придется признать, что большинство диалогов
написано каждый несколькими авторами. Просто Платон был слишком
широк, чтобы не видеть сразу явления с многих сторон, и упрекать
Знание и вера 299
платонизм в неподвижности совершенно несправедливо. Гораздо
правильнее сказал Жебелев в предисловии к сочинениям Платона, так и
оставшимся незаконченными, что Платон всегда останется учителем
ищущих, т. е. наиболее подвижных в умственном отношении.
Откровенно говоря, в твоем отношении к неподвижности наблюдается какое-
то странное непостоянство. Когда-то давно я тебе послал критический
разбор «Критики чистого разума» Канта. К сожалению, у меня этот
разбор не сохранился. Я там развивал некоторые соображения по поводу
философии пробабилизма и указал, что в истинной философии (как я
понимаю истинную диалектику) нет ничего абсолютно достоверного, а
только более или менее вероятное. Ты же сказал тогда, что кто же будет
строить все здание только на вероятном. Тогда тебе нужно было
достоверное, твердое, неподвижное, а теперь тебя .неподвижность угнетает.
А у меня есть, по-моему, синтез: надо стремиться к раскрытию
инвариантов, но так как это раскрытие будет длиться бесконечно (не
говоря уже о том, что и процессы движения интересны, но меня лично
они интересуют меньше), то ум все время будет находиться в движении.
Следовательно, никакого угнетения от неподвижного не будет...
П. Г. СВЕТЛОВ — А. А. ЛЮБИЩЕВУ, 1.4.1960
Дорогой Александр Александрович! Как мне стало известно, в этом
году тебе исполняется 70 лет. Эту почтенную и знаменательную дату
следует особенно отметить. Позволь поздравить тебя от всего сердца,
заочно обнять и пожелать здоровья и сил на предстоящем этапе жизни,
очень ответственном: нужно подводить итоги и производить конечные
синтезы на высшем уровне! Собирать урожаи посевов, сделанных за
более чем полвека напряженной работы, просматривать свою
«кладовую» и приводить все в окончательный порядок. Работа большая, в
соответствии с размерами твоей кладовой и количеством запасов в ней,
ждущих надлежащего использования.
Ты и Владимир Николаевич * — наиболее выдающиеся люди из
всех, с которыми сводила меня судьба. Были еще двое: одного ты не
знал (В. Н. Кириллин, поэт, мой гимназический товарищ, убитый на
войне в 1914 г. в возрасте 25 лет), а другой — Д. М. Дьяконов, человек
исключительно и разносторонне одаренный, скончавшийся в 1923 г.
С тобой и В. Н. мне довелось провести большую часть жизни; общение
с вами обоими столь обогатило мою жизнь, что мне трудно найти
адекватные слова для выражения своей любви и признательности своим
старым товарищам, дружбой с которыми я горжусь. В данный момент
я хочу с целью отметить твое семидесятилетие кое о чем вспомнить и
кое о чем поболтать.
Наше знакомство состоялось в Перми, как будто в 1921 г. Тебе
было тогда всего 30 с небольшим лет. Я младше тебя всего на 2,5
года, но чувствовал себя тогда по сравнению с тобой совершенным
юнцом, т. е. рассматривал тебя как «большого», самого себя считал
«маленьким» (к чему были положительные основания). Представь, это
1 В. Н. Беклемишев (1890—1962) — биолог, академик АМН СССР.
300 А. А. Любищев
отношение к тебе, как к старшему, осталось до сих пор, хотя тепер|.
разницы в летах между нами практически не существует. Встреча с
тобой была для меня большим событием, которое очень повлияло мм
мое дальнейшее развитие. Может быть, и смешно говорить о «разви
тии»в возрасте около 30 лет (nel mezzo del cammin di nostra vita,1 как
охарактеризовал Данте свой возраст, в котором он написал свою поэму),
но ко мне это подходит в высшей мере, так как я развивался
исключительно медленно и считаю, что я еще не закончил своего «развития»,
хотя мне уже пора бы «свиваться».
К моменту встречи с тобой мною уже были хорошо осознаны «лжя»
дарвинизма и «ржа» материализма. Но первое было скорее интуитивной
догадкой и стихийным протестом против установившихся воззрений,
вдалбливаемых нам в университетском курсе, а второе — далеко
недостаточно обоснованным рассудочным знанием. Поэтому ты «пришелся»
мне как нельзя более кстати, и я слушал все, что ты говорил, буквально
развесив уши. Особенное значение для меня имели в дальнейшем твои
пропаганда идеи поля, формы, как самостоятельной проблемы и в том
числе эстетической (!), естественной системы в оригинальном понимании
ее, математики в биологии и т. д. Усиливал впечатление
необыкновенный энтузиазм в высказываниях, благодаря чему они производили
впечатление ослепительного фейерверка. Вообще, прибегая к древней
терминологии, можно сказать, что при создании твоей личности в
качестве основной субстанции был взят огонь; остальные три стихии
участвовали в этом событии в минимальном количестве, необходимом
для приготовления человека. Так как этот огонь согревал не только
интеллектуальные центры, а проникал все мое нутро, то естественно я
быстро был расплавлен целиком, т. е., проще говоря, ты стал мне столь
близким человеком, что мне даже немного совестно писать тебе
дифирамбы. Причиной стыда в этих случаях является, по-видимому, то, что
близкий человек становится как бы частью самого себя.
Я много от тебя получил, но, думается, имею основание ожидать
от тебя еще большего в смысле твоей дальнейшей научной продукции.
Да этого ждут от тебя и многие другие. Ты ведь занимаешь совершенно
особенное место в нашей научной общественности. Не имея чинов,
орденов, почетных званий и т. д., ты занял в ней прочное и видное
место как основатель нового направления в систематике, знаток и
пропагандист математических методов в биологии, лидер оппозиции
казенщине в философии (не говоря о твоем авторитете у энтомологов
по борьбе с вредителями и специальным вопросам).
Итак, переходим в следующий этап жизни, на котором, надеюсь,
наша близость не уменьшится. Есть шансы, что она увеличится, так
как я не теряю надежды высказать некоторые соображения по общим
вопросам, судьей которых я хочу надеяться иметь тебя. Я все
откладывал это дело, но теперь подошло время, когда дальше его откладывать
некуда. Ты уже неоднократно советовал мне «подумать о душе», что
пора сделать. Совет правильный и по-настоящему его надо принять к
руководству; при этом, мне думается, в него нужно вложить троякий
На половине жизненного пути (ит.).
Знание и вера
301
смысл (в данном случае). Прежде всего, нужно избавиться от «суеты»
жизни, каковой являются сейчас для меня служба и экспериментальная
работа. Последняя, при всей своей увлекательности, ограничивает
горизонт и поэтому известным образом «отупляет». Подобно тому, как
«эпоха возрождения» по чьему-то выражению (кажется, Бердяева)
оказалась и «эпохой вырождения» могучих духовных сил
средневековья, современная наука при всем ее блеске, хотя и идет по правильному
и необходимому руслу, заслоняет другие аспекты действительности
(отнюдь их не опровергая, конечно). Пора остановиться и подытожить
сделанное в цеховой части, это — первое. Далее, нужно подытожить
вообще все, что возможно, по интеллектуальной части: «сопрягать
надо», как снилось П. Безухову на Бородинском поле.
Но прежде всего этот совет надо понижать в том его прямом и
простом смысле, в котором выражение «подумать о душе» понималось
нашими матерями и бабушками, а также и всеми величайшими
духовными отцами человечества. Чем ближе становится роковой предел
жизни, тем больший субъективный интерес приобретает величайший
из всех великих вопросов, — вопрос о личном бессмертии. Я не знаю
твоих взглядов на этот вопрос, но полагаю, что для платониста он не
должен решаться отрицательно. Что до меня, то «сердцем вещим знаю
я, — обеты данные не ложны». Содержание сущности этих обетов
выражено у особо чтимого нами обоими поэта:
В одну любовь мы все сольемся вскоре,
В одну любовь, широкую, как море,
Что не вместят земные берега...
А. А. ЛЮБИЩЕВ — П. Г. СВЕТЛОВУ, 9.5.1960
Милый мой друг, Павел Григорьевич!
... Твое письмо носит, конечно, совсем особый характер. В твоих
чувствах ко мне я, конечно, нисколько не сомневался, но ты сумел
написать письмо в таком тоне, который меня чрезвычайно тронул...
Как-то всю жизнь я не испытывал страха смерти, и сейчас, когда
по всем критериям я оказываюсь стариком, я никакого беспокойства
не испытываю. Хочется пожить подольше потому, что жизнь моя
сейчас наполнена содержанием и даже полнее, чем когда-либо, так
как в прежнее время отвлекали в сторону бытовые нужды и работа,
которую приходилось выполнять по внешним побуждениям. Надеюсь,
конечно, что умственная работоспособность меня не покинет. Личное
бессмертие меня как-то никогда не привлекало даже в детстве, когда
искренне верил в бессмертие. Мне казалось непонятным, что я буду
делать в течение вечности. Я представлял себе, что души летают в
виде ангелов. Ну, конечно, полетать хорошо (мне неоднократно во сне
снилось, что я летаю, и это было чрезвычайно приятно) ну год, два,
но летать целую вечность ведь надоест. Думаю, что в такой примитивной
форме бессмертия не будет, да и в превосходной цитате А. К. Толстого
«в одну любовь мы все сольемся вскоре» это что-то похоже на
буддийскую нирвану, а не личное бессмертие...
302 А. А. Любищев
Ты считаешь, что ты еще не кончил развиваться; я нахожусь и
таком же положении, и это меня нисколько не огорчает. Искание
истины заполняло всю мою сознательную жизнь. Это искание нисколько
не уменьшилось в интенсивности с возрастом, я сейчас ревизую многих
свои воззрения, которые были достаточны тверды у меня в течение
десятилетий. Я лично плохо себе представляю, чтобы мое актуальное
сознание сохранилось после смерти. Это не противоречит моему взгляду
о наибольшей достоверности сознания. Ведь сознание бывает и в «к
туальном, и в потенциальном состоянии (сон, обморок, наркоз). (>>
хранение моего сознания в потенции и растворение его в общем мировом
сознании — вот то решение, которое на данный момент больше всего
меня удовлетворяет.
П. Г. СВЕТЛОВ — А. А. ЛЮБИЩЕВУ, 14.7.1960
... Достижение «высших целей», конечно, составляет смысл жим
ни...
В твоей формулировке бессмертия («Сохранение моего сознания м
потенции и растворение его в общем мировом сознании») вторая
половина мне очень приятна. Растворение — не есть уничтожение (что
следует и из первой половины твоей формулы), а какой-то ближе ш
определяемый тобою вид вхождения в мировое целое. Образцы
комплексных целых (далеко не совершенных) дает нам биология в вило
многоклеточных организмов, колоний сообществ и т. д., дело — нам
знакомое. Обязательность ограничения «потенциальным» сохранением
в вечности для меня непонятна. Чем она мотивирована? Вечный покой
и вечная деятельность совместимы в высшем синтезе, что лучше всего
показывает музыка Баха. Но и признание потенциального бытия -
это много: вероятность перехода потенциального в актуальное при
бесконечно большом времени — близка к достоверности.
Ты совершенно неправ, относя меня к абсолютно заскорузлым
личностям, считающим, что они владеют полной истиной и что искать
им больше нечего. Наоборот, как меня научил К. Бэр, считаю, что
история есть продолжение сотворения мира и тем самым истина нам
еще далеко не открыта полностью. Действительно, мнение, что вся
истина нам открыта и мы обладаем всем, что нужно для нашего
спасения, а следовательно, и беспокоиться больше не о чем, — одно
из основных положений православного богословия, но это составляет
предмет моего большого сожаления.
А. А. ЛЮБИЩЕВ — П. Г. СВЕТЛОВУ, 15.3.1961
...Современные редакторы исходят из презумпции (справедливой
для многих начинающих авторов, в особенности беллетристов), что он
знает гораздо больше, чем автор, что он лучше владеет слогом, чем
автор, и что он лучше знает язык и что его предложения всегда
исправляют рукопись. Мне же думается, что если работа заслуживает
публикации (а решение вопроса о принятии или непринятии — главная
задача редактора: первоначальное значение латинского redigo — гнать
Знание и вера 303
назад), то это значит, что автор по данному вопросу проделал большую
работу и маловероятно, что редактор лучше понимает вопрос, чем
автор. В отношении стиля следует предоставить свободу автору и не
пытаться всех стричь под одну гребенку, устанавливая, например,
обязательный коэффициент тупословия. Грубую ошибку, например,
сделал знаменитый Бальзак (сужу но статье И. Эренбурга «Уроки
Стендаля»), который в противоположность большинству тогдашних
писателей в общем похвалил Стендаля, но тут же предложил изменить
стиль работы и писать в общем так же, как Бальзак. Хорош был бы
Стендаль, если бы послушался этого дурацкого совета (извини, мягче
не скажешь)! Я полагаю, что стиль может быть разнообразным не
только в беллетристике, но и в науке.
А. А. ЛЮБИЩЕВ — П. Г. СВЕТЛОВУ, 27.12.1961
... Я составил себе план opus magnus моей жизни лет на восемь
под названием «Линии Демокрита и Платона в истории культуры».
Около шести печатных листов уже написано (105 страниц убористого
большого формата), касающихся постановки задачи и истории
математики. Сейчас я потратил много времени и труда на знакомство с
Галилеем и Коперником, с Ньютоном я и раньше был несколько знаком.
Остались еще Кеплер и Бруно. В первой половине 1962 г. надеюсь
кончить астрономию, может быть, теоретическую механику, потом
будут физические проблемы и в 1963 г. надеюсь приступить к биологии,
что займет, конечно, 2—3 года, а затем 2—3 года должно занять
значение философии в этике, эстетике, религии, социологии и политике.
Так как примерно в этот же срок я рассчитываю сделать большую
монографию по Halticinae (общий план работы тоже уже есть), то в
общем план довольно напряженный. Этот год у меня оказался
продуктивным, по количеству продуктивно проведенного времени (согласно
моей, известной тебе, системе учета) он рекордный в моей жизни, и
так как я живу в очень хороших условиях, а папаша умер к 87 годам,
то я полагаю, что планировать до 80 лет я имею все основания. Размах
моих планов может тебя удивить, но тут ты тоже оказался в числе
провокаторов с твоей справедливой критикой моей статьи «Философия
и наука». Вся первая часть (это, вероятно, будет солидный том) и
служит, так сказать, научно-философской пропедевтикой к
центральной биологической части.
П. Г. СВЕТЛОВ — А. А. ЛЮБИЩЕВУ, 18.8.1962
... Только сейчас я имел возможность прочесть оставленную тобой
рукопись «Линии Демокрита и Платона в истории культуры», гл. I—III.
Читал с большим интересом и извлек из нее много ценного для себя.
...Я не думаю, чтобы ты ждал от меня каких-либо высказываний по
истории античной математики. Могу сказать, что эта работа произвела
на меня впечатление сильной, продуманной и законченной (в
отношении поставленных пока вопросов и высказанных суждений). Жду
продолжения и не хотел бы навсегда расставаться с этой рукописью...
304 А. А. Любищев
Имеющиеся у меня вопросы отложу до прочтения следующих глаи
твоей монографии, тем более, что главный вопрос, около которой)
сосредоточено все изложение, — значение философских систем для
естествознания, — далеко не закончен пока в этих главах, и, пожалуй,
только показано, как трудно дать ответ на тот вопрос в общем виде.
Пожалуй, попрошу объяснения следующему недоразумению: как в
этой рукописи, так и в других твоих сочинениях и устных
высказываниях неоднократно повторяется резкая критика представления о
«двух лагерях» в философии и науке с указанием на полную его
неприемлемость (с весьма убедительной на вид мотивировкой). Но н
основу плана твоего нового капитального труда положено представление
о «двух линиях» Демокрита и Платона, каковые являются основными
стержнями, вокруг которых группируются основные результаты,
достигнутые мировой культурой. При этом первые страницы введения
показывают со всей ясностью, что если «Линия Платона» понимается
как нечто более узкое и определенное, чем идеализм вообще, то «Линия
Демокрита» охватывает не только все виды материализма, но и любые
проявления механического воззрения (методологии) независимо от его
гносеологической и онтологической подстилки. Чем же это не «два
лагеря» и чем лучше две линии двух лагерей? Пока это выглядит как
противоречие, которое желательно устранить, а если я ошибаюсь, то
разъяснить мне, в чем именно.
А. А. ЛЮБИЩЕВ — П. Г. СВЕТЛОВУ, 12.9.1962
... Разъясняю возникшее у тебя недоумение о двух линиях и двух
лагерях. Почему я критикую мнение о двух лагерях: 1) Потому что
это представление чрезмерно упрощает положение и предполагает, что
всегда можно сказать о том или ином явлении: положительное оно
или отрицательное. 2) На самом деле можно говорить о большом
количестве потоков мысли, которые во многих случаях анастомозиру-
ют 1 и провести резкую границу невозможно; к таким амфибиям
относится, например, философия Аристотеля, имеющая огромное
значение в истории мысли. 3) Обобщая, можно даже говорить не о сети
идеологии в пространстве двух измерений, а о многих плоскостях,
частично друг друга пересекающих. В частности, субъективный и
объективный идеализм вовсе не являются разновидностями какого-то
общего направления — идеализма вообще, а они касаются двух разных
плоскостей мышления: объективный идеализм относится к онтологии,
субъективный к гносеологии. Поэтому можно быть гносеологически
идеалистом, а онтологически — материалистом; пример — Пирсон.
4) Если нельзя говорить о лагерях как о чем-то исторически устойчивом
(это могут быть только временные маневренные образования), то
некоторые «линии» в огромном комплексе потоков мысли могут быть
выделены, поэтому можно говорить о линиях Платона и Демокрита,
как особенно четких выражениях идеологии, резко критикуя в то же
время понятие о двух лагерях. В дальнейшем я надеюсь показать, что,
Имеют соединения.
Знание и вера 305
например, Эпикур, как он и сам думал, совсем не относится точно к
линии Демокрита. 5) Наконец, пожалуй, самое главное — это то, что
положение линий Демокрита и Платона не симметрично; линия
Демокрита исключает все то ценное, что имеется у Платона, линия же
Платона вовсе не исключает ценнейших положений линии Демокрита:
она является гораздо более широким учением, но в пределах ее может
быть много подразделений, смотря по тому, признаем ли мы
пифагорейские принципы гармонии и пр. характерными для всей Вселенной
в целом или ограничиваемся областью жизни (настоящий витализм).
Все это я намерен достаточно подробно развить в одной из последующих
частей моей работы.
...Читал подлинные произведения Галилея, Коперника, Николая
Кузанского и получил огромное удовольствие.
П. Г. СВЕТЛОВ — А. А. ЛЮБИЩЕВУ, 3.7.1965
...В твоем письме Энгельгардту * есть фраза (вернее, один оборот),
указывающая на глубокие различия во взглядах между нами. Я их
издавна чувствовал, как, может быть, и ты, но, кажется, речи об этом
у нас никогда не было. Я говорю о фразе на с. 3: «Не этот ли инстинкт,
стремление к чистому знанию, к рационализации всего бытия является
основным принципом развития ноосферы, подобным эктропизму в
биосфере»- Мое несогласие относится только к подчеркнутым словам,
так как «знание» и «рацио» — не синонимы и познание не обязательно
результат рационализации. Знание имеет множество источников и
рефлектирующий разум — лишь один из них.
Мало того, рассудок, а тем самым рационализация бытия находится
в теснейшем единении с иными источниками знания и в значительной
мере питается ими. Поэтому «рационализация всего бытия» и
невозможна и не нужна. Часто знание противополагают вере. Антитеза:
«чистое» знание и «слепая» вера. Однако, как знание может быть
слепым и нечистым, так и вера может быть не слепой и чистой. При
этом под знанием понимают результат чувственных восприятий и их
логического анализа, а под верой необоснованные суждения и их
системы, точнее — основанные на авторитете (чьем-либо) или на
произволе. Тем самым проводится оценочное различие между тем и другим:
знание — единственный достоверный источник сведений о чем бы то
ни было и поэтому полезно, а вера — нечто абсолютно недостоверное
и поэтому бесполезное.
Замечу, что и при этом понимании вера должна быть отнесена к
классу понятий, которые никак обозначить иначе, как словом знание;
только это знание с точки зрения, приведенной выше, лишено
объективной достоверности. Таким образом, указанное противоположение —
результат ненужного сужения понятия знание. Кроме того,
противопоставление знания вере не учитывает того простого и всеобщего факта,
что любое знание, включая данные точных наук, основано на аксиомах,
1 Письмо акад. В. П. Энгельгардту было откликом на его речь о
творчестве ученого, произнесенную по радио 19 декабря 1964 г.
306 А. А. Любищев
т. е. Eia вере. «Ибо мы ходим верою, а не видением» — это изречение
имеет глубочайший и универсальный смысл, включая научное знании.
Не думаю, что то, что я пишу, было бы для тебя новостью. Но
как быть с «рационализацией всего бытия»? Источники знания мноп)-
численны и разнообразны. Есть наследственное знание (инстинкты), о
рационализации его говорить не приходится. Есть знание «сензу стрик-
ту» в понимании, указанном выше. Но и оно настолько тесно
соприкасается, даже переплетается с безумием, что крупнейшие передовые
ученые об этом открыто говорят.
Но как быть с рационализацией бытия, знания о котором мы
получаем из музыки, поэзии и волшебств прочих видов искусств? Это
все несомненно сфера знания, а не только эмоций, как иногда думают.
Только эти знания о Вселенной не могут быть выражены в форме
понятий, а тем самым они принципиально нерационализуемы. Наконец,
внутренние переживания: категорический императив Канта, демон
Сократа, «голоса» Жанны Д'Арк, свидетельства святых людей и
основанные на них учения?
Помню, ты же мне писал или говорил о знаменитом «квиа» Тер-
туллиана.1 Для него абсурдность положения, т. е. его принципиальная
иррациональность не только не препятствие для положительного знания
(веры), но важная характеристика узловых пунктов структуры
Вселенной... Для него, по-видимому, понимать даже не важно. Он хочет
знать и знает наверное. Больше ему ничего не нужно. Думаю, что
Тертуллиан недооценивает значения рациональных знаний. Но
рационализма нельзя и переоценивать. Разум — один из инструментов
познания, очень важный, но не единственный, особенно там, где речь
идет не о homo faber 2 (вспоминая Бергсона), a homo spiritualis. За
пределами применимости разума залегает огромная область, океан
своего рода, о котором нам дают понятие внеразумные источники
знания, каковые служат и фундаментом для разумного.
Противоречия между данными разных источников знания
возможны, но, разумеется, нежелательны, как и неприемлемость для разума
знаний, полученных из внеразумных источников (как абсурды Тертул-
лиана). Но поскольку с «немыслимым» сталкивается и физика, с этим
приходится мириться. Но имеются для надежды на
несубстанциональный характер противоречий и абсурдностей и твердые основания, ибо
«в начале было слово». Прав Гете, что здесь это слово — не das Wort,
и отчасти прав, что частично это das Werden. Но Логос означает и
многое другое; во всяком случае, в нем не может быть тьмы, ибо «в
начале был свет» во всех смыслах, начиная с фотонов. Возможно, что
абсурд — нечто вроде диссонансов в музыке. Они не только неизбежны,
они необходимы, но предполагают разрешение в гармоническом
созвучии. Не подобны ли разрешения доминант-септ-аккордов в трезвучии
синтезам на высших уровнях в области знания? Но такие синтезы
1 Credo, quia absurdum est — Верую, ибо абсурдно (лат.).
2 Человек творящий.
8 Человек одухотворенный.
Знание и вера
307
явно должны выйти за пределы рационализации в обычном понимании
этого слова.
Полагаю, что слово «ноосфера» не вполне выражает особенности
периода истории планеты с момента появления человека. К разуму
voo<; присоединяется душа yvxA и ноосфера становится психосферой,
а за ней следует дух тсущш и тем самым возникает пнеймосфера.
В пнеймосфере разум необходимый компонент, но не исчерпывающий
полноты сферы действий включенных в нее индивидов и в том числе
деятельности А. А. Любищева, религией которого является
возвышенный гуманизм; требования последнего, как показано Сент-Экзюпери,
в отличие от кодекса термитника не могут быть выведены
рационалистически (сто шахтеров погибают с целью спасти одного и т. д.).
В пнеймосфере (эта терминология и трихотомия биосферы взяты,
разумеется, из ал. Павла: материя — поле, душа — психе, дух — пневма)
история в новом витке спирали претворяет силы, движущие
деятельность ее элементов — живых индивидов, «голод и любовь», одухотворяя
их. Голод претворяется в появление «алчущих и жаждущих правды»
и молящихся panem nostrum supersubstantionalem da nobis hodie,1 a
любовь из биотической (бестиальной) делается сначала душевной (пси-
хейной), а потом духовной (пневмальной). Она-то и есть основа «всего
бытия». Примерно так учил и Платон в речи Сократа об Афродите
небесной. Поэтому-то «рационализация всего бытия» мне не
представляется чем-то увлекательным. Это замена живых людей роботами.
А. А. ЛЮБИЩЕВ — П. Г. СВЕТЛОВУ, 7.8.1965
...О рационализации. Последняя часть твоего письма для полного
ответа потребовала бы особого длинного письма. Я этого не делаю по
трем соображениям: 1) Кое-что по поводу веры и знаний есть в моем
письме Энгельгардту, которое я тебе пересылаю. 2) О семи формах
рационализма есть в моей работе «Линии Демокрита и Платона», в
III главе, где речь идет о Зеноне элейском, восьмой смысл слова
рационализм — богословский — упомянут в статье «Рационализм» в
последнем «Философском словаре». 3) Ясно поэтому, что твои
возражения в значительной степени основаны на различном понимании
терминов. Ты понимаешь рассудок в узком смысле — дискурсивного
мышления, а я считаю рассудком рацио в общем смысле, все формы
познания, в том числе интуицию, мистическое озарение и пр. «Оглядися
умными очами», говорит фея огня в «Сказании о великом граде
Китеже»: это тоже форма познания, а не просто ощущения. Мое
понимание восходит, по крайней мере, к Галилею, который тоже
различал две формы познания: человеческую — по частям и
божественную — где истина постигается сразу во всей полноте. А отсюда,
по-моему, ноосфера выше и психо- и пневмосферы. Различие психо-
и пневмосферы для меня неясно.
Ты приводишь из молитвы господней ио-латыни «панем нострум су-
персубстанционалем», но тут смысл не совпадает с церковнославянским
1 Хлеб наш духовный нам дай (лат.).
308 А. А. Любищев
переводом. У православных «насущный», у тебя же (как, по-моему, у
некоторых еретиков) «надсущный». Ты, часом, не впал в ересь?
...Что касается конкретных возражений по поводу моих антилы
сенковых работ, то по существу мне никто не сделал ни одного дельнот
возражения, а возражения были такого рода: 1) соображения осторож'
ности... 2) соображения дипломатии... 3) тактические соображения.
Таких очень много: а) критикуйте Лысенко, но не трогайте Мичурина..,
б) не трогать философии... Другое подобное же возражение: зачем я
критикую дарвинизм. Мол, сейчас можно опровергнуть полностью
лысенковщину и поэтому пусть на время появится тот догматизм
дарвинистического характера, который сейчас распространен среди
зарубежных ученых. Этот аргумент поддерживает, например, Эф роим-
сон, но он сам дарвинист. Против этого я возражаю: а) Не следует
переоценивать глупость начальства и притворяться материалистами им
тактических соображений, а в особенности мне, который с этой стороны
достаточно известен, б) Если деспотизм в политике терпим, как вро-
менное явление (диктатура), то в науке он нетерпим даже как временноо
явление, в) Самое главное — делая уступки из тактических
соображений, мы жертвуем стратегическими соображениями. Ведь для меня
борьба против дарвинизма, а не против лысенковщины, является
стержнем моей жизни. Борьба с дарвинизмом несравненно более трудна, чем
борьба с лысенковщиной, так как в этом случае речь идет о борьбе с
прочно укоренившимися философскими предрассудками. Для чего жи
я занимаюсь «расточительством», не предусмотренным планом?
Несомненно, играют роль и гражданские чувства, и сознание, что к этой
роли я подготовлен по роду своей деятельности лучше, чем большинство
биологов... Сейчас я вижу, что эта моя работа может быть полезна и
для моего основного задания... Широкие перспективы замечательно
привлекают молодых людей. Я поэтому делаю ставку не на стариков,
в значительной части невежественных и трусливых, а на многих
молодых людей, свободно жаждущих истины и не привыкших еще бояться
старых призраков.
С очень многих точек зрения вся моя жизнь — сплошное
расточительство, так как я очень много времени ухлопал и на математику, и
на философию, и на историю. И до сих пор я трачу чрезвычайно много
времени на проработку (конспекты, реферирование) прочитанных книг.
Ошибка это или нет? Подобно тому, как Солон сказал, что лишь после
смерти человека можно сказать, был ли он счастлив или нет, так и
я, только на своем смертном одре, если буду умирать с сознанием,
смогу сказать, была ли ошибкой моя практика разбрасывания по
разным вопросам (в частности, и занятия прикладной биологией) или
нет? Много, конечно, надо отнести на долю внешних обстоятельств,
но сейчас у меня получается впечатление, что путь, избранный мной,
наиболее соответствует моим способностям.
П. Г. СВЕТЛОВ — А. А. ЛЮБИЩЕВУ, 2.9.1965
...Главным недостатком твоих работ (и в частности, «Монополии»)
по-прежнему считаю то, что они «велики и обильны, но порядка в
Знание и вера 309
них нет». А редактировать их — дело мудреное. Ты упрекаешь меня
за то, что я не редактировал твоих работ «за недостатком времени».
Это — недоразумение. Я плохо помню нашу перебранку (господь с
ней), но категорически отрицаю мотив недостатка времени для
редактирования твоих работ (может быть, это относилось к какому-нибудь
цейтнотному периоду?). Но дело не в этом: ни при каких
обстоятельствах я не взялся бы за редактирование твоих рукописей не по
недостатку времени, а по недостатку способностей! Одно дело — видеть
недостатки, а другое — исправлять их. Твои рукописи при всех их
недостатках я считаю столь мастерскими, что у меня рука не подымется
их «исправлять». Впрочем, некоторые конкретные советы я тебе
неоднократно пытался делать, но ты их неизменно отвергал, на что у
меня, натурально, никаких претензий нет {«ты сам — свой высший
СУД---» и т. д. Иначе не может быть...).
Спасибо за разъяснение твоего понимания рационализма. Конечно,
при столь широком понимании его все мои «рацеи» — излишни. Но
в обычном современном и наиболее ходком значении рационализм —
синоним рассудочности. Да и у римлян «рацио» это даже не vooq.
Вообще же эта часть моего письма явно была стрельбой воробьев по
пушкам.
Латинский текст стиха из евангельской молитвы Господней — это
перевод греческого оригинала Матф. 6, 11, сделанный бл. Иеронимом,
перешедший в Вульгату и доселе принятый всеми христианами, кроме
православных. Протестантская критика, коснувшаяся многих мест
этого перевода, не затронула этого стиха, и он в таком виде дается и
в лютеранских изданиях... Так что если это и ересь, то только с точки
зрения восточной церкви; да и здесь расхождение лишь кажущееся,
так как суть дела заключается в том, что оба перевода (и латинский,
и славянский) не охватывают полноты значения слова греческого
подлинника «эпиусион» (e7n.oixnov)... Этимология слова эпи-усион
следующая: эпи — над, усион — сущий. Так что, если исходить из
первичной этимологии слова, то перевод бл. Иеронима более правилен.
Но его необходимо признать ошибочным, так как в греческом языке
первых веков нашей эры (как и во времена эллинских классиков уже)
слово «эпиусион» получило вторичный смысл — «насущный»,
«необходимый», а первичный смысл его был заслонен. Поэтому перевод
великих «учителей словенских» необходимо счесть более правильным
с точки зрения принципов перевода, чем перевод бл. Иеронима. Но
можно ли обвинить его за эту неточность, если она вскрывает оттенок
более глубокого смысла, несомненно содержащегося в слове «эпиусион»
греческого подлинника? Поэтому я читаю эту молитву и по-славянски,
и по-гречески, и по-латыни. В письме к тебе понадобился латинский
текст. Что же касается твоих подозрений меня в ереси, то я-то считаю
себя православным, но сочтут ли меня таковым иерархи — вопрос, так
как церковь для меня не столько камень, на котором я стою, сколько
пристань, к которой пробиваюсь, но никак не могу достичь.
310
А. А. Любищев
А. А. ЛЮБИЩЕВ — П. Г. СВЕТЛОВУ, 5.12.1965
...Доклад о философии системы был 2 ноября в помещении (новом)
Института морфологии животных в Черемушках, где много новых
биологических и других научных институтов. Было 72 человека, вы
ступало 11, прели больше часа. Было два «идеологических выступло
ния». Одно — небезызвестный Студицкий. Он задал вопрос, почему
совершенно нет указаний на классовые влияния в философии системы.
Я заявил, что классовые влияния в науке, конечно, существуют и
участвуют наряду с другими разнообразными влияниями в формиро
вании «убеждений чувств», играющими огромную роль в отстаивании
даже многими крупными учеными явных заблуждений. Но роль их
за пределами общественных наук в общем весьма незначительна и и
биологии большей частью может быть полностью игнорирована. Дли
примера укажу двух крупных ученых: К. Пирсона и Р. Фишера. Оби
крупные математики, оба англичане, оба того же класса, оба по по
литическим взглядам довольно консервативны, оба философски близки
махизму, оба дарвинисты, оба евгеники — однако, какое резкое отлично
по таким важным вопросам как менделизм, дисперсионный аналш
и пр.
П. Г. СВЕТЛОВ — А. А. ЛЮБИЩЕВУ, 19.3.1967
...После твоего доклада «О классификации биологических
мировоззрений» у меня бродили некоторые мысли, которые просились наружу.
Сообщаю тебе их во всей их нестройности и беспорядочности...
Итак, в тезисе 1-м утверждается, что витализм и идеализм — но
одно и то же (с чем нельзя не согласиться). Тезис 12 разъясняет, что
диамат в отношении толкования жизненных явлений — одна из форм
витализма (с чем ни один материалист не согласится), а тезис 3
определяет витализм как постулат о несводимости жизненных явлений
к закономерностям неживой природы. Это уже прямо как бы взято из
учебника по диамату.
Сопоставление этих тезисов показывает, что метафизическая
подкладка для «витализма», понимаемого в этом смысле, если и
существует, то не имеет никакого значения, поскольку исповедующий любое
идеалистическое мировоззрение может одновременно быть убежденным
махистом и отрицать феноменологическую несводимость жизненных
явлений, а каждый материалист-диалектик не только может, а обязан
быть «виталистом» в указанном выше смысле. Путь к «витализму»
этого рода закрыт только для материалиста-механиста.
Мне кажется, что называть витализмом направления биологических
исследований, по своему методу выходящие за пределы механических,
терминологически не обосновано. Таковых сейчас немало: холизм,
эмержентизм, финализм и пр. Генетическая (да и логическая) их связь
с витализмом — несомненна. Но все они энергично отказываются
считать себя виталистами на том основании, что отрицают действие в
живых организмах каких-либо супрасубстанциальных агентов,
принципиально непознаваемых научно. Все виталисты такие агенты при-
Знание и вера 311
знают, включая Дриша (но Гурвич — виталист но недоразумению, это
просто биофизик). Метафизические корни названных направлений
подчас имеются в виде тех или иных идеалистических предпосылок. Но
эти предпосылки остаются вне научных построений, которые из них
произрастают, а подчас их и вовсе нет...
Мне представляется более правильным считать, что витализм
отошел в историю и заменен иными, заменившими его течениями в науке.
Симпатии и интерес к витализму у меня были со студенческих лет.
Меня он привлекал, прежде всего, как оружие против узости и
догматизма механистического направления в биологии (и заслуги
витализма в этом отношении поистине огромны). Заманчивой мне казалась
и вера в реальность «потусторонних факторов» и заигрывание с ними.
Позже я понял, что непознаваемым факторам не место в науке.
Достаточно ли научных знаний для того, чтобы построить цельное
мировоззрение, это другой вопрос. Таким образом, в общепринятом смысле
терминов я — не виталист.
Методологически же несводимость, целостность и финализм в
биологии считаю необходимыми ее элементами. Главная же
методологическая аксиома в биологии, как и во всех науках, состоит в требовании
полной свободы для выбора подхода к объекту, руководимой только
разумом, причем единственным критерием для оценки метода является
его эвристическое значение в деле познания рукоделия природы.
Витализм в твоем смысле, как сказано в тезисе 3, «может быть
отвергнут снизу и сверху». Я-то считаю, что такой методологический
витализм отвергается только ограниченными людьми, так что об от-
вергании его говорить не будем. Но атаки на него как снизу, так и
сверху действительно наблюдаются. Но на них, думается мне, незачем
сетовать, так как и те, и другие вполне осмысленны и даже
прогрессивны. Ставить какие бы то ни было барьеры для элементаристического
мышления, в частности, для молекулярной биологии — бессмысленно
и реакционно.
Преодолеть гнет механистического воззрения необходимо, но науке
нет надобности искать холистическую гувернантку. Если механика
уживается с одновременным наличием несводимых друг к другу
концепций, то неужели она хуже биологии как наука? Кстати, сейчас
становится все более ясным, что события на макромолекулярном уровне
требуют холистического подхода. Что это — успех «витализма» или
его поражение?
А. А. ЛЮБИЩЕВ — П. Г. СВЕТЛОВУ, 7.11.1967
...Основное в твоих рассуждениях: наиболее правильное
определение витализма — признание супрасубстанциональных агентов,
принципиально непознаваемых научно. Примерно так понимал дело Дриш.
Он ввел понятие энтелехии, нелокализуемой в пространстве. А так
как он принимал определение Канта «природа есть реальное в
пространстве», то значит в науку о природе понятие энтелехии не входит.
Дриш был и остался убежденным кантианцем и считал, что есть
области понятий, принципиально недоступных человеческому разуму.
312
А. А. Любищев
Знаменитые антиномии Канта сюда относятся: они принципиально
неразрешимы по Канту. Поэтому Кант отвергал всякую естественную,
научную теологию. Понятие Бога оказалось и недоступным для научнот
изучения и вместе с тем защищено от всякой научной критики, и и
своем месте он вводил это понятие уже на этических, а не рациональных
основах. Величайшей заслугой Гегеля в философии было то, что 1) он
расширил понятие антиномий, которые Кант ограничил областью вые
ших понятий чистого разума, и показал, что всякое наше знание
противоречиво, антиномично, но 2) эти антиномии не являются нерпм
решимыми, а тезис и антитезис снимаются в синтезе, чтобы снопа
породить новые антиномии, и так бесконечно; 3) поэтому он считал,
что самые высшие понятия, включая Бога, отнюдь не являются
недоступными нашему разуму: нет принципиально непознаваемых вещей.
Так как Гегель очень труден (как правило) и сам наделал много ошибок,
оставаясь на почве монистического мировоззрения (для него материя -
инобытие духа, отчего и была сделана попытка «перевернуть его,
поставив с головы на ноги»), то эта «установка» пока еще «не внедрена
в философское производство».
Поэтому, если понимать витализм в твоем смысле, то это означает
философское направление в биологии, указывающее на наличие п
организмах факторов, не познаваемых всеми существующими
научными методами и противоречащих твердо установленным (по мнению
огромного большинства ученых) философским и методологическим
принципам или даже противоречащим здравому смыслу. В ответ можно
сказать: надо изменить наши философские и методологические
принципы и тогда они станут познаваемы. Таков путь точных наук.
Вызывали протесты отрицательные числа, иррациональные, мнимые...
Мнимые числа прямо называли «мистическими». Сейчас комплексныо
числа потеряли всякую таинственность: это просто вектор-числа,
имеющие направление (кватернионы — еще более таинственные числа и
имеют, однако, вполне рациональный смысл).
Что значит «непознаваемый» — противоречащий здравому смыслу,
непонятный? Таким является тяготение (тело действует там, где его
нет), вечные неизменные атомы (таких в природе мы не встречаем),
второй закон термодинамики вместе с признанием вечности мира (если
он вечно действует, то Вселенная давно должна была бы прийти п
состояние тепловой смерти) и т. д. Но мы привыкаем ко всему этому
и делаем вид, что они нам понятны. Поэтому термин «непознаваемый»
имеет, как все термины, несколько смыслов: 1) в смысле Тертуллиана
«кредо квиа абсурдум ест» — несомненное существование факторов,
совершенно недоступных научному познанию; если виталисты, как ты
думаешь, защищают такие факторы, то действительно витализм
обозначает, что в организмах действуют факторы, которые никогда научно
познать невозможно. 2) Но слово «непознаваемый» может иметь и
другой смысл: непознаваемый обычным дискурсивным мышлением,
но познаваемый каким-то особым видом мышления; такие две формы
познания признавал, например, Галилей; тогда можно сказать, что
надо разрабатывать эти иные формы познания. Бергсон, например,
указывает, что индийская философия иначе подходит к миру и к
организмам и этим путем йоги достигают результатов, недоступных
Знание и вера 313
западной науке; но почему это считать ненаучным? 3) Наконец,
«непознаваемый» может считаться противным науке в том же смысле, в
каком «иррациональные» и «мнимые» числа казались сначала
противоречащими разуму. Тогда, значит, не нужно выдумывать каких-либо
особых форм познания, а просто вводить в науку новые функции,
сущности и пр. и этим путем овладевать природой. Мы приходим к
представлению о многих уровнях бытия, и для каждого уровня — свой
подход. И тут ты признаешь совершенно правильно, что «единственным
критерием для оценки метода является его эвристическое значение в
деле познания рукоделия природы», и прибавлю, в смысле возможности
осуществления прогноза и управления явлениями...
Я думаю поэтому, что совершенно невозможно отрицать
существование разных уровней бытия, практически несводимых друг к другу
и пользующихся разными формами причинности, разным характером
законов и пр. Эвристически это совершенно бесспорно, но если
бесспорно, зачем утверждать признание таких уровней? Потому, что
догматы механистического материализма (а среди биологов он до сего
времени очень силен, да и физики и математики, вступая на почву
биологии, заражаются этим от биологов) принимают наличие этих
особых уровней как иллюзию, эпифеномен и потому крайне враждебны
к таким работам, которые расширяют значение таких
«эпифеноменов»...
Утверждение о наличии специального уровня в биологии и есть
витализм, который может быть разным: жизненная сила, энтелехия,
биологическое поле и пр. Большинство же лиц, шарахающихся от
витализма, берут какое-либо неудачное выражение от витализма и
считают его типичным. Но нельзя же отвергать небесную механику
Лапласа только от того, что он изрек как философ несколько нелепых
суждений.
Ты предлагаешь вместо витализма целую обойму понятий:
несводимость, целостность, финализм. Совершенно ясно, что онтологическая
целостность и финализм являются объективным идеализмом, они не
являются витализмом только в том случае, если распространяются и
на неорганический мир (истинный платонизм в отличие от витализма
как суженного платонизма, принимающего холизм и финализм только
в биологии). Ты пишешь, что «события на макромолекулярном уровне
требуют холистического подхода. Что это — успех „витализма" или
его поражение?» Приведу слова Винера. В своей «Кибернетике» он
разбирает ньютоново и бергсоново время и говорит, что Бергсон оказался
прав, защищая особое бергсоново время. Но этот успех по мнению
Винера равносилен поражению, так как бергсоново время оказалось
применимым и в неорганической области. Если бы все полководцы,
мечтавшие завоевать какую-либо область, завоевали бы всю страну,
то неужели они считали бы себя потерпевшими поражение?
А. А. ЛЮБИЩЕВ — П. Г. СВЕТЛОВУ, 15.8.1969
Моей «чудовищной работоспособности» ты завидуешь совершенно
напрасно. Когда я жил в Ленинграде, то работоспособность была гораздо
314 А. А. Любищев
ниже. Крупные города, в особенности Москва, созданы со специальным
назначением: показать, что вечность мучений вполне совместима сп
благостью божьей. Мучения не противоречат благости, если они ны
бираются добровольно, а москвичи крепко держатся за свой ад, что,
впрочем, можно сказать и о ленинградцах.
Секрет моей работоспособности сейчас: 1) я не имею обязательных
поручений, чрезвычайно вредно действующих на нервную систему;
2) я не беру срочных поручений и в случае утомления сейчас жи
прекращаю работу или отдыхаю или перехожу на неутомительное»
занятие; 3) сплю очень много, сейчас 8 часов ночью и два после обеда,
всегда не менее десяти и регулярно гуляю; 4) веду учет, как тебо
известно, уже более 50 лет, и поэтому не распускаюсь; 5) комбинирую
утомительные занятия с прохладными, так что целый день один участок
нервной системы никогда не работает.
Но соблюдение всех указанных условий трудно при нахождении
на государственной службе и в больших городах. Те, кто при
неблагоприятных условиях могут работать, — вот это действительно
работоспособные люди...
Очень рад твоему отзыву о «Философских аспектах в таксономии».
Я сам считаю, что эта работа и старая о форме естественной системы —
лучшее, что я написал.
П. Г. СВЕТЛОВ — А. А. ЛЮБИЩЕВУ, 21.11.1969
Только сейчас смог закончить чтение рукописи твоей «Науки и
религии», так как до сих нор должен был заниматься разными другими
делами...
Книга читается легко с неослабевающим интересом. Как всегда,
это — яркий фейерверк самых разнообразных мыслей и фактов,
потрясающие глубины учености, неожиданных сопоставлений,
оригинальных высказываний по философии, истории религии, политической
истории, истории разных наук, истории интеллигенции, теории и
истории революций плюс многое другое из области вопросов, имеющих
хотя бы отдаленную связь с темой работы (иногда эта связь даже
делается трудно уловимой).
Особенно хотелось бы отметить главы о Галилее, где очень
основательно обоснован совершенно оригинальный взгляд на перипетии его
жизни, об Эйнштейне, где дан критический разбор высказываний
великого человека, в котором показано, как далеко он вышел за
пределы представителя нашего ученого цеха (в отношении общих
вопросов мировоззрения) и в то же время как мало содержательны и
тривиальны его положительные высказывания по этим вопросам (три
этапа развития религиозных убеждений и пр.). Превосходна последняя
глава с ее пламенным заключением. Очень оживляет текст просмотр
большей части материалов в виде отражения их в зеркалах
современности.
В то же время не скрою своего сожаления о том, что у тебя осталось
почти незатронутым то, что я назвал бы нутром вопроса о соотношении
Знание и вера jy_5
науки и религии. Я имею в виду соотношение между научным и
религиозным познанием, т. е. между знанием и верой.
Правда, ты начинаешь первую главу именно с этого вопроса, но,
едва его коснувшись, уходишь от него навсегда, оставляя читателя в
недоумении. В самом деле, после свежо написанного введения, в
котором показана невозможность простого отметания «поповщины» с
порога, читатель оглушается примитивнейшим определением науки
как врага суеверия и чудесного, и изречением Тертуллиана, о котором
можно сказать, что оно оказалось более крылатым, чем глубоким
(замечу в скобках, что именование Тертуллиана «блаженным», иногда
у тебя проскакивающее, явно ошибочно, он не был канонизирован;
может быть, это выражение личного уважения к этому философу?).
Вслед за указанными определениями дается великолепное
доказательство наличия разного рода верований в науке, которая вместо
борьбы с суевериями подчас просто заменяет одни суеверия другими.
Но критики представления о полном антагонизме между религией и
наукой, приведенного выше, так и не дается.
А главное, этими младенческими формулами соотношений между
верой и научным знанием рассмотрение вопроса и ограничивается.
Между тем, это громадная философская проблема, дискутирующаяся
с древних времен до наших дней, еще ждущая своего решения.
Я далек от мысли упрекать тебя за то, что ты ограничил план
своей работы взаимоотношениями науки и религии как общественных
явлений, сделав центром внимания пользу и вред, приносимый ими
ДРуг другу- Вышло здорово: бесчисленные нападки на религию, как
на врага науки, оказались разбитыми вдребезги. Замечательно, что это
сделано безбожником! (Только во имя справедливости.)
А. А ЛЮБИЩЕВ — П. Г. СВЕТЛОВУ, 22.12.1969
Твой отзыв о моей «Науке и религии», как всегда, очень обстоятелен
и благожелателен...
Ты недоволен тем, что я не затронул самого «нутра о соотношении
науки и религии». Думаю, что тут ты неправ. Вопрос о соотношении
разных областей человеческой культуры — это такая огромная область,
что не решаюсь его коснуться во всей широте. В конце работы я пишу,
что оставляю для будущего гораздо более трудный вопрос о соотношении
религии и гуманизма; если справлюсь, выйдет книга побольше той,
что ты читал. Если напишу, то вместе с написанной выйдет общая
работа «Религия и культура», но и она не исчерпает всего вопроса.
Там я попытаюсь дать общее понятие религии. Что касается науки,
то я попытаюсь дать ее определение в намеченной работе «О теории,
гипотезе и учении».
В отношении определений я следую, как во многом другом, Дюгему,
что надо пользоваться определением той степени точности, которая
требуется для намеченной работы. Понаслышке я знаю сочинения
Джемса «Многообразие религиозного опыта». Имея дело со всем
многообразием религиозного опыта, надо дать определение возможно общее.
Для «Науки и религии», как ясно из начала главы, я указываю
316 А. А. Любищев
трудность дать определение науки и религии и что для целей настоящей
работы вполне достаточно ограничиться сверхпримитивным
определением, что религия — совокупность суеверий, выгодных правителям, л
наука, следовательно, враг суеверий. И введение дает картину того,
что ряд умных, честных, талантливых людей считает религию
совокупностью суеверий, следовательно, мое примитивное определение
вовсе не противоречит духу введения. А вот когда я буду писать о
научных теориях (имея в виду цель, что современное неодарвинистское
учение не есть настоящая научная теория), там, конечно, нужно будет
дать иное, более широкое понимание науки.
Ты пишешь, что с поставленной мной задачей я справился хорошо
и за это большое тебе спасибо. Напрасно ты только меня называешь
безбожником, ведь в одном из предыдущих писем ты меня причислил
к религиозным людям. Я, конечно, чувствую себя в одной компании
с Эйнштейном, Эддингтоном, Гейзенбергом, Шредингером, Вейлем и
другими лицами (у Вейля как раз есть то же, что я пишу: «Вселенная
не хаос, а космос»). Но вся эта компания имеет то общее, что все
они — рационалисты, как и Кант: религия в пределах чистого разума;
а глубоко религиозные люди, как наш покойный друг В. Н.
Беклемишев и ты, интуитивисты. Вот этого у меня нет, и потому я совершенно
бессилен в размышлениях на темы религии в духе, например,
Флоренского «Столп и утверждение истины». В библиотеке Беклемишева
я видел это сочинение. Начал читать, ничего не понимаю. Впрочем,
я начал читать и знаменитое сочинение экзистенциалиста Сартра
«Бытие и небытие». Читаю, все слова понятны и мог бы правильно
перевести, а смысл совершенно недоступен. Плохо это для меня или хорошо?
Как слепой не может судить о красоте цветов, так и я не могу судить
о богатстве ощущений, мне чуждых, но допускаю, что эти ощущения
могут быть источником глубокого восторга...
Но у меня достаточно поводов для интеллектуальных удовольствий,
так что особенно обиженным я себя не чувствую. Но, может быть,
люди, подобные мне, играют особую роль. Для лиц, глубоко и
интуитивно верующих, вероятно, просто противно ковыряться в том
интеллектуальном дерьме, которое представляют собой многочисленные
антирелигиозные произведения (недавно прочел классическое
произведение подобного рода, «Систему природы» Гольбаха); у меня, как у
человека, лишенного обоняния, имеется преадаптация к должности
интеллектуального ассенизатора. Но я высоко ценю все разумное, что
дала, в частности христианская, религия. Проповедь любви и учение
о Логосе, данное апостолом Иоанном, интернационализм апостола Павла
и то критическое отношение, которое дано в поведении апостола Фомы
(я слыхал, что в рукописях Мертвого моря нашли пятое евангелие
Фомы). Фома — наиболее критически мыслящий из всех апостолов.
По поразительному совпадению имя Фомы носят три выдающихся
мыслителя: Фома Аквинат, Кампанелла и Мор. Если угодно, моя работа
«Наука и религия» проникнута духом апостола Фомы.
Знание и вера
317
П. Г. СВЕТЛОВ — А. А. ЛЮБИЩЕВУ, 30.3.1970
Дорогой Александр Александрович! Подошло время поздравить
тебя с наступающим 80-летием жизни! Чего только не пережито тобой
за этот громадный ряд годов и десятилетий! Ты ведь можешь помнить
время не только последнего, но и последние годы предпоследнего
российского императора. Это же тьма времени! Японскую войну и
первую революцию ты встретил уже вполне сознательным в юношеском
возрасте, близком к окончанию средней школы, а в годы, следовавшие
за первой революцией и ознаменовавшиеся наряду с реакционными
выступлениями и политическими преследованиями идейным взрывом,
интенсивной идейной жизнью в разных группах интеллигенции и
крупнейшими явлениями в разных областях культуры (в литературе,
поэзии, театре, музыке, публицистике, судебных процессах,
политических выступлениях), ты был уже студентом, а потом и ассистентом,
т. е. активным участником жизни. На твоих глазах переворачивались
страницы эпохи, справедливо получившей название серебряного века
русской интеллигенции. Мало уже теперь осталось живых его
свидетелей. Далее следовали гигантские мировые события: 1-я мировая
война, февральская революция, октябрьская революция (незабываемый
1917 год с начала до конца), гражданские войны, эпидемии, голодовки,
вынужденные скитания, 2-я мировая война, сталинизм, хрущевщина,
чехословацкие события и т. д., и т. п. А на этом фоне развивались
удивительные открытия в науке и сказочные ее успехи, участником
которых довелось быть и тебе.
Исключительной особенностью твоей научной работы явилось
отсутствие возможности ее публикования в печати, в результате чего
результаты твоих в высшей степени напряженных, систематических,
целенаправленных, успешных и почти непрерывно, неустанно
ведшихся в течение более 60 лет (подчас в исключительно тяжелых
условиях), — в основном доселе остались ненапечатанными.
В основном А. А. Любищев остался пока ненапечатанным; в сколько-
нибудь полном виде он до сих пор известен лишь узкому кругу лиц
по машинописи (в основном очень низкого качества и трудно читаемой),
распространяемой друзьями и «лордами-хранителями». И несмотря на
это, имя его широко известно, и притом не только среди энтомологов,
даже не только среди натуралистов; но известно оно в виде туманности,
интересной и мало доступной. Лишь в самые последние годы наметилась
брешь в издательских барьерах и одна за другой стали появляться
теоретические работы А. А. Любищева и у нас, и за границей. После
полувека распространения его рукописей догуттенберговскими
способами эти тонкие струйки печатного слова приходится приветствовать
и радоваться их появлению. Но сравнив появившееся в печати с полкой
книг, которая должна была бы быть уже напечатанной, остается лишь
возлагать надежды на то, что «когда-нибудь монах трудолюбивый...»
(«монахи»-то таковые уже имеются в достаточном количестве, но не
в них дело), «найдет сей труд...» (отнюдь не безымянный) и «пыль
веков» (надеюсь, меньше) «от хартий отряхнув, правдивые сказанья...»
издаст надлежащим для нашего века образом.
318
А. А. Любищев
Интересно, у кого бы кроме тебя хватило сил, чтобы в течение
более чем 50 лет неутомимо пробивать глухую стену, окружавшую
твое творчество и изолировавшую тебя от нормальных средств
публикаций научной продукции (а в еще большей мере — публицистической).
У кого бы не опустились руки? Кто бы не переключился на более
легкую стезю? Исполать тебе!
А. А. ЛЮБИЩЕВ — П. Г. СВЕТЛОВУ, 23.5.1970
Дорогой друг, Павел Григорьевич! В свое время я получил от тебя
трогательное приветствие с моим 80-летием. Не скрою, оно меня очень
растрогало и, конечно, среди всех многочисленных приветствий (более
ста) оно выделяется и экспрессией, и совершенством формы... Но если
с эмоциональной и эстетической стороны твое письмо превосходно, то
с точки зрения рациональной оно подлежит весьма серьезной критике,
чему и посвящено настоящее письмо...
Рассматривать мою жизнь как нечто исключительное по изоляции
от сочувственной среды совершенно невозможно. Сочувствие
компетентных друзей сопровождало меня всю жизнь, и, что особенно отрадно,
число сочувствующих и интересующихся все время возрастает, и я
могу быть уверен, что ценное в моей работе не пропадет после моей
смерти, даже если не будет опубликовано при жизни. Это великое
утешение, и если принять во внимание трагическое время, в котором
протекала моя жизнь, то я вправе назвать свою жизнь очень счастливой.
^Единственное действительно серьезное несчастье — это была смерть
моего несравненного сыночка Всеволода. За мою счастливую жизнь «я
долг свой сыном заплатил». А старость моя действительно
исключительная: по продуктивности моей основной задачи она много превышает
более ранние периоды моей жизни и в значительной мере потому, что
на усвоение интересовавших меня книг я никогда не жалел времени
и сейчас я пожинаю плоды той разбросанности интересов, которая
многим казалась нецелесообразной. Число друзей у меня непрерывно
возрастает, и, что меня особенно радует, и среди молодежи. И в старости
есть много радости. Вопреки твоему утверждению я не был участником
сказочных успехов науки, но я надеюсь, что когда (вероятно, после
моей смерти) биология на совершенно новой (не биохимической) основе
достигнет действительно сказочных успехов, и мое имя не будет забыто.
П. Г. СВЕТЛОВ — А. А. ЛЮБИЩЕВУ, 22.6.1970
... Насчет твоих возражений на мое поздравительное письмо. Прежде
всего, самый факт возникновения возражений на произведение этого
жанра со стороны лица, в чей адрес они направлены, совершенно
экстраординарен. Конечно, здесь сказалась прежде всего одна из
главных твоих склонностей: критика всех и вся; душа требует протестовать
против чего бы то ни было, если твой глаз изощренного критика
отметит где-нибудь малейшее несоответствие с действительностью.
Второй психологический источник твоих возражений —
глубочайший и редкостный оптимизм в оценке всего, касающегося условий
Знание и вера • 319
существования и работы твоих лично и твоей семьи. Все, что тебе в
этом отношении досталось, ты Еюизменно находил превосходным:
«Пермь — чудный город», «Пермский университет — прекрасен»,
«квартира — идеальная» — вот твои высказывания, которые
припоминаю с тех времен. Помню также, что когда в начале ХХ-х годов
нам начали выдавать «академический паек», ты, принося домой
коровью голову и ноги, восторженно восклицал: «Какого рожна еще
нужно?»
Замечательное умение быть довольным немногим и не замечать
недостатков распространялось у тебя и на людей, и на условия работы,
и пр. Это в основном определило главное содержание твоей «серьезной
критики» написанного мною об «исключительной особенности твоей
научной работы». Могу признать, что в написанном мною «дифирамбе»
недостаточно дифференцированы разные периоды в условиях твоей
работы и в хронологии событий могут быть внесены арифметические
поправки.
Но дело не в арифметике и не в численном учете положительных
сторон условий твоей работы (их я и не думал отрицать), но общая
их оценка, а тем самым «оценка в целом» исключительной особенности
твоей научной работы, о чем я писал, остается твоими замечаниями
непоколебленной.
Смолоду ты был еретик и даже ересиарх (в этой ипостаси я тебя
и узнал) и разделил судьбу этой категории работников мысли. А что
касается «глухой стены», то, конечно, это было именно так (да и
остается доселе). В любой глухой стене есть продыхи и трещины, но
достаточно ли этого? Могло бы быть и совсем иначе.
НАУКА — ИСКУССТВО — МОРАЛЬ
Из переписки А. А. Любищева с Б. С. Кузиным
А. А. ЛЮБИЩЕВ — Б. С. КУЗИНУ, 22.03.1944
Я считаю своей задачей подвинуть систематику в направлении от
искусства к науке и в само искусство внести научную струю, алгеброй
проверить гармонию. Это, конечно, не новость: издавна в этом
отношении было сделано немало блестящих попыток: Пифагор, Платон,
Леонардо да Винчи и т. п. Это, по-моему, и есть подлинный платонизм:
сам Платон был изумительный художник и в то же время «да не
вступит сюда никто, не знакомый с геометрией». Такой же диапазон
у великого Леонардо. Вы же стоите на консервативной точке зрения,
на которой стояли Кант и др. Кто-то из них высказал мнение, что
выражение «о вкусах не спорят» вовсе не означает, что вкусы все
одинаково совершенны и субъективны (иначе нельзя было бы
употреблять выражение «безвкусный»), но что вкус имеет определенную
обязательность, только эту обязательность нельзя рационально обосновать.
Вы, как и многие, видимо, видите в этом существенное различие между
искусством и наукой, хотя как раз в этой области различие вовсе не
существенно. И в точных науках, даже царице наук — математике
(вернее, там особенно сильно) углубленное созерцание играет огромную
роль, и там и сейчас многие положения остаются возникшими каким-то
неизвестным путем в голове ученого и не могут быть доказаны
дедуктивно, например, знаменитые уравнения Максвелла... Но история
точных наук вместе с тем показывает, что даже величайшие умы иногда
погрешали, руководствуясь «чистым созерцанием», и прогресс точных
наук состоял именно в том, что на место созерцания ставились дедукция
или индукция. Я лично собираю многие такие факты и надеюсь, если
смерть не положит конца моей пока довольно бесплодной возне, свести
их в форме сочинения «Эмпирическая гносеология как основа
философии пробабилизма». Проверка алгеброй гармонии нужна поэтому
даже для величайших умов, но она особенно нужна для очищения
атмосферы науки от болтовни и шарлатанства... Можно провести и
дальнейшую параллель между систематикой и искусством: занятия
тем и другим доставляют высокое наслаждение, но сочинения по
систематике, как правило, скучны, по искусству, как правило, —
глупы. И когда рассуждения искусствоведов принимаются всерьез,
может получиться остроумная, но совершенно не относящаяся к делу
полемика. Например, Писарев совершенно справедливо изругал
Белинского за его статьи о Пушкине и так как в простоте душевной думал,
что Белинский исчерпал доводы в пользу «Евгения Онегина», то,
Наука — искусство — мораль 321
остроумно и блистательно их разбив, сделал, как ему казалось,
неизбежный прогноз: Пушкина скоро забудут. А вышло наоборот: прогноз
Белинского оказался правильным, потому что истинные основания
великого поэта лежат вовсе tie в тех нелепых аргументах, которыми
руководился Белинский, а истинные аргументы Белинский, вероятно,
сам не сознавал и даже, вероятно, отверг бы, если бы ему их указали.
Б. С. КУЗИН — А. А ЛЮБИЩЕВУ, 27.05.1944
Я не против биометрии как орудия искания. В этом деле она может
оказать незаменимую услугу систематику. И действительно оказывает.
Но мне кажется, что этим ее роль и должна ограничиться. Я решительно
против биометризации систематики... В органической форме и системе
слишком большой удельный вес имеет элемент прекрасного,
эстетическое начало, которое не может быть воспринято и познано дискур-
сивно. В своей работе Вы пишите: «Для суждения о форме системы
полезно размышление над различными видами рациональных систем».
И перечисляете их: система математических кривых, система
неэвклидовых геометрий и т. д. А я считаю, что, быть может, гораздо
плодотворнее для систематики могло бы оказаться размышление над
такими «системами», как фуги Баха, портреты Веласкеса, французские
готические соборы, «Подражания Корану» или «Песни западных
славян» Пушкина. Я говорю «плодотворней» потому, что форма животных
и растений по своему существу гораздо ближе к элементам
перечисленных мною систем, чем к формам кривых, кристаллов, органических
соединений и т. п.
Конечно, и в познании прекрасного дискурсивный метод находит
свое применение. Например, приложение принципа «золотого сечения»
содействовало постижению многих архитектурных композиций. Андрей
Белый произвел чисто «биометрическую» работу, подсчитав числа
гласных в стихах разных авторов и установив преобладание их у
отдельных поэтов. Это он поставил в связь с особенностями их
творчества, считая, что каждая гласная имеет свое символическое значение.
Но нужно ли говорить, что только очень незначительная часть сущности
художественного произведения может быть познана числом, мерой и
весом? Для целей диагностики, быть может, и не бесполезно знать,
например, что у Пушкина звук «а» встречается во столько-то раз чаще,
чем у Лермонтова, который, в свою очередь, налегает больше на «у»;
что Бах не скупился на мелизмы, обязательно заканчивает фуги
органным ходом и всегда мажорной каденцией; что фигуры полотен
Греко вытянуты в длину, а у Веронезе все вертикали слегка наклонены.
Но все эти признаки ничтожно мало определительны в сравнении с
огромным содержанием искусства названных авторов...
Итак, все стороны органической формы и системы, доступные
постижению через число, должны быть познаны этим путем. Из
морфологии и систематики нужно изгнать все ошибки и погрешности,
основанные на ошибках наших органов чувств, на их несовершенстве.
Нельзя пренебрегать никакими методами различения близких форм.
После всей этой необходимой рационализации уже можно приступить
322
А. А. Любищев
к настоящей оценке системы, в которой измерение вряд ли даст что-либо
существенное. В каждом искусстве есть некоторая доля ремесла. Ни
овладев ремесленными приемами, нельзя заниматься творческой робо
той. Но на одном ремесле тоже далеко не уедешь, и доля ремесла м
создании, например, «Страстей» Баха исчезающе мала в сравнении <;
гигантским художественным смыслом этого произведения.
Мне кажется, что все предлагаемые Вами реформы систематики
относятся только к ее ремесленной части. Конечно, эта часть очень и
очень хромает. Ее необходимо подтянуть. А все-таки вряд ли это
приведет нас к какой-то новой систематике.
Не могу не сказать несколько слов по поводу Вашего высказывании
о Шекспире, Гете и др. Вы их считаете фигурами крупными, но но
исключительными. Ну а кто же, по-Вашему, исключительный? Если
Вы скажете, что исключительных людей вообще не было, то я соглашусь
с Вами в том, что перечисленные Вами художники не превосходят
тех, кого принято считать величайшими гениями. Но если Вы склонны
считать, скажем, Ньютона, Платона, Лавуазье исключительными
людьми, то Ваше суждение о Данте, Пушкине и Гете я объясняю просто
Вашим полным равнодушием к поэзии и отсюда неумением ценить ео
произведения. Для меня до очевидности ясно, что между Пушкиным
и Лебедевым-Кумачом разница ничуть не меньшая, чем между
Ньютоном и рядовой учительницей арифметики в младших классах сельской
школы. Или, быть может, Вы вообще считаете художественное
творчество творчеством низшего порядка?
А. А. ЛЮБИЩЕВ — Б. С. КУЗИНУ, 18.09.1944
Относительно ремесла и творчества. И то, и другое имеет место и
в искусстве, и в науке; но есть существенная разница: ремесло в науке
непрерывно прогрессирует, так как творческие достижения благодаря
прогрессу знания непрерывно обогащают ремесленный арсенал науки.
Поэтому я считаю, что интенсивность творчества в искусстве и науке
может быть одинакова (вернее, и там, и там есть области различной
интенсивности творчества; наивысшей в науке я, конечно, считаю
математику, в искусстве — музыку), но творчество в науке
многоэтажно, так как благодаря переходу результатов творчества в категорию
ремесла последующие творцы непрерывно становятся на плечи
предшественников и смогли построить величайшие творческие здания за
длинный ряд поколений. В искусстве же (за исключением той же
музыки) творчество одноэтажно: ремесло ничтожно совершенствуется
за историческое время, и потому каждый новый творец принужден
начинать почти с одной и той же плоскости. Я бы сказал, что творцы
в искусстве — хорошие прыгуны, а в науке — хорошие альпинисты;
хороший альпинист может быть плохим прыгуном, но закрепляя
каждый шаг, он поднимается на такую высоту, по сравнению с которой
прыжок самого лучшего прыгуна — ничто. Вы мне, конечно, скажете,
что все это от того, что я равнодушен к поэзии. Это не совсем так: я
очень люблю Лермонтова, старого Алексея Толстого, из англосаксов —
Уайльда, поэмы Вальтера Скотта. И я чувствую красоту Данте... А в
Наука — искусство — мораль 323
отношении богатства мыслей Уайльд и Шоу, конечно, выше
Шекспира...
Весьма вероятно, что человечество в умственном отношении не идет
вперед (в смысле средних и крайних способностей), но нет никаких
данных к тому, чтобы утверждать, что оно вырождается. И в согласии
с этим мы видим, что в науке каждый век дает первоклассные фигуры,
ничуть не меньшие величайших фигур прошлого. Гаусс, Галуа,
Лобачевский, Кантор, Эйнштейн займут место в ряду величайших деятелей
науки. То же и в музыке — величайшем и непрерывно
прогрессирующем искусстве. А в остальных искусствах все в прошлом: сегодняшние
поэты чуть ли не пигмеи по сравнению с поэтами прошлого — Гомером,
Шекспиром, Данте, Пушкиным...
Б. С. КУЗИН — А. А. ЛЮБИЩЕВУ, 16.11.1944
В чем я противник иерархии — это в оценке наук и искусства.
Я никак не могу считать, что они разделяются на низшие и высшие.
И не согласен с Вами, что математика выше биологии, а музыка выше
поэзии. Вы, конечно, можете заподозрить меня в антипатии к
математике. Но музыку я обожаю до настоящего идолопоклонства. И все
же я не думаю, что в ней человеческий гений проявился сильнее, чем
в архитектуре, поэзии или живописи. Характер его проявления,
действительно, в каждой области своеобразен, но сила одинакова. А только
она нас и может волновать. И я не могу с Вами согласиться, что в
науке человеческий дух выше поднялся, чем в искусстве. Вы считаете
существенным преимуществом науки перед искусством то, что она
прогрессирует, а искусство (за исключением музыки) нет. Во-первых,
я не могу понять, чем музыка больше прогрессирует, чем всякое другое
искусство. А во-вторых, всякий прогресс науки, каким бы грандиозным
он нам ни казался, в действительности ничтожен, если принять во
внимание, что научное познание бесконечно и что познанное при всех
обстоятельствах исчезающе мало перед подлежащим дальнейшему
познанию.
Самое существенное во всяком произведении искусства и во всяком
научном открытии не то, что они прибавляют что-то к накопленному
прежде, а то, что они оригинальны и индивидуальны. Ни из научных
фактов, ни из картин (стихов, музыкальных пьес) не строится какое-то
здание науки или искусства, в котором отдельные произведения
(открытия) заполняют пустые ожидающие их места. Главный интерес
всякого творения искусства и всякого научного открытия, их
единственный смысл тот, что они являются автопортретом создавшего их
человека. Это и роднит те и другие так глубоко между собой. И, быть
может, и науку и искусство следует считать не стройным зданием,
воздвигнутым и воздвигаемым дальше поколениями, а складом
автобиографий ученых и художников.
Неверно и то, что у поэзии все в прошлом, что современные авторы
ниже старых. И где граница между «старыми» и «современными»?
Вы считаете старыми от древнейших до Пушкина. Но если мы
причислим к старым всех от Гомера до Данте, пусть даже до Шекспира,
324 А А. Любищев
то, соблюдая пропорцию, Гете и уж во всяком случае Пушкина придется
отнести к современным. Я уже не говорю, что в ряд с известными Впм
поэтами можно поставить без всякого опасения и более поздних
Верлена, Бодлера, Ж. Готье, Рембо, Рильке, Гумилева, Пастернаки,
Мандельштама.
24.11.1944
Мне теперь осталось доругаться с Вами по поводу Ваших
еретических высказываний об искусстве.
Настоящий вкус абсолютен. А люди, обладающие им, узнают друг
друга по идолам. Если мой спутник, едущий со мной в купе, в случайном
разговоре скажет, что он любит Баха, Бетховена, Дебюсси, — я стану
с ним говорить о музыке. Если же он окажется поклонником Штрауса,
Грига или Дунаевского, я обсужу с ним достоинства местных пивных
и осведомлюсь о ценах на харчи или мануфактуру. Этому спутнику я
не могу убедительно рассказать, чем Бах выше Дунаевского.
И если какой-нибудь неизвестный Вам зоолог при первой встрече
станет распространяться об ароморфозах, специализации, радиации,
надставках и филоэмбриогенезе, то Вы не заведете с ним разговора о
чистой форме и естественной системе. И наоборот, если этот человек
проявит некоторую осведомленность относительно теории поля и
понимание разницы между естественной и филогенетической системами,
то Вы отнесетесь со вниманием к его изложению какой-нибудь Вам
мало знакомой научной теории. У Вас будет некоторая гарантия, что
такой человек не изберет себе ничего не стоящего идола. Здесь речь
идет о категории ума. Но также в искусстве существуют абсолютные
категории вкуса. И с этим надо считаться.
Я, например, ничего не понимаю в античной скульптуре. Но я
хорошо знаю, что этот король не гол, а что у меня нет органа, при
помощи которого я мог бы разглядеть его платье.
Научиться понимать искусство совсем не так просто. Я еще
относительно не так давно стал разбираться немного в живописи. Перов,
Верещагин, Репин, Рембрандт, Рубенс были для меня величинами
одного порядка. Даже Верещагин и Репин больше нравились. Потом
постепенно я стал открывать Сезанна, Пикассо, Марке, Моне,
Рембрандта, Рубенса, Рублева, Веласкеса, Греко. И тогда для меня стало
ясно, что если их называют художниками, то Репин и Верещагин —
не художники. Или наоборот. Но многое еще в живописи остается для
меня недоступным. Я еще не понимаю Рафаэля и других итальянцев,
за исключением Леонардо, еще глух к барбизонцам. Не было времени
приглядеться к ним как следует. А, может быть, и приглядевшись,
не понял бы.
Вот я к Шекспиру столько лет приглядываюсь, вижу силу его
языка, и все же он меня не трогает. Но я всегда разграничиваю
объективную оценку автора от моего личного отношения к нему.
Например, меня мало трогает, а иногда и прямо раздражает
Чайковский. Но для меня ясно, что он крупнейший композитор, большой
мастер, очень искренний, очень индивидуальный. Но, по-видимому,
его индивидуальность чем-то чужда моей.
Наука — искусство — мораль 325
Но когда мы с Вами говорим об искусстве, то говорим на разных
языках. Быть может, с моей стороны было нетактично говорить, что
искусство Вам чуждо. Да это несомненно и не так. Ни один человек
не может быть равнодушен к искусству. Всякий в той или иной мере
любит картины, музыку, изящные здания, стихи. Но ко всем эти
вещам можно относиться двояко. Для одних они украшение,
развлечение, лакомства. Для других — наслаждение и страдание, высшее
блаженство и тяжелая, постоянная болезнь. И если Вы не бегали,
обалделый, с какими-нибудь отрывками стихов, музыкальной фразой,
уголком картины, забывая все, наталкиваясь на прохожих, отвечая
невпопад на вопросы, ища полного уединения или тоскуя по
собеседнику, который мог бы разделить Ваше обалдение, если эти предметы
никогда не лишали Вас сна, аппетита, то Вы не знаете настоящей
силы искусства. А без этого нельзя понять разницы (категориальной)
между приводимым Вами А. Толстым и Дантом.
И для меня так понятно, что В. Н. Беклемишев оказался
беспомощен, когда хотел продемонстрировать Вам Данте. Он им несомненно
болел, наслаждался, а Вы подходили к нему с той же меркой, как к
хорошей погоде, вкусной пище, приятной прогулке. Но такого рода
удовольствия А. Толстой может действительно доставить не хуже
Данте.
Вы говорите, что в отношении богатства мыслей Уайльд и Шоу
выше Шекспира. А как Вы измеряете богатство мыслей? В искусстве
смысл целиком функция формы... И я не сомневаюсь, что Шекспир
для того, кто знает настоящую цену поэзии, во всех отношениях выше
Уайльда и Шоу.
А. А. ЛЮБИЩЕВ — Б. С. КУЗИНУ, 25.02.1945
Думаю, что меня нельзя обвинить в чрезмерной гордости и упорстве
в отстаивании своих мыслей, но, как твердо установили еще древние
греки, для возможности спора должна существовать некоторая общая
платформа, а Ваши последние письма показывают, что такая платформа
как будто исчезла. Например, для Вас ясно, что в искусстве смысл
целиком функция формы. Для Вас это неоспоримо, для меня просто
непонятно. Дискуссия не может продолжаться. Но так как я большой
любитель дискуссии и так как очень ценю общение с Вами, то сделаю
попытку дискутировать даже вопреки твердому положению
чрезвычайно уважаемых мною древних эллинов; этим я только подчеркну
свою последовательность — полное отрицание каких бы то ни было
твердых положений. И материал для дискуссии постараюсь извлечь
из Вашего же письма.
Мое непонимание Ваших идолов Вы объясняете тем, что хотя я и
не вполне чужд искусству, но оно для меня украшение, развлечение,
лакомство, а для Вас — наслаждение и страдание, высшее блаженство
и тяжелая, постоянная болезнь. Слов нет, для меня научные интересы
стоят на первом месте и было время, когда я был совершенным
нигилистом писаревского толка, и сейчас у меня от этого нигилизма
порядочный кусок остался. И искусство для меня — не то, чем, Вы
326 А. А. Любищев
считаете, оно является для меня и для Вас. Для меня оно прежде
всего — один из путей проникновения в тайны природы. Поэтому я
сторонник абсолютной, объективной, платоновской, гегелевской эсте
тики, но я являюсь последовательным платонистом: «да не вступает
сюда никто, не знакомый с геометрией». Поэтому у меня отношение
к искусству не менее серьезное, чем у Вас, хотя и совершенно иной
природы. Но природа моего отношения к искусству требует, чтобы,
признавая объективную реальность красоты, мы, как ученые, находили
бы и объективные критерии красоты. Поэтому Ваш, по существу
кантовский, взгляд (хороший вкус бесспорен, но обосновать его
рационально невозможно) находится в полном противоречии с
проповедуемыми Вами же платоновскими идеями. В Вас слишком доминирует
эмоциональная сторона, и поэтому критерием серьезного отношения к
искусству Вы считаете необходимость временной потери сна, аппетита
и пр. Но если этот критерий применять ко мне, то придется прийти
к заключению, что у меня нет и к науке серьезного отношения, т. к.
никакое событие в моей научной жизни (как, впрочем, и вообще
никакое событие в моей жизни) меня ни сна, ни аппетита не лишало.
Здесь дело в темпераменте, а не в степени серьезного отношения.
В науке, несомненно, много случаев, когда ученые тоже отдавались
делу с таким темпераментом, что позабывали все на свете: Архимед,
Бэр, Пастер и многие другие, из моих знакомых — Гурвич. У меня
вообще довольно холодный темперамент, и я могу большей частью
довольно спокойно выслушивать самые вздорные аргументы и даже
самые возмутительные. Если бы все люди были подобны мне, было
бы, вероятно, очень скверно, но в известной пропорции люди моего
характера, по-моему, очень полезны. Я тоже болею тяжелой постоянной
болезнью — преследованием идей, зародившихся в моей ранней юности.
Я не теряю ни сна, ни аппетита, не бегаю обалделый, но я не жалею
времени для работы в тех областях, которые, по мнению ведущих
авторитетов, не имеют никакого отношения к делу, и в результате
имею очень печальную жизненную карьеру, совершенно не
соответствующую ни труду, вложенному мною в научные занятия, ни тем
способностям^ которые я считаю вправе полагать своими. И Ваша
аналогия о науке показывает, что мы — люди совершенно разных
темпераментов. Вы, например, считаете, что если какой-нибудь
неизвестный мне зоолог заведет со мной разговор об ароморфозах, радиации,
адаптации и пр., то я не стану с ним говорить о чистой форме и
естественной системе. Ошибаетесь: стану. И напротив, если я встречу
человека, очень хорошо разбирающегося в митогенетических лучах
Гурвича, и даже с самим Гурвичем я избегаю разговоров о форме
естественной системы... И практика меня оправдывает: все попытки
найти общий язык по вопросам общей морфологии и систематики с
Гурвичем (как и в области философии) не привели ни к чему. Более
того, если бы не исключительная привязанность ко мне А. Г. Гурвича,
то наша переписка, вероятно, привела бы к полному разрыву наших
отношений.
Я поэтому и полагаю, что как в науке, так и в искусстве надо
отличать разные направления, разные каноны и разную степень
совершенства разработки того или иного направления или канона. То
Наука — искусство — мораль 327
же самое, что в морфологии организмов имеем разные типы: нельзя
сказать, что моллюски совершеннее насекомых, но можно сказать, что
среди насекомых есть менее и более совершенные типы. Наука, при
всех ее недостатках, благодаря все же большей объективности своего
характера, в некоторых вопросах договорилась, в искусстве же играют
слишком большую роль темперамент, разные посторонние влияния и
пр. Поэтому я думаю, что можно установить не один хороший вкус,
а несколько хороших вкусов (в пределах разных канонов) и различать
совершенство лишь в пределах одного канона. И Вы правы, что есть
связь во вкусах: помнится мне, что Гурвич особенно отмечал как своих
любимых композиторов тройку (кажется, Гайдн, Глюк и Вагнер, но
весьма возможно, что я ошибаюсь), и к моему удивлению, я нашел,
что один мой знакомый, совершенно не знакомый с Гурвичем, ту же
самую тройку выделяет. Я, например, очень' люблю Мусоргского и
равнодушен к Чайковскому; не думаю, что это оттого, что я «дорос»
до Мусоргского (если говорить о сотрясении, то наиболее
«сотрясательные» эмоции я пережил как раз от «Хованщины») и не дорос до
Чайковского, а потому, что Чайковский весь проникнут его
пессимизмом, мне совершенно чуждым. И в философии пессимисты (вроде того
же Гурвича) высоко ставят Шопенгауэра, философа, по-моему, крайне
второстепенного...
Вы совершенно бесшабашно вычеркиваете и из музыки, и из поэзии
достаточно крупные имена (А. Толстого; конечно, Баратынского и
Некрасова; не знаю, поздоровилось ли от Вас Лермонтову, и т. д.).
И Вы думаете, что так думают все люди, понимающие в искусстве и
которых Вы допускаете в сонм лиц, могущих говорить об искусстве.
Не являетесь ли Вы большим нигилистом, чем я? Мой взгляд, по-моему,
является гораздо более широким: я не исключаю из искусства всех
лиц, дающих хотя бы и скромные, но оригинальные достижения, как
не исключаю из числа ученых моих научных противников. Напротив,
я искренне считаю, что очень многие свойства, необходимые для
научной работы (наблюдательность, хороший глаз, технические
способности, наличие определенного чутья) у моих противников лучше
развиты, чем у меня, но я полагаю, что, осознав свои недостатки и
достоинства и выбрав область работы, где мои достоинства особенно
требуются, а недостатки не так сказываются, я сумею лучше
использовать мои собственные данные...
Я вовсе не думаю отрицать высокой ценности таких поэтов, как
Данте, Пушкин, Гете, Шекспир. Я только решительно отрицаю то их
обожествление, к которому Вы причастны. Несомненно, у Вас, как и
у немногих других, это обожествление искренне, как форма душевной
болезни...
Вы неправильно поняли мое указание, что искусство как будто не
прогрессирует. Это не моя точка зрения, а большинства искусствоведов,
и Вас в том числе. Она вытекает из того, что Вы основоположников
определенного искусства ставите выше современников. Старые и новые
здесь в смысле истории данной национальной культуры. Старые
авторы — все те, которые положили в поэзию основу нового национального
языка: Гомер, Шекспир, Данте, Гете, Пушкин. У эскимосов, возможно,
еще не народились старые авторы.
328 А А. Любшцев
В отношении науки я тоже считаю, что она бесконечна в развитии,
но вряд ли можно согласиться с Вами, что искусство и науку следует
считать складом автобиографий ученых и художников... Наука не
склад и не здание, а организм, и в хороших науках, вроде математики
и физики, индивидуальность творцов исчезает перед огромностью уже
достигнутого. Впрочем, может быть, и здесь Вы скажете: «Да какие
же науки—математика и физика». Очевидно, и в суждениях есть
определенные канонические комплексы, и Вы склонны к комплексу
Карлейля, Рескина, Эмерсона.
Наши споры о значении математики в систематике, конечно,
должны быть разрешены практикой... Вы считаете, что есть науки, где
математика неприменима: гуманитарные науки, этика,
искусствоведение, юридические науки и пр. Здесь я, пожалуй, являюсь кантианцем
и считаю, что в каждой науке подлинно научного лишь столько,
сколько в ней есть математики. Я, конечно, не отрицаю, что есть
науки высокие и без математики, но думаю, что и там проникновение
математики полезно, но, конечно, математики, которая потребует
наверное выработки специфических форм, приспособленных к той или
иной отрасли науки. Обычно математику считают как бы ветвью
логики; я склонен думать, что наоборот, — логика есть часть
математики, понимаемой наиболее широко; и без математического мышления
в этом широком смысле никакая подлинная наука невозможна... В
искусстве сейчас как будто много работ такого рода; они все ведут
сознательно или нет начало от Платона. Конечно, может быть, и Платон
является лишенцем в смысле голосования по вопросам об искусстве,
но если прав Данте, поместивший Платона, Сократа и других эллинских
мудрецов в первом круге ада, то я скорее пойду в ад вместе с ними,
чем разделю рай с Беатриче, Вергилием, Данте и другими Вашими
идолами. Не сердитесь за резкие слова и постараемся встретиться еще
раз в этой жизни...
Б. С. КУЗИН — А. А. ЛЮБИЩЕВУ, 14.03.1945
Вы совершенно правы, что мы с Вами люди совсем разных
темпераментов. Конечно, и мироощущение у нас различное. И отношение
к вещам и людям. Но в каждом своем письме Вы мне сообщаете массу
интересных вещей. Кроме того, Вы проявляете ко мне благожелательное
отношение. А я, в свою очередь, питаю к Вам самую глубокую симпатию.
И потому я не смущаюсь тем, что у нас отсутствует общая платформа
спора. Пущай ее отсутствует. Тем интереснее, что в очень многом мы
с Вами все же сходимся. Так, мне было очень приятно узнать, что Вы
считаете физиологию второстепенной наукой. Мне морфология тоже
представляется куда более возвышенной областью... Мне очень было
интересно и приятно узнать из Вашего письма, что Гурвич пессимист
и что он высоко ценит Шопенгауэра. Я тоже. И мне кажется, что
всякие оптимистические концепции и доктрины были источником
самых страшных бедствий для человечества. И я обожаю героев Франса,
вроде аббата Куньяра, г-на Бертере и многих других, неизменно
фигурирующих в каждом его романе, в каждой повести, — глубочайших
Наука — искусство — мораль 329
пессимистов, скептиков и всесторонних гурманов. Они снисходительны
к другим и к себе и по-настоящему добрые люди. Своих взглядов они
никому не навязывают и всем окружающим так легко с ними. В то
же время они принципиальны и при всей терпимости к чужим и своим
слабостям высоко моральные люди. А за все эти качества Лев Толстой
загрыз бы каждого из них собственными зубами.
Чайковского и я не люблю. Но не за пессисизм, которого в нем,
конечно, не отрицаю, а за манеру слишком уж обнажать свою душу,
что, по-моему, так же неприлично, как при народе расстегивать штаны.
От такой задушевности отдает кабацкой слезой. Есенин был хуже
воспитан, чем Чайковский, и потому эта слеза шла из него уже полным
током. Оба этих автора близки между собой. Можно быть глубоким
лириком и трагичным, и нежным, но не приглашать публику поплакать
совместно. Пример этому — Шопен. Кто лиричнее его? А, между тем,
он не стремится разжалобить. Аристократизмом и блеском своей
музыки он удерживает публику в почтительном отдалении от себя.
Скрытый жар меня волнует больше. Поэтому я так неравнодушен к
испанской живописи, музыке, литературе... И любя Чайковского,
я отношусь к нему с уважением. Некоторые его вещи просто хороши...
Он был образованный музыкант, большой мастер контрапункта, всегда
был искренен и навязчиво болен музыкальной идеей. А уж что до
Вагнера, Римского-Корсакова, Бородина, то, конечно, никакой музыки
у них нет, а так — полоскание воздуха. Или, если они музыканты, то
не музыканты Бах, Бетховен, Моцарт, Гендель, Гайдн, Шуберт, Шопен
и еще десятка два любимых мною композиторов.
А. А. ЛЮБИЩЕВ — Б. С. КУЗИНУ, 03.06.1945
Наше с Вами наиболее важное отличие то, что Вы, с точки зрения
мировоззрения, человек совершенно сложившийся, убежденный и
абсолютно не сомневающийся в правоте своих взглядов, а я (и в этом я
вижу основную свою оригинальность) абсолютно ни в чем не имею
уверенности и потому всегда ищу доводов разума для выработки своих
положений. Вместе с тем я не являюсь скептиком вроде Понтия Пилата
или Жерома Ксаньяра, которые считают, что истину и невозможно
найти, и потому впадают в сибаритизм и гурманство.
Но отсюда ряд выводов, дискредитирующих многие из Ваших
положений. По абсолютной уверенности в непреложности Ваших
положений (а только с такой уверенностью можно говорить, что Вагнер
и Мусоргский — не композиторы) Вы как раз очень похожи на Ваших
антиподов... В качестве несокрушимого аргумента против оптимизма
Вы выказываете мнение, что оптимизм был всегда источником самых
страшных бедствий для человечества, но забываете, что проникнутые
пессимизмом доктрины христианства («мир во зле лежит», «много
званых, мало избранных»), ислама и кальвинизма были источниками
не меньших бедствий. Зло всегда происходит не от характера доктрины,
а от догматизма, переходящего в фанатизм, и с Вашими взглядами на
искусство и несколько более горячим темпераментом Вы, наверное,
натворили бы дел, если бы, например, оказались директором Третья-
12 Зак. 3698
330
А. А. Любищев
ковской галереи. Точно так же, я не сомневаюсь, что мой любимый
и уважаемый учитель А. Г. Гурвич, при всей его гуманности, честности
и пессимизме, оказался бы ужасным государственным деятелем в силу
своей личной высокой моральности, абсолютной нетерпимости к от
клонениям от нее и склонности выносить суждения без выслушивании
обвиняемого.
Поэтому мое отношение к моим противникам определяется целиком
их отношением ко мне... Даже с Гурвичем я о многих вопросах по
говорю, так как наталкиваюсь на нежелание понимать. Наибольшую
амплитуду готовности понимать проявляет, конечно, В. Н. Беклемп
шев...
Ваша позиция по эстетическим вопросам сводится к следующим
пунктам:
1. Хороший вкус бесспорен, но недоказуем.
2. Многое, ценимое в искусстве, — хлам, и это я вижу без дшп.
нейшего.
3. Мнения знатоков искусства не имеют никакой цены, только я
могу высказать вполне авторитетное и бесспорное мнение.
Мои же постулаты:
1. Хороший вкус, вероятно, многообразен, но принципиально
доказуем.
2. Многое, ценимое в искусстве, — хлам или страдает крайней
переоценкой, но критика должна быть обоснована.
3. Мнения знатоков искусства настолько подвержены влиянию
консерватизма, рутины и давлению экономики, что мы их всерьеи
принимать не должны, но свое отрицание должны обосновывать.
29.07.1945
Получил Ваше письмо от 20 июня, которое доставило мне огромное
удовольствие1 ... Это Ваше письмо отличается тем характером, который
я ценю в Ваших письмах: оно пробуждает многие мысли и заставляет
думать о том, о чем без него не додумался. Вы, конечно, человек
сложившийся, не лишенный догматизма и вполне искренний, а я же,
вероятно, никогда не сложусь. Поэтому и поставленные Вами вопросы
не могут быть, с моей точки зрения'! разрешены в той категорической
форме, в которой Вы их ставите. То, что для Вас является догматом,
для меня, пользуясь прекрасными словами Маркса, является
руководством к действию. Например, Ваш первый вопрос: считаете ли Вы,
что органическое многообразие создано по тому же принципу, что и
многообразие предметов искусства. Вы бессознательно стоите на почве
формальной логики, считаете, очевидно, возможными только два
ответа — да или нет. Я же отрицаю то решение, которое дается
материалистами (в естественнонаучном смысле слова), но не уверен, что
между многообразием организмов и многообразием предметов искусства
имеется принципиальное подобие. Результаты исследований приложи*
мости понятий художественного творчества к многообразию живых
Это письмо в архиве не обнаружено.
Наука — искусство — мораль 331
организмов могут оказаться различными. Одно из возможных
решений — все произведения природы и искусства, производящие на нас
эстетическое впечатление, целиком являются следствием чисто
неорганических законов, подобно тому, как красота кристаллов, спектра,
звездного неба и т. д. Это решение я считаю совершенно
маловероятным, но, не сходя с позиций защищаемой мною философии
пробабилизма, я не могу считать никакого положения совершенно
опровергнутым. Второе решение, совершенно отрицающее объективную
эстетику, тоже насквозь механистично, но отличается от первого тем, что
понятие прекрасного, свойственного человеку (и не одному человеку,
конечно), считается имеющим два совершенно различных источника
происхождения; первый, физический источник основан на некоторых
физических закономерностях;(гармония, контраст, симметрия и т. д.)
и может поэтому считаться объективным, а второй, чисто субъективный
(например, представление о женской красоте), не может стать
материалом для точной естественной науки. Третье решение тоже дуалис-
тично, как и второе, но уже является объективно идеалистическим:
«Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель,
вечно носились они над землею, незримые оку». Прекрасное может
выводиться или из неорганических законов природы или из законов
идейного творчества. Переход от одного к двум всегда труднее, чем от
двух к многим, и, может быть, вместо дуализма мы в качестве
четвертого решения должны взять плюрализм — целый ряд сфер бытия,
каждая из которых имеет свои закономерности, нетождественные
закономерностям других сфер, но во многом аналогичные. Тогда
окажется, что творчество органической природы, не будучи сводимо к
неорганическому творчеству, не является тождественным и с
творчеством человека. Естественно возникает вопрос, чья же сфера выше?
Опять тут может быть несколько решений: или признать, что
эстетическое творчество человека, порождение его духа в такой же мере
стоит выше творчества природы, в какой сам человек возвысился над
природой, или же, наоборот, признать, что человек начал творить
недавно, а природа давно и в творчестве человек только повторяет
зады великого творчества природы. Или же, наконец, — и мне лично
это кажется наиболее вероятным — творчество природы и человека
неоднородно, и в некоторых отраслях человек отстает, а в других идет
вперед природы. Рискуя Вас обидеть, я склонен думать, что в
математике и музыке человек перегнал природу, а в живописи и уж,
конечно, в биологии сильно от нее отстал.
И наконец, мыслимо, как высшее, пятое решение: преодоление
всех форм плюрализма в едином высшем синтезе, до которого нам,
конечно, еще бесконечно далеко. Как видите, даже ответ на первый
Ваш вопрос я не могу дать в форме «да или нет», но вторая его часть
заключает самостоятельный вопрос. Ваша фраза: «Т. е. есть ли в живых
формах элемент чистого художества и есть ли между видами одного
рода, родами семейства и т. д. нечто подобное тому, что имеется между
картинами одного мастера, пьесами одного композитора —
определенный стиль». Про наличие элемента чистого художества я отметил в
смысле пяти ответов на Ваш вопрос, вторая же часть обнаруживает,
по-моему, то, что Вы часто находите у наших друзей — смешение
332
А. А. Любищев
морфологии и систематики. Вы, конечно, преодолели филогенетическоо
понимание систематики и, преодолев, как будто даже внесли в борьОу
с ним тот элемент страстности, который приводит к перегибу палки.
Я лично считаю, что филогенетический элемент в систематике имеется,
но он не единственный и даже, вероятно, не главный. Но среди
нефилогенетических элементов в системе надо различать по крайней
мере два, из коих один является отраженным следствием влиянии
внешних факторов, а другой — достаточно автономным, т. е. свободным
в обычном понимании этого слова. Этот последний элемент играот
малую роль в собственно систематике, но значительную роль в мор
фологии и биогеографии (ландшафт). Будучи в Симферополе, я написпл
рукопись страниц в 30 о стиле в биологии, где различал стиль мор
фологический и географический.
Теперь Ваш второй вопрос: признаете ли Вы, что художественной
творчество в самой своей специфической части совершенно свободно,
т. е. может ли быть какое-либо данное произведение выведено как
прямое, хотя бы и очень сложное следствие законов гармонии. Мно
думается, что ясный ответ на этот вопрос можно дать только тогда,
когда будет разрешен общий вопрос о свободе. В зависимости от
решения общего вопроса о свободе и эта частная проблема получит
разрешение. Отрицание истинной свободы может иметь многообразный
характер: и схоластический, вытекающий из предвидения всеведущего
божества, и лапласовский как следствие строгого механистического
детерминизма, и платоновский. И Вы, принимая существование
объективных законов прекрасного, тем самым отрицаете полную свободу.
Остается свобода, подобная той, которая имеет место при решении
дифференциальных уравнений: увеличение порядка вводит
бесконечность решений соответствующего порядка, но эта бесконечность не
произвольна. Поэтому лично я под свободой понимаю, с одной
(субъективной) стороны, согласно Гегелю, осознанную необходимость, а с
объективной, возможность выбора направления в особых точках
разветвления кривых, согласно Буссинеску. Свобода нашей воли — это
независимость (не абсолютная) от материальной необходимости. Мне
думается, что Вы до известной степени правы, когда говорите, что
особенно сильно влияет на Вас в искусстве и системе не то, что
выводится из (прибавлю, известных нам) законов композиций, а
является индивидуальным. Величие гения в том и заключается, что он
выходит за пределы известных нам законов. Гений всегда беззаконен,
но не в том смысле, чтобы не подчиняться никаким законам, а в том,
что он подымается на высшую ступень законности, ломая старые
законы. Если искусство, как и наука, бесконечны, то работы для гениев
всегда хватит, они всегда будут иметь возможность, преодолевая старые
каноны, открывать новые пути, и в этом смысле я согласен с Вами,
что истинное искусство совершенно свободно. А отсюда, мне думается,
вытекает и ответ на вопрос — можно ли, зная законы гармонии,
написать автоматически хотя бы марш Дунаевского. Принципиально, я
думаю, возможно, как уже сейчас для многих видов домашних растений
можно принципиально перечислить все возможные комбинации
известных генов. Но даже там количество таких комбинаций исчисляется
миллиардами и технически такой автоматизм невозможен. Поэтому
Наука — искусство — мораль 333
конструкция высших форм творчества природы и человечества прпк-
тически, по-моему, невозможна. Но все это для меня гипотезы. Для
меня ясно лишь одно — элемент предвидимости в биологии гораздо
больше, чем принимает большинство биологов, и я ставлю целью своей
жизни этот предвидимый элемент освоить, не ставя себе решения
общей метафизической проблемы. В этом опять-таки между нами
различие. Вы все рассматриваете статически. Вы говорите: «Оба мы видим
в органическом мире порядок и оба считаем этот порядок прекрасным».
Не совсем так — я не на стороне архангела в прологе «Фауста», а на
стороне Мефистофеля, находящего много изъянов в мироздании. Но
я думаю, что порядка и объективной красоты в мире больше, чем
обычно думают, и я полагаю, что эти элементы в эволюции
увеличиваются.
Б. С. КУЗИН — А. А. ЛЮБИЩЕВУ, 16.02.1946
Не думайте никогда, что я на что-нибудь обиделся. Обидчивость я
всегда считал гадкой карикатурой на самолюбие. Последнее качество
я в людях очень чту, первое же — вернейший признак глупости. Если
Вы не слишком низкого мнения о моем уме, то Вы не должны думать,
что я способен обидеться на шутку или полемический выпад человека,
заведомо благожелательно ко мне относящегося. И еще меньше
обижусь, если Вы мне как дважды два докажете, что я кругом неправ в
своих рассуждениях и даже, что они попросту вздорны.
Как бы я ни был догматичен (а я, пожалуй, соглашусь, что это
свойство мне не чуждо), я никогда не думал, что я во всем обязательно
прав. В частности, я вполне принимаю Ваш упрек в том, что в предмете
нашего спора я напрасно стою на точке зрения «третьего не дано».
Как раз прошедшим летом (под влиянием Радля) я думал о
распространении этого заблуждения и припомнил несколько случаев, когда
сам отдал ему дань. И более, чем вероятно, плачу эту дань и теперь
не в одном вопросе.
Не в порядке самообороны хочу сказать несколько слов о
догматизме. Обычно принято считать это качество неподходящим для
ученого. Научное познание противопоставляется догматическому. Это,
может быть, и справедливо, но разве что в какой-то степени. Да,
догма — не орудие познания. Но не свидетельствует ли наличие в
человеке догматизма о его способности (вернее, склонности) к
непосредственному постижению вещей путем, если хотите, откровения?
Тут, я чувствую, Вы, безбожник и Фома-Неверный, начнете ругаться
и плеваться. А я уверен (опять-таки догматически), что настоящие,
большие истины постигаются только таким путем.
А. А. ЛЮБИЩЕВ — Б. С. КУЗИНУ, 26.02.1946
Разве я подозревал Вас в письме в обидчивости? Не понимаю только
Вашей защиты самолюбия — не смешиваете ли Вы с честолюбием, со
стремлением к высоким целям (в отличие от тщеславия)?
334
А. А. Любищев
Теперь о догматизме. По-моему, Вы путаете три вещи: интуицию,
убежденность и догматизм. Первые две необходимы и полезны, тре
тий — всегда вреден. По поводу откровения: если этот термин отождо
ствить с интуицией, то спорить я с Вами не стану. Есть очень мнпт
людей, широко пользующихся интуицией и совершенно не догма™ч
ных. Но еще больше догматиков, ничего общего ни с каким откровенном
не имеющих. Убежденность очень полезна в понимании новой истины,
она резко отличается от догматизма. Убежденность свойственна перо-
довым, прогрессивным людям; а догматизм, т. е. перерастание
убежденности в полную нетерпимость к инакомыслящим, есть, по существу,
консервативное свойство. Поэтому нельзя отрицать, что убежденность,
может быть, даже исторически (с господством данного учения) перо
растает в догматизм, но вот тут-то как раз уместно выражение о
переходе в качество.
Весьма возможно, что это обычная история всех крупных учений:
интуиция приводит к определенному убеждению, которое не может
быть еще догматом, т. к., находясь в меньшинстве, оно не может
принудить большинство силой считаться с собой и в целях пропаганды
должно тщательно знакомиться с воззрениями противников; добиваясь
торжества, оно перерастает в догмат, часто с совершенно фантастической
нетерпимостью, а затем, когда это убеждение устаревает, оно
превращается уже в догмат, защищаемый из разнообразных соображений
шкурниками, трусами, лицемерами и невеждами.
Как и Е. С. Смирнов, Вы обвиняете меня в безбожьи. Для Вашего
сведения могу сообщить, что один из моих активнейших
корреспондентов, киевский академик Н. Г. Холодный обвиняет меня в связи с
моим витализмом и антидарвинизмом в склонности к религиозным
взглядам и объясняет это влиянием воспитания и пр. Такое расхождение
дружески ко мне расположенных лиц объясняется, по-моему, всего
больше моей достаточной широтой и объективностью. Не могу не
напомнить моего любимого А. К. Толстого «Двух станов не боец...»
Конечно, я Фома-неверный, но разве Фома был безбожником? У меня
лично большая склонность к пантеистическому мировоззрению, но без
всякого оттенка догматизма. Всякое инакомыслие я готов разбирать
без каких-либо плевков и ругательств.
Б. С. КУЗИН —А. А. ЛЮБИЩЕВУ, 20.03.1946
Уразумел с Вашей помощью разницу между догматизмом и
убежденностью. Но неужели я в самом деле догматик? Мне все же кажется,
что нет. Что я часто увлекаюсь, в этом я с Вами согласен. И соглашусь
в том, что, увлекшись, заблуждаюсь. Но замечали ли Вы во мне
когда-нибудь упорствование в заблуждениях? А не оно ли главный
признак догматизма?
Как только я вижу несостоятельность моих оснований, так тотчас
отказываюсь от следующих из них выводов. Но вот в чем разница
между Вами и мной: мне милы и понятны некоторые общие идеи.
И я хочу, чтобы все явления, с какими я имею дело, соответствовали
бы им. А раз хочу, то невольно их подгоняю под импонирующую мне
Наука — искусство — мораль 335
общую схему. На этой почве не обходится иногда без заблуждений.
Вы же, если Вам верить, лишены таких пристрастий. И потому (будто
бы) не насилуете явлений. Но все же мне кажется, что разница между
нами только количественная, а не качественная. Известная доля
критицизма свойственна всякому уму. Не лишен его и я. У Вас же это
основное, преобладающее свойство, развитое с редкой силой. С такой,
что по сравнению с прочими людьми кажется, что Вы абсолютно
критичны. И все же мне думается, что и у Вас есть какие-то
симпатичные Вам схемы, торжество которых Вы хотели бы видеть. А
притягательность этих схем для Вас обусловлена также, в конечном счете,
свойствами Вашего характера. И только Ваши (предвзятые тоже)
симпатии более обоснованы рационально, чем мои, зиждущиеся в большей
мере на эмоциональной основе.
11.02.1948
Диссертация меня очень мучит. Тема ее для меня интересна. Но
такого рода сочинения нельзя писать для собственного удовольствия.
Они имеют прикладную цель. Поэтому нельзя допускать, чтобы к тому
или иному пункту работы мог придраться какой-нибудь дурак. Верно,
вполне застраховаться от глупых возражений никто не может. Но все
же к этому нужно максимально стремиться. А путь тут один: как
можно меньше высказывать собственных мыслей и даже сколько-
нибудь оригинальных чужих. Но тогда интересное занятие
превращается просто в пытку и в насилие над собственной совестью.
Сначала я хотел быть мудрым и осторожным. Но это оказалось
выше моих сил. И я написал массу ересей, хотя и старался их смягчить
как мог. Кроме того, в диссертации совершенно необходимо показать
большую ученость. Для этого надо цитировать как можно больше
литературы. Нужно приводить все мнения, высказанные когда-либо
кем-либо по данному вопросу. Но по любому предмету большинство
высказываний принадлежит дуракам. Я считаю для себя большим
счастьем, что в течение 12 лет был оторван от научной литературы.
Это дало мне возможность забыть много старых глупых мыслей и не
знакомиться с новыми. Конечно, при этом забывались и не постигались
вновь и умные мнения. Но ведь они составляют единицы, а глупые —
сотни и тысячи. А сейчас мне противно приводить в работе всякие
кретинские взгляды. И как приводить? Без критики? — Но это значит
солидаризироваться с ними. С серьезной критикой? — Скучно и глупо.
С издевательством? — Это было бы самое веселое; но какая
возможность так рискнуть? Кругом беда. Совсем не приводить? — Это было
бы самое правильное. Но тогда упрекнут в незнании литературы. И вот
я по обоим щекотливым пунктам — оригинальности и учености —
держусь середины. А она получается далеко не золотая.
А. А. ЛЮБИЩЕВ — Б. С. КУЗИНУ, 16.03.1948
Вы немного переборщили о трудностях высказывания
оригинальных мыслей. Я не знаю ни названия Вашей темы, ни тех идей, которые
336 А. А. Любищев
Вы думаете защищать, хотя, по своему нахальству, не склонен при
числять себя к тем 99% дураков, которым Вы не считаете целесооО
разным высказывать свои мысли. Неужели Ваши оппоненты будут
обязательно в числе дураков?.. Я на своем опыте (будучи не менне
еретичен в своих взглядах) убеждаюсь, что среди ученых вовсе не Tint
много той вредной категории «ограниченных, самодовольных и десио
тичных» людей, которые, по Вашему письму, господствуют, по крайней
мере, в нашей биологической науке. И я даже склонен думать, что у
нас в России таких людей меньше, чем за границей (конечно, среди
ученых-биологов)... Не могу согласиться с тем, что господствующие1
постулаты — дурацкие. Ошибка современных эпигонов в основном и
абсолютизации и догматизации ограниченно годных положений.
Б. С. КУЗИН — А. А. ЛЮБИЩЕВУ, 12.12.1948
Я с большим удовольствием ознакомил бы Вас со своими взглядами
в области систематики, но только во вполне серьезном изложении.
А такого нет и, вероятно, никогда не будет. Потому что теперь я ужо
не имею возможности писать вполне по-барски, т. е. без всякого расчета
на опубликование. Если бы Вы жили здесь, я бы Вам дал один из
экземпляров своей диссертации. Но, уверяю Вас, я бы сделал это бея
всякой гордости за свое детище и с большим конфузом.
А. А. ЛЮБИЩЕВ — Б. С. КУЗИНУ, 16.01.1949
Вы принимаете только две формы спорщиков: одна, не одобряемая
Вами (к которой Вы, однако, относите и очень близких Вам людей,
включая Е. С. Смирнова), где одна сторона стремится во что бы то ни
стало убедить другую усвоить ее точку зрения; а другая, одобряемая
Вами (к которой относится, например Гурвич), где человек, вполне
уверенный в своей правоте, прекращает ставший бесполезным спор с
чувством горделивого превосходства. Вы пишете: «Если он этого не
делает, то я всегда подозреваю, что он не очень верит в свою правоту,
что тут действует тщеславие». А разве так уж хорошо безусловно
верить в свою правоту и смотреть на инакомыслящих с чувством
горделивого превосходства? По-моему, это и есть источник подлинного
фанатизма: человек остается приличным человеком, пока его
воздействие на инакомыслящих ограничивается возможностью взирать на
них с чувством горделивого превосходства, но как только у него
появляются иные методы ведения спора, то он редко воздерживается
от соблазна заткнуть противный рот, и он это действие оправдывает
именно тем, что твердо уверен в своей правоте.
Моя точка зрения иная: истинный ученый и искатель истины
никогда абсолютной уверенности не имеет (конечно, в тех областях
знания, где существуют споры). Он пытается все новыми и новыми
аргументами добиваться согласия своего противника не потому, что
он чувствует горделивое превосходство перед ним и не из тщеславия,
а прежде всего потому, чтобы проверить собственные убеждения, и не
прекращает спора до тех пор, пока не убедился, что точно понял все
Наука — искусство — мораль
337
аргументы противника, что противник держится своих взглядов не на
основании объективных данных, а по причине тех или иных
предрассудков и что, следовательно, дальнейший спор бесполезен на
ближайшем этапе. Я считаю, серьезный спор может быть окончен только
тогда, когда автор может изложить мнение противника с такой же
степенью убедительности, с какой его излагает противник, но потом
прибавить рассуждение, показывающее подсознательные корни
предрассудков противника. Учителем в искусстве такого спора, по-моему,
является величайший философ всех времен и народов Платон.
24.09.1949
Вы затрагиваете чрезвычайно важный вопрос о том, что, собственно,
называется научным фактом, но решаете его, по-моему, неправильно...
Позволю себе постараться внести некоторый общий принцип для
квалификации научной ценности фактов. Я не теряю надежды
договориться с Вами, так как мы оба отвергаем два крайних принципа:
чистый эмпиризм (все точно установленные факты интересны) и чистый
утилитаризм. Мне думается, что ценность фактов определяется тремя
критериями: степенью достоверности, высотой того теоретического
здания, для построения которого служат данные факты, и ролью, которую
данные факты играют в здании.
Б. С. КУЗИН — А. А. ЛЮБИЩЕВУ, 02.10.1949
В своей переписке с Вами я больше всего ценю то, что мы можем
спорить без малейшего опасения обидеть друг друга, хотя бы мы и
очень резко расходились во мнениях и хотя бы, как это бывает во
всякой полемике, каждый из нас пускал другому довольно острые
шпильки. Для продуктивного и интересного спора необходимы три
условия: 1) Твердая уверенность, что твой противник может тебя
понять. 2) Такая же уверенность, что он хочет тебя понять. 3) Признание
за противником полного и законного права иметь отличные от твоих
мнения и сохранять их и после спора. Последний пункт, конечно,
предполагает наличие в обоих спорящих терпимости. Вы, я знаю,
склонны мне в ней отказывать. Но это несправедливо. Я очень терпим.
Только, в отличие от Вас, я считаю очень узким круг лиц, которые
могут меня понять и которых могу понять я...
Каждый человек, чем бы он ни занимался, в конечном итоге всю
свою жизнь создает свой автопортрет. При таком подходе к оценке
деятельности людей, в частности ученых, один и тот же научный факт
имеет различную ценность в зависимости от того, как он добыт. Этот
критерий нужно добавить к Вашим трем...
Один экземпляр своей диссертации я Вам все-таки пришлю. Но,
сказать по правде, сделаю это без особого удовольствия. Я не люблю
своих сочинений и очень их стесняюсь...
У Вас критические способности развиты сильнее, чем у кого бы то
ни было из моих знакомых. Я не боюсь, что Вы выставите возражения
против тех или иных моих положений. Но мне не хочется знакомить
338 А. А. Любищев _
Вас с трудом, ценность которого так невысока в моих собственник
глазах. Поскольку эта работа предназначалась для всеобщего и притом
придирчивого обсуждения, я не мог изложить в ней то, что я деист
вительно думаю. Это-то, вероятно, и обесценило ее больше всего,
Получилась ни богу свечка, ни черту кочерга. И все же я Вам со
пришлю. Нужно проявлять элементарное мужество. Умел воровать
умей и ответ держать. И я надеюсь, что Вы, со свойственной Вам
прямотой, дадите беспристрастную оценку...
В В. Н. Беклемишеве, действительно, странно сочетаются
рационализм в науке с полным пониманием иррационального в искусстве. Мне
кажется, что сам я просто не смог бы жить такими двумя разными
жизнями. Самое главное, над чем я в своей жизни работал для себя
самого, было приведение в единство всех моих взглядов в науке, и
искусстве и в жизни.
А. А. ЛЮБИЩЕВ — Б. С. КУЗИНУ, 21.10.1949
Ваше противопоставление двух типов ученых — у одних проблеми
рождается после измерения, а у других измерение применяется дли
разрешения поставленной научной проблемы — слишком схематично.
Очень часто крупнейшие ученые решали важные проблемы, совершенно
не производя наблюдений или в ограниченном количестве (Кеплер,
Менделеев, Федоров). Конечно, хорошо ставить проблемы и разрешать
их опытом, но надо уметь и в хаосе собранных бессистемных наблюдений
находить порядок—
09.11.1949
Когда Вы защищаетесь от обвинений в нетерпимости, Вы молчаливо
признаете положение, что терпимость есть достоинство, а
нетерпимость — недостаток. Это, конечно, совершенно неверно. Не всякая
терпимость является достоинством, и дом терпимости, как известно,
отнюдь не почтенное учреждение... Крайние формы терпимости и
нетерпимости хорошо изображены у Гоголя в образах Манилова и
Собакевича: по-первому, все люди хороши; по-второму, все дураки и
мерзавцы. И обе крайности вызывают в нас отвращение. Следовательно,
как и всюду, справедливо учение Конфуция, что добродетель
заключается в умеренности, в нахождении оптимальной точки между двумя
крайними. И кто же является арбитром решения вопроса о наличии
мудрой доли нетерпимости: только разум, опять в подтверждение старой
истины Сократа, что разум есть не только главная, но и единственная
добродетель человека. И если разум оправдывает нетерпимость, то она
почтенна.
Можно привести огромное количество примеров... Дарвинизм есть
некоторая идеологическая амфибия, отдельные стороны которой
удовлетворяют самым противоположным построениям: для защитников
капиталистического строя привлекательно его учение о законности,
необходимости для прогресса внутривидовой борьбы за существование;
противников капитализма привлекает его антирелигиозный, материа-
Наука — искусство -— морам ь
339
листический характер. Несомненно, на определенном этапи пмрьба с
религией была необходима для раскрепощения умстионного риииития,
но тут позабыли слова Ницше: «Кто борется с чудовищем, пусть
остережется, чтобы самому не сделаться чудовищем», и в 6opi.fi» с
религиозным догматизмом сами создали антирелигиозный догматпим,
вряд ли лучше первого. А в силу исторической инерции этого роди
догматизма оказались не чужды самые просвещенные умы...
Нетерпимым является всякий человек, принципиально отвергающий какой-
либо взгляд только потому, что он противоречит его излюбленным
постулатам.
Истинно терпимым может быть только человек, последовательно
изгоняющий все иррациональные корни своих суждений. Это не значит,
что он принципиально отвергает все иррациональные, но
иррациональные суждения должны подвергаться критике разума... А так как Вы
не скрываете своей склонности к иррационализму, то неясно, как Вы
можете быть терпимым человеком. Каждый человек терпим только в
меру своего рационализма. В. Н. Беклемишев чрезвычайно терпим в
науке, где он строгий рационалист, и совершенно нетерпим в искусстве
и других областях, где он откровенно принимает иррациональные
подходы.
Но Вы можете возразить, заявив, что если бы Вы были нетерпимы,
то Вы не стали бы поддерживать дружеских отношений с таким
озорником, как я, охаивающим многих, милых Вашему сердцу людей.
Но, во-первых, Вы смешиваете терпимость и культурность (Вы очень
культурный, но нетерпимый человек), а во-вторых, будучи
последовательным иррационалистом, Вы чувствуете ко мне совершенно
иррациональную симпатию. И сформулированные Вами три условия спора
носят псевдорациональный характер. Первое условие: твердая
уверенность, что твой противник может тебя понять. Но Вы отлично знаете,
что я многих Ваших эстетических, а часто и научных положений
понять не могу при всем моем желании. Второе: такая же уверенность,
что он хочет тебя понять. Я совершенно уверен, что Вы не хотите
понять многие биометрические работы. У меня есть желание все понять,
включая симфонии и сонаты, но, к сожалению, отсутствует потенция.
Третье: признание за противником полного и законного права иметь
мнения, отличные от твоих, и сохранять их после спора. Последнее
условие относится к категории культурности, а не терпимости,
отсутствие его означает деспотизм.
Я, напротив, для продуктивного и интересного спора считаю
необходимыми, кроме общей культурности, следующие условия: 1) наличие
общих интересов, 2) наличие в сфере общих интересов важных спорных
проблем, 3) разнообразие подходов у диспутантов к этим проблемам,
4) наличие «искательства» в области данных проблем, иначе говоря,
отсутствие твердой уверенности в правильности и окончательности
намечаемых решений. Для нас с Вами эти условия соблюдаются в
отношении проблем общей систематики; тут у Вас действительно нет
догматизма, что явствует хотя бы из того, что Вы не хотите показывать
Ваши работы мне и, вероятно, даже преувеличиваете их недостатки.
Что касается споров о Шекспире, Данте, Пушкине, вообще искусстве
и т. д., то тут спор продуктивен только для меня, но не для Вас. Мои
340
А. А. Любищев
выпады на Вас, конечно, не действуют нисколько, а только укрепляют
в убеждении, Вами из-за Вашей культурности почти не высказываемом,
что я в этих областях совершенный кретин и озорник (что, возможно,
заключает большую долю справедливости)...
Коснусь теперь вопроса о природе доказательств. Критериями ис*
тинности того или иного положения могут быть следующие: очевидность
(аксиомы), авторитет (догматы), критерий практики (постулаты),
логические выводы (теоремы), приведение к абсурду, индукция.
Совершенно ясно, что в науке всякий авторитет может иметь только
относительный характер. Критерий практики — превосходный и, конечно,
является основным методом исследования в науке, но его недостаток
тот, что поскольку наша практика конечна и приближенна, и проверка
всегда может быть только приближенна. Критерий практики позволяет
отвергнуть неверную теорию, но не может с абсолютной точностью
доказать верную.
Б. С. КУЗИН — А. А. ЛЮБИЩЕВУ, 24.11.1949
Наша с Вами полемика в письмах носит довольно занятный
характер. Мы, собственно, не обсуждаем последовательно какой-то один
вопрос с тем, чтобы потом перейти к другому. Но каждый из нас
выхватывает из письма другого то, на что он с наибольшей охотой
может возразить. И таким образом мы все больше и больше уклоняемся
от первоначального предмета спора. Впрочем, при этом лейтмотив у
каждого из нас остается все тот же. И получается, что мы вовсе и не
спорим, а просто излагаем друг другу каждый свою ересь, цепляясь
только за те положения, которые дают повод к обоснованию или
развитию того или иного пункта этих ересей. Впрочем, я совсем не
хочу сказать, что это мне не нравится, а пишу об этом потому, что,
собравшись Вам отвечать на пункт о терпимости и нетерпимости,
вместо главного, тотчас же ухватился за Ваше второстепенное замечание
о Собакевиче и Манилове, как о крайних представителях той или
другой добродетели, которые, как Вы говорите, вызывают у Вас
отвращение. И я, хоть это и не относится к вопросу о нетерпимости,
прежде всего хочу сказать об отношении к этим двум персонажам,
т. к. в Вашей ссылке на них сказывается Ваше отношение к искусству,
совершенно отличное от моего.
Собакевич и Манилов не вызывают во мне никакого отвращения.
А наоборот — полное восхищение. Для меня это только два прекрасных
портрета. Другой вопрос — если бы я встретил таких людей в жизни.
Тут я бы возмутился, негодовал, возможно, делал бы им гадости. Но
мне никогда и в голову не приходило в чем-нибудь порицать гоголевских
героев. К художественному произведению нельзя подходить с
моральной оценкой. Для него есть единственный критерий — эстетический.
Верно, этический элемент при этом не совсем отсутствует. Но он
относится не к произведению, а к его автору. И это далеко не
второстепенное дело, если считать, как считаю я, что все, создаваемое любым
художником (и любым человеком вообще) — только элементы его
автопортрета. Высмеивание Собакевича и Манилова дает важный штрих
Наука — искусство — мораль _ 341
к моральной характеристике Гоголя. Но для оценки этих двух фигур
важно лишь одно — хорошо ли они сделаны, метко ли высмеяны.
Хорошо? — Больше я от них ничего не требую. Вероятно, Вы такого
взгляда на искусство не разделяете и склонны предъявлять к нему
более «высокие» требования, чтобы оно поучало, облагораживало,
воспитывало, наконец, хотя бы развлекало. Я же все эти претензии считаю
незаконными и никакой другой цели искусства, кроме его самого, не
признаю. Не ясен ли Вам из этого корень всех наших с Вами разногласий
по вопросу об искусстве?
По существу Ваших рассуждений о терпимости и нетерпимости что
можно возразить? — Конечно, во всем нужно знать меру. Но эта мера,
как такт, вкус и тому подобные почти синонимы, абсолютно
иррациональны. И я боюсь, что Ваши попытки подвести рациональный базис
под них окажутся мало обоснованными...-
Репутация ученого создается главным образом количеством
накопленных им знаний и сделанных открытий, лишь в редких случаях —
остротой ума. И я все больше убеждаюсь, что определение умного
человека почти так же невозможно дать, как определение красивого,
тактичного, обладающего хорошим вкусом. Но все это прекрасно
определяется интуитивно, т. е. вполне иррационально.
А. А. ЛЮБИЩЕВ — Б. С. КУЗИНУ, 22.10.1950
Шопенгауэра я прочел и хотя от него далеко не в восторге, по
сравнению с Вами, но именно поэтому прошу разрешения задержать
его на некоторое время. Основательное изучение этой книжки позволит
мне ближе понять и ф°РмУлиРоваггь сущность многих расхождений
между нами... Конечно, Шопенгауэр подавляет своей образованностью;
по-моему, он даже ею щеголяет. Но по сравнению с подлинными
философами, каковыми являются Аристотель, Платон, Гегель, он
фигура даже не второго ранга.
Б. С. КУЗИН — А. А. ЛЮБИЩЕВУ, 01.11.1950
Я и не рассчитывал, что «Афоризмы» Вам понравятся так же, как
они понравились мне. Для меня во всяком сочинении огромную роль
играет форма. И в данном случае она блестящая. Согласен с Вами,
что большинство положений, высказываемых в этой вещи, не ново.
Да автор и сам добросовестно указывает источники, из которых они
взяты. Но все то же самое можно было бы изложить так, чтобы читать
его было мукой и скукой. И тогда действительно было бы справедливо
спросить: зачем он говорит хорошо известные вещи? Но «Афоризмы»
прежде всего — художественное произведение. Автор их не только
образованный человек, как это замечаете и Вы, но кроме того обладает
первосортным художественным вкусом. И, как у всякого настоящего
артиста, прекрасная форма придает его высказываниям некоторый
дополнительный и, конечно, новый смысл.
Я слишком мало знаю философию, чтобы определить ранг
Шопенгауэра как философа. Вы его сравниваете с Платоном, Аристотелем,
342 А. А. Любищев
Гегелем. Первый из них, конечно, превыше всего. Аристотеля я, к
стыду своему, совсем не знаю. Гегель — обладатель сильнейших мозгов.
Но к прекрасному он глух на оба уха. И это всегда заставляло меня
подходить к нему с большой настороженностью. Не верю я в
возможность создания великой философской системы человеком, которому
все равно — что Бах, что Штраус, что автор «Гаудеамуса», что Дюрер,
что создатель смазливых рожиц на конфетных коробках. И тяжкий
слог Гегеля — прямое следствие его художественной глухоты. А
Шопенгауэр, знающий цену прекрасному, мне кажется, ближе к Платону,
чем Гегель. Большие мыслители родятся редко. Настоящие художники
также. Соединение в одной персоне гигантских мыслительных
способностей с такой же артистической одаренностью или хотя бы чутьем,
вероятно, феномен, могущий появиться только однажды в истории
Земли. Будем ждать его. А пока я радуюсь каждому случаю сочетания
тех и других способностей хотя бы и в относительно скромной мере.
Если Шопенгауэр не создал великой философии, то, я думаю, что такая
будет создана скорее мыслителем его типа, чем типа Гегеля. К
прекрасному нельзя подходить с одними только очень хорошими мозгами.
А отмахнуться от него тоже нельзя.
А. А. ЛЮБИЩЕВ — Б. С. КУЗИНУ, 15.01.1951
Посылаю с этим письмом разбор книжки Шопенгауэра. Читал ее,
желая, так сказать, в Вашу душу проникнуть. Есть же пословица:
«Скажи мне, кто твои друзья, и я скажу тебе, кто ты». Иначе говоря,
«Скажи мне, кто твои любимые авторы, и я скажу тебе, кто ты». Но
тут я разгадки не получил. Тех черт сходства, которые указаны в
начале разбора, — индивидуализм и пессимизм — недостаточно.
Шопенгауэр — злобный мизантроп, а Вы — очень общительный и очень
популярный человек. У Вас гораздо шире вкусы. И однако мое чтение
оказалось для меня небесполезным... После чтения этой книжки я
несколько успокоился и не считаю себя совершенным варваром...
Б. С. КУЗИН — А. А. ЛЮБИЩЕВУ, 01.02.1951
Ваш разнос Шопенгауэра доставил мне большое удовольствие. Вы
очень искренне обозлились на большого пакостника, каким, вероятно,
и был Шопенгауэр. Думаю, что, с точки зрения моральной, Вы правы
почти вб всех своих выпадах против него. Но я ни минуты и не
сомневался в том, что он был каналья. А моя давняя любовь к Вам,
пожалуй, больше всего основана на самой высокой оценке Ваших
душевных качеств.
Но, приступая к чтению «Афоризмов», я и не намеревался поучиться
у их автора ни нравственности, ни даже житейской мудрости. Что до
моей морали, то она, отчасти по слабости моего духа, а отчасти в силу
суровых житейских обстоятельств, очень невысока. Я только избегаю
делать самые последние гадости. Соблюдаю только самый минимум
душевной гигиены.
Наука — искусство — мораль 343
Я читал «Афоризмы» как чисто художественное произведение,
написанное автором злым, остроумным и обладающим первосортным
вкусом. Это произведение мастерское. Другой вопрос, какая
физиономия из-за него выглядывает — симпатичная или нет. От этого вопроса
нельзя отмахнуться, так как личность автора не может не интересовать
настоящего читателя. И, конечно, было бы приятнее, если бы автор
оказался милягой и душевным малым. Но это уже вопрос не самого
искусства. Никакое художественное произведение нельзя оценивать с
точки зрения морали. В области искусства действуют другие критерии.
Прежде всего — вкус. Вот что для искусства абсолютно
противопоказано, это фальшь. Но, пожалуй, умение избегать ее есть тоже одно из
проявлений вкуса.
Но я все же считаю, что всякое настоящее произведение искусства,
безупречное с точки зрения приложимых к нему норм оценки, тем
самым имеет уже большую моральную ценность, поскольку оно лишено
фальши, т. е. лжи, и борется с ней. А ведь известно, что тля ест траву,
ржа — железо, а лжа — душу. Самая высокоморальная идея,
изложенная фальшивым, коробящим вкус языком, приобретает от этого
отрицательный смысл, т. к., возмущаясь формой, в какой она
преподнесена, вы невольно переносите свое раздражение и на ее смысл.
Поэтому хотя Вольтер и циник и пакостник, а Свифт —
человеконенавистник, их сочинения, прекрасные в художественном отношении,
тем самым имеют и большую моральную ценность. А Надсон, который
только и делал, что «горел» да искал идеал, да пускал сопли, опошляя
идеи высокой морали, приносил им величайший вред, т. к. делал их
предметом легкого осмеяния.
Таким образом, мне кажется, что Вы подошли к Шопенгауэру, по
крайней мере в данном его сочинении, не с той стороны, с какой к
нему следовало бы подходить. Если оценивать самый совершенный
мотор самолета как музыкальный инструмент, то у него можно найти
крупнейшие недостатки.
Оптимизм, мне кажется, обязательно связан с верой во
всемогущество разума и, кроме того, — с наивно-ламаркианским взглядом на
природу человека. Вы больше моего верите в разум и потому больше
меня оптимист. Но я все же не такой уж пессимист, как это может
показаться. Верно, я совершенно не верю в возможность построения
жизни и общества на рациональной основе. Я не верю в возможность
улучшения (морального) человеческой природы. И я очень невысоко
оцениваю умственные и моральные качества людей в их подавляющем
большинстве. Но я считаю, что при всем этом еще нет оснований
впадать в отчаяние и вешаться. Есть в жизни нечто такое, ради чего
стоит принять все ее тяжелые стороны, хотя бы они по своей массе и
подавляли светлые. Это — приятные развлечения, которые нам дает
занятие наукой, и огромное наслаждение от искусства. Кроме того, а
может быть, и больше всего, это — общение с людьми. Я всегда
глубочайше верил, что есть люди вполне прекрасные и терпеть не мог
этого дешевого пессимизма, исходящего из мещанской формулы, что
все люди сволочи. И я всегда искал таких людей. И мне кажется,
находил. И, вероятно, я застрахован от оргвыводов последовательного
до конца пессимизма.
344
А. А. Любищев
Но мне всегда казалось, что настоящий оптимизм всегда немного
глуповат. И потому мне доставляет удовольствие, когда его слегкп
щелкают по носу. Эту функцию особенно хорошо выполняют злословие
и злоязычие. И я думаю, что злые высказывания о людях предполагают
больше ума в их авторе, чем благодушные. И только очень немногие,
по-настоящему умные, талантливые и хорошие люди умеют и имеют
право говорить о прекрасных сторонах человеческой души без риска
показаться придурковатыми. Такой был Лесков. И в наибольшей
мере — Достоевский.
В своих пессимистических оценках людей и жизни Шопенгауэр
проявляется как очень умный человек. И уж он-то имеет право на
такие оценки, так как сумел быть пессимистом до конца и единственный
(правда, не житейски, а только философски) признавал за небытием
все преимущества против бытия.
Я все-таки вполне согласен с Шопенгауэром, что глупые и
невежественные мужчины и безобразные женщины наиболее любимы и
ценимы в обществе. Зависть — двигатель исключительной мощности.
Поэтому ничто не вызывает в людях такой ненависти, как чужие
достоинства или чужая удача. Я замечал, что относительно терпимо
публика относится к старикам. За ними охотно признают ум, высокую
моральность, им прощают материальное благополучие, высокое
положение в обществе и т. д. Вероятно, это обусловлено тем, что тут зависть
умеряется утешительным сознанием, что счастливец будет недолго
пользоваться всеми своими преимуществами. Но видеть жирный кус
в руках молодого и здорового человека — просто непереносимо. Но
здесь, как и в отношении всех других злых наблюдений Ш., нужно
иметь в виду, что они относятся к средним, т. е. очень низкого
морального уровня, людям. Любить умного и хорошего человека может
лишь умный и хороший. И это всегда так бывает в действительности.
Неужели Вы серьезно считаете, что истинно человеческая
добродетель только одна — разум? А куда же Вы денете все моральные
достоинства и чувство прекрасного? Меня прямо пугает Ваше
преклонение перед разумом. Хорошо, что я Вас знаю давно лично и потому
мне известно, что всякие другие добродетели, кроме разума, присущи
Вам в высокой степени. Я думаю, что разум, конечно, очень важное
и очень высокое качество. Но он ужасен в человеке, если составляет
единственную его добродетель. Всякие попытки утвердить культ разума
влекли за собой жестокость и фальшь, губительную для искусства.
Голый разум — чудовище, быть может, еще более ужасное, чем чистое
безумие. Величие человека состоит не в том, что он разумен, но что
он разумен, морален и способен воспринимать прекрасное.
Я думаю, «Афоризмы» Вам не понравились именно потому, почему
они нравятся мне. Я считаю, что даже в своей основной области —
науке, разум может действовать вполне успешно лишь в кооперации
с чувством прекрасного. В этой своей вещи Ш. и пытается дать
некоторый синтез философии и искусства. Вы же подходите к искусству с
рационалистическим анализом. Это всегда незаконно. Никакое
произведение искусства не может вынести такого анализа. Не вынесло и
это. Но в этом неудача не Шопенгауэра, а Ваша.
Наука — искусство — мораль 345
А. А. ЛЮБИЩЕВ — Б. С. КУЗИНУ, 19.09.1951
Вы склонны считать, что оптимизм глупее пессимизма... Я лично
думаю, что умные люди могут быть и пессимистами, и оптимистами,
но в целом оптимизм, конечно, разумнее... Разве люди, брюзжащие
на все, ни к чему не стремящиеся, кажутся Вам очень умными людьми?
Если взять наших поэтов, то великолепным типом оптимиста был,
конечно, Пушкин. У него, безусловно, есть и пессимистические
высказывания, но в общем его поэзия вся проникнута жизнерадостностью.
Из композиторов таков Моцарт, а разве он из-за этого является
комичным?
Пессимисты часто торжествуют потому, .что оптимисты часто
ошибаются. И я, пожалуй, соглашусь, что они ошибаются действительно
чаще. Но здесь полезно вспомнить слова Путина: «Тьмы низких истин
нам дороже нас возвышающий обман». Конечно, можно протестовать
против слов, т. к. истина в подлинном смысле этого слова, как понимает
Гегель, низкой быть не может. Правильнее будет сказать: тьмы низких
фактов нам дороже нас возвышающая великая идея, хотя бы в первом
приближении настолько несовершенная, что большей частью приводит
к ошибкам. Оптимист готов идти на авось, пессимист не способен на
это. В этом я вижу причину различия между судьбами, например,
финского и русского народов...
Полезно вспомнить слова, кажется, Вольтера, что подлинно умным
человеком можно назвать не того, кто не говорит глупостей, а того
кто говорит много глупостей безнаказанно для своей репутации умного
человека. Я склонен думать, что оптимисты в целом относятся к
категории людей, говорящих много глупостей, но и говорящих иногда
такие вещи, которые недоступны пессимистам, как правило,
повторяющим избитые положения. Хорошо смеется тот, кто смеется последним,
и насмешка в конце концов падает на долю пессимистов. Впрочем,
для умного человека насмешка над ним ограниченных людей не имеет
никакого значения.
О культе разума. Я думаю, что Ваше негодование проистекает
только из неправильного понимания разума и морали. Можно ли
построить мораль независимо от разума?! Здесь мое учение вовсе не
оригинально. Это просто повторение старого платоновского учения.
В одном из диалогов Платон именем Сократа защищает положение
«согрешающий добровольно лучше согрешающего невольно». Ком-
менаторы-филистеры не поняли этого положения и полагают, что оно
противоречит духу сократовского учения, а на самом деле оно вполне
с ним гармонирует. Какое положение морали Вы можете выдвинуть,
чтобы оно приводило к хорошим результатам независимо от критики
разума? Любая добродетель, не контролируемая разумом, приводит к
смешным или преступным поступкам. Материнская любовь — высокая
добродетель, но Простакова вовсе у нас никакого умиления не вызывает,
а только смех.
Гораздо больше жестокости внесено в мир вследствие
неограниченного проведения моральных доктрин, чем вследствие неограниченного
господетва разума. Торквемада, вероятно, был убежденным сторонни-
346 А. А. Любищев
ком определенных, и притом неплохих, моральных доктрин и,
возможно, даже считал, что, сжигая еретиков, он тем самым спасает их
от вечного мучения в аду. Что же, тут разум виноват? Жесткости
многих убежденных властителей часто возникают от того, что они но
допускают противоречий, искренне считая, что противники их —
представители дьявола в той или иной форме. Истинный разум всегда
приводит к положениям, подобным ньютоновскому, что то, что мы
знаем, есть ничтожно малая доля того, что вообще можно знать, а
отсюда подлинно разумный человек всегда склонен к терпимости.
Крайняя степень убежденности и отрицания «с порога» всякого
инакомыслия есть признак несовершенного разума. Здесь к жестокости
всегда приводит мораль, а не разум.
Теперь о способности воспринимать прекрасное. Она отличается от
разума тем, что разум подлежит критике, а она — нет, по крайней
мере по мнению большинства, и Вас в том числе. Я придерживаюсь
иного мнения, ведущего свое начало от Пифагора и Платона. Если мы
признаем, что эстетическое чувство абсолютно не родственно
рациональному пониманию, что алгеброй нельзя проверить гармонию, то
мы должны будем прийти к выводу, что это никак не может
характеризовать высоту человека, оно свойственно всем людям, а различное
понимание прекрасного не может претендовать на принудительность
в смысле более высокого и более низкого, а значит, тогда вся область
прекрасного станет чисто субъективной сферой, примерно того же
порядка, как пищевые вкусы человека, его склонность к тем или иным
развлечениям и пр.
Об искусстве и науке. Вы где-то написали, что считаете искусство
выше науки. Это положение меня всего больше заинтересовало и
обдумывание его служило наибольшей помехой к ответу на Ваше
письмо, и сейчас я далеко не все продумал, но постараюсь ответить
то, что придумал.
Я вовсе не склонен, как это Вам ни покажется странным, отрицать
полностью Ваше положение. Напротив, в известном смысле оно
справедливо, но только именно в известном смысле. Придавая же своим
словам другой смысл, мы с не меньшим, а даже с большим правом
можем утверждать, что наука выше искусства.
Разберем последовательно определение науки и искусства, их
границы. Я никак не могу дать точного выражения своей мысли, но мне
думается, что противоположение науки и искусства имеет по крайней
мере три смысла: 1) способность нашей психики, 2) область
деятельности, 3) результат этой деятельности. Для науки и искусства
характерно следующее противоположение:
Наука Искусство
Память Догадка
Трезвый анализ Воображение
Трудолюбие Вдохновение
Истина Красота
Разум Чувство
Наука — искусство — мораль 347
Когда Вы говорите, что искусство выше науки, то Вы утверждаете,
что те способности человеческой психики, которые написаны в правом
столбце, выше тех способностей, которые написаны в левом. И я с
этим спорить не стану, за исключением последних двух, но и здесь
возможно различное понимание.
Противопоставляя искусство и науку как области деятельности,
мы как будто можем провести совершенно четкие границы: математика,
естественные науки, история и пр. — это очевидно науки, а музыка,
поэзия, живопись — это очевидно искусство. Наукой, в смысле области
деятельности, в самом широком смысле слова можно назвать все, чему
можно научиться. Но тогда уже наука вторгается в область искусства,
т. к. и в области искусства также надо учиться. Раньше говорили,
что, скажем, мужик отдал сына сапожнику в науку, то в такую же
науку отдают и молодых живописцев. Поэтому области деятельности
по границам своим совпадают с границами искусства и науки,
понимаемых как совокупность достигнутых результатов...
Вы выделяется высшие произведения искусства и считаете их более
высокими, чем науку. Однако для науки Вы такого выделения не
делаете, хотя и здесь с не меньшим правом, чем в искусстве, можно
сделать такое же противоположение. Из обширнейшей области науки
как сферы деятельности можно выделить более узкую область науки
в истинном смысле слова, где человек достигает наибольшей высоты.
И вот в такой науке, наилучшим представителем которой является
математика, совершенно исчезают противоположения, приведенные в
табличке. Чем выше стоит наука, тем больше в ней играет роль
интуиция, догадка, воображение и все прочие особенности, присущие
только искусству в обычном понимании. Академик Крылов мне как-то
цитировал высказывание одного французского математика:
«Гениальные математики высказывают теоремы, а талантливые их доказывают».
Хваленое воображение поэтов, художников и т. д. не идет ни в какое
сравнение с воображением современных математиков, строящих
неэвклидовы геометрии, многомерные пространства и т. п. Поэтому,
когда говорят, что искусство выше науки, то к этому можно
присоединиться в таком понимании: те способности, которые особенно
считаются необходимыми для искусства, характеризуют в своем лучшем
развитии наиболее гениальных людей. Но все эти способности приводят
к достаточно плодотворным результатам в особенности тогда, когда
они освещаются светом разума.
Только благодаря разуму взлеты воображения фиксируются и путем
фиксации полученных достижений становится возможным то
грандиозное построение, каким является современная наука. Поэтому как
результат человеческой деятельности наука, конечно, несравненно
выше искусства. Искусство, если можно так выразиться, одноэтажно или
имеет немного этажей, а наука многоэтажна. Наиболее многоэтажным
искусством является музыка, но там как раз элемент науки очень
велик и учение о гармонии — это настоящая наука. Как в математике
огромно внедрение искусства, так и в музыке огромно внедрение науки.
И так как Вы большой любитель музыки и очень небольшой любитель
математики, то понятно, что Вы сравниваете высочайшее, хорошо Вам
знакомое искусство с далеко не высочайшей, хорошо Вам известной
348 А А Любищев
биологией и прочими неточными науками. Тут уж спорить не стану.
Музыка выше биологии. Но я надеюсь, что будет время, когда биология
перерастет музыку.
Б. С. КУЗИН — А. А. ЛЮБИЩЕВУ, 26.02.1952
Спорность какого-либо положения не всегда является основанием
к тому, чтобы против него возражать. И это по той причине, что
возражение само собой напрашивается. Возьмем любую пословицу.
В каждой из них высказывается какая-либо справедливая мысль.
И против каждой можно возразить с большим основанием. И это часто
бывает сделано уже другой пословицей, также очень меткой, но прямо
противоположной первой по смыслу. И уж, конечно, нет ничего проще,
как опровергнуть любой афоризм, так как каждый из них всегда —
полуистина. Но тогда, быть может, и не следует высказывать
афористических положений? Я за ними признаю право на существование.
Это право дает им их изящество. Они создаются в расчете на умного
человека, понимающего, как и их автор, их полуистинную сущность.
Отбрасывание второй половины истины, как само собой разумеющейся,
и придает им острый и изящный характер.
И Шопенгауэр очень удачно назвал свое сочинение афоризмами.
Не сомневаюсь, что сам он прекрасно понимал, что все его афоризмы —
полуистина. Не сомневаюсь, что сам он не хуже Вас мог бы дописать
вторые их полуистинные же половины. Если бы он это сделал, то
получился бы вполне филистерский труд, который я не стал бы читать.
Об оптимизме и пессимизме можно говорить много. Мне кажется,
что настоящее значение слова «пессимизм» часто подменяется чисто
житейским, кухонным. Пессимистом обычно называют нытика,
мизантропа, брюзгу. Конечно, такой пессимизм я не склонен
возвеличивать и превозносить его над жизнерадостностью, добродушием,
благожелательством. Я говорю о другом, настоящем пессимизме. Он
заключается в полном понимании дурной природы человека, ограниченности
разума, невозможности «счастья», понимаемого как отсутствие
страдания. И мне кажется, что человек, который хорошо это понимает и
в то же время не отрицает жизнь, а находит высшие цели существования
и живет во имя их, выше бодряка, энергично трудящегося над
усовершенствованием человеческой природы в сознании достижимости
этой цели, верящего во всемогущество разума и в возможность
построения жизни без страдания. А выше первый потому, что у него есть
мужество жить с открытыми глазами, тогда как весь источник бодрости
второго заключается в его слепоте.
Вот Вы приводите в качестве великолепного оптимиста Пушкина.
А по-моему, он оптимист только в том смысле, что, не теша себя
никакими иллюзиями, он все же не брюзжал и не прибегал к
самоубийству. В одном из самых своих прекрасных и зрелых стихотворений
он говорит: «На свете счастья нет, а есть покой и воля». Хорошенький
оптимизм! И попробуйте найти у Пушкина где-нибудь беззаботное
чириканье. О Моцарте говорить труднее, так как смысл музыки нельзя
передать никакими словами. Но сама по себе жизнерадостность и
веселость никак не исключают пессимизма, как я его понимаю. Сам
Наука — искусство — мораль 349
я, мне кажется, вполне законченный пессимист. Но я веселый человек
по природе, всегда много шутил и смеялся и никогда не хныкал.
Вы спрашиваете: «Какое положение морали Вы можете выдвинуть,
чтобы оно приводило к хорошим результатам независимо от критики
разума?» А есть ли вообще настоящие положения морали? Можно ли
выставить какое-нибудь абсолютно моральное положение? Мне
кажется, что как только мы такое положение сформулируем и начнем
неукоснительно проводить его в жизнь, так тотчас наделаем кучу аморальных
поступков. Действовать морально не означает ли поступать сообразно
добрым движениям души? Один и тот же поступок может быть в одном
случае моральным, а в другом аморальным. И только непосредственное
чувство может подсказать, в каком случае как нужно поступить.
Вы считаете, что Торквемада жег еретиков из моральных
побуждений. А мне кажется, что он действовал именно по указанию разума.
Это положение вполне рациональное, что лучше помучить еретика на
костре несколько минут, чем допустить его вечное горение. Чисто
моральное побуждение протестует против доставления мучений
человеку, не считаясь с тем, что это мучение необходимо для будущего
его блага и для блага других людей. На примере Простаковой Вы
высмеиваете материнскую любовь, не контролируемую разумом. Но
смех Простакова вызывает не тем, что ее любовь приводит к плохим
результатам для объекта ее любви. Смешно и гадко в ней сочетание
этой любви к сыну с жестокостью ко всем прочим людям. Если бы
она вообще была бы очень доброй и хорошей женщиной, неумеренно
баловавшей сына, которому такое баловство пошло во вред, то мы не
смеялись бы, а плакали.
На мой взгляд, мораль и разум не только обособлены друг от друга,
но очень часто бывают непримиримы между собой. И в этом заключается
величайшая трагедия. На этой почве происходят душевные и
социальные конфликты. Мораль прекрасна. Разум тоже. Построить жизнь на
моральных принципах нельзя практически из-за того, что только
единицы людей моральны. Последовательное проведение принципов
разума обязательно приводит к ужасным преступлениям против морали.
О способности воспринимать прекрасное я, вероятно, никогда с
Вами не договорюсь. Пожалуй, Вы правы, что та или иная потребность
в искусстве есть почти у всякого человека. А если потребность есть,
то она должна быть удовлетворена и именно таким способом, как это
нужно данному индивиду. Любитель «Кирпичиков» подохнет от скуки,
если вы начнете насыщать его музыкальный голод квартетом Бетховена.
Поэтому плохая музыка, плохая живопись и плохая литература имеют
свой raison d'etre.
Спор о том, что выше, искусство или наука, пожалуй, не может
быть вполне убедительно разрешен, т. к. высота того и другого должны
быть измерены в каких-то общих единицах. А где их взять? Я могу
сказать только, что мне известны абсолютно прекрасные произведения
искусства, соприкосновение с которыми меня потрясает, как может
потрясти только ощущение близости к Абсолютному. В науке же я
таких построений не знаю. Здесь меня многое восхищает. Но это
восхищение, как некоторая эмоция, по своей силе не идет ни в какое
сравнение с тем, что со мной делают Бах, Рембрандт, Данте, Пушкин.
350 А. А, Любищев ___
Что касается математики, то, по-видимому (я ее очень плохо знаю),
она действительно прекрасна и в ней человеческий дух достигает
каких-то колоссальных вершин. Но я не совсем уверен, что она —
наука. Наука всегда бывает направлена на что-то внешнее по отношению
к ней. А чистая математика направлена на себя самое. Она скорее
какой-то великолепный метод познания, имеющий широчайшее
приложение в науке, технике и даже в искусстве. В отношении биологии
мы с Вами сходимся в том, что оба прочим ей великое будущее. Но
Вы считаете, что она достигнет своего высшего развития после того,
как будет максимально математизирована. А мне кажется, что
математика имеет лишь очень слабое приложение к биологии. А покамест
она ей вредна, т. к. отвлекает некоторое количество хороших голов,
вроде Вашей, в сторону от больших путей биологии.
Философия, по-моему, тоже не наука. Настоящая философия есть
синтез всех наук, всех искусств, всех сторон деятельности человеческого
духа. Кто ее построит? Кант был только ученый. Он был чужд искусства
и не жил жизнью настоящего человека. Гегель слабовато понимал в
искусстве и тоже был профессором. Гете не задавался целью создать
философскую систему. Шопенгауэр был поверхностен. Платон, по-
видимому, был больше всех способен к синтезу двух главнейших
оснований философии — науки и искусства. Но наука в его время была
слабоватой. И все же его до сих пор никто не перешиб. Я все же
думаю, что через некоторое время биология, имеющая наибольшее
число точек соприкосновения с искусством, религией и жизнью, даст
основание для построения великой философии будущего.
Возясь со своей диссертацией, я, кроме целей тщеславия, имел в
виду улучшить свою жизнь. Эта последняя цель пока не достигнута
ни в какой мере... После защиты я, как и планировал, занялся
греческим языком. Добросовестно зубрил грамматику. В скором времени
покончу с глаголами и тогда примусь читать всяких занятных греков,
в том числе и Платона. Каким пустяком теперь мне кажется латинская
грамматика в сравнении с греческой. После больших трудов я только
смогу понимать текст, но писать по-гречески, как я пишу по-латыни,
по-видимому, никогда не буду.
Последнее мое пребывание в Москве оставило у меня тяжелое
впечатление. Очень уж там весь народ (университетский) испаскудился.
Все охвачены честолюбием. Грызутся между собой. Топят друг друга.
Костят каждый каждого с идеологических позиций, хотя никто ни
хрена не понимает ни в какой философии, в том числе и в марксистской.
Частые инфаркты и инсульты не охлаждают пыла пакостников и
честолюбцев. Если не все мои знакомые входят в эти две категории,
то другая часть их проявляет позорное малодушие и трусость. Мне до
сих пор в глубине души было досадно, что я оказался вне Университета.
Теперь же я совершенно искренне не желал бы находиться в нем.
И как знать, может быть, это была особая милость судьбы ко мне, что
я там не остался.
Наука — искусство — мораль 351
А. А. ЛЮБИЩЕВ — Б. С. КУЗИНУ, 01.09.1952
Когда я нападаю на афоризмы Шопенгауэра, настаиваю на примате
разума, на обязательности некоторой общечеловеческой этики, Вы
становитесь на чисто скептическую позицию: а стоит ли спорить? По
Вашему мнению, сам Ш. понимал, что все его афоризмы — полуистины,
что он сам мог бы написать афоризмы противоположного характера,
но «если бы он это сделал, то получился бы вполне филистерский
труд». Удивляюсь, как такая фраза могла быть написана человеком,
который (в полном согласии в данном случае со мной) считает Платона
непревзойденным философом. Возьмите его великолепный диалог «Про-
тагор», где противоположные точки зрения развиваются с одинаковой
убедительностью и результат даже остается неясным. Вот это
подлинный искатель истины, а не жалкий догматик, как Ваш Шопенгауэр.
Другой подлинный шедевр Платона «Пир» послужил даже прототипом
всякого изложения разных точек зрения (симпозион). Никаких
оснований думать, что Шопенгауэр не был серьезен в своих высказываниях,
нет, и несмотря на свою односторонность, он проявляет все качества
филистера. Разносторонность точек зрения, полнота освещения вопроса
ни в какой мере не противоречат художественности...
Утверждение, что математика — не наука, а метод, высказывал в
свое время и милейший Л. С. Берг, тоже не слишком отягощенный
(несмотря на свою широкую эрудицию) математическими познаниями.
Но разве Вам не известно, что сейчас грань между математикой и
физикой стирается и что есть выдающиеся физики (Эддингтон),
пытающиеся математизировать всю физику; их осуждают у нас за
идеализм, но и с материалистической точки зрения математика есть
отражение реальных отношений, а вовсе не выдумана из головы. Так что
и для материалистов, и для идеалистов грани между математикой и
физикой нет. Может быть, и физика — не наука, потому что Вы ее
не знаете? Обидно, когда глупости о науке, о возможности применения
математики в биологии говорят совсем не глупые люди. Выкинув
математику из науки, не зная физики и других совершенных наук,
конечно, легко прийти к заключению, что оскопленная Вами ненаука
вообще никаких высоких эмоций дать не может.
Философия тоже не наука, по-Вашему, так как она есть синтез,
всех сторон человеческого духа. Согласен. Так разве общее учение о
всех проявлениях человеческого духа не может быть научным, разве
не может быть науки о прекрасном? Если не может, тогда, значит,
искусство лежит вне рациональной сферы; если может, значит,
возможна научная эстетика, наука о прекрасном — часть философии...
Б. С. КУЗИН — А. А. ЛЮБИЩЕВУ, 12.09.1952
О замусоленном нами Шопенгауэре. Ведь я не говорил, что его
взгляды на жизнь — мои взгляды. Что мне у него очень нравится,
так это манера изложения своих взглядов, в которой мне чрезвычайно
импонирует его глубокое понимание искусства и методов искусства.
А импонирует по той причине, что я глубочайше убежден, что серьезный
352 А А. Любищев
прогресс науки возможен будет только тогда, когда восстановится ее;
былое единство с искусством.
Из того, что я Вам несколько раз говорил, что у Вас нет настоящей)
понимания искусства, Вы сделали вывод, будто я убежден в наличии
у меня самого безупречного вкуса. Это не так. Я действительно думаю,
что искусство мне ближе и понятнее, чем Вам. Но я никогда не считал
себя здесь безупречным арбитром. Да я и не могу говорить об искусстве
вообще. Я хорошо знаю, что в разных его областях моя компетенция
очень различна. Что касается музыки, то тут мне кажется, что мои
суждения имеют очень мало погрешностей. О поэзии я сужу гораздо
осторожнее. В живописи разбираюсь еще хуже...
Вы предполагаете, во мне чрезвычайное самомнение... вероятно,
потому, что я часто осуждаю и высмеиваю других людей. Но лишает
ли меня этого права наличие собственных недостатков? Думаю, что
нет. Оно, конечно, справедливо, что «чем кумушек считать трудиться...»
Но если бы люди строго следовали этому правилу, то писание сатир
и памфлетов оказалось бы исключительной привилегией дураков.
Думаю, что оба мы очень терпимые люди. Но всякая терпимость
относительна. Вполне терпимыми могут быть только совсем
беспринципные люди. И у нас с Вами у каждого есть свой предел терпимости.
Но мне кажется, что я знаю меру своей терпимости, а Вы нет.
А. А. ЛЮБИЩЕВ — Б. С. КУЗИНУ, 02.12.1952
Вы доказываете Вашу терпимость тем, что подолгу работаете на
одном месте и никогда не оказываетесь окруженным на работе врагами.
В то же время Вы пишете, что Вы всегда одиноки, что круг друзей
сужается и что сколько-нибудь близких Вам людей совсем нет в тех
местах, где Вы живете с 1935 г. В этом отношении я с Вами резко
расхожусь. На каждом новом месте я быстро осваиваюсь и приобретаю
хороших друзей, так что количество друзей у меня не уменьшается.
Особенно много искренних друзей у меня среди молодежи... Не потому
ли, что я резко отрицаю Шопенгауэра с его нелепыми «Афоризмами»,
а Вы ими восхищаетесь и, возможно, незаметно для себя, заражаетесь
низменным духом этого произведения?
Б. С. КУЗИН — А. А. ЛЮБИЩЕВУ, 13.12.1952
Кто-то высказал мнение, что во всяком споре победившим остается
тот, для кого он оказался более поучительным. Вам наши споры,
очевидно, дали возможность раскрыть невысокую моральную и
умственную сущность одного из Ваших приятелей. Меня они избавили еще
от одной из юношеских иллюзий. Я теперь знаю, что единственное
логическое завершение любого спора без дипломатии — драка. Мне
кажется, что я извлек из этих споров более общее поучение, а Вы —
более частное. Впрочем, я уверен, что Вы с этим не согласны.
Наука — искусство — мораль 353
Б. С. КУЗИН —О. П. ОРЛИЦКОЙ,1 11.05.1955
Я уже довольно давно пришел к выводу, что положение «из
столкновения мнений рождается истина» справедливо только в очень
ограниченном смысле. Истина может возникнуть только при самом первом
столкновении противоположных мнений. И то лишь в том случае, если
представители этих мнений способны слушать друг друга и искренне
хотят взаимного понимания. Но как только начинается так называемая
полемика, так зародыши истины, заключавшиеся в каждом из
первоначально высказанных мнений, начинают чахнуть. И в процессе споров
это увядание нежных ростков все продолжается. А к моменту триумфа
победителя в таком споре этот победитель, сам того не замечая,
оказывается стоящим на трупе1 защищаемой им истины. Между тем, у
людей именно на эти споры уходит большая часть их душевных сил
и они, увлекшись чистым спором, не делают того, что действительно
полезно для общества и что способствует совершенствованию их
собственного духа. Но о всех этих вещах лучше говорить, чем писать.
Поэтому я с нетерпением ожидаю встречи с Вами и А. А.
31.03.1960
Я состарился раньше А. А., хотя лет мне и довольно много меньше,
чем ему. Один из важнейших признаков старости — исчезновение
охоты спорить. Споры — занятие число юношеское. И, очевидно, судьба
наградила А. А. вечной юностью. Он чистейшей воды полемист. Каждое
его письмо, каждое сочинение — вызов на спор. Вот я и думаю, что
я постепенно утратил способность принимать эти вызовы. А из-за этого
сама собой оборвалась связь между нами.
Но это нисколько не изменило моего отношения к А. А- Людей
его душевного ранга и критической силы ума вряд ли в жизни
встречаешь так много, чтобы они с годами уходили для тебя в какой-то
безразличный фон. Слишком часто я вспоминаю всякие мнения и
мысли А. А., не говоря уже о чудных воспоминаниях наших встреч,
всегда для меня значительных и дорогих. Вспоминая всю историю
нашей с ним дружбы, я хочу сказать, что спорили и ругались мы с
ним много, но никакой тени нет для меня на его портрете. Про кого
из моих друзей я могу сказать то же самое?
Б. С. КУЗИН — А. А. ЛЮБИЩЕВУ, 17.01.1970
Моя болезнь, как и всякое другое зло, имела и хорошие стороны.
Главная из них та, что было свободное время для чтения, писания и
для того, чтобы думать... И я заметил, что при каждом своем
размышлении, притом на самые различные темы, я вспоминал Вас...
Наши с Вами отношения, в том числе и переписка, заглохли по
моей вине. Я понял, что для того, чтобы продолжать их на уровне,
1 Ольга Петровна Орлицкая — жена А. А. Любищева.
354
А. А. Любшцев
которого, собственно они заслуживают, нужно прекратить всякую
другую деятельность... Кроме того, у нас очень разные мнения о многих
вещах... Вы несравненно выше, чем я, оцениваете силу интеллекта и
его возможности. Другими словами, тип ученого в Вас выражен гораздо
сильней, чем во мне. И Вы — страстный и принципиальный спорщик...
Несколько лет назад мне пришла мысль, что при определении
удачности или неудачности прожитой жизни обычно применяется
далеко не бесспорный критерий. Именно — успех. Конечно, преуспеть в
любом деле стремится каждый. Но обычно под успехом понимается не
собственное удовлетворение от хорошо выполненной работы или
достигнутой цели, а признание этого другими... Чтобы добиться такого
успеха, нужны определенные данные, которые вряд ли стоит мне Вам
перечислять. Но в наших условиях, особенно перед учеными и
артистами, стоит одна дополнительная трудность — нужно, чтобы их
произведения отвечали определенной идеологии, а чаще — задачам
момента. Но ничто действительно новое не укладывается ни в какую,
заранее преподанную старую схему. Во всяком случае, не может в нее
уложиться целиком вся система взглядов, если она у данного автора
имеется. Однако, поскольку пробиться на публичную арену
большинству представляется безусловной необходимостью (иначе ты —
неудачник!), люди прибегают к разным хитростям. Из них самая невинная —
кое о чем просто умолчать. Но если это «кое-что» составляет главную
сущность работы, то о нем не умолчишь. А человек правдивый даже
и небольшую часть правды не захочет утаивать. Другой способ
обнародования сомнительного в отношении идеологии произведения —
предпослать ему некоторую заклинательную часть, наполненную
сакраментальными формулами из самых незыблемых источников. Но
несоответствие заклинания содержанию все же может быть
обнаружено... Третий способ действия — прибегать к эзопову языку, напускать
всякого тумана. Но при этом есть опасение, что читатель не поймет
всего величия мысли автора или просто ничего не поймет.
Но как просто разрубается этот гордиев узел, если принять, что
успех — не главная цель жизни. Тогда человек может принудительно
работать только для получения средств к существованию, а остальное
время отдавать тому, что ему кажется интересным и важным. Так я и
стал поступать. Я стал писать, не рассчитывая ни на какого читателя.
Пишу и складываю в стол, в ящик. Такой образ действия, конечно, не
приносит мне популярности как автору, т. е. не увеличивает моего
жизненного успеха. Но он имеет и большие преимущества. Я могу
писать не только что мне нравится, но и как мне нравится. Могу просто
упоминать авторов, не разыскивать точных цитат. А самое главное —
в своих писаниях я раскрываюсь таким, как я есть. Перед кем? Это
уже вопрос метафизический, т. е., по-видимому, самый важный.
А. А. ЛЮБИЩЕВ — Б. С. КУЗИНУ, 13.02.1970
Наконец получил от Вас длинное письмо... Мне понравилось, что
некоторые места моей английской работы Вам доставили даже наслаж-
Наука — искусство — мораль
355
дение. Угодить такому эстету, как Вы, штука нелегкая, и этот успех
меня очень радует, хотя Вы и не придаете значения успеху...
Вы считаете, что споры ни к чему не приводят. Конечно, если
человек в чем-либо уверен догматически, споры бесполезны и для него
и для его противника... У меня есть убеждения, которые я сохранил
с юности (антимилитаризм, интернационализм, социализм в моем
понимании и либерализм). Другие радикально менялись, но ни одно из
них не перерастает в догмат, т. е. в такое положение, которое я считаю
абсолютно достоверным и не допускающим оспаривания. Говорят,
споры порождают врагов. Не верю. На своем опыте я убедился, что если
спорить честно, т. е. не фальсифицировать аргументов и не прибегать
к насилию, то даже весьма резкая полемика врагов не создает.
В своем личном опыте я могу констатировать, что многое переменил
именно потому, что внимательно прислушивался к голосам оппонентов.
И если у меня сейчас много друзей и число их все прибывает несмотря
на мой, более чем почтенный возраст, то этим я обязан прежде всего
тому, что тщательно вдумывался во все возражения противника.
Основная черта моей идейной эволюции — от дарвинизма к платонизму,
и здесь смена касается и многих социально-политических вопросов.
Занимая ту или иную позицию, я старался больше всего читать не
своих товарищей по мнению, а наоборот, противников.
Конечно, я люблю спорить, но я никогда не спорю для спора, для
меня важно нахождение истины, и очень много своих взглядов я
изменил как последствия спора, хотя в момент спора, конечно,
изменения не происходят, требуется время.
Об успехе. Вы критикуете стремление большинства людей к успеху
и считаете, что успех — не главная цель жизни. Вы, конечно,
эпикуреец. Я же пифагореец. Стремление к успеху само по себе не преступно,
важно — какому успеху и какими средствами. Надо различать
тщеславие и честолюбие. Классический образец тщеславия — Герострат,
подлинного благородного честолюбия — Кеплер.
Мой оптимизм на практике оправдался. Мои старые работы,
напечатанные в скромном провинциальном издании, отнюдь не остались
незамеченными, так что, и с эпикурейской точки зрения, дело обстоит
неплохо. Хвала мудрому начальству, приостановившему мне
возможный путь к более яркой карьере: «Нам не понять высоких мер, творцом
внушаемых вельможам».
Б. С. КУЗИН — А. А. ЛЮБИЩЕВУ, 21.03.1970
Можно и не быть догматиком, а все же не достигнуть
взаимопонимания с человеком, совсем не глупым и тоже не догматиком. Все
же каждый человек — совсем особый мир. Отмечая Ваше сходство с
Расселом, я прекрасно знал, что он ни в малейшей степени не был
платоником, но, как и Вы, он был уверен в торжестве и всемогуществе
разума во всех областях, стремился все подвергнуть его анализу и с
его помощью устранить всякое зло. Между тем, есть области духовной
деятельности, в которых на долю разума выпадает мало работы. Это —
искусство, мораль и вера. Некоторые рационалисты пытаются проник-
356 А. А. Любищев
нуть со своими методами и в них. Например, Вы. Есть и такие, которые
прекрасно понимают иррациональном, этих областей и даже активно
в них действуют, но это никак не отражается на их деятельности в
науке. Словно бы наука, искусство, мораль и вера находились в разных
и притом не сообщающихся между собой аппартаментах их духовного
существа. Таков был В. Н. Беклемишев. Но я не могу понять, как
можно вести такую двойную и тройную жизнь...
Я не обманываюсь ни относительно своего здоровья, ни в отношении
ближайших судеб человечества, которые определяются следующими
положениями:
1. Умственно, морально и в художественном творчестве человек не
стал выше за все известное нам время истории. Человеческий гений
достигал абсолютных вершин уже бесконечно давно. Если мы в юности
считали, что времена страшных пыток и казней остались навсегда
позади, то теперь мы видим, что это не так. Даже многие из моих
ближних друзей не могут понять, что смертная казнь абсолютно
недопустима, так как они безнадежно путают моральные категории с
социальными.
2. Средний моральный и умственный уровень человечества крайне
низок. А между тем, именно на среднего человека приходится
ориентироваться при проведении всякого общественного или
государственного мероприятия.
3. Власть, необходимая для этой цели, всегда находится в руках
людей, не лучших, а худших по своим моральным качествам.
4. С развитием техники носители власти получают все большие
возможности чинить насилие над собственными и другими народами.
По всем этим причинам нельзя надеяться, что проявлениям
жестокости, корысти и глупости будет когда-либо положен конец. В то
же время технизация жизни усиливает нагрузку на нервную систему
человека. Она была создана с большим запасом прочности, но все же
не с бесконечным. Резкое усиление преступности, психических
заболеваний, наркомании и секса во всем мире — последствия этой
перегрузки. Не хочу уже говорить о навязших в зубах перенаселении,
загрязнении воздуха и вод, также связанных с прогрессом техники,
остановить который невозможно.
Можно ли ожидать счастливого конца всего этого представления?
Ясперс, один из самых известных немецких философов, перебравшийся
из ФРГ в Цюрих, также не может придумать никакого счастливого
конца. Но он заявляет, что настоящим реалистом может считаться
только тот, кто верит в чудо. Может быть, он прав. Но я, не ожидая
ничего хорошего, все же не был и не стал пессимистом.
Свою жизнь я считаю прожитой хорошо. В пережитых мною
неприятностях никого не виню и рассматриваю их и все свои физические
и моральные страдания как законную плату за все, что мне приносило
радость. Известна ли Вам довольно уже старая (1913 г.) книга Дойсена
«Элементы метафизики»? Этот автор считает, что практически идеализм
и материализм одинаково пригодны как основа для понимания мира,
но от материализма отталкивает его безутешность. Я все же думаю,
что идеализм позволяет понимать мир лучше, а что он приносит
Наука — искусство — мораль 357
утешение — это для меня несомненно, и если бы это было иначе, то
самоубийство следовало бы считать дозволенным.
Если вместе с Ясперсом верить в чудо (а почему бы и нет?) и
надеяться, что человечество не погибнет в скором времени от созданной
его руками техники, то следовало бы ожидать, что систематика, как
и вся морфология, когда-нибудь выйдет из теперешнего упадка.
Плоский материализм в науке должен пожрать себя сам. К этому приведет
не что иное, как развитие математики, физики, кибернетики,
вычислительной техники и т. п.
Мне очень понравилось приводимое Вами в статье изречение из
Талмуда относительно постижения невидимых вещей. А ведь вся
настоящая наука направлена на понимание видимого. Но биология
продвинулась по этому пути еще очень мало... Пользуются же механики
понятием силы. А чем оно более научно понятия цели? Быть может,
если бы этим понятием и т. п. не было запрещено пользоваться в
науке, то, глядишь, и биологи придумали бы что-нибудь получше
естественного отбора.
18.10.1970
Вы, я думаю, прочитали книжку об А. Г. Гурвиче, выпущенную
в этом году Академией наук. По-моему, она написана очень хорошо.
Даже как-то непривычно теперь читать такие книги. Гурвича я считаю
самым большим ученым из тех, кого знал лично, и самым крупным
биологом первой половины нашего века. И в то же время я не согласился
бы принять участие в написании этой книги, если бы в этом была
надобность. В книжке содержится правда, только правда, но не вся
правда. Если мне удастся перепечатать на машинке недавно написанное
мною «Предисловие ко всем моим неопубликованным сочинениям»,1
я пришлю Вам экземпляр его. И тогда Вы поймете, почему я не
согласился бы писать при существующих условиях книгу о Гурвиче.
1 Это сочинение Б. С. Кузина, как и многие другие его произведения,
опубликовано в книге: Кузин Б. С. Воспоминания. Произведения.
Переписка. СПб.: Инапресс, 1999. 780 с.
Содержание
На пути к единому знанию. Предисловие Р. Г. Баранцева .... 5
Наука и религия 11
Постановка вопроса 11
Глава 1. Наука — враг суеверий и чудесного 15
Глава 2. Вред от церкви для науки 34
Глава 3. Польза от церкви и религии для науки 92
Глава 4. Польза и вред антирелигиозных направлений для науки 121
Глава 5. Современное состояние вопроса. Перспективы 154
О принципе дополнительности Н. Бора и его применении к
биологии 167
О романе Ж. Б. Веркора «Люди или животные?» 173
Уроки истории науки 216
Введение 216
Глава первая. Эмпирический подход 218
Глава вторая. Общеметодический подход 243
«Научный атеизм» и прогресс человечества 266
Знание и вера. Из переписки А. А. Любищева с П. Г. Светловым 296
Наука — искусство — мораль. Из переписки А. А. Любищева с
Б. С. Кузиным 320
Директор издательства:
О. Л. Абышко
Главный редактор:
И. А. Савкин
Художественный редактор:
Н. И. Пашковская
Корректоры:
Л. Н. Комарова,
Л. Ю. Румянцева
Редактор:
Л. А. Абышко
ИЛ № 064366 от 26. 12. 1995 г.
Издательство «Алетейя»:
193019, Санкт-Петербург, пр. Обуховской обороны, 13
Телефон издательства: (812) 567-2239
Факс: (812) 567-2253
E-mail: aletheia@spb.cityline.ru
Слано в набор 07.11.1999. Подписано в печать 20.02.2000.
Формат 60х88/1в. 16 п. л. Тираж 1200 экз. Заказ № 3698
Отпечатано с готовых диапозитивов
в Академической типографии «Наука» РАН
199034, Санкт-Петербург, 9 линия, д. 12
Printed in Russia