ентральный совет Союза воинствующих безбожников СССР
Щ о гі..І
Ш-
f
3
Шё' П SZ4 Г. А. Медынский
sz4
, елигиозные
влияния
русской
литературе
ш.
'.<'ч:
'M1
JІШ
Ь^/Ш
Очерки из истории русской
художественной литературы
XIXиXX в.
Государственное антирелигиозное издательство • Москва • 1933

1
Введение
Задача построения бескласоового социалистического об-
щества, поставленная XVII партийиой коеференцией перед
; партией, всем рабочим классом и перед каждьгм трудящимся,
является задачей вісемирніо-ксторическюго зіначения. Впервые
за всю истор'ию человечества вьгсочайшая цель—• «тюлного
ушічтожения причин, чторождающих ікла^ссовые различия и
эксплоатацию», поставлена в плоскость практического осу-
ществления, на основе тех успехов, которых "достигло пер-
вое в мире пролетарское государство под руководством
большевистской партии. И впервые за всю іисторию челове-
чества конкретно осуществляется «'преодоленіие пережитков
капитализма в экономике и сознании людей, превращение
всего трудящегося населения страны в сознательных и ак-
тивных строителей бесклассового социалистического обще-
ства». Уже в результате успешного завершения первой пяти-
летки, совершенно изменившей лицо страны, в результате
мощного роста ооціиалистической индустрии, коллективи-
зации сельского хозяйства завершено построение фунда-
мента социализма, и этим самьпм навсегда подорваны корни
старой идеологии, старого сознания трудящихся, несущего
в себе всю тяжесть многих веков рабства и эксплоатации.
Уже в процессе всего предыдущего советского строитель-
ства, и особенно в процессе борьбы за первую пятилетку,
стали зарождаться іи крепнуть новые, социалистические
формы сознания трудящихся. Беззаветный героизм в граж-
данской войне, социалистические формы труда — ударниче-
ство, содсоревнювание, участие трудящихся в управлении
своим предприятиеім и всем государством, овладение техни-
кой, іизучение теоретических основ марксизма-ленинизма —
все это является выражением растущей в процессе классовой
борьбы социалистической культуры. И то, что сделано в этом

огношении до сих nop, то должно найти дальнейшее разви-
тие и углубление во второй пятилетке: все трудящееся на-
селение страны должно превратиться в оознательных и ак-
тивных участников соціиалистического строительства. A это
значит, что должны быть преодолены все пережитки капи-
тализма в сознании людей, соотвегственно искоренению их
в экономике страны.
ІНО бсли говюрить о иережитках каіп-итализма, то на одио
из первых мест мы должны поставить религию. Ведь «рели-
гия есть общая теория этого ('старово) мира, его энцтклоле-
дическая .сводка, &го моралыная санмция, его общая оонова,
датощая ему ут&шение и одравдапие» (Маркс).
Религия — это сиягез ісознания, рюжденного векамп раб-
ства и экоплоатации трудящихся, и, чем скорее, полнее и
оікончательнее будут преодолены в>се элементы ее в созиа-
иии трудящихся, тем успешнее будет наша работа по созда-
нию бесклаосовоіго общества. Ясно, что рвачески настр-оен-
ный вчерашний кустарь, ставший оегодня рабочим, не забы-
вающий еще выпить іпо сгарым празднпкам, іиндивидуали-
стический и бесхребешый иигеллигент, сохрапившии еще
тоску по «мирам иным», религиозный, сохранивижи *еще
мелкособственнические инстинкты колхозник, есенински на-
строенный упадочник, стремящийся в «иную даль», — не мо-
гут быть «сознательными и активными .строіителями бесклас-
сового социалистического общества».
Поэтому ©скрытие всех форм религиозных влиянии и пре-
одоление их является одной из главнейших задач пашеи
борьбы за переделку сознания людей. Но проводниками ре-
лигиоэных влияний служат не только остатии церкви, сек-
тантскпе и другие чіисто-религпозные организации. Религия
как «общая теория» капиталистического мира внедрялась
в сознание трудящихся не толыю этими, явньши и прямыми,
тіутями.
Быт, оем-ья, школа, театр, литература, искуоство, пеоня —
в<се служило каналами, по которым тгри капитализме шло в
массы религиозное влияпие. И если главные кории религии
y нас в ошовиом подорваіны всерьез и навсегда, то в этих
надстройках, еще иедоістаточно проіверепных болмиевист-
ской критикой, до сих nop сохраниліись кое-где остатки ре-
лигиозного дурмана.-
Особенное значение в этом отношении имеет художествен-
ная литература, и прежде веего русская.
Возьмем класоикіов. Ведь редкие из них в той или ииои
форме ;не проеодили в своем творчестве релипиозных влия-
ний. Досгоевский, Толстой, Блш — у них есть миого нуж-
4
V
ного, много щшного, полезкого нам, что мы доллшы
освоить, переработать ,и использовать. Но вместе с эт-им от
них идут вюлны мистикіи, прямой релишюзносги, огкровен-
ной шопоівщиіны и реакциюіннейшerо мракоббсия.
A современная литература! Есенин, Клюев, Клычков—
разве не являются они прямыми и откровенными апосто-
лами кулацкого «спаса», нуждающиімися в самой вніиматель-
ной критическіой проработке?
Да если взять советскую литературу, других направленіий,
то и здесь, по выражению M. Н. Покровского, «работа пы-
лесосом» окажется не вредной.
іКонечио здесь не всегда можно говорить об устойчивом
религиювном м.иірювоззрении, об открювенной религиозной
проповеди в духе До'стоев'ского или Толстого. Но следы и
отрыжки религиозности попадаются еще довольно часто и
здесь, в самых неожидаінных и причудливых формах. При-
чины разные: одніГ 'иокренне отбросили религию как слиш-
«ом откровениый пережиток старииы, но ne продумали этого
вопроса до конца, в результате чего y них то-и -дело полу-
чаются срывы, другие заглушили, спрятали его, просто за-
гналіи внутрь, «е разрешив по 'существу.
Художествеиная литеіратура является одпим из каиболее
мощньгх орудий идеолютичеокого воздействия. Вот іпочему
всякие релппиоэяые влияиия в ней должмы быть дреодолены
целиком и полностью.

От нападения к обороне
(Буржуазая и религия)
Вопрос о религиозных влияниях в русской литературе
нельзя рассматривать изолированно, с узко-литературной
точки зрения, вне связи с общим ходом классовой борьбы и
развитием философии как ее идеологической базы.
Ведь что такое религиозные влияния в художественной ли-
тературе? Простые -заблуждения іішсательских умов, без-
обидные пережитки седой старины или івыражение опреде-
лекных классовых устремлений и интересов? Да и можно ли
говорить о самом чсточнике эгих влияний как о чем-то по-
сгоянном, неизменном .и независимом от общего развития
классовой борь-бы? Возьмем хотя бы хричс тиaннейшую бур-
жуазию Западной Европы, которая теперь штотіает драные
лоскутья церковных хоругвей, — всегда ли оіна была тем апо-
столом религии, в качестве которого выступает теперь?
Как известно, уже начиная с XIV—XV вв., по мере усиле-
ния экономической роли торгового капитала «и оформлекия
буржуазии как класса, наччнается ее вековая тяжба с фео-
дализмом и католицизмом как его чдеологией >и религиоэнюй
санщией. Имеш-ю буржуазия в силу своей эко-номической
роли и хлассовой сущности волей-неволей ісшмулировала
развитие науки, которая ів течеиие нескольких веков ігодта-
чивала корни религии. Иментю динамичность новых рыноіч-
ных отношечий послужила экономической оснювой борьбы
буржуазіии против христиаиского абсолюгизма, бывшего
идеологическим выражением косности и неподвижности на-
туральното хозяйства, на «отором держался весь феодаль-
ный строй.
Одним словом, в силу своей экономической и тюлитиче-
скюй борьбы с феодализмом буржуазия должна была всту-
тшть в борьбу с католицчзмом.
Это ее не историческая заслуга,"а об?ективно-историческая
роль.
6
Эпоха Возрождения в Италии, Реформация в Германии,
элементы материализма в философии Декарта, материализм
Сшшозы, хотя и с теологическим привеском, английский
деизм, доходивший до материализма, и наконец воіинсгвую-
щий материализм л атеизм французского просвещения, все
это звенъя одной цепи. Всегда, когда дело доходило до
острых схваток буржуазии с старой религией и церковью,
для нее все средства были хороши: начиная с конфискации
церковных и монастырских земель, уничтожения монасты-
рей, из'ятия церковных ценностей, экономического и поли-
тического террора в отношении духовенства и кончая пере-
делкой догматических учёний вопреки всем канонам, цер-
ковным преданиям, писаниям іи толкованиям. Буржуазич
сама толковала религию так, как хотела, как диктовали ей
классовые интересы.
Если главные боч происходили в философи<и и политике,
то отражение их мы иаходим и в литературе. «Декамерон»
Бокаччио с его противопоставлением христианскому аске-
т.изму живого, реального человека,
«Гаргантюа и Панта-
грюэль» Франсуа Рабле с ядовигой и злой сатирой на цер-
К'0'вь и духоівенствю, «Кимвал мира» Бонавентуры Деперье
с аллегорическим отрицанием «е только католической, но и
всякой реліигиіи вообще — все это литературные памятаіихи
борьбы торгового капитала с католицизмом. Шумное на-
ступление промышлешюго катеитала на остатки феодализма
во Франіции XVIII в. тоже нашло свое литературное выраже-
ние в ракнем романе знаменитого философа-материалиста
Деии Дидро «Монахиня». И если в этом романе критика офи-
циальной релчгии и проповедь идей французского >про;све-
щения даны в мягкчх, несколько даже сентиментальных то-
нах, то вчоследствии, с обостренчем кла-ссовых чротиворе-
чий, философия самого Дидро и его знаменитой школы эн-
циклопедистов приобретает тот боевой дух, ту револю-
ціионность, которая ставит ее на самую вершину буржуаз-
ного вюльнодумвтва.
«Л-идемерное суеверие,—заявляет Гольбах,—желая скрыть
•свои .отврапительные черты, всегда умело прикрывалось мас-
кюй дользы и добродетели. Мы должны выгнать религию из
этогб" убежиіца, чтобы улйчить ее в глазах человечества в
лреступлениях и безумствах, чтобы сорвагь с нее обманчи-
вую маску, чтобы показать миру ее святотатственные руки,
вооружекные человекоубийственнымч кинжалами, обагрен-
ными кровью народов... Для счастья человечества нужно
разрушить до основания мрачное шатающееся зданче суе-
верия... надо истребить с корнем ядовитое дерево, которое

на протяжени.и ряда веков покрывает своею сенью вселен-
ную» («Система природы»).
іНо уже вг процессе всей этой борьбы наметіились зачатки
будущегочфеяегатслва буржуазии.
Ярким выразителем двойственности и половинчатости
бѵржуазии в отношенид религии является Вольтер. С однои
сторюны, о« неутоміимю зло и ядовито бичевал католическую
цеірковь, 'которая тогда мешала буржуазии^ тіризывал уш-
чтожить кзннибалов, .ггереодетых .в священников, a >с дру-
гой — защищал бога, необходимого для «лассового господ-
ства, так как «н-арод нуждается в самой кроткои УЗДе^Эго
емѵ принадлежит знамеінитый афоризм, с модификариеи ко-
торопо мы віпю'следствиіи будем встречаться y Д^всіюго
и ігю существу y всех богоискателеи: «Бсли оы ооіа не былю
его нужно было бы выдумать». «Пока будут мошеняики
и дураки, — религии будут существовать», — говорил он
и, борясь с мошенниками, хотел, чтобы дураки оставались
такими же дураками.
Сво<е ярактическое выражешге двоедушие буржуазии на-
шло в эпоху Франіцуэской революции.
Беспощадню преследуя контрреволздтотгое «оелушнюе»
духовенство вллоть до ссылки и гильотины, она в го же время
пытается 'создать свою церковь, опираясь на так называемог
коиституционное духювенство, я через мелкобуржуазныи
культ «верховного вущесвва», который попытался насадпть
Робеспьер, мдет к восстановлеяию официальнюи религии
(кюнкордат Наігтолеона с папой в 1802 г.).
Наиболее крупной фигурой, олицетворяющей буржуазмое
двоедушяе, является Кант.
-
В свое время для Германии и немедкой буржуазии его фи-
ловофия была прогресоивяым явлением. «Так «как немецкие
экономические •отншыения, — говорит Маркс, — яаходились
на низкой ступеви развития, то немецкий бюргер мог вос-
нринять буржуазную идеологию тольхо в ее абстрактаои
форме». Поэтому философия Каяга «должна раосматр-и -
ваться как немецкая теория Французскои револкдаи», но
теория оторванная от содержания, от ее материальдото ба-
зиса Именно отсюда вытекает ооноівное положение и в-месте
с тем основной порок хантианства - отрыв формы позна-
ния от его 'Сюдерждаия, допуокающий априорное познарие,
«познание, незавяоимое от опыта и всех увственных вяе-
чатлений» (Каят «Крииика чистого разума»). Отсюда же вы
текает ,и та половиячатовть, то «примирение материализма
с идеализмом, тот компромисс между тем и другим», в ко-
торых Ленин Віидит основиую черту фило^софяи Канта. Пол-
яоістью сочуввтвуя идеям фраінцузіского просвещсния, Каит
в то же время не мог сделать вместе с ним крайних выводов
•и в 'силу убожества немедкой действительности по-шел на
КЮМПP'Oмисс. В облаісти ПОЛИТИКЯ ОИ 'ПрИНЯЛ формулу про-
свещенного абсблютозма, яо «оторюй улучшеяия обществеи-
ного строя нужяо ждать от іпросвещонных монархов, a в оо-
ласти филоісофии создал тот «коміпромисс материализма и
идеализма», который явялся іпо существу филоеофскои оа-
зой для всвго чгоследующего разв-ития буржуазиои идеали-
стической филювофіиіи и того разгула религиюзно-мястиче-
ской реащиіи, хоторый мьг видим в период загнивания бур-
Ж Двойственному, іггротивюречявому яоложению буржѵазия
вполяе соотіветствует и последователвный дуалчзм канта,
для которого каждый «предмет (а следоівательно я весь
мир—Г- М .) мюжет бьгть поиимаем в двух значениях: или
как яівление, или как веЩь в себе». Таким образом полу-
чаются два мира —мир явлеиий, живой, чувствеяныи, кото-
рый мы наблюдаем вокруг себя и в •которюм мы жявем, и
міи:р вещей в себе, потустороияих сущностеи, познаиие ко-
торых недоступно человеісу. Этому дуализму мира соответ-
ствіует и дуализм методюв іпознаиия. Мир явлеяий 'познается
энанием (определяѳмым между прочим априорными формами
мышления, незавясимыми от конкретной действительности).
Но здесь возникает решающий воярос: может лк человек удо'-
влетвориться тем знаиием, которое дает емѵ изучение окрѵ-
жающего мира? Может ли о« строить жизнь, основываясь
только на этом зяаяии?
Охазывается, что «иекоторые наши понятия яереступают
вісякий возможный опыт», «не яоверягатся опытом», т. е. в
дейіствіителшости мы не находим им никакого подтвержде-
Ніия Но 'ОН'и являются «юсобеняо важяыми и, по своеи цели,
гораздо вюзвышенней, a потому их лучше сохранить с рис-
ком допустить ошибки, чем отказаться от них» («Критика
чистого разума»).
Эги «драгоценные» понятия — бог <и бессмертие.
A какже энаиие ? Как закоіны природы, в которые никак
не укЛадываются Кантовские святыни? A очень просто — за -
коны природы для них не обязательны. Действие этих закол-
нов распространяется только на мир явлений и прекращается
у гранйц м>ира вещей в себе, к которым и ттринадлежат, по
Канту, религиозные понятия.
Н<о тогда на чем же основываются эти пояятия? — На
нравіствениой необходимости. Бог <и бессмертие — основа
ѳ

буржуазной «нра<в'ств.енности», вравственноега безжалосшой
экоплоатации, оснюшнной на подчинении, етассивности, пр<и-
мирении тр-удящихся маос со свюим положением. Ведь в
ЭТОм—в уваженіиіи к частной собствешости, в безрсмтотикш
несении іига капитализма — и заключается нравственность
буржуа. A как же возможна эта, с позволения сказать, нрав-
ственность, если ее не будут подкреплять вековые химеры,
стоящие над миром — бог и бессмертие? Пусть против них
разум, пусть іпротив них законы природы, но «понятие о
божественном существе мы считаем верным не потому, чтоо
теоретический разум был убежден в его правилыюсти, но
Пототму, что оно вполне согласуется с нравственными іприн-
ципами разума» (Кант), «Бог необходим, a потому и дол-
жен быть» — услышим мы потом от Достоевского, почти
целиком стоявшего в своем обосновании религюи на фило-
софской почве кантианства.
И в этом заключается основной реакицоиный смысл фиую-
софии Канта.
Он признает зиаиие, допускает епо, он создает свою ве-
личайшую материалистическую «естественную и.стор-ию не-
ба», о« разбивает в пух и прах Декартовские доказательства
бытия божия.
Но выше знания он ставит веру, которая, вытекая из так
называемой нравственной необходимости, мюжет создавать
какие угодно химеры. недоступяые контролю со стороны ра-
зума. Он св0'Им ученнем о примате. практического разума
оіградил веру <от посягательств разума, религиозные выдумхи
от разрушающего влкяния науки. Я могу заниматься какими
угодно науками, wo в то же вр-емя могу іверить во что
угодно —вот практический вывод из зтой философии, вы-
ж»д, находящий мнюгойислешые подтвержденіия во всей
•практике буржуазных ученых, где наука сочетается с самы-
ми откровенными релипиозными искаииям-и, попытками
удержать «религию, только иодправлшную, подчищенную,
ухищренную» (Ленин). В этом заключается глав-нейтітее зиа- h
чение кантианства как философской-основы всех религиоз-
ных искакий буржуаэиіи. И именно это нужтга прежде эоего
иметь в виду чгри оценке Канта. Поэтому вкорне неправ Де-
борин приписывающий Канту «.стремление сокрушить рели-
•гию в'ее основаниях», или Вороницын, («История атеизма»)
для которого «при всей проповеди религии в яределах ра-
зума книга Канта в сущности была направлена против рели-
гии», a сам Кант был атеистом для себя». Нам неважно, кем
был іКант для себя, нам важно црсторическое звачевие его
фшюісофии. A зиачюиие это лучше всего охарактерязовал
сам Кант в вреди'Слови,и ко второму изданию «Критики чмс-
того раэума».
«Если не гголожить пределов чрезмерным яритязащЬм
теоретического разума, то нельзя было бы говорить о боге,
свюбоде « бессмертии, что совершенно необходимо в тірак-
тической деятельиости нашего разума. Я должен был ио-
этому, ограничив знание, дать место вере». Наконец сам же
он вскрывает и классовый смысл своей философил: «она
предупредит соблазн, кюторый рано -или
-пюздйо возникнет
y народа... вкорне будут уничтожены материализм, фата-
лязм, безбожие, либеральное неверие, фанатизм и суеверие».
Кант не сокрушает религию в ее основах, он борется -с.
суеверием, с старой, скомпрометировавшей -себя церковной
догмой во имя создания новой, очищенной религии, в котс-
рой «грубые понятия о божестве» уступят место «чистей-
шим нравственным законам».
Эго положение мы встречаем потом в оснюве всех бого-
июкательсхих и бо-готворческих потуг залнивающей буржуа-
З'ии и созвучных им религиозных «сканий таких гигантов
русской литературы, как Толстой w Достоевский.
Таким обраэом некоторая «экстерриториальность» рели-
гии, вынесение ее за границы человеческого познания и
нравственное обосноваиие ее, но уже в обновленном виде—
вот та оборонительная позиция, которую умеренный не-
мецкий буржуа, испугавшийся чрезмерных притязаний зар-
вавшегося разума, >создает для религиозного мировоззрения.
HO BOT XIX в. леревалил на вторую полоівину. Звезда Б^Р-
.жуазии 'начала меркнуть, загорелась звезда тіролетариата,
хоторый рос количественно, который иачал крепиуть, орга-
иизовывался как класс.
Революция 1848 г. и особенно первое самостоятельное ,вы-
ступление іпролетариата против буржуазии 22 июня, появле-
ние Коммунистического манифеста (1848) как выражение его
идеологии, создание Первого интернационала (1866), этой
первой международной пролетарской организации, m нако-
нац Хюммуна 1871 г. «как прообраз рабочего гоісударства —
эти четыре историч.есмих факта величайшего революціиои-
ното значения вызвали резкую идеологическую реакцию в
буржуазной филооофии второй іполовины XIX в.
И тогда-то «насгал триумф британского респектабельного
филиістерства над свюбодомыслием w религиозным индифе-
рѳнтизмом коитиінеитального буржуа. Что же оставалоісь де-
лать немецкой и французокой буржуазии для своего спасе-
ния, каік не выбросить втихомолку свое свободомьгсліие?
Один за другим былые насмешники стали тіревращаться в

весша блаточестивые создамия; они етали отзываться с по-
чтеніием о ц-еркви, ее учениях и обрядах и даже сами приня-
. л ись «х тюдделыівать, поскольку, чонятно, нельзя их было
обойти... Co своим материіалиізмом они поіпали в беду, и пос-
лзедіним, едииствейіным средством спасениія буржуазногю об-
щества от пюлнюй пибели стал лозунг: «Релипия должна быть
поддержаиа в народе». К несчастью своему, они это открыли
лишь лоюле того, как сделали все, что было в человеческих
силах, чтобы навсегда разрушить релитию» (Энгельс, преди-
слоівме к аиглийскоміу изданіию «Развития социализма от
утоіпии к наукіе»).
BOT почему буржуазная филооофия второй половины
XIX в., особеино конца его, и тем более XX века, когда мо-
нополистический капитализм стал лроявлять уже признаки
загнивания, проникнута в івопросах религии особым пока-
янным настроением, стремлевием воскресить, восстановить
религию, влить в ее жилы новые соки, сделать^ее попреж-
нему мощной общественной силой, двигающей народами,
держащей массы в повиновении.
На этом COLLI лиеь представіители всех идеалистических на-
правлений буржуазной фчлософии. Идеализм вообще яів-
ляется философской базой всякой религиоэвости, начиная
с огкроівенной по>повщины и «ончая утоичеинейшим мисти-
ціизмом. Еще Эвгельс установил общие философские корчіи
реліигии и идеализма. С особенчой же силой это доказывал
Ленин, настаивая, что .всякий философсхий идеализм —
«есть 'простое преддверие лр-ямой поповщины» и «всегда
сводится так или иначе к защите или поддержке религии»
(«Материализм и эмлириоікритиідизм»). «Идеализм в фило-
сюфіии есть более или менее ухіищреіішая_защита ігоповщины,
учения, ставящего веру выше науки -или рядом с наукой или
вообще ютводящего место вере. Агностидизм (Кант, Юм)
есть колебание между материализмом и идеализмом, то-есть
на праіктике колебаиие между материалисгичеокой наукой и
погтовщяяой» («К 25-летию смерти Иосифа Дицгена»).
Подтверждеиие этой вполне закономерной связи идеализ-
ма и религии, с которой мы будем сталкиваться во всем
гюследующіем изложенви, мы и вядим во всей тірактике бур-
жуазнюй философич.
Эпигоны немецкого классического идеализма, перепевав-
шие идеалистические учения Гегеля, Фихте, Шеллинга, те-
исты, ймманенты, вюлюнтаристы (Гартман, Шопенгауер), пу-
таные проповедники эмпириокритицизма и наконец нео-
кантианцы, провозгласившие устами О. Либмана спаситель-
ный лозунг «назад к Канту», іпод защиту его двойственнои
философии -
все сошлись на необходимосш
шатающѴеся здание религии, и каждый по своему пытался
П°ТПГГ^і^^^^ажению
Ленина, грубый pea«-
W
Дерковиую
«Ф^^TM:
ГЯ гозлать вместо нее чіистую, возвышевную религию, «ре
Гиг~ссГзнеательного>>. /ля н-о в основе мира ле^
матеоия
a «Бессознательное»
мировое
Бессознательно^;
ХГсостоит іиз суммы деятельяостей, или актов, и волл
БРосознательного» даже человек есть em проявление, и во-
обще «нет ничего кроме Бессознательного», которое «мыс-
ли^безошибочно».
Одним словом Бессознательноеs--это
все это основа мира, его сущность, это заместитель бога
Рудольф Эйкен тоже из «глубохой УДРУTMсти
итя«;
ких сомнений» упадочной буржуазии находит вь^од в <уни_
веірсальиой релилии», ж>тя бы я без
б^Р8^^*;"^0513
тельяо) в бесформеннои «самосгоятельиои духовнюсти>>.
Паяле («История матеряалиізма»), подвсргая крятике фи-
л о оо фи ю ма^р^лизма, приходят к яыводу^ -о^пор ме-
жггѵ телом и дѵхюм решен в яользу духа». Он видит непри
шдаость "рвл^ии замкнутой в щерковных общинах и охра-
нвемой свящдаослужителями». Но ои чувствует приоли-
жение великой ревюлюции, й «лорой сольются виесте «ос-
пламеняющая мир этическая идея и содиальный перево
оот» и потомѵ не советует «особеино вооружаться против
веры» и вместо старой религии предлагает свой «TMческий
идеализм». И американец Джемс, видя, что «мизнь ушл»
от юелигии «внешнего творца», существующеи «покя по
инерции», вместо него пытается создать относительного, ко-
"фГцуз^ГфГоГфЖ1: м. Гюйо («Иррелигиозность бу-
дДпа")У тоже видит <Tn„ религиозногс>
Р^—- .
«разложения допяпяеокой * религиовнои мор;
что «редигая расмдаегся блатодаря оTMадеяию м^еввих
условий жизиенности», и виесго вее выдаига !Т- яоію ре
лигию «религиозного индивидуализма». «Надо, чтобы каж
дый челов» создал сак «ве религию». На мвсто религисз-
ных масс ставится религая религирзных личиостеи.
Гюйю очень ярко выражает настроение своегоr
«XVIII в. венаиидел религию и жаждал ее РазРУTMTM":
,ХІХ век изучает ее « не хочёт .цечезяовеиия столь прекрас
иого ПІ 0'біразца «аучения».
Всеи этим идаюлогам упадрчяой буржуазии говоря сло-
вами Мариса, екаааниыми им по поводу книга Даумера^Ре-
лигия новой мировюй эпохіи», «после продолжительяои ру-
*13

гани no адресу старой религйи «пчего не остаетсй, как со-
чиніить новую религию». В этом «сочинительстве» — «гене-
ральная линия» упадочной буржуазии в областр идеологии.
Эта общая реставраторская тенденция буржуазии по от-
ношению к религии нашла яркое отражение и в литературе.
Декадентство, символизм, как наиболее характерное литера-
турное течение этого «боговосстановительного» периода,
наряду с крайюпм индивидуализмом, суб'ективизмом, амора-
лизмом отличается, как мы увидиім дальше, и резко выра-
женной мистической устремленностью.
Какое же отношеиие имеет все это к вопросу о религиоз-
ных вдияиия-х в русской ліитературе? He развивалась ліи рус-
ская литература по своим собственным законам, и не есть ли
то исключительио-е место, какое занимал в ней религиюзный
вопрос, свое «чисто-русско>е», «национальное» явлен.пе? Или,
может бьгть, наоборот, причину всех зол по старой «раосей-
ской» привычке нужно пскать ,в «заграпиіце», придавая ре-
шающее значепие ипоотрапным влияпиям?
Все это, на мой взгляд, мюжно понять с тючки зрения ле-
пииокого полюжеіния о гом, что русский империализм явился
наиболее елабым звепом в цепи мпроеого :империализма,
звеном, которое и было разорвано восставшим пролетариа-
том. Правда, это положение было высказано Лениным позд-
нее и о более позднем (предоктябрьском) периоде, но оно
имеет несомненпо гораздо более общее значение. He подле-
жит никакому сомнению, что указанная Лениным относи-
тельная слабость русского капіитализма не появилась сразу,
как deus ex machina, перед Октябрем. Ясно, что она сказа-
лась уже в ревюлюции 1905 г., a корни ее уходят в еще более
раннюю эпоху и заключаются в самых условиях '.исторпче-
ского развития русского капитализма.
Капитализм в Росши, опираясь в осповиом No иностран-
ный капитал, развивался очень бьгстрыми темпамп, что вле-
кло за ообою резкую ломку старых патриархальиых отноше-
ний, быструю пролетаризацию мелкой буржуазии и рост ра-
бочего класса, особенно жестбкую, варварскую эксплоата-
цию как формирующешся пролетариата, так >и крестьянства,
me освободившегося, к тюму же, от остатков креттосгніиче-
ства. Все это тіриіводило к резкому обострению клаосовых
лротиворечий, крутой соіциальнюй и идеолюгіической ломке.
A так как рели;гия, как «общая теормя старого мира», зани-
мзла в идеологическом. ряду особенно видное место, то эта
ломка ярко выразиласьС® заостренной постановке рели-
гиозной проблемы. Этому~же со своей стороны способство-
вало и наличие такого «дикого», по существу, политпче-
гкого оежима, хаким являлось руссмое ісамодержавие. Со.вер-
ш^аРяся соцпалыпая ломха в стране ее находила соответ-
ствѵющего идеологичіескіого вьгражения в прямои и откры-
VoIéZue Земиые, реальные противоречйя древращались в
протіоречид отвлеченные, «мировьге»,
^^^^
ные Формы. Половійнчатый бунт мелкой буржуазйй стопу-
щ й под пятой кашталйзма и боящейся продетаризацад
штоажаегся в форме религйозно-филооофского бунта До-
So!
дриТдушееный протест крестьянства-в форме
толстов'скіого непротивления и буддизма и т. д .
Вместіе-с тем эт-и же особеинюстй русскогю
іпоопесса делали русскую буржуазию гораздо более подлой,
îKÂ^Si^Toft/«!. буржуазия за-падпо-европеи-
оких стран в периоды ее под'ема. Оиа ne песла с собои нп
оилшы^ порывов, НИ 'смелости МЫСЛЙ
M
репштельпости в борьбе с 'остаткамя крепостаичества. ^то
оіпоеделялось характером русского хапиталпзма. Если в пер
Z Гловипе XIX в. еще была борьба
тив капитализации, то об'ективіно эта борьоа была уже ре
шша <<Развитие товарного хозяйства и капитализма» ста-
Гло '^ѵто Росспей тольмо одип путь буржуазного разш-
"но формы этого развития, —говорит Левин («Аграр-
ная np'orpaмма»), —мюгѵт быть ДВОЯКЙ, Остатки крепостпи-
чества могут отпадать и путем преобразования помещичьпх
Гозяйств Й путем уничтожения помещйчщх латифундии,
*о- TMь Ѵем реформы и путем ревюлюции». Лепип назвал
Іто пруоским ,и американским путя^й раэвития. Борьба этих
двѵх Роб'ективно возможных путей развития капитализма в
РООСИЙ и была ошовным противоречием всего XIX в осо-
бенпо в его вторую полоівшну, определявшим в основпом и
ход йдеоіопической борьбы/.Но в іцюцессе жизпвмгіобе-
ждвл все больше Й больше прусский путь Р^витпя путь по-
степенной капитализации крепостнических отношении. A это
-зпаTM что руоский капитализм, благодаря обнищапию де-
ревнп дававшей неиосякаемые резервы почти даровои рабо-
чей силы, благодаря ее полукрепосгпому, пР'иеиженному по;
ложению позволявшему безпаказапно грабить раоочих и па-
ZaTb громадпые барышп,
се-в«TM««^
на феодалыном грабеже русской деревни, сам 'былзаинтере
сован ,в сохраінепиіи остахков крепостшгчества в IРоссяи и по
тому ne был последователен в своей борьбе прошв крепост-
ничества и основывающегося на нем самодержавия, однои из
незыблемых оспов которого была религия.
К этомѵ же приводила и зависимость руоскои буржуазии
от инострашого капитала. Первоначальная слабость русско
15

го капитализма привела к тому, что те болыпие средства ко
торьіе вкладывал иностранный капитал в pyï^wïTM-
ленеость шли we непосредственно буржуазии, еще не nZ-
коеаВ поя.иТГеРИеМ Н3 меж
ДУнародном рынке, ^через цар-
нпѵ
га
РантиР
ов
авшее интересы «iocxpaS-
ных кредиторов. В результате, «интересы царизма и запад-
ного 'Империализма сплетали-сь между собой>> (Сталин <<Во-
про-сы леніинизма», стр. 10), a русская буржуазия оказав-
шаяся и здесь в зависимости ог царского правительства
еще больше лишалась своего политического лица
'
atmnîïn пІИ П'Р0ТИ,Б,0Р€ЧИ'Я нельзя бР'
ать
изолирюваиво, не-
зависимо ог соціиально-экономіической жизии Евротіы. Борь-
nLf SS 7ВДенций Раэв,итая
РУСского к-апиталиэма .происхо-
ВапчЛ 1°Не НС Т0ЛЬШ
господства буржуазии на
сшй^пи И ,Н
'
аМіетИВШегося
Уже
УпаД
ка
капитализма. Рус-
смии капитализм ттережиівал свой «золотой век», ню уж-е в
юности чувстасюал на себе холодоое дыхавие исторической
шартв своей. Обострение «лассозой борьбы,пр2шей от
логХ?РГа
"
ИЗОВаННЫе Ф°РМЫ'
пол
Учввшей «аучное и фи-
Гтяп^?6 оюо,с;нова,ние в
мярисиэме « іікжазавшее лнцо <про-
летарлата к-ак мопилыцика мироівой буржуазии, скоро нашло
cm мпражение и ів Роюсш. Русское пролетарское даижение,
по. сравнеяию с другими -страшши, шкращает свой дожиж
систскии период и уже с 80-х гг. в значительной степени
идет под знаменем марксизма.
Рус'ск'ий про-летариат, быстро выросишй в условиях жесто-
чаишеи •капиталисгической эксплоатаци-и, усв аіивавший один
за другим суровые уроки классовой борьбы, выдвинул н-аи-'
более рвволнвдгошую и наиболее боевую оартию, паютию
оолкшешков, и под ее руюоводстэом, под руководсшом Ле^
нина стал самым последовательным,и революционным отря-
дом мирового пролетариата.
р
ГИ?ОДПНРПТ^СЛ0В0М <<Росоия была Узлювым пунктом всех про-
тиворечии империализма» и «была беремениа революцией
лешнизАш», ^р^Ѳ) 0 ДРУГаЯ СТРЗНа>>
(С~
<<ВопР°
сы
»nLL°Z°TM
e
VBmlC ЭTM и РУсская буржуазия оказалась m
авашостах ів борьбе с лодніимающейся волвой пролегарской
революции. Еи, наиоолее -слабой, наименее самостоятельной
наимеске хулыурной, пришлось разрѳшать труднейшйе
испорические проблемы и лрииимать атаки боевого рабо-
чеш клаоса. Пюэтому, даже в лериод свюего расцвета, она
была политически тріуслива и идеологически реакциолна- wa
н-еи, еще молодой, уже стали появляться все язвы, раз'едав-
шие мироівой капитализм.
16
'
.
•'
Эти язівы были язіваміи всего капиталистичеокого строя но
в руооком капитализме, в этом наиболее слабом звене шро-
во-го капитализма, юіки были оеобенло болезншны и зло-
вещи. A в соответствии с этим и в области лдеологичесхой
мы витм такое же положение. Ta рели<гиозно-'идеалдсгиче-
ская философия упадочкой буржуазли, о котоірой мы гаво-
р-иліи выше, яівляегся сівего рода «фоном», на котюром >пыш-
ньгм цветом раоцветает религиозная направленійость значи-
тельной часги русшой литературы. Западню-европейсшй
идеализм, в частности -философия К-анта, несомненно яв-
ляется той теоретической базой, на которой стоят ,и До-
стоевсшй и Толстой, влияние хоторых мы видим на всем
дальнеишеім развитии русской литературы. Обновленческая
и «богосочинительская» тенденция буржуазной философии
является той «генеральной линией», которая включает в себя
все богоискательсюие мотивы русской литературы.
Ню эти мотивьг, юкірашиваясь в «русскле» тона,'усложия-
лись тсми противоречіиями, которые делали русский импе-
риализм наболее слабым звеном в цепи мирового империа-
лизма, приобретали особеыно острый характер, доводили
' Указанные тенденціии буржуазной философии до их край-
него выражения. И руоская литература с ее религизными
исканиями, отражая сложный переплет классовых про-
тиворечий России, вместе € тем отражала противоречия всей
цеіпи миравогю империализма, отражала в наиболее острой
идеолоігичеохой фюрме.
BOT пючему религ.июзный вопро^ в русской литератѵюе за-
нял одао WI3 деигральных месг, вот почему самый факт этого
явления івыходит за грани узколіадчональыого масштаба,
приобретая более общий и характерный ^смысл

f
Мученик
богоискательства
(Ф. Достоевский)
«Какое противозаконное дитя человек! Жизнь отвраш-
тельна. Мне кажется, мир принял значение отрицательное и
из высокои, 'изящной духовности вышла сатира».
Так іігишет Достоевсиий брату еще в юности. Это есть от-
ражение его тогдашних жиізнееных затрудиений, no только
отчасги. Здесь уже, в юношесхом письме, чувствуется широ-
кое
фияософское обобщеиве. Нет, не ему цло-хо живется Вся
жизнь отврагительна, вся жизнь сатира. Это —не личное на-
•строение, a мирсющущеиие определенного социального слоя
целог-о обществеиноіго класса.
Элоха Достоевского —эпоха окончательного разложелия
и 'падения крепостного хюзяйютва, бьгстрого росга капита-
лизма ІВ России «ак в городе, так и в деревне, борьбы лрѵс-
ского и американского лутей развития капитализма и все
это на фоіге р-аіЗівертывающей-ся классовой борьбы в Европе
Р°
ст
каігжтализма всюду и везде прежде всего отра-
жается на мелиой буржуазии. Она, лихорадочно цепляю-
щаяся за ггоследкне остатки самостоятелыюсти, незавжжмо-
сги и собствеинюсги, прежде всего попадает <под железнѵю
•пяту пооедоносного кругшого буржуа. Достоевский, пред-
ста-витель разночинтюй мелкобуржуазной іинтеллигенции и
являегся ленц-ом этогю класса, этих «бедных людей», «уш-
женных и оскорбленных», людей, теснящихся в лодвальных
и чердачиых конурах громадных пятиэтажных домов боль-
шоло «угрюмото города», «города лолусумасшедших лю-
деи», города, «давящего человека» своею силой, своей гро-
мадой. У этих людей «рябит в глазах» от переписки и до-
машнего шитья, и все-таки они «задавлены бедностью»,
принижены и пришиблены, несмотря на тяжелый труд, не
гарангированы от того, что завтра не разразится катастро-
18
бели"в^ппГпп НИЩеТе
'
ПѴ°
стт
У*т> « 0КОйчателы»Й ги-
оватыя и, пп
ЛНЫ М6ЧТ0Й <<вы
биться», «пробиться», вы-
рваться из-под власти копейки, сделать-ся более состоятелт
ными, более независимыми, ивтоже время ошежеТиTM
чувствуют леденящее дыхание зияющей под их н„
пр0
пасти нищеты и отчажшя. «И каждый-то показывает CROP
руолще, •сво.и рабочие руш, злится и\рРгчитГХьГрГбота"м
5'
вюлы
> мьі голодньг, как собаки, и бедны. Другие ие оа-
ботают, a он-и богаты. Вечный пршевЬ
(Ишошт?в
«Идиоте»). У Достоевского это просто - «бедньГе люді»
«уиижеяньге и оскорбленные», на нашем языке э?о -
TMікая
2S2T"' ГИбНуЩаЯ
1ПЯТОЙ Раіэвиваюіцегося
х"
Посі-ояніная мужда, постояньгая зависимость от чужой ,во-
лечпг înTf УГР03У 'fMOMy существоваиию человека, ка-
лечиі его, развшает рабскую, ползучую мораль. Челсвек за-
бит іприеижен, нс имеет сил восстановить свюю дичность
ГІГ
В0ЛЮ' Иногда он пытае
^ся
бравиравать но
rZTrZT <<пленной мысл
и раздраженье». Его мечта-мо-
2
Ѵуедиеад
и мог
УЩеств
о», «уединенное и спо-
ѴНИЖРНИР
ТИе СВОеЙ СИЛЫ>>
-
А действительность его 1
унижение и бесконечные «синяки фортуны-с» Великолепно
выражает эту двойственность мелкобуржуазного^ быт„я
дГСнбаоГИНя (<<БеСЫ>>): <<Я ЖеЛЗЛ бы называться князем
де монбараш, a между тем я только Лебядкин. Почемѵ?
МеВДУ
"РВДен жить в яоха^
infilnJwJПочем
У?>
-
Это
«почему?» является зародышем мел-
кобуржуазного бунта... во имя того, чтобы называться кня-
2»раш.
В самом деле, «разве можно жи£ с фа
милиеи Фердыщенко?» («Идиот»).
ф
A так как все-таки Лебядки-н и Фердыщенко не лелаяись
ÏSÏÏ^'*?6^' ТаК
'
КаК жизнь
°
т
в^атвятелвнa и в ней
невозможно восстаиовить орава человеческой личности то
ііриходится 'Ограиичиваться мечтой. И человек уходдт в
«подггалье» (огнюдь « в-ревюлюдиоеное), в «угол» іподальше
rlcZTn ;Гам ТпГе И0Т0ЛКИ ІИ Тесньге
^0мвaты ум^и душу
іесняг», ,и там «грызет по нючам свою подушку я рвет свое
одеяло or бешюсіва» и живет своимн мечтами в жнзни
созданнои ело же собственной фантазией. ГероГ<шоднолья"'
хоТь Га°к?нХдГГИЯ ТГ
'
И жи:з
»ь соч-инял чтобь
^ИЯРТ^
уд ' Да пожить
». Подросток хочет уйти ,в свюю
няет^Рбя гТ УГ°Л
-
<<ЧбЛ0ВеК ВСЮ жизнь
не жнвет? a сочи
няет себя, самосочиняется», — говорит сам Достоевский в за-
писнон книжке. A та,к как мечта есть
иои, законный, непосредственный плод сознания-это инер.

подпюТль^>)С03На
'
ТеЛЬНОе СЛ0Ш-NoTM сидеяье» («Заяиски
«
г„1
а
1°'
В '0бЩИЙ фоИ
'
яа
'
котором Досгоеиский рисует свюи
слоіжяьге <и лрихо тл ивьге ясихологичесше узоры
Итак, жиэньсатиіра.
A печальный герой ее — человек.
Но «яе барабаивая же шкура человек», — кричит Дмитоий
Каразамов. И челоівек буятует y Достоевашго' буятует
проя ив зла жшш ,и мира, против «старухк-проце.н'тщицыГи
БѵнГэ^ :тГГУЛа>>
-
смега
^я
над жизнью ч^лое ка
Ьунт этот становящиися на глазах писателя громадной об-
Движущеймассы, « является излюблеяной
<WrnZ?7 ' °
СН0ВН0И темой Достоевского. «Можно ли жить
•
п'В0Т чент
Ральная проблема, которую всю жизнь
разрешал Достоевокий.
^«^нь
Прежде всего — бу-нт вощиалыный.
<<€ одной. стороиы, шуп-ая, бессмьгсленная, яичтожная
злая, ібольная втарушюяка, яикому яе нужная ,и, напротив'
всем вредаая, котюрая сама яе зяает, для чего живег, ишто-
ЖИР 3гТІа Ж€ Сама умрет
'
С др*той сторояы, молодые, све-
силы
> 'пропадающяе да.ром без шэддержки. И это тыся-
чами, и это івсюду! Сто, тьгсячи добрых дел и еачинаний, ко-
торые мюжно устроить и поправить на старухины деньгн,
Sn^TM В мояастыР
ь
»- Такша лроблема Расколычикова
(«Преступление и наказание»), «задавленного бедностью»
студеінта, этого таггичжйшего предсгавятеля мелкобуржуаз-
нои интеллитенции. И перед шш ©стает вюіпров- неужто
склонить лолову -перед эгой гяусной вошью, признать спра-
ведливым это мировое госгюдство старушонкл-лроцеят-
щицы? Раскольииков решил бунговать. Но бунт протие ста-
рушонікиліроцентщщы перерасгал в бунт против рабской
морали, морали терпения, смирения и любви, морали частной
собственности и яроституции, іморали п-реклонеяия перед
святыми устаяовлеяиями буржуазітого общества
Что значит мораль, чго зяачит закон?
Законодатели и устаяовители человечества «все до еди-
ного оыли іпрестуіпники уже одним тем, что, давая яовый за-
ион, тем 'самым яарушали древний и уж когаечгао не остан-ав-
ливали-сь перед кровью».
И Раскольников тоже не хочет быть обыкновенньгм чело-
веком, юи хочет быть в чясле «собственно людей», творцоів
жиэяи.
«Тварь л.и я дірожащая или право имею?» — спрашивает
бунгующий мелкий буржуа, лезущий в Наполеоны, заяц, ме-
20
чтающии о волчыих зубах. И, чтаб доказать себе что он не
ДРшкащая тварь, Раскодьников решает «зять иросто все за
ѵбилі ИаСТряХНуть К ч
'
ортуЬ>-
«Я захотел осме шться и
воякое ПР^0 и всякое правомочие из себя
я имею право на в>се, что в моей власги,. Я вправе нязверг-
Тли сГйTM°
М0'ГУ
-
Я 3<п"олш.мочен мяюю TMа?ь,
• uS"
е
°пЭ1° '
не
запрещаю, не отсгупаю в страхе пеоел
Я°
аМ Решаю
-
В 'праве или яет^івне іѵгеня яет
но?ть°,)УЖе И3 Штирне
ра («Я» единственяый и его собстаен-
выразитель революционных тенденций герман-
тиГа
пппУРЖУаЗИ
'
И'В
'
П6РИ0Д развигая гермаяского ка-
чатление! ПР°ИЗВел На мол°Дог-о Достоевскогб сильяое впе-
но^о "неошаяи^ІІЛ ф'И,лософию Дфзающего, са^остий-
<<А жнть ГГ
<<Я* я
°Д
ве
Ргает критике Достоевсшй.
тихая €ояя" ппі ! ,6Wfflb?»—спрашивает Ряскольникойа
тихая Сояя, .прштитутка, огказавгяаяся от себя пошелтттля
на улиду рвди шаоевия семьи. В борьбе эшх двѴх пTMов
мира «унижешых » оскорблеяіньгх>> - дентральяая ось о
шеа Дерзающему Раоколь-шкову, яересгупявшеw 'иш
из-за принципа «проявявшему право», яо не знающемѵ что
с этим правом делать, противостоит Сояя этоГ< б^скояечно
высшіии мертвец», ушедшая ш жиэяи-сашры иГжизни
м^у^ГеГииВ"ИР
'
Пр-ра
'TMх яллюзий^ к божьрму пр^
ЖЖГ
,НадеЖДе И 0П0Ре В
— няУ«ЧРго
«
ЭШМ ,п
РіОТИВ'ОІП'°
іСтввлёнии • юсяовяая идея Достоев-
ШШШШ.
&вяшшт
сГ^Тео'езвыразителем
так
он
этому Раскольнщов не выдаржал и сдалсяСВЯЗаН С *»• П°"

CBoeZfcmeT^oZ?
дальиейшем
Р^иши находиг
„f вьісшее философское выражетие в бунте Ивана Кяпя-
КарамазоваTM8же^а я пр 0 TMв *>га. Исхо^
точГ^Га
веСоІГличносгиГ ^аДШИЯ
унижшие чело-
Нельзя забыть кровью написанных страяиц где Иван ои
красочвую карпину ^-радан^ человече-
оч'еииднее oß nm деток
'~
Иван, -
чтобы вышло
поошітаня' ,
„
осгальньгх слеэах человечесюн, которыми
—
3
ЛЯ°ТИ
°
РЫ Д° ЦеНтра
'
я
Уже
нарочио не
аимаешГлв^ь,
ЭТУ ШИ'
ДРуг мой и бРат
по-
'
ДЛЯ чего эта ахивея нужна и ооздана?»
Сам он в полном соответствви с философией Канта «іавяо
1^гуму
-
—"
с
c^rnpKr^sTMxo4eT иTM
от канта
'»
Ф-
ностМьЬмеиИ^гяеГ^ нравственвое значение, нравственную цен-
ния мят,/
'
котор,ого
«еловек выдумал» ради оправда-
Ива^Карамазов.ЧТ0 П°Waer СВ°
ей «^шайщей кр^тяке
M«aP?aHn6^Lf„06X0NoMa ДЛЯ apaBCTBüH!ior*o оправдаеия
fin**
оиравдьшает ли ова его? Спасает ли допущевие
Нет ZTLTamT4"Ü> К°ТОрЫМИ мучается человек?
'
нет и нет
-
«Я не бога не принимаю, я мира им созлан
3^-0ЖЬеГО Не ПРИНИМаЮ и TM
0TMа°иГя
приеять». Зачем страдаяия настоящего ? — на этом векоівеч-
вом вопросе заосіряет Иван Карамазов свою критику Рели-
да«иеРмиваАУгпв'H110TM06
"
об'яенение и оправ-
даиие мира, говорит, что эги сврадания будуг отомщены
Ив
іирГ ИК
-
опрашивает вепрямщимый
мие ад для мучителей, что тут ад может по-
S
Ä
УЖ6 ^y^TM? И какая же тут гармовия,
^£?ЛИГИЯ 0,беіДаег в будщем «вечную гармояию» когла
«страдания заживут -,и сгладятся», когда ХатГ обяимеёTM
сСя7TMTMамРиаСТПРЗаВШИМ ПСЭМИ СЫна
« всГлрё^оTM
SoИІ» ?НП
ТЬГ'
господи
'
иб
°
открылись пуш
твоиЬ. «Но не хочу я, _
противопоставляет этому Иван —
чтобы мать обнималась с -мучителем, растерзавшим сына ее
псами! He смеет она 'прощагь ему! Пусть простит мучителю
матаринское безмерное страдание сво-е, ио страдаиия своего
растерзаниоіго ребеика оиа не имеет лрава простить, хотя бы
'сам ребенок проотил ему... не хочу я гармонии, іиз-за любеи
к человечеству ne хочу».
Вопрос -стаівится в самой пепртм-иримой, в 'самой заострен-
ной форме — ни беосмертие, ни отмщешие, ии ад, ми проще-
ние, ничто ие удювлетворяет утонченнейшей Карамазовсмой
совеста. Сам Достоеівский мирится на бессмертии. Иван Кара-
мазов пеіпріимиріпм. »B нем лротест Достоевского іпротив со-
циальното порядка вещей перепосится яа боіга, на мировой
порядох, перехлестывает за пределы земпой жизпи, распро-
страняется на вечпую жизнь, на бессмертие, эту последнюю
отюру религиіи. Здесь Карамазавский бунт дасвпгает своего
иаивысшего папряжения. Иван не только «не 'пр-ипимает
мира», no on подівергает хритике н самое зпачение бога и
бессмертия, «ак вравственного принципа, оправдывающего
м>ир. Оя в:идит (и кричит об этом), что если человек выдумал
бога, то схн этим ничего «е добился, что бог иичего не об'яс-
няет н не 'оправдывает, что миір и при боге вое та же сатира,
пое та же боль, все тот же <страх. Он івпдит, что бог іили бес-
силен уничтожить зло, тогда бн не всемогущ, или яе хочет
его 'уничтожитъ, тогда юн не івсеблагой.
Достоевский в Карамазове доводит нравственное чуветвю
до геркулесовых €толбов, до утончепнейших форм этиче-
"ского индивядуаліизма, под ударами которого раосьшается
вековечіная иллюзшя — бог. Иввін Карамаэов бунтует на ос-
нове крайнего эгичесхого .иидивидуализма. Как Раскольни-
ков «не хочет дожидаться всеобщего счастья» и раоправ-
ляется со старухой сам, так и он сам, именно он, Иван Кара-
мазов, хочет быть судьей мира, ош хочет быть яепремепным
членом «будущей гармонпи», ее обязательным участпнком
и овидетелем — «чтоб я сам увядел... ,а если к тому времеяи
буду мертв^то 'пусть воскресят меня».
іВ этом ^ндивидуаліизме Карамазов, как и Раскольннков,
находит свою гибель.
«Это бунт», — говорит Алеша Ивану в ютвет на его «почти-
тельнейшее» возвращение билета ш «вход в божественную
гармонию».
«Бупт? Я бы не хотел 'От тебя такого слова. Можно ли
жить бунтом ? A я хочу жить».
Здесь предел Карамазовского бупта. «Бунт» и «бѵнтом
жить нельзя»
это все та же Раскольниковская проблема,
ио углубленная до своих крайних пределов, и Иван Карама-
зов • это Родиоя Раскольников, замахнувшийся тоиором

5 мысли на мяровую «стаіруху-проіцентщяцу», поразпв-
шии ее в еамыіх последних -основах іиіке знающий, что делать
даілмпе. «Колебания и бесітокойство, борьба веры и нсве-
рня,-к.ак говорит ему чюрт, — «остались неразрешепными».
Карамазов не сдался и ие раэрешил своих вопросов
протяворечий3'
,П Р0,СГ° '
ПЮІГ,И!б П0Д тшкестью
«Рварешим-ых
Ну, a что если боіга дейстівительмо нет? Что если действи-
телыто сущсствует толыда гольгй человек на голой земле?
что 'будет представлять сюбой человек — владыка эемли?
В орновном эту /проблему Досгоевский ршработаіл в об-
разе Кириллюва («Бѳсы»).
Киіриллова, как и самото Достоевского, «с'ела идея» — его
«бог всю жизнь імучил». Исходный пункт. Кириллова все тот
же —"Страдатаия 'человеческие.
«Жизнь есть бюль, Штнъ есть сграх, и человек несча-
ZT' 7 Г(УВ0ІРИ1- Теоеръ -все боль и сграх. Живнь те-
іперь даетея за боль и страх, и тут весь обман».
Кирилловские боль іи страх ЖИЗНЙ —это все та же Рас-
кольшжовская проблема, все те же Карамазовокие страдания
00 лишенньге уже еощшлмюго содержания, доведенные до
краиник пределов абстракции и обобщшия, івозведенные в
степеиъ м-прового противоіречия. Чтобы облегчнть эту боль
жизни, «человек толыко и дел-ал, что выдумывал бога, чтобы
жить, :не убив-ая оебя». Бог есть «травический гимн подзем-
ных человеков», та иллюзия, куда человек опасается от
ужаса жизни. Поэтому ттервый тезис Кйріиллюва гласит: «Бог
неооходим, a потому и должен быть». Мы знаем, что это ос-
ЙОВІНОИ тези<с Дост'оеівскаг'0, мы видим этот тезис y Канта
мьг вістречаем его еточти y всех боігоискателей.
Но Достоевший тут же вкладывает в уста Кириллова дрѵ-
гои теэи«с: «но его нет >и не может быть», (вкладывает, чтоб
доіказать его не-приемлемость.
И что же получаегся?
«ЕСЛІЙ нет бюга, то я бог, — говорит Кириллов,— если бо.г
есть, то вся іволя есо, и ,из воли его я не могу выйти. Бсли
нет то вся воля моя, и я .обязан заявить своеволие, я обязан
неверие заявить... Я три года искал атрибут божества своего
и иашел: атрибут божества моего — своеволие»
.^Г?°ЛИе
-
МеЧТа б
'
уьггѵю
'
ІЦІИ'
хге
Роев Достоевского. Мел-
коібуржуазшя личнюсть, забитая, гхринйжеиная, поруганпая
©ся ггокрытая «сишжами фортуны-с», бюрется за свое соб-
ственное индивидуалъное.сущсствюватие, против иепонятых
24
и неумолимъіх закооов общественпой и мировой жизии и,
освободившись от влияиия фаитастической высшей волт,
только в 'индивидуальном бунте, в личном могущестіве видит
опаоеніиіе и утверждение свое.
іПер-ед Кирилловьгм, как -поздией и «перед Иваіном Карама-
зоівым, рисуется заманчиівая картина мотущества свюеволь-
ной, сильиой, божественніой человеческюй личноети, котда
«будет новый человек, счастливый и гордый... »я ему чело-
веко-бог», когда «мир іперемеиится, и дела ттеременятся, и
мьгсли, >и все чувства».
Уничтожение бога былю той роковой проблемой, где двои-
лось созпаиие Достоевското. ß то время как одна его поло-
вина, полная івосторта перед человеческой сил,ой >и мощью,
пеудержимо рвалась віперед, х иовому человеку, другая в
страхе и трепете отстуггала періед глубокой пропастью, какой
ему представлялось уничтожение бога. И рюкоівым 'препят-
ствпем, 'О KOTOpO'e разбивается взлет дерзновения, для Кіирил-
лова, как ддя Раскольпикова ,и Карамазова, является его
крайиий іиндивидуализм. Так как царство человеко-бога «по-
жалуй, и "в тысячу лет не устроится», то «новому человеку
поэволительно стать человеко-богом даже хотя бы одному
в целом мире и... іперескочить всю прежнюю нравственную
преграду». A раз так, эначіит — «все дозволено, п шабаш».
«ИЛІИ бог, пди все іпозволеио»,—аот проблема, которую
ставит Достоевский. Религйя — основа «равственности й
нравствеинютю пюведения, — так ои разрешает эту проблему
и во всей системе свюих художественіных обрдзов и в публи-
цистической іпроповвди «Дневтика ггисателя».
Но іведь это — основная мьгсль всей !погтовствуюіцей бур-
жуазйи, яркое выражение классовой роли религии, нашедшее
конечно и ооотвіетствующее философское обоснювание.
Так, Кант в главе об «идеале івысшего блага» тоже утвер-
ждает, что «без бюга іи без обетованного мирд все прекрас-
іные пдеи інравственноісти остаются лредметом удивления, но
не могут служить пружинами наших намервний и действий».
Ту же мьгсль, но в другой, бюлее 'полемической форме и с
другим оттеніком мьг встречаем y Вюльтера, который, разру-
шая релитйю одной рукой, поддерживал ее п восстанаівливал
другой, которому принадлежат ікрылатые слова, выражаю-
щие всю фалыпь буржуазйи: «Если бы бога не бьгло, его
надо было бы выдумать». В романе «История Дженни, или
атепст и мудрец», допуская возможность потери власти над
человеком лдеи божества Вольтер устами «мудреца» ми-
стера Фрейнда, говорит: «Тогда я сам для себя бог. Я, если
представляется случай, жертвую всем імиром в угоду моим

Ära
ЯстанбоТлюсьТОЛЬК° ° Себе
-
ЕСЛИ
курьі, то я становЛЮсь лисой» СмеолякпИГѴПР °М
'
е
°'
И
лено» перекликается С шелкані РМ ^
06 /в
'
се
позв
'°-
хитцника.
Щелканьем іволчьих эубов буржуа-
своего бунга»
не вьшосящие
заИИеся°^ТаСЬвсГ-Г::ГмиоЬ;С0Т ЧелОВ~°
^унха,
как „леояп,я
посгояниого противника Чернышевского
иец нГглаТах ѵРЛп^аВШеЙ KPec
TM°« револшции. И нако-
нец на глазах y Достоевского на Западе развился пполетап
ошовегаЦ
'
ИаЛ
'
ИЗМ На
классоео осоТаннюй
Поэтому наряду -с первым ооновным вопросом — моіжно ли
жить бунтом? — перед Достоевским стояла другая тесно свя-
занная с ним ;и не м-енее важная тір о б л е м a : j/toжет ли человек
сам устроить свою собственную жизнь? Он берется это сде-
лать при <помощ.и ума, знаеия, науки, логики, он пытается на
всем этом отостроить здание своей жиз:ни, овой «хрустальный
дворец», в котором исчезнут все несправедливости и неле-
пости существующего WOK a «куряткика». Ho можно ли житъ
логикой?
«Рассудок, господа,— ттишет гтодполь-ный челоівек,— есть
в-ещь хорошая, это бессіторно, но рассудок есть только ра»с-
судок и удоівлетворяет только рассудочиой способносги че-
ловека, a хотение есть ттрояівлевие в-сей человечеекой жизви
и с рассудком и -co вссми .ішчесываиияміи. И хоть жизнь наша
в этом проявлен-ии зачасгую выходит дряндо,
'но все -же
жизиь, \а ие оідно извлечение -квадратного корня».
Таким образом воля, ее -стремления, хотения, даже катгризы
есть прояівление всей лич-ности человека. Мало того, при гос-
подстве ра-ссудка пропадает человеческая личность, воля ее
исчіисляется «матемагиче-ски, вроде таблицы логарифмов»,
B'ce подводится «іпод один тіршщи-п», «п-од одну формулу»,
и 'человек становится чем-то «вроде фортепиа-ниой клав-иш .и
-и ли оршттого штифтика».
«А дело-то человеч-еское в том-то С0'СТ0ИТ, чтобы челоівек
помииутно доказьгвал, что он человек, a не штифтик, хоть
своимл боками, да доказывал».
И во имя эт-ой лично-сти человече-ской ом воюет с соц'иа-
лизйом, излагая вслед за Штирнером вульгарное, імелкобур-
жуазиое, мещанское поииманис -содиализма, -который якобы
со-бира-ется уніичтожить, поработить и істереть человеческую
ли'4'ность, 'сделать :всех людей одинакоівыми «стертыми пя-
тиалтыиньгми». Эти настроения ие -отжил'и еще и в наше
время, KSK we отжила еще y wa-c и мелкая буржуазия, и лозуиг
т. Сталиіна о ликвидациіи обезлички имеет н-есомненно mwpo-
кое теоретаческое значееие как ю^снова для борьбы с обез-
личкой людей, как -сгимул иаиболее полного разввтия лич-
ностя. Личшоість іи содиализм для нас we івраіждебные начала,
a диалект.ическюе единство, — полное развіитие творческих
сил личности является одиим из условий соіциали-стического
стро:ителыства, a рост -содиализма -вызыв-ает в свою очередь
дальнейшее развитие лччяости. У ДостОевского же «лич-
ность» ветает как івысшая нравственіная ценню'Сть в отрыв-е
ніе только 0'Т обществеиной жіизни, wo даже от ча-сги этой
дичиоісти —- от разума.

Таким образом получается мехаиический разрыв челове-
чесиой лсихиш, отрыв разума челшека от воли, от в-сей его
личносш. Философсмиіе ікоряи эт-ой олерации я-оны — здесь
мы узнаем кантовете протшзопОставление теоретического и
нрактического разума >с явеым иреобладанием ігюследнего.
Но, м'0'жет быть, y Достоевского раосудок как часть чело-
ввческюй личности вое-таки является главной частью, ведѵ-
іцям началом?
«Раосудок, —отвечает на ѳто яодпольный человек, — знает
только то, что уопел узнать, a иного, іпожалуй, и никогда не
узнает (Юм, Кант. — Г. M.), a натура человечеокая действует
вся целикюм, всем, что в ней есть и сознательного и бессоз-
нательного, и хоть врет, да живет».
«Разум-то ведь страсти іслужит»,— уточеяет вонрос Сви-
дригайлов («Преступлеиие и наказаяие»).
ßae творчествю, в<ся сиетема образоів Достоевіского на ка-
ждом шагу доказывает эту мысль..
В осиове человеческой натуры лежит грубое, животное
звериное кар-амазовское иачало. «Все до единого Федор Па-
льгчи», — пишет Достюевский в заішсной книжке. Это кара-
мазовское начало — начало «ошачьей живучести, разгула
страстей, гнуснейшего разврата, хладвоікровінейшего эгоизма
и пошлейшего цинизма.
«Вю всяком человеке таится
зіверь», — говорит Иван Карамазов. Зверь оидит и в «неисто-
вой», «инфернальяой» Груіііеньке, и в «бесенке», хромоножке
Лизе Хохлаковой — этогх двух образах, несомиенное влия-
ние которых чувствуется в Маньке Вьюге («Вор» Л. Леояова).
«Я просто не хочу делать дюбро, a хочу делать злое», —
говорит Лиза. И дальше, рассказывая про мальчика якобы
распятого евреями, говорит: «Я иногда думаю, что это я сама
распяла. Он виеит «и стонет, a я сяду против него и буду ана-
иасный комтгот есть». PI даже «святой» Алеша признает, что
«бывают минутьг, кюгда люди любят престуіпления».
'«Тут
дьявол с богом борется, a іполе битвы — сердца людей», —
говоріит Дмятрий Карамаэов, тоже зверь, иифернальный
«хам ів офицерскіом чиие».
BOT все эти темные, глубиинъге, 'подсознательные, часто
атавіистичеокиіе 'инстияктьг господствуют над человеческим
разумюм, прорываясь через корку сознания, шк лодземная
магма 'пробивается через земную кору. С тжтт момеятами
мьг встречаемся по-том и у.фимволиістоів (Сологуб). A ведь в
каяечном счете яроповедь гфгеобладаяия Ніеоб'яснимого яад
об'яснимым, подсозяателшог-о «ад 'совнательяым, стихий-
ного яад разумньим яачалом выражает не что инюе и<ак напюр
мелкобуржуазіиой 'Стихии. Достоавсшй, яевец -и идеолог
28
этой стихиіи, именііо этим господством неразумяого, подсо-
знательяого момента человеческой психики обосновывал
свою борьбу протиів социализма, яротив «логисшки», іпро-
ти;в созіиательяюго. A этим самым юн обосновывал религию,
утверждая, что без бога, Вёз ретулирующей нравственяой
идеи, которую дает религия, человечество придет к само-
истреблению, как это рисовалось Раскольникову в Сибири.
«Люди убивали друг друга в какой-то бессмыслеяной
злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии,
уже в походе, вдруг начіинали сами терзать себя, ряды рас-
страіивались, воины бросались друг на друга, кололись л ре-
зались, кусались и ели друг друга... Начались полшры, на-
чался голод. Все и все погибло».
И — интересная параллель:
«Тогда нити, связывающие общество, порвались бы, все-
возможные скрытые преступления наводнили бы эемлю.
Низшие классы общества превратились бы в разбойничью
орду, наподобие наших воров, они проводили бы свою не-
счастную жизнь в тавернах с беспутными девушками; они их
били бы и сами дрались между собою; пьяные, они падали бы
среди свинцовых кружек пива, которыми проламывали бы
себе головы, и просыпались бы, чтобы красть и убивать,
возобновляя ел(едневно отвратительный и грубый круг своей
беспутной жизни» (Вольтер «История Дженыи»).
Мелкий буржуа,- боящийся своих собствеяных страстей,
и идеолог господствующих классов, опасающийся пробуж-
денного народа, каждый по-своему приходят к одному
и тому же — к невюзможности остаться без бога. «Или бог,
или все позволено», «или бог, іили антропофагия» (людоед-
ство) — вот как ставіил вопрос Достоевский и всегда и во
всем конечно выбирал бога.
BOT иочему атеизм •ооіциалиістйчеокюго двріжеітия для него
бьгл одиим 'из главных, если—"суб'ективно — не самым глаів-
ным мотивом борьбы против социализма. Если в утопиче-
скюм іооциализме, по признанию самого Достоевского, «была
еще нравстванная постаяовіка вояроса» и крепісо чуялся ре-
литяоізный душок (для Пе'прашев'СКого «іоодиализм — это
дюгмат хрисгианской любвя, ищутцей соівего практического
раізрешіеіния»), то револю'ци'Онньгй <соци-іализм, развявшийся
на глазах Достоевского хак на Западе (м-арксизм), так и в
Ро'осии (Чериьгшевіский) «по -существу своаму ул<е должен
бьгть атеизмюм». Для него «социализм это не только рабочий
Bonpo'c, но no іпреимуществу агечстический вопрос... вопрос
•не достижения небе-с с земли, a -оведения небес яа землю». Он
великолепно нонял значение религии, ее классовую роль, по-

нял, что «критика религии есть основа всякой другой кри-
тики», что «если я низвергаю бога, то я ніизвергаю короля
божией милостью» (Маркс), и
.и м-енно поэтому ^для ^него
борьба іпротив ісоциализма есть в то же время борьба за
релитию.
Но за какую рслигию?
<Ни во всем творчестве Достоевскюго, ни в его богатых за-
•писных кігижках, ни ,в пиеьмах мы ие найдем ни одного слова
в защиту официвлмюй церіши, доігматической религии. На-
против, есе сводится к тому, что оя «в церковь мало ходил
и лопюв «е любил» (воспоішнанйя бар. Врангеля). Он неиа-
в-идел и клеймия клзссовую роль официалыюй религии, оп-
равдывающей иапримёр каэни. Голова казнснного и крест
попа в рассказе князя Мыиикина («Идаот»), история с Риша-
ром кюторого іпровожают на эшафот с хаінжескими вздо-
хами —• «Умри во гостгоде» —все это не осгавляет -сомяе-
ний в ангиклерякалязме Достосвіского.
іНо наиболее яр'кое,.гениальнов івыражеиие этот антиклери-
кализм нашел в «/Іегенде о Великом ияквизиторе». Конечно
смешио было бы иіскать y негю всюрытия истинных классовых
корней іцерікви и ее м-огущества. Он критикует ее <со своих
позиций за то, что она устраивает овое земное господство на
порабощекиіи людей, которые, «малооилыны, тіорочны, іни-
чтожны « бунговщики», иа иеуважении к человеку, иоо он
сслаб и тюдл», за то, что вместо вьгсѳкой духовности цер-
ковь чірибегает к сомнительньгм средствам духовного іплене-
ния людей. «Есть тр;И силы, сдииственные три силы на земле,
могѵщие навеки победить и «плеяить совесть этих слабооиль-
ных бунтовщишв для «х счастья. Эти силы — чудо, таина и
^Птвдж^іам Досгоевский огносит эту критаку к католи-
цизму которюму оя противодоставляет лравославие, имею-
щее якюбы другой характер, «живое чувство», <<жявую ,
силу» « «человіеколюбие». На самом же деле его 'Великии
иикв-изитор — обвииительный
акт
'прютив
офици-альнои
церкви вообще. A идеализади-я вравославия y Достоевско о
является первой в Россяи пюлыткой внецерюовного рели-ч
гиюзного боготворчества, попыткой, легшеи впоследсівии ву
основу религиозню-миістической вакханалии символистов.
-
Подобно буржуазному боготворчеству на Западе это «воз-
вытпеннюе» ераво'слав>ие заключается в заметае Дотмаги
ской схоластики «возвышенной духовностью».
«Они BLC
христа, критикуют его учееие, — говорит киязь (матер-'
-
к «Бесам»). —
A там и учешя-то нет, a главдое —оораз - y
era, ,иіз которого ясходит всякое ученяе». A образ хрисга —
образ жертвеніности,
'самоотречеиия іидеальной личности
проФивостоящей сумбурному, карамазов-скому человеку.
Религию Достоевский яоиимал не как официальную обряд
Н'0'Сть и догматическое -иісповедыванче бога, существующеі
«параллельіно внутреннему равиодушию, спохойствию и «само
довольству. «Спокюйствие в нравственном смысле» —вот чтч
больше всего ненавистно Достоевскому. 0« сам в-сю жизн
смучился идеей бога», іперестрадал все свои сомнения п
именяо искашя, нравственные страдаиия, страдания, возвь
шающие человека, он «лал в основу нравствеиной личкоста .
«В страданиіи есть идея» — это любимейшая мысль Достоев
скіого, и ею -оя устамя Порфирия пюсылает сво-его Расколь
ников-а іна каторгу, так как «страдание все и-скупляет. .стра
дание все очищает». «Без страдания и не пюймешь счалъя
пишет он Ивановой-Хмыровой (1870), — идеал через страда
ние проходит, ка.к золото через огонь. Царство небесное уои
ляем достается».
Последняя фраза является, пожалуй, ключом к пониіманиь
хаірактера религиіи Достоевского. Для него важна была н
цель, a стремление к цели. У него Колумб был счастлиів н
тогда, когда открыл Америху, a когдаоткрывал ее («Идиот»)
И 'П'0дпольный челоівех, говюря о социализме, провюдит ту ж
мысль. «Человек сам инстіиьжтивно боится достигнуть дел:
к довершить созидаемое здаии-е. . . здание-то он любит тольк«;.
издали, a отнюдь ие вблизи... любит созидать его, a не жит
в еем».
И здесь мы находям роковую печать кантовского дуа
лизма, дуализма бытия и долженствования.
Этот тезис, между орочим, лег в основу ревизионизм,
(Бернштейн—^«движение все, цель — ничто») и до сих по]
сохраняет свою силу в теории социал-фашизма. На этом ж>
тезисе основывается и религиозная концепция Достоевскопс
В этом отношении чрезвычайио характерна неопублико-
ваніная еще иншмнсйшая запись Достоевского в занисноі
книжке в день смерти лервой жены (16 апр. 1864 г.) - «Маша
лежит «а столе. Увижусь ли я
'
С Машей»?—- так ставкт 5о
дрос Достоевский. Оказьгвается, достижение высшей целі
человека на земле не только невозможно («я» 'препятсгвует
но и нежелательно, «бессмьгсленно» («при достижении целі
нсе уга-сает и «исчезает, т. с . уже не будет жизни y человека»)
Оказывается, Достоевсюий и «рай-то христов» любит толькс
издали (ведь заставил он своего чорта говорить: «оно хоті
и свято, но 'скучноівато»), любит только стремиться к нему, яо
не'достигать. И в этом стремлении, в религиознюй экзальта

ss^sss^sKs^sss^sisaмир «
-
ГОЙ системы Достобв-ского
СЛШШ0и и неяснои релипиоз-
уладком « разлюжеиием «аштішма
СВЯЗантое
.даопо Р^ума пГ„С^ГГр 'д7яТ-ГГСТИ
аже два ума _ «большой Ри тл~й>>
яTMУЧеЛ
°
Века
Бесам» на вопрос Шатоиа Jw?^?
* материалах к
ыше ума?», кнР3ь Дототш CTMrZfn
бЫТЬ
^0"TM6'0
іауке. Ho вот y вас пшзеТTM нTM
'
°TMечает: «Так пѵ
Noть 'сущносгь его жизни»
TnМ6,co
'TM"« «ере-
гией», «хвосшкамяГТГажлы ^
°
Ж6Т заи«
а
'тМя
«хи-
"сем этим ДостоеГкяй^ше? «^
'
Н°к
ВСе ЭТ0 *
жизнь
.
за
И человек можетnoZZl „6
бЫГИе>>
'«
инь,е МИРЫ».
«ньмого» ума сущ»ос?ь
у иепо
'
зна
'
ва
емую для «ма-
ш крайнего pÂ^ÎXУШ
В состоя
-
«зкил Алеша Карамазов ITM ?'
Рд? тогю
'
к
°TMрый ле-
,тарца Зооимы,
УTM°
,r
°
TM
южмх оошли-сь разом
°
ВОеХ б®счжжннь,х миров
ірикасалсь мирам^ным»
У
Г'°"°
На вСЯ TPTM** ао-
ельиостью, иравственного «і
?
'Существлением вепы
иа
над
лрактическим
•нания над бытием в чем и
Ä
В «'««<» «ете, со-
.иоінный смысл всей
Идеалисгаческий реаік-
огда
осредственио о вере, о релнгяя
Колумбе, a ве-
зеравать того HW«P» О*
знания — «кто захю-чет
f o«JSL^
е
если
• Sera, ва
и
так как
TMа
ают
-
«^-S^SiSïïrSÂ.^
здась
всту
-
•MOB« не может жигь, не убивая себ7и
'
ПРИ :К0Т°
, рЫ'Х
•б ективной дейслвите^л^;
5 И вмест
° повнавия
2
даиствдтельности
и ссюбразавашя своих врав-
Ісгвенных устремлеяий с тевденцииію ее развития полѵчается
I перевес эгих чисто «уб'ективных оснавамй» не обаснопГ
ны;х реальвой дейсввительновтью. Повгоиу У До°тЬевTM
«не вера от чуда рождается, a чудо от
мазовы»), поѳтому вера ДІстоЗ^^^^атTM*
ская, непримиримая. «Бсля бы мяе математяч" ски іоказали'
ЧФО ХірИСГОС HHP иігтингг ІГ „ "
докаоали
чрезвычайно харак^ныМИ '
естъ вместе с тПоГпп^®
"
<аК нР
авс
TMшое пред^савие
тие божие и буХуюTZÎYV ТЖРД° буду ВРРИТЬ в
поюолебать ѳгоЯы.ТГ^ Г ЖДNo' ЧТ
°
ничто
не
преложюую '„S
:Жти:ГВОТеЛМ
°
Н£-
щестаующая реалынпгть а
«. ективная. ;вве -нас су-
хотя 4ы они бми отопвя-н -г
суб екгивиые усіремлеяия,
противюречили ей SZ^"«
дейсTM«тельИосгИ „
ходимо для бытия
:бГМеГИ так Ве
°
б-
нормальное оостояние^человечесгва^ я ZT
бЫТЬ' °
Н0 еСТЬ
сущестівование беосмеогия TM,mm
'
И так
'
тои
самое
TM
сно
ч-его идеям бо
ссмеотия^ ^нности,
посредсівом
(«Критика пра,aLecxoro ZZIf
ектNoная Реальносъ»
обходим, a пртому ГдаЖ
a^3"4
"
1"-
Бог не
"
»есомвеино, « уж так нештешо ч Д «Т ?МУ я сУЩеств
У"
стаующему бъіть богѵ ппTM^TM^'
У °Ду ЭТ0'МУ д°-TMе«-
Щ«Е реальные иятересьГяжппп UP f ЖерП'У ЖТИНа>
настоя
"
ния челювеческие и Достоеоокий ш?БеКа
'
унижеиия
.
адрад,а-
и жизяи, шчспровфФвшГ S
Г0Саего ИЙ °Ш0ВЫ МИра
жиаии из-за однай алечTMTM
'
Р его
и
'
СМЬІСЛ
в
«й
вие мировой гарм^иии толякп п
ЧКЗ'
отае
Ргав®ий все зда-
іадожеио страдмие^ ошогп
ЧTM В ФундаTM его
Ьося «ои ре^гиоз1іеСгЛядьГвУГГГО сГ
еСТВа
'~
пе
Ре
"
еошешй, не только «стадеТбѵят
Ла
0'бщРСТвенных
зах Расхольняхюва-йфСлова „'п Гп?ГНуТЫЙ уЖе в 0ÖPa
-
кулеоовых столбов яе Хкѵп пД
доходит д
° 'Самых гер.
ского ренегатстаГи юрдаш^иж
ИР,ЗИ
°
Г°'
Н° И ПОЛИTM'
ча
-

В одну из встреч «милой» карамазовекой семейки за
коньячком произошел такой разговор:
«— Взять бы ів-сю эгу мястику, —гоіворит Федор Лавлович
КарамазоіВ, да разом бы wo всей русской земле и упразд-
нить, чтоо оковчательно івсех дураков обрезоеить.
—
Да зач-ем упразднить-то ? —-спрашивает Иван.
—
A чтоб и-стина скорей воооияла, еот зачем.
—
Да ведь коли эта іистииа воссияет, так вас же іпервого
сначала ограбят, a WOTOM... упразднят.
—
Ба! A ведь, пожалуй,ды прав! Tax пусть стоит твой Mo-
na стырек, Алешка, коли так. A мы, умиые люди, будем в
телле 'сидетъ да коньяч-ком іпользоваться».
Этот зам-ечательнейший диалог (кстати, тоже напоміииаю-
щии слова Вольтера: «Атеист, уверенный в безнахазанности,
Оыл бы дурак, если бы ~не убил вас и не воспользовался
вашими деіньгами» — «История Джении») как нельзя лучше
вскрывает классовую роль религии, которую в глубине души,
очевидно, сознавал іи Достоеівский, но, несмотря на это, он
именео релиоиозвыми мотиівами обовновал -свои реакцион-
ные лолитические взглядьг.
И если іпоставшъ івопро-с —с ием іи за что оя боролся? —
то прежде всего еужно будет ответить: основным врагом для
него оыл 'Социализм^Он .посвятил критихе его все свое твор-
чество, ;всю -силу овоего гения; начаів € «Записох іиз под-
ітолья», он пал до создания клеветнического, злобного пам-
флета на социалистическое двиіжеиие («Бесы») и закрегшл
лозор этото ладеиия многолешим насквюзь реакціиояным
«Дневінихоім іішсагеля». Обоснование ѳтой борьбы мы видели
вы<ше.
•
И коиечно вкорне неправ Горбачеів, утверждая, что «До-
стоевокий подверг убийственной критике утопичесхий содиа-
лизм с ТОЧКІ-І зрееия лсгорической и ітсихолотиче-ской диа-
лехтики». H a -самом деле Достоевский хритиховал утоп.иче-
смий соди-ализм we с тех лозиций, <с которых можно и нужно
было его критиховать. Мы видели, что это .позидли кантиан-
ствя, іперерастающего ів чястый идеализм, в религиозную ми-
стиху. Дей-ствительио же убийств-енной критихе мелкобур-
жуазіный содиализм можно подвергнуть только -с точки зре-
ния революціиюняото, 'пролетарского -социализма, с точки
зрения марксиз^а, с которым Достоевский был ;в основяом
знаком, wo развити-е которого только заставило его усилить
и политичесш зао-стр.ить свою борьбу лротив учения, угро-
жающего суще-стівующе-му миру.
/Над утоіплческим социализмом можно было про-сто изде-
ваться
так, Лебезятников («Пре-ступлевие и наказание»)
34
y него разрешает проблему, где будут -обедать в содиалиісти-
ческом общ-естве и можио ш будет входить без -стука в чу-
жую комнату. Развйтие же пролетарского содиализма за-
етавляло бить в набат. Прожив за граиицей четыр-е самых
раскаленных года истории Европы XIX в. (1867—1871), он
великолеіжо іпоиял его классовую w революдионную сущ-
я-ость и ів этом был прав. Да, «предводители пролетария» «до
времени устраиили споры и дебаты о разньгх весьма тоиких
вещах». Да, «<оя:и прямо хотят задать битву, организуя ар-
мию, -собярают ее в асоодиациіи и уверевы в іпобеде, a там
п-0'Сле лобеды в<се само собой устроится практически». Да,
«тіролетарии ее считают буржуазию спо-собной стать братья-
ми яароду», для иих «христиан-ство — бредн:и, и будущее
^гіелоів-ечество устроіится на началах научяых». Да, пролета-
^риат «ии за что не хочет мяриться, делиться не хочет, a хо-
чет B'cero». Да, пролетаривт «на уступочки we пойдет, и под-
порками we опасете здания».
«Пролетарий owacew wa улиде»—івот общий итог.
И Достоевіский -с геніиалшой врозорливостью рисуег буду-
щие еудьбы Европы.
,
Он ітонимал, что революдиояеый соціиализм «положил на-
чало со-единеяию в единую органіизацию всех будущих бой-
цо,в новой идеи, т. е. в-сему четвертому, обойдеиному ів 1789 г.
сословию, всем яеимущим, всем рабочим, всем нищим мира
сего, w уже, устроив это соединение, он релгится подяять
знамя иовой и иеслыханяюй -еще веемтгрвой революции, по-
глотить собой 'старый, івладычествующ-ий іпорядох мира
сего» {«Дневних пі-гсателя» 1877 г.) .
Но Достоев-ский чувствоівал w атміосферу разлагающей-ся
буржуазіии, ow видел, что капиталистические противоречия
заводят міир в тупих, что «неразрешимые волитические во-
wpO'Cbi непремевіно должны при;весги к окончательвой, раз-
делочной лолитической войне». A «как вы думаете?—епра-
шивает дальше Достоев-схий, — выдерѵкит там телерь дл:ин-
яую -политичеокую войну обществіо? Миллиоиы голодных
ргов, отв-ержевных іпролетариев, брочпены будут wa улицу...
И вот пролетарий на улиде. Как вы дум-аете, будет ow теп-ерь
попрежяему терпеливо ж^ать, умирая -с толоду? Это после
/политического-то социализма, пооле Интеряациояалхи, оо-
циальных KOwrpeccoB и Парижской коммуяы? Нет, теперь
уже we воіпрежнему будет: оии бросятся wa Евролу, и все ста-
рое рухнет навеки» («Дяевник піисателя» 1880 г.) . Перед этой
грядущей -страшяой оилой буржуазия дрожит и об'еди-
няется «с делью сп-асения жиівотишек от четвертого, ло-мя-
щегося в ее дверь оословия», ио всю «Европу ожидают
з*
35

огротньіе перевороты»; «,в Евроле все тодконаио, и, ,может
оыть, see завтра рухнет беоследно на ,веки-веков»; «что-то
ÏÏ^ÎÎP?»
ß миР
,е повсемесшо»; «шциальная рево-
Ліоция и новыи социальный порядок несомненен»
іВ одном ошибался Достоевский... ио об этой ошибке не-
сколькю чтозже. Я нарочио довольно подробно остановился
ITM
М0Ме^Те
'
ЧТОбы псжазать, что Достошокнй был чужд
«ациоішльнои ограннченности, он не варился в ообстоенйом
соіку, он брал эпоху всю целиком, как она есть, ,во воем вели-
чии ее всемирио-историч е ских проблем и противоречий
(ксгаги это
лишиее доказательство положения, что писа-
тель должен стоять ,на уровне идей свюей адохи). Поэтомѵ и
•влияние ето творчесгаа « борьбы іцротиів соціиаливма идет
далеио за нределы его времени и ,в частности находит ши-
роиии отзвук y симвіолистов, ,когда угроза революции сгал-а
уже реалыгои и близкой.
же
противопоставлял Достоевский этому напору «го-
лодных ртов», » «овверженных пролетарйев», июторому в
России отвечал не менее сильный наіпор крестьянской рево-
ЛКЩИИ г
В основё ре-волюционного двиіженш лежат зкояомические
мотивьг, HO в яих ли главное ? Могут ли они леокаіъ в основе
человеческои жизяи? Так ставит вонрос Достоевск-ий
«Ну вот я наелся,
• говорит Вероилов («Подросток» —
A теперь что делать?» Лебедев («Идиот») тоже не считает
что «егук телег, подвозжціих хлеб голюдному человечестаѵ'
лучше спокюйствия духовиого», оя ищет «яравствеяного ос-
поваяия». Но прямы.е и точные ответы мы находим в заетис-
ньгх книіжках Достоевіского.
•
•
«Главная мьгсль хнязя, — читаем мы ,в материалах к"«Бе-
сам»,
. дело ие в промьшіленностн, a в яраветвешюста, не ,в
экошмическом, a в яравственпом возрюждении России»
ДРУГ0И> «еопубліикованной пока книжке (начала 60-х гг
периода работьг над «Запиоками из подполья») имеется ин-
тереснеишая за/гшсь: «Соіщіалистьі х-отят -переродить чело-
©ека, юсвооодить -его (здесь слоео ие разобрано) без бога и
семействд. Оки заключают, что, изм-еннв насильно экю-
номичесши быт (ело), цель достигнута. Но человек изме-
нится не от внешних причин, a ne пначе, как от переделш
(это слово^написано неразборчиво) нравственной».
Ташм обріаэом матерналистическому іположению Маркса
что «иэменшие личности совпадает с нзмеиением обстоя-
тельств» («Святой Макс»), здесь нротивюстонт идеалнстиче-
36
ская теорин нравственного самоусовершепствования, въіте-
кающая из того же кантианского тезиса о примате должен-
ствованіия над сущнм.
" Учение о самосовершенствюіваиии обычно прииято овязы-
вать € Толстым. На -самом деле еіде ранъше его с яе меньшей
полнотой н 'силой разівил Достоевсюий.
«Бытъ еовымн людъми, —• говорит князь (міатериалы к «Бе-
сам»), — начать цереработку с самих себя. Я ие гений, но я
однакоже выдумал новую вещь — еамоиспрдвление». «Не впе
тебя праівда, —
1 прюповедует Достоевский в свюей энамени-
той пушкинской речи, — a в тебе самом, найди себя в себе,
Оівладей ообой и узришь іправду. He ;в вещах эта правда, не
вне теб;я, a прежде воего в своіем собственном труде над
соібою. Победиішь себя, усмирпшь себя и станешь свободен».
«іСамоусовершенствование в духе релиігнюзном в жизни иаро-
доів есть оснавание івсему» («гДніеіВниік писателя» 1880 г.).
«Чтобы победить івесь мнр, надо победить только себя.
Победи себя и победишь мир».
A если так, значнт, и вюя соцпальпая нроблема іпереверты-
вается кверху ногами. «Были бы братья, будет и брат-
ство» — эта формула Достоевскюго іпрямой .вывод из теории
самооовершенствоіваініия. Начинахь-иужно следоівательно ие
с «братских» общественных отношеніий, хоторьге ооздадут и
«братьев», a наоборот: нравствевньге личности путем работы
над собой станут «братъями», тогда ,и настуіпіит «братство»,
разрешатся все ооіциальные противоречия. A еслш так, зна-
чіит, ne нужно бороться со злом. В ответ на свой вопрос —
«взять ли силой нли смиренною любовью?» — старец Зо-
снма (кстати, созданный под прямым влиянием Победонос-
цева) поучает: «Всегда решай: возьму смиренною любовью».
И даже большё: «Если злодейство возмутит тебя негодова-
нием и скорбью уже необоримою, даже до желания отмще-
ния злодеяад, то более всего страшись сего чувства: тот-
час же иди и ищіи оебе мук так, как бы сам был виноват
в злодействе людей... Прими сии муки и вытерпи, и утолится
сердце твое и поймешь, что и сам виноват, ибо імог светить
злодеям, как единый безгрешный, n не светил».
Еще шаг, и ооцнальпая проблема вообще снимается.
«Есліи б толык'0 Коробочка (іпом-ещица) стала іи мютла стать
настоящей христианхой, то 'крепостното права в ее поместьи
уже ие существовало бы івюівсе, несмотря на то, что все кре-
•ггосхные акты и купчие оставалнсь бы y ией в сундуке».
A зачем этой помещиіце крености нужны? Вют вюнрос.
Ето Достоевский 'конечно обходит, для иего это неважно,
длія иего нусть остается господин и слуга, лишь бы только
37

ХГГ
реальнойбо^бым Ip^ZZT*
че
TM»). Так «есг0
подстамяп^
Noни
в»сь в оправдание су^
CSZS
^
телвдого учения.
некоторое подобие тіоложи-
РПTM
—
идеала возвы-
реакциоииого ;народничесTMа
°
Н стаяови^я на путь
Ä
ŒrSS3
^платежиая
люцишная стихия с топппа,TM
'
мастеи
-
TM этои« рево-
Щичьи Усадьбь^вдеолором котИор%ТТь;л?°^ИвШаЯ
"
и революдионное народничество Р
Чернышевский
-ÂSfSÏ Â^«
TM
народ празды...
коен яріавствемо»
У
®шюи... народ теперь обеот-о-
«•сходка —• главная ZZLl Z3b JnnT' 3 «МеСТе С
-
т
-
еми
И крикнул народу, что едли бопгятЦУОВаЛЬИИК
стоят кабак, то вГк^ Л°СЯТ
я
0тстаивать Рфковь, a от-
акабак отстояда/
ЗР°ДУ б°
чку
'
«Дерковь сгорела,
А^дГ"
И ВС6М ѲТTM бмел
Достоевокий.
теля» 1880 г.). ÄVcoLaZ^
п
ТОеВСК,ИЙ («ДTMк писа-
вар-одное, шбо «і ЙГмЙ!"4
сми
РеTM
е
рода таоение выйдет ич втк, и ГР
ем своим;> и
«из на-
растания ^тмЙД,!*»»
е
TM»- В момевт «.
верхний п-ояс с Ï^SSÏÏ^«0?
«арается «помярять
не случилось „
бодьГого S^Z" Н?Г°
,ЮвЯ
'
ЧТ°бЫ
38
чилнения». в эітоху крайнего
обострешя клаосовых лротивюречий ои лроловедует клас-
соівый М'ир: «Английских лордов y наіс нет, фрагацузской бур-
жуазии тоже нет, оролетариев тоже ле будет, взаимиой вра-
жды сосдовий y нас разівиться тсмке не может: соело-
в'И'я y нас, іналротив, сливаются». A за месяц до убийетва
Александра II, коігда над ним уже был вынесен приговор Н>а-
родной воля, Достоевский в своем гтоследнем, посмертеом,
номере «Дневниіка Ъисателя» печатает гнусную проповедь
едииения царя >с народом. «Ктю же ве ийдел его (народ. —
Г. М.), о-коло царя, близ царя (!!! —Г . M .), y царя (!!!? —
Г. М.). Это —• дети царевы, дети заправскяе, настоящие, род-
ные, a царь — их отец. Тут органиэм живой и могучий, орга-
ниэм народа, спаянного >со своям царем воедш-ю». «Великое
дело — дарю іправду сказать» — соответствует эгому зались
Достоеівского в записной клижке.
Эта гнуснейшая идея едииеиия царя с інародом, нашедшая
потом политическое примененйе в зубатовщине, гапоновщи-
не, в демагогическом шовиніиізме времен іимпериалистической
войіны, несомненно бьгла нав-еяна Достоавскому мрачным де-
моном русской реакдви, оберіпрсжурором святейшего синода
Победюіноацевым, во время ежесуіббютних «задушевных» бе-
сед после есенощной.
іНо это ие снимает 'ответствелности с самого Достоевсісого,
так как его апология царизма вытекает из івоего характера
твюрчаствв Дюатоеівского, из тенденций его развіития, лри-
ведших его от р>аскюльяиковского бунта к «социализму на-
рода русското», который, якобы, «верит, что спасется лиліь
в вонце-коецов светльгм единением во имя христа».
іИ и-менио этот «русский соіциализм» —• социализм млстихи,
смлрения, нелротивления >и идеализированното самюдержа-
вля—он ПротлвюпоСТавляет волнам ревюлюцИOBHOBО социа-
лиізма.. Русский народ—• ларюд-боголоссц, мессия, который
должеи спасти Еврюпу, все человечество, «веести примире-
ние в еврюлейскіие противоречия, уже окончательно изречь
охончательлое слово великой юбщай гармониіи, братского
окончательното согласия всех іплемен оо христоеу евангель-
скому закону».
«іВолны соіциалязма разобьются лишь о наш берег», — нро-
рочествует Достоевсхий. Исторші зло еосмеялась над этюй
реакциюиной ро-мантикой, ікюгда именно в Рюссии поднялась
мютучая волна содіналистической революцяи, которая в не-
далеком будущем захлестнет и весь мир.
Ho эта релитиозню-наци.оналистичаская проповедь меооиа-
низма, бывшая идеологическим выражением русского нацио-
N
39

нализма, соответствошвшего ;раз.витию национального рус- f
схого кагтитала («стать русским во-первьгх и іпрежде всего»./
«Дневтаих ігшсателя» 1877 г.), 'имела и другую, еще более mvcj.
иую сторону. Западу, источниху ссщиализма, противост^ит
патріиархальный іВостох. Но Восток дих и врехультур-ен. А\ п0_
тому историчеокад роль Росоил — встать в<о главе всего
стоха против тлетворного. івли-яіния Запада. .
\
«€ іВостоха w лронесется еовое слово м.иру навстречу гря- \
дущем-у содиализму, хаторое, может бьгть, вновь спасет ев-
ролейское человечество». «Но,—гделает далыпе выеод До-
стоевсхий,—для такото назиачения Роосии нужен Констан-
тииоіполь, так хах он центр Восточиого мира». Вот тут-то
и зарыта собака.
Разівитле русской wромыш ленности іпри недоСтаточіной ем-
хости вінутреннего рынка (благодаря нищете крестьяества)
привело к усилению завоевательной политикіи царского пра-
вительства. Продолжается движение на Восток — Кавказ^
Туркестан. Россия грозит английской Индиіи, обостряется
вопрос о Дарданеллах, в 1873 г. заключается секретный, об-
наруженный только ішсле революдиіи, договор с Германией,
тіо которому Германия соглашалась зд поімощь, оказанную
ей в франко-пруоскую войну, на занятие Константинополя
Россией. Правительство долго готовит войну с Турцией
и наконец затевает ее в 1877 г. И получается ряд знамена-
тельных совпадений.
Русскому капитализму нужен Константинополь, іи До-
стоевский в «Дневнихе писателя» за 1877 г. ів ряде статей
страстно развивает эту мысль. «Рано ли, поздно ли, a Кон-
стантинополь должен быть наш, хотя бы лишь в будущем
только столетии» (нити, как мы видим, тянутся вперед к Ми-
люкову, х 1914 г.).
Руссюое 'праівлтелвство затеяло войіну с Турдией за Кон-
стаінтиноитоль, Достоев-схий поет гимн русскому «народу»,
яхобы
самоотверженио тюшедшему на освобождение
«братьев-славян», говорит, что «война очищает зараженный
воздух, лечит душу, прогоняет позорную трусость w лень».
Русскому каіітиталу нужна Азия, Туркестан как рынок сырья
и сбыта, и Досюевсхий іпро-славляет взятле ген. Схоболевым
Геох-Tewe. «И пусть ітронесется гул,—івосторженно пншет
Достоевсюий.—іПусть в этих міиллионах иародов, до 'Самой
Индии, даже в Индии (!—T. М .), растет убеждение в непо-
бедимости белого царя. У этих народов могут быть свол
ханы и эмиры, в уме и вообраіжении іих может стоять Англия,
ыо ймя бело-го даря должно стоять превьгше ханов и змиров,
превьгше лндийской имлератриіцы, превыш-е самого кали-
фова имеки. іПусть калиф, но белый царь -есть дарь и
калифу».
В Азию «мы яівимся ігосподам^». Азия нам даст «океан»,
в Аэи-и «богатства в «едрах», k Азии «можно провести до-
роги» — делая вротрамма имперализма и имоериалистиче-
ского колоиизаторства, іи все под елейиьгм флагом — «рус-
ской идеи», руоского іпровославия» и т. д.
Русский месшаиязм оказался идеологическим выражением
русскоіго іимв-ёрвализма. .
Каковы же итоги ?
Прежде всего івыразителем каких хласоовых сил является
Достоевіский ? Каікова кларсовая иодоіплака его чрезвычайно
сложного, противоречивого творчества?
Три іисторичесхих теидендиіи боролись в зпоху Достоев-
ского: 1) борьба дворянства и гтомещиков за сохраневис кре-
постінических отноішений (40-е годы), 2) пруоский путь ра-з -
вития капитализма, путь поетепенных реформ, и 3) путь аме-
риіканский,
'путь крестьянской революци.и, разгрома по-
мещіи-чьих латиіфундий и развития капитализма m основе
мелкохрестьянского хозяйсгва. Какое место в этой борьо-е
исторических противореЧий России занимал Достоевский?
Иде-ологию америіка-нского пути как основы его творче-
ства — идеолошю крестьянской революдии Достоевский,
разумеется, нихогда не мот выіражать, революдия вообще
была іименио те-м, 'против чепо было наіправлежо вое творче-
ство До-сгоевіского.
Ho, может быть, его можно -считать противніихом развития
капитализма івообще, стороніник-ом соіхраненіия стаірых кре-
постніических обществеиыых отношевий? Ведь он давал для
этого некоторьге поводы, проповедуя 'патрвархалы-юсть,
идеализируя -старину, борясь іпіротиів Запада, пугая -призра-
ком -содиализма, вытекающего ,из ікапиталистического пути
развития. Но и это дсшущеиие ' нужно отверігнуть. Прежде
B'cero в этіO'xy 40-х гг .. Достоевокий примыкал к западникам,
идеология которых сводилась к 'Признанию неизбежности
преівращеиия Россив в каіпиталіистическую страну, «аходился
под влияние-м Белиисхото, участвовал в кружке Петрашев-
ского и творче-ски отметил этот 'период создаиием двух сен-
тимеитально-гуманіи-сгических романов («Бедные люди» іи
«Унижеиные и осхорбленные»). Да ведь ,и wo существу До-
стоевский викогда не выступал против капитализма. Расколь-
нихов? Tax он взят для дохазательства от шротивного, чтобы
дохазать невовможность бунта. Ве-сь мелхий люд, все эти
Мармеладовы,
Лебядхіиньі, Фердыщенхи? Tax ведь их
идеал — сделаться хнязем де-Монбараш, т. е. ісамим выбиться
41

в люди. Кіриш самого Достоевского в «Дневнике гтсателя»
о «Ваале», «золотом мешке» ? Они вытекаліи из его борьбы
против «чудовмща — социализма», протиів революции.
Можно сказать, что До-стоевский в 60-х гг ., после каторги,
перемееил свою заіпадническую ориентацию, создав теорию
почвенничества, более близкую к слаівянофильству. Буржуаз-
ные иісследователи много потратіили череил, чтоб р-азрадать
психолбгическую загадку ѳтого превращения ігшсателя, тайну
творческой драмы, хоторую он нережил в период создаяия
«Записок из подполья», где в конденсировашіо<м виде зало-
жеиы все элементы будущегчо ренегатства Достоевокого. Но
об'яснение этому факту нужно яскать іне в гкжхологии, ие
в "лигчной драме, a в іизмеииівішихся общественных ошоше-
ниях. В 60-іх гг. вопрос — быть или не бытъ каититализму?—
об-ективно был уже решен, «и ведущим противоречием стал
уже вюпрос о двух іпутях развития 'каіпитализма. И Достоев-
ский (здесь уже вступает в силу психолопия), никогда не от-
личавшийся особым радшгалйзмом—«и в среде Белинското,
ни в кружке Петрашевскаго, потрясенный й сломленный
к тому же каторгой, вступает іна путь ренегатства, борьбы
с социализмом, революцией и становится идеологом прус-
•ского пути развития капиталивма. И в этом отноішетаии он все
больше и болыпе эволкщионирует направо. Если вначале он
ненавидит Турігенева, не лгобит Толстото («это все яомещичья
литература» — по записной книжке времен работы над «Бе-
сами»), для него славянофшіы — «барская затея» (Шатов,
сам Досгоевский), «боярская партия» (князь), то в 70-х гг. он
уже прпмыкает к славянофилам (Страхов, Лесжтьев) и попа-
дает ігод вли-гядие Победопосцева.
От Белинското до Победоносцева, от слезоточивой жалобы
героя «Бельгх ночей» через бунт Раскольникова до «Бесов»,
прогговедей Зосимы, до аполоігий православия, 'самодержа-
вия, народноісти й русского империалиэма — таков путь До-
стоевского, путь мелкого буржуа, испугавшегося собствен-
ного бунта. И все это прикрыто имейем христа, все—нод
флагом проповеди новой, возвышенной религии, релипии
«чистой духовности», очищенной от мусора средневековья,
от церковной тарабарщины и потому более пригодной для
духовного закабаления масс.
К нему, как и ко всем ботоискателям, 'подходят великю-
лепнейшие слова Маркса, сказанные по поводу реліигиозню-
обновленческой проповеди Лютера:
«Он раэбил веру в авторитет, потому что реставрировал
, авторитет веры. Он юбратил попо'в в мирян, іпотому что об-
ѵратил мирян в попов. Он освюбодил от внешней релдгиоз-
ности, пбтому что сделал религиозность внутренним миром
человека... Дело шло уже теперь не о борьбе мирянина с по-
пами вне его, a о борьбе со своими собственными внутрен-
ними попами» («К кріитике Гегелевской философии права»).
A ведь івся идея Достоевского и оводилась как-раз к тому,
фтобы превратить імирян в попов, чтобы сделать религиоз-
ность, чувство касания мирам иныім внутренней сущностью
человека, чтобы провести «обнювление человека» во имя
христа.
ч
И пусть в его теориях миого противоречий, наивностей,
много патриархальной романтики, «возвышенной» филосо-
фиіи, утонченнейшей психологии, не 'имеющей как-будто от-
ношения к капитализму, іпусть во всеім его творчестве чув-
ствуются собственные нервы его, пусть его «осанна через
большое торнило сомнений прошла», яусть он сам сомневает-
ся (и в рае, и в боіге, и в бессмертии и «желание прикимает за
веру» (іВерсилов), іпусть он сознается в тшсьме к Фонвизиной
(1854 T.): «я дитя века, дитя неверия^и сомнения до оих nop
и даже дотробовой доски, ш каких с^рашных мучений стоила
и стоит мяе эта жажда верить, к-оторая тем сильнее в душе
моей, чем более во мне доводов противных». Пусть все это
таК) _это только пріидает силу, краски, размах и искрен-
еостъ его творчеству, но вое это ие меняет классоеой нри-
роды этого творчества. Все это, но великюлепному выраже-
ни'Ю Ленина, «идеологичеок'ий дцм»,„ за к6;торым кроются
об'е'Ктивяы-е социалшые силы, противгоречия, которые отра-
жаются в противоречивом до парадо'Ксалъности творчестве
Достоевского—• мелкобуржуазный бунт протіив шагающего
каіпіитализма, перенесенный в область мировых вопросов,
вылившийся в карамазо-вский бунт против мира и против
бога, и мелкобуіржуазная боязнь этого буита, готовно^сть
итти на компромисс, хотя бы іценой ренегатства, нзмены и
смыікания с явной, откіровенной реакцпей. Революция и реак-
цш — такоівы два ноліоса колебания мелкой буржуазии, два
противоречия, заложенных в 'самом существе ее. У нас пей-
час с пюбедой соіциализма большииство мелкобуржуазной
интеллигенции окончательно склоняется на сторону револю-
ц'иіи. У Достоевского в силу ряда причян ведущим противо-
речием оказалась боязнь бунта, ренегатство іи откровенное
мраікюбесие.

В духе и истине"
(Лев Толстой)
Если y Достоевского централшым вопросом было: «Можню
ли жить бунтом?», то y Толстого волрос о смьгсле ЖИЗПИ
стоял по-другому: «чем жить?» Вопрос как-будто тот же
самый, но уже ;в самой формулировке его заключается со-
всем другой классовый смьгсл.
Достоевский исхюдил из буита и, не выдерживая этого
бунта, лриходил к отрнцанию его, к оправданию денстви-
тельности, об'ектиівио выражая этим реакционньге тендев-
цил. Толстой не думал бунтовать, он шел от стихийного,
оргаеического принятия жизни через попытки оправдать ее
к отріиіцанию существующей действіительяосги, об'ект.и;вео
вьгражая противоречивые іпроіцессы буржуазпо-демомрати-
ческой революции в Роооии.
Толстой прежде всего и раныіте воего —< помсщик. Таким
мы видим <его ів первом перподе творчества.. В противоло-
ложность Достоевскому, для котоірого «спокойствие в нрав-
ственном смьгсле» было равноошіьно духовной гибели чело-
века, для Толстого іисходным положеиием было имеигао вот
это, как он сам выражается, «ситокойствне жизни».
Оравда, уже в ранних лроизведениях его есть вопросы,
ставятся 'ігроблемьг, намечаются противоречия. Но это только
.начало будущих драм, душевпыіх иоллизий и -социальньгх
противоречий. Основной тон пока еще— «пьянство жизни»,
косда он «упивался жлзнью», прииимаія ее органически и ne-
no средствепно.
Это настроеиие и определяло творчество Толстого пер-
ВІОГО периода. Мы віидим любоівно описанное деревенское
житье помещпкв, беопечную, наивную, идиллическую жизнь
семъи Ростовых, балы, охоту, и каждая деталь туалета На-
таши Ростовой, могда она одевается на бал, встает перед
44
намл ках нечто сущесгоешше, жизненио-иеобходимое и
ваіжное.
Ho время Маниловьгх давно прошло, a вместе с ним канула
в вечность и возможиостъ невинно и беэмятежно упиваться
жиэнью. Новая эпоха ставпла новые задачи, задачи острые
и болезненньге.
«у иас ©ce переворотилось и толысо укладывается», — в
этих словах Коистантина Левина ів «Анне Карениной» Ленин
влдит лучшую хäpaктеристику эпохи Толстого.
«To, что «переворотилось», хорошо известно, 'или, по край-
ней мере, влолне знакомо всякому русскому. Это — крепост-
ное лраво и весь «старый порядок», ему соотв-етствующий.
To, что «укладывается» совершенно неэнакомо, чуждо, пепо-
нятпо самой широкой маосе населения» (Ленин, т. XI, ч. II).
Этот новый укладьшающлйся строй — калитализм. Разви-
тие его из двух об'еіктивно возможных путей все болъше и
больш-е определялось в сторону лрусского пути, лрл кото-
ром «крепостническое помещлчье хозяпство медленно пере-
растает в буржуазпое, юнкерокое, осуждая крестьян на де-
сятилетия самой мучительной эксплоатации и кабалы, лри
выделении небольшого числа «гросбауэров» («крупных» кре-
стьян, т. е . кулаков. —
Г. М .), (Ленин, «Аграрная программа»).
Для помещиков этю означало «разговоры об урожае», найме
рабочих и т. п .», которые Константиін Левин стал считать
особенно важными в новых условиях.
A для основной массы крестьянсива этот пруссклй тиіп
превращался в малоземелье, кабалу и нищету, столь харак-
терные для лолюжения мрестьян в поріефюрменной России.
«0'озвольте рассказать тм о нашей мужичьей несчасгной
жизни, — говорит на суде один <иіз обвипяемых ло делу
о «беспорядках» в Полтавской губернии. —
У меня отец п
шесть малолетков без матери детей, и надо жить с усадьбои
в % десятины и M десятины іполевой земли. За пастьбу ко-
роівы мы ллагим арендатору Козймлну 12 рублей, a за деся-
типу под хлеб надо работать 3 десятины уборкл. И все это
•надо заработать двумя мужичьими руками. Жпть нам так
нельзя, —• мы в петле. Что же нам делать? Обращались мы,
мужички, всюду. И y земского начальпика были, и в земскую
управу,-нигде нас не принимают, нигде нам нет помощи».
И это в то время, как, по ленинским данным, «28 тысяч
собствепнихов копцентрируют 62 мля. десягии, т. е. по
2 227 десятии на одного».
«Ныінче время не такое, с поля убираться надо», — гоеорит
Тарас в «іВ.оскресеяьи».

И .крестміний «убрался с поля», брюсал землю, шел в город
и попадал в цепкие лапы хищнопо капитала. «— Народ
нынче в город валит —• страсть, —- говорит извозчик Нехлю-
дову («Воскресенье»), —• так набиваются во все места, что
беда. Хозяева швыряются народом, как щепюами. Везде
полно.
ѵ
.
'
•, '«
—
Отчего же это так? — спраіш-даает Нехлюдов.
—• Размножилнсь. Деваться некуда.
—
Так что же, что разміножились. Отчего же не остаются
в деревне?
—
Нечего ів деревне делать — з&мли нет».
«іНаірод вымирает, привьж к свюему вымиранию, среди него
образовалиеь приемы жизеи, свойстівёняые вымчірвеию», —
дуічает там же кяязь Вехлюдов.
Ооложение обострялось аграриым криѳисом, который вы-
зввл паденне хлебных цей с одяой стороны и рост арендной
платы и цен на землю—с другюй.
Все это вьгзывало сотеи крестьянских восстаниий и при-
вело к тому, что накануне 1905 г. Россия была віполне готова
к революции.
іВсе это вьгзывало 00144 крестьяноких восстаний и при-
ции и является 'чсгинной причиной того йсихологичеокого
кризиса Толстого, того перелома, о котором рассказывает
•он в своей «Исповеди». «Я П'Очув'Стівювал, что то, иа чем я
стоял, подломилось, что міне стюять не иа чем, что того, чем
я жил, уже нет, чтю мне нечем жить».
Что подломилось? Воэможносгь мирного, (безмятежного
существоваиия. Что нужио было? Нужно было какюе-то оп-
равдание жизни, какюй-то нраівствеяный смьгсл ее.
Но іпри общем идеалиістическ-ом мнровоззренин егд класса,
отрыве формы ют содержаиия, совнаініия от бытия этот во-
npO'C y Толстого лринимал форму абстракткых поиск-ов смы-
сла лсизии вообще на основе «высших», абсолютных, «веч-
ных» нра B'CTB енн ы х идеалоів.
«Среди моіих мыслей о хозяйствс, кюторые очень занимали'
меня в то время, мне вдруг прихюдил в голоеу вопрос: «Ну,
хорошо, y тебя будет 6 000 десягин в Самарской губеіряии,
300 голоів лошадей, a іпотом?... И я оовершенно опешйвал ,и
ее зяал, что думать дальше. Или, начивая думать о том, как
я воспитаю детей, я говоірил себе: зачем? Или, рассуждая
о том, как народ может достигнуть благосостояния, я вдруг
говорил себе: «А мне что за дело?» Или, думая о той славе,
'которую прнобретут МОЙ оочинеиия, я говор-ил себе: <сНу,
48
•'--.
'
1
I
хоюошо, тьг будеіііь славнее Гоголя, Пушкана Шехспчра,
Мольера, всехвисателей в мире, Яу » что ж?» И^я ничего,
йичего не м-ог ответить. Ботросы не ждут, надо сеичас отве-
чать- если не ответишь, нельзя жить. A ответа нет». «Чіо
вьгйдет ,из івсей моей жизни?» -
спраагивает он в другом
М Вовросы разны-е, мшго волрооов, но все .они язляются
только идеюлогическим выражением денствительйых проти,-
воречий той эпохи, «идеологическим дымом», скрыівавшим
их с0'циаль'Н0>-класс0вую сущиость.
Что может дать ответ на эги вюпросы? Искусствю? Нс
«искусство есть украшение жизн-и, заманка к
Но они' об'ясняли сотни конкретных явлении, оставляя без
ответа основной толстовский вопрос: «что я такое с моими
желаниями ?» и «зачем я живу?»
Философня? Но «о«а сама толыю это и опра-шивает, a если
отвечает, то одно и то же: мир есть что-тю бесконечнае и
непонятное, a жизнь человеческая есть непостижимая часть
этото непостиіжимого всего».
^„^„«а
Вся человеческая культура подвергается Толстым критике,
и отбрасывается; так -как оиа привела к капитализму, кото-
рый шагает из чудов<ищной и иепонятнюй Англич, ломая и
коверкая все на пути, векь старый, іпривычный уклад жизни.
И вместе с такими «мыслителями», как Соломое, Ьудда,
Шоіпенгауер, х которьгм юи тірибегает в воисках ответа на
свой вопрос Ой приходит к вывюду, что IB сущнорти «все
сѵета» «Все суета». И тшение в 6 000 десятин, и семья, іч ли
тературнюе творчество - все суета, Жизі-гь становчтся суе-
той для его класса, -класса помещчков, тютому что над ним
нависает крестьянская революция. Что здесь, в этом пере-
ломе, йапор крестьдаской революции сыграл решающую
роль, об этом мы находим свидетельство y самого Толсгого
(в «Исповеди»).
Если раньше жизнь «богатых, ^ученых и досужих людеи»
казалась ему жизныо вісего человечества, Чо теперь она «не
ТОЛБКО оіпротиівела, но потеряла всякий смьгсл». И пр-и своеи
«какой-то странной физической любыи к настоящему раоо-
чемѵ народу» юн понял, что миллиарды жявших и живых»,
это іне «кааие-то скоты», шмѳнь всего трудящегося парода
представйлась в ее настоящем значении».
Что же привлекло его в народе? М-ожет быть, труд, вынос-
ливость, актиівность, упоірсгво, суровая жизнь, готовность
постоять за себя, стремлеиие улучшйть свою жизнь, изме-
нить
,
И перестроить весь мир? - Нет. ^Я стал сблюкаться,-,
пишет он в «Исповеди», — с всрующими ш бедных, простых,
47
і
-

сѵ
Ра
'
шш
TMTM> моеахами, раскольнихамн,
муіжиками»,
в них он нашел «настоящую веру». Вера эта
давала им силы переносить «болезни и гореслибез .всякого
недоразумения, противлени-я, a с іщжойнсхю и твердой уве-
ренностью в том, что все это добро». Вслед за Достоевсхим
он во-схищаетоя крестьяінами ітотому, что оіни «живут и стоа-
дшот с спокойствием, чаще же с радостью»
Катюша Маслова («Воскресение») упрекнула князя Нехлю-
дова, хотшшеіго для жжуіплеиш своей вины жениться наией
в том, что іо-н ею хочет сіпастись. Эгот упрек виіолне гтодхо-
дит и к самому Толстому. <Как Достоевский в своем «деали-
зированиоім народе-богоносце искал разрешения своих про-
тиворечий, так « Толстой в том же народе ищет ответа н<а
СВО'И іВОПрОС.
Чем жить ? этот вопрос дворяінииа, «отерявшего себя
смысл сво-еи ж-изни и нравствениое оправдание ее, еояпадал
с тем же вопро-сом жрестьяинна, мечущелося в тисках поме-
щичьеи экоплоатации « нищетьг, хрестьянина, н-е нашедшело
еще себя и правилшых путей к своему освобождению.
У двоиствеявость, противоречивость не только ѵчения
a всего творчества Толстоло великолепно вокрыл Ленин-
'
«<С однои стороны, — гениальный художник, давший' не
только несравнен-ные картиньг русок-ой жизни, но и перв-о-
классные произведения мировой литературы. С другой сто-
роны — 'іюмещик, юіріодствующий во христе. С одной сто-
ронзы — замсчательно -сильный, нелосредств-енный и искрен-
нии протест против общестаеиной лжи и фальши, с другой
стороны —«толстовец», т. е. истасканный, истер-ичный хлю-
пик, называемый русским интеллигентом. С одной стороны—
оеспощадная критика кагшталпстичеокой экоплоатаци« ра-
зоолачение правнтельственньгх насилий, -комедии -суда « го-
сударствеиноло управления, івскрьгтие «сеи ллубины проти-
воречий между ростом богатства, завоевдниями цивилизащти
и ростом нищеты, одичалости « мучений -рабочих масс
с другои стороны — юіродивая проповедь непротивления
злу насилием. С одной стороны, — самьгй трезвый реализм
срывание всех и всяческих масок, с другой стороны — про-
поведь одной из оаімых гнусных вещей, каки-е только есгь на
овете, именно : ірелигжи, — стремлениб поставпть иа место
попоів «а казенной должности — попов по нравственному
убеждению, т. е . культивирование самой утончен-ной и по-
тому самой омерзительной поповщіины» («Лев Толстой—
зеркало русской революции»).
Это «е те «ротиіворечия/хамие искал Плехаиов y Толстого
с точки' зреніия формальной ло-гихи. Дело не в том чтобы
48
ч
уличить в нелогичности Толстого или Достоевокото. Это
беополезное занятие, ибо -омешно «скать «логиху» y писа-
т-еля, все мвровоззр-ение котоірого не только чуждо логике
ЖИЗНІИ, пониманию диалектріки обідествекного развития, но
и прямо противоположно им. Для нас важно вскрыть клас-
совьге корни этих противоречий, и в этом отношении оцёнка
Ленина является основой для анализа творчества Толстого.
И с этой точки зрения релилиозная іпроповедь Толстого
чрезівычайно ідротивоір-ечива. 0«а является единством, выра- .
жающим по 'существу оовершенно различные, диаметралыно -
оротивополоіжные классовьге «нтересы.
«Релилия, —лоіворвт Мар-кс, — есть самосознание >и само-
чувствве человека, который или еще ве отыскал себя, или
шова уже потерял себя» («К критике Гегелевской филосо-
фии права»). Эта замечательеаія формула Мархса полностью
совпадает с ленинской оценкой Толстого. С одной сго- .
роны, — «уже іпотеірявший себя» «помещик, юродствующий
во хри-сте», «ытающийся очищенны-м болом и ри-совыми ког-
летками опра-вдать себя « свою жизнь, «с другой стороны
«не наішедший себя» крестьянин, «на 'котороло стал надви-
гаться иовый, невидимый, неатоиятный враг», «протест мил-
лионоів ісрествян и -их отчаяние», «бессильные прохлятия по
адресу каітиталпзма и івласти денег», «их мпстицизм, желание
уйти от мира» и спастись от нело все той же иллюзией —
богом.
Если мьг будем «скать. философских хорней толстовокого
учения, то -мы опять-таки натолкнемся «а Канта, этого родо-
начальннка «овейииего бого'искательства. Да и ках можно
было ««аче обосновать іпротюведь іговых форм рел-игпозных
«сканий, к-аж не при помощи философии, которая отверга-ет
всякий хонтроль разума над верой и, наобо-рот, ка осноіве
суб'ективных «нравственных» порывов предоставляет ей >пол-
ну.ю, неограниченную свободу.
Прежде всего, с чем мы столікнемся y Толстого, это агно-
стиіцизм, непонимани-е мира и жизии и отрицание возможно-
сти ее пониманпя.
«Я н-е знаю, что такое я, и вместе с тем это одно, что я не-
сомненно и лучше в-село знаю.
Я 'совершеино не знаю, что такое мир, a между тем окру-
ж-ен «м, живу ІВ нем и « нем должен действовать» («Зеленая
палочка»).
И в этом неитоиятном миіре коіпается ««ичтожный червяк
дерзко «ытающийФі проиихнуть в его захоны», «несчастное'
жалкое создаеие со своей потребностью «оложительных ре-
шении брошенное в этот вечно Дв-ижущийся, бесконечный

океан добра и зла, фактов, ооображеиий и противюречий»
(«Людерн»).
Человек тіытается разобраться в этом мире при іпомощи
разума, но разобраться не может, так -как мысль его, егю по-
зиание, моЖет быть «справедлива — только — по выражению
одной стороньг челоівеческогю стремления». Но мысль эта в
то же время «ложна свюей односторонностью по невозмож-
ности обнять всей истиіны», той истины, что составляет «не-
постижимую сущность мира», и вся философня Толстого
являетоя поисками вьгхода из ЭТОРО тупика агностидизма,
наметившегося очень рано («Люцерн», 1857 г.) -
И основной чертой этюй философии является прежде всего
самый метод ее, метафизичность, чисто кантаянский разрыв
между относителыным и абсолютным, между кбнечным и бес-
конечным. Он не удювлетворяется огносительным знанием,
не удовлетворяется и относительным «временным и прѳ-
странственным» смьгслом жизни, определяемым данной, кон-
кретно-истюрической 'обстановікюй. «Он рассуждает отеле-
ченно, он. доінускает тольмо точку эрения «вечных» начал
нравственности, «вечных» истин религии, не сознавая того,
что эта точка зрения есть лйшь идеологическое отношение
старого («переворотившегося») строя» (Ленин). Он обяза-
тельно хочет знать, «что считать всегда, при всех возможных
условиях хорошим, и что всегда, при всех условиях дурным»
(«06 обраэовании»). Ему нужно обязателыно «вневремешюе,
внеіпричинное, внепространственное значение жизни» («Ис-
поведь»). На менынем он не мирится. Он иідет «об'яснения"
конечного бесконечным», чтобы «конечное приравнялось
к бесконечному». Но так как на самом деле познание и об'-
яснение бесконечноро возможно только через конечное, так
как бесконечность «есть соединение многих конечных вещей
в бесконечное» (Энгельс) и «из относительных истин скла-
дывается абсолютная истина» (Ленин), то y Толстого «бес-
конечное», «абсолютное», лишается всякой свяэи с реальным,
видимым миром и становится над миром, над человеком.
«Что такое я? — спрашивает Толстой и отвечает: «Часть
бееконечного». Но часть не в том смысле, что я, как реаль-
ный предмет, вхожу в бесконечность в качестве ее оостав-
ного элемента, a в том, что я исхожу из нее как нечто про-
изводное. Над миром, таким образом, становится «беско-
нечный бог», таинственное начало мира и человека, ибо Тол-
стой тюд бесконечньгм разумеет не материальную субетан-
цию, a всепроникающдй дух, частью которого-и является
та разумная человеческая личность, которую кладет он в ос-
нову своего учения.'
50•
іИ это лротивопостайлейпе разумного сознапия— живот-
ной личеости, дуализм духа и тела, в конечном счете — со-
знания и бытия является вторым основным положением фи-
люсофии Толстого. И, как y Канта, как во всякой филосо-
фии, допускающей подобный дуализм, ведущим, опреде-
ляіющим началом явлвется дух. «Однн, только один есть y
нас непогрешимый рукіоводитель, Бсемирный Дух, прони-
каюідий нас всех вместе и каждогю как еднницу, влагаю-
щий в каждого стремленде к тому, что должно; тот самый
дух, который в дереве велит ему расти к солнцу, в цветке
велит ему бросить семя к осени, и в нас велит нам бессозна-
тельно жаться друг к другу» («Людерн»).
Иногда Толстой становится даже «а. позиціии чистого фи-
лософското идеализма типа Беркли. «Виевременного и вне-
пространственного себя человек и знает действителыю, и на
это'м своеім «я» и кончается его действительное знание. Все,
что находится вне этого сізоего «й», человек не знает, но мо-
жет только наблюдать и определять внешним, условным об-
разом» («О жизни»).
Такнм образом в прютивовес 'материалистическому іполо-
жению о том, что вне нас существует об'ективная мате-
риалыная реальность, которую человек все больше и больше
познает, мы имеем здесь ярко выраженную точку зрения
суб'ективного идеализма, для которого за пределами «я»
кюнчается всякая реальность. «Я» знает только «я» и весь
мир существует только постольпу, поскольку его «условным
образом» осознает это разбухшее до невероятных разме-
іров «я». Это ведет к солипсизму, для которого, кроме «я»,
вообще ничего" не еуществует. И следы этого солнпсизма
мы «аходим в «Отрочестве», имеющем почти автббиогра-
фический характер дл'я Толстого.
«Я воображал,— видим мы там,— что кроме меня еикого
и ничего не сущбствует ео всем мире, что дредметы—не
предметы, a образы, являющиеоя только тогда, когда я - яа
них обращаю внимание, и что, как скоро я перестаю думать
о них, образы тотчас же исчезают. Одним словюм, я со-
шелся с Шелливгом в убеждении, что существуют не лред-
меты, a мюе отношение к ним». Правда, в последующем
твсрчестве Толстого эта фплософия в такой крайней
форме развития не получила, но влияние на него оказала
несоміненное.
Ведь что оэначает тот крайний этический индивидуализм,
из когорото вытекают все толстовскіие поиски смысла
лсизди, как не одну/из форм этой философни? Получается
своего рода этический солипсизм. На лервое место неогра-
і*
'61

йиченйо выпячивается мятущаяся личность с своим бѳсгМ-
койным и надоедливьгм вопросОм— чем жить?... Этот во-
про<с закрывает собою весь мир, который раеденивается
только с однюй точки зрения — в какюй степени он .способ-
ствует нравствённому опраівдамию жизви гичіертрофирован-
йой личносги.
Эти іпоиски смьгсла жизни имеют двойвое классовое зна-
чекие, о чем гоіворилбсь раньше. Но философски о-ви лежат
в основе тото этического обоснюгаания релитии, которое
развивает ТолСгой.
іВ самом деле, к чему .приходит Толстой в результате всех
своих мучительньгх поиткюв смытла жизни? Ни-в хозяйстве,
ни в семье, ни в литературе, ви в общественной деятельно-
сти — нй в чем временном и конечном не находит он этого
смысла. Все суета. Все это діи в мельчайшей степеви не удо-
влетворяет его тювсков<вневременного, івнепространствеін-
ного, абсолютного смысла жиэни. Без этого — «жизнь моя
не имеет іи ие может иметь нлкшсого смысла». Где же вы-
ход?—В вере. «Тольво положения веры дают смысл жиз-
ви,—• іішшет Толстой ів «Испоіведи». — Прежде я смотрел
на них, как иа совершенніо ненужную тарабарскую грамоту.
теперь же, если я не понимал их, то знал, что в них смысл,
я говорил 'себе, что надо -учиться понвмать их».
В этой тіеремеве взгляда на веру, о которой здесь гово-
рит Толстой, сказалось не какое-то прответление ето, a нз-
менение харжтера, самой суіцности веры в его представле-
нии. Раньше, кюгда он был более или менее равнодушен к
воттросам іверы (іполного равінодушяя y него еикогда не
бьгло), то -он имел в виду религию обычную, ваше офици-
альвое православие,- действительно полвое таірабарщины и
созштельного, тлупого в своей обнаженности міракобесия.
Теперь он отвергает эту отжившую религвю, отвергает и
N церковное юіпределеиие іверы как признание неівидимого
миіра (его он іпроводит другвм іпутем, через свою филосо-
фию), он даже огвергает веру как отношение к богу. Для
него и бот-то в этом случае занимает подчиненнод положе-
ние, хак что-то пронзводное — «надо определить веру, a іпо-
том бога, a <»е через бога определять веру». Ню, сдавая одви
гговици-и, -о« пьгтается закрепиться ш дрзтих, гораздо
.искуснее замдсшрованных, и обосновьгвает религию, очи-
щенную от «всякой тарабарщинъг, хотя н сохранившую рвою
мистичеокую сущиость. A иногда и эту мнстическую суіц-
ность он пытается спрятать, замаскировать под общечело-
62
Мчебкое, обьгчйое, неотФмлемоё от человеческой прирОДЫ
и под этим флапом протащить все-таш религиозное миро-
воззрение.
Взять хютя бы его 'оіпределение рели-гии:
«Истинвая религия есть такое согласное с разумом и зна-
вияміи человека, уставовлевное им отношение к окружаю-
щей его бесконечной жизни, которое связыівает его жизнь
с этой бесконечвостью и руководит ёго поступками» («Что
такое релйтия»?).
Ha первый взгляд бросаегся в глаза, если можно так вы-
разиться, религиозная нейтральнотть, и невольео возни-
кает вотарос—• что же здесь религиюзвого? Отношёвие че-
ловека к жизни? Это каждый человек, и материалист в том
числе, может принять. К «бесконечнгой жизни»? В широком
смысле и это не противоречит материализму, тем болес «при
«аличии отоіворни — «сотласное с разумом и знавиями»- .
Как-будто все в іпорядке. На самом же деле эта нейтральная
терминолотия только маскирует мистическую сущность тол-
стоівокой религии, 'которая выявляется, как только мы рас-
кроем сюдержание его формулировоік іи в частиости термвна
«бескояечная жчзнь». И тогда окажется, что эта бесконеч-
ная жизнь—бесконечный дух, a разум и знанітя признают-
ся постольку, пюсколыку они не противоречат основному
религи озному настроению.
Ил'и возьмем определенйе веры:
«Вера ёсть знание смысла человечеокой жизни, вследствие
которого человех не уничтожает себя, a живет», — читаем
мы в «Исповеди».
Что тут на это скажешь?
'Каждый человек знает, зачем он живет, каждый человек
должен иметь и имеет смыісл живни", без цели нельзя жить.
Следовательно, — делает вывод Толстой, — каждый чело-
век должен иметь веру, ибо без веры невозможво жить, не
убивая 'Себя. Получается ттодстановха, замева хідного поня-
тия другим, с совёршенно иньгм оодержанием. Вместо более
шіирркото понятия «смысла жизтіи», одинакоео присущего
и буржуазному хищнику, для которого накопление эемных
богагств стало юрганіической потребностыо, . и революцио-
неру, стремящемуся к перестройке опять-таки зем>ной жизни,
подставляется более узкое понятие «-веры» как іпршнания
смысла жизви, которое «конечному существованию чело-
века придает смьгсл бесконечного». Только такой смысл
жвзни признает Толстой и только ело он хочет протащить
•ітод внешне-нейтральвой формулировкой.
53

Получается сведение специфически религиозного к обще-
человеческому и іпотому >как-будто бы неолросвержимому.
To же и с общим эначением веіры для человеческой
жизни.
Если вера дает смысл и содержание человеческому суще-
ствованию, то она является опорой жизни. И Толстой дает
четкую формулировку: «вера есть ісила Ж4зии». И здесь, и
в этой формулировке, заключается двойственность, возмож-
ность разлччного ее толковаштя. Всякая ли вера (в широком
смьгсле) есть сила жизви ?
Сам Толстой в поисках общечеловеческих истоков рели-
гии отвечает на этот ззопрос тюложительно. «Если человек
не видит и іне понимает призрачность конечного, он верит
в это конечное, если он пончмает призрачность конечного —
он должен верить в бесконечное («Исповедь»).
Для него все-равно: что рабочий, хозяин и творец, «ко-
нечной», земной жизни, уверенно шагающий ів будущее, что
іііомещиік, y которого «®се в 'прошлом», все «конечное»
ушло в бесконечность; оба веряг, для обоих вера —сила
жизни. Но кто во что іи на .каком основаипи верит? — этим
вопросом метафизик задаться не мог. A между тем это для
определения характеіра веры имеет решающее вшчеиие.
Для иас важно не конечное или бесконечное, ибо для мате-
риалиста все конечно и в то же время все, в целом беско-
«ечно. Кр-итерием 'иістиниости «веры» (в игйроком смьгсле
слова) является реальность ее осноіванчя, соответствие ее
об'ективной истине, действвтельному хюду вещей.
Когда ткач Петр Алексеев еще в 1877 г. в своей знамени-
той речи перед царским судом говорил: «Подымется муеку-
листая рука миллионов рабочего люда, и ярмо деспотизма
огражденное солдатскими штыками, разлетится впрах», —
он верил ів то, что случилось тольхо через сорок лет. Но его
«вера» была основана на сознании коллектчвной силы рабо-
чего класса, на познании (в данном случае, может быть, 4;н-
туіитивном) законов обществениого развчтия, ОДШІМ сло-
вюм, на определеннюй об^ктиѳной реальности.
Поэтому для него эта «вера», уверенность ів победе рабо-
чего класса была силой жизки, давала опору в его борьбе
(Против царіизма, поддержку в іскитаннях no царсхим
тюрьмам.
A вера толстовского Акима, Каратаева в бога, в рай, в
бессмертие? Она не только ие имеет никакюго реальното
основания, но даже, наоборот, находится в полном проти-
воречии и с разумом, и с реальной действительностью.
54
М'0ЖН0 ли іи ее считать 'оилой жизни?
іРелигиія —' «'фантастическое воплощение
человеческого
существа, ибо человеческое существо не обладает истинной
\действительностыо... призрачное счастье народа... призрач-
иое солеце, движущееоя воікруг челоівека до тех nop, лока
он не начнет двлгаться вохруг самого себя»; религия этеГ—
«юдоль ллача», «вздох угнетенной таари, душа беосердеч-
ного мира, дух безвременья».
Во івсех этих замечательных вьгсказываниях Мархса («К
критике Гегелевской философиіи права») чрезвычайно ярко
выражено значение религии как выражения слабости чело-
веческой, как овоего рода идеологии беспомощностіи.
В этом же 'смьгсле говорит и Ленин. «Соцнальная 'придав-
леиноість трудящихся масс, кажущаяся беспомощность их
перед слепыми силами капиталлзма, хоторый причиняет
'еЖёдневио и ежечасно в тысячу раз больше самых ужасных
страданий, самых днких мучений, чем всякие из ряда вон
©ыходящие сюбытия, вроде вюйн> землетрясений и т. д .,
—
'вот в чем ісамый глубохий ісоівремеиный корень религии»
(«06 отношеінни рабочей партии к религии»).
И религнозная вера, принося утешение этой «угнетенной
твари» ,в ее «юдоли плача», лрививая ей «превратное миро-
сознание», дает ей не силу жизни, a силу существования в
условиях эксплоатадин, силу несения яірма кабалы 4 угне-
тейия.
У Толстого перед нами знахомое этическое обоснование
религ4и, обоснование '«рассудку» вопрекиГ иаперекор сти-
хиям», Л4шь бы тольхо это соответствовало «нравстівен-
ным» лютребностям рел4РИОзного человека. Бог существует
не потому, 4TQ он ссть, a іпотому, что он должен быть. Мы
видел4 это положение y Канта («нечто существует, потому
что оно должно быть»), y Достоевского («есл4 бы.мне мате-
матичесіш доказали, что истина вне хрнста, я все-тахи по-
шел бы со христом, a не с 4Стиной»). И то же самое мы ви-
дим y ТОЛСТОРО. «Все то, іво что истинно верят люди, дол-
жно быть истйна; она может быть различно выражаема, но
ложью- она не мюжет быть, и потому, если она мне пред-
ставляется ложью, то это значит тольхо то, что я не пони-
маю ее» («Иоповедь»).
Что это означает? To, что Толстой отказьгвается от по-
нима.ния, от разума, от логиюи, раз 0И4 противоречат тому,
во что Веришь, что должно быть истиной и что следова-
тельрр является ист4иой.
«Человек произошел от животных, a животные от кого?
A земля от кого произошла? A ікак произошло то, от чего

произошла землю?... Молекульг—a ів молекулах что?»
Сотни неразрешимых якобы вапросов ставит Толстой.
A все, мол, оттого, что наука берется ответить на все во
прЬсы, не иімея на это -никаного права. Наука основывается
на положении, что «все то, что представляется человеку
известным образом, действіительно существует так, как
оно ему представляется». Это «совершенно произвольно
и неверно»,—•замечает Толстой. На самом деле, мол, если
перевести это «а язык философии, — за тем «что чіредстав-
ляется», за млром яівлений, сущѳствует мир сущностей, мир
канговских «вещей в себе», о котором человек ничего знать
не может :и единсшенньш методом общения с которым
является религия. Поэтому истинной наукой Толстой тіри-
знает «знание того, что нужно делать всякому человеку для
ТОРО, чтобы как можно лучше лрожить в этом мире тот
короткий орок живри, который определен ему».
іВсе же остальеое, особенно то, что въгдается за науку,—
ложная наука. «Образование, которым мы владеем, по сущ-
ности овоей не может бьгть бларом для народа», — говорит
Толстой. «Человек овладеет силамя природы, мысль с бы-
стротою молмии перелетает <с ОДНОРО храя вселенной на-
другой» («Прогреос и олределение образования»). О чем
мысль? — спраишвает Толстой.
«О том, как возвысилось
требов<ан>ие на такой-то іпредмет торговли?» «Народ только
слышит гудеиие пров-олок». Книгопечатание ? И «от книго-
•печатанетя мьг не вндим ки малейшей для народа выгоды.
Ни пахать, ни делать квас, ни ллести лапти, ни срубить
срубы, «и петь песни, ни даже моліиться не учится и не на-
училоя народ из кни;г». Железнъге дороги? И они не нужны.
«Мужнк не нуждается в быстрьгх 'переездах».
Все это выдумки ложной науки, ложной кулътуры, кото-
ірая родилась от барскюй скуки, от оторвашюсти от физи-
ческого труда «и которая высмеяна Толістым в пьесе «Плоды
'просвещения».
Такое отношение к науке — результат той же прогиворе-
Чявюсти ТОЛСТОРО. С однюй стороиы, он совершенно пра-
вильно подмечает и разоблачает классовый характер бур-
жуазной культуры, по отношению к которой он станювится
в резкую оппозицию" и как пр-едставитель діворяества, вьг-
тесняемого буржуазией, и как выразитель настроений де-
ревни, разоряемой наступающіим капитализмом. Ho, с дру-
•рой сторопы, когда он из этой своей оппозицяониюсги пы-
тается делать выводы, о:н сміотрит не вперед, a назад, 'on не
йдет на преодоление капитализма, a ищет идеалов в старой
(патриархальяой жизни,ів иатуральном хозяйстве".
«В/сем
56
'
*
гаотребностям СВОЙМ муіжнк удовлётвюрдет собствеішьгм
трудом, и, начиная от пищи до одежды, все производится
им самим». И «чтобы народ не поддавался городс^иім со-
блазнам» юн рекомендует ему «не посылать своих детей
в усгроенные вьгсш-ими классами для их развращения
ШІКОЛЫ».
Так теоретичеоки неправильнов гтоложение о примате
(лервенстве) практичеокого разума над теоретичесхнм,
«нравственныіх» устр-емлеиий над поэнанием об'ектив«ой
действительн'оісти, веры над разумюм, «неразумноро знания^
інад разуміным перерастает в
политичеоко-философсмое
обоснование поповщиеы 'и мракобесия.
В р'0'мане «Воскресенье» Y ТОЛСТОРО есть одна фигура, ко-
торая великол&пно, может быть, лучше, чем Платон Кара-
таев, вьііражает содиальную сущность ТОЛСТОВСКЮРО ученіия.
Это —• безыменный, лохматый старіж, которого Нехлюдов
встретил на лароме.
—
«Никакой веры y меня нет, — ответом он на вопрос о
вере. — Потому никому я, никому не верю, окроме себе.
—
Да как же себе верить ? —сказал Нехлюдов.
—• Можно
оішибиться.
—
Ни В' жизнь, —• тряхнув головюй, решдтельно отвечал
^тариік.
1 — Так отчеро же разньге веры есть?
—
Оттого
'
И разные веры, чтю.людям верят, a себе не ве-
рят... Вер мноіго, в дух один. И в тебе, и во мне, и в нем.
Значит, верь всяк своему духу, и вот будут все соединены.
Будь всяк сам по себе, и все будет заедино».
За этот религиоэный индивидуадизм старика — «двадцать
третий год гоият».
«?Как христа рнали, так >и меня гонят, — рассказывает он
про <себя, — хватают да по судам, ло попам — по книжникам,
по фаіриісеям и водят; в сумасшедший дом сажвли. Да ни-
чего мяе сделатв яельзя, потому я слободен. «Как, говюрят,
тебя зовут?» Думают, я звание какое приму на себя. Да я
не принимаю ЫИКДКОРО. Я ОТ всег-о отрекся: нет y меня ни
имени, ни места, ни отечества — зжчеро нет. Я сам по себе.
Зовут кай? Человемом. «А скольжо годов?» Я, говорю, не
считаю, да и счесть нельзя, погому я всегда был, всегда л
буду. «іКакого, говюрят, тьі отца, матери?» Нет, говорю, y
меня ии отц-а, ни матери, окрсшя бога и земли. Бос — отец,
эемля—' мать. «А царя, говорят, признаешь?» Отчего не
іпризнавать? Он себе царь, a я себе царь».
Позднее, когда этот старик попал в тюрьму «эа беспись-
менность», он -на грозный ююрик см-отрителя — «івстать!» не

пошевелился и тольхо презрительно улыбнулся: «Перед то-
бой твои слуги стоят. A я не твой слуга. На тебе печать».
Это как-раз и есть то «толстовское воздержанле от поли-
тлки, толстовское отречемие от іполитики, отсутствие 'инте-
реса к ней <и ішнлмаяия ее», в котором Ленин видит основу
B'cero толстовсколо учения, бывшего выражен-ием пассив-
ного протеста крестьянства против развивающегося капита-
лиз/ма.
И если оравяить Толстого и Достоевсколо, ісамый харак-
тер их религиозных 'исканий, то мы заметим интересную
разниіцу, об'ясняемую различием их классовой ооновы. Оба
cum исходят из лотребностей своей «нравственяости»,
ищут бога. Но если y Достоевіского эти искания носят стра-
стный, активный, наступательіный характер, вплоть до де-
монстративсноло ладения «так-таки пятками вверх», то y
Толстого, наоборот, преобладает тон лассивности, азиат-
ІСКОЙ неподвлжности и оборонительнorо квлетизма.
Фллософский основой этому служит его тезис о проти-
яоречии духовной и живошой личности.
«ß Нехлюдове,— читаем мьг в «Воскресеньи»,— как и во
всех людях, было два человека. Один —- духовный, лщуіций
блага себе толыко такого, которое было бы благом и дру-
лих людей, и другой—•животіный человек, ищущлй блага
только себе и для ѳтого блага готовъій тюжертвовать бла-
•гом всѳго мира».
И bo всех случаях, когда y Толстого сталк-ив -аются эти
два человека, он разрешаіет sty холлизию в пользу духов-
ной личности. Подавлеяие всего земного, чисто человече-
окого, св'ойстеніног'0 реальному человеку хак оргзвизму,
во имя идеальньих нрав-ственных устремлееий идеальной
духовной личінюсти, которая есть часть «всемирноло духа»/
часть божествя,—вот моральное лриложение его филосо-
фии и вытекающей из нее релипюзной іпроловеди. Проти-
вор-ечие духовной и животной личности, a ів коиечном счете
соэнания и бытия — разрешается в лользу духовной лич-
ности, в пользу сознагійя, живущего саімостоятельной, не-
зависимой от бытия жизнью, которая заключается в стрем-
лении этой духовлой личиости, осв-обожденной от пут бы-
тия, к слиянию іс всемирныім духом, іпраникающим1 все.
BOT лочему плениіельная, ум-ная и жлвая Анна Каренина
теряет душевный локой, хогда ее охватила
греховная,
с точіки зрения Толстото, страсть к Вронсхому, вот почему
эта страсть приводит ее под лоезд. «Мне отмщение, и аз
возда-м» — недарюм этот грозный библейсклй окрик Тол-
стой берет элиграфом овоего ромала. Ту же мысль о не-
естественііости л нравствениой недопустимостл половой
любви Толстой доказыівает в «Кр-ейдеровой сояате». Правда,
эта ханжеско-христиамская идея находится в коренном про-
тліворечии с художественлым мироощущением Толстого,
его необычайлой «плотскостью»,
жизнелностью, лраиича-
щей € жлвотаоістью. Таким, как художник, он остался и в
«Крейцеровой сонате», a как моралист долтел до полного
отрицания лоловой жизни, хотя бы деной физического вы-
міирания человечества, и вое во имя спасенля так называеімой
духоівной личлосги. Половой любви Толстой лротиволостав-
ляет одухотвореніную мистическую любовь вроде той, кото-
рая родилась y умлрающего князя Андрея к Наташе Ро-
стовой.
Эта же духовная личность и решает лроблему зла в уче-
нии Толстого.
Еще в раннем лроизведении «Детство, отрочество и
юно-сть» Толстой, рисуя карлину избиенля из-за пустяка бар-
чонком Дмитрием Нехлюдовым дворового мальчика Васькл,
подает ее в тахом св-ете: «Остановиівшись y двери, Дмитрий
оглянулся на меня, и выражение бешенства и жестокости,
которое за секунду было на ело лице, заменилось таким
кротхим, лрлстыженным, любящим и детским выражением,
что мне стало жалко ело».
И уже тоігда Пиеарев совершенно правильно говорил, что
Толстой «начинает соболезновать не о том, хого били, a о
том, кто бил». Но то, в чем видел он «лромахи незрелой
мысли», было на самом деле зачатком будущей целой си-
стемы.
В рассказе «Люцерн» Толстой рисует социальное нераівен-
ство, господствующее ів совремеяяом ему европейском об-
ществе. Уличный певец всем доставляет удовольствие, но ни
в ком не встречает поддержкл...'Мало толо, когда Толстой
пригласил его ів ресторан, то при влде его лохмотьев какой-
то блистателыный лорд с соседнего сголика -встал и демон-
стративно вьгшел.
«Кто больше человек, и кто больше варвар?» — задает
Толстой вопроіс, граничащий с социальным протестом, бун-
том. Но уже ранний Толстой находит на него свой толстов-
ский ответ.
«Нет,—•лодумал он, — ты не имеешь права жалеть о нем
и негодовать на благосостояние лорда. Кто свесил внутрен-
нее счастье, которое лежит в душе каждого из этих людей?
BOT o« сидит теперь где-нибудь на грязном іпороге, смотрит
в блестящее лунное небо и ірадостно поет среди тихой, бла-
s
-
-
59

гоухающеи вочю: в душе его нет ии удрека, ніи злобы, ни
раскаяиия. A кто знает, что делается теперь в душе всех этих
людеи, за эгими богатьгми, высошми стенами».
Опять дворяиская романіизация «лоэтической» бедности
и 'сочувственная углублениость ів психологию «неечастного»
лорда.
іПозднее в страстном политическом памфлете «Стыдно'»
направленном іпротив телесных наказаний, прлменявшихся
царсклм правдтельством уже в XX в„ наряду с бунтарским
заявлением: «іНе хочу и не могу я признать того закона, ко-
торьги нарушает все законы божеские и человеческие» —
Толстои так перевертывает этот в-опрос: «Главный вред в ду-
шееном состоянии тех людей, которые устанавливают, раз-
решают, ітодписьгвают это беззаконие».
«Ну вот ты хочешь освободить крестьян,—говорит в '
«Воине и мире» князь Андрей Пьеру Безухову.
—
Это очень
хорошо, но не для тебя и еще меныпе для крестьян... A нуж-
но это для тех людей, которые гибнут нранственно, «аіж/и-
вают себе раскаялие, лодавляют ѳто раскаяние, грубеют от-
топо, что y них есть возможчость казнить право и нелраво
Вот кого мне жалко и для кого я желал бьг оашбодить кре-
стьян». И наколец сам Толстой в письме к Генриху Сеіже-
внчу касаясь вопіроса о намерелии прусского правительства
ограоить полыскіих крестьян, ітиішет: «В этом деле мне жалко
оольше тех людей, когорые устраивают это ограблеиие и
оудут приводить его в исполнение, чем тех, кого ограбят».
Іроолема зла y Толстого таклм образом совершенло пе-
ревертьгвается вниз головой. іВ отличие от Достоеівского, ко-
торого самьгй факт зла приводил в содросание и заставлял
потрясать основы мира и жизнл, Толстого зло как таковое
не интересует, не -интересует его и тот, кто на себе это зло
переносит. Стр-адающей стороной y него явлнется не оби-
жаемыи, a обидчик, не притесняемый, a притеснитель, не экс-
плоатируемыи, a эк-сплоататор, ибо для него важна не- Вась-
кина оитая морда, a кающаяся душа барчонка Нехлюдова.
ьитая морда
это бытие, жшвотая личность, страданля ко-
торои не унижают, a только возвышают «истинного» чело-
века, духовное созналне — часть всемирного духа. Другое
дело
драчлиівый барчонок, в котором ело привилегиродан- -
ное положение губит эту самую духовную личность, затем-
няет божсственное начало. И когда здесь возникал вопрос —
кого спасать? —то для Толстого дело было ясное — спасать
нужно оарчонка Нехлюдова, потерявшего ісвою духовную
сущность так как Васька уже спасен теім, что он просто
утерся и безропотно перенес барскую оплеуху.
60
Другое дело, если Васьха решится дать сдачи. Тогда уже
нужню спасать Ваську. A опасение его в словах: «не про-
тивься зло.му». Эти евангельские слова особенно поразили
Толстого, их он сделал--краеугольным камнем своей рели-
гиоэной, нравствешюй проповед(и.
Как боротыоя со злом? Можн© ли его уничтожить, подо-
рвав причины, порождающіие.зло, улучшив реальные усло-
вия жизни реальных людей?
Для нас —да, a для Толстого как-раз наоборот, ибо не
это нужно духовному человеку. Собственность, материаль-
ные блага, все это — нечистые средства, a «помогать нужно
чистыми средствами».
И да>йе включившись в активную помощь голодающші
(во время голода 1892 г.), Толстой в этом акте своем видел
нарушение христова закона, так как «кроме зла деньгами
ничего сделать нельзя».
A в 1905- г . подшгвшейся волне первой русской революдии
он противоіпоставляет свою последовательно идеалистиче-
скую, a потому ісугубо реакционную проповедь самоусовер-
шенствоіва4И'я. «Людям быівает дурно оттого, — вторя До-
стоевскому,—^ пишет он в обращении «К рабочему наро-
ду»^ —. чт о они сами живут дурноГ И нет ничего вреднее для
людей той мысли, что нричины бедственного положения не
в них самнх, a во внешиих условиях. Стоит тольхо человеку
или обществу людей вообразить, что испытыіваемое им.и зло
происходит от В4еш4их условий pi направнть свои оилы и
вніимаеие на изменение этих внешних услов-ий, и зло будет
только увеличиваться. Но стоит человеку илн обществу лю-
дей искренно обратиться 4а себя и в себе, в своей жизни
поискать лричины зла, и тіричины эти тотчас найдутся и
сами собой уничтожатся». Но если не лутем изменения ма-
тсриальных вне4%их условий существования людей, то ка-
ким-либо другчм путем можно ЛРІ побороть зло? Нет. Вся-
кое солротивление злу только увеличивает это зло, так как
ожесточает душу обидчика. Поэтому' Толстой огхазывается
O
'
T борьбы с людоедами «зулу», кюторыс якобы «.пришли,
чтобы тіэжарить моих детей», и с матерыо, которая «4а моих
глазах засеікает своего ребенка», и даже с бешеной собакой.
Единственно, что 'можно применять в борьбе со злом,—
добро и кротость.
Когда на глазах y Симонсона («Воскресение»), являюще-
гося одним из выразнтелей мыслей Толстогѳ, конвойный
офидер издевается над арестантом, он не нашел ничего дру-
гого, как кротко сказать:
—
Вы дурно лоступили, господин' о({)ицер.

—
Убирайтесь на свое меото, яе ваше дело, —ответил не
просветлениый толстовокой религией офицер.
—
Мое дело сказать вам, и я сказал, что вы дурно посту-
гтили, — сказал Симонсон, глядя пристально в лицо офицера.
«Вы дурно постуіпили» — вот едиественное оружие в
борьбе оо злом, которое предлагает Толстой. A идя дальше,
оя рекомендует «воздерживатъся от уоиления в сеое личнои
жалоста к другому существу», так как, оказывается, «чув-
ство это само тю себе животное», и вместо иего «поощрять
в себе следует сострадание духовное», ибо «душа любимого
челювека всегда должна бытъ дороже тела». И даже проло-
ведь авоего собственного учения (т. е. ученотя христа) он счи-
тал излишней, так как вое дело в внутреншх движениях
дѵши іи «никакве споры, ни изобличения, ни увещевания
сами по себе не в силах заставить человека покаяться».
A если так—и спорить нечего, и бороться не за что. Само
собой «B'Ce образуется», как говорит старик-камердинер
•а «Анне Карениной». «Я так твердо уверен в том, что то, что
для меня истина, есть истина всех людей, что вопрос о том,
когда какие люди придут к этой истане, мне не интересен»
(«Слепые кюлосья», сборник мыслей « афоризмюв Толстого)..
Проноведь азиатюкого квиетизма, пассивизма и мистчче-
ского ничегонеделанья дохюдит до своего сооственнсго
отридания.
<<Все образуется», «івсе под богом ходим», «на все эоля
божия», «больше бога не будешь» - эта «народная муд-
рость» мудрость рабства и человеческого бессилия опреде-
ляла сущность толстовской проповеди. И человек с его же-
ланиями потребностями и целями растворяется в этом без-
ликом боіжествеином «вое».
За человечеокой личнодтью
остается одна только ее фуякция и прямая ооязанность-
іподашіять с амое себя и стремнться к слиянию с всемярпьгм
дѵхом, от которого она -и произошла.
Поэтому и смерть y Тюлстого рисуется не как зло, a как
оікжойиое и торжестівенное слияние с этом божественным
Гцом, -как нробуждение к жиэни, к. вечной «і радостнои
жизніи. Уже в одном из раннгих рассказов, «Три смерти>>,
идеализируется безропотная смерть сруолеиного дереваи
спокойная, безмятежная сиерть мужика. Князь Андреи похле
страшной борьбы оо смертью, которую он проделал ів оре-
довом сне, тоже умирает спокойню и про-сто. «Да это, оыла
смерть, —вопоминает он оодержание сна, —я умер —я про-
сігѵлся Да, смерть — пробуждение», вдруг просветлело в его
душе, и за'веса, скрывавшая до сих nop неведомое, былатіри-
поднята перед его душевным взором. Он почувствовал, как
бы освобождение преж^р связапной в нем -силы и странную
леткостъ, которая с тех nop не 'оставляла его».
Иван Ильич («Смергь Ивана Ильича») тоже сначала че-
тьгре дня кричит зверияым крпком «у-у -у -у» не 'Столысо от
боли, скюльхю от ужаса перед черным мешком смерти, в ко-
тоірый его кто-то іпрооовывает, a шотом утихает, когда з
кюпце этого мешка блеснул свет —свет потусторонней
жизіни, — и умирает спокойно и торжественно. Так же про-
сто « безропотно умирает Алешка Гюршок: «Разве всё
и жить будем. Когда-нибудь надо».
іН'0 настоящим апофеюэом смерги, ее непзбежности и ве-
личия является рассказ «Три смерти». Мятущейся и цепляю-
щейся за жпзнь барьше, всю жизнь яичего не делавшей и
стонущей перед смертью: «сколько я выстрадала», Толстой
противопоставляет скромную смерть мужика, надорвавшего
свои силы на работе и уходящего из жизни со словами
лкѵбви и прощения: «Ты на метгя не серчай, Настасья. Скоро
опростаю угол-то твой».
И наконец совершешто просто и органически умирает оруо-
леннюе дерев-о, смерть которого не нарушила общего радост-
" ного пропесса жизии. «Птицы гомозились в чаще и, как по-
терянньге, щебетали что-то счастливое; сочны^ листья ра-
достн'0 и'спокойіно шептались на вершинах, и ветви живых
дерев медленіно, величаво зашевелилпсь над мертвым подак-
пжм деревом».
Наибольшей овоей глубины я наивысшего художествен-
ного выражения все это мировоззрение иаходит в грандиоз-
ной no замьпслу и цептральной ів-о всем тюлстовском твор-
честве зпопее — «Война и мир».
Существует схематическое и превратное мнееие, внушен-
ное прежде всего оамиім Толстым, что между первым перио-
дом его художественыого творчества и вторьгм, так назы-
ваемым проповедніическим, периодоім существует какая-то
большая разница. Сам Толстой во вояком случае яа этом
стрюил овою «Иопюведь».
H a самюм деле никакой резкой г^ани здесь провести не-
івозмюжно. О различии периодов здесь можно говорить
только в юдной плоскости : в то время как в первом периоде
его идеи выражаются исключительпо в образнюй форме, во
втором периоде все больше и брльше преобладают чисто-
публипистические, нроповедничеокяе формы, pa'3'ясняющие
н дополняющие мысли, развиваемые в художественном твор-
честве. Художни-ку как бы недостаточным кажется весь не-
63

исчеріпаемый арсенал методов художественного воздействля,
и он, желая лучше и пря.мее развлть и сформулировать св-ою
мьпсль, лрлбегает к публицлстике. A в чисто-идейном отно-
шении делени-е творчества Толстого на два периода может
оыть только условло и относительно. Do второй период Тол-
огой только развил w уточиил те лоложения, которые мы
влдим в пѳрівом лериоде его творчества, до знаменитого пе-
релома восьмлдесятых годов, вызванного усиленлем про-
цесса калитали-сТического развития Россли. Уже в раннлх
пролзведенлях, как «Детство л отрочество», «Три смерти»,
«Лкщерн», «,Холстомер», мы видим основные идеи мировоз-
зренля, легшего в основу лоследующей проловеди Толсгого.
A в «гВойне « млре» это мировоззрелие достигло своей «аи-
большей философской и художественлой зрелости, найдя
свое отражелие во в-сей ткани лролзведения, лачлная с са-
мого замысла, с общей историко-филоісофской концепции
и хончая обрисовкой отдельных деталей и подбором слов.
В этом смьгсле «Войяа и мир» имеет несомненно религиоз-
ный и глубохо релилиозный -смысл.
Целая большая и сложная эпоха проходнт перед нами, де-
сятки людей живут, страдают, умирают, включенные в тот
болыиой социальный водоворот, кахой представляли собой
наіполеоновские войіны. И больлше, мировой важности со-
бытия, л мельчайішие детали дворянского житья-бытья раз-
вертыіваются в романе с элической простотой, как равные
и одинахово целные явления. Но это—лростота не бесстра-
стного бытоггиоателя, a философа, -стремящ-егося постигнуть
сущность явлений. Простота эта не случайный прием, a щ-
дожествешше выражение общей философской усталовки
Толстоло.
«В 1789 г. поднимается брожение в Париже; он-о растет,
разливается и выражается движением народов 'с Запада на
Восток. Несколько раз дівлжение это направляется на Во-
сток, прпходит в столкиовелле с противодвлжелием с Во-
стока на Заіпад; в 12 году оно доходит до своего тсрайнего
иредела —Москвы и с замечагельной симмегрией совер-
шается лротиводвшкенле с Востока на Запад. Обратное дви-
жение доходит до точки исхода движенля на Западе —до
Парлжа — и затихает... Что такое все это эначит? Отчего
пролзоішло это ? Каікие были причины событлй?».
Так ставится проблема, основлая іпроблема «Войны и
мира».
Что двлжет лародами?
Начинает Толстой, таким образом, с 1789 г., с Великой
французской революцли, опрокинувшей феюдализм. Правда,
64
эту сторону волро-са <он деталшо не анализирует, но именно
здесь оя віидит начало того движения народов, которое его
интересует. Наполеон для «ело—• порожделие революции, во-
площенле раволюции, и его сголкиовение с Кутузовым, оли-
цетворяющлм собою весь руссюий народ, приобретает глу-
бокий ооцлaльло-лолитический и религиозио-философский
смысл.
«Что двлжет народами?».
«Для древних эти вопросы разрешались верою в иепосред-
ственное участие божества в делах человечества». «Новая
исторяя,—'іконстагирует дальше Толстой, — отівергла веро-
вакия древнлх». A чтю она выдвилула вместо этого? — To,
что «народы руководятоя единлчными людьми».
BOT эту-то леверлую, буржуазно-лдеалистическую теорию,
теорию леіроев и масс и берет под обстрел Толстой. Эта тео1-
рия y нело воллощается в Наіполеоне. Это — «герой», «ге-
ний», руководитель лромадной армли, целой страны, лытаю-
щийся все предвидеть, все вести ло заранее устаяовленному
и лродумаллому плану. Это —• в-оллощение разума, воли, ак-
тивности, революцил.
іНо так ли это? Такой ли уж он герой? Действительло ли
0'Н руководит событиямл ?
И Толстой щдг за шагом развенчивает «героя», «руково-
дителя», a главное, самую идею руководства.
При всем 'отсутствил юмора ои зло издевается лад генера-
лом Бархлаем-де-Толли, хоторый леред каждым -сражекием
составляет диспюзщил: «Первая колонна марширует»...
«вторая колонна марширует». Но эти диспозиции всегда, в
каждом сражении не вылолляются. Кололны «лришли куда-
то, но не туда, куда им было назначено. Как и вселда бывает,
^іюди, выш-едшие весело, стали останавливаться, послыіпа-
лось неудовольствие, сознание путаницы, двинули-сь куда-то
назад. Присхакавшле ад'ютанты л генералы хричали, серди-
лись, говорили, что оовсем не туда и олоздали, коло-то бра-
нили, и наконец все махнули рукой и пошли только с тем,
чтобы итти куда-ннбудь. «Куда-нибудь да придем». И дей-
ствительно пришли, но не туда, нли туда, но опоздали так,
что пришли без всякой лользы, только для того, чтобы в них
стреляли».
Это —• сражение лод Тарутиньгм. To же -самое — под
Аустерлицем, Фридляндом и т. д.
И, рисуя каждое сражение, Толстой сознательно каждой
деталью подчерхивает всяхое отсутствие рукоіводящей воли
в этом столкновенин людей.
б
65

P-O'CTOB в Аустерлицком .сраженш «ничего «е м-ог тюиять,
ни раэобрать из того, что делалось: двигались там в дыму
какие-то люди, двигались и опереди и сзади какие-то холсты
войак, ио зачем ? кто? куда? — нельзя было ітонять». «Это
не может быть цепь, потому что -они в 'куче,—думает князь
Андрей об отряде солдат. —
He может быть атака, потому
что они не двиігаются; не может быть каре: он>и не так стоят».
Наблюдая за Багратионом в деле лри Голланбруне, князь
Андрей видит, что «приказаний ниікаких отдаваемо не было,
и «няізь Багратион толыко істаірался делать вид, что все, что
делалось ,по необх<одимости, случайности и воле частных
начальников, делалось хоть не по его чіриказанию, но сог-
ласно с его намерениями».
Ординарцы и ад'ютанты y Толстого вечно блуждают, пу-
таютоя, не находят нужныіх генералов, не передают распо-
ряженіий, a если передают, тю их не вьшолняют, іпотому что
их вьшюлнить неівозможню. «Вследствие частьгх и быстрых
перемен положений обеих армий сведения, какие и быѵш,
не ттоапевали во-время. Если второго числа іприходилю из-
вестие о том, что армия неприятеля была там-то первого
числа, то третьего числа, когда можно было предпринять
что-нибудь, уже эта армия сделала два перехода « находи-
лась совсем в другом лоложении».
И так почтн всегда — путанща, бестолковщнна, интряги
генералов, отсутствие и невозможность руководства.
В равной, если не в большей, степени, все это относится к
Наполеону, руководство которогю старается развенчать Тол-
стой.
«Напюлеон ездил по полю, глубокомьисленно вглядывался
в местность, сам с собою одобрительно іили недоверчіиво ка-
чал головой и, не оообщая оікружавшим его генералам того
глубокомысленного хода, который руководил его реше-
ниями, передавал и-м тольхо окончательные выводы в форме
приказаний». В такой нронической форме рисует Толстюй
Наполеона наюануне Бородинского боя. И что же іполучи-
лось из всех этих глубокомыісленных планов? To же, что и y
Барклай-де-Толли.
«Ни одно из раопоряжений Наполеона «е было, не могло
бьгть выіполнено».
Наполеон указал место, где нужно было поставить 102 о:ру-
диія, моторьге засьгпали бы руссікие батареи енарядами. Но
охазалось, что «с назначенных Наіюлеоном мест снаряды не
долетали». Понятовский должея был обойти левое крьгло
русских, no 'OH встретил Тучкова и «не мог обойти и не ооо-
шел русекую позиіцию».
66
«іВсе это так же, как и другие пункты диопознции, не было
и не могло быть исполнено».
Да и самое расположение сторон оказалось не то, какое
ітредпюлагалось по плану. Вместо предполагаемой поэицин
Шевардино—Горки русские войска заняли динию Утица —
Бородино іПОд углом в 45° к предполагаемой. Толстой игно-
рирует то, что эта перемена яозиции произошла в результате
•атаки Наполеона на Шевардинокий редут, бывшнй опорным
пунктом левюіго фланга всей заранее укрепленной руоской
'позиціии, игаорирует, что эта атака на плечах отступающеи
армии до развертывания боя есть уже сознательный а:кт На-
полеона, эаставнвший русскюе командование очистить зара-
нее укренленные гтозид.ии и принять бой на Бородиноком
поле, которое «было ничем не лучше всякого другого поля ,в
Роосии». Для него важно дохазать, что все планы сражения
были тольно самоутешением Нанолеона, игрой в гении. Мало
того __ «в диоповиіцин сказано, что по вступлении в бой бу-
дут даны приказания, соответственные действиям неприя-
теля. Но этого не было и не могло бьгть сделано, пютому что
во все время сражения Наяолеон находился так далеко от
него, что ход сражения ему не, мог быть известен и ни одно
распоряжение его во время сражения не могло быть испол-
нено».
И таким піретеядующим на роль вождя, но, по существу,
слабым позером и встает Наполеон со страниц «Войны и
мира». Он не руководитель, не вождь, и никакого влияния на
ход событий он не оказывает, как не оказывакут и русокие
тенералы, над которьгми так нздевается Толстой. На самом
деле все идет без плана, без руковоДётва, вернее, независимо
от планов и руісовюдства людей.
«Все происходит нечаяніно».
Толстой берет под обстрел утверждения историков, что
«Напюлеон чувсгвовал оіпасность растяжен-ия своей линии»,
рпскованность похода на Москву, a y русских «с начала кам-
тгании существовал іплан сіоифокюй войны, заманиванья Напо-
леона в глубь России».
Никаких планов не бьгло, — говорит Толстой, «все проис-
ходило нечаянно», не только по воле рухаводителей, но и
воіітрени ей. Ha самом деле «не только Наполеон не боялся
растяжения своей линии, но он радовался, как торжеству,
ікаждому шагу внеред», он радовался занятию Москвы, погу-
бившему его, и таким именно он и рисуатся на Поклонной
горе. С другой стороны, «не только во все время войны со
стороны русоких не было желания заманить франіцузоів
б.
Ч'
67

в глубь России, ню все было делаемо для того, чтобы оста-
новить «ix с первого вступления их в Россию».
И однако все это произошло, лроизошло вонреки воле ру-
ководителей, лытавіишхся управлять ообытиями, произошло
непроизвольно и само собой.
Точно так же в наивысший момент войны — «давая и при-
нимая Бородинское сражение, Кутузов и Наполеон посту-
пили непроизвольно и бесомысленно», іи все-таки оно про-
изошло, ибо оно должно было произойти.
Оставление Москвы рисовдлось руссжимл и'Сгор'иками как
соэнательный маневр русского командования, ,на самом деле,
по Толстому, это произошло в резульгате «неизбежного
хода дел», и сам Кутузов не знает, «когда ж это решилось».
Шовинистическое искажеиие действителъности делало по-
жар Москвы результатом сознательного действия Ростоп-
чина, якобы въгзвавшего гтатриотический под'ем оставлгихся
жителей.
С своих позиций, хотя и ограниченного, но могучего реа-
лизма Толстой разбивает и эту шовинистическую басню, ут-
верждая, что «Москва должна была сгореть», как «должеи
был сгореть всякий другой деревянный город», в котором
вмбсто обычных заботліивых жителей живут войска.
«Все лролсходит нечаянно».
Во всей этой критике шовинисгичестго угара, окутывав-
шего войну двенадцатого года, в критике буржуазно-лдеали-
стической трактовки героя и вождя Толстой был во мно-
гом гграв. Пользуясь реалистическлм методом, он стихийню
разрушал все эти буржуазно-шовинисгические построения.
Ho s силу классового лоложения Толстого реализм его был
классово ограничен, и его критика буржуазных теорий ве-
лась с неверных, тоже классово обусловленных позиций.
Что же это были за 'гтозщни ? Если сознательное руковод-
ство событиямл со стороіны людей «евозможно и неосуще-
ствимо, то чем определяется ход вещей? «Чем движутся
народы?».
іПрежде всего, что такое это самое двлжение народов? Из.
чего оно составляется и в чем заключается?
И здесь Толстой лсходил из сволх основных философских
установок, по которым конечный человек есть часть вели-
кой бесконечиоути и человеческая душа есть бесконечло ма-
лая, но отнюдь не теряющая от этого своей ценности, часть
божества, составляющего душу мнра. Каждый челоівек — сын
бога, a лотому оовершенно равнозначащ по своей внутренней
сущиости по сравнению с друг.ими людьми. «Каждая лич-
ность иосит в самой себе своіи цели н между тем носит их для
68
гого чтобы служить недоступным человеку целям общнм».
Следовательно каждый человек живет сам по себе, каждыи
челшек принимает равное участие в жизии народа, является
таким образом в своей мере фактором этой жизни, факто-
ром истории, и деятельность каждого человека является —
«диференчіиалоім исторяи», ее бесконечно малой частью. И,
«только долустив бесконечно малую единлцу для наолюде-
ні^я — диференіциал истории, т. е. однородные влечения лю-
дей, и достигнув искусства интегрировать (брать суммы
этих беоконечно мальгх), мы можем надеяться на лостигно-
вение законов истории».
,И «движение человечества, таким образом, вытекает из
бесчисленного количестаа людских произволов», из «суммоі
всех пролзволов людей», a движения народов, ход историче-
сшх событий «завлсит от совпадения всех произволов лю-
дей участвующих в этих событиях».
Поэтому «солдаты
фраяцузской армжи шли убивать в Бородинском сражени«
не вследствие приказания Наполеона, но по собственному
желанию, и все сражение лролсходило не по воле Наполеона,
a шло незавіисимо от него, ло еоле соген тысяч людеи, уча-
ствовавших в этом деле. Наполеону казалось только, что^все
дело іпроисходило по воле его. И потому волрос о том, оыл
ли или не был y Наполеона насморк, не имеет для исторли
большего интереса, чем вопрос о наюморкс последнего фур-
штадтскоіго солдата».
«Бесчисленное количество свободных сил влияет m на-
правление сражения», которое яівляется «результатом всех
сложных человеческих двнжений, всех страстеи, желании,
раскаяний, унижений, страданий, порывов гордости, страха,
восторга этих людей».
BOT откуда вытекает толстовская манера письма, его лю-
бовь к детали, его стремление показать на фоне мировых со-
бытий обычную жизнь обычного человеха.
ß Аустерлицком сражении коімандир полка проявляет ге-
роическое уоилие, чтобы останоівить бегущіий в паинке полк.
Но не думайте, что Толстой здесь говорит о подвиге ге-
роизма. Ничего лодобного... «Полкіовой хомандир в ту са-
мую минуту, как услыіхал стрельбу и крик сзади, лонял, что
проиэотнло что-нибудь ужасное с его полком, и мысль, чго
он, примерный, много лет служивший, ни в чем не винова-
тьгй офніцер, мог быть виновным перед начальсгвом в оп-
лошности и нераспорядительности, так поразила его, что он,
совершенно забыів ,про опасность и чувство самосохранения,
ухватившись за луку седла и штюря лошадь, поскакал к
P.Q

полку іпод лрадом осыіпавшнх его ітуль». Героизм, вытекаю-
щий из карьеріизма, m харьерлзм, лерерастающий в гер>о>и<зм!
Это прием, но іприем, лерерастающий в филооофию, или
филосоіфия, лениально выраженная в лриеме. .
Отсюда же вытекает и знамевитое небо князя Андрея, ко-
торое так вюсхищало Воронскогр. Равеіный Андрей Болкон-
ѵ
ский хочет узнать, «чем кончилась борьба французов с артил-
леристамиу убит или нет рыжий артиллерист». Но «над ним
не было ничего уже, кроме неба, высокоіго неба, неясного,
,
но все-такл неизмеримо высокого, с тихо ползуіцими по нем
облакамін. «<Как тихо, спохойно и торжественно,' — нодумал
князь Андрей. Да! Все пустое, все обман, кроме это-го беско-
нечеого неба».
И опять-таки это не лросто «толстовский прием», «осно-
ванный на контрастах», как это получается y Воронского,
a толстовская философия, выраженная в приеме. Здесь Тол-
стой свой «диференциал исторіии», разложение мировых со-
бытий иа бесконечно малые веліичіины довел до предела, до
уничтожения всего соціиального, до сопоставления человека
и природы в их примитивной и бесхитростной просготе. '
Этіим об'ясняется и весь хомллекс лриемов Толстого в об-
рисовке событий. В бою прл Голланбруне, в то время, как
руководившлй боем Балрашон на самоім деле им не руково-
дил, a «только старался делать вид», что он что-то делает,
фаіктически всю тяіжесть боя вынесла батарея рядового и
скромного капитана Тушина,
- от которой Багратион снял
даже пехошое лрикрытие. «Никто не прлказывал Тушину,
куда іи чем стрелять, и он, посоветовавшись со своим фельд-
фебелем Захарчевком, решил, что хюрошо было бы зажечь
деревню. Хорошо! — сказал Балратион на дохлад офлцера и
стал оллядыіватъ открывавшееся перед ннм поле сражения,
как бы что-то соображая».
В Діругом случае ход этоло же боя спасла тоже «диферев-
ѵиальная» рота Тимохина. «Тимохин с такиім отчаянным
криком, с такою безумною и пьяною решительностью с одною
шпажкою (подчеркнуто мною — Г. М .) набежал на неприя-
теля, что французы, не успев опомниться, побросали оружие
и побежали».
«Диферендиал истори-и» р-ешает дело, в то время хак ру-
ковюдств'0 Бапратиона оказывается призрачным.
Знаменитый фланловый марш русской армии лосле заня-
тия Москвы Наполеоноім и Тарутинское сражение Толстой
тоже сводит к «диферендиалу».
Отдав Моокву, русская армля вначале отст-уплла «по пря-
мому направлению за Москву, a потоде была перев-едена на
70.
Калужсхую дорогу ,и y Тарутида прелрадила Надолеону до-
рогу на к>г. Но, іпо Толстому, этот маневр произошел тоже
«'вследствне бесчисленных диіферендиальных сил». И Тару-
тинское сражение, первюе лосле отступления французов из
Москвы, то-же лролэошло из-за «диіферендиала».
«2 октября казак Шаповалов, находясь в раз'езде, убил из
ружья оДноло и лодстрелил друлого зайда. Гоняясь за лод-
стреленньгм зайдем, Шаловалов забрел далеко в лес и на-
ткнулся іна левый фланг аірмии іМюрата, -стоящий без всяких
предооторожностей. Казак, смеясь, рассказал товарищам, хах
он чуть не йолался французам. Хорунжий, услыхав этот рас. -
сказ, сообщил его хомандиру: казачьи командиры хотелл
воопользоваться этим случаем, чтобы отбить лоліадей, но
одиін 'Из начальнлков, знакомый с высшими чинами армии,
сообщил этот факт штабному генералу... Натянутая струна
соакочлла, и зашіипели часы, :и заилрали кураінты».
Деятельность целого ряда «диферендиалов» лривела к
Тарутинскому сражению как ислорическому факту.
Деятельность «диференціиалов», «сумма лролзволов» и
определяет, по Толстому, ход исторических событий.
A если так, есліи «движение народов пролзводит не власть,
a деятельноість всех людей» (подчеркнуто Тодстым. —Г . М .),
то в подсках ответа на волрос, — что движет народами? —
«мы приходим 'к кругу вечности', к той мрайней грани, к ко-
торюй во всяікой области мыішлення прих-одит ум человече-
ский», мы лриходлм к граннце лознания.
Бсли іистинная лричина событий составляется из «суммы
человечеоклх лроизволов» и идет «ло равлодействующей
диаголали параллелограмма сил», определяемой деятель-
ностью бесконечиоло іколичества «диференциалов», то для
определения этой раівнодействующей нужно знать все бес-
конечное количество бесконечно малых -слл, какими яеля-
ютея желания, стремлення и деятельность оотен миллионов
людей.
A так хак это неосуществимо, так как «для человеческого
ума недоступна совокуіпность причлн явленлй», то «к явле-
нию, хоторое мы рассматриваем, понятие причилы непри-
лоіжимо», «нашему уму недоступны лричины совершающихся
историческіих событий». «Почему происходит война <шш ре-
волюция, мы не знаем. Мы знаем тольюо, что для совер-ше-
ІНИІЯ толо или друлоло дейстівия люди складываются вч,изве-
стно-е соедиление, участвуют все; и мы говорим, что это так
есть, потому что немыслимо лначе, что это закон». Таким
образом в результате всех изысканий Толсто.й не только рас-
писывается в собственном бессилии в познании закономер-
71

ностей общественной жизеи, не только проповедует лолзу-
чий и бессильный эмпирнзм — «это так есть», — но все это
является івыражением той общей концепции агностицизма,
напознаваемости общественного бытия, «непостижимой сущ-
ности жизни», кіоторую проповедует Толстой и во имя кото-
рой еаіписана «Война и мир».
Ну, a если причина яелений непознаваема, то на сцену
всегда выходит первопричина, агяостицизм всегда ведет к
мистике, к богу. «Причин исторического события нет и не
может быть, — сюворит Толстой, —• кроме единственной при-
чины всех причин».
1
/
«На вопрос о том, что составляет причину исгорических
ообытий, представляется отвёт, заключающий-ся в том, что
ход мировых событий лредолределен свыше».
«Рассматривая историю с общей точки зрения, — пишет
Толстой в предисловии « лервому издаяию «Войны .и ми -
ра»,—-мы несомненно убеждены .в Предвечном Закояе, по
которому совершаются события».
Итак, Толстой отрицает руководящую роль человеческого
разума, человеческих целей лишь для того, чтобы на их ме-
сто поставять божественный разум, ведущий людей ненопо-
ведимыми ггутями к свонм божественным целям.
В этоіхМ вся философия «Войны и мира», фило-софия, лро-
никающая собою всю художественную ткань произіведения,
отражающаяся не только в обрисовке характеров, деталей
и событий, но и в подборе слов («шпажка» в руках Тимо-
хина). В этом и весь смысл двух центральных образов
«Войны и мира» — образов Наполеона и Кутузова.
<Как Толстой рисует Наполеона?
«Человек без убеждений, без привьгчек, без ттредаяий, без
имени, самыми, кажется, странными случайіносгями... выно-
сится на заметное место». Может быть, >оя сам добился этого
места? Может быть, здесь сказалась его сознательная воля?
Конечно нет. «Бесчисленное количество так называемьгх слу-
чайностей сопутствует ему везде... Лопытки его изменить
предназначенный ему нуть не удаются: его не принимают на
службу в Россию, и не удается ему определение в Турцию...
Он не имеет никакого ллана: он всего бонтся; но партии
ухватились за него и требуют его участия... независимо от
его воли и несмютря на его нерешительность, на отсутствме
плана... Иопуганный, он хочет бежать^.
Нет, в возвеличении Наполеона меньше всего виноват сам
Наполеон.
«Случайность, миллионы случайностей дают ему власть»
(ітодчеркнуто Толстьгм. — Г. М .), міиллионы случайностей при-
72
носят ему лобеду за победой. «Но вдруг является бесчислен-
ное количество обратных случайностей, от насморка в Боро-
дйне до морозов и искры, зажегліей Мосісву, и вместо гени-
альностл являются глупость и подлость, не имеющие пре-
делов».
Но это — так называемые случайности,,случайности в иро-
ническоім смысле, ибо подлинных случайностей Толстой как-
раз и не лризнает. Случайность может существоватъ тольно
для ограниченного человеческого ума, пытающегося лостиг-
нуть причины явлений. A так как всю совоікулность причин
он поститнуть не мюжет, то неіпознанные причины мелклх
ообьгтий ему кажутся случайностью. Но только кажутся. На
самом деле «стоит тольхо признать, что цель волнений наро-
дов нам неизвестна» (а она нам неиэвестна), «іи не только не
нужн'0 будет об'яонять случайностью тех мелких событий,
моторые сделали этих людей тем, чем они были, но будет
ясно, что все эти мелкие события были необходимы». По-
этому и весь разворот событий приюбретает фатальный, не-
избежный характер. «Наполеон начал войну с Россией по-
тому, что он не мог не приехать в Дрезден, не мог не оту-
манитьоя лочестями, не мог не надеть польсісого мундира, не
поддаться гтредприимчивому влечатлению июньского утра,
не мог воздержаться от вопылгки гнева в присутствии Кура-
кина и лотом Балашова».
'Бместо того, чтобы найти осЗковное лротиворечие эпохл,
ведущее звено в цеіж причин, вызвавших налолеоноівские
войны ('каковым без сомненья является классовый характер
этих войн), вокрѵг которого, гто направлению которого дей-
ствов.али іи тысячи случайностей, Толстой вводит миллионы
мельчайлгих прилин, миллиюны «диференциалов». Для него
борьіба французского капитала с английоким (если даже он
ее и видел^ бьтла явлением одного лорядка с приездом На-
полеона в Дрезден. a лротиворечие между буржуазной Фран-
цией и феодалъной Россией (олять-таки, если он видел его)—
того же гюрядка, как польокий мунідир или июньское, утро.
У него действительно «не слѵчайность поднимается до уровня
необходнмости. a необходнмюсть депрадируется до уровня
случайности» (Энгельс).
Основные, ведѵидие причины налолеоновоких войн он или
игнорировал вовое, иліи, в лучшем случае, стаівил на одну
доску с миллионами «диференциалов», действовавших с ме-
ханической, слепой необходимостью, необходимостыо, кото-
рая стоит над миром и человеком в своей неотвратимой, фа-
тальной неизбежности.

IB ЭТОМ отношении Толстой является велмсолепным под-
тверждением того тевиса Энгельса, no которому «с необхо-
димостью этого рода мы еще не выходим из границ теоло-
гического взгляда на природу».
В самом деле, за той необхюдиімостъю, с которои соеерша-
йіи-сь миллионы «случайностей»,
ооэдашітх нсторическую
фигуру Наполеона, Толстой совершенно сознательно ставит
вьісшѵю волю надміирното распорядителя. «Невидимая рука
водила им», невидимая рука для достижения свонх, только
ей известных целей возвела его на вершипу славы, и невиди-
мая рука свергла его в самую бездну падения.
«Распорядитель, окончив драіму и раздев актера, показал
его нам:
—
Смотрите, чему 'вьг вериліи! Вот он! Видите ли-вы Te-
il ерь, что не он, a Я двнгал вас?».
•He будучи способным, с точки зрения своей метафизиче-
ск!ой философии, разрешіить протшюречие между случаиио-
стью и необходимостью, нрикрыв все богатство самодвиже-
ния общественной жизни міистичеоким колпаком фатализма,
Толстюй в такой же степепи запутался и в противоречин ме-
жду необходимостью и евободой.
Над Наполеоном висит незримпя рука. Но іведь сам-то На-
.полеон чувствювал себя свобюдным, он думал, что это он
,об'являет Boйну Александру, он ведет армию, он выоирает
ІІІОЗИДИЮ прн Бородине и ружоводит боем. Противоречие ме-
жду сознанием свободы и фактической завнсимостью от
івыіошей воли встает y Толстого во всей своей философскои
глубише и разрешается по той же метафизичеекои схеме:
клибо необходимость, либо свобода». Для нас «свооода со-
стоит в господстве над самим собой и над внешнеи приро-
дой основанном на пюзнании естествекной необходимости»,
и наоборот, «вытекающая из незнания неуверенность, кото-
рая выбирает якобы произвольно между многими различ-
ными іи гтротивоположными решениямн, этим именяо дока-
зьгвает овою несвободу, свою подчинепность об'екту деи-
ствительности, который она должш была бы как-раз подчи-
нйть себе» (Энгельс, «Анти-Дюринг»).
Толстой ставит вопрос как-раз наоборот. Для «его «то,
что известно нам, мы называем законами необходимости;
то, что неизвестяо, — свободой».
Для нас 'из незнанид законов жизни вытекает реальная
зависцмость, для Толстого — воображаемая свобода.^Для
нас позиание действительности ведет к реалы-юи свободе,
для него—• к воображаемой зависимости.
a энание или нежаше той руководаіщеи выс^
еи
вс
с
TMфоит
ошибочво», И он должен «якаавіъоя от яепосредствеввюго
илтогт^я независимости своей личнооти».
Толстой заканчивает «Войну и мнр» .
И—
трагедия Наполеова, TM Толстому не в го^
ES'iœ-
basr^JS^ÄSSiiSs
бьм жалким в своем_величии и омешным в овоем ничтоже
•стве актером.
KaîT^poS"Ii оотому иетишо величествевия
АигТа эта не мо?ла улечьоя в ту лживую форму евроией-
«ого героя мяимо уііравляющего людьми, которую ириду-
ского героя,
йн0
герой особенного склада,
^-руTMте
ЭлТь° но руководитель особенный диаме^
ральгао противотаолоіжный Наполеону. «Кутузов Ч^зирміи
^нание, и ум и знал что-то другое, что должно было решить
двло что-?о другое, незавнсимое от ума и знания».
• Äe:S„ понимет,
-
думает про него =
Андрей -что
«-ть что-то оильнее и эначительнее его воли, —это неизоеж
ный ход событий и он умеет видеть их, умеет понимать их
эначение и в виду этого зяачени« умеет отрекатьоя от уча-
•стия в этих ообытиях, от своей личной воли, направленнои
Иаи вУэтом івоя суть' Кутузова. Ов считает себя не руковода-
телем иотория, /ак Наполеон, a лишь иополяителем преду-
становленного хода ообытий, иопюлнителем вьюших нредна-
черташі В нем Толстой олнцетворяет совершевно обратное

тому, что он высмеивает в Наполеояе, и в ооответствни с
этой основной идеей « рисует весь образ .
Даже внешиость Кутузоэа оовершенно не «геройокая», не
.командирская. «Он вынул левую ногу из стремени, повалив-
шись всем телоім и, поморщившись от усилия, с трудом занес
ее на седло, облокотидся коленкой, крякнул и спустился на
руш к казакам и ад'ютантам, поддерживавшим его».
Его огношения с генералами, поведение во все время
войны, все детали его облнка целиком вытекают из той же
идейной установки Толстого. Русских генералов Толстой так
же вьгсмеивает, ках « Наполеона, пожалуй, даже еще ядови-
тее. Они ооставляют планы диспозиции: «первая колонна
марширует, вторая колонна марширует», a в то же время
сам« же эти диспозиции не выполняют, a главиое, ингригуют,
иитригуют и интригуют, в интригах выражая свои бессиль-
ные и мелкие лолытки сознательного вмешательства в не-
изменно текущий лоток событий. В течение нескольких ча-
сов слорят генералы на военном совете перед Аустерл'иіцк.им
сражением, a Кутузов опит в кресле. Он еще накануне сказал,
чт0 сражение будет лроиграио, и считал излилгннм вмеша-
тельство в предустаноівленное разрешение вопроса.
То^.же и в Бородилском сраженіии. Во время боя «Кутузов
с трудоім жевал жареную курицу». «Кутузоів сидел, лонурив
седую голову и олустивлгись тяжелым телом, на покрытой
ковром лавіке. Он не делал никаклх распоряжений, a только
соглашался или не соглашался на то, что предлагали ему».
Однако, ісогда с позиций стали пріиходить нехорошие вести,
он, вопреки всем, релгил, что сражеиие вьгиіграно и «завтра
мы атакуем». В чем дело? Дело все в том же идеалистиче-
ческом взгляде на ход вещей, все в тех же «диференциалах»,
делающих нсторию. «Долголетним военным опытом он знал
и старческим умом понимал, что руководить сотнямл тысяч
человек, борющихся со смертью, нельзя одному человеку, и
знал, что решают участь сражения не рвспоряжения главно-
командующего, не место, на мотором стоят войска, не коли-
чество пушек л убитых людей, a та неуловимая сила, назы-
ваемая духом войска, и он следил за этой силой и руководил
ею, насхольхо это было в сго власти».
Именно для лоддержання эгого духа армии и обещал он
наступление яа заівтра, когда сегодня лоложение было кри-
тическое. Единство духа армии, духа народа л командую-
щего, руководителя—вот что Толстой противолоставляет
•наполеоновскому командованию. Там один человек пытается
раопоряжаться судьбой масс, здесь масса, воля сотен
76
тьгСяч «диференциалов» олределяет решейия командующегб.
«Власть есть оовокупность воль масс, перенесенная выражен-
ньгм или імолчаливым согласлем на иэбранных массами пра-
вителей».
_
„
И здесь сказалась противоречивость Толстого. В то время
как в Наполеоне он разоблачает, если не классовый, то хотя
бы насильственный характер власти, в Кутузове он идеали-
зирует патриархально-демократичесше «русские» отыоше-
ния нлікогда «е сул;ествоівавшле даже и в самую Седую ста-
рину, ибо власть всегда была орудием угнетения, орудием
класоовог.0 господства, орудием принуждения.
Исходя из своей философии, из лозунга «все людя —
братья», исходя из своей установіки на «диференциалы», он
замазывает классовый характер власти и делает Кутузюва
выразителем всенародной воли, выразителем русскои души.
BOT почему Кутузов не столько приказывает, скольхо слу-
шает —слушает, что говорят генералы, слушает, что гово-
лят (Голдаты, вот лочему он накануне Бородинского боя вме-
сте с солдатами молитоя леред какой-то богородидеи, вот
лочему он так спокоен и невозмути-м. Он знает, что млл-
щиоиы «дифереициалов», часто сами того не ведая, делают
дело изглания фралцузов, и его задача только не мешать
тому что совершается само собой с неумолимои -неизбеж-
ностью. «Все образуется», как говорит камердинер в «Анне
Карениной». Так «барыня, которая еще в июне месяце со
своимл арапами и шутихамл ноднимдлась из Мосісвы в са-
ратовскую деревню с смутньш сознанием, что она Налолеону
не слѵга, делала лросто и истинно то великое дело, которое
спасло Россию», ибо сожжение Москвъі было результатом
«кгромадного народного лотока». Отсюда и тактика Куту-
зов'а —» «все нашл маневры ненужны, все делается само соОои,
лучше, чем мы того желаем».
Воля «диференциалоів» и воля надмирного раопорядителя
совладают, и в улавливании, в угадывании того и другого,
в «Пір-озрении въгсших äax0H0B» іи заключается величіие Ку-
гѵзова, этого образа «русскогю» героя, этого представителя
,«тех редких, всегда одиноких людей, которые, постигая
іволю провидения, подчиняют ей свою личную волю».
iß этом отказе от лич-ной воли и раэума во нмя подчине-
ния высшей воле и заключаетоя весь смысл образа Кутузова,
" этого глубоко задуманного и очень тонко сделанного оораза
«русского» героя, воплотившего в себе основную идею
«Войны и мира», которая в последующий, проіповедническии
период только получила свое развіитие.
/
77

•BOT лочёму мы говорим, что «іВойна и м*ир» имёет неСо-
мненно релилиозньгй, и глубоко религиозный смысл.
Эта ттоікорность -судьбе, року, высшей воле проявляется не
ТОЛЕУКО в трактовке таких мировыіх историчесюих вопросов,
как война 1812 г. Она лронизывает и детали «В-ойны ,и мира».
Она идеализируется в образе Ллатана Каратаева, этого круг-
лшького и безроіпотного смиреншжа, Она выражается в та-
ком, казалось бы, мелком бытовом факте, .как женитьба Ви-
колая Ростова на кншше Марии.
Ниіколай Ростов с детства любил Соню и ей дал слово же-
ниться на ней. Но «только одна бессознательная деятель-
ность принюсит ллоды, и человек, игракяц-ий роль в истори-
ческом событии, никогда не понимает его значенш». И мы
видим примененче этого общего пюяожения Толстого к от-
дельным, сравнителыно мелкіим сюжетным узлам. Николай
Роатов случайно встречает хняжну Марию, спасает ее от
взоунтовaвшихся крестьян; случайно едет в командировку в
Боронеж, где опять случайно встречается с княжной Марией
и случайно «в лорьгве необ'яснимой откроівенности» болтает
с губернаторшей. «А между тем,—говорит Толстой, — этот
тюрыв откровенности, вместе с другими мелкими событиями
(подчерхнуто мною. — Г. М.), -имел для него и для всей семьк
его огромные последствия». «Это — судьба», — думает Ни-
колай Ростов про княжну Марию. Он не хочет нарушить
слова, данного Соне (сознательный момент), ню губерна-
торша решила сватать ему княжну Марию, и «после корот-
кои, но искренней борьбы между попыткой устроить св-ою
жизнь по своему разуму и смиренным подчинением обстоя-
тельствам (подчеркнуто мною — Г . М.), он выбрал по-следнее
и предоставил себя той власти, которая его непреодолимо
влекла куда-то». Но, может быть, это ІГІЛОХО? Может быть,
это безволи-е — отрицательная черта Ростова? Нет это лиш-
нее подтв-ерждение общей идеіи автора. «Отдаваясь во власть
обстоятельств и людей, руководивших им, он (Ростов) не
только не делает ничего дурного, но делает что-то очень-
очень важное, такое важное, чего он никогда не делал
в жизни». В результате все устроилось благополучно — Ро-
стов женился на княжне и был очень счастлив, -он -стал хо-
рошим, образцовым помещиком, который любит «порядок
« строгость», но который не отделяет «мое и крестьянское»,
«потому что, если крестьянин гол и голоден и лошаденха
y него одна, так он ни на себя, ни на меня не сработает».
78
Так покорность «выешей воле» приводит к т^ржеству пат-
риархально-крепостнических отношший, так идилличесми
описанных Толстым.
€ інашей элохой Толстого роднит та критика существую-
щело буржуазно.г -помещичьего строя, те элементы борьоы,
которые в свое время отметил и оценил Ленин. В определен-
'ных
конкретно-лсторических условіиях, на олределенном
этапе революіционного движелия эта проіповедь играл-а для
некоторыіх слоев русского крестьлнства и интеллигендии
'ігроілрессиівную роль. Критихуя ікачитализм, как помещлк,
ненавидящий «чумазого», вступающего хозяином в дворян-
ские гнезда, Толстой стихийно станов.ился в этой критике ш
тюзиции крестыяиина, которому власть денег, власть «ку-
іпона» не-сла нищету я разорсние. И уже с этой позицил тро-
м-ил и помещиков и буржуаэно-помещичье государство.
Приломним хотя бы рассуждения Нехлюдова («Воскре-
сеніие») о рабочих, строящих какой-то дом.
«іВ то время ікак дома их брюхатые бабы работают непо-
сильную работу и дети их в скуфеечках перед скорои голод-
ной смертью старчески улыбаются, суча ножхамл, WM дол-
жно строить этот глупый, ненужный дворец какому-то глу-
пому и ненужному человеку, одному из тех самых, которые
грабят и разоряют их».
іИли его же слова о народе в разговоре с мужем своеи
сестры:
«Фабриканты крадут его труд, удержнвая его плату... пра-
вительство обхрадывает его, мы, землевладельцы, обокр»
его уже давно, оѵшв y нело землю, которая должна бьгть оо-
щиM достоянием, a гтотом, когда он -с этой краденой земли
соберет сучья на толку своей лечи, мы сажаем его в тюрьму
и хоти'м уверитъ его, что он вор. Вор не он, a тот, которыи
украл y него землю».
Или презрительную речь лохматого старлха в тюрьме
(«Воскресеніие»):
«Закон, оя прежде олрабил в>сех, всю землю, в-се оогаче-
ство от людей отнял, лод себя ітодобрал, всех лобил, какие
іпротиів него шли, a потом зако-н написал, чтобы «е граоили
да не убивали. 0« бы прежде этот закон написал».
^
Во в!сех этих случаях говорит уже не барин. Толстои схо-
дит здесь с барской, помещичьей почвы и является вырази-
телем настраений крестьянств-a и -с этих лоэищий уже крити-
кует все буржуазно-ломещичье государство. В этом отноше-
нии іхарактерны его горячие памфлеты «Не могу молчать»

=а, актиівного борца за нереусгройеГо
He пониімал Толстой революцию и не оправдывал
нІ
ат
п°п
с каі<ои
любовью очерчены им покорные, безропот-
ные, пючти бессловеоньге Платон Каратаев («Война и мито
какТпяГМЫ>>)
'
АЛеШК
'
аГ
°
РШ0К и л и л сш?атьій ста-
'Как-раз представители той части крестьяиства кп
торая «плакала и молилась, реэонерсттювала и мечтала' пи-'
сала прошеаия и посылала хюдателей» (Ленин). Толстой оас-
сказьшает в статье «Что такое религия?» об одноTMичке
У-же «шпъ раз подавшем государю о том, чтобы он нрика
с^ГсГто^ГИЮ И пР°'
по
'
ведьівать истинное хрисК-
ство», Сам Толстои потшает наивность этих -пр-ошений ибг •
«правительствам обличать ложь суще^ующей религан и
~
NoЬ
И~УЮ значит
рубить
на котором
Но ве меньшей «наивностью» являются и утверждение что
«улучшение жизни, как отдельного человека, таП о^ва
людей воэможво толыю через вяутреннее нравстаенное со-
•вершенствоваиие» («Что такое религчя?»). Говорить так зна-
эаоньшнТ1ЬГаЛЬНУЮ пе
Рес
*У Реілыюг? ми^5S-
эордыми и фантастическими разговораім-и об этом, подобно
тому как в наше время империализм разговюрами о
ном разоружении подмеяяет действительное разоружеше
A это самое мы и видощ y Толетого.
J*
бTM Дротив сущесгвующего строя, протш «апита-
лигзма, ибо видел его эксплоататорскую сущность <<Я не на-
хюжу, чтоб отношения фабриканта кѴбГнику бь ли чело-
nnZZ Т0ШТИЙ 'ПОмещиіка к крепостнюму» («Прогресс „
2едTMе
обраэования»). On признавал, что «с/щесгвую"
SdZP HrfvnTM подлежит
рззрушеніию» ('«О существующем
строе»). Но хогда он подходил к вопросу о методах этого
разрушения, то идее революционного переустройстаа сущTM
ствующего строя, возможносги построения^ни Гновых,
разумных началах Толстой, исходя из овоей теории «дифе-
рендалов», из ттріивнания всех людей независимо от их об-
щественного положения одинаково ценными по своей в«ут-
ренней сущности, противопоставляет реакциониуто идею
ухода от политики в личное саімосоівершенствование. Для
овержелия существуницего строя он рекомендует «оставить
-
в стороне государство и правіительство и не думать о нем,
a думать голшо о себе и своей жизни» («О существующем
строе»): «что делать каждому человеку для того/чтобы
гтрожить свой q50K жизни, как это хочет от него бог, жнву-
щий в его сердце,—и само собой уничтожится то деленне лю-
деи и на высших, властвующих, и низших, лодвластных,
и болыігая доля тех бедстаий от которых теперь стрядают
люди» («Прогресс и определение образования»).
Поэтому он, наряду с идеей самосовершенствювания, гро-
мадное значение придает религиозному воспитапию детей и
на этой осноіве развпвает большую педагогическую работу
в Ясвой Поляне. И здесь, верный идеалистическим оснювам
своего мировоззрения, он идет своим путем, оовершенно об-
ратньгм истинному ходу вещей.
«•Сначала мне представлялось нричиной зла ложное эконо-
мическое устройство; потом государственное насилие, нод-
держивающее это устройство; теперь же я пришел к ѵбе-
ждению, что ошоівная причина всего — это ложное рели-
гиозное учени-е, преподаваемое воспитанием». Поэтому «что-
Оы исправить зло, надо не сменять людей, не нарушать на-
силия... a толыко воспитывать детей в истинной' религии»
(«(J релнпиозном вошитаяии»).
На примере «Вой-ны и мира» мы видели. каким мощным
орѵдием в рѵках Толстого является художествештое слово
как общую и реакціионную по сѵществѵ идею он может вы-
разить в таких жизненно-правдивых, подкупаюіцих образах
что эта идея теряет уже характер ,идеи, принимая форму
жизненнои И інесомненной реальности. Эта мюгучая сила TO I
стов-ской художествешости дает себя чувствовать везде He
товоря уже о таких рассказаіх чроповедническото «периода
(«<Не в силе бог, a ів правде», «Сѵратская кофейня»Ф т д)
которьге при всей их религиозяой тендевциюзности, сохра-
няк>т ценность. эта могучая сила толстовской художествен-
ности дает себя чувствовать вёзде. В таюих нрюизведениях
<<т
^и смерти», «Алепжа Горшок». кажется, даже и не
упоминается слово «бог», a между тем они имеют глубоко
религиозныи характер. «Анн-а Каренина» тоже выдержана
в глубоко реалистических тонах, a между тем н она полна
религиозного .смысла, ибо над всей жизненной историей ро-

мана висит суровый библейский окрик «мне отмщение, иуаз
воздам». Но это же художественное слово играло свою роль
и тогда, когда выступал Толстой-обличитель. Мы віидел^, как
развенчивает Толстой Наполе^а, как он вскрывает в «Вос-
кресении» грабеж крестьянства помещіикаіми « капитали-.
стами. В «Воскреоеяии» же он дает классическое разоблаче-
ние царского 'Суда и всего правосудия, и здесь же мы видим
классически художесгвенное раэоблачение церкви.
Картину богоолужения в остроге он дает в тамих реали-
стических тонах, которые, орывая все и всяческие маски
с этой формы одурманивіания трудящихся, делают ее прямо
пряігодной для антирелигиозной пропаіганды.
«Богослужение состояло в том, что овященник, одеишись
в оообениую странную и очень неудобную парчевую одежду,
вырезьгвал « складьгвал куоочхи хлеба на блюдце и потом
клал их в чаигу с вииом, произнося при этом различиьге
им-ена и молитвы... Сущность богослужения состояла в том,
что предполагалось, что выреэанные священниіком кусочки-
и положенные в вино, при известных манипуляци-ях « молит-
вах превращаются в тело и кровь бога... Священник равно-
мерно, несмотря на то, что этому мешал надетый на него
парчевый мешок, поднимал обе руки кверху іи держал их так,
•потом опускался на ікюлени и целовал стои и то, что было на
нем.
Самю-е же главное действие бьгло то, кюгда священйик, взяв
обеими руками салфетку, равномерно и плавно махал <ею
над блюдцем и золотой чашей. Предполагалось, что в это
•самое время из хлеба и ви«а делается тело и кровь, <и тіотому
это место богослужения было обставлено особениой торже-
ствеиностью.
«іИзрядно -о пресвятой,
'пречйстой и преолагословеннеи
богородице», громко закричал после этого овяще-нник из-за
перегородки, и хор торжественно запел, что очень хорошо
прославлятъ родившую христа, без нарушения девства, де-
вицу Марию, которая удостоена за это большей чести, чем
какие-то херувимы, и большей славы, чем какие-то сера-
фймы.
После этого считалось, что превращеиие совершилось,
и священник, сняв салфетку с блюдца, разрезал середииныи
кусок начетверо и роложил его сначала в вино, a потом
в рот. Предполагалось, что он с'ел куоочек тела бога и выпил
глоток его кровіи. После этого священник отдернул занаве-
ску, отворил среднпе дверцы и, взяв в руки золоченую чашу,
вышел с нею в средние двери и приглаоил желающих тоже
гшесть тела и крови бога, находившихся в чашке.
Желающих оказалось несколько детей. После этбго свй-
щенник унес ч-ашу за перегородку и, допив там всю находив-
шуюся в чашке кровь и с'ев все кусочки тела бога, стара-
тельно обсосал усы и, вытерев рот и чашку, в самом весе-
лом расположении духа, поскриіпывая тонкими подошвами
опойковых сапог, бодрьш шагом вьгшел из-за пере.городки».
'Каков жесмьгсл всей этой комедии, с таким изумительным
мастерстів'0'м оігтисаиной Толстьгм?
«Священник верил не в то, что из хлеба сделалось тело —
в это нельзя верить, —• a верил в то, что надо верить в эту
веру. Глаівное же утверждало его в этой вере то, что за ис-
полиение треб этой веры ои 18 лет уже получал доходы, на
хоторые содержал семью. Так же вериіл и дьячок Й еіце
тверже, чем овящеьтиік, потому что совсем забыл сущиость
догматов этой веры, a знал тольхо, что эа требу, за тіомииа-
ние, за часы, за молебен простой и молебен с ахафистом, за
все есть определенная цена, и потому выкрикивал свои «по-
милось, помилось», и пел, и читал, что. положено, с такой же
спокойной увереітостью в необходимости этого, с какой
люди ттродают дрова, муку, картофель.
Начальніиік тюрьмы и надзиратели... верчли, что непре-
менно надо всрить в эту веру, потому что высшее начальство
и са-м царь верят в нее».
Кроме того «они чувствовали, что эта вера оправдывала
их жестокую службу» и без нее было бы «трудно мучить
людей, как они это теперь делали с совершенно спокойной
совестью».
Огніошение церхви к тюрьмам, к 'правчтельству, к войне «
казням было наиболее ярким выражением того, как религия
служила « слуіжит господствующим классам. Такая рели-гия
скомлрометир овaлa себя и перестала удовлетворять зтгачи-
тельные слои крестьянства.
Но, раэоблачаія всю бессмыіслеігйость, глуіпость и в'месте
с тем классовую сущность офидиалвной церкви, Толстой,
в силу общей противоречивости своего мировоззрения, огра-
нйчивается в этом только церіковъю, желая этим спасти релй-
гию вообще.
Церковиое богослужение он рисует как искажение «истин-
ного» учения христа, издевательство над ним. .«Все, что со-
вершалось эдесь, было величайшим хощунством и насмешкой
иад христом... Он запретил молитвы в храмах, a велел мо-
литься каждому в уединении, запретил самые храмы, схазав,
что пришел разрушить их и что молиться надо не в храмах,
a в духе и истине». В этом «в духе « истине», в «разрушении
ложното релипиозного закона и в восстаиовлении истин-
9*
83

tîôro» и заключаетоя -йсй ёуідйостЬ ^олСтовскбгб учейия. Ху-
дожествеітному выражендоо этой идеи и посвящено «Воскре-
сение», изображающее уход князя Нехлюдова от тюрем, су-
дов, офщиальной церкви, выміирающего крестьянства в 00-
ласть «чистой» религиозности.
«Религия —« для Толстого («Что такое религіия») — не есть
раз навсегда установленная вера в совершивш«ѳ*я будто оы
когда-то сверх'естественные события и в необходимость из-
вестных молитв и обрядов». Это дли него неважно. Тем бо-
лее 0на — «не есть остаток суеверий древнего невежества».
Истшшая религия для Толстого —в религиозной жизніи и
внутренней религиозности. «Бог есть то, без чего нельзя
жить, — іжшет он ів «Исповеди». —
Знать бога и жить —
одно и то же. Бог есть жизнь. Живи, отыскивая бога, и тогда
не будет жизни без бога». ^
Таким образом тезис Маркса — «религия есть рефлекс
реального шра» y Толстого принимает совершенно новую
форму. Ужаси отчаяние разоряемого наступающим капита-
лизмом крестьянства y вего переключается не в веру в не-
бесную иерархіию, как в феодальной старой религии, а, соот-
ветственно с уничтожееием земиой иерархми и выпячиванием
в ѵсловиях капитализма вмесго нее личности, в внутреннии
мир человека. Но от того, что внутренний мир этот, no уче-
інию Толстого, не связан и не должен быть связан с реальным
миром, с «жиівотным человеком», a является частью оОезли-
• ченного «высшего» мира, «всемирного духа», клаосовая сущ-
нО'Сть его учения не -меняется а, наоборот, еще более вы-
яівляется. В самом деле, мы видели, что «стремление поста-
івить ш место тюпов на казеиной должносш — потюв по
нравственному убеждению» (Леиин о Толстом) является ге-
нералытой тенденцяей буржуазной философии.
И Толстой, стихий-но отражая пассивный протест крестьян-
спва против официальной церквя, против религиіи кнута -и
насилия іи его поиски новой правды, в то же время выражал
интересы господствующих классов. Когда, в эпоху подго-
тоівки первой революции, партия большевиков под руковод-
ством Ленина вела борьбу за гегемонию пролетариата над
коестьянством, борьбу за отвоевывание основнои массы кре-
стьянства из-под буржуазного влияния, Толстои явился идео-
логом обратных тенденций - стремления удержать массы
в повиновении под лозунгами обновленнои, очищеннои ре-
ЛИГШІ,
Г
а.
5
В поисках утерянных реальностей
(Богоискательство и символизм)
Если религиозиые искания Толстого и Достоевского бьші
об'ективныім выражением настроений в одном случае кре-
стьянства, в другом — городской мелкой буржуазии, то в
поээии символистов сказались настроения уже самих гос-
подствующих классов дореволюционнои России.
A историчеокая судьба их окладывалась довольно печально
и безрадостно
Уверения Достоевского, славянофилов, народшков, что
y Роіссии «оообенная стать», что путь капитализма для нее
необязателен, разлетелись прахом. Русский капитализм раз-
вивался^быстрыми темпами, круто лоімая старые обществен-
ные отношения и создавая ноівые.
первую голову этот процесс быстрого развития капи-
таліизма в России отражался на крестьянстве, настроеняе
которого выразил Толстой. Но он бил и по помещичьеи ари-
стократиіи: разоряя одни двюрянские гнезда, он заставлял
ітереводить на капиталистический «хозрасчет» другие, раз-
рушая привычный уклад жизни, подрывая дворянскую
кѵльтуру, переселяя дворянских последышей тихих поме-
стий в города, в новую, непривычную капиталистическую
атмосферу.
.
Длттг
Дворянство, деградировало как класс, все больше и боль-
ше теряло производственную базу (дворянско-капиталиста-
ческие хозяйства в деревне все больше и больше вытесня-
лись кулацкими), и будущее не сулило ему шчего хоро-
Русский капитализм переживал в 80-х и 90-х гг . свой зо-
лотой век. Первоначально это развитие происходило на
дрожжах иностранного капитала, привлекаемого воэмож-
ностью легкой наживы в «новой» стране, безнаказаннои,
самой димой эксплоатацни молодого, не имеющего еще
85

опыта классовой борьбы пролетариата. Из-за границы прй-
возились в раэобранном виде целые заводы и с невиданной
до того времени бьистротой вырастали на русских равнрнах.
Но поістѳітенно роль «своего», «отечественного» капитала
в этом процессе превращения Роосни в капиталистичесхую
страиу начиінает расти. У нас растут свои Са-ввы Морозовы,
Гучковы іи Рябушинские, которые ведут свои дела не хуже
«заграничных» эксплоататоров, хотя окончателыюй неза-
висимости от иностранного капіитала русский капитал вплоть
до самого Октября не добился. Буржуазия крепнет, чув-
ствует в себе силы, чувствует, что жилы ее наливаются
кровью.
A в соотв<етствии с ростоім экономической роли русской
буржуазии растет и ее классовое само-сознание, все болыпе
и больше віступая в протіиворечие с самодержавием, опи-
рающимся на помещичье-дворянскую аристократию. Она,
пожалуй, непрочь была бы повторить и опыт Французской
революцни, чтобы добиться политической власти. Но для
этого она должна была бы опереться на рабочий класс, на
крестьянство. A опыт всех революций показал, что маосо-
вое движение, это — дух, котюрого лучше не вызывать, так
как потом с ним уже трудно будет справиться. И еще' До-
стоевсиий показал перспективу всяшх реіволюционных по-
трясений ів новых условиях: «Интернационалка», коммуна,
рост соц-иал-демократических партий во всех странах Ев-
ропы, все это — политичеіские факты, с которыми нужно
было считаться. И сама мировая буржуазия, как мы виде-
ли, великолепно с этіим считалась, что нашло свое идеоло-
гическое выражение как в философии, так и в литературе.
Уже в половине XIX о., в эпоху сравнительно безмятеж-
ного господства буржуазии, мы видиім порожденную капи-
талистическим городоім поэзию Бодлеіра, полную извращен-
ных страстей, полнейшего разочарования и мистических на-
строений. И если вначале он быД непонятен и не принят
буржуазией, недостаточно еще изжившей себя, то в 80-х гг.,
лосле Парижской коммуны, после прокатившейся стачеч-
ной волны (знамештая Деказвилыская стачка вю Франции
1886 г., окончившаяся кровавой схваткой, стачка углеколов
в Бельгии 1886 г.) он был об'явлен лучшим поэтом Фран-
ции и зачіинателем литературы декаданса. Верлен, Метер-
линк, Гюиоманс — целая плеяда певцов эстетизма, индиви'-
дуализма «и утонченнюй мистики продолжала мотивы Бод-
лера, отражая раістерянность мировой буржуазии перед ли-
цом нарастающей революцин. «Крайний позитивизм, царив-
ший до сих nop, приходит к концу», — устами Метерлинка
86
провозглашает символіизм и, вместо полнокровного реализ-
ма Золя и Бальзака, дает неясные нюаисы упадочных пере-
живаний.
Bcè это знала и великолепно чувстівовала русская оуржуа-
зіия, так же как она представляла себе и воемирный харак-
тер'предстоящей революцли и свою связь с мировым капи-
талом.
A рост рабочего класса в самюй России, начало его орга-
низованности, развитие забастовок, возникновение марк-
сиэма — все это, подкрепленное к тому же аграреьгми бес-
порядками в деревне, говорило о крайне неустойчивом по-
литическом положени'и России. A no мере дальнейшего раз-
вития классовой борьбы и оформления большевизма как
последовательно революционной партии Росоия все боль-
ше и больше становилась очагом революцшонного дв-иже-
ния, пмеющлм мировое значение.
И буржуазия отцвела, не успевши расцвесть. Она чув-
ствует себя 'способной стать y кормила правления соответ-
ственно выросшей ее экон-омической роли, но не имеет ре-
альной силы, чтобы добиться этого.^на хочет власти, но
не может ее взять. Идеолоігически —• это эпоха собачьей
староісти или, по выражению Плеханова, «бледной немочи»
русской буржуазии, когда в самом начале расцвета, y нее
уже бессильно опускаются руки и ее политическая актив-
ность переключается на імистические бредни.
Последним ароматом чаши —
Лишь тенью тени мы живем,
И в страхе думаем о том,
Чем будут жить потомки наши, —
меланхолически замечает Мережковский.
Таким образом в русском символизме нужно различать
три клаіссовых корня: безнадежное нытье деклассирующейся
аристократии каік его исходный момент, политиче-ское бес-
оилие русской буржуазии в условиях нарастання русской
ревюлюции и рбщий упадочнический тон імировой .буржуа-
все больше и больше обнаружившлйс^ в конце XIX и
начале XX в.
Этим об'ясняется, пожалуй, та пестрюта,/та разношер-
стность школы сиімволистов, которая ее отличает. Это был
пестрый букет, в котором релипиозное кликушество проро-
ка православия. Мережковского уживалось с склонностью к
католицизму Вячеслава Иванова, мнстика лола РрзанбВа—
с утонченнейшими мистическими настрошнями Андрея Бе-
лого, дворянский романтизім Блока — с буржуазно-урбани-
стіичеіскими мотивами Брюсова. Но при воем том символизм
87

как мировоззрение
имел. общую платформу — отрыв от
земли, уход в иные сферы, в туманные области міистики, и
был выражением классов, которые, по выражению Плеха-
нова, «ищут пути на небо по той простой причине, что юии
сбиЛись с дороги на эемле».
Так вот это незнание земных путей, непонимание или не-
желание понять те силы, которые направляют жизнь, ощу-
щение тревоги, ожидание чего-то большого, каких-то не-
избежных, роковых, решающих сдвигов, сущность которых
непонятна, a исход пугает своей таинственной неизвестно-
стью, и нужно прежде всегю отметить в поэзии оиімволи-
стов.
іПрежде B'ceno мы это видели y Блока:
Я вышел в ночь — узнать, понять
Далекий шорох, близкий рогіот,
Несуществующих принять,
Поверить в мнимый конский топот.
Или:
Как растет тревога ночи!..
Что-то в мире происходит,
Утром страшйо мне раскрыть
Лист газетный. Кто-то хочет
Появиться. Кто-то бродит.
Иль раздумал, может быть?
Великолепно, со всем искусством чисто-симвіолической
инструментовки, это же настроение тревоги, таіинственно-
сти и непонимания выражено в замечательном стихотворе-
нии Бальмонта:
погоня
Чей это топот? Чей это шопот? Чей это светится
глаз?
Кто это в круге,—в бешеной вьюге — пляшет
и путает нас?
\ Чьи это крылья в дрожи бессилья бьются и снова
летят?
Чьи это хоры? Чьи это взоры? Чей это блещу-
щий взгляд?
Чье это слово, вечно и ново — в сердце поет,
как гроза?
Чьи иеотступно, может преступнѳ, смотрят
и смотрят глаза?
Кто изменился? Кто это свился в полный змеи-
ности жгут?
Чьи это кони, белые кони — в дикой п.огоне
бегут?
Брюсов тоже слышит «тоітот чугунный» «грядущих гун-
нов, что тучей Навлсли над миром», он тоже видит, «что
в хаос черный нас влечет, как срыв, стезя».
88
Воспевая «дифирамбы городу», он, не уставал, смотрит
впеоед в «сцены будущих вреімен» (драмз «Земля»), в
«эпохн последних запустений», где он
азной кѵльтуры, когда «мир зав-етныи, мир прекрасныи
сгибнет в бездне роковой» и грядущие гунны сложат книги
коістрами w будут плясать ісвой дикии танец «в их радост-
НОЭTMВжее>
ноты слышатся в «Царь-голоде» Леоиида Андре-
ева ' тоже грешившего символизмом, правда, воспринятым
чіисто внешне. У Мережковского, испуганного нашествием
«прядущего хама»,
это ожидание предстоящих событии
приобретает характер безысходности и обреченности, <<ниц
простертые, унылые, безнадежные,,
«бескрылые» «дети
ночи» y него тоже предвндят рассвет, но рассвет, не оое-
щающий ничего хорошего.
Устремляя наши очи
На бледнеющий восток,
Дети скорби, дети ночи,
Ждем —тпридет ли наш пророкі»
Мы над бездною ступени,
Дети мрака, солнца ждем,
Свет увидим, и, как тени,
\
Мы в лучах его умрем.
Это пожалуй, единственное сбьгвшееся пророчество Ме-
режковского, ныне заживо гниющего в эіміиграции!
Основными "кадрами символизма являлась интеллигенция,
или вышедшая из дворянства (Блок, Бальмонт) и буржуазии
(Брюоов), или мелкобуржуазная, но крепко связанная с рус-
СКІІМ капитализмом.
-
Разгром Народной Воли іпосле каэни Александра 11 и на-
ступившая после этого глухая реякция в течеяие в^сего цар-
ствования быкообразного пьяницы и трубача Александра 111
создали атмосферу .политического бездорожья нашедшего
свіое отражение y Чехова, Когда же на смеиу разбитым идеа-
лам народничества пришел марксизм, была налицо уже тес-
ная спайка значительных слоев русской интеллигенции с
каггиталиэмом. И борьба символиэма -с марксизмом, охва-
тившим значительные слои студенчества, с Горьшм, одним
из начинателей пролетарской литературы, революционныи
романтизм которого был художественным вырал<ешем на-
растающей революции, — была в сущности борьбои за ин-
теллигенцню. Ясной, четкой, земноГреволюционностіи марк-
сизма іименно большевизма, нужно было противопоставить
идеологию, отвлекающую интелжгентские массы от земли
..
э заоблачные дебри, нужно было смягчить назревающие про-
тиворечня;
89

К ЭТІИМ тенденциям «в бводилась сущность так называеімого
«религиозно-филоісофского общества» в Петербурге, лег-
шего вместе с философией Вл. Соловьева и «Северным
вестником» Волынского в основу символизма. Мерёжков-
ский оо своими кликушескими пророчествамиі концд света,
второго пришествіия, третьего завета, одному еіму понятно-
го; Гиппиус, вся поэзия которой, по выражению одного
восторженного критика, «маленькая строгая часовня»; Ро-
занов со своей мистикой пола, Философов, архимандрит Ан-
тонин, преосвященный Сергий — юдним словом попов-
ствующие философы и философствующие попы, собрались
под бдительным оком секретаря св. синода Тернавцева, что-
бы противостоять волне 'атеизма и материализма, «оторую
нес с собой марксизм.
«Десять веков назад нас окружало бы человечество, про-
«икнутое сплошь чувством веры. Теперь же мы собрались
раосуждать о предмете религии, юкруженные всеобщим не-
верием. Мы мале-нькзий огонек среди темноты». В этйх сло-
вах позта-мистика Минского на одном іиз заоеданий обще-
ства великолепно выражена целевая установка этой органи-
зации.
На этих заседаниях ставились, дискутировались наіиболее
острые вопросы религии (о свободе воли, о догмате, о силе
и насилии в релипии). Но в ОІСНОВНОМ все оии сводились к
одню-му: нужно ли за официальным, казенным, так скомпро-
метировавшим оебя православтшм, подвергнутым резхой
критоке Достоевским и Толотым, сохранять тюложение ге-
гемона и дуиштеля всякой мыбли под верховной опекой по-
лицейского государства? И когда представители духоввн-
ства іпытались настоять на том, чтобы «идеалы церкви были
признаны абсолютно неприкоснювенньши» (протоиерей Сер-
гий), так как «государственная власть не мюжет быть инди-
ферентной, если не хочет прямо отречься от оебя самой», іи
так как иначе «черемисы и вотяки понеісут сюда своих бож-
ков, каК на конгресс религий» (архимандрит Антонин),—то
их буквально заклевали.
Князь Волконокий в своем дохладе «О свободе совести»
приводит многочисленные примеры религиозных преследо-
ваний. В качестве примера приведем только выгтиску из
одной местной газеты, которая гласит, что «полицией об-
наружено собрание человек 25, сошедшихся для чтения св.
пиоания и для молитвы. Имена их переписаны, и виновные
будут привлечены к ответственности». Be лучше и резолю-
ция ретивого начальства, которое привлекает к ответстівен-
ности баптистов, в обход закона о допустимости этой секты,
на том основантш, что «баптмсты — немецкая секта, a рус-
ских баптистов не может быть».
Конечно, более умная, либеральная буржуазия понимала,
что одними такими методаіми религию не удержишь, да и
незачем, так как церковь для нее не цель, a средство, и в
концеЧюнцов, говоря словами Булгакова, «важно не то—
во что, a как мы верим». Пусть лучше собирается публика
читать евангелие, чем подпольные листоівки, пуість лучше
будут русские баптисты, ч-ем руссюие социалисты.
BOT почему в ответ на выступления попов іим сказали о
внутренней слабости церкви, что в ней «імнош логически
абсурдиого и нравственночжестокого», что насилие, при-
нуждение «атрофирует внутреннюю организующую оилу»
религии и заботой человека становится «вместо осуществле-
ния внутреннего кдчества внешнее соблюдение видимости».
Догматы, с точюи зрения провозвестников новой религин,
«не кандалы и не цегіи, a широкие горизонты», они должны
оставлять «возможность движения и обновления щеркви».
«Догмат,—"говорит Мережмовский,—нечто движущее и дви-
жущееся, живое и животворящее... Церковь божия совер-
шенствуется не только извне, но и в сердцах наших. В каж-
дом трепете оердца юуществуют откровения. О^роеения
ежесекундны, іежечасны, ибо настоящее их неи-счерпаемо».
Перед наіми знакомьге речи, імы слышали и слыіпям их со
всех философских амвонов деградіирующей буржуазии.
Буржуазия недовольна существующей религией. Можег
быть, она вообіДе против нее?..
Достаточно привести одно место из Маркса, чтобы по-
нять органическую связь религии ю буржуазиой культурой.
Маркс, анализируя в «Капитале» товар как клеточку веего
буржуазного общества, в главе о товарном фетишизме го-
ворит о нем, что это «івещь очень хитрая, полная метафизи-
ческих тонкостей и теолопических странностей». Он ясно
отмечает «мистический характер товара» для буржуазш, «за-
гадочный характер продукта труда», «таинственность товар-
ной формы», «мистіицизм товарного мира», «волшебство
и колдовство, которое окружает продукты труда». Он го-
ворит, что буржуазия, не пюнимая общественной сущно<:ти
товара, фетишизирует его как нечто самостоятельное и йе-
зайиоиімое. A на самом деле «это только определенное об-
щественное отношение тамих людей, которое принимает для
них фантастическую форму какого-то отношения между в^е-
щами. Чтобы найти этому аналошю, надо спуститься в ту-
манную область религиозных представлений».
Ѳ1

Эта таинственность товарного мира, об'ясняеімая его де-
нежной формой, и іведет к той «ирраціиональной форме ка-
питала», «мистификации капитала», которая лежит в осно-
ве всех религиозных устремлений буржуазии.
«Буржуазная экономия, — говорит Энгельс, — не в 'со-
стояниіи предотвратить йи кризисы в целом, ни в частности
защитить отдельного катшталиста от убытков, безнадежных
долгов и банкротства, ни отдельного рабочего от безрабо-
тицы « нищеты. Все еще говорится: человек предполагает,
a бог (т. е . внешнее господство.кагшталистического способа
произвюдства) располагает»
(«Анти-Дюрянг»,
Партяздат,
1932 г., стр. 230).
Таким образом поход буржуазии против офяциальнои
религии предполагает не уничтожен4е, a только изменение
формы религиозных предраосудков, ибо «овободная про-
мышленность, свободная торговля и т. д . соответствует «сво-
бодной теор44», 4 в соответствии с этим рел4Г4я развер-
тывается во всей свосй практической универсальностя Л4шь
там где нет никакой привилег4рованной религии» («Святое
семейство»). «Абсолютязм христианства, счятавший дело
свое стоящим прочно, как вечность», и сложввшийіся на
базе неподв4ЖИОсти іи косноста феодальных порядков, не
может уже соответствовать буржуазныім общественным от-
ношениям.
BOT откуда шли «идеальные» религиозные устремления
Гартмана, Джемоа и всей буржуазно-философской реакции,
вот откуда ШЛ'И іи порывы «творческого духа» русскихсим-
В0Л4СТ0В, и по4ски жввой, движущей и животворящей ре-
лигии: Цо эта же религиозно-обновленчесжая тенденция име-
ла шсомненно и политаческие корни. Перед лнцом тройного
удара, который нависал над русскими господствуюііщми
классами (аграрная революция, русское рабочее двшкение и
мир&вая революция), она выражала по существу «стремле-
ние 'культурного капятала орпанизовать оглупленяе народа
релійгиозным дурманом посредствоім более тонкях средств
церковного обмана, чем те, которые практвковал живущии
по-с7аринке рядовой ро-ссийсмий батюшка» (Ленин). «Куль-
турная» буржуазия понимала, что одной церковной тара-
барщиной ограничиться нельзя, что религяя важна, есліи она
не ^граничивается внешно>стью, a именно захватывает внут-
ренний мир человека, отвлекая его от эемных интересов в
-превратный мир.
«Редигиозная проблема, — говорит один 43 вождеи и тео-
ретіиков символизма, a ныне один «з сотрудников риімского
папы, Вячеслав Иванов, — на первый взгляд кажется двоя-
кою: ітроблема охранения религии, с однои стороны проб
лема религиозного творчества, с другой. На самомделеона
остается едвной. Без внутреннего творчества жизнь рели-
гии сохфанена быть не может - она уже мертва>> (Сборник
<По звездам», статья «Две стихии символизма»). Вместо го-
лого адмишстративного охранения религви, чем хотел ог-
райичиться «рядовой российский батюшка»,
«культурная»
буржуаэ4я выдвигала прищнп религиозного творчества
Но к символизму вела и другая струя русскои интелли-
генции -
поітовствующий идеалиЭіі ренегатов марксиэма.
Значительные слюи буржуазной «н т елл и г енц и и
вЭОхгг
в период промышленного под'ема, приняли марксизм так
как он в борьбе с народничеством доказывал неизбежность
для Р0СС4И
капиталистического пути, против, чего буржуа-
З4я не возражала. Но когда в первые же годы нового века,
соответственно лереходу кацитализма на новыи,
стический этап, этап империалиама,. рабочее движение стало
на революционный ;путь, приведший в конце концов к рево-
ЛЮЧ4И Ш5 г., в рядах маркоистской иятеллигенции начался
°
ТМассовые рабочие забастовки, усвлввшиеся в результате
кр434ба 4 перераставшие в политическое движение пролета-
риата, ЯВ4Лись <тем оселком, на котором были проверены
РЯВЬрезул\Ст^
революцчоннопо марксизма откололась
первая группа ревизионистов (Струве, Булгашв, Бердяев
И т д.) которые пошли по буржуазной дорожке, привед-
шей их в лагерь контрреволюции и эмигращии (Струве —
врангелевский мянистр, Булгаков после Окт:абря — non,
в настоящее время >в эмиграции). В области философиивта
ревизяя марксиэма шла под флагом кантишства. «Кант -
говорит Булгаков в своем дсяслада о Вл. Соло
'
в
ьеве
'ТпЭ1°
дверь, через которую входят вое последующие философ-
смис направлевия».
«Причиной этого перехода от марксизма к идеаяизму,—
об ясняет свой salto mortale Булгаков, -
являетея невыно-
смый для философского сознания дуализм -
неооходи-
мость и свобода, причинность и долженствование».
Его
«Аилософскому сознанию», водите ли, невыносима марк-
систская формула, что «свобода есть познанная необхода-
McZb» невьшошма 'причинная, т. е . классовая, обуеловлен-
ность должного, разбивающая религиозную, абсолютную
дааіственноеть.
И на основе «введения положительных
наук в надлежащие границы» енова появляется кантовскии
нравствевный закон и категоричесшй императив как непре-
93

менное условие «нравственного іидеала», снова выдвиігается
принцип примата практического разума, принцип, лишаю-
щий все эти идеалы всякого контроля со стороны разума,
предоставляюідий неограниченную своібоду реліигіиозной
вере.
Но Кант не мог удовлетворить Булгаікова, ибо филосо-
фіия Канта — великолепная, но только оборонительная по-
зиция, a издавна доказано, что лучшее средств.о обороны—
нападение. He удовлетворил Кант Булгакова, видите ли, по-
тому, что «ів его системе мы постоянно встречаем таинствен-
ное слово «gegeben» —- «дано». «Дано», хотя непознаваемая,
по Канту, но все же об'ективно существующая реальность;
одним словоім, элементы материaлистического мировоззре-
ния — вот что, оказывается, оттолкнуло ренегата марксиз-
ма, a теперь эімнгрантствуюіцего поіпа Булгакова от Канта>,
на котором остановіилась даже целая чисто буржуазная
школіа неокантианства. Но для бывшего марксиста это слиш-
ком1 мало.
«Я не мог усидеть между двух стульев, — говорит про
еебя в том же докладе Булгаков, — и, перепробоівав все
оттенки критицтзма (кантианства) от Риля до Виндельбан-
да, я должен был двинуться за Канта, т. е. перейти к Фихте,
Шелліингу, Гегелю, Гартману и Владимиру Соловьеву». Он
решил прочно усесться на стуле идеализма.
И если Фихте, Гегель и Гартман роднят его -с мировой
религиозно-ф-илософской реакцией, то Владимир Соловьев,
отечественный философ и поэт, является мостоім к Досто-
евскому, под непосредственным и близким вліиянием кото-
ропо сложилась его мистическая и теократическая система.
Философтя Владиміира Соловьева, этот мировюй идеализм
в русской редакции, является философской осноеой для
всей школы оимволистов. A оущность ее — чистейший идеа-
лизм и мистицнзм, сбросивштй с себя чешую кантовіскопо
«gegeben».
Милый друг, иль ты не видишь,
Что все видимое нами—
Только отблеск, только тени
От незримого очами.
Милый друг, иль ты не слышишь,
Что жи-гейский шум трескучий —
Только отклик искаженный
Торжествующих созвучий.
Для него «под ліичиной вещества бесстрастной везде
огонь божественный горит», и «под грубою корою веще-
ства» юн видит «сиянье божеств-а», которое одно только об-
ладает истинной реальностью и выражением которого яв-
ляется видимый нами мир. A так как эта божественная сущ-
ность мира не может быть познана «ни в ощущенйях, ни
в мыслях», то она «составляет предмет некоторого особого
третьего рода познания, которое правильнее было бы на-
звать верою» (Вл. Соловьев).
!
И вот эту-то фнлософию Булгаков называет глубокой
считает ее «особенной заслугой Вл. Соловьева», и кладет ее
в основу своего идеалінзма, из которого вытекало сначала
6'огоискательство, a потоім панический призыв «назад к вере
- .детсхих дней, вере в распятого бога и его святое евангелие,
как полную высочайшую w глубочайшую истину о человеке
и его жизни» («Интеллигенция іи релилия»).
Следующим шагом было уже по-повство. Этот шаг Бул-
гаков ісделал после Октября.
BOT эти две струи — и обновленческие потуги «религиоз-
но-ф -илософского общ-ества», и идештстичесте ухищріения
ренегатов марксизма — и создали основу для широкого раз-
вития русского символизма, пытавшегося быть не только
литературной, но и философской платформюй буржуазной
интеллигенц'иіи.
>ие
'
сли
' мы бу^ем искать философские основы символиз-
ма, то прежде воего натолкнемся на то же самое стремле-
ние отделаться от всякого «gegeben», от всякой об'ектив-
нои реальности, существующей вне и незавиоиімо от соэна-
ния человека — это, во-первых, и от сущ-ествующих также
незавиоимо от челювеческопо ісознания причинных связ-ей с
зам-енои принципа причинноісTM принципом телеологиче-
ским, — во-вторых.
В наиболее посл-едовательном и пнтересном виде это ми-
ровоззрение развернуто Андреем Белым. В статье «О целе-
сообразности» («Новый путь», 1904 г., сентябрь) он уста-
наівливіает следующше гносеолошческне
основы симво-
лизма.-
w
«Пережіивания нам даны как нечто достоверное. Можню
сом-неваться в производящей причине переживаний, но не в
них 'Самих». To же самоіе в статье о 'Снмволизм-е («Луг зеле-
ныи»): «Я опознаю только то, что переживаю, познание
превращает переживаеия в прупгіы предметов опыта» Та-
кнм ооразоім, вместо реальной действнтельности, являющей-
ся источником нашіих ощущений, основой мира провозгла-
шаются «группы предметов юпыта», как это было y всех
идеалистов, начиная с философствующего попа Беркли
(«комбннациіи ощущений») и кончая поповствуюшим фи-
лософом Махом («комплексы ощущений»).

в результате и самый мир лишается реальаостй -
«Пфи-
рода лишъ эмблема подлинного, a не само подлинное При-
оода не природа BOB.ce: природа есть природа моего «я»,
оня — творчество» («Луг зелеиый»), Параллель: «Мир со
СТОЙТ тоТко из ваших ощущений» (Max). Ра|Д—«>
^Г«Зш<Тонь°,
ЙопеьпЛной действительности находащйеся во
мне, при соэерцаиии
,nefn оозн^ия Образ дейсшительности существует законо-
äSä
ада;
Нп и те связи которые устаяавливает творящее <<я»,
которая должна быть) - постоянная».
Таким образом, не еуществует ни мира, ни закшюв при-
роды вое реальное кчезает, все превращаетсямв дым в «и
ПЯЖ остается только человечеокое «я», іединственныи тви
цЖ'и°зГнСоЯдаТель мира, «ПОДЛЙНЙОСТЬ *
TMрче"-
щем познаваемые образы». «Пюдлин.шя і^рирода в тВорче
SOM «я». «Природа творчества оказывается могучим Атла
сом поддерживающим мир на своих плечах^ Не будь твор
ческого «я» человеческого, не было бы и мира!
жгучею болью», он является нйиболее ярхим выразителем-
упадочных настроений своего класса, которьке y него не
сквозят, a выпирают в каждой строчке, в каждом слове, в
каждом образе, в самом ритме его больной и унылой
гіоэзии.
He понимая «связей бытия», іих закюнов, которые управ-
ляют жизнью, он «душой умираюіцей жизни рад и не рад»,
с трудом переносит «дневное горькое томленье», полное по-
рочных, сладострастных язнуряющих образов, навеянных
«мелким бесом» пошлости и разврата, всякой нечистью, на-
селяющей мир, неотвязной и погибельной «недотыкоімкой
серой».
Недотыкомка серая
Истомила коварной улыбкою,
Истомила присядкою зыбкою.
Помоги мпе, таииственный друг.
Но помощи нет, лишенное всяких общественных связей,
извращенное индивидуальное сознаніие не может вынести
«бесконечной тоски бытия», .и в жизни чудится ему везде
«дыханье ладана», «тоска умирания», и над ним, как над
воем классом, представляемым им, —
Повелительное слово,
Веет слово: «умирай».
«Пойміи, что гибель неизбѳжна», убеждает читателя без-
радостный, психически болыгой поэт социально-больного
класса, «утомленьем іи могилой дышит путь», оканчиваю-
щийся «в великом холоде могилы, где тьма забвенья и по-
кой». И жизнь 4еряет всю свою ценность, весь свой внут-
ренний 'смысл.
Воля к жизми, воля к счастыо,
Где же ты?
Опрашивает поэт и отвечает: «Нет во мне воли, нет во
мне сил». «Вся жизнь, весь мир игра без цели — не надо
жить!» A если так, то «к чему мне злые грани бытия», к
чему «предметы предметного мира», если этот предметный
мир не неоет радости отживающему классу?
Сердце сказки хочет,—
Л
Но не хочет были —
так как быль для него прескверная в-еіць.
Сологуб, как все символисты, как вся буржуазия, не хочет
этой были, избегает познания этой были, ибо познание ее
вскрывает законы гибели буржуазной культуры.
«Плоды
7
"
97

древа познания, — говорит Сологуб в другом месте,—
вовсе не сладки, они горькаде и противные, как сладкая
водка».
К чему мои размышленья?
Надо поверить чуду
Единого в мире-хотенья.
На место ішзнания ставится воля (в философии тогда
тоже большим влиянием пользовался волюнтаризм Шопен-
гауера, Вундта <и т. д .), но воля, основанная не на познании
окружающего мира и законов ©го, a на отрицании этого
познания, воля не действенная и активная, a пассивная,
строящая иллюзии бытіия.
Мой ландыш белый вянет,
Но его смерть не больная.
Его ничто не обманет
Пбтому, что он хочет, ке зная...
Это отрицание познания в той или иной степени <свой-
ственно вс&м символистаім, вытекая из самого существа их
философии.
Какое счастие —не мыслить,
Какое счастье — не желать.
Мережковский.
«Не думай или станешь сумасшедшим», — предупреждает
также Бальмонт, пюэт мгновенья и игры, и провозглашает
свое «слово завета», завета бездумья и внутренней пу-
стоты:
^
О человек, спроси зверсй!
Спроси безжизненные тучи!
Им ведом их закон, им чуждо заблужденье.
Зачем же ты один
Живешь в тревоге беспримерной?
Живи, как зверь, без колебаний.
Итак выход найден. Этот выход — сказка: «Беру кусок
жизии, грубой и простой, и творю іиз нёе сладостную ле-
генду, ибо я — поэт. Кюсней во мгле, тусклая, бытовая —я,
поэт, воздвигну творимую мною легенду об очаровательном
и прекрасном» (Сологуб). Реалыіый мир, ускользающий из
рук исторически обреченного класса, «преображает.ся в меч-
тах» в произвольные формы человеческой фантазии.
И что мне помешает
Воздвигнуть все миры,
Которых пожелает
Закон моей игры.
На место законов природы, 'существующих независимо от
человеческого сознаиия и определяющіих это сознание, ста-
вится игра воображения, накидывающая на мир туманную
и зыбкую ТПгенку.
Причины создал я.
В путях моих причин я вечный раб
И пленник бытия.
Или:
He говори, что здесь свобода,
И не хули моих вериг,
И над тобою, мать-природа,
Мои законы я воздвиг.
Отсюда и весь <мир теряет свою конкретность, свое не-
оспоримое бытие, превращаясь в продукт игры поэтическо-
го вымысла.
Я бог таинствениого мира.
Весь мир в одних моих мечтах.
Или:
Моя мечта — и все пространства
И все чреды.
Весь мир — одно мое убранство,
Мои следы.
Но эта игра, конечно, не цель, a только средство для
того, чтоб, «проиграв» тамим образом реальный мир, вместо
него подсунуть «незримый мир», «мир нездешних вожделе-
ний», «область нетленного дня».
«ІТе заботься о доіроге», — уговаривает Сологуб чита-
теля,—
Верь—прочна твоя ладья:
Ты проснешься иа пороге
Неземного бытия. "
Адрес указан правильно. Такая философия никуда иначе
не может завести.
Против этой философии легенды и очаровательного вы-
мысла выступает (не называя, правда, фамилии Белого) др"-
гой теоретик и философ символизма, Вячеслав Иванов,
создавший после «религиозно-филооофского общества» но-
вый центр этого движения (так называемые «Ивановские
среды»).
Он совершенно дсновательно обрушивается на идеали-
,стический, как он называет, сиімволизм за суб'ективизм, при
котороім и земля,_'и небо, ц законы природы — все оказы-
вается произв-одным от творящего «я» человеческого, за
импрессионизм, который приводит к иллюзионизму, к со-
знанию, что «имя поэзии — химера».
ГТоээия химер, поэзия сладостной мечты и очарователь-
ного вымысла — это слишком откровеыный самообман, чго-
V
99

бы его можно было рекомендовать в качестве единств-ен-
ного и самого верного лекарства.
И творческому проіизволу Андрея Белого Вячеслав Ива-
нов противопоставляет свой тезис — «для нас нет красогы,
если нарушена заповедь: верным пребудь эеімле». Симво-
лиз/му 'идеалистическому противопоставляется «реалистиче-
ский». «Мы защищаем реализм в художестве, іпонимая под
ним принцип верноісти вещам, каковы они- суть в явлении и
в существе своем» (сборник «По звездам», -статья «Дв-е сти-
хии в символизме»).
Все как-будго хорошо, точно через мутное море фанта-
стиш и суб'ектив'изма пробивается здоровая струя реализ-
ма. Но уже последние слова — «в явленши и в существе
своем» —• заставляют настораживаться. Пока мы видим
только кантовский дуализм явлетшя и веіци в себе, фено-
мена и ноумена. Перечисляя отличительньге признаки <сим-
волизма в кніиге «Борозды и межи», Вяч. Иванов первым
признаком ставит «сознательно выраженный параллелизм
феномена и ноумена, созвучие «действительности внешней»
(геаііа) и «высшей действительности» (realiora), соответ-
ствие между явлением и его умопостига-емою, или мистіиче-
ски прозреваемюю, сущностыо, отбрасывающею от себя тень
видимого события».
Таким образом дейсгвительность, во имя которой в ла-
1 ере символистов «поднялся брат на брата», говоря словами
предтечрі русского аимволизма, Вл. Соловьева, оказы-
вается^—«только отблеск, только тени от незрнмого очами».
Но не параллелизм явления и вещи в себе конечно со-
ставляет истинную суть символизма, a «постоянный помы-
сел о том, что лежит за граныо непоісредственного восприя-
тия, за естественным кругом созерцаемого феномена». Явле-
ние, «шдимая действительность» признается Вяч. Ивановым
для того, чтобы не оторваться от земли, от об'ективного
мира, реальность которого неоомненна для огромного боль-
шинства человечества. Но это принятие «видиімой действн-
тельности» нужно ему не для того, чтобы провозгласить ее
лервенство, a для того, чгобы на основе не романтического
вымысла, как y A. Белоі-о и Соло-губа, a именно этой дей-
ствительностіи добиться тех же результатов. Видимая дей-
ствительность оказываіется для него только исходньщ іпунк-
том для устремления мистического сознания из мира явле-
ния в мир 'сущностей. «A realibus ad realiora» («от реального
к более реальному») — таково направление этого устремле-
ния. «От видимой реальносш и через не-е к более реальной
реальности тех же вещей, внутренней и сокровеннейшей»
100
(«По звездам»). Таким образом первое и основное, что вы-
двигает Вяч. Иванов, — это «об'ективное» существование
иной, более высшей действительйости, чем тот мир, который
мы видим вокруг себя.
Если y A. Белого «воля — глубочайшее начало мира», a
«идея — ступень об'ективации воли» и «Единый Символ»
является только наивысшим синтезо^м суб'ективных пережи-
ваний, то y Вяч. Иванова -ens realissimum (реальнейшее су-
щее) существует иезавтсиімо от человека и, нисходя в мир,
составляет его самую последнюю основу и источник жизни
(так называемая теория нисхожденіия). «Божество ниспосы-
лает свой свет в темное вещество, чтобы и оно было про-
никнуто светом».
,
В соответствии с этим и символ, через который познается
потусторонняя действительность, y A. Белого «есть типич-
ный образ действительности», получающлйся через «юлице-
творение видимостыо наших переживаний» или (говоря
словами полемизирующего с ним Вяч. Иванова) «условный,
тайный знак заговорщиков, выражающий солидарность суб'-
ективного самосознания людей», a y самого Вяч. Иванова
просто — «знак иной действительности», связывающий лю-
дей «миетическим лицезрением единой для всех об'ективной
действительности».
A в зависимости от этого w религия y A. Белого опреде-
ляется как «система последовательно развертываемых сим-
волов», порожденных, как мы знаем, творческиміи устремле-
ниями мистической личности, a y Вяч. Иванова как «связь и
знание реальностей», которые существуют независиімо от че-
ловека и которьге он должен только познать.
И если поэтическое выражение общей установки А. Бе-
лого можно найти в строках Бальмонта:
Мы дети мгновенья, живем для стремленья
И в море забвеыья могилу найдем, —
то Вяч. Иванов выражает дух своей системы в стихотворе-
нии «Дриады»:
Глядятся Жизнь и Смерть очами всех огней
В озера Вечности двуликой.
И корни — свег ветвей и ветви — сон корней,
И все одержит ствол великий.
Одна душа горит душами всех огдей.
Стремление к дальнему, недосгижіимому, нездешнему
свойственно воем символистам. Это их основное, родово-е
так сказать, качество, выражающее самую суть их мировоз-
зрения.

Блок чувствует, что «кольцо существования тесно», и
«в этой жизни, слишком темной» воспевает «огонь нездеш-
ннх вюжделений». Бальмонт тоже, «всегда иное чуя за кар-
тиной», ищет «беспредельное», «вневременное», сльгшит «зов
к шой отчизне» и в каждом мгновеньи ищет вечности.
Все, на чем печать мгновенья,
Брызжет светом откровенья,
Веет жизнью вечно цёльной,
Дышит правдой запредельной.
О Сологубе и говорить нечего — он весь сплошное «том-
ленье к иным бытиям». Te же мотивы слышатся и y Ме-
режковского, Гиппиус, y всех, для кого «все преходящее—
только подюбие».
Но, при всем многсюбразии целой гаммы разлвчнейших
переходов, пріичудливейших вывертов извращснной мысли,
я думаю, что, допуская некоторый схематиЗм, можно отме-
тить наличие двух струй в русском символизме, представ-
ленных двумя разнообразными системами.
Весь «реализм» Вяч. Иванова оказался в конце-концов
фалыігивой уловкой последовательнейшего абсолютного
идеализма, проповедующего надмирнюго бога, творца и все-
держитёля, и маскіирующего его в ооотвстствии с духом
времени и идеологической модой в чужую, заимствованную
«реалистическую» терминологию. Это первая, условно вы-
ражаясь, обнозленческая струя. Ей противостюяла вторая,
так сказать, боготворческая, чисто мистическая струлі суб'-
ективного 'идеаліизма, выражаемая А. Белым, для которого
бог был уже производным от миістической настроенности,
являющейся главным элементом религии.
Главное — бог, к которому возбуждается религиозное
чувство, — говорит Вяч. Иванов. Главное —: религиозное
чувство, которое в мистическом порыве творит богаі, — воз-
ражает А. Белый.
Все эти устремления в "беспредельное разрешались в пои-
сках нового бога, который должен заменить старую, от-
жившую религию.
Была пора —
уныло жалуется Сологуб —
... С небес грозил дракои...
Но все обман — дракоиа в небе нет,
И ведьмы так же, как и мы, бессильны.
Земных судеб чужды пути планет,
Пути земные медленны и пьільны.
И скучно и грустно!
Мы поклонялися владыкам,
—
подводит в другом мссте печальные итоги все тот же
Сѳлогуб, —•
И в блеске дня и в тьме божниц.
Владыки гневные грозили
И расточали гнев и зло...
Но их неправедная милость,
Но их карающая месть
Могли к престолам лишь унылость,
Тоской венчанную, припесть.
Ненужны стали такие «владыки» истинным эемным вла-
дыкам, — не могли они уже больше вызыватЬ настоящее,
живое религиюзное чувство, о котором мечтала буржуазия,
которое пыталась она привить массам, уходящиім из-под ее
влияния.
Бог не с кнутом, a с сахарным пряником нужен «культур-
ной» буржуазии, и, івместо сологубовских драконов и ведьм,
вместо бога, тоски и уныния, y Блока —
Бог лазурный, чистый, нежный
Шлет свои дары.
У Бальмонта бог пантеистически сливается со всей при-
родой, играя всеми переливами жизни, переплетается с лич-
ным'и пережіиваниями, с жизнью народа, с поэзией, с словом.
Слово божие — в (пчеле,
В талом снеге и в земле,
Указующей цветком,
Для чего сквозь тьму идем.
Слово божие в волне,
В прибывающей луне,
В воркованьи голубей
И в очах любви моей.
Или:
Бог живой, везде живой,
В небошири голубой,
В солнцё, в месяце, в звезде,
В протекающей воде.
Тот же пантеизм проповедует и Розанов своей мистикой
пола. Историческое христианство он считает неудавшимся
христианством, так как «імы поняли евангелие как бого-мы-
слне, a не бого-ощущение». И, выдвигая это непосредствен-
ное богоощущение, он іпроповедует: «Иіци бога в живот-
ном, ищи в жизни, ищи его, как жизнедавца» («Семейный
вопрос в Роесии»). Отсюда он увидел религиозный смысл
в половой жизни, провозгласив «свягость брака», «святость
пола» («слово —• плоть бысть»), истолковав бессмертие как
бесконечное деторождение.
103

«Самая суть нового тѳизма лежит в поклонении даже пау-
ку, ползущему по стене»,—говорит он («Семейный во-
ПрОС 'В Роосии»).
Чем бы дитя ни тешилюсь, ліишь бы не плакало. И, найдись,
в самом деле, дураки, способные поклоняться пауку, они
оейчас же обросли бы и паучиными попами и такими же
паучиныіми поэтами, воспевающиміи божественную сущность
Паука с большой буквы.
Достоевский где-то в «Дневнике іписателя» приводит та-
кой образ. Несут со<суд с священной влагой, все поклоняются
ему, обоготворяют его. Потом замечают, что важен не сосуд,
a влага. Сосуд разбивают, чтобы поклонйться влаге. Но жи-
вительная влага без сосуда начала уплывать в землю. Тогда
люди апохватились и сталіи собирать оставшиеся капли
в
свои «особенные, разнокалиберные чашки».
«Каждый
своею чашкою хочет спастйсь».
Что во времена Достоевского только-только еще намеча-
лось, то среди символистов нашло самое широкое выражс-
ние. Искусство символизма, как искуоство упадочной бур-
жуазии, приняло, по признанию самих символистов, сверх-
индивидуалистичеокие формы, оно істало искусством келей-
ньш, «искусством отшельников». (Вяч. Иванов), когда «пере-
живання и молитвы каждого поэта выливаются слишком
лично, СЛІИШКОМ своеобразно, чтобы один молящийся мюг
ПОНЯТЬ друрото И СЛИТЬ С его МО{ІИТВОЮ СВОЮ» (ЗІИН. Гип-
пиус).
Все это вытекает из самого суідества буржуазной куль-
туры, выросшей под лозунгом «человек человеку—волк»
и погибающей по принципу — «спасайся, кто может», ибо
индивидуаліизм — прирюда бѵржуазии, альфа и омега ее су-
щоствования.
Этот органический индивидуализм буржуазной культуры
во воей своей обнажснности сказался именно в декадансе,
символизме, искусстве разложения и упадка: Бодлер, Вер-
лен, Гюисмапс, Метерлинк — на Западе, Блок, Бальмонт,
Сологуб, все символисты — y нас.
Я проклял вас, люди. Живите в потемках,
Тоскуйте в размеренной, черной боязни,. —
высокомерно «отмежевывается» от «людей» рашшй Брюсов.
Свобода только в одиночестве,
Какое рабство — быть вдвоем! —
вторит ему зрелый Сологуб, очевидно Ьознавая, что только
в одиночестве он может безнаказанно предаваться своей
творческой игре мирами и законами природы.
Этот индивидуализм, пронизывающіий творчество всех
символистов, лежит в основе и их религиозных исканий.
И это вполне понятно, это вытекало из той социальной ро-
ш, которую оніи выполняли. Они не боролись с обычной,
мдссовой религией, с христианствюм, наоборот — питали
к нему ісамое глубокое уважение.
Когда тупоголовый non и^мракобес, неудавшийся канди-
дат в святые, Иоанн Кронштадтский, выступил прот-ив «ум-
ников неумных», об'единившіихся вокруг -журыала юимволи-
стов («Новый путь», 1903 г.) с іпрямым заявлением, что
это —• «сатана открывает новые пути», то редакц«я журнала
с удивительной поспсшностью и предупредительностью,
«питая к личности о. Иоанна Кронштадтского глубокое ува-
жение», постаралась отм^жеваться, уточнить, раз'яснить свое
учение по всем правилам газетных опровержений. И >если
символисты, 0'С0бенш
ранние (Мережковский, Розанов,
Минский), боролись с официальной церковью, то ясключи-
тельно по одному вопросу — протргв церковной монополии,
против СЛРІІІІКОМ открытого іи явного мракобесия, против
стремления поповских зубров всех, начиная с ученого про-
фессора и кончая самым последним лопарем за полярньгм
кругом, заставнть читать одни и^-те же молитвы и два раза
в год ходить к погіу на испоіведь.
Выполняя социальный заказ «культурной» буржуазиіи1,
символисты хотели действовать по-другому. Они вовсе не
собирались пдоповедывать какой-нибудь Ens realissimum
Вяч. Иванова в качестве единого бога, Ничего подобного.
Для «темных масс» пусть остается «рядовой роосийский
батюшка». Это, так сказать, основной невод для уловления
людей. Тем жс, кто выходит из-под его влияния, — каждому
свое. Раскол? Попы « правительство гнали его целые века,
a Мережковсхий им амнистию об'являет: не хотите кре-
ститься іцепотью, хотите двуперстием — в чём дело? только
креститесь. Нашлись вонреки букве закона русскіие бапти-
сты — пожалуйста. Это — верши для
массового улова.
И Бальмонт инструментирует на свою «многострунную ли-
ру» хлыстовские стихи:
Царь дух, Цари~дух! Царь бог! Царь бог!
Царь дух! Царь бог! Царь дух!
Возьми, прими мой стих, мой вздох,
Войди, как звон, в мой слух.
Ну, a для индивидуалистов, для интеллигенціии — индиви-
дуальные удочки: Единый Символ А. Белого, Ens realissi-
mum Вяч. Иванова, для сладострастииков—-мистика пола

Розанова, для особо изолированных и извращенных куста-
рей-одиночек — метод Сологуба.
Я сам творец и сам свое творенье,
Бесстрастен и один.
A для тех, кто вообще чувствует неясное томленье, во не
знает, что ему нужно, — к услугам «Неведомый бог» Блока:
He ты ли душу оживишь?
He ты ли ей откроешь тайны?
He ты ли песни окрылишь,
Что так безумны, так случайірл?
He ты ли в дальнюю страну,
В страну, неведомую ныне,
Введешь меня? Я вдаль взгляну
И крикну: — Бог! Конец пустыне!
!
(«Неведомому богу»).
Ясно, что такой индивидуальный подход, такое индиви-
дуальное боготворчество возможно только при одном усло-
вии — если будет развито то мистическое чувство «касания
мирам иным», которое постигало Доетоевсіюго в особые ми-
нуты религиознопо эюстаза, которое получило свое обосно-
вание y Владимира Соловьева, y западных символистов
и которое русские оимволисты навязывали в каждом своем
стихотворении.
Каждый есть церковь, и в каждом есть звоны,
В каждом высоко восходят амвоиы, —
говорит Бальмонт воспевая хлыстовского «живого» бога.
Ту же мьгсль ясно формулирует Мережковский:
«Пока земля не небесная — она все еще старая, языческая
земля. Пока небо не земное — оно старое, нехріистианское.
Но будет «новое небо и новая земля»: это значит — будет
земля небесная и небо земное» («Пророк русской револю-
ции»).
\
У A. Белого в «Кубк-е метелей» таинственный метельный
иерей (non — приходится об'яснять уже некоторые слова),
то рыдающіий в метельном хаосе, то появляющийся в луч-е-
зарном сиянии, тоже проповедует:
«Украсьте, украсьте цветами великую церковь мира, вы,
миряне, и вы, церковники. Орари вапш — -сердца — возно-
сите, диаконы светослужения. Горе имеем сердца!»
«Мирян превратить в попов»—эту тенденцию буржуазии
Маркс подметил уже в проповеди Лютера. A в основе этого
мистріческого чувствования лежит признание самостоятель-
ной божественной сущности души, существование которой
независимо от тела, a жизнь — от органов чувств.
Душа — прозрачная среда,
Где светит радуга всегда.
В ней свет небесный преломлен,
В ней дух, который в жизнь влюблен.
(Бальмонт).
У Метерлинка «души наших братьев бродят беспрерывно
вокруг нас в надежде на поцелуй», душа моя непосредствен-
но, помимо органов чувств, «может услышать другую ду-
шу», и вся история человечества «іприближается к духов-
ному периоду, когда души будут узнавать одна другую без
посредства чувств» («Сокровище смиренных»). Поэтому он
проповедует молчанье, так как, когда молчит Язык — гово-
рят души, так как «в молчаньи нам суждено услышать шо-
пот богов».
У Блока тоже, могда
Кругом о злате и о хлебе
Народы шумные кричат,
в это время, живя своей обособлешюй жизныо,
Душа свои дары готовит
И, умащенная, в тиши,
Неустающим слухом ловит
Далекий зов другой души.
To же іс молчаньем:
Молчаливые мне понятны,
И люблю обращенных в слух:
За словами сквозь гул невнятный
Просыпается светлый Дух.
В тех или иных выражениях мы встречаем эти мотивы
y всех символистов, но в наиболее развернутом виде их
выражает А. Белый:
«Есть тайная связь всех тех, кто іперешагнул за грань
оформленного. Они знают друг друга... Души становятся,
что зори... Когда я один — родственные души не покидают
меня. Мы всегда совершаем полет наш — возвращеене Ha-
rne—на голубую, старинную родину... Мы вместе. Мы идем
к -одному, мы вечные, вольные. Души наши закружились
в вольной пляске великого ветра. Мы говорим о пустяках,
но наши души —души посвященных в тіишину, улыбаются
друг другу» («Луг зеленый»).
Это уже совсем в тон Метерлинку, y которого всегда за
самыми малыми пустяками, за самыми обычными вещами
и событиями кроется глубокий, сокровенный смысл.

Ясно, что при таком взгляде йа душу вопрос о смептй
ВИ нееЧГвРр^„
а
оТГдТ СЗМ СОбОЙ' Ж
"
3No
Забыв .о родине своей,
Мы торжествуем новоселье
Іо^Т/^Т^
"е»
ДУШИ „
мятЖTMУ -
симв
°TMстов принимают форму теорм прап"-
мяти (употреоляя слово Гумилева), своего тола Г1
7
q:«
»"»
«
'
«p.TM . ETM,,"TM rr„"
z:
~
Koropo,,,
«,„
словии K своеи книге стихов «Пламенный круг»,- и
ѵже1
койнп ра3 вавершая «РУ? внешних преображений
я"
коияо и пробто открываю овою душу» Оказывавтгя ЧТп
уже бывалая в мире душа.
У
иказывается
>эTM—
Я был один в моем раю,
И кто-то звал меня Адамом.
Блок тоже слышит «отрывки неведомых слов словно пт
Гложет ветку старый филин,
Долгим веком обессилен
Морщит клювом, движет веком.
Ьыл он, был он человеком!
Мировоззр-ение сиіщолиэма принимает таким обвазом m
ну?ГГилеГиТяеTMУЮ Ф°РМУ
- следователГног^Риа3р°азвеСр°:
нутого идеализма, тесно перетлетающегося с религиоянвти
исканиями самых разнообразных оттенков
религиозньши
И только изредка голос сомнения, выкрик отчаяния ппе-
рьпвает эту свистопляску богоискателктва и бо^р^І.
о, господи, молю тебя — приди!
взывает в отчаяньи Бальмонт, —
108
Уж тридцать лет в пустыне я блуждаю,
Уж тридцать лет ношу огоиь в груди.
Уж тридцать лет тебя я ожидаю.
Мне разум говорит, что нет тебя,
Но слепо я безумным сердцем верю.
(«Звезда пустыни»).
R соответствии со всем этим мистициэмом символистов
скяалывілиеь « ик творческий ^метод, и теория литературы,
и прTM
творчества! составлявшие единое неразрывное
иелое со всем характером их мировоззрения.
^Развиваясь в /поху нарастания первой революции спря-
тавшись a частично перекрасившись в самыи разгар рево
Гюционных событий и снова
мгш в годы реакции, символизм создал свою/систему эстети
киМОдин изР теоЦретиков раннего символизма Философов в
своей рецензии на журн. «Весы», этот «журнал для нешю
гих» пелактиюѵемый Ьрюсовым, п-ервые шапи декадентства
ѵсматіжв^ет в идеaлистиче ской эстетике Волынского (журн.
«Севеоньій вестник») іпредставлявшей «попытку юсвободить-
ся от гнета грХй эстетики 60-х гг ., искания бескорысшои
красотыГ Итш, гражданская, публицистическая критика
революциоиеров-народников Чернышевского
^
является теім трамплином, с которого символисты делают
свой скачок в царство небесной красоты.
Лучами наших снов освобожденных
Мы тянемся к бессмертной красоте.
(Бальмонт).
Еще Владимир Соловьев евязал эстетику с божественным
откоовением противопоставив зеімной красоте красоту бо-
жественную -вечную, навеки нерушимую, только отзвуком
которой% слабым, являе.ся человеческая красота «Чем со-
вершеннее « ближе откровение настоящеи красоты, одеваю
щей божество, тем тоньше черта, отделяющая ее от лжи-
вого ее -подобия, от обманчивой и бессильнои красоты»
Гпоедислювие ко 2-му издЬнию сборника стихотворении).
Но время оимволистов — время еще большепо. обостреяия
классовой борьбы.
п(,п„л„
«В настоящее время имеет значение главным ооразом
борьба декадентов с босяками, -
продолжает Философов^
об^едіиняя под категорией босяков первых героев Горького
и рабочий класс, шедший к революции во главе всех трудя-
щихся — Босяки идут быстрыми шагами, сплоченнои тол-
пой. Как истые варвары, они думают лишь о том чтобы
разграбить богатые города и устротъ босяцкии пир. но

йир этот будет тризной по убитому духу. ОболыДенныё
своими успехами, своею численностью, они наивно думают,
что с пустыми руками они могут устроить новую жизнь, что,
добивишсь свободы, равенства и братства-^уничтожением
драгоценнейших даров культуры, юни уравняют путь для
свободного творчества будущих поколений. Как-будто из
царства хулиганов может выйти что-нибудь иное кроме воз-
вращения к первобытному варварству, к озверению челове-
чества, к величайшему его рабству» («Новый путь», 1904,
январь).
В музее вымерших, допотопных зверюг чувствуешь ісебя,
читая подобные пророчества.
Этот звероіпюдобный крик будущего эміигранта и одного
из идеологов горгуловщины только наиболее ярко выра-
жает настросние буржуазии, напуганной грядущей револю-
цией и старающейся облить ее помоями и грязью. Te же мо-
тивы видим и y Мережковского, посвятившего «грядущему
хаму» целую книгу, и y Леонида Андреева («Царь-голод»),
и y чногих других символистов.
A наиболее крупным носителем в литературе «босяцкой
идеи» (применяя их терминологию) был Максим Горький,
революционный романтизм которого был литературным вы-
ражением нарастающей революции. Поэтому борьба с Горь-
ким была исходным пунктом борьбы за эстетику симво-
лизма. «Писатель Горький для нас давно заслонен деятелем
Горьким», — пишет журн. «Новый путь» (1904). У Горького
оказывается «язык небрежен, однообразен, романтизм и ли-
рика банальна, типов художественных никаких нет, талант
посредственен», «проповедь Горького — фонтан углекисло-
ты, она убивает человека», и вообще «к художественному
развитию Горыоий неспособен». Но есть спасение и от Горь-
кого — это чудо. Серьезно: «В жизни рядом с нами живет
Чудо, оно победит не М. Горького даже, a самого послед-
него, самого страшного зверя».
Выступая тоже против Горького, А. Белый заявляет: «Мы
нееогласны, что искусство выражает классовые противоре-
чия» («Луг зеленый»).
Что же такое жжусство для символистов? Общую форму-
лировку дал еще в 1904 г. Философов в статье «Искусство и
жизнь» («Новый путь», январь): «Искусство есть продукт
независимой личности, в своей беспредельности стремящейся
к богу или самообожествлению». Эта формула во всей прак-
тике символистов раскрывалась по-разному, применительно
к тем или иным вывертам мысли, которые прошоведывал
данный художник.
Для так называемогр романтического, или «деалистиче-
ского, символизма мир есть «всепоэмное бытие», поэзия—
волшебствю, миротворчество. Художник —творец и законо-
датель мира вымыслов, который нужен ему для украшения
и оправдания жизни. «Мир должен быть оправдан весь, чтоб
мбжіно было жить», —говорит Бальмонт. Но вместо етраст-
ных поисков нравственного оправдания жизни, какие мы
видели y Достоевского, y сжмволистов мы видим оправдание
ее фантазией, сладюстным вымыслом, чародейньгм волхо-
ванием.
«Мир нуждается в образовании ликов, — говоріит Баль-
.
монт в книге под многозначительным заглавием «Поэзия
как волшебство».
—
Природа дает лишь зачатки бытия, соз-
дает недоделанных уродцев, и чародеи своим напевным сло-
вом и імагическими своими действияміи совершеиствуют при-
роду и дают жизни краеивый лик».
«Из настоящего «хочу» — родится весь мир, создаются
звезды и моря, цветы и вулканы. Рождается песня, возни-
кает музыка, из одного сердца тянутся лучи к миллиону
сердец, единый человеческий ^дух, заклинающии напевным t
словом^ становится как бы основным светилом целого спле-
тения звезд и планет» (там же).
Для А. Белого «искусство тоже особый вид творчества,
освобождаютдий іприроду образов от власти волшебницы
Лорелеи (видиімая природа)» («Луг зеленый»). A поскольку,
по его теории, символ, раскрытие которюго и составляет
сущность искусства, есть явление религиозное, «окно в веч-
ность», то и искусство приобретает религиозную окраску,
оно есть «лазейка из голубой тюрьмы трех измерений».
«Искусство должно учить видеть вечное... Показать во вре-
менном вечное» («Символиэм как миропониімание»).
При этом жизнь и художественио-религиозное творчество
должны слиться в одну великую снмфонию — «религию
жизни». «Прошлое литературы — песня; будущее — религия
жизни» («Луг зеленый»).
У Вяч. Иіванова вопросы искусства тоже конечно «выхо-
дят за пределы эстетики», и спайка искусства с релишей
еще больше. Для «его «поэзия есть отражение двойнои
тайны — и мира явлений и мира сущностей», «откровени©
высших реальностей». «Искусство есть одна <из. форм дей-
ствия высших реальностей на низшие» («Борозды и межи»)—
такова формула ріскусства последовательного идеализма,
основанная на 'известной теории нисхождения.
'
В этом смысле и Вяч. Иванов, сходясь с Бальмонтом и
A Белым, признает активное, действенное, преобразующее
111

зиачение искуества. Он недоволен Кантом за то, что тот
якобы тольмо «противопоставіил нравственную филооофию
познанию вещей», a сам оснювывает практический разум
вое же на чистом разуме, недюволен іи последующим чело-
вечесхим мышлением, когда «огромное большинство умов
возжелало спасти ясное дневное знание (в противополож-
ность «ночному», которое рекомендует Вяч. Иванов.— Г. М.),
чтобы строить на его завоеваниях» («По звездам»). Поэто-
му он категорически выдвигает «аівтономіию практичеісмого
разума в смысле самоопределяющейся человеческой воли».
«Спроси, чего хочет твое последнее «я», и люби». Это, по
мнению Вяч. Иванова, есть исходная точка всякото «мисти-
ческого энергетизма». Теория мистического энергетизма
является необходимыім дюбавлением к теоріии нисхождения,
так как «иначе человеческая истюрия и вея мировая жизнь
примет фаталпстический характер, недоступный человече-
скому вміешательству. A такая идеология совершенно не
подходила господствующим классам. Они -все-таки — не
толстовское кресіъянство с 'его безнадежным «все обра-
зуется» и от активной борьбы с наступающим врагом оша-
зываться не думали. Отсюда вера в мистический энергетизм,
в действенную, активную роль мистіического настроения, ве-
ра, которая в конечном счете ведет начало из евангельского
учения: «Если веришь, скажи горе упасть в мюре — и упа-
дет». «Наше творчестео сознает оебя не только назначен-
ным отобразить эеркало иного зрения вещей, но и как
преображающую силу нового прозрения... и представляет
собою один из динамичесмих типов культурного энерге-
тизма» («По звездам»).
Из этой теории мистического энергетизма вытекал міисти-
ческий анархизм, развитый Вяч. Ивановым и другнми в годы
реакции; она же вместе с теорией нисхождения является
фундаментом к теории іискусства Вяч. Иванова.
В ооответствии с этим художник рисуется «как вестник
ботюів».
«Гений — глаз, обращенный к иной, невидимой
людям действительности». «В деле создания художествен-
ных произведений художник нисходит из сфер, куда он про-
никает восхождением, как духовный человек». Как каждый
человек, он, по Вяч. Иванову, «в созерцательном экстазе»
стремится в иные сферы, и, чем выше он туда проникнет, тем
ближе будет к богу, тем большие тайны он откроет в своем
творчестве, когда низойдет оттуда на грешную землю. Так,
по графіической диаграмме, приведенной в книге Вяч. Ива-
нова «Бюрозды и межи», выше всех, миновав все небесные
пустьши, добрался Данте, отіфыв тайны запробного мира.
112
И наконец поэт рисуется как потредник между богом
и людьми. «Боги вдохновляют вестника их откровений лю-
дям, люди передают через него свои молитвы богам».
Художник ставится на место nana!
«Мы, -милостию божией, хуДожник, к вам, оскорбителям,
обращаем слово», — вещает А. Белый в своем гневноім об-
ращенпи к мещанам мнра юего («Худсижник оскорбителям»,
«Весы», 1907, No 1) и заканчивает: .
«Как въі смеете хотя бы ценить нас!.. Прочь от нас, блуд-
ные вампиры, цепляющиеся за нас и в брани « в похвале
своей! He к вам обращаемся мы со словом жизни, a к детям.
Мы здв'ещаем им нашу поруганную честь, наши слезы, нашіи;
восторги. Вы только мешаете нам; в лучшем случае вы при-
сасываетесь к нам своиіми душонками, оилясь нас опустс-
шить: так хючется вам исподтишка получить хоть каплю
нашей творческой крови.
Мы, 'милостіию божией, художник, йЬсылаем вам наше не-
угасимоіе проклятие и присно и. во веки веков. Аминь.
Андрей Белый».
Смѳсь царсмото манифеста и ;поповской молитвы — таков
стиль большого худѳжника, потерявшего художественное
чутье в порыве самовозвеличения.
Зрелище істоль же комическое, сколь и печальное.
Анализируя приемы символистов, форму и принципы их
творчества, мы видиім органическую слитность «х с содер-
жанием, полнейшее соответствие тому мировоззрению, ко-
торое они выражают. И это вполне естественно, ибо «фор-
ма — для ніих — <есть только продукт религиозного творче-
іства» и «литературный прнем есть внешнее выражение жи-
вого исповедания» (Вян. Иванов).
Что составляет основу мировоззрения символпстов? Стр&м-
ление в иное бытие, в потусторонний мир. Что представляет
собою это иное бытие, для ніих было не так важно — Ens
realissimum, Единый Символ, все условно, неясно, неопре-
деленно. Этому и соответствовал метод символизации. Сим-
вол
как неясный знак пютусторонней реальности только
весьма приблизительно и условно выражает тот предмет,
который он символизирует, и в концегконцов сводится к
крайнему суб'ективизму.
«Природа — храм,—^читаем мы y родоначальника евро-
пейского символизма Бодлера, — из его живых -столпов вы-
рываются порой омутные слова. В этом храме человек про-
ходит через лес символов, они провожают его родньгми,
знающими взглядами... Есть запахи свел^ие, как детское те-

ло, сладкие, как гобой, зеленые, как луга; другие —-раз-
вратные, пышные и победно-торжествующие, вокруг про-
стирающие обаяние вещей бессмертных, они поют воісторги
духа и упоения чувств» («Соответствия»).
Таким образом стирается грань между природой и чеяо-
векоім, и природа сама получает истолкование произвольное
и суб'ектиеное.
Так y Вяч. Иванова «гймея имеет иЁТолковательное отно-
шение одновременио к земле « воплощению, полу и смерти,
зрению и позванию, соблазну и освящению» (многосмыслен-
ный символ). У Балымонта, влюбленного в свою напевность,
оживают звуки. О —y «его звук вюсторга, торжествующее
пространство, У —музыка шумов, И —тонкая ліиния прон-
аительно вытянутая длинная былинка и т. д . У А. ьелого
преобладают цветные символы. «Белый цвет —символ воп-
лощенной лолноты бытия, черный - оимвол небытия, хао-
са серый — воплоще^е небытия в бытие... Исходя из цвет-
ных СИІМВОЛОВ, мы в состоянии восстановіить образ победив-
шего мира. Пусть этот образ туманен, мы верим что рас-
оеется туман» («Сиімволизм как миролониманяе»). Иослед-
ние слова вообще характерны для А. Белого В соответствии
•on воем духом своего мировоззрения он требования логики
и простого здравого смысла вообще считал необязатель-
ными противопоставляя им законы делесообразности, т. е.
заостренный кантовский приицип «нечто существует потому,
что должио существовать». Так, развивая теорию о слиянии
всего в Едином Сиімволе, он говорит: «Если причинное оо-
яснение не может представить. нам ясную картину этого
слияния, *мы должны удОвлетвориться телеологдческим ут-
верждением что такое слияние необходимо» («О целесооб-
разности»). Или: «Основа всего — ітереживание, a мышление
нечто произв-одное. И если производное переживания —
мышление — приводит нас к образованию предельных отри-
цательных понятий, мы свободно обращаемся к пережива-
нию как к единственному доступному нам», т е. если мыш-
ление высказывается против существования бога, мы сво-
бодно от него отказываемся и апеллируем к простому пере-
живанию, ощущению бога.
,
Под символом в конечном счете нужно разуметь образ
с неопределенным, движущимся содержанием, которыи, не-
прерывно расширяя свое содержание, должен уводить соз-
нанис читателя от чувственного мира, на базе которого он
возникает все дальше и далыие, все ближе и бл-иже к поту-
стороннему миру, где чувствениый образ уже теряет кон-
кретныс формы, приобретая імистичесісии характер.
Bee afo, no сущестйу, означает не что ріное, как начало
разложения шскусства в рамках буржуазного общества, ибо
специфической категорией искусства является образ как
конкретное выражение общего в частном. В символе конк-
ретность-то как-раз и «счезает, a вместе с ней исчезает
и ісамая специфика искусства как мышления в образах. От-
сюда конечно не следует вывода, что символизм — уже не
іискусство. Символизм — искусство, но разлагающееся ис-
кусство разлагающегося класса.
Вообще символизм, в отличие от церковной религии не
дридает большого значения конкретизации содержания
«иного бытия», ибо для него важно не это содержание,
a форма міиістического устремления к нему, не учение, не
сознанная, ясно выраженная цель и идея, a пережіивание,
порыв, устреімление человека с земли «во области заочны».
А. Велый ів предисловни к снмфонии «Кубок метелей»,
вскрывая творческий процесс создания этого произведения,
говорит: «Я пытался обрисовать некоторые переживания,
подстилающие, так сказать, фон обыденной. жизнд- и
-по су-
ществу не воплотимые в образах. Тема метелей — это смутно
зовущий порыв... куда? К жизни іили смерти? К безуміию
или мудрости?!!». Неизвестно.
«Обратить мир, — говорит Блок о поэзии Бальмонта, —
в песню таких изысканно-нежных и вместе с тем пестрых
тонов — значит полюбить явления помимо идей» («Новый
путь», 1904).
И действительно, ясное іи четкое выражение идей не всегда
входило в цели символистов. Часто для них важно было не
развитие идеи, a внушение определеннопо настроения.
Чувственно-неясные,
Девственно-прекрасные,
В страстности бесстрастные
Тайны и слова.
Шорох приближения,
Радость отражения,
Нежный грех внушения,
Дышащий едва.
/
Зыбкие и странные,
Вкрадчиво туманные...
ИТ.Д.
(Бальмонт).
Трудно ясно сформулировать идею подобного стихотво-
рения, по крайней мере поэт не пытается сделать это сам.
Путеім соответствующего подбора слов, примененіия целого
ряда литературных приемов он достигает своей цели — вну-
шение настроения, чувства какой-то зыбкости, неопределен-
8«
Ѵ
115

„оёп. устремленности приёлижения к чему-то, чегО « сам
Голь°Г вTMГЖ
STÏ в Рих поэтической
практйке.
ш,чыкя
весь мир есть изваянный
«Мир есть воегласная музыка. ьесь^ ^
^^
как
стих», —
так начинает оа^м^.
—
мѵзыка, внешне вы-
волшебство». «Поэзия есть в^утрення,
y
<<ß каждом
раженная размернои
есть <скры-
произведениц. искусства хотя 6ы пла
м>>). «Сама
ТРЯ .музыка», -
пишет Вяч. Noан«°в t
смысл
ЭТОго
душа искусства музьЛ"to луч
(«Симв0ЛИЗМ
как
увлечения музыкои ввдажает А.
жает символ. Из
миропониманме») : «Музыка щдаалшов Р сознание. Оимвол
символа брызжет музь,ка. Она минy
сств0 _
путь
пробуждает музыку души», и. черм
»вадется не-
к религиозноіму »^f
ffÄ
еще и до сим-
от'емлемой частью поэзии это о.ьнто
ож
ей при-
воистов. Ho та ««Î^^S W^mTM
TMeHH
°'
давали, вытекает из
к наіиболее тем-
нуя сознанме, к миболее &ссознате^
'соответствующим
ньш
сторонам чел
°«TMбѵдить неясные, елб ощутимые
"^проснулся дух музыки^—
музыки («Новый
стали
и.
зыка в душах людеи. Хмодак? Ф£Р
''намеки.
оборва-
ваться в какие-то хаотические з у
повсюду удав.
ЛЙСЬ. Заговорили
рР0ВУаНные лица».
ленные, удивляющие, f
за
TMР°ельная бакжающая напев-
Этим об ясняется
Jf5TM„ѵзыкальность прозы, как
ность
TMxa ~с^
нааваниях_
например y A. ьелого, выр
симфошя».
«Северная ^^'^^^ъное.
ВЬІ^екало и вообще
Из этой же ставки на б<^созна^л
и соответіствующии
стремленіие играть
«астроения,
подбор слов, выражающих неясные, y
одр0-
y Блока «бегут неве
Рнчь^и^Ле?едомые тени». У Баль-
дейный и редкий», «фо^иые
«прм-
монта — «виденья прозрачные ^Раизр
п
а
одбиралИіСь
обычно
^ереходные — лазоревый, лазурный, рс
зовый, красноватый, голубои.
В СООТВіеТСТВИИ с этим и видимый м<ир, дающийся в npô-
изведении, теряет часто свой конкретный и определенный
вид. На первое меісто выдвигается фантазия ноэта, его твор-
ческіий каприз, по своему располагающий элементы види-
мого м-йра nee с той же целью — вызвать необходимое ему
настроение.
Я — внезапный излом,
Я — играющий гром,
Я — прозрачный ручей,
Я —для всех и ничей,—
характеризует свое творческое «Я» Бальмонт. Отсюда —
употребление новых, совершенно неожиданных словосоче-
таний, призванных выражать какие~то новые, неясные, ми-
стические связи между явлениями.
«Ты прошла голубыми путями», «покраснели и гаснут сту-
пени», «я шскал голубую дорогу», «запевающий сон, зацве-
тающий цвет, исчезающий день, погасающий свет», «голу-
бая -скука», «фиолетоівые змеи мечтаний», «белое бездей-
ствие»,
«изумрудные планеты», «желтые собаки грехов»,
«ветви змеевидные», «переплеск многопенный, разорваняо-
слитный» —• вся эта образность, нашедшая широкое приме-
нение впоследствии y Есенина, a иногда пртгменяющаяся
и в совреіменной поэзии, построена на указанном принципе
ыарушіения обычных связей імежду явлениями.
По этой же линиіи идет и стремление подменить ясно чув-
іствуемую и ощущаемую действительность наімеками, сим-
іволами, тайной.
Есть намеки тайные
В будничных вещах,
Есть необычайные
Пропасти в сердцах.
(Бальмонт).
Поэтому какой-нибудь самый незначительный факт, самое
ничтожнейшее событие в обработке оимволистов пріиобре-
тает какой-то исключительный, оообенно глубокий и сокро-
венный смысл.
Порой навеет запах странный,
Его причины не понять.
Давно померкший день туманный
(
Переживается опять.
(Сологуб).
Или:
Ветер принес издалека
Песни весенней намек.
Где-то светло и глубоко
Неба открылся клочок.
(Блок).
117

Да и вюобще, на все оітисываемое, на всю действитель-
ность, даже на переживания и настроения накидывается ка-
кой-то покров тайны, неопределенности и неизвестности.
Поэтому вполне реальный образ дочери знаменитого хи-
мика Менделеева y Блока приобретает неясные, туманныс,
изменчивые контуры таинственн-ой Прекрасной Даімы, двоя-
щейся, зыбкой іи непонятной, — то она y него Вечная
Весна, Вечная Надежда, Таинственная дева, Недостижимая,
то просто Она, Дева, Заря, Купина и т. д ., и т. гі. Отсюда же
и это злоупотребление таинственныім «кто-то» и «что-то».
И кто-то может каждый миг возникнуть.
BOT, белый, встал, глядит из-за окна,
И я хочу позвать, кого-то крикнуть...
Раздался чей-то резкий крик: «Глядите»,
И кто-то вторил в гуле голосов...
Я шел по выжжениому краю
Каких-то сказочных дорог.
Я что-то думал, что — не знаю,
Но что не думать я не мог.
(Бальмоит).
Toжё иyБлока:
Кто-то на плечи руки положит,
Кто-то ясно заглянет в глаза...
Кто-то сильный и знающий...
Или:
Я знаю: ты здесь, ты близко,
Тебя здесь нет, ты там...
По улицам ходят тени,
»
He пойму — живут или спят.
И даже когда Блок уже обратил свой взор на землю, когда
в его надмирной поэзии стали сквозить гражданские мо-
тивы, и тогда даже, на основе своеобразной музыкальной
тональности, путем применения целого ряда повторов и того
же неясного «кто-то», реальные очертания фабрики y него
приобретают таинственный и зловещий характер.
/
В соседнем доме окна желты.
По вечерам — по вечерам —
Скрипят задумчивые болты,
Подходят люди к воротам.
И глухо заперты ворота,
Aнастене,—aнастене—
Недвижный кто-то, черный кто-то
Людей считает в тишине.
118
Фигура простого табельщика в инструментовке Блока вы-
растает в какой-то вещий, таинственный символ вроде «не-
кто в сером» Леонида Андреева.
А. Белый применяет этот же прием в прозе. В его четвер-
той симфоніии — «Кубок метелей» — y него все время варьи-
руется этот мотив. «Тамч в цветах ее под'езда, подглядел,
как в санях она пролетела куда-то. Из-за черных дверей,
в снежных хохот метелей, — бросался куда-то... Из-за черных
дверей, в снежный саѣан метелей бросались куда-то».
На следующей странице: «Звал туда же, туда же» (перед
этим не говорилось — куда).
И дальше:
«Чей-то тревожный окрик взлетел над городом: кто-то
копо-то куда-то звал...
Чье-то секущее лезвие, точио коса, протрезвоннло ів ок-
нах. Кто-то, бледнея, вскинул руками...
Жалкий дубовый гроб выплывал из мстельных греблей:
чьи-то похороны тащились куда-то...
Гюворил все так же, все так же...
Говорил с сооедкой о том же, о том же. Глядел все
туда же, туда же... Все Тот же, все Тот же зовет нас
туда же».
Эти мотивы чередуются между собой, повторяясь то на
каждой странице, то через несколько страніиц, то на стра-
нице несколько раз, каждый раз в разной формулировюе.
Эти повторы с слегка меняющейся формулировкой, харак-
терные для А. Белого, преследуют указанную выше цель
ооздания неопределенного, движущегося образа. А . Белый;
воплощая «зовущий порыв» іметелей, не раскрывает содер-
жания этого порыва, внушая читателю устремление в неяс-
нос «туда же, туда же». Для этой цели он применяет и еще
целый ряд приемов — смещени© плоскостей, замену ясной
связи между событияміи трудно уловимыми намеками, осо-
бым подбором слов и самой тональностью лроизведения,
достигая всем этим игры на полутонах.
«Чуть-чуть усмехнулась. Чуть-чуть покраснела. Чуть-чуть
наклонилась. Чуть-чуть отступила».
A пюрой для достижения той же таинственности y него
встречается «прием»... попросту говоря, сбивания читателя
с толку.
«Искрометная, как сапфіирная мюлния, мозаика рвалась
прочь от коня и ложилась на молочной конской спине ла-
зурным пятном. Слышался конский скок, который давню на-
чался и не мог кончиться.
119

Это точно она мчалась міимо усадьбы, где он гостил.
Это была ne она... нет она».
Или таюой, можно сказать, «стиль» в главе «Деточка»:
«Она ниспала с небес пустых, но атласных.
Лукаво серебряная ее туфелька застряла там в снежке.
ГІод ней был хаюс, вокруг нее он струился, и она, чьей-то
отброшенная ножкой, скѳльзила по свиставшим долнам,
зыблемым легхо контурам, рисовала теневой контур тене-
вой летучей игуменьрГв теневом клобуке, в воздѵшно лззду-
том, словно воздух черной ночи, виссоне и с іветряным то-
ком, как пасторский посох, острорежущим из холодных ее
,рук».
Для всей совокупности этих приемов символизма харак-
терно одно стихотворение Блока:
Мы всюду. Мы нигде. Идем,
И зимний ветер нам навстречу
В церквах и в сумраке и днем
Поет и задувает свечи.
Здесь уже много туману, но одно ясно: ветер, гуляя в пу-
стых церквах, задувает свечи. Факт не столь важный, но
хотя бы определенный.
Но в следуюіцей строфе эта уверенность пропадает:
И часто кажется — вдали
У темных стен, y поворота,
Где мы пропели и прошли,
Еще поет и ходит кто-то.
Уже появляется таиногаеный «кто-то», являющийся теныо,
лишь следом кого-то, и этот «кто-то» начинает івнушать
страх.
На ветер зимний я гляжу:
Боюсь понять и углубиться.
Бледнею. Жду. Но не скажу,
Кому пора пошевелиться.
Оказывается, и еще есть кто-fo, который еще не шеве-
лился, но одно ожидание чего-то внушает уже страх и тре-
пет.
Я знаю все, —-
крепнет голос поэта,—
Но мы вдвоем —
все.- таки напоминает юн: —
Теперь не может быть и речи, —
окончательно решает поэт, —
Что не одни мы здесь идем,
Что кто-то задувает свечи..
Ну, кто же в конце-концов задувает свечи? — законно
спрос-ит читатель, готовый принять бога, дьявола, чорта, не-
чистую силу, сологубовскую иедотыкомку, клычковского
Антютика, кого угодно — только что-нибудь определенное.
A определенности-то как-раз нет іи нет.
г
«Только бліизорукие в вопросах духа ищут ясности в сим-
волах», — глубокоімысленно ответит ему А. Белый («Симво-
лизм как миропонимание»).
«Тайна» — вот цель поэта.
Интересно отметить, что даже в этом частном сравни-
тельно 'случае применения того или «ного приема мы видіим
y символистов только развитие элементов, встречавшихся
y Владимира Соловьева. Так, среди его стихов мы встре-
чаем следующее четверостишие:
Что-то здесь осиротело.
Чей-то светоч отсиял.
Чья-то радость отлетела.
Кто-то пел и замолчал.
Иліи:
Из намехов кратких,
^
Жизни глубь вскрывая,
ГІоднималась молча
Тайна роковая.
И это вполне понятно, так как к этому обязывает един-
ство формы и содержания.
«Мы не смеем пребывать лицом к лицу с ісущностыо,—
пишет Г. Чулков, —• мы приближаемся к ней лишь на мгно-
венье... И вот художник благоговейно облекает тайну полу-
прозрачным покровом, a мы, распростертые на земле пред
алтарем неведомого, молимся тайне с сладким волнением»
(«Светлеют дали»).
Сущность жизни стала недостижима и враждебна буржуа-
зии и превратилась в зловещую роковую «Тайну»
Зародившись в эпоху нарастания первой революции как
буржуаэно-дворянская реакция на нее, символизм по суще-
ству таким остался и © годы реакциіи. Если в 1905 г. не
только такие пришедшие в к-онце-концов к пролетариату
поэты, как Блок, « Брюсов, но даже Бальмонт и Сологуб
пытались статьч^певцами революции, увидя в ней освобож-
дение своего гипертрофированного, интеллигентского «я»,
то наступившие годы реакцріи повлекли за собой не только
восстановление, но даже усиление, большую теюретическую

обоснованность религиозно-імистических влияний в литера-
туре, поскольку прошедшая революционная волна ггоказала
всю реальность и ожесточенность класовой борьбы. Поэтому
в іпредыдущем изложении система взглядов символистов как
предребблюционного периода, так и годов реакции рассмат-
ривалась как единое целое. Теперр юстается коротко оста-
новитыся на некоторых особенно^выявившихся в годы реак-
ции общественных взглядах символистов.
Классовый смысл эти-х взглядов выболтал журнал Мереж-
ковских «Новый путь», когда накануне пятого года редак-
ция этого журнала была «укрегілена» такими «идеологами»,
как Булгаков и Бердяев, когда рядом с мистическими и эстет-
скими стихами віидное место заняли статыи о крестьян-
ском вопросе, © крушении капитализма, избирательном
праве, когда даже Чернышевского (против которого в
1903 г. в тоім же журнале гшсал Философое) в угоду вре-
мени об'явили «близким» и «родным», увидев в нем. «живую
и мыслящую ,душу». В статье «Крестьянский вопрос в Рос-
сии» (1904 г.,
октябрь) некий Яснопольсішй пишет: «На-
стало время вывести народ на новый путь, или он сам пе-
рейдет на него». Если перевести это заявление на истори-
чески проверенный политический язык, то мы здесь увидим
явную зубатювскую установку, іведущу-ю начало от Достоев-
ского —; Победоносцева: уловить пробуждающуюся актив-
ность масс и .переключить ее <с чисто политического пути
на путь религиозно-мистических исканий. И здесь начинать
приходится с стяжавшнх себе печальную известность рене-
гатов марксиэма: Булгакова, Бердяева и др.,Чвершивших
позорный путь от імарксизма до кадетизма и дальше. Это
для них «идеализм стремится выполнить отноеительно со-
циального идеала ту службу, которую в марксизміе служнт
эконоімический материализм, являясь новым фундаментом,
оіодведенным под старое здание» (предисловие к сборнику
«Проблемьгидеализма»). Это для них «проблема о должноім
и нравствснном іидеале» играет определяющую роль в об-
ществениом продесое, и это для них самый этот нравствен-
ный идеал, есть не порождение общественных условий, клас-
совой борьбы, a отзвук вечного божественного начала
в душе человека, кантовскюпо катепорического императива.
И что можно ждать от людей, для которых «высшая санк-
ция жизни может быть только религиозной»?.. «Последний
завершающий синтез может быть только релилиозный»
(Бердяев, «Философия и жизнь»)? Только поповских про-
поведей вроде следующей заповеди г. Бердяева: «Нужно
человеком быть, и своего права на образ и подобие боже-
122
ства нельзя уступить ни за какие блага мира» («Эгическая
проблема в свете фнлософского идеализма»), или перепевов
гениального «духовидца» и пророка ренегатства Достоед-
ского: «Если нравственная жизнь составляет истинное при-
званис человека на земле, страдание віоегда останется не-
устранимым. Страдание нравственно необходимо для чело-
века» (Булгаков, «Основныс проблемы теории прогресса»).
. BOT почему получился тесный блок идеологов богоіиска-
тельства.,
декадеытства и рёнегатов марксизма. При этом
надо отметить то рсобенное_внимание, какое идеологи дека-
' дентства обнаруживали ко всем іпроявлешіям ревизмонизма
в марксиэме, не только русском, но и мнровом, старательно
разыісйиів¥я тючки соприкосновения и перекликаясь с ним.
Так, в упоминавшейся уже статье «Искуоство и жизнь» Фи-
лософов, будущий редактор газеты «Молва», подстрекав-
шей Горгулова, предупредительно раскланнвается с одним
из лидеров II Интернационала, небезызвестным Эмилеім Ван-
дервельде, будущим министром и защитником эсеров, по по-
воду выхода его идеалистическо-ревизионистской книги
у«Бегство в города и обратная тяга в деревню». К каждой
главе этот, с поззоления сказать, социалист берет эпигра-
фами цитаты, надерганные нз Верхарна. Среди них встре-
чаются, нагіриімер, такие: *
«Сколько людей, носителей лика божия, обладая само-
стоятельным внутренним миром, погублено, растоптано- по-
бедоносным шествием истории к светлому будущему».
Или:
«Что значат все эти бедствия, годы бесславия и та бездна
пороков, в которой волнуется город, если настанет день,
когда рассеется туман, рассеется дым и появится новый хри-
стос в лучезарном блеске, возвыоив человека до себя и окре-
стіив его огнем новых звезд».
Эпиграфы самые подходящие для вюждя II Интернацио-
нал3) — как-будто ничего лучше нельзя было найти y Вер-
харна.
И вот г. Философов проводит параллель: «В.ерхарн и Ван-
дервельде — такое сопоставление имен может смутить чи-
тателя», — сам очевидно смущаясь, начинает Философов. Но
потом, чуя в Вандервельде родную душу, своего человека,
«друга человечества», он все болыпе и больше оправляется
от первого смущения. «Как культурный <сын культурной
страны, Вандервельде подошел к поэзии Верхариа изнутри,
совершенно бескорыстно», «дух лоэзии влился © его ста-
тйистические выкладки».

«Получается красивое изложение марксизма, — все боль-
ше восторгается Фіилософов,— a главное (главное! — Г. М .)
внутренняя связь с поэтом, связь с вечным».
Рубикон перейден, заветное слово сказано, и совсем осме-
левший мракобес и будущий активный эмигрант запани-
братски похлопывает по плечу лидера II Интернационала:
так-то, імол, брат Вандервсльде... мы того... гюнимаем друг
друга. Он понимает, что «работа около социалистических
идеалов (словечко-то, словечко-то ка-кое, нарочно не приду-
маешь! — Г. М .) — работа чисто техническая» и нуждается
в оплодотворяющем религиозном идеале. «Верхарн,. как
птица
вечности, носится над выкладками Вандервельде
и клекочет о мире ином... Мистический голос поэта осво-
бождает социализм Вандервельде от того умственного боіся-
чества, которое»... « т. д .
A мы знаем, что такое для г. Философова босячество!
Другой ітример переклички с ревизионизмом, на этот раз
германской 'Содиал-демократни, мы видим в том же «Новом
пути» (1904 г., август) в рецензии некоего С. К . на сбюрник
«Очерки реалистического мировоззрения». «Шаг за шагом
немецкие рабочие партии приближаются к эволюционной
системе. Жизнь сильнее и значительнее догматов... Реалисты
утратили веру в эту роковую катастрофу, которая должна
свершиться в недалеком будущем (мировая революция. —
Г. M.), a идеалисты уже приближаются к тому миросозер-
цанию, которое одно только может осветить жизнь вс- всей
ее полпоте».
Два конца одного кольца сходятся, образуя единый по-
рочный круг мистики и идеаліизма. Мудрено ли после этого,
что последовательные символисты, для которых « >сам мир-то
исчезал, превращаемый ими в вымысел «творческого я» и
в проявление божественной «реальности», применяліи свое
мировоззрение и к общѳственньш вопросам.
Исходя из полюжения Владимира Соловьева, что история
человечеокая, вся мировая жизнь есть «воплощение боже-
ственной идеіи в мире», А. Белый тоже считает, что «рели-
тиозный принцип венчает принцип социальный» («Луг зеле-
ный»). В соответствии со всем своим телеологическим миро-
воззрением, он ісчитает, что «общественные цели не исчер-
пываются пониманпем общества как некоторой самоцели»,
так как это «повергло бы нас в центр механических идей»
(материализма). Поэтоіму он принимает «целесообразность
как руководящий прннцип социальной жпзни». Но так как
общественные цели «не могут корениться ни в отдельных
индивидуумах, ни в сумме индивидуумов», то «область их - -
стало-быть, область трасцендентального идеала», т. е ., по-
русски выраікаясь, — боженьки. Два пути видит А. Белыи y
пореволюціионной Росоии: «родной аромат зеленого луга
(пагриархальная Русь. —
Г. М .) « огненный, словно пышу-
щий раскаленным жаром железоплавильных печей» (капи-
тализм.
Г. M.). А . Белый, учитывая опыт революции, пред-
лагает ' свой путь — «взорвать юбщественный механизм
и иттіи по религиозноіму пути для ковіси новых форм жиз-
ни>>, т. е . по существу путь демагогии и мистификации. «Ог-
рицая догматы православ-ия, принимаем релшшозные ' сим-
волы; отрицая догматы марксизма, принимаеім символы
преображения земли» («Луг зеленый»).
Здесь мы видпм явыое, последовательное и сознательное
развитіие учения Достоевского о религиозном преображеідаи
жизни.
«Признаниеім Достюевского русская интеллигенция
признала свою религиозную связь с народом (жпвои До-
стоевский! — Г . М -К Она іпойдет туда, куда призыівал До-
стоевсюий, — к религиозноіму будущему нашей страны»...
Все это перепевы «Днеівника писателя», религиозного,
реакционного народничества, навеянного ангелом-храните-
лем русского самодержавия — Константином Победоносце-
ВЬІМ.
To же религиозное народничество мы видиім и в мечтах
Вяч. Иваінова о народе-художнике. «Язык поэзии должен
прорасти и уже гірораегает из подпочвенных корней народ-
ного слова, чтобы загудеть іголоаистым лесом всеславян-
ского слова». Опять <идея Достоевского о «всеславянстве» —
идея русского империализма. Отсюда особый -интерес к на-
родной старине.
Народные поверья—
Неполные страницы,
Разрозненные перья
От улетевшей птицы.
(Бальмонт, «Жар-птица»).
Отсюда поэтическая инструментовка народных поверий,
ворожбы и заговоров (заговор на поісаженье пчел в улей,
заговор оеми ветров, заговор на 33 тоски и т. д .) . Отсюда
подбор слов — сварбог, стрибог, триглав, бог-посвист, бел-
бог, чернобог, упряг солнца, ведогонь, посолюнь, лествица,
лимонарь и т. д.
Под флагом Достоевского идет и другая демагогическая
попытка. протащить религию под маской «революционных»
слов — это Мережковский. В книге «Пророк русской рево-
люции» он по-ісвоему гподвюдит итоги первой революции.
125
ч

Он считает, чтю самодержавие безбожно (!), a стихия на-
родная полна рел-игиозности (по Достоевскому).
«Огсутствие религиозной идеи в русской революции,—
пишет Мережковский, — свидетельствует о том, что ее на-
стоящий фазиіс очень ранний... Революціия в настоящем —
социально-политическая, в будущем — неизбежно религиюз-
ная... Религиозная революция — предельная и окончатель-
уая, ниспровергающая всякую человеческую власть, всякое
государство».
Таковы уроки 1905 г. по Мережковскому. Социально-по-
литіическая революция — ерунда, мелочь, о которую и руки
не стоит марать. Уж революция, так революция «оконча-
тельная», релишозная! Знай наищх! Поэтому долой безбож-
ное самодержавие («долой самодержавие»— наиболее мас-
совый лозунг в 1905 г.), да здравствует обновленная, рево-
люционная религия и религиозная революция, іидущая из
глубины стихии народной, «народа-богоносца»!
Но дальше всех гіо этому пути «потрясания основ» пошел
так называемый мистический анархиэм, проповедуемый
в годы реакции пестрой группой символистов, об'единив-
шихся вокруг сборников «Факелы».
«С точки зрения позитивизма, — пишет там идеолог этого
т^чения Г. Чулков, — освобождение возможно только во
внешнем плане нашей жизни» («Об утвержденииЧличностіи»).
Мейер («Бакунин іи Маркс»), проводя параллель между
представителем мелкобуржуазного социализіма Бакуниным
и основоположником пролетарской идеологии Марксом
(конечно не в пользу последнего), тоже ставит в вину
Марксу и Энгельсу то, что, «когда они говорили о свобод-
ной^ личности в свободном обществе, они имели в виду не
свободное «я», a эмпирич-есюое существо», т. е. не «духов-
ную личность», a того конкретного эемиого человека, ко-
торым каждый из нас себя ощущает. Все это слишком узко
для мистико-анархистов. Для них «идея последнего осво-
бождения — центральная идея». На іменьшем они не ми-
рятся.
«Мы не стремимся к единоглаоию (это нарушит самостоя-
гельность самоценных духовных сущностей.— Г. М.). Лишь
одно сближает нас, —пишут они в предисловии ко 2-му
сборнику, — непримиримое отношени© к власти над челове-
ком внешних обязательных норм. Мы полагаем смысл жіизни
в искании человечеством поіследней свободы. Мы поднимасм
наш факел во имя утвер'ждения личности, во имя свободного
союза людей, основанного на любви к будущсму, преобра-
женному миру».
^
Итак, мы за революцию! «Мы там, где революция. Но мы
не толькю разрушаеім (вернее — не думаем о разрушении. —
Г. М .), но іи оозидаем. Но созидание наше воецело чуждо
механическому. Наше творчество — творчество любви»
(Чулков). На нашем языке это —быть против революции,
мешать ей, извращать и губить ее,
Эта ісловссная активность, основанная на теории мистиче •
ского энергетизма Вяч. Иванова, тоже одного из вождей
группы, распространялась на всю вселенную. Потрясать, так
потрясать!
Несказанная воля мне сердце зажгла,
Нерожденную землю об'емлю, любя,
И колеблю узилище мира.
(Вяч. Иванов, «Музыка»).
Или:
Древний хаос потревон<им,
Космос скованный низложим,
Мы ведь можем, можем, можем!
Только пламенней желанья,
Только ярче ликоваыье—
Расколдуем мирозданье!
(С. Городецкий).
Между іпрочіим здесь, пожалуй, заложено начало того кос-
мизма, который захлестывал пролетарскую поэзию первых
лет революции.
В период, когда гегемоном революции становился, вернее
уже стал пролетариат, гіротивополагавший революционную
сознательность мелкобуржуазной стихийноісти, когда этот
класс только-только начал собирать оилы после понесенного
поражения, чтобы возобновить борьбу за свои исторические,
земные цели, буржуазия через свюю интелліигенцию пыталась
Ейпрыснуть в его движение сильную дозу анархизма, мисти^-
цизма, чтобы внести путаницу в ряды. Таков социальный
смысл мистического анархизма.
Ko всем этим идеологическі-гм вьгвертам вполне примени-
,мы слова Маркса о представителях реакционного романтиз-
ма того времени. «Так как действительное положение этих
господ в оовременном,. государстве далеко не ооответствует
то'му представлению, которое они іимеют о своем положе-
нии, ибо они живут в мире, лежащем вне действительности,
так'как сила воображения заменяет им ум и сердце, — оніи,
не удовлетворенные практикой, по необходнмости прибе-
гают к теорин, но к теории потустороннего мира; к религии.
В их руках религия приобретает полемическую, полную по-
127

литических стремленіий горечь, сгановясь болсе или менее
сознательно покровом весьма ісветских, но вместе с тем
и весьма фантастических воіжделений» (Маркс, «Статьи и,
гіисьма» 1837—1844 гг.». Гиз, 1923 г., сгр. 116).
И, ка« бы подтверждая правильность этого анализа
Маркса, которого он конечно не читал, Мережковіский боль-
ше чем через полстолетия, іюдводя итоги сво/иім релитиозно-
политическим пророчествам, пишет: «Во всяком случае, Ha-
ina бесконечная религиозная надежда только в нашем беско-
нечном политическом отчаянии» («Пророк русской реіволю-
ции»). Иногда, оказывается, и Мережковскіий мог правду
говорить!
Итак, вместо об'ективной действительности — пережива-
ние или потусторонняя «реальность», вместо факта — намек,
вместо причинности — целесообразность или творческий
произвол художника, вместо познания — мистіическая ин-
туиция, вместо идеи — настроенис, вместо социальной борь-
бы — духовная свобода, вмссто определенной догматиче-
' Ской религии — неяснос «томление к"иным бытиям», — та-
кова в краткіих чсртах философия симвюлизма.
И вся эта философия проводилась не только в специаль-
ных теоретических статьях и книгах, но и во всей литера-
турной практике символнстов, воплощаясь во всей их бога-
тейшей образной сиістеімс.
Религіиозная проповедь, в широко/м смьгсле этого слова,
получала такиім образом расширенную идеологическую ба-
зу. Все больше и бо-льше проникая в поэзию, сочетаясь
с эстетством и эротикой и даже порой вытесняя их, мисти-
цизм обволакивал сознанне читателя, зачарованного музы-
кальностью и образностью утонченного стихіа.
Этим определялась и социальная роль символизма. «Ужас
перед дряхлеющим миром, над которьим занесена секира»
(А. Белый), — вот социальный источник символизма.
В эпоху, когда пролеггариат, вооіруженный философией
марксиэма, выступал как гегемон революции, когда в лите-
ратуре горьковский буревестник был голосом революцион-
ного романтизма, — символизм был попыткой блока господ-
ствующих классов противопоставить развивающейся идео-
логии пролетариата овою идеологию, -идеологию философ-
ского идеализма, мистицизма « эстетства.
Доказательство от противного
(Андреев, Арцыбашев, С. Юшкевич)
Если символизм был одной из наиболее ярких и обосно-
взнных форім реліилиозного влияния в литературе, то это
вытекало из самого существа его философии — замена ре-
альной действительнюсти бссплотными символамн никуда
кроме боженыш « не могла привести.
Но — таков уже был дух эпохи — в эту же точку, к этому
же неизбежному боженьке вела и другая, уже реалистическая
в своих исходных момѳнтах -струя дооктябрьской литера-
туры: Андреев, Юшкевич, Арцыбашев — с одной стороны,
Бунин, Зайцев — с другой.
Еще Некрасов отмечал начавшийся уже в его время гіро-
цесс буржуазного перерождеиия русской интеллигенции
(«Современники»). Шедшая в 60-х —70-х гг. в основном под
знаком народнических идеалов, она в последующие годы,
когда нцодничество было разгромлено, все больше и больше
подпадйа под буржуазное влияние. Развивающіийся капита-
лизм создавал своих «спецов», брал представителей интел-
лигенции к себе «в услуженіие», превращал их из независи-
мых яюобы, «кріитически мыслящнх личностей» ів овоіих іпри-
казчиков. Эгот процесс сращивания с буржуазией проходил
далеко ие безболезненно, іон вызывал в среде интеллиген-
ции и соответствующие процессы диференциации, расслое-
ния: лучшая, передовая часть ее протестовала против этого
сращивания и примыкала к развивающемуся марксизму, при-
слушиваясь к горьковскому буревестнику, другая — шла на
него полностью и целиком, a третья — наименее устойчнвая
часть — одной стороной своего мелкобуржуазного бытия
боялась этого подчинения капиталу, a другой —боялась
борьбы с капиталом, шагающим с такой непреклонной, с та-
железной нѳизбежностью.

BOT настроешя этой ішследней части
интеллигенции
и выражали Л. Андреев, Арцьібашев m Семен Юшкевич
y которого, кроме этого, еще сказалось влияние националь-
ного гнета, висевшего над евреями в царской Росоии.
Разоряющаяся мелкая буржуазия, живущая под двойным
гнетоім — победно шагающего крупного капитала и нацио-
нальной травли, — вот основцой социальный іслой, отражаіе-
мый Юшкевіичем.
Мелкий, неуверенный в завтрашнем дне ломбардный пе-
рекупщіик, кабатчик, разоряемый введением винной монопо-
лии, владелец дома, подлежащего продаже с молотка, м-ел-
кий лавочник, гоняющийся за покупателем, ремесленник, ра-
бочий, весь еще полный мелкобуржуазных тенденций, ин-
теллигент и наконец просто евренская беднота, неизвестно
чем живущая, — таков міир Юижевича. И никто из них не
чувствует юебя прочно в ж-изни, никто не )лверен в завтраш-
нем дне, над всеми в той или тгной степени, в той или иной
форме висит грозный призрак разорения, нищеты, паупе-
ризаціии. «Всю жизнь топор висел над ее головой, пока со
всей силой не опустился на шею», — думает о своей жизни
Соня Розенова, вспоминая, как она «перешла из 'мягкой крю1-
вати на железную жесткую», как она «подхватывалась по
утрам, в диком страхе спрашивая 'себя, чем она оплатит кре-
диторам». И «ей хотелось летаргии, сна, сумасш-ествия, лишь
бы не сознавать настоящего» («Распад»). У Давыдки («Ка-
батчик Гейман») «на плечах, кроіме семш, -ещ-е сидят тесть
и теща, и ему остается тольіко одеть петлю на шею». У Аз-
риля (там же) «делая куча детей, и я вынужден буду уто-
нуть, -если бог мне не поможет».
Но «все сердца заперты на ключ» («Наши сеістрьв^), и ни-
кто не помогает этим мелким буржуа в их борьбе ва само-
стоятельность, за старую, привычную жизнь, за свою долю
в капиталистической эксплоатации, никто не может ломочь
в этой жестокой, звериной борьбе воех со всеми. «Ра-зв-е не
всякий сам за себя, разве /йе всякий борется со всеми?»
(«Распад»), Да, каждый сам за себя, и только в своей лов-
кости, в овоей хитрости, в своей подлоісти он может найти
оружие в этой борьбе. «Нельзя быть честным» («Распад»)
в этой борьбе, ибо заюон капиталистической конкуренции не
имеет ничего общего с честностью, «ельзя быть полйоцен-
НЬІІМ челов-еком в этой борьбе, ибо человек в кап-италисти-
ческом обществе — только точка приложения капиталов.
«Я уже не челов-ек, и ты не человек — мы нищи-е», —-говорит
разоряющийся домовладелец Розенов своей жене («Рас-
пад»). Нет настоящей человеческой жизни в этом мире. «Нет
130
настоящего смеха, нет и радости, ибо всюду много ртов,
всюду хотят хлеба, вісюду нищета, завясть и ненасытное же-
лание, и возле каждого, протянувшего руку, стоит ближний
с раскрытьим ртом и острьши зубами. Нет веселья, нет на-
стоящей радости» («Распад»). «Огонь мук іи страданий, сжи-
гавший бедны-е юердца, их жажду о капле счастья, о куске
обеспеченного хлеба»,—вот чем живет большіинство героев
Юшкевича. «Продать выгодно», открыть выгодную молоч-
ную лавочку, трактир, где продавать по 8 копеек стакан ни-
чего не стоящего кипятку, открыть свою мастерскую, уехать
в Америку и спрйтаться там от невыносиімого националь-
ного гнета, одним словом, тихое еврейское счастье — таков
идеал многих и мнолих из этих героев.
Но не его проповедует Юшкевінч. В романе «Леон Дрей»
он дал едаии и ядовитый образ стяжателя и эгоиста, и вооб-
ще к идеалу меіцанского еврейского счастья он относіится
в лучшем случае с мягкой улыбкой и теплюй грустью о егю
неоісуществимости. Для него проблема социального зла
сто'Ит более TparHnecKm.
«Отчего, отец, сильные мучают слабых, отчего?» — спра-
шивает юноша Эли. Он всматривается в жизнь іи «одни стра-
дания, только страдаеия» видит кругом. «Земля устала!»
Он читает книги, изучает вчерашние дни человеческіие, и там
«из тьмы веков выступало человечество, жалкое, истомлен-
ное, и он видел покорных с печальньши глазами, — под жер-
нова шли все, хрустели нх кюсти, дымилась mx кровь»
(«Эли»).
Знает лн Эли, знают ли прочие герои Юшкевича, знает ли
сам Юшкевич причіину этих страданий, законы человеческой
истории, пут.и улучшения человеческой жизни?
Нет, как представители мелкой буржуазии, они не могут
п>*нять всей законоім-ерности жизни, жизнь іим кажется «слож-
ной и мучительной загадкой», какой она представляется уми-
рающему, не по-дегски фйлософ^твующему -маленькому Гер-
шону («Нѳвинные»), «Я ничего не понимаю, ничего», — кри-
чит Ханка («Наііги сестры»), вьгнужденная голодом «ходиіъ
к мужчинам». «Что человек? Глупость... Кусочек глупосги»,—
дума,ет Давтд над постелью сына, уміирающего от удара
камнеім, полученного во время еврейского погрома.
И на все это, подобно маленькому Гершону, Юшкевич
неизменно повторяет — «над этим нужно подумать, поду-
мать, подумать». Кому нужен «тот ужа-с», от которого y ста-
рика Давнда умирает «толстенький, такой веселенький Ле-
вочка?»...
«Я хюжу к мужчинам -т - зачем нужно так?» —
спрашивает Ханка. «Чахотка доллсна существовать, и кто-

шон, a с ним и саім Юшкевич, отвечает вге телт wp ,, „
же • «над этим надо ;подумат'ь, подуматЬподуиіTM Но
что может придумать одижжий и слабый ілоЖ что «п
2г°о
^ «k^TC^
2-
S
S^SSLÄr
STES^T"' 0НИ' П0Д0бн0 ЭTM> только Гвздрагивают
от оессильного гнева», «сжимают кулаки и грозят комѵ тп J
И социальное зло, юторваююе от соцааёьХ ковнёй ли'
Ціенное полного осмысливания его, как y ДостоевскоTM
Z
У других представителей мелкой буржуазиипрететм 2
ту же, предначертанную автюром функцию «Потянѵляг,
длинная, угрюмал улица с фомря>£; слабо светившёми
Здесь было тихо « «-ертво. Неподвижными призрак~ёя
TM0?чё HaS;)K И лб
а
Ь' ПРИСЛУШИВаЯСЬ К Чему
"
то
нездёшнему,
китче наш»), И даже простьіе человеческие чувства и отно-
132
шения тоже приобретают мистичесшй смысл («Ита Гайне»,
«Человек»).
Поэтому и японская война, имевшая вшолне определен-
ные и поддающиеся полному осознанию причины, y него, как
и y Л. Андреева («Красный смех»), принимает тот же мисти-
ческіий характер. «Никто не знал, почему начали воевать, по-
чему стало нужным, чТобы юдна сотня тысяч людей убивала
другую сотню тысяч людей... Грозный мрак, нависший где-то
злым пугалом, сгущался, приближался...
-и
в этом безумном
и страстноім вихре завертелось все живое, все неодушевлен-
ное в стране» («Левка Гем»). Непонягный, «незримый кто-то»
стоит над человеком.
A человек?
Где выход из этого мира страданий и безнадежности ?
Два пути открываются человеку <из этого мира — путь под-
чинения, смирения к путь борьбы. И оба эти пути пробует
Юшкеівич.
«Точно стальной, закаленный молот, мерно и неослабно
жизнь падает на человеческую волю и, раздробляя, делает
ее мягкой и покорной» («Невинные»).
И Юшкевич дает целый ряд образов, проповедующих
именно этот путь подчинения, покорности судьбе.
«Мы
знаем теперь, почему мы мучиліись, — говорит Мотя в
«Кабатчике Геймане», — почему мы перебегали из одного
места в другое, почему нас сжигали, реэалй, убивали: это
было нужно, чтобы выполнилась божья воля». «Укрепитесь
хорошо на ногах, — проповедует он дальше, — согните в по-
следний раз ваши спины и задавите-крик на устах». «Разве
в жизии нужно брать злом, силой? — вторит этому Песька
(«Левка Гем»). —
Надо раскрыть все- слабые места свои.
Надо давать увидеть свою слабость... Зачем гнев, зачем на-
силие, когда есть сердце? He надо бороться, не надо. Ни-
когда не надо. Вот правда». «На то он и бедный, чтобы -му
худо было, — говорит Дьяк («Человек») — Положено так
терпи судьбу свою».
«Зачем спрашиваешь? —©твечает старик Сем на бунтар-
скіи»е вопросы Нахомы («Голод»). — Молчания Он хочет
и любви. ГІокорностіи Он хочет и любви. Оміирения Он хо-
чет... BOT вверху стоит Он и смотрит на дела своих рук.
Смотрит Он на шествие людей своих к Нему. И отмечает
одних и отмечает других... Все должно быть, что есть на
земле... Господи, люблю тебя. Несправедливость люблю
Івою, ибо она справедливость, жестокость люблю Твою.
Люблю Твою правду, мне непонятную, и все, что кажется

Твоею ложью. Делай ісо мной, что хочешь, «бо верю в Твои
>лути».
«Таюих вопросов задавать нельзя, — отвечает мать ра
мировые вопросы философствующего Гершона, — потому
что не в нашей ©ласти ответить на них. Мы, Гершеле, долЖ-
ны быть слепы, глухи, глупы во всем, что выше нашего по-
нимания. Мы должны тихо, без шума провести нашу жизнь,
подаренную <нам Тем, Кто правит вверху. A все остальное,
дорогой мой, само собой приложіится, ибо обо всем и за
всех уже подумал Тот, Кто правит івверху» («Невинные»).
Принимает ли Юшкевич эту проповедь непротивления,
смирения и подчинения незримому року?
He 'совсеім. К носителям ее <он относится с мягкой грустью
и жалостью. Он даже пытается противопоставить им образьі
борцов и протестантов. Но и в этом он исходит из идеали-
стическо-мистическнх посылок. «Бывают минуты, «когда над-
ломленная воля доходит до предела своей сжимаеімостй,
и тогда истинное величие человеческого духа вырастает
вдруг, и царственный смысл его владычества над миром ста-
новіится ясным и неотразимым» («Невинные»).
И Юшкавич дает нам образы этого восстания человече-
ского духа против стихийвого мира.
«Ах, бог, что он там думает на иебе?» — укоризненно
спрашивает Аниска в «Кабатчіике Геймане». «Плачьте, плачь-
те, несчастные люди, — тихо шепчет Эли (там же). —Плачь-
те, и я с ваіми буду плакать вместе « молить этого глухого
бога, чтобы он нахонец помог вам, и этим большим изму-
ченным тысячам, и каждому еврею, где бы он ни жил на
земле».
:
I1
Здесь еще легкое броіженве, наімек на протест, из кото-
рого вырастает гневная, обличительная речь Нахомы («Го-
лод»), «Что ты делаешь, гоісподи? Оправдай оебя, оправ-
дайся перед нами, отвечай. Вска ждут, несправедливоість
твоя растет с векаіми, люди уже не в силах страдать. Ты от-
вернулся. Так отчего же ты мучил? Зачем держал тьмы в
заблуждении? Разве не моігли мы силой своей победить
силу, взять власть и уничтожить зло? Несчастный обман-
щик, Ты. He простят тебе люди твоего обмана».
Пытается Юшкевич дать и положительные образы рпосле-
довательных борцов (Лева в «Распаде», «Эли»), но эти об-
разы расплывчаты « даже мистически неясны (Эли).
Что же мы получаем?
По двум путям идут герои Юшкевича — по путіи1 смире-
ния, утверждения в жизни и по пути протеста и борьбы.
Одних он жалеет или клеймит, других он уважает, но не
•идет за ниміи, ибо они в бунте своем слабы и бесіюмощны,
не до коица' бунтовщики и или смиряются, или попибают,
или не находят практических путей в своем бунте.
Что же остается?
Остается то же общее Я. Андрееву іи Арцыбашеву созна-
ние бездны, непонятного противоречия жизни, из которого
нет путей живому человеку. Да, именно живому человеку.
И здесь открывается третий путь, который сам собой на-
праштівается при не-признании других путей. Это — ісмерть.
И в «Miserere», абстракт«о-мистической символистической
драме, «аіпіисанвой уже ів самый разгар политической реак-
дии, мы иаходихМ утверждение эгого пути. В ней мы видим
тех же людей — евреев, что и в предыдущем творчестве, но
вое 'это, 'как и в драмах JI. Андреевалишенное ллотіи^ и
крови худоіжественвой лравды, которая так волновала ів бо-
лее ранних іпроизведениях Юшікевича. Но проблемы в ней те
же, только обостреніньге реакцией, фактом разгрома револю-
ци:и. Тс же ІПОІПЫТКИ борьбы, та же левозможьюсть ее, то же
противопоставление ей проповеди непротивления и смире-
ния. Только тот выход из неразрешимого противоречия —
неприемлемости смирения и невозможноети борьбы, котю-
рый раньше больше чувіствовался « угадывался читателем,
теперь выражен ясно и определенно. Это — смерть.
Узкий мостик отделяет страшную, кошмарную жизнь от
всеразрешающей и всеприміиряющей смерти. «Такой малень-
кий мостик, a как трудно его перейти», — этими ^словами
маленького Эли и заканчивается эта драма мелкобуржуаз-
ного плсателя, стоящего между бунтом и смирением и ухо-
дящего от этого противоречия в проповедь смерти'.
И уж до самой последней черты в этом направленяи до-
ходит Арцыбашев. Это — лаибюлее огкроівенный, наіиболее \
ярый и циничный выразитель настроений буржуазной интел-
лигенции, ее шатаний, -ее ухода от конкретно-политической
борьбы в мир эротими, с одной 'Стороны, и в дебри неразре- I
шимых «імировых» вопросов — с другой.
,,г Начал он, как и Андреев и Юшкевич, с реалистического
пюідхода к жизни, в котором нашел выражеиие его первона-
чальный слабенький либерализм и некоторый протест про-
тив полицейского режима царской России («Саша Туманов»,
отчасти «Бунт», «Конокрад» и др.)-
Но уже в однш іиз ранних рассказов Арцыбашевд («Ужас») J
появляются элементы, из которых вырастет его проповедь
эротики « саімоубийства, воплощенная в абстрактно-симво-
135

9
•
f/
:
лическіие образы, лишецные человеческой плоти и крови.
Эта исходная точка—фбунт индивидуалиста против ужіаса
жизни, протіив кошмаров, тяготеющих над человеком.
В дальнейшем эти семена вырастают в буйный цвет махро-
вейшей реакционности. Арцыбашев — умный, культурный
и сознательный реакционер. Он стоит «на уровне идей свое-
го времени», учитывает дух эпохи и ловко использует его
для обоснования ісвоей философиіи.
Он прежде всего, конечно, за правду жизни. Правда жиз-
ни — BOT тот лозунг, за который Арцыбашев потов драться
до последней капли крови.
" «Для нас, маленьких земных муравьев, іможет быть один
бог, бог, лица которого мы не можем знать теперь, бог не-
ведомый и страшный, к которому мы должны стремиться
и не можем не стрѳмиться, ибо стремление заложено в че-
ловеке самой природой, бог, котороло надо узнать, чтобы
жить. Этот бог — правда» («От малого—>»ичтожным»).
Правда, истина! — Как это все красиво, возвышенно, бла-
городно, радикально и даже почти революционно.
Это —вое, что нужно было половинчатой и пустозвон-
ной интеллигенціии, хютевшей играть в революцию, но бояв-
шейся самюй револющ-вд больше воего на свете. Во имя
правды она готова была пойти на что угодно. A в чем
, правда?
, I Правда эта — в ужасе жизни, в ісознании своего ничтоже-
/ства перед громадностью жизни.^ жизнь для Арцыбашева
не больше, не меньше как жизнь всего мира, весь мир со
всеміи своими страшными -и непонятнымтг законами. «Мир
основан на взаимоистреблении івсего живущего, и единствен-
ный закон вечен и общ — закон борьбы за существование»
(«О Толстом»). Этот вульгаризированный, буржуазно истол-
кованный и іприспособленный закон Дарвина и лег в отнову
того імира-жупела, которыім все время старается запугать
чіитателя Арцыбашев. Это не конкретный живой и живущий,
развивающийся и в разеитии своем бесконечно видоизме-
няющийся мир, в котоіром человек — как его активная и мы-
слящая часть — только и находит свюе место и свое выра-
жение, a мир абстрактный, ліишенный красок и звуков, ка-
кой-то фантом, призрак, тяготеющий над человеком, рас-
плывающийся в таинственной вечности и бесконечности,
превращающийся в «черную дыру», в «пустоту .и мрак».
Именно таким рисует егі^Діаумов («У последней черты»),
рроповедник уничтожения Мира через самоубийство, этот
вульгаризиірованный, опошленный наследник Кириллова
и безыменного самоубийцы в «Приговоре», в обраэе кото-
136
рых ставил сво<и проблемы Достоевсшй. «Вечность и беско-
нё»чность с'едают даже время и пространіство, — говорит
Наумов. —
В этом черном проеале ничего нет. Есть страш-
ная загадка, но она никогда не будет известна людям... Ни-
чег^ иет, кроме вечности и беоконечности, a в них нет опре-
деленного места, которое мог бы занять человек».
И человек, действительно,, не находит себе іместа y Арцы-
башева. Да и как его найти, если человек и мир y него — не
две стороны одного юрганического единства, a два враждеб-
ных и вечно враждующйх лагеря? Мир, это — немая, безли-
кая, бездушная іматерия, в конце-концов растворяющаяся
в таинственной вечности и бесконечности и превращаю-
щаяся в «черный провал». И в этом провале, в этой «черной J
дыре» и вертится одинокий іи беспомощный человек,
и, сколько бы он ни вертелся, рано ли, поздно ли он поле-
тит куда-то, в неіизвестные тартарары, где уже и вертеться
нельзя будет.
И, что бы ни придумывал себе человек, какие бы зацепки
ни создавал себе в жизни, — все это не имеет никакого смы-
сла, ибо «нет разницы между человеком и солнцем, мухой
и камнем, водородом и челоівеком», пропадают качествен-
ньге различия организованной іи неорганизованной материи,ч
все растворяется в абоолютной беісформенности, и все оди-
наково обречено на гибель.
В этоім — «правда жизни».
A если это правда, значит — долой все. Религия? Арцы-
башев не жалеет и религии — она все-равно уж скомпроме-
тировала себя в достаточной степени, и асе-равно уж на сме-
ну ей идет растущий и крепнущий материализм. И он делает
вид, чтю пытается доконать «тшлую печку выімысла, ко-
пеечную свечку религии, ибо она греет и освещает неболь-
шой уголок, в котором можно копошиться, не замечая веч-
ной тьмы « холода кругом». «От трусости, от растерянно-
сти выдумали себе богов, ближних и дальних, высокне олова
и туманные идеалы, — говорит апостол всеобщего разру-
шения Наумов, — вееь этот арсенал полной бесгшмющно-
сти... Ніи богов никто не видел, ни царствия небесного пред-
ставить не может, ни бесмертия души вообразить. Что же
делать?».
Каков іистинный сімысл этих нападок на религию — мы
увидим в дальнейшем, оейчас же отметим, что на этом Ар-
цыбашев долго не останавливается, a всегда тут же пере-
скакивает на другой вопрос — на земные цели человека.
Здесь — главный враг Арцыбашева. Религия с ее абсолют-
ными целями гибпет, религия распадается, и на смену ей идет

марксизм, идеолопия пролетариата, устанавливающая зем-
ные и относительные цели человечесмой нстории и челове-
ческой жизни. «Во что верите вы, пророки грядущега чело-
вечества? — гневно вопрошает Арцыбашев вождей и идео-
логов пролетариата. —
Почему вы думаете и очень уверены
в том, что для нас большое счастье, если люди сорок пя-
того столетия будут по-своему счастливы? He насильно лн
навязываете вы нам эту ліобовь к неведоімому человеку бу-
дущего?» «Золотой век, торжество пролетариата, будущее
принадлежит социализму, — язвительно гремит Наумов над
трупом застрелиеіпегося под его влиянием Краузе. —
Вот
наконёц, во что уперлись тупые и трусліивые лбы, которым
страшно взглянуть правде в глаза, страшно очутиться вдруг
одним, с голым фактом в руках. Им ие понять, что «социа-
лизм и пролетариат — только імгновенья безграничного бу-
дущего». «Что мне до того, — продолжает дальше раісхо-
дившийся воинствующий м-ещанин, — что какой-то там Иван
Иванович в четыреста биллионноім столетии будет ходить
в голубых ризах и пальмовой веткой обмахиваться, когда
я буду тут, сейчас, как собака, издыхать в грязи и мерзо-
сти? Да не хочу я этого вовсе. He только не хочу страдать
и жить для этог.о Ивана Ивановича, a пролади он пропадом.
Пусть он сдохнет со своими пальмамн и блаженствами».
BOT почему Арцыбашев, этот ндеолог циничного мещан-
ства и мелкобуржуазной опраниченности, так ненавидит ре-
волюцию, вот почему в своем творчестве он делает івсе воз-
можное, чтобы дискредитировать, опорочить, облить грязью
и смешать с этой грязью революЦию m ее носителей. По-
этому революіционеры y него или звери, или ограниченные
фанатики, или ренегаты и дураки, жалки-е пошляки, вроде
смешного и карикатурного Чижа, бестолково бегающего
в своих рваных калошах («У последней черты»). В этом от-
ношении (как и во мнолих других) Арцыбашев на новой ос-
нове продоліжает традицию «Бесов» Достоевского и других
писателей-реакционеров (Лескова, Крестовіското), в своих
роіманах-пасквилях -старавіігихся дискредитировать и развен-
чать революционеров 60-х н 70-х годов.
He верьте вождям пролетаріиата, потому что они сами не
знают, куда зовут, — вот смысл этой реакционнейшей про-
поведи.
,
! :Ij
За кем же итти?
Ни за кем, — отвечает Арцыбашев. —
Никто не знает ис-
тинного пути, ибо вообще ничего нельзя знать в этом мире
ограниченному и беспомощному человеку. «Страшно и стыд-
но за человека вообще, больно за ту жалкую роль слепого
ідейка, которую всучила ему природа и которую в смеш-
ной гордости сво-ей он пытается вознести в царя и перлы
мироздания» («О Толстом»).
Это — человек вообіде. To же —учителя и вожди жизни
(прежде всего конечно вожди пролетариата). «Эти великаны
уйдут туда же, в «черную даль», куда попадут и лилипуты.
Они так же ре в-едают правды, так же івытряхнуты из мешка,
как щенята, и так же не видят, что вгіереди, и це знают, чго
позади. Равно и неизбежно, не решив загадки жизни, не
зная, в конечном итоге, назад или вперед шли, они дойдут
до черной ямы и навсегда скроются в ней»... («Учители
жизни»).
И в-сем ВОІЖДЯІМ, всем учителям человечества Арцыбашев
противопоставляет свой метод, метод івскрытия «правды
жизни» — «іитти сво-ей дорогой, как я иду своей, ничего не
утверждая, ничего не обещая, для себя отыскивая путь,
зная только то, что я ничего не знаю». Этот унылый, бес-
проісветный агностицизм, агностицизм імелкбго буржуа, не-
способного понять окружающую жизнь ІИ возводящего эту
неспособность в принціип, в в-еличайшее достижение мысли,
и является в ісущности основным и решающим пунктом его
мировоззрения.
«Я знаю только то, что ничего не знаю».
A если так, если мир бессмысленен и жуток, если жизнь
человеческая —- жестокая глупо^сть, если человеку некуда
итти, некуда стремиться, не іво что верить, если мир, чело-
век, логика, знание, вера, стремления, вое это — чушь, бес-
смыслица, черная дыра, то человек оютается один, так как
он есть. .
Отсюда вырастает Санин. Эта связь Санина с филооофиеи
мелкобуржуазного
агностицизма 'совершенно очевидна.
«Вера в бога осталась во <мне с детства, — говорит он,—
и я не вріжу никакой необходимости ни бороться с нею, ни
укреплять ее. Это выгоднее всего (! — Г. М.) - Я верю, что
бог есть, но вера €уществует во мне сама по себе, он -есть
или нет,' но я era не знаю и не знаю, чего ему от меня
нужно». ' Бог —• сам по себе, Санин — сам по себе. A еели
так _
значит, жизнь «без догмата», смердяковское «в-се по-
зволено». «Я живу и хочу, чтобы жизнь не была для меня
мучением, —• проповедует Санин. —Для этого надо прежде
всего удовлетворять свои естественныіе желания. Желания—
все. Хорошо жить, так жить, чтобы не пропадал даром ни
один момент моей жизни».
Могут ли люди так жить, могут ли они переступить все
законы и нормы человеческой этиш, могут ли они жить
139

так, как они хотятг» Они должгіы это сделать. Ё-сть две rtö-
роды людей. Одни «слабы по существу» — их Арцыбашев
не жалеет, они y него неизменно гибнут, несмотря на неко-
торую внутреннюю симпатичность. Другие «слабы вслед-
ствне связавшего их ложного взгляда», и Арцыбашев делает
все, чтобы их перевоспитать. Он переводит на свой язык,
язык мелкотравчатого, ограниченного, пошлого мещаніства
проповедь Ницше, этюго философа империализма и певца
«сверхчеловека», вырастающего на плечах «поеледнего чело-
века». Но то, что y Ницше звучит гордо и могущественно,
как проповедь создания человеческой аристократии, аристо-
кратіии духа, ютличной ют ничтожного последнего человека,
который «спрашивает, что есть звезды, и моргает», то y Ар-
цыбашева выражается в смердяковском — «все позволено»,
в подглядывании Санина за купающимися женщинами. «Ведь
это же и есгь жизнь, смена впечатлений и переживаний, не-
прерывная цепь наслаждений», — говорит Михайлов («У по-
следней черты»). И вообще вся проблема y Арцыбашева
в конце-концов, свелась к половому вопросу, к болезненной
и навязчивой эротике. «Невысокие груди, круглые плечи,
гибкце руки, стройные_бедра, изгибаясь стыдливо и таин-
ственно», — госпюдствуют над Саниным, да и над воем твор-
чеством Арцыбашева. В эротике, в хамском отношении
к женщине, в животном удовлетворении приміитивных пот-
ребностей, в смердяковском «вое позволено», чисто бур:
жуазном «лови момент», вообще в потребительском отно-
шении к жизни — таков первый практический выход из гого
тупика агностицизма, в который зашел Арцыбашев.
-- Лругой выход—смерть. Смерть и эрогика занимают со-
вершенно исключительное место в творчестве Арцыбашева.
Разговоры о смерти, самоубийства (10 самоубийств одно за
другим) и болезненно-эротические сцены 'составляют все со-
держание романа «У последней черты». Смерть там ри-суется
как единственный выход из всех протіиворечий жизни, от
которого не спасает да^ке эрогика. «Самая опасная бо-
лезнь — жизнь, ибю она ^заканчивается смертным исходом
на все сто процентов». Эгот ужас перед омертью, которая
всех и втя сведет в могилу, царит над всем романом. «Об
этоім, в сущноісти, только и надо думать, потому что в кон-
це-концов только это и будет». Отсюда проповедь само-
убийства, утверждение, что самоубийца—-какая-то особен-
ная, «перстом отмеченная личность».
Итак, единственный надежный способ спасения от ужаса
жизни, это — омерть.
Но наиболее полно и талантливо эту идеблогию ужаса nét
ред жизнью выразил ісамый выдающийся пиісатель этои
групгіёі^ТІёбнид Андреев.
«Я боюсь города, его каменных стен и людей его, y ко-
торых маленькие, сжатые, кубическиё души, имеющие так
много дверей и ни одного свободного выхода. Но бывает
иногда,—>и гіричину этого явлеиия знает только таинствен-
ная душа моя, — вдруг очарует меня далекий горюд, вдруг
он кажетса імне близким, вдруг он протягивает ко мне свои
камеиные пальчатые руки и зовет с величавым укором»
(«ГТроклятие зверя»). В этих словах Андреева сказывается
вся двуединая мелкобуржуазная сущность его творчества—
и боязнь города, и <в то же время невозможность оторваться
от него, и таинственыость своей непоняшой, іпротиворечіи-
вой души, как и всей человеческой, жизни.
И город действительно занимает крупное место в миро-
воззрении Андреева. He любит он городскую улицу, «где
бурлит и грохочет это мюре», эту «пустыню, населенную
плачущими призраками», не хочет он «растворять свое оди-
нокое, сумасшедшее «я» в однородности всех таких же оди-
ыоких, вумасшедших «я», сделавшихся «мы», раздражает его
то, что y вюех этих безликих «мы» есть носовьге платки, оди-
наюовые палки, похожие котелки, что все едут на трамвае,
все вместе и в одно время едят в ресторане. «Тайной стал
я са.м: единый іи множественный, растворенный и нераство-
римый, человек и человечество». И за все за это он, вместе
р «одиноким и умирающнм» морским львом, крик которого
он слышит в зверинце, проклинает город, «проклинает
в века и провтранства, бросая евой голос в их чудовищную,
безумную пустоту». «Мы будем проклинать вместе, — обра-
иі,ается он к зверю. —
Кричи, громче кричи! Пусть услышит
тебя город и земля, и небо. ІСричи об опасности, кричи об
ужасе этой жизни, кричи о смерги. И проклинай, проклинай,
и к твоему проклятию зверя я присоединю мое последнее
проклятие человека. Город! Город!» («Проклятие зверя»).
Этй мотивы встречаются y Андреева очень часто на раз-
ных этапах его творчества («Город», «В тумане», «Жизнь
Василия Фивейского», «Савва»). Вот почему во всех планах
андреевіских «сверхчеловекюв», в которых он иногда пы-
тадся иокать выход из своих противоречий, разрушение го-
рода занимало едва ліи не первое место. Безыменный, «тот,
кто захочет правды» в «Проклятии зверя», начнет с того,
что «сожжет их города», добьется того, что «ни одного ге-
рода не останется на земле». Савва тоже мечтает о разру-
шениіи старых городов. Но это — не воля революционера-
141

ііролетйрия преодолеть капиталистический город во имй
ликвидации противоречия імежду городом и деревней, a па-
нический жест мелкобуржуазного бунтаря, ищущего в до-
капиталистичеокой «ісвободе» разрешения всей содиальной
проблемы. Да и что мог сделать проімежуточный и поло-
винчатый Сергей Петрович («Рассказ о Сергее Петрювиче»),
который «завидовал одинаково всем, и грешным; и правед-
ным», a на деле не мо.г итти ни за кем? A Сергей Петрович
с его вечным беосильным — «а я бы не смог» является
оинтетическим образом социального героя Л. Андреева, мел-'
кобуржуазного незадачника, боящегося жизни, боящегося
самого ісебя, мечтающего о сверхчеловеческом величии,
a в жизни оказывающегося всегда лишним и ніи на чтю не-
споообньим. Пусть этат герой пытается иногда заявить про-
тест протиів своей роли «быть немым материалом
для
счастья других», пусть он сам порой хочет «быть счастли-
вым, сильным и свободным», пусть он пытается доказать
свое «омелое, свободное и бессмертное человеческое «Я»,
пусть сам Андреев человеческой слабоістіи, ограниченности
и зависимости от непонятных ему внешних сил противопо-
ставляет иногда «сверхчеловека» с его проповедью «всеоб-
щего разрушения», стремлением оставить «голого чело-
века на голой земле» («Савва») для устройства жизни на
новых началах. «Я найду взрывчатое вещество, которого
еще не влдали люди, — пишет доктор Керженцев, — и взор-
ву вашу проклятую эемлю, y которой так много богов іи нет
единого вечного бога» («Мысль»).
Все это — жесты отчаяния, паникерства перед тем «суро-
вым фактом», каким представляется жизнь андреевскому
герою.
'
В этом отнош.ении в самого Андреева попадает насмешка
над Ницше за то, что он сделался любимым фллософом
Сергея Петровича, иад Ницше, «который так любил силь-
ных, a делается проповедником для нищих духом іи слабых».
В сам-ом деле, что тамое жіизнь для основного героя
Л. Андреева да и для саімого него? Это—кошмар, ужас, бес-
смыслица, непонятная сила, господствующая над человеком
и делающая его несчастным. «Лицо человека — это так
ужаоио: лицо человека», — восклицает Маруся в драме
«К звездам».
«Вот я обнимаю всю землю, — вторит ей
Савва, — и нет на ней ничего 'страшнее человека и челове-
ческой жизни».
И ужас человеческой жіизни — в ее обреченности, неиз-
вестности и зависимости от непонятных, непостижимых ми-
ровых сил.
142
Перед человекоім и над человеком стоит >стсна — «мрачная,
гордо спокойная стена», и перед ней «жалкая кучка дрожа-
щих людей», пытающихся постигнуть «то», «другое», дру-
гой мир и Другую жизнь, скрывающуюся за молчаливой
и неприступной стеной. Люди пытались перелезть ее, пыта-
лись разбить ее, сломать, разрушить. «Они верили и ждали,
что сейчас падет она и откроет новый мир, и в ослеплении
веры уже видели, как колеблются камни, как с основания до
вершины дрожит каменная змея, упитанная кровью и чело-
веческліми мозгаміи». Но «подлая істена молчала», «нелод-
вижн'0 и равнодушно» отражая отчаянные попытки людей.
в
этом—ооновная «правда жизнй», которую Андреев
проводит через все свое творчество, начиная с ранних рас-
сказов и кончая «Анатэмой» как наиболее сознательным
выражениетч этой философии.
И ради этой «правды жіизни» он подвсргает критике, бес-
пощадному и безрадостному анализу весь арсенал челове-
ческих ценностей, которыми человек обосновывает свое су-
ществование на зеімле.
Религия?
Ho вот —Василий Фивейский: он «просго « тopжeçтвeн-
но» верил в бога и «хворостинка за хворостинкой, песчинка
за песчинкой трудолюбиво восстанавливал свой непрочный
муравейниік при болыиой дороге жизни». Но «суровый и за-
гадочный рок» тяготел над жизныо простого сельского
гіопа. Утонул его маленький сын, -попадья загрустила, за-
пила, заброшенная дочь зачерствела и огрубела. Зачатый
в пьяном состоянии другой 'сын оказался идиотом, полу-
звереім-получеловеком. Вое испытания перенес суровый non,
«сжимая железные челюсти», и после каждого несчаістья
«с восторгом беспредельной униженности» повторял овое
упрямое: «Я — верую», ибо он верил, — «где видел он хаос
и злую бессмыіслицу, там могучею рукою был начертан вер-
ный и прямой путь».
Ho вот во время пожара сгорела попадья, и отец Василий
остался один с идотом-сыном. И тут в своей фанатической
вере он решил, что «BCJO жизнь егю бог обратил в пустыню»
потому, что «он избран», он — «стрела, посланная сильной
рукой»,
он — божий «збраеец, постигающий «мир любви,
мир божественной спраіведливости».
И озареныый этюй
мьпслью, он решч^л воскресить умершего мужика, оставйв-
шего большую бемью. И, подражая христу, юн говорит над
гробом: «Семен. Тебе говорю, встань». Всю силу своей веры
вложил суімасшедший non в этіи слова, и только немая ти-
шина пустого храма ответила на этот призыв «бессильного
143

служителя вс-емогущего бога». «Так зачем же Ты дал імне
любовь к людям и жалость? Чтобы посмеяться Надо
мной?»—-гневно обращается пвп к пустоте, которой он слу-
жил.
Нет, вера — ложь.
Евангельская любовь? Но и она — ложь. Ее ниспровер-
гает Иуда, обличающнй учеников христа за то, что они не
защищали е-го, не бороліись с мечом в руке, не воісстали во
имя его против земного нечестия за своего учителя. «С.леп-
цы, что вы сделали с землею? Вы погубить ее захотели, вы
скоро будете целовать крест, на котором вы распяли
Иисуса» («Иуда Искариот»). Евангельская любовь — сплош-
ная фальшь и ложь.
Любовь к ближнему, помощь человеку, благодеяние, доб-
ро? Но разве Давид в «Анатэме» ве роздал бедным все свое
состояние до последней копейки, и разве не лобили его кам-
няіміи за то, что іисточник благодеяния иссяк, обманув неог-
раниченные человеческие надежды?
Слаб и ограничевн человек в своем стремлении делать
добро, не может он своими ничтожньгми средствами уто-
лить всю бездну человеческой нужды и горя.
Добро — тоже ложь.
Человеческая, физическая любовь — тоже ложь: студент
Немовецкий («Бездна») не мог удержаться и продолжил на-
чатое напавшими хулиганами насилование сеімнадцатилет-
ней Зиночки, которую он только-что перед этим боготворил
как неземное создание. Нет чистой любви, есть бездна, не-
победимая сила звериных инстинктов.
A мысль, мысль, на которую так наде-ется передовое че-
ловечество? Ведь это же — «продажная тварь, что отдается
за пятак» («Савва»).
«Никого в мире не любил я кроме себя, — пишет доктор
Керженцев («Мысль»), — a в себе я любил не это гнусное
тело, моторое любят и пошляки — я любил свою человече-
скую мьгсль, свою свободу... Я ничего не знал и не знаю
выше своей імысли. На вершину высокой горы возн-есла она
меня... Царь н,ад самим собой, я был царем и над миром».
Чтобы проверить себя, он решил убить своего близкого
друга, a чтобьг избежать кары за это — притвориться сума-
сшедшим. И с искусством циркового жонглера он играет ло-
гическими доводами, доказывая свое сумасшестви-е . Но
МЬРСЛЬ, оторванная от всего мира, вознесенная над ми^ом
как самодовлеющая субстанция, изіменила ему, «как ітзменя-
ют женщины, хѳлопы <и мысли». «А весьма возможно, что
доктор Керженцев и действительно -сумасшедший», —
яз-
144
витель-но твердит ему капризная мысль, подбира-ет дока-
зателЬства его действительного ісумасшествия. И доктор
Керженцев, этют властелин мысли, в конце-концов не знает:
«притворялся ли я сумасшедшим, чтобы убить, или убил по-
тому, что был сумасшедшим?» Мысль изменила. «Мой за-мок
стал 'моей тюрымой. В імоем замке на меня напали враги—
где же спасение?».
Спасения нет, ибо нет границы между ложью и правдой,
ибо и то и другое — только результат того неверного, фаль-
шивого орудия, каким является человеческая мысль.
Герой «Моих записок», по^саж-енный в крепость якобы за
злодейское убийство своего отца, на самом деле был неви-
новен, но стечение обстоятельств было таково, что его не
могли не осудить. В тюрьме он «подв-ерг факты и слова мно-
гочисленным комбинациям», в резудьтате чего «удалось най-
ти такую комбинацию фактов, которая, будучи ложной по
существу, по видимости своей была столь правдотюдобна,
что моя истинная невиновность 'становилась безусловной».
Таким образом, получался парадокс: «Говоря правду, я при-
вожу людей к ошибке и тем обманываю их. Утверждая ложь,
привожу их, наоборот, к истине, к познанию». Правда при-
водит ко лжи, ложь приводит к правде, граница между тем
и другим стерта, «ложь ничем не отличается от правды», ибо
и то и другое — условность, порождение мыели, идеали-
стически оторванной от жизни, от мира, от человеческой
практики m вознесенной в категорию надміирной идеалнсти-
ческой сущности. Эта МЬРСЛЬ — ложь. A никакой другой мы-
сли Андреев не знал.
Свобода?
Но ведь это тоже «сплошной самообман и ложь», — пи -
шет герой «Моих записок», вышедший после многолетнего
заключения на свободу. «Жизнь каждого из тех людей, кого
я видел за эти дни, двіижется по строго определенному кру-
гу, столь же прочному, как коридоры нашей тюрымы... О, ес-
ли бы они поняли, что свободы нет, свободы не нужно, как
были бы они счастливы в сознании мудрой подчнненности
целесообразным m строгим велениям рока». «Формула же-
лезной решетки» — вот ,что протіивопоставляет свободе
Андрёев в годы реакции, ибо свобода — очередная ложь.
Революция? Иадежда на изменение условий человеческой
жизни? И это — ложь. «Таинственна», «загадочна и вепо-
стижима» власть Двадцатого («Так было»), но и «столь же
таинственно восстание міиллионов». И когда эта таинствен-
ная для мелкобуржуазного сознания революция окончилась
казнью короля, восставшие миллионы 0'стались без перспек-

тив, над ними стояло «Оно» — «огроімное, бесформ>енное,
слепое», и крепостные часы выбивали свое фаталистически
неизменное: «Так было—так будет. Так было — так будет».
Революция — ложь, бессмыслица и безнадежность, так
писал Андреев в октябре 1905 г., в самый разгар великой
репетиции Октября.
/
И наконец, саіма человеческая жизнь — неизбывная ложь
(«Жизнь человека»). Человек рождается, жіивет, к чему-то
стремится и умирает, a надо всем этим <стоит рок, «Некто
р сером», «в бесформенном сером балахоне», и жизнь чело-
века измеряется горением свечи, которую держит этот бес-
страстный влггдыка человеческой жизни.
И даж-е самоубийство, в котороім находил выход Арцыба-
шев, в котором раньше (в «Рассказе о Сергее Петровиче»)
находил выход и сам Л. Андреев, тоже окйзывается ложью.
«Как над тем, что вы зовете жизнью и бытием, так и над
твім, что в*>і зовете небытіием и смертью, одинаково царит
всесильный Закон. Только глупцы, умирая, думают, что они
кончают с ообой — они кончают только с одной формой
себя, чтобы немедля принять другую... Верую и исповедую,
что тюрьма наша бесомертна».
Ложь.
Все ложь, и ложь-бессмертна.
\ «Там», «у самого престола сатаны», «у вечно молчащего
бога» нет правды, ибо «там — тьма, там пустота веков и бес-
конечно^ти». «О, какое безуміие быть челювеком и искать
праівды. Какая боль» («Ложь»). «Где же правда в этом мире
призраков и лжи»? — спрашивает герой «Моих загеиісок».
Правды • нет, правда недоетупна человеку, правда непозна-
ваема, и человеческая мысль может добиться «не правды,
которой ей не дано знать, a правдоподобности» («Мои запи-
ски»). А «настоящая правда», «всеразрешающая правда»,
«огромная правда о боге, о людях и о таинственных судь-
бах человеческой жизни» («Василий Фивейский») — все это
«непознаваемая правда», которую человек никогда не узнает.
И он юбр.ащаетея к «жестокому и загадочноіму» раку с бес-
плодной мольбой: «Скажи!» «Скажи!» — стонет non Игнатий
(«Молчание»), допытывающийся причин сумоубийства до-
чери. «Скажи!/—кричит Анатэма, пытающийся заглянуть
за «железные вюрота, давящіие землю», но «некто, 'ограж-
дающий івходы», отвечает безмолвием. Тайна, рок и неиз-
бежность, «зияющий брздонный провал и вечное молчание»
господствует над жпзнью, и человеческая деятельность не
изменяет основ мира. Целая человеческая трагедия (хотя
и нетрагшчески написанная) разыгралась между первым и по-
сЛеДним актом «Анатэмы», à пбследний акт начинаетсй ёло-
ваміи' «іНичего не проиэошло. Ничего ие изменилось. Все
таік же тяжко 'подавляют землю желвзныс, из в-еда закры-
тые врата, за которыми в безмолвпи и тайне юбптает Начало
всякого бытия, Всликий Разум ввеленной. И все так же без-
молвен и грозно неподвижен Некто, ограждающий вхо-
ДЬІ> _ ничего не проіизошло, ничего не изменилось».
Каково же отношение этой группы ітисателей к религии?
Каково место их творчества к той системе политического
и религиозного мракобесия, которая характеризует эпоху
реакции?
Некоторые читатели мюгут ісделать вывод, что в сущносхи
проповедь собственно религии занимает в творчсстве Анд-
реева, Арпыбаіттева и Юшкевича слишком незначительное
место, чтобы им уделять столько внимания. Ведь психоло-
І\ гия непонимания и страха, мол, не есть еще религия. Дa это
7 не религия, но это — шсходный пункт религии.
I И если мы с этой точки зрения посмотріим на творчество
разбираеімой группы писателей в свете классовой борьбы
той эпохи, то его значение в этом отношении будет совер-
шенно очевидно. Ведь спмволизм как наиболее яркое и по- (
следовательное выраженпе упадочно-мистическіих настрое- /
ний не имел в конце-концов очень широкого распростране- )
иия в імаюсах. Он был литературой для избранных.
Это лоложение было оправдано общественным бытіием
перед революцией 1905 г., когда велико было революциюн-
ное брожение масс, когда интеллигенция была на стороне
революціии, когда в творчество самих спмвол-ист-ов прони-
кали элементы предгрозовья, ожидания каких-то неясных
для них, но великих сдвигов. Это нашло сво<е выраженпе
и в творчестве разбираемой группы писателей. Все они на-
чали с реализма, с рёалистического подхода к действитель-
ности. A так как реальное, правдивое юписанпе об'ективнои
действительности дореволюционной Роосии само -no себе
агитировало против са.модерл<авно-полицейского строя, то
этим и об'ясняется тот либерализм, a иногда и радикализм,
который отличает раннее творчество этіих писателей («Бар-
гаімот и Гараська», «Петька на даче» Андреева, «Паша Тума»
нов» Арцыбашева, «Евреи» Юшкевича и т. д.) .
В литературной жизви того времени громадную роль иг-
рало издательство «Знание», руководимюв Макоиімом Горь-
ким. Оно об'единило вое передовые элементы в литературе,
в сборнівках «Знаиия» печатались наиболее передовые вещи

faxttx писателей, как Блок, Бунин, Л. АнДреев, ІОшкевm
и др. По существу это было актом борьбы за интеллиген-
цию, 'стремлением революционного пролетариата отвоевать
y буржуазии ее наиболее передовые слои, И проводником
этои политими пролетариата уже в те годы, 30 лет назад,
оыл пионер пролетарской литературы Максим Горький.
Но разгром революции 1905 г. произвел большие сдвиги
в среде интеллигенции. Социальная база реакции расшири-
лась прежде всего за счет широких масс интеллигенции, от-
шатнувшейся от революдии, изменивиіёи ей и бросившейся
из конкретного мира жизненной практики в абстрактную об-
ласть «вечных» вопросов. Это, с одиой' стороны, влияние
снизу. Ho no этому же пути толкало этих писателей и дру-
гое влияние, -влияние сверху, сознательная политика контр-
революционной буржуазйи на отвоевывание y пролетариата
поколебавшихся после разгрома револкщии широких слоев
интеллигеніции.
Прonоведниіком этой политики было издательство «Шипов-
ник», созданное тппичньгмп представителями «культурноіго
капитала» Капельманохм и Гржебиным в противовес горьков-
скому «Знанию». Уже в сборниках «Факелы» Георгий Чулков
сделал первый шаг по пути «сращиваіния», соэдания «еди-
ного фронта» символистов « реалистов. Л . Ацдреев там пе-
чатался рядом с Вяч. Ивановым и Сологубом. Но то, что в
«Фажелах» было тольхо перівой шробой, лабораторным о<пы-
то-м, то в шпроком масштабе, на коммерчеокую ногу поста-
вили в «Шиповнпке» Капельман и Гржебин. Слегка либераль-
ничая сами, они беседами, банкетами, договорами создали
вокруг себя значительиый круг іписателей, руководствуясь
тем же прпнципом «едпного фронта». Они купили Л. Ан-
дреева, заключив с ним договор, по которому издательство
вытілачивало ему громадные no тому времени деньги, a А«-
дреев обязался.давать для издательства произведения «ми-
рового охвата». Они много употребили усилий на то, чтобы
перетянуть Кушрина, они сделали все, чтобы создать<4диный
фронт^мистдіки, хотя бы и при различиях литературных на-
правленіий: Влок, Сологуб, Бунин, Зайцев, Андреев, Куп-
рпн — такова пестрая плеяда писателей, об'единявшихся
«Шиповником».
BOT ЭТИ три фактора — настроения интеллпгенцпи, непо-
нимание жизни сахмими писателями и наконец сознательная
активпая политика буріжуазии — и заікреіпили соответствую-
щие черты в творчестве разбираемых писателей. Отрыв от
конкретной действительности, шодчинение этой действитель-
ности своей «идее» и наконец сознательное стремление к
148
сШволизму
привели к тому, что реалистическое вначале
творчество этих писателей выродилось в схематизм, вуль-
гариый-^символизм, за который и ca^vin си4мволисты их здо-
рово ругали. «Жпзнь человека» Л. Андреева, написанная во
исполнение договора для I книги «Шжшвника»,
его же
«Океан»,
«Царь-голод»,
«Анатэма»,
«Miserere» — Юшке-
вича, «У последней черты» — Арцыбашева — все это произ-
ведения этих лет, в которых с наибольшей силой проявились
их пессимистическое мировоззрение и формальный, чисто-
художественный упадок, вызванный влиянием симеолизма,
отрывом от конкретной действительяости, отходом от реа-
листического методж/
Что же 'касается<общей идеологической установки разби-
раемых авторов, тоговременники слищком большое значе-
ние придавали здесь влиянию Ницше. Что Ницше, как мод-
ный философ того еремени, іпрбникший, прарда, к нам с за-
позданием, имел некоторое влияние — это неоомне«но. Но
пр« ближайшем анализе, по-моему, это влияние окажется
сравнительно поверхностным, за ним проглядывает более
сильное и органическое влияние.Достоевского. Даже симво--
листы больше считалпсь с Достоевским,-чем с Ницше, кото-
рый для них был последователем и чуть ли не учеником До-
стоевского. «В одном Достоевском был весь Ницше, да и на
мн-огих будущих Ницше хватит», —• пишет Антон Крапний
(псевдоним 3. Гпппиус) в лсурнале «Весы» (1907 г., No 5).
Если y символисгов это вызывалось окорее националистиче-
скими мотивами, то y писателей мелкобуржуазной интелли-
генцпи связь с велпкіш гением мелкобуржуазной раздвоен-
ности, каким был Достоевский, іконечно была более орга-
нична, чем с певдом аристократизма, проповедником аристо-
кратии духа, философом монополистичеокого империализма,
каким по существу является Ницше. И если y Андреева, y
Арцыбашева современники усматривали поиски сверхчело-
века, то при ближайшем аналпзе оказбівается, что это не
сверхчеловек Ницше, a человехо-бог Достоевского, это не
гооподин, утверждающий свое господство, a раб, пришед-
ший в отчаяние от невозможности сбросить свое рабство.
Внимательный читатель уже заметил в творчестве Юшкевнча,
Арцыбашева и Андреева знакоімые черты, a часто и букваль-
ные совпадения с мотивами Достоевского, начиная, црежде
всего, с той социальной среды, которую они изображают.
Разве Сертей Петрович не внук «подпольного челіовека» ?
Разве Санин не новый вариант Раскольникова, но вариант
измельченный, вульгаризированный и опошленный? Разве
арцыбашевская эротика не есть распоясавшееся и измель-

Яенное карамазовское сладострасііие? «Жизнь есть боль,
жизнь есть страх, и человек. несчастен» — эти слова Кирил-
лова разве не лежат в основе всей философии ужаса, кото-
рой пропитано B'ce творчество этих тисателей. «Теория тео~
логических переворотов» Ивана Карамазова, предсказание,
пто будет физически «новая земля, новый человек, счастли-
вый и гордый», утверждение Кириллова — «атрибут боже-
ства моего —• овоеволие» или «іпозволительно істать челове-
ко-богом, хотя бы « одному в целом мире» — разве не лежит
все это в основе пропюведи всеобщіего разрушения, которую
мы видели y Наума («У последней черты»), y Саввы, y док-
тора Керженцева («Мысль»)? Разве арцыбашевская пропо-
ведь самоубийства вплоть до мотивации не есть повторение,
часто почти букеалмюе, бредовых речей Кириллова іили
письма безьшенного самоубийцы в «Приговоре»? Разве ар-
цыбашевский отказ от будущего счастливого Ивана Ивано-
вича во іимя собственного благополучия— не опошление
страстной нсповеди Ивана Карамаэова? И разве вьисший мо-
мент всей этой философии—ндея рока, зависимостіи от сти-
хийных и непонятных мировых законов, которые іведут чело-
века в провал, в «черную дыру», не является перепевом До-
стоевского, который тож-е видел в природе «мрачную кос-
ность»? Что «планета наша не вечна и человечеству срок та-
кой же миг, как и мне», после чего все обратится... «в нуль»,
что «ісамые законы (пріироды — ложь и дьяволов водевиль»—
все эти положения Достоевского лежат в основе соответ-
ствующих андреевских и арцыбашевских страхов.
И наконец есть высший, цеетральный вопроіс, из которого,
по-моему, вытекает все другое. Это — вопрос о «голом че-
Ч ловеке на галой земле».
«Косность! О, природа! Люди на земле одни — вот беда...
Все мертво и всюду мертвецы... Одн.и только люди, и кругом .
них — молчание —• вот земля», — заканчивает свои записки
герой повести «іКроткая». Человек один на земле, без всякой
гюддержки «ісверху», с глазу на глаз с мрачной косностью
«немых и бездушных законов природы» — ѳто самое страш-
ное, что голько мог доіпустить Достоевский. Один человеік,
человек без бога—^это еыоший момент бунта Достоевско,го,
начиная с которого, он в страхе бросался назад и искал напо-
лстину потерянных путей в «иные миры», разрешаюш/ие это
противоречие человеческой жизни.
Савва y Андреева тоже .кричит о «голом человеке на голой
земле», но «е думайте, что он всерьез его проповедует. Это—••
от страха. И сам Андреев, как и Арцыбашее, больше всего
боится этого «голого человека на голой земле», больтне всего
150
боится
'
И больше вісего кричит о нем, кричит, чтобы дока-
зать его невозможность. И в этом он идет по пути Достоев-
CK ого
«о здесь нужно провести некоторую разграничительную
линию. Влияние Достоевского мы отмечали y символистов,
находили его и y мелкобуржуазных «реалистов». И если мы
зададиміся волросом: какие же элементы чрезвычаино тіро-
тиворечивого 'мировоззрения Достоевского «осгариняли сим-
волисты и какие —• реалисты? • то мы заметим интересное
явление, об'ясняемое классовыми различиями этих литера-
турных течений. Символисты, нредставители оуржуазно-дво-
рянской и:нтелли'генци.и, взяли и на осноіве философии Вла-
димиіра Ооловьева, в значительной части выросшеи из До-
стоевского, развили ми-стицнзм и религиозное реакцио-нное
народничество Достоевского и совершенно оставили в сто-
роне его бунтарские элементы, страстность его, непримири-
мость горячее искание правды. Мелкобуржуазные же эпи-
гоны его, наоборот, всю силу своего таланта сосредоточили
на этих индивндуалистичеоко-бунтарских тендендиях своего
велнкото ѵчителя, довели их до -своего логическ-ого конца и...
остаіновились. И там, где Достоевсшй в ужасе перед «голым .
человеком на голой земле» при помощи Пооедоносдева пе-
репрыгивает через зияющую черную пропасть в иллюзорное
царство оветлого христа и русского религиозного социа-
лизма там Андреев-с Арцыбашевым зас?гывают на месте и не
решаются сделать за своим учителем следующего логиче-
екого піага, кроме общего и туманного предчувствия, что
там за пропастью что-то есть. He могли они сделать этого
шаіга пото-му, что время уже былр не то, что в эітоху между
двѵмя революциями уйти в «иные м.иры» — значило уити от
жнэни как ушли от нее в область мечты w мистик-и символи-
сты, прѳдставители упадочных, уходящих классов, a мелкая
буржуазия не хотела уступать своего места в жизни.
Но в то же вреня она и не хотела принимать активного
участия в жизни, в переустройстве ее, ибо переустроиство
жиэни значит — револющия, a для ре-волю-ции нужно знание
пѵтей, нужна сила, решительность. Ни того, ни другого, ни
третьего не было и не могло быть y мелікой буржуазии, и она
больше всего боялась революции и революционного миро-
воээрения. A так-как революция была уже фактом так как
для всех было ясно, что разгром р-еволюции 1905 г. есть
только оттяжка «последнего и решительного боя» и в этом
бою мелкой буржуаэии нужно будет занять какую-то позн-
цию то борьба іс революцией, с революционным мировоз-
зрением стала основной задачей ее <в эііюху реакции.
1-51

В ооласти литерагуры эту задачу и выполняли разбирае-
мые нами писатели — Юшкевич, Арцыбашев и Аядреев. И .их
метод в этой борьбе я бы назвал, по аналогии с математи-
кои, методом доказательства от противносо.
Вы проповедуете материалистическое мировоззреняе? Вы
хотите оставить человека без бога, одного человека, голого
человеік на голой земле? Так смотрите же, что из этого бу-
дет. И с садйстсжим упоением, со сладострастньгм наслажде-
нием и с ужасом перед плодами своей изолиірованной и из-
враіценной мысли они шаг за .шагом прослеживают челове-
чесжие пути-дороги, они разрушают все человеческие ценно-
сти, не оставляя камня на -камне от веками ннкоплешюй чело-
веческой культуры. Революционный пролетариат устами
своих вождей —Маірхса, Энгельса, Ленина — заявляет, что
он вовce не намерен оставаться голым яа голой земле. Тех-
ника, наука, искусства, определенные нормы челдвеческих
отношений — вся сумма материальной и духовной куль-
турьг • все это будет сохранеяо победившчм пролетариатом
и 'переработано применительно к ооновной задаче
построе-
ния бесклассового общества. Нет, расходивіп,ийся мелкий
буржуа хочет оставить обязательно голого человека на го-
лой земле. «Ви штанов на-нем, ни орденов на нем, ни карма-
нов y него — ничего, — говорит Савва. — Ты подумай: чело-
веік без карманов». И дальше: «Тициапы, Шекспиры, Пушки-
ны, Толстые» — ©ce долой. «сИз всего этого мы сделаем хоро-
шенький костерчик и польем его керосином». To. что. кле-
веща на 'пролетаріиіат, всегда приписывала ему буржуазия
и что сама же теперь делает руками гитлеровских імолодцов,
что проповедует энтузиаст «^олого человека на голой зеще»!
A все для чего? Для того, чтобы доказать невозможность
остаться человеку без бога. Чт-о остается y человека?
Мысль — ложь, любовь — ложь,
человеческая деятель-
ность — ложь, ревюлюіция — ложь,_ все — ложь и суета сует,
ибо за ©сем за этим зияет «черная дыра»і Точно ураганный '
артиллерийский огонь прошел по и^етущему полю, не оста-
вил ни одного живого места, ни одного приЪнака жизни —
все исковерхаяо. перекорежено, все сожжено отнеметами
агностидизма и безрадостного окепсиса, и страшные уродли-
вые призраки остались на месте живых плодов человеческой
деятельности. Даже бога —старого
проштрафившегося
бога — не пошадили проноведники всеобщего разрушения
для того... чтобы доіказать необходимость бога вообіце.
В самом деле—• отриданне, разрушение, a далыпе что?
ГТрежде всего, так ли уж носледователыны быяи наши че-
ловеко-боги в своей иснеііеляющей деятельности? He остав-
ляли ли они себе каіких-то лазеек, ведущих к более радост-
ньгм перспективам ? Действительно ли они были против
веры? «Так бога хочется, так его хочется», — стонет y Юш-
кевича Ханка («Наши сестры»), ропщущая на этого же бога
за то, что он пустил ее по мужчинам.
A андреевакий «Ангелочек», впитавший в себя «все добро,
сияющее над миром, все глубохое горе и надежду тоскующе^й
о боге души» забитого Сашіки, не есть ли выражение потрео-
ноісти верить? Гибнет вера под суровым дыхаиием жизни,
как гибнст восховой ангелочеік, повешенный рядом с печкой,
яо остается мягкая печаль об этом ангелочке, остается по-
требность в вере, которую неизвестно только чем можно удо-
влетворить. A сим-волический рассказ «Прекрасна жизнь для
воскресших»? Загляните в свюю душу «и вы найдете там
кладбище». Вера, любовь, талант и «маленькие шаловливые
надежды» — все это похоронено в мрачной, безрадостной
душе андреевского героя. Но «нусть же воскреснут мертвые»!
И один за другим воскресают и талант и маленькие надежды.
«я сльгшу музыку. Откуда эти чудные звуки? Тихие, строй-
ные, безумно-радостные и печальные. О вечной жизни гово-
рят юни>>. A финал «Саввы» — разве не символичен в этом
отношении? Анархическому богоборцу Савве противостоит
сестра Лиіпа, для которой религия—^«последняя надежда,
последнее утешение». И, когда Савву окружает фанатиче-
ская толпа, Липа спокойно провожает его на смерть таким
же фанатическим —«Антихрист», a после убийства его пер-
вая запевает: «.Христос воскресе».
Но наиболее интересен в этом отношении такой «демони-
ческий» отрицатель, как Арцыбашев.
Когда студент Веригин (іконечно социал-демократ и ко-
нечно ренегат)-выстрелом m ружья отбивает ухо y деревян-
ного идола, которому молился какой-то древний лесной ста-
рик («Деревянный чурбан»), то это для Арцыбашева не не-
тактичность, a очередное преступление социал-демохратии, и
преступление самое страшное — убийство веры. «Картину
полного разрушения» рисует нам после этого Арцыбашев в
землянке стариха, «не вьшесшего крушеиия своей наивной
и твердой веры, пѳсрамленной чужой и холодной рукой».
Мораль же иіз этого выводит другой старик, деревенский
философ, за которым стоит сам автор. «Не в том дело, чему
человек поклоняется... У каждого свой чурбан есть, и ника-
•кая вера перед другой никаікого преимущества не ймеет».
И наконец — «Преступление доіктора Лурье». Это — обра-
зец мелкобуржуазного ренегатства, идущего под флагом
того похода протиів науки во имя веры, который провозгла-
153

сила упадочная буржуазия. Доктор Лурье произвел жестокий
сшьгт над человеком. Он вывез из Африки маленького негри-
тенка, изолировал его от в>сех людей и стал поражать его
воображение разными чудесами техники — электрическим
фонариком, камер-обскурой, фонографом и т. д. В резуль-
тате он добился обаготворепия себя маленыким нетритен-
ком, поставил перед ним свое изображение и приучил мо-
литься.на него. И непритенсж был счастлив. Ho вот страшный
дожтор начал вторую часть эксперимента — он начал раскры-
вать свои тайиы, научил негритенка владеть электрическим
фонаіриком, заводить фонограф. Одву за другой он раокрыл
все свои тайны, хроме одной «омысла опыта и следовательно
смысла его заіключения». И негритенок .не вынес крушения
своей веры и своего бога —• сначала он разрушил изображе-
ние доктора Лурье, a потом повесился сам. История по-
учительная, a чтобы сделать ее еще поучительней (ну-ка
недогадливый читатель «ве пойімет, в чем дело), вся эта исто-
рия широко прокомментирована самим доктором Лурье уже
на более солидном материале. Целыо его жизни было —
«найт.и истину, которой думал осветить мир». Но в резуль-
тате своей научной деятелыгости он «задумался нажонец над
всшросом: в звании ли залог счастья человеческого, добру
или злу служу я, созидая, — не разрушаю ли?... Неужели,
точно, человеж станет счастливее, когда слетит весь іпокров
пракрасной тайны жизни и віскроется вся ее безд)чиная и сле-
пая механижа?» Вопрос поставлен ребром. Но Аріцыбзшев
не из робкого десятка и отвечает на него в такой же катего-
рической форме. Доктор Лурье считает, что наука «разру-
j шает созданнюе для блажшства человека великое, блажеиное
I незнание, по камешку, тіо плиточке растаскивая великое зда-
I ние громадного, непостижимого, преікрасного в своей тайяе,
іпревращая чудо в скучную, сухую мелочь научного закона».
Доктор Лурье жалеет о том времеии, ікогда он «заменял это
незінание наивной и смешной, ео могучей верой в^бессмертие,
в высший смысл и предназначение своей жизня, в мудрую
волю кого-то, сильнее меня», .он жалеет, что «сам убил эту
веру, этот спасительный щит между собой и ужасом смерг-
ного приговора», и «уподобился ребевку, который ломает
утешавішую его игрушіку». Все точжи над «и» поставлены, и
доктор Лурье проклипает: «Я проклинаю это знание те-
перь... Я понял, что служу не делу жизни, a делу разруше-
ния, что, служа знанию и срывая іпокровы с таинственного
прекрасного мира, я обрекаю человечество на тооку бессмьгс-
ленной и мехаеической пустоты, в которой- собственная
жизнь его становится бесцелыной и жалкой, каж песчвнка,
154
уносимая урагаиом». Недаром эпиграфом « рассказу Арцы-
башев взял библейокие слюва: «Во МЙОІГОЙ мудрости миого
печали, и, кто умножает нознаеия,— умвожает окороь».
Доктор Лурье тоже поікончил с собой.
——,
Выівод: без веры, без чуда, без тайны нельзя жить. ^
Так в чем же дело? В чем смысл той испепеляющей, раз-
рушительной работы, над жоторой Арцыбашев и Андреев по-
трудилиісь пожалуй больше, чем Достоевокий? В чем страте-
гический омысл той всесоікрушающей артиллерийскои под-
готовки, которая камня на камие не оставила от всеи чело-
веческой культуры? Смысл тот же, как н на войне, — за ар-
тиллерийокой подготовікой идет атажа.
И сам Арцыбащев дает нить для раскрытия всего «адско-
го» юмысла овоего стратегического плана. Когда его стали
упрекать, что -іпосле появления его романа «У поеледнеи
черты» среди интеллигенціиіи прошла волна самоубийств, он
в «Записках писателя» отвечает на одно из таких писем: ^
«Автор іписьма не понял, чтб конечіная цель моих мыслеи
есть толыко стремление разрушять бессмысленвую веру в бу-
дущее на которой строится вся жизнь, стремление заставить
людей' взглянуть правде в тлаза и притти к каким-нибудь
новым выводам».
,И мы видвм, что его понимают, повимают те, кому нужно
понять. Зинаида Гиппиус, эта лывіица оимволизма, в No b
«Весов» за 1907 г. пиш -ет рецензии на Сергеева-Ценского.
іПервые рассказы Сергеева-Ценского, написанные под не-
сомненньгм влиянием Андреева и Арцыбашева, тоже прониж-
нуты «черной тоокой». Тундра для него —«гроб, обитыи гла-
зетом», и «над землей висело что-то черное и давнло». «Кто-
то вздьгхал іна горах, огромный, и повсюду густо ползли его
вздохи». У него «на жизнь кто-то большой и могучий надви-
нул колоікол воздушного насоса, крегтко придавил его краями
к земле и выкачал из-под него воздух, оттого^и в жизн-и
тесно, густо и нечем дышать, и жизнь казалась бутафороки
оібставленной дорогой ira кладбище» («<Маска»). «Против
громады земліи и інеоб'ятных звезд, — y него, — одиіноко
стоит душа», ;и «обидой кажется жизнь», и нет «Хозяина»
в м>ире. Оттого люди в жизни, как в тундре, «кружатся по
ней в бесконечном вихрё, выхода ищут, a выхода нет, и кру-
гом пустыня без юонца и края, н холод, и снег, и не віидно
солнца, ахерое еебо давит, как рклеп» («Тундра»), іи «на зем-
л-е нельзя строить». Потом это мирюощущение в эначитель-
ной степени было преодолено Сергеевым-Ценским и уступи-
ло место более радостному и бодрому настроению, какому-то
нелогичеокомѵ, поэтическоіму принятию жизніи, как она есть.
155

«Есть какая-то на земле своя солнечная .правда— человеку
этого не дано знать, человек только чувствует это сімутно»
(«Берегоівое»).
Он уверен, что «можно ощутить какую-то доировую правду,
когда будет просачиваться внутрь какая-то одна для всего
в мире... «Как назвать это?.. Душа ли, тайна ли, мысль или
вечность или как еще — все-равно, как ш назови, ©ce будет
не то, потому что ©ет слова для этого... —
и все зазвучит
согласно, и ік одной какой-то общей точіке ото всего кругом
пройдут через тебя горизонтали» («Недра»). Правда, это при-
нятие жизни y Сергеева-Ценского основано на каком-то пан-
теистическом чувствоваиии земли, тірироды, «велиікой даю-
щей силы земліи», «тайной согласоваиности неба, земли и
всего, что есть на земле», правда, y него «от гор, от моря и
от неба над ним пахло богом творящим» («Береговое»), и в
условиях обострявшейся классовой борьбы это имело свой
политический эквивалент, но все же по .сравненшо с демопи-
ческими мотивами первого періиода, особенно в условиях
то.го времеяи, это коінечно былб смелым и значительным ша-
гом вперед.
И вот когда Сергеев-Ценокий в расоказе «Верю» сделал
шаг к освобождению от мотивов смерти и тоски, когда он
маленькому сыну пророчит другую жизнь, «жизнь, где нет
лжи, нет случайностей, нет страдакий», когда он верит, что
сьгн «будет человеком» и будет жить, «как будут жить буду-
щие люди», тогда, в ответ на этот порыв писателя к жизии,
Гиппиус пишет рецензию:
«Зачем этот жалкий бессильный диссонанс? Впрочем пу-
скай. Он только лишний раз пОказывает, подчеркивает, ках
тщетна, глуіпа и фальшива и даже просто неприемлема для
человеческой тірироды та единственная оставшаяся вера, в
которой смеет еще вслух признаться бедіный современный
человек: вера в будущие поколения, вера, в которую не ве-
рится, вера, котоірая не нужш ни на что».
Чем хуже, хем лучше, — вот омьисл злорадной рецензии
Гиппиус. Пусть гибнет вера в будущие поколения — этим
расчищается дорога вере, в которой не смеет, мол, при-
знаться совремеиный человек, но которая жи©а, жива, жива.
Это — вера в ииые миры. И вся философия символизма в
коице-іконцов заключалась в утверждении и обосновании
этой веры в иные миры.
И наконец ісовершенно открыто, без всякого прикрытия, по
пролому, произведеш-юму андреевско-ардыбашевской кано-
надой, идет в атаку тот, для которого этот пролом приго-
156
товлен. Идет ожровеяный проповедник религии, ми-стики и
иідеализма.
*
Интересным примером в этом отношенвд является петер-
бургский деятель мястики, оккультизма и теософі-ии Н. Успен-
ский, натшсавишй книгу «о последней черте и сверхчело-
веке'» («Внутрениий круг»). И начинает он с Арцыбашева,
с его романа «У іпоследней черты». «Ощущение вечного и
бесси-лие перед ним — общая черта героев последней чер-
ТЬІ>>) д_,ВіПОліне правильно отмечает он оонов-ную сущность
романа. «В русском обществе —в русской литературе несо-
-мнеено замечается определенный поворот от временного к
вечному. Этот поворот отражен в романе». Дальше Он заме-
чает, что y Ардыбашева герои погибают y последней черты,
a не переходят ее, что оіни ограничиваются однихм отрида-
нием. «бНо © де.йствительности отрицание не так безна-
дежно, —• делает из этого свои выводы проітоведииік теосо-
фи,И)_-те, которые достаточно сильны, чтобы довести отри-
цание до конца, приходят в результате к отриданию своих
методов, к сознанию необходимости других, новых методов,
нового отношения к жизни» (припомним подчеркиутые слова
в ©риведеніном выше саморазоблачении Арцыбашева). «Они
поиимают вдруг, — продолжает Уопенский, — что перемена
должна произойти в них самих. И тогда из отридания самого
отрицания вырастает новое утверждение. Потеря всего—
кажущийся момент. Как-раз тогда, когда человеку кажется,
что он потерял все, он находит в себе самом нечто новое,
бесконечно превосходящее все, что потеряио».
И дальше Успенский пишет целую болыную книгу, где на-
мечается целая программа этого «нового утверждения»,
«идеалдстическая треняровка ума» — «изменение себя са-
мого», «развіитие y себя самого новых сил и способностей»,
«мистическое познание», «внутреннее поиимаіние идеи бес-
конечности», «приэнание в своем ©нутрешем «Я» чего-то
высшего сравнителы-ю с тем «Я», которым мы обыкновенно
живем, и признание возможности эволюции іи раскрытия
этого енутреннего «Я» и т. д. и т. п . Да и чего стесняться,
когда y человека ничего не осталось? Порочный круг замк-
нулся: оторванная от жизни и человеческой практики про-
поведь ужаса и всеобщего разрушения, которая составляет
главную сущность Андреева, Арцыбашева и отчасти Юшке-
вича, будучи выражением не силы, a самой последней сла-
бости мелкобуржуазного сознания, на ©амом деле очищала
дорогу религии, была доказательством от противного, до-
казательством необходимости веры в бога.

7
Религия
тлена
(Буиин, Зайцев)
К более определенным религиознб-міистическнм выводам
ma другой классовой основе, пришла другая реалистическая
струя предоіктябрьокой литературы, представленная главным
образом Буниным и Зайцевым.
Это уже не мелкая буржуазия...
Правда, внешне эти писат.ели тіринадлежали к тому же
как-будто бы кругу ші.сателей-профессио'налов, и Буеин
даже назвал себя раз «русским интеллигентом-пролетарием».
Но это конечно только внепгний моійент. Классовая обуслов-
ленность их и классовая направленность—что в совокупчо-
сти и отіределяло лиіцо писателя — была другая. Это — нред-
ставители деклaссированного мелікопоместного дворяінства,
его выразители, ттоэты и певцы.
«Огромный сад, огромная уоадьба, дом с удобствами, бре-
венчатыми стенами под тяжелой и черной от івремени соло-
мензной крышей», «бабупика, ее полонезы на клавикордах»,
«аристократически красивые головіки», глядящие со стен
портретной, «стариніные духи», «дедовокие книги в толстых
кожаных переплетах с сафьяном и золотыми звездочками на
кореигках», и надо всем этим—• крепкий запах антоновских
яблок, этот «символ здоровья, тіростоты и домовитости де-
ревенокой жизии», —• тако>в мир Бунжта, таков же мир я Зай-
цева. Во все это—в прошлом, все это — призраки былой
жизни, былого величия.
В настоящем был капитализм. Уже в одной из ранних но-
велл («Руда») Бунин в образе руды, которую ищут люди на
месте полей, рнсует этот новый строй, идущий на смену ста-
рому, родному, привычному. «Руда! Окоро этот край закштит
народом, задымит трубами заводов, ироложит крепкие же-
лезные пути на месте старой дороги и выстроит город на ме-
сте деревушки. И то, что освящало здесь старую жизнь, —
СѴ_рый, уіпавший на землю крест будет забыт всеми. Чем-то
освятят новые люди свою новую жиізнь? Чье благословение
призовут own на свой бодрый и шумный труд?»
Капитализм деформировал старый помещичий строй и по-
меідичий быт и дифереінцировал дворянство: если одна часть
его приспосаблиівалась к буржуазным производственным от-
ношешіям, переводила свое хозяйство на ікапиталистические
рельсы, то другая часть, наоборот, мельчала, разорялась,
деклассировалась, цепляясь за мелкие привилегии своего
бытия, за печалыше воспоминания, говорящие о былом ве-
ЛИІЧИИ © прошлом. На этих мотивах и зиждется мироощуще-
ние Бунина и Зайцеш, поэтов увядающего, когда-то могу-
,чего, a теперь никому не нужного дворянства. Уже «запах
антоновских яіблок исчезает m помещичьих усадеб», öepe-
зовая аллея в саду «вырублена уже наполовину», «изломд-
лась, исчезла іи тяжкая мебель, что стояла в зале, гости-
ной», «место, где стояла Луневіская усадьба, было уже давно
распахаво и заоеяно, как распахана, засеяна была земля на
местах и міногих других усадьб», и стоят остатки суходоль-
ской полуразрушенной усадьбы среди моря крестьянской
ржи, каік жалкие памятиики былого величия. «Бесследно и
быстро исчезали на наших глазах гнезда суходольские», —
с лирически легкой грустыо и безнадежностью шишет Бунин
(«Суходол»).
^Вреимя геройческих помещиков прошло, —
вторит ему Зайцев. —
Отоіпли барские забавы, новый век
насгупил. Усадьба перешла к разночинцу, того больше: к ак-
теру. A тех князей дальний потомок с той же громкой фами-
лией служит околоточным в губернской полиіции» («Земная
печаль»).
Уміирало помещіичье хозяйство, вырождалось старинное
родовое поіместье, вырождались и люди — они беднели, мель-
чали, в мелкоте своей чудачествовали, сходили с ума, «гибли,
разбегались, те же, кто кое-как уцелели, кое-как и коротали
остаток дней своих», «жили воспоминаниями, снами, ссора-
ми, заботами о дневном пропитании», вдохновляемые «поэ-
тическими памятниками былого», «преданиями прошлого»—
этого «золотого времени» «оскудевшей суходольской усадь-
бы». «Так беэмерно велика власть воспоминаний, власть
степи, хооного ее быта, той древией семейственносги, .чго
воедино сливала и деревню, и дворню, и дом в Суходоле», —
в этих словах Бунина великолепно выражсна связь с идса-
ламн старого, 'патриархального дворянства, осуждеінного
жизнью на вымирание.

Отсюда — мотивы грусти, одиночества, тоски, переходя-
щие потом в мотивы смерти, безнадежности, гибели и ми-
стики, которыми прониімнуто творчество поэтов уходящего
кла-сса. He понимают они эаконов жизни, не понимают тех
сил, которьге привели к гябели целый недавно еще, казалось,
столь могучий класс.
«Судя no кооности этого быта, судя по приверженности к
нему суходолыцев, можно было думать, что ему и конца не
будет». И вдруг: «За полвека почт.и исчезло с земли целое
сословие, столыко нас выродилось, 90ШЛ0 С ума, наложило
руки на себя, опилось, опустилось и * просто іготерялось
где-то».
В чем дело? Где же тгричина тому? — спрашивает Бунин.
He в том ли, что слшііком «податливы, слабы, жидки на рас-
праву» были эти «муж,и именитые»? He в том л-и, что «слиш-
ком преувеличивали .старость, прочность и барство» поме-
щичьих усадеб? «Не в том ли, что не устои там были, a ко-с -
ность? He в том ли, что гибель шрождающегося суходолыца
шла как-раз навстречу его душе, его жажде гибели, само-
уничтожения, разора, страха жизни?» Так гадает Бунин, пы-
таясь в идеализированно-суб'ективные «глубины» столь ми-
лого в его изображеіни-и дворянства спрятаться от сурового
непреложного факта об'ективно- исторической обреченности
класса. И истинные пріичины так и остались непоняшыми
Бунину, этому поэту «великой помещичьей бедности».
—
«Дивились, — пишет он, — как внезапно наступила она. Не-
понятной казалась та бысгрота, с которой исчезали с лица
земли старые барокие гнезда». И порою стираются грани бы-
тия, были и небыли, действительности реальной и призрач-
ной, «порою думаешь: да полно, жили ли и на свете-то они?
И только на погостах чувствуеніь, что так было, чувствуешь
даже жуткую близость к ним».
«Нет, мертвые не умерли для нас».
Смерть—вот точка сопри-косновения лирического потомка
со свои-ми имениты-ми предками, ибо смерть и тлен были
исторической судьбой дворянства.
Отсюда мотивы обреченности, идея роха, пропитывающие
в очень тонкой, чи-сто художественной форме всю ткань бу-
нинской поэзии и особенно прозы.
И эта обреченность —конечно не только удел одного уми-
рающего дворянства, — Буиин распространяет ее и на другие
классы. BOT ТИХОН ИЛЬИЧ («Деревіня») — деревенский кулаік,
трактирщик и куітец, типичный «чумазый», который выру-
бал «Вишневые сады», разорял старые дворянские гнезда,
тихие суходольские усадьбы. «Чумазый идет» — сколько
времени эти слова были в литературе формулой победоиос-
волюГяпГ Капитализма
'
ПР0ШTM десятилетия, прошла ре-
"
° Г0ДЗ'о
И печальный
суходольских име-
нии подводит іитоги. Всю жизнь прожил Тихон Ильич «ко-
белем цепньш» в «золотой клетке», ни y него «ни к кому
каТяIrl Не бЫЛ0>>
'
Да И еГ0 <<не МН0Г0 жалели
»' никогда!
казалось, не имея: синого разговора, іфоме толко^, что по-
За,1іем? «Во истину суета всяческая»-на-
ходит ое оценку своей жизни в молитвеннике. «Ты ду-
маешь,
. говорит он брату в тяжелую минуту, —не убили
бы меня на смерть лютую, кабы попала нм, мужичкам-то
этим, шлея 'Под хвост как следует, кабы повезло им в этой
Г сТоГГн П°Г0ДИ'
погоди
будет дело, будет». «Ско-
1К ЛР°
На СУД пе
РеД престолом его.Наша песня
спета. И никакие свечи нас не спасут».
Возьмите буыинскую деревню -
«эти беспредельные поая
РодамиИ'КапяпУСТЬІ'Н,Я С 6е СНегаМИ
'
Лесами
'
селениями и го'
родами-царстео голода и смерти», возымите почти все де-
ревенские образы его («Деревня», «Ночной разговор» «За-
хар Воробьев»). Все это в художественной форме доказывает
Р^ѵоеш?' ДаЛЬН6йшее
Pa3B
"TMe которой в советской лите-
ратуре мы видим y Клюеева, Клычкова, Есенина, -
идею вы-
Гд?сГеяитппе:Ра
'
ДаЦИИ ДереВіШ П'°
Д ВЛИЯНИем
^питализма
CTbSpfRЦ!Ипе
Редовых
' революдионных элементов кре-
стьянства В народничестве Буни-на упрекнуть трудно'
Идея ооіреченности распространяется все шире и ' шиое
И на-конец в рассказе «Человек из Сан-Фраядиско» она пп
ншает уже толстовски за.конченные
фо^^^^ч^
веческои жилни вообще. На вели-колепном пароходе в ѵ?он-
ченнеишей рошошн ехал богатый дмериканец в Eapomy к
селил-ся иТпТ^' Т°'
Т0 Х°Т6Л
'
В 'первоклассном отеле по-
селился на острове Капри и... неожиданно уме-р Зачем же
было ех9ть? К че-му стремитьс-я?
Р
два^вьгхоля VT" ГРУ
'
СТИ И безна
Деж
ностй Бунин находил
два вых-ода, и оба имели вполне религиозный оттенок
і іервыи выход — тгрирода.
Бунин до-в-ел описание природы русского пейзажа пп nur
шеи степени мастерства. Нов большинстве случаев и здесь
ZrBCe
Ту Ж'
е <<1П0ЭМу за,п
Устени
я»-
он больше всего
ЛЮШТ осень и лучше всего дает ее: «осень», «огонь листо
пада», «зологои иконостас», «закат», «тишина и ѵвяланье>>
«холодное и печальное солще», «покой, лазурь
Ж
BOT красш бунинской поэзии. «Шумит лесна^тишина, не-
и

ft , и бродит осень». «Ельник черный сто-
ткорный
ÄÄTM.
Он ПОМНИТ лишь одни
(<<Вирь>>).
Р
ѵ него и бол-ее
,Но «ет не одии закаты видаТѵ^го'пояВляются на рели-
светлые краоки. Но
^»«^Ж
гиозчой почве онивь.тек
дит ПОэт
я
SS-
*^
"
еНВ0М-
Радость И(гибель ея
ному-
Служат HeTJieH"°,M
rL
Вечной Красе БьІ гИЯ(<<0сенняя песня>>).
И-:
я в иригори^-
ïï^,««
g; Ж^Ждаіі«
жизнью Земля
Переполнено
и0
искры Единого,
Все мгновенно все
ис рас> таь_
и
в0 всем — Красота,
и
(«Жизнь»).
гтическое
обоготворение мира -
таков
какН£вней
^ê-sssssss
ность, «о«"п
Споля С восторгой
пре-
к колоннам АКР°П0ДЯІИСИ <<уже четырнадцать
вековj
егатшош.®®^*TM.едУгр0імада
вращается в пылинку Ры
а. везде
^
в
пр0.
дая «I^ZZl®«TM^
ИЗ праха прошлого. И вот
162
со всем миром, с богами вюех стран и с людьми, стотсрат
истлевшими («Зодйакальный свет»). Здесь, на Востоке, он
проникается
пантеистическим ощущением
мистического
единства мира. «Братья-дервиши! — обращается он >к фана-
тикам, доведшим религиозное изуверство до вьгсшей точ-
ки.
—
Я ищу опьянения в созерцании земли, в любви к ней
и в свободе, к которой іпризываю и вас перед лицом этого
бессмертного, велнкого, в будущем — общечеловечеокого
города. Будем служить людям земли и богу вселенной—
богу, которого я называю Красотою, Разумом, Любовью..
Жизнью и который проникает все сущее» («Тень птицы»).
И наконец здесь же, на Востоке, Иудея, Палестина, где
жил «он», чей «светлый, неизреченно-прекрасный образ и дс-
ныне не гшкинул» этой «сказочной и ветхозаветной» страны.
Но и «над всей святой землей •почиет великое запустенйе», и
«нихогда, никогда уже не расцвести ей снова ветхозавет-
ными цветами!». «И ках могла забыть земля о том незабвен-
ном утре, когда вошел отрок в Назаретскую синагогу?».
И релиігия y поѳта тлена и запустения лриобретает унылый
и задумчивый вид. И если раньше Бунин хотя в этом нахо-
дил выход из идеологии увядания и обреченности, то позд-
нее, в эміигрантский период, когда история сказала свое
последнее слово, когда олравдались все худшие предполо-
жениія поэтов безвременья и паразитические классы были
опрокинуты октябрьской волной, — эта идеология крепнет.
Эмигрантские произведения Бунина н-е только продолжают,
но и углубляют эти мотнвы обреченноісти, когда «в мире так
чудовищно безнадежно и мрачно, хак не может быть и в
преиоподней, за могилой» («Митина любовь»), когда над
жизнью чело-века висят нераэгаданные «роік, судьба, божья
воля», «кто-то», коіі^а «ужас доходит до экстаза» («Страш-
ный рассказ»), когДІ «самое страшное на земле — человек,
его душа» (там же), которая находит успокоение «если не
здесь, то там, наверху» и уже «інавеки», навеегда («Дело кор-
нета Елагина»).
Если Бунин целикоім и полностью является поѳтом увяда-
ния, лассивности и подчинения неизбежному рот<у, то Борис
Зайцев, будучи выразителем тех же слоев деградирующего
мелкоіпохместного дворянства, выражает кое-какие элементы
их клаосовой активности.
Общий дух творчества Зайцева — тот же, что и y Бѵнина,
та же нелюбовъ к «силыному, могучему, беспокойному» го-
роду «с электричеством, банками, биржами, фабриками, ре-
сторанами и домами терпимости», та же усталость, стрем-
ление «уйти в мир бескрайний, светлый, скорбный, в без-

вестность, бедность, одинокук, жизнь>, то
•
молвие, выоший неземнои
»
могуч„й и
всепотлощающего жосмоса тот^и««TM
«
уистиче.
безымянный, чьего имени не• P^^'n^^eHHe
в
СК'0-гоаитеистичеокое и порои радостаие UF
недра мира.
»-sr
J «-« -sete
»nSSbrw:
равнинами, небом и богом, хот
°Р°"
уже
АпросТО проповедует
полная радость, («Ла^ Он Даже^ про^
^
ХТодГГбНе°з
е
меДр°но Гелик, жив* свят и могущественен мир
бога живого» («Лето»).
^апмІ„ТРЛЬНо новое о этом
Мало того,—и в этом его
^тавить два
вогсроое. -ЗайревTMTMV и
рев(элюдионное. Победа
мировоззрения религиозное
иР
«Изгнания»—
конечно всегда оетается
н
зар^еTMдержГть тоски отрыва
политический
Г^рамльности своих
от «родной эемли» и, убеждаясь в н<euр
«святую
прежних
ми]Гв еваягельском yïe-
ни«ИН«Идите за "ГоГя
—
Эти слова христа он
в выэвавшем
агитации. ^^«f^f^^eTpo-aHe
«Даль-
резний отпор , дшкв критаке
F
^
зай
и
ний краи». Там тоже
в
„ожденИе. С са-
революдаонер) переживает такое
ис
Дмелый «пле-
мого начала Степая выиупает к
>
эта ВОЛя дрогнула.
бей», готоівый итти нке.. И bot Я^
„ft акт. Ну, и
Степану пришлось совершать іерр F
ге«ерала была
кояечяо он промахнулся, конечно ^
^олюцио.
убита маленькая дев,очкаи каиечво
ц
^^^
£Сть
нер начал страдать. «Там вечность
> пространств.
ему прощение, оно придети «х лаау^иь
F раз так
Бог, бог!—шепнул он. - Бсли бы <Зыл öor.» пу, і
пан
богѴи любезном участни автора всегда н».деіfc
уже нарочіно возвращается
отка3ы«ается от
SSÄ*.
==
SSV*
ленец и христианин,-нвзял на сеоя чужую вину
164
Враг посрамлен, свет христов восторжествовал, и Петя с
Лизаветой, эти .идеальные филистеры, заказывают пани-
хиду о «рабе божьем Стефане». Мелиий, пошлый перепев
оасквильной литературы'
«Вюзвратясь в свою комяату, — заканчпвает Зайцев свой
расоказ «Земная печаль»,—взглянув на дорогие поргреты,
дорогие 'книги, тоже с усмешкой подумаешь, что, быть мо-
жет, через тридцать лет твоим Пушкиным будут .подтапли-
вать плиту, a страницы Данте и Соловьева уйдут на круче-
нпе цыгіарок». Прошло меньше тридцати лет, a no суще-
ству—^целая историческая эіпюха. Пришли те, кого так боя-
лись «ікультурные» обитатели суходольских усадеб, кого
рисовали варварамй, разрушающими все. .И не только
Данте и Пушжин оттались нетронутыми, a даже и о Занцеве
вот приходится говорить, чтобы и на его примере лишиий
раз показіать, что умирающие гооподствующие классы ищут
спасепия в боге и пытаются заразить этим же тлетворньгм
влиянием, этой идеолопией беспомощиости революциоиное
движение, все колеблющиеся, неустойчивые элементы его.

8
yMy—республика, a сердцу-Китеж-град"
~
(Клюев, Есенин, Клычков)
Мы івиделй, что no сущеегву
к наіроду. He говоря уже о
^Гокрагизма и
рых вообще ^«^^^^^сйиесйя
ф-ило-
народолюбия, даже эстетско индиівДД
каШе-то связи
софия символистов тоже
своей поэ-
с «народом», претендовала на «народаы» кор и
зии. По А. B^J^^ÄX^oSStMpHeft
литературы, вытекал «из глуОоко ирр д
мисшческая
народного творчества» и, «аоборот, рс.и
народу»
расги и ужеи
поэтическую иясврументовку «гарод-
SSS-JT!
"ZZr
ѢДРУГ .»» -» »
ГГ^ЛTM—*r"o
166
/
мьголей и ст-аралінсь вюздействсхвать на них соответствующим
образом.
Такими вьгхюдцами и были сначала Клюев, a потом Есенин
и отчасти Клычков, творчество моторых при всех особенно-
стях 'поэтич&ской иінструментовікіи и кажущейся самобытно-
сти находитея в самой непосредств енной и преемсгвенной
связи іс оимаолизмом и является следовательно помимо соб-
ствешюй кулацікюй сушности его одаим из путей буржуаз-
вого влияния в советскюй литературе. Попадая в эту мисти-
ческую атмосферу, они не изживали, a углубляли принеоен-
ную с собою древнюю, деревенскую мистику. «Уж если уче-
ные люди тах думают, значит — это .в -ерно».
Первым из этих выходцев ©казался Клюев, выступивший
на несколько лет рань-ше Есенина. Из слияния северной
древнеруссжой іюлуязыческой мистики с реакционно-карод-
ническиміи настроениями и философіией салона Мережков-
ских получилась поѳзия, за которую даже Есенин назвал
Клюева ладожским дьячкюм.
«Мужидкий лаіпоть свят, свят, свят» — Вот основной смысл
и лейтмотив клюевской религии и клюевской поэзии, ее
центральный символ веры. «Земля-землица», «изба-богаты-
рица», «лапоть мозолшый», «чумазый горшок», «колдунья-
печурка», «коровьи вздохи», «запечных бесенят хіихиканье и
пляска» —• вот міир Клюева, мир патриархально-крестьянской
ограндченности іи неподівижности, кретіко 'прнправленный
прадедовской деревенской мистіикой и суевериями. Он го-
тоів молиться «пред лаптем столетним», для него «олений гу-
сак сладкозвучнее Глинки», и «овить сенной воз мудрей, чем
создать «Войну и мир» иль «Шиллсра баллады». Ему ненавіи-
•стен город, «город-дьявол», гюрод «машин и печей огнегла-
зых», 'ненавистна и вся жизнь, доторая «заболела железной
грыжей».
Железный небоскреб, фабричная труба,
Твоя ль, о родина, потайная судьба? —
повторяет он зады Достоевокото и симвслтетов и противо-
поставляет этому в качестве своего образа «іматушюн-Руси»:
Сад белый, восковой и златобревный дом,
Берестяный придел, где отрок Пантелей
На пролежни земли льет миро и елей.
Класоовые корни этой жеістокой непавистіи к гоіроду и
елейного приікрашивания, расцвечмванья деревенской перво-
бытности доеольно сложны. В основе его лежит насомненно
•протест крестьянства нротиів наступления
капиталистиче-
ского города. Но юводить к этому клюевскую поэзию зна-
чило бы совершенно и-скажать ее классовый смысл.

Мы виделіи атротест против наступления капитализма и y
Толстого. Но там был действителшый протест против оед и
несчастий которые несет капитализм рядовому крестьянину,
настроения -юоторого одной стороной своего творчества сти-
хийно отражал Толстой. У Клюева же, как позднее y bee-
нина, Клычкова w Орешина, протеет вызывает не это, a эко-
номическое
и культурное, a no существу -
политическое
влияние города, т. е. как-раз то, что с точки зрения истори-
ческого развития играет во взаимоотношениях города и де-
ревни прогрессивную, революционизирующую роль. Ьсли же
мы сопоставим это отношение Клюева к городу с позднеи-
шей поэзией как его самого, так Клычкова и Бсенина, то
мы увіидиім, что, несмотря на то, что город стал уже не ка-
питалистическим, a социалистическим, эта реакция на город-
ское влияние ничуть не ослабла, а, пожалуй, даже, наооо;
рот, —конденсировалась и сгустилась. Это с достаточнои
ясностью говорит о TOM, какие стороны городскои культуры
вызывали прокляться и анафему со стороны Клюева.
,Но с другой стороны, мы не можем рассматривать Клюева
и изолироваино, как самородка, самобытного барда патри-
архалыюй деревеи. Он сложился иод негтосредствешшм
идейным и художественным влиянием оимволизма, которыи,
от Достоевского, a в конечном счете от славянофилов, от
Победоносцева, неоет проповедь религиозного народниче-
ства идеализацию крестьянства, как источника и хранителя
религии. Так что Клюева-со всей его религиозностью нужно
раосматривать как одного из первых и ярких «"разителеи
кулачества, идущего под буржуазно-помещичьеи гегемониеи
против города, против его культурного, a в конечном счете
революционного влпяеия на ломающуюся, революционизи-
рующуюся деревню.
Эта буржуазно-помещичья гегемония сказалась не только
в ошошеніш общеидейных, философских и
установок, которые мы вокроем в дальнеишем мы ее^видим
и в чисто кудожественяом влиянии. He говоря уже оо Ьсе
нине Co нем речь впереди), даже и іклюевский тяжелыи, наро-
чи?о корявый и грубоватый -стих носит в 'себе несомненньіе
влияния оиміволіизма. Оообенно это заметно в первых, доре-
волюционных стихах:
Мы блаженны, неизменны.
Веря, любим и молчим.
Тайну бога и вселенной
В глубине своей храним.
Кто это? Клюев? Нет. Здесь можно прнметить и Влади
мира Солоівьеіва, и Мережковского, a отчастіи Блока и Баль-
мо-нта.
И далыие:
Мы лінецы вселенской нивы...
Или:
;
Я был в духе в день воскресный,
Осененный высотой,
Просветленно бестелесный
И младенчески простой.
іМы встречаем y него и известный нам прием «кто-то»,
«что-то» («жто-то стучится в оікно»), н туманный «полунамек,
полупризнанье» («полунамек, загадоч-ноістью мучит... прозре-
вать неведомое учит»), и самую настоящую символизацию
(Медный Кит, Сьга Бездны, Светлый Град, Огаенное Древо,
Земля и т. д.).
Все это — в ослабленной форме аксессуары поэзпи симво-
лизма.
Сам Клюев уже в перівой книге стихов («Сосен перезвон»)
называет себя «крестьянсюим» поэтом и противопоставляет
себя господствовавшей в то время поэзии символистов.
Вы — отгул глухой, гремучей,
Обессилевшей волны,
Мы — предутренние тучи,
Зори росные весны.
(«Голос из народа»).
Но это грозное начало — толыко прием, только разгон для
того, чтобы в конце высказать главную идею, идею призна-
ния указанной буржуазно-дворянской гегемонии над контр-
р-еволюіціионным кулачеством.
За слиянье нет поруки:
Перевал скалист и крут.
Но бесплодно ваши стуки
В лабиринте не замрут..
Мы, как рек подземных струи,
К вам незримо притечем
И в безбрежном поцелуе
Души братские сольем.
IiД
•v. •
.
—-
'
»
і
В чеім смысл этих «безбрежных поцелуев»?
И Клюев, и Клычков, и Есенпн считают себя наследниками
и продолжателями «народного» творчества
данном слу-
чае Клюев вьгступал
как апостол «грядущей народной
пбэзии».
Но то, исключительно религиозное, «народное» творче-
ство, на котором базіируется вся эта группа писателей, нуж-

дается в определенной классовой квалификации. Древняя
«деревенская» мжтика опиралась на старый, патриархальныи
уклад жизни и быта, когда процессы диференциддии кресть-
янства не были еще заметно выражены. Но народное творче-
ство вообще нельзя считать единым. Наряду с религиозными
стихами и оказаниямя мы имеем целый ряд сказох тіро room,
десяши пословиц и поговорок («повадишься к. вечерне—
не хуже харчевни: нынче свеча, завтра свеча —глядь и шуба
с плеча»), которые являются выражением настроений совер-
шенно обратного порядка.
Развитие же капитализма, нарастание революции, углуоив
процессы диференціиации крестьяиства, оттенило « полити-
ческіий смысл этих различных элементов народного творче-
ства щ их классовое использование. Оно бросало миллион-
ные маосы разорившегося крестьянства на фабрики 4, про-
ведя через горнило капиталистической эксплоатации, делало
их сознательными іпролетариями, уже по-своему вліияющими
на деревню. Оно прояикало в самую деревню и обнажало
классовые протшгоречия. Оно разрушало патриархальныи
быт, патриархальные верования, патриархальные поэтические
образы.
Все это стало разрушаться и' забываться.
И этот процесс должен был вызвать сопротивление со сто-
роны
как деревенского кулачества, так и городскои бур-
жуазно-дворянской реакции, іи^о он был выражением рево-
люциошизирующего влияния города.
Против этого влияния и восстали об'единенные оилы эк-
сплоататорских классов. Только кулаче-ству и буржуазно-
дворянскому блоку нужно было прославлять «столетнии
лапоть» («мужицкий лапоть свят, овят, свят»), ябо, только
оставаясь «лапотником», мужик был безропотным и забитым
об'ектом капиталистической эксплоатаціии. Только кулаче-
ствѵ и буржуазно-дворянскому блоку нужно было консерви-
ровать древнюю мистику и поддерживать глупенькую веру
в «запечных бесенят хихиканье и пляску», ибо только сох-
ранение этой веры удерживало мужика от революционизи-
рѵющего влияния города,
"
В этом « только в этом — политическии сімысл тех «без-
брежных поделуев» с господствующими классами, о кото-
рых возвестил Клюев в начале своего творчества.
Если мы Bee это можем ісказать о Клюѳве, то тем с боль-
шим основанием это стюсится к Есенину, центральнои фи-
гуре разбираемой здесь группы так называемых крестьян-
ских, a no об'ектив«ому «смыслу их поэзии — хулацких писа-
телей.
170
Молодой ларень,
воопнтаннпк богатой
сгароверской
семьи, не вйдавший иужды и горя (запись о нем ів дневннке
Блока — «'Никогда не нуждался»), выросший в старообряд-
ческо-раскольлическом окружениіи деда, бабки и окружав-
ших их нищих и калек, распѳвавших духовные стихи, повез
в Петербург свол первые лробы пера, полные деревеисмих
залахоів и деревенюкой мистпки.
Что он там ветретил?
Атмосферу идеализма, мистики и эстетства, которой ды-
шадо подавляющее большіинство іпредоктябрьокой литера-
туры и которая 'Конечіто_ захватила и Есенина.
іВ иятересах докумеіГталшости изложения
предостаівим
слово*Сергею Городедюому, воспоминания которого, как од-
ного из литературньгх восприемников Есенипа, авторитетны.
К тому же сбориик стіихоів его «Яр», тоже наполнешіый полу-
язьгческими-полуредигиозньгми образами,
еще в деревне
оказал на Есеиина некоторое влияние 4 тоже может сч4-
таться одним из 4Стоіков «Радуницы». Недаром, по словам
Городецкого, «Радунща» первоначально посвящалась Есе-
шным ему.
«Что дал я ему?—спрашіиівает автор. —
Полож4тель-
ного—^помощь в первых Л4тературных шагах. 0тр4цатель-
ного — M'Horo больше: все, что вооштала <во мпе тогдашняя
Л4тература питерская—'Зстетику рабской деревни, красоту
тлена 4 безыоходного бунта. На яочве моей іпоэз44, так же,
каік Бло,ка и Ре|м43оіва, Есенпн мот только утвердиться во
вісех тональностях «Радуницы», подслушанных и-м еще в де-
ревне. Стьгк наш4Х іпитерсшх Л4тературных мечтан4й с го-
лосом, рожденным дереівяей, казался нам хшравдаьмем всей
.нашей работы и праздником какого-то нового народниче-
ства. Нам казалоеь, что празднуем мы, a на самом деле тор-
жествовала свою победу 4деалистнчеокая филохофия, тео-
рия нисхождения Вяч. Иванова, который тоже весьма сочув-
ственно отнесся х Есенияу. Но была еще одна сила, хоторая
окоичательпо обволокла Бсенииа адеализмом. Это—Клюев...
0'н был лучшам выразателем той идеал4СТ4ческой системы
дереівенских образоів, которую нес в себе Есенин и в-се мы.
Но, в то время как для нас эта система была латератур-
ным иоканием, для него она была крепким мировоззрением,
укладом жіизни, формой отношения к миру».
«Есенииа безусловно 4 умышленно отравляли», — пишет
об этом времени Бабенчпков (сб. «С. А. Есенян»).
Городецким была организована группа молодых ппсате-
лей (Есенян, Клюев, Клычков, Ширяевец) .под названием

«іКіраса». «Кроме меня,—лиішет Городецкий, — в этой группе
верховодил Алексей Ремизов, не были чужды и Вяч. Иванов
и худюжник Рерих». .
Групіпа «Краса» просуществовала недолго.
«Клюев все
больше оттягивал Всенина от меня. Кажется, он в это время
дружил с Мережковскими, моими «врагами», вероятно бывал
там и Есенин» (С. Городецкий,. «О Есенине», «Новый мир»,
1926 г., No2).
Таким образом картина ясна — кулацкий отпрыск, дере-
венский парень, принесший с собой сектантско-кулацкую
религиозность, попал в атмосферу гниющего капитализма,
полную мистики и заражающую все, что в нее попадает.
Что же из этого получилось?
Если мы будем анализировать творчество Есенина и его
релишозность, то увидим развитие двух тесно перешіетаю-
щихся линий.
Это, прежде івсего,—• «в сердце радость», чрезвычайно бод-
рый, жизнерадоістный, и, я бы сказал, блаженный тон, прони-
зывающий почти весь этот период творчества Есенина.
Неправ Крученых («Черная тайна Есенина»), утверждаю-
щий, что Есенин — по преимуществу поэт мрачных на-
строений и черных цветов. Есенин исключительно красочный
ггоэт вообще, a в первом периоде особенио. У него мир окра-
шен в самые^разнообразныс цівета радуги, и іименно живые,
веселые, бодрые цвета. «Среброструйный Водолей», «Зла-
тые осины», «Зелень озер», «Гуляет в голубой траве», «Под
лазоревым нрылом», «Малиновая лебеда», «О Русь, маліино-
вое поле», «О крас-ном вечере задумялась доро-га», «Свет от
розовой иконы», «Уста — віишяѳвый сок», «В розоватой ли-
сгве на пруду», «Зола зеленая из розовой печи», «Заметали
снега синим звоном».
Такая красочность поэзиіи Есенина придает ей внешне
очень бодрый и радостный характер. Поэт чрезвычайно глу-
боко чувствует народную поэзию деревни, поэзию природы,
радость природы и радость жизни. Но это — обманчивая,
фальшивая радость. Это радость не преодоления трудностей,
не борьбьі, это не наша радость, a радость блажснная, ра-
дасть, іне знающая горестей и трудиостей жіизни. Это — ку-
лацкая радость бытия. Жизнь для Есенина не борьба, не
трагедия, даже, может быть, не дело, a какая-то радостная
«лития», литургия жизни, полная непосредственной радости
от самого существования, сливающегося в бодрой гармонии
с красотой лрироды, где «все благостно и свято».
172
"
/
Мир вам рощй, луг и лйііьі,
Литии медовой ладан;
Все приявшему с улыбкой
Ничего от вас не надо.
(«О товарищах веселых»).
Таким образом создается обідее настроение радостного
приятіия жизни, гоговото примириться со всем.
Все встречаю, все приемлю,
Рад и счастлив душу вынуть.
Я пришел на эту землю,
Чтоб скорей ее покинуть.
(«Край любимый»).
/ Здесь начало будущей «неотмирности» поэта.
Эта черта поэзии Есенина тесно переплетаетоя со вторрй,
отмеченной уже чертой—• пантеистическим
восприятием
природы, прониК'ноВСНЙІНым ітониманием и чувствованием и
почти анимистическнм одухотвюрением ее. Березка, чере-
муха, месяц, ветер, ромашка оживают y Есенина, приобре-
тают какие-то свои характерные черты, заставляющіие их
гю-своему жить. Он находит какой-то общий язык со своей
Прирюдой и с ней забывает людское горе.
/ Я пастух, мои хоромы —
В мягкой зелени поля...
Говорят со мной коровы
На крикливом языке.
Духовитые дубровы
Кличут ветками к реке.
Позабьів людское горе,
СплкГ1 на вырубах сучья,
Я молюсь на алы зори,
Причащаюсь y ручья.
Он понимает «неизреченность животную», умеет слушать
«бег ветра и твари шаг», он с іполным правом говорит про
себя:
Понятен мне земли глагол.
Этіим он обязан «двойному зрению» и «двойіному слуху»,
полученным иім от своих «отцов» (письмо к Иватюву-Разум-
ниіку. Благой. «Кр. новь», 1926 г., No 2). Это действительво
один из истоков его HO33IHIÎ. HO воспринимаемую таким об-
раз'0'м, с почти языческой лолнотой природу он преобра-
жает и изображает далеко не по-язычески. Есліи в «Яри» y
С. Городѳцікого мы ощущаем действителвно языческие об-
разы (Ярило, Top, «Сестриіцы-водяниіцы, леший брат, огне-
вики», яркая картина жертвоприношения), то y Есенина мы
В.ИДИМ иоключительно христианские образы.
173

Все это об'единяется третьей и, пбжалуй, самой существей-
ной чертой тіворчества Есенина этого периода — его рели-
гиознюттью, тесно связанной со веем его общим міировоззре-
ішем.
«Голубиіный дух от бога» — действительню завладел его
доротой, вісей душой пшта.
Подобно тому, как он в образах одухотворяет іприроду, он
ее наполняет и глубоким релиігиозньш оодержанием.
В самюм деле, іприсмотримоя к егб" образам: «береза-
свечка», «ивы, кроткие монашки», «схимник-ветер», «в елях—
крылья херувимз», звезды—лампадки небес», «хаты — в
ризах образа», «іпод соломою-ризой», рябина —• «язвы крас-
ные незримого хрйста».
Мало того, природа y него тюлучает религиозную дей-
ственіность.
На дворе обедню стройную
Запевают петухи...
У лесного аналоя
Воробей псылтырь читает...
Месит месяц кутью на полу...
Кадит черемуховый дым.
Между прочим y Клюева тоже: «месяц — божья камилав-
ка», «монашенка-імгла», «галка-староверка», «лесные сумер-
ки—'Монах», «начетчица-рига»; y Клычкова — «слушаю мо-
литву лесных печальниц-иів», «ряскіи свои ѳдевают ряды при-
дорожных ІИІВ» .
У Орешина — «желтый лиет, как ісівечка»,
«перебирает четки монахиня-ветла», «ризы с яблонь строй-
ных незаметно осыіпались». Образы, как видите, довольно
шаблонные.
И наконец природа y Есеніина занимает совершенно опре-
деленыое и недвусмысленное положение, каік первоіисточник
религии, учитель жизни и человеческой мудрости:
Ты иди, учись в пустынях да в лесах,
Наша тайна отразилась" в небесах,—
(«Не от холода рябинушка дрожит»).
говорит «мелка рыбешка» христу.
Христос—• учениж природы, ученик того «великого пана»,
которым так умилялся Иванов-Разумник, тоже один из «учи-
телей» Есенина. Параллельно этому христос и вся небесная
коміггаиия сводится с небес на землю, лишается трддицион-
ного величия, неприступностіи и возвышенности, наделяется
многими человеческиміи чертами и сажается вот в ту самую
рідзанскую деревню, где бродячие полусектаитские стран-
ники раопевали свои релиігпозню-иоэтическіие 'песни.
У Есенина:
^
Боженька маленький
Плакал на завалинке
От горя...
Вышла богородица
s
В поле за околицу,
Кличет...
Мир религиозных образов теряет как-то овои специфиче-
сікие черты, очеловечивается и оікрестьянивается. Здесь мы
видим очень тонкое и искусное осуществление оилами ху-
дожественного слова одной из наиболее важных тенденции
буржуазии к омирщению религии, к сведению небес на зем-
лю к опроіцению и очеловечеиию религиіи во имя ее сохра-
нения. Ведь для крестьянства религия — не собрание отвле-
ченных понятий, каким ее сделали богословы, a .мир кон-
кретных обраэов, тесно спаянных с его практическои тру-
довой, производственной деятельностью. Недаром y всех
народов были боги солнца, ветра, дождя и т. д., и недаром
наше крестьянство, иичего в общем не зная о «боге-слове»
как богословском понятии, чтит и знает спаса горохового,
огуречного, яблочного, Акулину-рассадницу, Пантелеимона-
целителя, Власия-скотоцелителя, Николу вешнего и всех
многочисленных святых и праздники, которые так или иначе
связаны с селмжохозяйственным годом и разными отраслями
крестьянской жизни.
Поэтому y Есенина епископ Николай, изображающиися в
церквах в блестящем архиерейском облачени-и, превращается
в «милостника Миколу», который ходит «в лапоточках» по
ніищей Руси «мимю сел и деревень», умывается «белои пенои
из озер» и «утирается берестой, словно мягким рушником».
Он является земньгм агентом бога «в белой туче-бороде»,
гуторит с земли с ниім, несет людям утешетаие, защищает
«скорбью вытерзанный люд».
Мал'0 TOPO. Сам христос опуокается'у Есенина с неоес и
тоже окунается в гущу жизни, тоже идет по грактирам и
пустырям, • снова несет «возлюбленная мати» «распять вос-
кресшего христа».
И, моиГет быть, пройду я мимо
И не замечу в тайный час,
Что в елях — крылья херувима,
-
'
A под пеньком — голодный спас.
(«Не ветры осыпают пущи»).

Bo всей этой демократизации « антропоморфизме всех
религиозных образов, какие мы видим y Есенина, сказалось
несомненное влияние древней религиозной поээии.
У Авраама храмина светлая, -
Отче наш за столом сидит,
Матерь божия под окошечком,
Пророцы, мученицы, праведницы по лавочкам,
Сам Авраамий на ложе возлежит,
Иисус христос в головах сидит.
—
(«Богу помолюся, я христу поклонюся»),
Сопоставьте с этим есенинсжие образы—• бог, «лриоткрыв
OK
'
HO за рай»,
переговаривается с каликой «Миколой»,
«божья матіи» y окошка кормит голубей, за оіколицей «роз-
гой стегает осла», Микола «кормит тварей проюом с подола»
и многие другие — и корни есенинского религиозного антро-
поморфизма, как и вообще есенинской образности, будут
понятны. Недаром лервый сборлик его стихов был назван
«Радуница»., что значит— івесенний «ародный праздник сви-
дания с дуліами лредков.
іВсе это —элементы есенинской религиозности, лріинесен-
ные им из деревни. Бодрость и блаженная радость жизне-
ощущения (правда, переімежающіиеся иногда припадками
грусти и озорствв), пантеистическое проникновение в жизнь
природы, интуитивное чувіствование ее жизни, слияние при-
роды и религиозных образов, даже подчіинение ^елигии
лравде утиц и рыбешек, конкретизация, антроломорфизм
религиозных понятий и вообще идеализированно-крестьян-
ский характер реліигии — вот эти деревенские элементы.
Но мы влдели, что кроме «крестьянского» корня в есенин-
окой религиозлости весьма немаловажную роль играл и «пе-
тербургский» корень — влияяие предреволюционного млсти-
цизма русской иттеллигеніцил. Если поэзия іпатриархальной
Руси сыпрала олределяющую роль в этом отношении, дала
общую установку, общие основы мировоззрения Есенина,
насытила его образами, то роль летербургскіих влияний
можно назвать оформляющей.
Они оформили в нем то древлее, патриархалшое, лусть,
может быть, ло-своему и «краоивое» и «поэтическое», но
на самом деле фальшивое и реакционное.
Но эти летербургокіие влияния не только оформили дере-
велскую мистику, a утончлли и укрепили ее. Они далй Есе-
нину и что-то ноівое. Это — символизм и неотмирность.
Одніим из достижееий еселинского стиха, как вышедшего
-из поѳзии символистов, была хонкретизация образа. Есе-
нилский образ статичен, ол вещественен, ^осязаем, мы его
176
влдим, воіслрилимаем, как живой. В то время как Блок оку-
тал свою Премрасную Даму такой таинствееной, непостл-
жимой и неуловимой дымиюй, за моторой совершенио теря-
лись ее конмретные очертания, — y Есенина образ четок и
вещественеи.
Но в результате влияніия символизма, и в частности поэ-
зии Блока, о чем говорил и сам Есенин, мы іи y него иногда
видим сознательную ирру на затуманиванье смысла, на искус-
ствещіый си^воллзм стиха. Мы встречаем налример шрием
«ікто-то», «что-то», типичный для символистов:
Кого-то нет, и тонкогубый ветер
О ком-то шепчет, сгинувшем в нощи,
Кто-то мудрый, несказанный,
Кто-то учит нас и просит.
У него «лезрлмые дрожди», «тайный час»,
«леведомые
лура», «им мереліится в далях за дымами», «в вихре снится
сол умершлх» и т. д .
Но главлое, ,чем Есенлн усугубил мистіидизм своих стихов,
эт0 —. мотив неотмирлости. Ведь его Микола в лапоточках
и с клкжой, РОЛОДНЫЙ спаіс, богородица «в просяничном
платье» и чуть ли не в рязанской поневе, погоняющая осла
за околидей, в оущеости были чрезвычайно колкретныміи
образами, симвшами, воплощающими релишозные поня-
тия Ранние его стихл и отліичаются именно этой конкрет-
ностью образов. И лиліь с 1915/16 года, года начавліегося
влияніия на Есенина петербургской мистики, мы видим y неро
усиление мотива чисто мистического, мотива связи с леиз-
вестлым, неясным лотусторонним миром, стремления про-
ниікнуть в него, лостичь его и раствориться в нем.
1Колкретному земному миру противолоставляется другой,
неясный, незделііний мир, «мир таилствелный».
В дорогу дальнюю — ни к битве, ни к покою—
Влекут меня незримые следы...
Сон мой радостен и кроток
О н.ездешнем перелеске...
Кольцом незримых врат...
В незримых пашнях растут слова...
Поют они о днях иных земель и вод.
Но ярче всего это сказалось в его теоретическом обосно-
ваиии своего лоэтического млроощущеиия в работе под на-
звднием «Ключіл Марии» (а так хак, по примечалию Есенина,
Мария на языке хлыстов шелапутивскоро толка значит —
душа, то заглавие получается «Ключи душл»).

В нем народная религиозность сливается с упадочиой ІМІИ-
стикой Вяч. Иванова и А. Реміизова, и неясно —то ли эле-
менты кулацкой религиозности находят здесь свое оформле-
ние в мистической философиіи символизмд, то л>и эта пос-
ледняя распуокается махроівым цветком на основе образно-
сти народной жизни и поэзии.
Для Есенина поээия, как и всякое искусство, является не
средством органіизаіции социалыных чувств человёка и не
продуктом трудового и социалыюго бытия его, a сред^гвом
общения с мистическим, потусторонним миром и орудием
познания его. Основой жизни для него являет-ся все та же
«глубь» мироздания, неясная, таинственная, влекущая чело-
века іи тяготеющая над ним. A «узлом слияния потусторон-
непо адира с видимым миром яівляется скрытая вера в пере-
селение души». Люди же — «есть чада древа, семья того
вселенюкого дуба, под которым Авраам~в'стречает св. трон-
цу». «Человек есть не больше, не •меныпе«как чаша космиче-
ских обособлений», человек — отблеок «горнего, нездешнего
мира». «Все от древа— вот религия мысли нашего народа».
Жизнь mo Есенину—стремление к «тому берегу», a искус-
ство — «мелодия какой-то одной вечной песни перед миро-
здавгием», «ка,кое-то одно нетрерывтое богослужение», сред-
стіво обіцеі-гия с «страной нездеигаей». «Каждая веіць в древ-
нерусском іискусстве, — говорит он, —
через каждый свой
звук, говорит нам знаками о том, что здесь мы только «шзбя-
ной обоз», что «где-то вдали... поет нам райская сирена и что
за шквалом наших земных событий не далек уже берег». 0«
разбирает крестьянокий обиход, ифестьянскую избу и во
всем видит скрьгтый міистический смысл. «Изба простолю-
дина — это -сим-вол понятий и отношений к миру», «изба —
храм», где переплетаются «дух и знак», где «простолюдин
совершает свою избяную литургию». Конек на крыніе кре-
стьянской іизбы y него озеачает стремление % богу. «Я еду
к тебе, в твои лЬна и пастбища, — говорит наш мужик, за-
прокидывая голо-ву коньдеа к небу». «Голубь на князьке
крыльца есть знак осенения кротостью». Имеют свой імисти-
ческий смысл и со-ставные части' постройки (матица и др.).
Даже «очап есть та ісамая колесница, кюторая увозит пророка
Илию в облака».
Эта міистическая символика наполняет не только обиход и
графическое искусство крестьянства, но и словесное искус-
ств0 — «в слове и образе — доселе окрытая внутренняя сила
русокой мистики».
Итак, искусство есть «мистерия», «таинство», связь с поту-
сторонним, таинственіным миром, a поэт следовательно —
жрец, совершающий таинствб, сочетающий «в браке» зем-
ное и небесное, голо-ва, упирающаяся «с обоих концов но-
гами» ів небо и эемлю. «Голова y него уже не верхніяя точка,
a точка дентра», наэначение его — «слить небо с землею».
іВо всей этой оистеме мы видим самую непосредственную
заівисимость от философиіи и литературных взглядов -сиім-
волистов.
Деревенская образная, конікретная религиозность доіпол-
нилась и «обогатилась» самыми настодщиміи «протухшим-и»
настроениямчі разлагающейся буржуазно-дворянской интел-
лиг-енции. Иначе и не могло быть.
іНо вот наступил 1917 год.
іВ это время Есенин находится под большим влиянием
Иванова-Разумника, идеолога левых эсеров, «работая с зсе-
рамн не как іпартийный, a как -поэт (в газ. «Знамя труда»).
ГІри расколс парши пошел іс левой группой и в Октябре оыл
в боевой дружине» (автобиограіфия).
В дневнике Блока мы находим некоторый корректив пос-
леднему заявлению. В нем есть запись: «Есенин записался
в боевую дружину», но датирована она 21 февраля 1918 г.
Война, как мы видели, почти не отразилась в поэзии Есе-
ніина, не разбила его идиллического, неотмирного, блажен-
ного настроения. Именно во время империалисгической
войны он пел свои наиболее отвлеченно-радостные песни.
Революция варушила этот мир древних патриархальных
образов, деревенскую идиллию, «радость детских снов»,
счастливое неведение жизни. Она заставила задуматься
поэта, она стала врываться в его поэзию нотками напря-
женной мысли, пусть еще облеченной в старые мистически-е
формы и по существу своему проникнутой мистикой, но мы-
сли тревожной и мучающей.
Ho здесь на іпервой стуіпени еще сказывается то же тле-
творное буржуазно-дворянское влияние, здесь отражаются
гголитические споры о характере революции, здесь сквозь
поэтичеіски-е образы елышится іполитичеокая атмосфера
17-го года. Есештн, под дудку Мережковских, на деревенокой
свйрели тоже тодпевает песни о любви іи братстве, y него
«заря молитвенником красным пророчит благо-стную весть»,
о« в год величайшего иародного дерзнов-евия восхваляет
«благословенное страданье, благословляющий народ».
A оказался не благословляющий, a дерзающий народ. 0«
победил. Произошло что-то невообразимое до тех nop, no
существу непонятное, но потрясающее, поражающее овоей

Силой и грандиозностью. Вся жизйь пошатнулась в сймьІХ
своих основньгх вековьгх устоях и заставила выявить опре-
деленное огношение к новому тюрядку вещей. Буржуаэно-
дворянская диктатура рухнула. Этот факт расколол прежде
всего верхушки интеллигенции как идеюлогов былого строя.
Нужно было или іпринять новый строй, или отвергнуть его
и начать -с ним борьбу. Мережіксхвокіий, Гшштиус, Философов
и другие, ооставлявіііие махровую верхушку этой иителли-
генции, выбрали второй путь, эмигрировали за границу и
продолжают сейчас там допевать свои мистическо-погром-
ные песни.
Другие приняли революцию безороворочно и до нонца, с
перівых же дней работая с советской властью. И наконец
третья часть интеллигенции приняла революцию с болыией
иліи меньшей нскрениостью, приветствовала ее, поражалась
ее грандиозностью, захватывалась широтой и глубиной ее
размаха, но не понимала ее. Она приветствовала самый
факт революции, но ке смысл и существо ее. Она івидела
здесь прояівление недояятных стихийных сил, космических
явленіий іи прежде всего, нри общем миістицизме ее мировоз-
зрсния, усматривала в ревслюіции отгределенный мистиче-
ский смьгсл. Блок, один из первых отозвавшийся на рево-
люцию
поэмой
«Двенадц/ать»,
рисующий
похождения
12 красногвдрдейцѳв, заканчивает ее в тон своему общему
мировіоззрению:
В белом венчике из роз
Впереди Иисус христос.
Андрей Белый тоже 'по-своему ожликнулся на революцню
(«Рыдай, буревая стихия», «Христос воскіресе» (!) и увіидел в
ней тюже «мировую мистерию», сошествие хрвста и т. д .
Клюев также отозвался на революцию в духе ювоей кулацко-
дьячковской поэзии:
Наша волюшка — божий гостинец,
Человечеству светлый маяк...
Ставьте ж свечи мужицкому спасу.
В революдии он тоже вядит дело рук спаса:
Оку спасову сумрак несносен,
Ненавистен телец золотой.
«Оіку спасову сумрак несносен» — ведь это самое мы слы-
шіим ітотом от приспосаблиіваюіцейся к советской дейістви-
тельности обновленчесхой церквіи, заяівляющей, что каітита-
лизм и эксплоатация яікобы несовместимы с упением хрн-
ста. ,Характерное совпадение релишозной поэзии с хитрой
погтовской уловхюй ! Все клюевское понимание революциіи
насквозь проникнуто этим уж не мистическим, a самым на-
стоящнм церковным духом. У него народ — воскрешенныи
Иисус, иароды — хриісты.
Такова же и цель реіволюции:
Из подвалов, из темных углов,
От машин и печей огнеглазых
Мы восстали могучей громов,
Чтоб увидеть все небо в алмазах,
Уловить серафимов хвалы,
Причаститься из спасовой чаши.
Теперь «хіристос отдохнет от терновых иголок», «будут
ангелы срывать незабудки».
BOT, оказывается, для кого «Аврора» громила Зямнии
дворец!
У Орешина тоже:
Занимается время погожее,
Время светлых молитв и радения.
Как же встретіил революцию Есенин?
Радуйтесь!
Земля предстала
Новой купели!..
Хвалите бога!
BOT ОСНОВНОЙ ТОН. Приятие революции, ио тіриятие рели-
гиозное... «Новый Назарет» — вот что тжое революция.
Есенин пріинимает революцию, но не принимает ее клас-
сово-насильственного характера, ее крови, ее борьбы и
наконец, ее насильственной пюбеды. Победоносному и гроз-
ному ходу революции он лротивопоставляет слащавую, на-
сквозь мистическую и реащионную, сугубо реакционную
перед лиіц'0'м ревюлюдиіи, теорию о братстве людей, любви и
вере, о мнстическом «голубом саде».
Люди, братья мои, люди!
Где вы? Отзовитесь!
Ты не нужен мне, бесстрашный,
Кровожадный витязь!
He хочу твоей победы,
Дани мне не надо.
"Все мы — яблони и вишни
Голубого сада.
И дальше:
He губить пришли мы в мире,
A любить и верить.
(«Певущий зов»).
Между прочим, эта проловедь классового мира, имеющая
чиісто кулацкий характер, овойстівенна всей этой группе пи-
сателей.

У Клюева тч>же:
Чтоб не стремил на брата брат
Враждебно вспыхнувшие взгляды ,
И ширь полей, как вертоград,
Цвела для мира и отрады.
іНо наиболее ярікое, чисто кулаіцкое классовое выражение
эта імысль нашла y Орешина в «мудром слове-побаске» деда-
краснобая.
He взрыть и не вспахать седую землю плугом,
Ковшом не выхлебать весь хмель озерных вин.
И все ж из-за земли бранимся мы друг с другом,
На мать и на отца с ножом выходит сын.
(И дальше, вслед за этим осуждением развертывающейся
клаосовой борьбы в деревне, Орешин дает ханжесікую, пан-
тепстическо-народническую лропоіведь :
Целуйте каждый ком земли обетованной,
Молитесь в облака и в ржавый чернозем.
Под месяцем седым в молитве тихозвонной
Двужильную coxy всемирно воспоем.
іНо обостряющаяся классовая борьба, начало гражданской
войны, жровавый, суровый, далежо не «божественный» ход
революциіи отзываются в ісердце Есенина мучительньгм дис-
соианоом.
іКроткий спас далемо не является вождем ревюлюции. На-
оборот, «нет за ним атюстолов, нет учеников», его снова «зои
стегают плетъми и бьют головою о выступы тьмы», снова
«поднят хрест».
Ей, господи,
Царю мой,
Дьяволы на руках
Укачали землю.
(«Пришествие).
Он обращается к самюму «саваофу», который раныие y
него редко фигурировал, с лризывом — «приікрой сыіна»,
т. е. прояви свою силу и власть, наіправь жизнь по пути, то-
бой указанному.
Змейка сомнения закрадывается в душу поэта, мистиче-
ская івера в незримые сады с ландышами и серафимами на-
ччінает трещать, она не вяжется с суровой, кровавой прав-
дой современности.
Лестница к саду твоему—
Без приступок.
Как взойду, поднимусь по ней
С кровью на отцах и братьях?
(«Пришествие»).
И наконец богу уже пред'явдяется к оплате вексель, век-
сель наиниой, «неотмирной», мистическои веры:
Господи, я верую,
Но введи в свой рай...
(«Пришествие»).
Он еще верит, что «небо вспенится», что придет «но>вый
еедтель», <<светлый гость», что «зреет час преображенья»_
И преображбние совершилось, преображе«ие
«in. Именно «е кореяная перес трои ж а
a только преоора_
жение. В небесный рай он не достучался. Еще в «ІІреоора
жении» он гордо заявляет:
Небо, как колокол,
Месяц — язык.
Мать моя — родина,
Я —, большевик.
Но здесь это заявление сгоит в прогиворечии с апостолом
Андреем
пречисгой девой, благими селениями, где все бу-
дем и тоінет ів этом мистическом хламе.
Важной гпанью в его мироівоэзреиии является «Иношя»,
„еТовсем удачная „о форме, «о чреэвычайно важная в идео-
логическом отношениж Раэгром бУР«Уазн
°-
д*яК03фДтИ
а
Із:
татѵоы подорвал и влияние ее идеологии. Революция застав
ляла
дѵмалъ, спусхаться с заоблачных высот на грешную
землю и стаиоівиться здесь по ту или другую сгорощг бар-
рикад, вримыкать « тому или иному классу.
И Бсенин об'являет себя деревевсюим поэтом, представи-
телем всего крестьянства, будучи на самом деле певцом
и глашатаем Te кулацкой верхушки. Пусть он^ягогился
потом званием крестьянского поэта, рвался к мировои, славе,
в поэты «божией милостью», пуеть хотел равняться пс Пуш-
кинѵ одебался даже в пушминекий плащ и цил.индр, но,
когда ему нужіН° было найти опррделешое месго на земле,
он вследУза Клюевым назвал себя поэтом деревенскои Русн,
Руси, противопоставляемой пролетарскому, советскому го-
роду.
Мѵжик для него — чудотворец «широхоскулыи, красноро-
ТГ—
мудрый, держащий на плечах <<необ'ем-
ный шар» земли, сзывающнй ,всех на пир. МУ«TM-^0TM^
поэта ооэт — его сын, выросший как ветла при дороге>.
В «Инояии» прежде всего неоплаченный вексель веры в ре-
лигиоэное течение революции заставляет поэта принять про-
тиів несостоятельного должника-бога целый ряд репрессив-
ных мер.
)83

Проклинаю я дыханье Китежа
И все морщины его дорог,
Языком вылижу иконы я
Лики мучеников и святых...
Проклинаю тебя я, Радонеж...
Я кричу, сняв с христа штаны...
Даже богу я выщйплю бороду,
Оскалом моих зубов
Ухвачу его гриву белую... и т . д.
Часто в эгих богохульных заявлениях видят отказ его от
религии, восстание против неба, стремление порвать с богом.
В действительности это только бунт пр-отив неоплатного дол-
жніика-бога, в рай которого он не достучался, до которого
он не долез по лестнице без приступок, бога древнепо, дрях-
лого и беосильного. Это только бунт против Московии, во
имя иного, нового бога, бс*га мистичеоки неясного, но более
близкого к действительности, более доступного, увязаеного
с ревюлюцией.
He хочу я небес без лестницы...
Тело, христово тело
Выплевываю изо рта:
He хочу восприять спасения
Через муки его и крест.
К этим іітоследним строкам мы находим комментарии в
дневнике y Блока, который после разговора (ГБсениным за-
писывает (4 января 1918 г.): «Я вьгплевываю причасгие (не нз
кощунства, a не хочу страдания, смирёния, сораспятия). Щит
между людьми. Реіволюция должна снять эти щиты».
Он хочет только тіриспособіить бога к духу времени, к по-
требноістям «револкщионного момента». «Я иньгм тебя, гос-
гюди, сделаю».
Итак революция принята. Да здравствует революция! И уж
коли такдтак революция во всем мире. Грандиозность потря-
сений разбила все рамхи земных, человеческих вюзможно-
стей, окрылила восторженные поэтические души неимовер-
ным чаянием, устремила их порыівы не толмсо на всю землю,
a на весь мир. В поэзіии шиіроко разливается космическая
волна, захватывающая почти всю ггоэзию, начиная с остат-
ков симвюлизма (Белый) и кончая пролетарской поэзіией. За-
хватила она и Всенина. С своим есенинским озорсгвом он
ообирается вздыбить землю, прокусить млечный локров,
приданить коленкой экватор, эемлю-матерь разломить, как
златой калач.
Колесами солнце и месяц
Надену на земную ось.
Но это не просто вольное обращеше с небесными свети-
лами, не простая космичесжая прогулка «за эт.и тучи ввысь».
Это —• космичеокая революция.
Да здравствует революция
На земле „ на небесах!
^^
Но есенинский кошизм является только
маской для прикрытия его мистицизма, новои фориои его
ётарой TM
в ««рая нездешние», в «благие
«f«^'^
бесные сады». «Буря наших дней, -
пишет он в «Ключах
Мавии>> - должна устремлять нас от сдвига наземного к
. вдвигу WcmL. Мьі считаем преступлением У^емляться
глазами только в одво еространство чрева» мь
должнь
«слышать царство солнца внутри нас» (оовсем как^олстрв
смое — царство божие виутри нас, ибо царство солнца есть,
по Есенину, царство отда).
Еееніин приветсиует революцию как «погок»,
кTM«TM^
который сейчас бреет бороду старому миру миру эк<:плоа
таіции массовых оил». Этот вихрь сметает
-цивилизации, в нем слышится «волховский »ан,
оазгѵл> ноты новгородской вольивды ІИ древнеи «буиствея
РН ГрусГрёвол^ явилась как «авгел спасения, умираю-
щему дравнему, патриархальному, подорванному <<РТХ'TMЯ
дромыслами и заводами» крестьянству. Но она ае проа
воокрешает патриархальяую Русь, a обновляет ее, м иаие
няя сѵщности. «Мы верим, что чудесное исцеление родит
теперьёще более просветленное чувствованіие новой жизни»,
TS Рпёхарь пробьёт теперь о-кно к богу». Революция ,при-
«есет торжество иноку богу, «коровьему богу», «новому воз-
несешпо», «оветлому Иисусу».
Новый на кобыле
Едет к миру сгіас.
Наша вера в силе,
Наша правда в нас.
Эта революция и новый спас, коровий бог открывают но-
вые перспективы. Вместо Китежа и Радонежа, символов ста-
рой монастьгрской религиозности:
Обещаю вам град Инонию,
Где живет божество живых.
Итак божествю живых («религия здесь и здешнего»), об-
ноівление, пристюсобление релиши -
вот смысл происшед-
шего -преображения религиюзных взглядов Что же такое
Инония? Смысл этой содиально-религиознои утопии раскры-
185

ваетюя в «хлючах Марии». Это — «некий вселенский верто-
град, где люди блаженно « мудро будут хороводно отды-
хать под тенистыми ветвями одного преогром-нейшего дре-
ва, имя которому ооциаліизм шги рай (! — Г . М.), ибо рай
в
мужицком творчестве так и представлялся местом, где
нет податей за пашни, где избы ноівьге, кипарисовым тесом
крьгтые, где дряхлое время, бродя по лугам, сзывает к ми-
ровому столу все 'племена и народы и обноісит их, додавая
•каждому золотой ковш с сычеиой брагой».
В этих же «словаіх рисуетоя рай « в «Отчаре», где на небе
он оовмещается с «светом ангелькжих юрт».
Тзкіим образом отвлеченная религиозная идея и социаль-
ный идеал сочетаютоя воедино — первая приобретает хон-
кретное содержание, второй — религиозное освящение.
«Уму республика, a сердцу «Кіитеіж-град» (Клюеів). Что же
это за религиозно-ісодиальный идеал?
Эго кулацкий идеал жизни, жизни без нужды и горя, без
властей и пріитеснений, идеал самостоятельной жизни с кре-
стьянской идеологией, полной доволыства и сытости, с своим
«хрестьянским»,
коровьим богрм, с традиционным госте-
приимством и традиционной сыченой брагой.
іВ «іИноиии» и «Ключах Марии» таким образом Еоенин
•поднимается на наивысшую тючху выраженіия своей классо-
вой роли как выраЗителя «крестьяінских» «астроений. Но
это не настроения советского крестьянства, которое в зто
время шло в Краоную армию, создавало первые коммуны и
комитеты бедноты, которое, тгусть с большіими трудностями
и муками, начало свою переістройку под руководством про-
летариата. Это крестьянство Есенин почувствовал только в
последний период творчества.
Здесь было выражение идеологии, построениой не «а
союзе, a на противоречии с лролетариатом, идеологии, враж-
дебной іидее ісмьгчки л ' социалистического лереустройства
деревни. «Она (марксистская опека. —
Г. М.), строит руками
рабочих памятниік Марксу, a крестьяне хотят его лоставить
корове» («Ключи Марии»). Этот голос враждебло иастроен-
ного ік революции кулачества соединяется с голосом дехлас-
сироваиной мелкобуржуазной богемы, рвущейся в лоэты
«божией милостью» л чуждой идее революции — «мы дол-
жлы кричать, что все зти пролеткульты есть те же самые,
по старому образцу розги человеческого творчества», «сиім-
волическая черная ряса» (там же). Вывод — «тю мы победим
ее, мы так же раздерем ее». И пусть Есенин заканчивает свои
«Ключи Марии» мыслью, что «вера человека» должна исхо-
дить «не от іклассового сознаиия, a от осознания обстаю-
186
щего (Р) ето
IcollZl
К—°Ч:
лог в данном случае этого классовог
крестьян-
ГяШГЩ°иЧйЬёее имвнем нового, «коровьего» бога, иового
спаса.
„о
и пбпашаем мы глаза свои с тоской
К минувшему земли, не видя стран ГРЯД^-^^^
молебнов в честь революц« перешел к панихид^м.
На ущербе красные дни.
Наступают гееннские серные...
Нам красная гибель соткала покров...
Революция не открыла врат,
Но мы дошли до порога несказанного.
FrPHHH лои своей чрезвылайной чуткости, «адломленности
« пязлвоениости натурьі чувствовал ѳто разочарование от
жвРолюTM еще^ ос^.
И поэт растерялся. Рушится мисти-
ческaя^вера, рушится іидилличеокая, кондовая «Родина».
О кого же, кого же петь
В этом бешеном зареве трупові»..
Кто это? Русь моя, кто ты? Кто?
(«Кобыльи корабли»).
а—г=»==:
Щв
мпй «воле свободной Ладо-пи», дикой, некультурной, бездо-
рожной Руси^, «Ѵи. которая только одна может «просвер-
ЛеЕин«и,и, еще Америка, с ее счугунеой радугой» и
Ä5T5
«sstsä:ïess
ES
S

индустриализацию, >и на шедрение этои индустрии в «мали-
новую шіиръ» есенинских пейзажей.
На тропу голубого поля
Скоро выйдет железный гость.
(«Последний поэт деревни»).
И Есенин с болью сердца ожидает этот «электрический
восход», несущіий гибель таинственному, древнему миру >с
его жураівлиной тоской, молитвословным ковылем, кротким
спасом и милостініиком Миколой.
Он слышит, как идет этот железный гость, «пятой гро-
моздкой чашіи ломит», как он ползает «на лапах чугунных»
с «железным брюхом», «тянет к глоткам равнин тятер-ню»,
как «изб бревеечатый живот трясет -стальная лихорадка».
Классическим образом этого грандиозыого соревнования
двух исторических эпох y Есенина является годіка двух <ко-
ней. С одной стороны — «на лапах 'чугущьгх шоезд», с дру-
гой — «красногривый жеребенок», чіользующийея сочув-
ственной лаской поѳта:
Милый, милый, смешной дуралей,
Ну^ куда он, ну, куда он гонится?
Неужель не зиает, что живых коней
Победила стальная конница?
(«Сорокоуст», 1926).
Было івремя, когда «пару красивых степных россиянсж
отдавал за к-оня печенег», a в наше время «за тысячи пудов
ксжской кожи и мяса 'покупают Тёперь паровоз»:
Мир таинственный, мир мой древний,
Ты, как ветер, затих и присел.
BOT сдавили за шею деревню
Каменные руки шоссе.
(1921).
Это картина грядущей гибели древнего, родното сердцу
мира, взрастившего поэзией овоей душу поэта, ітутает все
дороги, которые лежат перед поэтом, и он служит над «ро
димой сгра-ной» (вернее — стариной) «сорокоуст», заупо-
койную литургию—
Грубит, трубит погибельный рог.
(«Сорокоуст»).
Он, воспитанный «резедой іи мятой», окуренный черему-
ховым дымом, іпомолвленный с бёлоногими девушками-бе-
резками, слышав<ший «глаг-ол земли», не может слышать
«железного лязга и зарева трупов» суровой действительно-
188
прикасающуюся с нездешним -миром.
Звери, звери, придите ко мне...
Сестры-суки и братья-кобели,
Я, как вы, y людей в загоне.
Никуда не пойду с людьми!
Лучше вместе издохнуть с ^^
кораблИ)>).
Но связь с «узловыми завгізяіми »W0^
TMTM
£
когда творчество поэта порвана. Коров
ИЗДР.
тояыю на вывесие мяснои лавки и хоть кла
с того и мучаюсь, что не поиму,
Куда несет нас рок событии.
(Великюлаішо выражено это
^гу^де 'бзфи
ствии в «Письме к
жиз нас
и въюг, куда наіпіравил ее сильныи рулевои.^
ругался?».
на іпалубе болыиой ее
с^стился в кора-
И, чтобьг не видеть людскои рвоты, поэт спустил
бельный трюм.
Тот трюм был
Русским кабаком.
и я склонился над стаканом,
Чтоб, не страдая ни о ком,
Себя сгубить
В угаре пьяном.
—
ff-:
з^сѴл в куладкой cSp«e a ДРУ-
STÄttSSSего
-
попал Есенин, «орвав с буржуазно-
двор~мДв—'I, поірвав нити,
родой? Он іпопал ,в среду ÄeKMCCKP®B~KHe^^ литерагур-
скай богемы, заполнившей гризяые мооковские литера:іур
иьоторввивой отироиэводцтельного груда и оо^

щественнюй жизни, жаждущей славы и легкого заработка и
в большинстіве своем чуждой настоящим творчеоким по-
рьгвам.
В связи со 'смертью Есснина оіпубликовано очень болыіюс
количество воспоминаний о нем. И что же? Изучая многие
из них, удивлясшься — .
неужели ;ни о чем больше нельзя
было писать, кроме кабака, пьянства « пьяных разговоров
об искусстве?
Серьезных воспоминавий чрезвычайво мало (С. Городец-
кий, Полетаев), a болмішнстіво, сами того не ведая, рвсуют
свою среду, самих себя іи Есеввна, памяти которого иіосвя-
щают эти
воспоминания,
прямо-таки
в
убийственных
красках.
Возьмем наудачу примеры, об'единяя их в одну синтети-
чѳскую картину.
«Час яочи. Кафе поѳтов. іНачинает разгораться кофейный
скандал. Вокруг заіквдіают пьяные страсти... Вечер за столи-
ком в кафе поѳтов... Угол Тверск-ой и Триумфальной Садо-
вой. Пивная. На полу окурки, сырые отіилки... Зашли в по-
гребок «Мьгшиная нора» на Кузнецкюм... Домвио. Хлопают
дверн. Шныряют официанты. Цоэтессы. Актеры. Люди не-
определенных занятий. Поэты шляются целыми оравами...
Ови-то (поэты и тайногшшущие) и составляли неизмснный
контингент слушатслеф стихов (писали, значит, для самих
себя.— Г. М .). Другая /публика приходила в кафе позже: ради
скандалов (! — Г. М .) . Шатаемся по улицам целые ночиС ГІлу-
таем по Тверскому бульвару до тех nop, пока снова 'откро-
ются пввные».
A Есенин? Он тут же, в центре. Его нужно рассматривать
не только 'как об'ект, но и как суб'ект того пьяного ,быта,
юоторьгй закружил его, тем более что он сам сознатёльно
шел туда, чтобы потоітвть в нем свой душевный надрыв,
вместо того, чтобы найти новые основы мировоззрения.
В этой гульбе он не огравивввается своей «пишущей бра-
тией», он спускается на самое дно мооковского декласси-
рованного, люмпен-пролетарского мира и там находит от-
зівук своему отчаяяию, своему анархическому индивидуа^"
лизму, свосй надорванной душе.
Но хулигавство его — далехо не безобидвое. Его хули-
ганство — ушедшая в кабак контрревюлюция, y бавдито©
ег-о © глазах «что-то злое», непокорное — «іКіреііжо спрятан-
ный нож в сапоге».
Я'Сно и повятво !
іНо оинтстичесюий образ своего бандита Есенин дает в
«Стране негодяев», в лицс бандита Номаха (измененное—
190
революции и ee госуд F
контрреволюцию.
тв0©честве Есенина почти н
ЛИПИИ,
HO нст и ;0;тка^рлИ! вовсе нельзя Расс^а;гР
ег0
VSSPS^SXSSÜS^!^
Утихомирился и Есеяия.
<ТИЦЫ мидые » —
ДРОЖЬ
ПеРВДаИТе
'
Leo«
сюих щенностей, родводит
Поат шроимодит переоденку
жизнедный «тог.
ли
uтп же он увидел? От-
a»»
•
—;

хальной, седой старине, перестраивалось на новый лад. Ре-
волюция не возродила патриархального религиозно-мисти-
ческого быта крестьянина, m что ставил ставку Вселлн, a
окончательно расшатала іи подорвала <его, івнесла в деревню
эламенты новой экономикл, нового мировоззрения и нового
быта.
Bee это заметил и не мог не заметить Есенин.
Он едет в деревню, он сталживается с жіизнью, как она
есть, и сталкивается прежде івсего с трудовой, рядовой де-
ревией, которую раньше не замечал, и которая толыко те-
перь нашла некоторый отзвук ів его творчестве. Он, левец
іизбяной, деревянной Руои, он, ратовавший в шумных сто-
лицах за натриархальную религиозную деревню, вступает в
поедилок 'С вастоящей, реальной советской деревней.
Он СМОТРИТ жругом И ВИДИТ, ЧТО «ІЖИЗНЬ КИЛИТ», КИПИТ Л0-
нбвому, по-советскому, непохожая ни на то, что было, ни
на то, о чем мечталось лоэту.
Мужітюи сидят y с'езжей избы и «овою обсуживают жись».
Красноармеец-отпусклик «рассказывает важно о Буденном»,
о том, как бит был «буржуй... тот... которьге в Крьгму». Это
старижи. A молодежь, люди будущего, еще дальше идет от
той старины, которая грезилась поэту, и ггоет не мистиче-
ские 'старіинные песнл, a новые, «Демьяновские»—
С горы идет крестьянский комсомол
И, под гармопику наяривая рьяно,
Поют агитки Бедного Демьяна,
Веселым криком оглашая дол.
To же OH находит и y себя в семье — «На стенке кален-
дарный Ленин», «сестра разводит, раскрыв, как библию,
пузагый «Капитал», и при разговорах с ним, со старшим
братом, известным поэтом, его «за шиворот берет».
>И лоэт іпережиівает тяжелую душеввую трагедию отрыва
от маос, от идущей млмо него жизни. Раньше эта связь была
хоть ів его воображении, хоть суб'ективно -он был связан
с деревней іи мыслил себя певцом деревни. Во имя своей
древней іпатриархальной Руси он воспевал своих спасоів,
'сочинял теории о религиозном характере революциіи, ри-
совал романтичеокую Инонию, во имя ее он скандалил в
московских тражтирах, и в>се это теперь оіказывается бес-
смысленным m безжизненным. И он чувствует себя в родном
краю чужим, «как -страннлк гонлмый», іи лишним—
В своей стране я словно иностранец.
іИ даже с самым крепким и полным источником своего
творчества — природой — он чувствует разлад:
Соглядатай праздный, я ль не странен
Дорогим мне пашням и лесам.
(«Каждый труд благослови удача»).
«Соглядатай лраздный» — ведь это смертный 'приговор
каждому живому человежу, не порвавшему овязи с совре-
менностью и настоящими творческиміи силами жіизни чело-
веку, желающему жить, a не существовать. И Есенкн'полан
этои обреченностыо, он видит крушение старой жизни, он
не совceм понимает новую жизнь. В мемуарной литературе
мы ыаходим гіодтверждеыіие этому нелоыиманию: — «В^е
рушится»,
«Я ничегю не понимаю», «Мне скучно» — вот
лейтмотиів ето скандалоів и -слез, лейтмоттів всей его жизни
последнего • периода.
И он хочет іпонять жиэнь. Он иіереоценивает все, чем он
раньше жил, что любил и воспевал. Он лереоденивает нл-
щую, деревянную родину, певдом которой он счіитал себя.
Телерь он «равнодушнее стал ік лачугам» «и вместо тележ-
ного скри-па лучше хочет слышать «моторный лай», он «че-
рез каменное и стальлое» хочет влдеть «мощь родной
страны», он «полон дум 'Об индустриалыюй мощи».
Ho B'ce это — порывы. Старое івсе-таки крелко держит
поэта и он, отдаівая душу свою и Октябрю, и Маю за-
являет: — «Ііо только лиры милой не отдам», и всегда, даже
после всемирной революдии, хочет воспевать Русь золотой
оревеячатой избы.
A что зналит душа позта без лиры, без его творчества^
В «лире»-то его и ютражается именно настоящая сущность
души, настоящие еимпатии и интересы поэта, ютражаются
часто ломимо и волреки его воле. У поэта не может быть
разлада между душой іи лирой, так как мначе лира будет
звучать фальшиво и резко, a душа будет бесконечтіо стра-
дать.
г
Старая, седая Русь, Русь кротости и сміирения, Русь крот-
кого спаса, монастырей и богомольного пота, Русь поко-
сиівшихся избеиок и дохлых лошаденок, нищая, бездорож-
ная, дикая, пьяная Русь, прнкрашенная буржуазно-дворян-
скими шовинистіичесіклми ахами да юхамл, — эта Рѵсь на
глазах позта рассылалась влрах.
Нужно было и самую лиру пересгроить на новый лад не
подстроигь, как это часто бывает, a именно перестроить
Ьсенин пытался эго сделать, искренно пытался, но не мог.
хочет
понять вовую Русь, учится «постигнуть в каж-

дом Міиге коммуной вздыблевную Русь», он хочет лонять и
закоиы жизви вообще.
Давай, Сергей,
За Маркса тихо сядем,
Чтоб разгадать
Премудрость скучных слов.
(«Стансы»).
H он ждет, как іи вое романтики, ноівую волну револю-
ции, котоірая захватит его силой своего разрушения, уве-
дет от неітонятных будней, окрылит новыми мечтами и на-
деждами, близкими к тем космичесюим, полумистическим
фантазиям, которые мы видели y него раяьше.
Но ту весну,
Ä
Которую люблю,
Я революцией великой
Называю!
Илишьоней
Страдаю и скорблю,
Ее одну
И жду, и призываю!
(«Письмо к матери»).
Ho это в будущем, это — романтический лорыв. A сей-
час—
Пока ж идет мятель
И тысячей дьячков
Поет она плакидой—
Сволочь, вьюга.
BOT почему он в напряженной, но бодрой и радостиой
песне современности слышит ножи грусти, вот іпочему вся
поѳзия его, о чем бы он ни пел, окрашивается в эти тош,
вот почему в ней домлнирует иота «плакиды-вьюги».
Друзья, друзья!
Какой раскол в стране.
Какая грусть в кипении веселом!
(«Русь уходящая»).
Классическая формула есенияского восприятия социали-
стичеокого стролтельства!
В довершение всего все развивалась психическая болезнь,
художественло воплотиівшаяся в полупсихиатрическом, в
.полумистическом образе «Черного человека».
Все это сгустило атмосферу в настроениях поэта, все вело
к определенной роковой развязке. Противоречия ооостря-
лись нотки Грусти И безнадежной тоски звучали все силь-
ней H сильней. «Сволочь, вьюга» покрыівала своим воем сла-
бые побеги веселних бодрых настроений. Иногда он хочет
забыться. '
Глупое сердце, не бейся...
Сердце, ты хоть бы заснуло.
Но сердце не спит.
И лоэт делает одно за другим жутаие лризнания--
«Я живу давно на все готовьгм», «Умирать, так умирвтак
Он стоя над краем могилы, как бы еще делает судорож-
лые порывы, хватаясь за воздух, удержаться леред ро-ко-
вой пропастью.
"
Гори, звезда моя, не падай,
РОІІЯЙ холодные лучи,
Ведь за кладбищенской оградои
Живое сердце не стучит.
(Август, 1925).
Поддержись, моя жизнь удалая,
Я еще не на век постарел.
(«Эх, вы, сани», 1925).
Но в пустом іпроетранстве удержаться не за что, a лоэт
сам подорівал и не мог укрепить свои связи с жизныо. Ло-
гиіка леумолимо вела к роковому хонцу.
На фоне ѳтих многообразных и противоречивых еселил-
сшх настроеніий, которые впоследствии вошли в оощее
лонятие есениыщины, оживает m религиозность поэта.
В этом вопросе необходимо разобраться. Сам Есешин в
последнем периоде отказывается от религиозности первого
периода и от мистики івообще. Так, в лредисловіиии к од-
ному из последних оборников он пишет: «Самыи щекотлл-
вый этап, — это моя религиозность, которая очень отчет-
ливо отразилась в моих раяни.х произведен.иях. Этот этаи
JI не считаю творчески мне принадлежащим. Он есть усло-
вие моего воспиталия и той среды, где я вращался в пер-
вую nop y -моей литературпой деятельности. Я вовое не ре-
лигиозный челоівек и не млстик. Я реалист. И если есть что-
нибудь туіманное во мне для реалиста, то это — романтика
не старого нежного домообожаемого уклада, a самая на-
стоящая земная, которая скорей преследует авантюристи-
ческіне цели в сюжете, чем протухшие настроения. Мистики
інапоминают мне иезуитов. Я просил бы читателеи отно-
ситыся ко всем моим иисусам, божьим матерям и Миколам,
как к сказочному в поэзии».
To же самое мы читаем в его автобиографии: «От многих
молх религиозных стихов и поэм я бы с удовольствием от-

казался, но они имеют больліюе значение, как луть поэта
до револкуции».
Итак, воіпрос — нуіжню ли считать эти релишозные стихи
Есенина тіворчески ему принадлежащими? Можно ли отнять
от Есенина тіервого периода его религиозные стихи? A что
останется тогда от Есевина? Бывают писатели настолыко
крепко спаянные с религиозной тіроблемой, что выделение
религиозного вопроса из обіцего творчества писателя яв-
ляется операцией, угрожающей жизни этого творчества,
как оргарнческого художествевного целого. Попробуйте-ка
отделить релиіги-озный вопрос от всего творчества y До-
стоевского. Что останет^я от ѳтого мтрового гиганта? Почти
ничего, так как религия для него была тем центральным уз-
лом, где сходились все острейшие проблемы современно-
стиГ Точ-но так же и Есенвн. Что осталось бы от Есенина,
если бы он отказался от религиозных стихов тервого и гго-
следующего рев-олюционного периода? Десяток-другой чіи-
сто пейзажньгх іи деревенских стихотворений^ которые пр-и
веей их звучности лишили бы Есенина его собственного об-
щественного и идеологического лица.
іНастоящий ітоэт не может ехать яа одном пейзаже. A y
Еседана и лейзаж, и деревня, и вся его золотая деревянная
Русь тгронизаны религиозно-мнстическими мотивнми
церк-
вами, богомолками, спасами, Миколами и т. д.^Мы видели,
что образы его нолны релишозностыо, a в образах отра-
жается додеознательная сфера поэта. Вся деревия, прлрода
и іжизнь так тесно сггаяны >с религиозным-и настроениями,
что разделйть их ни в коем случае нельзя, ибо религиоз-
ность эта именно творчески принадлежіит Есенину. Чго зна-
чит
—
творчески принадлежать? В сущности y серьезного
писателя івсе должчо ему творчески принадлежать, так как
только — творчески принадлежащее ему настроение дол-
жно окрашивать художественное -произведеиие. Можно ли
•относиться ко всем есеніинским спасам и Мнколам, ^как к
•сказочиому в лоээии, как к простым поэтическим образам
н «авантюристилеским целям в сюжете». Можно ли всерьез
принимать его заявление в другом месте, что: «Стихи не есть
исповедани-е в-еры», и что он может написать и атеистическую
поэму? Ни в коем случае.
Художественное іпроіизведение, a тем более целыи твор^-
чеокий период, должны пронизываться единой руководящеи
мыслью, единым насгроением, един-ой системо-й ооразов,
должны отражать в себе симиатии,. взгляды и настроения
автора, одним словом, должны являться художественио
цельным единством, что -служит признаком и художествен-
ньш выражением единства імировоззрения и мироощущения.
При идеолошческих колебаниях поэта мы шедим их отраже-
ния и в образах и в композиции проіизведений. Вот все эти
отражения мировоззрения поэта в его философской цельно-
сти или раздвоенностіи, в борьбе, соімнениях иліи просто хаосе
в художествеыном творчестве мы и считаем творчески ему
принадлежащими.
Сам Есенин, как крупный поэт, конечно это веліиколепио
поннмал, :и эт.и заяеления в пьяной компаниіи мргут расце-
•ниваться каік несерьезные, демонстративные, вызіванные тем
гдубоким релитиозным кризисом, который он в то время
переживал. Наоборот, И-в. Розанов в своих во-споминаниях
(сборыіик «іПамяти Есеніиыа») говорит, что Есенин чрезвы-
чайно высоко 'ставил и ценил в себе, как и в других тіоэтах,
именно
«п-оэтическое мироощущение» и ругал многих
позтов за то, что y них этого мироощущ-ения нет.
Таким мироощущением y Есенина и является религиозное
мироощущение.
Мы видели, что «голубиный дух от бога» действительно
«заівладел дорогой» поэта и «заглушил слабый крик» его,
что он является органической и основной частью мировоз-
з:рения Есенина в первом періиоде, он окрасил св-оим «голу-
бым» светом все его івосприятие природы и жизни. Мы не
сльгшим дисоонансов, противоречий, сомнений, мы видим
цельное, последовательное, мистическое мпроощущение, ів
котором «узловые завязи трироды с сущностью человека»
(«Ключи Марии»), идущне из глубины народной жизни, coj
четаются с беспочвенно-мистическими бредиямн упадочной
буржуазни. Мы видели, >что даже грандиозная содиальная
пертурбация, разметавшая те влияния, которые, по его 'Сло-
вам, воспитывали и поддерживяли в нем реліиги-озность, и
сделаешая ее ненужной и чуждой новому обществу и чи-
тателю, не уничтожила, не 'подорвала системы его образов
и настроений, a толыко видоизменила —• революция воспри-
нималась Есениным как мдстический акт. Мы видели, что
только разочарование в мистическом характере ре-волюции
нарушило ѳту систему обраэов и настроений и заставило
поэта «забыть» о небе.
Поэтому отвод, сделанный самнм Есениным своей рели-
гиозности 'перівого и второго периодов, нужно тіріизнать со-
вершенно несостоятельным. Это не постороннее, навеянное
бабушкш-іыми сказками, a его собственное восприятие, про-
думанное и прочувствованное мироощущевие, тесно связан-
ное со всем существом его.

Подтверждение этому мы видим в яастроениях послед-
него, предсмертного періиода.
Есенин в это івремя «душой угас» a жил «на все готслвым».
Это была подготовка к смерти, выбор мёжду жизнью, ки-
пящей кругом, и одииочеством, трозящим <смертью. Он го-
товилоя «в русской рубашке лод иконами умиратъ». В жиз-
ни ему становилось все грустней и грустней, и мысль о
смерти все ікрепче сидела в его мозгу « стлхах. A вместе с
ней стали вновь лояівляться уже в новом, более трагическо-м,
свете старые, нездешние мотивы.
Душа грустит о небесах,
Она нездешних мест жилица.
Этот мотив, •относящийся ік 1919 г.
—
лериоду имажи-
низма, a с ним и «атеизма» поэта, периоду разочарования
в мистическом характере революции и кануна хулиганского
лериода, — мотив, недаром іпроскальзывающий y Есенина
в этот кризисный момент, окрашивает его настроение и в
последнее івремя, когда жизнь его етала сплошным кри-
зисом.
Знаю я, что в той стране не будет
Этих нив, златящихся во мгле,
Оттого и дороги мне люди,
Что живут со мною на земле.
Koro жалеть? ВеДь каждый в мире странник —
Пройдет, зайдет и вновь оставит дом.
(«Отговорила роіца золотая»).
Он как бы выбирает между жизнью и смертью, между
землей «близкой и лгобіимой» -и далекими неведомыми вы-
сями, где «нет тепла от звездного огня», как бы примери-
вается для последнего прыжка с закрытыми глазами в эту
высь. Трагичеокий, роковой прыжоік лугает — «холодят
міне душу эти выси», — но жизненные корни подорваны—
Жизнь — обман с чарующей тоскою...
Te, кого любил я, отреклися,
Кем я жил — забыли про меня...
И поэт с улыбкой смотрит на зарю, золотистую вестницу
«высей».
И эту гробовую Дрожь,
Как ласку новую, приемлю.
(Август, 1925).
И «нездешнйе» настроеніия крепнут:
В этом мире я только прохожий...
(Сентябрь, 1925).
Все успокоились, все там будем,
Как в этой жизни радей ни радей.
(Октябрь, 1925).
іИ наконец накануне рокового лрыжка «в высь» посред-
ством
чемоданной веревш Бсшив пишет за веииением
чернил своею іКровью—
До свиданья, мой друг, до свиданья,
Милый мой, ты y меня в груди,
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.
До свиданья, друг мой, без руки и слова,
He грусти и не печаль бровей,
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить конечно не новей.
Нам совершенно неважно, что Есения отрекся от старьгх
релитиозных образов, «аивяой мистики лервого периода.
Странно было бы в 1924-25 гг., «а.7 -8 году революции вы-
водить на сцену Микол и Иисусов, о которых лели по Руси
«каликіи лерехожие» 500-600 лет яазад. Но в том-то и дело,
что Есеиин растеряів в вихре революции эти народные, иду-
шие из глѵбины веков коикретные образы, сохраяил^утон-
ченнейший мистиціизм, воспринятый им от упадочнои оур-
жѵазно-дворянской интелліигеніции. Иедаром в этом же пе-
риоде мы видим следующий довольно интересныи перепев
блоковской «Прекрасной Дамы»—
Свет такой таинственный,
Словыо для Единственной,
Той, в которой тот же свет
И которой в мире нет.
(«Вижу сон», 1925).
Таинственный свет, Едилственная с большой буквы, в
единстленной — тоже таинственный свет, но этои един-
ственной в мире иет — ведь ѳто же все — аксессуары оло-
ковокого оиміволизма лервого лериода, посредством кото-
рьгх он рлсовал туманные, колеблющиеся .контуры мистиче-
ски-таияственіной «Прекрасной Дамы».
Для нас теперь не так важны примитивные древне-русские
религиозные образы тила Миколы, может бьггь и живущие
еще в глухих углах «ашей деревии, не так важна и ие поият-
ная никому тарабарщина старой деркви, неспосоонои, не;
смотря ни на какие «оживительные» потуги, наити ясньш
человеческий язык для вовлечения «верующих», кроме языка
и ритуала, насчитыівающего тысячелетнюю давность. Все это
слишком приімитивно ,и откровенно. Для нас важнее теперь
именно утоыченный млстицизм, то «просветлеиное чувство-
вание новой жизни», то «солнце внутри нас», о которых ра-
товал Есенин в «Ключах Марии», и которые лежат в основе
наиболее злостного и ядовитого религиозного течения —
199

сектантства (недаром, как мы видели, название «Ключи Ма-
рии», a вместе с ним и настроениіе взяты міз сектантского
«шелапутинского» источника).
На эту же «шелалутинокую» мельнвцу льется и вода есе-
нинского вездешнего мистицизма лоследнего периода. Ведь
от средневекового представлеиия о «том свете» по-есенин-
ски © «стране нездешле-й», с горячі-ши оковородками да же-
лезными крючьями, еще карамазовошй чорт y Доетоевского
отіказался. Но холодок, щекочущий челоівека при мысли о
нездешних івысях, до сих nop является козырем в руках
религии всех мастей и оттенжов.
BOT почему мы не можем согласиться с вышеприведевным
утверждением Всенина — «Я вовсе не религиозный человеік
и ne міистик. Я реалист». Пусть он жил на земле и любил ее,
но всегда поглядьивал за ее гравицы, туда, где непюнятные
законы земной жизни, преломившись в призме человече-
ского иевежества, слабостіи и беспюмющности, іприним-али
чарующие и убаюікивающие человеческое еознание формы
религиозных мечтаний -и чаяяий. Чрезвычайпо ясное, клас-
сически четкое определение своего отношения к религии в
последнем периоде дает сам Еоеннн.
Ах, какая смешная потеря!
Много в жизни смешных потерь.
Стыдно мне, что я в бога верил,
Горько мне, что не верю теперь.
(«Мне осталась одна лишь забава»).
Это — продолжение того идеологичеекого выіверта де-
клаосирюванпого индпвидуалиста, который был нами отме-
чен в нредыдущей главе. Раньше разочарование в мистиче-
ском характере революции породило хулиганскую реакцию
и ітротив революции и прогив допустившего ее бога. Те-
перь — усталость от рѳволюции, усталость от жизни уста-
лость от хулиганства. Припадок кончен, наступнла реакция.
В душе жжет, ,как восле похмелья, духовпая пустота гнетет
своею безысходностыо и порождает только горечь о тех
«золотых» «евозвратных и далеішх днях, когда наивная
безмятежная рёлигиозность давала покой и равиовесие
душе, вместо тоскливото ожидания «нездешней стороны»
со всеми ее прелестями, исоторое осталось на долю догораю-
іцеи, никому ne нужной жизни.
Так кончпл Есенин.
Поэзия Есенпна таким образом сочетает ів себе два на-
чала, два соіциальньгх влияния — начало старой, кондовой,
200
кулацко-раскольничьей Руси іи влияние промежуточных,
деклаосирующихся прослоек. Таким двойственным он про-
ходит перед нами во все периоды своего творчества. В пер-
вый период он обогащает овою деревенскую мнстику сла-
• вяно фи льско -ін ар однетче скими мисшческими пастроениями
дореіволюцпонной интеллигеицви, связанными через симво-
листов с одной стороны, с Владимиіром Ооловьевым, До-
стоевским и оавяиофиламіи, a с другой — с общей волпои
•мистицизма упадочной буржуазии. В послсдующие периоды
религиозного принятия революции, a затем разочарования
в ней <и хуліиганского выражения этого разочаровавия и на-
конец в тюследний упадочный перпод, он, потеряв связь с
реальной дерев-ней, вое больше н больше обнажает свое лицо
деклаосировапного неотмирного странника,
порвавшего
связи с жизнью.
И в процессе этого развития влияние на Есенина крестьяи-
CK'orо коряя гтрогрессивно уменьшается, a городского, оо-
гемного прогрессиівно увеличивается.
Ташм образом Есенин проходит перед нами ка-к ігосте-
пенно деклассирующий-ся лоэт с ггодгнивающими деревеп-
скими корнямл и івыражающий настроения, с однои сто-
' роиы чувствующего свою гибель кулачества, a с другои—
деклaсаированньгх и межобуржуазных слоев населения,
всех обиженных революцией, не понпмающих ее, уставших
от нее, всех, кто остался чужд эитузиазму революпии, хто
лытался опрятаться в затхлом мирке «личных» пережива-
ний И в период, когда Страва советов уже вплотную при-
стуітила к строительствѵ сопиализма, когда безбожие стало
символом веры в оилы пролетариага, символом человече-
ского дерзания, симіволом и ѵслоівием борьоы за разумную
жизнь на земле, Есенину вылала печальнап. слава дать свое
имя упадочным настроениям всех этих пестрых и чрезвы-
чайно разнообразных элемептов. Это имя — есенинщива,
лод которой нужно разуметь совокулность, неизжитых и в
наши дни, сопиальвых ластроений, освованвых^на пассив-
ном классовом сопроти-вленип одних и мелкобуржуазных
шатаниях других л выражаюідихся в форме индіивидуализ-
ма неувязки болезненного «я» с творческим процессом
жи'зни противопоставления ему своей гипертрофированнои
личности и ухода от активвого участия в соплалистическом
етроительстве или в паосивное созерцательство красот при-
роды или в беспринципный оптимизм, в разгул страстеи,
наркотику и хулиганство, или в грусть, отчаяние, безнадеж-
ность, мистику и смерть.

Конечио упадочные, как и всяікие другие, настроения яв-
ляются результатом содиальных отношений, и смешно было
бы в Есешііне видеть их причину. Упадочные настроения
были выраженлем тех соіциальных сдвигов, которые про-
изошліи во время революции, ©ыражением пассивного со-
протиівления революции, усталостя от нее, они часто были
колтрреволюцией, ушедшей ів лириіку.
С этой стороны ле исчезла содіиальная почва для упадоч-
ничества и в наши дни, в героическіие годы развернутоло со-
циалистического настулленля и нелосредственного строи-
тельства содиализма. Лвквидация кулачества «аік класса,
ллквидадия лалиталистических элементов в городе, налря-
женнейшие темпы хозяйственного строительства, вызванные
этим трудности — ©ce это іторождает конечно обиженных и
недовольных револіодией и жизнью людей, ле понимающих
«куда несет их рок событий» и готовых поскулить вместе с
Есенииым о белой березке л малиновых далях росслйсмого
пейзажа, «арушаемого сотнями тысяч железных коней, ле-
ределыівающих старую деревню на социалистический лад.
іВ этом смысле Есенин 'был «жертвой», лродуктом упадоч-
ничества как содиальлого явления. Но в то же время ом был
и яівляется до сих nop іпевдом и идеологом этого упадочнл-
чества л следовагельло новым добавочным уже идеологлче-
ским фактором, усиливающим и оформляющим эти на-
строения.
A упадочничеетво івообще самым непосредственным обра-
зом связано с мистицизмом и религией. Это лучше всего по-
казал сам Есенян. Ведь он в конде-колцов понял наивность
своей ранней религиюзности, но лмелно только наивность и
больше ничего. Внутренняя религлозность, принявшая более
тонкие и неяспые формы, y нето осталась, мало того, она
должна была в той или иной форме солутствовать упадоч-
ническим настроениям. Ведь религия в колце-кондов—«дух
безвременья»,
овоеобразная* лдеология
беспомощностіи,
она есть проявление.пеудовлетворенности жизнью, ущем-
ленных, иеосуществленных и чаето неосуществимьгх жела-
ний, которые ів релиігии оживают в фантастической форме
и всей бесцельной в земных услоівиях жизяи придают неко-
торый потусторонлий смысл. Она заменяет неудачную зем-
ную жизнь более счастливой «етраной нездешней». Она уво-
дит челѳвека от реальной земной жизии и от борьбы за ее ^
улучшение в химеричеокие «области заочлы». He .всякий ре-
шится испробовать крепость чемодаиного шнура, но очень
и очень мвопие недовольны жизінью. В утешенле им дается
вера, что «в этом мире он толыко лрохожий», что отсюда,
2Q2
«3 ЭТОГ0 тревожного, непонядногс
«в ту. страяу, где тишь я ^ro«,?гд
это ж£
^
юрт» И пірочая тому подо^ оели.3 ££
найти
на
всякой религиіи, мчииа* с„ечтающим
о по-
«тишь и благодать».
«пльшой художник яа-
Тем и вреден Есенин,
"да^, казалось
ходил неведомые пути к сердцу чига
,
іра3личные
бы? и самого советского «аходал в, яем с
струны, Д
ейсГВА/ПГОЙTBZSS^PSK«, TO прямотой и за-
то говором белоногои девушки,
грустью, хоро-
бубевной удалью, то «едовадьством собои, гру^^ ^^
шей грустью о
а мардса, быть «иримерным,
бежать за к°мсомолом>^5"ТВ
'^татах СССР», то верой, что
a не сводным сыном в великих пяата:к
__
каж.
всемириая революция «"Р"«"
она
' '„ногозвучяой поэ-
Д0ТО он овоей необычаино яскреннеи и м
,
ХМОТ!Ива.
зией чем-иибудь да Рас
"
0Да;
аЛ
'ИзН^/ёротаскивал настрое-
МИ радостного
~ыт ш ёли яшо мистиче-
нил типичяо УпаД°
чни
ДДДлаіСЬ Гяего во все восприятие
омие. Эта мистика ДкР
а
1лTM1ЛвІСДУсёрёчКами среди самого,
жизяіи и оыливалась одаои.- ДВУМЯ
рТВОІпени.я .
Мистику,
казалось бы,
««^.XÄy»
много
"
вскормлвяную «a;P"apxaTM
филооо-
вековую давность, 0ПЛ0ДДв
°Р
е
т,^аес через бури револю-
фией упадочиой бУРжУД^аеTMеёРХчайшие формы в безо-
Если Есенина, поско«!
ревней, можно считать выразителем пас
и фкл0.
ЛШИЯ кулачества, то неистово религиозн^ ^
!И аК.
софствующего ^^^^^^^о^есгва.
Не-
•тивно сопротивляющегося «[ ня^лающ
y
кий
ба.
даром наиболее яркие піюизведе: ия и ц
лакирь» и
пе
Ри0Д наибольшей
явились в период 1926о72°/пГ
м'"„н0Й теперь нашей полити-
активизации кулачества, сломленнои теп Р
кой ликвидадии кулачества как класса.

И TO, что Ьсенин, правда, <с н-еболмішми результатйми нд
с болыним желанием, с большими надрывами пытался лре-
одолеть, то y этих писателей консервируется, ориукраши-
ваегся, получает филооофскую осмыслеино-сть и социальную
значимость.
^
ІВЭЯТЬ хотя бы отношение к родине. «Чувство родины ос-
новное в моем иворчестве», — поворит Есенин про себя (вос-
пошнаніия Розанова). И действ-итель-но, мягкая, грустная и
елеиная любовь к родине, ік крогкой « тихой Руси является
одним И'3 немаловажных компоиентов есенинской религиоз-
ности.
^
Край ты мой заброшенный,
Край ты мой пустырь!
^
Сенокос некошенный,
Лес да монастырь!
«Задремавшая Русь»,
«кроткая родила»,
«Русь-присно-
дева»
вот эпитеты есенинской родины. С нее, с ее ангель-
ского лика «богойіольный льется пот», над ней сльжгится
«грелет ан-гельсиих ікрыл».
Это общий тон, в котором было много от дворянско-ин-
теллигентской любіви к роди.не, от Тютчева («Эти бедные се-
ленья»), 'От Блока, («Россия, нищая Россия»), А. Белого в
основном сохранился y Есенина вплоть до последнего вре-
мени. Но в-се-таки y него здесь возникли какие-то навеянные
временем волросы:
Что родина?
Ужели это сны ?
"
Он как-то пытается лонять молодое локолен-ие, которым
«уж не село, a вся земля им мать».
A между тем родина, старая родина, Русь, старина y
остальных представлтелей этой грулпы идеализируется вы-
растает до степени филооофско-го обобщения, некоего сим-
вола, лолитического- зламени. Нечего говорить о Клюеве,
который с неистово-староверской щепетильностью охра-
няет и фетилшзирует хаждую деталь древнерусокого быта,
все эти «кокоры», «шеломок», «сукрест, латтки, крапица,
рядки», ікоторый даже нарочлто архаіическим и грубовато
расцвеченным, как холщевые деревенские поневы, языхом.
старается лодчеркяуть самобытность и негірикосновенность
того, что носит им-я Русь.
Такую ж-е идеаЛизацию русск-ой старины мы видим y
Клычікова. В «Чертухиноком балакире» это сквозит чуть не
на каждой странице. Раньше, оказыівается, и народ был рос-
лый, іи лесные тропы были богаче, и зверя было больше, и
204
трава с'едо:бнее, и —
TM
Ж
Ä
юбкTM как JiHCTbi на капусте, пода-а...
до кочерыжки доидешь».
говетская промыш-
Но на «святую Русь» наступает город, советская
F
леннооь —•
Сын железа и каменной скуки.
Попирает берестяный краи.
В диких доселе .
страна строи ^соц^ализм. Для Юноева здо ІВрЧжья сила,
Возят щебень, роют рвы,
Понукают лошаденок...
Где дремали топь и грязь,
Тям снѵют ездок и пешии.
всего переполошился сам Клюев.
и звериный бог Модест
Пришлецам грозит корягои.
A там ѵж с божн-ицы и «богоматерь смотріит с жалостью на
Клычков тоже в ужасе.
В лесу, по лесу скрежет.
У нашего села
Под ноги ели режет
Железный змей — пила.
Мужіи-к исстари пилил е^ -бе
ла^^^
и сам же Клычков Даль^нвобдTM;ЫВаоеТ т0 мужик. A здесь:
пр'0сторных настролть можно 5 хат». по... іи му
Сожгут их в тяжких горнах,
Как грешных сунут в ад.
A горны, советская прошииевюсіь,
это опять
«ражьа
сила».
Всевышний, помоги,
Грядет на ны Сын Бездны Семирогии-

ковГно^ТяЙ ИКДИИ>> клЮеВа
'
«âpcrBa» Шыч-
кова. Но в реальнои жизни старая кондовая Рѵсь гибнет
гсшимая непобедимым «іжелезным бесом».
'
Клюев іс Клычковым не хотят вядеть тех иэмевений во
боГрев°о1пиГѴ°Р0Да И ДереВНИ' К°ТОрые
со-
ЛЮЦИЯ" «Культурные сношения города с деревней
пШ0 С°б0Й И при«имаютнеизбежяоР шой
характер. Город давал деревне при капитализме то что ее
чесшяТп ?°пTMЧеСКИ' ЭКОН(т^
чесш> нравсшеяно, физи!
п!І1 Р°Д У нас
'
само собой> наяияает давать дерев-
не прямо обратное. Но все это делается именно само собою
TM°nlBCDe ЭТ
°
М°Жет быть усилено
<а затем и
Увеличено
сто к
Рат) внесением соэнания, планомерносги и снстема-
тичяости в этой работе». (Леяин, «Странички яз дяешика>>,
Этого не понял Клюев, не понял Клычков я потому разви-
Z u^TClT индустрии воспряиим a лосБ ими как шествие
ппякг гГ°
са
'„ 'Р
аз
РУшающего оргаяическое единство пря-
Гоѵт ПРП^СКИИ ГОрОД Р,исовался
TM и и-ми не каік ооюзник
и руководитель деревяи, выводящий ее из угнетения, нищеты
Рпп^ВеЖеСTMа та со
'
ц'
иалистиче
окую дорогу, a как враг,
TMсма
-
разрушающая органическую цельность пат-
риархалыюи деревеяской жиізш, ничего не давая ей взамен.
итсюда пессимизм и бенадежность.
Весь клычковский «Талисман» полон этого зауіпокойчого
причитаяия над «дремлющей Русью», «лрозрачной Русью».
Ta же Русь без конца и без краю
И над нею дымок голубой,
Чтожеянепою,aрыдаю
Над людьми, над собой, над судьбой.
A лессим-изм перерастает в мистицизм, в более или менее
открытую религиозность.
Ее мы и видим во всей красе и древнерусокой неприкошо-
венности y Клюева и y Клычкова.
•
A какая основная методологичеокая предпосылка всякого
мистицизма, всякого релягиозного мировозэрения? Прежде
всего, спутать карты, сбить с толку, исказить реальные очер-
тания деяствятельности и на место их лоставить субЧжтого-
ную фантастяку и ничем не стесняемый проіизвольный вы-
мысел, лишь бы этот івымысел іпотворствовал той идее кото-
рую нужно внушить.
'
Я живу, a сам не знаю,
На яву или во сне—
соанается в «Талисмане» Клычков.
206
И это не простая
itn
ность, ne художественныи прием. Зто
. .іетиди
УС"айте іроманы
всей фантастики, «ех чуде ннх п^вращений
Рв
ний. Поігробуйте оиределитьбыл »M
«Щ
ж.еиитьбой
ший Айтютик, или
мелшик Опиридоа
Петра Кириллыча "одстроил «святои» м
д
Емельяныч? ПоПробуите
«Все. что
«Сахариом немце», a что оыло в дсие
-
правда и
было Е приснилося». сон
щ<Йк. «Не
ложь —івсе смешалось в 0»HnnBeRPTMду.мки:!,, -
закан-
отличить были от «^^'^^„"ЖцеЛо
«нет y
чивает Клычков своего «Балакиря».
он
там
—
б0ЛЬШ£ Ка
"
*С большой^ооледовательностью
основных вопросов «ировозэреяия так « в TMЧВСдыл^_
залось бы, --РХпанГсТа0".tiSÄ особой
ZLZZaSSS?iSSSn« находят y Клычкоіва самое
различное применение.
Снова лес за туманами.
To туман над полянами,
Али дым от кадил?
«To лч зайчики от луны бегают, то ли
^^^Zl-
„О ли солнце всходиг: в, тумане,«
-и «^а
«саад^
шой богатырь», «TO ли челювек идет по д ѵ
-
кол.
то m тележное колесо догоняет ^мзяия!a, it) л-1
рсг^
в этам
ег
°
"tt
и ,в отношении образности, дамемой Клычковым в
полном соотаетстшш с со/ержаш.ем. Ta« од»м иа люои:-
мейших егѳ образов является туман:
He видит ыикто и не слышит,
Что шепчет в тумане ковыль,
Как лес головою колышет
И сказкой становится быль.

«^ГшяГТТп г«ЧертуTM°" Балажире» столько, что
ДеГГреГрТжаеѴ^ре^Г
^т^евГ^
МГГЖЖГ
бторои решающий методояогический вопрос всяюого ое
лигиозного мировоззрения — вопрос о верТи знанХ
Р
сги
т еСТЬ чело
'
век
'
)>>
спрашивает КлТчков -В сущно-
TM7nlf перед ЛИ,Ц0М бо
- TM°TM неггознаваемого мира X-
ре есгь олня
"
вчаыне ЗНает
'
чем
TMлОТек»Р«В ми-
житг»IT
ЛЬК0 таи^
а>>
-
и тайна эта
-
««'
а
котюрой Âep-
'
»
•
»»
"
"
Выход из тупика агностицизма, как полагается всегла
паяЬяЯ°Р0ДИ«"~
УП0В2Н,Ие На Ееру
'
которая не .подведет кото
то чДтп Jfе
'
Х0TM бЫ В ФаіTM"ическ£й, призрачной форме
но'сГЧТ°
НЕ Да
"
Тебе реальная
Действитель^
ность. Именво <в таком призрачном утешении нѵждается сей-
час оуріжуазия, нуждается ликвидируемое кулачесшо
A если так, значит, реальяая действительность ставіится в
ЗТОМРСТЬ от ве,ры, как нечто проииюдиое „ определяе
Мы помяим, что y Достоевшого «не вера от чуад йож-
дается, a чудо от веры»; y Толстого «в,се то, во что истижо
рят люди> Должно быть истияа»; y симіволистов дѵша
«жаждет чуда, и чудо дается ей» (Сологуб) инаконецто ке
самое мы видим в богдановской Ѵаяизующей вдее»
Мы поишм « фююсофские кореи этопо положения-
«нечто существует, ігготому что оно должно быть» (Кант)
A все это вместе взятое упирается в евангельское изрече-
упадёт»
В6РИШЬ ~ СКаЖеШЬ Г
°
ре УИСТЬ в
"
To же самое мы видим и здесь.
"
У Клычковд тоже «вера в ч-еловеке — весь мир», «совпать
подчас, -
сказать больше, чем прапду» и, кто ее з^ает (кТіЧ-
ков хонечно не говоріит прямо_«то ли... то ли»), может
оыть, вся -иежить-то бесовская существует посголшу по-
сколыку в нее верит человвк. Ведь заллотинных «рѵсых те-
вок теперь ne в-стретишь» не потому, что их яет, a потому
208
что «их вреімя прошло», верить перестали в них, да и «ле-
ших-то са-мих не стало в лесу... потому что в них больше не
верят». («Чертухинский балакирь»).
У Клюева тоже:
>
Примнится чертогом покров шалаша,
Колдуньей лесной — незабудка,
И горько в себе посмеется душа
, Над правдой слепого рассудка.
іНет, к нашим кулацким апологетам релипин нельзя подхо-
дить легко и поверхпостно—'возятся, мол, чудаки оо ста-
рьгміи, отгпившими образами, занялись омоложением того,
чему никакие обезьяньи прнвнвки не верпут молодостіи. Они
тоже -стоят «на уровие идей овоего класса», іпо-овоему ин-
струментируя (а больше затемняя) известное нам полож-епие
кенигсбергского двуликого Януса о примате ,(преоблада-
нии) должнопо над сущим, идеала над действительпостью,
ве-рьг иад знанием, лежащсе в основе всей религиозпо-фило-
софской реакціии упадочной буржуазиіи.
To же и по другому «высшему вопросу философии» (Эн-
гельс) — о сущности мира, об отнощении физического и пси-
хического, духа и материи.
«В жизни человека все по двум дорожкам ндет, потому и
сам челоівех как бы на две половипки расюолот,—-говорит
не то «святой» Опиридон Емельяныч, не то леший Антютих
(в этот момент опи совершенно сливаются), — одной поло-
винкой человек в небо глядит, a другой низко пріигнулся к
земле и шаірит y нее на груди 'Огневые цветы».
«Тьг попамятуй, дочка: дух! — поучает -он дочку Феклу-
шу, — ты попамятуй, дочка: плоть!» Дух и плоть — две по-
ловины человека. И не тольхо челоівека: «Все сотворено по
двум итіоетасям. По одному пути все падает впиз, no дру-
гому все подымается кверху!».
И дальше: «Потому (заметьте — потому — Г. М.) и сам
человек есть не что иное, как двуипостасная тварь». Итак,
мнр двуипостасен — «Земля н небо, плоть и дух» («Талис-
ман»), дух и материя —• и именно поэтому человек, часть и
отражепие этого 'міира, тоже двуипостасная тварь, и первен-
ство конечно остается за духом — «от іслова весь мир
пошел».
іНо две ипоста.си не могут жить неслиянпо, не это нужпо
религии, не это нужно и Клычкову.
«В мпре иет ничего пеж-ивого», — поучает великая книга
мудрости клычковской,
'книга «Золотые уста», найденная
раньше под кустом-брусники и рассыпавшаяся теперь по бу-
-тсовкам no мху, no траве., по клюкве, по пьянике, которую, ne

ведая об этом, собирают каждый год деревенские девки
и <<по складаім читают великую книгу». —
«Помни, человече,
на каждом столбе при дороге и на каждой пылинке с нее
дух невидимо почил».
Bot почему природа встает y него как источни« всего, как
высший одухотворенный синтез, в котором воедино 'сли-
вается материальная видимость и скрытая, непонятная чело-
в-еку, но глубокая внѵтренняя жизнь, вот тточему прнрода y
него' приобретает релнгиозное значение. В этом же лежит
философіский смысл всей нежити w небьши, которой так бо-
гато творчество Клычкова и Клюева. Лешие, домовые и мно-
гочнсленньге бесы —это не поэтическйе волмюсти, допу-
щенные для занимательности и — пріипомним слова Есе-
нина _
авантюристичности сюжета. Нет, это анимистические
образы, вытекаювдие из только-что указанного анимизма,
по которому и в каждой елке, « в мѵжицкой хате, и в баоьем
ухівате, и в' ненавистном железе есть своя дѵша, <свои дух,
свой бес. Ничто не бывает без тгричины — это положение y
Клычкова принимает форму того, что за каждым явлением
стоит кахая-то одухотворяющая сила, кат<ой-то оес, без ко-
торого н'и земляниіка ів лесу не вырастет, яи ел-ка жить не бу-
дет ни баба горшок в тіечи не оттрокинет, ни свечка в церкви
не погаснет — делая иерархия бесов от соборного чорта до
сортирного. «На каіждый обиход человека есть свой осооо
приставленный чорт». A над всем этим — леший Антютик,
образ всей ітрироды, ее мощи и неизбывной иутряной черно-
земной силы.
•
Поэтому природа y Клычкова, так же как и y Клюева, вы-
ступает в качестве вьтсшего источника поэтичеекого вдохно-
вения и религиозного умиления.
Как не петь и не молиться,
Если все поет вокруг,
Если облак светлолицый
Улыбается, как друг.
(«Дубравна»).
*ToжеиyКлюеіва:
Природы радостный причастник,
На облака молюся я,
На мие иноческий подрясник
И монастырская скуфья.
Эта же анимистичность, a благодаря этому « мистичиость
мировоззрения лежит в основе той фетиііжзации крестьян-
ского быта, животных и іпредметов домашнего обихода, кот
торую мы видиім y Клюева («Счаістье быть коровои- мудрои
кбшкой» иліи : «У розвальней — норов, в телеге же ум, y kâ-
рего >много неівыржанных дум»), — приобретает характер
мистерии, кулаіцкой литургии жизни.
Коврига свежа и духмяна,
Как росная пожня в лесу,
Пушист y кормилицы мякиш
И бел, как береста, испод.
Она — избяное светило,
^
Лучистее детских кудрей... и т . д.
g
'-
(«Коврига»).
іПрирода —• -оинтез духа и 'плоти. Вот почему мудр был
древний человек, не нарушавший едннства с этой одухртво-
ренной гтриродой. Вот ночему к погибели идет современныи
человек, руководимый «вражьей силой», большеівиками, на-
рушающий это единство, ставящий превыше всего плоть и
забывший о духе, потерявший связь с природой, ^ железом
подчиняющий ее овоему влиянию, a не умиляющийся перед
ее тайнами, человек с ше-стерней или гайкой івместо души.
«Чорт и человек «е мешают друг другу, потому оба живут во
уничтожение м-ира и жизни», т. е. соци-алистичеокое строи-
тельство разрушающее патриархалыность жизни, проникшее
и за гтолярный круг в форме оленеводческих колхозов —
«чортово дело», a болыневик — заправила и воротила всего
этого настугіления на природу — сатана w антихрист. ^
В0Т —. политический эквивалент поэтических восторгов.
И когда Кльгчков -говорит, что положение о том, что го-
родская культура ведет к нарушению связи человека с при-
родой,^—голо-с народа, подслушанный им в родном Черту-
хине, — не верьте ему.
-
Известный нам прожлсенный идеалист и мистик ьердяев,
которого заодно с Булгаковым в свое время Лешвд бил как
ренегата марксизма -и идеолога богонскательства и симво-
лизма, ів сборнике «Шиповник» No 1, издаішом в 1922 г. на
советской территории, в Москве, по-местил статью «Воля
к культуре и воля к жизни». В ней, развивая своіи старые
идеалистические установки, он в совершечіно неприкра-
шенной форме пишет, что культура «всегда аристократич-
на», что проявленная русским пролетариатом «слишком на-
пряженная воля к жизни губит культуру». И что 'единствен-
ный выход из создавшегося кризиса культуры, это — «чудо
религиозного преображения жизни».
И это в 1922-то году, на пятом году революіции! Так -вот,
этот-то идеолог контрреволюционной буржуазии, ожтівив-
шийся <на почве об'явленного тогда нэпа, в этой же статье
тоже говорит об «изменении ошошения человека к при.

?пяГѴп
НЬ| М0Л'
пе
'Р
естает
^ыть ©ргаиич-еокой, теряет
связь с -ритмом природы. От созерцания человек пеоехолит
сиГ=иЮ ГР°Д0Й' К
,°
рганИІ
жишТповКо
силы жизни. Это не приближает человека к щигооде « ее
і eZHГ пГГ К 6епДУШе
'
Чел0век
окоінчательно' уд!
насть
rJvZ Р'0ДЫ-
°Р
ганизо
'
ва
ннюсть убивает органич-
BOT'ÔH ГЛР^ІКДТТТЖЕСTMУЕТ НЗД ДУХ'°
М' НАД ОРГАВИЗІОМ».
HOT он где настоящии-тю клычковский Антютик' BOT кто
деистштельш «попутал» Клыч-кова в его пштичесшх пу-
луем>>
ГаХ И ПреСЛеДует
его
«оии «безбрежным поце-
И это не случайно. Это лпшний раз до-казывает что наша
кулацкая литература вшсе не результат доморощ'еннъіх по
нией тяк иярт
лась под
'буржуaзно-дворянской гегемо-
ниеи, так идет no этому пути и в дальнейшем, что она явля-
ется буржуазной агеятурой в нашей литературе подобно
ому как кулачество вообще является тоже атенѴу^миро^
noLvZTM ІВ социашсти4еск
ой стране. Это nyZ сугубо
продумать ее представителям.
y^w
Клычков ищет выход и.з того «кризиса культуры»
которыи создался в результате отрыва человека отлрироды
т
ПЯем
его
из
раба природы в хозяина и повели-
Цигт.Л0Тп человека
*феп<ка и упореа... дух же прозрдчеп и
чист»
ловорится <в книге «Златые уста>>. Устраненле этого
ИУбпТп ГЖизненнад и религиозлая задача, по Клычікову.
И оога он признает «безбородого» т. е. такого, y «отооого
плГАгиНпрГ5. П
°
МеСТИТЬСЯ
'
Иб° 0,н есть
выошая плоть, плоть
плоти, сиречь. нескончаемый дух», бссконечеого бога y К0-
торого «в конце-то всех л вся-ких копцов еигде л никакого
ни в чем нету конца».
JU
Котда лопов. спрашивади, что значит «бог еди;н но трюи-
в лидах> которые существуют неслиянло ,и «ераздельно»,
то ответ y них был один: «Тайна сия велика есть». To же са-
мое, ne дожидаясь іволроса, говорит -наш «советсклй» бого-
слов —<<Тут мудреная штука, можно голову на-бок свер-
нуть». Да! Оопы вертели—не отвертели, та,к Клычков взялся
докручлвать. От лоповокой «омлании Клычкое коиечно ста-
рается «отмежеваться». О-н ne прлзнает, как все е этих слу-
чаях, официальной религии, когда «все веры, кроме еди-
нои, — вера — венец государства — были неправые», — ему,
как и Спиридону Емельянычу, «лравослаівлый чин ne no духѵ
лриліе^іся», и не признает он важности церковной обрядно-
сли
«что лраівилшееі — двуперстие, али щепоть». «Экая
212
4
важность, — презрительно замечает 0н:-А«Вера в человеке
гораздо глубже слдит!».
,
Типичная обповленческая махинация, заменяющая офи-
цпальеую, осточертевліую всем религию
боготворчеством. И недаром, когда Спиридон Емельяныч
обосновавшлй y себя в подпольл «овою» церковь, лосвящаег
в члены ее Петра Кириллыча, тот умллелно и восторженно
шеичёт: «Вот она, вера христославная! И тепло y него ло
телу пошло, и в глазах стало чище, и чертухинскии лес пре-
вращается в душистые гущи райского сада, и са¥ ІІетр ли-
•риллич лдет в свете <и силе», a главное, слышлт он в неи ка-
кое-то «самое важеое слово, в котором сразу оказано ооо
всем- о земном и небесном, в хотором весь мпр раскрывается
до самой последней его подноготной, все раарешающеи
СУТак BOT 'К эгой-то сути, к этому бо-гу, си-нтезу духа и ллоти,
воплощение которого мы оидим в природе, и должеи сгре-
миться человек, ибо «дух человека л плоть сутьдва закона
одного естества», л «дух есть нетленная плоть». Клычков не
против плоти, это было бы слишком смело, a главпое, неце-
леоообразно, так как человек івсе равно плотыо живет и от
плоти не откажется. Ооѳтому - жиіви плотью, но лошіи
о духе. Свягая ллоть и просветлешый дух—вот вьгход из
дуализма. (Помните y ' Мережковского
«земля лебесная
и небо земное»). «Чтобы раскрыть что-ллбо в мире, надо
просветленную душу иіметь», и наконед последнии практиче-
ский вывод — «живи так, будто читаешь молитву, ибо все
хорошо в этом мире».
Овятая жизнь, жизнь — молитва, жизеь — литург-ия и ми -
стеоия —вот іконечный вывод, к «оторому приходит Клыч-
,ков BOT что выдів-игает он в противовес большевистскому
материализму, классовой борьбе и сбциалистическому строи-
те яьству.
И ко-нечно хитрым, хотя и наивпым, приемом лпсы, заме-
тающей свой след, является утверждение Клычкова в его от-
вете на кр-итнку его тоорчества т, Бескиным, где он говорит.
«Во всех мной изданных кнпгах, кто не елеп, разглядит от-
четливо в ниіх проведенную тему, составляющую одну из
главных магистралей, тему богоборчества, чрезвычаино род-
ственную складу и лрпроде русокого народа, в ооласти духа
очень одарешюго и в особлиівпцу беспокоииого».
Оставим в стороие националистические раэговорчшси на-
счет русского народа, a укажем на самую главную фальшь
этой мысли, на тему о богоборчестве. После произведепного
аналпза яоно, что ни о каком богоборчестве y Клычкова и
213

речи быть не может, кдх не было его й в русском иаррде,
•стихийное недовольство которого офицнальной церкоівью
выливалось обычно не ів богоборчество, a в оектантство, т. е.
в іисправленную, подчищенную, присітоеобленную к еуждам
крестьянина религию. Отражение этюго мы видим y Спири-
дона Емельяныча.
A «магистраль» Клычкова —не богоборчестео. В сущно-
сти, здесь и неуместно это сл-ово. Фило:софоки-мистичеокая
реакдия упадочной буржуазии, ігенеральное стремление ее
заменить казбнную релилию возвышенной, подчищевной,
подправлешюй и потому — более подлой религией — вот
магистраль. A клычковокая фйлософия это — чертухинский
прооелок, идущий параллельно этой іреакциониой магистрали
по топям, пням іи корягам, на которых исстари ломали ко-
леса, свертывали головы и чертыхали-сь мужиіки.
Последние тучи рассеянной бури^
В целях полноты изложения необходимо коенуться еще
творчества некоторых советсшх писателей. В
- большинстве
слѵчаев здесь трѵдно говорить о более иж менее выдержан-
ном Гелигиозном мировоззрении - годы революцииісде-
аГи свое. Но если мы возьмем прошлое творчество Приш-
вина, Пильняка, Вс. Иванова и др., не говоря y»e o
—
«выявившихся» в этом отношении писателях, как Консган-
тин Вагинов, Лугин, то y каждого мы наидем те или иные
рецидивы религиозных настроений или такие стороны миро-
воззрения, которые соприкасаютоя с этиии настроениями.
ПравдТв болыігинстве случаев эти трудные мировоззренче-
ские перевалы преодолены окончательно или уопешно пре-
одолеваются, но с теім большим основашем нам нужно кос-
нуться их, чтобы видеть, где и в какой степени мьі должны
пройтись «пылесосом» в осуществление директив XVII пар-
тийной конференции об и-скоренении пережитков капитализ-
ма в сознании трудящіихся.
И пѵсть порой может ішказаться, что тот или инои во-прос
не имеет прямого отношения к религи.и, — из всего преды-
дѵщего анализа религиозных влияний в литературе видно,
что круг вопросов, охватыіваемых религиоэным м-ировоз-
арением, очень тшрок— недаром религия считается синте-
зом старого мира. Да и вся исгория эволющии религии гово-
оит что буржуаэия никогда не ограничивалась однои кано-
нической, догматической религией. В условиях товарного
хозяйства, развития промышленности и сопутствующего ему
расцвета «ауки старое феодальное христиавство не только
само «зменялось в сторону «омирщения» (протестантизма),
но и сопровождалось развити-ем как более тонких, «очищен-
ных» форм релитиозностіи (мистические учения и настрое-
-н и я), так и философокого идеализма, охват-ившего в основ-
„1
215

ZZJЗСЮ фи;0С0'фию бУР'^Уаэии и бывшего, в конёчном
ОИРЫ' пппгЛа «Л€ННЫАЬ УTM«TMім фидеизмом», «ітреддве
??ется Г:ГЩШ>
(Л6НИН)- ТаКИМ образ
TM
^У"
следующая іцепь: религия — мпстидизм — илеализм
евТгГ^амГГГ кажУщемся
различии ее ©т^льнь^TM'
ев ira самом деле спаяна единым смыслом и единой целыо —
опутывать и сковывать со-знанне трудящихся
И если мы будем искать продолжение этой цепочки в ѵс-
гѵТгптШеГ
°
С0вет0К0Г0 бытия п-рименительно « литера-
Soro RP?K Л0;ГНЫ ,к0нечн0 остановиться на теории Ворон-
НИРѴТ
ПЛ
„
Н0
0НА
ЯВЛЯЕТСЯ
основой - a чаще обюбще-
СЯТР ГР7 Ті ио °'
ЧеНЬ М
'
Н0ГИХ '
идеалистич
еских ошибок ші-
честве Он^ 1*TM°°TM Р^идивон религиозности <в их твор-
т ТЯ1
На
'
как и всякая
идеалистическая система, разре-
разам СчТоНнн;пг0:РТЫе В
°
ПР0СЫ мИР°воззрения ташм J •
разоім, что, внешне борясь против религии, на самом деле
огкрывает двери религиозным настроенням в и.х модернизи-
рованном, обновлеявом и утонченном виде
ми
Дерпизи
м «IT °ДИН И3 основных
воіпросав всякой ф-илософии
мировоззревия -
вопрос об об'ективном мире
иZnZZ ИС-0Д'ИТ И3 х
°Р°
шево
стремления борьбы проГв
идеализма, суб'ективизма, в защиту обЧжтаюого, незавпси-
пои ,тп Т
МИра
-
Н°
те
'°Р
е
TMе<ше оншбки, ,і/оТОрые он
татам A
ПРИВ0ДЯТ его как
"Р
аз
к обратным резуль-
іагам. A начало всех этих ошибок в отри-цанип — HP на
словах, a no существу - классового момента в дскусстве
ботгт;Н'
е
пг°ппВИДИТе ЛИ> <<привычки
'
предрассудки, мелкие за-
50ТЫ, огорчения, непосильный труд, болезни, наслелсшен-
ПВ пп0и°в
ЩеСТ,Ве
'
ННЬІЙ шет
'
ве
'
сь гнет
УЩИЙ комплекс ивстинк-
тов, привычек. вкусон», одним словом все, что создает кон-
кретного класоового челове-ка, «ак «совокупность общест-
венных отношений» (Маркс), все это не чтоиное, как <<кора
скрывающая от нас мир». («Искусство видеть мир», стр. 83)!
Lb ГИВГН0Г'°
общ^енного человека, — читаем мы
пбпп" т'7^ЛЖНЫ 6ЫТЬ Vиск
Ривленные восприятия мира,
образы и представления. В нас, как н зеркале с неровной
ZnZTZTM' дейсTMльноіСть отражается в искаженных
формах». Этому искривлениому человеческому восприятию
противостоят «неиспорчеішые, подлинны-е образы мира>>
коіда «м,ир как бы отделяется от человека, освобождается
отего «я» от его впечатлений и обстоит во всей своей са-
мооытной (подчеркнуто Воромским—Г . М.) прелести» Мирѵ
ПОЗНЯР^Л конкретному, такому, какпм его воспрининает,
познгает и видоизменяет человек в ісвоей классовой практике
противостоит «мир, как он есть сам по себе, в его наиболее
216
.
жизненных и прекрасных формах», іѵіир в своей идеальиои
первозданностіи и абстрактной об'ективности. И накоиец
точку над «и» Воронский ставит, когда говорит, что худож-
иик, отражая этот «оамобытный» первозданный імир, «вос-
производит веідь в себе, a не вещь для нас».
Уже этим протиВ'0постанлением «веіди в себе» и «вещи
для нас» Воронский ставит себя вне марксизма, ибо д/ш
марксиста такое противопоставлеиие невозможно. Что Jle-
і-гия считал основным и общнм y таких различных филосо-
фов-агностиков, как Юм и Кант? —«To, что они прннципи-
ально отгораживают (подчеркнуто Лениным—Г. М.) «явле-
ния» от того, что является, ощущения от ощущаемого, вещь
для нас от «вещи в себе» («Материализм и эмпириокрити-
цизм», стр. 83). A как он сам вслед за Энгельсом разрешает
этот вопрос? Допускает ли он вообще границу между
«вещыо в себе» и «вещыо для ш.с»? Нет. «Решительно ника-
кой принципиальной разницы между явлением («вещь для
нас». _Г . М .) и вещью в себе нет и быть не может. Различие
есть просто между тем, что познано, и что еще нг познано»
(там іже, стр. 84). И далыпе он устаиавливает, что на основе
человеческой практики «из незнания является знание», «вещь
в себе превращается в вещь для нас». Ленин же устанавли-
вает и то, что подобное противопюставление означает не что
иное, как признание непознаваемости вепщ в себе, ибо оно
вытекает из отрицания правильности нашего познания мира.
«Можем ли мы в наших прёдставлениях и понятиях о дей-
ствительном мире составлять верное (подчеркнуто мною. —
Г. М .) отражение действительности?» — так ставит вопрос
Энгельс («Л. Фейербах»). И если материализм утверждает,
что «чувства дают нам верные изображения вещей, мы знаем
саімые вещи» (Ленин), то ему противостоит агностицизм,
отрпцающий достоверность вашего познания мира, проти-
вопоставляющий ему мир непознаваемых сущностей. A что
другое означает «'искриівленные вотприягия мира, образы и
представления», которые, по Воронскому, только и доступ-
ны конікретному, рядовому «общественному человеку», как
не іпрямое смьгкание с этой линией агностицизма? Верны или
не верны человеческие восприятия мпра? Так стоит вопрос.
Материализм отвечает — «верны», агностицизм — «недо-
стоверны», a Воронский — «искрнвлены», зыачит... тоже не
совсем іверны. A виновата в этом «обыденная жизпь боль-
шіинства людей», их классовая практика, классовая обуслов-
ленность их восприятия мира.
Ho «мир сам :по оебе» — не безнадежная неизівестность,
нак y Юма. Воронский допускает, если не поляое познание
217

его, то некоторое приближение к воспрйятию истинлой сущ-
ности мира. Для этого Воронсклй в полном соответствии с
Бергсоном устанавливает три пут «Ближе всего к эгому
мы бываем в детстве, в юности», когда мы наиболее свежо
и непосредственно воспринимаем мир. Затем эта «детскость»,
инфаінтилыюсть восприятия открывается нам «в необычай-
кые, в редкяе моменты нашей жизня», івроде того как князь
Андрей в «Войое и мире» Толстого после разрыва бомбы
увидел голубое небо во в-сей его простоте и иепосредсгвен-
ности. (А мы видели истинный философский смысл этого
«неба»). И наконец третья возможность приблизиться к тай-
иам мира івещей в себе — х)7дожественное вооприятие мира.
Есть особые, выдающиеся люди, «оторые могут проникать
в эти тайны не раз в жизни перед омертью, a регулярно в
проце.ссе худбжествешгого творчества. Это — люди искус-
ства, художники. Но чтобы проникнуть в эти тайны, худож-
ник должен преодолеть свое «искривленное» классово-обус-
ловленяое сознаиие, забыть о «заботах суетаого мира», он
должен заставить «умолкнуть рассудок», «стать невежест-
венным, глупым», «яосмотреть простыми глазами яа мир»,
отдаться «оиле примлтвных, самых непосредственных своих
впечатлений», впасть в дегсгво, >ибо детское восприятие
мира самое правильное и близкое к пстине. «Заботы сует-
иого света, заботы мира обычио мешают худОжлику». Меж-
ду лрочим, y Канта тоже «наслаждение, определяющее суж-
дение вкуса, свободно от интереса» и «прекраоное есть то,
что без івсяікого понятия представляется, как об'ект общего
наслаждения». («Критическая способность суждения»).
A чтобы оікоячательно уже вытравить в худажестве воз-
можность всякопо рода классовых опоередствовашш, Во-
роиский отрщает и социальиую обусловленность эстетиче-
ских эмоций, художествешых переживаіний. Для него ху-
дожник не с точки эрения своего класса эстетическл лознает
и оцениівает млр, a только находит и воспринимает «пре-
ікрасное» в самом мире, ибо понятие красоты для него не
продукт общественного развития, a «сущеетвует в природе»,
независимо от «ас и сплошь и рядом «несмотря на наши
впечатления».
Таким образом, мі-гр y Воронокого приобретает значение
не об'ективной данности, поэнаваемой человеком, a скры-
вающейоя за эгой данігостыо таинственной сущности, >кото-
рую «искривлениый», обществемный человек еще должея
сподобиться узреть. И отношения человека к миру устанав-
ливаются ,не активно-лреобразующие, a пассивно-созерца-
тельные, внушающие человеку лдею его ничтожности и
218
*
пп тявыению с вечным « фаталистически само-
ную» И даже «марксистскую» форму, не теряя слоеи сущ
"же
самое относится R К другому основному волросу
ЕЕВ^ЩВЩШ
стей, бессознательных «л животных TMс^нкТов гос^ д^
отяѵтоіігих над оознанием. Но для нас чсливсп. ^
sr.
sàcss
жизни. He их имеет в виду BopoTM,
пом наГе сознавие является лишь послушным орудием бес-
мерения и
07вского (у^Достоевского -
«разум
вается маркоизмом! но марксизмом изврапхенньш и непра-
ВИХледоватеМли Маркса всегда іюшмали и учитывали сти-

ного или стихийного элемента развития». A Ленин, наобо-
рот, отстаивая революционный характер партийной полити-
ки, клеймнл их за «раболепство и преклонение пе-ред сти-
хийностью», 'И, говоря о рабочем дв-ижении, утверждал, что
«в-сякое 'преклоненне перед стихийностью рабочего движе-
ния, всякое умаление роли «сознательного» элемента озна-
чает тем самым усиление влияния буржуазной идеолотии на
рабочих» («Что делать?»).
To же самое говорит « т. Сталин: «Теория стихийности
есть теория преуменмиения роли сознатель-ного элемента в
движешш, идеология «хвостизма», логичеокая основа вся-
кого (подчеркнуто Сталиным.
—
Г. М .) оп-портунизма» («Во-
просы ленинизма»).
Разница, дажется, ясна.
Одни «последователи», не отрицая роли сознания, под-
черкивают значение бессоэнательных стихийных «недр», a
другие исгинные, рев-олюционные последователи, учитывая
влияніф отихийньих тгроцессов, на первый план выдвигают
человеческое сознание, тіреодолевающее эту стихийность.
К разряду каішх по>следователей Маркса принадлежит
Воронский, станет вполне ясно из того иепременного тре-
бования, которое он пред'являет жжусству: «Основное чув-
ство, каким окрашивается произведение искусства, спрятан-о
обычно глубоко в складках бессознательного іи постигается
интуиціией. Скажем больше: без интуитивного проникиове-
ния в бессознательную сферу человеческих намерений и по-
мыслов — нет подлинного искусства» (подчеркнуто Ворон-
ским.
—
Г. М.).
В та-ком выдеижении на первый план бессознательного и
творческой ингущии как способа постиженіи-я как этого бес-
сознателы-гото, так и последних оенов мира Воронский яв-
ляется прямым 'проіводнитоом одной из новейших философ-
ских систем буржуазии — философии Бергсона, по кото-
рой тоже іразумом мы познаем только веіц>и, à «познание
интуитивное постигает абсолютное» («Введение в метафи-
зику»), a «интуиция составляет самую сущность нашего
существа» («Творческая эволюция»).
Таким образом стихия мира, стихия жизни, івнутренняя,
непонятная стихия само-го человека, определяемая наслед-
сгвенностью, глубинными фиэичеок-ими и псих-ическими про-
цессами, неясными, забытыми влияниями, — все это господ-
'Сивует над бедным и слабым человеческнм сознанием, вну-
шая ему идею «епонятности и яеизвестности жизни и ее за-
конов, идею зависимости от чего-то п от кого-то, идею че-
22Q
ловеческой бешомощности, лежюшую всегда в основе вся-
того художестеенвого миро-
S5SSSS
теоретичеекой основой.
Возьмем Пильвяка.
„РППѴП-
Поавда его посдедний роман об Америке, столь непохо
жий на прежнего Пильняка, говорят, что и y него в ка ш-
TM мере начинают появляться здоривые тнорческие тенден-
п«и котооые бѵдем надеяться, победят и приведут этого
крупнош художника к гюлному слиявию с эпохой Нотем
Апяьшее значение приобретает анализ «раннего» Пильняка,
когГискдадаое «приятие, революцип сочеталось y яего с
нвсомнедайми религиозно-мистическими настроениями
ХГа^был глубок и глух» -
так «ачинается один из его
ваяних рассказов^ Над оврагом РТОЯЛ сосновый лес, иависло
?яжелоеР серое «ебо, туда редко заходил человек « даже
Гоши не могл« свободно ходить оо .крутьм обрывам ов-
пага Тольхо две игицы с большими тяжелыми перьями по-
Ä
корневшде поваленного бурей дерева, свооод-
но и властно гіроплывали иад ним.
немѵд-
Жизнь этих лтид и служит темои раосказа. Жязнь немуд
рая^ примитиввая, животно-простая. ІІьянящ«і силы «оло-
дости, кровавая битва за самку, радость «»оио
люови и
оожаёвия и медленяая, немииучая смерть. СтихияІ
р И вТтои стихийяости - лейтмотив, который потом про-
хЫит чТез все тіворчество Пильняка. Иедаром яервона-
чаГное проаре „азвание расказа, «Над оврагом», юіослед-
стагеи когда яисатель, очевидяо, осмыслил и понял сам его.
получило более значительный и фялософскии смысл. «Це-
"ьТсгая («Поземка») - зверияые закюньѵборьба за
власть, за самку, за
. право рождения и жизяи. прости
смерть как естествеяный конец — и здесь целая жизнь.
«Приходила буйяая, обильная весна - непреложное, самое
главное»^ На обрыве ю вечерам сходятся =
и девки
Девии пели певни, ибо пряшло их время родать a парни
Ѵвэгогатывали», спорили и бились за девок. Демид увел та^

рину іс себе.в 'урочиіце и через год — нростое « незатейное
рождение нового Демида.
Культурные ліоди («Земля на руках»), она — художница
и двое: писатель-социолог и тоже художник, другие формы'
и,— другие слова, a суть одна — борьба за самку, за любовь'
как y волков, как y диких лтиіц с сильными, хищными
клювами.
^
Безыменная героиня рассказа «Арина» — голая ст£>ит пе-
ред зеркалом, прислушивается к жизни своего тела, к токам
молодои, горячей крови и упивается этим. Ксения Ипполи-
товла («Снега») прямо требует от мужчины: «Я хочу здееь
зачать, лонести и родить»...
И это не эротизм, не скабрезность, не порнография, нет—
это закон природы, закон стихии, «непреложное, -самое
главное», ибо «родить и в рождении емерть утолитв^ как
рожь, каік волчашник, качі лошадь, как свинъи, —-
все' оди-
ыаково» («ГІроселки»).
:Но любовь и рождеігие это тольйо один этаи в стихийном
процеосе жизни, за которым лдет следующіий итоговый
этап —• смерть, как что-то немилучее, простое и не Менее
іважное, ибо все в «космосе — и сам космос — родигёя н уми-
рает. «Риф коралловый на морском дне, как ржинка в поле,
как зверь, как земной шар, -миры й солица — все в зто'м
космоce (кстати, что значит — в этомѴ — Г . М.) родктся,
чтобы жить, родитв и умереть» («Верность»).
И это не простое констатирование законов природы, на
учете которых челоівек должен строить свою жизнь, бодрую
и радостную. Нет, это — фаталистичеоки непреложная за-
коломерность, таинствениая власть стихии, злой рок, довлею-
щлй над всем живым л над человеком со всей его богатой,
но относительной психичеокой жизнью. «Были сотни рели-
гий, сотни этик, зстетик, наук, философских систем — все
менялось и меняется, и не меияется толысо одно, что в.се,
все живущее — и человек, и рожь, и мышь — .
рождаются,
родят и умирают» («Снега»).
Сам Пильляк в рассказе от овоего имени («Олений город
Нара») отвлекается от древнего японокого города -с его ты-
сячелетней культурой в «гораздо более таинствённое, таин-
ственную жизнь паучьнх пород — и таинственную, жесто-
и трагическую, где самки лоедают самцов в тот час,
когда самцы оплодотворяют их, где сильный побеждает
слабого в открытом бою, где нет никакого равенства, где
спраіведливость строится на силе и все судится единствен-
ным еудом — смертью». И даже в одном из носледних про-
изведений, в очер-ках о путешествин в Японию («Корни
222
японокого солнца») он продолжает это же противопостав-
ление человека, его культуры — стихии природы. «Бродя по
Японии... я всегда торжественно думал о космосе, не за-
•стывшем еще для этих островов».
И не классы, не социальная борьба, не сознательная дея-
тельность людей, a этот незастыівший космос, стихия земле-
трясений, но Пильняку, определяет культуру Японии, гос-
подствуя над ждзныо человека. Гіоэтому и для Навла («Го-
род ветров») при взгляде с аэроплаиа «бессмьгсленны му-
равейниіки городов и сел», ибо в годы, когда тысячи рабо-
чих-иностранцев едут в СССР, чтобы изучить опыт социа-
лисшческого строительства, он едет в Роесию, летит в Баку,
разыскивая отца, подчиняясь опять-таки «нспреложному, са-
мому главному» — «биологической нотребности увидегь
отца», «инстинкту рода».
И так всегда и во всем — над человеком, над его созна-
нием, над преходящей и относительной культурой его гос-
подствуют непреложные и таинственные законы природы,
стихия, «целая жизнь».
Мария («Старый сыр»), «гіричастившаяся всей истории
человечества», іПроиикнувшаЯся в Лондоне «чувством гор-
дости за человеческую духовность», за «величие человече-
ской культуры», потом, когда восставшие киргизы разорили
их культуриый хутор в степи, убили ее мужа и изнасило-
вали ее самое, прижала к груди рожденного от них малень-
KO
'
PO ікосоглазого сына диких насильников, ибо человече-
ские относительные понятйя отступили перед вечным сти-
хийяым законом материніства. «Насколько древнее, значи-
мей — страшнее — челоівеческая
жизнь», — заканчивает
историю Марии рассказчик. «Жизнь сильнее человека и
мудрее его», — читаем мы в рассказе «Верность».
Стихийная, «целая» лшзнь господствует над человеком, и
Вісе «величие человеческой культуры» меркнет перед ее все-
побеждающей оилой.
Этот общий харакгер мировоззреяия Пильняка усили-
вается еще тем, что господствует-то в процессе жизни- все-
таки смерть, пусть естестівенная, непреложная, но все-таки
страшная, тяготеющая над человеіком.
«Вы чувствуете, какая жуть, какая жуткая глухая тишина?
Взгляните — естественнее смерть, чем жизнь, чем рожде-
иие», —• говорит Семен Иванович, «старый революционер, с
бородой, как y Маркса» («Полынь»). И Илья Ипполитович
(«гСмерть») при виде умирающего, когда-то мудрого отца,
восклидает: «Для чего же тогда жить, развиваться, рабо-
тать, когда концом будет — ничто!?».

ной и фаталистически непреложнюи «целои жйзни».
Тчкое >же в основном, но только, в отличие от "ильняка
ШШШваm
ППЯЯРТ «Зв-еоье» Пришвина — это не очелове кпао
таетдаг^Ьягг
очерков Пр.ш»« «» IW-
кроткими и умиыми головами «унгует Р а
-J
вмва
11
-
.«йггяг-
перепала»,
«лаетится к оокам
н
закатом, как y
облака и что-то дрогнуло на солнце» П Р A
СПОЛЗЛО И
собаки «заверяутое ухо ^
JZZ ZmZTm крикливой
224
Іппиоола одѵкотворенная мыслью писателя, его «особым
ES; (Лдияа Варнавы») сама ожнвает и прояикается
глѵбоким смыслом. В «арелии, в Хибнюок горах, на Иман-
лое где теперь идут лесозаготовки, где пролегает Бело-
Грс^балти/ский^анал, где построена ^яога
выр«
социа дистический Хибиногорск, там проходил Пришвин и
видел тигаішу- «И тиішша^тишина. Медаеяная, чуть тлею-
шая жшнь> И «в этой тшішне» он иокал «светлую чяетую
пГвлѵ» и «бояьшую мудрую жизнь». Эту мудрую правду
он ѵвидел^в cnffln?î шуме водоіпада, в «ташствешгом мире»
л са в депкой жизви «епритязателшого оеверного мха и
даже
голых скалах-граіде жизни. Закат солнца в пу-
?тыяных Хвбияских горах. Солнце село и все вокруг зали-
Гя^ГюТаката. «Ват если бы нашелоя теперь гигввт-
сшй челРоівек, который воостал бьд зажег-пустьш*по-но-
вому, по-своему. Но мы сидим слабые, ничтоишые комочки
y подножия скалы. Мы бессильны.
этой солнечной горы, ни мы ничего «^ѵГгигадай ч^
п іппишпле по этому гигаитокому человеку». 1 игаяткжии че
коллекТивНыУй человек, нашелся. Творящии пролета
риат зажег по-евоему Хибияокие пустынные горьд в кото
,рых « в долгие долярные аочи горят огни Хибивогорска
и люли там теперь «е «слабые, ничтожные комочки, y под
ножия TM
a строители, взрывающие эги скалы, которые
яичего „о.
добного еще не было, и горы вызьшдли в нем настроеняе
подавлеинскти, человечеекого беосилия и затаенную, безна-
д жную мечгу о чудесном гигаятскам чел=.
И чдобы
гпастись от этой подавленвости, он искал мудрость жизни
вTMуTMыняых и тких окалах, где все «имется в мкок,-то
поостой яо в простоте своей всеразрешающеи первоздан-
SZTbS ZoP думается, так хочется верип^что
—
поироды и жизни
человека нет, что все оканчиваегся не
смертью a епокойной мудростью. Ледяная оконечность эем-
ной осиг-полюс—венец мудрости» («Колобок>>).
Между прочим крайний, ледяной оевер и для Пшыш
тоже притягательное место, где наіходят свое посждаее
мудрое разрешение все.вопрёсы жизяя, -где «ет госуД=а
нетвойн и революций, где челрвек, как он
лиц'0'м к лиду с миром, как он есть. сТам, иа Шпицоерт^
нет яикакого государства, но y каждого там есть винговка
и там есгь быт пустыиь... Ночь. Арктичеокая ночь Мир от-
резан Стены промерзли>. («Заволочье,). Мистически пу-
таная и сложная «Третья столица» тоже заканчивается ухо-
225

ППМ от ж>изни в ' ледяные просторы, где можно не думать
До Бвропе
о революциях и пойпах», где «безмолвствует мо-
D03 воздѵх так редок и холоден, что т-рудно дышать, и го-
£ит горит в абсолютном безмолвпи сияние, выкидывая зем-
ную энергию в межпланетную пустоту».
И в этой вековечной стихийпой мудрости должеи налти
СВ:ШМГнГечЛ"
е
интереснее: люди внпзу, или етот серебря-
ныГ дождь птиц наверху»,
стоит Приш» па распутьн
междѵ стихией и человеком.
Лп„„л
Гтихии должеи Покориіься». - говорит Рибачии фило
Ппишвин своего «радостного, знакомого охотаику, солнеч
"ГЛTMа котѴоДНе«Ужн.о называть, который сам при-
ходит я веселит».
бомнутри
иас,-Размышляет он
в іГГна Севертюй Двине». 1 Эту «ь.сль я давно знаю.
Нп члесь она кажется такой значительнои. Бьгть может, по
"ому что сейчас будто родившаяся мыслй s «едр*.•
пр=
велика своей 'свежестью, таииствеяиостью и прелестью
СБ0С миГвоззрение наиболее ярко выразилось в дорево-
r
SÄTTSi
r^^Ss
и :в поеледующем творчестве его. Такнаибмее«РУ
дштвш
лоно природы.
•
мч
песня», a огонь пожирал письма, следы вгси^ошлри
Аліпатова. «И это не камияная шуточка, это сам огонь
226
пощадный и добрый... почти тот самый огонь, о котороім
в великой борьбе догадывался наш предок по молнии».
«Интеллигентный» (подчеркнуто Пришвиным.
—
Г. М.) че-
ловек возвратился в лоно іірироды и нашел там разрешение
всех вопросов.
—
«Вот она где моя родина. Я не один!».
Стихия нобедила.
В стихии, в природе, в лесу для Пришвина «тайна, такая
же, как вдохновепие творчества». «Это переселепие внутрь
природы, внутръ тото мира, о котором культурный человек
стонет и плачет. Мие кажется, что так должен чувствовать
убежаівіпий «з клетки зверь» («Колобок»). Это—состояние,
когда, «мое «я» целиком уходит в глубину природы», когда
невозможно «поймать, уловить, описать разбросанное в лесу
существо человека», это—'пантеистическое 'слияние человека
с нриродой, с миром, с стихией.
И это состояние возможно только в минуты прозрения,
когда отдаешься «праівде свонх настроений», котда «разум-
ная часть сутцества будто заснула и осталась только та, ко-
торая может свободно іпереноситься ів проетранства, довре-
менное бытие». «Не хочу ни о чем думать, ни во что вмеши-
ваться здесь, пусть само выскажется, если есть что сказать».
A іведь именно это и проповедъгвал Воронокий. И пример
Пришвіина и Пнльняка показывает, что поскольху чистый,
социально необусловленный художник — чпстая фантазия
Воронского, постольку непосредственные впечатления пре-
вращаются в нелосредстівенные иастроения, что «мир, как он
есть», окрашивается в вполне определенные тона мистиче-
ской стихийности и фаталіистіической «самости» іи «минуты
прозрения» переходят в «блуждание освобожденного духа»,
в поиски мудрой правды в голом камне и в© льдах северного
полюса, где «нет времени», где можно «жить без прошлого»,
где «мир остановился» и где © этой мертвой неподкижности
можно нскать разрешение всех вопросов, волнующих жи-
вого классового человека, где «безгрешные, бестелесные»
белые ночи рождают «грезы о незденшем мире».
Так недостаточная продуманность теоретических устано-
вок и крупных писателей приводит не туда, куда нужно, не
туда, куда они ісаіми хотят.
To же нужно сказать и о «Древноети» Зарудина, 'наіписан-
ной целиком по рецепту Воронского. Зарудпну очень хо-
чется о-тдаться непосредственным впечатлениям, постигнуть
мир, как он есть, проникнуть в глубь веков. «В верховьях
жизни, на самых потаенных троппнках встают мои первые
ощущепия, как бы отдельные зарева потухших мотда-то
бхотпичьих костров... Неясная лесная жизнь, дальние отзву-
45'
227

ки бурлящего родника, забытый разговор потухающих
угольков — темное неуловимое, неосязаемое — едва косну-
лось слуха и исчезло».
Непосредственные ощущения в чистом виде. Но лес, ощу-
щение «'оторогб хочет передать Зарудин, приобретает ха-
рактер чего-то таинственно-го и непонятного. «Я увижу то
таинственное, уже ставшее для меня страшным в своей не-
обычности, в своем невероятии, что вдруг должно появиться
неведомо -откуда, из темных, жутких, давно знакомых, но
уже исчезнувшик дремучих дебрей», жизнь которых тяну-
лась «околько веков тому назад», и, с другой сгороны, «ни-
когда, ннкогда не кончится» — «непобедимая древяость!»
(подчеркнуто в-езде мной. —
Г. М.) Невёдомо что, неведомо
откуда, неіведомо ко-гда — типичный мистпцизм, путающнй
человека ;по .неведомьгм далям.
И даже глухарь, простая, хотя и иитересная птица, с такой
«непосредственностью» воспринятая, приобретает тоже ми-
стический смысл. Она «владеет мною (автором.
—
Г. М.) до
самых отдаленных детских времен», «смотрит через В'сю мою
жизнь». «Какая смутная древняя языческая сила должна при-
вести сюда, в эти звездные -сумерки, ее, эту страшную, гро-
мадную птиіцу, живущую до сих nop далеким, дреівяим ми-
ром, который может сниться только в неяісном детстве».
Одним словом, глухарь, как он есть, превратился в Глу-
харя (с большой буквьг), как его изобразил Зарудин, в таин-
ственный оимвол неведомой оилы, которая может ,приле-
теть неведомо -откуда, неведомо почему и натворить неве-
Д0'М'0 чего.
Прием, не уступающий знаменитому «кто-то... что-то», ко-
торый мы івидели y символиістов.
Таким образом всякое обращение к стихии, к природе, к
древности по методу Воронокого, обращение, лишенное дей-
ственного, активного, треобразующего элемента, даваемого
марксизмом, ведет к пасшеизму, к созерцательству, к пре-
клонению перед стихией, к идеологии беспомощности, к
мистиіке.
_ ____ __
He меньшую опасность в этом отношении 'представляет
этот методі и в 'применеши к вопросам обществекной
ЖИЗН'И.
Мы видёсти, что в-сякая идеализация древности, русскои
старины, матушки-России, Руси, «народа», «мужика», носи-
-теля заветов былинных времен — все это, начиная с славяно-
филов, было синонимом консерватизма, реакцин, релипиоз-
но-националистических настроений, бывших всегда -одной из
форм религиозного влияния ;на литературу и через нее на
широкие ійассы.
Это реаікционное народничеств-о мы видели y Достоев-
ского, в своеобразной форме y Толстого, y симв-олистов, в
яркой воинственной форме y Бсенина, Клюева, Клычкова.
Существенную, хотя, к счастью, кажется, ул^е пройдепную
ступень это народничество заншмало в творчестве Пришвина,
при-обретая y него какой-то очень теплый, но интеллигент-
ск'И лепковерный характер. Стоя на верху солнечной горы,
он отказался от черного бога в пользу овоих «-светлых, зеле-
ных богов», дальше он сознается, неоднократно подчерки-
вает, что духовенство неспособно к живой религиозной
мысли,
«оно ниэменно, практично, расчетливо» («Коло-
бок»), что «деятельность православных бытюшек, даже з
случае победы их, ведет к ослаблению религи-озного чув-
ства в массах» («Родники Береядея»). И все-так-и он ищет
какой-то «выоокий смьгсл» в формуле богомолыцее, идущих
в Соловеіцхий монастырь «'по обещанию», «просгая народ-
ная вера воляует так же как зелень лесов» и «-кондовая
Русь» заставляет ставить п-осле себя знак восклицания, ибо
во всем этом гоіворнт «перво«ачальная старина», стихия, сти-
хия народной жизни с -своими нутрянымп, глубинными зако-
нами. И перед ней, так же как яеред стихней природы, от-
ступает разум, сменяясь чувством умиления и 'покорно-сти.
Пусть незадолго перед этим автор совнался, что «старинные
иконы, семь просфор, хоіжденпе посолонь, двуперстие —
лишь этнографические цешюсти», но стонло ему попасть в
лесную старообрядческую часовню, увидеть живую веру
стариков е темные икЬны, и о.н уже другой.
«Да это боги, настоящие боги. Кто-то мне 06'яснял, кто-то
учил, что это не боги, a их изображения, как фотографи-и .
Ho вот теперъ издали я понимаю, ікак фальпгиіво это об'яс-
нение. 'Сердце говорит мне, что ѳто боги. Ребенком знал я их,
чтил, боялся и поклонялся. Страшные, но все-таки милые,
детск-ие 'боги» («Родннки Берендея»).
И дальше, всегда, когда автор сталкивается с слепой сти-
хийной верой забитыіх нуждой и невежеством людей, он от-
ступает паред ней. Он х-очет, «воей душой» хочет, «чтобы
земля стояла, a солнце іходило», как в это іверит старик ста-
рообрядец, дотускает, что в каком-нибудь «особом духое-
ном смысле и вправду земля плоокая», он даже немного ве-
рит в город, потояувіший на дне озера Светлояро-го. «Пусть
он y меня второй, отраженный, но все-таки город. Я верю в
него, Китеж есть». И ттод Иіванову ночь он вместе с бого-
мольцами по грязи три раза оіползает вокруг церквя, -ибо
229

это —• міистерия, это — народ, это — стихия, ибо «так воспи-
тывалась древняя іРусь».
«Мелькает иллюзия, что в этих поиоках в своем далеком
прошлом мюжно найти разгадку всего великого мира» («Ко-
лобок»). Иллюзия вырастает в уверенность, в шнрокое фп-
лософское обобщение:
«іВое эти сказки и былины говорят о какой-то неведомой
общечеловеческой душе. В создании их участвовал не один
только русскіий народ. Нет, я иімею перед собою не нацио-
налыную душу, a втемирніую, стихийную,—таікую, хакою
она вышла из ірук творца».
СТИХІИЙІН'0'СТЬ опять приводит к творцу.
Более ярко івыраженный характер (при этом с политиче-
ским оттенком) религиозно-националистическое народниче-
ство имеет y Пильняка,
Для него ів сущности и вся револкщия, это — «разгул рус-
ской .'народвой стихид». «Творилась революция такая же,
как при Стеньхе Разине, раэбойная, волыная вольница» («На-
следники»).
Отсюда—бесконечные ветры и русские метели, отсіода—
«ночь, муть, мгла, мга, зги», как общий тон пейзажа, отсюда
часто неопределенность места и времени действия, отсюда
самый етиль и вообще вся манера гтисьма y Пильняка.
«Пусть івсе гибнет. Нет путей» («іПолынъ»), пусть «дня те-
першние пахнут полынью», пусть «полынная скорбь идет с
радостью буйной» (пршюмшш y Есенина —• «какая грусть
в іквпении веселом»), но здесь—стихия, века. A «івека учат
так же, как эвезды».
И сквозь «радость горечи» мысль уходит в века, где сти-
хия, дичь, іцеркви, купола и дконы.
іИ Пильняк, называющий 'себя иногда неверующим, то <и
дело возвращается к этим остаткам івеков, переплетает с
ними свое восприятие революции: рождество, троица, две-
надцать евангелий, удар колокола, старая икона, распятие
с пучками трав, заткнутыми за него, не во-івремя внернутый
текст 'из п-исаьгия— івсе так или иначе устанавливает. какой-
то контакт с природой и с древиостью, когда человек был
проще и ближе к природе, с Русью, «с ее .смутным временем,
разиновщипой, пугачевщинай и восемнадцатым годом, со
старыми церквами, іиконами, былинаміи1, обрядицами, с ее
степями и лесами, болотами и реками, водяньши и лешими»
(«У Николы, что на Белых Колодезях»).
«За избами на проселке девушки пеліи церковный тропарь
о благовещении. В весеннем настороженном вечере могав
гудел торжественно-просто и мудро. И оба брата почуяли,
230
что тропарь этот непреложен, как непреложна весна с ее за-
коном рождения» .(«Тысяча лет»).
Тропарь и церкви и вся- многовековая, тысячелетняя древ-
Н'0'сть и дичь, .сказывается тоже «непреложное, самое глав-
ное», исчезновение чего івызывает полынную грусть.
Теория стихийности, как мы вддели, имеет еще одну точку
соприкосновения с религией. Это — стихийность человека,
господство бессознательнопо ів человеческой психике, при-
знание которого в свое время легло в основу всей религиоз-
ной филосоіфин Достоевского.
Бполне определевный, явно мистический хараіктер при- '
няло разрешение этого же вопроса о стихийности человеха
y Be. Иванова.
Уже в «Гибели железной» и даже отчасти.в «Бронепосзде»
мы видим злоупотребление внутренней, подсознательной
жизнью человека, сосредоточеніие внимания на трудно уло-
вдмых эмоциях и іпереживаниях. Ho с особенной яркостью
это оказалось ів «Тайная тайных».
'.
И здесь 0'пять-таки нельзя не сослаться на Воіронского,
обосновавшего многие ошибки наших писателей.
«Есть огромные, таинственные, 'псжа мало исследоваеные
области человеческого духа, — пишет он, — в них, как в мор-
ских 'пучинах, таится своя, неприметная для взора, могучая
жизнь. По временам эта жизнь прорывается, показывается
на поверхности челоееческого сознания, и тогда человек
совершает поступки, какие он ниікогда не совершал, тогда
неожиданно изменяется 'обычный строй мыслей его и
чувспв, его характер, отношения его к окружающему» («Ис-
кусство видеть мир»).
Если с этим сопоставпть «Тайяая тайных», то возниікает
вопрос, кто кого кюмментирует — Вс. Иванов Воіронското,
или йаоборот?
Столкновение с івдовой Катериной гтревращается y Тимо-
фея Омокотинина («Жизнь Смокотинина») в неясное, но не-
победимое чувство к ней, с которым связаны какие-то мимо-
летные настроения, толкаюіцие его на целый ряд непонят-
дых и неожиданных ^ постуггков. Парень не находит места,
ерундит. Отец отправляет его в лород, в извоз, и там не
,легче, даже водка не берет. «Тпмофею шриятно, чтю его при-
няли за купца. Но вдруг напіраво от челоівека с лотками ото-
шла женщина в синем платье». И то, что Катерина тоже хо-
дила в синем платье, взбаламутило Тимофея — «сразу ис-
чезла ясность», «защидало в глазах», он помчался за жен-

іциной, 'кого-то раздаеил, пояал в часть. Потом, сам ше зная
зачем, стреляет в Катерину и на суде ничего не может ска-
зать о мотивак іюкушення.
Богдан Шестаков {«Оолынья»), деревенский парень и
буян, тоже под Воронского. «Надо бы сказать заказчику лас-
ковое слоіво, a y него получалась брань». Богдан в метель
поигел в другую деревню. «Надо обратно итти» — подумал
он за околицей — «и все же не было сил обернуться к род-
ным избам».
Дорогой на ретсе видит полынью, a на полынье селезня.
Простой как-будто бы факт. Нет, Вс. Иванов придает ему
какой-то оообенный смысл. «Кому дано знать, как он попал,
когда он іполал на эту полынью!» Дальше: «и то, что селе-
зень ударил крылом, словно по сердцу, непередаваемо ра-
зозлило Богдана». Или: «Вдруг почему-то стало обидно, что
на лолушубке недостает трех пуговиц». И дальше— целая
ночь около полыньи с селезнем, полная таинственных пере-
живаний, идущях «со дна души».
Афонька Петров («Ночь») ехал на лошади с отц>им домой.
Вдруг, неизівестно почему, он со;скочил с подводы и сказал,
что поедет чугункой. Он «так спедаил на станцию, словно
там его ждал поезд, a прибежал — и вдруг оказалось, что и
спешить-то не стонло, да и, пожалуй, не стоило ехать чугун-
кой». На платформе товарного состава он проводит дальше
ночь с неизвестн-ой старухой, с которой начияается непонят-
ная борьба за место.
И далыпе—іцелый день странных взаимоотношений с от-
цом; странная азторая встреча со старухой и странное, неіпо-
нятное, необ'яснимое убийство ее. И только на суде «ему
пришло в голову, что он людям ничего понятного си<азать не
может», тбо не сознание руководило им, a непонятная сле-
пая сила стихии, свнутренней стихин человека.
іИ это не случайно, это не «,прием», на этом построена вся
книга—невольное,
стихийное
дезертирство
Милехина
(«Поле»), іпредчувствие Сапеги («Смерть Сапеш»), тончай-
ши-е переживания и метания Мартына («Плодородие»), дикое
лзбиение им Елены, звериная расправа -с ним мужиков, и в.се
это «вдруг», «сразу», «неизвестно почему» и неизвесшо
зачем.
Мертвая зыбь.
Бывает на море, когда -поверхность моря сравнительно
спокойна, a пароход качает, как в бурю. Это — мертвая зыбь,
глибинные течения и волны, «морские пучины», недоступ-
ные глазу человека.
Эту мертвую зыбь -мы и видим в «Тайная тайных».
Из других писателей, особенио подчерікивающих значение
подсознательных, стихийных про-цессов, нужно упомянуть
опять-таки и Пильняка, y котоірого этот вопрос увязан со
всем его «стихийническ-им» мировоззрением. Он подчеріки-
вает, что «психические субстаінции людей возникают и отли-
ваются в формы для времени неизвестными путями» («Вер-
ность»). Это для него тоже «непреложн-ое, самое глаівное»
ибо и в психической жизш людей лромадную, определяю-
.
щую роль нграет стихия, глубинные, подсознательные про-
цессы. Поэтому «всегда чуть-чуть страшен человек наедине
с самим собою», -поэтому он бессилен противостоять каким-
то инстинктивным, хотя бы и губительным влечениям.
«Смертельное манит, манит полая вода к себе, манит земля
к себе € высотьг, іс церковной колокольни, манит под поезд
и с поезда, манит нсведомое, смертельное, маніит кровь, іма-
нит земля, манит бог» («Смертельное манит»). He устоял
против этого студент, бросившийся в воду, по-своему не
устояла Алена, и коіѵгмуниста-бойца Ивана-Москву, в Крыму,
на разведке в горах тоіже «нехорошо потянуло вниз». ЧелЪ-
век, его психика, вся его жизнь зависит от неизвестных -еще
законов природы. Вельяшев, ученый, эастрелился потоіму,
что изменилась какая-то тончайшая ткань сердца и вообще—
«наследственность определяет человеческую жизнь^и чело-
вечество еще ничего не знает о законах жизни» («Дело
смерти»).
Эту же мысль о фаталистическ-ом значении наследстівергно-
сти, обреченности человека, которую в свое время разраба-
тывал Ибсен в своих «Лривидениях», мы видим в насквозь
мистической .повести «Иван-іМо-сківа». Иван прошел граждан-
скую войну, потом работает на ответственнейших участках
соіциалнстического строительства, занят серьезной «аучной
работой. Н -но... от предков он получил больную кровь и
перед этим биолотичеоким фактом, фактом наследственно-
Сти, меркнет все осталмюе. Иван-Мо-сква заживо разлагаегся,
гибнет, его сознание двоится, бред сменяется явыр, явь бре-
дом, и все это переплетается с мистической символикой еги-
петской мумии, имеющей трехтысячелетнюю давность, сли-
вающуюоя тіорой с Алексавдрой, которую любит Иван. «Он
•соівершенно точно ощущал два сознания: одно было темным
волчьим сознанием, страшньгм, проваливающимся в непо-
знание, непонятные иністинкты, другое сознание было ясным
и прозрачным, но безвольным, оно следило за первым и
было бессильным».

Игак—•бессилыное, слабое 'Сознание и могучее мистиче-
ское «неіпознание», глубинные инстинкты, дівпжущ-ие чело-
веком.
;;іI-;
, j ,_•_[
Все только-что отмеченные элементы религиозности в
творчестве нелшторых советских пдсателей являются именио
только элемелтами, только отдельными гранями, ікоторыми
цельное и самостоятельное в каждом конкретноім случае ху-
«дожествешюе мировосприятие чтисателя сопрчкасается с ре-
лигиозным мировюззрением, сознательно иліи бессознательно
беря от него трактовку того или иного вопроса. Но нужно
отметить и наличие y нас целого ряда явно реакционньгх и
чисто-мпстических лроизіведений. Нет нужды подробно гю-
ворить об эпигонах дооктябръской литературы, как Сер-
геев-Ценский («Валя») Ив. Новиков, Марк Кринидкий («Брат
мой Кадн»), которые уже иедостаточно характерны для со-
ветской литературы, тем более, чго © этом ошошении есть
фитуры гораздо более интересные.
BOT, например, «роман ни о чем» — как это сказано в под-
заголовке — Алекс. Лугина «Джиадэ»:
«Не заслуживает одобрения то сочинение, в котором автор
дает разгадать себя» — этот эпиграф к одной из глав книги,
взятый из Флобера, велш<олешю хаірактеризует весь метод
автора. â
Он делает все возможное, чтобы запутать читателя, сбить
его с толку и под шумок напичкать разными мистическнми
бреднями, которые y него разбросаны по есему роману.
И здесь мы 0'ставим в стороне общпе «мировоззренческие»
установки 'ппсателя, вроде тезиса, что «чз всех плоских тео-
рий, «оторых так много народилось в последние годы, мо-
жет быть наиболее плоская та, согласно которой величай-
шее достоинство художника в его соответствии совремеино-
сти». Нет, не «недобрым людям» посвящает свой роман Лу-
гин, с нимд о-н не хочет иметь дела, a мистической «Звез-
дочке, упавшёй однажды в мои- прохладные ладони». Мы
ограничимся только указапием на отдельные, наиболее яр-
кие выражения общих мистических установок автора.
Символйчеокое ^рсстание ангелов, в котором Генрих, ге-
рой романа, пришимает деятельнейшее участи<е, идег под ло-
зунгом борьбы с христианством, которое оказалось «бес-
сильньгм» и «немощным». Но от «старого мира» прохлама-
ция лризывает к апокалиптическому «новому небу л новым
звездам», к «величественному и благовествующему реву апо-
калипсиса», к неясному мистическому устремлению. «Не ітадо
234
нам евангелия с его христианскими царями, обратим сердца
и взоры наши к божественному Солицу- Во имя Солнца
вперед!».
И эта мистическая устремленлость олределяет всю лнигу—
и мчстическя тонкую, -неплотокую любовь Гевртгха и Джиадэ,
и таинственные полеты души Невменяева «в ошосительпое
эфирное пространство» и лезуитскую эквилибристилу сло-
ввми «вера» (релитиозная) и «Вера» (имя), лриводящую к
лозунгу, набранному курсивом: «Верующие всех времен, сое-
диняйтесь!». Челоівек, оказыівается, не хозяин своей жизни,
a «арендатор, даже лроще — хранитель чужого, неведомым
хозялном доверенного вам до востребовалия добра». «Ген-
рих ітолюбил Джиадэ навсегда—в этой, и. в будущей
жизнл». Но не думайте, что это простое человеческое чув-
ство. Что автор далек не только от ісоциалистіического, но
лросто от реалітзма здраівого смысла, гоіворит хотя бы такая
хараіктеристика Джиадэ: «Джиадэ не имеет начала. Джиадэ
есть, иныадя словами, она никогда не была, из чего, разу-
меется, ле следует заключать, будто ее ниногда и не было».
Одним словом, «не-эвклвдова относительность беспамят-
ства и раздвоенностей, поражающих воображение» и, под
сурдинку, настраивающих читателя на мистическнй лад —
таков роман Лугина.
В леменьліей степени это ютносится и к трем книгам Кон-
стантина Вагинова: «Дела и дни Свистонова», «Козлиная
песнь» и «Бамбочада».
To же стиранле граней между реальной жизныо и жизныо
вы^мьгслоів. Евгений в «Бамбочаде», жившдй «между дей-
ствительностью и сном», настолько пронлкается мыслью о
смерти, мнстическлм ужасом перед ней, что ола прлсут-
ствует в романе лочтіи как совершлвліийся факт. Жизнь Ва-
силия Васильевича в том же романе сливдется с памятью
о его уме-ршей дочери Вареньке в такой стелени, чтю «Ва-
ренька окончательно (подчеркнуто мною.
—
Г. М.) пропа-
дает — только со смертью Ваоилия Васильевича». Покуда
жива память о Вареньке в душе отца, Варенька, оказывается,
еще не окончательно исчезла. Но особелную роль ів этом от-
ношении y Вагпнова играет искусство.
«В «Делах и днях Свлстонюва» он рисует творческий лро-
цесс, как лсключительно бессознательный процесс, начлнаю-
щийся с газетной заметки и об'явлеігия и кончающийся тем,
что «Свистоноів целиком вошел в свое произведение». В «Кюз-
линой песне» граница между аівтором и его произведением,
между реальлой жизнью л жизнью вымышленлой совер-
ліенно стерта —• все, как «неизвестный іпоэт», находится

«в осознании и оформлепии», автор пьет и разгоіваривает
с своими героями, каік с жпвыми людьми. «В искусстве дол-
жен быть момепт иррацнональното», — говорит одии из ге-
роев романа. Это положение «неиѳвестный поэт», устами ко-
торого говорлт автор, доводит до іконца: «Надо уеичтожить
границу между созяательньгм и бессознательным. Впустить
подсознательное, дать ему возможноеть затопить светя-
щееся сознание» (подчеркнуто мною.
—• Г. М.).
Все тот же поход на соэнаіние.
Литература прпоібретает для Вагинова своеобразное, идеа-
листически действенное и лреобразующее значение, как
«об'ективный фазпс бытия», как средство «заново образо-
вать мир словом», «нахождение новой мелодии мира», ибо
«целый мир ВОЗНИІК в языке и поднялся от язьгка». Мало
того, лптература приобретает y него совершенно мистиче-
ский смысл. «Я перенесу іих, — говорит Свистонов о своих
героях, — в мир более реальный и долговечный, чем эта ми-
нутная жиэнь... Литеіратура более реальна, чем этот раепа-
дающийся ежеминутно мир... Искусство это оовсем не празд-
нество <и не труд. Это борьба за .население другого мира»»»
Литбратуру можно сравнить с загробным существоваеием.
Литература по-настоящему и есть загробное существование»
(подчеркнуто везде мною.
—
Г. М.).
В этой осноівной ткани Вагиновскях романов щедрой ру-
кой раокияуты мысли и афоризмы, которые не связаиы орга-
нически с произведением, но н не получают ниікакогб отпора
оо стороны автора: папример «неизвестный фнлоооф» вдруг
думает: «?Мир задан, a ne дан; реальность задана, a ne дана».
Мы знаем, что материализм говорит об об'ективности, дан-
ности імира, что теория телеологичности, целесообразности
мира всегда была одной из основ религии, ибо слово «задан»
предполагает вопрос: «кем задан?». Но автору до этого дела
нет. Он бросает эту мысль просто так — прими, мол, чита-
тель, как есть, и разбирайся.
Или: «Я думаю, что мир переживает такое же потрясение,
как в первые веіка христнанства». Опять афоризм, извра-
щающий -YL смысл революіции (приписывая ей релиігиозный
характер), и сущность раннего христиансрва.
Говорить о классовой, социалвпой особенности каждого
писателя пет нужды—это завело бы нас слишком далеко,
да и ие в этом дело. Здесь сказалпсь самые разяообразные,
очень сложные соіциальные бытовые и культурные влияния,
делающие из каждого лпсателя то особенное, отдельное и
236
оргапическое, что определяет его -как творческую лнчпость,
что делает его пнсателем. Но сущность здесь одна — сущ-
иость мелкобуржуазного иятеллигеята, с его сомнениями,
колебаниями, взлетами и упадками, отражающими ампли-
туды тех колебаяий, ікоторые совершает содиальпая про-
слойка, литающая творчество этих писателей.
В докладе на XV е'езде партии, говоря о содиальпьгх кор-
нях тродкизма, с которым, несомненно, была связана ворон-
щийа, т. Сталин вскрывает л судьбы мелкой буржуаэил: «Со-
циальпые коірпи оппозидии таятся в факте разорения мелко-
собствеинических слоев города в обстановке нашего разви-
тпя в факте недовольства этих слоев режимом диктатуры
пролетариата, в стремленш этих слоев измеппть этот режпм
и «улучшить» его в духе установления буржуазпой демокра-
тии... В результате нашего продвижения вперед, в резуль-
тате роста нашей промышленности, в резульгате роста
удельного веса соцпалистичеоких форм хозяйства одна часть
мелжой буржуазии разоряется и ндет ко дну. Оппозидия от-
ражает ропот д недовольство этих слоев режимом лролетар-
- окой революдии».
Здесь, в этих социальных судьбах мелкои буржуазии, за-
ключается оспова всех шатаний ее отдельных представите-
лей и выразителей, л в частности отмеченных выше релп-
гпозных тенденций.
Иногда мелкий буржуа принимает «режим пролетарскои
дпктатуры», ибо он опасает его от разорения, пеминуемого
в условиях капитализма, ,и он приветствует «кожаные
куртки». Иногда on чувствует пролетарский «прпклад», чув-
ствует, что «идет ко дну», и недоволен тѳм, что идет ко дну,
недоволен «режпмом пролетарской револтоцли», и тогда он
товорит «о термидоре» и в той ІИІЛИ иной форме іведет актив-
-ную борьбу піротив враждебного ему режпма.
A иногда мелішй буржуа не понимает закономерностт:
жизпи, не понпмает тех сил, которые руководят ею, ле мо-
жет ориентироватьоя в івихре всем.ирпо-іисторических оооы-
тий, перестраивающях мир, — и тогда жизнь ему кажется
неясной, стихийиой, человек, творед этой жизнл, — пылин-
кой в вееоб'емлющем фаталпстическл нелреложпом и без-
ликом космосе, игрулікой глубпнньгх, биологических нело-
знаваемых токов. И надо всем — то ли старый бог, вспоми-
наемый с грустью, сомненьем и жалостью, то ли «Велпкиі-;
Художник, управляющий леремеиой цветов», то ли тапн-
ственное «что-то», двигающее жпзнью и человеком, то лг
просто ощущепие беспомощности, зависимости человека от
нелознаваемых сил.

Форма не имеет значения, a 'сущн-ость старая, как сама ре-
лигия,—• іидеология человечесжой бестюмощности, идеоло-
гия ухода от реальной жизни в мир фантастики, в мир лре-
ьратный 'и таиінственный.
Было бы глубоко ошибочным однако понимать это так,
что такая идеология составляла и составляет сущность твор-
чества того или иного писателя. За немногими нсключе-
ииями (вроде Вагинова и Лугпна) религиозно-мистические
и идеалистические мотивы имеют конечно не случайное, но
во всяком случае какое-то ггереходное значение, являясь не
чуждой, не привходящей, но промежуточной ступенью, пре-
одолеваемой в процессе социалистической перестройки іш-
сателя. Тем более нельзя из факта «аличия в творчестве пи-
сателя тех или иных тендещий выводить заключение^о всем
этом авторе. Творчество іписателя представляет живое, орга-
ническое единство, не все части которого в одинаіковой сте-
пени поддаются прямому регулирующему воздействию или
механическому из'ятию без риска причивить писателю более
или менее болезненную творческую травму. С этим нужно
считаться, особенно в свете апрельского лостановления ЦК
(1932 г.) о перестройке литературно-художественных орга-
ниізаций.
Но это постановление ЦК является актом величайшего
доверия партии к шіироким массам піисателей, которое нуж-
но оправдать и оплатить. A сделать эго возможно только пу-
тем творческой и мировоззренческой перестройки писателя.
Конечно писатель должен сохранить свое органіическог; един-
ство — в противном случае это было бы не чіерестройкой,
a приспособленчеством, — но это единство должно быть или,
БО всяком случае, должно стремиться к органіическому един-
ству с политикой партии, іс той борьбой за построение со-
цйализма, за создание бесклассового общества, за изжитие
пережиткоів капитализма, которую ведет рабочий класс.
И если мы ставим себе целью изжитие пережіитков капита-
лизма в сознании грудящихся вообще, тѳм более эта задача
во всей своей острюте стоіигперед литературой в целом, пе-
ред каждыім писателем, ибо литература есть одно из дей-
ств-енных орудий социалистического строительства, адно
из средств борьбы с пережіиткамт капитализма. A ореди
этих пережитков — религиозность, мистика во всех ее,
хотя бы м самых утонченных и завуаілированных, фор-
мах занимает одно из первых мест. Поэтому борьба со
всякими элементамч релип-юзности, мистики и идеализма
в литературе — первоочередная задача и товарищеской кри-
тики самих писателей. A борьба с пережитками капитализма,
238
с элементами религшзности возможна только на базе^марк-
s.»
SSSSS'înZSEÏ.^ÏUïï^»« «W"
-„r
поотиворечять социалистичѳскому реалияу. как методу ее
хѵдоже°твен»Го отображения. Вот почему в ответ на по-
стмоТлеже ЦК каждый .исатель должен усилить и углу-
Гнно обРратньш результатам, говорят многие литературные
ПРВозьм'ем раннюю пролетарскую и Р«олюционную ш«эию
почзию поюлеткульта « «Кузняцы». Пусть с большим нале
том ^бстоахтностя и космизма, яо в-се же эго несомненно
певолюцРэнная и боееая поэзия, a в образной системе ее
отражается неоомненное давление чуждой идеологии, иедо-
стТГчно еше на той ступени переработанной поэтами. Там
мь видим ^вньГе следы символизма - большое
c=Hne
к оимволизации того, что в этоім не нуждается и могло бы
быть выражеио просто и ясно.
«Я — всеоб'емлющий, чье имя -
п
Р0Л,етЕ,Р
ии
^п^-Аі^
сандровский), «Земной Шар», «Демокрагия», «Правда Зем-
ли» (Филипченко), «Мировая Весна», «Зори грядущего».
Х» «Солнце Жизни Новой, (^ириллов) <<Я Легионньш,
«Я Первый» (Обрадович), «Грядущее» (С. Родов), «U, Луче
зарная о Несказаная,, но неясная «Ты», символизирующая
революцию (С. Малашкин),-и все с большой буквы и все с
239

патетичеоким знаком восклицаніия — вое эти и десятки, если
не сотнтг, других ігюдобных примеров говорят о том, что са-
мые хороііше революционные идеи, выраженные чуждой
образной системой, не только теряют значительную чаість
своей -агитационной и художественной силы, н© в какой-то
степени и какиіми-то побочными путями являются проводни-
ками чуждых влияний. Еще болыпе это конечно относится
к религиозной сиімволике, которая тожіе на первых ступеиях
пролетарской литературы лграла большую роль.
Особенно сильно она сказалась в творчѳстве Василия
Князева, который буйный свой революционный пафос ухит-
рялся выражать религиозной образностью. Поэтичесмий
пост певца революцин y него — «красная кюлокольня»,
«воздушный дозор рабоче-крестьянской коммуны». «Глу-
хой звонарь от зимнего Николы» y него поднимается на ко-
локольню, и колокол, часто бывший в те годы призывом к
контрреволюционному восстанию, y Князева шлет «імедный
вопль тревоги».
«Бам... бам... бам... — дрожите: Страшный Суд»... Желая
противютіоставить проповеди1 «п-ервого» христа боевое ІСЛОІВО
«Христа второго», симвюлизирующего пролетариат, он не
находит другой формы кроме «Красного Евангелия» с та-
ким же революционню-религиозным зпиграфом: «Слава в
вышних Солнцу, a на земле — Мы», и с нагорной пропо-
ведью «'Красного христа» как с фюрмой передачи револю-
ционной идеологил.
Приидите ко мне, все бродячие
В бездорожьи, уныньи и мгле,
Покажу вам пути настоящие,
Поведу к светозарной Земле.
И будущ^е, грядущая мировая социальная революция ему
рисуется в таких же религиозных формах:
Я не христос, a лишь предтеча
Христа, грядущего в огне.
У С. Малащкина тоже соборный колокол вьиступает бла-
говестникоім всемирного братства людей:
На соборной колокольне
Смело, радостно и вольно
Медный колокол поет,
Медный колокол зовет:
«Выходите, люди-братья,
Без проклятья
В поле
ѵѵ.
Из неволи
Для об'ятья...
(«Колокол»).
У Обрадовича тоже «Октябрьскою ттраницей двадцать
пятой юткрылась Книга Бытия» и в городе «рожден с вели-
кой Крестной Нашей Рабочий Исполком», y Александров-
ского — «Пылающая Троица»... «Ревюлюция, -Солнце л Ты».
Для Фллипченко небо — «свод вселенского Храма», русская
равнина — «аімвон Круглого Храма, Шара Земното», с кото-
рого поэт провозглашает пролетариату (а пролетарий то-
же — «бог—богу вечный враг») свюй лозунг-возглас: «слава
тебе, показавшему нам свет».
Имеет ли значение такое приівнесение в пролетарскую, ре-
волюционную, ісоветскую литературу чуждых образов?
Имеет — іибо религіиозная форма, пусть в самой малейшей,
но совершенно несомненной степени оказывает свое идеіоло^
гическое воздействие. Недаром Ленин указывал на недопу-
стиімость пол^зования религиозными лозунгами для ревс-
люционной агитации. Так, на вСеросоийском с'езде транс-
портных рабочих он подвергает критике случайню увиден-
ный в зале плакат: «Царству рабочих и крестьян не будет
конца», переделанный из религиозной фразы: «Его же цар-
ствию не будет конца».
Что такое злоупютребление религиозной формой не про-
ходит ино-гда даррм, подтверждает пример Кириллова, ав-
тора многих пролеткультовіских гимнов. Он, как мнопле
поэты тех лет, обожествил свои «миллионы синеблузых,
аильных, смелых кузнецов», и «в гулком вихре огнеликих,
необ'ятных городов» увидел «Железного Мессию», «Спаси-
теля, земли властелина», под знаменем которого мы «рай
завоюем пленительный». И теперь он свои огневые «песни
близких радостных веков», «песни золотых, грядущих дней»
сменил на другие:
я давно покинул эту землю,
Я в иной блаженствую стране,
Пению таинственному внемлю,
Плаваю по розовой волне...
И флейты тонкие запели в тишиие
О голубой неведомой стране,
О счастьи призрачном, о том, что только снится,
О том, чему здесь (! — Г. М .) никогда не сбыться.
(«Вечерние ритмы»).
Метаморфоза печальная и поучительная.
Правда, впоследствии, с победой ів советской литературе
реалистических мотивов над роімантизмом первых лет рево-
люции, значительно уменынилось прим>енение указанной ре-
лигиозной символшш, уменьшилось, но не исчезло. Так,
даже в таком боевом произведении Либединского, как «Ве-

деля», произведении, no существу впервые реально пока-
завшем большевика и являющемся в этом отношении пово-
ротным пунктом в советской литературе, Интернационал,
«как красный карающіий ангел», вылетает из міитингующего
цирка.
И уж совсем недаівно А. Прокофьев (тоже бывший рап-
повец) свое стихотіворение о Маяковском начинает так:
Слово идет,
Как Иван Креститель,
Медленно.
Чем может поручиться Прокофьев, что y иного читателя,
еще не вполне забывшего «священное писание», эти. стро-
і^и лишний раз н-е вызовут образ библейского іпустынника,
питающегося «акридами и диким медом»?
іВ этом отношении совершенно помимо воли автора тот
или иной чисто-технический литературный прием может
получить эфект, совершенно противоположный ожидае-
мому.
Сейчас, в начале второй пятилетки, іматериальная и соци-
альная база социализма еще больше укрепилась, « в поря-
док дня этой пятилетки, пятилетки соДиализма, постав-
лен вопрос вееміирно-исторической важности — «оконча-
тельная ликвидация капиталистических элементов и класоов
вообще, іполное уш-іічтожеяие причпн, порождающих хлас-
совые разиличия и эксплоатацию, и преодоление пережит-
ков капиталивма в экономике и сознании людей, преівраще-
ние всего трудящегося населения страны в сознательных и
активных стройтелей беоклассового социалистического об-
щества» (XVII парткоиференция).
Этим самым создаются условия для окончательного иско-
ренеиия религии, как это гепиально предвидели Маркс и
Энгельс
«С переходом средств производства в общественную
собственность устраняется товарное производство, a вме-
сте с тем господстзо продуктов ыад производителями.
Анархпя общественного производства заменитея организа-
цией его по заранее обдуманному плану. Прекратится
борьба отдельных личностей за существование. Можяо ска.-
зать, что таким образом человек окончательно выделится
из царства животных и ш животныіх условий существова-
ния перейдет в условия дейстівительпо человеческие. Жиз-
ненные условпя, окружаюіцпе человечество и до сих nop
над ним господствовавшие, іпопадут под власть и коитроль
людей, которые впервые стамут действительными и созна-
телыньгмп повелителями природы и именно в той мере, в
какой они отанут господами своих собственньих отно-
шений.
Эаконы и'х ісобстівенпьгх общесгвенных действпй, проги-
востоявшие людям до сих nop как чуждые, госгюдствую-
щие над ними законы природы, будут подчиняться их гос-
подству. Общественный строй, до сих nop являющийся лю-
дям как бы дарованіным свыше прпродой и историей, будет
тогда их собственньгм и овободным делом. Об'ектив«ые,
виеішние силы, гооподствоівавшие пад историей, поступят
под контроль человека... И это будет окачком человечества
из царства необходимости >в царство свободы»... (Энгельс—
«Развптие социализма от утопии к науке»).
«Религиозное отражепие действительного мира может во-
обще исчезнуть лишь тогда, когда отношения практиче-
ской іповседневной жиэни людей будут выражаться в проз-
рачіных и разумных связях их между собою и природой».
(Маркс —«Капитал», глава «Товар»).
«Хогда человечество будет не только предполагать, но и
располагать, тогда только исчезнет последняя впешняя
сила, которая ныне отражается в религии, a вместе с тем
'исчезнет и само религиозное отражение по той простой
причиее, что нечего будет больше отражать» (Энгельс—
«Анти-Дюринг»).
Эта почетпая историчеокая задача искоренения релпгии
падает «а пролетариат, строящий социализм.
Особенные задачи в этом отношенип, стоящие перед рус-
ским пролетариатом, в свое время отмечал Ленин. Отмечая,
что ів за-ггадныіх странах борьба с казенной религией явля-
лась «псторической задачей революдионной буржуазии»,
о:н указывал, что «в России, соответственно условиям на-
шей буржуазно-демоікратичеокой революцип, и эта задача
ложится всецело на плечи рабочего класса... Пролетариат
есть вождь нашей буржуазпо-демократиіческой революции.
Партия должпа быть идейным вождем в борьбе со всяким
среднеівековьем, a в том числе и со старой, казенной рели-
гией и со всемп попытками обноівить ее или обосновать за-
ново іи'ли по-иному» («06 отношении рабочей партип к
религии»).
И оісобеино конечно усложняется и углубляется эта за-
дача пролетариата теперь, коігда осуществляется то, о чем
говорили ооновоположнпки марксизма, когда ^создаются
«прозрачпые и разумпые связи людей между собою и при-
родой», 'когда с каждым годоім все больше и болмпе исче-
243

ââttf виепшие силы, господствующие над человеіком. Ведь
теперь. коігда экономнческие и социальные корни рели-гии
окончательню и бесповоротно подорваны, центр борьбы с
религией, с ее рецидивами все больше и больше переносится
в область идеологии, в область сознання людеи.
И здесь, как уже говорилось, советская литература итра-
ет одну из главнейших ролей не только как орудие закрен-
лепия нового содналистического отношения к труду, «но-
вых прозрачньгх и разумных связей между людьми», новых
соіциалистических эмодий и оденок, которые шздаются в
жизни, в процессе реальной борьбы, но квторые нуждаются
в идеологическом оформлении и закреплешш, но и как ору-
дие активной борьбы с пережижами капитализма, и ів пер-
вую очередь с религией. Вот почему писатель должен осо-
бешю продумать вотіросы религш, ибо каждая ош-ибка
его в этом отношеиии всегда может быть использована
классовым врагом, который и в течевие второи пятилежи
бѵдет вести борьбу против социализма, меняя только фор-
мы борьбы. BOT лочему нужно быть особешо вннматель-
ным ко воем рецидивам религиозности, которые могут еще
проникать в литературу, как будет проникать в нее непре-
кращающаяся классовая борьба.
іВедь л-итература в конечном счете не самостоятельныи
тіараллелыный ряд, независимый от влияния других идео-
логических рядов, как это утверждал Переверзев, да, по
ZeZv! и Воронокий. Нюборот, весь сделашый ь этои
кните анализ езаимоотнопіений религии и литературы гово-
рит о наличии прямого взаиімодействия очень многих и
сложных идеологических рядов: взаимовлияіния политики
и философии, влияиия того И другого нa религиозное мыш-
ление и обратно, влияния всех этих элементов на художе-
ствешое творчество и, наоборот, обогащения их силою та-
лаш писателя, создания даже новых религиозных сект
Гстовство), отражения всех этих элементов в дитератур-
НОЙ Форме и, наоборот, вьгполнешя формой определеннои
идеологической фунщ-ии (поэтика символистов).
И это многообразие влияний, делающее литературу точ-
кой пеоесечення очень многих идеологичесжих рядов (по-
литика философия, религия, этика, эстетика), выдшгает ее
как одно из наиболее мощных идеологических орудии в
деле восттитания масс.
іНедаром господствующие классы всячески старались ис-
пользовать лнтературу как орудие классового господства
Стремилась к этому ч дерковь, хотя здесь сфера ѳе деиствии
была значительно суЖеяа темй или богоборческими или оо-
ноівленческимн тенденциями, которые господствовали в ли-
тературе и которые не позволяли церкви, цеплявшейся за
букву писания, широко пользоваться дитературой в своих
целях.
Но, несмотря на это, она то и дело прнбегала к литера-
турныім примерам для того, чтобы оживить скучную кашу
из священных текстов и елейных поповских проповедей и
сделать ее более доходчивой для читателя. Чтобы показа-ть
силу моральяого разложения народа в революдию 1905 г.,
офидиальный орган церкви «Церковные ведомости» приво-
дит известное стихотворение Тютчева:
He плоть, a дух растлился в наши дни.
«Что же нам делать? — спраішивает некто Гурьев в том
же журнале в самый разгар революдионного движения
и отвечает: — воспользоваться силою печатного слова. Пе-
чатнос слово взіволновало народ, печатным словом нужно и
единственно воізможно успокоить его волненпе». И во имя
этой «великой задачи умиротвореиия народа» «Церковные
ведоімости» іприбегают между прочим к помощи литерату-
ры, ставят даже вопрос о художественном воспитании ду-
ховенства. В первую очередь конечно используются реак-
ционные писатели, идеологи религин и націионализма—
Майков, Домяков и другие славянофилы. («Вставай, страна
моя родная за братьев, бог тебя зовет». Хомяков.) В отделе
библиотрафиіи гтомещается восторженная заметка о докладе
зиаменитого Булгакова о Достоевском, «проповедпике хри-
стианского возрождения» и «вселенского православия», и
приводятся выдержки іиз ѳтого доклада, в котором Булга-
іков восхваляет Доістоевского за то, что он «по-новому су-
мел в свонх произведепиях дать почувствовать живого
христа; он ставит еіго как бы среди нас, приближает его,
научает любить его».
Журнал «Русский паломник» старается церковные празд-
ниии увязать с литературой — помещает статью о фольк-
лоре — «Праздник пресвятые богородицы в народных веро-
ваииях», a в другой статье даже ухитряется увязать «по-
кров» с пушкипскими строіками:
Подруга дней моих суровых,
Голубка верная моя.
В 1909 г. «Церковньге іведомости» широко проводяг кам-
панию столетия рождения Кольцова, со смаком обмусоли^-
вая религиоэные 'мотивы его т-ворчества. Характер этой
245

«проработки» іКольцова яюен m следующей выдержки из
статьи дерковного «литературоведа» Ивана Козлова.
«'Страшная и свящевная дума народа о хлебе неотделима
от еще более івеликой думы о боге. Интеллигенты часто
бездною отделяют волросы о насущном хлебе для народа
от водроса о боіге, красоте и смьюле жизни. Но народ не
может, не смеет говоірить о хлебе, не говоря о боге, так
как y него есть вера, которая об'единяет все явленідя лр>и-
роды, все явления жизни в одно божественное делое.
У Колыцова ие «рой іподавленных и трепетных рабов», как
y Нетсрасова, a сознательный и велиісий народ, который ие-
сет в жизнь идеалы честного труда и смотрит на труд
бодро и< с одушевледной энергией».
Что за идеалы нес этот великий народ, он показал ровно
чеірез восемь лет — после напечатания этих религиозно-
нлциоіналиетических строк, a Иван Козлое свон «положе-
ния» лодкрепляет ссьглками на такоіго «ластитого» критика,
каік Айіхенвальд («Муза Кольдоіва в ореоле крестьянства и
христиаества»), и даже на Мережковского.
ß «Русском палошгиіке» за 1910 г. (No 2) мы видим даже
•попьгжу теоретического обоснования «литературной поли-
тиіки» церкви. В статье «Искусство и религия» Черешнин
старается дохазать «близкое родство между искусством и
религдей». Отталклвается он в этом все от того же Булга-
кова: «Красота божественда, ею бот облек миір при созда-
нии его». Исходя из этой формулы абсолютной красотьг,
весыма наіпоминающей положение BoponcKoro об «об'ектив-
ной храсоте», Черешнин развивает свою мысль: «В красоте
мы имеем подлишюе отражение прирюды божества». A если
так, значит стремленіие к красоте есть стремледие к боже-
ственному, к отражению божества.
«Иокусство отрывает
взоры человека от действлтельного миіра и устремляет его
в сторону иного, лучшего, идеального мира. Искусство са-
мых различных эпох рисует жизнь не таікою, какова ода
есть перед нашими глазамл, a такою, какою бы мы хотели
ее Віидеть, какою мы желали бы ее создать в своих поры-
вах и стремлениях». И, странное дело, рука невольно тя-
нется за хнигой Горбова, одного из продолжателей Ворон-
ского.
«Задача художниха не в том, чтобы показьпвать действи-
телшость, a в том, чтобы строить на материале реальной
действнтель-нюсти, исходя из нее, новый мир — мир дей-
ствительности зстетичесхой, идеальной. Построевие этой
идеальной действительности и есть общественная функция
искусства» («Поиоки Галатеи»).
246
Копечно «идеальный мир» Черешнива, под которым ра-
зумеется бог и «'идеальная действительность» Горбова, под
которой разумеется неизвестню что, по содержанию своему
вещи разные, но сходство методологическпх установок, до-
ходящее почти до буквальных совпадевий, в-есьма харак-
терно. Во всяком случае, Черешнин по-своему гораздо по-
следователынее Горбова, когда пытается поставить искус-
ство на службу религии, которая всегда «оыла холыоелью
B'cex вьгсших прояівлений человеческого духа». .И, в под-
твержденпе лоложеніия Плехаиова, что «утилитарныи взігляд
на иокусство так же хорошо • уживается с коисервативным
настроением, как и с революционлым» («Искусство и обще-
ств'ен.ная ж-изнь»), он ітиішет:
«'Иокусство никогда ее служило лишь чистои красоте, ни-
копда на практике не следоівало теорпи искусства для искус-
ства. Оно всегда стремллось выражать мировые идеи и по-
тому всегда тятотело к религли».
Это тятотевие церковь хотела узамонить, иоо «истиино-
пірекірасным, — как говорит Черешнин, — может бьгть толь-
ко то что одухотворено, во что человек вложил живую.
душу 'своих идеальПых стремлений, в чем он выразил свою
религию».
И если церковь, одна из наиболее заскорузлых и консер-
вативных организаций господствующих классов, пыталась
иіопользоватъ искусство для своих делей, то тем более это
относилось и отиосится к буржуазии воооще и к ее аген-
туре. •
Bot почему так остро стоит y нас вопрос об идеологиче-
окой четкости советской лдтературы.
Ведь мы гоівордм не о религии, a о релдгиозных влия-
ндях, каіковые нужно искать во всех звеньях указаннои выше
цепочки: релдгия — мдстдка — идеализм. Ленинскюе поло-
жееде- «идеалдзм есть поповщида» («К вопросу о диалек^
тике») поідтвдрждает такой след-лрактдк по этой части, как
все тот же Булгаіков: «Все проблемы идеализма, составляю-
щіие 'содержадие философди, естественно далее обооща-
ются во івсеоб'емлющую и универсальную религиозную
проблеіму, которая даже не ставдлась в марксизме» («О реа-
листическом мировоззрении»).
Это особенно «ужно иметь в виду тем, кто склонен лепсо
относиіться к идеалдстичеоким уклонам в творчестве диса-
телей, ибо «идеалиізм философский есть дорога к пюдов-
іцине» (Лении). Особендо интересны в этом отношенип за-
247

метки Ленияа в его философских тетрадях на метафизику
Аристотеля:
«Идеаліизм п&рівобытный : общее (понятае,
идея), есть отдельное существо. Это кажется диким, чудо-
вищно (вер-нее — ребячесжи) нелепым. Но раэве не в том
же роде (совершенно в тоім же роде) современный идеалязм,
Кант, Гегель, идея, идея бога? Столы, стулья и идеи стола и
стула; мир и идея мяра (бог), вещь и «нум-ен», непознавае-
мая «вещь в себе»; связь земли w солнца, природы вообще
и ізакои, логос, бог. Раздвоеняе сознания человека и воз-
можность идеализма = (религии) даны уже в первой элемен-
тарнои абстракции «дом» во^бще и оттдельные дома. Под-
ход ума (человека) к отдельной вещи, снятие слепка = (по-
нятия) с нее не есть простой, непосредственный, зеркально-
мертвыи акт (из непонимания этого іи вытекали непосред-
ственные віпечатленіия Вороніского.
Г. M .), a сложный, раз-
двоенныи, зигзагообразный, включающий в.себя возмож-
ность отлета фантазии от жизни, мало тогю, возможность
ігревращения (>и притом незаметно-го, несознаваемого чело-
веком превращения) абстрактного понявия, идет в фанта-
последнем -случае = богу). Ибо ів самом ттростом
обобщ-ении, в элементарнейшей общей ндее («стол вообще
есть известный кусочек фантазии»
(«XII Ленинский ебор-
ник»).
Эгот ленинский анализ диалектики человеческого мыш-
ления со всеми' его прогиворечиям-и поіказы-вает те трудно-
сти которые стоят перед каждым человеком, и конечно
осооенно перед писателем, ибо он по самому сво-ему суще-
ству склонен к фантаізии.
Еще яснее Ленин разівивает эту мысль в статье «К во-
просу о диалектике»:
«іПознание человека не есть (не идет по) прямая линия,
a криівая линия, беоконечно приближающаяся к ряду кру-
гов, к спирали. Любой отрывок, обломок, кусоч&к этой
кривой лини'и может быть превращен (односторонне пре-
вращен) в самостоятелыную, целую, прямую линию, которая
(если за деревьяміи не в-идеть леса) ведет тогда в болото, в
.
поповщину (где ее закрепляет (подчеркнуто Лениным—Г. М .)
классовый интерес господствующих классов)».
/Вот эти последнне ленинские слова особенно нужно иметь
в виду советскому писателю — каждую его ошибку «за-
крепляет» классовый враг. Пусть для Вс. Иванова «Тайная
тайньгх» тольмо этап творчества, но — дояуская некоторое
упрощение вопроса — если этот «этап» попадет в руки
читателя, y которого y сам-ого еще вн^три не все ясно, ко-
торый сам еще часто бывает во власти внутренней стихии,
248
хотя и борется с ней, — y него о-на может вызвать усиленне
этой стихийіности', a каікое-нибудь влияние деда, бабки, со-
седа по койкё, случайното собеседника в вагоне может на-
строить и вовсе на мистический лад, «бо m прнмет отре-
зок кривой за прямую. Пусть Лришвин не мог удержаться
в Хибинских гора-х от восгорга, перешедшего в умиленне с
шнтеиістиче-ским душком, но — в порядке того же упроще-
ния —• когда епо «Колобок» попадет к читателю, и без того
склонному к созерцанию, то эта склонность еще может уои-
литься, a там какой-нибудь батюшка или доморощенный фи-
лософ подкрепил это настроение разговорами о премудро-
сти божией, іи дело сделано —• в сознании одного человека
преодоленйе корней капитализма оттянулось на несколько
месяц-ев, a то и лет. И опять «прямая» созерцательности, вы-
хваченная из всего процесса познания мира, привела к по-
поівщине.
,Хочет или не хочет писатель этого, но классовый враг
«закрепляет» ошибки его творчества.
Это возлагает на ооветскую литературу большую от-
ветственность. Ведь в чем основное качество советской ли-
тературы, ее историческое эначение? В том, что это—
лдаература строящегося социализма, литература нового
мира, протиівостоящего на одной шестой части земного
шара всему капиталистичесKOLMy миру, капиталистической
культуре, переживающей период своей крайней старческой
дряхлосги.
Te тенденции упадка и деградации буржуаэии, которые
наметились уже во второй половине XIX в. и о которых
мы говорили вначале, в настоящее время приняли свое наи-
более яркое и острое выражение. Мировой экономич-еский
кризис, вот уже «есколько лет потрясающий все основы ка-
питаліиістического мира, отбрасывающий передовые капи-
талистические страны на уров-ень XIX в.,
обрекающий на
нищету и голод миллионы беэработных — и все это на
фоне імощного роста социалистического.хозяйства в СССР,—
является для капитализма тупиком, из которого нет иного
выхода, кроіме со-циалистичеокой революіции. Эта безыс-
ходность и привела буржуазию к тому пессимязму, кото-
рый ярко был выражен Шпенглером, a затем широкой вол-
ной распространился рреди всето буржуазного общества.
Эта безысходность и делает сейчас буржуазию главным апо-
столом религии, ее главным защитником и вдохнови-
телем.
«Бог есть абісолютная потребность», — пишет nana Пий XI
в своеім іпосланпи по поводу экоіномтческого кризиса. Те-

перь это уіже ве простой богослшский «тезис», это — по-
литический лозунг, под которьгм вьгступает вся буржуазия,
«об'единяя все силы в единый и крепкий, 'сплоченный фронт
против зловредных врагов божиих». Что под этими «вра-
гами божи«мп» его святейшество разумеет нас, это было
^цоказаню провалившимся ікрестоівым походом, да мы, по
существу, от этого и не отказываемся. Враги божии — для
нас это почетный титул. Ho nana имеет в виду, кроме
зловредной Москвы, и другие народы, где тоже «атеизм
проииік в широкие народные массы», которые «пытаются—
», очевидно, успешно пытаются — соединить борьбу про-
тив бога с борьбой за насущный хлеб». Для них ои пред-
лагает свое уеиверсальное средство от кризиса, это сред-
ст'В'0 — молитва.
«Молитва уничтожает самую причину
современных затруднений, a именйо — непасытную алчность
к земным благам». Но, может быть,лпапа имеет в виду «не-
насытную алчпость» капиталистов, іможет быть, им он ре-
комееду^т поболыпе молиться? Конечно ето проповедь рас-
считана на другое. «Если бы те, кто вследствие чрезмерного
промычііленіного перепроизводства впали в безработицу и
нужду, пожелали отвести подлежащее количество вре'мени
на молитву, то работа и производство очень сікоро вошли
бы в разумные гравиіцы и борьба за преходящие ингересы
уступила бы место благородной мирной борьбе за приобре-
тение небесных вечных благ».
Папа активизируется, nana вмешивается в политику, nana
устанавлпвает контакт с Лигой наций, ибо он зпает, что
«бог есть абсолютная потребность» для всего капиталисти-
чеокого мира, ш»ироко иіспользующего это испытанное ору-
лсие в целях борьбы с революцией. Недаром Гитлер в своей
кииіге «Моя борьба» выдвигает четырехчленку фашистской
политики:
раса—'Вождь — оружие — религия,
недаром
«специальная охрана христианского івероисповедания» яв-
ляется одаой «з задач фашистсікой партии, недаром она
«борется против умерщвляющего духа
атеистического
марксизма».
«
He отстает кон-ечно в этом отношении и социал-демокра-
тия, этот верный пес фашпстской диктатуры. Каутский еще
в 1902 г., когда он был еще сравнительно революционно
настроен, заявил, что, «етремление пролетариата к уничто-
жению классовой роэни как-раз совпадает с учением еван-
гелия»
(«Социал-демократия и католическая
церковь»).
В дальнейшем это отношение іменьшевизма к религии ста-
новилось все более и более благосклонным. Отто Бауэр,
христианнейший Макдональд, известный нам Эмиль Ван-
250
дервельде великолепно нроводят «генеральную линию»
своих
хозяев,
не отрицая за религией способности
переустроить мир на. евангельских началах, для чего в со-
ставе II Интернациопала имеются партии христианских со-
циалвстов. A под эгидой Вандервельде в Бельгии органи-
зовалась федерацпя социалистов-религиознпков, в де-кла-
раіции которой § 2 гласит: «Федерация стремится осуще-
ствить социализм путем раоцвета релитиозной жизн« всего
человечества. Она верит, что развитие религиозного духа
есть наилучшее средство делать рабочий класс духовно спо-
собным к выполнению его исторической задачи». Итак, вме-
сто классовой борьбы — раэвптие релитиозного духа.
Наконеіц этот же общий поворот буржуазии k религии,
усилившийся в результате мирового экономического кризи-
са, находит свое отражепие в процессах диференциации
европейской интеллигевции. Если, с одиой стороны, выде-
ляются широкие слои интеллитенции, сочувствующие ССОР
и принимающие то или иное участие в борьбе с буржуаз-
ной реакЦией (Ромен-Роллан, Бернард Шоу, Драйзер и др.),
то другая часть или прямо становится на сторону
капитализма, ели далеко еще не определила себя. И это
прежде всего сказывается в вопросе об отношении к
религии. И мы видим за последние годы целый ряд выска-
зывапий крупных буржуазных ученьгх, защищающих совме-
стимость религии и науки, пьгтающихся установить, по вы-
- ражению Макса Шеллера, «коятакт с ботом». «Научное на-
чало и религиозное чувство — различны, но не противопо-
ложны, — говорит франіцузокий академик Пьер Бази,—опи
обращаются к двум различпым проявлеииям нашей лично-
сти, и потому не могут быть противоположны». Философ-
ские основы этого утверждения выступают со всей очевид-
ностью — это чисто кангианское разграничение веры и ра-
зума, которое является наилучшим основанием для пропо-
веди «паучной поповщины», подвергпутой в свое время бес-
•пощадному разоблачению со сторопы Лейина. В последние
годы к «научной поповщине» скатился и такой знаменитый
ученый, как Эйнштейя, который считает, что «важпейшей
функцией покусства и ііауки является — пробудить и вос-
питать космическое религиозиое чувство в тех, которые к
нему расположены», который хочет «в рациональном строе-
нии мира понять хотя неболыпой проблеск раскрывающе-
гося в імире разума» («Религия и наука» 1930 г.) . A доктор
Освальд Бумке в речи, проиізнесенной при вступлении в
должиость ректора Мюйхенского университета, совсем стал
втупик: «Является ли болезнь только особым случаем на-
251

следственного греха, или ее ітоісылают оскорбленные боги,
и только через удовлетворение этих богов можио ее изле-
чить? Всего этого мы не знаем».
Куда ж там энать, когда знать — значит изучать об'е'К-
тивно развивающуюіся действителыность, a это . развитие
действительности несет <капитализму гибель. Ясн.о, что бес-
гшмющное сознание погибающего ікласса ищет опоры в
ігревратном, извращенном мире и для aero масгическое зна-
чеаие принимает то, что для нас ттросто и обыденно. Так,
Шарль Барон © своем отчете о гтоездке в СССР, о виденной
ам мюдовсаой демонстраіции хомсо-мола пишет: «Русский
народ воодушевлен мистической верой в логичесжий смыісл
своей революіцаи» («Правда», 1'8/Х—1932).
Для нас — энтузиазм, a для иих — мистика.
И то боігоиск a т е л ьств о в литературе, самые разнообраз-
ные формы которого мы раосмотрели в этой книге, будучи
в каждом отдельном случае историческа обусловленньгм за-
кономерио'стями того или иного периода общественной
жизни, об'ективао вьгражало общую тендеацию б^ржуаЬиа
к обновлеаию религии, тенденцию, прелсхмляемую каждым
гтасателем сообразио его классовой оісобеиности.
Этой общей тенденции буржуаізии противостоит гене-
ральная лииия рабочего хлдсса и его партин на полное
уаичтоженпе капитализма и релиігаи как его идеологии.
И литература, отраізившая так много религиозных шата-
ний и «исканий», бывшая не только ітассивным об'ектоім ре-
лигиозных влияний, но и активным фактором в деле рели-
- г иозного одурманивания широких трудящихся масс, в наше
время должна стать таким же активным и действенным ору-
дием партии в деле построения бесклаосового социалисти-
ческого общества, преодоления пережитков капитализма ©
сознании трудящихся a — каік одного из наиболее диких—
религиозных пережитков.
Ибо—идеология беспомощности устуаила место идеологии
человеческой силы и мощи.

Оглавление
Стр.
1. Введение
«*
&
2. От нападения к обороне (Буржуазия и религия)
б
3. Мученик богои^кательства (Ф. Достоевский)
18
4. „В духе и истине" (Лев Толстой)
44
5. В поисках утерянных реальностей (Богоискательство и
символизм)
88
6. Доказательство
от
противного
(Андреев,
Арцыбашев,
С. Юшкевич)
•;
129
7. Религия тлена (Бунин, Зайцев)
158
8. „Уму—республика, a сердцу—Китеж-град" (Клюев, Есенин,
Клычков)
166
9. „Последние тучи рассеянной бури"
215
Редактор О. Бескнн. Тех.ред. П. Кузанян
Уполномоченный Главлита No В-65416
Сданр в производство 20/ѴПІ
Подписано к печати 17/XI
Формат бумаги 55Х82'/ш
Печатыых листов 16
Зн. в печ. л. 39 .600
Тираж 5200
ОГИЗ 70,16
Индекс
Б—3
•
Заказ 3082
Типографи$і
„ПУТ Ь ОКТЯБРЯ"
Москва — 1933